Нас так воодушевил успех сборника «Many Bloody Returns», что мы тут же бросились составлять следующий. В каждом рассказе первого сборника должны были присутствовать две обязательных темы: вампиры и день рождения. Идея себя оправдала, и для второго сборника мы тоже решили выбрать две темы. Выбирать их было очень весело — может быть, даже слишком, — и нас не раз заносило, когда мы перекидывались блестящими идеями по электронной почте. Например, зомби и День Посадки Деревьев — как вам?

Но успокоились мы на более разумной комбинации: оборотни и Рождество. Потом, опять же веселясь от души, составили список авторов, которых хотели бы видеть. К нашему восторгу, почти все они согласились. Дж. К. Роулинг, правда, отговорилась тем, что занята какой-то другой серией, но почти все прочие смогли представить рассказ в необходимый срок.

Мы надеемся, что вам этот сборник будет так же приятно читать, как и первый. Поразительно, как талантливые писатели разных жанров строят такие разные рассказы из двух одних и тех же блоков. Читайте и наслаждайтесь.

Был канун Рождества, и сидела я одна-одинешенька.

Это достаточно грустно и жалостливо, чтобы вы тут же ахнули: «Бедняжка Сьюки Стакхаус!»? Не тратьте зря сил: я сама себя жалела куда сильнее, чем сможете вы. И думала о своем одиночестве, и слезы выступали на глазах. И подбородок дрожал.

В эти праздники кто с родными, кто с друзьями, а я? На самом деле есть у меня брат, но мы с ним не разговариваем. Еще я недавно выяснила, что у меня есть живой прадед — хотя вряд ли он вообще осознает, что сейчас Рождество. (Это не потому что он из ума выжил, никоим образом, — просто он не христианин.) Ну, вот. Из тех, кого можно назвать родней, у меня вот эти двое.

И друзья у меня тоже есть, но у них в этом году у каждого свои планы. Амелия Бродвей, колдунья, которая живет у меня в доме на втором этаже, уехала на каникулы в Новый Орлеан к отцу. Мой друг и работодатель Сэм Мерлотт — в Техас навестить маму, отчима и братьев с сестрами. Друзья детства Тара и Джей-Би будут встречать Рождество с семьей Джей-Би. К тому же это их первое Рождество после свадьбы. Есть у меня и другие друзья, конечно. И если я буду смотреть на них собачьими глазами, когда они будут обсуждать планы на праздники, они меня тут же впишут в список гостей. А я по какой-то извращенной гордости не хотела, чтобы меня звали из жалости. Вот возьму и сама справлюсь.

Сэм нанял бармена, чтобы заменил его на время отъезда, но бар «Мерлотт» накануне Рождества закрывается в два часа и открывается в два часа в день после Рождества, так что даже работа не прерывала мое упоение собственным несчастьем.

Белье я постирала, дом прибрала до блеска. Еще на прошлой неделе достала бабушкины елочные игрушки, унаследованные вместе с домом, и убрала дом к Рождеству. Открыв ящик, я вдруг остро ощутила тоску по бабушке. Ее уже два года как нет, а я все еще ловлю себя на том, что пытаюсь с ней говорить. С ней не только весело было — она еще была по-настоящему проницательна и умела подать добрый совет — если решала, что тебе он нужен. Она меня с семи лет воспитывала, и не было в моей жизни человека важнее, чем она.

Она была очень рада, когда я стала встречаться с Биллом Комптоном, вампиром. Уж настолько отчаянно хотела бабуля, чтобы я завела себе beau[2], что даже вампир Билл оказался желанным пришельцем. Если обладаешь телепатическими способностями, как я, то встречаться с обычным парнем трудно, — думаю, понятно почему. Люди все время думают что-нибудь такое, что хотят скрыть от родных и близких, и уж тем более от женщины, которую приглашают на ужин и в кино. А разумы вампиров, наоборот, для меня приятно беззвучны и пусты. С оборотнями почти так же хорошо, как с вампирами, потому что от моих покрывающихся шерстью знакомых доходит лишь буря эмоций со случайными обрывками мыслей.

Естественно, вспомнив, как Ба привечала Билла, я тут же стала думать, что он сейчас делает. Потом закатила глаза в восторге от собственного идиотизма, поскольку сейчас белый день и Билл спит у себя в доме за лесом — к югу от меня, через кладбище. С Биллом я порвала, но не сомневаюсь: стоит мне позвать — и он примчится как из пушки. После темноты, разумеется.

Только черта с два я его позову. Или кого-нибудь вообще.

Но я себя поймала на том, что каждый раз, проходя мимо телефона, смотрю на него жадным взглядом. Надо куда-то уйти из дому, а то сейчас начну звонить кому-то… кому-нибудь.

Задача нужна. Проблема. Проект. Чем-то отвлечься.

Я вспомнила, как проснулась в предрассветный час секунд на тридцать. Поскольку в «Мерлотте» у меня была поздняя смена, я только-только уснула. Проснувшись, я успела только подумать, что же вырвало меня из забытья. Наверное, послышалось что-то из леса. Но звук не повторился, и я ушла в глубокий сон, как камень в воду.

Сейчас я всматривалась в лес через кухонное окно. Меня не слишком удивило, что ничего необычного видно не было. «Заснежен лес, глубок и пуст», — попыталась я вспомнить стихотворение Фроста, которое заставляли всех учить школе. Нет, как-то не так. «И темен лес, глубок и пуст»…

Ну, не так чтобы темен был мой лес, тем более заснежен — в Луизиане на Рождество такого не бывает, даже в северной Луизиане. Но было холодно (в наших краях это значит градусов тридцать восемь по Фаренгейту[3]). И лес был действительно глубок и пуст, а еще — мокр. Поэтому я натянула сапоги со шнуровкой, купленные в те еще годы, когда мы с Джейсоном, моим братом, ходили вместе на охоту, нацепила самое теплое пальто «вот уж все равно мне, что с ним будет». Даже не пальто, а стеганая куртка, бледно-розовая. Поскольку у нас теплое пальто износить трудно, ей тоже не первый год. Мне самой двадцать семь, время розовеньких вещичек давно миновало. Волосы я убрала под вязаную шапочку, натянула длинные перчатки — они в кармане торчали. Очень, очень давно я эту куртку не надевала, и потому с удивлением обнаружила в карманах пару долларов и корешки билетов, плюс еще чек на рождественский подарок, который я купила для Олси Герво — это один вервольф, с которым у меня был недолгий роман.

Карманы — это миниатюрные капсулы времени. С тех пор, как я подарила Олси книжку головоломок-судоку, его отец погиб в битве за место вожака стаи, и после многих еще кровавых перипетий место вожака унаследовал Олси. Интересно, кстати, как там стая в Шривпорте. Я уже месяца два ни с кем из тамошних вервольфов не говорила. Даже уже забыла, когда было последнее полнолуние. Не вчерашней ли ночью?

Так, теперь мысль перешла с Билла на Олси. Если не прервать процесс, следующим этапом вспомнится последний мой утраченный бойфренд, Квинн. Пора что-то делать.

Моя семья жила в этом скромном доме более полутора сотен лет. Многократно перестроенный, мой дом находится посреди леса, растущего вдоль Хаммингберд-роуд, под городком Бон-Темпс в округе Ренард. Деревья растут мощнее, гуще к востоку от заднего фасада дома, потому что там их уже добрых пятьдесят лет не рубили. К югу, где кладбище, лес редеет. Местность слегка холмистая, и далеко на краю моей земли течет ручей, но до самого ручья я уже сто лет не доходила. Жизнь у меня очень насыщенная — подавать напитки в баре, телепатничать (новый такой глагол) для вампиров, невольно участвовать в борьбе за власть у вампиров и вервольфов, и всякие прочие дела, и магические, и обыденные.

Но в лесу мне было хорошо, хотя воздух был сырым и холодным, и приятно было размять мышцы.

Я пробиралась сквозь кусты не меньше получаса, настороженно высматривая какие-нибудь следы того, что устроило ночью такой шум. В северной Луизиане много есть местных зверей, но почти все они тихи и осторожны: опоссумы, еноты, олени. Есть менее тихие, но все же осторожные млекопитающие: койоты и лисы, например. Бывают и более примечательные создания: в баре я все время слышу охотничьи рассказы. Пара заядлых охотников говорит, что в частном охотничьем заповеднике встречали черного медведя — где-то мили за две до моего дома. Терри Бельфлер божился, что видел два года назад настоящую пантеру. И про диких кабанов почти все охотники рассказывают.

Конечно, я не ожидала подобных встреч. Но сотовый на всякий случай в карман сунула, хотя не знала, берет ли он в лесу.

Дойдя до ручья, я в своей стеганой куртке слегка согрелась и без труда присела, чтобы осмотреть мягкую землю у самой воды. После недавнего дождя ручеек вздулся и бежал вровень с берегами. Я никак не следопытка, но было видно, что здесь побывали олени, ходили еноты. Может, пробежала собака. А то и две. Или три. И вот это уже нехорошо, подумала я с легкой тревогой. Стая собак всегда может стать опасной. Не настолько я разбираюсь в следах, чтобы понять, насколько они свежие, но так подумала, что будь они позавчерашними, были бы суше.

Из кустов слева донесся звук, и я замерла, боясь поднять голову и посмотреть в ту сторону. Очень осторожно выдвинув из кармана телефон, посмотрела на экранчик. ВНЕ ЗОНЫ, гласила надпись.

Вот же задница.

И это было очень слабо сказано.

Звук повторился — я определила его как стон. Непонятно только, человек это стонет или зверь. Прикусив губу, я заставила себя встать, очень медленно и осторожно. Ничего не случилось. И звуков больше не было. Взяв себя в руки, я осторожно стала двигаться в ту сторону. Отодвинула ветки чего-то блестящего вечнозеленого.

На земле, прямо в холодной мокрой грязи, лежал человек. Голый, как кочерга, но перемазанный засохшей кровью.

Я с опаской приблизилась, потому что даже голый и окровавленный человек в грязи может быть опасен. Пожалуй, эти признаки даже указывают на опасность.

— Эй, — сказала я. Не самое оригинальное начало разговора. — Вам, это, помощь нужна?

Ну, в общем, достойный конкурент вступительной фразы: «Как вы себя чувствуете?»

Он открыл глаза — темно-рыжие, дикие, круглые, как у совы.

— Уходите! — приказал он настойчиво. — Они могут вернуться!

— Тогда поспешим, — ответила я. Совершенно не собиралась оставлять беспомощного человека на волю тех, кто довел его до такого состояния. — Вы сильно ранены?

— Бегите отсюда! — повторил он еще настойчивей. — Скоро стемнеет.

Он с гримасой боли протянул руку, схватил меня за лодыжку. Определенно хотел привлечь мое внимание.

Слушать его слова, когда перед глазами было столько отвлекающей наготы, оказалось затруднительным. Я решительно сосредоточила взгляд выше его груди, покрытой — не слишком густо — темно-каштановыми волосами. По всей широкой ширине. Нет-нет, я не смотрела!

— Пойдемте, — сказала я, склоняясь над ним. Вокруг него плелась путаница следов, указывающая, что недавно здесь было неспокойно. — Давно вы здесь?

— Несколько часов, — сказал он и ахнул от боли, попытавшись приподняться на локте.

— В такой холод? — Господи Иисусе, не удивительно, что он весь посинел. — Вас надо отвести в дом, — решила я и добавила: — Немедленно.

На левом плече кровь. Я решила посмотреть, какие еще есть ранения, и это была ошибка. Все это тело — хотя обезображенное грязью, кровью и холодом, было… было…

Да что со мной такое? Стою, уставившись на совершенно незнакомого мужчину (голого, красивого), и пускаю похотливые слюни, а он ранен и напуган.

— Вот что, — начала я, стараясь говорить решительно, целенаправленно и асексуально. — Обнимите меня здоровой рукой за шею, и поможем вам встать на колени. Потом поднимемся и пойдем.

Синяков на нем было много, но иных ранений на коже я не увидела. Еще он попытался возражать, но уже темнело, и я его резко оборвала:

— Шевелитесь. Не надо нам здесь напрасно торчать. Дай нам бог за полчаса до дома добраться.

Он замолчал, потом кивнул. С большим трудом мы поставили его на ноги. Я даже вздрогнула, увидев, как они покрыты грязью и царапинами.

— Вот и славно, — заявила я с преувеличенной бодростью. Он сделал шаг, вздрогнул от боли. — Как ваше имя? — спросила я, чтобы отвлечь его.

— Престон, — ответил он. — Престон Пардлоу.

— Откуда вы? — спросила я. Мы пошли чуть быстрее, и это радовало, потому что лес все темнел и темнел.

— Из Батон-Руж, — ответил он. Несколько удивился вопросу.

— И как же вы оказались в моем лесу?

— Видите ли…

Я поняла, в чем проблема.

— Пардлоу, вы — вервольф?

Он слегка обмяк, утратил настороженность. Я это и так знала по узору его мозга, но не хотела его пугать, рассказывая о своих маленьких странностях. У Престона узор мыслей был — как бы описать? — глаже, гуще, чем обычно у вервольфов. Но у каждого разума текстура своя, конечно.

— Да, — ответил он. — Значит, вы знаете.

— Знаю. — Я знала куда больше, чем мне хотелось бы. Вампиры вышли из подполья с появлением японской синтетической крови, которая оказалась способна поддерживать их существование, но другие существа тьмы и теней такого гигантского шага не сделали. — Какой стаи?

Мы споткнулись об упавший сук, удержали равновесие. Он тяжело на меня опирался, и я боялась, как бы нам все-таки не рухнуть на землю. Надо было поторапливаться, но он и правда стал двигаться быстрее, будто мышцы разогрелись.

— «Оленебои». К югу от Батон-Руж.

— Так что же вы делаете в моем лесу? — повторила я вопрос.

— Это ваша земля? Простите за нарушение границ, — сказал он, переводя дыхание с одышкой. Мы как раз обходили куст чертова дерева. Одна колючка зацепилась за мою куртку, я с трудом вытащила ее.

— Чтобы у меня других забот не было. Кто на вас напал?

— Стая «Острые Когти», из Монро.

Ни одного вервольфа из Монро я не знаю.

— Почему вы здесь оказались? — спросила я, решив, что он мне рано или поздно ответит, если повторять вопрос.

— Мы собирались встретиться на нейтральной территории, — ответил он. Лицо его свело гримасой боли. — Нам это место предложил один из пантер-оборотней как буферную зону. У наших стай кровная вражда, и он сказал, что здесь мы вполне сможем решить все вопросы.

Мой брат предложил мою землю как площадку для переговоров между двумя стаями?

Мы с незнакомцем продолжали идти в молчании, и я пыталась все это осмыслить. Да, мой брат Джейсон — пантера-оборотень, хотя не урожденный, генетический, а ставший таковым от укуса. О чем он думал, направляя в мою сторону такую опасную компанию? Уж точно не о моем благополучии.

Мой спутник зашипел от боли. Чтобы облегчить ему ходьбу, я обняла его рукой за талию, а он закинул руку мне на плечи. Так, к моему облегчению, у нас стало получаться быстрее. Через пять минут стал виден свет, который я оставляю на заднем крыльце.

— Слава богу! — сказала я.

Мы прибавили темп и вошли в дом, как раз когда сгустилась тьма. На миг мой спутник выгнулся дугой, напрягся, но перекидываться не стал. Уже хорошо.

Подъем по ступеням оказался тяжелой работой, но все-таки я затащила Престона в дом и усадила за стол в кухне. Оглядела его пристально. Как ни странно, я не впервые притаскивала к себе на кухню голого и окровавленного мужчину. В таких же обстоятельствах я нашла когда-то вампира по имени Эрик. Ну не странно ли это, даже для моей жизни? Только времени не было все это жевать, потому что раненый нуждался в помощи.

Я попыталась рассмотреть рану на плече при свете кухонной лампы, но ее скрывали грязь и засохшая кровь.

— Как вы думаете, душ вы сможете выдержать? — спросила я, надеясь, что он не поймет меня неправильно: будто от него пахнет или там что. Хотя пахло от него действительно несколько непривычно, но нельзя сказать, чтобы неприятно.

— Столько я простоять смогу, — ответил он кратко.

— О’кей, тогда подождите секундочку.

Принеся с дивана из гостиной старый плед, я аккуратно завернула гостя. Думать сразу стало легче.

Я поспешила в нижнюю ванную включить душ, установленный через много лет после самой ванны на когтистых лапах. Наклонилась пустить воду, подождала, пока пошла горячая, и достала два чистых полотенца. Амелия оставила на полочке в душе шампунь и ополаскиватель, и мыла тоже хватало. Я попробовала воду рукой — хорошая, горячая.

— О'кей! — крикнула я в кухню. — Иду за вами!

Мой нежданный посетитель вздрогнул, когда я вошла на кухню.

— Зачем? — спросил он, и я подумала, не стукнулся ли он в лесу головой.

— В душ. Слышите, вода шумит? — Я старалась говорить будничным тоном. — Вас надо отмыть, чтобы рассмотреть раны.

Мы снова встали и пошли, и мне показалось, что ходит он лучше, будто тепло дома и гладкость пола сняли напряжение с его мышц. Плед он оставил на стуле — у него насчет наготы никаких комплексов, как и у всех почти оборотней. Ну, так это же хорошо? Его мысли были для меня непрозрачны, как иногда бывают мысли оборотней, но я уловила вспышки беспокойства.

Вдруг он оперся на меня тяжелее, и я пошатнулась, опершись на стену.

— Простите, — выдохнул он. — Ногу свело.

— Ничего страшного, — отозвалась я. — Мышцы растягиваются, наверное.

Мы добрались до нижней ванной, которая у меня очень старомодна. Моя ванная при спальне посовременнее, но зато в этой меньше личного.

Престон не заметил черно-белой шахматной плитки. С нескрываемой жадностью он смотрел на льющуюся в ванну горячую воду.

— Вас сперва оставить одного ненадолго, а потом уже помочь встать под душ? — спросила я, кивком указав на унитаз.

Он посмотрел на меня недоуменным взглядом.

— А! — понял он наконец. — Нет-нет, не надо.

Мы пододвинулись к краю ванны, довольно высокому. После многих неуклюжих маневров Престон закинул ногу через край, я подтолкнула, и он смог достаточно высоко поднять вторую, чтобы влезть внутрь. Проверив, что он стоит и не падает, я стала задергивать занавеску душа.

— Леди! — позвал он, и я остановилась.

Он стоял под струей горячей воды, волосы прилипли к голове, вода стучала по груди и сбегала вниз по… ну, в общем, он всюду уже согрелся.

— Да? — Я попыталась скрыть, что у меня перехватило горло.

— Как вас зовут?

— Ох, простите! — Я с трудом проглотила слюну. — Меня зовут Сьюки, Сьюки Стакхаус. — Я снова проглотила слюну. — Вот мыло, вот шампунь. Я дверь оставлю открытой, хорошо? Когда закончите, позовете, и я вам помогу вылезти.

— Спасибо, — ответил он. — Я позову, если будет нужно.

Я задернула занавеску душа — не без сожаления. Проверив, что Престону легко будет добраться до чистых полотенец, я вернулась в кухню. Чем же его угостить? Кофе, шоколад, чай? Или что-нибудь спиртное? У меня был «бурбон» и пара банок пива в холодильнике. Спрошу у него. Суп, ему бы хорошо супу. Домашнего у меня нет, но есть пакеты кэмпбелловские. Я поставила суп на плиту, зарядила кофеварку, вскипятила воду на случай, если он захочет чай или шоколад. Я просто кипела жаждой деятельности.

Престон вышел из ванной, обернув вокруг бедер большое синее банное полотенце Амелии. Можете мне поверить, никогда оно еще так хорошо не выглядело. Еще одно полотенце он набросил на плечи, чтобы с волос не капало, и оно закрыло рану на плече. На каждом шаге он слегка вздрагивал, и я понимала, что это должно быть больно. При последней поездке в «Вол-Март» я по ошибке купила мужские носки. Сейчас я достала их из ящика и подала Престону, вернувшемуся на свое место за столом. Он неожиданно для меня стал внимательно на них смотреть.

— Вам нужно носки надеть, — сказала я, думая, не потому ли он медлит, что решил, будто это белье другого мужчины. — Это мои, — заверила я его. — У вас ноги непривычные босиком.

— Да, — согласился Престон и довольно-таки медленно нагнулся, чтобы их надеть.

— Вам помочь? — спросила я, наливая суп в тарелку.

— Нет, спасибо, — ответил он. Лицо его скрыла завеса упавших волос. — Что это так хорошо пахнет?

— Я вам супу разогрела, — сказала я. — Вам кофе, или чай, или…

— Чай, если можно.

Я чай никогда не пью, но у Амелии его немножко есть. Я стала рассматривать ее наборы, надеясь, что ни одна из этих смесей не превратит его в лягушку или что-нибудь такое. Магия Амелии в прошлом давала неожиданные результаты. Вот это, на котором написано «Липтон», подойдет?

Я бросила пакет в кипящую воду, надеясь на лучшее.

Престон ел с осторожностью — может быть, слишком горячо получилось. Каждую ложку он отправлял в рот с таким видом, будто никогда раньше супа не ел. Наверное, его мама всегда кормила его домашним — я как-то даже смутилась. И все время таращилась на него, потому что точно никакого лучшего объекта для взглядов здесь не было. Тут он поднял голову, и наши взгляды встретились. Опа!.. Очень уж быстро все происходит.

— Так как вас ранили? — спросила я. — Стычка была, что ли? Почему ваша стая вас бросила?

— Произошла драка, — ответил он. — Переговоры не получились. — Он говорил как-то неуверенно и огорченно. — И в темноте получилось так, что меня оставили.

— И вы думаете, что они за вами вернутся?

Он доел суп, и я поставила перед ним чай.

— Либо моя стая, либо из Монро, — ответил он мрачно.

Это не внушало оптимизма.

— Ладно, давайте тогда я посмотрю ваши раны, — сказала я. Чем раньше я буду знать, насколько он в форме, тем быстрее смогу решить, что делать дальше.

Престон снял с шеи полотенце, и я наклонилась посмотреть на рану. Она почти зажила.

— Когда вас ранили? — спросила я.

— Перед рассветом. — На меня глянули большие темно-желтые глаза. — Я там несколько часов пролежал.

— Но…

Вдруг я усомнилась, было ли так уж разумно вести к себе домой совершенно незнакомого мужчину. Однако сообщать Престону, что я сомневаюсь в его словах, было бы неблагоразумно, и я это понимала. Там, в лесу, рваная рана выглядела очень грозно. А сейчас, в доме, она за несколько минут зажила? Как это может быть? Оборотни поправляются быстро, но не мгновенно.

— Что случилось, Сьюки? — спросил он.

Очень непросто было думать о чем-либо другом, когда мокрые волосы рассыпались у него по груди, а полотенце спустилось ну очень низко.

— Вы и правда оборотень? — выпалила я и быстро отступила. Волны его мозга вошли в классический ритм вервольфа: знакомые мне рваные темные перепады.

Престон Пардлоу даже перепугался:

— А кто же еще?

Он вытянул руку — и она послушно покрылась мехом от плеча и до ставших когтями пальцев. Такого непринужденного превращения я в жизни не видела, и не было звуков, которые я привыкла после нескольких раз ассоциировать с переменой облика.

— Вы, наверное, супервервольф какой-то.

— У нас в роду все очень одаренные, — сказал он гордо.

Он встал, и полотенце соскользнуло.

— Что да, то да, — произнесла я сдавленным голосом, чувствуя, как краснеют щеки.

И тут снаружи завыли. Не бывает более жуткого звука, особенно в темную холодную ночь. А когда этот звук идет оттуда, где твой двор переходит в лес, — ну, тут уж волоски на руках дыбом встают. Я посмотрела на Престона проверить, подействовал ли этот вой и на него, и увидела, что рука его снова стала человеческой.

— Они вернулись за мной.

— Ваша стая?

Я надеялась, что это его родня пришла за ним.

— Нет, — ответил он безжизненным голосом. — Это «Острые когти».

— Звоните своим, зовите их сюда.

— Меня оставили не просто так. — Судя по виду, ему было очень стыдно. — Я не хотел об этом говорить, но вы ко мне были так добры…

Мне это нравилось все меньше и меньше.

— И что за «не просто так»?

— Это было наказание за… проступок.

— Объясните. Не больше двадцати слов.

Он уставился на пол, и я поняла, что он про себя считает слова. Уникальный мужик.

— Меня хотела сестра вожака, я ее не хотел. Она сказала, что я ее оскорбил. Наказанием была пытка.

— Почему вожак вашей стаи на это согласился?

— Слова еще надо считать?

Я покачала головой. Он говорил вполне серьезно. Если у него есть чувство юмора, то оно хорошо скрыто.

— Я у вожака стаи не в любимцах, и он был рад поверить в мою виновность. Он сам хочет сестру вожака «Острых когтей», и это была бы, с точки зрения обеих стай, удачная партия. Вот меня и выдали на расправу.

Уж что сестра вожака его хотела, я поверила сразу. Да и остальная история не была особенно отвратительной — если много имел дела с вервольфами. Да, внешне они вполне люди и вполне цивилизованные, но когда действуют согласно своей оборотнической сути, становятся иными.

— Значит, они пришли сюда забрать вас и продолжить избиение?

Он мрачно кивнул. А у меня духу не хватило ему сказать, чтобы накрутил полотенце обратно. Тяжело вздохнув, я отвернулась и решила, что надо бы пойти принести ружье.

Когда я его принесла из чулана в гостиной, вой нескольких глоток эхом отдавался в лесу, голос за голосом. «Острые когти» проследили путь Престона до моего дома. Мне никак его не спрятать, сказав, что он ушел… или все же можно? Если они не войдут…

— Вам надо забиться в дыру вампиров, — сказала я. Престон отвернулся от задней двери, и глаза у него расширились при виде ружья. — Она в гостевой спальне.

Дыра вампиров осталась со времен, когда моим бойфрендом был Билл Комптон, и я сочла разумным иметь в доме светонепроницаемое место на случай, если день застанет его у меня.

Здоровенный вервольф замешкался, и я, схватив его за руку, потянула по коридору, показала ему потайной люк в стенном шкафу спальни. Престон начал было спорить — все вервольфы предпочитают драться, а не бежать, — но я его втолкнула внутрь, опустила «пол» и забросала для правдоподобия обувью и барахлом.

В переднюю дверь громко постучали. Я проверила, что ружье заряжено и снято с предохранителя, потом вышла в гостиную. Сердце колотилось со скоростью сотня миль в минуту.

Вервольфы в своей человеческой жизни предпочитают работу синих воротничков, хотя некоторые делают карьеру в бизнес-империях. Я выглянула в глазок: стоящий перед дверью вервольф наверняка был полупрофессиональным борцом. Здоровенный, волосы тугими волнами спадают на плечи, аккуратно подстриженная бородка и усы. Одет в кожаный жилет и кожаные штаны, уходящие в мотоциклетные сапоги. Вокруг бицепсов — настоящие кожаные ремешки, кожаные браслеты на запястьях. Как иллюстрация из фетишистского журнала.

— Что вам нужно? — спросила я через дверь.

— Впустите меня в дом, — сказал он неожиданно высоким голосом.

Поросенок, поросенок, впусти меня в дом!

— С какой стати?

Не пущу, не пущу, серый волчище!

— Потому что мы можем и вломиться, если придется. Но мы с вами не ссорились. Мы знаем, что это ваша земля, и ваш брат нам сказал, что вы про нас знаете. Но мы тут ищем одного парня, и нам надо знать, не у вас ли он.

— Здесь был мужчина, приходил к задней двери. Но он кому-то позвонил, за ним приехали и забрали.

— Не отсюда, — возразил гороподобный оборотень.

— Нет, через заднюю дверь.

Именно туда вел след Престона.

— Хм. — Прижав ухо к двери, я услышала, как он буркнул: — Пойди проверь. — Большой темный силуэт бросился прочь. — Но я все равно должен войти и посмотреть, — настаивал непрошеный гость. — Если он у вас в доме, вы в большой опасности.

С этого и надо было начинать: пытаться убедить, что он пришел спасать меня.

— Хорошо, но только вы один. И знайте, что я в дружбе со стаей Шривпорта, и если что, вам придется держать ответ перед ними. Позвоните Олси Герво, если не верите.

— Ой, как я боюсь! — пропищал человек-гора деланным фальцетом.

Но когда я открыла дверь и он увидел ружье, на его лице выразилась мысль, что, быть может, не так все просто со мной. Молодец, умница.

Я отступила в сторону, но стволы по-прежнему смотрели на него, сообщая о серьезности моих намерений. Он шагнул в дом, интенсивно нюхая воздух. В человечьем облике у него обоняние совсем не то, и я была намерена ему сказать, что если он начнет превращаться — застрелю.

Человек-гора поднялся на второй этаж, и я слышала, как он открывает чуланы и заглядывает под кровати. Даже в мансарду сунулся — заскрипела на петлях старая дверь.

Потом он в своих сапожищах протопал вниз. Поиски его не удовлетворили, потому что он чуть ли не фыркал от досады. Я продолжала держать ружье ровно.

Он вдруг закинул голову назад и заревел. Я аж вздрогнула, и это было все, что я могла себе позволить, не отступив. Руки уже отваливались.

Он с высоты своего роста метал в меня молнии сердитых взглядов.

— Ты что-то от меня скрываешь, женщина! Если я узнаю, что это было, я вернусь!

— Вы посмотрели, и его здесь нет. Пора вам уходить. Сегодня же сочельник! Шли бы вы домой подарки заворачивать?

Окинув последним взглядом гостиную, он вышел. Я не могла сама себе поверить: получилось!

Опустив ружье, я аккуратно поставила его обратно в чулан. Руки уже дрожали от такого долгого напряжения. Потом я закрыла и заперла дверь. Обернулась.

По коридору в носках — а больше ни в чем — шел Престон. И лицо у него было тревожное.

— Стоп! — сказала я, предупреждая его появление в гостиной.

Шторы были открыты. Я обошла дом, закрывая шторы на всех окнах — осторожность лишней не бывает. Не жалея времени, провела свой собственный поиск, и не обнаружила живого мозга в окрестности дома. Никогда не знаю, насколько далеко берет эта вот моя локация, но сейчас я знала, что «Острые когти» ушли.

Когда я обернулась закрыть последнюю штору, Престон стоял позади меня, обняв меня руками, и начал меня целовать. Я еще успела всплыть на поверхность со словами:

— Я же не…

— Представим себе, что ты нашла меня под елочкой, — прошептал он. — В подарочной упаковке. Представим себе, что у тебя в руках омела.

Представить это себе оказалось проще простого. Несколько раз.

За несколько часов.

Проснувшись рождественским утром, я чувствовала себя такой отдохнувшей, как только это возможно. Я не сразу поняла, что Престон ушел, и хотя это чуть кольнуло меня, одновременно я испытала облегчение. Я его совсем не знаю, и даже после такой тесной близости пришлось бы гадать, каково было бы с ним провести целый день наедине.

В кухне он мне оставил записку.

И подпись.

Я чувствовала, что меня опустили, но при этом, как ни странно, я была счастлива. Наступило Рождество. Я пошла и включила огни на елке, села на бабушкин диван, завернувшись в старый плед, еще слегка пахнущий моим гостем. Взяла себе на завтрак большую чашку кофе и банановый хлеб с орехами домашней выпечки. Мне еще надо было подарки развернуть. А где-то в полдень начал звонить телефон. Сэм, потом Амелия, и даже Джейсон позвонил и сказал: «Счастливого Рождества, сестрица!» И тут же повесил трубку, пока я не успела спросить, какого черта он сдал мою землю под драку двух стай оборотней. Учитывая счастливый исход, я решила простить и забыть — но только этот его поступок.

Поставила в печку грудку индейки, приготовила кастрюльку сладкого картофеля, открыла банку клюквенного соуса и сделала салат из брокколи с сыром.

Примерно за полчаса до того, как готов был этот несколько упрощенный пир, позвонили в дверь. Я была в новых светло-синих штанах и велюровом топе — подарок от Амелии. И ощущала себя чертовски самодостаточной.

Поэтому сама удивилась, как меня обрадовало появление в дверях моего прадеда. Его зовут Найэл Бригант, и он принц фейри. В общем, долго рассказывать, но так оно и есть. Мы познакомились с ним всего месяца два назад, и не могу сказать, что хорошо друг друга знаем, но мы родственники. Он ростом шесть футов, почти всегда носит черный костюм с белой рубашкой и черным галстуком, волосы у него золотистые и тонкие, как на кукурузном початке. Они длиннее моих и развеваются при малейшем ветерке.

А, еще вот что: моему прадеду тысяча лет. Или около того. Я так понимаю, что уже тяжело помнить точно — в таком-то возрасте.

Найэл мне улыбнулся, шевельнулись тонкие морщинки возле глаз, почему-то еще усиливая его обаяние. У него, к моему радостному изумлению, еще был ворох завернутых коробок.

— Как я рада тебя видеть, прадедушка, заходи! — пригласила его я. — У меня рождественский обед, разделишь его со мной?

— Конечно, — ответил он, — для того я и пришел. Хотя и не был приглашен, — добавил он.

— Ой! — Мне вдруг стало стыдно за свою невоспитанность. — Я просто не думала, что тебе такие вещи интересны… я к тому, что ты же не…

— Не христианин, — улыбнулся он, выводя меня из затруднения. — Нет, моя дорогая. Но ты любишь Рождество, и я подумал, что хотел бы встретить его вместе с тобой.

— Ух ты! — отозвалась я. Я и для него завернула подарок, намереваясь отдать при очередной встрече (увидеться с Найэлом — не слишком регулярное событие), и потому сейчас купалась в полном счастье. Он мне подарил опаловое ожерелье, а я ему пару новых галстуков (черному пора в отставку) и вымпел команды «Шривпорт мадбагз» — ради местного колорита.

Когда еда была готова, мы сели обедать, и он ел и хвалил.

Потрясающее было Рождество.

— За каким вообще ангелом тебе хочется быть вервольфом? — спросила я.

— А что такое? — удивился Том. — Ты же и сама понимаешь, что это круто?

— Круто? — повторила я, стараясь выдержать нейтральный тон, но братья и сестры с детства учатся видеть друг друга насквозь.

— Ну ладно, ты так не думаешь. А мне бы жутко понравилось, — выговорил он с полным ртом лапши. — Представь себе: можешь превращаться в волка, бегать на воле по лесам. Обоняние в тысячу раз острее, чем у нас. Ночное зрение. Волки — это круто.

Увлекшись, он взмахнул рукой с пивом и сильно расплескал его.

— Нигде ближе Канады волки на воле не бегают, — возразила я, пытаясь за ним подтереть. — Если тут в Виргинии ты увидишь волка, то либо в клетке, либо в виде шкуры перед камином. И стреляют в них почем зря, в твоих свободных волков. И если это все так, как в кино показывают, то это не так чтобы ты мог превратиться в волка. Ты не можешь в него не превратиться, когда наступает полнолуние. Можешь мне поверить на слово: ежемесячная биологическая трансформация — это совсем не сахар.

— Я знал, что тебе не понять, — буркнул он несколько мрачновато. — Нет у тебя вкуса к приключениям.

— Ты в самом деле готов это испробовать? — Я показала на старую потрепанную книгу, лежащую между нами на столе. — А моя помощь тебе зачем?

— Заклинание написано очень уж старинным языком, — сказал он. — Я думал, ты мне поможешь разобраться.

Я замотала головой — от раздражения, а не в жесте отказа. Придвинула к себе книгу, сморщила нос. Она пахала плесенью с едва уловимым фоном спичек и тухлых яиц.

— Ты только соусом ее не залей, — предупредил он. — А то профессор Уилмарт меня убьет.

— Я удивлена, что он ее тебе позволил взять, — ответила я. — А он позволил?

Том, услышав вопрос, успел набить себе рот макаронами и начал усиленно жевать, подбирая ответ.

— Ты ее украл, — заключила я. — Том!

— Я ее одолжил, — сказал он наконец. — У него этих старых гримуаров миллион, и несколько дней он одного из них не хватится. Я думал, ты мне поможешь перевести. В смысле, что ты пять лет прожила с одним из ведущих медиевистов.

Я проглотила сардонический комментарий. На горьком опыте убедилась, что сказать правду про моего бывшего, Фила, — это нарваться на комментарий о зеленом винограде. И когда мне рассказывают, какой Фил блестящий ученый, как здорово движется его карьера, как он счастлив со своей новой девушкой, я киваю и улыбаюсь. Никто мне не поверит, если я буду рассказывать, сколько я работы переделала для диссертации Фила. Я уже не та умная в книжках и глупая в жизни девица, которая согласилась его поддерживать, пока он зарабатывал свою степень, и которую выставили на улицу, когда она стала делать свою. Пусть достается своей новой девице, кто бы она ни была, — а я готова ручаться, что это талантливая аспирантка, которая может меня заменить в качестве его ассистента. Вслух я сказала другое.

— Странно, что ты Фила не попросил тебе помочь. Раз уж он такой ведущий медиевист.

— Если бы я еще с ним разговаривал, — ответил он, — может, я бы так и сделал. Я же тебе говорил: после того, как он поступил с тобой, стараюсь с ним вообще ничего общего не иметь.

Да, он мне говорил, но я не так чтобы сразу ему поверила. Хотя, раз он с этой идиотской идеей приперся не к Филу, а ко мне, может, и стоило поверить.

— А к тому же Фил бы просто поднял меня на смех и велел бы не баловаться с силами, которые выше моего понимания.

Похоже именно на то, что мог бы сказать Фил. На самом деле я почти уверена была, что Том его впрямую цитирует. И это объясняло одну загадку: как вообще Том нашел гримуар с заклинанием вервольфа. Фил. Этот сукин сын держал эту книжку у Тома перед носом, как морковку перед ослом, перевел столько, чтобы Тома по-настоящему зацепило, а потом отказался помочь. Дергать Тома за ниточки Фил всегда умел.

— Послушай, если ты не можешь это разобрать… — начал Том.

— Я могу, — перебила я. — Но не могу сегодня. Если вы, первокурснички, этого не заметили, то напоминаю: оценки за первый семестр должны быть выставлены к понедельнику, и я должна еще успеть проверить кучу работ, если хочу сохранить свое место.

— Но ты это сделаешь? — уточнил он.

— Я попытаюсь.

К Тому вернулось хорошее настроение. Я вынесла тарелку печенья, его любимого, и мы перевели разговор на другие темы.

— Только ты не забудь про заклинание, — сказал он, надевая куртку. — А ты не можешь снять фотокопию с нужной страницы, и я тогда отнесу книгу обратно?

Обратно — профессору Уилмарту? Или Филу?

— Не могу. Мне может понадобиться вся книга. Представь себе: я тебе переведу заклинание, а там в конце: «Добавить щепоть порошка летучей мыши — смотри рецепт на странице сорок три».

— Ага, ври больше.

— Серьезно. В такой работе часто нужно смотреть слово или фразу в контексте. А вся книга — это куда больше контекста, чем пара страниц. Книга мне нужна полностью.

— Ладно, — согласился он. — Только ты с ней поосторожнее.

— Постараюсь. До четверга, Том.

— До четверга?

— Рождественский ужин? Индейка с салатами?

— И правда. Я и забыл, что это совсем близко. Значит, до четверга.

Правда ли он забыл, что Рождество совсем рядом? Или он нарочно не замечает приближение всего лишь второго праздника без наших родителей?

Вообще-то, зная Тома, я скорее подумала бы, что он ищет отмазку за подарок, который забыл мне купить.

Когда он шел от моего жилья при гараже на улицу, я смотрела ему вслед. Живущий в главном доме мелкий и злющий лхасский апсо миссис Грогран — лхасский раптор мы его называем, — услышал его шаги и яростно тявкал минут пятнадцать. Хотелось бы, чтобы миссис Грогран выглянула и убедилась, что это всего лишь уходит мой брат. Вряд ли мой контракт на съем позволяет ей отказать мне от квартиры из-за поздних посетителей мужского пола, но пока мы доругаемся до этой истины, она превратит мою жизнь в ад на земле.

Я вернулась к работам студентов. Не самый любимый способ провести вечер пятницы, зато хоть выходные себе освобожу — когда с ними разберусь. К одиннадцати я закончила проверку последней, еще до полуночи успела ввести данные в факультетскую систему оценок и пошла спать.

Но спать, увы, не получилось. Луне до полной фазы оставалась еще неделя, но светила она прямо мне в окно, и когда я наконец встала задернуть штору и оставить луну снаружи, стало ясно, что это меня от бессонницы не избавит.

Я вернулась в кухню и открыла гримуар профессора Уилмарта. Любопытно, но мне почему-то не хотелось трогать покрытую пятнами кожаную обложку. А желудок чуть дернулся от слабого запаха серы.

Вспомнилось, что в старину серу называли «жупел». Все-таки надо было, наверное, скопировать нужные страницы и отдать Тому мерзкую книгу, чтобы унес подальше.

Чушь собачья.

Я заставила себя долистать до заклинания вервольфа и, как это часто бывает, задача меня увлекла. Показалось, что я читала всего несколько минут, но когда я подняла голову, уже светало.

Ну и отлично. Все равно мне надо было кое-что взять в университетской библиотеке.

К вечеру субботы я уже отлично разобрала заклинание вервольфа. Вообще-то я уже почти все заклинания в книге разобрала, и многие из них звучали куда более полезно.

Смешать порошок, необходимый для заклинания вервольфа, будет нелегко, потому что ингредиенты, как правило, не утверждены Комитетом по пищевым продуктам и лекарствам. Что яйца джинна — это корни мандрагоры, я сообразила. Труба дьявола — это дурман, он же, как ни странно, «труба ангела». И, в общем, не сомневалась, что там, где в заклинании требуется «волос зверя», это вряд ли архаический эквивалент «волоска собаки»[5]. Имеется в виду настоящая волчья шерсть.

Травы эти — тоже не сахар, но растирать и жрать волчью шерсть? Фу!

Может, Том и раздобыл бы где-нибудь волчью шкуру, но вдруг от мертвого волка шерсть не годится? Или, того хуже, взойдет луна — и братец перекинется мертвым волком?

Я не так чтобы верила на сто процентов в действенность заклинания. Не меньше половины необходимых трав — сильные галлюциногены. Несколько капель такой дряни — и тебе не надо будет становиться вервольфом, чтобы выть на луну.

Слишком много капель могут вызвать смерть. А Том, конечно, надоеда и зануда, но смерти я ему не желаю.

А вот Фил…

Да, идея сумасшедшая, но я решила взять Фила в качестве морской свинки. Использую нелетальные дозы разных токсинов, и если заклинание не подействует, то от зелья его всего лишь пронесет, а я смогу Тому сказать: я тебя предупреждала.

А если подействует, то не Тома будет ловить служба бродячих животных, и не Том проснется утром в клетке.

За воскресный день я собрала ингредиенты. Большую часть я получила у одной пары бывших студентов, которые бросили учиться еще в шестидесятых и сейчас держат в горах в двадцати милях от города ферму по выращиванию весьма необычных трав.

Вечером того же воскресенья я смешала порошок и запекла его в печенюшки — те, что Фил любит не меньше Тома. И сварила еще несколько отваров по рецептам того же гримуара, раз занялась этим. Подействует волчье заклинание — тогда испытаю некоторые из них.

Когда печенье остыло, я завернула каждое в бумажку с веселым Санта-Клаусом и прицепила подарочную этикетку: «Счастливого Рождества, профессор Фил!» Точки над всеми i сделала в виде сердечек. Он решит, что это какая-то влюбленная студентка оставила их у него на крыльце в полночь.

Вернувшись с ночной доставки, я вымыла все травы, всю посуду, которой пользовалась, и спрятала в гараже миссис Грогран. В рыбацком ящике ее покойного мужа, который уже лет десять не открывали.

Наступило Рождество, и с ним полнолуние, хотя восход луны ожидался только в 16:52. Я ждала. Время неторопливо ползло.

По крайней мере мне было чем отвлечься. Я же позвала Тома на ужин. Сделала его традиционным: индейка, подлива, жареная картошка, все дела. И я надеялась, что Том увлечется едой и не будет приставать, добилась ли я чего в переводе его заклинания. А если будет, я ему расскажу, что сделала. Может быть, подговорю пойти к дому Фила и посмотреть, что получилось.

Но Том был как-то странно рассеян, ерзал, потягивался. Даже ел мало.

— Что с тобой творится? — спросила я наконец.

Он пожал плечами:

— Как-то не по себе.

— Пива хочешь? — спросила я. — Или колы?

— Воды не найдется?

Если Том отказывается и от пива, и от колы, то наверняка болен всерьез. Я пошла на кухню, накидала в стакан льда и налила воды.

Когда я вернулась, Том извивался на полу.

И выл. Картинка начала складываться.

— К Филу ходил? — спросила я. — Был у него и ел печенье?

Видно, ему и впрямь было плохо — он не попытался соврать. Только кивнул головой, держась за брюхо.

— Вот и получил, чего заслуживал. Я хотела проверить твое дурацкое заклинание на Филе, подействует или нет. А потом уже давать тебе.

Даже сквозь боль он просиял.

— Так это оно? — сумел выдохнуть он. — Я превращаюсь в волка?

— Не совсем.

Он еще раз дернулся, потом закричал. Тело его сжалось, стало переливаться. Я вздрогнула и зажмурилась на секунду.

Когда я открыла глаза, на полу валялся довольно-таки испачканный лхасский апсо, а вокруг него — брошенная одежда Тома.

— Волчью шерсть мне так быстро достать не удалось, — пояснила я. — Решила, что собачья для испытания вполне подойдет.

Том открыл один глаз и посмотрел на меня злобно, потом оскалил зубы и беспомощно рыкнул. Даже в образе собаки он был совершенно для меня прозрачен.

— Ты мне эту чушь не пори, — сказала я. — Не шлялся бы ты к Филу, не было бы с тобой такого.

Он хныкнул, поднялся, пошатываясь, изогнулся полукругом в попытке рассмотреть собственный хвост. Потом посмотрел на меня — и заскулил.

— Да ты не волнуйся, — сказала я. — У меня есть способ это исправить.

Он слегка завилял хвостом, склонил голову набок, будто спрашивая, что за способ.

— Я нашла рецепт зелья, которое навсегда фиксирует текущее состояние. Так что нам надо дождаться заката луны, примерно в семь утра. Ты снова станешь человеком, выпьешь этого зелья — и можешь не волноваться насчет превращения в меховой шарик каждый месяц.

Он радостно замахал хвостом.

— Так что ты пока здесь побудь. Доешь свой ужин и поспи.

Я бросила на пол пару подушек, поставила перед Томом тарелку с индейкой.

— Вернусь как только смогу.

Он тихо тявкнул, попытался ухватить меня за штанину.

— Извини, — возразила я, как можно мягче его отталкивая. — С тобой тут ничего не случится. Только не гавкай, а то миссис Грогран вызовет службу отлова бродячих животных. Не шуми, лежи тихо, и завтра утром мы все исправим.

Он снова заскулил, наклонив голову в сторону.

— Я? Я пойду к дому Фила. Он свою дозу фиксирующего зелья получит чуть раньше тебя.

По пути на улицу я зашла в гараж и прихватила старый собачий поводок. Миссис Грогран будет рада своему рождественскому подарку.

Первую никогда не забудешь, и Люси была у меня первой.

Это был канун Рождества в Найтсайде, и я сидел и пил полынный бренди в «Стрэнджфеллоузе» — старейшем в мире баре. Народу было полно, воздух загустел от доброго веселья, по потолку струились стримеры самых дешевых бумажных декораций, которые только можно купить за деньги, и чем ближе была полночь, тем сильнее веселились клиенты — некоторые едва могли стоять. Но и при этом каждый тщательно следил, чтобы мне хватало свободного места, а я задумчиво сидел на табурете, держа в руке стакан. Я — Лео Морн, и этим именем вполне можно пугать народ. Конечно, моя Люси никогда меня не боялась, хоть я и ей и говорил, что я плохой мальчишка и плохо кончу. Она сидела у стойки рядом со мной, улыбаясь и слушая мои разговоры. Она не пила — она вообще не пьет.

Музыкальный автомат играл «Джингл Белз» в исполнении «Секс Пистолз» — верный признак, что у владельца бара ностальгия. Подальше вдоль длинной (кое-где даже полированной) стойки сидел Томми Обливион, экзистенциальный частный сыщик. Сейчас он изо всех сил старался убедить назойливого кредитора, что его счет в этой конкретной реальности может быть действительным, а может и не быть. Неподалеку от него мистер Фейт, найтсайдовская героиня-трансвестит в кожаном маскараде, танцевал на столе с демоницей-репортером, Бетти Дивин. Кругленькие рожки Бетти кокетливо выглядывали из длинных темных прядей.

Князь Тьмы мрачно надулся над стаканом из-за отмены своего реалити-шоу на телевидении. Властительница Тьмы пыталась искусить св. Николая веточкой пластиковой омелы, а олень с очень красным носом валялся в углу очень пьяной грудой, что-то такое бормоча о необходимости объединяться в союзы. Вокруг здоровенной елки порхали яркие крылатые феечки, мелькая между ветвями с фантастической скоростью гоняясь друг за другом. То и дело кто-нибудь из фей взрывался облачком от переполняющей радости жизни, потом снова собирался в крылатое существо и присоединялся к погоне.

Обычный канун Рождества в самом старом баре мира. Где мечты могут стать явью, если не быть осторожным. Особенно в то время года, когда боги и чудовища, хорошие и плохие, могут сойтись вместе в давней великой традиции еды и питья до одурения, и снова строить из себя дураков во имя старых любовей.

Бармен Алекс заметил, что мой стакан пуст, и снова налил мне, не ожидая просьбы. Зная меня очень хорошо, он твердо придерживается мудрого правила брать с меня вперед за каждую порцию, но даже гнусный и злобнодушный Алекс Морриси понимает, что не надо меня волновать в канун Рождества. Я отсалютовал Люси стаканом, и она улыбнулась мне в ответ. Красавица моя Люси. Невысокая, милая, приятно-округлая, в мелких белокурых локонах вокруг треугольного личика, блестящие большие глаза и улыбка, от которой сердце тает. И в том же длинном белом платье, в котором была, когда покинула меня навеки. Она остра… как гвоздь, сладка, как запретный плод, и честна так же, как светел день. Что она во мне нашла, я уже никогда не узнаю. Ей было шестнадцать, семнадцатый. Естественно, сейчас я куда старше ее.

И вижу я ее только здесь, в канун Рождества. Я не обязан сюда приходить, и каждый год говорю себе, что не приду, и всегда прихожу. Потому что, как бы ни было больно, я должен ее видеть. Дурачок, всегда говорит мне она. Я тебя простила давным-давно. А я всегда киваю и говорю: Я сам себя не простил. И не прощу никогда.

Были мы влюблены тогда? Мы были очень молоды. Все так остро и ярко в молодости, когда тебе двадцати нет. Эмоции всплескивают, как приливные волны, а неожиданная улыбка какой-нибудь девушки — и сердце вспыхивает фейерверком. Захваченные моментом, завороженные глазами друг друга — как кролики фарами мчащейся на них машины… да, она была моей первой любовью, и время, проведенное с ней, я не забыл.

И все, что мы хотели с ней сделать, все то, чем и кем мы могли бы стать… все выброшено к чертям в момент безумия.

Я напомнил Люси, как мы увиделись впервые: поздно ночью, на вокзале, в ожидании поезда, который, казалось, уже никогда не придет. Я посмотрел на нее, она на меня, мы улыбнулись оба, и дальше помню, как мы стали болтать, будто всю жизнь друг друга знаем. С тех пор мы не расставались. Смеясь и дразня друг друга, ссорясь и снова мирясь, мы шли рука в руке или рука об руку, потому что не касаться друг друга не могли. Бежали через густой лес под Даркакром, пили и пели в местном гадючнике, хотя были еще несовершеннолетние, потому что его владелец был старый романтик, верящий в юную любовь, а потом был медленный танец на булыжной мостовой глухого переулка под музыку из полуоткрытого окна третьего этажа.

Никогда не забыть свою первую любовь, свою первую великую страсть.

Меня выдернули из воспоминаний — Гарри Фабулоус вывернулся из толпы, приветствуя меня ослепительной улыбкой коммивояжера. Тоже мог бы понимать, но Гарри из тех, кто попытается продать глушитель своему убийце. Всегда доброжелательный, с профессиональным очарованием, Гарри — мошенник, аферист, после сделки с которым стоит пальцы у себя пересчитать — все ли на месте. Всегда готов тебе всучить то, что окажется вредно тебе или кому-нибудь другому. Его трудно невзлюбить, но результат стоит усилий. Он подошел ко мне, собираясь сесть рядом — и застыл, когда я уперся в него взглядом. Я улыбнулся ему всеми зубами — и он побледнел, бочком подался прочь от стула, выставив перед собой пустые ладони, показывая, что совершенно безобиден и вообще шел в другую сторону. Я дал ему уйти. Время, проведенное с Люси, куда ценнее десятка таких, как Гарри Фабулоус.

Я вспоминал, как бежал через лес, догоняя Люси, мелькая вслед за ней между темными деревьями, а она бежала впереди, смеясь, дразня, всегда чуть дальше, чем можно достать, но никогда слишком далеко, чтобы я не подумал, будто она не хочет быть пойманной. Ночь была поздняя, но в лесу переливался свет бело-голубой луны, и я несся, купаясь в нем, и мир оживал вокруг меня, играя такими богатыми звуками и ароматами, каких я никогда не замечал раньше. Чувство силы, быстроты, неукротимости владело мною, и я мог бежать и бежать вечно.

Люси бежала впереди, в белом длинном платье, призраком мелькала среди деревьев.

Луна заполнила мой разум, луна кипела в теле. Чувства обострились почти до боли, и никогда не был я так жив и так счастлив. Перемена захлестнула меня приливной волной, затрещали кости, удлиняясь и перекатываясь, и мне было все равно. Мех выплеснулся на кожу, накрыл меня, сделал цельным, рот вытянулся в длинную пасть, и я благодарно взвыл, обращаясь к полной луне, от которой только что родился. Даже не заметив этого, я рухнул наземь и помчался дальше на четвереньках. И был я волком под яростной луной, и делал то, для чего был рожден, и древний императив охоты взял надо мной власть. И забыл я Лео Морна, забыл Люси, с воем несся среди деревьев в безумии луны и восторге первого превращения. Наконец-то вырвался из людской скорлупы, ловушки человеческого тела настоящий я, освобожденный для бега, для которого был сотворен.

И я бежал, несомый чудесной силой и быстротой своих новых ног, повелитель всего, что видел я, и весь мир и все, что в нем, были только моей дичью.

Я метался туда-обратно среди деревьев, взмывал на гребни холмов и бросался в овраги, преследуя добычу, перервал ей горло одним движением челюстей, жаркая влажная кровь радовала пасть, дичь визжала и брыкалась, но очень недолго, и я пировал над дымящимся горячим мясом, наслаждаясь легкостью, с которой рвалось оно у меня на новых острых зубах. Я жрал до насыщения, потом поднял заднюю ногу и пометил остаток, чтобы ни одна тварь не посмела коснуться моей добычи. Вылизав начисто запятнанную кровью морду, я чувствовал наконец, что нашел свое место в мире.

А когда я пришел в себя, Люси не было.

И теперь, после всех этих лет, снова был канун Рождества в «Стрэнджфеллоузе», и набившаяся публика распевала какой-то рождественский гимн. Вечер шел к концу.

Я не сказал Люси, о чем я думаю, но она, наверное, знала. Она становится печальнее, стоит мне только подумать об этом. Но я ни о чем другом думать не могу, в эту ночь из всех ночей года, в эту ночь, которая разлучила нас навеки. Канун Рождества, когда мир полон обещания, ночь, когда я сказал Люси, что люблю ее и что буду любить всегда, до конца времен и после него. Я сказал ей, что ничего в мире не хочу так, как хочу ее, и это была правда — солгал волк, живущий во мне. Вот почему я прихожу сюда в каждый сочельник, в этот старейший бар мира… где иногда история еще может кончиться встречей влюбленных.

Я не обязан сюда приходить, но прихожу, потому что обещал ей любить ее до конца времен и после него.

Часы пробили полночь, посетители заорали, приветствуя Рождество, и Люси медленно растаяла в воздухе. Снова ушла на целый год.

Когда тебя настигает первое превращение, слишком легко перепутать одну страсть с другой.

Первую жертву ты никогда не забудешь.

Я взобрался по лестнице к крыше и резко распахнул дверь. В лицо ударил морозный воздух. Моя сестра-вампир вытянулась на животе, почти голая, под бледным декабрьским солнцем.

Она не шевелилась. Я по телефонному звонку понял, что дело плохо, но чтобы…

— Клодия! — Я сглотнул слюну пересохшим ртом. — Кло?

Она шевельнулась, открыла затуманенные глаза. Лицо у нее осунулось, двигалась она скованно. Увидев меня, Клодия слегка успокоилась, застегнула лифчик бикини за спиной, потом села. Я отвернулся, покраснев.

— Господи, Кло! Тебе обязательно надо?

— А что такое? Я в укрытии. Джерри, выпей валерьяночки, никто меня здесь не видит. Мы потому это место и выбирали.

Она была права. Вечнозеленые кустарники и высохшие листья на лианах — летом буйство зелени — закрывали чердак со всех сторон, оставляя крышу открытой небу. На земле лежал снег, но Клодия даже не дрожала.

Но бикини уж слишком маленький. Я молчал, и она думала, что это от ханжества.

— Мне и купальник не нужен, когда я одна, — сказала она, глядя мне в лицо.

— А вот и нужен, потому что я — твой брат.

Да, я ханжа, можете меня осудить. Никто не любит, чтобы на его сестру глазели сальными глазами, особенно когда она выглядит так, что могла бы в этом бикини выйти на показ мод. И длинные темные волосы тоже лучше бы обрезать — в бою они слишком опасны.

Я сменил тему:

— Получил твое сообщение и встревожился.

Она кивнула, плечи ее ссутулились.

— Нехорошо сегодня утром вышло. Теперь нас ждет работа.

Последнее время все было так спокойно, что это должно было случиться.

— Рассказывай.

— Это было в приемном покое. — Клодия часто «случайно» оказывается в приемном покое, напрашиваясь на приключения. — На этого мужика наложили швы — порез на руке, он сказал, что на улице поскользнулся. Эйлин он задал работы, а до меня донесся его запах. Я ее попросила, чтобы она мне его направила для «обследования после травмы».

Клодия посмотрела на меня. У нее под глазами лежали темные тени.

— Он вломился ко мне в кабинет и разозлился, когда я велела ему подождать своей очереди. Очень агрессивный, подчиняется подсознанию, адски обидчив. Может быть, где-то под этой броней и есть обиженный ребенок, но поведением управляет бандитского вида я-защитник.

Не люблю, когда она болтает на этом жаргоне, но так она формулирует прямо из головы.

— Крупный по телосложению?

Она кивнула:

— Да, и этим пользуется. Запросто пускает в ход угрозы, пытался напугать меня. А потом… когда я встала и к нему подошла, он на меня замахнулся.

Я кивнул. С ней было все в порядке, но такие вещи очень было неприятно слышать. Это часть ее работы, и Клодия отлично умеет за себя постоять, но все равно раздражает. Можете считать, что я слишком ее опекаю.

— И что потом?

— Он промахнулся, от этого взбесился. Попытался снова. — Она пожала плечами. — И тогда я его укусила.

Я снова кивнул; лучше мне не стало. Если бы укус этого типа вылечил, она бы мне не звонила — подождала бы, пока соберемся вместе поужинать.

— Тебя кто-нибудь видел?

— Дверь была закрыта. Он меня сбил на пол, потом выбежал из кабинета. — Она запнулась. — Он какой-то очень плохой…

— Мы его возьмем. Плохие парни всегда попадают к нам, — сказал я уверенно.

Она покачала головой:

— Тут что-то очень странное. Глубокая какая-то неправильность.

— Ты просто устала. Мы всегда…

— Нет, Джерри! — Меня поразила неожиданная резкость, острота ее тона. — Тут что-то другое. Его реакция… я не могу избавиться от этого вкуса во рту. Он такой, будто… я с ним могла бы работать год, и все равно с места бы не сдвинулась.

Глаза Клодии наполнились слезами, и я понял, что она совершенно выбита из колеи. У нее и профессиональная, и личная гордость — о-го-го!

— Подвинься, — сказал я и ничего больше не добавил, только сел рядом и ее обнял. Подавил желание снять с себя куртку и набросить ей на плечи, потому что солнце — лучшее лекарство для вампира, нуждающегося в лечении, даже такое слабое солнышко, как в Массачусетсе зимой. А к тому же куртка мне самому нужна — холод я всегда чувствую.

Ханжи, наседки, мерзляки. Да, мы, вервольфы, во многих отношениях хуже любых старых теток.

Заставив Клодию пообещать, что не будет брать в голову, я взял копию досье, которая у нее нашлась, и поехал навестить по адресу некоего «Дж. Смита».

Еще одно лишнее доказательство, что зло неоригинально.

Можно было не вылезать из машины, но я вылез. Как я и думал, старая двухэтажка оказалась заброшенной, и мои следы первыми нарушили гладь выпавшего снега. Шныряя вокруг, я вынюхал множество сильных остаточных запахов, в большинстве своем не слишком благополучных: наркотики и секс, боль и страх. И что-то под ними, фоном, мерзкий запах, от которого по коже поползли мурашки. Не знаю, был ли здесь наш объект, но узнаваемый запах Зла призывал меня к перемене…

Не здесь и не сейчас. Подожди до ночи, когда ты сможешь что-то с этим сделать.

Я неохотно направил стопы обратно к машине и решил взять след в больнице. Строительные машины и ранние рождественские покупатели превратили шоссе номер 128 в слякотную парковку, но мой F150 с новыми снеговыми шинами справлялся отлично. Я настроил радио на «Холодный завтрак» на WFNX и медленно полз к больнице «Юнион хоспитал» в Линне.

Вервольфом мне нравится быть по тем же причинам, по которым нравилось быть копом. Да, это работа в одиночку, и приходится встречаться с трагедиями, но их я исправляю. Я помогаю людям, я улучшаю мир и умею это делать. Я люблю быть одним из хороших парней. У меня такое чувство удовлетворения, которое, спорить могу, среднестатистическому бухгалтеру просто недоступно. Или доступно, но мне то откуда знать? Я просто себе Джерри Стьюбен, обычный парень, родился и вырос на Северном побережье, диплом по уголовному праву от Салемского университета штата, недавно досрочно вышел в отставку из Салемского департамента полиции. По налоговым декларациям я теперь частный детектив, но занимаюсь я не домашними разборками, мошенничествами со страховкой или изъятиями залога за просрочку платы. Я готов дойти до края земли, разыскивая пропавших детей, и цента за это не взять. Но в основном я держусь фамильного дела, которое состоит в искоренении зла из этого мира.

Если послушать, то я очень о себе высокого мнения? Да нет, если вы знаете правду о моем — нашем — типе. Фэнгборны, Сироты Пандоры, те, которых древние называли «Надежда» — считается, что их захлопнуло на дне ящика. Но по нашим легендам первые из Фэнгборнов выбрались наружу, и хорошо, что выбрались, потому что когда в мир выпустили зло, выпустили и средства его уничтожения. Вампиры и вервольфы — первые очищают кровь и снимают боль, вторые устраняют неискупимое зло, когда находят. Инстинкты наши безошибочны, органы чувств настроены на обнаружение зла. Истинное зло (не просто идиот, который тебя подрезает в потоке или крадет газеты у тебя из ящика) существует, и мы с ним ведем борьбу. Мы — те, кого не может коснуться зло, супергерои, которых никто никогда не видит, если мы правильно делаем свою работу. Я верю в это до самой глубины души, и ничего нет в мире лучше этого чувства.

Представьте себе, что было бы, если бы мы не приделали к злу тормозов. И это забавно, поскольку Фэнгборны во всех мифологиях описываются как самые развращенные убийцы. Существа нашей породы — не самые плодовитые в мире, и нас в Соединенных Штатах меньше тысячи, а вы, нормальные, когда перешли от охоты к земледелию, то стали размножаться как бешеные. Но мы — дети Надежды, и потому делаем что можем, и ни одно дело не пропадает зря.

И еще насчет мифов: не фазы луны, но призывы зла заставляют нас меняться — хотя я, например, и без этого могу, если очень разозлюсь. На ладонях у меня нет волос, хотя в тринадцать лет я — правда, по другим причинам, — опасался, что они там вырастут. Клодия говорит, что меня страшно достает, когда кто-то трогает мои вещи, но назовите мне хоть кого-нибудь, кто не защищает свою территорию? Когда мы заказываем пиццу, Клодия всегда просит к ней жареный чеснок. Зеркало у входной двери ей всегда напомнит, что в холода надо одеться так, как все прочие. Еще она говорит, что у нее аллергия на серебро, а на самом деле она просто считает, что серебро на ее коже выглядит безвкусно.

В реальной жизни мы очень внимательны к двум вещам: родство и тайна. Мы с Кло живем в Салеме, поскольку когда-то в восточном Массачусетсе нужна была наша семья. У деда по этому поводу юмор прорезался. «Кокта мы были приехать со старый родина, я думаль: эти люти люпят фидений? Ми им путем тафать прифидений!» И он смеялся кашляющим смехом.

Мне чертовски недостает старика, но наше присутствие никакого отношение не имеет к процессам ведьм: просто кучку немцев со странными привычками проще было спрятать среди польских и русских иммигрантов Салема девятнадцатого века. Мимикрия важнее всего. А тут не только ходят слухи о колдовстве, но и рассказывают истории про морского змея (состряпанные владельцами паромов и гостиниц), о пиратских сокровищах и домах с привидениями. На этом фоне рассказы о большой собаке под луной даже не смотрятся.

Поток машин наконец дополз до моего поворота, и я въехал на больничную парковку. Многие из Фэнгборнов работают врачами, сестрами, полицейскими, психоаналитиками, даже священниками. Любая работа с людьми, с нуждающимся в защите населением, нас устраивает.

Мне даже не пришлось опускать окно: вонь окутала кабину пикапа со всех сторон. Я едва сумел удержать лежащие на руле руки от превращения в когтистые лапы, а мозг — на слежении за правильной парковкой машины. Как только справился с приступом, выключил мотор, сжав рукой медальон св. Христофора, который ношу на шее с первого причастия. Святой он там или не святой, мне без разницы — не настолько я религиозный. Мне его дала мать, и иногда он помогает сопротивляться перемене. Клодия говорила правду: этот парень очень плохой. Смит от нее сбежал — это уже о чем-то говорит, и оставил такой след, что нормал мог бы взять — если бы сообразил, отчего это вдруг его мутит и хочется на людей бросаться. И не было слышно нигде поблизости ни зверей, ни птиц. Даже чаек.

Истинное зло пахнет гнилым мясом, разложившейся рыбой, палатой лазарета. Добавьте к этому ощущение, возникающее, когда вдруг понимаешь, что рядом происходит что-то настолько плохое, что меняет жизнь, такое, с чем ты ничего сделать не можешь, — и вы примерно представите себе, что я испытал. Только у меня чувства в сотни раз острее ваших.

Есть тут и хорошая сторона: это ощущение влечет за собой перемену, а перемена — силу.

Я осторожно открыл дверцу. Ветер переменился, и я почувствовал, что могу от перемены удержаться, так что пошел в приемное отделение. Сестры сказали мне, что врача, который осматривал «Дж. Смита», уже нет.

Я поблагодарил и пошел в кабинет Клодии. Здесь запах был сильнее — вероятно, из-за нападения на Клодию, но было еще что-то, чего я не определил, отчего у меня зубы заныли. Секретарша, которая у Кло общая с другими психиатрами, мне сказала, что с сестрой я только-только разминулся, и что у нее было сильное потрясение от одного из пациентов. Я изобразил удивление: у Клодии могла быть масса неприятностей, если бы узнали, что она говорила со мной об этом случае, тем более дала мне историю болезни, — и сказал, что я с ней свяжусь.

Запах я проследил обратно до парковки, и ребята в будке парковщика мне сказали, что этот человек поймал такси, привезшее посетителя, и на нем уехал. Такси местной компании.

Тут вышла Эйлин, невысокая миловидная сестра, у которой всегда находились для меня чашка кофе и доброе слово, когда я работал в полиции. Клодия сказала, что Смит из ее пациентов. Мы поздоровались.

— Ты слышал про Клодию?

— Да уж. — Я присвистнул.

— Да все в порядке. Привезли хулигана, его надо было зашить — он сказал, поскользнулся. Но я рану от разбитой бутылки не впервые видела. Наверняка уличная драка.

Я кивнул.

— Клодия мне подала знак, и я его послала к ней. Посттравматическая беседа, сказала я ему. А! — Эйлин что-то вспомнила. — Вот как было: его привез Вимс. Сказал, что нашел его на улице и привез заштопать. Жалко, ты с ним разминулся, могли бы вспомнить старые времена. — Она недобро улыбнулась: все знали, что мы с Вимсом друг друга терпеть не можем.

— Да, не повезло мне. — Я сунул руки в карманы. — А вообще как, работы много?

Она покачала головой:

— Последние два дня почти нет. Даже замерзших бродяг не привозили. — Она глянула в стальное небо. — Это ненадолго — сегодня вечером снегопад.

Я кивнул — тоже это чуял. Мы оба знали, что из-за холода, праздников и закона больших чисел скоро посыплются аварии, пьяные водители, домашние свары и замерзшие бомжи. Как обычно.

— Ладно, зато деткам нравится. — Она застегнула куртку. — Сегодня у них в школе последний день. Уже из шкуры выпрыгивают, пострелята.

— Да брось ты, — ответил я. — Детям полагается любить Рождество.

Я тоже люблю Рождество. Люблю, как люди стараются угодить друг другу. И подарки люблю. Люблю надежду — для нас, Фэнгборнов, Надежда — это все.

— Вот они и любят. — Но вид у Эйлин был озабоченный. — Знаешь, Джерри, какое-то нехорошее у меня чувство. Будто все на грани. Может, давление падает, или полнолуние наступает, но что-то такое в воздухе. Ты поосторожнее.

Приемное отделение «Скорой» всегда в полнолуние лихорадит. Его мощь чует не только моя порода.

— Постараюсь. И ты береги себя. Да и не только себя.

Эйлин просто ахнула:

— Откуда ты…

Я улыбнулся во весь рот:

— Ты уже пять минут как вышла из здания и еще не закурила.

Я не стал ей рассказывать, что слышу изменение запаха одежды, вижу легкое прибавление в весе, ощущаю, как гудят у нее нервы оттого, что не тянется она за облегчением из смятой пачки.

Еще раз пожелав ей счастливого Рождества, я уехал. След от такси был совсем уничтожен уличным движением и расположенной неподалеку свалкой, поэтому я направился к пончиковой «Зиггис» в Салеме, где тусуются таксисты. Ну, к тому же там работает Энни — девушка, на которую я уже какое-то время поглядываю.

Я взял пончики с вареньем, потому что сегодня Энни была за прилавком. Я все пытаюсь собраться с духом и позвать ее на свидание. Одно из новогодних решений, принятых на этот год. А пока что мы с ней болтали, пока она готовила мне пончик, и я ничего глупого не сказал, что уже счел успехом. Может, даже знамением. Так что пока я не сделал ничего дурацкого, я нашел себе место и сел. А скоро придется: год кончается, а я свои обещания выполняю.

Мужчине, чтобы пригласить на свидание симпатичную девчонку, нужно некоторое усилие. Я вполне нормальный, не урод, хотя мне больше нравится, как я выгляжу в образе волка. Когда умерли мои родные, я построил себе свой дом, у меня приличный доход и лодка, за которую уже все выплачено, и дома у меня идеальный порядок, потому что сюрпризов не люблю.

Но если ты Фэнгборн, то еще куда тяжелее пригласить на свидание нормалку. Эти два вида вполне скрещиваются, хотя большинство Фэнгборнов предпочитают держаться своей породы. От смешанного брака намного меньше шансов произвести на свет вервольфа или вампира, чем от брака двух Фэнгборнов, хотя и тогда вероятность невелика. Как у моих родителей получилось родить двоих, по одному каждого вида, я не знаю. Насколько я понимаю, так какие-то рецессивные гены, но от этого мне не легче. «Понимаешь, лапушка, когда я говорил, что у моих родных странности, я не про обыкновенных тараканов в голове…»

Тут вошел мой кэбби, энергично потея и думая, наверное, что подцепил грипп. Я чуял на нем запах Смита, хотя они вряд ли соприкоснулись сильнее, чем пальцами при передаче денег. Я подождал, пока таксист заказал кофе — даже улыбка Энни его не согрела, — а потом подошел. Он не был расположен рассказывать мне, куда отвез пассажира, но я ему подвинул двадцатку через стол и получил адрес заштатного мотеля на окраине. Потом я попросил разрешения осмотреть его машину — на случай, как я ему сказал, если Смит что-нибудь обронил.

— Да ради бога, — ответил он, дрожа от озноба над чашкой кофе. — Машина открыта.

Я был собой доволен, когда на парковку рядом со мной заехал Вимс. Запирая джип, он молчал, но кивнул мне, глядя на меня хмуро. Я кивнул в ответ, не останавливаясь.

Мы никогда друг друга не любили, а теперь он еще и относится ко мне с обычной подозрительностью копа к частному детективу. Мне при нем всегда хочется ощетиниться. Причину мне указать трудно, так что я просто стараюсь по мере возможности его избегать.

Энни его тоже знает. Достаточно, чтобы ожидать от него в полном размере шестипроцентных чаевых.

Подождав, пока Вимс займется пончиком, я подошел, открыл дверцу такси…

…визг тормозов перед столкновением… телефон, звонящий в полчетвертого утра… сгусток крови из раны более глубокой, чем казалось…

Я едва устоял на ногах, захлопнул дверцу и пошел неверным шагом к своему пикапу, даже не попытавшись успокоиться перед тем, как влился в поток, уезжая подальше от такси.

Дело было в ночь перед Рождеством — ну, скажем, ранним вечером, но на северном полюсе посреди зимы это никто точно сказать не может, — а Маттиас, вервольф, стоял по колено в оленьих кишках. Если честно, так олень сам был виноват — нечего иметь такой сверкающий красный нос, который даже в темноте видно. Прямо как неоновая лампочка над вывеской «КОТЛЕТНАЯ», а Мэтт — который, как Желтый Пес Динго, всегда голоден — возможности на скорую руку перекусить не упустил.

Это оказалось не так просто, как он ожидал. Что-то такое в лунной магии на северном полюсе перепуталось, и он не смог быть ни совсем волком, ни совсем человеком, а получился неудобный волосатый гибрид того и другого, но зато хотя бы ему было тепло. Поэтому он перепрыгнул через загородку оленьего загона и загнал свой легконогий завтрак. И вкусный он оказался: выкормленный кукурузой.

Мэтт жевал с расторопностью, вполне ожидаемой от человека или волка, который уже неделю почти блуждает по тундре после этой дурацкой, идиотской аварии самолета. Но нельзя же сказать, что Мэтт здесь виноват, потому что и компас, и Джи-Пи-Эс барахлили, когда в иллюминатор глянула полная луна. А он так любит свою волчью натуру, и луна требовала, вот он и свалился в горячку перемены, радостно, как свинья в лужу. Ну, может быть, это и не было удачным решением…

Но на самом деле неудачным было решение лететь на северный полюс. Что он себе думал? Что там люди не будут так настроены против вервольфа? Что там он сможет быть волком, сколько захочет и вообще на людей забить? Это не слишком получилось, и когда он попытался выбраться домой, прокравшись в самолет и напав на экипаж, вообще все пошло к чертям.

Вот он и бродил без цели, получеловек-полуволк, и все сильнее и сильнее хотел жрать с тех пор, как выбрался из-под похоронившего самолет снега. Человеческая половина знала, что возле полюса есть метеостанции и пункты наблюдения за спутниками — он и на полюс-то попал в качестве работника метеостанции, подделав документы, — и он понимал, что найдет рано или поздно что-нибудь полезное, если только сперва с голоду не помрет. Удача или судьба подсунули ему этого северного оленя с мордой пьяницы, и Маттиас за такую возможность ухватился всеми лапами.

И как раз выкапывал «сладкие кусочки», когда показался человек в красном.

Этакий среднего роста мужичок с аккуратной круглой бородой, густой и белой, как снег, на голове забавная красная шапка — вроде епископской митры, но заношенная до мягкости. К спине прицепилась какая-то черная тень, из-под длинной красной шубы с белой меховой оторочкой и шестью плетеными золотыми застежками выглядывали черные сапоги. В руке у этого человека был длинный посох с крюком, вроде пастушьего. Он стоял в воротах загона и досадливо щелкал языком.

— Ох ты ж… вот незадача, так незадача.

Маттиас поднял голову и зарычал самым зловещим тоном. Он был зажат в углу загона под навесом, защищавшим кормушку от снега, и проще всего было бы выйти, напав на этого типа в красном. Человеческий мозг вервольфа еще слегка гудел и не мог мыслить так ясно, как было бы, если бы Маттиас был сейчас не настолько волком и не настолько возбужден удачной охотой. Он надеялся, что этот хмырь просто бросится бежать, и можно будет выскочить в ворота и бежать за ним до того самолета или машины, на которых он сюда приперся, а потом это средство себе присвоить и умотать с Ледяного Севера. По крайней мере такой план возник в наполовину волчьем мозгу, и Маттиас его одобрил.

Но человек стоял, не собираясь убегать, и разглядывал вервольфа, обмотанного оленьими кишками.

— Я тебя знаю? — спросил он. Он протянул свободную руку — из висящей за спиной тени выскочила книжка и легла ему в ладонь. Он просмотрел страницы. — Ага… да. Маттиас Вульфкинд. Давно тебя не видел, Мэтти, и, кажется мне, ты вел себя очень, очень плохо. А сейчас еще бедняжка Руди. Так что же мне с тобой делать?

Мэтт уставился на типа в красном и снова зарычал, но на этот раз выговаривая полуволчьей пастью хриплые слова, а в голове вертелась совершенно человеческая мысль.

— Кто ты такой?

Человек в красном грустно улыбнулся.

— Давно это было, но ты меня называл «дедуска» и «сантакла». Ты тогда был маленький и совсем не такой лохматый. Помнишь?

Маттиас затряс головой. Он подумал было, не загрызть ли старикашку и осуществить свой план, но этот человек каким-то странным образом его усмирил, и он просто не мог этого сделать. Это казалось… плохим делом — категория, к которой вервольф давно уже не обращался.

И человек тоже покачал головой.

— Не помнишь? Ну, что ж. Я Николай Мирликийский. Многие меня зовут Санта-Клаусом.

Маттиас попятился в изумлении. Вертевшаяся в глубине сознания мысль взорвалась электрической лампочкой. Не может быть…

— Отец Рождество?

— И так тоже, — кивнул Санта-Клаус. — И святой Николай, и Крис Крингл, и еще по-разному. Но сейчас канун рождества, а ты съел моего головного оленя, и боюсь, что у меня очень затруднительное положение.

Вервольф глянул на окровавленный труп красноносого оленя, разбросанный по снегу, и сжался:

— Ой!

— Вот именно, — кивнул святой Николай. — В моей власти воскресить из мертвых ребенка, но с северным оленем, боюсь, не получится. Так что это будешь ты, Маттиас Вульфкинд.

— Нет, нет! — взвыл Маттиас.

Он бросился прямо на загородку, пытаясь ее перелезть — и почувствовал, что плавает в чистом воздухе вечной зимы Северного полюса. Как украшение на елочной ветке.

— Не нет, а да. Ты сейчас взрослый мужчина и наполовину зверь, но твои детские воспоминания дают мне сегодня власть над тобой. — Святой Николай простер посох, будто его загнутая рукоять магически держала Маттиаса в воздухе.

— Я не олень! — горячо возразил вервольф. — Я большой и волосатый!

— Олени тоже покрыты шерстью. Вполне подойдешь.

— Я хищник!

— Оленям все равно — им приходилось бегать и с более чудными тварями.

— Но я не умею летать! — рявкнул вервольф, и это было совершеннейшей правдой, если вспомнить печальную судьбу самолета.

— А это я исправлю, — пообещал Крис Крингл.

Святой Николай сунул свободную руку в карман и достал пригоршню чего-то блестящего и звенящего, как детский смех. Это вещество он метнул в вервольфа, пробормотав что-то по-латыни — не то чтобы Маттиас знал этот язык, но помнил звучание по службам в католической школе, — и на Маттиаса осело облачко блестящей коричневой пыльцы.

Она пахла корицей и бренди, и вкус у нее был, как у имбирных пряников и яблок. Когда она попала в глаза, Маттиас увидел волшебных созданий в прозрачных одеждах, танцующих и кружащихся в разноцветных лентах магии. Он зачихал, зафыркал, отряхиваясь, пытаясь оттереть морду об снег, но не мог избавиться ни от этой пыли, ни от странного охватившего его чувства. Его одолело веселое, радостное ощущение, будто все тело стало из шампанских пузырьков. И как же это было щекотно! И чесалось! И как у него задергался и завертелся нос от всего этого, и как же было на все это наплевать!

Он взвыл, колотя передними лапами небо, оттолкнулся от него и описал мертвую петлю, сделавшую бы честь искусному пилоту. Это ему тоже не понравилось, особенно когда он на выходе стукнулся головой о бревно изгороди.

— Что… что это за дрянь? — простонал он.

— «Рождественская радость», — ответил Дед Мороз. — Сделана из крошек рождественского печенья, вина со специями и капельки рождественской магии. И корица, потому что я ее очень люблю. Наверное, еще капелька бренди. Но сам понимаешь, просто чтобы не замерзнуть.

— Какая мерзость! — взвыл Маттиас, скребя лапами бедный чувствительный нос. Никак не хотел уходить запах корицы.

— Забавно, — заметил Дедушка Рождество, задумчиво поглаживая бороду. — Не знал, что ты в родстве с Эбенезером Скруджем…

— С кем?

— Да не важно. Он исправился. Может быть, и у тебя получится.

Матиас взревел.

— Ну-ну, это уже лишнее.

Всего лишь кивком головы Санта вызвал двух эльфов, вставших как из-под земли по бокам Маттиаса. Длинные острые уши, острые подбородки и раскосые острые глаза — эти эльфы были как будто из острых углов сделаны, бледные и пугающие. Очень похожие на воспитателей в детском доме и на монахинь, что колотили его линейкой по пальцам, и он взвыл, припомнив тогдашний страх.

Эльфы без единого слова взяли вервольфа и повели прочь из загородки, вокруг хвойной рощицы во двор большого каменного дома, которого — Маттиас был уверен — здесь только что не было. Посреди двора стояли большие старомодные сани, ярко-красные, с блестящей черной отделкой. Прямо рядом с сиденьем кучера была нарисована лошадь, когда Маттиаса проводили мимо, она проводила его взглядом, повернув голову. Вервольф поежился и перевел взгляд на вереницу из восьми оленей, запряженную в странный экипаж.

Он не видал северных оленей, но был уверен, что эти — особо крупного размера. Если бы он встал на четвереньки, эти ребята возвышались бы над ним. Сейчас, когда он горбился, его глаза были немногим выше, чем у них. Они фыркали, мотали головами, рога перепутывались. Они явно знали, что он сожрал их красноносого приятеля.

Быть впереди оленей казалось странным. Когда эльфы начали напяливать на него упряжь, в мозгу Маттиаса что-то щелкнуло, и он подумал: «На этот раз дичь будет гоняться за мной». Пронзила ужасом мысль об острых копытах и твердых рогах прямо за его пушистым хвостом, и владельцы их колотят ногами воздух в надежде добраться до него и отомстить за Рудольфа.

Оцепенение спало с него, вервольф стал отбиваться и вывертываться, спасаясь от упряжи, которая привяжет его к разгневанному стаду оленей. Но как он ни клацал зубами, как ни бил когтями и как ни изворачивался, от хватки эльфов освободиться ему не удалось. В мгновение ока его туго запрягли прямо перед двумя здоровенными самцами, фыркающими и злобно скалящими зубы. Ничего себе обещается ночка…

Резкий щелчок бича прямо над ушами и голос мучителя:

— Но, Маттиас! Пошел!

В этом не было необходимости: как только выстрелил бич, вервольф тут же рванулся вперед, бесясь от ярости. Олени бросились следом за ним, стукаясь рогами и щелкая зубами на Маттиаса, а святой Николай покрикивал: «Но, Быстрый! Но, Танцор! Но, Дикарь и Скакун! Живее, Амур, Комета, Гроза и Тайфун!»

Маттиас смутно помнил стишок про оленей Санты, но никогда не задумывался, кто из них кто. Потом подумал, что последние два относятся к скачущим прямо за ним здоровым ребятам, потому что дыхание их было горячо, как адское пламя, и они щелкали зубами ему вслед. Он попытался повернуть голову и огрызнуться, но тиран в красном крепко держал вожжи. Пискнув от досады, Маттиас припустил изо всех сил, с каждым скачком поднимаясь выше в небо.

В небо! Сперва, когда белая земля ушла из-под ног и вся процессия — олени, Санта, сани и он сам впереди воющей ломовой лошадью, — взвилась в хрустальную черноту, ему показалось, что его сейчас вывернет. Но потом он заметил, рассекая воздух, как быстро летит, быстрее, чем когда-либо бегал по земле, и совсем без усилия! Ночное небо ощущалось под лапами черным бархатом, нос ощущал запахи как никогда остро, а головокружение от «рождественской радости» исторгло у него волчий вой восторга.

Санта-Клаус в санях засмеялся и крикнул:

— Превосходно, малыш! Превосходно! Налегай!

Второй раз понукать не пришлось. Такого бега у него никогда в жизни не было! Он мчался, обласканный луной, в этой великолепной тьме, не замечая даже адского дыхания оленей позади. Едва заметные подергивания вожжей направляли его, но он едва замечал это, так очарован был он баснословным полетом вервольфа.

Это было прекрасно — будто рыскать по небесам с собственной стаей, и он не заметил, что Санта его постепенно направляет вниз, пока не возникли всего в дюймах под его бешено бегущими лапами покрытые снежной корочкой луковицы куполов. Поднялись навстречу, цепляя его за ноги, крыши, человек в красном крикнул: «Тпру!», Матиас взвизгнул, упал, проехался и сани тяжело остановились.

Поднявшись кое-как на задние лапы, Матиас сердито обернулся к Дедушке Рождеству:

— Это что еще?

— Наша первая остановка, Мэтти. Вспомни: моя работа — привозить подарки на Рождество хорошим детям.

— Не всем, — фыркнул Мэтт.

— Конечно, не всем. Только христианским — и еще в некоторых непредусмотренных случаях. Я же не мог бы выполнить желания всех детей на праздник. По крайней мере без чужой помощи не могу.

Святой в красной шубе пошел по крышам с мешком за спиной, сопровождаемый своей сверхъестественной тенью. Вокруг него закружился снежный вихрь, и Санта исчез, как изображение в помехах на экране.

Мэтт присел на корточки, задумался, почесал ухо, приглядывая за Грозой и Тайфуном, чьи стремления напасть и вцепиться ему в задницу далеко не до конца были развеяны звоном колокольчиков на упряжи. Вервольф зарычал на них, и они попятились, моргая и улыбаясь по-оленьи: как будто у них леденец во рту не тает.

— Ну-ну, Маттиас. Не груби товарищам по упряжке! — укорил его Пер Ноэль, появляясь из тумана, благоухая яблочным сидром и хвоей, залезая в сани уже без мешка. Темная тень потекла по земле и тоже всосалась в сани.

От этой тени у Мэтта мурашки пошли по шкуре, но вервольф не успел ничего сказать, как человек в санях прикрикнул, щелкнул бичом, и упряжка волшебных оленей, возглавляемая вервольфом, снова рванулась в звездную ночь.

Но необычный вожак упряжки, мчась по черному небу, задумался, и на следующей остановке спросил:

— А откуда ты знаешь, какие дети достойны подарка?

— А у меня, знаешь ли, список, — ответил Синерклаас. Он показал себе за спину — и тень соткалась в тощего, угловатого, крючконосого человека с мрачной миной и в темных одеждах. Он был слегка похож на эльфов, только большой и зловещий. Глаза у него сверкнули во мраке красным огнем, и он подал святому большую черную книгу.

При виде черного человека у Мэтта шерсть встала дыбом, он заскулил от страха. Ужасы детства пронеслись в голове, и он сжался под пылающим взглядом.

Святой Николай похлопал по книжке:

— Вот здесь все записи про всех детей, за которыми я слежу. Хорошие получают подарки. А плохие…

— Розги и на колени на уголь, — припомнил Мэтт.

— Ну, давно уже нет. Мы либерализовались, и Черному Питеру меньше стало работы. Как правило, плохим детям достаются дурные сны, а то и вообще ничего. Но записи он все равно ведет.

Епископ Мирликийский и его наказующий помощник ушли прочь с новым мешком подарков, а Маттиас прижался к земле, и, вспомнив приютское детство, подумал, что в мешке и не подарки могут быть, а кошмары или розга. Невыносимые воспоминания рвались прочь из ментального чулана, где он их запер, и Маттиас вздрогнул.

Натянув до предела постромки, вервольф лег на снег сердитой грудой подальше от оленей, но почти сразу его поднял рывок вожжей.

— Давай, Маттиас, не мрачней. Канун Рождества, и нам кучу работы надо проделать, пока нас не настиг терминатор.

— Терминатор? — пискнул вервольф, уносясь в ночь рывком мощных лап. — За нами гонится робот-убийца из будущего?

— Да нет! — засмеялся Санта-Клаус. — Конечно, нет. Но нас преследует солнце. Линия, где ночь переходит в день, называется терминатор. Сейчас мы едем прямо за ней, но она движется быстрее нас, и когда нас нагонит, я потеряю силу до следующего года. Магия Рождества начинается утром в сочельник и кончается, когда Рождество наступит. И к этому времени нам уже лучше бы быть на земле в Доме Рождества, иначе свалимся с небес и никакие количества «рождественской радости» нам не помогут. Так что вперед, вперед, все вперед!

И он снова щелкнул бичом. Маттиас и олени припустили вовсю, устремляясь к следующей остановке. И на этом пути через святую ночь вервольфа посещали долгие-долгие мысли.

Забавно, думал Маттиас, что Рождество обладает такой силой и при этом длится так недолго. Разве не месяцами длилось время чудес, когда он был ребенком? Традиционное веселье покинуло его, когда умерли его родители и его пошли перекидывать из приюта в приют, но он твердо помнил, что были тогда целые недели восхитительных запахов, песен, сверкающего убранства, даже в благотворительном пансионе, который держали Сестры Милосердия.

Он сам удивился, что может вспомнить об этом пансионе что-то хорошее — вообще уже много лет о нем не вспоминал. Запретил себе думать об этом, потому что именно там стали происходить плохие вещи, и там он впервые встретил Черного Питера. Да, сейчас, обращаясь разумом к зловонным глубинам памяти, он вспомнил нагоняющего ужас крючконосого великана с пылающими глазами.

Черный человек приходил поздно в эти детские сочельники. Он приходил с кнутом и дубиной, влача за собой кошмары, намного превосходившие радость утренних пустяковых подарков — поношенная одежда и дешевые игрушки, — завернутых в обычную оберточную бумагу с лентами. Даже имен не писали на подарках, только делали зеленые ленточки для мальчиков и красные для девочек да еще загадочные отметки в углу — Маттиас сообразил, что это размеры дареных рубашек, штанов или ботинок. Было несколько воспитателей, которые не давали забыть, что такое синяки или страх. А мелкие ежедневные обиды, пренебрежение, жестокость детей и привычная благотворительная жалость усталых взрослых так омрачали его жизнь, что не мишурой ее было высветлить.

Когда он подрос, все эти праздники — да вся эта жизнь — стали страшно гнетущими, и Время Света потускнело и поистерлось. Он дрался, дерзил монахиням, списывал на контрольных и экзаменах — это не только на Рождество, а все время. И он не давал остыть своей злости, и мир будто ненавидел его — но лучше так, чем постоянный холод и отчаяние.

Тот год, когда он столкнул Линдси Стрэтхорн со ступеней церкви на третье воскресенье рождественского поста, был отмечен первым визитом Черного Питера. Он только протянул руку схватить ее за косички и дернуть, но так подмывало вместо этого подтолкнуть, ну совсем слегка подтолкнуть… а чтобы она руку сломала, он правда не хотел, тут он не виноват.

В год, когда он начал курить, Мэтт последний раз видел черный огненноглазый призрак. Он проснулся от шороха чьей-то одежды в темноте и стука, когда кто-то наткнулся на ножку кровати. Он выпрыгнул из-под одеяла, с криком побежал в церковь, переворачивая ряды поставленных свечек, выкрикивая проклятия Богу и монахиням, и вылетел в заснеженную рождественскую ночь.

Блуждая в пижаме по сугробам, он попал в компанию волков человечьей породы и навсегда оставил позади свое прошлое, похоронив в самом темном углу сознания вместе со смертью родителей и зрелищем горящей церкви.

Сперва он был в этой стае самым молодым хищником, но пробивался когтями и зубами наверх, пока не встретил волка еще более злого, чем он сам, нечеловеческую тварь, все еще ходящую на двух ногах. Может быть, подумал Маттиас, он не мог не стать вервольфом. Но ему это тогда было все равно. На самом деле он рад был этому и принял свое превращение с яростным ликованием. Хватило с него голода, бедности и чужой ненависти ни за что. Он будет волком, и никогда не будет голодать или мерзнуть, и не будет его бить черный человек. И если кто-то будет ненавидеть его, то будет за что, а если будут бояться — пусть даже как темной ночной легенды — то тем лучше.

Он так тщательно исторг из себя все, чему научился у Сестер Милосердия, что не верил в существование святого Николая. Этот тип в санях не слишком был похож на веселого толстяка американских рекламных роликов или на пузатиков, собирающих пожертвования на тротуарах, — скорее он напоминал европейские фарфоровые фигурки, которые стояли у немецкоговорящих родителей Мэтта на каминной полке, поэтому понятно, что Мэтт его не узнал. Что ж, второй раз он такой ошибки не сделает. Но сейчас он здесь, и у него есть сила позволить Маттиасу летать по воздуху — пусть даже одну ночь в году и в компании норовистых оленей, имеющих на него зуб. И у него, похоже, есть еще очень много других сил. Интересно, очень интересно…

Следующая остановка была на крыше из замшелых деревянных пластин. Снизу доносился запах спящих младенцев и рождественского печенья с горячим чаем. Сейчас Крис Крингл был совсем рядом, когда сошел с саней и пошел по крыше, чтобы исчезнуть в вихре снега и ледяных блесток. Мэтт не очень понимал, как это делается, но идея была.

Когда веселый старый эльф и его более мрачный компаньон вернулись, Маттиас прокашлялся и спросил:

— Сколько вам детей надо посетить каждый год?

— Несколько тысяч. Точную цифру не помню.

— А почему не всех? Я думал, это и есть ваша работа.

— Это было бы нецелесообразно, — ответил святой в красной шубе, грустно покачав головой. — В наши дни я персонально посещаю только определенных детей — тех, кто больше других нуждается в надежде, милосердии и утешении.

— А остальные? — рычащим голосом спросил Мэтт. — Они ничего этого не заслуживают?

— Заслуживают, конечно. Но у меня очень много помощников и нет необходимости стараться посетить каждое дитя. На планете, знаешь ли, шесть миллиардов человек.

— Так много?

Санта кивнул:

— Так много. Конечно, многие в меня не верят, и я не могу войти туда, где нет обо мне веры или памяти — пусть даже памяти о вере, как у тебя, Мэтти. На мою прежнюю территорию врываются атеизм и прагматизм, а еще, конечно, коммерциализм.

— И это вам мешает?

— О нет. Как ты думаешь, кто это начал? Вся эта магазинная горячка и взрыв рекламы — коммерциализация Рождества, которую осуждают столь многие, — невероятно облегчила мне работу. Любое дитя, которое надеется и верит, получая от родителей подарок с надписью «От Санты», в некотором смысле получает его от меня. Важен именно Дух Рождества, а не размер или происхождение подарка.

— По мне, похоже на жульничество, — буркнул Маттиас.

Синтерклаас погладил бороду и залез в сани.

— По мне, отлично работает. Но я не знал, что ты такой традиционалист, Мэтти.

— И вовсе нет! — рявкнул вервольф и хотел еще что-то добавить, но Санта-Клаус покачал головой и взялся за вожжи.

— Разговоры — вещь хорошая, но у нас впереди еще куча работы, мой лохматый друг. Трогай!

И он дернул вожжи, снова направляя упряжку в небо.

Они летели между звездами и землей, и Маттиас улучил момент цапнуть кусок звездной пыли, сыпавшейся сверху, и тянул сани вверх и вокруг по огромной взмывающей петле, — просто посмотреть, не свалится ли человек в красном и его груз подарков. Но Святой Николай только вцепился в сиденье, как клещ, и смеялся:

— Хо, хо, хо! Отлично, Мэтти!

Они мчались, убегая от терминатора, и погода стала влажной и туманной, но ни упряжку, ни погонщика ее не беспокоил холод. А вот туман — другое дело.

— Ох ты беда! — пробормотал Санта. — Вот теперь и правда не хватает Рудольфа — этот его нос светил через самый густой туман. Надеюсь только, не заблудимся в дымке.

— У меня есть нос, — напомнил Мэтт.

— И очень красивый, но в темноте не светит, дорогой мой мальчик. Как же нам найти дома достойных детей, если я их не вижу?

— Я наверняка их могу найти по запаху.

— Правда? Хм… в большинстве таких домов пекут пирожки, но в это время года их пекут чуть ли не всюду.

— А еще надежда. Вы говорили, что у ваших выбранных детей есть надежда.

— Да. И вера. Но ни у той, ни у другой нет запаха.

— Еще как есть, — возразил вервольф, припомнив. — Надежда пахнет как отчаяние перед тем, как прогоркнуть. Вера — как свечной воск с ладаном. Вот это я и чувствую.

Еще он чуял запах спящих детей, и пряников, и еловых ветвей возле горящих в печи дров. И был уверен, что так может пахнуть только в доме, полном Рождества. Во всех других… но он не стал ничего говорить. У Наездника свои секреты, а у Маттиаса свои. Он не собирался всем сообщать, что «рождественская радость» придала его носу не менее волшебные свойства, чем лапам.

— Правда? — спросил Синтерклаас. — Ну, тогда веди!

Принюхавшись, вервольф фыркнул и зарысил по воздуху, идя за учуянным запахом, виляя среди высоких домов, над верхушками деревьев, и наконец на ту крышу, где упряжка остановилась, отпуская Санту на его работу.

Вернувшись, человек в красном подошел к оленям и стал раздавать из кармана печенье.

— Вот вам, мои добрые друзья. Вы отлично поработали, и время угоститься, потому что еще много впереди работы, так что подкрепляйтесь! — Он подошел к Мэтту и достал пряничного человечка.

Вервольф понюхал пряник и чихнул.

— Я бы предпочел детей — они вкуснее. Если ты можешь входить во все эти дома и все это делать, чего ж ты соглашаешься на молоко с печеньем? Ты же все можешь получить. Если бы я такое мог, я бы это отродье прямо в колыбели жрал.

Епископ Мирликийский нахмурился:

— Я этого делать не могу. Я святой покровитель детей, и обидеть их не мог бы никогда.

— Но ты же посылаешь Черного Питера их наказывать. Как вот меня.

— Ты отвратительно себя вел, Мэтти. Детей нужно иногда поправлять — чтобы знали, что хорошо и что плохо. Это все родители знают. У тебя не было родителей и не было никого, кто тебе сказал бы, что ты поступаешь дурно.

— У меня были приемные родители и полная школа монахинь — чтобы меня поправлять.

— Очевидно, этого было мало — учитывая результат. И после всего, что я для тебя делал… ладно, дело прошлое. Пора нам.

Святой Николай почесал Маттиаса за ушами и пошел к сиденью кучера. Тень Черного Питера от него не отставала. На краткий миг черный человек показал лицо и подмигнул Маттиасу, злобно усмехаясь.

Раздосадованный и слегка испуганный, но уже успевший проголодаться после Рудольфа, вервольф заглотал пряничного человечка в два приема. Конечно, северный олень вкуснее, но и так сойдет. И снова сани пустились в путь, а Маттиас продолжал вынюхивать путь в тумане.

Они навестили еще несколько окутанных туманом зданий, и выплывали уже из дымки над замерзшим озером, когда снизу, со льда донесся до саней горестный звук.

— Тпру, Мэтти! — крикнул человек в красном. — Найди, откуда это!

Вервольф, насторожив уши, прислушался к тонкому плачу. Да, вот оно: чей-то голос, одинокий среди льдов, замерзает и жалуется. Маттиас устремился вниз, на голос несчастного, вспоминая, как раньше мчался на такие же крики и отрезал от стада слабых и раненых животных — или людей.

Олени навалились изо всех сил, стараясь угнаться за мощными скачками вожака, летящего к скованному льдом озеру, спускавшегося кругами, все ниже и ниже, пока легче гагачьего пуха не коснулся треснувшего льда. На льду, рядом с прорубью, лежала маленькая фигурка. А рядом с неподвижным телом извивалось еще меньшее, сообщая громким плачем о своем горе.

Маттиас никогда бы не подумал, что святой в красном может так быстро двигаться, но Святой Николай выскочил из саней, едва успев остановиться, и побежал по коварному льду к лежащему возле полыньи ребенку. Он присел, поднял мертвого ребенка, прижал посиневшим лицом к красному суконному плечу.

— Питер! — рявкнул он. — Черный Питер, негодяй, принеси книгу и мой жезл!

Маттиас принюхался к ревущему призраку мальчика:

— Что с тобой случилось? — спросил он. Юный призрак шмыгнул носом и заморгал:

— Мне какой-то человек предложил подвезти из школы домой, но домой не привез. Он мне сделал больно и бросил тут. Я молился, молился, чтобы кто-нибудь пришел…

— И поздно, — сказал Мэтт с рычанием в голосе.

— Никогда так не говори, Маттиас! — одернул его Святой Николай. — Тем более в Рождество.

Он протянул руки Черному Питеру — тот дал ему черную книгу и золотой пастуший посох.

Святой покровитель детей посмотрел на печального призрака и открыл книгу.

— Сейчас, Хосе, мы все это исправим.

Мэтт вытянул шею, стараясь рассмотреть, что там в книге. Увидел желтоватую страницу, а на ней — единственное имя: Хосе-Мария Антонио Гутьерес.

Санта-Клаус заговорил долгими латинскими фразами, извивающимися в воздухе, и земля задрожала, когда святой поднял посох. Слова превратились в сверкающие искры, закружились хороводом, заблестели, падая на страницу и на маленького Хосе, и красные чернила потекли.

И еще заговорил Синтерклаас чужими словами, и чернила замерцали, коричневея, желтея…

Призрак ахнул — и ребенок на руках святого вздохнул. Переливающиеся слова заполнили воздух и запылали белым светом, и епископ опустил посох. Он коснулся им мальчика — и раздался звук далекого пушечного выстрела, крик ангелов, и сам воздух вокруг загорелся!

Маттиас отпрыгнул, а мальчик на руках у Санты закашлялся и открыл глаза. Маттиас поискал взглядом призрака — но нигде не увидел. Посмотрел в книгу — и увидел, что имя теперь написано золотыми чернилами, сверкающими, как новая монетка.

Хосе посмотрел — и ахнул от изумления.

— Папа Ноэль!

— Счастливого Рождества, Хосе, — ответил Дедушка Рождество. Посмотрел на Мэтта и Черного Питера, потом снова на ребенка. — Ты очень далеко от дома, но я тебя отвезу.

Святой и его тень уложили мальчика в сани, Маттиас и олени потащили экипаж в небо, покрывая милю за милей к югу, над желто-красными каменистыми пиками каньонов Нью-Мексико и опустились на траву стадиона, откуда Дедушка Мороз понес мальчика домой. Он передал ребенка на попечение заплаканных отчаявшихся родителей, которые не поняли, как далеко завезли их ребенка, и что перед ними настоящий Санта-Клаус, а не халтурщик-артист.

Черный Питер ворчал, перелистывая книгу рядом с Мартином и глядя издали — никому не хотелось объяснять присутствие волшебных саней с восемью оленями и вервольфом, и уж точно черной тени с горящими глазами.

— Ну, вот, теперь никогда конца не услышу, — бурчал Черный Питер.

— А? — переспросил Мэтт. — Конца чего?

— Еще узнаешь… — Черный человек быстро огляделся, раскрыл книгу и показал. — Вот, смотри, только быстро. А то епископ сейчас вернется.

Маттиас посмотрел и увидел на странице собственное имя. Рядом с ним стояли три золотых звезды, а само имя было грязно-коричневым от тоненьких золотых потеков на краях букв, следом красная буква «X» и ряд черных птичек, заканчивающийся тоже буквой «X», большой и черной. Вервольф догадался, что звездочки наверняка означают годы его юности, а черная буква — тот год, когда он отверг Рождество.

— Это что? — Ткнул он лапой в красную букву. Черный Питер осклабился — зубы как ножи. Мэтта пробрало дрожью ужаса от такой улыбки.

— Это когда ты умер, Мэтти-малыш.

— Но я не мертвый! И не помню, чтобы умирал.

— А ты подумай, что ты только что видел…

Книгу захлопнула рука в красной перчатке. Святой Николай вырвал книгу у своего спутника.

— Ну-ну, Питер! Не пугай бедняжку Мэтти, он сегодня очень хорошо поработал. Это имя с вечера было написано угольно-черным, и мы еще поговорим, откуда взялась эта чернота…

— Расскажи про букву «X»! — зарычал Маттиас.

Дедушка Мороз ответил тяжелым вздохом.

— Долго рассказывать, а солнце нас догоняет. Когда-нибудь в другой раз, чтобы нам не застрять здесь на Рождество.

— А я не застряну, — возразил Маттиас. — Мне не нужна волшебная упряжка, чтобы лететь домой — я и так дома, или рядом с ним.

Мэтт сгорбился, ощетинился, припал к земле, готовый прыгнуть на человека в красном и совершенно забыв об упряжи.

Святой Николай посмотрел на небо на востоке, потом снова на вервольфа. Маттиас не видел никаких изменений в цвете ночи, но, наверное, это приходит с опытом. Как и умение проникать в дома.

— Хорошо, — согласился Санта. — Ты знаешь, что я — святой покровитель детей. Так случилось из-за того зла, которое сотворил вот этот человек. — Он показал на Черного Питера, тот ответил злым взглядом. — Когда я был епископом мирликийским, в одной деревне пропали трое мальчиков. Это были закадычные приятели и проказники, так что сперва никто их не хватился, думая, что они затеяли очередную шалость. Но их долго не было, и родные начали беспокоиться. В других деревнях в то время был голод, и многие впали в отчаяние. Больше всего страдал сам город, ибо слишком было много ртов, и не хватало провизии из деревень и с приходящих судов.

Я купил у одного капитана груз зерна. Он был предназначен могущественному властителю, чьи земли располагались дальше по берегу, но капитан продал мне его ради милосердия, и это было угодно Богу. За доброту Господь возместил ему проданное зерно, и он не был наказан грозным хозяином за нехватку.

Люди плакали от радости, но среди этих радостных слез я услышал горький плач печальных родителей о пропавших детях. И еще другой звук — голоса самих мальчиков, умоляющих о жизни.

Я пошел на звук этих мольб и пришел к дому мясника — жирного и злого мясника по имени Рупрехт, — святой грозно посмотрел на свою тень, — который заманил мальчишек в дом, убил их и разделал как туши. Куски он засолил и хотел продавать как солонину своим согражданам. Прибытие зерна заставило его отложить свои планы, поэтому я нашел убитых мальчиков на месте, воскресил их из мертвых, и отослал к родным. Рупрехт во искупление своих грехов сделался моим помощником. Он ведет списки и наказывает плохих детей, чтобы они не выросли такими, как он. Я его теперь называю Питером, чтобы не напоминать о его злодейском прошлом. Может быть, это было ошибкой, — добавил святой, сурово глядя на черного человека.

— Теперь ты видишь, что у меня есть власть возвращать детей к жизни, но только однажды и только на Рождество. Тебе было три года, Маттиас, и твоя семья погибла в пожаре. Это случилось как раз на Рождество. Твоих родителей я спасти не мог, потому что у меня нет такой власти, но я оживил тебя. Ты всегда был хорошим мальчиком.

— И ты меня оживил — зачем? — взревел Маттиас. — Чтобы я стал сиротой, которого все ненавидят? Ругают, что выжил, когда родители погибли? Перебрасывают из приюта в приют? Чтобы мучился от нищеты и голода? Это и был твой дар — единственный дар, могу заметить! За все эти годы ты мне ни разу ничего не подарил!

Олени шарахнулись от разъяренного вервольфа, сбиваясь в кучку.

Святой Николай поднял руки, успокаивая оленей, потом нахмурился и посмотрел на Маттиаса:

— Ты их не получал? Я тебе каждый год приносил. Мелочи, конечно, но я думал, ты поймешь. Я не мог их делать слишком заметными, но они были. У тебя всегда ботинки были по ноге. Красное пальтишко тебе на пятилетие с пожарной машинкой в кармане…

— Не было у меня пожарной машинки! И красного пальтишка тоже не было! — Олени вздрагивали от испуга, сани пошатывались от яростных рывков Маттиаса. — Ботинки жали и текли. Монахини меня били линейкой по рукам до крови, и каждый день все мы ложились спать голодными, кроме сочельника, когда нам люди приносили ненужную им еду! Ты меня воскресил и бросил жить в аду. Что ты за святой после этого?

Святой Николай посмотрел на Черного Питера:

— А ты что на это скажешь?

Каратель плохих детей только покачал головой, но в красных глазах мелькнул огонек.

— Мы к этому еще вернемся, Черный Питер, помяни мое слово.

Санта отвернулся, обнял яростного вервольфа, шепча ласковые слова, успокаивая. Маттиас рвал человека в красном зубами и когтями, выл и рычал от гнева и отчаяния, но раны от его клыков заживали тут же.

Наконец вервольф в изнеможении опустил голову на снег. Санта-Клаус сел рядом.

— Маттиас, мне очень, очень жаль. Но я могу спасти дитя только однажды, после этого оно должно спасать себя само. Ты был хорошим мальчиком, и я не могу понять, почему ты стал плохим. Потом ты перестал быть ребенком, и я долго, очень долго не знал, что с тобой сталось. У меня много есть еще обязанностей, помимо Рождества, я покровитель многих вещей, и, наверное, я упустил тебя из виду. Но ты не был ни моряком, ни пекарем, ни узником, и ты не думал держать лавку или переехать в Грецию. Ни одна из моих сфер влияния не могла быть тебе полезной, и я сам был виноват, что смотрел недостаточно внимательно. Но сегодня ты оказался здесь, и у меня появилась еще одна возможность. Я пытался тебе помочь. И вот, Маттиас, сейчас мне нужна твоя помощь.

— Не хочу я тебе помогать. И «рождественская радость» на мне уже выдохлась, — буркнул Мэтт.

— Но разве не понравился тебе бег по ночному небу?

Вообще-то да, и очень. Но Мэтт только пожал плечами, не доверяя этому красношубому мошеннику.

— Ты и правда хочешь бросить здесь сани и оленей? И расстроить всех детей по всему свету, которых я должен был посетить? Разве это справедливо?

Мэтт заворчал. Ему плевать было… плевать вот, и все. Но еще чуть побегать по ночному небу…

— Не знаю. Ты со мной не очень справедливо обошелся. Что я за это получу?

Видно было, что Наезднику это не понравилось, но Мэтт понял, что сейчас держат его за шкирку. Восход солнца близился, и терминатор подкрадывался неумолимо. Если епископ мирликийский хочет оказаться дома до света, ему придется договариваться.

Святой Ник еще раз вздохнул и встал.

— Ладно. Ты меня держишь под дулом пистолета, Маттиас. Каковы твои условия?

Вервольф сел, опустил вздыбленную шерсть, чуть пригладил ее, потягивая время. Потом сказал:

— Я хочу рецепт «рождественской радости».

— «Рождественской радости»? Но она только раз в году действует.

— Меня устраивает. Вполне согласен бегать по небу только раз в год. Это неплохо.

— И это все?

— Да… ну, и еще указание, как выбраться с северного полюса. Дурацкое место.

Санта погладил бороду:

— Хорошо, договорились. Если ты доставишь нас в Дом Рождества еще до рассвета.

— И чтобы рецепт действовал!

— Гарантирую, что будет — слово Отца Рождество. Но помни: только в сочельник.

— Годится. — Вервольф встал, отряхнулся. — Добавь сейчас «рождественской радости» и поехали!

Еще пригоршня волшебной пыли сверкнула при звездах, святой Николай пробормотал волшебные слова, человек в красном и его черный слуга устроились в санях, и Мэтт с оленями тронули с места.

И снова летели, уходя от рассвета, к домам, полным хороших спящих детей, и каждый раз, останавливаясь, Мэтт внимательно смотрел, что делает Пер Ноэль. Он подносил к лицу руку в перчатке, что-то говорил и исчезал в вихре рождественской магии.

Наконец Маттиас спросил:

— А как ты это делаешь? В печную трубу пролезаешь, в смысле? Как ты входишь и выходишь?

— Мэтти, на долгие разговоры времени нет. Мы уже и так опаздываем.

— Я никуда не опаздываю. И не спешу.

— Ладно, расскажу. Когда я произношу нужные слова и принимаю щепотку «рождественской радости», я могу пройти через что угодно: потому что сам на несколько минут становлюсь Духом Рождества. Это длится очень недолго, и мне приходится торопиться или повторять заклинание.

— А! Так вот что этот поэт имел в виду в своей «Ночи перед рождеством»! Я думал, он говорит, что ты ему подмигивал.

— «Этот поэт»… А, ты про Клемента Мура, который написал «Посещение св. Николая». Да-да… «Приставив палец к носу»… Да, это оно.

— Фу! Вдыхать крошки от печенья ноздрей! — Мэтта передернуло. — Противно.

Хотя совсем не так противно, как некоторые вещи, которые он проделывал в волчьем образе. И Мэтт осклабился самодовольной волчьей усмешкой. Все было так, как он и думал.

— Ну, эта работа — не сплошная глазурь на торте, Мэтти.

То ли показалось, то ли вправду святой старик показался усталым и морщинистым? Да нет, не мог Санта брюзжать. Ему полагается быть всегда веселым. Но уже было очень поздно, и олени плелись едва-едва. Мэтт заметил, что они давно оставили попытки укусить его и тянули вместе с ним охотно, не ради демонстрации силы или злости. Может, они даже уже к нему привыкли.

Мэтт пожал плечами, подождал щелчка бича и подергивания вожжей, говорящих, что пора двигаться, и снова вихрем лап и копыт упряжка поднялась в воздух.

Когда они закончили объезд, краешек солнце выглядывал уже из-за горизонта, как пожар в прерии. Святой Николай резко направил упряжку на север и погнал изо всех сил в полярную тьму. И они понеслись, будто спасаясь от смерти, понеслись по воздуху, и терминатор ночи и дня шел за ними, смертоносный, как нацеленный на убийство робот. Коснись их солнце — и полетят они на землю с аэродинамическим изяществом булыжников.

Они рвались на север, не щадя дыхания, колотя небо лапами и копытами. Пузырьки шампанского от «рождественской радости», бурлящие в теле, начали выдыхаться, цвета становились тусклее, необычное обоняние покидало Мэтта, и жуткий холод вечной зимы пробивался даже через волчью шкуру. Он тянул, налегал, бежал, бежал, уже опускаясь к земле, как тонущая лодка…

Со стуком споткнулся о сугроб и полетел вперед, кувыркаясь. Олени у него за спиной затормозили копытами, остановили его весом своих тел. Он встал, отряхнулся, осмотрелся. Увидел край Дома Рождества и бегущих по снегу эльфов. И вздохнул с облегчением.

Эльфы захлопотали, распрягая оленей, уволакивая сани, помогая Маттиасу освободиться от постромок. Оленей отвели в загон, Санта-Клауса — вдруг постаревшего и одряхлевшего, — повели к дому под руки.

Маттиас направился следом.

— Не хочешь ли закусить и выпить чего-нибудь горячего, Мэтти? — спросил епископ, когда они плюхнулись возле ревущего в камине огня в доме святого.

— Нет, спасибо. Мне пора.

— Ты уверен? Ночь выдалась долгая, и ты очень здорово поработал.

Мэтт почесался, зевнул, потянулся, потом встал.

— Ночь была долгая, но я лучше пойду. Когда ты отдашь мне мой подарок.

Святой Николай нахмурился, но встал и вышел, вернулся с листом бумаги и пакетом, которые протянул вервольфу.

— Вот оно. В пакете рецепт и несколько ингредиентов, которые тебе трудно будет найти не в сезон. Изготовишь утром сочельника, и должно действовать. А указания, как уйти от северного полюса, вот здесь, на листе. — Он с задумчивым видом добавил: — Но я бы хотел, чтобы ты еще здесь задержался. Нам бы много о чем стоило поговорить…

— Нет, спасибо, — ответил Мэтт.

Он взял пакет и лист бумаги и понес их в темноту рождественского дня.

— Ваш заказ, мистер Лерман, — объявил Берт, выходя из служебного помещения и вытирая окровавленные руки. — Два говяжьих бока, свежайшие, только что мычали.

— Спасибо, Берт, — ответил Лерман. — Они нас поддержат двадцать шестого. Нормально, если я подъеду на фургоне к задней двери?

— Не вопрос, мистер Л. Что на Рождество делать будете? Кто-нибудь из родных придет?

— Ожидаю сегодня кое-кого. Может быть.

— Это хорошо, — заявил Берт. — Ничего нет лучше на Рождество, чем посидеть с родными. Так, смотрим: вы мне заплатили за месяц. Я тогда этот заказ внесу в счет за январь?

— Вполне, — согласился Лерман, подписывая протянутый чек. Осматривая витрину, он довольно сморщил нос.

— Вот эти бараньи отбивные хороши на вид, — сказал он. — Может, стоит собачек угостить на Рождество. У вас есть еще не разделанный баран?

— А как же, — ответил Берт, добавляя строчку в счет. Лерман вышел к своему фургону с надписью на обоих бортах: СТОРОЖЕВЫЕ ПСЫ ЛЕРМАНА и завел его в погрузочный отсек, где уже ждал Берт с говядиной и бараниной на тележке.

— Эти собаки едят лучше людей, — заметил Берт, когда Лерман затаскивал мясо в фургон. — Не то чтобы я на своего лучшего покупателя бочку катил, конечно. Но вы правда считаете, что им каждый день надо давать сырое мясо?

— Входит в программу дрессировки, — пояснил Лерман. — Чем кровавее, тем лучше. Оно пробуждает в них охотников.

— Вот уж не хотел бы нарваться на ваших песиков, когда они на работе, — сказал Берт.

— Это точно, — согласился Лерман, опуская дверь со стуком. — До понедельника, Берт. Счастливого Рождества!

Лерман разводил и дрессировал собак в переоборудованном складе в десяти милях от города, недалеко от леса. Поворот к ферме было обозначен большим белым указателем. Спинелли приехали в два для последнего сеанса дрессировки Уолдо. Их было четверо, семья нуворишей из современного особняка. Доберман их почуял еще издали и начал приветственно гавкать.

— Уолдо, тихо! — велел ему Лерман, и пес тут же замолчал. Лерман открыл клетку и пристегнул поводок к ошейнику, потом вывел пса на дрессировочную площадку. Остальные собаки наблюдали с профессиональным интересом.

— День добрый, — поздоровался Лерман. — Все готовы?

— Насколько возможно, — ответил мистер Спинелли несколько нервно.

— Здравствуй, Уолдо! — сказала Салли, бесцветная одиннадцатилетняя девочка, и Уолдо замахал хвостом. Сэнди, ее маленький брат, выглядывал у нее из-за спины, держа во рту большой палец.

— Тогда вам еще пара минут, пока я халат надену, — сказал Лерман. — Держите.

Он бросил мешочек с лакомством мистеру Спинелли, поводок отдал миссис Спинелли, которая тут же свистнула. Уолдо немедленно сел у ее ног.

— Молодец! — похвалила она, поглаживая пса по голове.

Лерман надел ватный халат, закрывающий руки и туловище, потом обернулся к ним.

— Начинайте.

— Уолдо, гуляй! — скомандовал миссис Спинелли, отстегивая поводок, и пес пошел рядом с ним. — Молодец, хорошо. Уолдо, периметр!

Пес стал обегать площадку по краю.

— Уолдо, ко мне! — сказала миссис Спинелли, и пес бросился к ней по прямой. Она посмотрела на Лермана. — Вы уверены?

— Действуйте, действуйте, — улыбнулся он.

— Уолдо, за руку! — сказала она, показывая на Лермана.

Уолдо превратился в рычащий комплект зубов, устремившийся к Лерману. Он прыгнул, челюсти сомкнулись на укрытом ватой плече тренера.

— Уолдо, ко мне! — скомандовал мистер Спинелли. Пес немедленно разжал зубы и вернулся к семейству.

— Молодец, — похвалил его Спинелли.

— Па, мясо не забудь! — напомнила Салли.

— Молодец, — повторил мистер Спинелли, отдавая псу кусок мяса из мешка.

Уолдо проглотил его одним движением.

— А сухой корм не подойдет? — спросил Спинелли у Лермана, снимавшего ватные доспехи.

— Если хотите, чтобы он был на вашей стороне, награждайте сырым мясом. Вы ведь хотите, чтобы он был на вашей стороне?

— Конечно! — ответил Спинелли.

— Вы вкладываете время и деньги, чтобы иметь не просто сторожа, а товарища и друга, — сказал Лерман, подходя потрепать Уолдо по шее. — Когда-то, давным-давно, собаки нас нашли и научились нас защищать. Мы взамен научились их кормить, и кормили хорошо. Совместная эволюция. Атаковать чужого — этому можно научить любую собаку, но настоящий пес, такой как Уолдо, не на чужака нападает. Он защищает вас, потому что вы — его семья, и он вас любит. Запомните это.

— Запомним, — пообещал мистер Спинелли.

— Дайте-ка я на него новый ошейник надену, — сказал Лерман. — Уолдо, ко мне.

Уолдо проглотил последний кусок и пошел за Лерманом в кабинет в глубине дома. Тренер достал толстый кожаный ошейник, надел его на собаку. Уолдо внимательно смотрел.

— Жаль, что ты не будешь с нами на Рождество, Уолдо, — сказал Лерман. — Но зато ты его проведешь в своей новой семье. Они хорошие люди и будут с тобой хорошо обращаться. Смотри, чтобы я мог гордиться тобой.

Пес кивнул, и Лерман быстро поцеловал его в макушку.

— Вот ваша собака к Рождеству, — сказал он, выводя Уолдо обратно.

— А это вам, — ответил мистер Спинелли, отдавая ему чек.

— Мы его будем приводить в гости, — сказала миссис Спинелли.

— Это будет чудесно, — ответил Лерман.

Уолдо фыркнул прощально, когда его вели к машине.

— Счастливого Рождества! — крикнули дети.

Лерман помахал рукой, потом закрыл дверь и обернулся к прочим собакам. Они смотрели на него в ожидании.

— Гуляй! — велел он, нажимая кнопку на стене, и все двери одновременно распахнулись.

Собаки бросились из клеток на площадку, сталкиваясь друг с другом на скорости. В конце площадки тут же образовалась куча-мала, несколько псов тормозили на поворотах, устраивая потешные борцовские матчи.

Пока они играли, Лерман тщательно и методично убирал клетку за клеткой. Потом вошел в холодильную камеру, вытащил бок говяжьей туши. Мясницкой электропилой разрезал его на порции, разложил по мискам и вернулся к арене.

— Идите есть, — скомандовал он, и собаки, бросив свалку, разбежались по клеткам. Он закрыл двери и начал раздавать миски.

Пока псы ели, Лерман вытащил искусственную елку и начал привязывать гирлянду к ветвям.

Из леса позади склада смотрел в бинокль человек. Иногда он видел мелькавшего за окнами Лермана, таскающего охапки цветов и лент.

— Очень празднично, — вполголоса откомментировал наблюдатель.

На нем был рубчатый черный свитер, вполне подходящий для зим в Джорджии, черные джинсы и черные же ботинки. Волос не было видно под лыжной шапочкой, но подбородок и щеки покрывала спутанная седая борода. И ноги у него были толстые и сильные.

Он наблюдал из лесу целый день, чтобы удостовериться, что ночью Лерман будет один. Когда уехали Спинелли, он понял, что они перед Рождеством последние покупатели, и улыбнулся. Ладони зачесались — он вытер их о свитер коротким движением, почесал правую об угол пряжки ремня. Снова выглянул в бинокль. Лерман вешал гирлянды на каждую из собачьих клеток.

— Очень, очень празднично, — повторил человек.

Собаки очень затруднили его задачу, заставив искать нестандартное решение — он не мог проникнуть в склад и поставить жучки. Пришлось использовать комбинацию устройства дальнего подслушивания, работающего на отраженном от оконного стекла инфракрасном излучении, и перехвата сигнала сотового телефона. Но это решение все равно оставляло пробелы в улавливании звука. А когда кто-нибудь из этих проклятых псов начинал гавкать, то от инфракрасного излучателя сразу становилось толку как от карманного фонарика.

Лерман развернул шестифутового картонного Санта-Клауса и стал его вешать на стену.

— А вот это уже просто безвкусно, — скривился наблюдатель.

Чирикнул сотовый телефон. Человек с биноклем присел и включил звук.

Лерман взял телефон со стола.

— «Сторожевые псы Лермана», — сказал он в трубку.

— Здравствуй, Сэм, — произнес знакомый голос, и Лерман на миг крепче сжал телефон. — Ты слушаешь?

— Здравствуй, Мона, — ответил он.

— Сегодня рождественский вечер, Сэм. Я подумала, может быть, тебе захочется общества.

— Оно у меня есть.

— Ты меня понял. Собаки не считаются.

— Лучшие друзья человека, — ответил Лерман. — Ты не знала?

— Только если у человека нет женщины. Сэм, ты в Джорджии, не на Аляске. В Джор-джи-и. В Джорджии человеку не нужно встречать единственное в году Рождество в компании собак.

— Ты выпила, Мона?

— Ночь обещается красивая. Морозная и ясная, с полной луной. Полная луна на Рождество, Сэм. Такое нечасто бывает. Может быть, увидим, как летит по небу Санта на санях. Я встречаю Рождество одна, и я выпила. Можно мне приехать? Не должен ты быть один на Рождество с собаками.

— Собаки верны, Мона, — сказал он и тут же пожалел, что сказал.

Она замолчала. На миг ему показалось, что она разорвала соединение, но потом он услышал, что она плачет.

— Как поживает Ники? — спросил он, неуклюже меняя тему.

— Ники — здоровенная, пушистая, чудесная лапушка, — ответила она. — Сегодня я буду спать с ней в обнимку. А могла бы с тобой, могли бы маршмеллоу на огне пожарить…

— У меня нет камина.

— Сэм, пусти меня обратно в свою жизнь, — попросила она тихо. — Не выгоняй меня навсегда.

— Доброй ночи, Мона. Счастливого Рождества.

Он повесил трубку.

Человек в лесу посмотрел на часы, потом на небо. Солнце клонилось к горизонту. До ночи еще примерно час. Он посмотрел в бинокль — Лерман с несчастным видом сидел у стола, глядя на сотовый телефон. Потом отключил его.

— Бедняга Сэм, — вздохнул наблюдатель. — Полная луна — и пустые объятия.

Сработал будильник. Карсон, пятилетний самец немецкой овчарки, поднял голову.

— Спокойней, мальчик, — сказал ему Лерман. — У нас еще целый час, полно времени. Доешь сперва.

Пес вернулся к еде, но поглядывал на окна.

Рано она сегодня начала пить, подумал Лерман. Бог знает что бывает с человеком на праздники. Черт возьми, его от двухминутного разговора с ней трясет, а он-то трезв.

— Чертовски удачное время она выбрала для звонка, — сказал он собаке, и пес сочувственно скривился.

Лерман вспомнил, как она впервые вошла в его дверь. Когда это было — года три назад? Да, три года и месяц. Середина ноября, и он тогда дрессировал ротвейлершу, еще почти щенка десятимесячного.

Женщина была изящна, смугла, сложена как бегунья. Одета она была с тщательной небрежностью, требующей немалых затрат. В ушах у нее висели рубиновые капли, и еще несколько таких же — на золотом ожерелье, уходящим в ложбину между грудей.

Лерман играл с ротвейлершей в «а ну-ка, отними», используя палку от метлы, завернутую в несколько слоев ткани. Собака держала крепко и упиралась когтями в мат, стараясь вырвать палку из рук Лермана. И похоже было, что могла победить. Женщина наклонилась вперед, положила руки на загородку площадки и стала смотреть.

— Дай! — внезапно сказал Лерман.

Собака подняла глаза, но палку не выпустила.

— Дай! — повторил Лерман.

Собака неохотно выпустила палку и села возле правой ноги Лермана. Там и осталась, напустив на морду презрительное выражение.

— Молодец, — похвалил Лерман и дал ей кусочек мяса. — Чем могу вам быть полезен, мэм?

— Я не хотела бы вас прерывать, — улыбнулась она. — Это сырое мясо?

— Да.

— Тогда вы не будете возражать, если я воздержусь от рукопожатия?

— Про меня говорят, что иногда я мою руки, — сказал Лерман. — Дайте мне минутку, а тем временем можете пожать лапу этой собаке.

— И она при этом меня не тронет?

— Она никого не тронет, если ей этого не приказать, — ответил Лерман. — По крайней мере так оно должно быть.

— Рискну, — сказала женщина, входя в загородку. Она присела перед собакой. — Ну, здравствуй. Меня зовут Мона Хавелка. А тебя?

— Это Ники. Ники, дай лапу.

Собака тут же протянула лапу, и Моника ее пожала.

— Очень приятно, Ники.

— Дайте ей вот это, — сказал Лерман, протягивая ей кусочек мяса. Мона взяла его и отдала Ники. Та осторожно взяла мясо, потом облизала руку.

— Ну вот, нет смысла в этих церемониях. — Мона протянула руку Лерману. — Вы владелец?

— Сэм Лерман, — представился он, пожимая руку. — Очень приятно. Давайте я вам покажу, где можно вымыть руки.

Он отвел ее к крану в подсобке и выдал кусок мыла.

— Гостья первой, — сказал он, включая воду. — Надеюсь, вы не против того, чтобы вместе.

— Джентльмен, — сказала она с уважением. — И при этом такой романтичный.

— Сам удивляюсь, — улыбнулся он, когда она отдала ему мыло. — Так чем могу быть полезен?

— Я хотела с кем-нибудь поговорить насчет собаки.

— Кто-нибудь — это я. Так какую собаку вы имели в виду?

— Такую, чтобы защищала меня во сне.

— Квартира или свой дом?

— Таун-хаус, — ответила она. — В городе.

— Вам чтобы гавкала или чтобы кусалась? — спросил он, выходя вместе с ней из подсобки в комнату.

Она посмотрела на него, и улыбка сбежала у нее с лица.

— Ее гавканье должно внушать страх божий любому, у кого хватит глупости ко мне вломиться. А тех, кому хватит глупости не обратить внимания на лай, должен отправлять прямо в ад укус.

Лерман взяла, рукой за подбородок и ненадолго задумался.

— Есть у меня по-настоящему злобный такс, который под спецификации подходит, — сказал он.

Она уставилась, не веря своим ушам.

— Я, понимаете, этого сволоченка уже много лет пытаюсь сбыть с рук.

И на миг он весело сморщил нос.

— Сторожевой такс, — засмеялась она.

— За лодыжки хватает намертво, — сказал он серьезно. — А дайте ему разбежаться, и он может вырвать приличный кусок ляжки.

— Вот как? — удивилась она. — Никогда бы не подумала.

— Элемент внезапности, — пояснил он. — Всегда застает врага врасплох.

— Давайте теперь серьезно, — попросила она.

— Хорошо. — Он открыл ворота площадки. — Ники, ко мне.

Собака подошла, села перед ними, глядя ожидающими глазами. Лерман посмотрел в них, потом обернулся к Моне.

— Вот ваша собака.

Обхватив себя руками и дрожа от холода, Дэвид свернулся в клубок под нависшими сучьями сосны. Освещенный луной сугроб сверкал серебром прямо рядом с его убежищем. И снег продолжал идти, а Дэвид был голый. Достаточно было бы просто расслабиться, и холодно бы не было, но он боялся. Все больше и больше боялся каждый раз, когда это случалось.

Он не знал, где он, но это уже не так его волновало. И то, что его не волнуют такие вещи — вот это его уже волновало. Не знать, не помнить — это стало нормой. Он не знал, где он, но точно знал, как сюда попал. Все труднее было вырываться из этого пространства, не давать себе туда попадать. Он терял сам себя.

Он знал, что случилось: снова им овладел огонь, кровь всколыхнулась и переменила его. Его суть неумолимо захватывало иное тело, мех и зубы, когти и жилы. Тело охотника, волка. Перемену он остановить не мог. Он только мог бежать, спотыкаясь и оступаясь, куда-нибудь в глушь, где никто его не увидит, где он сам никого не тронет. И лучше бы остаться здесь, потому что все труднее было сопротивляться этой тяге. Проще признать, что именно здесь его место — теперь.

В прошлом году пало на него это проклятие, а потом в какой-то момент переменилось его представление о себе. Он не был больше человеком, превращавшимся в волка. Он стал волком, заключенным в тюрьму человеческой кожи. И этот волк хотел сбежать навсегда. Быть может, легче было бы, если бы он не возвращался в человеческий вид. Но это происходило.

Он снова задремал и проснулся от яркого солнца, сверкающего на снегу, почти ослепительного. Обещался прекрасный день, с обжигающим колорадским небом над головой, хрустким снегом, морозным воздухом. И нельзя же сидеть весь день с голой задницей под деревом, предаваясь растерянности и отчаянию.

В конечном счете именно это и потянуло его к цивилизации. Он все еще был человеком, и этому человеку стало скучно. Надо встать, пойти, найти дорогу, город или деревню, украсть себе какую-нибудь одежду. Выяснить, какое сегодня число, и понять, насколько долго он в этот раз отсутствовал. Быть в обществе людей, пока опять не овладеет им огонь.

— Они истощили пастбище.

— Верно.

— Если не сократим популяцию, хрен останется нам на что охотится.

— Тоже верно, — согласилась Нери.

— Последние два раза, когда мы пытались как-то взять под контроль их деятельность, напомнить, что популяция различных стай сейчас очень далека от равновесия, они нас разорвали в клочья.

— Никто с тобой не спорит, Лукас, — ответил Маннаро.

— Так какого черта мы тогда ходим вокруг да около?

У Лукаса был длинный, резко очерченный нос, квадратный подбородок, овал лица — как из-под резца Праксителя, хотя Маннаро считал, что его внешности свойственно почти царственное отсутствие живости. Молодым редко бывает свойственна строгость черт, и Маннаро подумал, что от этого Лукас кажется чуть-чуть помпезным.

— Мы должны принять решение, — сказал Лукас, — и чем быстрее, тем лучше.

Его интонации и жесты говорили вполне ясно, что откладывали уже непозволительно долго.

Вальвер подался вперед. Густой шотландский акцент делал его речь совершенно неразборчивой, если он не старался говорить медленно и очень, очень отчетливо. Без сомнения, совет понимал серьезность стоящего перед ним вопроса.

— И все же одно предостережение. Действительно ли мы хотим поднимать такой вихрь дерьма перед самым Рождеством?

Он посмотрел на сидящего во главе стола Маннаро, безупречно причесанного, в идеально сшитом костюме, в совершенно свободной позе, впечатление от которой портили лишь быстрые черные глаза, задержавшиеся на мгновение на Нери. Да, она стоила внимания, эта длинноногая и длиннорукая блондинка с кожей цвета сливок, которая так легко краснела, с синими глазами под пышными ресницами, с чувственным красным ртом, вызывающим у мужчин мысли о мягкости ее поцелуев и ленивых воскресных днях. Но Маннаро знал свою племянницу куда лучше многих. Ничего в ней не было ни мягкого, ни ленивого.

— Вальвер говорит разумно, — сказал он. — Последние два раза, когда Совет по дичи предлагал охоту, происходил взрыв сильных чувств — увы, должен добавить, что не мыслей, — от более широких кругов. Е-мейлы, письма, телефонные звонки просто захлестывали управление комиссара. «Хищники — необходимая часть пищевой цепи». «Эти хищники истребляют лишь слабых и больных, тем самым поддерживая стадо здоровым и жизнеспособным, что, в свою очередь, поддерживает здоровье и жизнеспособность популяции хищников».

Он поднял руку:

— Я знаю, что вы все это уже слышали. Отлично. Итак, мы согласны, что действовать необходимо?

Сидящие за столом ответили кивками.

— Мы также согласились, что эта стая неконтролируема. Вопреки собственному желанию, мы согласились, что единственно возможным действием здесь будет ее элиминация. Такое драконовское решение принято лишь после многократных — и безрезультатных — попыток корректирующих акций и после серьезных размышлений о том, что будет лучше служить добру.

И снова никто не выразил несогласия. Маннаро посмотрел на Вальвера:

— Но и Вальвер прав в том, что при каждом предложении контролировать популяцию мы встречались с отдачей невероятной силы, и мы, контролирующий орган, повисали в пустоте беспомощной мишенью любой группы правозащитников, имеющей своего юриста. Он верно отметил, что в данный момент реакция будет всеохватывающей.

— Но что-то же надо делать! — возразил Лукас. — Слишком масштабной стала их деятельность, чтобы ее можно было игнорировать. Любая дальнейшая огласка приведет к полномасштабному приступу бдительности, и тогда под угрозой окажется более широкая популяция. Достаточно знакомый сценарий.

— Разумеется. — Маннаро наклонил голову, изящно отвечая на вызов, который был брошен почти рычанием Лукаса. — Что нам нужно — это представить нашу акцию как благодеяние. Поэтому позвольте мне поставить вопрос так: кто выиграет от этой акции, кроме нас? — Он посмотрел на Нери: — Кому можем мы предложить это как нечто, отвечающее моменту? Как, будем говорить, совершенный дар?

Она удивленно посмотрела ему в глаза, и тут же к ней пришло понимание.

И она засмеялась, в голос, веселым смехом, скрывавшим оживление от предстоящей работы, такое острое, что им можно было бумагу резать.

Маннаро удовлетворенно улыбнулся.

Вообще-то я Рождество люблю.

Люблю убирать свое чахлое деревце мишурой и украшениями, вешать рождественские огоньки в каждом углу своей односпаленной квартирки. Люблю готовить эггног и печь рождественские пряники, люблю, когда вдруг звучат веселые рождественские поздравления в хмуром офисе отдела паранормальных расследований. Даже люблю толчею в магазинах за «совершенно необходимыми» подарками для племянницы и племянников.

И всего этого и еще много чего я ждала в этом году — вознаградить себя за обгаженное Рождество прошлого года. Но опять не заладилось, а все из-за этого дурацкого положения.

Для начала: не очень легко впасть в рождественское настроение, когда стоишь посреди вьюги в костюме эльфа, отмораживая себе задницу.

Ну, ладно, не совсем это была вьюга, скорее с неба медленно и неуклонно сыпалось что-то мокрое и белое, но я торчала в зеленом дурацком наряде, даже не отороченном мехом, как у Санты, и в идиотских остроконечных туфельках, занудливо позванивающих при каждом шаге, так что можно эту хрень счесть и вьюгой. Просто не тепло, скажем так.

Но снег — это еще было не самое худшее. Может, я бы как-то его пережила, и холод тоже, и непоявление кого бы то ни было, похожего на злодея, если бы не некоторое шестифутовое и широкоплечее темноволосое явление, стоящее глубоко в тени дверного проема за десять футов слева от меня.

Это явление называлось Броуди Джеймс, эксперт по вервольфам и старший следователь отдела паранормальных расследований. Владелец неотразимой улыбки и тела, созданного рождать желание.

Именно он бросил меня без предупреждения ровно год назад.

С усилием выдохнув, я зазвонила громче, чем это было необходимо. Радостный звук прорезал тьму, но не привлек внимания спешащих прохожих. В такую ночь каждый хотел только одного: убраться с улицы. Мысль подать на благотворительность даже не всплывала в голове.

Черт побери, может, и у психа, убивающего сборщиков рождественской милостыни, тоже хватит ума сегодня не вылезать на улицу.

Тогда мне здесь стоять наживкой — именно настолько бесполезно, насколько мне кажется.

— Еще чуть громче — и колокольчик сломаешь, — сказал Броуди добродушным и веселым голосом.

Этот звук слишком часто за последний год наполнял мои сны.

Я не ответила. Может, я и буду с этим гадом работать время от времени, но разговаривать с ним больше, чем это необходимо, не стану. Мне еще надо спасибо сказать ему за то, что почти весь год он мотался по командировкам где-то за границами штата. Если бы мне пришлось с ним работать изо дня в день, я бы попросила о переводе.

И это был бы стыд и позор, потому что мне на самом деле нравилось быть членом группы — в тех случаях, когда это не означало отмораживать задницу в ночной вьюге, конечно. И уж точно я для этой работы подходила со своей способностью чуять «зло» — что в людях, что в ком другом. Наша группа была небольшим подразделением ФБР, и мы работали с каждым делом, где обнаруживались хотя бы намеки на проявление паранормального. Люди вполне смирились с существованием вампов, оборотней и прочего, что прячется в темноте, но черт их побери, если они хотят иметь с этим дело. А копы все, что пахнет мистикой, отфутболивают артистично.

Конечно, сама я человек, но из-за своего таланта чувствую себя в собственной расе чужаком. Хотя, когда Броди меня так неожиданно бросил, это не вызвало у меня ощущения, что нелюдям я так уж нужна.

— В конце концов тебе придется со мной разговаривать, — сказал он, слегка меняя положение. Густой и пряный его аромат донесся до меня в холодном воздухе, напомнив долгие ночи, которые я проводила в его объятиях, вдыхая именно этот запах.

Я слишком яростно тряхнула жестянкой перед пробегающей мимо женщиной. Она мотнула головой, на меня даже не посмотрев. Наверное, я еще и неправильный сборщик: детская благотворительность вряд ли долго прожила бы на моей выручке.

— А если я скажу, что виноват и мне очень жаль? — добавил он, помолчав.

— А если я тебе скажу, что мне это все равно? — огрызнулась я, мысленно тут же дав себе пинка за нарушение обета молчания, но не в силах все равно сдержать слов.

— Я не поверю.

Я обернулась, уставясь в темноту, где его никак было не увидеть.

— На прошлое Рождество мне было очень даже не все равно. А на это Рождество я только хочу поймать нашего убийцу, содрать этот идиотский костюм, уйти ко всем чертям из-под снега, пока задницу не отморозила, и встретить праздник с сестрой и ее детьми.

Я резко отвернулась, снова показав ему спину. И очень кстати, потому что снова ощутила на себе его взгляд. Жар в тех местах, где он скользил по моему телу, согревая заледеневшие кости и заставляя пульс неровно подскакивать и пропускать удары.

Где же этот рождественский маньяк шляется, когда он нужен?

— Почти полночь, — сказал Броуди. — Если наш убийца не проявит намерения атаковать и кого-либо обескровливать после этого магического часа, что ты скажешь на предложение найти кафешку и выпить по чашке кофе?

— Я лучше прямо домой.

Проводить с этим вот джентльменом больше времени, чем это строго необходимо, — не слишком удачная мысль. Моя сознательная личность не хочет с ним разговаривать, но некоторые части этой личности были бы счастливы вообще обойтись без разговоров.

— Оставь, Ханна! — сказал он ласково, вкрадчиво и так сексуально, что от такого голоса даже девственница из штанов бы выскочила. По крайней мере вот эта бывшая девственница когда-то так поступила. — Завтра же сочельник. Ну прояви ты какой-то дух Рождества?

— Тот самый, который проявил ты, когда бросил меня, слова не сказав? — спросила я очень доброжелательно.

— Ой, — вздохнул он очень тихо, а вслух добавил: — Я не говорил, что очень виноват и что мне жаль?

— Мне по-прежнему это безразлично.

— Я не говорил, что понял, каким был идиотом, но все тогда было так нелепо и так быстро…

— Мне по-прежнему безразлично, — ответила я, чувствуя себя заевшей пластинкой.

В дальнем конце улицы появился очередной прохожий. Я позвонила в звоночек, и он мельком глянул на меня — в темноте его лицо казалось призрачным. Замотав головой, он глубже укутался в воротник, перешел дорогу и пошел по другой стороне. Потрясающе, как возможные дарители меня обходят.

Весьма красноречивая характеристика моего внешнего вида. Или настроения.

Сделав глубокий вдох, я постаралась взглянуть на свое положение довольными глазами. Не думаю, что это удалось.

— Послушай, — снова начал Броуди. — Да, я гад, знаю, и у меня нет никакого оправдания за то, что я сделал. Это было необдуманно, сгоряча, и я очень, очень хотел бы это загладить.

Нет, сказала я гормонам, которые вдруг затанцевали при мысли о том, как Броуди будет заглаживать.

Помните прошлое Рождество? Он с нами очень плохо обошелся. Мы его не любим.

К несчастью, изо рта у меня раздалось совсем другое:

— Почему вдруг?

— Потому что сейчас Рождество, и потому что я по тебе невероятно тоскую.

Нашел, собака, куда бить, подумала я, когда мое предательское сердце на миг вильнуло в сторону. Хорошо еще, что где-то во мне держится на него злость, иначе я стала бы глиной в его руках. Черт, и до чего же приятно в этих руках…

— Да, ты настолько невероятно по мне тоскуешь, — ответила я, злясь сама на себя, — что даже не мог взять телефон и позвонить.

— Я звонил, — ответил он дружелюбно. — Но ты бросала трубку. Несколько раз.

Да, было.

— Это еще был этап обиды и злости. А тебе надо было это сделать, когда я вошла в стадию «все равно». Может, это вышло бы удачнее.

— Ты последние десять минут повторяешь, что тебе все равно, а у меня по-прежнему ничего не получается.

— Это потому, что сейчас я вошла в стадию «мне-все-равно-но-я-хочу-чтобы-ты-на-брюхе-поползал». Боюсь, что сегодня не твой день.

— Ох, — сказал он с такими проникновенными интонациями, что у меня даже пальцы на ногах чуть-чуть согнулись сами. — А если я уже и правда ползаю? В этом случае ты выпьешь со мной чашечку кофе?

— Нет, потому что не выношу, когда мужчина унижается.

Именно этот момент выбрал ветер, чтобы пронестись по улице порывом. Я сгорбилась ему навстречу и подумала, такие ли синие у меня ноги, как должны быть по ощущениям.

Может, и стоит согласиться на кофе?

Нет. Он очень плохо повлиял на наше здоровье, и мы его не любим. Забыла?

На той стороне улицы прохожий с бледным лицом запахивал разлетающиеся полы одежды, заворачивая вокруг себя. Руки такие белые, что казались руками скелета.

Перчатки, подумала я, хотя холодок уже побежал по спине. Не может быть, чтобы руки, не бывает таких белых рук, даже в такой холод. Разве что если ты вампир.

Мой паранормальный радар еще ничего не учуял неординарного, но я давно научилась не упускать из виду мелкие намеки на какие-то неправильности. И вот что-то такое — неправильное — в прохожем на той стороне улицы ощущалось.

— Тебе интересен его запах? — спросила я тихо у Броуди.

Резкий вдох у меня за спиной — я представила себе, как раздуваются у него ноздри, вбирая запахи ночи, прокатывая по вкусовым сосочкам, сортируя и каталогизируя. Я сто раз видела, как он это делает — за те месяцы, что мы были вместе, и сейчас это мне казалось не менее сексуальным, чем тогда. И это было странно, потому что до встречи с ним я никогда не видела в ноздрях ничего завлекательного.

Но надо сказать, что все прилагающееся к этим ноздрям было выше всех похвал.

— Воняет бухлом и сигаретами. — Еще один вдох. — И несколько дней не мылся.

— Значит, это не тот запах, что ты уловил на трех последних осмотрах места преступления?

— Нет… — Он замолчал. — Но похожий. Наверное, он с нашим киллером в родстве.

— То, что он родственник, не значит, что он что-то знает об убийствах.

— Но и обратного тоже не значит.

Незнакомец тяжело шагнул в сторону, налетел плечом на стену, что-то буркнул, чего я не расслышала, потом обернулся через плечо.

Мы встретились взглядами, и тут мои паранормальные чувства взревели сиреной. В этих синих глазах не было жизни, но была нежить. И ненависть, ненависть, перемешанная со злостью, и жажда проливать кровь и упиваться торжеством.

А под этим всем, глубже, — зло. То самое зло, что любит рвать, терзать и выпивать досуха.

— Может, он пахнет не так, как наша дичь, но уверена, он как-то связан с этими убийствами, — прошептала я.

Не успела я произнести этих слов, как вампир зарычал. Мелькнули пожелтевшие сломанные клыки, вампир оттолкнулся от стены и пустился в бег. Броуди выскочил из темноты, на ходу сбрасывая одежду, и стройное тело меняло форму, и уже бежал передо мною не человек, а скорее волк.

У меня по душе пробежала дрожь. Я видела уже сто раз, как он делает это, но все равно каждый раз дух захватывало.

— Подожди меня!

Но он не стал ждать. Он же вервольф, и мало кто из них считается с правилами, уставами или выкрикнутыми просьбами, кроме тех случаев, когда им самим хочется.

Тихо выругавшись, я бросила колокольчик и ящик для пожертвований в темный угол, где стоял Броуди, прихватила колья и брошенную им одежду и побежала за ним, весело звеня на каждом шаге колокольчиками на ботинках. Рождественский оркестр из одного человека.

Мы пролетели дорогу, свернули за угол. Подозреваемый был быстр, костлявые руки и ноги работали, как у бегуна на дистанции, черное пальто развевалось за ним как крылья. Но на каждый его шаг Броуди делал два или три, и быстро его настигал.

Вампир метнулся налево, в переулок. Через четыре секунды вслед за ним в том же переулке исчез стремительный волчий силуэт Броуди. Я отстала от них на шесть секунд, завернула за угол, проехавшись по льду под звон колокольчиков — и пришлось перепрыгивать через резко остановившегося волка, который был Броуди.

— Где он? — спросила я, стоя рядом с ним и всматриваясь прищуренными глазами в темный тихий переулок.

Он сменил облик и ответил:

— Я его упустил. — Он поднял черное пальто неизвестного. — Вот я что чуял. Он этим прикрыл собственный запах. Наверняка сейчас какой-то бедняга замерзает до звона сосулек.

— Если не лежит обескровленный. — Мы встретились взглядами. Зеленые глаза смотрели с досадой. — Почему ты его упустил?

— Потому что вервольфы не летают.

Я взметнула глаза к небу — увидела только темноту да падающие с неба белые хлопья.

— Вампиры же тоже не умеют?

— Этому забыли сказать. Надо было мне оставаться в человечьей форме и пристрелить его к чертям.

Он взял у меня свою одежду и стал одеваться.

— Пуля не убивает вампира.

А на этого вампа был выписан ордер на ликвидацию. Большинство не-людей имеют права на суд, адвокатов, юстицию, — но вампы — исключение. Когда вампир убивает, выписывается ордер на ликвидацию. Без всяких «если», «но» и «может быть». А наша работа — этот ордер привести в исполнение. Вот это и составляет очень, очень большую разницу между нами и прочими подразделениями ФБР.

— Она его задержала бы настолько, что я смог бы его поймать.

— Беда в том, что у нас о связи этого типа с нашим вампиром говорят только мои инстинкты. Он не наш убийца, поскольку клыки у него разбитые, а наш оставляет на жертвах очень аккуратные ранки.

— Если ты говоришь, что они связаны, мне этого достаточно. — Броуди поймал меня за руку и развернул к себе. Пальцы у него были такие горячие, что чуть тавро на руке не оставили. — Но вот это пальто доставим в лабораторию, пусть еще раз проверят. А мы, как только отрапортуем, выпьем кофе, о котором так долго здесь говорили.

— Чтобы я с тобой разговаривала по-человечески, одного кофе мало будет, — сказала я, когда мы шли — то есть я не шла, а звенела, — обратно к его машине.

Он приподнял бровь. Досаду на лице сменила улыбка, растянула эти соблазнительные губы.

— А если добавить пирожное?

Какая же я идиотка, что встряла в этот разговор!

— Зависит от того, какое.

— Морковное?

Я фыркнула:

— Будь реалистом. Как минимум тройное шоколадное. И еще — свежие сливки.

— Договорились.

Он открыл машину, втолкнул меня внутрь, потом бросил на сиденье пальто, а я тем временем вызвала по радио контору и попросила проверить, что есть по летающим вампирам и откуда они могли такие взяться. Босс не выразил восторга по поводу нашей неудачи, но что тут скажешь? Когда вампир отращивает крылья и улетает, связка из вервольфа и человека мало что может сделать.

Броуди завел машину и включил обогреватель до отказа. По ногам ударил холодный ветер, отчего они еще сильнее заледенели.

— Ну, спасибо! — буркнула я, убирая ноги.

— Сейчас воздух согреется, — ответил он.

— А я нет. — Сказала и тут же сама подумала, а не правда ли это. Я в том смысле, что он даже не задумался серьезно на тему меня соблазнить, а я уже с ним согласна пить кофе. Если он двинется в ту же сторону дальше, насколько быстро растает лед у меня в душе?

— Как мы будем ловить вампира, который умеет летать? И как вообще у вампа это получается? — добавила я, надеясь, что разговоры на рабочую тему отвлекут мои мысли он слишком близко сидящего рядом мужчины.

— Похоже, что у него в роду есть оборотень. Не все вампиры происходят из людей, хотя это наиболее обычный источник. А ловить мы его будем, замечая раньше и преследуя энергичнее. — Он посмотрел на меня, проезжая на желтый. — Ты в конторе держишь смену одежды?

— Нет. — Как ни глупо, с места закалывания я уехала прямо домой. — Надеюсь, с рапортами разберемся быстро, чтобы я могла поехать домой и согреться.

Он посмотрел на меня, и слишком знакома мне была искорка в его глазах. Он явно строил планы, в которых участвовала я, а одежда — нет. Но сказал он только:

— А как получилось, что ты сразу не почувствовала, кто он?

— Потому что это не всегда так получается. — Я потянулась, взяла с заднего сиденья свое пальто, обернула одеялом вокруг ног, но теплее не стало. — Иногда я зло чую сразу, но часто требуется еще посмотреть в глаза, увидеть. — Я глянула на него: — Но ты же все это знаешь.

— В последний раз, когда мы вместе работали, ты долго топталась вокруг да около одного девятикратного убийцы. Я подумал, не знак ли это, что твои паранормальные таланты выгорают.

Выгорание — да, такая проблема в нашей группе есть, хотя обычно перегорает не дар, а сам сотрудник. Пока что эта проблема меня не коснулась, но вообще-то чуять в ком-то зло — это совсем не то, что разделять с ним его самые темные мечты и желания. А кое-кто в нашей группе умел и это.

— Трудно найти зло в душе у того, кто вообще души не имеет, — сказала я. — Как и трудно найти сердце в груди, где его нет.

— У меня оно есть, — ответил он, не отрывая глаз от дороги. — Только я не слишком часто им пользуюсь.

Ой, сказала я про себя и стала смотреть в окно. Остаток пути мы проехали молча. В конторе Броуди сплавил вещдок экспертам, а я быстренько настучала рапорт. Рассказывать мало что было, поэтому времени ушло немного. Мы за час управились.

— Теперь поедем кофейку попьем, — сказал Броуди, открывая мне дверцу машины.

— Я лучше домой, — ответила я, поеживаясь вопреки теплоизолирующим свойствам моего пальто. В здании было натоплено, но в смысле согреться оно мне помогло мало. — К тому же я промокла и одета эльфом. Не тот наряд, который уважающая себя дама наденет в приличное кафе.

— Чушь, ты в нем прекрасна. — Он захлопнул дверцу, обошел машину и сел на сиденье. — И я тебе обещал пирожное и желаю сдержать слово.

— Ага, на этот раз, — буркнула я вполголоса.

Он сделал вид, что не слышал, и выехал со стоянки. Я смотрела на проплывающий мимо мир и наполовину хотела смыться домой от греха подальше, но другая половина, совершенно безрассудная, хотела остаться в его обществе, как бы ни было это опасно для моего эмоционального здоровья. К сожалению, безрассудная половина побеждала за явным преимуществом.

— Эй, мы только что проехали отлично кафе респектабельного вида!

— Да неужто простое респектабельное кафе меня вознаградило бы улыбкой?

— Тебе даже за тройной шоколад со свежими сливками такого не добиться, друг мой.

— Друг мой? — Он посмотрел на меня, приподняв брови. — А это лучше, чем козел — или как ты там меня назвала? В тот недолгий миг, когда снизошла до разговора?

— Я тебя назвала блудливым козлом, — буркнула я. — И не надо сейчас возникать. Это ты меня бросил, а не я тебя.

— И уверен, что недвусмысленно сообщил о своем глубочайшем раскаянии. — Он притормозил на красный свет и добавил: — А если быть точным, то термин «блудливый козел» ко мне неприменим, потому что я никогда не любил никого другого.

И снова у меня сердце екнуло, попытавшись пропустить удар. Дура, успокойся. Что бы он ни говорил, он же тебя бросил. Забыла? Любовь ни в каком виде, смысле или форме здесь не рассматривается.

— В офисе говорили совсем иное.

— Ты же сама знаешь, что нечего слушать конторские сплетни. Если помнишь, там нас уже поженили через три недели после того, как мы только начали встречаться.

И я была с этим согласна. Ну, да, а так это протянулось аж шесть недель.

Я отвернулась и сморгнула слезы. Черт побери, ведь именно из-за этого я не хотела с ним разговаривать.

Он свернул в переулок и стал замедлять ход. Старые двухэтажные дома теснились вперемежку с какими-то симпатичными заведениями, и некоторые из них были похожи на кафе или, во всяком случае, что-то открытое.

— И где это мы? — спросила я, глядя на ящики с цветами на окнах.

— У моей мамы, — ответил он, выходя из машины.

— Чего?

Но я говорила в пустоту. Подождав, пока он откроет мою дверь, я заявила:

— Я не пойду знакомиться с твоей матерью!

Тем более учитывая, как она не одобряла наши с ним отношения.

— Это хорошо, потому что ее здесь нет. И никого нет, все поехали к бабушке.

Он взял меня за руку, слегка потянул. Я осталась на месте.

— Так зачем мы вообще сюда приехали? Сам знаешь, какие у твоей мамы ко мне чувства.

— Можешь мне поверить, это больше не проблема. Кроме того, ты же хотела тройной шоколадный со свежими сливками, а мама печет их так, как больше никто не умеет. Пойдем.

Он потянул сильнее, не оставляя мне выбора. Радостно позванивая колокольчиками на туфлях, я выпутала ноги из-под пальто и вышла.

— Надо тебе добыть что-нибудь нормальное надеть, — смерил он меня взглядом — критическим, но все равно я вся вспыхнула и смутилась. — А то вид у тебя продроглый и промокший.

Он открыл калитку и увлек меня за собой. Боюсь, не в одном смысле.

— А это потому, что я промокла и продрогла. И у меня есть вполне приличная одежда — дома. Так что отвези меня туда.

— Если отвезу, ты же не вернешься.

— И что?

— И весь прогресс, которого я добился сегодня, уйдет коту под хвост, и я снова стану козлом.

— А ты и не переставал им быть, — ответила я приветливо. — Так что никаких проблем.

Он засмеялся — густой теплый звук ощущался кожей чувственно, как ласка. Открыв дверь, Броуди жестом пропустил меня вперед. Я протиснулась, безуспешно стараясь не замечать излучаемое им приятное тепло. А тело просто просилось податься чуть вперед и ощутить это тепло всей кожей.

Эй, прошлое Рождество! Не забывай. Не забывай, что в целом он плохой человек, и мы не любим его болтовню.

Я не забыла. К несчастью, я не забыла и того, каково мне с ним было, и сколько бы я ни говорила себе, что снова рвусь наступать на те же грабли, все равно не могла не хотеть погрузиться в тепло его существа еще хоть раз.

Ты лохушка. А еще ты идиотка.

А сегодня Рождество. И я одна.

В доме было темно, но теплый воздух едва заметно пахнул свежей выпечкой. Я втянула воздух ноздрями, вешая пальто на крюк в прихожей. Сильный запах имбиря и ванили чуть подчеркивался оттенком животной затхлости, отчетливо напоминая, что это не обычный дом. Это обиталище вервольфов.

Он взял меня за руку — такими теплыми пальцами.

— Вот сюда. По лестнице в ванную. Чистые полотенца на полке над ванной, а чистый халат — за дверью.

— Броуди…

Он прервал мою речь резким и коротким поцелуем, лишившим меня дыхания и оставившим желание его продлить.

— А кофе и пирожные я пока сделаю.

И оставил меня потрясенно таращиться на закрывшуюся за ним дверь. Очень не по плану получался вечер. Точнее, не по моему плану. Очень явно стало, что он куда как больше запланировал на это Рождество, чем ловля преступника.

Я выдохнула и стала раздеваться. У меня было две возможности: остаться или уйти, и при всем моем понимании, что я поступаю глупо, мне хотелось пирожного, кофе и общества Броуди. Ну еще хоть немножко.

Я готовила себя к очередному безрадостному Рождеству, но ведь это в этот день полагается быть доброжелательной к ближним своим? А ближе этого типа у меня никого не бывало.

А я вот, значит, за соломинку хватаюсь, ищу оправдание своим идиотским поступкам.

Отодвинув эти мысли в сторону, я приняла душ, натянула все еще мокрое белье. Я предпочту схватить простуду, чем быть рядом с Броуди голой. Завернувшись в толстый пушистый халат, расчесала волосы пальцами, взяла мокрый эльфийский наряд и спустилась вниз. Идя на запах Броуди, пришла в теплую и вкусно пахнущую кухню. Он наливал кофе в кружку, и на подносе уже стояли два больших куска торта.

— Где бы мне это высушить? — спросила я.

— Оно не сядет? — поинтересовался он.

— На мне не село.

Он улыбнулся. Нельзя сказать, чтобы это успокаивающе подействовало на мой пульс.

— Там есть сушильная машина, — показал он головой на дверь справа.

Я сунула вещи в сушилку и вернулась в кухню.

— Здесь будем есть?

Он покачал головой:

— Нет, пойдем в гостиную, там теплее. Не прихватишь торт?

Я взяла поднос и пошла за ним из кухни в гостиную. Главным предметом обстановки был здесь большой дровяной очаг, но мое внимание привлекла рождественская елка. Большая, пушистая и полностью лишенная украшений, если не считать ватного снега на концах склоненных ветвей. Она мне напомнила дерево посреди заметенного снегом леса — наверное, так и было задумано.

— Моя елочка рядом с этой — карлик, — сказала я, ставя поднос на кофейный столик.

— У прошлогодней твоей елки был характер, — заметил он, протягивая мне чашку.

Я улыбнулась:

— И та елка, и теперешняя — очень жалкое воплощение рождественской елочки.

Он сел на софу и похлопал ладонью рядом с собой. Я отступила спиной к огню. Губы Броуди изогнулись слегка насмешливой улыбкой:

— Зачем тогда было их покупать?

— А они казались очень одинокими.

Мы с ним встретились взглядом. В зеленых глазах играло добродушное веселье — и еще что-то. Что-то такое, что пульс у меня запрыгал. Нет, не желание — что-то более глубокое. И более сильное.

— Последнее это дело, — сказал он, — оставаться одному на Рождество.

Я не клюнула. Хотела клюнуть, но не клюнула. Отошла от огня, чтобы зад не обжечь, и взяла тарелку с куском торта.

— Как же нам поймать этого вампира, пока он снова кого-нибудь не убил? — спросила я, отправляя ложкой в рот кусок торта и чувствуя, как слабеют колени. Черт, ну отличнейший шоколадный торт!

— Аналитики все еще работают над возможными местоположениями, исходя из всего, что мы видели и что я учуял на местах преступлений. Если что-нибудь найдут, они с нами свяжутся.

Он наклонился, взял вторую тарелку, и вдруг у меня пальцы закололо от желания запустить их в эти густые, темные волосы. Я крепче сжала ложечку.

— А помимо этого, — продолжал он, — нам остается только надеяться, что сработает вариант с приманкой.

— Трудно поймать кого-то, кто может вспорхнуть и улететь.

— Если бы ему настолько легко было перекидываться, он бы раньше смылся. Ты не присядешь?

— А ты будешь ко мне клинья подбивать?

И снова эта сексуальная дразнящая улыбка на губах:

— А ты хотела бы?

Да, да, да!

— Нет.

— Почему нет?

Я чуть тортом не подавилась.

— А ты как думаешь?

— Потому что я козел?

— Начало неплохое.

— Потому что я забыл позвонить тебе на Рождество?

— И на мой день рождения. И на святого Валентина.

— И это правда. Зато я на оба эти дня покупал тебе подарок. Это считается?

Да… нет!

— Броуди, перестань. Так нечестно.

Я резко поставила на стол тарелку с недоеденным тортом и сунула руки в карманы, чтобы он не видел, как они вдруг задрожали.

Потому что дрожали они не от страха. Мне нужно было его трогать, гладить, любить его. Как это было у нас когда-то. Как я мечтала много раз в те долгие ночи, которые проводила одна.

Он поставил тарелку на стол, потом встал. Нас разделял только кофейный столик. Только этот столик мешал мне погрузиться в сладкую силу его рук.

— Я знаю, что так нечестно, — сказал он тихо. — Но я и не собирался быть честным.

— Но почему?

Этот вопрос практически из меня вырвался, и Броуди скривился:

— Потому что за последний месяц я несколько раз пытался с тобой заговорить, и ты даже на вопрос «который час» едва отвечала.

— И тебя это удивляло?

— Нет. Но чертовски обламывало, надо сказать.

— Послушай, Броуди, это необходимо прекратить! Я не могу… — У меня надломился голос, пришлось остановиться, сделать глубокий, прерывистый вдох. — Я больше не могу на Рождество сидеть и ждать твоего звонка, зная, что ты не позвонишь.

Он поднял руку, нежно погладил мне щеку кончиками пальцев. Они были такие теплые, так радостно ощущались на коже, что я задрожала от взрыва желания. И так соблазняла, искушала мысль прижаться к этому прикосновению, попросить большего, чем эта легкая ласка.

Но потом очень сильно будет болеть сердце.

Я шагнула было назад, но он уловил это движение и слегка придержал меня за конец пояса от халата. Если бы шагнула назад, узел бы развязался.

И мне отчасти хотелось отступить назад. Хотелось поддаться этому жару и силе, что еще между нами лежали. Но какая-то иная часть моего существа изо всех сил цеплялась за здравый рассудок и разум, и она удержала меня на месте.

— Что, если я дам тебе обещание: никогда не заставлять тебя ждать у телефона? — спросил он негромко.

Я посмотрела ему в глаза, увидела там искренность сочувствие, и еще — голод. И я хотела поверить этим глазам — поверить ему, — правда хотела. Но не могла.

— В обещания я больше не верю. И тебе тоже не верю.

Эти слова его задели, как и было задумано. Но вспышка страдания в глазах и болезненное, долгое сожаление в его лице не доставили мне никакого удовлетворения. Потому что на самом деле я не хотела делать ему больно, и не хотела реванша за то, через что он заставил меня пройти. Отчасти мне хотелось знать почему, но в основном мне хотелось просто жить дальше.

И чтобы его в этой моей жизни не было. Не было боли и страданий, которые он в нее внес.

— Я никогда тебе не обещал ничего такого, чего бы не выполнил, — наконец сказал он.

Может, не словами. Но делом, действием ты обещал мне весь мир. А потом ушел.

— Ты мне обещал позвонить, как только вернешься из Чикаго, Броуди. И не позвонил.

Ему хватило такта смутиться и принять виноватый вид:

— Я не мог, я тебе сейчас объясню…

— Поздно для объяснений, — отрезала я.

Поздно для нас с тобой.

— Отказываюсь верить, — сказал он, оставив меня гадать, на высказанную или невысказанную фразу он мне ответил.

Он обошел стол, взял меня ладонью за затылок и притянул к себе, в свои объятия. И поцеловал.

И на этот раз никак не мельком, а долго, эротично, умело, так что кровь у меня завопила в жилах и сердце попыталось выскочить из грудной клетки.

И так это было хорошо, так здорово вот так вот целоваться. Как будто только этот миг и я имеем для него значение, и только миг и я будем иметь для него значение вообще когда бы то ни было.

Конечно, это ложь, но такая, что я готова была ей поверить, пусть даже на этот миг. Я обняла его за шею, прижала к себе, прильнула по всей длине, чтобы чувствовать каждый его вдох. Ощущать упругую твердость эрекции, прижатой к животу… о господи!

Свободной рукой он погладил меня по боку, дразняще скользнул по груди. Что-то похожее на электрический ток ударило по всем нервным окончаниям, и все сознание заполнило тянущее, ноющее желание внизу. Бисеринки испарины выступили на коже — влага, вызванная жаром его тела и моим безумным желанием.

Я знала, что надо отойти, прервать поцелуй и объятие, задавить спутанные эмоции, ими вызванные, — но я не могла. Считайте меня слабачкой, дурой, но реальность этого поцелуя была настолько лучше грез о нем, что я могла только стоять и наслаждаться им.

Именно в этот момент решил зазвонить сотовый телефон у него в кармане. И правильно сделал, иначе мы оба знали, куда бы привел нас этот поцелуй.

Броуди издал низкое горловое рычание, отдавшееся эхом у меня на губах и в теле, потом отодвинулся от меня тяжело дыша, и выхватил телефон из кармана.

— Что такое?

Сказать, что голос у него был недовольный, значит сильно преуменьшить. Ничего столь близкого к рычанию я от него не слышала — когда он в облике человека.

Он слушал, и лицо его мрачнело. У меня не было сомнений, что звонят с работы. Сделав глубокий вдох, чтобы собрать разбегающиеся мысли и усмирить скачущее сердце, я довольно решительно завязала пояс двойным узлом. Ни его, ни тем более меня это не остановит, но само по себе действие было важно. Я напомнила расшатанному самообладанию и разбушевавшимся гормонам, кто здесь хозяин, и что это я буду решать, что для меня лучше.

Хотя после этого поцелуя я уже как-то не очень понимала, что правильно, а что нет.

Взяв свою чашку, я снова отошла к огню. Я не замерзла, скорее наоборот, но это была самая дальняя точка от Броуди, куда можно было отойти, не показывая явно причину отступления.

Он повесил трубку и издал низкий рычащий звук.

— Работа? — спросила я, стараясь скрыть облегчение и жалко проваливая эту задачу.

Он посмотрел на меня мрачно:

— Да, очередное убийство.

У меня сердце ухнуло вниз.

— Но ведь уже после полуночи!

— Да, я заметил. А он, очевидно, нет.

— А почему никого другого не могут послать, зачем обязательно нас?

Но я знала ответ. Группа наша маленькая, и этот случай наш. А насчет нормированного рабочего дня и законных выходных в группе паранормальных расследований что-то такое слышали, но не помнят.

Он только спросил:

— Оденешься?

— Как мне не хочется нацеплять этот эльфийский маскарад…

— Ну, мамины вещи тебе не подойдут, у нее размер куда больше. Так что, если не хочешь остаться в этом халате, то деваться некуда.

Я выругалась себе под нос и сердито вышла из комнаты.

— Вот отвез бы ты меня домой, как я просила, было бы куда деваться.

— А сколько тогда было бы у меня шансов тебя поцеловать, как только что?

— Сколько у снежинки в аду, — буркнула я, закрыла дверь прачечной, вытащила вещи из сушилки и оделась. Поверх груды стираного белья лежала пара шерстяных носков, и я их надела перед тем, как натянуть промокшие туфли.

Когда я открыла дверь, он ждал меня в кухне, и взгляд его окинул меня сверху донизу, оставив за собой след жара, как ласка или поцелуй.

— Белые носки портят ансамбль. И вообще это носки моего брата.

— Считай, что это его рождественское пожертвование моим замерзшим ногам. Куда едем?

— На кладбище.

— Так он сейчас напал не на сборщика пожертвований?

— Нет. На рабочего, который копал могилу.

— В такое время копают могилы?

— Смерть не останавливается подождать, пока пройдет Рождество.

Положив руку мне на спину, он вывел меня из дому. Ноги на каждом шаге весело звенели, предлагая веселиться и тем меня дьявольски раздражая. Поэтому я наклонилась и оторвала колокольчики ко всем чертям.

Наступила тишина. Райская.

Мы пролетели по улицам на рекордной скорости, и я только успела возблагодарить звезды, что в это время ночи не так уж много на дорогах машин.

Главные ворота кладбища были закрыты, но для вервольфа это не слишком большая проблема. Взломав замок и полностью распахнув ворота, мы въехали и повернули налево, по дороге, обсаженной голыми розовыми кустами.

— Кто сообщил об убийстве? — спросила я, с некоторым трепетом вглядываясь в ощетинившуюся надгробьями тьму. Кладбища не принадлежат к числу моих любимых мест. Слишком там много бродит призраков, и не все они из приятных.

— Анонимно, и слишком недолгий был звонок, чтобы удалось проследить.

— То есть совсем неизвестно, кто это был?

— Абсолютно.

— Необычно.

— Может быть, но мало кто хочет встревать в такое дело больше, чем необходимо.

Особенно когда дело касается поступков не-людей. И все равно сейчас мне это не нравилось, и я совершенно не понимала, почему именно.

Он заехал на стоянку и вылез из машины. Я прихватила колья и пальто и последовала его примеру, радуясь, что оторвала колокольчики от туфель. Жизнерадостный звон был бы несовместим с кладбищенской серьезностью.

Захлопнув дверь, я встала перед машиной.

— Где тело? — спросила я, оглядывая выстроившиеся по-солдатски надгробья. Здесь призраков не было, и это меня радовало. Не в настроении я сегодня слушать их болтовню.

Он слегка шевельнул ноздрями, потом взял меня за руку и сказал:

— Вот сюда.

Я не стала спрашивать, отчего он так уверен. Он оборотень, так что если в воздухе есть кровь, он ее учует. Но когда мы двинулись в путь, петляя среди надгробий, у меня по спине побежал холодок и руки покрылись гусиной кожей.

Что-то здесь присутствовало. Я замедлила шаг.

— Броуди…

— Я знаю, — тихо ответил он. — Прямо сейчас за нами кто-то крадется.

— И непонятно, кто это?

— Нет, они чуть с подветренной стороны. Но я слышу шаги. — Он чуть сжал мне руку, но если для ободрения, то ничего из этого не вышло. — Там кто-то один, так что проблем не будет.

— Для тебя — может быть, а я — человек.

И хотя драться я умею, но у меня и близко нет силы или быстроты не-человека. А это засада, потому что моя работа — драться с паршивыми овцами именно из этого стада.

— Чтобы напасть на тебя, надо будет пройти меня. Так что не волнуйся, не случится этого.

Я не смогла не улыбнуться. Вервольфы так уверены в собственных бойцовских качествах, что это иногда даже пугает. Но вот в данном случае это как раз чертовски было в масть.

К холодному воздуху примешался запах свежей земли, и через две-три минуты мы вышли к телу. Убитый лежал на спине возле трактора, прямо у свежевырытой могилы, и на его лице застыло недоумение, наводящее на мысль, что он даже не видел своего убийцу. На шее зияла прореха, сделанная чем-то зазубренным, но очень немного крови впиталось в воротник комбинезона и толстой куртки. Кто-то — наверное, наш вампир с поломанными клыками — высосал все.

— Зачем было копать могилу глубокой ночью? И без света?

— Сейчас такими вещами занимаются многие не-люди, и среди них многим не нужен свет, чтобы видеть ночью. Вот от этого человеком не пахнет. — Он выпустил мою руку и наклонился над телом. — Здесь держится запах, который я сегодня уже чуял. Но есть и другой, более слабый — который я нашел возле других жертв.

— Значит, у нас два вампира, которые могут быть между собой родственниками или нет, и они работают вместе. — Я всмотрелась в окружающую темноту. — Ты думаешь, они могут здесь прятаться?

— Не первые были бы вампы, устроившие себе дом на кладбище. В конечном счете отсюда и идут легенды про вампиров, встающих из могил.

— Но если наш сегодняшний вамп был настолько голоден, чтобы напасть на этого могильщика, он бы должен был напасть и раньше? Черт возьми, я там стояла вся такая замерзшая и заброшенная, и он никак не собирался на меня нападать?

— Может быть, почувствовал в тебе гнев, и решил, что слишком много будет воз…

Окончания я не расслышала, потому что из окружающей тьмы вылетело что-то длинное и тощее, устремляясь прямо ко мне. Мелькнуло белое лицо, а потом он налетел, выбил колья из руки и рухнул вместе со мной на землю.

От удара у меня дыхание отшибло и посыпались искры из глаз, но они очень быстро погасли от рычания вампира. Он прижимал меня всем телом к земле, и на каждом вдохе ощущался его запах — разрытая земля и немытое тело. Он оскалился, показав разбитые окровавленные клыки, подтверждающие подозрение, что могильщика убил он. И сейчас он еще на мне хотел нажраться.

Но в мои планы это не входило.

Я вздыбилась, чтобы его сбросить, но он оседлал меня как мустанга и хрипло засмеялся. Этот звук резко оборвался, когда мой кулак ударил его в лицо. Пусть я человек, но я сильная, и от моего удара нос у него лопнул, брызнув кровью во все стороны.

Он испустил горловое рычание — и внезапно ему ответил такой же звук. А потом он слетел с меня, отброшенный в ночь как мусорный мешок, и Броуди поднял меня на ноги.

— Цела? — спросил он отрывисто, и зеленые глаза светились тревогой за меня и гневом.

— Да, все нормально…

— Отлично. Подожди здесь, я с этим гадом разберусь.

— Броуди, нет! Подожди…

Но я говорила уже в пустоту.

Потирая плечи, я осмотрелась. Тот, кто наблюдал за нами по дороге, сейчас наблюдал за мной, и от этого ощущения мурашки поползли по коже. Это было более старое зло, чем то, за которым погнался Броуди, и от него исходило какое-то странное чувство удовлетворения.

Слегка поежившись, я огляделась в поисках кольев. Один нашла. Наверняка где-то здесь в темноте лежал и еще один, но уходить в поисках его мне не хотелось. И хотя одного кола могло оказаться мало против того, кто там в темноте, если он нападет так же внезапно, как первый, но ощущение зажатого в руке оружия успокаивало.

С колом в руке я наклонилась к телу и рассмотрела, что у бедняги с шеей. Кровавая каша.

Так кто же сообщил об убийстве? У этого могильщика был напарник, который сбежал с места преступления или тоже лежит в темноте с разорванной шеей? Если так, почему Броуди его не учуял?

И кто, черт побери, сейчас за мной наблюдает?

Я оглядела окружающие надгробья, сердце заколотилось, вкус страха наполнил рот. Мне на моем веку приходилось иметь дело с плохими парнями больше, чем полагалось бы на мою долю, но все равно я человек. А человек — легкая добыча для вампира. Даже такой тренированный человек, как я.

Господи, Броуди, где тебя носит?

Почему он оставил меня одну? Почему не учуял, что там есть второй наблюдатель, и он никуда не делся? Или гнев оттого, что на меня напали, лишил его способности рассуждать?

Я медленно выдохнула, пытаясь сохранять спокойствие. Но костяшки практически горели от усилия, с которым я сжимала кол, и все свои чувства я настроила на восприятие того, кто там наблюдает из темноты.

И источает миазмы зла, от которых у меня желудок сводит судорогой.

Я встала, обошла вокруг тела, направляясь к трактору — проверить, что в кабине нет еще одной жертвы.

Но не успела пройти и пяти шагов, как ощутила приближение зла. Не успела никак отреагировать, как он ударил сзади, вбив меня лицом в землю. Вдруг оказалось, что вдохнуть нечего, кроме земли, и паника взлетела на новый уровень. Я отбивалась изо всех сил, но упершаяся в затылок рука давила и давила вниз. В глотке зародился крик, но ему некуда было деться, и он отдался только у меня в мозгу.

А потом его свободная рука стала срывать с меня одежду, стала шарить по коже, холодная, костлявая, мерзкая. Меня передернуло, я забилась, отбиваясь от прикосновения, отбиваясь от него со всей мочи, выворачиваясь, дергаясь, лягаясь назад.

Он захихикал — жаркий, похотливый звук, исполненный зла.

Треск рвущейся одежды, его пальцы просунулись под меня, нашаривая грудь. Я содрогнулась, борясь с тошнотой, все отчаяннее и отчаяннее пытаясь вдохнуть.

Кол, подумала я, шаря вокруг себя вслепую. Рука зацепила дерево, я вцепилась в него, пальцы судорожно сжались, рука поднялась и ударила назад со всей оставшейся у меня силой.

Я попала в мякоть, ощутила, как она поддалась. Он заревел, отпрянув, давая мне свободу движений. Свободу дышать. Я ловила ртом воздух, и все тело тряслось от этого усилия.

— Ах ты сука! — с силой и жаром вырвались у него слова. — За это я тебя буду делать очень медленно, а потом мой брат допьет тебя досуха. Не будет тебе легкой смерти, девочка.

— Твой брат мертв, — произнес голос такой ровный, такой смертоносный и такой чертовски холодный, что я даже не сразу узнала Броуди. — И ты тоже сейчас умрешь.

Тяжесть убралась с меня, я смогла двигаться, заставила дрожащие руки и ноги шевелиться, вскочила и развернулась, держа в руке окровавленный кол.

Мощные пальцы Броуди держали за шею какого-то коренастого мужика, оторвав от земли на добрых шесть дюймов. Для такого нужна сила, которую мне себе даже вообразить трудно, но Броуди это будто даже не стоило усилий. Единственным признаком напряжения были побелевшие пальцы. Медленно, очень медленно выжимавшие жизнь из моего несостоявшегося убийцы.

Да, не будет легкой смерти, как он сам говорил.

— Броуди…

— Никто не может напасть на тебя и остаться в живых, — отрезал он, не отводя глаз от коренастого. — Никто.

Не только гнев был в его голосе, но и чувство собственника. Это говорил волк, защищающий то, что ему принадлежит.

Меня.

В другое время у меня от такого сердце бы заплясало, но такая реакция казалась неуместной посреди кладбища, где вервольф медленно душил свою жертву. Хотя факт, что вампир это полностью заслужил, оспариваться не мог.

— Броуди, черт побери, убей его быстро! Ты — не он. Я не хочу, чтобы ты был такой, как он или кто-либо другой из тех, кого мы убиваем.

Я не хотела, чтобы он получал удовольствие от этого процесса, а защитник в нем явно ловил кайф.

Пальцы согнулись, ночь прорезал громкий треск. Вампир обмяк, и Броуди отпустил его, бросил на землю, как мусор.

— Боже мой, прости меня! — обратился он ко мне тихим и вдруг усталым голосом. При виде страдания в его глазах, страха, все еще застывшего в чертах лица, у меня сердце сжалось. — Мне нет оправдания…

Я не дала ему договорить, бросилась к нему в объятия. Ощутила, как его руки обняли меня, прижали к нему. И эти руки дрожали еще сильнее, чем я.

— Да все хорошо, я здесь, я жива.

— Я испугался, что потерял тебя второй раз по собственной глупости. — Он жарко шептал мне в ухо. — Я почувствовал твой страх, пронзила мысль о жизни без тебя, и я впал в панику. Без тебя я не могу жить, Ханна. И не хочу.

Я высвободилась из яростных объятий, заглянула в эту невероятную красоту зеленых глаз. В эту честность. В эту любовь. Вдвое сильнее захотела вернуть бывшее, но меня не отпускал призрак прошлого Рождества.

— И все же ты ушел на целый год. Я не могу это просто так забыть, Броуди.

Я ему говорила, что меня не интересуют причины, но это была чистейшая ложь.

Он вздохнул, погладил меня пальцем по щеке. У меня по телу прошла ответная судорога, и я только смогла не броситься снова к нему в объятия, забыть прошлое и только наслаждаться настоящим.

Но этого я не могла. У меня долг перед промоченной слезами подушкой.

— Я был идиотом…

— Мне кажется, в этом мы уже согласились, — сухо перебила я. — Осталось выяснить вопрос почему.

Он запустил руку себе в волосы, потом ответил:

— Все случилось очень быстро… я просто не был к этому готов.

— И справился с ситуацией, просто смывшись? Логично.

— Любить человека — в этом нет логики.

— То, что я человек, — это не причина, Броуди. Это предлог. А мне нужна причина.

Нужно знать, что он не сделает так снова. Он вздохнул:

— Я тебя боялся.

Я чуть не подавилась, не веря своим ушам.

— Ты — меня? Это ты у нас огромное мохнатое чудовище, а не я.

Он улыбнулся половинкой рта.

— Никогда не думал, что могу влюбиться в женщину-человека, Ханна. И не хотел этого. И уж точно мои родные не были бы в восторге, если бы я привел в стаю человека. — Он пожал плечами, лицо у него было смущенное. — Ну, я и убедил себя, что это просто увлечение. И ушел.

— Вот так все просто, — сказала я, сама услышав в своем голосе обиду и страдание того времени. — Легче легкого.

— Легко это не было. Совсем не было. — Он скривился, и вдруг в зеленых глазах засветилось одиночество той же силы, что испытывала я весь последний год. — Ты себе представить не можешь, сколько раз я брал трубку, чтобы тебе позвонить. Представить не можешь, сколько раз я сидел напротив твоего дома, репетируя извинение. — Он замялся, потом горько улыбнулся: — И уж точно понятия не имеешь, как часто мне хотелось прервать твое свидание и превратить твоего кавалера в котлету. И вот это желание убивать всех, с кем ты встречаешься, и убедило меня, что тут не просто увлечение.

— А мысль поговорить со мной обо всем об этом тебе не приходила в голову?

— Можешь мне поверить, я об этом думал. Но для вервольфа всегда нелегко признать, что он был неправ, особенно при таком гневе и обиде. И чем дольше я это чувствовал, тем больше убеждался, что совершил самую большую в своей жизни ошибку, тем страшнее мне было думать, что никакие извинения не загладят сделанного, и я потерял тебя навеки.

— Так почему же ты решил теперь извиниться?

— Потому что думаю о тебе каждый день и вижу тебя во сне каждую ночь. Мы с тобой — это никогда не было ошибкой, что бы я ни думал об этом вначале, и то, что у нас есть, никогда не исчезнет. Я люблю тебя, Ханна, и ты нужна мне. — Он положил пальцы мне на губы, отчего они почувствовали покалывание, и уронил руку. — Прошу тебя, скажи, что ты меня простила. Скажи, что дашь мне вторую попытку.

Я смотрела на него, понимая, что ответ может быть только один. С той секунды, когда он снова вошел в мою жизнь, другого ответа уже не было. Пусть я никогда не могу забыть год одиночества, причиненную мне боль, но что у нас было, стоит битвы.

Козел или не козел, прав он или не прав, но мне нужен этот мужчина в моей жизни. На Рождество. На всю жизнь. Я выдохнула и сказала неуверенно:

— Броуди, я не знаю. — У него напряглись плечи, какое-то бездонное отчаяние мелькнуло в глазах. Я позволила себе тень улыбки и добавила: — Я же еще даже шоколадный торт не доела. И вопрос о пропущенных подарках на день рождения и на святого Валентина тоже пока не решен.

Он рассмеялся — так радостно, так счастливо, что у меня плечи гусиной кожей покрылись. Обняв за талию, он подтянул меня к себе.

— А если я тебе обещаю купать тебя в шоколадном торте всю оставшуюся жизнь?

Я прижалась теснее, купаясь в жаре от его тела, запахе его кожи в каждом моем вдохе.

— Это может быть шагом в правильном направлении.

— И ближайшие десять лет делать тебе на день рождения по два подарка?

— И на Рождество, и на святого Валентина. Мне их как раз и не хватило, не забывай.

— Договорились, — сказал он, прижался губами к моим губам и поцеловал.

И хорошо это было, и правильно. Как будто я попала домой, где мне только и надо быть.

Прошлое Рождество осталось кошмаром, но Рождество будущее вдруг обрело все шансы расцвести радостью.

— Я лично ездила проверять, — отрезала Майра. — Ты не допускаешь мысли, что этот твой мальчик совсем не такой ангел, как ты думаешь?

Стелла сняла очки и положила их на стол.

— Я думаю, что нам обеим не мешало бы несколько расширить свою точку зрения. А тебе, может, стоит считать себя свободной до конца дня.

Пока я тебе по морде не залепила.

Такие люди, как Девонт, так быстро не меняются — без очень серьезной причины.

Майра открыла было рот, но посмотрела Стелле в лицо — и закрыла снова. Молча подойдя к своему столу, она надела пальто и взяла сумочку. Хлопнула дверью, выходя.

Не успела она уйти, как Стелла открыла папку и снова стала смотреть снимки с места события. Это были дубликаты, и наверняка Клайв, детектив и ее брат, нарушил не одно правило, когда послал их ей. Хотя он никогда особо правила не почитал — ни когда ему было пять лет, ни когда ему почти пятьдесят и можно было бы уже понимать.

Стелла рассеянно потрогала фотографии и закрыла папку. На обложке был налеплен стикер с номером телефона и ничего больше: Клайву не было нужды писать на папке фамилию. Маленький братик знал, что она увидит то, что увидел он.

Стелла сняла трубку и быстро, не давая себе задуматься, набрала номер.

Майами-Бич

— Я тебе говорю, — убежденно толковал Паша, — это все объясняет!

— Да ну, брось, — кривился Сергей.

Двое вампиров сидели за любимым столиком в любимом кубинском кафе, и флуоресцентное освещение придавало болезненный иссиня-белый оттенок всем лицам, а не только им. До кафе здесь был гей-бар, а до того — гостиница-бутик, а еще раньше — похоронное бюро, сменившее особняк, выросший на месте кокосовой плантации, разбитой на месте охотничьих угодий крокодилов. А что было до того — этого они не знали: тысяча семисотые годы — это было еще до них. Но из всех обликов этого места им больше всего нравилось кафе. Сюда можно было зайти до ужина и наметить каких-нибудь обжор, столько поглощающих пищи, что после смерти аж тряслись студнем. Паша любил себе представлять, что в их жирной крови еще ощущается жареный привкус гарнира, а Сергей просто радовался, что еда достается легко. Жирный человек — неповоротливый человек.

— Да нет, ты послушай, — горячился Паша. — Я тебе говорю: он вампир, Санта-Клаус. И это все объясняет! — Он хрустнул пальцами, устремил их, длинные и бледные, в сторону Сергея. — Вот, например: сколько ему лет?

Сергей взял в ладони чашку кофе, только что принесенную официанткой. Третья уже за вечер. Официантки знали, что «долить» — это значит вылить полную чашку остывшего кофе и принести горячую. Не пить, он никогда его не пил, только руки грел.

— Много, — буркнул он хмуро.

— Никто не знает, так ведь? Но уж точно больше срока человеческой жизни. Он древний, — перечислял увлекшийся Паша, — вечный, как мы. И работает только ночью.

«Р-работает», получалось у него. Он так и не избавился до конца от русского «р».

— Паша, он же не существует!

— Так и мы с тобой тоже вроде как нет.

Сергей на миг опешил, даже красивый лоб нахмурился морщинами.

Оба они исключительно хорошо выглядели — обращенные в свои двадцать с чем-то лет, с русской императорской кровью в жилах. Паша был белокур, как голливудская дива, когда о Голливуде еще слыхом не слыхали, у Сергея волосы были так же густы, темны и курчавы, как мех русского медведя. Двоюродные братья, они сейчас были родными по крови более чем в одном смысле. Выслушав за три сотни с лишним лет множество Пашиных «теор-рий», Сергей научился находить моменты, когда — как ему казалось — можно было вставить опровержение. На этот раз оно казалось ему неоспоримым:

— Но он же входит в дома!

— Ага. По приглашению!

— По приглашению? — Вампира в дом надо пригласить: он не может завалиться просто так, как незваный гость к обеду. — Когда он приходит, люди спят. Они же не дежурят у камина, не орут в трубу: «Санта, заходи давай!»

Паша улыбнулся — ему его теория нравилась. Он вообще к своим теориям относился с нежностью.

— Так печенье же! — сказал он торжествующе.

— Печенье?

Сергей улыбнулся неожиданному слову, потом засмеялся вслух, показав зубы.

В кабине у Паши за спиной ребенок залез на стул и посмотрел в сторону вампиров. Увидел острые резцы, длиннее, чем им полагается, уставился большими глазами. Сергей испустил горловое рычание — достаточно громкое, чтобы услышал мальчик, а больше никто.

Ребенок молниеносно отвернулся и исчез за барьером кабинки.

— Печенье и молоко! — восклицал Паша, сам восхищенный собственной гениальностью. — Стаканы эти с молоком, все эти печенья сахарные с глазуррью, — это тебе что, как не приглашения? — Он прищурился и зашептал темно и многозначительно: — И чулки вешают над каминами, стараются, в надежде, что святой Николай придет! — Паша торжествующе хлопнул ладонями по столу, подпрыгнули приборы. Посетители-люди вытаращились на него, потом быстро отвернулись, будто обескураженные чем-то, чего сами не поняли. — Это же для него, Сергей! Он это знает, и они знают, что он знает.

— Паша, он подарки приносит.

— И что?

— Когда ты последний раз человеку что-нибудь дарил, кроме хорошего засоса?

— Ага, а что ты скажешь про всех тех, кто умирает сразу после Рождества?

— В смысле?

— Психологи считают, что это люди откладывают смерть на потом после важных дней — своего дня рождения или Рождества. Но это не так. Они умирают после Рождества, потому что он возвращается.

— Возвращается?

— Ну да! В том-то и вся штука! В канун Рождества он принимает приглашение и создает иллюзию, что пришел добрый Санта-Клаус. Для того и подарки. Ага. А потом он входит, потому что его пригласили. И он может вернуться в любое время, сколько захочет раз! Я думаю, он так и делает, и вот он пирует сразу после праздника, отчего столько некрологов и появляется. Но убивает он не всех, конечно…

— Конечно, — сухо согласился Сергей.

— …поскольку это было бы…

— Самому себе свинью подкладывать?

— …было бы опасно. И все равно никому столько за одну ночь не съесть. Вот он и сохраняет остальных для повторного визита. Подумай сам: зачем ему список?

Сергей подался вперед и произнес, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Он — спускается — по трубе. Паша. Вампир от пламени сгорает как порох.

— Так печь же не горит! Неужто ты думаешь, что люди оставляют для Санта-Клауса огонь в печи? Даже не будь он вампиром, они бы так не сделали. Никто же не хочет его жечь, все хотят подарки.

Сергей с деланной усталостью возразил:

— Ну господи, ну все эти картинки с Сантой, когда он в гостиной, возле елки, и всегда в камине горит огонь! — Он вздохнул, будто прощаясь с утраченной иллюзией, но взял себя в руки. — А для плохих детей он оставляет сажу. Это вот ему зачем?

— Лажа.

— Сажа.

— «Лажа». Это предупреждение другим вампирам. — «Здесь дурная кровь».

— Это еще что за фигня такая — дурная кровь?

— Да сам знаешь. Старая, прокисшая, пересоленная, да что угодно.

— Нет, я не знаю. И очень это умственно. Когда нам последний раз какой-нибудь вампир оказывал любезность? И вот что мне скажи, Паша: если он куда-нибудь вошел в первый раз, зачем он после этого каждый год туда возвращается? И как он успевает облететь весь свет за одну ночь? Да, мы существа сверхъестественные, но не супермены, которые могут накрутить вокруг земли сто оборотов в минуту.

— Этого я еще не понял, — признал Паша, ни капли не смутившись. — Но уверен, что свое объяснение здесь есть.

Сергей вздохнул и сунул палец в кофе:

— Боюсь, что да.

На этот раз он щелкнул пальцами, сбросив с мокрого пальца брызги кофе. Когда официантка к нему обернулась, он показал на чашку — долить. А пальцы у него мерзли, даже на юге Флориды. Вот это было самое мерзкое в состоянии нежити: холод, вечный холод этой проклятой могилы, как вечная Сибирь. Вот это было самое худшее в отсутствии крови — своей крови, собственной. Которая пульсирует и шумит, перекачивается, несет с собой частицы, разнося тепло, от которой все части тела становятся теплыми, как грудь женщины — до того, как женщина погибнет в его объятиях.

— Нам пора, — напомнил ему Паша.

У него не было этой проблемы постоянной зябкости, и Сергею это казалось несправедливым, потому что, считал он, из них двоих наиболее холодное сердце у Паши.

— Ты детками хлюпал еще раньше меня, — обиженно сказал он.

— А какое это имеет отношение к тому, что нам пора?

— Куда пора?

— На Северный полюс.

— Ты спятил? Там же холодно!

— Брось. Ну признайся, тебе же не хватает мехов, которые мы носили?

Сергей глянул на хлопчатобумажный тренировочный — самое теплое, что можно было надеть в южной Флориде, не привлекая к себе излишнего внимания. Под костюмом было теплое белье, никому не видное. Да, верно, он тосковал по меховым шапкам, горностаевым мантиям, собольим шубам своей юности. Ох, как мчались они на санях по снегу, совсем как в «Докторе Живаго»! Как тепло было под слоями толстого волчьего меха…

— И где же мы достанем одежду?

— Заедем в Лапландию.

— А как мы его найдем?

— По красным каплям на снегу. — Паша усмехнулся, и Сергей не понял, всерьез ли он говорит. — Пошли. Вечный запас красного сока, понимаешь?

Наконец-то Паша нашел аргумент, который даже Сергея убедил. Выходить за продуктами только раз в году — это же даже легче выходит, чем гоняться за переевшими обжорами.

— Не бывает вервольфов наполовину, — сказала я, стараясь не рычать.

От этого разговора я шарахалась полгода. И мой начальник не нашел ничего лучшего, как начать его сейчас. Испортить мне Рождество.

Джил глядел на меня нетерпеливо, и в лысине его отражались флуоресцентные лампы офиса. Тот же самый сияющий купол и недостаток чувства юмора были видны на лежащем перед ним портрете: Реджинальд Сондерс, недавно избранный руководитель Серебряного Круга пользователей светлой магии. Он в сообществе магов нечто вроде президента, только без дурацких ограничений на срок. Джил — его старший брат и глава лас-вегасского отделения Корпуса Военных Магов — который в Круге исполняет нечто вроде полицейских функций. Это уж такое мое везение — получить перевод из тихого, ничем не примечательного отдела в Джерси в такой, где любая ошибка будет очевидна сразу.

— Твоя мать была вервольфом, Лиа. Дом Лобизон.

— Клан Лобизон. И моя мать была человеком, пораженным болезнью. — Господи, как я устала впихивать одну и ту же мысль в толстые людские черепа. — Ликантропия — не генетическое свойство, вроде цвета глаз. Она не передается детям…

— Кроме тех случаев, когда передается.

Джил посмотрел на меня, сузив глаза. Будто ждал, что у меня вдруг когти вырастут.

Обычная реакция. Отец мой был из клана де Круазет — старинной магической семьи, где служба в Корпусе была традицией. Вопреки моей человеческой фамилии мать назвала меня Аккалиа, что означает по-латыни «волчица». Одной этой комбинации было достаточно для недоуменных взглядов в любой компании магов.

— Джил, я военный маг, — сказала я, помолчав. Мой психотерапевт мне рекомендовал от припадков гнева дышать глубоко и размеренно. Пока что особых улучшений я не видела, но дело тут в том, быть может, что я работаю с Джилом. — Много вам известно вервольфов с магическими способностями?

— Ни одного. Но знаю, что такое бывало. Они не умирают после укуса, как вампиры, и потому не теряют способности к магии. — Он улыбнулся мне не так чтобы дружелюбно. — Поискал и нашел.

— Я не вервольф!

— Я вот что имею в виду: твоя связь с этими… людьми делает тебя идеальным кандидатом для этой работы.

По тону было понятно, что словом «люди» он в последний момент заменил слово «животные». Я всерьез подумала повернуться и уйти из его кабинета. Одна причина, почему я этого не сделала, чтобы не было очередного инцидента «нарушения субординации» — как мои начальники называют любое поведение, кроме безоговорочного послушания, — потому что тогда бы меня выставили навсегда. Вторая причина — фотография девушки, смотрящей на меня со стола Джила.

Ей было шестнадцать, хорошенькая и бледная, как фарфор, натуральная блондинка с медовым оттенком. Глаза — синие, как сказано в досье — закрыты темными очками от Гуччи, а сама ее фигурка ростом пять футов два дюйма изящно расположилась на капоте модной спортивной машинки. Не очень похожа на сбежавшую из дому девчонку.

Ну, на вервольфа она тоже не очень похожа.

— Даниэла Арну. Пятая девушка-вервольф, исчезнувшая за последние полгода на моей памяти, — сообщил Джил, краснея до предынфарктного состояния. — Вервольфы никогда нас о помощи не просят, но на этот раз обратились. И Круг на меня давит, чтобы были результаты.

— О чем-то можно судить по требованиям выкупа.

— Требований выкупа не было. Ни для одной из них.

— Но… но тогда зачем их похищать? Нападение на высокопоставленного члена клана — это псевдоним самоубийства. Даже если вернуть девушку невредимой, оскорбление потребует крови. Зачем рисковать, если нет стимула?

— Вот. — Джил одобрительно кивнул, будто я очко заработала. — Это именно то, о чем я говорю. Ты немедленно поняла, какой у них статус.

— Ранг, — поправила я, — и это нетрудно. Арну сейчас — лидирующий клан. И это не отменяет того факта, что я не та, которая тебе нуж…

Он хлопнул ладонью по столу, прервав мою речь:

— Да ты хоть понимаешь, сколько скипидара мне за это вмазывают под хвост?

Понимаю, что это главная твоя проблема, молчу я в ответ. Джила довести до бешенства просто — обычно для этого хватает моего присутствия. Я больше похожа на вервольфа в образе человека, чем многие настоящие. Точнее, я выгляжу как стереотип вервольфа: темные волосы и серые глаза. Предубеждение Джила против оборотней уступает только его неприязни к женщинам на службе в Корпусе, и меня он возненавидел с первого взгляда. Естественно, мой послужной список положения не улучшил. Мне искренне не хотелось напоминать ему о некоторых слишком недавних событиях, но я должна была заставить его увидеть причину.

— Вот честно скажу, лучше меня не ставить на это дело.

— Лучше тебя не ставить на это дело! — передразнил он меня. — Да никого ж другого у меня нет! Никто не знает вервольфов так, как знаешь их ты.

Я бросила тонкости — дипломатия никогда не была моей сильной стороной.

— Ты мое дело читал? — спросила я недоверчиво. Пусть Круг не все знает о моем происхождении, но одно там известно точно: ни один клан со мной ни о чем разговаривать не будет.

Ликантропия редко передается внутриутробно, а когда такое происходит, ребенок обычно не выживает. Обычно детей клана заражают родители в возрасте пяти-шести лет, когда организм достаточно окрепнет, чтобы вынести перемену. Но моя мать, хотя и принадлежала к одному из высших классов, где традиция почиталась чуть ли не религией, отказалась. Предводители клана решили, что это влияние мужа, и заметили, что если мать не уступит, я не буду должным образом социализирована — всегда останусь чужаком, отличающимся от других.

Она им не сказала, что это и так будет.

Я была рождена с невр-синдромом — он так назван по древнему славянскому племени невров, которые якобы умели перекидываться волками. Горький юмор здесь в том, что носитель этого синдрома превращаться-то и не способен. Такое иногда бывает, когда мать — вервольф, а отец — нет; почему, собственно, женщинам-вервольфам категорически не рекомендуется замужество вне клана. По сути говоря, этот синдром — стертая форма ликантропии, дающая своему носителю иммунитет от полного заболевания.

Невр-синдром — главный предмет беспокойства кланов. В высших кланах браки обычно заключаются в пределах клана, предпочитающего увеличивать свои ряды размножением, а не «обращением» людей, которые ничего в культуре или иерархии оборотней не понимают. Но кланы попроще не так щепетильны, особенно если война или кровная месть сильно проредит их ряды. Если невр-синдром попадет в мейнстрим, то обращение людей будет все более и более затруднительным, потому что иммунитет разойдется эпидемией. По сей причине традиция предписывает, чтобы младенцы, родившиеся с этой «аберрацией», уничтожались на месте.

Долгое время статуса моей матери было достаточно, чтобы меня защитить. Мало кто был выше ее на ранговой лестнице клана и мог бы критиковать ее решение, а те, кто имел такое право, не делали этого из уважения или ради дружбы. Но два года назад умер старый бардульф — вожак клана, и его преемник решил поднять этот вопрос. Мать сумела избежать вызовов в суд и тем самым — его неприятных решений, представив свидетельство о болезни. К несчастью, не фальшивое.

Вскоре после моего двадцать третьего дня рождения у нее нашли рак поджелудочной железы. И когда давно провалилось все лечение, когда давно не осталось никакой надежды, она все еще проделывала все болезненные процедуры, выжимая себе еще несколько месяцев, недель, дней, — потому что каждая прожитая ею минута была минутой, когда клан еще не мог меня тронуть. Минутой ближе к двадцати пяти, возрасту совершеннолетия по обычаям вервольфов, когда я могла официально объявить о своей независимости от клана.

Чуть-чуть недотянула, меньше недели. И через два дня после ее смерти на меня напали восемь членов клана, решительно настроенных привести единственное дитя Ларенсии Лобизон к повиновению, хочу я этого или нет. Они только забыли маленькую деталь: я еще и дочь Гийома де Круазета и сама по себе военный маг. Не говоря уже о тон, что отец был в отставке, но никак не в беспомощности. Мы оба с ним сходили с ума от горя, и тут они напали, не дождавшись даже похорон. В результате получилась кровавая баня на три квартала, шесть мертвых вервольфов, два пожара, поврежденного имущества на пять миллионов долларов и шапки во всех местных газетах.

Круг это выдал за гангстерскую войну, но я получила черную метку в личное дело — за то, что драка стала достоянием гласности, — и быстрый перевод. Результаты реакции клана еще не сформулированы, но почему-то мне кажется, что я не буду от них в восторге.

Рождество — отстой.

Витрины с бархатными лентами и канителью, позванивающие колокольчики на каждом углу, снег, подарки, радостное, блин, настроение.

Отстой — он отстой и есть. Да, конечно, всего раз в году, но все равно на раз больше, чем нужно. Певцы, месячники рождественских песнопений, коробки леденцов, и Синди Лу Ху, прыгающая по тротуару.

Слишком много, слишком много, будь оно все проклято.

В семь лет я узнал, что Санты больше не будет. Мне было тринадцать, когда моя сестренка завела шарманку: «А Санта есть на самом деле?» и «А вот дети в школе говорят…» Все как у всех. А что ей было семь, столько же, сколько мне тогда, так от этого еще хуже.

Пришлось врать. Конечно же, Санта есть. И когда мне мама велела отвести ее в магазин показать Санту, я не очень ворчал. Они с папой должны были работать — оба много работают. Мы не бедные, но и не богатые — это точно. Папа хороший охотник, и еда у нас на столе есть, но за электричество и по закладной этим не заплатишь.

Ну, и я сам помнил, как это было, как знание лишило Рождество волшебства. Просто мне не хотелось этого признавать, выставлять себя слабаком. Не хотелось сознаваться даже себе, что и через шесть лет мне не хватает ожидания стука копыт по крыше, перезвона бубенчиков, глухих шагов тех же копыт по дну нашей большой старой печки.

Да, я не хотел этого в упор видеть, но правду не скроешь. Рождество теперь обычный день, как все прочие. Иисус там, церковь, ангелы — все это не про меня. Дают подарки — да, это клево, но вот тот ком ожидания и восторга в груди, когда тискаешь в руках одеяло, когда изо всех сил слушаешь ночь кануна Рождества — этого уже нет.

И не будет.

Скучать по этому глупо — слишком я уже взрослый для такой чепухи, хоть кого спросите. Узнали бы ребята в школе, животики бы надорвал весь класс. Узнали бы учителя — так не знали бы, что и думать. Послали бы, наверное, к консультанту послушать тихих слов, поглядеть на чернильные кляксы и отнести записку родителям. Но никто не знает, и мои учителя скажут все, как один: я никак не мечтатель. Ни в чем. Я больно умный, как они говорят. И отец так говорит, и директор, который больше читает мне нотаций, чем все учителя вместе взятые. Он мне говорил в тринадцать лет, что я слишком еще молод для таких нарушений дисциплины, слишком молод для такого цинизма, слишком молод для такой похабщины.

Он редко выходил из своего кабинета.

Больно умный похабник — он же не может, скажете вы, каждое Рождество грустить, но так это было. Каждый год. То, что случилось в то Рождество, когда мне было семь, в то Рождество, когда я утратил дух, никогда уже не восстановилось. Как я ни хотел и как ни старался.

Кретин, сказал я своему отражению в стекле витрины. Пережуй. Переживи. Тебе уже больше семи. Ты не младенец. В жизни ничего не бывает, как прежде.

Я распахнул дверь в универсальный магазин — единственный, который есть у нас в Коннорс-Вей. Городок такой маленький, что у нас всего два магазина, три ресторана и один светофор. С августа здесь мой дом. Из тех маленьких городков, где все друг друга знают и все знают, что ты когда сделал — если не соблюдать осторожность.

Мне было тринадцать лет… и много было такого, чего я не хотел бы, чтобы другие знали.

Тесса сунула ладошку мне в руку, и я скривился. Младшие сестры — тот еще геморрой. На меня глядели большие глаза, карие, как у меня, и улыбка, выражающая восхищение старшим братом и его обожание. Я вздохнул, взял ее ручку и повел Тессу дальше.

— Пошли, пока очередь не собралась большая.

Тесса — действительно геморрой, но мой и моей семьи, а только это и важно. Папа не устает это повторять: люди — людьми, а главное — семья.

Тесса вообще была на меня похожа, не только глазами. Слегка смуглая кожа, курчавые черные волосы. Наше родство несомненно, его за милю видно. Один к одному наш папа.

— А какое мне печенье сделать для Санты? — трещала Тесса. — Шоколадное? Или арахисовое? Ой, придумала! Смешные песочные, «сникердудли»! Их все любят, да? Ты любишь сникердудли?

Я закатил глаза к небу, благодаря бога, что очередь не слишком длинная. Санта оказался именно такой, как я и думал: жирный, аж черный пояс натянулся на пузе, с бородой такой фальшивой и кустистой, что там крысы могли бы гнездо свить. На кончике носа с красными прожилками сидели очки, а колени наглухо занял двухлетний вопящий, кричащий и хнычущий младенец с таким грузом в памперсе, что весил больше его самого.

— Фу! — сказала Тесса и потащила меня за руку прочь. — Я не хочу там сидеть!

— Тогда просто постой рядом и скажи ему, что ты хочешь на Рождество, — нетерпеливо ответил я. — Пусть у него яйца отдохнут.

Сотни детишек плюхаются на них день за днем. Ни за что не хотел бы на такую работу.

— Яйца? — Она наморщила лобик. — Яйца — это же на Пасху, а сейчас Рождество!

О господи. Еще немного — и не знаю, что бы я сделал.

— Твоя очередь, — сказал я с облегчением, выпуская ее руку и чуть подтолкнув в спину. — И смотри, стой спокойно, когда будут снимать, а то мама меня убьет.

Она встала рядом и приподнялась на цыпочки — прошептать ему в ухо. Сверкнула вспышка, хотя и чуть рановато, но сцена получилась трогательная. Потом Тесса отодвинулась и радостно запрыгала в кожаных туфельках, которые надеваются с ее лучшим красным бархатным платьем.

Липовый Санта заморгал, дернулся вымученной улыбкой и погнал Тессу прочь с леденцовой палочкой. Ожидая, пока выскочит ее фотография, я спросил:

— О чем ты его просила?

Она, снова беря меня за руку, ответила очень серьезно:

— Ты сам знаешь.

Все мы хотим чего-то, чего получить нам не суждено. В этом году пришла очередь Тессы разочароваться. В том единственном, что она хотела и том, что она никогда не получит. Чувствуя себя более виноватым, чем мне хотелось бы, я сказал:

— Хочешь перед уходом домой молочный коктейль?

Конечно, она хотела, и мы пошли в аптеку. Там у них старомодный молт-шоп — я не знаю, что это, да и знать не хочу — главное, что там подают молочные коктейли, а это все, что нужно. Я взял себе шоколадный, она — клубничный, и все было хорошо, пока не вошел Джед. Родители дали ему имя Джедедия, и он давал в морду каждому, кто так его назовет. Имя вроде как библейское, но ничего библейского в этом типе не было.

Я осторожно на него покосился. На меня в упор смотрели холодные синие глаза, потом он то ли оскалился, то ли улыбнулся ненавидящей улыбкой. Это был четырнадцатилетний здоровый хулиган. Рождество — отстой, да. Но школьные хулиганы — отстой вдвойне.

А Джед из худшей их породы. В нашей школе точно худший, без сомнений. Выбирает ребят помоложе себя и послабее, думает, что он страшный бандит. На самом деле он просто трус. Ко мне он еще не вязался, но это только вопрос времени. Я по росту к нему близок, но не настолько, чтобы он меня не трогал. Дюймов трех недостает — я для своего возраста крепкий, но низкорослый. Вот он ко мне и подбирается. Он трус, но он еще и дурак. И через некоторое время он перестанет остерегаться того, кто почти равного с ним веса, если не роста. В борьбе трусости с глупостью всегда побеждает глупость.

Мы с Тессой допили коктейли и ушли. Она пыталась двумя руками содрать пластиковую обертку с леденца.

— Ты умный, — объявила она.

— Вот как? С чего ты взяла?

Тротуар был полностью очищен от снега.

— Этот нехороший человек не стал к тебе приставать. Ты хит-ро-умен.

Она недавно выучила это слово, когда я писал упражнения, и очень любила его повторять, хотя не очень себе представляла, что оно значит.

Хитроумен? Да нет. Хитроумия во мне не больше, чем в плюшке с вареньем. Просто везение. А везение — оно что?

Правильно, оно вечным не бывает.

Половина примерно членов стаи были в волчьем облике, остальные сохраняли человеческий. Джейку даже непонятно было, на что уж тут смотреть: на оскаленные зубы или на хмурые суровые гримасы. Чтобы не решать эту дилемму, он адресовал ответы мигающим огням рождественской елки. Что-то странное было в том, что вся жизнь решается перед рождественской елкой, но именно так бывает, когда нарушишь фактические все правила волчьей стаи одновременно именно в канун Рождества.

— Но я же не имел в виду уходить один без разрешения, — попытался оправдаться Джейк.

— Я недостаточно ясно отказал в разрешении?

Брайан как раз был среди тех, кто остался человеком, но рычание вожака стаи с тем же успехом могло исходить из волчьей глотки.

— Нет, но…

— Ты реально продемонстрировал свою готовность успешно принимать форму, признанную для тех или иных обстоятельств приемлемой?

— Нет, но…

— Тогда что ты все-таки имел в виду?

Джейк проглотил слюну.

— То есть, наверное, да. А можно я расскажу с самого начала?

Послышался рокот голосов, и он рискнул посмотреть на стаю. Особо дружелюбных и желающих слушать не было, но Брайан уже принял решение.

— Говори. Но только не лги снова, Джейк.

Смысл был ясен: не скажет правды — может прощаться со своим местом в стае. Джейк снова с трудом сглотнул слюну. Он не настолько давно был в стае, чтобы знать, что такое быть извергнутым. Даже не знал, переживет ли он изгнание.

Трудность тут была вот какая: Джейк совсем не был уверен, что правда поможет. Даже когда Фелисия, жена Брайана, поймала его при попытке прокрасться в дом, он еще не понял, как крупно влип. Дошло лишь тогда, когда Брайан стал созывать остальных членов стаи ради суда над ним, созывать в тот же момент, хотя уже близилась полночь. По случаю праздников не все могли попасть сегодня к Брайану, но собралось достаточно, чтобы их решение считалось официальным. И окончательным.

— Так вот, — начал Джейк. — Вот так это было.