В последнее время, не зная почему, Гриша Сумкин почувствовал сладенькую тягу к районным учреждениям, различным конторам.

Приехав в какое-нибудь хозяйство, Григорий Степанович тотчас же отыскивал вывеску и, приведя себя в порядок, стряхнув пыль с лацканов пиджачка, потрепав штанины хорошенько, неторопливым, чуть приседающим шагом направлялся к двери под нею. Сощурив один глаз и набочок запрокинув голову, он читал, что было написано на вывеске, а потом солидно, с едва приметной раскорячинкой, поднимался на крыльцо.

Так же солидно, с инспекторским видом окидывал он взглядом стены сеней и коридора — что на них висит, как оформлено, какой давности. Медленным, округлым жестом, не сводя взгляда с какой-нибудь бумажки, лопоухо висящей на одной только кнопке, он доставал из внутреннего кармана пиджачка блокнот, изготавливал шариковую ручку и, сладясь каким-то сквознячком в душе, начинал общаться с безмолвными своими «приятелями».

Вот, например, стенная газета. Стоит только прочесть ее со вниманием, как она обязательно сообщит тебе любопытный фактик.

Вот Доска почета, ей иногда Гриша компанейски подмигивал. Тут все знакомые лица механизаторов и доярок. Две-три цифры к фамилии передовика, к надписи под фотоснимком — вот тебе и зарисовочка, или на худой конец информашка.

Расположились здесь и приказы: кто прогулял, кто трактор в личных целях использовал, за что произведен денежный начет с указанием суммы; кто затерял срочную телефонограмму, из-за чего сорвалось общеобязательное мероприятие, и виновным за это упущение ставится на вид; кому выговор объявлялся, кого предупреждали и требовали повысить ответственность; а допризывникам — явиться в военкомат.

Эти пухленькие серенькие строчки — вывешивали-то второй экземпляр — Гриша читал с тайною жадностью. Перед его глазами разворачивалась жизнь со всеми ее горькими приключениями. Та жизнь, о которой он почти не писал в своей газетке и которую не то чтобы разучился узнавать самостоятельно, а просто некогда было вникать в нее.

Его постоянно понукала задача: набить побыстрее блокнот цифирью, фактами, фамилиями и бегом за стол вырабатывать месячную норму. А писал он тяжело. Слова ему плохо подчинялись. Иной раз, капризничая, вообще разбегались кто куда: на речку, в магазин, домой на диван, просто на улицу. Идет какое-нибудь «вставнатрудовуювахту» по тротуару и никакими силами его оттуда не завернешь в строку.

Естественно, из-за своей симпатии к конторам, которые надежно ему служили, дальше центральных усадеб Гриша в командировках не попадал, и был очень доволен собой: не каждый до этого додумается, да и не каждый сумеет выкрутиться с газетными материалами вот так — и опыт нужен, и некоторая даже отвага: за соломинку схватился, но плывет!

Но как-то раз он прозевал поворот на центральную усадьбу колхоза, угодья которого забились в самый дальний, глухой угол района, и попутный грузовичок повез его дальше.

Дорога потихоньку поднималась на древний, широко разлегшийся водораздел. Справа виляла степная речушка, упрятанная в голубоватых полынных лужках. У воды, шарами раздув зеленые юбки, сидели ивовые кусты. Сторожевыми отрядами теснились по берегам суровые камыши. А противоположный склон долины, прозрачно заслоненный пространством, легко нес на своем гигантском боку квадратики и прямоугольники полей, светлые нитки дорог, шрамы оврагов, обнажавших красное тело земли.

И в этой уклонной долине то там, то тут горстями лепились к воде степняцкие редкие села, где либо бригада была, либо только ферма всего и осталась. Повидал на своем веку Григорий Степанович захолустных деревушек, смирно коротающих время! День тут можно пробегать — и с пустым блокнотом уедешь. То бригадира не найдут, пропал, а куда — никто этого не знает, то где-то в гостях чай пьет чабан, то доярка с мужем расскандалилась и ей не до газетчика.

Скучно писать о селах, доживающих свой век, да и о чем? Что можно о них сказать? Совершенно ведь нечего! И постепенно все они приобрели в глазах Григория Степановича стертое, невыразительное лицо…

Наконец, возле самой дальней деревушки, на высоких плечах увала, где шаг только до горизонта, он распрощался с шофером. Машина укатила, а ноющий плач ее мотора, прихлопывание бортов, железный лязг затворов словно бы остался на месте, — так медленно, так долго угасали здесь звуки.

Тишина, покой, безлюдье…

Даже ковыль, прежний хозяин степи, светлел лишь по ложбинкам и буграм. Иззелена-седые, стекловидные пучки его гладил и ласкал прозрачно-мозольный ветер. Но так же, как и везде, на этом краю земли распаханы поля, зреют на них хлеба. Целые массивы изнывают томными волнами созревания на десятках, сотнях видимых верст — и ни одного человека! Пустынные пространства, гулкий небесный купол, а под ним — только он, единственная живая здесь душа. Гриша повернулся назад, посмотрел вокруг себя и дальше бросил взгляд, и еще дальше, и в самой уже запредельной дали стало видно ему, как под прозрачной воздушной сорочкой круглится материнская грудь земли.

И все в нем как-то разом примолкло, унялась глухая озабоченность, ни на минуту не покидавшая прежде. С виноватым вниманием вглядывался он в привычную картину: низкие, из зеленоватого и красного плитняка ограды, саманные избы с длинной ступенчатой пристройкой сараев, низкие клены в разгороженных палисадниках. Широкая, пустая улица… Ни курицы, ни кошки, ни собаки.

Вон, правда, колодец, одиноко одушевляющий округу. Но ведро не поднято, уходит цепь в провал сруба, и жалостливо оголено костисто-желтое цевье, источенное посредине. Даже грязь вокруг коряво и крепко засохла, зацементировались коровьи следы. Только на самом их дне виднелся неподвижно открытый зрачок иссыхающей влаги.

Да матушка ты моя, милая, жалкая, равнодушная к своей старости, сну среди бела дня! Чем же ты тут живешь?

Гриша вытер пот. Знойный воздух был пусто белес. Ветерок, как золу, вздувал бесшумную пыль… Вдруг он замер: на лавочке у иссохших ворот сидела старуха, н е п р а в д о п о д о б н о  похожая на его покойную бабушку, Ефросинью Федоровну. Гриша, зажмурившись, тряхнул головой. Разжал глаза — теперь она согбенно шла от колодца с ведром. Но воды в нем, кажется, не было — с пустым ведром она шла от колодца!

Что за… ерунда! Он понимал: этого быть не может! Но глаза-то видели покойницу. Она на него взглянула!!! Безмолвный, тихий укор ее обдал Гришу ледяным ужасом, остановившим на мгновение сердце. И тотчас страшно его осенило, он догадался: это — знак, предвестник… господи! Невозможно мысленно даже произнести — чего…

Бабушка Ефросинья, ныне покойница, да и мамка, да и тетка Полина не раз, бывало, рассказывали, как дедушке Петру Маркеловичу некие знамения стали являться за год до смерти. Может быть, со страху или по иной причине дедушка чуть ли не каждому встречному-поперечному докладывал: а вот мне виденье было, ох, умру скоро. Годок мне осталось жизни. Через этот срок и призовет меня господь бог к себе…

Никто, конечно, всерьез этих слов не принимал. Над ним посмеивались, стыдили и даже кричали, сердясь на эти выдумки. Дедушка будто и не слыхал этих голосов, другому внимал. Как бы там ни было, а только примерно через год он и умер. Гриша помнит, как на похоронах все жалели, что не слушали его, на целый год оставили одного со смертью.

Тетка Полина с торжеством, которое Гриша никак не мог постичь, подчеркивала не один раз: во-от, не внушал бы себе, не разглашал бы по всей округе, глядишь, жил бы и по сей день. Накликал Петр Маркелович смертыньку, зазвал ее в гости к себе, ну — теперь и сам на вечном пиру у нее. Иногда так и подмывало оборвать ее, возразить, поспорить, но что-то удерживало его. Может быть, уважение и даже почтение, какие в детстве питал к деду. Может быть, отдаленная и жутковатая вера в то, что именно так и было: предчувствовал, знал!

Гриша и сам в разное время, в разных местах слыхал о подобных случаях. Особенно часто звучала эта торжественно-жутковатая нота в рассказах солдат, возвратившихся с войны: «а он как знал», «я верил, что жив останусь», «чуял он, что его убьют не сегодня-завтра». Теперь Гриша воскресил в душе эти полузабытые истории. А звери, собаки, кошки? Им заранее открывается тайна последнего часа, ведь так? Да, так. Нет, не исключено, что и он унаследовал от деда особое это свойство, и вот уловил сигнал: жди, скоро!

От мысли этой (к тому же жара была виновата, сжигающий ветерок, от которого виски разламывало, пыточным обручем давила на них шляпа, и вся изнуряющая суета длинных летних дней, неудачи, обиды по разным пустякам) в душе его что-то сдвинулось, накренилось и понеслось куда-то, выбив у него из-под ног землю.

Было похоже, что Григорий Степанович заболел странной болезнью. Одни ее признаки менялись на другие. То на него нападала смешливость: скажет кто-нибудь чепуху, глупость, а он уже сыплет смешком, чуть в нос, гнусавя, постанывая… сам не зная отчего. То молчит, хмурится, косые мстительные взгляды как стрелы пускает. То весь загорается желанием всем услужить, чуть ли даже и не угодить.

Как-то увидел из окна — несет машинистка Клементьевна кипу чистой бумаги, а дождь только что пролился, капало с ветвей, крыши, трава дымились; Григорий Степанович сорвался с места, на ходу вставляя ручку в нагрудный кармашек пиджачка, выскочил во двор, отнял у опешившей женщины ношу и, деловито отклячивая свой толстенький зад, чуть ли не по лужам внес бумагу, точно ценность большую.

В темном коридоре, на столе-инвалиде возвышались плиты старых подшивок. Какой-то въедливый читатель начал там искать одну статейку. Гриша предложил ему свои услуги, все перевернул, пока наконец отыскал нужный, позапрошлого года номер газеты.

Или вот еще: фотокор, совсем мальчишка с нетронутым румянцем на щеках, — и к тому Григорий Степанович то, и дело совался: Сережа, чего тебе? Подам? Принесу? Быстро уловив эту нелепую услужливость, редакционный деспот шофер Николай с порога, с хамской строгостью кричал:

— Степаныч! Айда, колесо менять надо!

А вскоре с лица Григория Степановича исчезли глаза. Щеки яблоками, нос облупленной молодой картошечкой сидели на прежнем месте, пухлый белый лобик жирным валиком, редеющий зачес — прежние, а глаз — нет, пропали!

Этот факт открылся не сразу и не сам Григорий Степанович его обнаружил. Он, правда, с тайным испугом отмечал: в последнее время сослуживцы как-то чересчур пристально в него всматриваются, с непреодолимым вниманием, на которое он отвечал тревожно-рассеянной улыбкой: да что же это вы всматриваетесь?!

Чтобы разогнать тревогу, ознобом засевшую в нем, он украдкой обследовал себя: может, побрился плохо? Или неловко очистил нос без помощи носового платка? Или в спешке не все пуговички застегнул?

Вскоре, однако, причина отыскалась. Секретарь редакции, женщина непосредственная, громкоголосая, закричала вдруг из своего фанерного апартамента:

— Степаныч! Ты что, глаза дома забыл?

Стуча деловито ногами, Григорий Степанович тотчас же прибежал.

— Что такое?

— Ба! Да у тебя и правда глаз нет, — распевно, весело удивилась Вера Ивановна. — Ты где же это их потерял?

Повернув голову, Гриша посмотрел на себя в зеркало, которое висело рядом на белой стене, и обомлел. Он все слышал, но как бы не понимал, что вокруг происходит. Он никак не мог взять в толк, что речь идет об ошибке, о перепутанной фамилии, что страшного в этом ничего нет!

Вернувшись к своему столу, Гриша сел перед листком чистой бумаги. Заголовок был уже сочинен, оставалось только написать первую для рассказа фразу, но руки свалились на колени, обмякли плечи, поникла голова — даже не мешок, а котомка чуть возвышалась на том месте, где, растопырив локотки, строчил обычно Степаныч, от усердия прикусив в углу рта кончик высунутого языка.

Так он сидел долго, словно ждал чего-то. И дождался. Тихо вошел и встал прямо перед ним вопрос: деревеньку увидел, сна ее среди бела дня устыдился, болезненно пожалел ее старость, одиночество — кто открыл ему глаза?

Что отвечать, он не знал, да и не пытался искать ответ. Чуть исподлобья, снизу вверх, он смотрел на склонившийся над ним вопрос, но видел уже не его, а себя. Целый рой картин, ситуаций, мгновений из своей жизни, сгустился над ним, и глаза из этого калейдоскопа выбрали самую заурядную, повседневную, пустую.

Катит по райцентровской улице маленький, плотный, под соломенной шляпой человечек, мелко этак чешет по якобы неотложным делам. Он то и дело останавливается, так как знакомых у него тьмущая тьма. И со всеми нужно поздороваться. Издали еще он весь лучится, сияет твердыми щеками, облупленным носиком, глаза так и прыгают от избытка чувств. С поднятой и растопыренной пятерней он подкатывает к очередному знакомцу, бьет о подставленную ладонь, бодро восклицая при этом: «Егор Кузьмичу — персональный привет!», «Ну, как оно, ничего?», «А-а, салям алейкум, дорогой!», или: «Почему, слушай, твой телефон моему звонить не хочет? Поставь ему это на вид».

Да вся эта кипяченая бодрость — глупейший ритуал райцентровского оптимиста, газетчика, которому, к тому же, по долгу службы положены деловитость, общительность, некоторая даже бойкость. Грише всегда казалось: не будь этой бойкости в походке его, в выражении лица, в ухватке и голосе, не показывай он ее ежечасно, — скажут, а если не скажут, то уж непременно подумают: плохо работает Сумкин, скучный какой-то, невеселый.

Кого же обманывал он? Всевидящий глаз обывателя на мякине не проведешь. Он проницателен. Он видит одни только беды, одни неудачи, одно только зло. По ним и расценивает человека, творит заглазный свой суд. Кто же он в таком случае? Ведь неудачи, ошибки, беды, точно репьи бездомную собаку, метят его.

Вот совсем недавно, минувшей всего весной, случился крупный скандал из-за огорода.

Городишко районный, где всю свою жизнь прожил Григорий Степанович, имел возможность раширяться только в одну сторону — западную: тут смыкался с матерой степью речной мыс, с незапамятных времен занятый казачьими подворьями. В степи этой, за перешейком, в последние годы построили несколько двухэтажных домов из белесого кирпича с белесыми шиферными крышами и квадратными окошками.

Пространства свободного вокруг было сколько хочешь, но дома ставили так тесно, что они словно бы друг у друга на коленях сидели. А вскоре их густо окружили сараюхи, клетушки, помойки, туалеты на две двери, столбы с бельевыми веревками. Позже в эту кучу малу втиснулись гаражи — получился живописный вокруг хаос. И как-то само по себе назвалось это место Собачьим городком.

Два обстоятельства — рельеф местности и бестолковая застройка — послужили причиной ссоры между Григорием Степановичем и Валентином Даниловичем Иванютиным, главным зоотехником сельхозуправления.

У Сумкиных под окном имелся клочок земли, где они сажали лук, редиску, грядочку огурцов; самосевом поднимался укроп. Когда пришла пора, Григорий Степанович с сыном перекопал землю, определил, где и что будут они сажать в эту весну. Работали они в охотку, руки от земли и навоза стали черными, раскраснелись лица.

Григорий Степанович даже слегка гордился тем, что он первый догадался расчистить от строительного мусора землю, всем подал пример с огородом этим. И расхаживая по своей полоске, хитренько и благодушно поглядывал на копошившихся соседей: то-то, знай наших! Он ревностно следил за тем, чтобы его грядки получались лучше, пышнее, чем у других, и допоздна не уходил с огорода.

Апрельская стеклянная заря светлела бездонно и ярко. На земле все низко заплывало свежим коричневым мраком, точно грузный дым, дойдя до плеч, дальше подняться не мог. Костры, горевшие то тут, то там, зияли в сумерках красными ямами. Носились во тьме золотистые, огненные точки, порой суматошно расписывая темный воздух, — то мальчишки, как угорелые, бегали с головешками, и на них для острастки весело иногда покрикивали.

Вдыхая холодный, обновленно и терпко пахнувший землей воздух, чувствуя, как стягивает кожу на руках сохнувшая грязь, Гриша, размечтавшись, вообразил, что вот он уже рвет тугие перья лука, вот кладет на обеденный стол первый зеленый снопик, весь еще в сизом, испятнанном пальцами, тумане свежести, а Лена, дочь, укоряет его: опять ты, папка, лук не помыл! Так ведь немытый лучше, возражает он и, зажмурившись, сладко чавкает перышком, показывая, до чего же вкусен именно такой, с грядки лучок…

А утром он увидел картину, поразившую его в самое сердце: весь огород заново перекопан, перекроен и лук его слезами медными разбрызган во взрытой земле. Кто это сделал, зачем? Такого хулиганства у них тут вроде бы не водилось! Грише с готовностью разъяснили: это новый сосед Валентин Данилович Иванютин так пошутил. Несколько раз Гриша видел его: молодой, здоровый, с гладкими щеками и тупо тяжелым взглядом.

Наскоро, боясь опоздать на работу, Григорий Степанович перенес межу на прежнее место. Весь день он волновался. Сердце, предчувствуя неприятность, болезненно обмирало, сохли губы, он их часто покусывал. Вечером подтвердилось: беду ждал не зря. В его отсутствие огород опять был переделан. Несколько грядок, которые Гриша так старательно возделал и луком засадил даже, Иванютин захватил окончательно.

С красным лицом, на котором растерянно круглились глаза, он вбежал в палисадник. Иванютин, в каком-то бесстыдно обвисшем трико, идолом стоял на оккупированной земле. Презрительно цыкая зубом, он тяжелыми, ничего не выражающими глазами взирал на раскипятившегося Гришу.

— На каком основании, Валентин Данилович, позволяете себе так безобразничать? Что это еще за фокусы? Да это же ни в какие ворота не лезет! Я буду жаловаться! — закричал Гриша жалобно. — Вы что себе думаете? Раз… то я… Главный зоотехник? Я фельетон напишу!

— Да хоть что, — равнодушно сказал Валентин Данилович.

— Я в сельсовет, я в райисполком, понимаешь, пойду!

Ничего не ответив на эти угрозы, на взывания к совести и справедливости, Иванютин тупо, точно не понимая, о чем хлопочет этот толстячок в соломенной шляпе, смотрел на Григория Степановича. Потом Валентин Данилович почесал себе живот — медленно, сильно и сладко. Почесал и убрался восвояси.

Загипнотизированный этим молчанием, большими щеками, неподвижными глазами, Гриша уже не посмел восстанавливать границу. И на другой день побежал в сельсовет — пусть там разберутся. Но там от него отмахнулись: то ли кампания какая-то проходила, то ли горел план по каким-то поставкам. Возмущаясь все больше поведением Валентина Даниловича, Гриша поднялся выше — в райисполком. Тут уже определенно вопрос его отложили до окончания весенне-полевых работ. Тогда он решился зайти в райком партии. Но здесь, в тихо сияющем коридоре, он вдруг увидел, как ничтожна его жалоба. Он взглянул на нее со стороны строгими глазами и понял, что это вовсе даже не жалоба, а какая-то кляуза, с которой просто совестно обращаться к занятым важными делами людям. Да бог с ним, Иванютиным этим, с клочком этой земли!

Дома о своем примирении с потерей части огорода он ничего не сказал. Тут всю эту историю восприняли болезненно. Каждый раз, когда он возвращался с работы, его встречали вопросами: «Ну что, ну как? Где был, с кем разговаривал, что сказали тебе?» Особенно наседали дети и больше всего — Михаил. Он как-то даже цепенел от разгоревшейся в нем обиды.

И Григорию Степановичу приходилось изворачиваться, то есть привирать понемногу: «Был у Петра Ивановича, он этому Иванютину хвост, понимаешь, прижмет». Или: «Все, теперь этому борову крышка — сам Дорноступ обещал за это дело взяться. Уж он-то разберется, кто здесь прав, а кто виноват. В конце концов, — возмущался за кухонным столом Гриша, — Сумкина в районе знают, а кто он такой, Иванютин этот?! Подумаешь, главный зоотехник! А я как-никак в газете работаю и не первый, знаешь-понимаешь, год!»

Кажется, именно то, что отец в газете работает, а какую-то несчастную грядку отстоять не сумел, больше всего и поразило детей, и они не захотели ему этого простить, когда все уже выяснилось и был разоблачен мелкий Гришин обман. С удивлением, похожим на испуг, он вдруг это почувствовал разом, точно дети вслух ему объявили: не простим!

Михаил отпустил себе длинные волосы, выстригая челку по самые неулыбчивые глаза, стал часто пропускать занятия в институте: то у него там свободный день, то их отпустили, то вообще без всяких объяснений на два, на три дня приезжал домой. А Лена однажды попрекнула отца старой, почти забытой историей. Это даже и не история была, а так, случай, эпизод, мелькнувший и, казалось, навсегда ушедший в небытие. Сейчас уже трудно восстановить, как и по какому поводу зашел в редакции разговор о его Ленке, которой тогда было лет шесть или семь. Кто-то из сослуживцев видел ее на улице и обратил внимание на ее худобу, на бледненькое ее личико с зеленоватыми жилками по вискам.

Этот факт вызвал горячее возбуждение. И всей сочувствующей артелью, на волне, так сказать, сострадания ввалились в Гришин кабинетик. Прямо с порога, без лишних церемоний (какие там церемонии, когда в негодование все пришли единодушное!) призвали Григория Степановича к ответу: чем Сумкины дома питаются, чем детей своих кормят, где и какие продукты достают?

Поначалу Гриша возмущенно вскочил, принялся перекладывать с места на место бумаги, но потом смутился и сел, хлопая беспомощно глазами.

— Чем питаемся? — развел он руками. — Да чем — картошку едим, огурцы, капуста есть. Сало, щи варим…

— И Ленку картошкой кормите?

— И Ленку.

— Во-от, вот и довел ребенка; вон она какая, светится вся. Ей говядинка, баранинка нужна, масло, сливки, молочко топленое с медом!

— Молока, когда захвачу, берем. А мясо сами знаете, — пожал обиженно и взволнованно плечами Гриша, — я хозяйства не держу — негде. В магазине пшена купишь, вермишель…

Не дав ему договорить, все в один голос закричали: «Ка-ак? Как где? Да ты что, Степаныч, с луны свалился? Да в любом колхозе тебе выпишут мяса без всяких разговоров. Уж два-три килограмма — даже и думать нечего!»

Тут и Григорий Степанович рассердился. Блестя застеклившимися глазами, закричал он, что не может обирать колхозы. И без него нахлебников хватает. Это раз! А во-вторых, тут дело совести: как потом критиковать хозяйство, где ты то мясо, то мед, то подсолнухов на масло, то еще что-нибудь хапаешь?

— Так ведь за свои деньги! — гневно закричали и на него. — И не ты один!

— Не имеет значения! — стукнул кулаком Григорий Степанович. — За деньги или за так! Не имеет значения, один я или не один!

Кто-то из сердобольных рассказал через несколько лет дочери об этом разговоре. И так, видимо, расписал, так разукрасил Григория Степановича, что сколько вот уже прошло лет, а Лена не только не забыла — с годами иную оценку этому событию сделала. Раньше была только обида, из-за каких-то там статеек для дочери не захотел кусок мяса привезти. Теперь выяснилось: виной тому не статейки, не принципы его, а просто-напросто неумение жить.

Сперва Архангеловка, где произошла эта «встреча» со старухой, потом припадок угодливости, которым он словно что-то пытался искупить, привели к тому, что Гриша незаметно для самого себя перестал ездить в командировки. Как-то, пробегая по коридору, он случайно остановился у двери сельхозотдела — говорили о нем. Оказывается, чуть ли не полгода Сумкин не бывает на местах, только одним телефоном и живет.

С округленными глазами, с головой, ужавшейся в плечи, он юркнул в свой кабинетик. Неужели полгода? И что это значит? Как ни силился он, объяснение этому странному факту в своей работе найти не смог. Тогда его охватило отчаянное и ликующее чувство: и хорошо, и правильно, и замечательно, что не ездит. И не будет ездить… целый год — всем назло, назло самому себе! Бес упрямства распрямил ему плечи и поднял его лысеющую голову. Он улыбался — медленно, длинно, лукаво, то и дело подмигивая в стенку напротив себя: ничего, ничего, еще постою на улице у ворот!

За всем этим последовал вызов «на ковер».

Редактор Иван Васильевич Молозов с карандашиком в руке читал подшивку большой газеты. В одном случае он ставил галочку, в другом, более важном, аккуратно и тоненько подчеркивал строки, в третьем лишь ставил точку, которой он отмечал прочитанные фразы, а если она была большая, то и половину ее. Над головой Ивана Васильевича висела лампочка, на ней сидела муха и чесала лапки. И лампочка, и муха отражались в полированной редакторской лысине.

Грише показалось, что муха сидит в голове Ивана Васильевича и чистит лапки. Что бы редактор ни делал, что бы он ни говорил, а она сидит и трет, и трет лапку об лапку. И, несмотря на серьезный момент, Григорий Степанович почувствовал почти неодолимые позывы смеха, которые совмещались в нем с болезненными обмираниями сердца и мелкой дрожью в животе от страха.

Накануне ему передали, как Иван Васильевич, придя в сельхозотдел, заложив руки за спину и качаясь с пятки на носок, говорил, многозначительно растягивая слова: «А некоторые в редакции пишут плохо, приходится за них чуть не заново переделывать материалы, — так этого мало! Кое-кто позволяет себе командировками пренебрегать. И кое-кто дождется определенных оргвыводов».

С трудом задавив в себе смех, Григорий Степанович тупо мигал на Ивана Васильевича. Тот, лениво валясь в левую сторону кресла, а потом в правую, сладко жмуря глаза на широком лице, как бы думал о чем-то важном и подчиненного своего не замечал. Но потом заметил и долго смотрел на него.

— Что ж, — наконец, сказал он с усмешкой, — явился, значит. Это ты правильно сделал. На вот тебе бумагу. Ручка у тебя есть? Ну вот, и ручки у тебя нет. А у хорошего журналиста она всегда есть. Причем, так сказать, не одна, а целых три. А знаешь, почему три? Две писать, а третьей в ведомости расписываться. Ну, ладно, на тебе хоть одну, садись давай и пиши.

— Чего, — часто-часто заморгал Гриша, — я должен писать? — и как из норки со жгучим любопытством зыркнул на редактора.

— Как это чего? — перевалился на другой бок кресла Иван Васильевич. — Сам знаешь чего.

Медленной усмешкой завел Молозов глаза под веки, и было видно, как они катаются под тонкой их кожицей, отчего реснички зашевелились, сперва как гусеницы поползли, а потом, открываясь, все затрепетали. Приподняв лежавшие очки, он легонько бросил их на толстое стекло, холодно сиявшее перед ним.

— Интересное дело! — воскликнул Григорий Степанович. — Вот вы всегда так: пиши! А чего писать — этого от вас не дождешься… Объяснительную, что ли? — и он с детской обидой посмотрел на редактора, и, как случается иногда с людьми, терпеливо, долго и вроде бы даже с готовностью подчиняющимися, но в какой-то один неопределенный момент вдруг на пустяке закусывающими удила, Гриша, рыская глазами по полу, придушенно крикнул:

— Ничего я писать вам не буду!

— Не будешь? Ну, конечно, не будешь, — неожиданно согласился Иван Васильевич. — Как ты можешь объяснить, например, что ты лучше других? Я не знаю как. А вот что хуже — тут имеются факты.

— Вот вы говорите, — с отчаянным вызовом глядя на Ивана Васильевича, заявил вдруг Гриша, — факты… А меня ведь сюда на укрепление послали!

— Кто же это тебя «послал»?

— Кто? Вам все известно, а вы все спрашиваете… Виктор Анисимович — вот кто, если вы хотите знать! Лично сказал: посылаем тебя, товарищ Сумкин, на усиление. Коллективчик там сам знаешь какой!

Редчайшей осторожности человеком был Иван Васильевич. Он никогда не называл вещи своими именами и поэтому допускал очень мало ошибок. Это была сильная его сторона, он твердо знал, что осторожность, осмотрительность, некоторая даже неопределенность пока что в большой цене. Он пользовался ими всегда и везде, не только на работе, в самой пустячной, крошечной ситуации, но и дома, во дворе у себя, в сарае, когда он был там наедине с самим собой. Думая, например, про важное лицо, он не только не называл его по имени-отчеству или по фамилии, он даже местоимением избегал пользоваться: он вообще никак не называл это лицо, а только подразумевал его, и в сознании Ивана Васильевича оно проходило одним только бестелесным намеком.

И даже в отношении к Сумкину, который чересчур уж явно нарушал порядок, он весьма умеренные средства собирался применить. Пусть этот товарищ напишет объяснительную, и этого вполне будет достаточно, чтобы наказать его. В крайнем случае бумагу можно прочитать на собрании или на летучке; где именно — над этим следовало еще хорошенько подумать, — но прочитать ее так, как это он умеет: со всевозможными паузами, усмешками, повторением отдельных слов, отчего они начинают понемногу выставлять смешные свои стороны.

Но как только было произнесено имя Виктора Анисимовича, Иван Васильевич отменил прежний свой план. Мелькнуло, правда, сомнение: может быть, сочиняет Гриша? Ведь никто никуда его не посылал, просто взяли и попросили с прежнего места работы, воткнув, за неимением лучшего, сюда, в редакцию?

Этот факт Иван Васильевич знал хорошо: именно так и случилось пять или шесть лет назад. Тем не менее он усомнился в этом факте и посчитал, что лучше не поверить самому себе, чем ошибиться. Тут же и довод явился: не может человек, подобный Сумкину, всуе употреблять такое имя!

Отпустив Григория Степановича, Иван Васильевич долго испытывал неудовлетворенность. Томясь ею, он задумчиво ходил, заложив за спину свои крепкие белые руки. Или, подняв голову к потолку, покачивался с носка на пятку. Наконец, выход из этого положения был найден. Через месяц последовал приказ: перевести Сумкина из отдельного кабинетика в общую комнату, где размещался сельхозотдел, а в Гришину клетушку пересаживалась бухгалтерша Ольга Васильевна, в ее загородку перебиралась корректорша Надя. Место — стол в фанерном апартаменте секретаря Веры Ивановны — оголилось и вдруг стало бельмом в глазу: все возмущались, почему это пустует стол в помещении.

Вскоре, однако, это решение, с виду такое несуразное, сработало, причем в совершенно неожиданном месте и как бы оправдало себя.

Однажды, в минуту общих разговоров, в конце рабочего дня, когда в комнате уже сумеречно, а электричество как-то не догадываются еще зажечь, Гриша признался в своих суеверных страхах, напавших на него летом в одной деревушке. Была, мол, там встреча, какая только в страшном сне привидеться может: бабка-покойница явилась к нему среди бела дня. Чувствуя несуразность причины, по которой он перестал ездить в командировки, признавался он намеками, со смешком, подмигиваниями многозначительными, которые вызвали поначалу недоумение. А когда, наконец, поняли, таким разразились хохотом, что Гриша оторопел.

Настороженно зыркая округлившимися глазами, он не знал, что ему делать: смеяться вместе со всеми или закричать, завопить на бессердечие своих товарищей. Перебирая бумаги на столе, он с дурашливой и в то же время потерянной улыбкой крикнул:

— Охальники… Прокляну!

И плеснул масла в огонь: грохнули теперь в каком-то восторге, плач и стон пошел. Тут же толпой привалили машинистка Клементьевна, шофер Николай, бухгалтерша Ольга Васильевна, уборщица, — все, кто был в этот час в редакции. Сквозь слезы, изнеможение, икоту им рассказывали, как «Стяпаныч» собрался умирать — ему явление было и потому год в командировки не ездит. Ну, Степаныч, ну, змей, ну, учудил так учудил!

Нелепая эта история пошла гулять по районному центру. Подробности, правда, ее менялись, но выводы часто совпадали: вот как они там работают, вот до чего докатились. Вскоре и первый секретарь райкома на одном из совещаний упомянул эту притчу. Зал колыхнулся, ожил, загудел.

— Ты здесь, что ли, Сумкин? — с трибуны окликнул Гришу Сергей Михайлович.

— Здесь! — отчаянно бодрясь, вскрикнул Гриша.

— Ты встань давай, покажись. Пусть на тебя, понимаешь, люди посмотрят.

Держа наготове блокнот и шариковую ручку, Григорий Степанович привстал, судорожно оглянулся на зал — пятнами, громадным веером расходились от него лица, и все чужие, никого он не узнал. Поспешно отвернувшись, он уставился на трибуну — с красным лицом, вспотевший. Сергей Михайлович под веселый шум совещания погрозил ему пальцем.

С нахмуренными бровками Григорий Степанович опустился в кресло, вынул из нагрудного кармашка пиджака расческу и тщательно причесал редеющие волосики. А причесавшись, продул зубья расчески и вложил ее в затейливый чехольчик. Сосредоточенно хмурясь и сводя губы в белый узелок, он принялся энергично и деловито чиркать в блокноте. Чиркнет, чиркнет — и, отстранившись, придирчиво полюбуется на то, что там набрасывала его рука.

Вместо записей в каком-то вдохновенном беспорядке он сажал на страничку галочки, какими дети изображают обычно птиц в своих рисунках. От этого занятия Григорий Степанович ощущал диковатую сладость. Он даже взъерзывал в кресле, прикусив кончик языка и распустив лицо в бессильной улыбке, и время от времени осторожно поглядывал на сцену.

Президиум, как всегда, щедро освещался. Ярко тлело красное сукно длинного стола. Колыхалась вода в графине, хотя никто его не трогал. Там, на возвышении, празднично-нарядными выглядели костюмы, галстуки, платья. У женщин лучились от лака пышные жесткие волосы, взгорались броши и перстни, резко, ювелирной драгоценностью, вспыхивали глаза.

Почти в самом центре застольного ряда президиума в расстегнутом добротном пиджаке сидел Виктор Анисимович. Чистые блики переливались по его гладкому покатому лбу, глаза затеняли соломенные жгуты бровей, маленький рот был чуть приоткрыт, точно носом ему тяжело дышать было.

И в очередной раз взглянув на сцену, Григорий Степанович вдруг столкнулся со взором Виктора Анисимовича, и горячее пшено посыпалось по рукам, по шее, по спине — он вдруг решил: непостижимым образом Виктор Анисимович догадывается, что он, Сумкин, «записывает» в блокноте у себя и, стало быть, знает, каково-то у него, у Сумкина, на сердце!

Господи! Да неужели же видит, неужели знает, неужель догадывается?! Какая высокая отрада заключена в одном только этом молчаливом сочувствии, в одном только понимании исслабившейся Гришиной души! Глазам его стало горячо. Он опустил голову, подышал открытым ртом, поморгал ресницами, плохо вникая в то, что говорит оратор, принялся поспешно записывать за ним.

Если бы люди получше понимали, засела в голове его мысль, ничего я не хочу, только бы так понимали друг друга, как понимает Виктор Анисимович меня!

Он вспомнил об одном совпадении, одном пустячке, как-то по-особому привязавшем Гришу к Виктору Анисимовичу: у того росток такой же маленький, почти смехотворный, как и у Григория Степановича. На этом сходство и кончалось: что объем, что манеры, что взгляд — все отличие имело, другого было сорта. Но разница эта не только не ущемляла Гришу, он искренне рад был ей, она ему даже льстила, он ею гордился.

…Когда ему предложили перейти в редакцию, один только Виктор Анисимович глаза от него не уводил и теплым рукопожатием подбадривал его. И не только это. Гриша не ослышался: Виктор Анисимович тонко, но достаточно ясно намекнул: посылаем тебя, Сумкин, не просто так. Коллектив там, понимаешь, подобрался… Чего лишь этот, как его… поэт наш стоит, Харчилин, — Молозов Иван Васильевич слезы лить не перестает, избавиться от него никак не может! Давай, иди туда, разберись там в обстановке. Мы тебя знаем, не первый год, понимаешь, в районе.

— Да всю жизнь, — вздохнул Григорий Степанович.

И долго еще у него оставалась привычка заглядывать в приемную. Просто так, поздороваться с секретаршей Валентиной Андреевной, со свойской улыбкой спросить, кивнув на дерматиновую дверь, — у себя? — на что Валентина Андреевна со строгой доброжелательностью отвечала: да, у себя, или — нет, Виктор Анисимович уехал в колхоз, будет после обеда ближе к вечеру. Гриша понимающе кивал головой, задумывался на секунду и после этой задумчивости, как бы решив что-то про себя, исчезал. Однажды он вбежал в приемную и глазам своим не поверил: Валентина Андреевна отсутствовала, а дверь в кабинет Виктора Анисимовича была чуточку приотворена, и он, вдруг решившись, заглянул в большой, мартовским голубым солнцем задымленный кабинет.

— Входи, входи! — подняв руку, поманил ладошкой Виктор Анисимович. Аккуратно сложив газету, он вытащил карандаш из стаканчика и придавил им нужную статью. — Садись давай… Ближе садись, что ты, понимаешь, как не родной… Ну как она жизнь? А то все думаю, как там Сумкин? Мелькаешь, а чтобы поговорить по-людски, все никак.

— Так ведь работа! — Гриша улыбался изо всех сил. — С утра как пошел: туда-сюда, это надо, то давай, пишешь, звонишь.

— Горячее место?

— Шипит! — вдруг лизнул палец Гриша и чуть не до слез покраснел.

— Во-от. А ты говорил… помнишь? Обижался на меня.

— На вас?! Никогда! — Гриша, вздернув плечи, отвернулся в каком-то восторженном возмущении. — Если вам кто на меня наговаривал, тот бессовестный человек!

— «Бессовестный»… Бессовестный как раз такие вещи говорить не станет. Теперь бессовестный не тот, что раньше был. Не сразу его угадаешь. — Виктор Анисимович сидел несколько боком, опершись локтем о край стола. — Вот мне один, понимаешь, сказал недавно: нет, говорит, ничего равнодушнее правды, — а?!

Виктор Анисимович жестко улыбнулся, один глаз сузился и как бы подмигнул Григорию Степановичу. На мгновение тот оцепенел: что означает эта неожиданная фраза? Для чего она произнесена? И потом — кому! И кем! Предположения, догадки, неясные мысли замелькали. А вдруг это проверка? А может быть, особый знак доверия? Может быть, его назад хотят взять?! Спохватившись, он яростно зачесал затылок.

— Да-а!..

— А?! — закричал весело Виктор Анисимович.

— Тут я что-то и в голову не возьму. Абстракционизм, шут его знает, какой-то.

Виктор Анисимович откинулся в кресле и медленно расстегнул пиджак с потаенной серой полоской. На синевато-белой сорочке покоился солидный, красновато-коричневых тонов, галстук. Округлым, бережным жестом, который всегда оказывал на Гришу завораживающее действие, Виктор Анисимович погладил себя сбоку живота.

О чем-то они еще говорили с ним, что-то Григорий Степанович ему рассказывал, о какой-то несправедливости: якобы Иван Васильевич продал Ваське Белову списанный мотоцикл с коляской, а мотоцикл хороший и списание липовое было, Васька-то — брат жены Молозова, Анны Захаровны, и Виктор Анисимович что-то чиркнул в толстом настольном календаре.

Но из головы Григория Степановича все не выходила темного смысла фраза о равнодушии правды. Он не мог достичь ее дна, и вся немыслимая глубина ее ощущалась страхом, холодком под сердцем. Дня два или три он вздергивал брови, опускал недоуменно углы губ, шептал самому себе: как же это так — равнодушная правда? Ведь нельзя же так говорить! Это — недопустимая вещь!

Против воли своей, против разума он все больше и больше проникался уверенностью: скоро пойдет на повышение. И как только уверенность эта пленила его окончательно, он понял: дело тут не в содержании, в смысле этих слов, дело тут в том, что с ним говорят как с равным, как с человеком своего круга и уровня!

В связи с этим настроением у Григория Степановича даже походка укрупнилась. А взгляды, которые он нет-нет да и бросал то на стену, то на случайного прохожего, то на шкаф в редакции, приобретали этакую умную остроту, сдержанно-властную проницательность. То-то изумятся в редакции! Смеялись над Гришей, не считались с ним всерьез? Теперь считайтесь давайте, фантазировал он, наверстывайте упущенное! Но спустя минуту печально уже качал головой: нет, братцы, не искупить вам тех насмешек мимоходом, небрежных, дружеских оскорблений, чувства превосходства, которые так беззастенчиво опрокидывали на него — на маленький его росток, на наивность, на неизжитую веру в райскую праведность человеческих отношений. О, как жестоко иной раз, до какой злой боли его обижали! Заранее прощает вам Гриша. Но что обиды, что прощения? Не стоило бы ради них травить себя мечтой. Есть обстоятельства, заставившие его схватиться за эту надежду. Обстоятельства такие: дети и больная жена.

Крошечное семя скандальной той истории с огородом дало неожиданный росток, точно земля, выпущенная им из рук, пошла плодить белену. Михаил бросил институт. Тот самый, где Григорий Степанович с величайшей старательностью учился целых восемь лет.

Оставив институт, Михаил устроился на курсы шоферов при районной сельхозтехнике и через шесть месяцев получил машинешку в спецхозе. Всякий раз, когда он приносил домой получку, Гриша чувствовал себя до болезненности уязвленным. В отцовском раздражении как бы и знать не хотел, что же его уязвляет в этих деньгах. А дело тут было ломаное, мучительное, давнее: Миша и Лена — дети ему не родные.

Только в тридцать четыре года женился Григорий Степанович, когда уже дома отчаялись видеть его женатым человеком. И огорченно недоумевали: выбирал, выбирал и — нате вам, выбрал: с двумя сразу. А он и не выбирал, просто жалко стало ему Нину Никифоровну. Муж ее уехал куда-то на север за большими деньгами, оттуда и написал, что жить с ней больше не желает, ему, дескать, нужна женщина здоровая, крепкая, потому что сам он мужчина большекровный. Прочитав письмо это, Гриша запретил Нине Никифоровне подавать на алименты на этого подлеца…

Бросил Михаил институт — и как бы по глазам его хлестнул. Попрекнула Лена давней историей с мясом — и в самое сердце уколола. Везде и во всем содержалась для него теперь мука: дети выросли, узнали, что не родные ему, и, казалось, даже это ставили ему в вину. Да роднее родных они, сердце о них болело острой совестливостью: не смог, не сумел, не оправдал.

Как-то Михаил явился домой уже глубокой ночью, часу уже во втором. И вошел необычно, словно чужой, которому здесь все незнакомо — до того у него настороженно стояли глаза. Через плечо отца, который открывал ему дверь, он все заглядывал в комнату — диван с отцовской постелью, стол, этажерка, швейная машинка на табуретке едва освещены были падавшим из коридорчика светом. Гриша вслед за сыном тоже оглянулся туда.

На кухне Михаил, весь изогнувшись, запустил руку в карман и долго выворачивал ее оттуда, как бы тащил что-то неповоротливое и гадкое. Григорий Степанович, босой, в трусах и майке, молча смотрел на эту операцию, на грани уже страшной догадки, остановив свой взгляд на Михаиле.

Наконец, выдрав из кармана кулак, тот шмякнул на старенькую изрезанную вкось и вкривь клеенку пухлый рулончик денег, криво усмехнулся:

— Что смотришь?

Плюхнувшись на табурет, Михаил вытянул ноги, изнеможенно привалившись к кухонному столу. С усишками, в коричневых крашеных патлах, в рубашке, завязанной узлом на животе, бледен он был до каких-то угольных теней — и душа оборвалась у Григория Степановича. Схватив деньги, заикаясь, он забормотал немеющими губами, запихивая трояки, пятерки, червонцы за пазуху сыну.

— Ты что же это, а? Безобразие… Безобразие, зачем? Не позволяй! Ты думаешь, раз отец, раз мы с матерью… Безобразие не позволяй!

Он топтался возле Михаила, наливаясь краской и белея губами так резко, точно на нем клоунская маска была вместо лица.

— Да не украл я их! — сгибаясь, заорал Михаил. — Не украл!

— Тише!.. Тихо ты, — замахал Гриша руками, оборачиваясь с выражением ужаса к дверям спальни, где лежала Нина Никифоровна, и оттуда послышался долгий стон. — Слышишь? Мать не спит! Узнает, что ты, что деньги — ей тогда что? Могила?! — шептал он.

— Не крал я, понял ты? — так же шепотом закричал Михаил, полусогнувшись и расставив руки, точно готовился драться. — Это мои деньги: заработал!

— Да! Где ты их заработал? Ночью кто честно платит?

— Если ты хочешь знать — у армян. Они строят, мы договаривались, понятно? Я им цемент привез, две ходки, понятно?

— Чей цемент?

— А мне какая разница — чей? По наряду они получали.

Григорий Степанович не заметил, как на их бешеный шепот из темного чуланчика в длинной белой сорочке вышла Лена, заспанно щурясь на свет. Медленно приблизившись к столу, она как во сне собрала и пересчитала разлетевшиеся деньги, то и дело отводя плечом падающие на щеку волосы.

— Семьдесят пять, — удивленно и с тихим восторгом проговорила она. Заметив упавшую на пол пятерку, присела и, не вставая, почти из-под стола подытожила: — Восемьдесят… За один вечер, да, Миш?

Григорий Степанович, хлестнув себя по бедрам руками — ну просто нет слов! — сел на лавку и закачался болванчиком с остановившимся лицом.

Поднявшись с корточек, с конфузливо-заискивающей улыбкой, Лена попросила:

— Это мне на сапоги, Миш, ладно? Не хватает, правда, рублей пятьдесят, но это уж как-нибудь.

— Ну да, — заорал, но тут же спохватившись, ссадил голос на бурлящий шепот Мишка, — мне самому джинсы надо!

— Так ты купи в магазине, — невинно посоветовала Лена, — рублей за восемнадцать.

— Ага, купи-облупи! А за двести рубчиков на толкучке в городе не хошь?

— Нет, уж ты дай на сапоги, Миш, я все-таки твоя сестра.

— Сестра! Ну и что, что сестра? А мне кто даст?

Да, с деньгами всю жизнь худо, всю жизнь их не хватало. Но он умел радоваться и копейке, и рублю — ими, по сути дела, и удовлетворялся. Ребятам вот труднее — двести рублей требуется на штаны…

Вот если бы на повышение, вот если бы в такую-то минуту взять и выложить эти двести. «Откуда, папка?!» Им столько радости, сколько ему грустной печали, которая-то и слаже всякого счастья. А какой бы вес в их глазах приобрел он, возьми его опять на прежнее место. Разве бы бросил Мишка институт, пошел в шоферы, разве посмел бы Иванютин захватить кусок его огорода?!

Все эти картины горячим вихрем пронеслись перед его глазами. Он вновь забылся, а спохватившись, опять бросился заносить в блокнот цифры, названия хозяйств, фамилии, плохо вникая в то, что говорили люди, лишь бы внутренне как-то очиститься перед Виктором Анисимовичем, оправдаться за те галочки, которыми он разукрасил страничку целую.

Но словно на льду разъезжался Григорий Степанович. Торопливо строча, он столь же торопливо, почти лихорадочно думал о том, как теперь, после этого конфуза, отнесется к нему Виктор Анисимович: подаст руку, или на этот раз, осудив его позорное поведение (господи! Как это могло случиться?!), не захочет с ним знаться? Бог с ним, с этим призрачным повышением, тут опять заскок, тут он  с  п у с т ы м  в е д р о м  ш е л  о т  к о л о д ц а, тут обман, опьянение, странно внезапно одурманившее его. Лишь бы не потерять расположения этого человека.

Эта мысль, разрастаясь, заполняла все его существо. И едва объявили перерыв, как Гриша кинулся в фойе, еще не зная, что он там станет делать. Из трех дверей, ведущих из зала, уже выбегали самые проворные и веером рассыпались по направлению к буфету и книжному прилавку, быстро сбиваясь возле них в темные гроздья.

Все гуще валил народ, в дверях уже колыхалась, месилась толчея, выпирала дугой. С деловито-строгими лицами пробегали инструкторы, ловили кого им нужно и, отводя в сторонку, энергично что-то втолковывали. Высокий, раскатистый гул уже ходил по просторному фойе, которое Гриша видел словно осколочно: мужчин, запускавших руки глубоко в карманы и слегка приседавших, женщин с сумочками в одной руке и скомканными платочками в другой, с платками на плечах, широкие жесты, рукопожатия, улыбки, смех, разговоры с отсутствующими, блуждающими глазами…

Вертясь туда-сюда, Гриша натыкался на знакомых.

— Егор Кузьмичу! — вскидывал он растопыренную пятерню. — Персональный!

Егор Кузьмич, с представительным животом, на котором едва сходился ширпотребовский пиджачок, с добродушной хитрецой тупя глаза, совал Грише руку.

— Что ж ты, брат, — басил он, — отличился, понимаешь…

А сам, поднимая голову, высматривал кого-то в толпе и покидал Гришу.

— Анатолий Николаевич! — кидался Гриша к другому, держа блокнот наготове. — Как там с молоком, какие нынче надои?

Анатолий Николаевич взблескивал на Гришу глазами, досадливо отмахивался от него и кого-то тоже бросался ловить в круговоротах толпы.

Издали Гриша увидел редактора Ивана Васильевича. Заложив руки за спину, тот покачивался с носка на пятку. Когда их взгляды сошлись, тот холодной усмешкой завел глаза и потрепетал ресничками. Кто-то из своих, редакционных, мелькнул за плечами и лицами, успел вытянуть сочувственным хоботком губы. Течением Гришу выносило к коридорчику, куда выходила дверь со сцены и где пореже было народу, тише и просторнее. Солидные люди, покуривая, с серьезными лицами вели неспешные деловые разговоры.

Вот и он, Виктор Анисимович — маленький, широкий, с гладким, как электрическая лампочка, лбом, густыми соломенными бровями. Если поставить Гришу с ним рядом, то можно смело предположить: вот старший и младший братья.

Застучало, точно прочь метнулось отсюда, сердце, одеревенели губы. С растерянной улыбкой, запекшимися губами, белыми треугольниками под глазами и меловым эллипсом возле рта Григорий Степанович встал чуть в сторонке, ожидая, когда Виктор Анисимович поведет в его сторону взгляд.

В тот день, когда я приехал на заставу, пограничникам было не до гостей. Мой приезд пришелся на дни комплексной проверки: пограничники сдавали итоговые зачеты за год боевой учебы. А это, конечно, вносит в насыщенный ритм службы известное напряжение, а как же иначе — экзамены!

Замполит старший лейтенант Юрий Михальчук при мне звонил на стрельбище: «Как наши?» Оттуда ответили: «Все до одного получили пятерки!»

Радостное чувство, которое испытывал Михальчук, впрочем лишенное и тени самодовольства, было такого свойства, что способно сообщаться с настроением окружающих, оно невольно передалось и мне, человеку новому на заставе, совсем недавно еще как бы постороннему, и я уже повторял вслед за ним про себя: «Видали наших!»

— Молодцы, ребята! — сказал замполит, кладя трубку. — А вчера сдавали приемы рукопашного боя — тоже на «отлично».

Завтра, послезавтра — новые экзамены. А пока… я продолжу рассказ.

На границе тишина, но пограничники начеку. И днем, и ночью застава в действии. Жизнь здешняя мало поддается каким-либо «ходовым» сравнениям. Вот правильно замечено писателем С. Борзуновым:

Сказать «поступь», «череда» — будет не то, тут все иначе: непрерывное движение, постоянная смена действий, каждое из которых — событие.

Боевой расчет — событие. Выход наряда в дозор — событие, причем исключительной важности. Дело государственной важности… Именно потому оно обставлено столь торжественно.

«Выступить на охрану Государственной границы СССР!» — эти слова приказа произносятся с таким же волнением, как в первый раз, и услышаны бывают с таким же волнением в душе.

…Поздно вечером, после того как замполит зачитал приказ очередному наряду, выступившему на охрану границы, наш разговор продолжился, засиделись до самой ночи. Беседа, изредка прерываемая телефонными звонками, шла о жизни на границе, о традициях, об истоках мужества и героизма пограничников. В ночной тиши — а ночь здесь не просто ночное время суток, знаешь ведь, что в эти часы бодрствуют наряды у КСП[1], на постах, — когда кажется, будто сама ночь «на часах», человек настраивается на особую душевную волну: разговоры о «высоких материях», «о доблести, о славе…» звучат естественно и просто. На ту же волну настроились офицеры и прапорщики из отряда, прикомандированные на заставу, им тоже не спалось. Заговорили о воинской доблести. Здесь старший лейтенант Михальчук напомнил о символике пограничной формы: «Писатели и журналисты, все, кто пишет о пограничниках, не обходятся в своих сочинениях без того, чтобы не упомянуть зеленую фуражку… «А знаете ли вы, что означают цвета этой фуражки.? — вопрос замполита был обращен ко мне. Нет, к сожалению, я не знал как ответить на него. — А ведь это тоже символика, — сказал замполит, не дожидаясь ответа. — Я дам об этом прочесть, у меня есть… Дорогие для нас символы… Зеленый цвет тульи — цвет надежды, синий, околыша — цвет мужества».

Символика — понятная и правильная. Труд пограничника дарит людям надежду на спокойствие, на мир каждому дому, а мужество… мужества нашим пограничникам не занимать. Замечательное сочетание — цвет мужества, цвет надежды…

Начальник заставы капитан Ериков вернулся со стрельбища далеко за полночь. Он первым держал экзамен по огневой подготовке. Вслед за ним на огневой рубеж вышли его подчиненные. Сухой треск коротких очередей поминутно разрывал ночную тишину. Лицо капитана сияло: не прошли даром упорные тренировки. Улеглось волнение, оно было сдержано еще в тот момент, когда он стрелял сам, под перекрестными взглядами проверяющих и солдат. Пример командира дороже всего; здесь, на заставе, он должен уметь все, уметь лучше всех и, если уж говорить до конца, лучше того, что ты предполагаешь в себе, превзойти себя — такова «сверхзадача» командира. Все стрелявшие выполнили нормативы ночных стрельб на «отлично».

Для начальника заставы — это награда за беспрерывный, не знающий праздников и выходных командирский труд.

На заставе капитан Ериков служит уже шестой год, считается одним из лучших начальников застав погранотряда. Родом Ериков из Новосибирска. Окончил Алма-Атинское пограничное училище. В юности Михаилу предрекали большое будущее в спорте, предлагали поступить в институт физкультуры, но стал он профессиональным военным. На заставе Михаил Ериков приобрел хороший опыт. Знает на границе каждую ложбинку, каждую тропинку. В глазах подчиненных капитан Ериков — не только авторитет («Командир сказал!»), но такой офицер, которого солдаты и уважают и любят.

На военной службе не играют в демократию: командир он и есть командир, но жить заботами солдата, понимать его, делить вместе с ними и заботы и радости — на это нужно большое человеческое умение. Если надо, Ериков выйдет и снег покидает вместе с солдатами, а уж на волейбольной площадке он им лучший товарищ, хотя опять-таки и здесь он первый — капитан лучшей в погранотряде команды.

Заместитель начальника заставы по политической части — молодой офицер Юрий Михальчук. На заставе всего год. Буквально в первые дни обстановка сложилась так, что он, единственный из офицеров, остался на заставе. Забот навалилось. Неожиданно отключилось электроснабжение, вышел из строя и дизель аварийного освещения, остановился электродвигатель циркуляции отопления. Ни света, ни тепла, одним словом. И службу надо нести, отправлять наряды на границу. Не растерялся молодой офицер. Наладили движок электрогенератора, появилось тепло, солдатам, возвратившимся из наряда, было где обогреться и обсушиться.

Офицер-пограничник — это для Юрия профессия и высокое призвание. Стать пограничником мечтал еще с детства. Родился и рос в семье профессионального военного: отец — майор, уволился из Вооруженных Сил лишь в том году, когда Юрий окончил Московское пограничное училище. А до того он учился в суворовском, где и сделал окончательный выбор — только в погранвойска.

В юности Юрий Михальчук зачитывался книгами о пограничниках. Но встречались и такие книжки, в которых — водопады, обвалы, перестрелки, а герой-пограничник (вся грудь в орденах) только ходит и посмеивается. На заставе убедился, увидел своими глазами, что жизнь границы намного сложнее.

Начинал он офицерскую службу на горной заставе, а там, известно, отдельные наряды несут службу в конном дозоре.

«Офицер-пограничник должен уметь ездить на коне, надо учиться», — решил Юрий и попросил командира кавалерийского отделения дать ему для начала лошадку посмирней, так он стал потихоньку обучаться верховой езде. Отводил коня подальше, за лесок, чтобы не увидел кто ненароком, засмеют. Ничего, научился, хотя раньше лошадей видел только на картинках, как большинство городских ребят. Потом объехал вместе с начальником заставы участок. Нелегко дались эти горные километры в седле. А когда привык, то уже скакал, как заправский кавалерист.

По душе пришелся солдатам заставы молодой замполит. И с начальником заставы у него сложились хорошие товарищеские отношения. Бывает, конечно, мнения не совпадают, и это не исключено — ведь так рождается истина, но если начальник заставы сказал: «Мы с комиссаром решили», то это звучит очень веско. Совместная работа начальника заставы и замполита во многом определяет настрой всего коллектива, его успехи.

Вчера солдаты заставы сдали еще два трудных экзамена.

Марш-бросок — бег на дистанцию шесть километров с полной выкладкой, со всей амуницией — солдаты выполнили за тридцать четыре минуты пятьдесят секунд. Результат — отличный.

Основной закон жизни границы — это бдительность. Об этом не устают повторять офицеры заставы. Зоркие часовые границы охраняют каждый на посту не отдельный объект, не отдельный участок контрольно-следовой полосы — они в ответе за всю нашу землю, за советскую Родину.

Мы с замполитом поднялись на вышку заставы. В той стороне, за границей, вроде бы обычный ландшафт, а видится, по замечанию Юрия, совсем по-иному: там, на «той стороне» и гора — «не та», и сопки — не те, и лесок — не тот.

Справа — заснеженные вершины гор с крутыми голыми склонами темно-лилового цвета. Слева — тоже горы, чуть пониже, каменистые сопки; сегодня их макушки покрылись снегом, издали горы — тоже чернильного цвета. Посреди — покатая голая ложбина. В ней на некотором удалении от берега пустынного озера, заросшего камышом цвета выгоревшей солдатской гимнастерки, и приютилась застава. Впрочем, «приютилась» — не то слово, приютиться можно посреди чего-то, возле чего-то, что давало бы защиту от зноя, стужи, ветров, а здесь другое. Двухэтажное кирпичное здание заставы, обнесенное забором из железобетонных плит, стоит на юру, на всех ветрах. Вокруг голо, даже трава не растет, почву выдуло свирепыми ветрами, ни травинке, ни былинке не за что зацепиться, уж на что неприхотливы кустики саксаула, и его здесь не густо. Местами — гольный щебень, песок, кое-где будто кто-то нарочно разбросал крупные камни. Пейзаж, в эту осеннюю пору начисто лишенный живых красок, напоминает известные картины Рериха.

Суровы здесь последние метры родной земли. Вот как рассказывает мне о своих первых впечатлениях об этих краях старший сержант Маликов, старший техник заставы: «В тот день, когда приехал на заставу, дул тот самый знаменитый ветер, евгей называется, как потом узнал от старожилов. На память вдруг пришли слова песни, которую слышал однажды: «свежий ветер в грудь — навевает грусть». Да, бывают дни, когда хозяевами погоды становятся евгей и сейкан, два ветра. Гуляют лихо, порой ветер достигает такой силы, что выдавливает лобовые стекла автомобилей, сбрасывает с рельсов железнодорожные вагоны. Если у природы есть вообще какая-то цель, то здесь, видимо, тот случай, когда она решила как следует испытать людей на прочность».

Благодаря бережному уходу, но все равно именно каким-то чудом, напротив здания заставы выросли карагачи, высаженные несколько лет назад. Их редкая листва напоминает о том, что где-то за грядой сопок, там, на большой Родине — зеленые леса, голубые реки, луговые цветы, ласковое солнце, пение птиц. И не раз, наверное, сердце пограничника защемит грусть по оставленным надолго родным местам. Впрочем, как сами солдаты говорят, грусть одолевает только поначалу. Не то чтобы люди свыкаются с местными условиями — нельзя привыкнуть к тому, что прямо враждебно человеку, а просто потому, что побеждает другое чувство, которое мы называем чувством долга, которое выражается словом «надо!», побеждает сознание железной необходимости править пограничную службу невзирая ни на что.

В зной, в ночную морозную стынь, строго по боевому расчету выходят пограничные наряды на участок, несут службу в дозоре, на постах — граница остается границей, охраняемой, сберегаемой как зеница ока, в любую погоду, во всякое время года.

Вот история из жизни бывалого солдата Андрея Сумина. Он с товарищем задержал учебного «нарушителя». Причем сразу следует оговорить: «учебный нарушитель» не есть нечто такое, что «понарошке», задержать такого — серьезное дело. А о том, что он «ненастоящий», узнается потом.

Пограничный наряд младшего сержанта Андрея Сумина уже много часов нес службу. Солдаты прошли свой участок контрольно-следовой полосы. Внимательно осмотрели дорогу и подступы к железнодорожному переезду. Все было как обычно. Вначале пограничники остановили грузовую машину, следовавшую без пропуска, потом завернули назад еще две машины… Дежурство подходило к концу, но расслабляться дозорные себе не позволяли. И вот старший наряда услышал тревожный возглас своего напарника рядового Рябова: «Товарищ младший сержант! Никак, шевелится кто-то в кустах…»

Неизвестных было двое, у одного из нарушителей пограничники заметили на поясе охотничий нож. Младший сержант Сумин приказал неизвестным выйти из кустов. Перелистав паспорта, молодые воины определили: «Липа». Доложили на заставу: «Задержаны подозрительные лица!» А те все пытались сбить с толку молодых пограничников, с очень убедительным видом доказывая, что они — сотрудники Казахской академии наук, ищут в этих краях «реликтовую водоплавающую куропатку». «Ну, в птицах мы тоже немного разбираемся», — подумал Сумин с усмешкой, подав незаметный знак Рябову, чтобы тот не спускал глаз с нарушителей. Вскоре подъехала машина. Задержанных доставили на заставу. Только здесь стало известно, что нарушители были условными… Но это ничуть не умаляет заслуги пограничного наряда. За бдительность, грамотные, решительные действия при задержании «нарушителей» младшему сержанту Сумину присвоено очередное воинское звание «сержант», а рядовому Андрею Рябову предоставлен краткосрочный отпуск с выездом на родину.

Молодые воины, прибывшие из учебной роты, а до того просто призывники — это еще не тот, готовый человеческий материал, из которого будто по волшебству, сам собой, лепится характер настоящего пограничника. Реальный материал, с которым приходится работать офицерам-воспитателям далек от идеала. Тут надо работать и работать… Зато как дороги результаты! Есть чем гордиться.

Биографии солдат-пограничников, парней восемнадцати-девятнадцати лет, умещаются в нескольких строчках: родился, учился в школе, вступил в комсомол, некоторые успели поработать на заводе, кое-кто окончил курс вуза, вот и все. Смотришь на них и думаешь, может быть, настоящая, взрослая биография начинается здесь, на заставе. За два года службы у солдата открывается страница большой жизни, страница важная, которая может определить характер, поступки человека на долгие годы вперед.

Сержант Алексей Иванов. Высокий, сильный, красивый парень. Специальность у Иванова самая что ни есть пограничная, во всяком случае, в традиционном представлении, — он инструктор службы собак. Прибыл на границу со своими верными четвероногими друзьями Бартом и Юллой. Умные животные, обученные Алексеем еще на «гражданке», прекрасно проявили себя на пограничной службе, удачно провели все задержания учебных «нарушителей», заняли призовые места на окружных соревнованиях.

Скоро Алексей уволится в запас, вернется к учебе в университете на факультете правоведения (он был призван на службу после окончания первого курса). Будет Алексею что вспомнить, есть чем гордиться. Здесь он стал командиром отделения, заслужил знаки «Отличник погранвойск» II и I степени. На заставе его приняли кандидатом в члены КПСС.

Три раза в неделю на заставу приходит почта: привозят газеты, журналы, посылки из дома, письма. Почта на заставе — праздник. С радостным нетерпением ребята берут из рук почтальона письма. Что пишут пограничникам из дома? Вот одно письмо… Адресовано оно из Челябинска, пишут родители своему сыну, прожектористу пограничной заставы рядовому Лепешкину:

Таков родительский наказ пограничнику. Из них складывается наказ Родины. Отец и мать могут гордиться сыном. Андрей — настоящий пограничник: он один из лучших прожектористов заставы. И сам служит отлично, и другим показывает пример.

Так же выполняют наказ матери-Родины сослуживцы Андрея: командир отделения Алексей Гришин, старший наряда младший сержант Виктор Кузьменков, ефрейторы Юрий Гайналий, Владимир Фокин, Александр Евдокимов.

Лидеров соревнования на военной службе называют правофланговыми. Так называют на заставе молодых коммунистов ефрейторов Эдуарда Плотникова, Сергея Лебидь.

Награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ рядовой Владимир Шабров, которого товарищи в шутку называют «неунывающим водителем».

По праву удостоены знаков «Отличник погранвойск» I и II степени передовые воины старший сержант Ринат Маликов, ефрейтор Михаил Некрасов.

Это о таких парнях, солдатах границы в зеленых фуражках, говорил Максим Горький еще в тридцатых годах:

«И служба суровая, и природа неласковая… Не пожалел автор красок, — может, упрекнет меня читатель. — Как же они живут там, на заставе? Как-никак два года жизни…»

Мне вспоминается разговор с сержантом Андреем Суминым. Он рассказывал о своих родных краях, об учебе в институте до призыва. Недавно ездил в отпуск. Известное дело, «на границе часто снится дом родной», так поется в песне. А что снится пограничнику дома? Алексей говорил: «Первые дни радовался встрече с родными, с друзьями, отдохнул хорошо — природа у нас красивая… Но чем ближе к концу отпуска, тем сильнее тянуло на заставу, скучал по товарищам своим: «Как там на заставе без меня?»

Застава на долгое время становится для пограничника родным домом. Откуда оно, как возникает это чувство? Прежде всего, конечно, от дружного коллектива, от сопричастности к одному, главному делу. Здесь живут общими помыслами, одной дружной семьей. А когда такая дружба, такие ребята рядом — сам черт не страшен, все переносится, как положено солдату по уставу, стойко: любые тяготы и невзгоды, и зной и стужа.

Но жизнь на заставе не состоит лишь из вереницы суровых будней. И здесь бывают праздники. Да еще какие! О них потом вспоминают те, кому посчастливилось служить на границе, долгие годы, берегут такие воспоминания люди в солидном возрасте. Рассказывали мне ребята, как они отмечали Октябрьские праздники, Первомай, как встречали Новый год.

«Гвоздь» праздничных вечеров, конечно же, — праздничный ужин. Тут как раз впору отличиться замечательным поварам заставы Е. Балачевцеву, С. Храпову, С. Ишбулатову. За шеф-повара у них Женя Балачевцев, но Сергей Храпов и Салават Ишбулатов тоже не лыком шиты, скоро догонят своего наставника. Часто помогает им жена начальника заставы Галина Юрьевна. В обязательном порядке готовится концерт художественной самодеятельности. Есть на заставе свой небольшой ансамбль. Талантов в достатке, ребята горазды на выдумки.

Дружат парни на заставе с физкультурой и спортом. Без интересных соревнований и спортивных игр не проходит ни одного праздника, ни одного выходного.

На каждой заставе есть баня, с настоящей русской парилкой, со всевозможными усовершенствованиями — стараются умельцы. Между заставами даже существует соперничество, очень ревнивое — чья баня лучше. В распоряжении солдат большая светлая Ленинская комната с телевизором, уютное спальное помещение, есть где высушить одежду и обувь.

Жизнь на заставе, весь внутренний распорядок похожи на корабельный быт. В этом тесном, но добротно скроенном замкнутом мирке все предельно целесообразно, продумано до мелочей, с расчетом на полную автономность. В небольшой уютной столовой, похожей на корабельную кают-компанию, собираются к ужину офицеры и солдаты к вечернему чаю. Не спеша идет беседа: как прошел день, какие новости. Большие и малые, они всегда есть, ни дня не проходит на заставе без свежих новостей. Свет в столовой не гаснет всю ночь: возвращаются наряды с границы, им есть где отдохнуть после трудной вахты, перекусить, обогреться. Готовят солдаты вкусно, сытно. Есть на заставе свое подсобное хозяйство. На десерт подаются спелые сладкие арбузы с ярко-красной мякотью, выращенные самими пограничниками…

И подъем флага — тоже, как на корабле. Это один из ритуалов заставы. Право поднять флаг под звуки Гимна Советского Союза предоставляется победителям социалистического соревнования, которые определяются ежедневно.

Три раза в неделю, по вечерам, солдаты собираются в Ленинской комнате на просмотр нового кинофильма.

Понятное дело, все матери переживают, волнуются, провожая сыновей на службу. А потом, читая письма с границы, не перестают думать о том, как же там живется, здоров ли, как он там без материнской заботы. Будьте уверены, дорогие мамы, Родина заботится о своих сынах-пограничниках, как она всегда заботилась о солдатах — по-матерински. Вернутся ваши сыновья — не узнаете: окрепшими, возмужавшими. Молодым пограничная служба только на пользу — это уже доказано.

Недавно на заставу прибыло новое пополнение. Первым делом новичков знакомят с традициями заставы. С особым вниманием слушали молодые солдаты рассказ о тех, кто грудью вставал на пути тех, кто посягал на неприкосновенность нашей границы. Здесь они впервые услышали о подвиге простого рабочего уральского парня Михаила Дулепова.

Каждый пограничник на заставе знает биографию героя. Она мало чем отличается от биографий тех ребят, которые недавно пришли на службу. Окончил семилетку, поступил учеником монтера связи на стекольный завод, вступил в комсомол, окончил восьмой класс вечерней школы, был призван в ряды Вооруженных Сил…

Каждый молодой воин, получая из рук командира оружие, обязан задуматься — а что он сам, лично, сделает для того, чтобы сберечь эти традиции, берущие начало от подвига Михаила Дулепова, приумножить их.

Скоро молодым предстоит впервые выйти в дозор на участок границы, с которым их уже знакомил сегодня замполит. Выслушав приказ, ответят: «Приказ ясен. Вопросов нет!» — пройдут, чеканя шаг, за ворота, замрут в минутном молчании у скромного строгого обелиска, поставленного в память о героях пограничной заставы, и уйдут в дозор, начнется для них та самая жизнь, о которой очень верно сказал Н. Островский:

Много раз предстоит этим парням в зеленых фуражках провожать зори и встречать рассветы на границе, «на последних метрах родной земли», встречать утра в дозоре, в поиске, в постоянном напряжении души, как того требует главный закон границы — быть бдительным, быть в ответе за то, чтобы рассветы вставали над советской страной тихие, мирные, чтобы никто не посмел потревожить покой наших городов и сел.

Уезжал я с заставы глубокой ночью. Проехали немного, и я оглянулся — вспомнил добрую примету, — но не увидел в ночной темени ничего: светомаскировка. Только вдали за заставой вспыхнул луч прожектора, сверкающим клинком полоснул по сопкам, выхватывая из непроницаемого мрака куски пространства на много верст кругом. На границе покой. Но это самый чуткий покой. Не спит граница. Бодрствуют наряды и посты, зорок глаз часовых, руки крепко сжимают автоматы.

До шлагбаума на развилке дорог меня подбросили на ГАЗ-66, за рулем которого оказался тот самый «неунывающий водитель», парень с Ярославщины рядовой Шабров. У шлагбаума пересел в «уазик», который вез полковника, проверяющего из округа, от соседней заставы. Как только отъехали от поста повалил густой снег. Навстречу, в свете фар — сплошная завеса трассирующего потока крупных снежных хлопьев. Через три часа будем в отряде, а завтра — в аэропорту. Но мысли мои еще там, на заставе, о людях, оставшихся там, пограничниках — моих друзьях.

На третий день моего пребывания на заставе, после отменной бани, пригласил меня в свою холостяцкую квартиру, попить чайку, закрепить ощущение «легкого пара», молодой заместитель начальника заставы лейтенант Фарит Сафин. За чаем разговорились, я расспрашивал лейтенанта о его здешнем житье, о первых впечатлениях.

На заставе Сафин всего два месяца, но он уже вполне освоился в новой должности. На раскачку времени нет: здесь каждый человек на особом счету. Сафин немногословно поведал о том, как учился в училище в Алма-Ате, о том, что сам попросился в эти края. Говорил больше о службе. Мои вопросы — а как быть с тем, что вне службы, с простыми радостями жизни, молодой ведь, а здесь, поди, за сотню верст ни клубов, ни танцев, ни девушек — Фарит не то чтобы оставил без внимания, а деликатно перевел разговор на другое. Что мол говорить об этом… Да, известно, офицеру запрещено покидать заставу: ни в будни, ни в выходные, ни в праздники тоже увольнений здесь не положено никому. На обыкновенные человеческие радости остается отпуск. Что там ни говори, а вот это удивляет… Непоказное, естественное это — идущая от сознания долга готовность поступиться насущными земными благами, посвятить себя только тому, что называется просто службой, — это надо понять, чтобы понимать вообще характер пограничника.

Заместитель начальника заставы по боевой подготовке — так звучит полностью должность лейтенанта Сафина. Для краткости его называют «замбоем». Замбой рассказывал, что жизнь на заставе не столь уж однообразна, что и края здешние, и природа не так уж неприветливы. По весне и горы и долина хоть и ненадолго покрываются яркой зеленью. Озеро — целебное: купайся, и все на пользу — радоновые источники. Полно всякой живности: лисы, зайцы, кабаны, джейраны — край непуганых птиц и зверей.

…И в самом деле, пока мы ехали до шлагбаума, и потом по дороге до отряда не раз встречались в свете фар зайчишки, уже успевшие перелинять в белый цвет. Мчатся косые, куда глаза глядят, а то норовят прямо под колеса, глупые. Рассказывают, многие дикие животные здесь разучились опасаться человека. Это очень любопытное свидетельство спокойствия на границе. Но надо напомнить еще раз: заповедная тишь — дело рук пограничников.

Чем дальше от границы, тем острее ощущаешь смысл всего, что делается для того, чтобы там все было в порядке, сколько в это вкладывается труда…

Застава… Это слово идет еще от Руси изначальной. Уже тогда, в стародавние времена стояли по рубежам земли древних русичей сторожевые посты. На засеках, на высоких холмах, по берегам порубежных рек несли дозорную службу ратники, зорко вглядывались в чужедальнюю сторону, упреждая внезапный набег ворога. И зажигались на курганах костры, мчались на конях гонцы, чтобы поднять по первому сигналу опасности дружины русских витязей. Слово «застава» — ровесник словам Русь, Отчизна. От поколения к поколению передавались традиции былинной славы, ратной славы тех богатырей, которые принимали бой за родную землю на дальних заставах.

Там, на границе, мне не раз доводилось слышать «служба пограничная — служба необычная».

Все, что происходит на границе, не укладывается в рамки повседневности, не укладывается в общеизвестные представления о воинской службе. Вся необычность этой службы в том, чтобы как нечто обычное звучали слова доклада с заставы изо дня в день: «На участке заставы признаков нарушения Государственной границы СССР не обнаружено!» Это и есть, в уставной формулировке, знакомое всем «граница на замке». И пусть так будет всегда — это самое главное, что можно пожелать часовым границы, замечательным парням в зеленых фуражках.

Валился я на доски неоструганные,

Стянув в полудремоте сапоги.

В ушах гудели басовыми струнами

По гравию дневального шаги.

Едва касался головой шинели,

Шеренгами накатывались сны.

А звезды и мерцали и синели,

Чисты по-деревенски и ясны.

И в снах шагал я в сторону рассвета,

К далекой и родимой стороне,

Где девочка, прильнувшая ко мне,

В голубенькое платьице одетая,

Чертила что-то веткой на луне.

Ее волос созвездия касались

И россыпью подснежников цвели.

И реки с океанами сливались,

Как наша юность с юностью земли.

Распахнут мир, и нету тайн в природе —

Мы их открыли с девочкой вдвоем…

Не досмотрев, я слышал на восходе

Пружинное солдатское:

                   — Подъем!

Неширокий двор военкомата,

По углам заросший полынком.

— Вы еще пока что не солдаты, —

Говорил нам рыжий военком.

Мы еще полны домашней лени,

Знать не знаем власть военных слов.

В эшелоне душно от сирени

И светло от стриженых голов.

Мимо пролетают полустанки,

И весна врывается в окно.

Из рассказов знаем мы про танки,

И войну мы знаем по кино.

В нас еще слепая бродит сила,

Мы по интуиции одной

Связываем с именем Россия

Все, что остается за спиной.

И пройдем немало километров,

И сойдут с нас тысячи потов,

Прежде чем — осознанное — это

Врежется в нас намертво потом.

И тогда придем мы к пониманью

Твердо, на сомненьях не скользя,

Что предать Россию поруганью

И отдать кому-нибудь нельзя.

Я напишу, ты только подожди,

Немного выжму воду из шинели.

У нас опять проклятые дожди

И льют, и льют четвертую неделю.

Я расскажу, как дики здесь места

И как суровы люди и рассветы,

А жизнь, как штык, нацелено-проста

И требует такого же ответа.

Сказав тебе, душой не погрешу,

Что здесь обрел я больше, чем утратил.

Ты подожди, я скоро напишу —

Лишь высохнут промокшие тетради.

Мне нравится лирический этюд

осенних красок городского парка,

и резкий звук суровых зимних вьюг,

и звон капелей озорного марта.

На Сухой Губерле я ловлю карасей

в окружении желто-зеленых кубышек.

На Сухой Губерле удивленный репей

из-под камня пробился, расправился, дышит

Спилили тополь у крыльца.

Что за беда — душа забудет.

Но сорок пятого кольца

На этом пне уже не будет.

Он ветви клал на провода,

Он по ночам стучал в окошко,

На нем скрывалась иногда,

Цыплят выслеживая, кошка.

Сосед ругался и грозил,

Хотел поджечь его, по слухам.

А он округу заносил

По окна тополиным пухом.

Он застил свет, сорил листвой,

Был и уродом, и вражиной,

Он встал к соседям на постой,

А ведь у них гараж с машиной.

Он поросль новую пустил,

Хранил от ветра птичьи стаи.

…Я зла не помню, я простил,

Но вот скворцы не прилетают…

Дай бог, чтобы вас на крутых поворотах

Всегда стороной обходила беда.

…А в доме напротив — звезда на воротах,

Последняя в нашей округе звезда.

Дай бог, чтобы вас не оставили дети,

Когда вам метели прибавят седин.

…А в доме напротив живет дядя Петя,

Который на всем белом свете один.

Прошли снегопады, так тихо, как годы,

Так странно прошли, как по чьей-то вине.

…А в доме напротив — два старых комода,

Да пять фотографий на голой стене.

Как мудро по доброй традиции давней

Из тех же ручьев пребывает река.

…А в доме напротив не вешают ставней

И двери все так же не знают замка.

Конечно, потерями жизнь не измерить,

Но крылья стареют, и слабнет полет.

…Дай бог, чтобы мне никогда не поверить,

Что в доме напротив никто не живет.

Потерявший любовь и обличье земное,

Как сухая трава, к горизонту качусь…

Может быть, я в пути это мокрое, злое —

Дорогое лицо вновь любить научусь.

Земле в глаза я не смотрю:

Как блудный сын с Большой дороги…

Курю и плачу. И курю

Заморский яд.

Ищу итоги

Мгновенных лет моих,

Чужих

Итогов нет — есть перемены:

Кого-то нет уже в живых,

А кто-то бродит по Вселенной…

Осталась — Жизнь.

А жить всего —

Одно — последнее мгновенье!

…И кто-то скажет: — У него

Была строка

В стихотворенье…

Вырасту, как дерево высокое,

Трону облака своей рукой

Или же поймаю в небе сокола,

Дружного с безумной высотой.

Расскажу товарищу пернатому

О звене, связующем живых,

Что он, вольный сокол,

                                  будет братом мне

С давних лет России грозовых.

Набирала только она силушки,

С Золотой сражалася Ордой.

Соколенком расправляла крылышки,

Чтоб не быть под вражеской пятой.

Отпущу я птицу поднебесную, —

Оперенье гордое прямя,

С синею сольется она бездною,

С музыкою ветра и огня.

Большому городу привет!

Глухой провинции поэт,

Плыву в метро, почти волнуясь,

И эскалатора змея

Толкает медленно меня

В кинжальный блеск столичных улиц.

Из всех дорог я выберу одну,

наверное, не гладкую дорогу.

Она ведет в родную сторону,

она ведет к родимому порогу.

Жизнь прекрасна своей многоцветностью.

Но уж так на земле повелось:

все тускнеет на ней перед вечностью,

кроме черных и белых полос.

Когда я с приятелем впервые поехал в Елшанку за грибами, то был совсем новичком, то есть в глаза их не видел. Ехали мы автобусом, я читал книгу, а приятель мой ничего не читал.

— Что ж ты, — спрашиваю, — не взял ничего? Дорога длинная, до самой Елшанки — все степь кругом.

— Мы будем читать книгу природы, — со значением улыбнулся он.

Но мы, пожалуй, не знали и букв, которыми написана эта сложная книга, и, как все горожане, собравшиеся читать ее с наскока, бродили без толку по лесу и грибов, конечно, никаких не нашли.

Приятель мой грибником не стал. Он, думаю, и сейчас рассматривает в книге природы одни картинки, воображая, что читает ее. Вот и о себе — ну, что похвального сказать? Ну, прожил, пережил даже пять грибных сезонов и — насмерть увлекся грибами. А минувший — был исключительно счастливым. В грибах проснулась дуроломная какая-то сила, шагу нельзя было ступить в лесу, чтобы не нагнуться. Но хоть и не дуром они росли, а я с некоторой гордостью сознаю, что в это лето брал грибы, какие хотел. А выбор у меня был — ого! Не как в магазине или даже на базаре.

Вот иду утром в лиственницы — они у нас посадками растут — иду и представляю, как мерцают в просеянном сквозь тонкую хвою свете малахитовые лапки чистотела, тонкие, словно зеленые искры, листья звездчатки на золотистой, словно речной песок, подстилке из опавших игл. На ней не сразу увидишь точно повторяющие ее цвет шляпки маслят, но блеском или выбравшейся на свет улиткой они себя выдадут.

Иду, представляю, — вдруг бежит навстречу согнутый ведрами водитель автобуса «Елшанка — Оренбург». Бежит, зажмурившись и покрикивает: «Мест нету, нету мест!» И как-то ведь не спотыкается на тропе, ни грибка из ведра не выронит. Я что-то соблазнился, стал смотреть по сторонам. А грибов-то! Ну под каждым деревом! Так и не дошел до лиственниц. Для маслят и у меня места не хватило.

Словом, практика у меня была, и новичку, которого базарные золотые грибочки расстраивают, кое-что подсказать могу.

Заметки мои в большей степени пишутся из желания найти единомышленника. Ну, действительно, что это за бесцельное хождение по лесу или, как выражаются еще, по природе? Вот я стихи пишу, и мне кажется, что, слоняясь по лесам и лугам без какой-нибудь охотничьей задачи, путных стихов не сочинишь. Получится что-нибудь такое: «Упаду в разнотравье лицом…» И как раз носом в коровью лепешку.

Да. Ну, мне возразят: «А красота? Зачем же обязательно что-то искать, собирать?»

Конечно, и красота. И, между прочим, хорошие грибы в самых красивых местах и растут. Советую эту случайную фразу взять в качестве первой подсказки. Ищите грибы в светлых березняках, в наполненных плотным, словно колодезная вода, воздухом осинниках, в соснах и лиственницах, торжественных, словно колонны старинного храма, — точно найдете.

Это, хоть и весело, но не всегда легко. Вымокнешь и в росе, и под дождем, и комарье накормишь, и крапивой ожгешься. В чапыжник, например, лезть ни к чему, порядочные грибы там не растут.

Нет, я не отговариваю. Ведь что такое — найти первый в лето подосиновик! Старый осинник — он только внизу темен. А гляньте вверх — взлетают к небу голубые с прозеленью стволы, и там, готовая вмиг улететь, вьется и трепещет легкая кисейная листва. Внизу сумеречно, а над вами — радостный и бодрый свет. И грибным настоем пахнет, и трава незнакомая, негустая. Так, узнаешь редкий вороний глаз, синеватый копытник, чуть тренькает на тонкой шейке колокольчик… Смотришь теперь в оба и даже дыханье сдерживаешь для внимательности. И вот он, ну в двух же шагах, черт! Будто не было и вдруг вырос. Ах, красавец — на гордой прямой ножке и шляпка с кулак. А то еще ножка по-лебединому изогнута, и гриб от этого как бы улыбается, как бы манит: — А вот я!

И бывает после этого первого, как отрежет — ни одного больше, но радость, как подкатила к горлу, так и не проходит.

Ну, а живопись, скажем, или ваяние? По моим наблюдениям, те, кто способны толково изобразить грибы, — изображают их всегда навалом и не подписывают — где какой. У них задача другая.

Специальные определительные картинки или фотографии для наших целей предпочтительнее произведений искусства, но тоже нужно иметь в виду, что гриб изменяется во времени и в пространстве. Во времени — он растет (у молодого шампиньона шляпка пипочкой, а у зрелого — зонтиком). А в пространстве — в разных лесах, на разных почвах он немного да разный, то светлее, а то — темнее цветом. Невозможна, наверное, таблица, исчерпывающая все грибные чудачества. В каждой местности они свои. Доказано практикой.

Очень нужен новичку друг — грибник. А если вы в своем желании взяться за грибное дело один на всем белом свете — сходите прежде всего на базар. Там вы в натуре увидите лучшие грибы своих мест. Там же можно уточнить и куда ехать. Вопрос — когда ехать — отпадает. Коли есть грибы на базаре, то есть они и там, откуда приехали, и надо, стало быть, поспешить.

Базарная грибная разведка требует своей тактики. Наш главный базар, как и во многих других городах, называется «зеленым», хотя летом он цветастый и пестрый, как иной восточный ковер. Зеленого, конечно, много, но алые розетки из пучков редиса, оранжевые звезды моркови, чудом не рассыпающиеся пирамиды из яблок, персиков и груш, то янтарные, то нежно-розовые. А сколькими цветами мерцают прохладные и в жаркий день грозди винограда, которых груды… А люди! И свои, и гости с южных границ огромной нашей Родины, и соседи из среднеазиатских республик. Старики в своих национальных и обязательно крайне заношенных одеждах, молодые — в заштампованных джинсовых, и в них не потерявшие национального колорита благодаря гордым взорам и ломаной гортанной речи:

— Падхады, дарагой, пят рублей килограм толко твоэй дэвушки…

Цветастое, звонкое, веселое место в разгар лета! Пришли мы туда однажды с другом Сергеем, человеком на вид холодноватым, но страстным грибником в душе. Остановились, конечно, в грибном ряду. Здесь продавцы все свои, местные, и странно, знаете, здесь как-то гораздо тише все себя ведут. Будто торг идет какой-то полутайный. И старушки эти молчаливые похожи чем-то на приодетых слегка колдуний.

— Грибы есть, — приподняв бровь, отметил Сергей. Ну, а я решил тут же и уточнить — откуда. Подошел к доброй на вид старушке, спрашиваю: откуда, мол, такие прелестные подберезовики?

Старушка нервно перебирает грибы и шепчет:

— Чать не украла… Где были — там нету…

Сергей несколько свысока стыдит меня:

— Ну, разве так спрашивают?

Немного погодя, чтобы старушка забылась, он подходит к ней сам и без особого интереса тычет в кучку грибов:

— Почем, бабушка, ваши шампиньоны? Это подберезовики таки? Но ведь они только на засол. Наоборот жарить? Ну, взвесьте полкило. А вот эти — точно шампиньоны! Подосиновики? Хм. И откуда, интересно, такая красота? Можете сказать?

Старушка взвешивает, посмеивается про себя: вот, мол, лопухи-то городские! А самоё уж распирает поделиться откуда такая красота и прелесть. Тем более, что покупатель ни уха, ни рыла в грибах. И, заворачивая товар, она сама собой поясняет:

— А вот, сынок, по Илекскому тракту, сразу за Кардаилово, там лесочки есть…

Конечно, торгующие люди — зачастую немного жадноватые, такое у них занятие. Но торгующие грибами по сравнению с горными орлами над казбеками из ранних помидор и персиков или там с толкателями джинсов — намного добродушнее. Добродушие у них не глубоко упрятано. Будьте вы с ними покупателем без претензий, и они все расскажут: из какой деревни, далеко ли там грибные березняки, и даже у кого в той деревне остановиться можно. Но мой совет или даже призыв такой: ехать нужно туда, где есть у вас какая-то любовь. Крохи детства или запавшие в сердце мимоездом холмы да колки, да речка-малышка, для которой не жаль вам потратить день и расчистить для нее родничок с живой водой.

Основательно я попал в Елшанку с другом Сергеем. Для жилья для грибной базы мы нашли нежилой, но и не дырявый еще домик в низинке, возле самой речки, тоже, конечно, Елшанки. Хозяева домика — чета стариков — даже обрадовались, что мы попросились в нем пожить. Когда-то здесь была отдельная от Елшанки деревенька или даже хутор дворов в пятнадцать, а сейчас почти все переселились отсюда в саму Елшанку, наверх. В низинке, говорят, сердечникам тяжело бывает, а какой пожилой человек не сердечник.

Загадочны и грустны в зарослях черемухи, сирени, одичавших яблонь и почти на глазах растущей ольхи брошенные усадьбы. Вот и старикам нашим нелегко смотреть на остылый свой домик, на порушенную ограду и просевшую, как хребет старой лошади, крышу сарая. Ведь это жилье их первой молодости. Думали, не тесно будет, но дети выросли, а жить стали полегче, вот и перебрались наверх в новый пятистенок, на сегодня слишком уж просторный, потому что фотографии место не занимают, а сами дети разлетелись по городам.

Домик мы отмыли с порошком, подмазали печку и бросили на пол немного мяты и полыни. Сергей нашел на чердаке старинную, темного стекла банку и поставил в нее крупные ромашки. К вечеру пришла хозяйка, присела на лавку, огляделась.

— Как вы его умыли. Чи-исто. А нежилым все же пахнет, и травка не помогает. — Она загрустила и примолкла. Но мы пристали к ней со своим: есть ли, мол, грибы?

— Ну, ребяты, да нас ли про них спрашивать? Мы ведь когда в лесу бываем. Ну, когда сено косим, ну, ягоде денек подаришь, ягоду нельзя упустить. А грибы — я их толком и не знаю, что и знала — забыла. Мы ведь в колхозе всю жизнь. Мой говорит — без перерыва. Это, значит, он войну за перерыв не считает, там, значит, все, как в колхозе было, — айда, давай, не жалей ни горба, ни жизни. Да-а. Весна — сев, лето — сенокос, а там и уборочная. Да огород, да скотина, да дров на зиму запасти. Какие грибы, — она осторожно махнула рукой. — У крестьян вы про грибы не спрашивайте, иные обижаются. Разве каждому наскажешься, что вы, мол, в городе наработались, наскучались по воле и с полным правом настоящим воздухом подышать приехали… Тут им не до грибов. Я там в сенцах ведро картошки поставила да яиц десяток. Ешьте. А то грибы-то, они, чать, не по-вашему растут?

Хозяйка ушла, а мы все переваривали это важное для новичков правило — не спрашивать у какого ни попало сельского человека про грибы. Им, действительно, часто не до них, и в наших местах редкий сельчанин хорошо их знает. Собирает он их в особо урожайные годы и чаще осенью, когда поздний опенок, проклюнувшись на вырубках, захватывает вдруг и само село, и лезет, как говорят, где ни попадя.

За грибами мы отправились рано, опередив даже деревенское стадо. В том, что чего-то наберем, были уверены еще не выезжая из города. Уверенность наша держалась на такой чепухе, как радиосообщение о том, что по области местами выпали осадки. Мы не торопясь миновали три шихана[2] — Первый, Лысый и Красный. Было жарко и душно в лесу, ноги в потесневшей обувке горели от бесконечных подъемов и спусков — и никаких грибов. Мы до зеленых молний в глазах искали их и совершенно не замечали ни подвядшей травы на полянах, ни сухой, как гравий на дороге, земли под ногами. Когда же нашли высохшие на корню неизвестные грибочки, поняли, что кроме них, нам ничего не найти. Мы почему-то решили, что они — высохшие летние опята, собрали их и спустились с последнего шихана к Елшанке.

Вот наслаждение — опустить в трепещущую ледяную воду задохнувшиеся ноги, смыть с лица паутину и пот, и всласть по-звериному напиться.

Вечером мы размочили грибы и решили потушить их с картошкой. Очень мы радовались, что от кастрюли идет несомненно грибной дух, но когда картошка была уже готова, мы распробовали, что ножки у грибов горчат совершенно, как полынь, ну а шляпки вроде бы съедобны. За каких-то полчаса мы терпеливо оторвали ножки от шляпок, решив, что с опятами такое бывает, а затем, храбрясь и неуверенно посмеиваясь, съели свое первое грибное кушанье.

Мы не отравились. Видно не судьба была. Но на нас напала неодолимая сонливость, такая, знаете, — все до лампочки и никаких снов. На следующий день мы поднялись далеко за полдень и с некоторым звоном в голове. Умылись водой из родника и, слава богу, почувствовали жажду и голод. И, поев картошки с яйцами, искренне пообещали друг дружке никогда не есть черт знает какие высохшие на корню грибы, только потому, что они померещились нам опятами.

Леса вокруг Елшанки богатые. Это леса хребта Накас, невысокого, растопыренного, как еловая лапа, отрога Уральских гор. Березы — плакучие и кудрявые, бородавчатые и гладкоствольные, дуб, осина, ясенелистный клен, вяз широколистный, тополи: серебристый, обыкновенный и черный, ольха, или по-старому елша, особенно видная здесь мощью и стройностью, каких не бывает у нее в лесах костромских или подмосковных. Черемухи и рябины, калина и малина, костяника и ежевика, а сама ягода — земляника, а травы, а цветы — устанешь называть!

Уже в конце апреля, как только сойдет снег: с полей полностью, а в лесу — с полян и светлых прогалов, появляются сморчки. Я их, честно говоря, не собирал, но Сергей собирал точно. И не в хвойнике, как написано в одном пособии по грибам, а в молодом осиннике, на склоне холма. Вкусные — ум отъешь, говорит.

После сморчков — перерыв до настоящего тепла в июне, и даже в сушь в это время есть, оказывается, грибы. Довольно-таки хитрые, совершенно не известные на базаре. Они, как оказалось, были, а мы-то занимались лжеопятами.

Кстати, хозяйка нас за них поругала:

— Вы за ими ровно как за девками бегаете, ровно как из-за девок травитесь. Да-а… А мы с моим в молодости одни грибочки любили — вязовики. Как раз они в эту пору бывали, перед сенокосом. А вот какие они? Эх, старая память — дырявый плат, цельного узора нету. Молодость-то войной, как поездом, переехало. Мой на войну пошел — я в работе вся. Вернулся с фронта — и счастье какое было: трудовую затируху вдвоем-то веселее хлебать… И вот какие они? Белесые, да. И растут кучно, букетиками… Нет. Забыла. Навру еще…

Но Сергей отыскал в нашей низинке грибника. Это был вытянутый, как хлыст, однорукий старик по прозвищу «майор». Получил его этот добрейший человек за странную для себя командирскую интонацию в голосе. Спрашивает закурить или «можно войти», а все будто командует.

Сельские грибники — они как бы двух разрядов бывают. Первый — самородки. Эти знают три-пять видов, но знают уж их досконально и больше ничего знать не хотят. Любой другой гриб — будь он описай и съеден при нем хоть всей Академией наук — поганый и его как бы не существует.

А второй разряд — это грибники просвещенные. Они читают о грибах все, вплоть до статей в энциклопедии. Каждую находку они стараются определить и опробовать ее.

Первый разряд, как правило, женщины — домохозяйки, второй — чаще старики, сельские интеллигенты, каким-то образом имеющие свободное время. И тех и других даже в большом селе немного — два-три человека.

Дядя Ваня «майор» время имел, потому что был инвалидом. Но он был как раз самородком. А к просвещенным грибникам в Елшанке можно было отнести только Большую Анну. То есть здесь все вышло не по правилам.

Дядя Ваня нам обрадовался. Как верно заметил Гоголь, для сельчанина разговор по какому угодно поводу заменяет газету. И по сей день, когда газет в деревне хватает, беседа для него предпочтительнее. Душевное дело! Дядя Ваня, например, когда нет никаких собеседников, разговаривает со своей живностью: с двумя, словно обутыми в чесанки, козлятами, щенком по имени Белек и с хозяином небольшого птичьего гарема, расфуфыренным, как бразильский полковник, индюком. И животные совершенно понимают его речи, несмотря на то, что и воспитывает, и ласкает, и рассказывает новости он все тем же командирским тоном (а говорят, что животные понимают только интонацию речи. Нет, как видим, не только).

Пока мы беседовали, Белек укрылся у него под коленями, козлята то бодали его в бок, требуя почесать рожки, то хамовато карабкались на колени, пробуя стащить с головы невыразимо заношенную кепку. Тут же был и индюк. Он торчал по стойке «смирно» сзади и сверлил преданным взглядом спину хозяина.

Дядя Ваня рассказал нам все, что знал. Из-за чудной своей особенности, вроде бы зачитал приказ:

— Тут, в Елшанке (и во всем мире, надо понимать) съедобные грибы следующие: шампиены, я их шпиенами называю, — эти на выпасах растут. Подосиновики, подберезовики и — вязовики.

— Вот вязовики, где их искать-то?

— По горам шастать нечего. Сухо там. Где посырее ищите, по речке. Где вяз пал, там ищите.

Описывать, какие они, дядя Ваня не стал, не умел.

— Других не найдете, нету сейчас других, — отрезал он.

Речка Елшанка — речка-забава. Не везде ее перепрыгнешь, но везде не переплывешь — плыть негде. Однако пойма у нее темная и широкая. Густо, деревьями, растет здесь черемуха и высоко поднимает параллельные, как реи, ветви ольха. Чем дальше уходим от села, тем чаще попадаются вязы. А трава сытая, высокая. Бредешь, ног не видишь — страшно: гадюки тут, наверное, есть! Дай-то бог, если, как в книжках пишут, они от нас поудирали. Потом-то мы догадались коровьими тропами идти, ну а как с тропы павшее дерево увидим — к нему уж вброд по траве.

А тропой идти хорошо. Правда, в сырых местах кочковато, но то и дело выводит она на такие ласковые поляны, словно тут тебя сто лет ждали. И все-то здесь — и тенек, и мурава, и бормотунья Елшанка — все для тебя. В третий раз подвела нас тропа к речке. Наш берег — пологий, мерцает в редких пятнах света нетронутый песок махонького пляжа, а тот берег — отвесный красный обрыв. И что это вдруг со зрением: Елшанка — не Елшанка, а могучая, грозная река, и обрыв-то какой высоченный, прямо каньон. Ворочает река громадные валуны и дышит прямо доисторической мощью… Но вот правее, опровергая величие, улеглось в воду черное вязовое бревно. И по бревну тоже — веселые пятна света. Да нет, не света… Вот и Сергей подтвердил:

— Глянь, уши какие-то!

А меня уж осенило: это вязовики и есть! И действительно, растут букетиками, в несколько ярусов. Шляпки жмутся друг к другу, и самые молодые грибочки — нижние — не то что белые, а полупрозрачные, как тонкий фарфор. Только с этого ствола мы нарезали полную сумку (мы тогда считали сумку удобнее корзины, что совершенно наоборот). И повалили к нам вязовики. На стволах, раскоряченных пнях, снаружи и под корой, всегда прикрытые злой крапивой (те, что нашлись на стволе в речке, были приятным исключением). Мало того, Сергей, срезая один уж очень богатый букетик, увидел вдруг необыкновенно толстого червяка с медно-золотистым отливом. Он тихонько позвал меня и я тоже его увидел. Это был хвост змеи. Сама она не пожелала, что ли, нас видеть, о чем я Сереге и сказал; и в тот же миг мы обнаружили, что это не так. Змея смотрела на нас, просунувшись между верхними корнями. Она смотрела на нас все это время скучным и злым взглядом: какого черта мы копаемся в ее дому, то есть в этих ее влажных, прекрасно гниющих в зарослях крапивы, корнях? Это была медянка, о которой и дядя Ваня говорил снисходительно, что на сенокосе он их токо вилами отбрасывает, они не кусачие… Мы, как можно аккуратнее, срезали грибы и оставили ее, оцепеневшую от скуки, одну.

Теперь, со временем, я думаю: вязовики, конечно, можно набрать с одного только удачного пня, но мук с ними не меньше, чем с любыми другими грибами. Они тоже для терпеливых людей. Хотя, когда есть грибы благородные, о них не вспомнишь — грибы на безгрибье.

А вкус у них своеобразный. Их отваривают перед тем как жарить, но это для того, чтобы они помягчали. А на отваре готовят лапшу, замечательно грибную. А один мой приятель сами жареные вязовики превозносит выше всяких благородных. Они, говорит, напоминают ему что-то такое, что совсем недавно исчезло из наших магазинов, какие-то там субпродукты.

Нашли мы не только вязовики. В четвертой авоське мы принесли на суд дяди Вани похожие на преувеличенные биллиардные шары дождевики и еще крупные длинноногие грибы, очень похожие на те, что рисуют в страшных лесных сказках.

Дядя Ваня признал вязовики и приказал выкинуть все остальные. Часть вязовиков мы оставили ему и пошли к хозяйке.

— Они? — спросили мы.

— Они! — сразу узнала та. — Они. Вот теперь вспомнила. Чать, вдоль речки собирали?

— Да, Александра Сергеевна, вдоль речки.

— Вот. Мы с моим тоже там собирали, — она и пальцами узнавала грибы, и улыбалась им, ровно цветам.

Недавно мы отыскали в книжке эти вязовики. Это вешенки. Действительно, растут они как бы подвешенными, но узнай это правильное название наша хозяйка, то решила бы, что названы они так для нее. Ради их с мужем далекой весны.

Вечер в Елшанке — долгое время. И свет убывает, и незаметно с востока просачивается синяя тьма. Воздух становится как бы виден, и видно, какой он прохладный и чистый — так ясно, почти не дрожа, проклевываются в нем первые звезды.

Мурава в нашем дворике тоже синеет, а огонь под таганком все больше отсвечивает розовым закатным светом и начинает слепить. Мы сидим у огня, и Сергей от нечего делать подбрасывает мячик — дождевик. Подбрасывает высоко, и на миг он пропадает в небе.

А мимо шагает Большая Анна. Двое средних ее детишек (есть у нее еще две пары — младших и старших) стрекочат за ней вприпрыжку: шаг у Анны — всем шагам шаг. Возле нас она останавливается и долго смотрит на Сергея. Слышно, как отдуваются после бега за мамкой малыши.

— Вы чего это хлебом играетесь? Думаете, если это грибы, так ими играться можно? Грибы — тот же хлеб, только дареный.

Она размашисто перешагивает ограду и в два шага встает над смущенным Сергеем.

Анна — женщина крупная (так и хочется сказать: больша-я), жилистая, она, если даст леща, то получится, как мокрой палкой. К тому же она прирожденная охотница за грибами и уважение к добыче у нее настоящее. Она склонилась над брошенными в траву забракованными грибами и сердито затараторила:

— Такую прелесть выбросили, да вы что, ненормальные? Это вот — дождевики. Деликатесные, если хотите знать, только ужариваются очень. Я их даже мариновала, но не получилось, пришлось выбросить. А зонты? Да это же самый гриб для жарки (это она про те, страшноватые). Я их на всю зиму сушу.

Анна переложила оправданные грибы на столик возле таганка и еще с минуту горячо втолковывала нам, как необходимо их съесть.

— Ну, Анна, раз вы говорите, то мы их хоть сырыми съедим, — заверил ее Сергей.

— Сырыми не надо, — великодушно ответила Анна, — А вообще, если хотите знать, есть можно любые грибы. Про бледную поганку или там мухоморы я не говорю, а так — любые. Вот, бывает, наберем с мужем грибов, какие — не знаем, а выбрасывать жалко, тогда вот как делаем: отвариваем, отвариваем, потом жарим, жарим. И едим в два часа ночи. Ну, конечно, молоко наготове…

— А… почему ночью? — осторожно спросили мы.

Анна прозаично вздохнула.

— Ну, яд обычно под утро действует, так вот, чтоб врачей ночью не беспокоить. Сердитые они спросонья.

Позже в беседе муж ее подтвердил без веселости, что такие ночные опробования она точно устраивала. Он грустно рассказал, что два раза они с Анной попадали в больницу после каких-то даже не очень вкусных грибов.

— Я теперь от ее экспериментов отказался, — серьезно говорил он. — А она… Человек странное существо, а женщина — тем более. Вот, говорят, опыт. Ни-че-му он человека не учит, — зафилософствовал. — Все знают, водку пить плохо — а пьют. Знают, в тюрьме плохо, а воруют. А женщину — не только опытом, битьем не научишь. Тебе же, говорю, опять желудок промывать будут! А это, говорит, полезное облегчение. Сейчас ее хоть убедил, что при экспериментах наблюдатель положен, а у нас — теща старая, да дети. Только мне и остается наблюдать…

И он криво усмехнулся. Видать, и в наблюдателях ему не так-то легко.

Прошлым летом Анна вновь попала в больницу. Через три дня она уже бегала по березнякам и осинникам. Тем же лосиным шагом проносилась под вечер мимо нашего таганка, но что-то в ней, видно, надломилось. Наши грибы она больше не разбирала и не призывала есть их все подряд. То ли врачи ее сильно поругали, то ли муж пригрозил разводом…

Но хорошо, что это бесстрашие у Анны все-таки прошло. Крайность — любое доброе дело портит. И ведь есть, например, такой «паутинник особеннейший». На вид в нем — ничего особенного — так, неряшливый, охряный гриб с широкими охряными же пластинками под шляпкой, а попадет случайно на сковороду — беда! Да не к утру, как говорила Анна, а через пару-тройку недель. И беда смертная — почки отказывают, а медицина бессильна. Так что при всем при том — грибы баловства не прощают. Веселое это дело, но серьезное.

Кто же из них в полной мере достоин подражания? Дядя Ваня «майор» или Большая Анна? Анна молодчина. Знает кучу съедобных грибов и, например, о зонтах и дождевиках она нам первая рассказала, чуточку, правда, в агитационном запале преувеличив качества дождевиков. Но вот ее рассуждения о том, что вот, мол, у гриба совершенно съедобный запах, приятный цвет и вкус или, что можно определить гриб по тому, едят ли его червячки или нет — все это, товарищи, заблуждение, и заблуждение не безобидное.

Червячками, например, поедаются и мухоморы (красивейшие, кстати, грибы), а у бледной поганки вполне приятный запах и, если верить императору Клавдию, умершему от нее, — и вкус замечательный! Так что надо все же доверять вековому людскому опыту, собранному в хороших книгах о грибах. А если таковых под рукой нет — незнакомые грибы временно не брать.

Дядя Ваня, как пример, тоже не совсем годится. В его сильно ограниченном выборе совсем нет никакого простора для поиска. Однажды он застал нас за жаркой пестрых зонтов. Что было! Видели бы вы его глаза, слышали бы его речи. Даже командирская интонация у него пропала, когда он упрашивал нас не есть их. Он сказал, что грибы эти — чертов подарок, махнул рукой и ушел, чтоб не видеть. И несколько дней потом наблюдал за нами со своего огорода. А вывод сделал такой: может, городским они и не вредны? Городские — они ведь чего только не едят. И все же — обиделся. Неделю примерно наблюдал, а не заходил покурить и побалакать.

Но дядя Ваня — душа-человек. Он просто подарил нам свои грибные места: мол, грибов на всех хватит. А грибное место для новичка — учебный класс. Растут там не только известные ему «шпиены» (шампиньоны), но и те же зонты, и белый навозник, и луговой опенок. Да и сами «шпиены» нам с Сергеем известны луговые, лесные и отчетливо-клубеньковые. Самый желанный из них — лесной шампиньон. В зрелой поре — он крепок и мясист. Крутой купол шляпки слегка буроват и покрыт розоватыми чешуйками. Луговые, те, что растут на выпасах, похожи на него, как бледные тонконогие братья, уродившиеся в неласковую пору. А вот с отчетливо-клубеньковыми необходимо разобраться особо. Молодой гриб — очень похож на бледную поганку. Но, во-первых, шляпка: у поганки она колокольчиком и слегка как бы набок, у шампиньона плотно сидит на ножке и сверху приплюснута так, что можно положить копейку. И, что важно, у поганки основание ножки завернуто в разорванную ростом вольву (чего у шампиньона нет). Но чтобы обнаружить ее, нужно взять гриб из земли целиком, иначе она в земле и останется, так как не всегда видна снаружи. Ну и клубеньковый шампиньон поодиночке не растет. Рядом найдутся грибы зрелого возраста с распахнутой зонтиком шляпкой и типичной нежно-розовой или даже коричнево-черной подкладкой.

Зонт и белый навозник, однажды увидев, не спутаешь ни с чем. Зрелый зонт так и назовешь — зонт! А навозник похож на укутанную в белую с ворсом шаль девчушку. К нему одно предупреждение: брать его можно только свежим, без черноты по краю. Если по краям шляпки появилась черная, пачкающая пальцы бахрома или даже потемнение белоснежных ее пластин только наметилось — такой гриб не берите, всю жареху испортит.

Я потому остановился на этих грибах, что в наших селах, за исключением лугового шампиньона, их не берут, а они — вкусные очень. Повторяю, у нас грибы плохо знают, чему любая бабушка из подмосковных, например, мест удивится. На нашем севере грибы всегда были вроде как овощи — знакомая с детства прибавка к питанию. А жители той же Елшанки в прошлом — степняки. В благодатных этих местах они сравнительно недавно.

Нужда все силы отдавать выращиванию хлеба, добыванию корма для скота в неласковой к человеку степи оказывалась и тут как бы уже привычкой равнодушно относиться ко всему остальному. Хотя красота лесистых холмов сразу запала в глаза степняков. Они дали такие названия: Гора Лучная — на восходе солнца сияет над селом восточным своим склоном, а вечером на западном склоне отдыхают закатные лучи. Красный шихан — осенью действительно красный от пылающих листвой кленов и осин.

Но грибы пока собирают немногие. Как-то женщины, встречавшие стадо, удивились моим подосиновикам:

— Да это же «коровьи задницы». Мы их сроду не берем.

На Урале, например, эти грибы ласково называют «красноголовиками», а тут — ишь какое отмашистое наименование! Да, пожалуй, по цвету и на ощупь шляпка подосиновика напоминает красную шерсть теленка. А «задницы» — это как бы для отмашки: мол, на кой они нужны!

…Только-только прощелкал кнутом пастух, как нас разбудил председатель Елшанского сельсовета. Зовут его Николай Иванович.

— Эй, сони городские, вставайте!

Я вышел на зябкое утреннее солнышко и с удовольствием оглядел Николая Ивановича. Русый, зеленоглазый парень, и улыбка над молодой бородкой такая, что вот в пляс пойдет! Костюм, как говорят сельские, не маркой, а брюки заправлены в мягкие, на березовых гвоздях сапоги. Николай Иванович работал лесничим и знает, что для леса и поля лучшей обувки пока не придумали. Но как и где он сапожника отыскал, вот что интересно. С любым собеседником Николай Иванович на «вы» и по имени-отчеству, любит говорить вежливо и грамотно:

— Вы, Владимир Иванович, не согласитесь ли посредством своего участия помочь сельскому хозяйству? Очень, как говорится, нужна ваша поддержка.

Ну как откажешь такому председателю.

— А бороду-то сбрей, Николай Иванович, — говорю по дороге к автомобилю. — Хорошая борода, идет тебе, но заставят ведь в райкоме, только нервы потратишь. — Я-то знал, что при каждой встрече высшее начальство будет спрашивать его прежде всего не о делах, а о бороде: мол, почему отпустил и когда сбреет это безобразие, а в конце концов объяснит кратко: нельзя!

Почему это так повелось — неясно. Бороды в России всегда носили и носят уважаемые и полезные в обществе люди, но вот на районном и даже на областном уровне борода как бы символ неправильного направления мыслей…

…Глаза его холодеют. Упрямство неведенья!

— Меня дело делать поставили, а борода делу не помеха. Правильно я рассуждаю, Владимир Иванович?

Правильно-то правильно, но уже через месяц бороды у него не было…

Помощь наша понадобилась на хлебном поле, куда он нас и доставил на грузовике. Всю страду того лета поливали дожди и вот неподобранные валки пшеницы начали кое-где прорастать. А проросший хлеб, он ведь только на водку годен. Председатель решил собрать все малолетнее и пенсионное население Елшанки и перевернуть валки к солнцу хотя бы в самых мокрых, низинных местах. Он верно рассчитал, что голой агитацией пенсионных сельчан не поднять. А вот если сказать, мол, как не стыдно, городские даже вышли на помощь, а вы, которые цену хлебу знаете… Люди ведь как рассуждают: проворонили в колхозе солнечные денечки, когда можно было пшеницу напрямую взять, пусть вот теперь сами и пурхаются, тем более, что колхоз не очень-то согревает своих пенсионеров заботой.

Агитация с нашим участием подействовала. Бабки с городскими своими внучатами, как горох, высыпали в поле, и до обеда мы ворочали тяжкие от зерна и влаги валки. Как ожила вдруг нива цветами платьев, всплесками старых песен. Общая работа весело разбередила всех, нечастая на сегодняшний день картина.

Уж не знаю, насколько мы помогли колхозу, лично мне было интересно, что вот Елшанский председатель сельсовета хоть что-то предпринял для погибающего в валках хлеба, а председатель колхоза не предпринял ничего. Вообще я часто встречал председателей Совета, занятых переименованием улиц и даже населенных пунктов, многолетней и бесполезной перепиской об устройстве водопровода, уговариванием тех же пенсионеров, чтобы не ходили слишком высоко жаловаться на трудности с дровами и худой крышей, и так далее. Этот же находил где-то трубы и экскаватор, убеждал соседей-геологов в качестве шефской помощи отремонтировать сельские дороги, собрал из брошенных в разных местах частей неплохой тракторишко и пенсионерам вздохнулось: это же не лопатой огороды пахать. И везде сам. Я видел его и за рычагами бульдозера, и за починкой трактора. Может, это и устаревший стиль работы для такого ответственного лица, как председатель сельсовета, но вот в Елшанке людям этот стиль очень нравился.

Однако что же мы про грибы-то забыли?

— А я вам сюрприз приготовил, — сказал Николай Иванович после работы. — Поехали, а то они там заждались.

На своем залатанном «газике» он привез нас к восточному краю Ямантау. Неподалеку журчала речка Купля — сестренка Елшанки. Гора сплошь поросла кленами и дубками, а по краю — могучими купами росли старые березы. Они казались умными и красивыми в молодости старухами. Под них и направил нас хозяйский жест Николая Ивановича.

Это были грибы! Замечательный желтый приболотник (у нас его называют, как на язык попадется, но чаще сыроежкой) рос семьями, полусотенными семьями! Возле каждой березы торчало по три, по пять подберезовиков и похожих на них польских грибов. Были и еще какие-то. Вздыхая и сопя, мы косили грибы ножами под кровожадные вскрикивания:

— Вырезай эту семью!

Однако азарт потихоньку угасал. Правда, Николай Иванович еще раз сумел потрясти нас.

— Владимир Иванович, идемте, полюбуемся.

Мы чуть вошли в кленовый лес на подъеме, и я обомлел. Каждый грибник знает, что такое ведьмино кольцо. Это — когда грибы вроде как хоровод водят. Но это кольцо… По тридцатиметровой окружности, в полуметре друг от друга лежали этакие поросята — гигантские дождевики.

Мы погрузили их в кузов автомобиля и вернулись домой.

Два дня дождевики лежали у нас на погребке, изумляя соседей и больше всего пламенную Анну.

Вылазка задала нам работы на три дня: нужно было определить грибы в жарку, сушку или солку, и домик наш походил на грибоприемный пункт, а мы — на муравьев-заготовителей. Николаю Ивановичу за эту поездку я благодарен, славное место он отыскал и припас для нас с Сергеем. И открытие было — кольцо дождевиков. Я их по незнанию считал редкими, поскольку нашедшего хоть один такой дождевик немедленно фотографировали для областной газеты, а то и центральной. Но все-таки, от поездок за грибами на грузовике я сейчас отказываюсь. Тем более, к найденному кем-то месту. Рыбак, хорошо владеющий удочкой, поймет меня. Очень это похоже на рыбалку с бреднем в зарыбленном пруду…

Ну, а тогда, что же… И человек нас уважил хороший, и, если честно, то не без гордости мы показывали Анне свое богатство. А уж грибы эти ели и ели во всех видах, всю неделю, до полного к ним равнодушия. Вот дождевики не съели, невозможное это было дело. Мы дарили их всем желающим. И, знаете, несмотря на подозрительное отношение елшанских к грибам вообще — брали! Приходили и спрашивали: мол, где тут грибы выдают? Размеры их поражали, а снежная белизна мякоти внушала доверие. Брали и благодарили потом. Отличная, говорили, начинка для пирогов, хотя и ужариваются сильно. Одного «поросенка» только и хватает на сковородку.

Но, особое, принципиальное, что ли, отвращение вызывают во мне массовые вылазки «по грибы». Никогда я в таких вылазках не участвовал, и не приведи господи, как говорит моя бабаня.

Однажды мы вырвались в елшанские леса с демобилизованным из армии братом. Он с великой радостью поехал со мной. Он, как мальчишка, радовался, что и в самом селе, и тем более в лесу ничто не напоминало ему строевой плац и жизнь под команды. Время было самое грибное — август. Брат сразу увлекся, и мы не спеша, со вкусом, выбирали в россыпи красных, желтых, фиолетовых сыроежек, сероватых и голубых рядовок, среди прямо-таки зарослей всяких шампиньонов и зонтов только наилучшие, только благородные грибы.

Все отлично складывалось. Хорошо попадались подберезовики и особенно богатырского вида поддубовики, или синюхи, и все какие-то крепенькие, без изъяна. Брат вдруг запел и ногой притопнул и, наконец, закурил, склонившись над тремя сросшимися подберезовиками. Я тоже закурил возле этих трех граций и порассуждал о том, что к осени грибы становятся как бы чуднее и выкидывают разнообразные фокусы.

В августе в лесу значительно тише и светлее. Птицы отпелись, высокие травы начали увядать, и слышно, и видно дальше. Лес еще зеленый, но уже задумался о долгом зимнем сне. Он тихо думает, и до полудня блестят в поредевшей траве, как бы его слезы — капли августовской росы.

Это время совсем походило бы на осень, если бы не зелень и сильный запах живых растений к полудню, когда солнце прогреет лес до дна.

Но вот мы услышали фырчанье моторов, автомобильные гудки, как на свадьбах, и какие-то командные выкрики. Брат вскочил:

— Эт-то еще что?

Мы вышли на дорогу и увидели несколько больших автобусов и роты две грибников. Они тоже нас увидели и сквозь общее — аблабалабала — раздался чей-то тонкий, полный энергии голос:

— Братцы! Нас опередили! Вперед, а то они все грибы заберут!

Послышалось: — Рра-аа! И преследователи двинулись на нас цепью.

Брата я успокоил тем, что, мол, мы уйдем от них. Мы помыли ноги в речке и перевалили через шихан — грибы-то были везде. Мы хорошо там побродили, но возвращались по местам, где прошлись «массовые» грибники. Ничего яркого, что рисуют в «Крокодиле», не было: переломанных дубочков, сожженных муравейников или забитых насмерть зверей — не попадалось. Но для заинтересованного взгляда путь их все-таки напоминал разграбленную французами Смоленскую дорогу. Обломанные из-за ягоды кусты черемухи, потоптанная, переломанная ногами и колесами трава, разбитые в прах пинком дождевики, зверски изуродованные мухоморы, кучками брошенные рядовки, сыроежки и поплавки: видно, набрали других под завязку или кто-то сказал, что все эти — поганки. Впрочем, я представляю, как это было.

Я отдаю себе отчет в том, что среди приехавших были нормальные, тепло относящиеся к природе люди, может быть, даже и жаждущие вникнуть в ее жизнь, но вот видят они, как некто рядом гребет все под себя, гребет в кучу, в мешок, и возникает сильное чувство соревнования. А мы-то что же? Хуже, что ли? И городом, отданным на разграбление, представился лес, речка, родничок… И все гребут, что ни попало.

Скажем, невинный красавец мухомор. Он, правда, ядовитый. Но ведь он в рот никому не лезет, не спутаешь его ни с чем другим, а между тем нужен кому-то, я не раз видел его кем-то обкусанным. У природы много тайн, но есть одна открытая давно истина — у нее нет ничего лишнего, ненужного. Однако много чего лишнего, ненужного и даже вредного находят у нее равнодушные к ней люди.

И, как ни жаль уничтоженных зря грибов, но печальнее всего были сорванные и брошенные, потому что завяли, нечастые августовские цветы: они напоминали птенцов со свернутыми жесткой рукой головками… Ну и неизбежные банки, бутылки, скорлупа и всякий полиэтилен на стоянке — это все тоже было.

Чтение сердечных книг, разговор с другом, собирание грибов — все это душевные дела, питающие любовь к бытию. Они не терпят шума и гама.

Первой любовью в большом грибном увлечении у меня были вязовики — вешенки. О них уже рассказано. Второй — зонты. Мы с Сережей без подсказки нашли однажды несколько штук, а Анна убедила нас, что совершенно съедобны.

Позже в книжке финского ученого Маури Корхонена мы вычитали, что пестрый зонт подается в лучших ресторанах Европы как деликатес. Оказывается — аристократ!

Прямо от нашего дома начинается дорога в лес. Вернее, не дорога, а широко растоптанная коровья тропа, по которой стадо уходит через выгон на выпаса. На выходе с выгона ее сжимают с одной стороны старые черемухи, а с другой — осиново-березовый лесок. Здесь коровы, которые бредут по выгону широким и вольным строем, толпятся и невольно выстраиваются в тесную колонну. И вот, где они толпятся, растет высокая, жалящая сквозь штаны и рубаху крапива. В этом не аристократическом, но хорошо унавоженном месте, мы обнаружили жуткое количество зонтов всех возрастов — от полностью раскрывшихся до только что проклюнувшихся темными, тугими шляпками.

Собирали мы их там долго, несколько дней. Нам хорошо помогала Анна, а они все росли и не убывали. Остановила этот грибной праздник двухнедельная сушь. Но что они делали, пока росли! Семья зонтов, например, вылезла из земли растопыренной пятерней и опрокинула на бок валун с лошадиную голову. И ежегодно, были бы дожди и тепло, этот унавоженный крапивой пятачок густо обрастает зонтами, прямо, как щеки Ноздрева бакенбардами. Собирая их, мы забывали о крапиве, очень уж радовали их белоснежные, на глазах розовеющие срезы.

У меня дома, в двухлитровой банке, вот уже с год хранятся засушенные зонты. Невзрачные, скукоженные. Но стоит залить их водой, и они распускаются сильным грибным запахом по всей комнате.

О минувшем лете, с которого начались эти записки, стоит рассказать.

По приезде в Елшанку мы отправились к хозяйке за ключами от домика и нашли ее одну, нахохлившуюся, словно озябшую. Она положила «своего» в госпиталь инвалидов Отечественной войны. Лежать ему предстояло долго, да и надежд на то, что старика крепко поставят на ноги, не было.

Нам Александра Сергеевна обрадовалась, как своим. Вспорхнула было с табуретки — суетиться и угощать, но охнула, села опять.

— Сейчас, ребята, на стол соберу. Больно резво встала. — И уже с опаской двигаясь от буфета к столу, продолжала: — Вот сижу теперь одна, слушаю, как «моего» нет. Зашебуршит что-то в зале, а я: — «Отец, ты ли опять в шкапчик пробираешься?»

Каково ей теперь в совсем уж просторном доме? Все углы свободны и все забиты воспоминаниями, крепко можно задуматься в мышиной этой тишине.

Словно отвечая, Александра Сергеевна говорит:

— Нет, дети у меня хорошие. Одна дочь в Харькове. В Харьков зовет. Больно высоко живут, а во двор выйдешь — и двора нет, сразу улица. И нигде живой земли не видать, все под асфальтом. По земле-то там не походишь. А старшая дочка — в Оренбурге. Квартира большая, хорошая… Продавай, говорит, дом, да ко мне. Ну, у них тоже, как в Харькове, только что к родине поближе. А «мой» уж не хозяином придет, да и я… так видно и сделаем, отца дочь почти уж уговорила.

— А с нижним домом как?

— Ну, это какой сейчас дом. Мал да низок. Вы-то в нем, небось, все лбы посшибали. Я уж думаю… — она замялась, — может вы у меня его купите? Вам-то он на лето как раз, а я недорого спрошу.

И правда, деньги Александра Сергеевна попросила смешные. Даже, если свести весь дом на дрова, как раз стало бы на эту сумму. А он был живой и хоть немного обжитый нами.

Словом, мы сговорились о покупке. Хозяйка обрадовалась.

— Ровно дорогую сердцу собаку хорошим людям пристроила, — подвела она итог разговору.

И вот мы у себя внизу на правах хозяев. Вместе с домиком мы приобретали небольшой, крепко заросший бурьяном огород, прокопченную насквозь черную баню, сарай и маленькое живое озерцо — баклажку с двумя валунами на бережку. Мы подробно облазили сенцы, чердак, сарай и нашли годный, хотя и сильно сточенный топор, молоток-гвоздодер, косу без черена, заржавленный, но острый еще серп, стамеску, пару напильников, кривые и прямленые гвозди. Все это лежало в большом, плоском ящике на чердаке, явно не забытое, а сохраненное, как неотъемлемая часть дома, для тех, кто будет жить в нем дальше. Оказалось — для нас.

Мы провозились до сумерек. Я присел на теплый валун возле баклажки. Мысли все мельтешили вокруг домика — вот, мол, для нас это удача, а для хозяйки — болезненные перемены в жизни. Ведь если у нее пойдет все, как задумано, то и на верхнем пятистенке появится клеймо: «Дом продается». И ни она, ни старик ее не увидят больше вольно устроенной между шиханами Елшанки.

Казалось бы, о чем им жалеть? Александра Сергеевна, смеясь, рассказывала как-то о «своем», как собирался он на свадьбу старшей дочери.

— Я слышу, чего это собака зашлась? Никто чужой вроде калиткой не брякнул. А это «мой», надушенный, при галстуке, на крыльцо вышел от дикалона отдышаться. Не узнал Шарик хозяина!

Да и не мудрено было Шарику облапошиться. Хозяин в своей нескончаемой работе раз и навсегда был одет в нечто серое и неснимаемое, как собачья шкура.

Как-то первым еще летом хозяйка набрела на наш огонек. Сельские люди редко заговаривают о таких отвлеченных понятиях, как любовь, свобода, счастье. А она, глядя на огонь, заговорила:

— Вот счастье. Иной раз ведь и думаешь, что оно такое? Мы когда домик поставили, а печки еще не было, готовили так же вот, на таганке. Я как-то задержалась на верхнем огороде (там у нас картошка была, и до сих пор так), ну, иду сюда, домой, а тё-омно уже. Здесь, в низинке, особо густо темнеет, если сверху глядеть. А «мой» раньше с работы пришел. И я с пригорка-то вижу его костерок. И то лицо его в свете мелькнет, то руки — это он ужин готовит, картошку варит, чай кипятит. Свет от костра такой милый, так манит, и хорошо-то мне от него. Вот, думаю, сядем сейчас бок о бок у костерка, все наши новости друг дружке расскажем, и так далеко нас будет видно, может, самому богу… Вокруг полная ночь, а нас костерок обнял, сблизил, и до-олго мы так посидим…

Эх, нелегко с такой памяткой в душе покидать родину. Невозможно.

Прямо от воды я услышал влажный, хрумкающий звук, словно кто-то рвал корни осоки, но оказалось, что это теленок выше по склону, далеко над баклажкой щиплет траву, а звук вместе с закатным светом отражается от воды. Это развлекло меня, и тут же (жизнь-то продолжается) кольнула в сердце не боль, а радость от того, что завтра день будет и лес, и разлюбимые мои грибы.

Летнее утро легко поднимает с постели. Встал и видишь, как туман уходит из нашей низинки, освобождая сначала сизую крону дремучего, как нечесаный старик, тополя, потом зубчатую стену ольшаника и, наконец, шатры развеселых черемух. Пора за грибами. Я раскладываю в памяти корзины маслят, подосиновиков, тяжелые «белые» и красочные «синюхи» того неповторимого лета. И так ясно представляется мне это богатство, из которого нужно выбрать что-нибудь для начала.

Уже неделю над Елшанкой всходит умытое солнце и работает без помех. По ночам, правда, случаются дожди, лужи у нас в низинке парят и не просыхают, значит, по речке мы не пойдем, там слишком сыро. Надо пройтись так — не низко, не высоко.

Первый на пути — Лысый шихан, на склоне которого и стоит Елшанка, а наш низинный хутор — как раз у его подножья. Так что дорога идет сначала круто вверх, мимо мощного дерева по имени Дубодева. Оно и впрямь напоминает кряжистую женщину, которая уверенно подняла на раскинутых руках тяжелый шар жесткой, резной листвы, но под тяжестью — по бедра ушла в землю. Дубодева растет уже на пологом подъеме, где пасут мелкий скот, и нам тут идти неинтересно. Нужно правее, краем леса, между редкими, изуродованными снежными завалами березами. Возле них еще в виду села попадаются грибы. На что нападем, с того и начнем. И вот лежит чуть приподнятый над травой бархатисто-коричневый окатыш. Над травой его приподняла приземистая бочкообразная ножка. То есть это не окатыш, а гриб синюх. Как хорош! Шляпка — бархат, ножка розовато-пунцовая, а спороносная подкладка (гименофор) плотная и совершенно пунцовая. Синюх похож на несъедобный и даже несколько ядовитый сатанинский гриб, но отличается просто: сатанинский гриб на срезе сначала розовеет, а затем чернеет, моховик — синюх, поддубовик (так по-разному его называют) — сразу синеет чернильной синью. Чем гриб моложе, тем изменение цвета ярче, быстрее. Когда моешь гриб перед жаркой, он как бы линяет и красит воду, а на сковороде к нему почему-то возвращается его красивый лимонно-желтый цвет.

Я и раньше встречал этот гриб, но редко, и потому никак не мог разобраться в его характере. Кстати, местные называют и синюхи, и подосиновики «коровьими задницами», из равнодушия смешивая эти очень непохожие грибы. Но к синюху это название больше подходит, у него с коровами кровная связь.

Поначалу я заметил, что чаще даже, чем под дубами парочками и тройками грибы попадаются неподалеку от берез. Береза вообще с грибами дружит. Под ее покровом растет всем известный подберезовик, затем сыроежки всех цветов радуги, великолепный желтый приболотник, славный еще тем, что держится до поздней осени, до опят. Затем всякие рядовики, поплавки, черные грузди да и белые иногда, и вот синюхи, оказывается, тоже.

Но не так важна ему береза, как прозаическая коровья лепешка на коровьей тропе. Похоже, что для него эта тропа — тропа жизни. По ней он растет часто иногда не только под дубами, но и под кленами, и поэтому я назвал бы его коровником. По характеру он — честный поселянин, растет неподалеку от села (там, где ходит скотина), торчит чаще всего на виду, бывает, прямо на дороге или на тропе и даже в солидном для гриба возрасте бывает чист и нечервив. Он не обманывает. Если синюх чист и свеж на вид, таков он, значит, и изнутри. Чего не скажешь, например, о подберезовике. Этот похож на балованного акселерата: чист, юн, вежлив (то есть, хорошо, как правило, виден), а срежешь — червив. Да и случается, что подберезовик торчит один на гектаре березняка, чего почти не бывает с моховиком-синюхом. Нашли гриб — не уходите. Присмотритесь — и вот лежат на моховых плешинках меж березовых или дубовых корней бархатистые темно-коричневые гальки — молодые синюшки.

Синюхами я восхитился совсем недавно, а подосиновики стали у меня в любимых уже на второе лето. Это гриб яркий, стройный. Он не вылезет вдруг посреди дороги или на тропе под копытами коров. Он проживает в своем родовом замке — в зрелом, высоком осиннике. И там он не прячется. Издали манят его на лисьем меху шляпки. Вас, как правило, завораживает и тащит к себе крупный и высокий гриб, но, срезая его, вы уже видите, что вокруг их рассыпано штук пять, а то и больше (так бывает, конечно, в хорошем, родничковом месте). А вон, поодаль — еще один, и еще парочка спряталась за осиновый ствол… И разом грибы кончаются, но у нас-то уже полкорзины, и, впрочем, отдохните: поглядите вокруг, посидите просто на пенечке и не спеша, поглядывая все же под ноги, отправляйтесь домой. Даю честное слово, что на обратном пути перед вами начнут выскакивать мальчики с пальчик в красных, как наперсток напяленных, шляпках. Прелестные молодые подосиновики, совершенно чистые. Секрет их появления в том, что взгляд быстро настраивается на большие грибы, а маленькие проскакивают, как рыбешки в крупную ячею.

У меня с подосиновиками сразу сложились отличные отношения. Вот, как описано, я часто на них набредал, а однажды по подсказке лося. Рано встал, и когда с дороги туман сдернуло, я уже далеко от села ушел. Поэтому и увидел лося, днем-то его на дороге не встретишь. Хотя бы на секунду полюбоваться на этого зверя — удача. Но я все же рад был, что он меня не заметил или не заинтересовался мною. Молодой, с небольшими рогами, он тремя летящими шагами перемахнул дорогу, оставив щемящую оторопь в сердце, словно мимо пролетел не лось, а телесное воплощение, например, свободы. Он вошел в лощину, на которую я раньше не обращал внимания, потому что подходы к ней загораживали спутанные между собой ветвями, густые, хлесткие ивы. Но за ивами на этот раз я разглядел копьевидные верхушки осин. Лось пошел в гору, и я некоторое время слышал негромкий отчетливый треск, как бы по лесу пробирался огонь. И только когда треск утих, я отправился за ним следом. В осинник. Знакомиться с лосем коротко я не хотел и никому не советую. Он все-таки не корова. Лощинный этот осинник стоял в зеленоватых сумерках, но, как только глаза привыкли к ним, я увидел первый гриб, и дальше все пошло, как по писанному.

Но вот что странно: этот лосиный осинник прошлым летом исправно прорастал грибами только для меня. Я посылал туда приезжавших в гости друзей, и они возвращались пустыми. Шел туда сам — и приносил десятка три подосиновиков. Примерно недели через полторы после хороших дождей повел друзей туда сам. Вошли в лощину. Я показал границы грибного места; собственно, что показывать — есть осина — ищи! Но они, представьте, прошли мимо всех грибов, и пришлось собирать их самому, пока ребята аукались в скучном мелколесье.

Конечно, это важно, что у меня с подосиновиками особые, что ли, отношения. Но важно-то это большей частью мне самому. Тут, видно, дело в другом. Когда я зашел туда впервые, вслед за лосем, я точно чувствовал, что лось меня на грибы вывел. Ну, а потом уж я знал, что место это богатое, что дожди шли пробойные, долгие и теплые. Ну а друзья мои, как потом признались, думали так: «Как же, приготовили тут нам грибы. Жди!» А грибы и попрятались. Обиделись.

Что еще о них сказать? Теплой осенью они бывают до середины сентября. К червячкам подосиновик очень стоек, в этом отношении он даже лучше белого гриба, но все же не так, как синюх.

Наш рассказ идет пока что в гору. Начали мы с пустяковых вешенок, нетрудных в добыче зонтов и добрались до грибов увесистых, корзина которых до ломоты оттягивает руку. Одно слово — до благородных грибов мы добрались. Значит, на очереди белый гриб.

Хозяйка по причине одиночества стала проведывать нас чаще. И за обычной такой беседой спросила:

— А белые вам не попадались? Нет? Эх, вот хоть и не грибница я, а белые едала. Единый только раз в жизни их набрала. Сенокос у нас был одно время возле Богданова ключа. Вот, знаете, любила туда ходить. Собираюсь, например, сено, согребать, а сама радуюсь, ну вот, как вы, городские, когда в театр собираетесь. Ох, место! Поляна ровная, а по закрайкам — цветов! Ни в каком саду столько нету. Справа ста-арые березы шепчутся чего-то, слева осиновый лес, ти-хий. А под уклон поляны — два ручейка сбегаются. Вода в них — хрусталь-вода. Песок по бережку мелкий, чистый, а на песке бабочки — тыщи! И каких только нет. Подойдешь к воде, а они ка-ак взметнутся — ровно буран с радугой. И так хорошо сделается, как в девках не бывает. …Да. Сложила я так последнюю копешку, а солнце еще на полдне стоит, и неохота мне с поляны уходить. Господи, думаю, кто же это ее так убрал и украсил, ведь ни в одном дому так не бывает, хоть бы и у царей каких. Сижу, отдыхаю, а от осинника свежо И дай, думаю, зайду. Анна еще говорила, что, мол, грибов — страсть как много. Зашла. Боязно мне немного. Мы ведь необразованные, во всякую чепуху верим. Осмотрелась, а они стоят — да гладкие, да сытые, как солдаты в отпуску. Да много! Ну эти грибы такие, я хоть и не знала их, а сразу поняла: хорошие. Нарвала я их в передник, больше рвать некуда, а они стоят… И иду назад, и оглядываюсь, иду и оглядываюсь, мол, шли бы за мной пешим ходом!

Принесла. Анне все же показала. Та говорит: «Белые!» И не спросила даже в каком месте. Мы с «моим» на следующий день с корзинами на сенокос, а их там уж Митькой звали. Анна-то наша, скоростная женщина…

В леса у Богданова ключа мне давно хотелось заглянуть. Но больно хорошо попадались подосиновики, а в соснах маслята. И лезть через шиханы к тем осинникам, казалось, незачем. Думал, сухо там. Но хозяйкин рассказ меня задел и пошел я на их бывший сенокос.

Волнистые и живые, как водопады, кроны берез, темная, и в то же время легкая стена осинника, и то ли щебет, то ли мурлыканье двух сливающихся ручьев в конце поляны, и бабочки, отдыхающие на влажном песке от жары, все было так, как рассказывала хозяйка. И осинник был стар и страшноват. Давно не трогал его лесхоз, видно, берег, как резерв. Конечно не ради красоты оставлен он в покое, доберутся и до него. А стоило бы оставить хотя бы часть, прилегающую к поляне. Ведь не рушат же ради кирпича архитектурные шедевры старины (хотя, конечно, рушат и не только ради кирпича, но не ради дров, случалось такое на нашей родине). Может, и природе не так-то просто бывает построить такое вот стоящее театра, а то и дворца место.

В осинник я вошел осторожно, как и положено по грибниковским поверьям, спрятав нож в карман (пока грибы на нашел, нечего и ножом размахивать). Палая осиновая листва еще не сопрела до легкой ажурной сеточки и была такой влажной, что даже чавкала под ногой. А я-то думал, здесь сухо. А все просто — осинник этот на северном склоне, вот и просыхает долго. Грибов еще не попадалось, но я прямо слышал: тут они!

Я снова вернулся на край поляны и наткнулся на два молодых подосиновика. И заметил, что эти грибы выросли там, где листва уже не чавкает. Поднялся тогда немного по склону, и, оглянувшись, увидел, что бродил до этого в пологой ямине, слишком, видимо, влажной. Но грибов все-таки не было и, опять же по грибниковским правилам, я присел на поваленный ствол и закурил, при этом настойчиво думал, что, мол, не очень я и гоняюсь за грибами. Что попадется, тому и рад, а сейчас и вовсе их не ищу, сижу, отдыхаю. И то ли воздух осинника, то ли властный покой этого места мягко так меня охватил, и мысли побежали легкие, как лиственный лепет. И вдруг меня аж качнуло — передо мной стоял гриб. Я понял, что давно его вижу, только отчета себе не отдаю, и вот узнал: гриб — белый! Самый настоящий.

Вообще в поиске грибов такое не редкость. Зашел к месту с другой стороны или даже настроение у тебя сменилось — и видишь их там, где ну только что ничего вроде не было. Я не тотчас вскочил, не кинулся к нему, убедился сначала, что это не мо́рок, не обман, и уж потом подошел. Белый. Очень старый, но белый все-таки гриб. Очевидно, князек этого места. Вылез раньше всех и теперь еле стоит. Князька брать не надо, тронь его, он и развалится. Но по грибниковским поверьям надо ему поклониться, вроде как собирался взять, но из уважения раздумал. Ни в коем случае не пинайте его, не брюзжите, что вот, мол, расчервивелся, вас не дождался. Нельзя — удачи не будет. А с белыми это запросто. Очень способный к игре в прятки гриб. Крупный — да. Но он хоть и называется белым, а снаружи у него ничего ярко-белого нет. Ножка толстая, дородная, как бы заштрихована простым карандашом, а шляпка — цвета серо-коричневой замши, чуточку еще запыленной. То есть расцветка такая, что в осиннике — лучше не надо. Отведи на секунду глаза — и потерял. Говорят, в хвойных белые — ярче окрашены, ну, возможно, а у нас — такие вот.

Грибы после князька стали попадаться дорожками почти точно с севера на юг. Но не как хозяйке, а гриб от гриба в двух-четырех шагах. Иногда по два. Крупный и мальчик с пальчик рядом. На дорожке гриб от гриба не сразу увидишь. То ли он впереди, то ли немного сбоку, то есть уже на параллельной дорожке. Словом, не видать его: нужно и присесть, и глаза протереть, развлечься немного, наблюдая за муравьями, а то притворно пробормотать, мол, мне и того, что есть, хватит. А если прошел несколько шагов вперед или в сторону, то смотри, куда ногу и корзину ставишь. Вполне возможно, что на гриб.

И что приятно: белые не водянисты, они плотные и тяжелые приятной тяжестью настоящей добычи. Мякоть у них белейшая и цвета на срезе не меняет. Ну и запах у них, конечно, свой, белый, и среди грибов, говорят, наилучший.

Та корзина белых — первая моя корзина и, не буду врать, пока последняя. Времени не было повторить такой замечательный поиск.

Что касается грибниковских поверий, то ваше дело — но если соблюдать, то грибы попадаются чаще. Это многократно проверено. Ведь если приглядеться, то это правила вежливости. Не будете же вы в гостях с порога справляться, чем вас будут угощать, опрокидывать непонравившееся блюдо и вообще хамить. Ну и когда идешь в наше неголодное время в гости, то, наверное, и встреча с самим хозяином важна… Вот и поверья эти, если серьезно, то придуманы они, чтобы не хамить в лесу, быть с ним другом и гостем, тогда и подарки будут, и появится, возможно, то, без чего трудно становится жить, — любовь к природе.

Вечером у нас была царская жареха из одних только белых, да еще хозяйка к ним стакан сметаны дала. А насчет того, что царь-грибы едим, возразила:

— Не-ет, ребяты. Царь-гриб, он другой, да и не едят его, чать. Вот я сказочку припоминаю. Бабушка моя по отцу (они из грибных мест были) рассказывала.

Жила, значит, в деревне девушка. Ну, такая, знаете, никакая. Ни тонкая, ни худая, ни гладкая, ни рябая. Вроде не лодырша, а всякое дело у нее из рук вырывается. Начнет щи в печи варить, маленько да переварит, рубаху отцу стирать — рукав оторвет. Пришивать сядет — все пальцы поколет. Заплачет — одно хныканье выходит, засмеется над чем, смех какой-то мелкий, щекотный получается, как у дурочки. Вот, значит, ребяты, какая девушка жила, ровно моль, и не глядеть бы на нее, да рассказать-то надо. У Анны, вон, старшая дочь — точно такая…

Всех девушек на вечеринку зовут, а ее обходят, ко всем сватов засылают, а за ней не идут. Вот мать ей и говорит:

— Дитятко ты мое неудачное, иди к старухе-шептунье (счас-то таких нет, перевоспитали всех), пусть она тебе чего посоветует.

Ну, жалеет ее мать-то, свое дитя — с ума не сбросишь.

Девушка пошла, а та ее прям в лоб и огорошила:

— Тебе, девка, к грибному царю надо!

Та:

— Да ты што!

— Нет, иди. Другого пути нету. Выйдешь рано и так иди, чтоб солнце все время за спиной было.

Наладилась она к грибному царю. А идти все лесом, солнце-то еле видать. Ох, ребяты, я бы к этому царю ни за чем не пошла бы.

Идет. Тут ей комар на глаз уселся. Да сильный такой комар. Наша умелица размахнулась, да и хлясть себя по глазу, чуть не вышибла. Не рассчитала, значит. А комар снялся, подлетел к уху и поет:

— Вот, мол, спасибо, красавица, что только пугнула, я тебе за это добро сделаю…

Да, красавица, а глаз-то заплыл аж.

Ну, идет дальше. Глядит — сидит синичка на веточке и так жалостно плачет. Просит:

— Помогай, девушка, чем можешь (в сказках-то звери и говорят, и плачут).

Той вроде и жалко, хочет помочь, а какой из нее фершал-акушер? Ну, взяла птичку этак. Да так неловко, прямо за больную ножку — вправила! (Ну, случайно, значит, от неловкости). Птичка в воздухе пляшет, радуется:

— Ох, спасибо, красавица, я тебе за это добро сделаю.

Ну и девушка ободрилась. Мол, ты гляди чего, все меня красавицей называют, может, и вправду я ничего? Идет дальше. А тут — страсть какая! Сидит медведь и лапами колоду с диким медом рвет.

— Эй, — говорит, — девушка! Помогай-ка, очень уж меду надо.

А той страшно, тут и я бы неумехой стала.

— Ох, батюшка-медведь, — отвечает, — Я ведь девушка такая-сякая, никакая, не умею ничего.

— Давай, — говорит, — помогай, а то рассержусь. Пчел не бойся, пчел я в речке потопил (Пчел! Она-то его боится, не пчел).

Что ж, подошла, сунула это руки в щель, чтобы тянуть, а медведь возьми да и отпусти, да зажал ей руки-то. Ка-ак она визгнет, медведь с перепугу, ка-ак рванет колоду — и порвал.

— Ну, — говорит, — не умеешь. Только «ух» крикнула — и дело подалось. Спасибо, красавица, я тебе добром отдарюсь.

Он-то думает, что это она колоду порвала.

Идет девушка дальше. А лес темный, высокий, солнце за тучку ушло, не видать, куда идти. А она слышит, звенит кто-то. Это ее комар подлетел.

— Ни-че-го, — пищит, — я солнышко спиной чую. Пошли, поведу.

Видно-то комара плохо, а звенит он звонко, и идет наша девушка, как за колокольчиком. Довел он ее до страшного бурелома.

— Вот, — говорит, — пришли. За этим буреломом грибной царь и живет.

Ну, девушке нашей — хоть вой, хоть на колени падай. Бурелом-то — стена! Только слышит — лес затрещал. Ай, это медведь идет со всем семейством.

— Счас, — говорит, — мы его бригадным подрядом живо растащим.

Растащили, и она, как по коридору, проходит на поляну. А хорошо на поляне, как на нашем сенокосе. Солнышко опять светит, бабочки порхают, ягода всякая спеет. А посредине пенек стоит. Ба-альшой, вот как эта русская печка. На пеньке гриб сидит. Пузатый, сердитый, вроде груздя. Только весь, как из золота. Сидит и синенькие глазки из-под шляпки пучит. А в шляпке (ну, как у груздя бывает) — чистая вода зеркальцем стоит.

Она встала. Стояла, стояла, отошла немного и говорит: так мол, и так, ваше государственное величие (кто ее знат, как царей-то дразнят), такая у меня беда.

А он глаза пучит, губами шевелит, и все. Полянка веселая, а ей уж опять страшно. Она опять: так, мол, и так, такая забота, невозможно мне такой-сякой никакой на свете жить.

А он губами шлеп-шлеп — и все. Совсем девушка растерялась. Топиться что ли идти? Полная неудача. Тут синичка подлетает:

— Чё ж ты стоишь, дуреха! Ты нагнись. Он уж кричит тебе, а ты не слышишь. Голос-то у грибов тихий, кто их когда сверху роста слыхал?

А грибной царь и правда рассерчал, раскраснелся, вот-вот затопает ногами да прогонит. Нагнулась она поскорее и сразу все и услыхала.

— Тебя, дуру, замуж надо! — это он ей кричит.

— Да ведь… Не берут, не сватают.

— Во-от. Ты возьми меня, да неси в деревню. Да так неси, чтоб ни капли вот этой моей воды не пролить. Придешь — уж темно будет. И смотри: над чьей избой месяц стоит, напротив той избы этой водой умойся, а меня через плечо брось. Да гляди, нести будешь — не ругнись на меня, я все ж таки царь.

— Какое, ругаться! — девушка думает. А пошла назад, намучилась бедная! Под ноги коряги попадаются, комары да мухи язвят, а царь этот и за пальцы щиплет, и вырывается, то душно ему, то щекотно, то наоборот чесаться начнет. Того и гляди прольет воду (это он ее все испытывает). Прям вся душа у девушки изболелась, изорвалась, будто полгода она домой шла. Но — стерпела, не заругалась ни полсловечком и воды ни полкапли не пролила. (Как замуж захочешь и не такое стерпишь.)

Вошла в деревню, а месяц над самым справным двором стоит. Она встала насупротив избы, умылась из гриба, да и бросила его через плечо. Он и пропал. А ничего не случилось, как была, так вроде и осталася.

А на следующий день из того двора к ним сваты пришли вместе с женихом. Жених сидит красный, на лавке ерзает, себя не поймет. «Да што это, — думает, — ровно меня сюда на веревке притянули».

А девушка царя своего грибного вспомнила да улыбнулась, ну и так у ней это хорошо вышло, жених аж рот разинул. Жена-то, мол, невеста то есть, улыбчивая какая! Одно это в жизни помочь большая! А как стали жить, и дело у ней ладится. Возьмется за что, ну, хлеб, например, печь, вспомнит, как грибного царя искала, как несла, воду пролить боялась, трудно-то как было, печально-то как. А хлеб испечь — только постараться, да и ругнуться случай чего можно, куда легче…

— Вот вся сказка, — закончила хозяйка. — Так что грибной царь — он вот какой. А знаете, почему этой девушке удалось все! Она-то все про себя знала. Сознательная была, хотела исправиться. А иная нынешняя закончит институт — и нос в небо. Мол, я все превзошла, меня теперь только на божницу сажать, а и картошки в мундирах толком не сварит. Такой — никакой грибной царь не помощник. Надо сначала себя оглядеть…

После этой сказки и пошло: иду грибного царя искать. Иду то есть не совсем за грибами, а разведать новые места, ну и так, найти чего почуднее. Из таких вот походов я принес рог лося-трехлетки, удобные, в виде готовых полочек выросшие, трутовики, приносил также чистотел, душицу, зверобой, корни девясила и удивительные по форме гальки из Елшанки и ее ручьев. Ну и грибы, конечно, чем-то удивительные. Например, ежовик коралловидный — действительная редкость.

В темном лесу лежит и преет черное от влаги бревно, а из-под бревна выбивается белоснежная пена. Точно так пена выбивается из-под бревна, упавшего в речку. Но тут-то, на суше, откуда пена? А вблизи точно видно, что это похожий на коралловый вырост гриб. И еще больше напоминает он сказочные растения, нарисованные морозом на стекле. В разгар лета он влажный и прохладный на ощупь, а в конце сентября в его белоснежной бахроме, наверное, теплее, чем на мокром пеньке или опавшем листе, и поэтому в гриб забиваются все окрестные козявки, желающие подольше пожить. Этот гриб тоже съедобен, во что ни один елшанский житель не поверит, но он занесен в Красную книгу и вкус у него травянистый. Словом, гриб целиком для любования и каких-то специальных целей природы. Ну, вот букашки в нем прячутся — тоже цель.

И многие грибники отвернутся, отпрыгнут даже от страшенного на вид гриба — печеночника. В самом деле: из трещины в пне вываливается языком кусок мяса, вроде бы свежего. И на поверхности этого мяса — янтарные капельки сукровицы. Страшно, конечно. Но я как-то забрел в лес, который, видно, сам восстанавливался после рубки, и в нем было много пней. А на этих пнях — полно печеночников. Взять их на пробу мне помог убедительный журнал «Наука и жизнь». Мы с Сережей не без опаски, с прибаутками насчет отравления, пожарили их и съели. И свидетельствуем: это гриб стоящий. Он и жареный будет выглядеть точно, как пожаренное мясо, а вкус все-таки грибной, но с кислинкой, будто вы его лимоном полили. Жаль, попадается не часто. В разгар лета искать его нужно в лесу, а осенью он может встретиться и на полянах. И вот что я проверил, растет он именно на дубовых пеньках и вполне может расти на живых, но поврежденных внизу у корней дубах. Так что собирайте печеночники.

А еще один удивительный гриб я нашел, собирая поздние опята. Это уже после первых заморозков, когда листва с утра еще позванивает, а к обеду опять липнет к сапогам. Я нашел эти грибы утром. Их было пять штук, растущих наклонно, веером из одного центра. Веретенообразные ножки, словно из пористого пенопласта, когда режешь — даже похрустывают так же. Сверху и снизу ножка закруглена и ничем не связана ни с лохмотьями вольвы у основания, ни со шляпкой — комком темно-зеленой краски, растекшейся и загустевшей. А запах — всем, наверное, знакомый. Это запах дешевой косметики, смешанной с потом. По причине запаха я и не взял их, чтобы не отравить ими скромно благоухающих опят. А к полудню снова подошел к ним и увидел, для чего запах. Оливковые шляпки жадно пожирали последние осенние мухи всех сортов и размеров. От каких-то бледненьких до сверкающих стальной синью мух. Поучительный гриб для девушек, пристрастных к косметике. Но мне он интересен, как еще одна хитрая выдумка природы. Мухи, пожирая шляпку, добираются до спор и, наверное, бывают облеплены ими с ног до головы. Шляпка-то еще и липкая к тому же. Ну, а собирает их, уберегшихся от морозов, сильный далеко слышный запах. И какой, скажите, фантаст мог бы выдумать такое? Ведь что еще интересно: поры его белоснежной пенопластовой ножки дают геометрически безупречный рисунок, как ажурная вязь Эйфелевой башни, и внутри он полый. Не ножка, а инженерная конструкция!

Я понимаю, что все эти чудеса уже давно открыты микологами и вряд ли мне или кому-либо из нас повезет открыть какой-нибудь новый неизвестный гриб. Но ведь так приятно открыть диковину самому, да и обязательно что ли диковинку? Вот луну человек открыл. Глянул на небо — и открыл ее, и описывает, и сравнивает по сей день, кто с червонцем, кто с ликом девушки…

И немного о попутных грибах. О тех, которые в хорошую грибную пору не замечаются, а вот когда мало подберезовиков, не густо белых и подосиновиков, они очень помогают наполнить корзину.

И прежде всего о грибах, которые так и называются — попутницы. Это мелковатые, красно-коричневого цвета вороночки. Похожи на худенькие, но густо набравшие кирпичного цвета рыжики, они впрочем и родня. Они тоже млечники и называются горькушки, но в наших осиновых и других лиственных лесах они совсем не горчат. А растут в таких неимоверных количествах, что собирая поневоле привередничаешь и выбираешь, например, только те, что с пятачок. Вот наберешь ведро этих попутниц, быстренько засолишь по-крестьянски, то есть уложишь их слоями впересыпку с чесноком, укропом, смородиновым листом и, конечно, солью — и через три-четыре дня, честное слово, можно есть.

Как-то вскользь уже заходил разговор о сыроежках. Для многих это гриб пустяковый и по той еще причине, что очень ломок. Это правда, если собираешь их в мешок или авоську. В корзине-то они не крошатся.

А сыроежки в елшанских лесах — всех цветов радуги. Даже весело от них в лесу. Однако самые яркие — красные сыроежки нужно всегда пробовать. Среди них есть сыроежка болотная — горькая и жгучая на вкус. А вот ярко-желтые, серо-зеленые, фиолетовые и лиловые (есть даже голубые) — довольно вкусны. И когда, например, вы три дня подряд объедаетесь подосиновиками, то очень бывает приятно сменить их сыроежками.

А, скажем, гриб поплавок (он любит расти, как и многие грибы у берез) замечателен на вкус. Это тоже хрупкий гриб. Ножка у него легко отваливается от шляпки и сама шляпка ломается вдоль пластинок, но в отличие от сыроежек мякоть у него не хрупкая, а приятно упругая. Поплавок бывает желтый, серый и белый. Как и у сыроежки окрашен у него только верх шляпки, все остальное — белое. Но сыроежки в молодости коренасты, а поплавок сразу длинен, и у молодого гриба — шляпка колпачком. Самый красивый из трех — желтый поплавок. В елшанских лесах он даже желто-оранжевый и как бы покрытый лаком… А вот белый, несмотря на то, что тоже симпатичен, очень похож на бледную поганку. Даже вольва у основания ножки есть, и единственное четкое отличие (это у всех поплавков) — риски по краям шляпки — ну, вроде складчатой оборочки на юбке. И все же неопытным белый поплавок лучше оставить, риск все же велик, а рядом полно серых и желтых, в которых трудно ошибиться.

У грибов тонкий, ненавязчивый грибной вкус и запах, он довольно стоек к червячкам и еще — появляется как предвестник хорошей грибной поры.

Следом за поплавками по осинникам и по краям березняков, иногда и под здешним ясенелистным кленом вылезают во множестве грибы, точно свидетельствующие о том, что все благородные уже на местах. Это зеленые моховички. Они не зеленые, только называются так. Они серовато-оливковые. Тоже любят расти там, где ходят коровы, но где тень постояннее и гуще, чем в редких, свободно растущих деревьях по краям полян. Часто забираются в муравейники. Муравьи их почему-то не едят, и торчат они там чистые до глубокой старости.

Серовато-оливковая бархатистая шляпка, нежно-желтый, как у масленка, гименофор, мякоть — желтовато-зеленого цвета, а у ножки с краснотой. Характерная черта: зрелый гриб покрывается розовой сеткой трещин. Вкус у него такой, что, приготовленный, его можно спутать с масленком. Мы их так иногда и называли — осиновые маслята.

Прошлую осень я вспоминаю сразу так: сидим мы с Сережей на козлах во дворе, оба в стеганках и сапогах — самая удобная для наших занятий одежда, а у ног корзины с опятами. Сидим, солнце еще греет, и так хорошо щуриться на это последнее тепло, достающее нас сквозь бледную, чуть золоченую по краям зелень тополя и отраженное от яблонь соседней заброшенной усадьбы. Сережа зачем-то нагибается и вскрикивает и оскорбленно поясняет: «О-о! А мы куда-то ходили…» Прямо под козлами стоят плотно, шляпка к шляпке, ножа не просунуть, полсотни отличных и одинаковых, как новобранцы, опят.

Это — опяточное нашествие. Оно бывает не каждую осень, но часто. Вот, скажите на милость, где растут опята? Даже школьник ответит — на пеньках. А вот и не только. Когда нашествие, то они растут где ни попадя. И в лесу, и на тропах, и на галечном бережку речки, и под старой яблоней в саду, и в куче хвороста или коры. И на пеньках, конечно, тоже. Когда нашествие, они растут везде, где упала щепка или хворостинка, которую уже затянуло землей, или не затянуло. Вон обросла отважной семейкой брошенная еще в майскую грязь доска, даже скучно писать. А собирать? Да они из села не дают выйти. В такие осени надо быть очень ленивым, чтобы не наесться их до отвалу, не насушить и не засолить на зиму.

А выходить из села надо. И, пожалуй, лучше рассказать о нынешней осени, когда опята просто есть, но нет этой грибной демонстрации вокруг Елшанки. Такие осени здесь через две на третью.

Звонким октябрьским полднем, когда только-только растаял иней и засверкал в траве, Анна звучным бегом возвращается уже с ближних вырубок и звучно же оповещает: «Грибов совсем нету…» Но Анна добытчица и ее это «нету» означает, что за полдня мешка грибов никак не наберешь, всего лишь ведерко. Так что в ее «нету» я нисколько не верю.

Хотя да, осень для грибов неудачная. Чтобы опята полезли дружно, нужно, чтобы в конце августа и в начале сентября прошли дожди, а потом постояло бы бабье лето. На этот раз получилось так, что вся вторая половина августа и сентябрь до двадцатых чисел прошли под чистыми синими небесами.

Шиханы к этому времени только зацвели. Первыми позолотели нетерпеливые березы, иные молодые осинки вдруг вспыхнули пестро-красным, и тяжелой багровеющей медью стали дружно наливаться кленовые кроны.

Огромная спящая зверюга Ямантау, на которой растут все здешние деревья, покрылась невиданным драгоценным мехом. Когда по ней, бессильно цепляясь, скользят последние лучи, какими оттенками янтаря и меди полыхают ее деревья! От нее так и дышит осенним теплом, а над самим солнцем уже развернулись тонкие, посверкивающие острым холодом бритвенных лезвий, облака. Сильно манят теперь эти шиханы. Художники говорят, что сочетание голубого и золота — беспроигрышно. Например, золото и голубая эмаль. Конечно. Это сочетание — эталон, оно найдено и заложено самой природой.

Золото на голубой эмали — это герб ясного осеннего дня. И надо быть дураком, чтобы в такой день сидеть дома, хоть и вовсе не было б на свете этих грибов.

По выгону, мимо крапивника, я прохожу на вырубку. Вот уже здесь в прошлую осень можно было граблями грести опята. Сейчас тут пока пусто. Не вылезли еще. Только вчера иссяк, наконец, недельный, редко на час обрывавшийся дождь.

Все дни он превратил в сплошной вечер. Только и радости было надеть ломающийся, будто картонный, дождевик, тяжкие, тут же обрастающие грязью сапоги и пройтись хотя бы к Дубодеве. Серо, серо кругом, но деревья уже всерьез заполыхали, и ничем их не потушить. Чуть просвет — и они горят!

И вот вчера дождь прекратился. Его влага искрится в траве, будто и не был он тоскливым и серым. Так преображается заплаканное лицо от неожиданной радости.

Все же есть и благо в том, что нынче прорастут грибами только самые нетерпеливые и сильные грибницы. Прошлую осень на грибное нашествие люди ответили также нашествием. Все вырубки были усыпаны грибниками из райцентра и города, собирали в меру сил и охоты грибы школьники и учащиеся интерната. Дети носились по бороздам только что высаженных сосенок, разбивали в лохмотьях старые пни, а воспитателям некогда было за ними следить. Одна девочка в восторге от грибного изобилия прыгала по грибам, очень похожим на оладышки, и ритмично покрикивала: «Гриб — охрип, гриб — охрип!» И в конце концов вывихнула ножку. Ну, нельзя же все-таки так!

А нынче грибы надо искать, и любителей массовых сборов в лесу нет. Поиск — это славно. На первой, очень старой вырубке я грибов не заметил. Дальше — правый берег Елшанки. Он плавно поднимается вверх, за осинниками и вязами открываются тут отороченные березами лужки и на них опята тоже вырастали семейственными компаниями. И вот, наконец, с десяток пригоршней потускневших пятаков. Это они. Хорошо срезанных не видно, значит, Анна еще здесь не гуляла. Обидно, знаете, бывает добирать грибы после кого-то. Опята хорошо выросли, и поэтому нужно осмотреться, запомнить место, ибо в подобных местах только и стоит их искать. Во-первых, полянка — сплошь зеленая. Просветы меж кустиками заняты мхом, и когда срезаешь опенок, на конце ножки, словно зеленые шерстяные нитки, обрывки мха. И вот интересно, говорят, грибам нужно тепло, но выросли они на северном склоне, причем гуще всего там, где лужок плотнее прижимается к стене леса. Все это время вместе с дождем дул юго-западный ветер. Возможно, он как-то и грибам мешал. Тепло все-таки было пока везде — и на северных, и на южных склонах, но южные постоянно оглаживались ветром, студились

Эти опята на лужку растут прямо из земли. Древесные остатки, в которых живет их грибница, — сразу под мхом. Они очень ровные и торчат тесными букетиками по пять, семь, двенадцать грибков. Это настоящие или поздние опята. Шляпка у них цвета хорошо пропеченной хлебной корочки и покрыта легко осыпающимися чешуйками, совсем будто крошками сгоревшей муки. А пластинки под шляпкой — белые и прикрыты белой же вуалью. Ножка на срезе тоже — белее снега. Но если грибок староват, изрос и напитан влагой, то темные чешуйки с него уже смыты, вуали под шляпкой нет, а пластины — осветленного цвета шляпки. На срезе такой гриб, словно напитанный темной водой снег. Если такой гриб не червив — смело берите его. Он вкусен.

С этого лужка я ушел на вырубки не очень старые, но и не очень молодые, и там тоже стали попадаться опята и тоже на северных склонах или же с северной, захваченной мхом, стороны пня.

Находились и растущие не на пнях, а прямо в пнях. Очень забавные! Стоит вроде целый пень, но на срезе у него дыра и в дыру видно, тянутся на свет плотные, темные, как спичечные головки, шляпки опят. Такой пенек легко разойдется под руками, но нужно постараться не рушить его совсем — в нем ведь грибница, и сильная. А опята в полости выросли дружно и даже не шляпка к шляпке, а ножка к ножке, как спички в коробке.

Но попадаются мне и совершенно поразительные опята. Один автор убедительного журнала «Наука и жизнь» пишет, что осенние опята никогда не растут поодиночке. Вообще надо остерегаться по отношению к грибам категорических слов. «Чаще всего», «как правило» — вот наиболее подходящие выражения. Исключений — хоть отбавляй. Так что чаще всего опята не растут поодиночке, но часто именно поодиночке они и растут. Это, наверное, какие-то особенные опята. Меж стеблей засохшего чертополоха вдруг торчат по одному и редко по два — опята гренадерской стати. Это не тонконогие пятачки, это мощные молодые грибы. У них, как у молодых, шляпка колоколом, гименофор прикрыт вуалью, а ножка мощная, как у среднего подосиновика.

Эти крепыши раз в десять-пятнадцать крупнее своих обожающих компанию собратьев, и вовсе не редки, особенно на старых вырубках, где пней уже не видно, развалились и рассеялись, а кусочки гнилушек с грибницей затянуло порядочным слоем гумуса. И, наверное, чтобы пробить его переплетенную корешками растений толщу и вынести на свет споры, грибница все силы собирает в один гриб-кулак. Что говорить, опята-богатыри — желанная добыча. Они выскакивают на глаза так же неожиданно, как и белые. Когда ищешь их долго, то перед сном мельтешат в сомкнутых глазах их поджаристые шляпки и занесенные на вырубку листы деревьев.

К вечеру стало ясно, что стукнет мороз. Уже в девять в полной тьме пристально, колюче смотрели на землю звезды. И словно их отражение, сверкали на земле кристаллы инея. Что ж, это грустно. Тепла больше не будет. Но не будет зато и изнуряюще долгих дождей. А все опята, что успели вылезти, — мои. Есть надежда и в этой слабой на грибы осени набрести все же на грибной «родничок», так называют такое местечко, на котором грибы вылезли кучно и рассеялись на несколько метров вокруг, и которое не отпускает грибника часа три подряд.

В эту ночь я лег поздно, но выспался крепко и проснулся, когда солнце уже ломилось в окно. А это значит, что оно уже над Ямантау и что идет по крайней мере одиннадцатый час.

Печь остыла, в сенях замерзло все: и приготовленный накануне борщ, и молоко, и вода в умывальнике. Холод с непривычки показался прямо-таки зимним. Неудивительно. И собаки в первые морозы трясутся, а потом ухом не ведут и на крещенские.

На землю была наброшена истрепанная, но кипенно-белая сеть инея. Баклажка тоже затянулась невидимым льдом. Но солнце светило так искренне, так чистосердечно, что медлить было невозможно. Да и пока я кипятил чай, затапливал печь, чтобы не в холод возвращаться, иней подрастаял, загорланили воспрянувшие петухи и зазвенели синицы, которые только сегодня перебрались на зимние квартиры в село.

К двенадцати стало совершенно весело. Я бросил в испытанную корзину свой постоянный нож, старательно обул сапоги и прочее утепление и заторопился в лес. Недалеко, километрах в четырех по дороге вдоль Ямантау, за лосиным оврагом есть у меня любимое место. Там сейчас чудным светом горят узорчатые, убранные живой шелковой мишурой лиственницы, мрачной кажется непреклонно зеленая посадка сосны рядом с двумя прямоугольными березняками, подпирающими небо золотыми верхушками молодых крон.

Я пришел на мшистый склон возле берез, на котором семейками росли десятка три грибов. Они были насквозь проморожены и ломались под ножом, как стеклянные. Нож у меня для опят удобный. Длинный с источенным концом, обычный кухонный нож. Он куда лучше специальных грибных ножей, продающихся в магазине. Они часто теряются во время сбора, а этот крупный, его если и оставишь где, то и найти нетрудно. К тому же срезать опята, вешенки, зимний гриб — им тоже сподручнее. Все эти грибы часто лепятся на пеньках и коряжинах так, что вылезают на свет одни шляпки, а ножки крепятся далеко и коротким ножом их не достать.

Ну, с опятами на лужайке можно было обойтись любым ножом. Только тронешь застекленевшую грибную семейку, и она откалывается от грибницы. Остается очистить землю — и клади в корзину.

Здесь я не спешил, хотя грибы попадались редко. Не терпящее суеты место. Оно было именно таким, каким я представил его себе утром, только вот иней я не учел, а он, растаяв на нижних ветвях лиственниц, украсил их ажурное золото бисерным шитьем.

В эту пору в наших хвойных посадках не бывает грибов (почти не бывает), но в лиственницы меня потянул и этот торжественный блеск, и головокружительный запах хвои, и так оттеняющий тишину шорох клестов, терзающих шишки. Как не войти! Подстилка под лиственницами — невиданный, сотканный из той же золотой хвои ковер. Он пружинит под ногами и при каждом шаге ощущаешь сквозь резиновый сапог запорошенную мягкими иглами упругую шишку. Чисто здесь, как в святом месте. Будь я язычником или верующим вообще — вот здесь, в таком бы месте я и молился. Да и было в голове что-то похожее на молитву. Благодарность, что ли, за данный человеку дар творить и созидать. Ведь это место с нисходящими к речке лужками, двумя прямоугольниками березняков, посадками сосны и лиственницы, спорящими друг с другом цветом, как свет и тень, это ведь наполовину рукотворная красота, и вышла она из содружества человека и природы. От природы здесь тоже много — старые и покореженные, но прекрасные солнечными водопадами крон березы, стройные вереницы ольхи с червленой зеленью прихваченной морозом листвы и буйно заросшие кленами, дубками, молодой осиновой порослью склоны шиханов на том берегу. В одном месте они обрываются над самой рекой розовато-красным песчаником. И странно, что человек приложил здесь руку только из соображений пользы. Придет час, и он снова сведет на пеньки все эти живые, трепещущие творенья. Но как сделать, чтобы созидание все-таки всегда было во главе угла. Ведь больно глазам видеть, как мелеет она, родная, наделившая нас по мере угасающих своих сил жизнелюбием и пониманием красоты. Да что молиться, есть и силы, и понимание, но не тем занят сейчас человек, и не это главное. И коли ты понимаешь, то ищи поздней весной годовалые дубки — сростки, переноси их на светлое место, в родной чаще они все равно погибнут. А как интересно в середине лета прорастает крохотной лиственницей уцелевшая от птичьих пиршеств шишка, вот и ее надо попробовать посадить. Много ли ты сделаешь, мало ли, об этом не стоит задумываться.

С небом между тем творилось странное. Подвижные, похожие на хищных рыб, облака, то вовсе прятали солнце, то открывали его вполсилы, то снова оно завладевало всем. И эта игра отражалась на земле беспокойно-стройным мерцанием чудно окрашенных пространств, по кудрявым шиханам, по куполам берез, по их прозрачным стволам… Музыка да и только.

Странным покажется, что, наблюдая и переживая эту зримую музыку, я и набрел на грибной «родничок», возле просевшей и почти сравнявшейся с травой кучи березового хвороста — сюда вдруг указал резко прорвавший тучи солнечный луч. И главное, музыка не прекратилась, а переменилась, что ли, и в ней зазвучали легкомысленные детские нотки.

На одном симпатичном опенке я нашел бабочку — павлиноглазку. У нее нервно, возможно от холода, дергались крылья, и она никак не могла их унять. Она очевидно сделала все, что ей было положено в жизни. Я поместил ее в корзину так, чтобы не придавить грибами, и складывал их теперь осторожно, но она и сама — умница, поднялась по краю корзины несколько вверх и замерла.

С конца поляны, где уходила вверх к Богданову ключу заброшенная дорога, показались красные, как песчаник, коровы. Это стадо перемещалось поближе к дому. И тут музыка прекратилась.

Разумеется, не коровы были тому виной. Они-то, бедные, напротив, если заметили, согревают теплокровным светом любой прохладный пейзаж. За стадом на мохнатой, издали казавшейся безглазой, лошади ехал всадник. Представляете, как трудно усадить верхом узко раздвоенную книзу лесину. Но общими стараниями привязали ее к седлу, кое-где подперли, наладили поверх дождевик, и — айда, скачи, паси скотину, пастух Масловрот!

Как только он появился на поляне, тут же пустился вскачь за телкой, отклонившейся от общего пути.

— Эггха-а, мать твою, та-ра-ра, на пятнадцать лет сяду, а тебя прришиббу.

Он закончил тираду щелчком кнута и тут же начал новую, прокатившуюся по поляне гулко и смачно, подобно смазанным нечистотами голышам. И снова щелчок кнута, от которого воздрагивало все: мохнатая лошадь, коровы, листва на деревьях, бабочка в корзине и, кажется, само небо.

Нет, уши у меня не девичьи. Я отслужил армию, был одно время чернорабочим, журналист — всякое приходилось слышать. Но и я не понимал, как можно с таким самоотверженным сладострастием поливать и эту вот мать-природу, и всех матерей вообще? Да за что? Да к чему, собственно? Что я не видел разве в работе чабанов или таких же, как он, пастухов общественного стада? Не надо мне заливать, я прекрасно знаю, что в этой нелегкой, не всякому посильной работе настоящие пастухи обходятся набором команд, им зачастую помогают собаки. Но ни одна собака, видно, не согласилась работать с этим пастухом. Что ж, они думающие существа.

Наверное, я как человек сторонний не имею права осуждать Масловрота, но, в конце концов, это мои записки. И я лишаю его имени. Тем более, что сделал это не я, а сами елшанские. Спроси их, как зовут пастуха, и никто не помнит. И не в одном мате дело. Расскажу историю знакомства с Масловротом.

В начале июня я вырвался сюда на выходные и, сразу, заглянув только в домик, прошел на это место. Глянул я — и оторопь взяла: нижний был обит по периметру хлыстами, то есть превращен в карду. Ну, карду обычно делают у реки или у пруда на открытом месте, не задевая деревьев. Деревья — совсем молодые березы, а хлысты к ним прибиты в половину их толщины. Земля под ними — черный прямоугольник — ни травинки, а стволы вытерты боками коров до слоя телесного цвета. Карда в живом березняке. Дичь. Сдуру я кинулся на хлысты. Какое! Живые деревья в спазмах, сжали пятнадцатисантиметровые гвозди.

Я сразу вернулся в село и пошел в лесхоз, забыв о том, что был выходной и там толкается у пилорамы один только сторож. Поднялся наверх, к хозяйке. Рассказал. Та всплеснула руками.

— Вот! А я думаю, что это корова голодной приходит. Мало того, что рубцы на ней в палец… Ах, подлец! Теперь он, значит, загонит их в эту карду и хоть спи, хоть блох лови. А им, сердечным, ни травки ущипнуть, ни листочка сорвать. Чать, там все объели?

— Все объели, — эхом подтвердил я. — Еще бы не все — сто коров на сто берез.

— У кого еще мужик в доме — ладно, хоть пригрозит, чтоб корову не хлестал, а вдовым старушкам каково? А что сделаешь?

Где-то я слышал это дурацкое «а что сделаешь». Ну нет, за березняк он ответит! Я написал письмо директору лесхоза, не без эмоций изложив дело. Даже приплел вгорячах райком партии и народный контроль, чего, кажется, делать не надо было, ведь директором мой знакомец, душевный в общем-то человек.

Через неделю мы с ним встретились. Не дожидаясь вопроса о березняке, он сухо выговорил, двигая желваками:

— Факты подтвердились, Владимир Иванович, но все сделано, поедемте посмотрим.

Да, все было сделано. Черный внизу березняк был освобожден. Хлысты сорваны и увезены в лесхоз.

— Я ему, гаду, зарплату не давал, пока он гвоздей из берез не вынул.

— Так он и лесхозовских коров пасет?

— Ну да. Мы ему двести пятьдесят в месяц платим.

— Да за личную голову по шесть рублей, а их сто, да по десятку яиц с головы и по ведру картошки в конце пастьбы, — прибавил я со слов хозяйки. — Как три больших начальника получает, есть, кажется, интерес работать на совесть.

— Да ничего больше не могу с ним сделать! — раздраженно ответил Николай Иванович. — Штрафовать? Штрафовал уже. Это ведь у него не первая такая карда. Ну, нет другого человека на его место. Все на него жалуются… А ведь сами его просили, мол, свой, елшанский. А я предлагал глухонемого Еськина. Он вон безо всякого мата пасет и кард никаких не строит… Хоть бы мужики отделали его разок по старинке, да всем все как-то до лампочки, даже своя корова. Вот зайдите сегодня вечером, он наверняка у меня будет в конце дня, отдыхает он сегодня, а у него проблема есть.

— Зайду. Интересно взглянуть.

— Милости просим.

Этак галантно попрощавшись, Николай Иванович ушел в цеха. А я с минуту слушал его крепкий распорядительный голос, так не вязавшийся с только что сказанным «ничего не могу сделать».

Я отправился в село, в книжный магазинчик, оставшийся от времен расцвета Елшанки, когда в ней было четыре тысячи жителей и она спорила с райцентром. Сейчас в ней осталось около пятисот обитаемых дворов, заселенных в основном стариками. У магазина толклись в тяжком, вероятно похмельном недоумении четверо мужиков. Согласно постановлению из магазина вывезли всю «бормотуху» и водку. Их надежды на чудо на глазах увядали под насмешками женщин, и они не уходили уже просто из принципа, изображая праздных собеседников. И вдруг мимо гордо прошествовала оглобля в дождевике.

— О, Масловрот за дикалоном пошел, — встрепенулись весело мужики. Им-то такой выход все же не пришел в голову. — А дешевого нету. Один «Олимп» за семнадцать рублей, набор в общем.

А Масловрот уже вышагивал назад, на виду пронося подарочный из двух флаконов набор с гордым названием «Олимп».

— Коров душить пошел, чтоб не пахли назьмом…

— А что ему при таких-то денжищах.

Я не разглядел его лица, очень уж быстро он прошагал, но ясно понял, что случай с кардой — никакая не победа добра над злом. Ведь вот он — торжествует по-своему. Я решил обязательно все же посмотреть на него вблизи, прямо интересно стало, и вечером снова пошел к Николаю Ивановичу.

Масловрот был у него. Он пришел к директору просить другую лошадь. У его лошади стерта спина под седлом.

— Вот журналист, который твою карду обнаружил, — представил меня Николай Иванович, и это было нехорошо, хотя и сказано вроде с некоторой угрозой. Но это ладно, я рассматривал пастуха и не находил в нем никаких зверских или бесчеловечных черт, за которые сразу начинаешь ненавидеть человека, опасаться его, чтить, как врага. Длинное, потупленное долу лицо, глаза со слезой, дерганая виноватая улыбка человека, которого, возможно, сейчас будут бить. Вся фигура как бы говорит: «Пропала жизнь», — а когда он взглядывает украдкой на собеседника, то как бы приговаривает: «И у тебя. И у тебя тоже».

— Может, чего скажете ему, Владимир Иванович? — тем же, подразумевающим воспитательную работу, тоном обратился ко мне директор. Я махнул рукой, вышел. В кабинете пахло «Олимпом».

Передо мной стояло это лицо с плачущими и бесстыжими одновременно глазами. Ах, Масловрот, Масловрот, кто сделал тебя таким? Расползается твое лицо и наползает подобно амебе на строгий профиль Николая Ивановича, других знакомых мне сельчан да и на мой собственный портрет, пожалуй. Ведь вот в чем дело: бесстыжее равнодушие потихоньку проникает в нас, почему же иначе прощают ему мужики безотчетное желание за счет реальной боли и гибели даже живого максимально облегчить себе жизнь. Хотя и опостылела она ему, судя по мату, и не видит он в ней ничего. И что могу сказать я ему, в котором этого равнодушия хватит на то, чтобы существенно подпортить всех вокруг. Девчушке, плясавшей на грибах, можно и нужно, наверное, что-то говорить. Она должна знать, что игрунья Елшанка — это не речка-малышка, как представляется. Это — речка-старушка, немощная уже. Когда-то была она могучим потоком, далеко от ее нынешних берегов на склонах шиханов лежат окатанные ее гальки и валуны. Этой старушке хватит не прямого зла, а одного только масловротовского отношения, чтобы сгинуть со света. Могучая праматерь ее, которая была сильнее и равнодушия, и зла, протекла уже в древние беспамятные времена…

Ишь куда унесло нас от грибов. Вернемся хотя бы к нашей осени.

Вечером я нагнал стадо на выгоне, где коров встречают и разводят по домам хозяйки и хозяева. Усталый пастух ехал молча.

— Эй, а ну ругнись-ка, — послышался призыв из группы поодаль стоявших мужиков. Он охотно взорвался матом, и ему ответил одинокий гогот А один из стоявших зло сплюнул и непримиримо крикнул почти:

— Чего ржешь? Бабы вон стоят, дети. Эт ведь он их поливает, коровы ведь языка не ведают…

В общем, станешь грибником, не миновать ввязываться в такие вот истории, и как ни малы будут наши усилия и достижения в них, как ни мала цена одного только понимания того, что происходит в селе, больше всего связующего человека с природой, главное не ошибаться, как я в истории моего знакомства с Масловротом. Не одни мы, товарищи грибники. А что касается грибов, то в том березняке долго еще не будет подберезовиков и черных груздей, но были бы сами березы.

В детстве мне часто снился один, и тот же сон. Я бегу к старинному Парковому проспекту, мне туда не разрешают бегать и поэтому я трушу, но меня толкает какой-то зуд, властное что-то тащит меня туда, и я так бегу, что пугаюсь своего дыхания и оглядываюсь. Все серое, как перед рассветом, и все молчит. Вот проспект. Он снится мне, покрытый чешуей булыжника, сжатый с обеих сторон настороженно-напряженными садами за решетчатыми в облупившейся краске оградами. И домами, большими, как дворцы. Дома, как башни, между замерших, голых стволов светлых тополей, черных кленов, а в ячейки деревянных оград высунулись красные прутья акаций и серебристые ломаные ветви сиреней. Все неподвижно, все нарочно, ожидая меня, замерло. Но вот деревья и кусты зашевелились и треща полезли вверх, вширь, заслоняя дома и выпирая за ограды на мостовую. Занялась вдруг огнем дробная страстная музыка, с шорохом лопались под нее тяжелые почки, заискрилась листва. И деревья, будто вздохнули, и вдруг зацвели неположенным яблоневым цветом. Музыка заиграла чище, а за спиной я услышал веселый людской гул. Я обернулся — передо мной громоздился в невероятном яблоневом цвете весь город утопивший сад! Все ближе звенел веселый людской гомон. Это значит — люди плутают в этом саду, смеясь пугаются понарошку… Ну, вот сейчас, прям сейчас они выйдут ко мне — и среди них моя молодая мама, бабаня моя хорошая, отчим со свежим еще от войны шрамом на щеке. Ух, как я люблю их всех! А как они меня любят! Сейчас нахлынут и затискают, затормошат в объятиях до смеха, до слез…

Так снилось в детстве, а тут в Елшанке мне ничего не снилось. Было только теплое сияние, которое и должно получиться, если перемешать листву и яблоневый цвет. В этом беспредметном сне я отлично вспомнил свой детский сон и убеждал, просил какого-то невидимого начальника, что должен увидеть его еще раз, чтобы передать своим дочкам. Но этот кто-то (интересно все-таки, кто?) сухо возражал: мол, жизнь не такова. Да. Не такова, соглашался я, но мне-то легче в жизни оттого, что у меня был такой сон. Меня-то он никогда не обманывал, действительно, за ним наступал праздник и мама моя смеялась… Я упрашивал его так, что щемило сердце. Кажется, даже плакал. Во всяком случае, проснулся, а глаза мокрые, горячие.

Светло. Петухи кричат по последнему кругу. Соловей рассеянно раскатывает лишенную ночной страсти трель. Я сел на топчан и ногой пощупал солнечное пятно — теплое. Весь пол теплый: вчера допоздна топил печь, начало мая все-таки и по ночам еще морозит. Трава только что прикрыла землю, а крохотные солнышки мать-мачехи (их еще с одуванчиками путают) уже горят. И первоцветы — такие висюльки янтарные — светятся. Уже развернулись молодые лопушки, нежные, как уши теленка; черемухи, березы, тополи — все в зеленой дымке. Хорошо. Хорошо и то, что за баней лежит голубой блин снега. Но мне не видна, слышна только громкая в эти дни Елшанка, не видны ее леса и поляны, потому и жжет меня детское нетерпение. Я глуповато улыбаюсь, тороплюсь и забываю про сон.

Обычно я стараюсь побыстрее пройти наш все-таки населенный курмыш: тут ведь слышно, как завывает в лесхозе пилорама, тарахтит где-нибудь бензопила или юный механизатор упоенно терзает несчастный мопед. Но сегодня обдирающих душу этих звуков напрочь не было. Даже не бухал с механическим оптимизмом вечный репродуктор на горе, в интернате, даже собаки не перелаивались. Нежданная эта тишина удивляла и задерживала. Она впрочем очень была нужна этому таинственному времени, когда деревья на глазах одеваются дымкой зелени, а стволы их стоят в слабом тумане от талых вод и трава лезет из земли так, что зыбко ступать по ней.

Я прошел дом Студеновых, а на порог вышел сам хозяин — Студенов и крикнул, улыбаясь, что-то странное:

— Разиком… Зарос-то лес!

Я помахал ему и нырнул в черемухи перед речкой. Под согнутыми стволами я все ухмылялся и крутил головой: мол, странное какое утро и Студенов как странно поздоровался. Я вошел в тот самый лес, которым плутали мы в поисках вязовиков первым елшанским летом, и встал — какой он незнакомый! Светлый сверху донизу и чистый, как дом перед новосельем. Как раз я стоял между тугих, самосветящихся берез, видно было, что под корой у них бродит горячий жемчужный сок. И тут меня осенило: «Сегодня ведь пасха! Христос воскрес!» — вот что крикнул мне Студенов, а мне, атеисту, послышалось черт те что! Ну вот, пасха! Что она мне, неверующему и даже в детстве не почитавшему церковь? Но я смотрел меж берез на укрытую новой зеленью и белыми подснежными цветами поляну (там каждым острием травинки, каждым венчиком ветреницы играло солнце), и слово «пасха» почему-то не сходило с губ. И глядя на этот роскошный в недалеком будущем сенокос, я вспомнил, как я любил пацаном этот праздник — пасху! Да и кто его не любил в нашем пригороде, в нашей полудеревне, если и у нас собаки тоже с ночи переставали брехать? (Я прошу редактора не хвататься за налитой сомнением или даже гневом карандаш, потому что говорю не о религиозном празднике, а о том, какой был у нас и осколками, может быть, кое-где остался.) Даже дед мой, столяр, всю войну пропахавший сапером и поэтому тоже неверующий ни в чертей, ни в бога, в этот день не трунил над бабаней и без колкостей позволял ей делать все, как положено по правилам. Он даже не выпивал в этот день вдосталь, что по праздникам было у него принято, а так только — до веселости.

Легко было проснуться в этот день, и как хорошо глазам скользить по голубой побелке, по сочным, янтарным бликам солнца на ней, весь дом дышал теплой и новой совершенно чистотой.

Бабаня заставала меня во дворе, где все еще голое и сильно пахнет землей, но я обнаруживал где-нибудь на пригреве отважную первую травинку, безымянную для меня. Она склонялась надо мной и горячо шептала:

— Погляди, сынок, как солнышко играет, оно радуется…

Я взглядывал и успевал увидеть раскаленного до синевы золотого человечка: он приплясывал и махал мне сотней горячих рук. Ну, что описывать? Помните ведь, как рисуем мы солнце в детстве. Апрельское или майское — оно играет, и конечно все эти дни, но в этот день особенно, потому что день этот выверен и назначен для любования его игрой. Солнце играет во всем, до чего касается. В чистых, как хрусталь, окнах и в самом доме. На подоконнике нежно блещут в самой красивой тарелке пучком зеленых лучей ростки овса — и солнечные лучи ворошатся в них, будто ласкающие пальцы. На столе, на льняной скатерти божком всего дома сияющий сахарной глазурью кулич, обсыпанный еще бисером крашеного пшена — и улыбается румяным боком. Доволен, что обложили его голубыми, желтыми, пунцовыми яичками, что бабаня обставляет его кушаньями, явно подчиненными ему. И не ладаном, не лампадным маслом пахнет в доме, а здоровым, чистым запахом праздничного хлеба — и новизной!

Дорогие мои собеседники. Приходилось ведь нам с вами встречаться где-нибудь в культурном кругу с человеком, поездившим по заграницам. И вот он, пышущий впечатлениями, взахлеб рассказывает, например, о Японии, где (какая утонченность!) люди испокон веков устраивают особый праздник любования, например, луной! В особую ночь выходят они во дворик с цветущей сакурой и, глядя на луну, пьют саке и разговаривают танками. «Какая культура! Какая тонкая нация! Вот уж, действительно…» — восклицаем мы. И не приходит нам в голову, как говорит моя бабаня, разуть глаза. Ведь вот он — наш древний праздник любования заново родившимся солнцем! И овес-то проращивается в тарелке, чтобы убедиться, солнце набралось уже оплодотворяющей силы, этот играющий, сторукий мальчик скоро вытащит из земли всю ее запрятанную красоту, и улыбающийся кулич — не что иное, как символ этого прекрасного совокупления солнца и земли, благодаря которому мы и существуем. Все есть в этом празднике: и живая художественная символика, и подлинная поэзия, записанная и даже изданная отдельными от праздника книгами. И глубокий философский смысл есть, и заряд сил для живущего землей человека перед долгой, пыльной и потной работой в поле. Солнцу же надо помогать!

Так почему же мы восторгаемся любованием луной в Японии, с восхищением смотрим фильм о нашем же празднике в славянской Болгарии, и почему так не по-хорошему забываем свой? Ведь мы обворовали себя или позволили обворовать. И это серьезная потеря, если подумать, чем заполняется она?

Но в березах, которые и напомнили мне, наверное, куличи, мой праздник любования солнцем начался. И что такое? Мерещится, что ли? Вон, у березы, лежит будто пунцовое яичко? Нет — это, оказывается, гриб такой с пунцовой и вогнутой, как овальное блюдце, шляпкой. Рядом еще один, пережатый надвое хворостинкой и от этого — ну совершенный поцелуй, ну, то есть, вернее, губы страстной такой женщины. Я только шагнул к нему — и вздрогнул от тяжкого со всхлипом вздоха. Еще шаг, и еще — всхлип и вздох. Пятно снега, похожее на тонкое облако, на глазах превращалось в полую воду и даже от легкого моего шага со вздохом отпускало ее течь поверху к ручьям. Эту воду издали не увидишь. Вот бьет в глаза искрами зелени прогретая поляна за березами, подойдешь — каждая ростом с еловую иглу травинка — по горло в неслышной воде. Эта вода, только что сотворенная солнцем, творит ручьи. Они уже бегут по колеям пересекающей поляну дороги, два тихих ручья, и не видно даже, куда бегут, по пути со мной или от меня? Посредине поляны они, по-младенчески лопоча, сплетаются вместе и скользят вниз, чтоб пропасть в ручьях лохматых, страстно чего-то бормочущих. Эти все безоглядней, то бросаясь водопадом с обрыва, то яростно буравя мощные корни ольхи, рвутся к самой реке. А та уж с диким пением и визгом мчится, плещется дымной и светлой водой, мелькают ее сильные русалочьи руки, играя выбрасывают на плесы павшие деревья, подрывают постылые берега. Блещут в солнечных пятнах ее жемчужные зубы и пенистые волосы, и шумными объятиями и смехом встречает она каждый новый ручей… Радуется река-русалка, короткой своей юности не жалея, не может быть она долгой.

«Как восьмое чудо света появляется трава», — написала одна поэтесса. Как чудо — она права, а вот появляется — это слабо сказано. Как расталкивает она тугую землю? Как вырывается из-под тяжелой, слежавшейся листвы? То иглами прошивает истаявший сугроб, то блестит плоскими лезвиями сабель, торчит победно наконечниками копий или мерцает отточенными сверлами. Эти ростки, возможно, и надоумили нас, как делать шила и гарпуны, мечи и наконечники стрел. Но как украшает себя трава уже под солнцем! Ворсистые листочки улавливают росу, и получается подобие зерни и скани, а то и вовсе брильянтовой броши или бисерного шитья. Она, конечно, подучила наших женщин украшаться. Она и, может быть, вот эта лягушачья икра, что сверкает в луже связкой хрустальных бус. Точно так оно и есть. Ведь в эти дни играющего солнца взгляд человека, наскучав зимой, особенно цепок.

Совсем я забыл о сморчках, набредая на эти подробности праздника, но вспомнил о них, когда дорога полезла вверх и сжали ее вязы и молодые осины. Я удивился, что и вверх мне идти легко, как по склону, только земля чуть колебалась под ногами, завздыхали опять лохмотья снега. Смешанный с вязами лесок на взгорке был небольшим, даже крохотным. Я окинул его взором сразу весь — и ничего, кроме чистой, вымытой талой водой листвы, не увидел. И понял: орлиные приемы тут не годятся, и стал рассматривать листву более заботливо. Я довольно долго ее рассматривал, пока не начал меня раздражать, будто соринка в глазу, комочек земли на белом лоскуте снега. Почему он собственно меня раздражал? А, ну да! Откуда он тут взялся? Я на сапогах ничего не принес, а тут — одна листва да снег кольцами вокруг деревьев. Откуда тут такой, будто пальцами слепленный комочек земли. Я, сторонний человек сказал бы, вылупил глаза и, не веря этим глазам, подкрался к нему. Это был он. Такой, действительно, комочек величиной с грецкий орех и в таких же, как орех, извилинах. Только что он не делился на два полушария и был очень интересного серо-коричнево-зеленоватого и немного еще оливкового цвета. Я отделил его от земли, в снегу осталась дырка, и взял, как птенца, в ладонь. Ножка вся пока еще в прихотливо сморщенной шляпке, упругий, плотный, напоминающий именно орех, гриб. Конечно, я сообразил, что это совсем еще юный сморчок. Я рассек его надвое. Короткая, как пуля, кремовая ножка оказалась почти полой, а шляпка изнутри гладкой и голубоватой, будто мраморной. И как чисто, по-грибному он пах, и это ведь сразу почти после зимы. Эх, сплясать, что ли? Но только хотел я шагнуть — и замер. Под самым сапогом я увидел второй гриб — покрупнее, у него уже и ножка на палец выглядывала, и в метре от него — третий. Видно, глаза уже научились различать их прихотливые шляпки… Да. В основном тут осины, и надо, значит, искать осинник с не поврежденной скотом лиственной подстилкой. И с пригорка я видел такой осинник, просторный, с чистыми зеленовато-голубыми стволами и растворенными в небе верхушками. Отсюда чувствовалось, как он обширен, как прогрело его солнце, и у меня засвербило в носу от желания тотчас оказаться там. Пришлось переходить вброд ледяной, взбесившийся приток Елшанки, но, и разуваясь и обуваясь на том берегу, я не упускал из виду прекрасные осиновые стволы. Это было сморчковое царство. Горьковатый запах осин мешался тут с грибным запахом. Я сразу же начал находить их и убедился, что редко сморчок растет в одиночестве. Рядом в метре или полутора обязательно торчит еще один, а там и третий. То есть, как и большинство грибов, они лезут на свет дорожками, но предпочитают не скучиваться, и дорожки у них — удивительно прихотливые. То мне казалось, что они идут с севера на юг, то, взглянув в сторону, я обнаруживал, что грибочки сделали ход конем, а вот, скажем, дорожка напротив пошла с востока на запад и закрутила вдруг такую виньетку, что хоть срисовывай. И я сделал открытие: сморчки растут по ходу талой воды. Во всяком случае пути их так же прихотливы и непредсказуемы. И прелесть в том, что все, как ни старайся, я понял, не соберешь. Сколько раз поклонишься задравшемуся палому листу, горбом выпирающему из земли борщевнику, кусочку коры. Однажды я попытался даже срезать задремавшую в солнечном блике мышь, и не сразу понял, отчего это гриб вдруг побежал. Сколько раз, ступая вперед, отдергиваешь ногу и валишься набок, потому что наступать собрался на сморчок и на самый причем дородный в твоем сборе. А как обидно бывает, если наступишь и вздыхаешь потом над ним, расплющенным в лепешку, а он, вместо крика, отчаянно, на весь лес пахнет непревзойденной лесной жарехой. Сколько раз, отдыхая, тупо глядишь на гриб секунд тридцать пять, пока не дойдет: ах, ну да, вот он стоит. Удивительно, как совпадает их цвет с окраской листвы, коры осин, опавших сухих веток. Их краски гриб, кажется, вбирает в себя. Да и форма у них тоже. Присмотришься вроде к тем же орешкам (они называются сморчковыми шапочками), а тут начинают попадаться такие увесистые — мешочками (сморчки съедобные), а на одном прогретом склоне мне попадалось штук пятнадцать на высоких уже ножках, в совершенно конических и ажурных шляпках, ну как на картинке, только все-таки лучше.

Иной мой собеседник улыбнется на все эти вздохи и скажет: «Ладно уж, Владимир Иванович, вам заливать. Собирал я их, сморчки, и ничего такого трудного в этом нет. Приехали. В лесу светло, травы никакой, а они торчат и торчат на длинных, не у каждого палец такой найдется, ножках. И ножка эта — кремово-белая тотчас гриб выдает. Так что — час и двухведерная корзина полна…»

И я отвечу ему: «Да! Верю. Верю тебе, как себе, дорогой коллега. Но собирал ты грибы, скорее всего, не сам, а привез тебя друг и указал: «Бери! Вот они!» И, главное, время было не первых дней тепла и таянья, а когда снега в лесу уже нет совсем и сморчки эти действительно торчат на ножках, но частенько высохшие в сеточку (одна ножка и осталась). А те, что не высохли, вполне могут оказаться червивыми. Обидно это как! Вроде чудный снаружи гриб, а снимешь шляпку и на: будто посыпана мраморная изнанка пеплом, но «пепел» этот шевелится и проел уже местами гриб насквозь. Но бывает, и хорошо соберешь этих переростков, все бывает».

Под конец стали мне попадаться какие-то удивительно крупные и мясистые грибы, я невольно встряхивал каждый на ладони. И так они часто росли, что я долго кружил на одном месте вокруг корзины. Похоже, лес одаривал меня в честь праздника. Да, конечно, одаривал, иначе почему же я вдруг увидел девять сморчков совершенно небывалого золотисто-медового цвета. Именно сразу все девять увидел, в том-то и штука!

Я перестал собирать грибы, потому что просто устал. Сел на упавшее дерево и услышал, будто шелестит, стекая по стволам, солнечный свет. Свет или не свет, но звук был такой легкий, незнакомый шорох, наверное, это все-таки трескались почки. Нежданно, но почему-то не заставив даже вздрогнуть, надо мной прозвенел тройной журавлиный крик. Я поднял голову и сквозь голые вершины увидел двух медленно танцующих в небе птиц. Они кружились и окликали друг друга так проникновенно, что схватывало за сердце. Я уверен, у себя в небе они испытывали такое высокое и полное счастье, что страх потерять его превращался в острую боль — все это есть в их крике, понятном и человеку. И хотя я был переполнен всем виденным в этот день, но резануло меня вдруг, что я тут совсем один. И заспешил домой.

Нет, какой праздник у меня получился! Он будто бы даже явился заменой тому детскому сну. Я даже стал вдруг надеяться, что сон вернется. Да… нет, не вернется. Детский сон ушел совсем, потому что бабаня моя умерла и спилили яблоню-дичку, которая цвела у нее во дворе. Да и двора ее теперь нет на свете. Что ж, радоваться бы замене, но тревога, понимаете, сосет! Нужно ведь, чтобы Праздник Любования Солнцем повторялся для меня и для вас и для наших мальчиков и девочек — каждой будущей весной. А для этого нужно, чтоб жива была речка Елшанка и ее ольхи, ее черемухи и вязы, осинники и березняки Я знаю, что подобные слова говорятся часто, так часто, что тревоги-то и не вызывают.

Вкопан, скажем, при входе в лес легкомысленный щит «Берегите зеленого друга» (о дружбе ли должна идти речь?), и мы успокаиваемся, раз есть щит, то и порядок, хотя, там, где есть такой щит, — лес, напротив, со скотской планомерностью губится. «Берегите зеленого друга» — к чертям собачьим этот призыв! Человек должен верить: если ранит он божественную березу в конце апреля, то истекает она жемчужной кровью и душой, родственной человеческой. В том березняке, откуда начался мой праздник, я видел еще и восемь обреченных на медленное усыхание берез. Некто широким кольцом снял с них кору на высоте среднего человеческого роста. Этот среднего роста человек (сокращенно — С.Р.Ч.) вероятно, напевал что-нибудь про русскую березу и не слышал, как береза эта кричала под его ножом, соловей, чтоб его… Я и сейчас вижу обнаженную маслянистую плоть дерева и думаю: ну зачем ему береста? Видно, любит все русское — то есть а ля рюсс. Сделает, видно, из нее туесок размером с полведерник, а как же — кору на такой снял, и поставит его на полку рядом с дымковской игрушкой — замечательно будет, трогательно.

Нашему предку славянину береста нужна была как воздух. Для посуды, для письма, для березового вара. Куда богаче были его леса, и все же снимал он бересту с поваленного для дела дерева. И если уж приспичило снять с живого, то не кольцом, а окном. Он верил, что не похвалит его леший за погубленное зря дерево. Да и само дерево для него — существо! Не думайте, древняя песенка «Я пойду, пойду, погуляю» — о березе, которую решили заломать ради трех гудочков. Это о девушке, которую решил покорить и сосватать молодец. Ну а наш С.Р.Ч. от всех этих суеверий свободен, он материалист. Но хреновый, видимо, хороший-то материалист должен знать, что, обнажая нежный камбий, таинственную ткань, благодаря которой растет дерево вширь, рассекая сосуды, по которым движется сок весной, он убивает не просто, а как садист. К тому же немало мы леса свели, чтобы сделать кастрюли, вот и пользоваться надо ими, права у нас нет на туесок.

Ловким движением ножа он приблизил тот момент, когда природа уже не сможет дарить нам праздники. Такой момент возможен. Возможно, что мы ничего не сохраним, ибо С.Р.Ч. не одинок. Их много, иные и листа с дерева не сорвали, всю жизнь гуляя по асфальтовым лугам, в рощах из стекла и бетона. Но они поворачивают реки, рвутся к нефти в Бузулукском бору, запахивают родники и травят Байкал — и все это, тихим мановением подмахнув очередной проект.

Эти ядовитые мысли мелькнули у меня в один миг, когда я шел нагруженный сморчками по Алмалинской дороге. Я тогда запретил их себе ради праздника, а сейчас просто удивляюсь, как долго приходится их распутывать. Я шел. Впереди должен был показаться осинник в лощине, тот, что показал мне лось, помните? Но прежде я увидел на дороге громадную бочку на полозьях. В такой могли бы жить все известные истории Диогены. Сейчас в таких бочках греются зимой лесорубы, народ философствующий редко. И все стало понятно. Осинника моего больше нет. Он снят подчистую. Земля на вырубке и вокруг искорежена гусеничной техникой, молодая березовая поросль по краю дороги вывернута корнями вверх, все завалено сучьями, брошенными тут гнить. Их, ей богу, хватило бы на горы бумаги, для того, чтобы напечатать меня и всех нас, так называемых «начинающих», которым ее все не хватает. Но сучья будут гнить тут в лучшем случае собранные в кучу. В отличие от Японии (где умеют любоваться луной) у нас не умеют перерабатывать их.

Господи, изнасилованная просто земля… Ну, что же, нужна, нужна осина — это скороспелое дерево, дерево будущего, как говорят сейчас лесоводы. И сучья, бог с ними, их переработает природа сама, но вот ведь беда — на этом муки вырубленного леса не кончились. Когда пойдет в рост самосевная осина (ведь миллионы семян лежат в этой земле, дожидаясь своего луча солнца), когда молодая поросль вытянется в рост С.Р.Ч., снова придут сюда стальные кони и начнут резать, давить и дробить ее, дабы посадить сосну. Вроде бы стоит, а? Заменить осину красным лесом? Но вот я прошел ближе к Елшанке, вот на месте осинника растет она, посаженная лет восемь назад. Страшное зрелище. Каждое деревце — колчелапый, сохлый уродец с нездоровой рыжей хвоей и рыхлой древесиной. Плохо сосне на этих слишком жирных, что ли, для нее почвах. И все об этом знают. И директор лесхоза знает.

— Но почему тогда, почему не оставить в покое осиновую поросль? Почему не дать ей вырасти светлым осинником?

— А план? — был ответ. — Снял гектар леса — восстанови, а как же.

— Ну, хорошо. А почему тогда сажаете сосну, а не лиственные породы, которым тут хорошо?

— А план по улучшению качества леса? — был ответ.

Ох-хо! И я понимаю, что здесь действует жуткая сила и организовал ее С.Р.Ч.! Вернее, я ничего не понимаю. Это ведь невозможно понять. Тот же директор лесхоза убеждает, какое нужное дерево — осина, как легко она снова заселяет вырубки и как весело растет. Да я и сам знаю — прекрасное это дерево, его так грибы любят. Но тот же директор лесхоза ничего не может поделать с борьбой за качество леса. Да, трудно бороться против борьбы Действует С.Р.Ч., действует. Доберется он и до сморчкового осинника, насадит там мученицу-сосну, и прощай наш с вами праздник!

Солдаты привычно шли в ногу, хотя и без должной дистанции в шеренгах. Кто, звякая котелком о ружье, забегал сбоку переброситься шуточкой с приятелем, кто присаживался у дороги перемотаться, кто отставал по нужде. От самого Красноуфимска тащились медленно, абы как.

Одной из обозных фур, крытой навроде киргизских кибиток, правил денщик начальника команды, Никифор Фролов. Офицер же, после вчерашнего прощания с милой мещанкой, дремал на медвежьей шкуре. На особо озорных кочках подпоручик, разлепляя правый глаз, секунду-вторую тупо вглядывался в согнутую спину денщика и снова отпадал в пьяные воспоминания. Фролов же наблюдал, как все заметнее отстает худой солдатик из последних рекрут.

Сам Никифор, отслужив положенный срок, получив личную свободу, не вернулся в родную деревеньку, а остался в денщиках. Год назад попал к Тамарскому. Отполированный службой, он давно забыл свое мужицкое прошлое.

Солдатик с трудом удерживался в хвосте колонны. Стараясь облегчить сбитые ноги, он в каждом шаге припадал к земле. Забирая вправо, мягко натягивая вожжи, Никифор подогнал сбоку.

— Эдак один плестись останешься.

Солдат вытаращился. Отплевывая пыль, не упустил оправить за спину съехавшую при такой ходьбе ружейную лямку.

— Право, олух! — продолжая осматривать его, рассудил Фролов.

Растерянно хлопнув ресницами, с тоской поглядывая на уходящую колонну, солдатик перемялся и выжидающе молчал. Никифора позабавила его пугливость. Еще в Красноуфимске, перед выходом, приметил, как капрал честерил его за опухшую, в грязных пузырьках ногу, хотя в конце и позволил идти вне строя. Никифор же был и того хуже — денщик.

— Небось портянки ленился стирать, экий дурень. Навтирал грязи… Это ж не лапти, понимай, — досказал он поласковей.

Солдатик украдкой прикидывал расстояние до уходящей все далее команды. Слизывая губы, весь подался в ту сторону.

— Да не дергайся! Хромой жеребец… Залазь уж, — Никифор склонился и, ухватя за ствол ружья, затянул солдатика на облучок.

Поехали. Солдатик держался на краешке. Спустив с ноги сапог, потирал голень, наслаждался передышкой. На тряских местах оборачивался, вглядывался в глубь фуры. Офицер болтал сонной головой, пока солнце не нагнало обеденной духоты.

— Никифор… Никифор?! — неожиданно разнеслось за спинами, — Слышь-ка, Никифор… Голова раскалывается…

— Прикажете остановить?

— Да не…

— Тогда мож распаковать?

— Куда это мы? — офицер попробовал выглянуть за полог.

— Так на хутор дальний. Не то, помню, Чигвинцевых, а то мож Криулинских, ваше благородие. Казаков карать. Ай запамятовали? — выкрутив мощный торс, возница всмотрелся в бескровное подобие лица, сострадательно покачал головой. — И бумага при вас имеется… В кармане-то пошарьте.

Тамарский прощупал сквозь сукно камзола свернутый вчетверо пакет, но доставать не стал. Откинувшись назад, громко и фальшиво запел:

Покричав, помурлыкав под нос, посвистев и уж совсем грустно поскользив взглядом по охватившему дорогу лесу, приказал:

— Ищите привал.

Версты через полторы лес оборвался, и на взгорке приютило взгляд крохотное именьице. Над одной стороной серых бревенчатых изб деревеньки спорило с пологим склоном растянутое одноэтажное здание с узким мезонином. Чуть далее с тракта к нему уводила сосновая аллея. Заручившись кивком подпоручика, поскакал туда капрал, узнать, примет ли помещик, а главное, не сбились ли они с дороги. Казак, взятый из Красноуфимскои станицы проводником, сбежал, едва они пошли лесом. Солдаты повеселели, их походный опыт сулил отдых.

И верно, привал затянулся. В первый же вечер Тамарский между бокалами вина и подмаргиванием дочке хозяина, проиграл имевшиеся у него деньги, а скоро и в сундучке каптенармуса осталась перезвякиваться медь, да книга с красивым подпоручиковским росчерком…

И наутро, под присмотром капрала, замахали косы в руках солдатских, отыгрываясь за командира. На барском дворе задержался денщик да несколько больных.

С побудным горном вышел набрать еловых щепок Никифор Фролов. Он так ловко выучился заваривать чай, так тонко намешивал туда лесных ягод и трав, что даже на добром постое держалась на нем эта обязанность. Потягиваясь, зевая и крестя рот, он приметил вчерашнего солдатика.

— Че зазря трешься? Поднеси-ка, брат, полешек.

Солдатик живо сбегал к поленнице, сложил у чурбака, на котором возле людской рубили мелкую живность, пяток крупноколотых полен. Никифор взял в людской топор, проверил на ноготь. Остался доволен. Хватанул с замахом — ух…

— Рекруты сказывают: вона ты шибко грамотен… — маясь, подступив сбоку, спросил солдатик.

— Домой отписать занеможил? — Никифор уже щепал прозрачных чурочек на разжижку.

— Истужился… — солдатик вздохнул, по-деревенски утер рукавом нос и покорно обронил на грудь голову.

Был он нескладен, не прибран, не выучен еще хлебать служилую кашу. Не притершийся пока в солдатский круг, казался, да и был, как всякий из новобранцев, пополнивших полк, одинок. Сколько таких начинало науку на глазах Никифора, ошибешься считать, но лишь в последние годы стал он чувствовать к ним жалость.

— Чего ж, голубь, выправим. Бумажицей с чернилами разживемся и сделаем. Если сладу нету, отмараем письмецо… Только сказать, через слово человека не ощупаешь, одна растрава. Да не ж, я с усердием, голубь… Ну, ну, — успокоил заволновавшегося солдата Никифор. — Это я к разговору… Сам-то, замечаю, не пермских мест?

— Костромской.

— Не доводилось, да-а-а… И хорошо там?

— У-у-у… а-а-а… Хорошо! — Солдат совсем засобирался поведать о родном уголке, готовый заново прожить дошинельную жизнь, но из дверей господского крыла послышался голос, заставивший его запнуться.

— Никифор?! Тебя где носит, старый сапог! С утра прохлаждаешься?! Забыл, что ль, ученья?

— Не дрейфь! — Никифор посмотрел на солдатика, полного такого животного страха, что только не шевелил ушами, вылавливая звуки опасности. — У них то нервами прозывается. Чулая жила, по-нашему.

— Никифор! Чешешься? Давай за шампанским. Тебе дадут там, — подпоручик вышел как спал, разве что сапоги натянул. Глаза вяло проглядывали сквозь набухшие мешки. Он был чуть старше вытянувшегося перед ним солдатика, которого обошел, как не к месту вбитый кол.

Пока Никифор стребовал бутылку и установил ее на столике в беседке, солдатик, унырнув на кухню, застыл навытяжку с соленым груздем на вилке и банкой под мышкой. Подпоручик ополоснул фужер, посмотрел на выжидающего солдатика.

— Очумел, служба?

Допив до донышка, немного поскучав, Тамарский ушел досыпать.

— К обеду придешь. Да хорошенько буди… И чтоб самовар кипел, — наказал он через зевок денщику.

Никифор сходил к фуре, принес коробку с чашками. Развернул подгрызанную сахарную голову. Скоро закипел ведерный, кое-где примятый дорогами, самовар.

— Доходи, не трусь, — пригласил солдатика. — Да как тебя величать, голубь?

— Федей звали.

— Ну, Федор, подсаживайся.

Оторванный от впитанного с молоком матери уклада, тяжелого, зато привычного крестьянского труда, казавшегося на отдалении праздником, впал Федор в такую безысходность, что порой готов скрутить себе руки-ноги и броситься в какую реку. Хлебая сроду не питого чая, он думал-передумывал и не заметил, как проговорился:

— Как стерпеть-то?

— Стерпится, — подбросив ему собранные на ладонь сахарные крошки, ответил Никифор. Казалось, ему было известно все, о чем думалось-грустилось солдату.

— Пошто ты не уходишь? Ведь воля-вольная на руках? Волюшка!

— Наша воля — помереть в поле. Нетуть ее, куда ни подайся. Да ты чай пей, польза в нем великая.

— Я бы в деревеньку вернулся…

— Стригунком-то сладко, а через целую жизнь… Про отца с матерью прознать бы, да померли, должно, — Никифор, поболтав в чашке остатки чая, плесканул их под стол. — Меньший я был и своей охотой пошел…

— Это чего ж, сам шинелю надел?!

— Выходит, так, — Никифор погладил солдатика по мягкому чубу. — В тот год решил мир: черед нашему двору. Так и так, ставьте рекрута, и указали на старшего братана. А все из-за девки… — денщик помолчал. Забросил новую порцию щепок. Разлил по чашкам свежий чай. — Девка не в деревню вышла, заметная, вот и приглянулась барину нашему. Он, понятно, не сжелал иметь братка совместником… Да-а-а. Ну, вот… Заслыша по себе такое невзгодье, положил брат отмститься. Уж шибко он слюбился с прилукой. Мне-то ту пору одно балагурство, но и то примечаю, родители наши запечалились. Правду, и так сплошь невейкой кормились, а управили б братца в Сибирю, и вовсе по миру иди. Сговорились в ноги нашему… Ну, во. Подступаем на двор, аккурат схожий, только у нашего дом оштукатурен да, помнится, повыше. Пришли. С нами деревенских увязалось, как оно водится — ждем, надеемся в терпении. И как я соображаю, просчитался барин: ему и мышку думалось сберечь и кошку погладить — ан не вышло. Ежель, говорит, найдется охотничек пойти в солдаты, то он позволит брату остаться и даже свадьбу дозволит. И тут бац — я. Уж больно скучили ушам вздохи их…

Посадили нас на подводы и уж с деревни сошли, служилые, за нами присланные, песню взгаркнули, а братка с прилукой все идут позадку, слезки трут. Жалко им меня и благодарны, значит, по гроб. Крестят на путь, а мне весело на них смотреть. Я-то и рад, что вырвался! По секрету, другой раз сомневаюсь: уж не от бари ли я задался, раз так любопытно мне и места и люди чужие.

— Дальше-то, потом, как вышло?

— Ну, коротко досказать, в Саратове поставили нас под казенную мерку. Пообвык. Фрунт и ружье не велика наука — знай зубы сплевывай! Зато и нагляделся, чего в избе ввек не зрить. В немецком Берлине-городе постаивали… Да-а-а, скажу тебе. Кругом камни, лепота всякая! Вот только бабы тощи, не в пример ляшским. Эти навроде наших, превеликие охотницы на солдатские обманки поддаваться…

— Я тоже отпишу моей, напомню.

— Как знаешь, — Никифор поскучнел, засобирал со стола. — Совет принять похочешь, так упусти из памяти и родителей и приваду. Не дотянешься до них, так почто пустотой сердце бременить.

— А как жить-то тогда?

— Как знаешь.

К вечеру хутор встречал гостей. Посред единственной, короткой, но широкой улицы сгрудились обозные телеги. Подле них, а охотней на траве, сочно росшей по обочинам колеи и скотопрогоночного пути, опускались вялые солдаты. Утирая потные лица, переговаривались. Посматривая по сторонам, приглядывались к хуторянам. Любопытствуя, с чем пожаловали к ним, казаки вставали на отдальке, постепенно затянув прибывших редким обручем. Кое-где у дворов казачки уже поили служилых молоком.

Никифор, разузнав о старшем на хуторе, провел подпоручика на двор к Андреевым. Хозяин встретил у калитки.

— Здравствуй, казак! — стягивая перчатки, поздоровался Тамарский.

— Здравия желаем. Добро пожаловать. Проходите в избу, — Петр Ларионович одной рукой толкнул свежеоструганную, слаженную из пиленых в полвершка досок дверь, а второй пригласил на двор.

Как водится по русскому обычаю, гостей потчевали, выставляя от всех припасов домашних. Катерина с ног сбилась, бегая с полными чашами, корчагами и кувшинами.

— Что ж это прошения подаете? А то без ваших каракуль государю нечем заняться, — между закусками по-свойски интересовался подпоручик.

— Ведь обвыкли тут, — понимая, с чем пожаловали к ним, ответствовал казак. — Не видим, ваше благородие, как эти разорительные версты осилить…

— Вам честь оказывают послужить России, где ей пики ваши потребней.

— Оно так, только сомневаются казаки, — хитрил хозяин, пытаясь доведаться намерений военных.

— Черт с вами! — подпоручик махнул рукой. — А наливка твоя хоро-ша! Налей-ка, пугливая, еще стаканчик, — обратился он к проскользнувшей в сени Катерине. — А ты, — строго приказал казаку, — поди-ка, собери мне стариковство.

Уважаемых казаков на хуторе было трое. Кроме самого Петра Андреева доверием пользовались Фома Акулинин и Филипп Баранников. Знала и слушала их даже и сама станица Красноуфимская. Сейчас же оба они, без приглашения, пришли к андреевскому дому.

Разговор с подпоручиком получился коротким.

— Большие выгоды дает новым форпостам атаман всех казаков, наш царь-батюшка. Переедете на Илек — не продешевите, — принялся уговаривать офицер, сам сроду не видевший ни реки, ни вообще уральской степи.

— Своими служивыми заселяйте, — буркнул Фома Акулинин.

При урочище Беликов Ерик с 1811 года находится кордонная стража: зимний наряд сменяет летний, наряжаемый в мае, в очередь подпирает спину усталому зимнему, прикрывая проползающие фуры с солью и новую границу России. Казачьим форпостам полагались леса. Первому форпосту, Гаю, определили лес в десяти верстах. Землемер, вычитав из слепой ведомости цифры обмера, маранул на карту клок леса, ранее записанный за Соляным Промыслом. Но лес этот, по отдаленности от Илецкой Защиты, безнадзорился и киргиз-кайсаками был почти истреблен. Вот и шутковали казаки, возвращаясь по родным станицам: «Изоби-иль-ный! Куды богатства! Рази змеев обильно».

Озаботиться с устройством временно наряжаемые не спешили. Прокопали ровик, ободом стянув форпост. По насыпи, в рост казака, пустили плетень. Себе состроили крытые корой сараи. Лошадей завели в таковые ж конюшни. К студеным дням выделали двенадцать землянок. Казаки последнего наряда затопили саманную баню.

Один из них, двадцатидвухлетний Кирилл Колокольцев, вывозящий с товарищами лес, поотстал. А когда, отбросив ворот тулупа, осмотрелся округ, по густеющему над головой небу понял — жди скорый буран.

Упруго гнало с севера. Поднимающаяся низовая, выдувая снежинки прошлого снега, уже сокрыла горизонт, оставя виду саженей на сто. Пройдясь вожжами по спине коня, Кирилл дал натянуться постромкам. Упрямый, мотнув головой, завернул на снеговое целье. Затащив дровни на бугор, скривил их так, что съехавшие бревна сломили копыла, а сам Кирилл едва успел отскочить. Но конь, уже спокойный и довольный, рывком стянул на снег полозья грозивших завалиться дровен.

— Эх ты, Упрямый! Хотя ж маленько осталось, а гляди, закрутит — не дотащимся.

Кирилл оправил брошенную поверх бревен кошму. Неуклюже повалился сверх. Коня больше не трогал, да и тот, выказав норов и обиду за запряжку в дровни, уже согласно поспешал, сам чувствуя неладное.

Верстах в трех от форпоста, сквозь белое завихренье, Кирилла насторожила чернизна, не похожая на уехавших вперед, уж больно в стороне. Пожалев, что замешкался и остался в степи один, Кирилл успокаивал себя тем, что об такую пору степняки давно храпят по кибиткам. А когда с форпоста пальнули из ружья, давая ему ориентир, Кирилл выправлял Упрямого уже под самыми воротами. И едва он поставил коня в конюшню, полдень стал походить на колючую ночь.

Пригнувшись, Кирилл нырнул в землянку, потянул за собой дверь, стараясь поплотнее приставить к косяку. Оттопавшись, откинул войлочный полог, с внутренней стороны завешивающий проход. С воздуха чуть пощипывало глаза дымом. Пахло потом, сырой овчиной, жареным мясом и землей. Разувшись, Кирилл закинул валенки на грудку — слеги над челом печи, где сушились дрова, лучины, чей-то ватный халат, да несколько пар валенок. Стряхнув, забросил тулуп. Тут же, чуть поодаль, сушились сапоги начальника Новоилецкой линии есаула Аржанухина, недавно принявшего место от полковника Донскова.

Сам есаул лежал на удобнейшем во всей землянке месте. Сюда и большой дым не докрадывался, уносясь к дымволоку, и тепло печи вполне охватывало лежанку. На опрокинутом коробе трепетала сальная свеча, высвечивая то щеку есаула, то чью-либо тень на обмазанной красной глиной стене.

Кирилл прижег лучину, водрузил ее над тесаным столом. Собрал обед. Примостившись на лавке, поглядывал на есаула.

Аржанухина бил озноб. Выпростав из-под наваленного на него возничьего тулупа руку, он отпил из кружки питья, сваренного ему казаками.

— Слыхали про пожар в Рассыпной?

— Как же, крестились за них… Не дай бог!

— С чего ж такое? — прищурившись, Аржанухин обвел взглядом собравшихся подле него казаков. Был тут и Тимофей Киселев, взявшийся своими средствами выбить из простудившегося есаула хворь. Слушали и другие казаки, но, кажись, ближе всех, заглядывая в рот, что бы тот ни говорил, притыкнулся Илья Мельников, страшно завидующий есаулу. — Суть причины в стесненном расположении и узости улиц. В отвращении неминучего бедствия их надо иметь, по крайности, саженей в десять, а то и до всех пятнадцати.

— Ветры у нас гулящие, точно. Запылай где — переметают, — согласился с есаулом Киселев.

Казаки озадаченно качали головами. То ли не доверяясь такой раскиданности, то ли сомневаясь, что и она упасет. Испокон веку казаки селились тесно. Где в опаску к набегам киргизским, а где экономя на обноске заплотом. Дворы имели малые, лишь под себя да скоту постоять. Огороды заводились у воды. Бывало, огонь слизывал половину селений, но, разгребя пепелище, казаки продолжали лепить стены едва ль не вплотную.

— Думаю не дозволять сплошного строения. Буду требовать меж каждых двух домов устраивать проезд. Или пусть всякое такое гнездо разделяется огородом, а кому не осилить — пустышом в дюжину сажень. Но непременно оторочить оное частоколом с ровно обрубленными верхами.

— Накажите еще засаживать прогалины деревьями, — высказался Тимофей Киселев.

— Отлично! Толково учуял! А в прочность, наперед оных, завесть надолбы. Эк, однако, какой ты скорый, с подхватом! Знать и в вас, лодырях, она бродит… Да сами-то, поди, не качнетесь… — есаул походил на спеленатого орла.

— Еще полагаю: не надобно у колодцев высоких столбов, журавлюх этих. А для вытягивания воды наделать колеса с валом и обрубы с крышей ставить…

Киселев запустил пятерню за ворот рубахи. Почесался. Вроде большой беды нет, можно и с валом. Но на кой ляд переменка?

— По прошениям вашим ведаю: желаете после сезонного наряда остаться тут на постоянное жительство?

— Оно так, ваше благородие…

— Сперва на Буранный просились, но туды нас не рассудили. Никак, слышно, дозволение будет? — встрепенулись казаки.

Есаул не ответил. Забухав, он почти до макушки сполз под тулуп. Переждав кашель, отхлебнул питья. Дождался, пока болезнь еще раз отпустит. Мысли его скакнули.

— В Чесноковское-то, по осени, поди ж, топнете?

— Как отдождит — только хрюкай! Только свиням, понимай, в радость, а нам в привычку, — казаки заулыбались. Попервой они смущались присутствием начальства, но, видя лояльность, потихоньку распускали себя.

— Так, по новому житью, грязь и повытравили б!

— Сказали, — уже вовсю веселились чесноковцы. — Куды ж ее? Она, чать, от бога. Ему рази цыкнешь: перестань ненастить!

— Проройте канавы где нужно. Откосы дерном оденьте. Против ворот мостки…

Когда старший из Колокольцевых, Матвей, изъявил на спросе согласие в числе пятидесяти семейств завести дом на Новоилецкой линии, решение его домочадцами, разумеется, не обсуждалось. И жили с тех пор Колокольцевы на сундуках. Сначала просили в Буранный половинный отряд, но не изволило начальство, посчитав за благо перевесть на Изобильный.

Недавно переписанный в отставные, Матвей Колокольцев в свои сорок восемь расхаживал под богом что есть развалюхой. И не то что б точила его какая болезнь, старая рана или хвора худая. Если таковые и были, а как и не быть, тоже ведь по земле ходил, то не выпячивались, и ветшал он, будто прихваченная заморозком палая листва — разом. Словно срок ему подошел наперед других. Тем удивительней казались людям насмехающиеся юной чистотой карие его глаза. А с годами, похоже, заглянули в них все подлунные судьбы, подсветив сталью проницательности. С той поры и пробежала по ушам старух догадка: уж не заложил ли Матвей душу?

Оно и отродясь казаки неуютно соседствовали с ним в компаниях. Сбалагурит, кто любитель, отломит соленого — пожечь кровь, а начнет оглядку собирать, тут и наколется на матвеевские зенки. Враз ему радость не в радость, словцо не в словцо — один озноб да мурашки. Не любил Матвей пустобрехства, особенно когда про баб загибалось. Оно понятно, казаку сладко хоть языком поместь, у каждого в этом деле мечта, а до мечты другой раз и есаулу не дотянуться, не то что линейному, чья пола найдет где прищемиться. Так и пошло. Казаки ль стали забывать выкликать его, сам ли он чурался праздного хмеля, но и без того не балованный сердечностью станицы, загодовал Матвей вроде мшалого пня в молодом перелеске. И лишь куст семейства, заботливо взращенный на своем дворе, вытягивал угрюмый, неуживчивый его характер. Правда, старшие Матвеевичи: Гаврила и Кирилл, не столько товарищевали промеж себя, сколь тянулись к отцу, всегда с ними разумному и мягкому, будто с девками. И только закашивающий семнадцатую весну Андрей заметно щетинился, жил на уме, но и он общий воз тянул исправно. Погодки Наталья и Евдокия, с детских игр помогавшие в женской работе, славились к тому и умелостью выводить старинные казачьи песни. Часто в тесноватом дому Колокольцевых не расходились после ужина, замывая дневные обидки хорошей песней.

Мария, по-девичьи худенькая, не походила на замужних казачек, набиравших важность тел и желанье подсматривать жизнь соседок. Глупой девчонкой отданная за Матвея, под венцом косившая влажные глаза на незнакомого ей казачину, чьей-то волей забравшего ее в жены, проплакав первую ночь, потом не жалела. А наглядевшись на бабьи судьбы, и вовсе сочла себя счастливой. Только во снах, иногда, виделась ей какая-то другая любовь…

В этот памятный вечер, придя со схода, Матвей растолковывал за столом все удобства, сулимые семье переселением. Он не советовался, он рассказывал, что будет, что может быть. Дарья, жена старшего сына, всплакнула, предчувствуя расставания с родными.

— Чё ревешь?! Отец дело говорит. Там-то поотрясемся от вшей, — обжигаясь щами, поддержал Гаврила.

Кирилл отмолчался. Подпускал сомнений, ссылался на надобность идти в зимний кордон: «Эт Андрюшка, по малолетству, могет за старшими езжать, покеда не в службе». Но и тогда, видя как избегает глядеть на него отец, Кирилл понимал, что тот догадывается о причине уклончивости.

Кирилл загрустил. Но переселение затягивалось канцелярской проволокой, списыванием с высшим начальством, а где и казаки уж больно присматривались, норовя все обверить на ощупь, прежде чем начать грузить добро на подводы.

Как не сбросил морозец, а протаптываясь, навроде коня в стойле, Кирилл подмерз, но возвращаться в духоту тесноты не хотелось. Будоража казачью закваску, бродило в нем зароненное есаулом.

Сколько уж выдувало казачью кровь на окраины? Бегли сами, и песни сохранили об том правдивые истории. Снаряжались государством, понявшим выгоду иметь у себя буйные головы… И всегда жили трудно. Но на то и казак. Как тесто у домовитой хозяйки, на всякий час заквашено у него раздумье о неприбранной, первородной земле. Тоскующее по былой окраинной вольнице, по мудрости Круга, чуткое казачье ухо улавливало, как затухает в Чесноковке нехитрое локтетолкание промеж соседей, вывертываясь на смену сшибкой шкурных интересов групп, да так, будто переулок драконит улицу. Меньший, зато амбарный, отжимал воздух у большей, да голутвенной. И как тут не соскользнуться, не навоображать с три короба об этой подвернувшейся Новоилецкой линии?! Заново-то, другой раз, сподручно и оскомины былых неудач посбивать и, тряхнув сединой, пустить вороной волос.

Что и говорить: велика заманка, а все ж пыль-труха перед Катей… И снова, отбрасывая мечты, неволился Кирилл решением старших. Оживали в нем способы, коими возможно остаться в Чесноковке. Пусть только видеть присушившую, а значит, надеяться. А надежда — уже опора. С ней и жить можно.

Из-за сугроба, на запах, выбрел пес. Осторожно присел рядом, обнюхал. Несколько таких сторожевиков бродило ночью по форпосту. Кирилл поглубже напялил лохматую шапку. Погрел пса взглядом, проникаясь его заброшенностью. Ссутулясь, завернул к землянке, чувствуя, как от запалых снежинок пробегают под лопатками стылые ручейки. Обманутый в надеждах скоротать ночь вместе, пес молчаливым укором проводил его до двери.

А на зимней проспавшей зорьке Кириллу Колокольцеву, Илюхе Мельникову и за старшего Тимофею Киселеву подошел черед в утренний разъезд. Со сна молчаливые, недовольные, они выводили фыркающих, поводящих влажным глазом коней. В дверях те мялись, запрокидывали морды, стесняясь замять копытами снег. Нет-нет и пропускалась по заиндевелой шкуре муравьиная дрожь в память о залегшем буране, когда белые охлопы влеплялись в щели недобромазанного плетняка конюшни.

— Эх, не гоже… — оглядывая Резвого, сокрушался Киселев. — Лодырим руки, пройми нас, господи, — он стянул рукавицу, заложил за пояс.

— Стерпят. Сами не жирней ихнего обретаемся, — Илья Мельников уже красовался в седле.

Киселев приценился: резон ли на такого слова стратить. Махнул рукой. Повел ладонью от шеи на круп парящего на легком морозце скакуна.

— Тпру-у-у! Погодь! Зараз промнешься. Ну-ну, погодь, что ль, — Киселев ловко оправил коня в седло.

Последним к своему зверю подошел Колокольцев. Конь косился, мятежил хвостом. Упрямый был умен и неприветлив с жеребят.

— Кирюха, опять конь тобой брезгует? — показал зубы Илья.

Кирилл не нашелся отбалагурить. Злобиться же на подначки не заложилось в характере. Он только улыбнулся, приноравливаясь набросить узду.

— Неча резаки лушить! Тоже осклабился! Попервой о снаряде озаботься. Во как наново растрясанный тронешь?

— Да когдась я не целый выезжал? Ты, дядя, ври, да знай мерь ее. Кажись, завсегда к службе исправен, — обиделся на Киселева Мельников. И правда, лихой на казацкие фарсы.

Зимой за линией наблюдать способней. Снег словно белый сургуч вжмет в себя и услужливо подаст каждый след. Но основная причина спокойствия лежит под ним — это укрытый подножный корм. Без него воровские шайки остерегаются совершать дальние забеги за линию.

Казаки нарезали с версту, когда, обводя взором бель, Кирилл занозил глаз о серый прыщ.

— Сощурься-ка туда вон, — указал он Илье.

— Кажись…

— А ну, живо! — первым тронул Киселев, вспенивая снежную целину.

Еще с коней угадали замерзшего. Видно, с вечера подбредал он к форпосту, но, изжевав силы, упал. Сперва на живот, потом обкрадываемый теплом, подобрал под себя ноги, затискал как сумел руки. Довершил буран, оставив торчать лишь ватный халат. Казалось, человек плывет в снежном море. Так в тихую пору кажет среди уральской волны хребет белуга.

Перевернув скрючившееся тело, Киселев скинул шапку, приложился ухом к губам. Сосредоточенно замер. Через мгновение подергал ресницами:

— Дышит!

— Вали на мово! — скомандовал Кирилл, захватывая стылую руку.

— Смотри, Кирюха, коняка осерчает, вовсе со света сживет. Чать, не понравится ему… как вдвоем спину-то распишете, — и тут шутил Илья, подсобляя закинуть замерзшего на Упрямого.

Киселев, скинув с плеч короткий тулуп без ворота, в каком обычно выезжал в службу, обложил им подобранного. Тронули к форпосту. Торной лентой, промеченной их же копытами, кони торопко возвращались, подстегиваемые седоками. Киселев подобрал к ехавшему вторым Колокольцеву.

— А полагаю, — он отер закуржавевшие усы, — это Гришука. Ей-ей, он.

Младшие казаки переглянулись. Илья, сидя в седле, по-гусиному закрутил шею назад. Спросил с любопытством:

— Из чьих же?

— Катькин… Ну точно, затворницы нашей муженек, — стараясь получше осмотреть обмякшего на холке Упрямого человека, уверенней заключил Киселев.

Сердце Кирилла пропустило один удар. Следующий, бросив кровь в голову, качнул туманом снежное поле. Не понимая, что делает, Кирилл натянул повода. Оторопевший Упрямый, растягивал удилами губы, взметнулся, разбивая передними ногами воздух и занесясь на сторону, затыкнул дорогу сбочь шедшему Резвому.

— У-у-у! Нехристь, — выругался Киселев, осаживая своего коня. — Загробит, чую. Давай-ка перекладем от беды. Уложит чище бурана, леший.

— Дотянем, — выравнивая к форпосту, буркнул Кирилл, как гузку у мешка, перехватив выползающую злобу.

Всякий день помнил Кирилл казачка, третий год как скраденного с линии. Летами разнились не шибко, Григорий обскакал на четыре весны, а по всему Кирилл ранее в казака вылупился. И плечи пошире раздвинул и за сохой, не виляя, не портя, прошел в одну пору с соседом. Помнил Кирилл, и потому сейчас, в зачерченном морщинами старике, почти повисшем на его коне, отказывался признать станичника, о котором намотал не один клубок раздумий.

Григорий и Катерина нашли друг друга, не пробуясь на игрищах, без подстроенных посиделок. Ни чужой зависти, ни стаенной ревности не вызвала тихая и скорая (служащий казак на чуток расположен временем) их свадьба. Людей они третьими не искали и до самого того злополучного дня жили неприметно.

Срываясь в Илек, вешняя вода нарезала промоин по всему высокому берегу, обживаемому Изобильным форпостом. По сторонам одной из них, с пологими, смытыми пережитыми веснами откосами, тесно присели красноуфимцы. Разговор давно сгас. Они старались не смотреть, как кордонные казаки, под присмотром землемера, вбивают колья. Вчера они отказались от жеребьевки на усадьбы, отказались принять деньги в помощь и отказались размечать делянки. Сохраняя последнее единство, они отказались заводиться на Изобильном. Принужденные выполнять чужую работу, кордонные спрятали первоначальное сочувствие к силой выдранным со своей станицы казакам.

Подошел Аржанухин. С левой руки от него остановился недавно взятый адъютантом Илья Мельников. Поднявшись, красноуфимцы встали кучно, но уважительно. Чувствуя на себе колючие взгляды, есаул, однако, не успевал ни с одним из них встретиться прямо — так быстро прятались они под опущенные брови.

— Красноуфимцы, — Аржанухин чувствовал, что не так просто хотя б надломить сидящее в них сопротивление, — кроме вас на Изобильном поселяются Чесноковского отряда казаки. Спросите их, где и как достать лес, из чего сподручнее здесь строить дома. А главное, они научат вас, как жить на краю. За нашей линией русского нет…

— А и на ней не ахти…

— Не у чего при Илеке селиться!

— Красноуфимцы! — возвысил голос Аржанухин, — В крепостях по нижней Оренбургской линии куплены для вас дома. Выгодной ценой куплены.

— В чужих углах нам не можно. Дома наши, — говорящий сделал особый нажим на слове «наши» и впервые упрямо не отвел глаз, — дома наши разны. Боимся, зашибаться будем, головой матицу озванивать. А нет, так задохнемся.

— Казаки! Назад дороги нет. Не желаете дома, я настоял, и Соляной промысел отвел вам часть леса при Урале. Сообща с уголинскими казаками езжайте за речку Куралу и оттоль выгоняйте бревна артелями прямо на форпост.

На сей уговор красноуфимцы дружно откачали головами. Потерев кончик носа, что в последнее время стал делать в минуту растерянности или раздумья, Аржанухин повернул уйти. Хоронившийся за его спиной казак-красноуфимец тут же шмыгнул к своим, прижимая к груди четверть мутной самогонки.

— Честь пачкаете, казаки… — сказал он как сумел презрительнее.

Наверное, в словах есаула имелась правда, так как красноуфимцы поспешили смыть захрустевший в их душах песок в глоток выпитым самогоном.

— Как хотите, казаки, а зря пыхтим. С родного сорвались — с чужим следом не совпасть. Там надо было, в Красноуфимской упереться, — высказал свое Чигвинцев.

— Поглядим еще… — Баранников изо всех сил потянул пук ковыля, но скользнув в кулаке, тот устоял. — У, зараза!

— Да чего там! Эх-х, угробились, пропадай жизнь! — кто-то пустил пьяную слезу. — Оно хорошо по теплу валяться, да пока жратва есть. А зима прихватит?

— Дурак, на то и бьем. Снежок посыплет, и мы тут как тут: вели, ваше благородие, гнать нас с линии, как неостроены еще избы.

— Ан не спустят?

— Морозить нас какой резон? — была ли эта мысль у Баранникова или родилась в разговоре, но он оживился, хитро щурился.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

Тут осень, как древность, наскальна, наслойна.

И лиственницы побурели ежово.

И выцвели быстрые речки до дна.

И рыбе осталось мгновенье от жора.

До душного глубоководного сна.

Угор. В низине плещет бойкий лист.

Пяток осинок ветками сплелись.

А все уж лес! И мило. И люблю.

Торжественно под сень его ступлю.

Тут сырости и тени хмель лесной

И русский дух, осиновый, родной.

Гриб-трутовик топырит на коре.

Как будто лес прислушался к горе.

Взойду, взойду на этот красный холм:

У поймы стадо, пастушок верхом,

Вихлястой речки полевой урез.

За нею город на бугры полез.

На самострое взгляду повольней.

Потом бетон все выше, все тесней…

Последней церкви одинокий след —

Уже потусторонний силуэт.

Как лес к горе, как веточка к корню,

Прислушиваясь к сердцу, говорю:

— Я жаворонку предан и грачу.

Я — русским жить и умереть хочу.

Я из Пепла родом. Не примите

За игру беспечную слова:

Есть разъезд —

                       над крышами в зените

Солнце да простора синева.

Прахом лет, золой степного пала

Щедро сдобрен каждый бугорок,

И копытом било и топтало

Эту землю вдоль и поперек.

Но была какая-то особость

В том, что даль —

                           вокруг и над тобой!

Породнились русская оседлость

С азиатской кочевой судьбой.

Шли года. На пепле,

                              на суглинке,

На белесом буйном полынке.

Разбрелись просторно,

                                  по старинке,

От стальных путей невдалеке

Эти избы —

                  глина да солома,

Плоской крыши низкий козырек…

Грел сердца лишь дым родного дома —

Лад, что каждый ревностно берег.

Прижились!

                 Не думая о благе,

Обходясь без леса и воды:

От скупой солено-горькой влаги

Чахли огороды и сады,

Разрастались молочай да кашка,

И, угрюмо глядя на восток,

Ветряка железная ромашка

Уронила ржавый лепесток…

Вся-то жизнь! —

                         гул поездов да рельсы,

За плетневым тыном — целина,

Но, как прежде, будто погорельцы,

Пепельцами звались,

                               хоть сполна

Приобщились все —

                              и стар, и молод —

К новостройкам, планам, большакам,

И давно уже и серп, и молот

Наравне послушны их рукам.

Время, время,

                    сбереги мой Пепел —

Вотчину саманную мою!

Дым его,

             как сладок он и светел,

И как слаб у века на краю!

…Гудит эфир, звенит антенна,

Стальная телеграфа нить

Напряжена, как нерв вселенной —

Легко ль спокойствие хранить!

Зачем ты, человечий разум,

Задумал атом приручить?..

Опять он вырвался и разом

Свои зловещие лучи

Над миром выпустил, как жала…

Земля, что к маю расцвела,

Вдруг каждой веткой задрожала

И каждой птицей замерла.

И вздрогнули живые души,

Заныло множество сердец,

Вздохнулось на море и суше,

Метнулось из конца в конец:

От небоскреба и до чума,

От вечных льдов и до песков —

Одна болезненная дума

Сковала всех тесней оков.

И те, кто спал или судачил,

Кто лез наверх, кто пал на дно,

Забыв про беды и удачи,

Сошлись в заботе об одном;

И те, что строже всякой схимы! —

Их боль и ныне велика! —

Проносят память Хиросимы,

Что будет жечь еще века;

И те, чья хата вечно с краю,

И кто от совести в бегах,

Заговорили не о рае,

Не о доходах и долгах —

О жизни: как она прекрасна,

Как не защищена она!..

…Впервые многим стало ясно:

Стократ чудовищней война.

Все на весах

                   и связано незримо.

(Я этот факт

                   особо констатирую.)

Борюсь и знаю: зло непобедимо.

Но я не побеждаю —

                               компенсирую.

Сегодня мы добились равновесия.

Я радуюсь,

                но этим не бравирую.

Слежу за тем,

                    чтоб зло не перевесило,

И чье-то ротозейство

                               компенсирую.

Оно уже немалого нам

                                  стоило…

Поэтому на все так реагирую.

И, если что не так,

                            прости, История,

Я все свои ошибки

                            компенсирую.

Когда со сцены

                       до изнеможения

Стихи читаю,

                   классиков цитирую,

Не жажду чувства

                           самоутверждения,

Я молчаливых слишком

                                   компенсирую.

И, если в спор принципиальный

                                                лезу,

Где душу насмерть,

                             может быть,

                                               травмирую,

Не потому,

                что я внутри железный —

Я этим трусость

                       чью-то

                                 компенсирую.

А после прихожу домой

                                   и падаю.

И женщину любимую

                                нервирую.

И то, что много лет ее не радую,

Ничем и никогда

                         не компенсирую…

Бывает, мне все это не под силу.

Но я больное сердце

                               игнорирую.

И так живу,

                 и так люблю Россию,

Что всех, ее предавших,

                                    компенсирую!

И если

          неожиданно окажется,

Что в этой жизни я

                            отфигурирую,

Я не умру,

               как недругам покажется,

Я чье-нибудь рожденье

                                   компенсирую.

Магазин гудит пылесосом.

Шлангом очередь из дверей

Изогнулась вопросом,

Засасывает людей.

Вдохну твой вздох и задержу дыханье,

Пускай во мне останется навек

Не этот сад, не роз благоуханье,

А грусть твоя, мой милый человек.

Родился я упрямцем. Долго, до самого отъезда из дому, верилось мне, что весь мир уместился в тесной долине Ая. Ничего-то нет за крутобокой синью хребтов, ведь даже солнце ночует рядом. Ежеутренне вылазит на Косотур и, разбежавшись, совсем как птица-журавль, скачет в небо. И боялся я, вдруг в одно ветреное утро солнце не удержится на хребте при разбеге, скатится вниз на город и натворит бед.

Мой маленький мир был вполне обширен для людей. Он давал работу на заводах и кормил огородиной.

Нехитрый мир детства. Солнечными зайчиками ласкают память дни твои. Что из того, не все они выпали радостными. И в солнечных зайчиках мало тепла, зато светлы они и желанны.

Мы сидели на зеленом косогоре. Чисто-зелено было до самого заводика у Ая. Он сонно дышал, и дым из красной трубы курчавыми барашками брел на синий небесный луг, к неторопливым белым стадам облаков.

Улыбались горы, залитые зеленью. Улыбалось солнце. Молодой наш дом улыбался зеркалами свежих стекол, улыбался и впитывал солнечное тепло, чтоб греть нас в холода. Вся наша безымянная еще улица улыбалась. Лишь по весне зачатая и потому такая просторная, без палисадников и дворов.

На зеленом косогоре, смутно обвитом тропинками, сидели молодые хозяйки новых домов. Было спокойно возле их доброй беседы и радостно.

Подошел наш веселый отец. Из большого мешка вытряхнул ворох лесной зелени. Свежие, не тронутые вялостью увядания ветки, цветы, травы и коренья. Матери наперебой стали учить нас, своих первенцев, что можно есть, а что для украшения жилья.

Покойней все стало и тихо. И в зеленое сияние мира — Г о л о с. В ликование цветения — Г о л о с.

И нам, несмышленышам, стало боязно. Мы обступили взрослых и стали проситься на руки.

Серый снег под окном, матовым от плотных морозных узоров. Всю войну взаперти.

Детство наше вольное, без запретного слова взрослых! Немного тепла, еды — вот и все, что могли они нам уделить.

Что за тихая жуть встречала нас с братом со сна! С головкой прятались под одеяло, сколько терпелось.

Да спрячешься ли от тишины, в которой слышно лишь, как где-то идут верблюды. Идут и идут бесконечным караваном. Мерным шагом каждое утро. Я и сейчас их слышу. Это сердце толкает по жилам кровь.

Выманивал голод. На шестке чашка, а в ней пяток картошек в мундире, два ломтика хлеба. Это на весь день.

От еды игралось веселее, смелее. Надолго ли? Снова шарили на шестке. Даже крошки растаскали тараканы.

Нет, мы не плакали. Привыкли. Просто играть не хотелось. Залазили на печь. Кирпичи здесь теплее. И еще мешочек с комовой солью. Сосешь и будто ешь. На печи лежали и пакетики с фотохимикалиями. Не отравились, очень уж были горьки.

…Сумерки спускаются. Синь густеет, просачивается сквозь стекла. Скапливается по углам, затопляет дом.

Мы забиваемся в дальний угол. Плотно зажмуриваем глаза, тихо скулим, боясь привлечь чье-то внимание. Знаем, защитить некому.

Чаще всего успокаивал сон.

Нет, нас не встречали страшные сны. Мы верили, засыпая: завтрашний день будет совсем иным. Сытым и солнечным, с мамой.

Приходили настоящие детские сны. Без людей, без зверей — радостная игра радужных узоров. Сны не от сегодняшнего. Сны надежд на завтра.

Нужно сложить пальцы щепоткой. И показать на лобик, животик. Левое плечо, правое плечо. И еще. Лобик, животик, плечики. Чем больше, тем лучше. А того лучше, коли встать на коленки. До полу кланяться, не лениться.

Делать все это нужно перед портретом дедушки с кружком на голове. Тогда все желания исполнятся. Он всемогущий.

Так учила нас бабушка молиться. Мы прилежно слушались. Может, желания исполнялись бы, да только дома портрета дедушки не было, только у бабушки. И мы забывали, что как делать.

Дома в переднем углу висела черная тарелка. Просить у нее, правда, ничего не выпросишь. Зато с ней веселее. Говорит или поет, или играет музыку.

Одно плохо. Только разоспишься с вечера, она и разговорится. Не ко времени. Голос у нее делается какой-то не такой. Будит. И мы бежим голышом на свет к родителям.

И в самом деле что-то неладно. Полуодетый отец стоит в углу. Мама застыла рядом. И оба смотрят на черную тарелку, нас не замечают. Мы в слезы. Что ж это они?

Мама к нам. Подсаживает на кровать, укутывает одеялом.

Станет гладить нас, успокаивать. И все шепотом. И все как-то не так. А сама все смотрит на черную тарелку. А мы все не можем успокоиться.

Пока отец ни махнет рукой: «А-а…» И черная тарелка умолкает.

Крутились мы все вокруг отцовского «Фотокора». Завлекательная огромность его сияла уймой стекляшек и блестяшек. Да еще прятала черную гармошку.

Моя первая умственная мука — как фотографировать. Мы считали главным в этом деле треногу. Ее и сломали первой. Потом и «Фотокор». Получили порку от души, зато и аппарат в полную забаву.

А игрушек не помню. Их просто не было. Только вот всадник без головы.

Как это я надоумился поднять его? Валялся он комком грязи. Я ковырнул, выглянула лошадиная голова. Оказалось — конь на полном скаку. И всадник на нем. Зеленая гимнастерка. Синие галифе. И сабля над головой. Только головы не было. Но он и так был хорош, без головы.

Я и спал с ним, зажав в кулак. Боялся потерять. А он терялся. Внезапно находился. И я понимал, куда он отлучался. Куда взрослые — на фронт. Куда же еще? С такой-то саблей.

Насовсем пропал он перед тем, как идти мне в школу. В новых радостях, волненьях первокласья забыл я его. Столько навалилось разного. А вспомнил, так совсем беспечально. Знал я, прискачет он на выручку, непременно прискачет. Когда уж совсем-совсем мне станет лихо.

Но хватало сил самому выпутаться. И он не прискакивал. А потом уж куда ему было угнаться за мной. Все дальше из детства уходил я.

Так и затерялся в зелени перводетства всадник без головы. Единственный игрушечный друг. Нет, не предал он меня, не забыл. Просто ускакал к другому мальчишке.

Что это такое? А не знаю. И никто не знает, кого ни спроси. Но ведь была же она. Такая вкуснятина, за уши не оттянешь.

Худо ли бедно, а жили мы не хуже других. Удавалось сводить концы с концами. Ели не то что от пуза, а червячка заморить всегда находилось.

И все же приступали худые дни, под снеготал обычно. В подполе ни картошки, в чулане шаром покати. И карточки вдруг становились такими малокормными, в горсть вмещалось выстоянное мамой за день.

Тогда и появлялась чепуха на постном масле. Если отец оказывался дома.

— Была бы коровка да курочка, состряпала бы и дурочка, — принимался отец за стряпню.

Из чего? Тогда все было съедобным.

Так вкусно и густо сдабривал отец стряпню присказками-похвальбами, вроде вкуснее и не ели. И после животом не маялись.

Стояла военная зима, просили отца состряпать чепуху на постном масле. Он только невесело пожимал плечами.

Живы мы были в тощее то, злое время огородиной. Вершки и корешки, все съедалось. Не просто огородом был нам огород.

Еще не сошли черные ошметки снега, мы тут как тут. Роемся, ищем в грязи зазимовавшую картошку. Сластимая!

А уж межи усыпаны веснушками мать-мачехи. Чем не солнышкины детки? С солнышком просыпаются, посолонь тянутся, по солнышку глазки закрывают. Любили мы их. Не за солнечность. Есть можно.

А уж под изгородью затлели фиолетовые огоньки. Солнце раздует их, запластает зеленый, стрекучий пожар. А по весне нет в крапиве злости. Добрая! Рви на здоровье. В щи зеленые, веселые. Радостные. Теперь оживешь — выживешь, а там, глядишь, и победа.

Торопится земля-кормилица подкрепить нас. Гонит на белый свет всякую дичину, посевам не дает дремать-залеживаться. Застилаются грядки скатертью-самобранкой. Крапива озлела, да щи не пустые. Поспели вершки — картофельный, свекольный бот. В земле корешки завязываются, наливаются земными соками.

И нету нам в огород ходу. Взрослые заботливо доводят до сведения. Поселилась в ботве такая старушка Бобоедка. И нет ей большей забавы, как защекотать нашего брата до смерти. Добреет она, как бобы ее любимые поспеют. Наестся и подобреет.

Велик соблазн! Выхватить бы пучагу морковных хвостиков и схрумкать. Или надрать горсть сахарных стручков. Да и жизнь нам уже дороже сладостей.

Ага, погасли по межкам белые свечи бобового цвета. Вроде бы можно… Крадемся к заветным грядкам, а сами сторожим взглядом зеленую темень, выпеваем:

Упрашиваем щекотальницу. А вдруг да рано еще, не наелась она, не подобрела, жестокую свою забаву не забыла.

Но нет ей уже до нас дела! Набивай пузо огородными яствами под завязку.

За зеленое время свежели мы, оживали. Скапливали силенки и терпение на новую серую, столь долгую зиму.

Дядю Ваню с девятого класса взяли в артиллерийское училище. Прошел он ускоренные лейтенантские курсы, дали звездочку на погон и отправили на фронт. По дороге ему удалось проститься.

Даже раздеваться ему было не к чему. Постоял у порога.

Все с мамой говорят. О взрослом своем, неинтересном. А нам ведь тоже дядя нужен, хоть и пугает его неожиданная незнакомость. Эта негнущаяся, длиннющая, колючая эта шинель. Эти сапожищи. Столько на дяде звездочек! На шапке, на пуговках, на погонах, на ремне. Потрогать бы. И на коленках посидеть — «ме́дку лизнуть».

Вспомнили нас, уж уходить дяде пора. «Полюбайте» дядю. Поднес он меня к лицу и опустил, не поцеловав.

— Чуть не унес, — и вытянул из кармана горбушку хлеба.

Они снова забылись в разговоре. А мы потихонечку, шаг за шагом к столу.

Хлеб там дяди-Ванин, б-е-елый.

Затихли мы. Обычно мама подозревала нас в неладном, если затихали, а тут заговорилась.

Я не распробовал. И я. Я тоже. И я отщипну… В общем, даже вкуса не поняли. Вдруг — раз и не стало горбушки.

Мы переглянулись и в голос. На всякий случай. Иногда выручало.

Ухватили по паре шлепков, поровну. Для начала. До разбора дело не дошло. Тут как вышло. Дядя вдруг упал лицом на стол и разревелся.

Ему выпало уцелеть. Дошел он до Вены. Вернулся, грудь в орденах.

Спать у бабушки неспокойно, никогда не гасят свет. Дед ночами все ходит, ходит по горнице. Сердцем он мается, боится, как бы не остановилось во сне.

Два было у них сына. Оба ушли на фронт.

Похоронная на дядю Федю пришла с первыми салютами по радио. Только выучили на командира танка и погиб в первом же бою.

В письмах дядя Федя жаловался: машину изучил хорошо, а командовать людьми не выходит. Застенчивый он был (не любил его за это дед), квелый.

Вот и переживает теперь свою нелюбовь к сыну, скрипит половицами, не гасит свет. Спать не дает.

Бабушка — та похоронной не поверила: мало ли что. На почте напутали. Воевать не воевал, а уж смертью храбрых. Бабушка пошла к гадалке.

«Нет ни на земле, ни на небе», — сказали карты.

Сколько прошло, уж и бабушки нет, а причитанья ее в ушах. Вдруг ни с того, ни с сего осядет на лавку, запрокинет голову. И вздрогнешь от резкого ее, чужого голоса:

— Сыночек ты мой, Феденька! На кого же ты нас спокинул…

Это первые-то, всегдашние слова она выкрикивает в беспамятстве. А придет в себя после черного удара — мысли, что сына больше нет, и голос мягчает. Придумка жалостливых слов увлекает бабушку. Чтоб складно получалось все, печально:

— Тихой ты мой, тихой. Разнесчастный, неудалый. И мертвому-то тебе нет покою. Не приняла тебя сыра земля, не успокоило ясно небо.

И в причитаньях она не могла обойтись без злословия. Острословкой была бабушка, злоязычницей. Попадало лиходеям, что тешились тихостью Феди. Не забывался и дед, изводивший дитя родное.

А тот все молчал, не умел словами отвести горе. Не заведено мужику изливать душу.

Молчал-молчал дед, а однажды переполошил: весь дом поднял на ноги. Загремело среди ночи.

Сдернул дед с переднего угла икону. Посыпались с божницы выцветшие бумажки цветов, тонкие свечки, памятные листки.

И зашлась в причитании бабушка. По нему, по живому деду. Ползла к черной доске, кляла деда и просила бога простить его.

Дед не допустил бабушку до иконы.

— Но! — цыкнул он. — Кого просишь! Он ли был грешен?

Пока жив был дед, белело в переднем углу пятно.

Весь околоток считал, Жданиха запилила своего. Дед ненадолго пережил дядю Федю. Во сне зашлось сердце, не укараулил.

Дольше стали бабушкины, причитания, а нет-нет да прорвутся в них нотки торжества: всесилен господь, карает отступников.

А дед просто надсадил сердце болью, истомил тревогой, так привычной тогда всем. И не она ли, та всенародная боль-тревога помогла выстоять.

Долго добираться до бабушки, через весь город. Потому и нечасто навещали, и каждая поездка для нас была праздником. Эта пришлась на конец военной зимы.

Закутала нас мама в самое теплое тряпье, усадила на санки. И покатили мы. Только держись. Маме за нами не поспеть.

А внизу не разгонишься. Забито разбитыми немецкими грузовиками. Из калек собирают ходовые машины. Изодранный осколками металл отправляют в мартен на переплавку.

За автомобильным «госпиталем» снова не разбежишься. Магазин с нетающей с начала войны очерединой. Базар.

Толпа реже прежнего. Многие уже проели все, что можно, и свое, и фронтовиков. Лишь ожидание близкой победы держало истощенных на ногах. Не видно было под забором замерзших дистрофиков.

За базаром задержка. Запрудил улицу табун крупных, грудастых коней. Под необъятными крупами не по-нашему куцые метелки хвостов.

Пропустили заиндевелых битюгов. От котлована взорванной церкви скатились к театру. Попробуй-ка провези нас мимо. Ничего в театре, понятно, не казали. Разместился эвакуированный часовой завод. А возле свалка. Что за чудные колесики выбрасывают сюда. Стружки, залитые радугой, хоть вешай на елку.

Набили карманы блестяшками. Перевалили через горку. А за горкой уж вон они, бабушкины тополя, только шоссейку проскочить. Да как ее проскочишь.

На шоссейке плотные колонны пленных. Драные шинелишки. Землистые лица над поднятыми воротниками. Бацают-клацают по гулкой булыге стылые ботинки. Редкие конвоиры сердито покрикивают. Кивают дырчатыми автоматами — ровняют ряды.

Хмурым безразличием провожали пленных бабы, сбившиеся у обочины. А как проклацали они, прокосолапил разбитыми катанками последний конвойный, запереговаривались.

— Тоже несладко. Небось картошки не отваришь.

— Смотреть зябко.

— Чего уж там… Конвоиры, смотри, какие. Заставляют, слышали, петь «Ой ты, Галя». У них не спой…

Нескоро я понял, что в том плохого. Тяжело переносить холод и голод. Горек чужой хлеб. Еще горше петь чужие песни в неволе.

Днем на улицу, пожалуйста. Но дома, будь добр, засветло. Стемнеет, и пойдут по дворам злые люди воровать детвору. Не отцовы ли это слова? Стращал нас кто?

И вдруг отец заявляет.

— Мать, собирай сыновей.

А солнышко садится.

Подозрительно все это. Отец является с работы средь бела дня. И что-то уж слишком многое нам позволяется.

Собрали нас во что без заплат. Праздник, что ли? И повели куда-то, на ночь глядя.

Идем, а народу-то, народу. Днем столько не увидишь. И не только тетеньки, как всегда. Дяденьки. И мальчишки-девчонки. Никого домой не загоняют.

Подходим к Ленинской. И тут ка-а-ак ахнет!

И в черном небе красный букет. А-ах! А-а-ах! Еще букет. Синий. Еще. Желтый, зеленый. Еще красный. Букет за букетом. Взлетит. И рассыпается на огненные цветы, а они на землю летят, за сквером. Мы туда. И увидели.

Букеты бросали в небо пушки на зеленых колесах. Бросали и прыгали. А возле зеленые солдаты прыгали, и все кричали: «Ура-а!»

До земли огненные цветы не долетали, гасли, а с неба что-то сыпалось. Семена огненных цветов, как из спелого мака.

Мы — собирать семена. Пожалуйста! Вот они под ногами. Сколько хочешь. Видно, как при солнце. Потому что ахает без передышки. Раз за разом. И небо горит.

Решили с братом, усадим семенами всю улицу.

Вот как расцветут огонь-цветы, будет всем радости. И взрослые добрыми станут. То-то они радовались букетам в небе. Пропадут злые люди. Играй на улице хоть до утра.

Цветы появились на нашей улице после войны. До того каждый клочок земли вскапывали под картошку.

Июнем победного года, кислица уже перестаивала, вернулся дядя Коля, Женькин отец, единственный с нашей улицы.

Конечно же, мы, мальчишки, с рассвета засели караулить дядю Колю.

Солнце накалилось до ослепительности, сморило нас, недоспавших, как вышел он. Слева-то, слева на гимнастерке солнышками вспыхнули медали. Настоящий фронтовик-герой!

Только что это он без пилотки, без ремня. Женька столько хвастался. Мать ему все обещала: «Вот придет папка, он из тебя ремнем всю дурь вышибет». И погон не было. Только темные пятна на плечах.

В дверях дядя Коля потянулся. Поднял руки совсем не по-боевому.

Полагалось бы ему подсесть к нам и рассказать, как бил фашистов-гадов. Только он не подошел, а потянулся и опустился на приступок. Тогда у них сеней не было. Ни сеней, ни крылечка, так себе, приступочек.

Присел он. Нашарил в галифе портсигар. Конечно, трофейный. Говорят, навез добра, на всю жизнь хватит.

Размял папироску, понятно, трофейную. Наши папки садят самокрутки. Они трофеев не добыли, сталь варили по броне.

Смял гармошкой мундштук. Щелкнул блестящей зажигалкой. Тоже из Германии. И решили мы, дядя Коля задавака, в Женьку. Конечно, герой, а мы пацанва, но все же…

Накурился он. Такой «бычище» щелкнул в траву, нам всем дыбануть хватит. У наших папок такого не уследишь, махра дороже хлеба. Накурился дядя Коля, сказал что-то Женьке. Тот растерянно взглянул на нас и убежал в дом.

Наконец-то! Сейчас Женька вынесет трофейную диковину.

Он появился в дверях с лопатой. По слабосильности волок за собой, ухватив обеими руками. Обидно стало! Ждали-ждали. Мерзли-мерзли. Есть охота. А тут лопата. Причем тут лопата. Картошку-то давно посадили, цвет набирает, скоро окучивать.

Догадливый Артурка крутнул пальцем у головы. Мол, контужен. Известно, если контужен, делает, что не надо. Жалко стало Женьку. Столько ждал, а отец…

Дядя Коля вскопал лужайку под окнами. Так уж он старался, прошелся лопатой на два раза. Разбил до комочка. И посадил картошку. Видели мы, Женька притащил в свертке. Растянулся в исполнительной спешке, она и вылетела.

Закопали они картошку, полили. Дядя Коля ушел домой, а Женька — к нам.

— Крепко отца-то? — поинтересовались мы.

— Чего крепко?

— Чего, чего. Того. Контузило.

— С чего это вы взяли?

— А чего это вы картошку сажали среди лета?

— Картошку… Смотрите на этих чудиков, — расхохотался Женька, — это же георгины. Из Германии.

— Ну и как?

— Что как?

— Чо да чо. Зачокал. Вкусные?

— Ой, уморики, — закатился Женька. — Да это же цветы.

Вся улица караулила, когда зацветут трофейные цветы.

Георгины зацвели поздно, как убирать картошку. Робкий, пробился первый язычок пламени. И днями дружно охватило весь куст. Запылал жаркий кострище.

Недолго горел этот костер. Цветы срезали на крышку гроба. Дядя Коля умер. Осколок, гулявший по телу после ранения, кровь прибила к сердцу.

А георгины порасселились по соседям. Осень от осени все больше палисадников охватывал их памятный огонь. И георгины, что сегодня дарят моим землякам языки удивительного пламени, с того привезенного из Германии дяди-Колиного трофея.

Это все Володька Кузнецов виноват. Сманил. Идем да идем.

И пошли мы по ягоды.

По переулку поднимались, еще ничего. Только бы мамка не увидела. А дальше не по себе. Все чужие.

Дальше-то и домов нет, ямы. Нарыли их перед войной под дома, а строить — некому.

И сейчас некому. Где их взять, мужиков-то? Слышали мы, как Кузнечиха завидовала мамке:

— Тебе что, твой-то под боком, а мой, царство ему небесное, через то и Володька ширмачит.

— Ну и выходила бы замуж, молодая пока.

Кузнечиха и объяснила:

— Выйдешь! Разбежишься. Нынче мужик дорогой, кочевряжистый. «Сучком» и то не заманишь на ночь.

Ну, а дальше нас выгнали. Не слушай, что не следует. Да все равно понятно, мужик дорогой.

Вот и ставят дома пленные. И правильно, поубивали наших и ставьте. За них.

Проходили мы, немцы как раз обедали. Веселые, будто и не пленные. Что им не смеяться. Кормят вот. А с едой, небось, не лучше, чем в войну.

Попросить бы кусочек. Ну да! Если б наши, тогда. А то. Да и не подойдешь. Вон часовой, автомат меж колен. Тоже ест.

Обошли мы пленных. Слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамка: опять кусочничаешь, ешь дома. Не выпустит с куском.

Ну, а за ямами совсем пусто. Лес был. В войну свели. Теперь до него тёпать да тёпать. Да-алеко синеет, у небушка.

Запереглядывались, вернуться бы?

— Вы чо, пацаны? Назад покойника не носят.

Не носят так не носят. Потёпали мы к лесу. Дошли. Оглянулись — страшно. Домики со спичечный коробок.

Зато земляники тут! Не то что на Татарке. Там травинку насобираешь и надоест. А тут… Тук, тук в банку. И уж не тукает. Донышко покрыло. Мамка, что мамка. Полную банку принесешь, только ахнет. Про ругань забудет.

Может, так и было бы, а только за горой ахнуло раньше. Выгнало тучу. Пухлую, черную. И пошло пластать. Ну и заахало, погромче, чем в салют. Се-ердито.

Это Илья-пророк по небу скачет по своим делам. На колеснице. Торопится, сердится. Молнии из-под колес. А тучи — пыль клубами. Его будто и разглядеть можно. Разглядишь! Подними-ка глаза. Как вдарит молнией. Не любит Илья-пророк, чтоб разглядывали.

Нам бы под дерево, переждать дожжину, а у нас душу в пятки. Мы — деру.

Тучи все пластеют. А ну как развалятся, не удержатся. Да на нас. Ну и дождь, понятно, как из ведра. Банки полны. Не ягод — воды. И не выльешь, ягоды-то сверху плавают. Бежим, давимся. Ревом и ягодами. В рот их кидаем. Что уж теперь.

Добежали до ям, гром и примолк. Радоваться бы. Обсинило небо, запарило землю. Да какая уж радость. Пленные-то ушли. Значит, смена кончилась. Отец с работы вернулся. Не мамка, не отговоришься, не разжалобишь.

В переулок спускаться — Володька отстал.

— Я, пацаны, к Оплюне, свинчатки обещал на жестку.

Вот какой. Сманил, а отдуваться, так назад пятки. Сдрейфил.

Я почему его заметил, аккордеон он нес. Блеснул куском неба в толпе, приворожил. Вел его рыженький парнишка. Потому что он был слепой.

Они продавать принесли аккордеон. На такую-то прелесть да без охотников? Их окружили. Потянулись опробовать на слух. С рук на руки. Куда как хорош, да дорог.

Сочно, послушно рокотал аккордеон. Слепой хмуро водил следом глазами. Видит? Ничего он не видел. Пустые глаза еще кровянели болью, а он уже слышал ими. Веки чутко отзывались на звуки.

Покупатель нашелся скоро. Кудряш в обтерханном кителе задержал аккордеон на груди. Вложил в вялую руку слепого пачку красненьких. Слепой начал было перебирать, но сбился, беспомощно заворочал головой. Рыженький догадливо принял деньги.

Слепой настороженно замер, очевидно, по шелесту пытаясь уловить счет. Но не дослушал, а протянул руки на невеселое бормотанье аккордеона. Кудряш недовольно скривился, но вернул покупку.

Пальцы слепого знакомо приласкали радостный перламутр, нетерпеливо пробежались по ладам, давнули на басы и облегченно замерли.

Народ малость поутих, подался. Пусть потешится напоследок. И слепой, уронив голову в голубое сиянье мехов, повел мелодию.

Поначалу не слышно было. Похоже, играл он для себя, а как стал давать звукам силу, уловил я что-то знакомое-знакомое. Как он запел, ясно стало. Любимая песня дедушки. Запевал — все гулянки умолкали, распьяным-пьяны слушали.

И слепого слушали.

Сбил молчанье развеселый разухай. Крикнул рыженькому:

— Чего ворон ловишь, раззява. У него же руки заняты. Шапку по кругу.

Со стороны подошел разухай. Не знал, что не играть пришел слепой, продавать аккордеон, что деньги уже получил.

Сдернул разухай кепку с рыженького, кинул синенькую, и полетели бумажки.

Рыженький оторопело таращил глаза. Кудряш недоуменно озирался. Слепой недовольно хмурился.

Как вернулась кепка к рыженькому, и смущенный, он неловко опростал ее за пазуху, все снова попритихли. А слепой на это молчание посветлел лицом и поклонился перед собой.

— Спасибо, я…

Досказать не дал кудряш.

— Брось ты. Заработал. Играй. Люди ждут.

И слепой заиграл. И еще. И по просьбам. И от себя. И чем дальше играл, тем дальше, похоже, уходил от войны. Туда, за огненную черту, что отделила его от сегодняшней ущербности. Становился разудалым парнягой.

Ах, как он, сколько пел! Как памятливо. Я и сейчас встречаю, узнаю песни слепого.

Последнее, что слышал я, разыгривое:

Я не дослушал песню. Глянул в лицо: совсем забылся слепой, разулыбался, залил красивое, совсем не тронутое войной лицо румянец, но глаза, глаза его не забылись. Умирающие глаза роняли живые слезы на улыбку.

Подкатило к горлу. Я заработал локтями прочь.

Я видел того слепого после базара. Тащили его, совсем пьяного, рыженький и кудряш. Тоже навеселе. На груди кудряша куском неба сиял аккордеон. Кудряш по-хозяйски оберегал его, огребая от встречных.

В Аю не удили. Рыбы такой не было, чтоб клевала. В Аю водился лишь магаль. Совсем ненормальная рыба. Без чешуи. Не плавает, по дну ползает. От камня под камень. Никакими наживками не выманишь. По-другому брали магаля. Вилкой.

Магалиный перекат лежал под нашей улицей. Над железным мостом.

Когда-то был Ай многоводным. Барки с железом сплавлял. А до нас дошел поколенный, искупаться негде. В наше время и ажурные железные мостки сходят. Переброшены к каждому заводу. Железо в нашем металлургическом городке доступнее и удобнее в деле, чем дерево и камень.

Железный мост звенел туго натянутой струной. Блестел, полированный тяжестью рабочих ботинок. Чтоб не оскальзываться, заботливо изварен был именами сварщиков.

Охота пуще неволи! Схлынет половодье, снесет мутный снеготал, мы уже в Аю.

Ног не чуешь. Крадешься меж скользких голышей. Левой приподнял камень. Правой р-раз! Вот она, кошкина добыча. В клубах донной мути. Бьется, пропоротая вилкой, в отчаянной потуге.

Разазартная охота. Лишь как мост зазвенит под пересменкой, придешь в себя. Какая уж тут охота! Каждый не преминет пустить обидный совет.

Взапуски в гору-гору. Добро согреемся.

Дома — магалей кошке. Нам неприятное заделье, керосином обдирать мазутные кольца с рук-ног.

Красив наш Ай. Радуга, и только. Не жалеют заводы для речной красы мазута. В радужной той красе лишь магали и выживали. Так прокеросинивались, что кошка иной раз брезговала.

Что за живучие твари были эти магали. Нигде их больше не встречал. Показать бы ученым. Да исчез в Аю и магаль.

Мертвая радуга струится-переливается под звонким настилом железного моста.

Братишка справный. А я — будто не кормят. И кашлять начал. Иной раз зайдусь до посинения. Забеспокоились родители. А вдруг да… Надо поддержать.

И купили козу Маньку.

Как ведь несправедливо. Хорошего будто и не было. А дряннишка, сорви-головушка до ужимочки впечатается в память.

Была вот Манька. Она ли не молодчина. Молоко — сливки. Домашняя. По огородам сроду не блукала, а что о ней вспомнишь? Зойка, Манькина доченция, эта да. И в кого только уродилась.

Манька простенькая. Невидная, немудрящая козушка. Рога серпами. Скромная бородка. На этой шубка на пуху цвета кофе с молоком, рожки изящной мерой, бородка да вдобавок сережки. Щеголиха! Зато Манькино вымя — торба. Сиськи по земле чиркают. У этой же с кулачок. Худотитяя.

Маньку пасти, горюшка не знаешь. Щиплет себе, отдохнет, еще пощиплет. Домой захочет, мекнет вежливо. Эта же, глаза завидущие. Под носом пырей по пояс. Нет, ей туда, куда нельзя. А то вдарит в голову: дома что-то позабыла. С места и в карьер по грядкам, межам-канавам, крапиве и бурьяну. Удержи попробуй. Откуда и силы берутся. Семенишь-семенишь, запнулся — бряк и пузом пашешь грядки, корчуешь татарник. До чего ж приятно!

А блудня-то, блудня! Как ни привязывай, отвяжется. И… «ах, вы козу распускаете, ах, в милицию сведу, ах, штраф припаяют».

Материны цветы Зойка, понятно, извела под корень. Откроешь окно — у нее ресторан. Ей, видите ли, трава-мурава приелась, оскомину набила. Ей заморских блюд пожелалось, и жрет олеандр — горечь-яд. Другая бы с листика копыта отбросила, а этой — чем горчее, тем слаще.

Бельишком баловалась. И так-то небогато нарядов у матери, с материей трудно, а она, небось, наши штаны не тронет, грубоваты, платья ее дегустирует.

Дурное к дурному тянет. На улице ведь всякие живут. И хорошие, и похуже. Так Зойка выбрала товарища — Володьку. Из колонии вернулся, здоровенный лоб вымахал, а ума не вынес, все шкодничает.

Смеху ради, подпаивал Зойку. Хорош смех: алкоголичкой стала Зойка. Так и дежурит у Володькиных окон. То хоть по кружке надаивала, а тут совсем отказала.

Курить научил Володька. Сунет в зубья чинарик — Зойка взатяжку, дым из ноздрей, докурит, окурок сжует.

Пристрастилась к куреву, наглеть стала. Приставать к встречным-поперечным. Не угостил окурком — в рога. Проходу от нее нет. Пока отца не саданула в печень. Нашла кого — хозяина. Лопнуло отцовское терпение, и решилась Зойкина участь.

Мы все дрались. С братом. Соседями. Улица на улицу. Поселок на поселок. Шла о Татарке дурная слава.

Запахнет палами, захряснет по горам огородная копанина, и открывает Татарка три фронта. Метзаводский — прямо над нашей улицей.

Шла тогда большая война, злая, метзаводские крепко насолили. Поймали наших, скинули шкарики и отпустили. Заведено было, пленных оголять и ремнем, чтоб веселее плясали. Но без штанов домой, это уж слишком.

Решили проучить метзаводских.

Загремели в переулках поджиги. Не хлопушки из гнутой трубки, гвоздя и резинки. Штучки посерьезнее. Заряд — коробок спичек, рубленые гвозди. Шмальнешь — в доске дыра. Или руку разворотит.

Налили свинца на пряжки. Гирьки, звездочки навешали на веревочки. Кастеты нарубили. И вышли.

Наших тьма, метзаводских того больше. Кого только нет. Презрительные челочки шпаны. Ладонные бляхи фэзэушников. Синяя ремеслуха. Мазутные фуфайки работяг. И школьная шелупонь.

Сошлись, похлестались матом для подначки. Мы, малявки, стакнулись. Поквасили носы. До крови, до рева. Разошлись парни, и началось. Всерьез! Тут уж ноги уноси.

Наша взяла. Рванули метзаводские. Гнали мы их, дубасили. По их же поселку, меж сараек. Пока мужики не вышли.

С взрослыми мы не воюем. Вернулись на гору разложить победный костер. Пленных захватили. Попрыгают. Без шкариков. Будут знать.

Разжигаем костер и замечаем: нет Оплюни. Дела! Кто видел?

Видели. Как сошлись, упал.

Он там и лежал, где упал. Скорчился, колени к животу подтянул.

— Ты что, Оплюня? — спросили кореши.

— Живот жжет, — тихонько пожаловался он.

Ему в армию пора было. Кальсоны уже носил. Расстегнули ремень, а в кальсонах дырка. И в животе дырка. Вокруг сине. И только.

— Ништяк, Оплюня, — успокоили кореши, — даже крови нет!

Испортил Оплюня победу. Идти не может. Пришлось бросить костер, нести на руках.

Да не домой, прямо в больницу. Заражение крови. Ржавые гвозди нарубили метзаводские в поджиг.

Эх и дали бы мы за Оплюню, да взрослые принялись за нас. Перепороли, в милицию потаскали, чтоб на Татарку выйти, где там. Конная милиция патрулирует, разгоняет, чуть соберешься. А втихую что за война. Поймаем, изметелим одного-двух. Так ведь не то.

А потом воевать как-то интерес пропал. Взрослые о войне говорить перестали. Заняли их новые заботы, а нас новые игры. Нам еще играй да играй. В школу только ходить начали.

Записали меня в школу. К превеликой моей радости на слезную зависть братишке. Подумать только! Всю жизнь вместе, а тут…

Про себя-то я считал, учить меня особо нечему. Читать умею не по складам, а вслух и без запинки. Что там считать — складывать и вычитать. Правда, писать не пишу. Мама не разрешает, боится, почерк испорчу.

Мне почему в школу хотелось. Дом она занимала самый большой в поселке. Четыре ряда окон. И каждое со все наши окна.

Здесь госпиталь был, а как война кончилась, раненых не стало, дом и отдали под школу. Ну, не весь дом, низ заняла ремеслуха, над ней разные организации, а самую верхотуру отвели под классы.

Ох, и долгое выпало то лето: и тянется, и тянется, а ты жди. Одна радость — брата дразнить.

Но настал и этот вечер, когда мама сказала:

— Ну-ка спать ложись. Ничего не рано. Завтра в школу.

В школу меня повел Артурка. Он уже во втором учится, все знает.

Сначала Артурка вел меня за ручку. Как маленького, велели так. Потом ему надоело, отпустил. А у ключика и говорит:

— Давай страданем. Свернем подсолнушек. Тут до обеда дрыхнут.

Я бы не прочь, так ведь в школу же, опоздаем. Дядя Ваня дал гимнастерку, мама сшила пиджачок, в школу ходить.

— Ништяк. Ты стой на шухере, держи портфель, а я… Подними проволоку.

Тут до обеда не дрыхли. Артурка за подсолнух, а из уборной тетища. Здоровенная! И по-мужски на него, по матушке. Артурка под изгородь. А проволока-то колючая. В войну все ей обгородились. Артурка — а-а-а! Тетка к нему, он — дерг! С заду клок.

Прыснули мы через две улицы. Отдышались, Артурка ощупал штаны.

— Не пойду в школу. Видишь, дыра.

Я в плач.

— Вот навязался. Ладно-ладно, не хнычь, поведу, портфелем прикроюсь.

Конечно, опоздали. И линейка прошла, и по классам разошлись.

Артурка-то знает, куда ему. Во второй «бэ». А мне?

— Куда да куда. Опять занюнил. Идем со мной. Посидишь урок, а на перемене разберемся.

Постучались. Вошли. Разрешили нам сесть за парту. Перекличка шла. И Артурку назвали. А я как подумал, что в моем классе меня вот так же кликнут, а меня нет. И вычеркнут из списков. Я и не выдержал. Артурка ногу топчет, а я…

— Это еще кто? Новенький? Фамилия?

Я, понятно, сказать не могу. Артурка за меня.

— Он не наш. Ему еще в первый надо.

И так себя ведет, будто не он меня сюда привел.

Разобрались, куда мне. Оказалось, рядом. И ничего я не опоздал. Перекличка до меня не дошла. Назвали меня, я встал и ответил «я». Обрадовался.

А учительница, сразу видно, что добрая, вся в веснушках, перекликала всех, поднялась из-за стола и познакомилась.

— Меня зовут Вера Васильевна. Я вас буду учить до пятого класса.

Тут и звонок на переменку. Встретил я Артурку, и мы подрались. А что он. Ему велели привести меня в школу. А он страдовать.

Какой-то слишком уж громкий матч гремел тогда в Видинеевском саду. Обычно нас не гнали за безбилетность, а тут, на-ка, такая бдительность. Самые-то потайные дыры позашивали горбылем. Милиция со всего города. И контролеров этих. И на входе, и у забора. Вылавливают нашего брата безбилетника, только рев стоит

Ну, да все равно мы были там, через забор и горохом, попробуй собери. Только Артурка попух. Пока седлал забор, смелел, его и засекли, голубчика. Сполз, а ему — здрасьте, я ваша тетя. Только и оставалось «тетенька, я больше не буду». И на выход. Хорошо, что не в милицию.

А на поле, такое на поле! На наших воротах сам Клайн. На вражеские навешивает сам Пузан. Ему с правой бить запрещено — пушечный удар. Это уж точно. Да что Клайн, что Пузан, лучших из лучших выставил родной метзавод. И противник нашим под стать. Других бы без заминки расколошматили, а эти держатся. Того и гляди, сами наклепают. Пузан размочил счет. Клайн мяч из сетки вынул. И пошло…

А я испсиховался. Мешают мне болеть. Девчонка. Нет, подумать только, девчонка болеет. Кому ни скажи… И все я о нее спотыкаюсь. Как соринка в глазу. Самый момент. У ворот заварушка, а мне в глаза голубое платье — косички-бантики.

Что она понять может? Так себе, зыркает больше по рядам, чем следит за игрой. На меня взглянула. Заметила, головкой дернула. Что это она? Рубашка на мне, как рубашка. Обзеленена, правда, боролись на полянке, так не видно от нее. Что я ей, на улицу должен в чистом идти. В школу мы тоже ряжены-глажены. Белый воротничок, руки с мылом. А сейчас зачем, бегать-то. И так мать ворчит, как на огне горит, не напасешься.

А что это я, в самом деле, так одет. Столько народу, а я. Дом-то недалеко. Переодеться пара минут.

Опять взглянула. Вот ведь привязалась. Я и поднялся.

— Ты чо, — удивился Володька, — живот заболел?

Побежал я домой. Прибежал. Нашел в комодке рубашку. Мятая. Еще бы. С весны ненадеванная. Погладить? А угли в утюг? Холодным волозить. Где там! Не разглаживается. Натянул. Хоть плачь, как теленок жевал. Потуже за ремень. С груди гладко. Со спины ворохом. С фуражкой беда. Полкозырька висит собачьим ухом. Мастачил, мастачил, что толку-то. А без фуражки? Так ведь. Гололобая башка, дай пожевать пирожка. Челку-то с седьмого разрешают. А я отцову фуражку. У меня саклан приличный. Лады!

Бегу на стадион. А с полдороги мне люди. Все гуще-гуще. Игра-то кончилась. Это надо же! Игру прозевал. И все из-за этой. Попалась бы она мне. Не попалась. Где уж. Известно, что делается после хорошего матча.

А ведь искал я ее, не нашел. Она всегда, что ли, в голубом. А я бы только по платью и узнал.

Решили бежать из дому. Не то, чтоб жилось нам плохо. Просто надо было разоблачить взрослых во вранье.

Они ведь что. Сказочки рассказывают. Про всякие там города-страны, моря и океаны. А где им быть морям-океанам? Ну, ладно, за Косотуром еще хребет. А посмотреть с Татарки и еще разглядишь. Но ведь на последний-то все равно опускается небо. В долинах, что ли, все эти индийские да тихие океаны? Что-то не то.

Между прочим, это крамольство не мешало мне получать пятерки по географии. Таким я был лицемером. А что поделаешь. Попробуй-ка заявить у доски, что не веришь учебнику. Из двоек не вылезешь. Скажут: «А ты докажи». Нужны веские доказательства.

Дома их соберешь? Нет. Надо разбираться на месте. А отпустят тебя? Конечно, нет. Вот и получается. Хочешь не хочешь, а надо бежать.

Поездной вариант сразу отпал. Зайцем по вагонам много не нашныряешь, кондуктора на что. На крышах тоже отъездились. Электропоезда стали пускать. Сколько пацанов срезало проводами. Ну и милиция. Кто да откуда. Им ведь не докажешь, что ты не шпана. Что ты, можно сказать, с научной целью. Домой тебя. Вот ваш отличник. В школу сообщат. Позор!

И решено было плыть по Аю. На плоту. Лучше не придумаешь. Как известно, реки впадают в море. Вот и проверим, где оно, это море. Понесет тебя вода, а ты посиживай, открывай земли. Еда под тобой. Всякие там рыбы, лангусты, омары. И совсем немаловажная деталь. На учебе не отразится. Поплывем в каникулы. В школе и знать ничего не узнают. Дома? Что дома? Письмо оставим. Мол, так и так. По делам. Не ищите, вернемся сами. Успокоятся, не маленькие.

Брату только скажи. Борька тоже сразу. А с Артуркой пришлось повозиться. То ему, да се! Рулевым сделай. Так ведь Борьке уже обещал. Тогда капитаном. А я кто? Ладно, ладно, будешь капитаном. Я тебе дам капитана. Только бы отчалить.

Артурка еще ремня боялся. Такой уж он. Пацан пацаном, а вспомнит про ремень, и хоть не связывайся.

Плюнуть бы на него, да некого больше в экипаж. Володька в детской колонии. Связался со шпаной — Стульчиком, Танищем, карманничать начал. А Женька давно уже с нами не водится. Старшеклассник, видите ли. Как был задавака, так и остался. Ну а больше и нет никого на улице. Все мелочь пузатая, послевоенная.

Все сорвалось из-за сухарей. Какое без них плаванье. Стали сушить и копить. С хлебом-то свободнее стало.

Тайник устроили в родительской кровати. Матрац пружинный, сколько раз выручал. Натворишь дел — и под койку. Руками, ногами вцепишься в матрац. Оторви попробуй. А под кроватью ремнем не больно. Не размахнешься. Повисим на матраце, пока отец не остынет, и вылазим.

Запрятать в матрац, в пружинах что угодно можно. Сроду не догадались бы. Если б искали. Да не искали они.

Весной уже, сухарей прилично прикопилось. Лежат родители перед сном. Слышно нам, разговаривают:

— Что это, мать, в кровати? Камни, что ли, стелешь!

— Дошло до него. Наконец-то. Кожа как у слона. У меня давно уж все бока в синяках. Матрац-то когда перетягивал? Не спанье, а мука. Смотри, как выперли пружины.

Поднялся отец. Осмотреть матрац. Полез под кровать. И оттуда:

— Это еще что такое? Тебе что печи мало.

Это он наши сухари обнаружил.

Ну и началось следствие. Что да как. Ох да ах. Экзекуция. Плакали наши сухарики. Конфисковали.

Не сплавали мы по Аю. А без доказательств что докажешь. Переубедили меня взрослые.

Идти на покос, вставать с петухами до раннего заводского гудка.

Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.

Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.

Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а в покос ему все праздник. По-деревенски.

Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке, жестяная поклажа. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.

Отцу не терпится, ой как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.

Выступаем. Мама, выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.

С планевища, высокого, огромного ровноземелья за околицей города уже не видно. Там, где город, молочное озеро. Солнышко сошло с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем нам вслед. Теперь не отстанет.

С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы по ведру росы. Не скоро солнце пробьется здесь до земли. А вытянуть густой хвойный настой не осилит и за день.

Когда солнце, перевалив через гору, находит нас, мы уже передохнули на гладких валунах у Салтанки, но все равно, где нам с ним тягаться. У солнца дорожка ровная, голубая. А наша — все тягунки да кривунки. Да и набрало солнце высоты, силы. С налету бьет в затылок. Так, что спотыкаешься.

У Багрушского кордона сворачиваем с Кувашинского большака на быструю, малохожую тропку. Юрко шныряет она по еланкам. Прошивает частоколы посадок.

А над тем глубоким, голубым логом отец обязательно остановится. Изумленно заоглядывается:

— Это надо же! Будто пасека где. Вернемся с победой, иду на базар, беру меду липового.

Тихий отцовский восторг вливает в нас свежие силы. Ой и хитрый наш отец! Чует ведь, что совсем нам лихо. А поизумляется небесным цветам, медовому настою и до Березовой сразу рукой подать.

Над речушкой замри, и уловишь быстрые, легкие тени хариусов.

За Березовой земляной балаган. У балагана дед — сто лет. Странный дед. В такой дали покосничает, где берет силы?

А тут уж все наперечет. Тут уж, как переберешься через две грязи, продернешься сквозь зеленый мрак урмана, поднимешься в светлую, веселую горушку — и наши еланки, наш покос.

По приходе, перво-наперво, отец закрепляет литовку на окосиве. И со свежей улыбкой — да он ли отшагал столько — торжественно заносит косу. На полное плечо. Ш-ш-шик. Первый ворох кошенины. Первый бритый пятачок. Первый прокос.

Отец окашивает кострище, остов шалаша, притулившийся к старой морщинистой иве. А мы разметались бездвиженно. Как пришли, так и пали. Все эти затяжные, горячие километры. Свинцом влились в тело.

Но проложен прокос к ключику. Деревянными пальцами цепляешь котелок. Ковыляешь в ложок. И заносит из стороны в сторону.

Уж такой он затаенный наш ложок, застойный. Роса днями держится. Сходишь, как в прохладную, покойную заводь. По коленки, по пояс, по шейку. И невольный, на полную грудь вдох. Как перед нырком.

Уф-ф! Живит сомлевшее тело. Спекшаяся кровь жижеет. Из жилочек вымывает усталость.

И совсем уж оживаешь, как приложишься к ключику. Губами. Обожженным лицом. Очугуневшей головой — в воду. Глоток за глотком, запоем, взахлеб. Не разбавляя дыханием. Еще, ну еще, еще! Сколько же можно!

Пересилил себя, оторвался. Да ты ли только что пальцем шевельнуть не мог. Тело ликует. Поет в нем жизнь.

Черпаешь котелок с краями. И превеликим грехом кажется расплескать хоть капельку.

Дальше дела распределяются так. Отец обходит покос. Как-то удались нынче травы. А наши заботы — огонь разложить, сварить кашицу.

Такой славный получается костерок. Ни дыму, ни пламени. Весь в жар. Уж мы-то знаем, чем ему угодить. Вода мигом в кипенье. Пшено пляшет, забухает, заполняет котелок.

Вообще-то не любим мы кашеварить. Мужское ли дело? А в охотку до чего привлекательно.

Первородный восторг бурлит в нас. Сейчас бы на колени, и жертву ему, чудо-зверюге. Чтоб добрым был, признал своим, стал другом. Не жалел тепла, защитил от коварства зеленого царства.

Разварилась кашица. Пфыкает пузырями. Ну-ка. Готова. Горячо сыро не бывает!

Сдвигаем котелок к колышку. Чтоб не пригорело. И до отцовского возврата — в кулигу.

Над жженым кирпичом, черными огарками бревен (скит стоял) горят свечи иван-чая. Зеленым крапивным пламенем охвачена малина. Ее-то нам и надо. В самый крапивный костер. Да пусть она жжется, злюка! Малинки еще зеленухи. Не успели налиться солнцем. Но вкусны же, вкусны. Разговляемся.

Отец зовет, вернулся.

Советуемся, как равные, где ставить стога. Хлебаем кашицу. Пьем чай. Черно-фиолетовый. Лабазником заварили и душицей. Куда до него фамильному.

И выходим в три косы, размяться, сбить охотку.

Кругами от шалаша рядки кошенины. Расходятся. Как от камня, брошенного в воду. Травяные круги.

В сумерки неспешно вечеряем, чаевничаем. И смотрим все на небо, гадаем, что принесет завтра: вёдро ли непогодь? Вроде обнадеживает. Закат серебрист. Спокойной ясностью осиян. Усыпали небо звездные мурашки. От дружной, разовой зяби. Верный признак!

Пора на покой. Столько за день повидали, отмахали, намахали. Да и комары залютовали, разгулялись разбойнички. Почуяли живую кровь.

Вползаем в шалаш, под молодое сено, плотно заволакиваем вход, чтобы сохранить тепло. Утренники ой как свежи! Щелка им ворота, и занудам-кровососам ворота. 3-з-зу. 3-з-зу. Сердце замрет в ожидании. Затих. По носу зуд. Шлеп! Не тут-то было. 3-з-зу. Ох и жмурки!

Дзон. Дзон. Дзон. Это отец литовки отбивает. Утро уже. Дзон! — с соседней елани, с противогорья, с горы на гору. Полон лес народу, покосная страда. Каждому хочется успеть, урвать по погоде сенцо.

Торопись, косарь, косьбивое времечко минутно, солнышко летом не засыпается.

А руки-ноги связаны, застоялась за ночь кровь. Тяжела косуля. Тяжела, да пока заводишь за спину. А тут. Врастает в ладонь, влетает в сизую рось. Плещет льдынь на ноги. На черную стернь прокоса.

Летает, струится стальное перо. Прядет травяную пряжу. Разогнало кровь. Пот выгнало. И уж рубашка нараспояску, нараспашку. Жарко.

Пока рыжая корова — солнце слизывает росы, сбиваешь со взлобков худосочные, жесткие травы. В сушь забиваешься в затенье. Окашиваешь опушки. В ложках валишь листовник.

В полуденное пекло косу на покой. Только траву попортишь. Косу на покой, да тебе нет покоя. Грабли в руки. Валки вороши. Полуденник поможет солнцу.

Выгонят они из трав сырость, а зеленую благость оставят. Сжует ее коровка, передаст молоку, а мы пить-попивать. Да поминать. По еланкам солнышко гуляло. Песенки напевало. Травяные строчки. Солнечный склад. Ветряной напев.

Ворочаешь рядки. Сгоняешь в валы. Стаскиваешь в копны.

А небо пусто, голубо и звонко. Кружат в нем, парят, всхлипывают ястребы.

Куда как славно шуршать спеющим сеном. Да хлопотно. Глаз в сено, глаз в небо.

Случалось, и часто случалось. Затихнет хор травяных тварей. По небу комьями мусора вороны. Возьмутся откуда-то, окаркают вёдро и забивайся в шалаш, отдыхай. Сколько?

Всяко бывало. Спорый грибничок пробежит — полбеды. Сену на едовость. А ну как чередой, за одним да другой. Подсушит, подмочит. Сеногной. А ну как обложной?

Кинет отец взгляд в небо.

— С гнилого угла потянуло.

И отдыхать нам не день и не два.

Съедим все, ожидаючи, и домой. На пустое брюхо не ожиданье. Самое-то расплохое, распустое возвращенье. Сердце истомится до нового вёдра. Сено-то в валках, гниет.

Ну, да не всегда же так. Попугает, малость подгадит да скоро обдует. И снова бегом-бегом. Глаз в сено, глаз в небо. Вороши, сгребай, в копны стаскивай. Сроду не дождешься, чтоб высохло до травинки наше сено, мечем с сырцой, что ни говори, а рисково. Может загореться.

Отволгнет сено в стогу, нагреется. Глядишь, и потянуло плесневым дымком. Приедешь за сеном, а везти-то и нечего. Черная, затхлая труха. Соли не соли, корова в рот не возьмет. Вредит еще нашему сену распроклятая чемерика. Много ее, не выберешь. А чемерику хоть лето суши, все течет ядовитый сок.

Стога мы ставим, что терема. Стожар — матерая березина. Шатром баганы, на них сено кладем. От земли так обдергиваем, насквозь проглядывается. Чтоб продувало. Для того еще и поддувала — двери в травяной терем. Ни чемерика такому стогу не страшна, ни ветер, ни дождь. Середку-то утаптываем, убиваем, чтоб не набухало. Один наверху бесслазно. Пока не завершит, не сведет стог на нет.

Разложит отец стог, доведет до плеч, и к стожару ставит. Поднимает тебя, поднимает сено в небо. Навильник на навильник. Уж и вилы отец взял с длинным череном. Уж и подавать осиливает в два присеста. С земли в опору на черен. И тебе кидком. Уж сам он сверху букашкой. Высотища! Сверзишься, кости порастеряешь.

Вроде бы чисто внизу. Одергали, очесали стог на завершающий навильник. Ветрило тебе заводят, сплетенные вершинками молоденькие березки. По ним и спускаешься с выси.

Вытряхаешь сенную труху с-под рубашки, штанов, а сам глаз не оторвешь от стога. Ай да мы! Что за чудо вычудили. Ну, не красавец ли наш терем?! Высочущий, стройный, травинка к травинке.

Выкошены еланки. Окошены опушки. Выбит из ложков листовник. Урвали у дождя сенцо. Вон оно — в стогах. Что нам теперь дожди. Да хоть неделями высевай. Значит, с победой! Домой!

По правде говоря, понадоела нам покосная суета. Позаели оводы, поискусали комары, иззудило сено. Просолились мы потом. Рубахи от соли коробом. Косточки все, жилочки истомились. Что ни говори, а сено убирать не чаи гонять. Все бегом, все в беспокойстве. И глазу наскучило в зеленой тиши. Соскучились мы по городскому многоличью, многоголосью.

И самый-то он суматошный последний день. Самые суетные эти поскребыши. Совсем нас отец загонял. И можно его понять. Все поето. А ну как дождь обросит. И сена-то неубрато с навильник, а не бросишь. Зима-то ой как долга. Да и сено у нас едовое. Корова не евши сыта. Что ни клок — кружка молока.

Вершим стожок-последыш, и отец сразу добреет. Улыбается.

Обходим на прощанье стога. Любуемся. Хороши! По плечо суем в сено руку. Не греется. Зелено-то, зелено. А аромат, хоть чай заваривай.

Уходим, уходим. И легок, и волен наш путь.

И снова зеленый мрак урмана, две грязи, дедка-столетка, легкие тени хариусов, лог, залитый небесными цветами, и всегдашнее отцовское «это надо же».

И снова о меде. И знаем, назавтра, проспимся, на столе засветится банка, вкрай залитая душистым солнцем.

Как славно лететь нам домой. Ловить, как солнце прячет жар в синие леса. Остывает, темнеет устало. Столько дел переделало. Столько сена пересушило.

Что за настоями потчует нас лес на прощанье. И все-то они лишь приправа. Затопил, заполнил мир запах свежего сена.

Легок да долог наш путь. Уж и солнце на отдыхе, а мы еще на ощупь угадываем тропку через пихтач.

А как вырываемся на вольный, степной простор планевища, звездами усеян мир. И под нами, где плескалось, уходили, молочное озеро, тоже звезды.

Осыпаются спелые звезды августа. Те, что остались в небе, пронзительно-сини, ледяные осколочки. А эти, земные — теплы. Согрели их люди. Зовут они нас, подмигивают. И среди них звездочка нашего дома.

Тянет от них теплом. И слышно. Кто-то большой-большой, сильный, вдосталь наработавшийся, спокойно дышит во сне.

Опустел, омертвел наш двор, как свели ее на базар. Предательством, черной изменой то утро.

Все к тому и шло. Стара стала. На рога дюжину колец нанизала. Зубы стерла. Молоко потеряла, жиже пошло. Себя не оправдывает. Сенцо-то кусается. А своего, покосного на ползимы не хватает. Да и ущемлять стали. Чтоб хлеб не скармливали. Все одно к одному.

Очистили от лежалых говех ее вислое брюхо. Теплой водичкой омыли. Расчесали шерсть. Накинул отец веревку на рога. И вернулся — с одной веревкой.

Укосолапила наша буренушка к чужим людям. На молоко ли, под нож. Да разве можно так? Конечно, как же иначе.

А только…

Дзинь-дзинь. Тугие, упругие струйки молока о дно подойника.

Прысканье в крученой пене. И благодарные, протяжные Жданкины вздохи.

Рано-то — рано. А под нами, спим мы с братом на сарае, уже доброе мамино бормотанье. Обмывает она Жданке вымя. Смазывает соски топленым маслом. Попутно ублажает Жданку ласковыми словами. Иначе молоко не спустит. А уж той-то эти ласки-приговоры по душе. Блаженно переступает с ноги на ногу. Шумно тянет с пойлом всякие вкусности. И звонкое молочное «дзинь».

А только…

Наплывает на околицу, растекается по улицам ручейками доброе тепло стада. Наша поилица вперевалочку, неторопливой походкой спускается по переулку. Сколько кустиков-полянок облазила она. Все искала травку поедомее, молоку потворнее. Сколько травяных соков перегнал в молоко ее огромный, натруженный животино.

Ко двору она уже торопится. Нетерпеливо взмыкивает. Открывайте ворота. Подставляйте подойник, опростать вымечко, терпеть невмочь.

Не очень-то подставишь. Честь такая лишь хозяюшке. То-то мука, как мама в отлучке. Пить не пьет, есть не ест, а уж к вымени — ни-ни.

Было дело, доил. Мама в гости отбыла. Оставила нас, мужиков, домовничать. От соседок помощи не жди, отказались.

Дождался, как стемнело. Запахнулся в мамин халат. Повязался низко. Обнюхала, помыкала. Вроде признает за хозяйку. Иду в стайку. Ничего, следом. Пойло тянет. До сисек допускает.

Сделал я, что полагается. Подойник пристроил. Дернул за сиську. Только раз и дзенькнуло. Дрыг. Подойник в стенку. Я в другую.

Пришлось маму вызывать телеграммой, а как же? Молоко перегорит, вымя огрубеет, не раздоишь.

А только…

Заносит мама телка. Мокрого, вялого. Сливяные, безнадежные глаза. Будто знает, недолго ему жить. Долго ли его натерпишь дома-то? И зовет отец Родина. Сам не мог резать скотину.

Родин приходит со своим ножом. Большой, сутулый, масляно-ласковый. Без лишних слов тянет телка на двор. И тревожно мычит запертая в стайке Жданка. Потом Родин весело обмывает кровавые свои лапищи. Хвалит телка. И уходит с заработанным куском осердия. Дово-ольный.

Чудотворцем был наш пращур. Не чудо ли сотворил он с коровой? Молоко дано матерям для детей. Все твари земные следуют этому закону. А он убедил корову давать молоко людям. Всю жизнь, с первоотела. Не потому ли так добра к нам корова. Принимает за детей своих. А мы не слишком благодарные дети.

Чудаки-алхимики. Столько бились над эликсиром жизни. А он существовал уже. Из-под коровки. Приворотное зелье к земле, ко всем ее кровным, зеленым, каменным детям.

Это я цитирую себя, вел тогда дневник. Цитирую и сам с собой не согласен. В памяти дни те мокрые, серые. Хмурая оттепель. Тяжелые хлопья снега шлепаются на раскисшие враз дороги. Разбухшие, огрузшие тучи давят. Совсем недалеко им до земли.

Наверно, после заморозило. В марте зима с весною борются. Никак нельзя верить мартовским оттепелям.

Как узнали, с перемены собрались в класс сами. И по партам. Почти урок сидели одни. Кто плакал, а кто, без переживаний, терпел молчание. А ну-ка поори. Избили бы.

Кто-то придумал украсить галстуками потрет. Вот когда я ненавидел родителей. Не разрешали в пионеры, религиозные. Моего галстука на портрете вождя не было.

Русачка Нина Павловна вошла с опухшими глазами. Взглянула на нас и навзрыд, опрометью из класса. Так и не занимались в тот скомканный день.

А дома было обычно. Будничные дела и разговоры. Отец только обронил: хуже не будет. И по привычке глянул на дверь.

Под вечер назавтра все та же мокрота. Все та же свинцовая тяжесть туч. Под хмурым снегопадом по шоссейке текла черная река растерянных, невеселых людей. Несла обугленные лоскутья знамен. Все туда, к райсовету.

Там, у райсовета, за ночь поставили памятник. Железобетонную глыбину в броне-шинели и с усами. Такую же, что повторили тысячекратно по всей стране.

Через несколько лет эти усатые глыбы также разом, в одну ночь, исчезли. Удобная бетонно-разборная память. Остались в клумбах ставшие сразу нелепыми кубы постаментов. На всякий случай. Незаметно и их разобрали. По кирпичику, на текущие нужды.

Я же той весной вступил в комсомол. Подошло мое время.

Законы физики он иллюстрировал случаями из своей военной жизни.

— Лечу я в самолете. Догоняю муху. А высоко. Откуда, думаю, муха? Протянул руку. Взял муху. А она мне ладонь обожгла. Потому что то была не муха — пуля.

Пример этот, можно сказать, хрестоматийный. Иллюстрировал он им не один закон физики. С пятого по десятый класс.

Рот не успеваешь закрывать. Такие боевые чудеса пришлось перенести Михаилу Федоровичу.

Понятно, мы боготворили физика. Не у каждого учитель — такой герой.

Нам в нем еще что нравилось. Свой он, простецкий. Очень жалели, как девчонок в класс добавили. Такое он начинал. Не для женщин. Обхохочешься. А с ними начнет. Дойдет до самого-самого. И только крякнет, улыбку спрячет под усы. Заметный клок носил он под носом.

Крякнет, откроет учебник и читает очередной закон физики. Мы терпим. Знаем, что за ним последует героический эпизод. Или полуанекдот. Что ж с того, что половинка. Мы уж взрослые, домысливаем.

А главное, чем хорош. Двоек не любил. Умудриться надо было получить пару у Михаила Федоровича. Он так делал. Видит, ты ни бе, ни ме, ни кукареку, объяснит. Не ленись, поддакивай. И — международная. А то и четверкой порадует. Выползет «усмешка» из-под усов.

— Себе-то неудобно тройку ставить.

Не всем он, конечно, четверки-то. Кто по другим предметам их получал. О чем еще можно мечтать?

До десятого мы его боготворили. В десятом — взбунтовались.

С чего началось. Он задачку объяснял. Условие написал на доске, а дальше, как всегда. Чем дальше в лес, тем больше дров. Заблудился. Отложил мелок. Вытер тряпкой руки. И подытожил:

— Дорешите дома. А пока звонок, я вам…

Тут и началось. В общем, больше на физику мы не ходили. А за нами и 10«а», и 10«в».

Началось усмирение. Уговаривали. И классный руководитель. И завуч. И директор. Четверкой по поведению грозили. Всем десятым-то? А кого выпускать будете?

А тут еще пронюхали, что Михаил Федорович вовсе и не воевал. В тылу ошивался не то интендантом, не то вообще завхозом. И образование его далеко не учительское.

Не скоро гороно нашло нам физика. Все-таки учебный год в разгаре. Не скоро, но нашло. Погонял он нас в оставшиеся четверти. Кряхтим, а довольны. В голове-то тяжелеет. Есть надежда на вуз.

А утром, после выпускного вечера, как пошли встречать солнце на берег пруда, ох и качали мы его, вытребованного физика, ох и качали.

Сколько моих кумиров рухнуло в десятиклассной школьной осени.

После выпускной горячки, восьми затяжных волнений, ликования при получении заветного документа с тщеславным единообразием цифр, подтверждающих законность солнечной тяжести медали, которую отец тотчас сносил в ювелирный, пораженный, утвердил — настоящее, спрятал в комод, самое надежное место, и запер на ключ. После бури волнений и ликований захлестнул меня штиль ожидания. Я ждал вызова в Ленинградское высшее инженерное морское училище имени адмирала Макарова.

Все уговоры моих доброхотов позади. Делай, как знаешь. А отец напророчил жареного петуха, который клюнет еще меня в одно место и приведет в чувство. Да как бы поздно не было.

Я погрузился в странное состояние. Такое, описывают, наваливается, когда стряхиваешь с себя неимоверную, обволакивающую каждую клеточку тяжесть морских пучин.

Пусть, посторонен стал мир. Все обрезало ожидание, завтрашний отъезд.

Зыбкость, смутность своего положения я глушил книгочтением. На теплой шершавости татарских скал, в звонкой сухости трав я не столько читал — мечтал о недалеких теперь чудесах иноземелья. Пока однажды не уловил снизу крик.

Конечно же, конечно, оттуда, из мечты, звучащей переливчатым заклинанием, ЛВИМУ, пришел вызов.

И я отчалил. И были слезы. Последние уговоры, многократные напутствия. Не отходи от чемодана. Не отходил. На подорожники пролился одеколон. А я их, тошнотно душистые, грыз до самой Москвы. Мог ли я выйти на перрон за свежей булкой. Не доверяй никому. Люди всякие. Не доверял. Деньги расходуй осторожно. Они без глаз, не знают, куда идут. Хрустящие эти бумажки, зашитые в особый карманчик, жгли мне живот.

Башкирские увалы. Приутюженность Поволжья. Мутная недвижность Волги. Изжитость среднерусских равнин. Исполосованных оврагами. С серыми кучками деревень под лохмами соломы. Погостами куда большими деревень.

Что и говорить. Разочарован. Разочарован. Мне ли восхищаться пустым горизонтом. После гордой и броской горной красы.

Мир оказался серее моих гор. Никаких чудес.

Москва. Ну и что.

Ленинград. Это уже, конечно. Запомнился. Но совсем не сразу.

Такая чистота. Тянуло снять ботинки, ходить в носках. Такая достойная, доброжелательная неторопливость проспектов и линий.

Неверие, ошалелость, а в конце концов, непробивное безразличие. Пресыщенность каждошаговостью шедевров, памятных мест, о которых зубрил с первого класса. Да мне Невского, одного Невского хватило бы за глаза на бесконечные те, быстротечные недели, что подарило ЛВИМУ.

Три недели прождали медицинскую комиссию. Врачи обследовали призывников.

Хватило мне времени и на восхищение, и на спокойное любование, и на пресыщенность, и на тоску. Довела меня тоска, боль-кручинушка. Никаких чудес вдруг не надо стало. Домой-домой.

И посчастливило мне домой. Провалился на медицинской комиссии.

И прости-прощай чистый город Ленинград. Прерадостный, мчусь через северные леса на Урал. В поезде надоумили, и в Челябинске зашел я в политехнический. Через час вышел студентом. Магическая сила золотой медали!

В сумерки подлетал я к родному дому, к радости родителей. Сожалению учителей. Мог бы позначительнее институт выбрать. Все-таки золотая медаль.

Скучно мне бывает, крестьянину, —

До души в свою деревню врос.

Бросить бы бетонную плотину

Да уйти в колхоз.

Скоро там зеленые разливы

Заполощут возле хат травой,

Тракторы загрохают по нивам

Радостной толпой.

Скоро там, над озером, как скрипки,

Чайки запоют, кружась.

И нырнут плуги, жадны и прытки,

В земляную грязь…

Налево и направо гляну

И замечаю тут и там:

В косынке легкого тумана

Весна шагает по полям.

Весна,

Ты мне такой и снилась.

А наяву еще милей!

За дальней сопкой опустились

Десанты первых журавлей.

Бездонна синь,

И воздух светел,

Шумит ручей, как водопад,

И молодой, веселый ветер

Играет косами девчат.

Зеленым шелковым убором

Недаром бредят тополя:

Уже за синим косогором,

Как море, вздыбилась земля!

Пойду ее волнам навстречу.

Пойду, как в сказке,

Как во сне,

Через огонь:

Горит, что свечи,

Стерня на бывшей целине.

Здесь встанет спелая пшеница,

И думы все мои о ней…

Готов я низко поклониться

Прилету первых журавлей!

По Уралу бродит осень.

Бабье лето…

Благодать!

Я хотел подняться в восемь,

А поднялся

Снова в пять.

Знать, родился я поэтом

Под иконой и дугой,

Вот в такое ж бабье лето —

В Святодуховке родной.

Вот в такое ж бабье лето

Породила меня мать,

Когда бабы до рассвета

Выходили жито жать.

Я люблю такую пору:

По лугам бредут зароды,

На токах пшеницы горы,

Полнокровьем помидоры

Расписали огороды.

Потому мне все здесь мило.

Каждый кустик и мираж,

Я познал косу и вилы —

С детских лет.

Как карандаш.

Есть и дети,

Есть и внуки,

Но не спится старику —

Пригодятся мои руки

В эту пору на току.

Распахнула дали осень,

Шепчет ласково: «Взгляни,

Ты вот здесь, а люди спросят

Про стихи в такие дни».

Гляжу на мир влюбленными глазами.

Дымится степь, кочуют облака,

И, рукавами тростников касаясь,

На север пробирается река.

Над нею чайки — плачущие скрипки.

О чем кричат? Кого они зовут?

Роняя в речку белые улыбки,

Доярки по-над берегом идут.

Они идут, еще почти девчонки,

С серебряными ведрами в руках.

В колючих кофтах низкие сосенки

Рассыпались на сонных берегах.

В зеленых камышах ныряют утки,

Шумят леса. Краснеет земляника.

И кланяются низко незабудки,

И туфли девушкам шнурует повилика…

Счастливо живу в Магнитогорске,

Рад хорошей весточке о том,

Что моя целинная березка

Стала выше крыши в Боровском.

Что в тени «березового ситца»,

В час, когда луна плывет в ночи,

Дремлют желтогрудые синицы,

Черные качаются грачи.

А она сверяет время года

С лиственным живым календарем,

Весело танцует в непогоду,

В изморозь сияет серебром.

Собирает снежные охулки,

И по-лебединому бела.

В тихом Айвазовском переулке

Стала украшением села.

…Не лежится по утрам в постели,

Все спешу куда-то. Недосуг.

Снегири на север загляделись,

Смотрят гуси-лебеди на юг.

Над Магниткой птицы пролетают,

Опадают клены на траву.

Только мне березки не хватает

В городе,

В котором я живу.

Здравствуй, лес с зеленой крышей, —

В твой июньский зной

Прихожу не ради вишен

Я в шатер сквозной.

Грибникам давай ненастье,

Ходят — книзу лбы.

У меня другие страсти:

Нет стихов, и нету счастья —

Нет моей судьбы.

Я ищу ее не в книгах,

Сидя за столом.

Выйду в поле, в поле мигом —

Звуков целый том.

Выбирай из них любой:

Он звучит как песнь.

…Не ищу судьбы другой,

Кроме той,

что есть.

Прошла рабочая неделя. Задвинуты под лавки старенькие сидухи, в которых будут лежать до понедельника сапожные ножи, шилья, гвозди, молотки…

Вымыты полы. Расстелены чистые пестрые половики. Истоплены бани. Напарился рабочий люд, отдыхает от трудов праведных. Кто за чаем с баранками благодушествует, кто дремлет.

На город спускается вечер, тихий, теплый, синий.

Отец пошел к деду кружку сусла выпить. Очень уж сладкое сусло умеет варить дедушка. Говорят, лучше всех в городе. Бабушка приболела, дома лежит. А мама вышла на лавочке с соседками посидеть, посудачить. И я, конечно, за ней приплелась. Куда еще мне деться? Сестер, братьев нет. Подружки по домам разошлись. Про телевизор тогда еще слыхом не слыхали. Вот и шла я за матерью, садилась рядом, прижималась к ней и слушала «последние городские новости».

О чем только не переговорят за вечер женщины. Пьяница-сосед избил жену до полусмерти. Где-то дом обворовали, а воров не нашли. У Шиховых корова из стада не вернулась, ищут — с ног сбились. На Киттарской улице, говорят, пожар большущий был — искры до неба летели. А еще вот пошел один мужичок в ледяную пещеру, что в нашем городе. Очень уж ему занятно было посмотреть, как там, в пещере. Шибко красиво, говорят. Залы там такие, будто во дворце каком, из бриллиантов да алмазов, так и горят, драгоценными каменьями сверкают. Пошел он и пропал. Думали, совсем сгинул человек, а он через неделю к одной деревне вышел за двадцать пять верст от Кунгура. Чуть живенький, кожа да кости. Оголодал, бедненький. Да, ну и поделом, больно уж смелый, везде бы нос совал. И чего надо? Сидел бы дома, так нет, куда-то надо под землю лезть. Хоть бы веревку длинную с собой взял, чтобы не заблудиться. Там столько, говорят, коридорчиков, что заблудиться дважды два.

Чем темней становился вечер, тем страшней, таинственней возникали рассказы. Вот уже то одна, то другая из женщин заводила разговор о привидениях.

— Зашла она, бабоньки, в избу, сунула руку под лавку за веником, а там — мертвая голова лежит, — рассказывала одна из соседок, — тут она, милые вы мои, и грохнулась без памяти…

Я еще крепче прижималась к маме, судорожно цеплялась за нее, готова была разреветься от страха и… не уходила, слушала.

Только грозные окрики мужей разгоняли эти вечерние сборища женщин. Расходились нехотя. Я шла, уцепившись за мамино платье, испуганно озираясь на каждый звук, на каждый неясный силуэт. Детское воображение рисовало все услышанное ярко и живо. И долго еще страх стискивал сердце…

Те времена, когда я, стоя обеими ногами в маминой калоше, разрисовывала угольками табуретки, давно прошли. Я уже вовсю рисовала цветными карандашами все, что попадало на глаза. Как-то бабушка показала мои рисунки учительнице. Та долго рассматривала их. Потом достала из шкафа анатомический альбом и сказала:

— Вот пусть скопирует, срисует. Поняли?

И в моей тетрадке появился глаз. Он смотрел на меня весело, будто подбадривал: «Так, мол, так, продолжай, девчонка!»

Рядом оказался нос, большой, строгий. Он, казалось, принюхивался к каким-то запахам. Кисть руки легла на белом листке. Огромное ухо к чему-то прислушивалось, а нога стояла твердо, непоколебимо.

Когда учительница увидела эти рисунки, она изумленно посмотрела на меня и подала мне новую картинку. Это был портрет дедушки Крылова. Я уже видела его в книжке басен.

Что ж, Крылов так Крылов. Что стоило для такой храброй девчонки нарисовать его портрет. Я еще не знала никаких правил. И страха еще не знала. Делала все по наитию. И портрет опять получился, конечно, по-своему, по-детски, но все же Крылова можно было узнать. И учительница, задумчиво глядя на меня, сказала:

— Кажется, способный ребенок… Знаете что, отведите-ка вы ее в художественную школу, где ребята учатся рисовать, а пока… пока пусть она нарисует хотя бы папу с мамой…

Папу с мамой? И как это я раньше не додумалась? Они всегда рядом со мной, и такие совсем, совсем разные. Папка черный, длиннолицый и длинноусый. Усищи черные с колечками на кончиках. Из-под фуражки чуб черный торчит, а глаза светло-серые так и смеются. А мама светленькая, круглолицая, бело-розовая, курносая. Только глаза черные, как смородинки. Рисовать так рисовать. Попробую!

И вот теперь, спустя 70 лет, глядя на эти давние пожелтевшие от времени рисунки, я узнаю их, моих родителей. Все-таки что-то сумела схватить своим неопытным глазом.

Вот тогда-то бабушка и привела меня в только что открывшуюся художественную школу. Ах, как там было все интересно! На стенах висели картины. На тумбочках и этажерках стояли гипсовые фигуры амуров и богов. Тут же были черные чугунные изваяния неизвестных еще нам героев. Мрачно смотрел, завернувшись в плащ, Мефистофель. Свободно, будто что-то рассказывая, стоял Дон-Кихот, а черный изящный чертенок дразнил красным языком, наставляя нос.

Так бы и не отходил от них, рассматривал целый день. Хорошо бы, да разве можно так? «Работать надо», — говорил нам Герман Александрович. В классной комнате все уже приготовлено для урока: на столе стояла кружка, рядом кринка и тарелка с хлебом. «Натюрморт» — трудное, незнакомое слово. Мертвая натура, то есть просто вещи, предметы.

Я пробовала рисовать, но почему-то у меня все получалось не так, как у других ребят. Кружка и кринка не казались круглыми, объемными. Тарелка выглядела какой-то плоской дощечкой. Нет, это было куда труднее, чем копировать руку или ногу из альбома. И скучновато. И трудно. Но мы еще знали и понимали, что это нужно. И терпеливо исправляли, переделывали, делали заново. Это требовало большой усидчивости.

Зато как радовались ребята, когда в класс входил Анатолий Владимирович Скрипов. Казалось, он вводил с собой саму фантазию, сказку. На его уроках можно было сколько угодно фантазировать, рисовать чертей, красавиц-принцесс, фей и леших. А иногда он разрешал взять листок бумаги и начеркать на нем случайные линии без всякого замысла, просто что получится, а потом присмотреться внимательно, «увидеть» что-то там, напоминающее фигурку зверя или человека.

У меня да и у других девчонок получались чаще всего дамы в кринолинах, этаких широких, пышных юбках на обручах. Мы их на картинках в журналах мод видели, и они нам страшно нравились. А однажды я даму в такой юбке даже на улице видела. Старенькая, седая, кое-как с пролетки слезла, в юбке своей запуталась. Извозчик ей помог. Я на нее, как на чудо, смотрела. С разинутым ртом стояла. А на голове-то, на голове шляпка — захохочешься — целое птичье гнездо с птичкой вместе.

Забавная старушка! С тех пор и мерещилась мне всюду эта дама в кринолине, в каждой моей почеркушке.

Тихий наш городок, летом зеленый, заросший мягкой гусиной травкой, весь пропахший черемухой и сиренью, зимой становился белым и пушистым, до самых печных труб засыпанный снегом. Таким он был до 1917 года.

А тут все изменилось. Ковыляли по улицам инвалиды, вернувшиеся с войны, ковыряли землю деревяшками протезов или неуклюжими длинными костылями…

Бабушка как-то пришла с рынка взволнованная, испуганная: говорят, царь-батюшка отказался от царского трона. Даже всплакнула от растерянности: кто же теперь царствовать-то над нами будет? Тревога жила рядом, будоражила умы, мешала спать спокойно. В нашу женскую жизнь врывались новые, неведомые нам слова: «революция», «красные», «Ленин», «белые»…

Что это значило? Отец, может, и мог бы объяснить, да его не было дома. Он где-то воевал, а где, мы и сами не знали. Я только и помнила его лицо, серые, погрустневшие глаза, усы, ласково щекотавшие мне щеку. Это было на перроне перед отправкой на фронт, среди толпы, где смешались уезжающие и провожающие. И все. Больше мы отца не видели долго. Пропал мой папка.

Как-то мама собралась на речку за водой. Только ведра взяла, коромысло на плечи накинула, в дверь соседка заходит.

— Куда ты, Дуняша, — говорит, — не ходи, пережди. Стреляют на улице. Пули так и дзенькают, так и дзенькают, право слово…

Только она сказала это, а тут как грохнет что-то во всю мочь. Избушка наша так и затряслась, вся ходуном заходила. Мне сразу вспомнилось, как у нас землетрясение было. Я тогда совсем еще маленькая была, ничего понять не могла, на попу шлепнулась и даже разреветься не успела, только удивилась, как мама с ведрами зашаталась, даже воду расплескала. И шкаф с посудой качнулся, чашками, ложками зазвенел. И тут что-то похожее получилось. Тоже посуда звякнула и грохот был сильный.

Бабушка за дверь выглянула, а там, говорит, что делается, что делается! С горы через город что-то огненное с воем летит. Потом почернеет, а где упадет, там только земля в разные стороны разлетается.

— А это чё, баушка, драконы летают? Да? — спрашивала я.

— Драконы, драконы… Все у тебя сказки одни на уме. Кончаются твои сказки, Лидуха. Вон пули дзенькают, как пчелы жужжат, а укусят, так не обрадуешься, от примочки укус не пройдет, а запросто в могилу сведет. А драконы-то тоже настоящих не лучше. Сиди, из избы не вылезай. Снаряды это пушечные. Под такой попадешь, говорят, только мокрое место останется, поминай, как звали.

— Бабоньки, кто у нас сегодня в городе хозяйничает: красные али белые? — спрашивала заглянувшая к нам соседка.

— А чемор их знат, — сердито отмахнулась мама, — откуда нам знать — кто? Нам все равно, лишь бы хлеба досыта было.

— Ты чё городишь-то, девка? — рассердилась бабушка, — забыла, как беляки расправлялись на площади? Сколько народу потоптали конями? Не болтай зря…

— Баушка, я пойду за калитку, погляжу, кто там, белые или красные…

— Ох, только посмей! Только посмей! Я тебе такого ремня дам — на всю жизнь запомнишь. Сиди в избе и нос не высовывай. Слышишь? Забыла про драконов? Помнишь, как вчера грохали? Аж земля тряслась.

— Помню. Да ведь интересно…

— Интересно ей. Гляди-ко ты какая храбрая.

— Баушка, а чё белые-то все в белых штанах да в белых рубахах ходят, что ли? — не отставала я.

— Да будет тебе… Век бы их не видать!..

— Баб, а красные в красных рубахах, да?

— Ну вот пристала, репей. Откуда я знаю, — смутилась бабушка и вздохнула, — за простой народ они, за рабочих. И красные ленты у них на папахах. Поняла?

— Поняла… — кивнула я и опять заныла, — я пойду, баб, за калитку…

— Да ты что это такой неслух растешь? Сказано, не смей выходить и все тут, стреляют там, убить могут. Неужели не понимаешь?

И вдруг бабушка расплакалась:

— Как мы без тебя жить будем, если тебя убьют?

Я еще плохо понимала, что говорила бабушка, но уже страх начал заползать в сердце. Я прижалась к ней:

— Ладно, я не пойду на улицу, не пойду, не плачь, баушка.

Тут уж и растаяла бабушкина строгость. Она обняла меня:

— Ну вот так-то лучше будет. А еще лучше ты в голбец отправляйся и сиди там, чтобы тебя не видно и не слышно было.

— В голбец? — ужаснулась я, вспомнив лесенку в подполье, где хранились бочки с солеными огурцами да капустой. — Нет, я боюсь… Там мыши…

— Интересное дело! На улицу, где стреляют, она не боится идти, а в голбце мышей испугалась. Ну и храбрая… Пойдем-ка, пойдем, посмотри, как там хорошо-то.

И бабушка подняла крышку голбца.

— Смотри, лесенка-то какая удобная, с ковриком. Тут я тебе огарочек свечки поставлю в плошке, а то и коптилку с фитильком. Сиди тихонечко, читай, рисуй, сказки сочиняй, вот и будет хорошо. Огурчика захочешь, возьми из кадушки, съешь. А сон начнет одолевать, приляг на лавочку и спи сколько хошь.

— Да, а мыши? Они, поди, ноги мне отгрызут.

— Вот еще глупенькая. Да они все за речку убежали, ни одной не осталось.

Так и затеплился нитяной фитилек бледным огоньком в нашем голбце. Запахло рыбьим жиром горелым.

Иногда приводила ко мне соседка своих малышей. Сидели они тихонько, прижавшись друг к другу, и слушали мои сказки то про Змея-Горыныча, то про Бабу-Ягу, то про доброго Ивана-царевича, который в красной рубахе шел беляков рубать.

Услыхала как-то бабушка мою сказку, посмеялась вволю:

— Ну и фантазерка ты! Иван-царевич пойдет беляков рубать? Да где это видано? Они ему заместо родных братьев, одним миром мазаны. Сочиняй другой конец для сказки, этот не пойдет…

Были у меня санки. Маленькие, куклячьи. Красивые. Легкие. Полозья гнутые, позолоченные, а сами они из морской травы, зеленые. Засмотреться можно! Лошадки у меня не было. Да разве это обязательно? Такие санки-самокатки любую куклу могли в далекое царство увезти, хоть за тридевять земель, в тридесятое государство.

Я всех своих куклят-малышат в этих санках перекатала, а они все как новенькие. И где их только моя добрая бабушка-волшебница достала, не знаю: то ли ей какая-нибудь барыня за работу подарила, то ли купила, денег не пожалела. Только долго они у меня жили, кукол моих катали, меня радовали. Сколько сказок я про них сочинила играючи.

Но вот времена пришли новые, сказки стали отходить куда-то в сторону, забываться. Под ложечкой часто сосало от голода, не французской булки хотелось, а хоть бы уж ржаного хлеба с солью поесть, червячка заморить, чтоб не грыз он там, внутри. Вот тогда и подступила ко мне бабушка со вздохом сожаления:

— Знаю, Лидушка, что любишь ты санки свои. Жалко с ними расставаться, да что делать будем, как жить, сама подумай, желудок-то ведь есть просит. Давай променяем их на муку. Съезжу в деревню. Может, там мучки за них дадут. Хоть оладушек испеку тебе.

— Ой, баушка, миленькая, не отдавай санки, они такие красивые. Лучше кукол всех отдай, кровать вон кукольную, а санки оставь.

— Ох ты горе мое, внученька! Сама знаю, что любишь ты их. А что делать-то? Есть-то ведь охота. Подумай-ко, дитятко.

Тут у меня, и правда, так в желудке от голода защемило, что заревела я горькими слезами. Побежала в свой уголок, схватила санки, бросила их бабушке прямо в подол платья, а сама в подушку уткнулась, так в слезах и уснула.

А на другой день бабушка и впрямь муки привезла из деревни. Скатерть у нее была большая, красивая. Сама она ее вязала, радовалась. Вот ее и променяла она на муку. Живем теперь пока, говорит, деревня не голодает.

Я сижу, молчу, про санки боюсь спросить, про себя думаю: «Хоть бы их никто не взял, вот бы хорошо-то было». А бабушка рассказывает:

— Хозяин, у которого муку-то выменяла, такой здоровенный мужик, рожа шире масленицы, наверно, и от армии мукой откупился. Взял он у меня скатерку и жене перебросил, на, говорит, тебе такую шибко надо было, вот и бери. Та так и расцвела. «Ой, — говорит, — и правда, мне такую надо было. Баская скатерка, баская. Соседки от зависти лопнут. У меня, — говорит, — теперь все есть, только цветка-фигуса нет да стола-угловика. У тебя, бабка, поди, есть?»

— Найдется, говорю, и фикус, и стол-угловик, можно отдать, коли хорошо заплатите. А сама соображаю: «Что нам жалеть? Фикус я еще выращу, а столик сынок, как с войны вернется, новый выстругает, о чем горевать? Дай-ко я санки-то попробую обратно выцарапать». И говорю, все привезу вам, только вот саночки-то вы уже мне отдайте, больно внучка о них горюет.

— Ладно, на кой они нашему Ваньке нужны. Он им живо шею сломит. Бери, только уж фигус-то привези обязательно. Да стол-угловик. Пусть, как у городских, будет. Бабе вон уж шибко втемяшилось, житья не дает…

Ну я скорей санки подхватила и в платок спрятала. Вот и вернулись твои санки, Лидуха, да еще и муки привезла. И впрямь чудо-санки. Сейчас, сейчас оладушек напеку…

Голова кружилась. Перед глазами плавали круги. «Дистрофия»… Тогда еще мама и бабушка не знали этого страшного слова. Они просто говорили мне:

— Это от голода у тебя, Лида. Ничего, пройдет… Вот мучки фунтика два-три выменяем на твою шубейку, из которой ты выросла. За нее, может, и больше дадут. Лебеды подмешаем, оладьи испекем. Поешь — вот и пройдет.

Успокаивали, поглаживая мои острые плечики, а сами сокрушенно вздыхали.

В школу я ходила пошатываясь. Школа теперь была далековато, почти в бору, на даче богача-заводчика, который, говорят, куда-то за белыми утянулся и дачу свою оставил, в карман ее не мог затолкать — великовата оказалась.

Училась я раньше в маленькой женской трехклассной школке, где мальчишек мы и не видали. А тут, когда установилась советская власть, девчонок и мальчишек всех смешали.

Мальчишки на мои длинные косы глазели, подергать норовили. Да еще мой матросский костюмчик их привлекал. Особенно нравился синий с полосками воротник. Даже штопаные локти у матроски не замечали.

Не по себе мне было как-то в новой школе: шалости, несерьезное отношение к ученью. Я всегда была «примерной», тихой, спокойной, да и от голода, может, слабость такая нападала, что не до шалостей было.

Выдавали нам в школе по крохотному кусочку хлеба, который мы бережно, боясь хотя бы крошку уронить на пол, с наслаждением съедали. А однажды… ой, однажды случилось чудо: выдали нам по кусочку какой-то белой мягкой массы с ямками и дырками, в которых как слезинки, сверкали капельки прозрачной жидкости, а с краю кусочек облегала красная корочка. Новинка так празднично выглядела и вкусно пахла, что ее сразу же хотелось съесть, но я, конечно, принесла домой.

— Сыр! Сыр! Голландский сыр! — обрадовалась бабушка, — как хорошо! Жалко только, что мало. Целую головку купить бы, да где там. И не найдешь, и не купишь — не по карману.

— Бабушка, разрежь его на три части: тебе, маме и мне. Пожалуйста, разрежь, — попросила я.

— Спасибо, Лидушка. Только тебе это дали. Ты растешь, тебе нужнее, ешь одна.

— Не буду, не буду есть одна, не хочу! — разревелась я.

— Ну, ладно, ладно, не реви, ревушка! — засмеялась бабушка и начала резать сыр.

Конечно, мой кусочек сыра оказался больше, но бабушка уверяла меня, что нож такой «поперешный», никак одинаковые порции не нарезает. А еще сказала она:

— Ты его побереги, с чаем будем вприкуску, как с сахаром, есть. Забыла уж, наверное, какой сахар-то бывает.

— И правда, забыла, — вздохнула я.

Когда же мы поели «суп» из лапши с квашеной капустой, захотелось пить. Вот тогда и налила бабушка «чаю», настоянного на сушеной морковке, и мы все трое откусили по крошечке сыру.

— Ой, и, правда, баушка, сладко-то как, — засмеялась я, жмурясь от удовольствия, — а может, сыр волшебный? Может, он в сахар превратился?

— Может, может, все может быть, — поддакнула бабушка, — чего у нас с тобой только не бывает!

Вот и советская власть установилась твердо. И папка мой домой вернулся. Хоть и контуженный, но все же живой, с руками, с ногами. И то хорошо. Мама с бабушкой не нарадуются. Полегче, мол, жить будет, а то совсем захудали. Вещи продали, на хлеб променяли. Избушка — голые стены. Постоянное недоедание совсем подорвало здоровье. Где-то в Сибири, говорят, белые булки чуть ли не на березах растут. Бабушка спит и во сне их видит.

Хмурился отец, обдумывал, как быть, как дела поправить.

Подсел как-то к бабушке и сказал решительно:

— Ну, чё, мать, поедем в Сибирь, что ли? Конечно, булки там на деревьях не растут, это ясно, но жить там полегче, посытнее. Продадим хибарку нашу да всем гуртом — на поезд. Как ты смотришь на это?

Всплакнула бабушка: жалко избушку продавать, жалко с родины уезжать, да что делать-то, как быть?

— Ладно, Сашка, продавай избушку, поедем. Может, хоть Лидушка поправится, а то вон одни глаза остались.

Покупатель на избушку скоро нашелся. Сборы были короткие.

Последний раз я обошла наш огород, где кузнечиков когда-то ловила, воображая себя индейцем-охотником. Струны «арфы» моей на стене потеребила на прощание. Под единственной елочкой в садике постояла, веточки ее приласкала. Черемухи набрала в кружку, на березе покачалась. Потом плаксивую книжку про Миньону, девочку-скрипачку (подарок подружки), завязала в узелок вместе с альбомом с моими первыми стихами и вскарабкалась на телегу с вещами, где уже сидела заплаканная бабушка.

Дорога к станции шла лесом. Последний раз я любовалась знакомыми картинами. Вот здесь мы бродили когда-то с бабушкой, собирая клубнику. А вон там испугалась ноздреватого камня, забитого змеями. Какими они были, ядовитыми или нет, этого я не знала, но только их узорчатые, внушительной толщины тела привели меня в такой страх, что я убежала от камня с криком и помню их до сих пор.

Отец с мамой шли следом за телегой, разговаривали о чем-то тихо, поглядывая на нас с бабушкой.

Вот и станция наша маленькая, суета вокзальная. Товарный вагон забит пассажирами, кажется, до отказа. Я уже думала, что и места нам не найти, да папка нашел все-таки, всех нас усадил, а сам на полу у самой двери пристроился и ноги из вагона спустил, «козью ножку» запалил и дымит себе без передышки да мне подмигивает.

Ну вот, кажется, и все, сейчас поедем. Уже и в колокол ударили. Пассажиры торопятся, бегут, чайники с водой несут, в вагоны карабкаются. Вот еще в колокол ударили. Бабушка беспокоится: «Сашка-то вернулся ли?» Да вернулся, говорю, вернулся.

Последний раз ударил язык в чугунные бока колокола. И поезд покачнулся, будто поплыл вдаль, в неизвестность. «Станция Кунгур», — машинально прочитала я сквозь набежавшую слезинку, глядя на выпуклые буквы на фронтоне вокзала.

— Внученька, да не «станция Кунгур», а «станция «Детство», — ласково поглаживая мою руку, сказала бабушка, — беспечные игры, смешные сказки — все остается позади.

Мне стало грустно. Неужели все? Неужели не будет больше для меня ни Кунгура, ни ласковой реки-Сылвы с зелеными водорослями и серебряными рыбками? И неужели не будет больше сказок, их радости светлой и чистой, как живая вода? И вдруг поняла: будут сказки, будет радость от них, от моих новых сказок в книгах, которые я должна написать!.. Обязательно!