«На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений

fb2
Головина Сергеевна Алла

Алла Сергеевна Головина — (урожд. баронесса Штейгер, 2 (15) июля 1909, с. Николаевка Черкасского уезда Киевской губернии — 2 июня 1987, Брюссель) — русская поэтесса, прозаик «первой волны» эмиграции, участница ряда литературных объединений Праги, Парижа и др. Головина А.С. — Сестра поэта А. Штейгера, сохранившая его архив.

Данное электронное собрание стихотворений, наиболее полное на сегодняшний день, разбивается как бы на несколько частей:

1. Сборник стихов "Лебединая карусель" (Берлин: Петрополис,1935).

2. Стихи, публиковавшиеся автором в эмигрантской периодике (в основном 30-х годов)

3. Стихи, написанные в поздний период, опубликованные в посмертных изданиях.

Лучшие критики эмиграции высоко оценивали ее творчество:

Г.В.Адамович увидел в творчестве Головиной особый способ создания художественной выразительности. В рецензии на сборник "Лебединая карусель" критик назвал поэтессу "самым талантливым поэтом в Праге" (Последние новости. 1935. 24 января).

"Вдохновенное любопытство сказочника" — так характеризует В.Ф.Ходасевич особенность мироощущения Головиной, имея в виду то, что поэтесса пыталась рассмотреть внутреннюю суть вещей (Возрождение. 1935. 28 марта).

До сих пор ее литературное наследие собрано и опубликовано лишь частично.

В основу данного собрания легли стихотворения из двух книг:

1. Поэты пражского "Скита". Росток. 2005. С. 335–415

2. Алла Головина. Вилла "Надежда". Стихи. Рассказы. "Современник". 1992. С. 4–150.


АЛЛА ГОЛОВИНА. «НА ЭТОЙ СТРАШНОЙ ВЫСОТЕ…». Собрание стихотворений

ЛЕБЕДИНАЯ КАРУСЕЛЬ. 1929–1934. (Берлин: Петрополис, 1935)

ГОРОДСКАЯ ВЕСНА

 Ее прислали образцом ковров Для скверов и для нового бульвара, И облако над выставкой домов Легло как штемпель лучшего товара. Пусть пошлины бывают тяжелы — Сейчас надежды в небывалой моде. И вот вокруг — легки и веселы — Все говорят о счастье и погоде. Ведь за травою новые сорта Иных чудес, но той же самой фирмы. Уже сирень изящно завита И рекламирует модель для ширмы. И молодость почти не чует ног, платя вокруг немыслимые дани, когда листает солнца каталог, где лучшие сорта свиданий. И как не верить в новую игру — В рифмованные небылицы, Когда кашне трепещет на ветру В том месте, где крыло у птицы. 1930

«Февраль, с тобою на пари…»

 Февраль, с тобою на пари, Что нынче светлое случится, — Душа устроилась внутри, Как возвратившаяся птица. Крыло — трепещущий узор Искуснейшего стеклодува, — Пусть недостаточно остер Изгиб серебряного клюва… Спокойно макинтош надень, Встречай в упор чужие лица, Ведь ожила в февральский день Твоя беспомощная птица. И полуснег, и полудождь На плечи падает все гуще, Играет на витринах дрожь, А мокрый тротуар — веснушчат. И вот уж под ногами сплошь Асфальт распахнут, словно двери, И вижу я не макинтош, А кучку розоватых перьев… 1930

«Не услышишь и не увидишь…»

 Не услышишь и не увидишь Белых крыльев широкий взмах, Лебединый серый подкидыш, Притаившийся в камышах. За оградой птичьего плена Полюбили смешной насест; Только ты, как герой Андерсена, Поджидаешь белых невест. Не дождешься сегодня зова, Зимний воздух колюч и глух — В феврале на пруду лиловом Тесно скован лебяжий пух. Не смотри же на лед измятый И на облако под горой: Только в книгах давно, когда-то По весне воскресал герой… 1931

«Быть может, стоит только захотеть…»

 Быть может, стоит только захотеть И в теплый вечер тающего снега Поднять руки беспомощную плеть, И сняться с места, просто, без разбега. И вот земля, далекая земля Увидит, как без моего усилья, Пылающие плечи оголяя, Раскинутся серебряные крылья. Как парашют, что в воздухе расцвел, Но только вверх несущий от паденья — Над головой лебяжий ореол И с двух сторон размеренное пенье. Лети, лети, но только, вниз склоняясь, Не вспомни вдруг покинутую муку: — Ты упадешь, и мартовская грязь Заслонит ободряющую руку… 1931

ОБОИ

 Гляжу, прищурившись от лени, Уже часы перед собой: Идут лиловые олени Тропинкою на водопой. И бесконечными рядами. Все так же скучившись в толпу, Несут ветвистыми рогами Опять такую же тропу. И, видно, много раз считая Хвосты, копыта и рога, Каких-то птиц стремится стая Слететь на эти берега. И этот мир для сердца нужен — Лететь со стаей в унисон, Когда все ласковей и туже Подушки обнимает сои. И хоть на плечи и колени Мохнатый падает уют — Навстречу движутся олени, Глядят на воду и не пьют. И так близки, близки обои, Где на стене дрожит давно Разорванное, неживое Закатное веретено. Пускай прорезанное в стену Окно сереет пустотой — Я крылья белые надену За расцветающей чертой. 1929 «Воля России». 1931. № 1-2

В АПРЕЛЕ

 По колее плывя с весною, Душа, теперь не унывай — Картинкою переводною Навстречу движется трамвай. Такой беспечный, краснобокий — Из детской комнаты игра, — Под колесом бегут потоки Раздвоенного серебра. И столько набухает веток, Почуяв розовый уют, Что звери с меховых горжеток Опять по-старому живут. И хоть впиваются укусы Застежкой в пышные хвосты, — Глядят сверкающие бусы На подворотни и кусты. А каблуки, ступая в лужи, От золотистого тепла Готовы расцвести не хуже Ааронова жезла… 1929 «Воля России». 1931. № 1-2

ПЛЕННЫЕ ДУШИ

 1 День встает холодный и обычный. В комнате на стенах журавли. Линолеум — сад, где симметрично Розы и гвоздики расцвели. 2 Пусть летят серебряные клинья И томятся алые цветы — За дверями маленькой гостиной Дали необъятны и чисты. 3 На пути — тяжелые гардины. Далеки зеленые леса, Где рыдает голос журавлиный И на розах вечером роса… 4 Верьте, верьте комнатному лету, Не летите по ночам впотьмах, — Все равно разбит по трафарету Ваш полет на четырех углах. 5 Разве я не слышу на рассвете, Как рыдают голоса тоски, Как о душном настоящем лете Молодым вещают вожаки? 6 Разве я не вижу и не слышу, Как гвоздики, отыскав пути, Поднимают лепестками крышу И хотят наружу прорасти?.. 7 Как дрожит холодный линолеум От живых закутанных корней — Ведь цветы мышиного посева На заре становятся бледней… 8 Для того ль мы оживаем ночью, Чтобы днем, когда глаза слепы, Только в песнях находить наощупь Перья и душистые шипы. 1931

«От пыльного, от душного тепла…»

 От пыльного, от душного тепла — Как летом в городе моя мечта поблекла! Я птицею лечу на зеркала И ударяюсь бабочкой о стекла… Бегут к дверям везде половики, И отупев под вечер от бессилья, У этой жесткой голубой реки На доски пола опускаю крылья. И воздух темный за плечами глух Над мертвыми, над ждущими, над всеми. Пусть из подушки лебединый пух Летит, как одуванчивоко семя… И только сон, полуночью ведом, Несет в ладонях радостные вести, — Не каменный многоэтажный дом Подкову вешает, как Поликратов перстень. 1929. «Руль».7.VII.1931

В ЯРМАРОЧНОМ ТИРЕ

 Мне выстрела дозволено четыре И я, смеясь и в торжество не веря, Прицеливаюсь в ярмарочном тире В какого-то невиданного зверя. В толпе — лучи на лицах незнакомых И на деревьях золотые метки. — Не все ль равно, что ныне будет промах? Свинцовый шарик задевает ветки… Я завтра снова приложу усилья, Над потолком раздвину черепицы И поломаю голубые крылья Летящей к небу деревянной птицы. Тогда страшись со мною поединка, Я сразу стану для тебя иною, Ведь городская птица Метерлинка Уже вверху повисла надо мною. В двадцатый раз идя навстречу маю, Как гиацинт, согревшийся в рогоже, Я счастье балаганное поймаю И научусь прицеливаться строже. 1929. «Неделя Tyden». 17.V.1930. № 59

ЛЕБЕДИНАЯ КАРУСЕЛЬ

 Ветер, понапрасну холодей! — Кружится, о снеге забывая, Тридцать деревянных лебедей За последней станцией трамвая. Через снег и голубой туннель, Над мишенями тряпичных кукол Лебединым лётом карусель Проплывает вылинявший купол. Ангелы беспомощно трубят Над дверями белого органа, Чтоб вернулись лебеди назад, Чтобы побоялись урагана… Дети тянут белую узду, Ударяют перья стременами, Доставая лучшую звезду Изо всех, лежащих перед нами. Но железный падает удар, Обороты медленней и реже. И пятнадцать лебединых пар Снова опускаются на стержни… Пусть над полем звезды без числа — Ведь рука на лебединой шее Навсегда сегодня унесла Ту, что показалась золотее… 1930

ГОЛУБИНЫЕ ГОРОДА

 В полдень небо, золотом растая — Словно злое облако песка, С крыш летит сверкающая стая — Наша голубиная тоска. И в Москве, Венеции и Берне, На старинных душных площадях Плещет все белей и равномерней К вечеру беспомощность и страх. И туристу в розовую руку, Осеняя крыльями кодак, Посылает неземную муку Каждый шест, и крыша, и чердак. Чтоб в гостиной в небывалом стиле, В голубом альбоме на столе, Он среди вибрирующих крыльев Улыбался брошенной земле. Чтобы из пылающего сквера Он всегда был отлететь готов По стопам тучнеющего мэра В царстве голубиных городов. На открытке солнечная марка Снова подтверждает без конца Эти взлеты от Святого Марка К ступеням небесного дворца. Жардиньерок тонкою решеткой Скованы разливы площадей… Мы летим за райскою трещоткой, Как ручная стая голубей. И вдыхая вековые тайны, Мы мечтаем в складках покрывал, Чтобы новый Рафаэль случайно Нас в гостях у Бога увидал. 1932

БРЮГГЕ

 Ночью руки до плеча растают — Мы крылаты снова на досуге. Ночью души наши улетают На каналы в позабытый Брюгге. Чинно звезды сторонятся в небе, И туманы, подколов вуали, Нас ведут туда, где черный лебедь Под мостом вздыхает на канале. Спят кружевницы в своих подвалах И во сне привычным руками Ворошат в узорах небывалых, Что цветут вверху под чердаками. Город спит в неотзвеневших звонах. В медных звуках горестных и чистых, — Темный город брошенных влюбленных И с маршрута сбившихся туристов. А когда колокола застонут И кружевниц ослепят рыданья, Нас лучи готические тронут И мы птицам скажем: до свиданья… Мы уже опаздываем, птицы, И давно, в Париже или Праге, Колют тело стынущее шприцем И на полках ворошат бумаги. 1931. «Современные записки».1932.Т.48

СОН

 Я во сне увидала сегодня, Как покинута злая земля, Как взошла я по розовым сходням Отплывающего корабля. Как трепались по ветру косы, Как навстречу плыли моря, Как смеялись и пели матросы, Перерезывая якоря, И колесами лотереи Появились дельфины вдруг, Задрожали, окрепли реи, Поворачивая на юг. Пережить бы последний вечер, Ну, а завтра уже с утра Солнце выдаст для нашей встречи Котильонные номера… Душный вечер принес неволю, Разбросавши седую зыбь, Что кротами бежит по полю И стадами скользящих рыб. Но мечтой рождены матросы И уходят из власти сна, Словно хмель одной папиросы, Одного стакана вина, И когда налетела буря Белым мехом скребущих лап, Только юнга, глаза сощурив, Бросил в небо зеленый трап… 1928

«В городские сады возвращаются птицы…»

 В городские сады возвращаются птицы И у кактуса сбоку — веселый бутон. Ночью рифмы влетают сквозь черепицы, Разбивают стекло и железобетон. Млечный путь за окном и бушует, и пенит, Он как с мыльной рекламы, но только живой. Я иду через сон, а подушки — ступени, Через поле постели с короткой травой. Пусть волокна паркета прохладны и сыры — Я уже задыхаюсь от высоты. Потолок раскрывает четыре квартиры, И на крыше железные тают листы. Только ночью такой: городской и вешней — Можно видеть от радости и от тоски, Что квартиры похожи совсем на скворешни, А балконы качаются, как гамаки. Стены — чудо из папиросной бумаги, И шаги по карнизу легки и просты. И у средних оконниц, где в праздники — флаги, Через улицы облаком дышат мосты. В эту ночь за плечами не чую бессилья: Ходят люди и ангелы общим мостом, — С непривычки сцепляю со встречными крылья, Как на улице девочка первым зонтом. Черный город в ночное безмолвье знакомей, Отражающий всё, как в заливе вода… Посмотри: ведь на мною покинутом доме У парадного номером служит звезда. 1930

«Как смятенно жизнь гладит навстречу…»

 Как смятенно жизнь гладит навстречу, Потому что детство за тобой Поднимает узенькие плечи, Поправляет бантик голубой. Потому что, в пестрые обложки Детских книг укладывая ложь, Наше счастье со столовой ложки Ты, зажмурясь, торопливо пьешь. И припомнив, как страницы пели: — Ночью все игрушки оживут, — Улетаешь снова из постели По ночам на несколько минут. — Чтоб, стучась в потухшие витрины — В ледяной непроходимый лес, — На бумаге глянцевитой стынуть Посреди покинутых чудес. И стыдясь, что у тебя короче Волосы, чем думал Андерсен, — На листках смешной и взрослый почерк Ты стряхнешь испуганно с колен. 1932

ПАРАД ИГРУШЕК

 В Нюренберге — парад игрушек. Из заветного склада фабрик Темной ночью в сияньи пушек Выплывает смешной кораблик. Плющ бежит по стенам коврами, В лебедином изгибе крыши. — Вот Щелкунчик идет за вами, Покоренные в сказке мыши. Он, как прежде, смешон и робок, Он — влюбленный к виноватый. Из картонных длинных коробок Салютуют ему солдаты. О, как звонки опять доспехи! Флаги вскинуты над толпою И Щелкунчик грызет орехи С позолоченной скорлупою. Чтобы видеть парад игрушек — За туманною паутиной В небе детские стынут души, Как в сочельник перед витриной. И в раскрашенных пестрых толпах В самой гуще живого роя, Убежавшего с книжной полки, Узнают своего героя. И простершая словно руки (Как когда-то под елкой дома) — После долгой земной разлуки Я близка ему и знакома. ………………………………… Только дети вернулись поздно. Слишком много пустых скорлупок. И хрустят, рассыпаясь, звезды У спасительных белых шлюпок.

СОЧЕЛЬНИК

 Падали полки, дрожали двери, Площадь кружилась от урагана — В белый сочельник томились звери За занавескою балагана… Дули мартышки на голые лапы, Ждали вестей с четырех окраин, Клоуны ловко ловили шляпы, И на балкончике стыл хозяин. Публика нынче в домах за столами, За долгожданной рождественской снедью. Некому, некому, дети, с вами Выйти на площадь в гости к медведю. В розовых каплях угасли свечи, Елки теряли покорно сласти, Синие звезды газовой печи Падали жаром в резные ясли. А в балагане львица-калека, Тесно свернувшись под вой метели, Снова увидела сад Гагенбека И купола на дворцах Чинизелли. 1931

ВИФЛЕЕМ

 Каждый год в музее городском, Каждый год в одно и то же время, Вспыхивает свет под потолком За стеклом в картонном Вифлееме. Только серебристый часовщик, Что вытачивал дома и стадо, Видит улыбающийся лик В глубине за снежною оградой. В залах проверяют сторожа Все замки и засыпают поздно. — И тогда, беспомощно дрожа, Вспыхнут бертолетовые звезды. По аллеям, мимо тростника, Охрою покрытые верблюды Снова через годы и века Семенят за путеводным чудом. В городе угасли фонари, На деревьях стаяли огарки. И во сне доверчиво цари Выбирают лучшие подарки. И не зная, как доступна цель В этом доме, в этом переулке, Через настоящую метель Повторяют старые прогулки. И пускай на целые века По дороге снова заблудились, Потому что нет часовщика, И часы в домах остановились. Все стихи свои перелистав, В облачных горбах с земною кладью, Свой небесный драгоценный сплав Прикрывают бережно тетрадью. 1932

ВЕСЕННЯЯ РАСПРОДАЖА

 На учете: поэты и птицы. Спят всю зиму, укутаны ватой. Лишь весной подымает ресницы, Пробуждаясь, последний глашатай. В марте спрос на мечту необъятен. Делят город по спискам на части И уже раздают с голубятен В синих термосах песни и счастье. В полумраке земного гаража — Корабли, оснащенные раем… Люди, люди, у нас распродажа, Мы последние, мы вымираем. Насыщайтесь тоской поскорее, Разбирайте любовь по котомкам, Стройте замки-оранжереи Нашим бледным бескрылым потомкам. Чтобы дети узнали от взрослых, Что потеряно некогда ими, Видя птиц, что уже безголосы, И поэтов — глухонемыми… Ставьте радиоусилитель На скворешни и на костелы, И пусть водят по скверу учитель В чинных парах воскресные школы. Пусть, ломая границы тиража, Разлетаются наши сонеты… Души, души, у нас распродажа, Мы последние птицы-поэты. 1931 «Скит».II.1934

МУЗЕЙ СТИХОВ

 Последние года для песен и затей! Как близок срок, когда, почуяв это, Откроют где-нибудь за городом музей Поклонники последнего поэта. Пивная, ресторан и гладкое шоссе, Фотограф успевает еле-еле… Там в первый год перебывают все — Наверное — весной, наверное — в апреле. Ты слышишь, сторожа бессмысленно поют, Скандируя неверно строфы, Как был потерян в небесах маршрут По деревням и от вершин Голгофы. Все реже светом зданье залито. Взошла трава на лестницу пустую. Пройдут года, и не придет никто, Хоть город подойдет вплотную. И незаметно сдвинутся века Над тусклыми зеркальными шкафами. Как выдохлась старинная тоска По каталогам с четкими графами! В музее залы навсегда тихи, Над люстрами вздыхает паутина. Приколоты, как бабочки, стихи, Под каждой строчкой блестки нафталина. И здесь лежат в заброшенной тиши, Построенной мечтою суеверья, Источенные карандаши И ржавые расщепленные перья. Привычно эту рухлядь сторожа, Склонясь в углах от скуки и бессилья, В музее всюду дремлют сторожа, По форме вытянув линяющие крылья. 1929

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 Трамвайных рельс звенящие поводья Стянули ночь, попарно разобрав. И город собирается в угодья Сквозь шелест рощ и черноту дубрав. Как в тарантасе белоснежным цугом, И в кожаной качаясь тесноте, Больные души говорят с испугом, Что мы от звезд уже в полуверсте. Проселочная млечная дорога Душистой пылью серебрит виски. И блеянье, и пенье Козерога Встречает запоздалые возки. И ангелы усталые к ограде Так незаметно перейдя на лёт, У райского парадного осадят Опять весной, как в мае каждый год. Поэты распрягают и гуторят. На крышах на земную вышину, Как черепицы, утренние зори С вечерними лежат через одну. ……………………………………… Опустошенной, бледною и жалкой Душа припомнит, что звала в бреду. Поставив рядом с легкою качалкой В стакан, как розу, — белую звезду. 1932

«Ось земную пальцами пропеллер…»

 Ось земную пальцами пропеллер Тронул, звонко разорвав зенит. И музейно выпуклые земли Стали, как созвездье Атлантид. Африка ли, Азия под нами — Перебойный, перелетный пляс. Над морями и над городами Сталь пернатой мощью напряглась, На этаж в порыве вырастая, Гогоча, как гуси в сентябре, Чьи столицы крыши напрягают, Прядая с насеста на горе. Трубы изгибают лебедями, Словно стая села отдохнуть… Мы не ждем — колышется под нами Пройденный неповторимый путь. И как будто не с аэродрома, Со звезды мы или из гнезда — Потому что лестницею дома Мы к земле не выйдем никогда. Голубые глобусы клубятся, Как один похожие на наш… — И тебе ли, голосу, бояться Легкости от сброшенных поклаж?.. 1932

ПРОБУЖДЕНИЕ

 Поток лучей веселых и грустных, Как будто невидимых зеркалами… И голос твой проснулся и притих И нежится под белыми листами. Ленясь еще, оттягивает явь, Потом встает, закидывая горло, И вот в лучи — бегом, полетом, вплавь, А ты ладонь беспомощно простерла… Как тонущий, беспомощен один, Как погорелец пол окном бездомен, Плывет вдали от комнатных кабин, Держа лучи, как вороха соломин… И задыхаясь, выловить спеша, Царапая и вывихнув запястья, Ты видишь, бьется белая душа, Что шла ко дну на полпути от счастья… Как на носилках, снова на листах Вздыхает голос жаркими мехами, На полотне гардин, как на плотах, Он прозревает новыми стихами. И на жестокий изумленный взгляд, Где будет «где?» и «ты мне незнакома», Ему подашь всё тот же теплый яд И, опустив глаза, ответишь: дома… 1934

ВСЛЕД

 В этом городе ночи пустуют, Звезды в млечных очередях. Четверть века тебя четвертуют В старой части на площадях. В час тумана ступеньки крепчают, В полночь стройно растянут помост. И во сне тебя люди встречают Ворохами проклятий и звезд… В час тумана в серой повозке, Так привычно прищурясь в упор, Ты качаешься бледный и плоский И свой голос кладешь под топор. После пытки нет плоти на плахе — Ощущаемо плещет душа, И восходит в огромном размахе, Каждый купол крылом вороша. Мертвый прах отряхая с надкрылий И нетленно тела затеплив, Ты кидаешь в оковы Бастилий Перелетного гостя призыв: Будь казнима со мною за ересь — В горле олово, как облака, Проходя через коврик и через Подоконник, дрожащий слегка, Сквозь ворота чугунные дома, Через чащу, что леса густей, — В голубую расщелину трюма Стольких песен и стольких вещей. …И уходит, и снова снотворно, По кругам пробираясь впотьмах, Только стрелки отметят повторный На секунды отмеренный страх. 1932. «Скит».I.1933

ВДОХНОВЕНИЕ

 От сердца в кровь вошел огонь, И он идет, живой и жесткий, По жилам в бледную ладонь, На голубые перекрестки. И вот до кончиков ногтей, Под кольцами и у запястья Я чую звонче и густей Струю пылающего счастья. И как мгновенья хороши Последние перед началом, Когда блестят карандаши Отточенным веселым жалом. Поют беззвучно провода, И я пою — глухонемая, И лишь бумага, как слюда, Трепещет, звуки принимая. 1931

«Крепчайшие, тончайшие силки…»

 Крепчайшие, тончайшие силки Из завитых и золотых волос. Ты знаешь: на открытках голубки Томятся чаще акварельных роз. И вот они блуждают, осмелев, У плеч твоих на маленьком столе. Клюют с бумаги ангельский посев Поэмы о приснившемся крыле. Воркуют и целуются опять С раскрашенной открытки голубки. Не плачь: опустошенная тетрадь Их завела в крепчайшие силки… Пронзенных душ немало на земле, Но вот любовь воркует со стола — Забудь о человеческом крыле, Любовь людей не ведает крыла… 1934

ЛАНДЫШИ

 Сквозь влажную тугую прель, Таких беспомощных вначале, Из трубок, свернутых в свирель, Их все овраги выдували. Весна к серебряной красе Слетала первою осою, И ландыши в густой росе Бутоны путали с росою. Но звездный незаметный клюв Под крепнущими шалашами Они поили, развернув Попарно, белыми ковшами. Дрожа в траве, как поплавки, Сгибаясь маленькой лозою, Они вставали на носки И ночью бредили грозою… Чтоб отцветать не на земле, Чтоб задыхаться не в тумане… Но умирали на столе В высоком голубом стакане. 1934

ГРАД

 Единственных и нужных слов Веселый град летел в ладони, И я смеялась на балконе, Неся домой такой улов… Но за стеклом воловики Дышали мертвой синевою, Цвели лазоревой травою Грозе и грому вопреки. Цвели букеты на стене, И слабо тлела позолота… Сюда ли принести извне Сквозняк свежей водоворота? И ветер пел: любви не тронь, Осколки небывалых градин С балконных белых перекладин Стряхни, горячая ладонь! Они в запутанной траве, Не тронув чуждого покоя, Поломанным цветком левкоя Споют о райской синеве… Чтоб, отдышавшись, майский сад, Смешавший вместе град и гравий, Опять смолчал про этот град Перед закрытыми дверями. 1934. «Меч». 1934. № 17-18

ЛЮБОВЬ

 Это солнечное копье, Ударяя огнем с высот, Надломило сердце мое Осторожно, как свежий сот. Защищаться от счастья — лень. Ты мои стихи перечел, И они открывают день Под окном суматохой пчел. И в густую траву упав, Я прищурясь гляжу и жду, Что мой розовый рой в рукав Возвратится, поняв беду. Под прохладную кисею, Где в руке запевает кровь, Где я злые цветы таю Для небесных моих роев… Но противиться счастью — лень. Счастье летнее без границ… Вот стихи мои льются в тень, Выбирают новых цариц. И забывши в июльский зной Разлинованный свой уют, Темный улей любви земной Населяют и узнают 1934

«Со всею нежностью припоминать тебя…»

 Со всею нежностью припоминать тебя, Опять вплотную подходя к апрелю, Кудрявую влюбленность теребя Ночною непокорною куделью. И ближе к свету счастье подносить, И ждать, когда последний в доме ляжет… Она скользит, запутанная нить Из песенной, из вылинявшей пряжи. Поют в руках резные челноки, Поют стихи над мертвыми листами, — Им не белеть наутро у реки Тяжелыми и влажными холстами. В последний раз послушная строкам Любовь журчит и бьется, как живая, Чтоб умереть по темным сундукам, Невиданным приданым истлевая. 1934. «Меч». 1934. № 17-18

«НА ЭТОЙ СТРАШНОЙ ВЫСОТЕ…». ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

ОСЕНЬЮ

 Стелет хвоя повсюду жало, Золотятся в лесу откосы, Это солнце порастеряло За июль и за август косы. Кто-то маленький, быстроногий Отпечатал смешные пятки, Где сбежались на склоне дороги, Словно розовые закладки. Укрываясь порой за пнями, Наступая на сыроежки, Прибежали к пушистой яме Веерами следы-мережки. И сегодня почти что жарко, И пальто волочится даром Под сквозною сосновой аркой, Тонко пахнущей скипидаром. Только вечером белой тиной — И как мертвые змеи долог — Нерасчесанной паутиной Разлетится туманный полог. Одиноким прищурясь глазом, И заброшенней, и короче, Месяц будет тупым алмазом Резать стекла холодной ночи. И за душное злое лето Станет сразу заменой дикой Неживая березка эта И колючая ежевика.

НОВОГОДНЕЕ ГАДАНИЕ

 В будущее узкая прореха, Счастье наклонилось у плеча… В скорлупе сусального ореха Оплывает красная свеча. Елка на столе теряет хвою, Иглы о клеенку шелестят. Я сегодня сердце успокою На старинный позабытый лад. В тазике с прозрачною водою По краям бумажный хоровод, Имя нареченного судьбою Маленькое пламя подожжет, Беспощадны елочные ветки, Что легли, как веер, у креста, Но острее проволока клетки, Где живет бескрылая мечта… Я сегодня сердце успокою, Дам ему обещанный смычок, Только бы дыханьем и рукою Подтолкнуть задуманный клочок. И когда, таинственно сгорая, Станут буквы остро золотеть, На дорогу ласкового рая Распахнется сломанная клеть… 2.1.1930

ГОЛУБИ

 Плывут, цепляясь слегка За собственные изгибы, Серебряные облака — Серебряные, как рыбы. И на чешуе-пуху Холодные тени реже — Апрель царит наверху, Но в улицах будни те же. Глядясь в золотую рань. Что красит бока трамваю, Желтеющую герань Беспомощно поливаю… Ломая порыв тоски, Отпущенный в зимней мерке. Кормлю голубей с руки В окне, из-за жардиньерки. И клювы стучат, стучат По серой холодной жести… Но пьяный весенний чад Мы с ними открыли вместе. На белом крыле чудес Мой день с голубиным равен, Бросаясь в окно небес От этих немытых ставен. Как будто сухой камыш, Над будничною поклажей Ломало виденье крыш, Рисованное на саже. И не становясь слабей От радостного полета — Сегодня всех голубей Со мной ожидает кто-то. О том, что давно влекло, Расскажет Ему скорее, Ударившись о стекло У райской оранжереи. Последняя тает грань, Когда зазвенят осколки. Смешная моя герань Стоит на небесной полке. Горят ее лепестки, Исчерченные грехами… И кто-то меня с руки Накормит опять стихами… 2.5.1930

ВЕСНА ЗИМОЙ

 Из-под снега тропу расчистя, Я читаю заклятье свое… Напечатаны тесно листья На коротком весеннем платье. Только ветер звенит на крыше, Только мало в лесу загадок, Прошлогодней травою вышит Лабиринт невысоких грядок. И я песнею рву затоны, Уходя от немой калитки, Словно папоротника бутоны, Воскресают везде улитки. Только песнею, не печалью, На земле рассылало вести, И разорванною вуалью Комары летают на месте. И когда уже вместо снега Разливаются синью травы, На мосту дребезжит телега И стоят на воде купавы. О, весенних цветов заклятье, Позабытые снег и муки! Расцветают цветы на платье, И уже загорают руки. Только песней моей ведома, Застывая и плача сзади, Ты, весна, засмеешься дома И покорно уйдешь в тетради… 8.5.1930

В ДОЖДЬ ЗА ГОРОДОМ

 Весенний дождь, ты о мечте поешь. У речки стала розовее глина. На тополях серебряная дрожь, В орешнике увяла паутина. Мы уезжаем и лучей не ждем И в поезде увидим через окна, Как гладь пруда исколота дождем, Как на поля спускаются волокна. А каблуки высокие в песке, И локоны повисли виновато, Но на мосту — на маленькой доске, Все улыбнулись перед аппаратом… Мы не видали ни шмелей, ни птиц — Дождливый день, холодный, невеселый, Дробился в отраженьи острый шпиц Стоящего вблизи костела. Мы маков искали у межи И бледных незабудок по болоту. Веселый дождь, ты крылья развяжи И помоги смешному перелету… На каждой ветке радужная нить, А на душе беспомощно и больно — Мы городское счастье пропустить Боимся и торопимся невольно… Но если там мы тоже не найдем Того, что здесь беспомощно искали, Опять за этим полем и дождем Я возвращусь без грима и вуали. 28.5.1930

В ЛЕСУ

 Сосновой радостью и мощью Еще весенний воздух нищ… Дорога в лес ушла на ощупь, Не задевая корневищ. Но, вытянув вперед ладони, Опять иду на произвол, И снова нежно пальцы тронет Уже чуть-чуть нагретый ствол. Как в прошлый год — я за подачкой, За новой рифмой, за живой, Смотреть, как мертвых листьев пачки Опять пришпорены травой. Тут не видна уже дорога, И я брожу, брожу с утра, Чтоб серых бабочек потрогать, Таких же серых, как кора. А возвратившись, без усилья, Без горечи и без забот К бумаге приколоть не крылья, А только первый их полет… 1930

«В этом мире, где много печали…»

 В этом мире, где много печали, Где тоска, как крыло за плечом, Мы с тобою молчали, молчали И не смели спросить ни о чем… Мы ни с кем не делили тревоги, Мы дрожащих не подняли век. Как распятье, чернели дороги, Разводящие счастье навек. Только раз от безвыходной муки, Как голодную легкую плеть, Прямо к небу я подняла руки, Чтоб над злыми годами взлететь. И сквозь дымный и розовый вечер Облака пролегали мостом, Чтоб безвольные нежные плечи Я опять осенила крестом. Чтоб сквозь сон примелькавшихся будней, Где расставила вехи тоска, Ты бы верил все безрассудней, Что желанная встреча близка. 1930

НЕРУКОТВОРНАЯ

 Я нынче память о тебе затрону — Твой темный лик, издревле близкий нам. Твою сестру — Сикстинскую Мадонну Не носят, как тебя, по деревням. По галереям ищут в каталоге Условный номер безмятежных глаз, А ты сама проселочной дорогой В степной глуши разыскивала нас. Скорбящая над праздничной толпою, Доступная кликушам и слепцам, Ты проплыла когда-то надо мною По полотняным вышитым концам. Кричали дети, причитали бабы, В ландо вздыхали тюль и чесуча, И ты коснулась благостно и слабо Беспомощного детского плеча. И мальвы в косах распускались пышно, Подсолнечники пели и цвели, А ты летела черной и неслышной По розовому цветнику земли. И где музейной красоте бороться С нездешней благостью и унимать тоску, С нерукотворной ночью из колодца Явившейся больному мужику… 1930

«Весна у нас на витрине…»

 Весна у нас на витрине, Подстрижена и чиста, — Модное платье сине, И красят оба моста. И дымные фабрик сети Поймали солнечный шар, И хоть не смуглеют дети, Но плавится тротуар. А небо висит на рее — Поломанное крыло… Тепло, как в оранжерее, Беспомощно и тепло. Ползет с потайных задворок Смешная моя тоска, Как стружки яблочных корок, Над городом облака. Поставив мольберт-треножник, В толпу внеся табурет, Их краски найдет художник, И воспоет поэт. Но по домам чердачным, С наброском с глазу на глаз, Найдет он, что неудачно, В сотый, наверно, раз. Будет мертветь в полете Каждый весенний тон, К небу в плавном полете Взвился вокруг бетон. И если я снова плачу, И больше надежды нет, Значит, опять на дачу Пора покупать билет.

ВЕСНА У НАС НА ВИТРИНЕ (2-й вариант)

 Жарче печи и крепче — засов! Мы сегодня во власти зимы, Черепаховым гребнем лесов Седину подкололи холмы. Отшумели на крыше дожди, Истрепали голодную плеть, Ты не стой у окна и не жди, Ты уже опоздала лететь. За чертой неживой полосы Уж давно треугольники стай, Ты боялась осенней росы И в морозы — не улетай. Ну куда же, куда же одной, Наверху, не узнавши дорог, Уходишь, разминувшись с весной, Через наш позабытый порог? 1930

В КИНЕМАТОГРАФЕ

 Музыка рыдала виновато: Счастье, счастье, ты приходишь поздно!.. Млечною дорогой аппарата На экран спускались кинозвезды. И сияли райскими лучами, И звенели голосами меди, В темноте за женскими плечами Волновались бледные соседи. Погружались на мгновенье в Лету, Покупали храм и колоннаду, Приглашали шепотом к буфету На антракте выпить лимонаду. Шли легко вверху, над облаками, Не боясь ни смерти, ни разлуки, И сжимали влажными руками Чьи-то подвернувшиеся руки. Счастье шло от вздохов вентилятора, На экране волновалось море, В коридоре райского театра Выметали служащие горе… Саксофон архангельской трубою Подтверждал видения легенды… Кто б ты ни был — это мы с тобою Замыкаем свадьбы хэппи-энды. 1931

БАБЬЕ ЛЕТО

 Веселой лени голос призывней, И нет печали. Нет давно тоски. Ленивым летом, в полдень, после ливней В зените нитей никнут пауки… Из сердца тянут солнечные клещи Последних слез — невыплаканный след, Как выцветают бабьим летом вещи, Но в складках платья неподвижен цвет. А на стене за стеклами отсветы И северный незрелый виноград, Над сеткой легкие ракеты Откидывают мяч назад… Жужжит истомы тайная тревога, Но это просто и не в первый раз, Что глаз зовущих слишком, слишком много, Отяжелелых и незорких глаз. Пусть дрожью обволакивает вечер И липко лягут нити на плечо, Так сладко дрогнут в ожиданье плечи, Почуяв свой рассчитанный скачок… Завяли шкурки лопнувших каштанов, Но легким лаком тронуты плоды, И грусть проходит по стопам туманов Над серым сном густеющей воды… 1931

4 АПРЕЛЯ (Юбилейная поэма 1922–1932)

 Веселый апрель — это чудный момент, Повсюду пасхальная чистка… Конечно, герой наш — брянский студент, Конечно, она — гимназистка… Она называла Тшебову тюрьмой, Любила кровавые драмы. Студент прикатил отъедаться домой Под крылышко любящей мамы. Ему нипочем небосвод голубой, Что воды бурлящие смелы… Она же в апреле являла собой Тип Лизы, Татьяны и Бэллы. Они по болезни учились года, Которые были излишни, За них хлопотали родные всегда, Когда распускалися вишни. Он свыкся в Брно со своим уголком, Она же — с бараком и классом, Его называли всегда индюком, Ее — иногда папуасом. Уже зеленела повсюду трава, На ферме гнусавили птицы. При встрече студент улыбался едва, Она опускала ресницы… Законов порою обычай злей — Их смертью судьба не венчала, И чинно справляют они юбилей, Десятый уже от начала.

РАССТАВАНИЕ

 Распускают вокзалы вязальные петли, И по рельсам расходятся, брызнув, дымки; Ты проходишь по залу в звенящем рассвете И в закинутых жерлах считаешь клубки. Это птицы слетелись на зов отовсюду По железным межам с потревоженных скал, Но в привычном чаду окрыляется чудо И живет, как платок, что в дверях заплескал. Легкий купол клубится и никнет слюдою, И прощанье закинуто к небу пращой, Заалели ладони, летя чередою Перед солнцем, как перед огромной свечой. Ты проходишь по залу, и на циферблате Отраженье твое рубежи перешло, И платки, запрокинувшись, стали крылатей И летят журавлями сквозь сталь и стекло. И с подножки неопытной стаи метанье Ты увидишь, прикинув на вечность маршрут, И узнаешь, что крайняя птица отстанет И назад упадет через створки минут… …Лишь к тебе приобщенная в зове вокзала, Ворох розовых перьев сметя со скамьи, Небывалая нежность бессмертья бежала, Чтоб на сером перроне заплакать с людьми… «Скит».I.1933

МАРУСЯ

Маруся отравилась…

 Зачем же без оглядки, слишком скоро, Опять, опять, как много лет назад?.. Маруся из фабричного фольклора — Поет и плачет, выпивая яд. Фатальным ожерельем на ключицах, На ветках — звезды, в небе — пустота… Под осень птицы улетают, птицы, И над тобою снова всплеск креста. Мари, Маруся, разве райской Мери Не райские стихи посвящены? Щеколдою задвинутые двери, В окне сентябрь, и в нем весы весны. Гармоникой растянутые ночи, Ладами слез налаженные дни, Туман из подворотни кажет клочья, Но под веночком волосы твои. И лишь в апреле, может быть, и ране, Ведь в марте тоже тает и томит, Опять тебя на землю тайно тянет, И ты плывешь над теми же людьми. И блеклый голос желтой запевалы, Перебирая песенную прядь, Ведет тебя неотвратимым жалом Смиренно жить и жадно умирать. «Скит».II.1933

«Это будет первое восстанье…»

 Это будет первое восстанье, Первый шорох в голубой золе, В час, когда твое дыханье станет Легче всех дыханий на земле. Отдыхая от земных пожарищ, Разве кто сегодня может знать, Что ты снова крыльями ударишь В черную истлевшую тетрадь. Высекая искры. Как от страха, Как от жара волосы легки. Два крыла, две рифмы, две руки Первенство отстаивали взмаха. И для них, наладивши черед, Всплески сил, раскинувши попарно, Ты опять одна в ночи пожарной, Но теперь возможен твой полет. Поверху, над самым черным дымом, Привыкая к счастью, не спеша, Мимо стана погорельцев, — мимо — Намечает путь душа. 1935

«Разобран лесок тропинками…»

 Разобран лесок тропинками. По ребрышкам и бренча, С заминками и с запинками Проходит вода ручья. Как будто уже погонями Застигнута — ты бежишь, Зачерпываешь ладонями, Хоронишься за камыш. И смотришь, и снова кажется, Что там, в глубине реки, Шальное крыло развяжется И вылетят светляки. Сейчас из-под кожи выступит Живая голубизна, И выпорхнет кровь на выступы Из неживого сна. Горя легчайшими мушками От счастья и от стиха, Схоронится за подушками Гагачьей опушки мха. Чтоб вечером не заметили Настоящие светляки, Кто чертит синие петли Огнем у твоей руки. «Современные записки».1934.Т.56

«Отходя от сновидений ночью…»

 Отходя от сновидений ночью Прямо к смерти, — спящих не задень… Во сто крат светлее и короче Мнится нынче неизжитый день. Не задень лампады темно-синей, И легко на кладбище ступив, Очерти квадрат на балдахине По земле волочащихся ив. Чтоб лежать в земле тебе просторно, Чтоб былое детство отыскав, Желтый холмик кубиками дерна Обложили у высоких трав. Чтобы прямо на зарытом горле, Опуская белую ступню, Мраморные ангелы простерли Взмах крыла к лампадному огню. Чтоб, когда замшеют эти складки Мрамора на вскинутом плече, Ты бы все еще играла в прятки Вечером в гостиной при свече. Чтоб тебе был близок настоящий Детский и невозвратимый рай, Одеяла притянувши край, Мертвая, ты притворилась спящей. 1934. «Скит».III.1935

ТЕЛЕГРАММА

 Строчили провода над полем, По деревням и городам. Текли слова любви и боли, Летели стаи телеграмм… Пускай разгадан и оплачен Короткий радостный ответ — Телеграфист уездной почты Садится на велосипед. И радуясь, и подтверждая, И глядя вверх на провода, Послу, слетевшему из рая, Ты пишешь на бумажке: да. Чтоб, позабыв о мокром снеге И отстранив земное зло, Он звонко простучал коллеге Ответ в соседнее село. И долго помнил ночью лунной, Как плещет чуждая любовь, Что пели провода, как струны, Стекая в венчики столбов. 1934–1935

ПРИГОРШНЯ ЗА ГРОШ

 На лотках, на народном гуляньи, Из-под кучи расшитых платков, Розоватое зарево глянет, Целый ворох стеклянных стручков. На картоне, как будто — медали, Эти пуговки с грядкою дыр, Их разыщет из сказочной дали Прискакавший на смертный турнир. Будет долго искать по палаткам Перероет тряпье и найдет На железе, натянутом гладко, — На груди этот ворох пришьет. Леденцами они загорятся, И ребенок, напавший на след, Отстранит и шары и паяца И отвяжет литой эполет. Витязь, витязь, не торопитесь, Там на площади, на краю, Вам покажут, как дама и витязь Обвенчались в рогожном раю. И как пригоршни этих кружочков — Этих пуговиц с ангельских лат, Продевает красавица в мочки И считает свой розовый клад. Все сокровища этого мира Мы на сердце своем унесем, Приходите скорее с турнира За моим деревянным конем. 1934–1935

РОЖДЕСТВО I

 Под крышей стынущего дома Сама почти что не жива, Забвенья легкою соломой Ты перекладывай слова. Твои созревшие полеты И прозвучавшие слога, Как лучших фруктов позолоту Хранят до срока погреба. Зима страницы залистает, Зима забудет звонкий клад, Когда на окнах зацветает Хронический бесплодный сад. Но вот в столовую метели По очереди, по одной, Под тающею пеленой Пропустят срубленные ели. На крест подножьем опираясь, Они глядят, как из бумаг Выходит легкий ватный заяц И чей-то небывалый флаг. И яблоки, вдыхая хвою, Увидят снова между хвои, Как встанешь ты почти живою, Как воскресает голос твой. Твой голос радостный и зримый, Крылатый сбереженный стих, Взлетает выше херувимов На нитках бледно-золотых. 1934–1935

РОЖДЕСТВО II

 Пахнет детство орехом в меду, Пахнет детство эмалевой краской, Рождество раскатилось на льду И к дверям привязало салазки. А в сочельник в закрытых дверях Тщетно скважину хочет расширить, Там в гостиной серебряный прах На почти изумрудной порфире. Там в гостиной твой маленький брат Станет рыцарем без посвященья, Ты одна принимаешь парад, Задыхаясь от восхищенья. Но потом, заслонясь от огня, Что играет на золоте брони, Ты небрежно погладишь коня И хлопушкой покормишь с ладони. Ведь уже подсказали огни, Что на завтра, на после обеда, Хорошо бы сюда пригласить Синеглазого сына соседа… 1934–1935

«За струнами бряцавших лир…»

 За струнами бряцавших лир Кружилась жизнь в шальной погоне, Но окончательный свой мир Ты помещала на ладони. Мерцаньем невесомых доз Вверяла радости бумаге, А город цвел корзиной роз И пыльным символом на флаге. Пусть, облачно дыша вверху, Вздымалось небо синим тентом, Ты крылья клеила стиху И обшивала позументом. Строка к строке, К вершку вершок, Лазурь — тетрадная обложка, И до ближайшего окошка Летит бумажный петушок… И свой тупой измятый клюв Разбив, но все-таки прощая, Он вспять печально обращает, Крыло повесив и согнув… 1934–1935

В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ

 Сквозь стекла осеннее солнце греет, Под куполом из стекла Виктория Регия в оранжерее Бережно расцвела. Плотами ложатся на глади листья, И плотно, как на века, К воде прилегла снеговая пристань Расщепленного цветка. Сквозь тропики стынущего сада, Читая дощечки мельком, Торопишься ты и становишься рядом С Дюймовочкиным цветком. Пускай на столетниках ждут бутоны, А на бессмертниках — тлен, Тебе не удастся проплыть затоны И ботанический плен. Пускай твое сердце почти не дышит, Рука прилегла к стеблю, Зовут горожан голубые афиши Опять к твоему кораблю. Лишь ночью остынут повсюду стекла, И, не дождавшись чудес, Уходит толпа через пыльный и блеклый Перегороженный лес. И ветки вздохнут облетевшей мимозы, И дружно ударят в окно Откуда-то сверху китайские розы С альпийскими заодно. И руки, как весла, и весла, как крылья, Под листьями нету дна, Из белой магнолии плещет мантилья, И ты отплываешь одна. Виктория Регия — белый остров От берега за версту. Но все исполняется точно и просто, Когда чудеса в цвету. Лишь сторож в углу, заметая билеты, Как синие лепестки, Увидит в саду небывалое лето И две разведенных руки. И, отправляясь к воротам в сторожку, Отметит, что расцвели Сегодня на клумбах и на дорожках Все чудеса земли. 1934–1935

«Солнце, солнце — вопрос ребром…»

 Солнце, солнце — вопрос ребром, Я встаю, оттолкнув тревогу… Туфли, шитые серебром, Голубые, на босу ногу. И веселый этот халат, Самый мягкий, самый веселый, Где гирлянды цветов скользят В отворотах и по подолу. Солнце, солнце — вопрос ребром… Значит, снова и что есть силы… Словно лира, высокий дом, И, как струны, поют перила. Словно лира — окно во двор, Словно струны — плетенье рамы, И, как пенье, летит разговор Снизу белыми голубями. Значит, снова на половик Из дверной сияющей щели Проскользнет, расцветая вмиг, То письмо, что я жду недели. Солнце, солнце, значит, опять, Значит, снова и что есть силы Нужно верить и отстранять Подоконники и перила… 1934–1935

«В серебре, в серебре, в серебре…»

 В серебре, в серебре, в серебре И ресницы, и кудри, и плечи. В сквере, как на монетном дворе, Снег чеканит счастливые встречи. Мы сегодня один на один, Темнота голубая за нами, И в пещере своей Аладдин Подымает дрожащее пламя. Этот блеск, этот сказочный хруст, Этот звон у тебя под ногами!.. У дороги подстриженный куст Захлебнулся во сне жемчугами. Это — сквер, это — мертвый восток И богатства слепящие жерла, И втекает уже холодок В онемевшее слабое горло. В тайниках голубого дупла, В кубках гнезд, на колонне киоска — Серебро, серебро: купола И пожарища лунного лоска. Это сквер… Возвратимся ж домой. Электрическими фонарями Это — ночь городская с сумой Пробивает пещеру за нами. И взрывает ее без шнура, И выводит через обломки Нас, таких же, как были вчера, Потерявших у входа котомки… 1934–1935

«Что делать с ангельским чутьем…»

 Что делать с ангельским чутьем, Что делать с ангельским терпеньем, Когда стихи заспорят с пеньем, Рассказывая о своем?.. О человеческом, о злом На языке простом и вялом… — Что делать мне с земным началом, Что делать мне с земным теплом?.. Не узнавая бледных строк, Уже не доверяя слуху, Глаза смежив, покорно, глухо Впервые повторю урок Любви, что заревом вдали Чадящим заслонит зарницу Своих же слов, что обошли Меня на целую страницу, И снов, и встреч… И откажусь, От ангельского песнопенья, Взамен немного нетерпенья, Взамен тебя, земная грусть… 1935

«От снега, как от соболей…»

 От снега, как от соболей, Не гнутся плечи у прохожих. И ты, на ангела похожий, По белому идешь смелей. Вот так — ступать по облакам, По Млечной ледяной дороге: Крылатый трепет — по рукам, Следов не оставляют ноги. И улица к лучу луны Сегодня подведет вплотную. — Лети, я больше не ревную — Я вижу ангельские сны. «Круг». Берлин.1936

«В море — на корабле…»

М. Цветаевой

В море — на корабле, На потухшей золе, На гранитной скале, На магнитной скале, Только не на земле, Не в любви, не в тепле… — Слышать, как журавли Отлетят от земли, Чуять землю вдали… Чтоб ее пожалеть, Чтоб ее увидать — Умереть, Умирать — На разбитом крыле, Только не на земле… 1935

«Шаги эпохи тяжелей…»

 Шаги эпохи тяжелей, Чужую жизнь обеспокоив, Пусть свищут ветры из щелей В бессонных лагерях изгоев. Здесь не смыкали глаз еще, Не выходила смерть отсюда, Здесь перебитое плечо Привычно поджидает чуда. Но близок час, когда с земли Их увезут в ночи угрюмой Серебряные корабли, Неузнаваемые трюмы… В последний раз они, томясь, Пойдут покорно и без жалоб… Но ангелы счищают грязь С воздушных мостиков и палуб… Земля дымком пороховым Покроется, но будет просто Увидеть райский полуостров, Сказать — Эдем; подумать — Крым. Там над землянкой — тишина, И там выходит из окопа Такая райская весна, Трава такая Перекопа… 1935

ВОЛЬНЫЙ ЦЕХ

 Вольный цех — незнакомые деды, Иностранцы-отцы через мир Завещают труды и победы. Страдивариус выгнутых лир Вышел новый из вольного цеха, Чтобы свет за окном не погас. Крепко ль держится ржавая веха, Голубой и крылатый Пегас? Трубочист, проходящий а цилиндре, Слесарь, браво надевший берет, Узнают тебя в солнечном нимбе, Будь здоров, работяга-сосед! Ночью в кузнице вздохами меха Раздувается жар добела, У тебя же крылатая веха Отрывает от стенки крыла. Запирая ворота ключами В сто бородок, бросая засов, Ты летаешь привычно ночами, Ты работаешь восемь часов. Чтоб на цеховом празднике в мае В море символов от древка Поднималась любовь, раздвигая Позументы и облака. И, встречаясь с толпой подмастерий, Узнавая свой радостный цех, На пикник через синие двери У заставы ты выпустил всех… 1934–1935

«Бродила комнатой, и как подъемный мост…»

 Бродила комнатой, и как подъемный мост, Окно рванули высохшие ветки, Там звезды скачут, распушая хвост, Как белки в надоевшей клетке. Там можно ветра придержать струю, Как за кормой упругое теченье, Там ангельское столоверченье Избрало нынче плоть мою. Накинь скорей на плечи простыню, А прядь волос трепещет у ключицы, Там, испугавшись, к млечному огню Слетелись ангелы, как птицы. Ведь ты живая? И вздыхает жесть Небесная от тяжести ладоней. Да, я люблю, и даже сердце есть В моей груди, и кто-то сердце тронет, Повертит словно розоватый плод И вложит в мерное плетенье крови, Но кто-то бросит и крылами словит, И словом ангельским смятенно назовет. И самый мудрый, пожалев меня Иль любопытствуя, шепнет: послушай, Стань духом, как другие, и, маня, Заплещут где-то человечьи души. Но, оградясь горячею рукой, Дрожащим телом падаю, теряя На облаках, в предместьи рая, Рассаду слов, подсунутых тоской 1935. «Скит».III.1935

ДЕРЕВЕНСКОЕ КЛАДБИЩЕ

 На изнанку земля по весне! Перетряхивай ветер печали! Это плуг проплывает в огне, Чтоб у дальнего леса причалить. А вверху, у кладбищенских стен, Словно пленная стая, украдкой, — Это ангелы, вставши с колен, Развевают замшелые складки, Белый мрамор спуская с плеча, Мох счищая с застывших ладоней… Под ногою земля горяча, Покидаемый плачет и стонет… Но легко отгибая доску, Как страницу на крайней могиле, Он прикладывает к виску Жестяную повязку из лилий. На дерновый садясь бугорок, Он глядит, как дорогою мимо, На небесный слетают порог Деревенские херувимы. Им у этих отверстых гробниц Не склоняться над чьей-то виною, Потому что воскресло весною Сердце жадное самоубийц. 1934. «Скит».III.1935

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

 Этот вечер огненно-желтый Видит снова, в который раз, Как смятенные птичьи толпы Сетью выхватил Монпарнас. И у белой холодной стойки, Чинно вниз опустив крыла, Из густейшей крови настойку Ты доверчиво отпила. Вспоминая камыш и гнезда, Подражая в последний раз, Ты крылом утираешь звезды С неослепших орлиных глаз. И ты видишь, ты видишь, видишь, Как нагретые зеркала Тушат счастье твое, подкидыш, И ломают твои крыла. Пусть наутро сметут со стойки Песни наши среди золы, И, болтая, покинут сойки Тесно сдвинутые столы… Вот слоятся стеклянные двери, Разбредаясь по одному, Мы бросаем горстями перья Вырастающему холму. Чтоб сегодня приблизить чудо Смерти той, что который год На заре подымает блюдо, Зерна сыплет, не зовет… 1935

«Шальная жизнь не выдается дважды…»

 Шальная жизнь не выдается дважды, В саду шумит неповторимый дождь, Не утоляя, не смиряя жажды, Свой пресный мир ты пригоршнями пьешь. И видишь, как, захлебываясь влагой, Вокруг себя озера замутив, Корнями оступаются в овраги, В хлыстах побегов, туловища ив. — Обрубленные буйно прорастают, Смотри, смотри, как сизая листва, Летит из-под коры, как стая, И — отражением трава Встает из-под воды навстречу. Вплотную — иглы свернутых недель. Теперь бы солнце!.. Но уже за плечи Тебя схватила комнатная мель. И подняла, спасла и обсушила (Ты шла по лестнице, чтоб двери распахнуть, В саду — потоп, и ты теряла силы…): Глоток вина, одеколоном — грудь… 1935

«Слабеют руки, отмирая…»

Л. Червинской

Слабеют руки, отмирая… Бездельники, зачем нам две руки — Мы даже не плетем венки, — Крылом стучимся в двери рая. Вот эти пальцы: два и много, три, Приставить к перьям или просто этим Пером блестящим из крыла, смотри, Мазок оставить на портрете. И, может быть, поверят больше нам, Прося автограф, только чуя славу — Поверят счастью, и мечтам, и снам, И клетки отведут по праву. Из-под мостов слетимся, отчеркнув Главу: опушенные руки. И запоем, а может быть, и клюв… И не слова, а только звуки… 1935

СЧАСТЬЕ

 По весне, хитрей, чем Калиостро, Трижды в день у городских застав, Счастье паспорт проверят просто. Пряча грим в серебряный рукав. И въезжает все еще в карете, И в предместье станет у крыльца. Узнавая занавески эти И на ставнях круглые сердца. Там, где пахнет плесенью и воском, В маленькой гостиной, у зеркал, Ты меняешь второпях прическу, Подглядев учтивейший оскал. Март стекает с заблестевшей крыши, Веерами распушив кусты, Зазывают на углах афиши Суеверных ласточек, как ты. «Боже мой, ты ангел или дьявол?» Но, уже не помня ничего, Ты впиваешь страх и славу — Ты — подруга верная его. Привыкаешь, вышла на подмогу: Белый плащик, синее трико. Ты — бледна, но где твоя тревога — Слабым пальцам обмануть легко. Понимая взгляд его и слово, Ловко пряча за спиной беду, Ты тасуешь песни перед новой, Побледневшей, во втором ряду. 1935

«Переводится молодость: счастье, взболтни…»

 Переводится молодость: счастье, взболтни, И в последний разок, обжигая, Льются в кровь сумасшедшие звонкие дни. В сердце шепотом: дорогая… Брось бутылочку и рецепт — Кризис в прошлом: ты смотришь и дышишь, Твой нежданный, твой поздний, твой алый рассвет. Все равно ведь уже не пропишешь Десть бумаги (не узенький ярлычок, Где на штемпеле ангел кудрявый)! Вынь перо, карандаш или даже смычок И венчай свою молодость славой. И на нотной бумаге напишешь сонет, Констатируя смело коллегам: Наступивший покой, остывающий бред, Тротуары, покрытые снегом… 1935

«Твои слова? Томление мое?..»

 Твои слова? Томление мое? Иль этот вечер с дождевою дрожью? (Глаза к глазам, зрачки как острие) Скажи теперь, но что же было ложью? И где теперь тяжелая стена? Неделями разлуки, расстояньем Она разрушена? Иль, может быть, она Украсилась калиткою, дверями? И плющ на ней прикинул кружева, А сзади дом и наскоро — тюльпаны… Добро пожаловать! Моя любовь — жива И вот летит через чужие страны. Всё узнает снесенное в сенях, Вот наше первое обзаведенье: Мой первый сон и мой последний страх, И наша смерть и наше пробужденье. Кудрявою склоняясь головой, Рисует ангел облака и поле, Чтоб всё, как в жизни было. Неживой, Ты забываешь о последней боли… Глаза к глазам. Я требую, скажи, Ведь ложь была, она была сначала? Но шепчешь ты, что не бывало лжи, Чтоб ты узнал, чтоб я тебя узнала… 1935

«Мир по шву острием распорот…»

 Мир по шву острием распорот — Прочный мир. Перелицевать? Или новый, как этот город, Унести, заметать и сшивать? Шире — плечи и к вороту ярче, Звонкий шорох: парча или штоф? Нитки рифмы, рабочий ларчик И строка за строкою, как шов. Вьются улицы, как воланы, Звездный шлейф у недвижных ног, Но тебе подражают страны И листают твой каталог. Вот и плащ заботливо выткан — Как нарядна твоя судьба! И последнею алой ниткой — Венчик на середину лба… 1935

«Нет лучей, но отраженный свет…»

 Нет лучей, но отраженный свет Бьет от стен напротив, известковых… Над кроватью стертые подковы Счастье приносили много лет. Тень у ног пуста и коротка, А лицо прозрачнее и суше, Зеркало покажет у виска Сеть морщин, что стянет и задушит. И поверю — будет тот же свет, Белый и слегка голубоватый… С черным бантом на столе портрет, Для тебя заказанный когда-то. Вот портрету будет нипочем Состязаться с тою, на постели. Пятна проступают еле-еле — Ретушь сняла крылья за плечом. Только ты, что и меня забыл И его не получил когда-то, Будешь помнить шелест белых крыл, Мертвый свет руки голубоватой… 1935

«Письмо наизусть не пропеть…»

 Письмо наизусть не пропеть, Поднимая глаза на раёк. Написано несколько строк, Что и в сердце не смеют звенеть. Татьяна, вслед за тобой, Хоть тысячу раз повторяй, Не взлетит потолок голубой, К райку не приблизится рай. От сердечного этого жара, От бессонного жара глаз. Ни косы твоей, ни пеньюара, Ни наперсницы в этот час… И не встретиться через годы Ни в гостиной, ни на балу… Только песенка с огорода, Только пяльцы твои в углу. Этой девочки деревенской Больше рядом со мною нет… Ленский… Сероглазый и не поэт. Мы остались вдвоем на свете, Познакомимся и поймем: Мох на брошенном пистолете, Осыпается белый дом… Ничего уже не исправить, Не писать до зари без сна: «Я люблю, для чего лукавить? Я — чужая, я неверна…» 1935(?)

«Придет пора, и будет чист…»

 Придет пора, и будет чист Твой мир, простертый на закате, И стих, что станет не речист, Заговоривши об утрате. Презрев в последней тишине Свою любовь, свои измены, Оскудевающие вены Забудет сердце в полусне. И голос будет иссякать, Слова, что угли, потухая, Золою заметут тетрадь. И вот впервые, не вздыхая, В какой-то день, в какой-то час Услышишь ты иные звуки, В последний раз взметнутся руки И веки устрашенных глаз… И будет мерно холодеть Прекрасный сон самозабвенья, Уже привычные виденья Не устают сверкать и петь… И перед зеркалом своим, Волос раскладывая свитки, Ты, как музейный Серафим С ненумерованной открытки. Твоя душа, поклажу сил Земных отбросив без усилья, Колышет синие надкрылья Над парами скрещенных крыл… 1935

«Отчаялся день — не расцвесть…»

 Отчаялся день — не расцвесть. Не в солнечном прежнем обмане, — Ты — в комнате, в белом тумане, Сегодня такая, как есть. И вот как ты нынче живешь, Когда не царит вдохновенье, Когда отступившая ложь Оставим мертвые тени У глаз и у губ, а с плеча Исчезла умелая ретушь Крыла, что несла, волоча, Ты взмахом небрежным по свету. Ну что же? — Теперь умереть. Ты жалуешься на усталость, Утратив пернатую малость, Где даже руки не согреть. Ты пальцами шаришь вокруг, Но нету луча за тобою, И комната не голубою, А серою кажется вдруг. Умри. Это осень пришла. Три месяца будет все то же, А зимнее солнце поможет Тебе, ты отыщешь крыла. И там, и в раю, где такие, Налгавшие людям во сне, Приняв за фиалки, втайне Рвут звезды за стебли тугие… 1935

«Под утро сорвется дыханье…»

 Под утро сорвется дыханье От нежных упрямых толчков, Под утро таю трепетанье Тобой зарожденных стихов. И знаю, что лучше и краше Еще не бывало стиха. Бумажные вороха Ждут счастье случайное наше. Огромную радость вдохни В слепые невнятные звуки, Когда на бумаге стихи Расправят сведенные руки. Ведь скоро они зазвенят Впервые, желанные строчки, Родившиеся в сорочке И даже с крылами до пят… 1935

ГРОЗА (1-й вариант)

 Был гром от нас в полуверсте, Вскрывались молнии, как вены, Шел дождь и шарил в темноте По тротуарам и по стенам. Как в детстве, страшная гроза… Не видя, ничего не слыша, Ждала ты, заслонив глаза, Удара над твоею крышей. На мир твой пыльный и поблеклый Сквозь слабый щит железных штор Спокойно, грозно и в упор Взглянуло небо через стекла. Был ослепляющ синий свет, Входя сквозь веки и ладони, Разбивший двери на балконе И покоробивший паркет.

(2-й вариант)

 Провода поют, смолкают птицы, Желт венок в опущенной руке, Городская роза из петлицы Снова расцветает в сундуке. В невысоком небе, в белом небе Лебеди сегодня далеки, Но измятый проволочный стебель Голубые выгнал лепестки. И мечтает бархатное чудо О гитарной трели за стеной, Что я тоже в городе забуду Трехнедельный невозвратный зной, Что, меня узная по загару, Бледному загару моему, Ночью птицы посетят гитару И сквозь струны — попадут в тюрьму. Вот, смотри, почти уже поверяя, Я венок роняю из руки, В сером доме, за тяжелой дверью Ждут меня две первые строки. И с цветком нелепым, не колючим, Может быть, откроется тебе Не июльский зной, но что-то лучше — Жар, который по плечу судьбе

(3-й вариант)

 Провода поют, смолкают птицы, Увядает розовый венок, От дождя и по полю струится Перекресток явленных дорог. Сколько же путей еще возможно Влево, вправо от больших путей? Зыбкая дорога непреложно Ждет следов и по пути вестей. Хлещет дождь, и голубые пряди Холодно твердят — наперекор — Милый друг, твое несчастье — сзади, Как цветочный головной убор. Дачный отдых забывай, как скуку, А любовь — как вялые цветы. Положи на дождь спокойно руку, Принимай посланье высоты. Не жалей. На первом полустанке В поезде просохнет воротник, Ляжет лист на водяные гранки, И стихами обернется крик. 1935

«Не умирай, не верь, не жди…»

 Не умирай, не верь, не жди, Что будет райская награда. Покроют руки на груди Цветами из чужого сада. От выцветающих оград, Где спят напуганные адом, Ты не увидишь этот сад, Не пролетишь над этим садом. Взойдет непышная трава Над желто-розоватой глиной, Н будешь помнить ты едва Озерный шорох лебединый. Цветы на письменном столе, Грозу, встающую над скатом, И руку на плече крылатом, Крылатом только на земле. 1935

СИРЕНЬ

 Желанное случилось В последний этот день: У окон распустилась Персидская сирень. Душиста и лилова И так густа, густа… Свиданье нынче снова У этого куста. В твоей сегодня власти, Цветет до облаков Душистый крестик-счастье В десяток лепестков. Пусть горло жжет шелковым Тебе огнем петля, На облаке лиловом Уже плывет земля. На облаке махровом Ты губы прячешь в тень И осыпаешь снова Персидскую сирень. Пускай в ладонь невесте Упрямая рука Кидает черный крестик В четыре лепестка. Привычно оправляет Серебряный покров, С открытки отпускает На волю голубков. Ведь по дорожкам сада И по твоим рукам Скользит лиловый ладан К вечерним облакам… 1935(?)

«Что бы ни случилось в жизни этой…»

 Что бы ни случилось в жизни этой, Сколько б лет с разлуки ни прошло, Ты припомнишь ту весну и лето — Нашей встречи ветер и тепло. Кажется, чему б еще случаться, Раз друг друга видели во сне, Но нам было велено всетречаться, И еще — встречаться по весне. Нам была дана сирень повсюду, Что дышала сизой теплотой, Все довески к радостному чуду, Всё до дна и весь хмельной настой. Летом клевер, о, какой махровый, Сонный лес, вздыхающая степь, В мае — слово, летом — с полуслова, В мае — струны, а в июне — цепь. И она на этом расстояньи Всё звенит, соединяя нас, Возвращайся — клевер не увянет, Но сегодня — предпоследний час. 1935(?)

«На заре, по краям площадей…»

 На заре, по краям площадей, Чуть заметно круженье камней. Посреди у фонтана не стань — Там совсем небывалая грань. Руки сами взлетают и ждут, Скамьи кружатся и поют. Небо розово сквозь синеву, И вздыхают стихи наяву, Что мешают им сны, и слова, И скамейки, и синева. Если ты не боишься узнать, Умереть, полюбить и не встать, Жди еще, задыхаясь, без сил, Чтобы ангела Бог отпустил. И с моста в лишаях и без рук Ангел вылетит с грохотом вдруг, Скинет камень и руки найдет И с тобою охотно умрет, Иль любовную примет тоску, Иль крылом переправит строку. 1935(?)

«Спокоен сон мой и глубок…»

 Спокоен сон мой и глубок. Душа сейчас меня превыше — Летит мой облик на восток От ложа, потолка и крыши — Чтоб шпили храмов как порог И словно черный коврик тучи: Восток, восток, восток, восток — Восток не тот, не желтый, жгучий, А, кажется, совсем другой — Страна такая на востоке, Где — тропки с розовой дугой, Где вечные снега глубоки, В колоколах вздыхает медь, И тишина в дворцовых залах, Где бродит улицей медведь И женщины в платочках алых, Где я не пела у берез И в хороводе не плясала, Где не лила кровавых слез И с молоком их не всосала. Но где поймут ее тоску — Моей души стихи и муки, Где ангел к жаркому виску Прохладные приложит руки. Но нет страны такой нигде. Пускай из складок одеяла Рука при меркнущей звезде Дорогу с памятью сверяла. 1935(?)

«Я — все та же; и видят глаза…»

 Я — все та же; и видят глаза Всё, как прежде — как видеть не надо. Вот над винною лавкой лоза, Оживая, ползет по фасаду. Винограда стеклянная гроздь Наливается соком и светом, Задремавший за стойкою гость Пробуждается снова поэтом. Видит море, и желтый песок, И звезду на светлеющем небе, Где асфальта чернильные гребни На зеркальный ползут потолок. Вот сейчас бы не медлить, скорей! — Не помогут мольбы и угрозы. Листья вьются у фонарей, И устойчивы слабые лозы… Тишина и рассвет за углом И в росе твои руки и плечи, Кто-то машет навстречу крылом, Кто-то крыльями машет навстречу. И, как след, голубая стезя По стене проплывает на крышу, Но полета мне видеть нельзя, Потому что я пенья не слышу 1935–1936

ФЕВРАЛЬСКИЕ СТИХИ

 В феврале заблестела земля, И легко вознеслась над тобою Это небо конца февраля, Желтоватое и голубое. Блеск у ног твоих и наверху, И крылатая сила в запястьи… Вот скворешни навстречу стиху, Заскрипев, раскрываются настежь. Мы по мокрым дорожкам идем, Говорим о больших переменах, Мы взлетаем, и пахнет дождем В деревянных некрашеных стенах. Вот и все, и погода ясна, Будет завтра такою же вешней, Рано утром проснется весна На пороге просохшей скворешни. И когда из далеких концов Хлопотливых, узнавших о чуде, Встретим мы настоящих скворцов, О весне догадаются люди… 1935–1936

«Ты не поешь, ты стала старше…»

 Ты не поешь, ты стала старше, Ты — побежденная, не та, Но прямо вверх, крылатым маршем Спешишь сегодня от моста. Такая вышла в полночь встреча Поэтов, брошенных, бродяг. Что серый ангел взял на плечи Ваш синий, ваш линялый флаг. Зачем холодные перила Ты слабой трогаешь рукой? Бросайся вверх с последней силой — Там Млечный Путь шумит рекой. И проводник из темной ниши Над нерешительной толпой На облака все выше, выше Ступает каменной стопой… Конец поэтов и бродяг — Сегодня смерть твоя крылата, Как жизнь твоя была когда-то, Пока ты расшивала флаг… 1935–1936

«После такой разлуки…»

 После такой разлуки, После такой любви Из-за плеч прохладные руки Ложатся на веки твои. И догадаться не смея, Кто стоит за тобой. Ты видишь, что мрак мутнеет, Становится голубой. И шумен прозрачный воздух, И боль не коснется век, И звезды, синие звезды Плывут, озаряя снег. Смотри, в этом новой мире Такой огромный простор, Всё выше, светлее, шире Привычных озер и гор. Пусть руки тонки и слабы, Опущенные, как плеть, — Там даже и ты смогла бы, Как прежде, во сне взлететь. Каменный ангел не тронет Крыло твоего плеча: Лети, не будет погони, Ты умираешь — ничья… 1935–1936

ВО ДВОРЕ

 Дошла любовь до точки, Цепей не расковать, Любились голубочки, Слетались ворковать. Достался голубь кошке И клювом не стучит, Соперница в окошке Подперлась и сидит. Подперлась локоточком, Глядит куда-то вниз, Летают голубочки, Садятся на карниз. А во дворе прохожий — Плечист и сероглаз, Кому-то точит ножик Сегодня в первый раз. Поет, поет прохожий Не о моей красе, Звездами брызжет ножик На белом колесе. Последний вечер дожит — Цепей не расковать, Поет и пляшет ложе — Пуховая кровать. Последний вечер дожит, Она гасит огонь, И месяц — острый ножик Упал в мою ладонь. Порхая звезды всходят От нашего двора, Покоя не находят На небе до утра. И пляшут под окошком, Скользят по желобам, Ползет по крыше кошка К уснувшим голубям. «Современные записки».1936.Т.61

ТИШИНА

 Надежный верный кров и небо голубое, ни пенья комаров, ни башенного боя. Молчит на кухне кран, не скрипнет пол ни разу… Излеченный от ран мой ангел кареглазый пришел, приполз домой и под периной — зябок, и как глухонемой, склоняет шею набок… Не слышит, но глядит на небо, перелески. Весенний нежен вид, как трепет занавески… Вот так вот, закружась, на гомон понаслышке, как галки, падать в грязь от колокольной вышки… И ангел слышит сон сквозь локон неподвитый: невиденный, забытый малинов странный звон… 1936–1937

ГОРОДСКОЙ АНГЕЛ

 Над пролетом моста, над твоею тоской — ангел каменный, городской. Как замшела рука, да и плеч не склонить, чтоб упавшего благословить, не взлететь — приросло крыло и взглянуть ему тяжело — посмотреть из-под серых век на лицо твое и на снег. И перила, что так холодны, никогда ему не видны. Но за каменной складкой волос всплеск ему услыхать привелось. — Ангел, разве нам по пути — ведь крылатому трудно идти. Отпускает меня тоска, и звезда над водой близка… Чтобы первый полет видать, чтоб завистливо ожидать взмаха новых, неясных крыл, он склоняется у перил… 1936–1937

«К облакам не поднимешь лица…»

 К облакам не поднимешь лица, За такую усталость робея, Отпусти же на волю с кольца Золотого жука-скарабея. В городском многолюдном лесу, Где жуков никогда не бывало, Оживая уже на весу, Он тебя не оставит сначала. — Над тобой зазвенит, как металл, Но не в силах продлить расставанья, Он примерил, припомнил, узнал Грозовые раскаты жужжанья. Не простым ювелирным жуком, А таким, что уже не догонят, Над кисейным неловким сачком Синий воздух разорван и понят… 1936–1937

«В небесном сне небесном…»

 В небесном сне небесном живем мы, как в раю, в кафе как будто тесном вмещаем грусть свою по светлому, земному, живущему в крови, по родине, по дому и по своей любви. И плечи затекают — зачем в раю летать? И песен не вмещает измятая тетрадь. Тоска обратно плещет и, к сердцу возвратясь, бьет молнией на вещи, на нашу боль и грязь. И лишь на миг от света ослепнув, мы поймем: в раю иное лето, иной бывает дом. И стен линялых тесен и вправду переплет, откуда ж райских песен тишайший здесь полет?.. И слезы над стихами, что кружат, как вино, откуда ж здесь дыханье легчайшее Твое? 1936–1937

«На этой страшной высоте…»

 На этой страшной высоте, где прерывается дыханье, мы не поем, и только те, кто может, говорят стихами… Ведь больше вынести нельзя ни одиночества, ни стужи, зачем же этот голос нужен, во тьме ведущий, как стезя? И сквозь туманы и дожди — все беспощаднее и гуще, чуть слышный, но еще живущий, еще твердящий впереди, что на земле пощады нет, что в небе ты давно услышан, о том, что выше будет свет, что хватит сил подняться выше… 1936–1937

«В счастливый дом, где розы на столе…»

 В счастливый дом, где розы на столе, Где птицы неразлучные щебечут, Тоска войдет и, приютясь в золе, Внезапной смерти приготовит встречу. 1936–1937

«Уже твою корону не расклеют….»

 Уже твою корону не расклеют, На первом бале — первый визави, О, разве счастье взрослое лелеют, Как эту боль о детской нелюбви? Был котильон, и на груди — медали, И звонкие большие номера. О, сколько бы ни жили и ни ждали, Наш первый бал не кончился вчера. Он длится… И паркет, покрытый воском, Плывет к скамье, как солнечная нить, Где, хмурым и заплаканным подростком, Ты даже ночь клялась не пережить. 1936–1937

«Но из мрака тоски и разлуки….»

 Но из мрака тоски и разлуки, Ускользая из тлена и пут, Озаряются нежные руки, И как лебеди руки плывут. Проклиная, благословляя, Как на лире, легко трепеща, Голубую ладонь раскрывая, Ничего на пути не ища… Чтобы только еще прикоснуться, И вокруг обессиленных плеч Распахнуться и тесно сомкнуться, Чтоб печальное сердце сберечь. И, его заслоняя от муки, От такого привычного зла, Подымаются белые руки, Продевают запястья в крыла. И, покорно тогда затихая, Свой полет отдаляя во сне, Чует сердце, что бьется, вздыхая, После плача и счастья вдвойне. 1936–1937

ЛИЛОВЫЙ КАМЕНЬ

I. «Понапрасну рядом ходишь…»

 Понапрасну рядом ходишь, Понапрасну устаешь, Глаз печальных не отводишь И покоя не даешь. Камень розово-лиловый, Аметистовый, На рубашечке на новой, На батистовой. Этот камень утишает Жар любовного огня, Это камень утешает Нелюбимую, меня. Из персидской из сирени Розовато-голубой Пало счастье на колени, Счастье выпало с тобой. Только счастье не досталось, Сколько счастья ни ждала, А уж как бы целовалась, Как бы вечером ждала. Не досталось, почему бы? Не досталось, а кому Эти брови, эти губы, Да в девичьем терему?.. Проходи с обманным словом, Хоть насвистывай, Камень холоден лиловый, Аметистовый.

II. «Иссушил, измучил взглядом…»

 Иссушил, измучил взглядом, Только я была слепой. Проходил со мною рядом, Только разною тропой. Не со мною благосклонный Благосклонным будет вновь, Картой розовой, червонной Для разлучницы — любовь. Так оставь меня до срока, До того, как подойду, И сама я черноока, Уродилась на беду… Угасить ли мне обновой Аметистовой Жар последний, жар суровый — Жар неистовый?

«Серебряному горлу подражай…»

 Серебряному горлу подражай, Что в небо запрокинуто и плачет. Давно остыл в амбарах урожай, И всюду заколачивают дачи. А журавли летят, и угловой Скликается с другими вожаками, Скликается с последней синевой, С моими утомленными руками. И замыкая занесенный клин, Я только летней памяти отвечу: Печаль сама уже течет навстречу, Ты не страшись и голову закинь.

«Уже твой лик неповторим…»

 Уже твой лик неповторим, Там черный ангел тронул воды, Легко отсчитываю годы, О сколько лет, о сколько зим… Стояла ночь… Но нет, ее Уже не помню и не знаю, Глаза твои, лицо твое Уже часами вспоминаю. Неуловимые черты Мутятся, их заносит илом. И ангел приникает к жилам, К последним снам, к последним силам, И с ними исчезаешь ты… «Современные записки».1937.Т.64

«Еще вести покорный стих…»

 Еще вести покорный стих Перо привычно продолжало, Но было творческое жало Изъято из стихов моих. И сколько месяцев прошло — Заклятые свершились сроки. Уже не ранящие строки К руке слетали тяжело. И крыльев мутную слюду Легко ломая за игрою, Не знали, что душа порою Уже предчувствует беду. И на таинственной черте, Уже не поднимая взгляда, Слабеет от чужого яда И видит сны о немоте… «Меч». 18.VIII.1937

«Был страшен миг последней немотой…»

 Был страшен миг последней немотой Перед грозой. Клубилось, трепетало И застывало снова за чертой, Где молнии уже вильнуло жало, Где старый дом, стоявший в тупике, Впервые озаренный — словно сдвинут. Где все карнизы голуби покинут, Где вырос флаг на явленном древке. И полоснуло грохоту навстречу По воздуху над тучами в разбег, По пригородам падал снег С фруктовых гор, не охлаждая сечу. Но вот смотри, за первой прядью прядь Дождя легчайшего и теплого, льняного Уже из форточки перебирать, Хотя и страшно, но совсем немного. Внизу мутится улица? канал? Мелькают тучи, на глазах скудея… За этот миг наш кактус расцветал Быстрей, чем под ладонью чудодея. «Меч». 21.XI.1937

«Возвращайся в пятый раз и сотый…»

 А в Библии красный кленовый лист.

А. Ахматова (2-й вариант)

 Возвращайся в пятый раз и сотый. Знаю я, тебе не надо знать, Что прошу с печальною охотой, Что приму с надеждою опять. Звезды с неба падают и вянут, По пути теряют стебельки… Кто восстанет? Для чего восстанут? Спи, мой ангел, ночи — коротки. А наутро разберешься сразу, Для чего вернулся и к кому, Спи, мой ангел, сине-кареглазый, Я тебя нарочно не пойму. Но прощу, конечно, и поверю И, тихонько окна заслонив, Подберу серебряные перья С пола в книги, песни заложив. 1936–1937

«Теченье городской реки…»

 Теченье городской реки, такие скользкие перила и две протянутых руки уже без воли и без силы — благословляющие так души последнее биенье, воспоминанье и забвенье, и сон камней, и синий мрак, и тишину, и высоту. И звезды, что тяжеловаты, вдруг приближаются к мосту и обрываются куда-то, — с прозрачным звоном и огнем, легко сжирающим пространство, тоску свою и постоянство, свой дальний край, свой отчим дом… «Современные записки».1938.Т.67

«На севере венки из жести…»

 На севере венки из жести, а здесь живые белые венки, влюбленные не умирают вместе, разведены две правые руки. На севере тоскует лебедь и смотрит в небо с птичьего двора, легко очерчен треугольник в небе, но ты один не вылетел вчера. Разлука простирается без края, томится мертвый на осеннем льду, летит живой и достигает рая и ждет его в безветренном саду. За облаками в перекрестном шуме попарно — крылья и рука с рукой. Не жди меня, твой друг сегодня умер И обойден небесною тоской. «Современные записки».1938.Т.67

ДЕТСКАЯ КНИГА

I. «Звон стекла, дуновение шторы…»

 Звон стекла, дуновение шторы, Шорох шепота на крыльце. Прямо в окна вползают воры С полумаскою на лице. И уже на ногах вериги, — «Мы безжалостно заберем Ваших кукол и Ваши книги, Даже плюшевый Ваш альбом…» Безошибочно, в лунном свете, Тот, кто стройный и впереди, Голубой медальон заметил Под оборкою на груди. «Вы влюбляетесь слишком рано (Створки отперты без труда), Бойтесь верности и обмана, Бойтесь памяти навсегда». В черном бархате полумаски Холодны, тяжелы глаза: «Вы читаете на ночь сказки Перед зеркалом, стрекоза, И уже полюбить решая, Словно сердцу пятнадцать лет, Вы мечтаете, как большая, И страдаете, как поэт». Но покорны, прозрачны руки От ладони и до плеча, — И описаны эти муки В басне «Бабочка и свеча»… Забывая найденный мячик И оборванный медальон, Нежный голос наутро плачет И в стихах вспоминает сон.

II. «От слов твоих, от памяти моей…»

 От слов твоих, от памяти моей И от почти такого же апреля Опять поет забытый соловей И близится пасхальная неделя. Но вот встает в какой-то полумгле И призраками — праздничные лица, Цветы сияют мутно на столе, А соловей — как заводная птица. Он так поет, что плачет богдыхан В истрепанном собраньи Андерсена. — Хочу того… — Но тяжелей туман, И дальше север, и слышнее Сена. И девочка, под заводную трель, Боится так, как прежде не боялась, Сказать тебе, что и сейчас апрель, Что с нами память, кажется, осталась, Что можно бы попробовать еще. Но вот она уже сама не верит, Хоть соловей садится на плечо, И щелкает, и нежно лицемерит… И дождь идет без запаха дождя, Без шелеста, стекая с переплета, Где спят герои, руки разведя, Как для объятья или для полета. «Современные записки».1938.Т.67

ВЕСНА

 О, как слаба, о, как нежна, О, как скучна и нежеланна Встает прохладная весна Из-за февральского фонтана. И ей подчищенный тритон Трубит заученную встречу, Садовник — хилого предтечу — Пестует зябнущий бутон. И в рыжем пиджаке плебей Стоит, нацелясь аппаратом, — Богиня с профилем носатым Ему позирует с аллей. Но эта встреча не для мук… В траве потягиваясь прелой, Амур натягивает лук И в землю выпускает стрелы. «Современные записки».1938.Т.67

«Не черна моя совесть, а только мутна…»

 Не черна моя совесть, а только мутна. Целый месяц в окне не вставала луна. В тишине, в темноте наступала весна. И томила она, и звала у окна. — Умирай, наступила для смерти пора. Как туманны утра и душны вечера, Не вздыхай, не гори, не зови, не дрожи, Только веки сомкни, только руки сложи, Только жить перестань… А покой недалек. Жестяные цветы от весны на порог, Позумент — у плеча и парча — на груди, Только ты не вставай, только ты не гляди… Розовая глина легка и суха, Далеко до луны, высоко до греха. 1938. «Современные записки».1938.Т.67

«Боже мой, печалиться не надо…»

 Боже мой, печалиться не надо, Этот день — спокоен и хорош. На дорожку маленького сада Золотая набегает рожь. Чайных роз измяты сердцевинки, Лепестки, как дамские платки, Из-за них погибнут в поединке Вечером зелёные жуки. На мосту почти прогнили доски, И перила так легки, легки, Поправляй же локоны причёски, Становись, взлетая, на носки. И никто, наверно, не заметил, Как я пела, огибая дом, И как, словно спущенные петли, Тень моя рассыпалась дождём. Как недолго, чувствуя тревогу, Голос мой срывался и дрожал, Но никто не вышел на дорогу, На земле меня не удержал. 1935–1938

«Первая печаль в степи дорожной…»

 Первая печаль в степи дорожной Васильком далеким расцвела. Я сорвать хотела: можно? Можно? Но карета мимо проплыла. И в квадратной комнатке кареты Я рыдала, кажется, — часы, Бледной девочкой росла за это И ждала показанной красы: Синих платьев бальных и душистых Или чьих-то ангельских очей. Только было в небе — пусто, мглисто Всех дорожных тысячу ночей. И так скучно было в этой ровной, Чуть дрожащей в мареве степи, Звезды взоров так еще — условны, Что в слезах себя не ослепи До поры, пока назад в карете Ты поедешь той же колеей, И столетний василек заметит Твой призыв настойчивый и злой. И к обочине стеблем змеиным Проползет и в руку упадет: Что так поздно? 1935–1938

«Лежи во льду, усни во льду…»

 Лежи во льду, усни во льду, Я светлый голос украду, И с той поры, что он угас, Я запою, как в первый раз. Во льду — нетленна красота, И тесно сомкнуты уста, А от ресниц ложится тень И день и ночь, и ночь и день. А я пою, и голос твой, Как прежде, светлый и живой. Прекрасный падший херувим Легко становится — моим. На этот голос как не встать? Но нет, во льду — спокойно спать. Во льду нетленна красота, А ты — всё тот, а я — не та. 1935–1938

«Всё к сроку — первые стихи…»

 «Всё к сроку — первые стихи, В бреду слетевшее объятье, И эти бледные духи, И ослепительное платье. Всё к сроку. Но пропущен срок, И в белых путаясь воланах, Ты смотришь на седой висок В стенах лучистых и стеклянных. И с мертвым холодом в крови, Такие завивая пряди, Ты пишешь что-то о любви В своей линованной тетради. Всё о любви. Девичий сон Уже не сладок и не страшен… Но даже твой предсмертный стон Любовной мукой приукрашен.» 1936–1937

«Две каменных ладони из-под плеч…»

 Две каменных ладони из-под плеч Твоих навеки лягут и застынут, Их поцелуи с глаз не отодвинут, Тебе — не встать и света не сберечь. Но вспомни, вспомни, как порой сама Пылающие веки прижимала, Чтоб видеть то, что ты припоминала, Что возвратить могла такая тьма. Как — жгло ресницы небывалым даром, — Росли цветы и таяли в огне, Но ты ждала, и ты томилась даром — Была — легка ладонь на простыне. Так жди теперь. И эта тьма сгустится До той, что ты, быть может, не ждала, И где, раскинув два больших крыла, Уже летит не ангел и не птица. 1935–1938

«Это к слову пришлось в разговоре…»

А. Штейгеру

 Это к слову пришлось в разговоре О любви, — и я снова пою О тебе, о беспомощном взоре В гимназическом нашем раю. Где трубили сигналы на ужин, Не архангелы ли на холме? Проводник и сегодня не нужен, Мы слетаем навстречу зиме. И у домика, где дортуары, В прежней позе стоим у крыльца — Вечный очерк классической пары — Два печальных и детских лица. «О, Ромео!.. — и плачет Джульетта: — О, Ромео, что будет весной?» За апрелем: разлука и лето, — Ты еще до сих пор не со мной… И на мраморных плитах гробницы Мальчик бьется, боясь умереть. А надежда листает страницы И по памяти пробует петь. 1935–1938

«Чем дальше будет расстоянье…»

 Чем дальше будет расстоянье, Тем зов слышней через года. Над городом стоит сиянье, И в снежных хлопьях провода. Кружится сажа, и под насыпь Вагоны падают легко. Но с каждым мигом, с каждым часом До звезд все так же далеко. Над морем светлым, над горами Лучи звучат, как водопад, И вечерами, и утрами Ты слышишь зов: вернись назад. 1935–1938

Волшебные имена

 Прощайте, моя Агнесса, Прощайте, о Валерьян… Вот как «на опушке леса» Дочитан, увы, роман. И что с нею после сталось, И что ей пришлось пройти? Агнесса, какая жалость, Что Вас не могу найти. И Вам предложить покорно Наперсницей Вашей стать, И ночью глухою черной Все письма его листать, Такие найдя абзацы, Где верность его видна, Не надо тоски бояться, Полета, паденья, дна. — Ему (Валерьяну) хуже Он тоже один навек, Познает, наверно, ужас Безжалостный человек… Но, Боже, одна страница Оторвана на конце, Быть может, соединиться Им суждено в венце. И я лишь одна не знаю Вернулся ли Валерьян, Нужна ли я ей? Мешаю? Иль первенец им не дан? И стоит ли с ним возиться Мне, склонной еще утешать Агнессу, что так боится Ресницы не осушать? «Современные записки».1939.Т.68

«О, как над городом темно…»

 О, как над городом темно, Как тщетно светится окно, Из серых туч, на серый снег Из-под тяжелых серых век Твой ангел смотрит и поет И нежен приоткрытый рот… Но звуки тают наверху, Их тучи кутают в пуху, Их снег сечет, их ветер бьет, Но ангел смотрит и поет… И на бумаге трепет рук Покорно принимает звук. Знакомый зов, привычный зов От потолка и облаков… От хрупких крыш и тесных туч Ложится искривленный луч. «Современные записки».1939.Т.68

«Над первой тишиной вторая тишина…»

 Над первой тишиной вторая тишина, И призрак за окном далекого окна, Мелькает над рукой тончайшая рука, Под мертвою строкой — поющая строка. «Современные записки».1939.Т.68

«Со всею преданностью старой…»

 Со всею преданностью старой, Во власти отзвучавших слов, Я выхожу на зов гитары, Высоко гребни заколов. Ступив с четвертого балкона, Сорвав ограды кружева, Я жду улыбки и поклона И веры в то, что я жива. Но смутен разум Дом Жуана, Привычно струнами звеня. Он скажет мраку: Донна Анна, И отстранит легко меня. От грез очнуться слабой Анне Трудней, чем мне от вечных снов. Она — жива, она не встанет, Не выйдет, гребень заколов. Как перепуганная птица, Забилась под сердечный стук, И даже ей во сне не мнится: Безумный сад, безумный друг. «Современные записки».1940.Т.70

«Из-под каждого шага растет лебеда…»

 Из-под каждого шага растет лебеда, А бурьян из оврага не знает стыда. Видишь, сорной травою мир мой зарос, А дышу синевою и тысячью роз. За высокой оградой — расчищен цветник, — Мне чужого не надо — мир мой велик. Эти розы — из воска и из стекла. Золотая повозка к дверям подплыла. Выезжай за ограду, я встречу тебя, Не щадя, так, как надо, но только любя. Обвивают колеса мои лопухи. Жалят злобные осы: слова и стихи. Выходи на дорогу, тревогу уймешь, Заведу не в берлогу и выну не нож. Вылезай же, голубчик! Коня под уздцы! Был здесь намедни купчик, беднее, чем ты. Он в овраге скончался, корягой прикрыт. Он к тебе не стучался в серебряный щит. Здесь два мира скрестились, любезный сосед, Здесь немало постились за тысячу лет. Заключим мировую. Здоровье твое! Хочешь розу живую в жилище свое?

«Барокко лебедем изогнуто вокруг…»

 Барокко лебедем изогнуто вокруг, Фонтаны и мосты, порталы, крыши. И серый ангел (крылья — полукруг) Пищит спокойно из глубокой ниши. Он каменным давно для мира стал, Покрылись крылья легкой паутиной. Прошли века, и ангел перестал Молиться над кипящею плотиной. На площади, за сгорбленным мостом Кружатся камни под моей ногою. — Вы думаете вовсе не о том, Я Вас хотел бы увидать другою. — И каменная тяжкая рука Касается беспомощной ладони. К тебе плывут надежда и тоска, Но кто тебя еще надеждой тронет? 28.6.1942

«Белая гребеночка, волоса, как лен…»

 Белая гребеночка, волоса, как лен. Не пришла девчоночка, не дождался он. А казалось к празднику, вправду был хорош. — Пьяному проказнику подвернулся нож. Всё стоял у зеркала и не узнавал. Жизнь тебя коверкала, била наповал, Для чего же лучшую радость ты убил? Как тебя ни мучила, мил ей кровно был. Горлышко закинулось, слабо полоснул, Только запрокинулась на высокий стул. Только веки вскинула, кровью изошла, Навсегда покинула, навсегда ушла. Золотые волосы даром расчесал, Не услышишь голоса из твоих зеркал. Белая гребеночка, зубчики — остры. Нет твоей девчоночки, нет твоей сестры. 27.6.1942

«Суженый, ряженый…»

 Суженый, ряженый, Кудри напомажены, Бел платочек на груди, Если хочешь — приходи. А не хочешь, что морочишь, Зубы волчьи даром точишь? Ночку темную просрочишь — Ночка темная — тепла. Хороши льняные косы У девчонки, у курносой, Шея нежная — бела. Хороша, медова речь, Только рядом скучно лечь. Поворкуешь, затоскуешь, Замилуешь и минуешь Светлый дом и тихий сад И воротишься назад. Да назад не ходит солнце, Да прихлопнуто оконце, И суженая жена Весела и неверна. Париж

«Я говорю себе: не требуй…»

 Я говорю себе: не требуй, Я говорю себе: смирись, Ведь знаю я — над черным небом Стоит совсем иная высь, Куда не залетит Гагарин, Быть может, Лермонтов бывал, Где дух, который всем подарен, На Бога детски восставал, Где отражаются картины, Стихи, и музыка, и зов, Как будто блеск воды раскинув, Стоит блаженный Петергоф. И, как фонтаны, бьются души, Стремясь повыше залететь. Ну, вот, смирись. Ну, вот, послушай: Ты не должна дерзать и сметь. Ведь вокруг тебя иное. Двойник, ликуй, — нас снова двое. (И водомет и водоем.) Мы снова, наконец, вдвоем.

НОЧЬ В РАЮ

 Задыхается сердце от счастья, И сегодня тебя утоляя, Для других на неравные части Разделилась покорно земля. И еще не остывшие плечи Расправляя в последнем бреду, Ты на звонкий торопишься вечер, На гулянье в соседнем саду. И веселые гроздья пугая, Залетевших к ограде шаров, Ты слетишь в этот мир попугаев, Каруселей и белых шатров. Только ангелы скроют брезентом, До зари охраняя с трудом, Эти крылья из позументов, Это сердце, как пряничный дом. Пусть стучатся влюбленные души, Пусть зовут золотую мишень, — На земле из зеленого плюша Расцвела жестяная сирень. Полотняные дышат фиалки, И, встречая беспомощный взгляд, Лишь тебе непривычно гадалки Ранним утром отъезд посулят… Гороскопы и попугаи Подтвердят на листках и руке Голубую заоблачность рая На востоке, невдалеке. Ведь путей тебе не отрежут, Пусть на улицах стало светло, Пусть на белой арене манежа Невзначай отвязалось крыло… Шелестят лотерейные гребни, В лабиринте — потерянный путь, И под выстрелы розовый лебедь Подставляет картонную грудь… Где тончайшие папильотки Настоящая сбросит сирень, Городская толпа у решетки Рукоплещет, встречая мишень И прощаясь и обрывая Серпантин с холодеющих рук, Ты обманутой выйдешь из рая Сквозь бумажный натянутый круг…

ПОСЛЕ ЛЮБВИ

 Узнавая, что некуда деться, Этой ночью в покинутый сад Темно-красное мертвое сердце Упадет, холодея, назад… И в корнях засыхающих крыльев, У ключицы, почуяв тепло, Бросит ворохом розовых лилий На подушки живое крыло, Всею кровью втекая из глуби В шелест крепнущий и глухой, Исчезая в серебряных клубнях Розоватою шелухой… И распахиваясь за дверью, Забывая недавний страх, Отряхнет незаметно перья Этот легкий влюбленный прах… И пускай тяжелеют плечи, И ладони легли на грудь, Мне уже никто не перечит — Я лечу, узнавая путь.

ЗОЛУШКА

 В полосатом больничном халате Пляшет снова она на балу, Словно в розовом вышитом платье, Перейдя голубую золу. Сандрильона, как ты огрубела, Обозлилась и заждалась, Но опять забывает тело Все на свете и помнит пляс. Ты встаешь и, уже не щурясь — Морщась, плача, скрививши рот, В лунном тюле, в звездном ажуре Открываешь одна гавот. В этом зале, где музыка — сверху, Словно роспись, поет с потолка, Лишь пожатью, браслету и меху Доверяет нагая рука. В этом зале, где сводные сестры Незаметно поблекли у стен, Наконец объясняется просто Одиночество, ужас и плен. В коридорах поет перестарок, За решетку схватилась рука. — Нежный принц, оставляю подарок: Два ковровых своих башмака. — И под топот настойчивый крысий, И под тыквенный стук гробовой, Кто услышит смятенье и выстрел Как чудесной твоею судьбой?..

КИЕВСКИЙ ЗМЕЙ. Поэма

Поэма посвящается Марине Цветаевой

I. ЗМЕЙ

 Срывает с сердца свою печать: — Не спи, вставай, перестань молчать. Улыбаться не смей. Есть не смей. Я твой владыка — крылатый змей. Я — напасть твоя. Я — страсть твоя. Я — власть твоя. Я — часть твоя. Вставай, змея. — Тень крыльев на одеяле. — Змеем меня называли, Дьяволом меня называли …………меня называли Хворью, безумьем, адом. Я — снова с тобою рядом… — Свист и щелк, Что соловей, Словно шелк, Будто змей. В синеве июньской ночи Он морочит и пророчит, Как Орфей в аду, Как бассейн в саду. Пену-речи волочит, Кольца-прописи строчит, Как струя в реке, Как перо в руке… — Я бумажный змей, Я крылатый змей, Огненный змей, Горыныч — змей. Спать не смей, Жить не смей. Будь моей, Иноком притворюсь, Братом прикинусь, Пламенем взовьюсь, Возлюбленным кинусь. — Из сказки, с иконы (Из-под копья), Такой непокойный: Кутья да скуфья…

II. СТРАННИК

 Послушничек, Наушничек, Девушничек, Двурушничек… Волосики — лен, С личика чист, Больно умен, Больно речист… — Мне бы за узкие плечи мешок, Мне бы расчесочку — гребешок, Мне подпояску бы, ремешок, Мне бы в указку да посошок… — А глаза, как хрусталь, холодны, А уста, что коралл, бледны. А рука — неживая лежит. Затаился и ворожит… Змея шестикрылого Даром оплели. Чернеца-то хилого Узнаю вдали. На девятой версте, На проклятой версте, Это — не я. На мосту стоит, на хвосте — Змея. Жарится, нежится, Смотрит, колышется: Если б я была бы я, А не эта вот змея, Давно бы кольцо твое приняла, Колечки бы льна приласкала на лбу, Змеиные б кольца не развела, Кольчугу б свою потеряла в бою… — Ну какой же ты чернец, молодец, На дуде золотой игрец? Много выпил в ночи сердец. А за мною пришел под конец. — За мною идет в забытый скит (Снами уже истомил), Вербы стоит, и ива стоит, И дышит зеленый ил. Это не сон уже, а явь (Змея стоит на хвосте), Русалки его догоняют вплавь На девятой версте. У каждой губы черны-черны, И женская боль, боль в очах… Ты за собою не знал вины, Почему же и ты зачах? Оставь лежащую ту сестру, Она — словно в горле кость. Не змея ли она, что стоит на мосту, Сторожит у плотины мост? Брось ее, брось, Нас верни На землю, на мост, Чтобы жить с людьми…

III. НА МОСТУ

 — Здравствуй, монашек Выпитый. Повыспрашивай, Повыпытывай. Монашек липовый, Меня поспрашивай…

СЫНУ

1. «А тебе разве памяти мало…»

 А тебе разве памяти мало, А тебе разве мало тоски По камням разноцветным Урала, По изгибам какой-то реки? Но беспомощно руку ребенка Направляя в зеленый простор, Ты на карте стучишься в избенку, Попадаешь в серебряный бор. И касаясь холмов живописных С странным именем Жигули, Видишь, в небе, иконописно, На ладони твоей — журавли. Милый мой, я сама не бывала Ни в Кремле, ни у ясных полян, Разноцветные камни Урала Мне показывал капитан. И твердили настойчиво книги, Звали старшие, пели стихи. И тебе я о том же покорно Повторю, но не зная тоски. Ты с Кавказа дорогой узорной Все обходишь материки. Тянет тлением от каждого оврага, Пахнет адом каждый Божий сад. И врага не знает, скользкой шпагой В этот час заколотый солдат. Лорелеи косы распускают, Голос бездны сладок и высок. И над кладом медленно сияют Черный Рейн и золотой песок. А над дальним Брокеном смятенье, Пир горой, и в пламене гора, За которой пляшут в исступленьи В древних рощах гномы до утра. И над всеми — с мертвыми глазами Серый призрак, гибель на скале. …Сеет ночь усталыми руками Правды и неправды на земле… И от полюса смотришь, моргая, Как встает на востоке страна Та же самая или иная, Та, что мне никогда не видна.

2. «Океанская глубь, океанская ширь…»

 Океанская глубь, океанская ширь. Зелена и бела на бумаге Сибирь, И коричнев Кавказ, и Кура коротка, Опираясь на Кремль, как на два локотка, Смотрит сонно Москва, и подвески огней Запевают малиновым звоном у ней. Питерсбурх, Петербург, Петроград, Ленинград… Это Летний крыловский сияющий сад. Почему же он вечно в крови и снегу? Я не знаю, Сережа, и знать не могу.

«Сумасшедший дом. Аккуратный парк…»

 Сумасшедший дом. Аккуратный парк. Сумасшедшая русская: Жанна д’Арк. Разрешили ей волосы стричь у плеч И тяжелые двери свято беречь. — Ах, — печально она говорит врачу, — Я дофина увидеть скорей хочу. О, поймите, я слушаю голоса Каждый день по три, по четыре часа. И со скукою врач отвечает ей: — Был расстрелян в Сибири дофин Алексей, А историю вашей дикой страны Вы и здесь забывать никогда не должны. Но однажды явившийся серафим Показался царевичем ей сквозь грим. Тут-то многое она поняла (Поседела и от ворот отошла), Что она — эмигрантка, а город — Париж И что за нашей историей не уследишь. Той же ночью спокойно она умерла, И вошла в Ленинград, и дофина нашла. И собор отыскала. Стоял Алексей, Петроградской белой ночи бледней. Ликовал почему-то советский народ И уже собирался в какой-то поход. Эмигрантская дева жива не жива (Словно молния — в древо) и видит — Москва. Петербург отступил, и уже Михаил, Дрожь скрывая, стоит у бесчестных могил…

«Душа моя — моя кариатида…»

 Душа моя — моя кариатида, Поддерживай последние года Земных страстей. Последняя обида О грудь твою разбита, как всегда. Вот так и в европейском захолустьи, В каком-то переулке, в уголке, Стоит фасад необветшалой грусти И дверь крепка, и статуя — в венке. И каменные голубые руки, Что, как кораблик, подняли балкон, Хранят навеки тишину и муки И двадцать чисто вымытых окон. Еще какое-то тепло укрыла Она и здесь, за каменным плечом. Она глаза свои полузакрыла И тщетно ждет хозяина с ключом. Душа моя, в моем уединеньи, Случайной тени этого жилья, Я не гляжу на мокрые ступени, Не жду гостей и не скучаю я. Ты примешь за меня освобожденье, Судьбу и смерть, когда они придут. И листьев небывалое круженье. И блеск в дверях на несколько минут.

«В столице Москве, впервые…»

 В столице Москве, впервые Крещу эмигрантский лоб. Палач не успел по вые Ударить и бросить в озноб. Впрочем, лубянки и эти бутырки — Не недорезана жизнь монастырки. Прекрасной, фильтрованной, синей Кажется эта река. Туристы…………………линий …………………………свысока. Ну, здравствуй, ну, здравствуй… На улице русская речь, Что от какой-то латыни Мы сумели сберечь. Авиафлот и паспорт… Таможня. Авиафлот… И пограничная стража, Самая страшная кража, Бывший земной оплот…

«Не проклинают нелюбимых…»

 Не проклинают нелюбимых, И я тебя не прокляну. Летят по стенам херувимы К неосвященному окну.

«Ни объятьем, ни взглядом, ни словом…»

 Ни объятьем, ни взглядом, ни словом Не сказать, что приходит тоска. В этом мире, чужом и неновом, Я с тобою не буду близка.

СЕРДЦЕ

 Пылало сердце, платье прожигая. И вот на ткани — темное пятно. Душа летит и падает нагая, От сна восстав, в разбитое окно. Она разбужена, когда крыло истлело, — Весь мир в дыму задохся и завял. Она с балкона в облака слетела Растянутых толпою одеял. Она встает, не чувствуя бессилья, Она вдыхает городскую пыль. Уже стихов серебряный костыль Ей режет опадающие крылья, Прикрыв рукой ослепшие глаза, Она кричит, вещая о пожаре, Она спешит о смерти рассказать И птицам перья стынущие, дарит. Но шло землей мирительное лето, И сквозь земной невыносимый зной Вставало сердце солнцем сквозь запреты Гореть и звать библейской купиной.

«Если левая ручка — добро…»

 Добра и зла, добра и зла — Смысл, раскаленный добела.

Г. Иванов

 Как правая и левая рука, Твоя душа моей душе близка. Но вихрь прошел, и бездна пролегла От правого до левого крыла.

М. Цветаева

 Если левая ручка — добро И белее, чем серебро; Холодна и нежней пера И готова — подать с утра; Если левая да ладонь Говорит: не ласкай, не тронь. Я — суженая, я — судьба. Я перстами касаюсь лба, — И прозрачнейший перстенек, Как болотный, горит огонек — Не согреет и так далек, — Подойдешь, а он — наутек… То на правой моей руке, Как на классной да на доске, Нарисованный символ зла Подымает конец крыла; Правой ручкой бы только бить, Подзывать, получать, теребить; Сверху ручка моя — смугла, Горяча и кольцо сняла. Но пожатье таких десниц! Но объятье бескрылых птиц! Но присяга таких перстов! И у флага: а ты готов? И когда им сойтись, Адам? Ты познаешь, а я отдам. И, как боги, Авель и Каин — Семя наших извечных таин. 11.8.1942

«Платить по счетам! Два года ни строчки…»

 Платить по счетам! Два года ни строчки Новых стихов. Стыдись же, пиши! Что делала ты? Я вязала носочки, Пеклась о сыночке, мечтала в тиши. Ты лжешь, ты спускала петли со спицы Ты хмурилась сыну, мечтала черно, Ты стала беспомощней запертой птицы, Что смотрит задернутым глазом в окно! Что делала ты? Я письма писала, Немножко гуляла, хотела любить, Я вспоминала, я рисовала, Хотела смириться, хотела забыть. Что делала я? О, порою, случайно, Встречала судьбу, под аркой, тайком. Судьба проходила, как чуждая тайна, Косилась ресницами, узким зрачком. Порою, не чаще, чем раза четыре, За целый за год заходила к нам. Мы говорили о войнах, о мире И чокались рюмками по краям. Судьба анекдоты плела мне вяло, Я хмуро рассматривала судьбу. Такой бы ее я навек изваяла, Такою ее я увижу в гробу. Высокая. Холод, покой и скука В тяжелых глазах. Длиннопалой рукой Она в мою душу стучалась без стука И мне обещала любовь и покой. Любовь ли? Не знаю. Только объятье, Вернее, она захотела мне дать. И так порешила она, и заклятье Я скромно несу, как несут благодать. Два года прошло, я ее искушаю, Но, впрочем, в душе я, без боя, сдалась. Что делаю я? Я покой не вкушаю, Я только платить по счетам принялась. 5.8.1942

«Ни искать, ни звать тебя не надо…»

 Ни искать, ни звать тебя не надо, Будет так, как звезды захотят. Бузина парламентского сада Расцвела созвездьями подряд. Нет счастливей в небе сочетаний — Колдовские расцвели цветы. Сломанная ветка не завянет — На подушке снежные кресты. Тяжко спать, вдыхая этот запах. В небе синем — млечная тропа, И Медведица в холодных лапах Держит синий ободок серпа. Жнет цветы. И вниз слетают звезды. Милый друг, я жду тебя одна. Сон далек. Высокий синий воздух И дорога за окном — видна. 26.6.1942

«Слезы твои смахну…»

 Слезы твои смахну, Если ты случайно заплачешь. Твою заслоню вину, Если ты своим сердцем заплатишь. Мы не пойдем на войну, Только зальем войну: Кровью, слезами, дождями. Мы искупим вину. Нас не клонит ко сну, Но мы не будем вождями. Ангелов Божья рать Стелет павшим кровать. Спите в перинах, солдаты. Мы — не должны умирать; Нужно камни собрать, Нужно поставить заплаты. 28.6.1942

«Не забывай, не обижай, не отводи…»

 Не забывай, не обижай, не отводи. Ведь сердце женское в моей груди. Ведь в сердце женский, темный, вечный страх, Ведь я иду на ощупь и впотьмах. Не запирай высокое крыльцо, Не отвращай далекое лицо, Ведь я забыла для тебя других, Ведь мир сегодня для меня затих. Ведь я иду в последней тишине И только смутно помню о войне. Любимый, поддержи, не покидай, К плечу склониться на мгновенье дай. О, дай мне только раз передохнуть, И мы опять продолжим прежний путь. Прости меня за слабость и грехи, За розы, за свиданья, за стихи. И что в течение двух этих лет Молчала я всегда тебе в ответ. 28.6.1942

«Верною и чернобровой…»

 Верною и чернобровой Я к тебе в ночи лечу, «И в реке Каяль бобровый Я рукав свой омочу». Только рана все — зияет, Кровь горячую точит, А стрела, как луч, сияет, В сердце до пера торчит. Кто тебя убил, коханый, Кто скакал гонцом в Путивль, Кто смывал с груди и раны Желтую степную пыль? Я не плакала зигзицей, — Я молилась и ждала, Я святой мочу водицей Край разбитого крыла. От живой воды с зарею Воскресают мертвецы. Я стрелу в степи зарою, Как хоронятся концы. И баян перстами тронет Горла белых лебедей. Кто надежду похоронит Двух счастливейших людей? 29.6.1942

«О, не царица, только Суламифь…»

 О, не царица, только Суламифь Войдет к Тебе, когда настанут сроки. Да будет так: ночной реки извив, И виноград, и первые уроки. Холодным и жестоким был с другой. Со мною будешь — только терпеливым. Высокое чело и бровь — дугой. Но почему-то стал неприхотливым… И Песня Песней миру говорит О том, что радость выбрана не слепо. В библейский год Тебя боготворит Любимая и на пороге склепа. Но храм сияет нам невдалеке, Сожженным будет, мы его отстроим. Моя рука теперь в Твоей руке, Июль дохнул иерусалимским зноем. 2.7.1942

«Мне страшно мое вдохновенье без края…»

 Мне страшно мое вдохновенье без края — Живу, догорая и не сгорая. За встречу с тобою — платить до могилы. Прощаю тебя за нездешние силы. За всех говорю, за тебя говорю, — Ночами и вечерами горю. Утрами и днями пою и пишу. Почти умираю, почти не дышу. Но сон опускается краткий, глубокий. И снова даются мне новые сроки. И я отдыхаю, и я затихаю, И я на часы, на минуты стихаю. Любовь моя. Жизнь моя. Смерть моя. Вечность. Прощаю тебе и твою бессердечность. Мне сердце дано на двоих и на многих, Для бдений, для будней суровых и строгих. 2.7.1942

«Как трудно с тобою списаться…»

 Как трудно с тобою списаться, Как сложно с тобой созвониться, Как дивно тебя не дождаться, Как страшно тебя не добиться. Вот видишь: все — лишние речи, Но я не играю словами, — Мне хвастаться больше и нечем (Шелками и кружевами?). Как трудно с тобой сговориться, Как странно с тобой соглашаться, Как сладко и страшно открыться, Как трудно и стыдно вмешаться. Ты слышишь бессвязные речи, И ты их легко забываешь. Смеешься далече, далече И, может быть, даже зеваешь. Но рано с тобой расставаться И расставаться недружно. И ты не просил оставаться, Но мне показалось, что нужно. 2.7.1942

«В темном городе люди спали…»

 В темном городе люди спали, Ты проснулась и умерла, В остывающем одеяле Руки слабые развела. И куда тебе было деться, Узнавая мгновенный страх, В этой жизни, совсем не детской, В одиночестве и впотьмах? Ты не видела за витриной Смерти с розовой косой, Этот крест на аршин от глины С перекладиною косой, И на блеклой парче покрова, На шелку, что связал венки, Эту надпись, где буквы снова, Словно в азбуке велики.

«По радио холодный русский голос…»

 По радио холодный русский голос Не признает, что Севастополь пал. Душа моя, должно быть, раскололась, Пока ты в Белой армии не спал. Как бились страшно наши под Каховкой, Мучительно отстаивали Крым. Серебряною маленькой подковкой Луна всходила через белый дым. На кладбище о Блоке ты заспорил, Пока к утру не начался погром. История рассудит. Рок ускорил Возмездие. И вот — последний гром. Тень Врангеля взметнулась над Востоком: — Эвакуируйте в порядке Крым. — Идут татарья. Но на льду широком Ливонских рыцарей мы победим. 5.7.1942

«Первая всегда враждебна встреча…»

 Первая всегда враждебна встреча, Первое объятье — ни к чему. Вот такая яростная сеча — Только должное отдать уму. Не люблю, но только уважаю, С детства фехтоваться мы должны. Шпагою играя, угрожаю, Признаю, а Вы удивлены. Голубой павлин, а рядом — белый. Белый, Вы прекраснее в сто раз. Я гляжу на Вас уже несмело Сотнею своих павлиньих глаз. Говорят, что хриплые павлины, Умирая, лебедем поют. Говорят, что голос лебединый И любовь вешает, и уют. Шпаги скрещены на древних стенах, Над столом дубовым, за спиной. О любви, о страсти, об изменах Вечером беседуешь со мной. 5.7.1942

«Все шире русло. Дельтою стихи…»

 Все шире русло. Дельтою стихи Расходятся и орошают землю. Я говорю, как пахарь от сохи, И только Богу за работой внемлю. Приходят чужеземцы. Что ж? Привет! Земля и впрямь для нас одних обильна. И вы сбирайтесь за труды, чуть свет, Работайте и правьте непосильно. Не так легко рабами володеть, Не так легко тебе княжить над нами. О Рюрике поют стихи, как медь. Над ним одним — нетлеющее знамя. И Киев вырастает на Днепре, Святой Владимир идолов сбивает. По деревням девчонки на заре Веснянки и березки завивают. Язычники, а вот полком идут Святым на лед. Молился Дмитрий ночью. Мы Русь не выдадим, враги падут, И я увижу Рюрика воочью. Сквозь Ледяной поход, побоище на льду, Он прискакал со знаменем к столице. Мы благодарны. Я к тебе иду, Жена усталому воздаст сторицей. 5.7.1942

2-й вариант

 Сегодня виденье возможного дня, Как смерть, как рожденье, коснулось меня. В привычных словах, в начертании чисел Настойчивый зов, узнаваемый смысл. Созвездья, соцветья, союзы, семья Круги замыкают возле меня. И будущим ширится пустота, Сквозит и — срывается темнота. И радость, почти что, приникла ко мне: Сияющий иней на мутном окне… Не спорь, не дрожи, не гори, покорись. Здесь ад, словно парус, в закате повис, Здесь рай отступает. Осенняя высь, Как призрак вещает: не обернись. Придет этот час — равновесие сфер. И мир за оградою — больше не сер. И я — не черна. И ты — больше не бел. Пишу черновик. Заполняю пробел.

«Лилит, Сафо, Офелия и Ева…»

 Лилит, Сафо, Офелия и Ева, Придите мне сегодня помогать. В день радости, усталости и гнева Я не хочу, я не умею лгать. Нарцисса, Кайна, Ангела и Яго Мы встретим хором жалоб и стихов. Постель свежа, а на столе бумага, И голос женский из-под ворохов Таких стихов, как ни одна не может Тебе или иному написать Ведь нас тоска, нас червь могильный гложет, Нас не хвалить бы надо, но — спасать. И сжалиться над нами на минуту. Потом мы снова встанем и простим. Сирена в Одиссееву каюту Как рыба смотрит холодком пустым. Но змеями волос метет Медуза Песок у ног убийцы, и — слепа… Моя надежда, падаю от груза, Широк твой путь, узка моя тропа… 7.7.1942

«Мой друг, примиренность прежде…»

 Мой друг, примиренность прежде, Чем даже начало пути. Я в серой и пыльной одежде Хочу за тобою идти. Я мудрости не научилась, Но верить в нее начала, И кровь моя не просочилась, Но в сердце сгорела дотла. Смотри — непотухшие взоры, Но их привлекла тишина. На платье моем — не узоры, Но вечные письмена. И ночью за лунным сияньем, А с солнцем — на Купину, Иду за твоим обещаньем, Не данным еще никому. 9.7.1942

«О, если ты придешь ко мне в июле…»

 О, если ты придешь ко мне в июле, Я буду жить еще, и петь, и знать, Что яблони меня не обманули, — Стоявшая рядами чванно знать. Цвели, как фрейлины в своем уборе Национальном, шитом серебром. Теперь сложили ручки на заборе И ждут, пока мы их не оберем. О, мы ведь знаем — бледные, худые, Они вальяжно станут румянеть. Несут корзин — кареты золотые. Всё к сроку: золото, рубин и медь. 29.6.1942

«Как всегда, утверждение Ваше…»

 Как всегда, утверждение Ваше Очень спорно, Марина, но Вы Над горчайшей и полною чашей Не склоняли своей головы. Пили так, как на ассамблее Пил гордец Большого Орла: Хоть и пьян, но не плачет. Бледнеет, Но сидит и глядит из угла. Все до дна. И во здравье Петрово. Недоволен. Не обессудь. У раба — свободное слово. Сердце живо. (Изрублена грудь.) Завтра выспимся. Опохмелимся. А сегодня — Пьянейший Совет. Мы ужасно как веселимся И танцуем в Москве менуэт. Так, Марина, и Маяковский, И Есенин — Ваши друзья, Поплясали в хмелю по-московски, Потому что иначе — нельзя. Разрезали наутро вены И кудрями лезли в петлю. Эх, кремлевские крепкие стены, Эх, толпа, что кричит: улю-лю… Где не горечь любви неудачной, — Там родимый народ освистит, Замолчит до каморки чердачной, Позатравит, задавит, сместит. Ваша дочка вторая, Ирина, Похоронена где-то в Москве. Бог Вам дал любимого сына — Передышечку на траве. Ваша первая — ангел Аля, Встретит Вас над Кремлевской звездой: — Я осталась ребенком. Я ли Поддержать не смогу родной? И пойдете Вы — цепкой, крепкой, Твердокаменной, как по земле, За любовью своей — за цепкой, Как звезда на старом Кремле. Вам, Марина, мы тут не судьи, Мы поклонники Ваши тут, Мы свои подгоняем судьбы Под такой же, как Ваш, уют. Накануне отъезда, в Париже, Землянику мне принесли. «Я в Нормандию еду». И вижу Вместе с Вами Москву вдали. «Счастья я, Марина, желаю, Даже и в Нормандии, Вам». До свиданья, такая злая, Я Вас помню и не предам. Что ж, Россия, еще грехами Ты не слишком с зарей пьяна? Ассамблея твоя со стихами, Ты до смерти влила вина. Что ж, Россия, ты лихо рубишь Под коленочки лучший дуб, Что-то мало поэтов любишь, Только кубок держишь у губ. Нам не только бы пить с тобою, Нам бы нужно и пописать. Призадуматься над судьбою, Карандашик свой покусать. Чтоб стрельбы было меньше, шуму, Чтобы комната — чуть светлей, Чтобы время — подумать думу, Чтобы на сердце — потеплей. Мы ль не любим тебя от века. Мы ль тебя не ведем вперед? Вот — стихи. И душа — калека. Вот петля — роковой исход. Ах, набатом военным выла Над тобою, Марина, Москва. Самолеты бросали с пыла Над траншеями не слова. Но над фронтом восточным грозно Цвет медовый волос сиял, Резко, требовательно, не слезно Ты кричала: еще не взял! 12.7.1942

«О, как Вы страстно этого хотели…»

 Я подыму на воздух руку, И затрепещет в ней цветок. О, как Вы страстно этого хотели, Всю жизнь была протянута ладонь. И не в душе — во всем усталом теле Дышала жизнь, и жег ее огонь. Как я надеюсь, что теперь в ладони У Вас цветок — огромная звезда. Ее никто не отберет, не тронет. Она не увядает никогда. Вы сами были стоголосым чудом, И мы его не смели удержать, А что еще хранили Вы под спудом, А что еще хотели б рассказать? Ваш предок боковой, Адам Мицкевич, Любил Россию (Пушкина), а Вы — Вы — «пушкинист и критик Ходасевич», Любили все, изгнанник из Москвы. Как мало чтут поэты и поэта, — Учились очень плохо по стихам. О, сколько раз я Вас прошу за это Не осуждать по делу, по грехам. Ведь я исправлюсь. В дымном, душном зное, За бриджем вечным и в кафе Я Вам теперь порасскажу иное. Кончается с зарей моя игра. Сыгрались пары, впрямь, теперь на диво И разойдутся в розовом свету. Я больше не играю и радива, Я воплощаю лучшую мечту. И, если Вы хотели прежде ставить На полудетские мои слова, Теперь и я сумею их исправить, Теперь и я, совсем как Вы — жива. У… стоят, журчат фонтаны, С конечной остановки автобус Сворачивает в радостные страны, Где я Вас снова отыскать берусь. 15.7.1942

«Птица вещая — Гамаюн…»

 Птица вещая — Гамаюн Не касается нынче струн. Птица горести — Алконост Улетела до самых звезд. Только Сирин поет в дому, А о чем — и я не пойму. — Нет радости — нет тебя. Сирин, он не придет, любя. Сирин, Сирин, он не придет. Он — холодный, как первый лед. Сирин, он говорит: не хочу. Мне, себе и даже лучу… Отвечает Сирин, кружась: Он — жених. Он — Сокол. Он — князь. 7.7.1942

«Через все, что с тобою будет…»

 Через все, что с тобою будет, Через все, что случалось со мной, Сквозь чужие жилища и груди, Сквозь туманы, метели и зной, Через все. Даже через разлуку, Через годы любви и труда, Сквозь почти позабытую муку, Сквозь волокна оконного льда, Через то, что последнее в мире — Через чересполосицу рифм, Сквозь струну на закинутой лире, Сквозь коралловый, облачный риф Я к тебе доберусь. О, навеки Так сковать лишь умеет судьба. Я целую усталые веки И спокойствие ясного лба. 16. 7. 1942

«Как страшно горлу звук не довести…»

 Как страшно горлу звук не довести До высоты, услышанной, желанной, Как страшно скрипке что-то не спасти И кружевнице не сплести воланы. Как страшно сына мне не довести До жизни, что сама ему дарила, Как трудно что-то новое нести И в темноте не ощущать перила. Как радостно надеяться и ждать, Что все свершится, как в моей ладони Написано. И верная печать, Которую, быть может, смерть не тронет. 18. 7. 1942

«Январем, тринадцатым числом…»

Памяти Н. Плевицкой

 Январем, тринадцатым числом Замело меня нетающим снежком. Вот была я тут и не была: Шито-крыто. Тут метелица мела, Закружила степь не с раннего ль утра? Вот была тут препотешная игра. Ни следочка, ни платочка, ни косы, — Колеи — полозьев — синей полосы… А за кем ты ехала в метель? Разве дома не тепла была постель? Изразцовая топилась жарко печь, Даже было и кому тебя беречь. Так пеняй же на себя. В сугробе спи В белой, белой успокоенной степи. Нет тебе могилочки-холма. Совесть, как зола, твоя — бела. 20. 7. 1942

«Ивана Купала, а лес городской…»

 Ивана Купала, а лес городской. Я сына купала, смотрела с тоской. Как будто бы хилый, а милый до слез. Люблю до могилы, хочу, чтоб подрос. Сегодня же в полночь — проклятый расцвет. Сказала, и полно: ни да и ни нет. Из дома в окошко, ползком со двора: Волчица и кошка — такая пора. Не выть, не мяукать, наверх — цветником. Хочу поаукать своим голоском. Да милый мой занят, вот — голова! Что счастье, что память, ему — все слова. Такой бесполезный, что хоть придави. И нежный, болезный без женской любви. Ау, ненаглядный, глаза подыми И радости жадной цветочек прими. Горячий цветочек (ручку — платком) Как уголечек раздут ветерком. И мне — недосуг, мимо крестов, Забывши напуг, от дорог до мостов, Бегу, выбираю я чащу черней И тут замираю и с нею и — в ней. Ах, листья чернильны изрезаны все, Как венчик умильный в могильной красе. Как кружево — тонко, что челночком. Плетется сторонкой, тишком и молчком. Я круг очертила, я жду и не жду, Как будто взрастила я эту звезду. Как будто сама я должна расцвести (В цвету-то я с мая, случайно, прости.) Я знаю, что нынче по календарю Мой сын отмечал, что я рано — горю. — Сегодня еще не канун, не Иван. И шерсть как колтун, и в ресницах — туман. Но вот загорелась (как в пепле седом), И искра расселась, пошла ходуном. Расправила звонкие лепестки, Сторонкой, сторонкой — движенье руки. Паленым запахло, мне шкуру — не жаль. Чтоб сердце не чахло в студеный февраль. Чтоб ты возвратился. Чтоб ты полюбил. Чтоб сладко взмолился. Чтоб сына не бил. Чтоб деньги водились в нашем дому. Чтоб дети родились в моем терему. Чтоб я молодела на зависть другим. Чтоб дело имела (и слава — не дым). 25.7.1942

«Два года жили в Берне и без встречи…»

 Два года жили в Берне и без встречи. Два года жили, словно бы вчерне. Заранее я видела тот вечер, Когда ты первый подойдешь ко мне. Но гнулись плечи, но слабели плечи, И счастье не являлось нам во сне. На белом камне каждый путь отмечен. Иван-царевич, где твоя судьба? Ты выбрал смерть. Святой водой излечен Идешь ко мне, и я иду к тебе. Наш правый путь прекрасен и извечен, Как ты могуч. Я больше не слаба. Ты был в бою, ты был в бою иссечен, Но камень звал тебя к твоей судьбе. 29.7.1942

«Ты не любишь севера? Не надо…»

 Ты не любишь севера? Не надо. (Я его любила с малых лет.) Я согласна и на муки ада, На его кровавый, душный свет. Всё равно когда-нибудь да нужно Привыкать к смоле, сковороде. Лучше б рай: серебряный и вьюжный, Колокольчик, слышимый везде. И дуга, и этот, санный, сонный Снежный путь за счастьем и мечтой… Пальмы, невысокие лимоны И высокий гребень золотой. Лучше бы — лиловые фиорды, Саги и далекие дымки Ледоколов. И холодный, гордый Зов страны, где стаями — волки… Я умру, с тобой живя на юге, Но умру счастливейшей из всех. И на плечи ледяной подруге Ты положишь жаркий белый мех. 29.7.1942

«Меня сегодня мучит только то…»

 Благослови же небеса, Ты в первый раз одна с любимым.

А. Ахматова

 Меня сегодня мучит только то, Что Вы, быть может, не хотите снова Открыть тетрадь как карточку лото И цифры все запомнить с полуслова. Судьба в мешке тасует номера: Вам — первый, мне — четвертый. Льются строфы. И вот, когда окончится игра, Мы встретимся без всякой катастрофы. Вы выиграли четвертую строку, Я — первый ряд покрыла, и в начале. Холодным дулом гладя по виску, Рог изобилия сегодня на причале. О, сколько раз и денег, и стихов, Счастливых чисел (а год-то високосный Не за горами!). Из своих мехов Я слышу голос скрипки той несносной: «Благослови же небеса, Ты в первый раз одна с любимым». Пойдем гулять, ну хоть на полчаса, — В игорном зале слишком много дыма. 5.8.1942

«В октябре, во время войны…»

 В октябре, во время войны, В нашем городе, на заре, Были радуги две видны На прохладном на серебре. Над вокзалом они взошли — Отраженье одна другой. Доходя вдали до земли Семицветной своей дугой. И исчезла моя печаль На обычном моем пути. Только дети бежали вдаль И хотели сквозь них пройти. 5.8.1942

ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ

 И стихов моих белая стая

А. Ахматова

 В ботаническом садике, что под мостом, В страшный дождь, этим летом, в Берне, Расцвели ослепительно вверх, над листом… Всех — одиннадцать. И суеверней Не была никогда под зонтами толпа. Вечер был, и чиркали спички. «Я — прекрасна, редка, равнодушна, слепа. Бросьте ваши смешные привычки. Я цвету, я — судьба, я — чудесный цветок, Я завяну, сломаюсь, сникну. Подходи, ты сегодня совсем не жесток!» — Я перилам уверенно крикну. И тогда на мосту остановится он И, глаза опуская, заметит: Малый дом из стекла и серебряный сон, Что ему из-за стекол засветит. — Для петлицы велик этот белый цветок, А для чаши — он слишком распахнут. Засушить бы в страницах такой лепесток, Пусть стихи ее инеем пахнут. Но победа сверкнула, как злая змея, На стебле, на хвосте вырастая. — Я с тобой говорю, я — влюбленная, я, Я — цветов твоих белая стая. Брось стихи, брось мечты, брось другие цветы. Я совсем — не вечна, я — не чудо. Я забыла уже и где я, и где ты, Я цвету из-под век, из-под спуда Долгих лет. Для тебя я сейчас расцвела. Не зевай, пресыщенный прохожий. Я такая сегодня, сегодня была, Завтра стану совсем непохожей. И увидишь ты только у берега лист, На воде успокоенный снова. Что ж, стихи напиши про змеиный про свист. Муза только зевнет и — готова. 5.8.1942

«Киевским крестиком, киевским швом…»

 Киевским крестиком, киевским швом… Красный петух на дому неживом. Черною ниткой пожарище шью. Желтой — подсолнухи в синем раю. Крестики, крестики… Сколько крестов! Шире рубахи — венчик листов. Черное море — ширь рукава, Пояс. А талия, что голова. Мы ведь такие… Язык доведет Нас и до Киева, и до ворот. Скажем: здорово, и нынче, сынку. Я породила такую тоску. Что ж для полячки ты мне изменил? Я породила, ты же убил. Серьги продену для смеха в ушко, Больно хорош, залетел высоко. Жовто-блакитный за Киевом луг. Вышитый ворот и в просе сам-друг. Это крапива. Это полынь. Вот — колокольчик. Бубенчик — динь, динь. Здравствуй — кургану. Здравствуй — тебе. Здравствуй — дурману. Любви и Судьбе. Здравствуй, ответишь, моя белена. Здравствуй, мой чоберец, здравствуй, трава. Здравствуй, дорога на Богуслав. Кто оказался все-таки прав? 17.8.1942

«Никому, никогда не годилась…»

Она никуда не годилась.

Заглавие рассказа Андерсена

 Никому, никогда не годилась. Прачка сына любила, молилась. Угодила спьяна под лед. Дьявол душу ее заберет. Сын владельца этих хором Не услышал февральский гром. (Помнишь в Берне: зимой — гроза? В сорок втором? Ты отвел глаза.) Много было всяких примет, Вех, тропинок, дорожек, мет. Не годилась такая я. Разделилась еще семья. Слышишь, прачка стучит вальком. Кровь звенит голубым виском. На руке часы — комары, Капли крана — до той поры. Половицы скрипят и шкаф: Ты не прав, ты не прав, не прав. Этот ужас и этот зной Называются тишиной. Над собором птицы кружат, Под забором щенки визжат. Одиночество. Тишина. Прачка молится у окна. Может быть, и я пригожусь, Отвлеку твою, барин, грусть. Фрекен, милая, о, вернись, Потихоньку ко мне подымись. Сани ждут у самых ворот. И не треснет в канале лед. Лебедь выгнулся на санях, Как сирена на кораблях. Королева Зима везет, Роза даже во льду цветет. И я словно слежу во сне, На снегу, на белой стене. 17.8.1942

ПОЭТ, ИЗДАТЕЛЬ, ЗВЕЗДОЧЕТ И МУЗА

 Издатель: Бумага нынче очень дорога Не подступись. Опять же и цензура. И кто теперь стихи читать захочет, Притом же русские? Вы посудите сами, Но издавать, конечно, что-то нужно. Мы ведь живем в великую эпоху. Не надо, чтоб потомки говорили Про нас, что отразить мы не сумели, Что не освоили такой момент. Не оценили этой катаклизмы. Ну, как, поэт, что пишется у вас? Вы, кажется, немного приуныли. ПОЭТ: Не пишется, не спится. Надоело. Я так устал, что даже и похвал Не ждет мое ответственное дело… Я не писал. Я только вспоминал… Я знаю все, но память изменяет. И русский изменяет мне язык. Французский — легче, мысли заменяет, И изъясняться я на нем привык. ИЗДАТЕЛЬ: Стыдитесь! Что потомки ваши скажут? Что эмиграция пожрала вас? Саводника купите, Даля. Подпишитесь В библиотеку Цюриха скорей. ПОЭТ: Любительство. Искусственный язык. Я послужу, быть может, лучше Музе. Переводить я с русского привык, И с Музой я почти всегда в союзе. Она надменна и, порой, — глупа. Но что же делать? Музу обуздаю. Я потружусь для скрипок, ритмов, па. Как говорится, будет дар Валдаю. К тому же переводчики стихов — Соперники порой поэтам. Ахматова жалела, что мехов Касаюсь я и грею даже летом… ИЗДАТЕЛЬ: Что — лирика опять? Хе-хе… Как встарь? Ну, в добрый час. Но я предупреждаю, Что много Вам платить я не смогу. К тому же Вы работаете где-то И, как всегда, благополучны Вы. МУЗА: «Mon ombre у resta Pour у languir toujours» Женева. И с моста Я вижу vos amours. 18.8.1942

БАЛЛАДА

 Во время оно в Берне жил Красавец юный — Богумил. Он был с балкон, он был высок. Смотрел с тоскою на восток. Но у собора как-то раз Он встретил взгляд таких же глаз, Как те, что там оставил он, Для чуждых гор, что как заслон. — А я Людмила. Добры дан. Ты мне сегодня Богом дан. — Вот вся баллада, весь рассказ. Две пары рук. Две пары глаз. 18.8.1942

АКРОСТИХ

 Но сероглазый сон стоит в алькове. И мне мерещится, что Аладдин Кровавой лампой освещает внове Огромные сокровища один. Ликуют лаллы, и горят гранаты, Ах, кто оденет этот изумруд? И кто с тобой в подземные палаты Идет, таясь, среди червонных груд? Аркадами подземными подходит, Ласкает драгоценности и ждет? Люби меня, подарок мне подходит, А то кольцо тебе не подойдет? 18.8.1942

«Выкрал — не выкрал, волей — неволей…»

«Сам Кудеяр из-под Киева

Выкрал девицу-красу».

Песня

 Выкрал — не выкрал, волей — неволей Только с тех пор в пещерах жила И над своею, над бабьею долей Горькие слезы ночами лила. Днем забывала (ночью — набеги). Сына растила, княжна — не княжна. Эх, Соловки, мои белые снеги, Всех убаюкает их тишина. Стал он мечтать (это признак болезни), Стал на иконы молиться порой. Камни с икон-то давно пооблезли — Руки по локоть в зерна зарой… — Ах, как прохладны бурмицкие зерна, А изумруды-рубины теплы. Персией в грудь бирюзою узорной Плещется, а янтарь что смолы. Все он молился за убиенных, За ослепленных, за брошенных жен. С голоду-холоду умерших пленных, Тех, что поперли ему на рожон. Даже не знал, что белобандиты, Урки, попы или профессора Снегом таким же будут покрыты, Будут трудиться — молиться с утра. Бросил жену. Не впервой. — Напоследок Сына, как старец, перекрестил. Песня поется про чаек-наседок, Про Таганрог, где он жил и простил. 24.8.1942

СЕНТЯБРЬ

 Это шорох моих стихов, И дыханье моих духов, Вороха листвы у оконницы. Ты не спишь, но уже задремал, Ты меня проморгал, прозевал И уже не боишься бессонницы. Я пою тебе в сером дожде, И в фонтане, и в кране, везде — Нет на свете такой поклонницы. Спи, мой милый, ты так устал, Даже книжку перелистал, На страницах ища приписочки, Дочитал, досмекнул до конца, И слетели на пол два гонца — Светло-серые эти записочки. Кто сидел за моим столом? Кто моим оттолкнулся крылом? Кто касался узорной мисочки? Это я у тебя была? Посидела опять у стола, Эту сказку тебе навеяла. И вошла моя сказка в сон, И качнулся сон в унисон. Я ушла, свои звезды посеяла… 25.8.1942

«Это вам не Минин и Пожарский…»

 Это вам не Минин и Пожарский — Это есть Аскольдом могила. Не мясничий двор и не боярский — Здесь легла подкиевская сила. Город Канев. Эх, Тарас Шевченко, Слышишь ли меня? И молвит: слышу, Казаченьку, где ты, казаченько? Я не вижу, выхожу на крышу. Что клубится по дороге дальней? Колобок, ушел он от медведя, Василек повылинял печальный. Привереда, едя — недоедя. Ухо приложил к земле: не слышу Трепет наших флагов по-над Доном. На Памира северную крышу Вышла я и жду тебя поклоном. Марево в ночах, струится, льется, Заслонилась слабою ладонью. Едет, едет, бубенец смеется. Ты не спи на солнце, доню, доню. 26.8.1942

«В том месте, где чреда царей…»

 В том месте, где чреда царей Оборвалась на Николае Втором, Возобновим, как можно поскорей, Заклеим, как смолой, своим позором. Скуем. И выйдет Первый Николай Из рода Рюриковичей-Святополков. Какой он Мирский? Польша, не пылай, Не возбуждай в Европе лишних толков. Хоробрый насмутьанил Болеслав И так у нас достаточно в столице. Был предок — горд, бесстрашен и не прав, Потомок нам воздаст за то сторицей. Был первый царь Романов — Михаил (Последний звался тоже Михаилом). А сын его, Тишайший, все молил За отрока Алешу. Был он милым. Скончался только в малом городке. Не в Бозе умер, не в Абастумане, Не в оренбургском пуховом платке, Не в южном перламутровом тумане. Так триста лет и три еще годка Перекликалась матушка Россия С дремучей Русью. Даже не века Прошли с тех пор — лишь четверть… а лихие Года достались нам, тебе и мне. Что крови иностранной в наших жилах! Я пальцем написала на стене: О смерти помни и живи в могилах. Равноапостольный тебя благословил, И сын твой идолов из душ изгонит. Не хватит сил? Нет, хватит даже сил, А мудрость даже старость не затронет. И храм святой в Царьграде отопрем — Не быть ему мечетью и музеем. Всех подопрем и лбом своим упрем, Мы ожерелье янтарем заклеим. 26.8.1942

«Это осень, сокрушаясь, шарит…»

 Это осень, сокрушаясь, шарит, В дачных чемоданах розу ищет, Городскую розу снова дарит, Замшевую розу тучей прыщет. Темно-красная, духами роза Нежно и беспомощно запахнет. Без шипов она и ждет мороза, Пусть мороз над нею только ахнет. Хороша, так звездами засыплем, Что роса! Снежинки — в сердцевинку Мы аперитив с тобою выльем, Смешанный с другим на половинку. — Вы прекрасны, а душа — славянка. Вы печальны, а душа — вампира… Нет, меня трепала лихоманка, Я не создаю себе кумира. Я устала от труда в конторе, Я хотела б позже подыматься, С милым другом я сегодня в ссоре, В чем не смею даже сомневаться. И война мне сердце беспокоит, Отступают наши на Кавказе. Кто купоны на пальто устроит И ошибки выправит в рассказе? И в семье не все благополучно, И худею я, болит головка. Мне сегодня просто очень скучно, И не веселит меня обновка. Я себе купила одеяло Серо-голубое, трафаретом Лжевосточным. Заплатила мало, Буду спать под ним зимой и летом. Кто под ним приснится — будет первым, Если даже поневоле. Уходите, это просто нервы, Я боюсь лишь холода и моли. 26.8.1942

«Мы трогаем камень нагретый…»

 Мы трогаем камень нагретый За солнечный день. А к утру Волшебное горло поэта Что ночью под стать серебру, Чуть дышит… А как же стонало И плакало в полночь оно! И где его нежное жало, И мед, и любовь, и вино? Оно холодеет, как мрамор Каррарский, но сердце чуть-чуть Еще отдается упрямо, Заняв облегченную грудь. И в твердых ладонях, где жилки, Как те, что проводит апрель, Как будто бы шорох копилки, Мой вклад принимающей в щель. 28.8.1942

«Не титло, только тавро…»

 Не титло, только тавро (Лишь бы узнали в стаде). Белая масть — серебро. Кто такого погладит? Титло — минус — вершок. Притолока над головкой. Вниз ушел корешок — Ей подрастать неловко. Стать, а какая масть? Бог его знает — рысистый. Как бы не перестать Этой породе чистой. Древнеславянская вязь, А заголовки — алы. Буковка, не безобразь, Стань на дорожки-шпалы. Стань на свою колею И не бойся традиций. Я для тебя отолью Гранку на полстраницы. Буки и аз, ба. Челка пойдет на кисти. Словно течет резьба — Конь-то ведь был рысистый. Кто его забраковал, Кто его в ночь заездил? Кто не стреножил, а звал Звездочку из созвездий? 28.8.1942

«Все сложено из двух половин…»

 Все сложено из двух половин. Только я — одна, только ты — один. И проклятье королевиных уст: — Вы не правы, Saint juste! Кто объедет со мной межи, Все границы и рубежи? Кто родную землю со мной Обведет нерушимой каймой? Днем то будет или в ночи? — Все города — на ключи! Все ключи — в ларцы, Все ларцы, как концы, — В воду! Храни, Кащей, Среди прочих костей и вещей — Будет рядом со мной — вороной Конь иль белый, как снег с зарей? Или просто — мы на волке Будем мчать совсем налегке? Ты не прав, ты не прав, Святополк… Вот зарыскал нестрашный волк. Вот он Красную Шапочку взял, Вот он горе ее принял. Вот он ей помог, как смог. Вот и бабушкин там порог. А охотник прошел стороной. И олень у него — за спиной, Я потери тебе возвращу, Я былое тебе возмещу. А себя я тебе не дам. Я — находка. Значит — не Вам. У локтя повяжу платок, Чтоб служить мне, как прежде, мог. Чтобы с розой моей у лат Не ступил бы первый на плат. Рыцарь, рыцарь, дракон — вблизи. Ты мне крылышко привези… И проходит много веков. Трубы трубят. Не на волков. Мы опустим подъемный мост. — Вот крыло и в придачу хвост! О, прекрасная дама моя, Всюду ширится слава твоя. Я в Крестовых походах был, Кораблями к Царьграду плыл. Я неверных толок, как мог. Будь женой моей. С нами Бог! — Рыцарь, рыцарь, благодарю. Я тебя награжу, одарю. Я поместья и замки дам, Я тебя никогда не предам. Только — это не то крыло. Это — правое: значит — зло. И к чему мне хвост-помело? Мне и с веером — не тепло. — Ах, разбойник, ах, князь, ах, граф. Вы не правы, и ты — не прав. 1.9.1942

«Победа смотрит серыми глазами…»

 Победа смотрит серыми глазами, Измена — желтыми — вишневый клей. А я смотрю, как жизнь. Слежу за Вами В аркадах распустившихся аллей. А небо видит синими глазами, Зелеными — морская глубина, А слепота — усталыми белками, Где все цвета и пожеланье сна. 22.9.1942

«О, ангел мой, не спорь и лишь последуй…»

 О, ангел мой, не спорь и лишь последуй, Хоть — замирись (до мира — далеко). Я прихожу еще — не за победой (Быть героиней сладко и легко). О, ангел мой, прекрасны дщери мира. Я — не из них. В соблазн не возведя, Я говорю тебе, что нынче лира — Что струи неподвижного дождя. Так выше крылья! О, сомкни их тесно Над самой головою, как — одно. О, ангел мой, упрямый и прелестный, Я без тебя иду, как ключ, на дно. 22.9.1942

«Город каменный, солидный…»

 Город каменный, солидный. Провожатель мой завидный. Парень статный, парень видный. По гостиному двору Водит паву поутру, Приглашает к серебру. — Нам колечки позвончее, Чтоб по гроб носить на шее! Чтоб сердечки их слыхали, Чтобы слезы просыхали В ночь весеннюю бессонну От веселого от звону, Чтобы паву при разлуке Не смущал никто во скуке, Чтобы чуял, что — чужая (Ждет иного урожая), Чтоб, когда сойдемся вместе, Сладко стало бы невесте, Чтоб сердца соприкоснулись, Цепи белые сомкнулись. — За прилавком алая баба, Словно заяц из ухаба, Смотрит — колотая жаба, Говорит в ответ слащаво: Что за диво, слово право? И тебе ли обручаться, Коль навек пора прощаться? Парень будто ты и путный, Ветерочек твой попутный. У тебя, небось, за морем Есть жена, давай поспорим. Так вальяжна, что под пару Поддает где надо жару. Ведь сюда назад дорожки — Семиверстные сапожки, Нашей дуре дай сережки, Две жемчужные горошки. Паруса твои порвутся, Корабельщики собьются, Волны вспять не повернутся. 12.11.1942

«С швейцарской миссией уплыть…»

 Малиновка моя, не улетай, Зачем тебе Алжир, зачем Китай?

Г. Иванов

 С швейцарской миссией уплыть — В Шанхай, подальше всех Австралий. Забыть себя и Вас забыть На островах чудесных Бали. Чуть-чуть глаза подрисовать И белые цветы — к пробору. И загореть. Не ждать, не звать. Не верить звездному узору. Работать: англичан везти В колонии, домой — французов. Менять заложников. Спасти В пожар как можно больше грузов. Купить японские стихи, Китайского божка, что с рыбой. Шелка легки, теплы, сухи, И стать — Царевною Улыбой. Там улыбаться суждено И рикшам, и последним гейшам. И будет так заведено У нас потом всегда в дальнейшем. Восток сощурил длинный глаз, Манит подальше — за женьшенем. Не совершай в степях намаз, Мы вере предков не изменим. Там тигры. Уссурийский край. И царь зовется Берендеем. А где же был меж речек рай, Чью память мы всегда лелеем? За ним бы надо повернуть, Вернуться нужно в общем даже. Тут север Польши. Обогнуть — Все рубежи, межи и кряжи. О, речка Мирка, а другой Я что-то здесь еще не вижу. Я спину изогну дугой, Я прыгну, не возненавижу… Как сладко, заключив контракт, Его исполнить и вернуться. Довольно дуться. Первый акт Закончен. Можно улыбнуться. Я научилась языкам И сказкам самой первой ночи. Мы миримся. И по рукам. Нет больше слов, ни сил, ни мочи. 1942

«По какому же праву? Совсем без права…»

 По какому же праву? Совсем без права. Это право сама я себе дала. Так кричали солдаты: «Варшава — слава!» И Суворов любого хвалил орла. Надо только дерзать. Чортов мост? Ну так что же? Проходили и Альпы (чужая земля). Будь всегда осторожен и к ближнему строже, Чем к себе самому и, словцом веселя, Прежде всех становись на покрытую снегом, Ненадежную землю и — «с нами Бог!», Где ползком, где шажком, а, где нужно, и бегом, Без маршрута, без карты и — без дорог. Если только измена — двенадцать ружей В лоб тебе прямо. Сам виноват. Мне бывало и лучше, бывало и хуже, Полной грудью дыши, принимая заряд. Без суда. Я — судья. Ни могилы, ни вешки, Прямо в пропасть слетишь. Барабаны зовут. Здесь пехота пройдет, а за нею тележки, И высокое знамя мое пронесут.

«Это было головокруженьем…»

 Это было головокруженьем: Окна замерцали, как вода, Раздались аршины на сажени, А углы исчезли без следа. И на прежнем нашем огороде, Видит Бог, века не политом, Гряды продолжали в том же роде: Каруселью, смерчем и винтом. Каждая цвела хоть лебедою, Каждая мечту произвела, Одуванчики рвались ордою, Ворохом перинного тепла. Например, посеянная дедом, Где-то у бассейна, резеда Шевельнулась и кисейным бредом Возместила некие года. И в воронке ветреного мая, Шутки ради что-то прополоть, Это я прошла, глухонемая: Не душа, не память и не плоть. И как в зале отразилась слева, На прозрачном воздухе — одна. Мой двойник нездешнего посева, Милый друг пророческого сна… Что не ждет уже довоплощенья, Только теребит, не торопясь, Наше неудачное сращенье, Сквозь стихи затеянную связь. И глазами упрекнула снова За вот этот пышный огород, Что цветет почти что с полуслова, Даром в стороне который год. 28.5.1945

«Братец Дремушка, сестрица Аленушка…»

 Бродит дрема Воле дома…

Из песни

 Братец Дремушка, сестрица Аленушка Сели в лесу около пенышка. Стоит копытце — полно водицы. — Аленушка, я хочу напиться. Не пей, ты станешь белым оленем, Меня забудешь утром осенним… Алеет брусника, густа черника. Судьба таинственна и двулика. — Не пей. Подожди. Есть дворец за лесом И водометы под навесом. Там слуги в жупанах, как павлины, И кубки из золоченой глины. Крученый панич по стенам взбегает, И каждый меня с тобою узнает. Не пей, мой любимый, мой мухоморчик… Но мимо да мимо ее приговорчик. И белый олень, сухостой ломая, Бежит, не видя, не понимая. …………………………………… Асфальт от жары растопился липко. Поет в ресторане нежная скрипка. — О, где ты, о, где ты, мой братец древний? Я все исходила земли, деревни. И мой каблучок на асфальте черном Оставил следы — не задернешь дерном. Глаза у меня, как тогда, оленьи, Да ты-то полон скуки и лени. Меня не помнишь, меня не ищешь. Зачем тогда ты по свету рыщешь? Живешь ведь где-то, глядишь куда-то, И мне дороже Дремушки-брата. Я жду тебя, как дочь дровосека, В хаосе самого злого века. 1966

ОДЕССКИЕ ВЗРЫВЫ (1918 года)

 По небу ползла черепаха, А может быть, странная туча. Тогда мы смотрели без страха, Хоть туча была неминуча. Взрывались лиловые газы, Смертельные, над облаками, Дымком, приносящим заразы, Искали газоны и скамьи. Мы были детьми и смотрели, И слушали: окна звенели, Стекло разрезалось на трели, Сияющие на панели. Тогда в Александровском парке Нас няни готовили к смерти. Тот ветер, несильный и жаркий, Несли черепахи и черти. Мы выжили… Рассосалось Над нами страшилище чада. Мы выжили (жалость — не жалость?), Но плачут помещичьи чада. На рейде стоят пароходы, Вверху Недреманное Око Сквозь все облака и отходы Взирает над садом и доком… И позже, на ледоколе, Уже покидая Одессу, Мы помнили даже о школе Сквозь розовую завесу… 15.12.1977

«Из детской молитвы вылетел ангел…»

 Из детской молитвы вылетел ангел. Он бабочкой бился о зеркала… Луна подымала оранжевый факел, А звезды спускались на купола… Не те, что рубинами Кремль окружают, Те звезды мертвы (хотя — хороши)… А те, что дорогу вверху продолжают Для космонавтов и — для души. Молитва сверкала, и синие окна Ее отражали, как факел в ночи. Молитвы свивались в такие волокна, Что были остры, как мечи и лучи. ………………………………………… А детская комната пела, и снилось Ей царство Пиноккио или — солдат. Щелкунчик сдавался кому-то на милость, Он — полон заплат, полосат и носат. От одеяла взлетела молитва, Со сложенных рук, с преклоненных колен. На пестром ковре разгорается битва: Убитые есть и — попавшие в плен. 2.11.1979

«Провинция (какая? Все равно)…»

 Провинция (какая? Все равно) Давала бал помещичий? Дворянский? Летели кони в странное «давно», Где фрески в залах и на стенах станцы. Тут на эстраде занавес взошел, И местная красавица запела О том, что смерть спасение от зол, Что у любви не видится предела. Она (о, будто бы) бессонницей больна, Она (о, будто бы) рыдает у скамейки, Она зовет, и молится она, У Клеопатры занимает змейки. А в публике и шорох, и молва, Язвительней улыбок не бывает: Она — красавица, помолвлена она, Кого же, бедная, напрасно призывает? Да, у нее есть молодой жених, Он шатен и богат (к тому ж и вправду молод), Во фраке, скромен, незаметен, тих, Хотя я глазах его ревнивый холод. Но самое ужасное, что ей Другой, совсем другой сегодня мнится… Она его не знает, он — изгой: Онегин, ангел, голубая птица. 14.11.1979

«Так забывают дети…»

 Так забывают дети, Так помнит покорно мать, Но созданы мы на свете, Давая, не принимать. Щедры и прозрачны руки, Светлы и сухи глаза, А вечером звон и стуки И в поле пустом — гроза. И путник далекий где-то, Блуждая, увидит дом, Чьей памятью лишь и светом Он снова во тьме ведом. Париж

«Принимая любовь, как судьбу…»

 Принимая любовь, как судьбу, Я тебя поджидаю в гробу. Ты ушел, как уходят на час, Ты вернешься, как в первый раз. Разве кто разведет двоих, Сдвинет руки, нежней твоих, Что над нами в раю легли, Что от страсти не сберегли, Что свели на века навек, Что раздвинут и пыль, и снег, Что далеки, теплы, щедры Все обиды и все дары? Прибран рай, словно в день седьмой. Ты придешь — и ты будешь мой. Париж

«Из радости несбывшейся такое…»

 Из радости несбывшейся такое Большое счастье, крыльями шурша, Встает в свету, и блеске, и покое! И робко смотрит, заслонясь, душа. За что же мне? Ведь позабыты муки, Бессонница, и слезы, и позор. И где мне взять себе такие руки, Такую силу и такой убор, Чтоб я его достойно принимала, Чтоб я его не смела утомить? Любовь моя, живи, как ты живала: Не бойся счастья и не бойся жить. Париж

«Руки на ночь разомкну…»

 Руки на ночь разомкну, Не придет, наверно, сон. Глаз усталых не сомкну Ночью после похорон. Я не плачу о тебе, Я поверила судьбе. Спи в чужой своей земле, В зимнем неживом тепле. Я тебя не стану звать, Я одна не буду спать. Париж

ЗАПЕРТЫЙ САД

 О, любовь моя, не та, что надо, Но такая, что ко мне пришла. За решеткой запертого сада, Как луна взошла и поплыла. Как пряма дорога к павильону, Как темны и влажны цветники, Эти стебли и лучи не трону, Даже не посеребрю руки. Но покорно руки замирают И на плечи падают, как свет. — Жди меня, ворота отпирают На заре и через вечность лет… Вдалеке рассеется сиянье, Звезды потускнеют на траве. Что с тобою, что с тобою станет В этой темноте и синеве? Париж

«Береги любовь, не прощай любви…»

 Береги любовь, не прощай любви, Каждый день на суд ты ее зови. И в глаза гляди, и огнем пытай, По ночам над ней как сова летай. На запястья ей — кандалы надеть, И на сны ее — птицелова сеть. Бьется грешный сон на заре в петле — Власяницу ей и не спать в тепле. В городском саду как двенадцать трав Отыскать тебе, заложить в рукав? Но найдешь отвар и луну найдешь, Проклянешь любовь или заклянешь, Обойдешь любовь или обоймешь, Правду скажешь ей или скажешь ложь, — Все равно не жить порознь вам теперь, Запирайте дом, задвигайте дверь, На засов — трубу, на задвижку — щель. За окном встает черная метель.

«В православной церкви над тобой…»

 В православной церкви над тобой Плачет ангел серо-голубой Над твоей несчастною судьбой. Старики заполнили углы, Иностранцы шепчут похвалы (Аппарат на нас — из-под полы). Праздник. На полу — не трынь-трава, И березка-штамп опять права. Хор поет бесстрастные слова. Над ничком упавшим стариком Стрелы не мелькнули, спрятан гром. Раньше думал, что живал в Крыму, Будто дети родились в дому, Будто сгинули они в войну. А теперь он видит — сад как сад, Только без заборов и оград. Просиял, помолодел и рад. Некогда художник видел ад, Видел, словно сорок лет назад. Византийские глаза тусклы, Тень от крыльев подняла углы. Это — рай тебе из-под полы, Это хор поет тебе хвалы.

У ГАДАЛКИ

 Тоска в трущобу завела, Гадалка слишком весела. На стенах розоватый крап. Сова не выпустит из лап. Диван разодран на клочки: Коты играют в дурачки? Но кто умен, а кто дурак, Не знает даже Зодиак. Ведь за оградою из пик, И здесь король всегда двулик. (Он от усердия согбен Перед бабенкою бубен.) Короче говоря, борись. А нечисть? Ну, окстись и — брысь… Гадалка кофе отольет, Медовым тоном заведет: — Я вижу острые зрачки: Играют сердца в дурачки. Хрустальный шар светлей воды И воздуха, а души — льды. Но ты ведь, кажется, лоза: Ну, грянет гром, придет гроза, Ну, будет смерч сверкать песком, Ну, будет боль ежом, что ком, Ну, будет иней, ну, мороз… Всё это пустяки для лоз. Я вижу свежую траву, Дождем побитую листву. Я чую этот запах трав. И — ты права. (Король — не прав.) Иди по своему пути И ручку мне позолоти. Она зевает, крестит рот. Глядит, прищурясь, нагло кот. А неразгаданная тень, С короной желтой набекрень, Как прежде, не понятна нам (Бабенкам сладким и — червям), Колодой дрыхнет между карт. Плати, душа, на то и — март.

ФРАНЦУЗСКАЯ БАЛЛАДА

 (Конная статуя.) Генерал На площади скромно в углу стоял. (На каменном цоколе — список битв И строки малоизвестных молитв.) Парижская площадь: всего найдешь. Повсюду движенье — лунная дрожь. В лунную ночь всегда генерал С площади звонко удирал. Цокала лошадь. По воле резца Ей на дыбах брести без конца. Ангел с костела тянулся вслед, Но оставался — таков обет. Кариатида, хрустя плечом, Особнячок запирала ключом, Гладила ноги, коснувшись земли, Как у прислуги, они затекли. Думала долго (каменный стон) И залезала опять на балкон. Мраморный бог, раздувая фонтан, Им сочинял фельетончик-роман. Дескать: сегодня в ночи светло, И генерал поскакал в Ватерлоо. Это был малый генерал (Не изменял и не удирал). Что ему там — Наполеон. Павших солдат не забудет он. Он панораму проверить пошел, Что для туристов кто-то возвел, Где расположены на холсте Трупы и пушки (конечно, не все). Он пробормочет и верность свою Вспомнит, и всех, кто остался в бою, (А не в строю.) Пересмотрит Гюго, Что модернист-футурист для него. Слушают каменные жильцы Площади светлой, во все концы. И вспоминают время войны, Этой последней, земные сны. Как на четыре года, на пять Стал генерал генералом опять. Враги веревкой скрутили его (И не нашелся новый Гюго). Генерал томился где-то в плену И вспоминал Ватерлоо и луну. Бронзу расплавить враги не смогли, В освобожденье он встал из земли. Лошадь взвилась и, оскалясь не зло, Радостно двинулась в Ватерлоо. И где победа, а где обвал, Просто не знает генерал.

«Зияющая пустота…»

«Этот ужас и этот зной

Называются тишиной».

Бессонница 1942 г.

 Зияющая пустота, Не торричельева, а — хуже… Замкнула зрение, слух, уста. Все стало ближе, стало уже. Не детский сон, не бремя зла Бессонницы. Не бред, не бденье… Но порошит огнем зола Мое иное пробужденье. Приходит смерть к душе живой И пламенно пугает адом. Но — мнится райской синевой И шорохом вверху и — рядом. Почти притиснута к земле, Личинка бледная, простая, Лежу бессмысленно в золе, И крылья зябнут. Вырастая… 1977

Северное

 Ничего не слышно о сиренах (О русалках я не говорю), А они лежали на моренах, Глядя на вечернюю зарю. Зимний дивный город Копенгаген. (Мне приснился снова Андерсен…). Легкий ветер бродит по бумаге И ласкает волосы сирен. На Балтийском море ходят волны Острые, как серые ножи. Знаешь, Петербург, всегда безмолвный, Где-то здесь, поблизости, лежит. Рыбий хвост у девушки на камне. Каменная девушка — проста. И как в сказке Андерсена давней, У нее безмолвные уста. 1977

«Никогда тебе не поверяю…»

 Никогда тебе не поверяю Тайн своих, надежд тебе своих, Никогда тебе не доверяю, Даже если ты совсем затих. Душенька моя, какая мука За тобой крылатым уследить, Что еще за страшная докука По пушинкам крылья находить… Вон куда забился — к потолочку, И сидит на ламповом крюке. Дай, как сына, дай тебя, как дочку, Покачаю нежно на руке. Локоны — под белую рубашку, Перышки твои — на пуховик, Спи, мой ангел, — крылья нараспашку, Спи, прозрачный грустный озорник.

«Душа, не гляди назад…»

 Душа, не гляди назад И ни о чем не жалей… На стенах часовни — ад Закатного неба алей. И грешница из котла Глядит, заслоняясь рукой, На то, как бледна смола В лесу над земной рекой. Смола — едва ли тепла, Совсем прохладна — река, Я — грешницею была, За то — жаровня звонка. Высокий горит огонь, Смола горяча, черна, Ты совести не затронь, Не вымоли вечного сна. Не то в прохладном песке, Под легким своим крестом, Забудешь о той тоске, О счастье своем земном, Которое жгло смолой, Каленым железом жгло, Входило в сердце иглой И ножницами — в крыло…

«В ноябре умирают поэты…»

 В ноябре умирают поэты — В ноябре далеко до весны. Вот стоит запыленное лето, Города погружаются в сны. О, неправда, что — только под снегом И — под пылью нам снится мечта. Бережком, берегами и брегом Очень просто, не строя моста, Ни направо, ни вверх, ни налево Открывался в апреле простор, Где росло деревцо или древо (Полудерево — полуузор). Да и все: этот строй, эти краски, Так знакомо, что память сама Повернулась вперед, без опаски Потеряться иль спятить с ума. Там, под кроною, полной цветенья, Было звонко от птиц и листвы, И покойные души от рвенья Говорили мне «ты», а не «вы». О, друзья, что прошли тротуаром, Задевая локтем иль полой, Вы сейчас наполняетесь жаром, Вы чужих…

«Не скажешь о путях своих неровных…»

 Не скажешь о путях своих неровных, Не выскажешь непоправимых бед, Ни в женских письмах, ни в стихах любовных, Ни взором, ни в лучшей из бесед. Пускай совсем — не редкая, не тайна Такая жизнь. (Ведь не поможет ложь.) Но лишь однажды, и совсем случайно, О ней чужому другу намекнешь. И он поймет, легко припоминая Твою судьбу, как лучшую из книг. И в пыльный вечер городского мая, В какой-то обрывающийся миг, Все станет ясно и непоправимо Уже навек, но ты поймешь сама, Какая здесь — возможность быть любимой, Какая там — сияющая тьма. И почему, сиянье выбирая, Ты в юности украдкой отошла От смутных стен взывающего рая, От розового ровного тепла.

«Когда земное сердце не болит…»

 Когда земное сердце не болит, Одна душа стенает и томится. Она взлетает из-под серых пней, Она летит, как призрачная птица, И вдвое ей, быть может, тяжелей, Когда земное сердце на покое. Она летит от каменных аллей, Где каждый крест ее пугает вдвое. Ей кажется, что без печальных глаз, Без рук, без губ и без живого тела Ее не узнают на этот раз, Ей не дадут, чего она хотела. И чудо смерти ей еще странней В потоке душ, стремящихся направо. К чему ей рай, на что бессмертье ей И не земная, не живая слава?

«Не зарекайся — это будет снова…»

 Не зарекайся — это будет снова Твоя тоска, бессонница и дрожь. Мы доверяем счастью с полуслова, Тысячелетья проверяем ложь, Пока она, как солнце, засияет, Как истина, желанная из всех, Пока нас новый сон не осеняет — Божественный неповторимый грех, Где совесть, словно горлица, воркует И бьется сердце в розовом огне, Где верный друг томится и тоскует От нетерпенья на пути ко мне.

«Разлуки, расстоянья, разобщенья…»

 Разлуки, расстоянья, разобщенья. Друзей не видишь и по сорок лет. Не пишешь. Не боясь забвения, Не отмечаешь и — теряешь след. Не торопясь и положась на память В густой траве и в голубом снегу, Ты знаешь, что сверкают между нами Пунктиры звезд, уложенных в дугу. Мы встретимся, пройдя по ним мгновенно, Сотрется время, расстоянья нет. Шумят леса, шумят леса нетленно, В глазах, от озера, зеркальный свет. Душа, не бойся, и не бойся, голос. Мы опрокинуты, но узнаны тотчас. Ты так терпела, знала и боролась: Сиянье слез стоит в сияньи глаз. 16.2.1980