Жожо не любил окружающих, а окружающие не любили Жожо. Тем не менее к сорока годам он обзавелся и женой, и тремя детьми и сумел выстроить процветающее дело — булочную-кондитерскую с выпечкой на месте. Дело окупало себя и давало сносный доход. Хрустящие булочки и влажные, пропитанные сахарным сиропом пирожки и пирожные, выпекаемые у Жожо, нравились прохожим, они не могли удержаться, надкусывали мягкое жирное тесто, не отходя от прилавка, и уходили, жуя и облизываясь. И у Жожо была мечта. Если бы расширить помещение метров на пять в глубь дома, пекарню можно было бы задвинуть туда, а с фронта очистилось бы место, чтобы устроить стойку и несколько столиков, подавать кофе с булочками, вложения невелики, а дело приняло бы совсем иной оборот. Прохожие очень любили стойки с кофе эспрессо и булочек покупали бы больше — и на месте съесть, и с собой взять.

Но углубиться внутрь никак было нельзя — там, за стеной пекарни, в безоконном темном углу, образовавшемся неясно как при строительстве дома, жила упрямая одинокая старуха. Угол этот разрешил бы все проблемы Жожо, в нем были даже кран и унитаз, значит, имелись водопровод и канализация. Но старуха, жившая там незаконно, но очень давно, предъявляла Жожо за свой угол совершенно непомерные требования. Тысячу долларов — новыми стодолларовыми бумажками! — она оттолкнула не глядя. Либо однокомнатную квартиру, либо место в хорошем доме для престарелых! Смешно.

Жожо попробовал действовать через муниципалитет. Там старуху знали, и хотя и соглашались, что живет она без всяких прав, но выкинуть не позволили. Никаких законов в этой стране, сказал Жожо социальной работнице, вон и на крыше у нас строят без всякого разрешения, и никто и не почешется. Женщина уже очень старая, примирительно сказала социальная работница, потерпите немного, время сделает свое.

Время, однако, не торопилось сделать свое. Старухе было на вид лет семьдесят, она была сухая и быстрая, и при теперешней моде на долгожитие свободно могла протянуть еще и пять, и десять, а то и двадцать лет. Жожо не раз встречал ее в районной больничной кассе — она заботилась о своем здоровье.

Жена уговаривала Жожо не мучиться так, поберечь нервы, им хватало и того, что он зарабатывал сейчас. Но Жожо и не ждал от жены понимания и, зная, как боятся его взгляда все его работники, каждый день с надеждой направлял луч ненависти на заднюю стену пекарни.

Однажды Жожо приснился сон. Ему явился бог Саваоф в виде красного горящего куста и спросил его:

— Ты хочешь, чтобы я убил эту старуху?

— Я никому не желаю смерти, — угрюмо соврал Жожо.

— Но ведь старуха никчемная, а ты делаешь полезное дело, кормишь людей, обеспечиваешь будущее своим детям.

— Это уж тебе виднее, — уклонился Жожо.

— Я помогу тебе. Сделаю так, как тебе нужно.

— Даром? — подозрительно спросил Жожо.

— Практически даром, — ответил куст и изменил красное пламя на синее. — Давай только иногда старухе какие-нибудь остатки твоей продукции, пусть полакомится напоследок. И все будет, как ты хочешь.

Это действительно было практически даром. В булочную Жожо раз в два-три дня приезжал на мотороллере человек из бесплатной столовой для бедных и забирал оставшуюся позавчерашнюю выпечку (вчерашнюю Жожо умел сохранять через ночь так, что она выглядела, как свежая, и пускал в продажу). От фруктов, которые употреблялись для французистых корзиночек из песочного теста, залитых разноцветным желе, тоже часто оставалась всякая заваль. Немного отдать старухе было не жаль. Но мысль эта была противна Жожо.

Тем не менее утром он взял пластиковый пакет, покидал туда самые черствые булочки и пирожки, прибавил горсть потемневших абрикосов и постучался в полуподвальную железную дверцу старухина угла. Не то чтобы он поверил в свой сон, хотя в Бога почти верил, — но чем черт не шутит? Пусть ест, вдруг да подавится.

Увидев Жожо с пакетом, старуха засмеялась, покачала у него перед носом отрицательным пальцем и сказала: «Ферфлюхтер френк!»[1] Но пакет взяла. И после этого стала каждый вечер заходить в булочную, получала свое и принимала это как должное.

На глазах у Жожо старуха добрела и свежела. Быстро сгладилась угловатая сухость тела, на щеках вместо серых впадин появились небольшие гладкие подушечки, особенно явственные, когда старуха улыбалась. А улыбалась она каждый раз, пока дожидалась своего пакета.

Очень часто, скрывшись с пакетом в своей дыре, она скоро выходила снова, неся другой, меньший пакет с теми же булочками и пирожками, и исчезала за углом. Видимо, не только сама пользовалась, но и подкармливала кого-то. И на все это Жожо должен был смотреть!

Конечно, сон его был чистый вздор. Когда старуха явилась в очередной раз, Жожо, не взглянув на нее, пошел в глубь лавки, распорядиться, чтобы старухе больше ничего не давали. «Захочет — пусть покупает, как все», — сказал он своему молодому помощнику, который еле заметно пожал плечами и опустил глаза.

И тут раздался раздирающий уши грохот. Жожо обернулся и увидел, что у входа в лавку расцвел гигантский красно-синий огненный куст. Его толкнуло в грудь, бросило на помощника, все заволокло дымом, оба они упали на пол, и на них посыпалось стекло витрины и стоявшие внутри кондитерские изделия.

В результате самоубийственного акта молодого арабского солдата Священной войны (их немало происходило в ту пору в нашей стране) погибли двое покупателей, входивших в лавку Жожо, трое прохожих, которые входить и не собирались, и старуха, не знавшая, что ей тут больше ничего не дадут. Ее нашли под большим подносом с клубничными тарталетками, край металлического подноса ударил ее прямо в переносицу. Одному продавцу оторвало кисть руки и пробило в нескольких местах череп гайками и гвоздями. Жожо и его помощник отделались ушибами и порезами.

Лавка пострадала очень сильно, пришлось закрыться на целый месяц. Это был серьезный убыток, но благодаря страховке и пособию от государства Жожо без труда перенес пекарню, куда давно хотел, тем легче, что стена, отделявшая лавку от темного угла, неизвестно как образовавшегося внутри большого здания, растрескалась от взрыва.

И он не только перенес пекарню, но и поставил столики, и выстроил стойку с высокими табуретками, и люди сидели там и пили кофе эспрессо с влажными маслянистыми пирожными и не боялись, потому что, говорили они, в одну воронку бомба дважды не падает.

Художник жил много лет в старой квартире, переполненной плохими картинами.

Квартира была довольно большая, но за долгие годы художник устроил в ней столько перегородок, полок и стеллажей, чтобы хранить свои накапливающиеся работы, что она превратилась в лабиринт, сквозь который даже он сам пробирался с трудом.

О том, что картины плохие, может судить только автор, обрекший художника на бездарность, и художественные критики — если бы они обратили на него внимание. Но в поле зрения критиков художник никогда не попадал, а автор не считает себя вправе сообщать свое суждение герою. Немногие же знакомые художника, которым он показывал, а иногда и дарил свои картины, всегда говорили, что картины прекрасные, и вешали их на стены в своем жилье.

Сам художник редко сомневался в своем таланте. В более молодом возрасте он ходил иногда на выставки и покупал монографии, но, убедившись, что его работа ничем существенным не отличается от работ, красиво напечатанных в проспектах и каталогах, перестал об этом думать.

На счастье, ему не приходилось заботиться о продаже своих картин ради пропитания. Он родился в такое время, и притом в таком месте, где еще в раннем детстве мог очень просто погибнуть в яме, куда сваливали ему подобных. Но получилось так, что свалили в яму только его родителей и сестер, а его нет, и в конечном счете он извлек из всех этих событий даже существенную пользу. А именно, его привезли в эту страну, и здесь, подросши и помучившись некоторое время на разных безразличных для него работах, он стал ежемесячно получать компенсацию за свои смутные младенческие воспоминания, которые давно и успешно изгнал из памяти.

И он получил возможность делать то, что хотел. Это большая редкость, чтобы у человека было и ясное представление о том, что он хочет делать, и пожизненная возможность делать это без забот о хлебе.

Он хотел рисовать и знал, что именно. Он хотел рисовать красивое и видел, что это ему доступно.

Прежде всего, красивы были сами краски, даже просто выдавленные из тюбика на палитру. А уж когда, набрав на кисточку чистой яркой краски, он накладывал первый мазок на зернистое сероватое полотно или на грубый картон, у него просто дух занимался от того, как получалось красиво. Иногда, сделав несколько мазков, он подолгу замирал перед картиной, не в силах оторвать от нее глаз, восхищаясь блеском и чистотой созданного им. Мягкое, жирное скольжение набухшей краской кисти доставляло ему глубокое чувственное наслаждение. Радость глаза и радость руки, сочетаясь, не оставляли больше в душе и теле никаких желаний.

Немного жаль было, что, постояв и высохнув, картины отчасти теряли свой первозданный блеск и чистоту. Но, законченные, они теряли для художника и настоящий свой интерес, а потому он, не грустя, складывал их на стеллаж и практически никогда больше на них не смотрел. Зачем, если впереди его всегда ждала новая радость.

Он прожил счастливую жизнь, осмысленную и прекрасную. Хотя с окончанием каждой картины он испытывал некоторое разочарование, однако если вспомнить, что в процессе писания каждой он был неизменно, восторженно счастлив, а картин и рисунков после него осталось около пяти тысяч, и это не считая того, что он роздал, и если сложить все эти счастливые часы вместе, а затем сравнить с количеством счастливых часов в жизни почти любого другого человека, то станет ясно, что художник был исключительно счастливый человек. Особенно если прибавить, что ему не пришлось долго и мучительно стареть и болеть: смерть у него была мгновенная, так что он о ней, скорее всего, даже и не узнал. Бомба арабского самоубийцы не искалечила его, не оставила инвалидом, а просто разорвала в клочья.

Хана вырастила четверых детей, проводила мужа в мир, где все прекрасно, состарилась и все жила в том же старом доме в центре, в той же квартире, в которой и родилась. Это большая редкость, такое неизменное место жительства, в стране, где все то и дело переезжают, где и население-то состоит по большей части из людей, которым не сиделось на своем месте.

Но теперь Хана уже состарилась настолько, что ее старшая дочь Ривка, не самая любимая, но самая заботливая, сказала — пора ей перебраться поближе к детям и внукам. Ривка сама уже была не молоденькая, и ей стало трудно ездить к матери из своего отдаленного окраинного района. Она предложила матери продать большую старую квартиру и купить другую, маленькую, но в новом, хорошем, благоустроенном доме, с лифтом и с балконом, и совсем близко от дома, где жила Ривка со своим семейством.

— А что ж ты меня к себе не зовешь, — пошутила Хана.

— Я думала, ты хочешь быть самостоятельной? — удивилась Ривка.

— Хочу, хочу, — успокоила ее Хана. — Мы обе хотим, и я, и Зельда.

— Если бы не эта твоя Зельда. Ты же знаешь, какая у меня на них аллергия.

— Знаю, Ривкале, знаю.

— Ты знаешь, что тобой интересуется полиция? — спросил Рифат своего американского друга Дирка.

— Еще бы ей не интересоваться, — самодовольно ответил Дирк. — И не полиция, а секретные службы.

— Ну раз знаешь, то хорошо, — пожал плечами Рифат.

В том, что Дирком интересовались власти, не было ничего удивительного. Он уже годы жил в Иерусалиме, приехав сюда по трехмесячной туристской визе. Но интересовались они вяло и действий никаких не предпринимали, слишком много у них в ту пору было иных забот. Дирк знал, что, пока он сидит на месте, никто его не тронет, и проблемы возникнут, лишь если он захочет выехать из страны. Но ему приятно было, чтоб Рифат считал его объектом внимания секретных служб. Он еще не знал, что у Рифата на него свои виды. А выезжать ему было некуда и не на что, он и не собирался.

В Израиле Юля впервые услышала, как люди говорят «я ищу себя».

И молодые, из тех, которые задумываются, да и взрослые занимаются этими поисками, женщины особенно. И ищут себя, и ищут, и нигде найти не могут. А Юля, с тех пор как вышла из детства, хоть и растерянная была, и рассеянная, и растрепанная, но никогда не догадывалась, что ей надо искать себя. Она всегда была тут, вот она она, всегда с собой, даже слишком. Но как только услышала это выражение, сразу поняла, что именно этого ей всегда и не хватало, найти себя. Поздновато, но искать надо.

Раньше она всю жизнь искала совсем другого: денег на прожитье, мужчину-любовника, женщину-приятельницу, интересную книжку (книжку на крайний случай). Всю жизнь искала и иногда находила (книжку легче всего), а потом теряла. Никогда и ничего она не находила надолго, на постоянно, ни работы и заработка, ни мужчины, ни подруги, и только книжки были при ней и утешали. Все остальное как-то проскальзывало между пальцев.

У нее и жилья своего постоянного не было, хотя прописка была, там, где Юля жила когда-то с мамой и папой. Но мама и папа, дай им Бог здоровья, хотели жить долго, а людей, которых приводила Юля, в своем доме не хотели. Поэтому и места для жизни тоже приходилось себе искать, она то пристраивалась тайком в каком-нибудь чужом общежитии, то снимала комнату, изредка жила с кем-нибудь, но до сорока лет это ее не тяготило, наоборот, казалось смело и оригинально — вон я какая, птичка небесная, не то что вы все, буржуи несчастные.

Но потом стало уже за сорок, замуж Юля выйти не надеялась, она давно поняла, что на таких, как она, не женятся, а мама с папой правильно питались, совершали долгие прогулки и выглядели свежо и молодо.

Юля начала немного уставать от этой жизни и со свойственной ей спонтанностью все враз переменила — взяла да эмигрировала из России в Израиль. Тогда это тоже казалось смело и оригинально. Тут она и узнала, что надо себя искать, хотя привезла себя с собой целиком и полностью, ничего не потеряла по дороге.

Однако прежде надо было искать все те же знакомые вещи. Юля почему-то рассчитывала, что тут это будет проще, но оказалось не так.

Один молодой поэт, юноша с блестящими глазами, заплетавший свои волосы в длинную косичку, которая красиво завивалась на конце, долго искал себе квартиру, и непременно с выходом в сад. И нашел, очень просторную и светлую, хотя и в старом, запущенном доме в центре, поблизости от рынка.

Квартира была недорогая, цены в этом доме сильно упали из-за недавнего теракта, совершенного арабским самоубийцей у самого подъезда, и многие люди считали, что там опасно. Но юноша не видел в этом никакой логики, а квартира очень ему понравилась, именно потому, что была неновая, нестандартная, с красивым полом, выложенным узорными керамическими плитками старинной ручной работы. И с выходом в сад, пусть этот сад и был просто клочок земли с двумя кустами и одним большим деревом. Садик не являлся его собственностью, но пользоваться им мог он один. А для чего этот садик был ему необходим, становится ясно в конце.

Ему жилось хорошо и привольно, без особых материальных забот, и он мог посвящать свое время тому, что его интересовало.

Он занимался тем, что описывал любовные сцены. Садился с утра за свой персональный компьютер, ставил рядом миску с орехами и сушеными финиками для поддержания энергии (юноша не ел мяса, не пил кофе и чая и не курил даже обычных сигарет) и бутылку минеральной воды. К вечеру миска пустела, а в компьютерной памяти запечатлевались еще две, три, а то и четыре любовные сцены.

Родные юноши, которые иногда приходили навестить его и которым он не запрещал смотреть на экран своего компьютера, начали сильно беспокоиться. Люди они были совсем не бедные, и их смущало не то, что приходилось давать ему деньги на жизнь (это они и купили ему квартиру, и полностью отремонтировали ее), а то, что на экране, по их мнению, находился все время примерно один и тот же текст. И в конце концов родные привели к юноше врача-психолога.

Врач был сравнительно недавний приезжий из России и жил, понятное дело, в наемной квартире. Он с завистью оглядел залитое солнцем жилище и подумал — с жиру бесится. Какие проблемы могут быть у молодого человека, живущего в такой квартире?

— Что вы пишете? — спросил он юношу.

— Я описываю акт любви между мужчиной и женщиной, — ответил тот.

— С какой целью?

— Я хочу обнаружить, действительно ли между ними бывает любовь.

— Но почему вы пишете все время одно и то же?

— Это не совсем так. Я описываю один и тот же акт, но разными словами. Когда я пишу одни слова, мне кажется, что любовь бывает, а когда другие — что нет. И я еще не решил, какие слова выбрать.

— Но не лучше ли было бы попробовать на практике?

— Какую именно практику вы имеете в виду? Любовь или то, что происходит между мужчиной и женщиной в постели?

— А разве это не связано? Вы же сами называете это «любовным актом».

— Я просто пользуюсь общепринятым термином. В процессе писания я часто употребляю совсем другие слова, и тогда это выглядит не как любовь, а как нечто иное.

— Значит, на практике вы не пробовали, а переживаете лишь свой процесс писания?

— Ну что вы. Почему же «значит». В молодости я пробовал не раз.

— Почему вы говорите, как если бы вы были уже немолоды?

— Извините, доктор, я не говорил «как если бы», это сказали вы. Надо быть осторожнее со словами. Я же сказал «в молодости», и это значит, что ни в зрелом возрасте, ни в старости я с женщинами еще не спал.

«Казуистический склад ума», — отметил про себя врач, который гордился своей памятью и ничего не записывал при пациенте. Надо же, жить в такой квартире и заниматься таким вздором!

— Итак, вы пробовали, — сказал он юноше. — И что же?

— Пока не знаю. Я еще не кончил.

— Ни разу не кончили?

— Я всегда кончаю, но каждый раз иначе. И смотрю, что получится.

— И что же получается?

— Пока меня это не удовлетворяет.

— Вы не получаете удовлетворения?

— Нет, настоящего удовлетворения пока не получил.

«Видимо, нуждается в эрототерапии», — проницательно записал врач в мысленной истории болезни.

А юноша проговорил про себя: «Ишь как возбудился, видно, самому ему нечасто обламывается», — и ухмыльнулся. Ему понравилась картинка, которая сразу же нарисовалась из этих слов: иссушенный желанием врач, расстегнув на груди пижаму, пытается притянуть к себе неподатливое тело своей жены, а она, бормоча «устала, голова болит, не в настроении», поворачивается к нему нетронутой задницей и отталкивает его ноги жесткой пяткой.

Тут юноша решил, что это слабовато, и сложил другую фразу: «Ах ты, промыватель мозгов недотраханный», — и картинка нарисовалась соответственная: в набитом автобусе врач, с преувеличенным вниманием глядя в окно, прижимается украдкой к стоящим впереди формам, обтянутым незначительной летней тканью.

И наконец, сформулировал ситуацию еще иначе: «Бедный собрат мой, как жаждет твое наболевшее сердце прильнуть к родному сердцу, как истосковались руки твои по нежному теплу любимого тела», — и тогда картинка получилась красивая: при зыбком сиянии свечей психолог раскрывает объятия навстречу неясной женской фигуре; голова его откинута назад в экстазе, глаза полузакрыты, губы шепчут возлюбленное имя… Тут юноша засмеялся, хотя совсем не хотел обидеть врача.

— Вы напрасно смеетесь, — сказал врач обиженно. — Это весьма серьезно.

— О да, весьма серьезно, — согласился юноша.

— С физической точки зрения у вас все в порядке? — спросил врач.

— Вполне. И с химической тоже.

— Вы все шутите!

— Отнюдь. Я хотел сказать, что моя гормональная система реагирует на соответствующие стимулы вполне адекватно. Это ведь химия, не так ли? Просто в первый раз я выразился коротко и идиоматично, а во второй — длинно и суконно.

— Я вижу, что, несмотря на серьезную проблему, настроение у вас веселое, — с упреком заметил врач.

— Очень! — весело ответил юноша.

— И как же вы это объясняете?

— А это надо объяснять? — удивился юноша.

— Вы считаете, это нормально в вашей ситуации?

— А что, нет? Какая же такая моя ситуация?

— Вам грозит окончательный уход отсюда, из этой прекрасной квартиры, в виртуальную действительность, единственное место, где, как вам представляется, возможно для вас полное сексуальное удовлетворение.

— Гм! — с интересом сказал юноша. — Вы действительно обещаете мне там полное удовлетворение? Или вы знаете еще какое-то место, где это возможно?

«Отказывается осознать серьезность ситуации», — уверенно констатировал врач.

— У вас есть все предпосылки для счастья здесь, не в каком-либо другом месте: молодость, привлекательная внешность, здоровье, чудесная квартира, персональный компьютер, и однако, вы не…

Врач замялся, юноша с любопытством ждал:

— Никак не могу узнать, бывает ли любовь?

— Ну, можете назвать это так…

— А как называете это вы? — с живостью спросил юноша.

— Ах, не все ли равно, как назвать, — ответил врач, теряя терпение. — Мы же оба прекрасно знаем, о чем речь.

— Нет, нет, назовите, а вдруг ваше слово и решит мою проблему?

Врач устало пожал плечами и снова подумал про себя, что юноше необходим курс эрототерапии.

— Проблема любви не словами решается, — сказал он, думая лишь, как бы поскорей отделаться от неприятного пациента. — В наше время принято было проверять слова делами, вы же, я замечаю, предпочитаете пустую игру слов.

— Не пустую. Я просто делаю как раз наоборот — проверяю дела словами. А как их еще проверить? Разве дело само по себе несет в себе какой-нибудь смысл? Смысл появляется только при определении его словами. Кроме того, доктор, вам не кажется, что вы читаете мне мораль? Разве это входит в обязанности психолога?

— Что вы, что вы, — поспешно возразил врач, мгновенно представив себе жалобу по поводу нарушения врачебной этики. — Ни в коем случае. Я не даю вашим действиям никакой моральной оценки. Я всего лишь пытаюсь их категоризировать.

— А, ну тогда ладно, — успокоился юноша.

— Просто же как старший, опытный человек, я считаю себя вправе заверить вас, что ваша чудная квартира станет еще милее и уютнее, если в ней наряду с бездушным, бесполым компьютером появится живое существо женского пола.

— Да, наверное… — задумчиво проговорил юноша. — Но я? Ведь это существо надо любить, а я все еще не знаю…

— А потому настоятельно советую вам пройти курс лечения в нашей эротоклинике. Я думаю, в вашем случае больничная касса его оплатит.

— Вы думаете? — оживился юноша. — Возможно. Это, значит, и есть то место, где я узнаю про любовь между мужчиной и женщиной?

— Ну зачем же так! Вы же разумный человек!

— Нет, не там? — огорчился юноша. — А где же? Может быть, если не через кассу, а частным образом?

«Он надо мной издевается», — оскорбленно подумал врач. У него не было с собой никаких вещей, поэтому он просто повернулся и быстро пошел вон. Юноша удивился:

— Куда же вы? Вы разве уже кончили?

Но врач только рукой махнул.

— Вы меня не поняли, постойте, я все вам объясню еще другими словами, — крикнул ему вслед юноша.

Врач даже не обернулся.

А последняя фраза юноши птичкой вылетела в окно и полетела в садик, где на ветвях дерева в большом количестве сидели хвостами кверху еще другие слова и улыбались друг другу.

Ами не был ни младшим из пятерых братьев и сестер, ни самым любимым у матери. Но он последний из всех оставался с нею дома, и поэтому, когда она умерла, ему удалось отсудить в единоличное владение эту трехкомнатную квартиру, в которой когда-то они жили все вместе и даже иногда играли вместе. А остальным отошли кое-какие деньги и право владения материным местом на базаре, которое тоже ведь стоило немало. Захотят — продадут, а нет — пусть торгуют, если им охота. Ами с этим делом теперь завязал.

Отсудить квартиру было непросто, тянулось это долго и стоило Ами общения с братьями и сестрами, которые теперь никогда не приглашали Ами ни на общие праздники, ни на семейные и даже не звонили никогда. Это было неприятно, и Ами частенько задумывался, стоило ли дело того, но каждый раз приходил к выводу, что стоило, ибо от братьев и сестер он никогда ничего хорошего не видел, а квартира — это такое сокровище, которое стоит любых неприятностей.

Ами давно знал, что он сделает с этой квартирой. На ней он строил свое будущее благосостояние. Образованные братья и сестры считали Ами недоделанным, пожимали плечами, что он до тридцати лет и не учится, и не женится, торгует на базаре и живет дома при мамаше. Но Ами знал свое. Не его была вина, что мать так долго не освобождала квартиру. И пусть бы жила, сколько хочет, Ами никуда не торопился, но раз умерла, то и светлая ей память.

Теперь, когда квартира была окончательно его, он приступил к осуществлению своих планов, давно продуманных до мельчайших деталей. Вот теперь и посмотрим, кто недоделанный. Он или они со своими выученными профессиями, с женами, мужьями, детьми и неугасимыми долгами банку.

Квартира находилась в центре, на верхнем этаже старого и сильно запущенного, но хорошего пятиэтажного дома. Все три ее комнаты были раздельные, располагались в ряд вдоль коридора, куда и выходили три двери. А окна в комнатах выходили на просторную выступающую крышу предыдущего этажа, поскольку дом был выстроен уступом, как это нередко делают в городе Иерусалиме. На четырех нижних этажах было в каждом по четыре квартиры, а на верхнем — всего две. Зачем это было так сделано, почему не использовали для строительства ценное пространство, никто из нынешних жильцов и квартирантов не знал и не интересовался, а старые, которых уже и не осталось, помнили, что этот кусок нижней крыши, выступающий под окнами квартиры Ами, назывался когда-то «солярий», то есть место для приема солнечных ванн. Солнечные ванны, надо же!

Крыша была огорожена парапетом с проржавевшей насквозь узорной железной решеткой и использовалась в основном для сваливания разных ненужных домашних предметов и ремонтных отходов. А ремонты по квартирам, причем капитальные, с ломкой и возведением стен, производились часто, из-за частой смены владельцев и съемщиков. Поэтому «солярий» перед его окнами был тесно завален битым кирпичом, старыми дверьми и дверными рамами, ржавыми трубами и кучами застывшего цемента.

Но его это не смущало. Вывоз мусора был учтен им в общем бюджете, на который он давно подкапливал деньги, утаивая от матери часть базарной выручки, благо последние годы она уже не очень понимала, что к чему.

Ами разбил свою большую квартиру на три жилые единицы, которые назывались «однокомнатная квартира» или красиво: «студия». Такие квартирки, тем более в центре, пользовались большим спросом у студентов, которых особенно привлекали в объявлениях слова «отдельный вход». Ами это знал и только посмеивался про себя: как будто в обычных квартирах вход не отдельный! Но в его «студиях» вход был теперь не с лестничной площадки, а с солярия, рядом с окнами комнат, это как бы увеличивало изоляцию, столь желанную молодым людям в нашем тесно набитом мире.

Работы производились и днем, и ночью. Ами сам привез на своем полугрузовичке пятерых арабских рабочих из Восточного Иерусалима, выбрав не самых молодых, смирных и особенно голодных. Чтобы избежать патрулей и застав, которые так густо усеивали в те дни путь араба через еврейскую часть Иерусалима, рабочие не уходили на отдых домой, а спали посменно прямо на стройке, для чего Ами дал им несколько прекрасных толстых мешков из-под картошки. Он и материалы возил понемногу сам, дешево покупая их через тех же арабов, и только блоки они привезли ему ночью на грузовике и тут же разгрузили и перетаскали на пятый этаж.

Шума, производимого работами, Ами не боялся, привычные к ремонтам жильцы не обращали внимания, он только велел более шумные строительные работы делать днем, а ночью заниматься более тихими отделочными.

Через три недели был увезен весь строительный мусор, и старый, и новый, а в распоряжении Ами оказались три отличные отдельные комнаты-квартирки. За счет коридора каждая была увеличена на два-три квадратных метра. В каждой было все необходимое — в двух устроены были новенькие кухонные уголки, туалеты и душ, а в третьей, самой большой, остались службы, имевшиеся в прежней квартире. В этой Ами собирался жить сам.

Ами с наслаждением прошелся по всем трем и вышел на крышу. Какая она просторная стала и красивая! И совершенно пустая. Пожалуйста вам солярий! И Ами даже засмеялся от удовольствия, что он так хорошо — и недорого! — все устроил.

Хорошо-то хорошо, и недорого, однако останавливаться на достигнутом никак нельзя. Вот он вывез за свой счет весь чужой мусор, очистил солярий для того, чтобы студенты могли заходить в свои квартирки, но ведь это крышное пространство недолго будет пустовать, снова завалят всякой дрянью. Надо продолжать, а средств на это уже оставалось мало. Но Ами недаром планировал годами. Теперь, когда будет из чего отдавать, можно перехватить денег у прежних дружков на базаре.

Он быстро вселил студентов, причем один, американец, заплатил за полгода вперед. С этими деньгами можно было уже начинать, прежние арабы, осведомленные о его планах, ждали только его звонка. И Ами отправился на базар.

Он просил на год, под двадцать процентов годовых, ни один банк столько не платит, но Моти не дал, и Рахамим-мясник не дал, и даже старый Чико, приятель покойного отца Ами, не дал. А дал Йихья, у которого в прошлом году умерла жена, и поэтому он сочувствовал всем, у кого недавно кто-нибудь умер.

И Ами выстроил на пустом пространстве солярия еще один жилой комплекс, напротив первого и такой же площади, только теперь он был умнее и разбил его не на три, а на четыре единицы, ибо с первым комплексом он немного промахнулся, в старой его квартире комнаты были излишне велики, а маленькие пошли ничуть не хуже. Строительство, конечно, было самое дешевое и скверное, тонкие стенки в один блок и крыша из рифленого асбеста, но внутри было чистенько и все, что нужно, студенты не жаловались.

Таким образом Ами подошел к успешному завершению первого этапа своих планов. Он снова подсчитал предстоящие доходы и убедился, что с легкостью расплатится в срок с Йихьей, а затем сможет жить совершенно безбедно. Года через два-три можно будет начинать второй этап: приобретение отдельной квартиры, а тогда и жениться будет нетрудно.

Разумеется, Ами знал, что полного спокойствия ждать не приходится. Хотя жильцы дома и не пользовались «солярием», но не могли же они допустить, и в конце концов кто-то стукнул. Явился инспектор из муниципалитета, и по истечении должного времени (квартплата между тем исправно поступала) Ами был вызван в суд. Суд приказал снести незаконно возведенные постройки, но Ами торопиться не стал, зная, что сносом никто заниматься не будет.

Спустя еще какое-то, не очень малое, время (квартиранты между тем менялись, но Ами жил тут же и зорко следил за тем, чтобы перебоев в квартплате не было) снова пришел инспектор и Ами снова вызвали в суд. Ему еще строже приказали ликвидировать безобразие и наложили штраф. Штраф был порядочный, но Ами заплатил сразу и без возражений, зная, что это обеспечит ему приличный интервал бесхлопотного времени.

А время ему нужно было вот зачем. Как-то раз он полез на верхнюю крышу, ту, что над его первоначальной квартирой, поправить телевизионную антенну и вдруг увидел эту верхнюю крышу новыми глазами. Словно впервые он увидел перед собой еще одну плоскую пустую площадку, где стоял только солнечный бойлер, антенна да валялся неизбежный мусор. Поскольку дом находился в общем владении жильцов, крыша тоже считалась общей, но ведь этот-то ее кусок, накрывающий квартиру Ами, безусловно, принадлежал ему и только ему! Куда же он раньше смотрел? А ведь истина была перед глазами, крыши всех окружающих домов издавна были обсажены разнокалиберными лачугами и хибарками, и никто их не сносил, во всех жили люди.

Ами выругал себя, выругал жильцов своего дома, которые неизбежно будут скандалить, и арабов, которых придется возить снова, но предавался этому бессмысленному занятию недолго. Справедливо полагая, что правая рука никогда не знает, что творит левая, он немедленно подал в муниципалитет просьбу о разрешении на строительство, и просьба была принята. Дожидаться разрешения он, разумеется, не стал, а тут же начал строить на своем участке верхней крыши жилой комплекс из пяти единиц (он захватил по кусочку с каждой стороны от соседской крыши, совсем понемножку, им это без разницы, а ему прибавилось метров пять, квадратных, разумеется).

Криков и скандалов с соседями было даже больше, чем ожидал Ами. И инспектор пришел очень быстро, но Ами сразу вынес ему квитанцию от поданного заявления с просьбой разрешить постройку и заверил, что вопрос в ближайшее же время будет рассмотрен положительно. Убедить в этом инспектора он не убедил, но совершенно сбил с толку. У всех на виду стояла уже одна большая незаконная постройка, предназначенная на слом, а человек не только ее не сносил, но просил разрешения на дополнительную, и даже уже строил. Что-то тут было неясно, может быть, у человека какая-то зацепка в муниципалитете. Инспектор велел остановить работы впредь до разрешения и ушел, пригрозив Ами, что на этом дело не кончится.

Ами и сам знал, что не кончится, и поэтому спешил до нового вызова в суд завершить все работы. И он успел и достроить квартиры, и заселить их, и многократно получить месячную квартплату, прежде чем этот вызов пришел. На этот раз приказ о сносе незаконных построек был еще строже, а штраф еще выше. Но Ами, в распоряжении которого было теперь одиннадцать однокомнатных клетушек, не считая своей, и на этот раз заплатил штраф беспрекословно и быстро и тем снова выиграл порядочно времени. Муниципалитет любил получать штрафные деньги, а от сноса ему никакой выгоды произойти не могло.

Так оно и шло. Менялись жильцы в квартирах, менялись судьи, менялись иногда и сами суды — то районный, то областной, менялись, хотя и несильно, суммы штрафов. Менялся к лучшему, пусть даже замедляемый штрафами, счет Ами в банке, и можно было уже купить квартиру себе. И наконец, он и купил ее, в своем же доме, двумя этажами ниже, притом выбрал для этого самый подходящий момент — у подъезда дома произошел теракт, квартиры в нем сразу резко, хотя и ненадолго, подешевели, тут-то он и успел, так что вышло очень удачно. И совсем уже собрался было туда переселиться, и даже начал искать невесту, но в последнюю минуту не удержался, разбил новоприобретенную недвижимость на три хорошие студии и сдал их тоже.

Однажды ему вдруг позвонил старший брат Асаф.

— Ты, я слышу, богатым заделался, — сказал он без предисловий.

— От кого слышишь? — спросил Ами, скрывая торжество.

— А ты знаешь, что сестра Лея тяжело больна?

— Откуда мне знать, вы ведь мне ничего не сообщаете.

— Вот я тебе сообщаю. Рак. Ей необходима операция в Штатах.

— Раз необходима, мой совет — пусть едет.

— Ей твой совет не нужен. Операция очень дорогая, а у нее, как ты знаешь…

— Нет, не знаю, а что? — трудно было не понять, что имеет в виду Асаф, но Ами хотелось непременно, чтобы высокомерный старший брат сказал все словами, унизился, попросил, признал неоспоримый жизненный успех «недоделанного».

— Не знаешь? — В трубке слышно было, как Асаф скрипнул зубами. — Деньги нужны, понял? Много денег.

— А, да? Ну, вас же четверо. Пусть все и дадут. За чем дело стало?

— Все дали. Этого недостаточно.

— Почему же больше не дали? Пожалели?

В трубке раздался глубокий вдох и резкий выдох, словно Асаф пытался выпихнуть из себя что-то лишнее, но голос его прозвучал ровно:

— Все дали, что могли. Теперь твоя очередь.

— А, вот что! — догадался Ами. Он вовсе не против был подкинуть что-нибудь сестре Лее, она была даже вроде поласковее остальных, и тем более рак. Но ситуация была такая сладкая, впервые в жизни старший брат просил у него нечто, что у него, Ами, было, а у старшего брата не было, хотелось протянуть эту ситуацию подольше, высосать ее до дна. — Как же так? У всех четверых у вас, ученых и с зарплатами, не хватило денег на одну операцию?

— Так ты даешь или нет? И сколько? Не хватает пятнадцати тысяч долларов.

— Ого! А что же она сама не позвонила? Все-таки я ей тоже брат.

— Не будь сволочью, — сказал Асаф.

Ами не был сволочью или просто злым человеком, и был даже не очень скупым, а только сильно обиженным с детства. Но теперь он чувствовал, что это полностью уравновесилось, компенсировалось его счетом в банке. Светлая, светлая память матери, долгий век ее квартире.

Поэтому он еще немного покочевряжился и обещал дать десять тысяч. Остальное, сказал он брату, можете собрать по благотворительным обществам.

Сестре Лее сделали операцию, и она пожила еще несколько лет и всегда приглашала Ами на свои семейные праздники, а иногда и просто на субботу.

И остальные, кроме только Асафа, тоже стали общаться с Ами. Они перестали сердиться на него за материну квартиру и всегда с жадным любопытством расспрашивали его, как развиваются квартирные дела. И только удивлялись, как это у него хватает нервов на все суды и штрафы. Ами отвечал им, что это его не колышет, и родственники смотрели на него с уважением. Вот вам и недоделанный.

Мали не было еще тридцати, но она переменила уже несколько занятий в жизни. Я ищу себя, говорила она родителям, которые немного устали помогать ей. Может, стоит все же поучиться всерьез, не самопознание и йогу, а приобрести профессию, робко приставал отец. Мали эти разговоры решительно пресекала — ей не хотелось учиться всерьез, хотя энергии было много. А родители у нее были кроткие, после гибели старшего сына-десантника единственное, чего они просили у судьбы, это чтоб Малинька нашла свое счастье.

Вот с этим долго не получалось.

На втором этаже недостроенного дома поблизости от рынка два бомжа развели маленький костерок и грелись. Стояла весна, и дни были жаркие, а ночи, как положено в Иерусалиме, холодные. Была еще не ночь, но бомжи знали, что сюда даже днем никто не заглянет, стройка уже давно стояла пустая и тихая, и бомжи часто и безнаказанно ею пользовались.

— Ты чего сегодня такой трезвый? — спросил один другого.

— Думать хочу, — ответил второй.

— А жрать?

— И жрать хочу. У тебя чего?

Поели что было, а было порядочно. И пиво было, только теплое.

— Я как раз люблю теплое, — сказал второй.

— Что в тебе ценно, — ухмыльнулся первый, — все у тебя не как у людей. А о чем думать?

— Как жить дальше. Хочу организовать нашу жизнь. Спать на простынях, есть из тарелки.

— Круто, — сказал первый. — Чего думать-то? Иди просись к Глазеру, у него и простынки, и тарелки, какая проблема. А там на биржу труда, пойдешь на стройку корячиться, хрена-то. Только меня считай в аут.

— Нет, в детский сад не пойду, мое воспитание закончено. А стройка — вот она, куда еще ходить.

— Фимка, ты чего? — недоуменно спросил первый.

— Ничего. Тут буду работать. И ты будешь. Днем разбежимся, как всегда, — а по вечерам работать. Сделаем порядок и человеческую жизнь.

И так и стало.

Квартира, сдававшаяся на втором этаже над рынком, уже с полгода стояла пустая, хотя смотреть приходили.

Хозяину квартиры надоело ходить каждый раз показывать ее людям, и он стал посылать их, чтоб ходили и смотрели сами, а ключ оставил у соседа Йихьи, у которого в прошлом году умерла жена.

Йихья с женой Малкой любили, чтобы в доме было красиво, и детей так воспитывали, и всю жизнь собирали красивые вещи, и все им казалось мало. Когда же почувствовали, что достаточно, дети из дома уже ушли, а тут и Малка умерла. И Йихья обнаружил, что одному ему смотреть на свои красивые вещи скучно.

Поэтому он охотно взял ключ и показывал пустую соседскую квартиру людям. Ему с первого же раза неловко показалось, что квартира такая запущенная и грязная. Тем более что приходили и женщины. Йихья пристально приглядывался к каждой женщине старше сорока. Он любил свою Малку, пока она была, но теперь ее не стало, и нужно было, не откладывая, искать другую, чтобы красивые вещи в его доме не стояли зря.

Однажды в теплый воскресный вечер, когда народу на рынке было совсем мало, Йихья пораньше прибрал свой прилавок с орехами и семечками и, наскоро перекусив, пошел в соседнюю квартиру.

Сначала он только закрыл окно в кухне и соскреб голубиный помет со стола и подоконника. На следующий день выгреб из углов окурки, бутылки из-под воды и кока-колы и подмел пол. Сделав это, он заметил, какие мутные и заросшие в квартире окна. Здесь Йихья остановился. Мыть окна в чужой, посторонней квартире?

Но на следующий день пришла осматривать квартиру женщина. Небольшая, круглая, хорошего возраста. Йихья все ей подробно показал, обратил ее внимание на удобные антресоли и ниши, объяснил, как легко переложить проваливающиеся кое-где плитки пола — он знает надежного и недорогого мастера. Женщина неопределенно двигала губами и говорила мало. Не знаю, не знаю, сказала она напоследок. У меня дочка, девочка молодая, каждый день через рынок ходить, у вас тут теракты то и дело. Давненько уже не было, сказал Йихья. Давненько? — возразила женщина. А у дома напротив? Да, это да, согласился Йихья. Так что не знаю, не знаю, сказала женщина. Но обещала, что послезавтра придет посмотреть вместе с дочкой.

Ну и что, что дочка? Дочка — это ничего, даже хорошо. У него у самого их было три, но все уже далеко. Йихья вымыл и окна, и пол, и нечистый унитаз, и раковину. Теперь квартира выглядела не так скверно, но, подумал Йихья, жить в ней все равно не хотелось. Йихья сходил домой, взял горшок с высоким многоствольным кактусом, который Малка начала выращивать лет двадцать назад, и поставил его под окном в салоне. Сам он этот кактус не очень любил, но, может быть, он будет придавать квартире жилой вид.

Нет, не придавал. Горшок на полу выглядел чудно и сиротливо. Тогда Йихья снова сходил к себе и принес большого перламутрово-голубого фаянсового лебедя, в спине которого была ваза для фруктов. Сбегал вниз, взял у Нахума апельсинов и яблок. И поставил лебедя под вторым окном. Лебедь с фруктами был такой красивый, что Йихья, как всегда, невольно им залюбовался. Но теперь стало еще более очевидно, что этого мало.

Тогда Йихья взялся за дело всерьез. Он приволок с рынка несколько пустых картонных ящиков и расставил их по всей квартире. Накрыл все ящики разноцветными скатерками и салфетками, вышитыми и связанными рукодельницей Малкой. И на каждый поставил красивую вещь.

На ящике посреди салона стоял коричневый гипсовый светильник, три полуголые девушки, изящно изгибаясь, держали три факела с переливчатым стеклянным пламенем, а в пламени скрывались лампочки. Малка сердилась, когда он привез этот светильник из Яффо, и говорила, что он купил его, чтобы смотреть на голых баб. А Йихья и не видел в них никакой соблазнительной наготы, а видел только, как плавно линия спины переходит в руку, а рука в факел, увенчанный трепещущим розовым огнем.

В комнате, где у прежних соседей была спальня, он поставил предмет, который особенно радовал его, потому что не имел никакого полезного назначения, кроме красоты. Это был шарообразный пучок упругих белых нитей, похожий на большой одуванчик, и, если включить его в сеть, на концах нитей беспорядочно вспыхивали и гасли красные, синие и зеленые искры. Правда, электричество в квартире было отключено. Поэтому рядом он поставил еще стеклянную банку, где, не смешиваясь, переливались сами по себе тягучие многоцветные слои густой жидкости. Эта банка была настоящим чудом, и Йихья немного жалел выносить ее из дому, но очень уж приятно было представлять себе, как он покажет ее этой женщине и ее дочке и как они будут вместе на нее любоваться.

Под конец, немного поколебавшись, он снял у себя со стены портрет мудрого чудотворца Баба Сали, не настоящий, писанный красками, а второй, вырезанный из календаря, и повесил его в спальне соседней квартиры. Портрет был небольшой, и чудотворец не мог помешать, даже если она его не почитала.

Но на следующий день ему дома быть не пришлось. Сильно заболели оба ребенка разведенной младшей дочери, и она со слезами потребовала деда к себе в Кфар-Сабу. И так получилось, что он не смог показать женщине квартиру и не был свидетелем ее удивления, когда она увидела ее преображенной.

В Кфар-Сабе он пробыл почти две недели. Дети выздоровели быстро, но заболела сама дочь. Йихья несколько раз звонил хозяину соседней квартиры, но никак не мог застать его дома, а сотовый его телефон был почему-то отключен.

Когда Йихья вернулся наконец домой, он только забросил к себе сумку с грязным бельем и подошел к двери соседней квартиры. Дверь была все та же, облупленная и исцарапанная, и полуоторванный звонок по-прежнему висел на одном проводке. Йихья прислушался — внутри было тихо. И он отпер дверь.

Он не успел даже понять, что за новый запах появился в квартире, как из ванной вышла молодая беленькая девушка, обмотанная большим полотенцем. Йихья приветственно заулыбался:

— Дочка? — спросил он. — А мама где?

Но девушка, испуганно глядя на небритого черного Йихью, крикнула что-то в сторону комнаты. Йихья много наслушался этого языка на рынке, но понимать не научился.

Из комнаты вышел молодой мужчина, потемнее волосом, но с такими же не понятными Йихье расплывчатыми чертами лица. Это и были новые соседи Йихьи.

Ни имени той женщины, ни адреса ее они не знали и вообще слышали про нее первый раз.

— А ваши вещи вон там, — сказал молодой человек и показал на стоявший в углу картонный ящик и рядом горшок с кактусом. — Вы очень красиво все сделали, спасибо, мы ценим, но нам не надо.

Йихья извинился перед соседями, пожелал им удачи на новом месте и забрал свои вещи домой. Он полил кактус, спокойно перетерпевший двухнедельную засуху, и поставил его на место. А ящик задвинул подальше в кладовку — остальное расставлять по местам ему не хотелось.

Все кругом строились — надстраивали, обстраивали, пристраивали, у подъездов все время стояли контейнеры с блоками, ящики с плитками, из окон сквозь разноцветные коленчатые трубы валились в грузовики груды строительного мусора, с жадным рычанием увозимого затем на какой-нибудь укромный склон соседнего холма. Квартиры, принадлежавшие полугосударственной компании и распределяемые в виде социального жилья между неимущими, изначально построены были в минимальной своей форме, чтоб было что достроить потом.

И вот теперь что-то заставило компанию выделить кое-какие деньги для жильцов этого большого безобразного дома, населенного в основном многодетными семьями черных евреев из Эфиопии. Была там, впрочем, порядочная прослойка матерей-одиночек из России и совсем мало местных уроженцев из восточных, кому не удалось выбраться. Вот пусть и расширяются, если кто может прибавить своих.

Рона и Марко тоже очень хотели бы строиться. Две комнаты с кухней, полученные ими когда-то в порядке социальной помощи молодым парам, давно стали тесны для них, старшей дочери Лиат шел четырнадцатый год, и Рона подумывала, что не надо бы ей спать в одной комнате с братьями. Но конфигурация дома, и особенно угловое расположение их квартиры, вначале так им нравившееся, не позволяли никаких пристроек. Ни комнатки, ни даже самого маленького балкона.

Был еще лучший выход — выкупить бы квартиру по льготной цене, потом продать по рыночной и уехать из своего безнадежного, иссушенного солнцем и ничегонеделанием городка в другое место. В Иерусалим бы уехали, мечтала Рона, к брату Жожо, он бы помог на первых порах… Это да, говорил Марко, Жожо твой поможет, вот сейчас. Он, говорят, большой человек стал, такой ресторан себе отстроил. Повезло человеку, всю лавку ему в теракте разворотило. Уж он помо-ожет, это уж точно. Ну и что, что теракт, возражала Рона, зато там жизнь, а здесь что? Сплошная эфиопия да русия. А здесь вот и то, отвечал Марко и уходил на площадь к торговому центру играть с приятелями в нарды.

Рона и сама знала, что это не для них, какое там выкупить, работы постоянной не было даже у нее, а Марко вообще чаще жил на пособие.

Так и получалось, что говорить о пристройке они могли, и ссориться, и завидовать соседям, а сделать ничего не могли.

Однажды ночью Рона с Марко легли в постель, поигрались немного, но без прежней охоты, и Марко сразу заснул, а Рона почувствовала какую-то странную пустоту в голове. И даже испугалась, не забеременела ли. Но пустота подержалась в голове недолго, а затем, разрастаясь, пузырем вытекла из головы, протекла сквозь стену над изголовьем кровати и стала разрастаться там, по ту сторону, пока не образовала пространство примерно в десять квадратных метров. И остановилась, тихонько колыхаясь. С закрытыми глазами Рона отчетливо видела это пустое пространство, но и открыв глаза, она явственно чувствовала его там, за стеной. Это я уже сплю, и мне снится, решила она.

Но и на следующую ночь, едва Рона опустила голову на подушку, голова ее ощутила пустое пространство за стеной, а с закрытыми глазами она и увидела его, прекрасное пустое пространство метров десять-двенадцать площадью.

И так каждую ночь. Рона сказала об этом Марко, но он лишь посмеялся. Никакой пустоты там быть не может, только улица, сказал он.

Рона вышла на улицу и внимательно осмотрела свою квартиру снаружи, но ничего окончательно решить не могла, сбивало с толку то, что квартира была угловая.

— Марко, сходи в городское управление, пусть тебе покажут план нашего дома, — попросила она.

— Да пошла ты, — сказал Марко, но Рона не отставала, и вечером, когда Марко, наигравшись с приятелями в нарды, возвращался домой, он заставал холодную пищу, и Рона греть ему не хотела, а в постели совсем отказывалась что-нибудь делать. Марко даже дал ей разок в спину, но голос у Роны был очень громкий, и в конце концов, чтобы отвязаться, Марко сходил. То есть сказал, что сходил, и смотрел, и никакого пустого пространства в планах нет.

— Планы планами, а я знаю, что есть, — сказала Рона. — Давай пробьем дырку в стене и посмотрим.

— Совсем спятила, — сказал Марко. — Это же несущая стена. Пробьешь дырку, как раз весь дом развалится.

— Где он развалится. Все вон разбивают стены, какие хотят, а нам нельзя?

Подумала и прибавила:

— А развалится, еще лучше. Что-нибудь другое дадут. Сил больше нет так жить.

Марко плюнул и ушел к торговому центру, а Рона отодвинула от стены кровать и принялась за работу. Она вовсе не собиралась разваливать стену, это, может быть, потом, а сейчас только отковырнула небольшой пласт штукатурки, нащупала один блок и принялась долбить шов вокруг него. И не так уж трудно это оказалось, дом был построен кое-как, и от жестокого пустынного климата все в нем было рассохшееся и трухлявое.

Все же в один прием вынуть блок ей не удалось, и, чтобы Марко зря не шумел, Рона задвинула свою работу кроватью и пошла кормить детей.

А назавтра вынула с легкостью, потому что от долбления сразу два блока раскололись, и она вытащила их по частям.

Дыра получилась небольшая, но заглянуть было можно. Рона заглянула, но ничего не увидела — там было темно, только падало пятно света из дырки. Там было темно, а на улице светило яркое солнце! Рона просунула в дырку руку, пошарила внизу и нащупала гладкую плиточную поверхность пола, густо покрытую пылью.

— Лиат! Лиат! — завопила Рона.

Дочка красила ногти на ногах и наслаждалась кратким отсутствием в доме мужчин. Она не привыкла ждать хорошего от материнского зова и откликнулась из второй комнаты не сразу:

— Чего тебе?

— Лиатусь! Иди скорей! Принеси свечку!

Просунутая в дырку свечка осветила именно то, чего и ожидала Рона, — небольшое квадратное пространство, сильно замусоренное старой строительной трухой и заросшее многолетней пылью, но в остальном совершенно пустое.

— Лиатусь, это тебе будет комнатка!

— Ну как раз, дадут они, — угрюмо ответила Лиат. «Они» это была ненавистная мужская часть семейства.

— А мы им и говорить не будем, сперва вселишься.

Лялечке сказали: с черными девочками не играй, они грязные. Лялечка так поняла, что они оттого и черные, что грязные, и сколько же это грязи надо, чтобы почернеть.

И Лялечка с черными не играла, да и не видела их, а играла со светло-коричневой Атарой, дядя Игорь, когда загорит, и то чернее. Видно, Атара у себя в Эфиопии загорела.

— Ты, Атара, по солнцу не ходи, и опять побелеешь, будешь, как я, — посоветовала она подружке. Лялечке все говорили, какая она беленькая и хорошенькая. Красавица растет, говорила бабушка.

— Нет, лучше ты по солнцу ходи, и будешь, как я, — сердито ответила Атара.

— Ты чего это сегодня такая злая? — удивилась Лялечка.

— Не злая, а расстроенная, — буркнула Атара.

— А чего расстроенная?

— Поди тут не расстройся, если тебе еще одного братца принесут.

— Ой, тебе братца принесли? И ты не рада?

— Рада? Да у меня их и без того пять штук.

— Пять братиков!

— И братиков, и сестричек, всего хватает.

— Все-таки странно, что ты не рада, — задумчиво проговорила Лялечка.

— Странно, да? У вас сколько комнат?

— Три.

— И у нас три. И сколько народу у вас живет? Ты, мама и бабушка. У вас квартира купленная?

Лялечка замялась. Она в этих взрослых делах разбиралась не совсем отчетливо.

— А у нас купленная. Наша навсегда. Вот и радуйся, — с непонятным удовлетворением сказала Атара.

— Я бы радовалась. Я бы очень хотела братика или сестричку, но мама не несет.

Атара злорадно рассмеялась:

— Как это она тебе принесет? У вас же мужчины нету.

Это было чувствительное место, но Лялечка давно научилась с этим справляться.

— Да, — сказала она авторитетно. — В отношениях моих папы и мамы наступил такой момент, когда они вместе решили, что так будет лучше для всех. Конечно, не очень хорошо, когда ребенок растет без отца, но если есть любящая и помогающая среда, все обойдется. Я, например, нормально расту.

— Растешь, потому что родилась. А родилась, потому что папаша был. А теперь нету.

— У меня среда есть. Мама, бабушка. У меня бабушка очень хорошая.

— Ну, от бабушки тебе братика не будет. И даже от дедушки.

— Ну, что значит от бабушки… — рассудительно начала Лялечка, но осеклась, припомнив неясные разговоры девочек в школе и сбивчивые мамины объяснения. — Дедушки у меня нет, он еще там умер.

— Слава тебе, Господи. А то я думала, он тоже вас бросил, у вас ведь все мужчины своих жен бросают. Вон сколько ваших семей в нашем доме живет, и все без мужчин.

Лялечке стало обидно.

— Да у тебя у самой не знаю, где папа, — сказала она, хотя знала, что папа есть.

— Где, где, дома, — неохотно ответила Атара. — Ты русскую куклу хотела вынести, забыла?

— А что же его никогда не видно?

— Он редко выходит на улицу.

— Он что, не работает?

— Ясно, не работает. Где кукла?

Лялечка не давала себя сбить:

— Что же он делает целый день дома? Разве ему не скучно?

— Во сне не соскучишься. Ты куклу вынесешь или нет?

— Он все время спит? Все время в спальне лежит?

— У нас везде спальня. Где ляжет, там и лежит.

— Он что, больной?

— Не больной, а печальный.

— Почему печальный?

— Почему, почему. Эрец-Исраэль он никак найти не может.

— Найти не может? Как странно. А где же мы сейчас?

— А черт его знает, где мы сейчас. Так не вынесешь куклу? Тогда пока.

Атара повернулась и пошла к своему подъезду. Лялечка немного огорчилась, но довольна была, что сквиталась с подружкой.

На вопрос, как дела, Моти неизменно и вполне искренне отвечал — идут.

И не только из врожденного оптимизма — экономический спад, который терзал в ту пору нашу страну наряду с террористическими актами арабских самоубийц, затронул его мало. Для своей небольшой одежной лавки на рынке, которая так и называлась, «Мода на рынке», он безошибочно закупал такой товар, который полностью отвечал вкусам и запросам обитателей рыночного квартала и тех, кто приходил на рынок. А продавал недорого, наценку делал минимальную, брал количеством. Он был умелый торговец, знал, когда сделать скидку, когда дать в кредит, когда пошутить с покупательницей. Барыши были нежирные, зато постоянные.

А раньше дела его шли еще лучше, и за годы Моти сумел не только обеспечить семью, но и подкопить кое-что. У него и бумаг был приличный пакет, и участок земли в промышленном районе на окраине, и хорошая квартира в большом, хотя и запущенном доме по соседству с рынком. Поэтому теперь он сидел в своей лавке не столько по необходимости, сколько по привычке и из чувства торговой чести. Да и что бы он делал, куда бы пошел, если не в лавку? Жена три года назад скончалась от внезапной сердечной болезни, дети были взрослые, обученные и обеспеченные, все они любили и уважали Моти и жили близко, но сильно заняты были своими делами и семьями. А в лавке народ, среди покупателей бывают знакомые, можно перекинуться словечком, узнать местные новости. А нет никого — и тоже хорошо, можно почитать газету, а то и книжку, Моти это любил. Любил он и развлечься, в ресторан там, или на природу выехать на шашлыки, или к морю, а то и в Турцию с компанией махнуть на недельку. Но без пары, даже если с компанией, это было как-то не так, все время чего-то не хватало.

Попросту говоря, женщины. Конечно, женщину найти было нетрудно, вдов и разведенок кругом было в достатке, но, прожив много лет с красивой и веселой женой, Моти стал переборчив.

Он давно уже поглядывал на светлокожих, полных, не по-здешнему тщательно одетых женщин, во множестве наехавших вдруг из России некоторое время назад. У них даже походка была другая, не разболтанная, аккуратная. Еврейки они или нет, было не очень ясно, но это и не важно. Если не еврейки, то даже интереснее. Моти никогда не имел дела с нееврейской женщиной, и это манило. Но пока была жена, это была так, фантазия, а теперь хотелось эту фантазию осуществить.

Эти женщины нередко заходили и в его лавку, и Моти пытался с ними заигрывать, но безуспешно. На его шутки они то ли не умели, то ли не хотели отвечать, может, и не понимали их, а только смотрели на Моти с обидным удивлением и подозрением, а товары его щупали, как ему казалось, с насмешкой. Однако покупали. Впрочем, со временем они стали понимать лучше, и одна или две отшили его незаслуженно грубо.

— Ты что, — сказала ему одна, которой он сделал особенно цветистый комплимент, — так и поверил, что все русские женщины — бляди? Не возбуждайся, дедок, не обломится.

А он ничего такого и не думал, и надеялся только, что эти женщины немного помягче здешних. Странно. Он когда-то читал один русский роман, и там женщины были задумчивые, деликатные, говорили своим мужчинам много чувствительных слов и готовы были ради них на все.

И какой же он дедок? Шестидесяти нет, в самом соку. Может, их моя борода пугает, подумал он. Бороду он отпустил ради зубов, чтоб прикрывать их, как-то лень было чинить. Но в бороде было уже много седины, она его не украшала, а старила, Моти пошел и подправил зубы, а бороду сбрил и сразу помолодел на десять лет.

— Эх, Матитиягу, и чего тебе неймется? — говорил ему Михаэль, тоже из русских, с которым они немного подружились. Он один так называл Моти, говорил, жалко портить такое роскошное имя. — Чего ты с нашими русскими бабами потерял? Ищи среди своих, лучше будет.

— Хочется, — упрямо отвечал Моти. — Что-то в них такое есть, другое…

— Чего другое? Что у них, п…да поперек или груди на спине? Небось блондинки нравятся, так ведь тоже крашеные.

— Есть и некрашеные…

— Да хоть и некрашеные, все равно. Другое в них только одно — ментальность. Ментальность, предупреждаю, совсем другая. Смотри, нагреешься!

— Э, ментальность. В койке справлюсь, так и ментальность пропадет.

— Да и в койке…

— Оружие есть? — спрашивает меня охранник у входа. Он не всегда меня спрашивает, иногда только, для шутки, а так обычно кивнет, улыбнется и пропустит. Мы с ним хорошо знакомы.

И я тоже иногда отвечаю просто «нет», а иногда шучу, бомба, говорю. Или, говорю, пояс со взрывчаткой на мне. Тогда он проводит по моей спине своей лопаткой, и лопатка всегда пищит, это я еще в детстве проглотила шарик от подшипника, и он там где-то врос, мне не мешает, но при проверке всегда пищит. И мы оба смеемся.

Это не то чтобы я заигрывала с молодыми людьми, как некоторые женщины в возрасте, нет, мне это ни к чему, наоборот, когда я такое вижу, мне вчуже неприятно. Ходит сюда одна такая, с длинным носом и в плиссированной юбке до колен, делать ей, видно, совсем нечего, так она заводит разговоры с продавцами, где мужчины. А я нет, если уж завожу, так только с продавщицами. А с охранником пошутить сам Бог велел, он эфиопский мальчик, и ему, наверно, здесь неуютно среди белых. Так вот, пусть знает, что не все белые плохо к ним относятся. Совсем молодой мальчик, и красивенький такой, тонкий, стройный, головка маленькая, круглая, а глаза большие и тоже круглые, и носик точеный. Куклы такие когда-то были, пупсики-негритосики, сейчас таких нет, но он совсем не негр, хоть и черный.

— Сегодня у меня большой острый нож, — говорю я ему, а он охает и испуганно от меня отшатывается. Мы оба смеемся, он грозит мне пальцем. И я прохожу внутрь.

Этот первый момент, когда я захожу внутрь, мне всегда особенно приятен. Если зима, опахивает теплом, а если лето — свежей кондиционерной прохладой. И свет приятный, яркий, но не резкий. Но лучше всего запах. В зале всегда чудесно пахнет, а иной раз, если повезет, подойдет девушка и еще прыснет на тебя какими-нибудь хорошими духами. И потом целый день ходишь в душистом облаке.

Вхожу и сама для себя делаю вид, что растерялась и не соображаю, куда бы мне сначала пойти. Выбор такой большой! Стою и оглядываюсь по сторонам, как будто в нерешительности. А на самом деле все мне здесь знакомое и родное. Даже когда появляется что-нибудь новое, все равно для меня оно как будто и всегда тут было, как будто я предвидела, что оно появится. Такое у меня чувство.

Я не то что эта длинноносая в короткой юбке, я не просто так сюда хожу. Мне для стряпни каждый день нужно что-нибудь из продуктов, а в супер ведь другого входа нет, непременно надо здесь пройти и спуститься вниз. И я обычно сперва прохожу вниз, в супермаркет, чтобы потом уже об этом не думать. Покупаю, кладу в рюкзак и снова поднимаюсь наверх.

Конкретно мне здесь ничего не нужно. Но всегда полезно посмотреть, где у них сегодня распродажа, какие особые мероприятия. Их всегда очень много, причем одно интереснее и заманчивее другого.

Например, сегодня завезли второсортное постельное белье. Это только называется, что второсортное, на самом деле самое лучшее и дорогое, на экспорт, шелковистое и чудесных расцветок. Но на каждой простыне или пододеяльнике какой-нибудь маленький дефект, самый ничтожный, строчка пошла чуть криво или размер на сантиметр больше — и уже на экспорт не годится. И сразу скидка вполовину, а то и больше! Я развернула и просмотрела три комплекта, не сказать даже, какой лучше, и не заметила никакого дефекта, мне уж продавщица показала. Жалко даже, что белья у меня есть четыре смены, да еще Верочкино, его я даже не трогаю, и больше мне не нужно, только шкафы забивать, а они у меня и так забиты.

Продавщица знала, что я не куплю, но все равно разговаривала, как полагается с покупательницей, настоящий профессиональный подход. Тоже эфиопочка, но не такая хорошенькая. Меня вообще здесь все продавцы знают и относятся хорошо. Только некоторые из русских, те иногда подхамливают. Я раз спросила на иврите одну, из парфюмерного отдела, какой крем под глаза полезнее, а она мне отвечает по-русски, да не все ли вам равно, шли бы вы лучше домой, чего вам дома не сидится? Есть у меня причины, почему не сидится, но не объяснять же ей. Я сказала, что пожалуюсь на нее старшей, ну и жалуйтесь, говорит, вы и так давно здесь всем надоели. А другая, при сумках, прямо выдернула у меня из рук кожаный рюкзачок, который я рассматривала, и говорит, он для вас не подходит, слишком дорогой. Я жаловаться не стала, не понимают, видно, дуры, что запросто могут уволить, но к русским больше не подхожу. А другие все хорошо ко мне относятся.

Белье — это сегодня специальное мероприятие, и столы с ним расставлены прямо посреди зала, вообще-то это не его место. Ему положено быть на третьем этаже, и я сегодня туда вряд ли успею, максимум на второй. Но это потом, мне еще на первом есть чем заняться. Я, например, в ювелирном отделе давно не была.

Здесь тоже придумали интересное мероприятие. Принеси старое золотое украшение, тебе его взвесят и скажут, сколько стоит это золото, у них есть таблица. И потом, если купишь у них что-нибудь, вычтут стоимость золота из цены. Очень выгодно, вместо старого барахла можно получить красивую модную новую вещь, иногда чуть ли не за полцены. Я даже подумала, не отнести ли им Лёлика карманные часы, в них золота очень много. Или Верочкины обручальные кольца, целых два, и оба толстые, я еще говорила ей тогда, оба раза, что тонкие гораздо изящнее, и вот теперь ни Лёлика нет, ни Верочки, а золота осталось порядочно.

Может, вообще ничего платить не придется, если, скажем, взять вот этот кулон с черным камнем. Очень красивый. Но что я с ним буду делать? Тем более что Лёлик всегда говорил, не вешай ты ничего на шею, которой у тебя нет. И потом, это часы его деда. Я, конечно, с его дедом считаться не обязана, уже и Лёлика нет, а деда и подавно, но Верочка погибла еще пяти лет не прошло, полагалось бы кольца отдать девочкам, но у нее только мальчишки рождались, и всех троих она забрала с собой. Я ей говорила, не бери детей, сама езжай хоть на территории, хоть на Луну, твое дело, и вот вам результат. О матери она вообще не подумала, а я буду ее кольца беречь? От нее и другого много добра осталось, и квартира прекрасная, разве я когда-нибудь мечтала жить одна в четырехкомнатной квартире. А теперь и квартира эта, пустая, мне противна. Вот и не сидится. Верочке-то квартира досталась легко, ее первый, Гиди, был местный, состоятельный, отдал ей без спора и алименты на своих двоих тоже платил бесперебойно. Она бы, конечно, оставила все детям, и я бы не обижалась, пусть бы все им, внуки ко мне неплохо относились. Но нет, забрала их с собой. И куда я теперь все это дену? И главное, квартиру, такое сокровище. Кому оставлю? Говорила ведь Лёлику, когда приехали, давай заведем второго ребенка, здесь это принято, хоть и сорок один год. Нет, говорит, устал, это тебе сорок один, а мне сорок шесть, нет у меня сил на младенца. Устал да устал, и в пятьдесят ушел отдыхать насовсем. И уже давно это было, а я все никак до шестидесяти не доживу.

Вот еще коралловые бусы красивые. Только не знаю, настоящие или нет, очень уж красные. Продавщица говорит, настоящие, смотрите, говорит, какие бусины неровные, неправильной формы и с зазубринами. Искусственные такие не бывают. Но я не знаю, сейчас тебе всякое сделают, и неправильное, и неровное, и с зазубринами, и все из пластика. Хотя Лёлик признавал, что красное мне идет. А Верочка говорила, вульгарно, а сама вон какие вульгарные кольца носила.

У меня последнее время появилось странное чувство, будто за мной следят. Что длинноносая за мной следит, это я давно заметила, подражает мне, от какого я прилавка отойду, к тому и она подбирается. Когда я на нее ни гляну, почти всегда и она на меня смотрит. Познакомиться хочет, что ли? Может не надеяться, дура несчастная. Яркий пример того, как способна опуститься одинокая пожилая женщина. При ее фигуре надеть такую короткую юбку. Едва до колен. Но тут такое чувство, что кто-то другой следит, последние день-два. Неужели у меня развивается мания преследования? Выбросить из головы.

Мужская одежда тоже на первом этаже, а женская на втором. Мне, конечно, мужская одежда ни к чему, но посмотреть стоит. Вчера, например, вот эти самые черные футболки с блестящей серебряной надписью стоили полтораста, а сегодня всего девяносто. Это называется распродажа конца сезона, а лето едва началось! Жилетки легкие с шестью карманами, здесь это называется «вест», тоже уценились, аж на сорок процентов, я бы с удовольствием такую носила, очень удобно с карманами, но выглядело бы странно, я за своей внешностью очень слежу, не хватало еще мне пугалом ходить, вроде длинноносой! Тоже, наверное, вдова, но какое может быть сравнение. И чего она тут ошивается, пошла бы лучше в какую-нибудь группу поддержки, здесь очень принято, как только какое-нибудь несчастье или болезнь тяжелая, сразу собираются в группу по интересам и друг друга поддерживают. Но мне такая поддержка не нужна, слушать про чужие беды и слезы размазывать.

Какие теперь рубахи мужчины стали носить. Короткие и облегающие. И есть даже совсем без рукавов, И даже полупрозрачные. Генка, Верочкин второй, наверно, такую бы не надел. Я бы ему вот эту купила, непрозрачную, конечно, синюю в мелкую белую клеточку, нарядно, а то у него нарядной одежды совсем не было. От него вообще одежды порядочной не осталось, да и ничего не осталось, кроме Томика. И Томика тоже не осталось. И почему я сразу не отдала все их вещи в фонд для бедных? А теперь уж и не отдать, и не продать. И никаким не бедным это пойдет, а продадут на вес арабам, и еще сын убийцы будет носить комбинезончик Томика. Нет.

Полдня уже проскочило, а я еще и первого этажа не обошла. Вчера вообще вышла, когда уже стемнело. Вот не хочется мне и не хочется в квартиру свою возвращаться, как в могилу. Это непорядок, так я совсем готовить перестану, времени не хватит. А я ведь на сегодня наметила голубцы, таскаю за спиной капустный кочан. Мишенька, средний, очень любил голубцы, вечно хватал их с тарелки руками. Схватит и надкусит, сок течет прямо на грудь, Верочка ругаться, а я всегда ей говорила, что у тебя, нет стиральной машины? Пусть получает удовольствие, пока маленький, еще успеет намучиться с вилкой и ножом. Вот тебе и успел. А вчера целую сковородку печенки выбросила, кошкам на радость, но это ничего, Эрез был бы не против, он всегда делился с котом любимой печенкой. Но Эрез был уже взрослый, почти тринадцать лет, а вот что маленький Томи особенно любил? На прошлой неделе я для него сделала блинчики с вареньем, но что еще? Сейчас забыла, приду домой и вспомню. А не вспомню, так и ладно. По правде сказать, пора бросать эту глупую привычку. Что я, так всю дорогу и буду для них стряпать? Мало я за жизнь настряпалась? Нужно мне это? А уж им и подавно… Брошу. Никаких голубцов.

Слава Богу, что я сохранила здравый рассудок. Но за мозгами надо следить. Это ведь такое дело, чуть утратишь бдительность, непременно полезет какой-нибудь вздор. Одно выкинешь, тут же другое что-нибудь, вроде этой слежки. Кто это станет за мной следить? Просто мне самой надо лучше следить за собой. Плюнуть и забыть. На второй этаж пора.

Шайке привык всегда быть молодым, красивым и сильным. Таким он видел себя сам, и таким видели его другие, молодым, красивым и сильным — и удачливым.

Настоящей профессии у Шайке не было, образование небольшое, но он был ловок и сообразителен и приобрел много всякого умения. Рано бросив школу, он еще до армии поработал на подхвате в фирме сантехников. Усвоив слесарные азы, он перешел к электрикам и там тоже набрался сноровки. В армии научился водить грузовик и управлять бульдозером, а после армии поработал немного в столярной мастерской, потом у архитектора, присмотрелся к чертежам, потом у скульптора, научился немного обращаться с камнем, да всех этих работ и не перечислишь, где он поучился, даже бухгалтерию слегка тронул, и везде он пришелся к месту, везде ему предлагали остаться, освоить профессию как следует, получить диплом. Но ему не нравилось работать на хозяина, сам себе хотел быть хозяином и в таком деле, где заработок будет надежный и постоянный.

Дел таких он знал два: либо надгробные памятники для мертвых, либо жилье для живых. И то и другое никогда не выходило из моды. Надгробные памятники по молодости лет как-то не привлекали, оставалось второе — стать строительным подрядчиком. Здесь, конечно, тоже нужна была лицензия, но начать можно было и как-нибудь так.

И удача сопутствовала ему во всем. Он очень удачно женился, на милой покладистой девушке из благополучной семьи. Отпраздновав свадьбу, он, с согласия жены, употребил полученные от гостей чеки не на свадебную неделю сладкой жизни в гостинице в Эйлате, не на обзаведение, а заложил эти деньги в основу своей подрядчицкой деятельности.

Ему еще до свадьбы посчастливилось заключить очень хитрую сделку: человек собирался построить на своем порядочном участке земли дом с большим садом, а Шайке сумел уговорить его построить дуплекс, два смежных дома с одной общей стеной и с отдельными маленькими садиками. Шайке построит обе жилые единицы и одну продаст, а выручка пополам. И заказчик согласился не только на эту комбинацию, но и заплатил Шайке половину вперед, так что вместе со свадебными деньгами и ссудой из банка было на что строить. Новые родственники только головами качали, они называли Шайке авантюристом, а заказчика фраером, но Шайке молитвенно называл его «мой благодетель» и никак не собирался его обманывать.

Шайке недорого купил у знакомого архитектора стандартный проект дуплекса, в кредит арендовал в знакомой фирме необходимое оборудование. Затем нанял троих умелых рабочих-арабов и платил им неплохо. И сам тоже не ограничился руководством, а все свободное от добывания материалов и от бюрократии время работал вместе с ними. И он сумел достроить свой дуплекс, и выгодно продал одну единицу, и честно рассчитался с заказчиком, хотя утаить часть денег было очень легко. Но Шайке не хотел спугнуть удачу ради десятка-другого тысяч.

Честность его окупилась сразу, заказчику эта операция пришлась по вкусу, и он предложил Шайке ее повторить. Он покупает землю и платит вперед половину цены за дом, а Шайке строит два и т. д. Теперь родные жены говорили, что фраер сам Шайке, что тот его использует, Шайке надрывается, тратит силы, а тот сидит и только денежки получает. Но Шайке знал, что это не так, что без партнера ему пока не обернуться, а силы у него тогда были немереные, их было не жалко. И жена его поддерживала во всем.

С этого и началось его благополучие. Со временем он получил лицензию, строил виллы для поселенцев, пристраивал балконы к старым блочным зданиям, иногда удавалось купить крышу одноэтажного дома, где можно было надстроить еще этаж, а то и два. Более крупное строительство он оставлял китам, на его долю хватало.

Рождались дети; росли, один за другим уходили в армию и, слава Богу, возвращались живые и невредимые; настоящей войны в тот краткий период не было, хотя те или иные боевые действия в нашей стране производились, естественно, все время. Шайке потихоньку расширял операции, вел по два-три небольших проекта одновременно; банк все охотнее давал ему кредит.

Дети шли учиться — Шайке непременно хотел как следует обучить всех четверых, — а там начали жениться и выходить замуж. Приученные отцом к хорошей жизни, они постоянно нуждались в деньгах, и Шайке не жалел им.

Наконец он задумал особенно большую и выгодную стройку — купил в трущобном квартале около рынка, быстро превращавшемся в модный район, целый трехэтажный старый дом с красивой резьбой по камню фасада, которую он рассмотрел сквозь многолетнюю копоть и пыль. Изнутри этот дом, разгороженный на множество тесных клетушек, следовало полностью выпотрошить, надстроить еще этаж и сделать небольшие, удобные современные квартиры. Когда почистится прочная розоватая каменная кладка, а вокруг вырастут кусты и цветы, дом этот будет — целое состояние.

Шайке сравнительно быстро получил для своего проекта разрешение от муниципалитета, поскольку за долгие годы обзавелся там множеством полезных знакомств. Но в банке, хотя и здесь его хорошо знали и доверяли, знакомство не помогло. Ссуда, которая была ему нужна, была слишком велика, пришлось заложить собственный дом. Шайке посоветовался с женой, и жена, которая вела бумажную часть работы, а потому хорошо в ней разбиралась, увидела, что дело верное, и согласилась.

Как это делалось обычно, Шайке дал объявление о предварительной продаже еще не построенных квартир с банковской гарантией на сделку. Для завершения операции ему необходимо было продать заранее хотя бы четверть квартир, и он не сомневался, что сделает это быстро, жилье в этом районе шло нарасхват. Оборудование он, тоже как обычно, взял в кредит и приступил к работам. И очень скоро от дома осталась лишь пустая каменная коробка с голыми перекрытиями внутри.

Тут вмешались два обстоятельства, одно ожидаемое, а второе совершенно непредвиденное.

Шайке стукнуло пятьдесят лет. Хотя у него было уже трое внуков, солидная эта дата ничуть его не смущала. Он по-прежнему чувствовал себя молодым и сильным, а жена говорила — и красивым. Да и удача его не оставляла. Он прервал работы на неделю и отпраздновал свой полувековой юбилей по всем правилам, снял зал и созвал всю родню и друзей, а затем съездил с женой на конец недели в Турцию. Все это стоило немало, но Шайке без опаски расходовал свои сбережения, зная, что предстоящие доходы вскоре возместят все с лихвой.

А когда вернулся, нахлынула вторая интифада, очередная волна палестинского бунта против израильской оккупации, которая возникла в незапамятные времена в результате войны, затеянной по собственной вине арабов.

И все покатилось вниз. В нашей стране начался жестокий экономический спад.

Квартиры не продавались. Рабочие и субподрядчики арабы, с которыми Шайке имел дело столько лет, не могли добраться до стройки, запертые армией в своих городах и деревнях. Он нанял было нескольких иностранных рабочих, и они работали не хуже арабов, но поставщики перестали давать в кредит, а один, и именно тот, которому Шайке заплатил вперед, разорился и исчез из поля зрения. Фирма, в которой Шайке арендовал оборудование, неотступно настаивала на расчете. Банк жестко требовал выплат за ипотечную ссуду под дом, угрожая в противном случае отнять его совсем. Стройку пришлось остановить, и едва удалось рассчитаться с рабочими. Деньги все уходили, а поступлений не предвиделось ниоткуда. Пришлось продать машину.

Долго все это продолжаться, разумеется, не могло, но тем временем был необходим заработок. Временно можно было поработать и на других. Шайке начал искать работу.

И тут оказалось, что все многочисленные умения Шайке, весь его опыт и сноровка — никому не нужны. Куда бы Шайке ни обращался, везде ему вежливо — а иногда и невежливо — давали понять, что он стар. Все, что он умеет делать, быстрее и за меньшую плату сделает молодой, для которого, впрочем, работы тоже нет.

Он, Шайке, стар! Шайке просто не мог понять, откуда они это взяли. Из зеркала во время бритья на него глядело крепкое загорелое лицо с твердым подбородком, с быстрыми глазами и густыми бровями. В бровях, правда, проглядывала седина, но это у него еще смолоду, а волосы, заплетенные в тугую косичку, совершенно черные. Брови жена ему подкрасила, однако и это не помогло. Никто не брал Шайке на работу.

Ему не хотелось обращаться за помощью к многочисленным своим знакомым, знавшим его как человека предприимчивого, удачливого и уверенного в себе. Однако пришлось. Но и здесь его ждала неудача, многие из них очутились в точно таком же положении, если не хуже, а те, кто держался, не увеличивали, а сокращали свои конторские штаты. Шайке, сжав зубы, дал им понять, что готов пойти на любую физическую работу. А они, в свою очередь, дали ему понять, что для этого он — стар.

После полугода поисков работы Шайке уже не чувствовал себя ни молодым, ни сильным, а о красоте и думать забыл. Но работу он все-таки нашел.

Еврейская благотворительная организация из Америки устроила в квартале общество помощи одиноким старикам под названием «Твой квартал поддерживает тебя». И благодаря его связям в муниципалитете Шайке взяли на должность с красивым титулом «отец квартала». На деле это означало, что он должен был откликаться на любой стариковский звонок, чинить любую неполадку, в любое время дня и ночи бежать и выручать стариков из всяческих настоящих и воображаемых бед. Засорилась раковина, протекает бачок в туалете, плохо работает телевизор, надо передвинуть диван, вбить гвоздь или даже ввернуть лампочку — все это входило в обязанности «отца».

Никогда, даже тяжело работая на стройке в молодости, Шайке так не уставал. Стариковские просьбы были по большей части мелкие и нетрудные, но приходилось с утра до ночи бегать с улицы на улицу, из дома в дом, вверх и вниз по лестницам, таская с собой тяжелый ящик с инструментами. Главное же, старикам было скучно, а Шайке и здесь быстро завоевал доверие и симпатию клиентов. И они непрерывно вызванивали его просто так, под любыми предлогами.

Особенно донимала его одна старуха, Хана, жившая со своей кошкой в старом доме в центре. Ишай, ты меня совсем забыл, говорила она басом в трубку, если он не звонил ей два-три дня. А у меня носок завалился за стиралку, мне не достать, приходи. И Шайке шел, нельзя было не пойти, склочные старики любили жаловаться начальству, а Шайке дорожил своим местом.

К тому времени, как Шайке добирался до Ханы, она успевала накрыть стол и даже сходить вниз, в кондитерскую, за свежими сладкими булочками. И, вытащив носок, Шайке никак не мог сразу уйти, должен был сесть, выпить кофе и побеседовать с разговорчивой Ханой.

— Скажи мне, Ишай, почему носки из стирки никогда не выходят парные? Ты можешь мне это объяснить? У меня уже набралось семь непарных носков, а куда же деваются пары? Загадка природы!

Или:

— Как ты думаешь, Ишай, отчего моя кошка толстеет? Я ее, можно сказать, почти не кормлю, а она все толстеет и толстеет!

Зная, что Шайке некогда, что он вот-вот уйдет, она начинала говорить все быстрее и под конец, когда он стоял уже в дверях, торопливо выпаливала:

— И еще ножка у стула качается!

— Это ты мне специально на выход приберегла? — спрашивал раздосадованный Шайке.

— А чем мне еще тебя удержать? — виновато отвечала Хана. — Чем я еще удержу нашего районного папу, такого молодого и красивого…

Скажем по секрету, чтобы не повредить репутации Шайке, что нередко, видя на экране своего мобильного телефона, что звонит Хана, он не отвечал на звонок. И в тот день, когда произошел взрыв у входа в булочную-кондитерскую, тоже хотел не ответить, но вспомнил, что старуха живет как раз в том доме, и устыдился. Ничего с ней, конечно, не случилось, он уже знал имена двоих погибших от взрыва обитателей дома. Но, понятно, шок, надо успокоить.

— Ишай! — рыдала Хана в телефон. — Ишай! Ох, беда, беда, Ишай…

— Да, Хана, беда. Но уже ничего не поделаешь.

— Да как же не поделаешь, Ишай! Надо ее искать!

— Кого ж теперь искать, — успокаивал Шайке старуху, слегка свихнувшуюся от шока. Она, видимо, говорила о погибшей соседке. — Ее уже нет. А ты ее лично знала?

— Да ты что? Что значит — нет! Здесь она, где-то близко должна быть. Надо только поискать, помоги, Ишай! Как я без нее?

Выяснилось, что имелась в виду вовсе не погибшая обитательница подвала, а кошка Ханы, выскочившая с перепугу в окно.

— Да ладно тебе, Хана, чего там искать! — засмеялся Шайке, увидев, что ничего серьезного нет. — Я тебе с любой помойки такого красавца принесу, только отмой да откорми!

Это надо же, думал с досадой Шайке, выключив телефон. Тут люди гибнут, а она — кошку искать! Так ей эта кошка важна. Да ясное дело, другого-то занятия в жизни нет, старуха ведь. И Шайке с удовольствием отметил, что самому ему до этого далеко. Вон сколько всяких дел, не оберешься.

Нюма не запомнил, как сказали по телевизору. Два грамма? Двадцать? Не очень существенно, но надо было внимательнее слушать.

Тут позвонили в дверь. Старая приятельница Людка Гутман. Годами не видятся, а тут пришла жаловаться на жизнь. Вечно кто-нибудь, не дадут поработать. Нюма поспешно сделал «сэйв» и сбросил текст с экрана.

Людмила не просто жаловалась, а рыдала в голос:

— Нюмочка, сделай что-нибудь! Поговори с ним! Он уже билет заказал!

Больше часу было потрачено на разговоры, хотя сделать Нюма ничего не мог. Тема была давняя, затяжная и неразрешимая. Русская Людочка согласилась ехать в Израиль ради своего Аркаши, которого любовно называла «полтора жидка». Приехала и отлично прижилась, даже имя себе взяла местное, Яэль, а русская ее дочка от первого брака вообще будто здесь родилась. А полуторный жидок Аркаша — никак. И теперь муж собирался обратно в Россию, а Людка, пожертвовав один раз всем устройством жизни ради «своего еврея», второй раз этого делать не желала. Нюмочка, поговори с ним! Конечно, старая дружба и все такое, но все же лучше бы люди решали свои проблемы сами, а не навязывали их другим.

Наконец ушла, и Нюма вернулся к работе.

Куда-то меня не туда заносит, подумал Нюма, и никак не мог вспомнить, куда дальше шел сюжет. Чтоб этой Людке пусто было, сбила мысль! Этого с ним почти не случалось, сюжет, почерпнутый из источника, лежал обычно перед ним четко обрисованным рельефом, и воображению оставалось лишь раскрасить его диалогами и потоком сознания героев — последнего источник не давал.

Этот сюжет — страусиная ферма в Негеве и ее хозяин, пожилой белобрысый голландец, приехавший когда-то на месяц и оставшийся навсегда, его йеменская красавица жена и его «русский» работник Алекс — очаровал Нюму сразу, как только он начал его смотреть. Даже и придумывать ничего не надо. Нюма размечтался, как быстро он его закончит, и знал даже, куда отдаст. Естественно, туда, где больше платят, хотя везде гроши.

Вначале Нюма отсылал в газеты свои «физиологические очерки» с опаской, но быстро убедился, что опасаться нечего. Русскоязычный читатель, имея в своем распоряжении пять каналов русского телевидения, ивритского практически не смотрел, и Нюма чувствовал, что делает полезное дело, знакомя его с интимными деталями здешней жизни, которых тот иначе никогда бы не узнал. И то, откуда он черпал свой материал, не имело ни малейшего значения — важно было, что материал этот вполне достоверный и к тому же отобранный уже по степени интереса. Источник был просто инструментом — не более, но зато необъятно богатым, информация в него сочилась прямо из живой жизни и принадлежала всем, поэтому Нюма не испытывал угрызений совести, черпая из него. Зачем, например, выходить из дому и чего-то искать, если кто-то уже сделал это за тебя? Разделение труда, рассуждал Нюма, кто-то отобрал и показывает, я описываю. Порядок.

Но страусиный сюжет что-то не шел. Вспомнились еще рабочие башмаки хозяина фермы — из страусиной кожи, сказал хозяин, на всю жизнь, — а больше ничего.

Нюма решил временно оставить это, благо славных сюжетов у него было припасено. Вот, например, про джаз-оркестр, который устроили где-то на поселении религиозные женщины. Здесь Нюму особенно привлекал образ организаторши оркестра, немолодой, изломанной болезнями и истощенной деторождением женщины, — а как на ударных рубит!

Начал про джаз, но взглянул на часы и увидел, что пора обратиться к источнику, — в это время, под вечер, в странной программе новостей, которая перед основными новостями, часто показывали особенно ценные, небольшие, но сочные сюжеты на злобу дня.

Только включил, только начал ухватывать что-то завлекательное про то, как бывший наркоман лечит других наркоманов, — телефон. Опять Людка!

— Нюмочка, полная катастрофа! Послушай, теперь все как на духу, может, придумаешь что-нибудь. Мне же некуда деваться!

На этот раз Нюма слушал не без интереса. Старая приятельница, оказывается, далеко не все ему говорила про свою жизнь, а история оказалась занятная. Начать с того, что Людка, расплевавшись с Аркашей, когда он начал собираться в Россию, жила теперь с местным человеком по имени Джеки.

— Ну, и чего тебе тогда? — рассудил Нюма. — Пускай себе катит.

Да, но они с Аркашей как приехали, так почти сразу и развелись, чтобы раздельно получать разные пособия и льготы, так выходило больше. И главное, банковский счет разделили. Сама же практичная Людка и придумала это, уверенная, что ее мешок Аркаша никогда ее не обманет.

— А тогда тем более, — заметил Нюма.

Да, но вот теперь, только что… Людка громко зарыдала, но продолжала говорить. Оказалось, что мешок Аркаша устроил такую комбинацию, ухитрился продать их общую квартиру, и кому, этому самому местному Джеки! И деньги увозит с собой! Главное, и продал-то за гроши, раззява несчастный.

— Сволочь, конечно, — сказал Нюма, — деньги надо через суд, половина твоя… но так-то, что ты теряешь? Пусть твой Джеки вселяется в свою квартиру, и живите себе!

— Да он уже вселился! — закричала Людка. — Вот кто сволочь настоящая! Пока я к тебе ездила, он вселился! Прихожу, а он…

— Тогда я не знаю, чего ты хочешь. Людка, кончай грузить, мне работать надо.

— Да он не один вселился! — Людка кричала так, что Нюма отвел трубку от уха. — Он бабу привел!

— Какую бабу?

— Говорит, свою!

— А с тобой что же?

— Да вот именно! С тобой, говорит, было неплохо, но теперь все! Недельку, говорит, можете пожить со Светкой в салоне, но ищите себе…

— Н-да, — сказал Нюма, — компот. Ты бы раньше со мной поделилась, тогда бы, может…

— Да, но что теперь? Теперь-то что?! Нам же совсем некуда деваться, и денег нет. Аркашка вот-вот улетает, отсуживай у него… Ты можешь это понять? Можешь, скажи?

Чего тут было не понять. Но Нюма, удачно не женившись на Людке в свое время, вовсе не собирался теперь впускать ее вместе со всем ее балаганом, да еще с девчонкой, в свою налаженную жизнь. И вообще заниматься ее делами. И без того ушло на нее самое плодотворное время, источник теперь беззвучно мелькал сухими тенями политических новостей.

— Ты вот что, раздобудь на Аркадия быстренько запрет на выезд, — вяло посоветовал он.

— А как? Скажи, как это делается?

— Вот тут я, прости, не авторитет.

— А если через газету? Ты же пишешь, напиши срочно, ведь возмутительный случай! Иногда газета…

— О, вот это мысль, — обрадованно подхватил Нюма, почувствовав, что сейчас отвяжется. — Это мысль, но надо подойти с умом. Дай мне подумать, а пока…

И точно.

— Эх ты, Нюмочка-Нюма, — довольно спокойно сказала Людка. — Ну ладно, думай. Думай, Нюмочка, думай, ласточка.

И положила трубку.

Томи был любопытен, но очень застенчив. Ему много чего хотелось узнать про людей, но знал он мало, так как мало общался с ними, а жил с матерью до самой ее недавней смерти, от нее же мало чего интересного можно было услышать. Порядочно давали ему радио и телевизор, которые он прилежно слушал и смотрел, но было смутное ощущение, что это все не совсем настоящее, а как будто из пластика.

Однажды, вынося мусор, он подобрал у помойки смятое и разорванное письмо. Он, никогда никаких писем не получавший, не мог понять, как это люди способны разорвать и выбросить такую драгоценность. Правда, люди раньше писали писем гораздо больше — Томи бережно хранил и часто перебирал толстую пачку писем, оставшуюся после матери, — а теперь мало, тогда тем более, как можно их выбрасывать? После этого он начал иногда украдкой копаться в помойке, ища главным образом письма. Подобранные клочки Томи разглаживал и тщательно склеивал, хотя, побывав в помойке, клочки писем чаще всего не складывались в связное целое. Но Томи и не искал связности, так было даже интереснее.

Письма, однако, редко лежали на поверхности, и Томи, вынося мусор, стал брать с собой палку. Однажды, шевельнув как бы случайно палкой в мусорном ящике, он увидел что-то блестящее и быстро, незаметно для прохожих, схватил это и сунул в карман.

Прехорошенькие женские часики, притом совершенно целые и даже на ходу.

Это был сюрприз. А сюрприз, если только он не бьет тебя дубиной по голове, вещь необычайно приятная. И Томи начал искать более пристально, теперь уже не только письма. Ну, удиви меня, удиви, подбадривал он кого-то, от кого зависел успех любых поисков.

Приятные сюрпризы бывали нередко. Люди разучились любить вещи, а любили только их покупать, и только новые, старые же, при малейших признаках усталости и недомоганий, не лечили, а удаляли из своей жизни (равно как и старых людей, которых, впрочем, лечили). Но вещи ведь не исчезали, потому что, не умея использовать их до конца, люди не умели и уничтожить их до конца и, чтоб отделаться, просто свозили их на свалку. И вещи продолжали как-то жить на свете, и некоторые из них находили приют у Томи.

Городская свалка как раз и была самым лучшим и естественным местом для поисков, и Томи побывал там, но только один раз, и едва ноги унес. После этого он понял, что свалку благоразумнее оставить профессионалам, на его долю хватало и в других местах. Хотя при воспоминании о тех богатствах, которые мельком открылись там его взгляду, у него до сих пор усиленно билось сердце. Особенно его поразила груда полураздавленных картонных коробок, из которых пластами вываливалось множество разноцветных картин. Но разглядеть их он не успел.

Гили был славный и добрый парень с чистым лицом, с широкими плечами и узкими бедрами. Он легко и непринужденно двигался в собственном теле, и людям приятно было на него смотреть. Делать он в жизни ничего особенного не хотел и больше всего ценил свою свободу.

В армии он как будто страдал не слишком, временами даже нравилось. Молодые мускулы охотно принимали на себя тяжелые физические нагрузки, а душевная бодрость питалась чувством тесного армейского товарищества, которое общительному Гили давалось легко. К неизбежному страху гибели он тоже успел притерпеться, потому что никак в эту гибель для себя не верил, хотя с другими случалось то и дело. Впрочем, настоящей войны в тот краткий период у нас не было, лишь отдельные боевые действия, которые продолжались, разумеется, все время.

И, только закончив армейскую службу, он понял, что все-таки страдал, так широко и привольно стало ему дышаться «на свободе». Он прямо купался в этой свободе, ел любимые блюда, приготовленные матерью, по часу плескался в душе, ночами шатался с приятелями по барам, а после спал, сколько хотел. Устроился на работу, потом перешел на другую, завязывал и быстро рвал легкие, необязательные связи и не переставал радоваться, что никому и ничему не должен больше подчиняться, никто, кроме матери, не имеет над ним власти, власть же матери была уже слабая и тоже необязательная.

Как же получилось, что он подчинился этой женщине? Начал он все это без особого пыла, просто из любопытства. Впрочем, и любопытство пришло позже, сначала она ему обыкновенно понравилась, хотя в ней сразу чувствовалось что-то, он не мог понять — что, но доискиваться не стал, молодая и красивая, и одета как надо, и забавная, почему бы и нет. Ему и в голову не пришло, с кем он имеет дело, когда он впервые явился в эту контору по вызову: устанавливать для их компьютеров систему аварийного питания. Так, думал, практикантка-проверщица, их там было три или четыре, и эту, видно, приставили к нему, показать где и что. А она явно на него запала, грудку острую выпячивала, виляла у него под носом обтянутым задом, когда он наклонялся к стоявшим внизу компьютерам. Почему бы и нет?

Она потом над ним даже посмеивалась немного, что он не просек, кто она есть, но посмеивалась осторожно, совсем немного, сказала, что, наоборот, ей это очень льстит. А ему и без того было сильно не по себе, что он таким идиотом выставился, хотелось даже прекратить. Он бы и прекратил, не так уж она ему сильно нравилась, но было любопытно.

Эта связь, помимо обычных в таких ситуациях радостей, доставляла ему множество удовольствий, знакомых до сих пор только из кино. Ездить с нею в ее машине на лоснящихся кожаных подушках, с таким ощущением, будто скользишь беззвучно по мягкому маслу. Набираться с нею энергии в ее построенной по специальному заказу ванне-джакузи, где под мощными струями воды — не для нее слабенькие стандартные прыскалки! — все тело начинало гореть и звенеть, а потом нежиться в душистом прохладном бассейне во внутреннем дворике ее виллы. В ресторанах, куда она его водила, ему даже соваться было бы смешно со своими грошами, но неловкости никакой не получалось, она сама тоже не платила, у нее и денег-то с собой почти не бывало, все счета присылали ей прямо в бухгалтерию. Впрочем, в рестораны они ходили редко, она всегда говорила, что она женщина домашняя и предпочитает есть свою простую домашнюю еду, приготовленную собственным поваром. По крайней мере, знаешь, что ешь, говорила она. И еда у нее была действительно простая, никаких модных гурманских заморочек, она верила в простую здоровую пищу и сказала, что ей отчасти обязана тем, как выглядит сегодня. Да, выглядишь классно, согласился он, потому что видел, что она этого ждет, но и просто потому, что выглядела она действительно классно. Вот и ты возьми себе такую привычку, сказала она, есть немного и только простую, здоровую, органически выращенную пищу, и к моим годам добьешься таких же результатов.

— Неужели я так плохо выгляжу сегодня? — засмеялся он.

— Так то сегодня, — сказала она и села к нему на колени. — А посмотри, какое безобразие будет лет через двадцать вот тут… — Она поцеловала его в гладкий лоб, откинув густой завиток. — И вот тут, и вот тут… — Она поцеловала у него под одним глазом, под другим, обвела языком твердую челюсть, а под конец слегка дернула за волосы на макушке: — И вот тут!

— Ну и пусть. — Он перехватил ее руку и гладил себя ее рукой по груди. — Да еще через двадцать лет. Кому охота об этом думать.

— А вот мне охота. Поэтому у меня ни тут, ни тут, ни вот тут, — она потрогала его рукой свои бока, потом талию, — нет всего того, что появляется с годами у других баб, и нескоро будет!

— Такая ты особенная?

— Такая я особенная.

Что она особенная, он понял быстро, но в чем это заключается, кроме деловых талантов, долго не мог раскусить. Скорее всего, в том, что денег очень много. Гили в своей молодой жизни не встречал таких богатых людей, но знал, что большие деньги делают человека особенным. И сколько она ему намеков давала — ничто не помогло! Когда ее, значительно позже, увидела мать Гили, она распознала мгновенно, но к этому времени он уже и сам знал.

Знал, потому что она вынуждена была сказать ему прямо.

— Гили, — сказала она ему однажды утром, — ты же знаешь, я не люблю, чтоб ты на меня утром смотрел.

— Глупости какие, — беззаботно ответил он, — ты и утром вполне.

Она в самом деле была вполне, ибо ничто так не красит женщину, как любовь спросонья.

— Не глупости. Усвой! На женщину в моем возрасте, не умытую, не причесанную и не подкрашенную, утром смотреть нельзя.

— Трахать можно, а смотреть нельзя?

— Именно так.

Гили знал, что она гораздо старше его. Тридцать наверняка, а скорее и за, иначе когда бы она успела поставить свое чудовищно прибыльное дело. Однако компании, основанные на высоких технологиях, в те времена возникали и богатели с головокружительной скоростью, год-другой, и глядишь, уже эту компанию, основанную только-только сбросившим пеленки подростком, перекупает какой-нибудь гигант. Она свою новинку выдумала, наверно едва закончив школу, и тоже вскоре запродалась заморскому концерну за большие миллионы и теперь управляла здешним филиалом. Короче, точно за тридцать, но эти семь-восемь или даже десять лет разницы Гили ничуть не смущали, наоборот, приятно и полезно иметь дело с опытной женщиной, она многому его научила, особенно в постели. Пригодится на будущее.

А пока утвердить свои позиции.

— Ты мне свой возраст в нос не тыкай, — решительно заявил он. — Часто будешь повторять, я и впрямь поверю, что ты для меня стара.

— Нет, этого я не говорю, — спокойно ответила она. — Для меня таких понятий не существует. Но хочу, чтобы ты знал. Твоей матери сколько лет?

Гили даже присвистнул:

— Сейчас ты скажешь, что в матери мне годишься, а? Не надейся! Моя мать уже подстарок.

— Сколько?

— Ну, сорок восемь.

— А мне сорок девять.

— Чего?

— Сорок девять.

— Чего-чего?!

— Что слышишь.

— Да ладно тебе, — Гили засмеялся, — скажи уж сразу, пятьдесят!

— Через полгода.

Он пожал плечами:

— Если тебе так нравится.

— Да, мне мой возраст нравится. Забыл, что у меня дочь в Швейцарии, представляет там нашу фирму?

Верно, была дочь от давно оставленного мужа, но Гили смутно виделась маленькая девочка, рано рожденная ненароком и тут же отправленная вместе с отцом в Швейцарию, чтоб не мешала. Фирму представляет?!

Гили все еще по инерции посмеивался над тем, как она настойчиво прибавляла себе лет, напрашиваясь на комплименты, — кажется, он и без того не жалел ей? — но ему почему-то стало неловко лежать голым перед этой мало, в сущности, знакомой женщиной. Он потянул на себя простыню и вдруг увидел эту женщину совсем иными глазами. Нет, она была по-прежнему свежа и стройна, даже растрепанные волосы и належанная во сне красная вмятина на щеке ее не портили, щека была все та же, плотная и четкая, волосы густые и упругие. Но… то самое «что-то», что он чувствовал в ней с самого начала и не мог распознать, вдруг молниеносно проступило во всем ее облике — но в чем? в чем? Этого Гили не видел, да и не стал разглядывать, а просто в то же мгновение ясно осознал и сразу поверил, что четверть часа назад он ласкал и любил старую женщину.

Обычно после утренней любви Гили бывал зверски голоден, на затененной виноградом террасе был уже накрыт завтрак, но есть ему совершенно расхотелось. А захотелось встать, быстро одеться, пока она в душе, и уйти, не прощаясь. Но поступить так означало признаться в своем шоковом состоянии, в своей наивности, в своей неопытности. А Гили был слишком молод для того, чтобы признаваться в неопытности. Кроме того, он был добрый парень, и зачем обижать эту пожилую, но совсем неплохую женщину, которая доставила ему столько приятных минут.

Нет, встать, одеться, дождаться ее и позавтракать вместе, а затем поцеловать в щеку, сказать какие-нибудь хорошие слова и тогда уж уйти. Уйти совсем.

Она вернулась из душа быстро, она все делала быстро, только любовь, говорила она, надо делать медленно, и вернулась такая розовая, такая хорошенькая, что Гили опять взяло сомнение.

— Ну что, Гильад, — сказала она с усмешкой, она часто называла его полным именем, такое красивое имя, говорила она, — ты все еще в шоке?

Нет. Для розыгрыша все это зашло слишком далеко. В ее голосе, низком, чуть глуховатом, всегда казавшемся ему таким сексуальным, слышались ему теперь наставительные пожилые интонации.

— Ты как же, — пробормотал он, — ты как этого добилась? Пластические операции, подтяжки, все эти штуки?

Она со смехом откинула назад волосы, завернула кверху одно ухо, подставила ему нетронутую поверхность шеи:

— Да ты куда смотрел все это время? Ты хоть один шрам на мне видел? На, смотри, смотри!

Распахнула купальный халат, приподняла руками небольшие острые груди, ткнула ему прямо в лицо, потом выпятила гладкий круглый живот с неглубоким пупком, потом повернулась спиной, подтянула кверху пухлые с ямочками ягодицы — нет, шрамов нигде не было.

— Я даже нос не переделывала! Ничего не хочу в себе менять! Люби, какая есть!

Нос у нее действительно был не лучшая черта — длинноват и слегка клонился книзу, но и он не портил ее, внимание сразу отвлекалось на рот, мягкий, влажный, с приподнятыми уголками. А любить ее…

— Но тогда как же? Скажешь, от одной здоровой пищи?

— Ну, это положим! Тут три фактора сошлись: гены, темперамент и система Нины Лилиенблюм. Ну и везение, конечно.

— Нины Лилиенблюм…

Она часто мелькала в телевизоре, эта стройная ухоженная женщина с вытравленными почти до белизны волосами, и чем-то она была знаменита, тоже богатая и даже в политику пыталась пролезть, но Гили сразу переключался на другой канал, ему это было совсем неинтересно, а уж возрастом ее он и подавно не интересовался.

— Да, только она женщина марокканская, вынуждена краситься, а мне повезло, мою какую-нибудь прапрабабушку насиловал, видно, белокурый польский магнат, видишь, что мне в наследство досталось!

Она самодовольно тряхнула пепельными волосами и потянула его к столу:

— Есть, есть! Голодная — волка съем! Или тебя!

За столом Гили ел мало и больше молчал, обдумывая, что он ей скажет на прощание, чтоб было по-дружески и не обидно. А она ела со вкусом, клала в рот маленькие кусочки, тщательно их пережевывала и ничего как будто не замечала.

— Это хорошо, — сказала она, — что ты сегодня серьезный, потому что у меня к тебе серьезный разговор. Даже два.

— Даже три, — кисло усмехнулся Гили, — один ты уже провела.

— Ты все про это? Да брось, что тут серьезного, подумаешь, недоразглядел немножко. Это ничего, не огорчайся, мне только приятно.

Ей приятно! Да ты спроси, приятно ли мне!

— Нет, теперь серьезно. Я хочу, чтобы ты перешел работать ко мне. Хватит тебе таскаться по вызовам. А мы тебя и учиться пошлем, и зарплата у нас…

Гили знал, какая у них зарплата. Ему, толковому, но невыдающемуся компьютерному самоучке, нечего было и мечтать попасть на такую зарплату. У них там всё такие лбы сидят! Впрочем, если подучиться как следует… Если б только это было в другом каком-нибудь месте… не у нее, не с ней…

Нет, никак нельзя. Чтоб не обижать, скажу, что надоели компьютеры, решил он, хочу приобрести другую профессию. И уходить, уходить.

Гили очень ценил свою свободу, а здесь задерживаться и вообще было ни к чему, давно пора.

— И второе, — продолжала она. — Всегда у нас так, что ты ко мне приходишь. А мне бы хотелось, для разнообразия, чтобы и я к тебе… Да ты слушаешь?

— А? — Гили слегка отключился и рассматривал ее руки. Приятели говорили, что по рукам сразу виден возраст женщины, но у нее руки были белые и гладкие, и ногти не загибались книзу, как у некоторых пожилых. — Да, я слышу.

— Неужели самому не надоело при мамочке жить?

— Дешево, — ухмыльнулся Гили. — Удобно. Она у меня ничего, не занудливая.

— А если девушка?

Хотелось ему сказать, и девушек к себе вожу, только старушек не вожу, но он удержался.

— А что девушка? Либо к себе позовет, либо ко мне придет, я человек взрослый, все нормально.

— Взрослый… Нет, ничего тут нормального нет. У нормального взрослого человека свое жилье, своя жизнь, а не при маме кормиться и пробираться в свою комнату на цыпочках.

Гили стало обидно. Живет, как принцесса, во дворце с обслугой и еще осуждает, что не все так.

— Всё в свое время. А на цыпочках никто не ходит. И кстати, о времени. Мне пора на работу.

С обидой уходить было легче. Он встал, наклонился над ней и, как и планировал, быстро поцеловал ее в щеку. Она подставила было губы, но он уже выпрямился.

— Я вот что… — начал он, делая шаг к выходу. — Я что хочу сказать…

— Да не дури ты, — перебила она. — Какая работа? Забудь, — она тоже встала и смотрела на него с хитрой улыбкой. — Мы же решили…

Гили, не слушая, бубнил заготовленное:

— Я… это… мне с тобой было вполне… и я очень… ты классная женщина, и вообще… а теперь…

— А теперь будет еще лучше! — весело подхватила она. — Вот поедем сейчас поглядим, какую я тебе квартирку присмотрела! Понравится — сегодня же сможешь и подписать.

— Какую еще квартирку?

— Небольшую, но довольно близко. Можно даже пешком прогуляться.

Гили остановился у выхода, досадливо морщась. Ведь почти ушел уже и почти сказал, что надо, зачем она усложняет? Не понимает, что ли?

— Нету у меня денег квартиру нанимать, — угрюмо сказал он. — Да и не нужно мне.

— Не нужно? — засмеялась она. — Быть взрослым, самостоятельным мужчиной с хорошей работой, с любящей подругой и со своим жильем — тебе не нужно?

— Нет, не нужно, — упрямо сказал Гили. — Никакой квартиры я нанимать не собираюсь.

Не дала она ему толком сказать свои хорошие слова — сама виновата. Гили быстро сбежал с террасы и пошел к воротам, бросив на ходу:

— Ну, и это… в общем, пока. Всего тебе…

Она мгновенно догнала его, повисла на плечах, прижалась грудью к спине, зашептала ему в затылок:

— Не сердись… Чего ты? Ну, дура я, сказала что-то не то, не всё же мне умной быть… не сердись, не стоит.

Гили хотелось стряхнуть ее с себя, не оборачиваясь и не останавливаясь. Но он остановился, отцепил от плеч ее руки, обернулся.

— Я не сержусь. Просто мне пора.

— Нет, сперва на квартиру, это быстро! А то задаток пропадет!

— Твой задаток, ты и разбирайся. Сказал же, не буду снимать никакой квартиры.

— Нет, это твой задаток. И ты эту квартиру не снимаешь, а покупаешь.

Как ни корежила Гили вся эта ситуация, но тут его разобрал смех.

— Вот сейчас! Бегу договор подписывать! — Он побренчал мелочью в кармане. — Ровно на автобус и на фалафель с колой! Правда, послезавтра получка, — добавил он с ухмылкой. — Ладно, я пошел.

В своей прежней жизни Элла никогда не знала чувства безопасности.

Это не был страх, Элла не была труслива. Ощущение ненадежности и неустойчивости всего, сопровождавшее ее с раннего детства, казалось ей неким обязательным условием существования, неотъемлемым качеством человеческого устройства, и она считала, что с этим живут все и всегда, только скрывают друг от друга, как скрывала и она. А жить с этим можно было. Можно было учиться, работать, общаться с людьми, добиваться чего-то, можно было влюбляться и, как считало большинство, производить на свет себе подобных.

И Элла довольно успешно все это, кроме последнего, делала. Но что бы она ни делала, где бы ни находилась, тонкий лед колебался у нее под ногами на каждом шагу, едва прикрывая темные холодные воды, которые тяжело и безразлично перекатывались там, внизу. Поэтому она никогда не знала настоящей, безоглядной радости и веселья, хотя при случае развлекалась вместе с другими.

С годами она обнаружила, что это не у всех так. У большинства людей такое чувство возникало лишь иногда, при серьезных бедах и потерях, в минуты душевного упадка или к старости. Большинство людей если боялись, то конкретных опасностей и смерти. С конкретными опасностями и бедами Элла так или иначе справлялась, не хуже других, о смерти пока не думала. Самым страшным для нее была не опасность, а отсутствие безопасности.

В сознательном возрасте она стала пытаться понять, почему у нее это так и что с этим можно сделать. Не желая обременять своими проблемами других, она и профессию себе выбрала самую подходящую — психологию. Неточная эта наука дала ей кое-какое подспорье, но по-настоящему добраться до корней и причин все же не удавалось.

Влияние отца и матери, отношения с ними, обыкновенными людьми, порожденными и выращенными тогдашним режимом себе на потребу, ничего не объясняли. Живя, как и положено было тогда, в страхе Божием перед этим режимом, который и был весь их мир, они, однако, никогда не сомневались в прочности и устойчивости этого режима и этого мира. Их тревоги и страхи всегда носили конкретный, сиюминутный характер, и если их не трогали — а трогали их редко, поскольку люди они были нетребовательные и без амбиций, — то они трудолюбиво и удовлетворенно брели по обозначенному маршруту.

Свою бездумную уверенность, что все в общем-то ничего, они пытались внушить Элле, когда, очень редко, замечали в ней что-то. Но это только раздражало ее, хотя она сдерживалась.

Правда, у этих образцово нормальных людей был все же один признак ненормальности, который они вынуждены были передать и дочери, — они были евреи. Но и это, в том месте и в тогдашней ситуации, малоприятное обстоятельство не меняло их позитивного подхода к жизни — они так к этому обстоятельству привыкли, что как бы даже его и не замечали.

Почему же Элла замечала? А она замечала и даже пришла к заключению, что оно является одной из причин ее глубокого внутреннего неустройства. Нельзя сказать, что оно, помимо кое-каких неудобств, неловкостей и редких обидных слов, причиняло ей серьезные страдания, — нет, этого не было. Не было и интереса к нему, желания узнать, что же оно такое, это досадное еврейство. А было лишь все то же неотвязное ощущение неуютности и неустойчивости.

Психология помогла Элле обнаружить в себе и еще кое-что, до тех пор ей неизвестное. Она обнаружила, что не любит эту трогательную, жизнестойкую, преданную друг другу супружескую пару, своих родителей. Вернее, не то что не любит, а просто не может терпеть. А приходилось терпеть, и их, и их хлопотливые заботы, и их манеру входить к ней в комнату, не постучав: сперва в дверь просовывалась голова, затем раздавалось робкое «к тебе можно, детка?», и, в случае отрицательного ответа — «да я на минуточку, не помешаю».

И некуда было уйти, другого места для жизни у нее не было. Разве что замуж, но замуж Элла не торопилась. А желающие были. Она чуть не до тридцати лет сохраняла внешность длинноногого подростка, на смуглом овальном личике упорно держалось выражение большеглазого изумления перед миром, которого она вовсе не испытывала. В сочетании с вопросительной, чуть недоуменной манерой разговора это вызывало в некоторых мужчинах желание приласкать, пригреть бедного заблудившегося жеребенка, и Элла охотно этим пользовалась, но чувства безопасности оно ей не прибавляло. А замуж? И вечно думать, как скрыть от него больного беса, который в ней сидит?

Связать свою жизнь с другим человеком означало лишь удвоить свою тревогу, тоска и одиночество только возрастали в обществе других людей. И Элла иногда думала, что если бы можно было избавиться от этих двух факторов, своего еврейства и постоянной толкотни в ее жизни других людей, если бы можно было закрыть за собой дверь и знать, что никто не войдет, — то чувства устойчивости и безопасности у нее бы прибавилось. И сама же издевалась над своими мечтаниями, зная, что ни от того, ни от другого избавиться нельзя.

Шушу и Шоши решили разводиться. По этому случаю они стали теперь звать друг друга «Шауль» и «Шошана», но часто забывались.

Почему они решили разводиться, точно объяснить трудно, много всего накопилось за двадцать с лишним лет. Но обоим было ясно, что если разводиться, то не откладывая, пока у обоих есть еще хоть какие-то шансы.

Решили сделать это достойно, как цивилизованные люди, без скандалов и без адвокатов. На этот предмет первым делом следовало договориться, как делить имущество, то есть, главное, продать общую квартиру. Шушу предлагал Шоши остаться в квартире, чтобы сыновьям было куда вернуться после армии, а ему отдать машину и выплатить из общих сбережений сумму, которую надо еще обговорить. Но Шоши сказала, резать так резать, мне такая большая квартира теперь ни к чему, оба сына все равно скоро уйдут, а сбережения поделим на четыре части, так проще всего. И из квартирных ты тоже получишь четверть, и от продажи машины четверть, по-моему, это логично? Шушу не мог сразу решить, логично или нет, но спорить не стал, вопрос остался пока открытым, а Шоши пошла и дала в газету объявление о продаже квартиры.

Атмосфера в доме сразу очистилась. Шушу и Шоши теперь не придумывали себе после работы, куда бы пойти, что бы сделать, только бы протянуть время и не возвращаться домой. Наоборот, приходили домой, как к себе домой. Шушу стал звонить с работы, спрашивать, что купить на обратном пути, а Шоши снова начала готовить обеды, откормлю тебя на прощание, говорила она, кто знает, как ты теперь будешь питаться!

По вечерам они мирно сидели у телевизора, и Шоши великодушно соглашалась на футбол. Но и Шушу держал фасон и, если матч был не самый интересный, предлагал переключиться на сериал.

— Давно бы нам догадаться развестись, — шутил ублаготворенный Шушу.

А Шоши, которая раньше огрызнулась бы злобно, кончай херню нести, задумчиво возражала:

— Ну, как же давно, тогда дети были маленькие.

— И ты меня тогда любила.

— Что теперь вспоминать.

— А я тебя…

— У тебя-то это быстро прошло.

— А у тебя?

Тут разговор обычно повисал, и оба тактично переходили на другие темы.

Например, насчет денег. Шушу, подумав, пришел к выводу, что четверть ему — это не вполне справедливо. Но ему не хотелось нарушать благостное настроение, царившее в доме, и он рассуждал настойчиво, но очень мягко:

— Ты говоришь, логично. Нас четверо — каждому четверть. Но ведь все заработано мной и тобой, дети ничего в дом не принесли, одни расходы. По закону мне вообще, я думаю, полагается половина. Нет, нет, Шошана, — торопливо пояснял он, — я не к тому! Я только к тому, что мальчишки себе еще успеют заработать, а нам с тобой уже пора помнить про черный день. Я считаю, тебе треть, мне треть и им треть, пополам. Не забывай, надо ведь где-то жить. Что я на четверть смогу купить, да и ты тоже.

— Можно и в наемной квартире пожить, масса людей живет, — осторожно замечала Шоши.

— Ты будешь жить в наемной квартире?

— Нет, Шауль, не я, детям необходимо знать, что у них есть дом, неизвестно еще, как там у них после армии сложится.

— Но ты же сама говоришь, скоро уйдут из дому? А если нет, то тем более, на четверть тебе не купить.

— Моя четверть и их две, вот и куплю, все равно им отойдет, и на учебу им останется.

— А, вот что!

Получалось еще более несправедливо. То есть Шоши практически брала себе три четверти, а ему всего четверть? Шушу знал неумолимые логические таланты жены и понимал, что без скандала ее не переубедить. Да и со скандалом, пожалуй, тоже. Тут-то он и вспоминал все то, что в последнее время начало как-то забываться, а именно почему он хотел с нею развестись.

С другой стороны, если не считать проклятого вопроса о разделе имущества, Шоши вела себя идеально. Шушу казалось даже, что она похорошела за последнее время, помолодела и посвежела. Из волос исчезла проседь, и губы стали не такие тонкие и поджатые, а на щеках появился легкий румянец. Шушу подозревал, что если бы он встретил такую женщину где-нибудь на стороне, то мог бы и заинтересоваться. Однажды ночью, после особенно вкусного ужина и очень смешного английского фильма по телевизору, Шушу стукнул тихонько в дверь детской, где уже с полгода спала Шоши. И вошел, и вышел не очень скоро. От долгого ли воздержания или еще отчего, но и тут у него было чувство, что он имеет дело с другой, малознакомой и более интересной женщиной. И получалось так, что если этот проклятый вопрос снять, то есть не делиться и не разводиться, то лучшей жены ему и не надо. Шушу даже как-то сказал это жене, смехом, конечно, но Шоши не засмеялась, посмотрела на Шушу оценивающим взглядом и сказала:

— Лучшей не надо? А худшей?

— Худшей точно не надо! — хихикнул Шушу.

— Ясно, — сказала Шоши, и на этом разговор закончился.

Тем временем начали приходить люди, смотреть квартиру.

Квартира у них была хорошая, четырехкомнатная, удобная и недавно отремонтированная — ив самом центре, но ценность ее снижалась общим запущенным состоянием дома и подъезда. Тем не менее продажных жилых квартир в центре было не так много, и потенциальные покупатели интересовались. И Шушу считал, что Шоши назначила за квартиру слишком низкую цену. Ей-то, может, ничего, но этак его четвертинка совсем будет небольшая! Шушу решил, что, во-первых, обязательно должен отбить машину, она и водить-то не умеет, а во-вторых, необходимо ей внушить насчет цены квартиры.

— Квартиры сейчас продаются плохо, — возразила ему Шоши. — Так мы ее еще дольше не продадим.

— А куда торопиться? — рассудительно заметил Шушу. — Разве нам горит? Дождемся, пока дадут настоящую цену.

— Да? Тебе не горит? — Шоши изобразила удивление. — Ты вроде разводиться хотел… Вторую главу в жизни начинать…

Это она намекала на некоторые отношения, которые у него слегка завязывались с секретаршей из соседнего отдела. Шушу до сих пор полагал, что это ее совершенно не колышет. Да ведь и она на глазах у Шушу любезничала с русским мужчиной, убиравшим у них в подъезде, очень уже немолодым, но приятной интеллигентной внешности, и Шушу смотрел на это без всякого удовольствия.

Но все это, по мнению Шушу, были пустяки, не заслуживавшие спешки; сам он без особого энтузиазма думал о том, чтобы заново заводить с другой женщиной все то, что решил порушить с этой, а у Шоши, он считал, тоже вряд ли что-либо получится с этим нездешним и не очень понятным мужчиной. Он видел то, чего Шоши не замечала или не хотела замечать, что ее заигрывания смущают уборщика, ее предложения выпить кофе или сока лишь отрывают его от тяжелой и неприятной работы, которой он стыдится, и что только хорошее воспитание и плохое знание языка мешают ему корректно и необидно от нее отвязаться.

Приезжали на побывку сыновья, сперва старший, который скоро должен был демобилизоваться, потом младший, совсем еще малыш, любимчик матери. Оба огорчались решением родителей, но вмешиваться и тот и другой отказались. Отказались обсуждать раздел имущества, продажу квартиры, все их взаимные претензии. Вы бы лучше помирились, грустно сказал младший. А мы и не ссорились, жизнерадостно ответила Шоши. Шушу только пожал плечами. Он уже думал про себя, что если только сумеет убедить Шоши согласиться на его, справедливый, раздел имущества, то он сразу предложит ей все это отставить, забыть и жить дальше. Ведь ясно же, что жить они могут, и даже очень хорошо. Однако сперва необходимо было настоять на своем, без этого примирение превратилось бы в его поражение, и хорошей жизни быть не могло.

Для начала он решил поставить на своем в смысле цены на квартиру. Просто-напросто, когда очередной потенциальный покупатель пришел в отсутствие Шоши, Шушу назвал цену значительно выше той, что назначила Шоши. Отпугнет это покупателя — и прекрасно, все равно квартиру продавать не нужно. Правда, Шоши об этом не знает, а все-таки он поставил на своем! К его удивлению, покупатель сказал, что квартира ему подходит, а цена — высоковата, конечно, но есть о чем говорить. Спусти тысяч пять, и составим предварительное соглашение. Не могу, сказал Шушу, никак не могу, и так отдаю за бесценок. И что же? Покупатель еще поторговался, Шушу не уступил, покупатель ушел, потом вернулся, еще поторговался, и подписали предварительное соглашение! Шушу сам не понимал, как это вышло. И даже задаток взял — правда, тут торговаться не стал и взял всего три тысячи.

Как же так? Ведь вовсе не хотел продавать! Но увлекся процессом торга, возбудился от непривычного ощущения успеха, от того, как ему удается поставить на своем, и на минуту забыл обо всех своих намерениях. И продал, вот черт!

А Шоши как раз пришла домой в хорошем настроении, принесла рыбу и сказала, что запечет ее с приправами в тесте, как Шушу любит. Но Шушу волновал вопрос о квартире, ведь получалось, что все теперь кончено и отрезано. И, главное, даже задаток взял, идиот! Надо было цену еще выше назначать. Да просто сказать, уже не актуально, не продаем.

Шоши он пока ничего не сообщил, но сообщить придется, она обрадуется продаже и высокой цене и, кто знает, пожалуй, не захочет даже слышать о примирении. И жить им теперь будет негде… И никогда ему не оттягать у нее справедливую треть…

Необходимо было как-то спасать положение.

— Шошинька, что я предложу. Не возись сейчас с рыбой, сунь в морозилку, и пойдем поедим у Аврума!

— Попируем напоследок? — усмехнулась Шоши.

— Ну, назови так, — уклончиво сказал Шушу.

Выйдя из дому, они остановились у витрины соседней булочной-кондитерской.

— Ты замечаешь, как Жожо все время разнообразит ассортимент? — сказала Шоши.

— Сволочь он, этот Жожо.

— Да? Почему же? Отличный кондитер.

— Старуху эту, что в подвале живет, знаешь? Он ее выкинуть хочет. Мечтает расширяться.

— Его, положим, тоже можно понять. Старуха живет без всяких прав, а у него прекрасное дело.

Шушу невольно подумал, как думал много раз за совместную жизнь, что жена его, конечно, очень неплохая женщина, но доброй ее назвать нельзя. Однако, чувствуя, что может начаться спор, немедленно перевел разговор:

— Ну что, купить тебе парочку пирожных? Вот этих корзиночек с клубникой.

— Куда, я и так толстая.

— А по-моему, в самый раз.

— Ох, Шауль, что-то ты уж очень любезен. Наверняка сотворил что-нибудь. Глупость какую-нибудь. Или пакость?

Вот и всегда она так, с огорчением подумал Шушу и опять засомневался, стоит ли заводить разговор, который он планировал.

— И народу, смотри, сколько. Ждать еще.

— Минуты три, не больше.

— Нет, никаких корзиночек. Собрались есть у Аврума, ну и пошли.

И Шоши решительно направилась к переходу через улицу.

Ресторанчик Аврума, где кормили традиционными ашкеназийскими блюдами, привезенными из Восточной Европы, находился через улицу метрах в пятидесяти от их дома. Ресторанчик был недешевый, больше для американских туристов, искавших сентиментальных еврейских переживаний, а с точки зрения Шушу, вся пища там была переваренная, пережаренная и перетушенная. Но он знал, что Шоши любит, потому и предложил. Он поскорее догнал Шоши, уже подходившую к двери, думая с сожалением, что, скорее всего, это будет лишь напрасная трата денег, Шоши явно не расположена, да и сам он… И квартира практически продана…

И тут позади раздался раздирающий уши грохот.

Шушу ринулся вперед, подмял под себя Шоши, и оба упали наземь. Шушу сильно ударился локтями об асфальт, но даже не почувствовал.

Из витрин ближних магазинов сыпалось стекло, сзади неслись вопли, на соседней автостоянке заверещали на разные голоса сигнальные устройства.

Шоши выкарабкалась из-под Шушу и села, и Шушу, который уже смутно разглядел сквозь дым, что творится около входа в булочную-кондитерскую, быстро загородил ее собой:

— Шоши, не смотри, не надо. Вставай и уйдем.

В детстве Поля мечтала жить на острове посреди океана. Не на необитаемом, наоборот, чтоб были добродушные гостеприимные туземцы вроде Пятницы Робинзона Крузо или дикарей, которых открывал на океанских островах капитан Кук. Они встретят ее приношениями из свежих овощей и фруктов, наденут ей на шею гирлянду из душистых цветов и напоят ее молоком кокосового ореха. Они будут говорить ей что-то вроде «алоха-оэ, эке-уна-уна», но она быстро научит их говорить по-человечески, то есть по-русски, а потом и читать и писать — они окажутся очень понятливыми и старательными.

И благодарные туземцы выстроят ей на берегу океана уютную хижину из пальмовых ветвей. Молодые женщины будут наперебой стараться заменить ей мать, старые туземки будут ей добрыми и всепрощающими бабушками, а старики станут учить ее древней туземной мудрости — у них ведь непременно должна быть своя древняя мудрость.

Легко догадаться, что дома у нее не было ни веселой любящей мамы, ни терпеливой ласковой бабушки, ни мудрого дедушки. То есть они были, а какие — не очень важно, ясно только, что совсем не такие, каких хотелось Поле. Туземный папа в ее мечтах не фигурировал, она просто не умела его себе представить, поскольку никакого папы не было и в здешней ее жизни.

По ночам, сбросив осточертевшее школьное форменное платье, из которого давно выросла, она ложилась в постель и надевала коротенькую юбочку из пальмовых листьев. Туземные дети учили ее плавать, но отплывать далеко в океан она пока боялась и с наслаждением барахталась в прибрежной пене, хватая горстями гладкие мокрые камушки. Подумать только, сколько тысяч — или миллионов? — лет океанские волны должны были обкатывать острые угловатые обломки скал, чтобы они превратились в голыши такой совершенной круглой или яйцеобразной формы! И лазать по деревьям она научилась, и перелетать от дерева к дереву на длинных лианах, как Тарзан. Ухватившись за гибкую лиану и сильно оттолкнувшись ногами от ствола дерева, она пускалась в полет, распугивая трепетавших над цветами пестрых колибри, но, не долетев до следующего ствола, обычно засыпала.

Когда она вырастет, она съездит ненадолго на родину, чтобы выйти замуж за Аркашу Кузнецова, и привезет его на свой остров… Впрочем, так далеко ее мечты заходили редко, а Аркаша и вообще ничего не знал о ее планах.

К концу школы она решила, что пойдет учиться географии, чтобы ездить в экспедиции и открывать неведомые земли. В одной из экспедиций она спрыгнет с борта экспедиционного корабля в воду, просто чтобы поплавать. Никто из экипажа не обратит на нее внимания, она будет, лежа на спине, качаться на волнах, задумается, глядя в необъятный синий купол, и не заметит, что корабль ушел, скрылся за горизонтом. Тогда она поплывет, куда понесут ее волны, куда потянет подводное течение. Пропажу, конечно, обнаружат, но к тому времени, как корабль вернется на прежнее место, она будет уже далеко.

И волны вынесут ее к неведомому острову. К ее острову. Там добродушные приветливые туземцы встретят ее приношениями из свежих фруктов и овощей, наденут ей на шею гирлянду из душистых цветов и скажут «алоха-оэ!». И выстроят ей на берегу океана хижину из пальмовых ветвей… И она научит их…

Но очень скоро стало ясно, что неоткрытых земель на свете уже не осталось и что географию она будет не делать, а преподавать нелюбопытным подросткам в средней школе. Неоткрытым оставался только ее остров, и она ревниво скрывала его ото всех.

В положенное время она вышла замуж, не за Аркашу Кузнецова, конечно, тот даже и не догадывался о ее чувствах, а за Мишу Бурштейна. Не сказать, чтобы по любви, но замуж выходить полагалось, а мама была очень довольна, Миша был из хорошей еврейской семьи, мама всегда говорила, что жениться и выходить замуж надо за своих. Он был зубной техник и прилично зарабатывал, Поля считала, что ей повезло, но взять его на свой остров ей и в голову не приходило. Она по-прежнему плавала в своем океане и летала на лианах с туземными ребятишками, а на полуголых молодых парней с гладкой темной кожей и прямыми черными волосами с грустью поглядывала только издали — ничего не поделаешь, она была замужем. Все они были хороши и стройны, но особенно она отличала одного, которого звали, как она считала, Тонто, широкоплечего коренастого юношу с мягким взглядом блестящих черных глаз. И он тоже всегда пристально смотрел на нее при случайных встречах, и она знала, что нравится ему. Но нет, она была замужем и должна была хранить верность своему Мише.

В положенное время у них родился сын, и его она, разумеется, брала с собой на остров. У него оказались слабые ножки, она закапывала его по пояс в нагретый песок, раскладывала вокруг него на пальмовых листьях игрушки, голыши, кусочки фруктов и овощей, и он смирно сидел так иногда по получасу. А сама она плескалась в прибрежных волнах, не спуская с него глаз. Только изредка она позволяла себе нырнуть и несколько секунд любовалась на разноцветных рыб с прозрачными радужными хвостами и на сине-розовые заросли подводных растений.

Иногда к берегу приставали на своих катамаранах молодые рыбаки и среди них Тонто. Если она сидела рядом с сыном, они гурьбой пробегали мимо, весело здороваясь на бегу, и Тонто пробегал и здоровался вместе со всеми. Но если она была в это время в воде, он неизменно подходил к ее закопанному в песок Толику, вытаскивал его из песка, окунал в теплую океанскую воду, давал мальчику немного попрыгать у него на коленях и закапывал снова. Поля держалась все это время в отдалении и, только когда Тонто уходил, возвращалась к сыну.

Ножки у мальчика быстро окрепли, он начал нормально ходить и бегать, а впоследствии стал даже отличным спортсменом.

Миша хотел еще детей, двоих, троих, но, рассуждал он, ему даже на двоих как надо не заработать. Они жили в тот хаотический переходной период после бескровной советской революции, когда людям без особой предприимчивости и без цепких партийных или криминальных связей с трудом удавалось держаться на плаву. Семья, конечно, отнюдь не голодала, зубы у людей портились по-прежнему и даже быстрее, но денег на оплату тонкой фарфоровой работы у них не было, да и оборудование было устарелое, и Миша перебивался стряпанием простых, грубых и дешевых протезов. А детей, говорил он, надо растить в хороших условиях и заранее позаботиться об их образовании.

В один прекрасный день он сказал Поле:

— Мы уезжаем.

— Да? — сказала Поля. — А куда?

— Туда, где много детей — это не проклятие, а всеобщая радость, благословение Божие. Туда, где им обеспечено пристойное будущее. В Израиль.

Даже если бы Поля была против, это ничего бы не изменило. Она часто была против того, что хотел делать Миша, но ее попытки возражать ему никогда не приводили к добру и не достигали цели. И она давно уже перестала возражать. Но на этот раз она была не только не против, а, наоборот, обрадовалась. Она и сама не раз думала о переезде, только боялась разозлить Мишу.

Израиль представлялся ей вторым лучшим местом на земле после ее острова. И даже во многом походил на него. Теплое море, мечтала она, субтропический климат, пальмы и апельсины. И люди, смуглые от южного солнца, трудяги кибуцники, герои-солдаты, простецкий первый их вождь Бен Гурион с седыми вихрами, в белой рубашке с короткими рукавами и отложным воротничком. Все бесхитростные, добродушные и приветливые. Евреи ведь добродушный, приветливый народ? Кроме своих родных, Поля евреев знала мало, а по родным, понятное дело, судить никак нельзя.

Мама сказала, вы делаете большую глупость. Я понимаю еще, в Америку или на худой конец в Германию, но на Ближний Восток, к арабам! Чего вы там не видали, терактов? Этого и у нас хватает. И вообще, жизнь постепенно улучшается, самое худшее позади, и скоро будет совсем сносно.

Но Миша никого не слушал, он был самостоятельный мужчина. Толику шел пятнадцатый год, впереди ему грозила армия, в Америку или в Германию уехать было долго и хлопотно, а в Израиль легко и быстро. Кроме того, Миша уже носил маленькую еврейскую шапочку на макушке, что означало, что он поверил в Бога. Какая связь между этой шапочкой и Богом, Поля не знала, но спросить не решалась, Миша был все это время озабочен и раздражен, разговаривал с ней еще суше, чем обычно, и не раз напоминал ей, что еврейская женщина должна знать свое место.

Поля знала, где ее место. Оно всегда было на острове, а теперь будет в Израиле. И может быть, с островом придется распрощаться? Не навсегда, конечно, она сможет там бывать, когда захочет, но постоянно жить уже не будет. У нее будет теперь свое постоянное место жительства — так ведь и в документах было написано: «На постоянное место жительства», — свое место, не хуже острова, ну разве что чуть-чуть.

Перед отъездом Поля решила попрощаться с дорогими своими туземцами, начиналась новая жизнь, много хлопот, и она не знала, когда у нее будет время снова с ними повидаться.

Теперь, перед расставанием надолго, можно было поговорить и с Тонто, теперь это было неопасно. Он был все такой же стройный и мускулистый, с гладкой темной кожей и ласковыми глазами, а Поля сильно постарела и подурнела, но на острове к ней всегда возвращалась молодость.

— Почему ты все последние годы не приводила с собой сына? — Тонто хорошо и чисто говорил по-русски, хотя его лично она никогда не обучала.

На острове не принято было пользоваться увертками и отговорками, а тем более лгать. Если человек не хотел отвечать на вопрос правду, он так и говорил — не хочу, или не могу, тебе ответить. И Поля уже хотела так сказать, разговор о сыне не радовал ее, но она помнила, как Тонто возился с маленьким Толиком, и решила, что он заслуживает ответа.

— Он вырос не такой… Он не подходит для нашего острова… Да и не захотел бы… Он вырос похожий на отца…

— И тебе это не нравится? Ты не любишь его отца?

К этому вопросу Поля не была готова. Она отвернулась от Тонто и собралась сказать положенное «не могу ответить», но к горлу подступил комок, и она пискнула что-то невразумительное.

Тонто взял ее за плечи и повернул к себе:

— И ты хочешь ехать с ним на новое место? Ты веришь, что тебе там будет хорошо?

— Я надеюсь, — ответила Поля, опустив голову. — Это хорошее место… чудесное…

— Такое же хорошее, как наш остров?

— Похожее…

— Что ж, поезжай. Но помни, что всегда можешь вернуться к нам. Ко мне.

Все свои молодые и частично зрелые годы Аркадий прожил среди больших женщин. И мать была высокого роста и полная, и две старшие сестры выросли даже выше матери, поскольку питание везде, даже в России, стало лучше. Только он, последыш, получился почему-то небольшой, хотя и складненький, симпатичный с лица. В школе тоже всегда получалось так, что рядом с ним и за соседними партами сидели рослые, быстро дозревающие девочки. А в институте и тем более. И в мужья его выбрала девушка довольно крупная, с формами и с интересным греческим профилем. Выбрала, и он был совсем не против, и сперва все было ничего, но она, видно, все же не могла простить ему недостаток роста, хотя никогда не говорила этого напрямую. Это принимало другие формы.

В результате у Аркадия сложилось навязчивое ощущение, что его стискивают, давят на него со всех сторон, ему всегда было тесно и душно, и не только в обществе женщин, а и мужчин, которые и подавно были все гораздо выше и объемнее его. И хотя в жизни у него бывали и успехи, и удовольствия кое-какие, и вообще приятные минуты, однако самое глубокое свое, мало даже осознанное желание — чтобы у него был собственный, отдельный ото всех кусочек жизненного пространства, где никто не будет давить на него и дышать его воздухом, — осуществить никогда не удавалось.

Да он никогда и не пытался.