Иосиф Уткин (1903–1944) — один из видных советских поэтов, стихи которого пользуются заслуженной симпатией нашего читателя. Мужество революционера, сочетающееся с мягким гуманизмом, — внутренний «нерв» лучших произведений поэта; пленяющая напевность и одновременно зримая точность художественных деталей — их примечательная особенность. Настоящее издание по полноте своего объема превосходит все ранее вышедшие сборники стихов поэта. Наряду с известными и популярными произведениями Уткина в книгу включены неопубликованные стихотворения поэта, извлеченные из архива.
Иосиф Уткин. Стихотворения и поэмы
Вступительная статья
Осенью 1924 года в Московском институте журналистики появился черноволосый юноша в синей косоворотке и сапогах. Звали юношу Иосиф Уткин. Лицо его привлекало внимание смешанным выражением робости — и заносчивости, неуверенности в себе — и одновременно чувства превосходства. И понятно: ведь этот новичок, впервые попавший в столицу из далекой Сибири, успел написать несколько стихотворений, достойных настоящего поэта, и уже имел за плечами суровую, не по возрасту, биографию.
Иосиф Павлович Уткин родился 14 мая 1903 года на станции Хннган в семье служащего Китайской восточной железной дороги. Очень скоро семья переехала в Иркутск, где и прошли ранние годы будущего поэта.
Жить было трудно: жалованье родителей — скудное, детей — семеро. Тем не менее Иосифу Уткину удалось окончить трехгодичную городскую школу и поступить в четырехклассное училище, откуда, однако, на четвертом году учебы он был исключен — «за плохое поведение и вольномыслие, по совместительству».[1] «Плохое поведение» состояло не только в мальчишеских шалостях. Мальчик пропускал занятия, ибо в это же время работал, — ему пришлось стать кормильцем семьи, брошенной отцом, и пойти «в люди». Впоследствии Уткин вспоминал:
«Сибирь. Иркутск. 1916 год. Война. Старшего брата — главу семьи — берут в солдаты, угоняют на фронт.
Семья без хлеба. Мать мечется. Надо работать. Где работать? Кому работать? Мне, мальчишке. Где придется».[2]
И Иосиф устроился маркером в биллиардную сибирского «Гранд-Отеля», где приходилось скрываться от школьных учителей, забредавших в ресторан; потом продавал вечерние газеты, разносил телеграммы; служил на кожевенном заводе. В те годы он и не подозревал, конечно, что многое из увиденного и «подслушанного» им, тринадцатилетним подростком, оживет восемь лет спустя в «Повести о рыжем Мотэле», а ранний и трудный опыт его «полублатной» (как он выразился однажды) юности найдет отражение в глубоко личной поэме «Милое детство».
Это сирое и полубеспризорное существование длилось около двух лет. С приходом Октября у пятнадцатилетнего Иосифа началась, по его собственным словам, «активная политическая жизнь». Через некоторое время он вместе со старшим братом Александром идет в рабочую дружину и участвует в антиколчаковском восстании, организованном большевиками. А в мае 1920 года он, один из первых иркутских комсомольцев, отправляется добровольцем на Дальневосточный фронт. Позднее, в 30-е годы, составляя свою краткую автобиографию, он скупо напишет:
«В армии я был на разной работе: полевым информатором, трижды военком маршевых рот, военком армейского конского запаса и ремонтных мастерских…» [3]
Впечатления этих лет впоследствии легли в основу лучших произведений Уткина о гражданской войне — поэмы «Двадцатый», «Сибирских песен», знаменитой «Комсомольской песни» («Мальчишку шлепнули в Иркутске…»).
Конец 1922 года — поворотный момент в биографии Уткина. Он становится репортером иркутской газеты «Власть труда», и вскоре имя его начинает появляться на страницах сибирских газет и журналов. Так с девятнадцати лет начался его путь поэта.
На страницах «Власти труда» Уткин помещал свои первые стихи — написанные на скорую руку стихотворные репортажи-отклики на то, чем жила в те годы страна. Уткин писал о борьбе с религией, о биче беспризорщины, о горячо им любимой авиации, которая только что начала бурно развиваться. Время от времени в той же «Власти труда», под рубрикой «Маленький фельетон», появлялись сатирические частушки, высмеивающие нэпмана, обывателя, мещанина, самогонщика и т. п. Печатавшиеся под наивной подписью «Утя», куплеты эти были довольно слабые, «работавшие», однако, на злобу дня. Изредка выступал Уткин и в журналах «Сибирские огни», «Сибирь», «Красные зори».
Зимой 1923 года при «Красных зорях» образовался кружок пролетарских поэтов под названием «ИЛХО» (Иркутское литературно-художественное объединение). Туда, вместе с будущими поэтами Д. Алтаузеном и М. Скуратовым, пришел и Уткин. «Илховцы» выпускали альманахи, устраивали вечера поэзии и дискуссии, вырабатывали творческие программы, с наиважнейшим и непременным условием «практического овладения старыми формами» и «критического освоения богатого опыта прошлого».[4]
Эти лозунги юный Уткин воспринимал порою слишком прямолинейно и писал такие, например, стихи о красноармейце:
(«Красноармеец»)
Такими абстрактно-подражательными стихами (ибо здесь Уткин подражает не столько любимому им Блоку, сколько вообще образам и приемам поэзии начала века) мог бы начинать в те годы любой поэт и даже не поэт. И однако в эти же самые годы Уткин оказывается способным заговорить собственным голосом, просто и сдержанно:
ПИСЬМО
«Письмо» Уткин включал впоследствии почти во все свои сборники. И вполне справедливо: это стихотворение — первый удачный опыт молодого автора, ибо здесь ему впервые удалось взглянуть на мир сквозь призму индивидуальной человеческой судьбы.
В 1924 году Иркутский губком партии и губком комсомола решают отправить Уткина учиться в Москву. Так появился в столице будущий поэт, — во многом неискушенный, во многом — многоопытный человек, влюбленный в революцию и поэзию.
В Москве началась уже настоящая литературная биография Уткина. Сложилась она не просто.
Очень скоро Уткину удалось заявить о себе достаточно выразительно и оригинально. Сказать свое слово поэту молодому всегда нелегко. Тем более это было нелегко и 20-е годы, когда гремел голос Маяковского, когда громадной популярностью и любовью пользовалась поэзия Есенина, когда жизнь литературная была очень интенсивна и каждый год обогащал поэзию новыми именами… Но Уткин не затерялся и не пропал.
В конце 1924 — начале 1925 года на страницах московских журналов «Огонек», «Прожектор» и «Смена» появились стихи Уткина о гражданской войне: «Рассказ солдата», «Расстрел», «Песня о матери» и другие. Написанные, как и стихотворение «Письмо», просто, искренне и вполне самостоятельно, они обратили на себя внимание Л. В. Луначарского, который по первым же прочитанным стихам сумел как нельзя более точно определить характер дарования Уткина, его главные особенности, которым поэт остался верен на всю жизнь. «С одной стороны, Уткин твердый и ясный революционер, — писал Луначарский. — Революцию Уткин не просто знает, не просто пережил, а она стала именно такой идейно-эмоциональной средой, в которой принимают другую форму, облагораживаются, становятся на свое место… любые темы… Но, кроме этого, Уткину присущ чрезвычайно мягкий гуманизм, полный любовного отношения к людям. Эта любовь не сентиментальна. Она горяча и убедительна. Она совершенно легко сочетается с мужеством революционера и порою даже с необходимой для революционера жестокостью… Но там, где обе эти ноты — сознание революционного долга, заключающегося в служении перестройке на высших началах всей человеческой жизни, и сердечная нежность — соединяются в один аккорд, получается особенно очаровательная музыка. Она и слышится в строфах Уткина».[5]
Настоящий же успех принесла Уткину поэма «Повесть о рыжем Мотэле». Первое публичное чтение «Повести», состоявшееся во Вхутемасе на литературном вечере, послужило Уткину своего рода путевкой в поэтическую жизнь.
«Маяковский, — вспоминает об этом вечере И. Рахилло, — первый из поэтов публично признал и приветствовал тогда еще никому не известного молодого поэта…
Настроение у студентов < Вхутемаса > было приподнятое, Праздничное. Маяковский привычно поднялся на сцену. Сняв пиджак, он деловито повесил его на спинку стула и без всяких предисловий начал читать стихи. Набатный бас его гремел. В зале было жарко и душно. Маяковский устал, но студенты требовали все новых и новых стихов.
Надо было устроить хотя бы небольшую передышку. Я объявил:
— Сейчас выступит поэт Иосиф Уткни!
В зале вспыхнул неудержимый смех.
— Иосиф Уткин! Какой Иосиф Уткин?!
Всех развеселило непривычное сочетание библейского имени Иосиф с простой и обыденной фамилией — Уткин. Перекричать зал было немыслимо.
Уткин стоял за кулисами бледный и нервно кусал губы. Я обратился за помощью к Маяковскому:
— Владим Владимыч, прошу заступиться!
Маяковский шагнул на авансцену и поднял руку:
— Товарищи, это же неуважение к молодому поэту, давайте послушаем!
Уткин вышел на сцену при полной тишине. Он был в сапогах и в синей расстегнутой рубахе, из-под нее выглядывал уголок полосатой матросской тельняшки. Буйный костер взлохмаченных волос украшал его высоко поднятую голову. Он насупленно смотрел в зал. Сложившаяся обстановка была совсем невыгодна для первой встречи. Выступать в этой аудитории после Маяковского не всякий решился бы.
Уткин начал читать с подъемом, вдохновенно. Аудитория была захвачена врасплох, и многим, вероятно, стало неудобно и стыдно за свое поведение. Когда он закончил чтение главы, в зале поднялся невообразимый шум.
— Уткина, Уткина! — кричала одна половина слушателей.
— Маяковского, Маяковского! — требовали другие.
Маяковский снова вышел на сцену.
— Видите, а вы не хотели слушать! — улыбаясь, сказал он. — Если хотите, из нового я прочту вам „Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий…“. Правда, эта вещь у меня еще не совсем отделана…
— Просим, просим! — поддержали из зала.
Маяковский познакомил слушателей со своей новой сказкой. Затем Уткин дочитал поэму до конца и был награжден восторженными аплодисментами аудитории.
Широким шагом Маяковский пересек сцену и дружески, от всей души пожал руку молодому поэту.
— Замечательно, товарищ Уткин, — громко поздравил он, — заходите, Мясницкая, 21, к Асееву. Мы всегда будем вам рады!»[6]
Опубликованная в четвертом номере «Молодой гвардии» за 1925 год «Повесть» сразу стала заметным событием литературной жизни. Всех привлек и заворожил ее совершенно оригинальный стиль: поэма была написана на том русско-еврейском жаргоне, который можно было слышать в провинциальных городах дореволюционной России и который был хорошо знаком Уткину. Автор «Повести» воспользовался этим языком смело и непринужденно, не побоявшись устных интонаций анекдота. Форма эта не была самоцелью, она была вызвана сутью: секрет поэмы в том, что написал ее Уткин от лица и с точки зрения сотен самых разных собирательных и нарицательных Мотэле, бедных и скромных тружеников, чью жизнь «перекроила» революция. Устный рассказ, ведущийся от лица каждого попеременно, — вот своеобразие жанра этой поэмы, в творчестве Уткина — явления исключительного и в дальнейшем не повторившегося.
Мотэле в поэме — формально один, а по сути — их много. Один (герой поэмы) кладет заплатки на жилет и никогда не плачет в горе; он же — или кто-то другой? — философствует о том, что для всякого счастье «курится» по-своему: «счастье — оно игриво: жди и лови»; для третьего (или сотого?) — дни революции «невозможно мудры», а четвертый сетует:
Для одного первый день революции — «молодой, как заря», а другой, не поспевая за часами великих событий, ворчит:
А события развиваются стремительно и не ждут. Привычный гнилой, застойный, а главное — несправедливый быт перевернут революцией вверх дном. Рыжий Мотэле, вчерашний кроткий портной, сегодня «не робок»: он — комиссар, он сидит в «сердитом» кабинете, вершит самыми важными делами, а бывший господин инспектор — теперь его секретарь, который эти дела «колет», подшивает. Жена инспектора весит уже «не семь, а пять» пудов. Раввин Исайя, который еще совсем недавно вряд ли пустил бы Мотэле («Мотьку Блоха») к себе на порог, теперь идет на поклон к комиссару Блоху и предлагает свою дочь ему в жены. Неизвестно, чем кончается этот эпизод: он обрывается так же, как и ряд других.
Вся поэма соткана из кратких и внешне разрозненных сценок, наблюдаемых и комментируемых многими и разными Мотэле. Но, несмотря на эту отрывочность, всех «героев» роднит то, что каждый (по-своему) радуется происходящему, ибо то, что свершается, — это чувствуют все! — свершается на благо человека. Не для господина инспектора или раввина, которые людьми никогда и не были, а для сотен и тысяч безымянных Мотэле, каждый из которых по мере своих сил шагал «в ногу с тревожным веком». И пусть не все и не всё еще поняли до конца, им ясно одно: родина стала свободной и никто из них никуда не уедет, «даже в Америку»:
Эти слова Мотэле произносит вместе с автором, который в первый (и в последний) раз говорит от своего имени. Не позволяя себе лирических отступлений и предоставляя полную свободу высказываний своим многочисленным героям, Уткин достигает тонкого сочетания патетики и юмора, прозаических и лирических интонаций. В то же время шутливая, порой анекдотическая по форме, «Повесть о рыжем Мотэле» глубоко серьезна по содержанию своему и назначению. В каждой строке поэмы мы чувствуем авторское отношение к изображаемому, ощущаем незримо присутствующую личность поэта. О личности этой хорошо сказал А. В. Луначарский в рецензии на «Повесть», вышедшую отдельным изданием весной 1926 года: «У т. Уткина есть лирическое раздумье, у него есть умение понимать и далекие от нас типы. У Уткина есть большая жажда счастья… много задушевности и рядом с этим скромно, но горячо выраженный пафос, бесконечно много юмора».[7]
«Повесть», переливавшаяся всей гаммой голосов, интонаций и настроений в их оттенках и переходах, написанная живо и непосредственно, встретила почти единодушное одобрение. Поэму называли «значительным», «выдающимся», «незаурядным» явлением, ее автора — талантливым, многообещающим поэтом, и во всех без исключения отзывах отдавалось должное ее яркому оригинальному слогу. Маяковский вспоминал: «Первый человек, купивший книжку Уткина о Мотэле, — я», и назвал поэму «хорошей вещью».[8]
Появление в печати «Мотэле» совпало с другим значительным для Уткина событием. 24 мая 1925 года вышел первый номер «Комсомольской правды», где вскоре Уткин стал вести созданную им воскресную «Литературную страницу». Вокруг «Комсомолки» быстро сгруппировались лучшие литературные силы. Достаточно сказать, что на «Литературной странице» были помещены «Гренада» М. Светлова, «Дума про Опанаса» Э. Багрицкого, что подвалы ее постоянно занимал А. В. Луначарский своими статьями и беседами о литературе и писателях, о культуре и эстетике, о воспитании молодежи… Уткину приходилось организовывать весь этот обильный, разнообразный и интереснейший материал, а также вести переписку с начинающими писателями и поэтами. Иногда и сам он выступал со статьями, посвящая их, главным образом, литературному «молодняку», как тогда говорили; писал он о бережном отношении и одновременно о требовательности к «молодняцкой» литературе, о необходимости «глубокого овладения культурой и средствами художественного творчества», о литературной учебе, — словом, о тех трудностях и проблемах, с которыми он сам столкнулся при первых шагах в литературе…
Четырехлетие с 1925 по 1928 год для творческого пути Уткина — период самый сложный и противоречивый. Именно в эти годы формируется его поэтический талант.
Уткин пришел в поэзию в одно время с М. Светловым, А. Жаровым, М. Голодным, Д. Алтаузеном, составив вместе с ними плеяду комсомольских поэтов 20-х годов. Их всех роднил живой интерес к живому человеку, к его «трудам и дням», к его чувствам и мыслям. Как известно, подобное устремление пришло на смену абстрактно-декларативному направлению поэзии первого послеоктябрьского пятилетия, изжившим себя космизму и отвлеченности пролеткультовцев и писателей «Кузницы». Уткин был одним из тех, кто внес в молодую советскую поэзию лирическую конкретность, которой ей так не доставало на первых порах. Если творчество лучшего из комсомольских поэтов М. Светлова характеризовалось приподнятой романтикой чувств, А. Жарова — задорным юношеским пафосом, А. Безыменского — публицистичностью, то основными приметами поэзии Уткина были так верно увиденные Луначарским доверчивая задушевность, мягкость, теплота, сердечность его лирики (в чем, кстати, она была сродни стихам молодого Исаковского).
О чем пишет Уткин в те годы? Во-первых и в основном — о революции. «Я принадлежу к той счастливой части молодежи, — писал Уткин, — которая делала революцию и которых сделала революция. Поэтому я говорю не о влиянии Октября на мое творчество, а о рождении моего творчества из Октября».[9] Если попытаться перечислить стихотворения Уткина, где говорится о революции, то придется назвать все, что он тогда написал. Не прямо — так косвенно, не показывая — так размышляя, но о революции Уткин говорит всюду, пишет ли он о боевом походе, о возвращении с гражданской войны, о дружбе, о девушке или о своем старом доме…
При этом сюжеты и жанры поэзии Уткина весьма разнообразны, и везде поэт чувствует себя свободно: в лирическом любовном стихотворении, в пафосной боевой песне. Песня как жанр, кстати, впервые серьезно испытывается Уткиным в 1926 году (Исаковским — чуть раньше). «Гитара», «Курган», «Партизанская песня» — это первые шаги Уткина к народной песне, которой он впоследствии будет уделять все больше и больше внимания и в которой достигнет значительных высот в годы Великой Отечественной войны.
Почти все, о чем пишет поэт, он как бы пропускает через собственное лирическое «я» — мы остро чувствуем личность поэта, отношение к изображаемому, свойственное именно ему и никому другому. И в первую очередь — доброту к человеку, будь это герой гражданской войны или наивная «канцеляристка»…
Гуманность, большая человечность поэзии Уткина сразу была замечена критикой. «Его лирика знаменует переход от суровой эпохи борьбы к мирным условиям жизни не только тематически, но и по тембру; в ней… звучит нота мягкой гармонической нежности».[10] Сила стихов Уткина, по мнению другого критика, в том, что «в них есть живой человек, с его переживаниями, с его колебаниями…».[11]
Обаятельной делало поэзию Уткина также и то, что душевная мягкость сочеталась в ней с темпераментом молодости — это, разумеется, не исключало грустных нот, — с оптимизмом и влюбленностью в жизнь; все это так и рвалось из его стихов. «Счастлив я и беззаботен», — признавался он с радостной непосредственностью («Ночной ручей»), а нытиков призывал к мужеству и оптимизму:
(«Песня бодрости»)
Жизнерадостность, темперамент молодости обусловливали пристрастие поэта к ярким краскам и блеску, к декоративной росписи. Особенно привлекали его золотые, сверкающие тона: «закат и золото тумана», «весенний золотой разлив», «пенистые гривы», «бронзовые сосны», «изумрудное небо», в ручье — «золотой клавиатурой отразилась высота», «льются трубы светло-медною водой» и т. п. Здесь таилась опасность потерять чувство меры: несколько напыщенно звучало, например: «кипят березы побеждающих надежд», «бронзовый якорь заката бросает московская ночь» и т. п. Но чаще встречаются удачные поэтические находки; и, как правило, искусство их — в простоте и правдивости аналогии: «рвал с посахаренных крыш буран серебряную роспись», «сугробы пахучих черемух совсем завалили окно», «сыплют хвойные ресницы сосны желтые над ним»…
Веселость, даже беззаботность не рождали у Уткина легкомысленного отношения к жизни. Напротив: многие стихи его — от интимной лирики до революционной песни — полны размышлений о судьбе родины и революции, о судьбе женщины, о судьбе своего сверстника… Еще в пору «Мотэле» он прошел бы мимо многого, а теперь стал иным, и сам чувствует это:
(«Молодежи»)
Став старше, поэт увидел, что любая тема и сюжет — какие ни возьми — сложны, противоречивы и многообразны, ибо такова сама жизнь. Вот несколько типичных для его стихотворений ситуаций. Человек уходит сражаться за революцию, а его матери, которая как будто бы все понимает, тяжело «смотреть на душегуба-сына» («Поход»). Герои вернулся домой с гражданской войны, и ему кажется, что таким, как он, «друзья и нежность» нужны «много больше, чем другим» («Песня»). Он же «с любовью и с нежностью» вспоминает теперь «политые кровью бранные года», о которых напоминает ему военная гитара, спутница боевых походов («Гитара»). При этом он не скрывает, что наслаждается заслуженным и выстраданным счастьем «покоя» («Ручей»). Но не менее сильно в нем печальное сознание того, что оставшиеся в живых, после того как «отволновались громы», слишком мало помнят о тех, кто погиб за революцию («Двадцатый»— отрывок из поэмы). Самодовольная раскрашенная кукла, спесивый пустоцвет, демонстрирующий свои «прелести», — кому нужна она и что может ждать ее в будущем? Забудут, «как красивую собачку» («Стихи красивой женщине»). А вот антипод ее — скромная девушка, которая сидит на скучной службе; мысли ее далеко, и зеленое сукно стола кажется ей морским прибоем («Канцеляристка»). Такую девушку поэту хочется «толкнуть на мудрое раздумье», чтобы она поняла «грусть, и радость, и борьбу» своего времени («Песня о песне»). Если же человек, вопреки очевидности, не видит ничего, кроме «ужаса бездорожья», то никто не может отнять у него «права умереть» («Слово Есенину»)…
Таков вкратце круг главных и излюбленных уткинских тем.
Сейчас, сорок лет спустя перечитывая эти стихи, мы можем упрекнуть их в некоторой наивности, но в целом они не вызывают у нас категорического несогласия.
Однако тогда, в первое послереволюционное десятилетие, некоторые произведения Уткина звучали по-иному. В атмосфере второй половины 20-х годов, когда вопрос «кто — кого?» еще не был снят с повестки дня, в условиях вынужденного и продолжающегося нэпа, — любое явление художественного творчества, в котором революционное сознание не находило прямолинейного, непосредственного отражения, вызывало резкий протест. А поэзия Уткина, что видно уже при беглом обзоре ее тематики, давала повод к таким протестам. Можно ли было, в самом деле, безоговорочно принять «Песню о матери» (в ее первой редакции), в которой старуха осудила сына, вернувшегося с гражданской войны, за то, что он «убийца»? Или оправдание самоубийства, притом самоубийства большого поэта?
Анализ творчества Уткина той поры позволяет сделать вывод о том, что его поэзии было свойственно известное противоречие. С одной стороны, как уже было сказано, она проникнута духом революционного героизма, она гуманна и вполне конкретна: в центре ее — молодой современник, с живыми чувствами и мыслями, с естественной потребностью в земных радостях, даваемых мирной жизнью на мирной земле. С другой стороны, сам процесс этой, условно говоря, перенастройки поэтической лиры на новый лад носит несколько демонстративный и декларативный характер, причем тема личной жизни и тема строительства новых общественных отношений в творчестве Уткина подчас кажутся отъединенными друг от друга. В его произведениях тех лет встречаются строки неожиданные или художественно немотивированные. Так было, в частности, со стихотворением «Гитара», пятая строфа которого в течение долгого времени доставляла Уткину много огорчений. Вот как звучит она в контексте четвертой и шестой строф:
И дальше:
По существу, в строфе о простреленной руке звучит мотив, отнюдь не определяющий всю идейную направленность произведения. Пафос стихотворения — в прославлении «
Однако именно пятая строфа вызвала чрезмерно шумные нарекания критики, как будто только в этом четверостишии был сконцентрирован весь идейный смысл стихотворения. За пятую строфу Уткина долгие годы обвиняли в воспевании мещанского покоя и уюта, в пристрастии к «помадной идиллии приказчиков». А вот несколько иной пример.
В стихотворении «Свидание», написанном эмоционально, — возможно, излишне торжественно, — воспевающем радость встречи с любимой на мирной земле, есть строфы, звучащие как лозунг поэта:
В этих словах — характерное для поэзии Уткина того времени сплетение гражданственных и интимных настроений. Однако если в первой из процитированных строф достаточно убедительно и исчерпывающе выражено «credo» поэта, то вторая строфа звучит с неприятным оттенком самолюбования, не говоря уже о том, что «лирика женских волос» — вообще неудачная попытка некоей обобщенной формулы.
Надо, впрочем, оговориться, что такого рода срывы в легковесную декларативность, в дешевую красивость, в банальщину и т. п. были своего рода «болезнью роста», от которой поэт довольно быстро излечился.
Нужно ли объяснять, что споры, вызываемые некоторыми уткинскими стихотворениями, были явлением столь же естественным и закономерным, как вся его поэзия в целом, как сама породившая эту поэзию эпоха? Иное дело, к чему практически приводили эти споры, во что они перерастали. Так, если энергичная критика Маяковским некоторых уткинских стихотворений («Атака», «Стихи красивой женщине», «Курган», см. примечания к ним) была формой борьбы его за молодого пролетарского поэта, чью поэму о рыжем Мотэле Маяковский высоко оценил, то вульгарно-социологическая критика резко искажала творчество поэта, своими грубыми нападками работая на подавление его, что особенно выявилось в конце 20-х годов.
В самом начале 1927 года вышла «Первая книга стихов» Уткина, составленная из произведений 1923–1926 годов. С большой положительной рецензией выступил Луначарский. Он писал: «Уткин высоко ценит боевое прошлое и вообще боевой дух революционного строительства, но вместе с тем он чувствует… что мы должны стать менее косматыми, что наше время, с одной стороны, позволяет, с другой — даже требует известную гибкость, известную музыкальность, известную чуткость строя нашего сознания. Уткинская поэзия есть музыка перестройки наших инструментов с боевого лада на культурный». Одновременно Луначарский заметил, что «у Уткина достаточно боевых воспоминаний и боевой готовности» и что «в этом он берет правильную ноту». Далее Луначарскому пришлось объяснять содержание тех стихотворений, которые вызывали споры в критике, в частности втолковывать «антигитаристам» (как он выразился) истинный смысл этого стихотворения. При всем том Луначарский не закрывал глаза на возможную в принципе для современного поэта опасность «влиться в русло стремления к комфорту, сентиментализму, культурному мещанству», отмечая, что пока в творчестве Уткина таких настроений нет, зато «крик, поднимаемый по этому поводу», «чрезмерен».[12]
Статьи Луначарского были, в сущности, единственными, где творчество Уткина оценивалось сколько-нибудь всесторонне и объективно. Ибо даже самая доброжелательная и внимательная к поэту критика, видя в его стихах отражение текущего этапа в развитии советского государства, истолковывала лирику Уткина упрощенно и односторонне.[13]
Конец 20-х — начало 30-х годов был сложным периодом творческой биографии Уткина. Поэт одинаково отрицательно относился и к лефовцам, и к конструктивистам, и к платформе РАППа, считая свое творчество, свою литературную позицию ни от кого не зависимыми. Причиной такого обособленного положения, нужно думать, послужила однобокая оценка его творчества и недостаток внимания к поэту, который вдобавок, по свойству характера, вообще болезненно воспринимал критику. Продолжающиеся же нападки лишь разжигали его раздражение. Поэтому никаких выводов для себя из того рационального, что содержалось в критике, Уткин не делал и упрямо писал такие программные стихотворения, как например «Волосы» или «Взглянув через плечо…», в которых вновь и вновь Декларативно отстаивал свое право воспевать «волосы черного пламени». Неоднократно перепечатывая свою «Гитару», он каждый раз упорно оставлял злополучную пятую строфу. Между тем упреки поэту в самолюбовании сменились обвинениями в эстетстве и индивидуализме, а отсюда был ровно шаг до объявления творчества Уткина мелкобуржуазным, что и было сделано. В первом номере журнала «На литературном посту» за 1928 год появилась статья Д. Ханина о мелкобуржуазных уклонах в творчестве Уткина.
Самого поэта в то время не было в Москве. В конце января 1928 года, после окончания Института журналистики, он, вместе с поэтами А. А. Жаровым и А. И. Безыменским, был послан за границу — в Чехословакию, Австрию, Италию и Францию. По приглашению Горького, жившего тогда в Сорренто, все трое десять дней гостили у него. «Сейчас у меня живут три поэта: Уткин, Жаров, Безыменский, — писал Горький Сергееву-Ценскому 5 февраля 1928 года. — Талантливы. Особенно — первый. Этот — далеко пойдет».[14] Горький сочувственно отнесся к «Повести о рыжем Мотэле», а после того как Уткин прочитал ему отрывки из поэмы «Милое детство» (которую начал писать еще в 1926 году и над которой продолжал работать даже в заграничном путешествии), сказал: «Когда я прочел „Мотэле“, я подумал — ну, человек, так начавший, или сделает очень многое, или ничего. Теперь я вижу, что это — настоящее и надолго — что это натура». [15]
15 февраля 1928 года Горький писал В. П. Полонскому: «В последнем № „На литературном посту“ прочитал удивительно детскую статейку о стихах Уткина, талантливейшем поэте, к которому следовало бы относиться очень бережно и заботливо».[16] Эту мысль Горький повторил в статье «О пользе грамотности», написанной в те же дни и отправленной в Москву в газету «Читатель и писатель». Взяв под защиту творчество Уткина, Горький выступил против тех критиков, которые относились «к молодым и начинающим писателям недостаточно заботливо и внимательно». [17]
Возвратясь на родину, Уткин, вдохновленный беседами и советами Горького, заканчивает первый вариант поэмы «Милое детство». Приехав вскоре после возвращения из-за границы в Баку, он публикует главы из поэмы в газете «Бакинский рабочий». Одновременно поэт продолжает отделывать и «шлифовать» поэму. Сохранившиеся рукописи «Милого детства» показывают, что работал он неутомимо, переделывая еще и еще раз уже написанные, казалось бы, вполне готовые главы.
На некоторое время Уткин, раздраженный внутрилитературными «распрями», прерывает работу над «Милым детством»: в июле 1928 года он пишет поэму «Шесть глав». В произведении этом, злом, озорном и желчном, звучит запальчивый, срывающийся от обиды голос, — негодование автора порой перехлестывает через край, в ущерб мастерству; написана поэма поспешно, местами — небрежно. Однако, несмотря на это обстоятельство, а также на «зашифрованность» поэмы (сюжет преподнесен в виде сна), она достаточно ясно выражает ненависть автора к бюрократам, перестраховщикам и лицемерам.
Именно равнодушные чиновники от литературы (такие, как Д. Ханин, А. Воронцов и другие), извратив и исказив истинное содержание поэзии Уткина, продолжали по инерции приписывать ему мелкобуржуазность и эстетство, ведя речь, по сути дела, всё об одних и тех же (пяти-шести) стихотворениях. Между тем творческие помыслы поэта уже с 1926 года сосредоточены были на размышлениях о судьбе своего сверстника, закаляющего характер в огне революции и идущего к «настоящей жизни». Под таким названием Уткин задумывает поэтическую трилогию, первая часть которой рассказывает о детстве героя — первом этапе его жизни. Во второй части трилогии речь должна была идти о гражданской войне, в третьей — о современности (конец 20-х годов). Однако вместо трилогии написана была одна поэма.
«Милое детство» — может быть, самая «субъективная» вещь из всего созданного Уткиным. Субъективная в том смысле, что личность автора и облик героя как бы слиты воедино. Обо всем — с точки зрения подростка-полубеспризорника, озлобленного — и нежного, циничного — и «с детства — романтика», стоящего на один шаг от преступления и на столько же от подвига. Больше всего он любит, лежа на крыше, плевать оттуда вниз — «на весь божий пошленький уездный мир». Ненависть к миру затхлой, мещанской морали, в котором он вырос, — вот что движет поступками этого, пока еще не состоявшегося человека. Совершенно сознательно Уткин отбросил литературный, «добродетельный» вариант первой части. В этом варианте мотив ненависти к мещанскому «царству» отсутствовал полностью, хотя герой выглядел, быть может, более «положительным». Но «положительность» как раз и не была ему нужна. Привлекательность поэмы в том, что герой ничего о себе не скрывает. Не скрывает, что в мире, где все ему враждебно, он стал уличным мальчишкой не столько виной обстоятельств, сколько, так сказать, по влечению сердца, вернее — от ненависти к тетке, которая для него этот мир олицетворяла. Резким, угловатым, озорным мальчишеским языком, в который прочно вросли «полублатные», жаргонные словечки, рассказывает он о себе. О том, как тетка, вторгшись в его вольную, беспризорную жизнь, решила «посвятить» его «господу и торговле». О том, как в его мозгу зародилась мысль «угробить» тетку. О том, как к этому представился удобный повод, но судьба распорядилась иначе…
«Я хочу показать, — писал Уткин Горькому 3 октября 1928 года, — …силу
В герое «Милого детства» жива душа именно потому, что, ненавидя мир тетки, он любит и противопоставляет этому миру
После двухлетнего перерыва поэт вернулся к поэме и в 1932–1933 годах закончил ее, написал финальную главу и эпилог. В последнюю главу он вложил то, о чем прежде намеревался рассказать во второй части трилогии — «Гражданская война»; в эпилоге же обозначил те вопросы, которые должны были стать темой третьей части — «Современность». Поэма получила органичное завершение, а ее герой — отчаянный и неприкаянный, но чистый и подлинный — обрел «настоящую жизнь». Настоящую не только потому, что бежавшим из Иркутска паренькам посчастливилось наткнуться на отряд красных и остаться в нем, — решить вопрос таким образом было бы чересчур несложно. Главное в том, что герою пришлось подвергнуться испытанию на подлинность в нем человека, — и испытание это он выдержал. В один «прекрасный» день, убедившись внезапно, что его дружок Костя попросту мародер, мальчик, после неудачных попыток убедить Костю в чудовищности его поступка, среагировал молниеносно: он выпустил в своего бывшего друга все шесть зарядов из кагана… Тем самым он символически расстрелял свое незадачливое и темное прошлое:
Сомнительная, «полублатная» биография кончилась; в преддверии биографии революционной поэт расстается с героем, предоставляя (в эпилоге) читателю свободу размышлять над его дальнейшей судьбой.
Острая конфликтность поэмы, ее психологизм, оригинальный, смелый и образный язык давали право поставить «Милое детство» рядом с «Повестью о рыжем Мотэле».
Однако это любимое детище Уткина в печати одобрения не получило, ни тогда, когда автор печатал первые главы, ни после выхода ее отдельной книжкой в 1933 году. Нападки на поэта продолжали усиливаться. Во многом это связано было с общей ситуацией, сложившейся в конце 20-х — начале 30-х годов в литературе, когда развитие ее было осложнено диктаторскими требованиями разных писательских объединений и группировок, претендовавших на законодательное руководство советской литературой. Эпоха требовала не только умения рассказать о том новом, что создавалось во всех концах страны в годы первой пятилетки и индустриализации; не только публицистической остроты пера при обращении к теме кризиса в капиталистических странах и обострения международных отношений. Время требовало также углубленного проникновения в суть происходящего и, конечно, во внутренний мире нового человека. Между тем некоторые поэты, в частности А. И. Безыменский, а также критики начали с вызовом декларировать ненужность, даже вредность лирики в годы «великих конструкций», проповедовать суровый аскетизм, переключение личной жизни в область жизни коллективно-производственной, переживаний отдельной личности — в сферу переживаний исключительно социальных. Упрощая задачи, стоящие перед литературой, а также опираясь на неверный лозунг «союзник или враг», некоторые деятели РАППа выступили инициаторами травли и вульгарного толкования творчества писателей, не подчинявшихся рапповским установкам, и вдобавок — «непролетарского» происхождения или не состоявших в РАППе. В числе последних оказался и Уткин. В апрельском номере «Молодой гвардии» за 1929 год появилась статья под грозным, «пригвождающим» названием: «Иосиф Уткин как поэт мелкой буржуазии». В ней по пунктам «доказывалось», что все без исключения темы поэзии Уткина, равно как и подход поэта к изображаемому, «вырисовывают… социально-психологический образ — „мещанина“».
Подобные выступления и настроения сделали свое дело: Уткин и впрямь уверовал на какое-то время в собственную «мелкобуржуазность». Внушив себе, что выражение человеческих чувств в его творчестве — это издержки «буржуазного миросозерцания» и результат влияния «формализма и эстетства», поэт декларативно отрекся от своего лирического «я»:
(«Проблема формы»)
Под этим лозунгом идет развитие поэзии Уткина в 1929–1931 годы. Каясь в «отсутствии классовой четкости» в собственной лирике, Уткин обещает, что новые его работы будут свидетельствовать о происшедшем в его миросозерцании «переломе».[19] Эти новые работы появляются в январском номере «Молодой гвардии» за 1930 год. В первой из них — программном стихотворении «Герой нашего времени» (1929) — поэт провозглашает новую тему и нового героя своего творчества. Задача поэта отныне — писать о рабочей Москве, о трудовом дне рабочих, «кроющих» абстрактный «чудовищный» бак, о возвращающемся после работы домой усталом «соседе» (также обрисованном совершенно обобщенно). В другом программном стихотворении, «Проблема хлебопшена» (1929), автор пытается говорить уже непосредственно от имени нового героя, который (опять-таки надуманно) решает дилемму: что в первую очередь нужно «питать»: собственные желудки или плавильную печь? Второе — безоговорочно решает герой (и поэт вместе с ним), — дабы не возродился в стране «трехцветный позор» (империя), страшные призраки которого он совершенно явственно себе представляет. Стихотворение это, как и другие подобного рода, написано в несвойственном Уткину схематичном и весьма примитивном плане. Мысль, выраженная в заключительном аккорде стихотворения: «личность, домашности — в стороне, — давайте скажем стране» — звучит неточно и неубедительно, а главное — упрощенно. Проблему нехватки «хлебопшена», то есть временных материальных затруднений, поэт неправомерно связывает с необходимостью оставить на время «в стороне» человеческую личность вообще…
Личность эта — живой, конкретный человек — ушла из поэзии Уткина. Поэт, совершенно сознательно, теперь старается не замечать «ни форм, ни лиц». Стремясь встать своей эпохе «во фланг и рост», он видит ее лишь в целом и в общем. Словами: «наивен лирический твой шалаш среди небоскребов, поэт» («По дороге домой», 1929) он, в сущности, обрекает свое творчество на риторическую обобщенность.
Годы 1930–1931 можно назвать периодом искусственно сконструированной поэзии Уткина, или, как он сам назвал большинство своих стихотворений той поры, — периодом «публицистической лирики». Уткин пишет много стихов в газеты «Правда», «Известия», «Рабочая Москва», «Комсомольская правда» — о Красной Армии и комсомольской конференции, о советской женщине и ударниках стройки, об электрификации и «бдительности у границы»… В 1930 году Уткин создает либретто оперы «Вышка Октября» (музыка Б. Яворского), поставленной в Большом театре к тринадцатой годовщине Октябрьской революции. Были в творчестве Уткина тех лет бесспорные удачи: «Песня старого рабочего» из «Вышки Октября», «О юности», «Война и мир» и другие, не говоря уже о том, что публицистика как жанр была очень нужна в те годы. Однако для творчества Уткина этот период был наименее удачным, ибо поэт выступил в несвойственном для себя жанре. Ему пришлось воспользоваться чужой, готовой формой стиховой публицистики Маяковского, подражать его интонациям, — получалось натянуто и бесцветно.
В 1931 году лучшие из газетных стихотворений Уткина вышли отдельной книжкой под названием «Публицистическая лирика». Рецензия на нее была отрицательной. Нелепый ярлык «мелкобуржуазности» не отлип от поэта. Несмотря, однако, на несправедливость отзыва в целом, в нем содержалось верное суждение о том, что Уткин, повернувшись к новым темам, «увидел лишь внешнюю сторону действительности» и «не смог глубоко осмыслить увиденное».[20]
Несомненно, что Уткин и сам не был удовлетворен своим творчеством; а главное — понял, что его добровольное отречение как поэта от самого себя было заблуждением. Это видно уже по некоторым стихам 1932 года, в которых ощущается стремление поэта вернуться к самому себе, точнее — вернуть стихам своего лирического героя. Если в стихотворениях «Переваливая через…», «Легкомыслие» попытка утвердить лирическое «я» сделана в тоне нарочито шутливом (настанут светлые времена, мечтает он, когда «будет рада вся страна легкомыслию поэта»), то стихотворение «Соль» звучит вполне весомо и серьезно. Творец своей эпохи имеет право на воплощение в поэзии своей личности и, утверждая это право, возражает подразумеваемому инакомыслящему:
«Соль» дарования Уткина — глубоко прочувствованный мягкий лиризм. Публицистика была неорганичной для него и потому — «пресной». В том же 1932 году поэт конспективно записывает в блокноте: «Когда поэзия функциональна? Когда — искренна, а искренна — когда органична. Органична поэзия до тех пор, пока работает в сфере, действительно близкой. Перестроиться — это не значит: умом постичь — но и перевести в лирическую память. О
Строкам этим предпослано заглавие: «Решенье ЦК и лирика», — это, очевидно, тезисы какой-либо статьи или выступления по поводу постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций». Последовавшая за этим решением ликвидация РАППа и образование в 1934 году единого Союза советских писателей разрядили напряженную атмосферу, положив конец существованию замкнутых литературных группировок. В программах поэтических вечеров Уткина тех лет неизменно стоял пункт «Больные вопросы»: «Актуальная поэзия и поэзия активная» и — неизменное и самое для поэта животрепещущее — «Лирика — этический жанр».
Этический — потому, что лирика занимается «отношением и взаимоотношением поэта и действительности, норма же отношения личного и общественного есть этика».[22] Какова этика поэта, таково и его творчество, насущность его, долговечность его.
Зрелая поэзия Уткина (1933–1940) и стала выражением этического «я» поэта. Лучшие его вещи той поры — стихи о гражданской войне, о мальчишках, подобных герою «Милого детства», разными путями приходящих в революцию; они были особенно дороги Уткину: ведь в каждом из них заключалась частица его собственной биографии — и души. В стихотворениях «Бой» (1933), «Комсомольская песня» (1934), «Песня о пастушке» (1936), «Песня о младшем брате» (1938) Уткин рассказывает об этих героических ребятах, вкладывая в слова всю сердечную нежность и умея выразить трагическое предельно просто и лаконично:
(«Комсомольская песня»)
Такой же высокой простоты достиг Уткин и в других стихах о гражданской войне, которых он в 30-е годы написал немало, — «Батя», «Провокатор», «Маруся», «Песня об убитом комиссаре», «Свеча», «Народная песня», «На фольварке» и другие. Они глубоко народны, и секрет тут не в нарочито простонародных, подчас песенных интонациях, которыми поэт великолепно владеет, а в том, что произведения эти написаны с точки зрения народных революционных масс, и — что самое важное — эта точка зрения народа, его оценка событий, его любовь и его ненависть органично и естественно слиты с чувствами поэта, независимо от того, чьими устами говорит поэт: своими ли собственными («Комсомольская песня», «Вспоминая у витрин Госторга…», «Прощание»), матери героя («Свеча»), боевого своего товарища («Маруся»)… И — ни одного надуманного слова, ни тени рисовки, ни следа риторики. Лучшие стихотворения, говоря словами Уткина, рождены «из глубины существа» поэта.
По сравнению с творчеством 20-х годов, в 30-е годы лирика Уткина претерпевает вполне определенную и закономерную эволюцию. Она очищается от накипи декоративных «красивостей» и неуклюжих наивных назиданий. Стих проясняется, все больше тяготея к народно-песенному:
(«Песня об убитом комиссаре»)
Только теперь поэтическое ремесло дается ему труднее (не побоимся этого слова!), чем прежде, ибо со зрелостью к поэту пришла строгость и взыскательность. «„Вытащить“ из себя стихотворение в том самом виде, в котором ты его почувствовал, — трудно, — писал Уткин. — Гораздо легче ходить вокруг да около по эффектной „своей“ дороге».[23]
Легкая «эффектная» дорога навсегда осталась позади пройденного поэтом пути. «Звенящие волны», «бравурность нежного оркестра» и «золотая клавиатура» — все эти и им подобные цветистые вычурности ушли в невозвратное прошлое. Зато за простейшим, незамысловатым стихотворением подчас стоит более десятка черновиков. Такая требовательность к себе Уткина связана была и с его непрестанными размышлениями о судьбах поэзии вообще и лирики — в частности. Главными темами всех его публичных выступлений были: природа лирической поэзии и ее назначение, честность, бескомпромиссность и абсолютная искренность художника; нерасторжимая связь лирики и этики и т. п. Полемически заострив свою мысль, Уткин высказался однажды: «Человек, чуждый лиризма, — общественно опасный человек… Лирика — борьба за run человека». [24]
Борьба за лирику (именно в том правильном смысле, в каком — понимал ее Уткни) была делом нелегким и после ликвидации РАППа, в середине и конце 30-х годов. В литературе заметно ощущалась тенденция к иллюстративности, парадности и бесконфликтности. В этих условиях судьба Уткина продолжала складываться неудачно.
Все эти обстоятельства не могли не сказаться на творчестве поэта первой половины 30-х годов. С горечью говорит он о том, что критика его «не понимала сроду» («Охота на уток»); что мало кому дела «до такой захолустной глуши», как душа человеческая («Оправдание»); что не раз приходилось ему умирать «от смертельного раненья в область сердца и души» и порою просто хотелось сесть в поезд и унестись «подальше» из-под «огня» непонимания и недоброжелательства («Из окна вагона», «Кассир»).
Не о себе, не о перипетиях собственной внутренней жизни писал здесь Уткин, а об отстаиваемом праве поэта на художественное познание современности средствами лирики.
Не становясь при этом в позу несправедливо обиженного, поэт понимал главное: звучание его «честной строки» помогает людям жить, а значит, надо бороться за сохранение искренности, подлинности поэзии, вопреки узким теориям и «установкам». Интересно в этом отношении стихотворение «Поэту» (1939). Притворившись, что он пересматривает собственное творчество (в котором, еще по мнению критики 20-х годов, поэт слишком рано заговорил о седине и грусти), Уткин иронически «утверждает» необходимость нравственной и творческой «перестройки»:
Быть самим собой, писать правду — к этому взывало стихотворение, этому подчинялось все творчество Уткина 30-х годов. Мы не найдем в зрелой поэзии Уткина каких-либо следов приспособления К догматическим «теориям», попыток механически сочетать «личное» с «общественным», компромиссов с собственной совестью.
Лирический герой зрелой поэзии Уткина — это не прежний жизнерадостный юноша, выглядевший порою несколько самодовольным в любовании своей неуемной бодростью и собственным духовным возмужанием. Это — сдержанный и скромный в выражении чувств человек. Но сами чувства его, равно как и глубоко человечная суть, остались неизменными. По-прежнему всем сердцем любит он родину, ее природу, которая теперь чаще видится поэту не в бронзово-золотистом цвете, а в прозрачно-осенних, больше же всего — снежно-белых, зимних пейзажах («Осень», «Память», «Лыжни», «Утро», «Первый снег», «На деревья и на зданья…» и другие). В стихотворении «Тройка», навеянном пушкинскими «Бесами» и «Зимней дорогой», картина русской природы, переданная красками народной песни, превратилась в апофеоз Родины, горячо любимой поэтом и непреодолимо и неустрашимо устремленной в будущее:
Неизменным и постоянным качеством поэзии Уткина осталась теплота его к человеку, что особенно заметно сказалось в его любовной лирике. Чаще всего Уткин пишет о несовпадении двух человеческих миров: «нет переправы» между двумя «насторожившимися державами», врозь расходятся две лыжни, любимая отказывается от подаренного ей сердца: «говорит, другое есть»… Но никогда, ни единым словом не осуждает поэт любимую; грусть и сожаление о случившемся — вот и все («Семейная хроника», «Посвящение», «Почему?», «Сердце», «Лыжни», «Старая песенка», «Задала любовь задачу…» и другие). Но когда любовь взаимна — стихотворение излучает радость («Типичный случай», «Счастье», «Телефон»). Отношение к людям просто и сильно выражено Уткиным в двух строках, где он пишет о страстном своем желании, чтобы
(«Телефон»)
Но далеко не все, как видел поэт, свершалось «для любви». Факты нарушения социалистической законности в конце 30-х годов наложили отпечаток на творчество многих советских писателей, в том числе и на поэзию Уткина. Приступы пессимизма, даже отчаяния иногда врасплох застигали поэта. В такие минуты ему казалось, что он одинок и затерян в жестоком мире, что в сплошном мраке лишь он один страдает и «горит», что, быть может, выход в том, чтобы «подольше спать — не просыпаться».
Внимательно приглядываясь к тревожным явлениям в жизни 30-х годов, поэт, однако, понимал необходимость побороть растерянность, чувство беззащитности и обреченности. Показательно в этом отношении стихотворение 1940 года «На прогулке»:
В этих строках Уткин утверждает древнюю и беспощадную истину о том, что носители зла «волки» — люди с инстинктами хищного зверя — не так уж и страшны сами по себе, что их можно, при желании, одолеть; а что гораздо опаснее «серые зайцы» страха, «грызущие» души некоторых людей, и что «сладить» с этим иногда бывает невозможно. Стихотворение «На прогулке», хотя и несущее на себе печать безысходности, способствовало распрямлению человеческой души, ибо обличало безотчетную людскую трусость, инстинктивное желание спрятать голову под крыло.
Надо сказать, что настроения отчаяния, потерянности, одиночества были для Уткина преходящи; их заглушали жизнеутверждающие оптимистические ноты. Однако игнорировать стихотворения, рожденные в моменты приступов пессимизма, никак нельзя. Без них творчество поэта предстает приглаженным, искаженным и далеко не полным.
Естественно, что некоторые свои вещи Уткин опубликовать в то время не мог. Вдобавок с каждым годом он все строже и требовательнее относился к своей поэзии, оставляя в столе хорошие стихи о природе, любви и красоте человека. В его сборники, вышедшие в 30-е годы, вошло менее половины им написанного.
Но и та часть поэзии Уткина, которая была известна читателям и слушателям, пользовалась большой любовью и популярностью. Уткин был одним из весьма немногочисленных поэтов-лириков в годы, когда на лирическую поэзию был большой голод; значение его творчества трудно переоценить. Очень характерны слова, написанные поэту в 1937 году одним из его читателей: «Мне хотелось крикнуть всем, что есть у нас человек, который кроме героики наших будней может высоко говорить о простом человеческом чувстве…» [25]
О важности, даже насущности лирики именно как жанра этического, о воспитании ею чувств человека можно судить по запискам, которые получал Уткин на своих творческих вечерах. Проблемы дружбы и любви, красоты и верности, подлинных и мнимых чувств и свойств человека — вот темы этих записок, которые поэт бережно хранил у себя… Трудно переоценить и человеческую активность поэта, выражавшуюся не в словах (с годами Уткин все реже выступал на писательских собраниях с речами), а в конкретных делах. За все Уткин брался «горячо и споро»: возглавлял ли он редакцию поэзии в Издательстве художественной литературы, работал ли в литконсультации с начинающими поэтами, выступал ли с творческими вечерами в различных городах страны (поэт очень любил такие поездки).
Последняя «мирная» поездка Уткина состоялась летом 1941 года. Еще в июне поэт выступал в Севастополе на встрече с редакцией газеты «Маяк коммуны», а в августе он оказался в брянских лесах — в качестве работника фронтовой газеты «На разгром врага».
Каждый день в печати появлялись стихи Уткина, исполненные гнева, ненависти к врагу и, начиная уже с первого стихотворения, написанного на следующий день после объявления войны («Гнев миллионов»), непоколебимой убежденности в победе. Уткин писал о подвигах наших летчиков, партизан, машинистов, о народной смекалке, о готовности каждого человека отдать свою кровь и жизнь за родную землю («Дружба соколов», «Старый партизан», «Машинист», «Народная сметка», «Народный фонд» и другие). Многие из этих стихотворений создавались уже непосредственно на фронте — в блиндажах и окопах, а потом печатались на походных типографских станках — в шалашах, в чаще брянских лесов, — там помещалась редакция газеты «На разгром врага». И всюду, как правило, поэт был на передовых позициях, не зная, что такое страх, и умея быть настоящим агитатором среди бойцов, видевших в нем своего «комиссара», служа им примером мужества и спокойствия.
В сентябре 1941 года, в бою под Ельней, Уткин был ранен осколком мины — ему оторвало четыре пальца правой руки. Это обстоятельство ни на единый день не вывело поэта из боевых рядов. Стихи свои он диктовал, даже находясь в полевом госпитале («В санбате», «Война, действительно, груба…»). Не прекращал он литературной работы и в Ташкенте, куда был отправлен на излечение. Менее чем ел полугодовое пребывание Уткина в Ташкенте им были созданы две книжки фронтовой лирики — «Фронтовые стихи» и «Стихи о героях», а также альбом оборонных песен, написанных совместно с московскими композиторами.
И все это время Уткин рвался «на линию огня», беспокоя высшие военные органы настойчивыми просьбами послать его на фронт, — на первых порах безрезультатными. «Я категорически отметаю разговор насчет невозможности, по соображениям физического порядка, моего пребывания на фронте. Я хочу. Я могу»,[26] — писал он в эти дни В. П. Ставскому, умоляя его помочь ему поскорее попасть на фронт. Поэт не только не «берег» «простреленную руку», а просто игнорировал свое увечье, как будто бы его не существовало.
Наконец летом 1942 года Уткин вновь оказался на Брянском фронте — в качестве специального военного корреспондента Совинформбюро, от газет «Правда» и «Известия». В брянских лесах писались Уткиным стихи о родине и ее патриотах, очерки о подвигах Красной Армии и партизан, накапливались материалы для большого «Рассказа майора Трухлёва» — точнее, повести — о любви, долге, а главное — патриотизме в самом высоком значении этого слова.
Мощный подъем патриотических и героических настроений в годы Великой Отечественной войны, оплодотворивший всю советскую литературу, вызвал, в частности, бурное развитие гражданской лирики. Осенью 1943 года газета «Литература и искусство» констатировала с удовлетворением: «Никогда у нас не писали столько стихов, как в эти два года».[27]
Почти все уткинские записи военных лет посвящены единой и самой животрепещущей теме: «поэт в дни испытаний народных». Говоря о советском человеке, «который сейчас в рядах русской армии решает судьбы России заодно с судьбою ее поэзии», Уткин пишет: «Этот человек в искусстве мог любить только то, что в жизни составляло его радость. А любил он родную природу, родной язык, быт, традиции его предков». Все эти первородные, насущные понятия составляют «броню человеческой души», которую и «должно ковать наше искусство. Но с душой-то как раз у нас и было не все благополучно, — пишет Уткин, вспоминая, недавние, во многом тяжелые для развития искусства годы. — Даже такие необходимые для воина-патриота понятия, как родина, верность, любовь, нация, оказались зашифрованными в словарь абстракций, а кое-кем и вовсе отрицались. Но именно этим-то и полна душа советского воина. Это-то его и волнует. У него есть родина — Россия. У него есть любовь: жена, подруга, дети, мать. У него есть любимая природа родного места. У него есть нация предков. Вот этими, в большей части этическими, проблемами и занялось советское искусство во время Отечественной войны. Это и есть новое содержание советского искусства, разделяющего душевные и физические переживания и чувства своего народа. Отсюда и лирическая окрашенность всего советского искусства во время Отечественной войны, так как лирика есть
Великое «испытание народное» смыло накипь литературных «фикций», абстрактно-демагогических формулировок, «установок». Во всей очевидности предстала аксиома: «Заказчик-народ сам определяет свое литературное меню»; эту мысль Уткин постоянно варьирует и развивает в записях военных лет.
В годы войны Уткин испытал большой духовный подъем, пережил как бы второе рождение. Дело было не просто в том, что поэзия Уткина чутко и мгновенно откликалась на ежедневные, совершаемые в боях и в тылу подвиги. Дело было и не в количестве написанных поэтом стихов (менее чем за три с половиной военных года Уткни написал их больше, чем за все предвоенное семилетие). Суть и смысл «военного» творчества Уткина в том, что его поэзия поднялась до искусства, необходимого народу в самом прямом и непосредственном значении этого слова.
«Если тема войны для поэта есть не что иное, как обостренная тема народной жизни, которой он интересовался и жил до войны, качество его произведений будет высоким, — писал Уткин. — Если же тема войны входит в творчество писателя как неожиданный и не очень приятный гость, как очередная агитка, — вряд ли что доброе из этого выйдет».[29]
Для Уткина война была именно «обостренной темой народной жизни»; с этой жизнью он был неразрывно слит, — связан не только фактически, постоянно бывая на фронтах, а сроднен всей душой: «Каждый из нас, кто сумеет хотя чуть-чуть, хотя бы отдаленно передать благородную атмосферу эпохи Отечественной войны, — может считать себя удачником»,[30] — писал Уткин.
Поэт дышал этой атмосферой военных лет, потому ему и удалось передать ее: трагическую и оптимистическую, героическую и будничную, полную любви к родной земле и презрения к захватчикам ее, насыщенную патриотизмом — и местью, великодушием — и беспощадностью.
«Дорогой Иосиф Павлович, — писал Уткину с фронта поэт Илья Сельвинский 9 августа 1943 года. — Вчера на передовой в одном из блиндажей я услышал гармонь и песню на Ваши слова:
Я вошел в этот блиндаж и долго слушал. Песня эта очень нравится бойцам, и музыку они подобрали сами… Я быстро уловил мелодию и пел вместе с ними. Потом в паузе рассказывал ребятам о Вас все, что знал… Слушали меня с большим интересом, а в заключение снова пели Вашу песню.
Пишу Вам об этом, так как знаю по себе, как приятно поэту анать, что стихи твои не просто оттиснуты на бумаге, а пошли в жизнь!» [31]
О том, что на фронте широко «распевались» «хорошие и глубоко лирические стихи»[32] Уткина, писали поэту и бойцы действующей армии.
Лирика Уткина и в самом деле требовала музыки. В войну было создано немало песен на его стихи: «Провожала сына мать…», «Дед», «Бабы», «Я видел девочку убитую…», «Над родиной грозные тучи…», «Я видел сам…» и другие. В сущности, почти все лирические стихи Уткина военных лет можно назвать народными песнями: по самому их духу, по «классически» русскому и предельно простому строю речи, по песенному их ладу. Уткин и сам назвал многие свои вещи песнями:
(«Народная песня»)
(«Заздравная песня»)
Для выражения своих чувств поэт находит слова, исполненные глубочайшей нежности к каждому уголку родной земли, трепета и боли за каждую уступленную врагу ее пядь… Издавна бывший наиболее созвучным сердцу поэта пейзаж русской зимы теперь стал ему особенно дорог: ведь именно с зимой (1941–1942 годов) был связан самый суровый и тяжелый период Великой Отечественной войны:
(«В дороге»)
В годы суровых испытаний в человеке пробудилось все глубинное, подлинное; его душевные качества, мысли и переживания освободились от вторичного, наносного, искусственно привнесенного. И быть может, в первую очередь коснулось это любви, — она стала верной, безграничной, бессмертной:
(«Если я не вернусь, дорогая…»)
Если восемь лет назад поэт мог поставить эпиграфом для своего лирического стихотворения слова: «Разлука уносит любовь», то теперь он, наоборот, убежден в том, что
И что
(«Лампы неуверенное пламя.»)
Но с не меньшей силой берут за сердце немногочисленные стихотворения, которые И. Сельвинский однажды назвал стихами «второго горизонта».[33] В них не говорится о боевых подвигах, о любви к ро-лине и к подруге, в них не произносятся клятвы мщения. Но ведь и жизнь народа во время войны не исчерпывалась боями и атаками, клятвами над могилами и письмами — с фронта и на фронт…
(«Беженцы»)
(«Из письма»)
Поэт обрел ценный дар говорить о всей безмерности боли человеческой, о «будничных», повседневных трагедиях, свершающихся незаметно и не на «переднем плане», — говорить сдержанно, скупо, строго, даже — приглушенно. То была высокая степень гуманизма, то были слова истинно народной поэзии.
Летом 1944 года вышел последний прижизненный сборник произведений Иосифа Уткина — «О родине, о дружбе, о любви», — маленькая, карманного размера, книжечка, вобравшая в себя лучшее из написанного поэтом. А 13 ноября трагически и нелепо оборвалась его жизнь. Возвращаясь с Западного фронта, Уткин погиб в авиационной катастрофе, случившейся совсем неподалеку от Москвы. Погиб на взлете творческого пути, в расцвете дарования, не дожив и до сорока двух лет.
Двадцатилетний пройденный Иосифом Уткиным путь был достаточно сложным, нелегким. Всю жизнь оставаясь неизменным в самом главном — любви к человеку, поэт оставил после себя две интересные поэмы и несколько десятков замечательных лирических стихотворений о родине, о дружбе, о любви, которые ценны и дороги сегодня не только как живая и непосредственная хроника 1923–1944 годов. Они примечательны и современны своей чистотой и гуманностью; они обладают тем качеством, о котором лучше всего будет сказать словами самого Уткина, обращенными им двадцать с лишним лет назад к поэту Аркадию Кулешову:
«Произведение подлинно художественное само по себе является источником духовного света. Появившись, оно, безусловно, несет на себе печать и современности и актуальности. Но для последующих поколений, утратив, быть может, что-то в своей актуальности, оно приобретет какой-то новый интерес, не переставая быть источником этого духовного света. Сила, степень этого, так сказать, духовного фосфоресцирования скорее всего определяется степенью одаренности писателя. Требовать от поэта, чтобы сила поэтического накала его произведения превышала законы природы, читатель не вправе. Но блюсти чистоту своего внутреннего света, света своей поэтической натуры — долг художника».[34]
Иосиф Уткин этот долг исполнил.
Анна Саакянц
СТИХОТВОРЕНИЯ
1. БОГАТЫРЬ
2. ДЕТЯМ УЛИЦЫ
3. ПАРТИЗАН
4. ПИСЬМО
5. СЧЕТ
Брату
6. 21 ЯНВАРЯ 1924 ГОДА
7. РАССКАЗ СОЛДАТА
8. РАССТРЕЛ
9. НАЛЕТ
10. ПЕСНЯ О МАТЕРИ
(1914 г.)
11. РОДИНА
12. НА СМЕНУ
Памяти погибших коммунаров
13. ПОХОД
14. БАЛЛАДА О МЕЧАХ И ХЛЕБЕ
15. ОКТЯБРЬ
16. КАНЦЕЛЯРИСТКА
А. Хребтовой
17. АТАКА
18. ВЕТЕР
19. ОКТЯБРЬ
20. ЗАКАТ
21. ПЕСНЯ О ПЕСНЕ
22. МОЛОДЕЖИ
23. СУНГАРИЙСКИЙ ДРУГ
24. ГОСТЕПРИИМСТВО
25. ПАМЯТИ ЗАМУЧЕННЫХ
26. МУДРОСТЬ
27. СВИДАНИЕ
28. НОЧНОЙ РУЧЕЙ
29. СЛОВО ЕСЕНИНУ
…У людей, которым не по душе кипенье и цветенье отчизны, которые сами себя признают негодными для того, чтобы жить и работать, нельзя отнимать права умереть…
30. КУРГАН
31. СТИХИ О ДРУЖБЕ
32. СТИХИ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЕ
33. ГИТАРА
А. Жарову
34. ДЕВУШКЕ
35. ПЕСНЯ РЫБАКА
36. УГЛЕКОП
37. ДВАДЦАТЫЙ
38. БАРАБАНЩИК
Е. Зозуле
39. СИНИЦА
40. ПЕСНЯ
41. ВОЛОСЫ
Н. А. Гнуни
Молчи, скрывайся и таи.
42. ПЕСНЯ БОДРОСТИ
43. ВЕСНА — ЛЕТО
Оптимистические строфы
44. СОМНЕНЬЕ
45. ЗИМА
46. ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
47. НЕБО И ГЛАЗА
48. ВСТУПЛЕНИЕ
49. ПЕСНЯ
50. ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
ХУДОЖНИК И ТЕМА
51. ПРОБЛЕМА ХЛЕБОПШЕНА
52. СОЦИОЛОГИЯ ПОГОДЫ
53. ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ
54. ДВА МИРА
55. О ЮНОСТИ
56. ПЕРЕД КАРТОЙ ЭЛЕКТРИФИКАЦИИ
57. ПЕСНЯ СТАРОГО РАБОЧЕГО
58. ПИСЬМО К ТОВАРИЩУ
59. СОЛЬ
60. ОПРАВДАНИЕ
61. «Переваливая через…»
62. «Дождь устал…»
63. ИСКРЫ
64. «У витрины световой Госторга…»
65. ИСПАНСКИЙ МОТИВ
66. БОЙ
67. ПЕСЕНКА
68. ИЗ ОКНА ВАГОНА
69. ПОЧТА
70. МЫ С ТОБОЙ
71. ПОЕЗД
72. ДЕТИ ОКТЯБРЯ
73. БАТЯ
74. КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЕСНЯ
75. ЖЕНИХИ
76. ОТКРОВЕННОСТЬ
77. РАЗЛУКА
Разлука уносит любовь…
78. БАРАБАН
Пионерская песня
79. «Какой контраст!.. Подумать стыд…»
80. ПРОВОКАТОР
Н. Асееву
81. НУ, ПОГЛАДЬ ПО ГОЛОВЕ
82. ЗДРАВИЦА
Пью за здравие Мери…
83. СЕРДЦЕ
84. ОСЕНЬ
85. ПЕСЕНКА
86. ПРОИСШЕСТВИЯ
87. ПОСВЯЩЕНИЕ
88. ТИПИЧНЫЙ СЛУЧАЙ
89. ЛЮБОВНАЯ-ГОВОРНАЯ
90. ФИЛОСОФСКОЕ
91. ПЕСНЯ ОБ УБИТОМ КОМИССАРЕ
92. КАССИР
Тосе
93. СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА
94. ЛЫЖНИ
95. О СЛАВЕ
96. ПОСВЯЩЕНИЕ
97. «На столе — бутылка водки…»
98. «Задала любовь задачу…»
99. ПИСЬМО
100. МАРУСЯ
Партизанская песня
101. ЛЮБОВНАЯ ШУТОЧНАЯ
102. НА МОЖАЙСКОМ ШОССЕ
103. ПЕСНЯ О ПАСТУШК
104. АЗОРСКАЯ ПЕСНЯ
105. ПОЧЕМУ?
106. КОНДРАТИЙ РЫЛЕЕВ
107. СТАРАЯ ПЕСЕНКА
108. ПАМЯТЬ
109. ЗАВЕЩАНЬЕ
110. РАЗГОВОР
111. «Не гляди так злобно и устало…»
112. ПРИЗНАКИ ВЕСНЫ
И. Д. Папанину
113. ОХОТА НА УТОК
114. ДОЖДЬ В ДЕТСКОМ САДУ
115. УРОЖАЙ
116. РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ
117. ЭХО
118. «Как ослепительно, как ярко…»
119. СТИХИ О ПОТЕРЯННОЙ СОБАКЕ
120. НА БЕРЕГУ ВОЛГИ
121. ПЕСНЯ О МЛАДШЕМ БРАТЕ
122. ДОБРОЕ СЛОВО
123. ДОЖДЬ ИДЕТ
124. СВЕЧА
Рассказ матери
125. НАРОДНАЯ ПЕСНЯ
126. ВЕТЕР
127. ПОЭТУ
128. «Глохнет одинокая моторка…»
129. ТОВАРИЩИ
130. СВИДАНИЕ
131. НА ФОЛЬВАРКЕ
132. ТРОЙКА
Тройка мчится. Тройка скачет…
133. ПАРУС
Белеет парус одинокий…
134—135. СИБИРСКИЕ ПЕСНИ
136. ИСТРЕБИТЕЛИ
137. УТРО
138. СЧАСТЬЕ
139. О НЕЖНОСТИ
140. СЕДОВЦАМ
141. МОЛИТВА
142. ТЕЛЕФОН
143. БРАТСКАЯ МОГИЛА
144. КУКЛА
145. СНЕГУРОЧКА
146. ВОЛКИ
147. НАРОДНЫЕ ПРИМЕТЫ
148. ПЕТЛИЦЫ
149. «Я видел девочку убитую…»
150. ПЕСЕНКА
151. НАРОДНЫЙ ФОНД
152. В САНБАТЕ
153. КОМСОМОЛЬЦУ
154. МАШИНИСТ
155. ОДНОЙ БОРЬБЕ, ЕДИНОЙ ЦЕЛИ…
156. ПАРТИЗАНСКАЯ ПЕСНЯ
157. СЛАВА РУССКОМУ ШТЫКУ!
158. ЧЕМУ НЕ БЫВАТЬ И ЧТО НЕПРЕМЕННО БУДЕТ
159. ЕСЛИ БУДЕШЬ РАНЕН, МИЛЫЙ, НА ВОЙНЕ…
160. ПЕСНЯ ОБ ОТЦЕ И СЫНЕ
161. БЕЖЕНЦЫ
162. ПЕСНЯ О РОДИНЕ И О МАТЕРИ
163. СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЕ
164. ИЗ ПИСЬМА
165. ВРАГАМ!
166. ПРОВОДЫ
167. Я ВИДЕЛ САМ
168. ЕСЛИ Я НЕ ВЕРНУСЬ, ДОРОГАЯ…
169. ГВАРДЕЙСКИЙ МАРШ
170. СТОЮ В СМЯТЕНЬИ У ПОРОГА
171-172. ДВЕ СТАРИННЫЕ РУССКИЕ ПЕСНИ
173. РАЗЛУКА
174. КЛЯТВА
175. НАРОДНАЯ ПЕСНЯ
176. КЛЯТВА
177. ТОВАРИЩУ БОЙЦУ
178. ДОПРОС
179. НА КРЫЛЬЦЕ
180. В ДОРОГЕ
181. «Не забыть мне этой лыжни…»
182. ЗАЗДРАВНАЯ ПЕСНЯ
183. ДЕКАБРЬ 1942 ГОДА
184. РОДИНЕ
185. ТЫ НЕ ПИШЕШЬ ПИСЬМО МНЕ
186. ПЕХОТА
187. ПЕЙЗАЖ
188. ПОСЛЕ БОЯ
189. СЕСТРА
190. ПЕСНЯ ЛЕТЧИКА
191. ПОЛТАВА
192. БЫЛОЕ
193. НА ДНЕПРЕ
194. БАЛЛАДА О ЗАСЛОНОВЕ[42] И ЕГО АДЪЮТАНТЕ
195. ТОПОЛЯ КИЕВА
196. ЗАКАТ
197. СЕМЕЙНОЕ
198. ФРОНТОВИК
199. «Дни склоняются и меркнут…»
200. «На месте, кровью орошенном…»
201. МИХАЙЛОВСКОЕ
202. ЗАТИШЬЕ
203. РУССКАЯ ПЕСНЯ
204. РУССКОЙ ЖЕНЩИНЕ
205. ГОРОД
206. МОСКВЕ
207. 19 ДЕКАБРЯ 1943
208. ПОСЛУШАЙ МЕНЯ
209. МОРЯК В КРЫМУ
210. «Лампы неуверенное пламя…»
211. ВЕСНА В МОСКВЕ
212. «Когда я вижу моряка…»
213. МАТЬ СОЛДАТА
СТИХОТВОРЕНИЯ НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ
214. КРЕСТЬЯНИН
215. КАЗАЧЬЯ ПЕСНЯ
216. «Над мирным деревянным бытом…»
217. «На деревья и на зданья…»
218. МОДНЫЙ ПИСАТЕЛЬ
219. ВЫЖИГИ
220. ЛИРИЧЕСКАЯ БАСНЯ
221. ПЕРВЫЙ СНЕГ
222. «Жаловалась: грустно мне, одна я…»
223. ПОСТСКРИПТУМ
224. НА ЗАСЕДАНИИ
225. ЖУРАВЛИ
ПОЭМЫ
226. ЯКУТЫ
Г. Ржанову
227. ПОВЕСТЬ О РЫЖЕМ МОТЭЛЕ, ГОСПОДИНЕ ИНСПЕКТОРЕ, РАВВИНЕ ИСАЙЕ И КОМИССАРЕ БЛОХ
Глава первая
ДО БЕЗ ЦАРЯ И НЕМНОГО ПОСЛЕ
Жили-были
«При чем» и «ни при чем»
Глава вторая
КИШИНЕВСКИЕ ЧУДЕСА
Чудо первое
Чудо второе
Еще о первом чуде
Чудо третье
Чудо некишиневского масштаба
Глава третья. НОВОЕ ВРЕМЯ — НОВЫЕ ПЕСНИ
Синагогальная
Почти свадебная
Песня «текущих дел»
В общем фокусе
Погребальная
Послесловие
228. ДВАДЦАТЫЙ
(Из поэмы)
I. ЗАКАТ
2. ЧАИШКО
3. ДОМА
4. ГИТАРНАЯ
229. МИЛОЕ ДЕТСТВО
ПРИМЕЧАНИЯ
Стихотворное наследие Иосифа Уткина в таком объеме издается впервые. Тем не менее довольно значительная часть произведений поэта — художественно невыразительных или недоработанных — осталась за пределами этой книги.
При жизни Уткина вышло около двадцати его стихотворных сборников, в том числе пять изданий «Первой книги стихов», незначительно отличающихся друг от друга по составу. В них вошла примерно половина всего написанного поэтом, поскольку Уткин, как правило, включал в свои сборники почти одни и те же произведения, незначительно обновляя состав. Такое положение, видимо, объясняется тем, что поэт слишком взыскательно относился к своим новым стихотворениям. Публикуя далеко не все из них на страницах периодической печати, он еще меньше включал их в собственные сборники.
С целью выявления стихотворений Уткина, не входивших в прижизненные издания, были обследованы газеты и журналы, в которых печатался поэт, а также изучен его архив, находящийся в Центральном государственном архиве литературы и искусства.[64]
Этот архив сохранился не полностью. Стихотворения, опубликованные при жизни автора, по большей части имеются в нем лишь в виде машинописных копий, иногда — без авторской правки. Далеко не все произведения сохранились в автографах; так, из рукописей поэм уцелела лишь первая часть «Милого детства» (главы 1–6).
По рукописям архива Уткина были уточнены некоторые датировки, например стихотворений «Происшествие», «Посвящение» («Трудно нам с тобой договориться…»), «Телефон» и др. В сохранившихся автографах часто встречаются пометы, отмечающие дни работы поэта над стихотворным текстом. В этих случаях под произведениями указывается дата, округленная до месяца (когда стихотворение создавалось в несколько этапов). Даты без указания месяца в большинстве случаев взяты из сборников и прижизненных публикаций Уткина. В угловые скобки заключены даты первых публикаций, т. е. обозначающие время, не позднее которого написаны произведения. Вопросительным знаком сопровождаются даты предположительные. Стихотворения, время написания которых неясно, помещены в конце первого раздела.
Ряд произведений публикуется в настоящем издании впервые, по автографам или машинописи с авторской правкой. Следует при этом оговориться, что в отношении некоторых стихотворений, в особенности лирики военных лет, пока не всегда удавалось окончательно установить, было ли то или другое стихотворение опубликовано. В таких сомнительных случаях обычная в комментариях формула «печ. впервые» отсутствует, а примечания начинаются словами: «Печ. по…». При подготовке настоящего издания использованы посмертные публикации уткинских произведений, многие из которых были осуществлены Д. Фиксом.
Условные сокращения, принятые в примечаниях
БР — газета «Бакинский рабочий» (Баку).
ВМ — газета «Вечерняя Москва».
ВТ — газета «Власть труда» (Иркутск).
Зн. — журнал «Знамя».
И — газета «Известия».
Изд. 1944 — Иосиф Уткин, О родине, о дружбе, о любви, М., 1944.
ИС-35 — Иосиф Уткин, Избранные стихи, М., 1935.
ИС-36 — Иосиф Уткин, Избранные стихи, М., 1936.
КЗ — газета «Красная звезда».
КН — журнал «Красная новь» (Москва).
КП — газета «Комсомольская правда».
Л — Иосиф Уткин, Лирика, М., 1939.
ЛГ — «Литературная газета».
ЛЖ — газета «Литература и жизнь».
МГ — журнал «Молодая гвардия».
НМ — журнал «Новый мир».
НРВ — газета Брянского фронта «На разгром врага».
О — журнал «Огонек».
Окт. — журнал «Октябрь».
П — журнал «Прожектор» (Москва).
ПВ — газета «Правда Востока» (Ташкент).
Печ. и рев. — журнал «Печать и революция».
ПКнС — Иосиф Уткин, Первая книга стихов, М.—Л., 1927 (1-е изд.);
М., 1931 (5-е изд.).
ПЛ — Иосиф Уткин, Публицистическая лирика, М., 1931.
Пр. — газета «Правда».
РМ — газета «Рабочая Москва».
С — журнал «Смена» (Москва).
С-35 — Иосиф Уткин, Стихи, М., 1935.
С-37 — Иосиф Уткин, Стихи, М., 1937.
С-39 — Иосиф Уткин, Стихи, М., 1939.
СО — журнал «Сибирские огни» (Новосибирск).
Стихи и поэмы — Иосиф Уткин, Стихи и поэмы, М., 1956.
Стихи о войне — Иосиф Уткин, Стихи о войне, М., 1933.
«Стихи о героях» — Иосиф Уткин, Стихи о героях, Ташкент, 1942. «Фронтовые стихи» — Иосиф Уткин, Фронтовые стихи, Ташкент, 1942. ЦГАЛИ — Центральный гос. архив литературы и искусства.
«Я видел сам» — Иосиф Уткин, Я видел сам, М., 1942.
1. Май. Литературно-художественный сборник «ИЛХО», Иркутск, 1923, с. 25.
2. ВТ, 1923, 12 июня. Датируется по содержанию. В помещенной в том же номере ВТ статье «О беспризорном ребенке» говорилось: «Беспризорные дети — это… наш позор, наша обязанность, наш долг; это тяжелое наследие прошлого надо изжить». Иерихонскими трубами — мощным гласом; по библейской легенде, крепостные стены города Иерихона разрушились от звука труб осаждавших его воинов.
3. СО, 1923, № 5–6, с. 98. Печ. по ПКнС (1-е изд.), с. 11.
4. П, 1925, № 14, с. 24. Печ. по изд. 1944, с. ИЗ. Машинопись с правкой — без даты.
5. СО, 1924, № 2, с. 64. Печ. по сб. «Вьюжные дни», изд. 2-е, Новосибирск, 1928, с. 30. Старший брат Уткина Александр в 1919 г. был расстрелян белыми. Британский Лев — английский герб. Сагибы (сахибы) — так называли в Индии европейцев, главным образом англичан.
6. ВТ, 1924, 4 февраля. Печ. по сб. «Ильичу», Иркутск, 1924, с. 14.
7. О, 1924, № 42, с. 1, под загл. «Рассказ партизана». Печ. по изд. 1944, с. 69.
8. П, 1925, № 8, с. 22. Печ. по изд. 1944, с. 79.
9. С, 1925, № 16, с. 10. Печ. по изд. 1944, с. 71.
10. О, 1925, № 2, с. 3. Печ. по С-37, с. 36. Машинопись с правкой — без даты.
11. Сб. «Вьюжные дни», изд. 1-е, Новониколаевск, 1925, с. 23.
12. С, 1925, № 16, с. 10.
13. С, 1925, № 16, с. 10. Печ. по журн. «30 дней», 1927, № 8, с. 33.
14. П, 1925, № 14, с. 1. Печ. по С-39, с. 77. Авторская датировка (1926) ошибочна; она исправлена по первой публикации.
15. О, 1925, № 46, с. 2.
16. П, 1925, № 22, с. 15. Печ. по изд. 1944, с. 115.
17. П, 1925, № 14, с. 24 (первые четыре строфы), под загл. «Эскадрон», полный текст — П, 1925, № 22, с. 14. Печ. по изд. 1944, с. 83. Маяковский полемизировал с «Атакой» в стих. «Долой! Западным братьям» (1929): «Поэтами облагороженная война и военщина должна быть поэтом оплевана и развенчана».
18. П, 1925, № 22, с. 15. Печ. по изд. 1944, с. 135. В автографе — помета: «Крым. Гаспра». Маяковский написал пародию на это стих.:
(В. Маяковский, Полн. собр. соч., т. 13, М., 1961, с. 149).
19. КП, 1925, 7 ноября. Печ. по ПКнС (5-е изд.), с. 56.
20. П, 1925, № 22, с. 15, с подзаг.: «На стихотворение Голодного „Поэтам Екатеринослава“». Печ. по ИС-35, с. 97.
21. П, 1925, № 22, с. 15, под загл. «Песня о моей песне». Печ. по ПКнС (1-е изд.), с. 79.
22. О, 1926, № 47, с. 6. Печ. по изд. 1944, с. 141.
23. Окт., 1926, № 7–8, с. 168. Печ. по изд. 1944, с. 88.
24. КН. 1926, № 7, с. 119. Печ. по изд. 1944, с. 143.
25. Стихи о войне, с. 16, под загл. «Памяти расстрелянных» и посвящением: «Польским солдатам-комсомольцам». Печ. по сб. «Я видел сам», с. 33. Датируется приблизительно, по стилю и манере письма, со второй половины 20-х гг. сильно изменившихся.
26. КН, 1926, № 7, с. 118.
27. П, 1926, № 15, с. 4. Печ. по изд. 1944, с. 101.
28. НМ, 1927, № 1, с. 47, под загл. «Крымские ночи. Ручей». Печ. по изд. 1944, с. 105.
29. МГ, 1926, № 1, с. 232. Печ. по Л, с. 179. Эпиграф — строки из статьи М. Горького «О пользе грамотности», написанные в защиту стих. Уткина. Горький возражал критику Д. Ханину, опубликовавшему статью («На литературном посту», 1928, № 1) о мелкобуржуазных уклонах в творчестве Уткина, особенно заметно будто бы сказавшихся на «Слове Есенину».
30. П, 1926, № 8, с. 28. Печ. по изд. 1944, с. 81. Маяковский в статье «Как делать стихи», говоря о недостаточно внимательном отношении поэтов к слову, приводил в качестве примера «Курган» (Полн. собр. соч., т. 12, М., 1959, с. 109). Он же критиковал это стих, в беседе с сотрудником газеты «Эпоха» в 1927 г.: «Ясно видно, что тут <в первой и последней строфах „Кургана“> не иначе как за волосы притягиваются ненужные слова только для того, чтобы получить рифму на „Так же вот!“ А потом, как это мило звучит, напоминая русское слово „живот“. А дальше еще про лебедя! Ведь он никогда „не придет“, так как лебедь большей частью не ходит, а летает или плавает» (там же, с. 487).
31. КП, 1926, 23 мая, под загл. «О дружбе», с посвящением Марковскому, Анисимову, Павлову, с ошибочной, по-видимому, датой: 1925. Печ. и датируется по изд. 1944, с. 142.
32. КП, 1926, 4 июля, под загл. «Стихи красивой девушке». Печ. по ПКнС (5-е изд.), с. 76. А. А Жаров и А. И. Безыменский откликнулись на это стих. Уткина («Стихи красивой девушке» Жарова и «О девушках» Безыменского см. в КП, 1926, от 11 июля и 20 августа). Маяковский в выступлении на диспуте «Леф или блеф?» 23 марта 1927 г. подверг критике стих. Уткина за небрежность языка: «Когда Уткин пишет стихотворение о лахудре: „Не твоей ли пышной грудью защищали Перекоп?“ — ведь это неверно. Почему? Да потому, что мы Перекоп не защищали — Перекоп защищали белогвардейцы, а красные его брали… Он же <Уткин> просто берет веками данное сравнение… выражение, наиболее часто встречающееся, но к факту <оно> не имеет отношения» (Полн. собр. соч., т. 12, М., 1959, с. 337–338).
33. КП, 1926, 27 июля и НМ, 1926, № 8–9, с. 189. Печ. по изд. 1944, с. 90. См. вступ. статью, с. 17. Александр Алексеевич Жаров ответил на «Гитару» посвященной Уткину поэмой «Гармонь» (КП, 1926, 1 сентября). Урга — старое название Улан-Батора, столицы Монгольской Народной Республики; в 1921 г. Красная Армия при поддержке местного населения изгнала из Монголии войска интервентов, пытавшихся превратить ее в плацдарм для нападения на Советскую Россию.
34—35. О, 1926, № 47, с. 6. Ай-Петри — одна из горных вершин в Крыму.
36. ПКнС (1-е изд.), с. 26. Печ. по 5-му изд., с. 21. Ту-степ (от англ. two-step — двойной шаг) — европейский танец, популярный в 20-е годы. Георг V (1865–1936) — английский король.
37. НМ, 1927, № 1, с. 45 с подзаг. «Вступление к поэме». Печ. по изд. 1944, с. 65. Веси — деревни, села.
38. НМ, 1927, № 1, с. 46, с подзаг. «Стихи о европейской войне». Печ. по изд. 1944, с. 86. Зозуля Ефим Давыдович (1801–1941) — советский писатель. Эрзерум — город в сев. Турции, в период первой мировой войны павший под ударами русских войск. Курды — тюркская народность, населяющая небольшими группами Армению, Азербайджан, Грузию, Иран, Турцию и др. страны Востока.
39. Окт., 1927, № 1, с. 52 и С, 1927, № 1, с. I.
40. П, 1927, № 4, с. 21, под загл. «Песня девушке». Печ. по изд. 1944, с. 108.
41. НМ, 1928, № 1, с. 86. Было написано Уткиным как ответ критикам, усматривавшим «мелкобуржуазные уклоны» в его творчестве. Эпиграф — из стих. Ф. Тютчева «Silentium».
42. ПКнС (1-е изд.), с. 79. Печ. по изд. 1944, с. 153.
43. БР, 1928, 22 мая, под загл. «Весенняя тема», без 4-х последних строф. Печ. по О, 1928, № 29, с. 9.
44. НМ, 1928, № 9, с. 62, под загл. «Лучшему другу». Печ. по С-35, с. 130.
45. О, 1928, № 16, с. 4, под загл. «Октябрьская тема». Печ. по изд. 1944, с. 144. В своих воспоминаниях Уткин передает, как реагировал Маяковский на публикацию стих. «Зима»: «Я прихожу в редакцию <КП>. Маяковский здесь. Он меня встречает мрачно: „— Ну, что это вы, собственно говоря, молодой человек, решили с потомками говорить? Тогда, значит, вы думаете, что вам уже время труды подытожить, боитесь, что потомки вас не оценят“, — и начал мне „выкладывать“. Я было попробовал отвечать, а потом стал выдыхаться. — Вы понимаете, когда это люди делают? — Причем все время повторял слово „потомки“ и бил меня этими „потомками“, как молотком, по голове… Потом видит, что я молчу, он вдруг говорит каким-то странным согретым голосом: „А как там у вас насчет сахара?“ Я сказал. Он говорит: „А сахар хороший, это я мог бы себе в стакан положить“» («Маяковский и советская литература», М., 1964, с. 280–281).
46. О, 1928, № 50, с. 10. Печ. по изд. 1944, с. 117. Библейским именем моим. Иосиф Прекрасный — герой библейской легенды.
47. С-35, с. 90.
48. О, 1929, № 8, с. 3, под загл. «Сверстнику», под рубрикой «Стихи о гражданской войне». Печ. по сб. «Стихи о войне», с. 5. Стих, это Уткин предполагал сделать вступлением к поэме «Милое детство» (см. КП, 1929, 6 апреля), но затем отказался от этого замысла.
49. КП, 1929, 1 декабря. Печ. по КП, 1929, 7 декабря. В КП «Песне» предшествовало авторское примеч.: «На днях мною, наряду с другими товарищами, через „Комсомольскую правду“ был получен вызов от Особой Дальневосточной армии написать для наших героических красноармейцев военную песню. В ответ на предложение я дал товарищам обещание немедленно написать песню. Песня мною написана, я помещаю ее в „Комсомольской правде“ и вызываю пролетарских молодых композиторов: тт. Давиденко, Шехтера, Чемберджи и Коваля немедленно взяться за текст и оформить его музыкально, чтобы в скором времени через наш скромный труд бойцы Дальневосточной армии могли почувствовать связь с пролетарской художественной общественностью». 7 декабря «Песня» была опубликована с нотами в КП. Музыку написал Н. Чемберджи.
50. МГ, 1930, № 1, с. 77. Датируется, как и №№ 51–53, на основании того, что в декабре 1929 г. Уткин назвал их своими «новыми работами» (КП, 1929, 21 декабря). Стих, это, так же как и № 53, тематически перекликается с поэмой Б. Пастернака «Высокая болезнь» (1924–1928), дополнения к которой были опубликованы в НМ, 1928, № 11. Шелли писал Неплохо Про этот стон. Очевидно, речь идет о главном произведении Шелли — поэме «Освобожденный Прометей»; Прометей — символический образ революционера, великого мученика, пострадавшего за свою любовь к людям.
51. МГ, 1930, № 1, с. 78. Печ. по ПЛ, с. 24. Обоснование датировки см. в прим. 50. Столыпинская труба Расхваливает отруба. Имеется в виду аграрная реформа 1906 г., введенная царским министром П. А. Столыпиным, по которой крестьяне получили право выкупа земельных наделов и выхода из общины на так называемые отруба; эта реформа отвечала лишь интересам кулачества. Трехцветный позор. Трехцветный флаг — государственный флаг Российской империи.
52. МГ, 1930, № 1, с. 80. О датировке см. прим. 50. В китайских росчерках грозы. Имеется в виду начало второй гражданской революционной войны в Китае.
53. МГ, 1930, № 1, с. 81. Печ. по Л, с. 189. См. прим. 50. Паккарды, Рено — марки автомобилей. Глаголом жечь и т. д. Неточная цитата из стих. Пушкина «Пророк». «Вороний грай», «Машенька» — из стих. Н. С. Гумилева «Заблудившийся трамвай».
54. КП, 1930, 25 апреля, в цикле «Стихи о войне», не полностью. Печ. по сб. «Стихи о войне», с. 39. Канапе (франц.) — диван, кушетка. Столбцы — город в Белоруссии; до воссоединения Западной Белоруссии с СССР — государственная граница. Бельведерские беды — т. е. крах замков и дворцов (от слова «бельведер» — стиль дворцовых построек в XIX — начале XX в.).
55. КП, 1930, 7 ноября, под загл. «О юности, о нас, об Октябре». Печ. по С-35, с. 7. Автограф — без даты. Кольт — марка револьвера.
56. РМ, 1930, 23 декабря. Рябушинский П. П. (1871—?) — крупный русский банкир и промышленник.
57. РМ, 1930, 17 сентября, с примеч.: «„Песня старого рабочего“ — одна из песен новой пьесы тов. Уткина „Вышка Октября“ (готовящейся к постановке в Большом театре), читанной им вчера ред. активу „Рабочей Москвы“». Печ. по ПЛ, с. 30.
58. О, 1932, № 5, с. 3.
59. «Поэтический сборник», М., 1934, с. 128. Печ. по изд. 1944, с. 150.
60. И. Уткин. Избранные стихи, М., 1933, с. 23. Печ. по кн. «Поэтический сборник», М., 1934, с. 126.
61. Печ. впервые, по датированному автографу. РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей (1925–1932); в стих, выражено отрицательное отношение Уткина к политике администрирования, насаждавшейся в РАППе его руководителем Л. Авербахом.
62. СО, 1962, № 3, с. 141. Датированный автограф — с пометой) «Теберда». Амонаус — название горной вершины в Теберде.
63. Л., с. 170. Датируется по автографу. Эпиграф — из стих. Гумилева «Рабочий». В одном из автографов две дополнительные строфы, которыми заканчивалось стих.:
64. СО, 1962, № 3, с. 139 (др. ред.), под загл. «Звенья». Печ. по датированному автографу. Одна из ранних редакций имела дополнительную заключительную строфу:
65. Окт., 1935, № 1, с. 108. Автограф — с зачеркнутой датой: «октябрь 1933».
66. Зн., 1934, № 6, с. 30. Печ. по Л, с. 51. В датированном автографе зачеркнуто: «Эпизод».
67. Зн., 1934, № 6, с. 28 и И, 1934, 24 июня. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 47.
68. КН, 1935, № 9, с. 63. Печ. по С-35, с. 92.
69. С-35, с. 80. Печ. по С-39, с. 40. Андреев Андрей Андреевич (р. 1895) — видный советский партийный и государственный деятель.
70. С-35, с. 66. Печ. по изд. 1944, с. 146.
71. Зн., 1934, № 6, с. 34. Печ. по Л, с. 8. Японские поезда. Имеются в виду пограничные конфликты, которые провоцировались японской военщиной в целях экспансий на Севере (против СССР и Монгольской Народной Республики).
72. И, 1934, 18 июня. Дети Октября — участники экспедиции парохода «Челюскин», отправленной в августе 1933 г. во главе с О. Ю. Шмидтом. Стих. Уткина, являющееся приветствием героям-челюскинцам, было опубликовано накануне торжественной их встречи в Москве. В архиве Уткина сохранилось незавершенное стих, на ту же тему:
73. И, 1935, 16 января. Печ. по С-39, с. 5. Датируется по автографу. Н. Асеев писал: «„Батя“ — замечательное стихотворение. Это стихотворение хрестоматийно; оно характерно для эпохи гражданской войны более, чем целые тома беллетристики о ней» (ЛГ, 1935, 1 декабря). Трехлинейное зерно — т. е. трехлинейные винтовки.
74. Зн., 1934, № 6, с. 32 и И, 1934, 24 июня, без строфы 7. Печ. по изд. 1944, с. 73. Три автографа — без даты. Микада — от «микадо»: титул японского императора.
75. КН, 1935, № 9, с. 65. Печ. по С-39, с. 52.
76. И, 1935, 9 марта. Печ. по изд. 1944, с. 129.
77. И, 1934, 12 декабря, под загл. «Китайская стена». Печ. по изд. 1944, с. 121. Два автографа — без даты. Эпиграф — из стих. Н. В. Кукольника «Сомнение». Китайская стена — грандиозное сооружение Древнего Китая, воздвигнутое в IV–III вв. до н. э. с целью обороны от северных кочевых народов; до XX в. Великая Китайская стена сохранилась отдельными частями.
78. Зн., 1935, № 5, с. 147. Либкнехт Карл (1871–1919) — вид. воен. деятель германского рабочего движения, один из основателей Коммунистической партии Германии.
79. О, 1963, № 20, с. 24. Печ. по беловому автографу, где дана окончательная редакция. Датируется по автографу.
80. И, 1935, 18 июля, под загл. «Песенка о ресторане „Крит“ (Партизанская)». Печ. по С-37, с. 38. Датируется по автографу. «Крит» — название ресторана в Иркутске.
81. КН, 1935, № 9, с. 64, под загл. «Московский пейзаж». Печ. по С-39, с. 44.
82. Печ. по С-39, с. 60. Датируется по автографу. Эпиграф — из стихотворения Пушкина «Из Barry Cornwall». Всех республик, Всех семи. В 1935 г. СССР составляли семь союзных республик: Российская, Украинская, Белорусская, Закавказская, Узбекская, Таджикская и Туркменская.
83. ИС-36, с. 22. Печ. по изд. 1944, с. 122. Датируется по машинописной копии.
84. ЛЖ, 1962, 19 октября. Датируется по автографам. Маньчжурка — сорт махорки.
85. ЛЖ, 1962, 19 октября, без двух последних строф. Печ. по автографу. Шуя — река в Костромской области. Кемь — река в советской Карелии. Особая — Особая Дальневосточная армия.
86. Л, с. 129, с датой: 1936. Датируется по автографам. Освод — «Общество спасения на воде», существовавшее в СССР до 1941 г.
87. И. Уткин, Стихотворения и поэмы, М., 1961, с. 169, с ошибочной датой: 1939. Датируется по автографам.
88. ИС-36, с. 28. Печ. по С-39, с. 49. Датируется по автографам. Четыре автографа имеют варианты окончания, в печ. тексте отброшенного:
89. ИС-36, с. 26. Печ. по Л., с. 131. Датируется по автографам.
90. С-37, с. 94. Печ. по Л, с. 148. Автограф — без даты. Патриаршие пруды — сквер в Москве.
91. С-37, с. 101. Печ. по изд. 1944, с. 111. Ранняя редакция (автограф) имела заключительную строфу, впоследствии отброшенную поэтом:
Положено на музыку В. Кручининым.
92. КН, 1939, № 5–6, с. 188. Печ. по С-39, с. 48.
93. КН, 1935, № 9, с. 63. Датируется, так же как и №№ 95–97, предположительно: на основании того, что записано в одних блокнотах вместе с №№ 87 и 88 и др.
94. И, 1935, 27 марта. Печ. по изд. 1944, с. 119. Одна из ранних редакций (декабрь 1934) имела окончание, от которого поэт отказался. После строфы 5 в машинописной копии было:
Там же было снятое позже посвящение: «Е. Р.» (Елене Раковской, первой жене поэта).
95. «Крокодил», 1935, № 34–35, с. 4. Автограф — в архиве Уткина.
96—97. Печ. по автографам. См. примеч. 93. На том же листе, что стих. № 93, — план неосуществленного стих., близкого к нему по теме: «1. У меня нет денег, но звезды на ладони. 2. У меня нет вина, но есть дивные слова песни. 3. У меня нет дачи, но в придачу к березам обнажаются чудные листы моих книг. 4. У меня нет машины, — но в будущее уезжают на стихах! Дорогая, ты со мной не осталась, ты просчиталась, я богаче на десять лет жизнью и на тысячу лет бессмертьем, ну где же ты… видела, чтобы покинутый был так весел?»
98. О, 1963, № 20, с. 24. Датируется по месту расположения автографа в блокноте, где рядом находится стих. «Ива» (в данный сборник не включено), датированное мартом 1936 г.
99. Печ. впервые по датированному автографу. Из нескольких рукописей одна — под загл. «Стихи от жары».
100. О, 1937, № 24, с. 7. Автограф — на том же листе, что и последняя редакция стих. № 99, чем и определяется датировка.
101. Л, с. 151. Печ. по С-39, с. 54. Датируется по автографам.
102. ЛЖ, 1959, 13 ноября, без строфы 2. Печ. по беловому датированному автографу. Паккард — марка легкового автомобиля.
103. Окт., 1937, № 7, с. 101. Печ. по С-39, с. 15. Датируется по автографу. Таймень — рыба (лосось).
104. И, 1936, 23 февраля, без предпоследней строфы. Печ. по С-37, с. 104.
105. КН, 1939, № 5–6, с. 188. Печ. по Л, с. 122.
106. Печ. по изд. 1944, с. 149.
107. ИС-36, с. 23. Печ. по изд. 1944, с. 123. Остоженка — улица в Москве.
108. Окт., 1937, № 7, с. 101. Печ. по Л, с. 114. Датируется по автографу.
109. КН, 1939, № 5–6, с. 188. Печ. по С-39, с. 58. Датируется по автографу.
110. Л, с. 168.
111. Печ. впервые по датированному автографу. Пешня — вид лома.
112. КН, 1939, № 5–6, с. 187. Печ. по изд. 1944, с. 137. Обращено к Ивану Дмитриевичу Папанину (р. 1894), полярному исследователю, руководителю научно-исследовательской экспедиции на дрейфующей льдине в Центральной Арктике («Северный полюс») в 1937–1938 гг. Датируется по одному из поздних автографов, из которых сохранилось около десяти.
113. Л, с. 182. Печ. по С-39, с. 67. Датируется по автографам, на одном из них помета: «Ялта».
114. Л, с. 165. Печ. по изд. 1944, с. 139. Датируется по автографу.
115. ЛЖ, 1962, 19 октября. Датируется по автографу.
116. КН, 1939, № 5–6, с. 187. Датируется по автографу с пометой: «Барвиха».
117. Л, с. 184. Датируется по автографу.
118. ЛГ, 1938, 30 октября, вместе со стих, других поэтов под общим названием: «Поэты — комсомолу». Написано в качестве приветствия ВЛКСМ в связи с его двадцатилетней годовщиной.
119. Л, с. 123. Печ. по С-39, с. 47.
120. Л, с. 154. Печ. по С-39, с. 59. Песня про Степана-казака и т. д. Имеется в виду песня Д. Н. Садовникова «Из-за острова на стрежень…», в основе которой — легенда о потоплении Разиным красавицы персиянки. Ранняя (рукописная) редакция:
Освод — см. прим. 86.
122. Л, с. 125. Датируется по автографу.
123. О, 1953, № 20, с. 24. Автограф — на одном листе со стих. 117, что и является основанием предположительной датировки.
124. КН, 1939, № 5–6, с. 190. Печ. по С-39, с. 4. В архиве Уткина более пятнадцати автографов стих. «Свеча» с незначительными разночтениями. Датируется по позднейшему автографу.
125. ЛГ, 1939, 20 февраля. Печ. по изд. 1944, с. 78. Датируется по автографам.
126. Печ. по изд. 1944, с. 127. Датируется по автографу.
127. КН, 1939, № 5–6, с. 188. Печ. по изд. 1944, с. 128, где датировано 1937 г. Датируется по автографу.
128. Печ. впервые по датированному автографу. Один из ранних автографов — под загл. «Воробьевы горы».
129. С-39, с. 50. В архиве Уткина около десяти автографов этого стих, с незначительными разночтениями в начале. Датируется по позднейшему автографу.
130. С-39, с. 56. Печ. по изд. 1944, с. 124. Датируется по автографу. В архиве Уткина — более десяти вариантов этого стих, под загл. «Герой», «Мещанка» и др. Датируется по позднейшему автографу. Герой Теруэля. Теруэльская операция — героическая наступательная операция во время республиканской войны в Испании, длившаяся с 15 декабря 1937 г. по 8 января 1938 г.
131. ЛГ, 1939, 15 октября. Печ. по С-39, с. 9. Фольварк (польск.) — помещичий хутор.
132. ЛГ, 1939, 31 декабря. Печ. по изд. 1944, с. 14. Эпиграф — из стих. П. А. Вяземского «Тройка». И. Сельвинский писал: «Смело и как бы с вызовом берет он <Уткин> эпиграфом знаменитые строки Вяземского… Соревнование с песней поэта пушкинской школы удалось Уткину на славу… Жаркое дыхание… удаль и какая-то заливистая сила, уносящая душу, как ветер облако, обогатились в этой песне чертами, присущими советскому стиху». «Какой поэт отказался бы подписаться под этими строками?» — пишет дальше Сельвинский, цитируя последнюю строфу (ЛГ, 1944, 2 декабря).
133. ЛЖ, 1962, 19 октября. Эпиграф — из стих. М. Ю. Лермонтова «Парус».
134—135. Первое — КН, 1939, № 5–6, о. 188, в другом цикле «Сибирские песни»; второе — изд. 1944, с. 77. Печ. по изд. 1944, с. 75–77, где из двух стихотворений создан новый цикл. Дата первого стих. (1934) исправлена по машинописи с авт. правкой. Сохранилось др. стихотворение Уткина, близкое к № 134, но с обратной ситуацией — песня поется здесь не советским часовым, а жертвами колчаковского застенка:
(КН, 1939, № 5–6, с. 188). В автографе дата: 1934. Ушаковка — река, протекающая через Иркутск.
136. Печ. впервые по датированному автографу. Сохранилось более пятнадцати автографов; несколько вариантов стих. — под загл. «Воздушный бой», «Парижанке (Жаклине Прево)»; на одном из поздних вариантов — запись: «Вот оно! Сколько мучений!» Ранняя (рукописная) редакция:
137. Иосиф Уткин, Суровый ветер. Стихи, М., 1950, с. 95. Автограф — в архиве Уткина. Датируется по др. автографам, где стих, озаглавлено: «Лыжное», «На лыжах» и т. п.
138. Печ. впервые по датированному автографу.
139. О, 1956, № 15, с. 13. Автографы — под загл.: «Объяснение», «О ласке». Датируется по автографу.
140. Печ. впервые по автографу. Другие автографы — под загл. «Чародей». Эпиграф — из стих. А. С. Пушкина «Вакхическая песня». Седовцы — участники научной экспедиции ледокольного судна «Седов», которое в октябре 1937 г. было затерто льдами в море Лаптевых и превращено в дрейфующую научно-исследовательскую базу. В ноябре 1939 г. ледокол был вынесен дрейфом в пролив между Шпицбергеном и Гренландией, где и был освобожден из ледового плена. Пятнадцать «седовцев» были удостоены звания Героя Советского Союза.
141. «День поэзии», М., 1962, с. 297. Датируется по автографу.
142. Иосиф Уткин, Стихи и поэмы, М., 1956, с. 58, с ошибочной датой: 1926. Печ. и датируется по автографу. В одном из автографов подзаг.: «Выдумка». Эдисон Томас Алва (1847–1931) — выдающийся американский электротехник и изобретатель, в частности изобрел фонограф.
143. «Я видел сам», с. 55. Датируется по автографу. Эпиграф — из стих. А. С. Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Славлю смерть у сопки Заозерной. Высота Заозерная — место ожесточенных боев советских воинов с японскими захватчиками, вторгшимися в июле — августе 1938 г. на территорию Дальнего Востока в районе озера Хасан; в результате упорных боев интервенты были наголову разбиты.
144. Иосиф Уткин, Стихи и поэмы, М., 1956, с. 168.
145. Изд. 1944, с. 120.
146. ВМ, 1941, 25 июня. Датируется по автографу.
147. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 84. Датируется по автографу.
148. ПВ, 1942, 25 января. Печ. по изд. 1944, с. 50. Датируется по автографу.
149. И, 1941, 14 августа, под загл. «Красноармейцу». Печ. по изд. 1944, с. 21. Датируется по автографу. Первой публикации предшествовало: «Изнасилованную и убитую девочку немцы выбросили на помойку… Заметив детей, собиравших в поле цветы, немецкий летчик расстрелял их на бреющем полете (По материалам Информбюро)».
150. КП, 1942, 31 мая. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 41. Датируется по автографу.
151. КП, 1941, 2 августа. Печ. по сб. «Фронтовые стихи», с. 6. Датируется по автографу.
152. «Советский воин», 1962, № 18, с. 5. Датируется по автографу.
153. «Московский комсомолец», 1941, 3 августа, под загл. «Комсомольцу-железнодорожнику». Печ. по сб. «Фронтовые стихи», с. 8.
154. И, 1941, 6 августа. Печ. по изд. 1944, с. 29.
155. «Труд», 1941, 18 июля, под загл. «Винтовкой, молотом, пером». Печ. по сб. «Стихи о героях», с. 12.
156. КП, 1941, 17 июля. Печ по сб. «Я видел сам», с. 72.
157. КП, 1941, 10 июля. Печ. по изд. 1944, с. 42. Первой публикации предшествовало: «На днях Энская часть пошла в атаку на превосходящие силы противника. Бой закончился полным разгромом врага. На поле битвы остались 267 убитых и 130 раненых немецких солдат. Боец тов. Довжиков, ворвавшись в группу немецких офицеров, штыком заколол троих, остальные убежали. Младший политрук тов. Петров за несколько минут заколол шестерых фашистских солдат».
158. «Крокодил», 1941, № 14, с. 2, под загл. «Чему никогда не быть и что непременно будет». Печ. по изд. 1944, с. 43.
159. ПВ, 1942, 15 марта. Печ. по изд. 1944, с. 55. Стих, бытовало в качестве популярной песни.
160. КЗ, 1942, 4 июля. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 18.
161. Пр., 1942, 7 июля. Печ. по изд. 1944, с. 26. И. Рахтанов, встречавшийся с Уткиным на Брянском фронте в августе 1941 г., вспоминал об обстоятельствах, вызвавших к жизни стих. «Беженцы»: «Дорога была забита бесконечными возками беженцев, что волочились навстречу нам на восток… — Вот смотрите, — сказал Уткин…. — вся жизнь этих людей уместилась на одном возке. Здесь и бабушка, и внуки, и домашний скарб. И все это движется, уходит от неминуемой смерти. Куда? Каков их путь? Где остановят они свои натруженные ноги? Знают ли они это? Верят ли в остановку? Думаю, что верят. Без веры нельзя идти так спокойно. И если я когда-нибудь напишу о них, именно это отсутствие слез в их глазах я отмечу…» (И. Рахтанов, Военной дорогой. — «Новый мир», 1947, № 5, с. 172).
162—163. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 16 и 81. Стих. 162 в ранней редакции было написано еще в 1936 г. Сохранился датированный автограф строфы 1. На той же бумаге и теми же чернилами — ранний вариант стихотворения под загл. «Песня о матери и о родине». В этой редакции строфы 2–3 и дополнительная 4:
Строка «Нашей дружбе двадцать лет» (т. е. двадцать лет Октябрю) также подтверждает, что стих. было создано в 1936 г.
164. «Советский воин», 1962, № 18, с. 5. Эпиграф — из стих. Н. А. Некрасова «Внимая ужасам войны…». Датируется по автографу.
165. ПВ, 1942, 1 марта. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 9.
166. ПВ, 1942, 1 марта. Печ. по изд. 1944, с. 51.
167. ПВ, 1942, 1 марта. Печ. по изд. 1944, с. 22.
168. ПВ, 1942, 15 марта, с заключительной пятой строфой, в цикле «Письма». Печ. по изд. 1944, с. 57. Последняя строфа в ПВ:
169. И, 1942, 21 марта. Печ. по сб. «Фронтовые стихи», с. 3.
170. ПВ, 1942, 10 мая. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 60.
171–172. Печ. по сб. «Я видел сам», с. 12–15.
173. КЗ, 1942, 4 июля.
174. Пр., 1942, 7 июля, под рубрикой «Из фронтовой тетради», Печ. по изд. 1944, с. 32.
175. КЗ, 1942, 11 июля. Печ. по изд. 1944, с. 58.
176. Пр., 1942, 3 августа. Печ. по изд. 1944, с. 20.
177. НРВ, 1942, 21 августа и И, 1942, 22 августа. В автографе — помета: «Брянский фронт». В эти же дни Уткин писал с Брянского фронта: «На днях, лежа в засаде, партизаны-разведчики увидели странную картину. Старики, дети, мужчины и женщины шли цепочкой по лесу, глядя себе под ноги. Партизаны остановили эту необыкновенную процессию. „Что вы тут ищете?“ — спросили они у людей. „Оружие, — ответили им. — В партизаны хотим идти, а без оружия не берут“.. Нарастает грозный шум древних брянских лесов. Это гул народной ненависти русских людей к иноземным захватчикам» (И, 1942, 19 августа).
178. ВМ, 1942, 26 сентября, в цикле «Песни ненависти». Печ. по изд. 1944, с. 31. В автографе (с пометой: «Брянский фронт») зачеркнуто начало:
179. Печ. по сб. «Фронтовые стихи», с. 23.
180. «Красноармеец», 1943, № 1, с. 8, с подзаг. «Русская сказка». Печ. по изд. 1944, с. 13.
181. «Лит. Россия», 1963, 10 мая, с. 21.
182. КЗ, 1943, 10 августа. Печ. по изд. 1944, с. 5.
183. «Крокодил», 1943, № 1, с. 7.
184. «Литература и искусство», 1943, 1 мая.
185. КЗ, 1943, 6 марта. Печ. по изд. 1944, с. 53.
186. «Фронтовик», 1943, 14 апреля, без строфы 4, в цикле «Стихи о родине», с примеч.: «Стихи написаны специально для читателей газеты „Фронтовик“». Печ. по журн. «Красноармеец», 1943, № 19, с. 14.
187. «Фронтовик», 1943, 14 апреля, в цикле «Стихи о родине», под загл. «Наступление». Печ. по изд. 1944, с. 17.
188. Пр., 1943, 17 апреля. Печ. по изд. 1944, с. 52.
189. КЗ, 1943, 13 июня, под рубрикой «Из фронтовой тетради». Печ. по изд. 1944, с. 8.
190. КЗ, 1943, 10 августа.
191. КЗ, 1943, 28 сентября, в цикле «На Киевском шляхе».
192. КЗ, 1943, 28 сентября, в цикле «На Киевском шляхе». Печ. по изд. 1944, с. 27. В автографе зачеркнуто загл. «Святыня».
193. КЗ, 1943, 28 сентября, в цикле «На Киевском шляхе». Печ. по изд. 1944, с. 28. В автографах — пятнадцать вариантов стих. «На Днепре».
194. КЗ, 1943, 3 октября. Печ. по изд. 1944, с. 33. Заслонов Константин Сергеевич (1909–1942) погиб 14 ноября 1942 г.
195. КЗ, 1943, 21 октября.
196. ЛГ, 1963, 16 мая.
197. Печ. впервые по машинописи с авторской правкой.
198. Стихи и поэмы, с. 211.
199. О, 1956, № 15, с. 13.
200. СО, 1962, № 3, с. 141.
201. Стихи и поэмы, с. 216. Эпиграф и две последние строки — из стих. А. С. Пушкина «Зимний вечер». В автографе строфа 6 — в другой редакции.
202. Печ. по изд. 1944, с. 25. Эпиграф — из стих. М. Ю. Лермонтова «Ангел».
203. НРБ, 1944, 29 января. Печ. по изд. 1944, с. 18. В арх. Уткина — более шестнадцати автографов этого стих, с незначительными разночтениями.
204. Печ. по изд. 1944, с. 9. В автографах — более десяти вариантов этого стих.
205. Печ. по изд. 1944, с. 12. Эпиграф — из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. 7). Колокольни Ивановой каска — купол колокольни «Иван Великий» в Кремле.
206. Стихи и поэмы, с. 221.
207. КЗ, 1962, 24 марта. Доватор Л. М. (1903–1941) — генерал-майор, Герой Советского Союза. Погиб 19 декабря 1941 г. на подходах к Рузе, недалеко от Москвы. Написано в двухлетнюю годовщину со дня гибели Доватора.
208. «Литература и искусство», 1944, 1 апреля, под загл. «У костра», с подзаг. «Из фронтовой тетради». Печ. по изд. 1944, с. 23. Датируется по автографу.
209. Пр., 1944, 24 апреля. Печ. по изд. 1944, с. 61.
210. «Горьковская коммуна», 1944, 19 мая, под загл. «Песенка офицера». Печ. по изд. 1944, с. 59. Датируется по автографу.
211. ЛЖ, 1959, 13 ноября.
212. Печ. по машинописи с авторской правкой.
213. «День русской поэзии», М., 1959, с. 139. Печ. более поздняя редакция — машинопись с авторской правкой. В автографах зачеркнутые заглавия: «Солдатская мать», «Стихи о матери», Эпиграф — из стих. Н. А. Некрасова «Внимая ужасам войны…».
214. Стихи и поэмы, с. 90. Автограф — без даты. Азям — долгополый кафтан из сукна или верблюжьей шерсти.
215. КП, 1965, 16 апреля.
216—217. Печ. впервые по машинописи.
218. «Лит. Россия», 1963, 10 мая.
219. Печ. впервые по автографу. Эпиграф — из поэмы Маяковского «Во весь голос».
220. Печ. впервые по машинописи.
221—222. О, 1963, № 20, с. 24.
223. Печ. впервые по автографу. Сохранилось около десяти черновых автографов этого стих.
224. ЛЖ, 1965, 13 ноября.
225. Печ. впервые по автографу.
226. П, 1924, № 24, с. 18. Печ. по изд. 1944, с. 93. Ржанов Г. А. — революционер, большевик; в 20-е годы один из руководителей Иркутского обкома партии.
227. МГ, 1925, № 4, с. 172, с посвящением матери. Печ. по изд. 1944, с. 157. Судя по незавершенным «Воспоминаниям» Уткина (ЦГАЛИ), можно думать, что в поэме отразились характерные ситуации и реплики, которые автору довелось наблюдать еще в 1916 г. в Иркутске в биллиардной «Гранд-отеля», где он служил маркером. Среди посетителей «Гранд-отеля» бывали колоритные «типажи» (представители еврейской буржуазии), язык которых Уткин хорошо изучил. Маяковский, впервые услышавший поэму в исполнении автора на вечере во Вхутемасе (см. вступ. статью, с. 9), по воспоминаниям Л. Ю. Брик, «пришел домой возбужденный и не успокоился до тех пор, пока и мы его <„Мотэле“> не узнали» (В. Маяковский в воспоминаниях современников, М., 1963, с. 348). Публикация «Повести» в МГ вызвала поток одобрительных рецензий (см.: КП, 1925, 12 августа; КП, 1925, 23 августа и 1 ноября; «Комсомолия», 1925, № 9, с. 57). В начале лета 1926 г. «Повесть о рыжем Мотэле» вышла отдельным изданием в библиотеке «Прожектора», с иллюстрациями К. Ротова. Экземпляр этой книги, принадлежавший А. В. Луначарскому, имел, по свидетельству владельца, следующие надписи Уткина:
«В этих стихах, — писал Луначарский в рецензии на „Повесть“, — есть нечто характеризующее поэзию Уткина. Поэзия эта не есть просто порождение отдыха, она… в целом революционна, но в ней есть нечто от более спокойных переживаний великой общественной силы, переходящей от разрушительных и оборонительных действий к строительству». Говоря далее о «мягкости», «лиричности», «задумчивости» и одновременно «веселости» поэта, Луначарский пишет: «Веселость Уткина очень часто преломляется в тонкую иронию, в ласковый юмор, слегка подернутый грустью даже тогда, когда стрелы иронии направляются против далеких, по своему социальному положению, от симпатии поэта типов» (Пр., 1926, 6 июня). Летом 1926 г. Уткин послал отдельное издание «Повести» Горькому в Сорренто и получил от него письмо (оно не сохранилось). «Письмо было очень теплым, — вспоминал Уткин — Горький прочел мою поэму. Поэма, видимо, понравилась. Хвалит. Предупреждает, что первый успех затрудняет будущую работу, и в конце неожиданно пишет, что хотел бы посмотреть, „какой Вы есть“, если будете за границей, приезжайте в Сорренто» («Горьковские чтения», М., 1964, с. 224). В начале февраля 1928 г. Уткин гостил у Горького в Сорренто и несколько раз читал, по его просьбе, вслух свою поэму, о которой Горький отзывался восторженно (письмо Уткина Д. Алтаузену 21 февраля 1928 г. — ЦГАЛИ, фонд Алтаузена). «Повесть о рыжем Мотэле» выдержала большое количество изданий. В 1944 г., Подводя итоги творческого пути поэта, безвременно ушедшего из жизни, И. Сельвинский в статье «Поэзия Иосифа Уткина» писал: «Если бы Уткин ничего больше не написал, кроме этой поэмы, то и тогда он завоевал бы себе право на прочное место в советской поэзии. Острая по рисунку, сочная по краскам, удивительно музыкальная, насыщенная легким и непринужденным юмором, печальная по тембру и жизнерадостная по всему своему мироощущению, — эта поэма, играя на еврейских интонациях, наивно и бесстрашно вводила нас в тот мирок местечкового быта, который вообще считался чем-то сугубо антипоэтичным…» Уткину «помог великий интернационализм революции. Глубоко насыщенная ощущением братства народов, „Повесть о рыжем Мотэле“ счастливо избежала опасности превращения своего сюжета в „еврейский анекдот“.. В лирических отступлениях автора было разлито столько хорошего советского дружелюбия ко всему забитому и обездоленному, столько веры в силу революции, столько подлинной человечности, что пресса не уставала возвращаться к поэме прямо и без повода» (ЛГ, 1944, 2 декабря). Цимес — национальное еврейское блюдо. Могендовид. В ПКнС (изд. 5-е, с. 117) это слово имеет авторское примеч.: «Знак царя Давида, шестиконечная звезда, которую обыватели путали с коммунистической». Лапсердак — верхняя длиннополая одежда у галицийских и польских евреев. Ной — библейский патриарх.
228. КП, 1927, 28 октября. Печ. по КН, 1928, № 1, с. 125. В рукописи сохранился более полный текст незавершенной поэмы «Двадцатый», первые две части («вариации») которого соответствуют данному тексту, а «Третья вариация» — не что иное, как «Партизанская песня» (в наст. сб. не вошла). Отрывком из этой же поэмы, видимо, является также стих. «Двадцатый» (№ 37). Работу над поэмой о двадцатом годе Уткин вел параллельно с работой над «Милым детством» (см. № 229); по-видимому, поэма «Двадцатый» должна была стать 2-й частью задуманной трилогии о современнике — «Гражданская война». Однако поскольку Уткин в 1932–1933 гг. ввел эпизоды из эпохи гражданской войны в финальные главы «Милого детства», то, нужно думать, к замыслу поэмы о двадцатом годе он впоследствии возвращаться не собирался. Ротшильды — богачи (фамилия знаменитых промышленников и финансовых магнатов, одна из могущественнейших в капиталистическом мире).
229. НМ, 1927, № 11, с. 82, код загл. «Милое детство. Главы из поэмы», в составе пяти глав, с датой: 1927. Три первые главы в в окончательный текст не вошли (см. их ниже), 4-я и 5-я главы («Моя первая любовь» и «Путь двух джентльменов») были впоследствии использованы в 5-й и 6-й главах окончательной редакции. Главы 1–4 впервые — БР, 1928, 7 июня, разделенные на три главы («Лирические воспоминания», «Зима» и «Весна»). Опубликовано со сноской: «Поэма является одной законченной частью большой поэтической трилогии», с датой: «1928. Сорренто — Москва». Главы 3 и часть 4-й (до слов: «Весна зимнюю била посуду») — О, 1929, № 4, 27 января, в качестве отрывка из поэмы под загл. «Большой загиб», с датой: 1928 г. Конец главы 4 и глава 5 — КП, 1929, 10 февраля. Не вошедшие в окончательный текст строки в качестве заключения поэмы — КП, 1929, 27 апреля, под загл. «К сверстникам». Главы 6–9 — КН, 1932, № 5, с. 92. Полный текст с эпилогом — в отдельном издании поэмы, вышедшем в Москве в 1933 г. В ИС-36, с. 136, под загл. «Детство». Печ. по изд.: Иосиф Уткин, Стихотворения и поэмы, М., 1961, где опубликовано по машинописному экземпляру (ЦГАЛИ); в этой последней редакции поэма подверглась незначительной правке и сокращениям. Сохранились два больших блокнота с записями бедовых и полубеловых вариантов поэмы, датированных: «1926-1927-1928», с эпиграфами:
Ф. Тютчев
«Гамлет» Шекспира
«Чтобы любить или ненавидеть настоящее, надо любить или ненавидеть прошлое».
К загл. поэмы дана была сноска: «Поэма „Милое детство“ — самостоятельная часть поэтической трилогии, характеризующая период подсознательного протеста героя в условиях политического и этического абсолютизма».
В этих блокнотах отражена работа, которую Уткин вел над поэмой, находясь в заграничном путешествии, до встречи с Горьким и после нее. В одном из них, против строф вступления (см. ниже) — помета Горького: «Очень Маяковским пахнет» (об оценке Горького см. во вступ. статье, с. 20). Сохранилась также беловая рукопись 1928 г., содержащая строки, в печатные тексты не вошедшие (см. их ниже).
Замысел поэмы о молодом современнике, о сложном его пути в революцию возник у поэта в 1926 г., когда он и начал работать над произведением. Содержание поэмы в ее начальном замысле (в редакции НМ) рисовалось поэту много проще, чем впоследствии. Никаких душевных коллизий герой не испытывал; характер его, вообще мало разработанный, был более прямолинейным, чем в поздней редакции: пострадав за справедливость, герой попал к генерал-губернатору, а затем вместе с приятелем удрал из Иркутска навстречу неведомому, но светлому будущему. Публикация в НМ, в сущности, была вполне самостоятельным, хотя и конспективным, вариантом «Милого детства». Параллельно Уткин работал над поэмой «Двадцатый» (см. № 229); возможно, что это обстоятельство мешало ему подробнее сосредоточиться на характере главного героя «Милого детства». Вторично обратившись к «Милому детству» в 1928 г., Уткин существенно переосмысляет образ героя, для чего ему приходится заново написать всю первую часть (до встречи с генерал-губернатором). Работа над поэмой пошла в основном по линии углубления в психологию героя. Спустя два с лишним года Уткин возвращается к замыслу поэмы о бывшем беспризорнике, которого революция сформировывает в человека. Однако вместо предполагаемых второй и третьей частей трилогии («Гражданская война» и «Современность») он дописывает все ту же первую часть, превратив ее в самостоятельное произведение. В печати поэма была встречена холодно и даже неодобрительно. «Активный бунтарь — герой, лирический субъект „Милого детства“, выбитый из колеи и переоценивающий значение своих личных качеств в борьбе, созвучен поэту…» «Герой мистически преклоняется перед природой — это свидетельство его разлада с действительностью, приводящего к бегству от последней. Тут же находит выражение пассивизм, который неизменно уживается с бунтарством. Реально бессильный бунтарь жаждет силы, применения ее в борьбе… Герой „Милого детства“ анархист и по своим действиям, и по своему миросозерцанию» («Печать и революция», 1930, № 2, с. 45 и 48). Анархические ноты в редакции 1928 г. звучали сильнее, нежели в окончательном, полном тексте 1933 г., когда поэт дописал четыре последние главы поэмы. Идея первой части поэмы была заостренно сформулирована в специальном эпилоге, который должен был завершать ее в 1929 г. (КП, 1929, 27 апреля, — см. его ниже). Глава 2. Плашкет — малый, парень (в блатном жаргоне). Глава 3. Акцизный — чиновник учреждения по взиманию налогов и пошлин на производство и продажу предметов широкого потребления. Глава 4. Крез — легендарный царь Лидии, обладатель несметных богатств; имя Креза стало нарицательным для обозначения богача, скупца. Шестай — будь внимателен, осторожен. Канай — помчимся, пойдем. Глава 5. Архаровец — хулиган, озорник (первоначально — сыщик, агент Архарова, московского обер-полицмейстера, а затем губернатора в XVIII в.). Аксельбанты — шнуры, подвешиваемые к плечу и имеющие металлические наконечники, деталь обмундирования у офицеров генерального штаба и жандармов. Кафедральный — кафедральный собор. Глава 6. В драбадана — бранное выражение (в блатном жаргоне). Плитуем — сбежим.
Печатая в 1929 г. в О отрывок из поэмы под названием «Большой загиб», автор предпослал ему следующее предисловие: «Поэма „Милое детство“ — самостоятельная часть небольшой поэтической трилогии „Настоящая жизнь“. Три поэмы содержат три отдельных этапа жизни человека. Но все эти периоды я буду строить так, чтобы ассоциативной силой, которая в искусстве и есть сила действительная, каждая из них стала современно-актуальной. Однако опережать события мне не хочется, и я поделюсь с читателями „Огонька“ лишь тем, что сделано, или почти сделано.
О чем рассказывает „Милое детство“? О совсем не милом детстве. Тоном веселой, по возможности, иронии я рассказываю о подростке, которому „судьба не скроила шубу“, который уже наполовину люмпен, но который органически крепок и здоров, который окружен ржавой цепью пошляков и который в конце концов прорывается сквозь эту цепь, чтобы вместе со своим другом — по Александровскому тракту босиком, лицом к востоку — покинуть мещанский городишко.
Каков же сюжет и персонажи ее?
Первый, кто сплетен с плохо скроенною судьбою героя, — отец. Это скорее всего неудачливый и неталантливый мелкий буржуа, но которому и первое и второе не прибавило симпатии.
Отец заставляет героя менять образ жизни, пойти на выучку к тетке.
Тетя — вполне сформированный тип купчихи со всеми отвратительными чертами ее быта и морали. Тетя решает „посвятить“ парнишку — господу и торговле…
Но и к торговле паренек относится скептически, и, когда тетя слишком настаивает в своих науках, он решает ее лучше „угробить“, нежели подчиниться.
Дальше в поэме события и персонажи переплетаются таким образом.
К тете, в лавку, на взмыленной паре, нагоняя панику даже на городового, прилетает, искрясь бобрами, генеральша — четвертый персонаж поэмы — провинциальная помпадурша.
„Сам“ именинник!
И вот парню надо уже не только торговать и обвешивать, но и резать теленка.
Теленок предназначался не кому-нибудь, а генерал-губернатору. И вдруг вместо теленка режут владелицу „мясного дела“, благонамеренную купчиху. Крамола! „Доставить ко мне этого мерзавца!“
…Дальше — генерал был так потрясен, что герою и вспоминать о нем страшно: „Дальше — темно, не помню“. О генерале все.
Затем бегство, погоня самодурки и градоначальника, и — Костя..
Звездное небо блестит и сверкает, как синий, усыпанный орденами мундир губернатора. По утихшему тракту босиком топают два джентльмена.
Это канва, фабула, сюжет.
Моя задача — не в простой зарисовке сюжета, не в объективном развертывании сюжета.
На крыше парнишка потому, что очень противно под крышей. И когда он плюет, то этот плевок — на весь божий пошленький уездный мир.
Убийство тетки, конечно, не призыв к физическому уничтожению, и вообще не физическое убийство, а убийство среды и людей ее, требующих от нас этических компромиссов. Да и весна, сопровождающая смерть тетки, — это радость освобождения.
Беседа с Костей во время бегства, когда герой в ответ на патетику спутника говорит: „не поймут и повесят“, — это уже первые признаки необходимости рвать с враждебной средой.
При этом надо иметь в виду, что многое, как например философия о картах, не есть наше воззрение, а воззрение героя, его среды — и тогда будет понятна симпатия автора к активному и органическому протесту героя, симпатия, которую я стараюсь вызвать и у читателя.
Писал я „Милое детство“, имея в виду главным образом молодежь. Я хотел показать подростка, окруженного нуждой, голого, разутого, предпочитающего жизнь беспризорника жизни „с удобствами“.
Против чего же протестует поэма? Против „удобств“, против „кушанья с рук“. Против „гостеприимства ватрушек, приручающего душу“. Против тех, которые в меблированных будках показывают зубы, защищая свой прокислый быт.
То есть — против мещанства.
Главная сила, противопоставленная „вещам“, в поэме — природа. Природу, которую я противопоставляю мещанскому „великолепию“, которую делаю как бы союзником моих героев, — я считаю художественным аргументом против мещанства.
Мы мало развиваем в нашей молодежи, у нас в комсомоле, любовь к природе. Физкультура — это еще не обязательно любовь к природе. Я бы даже сказал, что нам нужно молодежь учить уважению к природе. Природа — огромный источник бодрости и энергии.
К языку „Милого детства“ я подошел сознательно. В „Мотэле“ я использовал интонацию национальную, здесь я постарался, по возможности, с чувством меры использовать акцент люмпен-пролетария. И вот по каким соображениям. Слово — это среда. Поэма, которая берет героем парнишку окраины и пишет для рабочей молодежи, жителей окраины, — и по языку должна быть близка к первому и вторым. В искусстве нет плохого и хорошего языка, а есть язык большей или меньшей выразительности…[65]
И если „Милое детство“ хоть немножко поработает на очистке „российской пыли“, автор будет считать свою задачу выполненной» (О, 1929, № 4).
Публикации в КП следующих глав поэмы предшествовало авторское вступление:
«„Милое детство“ — часть небольшой поэтической трилогии о человеке, который в детстве был беспризорником, он сформирован революцией, идет ее путями и доходит до наших дней.
Три поэмы, по моему плану, охватывают три периода жизни героя. Первый период — детство. Второй — гражданская война, третий — современность.
О чем рассказывает „Милое детство“? О подростке, которому „судьба не скроила шубы“, который наполовину уже бродяга, который голодает и зябнет, но все же отказывается от шубы, которую предлагает ему тетя в обмен на его совесть, отказывается от шубы, вместе с которой он должен принять и „господа“ и торговлю.
И когда тетя продолжает настаивать, герой и его спутник с ножом в руках прорываются сквозь буржуазно-мещанский чертополох, на волю, — „удобную“ жизнь они меняют на жизнь беспризорников.
Ребят поймали. Они мужественны перед глазами всемогущего генерал-губернатора. Они бегут и, счастливо избегнув мчащейся за ними фурии генеральши, уходят из проклятого города, в который они бросили камнем и который их чуть не потопил в своей грязи, — уходят навстречу… чему навстречу?
Об этом я скажу в отдельной поэме и на этом кончаю поэму „Милое детство“.
Как и чем смыкается поэма с нашими днями? Во-первых, мне кажется, каждый мой сверстник, да и более молодые товарищи, найдут частицу своих переживаний в переживаниях героя. Во-вторых, конечно, силой неподчинения опошляющей среде. В-третьих, призывом „не кушают с рук!“» (КП, 1929, 10 февраля).
Начало ранней редакции поэмы (НМ, 1927, № 11), в окончательный текст не вошедшее:
После строфы 5 в тексте БР:
Окончание в тексте О (1929, № 4) (оно было впоследствии зачеркнуто в рукописи):
Строфа 5 в рукописи и О (1929, № 4):
После слов «чем воровать с весами» (строфа 15) в рукописи БР и О:
После заключительных слов главы в тексте О:
Заключение, которым завершалась поэма в 1928 г. (в рукописи и в КП, 1929, 27 апреля):