Стихи

fb2
Полонский Петрович Яков

Яков Петрович Полонский (1819–1898) — замечательный лирик, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». В его творчестве отразилась история всей русской классической поэзии XIX века: Полонский — младший современник Жуковского и старший современник Блока. В книгу вошли избранные стихотворения поэта.

Яков Петрович Полонский. Стихотворения

Вступительная статья

ЯКОВ ПЕТРОВИЧ ПОЛОНСКИЙ (1819–1898)

Яков Петрович Полонский — как бы живая история русской поэзии XIX века. Его творчество захватило своими краями всю классическую русскую поэзию: первые стихотворные опыты гимназиста Полонского заслужили одобрение Жуковского, и вместе с тем имя Полонского еще было живым поэтическим именем, когда начал писать Блок, для которого поэзия Полонского была «одним из основных литературных влияний». Среди поэтов конца века, с их духовным и стилевым разладом, Полонский занимает особое место — в его лирике воплотилось то лучшее, что дал поэзии XIX век: неразложимая цельность и глубина содержания, свобода и естественность выражения, благородство и прямодушие, твердая ясность идеала.

Хотя Полонский писал и поэмы, и рассказы, и воспоминания (особенно замечательны — о Тургеневе, с их подкупающим сочетанием простодушия и проницательности), все же он, конечно, прежде всего — лирический поэт, обладающий в наивысшей степени тем, что Белинский в статье о нем назвал «чистым элементом поэзии». Пожалуй, ни о ком другом этого нельзя сказать с такой определенностью, как о Полонском: никакая другая жизненная роль «не подходила» ему, кроме роли поэта.

В каком-то смысле Полонский был центром, точкой пересечения множества литературных, общественных, личных отношений своего времени. Место это принадлежит ему не по размаху и мощи поэтического гения, не по резкости и оригинальности общественной позиции, но по особой, одному Полонскому в такой мере свойственной поэтической отзывчивости, живого и как бы неизбежного отклика на все совершающееся вокруг него. Органическое, «стихийно певческое» начало в сочетании с постоянной готовностью души к отклику и создают в первую очередь своеобразие поэтической личности Полонского.

«Читая произведения Полонского, чувствуешь себя во всевозможных сферах русской жизни, которая ему близка, которую он не только внимательно наблюдает, но в которой он сам — непрестанный участник», — отмечал рецензент Поливанов, представлявший сборник стихотворений Полонского на соискание Пушкинской премии. Вот это, может быть, ключевое определение как личности, так и поэтического стиля Полонского — не суровый обличитель и судья, не надмирный жрец и не пророк, но свидетель и соучастник человеческого земного существования. Ключевое оно и потому, что объясняет и достоинства и недостатки его поэзии: мгновенный отзыв непосредственного участника, не выключающего себя из жизненной ситуации, мог оставить в стихах и живой трепет жизни, и многословную, вялую описательность.

Кто бы из современников ни отзывался о Полонском, — идет ли речь о его личности или о стихах, — неизменно возникает чрезвычайно обаятельный человеческий облик. В мнениях о нем царит полное единодушие. Некрасов писал, что произведения Полонского «постоянно запечатлены колоритом симпатичной и благородной личности». Д. Григорович свидетельствовал: «Я еще в жизни не встречал человека с душой более чистой, детски наивной; сколько подлостей прошло мимо него, он не замечал их и положительно не верил, что есть зло на свете». А. Голенищев-Кутузов: «Весь он, так сказать, насквозь был проникнут бесконечным добродушием, благожелательностью и юношеской, почти наивной доверчивостью ко всем и всему, что его окружало». Е. А. Штакеншнейдер[1]: «Полонский — редкой души человек, думаю, что второго такого доброго, чистого, честного и нет».

Очевидно, благодаря этим свойствам своей личности Полонский в течение своей жизни был в дружеских отношениях — от самой тесной дружбы до искренней приязни — со всеми величайшими поэтами и прозаиками своего времени: Тютчевым, Фетом, Достоевским, Толстым, Тургеневым.

О редкостной доброжелательности и мягкости Полонского можно судить и по собственным его письмам, воспоминаниям и дневникам. Если ему, например, надо высказать замечания по поводу стихов начинающих поэтов, то при совершенной непоколебимости и твердости суждений он не забывает тут же, как бы вскользь, добавить, что вот у него те же самые недостатки и на них ему неоднократно указывал Фет, да и он Фету не спускал подобных же погрешностей.

И сами стихи и его письма убедительно свидетельствуют о совершенной открытости его — как человека и как поэта. Поэтому когда мы находим в них отчаянные или шутливые жалобы на преследующую его судьбу, то сама их простодушная искренность как бы служит залогом того, что эти обиды исчерпывают «теневую» сторону его натуры, — все остальное в нем принадлежит свету.

А главное — жалобы его так оправданны! Жизнь Полонского была полна и душевных, и физических мучений, и самой элементарной борьбы за существование.

В юности, когда он девятнадцатилетним наивным провинциалом приехал из своей Рязани в Москву и поступил в Московский университет, только наличие знатной бабушки (Е. Б. Воронцовой) спасало его от полной нищеты. Он считал себя «богачом», если «у него в жилетном кармане заводился двугривенный». Тратил он его в кондитерской, где можно было за чашкой кофе прочитывать лучшие газеты и журналы, и в них, в числе прочих, пламенные, увлекавшие его воображение статьи Белинского. После смерти бабушки начались скитания по меблированным комнатам и грошовые уроки. Вскоре он поступает учителем грамматики в семью князя Мещерского, а позднее, уже в 50-е годы, становится гувернером в доме Смирновой-Россет. По письмам его видно, как мучительно давались ему годы гувернерства и репетиторства. Но испытания в этом роде были в его жизни далеко не последними. Гораздо позднее, будучи уже очень немолодым и больным человеком, он вынужден был, чтобы обеспечить семью, принять место воспитателя сына миллионера С. С. Полякова — одного из столпов послереформенного промышленного хищничества. «На этот новый шаг в своей жизни я смотрю, как на выгодное для себя несчастье», — писал он Тургеневу.

Первый сборник стихов Полонского («Гаммы», 1844 год) признания не получил, хотя в нем и были такие шедевры, как «Зимний путь», «Дорога», «Пришли и стали тени ночи…».

Полонский едет служить в Одессу, потом на Кавказ. В его поэзии появился большой цикл кавказских стихов; в них воплотилась тенденция, общая для всего творчества Полонского: он очень внимателен к открывающейся перед ним новой действительности, стремится всецело и беспристрастно войти в нее, не впадая ни в натуралистическую стилизацию, ни в романтический штамп. Об этом говорят и его добросовестные примечания, характеризующие незнакомые русскому читателю детали быта. Не всегда удается ему справиться с увлечением чуждым экзотическим бытом: он преодолевает его с помощью прозаически описательной интонации, создавая своего рода прозаизированную экзотику.

1850-е годы приносят Полонскому некоторый успех. На его сборник 1855 года с похвалой отозвался Некрасов. Полонский становится постоянным сотрудником «Современника». Успех этот был недолгим, его сменила полоса невнимания и непризнания.

1860-е годы, которые были, как известно, годами размежевания творческих и гражданских позиций, Полонский переживает мучительнее, чем другие. Он не мог уйти ни в резкость «отрицательного» направления, ни в отрешенную надмирность «чистой» поэзии. Позиция «между партиями» ставила поэта в трудное положение. По всему складу своей личности он и не мог быть «над схваткой». Беды общественные Полонский всегда ощущал как личные: «До такой степени тяжело отзывается на всем существе моем этот страшный мертвенный застой русского общества… это умственное и нравственное разложение всего нашего литературного общества, что я — я иногда боюсь с ума сойти». Порою он буквально мечется между лагерями. Салтыков-Щедрин печатает в «Отечественных записках» несправедливо жесткую и обидную рецензию на очередной сборник стихов Полонского; Тургенев публикует в «Санкт-Петербургских ведомостях» статью, которая содержит высокую оценку лирики Полонского, но оказывает тому поистине медвежью услугу, противопоставляя его Некрасову, и Полонский вынужден объясняться с Некрасовым.

У Полонского долго нет «своей» публики. Журналы, придерживающиеся определенных направлений, печатают его неохотно. Стихи его отвергают по разным мотивам и «Вестник Европы» и славянофильская «Заря». А те, что печатают, к тому же, как жалуется он в письме к Тургеневу 1869 года, «лопаются один за другим». Так, «Литературная библиотека», напечатавшая стихи Полонского, «вдруг приняла подлое направление и затем прекратилась». В то же время: «За участие в „Литературной библиотеке“ я изгнан Некрасовым из „Отечественных записок“». Пародии и насмешки сыплются на него со стороны революционно-демократической журналистики. Вместе с тем Фет, Тургенев, Страхов, ценящие и понимающие поэзию Полонского, с иронией отзываются о его «лавировании» и заигрываниях с «передовыми».

Уже под конец жизни, объясняя в письме к Чехову, почему он печатался «в разных „Иллюстрациях“», Полонский пишет: «Наши большие литературные органы любят, чтобы мы, писатели, сами просили их принять нас под свое покровительство — и тогда только благоволят к нам, когда считают нас своими, а я всю свою жизнь был ничей, для того, чтобы принадлежать всем, кому я понадоблюсь, а не кому-нибудь».

В критике по традиции еще порой говорят о социальной неполноценности, ущербности Полонского. И собственные его признания в «лавировании» как будто служат тому подтверждением. Между тем позиция Полонского, оказавшегося «между лагерями», говорит лишь О своеобразии его облика и органичности его пути: резко разошлись пути «гражданской» и «чистой» поэзии, что было для Полонского вовсе неприемлемым. Его знаменитая «Узница», скажем, которая обычно трактуется как «отражение политического либерализма», — просто живая и непосредственная боль за «молодость в душной тюрьме», продиктованная тем же чувством «участия», или «причастности», которым проникнута вся его поэзия:

Что мне она! — не жена, не любовница,         И не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая         Спать не дает мне всю ночь!

Точно так же неверно считать изменой гражданским, идеалам, скажем, его преклонение перед поэтическим миром Фета:

Там мириады звезд плывут без покрывала, И те же соловьи рыдают и поют.

Само же «лавирование» в большой мере было вынужденным и внешним — между влиятельными журналами, от которых зависит печатание.

…Лишь под самый конец жизни предстает Полонский в каноническом облике «поэта-ветерана», признанного и почитаемого, окруженного молодежью, а 50-летие творческой деятельности (1887) отмечается торжественно и пышно…

Говоря о трудностях поэтической судьбы Полонского, нельзя не вспомнить и о драматизме его личной судьбы. В молодые годы, в хлопотах и беспокойстве по поводу рождения первенца, Полонский упал с дрожек и получил серьезную травму ноги, перенесенные им две мучительные операции не дали полного выздоровления, и Полонский до конца дней был обречен на костыли, а в конце концов почти на полную неподвижность.

Но самым страшным ударом была для него смерть его первой жены, горячо им любимой. Елена Устюжская, дочь псаломщика русской церкви в Париже, очаровала его сразу, и предложение он сделал очень скоро, почти сгоряча, хотя его и беспокоила материальная неопределенность и неустроенность его жизни. Красота и обаяние молоденькой жены Полонского (ей было 18 лет) поражает его близких знакомых. Постепенно восхищение молодой, почти детской прелестью переходит в удивление и восхищение характером. Елена сама кормит и нянчит ребенка: ведь она была старшей в многодетной и небогатой семье, и все ее младшие сестры и братья вынянчены ею. Однако больше всего, рассказывает Штакеншнейдер, трогает привязанность молодой женщины к ее больному мужу и та самоотверженность, с какой она за ним ухаживает. Кажется, что для Полонского наступила полоса безмятежного счастья. Но в начале 1860 года умирает его сын, а вскоре смертельный недуг постигает и Елену.

Стихи Полонского «Безумие горя», «Я читаю книгу песен» и другие, а также дневники Штакеншнейдер дают нам представление о глубине его отчаяния. Так, в «Безумии горя» Полонскому представляются два гроба:

Один был твой — он был уютно-мал, И я его с тупым, бессмысленным вниманьем           В сырую землю опускал; Другой был мой — он был просторен, Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел, И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха          Роскошно золоченая, горел.

Удивительно совпадает описание дня похорон в дневниках Штакеншнейдер с атмосферой стихов. «День тот был такой ослепительный и знойный. Солнце, точно какая-то страшная и расплавленная печать, жгло и светило, и кругом была какая-то томительная, без всякой тени зелень».

И порывался я очнуться — встрепенуться — Подняться — вечную мою гробницу изломать —           Как саван сбросить это небо, На солнце наступить и звезды разметать — И ринуться по этому кладбищу, Покрытому обломками светил, Туда, где ты — где нет воспоминаний,           Прикованных к ничтожеству могил.

Полонский долго не мог оправиться от этого удара. Он даже какое-то время пытается заниматься спиритизмом, с его помощью он ищет… «сообщения с тем миром, в котором скрылась его жена».

Невзгоды его жизненного пути могли, казалось бы, отразиться в его поэзии отчаянием или озлобленностью. Но отозвались они, пожалуй, только особой нотой печали, пронизывающей его лирику. В этой печали преодолено, растворено личное несчастье, это скорее печаль жизненной незавершенности вообще, нереализованных сил, печаль, не нарушавшая непоколебимой ясности духа.

Полонский принадлежал к тому типу поэтов, у которых жизненное поведение и личный облик вплотную слиты с поэзией. В письме к Фету он пишет: «По твоим стихам невозможно написать твоей биографии, и даже намекать на события из твоей жизни… Увы! по моим стихам можно проследить всю жизнь мою… Мне кажется, что не расцвети около твоего балкона в Воробьевке чудной лилии, мне бы и в голову не пришло написать „Зной и все в томительном покое…“».

Работа над стихом для Полонского тесно связана с совершенствованием души: он считает, что душа — материал для лирического поэта, а «достоинства стихов его зависят столько же от внешней отделки, сколько и от крепости материала».

Показательно это требование душевной крепости — при всей мягкости его личного облика. Это не случайное для Полонского высказывание. Та же мысль выражена и в одном из самых поздних писем: «Творчество требует здоровья… Врет Ломброзо, что все гении были полупомешанные или больные люди… Сильные нервы — это то же, что натянутые стальные струны у рояля: не рвутся и звучат от всякого — сильного ли, слабого ли — к ним прикосновения».

Это несколько противоречит, может быть, устоявшемуся мнению о «слабости», «растерянности» Полонского, но именно это было очень важной для него жизненной и поэтической проблемой: сохранить вопреки всему — гонениям и насмешкам, личным несчастьям и болезням — неколебимую ясность работающей души. От этого и печаль его не безнадежна, не замкнута в себе, но «светла» и полна чувства незавершимости и открытости жизни.

Работа над собственной душой для Полонского — основа творчества, в конечном счете и самой стихотворной формы: «Что такое — отделывать лирическое стихотворение или, поправляя стих за стихом, доводить форму до возможного для нее изящества? Это, поверьте, не что иное, как отделывать и доводить до возможного в человеческой природе изящества свое собственное, то или другое, чувство».

Нерасторжимая слитность поэта и человека — не безусловно положительное свойство: свобода поэтического полета — «соколиного ширянья» — порою затруднена и отягчена у Полонского «человечностью» забот его поэзии. Это могло привести к тому, от чего сам он предостерегал: к подмене поэтической простоты (а она для него была непременным требованием) — прозаичностью. «Простота» и «прозаичность» — очень существенное разграничение, и Полонский неоднократно подчеркивал, что для их различения «нужно особенное поэтическое чутье». Там, где это чутье ему не изменяло, стихи его и достигают наивысшего размаха и свободы. Именно на этом пути Полонский и приходит к самому замечательному своему достижению, и здесь он — первый среди своих современников: поразительно его умение «превращать в перл создания всякую жизненную встречу» (Фет).

Когда говорят о поэзии Полонского, как бы сами собой напрашиваются определения «загадочная», «таинственная» — и это при всей его безусловной простоте. «Он во всем видит какой-то особенный, таинственный смысл, — писал Добролюбов в одной из своих рецензий, — все возбуждает в нем вопрос, все представляет ему загадку». Тургенев отмечал у Полонского образы, «навеянные ему то ежедневною, почти будничною жизнью, то своеобразною, часто до странности смелой фантазией».

Но самое характерное для Полонского — именно сочетание двух этих как будто несовместимых сторон поэтического дара: будничную «жизненную встречу», почти подчеркнуто бытовую, на грани прозаичности он умеет высветить, продлить в какую-то бесконечную даль, где открывается в самой ее незавершенности, недосказанности глубокий, таинственный смысл. Тоньше всех подметил это Достоевский и выразил устами своей героини из «Униженных и оскорбленных» (речь идет о стихотворении «Колокольчик», по свидетельству современников, любимом стихотворении самого поэта): «Как это хорошо! Какие это мучительные стихи… и какая фантастическая, раздающаяся Картина. Канва одна и только намечен узор, — вышивай что хочешь… Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как в мещанских домиках в уездном нашем городишке».

Замечательно здесь рядом стоящее: «фантастическая картина» — и «этот самовар, этот ситцевый занавес». Схвачено главное в лирическом даре Полонского: жизнь как она есть, самая реальная и обыденная, и в ней, — а не над ней, — открывающаяся далекая перспектива, это тайна самой жизни, неразгаданная и даже как бы без попытки разгадать — зримый образ тайны. Про Полонского не скажешь, конечно, как Фет сказал про Тютчева: «Здесь духа мощного господство». Он не взрывает так глубоко и сильно существенные пласты бытия, не решает мировых вселенских противоречий, но ставит перед нами обыденную жизнь так, что она предстает полной красоты и тайны и еще не раскрытых, неясных возможностей.

Полонский обладал редким даром совершенной поэтической правдивости: «Искать идеального нельзя помимо правды». В стихотворении «Декадент» он дает резкую отповедь нарочитой, придуманной загадочности, не вырастающей из жизни, а привнесенной в нее ради поэтической игры:

Так как все проходит мимо — Нам таинственность нужна — Вроде радужного дыма, Вроде бреда или сна.

Сравнивая свою поэзию с фетовской, Полонский писал: «Твой талант — это круг, мой талант — линия. Правильный круг — это совершеннейшая, то есть наиболее приятная для глаз форма… но линия имеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменять свое направление».

В самом деле, о стихах его можно сказать, что они «тянутся и бесконечность». Потому и в концовках стихов нет замыкания, исчерпанности темы. То же впечатление «открытого стиха» дают и излюбленные им безответные вопросы:

Что звенит там вдали — и звенит и зовет? И зачем там в степи пыль столбами встает?

Потому так и любит Полонский сами образы «степи», «дали», «простора». И образ родины, и образ прекрасной женской души, и прямое лирическое излияние так или иначе слиты с образами «простора». Он может и прямо становиться главным героем стихотворения:

У него на родине Ни озер, ни гор. У него на родине Степи да простор. Из простора этого Некуда бежать, Думы с ветром носятся — Ветра не догнать.

Образ этот многозначен: здесь есть и тоска безысходности, и обаяние и властная сила бесконечной протяженности и открытости дали, а самое замечательное — одновременность этого переживания. Но и там, где «простор» как будто не назван прямо, — он все-таки живет в стихах:

Дальний звон пронесся За рекой широкой… Но как будто там — вдали,           Из-под этих туч, За рекою — огонька           Вздрагивает луч…

Вот это «там, вдали» — основная движущая сила стиха Полонского, создающая своеобразие его лирического мира. И однако, это не романтический взлет «туда» — в отвлеченную, неземную даль, — у него всегда, как писал Вл. Соловьев, «чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся». Вот очень характерный для Полонского образ:

Подо мной таились клады, Надо мной стрижи звенели, Выше — в небе — над Рязанью — К югу лебеди летели…

Взгляд, отрываясь от земли, поднимается выше: не просто «надо мной», а «выше — в небе», и совсем как будто тонет, в вольной дали. Обратим внимание на словосочетание «лебеди летели» — оно одновременно и прозаически точное выражение и звукоподражание, как бы имитация легкого трепета крыльев. Создается впечатление отрешенного и дальнего полета, а вместе с тем столь же существенно для поэта, что само небо-то все-таки «над Рязанью». Так, между двумя полюсами — твердой реальностью «земли» и безоглядным порывом к «небу» — и держится все напряжение стиха Полонского. Напряжение это ощущается и в тех стихах, где «даль», «простор» прямо не названы, в стихах как будто бытового сюжета: случайная встреча, мещанская драма, картинка жизни — «в уездном нашем городишке», «в одной знакомой улице». Эта его особенность отразилась на всем стиле, вплоть до мельчайших его выявлений, даже до знаков препинания: очевидно, не случайно любимый знак поэта — тире, которым он и в письмах и в стихах, особенно в минуты наивысшего волнения, так охотно заменяет все остальные. Тире играет ту же содержательную роль, что и безответные вопросы, и незавершенность концовок, и излюбленные образы дали. Можно даже сказать, что это как бы наглядное, графическое выражение той самой «линии», с которой Полонский сравнивает свой талант.

Критика неоднократно отмечала наибольшую близость Полонского к Пушкину — прежде всего в выявлении красоты обыденной жизни. У Полонского, однако, полюса разведены: и будничность жизни сгущена, и усилена ее таинственность. И это в какой-то мере приближает его к символистам, но не к декадентам, которых он решительно не принимал. О символизме здесь идет речь в том смысле, какой придавали ему наиболее серьезные теоретики и поэты — Блок, Вяч. Иванов: не навязывание миру явлений чуждого им смысла, но обнаружение в них их собственной глубины и многомерности. Вот почему Блок и называл Полонского в числе «избранников», «великих учителей». Эта близость особенно ясно проступает в поздних стихах Полонского — «Лебедь», «На пути», «Вдова», «Хуторки», «Зимняя невеста», где образ, как бы колеблется на самой грани прямого и символического смысла. «Даже когда Полонский становится, кажется, твердо на реальный фундамент, когда он описывает какое-либо самое подлинное, чуть ли не ежедневное житейское происшествие — и там он создает какую-то полулегенду, какую-то „сказку действительности“, как „Вдова“, „Казачка“, „Хуторки“ или чудесный „Деревенский сон“», — писал критик П. Перцов. Когда, читаешь, например:

Хмурая застигла ночь,           На пути — бурьян… Дышит холодом с реки,           Каплет сквозь туман, —

то нельзя сказать, то ли все это так и происходит в реальности, то ли это метафора — мрак и тревога жизненного пути поэта с надеждой на тепло а свет «там, вдали», то ли еще более широкое и отдаленное соотношение тьмы и света вообще, а вернее, и то, и другое, и третье. Нигде нет отступления от правды жизненной ситуации, нигде не угасает трепет единичного, этого мгновения, но все изнутри просвечено возможностью широкого символического толкования.

В творчестве Полонского есть область, в которой реальность так наглядно и естественно обвевается атмосферой тайны: это песня, романс. Многие его стихи прямо «просятся» в песню, если и не имеют мотива, то все-таки в душе поются. Некоторые из них и стали популярными романсами: «Мой костер в тумане светит», «В одной знакомой улице» и др. Что, казалось бы, такого притягательного и «таинственного» в стихах:

В одной знакомой улице —           Я помню старый дом, С высокой, темной лестницей,           С завешенным окном.

Здесь, как и в «Колокольчике», все так обыденно просто и даже простодушно, словно это и в самом деле та самая единственная улица, тот самый «старый дом», где все и происходило, а вместе с тем — любая, каждому из нас как бы от века «знакомая улица». «Узнавание» накрепко связано с загадкой, и слова «с высокой темной лестницей» не только реально обрисовывают предмет, но в них невольно слышится дополнительный, долгой традицией накопленный поэтический смысл.

«Загадочная поэзия Полонского до сих пор не нашла себе полного истолкования в нашей критике» — это сказано было в конце прошлого века. Но и сейчас еще не вполне прояснено для нас своеобразие этого поэтического мира. Имя Полонского помещают в длинном ряду хороших второстепенных поэтов. Уместно напомнить негодование Блока: «Публика любит большие масштабы: Полонский уже второстепенность!» Когда-то и Фета помещали в подобный привычный ряд. Неправомерность этого в отношении Фета сейчас достаточно ясна. Необходимо определить истинное место и Полонского в русской классической лирике. Думается, что мы просто до сих пор не прочитали Полонского так полно и сосредоточенно, как он того заслуживает, и читателя еще ждет радость встречи с этим глубоко самобытным поэтом.

Е. ЕРМИЛОВА

Стихотворения

СОЛНЦЕ И МЕСЯЦ

 Ночью в колыбель младенца Месяц луч свой заронил. «Отчего так светит Месяц?» — Робко он меня спросил. В день-деньской устало Солнце, И сказал ему господь: «Ляг, засни, и за тобою Все задремлет, все заснет». И взмолилось Солнце брату: «Брат мой, Месяц золотой, Ты зажги фонарь — и ночью Обойди ты край земной. Кто там молится, кто плачет, Кто мешает людям спать, Все разведай — и поутру Приходи и дай мне знать». Солнце спит, а Месяц ходит, Сторожит земли покой. Завтра ж рано-рано к брату Постучится брат меньшой. Стук-стук-стук! — отворят двери. «Солнце, встань — грачи летят, Петухи давно пропели — И к заутрене звонят». Солнце встанет, Солнце спросит: «Что, голубчик, братец мой, Как тебя господь-бог носит? Что ты бледен? что с тобой?» И начнет рассказ свой Месяц, Кто и как себя ведет. Если ночь была спокойна, Солнце весело взойдет. Если ж нет — взойдет в тумане, Ветер дунет, дождь пойдет, В сад гулять не выйдет няня: И дитя не поведет. 1841

БЭДА-ПРОПОВЕДНИК*

 Был вечер; в одежде, измятой ветрами, Пустынной тропою шел Бэда слепой; На мальчика он опирался рукой, По камням ступая босыми ногами, — И было все глухо и дико кругом, Одни только сосны росли вековые, Одни только скалы торчали седые, Косматым и влажным одетые мхом. Но мальчик устал; ягод свежих отведать, Иль просто слепца он хотел обмануть: «Старик! — он сказал, — я пойду отдохнуть; А ты, если хочешь, начни проповедать: С вершин увидали тебя пастухи… Какие-то старцы стоят на дороге… Вон жены с детьми! говори им о боге, О сыне, распятом за наши грехи». И старца лицо просияло мгновенно; Как ключ, пробивающий каменный слой, Из уст его бледных живою волной Высокая речь потекла вдохновенно — Без веры таких не бывает речей!.. Казалось — слепцу в славе небо являлось; Дрожащая к небу рука поднималась, И слезы текли из потухших очей. Но вот уж сгорела заря золотая И месяца бледный луч в горы проник, В ущелье повеяла сырость ночная, И вот, проповедуя, слышит старик — Зовет его мальчик, смеясь и толкая: «Довольно!., пойдем!.. Никого уже нет!» Замолк грустно старец, главой поникая. Но только замолк он — от края до края: «Аминь!» — ему грянули камни в ответ. <1841>

ДОРОГА

 Глухая степь — дорога далека, Вокруг меня волнует ветер поле, Вдали туман — мне грустно поневоле, И тайная берет меня тоска. Как кони ни бегут — мне кажется, лениво Они бегут. В глазах одно и то ж — Все степь да степь, за нивой снова нива. — Зачем, ямщик, ты песни не поешь? И мне в ответ ямщик мой бородатый: — Про черный день мы песню бережем. — Чему ж ты рад? — Недалеко до хаты — Знакомый шест мелькает за бугром. И вижу я: навстречу деревушка, Соломой крыт стоит крестьянский двор, Стоят скирды. — Знакомая лачужка, Жива ль она, здорова ли с тех пор? Вот крытый двор. Покой, привет и ужин Найдет ямщик под кровлею своей. А я устал — покой давно мне нужен; Но нет его… Меняют лошадей. Ну-ну, живей! Долга моя дорога — Сырая ночь — ни хаты, ни огня — Ямщик поет — в душе опять тревога — Про черный день нет песни у меня. <1842>

«Пришли и стали тени ночи…»*

 Пришли и стали тени ночи На страже у моих дверей! Смелей глядит мне прямо в очи Глубокий мрак ее очей; Над ухом шепчет голос нежный, И змейкой бьется мне в лицо Ее волос, моей небрежной Рукой измятое, кольцо. Помедли, ночь! густою тьмою Покрой волшебный мир любви! Ты, время, дряхлою рукою Свои часы останови! Но покачнулись тени ночи, Бегут, шатаяся, назад. Ее потупленные очи Уже глядят и не глядят; В моих руках рука застыла, Стыдливо на моей груди Она лицо свое сокрыла… О солнце, солнце! Погоди! 1842

ВЕЧЕР

 Зари догорающей пламя Рассыпало по небу искры, Сквозит лучезарное море; Затих по дороге прибрежной Бубенчиков говор нестройный, Погонщиков звонкая песня В дремучем лесу затерялась, В прозрачном тумане мелькнула И скрылась крикливая чайка. Качается белая пена У серого камня, как в люльке Заснувший ребенок. Как перлы, Росы освежительной капли Повисли на листьях каштана, И в каждой росинке трепещет Зари догорающей пламя. <1843>

ЛУННЫЙ СВЕТ

 На скамье, в тени прозрачной Тихо шепчущих листов, Слышу — ночь идет, и — слышу Перекличку петухов. Далеко мелькают звезды, Облака озарены, И дрожа тихонько льется Свет волшебный от луны. Жизни лучшие мгновенья — Сердца жаркие мечты, Роковые впечатленья Зла, добра и красоты; Все, что близко, что далеко, Все, что грустно и смешно, Все, что спит в душе глубоко, В этот миг озарено. Отчего ж былого счастья Мне теперь ничуть не жаль, Отчего былая радость Безотрадна, как печаль, Отчего печаль былая Так свежа и так ярка? — Непонятное блаженство! Непонятная тоска! <1844>

«Уже над ельником из-за вершин колючих…»

 Уже над ельником из-за вершин колючих Сияло золото вечерних облаков, Когда я рвал веслом густую сеть плавучих Болотных трав и водяных цветов. То окружая нас, то снова расступаясь, Сухими листьями шумели тростники; И наш челнок шел, медленно качаясь, Меж топких берегов извилистой реки. От праздной клеветы и злобы черни светской В тот вечер, наконец, мы были далеко — И смело ты могла с доверчивостью детской Себя высказывать свободно и легко. И голос твой пророческий был сладок, Так много в нем дрожало тайных слез, И мне пленительным казался беспорядок Одежды траурной и светло-русых кос. Но грудь моя тоской невольною сжималась, Я в глубину глядел, где тысяча корней Болотных трав невидимо сплеталась, Подобно тысяче живых зеленых змей. И мир иной мелькал передо мною — Не тот прекрасный мир, в котором ты жила; И жизнь казалась мне суровой глубиною С поверхностью, которая светла. <1844>

УЗНИК

 Меня тяжелый давит свод, Большая цепь на мне гремит. Меня то ветром опахнет, То все вокруг меня горит! И, головой припав к стене, Я слышу, как больной во сне, Когда он спит, раскрыв глаза, — Что по земле идет гроза. Налетный ветер за окном, Листы крапивы шевеля, Густое облако с дождем Несет на сонные поля. И божьи звезды не хотят В мою темницу бросить взгляд; Одна, играя по стене, Сверкает молния в окне. И мне отраден этот луч, Когда стремительным огнем Он вырывается из туч… Я так и жду, что божий гром Мои оковы разобьет, Все двери настежь распахнет И опрокинет сторожей Тюрьмы безвыходной моей. И я пойду, пойду опять, Пойду бродить в густых лесах, Степной дорогою блуждать, Толкаться в шумных городах… Пойду, среди живых людей, Вновь полный жизни и страстей, Забыть позор моих цепей. <1844>

В ГОСТИНОЙ

 ……………………………………………………………………………. В гостиной сидел за раскрытым столом мой отец, Нахмуривши брови, сурово хранил он молчанье; Старуха, надев как-то набок нескладный чепец, Гадала на картах; он слушал ее бормотанье. Немного подальше, тайком говоря меж собой, Две гордые тетки на пышном диване сидели, Две гордые тетки глазами следили за мной И, губы кусая, с насмешкой в лицо мне глядели. А в темном углу, опустя голубые глаза, Не смея поднять их, недвижно сидела блондинка. На бледных ланитах ее трепетала слеза, На жаркой груди высоко поднималась косынка. 1844

НОЧЬ В ГОРАХ ШОТЛАНДИИ

            Спишь ли ты, брат мой? Уж ночь остыла; В холодный, Серебряный блеск Потонули вершины Громадных Синеющих гор.            И тихо, и ясно, И слышно, как с гулом Катится в бездну Оторванный камень. И видно, как ходит Под облаками На отдаленном Голом утесе Дикий козленок.            Спишь ли ты, брат мой? Гуще и гуще Становится цвет полуночного неба, Ярче и ярче Горят планеты. Грозно Сверкает во мраке Меч Ориона.            Встань, брат! Из замка Невидимой лютни Воздушное пенье Принес и унес свежий ветер. Встань, брат! Ответный, Пронзительно-резкий Звук медного рога Трижды в горах раздавался, И трижды Орлы просыпались на гнездах. <1844>

ВЫЗОВ

 За окном в тени мелькает            Русая головка. Ты не спишь, мое мученье!            Ты не спишь, плутовка! Выходи ж ко мне навстречу!            С жаждой поцелуя, К сердцу сердце молодое            Пламенно прижму я. Ты не бойся, если звезды            Слишком ярко светят: Я плащом тебя одену            Так, что не заметят! Если сторож нас окликнет —            Назовись солдатом; Если спросят, с кем была ты,            Отвечай, что с братом! Под надзором богомолки            Ведь тюрьма наскучит; А неволя поневоле            Хитрости научит! 1844

ЗИМНИЙ ПУТЬ

            Ночь холодная мутно глядит            Под рогожу кибитки моей.            Под полозьями поле скрипит,            Под дугой колокольчик гремит,            А ямщик погоняет коней. За горами, лесами, в дыму облаков            Светит пасмурный призрак луны.            Вой протяжный голодных волков Раздается в тумане дремучих лесов. —            Мне мерещатся странные сны. Мне все чудится: будто скамейка стоит,            На скамейке старуха сидит,            До полуночи пряжу прядет, Мне любимые сказки мои говорит,            Колыбельные песни поет. И я вижу во сне, как на волке верхом            Еду я по тропинке лесной            Воевать с чародеем-царем В ту страну, где царевна сидит под замком,            Изнывая за крепкой стеной. Там стеклянный дворец окружают сады,            Там жар-птицы поют по ночам            И клюют золотые плоды, Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды —            И не веришь и веришь очам. А холодная ночь так же мутно глядит            Под рогожу кибитки моей,            Под полозьями поле скрипит,            Под дугой колокольчик гремит,            И ямщик погоняет коней. 1844

РАССКАЗ ВОЛН**

 Я у моря, грусти полный, Ждал родные паруса. Бурно пенилися волны, Мрачны были небеса, И рассказывали волны Про морские чудеса. Слушай, слушай: «Под волнами Там, среди гранитных скал, Где растет, сплетясь ветвями, Бледно-розовый коралл; Там, где груды перламутра При мерцающей луне, При лучах пурпурных утра Тускло светятся на дне, Там, среди чудес природы, Током вод принесена, Отдыхать от непогоды На песок легла она. Веют косы, размываясь, Чуден блеск стеклянных глаз. Грудь ее, не опускаясь, Высоко приподнялась. Нити трав морских густою Сетью спутались над ней И нависли бахромою, Притупляя блеск лучей. Высоко над ней горами Ходят волны, и звучит Над кипящими волнами Звонкий голос нереид. Но напрасно там, в пространстве, Слышны всплески, крик и стон — Непробуден в нашем царстве Вашей девы сладкий сон…» Так рассказывали волны Про морские чудеса, — Бурно пенилися волны, Мрачны были небеса, И глядел я, грусти полный: «Чьи мелькают паруса?!» <1845>

ПТИЧКА

 Пахнет полем воздух чистый… В безмятежной тишине Песни птички голосистой Раздаются в вышине. Есть у ней своя подруга, Есть у ней приют ночной, Средь некошеного луга, Под росистою травой. В небесах, но не для неба, Вся полна живых забот, Для земли, не ради хлеба, Птичка весело поет. Внемля ей, невольно стыдно И досадно, что порой Сердцу гордому завидна Доля птички полевой! <1845>

УТРО

 Вверх, по недоступным Крутизнам встающих Гор, туман восходит Из долин цветущих; Он, как дым, уходит В небеса родные, В облака свиваясь Ярко-золотые — И рассеиваясь. Луч зари с лазурью На волнах трепещет; На востоке солнце, Разгораясь, блещет. И сияет утро, Утро молодое… Ты ли это, небо Хмурое, ночное? Ни единой тучки На лазурном небе! Ни единой мысли О насущном хлебе! О, в ответ природе Улыбнись, от века Обреченный скорби Гений человека! Улыбнись природе! Верь знаменованью! Нет конца стремленью — Есть конец страданью! 1845

«Ах, как у нас хорошо на балконе, мой милый! смотри…»

 Ах, как у нас хорошо на балконе, мой милый! смотри — Озеро светит внизу, отражая сиянье зари; Белый там нежится лебедь, в объятьях стихии родной, И не расстанется с ней, как и ты, друг мой милый,                                                                                              со мной… Сколько ты мне ни толкуй, что родная стихия твоя — Мир, а не жаркое солнце, не грудь молодая моя! 1845

ТЕНИ

 По небу синему тучки плывут, По лугу тени широко бегут; Тени ль толпой на меня налетят — Дальние горы под солнцем блестят; Солнце ль внезапно меня озарит — Тень по горам полосами бежит. Так на душе человека порой Думы, как тени, проходят толпой; Так иногда вдруг тепло и светло Ясная мысль озаряет чело. 1845

«Развалину башни, жилище орла…»

 Развалину башни, жилище орла, Седая скала высоко подняла, И вся наклонилась над бездной морской, Как старец под ношей ему дорогой. И долго та башня уныло глядит В глухое ущелье, где ветер свистит; И слушает башня — и слышится ей Веселое ржанье и топот коней. И смотрит седая скала в глубину, Где ветер качает и гонит волну, И видит — в обманчивом блеске волны Шумят и мелькают трофей войны. 1845

ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

 Соловей поет в затишье сада; Огоньки потухли за прудом; Ночь тиха. — Ты, может быть, не рада, Что с тобой остался я вдвоем? Я б и сам желал с тобой расстаться; Да мне жаль покинуть ту скамью, Где мечтам ты любишь предаваться И внимать ночному соловью. Не смущайся! Ни о том, что было, Ни о том, как мог бы я любить, Ни о том, как это сердце ныло, — Я с тобой не стану говорить. Речь моя волнует и тревожит… Веселее соловью внимать, Оттого что соловей не может Заблуждаться и, любя, страдать… Но и он затих во мраке ночи, Улетел, счастливец, на покой… Пожелай и мне спокойной ночи До приятного свидания с тобой! Пожелай мне ночи не заметить И другим очнуться в небесах, Где б я мог тебя достойно встретить С соловьиной песнью на устах! 1845

ЗАТВОРНИЦА

 В одной знакомой улице —          Я помню старый дом, С высокой, темной лестницей,          С завешенным окном. Там огонек, как звездочка,          До полночи светил, И ветер занавескою          Тихонько шевелил. Никто не знал, какая там          Затворница жила, Какая сила тайная          Меня туда влекла, И что за чудо-девушка          В заветный час ночной Меня встречала, бледная,          С распущенной косой. Какие речи детские          Она твердила мне: О жизни неизведанной,          О дальней стороне. Как не по-детски пламенно,          Прильнув к устам моим, Она дрожа шептала мне:          «Послушай, убежим! Мы будем птицы вольные —          Забудем гордый свет… Где нет людей прощающих,          Туда возврата нет…» И тихо слезы капали —          И поцелуй звучал — И ветер занавескою          Тревожно колыхал. 1846

НИЩИЙ

 Знавал я нищего: как тень, С утра бывало целый день Старик под окнами бродил И подаяния просил… Но все, что в день ни собирал, Бывало к ночи раздавал Больным, калекам и слепцам — Таким же нищим, как и сам. В наш век таков иной поэт. Утратив веру юных лет, Как нищий старец изнурен, Духовной пищи просит он. — И все, что жизнь ему ни шлет, Он с благодарностью берет — И душу делит пополам С такими ж нищими, как сам… 1847

ГРУЗИНСКАЯ НОЧЬ

 Грузинская ночь — я твоим упиваюсь дыханьем! Мне так хорошо здесь под этим прохладным навесом, Под этим навесом уютной нацваловой[2] сакли. На мягком ковре я лежу под косматою буркой, Не слышу ни лая собак, ни ослиного крику, Ни дикого пенья под жалобный говор чингури[3]. Заснул мой хозяин — потухла светильня в железном Висячем ковше… Вот луна! — и я рад, что сгорело Кунжутное [4] масло в моей деревенской лампаде… Иные лампады зажглись, я иную гармонию слышу. О боже! какой резонанс! Чу! какая-то птица — Ночная, болотная птица поет в отдаленья… И голос ее точно флейты отрывистый, чистый, Рыдающий звук — вечно та же и та же В размер повторенная нота — уныло и тихо Звучит. — Не она ли мне спать не дает! Не она ли Напела мне на душу грусть! Я смыкаю ресницы, А думы несутся одна за другой, беспрестанно, Как волны потока, бегущего с гор по ущелью. Но волны потока затем ли бегут по ущелью, Чтоб только достигнуть предела и слиться с волнами Безбрежного моря! — нет, прежде чем моря достигнуть, Они на долину спешат, напоить виноградные лозы И нивы — надежду древнейшего в мире народа. А вы, мои думы! — вы, прежде чем в вечность Умчитесь, в полете своем захватив мириады Миров, — вы — скажите, ужель суждено вам Носиться бесплодно над этою чудной страною, Так страстно любимою солнцем и — выжженной                                                                                         солнцем! <1848>

ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА

 Вчера к развалинам, вдоль этого ущелья, Скакали всадники — и были зажжены Костры — и до утра был слышен гул веселья — Пальба, и барабан, и вой зурны. Из уст в уста ходила азарпеша[5], И хлопали в ладоши сотни рук, Когда ты шла, Майко, сердца и взоры теша, Плясать по выбору застенчивых подруг. Сегодня вновь безлюдное ущелье Глядит пустыней, — мирная пальба Затихла — выспалось похмелье — И съехала с горы последняя арба! Не все же праздновать! — веселый пир народный Прошел, как сон… Так некогда любовь Моя прошла — пыл сердца благородный Простыл, давно простыл; — но не простыла кровь! Как после праздника в глотке вина отраду Находит иногда гуляка удалой, Так рад я был внимательному взгляду Моей Майко, плясуньи молодой! Что ж медлю я… Бичо! ты, конюх мой проворный! Коня!! — Ее арбу два буйвола с трудом Везут. — Догоним… Вот играет ветер горный Катибы[6] бархатной пунцовым рукавом. 1849

НЕ ЖДИ

 Я не приду к тебе… Не жди меня! Недаром, Едва потухло зарево зари, Всю ночь зурна звучит за Авлабаром[7]. Всю ночь за банями поют сазандари [8]. Здесь теплый свет луны позолотил балконы, Там углубились тени в виноградный сад, Здесь тополи стоят, как темные колонны, А там, вдали, костры веселые горят — Пойду бродить! — Послушаю, как льется Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак[9], Где звонкий голос твой так часто раздается, Где часто, вижу я, мелькает твой личак[10]. Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою, В сиянье месячном?! — Не жди меня, не жди! Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою Часы, когда душе простора нет в груди; Когда сама душа — сама душа не знает, Какой любви, каких еще чудес Просить или желать — но просит — но желает — Но молится пред образом небес, И чувствует, что уголок твой душен, Что не тебе моим моленьям отвечать, — Не жди! — я в эту ночь к соблазнам равнодушен — Я в эту ночь к тебе не буду ревновать. <1849>

САТАР[11]

 Сатар! Сатар! твой плач гортанный — Рыдающий, глухой, молящий, дикий крик — Под звуки чианур и трели барабанной Мне сердце растерзал и в душу мне проник. Не знаю, что поешь; — я слов не понимаю; Я с детства к музыке привык совсем иной; Но ты поешь всю ночь на кровле земляной, И весь Тифлис молчит — и я тебе внимаю, Как будто издали, с востока, брат больной Через тебя мне шлет упрек иль ропот свой. Не знаю, что поешь — быть может, песнь Кярама, Того певца любви, кого сожгла любовь; Быть может, к мести ты взываешь — кровь                                                                                за кровь — Быть может, славишь ты кровавый меч Ислама — Те дни, когда пред ним дрожали тьмы рабов… Не знаю, — слышу вопль — и мне не нужно слов! 1851

СТАРЫЙ САЗАНДАР

 Земли, полуднем раскаленной, Не освежила ночи мгла. Заснул Тифлис многобалконный; Гора темна, луна тепла… Кура шумит, толкаясь в темный Обрыв скалы живой волной… На той скале есть домик скромный, С крыльцом над самой крутизной. Там, никого не потревожа, Я разостлать могу ковер, Там целый день, спокойно лежа, Могу смотреть на цепи гор: Гор не видать — вся даль одета Лиловой мглой; лишь мост висит, Чернеет башня минарета, Да тополь в воздухе дрожит. Хозяин мой хоть брови хмурит, А, право, рад, что я в гостях… Я все молчу, а он все курит, На лоб надвинувши папах. Усы седые, взгляд сердитый, Суровый вид; но песен жар Еще таит в груди разбитой Мой престарелый сазандар. Вот, медных струн перстам касаясь, Поет он, словно песнь его Способна, дико оживляясь, Быть эхом сердца моего! «Молись, кунак[12], чтоб дух твой крепнул; Не плачь; пока весь этот мир И не оглох и не ослепнул, Ты званый гость на божий пир. Пока у нас довольно хлеба И есть еще кувшин вина, Не раздражай слезами неба И знай — тоска твоя грешна. Гляди — еще цела за нами Та сакля, где, тому назад Полвека, жадными глазами Ловил я сердцу милый взгляд. Тогда мне мир казался тесен; Я умирал, когда не мог На празднике, во имя песен, Переступить ее порог. Вот с этой старою чингури При ней бывало на дворе Я пел, как птица после бури Хвалебный гимн поет заре. Теперь я стар; она — далеко! И где? — не ведаю; но верь, Что дальше той, о ком глубоко Ты, может быть, грустишь теперь… Твое мученье — за горами, Твоя любовь — в родном краю; Моя — над этими звездами У бога ждет меня в раю!» И вновь молчит старик угрюмый; На край лохматого ковра Склонясь, он внемлет с важной думой, Как под скалой шумит Кура. Ему былое время снится… А мне?.. Я не скажу ему, Что сердце гостя не стремится За эти горы ни к кому; Что мне в огромном этом мире Невесело; что, может быть, Я лишний гость на этом пире, Где собралися есть и пить; Что песен дар меня тревожит, А песням некому внимать, И что на старости, быть может, Меня в раю не будут ждать! <1853>

«Не мои ли страсти…»

 Не мои ли страсти Поднимают бурю? С бурями бороться Не в моей ли власти?.. Пронеслася буря — И дождем и градом Пролилася туча Над зеленым садом. Боже! на листочках Облетевшей розы Как алмазы блещут Не мои ли слезы? Или у природы, Как у сердца в жизни, Есть своя улыбка И свои невзгоды? 1850

КАЧКА В БУРЮ**

Посв. М. Л. Михайлову

 Гром и шум. Корабль качает; Море темное кипит; Ветер парус обрывает            И в снастях свистит. Помрачился свод небесный, И, вверяясь кораблю, Я дремлю в каюте тесной…            Закачало — сплю. Вижу я во сне: качает. Няня колыбель мою И тихонько запевает —            «Баюшки-баю!» Свет лампады на подушках, На гардинах свет луны… О каких-то все игрушках            Золотые сны. Просыпаюсь… Что случилось? Что такое? Новый шквал? — «Плохо — стеньга обломилась,            Рулевой упал». Что же делать? что могу я? И, вверяясь кораблю, Вновь я лег и вновь дремлю я…            Закачало — сплю. Снится мне: я свеж и молод, Я влюблен, мечты кипят… От зари роскошный холод            Проникает в сад. Скоро ночь — темнеют ели… Слышу ласково-живой, Тихий лепет: «На качели            Сядем, милый мой!» Стан ее полувоздушный Обвила моя рука, И качается послушно            Зыбкая доска… Просыпаюсь… Что случилось? — «Руль оторван; через нос Вдоль волна перекатилась,            Унесен матрос!» Что же делать? Будь что будет! В руки бога отдаюсь: Если смерть меня разбудит —            Я не здесь проснусь. 1850

НОЧЬ

 Отчего я люблю тебя, светлая ночь, — Так люблю, что страдая любуюсь тобой! И за что я люблю тебя, тихая ночь! Ты не мне, ты другим посылаешь покой!.. Что мне звезды — луна — небосклон — облака — Этот свет, что, скользя на холодный гранит, Превращает в алмазы росинки цветка, И, как путь золотой, через море бежит? Ночь! — за что мне любить твой серебряный свет! Усладит ли он горечь скрываемых слез, Даст ли жадному сердцу желанный ответ, Разрешит ли сомненья тяжелый вопрос! Что мне сумрак холмов — трепет сонный листов — Моря темного вечно-шумящий прибой — Голоса насекомых во мраке садов — Гармонический говор струи ключевой? Ночь! — за что мне любить твой таинственный шум! Освежит ли он знойную бездну души, Заглушит ли он бурю мятежную дум — Все, что жарче впотьмах и слышнее в тиши! Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, — Так люблю, что страдая любуюсь тобой! Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, — Оттого, может быть, что далек мой покой! — 1850

ФИНСКИЙ БЕРЕГ**

Посв. М. Е. Кублицкому

 Леса да волны — берег дикий, А у моря домик бедный. Лес шумит; в сырые окна Светит солнца призрак бледный. Словно зверь голодный воя, Ветер ставнями шатает. А хозяйки дочь с усмешкой Настежь двери отворяет. Я за ней слежу глазами, Говорю с упреком: «Где ты Пропадала? Сядь хоть нынче Доплетать свои браслеты» [13]. И, окошко протирая Рукавом своим суконным, Говорит она лениво Тихим голосом и сонным: «Для чего плести браслеты? Господину не в охоту Ехать морем к утру, в город, Продавать мою работу!» — «А скажи-ка, помнишь, ночью, Как погода бушевала, Из сеней укравши весла, Ты куда от нас пропала? В эту пору над заливом Что мелькало? не платок ли? И зачем, когда вернулась, Башмаки твои подмокли?» Равнодушно дочь хозяйки Обернулась и сказала: «Как не помнить! Я на остров В эту ночь ладью гоняла… И сосед меня на камне Ждал, а ночь была лихая, — Там ему был нужен хворост, И ему его свезла я, — На мысу в ночную бурю Там костер горит и светит; А зачем костер? — на это Каждый вам рыбак ответит…» Пристыженный, стал я думать, Грустно голову понуря: Там, где любят помогая, Там сердца сближает буря… 1852

ПЕСНЯ ЦЫГАНКИ

 Мой костер в тумане светит; Искры гаснут на лету… Ночью нас никто не встретит; Мы простимся на мосту. Ночь пройдет — и спозаранок В степь, далеко, милый мой, Я уйду с толпой цыганок За кибиткой кочевой. На прощанье шаль с каймою Ты на мне узлом стяни: Как концы ее, с тобою Мы сходились в эти дни. Кто-то мне судьбу предскажет? Кто-то завтра, сокол мой, На груди моей развяжет Узел, стянутый тобой? Вспоминай, коли другая, Друга милого любя, Будет песни петь, играя На коленях у тебя! Мой костер в тумане светит; Искры гаснут на лету… Ночью нас никто не встретит; Мы простимся на мосту. <1853>

СМЕРТЬ МАЛЮТКИ

 Свою куклу раздела малютка И покрыла ее лоскутком; А сама нарядилась, как кукла, И недетским забылася сном. И не видит малютка из гроба — В этот солнечный день, при свечах, Как хорош ее маленький гробик, Под парчой золотою, в цветах. А уж как бы она любовалась, Если б только могли разбудить! Милый друг, будем плакать, как дети, Чтоб недетское горе забыть… 1854

КОЛОКОЛЬЧИК

 Улеглася метелица… путь озарен… Ночь глядит миллионами тусклых очей… Погружай меня в сон, колокольчика звон! Выноси меня, тройка усталых коней! Мутный дым облаков и холодная даль Начинают яснеть; белый призрак луны Смотрит в душу мою — и былую печаль              Наряжает в забытые сны. То вдруг слышится мне — страстный голос поет,              С колокольчиком дружно звеня: «Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —              Отдохнуть на груди у меня! У меня ли не жизнь!.. Чуть заря на стекле Начинает лучами с морозом играть, Самовар мой кипит на дубовом столе, И трещит моя печь, озаряя в угле,              За цветной занавеской, кровать!.. У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт, По стене бродит месяца луч золотой, Забушует ли вьюга — лампада горит, И, когда я дремлю, мое сердце не спит,              Все по нем изнывая тоской». То вдруг слышится мне, тот же голос поет,              С колокольчиком грустно звеня: «Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет              И, ласкаясь, обнимет меня! Что за жизнь у меня! и тесна, и темна, И скучна моя горница; дует в окно. За окошком растет только вишня одна, Да и та за промерзлым стеклом не видна              И, быть может, погибла давно!.. Что за жизнь!.. полинял пестрый полога цвет, Я больная брожу и не еду к родным, Побранить меня некому — милого нет, Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,              Оттого, что мне весело с ним!..» 1854

У АСПАЗИИ**

 Гость Что б это значило — вижу, сегодня ты              Дом свой, как храм, убрала: Между колонн занавесы приподняты,              Благоухает смола. Цитра настроена; свитки разбросаны;              У посыпающих пол Смуглых рабынь твоих косы расчесаны…              Ставят амфоры на стол. Ты же бледна, — словно всеми забытая,              Молча стоишь у дверей. Аспазия Площадь отсюда видна мне, покрытая              Тенью сквозных галерей, Шум ее замер — и это молчание              В полдень так странно, что вновь Сердце мне мучит тоска ожидания,              Радость, тревога, любовь. Буйных Афин тишину изучила я:              Это — Перикл говорит; Если бледна и молчит его милая,              Значит весь город молчит… Чу! шум на площади — рукоплескания —              Друга венчает народ — Но и в лавровом венке из собрания              Он к этой двери придет. <1855>

В ГЛУШИ

 Для кого расцвела? для чего развилась? Для кого это небо — лазурь ее глаз, Эта роскошь — волнистые кудри до плеч, Эта музыка — уст ее тихая речь? Ясно может она своим чутким умом Слышать голос души в разговоре простом; И для мира любви и для мира искусств Много в сердце у ней незатронутых чувств. Прикоснется ли клавиш — заплачет рояль… На ланитах — огонь, на ресницах — печаль… Подойдет ли к окну — безотчетно-грустна, В безответную даль долго смотрит она. Что звенит там вдали — и звенит и зовет? И зачем там в степи пыль столбами встает? И зачем та река широко разлилась? Оттого ль разлилась, что весна началась? И откуда, откуда тот ветер летит, Что, стряхая росу, по цветам шелестит, Дышит запахом лип и, концами ветвей Помавая, влечет в сумрак влажных аллей? Не природа ли тайно с душой говорит? Сердце ль просит любви и без раны болит? И на грудь тихо падают слезы из глаз… Для кого расцвела? для чего развилась? <1855>

ПЧЕЛА

 Пчела, погибшая с последними цветами, Недаром чистыми янтарными сотами Ты, с помощью сестер, свой улей убрала. Ту руку, что тебя все лето берегла, Обогатила ты сладчайшими дарами. А я, собравши плод с цветов господней нивы, Я рано, до зари, вернулся в сад родной; Но опрокинутым нашел я улей мой… Где цвел подсолнечник — растут кусты крапивы, И некуда сложить мне ноши дорогой… <1855>

«Мое сердце — родник, моя песня — волна…»

 Мое сердце — родник, моя песня — волна,              Пропадая вдали, — разливается… Под грозой — моя песня, как туча, темна,              На заре — в ней заря отражается. Если ж вдруг вспыхнут искры нежданной любви              Или на сердце горе накопится — В лоно песни моей льются слезы мои,              И волна уносить их торопится. <1856>

«Подойди ко мне, старушка…»

 — Подойди ко мне, старушка, Я давно тебя ждала. — И косматая, в лохмотьях, К ней цыганка подошла. — Я скажу тебе всю правду; Дай лишь на руку взглянуть: Берегись, тебя твой милый Замышляет обмануть… — И она в открытом поле Сорвала себе цветок, И лепечет, обрывая Каждый белый лепесток: — Любит — нет — не любит — любит. — И, оборванный кругом, «Да» сказал цветок ей темным, Сердцу внятным языком. На устах ее — улыбка, В сердце — слезы и гроза. С упоением и грустью Он глядит в ее глаза. Говорит она: обман твой Я предвижу — и не лгу, Что тебя возненавидеть И хочу и не могу. Он глядит все так же грустно, Но лицо его горит… Он, к плечу ее устами Припадая, говорит: — Берегись меня! — я знаю, Что тебя я погублю, Оттого что я безумно, Горячо тебя люблю!.. <1856>

НА КОРАБЛЕ

 Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!.. Еще вчерашняя гроза не унялась: Те ж волны бурные, что с вечера плескали,         Не закачав, еще качают нас. В безлунном мраке мы дорогу потеряли, Разбитым фонарем не освещен компас. Неси огня! звони, свисти, чтоб мы не спали! — Еще вчерашняя гроза не унялась… Наш флаг порывисто и беспокойно веет; Наш капитан впотьмах стоит, раздумья полн… Заря!.. друзья, заря! Глядите, как яснеет — И капитан, и мы, и гребни черных волн. Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет, Что бурей сломано, разбито, снесено — Все ясно: божий день, вставая, зла не прячет… Но — не погибли мы!., и много спасено… Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем, Мы нашим топотом встревожим праздных лень — И дальше в путь пойдем, и дружно песню грянем:         Господь, благослови грядущий день! 1856

СОЛОВЬИНАЯ ЛЮБОВЬ

           В те дни, как я был соловьем,           Порхающим с ветки на ветку, Любил я поглядывать зорким глазком           В окно, на богатую клетку.           В той клетке, я помню, жила           Такая красавица птичка, Что видеть ее страсть невольно влекла,           Насильно тянула привычка.           Слезами во мраке ночей           Питал я блаженные грезы, И пел про любовь я в затишье аллей, —           И звуки дрожали, как слезы.           И к месяцу я ревновал…           И часто к затворнице сонной Я страстные вздохи свои посылал           По ветру, в струе благовонной.           Нередко внимала заря           Моей серенаде прощальной — В тот час, как, проснувшись, малютка моя           Плескалася в ванне хрустальной.           Однажды гроза пронеслась…           Вдруг, вижу, — окно нараспашку, И клетка, о радость! сама отперлась,           Чтоб выпустить бедную пташку.           И стал я красавицу звать           На солнце, в зеленые сени — Туда, где уютные гнезда качать           Слетаются влажные тени.           «Покинь золотую тюрьму!           Будь голосу бога послушна!» — Я звал… но к свободе, бог весть почему,           Осталась она равнодушна.           Бедняжка, я видел потом,           Клевала отборные зерна — Потом щебетала — не знаю о чем —           Так грустно и так непритворно!           О том ли грустила она,           Что крылышки доля связала? О том ли, что, рано промчавшись, весна           Навек мои песни умчала? 1856

СНЫ

 1 Затворены душные ставни, Один я лежу, без огня — Не жаль мне ни ясного солнца, Ни божьего белого дня. Мне снилось, румяное солнце В постели меня застает, Кидает лучи по окошкам И молодость к жизни зовет. И — странно! — во сне мне казалось, Что будто, пригретый лучом, Лениво я голову поднял И стал озираться кругом; И вижу — толпа за толпою Снует мимо окон моих. О глупые люди! куда вы? — Я думаю, глядя на них. И сам наконец я за ними Куда-то спешу из ворот… И жжет меня полдень, и пыльный Кругом суетится народ. И ходят послушные ноги, И движутся руки мои; Без мысли язык мой лепечет, И сердце болит без любви. И вот уж гляжу я на запад, Усталою грудью дыша… Когда-то закатится солнце! Когда-то проснется душа! Проснулся: затворены ставни, Один я лежу, без огня — Не жаль мне ни ясного солнца, Ни божьего белого дня!.. 2 Мне снилось, легка и воздушна, Прошла она мимо окна; И слышу я голос: мой милый! Спеши! я сегодня одна!.. Слова эти были так нежны И так нетерпенья полны, Что сердце мое встрепенулось, Как птичка навстречу весны. И радостным сердца движеньем Себя разбудил я… увы! Глядела в окно мое полночь, И слышались крики совы. И долго лежал я — и дума Была, как свинец, тяжела. Неужели в это окошко Она меня громко звала? Неужели в это окошко Другим я когда-то смотрел? Был ветрен, и молод, и весел, И многого знать не хотел? 3 Уж утро! — но, боже мой, где я? В своем ли я нынче уме? Вчера мне казалось так живо, Что я засыпаю в тюрьме; Что кашляет сторож за дверью И что за туманным стеклом Луна из-за черной решетки Сияет холодным серпом; Что мышка подкралась и скоблет Ночник мой, потухший в углу, И что все какая-то птичка С надворья стучит по стеклу. Уж утро! — но, боже мой, где я? Заснул я как будто в тюрьме, Проснулся как будто свободный, — В своем ли я нынче уме? 4 Подсолнечное царство Клонит сон — стихи, прощайте! Погасай, моя свеча! Сплю и слышу, будто где-то Ходит маятник, стуча… Ходит маятник, и сонный, Чтоб догнать его скорей, Как по воздуху, иду я Вдаль за тридевять полей… И хочу я в тридесятом Государстве кончить путь, Чтоб хоть там свободным словом Облегчить больную грудь. И я вижу: в тридесятом Государстве на часах Сторожа стоят в тумане С самострелами в руках. На мосту собака лает, И в испуге через сад Я иду под свод каких-то Фантастических палат. Узнаю родные стены… И тайком иду в покой, Где подсолнечного царства Царь лежит с своей женой. Кот мурлычет на лежанке; Светит лампа — царь не спит — И седая из подушек Борода его торчит. На глаза колпак напялив, Шевелит он бородой И ведет такие речи Обо мне с своей женой: «Сокрушил меня царевич; Кто мне что ни говори, — А любя стихи да рифмы, Не годится он в цари. Я лишу его наследства». А жена ему в ответ: «Будет, бедненький, по царству Он скитаться, как поэт». «Но, — оказал отец, — дозволим Мы за это, так и быть, — Нашей фрейлине с безумцем Одиночество делить: У нее в лице любовью Дышит каждая черта — У него в стихах недаром Все любовь да красота». «Но, — ответила царица, — Наша фрейлина горда И отвергнутого нами Не полюбит никогда». Ах! — кричу я им, — лишите Вы меня всего, всего… Все-то ваше царство вряд ли Стоит сердца моего!.. Но ужель она, чьи очи Светят раем, — так горда, Что отвергнутого вами Не полюбит никогда?.. 5 Тишь и мрак Я спал — и гнетущего страха Волненье хотел превозмочь, И видел я сон — будто светит Какая-то странная ночь. Дымясь, неподвижные звезды В эфире горят, как смола, И запахом ладана сильно Ночная пропитана мгла. И месяц, холодный, как будто Мертвец, посреди облаков Стоит над долиной, покрытой Рядами могильных холмов. Недвижно поникли деревья; Далеко стоит тишина: Природа как будто не дышит В объятиях мертвого сна. И весь я вниманье — и сердцем Далеко я в ночь уношусь, И жду хоть единого звука — И крикнуть хочу и — боюсь! И вдруг с легким треском все небо Подвинулось — звезды текут — И катится месяц, как будто На нем гроб тяжелый везут. И темные тучи печальным Над ним балдахином висят. И красные звезды, как свечи, Повитые крепом, горят. И катится месяц все дальше И дальше в бездонную ночь — И звезды за ним в бесконечность Уходят из глаз моих прочь… Их след, как дымок от фосфора, Как облачко, в черной дали Расплылся — и мрак непроглядный Одел мертвый череп земли. И стал я блуждать в этом мраке Один — как слепец. Не ночной — Могильный был мрак, и повсюду Была тишина и покой. Такой был покой и такая Была тишина, что листок В лесу покачнись — или капля Скатись — я услышать бы мог. То весь замирал я — и долго Стоял неподвижно — то бил Я в землю ногами, не видя Ни ног, ни земли; — то ходил, Кружась, как помешанный, — падал — Лежал — сам с собой говорил — Вставал — щупал воздух руками — И вдруг — чью-то руку схватил… И мигом я понял, что это Была не мужская рука, У ней были нежные пальцы, Она была стройно легка. И так эту руку схватил я, Как будто добычу поймал, И так я был рад, что, казалось, На время дышать перестал. «Ага! не один я — не все мы Пропали! — я думал. — Есть грудь Другая, которая может И закричать и вздохнуть». «О, кто ты? — шептал я, — хоть слово Скажи мне — хоть слово! — и мне Оно будет музыкой в этой Могильной, немой тишине… Откуда ты шла? — Где застигла Тебя эта тьма? — говори! Мне звуки речей твоих будут Сиянием новой зари». Молчанье — молчанье — ни слова, Ни вздоха… Одна лишь рука Незримая руку мне жала И трепетала слегка. Напрасно порывисто, жадно Уста я устами ловил, Напрасно лобзал ее в очи И плечи слезами кропил. Она предавала все тело Мучительным ласкам моим; А я — я шептал: «Умоляю, Порадуй хоть словом одним». Молчанье, молчанье — и вот уж Я сам перестал говорить, Я помню, во сне, как безумец, Готов был ее укусить!! Но в эту минуту, рванувшись, Как змей ускользнула она, И стало опять — мрак во мраке — И в тишине — тишина… С простертыми долго руками Ходил я, рыдая, стеня, Шатаясь — и тьму обнимал я, И тьма обнимала меня. Споткнувшись на что-то, я поднял Какую-то книгу — раскрыл Страницы — и лег с ней на землю — И лбом к ней припал — и застыл. Из книги, мне чудилось, буквы Всплывали — и ярче огня Сверкали и в жгучие строки Слагались в мозгу у меня. И страшные мысли читал я В невидимой книге — как вдруг На слове «проклятье» очнулся — И оглянулся вокруг — О боже мой! где я!! — сквозь щели Затворенных ставень сквозят Лучи золотые, то солнца Глаза золотые глядят. Глядят и смеются — и сердце Очнулось — и, жизни привет Почуя, взыграло, как будто Впервые увидело свет… <1856–1860>

«Тень ангела прошла с величием царицы…»

She walks in beauty like the night[14].

Byron Тень ангела прошла с величием царицы: В ней были мрак и свет в одно виденье слиты. Я видел темные, стыдливые ресницы, Приподнятую бровь и бледные ланиты. И с гордой кротостью уста ее молчали, И мнилось, если б вдруг они заговорили,           Так много бы прекрасного сказали,           Так много бы высокого открыли,           Что и самой бы стало ей невольно И грустно, и смешно, и тягостно, и больно… Как воплощенное страдание поэта, Она прошла в толпе с величием смиренья; Я проводил ее глазами, без привета, И без восторженных похвал, и без моленья… С благоговением уста мои молчали — Но… если б как-нибудь они заговорили,           Так много бы безумного сказали,           Так много бы сердечных язв раскрыли,           Что самому мне стало б вдруг невольно И стыдно, и смешно, и тягостно, и больно… <1857>

ХОЛОДЕЮЩАЯ НОЧЬ**

(Фантазия)

Посв. М. Ф. Штакеншнейдер

 Там, под лаврами, на юге — Странник бедный — только ночь Мог я взять себе в подруги, Юга царственную дочь. И ко мне она сходила В светлом пурпуре зари, На пути, в пространствах неба, Зажигая алтари. Боже! как она умела Раны сердца врачевать, Как она над морем пела! Как умела вдохновлять! Но, увы! судьбой на север Приневоленный идти, Я сказал подруге-ночи: «Ненаглядная, прости!» А она со мной расстаться Не хотела, не могла — По горам, от слез мигая, Вслед за мной она текла. То сходила на долину С томно блещущим челом И задумчиво стояла Над моим степным костром; То со мною ночевала Над рекою, у скирдов, Вея тонким ароматом Рано скошенных лугов. Но чем дальше я на север Шел чрез степи и леса, Незаметно холодела Ночи южная краса… То, в туманы облачаясь, Месяц прятала в кольцо; То с одежд холодный иней Отрясала мне в лицо. Чем я дальше шел на север, Тем гналась она быстрей, Раньше день перегоняла, Уходила все поздней. И молила и стонала… И, дрожа, я молвил ей: «Ты на севере не можешь Быть подругою моей». И, сверкнув, у синей ночи Помутилися глаза, И застыла на ресницах Накипевшая слеза. И пошла она, — и белым Замахала рукавом, И завыла, поднимая Вихри снежные столбом. Сквозь метель на север хладный Я кой-как добрел домой… Вижу — ночь лежит в долине Под серебряной парчой… И беззвучно мне лепечет: «Погляди, как я мертва! Сердце глухо, очи тусклы, Холодеет голова. Но гляди — всё те же звезды Над моею головой… Красотой моею мертвой Полюбуйся, милый мой. И поверь, что, если снова Ты воротишься на юг, В прежнем блеске я восстану, Чтоб принять тебя, мой друг! С прежней негой над тобою Я склоню главу мою И тебе, сквозь сон, над ухом Песню райскую спою»… <1858>

КОНЦЕРТ**

 Здесь Берлиоз!.. я видел сам Его жидовско-римский профиль И думал: что-то скажет нам Сей музыкальный Мефистофель? И вот, при свете ламп и свеч, При яром грохоте оркестра, Я из-за дамских вижу плеч, Как тешит публику маэстро. Трубят рога, гремит тимпан, В колокола звонят над нами… И над поющими струнами Несется звуков ураган. И адская слышна угроза… И раздаются голоса… И встали дыбом волоса На голове у Берлиоза. Поют!.. увы! не понял я, Что значит хор сей погребальный? И вдруг — тебя увидел я, Знакомка милая моя. Тебя, мой критик музыкальный. К коленам уронив цветы, К полудню сорванные нами, Меж двух колонн сидела ты Бледна, с померкшими очами. Я угадал: страдала ты Без мысли и без наслажденья, Как от какой-то духоты Иль в ужасе от сновиденья. И думал: скоро на балкон Мы выйдем… звезды видеть будем… И эту музыку забудем (Инструментальный гром и звон) — Забудем, как тяжелый сон. 1858

УТРАТА

 Когда предчувствием разлуки Мне грустно голос ваш звучал, Когда смеясь я ваши руки В моих руках отогревал, Когда дорога яркой далью Меня манила из глуши — Я вашей тайною печалью Гордился в глубине души. Перед непризнанной любовью Я весел был в прощальный час, Но — боже мой! с какою болью В душе очнулся я без вас! Какими тягостными снами Томит, смущая мой покой, Все недосказанное вами И недослушанное мной! Напрасно голос ваш приветный Звучал мне как далекий звон, Из-за пучины: путь заветный Мне к вам навеки прегражден, — Забудь же, сердце, образ бледный, Мелькнувший в памяти твоей, И вновь у жизни, чувством бедной, Ищи подобья прежних дней! <1859>

НА ЖЕНЕВСКОМ ОЗЕРЕ

 На Женевском озере Лодочка плывет — Едет странник в лодочке, Тяжело гребет. Видит он по злачному Скату берегов Много в темной зелени Прячется домов. Видит — под окошками Возле синих вод В виноградном садике Красный мак цветет. Видит — из-за домиков, В вековой пыли, Колокольни серые Подняли шпили, А за ними — вечные В снежных пеленах Выси допотопные Тонут в облаках. И душой мятежною Погрузился он О далекой родине В неотвязный сон — У него на родине Ни озер, ни гор, У него на родине Степи да простор. Из простора этого Некуда бежать, Думы с ветром носятся, Ветра не догнать. <1859>

ПЕСНЯ**

Посв. Н. В. Гербелю

 Выйду — за оградой Подышать прохладой. Горе ночи просит, Горе сны уносит… Только сердце бредит: Будто милый едет, Едет с позвонками По степи широкой… Где ты, друг мой милый, Друг ты мой далекий? Ночь свежее дышит — Вербою колышет, Дрожью пробирает. Соловей рыдает. Высыхайте, слезы! Улетайте, грезы! Дальний звон пронесся За рекой широкой… Где ты, друг мой милый, Друг ты мой далекий? Зорька выплывает — Заревом играет. Я через куртину Проберусь в долину… Я лицо умою Водой ключевою… Вон и домик виден На горе высокой… Где ты, друг мой милый, Друг ты мой далекий? <1859>

«Корабль пошел навстречу темной ночи…»**

            Корабль пошел навстречу темной ночи… Я лег на палубу с открытой головой; Грустя, в обитель звезд вперил я сонны очи, Как будто в той стране таинственно-немой Для моего чела венец плетут Плеады            И зажигают вечные лампады, И обещают мне бессмертия покой. Но вот — холодный ветр дохнул над океаном; Небесные огни подернулись туманом…            И лег я ниц с покрытой головой, И в смутных грезах мне казалось: подо мной Наяды с хохотом в пучинный мрак ныряют,            На дне его могилу разгребают — И обещают мне забвения покой. <1859>

«По горам две хмурых тучи…»

 По горам две хмурых тучи Знойным вечером блуждали И на грудь скалы горючей К ночи медленно сползали. Но сошлись — не уступили Той скалы друг другу даром, И пустыню огласили Яркой молнии ударом. Грянул гром — по дебрям влажным Эхо резко засмеялось, А скала таким протяжным Стоном жалобно сказалась, Так вздохнула, что не смели Повторить удара тучи И у ног скалы горючей Улеглись и обомлели… <1859>

СУМАСШЕДШИЙ

        Кто говорит, что я с ума сошел?! Напротив… — я гостям радешенек… Садитесь!.. Как это вам не грех! неужели я зол!        Не укушу — чего боитесь!        Давило голову — в груди лежал свинец… Глаза мои горят — но я давно не плачу — Я все скрывал от вас… Внимайте! наконец        Я разрешил мою задачу!..        Да, господа! мир обновлен. — Века К благословенному придвинули нас веку. Вам скажет всякая приказная строка,        Что счастье нужно человеку. —        Народы поднялись и обнажили меч, Но образумились и обнялись как братья. Гербы и знамена — все надо было сжечь,        Чтоб только снять печать проклятья.        Настало царствие небесное — светло — Просторно… — На земле нет ни одной столицы, Тиранов также нет — и все как сон прошло:        Рабы, оковы и темницы —        Науки царствуют — виденья отошли, Одни безумцы ими одержимы… Чу! слышите — поют со всех концов земли        Невидимые херувимы.        Ликуйте! вечную приветствуйте весну! Свободы райской гимн из сердца так и рвется — И я тянусь, тянусь, как луч, в одну струну —        Что, если сердце оборвется!!. 1859

«Я ль первый отойду из мира в вечность — ты ли…»

 Я ль первый отойду из мира в вечность — ты ли, Предупредив меня, уйдешь за грань могил, Поведать небесам страстей земные были, Невероятные в стране бесплотных сил! Мы оба поразим своим рассказом небо Об этой злой земле, где брат мой просит хлеба, Где золото к вражде — к безумию ведет, Где ложь всем явная наивно лицемерит, Где робкое добро себе пощады ждет, А правда так страшна, что сердце ей не верит, Где — ненавидя — я боролся и страдал, Где ты — любя — томилась и страдала; Но —              Ты скажи, что я не проклинал; А я скажу, что ты благословляла!.. <1860>

ЧАЙКА

                      Поднял корабль паруса;           В море спешит он, родной покидая залив, Буря его догнала и швырнула на каменный риф.                      Бьется он грудью об грудь           Скал, опрокинутых вечным прибоем морским, И белогрудая чайка летает и стонет над ним.                      С бурей обломки его           В даль унеслись; — чайка села на волны — и вот Тихо волна, покачав ее, новой волне отдает.                      Вон — отделились опять           Крылья от скачущей пены — и ветра быстрей Мчится она, упадая в объятья вечерних теней.                      Счастье мое, ты — корабль:           Море житейское бьет в тебя бурной волной; — Если погибнешь ты, буду как чайка стонать над тобой;                      Буря обломки твои           Пусть унесет! но — пока будет пена блестеть, Дам я волнам покачать себя, прежде чем в ночь улететь. <1860>

БЕЗУМИЕ ГОРЯ**

Посв. пам. Ел. П…й

           Когда, держась за ручку гроба, Мой друг! в могилу я тебя сопровождал —           Я думал: умерли мы оба —           И как безумный — не рыдал.           И представлялось мне два гроба: Один был твой — он был уютно-мал, И я его с тупым, бессмысленным вниманьем           В сырую землю опускал; Другой был мой — он был просторен, Лазурью, зеленью вокруг меня пестрел, И солнца диск, к нему прилаженный, как бляха           Роскошно золоченая, горел. Когда твой гроб исчез, забросанный землею, Увы! мой — все еще насмешливо сиял, И озирался я, покинутый тобою, Душа души моей! — и смутно сознавал, Как не легко в моем громадно-пышном гробе Забыться — умереть настолько, чтоб забыть           Любви утраченное счастье, Свое ничтожество и — жажду вечно жить. И порывался я очнуться — встрепенуться — Подняться — вечную мою гробницу изломать —           Как саван сбросить это небо, На солнце наступить и звезды разметать — И ринуться по этому кладбищу, Покрытому обломками светил, Туда, где ты — где нет воспоминаний,           Прикованных к ничтожеству могил. 1860

«Я читаю книгу песен…»

 Я читаю книгу песен, «Рай любви — змея любовь» — Ничего не понимаю — Перечитываю вновь. Что со мной! — с невольным страхом В душу крадется тоска… Словно книгу заслонила Чья-то мертвая рука — Словно чья-то тень поникла За плечом — и в тишине Тихо плачет — тихо дышит И дышать мешает мне. Словно эту книгу песен Прочитать хотят со мной Потухающие очи С накипевшею слезой. <1861>

БЕГЛЫЙ

 — Ты куда, удалая ты башка? Уходи ты к лесу темному пока: Не сегодня-завтра свяжут молодца. Не ушел ли ты от матери-отца? Не гулял ли ты за Волгой в степи? Не сидел ли ты в остроге на цепи?            «Я сидел и в остроге на цепи,            Я гулял и за Волгой в степи,            Да наскучила мне волюшка моя,            Воля буйная, чужая, не своя.            С горя, братцы, изловить себя я дал —            Из острога, братцы, с радости бежал.            Как в остроге-то послышалося нам,            Что про волю-то читают по церквам, —            Уж откуда сила-силушка взялась:            Цепь железная, и та, вишь, порвалась!            И задумал я на родину бежать;            Божья ночка обещалась покрывать.            Я бежал — ног не чуял под собой…            Очутился на сторонушке родной,            Тут за речкой моя матушка живет,            Не разбойничка, а сына в гости ждет.            Я сначала постучуся у окна —            Выходи, скажу, на улицу, жена!            Ты не спрашивай, в лицо мне не гляди,            От меня, жена, гостинчика не жди.            Много всяких я подарков тебе нес,            Да, вишь, как-то по дороге все растрес;            Я вина не пил — с воды был пьян,            Были деньги — не зашил карман.            Как нам волю-то объявят господа,            Я с воды хмелен не буду никогда;            Как мне землю-то отмерят на миру —            Я в кармане-то зашью себе дыру.            Буду в праздники царев указ читать…            Кто же, братцы, меня может забижать?» — Ты куда, удалая ты башка? Уходи ты к лесу темному пока. Хоть родное-то гнездо недалеко, — Ночь-то месячна: признать тебя легко. Знать, тебе в дому хозяином не быть, По дорогам, значит, велено ловить. <1861>

ДВОЙНИК

 Я шел и не слыхал, как пели соловьи, И не видал, как звезды загорались, И слушал я шаги — шаги, не знаю чьи, За мной в лесной глуши неясно повторялись. Я думал — эхо, зверь, колышется тростник; Я верить не хотел, дрожа и замирая, Что по моим следам, на шаг не отставая, Идет не человек, не зверь, а мой двойник. То я бежать хотел, пугливо озираясь, То самого себя, как мальчика, стыдил… Вдруг злость меня взяла — и, страшно задыхаясь, Я сам пошел к нему навстречу и спросил: — Что ты пророчишь мне или зачем пугаешь? Ты призрак иль обман фантазии больной? — Ах! — отвечал двойник, — ты видеть мне мешаешь И не даешь внимать гармонии ночной; Ты хочешь отравить меня своим сомненьем, Меня — живой родник поэзии твоей!.. И, не сводя с меня испуганных очей, Двойник мой на меня глядел с таким смятеньем, Как будто я к нему среди ночных теней — Я, а не он ко мне явился привиденьем. <1862>

БЕЛАЯ НОЧЬ

 Дым потянуло вдаль, повеяло прохладой. Без теня, без огней, над бледною Невой Идет ночь белая — лишь купол золотой Из-за седых дворцов, над круглой колоннадой, Как мертвеца венец перед лампадой, Мерцает в высоте холодной и немой. Скажи, куда идти за счастьем, за отрадой, Скажи, на что ты зол, товарищ бедный мой?! Вот — темный монумент вознесся над гранитом… Иль мысль стесненная твоя Спасенья ищет в жале ядовитом, Как эта медная змея Под медным всадником, прижатая копытом Его несущего коня… <1862>

ПОЦЕЛУЙ

 И рассудок, и сердце, и память губя, Я недаром так жарко целую тебя —            Я целую тебя и за ту, перед кем            Я таил мои страсти — был робок и нем,            И за ту, что меня обожгла без огня            И смеялась, и долго терзала меня,            И за ту, чья любовь мне была бы щитом,            Да, убитая, спит под могильным крестом. Все, что в сердце моем загоралось для них, Догорая, пусть гаснет в объятьях твоих. <1863>

СТАРЫЙ ОРЕЛ

 Еще на солнце я гляжу и не моргаю, И вижу далеко играющих орлят — Отлет их жадными глазами провожаю,            И знать хочу — куда они летят… Но я отяжелел — одрях — не без кручины Сижу один я на краю стремнины,            У разоренного гнезда, И только изредка, позабывая годы, На отдаленный шум их крыл и клич свободы:            «Сюда, сюда! старик, сюда!» Я поднимаю машущие крылья, Хочу лететь насколько хватит сил.            Увы! напрасные усилья! Я только с камней пыль сметаю взмахом крыл — И, утомленный, вновь дремлю, сомкнув зеницы, И жду, когда в горах погаснет красный день, — За мной появится блуждающая тень            Моей возлюбленной орлицы… <1863>

ЧТО, ЕСЛИ

 Что, если на любовь последнюю твою Она любовью первою ответит И, как дитя, произнесет: «люблю», — И сумеркам души твоей посветит? Ее беспечности, смотри, не отрави            Неугомонным подозреньем;            К ее ребяческой любви Не подходи ревнивым привиденьем. Очнувшись женщиной, в испуге за себя, Она к другому кинется в объятья И не захочет понимать тебя, — И в первый раз услышишь ты проклятья,            Увы! в последний раз любя. <1864>

«Чтобы песня моя разлилась как поток…»

 Чтобы песня моя разлилась как поток,            Ясной зорьки она дожидается: Пусть не темная ночь, пусть горящий восток            Отражается в ней, отливается. Пусть чиликают вольные птицы вокруг,            Сонный лес пусть проснется-нарядится, И сова — пусть она не тревожит мой слух            И, слепая, подальше усядется. <1864>

ПОСЛЕДНИЙ ВЗДОХ

 «Поцелуй меня… Моя грудь в огне… Я еще люблю… Наклонись ко мне». Так в прощальный час Лепетал и гас Тихий голос твой, Словно тающий В глубине души Догорающей. Я дышать не смел — Я в лицо твое, Как мертвец, глядел — Я склонил мой слух… Но, увы! мой друг, Твой последний вздох Мне любви твоей Досказать не мог. И не знаю я, Чем развяжется Эта жизнь моя! Где доскажется Мне любовь твоя! <1864>

«Заплетя свои темные косы венцом…»

 Заплетя свои темные косы венцом, Ты напомнила мне полудетским лицом Все то счастье, которым мы грезим во сне, Грезы детской любви ты напомнила мне. Ты напомнила мне зноем темных очей Лучезарные тени восточных ночей — Мрак цветущих садов — бледный лик при луне, — Бури первых страстей ты напомнила мне. Ты напомнила мне много милых теней Простотой, темным цветом одежды твоей. И могилу, и слезы, и бред в тишине Одиноких ночей ты напомнила мне. Все, что в жизни с улыбкой навстречу мне шло, Все, что время навек от меня унесло, Все, что гибло, и все, что стремилось любить, — Ты напомнила мне. — Помоги позабыть! <1864>

В АЛЬБОМ К. Ш…**

 Писатель, — если только он Волна, а океан — Россия, Не может быть не возмущен, Когда возмущена стихия. Писатель, если только он Есть нерв великого народа, Не может быть не поражен, Когда поражена свобода. <1865>

«Слышу я, моей соседки…»

 Слышу я, моей соседки Днем и ночью, за стеной, Раздается смех веселый, Плачет голос молодой — За моей стеной бездушной Чью-то душу слышу я, В струнных звуках чье-то сердце Долетает до меня. За стеной поющий голос — Дух незримый, но живой, Потому что и без двери Проникает в угол мой, Потому что и без слова Может мне в ночной тиши На призыв звучать отзывом, Быть душою для души. <1865>

Ф. И. ТЮТЧЕВУ**

 Ночной костер зимой у перелеска, Бог весть кем запален, пылает на бугре, Вокруг него, полны таинственного блеска, Деревья в хрусталях и белом серебре; К нему в глухую ночь и запоздалый пеший Подсядет, и с сумой приляжет нищий брат, И богомолец, и, быть может, даже леший; Но мимо пролетит кто счастием богат. К его щеке горячими губами Прильнула милая, — на что им твой костер! Их поцелуй обвеян полуснами, Их кони мчат, минуя косогор, Кибитка их в сугробе не увязнет, Дорога лоснится, полозьев след визжит, За ними эхо по лесу летит, То издали им жалобно звенит, То звонким лепетом их колокольчик дразнит. Так и к тебе, задумчивый поэт, К огню, что ты сберег на склоне бурных лет, Счастливец не придет. Огонь под сединами Не греет юности, летящей с бубенцами На тройке ухарской, в тот теплый уголок, Где ждет ее к столу кутил живой кружок                 Иль полог, затканный цветами. Но я — я бедный пешеход, Один шагаю я, никто меня не ждет… Глухая ночь меня застигла, Морозной мглы сверкающие игла Открытое лицо мое язвят; Где б ни горел огонь, иду к нему, и рад — Рад верить, что моя пустыня не безлюдна, Когда по ней кой-где огни еще горят… ……………………………………………………… 1865

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВРАГ**

 Господа! я нынче все бранить готов — Я не в духе — и не в духе потому, Что один из самых злых моих врагов Из-за фразы осужден идти в тюрьму… Признаюсь вам, не из нежности пустой Чуть не плачу я, — а просто потому, Что подавлена проклятою тюрьмой Вся вражда во мне, кипевшая к нему. Он язвил меня и в прозе, и в стихах; Но мы бились не за старые долги, Не за барыню в фальшивых волосах, Нет! — мы были бескорыстные враги! Вольной мысли то владыка, то слуга, Я сбирался беспощадным быть врагом, Поражая беспощадного врага; Но — тюрьма его прикрыла, как щитом. Перед этою защитой я — пигмей… Или вы еще не знаете, что мы Легче веруем под музыку цепей Всякой мысли, выходящей из тюрьмы; Иль не знаете, что даже злая ложь Облекается в сияние добра, Если ей грозит насилья острый нож, А не сила неподкупного пера?!. Я вчера еще перо мое точил, Я вчера еще кипел и возражал; — А сегодня ум мой крылья опустил, Потому что я боец, а не нахал. Я краснел бы перед вами и собой, Если б узника да вздумал уличать. Поневоле он замолк передо мной — И я должен поневоле замолчать. Он страдает, оттого что есть семья — Я страдаю, оттого что слышу смех. Но что значит гордость личная моя, Если истина страдает больше всех! Нет борьбы — и ничего не разберешь — Мысли спутаны случайностью слепой, — Стала светом недосказанная ложь, Недосказанная правда стала тьмой. Что же делать? и кого теперь винить? Господа! во имя правды и добра, — Не за счастье буду пить я — буду пить За свободу мне враждебного пера! <1866>

НАПРАСНО

 Напрасно иногда взывал он к тени милой И ждал — былое вновь придет и воскресит Все то, что мертвым сном спит, взятое могилой, Придет — и усыпит любви волшебной силой Ту жажду счастья, что проснулась и — томит. Напрасно он хотел любовь предать забвенью, — Чтоб ясный свет ее, утраченный навек, Не раздражал его, подобно впечатленью Потухшего огня, который красной тенью, Рябя впотьмах, плывет из-под усталых век. Напрасно он молил, отдавшись страсти новой: — Хоть ты приди ко мне с улыбкой на устах! Чтоб с новой силой мог я к старости суровой На голове пронесть вражды венец терновый И крест — тяжелый крест на слабых раменах. Любовь не шла к нему, как месяц из тумана. Жизнь в душу веяла, как ветер в зимний день. Сильней час от часу горела в сердце рана, — Но в новом образе в мир мрака и обмана Не возвращалася возлюбленная тень. <1867>

В МАЕ 1867**

             Это — весна! Небо глядит сентябрем, Жутко сидеть у окна;             Мгла за окном. Льдины плывут, — тучи, — холод, — Дышит миазмами город…             Это — весна!             Это — весна! О, лихорадочный бред! В поле трава чуть видна —             Листика нет. По саду чинно гуляя, Дрогнут поклонники мая… —             Это — весна!             Это — весна! О! если русский народ Так же встает ото сна,             Так же цветет!.. — Прелесть такого расцвета Не вдохновит и поэта… —             Это — весна!             Это — весна! Дайте ж тепла, чтоб порой Веяло мне из окна             Свежей грозой, — Чтоб солнце, как сердце, горело, — Чтоб все говорило и пело:             Здравствуй, весна! <1867>

ВЛЮБЛЕННЫЙ МЕСЯЦ**

Посв. М. Л. Златковскому

 Моя барышня по садику гуляла, По дорожке поздно вечером ходила — С бриллиантиком колечко потеряла, С белой ручки его, видно, обронила. Как ложилась на кроватку, спохватилась; Спохватившись, по коврам его искала… Не нашла она колечка — обозлилась, — Меня, бедную, воровкой обозвала. И не знала я с тоски, куда деваться; Хоть бы матушка воскресла — заступилась!.. Вышла в садик я тихонько прогуляться, Увидала ясный месяц — застыдилась. Слышу, месяц говорит мне — сам сияет: «Не пугайся меня, красная девица! Бедный месяц, как и ты, всю ночь блуждает, И ему под темным пологом не спится. И недаром в эту ночь я вышел — светел: Много горя, много девушек видал я, А как барышню твою вечор заметил, О каком-то тихом счастье возмечтал я. Как вечор она по садику гуляла — Плечи белые, грудь белую раскрыла… — Ты скажи мне, не по мне ль она скучала, На сырой песок слезинку уронила?..» Встрепенулось во мне сердце ретивое… Наклонилась я к дорожке — увидала Не слезинку, а колечко дорогое, И обмолвилась я — месяцу сказала: «Мою барышню любовь не беспокоит, Ни по ком она, красавица, не плачет, Много денег ей колечко это стоит, Имя ж честное мое не много значит… И свети ты хоть над целою землею — Не дождешься ты любви от белоручки!..» — И закапали серебряной росою Слезы месяца, и спрятался он в тучки. С той поры, когда я, бедная, горюя, Выхожу одна поплакать на крылечко, — Бедный месяц! бедный месяц! — говорю я, — Хоть с тобой мне перекинуть дай словечко… <1868>

НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

 Мчится, мчится железный конек! По железу железо гремит. Пар клубится, несется дымок; Мчится, мчится железный конек, Подхватил, посадил да и мчит. И лечу я, за делом лечу, — Дело важное, время не ждет. Ну, конек! я покуда молчу… Погоди, соловьем засвищу, Коли дело-то в гору пойдет… Вон навстречу несется лесок, Через балки грохочут мосты, И цепляется пар за кусты; Мчится, мчится железный конек, И мелькают, мелькают шесты… Вон и родина! Вон в стороне Тесом крытая кровля встает, Темный садик, скирды на гумне; Там старушка одна, чай, по мне Изнывает, родимого ждет. Заглянул бы я к ней в уголок, Отдохнул бы в тени тех берез, Где так много посеяно грез. Мчится, мчится железный конек И, свистя, катит сотни колес. Вон река — блеск и тень камыша; Красна девица с горки идет, По тропинке идет не спеша; Может быть — золотая душа, Может быть — красота из красот. Познакомиться с ней бы я мог, И не все ж пустяки городить, — Сам бы мог, наконец, полюбить… Мчится, мчится железный конек, И железная тянется нить. Вон, вдали, на закате пестрят Колокольни, дома и острог; Однокашник мой там, говорят, Вечно борется, жизни не рад… И к нему завернуть бы я мог… Поболтал бы я с ним хоть часок! Хоть немного им прожито лет, Да не мало испытано бед… Мчится, мчится железный конек, Сеет искры летучие вслед… И, крутя, их несет ветерок На росу потемневшей земли, И сквозь сон мне железный конек Говорит: «Ты за делом, дружок, Так ты нежность-то к черту пошли»… <1868>

МИАЗМ

 Дом стоит близ Мойки — вензеля в коронках                  Скрасили балкон. В доме роскошь — мрамор — хоры на колонках —                  Расписной плафон. Шумно было в доме: гости приезжали —                  Вечера — балы; Вдруг все стало тихо — даже перестали                  Натирать полы. Няня в кухне плачет, повар снял передник,                  Перевязь — швейцар: Заболел внезапно маленький наследник —                  Судороги, жар… Вот перед киотом огонек лампадки…                  И хозяйка-мать Приложила ухо к пологу кроватки —                  Стонов не слыхать. «Боже мой! ужели?!. Кажется, что дышит…»                  Но на этот раз Мнимое дыханье только сердце слышит —                  Сын ее погас. «Боже милосердый! Я ли не молилась                  За родную кровь! Я ли не любила! Чем же отплатилась                  Мне моя любовь! Боже! страшный боже! Где ж твои щедроты,                  Коли отнял ты У отца — надежду, у моей заботы —                  Лучшие мечты!» И от взрыва горя в ней иссякли слезы, —                  Жалобы напев Перешел в упреки, в дикие угрозы,                  В богохульный гнев. Вдруг остановилась, дрогнула от страха,                  Крестится, глядит: Видит — промелькнула белая рубаха,                  Что-то шелестит. И мужик косматый, точно из берлоги                  Вылез на простор, Сел на табурете и босые ноги                  Свесил на ковер. И вздохнул, и молвил: «Ты уж за ребенка                  Лучше помолись; Это я, голубка, глупый мужичонко, —                  На меня гневись…» В ужасе хозяйка — жмурится, читает                  «Да воскреснет бог!» «Няня, няня! Люди! — Кто ты? — вопрошает. —                  Как войти ты мог?» «А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище                  На моих костях, Новый дом твой давит старое кладбище —                  Наш отпетый прах. Вызваны мы были при Петре Великом…                  Как пришел указ — Взвыли наши бабы, и ребята криком                  Проводили нас — И, крестясь, мы вышли. С родиной проститься                  Жалко было тож — Подрастали детки, да и колоситься                  Начинала рожь… За спиной-то пилы, топоры несли мы:                  Шел не я один, — К Петрову, голубка, под Москву пришли мы,                  А сюда в Ильин. Истоптал я лапти, началась работа,                  Почали спешить: Лес валить дремучий, засыпать болота,                  Сваи колотить, — Годик был тяжелый. За Невою, в лето                  Вырос городок! Прихватила осень, — я шубейку где-то                  Заложил в шинок. К зиме-то пригнали новых на подмогу;                  А я слег в шалаш; К утру, под рогожей, отморозил ногу,                  Умер и — шабаш! Вот на этом самом месте и зарыли, —                  Барыня, поверь, В те поры тут ночью только волки выли —                  То ли, что теперь! Ге! теперь не то что… — миллион народу…                  Стены выше гор… Из подвальной Ямы выкачали воду —                  Дали мне простор… Ты меня не бойся, — что я? — мужичонко!                  Грязен, беден, сгнил, Только вздох мой тяжкий твоего ребенка                  Словно придушил…» Он исчез — хозяйку около кроватки                  На полу нашли; Появленье духа к нервной лихорадке,                  К бреду отнесли. Но с тех пор хозяйка в северной столице                  Что-то не живет; Вечно то в деревне, то на юге, в Ницце…                  Дом свой продает, — И пустой стоит он, только дождь стучится                  В запертой подъезд, Да в окошках темных по ночам слезится                  Отраженье звезд. 1868

«Заря под тучами взошла и загорелась…»

 Заря под тучами взошла и загорелась И смотрит на дорогу сквозь кусты…                     Гляди и ты, Как бледны в их тени поникшие цветы И как в блестящий пурпур грязь оделась… <1869>

ЗИМНЯЯ НЕВЕСТА**

           Весь в пыли ночной метели, Белый вихрь, из полутьмы Порываясь, льнет к постели           Бабушки-зимы.           Складки полога над нею Шевелит, задув огни, И поет ей: «Вею-вею!           Бабушка, засни!           То не вопли, то не стоны, — То бубенчики звенят, То малиновые звоны           По ветру летят…           То не духи в гневе рьяном Поднимают снег столбом, То несутся кони с пьяным,           Сонным ямщиком;           То не к бабушке-старушке Скачет внучек молодой Прикорнуть к ее подушке           Буйной головой;           То не к матушке в усадьбу Сын летит на подставных — Скачет к девице на свадьбу           Удалой жених.           Как он бесится, как плачет! Видно молод — невтерпеж! Тройка медленнее скачет…           Пробирает дрожь…           Очи мглою застилает — Ни дороги, ни версты, Только ветер развевает           Гривы да хвосты.           И зачем спешит он к месту? У меня ли не ночлег? Я совью ему невесту           Бледную, как снег.           Прихвачу летучий локон Я венцом из белых роз, Что растит по стеклам окон           Утренний мороз;           Грудь и плечи облеку я Тканью легкой, как туман, И невесты, чуть дохну я,           Всколыхнется стан, —           Вспыхнут искристым мерцаньем Влажно темные глаза, И — лобзанье за лобзаньем…           Скатится слеза!..           Ледяное сердце будет К сердцу пламенному льнуть. Позабывшись, он забудет           Заметенный путь.           И глядеть ей будет в очи Нескончаемые дни, Нескончаемые ночи…           Бабушка, засни!..» <1870>

ПОЛЯРНЫЕ ЛЬДЫ

 У нас весна, а там — отбитые волнами, Плывут громады льдин — плывут они в туман — Плывут и в ясный день и — тают под лучами,           Роняя слезы в океан. То буря обдает их пеной и ломает, То в штиль, когда заря сливается с зарей, Холодный океан столбами отражает           Всю ночь румянец их больной. Им жаль полярных стран величья ледяного, И — тянет их на юг, на этот бережок, На эти камни, где нам очага родного           Меж сосен слышится дымок. И не вернуться им в предел родного края, И к нашим берегам они не доплывут; Одни лишь вздохи их, к нам с ветром долетая,           Весной дышать нам не дают… Уж зелень на холмах, уж почки на березах; Но день нахмурился и — моросит снежок. — Не так ли мы вчера тонули в теплых грезах…           А нынче веет холодок. <1871>

«Блажен озлобленный поэт…»**

          Блажен озлобленный поэт, Будь он хоть нравственный калека, Ему венцы, ему привет Детей озлобленного века.          Он как титан колеблет тьму, Ища то выхода, то света, Не людям верит он — уму, И от богов не ждет ответа.          Своим пророческим стихом Тревожа сон мужей солидных, Он сам страдает под ярмом Противоречий очевидных.          Всем пылом сердца своего Любя, он маски не выносит И покупного ничего В замену счастия не просит.          Яд в глубине его страстей, Спасенье — в силе отрицанья, В любви — зародыши идей, В идеях — выход из страданья.          Невольный крик его — наш крик, Его пороки — наши, наши! Он с нами пьет из общей чаши, Как мы отравлен — и велик. 1872

КАЗИМИР ВЕЛИКИЙ**

Посв. памяти А. Ф. Гильфердинга[15]

 1 В расписных санях, ковром покрытых,           Нараспашку, в бурке боевой, Казимир, круль польский, мчится в Краков           С молодой, веселою женой. К ночи он домой спешит с охоты;           Позвонки бренчат на хомутах; Впереди, на всем скаку, не видно,           Кто трубит, вздымая снежный прах; Позади в санях несется свита…           Ясный месяц выглянул едва… Из саней торчат собачьи морды,           Свесилась оленья голова… Казимир на пир спешит с охоты;           В новом замке ждут его давно Воеводы, шляхта, краковянки,           Музыка, и танцы, и вино. Но не в духе круль: насупил брови,           На морозе дышит горячо. Королева с ласкою склонилась           На его могучее плечо. «Что с тобою, государь мой?! друг мой?           У тебя такой сердитый вид… Или ты охотой недоволен?           Или мною? — на меня сердит?..» «Хороши мы! — молвил он с досадой. —           Хороши мы! Голодает край. Хлопы мрут, — а мы и не слыхали,           Что у нас в краю неурожай!.. Погляди-ка, едет ли за нами           Тот гусляр, что встретили мы там… Пусть-ка он споет магнатам нашим           То, что спьяна пел он лесникам…» Мчатся кони, резче раздается           Звук рогов и топот, — и встает Над заснувшим Краковом зубчатой           Башни тень, с огнями у ворот. 2 В замке светят фонари и лампы,           Музыка и пир идет горой. Казимир сидит в полукафтанье,           Подпирает бороду рукой. Борода вперед выходит клином,           Волосы подстрижены в кружок. Перед ним с вином стоит на блюде           В золотой оправе турий рог; Позади — в чешуйчатых кольчугах           Стражников колеблющийся строй; Над его бровями дума бродит,           Точно тень от тучи грозовой. Утомилась пляской королева,           Дышит зноем молодая грудь, Пышут щеки, светится улыбка:           «Государь мой, веселее будь!.. Гусляра вели позвать, покуда           Гости не успели задремать». И к гостям идет она, и гости           — Гусляра, — кричат, — скорей позвать! 3 Стихли трубы, бубны и цимбалы;           И, венгерским жажду утоля, Чинно сели под столбами залы           Воеводы, гости короля. А у ног хозяйки-королевы,           Не на табуретах и скамьях, На ступеньках трона сели панны,           С розовой усмешкой на устах. Ждут, — и вот на праздник королевский           Сквозь толпу идет, как на базар, В серой свитке, в обуви ремянной.           Из народа вызванный гусляр. От него надворной веет стужей,           Искры снега тают в волосах, И как тень лежит румянец сизый           На его обветренных щеках. Низко перед царственной четою           Преклонясь косматой головой, На ремнях повиснувшие гусли           Поддержал он левою рукой, Правую подобострастно к сердцу           Он прижал, отдав поклон гостям. «Начинай!» — и дрогнувшие пальцы           Звонко пробежали по струнам. Подмигнул король своей супруге,           Гости брови подняли: гусляр Затянул про славные походы           На соседей, немцев и татар… Не успел он кончить этой песни —           Крики «Vivat!» огласили зал; Только круль махнул рукой, нахмурясь:           Дескать, песни эти я слыхал! «Пой другую!» — и, потупив очи,           Прославлять стал молодой певец Молодость и чары королевы           И любовь — щедрот ее венец. Не успел он кончить этой песни —           Крики «Vivat!» огласили зал; Только круль сердито сдвинул брови:           Дескать, песни эти я слыхал! «Каждый шляхтич, — молвил он, — поет их           На ухо возлюбленной своей; Спой мне песню ту, что пел ты в хате           Лесника, — та будет поновей… Да не бойся!» —           Но гусляр, как будто К пытке присужденный, побледнел…           И, как пленник, дико озираясь, Заунывным голосом запел: «Ох, вы хлопы, ой, вы божьи люди!           Не враги трубят в победный рог, По пустым полям шагает голод           И кого ни встретит — валит с ног. Продает за пуд муки корову,           Продает последнего конька. Ой, не плачь, родная, по ребенке!           Грудь твоя давно без молока. Ой, не плачь ты, хлопец, по дивчине!           По весне авось помрешь и ты… Уж растут, должно быть к урожаю,           На кладбищах новые кресты… Уж на хлеб, должно быть к урожаю,           Цены, что ни день, растут, растут. Только паны потирают руки —           Выгодно свой хлебец продают». Не успел он кончить этой песни:           «Правда ли?» — вдруг вскрикнул Казимир И привстал, и в гневе, весь багровый,           Озирает онемевший пир. Поднялись, дрожат, бледнеют гости.           «Что же вы не славите певца?! Божья правда шла с ним из народа           И дошла до нашего лица… Завтра же, в подрыв корысти вашей,           Я мои амбары отопру… Вы… лжецы! глядите: я, король ваш,           Кланяюсь, за правду, гусляру…» И, певцу поклон отвесив, вышел           Казимир, — и пир его притих… «Хлопский круль!» — в сенях бормочут паны…           «Хлопский круль!» — лепечут жены их. Онемел гусляр, поник, не слышит           Ни угроз, ни ропота кругом… Гнев Великого велик был, страшен —           И отраден, как в засуху гром! <1874>

ИЗ БУРДИЛЬЁНА**

«The night has a thousand eyes»[16]

 Ночь смотрит тысячами глаз,            А день глядит одним; Но солнца нет — и по земле            Тьма стелется, как дым. Ум смотрит тысячами глаз,            Любовь глядит одним; Но нет любви — и гаснет жизнь,            И дни плывут, как дым. <1874>

«Мой ум подавлен был тоской…»

         Мой ум подавлен был тоской, Мои глаза без слез горели; Над озером сплетались ели, Чернел камыш, — сквозили щели Из мрака к свету над водой.         И много, много звезд мерцало; Но в сердце мне ночная мгла Холодной дрожью проникала, Мне виделось так мало, мало Лучей любви над бездной зла! <1874>

НОЧНАЯ ДУМА

Я червь — я бог!

Державин Ты не спишь, блестящая столица. Как сквозь сон, я слышу за стеной Звяканье подков и экипажей, Грохот по неровной мостовой… Как больной, я раскрываю очи. Ночь, как море темное, кругом. И один, на дне осенней ночи, Я лежу, как червь на дне морском. Где-нибудь, быть может, в эту полночь Праздничные звуки льются с хор. Слезы льются — сладострастье стонет — Крадется с ножом голодный вор… Но для тех, кто пляшет или плачет, И для тех, кто крадется с ножом, В эту ночь неслышный и незримый Разве я не червь на дне морском?! Если нет хоть злых духов у ночи, Кто свидетель тайных дум моих? Эта ночь не прячет ли их раньше, Чем моя могила спрячет их! С этой жаждой, что воды не просит, И которой не залить вином, Для себя — я дух, стремлений полный, Для других — я червь на дне морском. Духа титанические стоны Слышит ли во мраке кто-нибудь? Знает ли хоть кто-нибудь на свете, Отчего так трудно дышит грудь! Между мной и целою вселенной Ночь, как море темное, кругом. И уж если бог меня не слышит — В эту ночь я — червь на дне морском! 1874

В ДУРНУЮ ПОГОДУ**

 Пусть говорят, что наша молодежь Поэзии не знает — знать не хочет, — И что ее когда-нибудь подточит Под самый под корень практическая ложь, — Пусть говорят, что это ей пророчит Один бесплодный путь к бесславию, что ей Без творчества, как ржи без теплых, ясных дней Не вызреть…         Выхожу один я в чисто поле         И чувствую — тоска! и дрогну поневоле.         Так сыро, — сиверко!..                             И что это за рожь! Местами зелена, местами низко клонит Свои колосики к разрыхленной земле И точно смята вся; а в бледно-серой мгле Лохмотья туч над нею ветер гонит… Когда же, наконец, дождусь я ясных дней! Поднимется ль опять дождем прибитый колос? Иль никогда среди родимых мне полей Не отзовется мне ретивой жницы голос, И не мелькнет венок из полевых цветов Над пыльным золотом увесистых снопов?!. <1875>

В ПРИЛИВ**

 На заре, в прилив, немало Чуд и раковин морских Набросала мне наяда В щели скал береговых; И когда я дар богини Торопился подбирать, Над морским прибоем стала Нагота ее сверкать.         Очи вспыхнули звездами,         Жемчуг пал дождем с волос…         «И зачем тебе все это?!.» —         Прозвучал ее вопрос.         «А затем, чтоб дар твой резать,         Жечь, — вникать и изучать…»         И наяда, подгоняя         Волны, стала хохотать. «А! — сказала, — ты и мною Не захочешь пренебречь! Но меня ты как изучишь? Резать будешь или жечь?..» И наяды тело с пеной Поднялось у самых скал, На груди заря взыграла, Ветер кудри всколыхал.         «Нет, — сказал я, вздрогнув сердцем, —         Нет в науке ничего         Разлагающего чары         Обаянья твоего».         И пока зари отливы         Колыхал лазурный вал,         Я забыл дары богини —         Я богиню созерцал. <1875>

СЛЕПОЙ ТАПЕР

 Хозяйка руки жмет богатым игрокам, При свете ламп на ней сверкают бриллианты… В урочный час, на бал, спешат к ее саням         Франтихи-барыни и франты. Улыбкам счету нет. Один тапер слепой, Рекомендованный женой официанта, В парадном галстуке, с понурой головой,         Угрюм и не похож на франта. И под локоть слепца сажают за рояль… Он поднял голову — и вот, едва коснулся Упругих клавишей, едва нажал педаль —         Гремя, бог музыки проснулся. Струн металлических звучит высокий строй, Как вихрь несется вальс — подбрякивают шпоры, Шуршат подолы дам, мелькают их узоры,         И ароматный веет зной… А он — потухшими глазами смотрит в стену, Не слышит говора, не видит голых плеч — Лишь звуки, что бегут одни другим на смену,         Сердечную ведут с ним речь. На бедного слепца слетает вдохновенье, И грезит скорбная душа его — к нему Из вечной тьмы плывет и светится сквозь тьму         Одно любимое виденье. Восторг томит его — мечта волнует кровь: Вот жаркий летний день — вот кудри золотые — И полудетские уста, еще немые,         С одним намеком на любовь… Вот ночь волшебная, — шушукают березы — Прошла по саду тень — и к милому лицу Прильнул свет месяца — горят глаза и слезы…         И вот уж кажется слепцу: Похолодевшие, трепещущие руки, Белеясь, тянутся к нему из темноты — И соловьи поют — и сладостные звуки         Благоухают, как цветы… Так образ девушки, когда-то им любимой, Ослепнув, в памяти свежо сберечь он мог; Тот образ для него расцвел и — не поблек,         Уже ничем не заменимый. Еще не знает он, не чует он, что та Подруга юности — давно хозяйка дома Великосветская — изнежена, пуста         И с аферистами знакома! Что от него она в пяти шагах стоит И никогда в слепом тапере не узнает Того, кто вечною любовью к ней пылает,         С ее прошедшим говорит. Что, если б он прозрел, что, если бы, друг в друга Вглядясь, они могли с усилием узнать — Он побледнел бы от смертельного испуга,         Она бы — стала хохотать! <1876>

«В дни, когда над сонным морем…»**

 В дни, когда над сонным морем Духота и тишина, В отуманенном просторе Еле движется волна. Если ж вдруг дохнет над бездной Ветер, грозен и могуч, Закипит волна грознее Надвигающихся туч, И помчится, точно в битву Разъяренный шпорой конь, Отражая в брызгах пены Молний солнечный огонь, И, рассыпавшись о скалы, Изомнет у берегов Раскачавшиеся перья Прошумевших тростников. <1876>

ДИССОНАНС**

(Мотив из признаний Ады Кристен)

Пусть по воле судеб я рассталась с тобой, — Пусть другой обладает моей красотой! Из объятий его, из ночной духоты, Уношусь я далёко на крыльях мечты. Вижу снова наш старый, запущенный сад: Отраженный в пруде потухает закат, Пахнет липовым цветом в прохладе аллей; За прудом, где-то в роще, урчит соловей… Я стеклянную дверь отворила — дрожу — Я из мрака в таинственный сумрак гляжу — Чу! там хрустнула ветка — не ты ли шагнул?! Встрепенулася птичка — не ты ли спугнул?! Я прислушиваюсь, я мучительно жду, Я на шелест шагов твоих тихо иду — Холодит мои члены то страсть, то испуг — Это ты меня за руку взял, милый друг?! Это ты осторожно так обнял меня, Это твой поцелуй — поцелуй без огня! С болью в трепетном сердце, с волненьем в крови Ты не смеешь отдаться безумствам любви, — И, внимая речам благородным твоим, Я не смею дать волю влеченьям своим, И дрожу, и шепчу тебе: милый ты мой! Пусть владеет он жалкой моей красотой! Из объятий его, из ночной духоты, Я опять улетаю на крыльях мечты, В этот сад, в эту темь, вот на эту скамью, Где впервые подслушал ты душу мою… Я душою сливаюсь с твоею душой — Пусть владеет он жалкой моей красотой! <1876>

В ПОТЕРЯННОМ РАЮ

 ………………………………………. Уже впервые дымной мглою Подернут был Едемский сад, Уже пожелкнувшей листвою Усеян синий был Ефрат, Уж райская не пела птица — Над ней орел шумел крылом, И тяжело рычала львица, В пещеру загнанная львом. И озирал злой дух с презреньем Добычу смерти — пышный мир И мыслил: смертным поколеньям Отныне буду я кумир. И вдруг, он видит, в райской сени, Уязвлена, омрачена, Идет, подобно скорбной тени, Им соблазненная жена. Невольно прядью кос волнистых Она слегка прикрыла грудь, Уже для помыслов нечистых Пролег ей в душу знойный путь. И, ей десницу простирая, Встает злой дух, — он вновь готов, Ей сладкой лестью слух лаская, Петь о блаженстве грешных снов. Но что уста его сковало? Зачем он пятится назад? Чем эта жертва испугала Того, кому не страшен ад? Он ждал слезы, улыбки рая, Молений, робкого стыда… И что ж в очах у ней? — Такая Непримиримая вражда, Такая мощь души без страха, Такая ненависть, какой Не ждал он от земного праха С его минутной красотой. Грозы божественной сверканье — Тех молний, что его с небес Низвергли — не без содроганья В ее очах увидел бес, И в мглу сокрылся привиденьем, Холодным облаком осел, Змеей в траву прополз с шипеньем, В деревьях бурей прошумел. Но сила праведного гнева Земного рая не спасла, И канула слеза у древа Познания добра и зла… <1876>

В ТЕЛЕГЕ ЖИЗНИ

С утра садимся мы в телегу…

Пушкин К моей телеге я привык, Мне и ухабы нипочем… Я только дрогну, как старик, В холодном воздухе ночном… Порой задумчиво молчу, Порой отчаянно кричу: — Пошел!.. Валяй по всем по трем. Но хоть кричи, бранись иль плачь — Молчит, упрям ямщик седой: Слегка подстегивая кляч, Он ровной гонит их рысцой; И шлепает под ними грязь, И, незаметно шевелясь, Они бегут во тьме ночной. 1876

ПАМЯТИ Ф. И. ТЮТЧЕВА

 Оттого ль, что в божьем мире           Красота вечна, У него в душе витала           Вечная весна; Освежала зной грозою           И, сквозь капли слез, В тучах радугой мелькала, —           Отраженьем грез!.. Оттого ль, что от бездушья,           Иль от злобы дня, Ярче в нем сверкали искры           Божьего огня, — С ранних лет и до преклонных,           Безотрадных лет Был к нему неравнодушен           Равнодушный свет! Оттого ль, что не от света           Он спасенья ждал, Выше всех земных кумиров           Ставил идеал… Песнь его глубокой скорбью           Западала в грудь И, как звездный луч, тянула           В бесконечный путь!.. Оттого ль, что он в народ свой           Верил и — страдал, И ему на цепи братьев           Издали казал, — Чую: — дух его то верит,           То страдает вновь, Ибо льется кровь за братьев,           Льется наша кровь!.. 1876

АЛЛЕГОРИЯ

 Я еду — мрак меня гнетет — И в ночь гляжу я; огонек Навстречу мне то вдруг мелькнет, То вдруг, как будто ветерок Его задует, пропадет… — Уж там не станция ли ждет Меня в свой тесный уголок?.. Ну что ж!.. Я знаю наперед — Возница слезет с облучка, И кляч усталых отпряжет, И, при мерцаньи ночника, В сырой покой меня сведет И скажет: ляг, родной мой, вот Дощатый одр — засни пока… А ну, как я, презрев покой, Не захочу — не лягу спать, И крикну: «Живо, хрыч седой, Вели мне лошадей менять!.. Да слушай ты: впряги не кляч — Лихих коней, чтоб мог я вскачь Опередивших нас догнать… Чтоб мог прижать я к сердцу вновь Все, что вперед умчал злой рок: Свободу — молодость — любовь, — Чтоб загоревшийся восток Открыл мне даль — чтоб новый день Рассеял этой ночи тень Не так, как этот огонек». 1876

ПИСЬМА К МУЗЕ**

ПИСЬМО ВТОРОЕ

 Ты как будто знала, муза, Что, влекомы и теснимы Жизнью, временем, с латынью Далеко бы не ушли мы. Вечный твой Парнас, о муза, Далеко не тот, где боги Наслаждались и ревниво К бедным смертным были строги. И, восстав от сна, ни разу Ты на девственные плечи Не набрасывала тоги, Не слыхала римской речи, И про римский Капитолий От меня ж ты услыхала В день, когда я за урок свой Получил четыре балла. Вместе мы росли, о муза! И когда я был ленивый Школьник, ты была малюткой Шаловливо-прихотливой. И уж я не знаю, право (Хоть догадываюсь ныне), Что ты думала, когда я Упражнял себя в латыни? Я мечтал уж о Пегасе, — Ты же, резвая, впрягалась Иногда в мои салазки И везла меня, и мчалась — Мчалась по сугробам снежным Мимо бани, мимо сонных Яблонь, лип и низких ветел, Инеем, посеребренных, Мимо старого колодца, Мимо старого сарая, И пугливо сердце билось, От восторга замирая. Иногда меня звала ты Слушать сказки бедной няни, На скамье с своею прялкой Приютившейся в чулане. Но я рос, и вырастала Ты, волшебная малютка. Дерзко я глядел на старших, Но с тобой мне стало жутко. В дни экзаменов бывало, Не щадя меня нимало, Ты меня терзала, муза, — Ты мне вирши диктовала. В дни, когда, кой-как осилив Энеиду, я несмело За Горациевы оды Принимался, — ты мне пела Про широку степь, — манила В лес, где зорю ты встречала, Иль поникшей скорбной тенью Меж могильных плит блуждала. Там, где над обрывом белый Монастырь и где без окон Терем Олега[17], — мелькал мне На ветру твой русый локон. И нигде кругом — на камнях — Римских букв не находил я Там, где мне мелькал твой локон, Там, где плакал и любил я. В дни, когда над Цицероном Стал мечтать я, что в России Сам я буду славен в роли Неподкупного витии, — Помнишь, ты меня из классной Увела и указала На разлив Оки с вершины Исторического вала. Этот вал, кой-где разрытый, Был твердыней земляною В оны дни, когда рязанцы Бились с дикою ордою; — Подо мной таились клады, Надо мной стрижи звенели, Выше — в небе — над Рязанью — К югу лебеди летели, А внизу виднелась будка С алебардой, мост да пара Фонарей, да бабы в кичках Шли ко всенощной с базара. Им навстречу с колокольни Несся гулкий звон вечерний; Тени шире разрастались — Я крестился суеверней… Побледнел твой лик, и, помню, Ты мне на ухо пропела: «Милый мой! скажи, какая Речь в уме твоем созрела? О, вития! здесь не форум — Здесь еще сердцам народа Говорит вот этот гулкий Звон церковный, да природа… Здесь твое — quousque tandem[18] Будет речью неуместной, И едва ль понятен будет Стих твой — даже благовестный!» Время шло — и вот из школы В жизнь ушел я, и объяла Тьма меня; ни ты, о муза, Друг мой, свет мой, не отстала. Помнишь, — молодо-беспечны И отверженно-убоги, За возами шли мы полем Вдоль проселочной дороги, — Нас охватывали волны Простывающего жара, Лик твой рдел в румяном блеске Вечереющего пара, И не юною подругой, И не девушкой любимой — Божеством ты мне казалась, Красотой невыразимой. Я молчал — ты говорила: «Нашу бедную Россию Не стихи спасут, а вера В божий суд или в мессию. И не наши Цицероны, Не Горации — иная Вдохновляющая сила, — Сила правды трудовая Обновит тот мир, в котором Славу добывают кровью, — Мир с могущественной ложью И с бессильною любовью»… С той поры, мужая сердцем, Постигать я стал, о муза, Что с тобой без этой веры Нет законного союза… <1877>

НА ЗАКАТЕ

 Вижу я, сизые с золотом тучи Загромоздили весь запад; в их щель Светит заря, — каменистые кручи, Ребра утесов, березник и ель Озарены вечереющим блеском; Ниже — безбрежное море. Из мглы Темные скачут и мчатся валы С неумолкаемым гулом и плеском. К морю тропинка в кустах чуть видна, К морю схожу я, и —                                       Здравствуй, волна! Мне, охлажденному жизнью и светом, Дай хоть тебя встретить теплым приветом!.. Но на скалу набежала волна — Тяжко обрушилась, в пену зарылась И прошумела, отхлынув, назад: — Новой волны подожди, — я разбилась… Новые волны бегут и шумят, — То же, все то же я слышу от каждой… Сердце полно бесконечною жаждой — Жду, — все темно, — погасает закат… <1877>

УЗНИЦА**

 Что мне она! — не жена, не любовница,              И не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая              Спать не дает мне всю ночь! Спать не дает, оттого что мне грезится              Молодость в душной тюрьме, Вижу я — своды… окно за решеткою,              Койку в сырой полутьме… С койки глядят лихорадочно-знойные              Очи без мысли и слез, С койки висят чуть не до полу темные              Космы тяжелых волос. Не шевелятся ни губы, ни бледные              Руки на бледной груди, Слабо прижатые к сердцу без трепета              И без надежд впереди… Что мне она! — не жена, не любовница,              И не родная мне дочь! Так отчего ж ее образ страдальческий              Спать не дает мне всю ночь! 1878

Н. А. ГРИБОЕДОВА**

 1 Не князь, красавец молодой,              Внук иверских царей, Был сокровенною мечтой              Ее цветущих дней. Не вождь грузинских удальцов —              Гроза соседних гор — Признаньем вынудил ее              Потупить ясный взор. Не там, где слышат валуны              Плеск Алазанских струй[19], Впервые прозвучал ее              Заветный поцелуй. Нет, зацвела ее любовь              И расцвела печаль В том жарком городе, где нам              Прошедшего не жаль… Где грезится сазандарам              Святая старина, Где часто музыка слышна              И веют знамена. 2 В Тифлисе я ее встречал…              Вникал в ее черты: То — тень весны была, в тени              Осенней красоты. Не весела и не грустна, —              Где б ни была она, Повсюду на ее лице              Царила тишина. Ни пышный блеск, ни резвый шум              Полуночных балов, Ни барабанный бой, ни вой              Охотничьих рогов, Ни смех пустой, ни приговор              Коварной клеветы, Ничто не возмущало в ней              Таинственной мечты… Как будто слава, отразясь              На ней своим лучом, В ней берегла покой души              И грезы о былом, Или о том, кто, силу зла              Изведав, завещал Ей всепрощающую скорбь              И веру в идеал… 3 Я помню час, когда вдали              Вершин седые льды Румянцем вспыхнули и тень              С холмов сошла в сады, Когда Метех[20] с своей скалой              Стоял, как бы в дыму, И уходил сионский крест[21]              В ночную полутьму. Она сидела на крыльце              С поникшей головой, И, помню, кроткий взор ее              Увлажен был слезой. О незабвенной старине              Намек нескромный мой Смутил ее больной души              Таинственный покой. И мне казалось, в этот миг              Я у нее в глазах Прочел ту повесть — что прошла              Тайком в ее мечтах: ………………………………………………… 4 Он русским послан был царем,              В Иран держал свой путь И на пути заехал к нам              Душою отдохнуть. Желанный гость — он принят был              Как друг моим отцом; Не в первый раз входил он к нам              В гостеприимный дом; Но не был весел он в тени              Развесистых чинар, Где на коврах не раз нам пел              Заезжий сазандар; Где наше пенилось вино,              Дымился наш кальян, И улыбалась жизнь гостям              Сквозь радужный туман; И был задумчив он, когда,              Как бы сквозь тихий сон, Пронизывался лунный свет              На темный наш балкон; Его горячая душа,              Его могучий ум Влачили всюду за собой              Груз неотвязных дум. Напрасно север ледяной              Рукоплескал ему, Он там оставил за собой              Бездушную зиму; Он там холодные сердца              Оставил за собой, Лишь я одна могла ему              Откликнуться душой… Он так давно меня любил,              И так был рад, так рад, Когда вдруг понял, отчего              Туманится мой взгляд… 5 И скоро перед алтарем              Мы с ним навек сошлись… Казалось, праздновал весь мир,              И ликовал Тифлис. Всю ночь к нам с ветром долетал              Зурны тягучий звук, И мерный бубна стук, и гул              От хлопающих рук. И не хотели погасать              Далекие огни, Когда, лампаду засветив.              Остались мы одни, И не хотела ночь унять              Далекой пляски шум, Когда с души его больной              Скатилось бремя дум, Чтоб не предвидел он конца              Своих блаженных дней При виде брачного кольца              И ласковых очей. 6 Но час настал: посол царя              Умчался в Тегеран. Прощай, любви моей заря!              Пал на сердце туман… Как в темноте рассвета ждут,              Чтоб страхи разогнать, Так я ждала его, ждала, —              Не уставала ждать… Еще мой верующий ум              Был грезами повит, Как вдруг… вдруг грянула молва,              Что он убит… убит! Что он из плена бедных жен              Хотел мужьям вернуть, Что с изуверами в бою              Он пал, пронзенный в грудь, Что труп его — кровавый труп —              Поруган был толпой И что скрипучая арба              Везет его домой[22]. Все эти вести в сердце мне              Со всех сторон неслись… Но не скрипучая арба              Ввезла его в Тифлис, — Нет, осторожно между гор,              Ущелий и стремнин Шесть траурных коней везли              Парадный балдахин; Сопровождали гроб его              Лавровые венки, И пушки жерлами назад,              И пики, и штыки; Дымились факелы, и гул              Колес был эхом гор, И память вечную о нем              Пел многолюдный хор… И я пошла его встречать,              И весь Тифлис со мной К заставе эриванской шел              Растроганной толпой. На кровлях плакали, когда              Без чувств упала я… О, для чего пережила              Его любовь моя! 7 И положила я его              На той скале, где спит Семья гробниц и где святой              Давид их сторожит; Где раньше, чем заглянет к нам              В окошки алый свет, Заря под своды алтаря              Шлет пламенный привет; На той скале, где в бурный час              Зимой, издалека Причалив, плачут по весне              Ночные облака; Куда весной, по четвергам,              Бредут на ранний звон. Тропинкой каменной, в чадрах,              Толпы грузинских жен. Бредут, нередко в страшный зной,              Одни — просить детей, Другие — воротить мольбой              Простывших к ним мужей… Там, в темном гроте — мавзолей,              И — скромный дар вдовы — Лампадка светит в полутьме,              Чтоб прочитали вы Ту надпись и чтоб вам она              Напомнила сама — Два горя: горе от любви              И горе от ума. 1879

ЦАРЬ-ДЕВИЦА**

 В дни ребячества я помню Чудный отроческий бред: Полюбил я царь-девицу, Что на свете краше нет. На челе сияло солнце, Месяц прятался в косе, По косицам рдели звезды, — Бог сиял в ее красе… И жила та царь-девица Недоступна никому, И ключами золотыми Замыкалась в терему. Только ночью выходила Шелестить в тени берез: То ключи свои роняла, То роняла капли слез… Только в праздники, когда я, Полусонный, брел домой, Из-за рощи яркий, влажный Глаз ее следил за мной. И уж как случилось это — Наяву или во сне?! — Раз она весной, в час утра, Зарумянилась в окне — Всколыхнулась занавеска, Вспыхнул роз махровых куст, И, закрыв глаза, я встретил Поцелуй душистых уст. Но едва-едва успел я Блеск лица ее поймать, Ускользая, гостья ко лбу Мне прижгла свою печать. С той поры ее печати Мне ничем уже не смыть, Вечно юной царь-девице Я не в силах изменить.. Жду, — вторичным поцелуем Заградив мои уста, — Красота в свой тайный терем Мне отворит ворота… <1880>

МОГИЛА В ЛЕСУ**

 Там, у просеки лесной, Веет новою весной; Только жутко под ракитой Близ могилы позабытой. Там, тревожа листьев тень, Бродит тень самоубийцы, И порхающие птицы, Щебетаньем встретив день, Не боятся тени этой, Вешним солнцем не пригретой. Но боюсь я, мой недуг — Рану сердца — разбередит Дух, который смертью бредит, — Жаждущий покоя дух. Говорят, что жаждой этой Он, когда-то неотпетый И зарытый без креста, Заражает тех, что бродит Одиноким и заходит В эти дикие места. Или сердце, что устало Ненавидеть и страдать, Переставши трепетать, Все еще не отстрадало?!. Или дух, земле чужой И чужой для бестелесных, Замкнутый в пределах тесных Безнадежности глухой, Жаждет, мучимый тоскою, Нашей казни над собою?.. Чу! Поведай, чуткий слух, — Ветер это или дух?.. Это ветра шум — для слуха… Это скорбный дух — для духа… <1880>

А. С. ПУШКИН**

Читано автором в Москве, в день открытия памятника Пушкину, в 1 заседании Общества Любителей Российской Словесности, 6 июня 1880 года.

 1 Пушкин — это возрожденье Русской Музы, — воплощенье Наших трезвых дум и чувств, Это — незапечатленный Ключ поэзии, священный В светлой области искусств. Это — эллинов стремленье К красоте и лицезренье Их божеств без покрывал, Это — голос Немезиды, Это девы Эвмениды Окровавленный кинжал…[23] Это — вещего баяна Струнный гонор… свист Руслана… И русалок голоса… Это — арфа серафима, В час, когда душа палима Жаждой веры в небеса, Это старой няни сказка, Это молодости ласка, — Огонек в степной глуши… Это — слезы умиленья… Это — смутное влеченье Вечно жаждущей души… 2 Свой в столицах, на пирушке, В сакле, в таборе, в лачужке, Пушкин чуткою душой Слышит друга голос дальний, — Песню Грузии печальной… Бред цыганки кочевой… Слышит крик орла призывный, Слышит ропот заунывный Океана в бурной мгле, — Видит небо без лазури И, — что краше волн и бури, — Видит деву на скале… Знает горе, нам родное… И разгулье удалое, — И сердечную тоску… Но не падает усталый — И, как путник запоздалый, Сам стучится к мужику. Ничего не презирая, В дымных избах изучая Дух и склад родной страны, Чуя русской жизни трепет, Пушкин — правды первый лепет, Первый проблеск старины… 3 Пушкин — это эхо славы От Кавказа до Варшавы, От Невы до всех морей, — Это — сеятель пустынный, Друг свободы, неповинный В лжи и злобе наших дней. Это — гений, все любивший, Все в самом себе вместивший — Север, Запад и Восток… Это — тот «ничтожный мира», Что, когда бряцала лира, Жег сердца нам, как пророк. Это — враг гордыни праздной, В жертву сплетни неотвязной Светом преданный, — враждой, Словно тернием, повитый, Оскорбленный и убитый Святотатственной рукой… Поэтический мессия На Руси, он, как Россия, — Всеобъемлющ и велик… Ныне мы поэта славим — И на пьедестале ставим Прославляющий нас лик… <1880>

«Любя колосьев мягкий шорох…»**

 Любя колосьев мягкий шорох            И ясную лазурь, Я не любил, любуясь нивой,            Ни темных туч, ни бурь. Но налетела туча с градом,            Шумит-гремит во мгле; И я с колосьями, как колос,            Прибит к сырой земле… К сырой земле прибит — и стыну,            Холодный и немой, И уж не все ль равно мне — солнце            Иль туча надо мной?!. <1882>

НА ИСКУСЕ

 Как промаюсь я, службы все выстою, Да уйду на ночь в келью свою, Да лампадку пред девой пречистою Засветив, на молитве стою… Я поклоны творю пред иконою И не слышу, как сладко поют Соловьи за решеткой оконною, В том саду, где жасмины цветут… Но когда, после долгого бдения, Я на одр мой ложусь, на меня, Сладострастием вея, видения Прошлой жизни встают ярче дня. Замыкаю ль ресницы усталые — Я тону в бездне сладостных грез: Все-то вижу глаза ее впалые… Плечи бледные… волны волос… Начинаю ль дремать — тяжко дышится, — Я безумца в себе узнаю; Мне сквозь сон ее жалоба слышится На беспутную юность мою… И в слезах призывая спасителя, Крик ребенка я слышу — и в нем, В сироте, чую вечного мстителя За любовь, что покрыл я стыдом… И нет сил одолеть искушение! Забывая молитву мою, У погибшей прошу я прощение, Перед ней на коленях стою… <1883>

ХОЛОДНАЯ ЛЮБОВЬ

 Когда, заботами иль злобой дня волнуем,             На твой горячий поцелуй Не отвечаю я таким же поцелуем, —             Не упрекай и не ревнуй! Любовь моя давно чужда мечты веселой,             Не грезит, но зато не спит, От нужд и зол тебя спасая, как тяжелый,             Ударами избитый щит. Не изменю тебе, как старая кольчуга             На старой рыцарской груди; В дни беспрерывных битв она вернее друга,             Но от нее тепла не жди! Не изменю тебе; но если ты изменишь             И, оклеветанная вновь, Поймешь, как трудно жить, ты вспомнишь,                                                                          ты оценишь —             Мою холодную любовь. <1884>

СТАРИК

 Старик, он шел кряхтя, с трудом одолевая             Ступеньки лестницы крутой, А чудо-девушка, наверх за ним взбегая,             Казалось, веяла весной. Пронесся легкий шум шагов, и ветер складок,             И длинный локона извив… О, как тогда себе он показался гадок,             Тяжел, ненужен и ворчлив. Вздохнув, поник старик, годами удрученный; Она ж исчезла вдруг за дверью растворенной,             Как призрак, смеющий любить, Как призрак красоты, судьбой приговоренной             Безжалостно любимой быть. Постой, красавица! Жизнь и тебя научит             Кряхтеть и ныть, чтоб кто-нибудь Мог перегнать тебя, когда тебя измучит             Крутой подъем — житейский путь!.. 1884

«С колыбели мы, как дети…»**

 С колыбели мы, как дети, Вплоть до смертного одра, Ждем любви, свободы, славы, Счастья, правды и добра. Но в любви мы пьем отраву, Но свободу продаем… Клеветой марая славу, Мы добро венчаем злом! — Счастьем вечно недовольны, Правдой вечно смущены, В тишину мы просим бури, В бурю просим тишины. <1884>

(ГИПОТЕЗА)

 Из вечности музыка вдруг раздалась, И в бесконечность она полилась, И хаос она на пути захватила, — И в бездне, как вихрь, закружились светила: Певучей струной каждый луч их дрожит, И жизнь, пробужденная этою дрожью. Лишь только тому и не кажется ложью, Кто слышит порой эту музыку божью. Кто разумом светел, в ком сердце горит. <1885>

«Томит предчувствием болезненный покой…»

 Томит предчувствием болезненный покой… Давным-давно ко мне не приходила Муза; К чему мне звать ее!.. К чему искать союза Усталого ума с красавицей мечтой! Как бесприютные, как нищие, скитались Те песни, что от нас на божий свет рождались, И те, которые любили им внимать, Как отголоску их стремлений идеальных, Дремотно ждут конца иди ушли — витать С тенями между ив и камней погребальных; А те, что родились позднее нас, идут За призраком давно потухшей в нас надежды; Они для нас, а мы для них — невежды, У них свои певцы, они свое поют… И пусть они поют… и пусть я им внимаю, И радуюсь, что я их слезы понимаю, И, чуя в их сердцах моей богини тень, Молю бессмертную благословить тот день, Когда мы на земле сошлись для песен бедных, Не побеждаемых, хотя и не победных. <1885>

Н. И. ЛОРАНУ**

 Друг! По слякоти дорожной Я бреду на склоне лет, Как беглец с душой тревожной, Как носильщик осторожный, Как измученный поэт. Плохо вижу я дорогу; Но шагая рядом, в ногу С неотзывчивой толпой, — Страсти жар неутоленной, Холод мысли непреклонной, Жажду правды роковой Я несу еще с собой. Разливается по жилам Жар и жгучий холодок… Или ношу не по силам Взял я на душу, — ходок? Или ноша эта стала Тяжелее и гнетет От осенних непогод? — Ум тупеет, грудь устала, Чувство стынет в этой мгле, Что зари сиянье прячет, И дождит, как будто плачет, Расстилаясь по земле. Но, поверь мне, ноша эта Мне была бы нипочем, Если б только было лето И дышалось бы теплом. Мне б казался путь не долог, Если б солнечных небес Голубой прозрачный полог Окаймлял зеленый лес; Если б в поле пели птицы, А за пашней, на юру, Полоса густой пшеницы Колыхалась по ветру. Не простыл бы жар сердечный, Я б надеждою беспечной Дух мой втайне веселил… И меня б, с утратой сил, По дороге к правде вечной Холод мысли не знобил. 1887

ОРЕЛ И ГОЛУБКА**

Посв. Я. К. Гроту

 Вздымая волны, над заливом Шла к ночи буря, — гром гудел… За облака, навстречу ливня, Орел с добычею летел: В свое гнездо, не внемля грому, Крылами рассекая мглу, Он нес в когтях своих голубку И опустился на скалу. За ним мерцали на закате Вершин незыблемых снега, Под ним клубились тучи — пена Посеребрила берега. Ручьи скакали по каменьям, Орлы кричали… Никому Не откликался он и слушал, Как жертва плакалась ему… В его копях, дрожа и жмурясь, Она молила: «Отпусти…» И внял мольбам великодушный Орел и молвил ей: «Лети!» И радостно, своей свободы Почуя миг, как снежный ком, С размаху брошенный, голубка Рванулась вдаль, мелькнув крылом, И полетела; — закружилась, Ища родных ей берегов, И погрузилась в водяную Пыль между волн и облаков, И сделалась добычей бури — Добыча мощного орла… Увы, бездушная стихия Ее молитв не приняла… Как мотылек, дождем прибитый, Едва мелькая в бурной мгле, Она исчезла в серой пене Валов, несущихся к скале; На той скале все тот же мощный Орел державно отдыхал, Порой свой клюв точил, порою Лениво крылья расправлял. И думал он: авось под утро Стихий угомонится вой, И выпрыгнет на солнце серна, И гуси взмоют над водой… А там, где конь пылил дорогу, Стада потянутся в кусты… И мне потребную добычу — Господь укажет с высоты… 1887

А. А. ФЕТ

 Нет, не забуду я тот ранний огонек, Который мы зажгли на первом перевале, В лесу, где соловьи и пели и рыдали, Но миновал наш май — и миновал их срок. О, эти соловьи!.. Благословенный рок Умчал их из страны калинника и елей В тот теплый край, где нет простора для метелей. И там, где жарче юг и где светлей восток, Где с резвой пеною и с сладостным журчаньем По камушкам ручьи текут, а ветерок Разносит вздохи роз, дыша благоуханьем, Пока у нас в снегах весны простыл и след, Там — те же соловьи и с ними тот же Фет… Постиг он как мудрец, что если нас с годами Влечет к зиме, то — нам к весне возврата нет,           И — улетел за соловьями. И вот, мне чудится, наш соловей-поэт, Любимец роз, пахучими листами Прикрыт, и — вечной той весне поет привет. Он славит красоту и чары, как влюбленный И в звезды и в грозу, что будит воздух сонный, И в тучки сизые, и в ту немую даль, Куда уносятся и грезы, и печаль, И стаи призраков причудливых и странных,           И вздохи роз благоуханных. Волшебные мечты не знают наших бед: Ни злобы дня, ни думы омраченной, Ни ропота, ни лжи, на все ожесточенной, Ни поражений, ни побед. Все тот же огонек, что мы зажгли когда-то, Не гаснет для него и в сумерках заката, Он видит призраки ночные, что ведут Свой шепотливый спор в лесу у перевала. Там мириады звезд плывут без покрывала, И те же соловьи рыдают и поют. 1888

У ДВЕРИ**

Посвящается А. П. Чехову

 Однажды в ночь осеннюю,           Пройдя пустынный двор, Я на крутую лестницу           Вскарабкался, как вор. Там дверь одну заветную           Впотьмах нащупал я И постучался. — Милая!           Не бойся… это я… А мгла в окно разбитое           Сползала на чердак, И смрад стоял на лестнице,           И шевелился мрак. — Вот-вот она откликнется,           И бледная рука Меня обнимет трепетно           При свете ночника. По-прежнему, на грудь ко мне           Склонясь, она вздохнет, И страстный голосок ее           Порвется и замрет… Она — мой друг единственный,           Она — мой идеал! И снова в дверь дощатую           Я тихо постучал. — Прости меня, пусти меня,           Я дрогну, ангел мой! Измучен я, истерзан я           Сомненьем и тоской. И долго я стучался к ней —           Стучался, звал и — вдруг За дверью подозрительный           Почудился мне стук. Я дрогнул и весь замер я,           Дыханье затая… — Так вот ты как, — изменница!           Лукавая змея! Вдвоем ты… но… безумец я!           Очнуться мне пора… Здесь буду ждать соперника           До позднего утра. Все, все, чему так верил я, —           Ничтожество и ложь! Улика будет явная —           Меня не проведешь… Но притаив дыхание,           Как сыщик у дверей, Я не слыхал ни шороха,           Ни скрипа, ни речей… — О гнусность подозрения!           Искупит ли вину Отрадная уверенность           Застать ее одну. И, сердцем успокоенный,           Я понял, что она Моим же поведением           Была оскорблена. Недаром в час свидания           У лестницы, внизу, Подметил я в глазах ея           Обидную слезу. Не я ль — гордец бесчувственный! —           Сознался ей, как трус, Что я стыжусь любви моей,           Что бедности стыжусь… Проснулась страсть мятежная,           Тоской изныла грудь; Прости меня, пусти меня,           Слова мои забудь. Но чу!.. Опять сомнение!..           Не ветер ли пахнул? Не мышь ли? не соседи ли?           Нет! — Кто же так вздохнул? Так тяжко, так мучительно           Вздыхает смерть одна — Что, если… счеты с жизнию           Покончила она? Увы! Никто не учит нас           Любить и уповать; А яд и дети малые           Умеют добывать. Мерещился мне труп ее,           Потухшие глаза И с горькой укоризною           Застывшая слеза. Я плакал, я с ума сходил,           Я милой видел тень, Холодную и бледную,           Как этот серый день. Уже в окно разбитое           На сумрачный чердак Глядело небо тусклое,           Рассеивая мрак. И дождь урчал по желобу,           И ветер выл, как зверь… Меня застали дворники           Ломившегося в дверь. Они узнали прежнего           Жильца и, неспроста Хихикая, сказали мне,           Что комната пуста… С тех пор я, как потерянный,           Куда ни заходил, Все было пусто, холодно…           Чего-то — след простыл… 1888

ЛЕБЕДЬ

 Пел смычок — в садах горели           Огоньки — сновал народ — Только ветер спал, да темен           Был ночной небесный свод; Темен был и пруд зеленый           И густые камыши, Где томился бедный лебедь,           Притаясь в ночной тиши. Умирая, не видал он —           Прирученный нелюдим, — Как над ним взвилась ракета           И рассыпалась над ним; Не слыхал, как струйка билась,           Как журчал прибрежный ключ, — Он глаза смыкал и грезил           О полете выше туч: Как простор небес высоко           Унесет его полет И какую там он песню           Вдохновенную споет! Как на все, на все святое,           Что таил он от людей, Там откликнутся родные           Стаи белых лебедей. И уж грезит он: минута, —           Вздох — и крылья зашумят, И его свободной песни           Звуки утро возвестят. — Но крыло не шевелилось,           Песня путалась в уме: Без полета и без пенья           Умирал он в полутьме. Сквозь камыш, шурша по листьям,           Пробирался ветерок… А кругом в садах горели           Огоньки и пел смычок. 1888

В ХВОЙНОМ ЛЕСУ

 Лес, как бы кадильным дымом Весь пропахнувший смолой, Дышит гнилью вековою И весною молодой. А смолу, как слезы, точит Сосен старая кора, Вся в царапинах и ранах От ножа и топора. Смолянистым и целебным Ароматом этих ран Я люблю дышать всей грудью В теплый утренний туман. Ведь и я был также ранен — Ранен сердцем и душой, И дышу такой же гнилью И такою же весной… 1888

ЗИМОЙ, В КАРЕТЕ

 Вот, на каретных стеклах, в блеске Огней и в зареве костров, Из бледных линий и цветов Мороз рисует арабески. Бегут на смену темноты Не фонари, а пятна света; И катится моя карета Средь этой мглы и суеты. Огни, дворцы, базары, лица И небо — все заслонено… Миражем кажется столица — Тень сквозь узорное окно Проносится узорной дымкой, Клубится пар, и — мнится мне, Я сам, как призрак, невидимкой Уселся в тряской тишине. Скрипят тяжелые колеса, Теряя в мгле следы свои; Меня везут, и — нет вопроса: Бегут ли лошади мои. Я сам не знаю, где я еду, — Заботливый слуга страстей, Я словно рад ночному бреду, Воспоминанью давних дней. И снится мне — в холодном свете Еще есть теплый уголок… Я не один в моей карете… Вот-вот сверкнул ее зрачок… Я весь в пару ее дыханья — Как мне тепло назло зиме! Как сладостно благоуханье Весны в морозной полутьме! Очнулся — и мечта поблекла; Опять, румяный от огней, Мороз забрасывает стекла И веет холодом. Злодей! Он подглядел, как сердце билось: Любовь, и страсти, и мечты, И вздох мой — все преобразилось В кристаллы, звезды и цветы. Ткань ледяного их узора Вросла в края звенящих рам, И нет глазам моим простора, И нет конца слепым мечтам! Мечтать и дрогнуть не хочу я; Но — каждый путь ведет к концу. И скоро, скоро подкачу я К гостеприимному крыльцу. 1889

В ДЕНЬ ПЯТИДЕСЯТИЛЕТНЕГО ЮБИЛЕЯ А. А. ФЕТА

(1889 г. 28-го января)

 Ночи текли — звезды трепетно в бездну лучи спои                                                                                             сеяли… Капали слезы, — рыдала любовь; и алел Жаркий рассвет, и те грезы, что в сердце мы тайно                                                                                              лелеяли, Трель соловья разносила — и бурей шумел Моря сердитого вал — думы зрели, и — реяли Серые чайки…                            Игру эту боги затеяли; В их мировую игру Фет замешался и пел… Песни его были чужды сует и минут увлечения, Чужды теченью излюбленных нами идей; — Песни его вековые — в них вечный закон тяготения К жизни — и нега вакханки, и жалоба фей — В них находила природа свои отражения. Были невнятны и дики его вдохновения Многим; но тайна богов требует чутких людей. Музыки выспренний гений недаром любил сочетания Слов его, спаянных в «нечто» душевным огнем, Гений поэзии видел в стихах его правды мерцание, Капли, где солнце своим отраженным лучом Нам говорило: «Я солнце!» И пусть гений знания С вечно пытливым умом, уходя в отрицание, Мимо проходит! — наш Фет русскому сердцу знаком… <1889>

НА ПУТИ

 Хмурая застигла ночь,         На пути — бурьян… Дышит холодом с реки,         Каплет сквозь туман. Но как будто там — вдали,         Из-под этих туч, За рекою — огонька         Вздрагивает луч… И как будто где-то там         Голоса в кустах… Песня эта или звон         У меня в ушах? В реку брошусь я — в кусты         Брошусь сквозь туман — Впереди тепло и свет,         На пути — бурьян… <1890>

ПОДРОСЛА

 1 Моя мать от нужды и печали         Вся изныла, тая         Свое горе; а я Подросла, и не знаю, мила ли         Мне семья?.. Как вечор я ушла за грибами… —         Ничего не видать…         И я стала плутать, — И пришлось мне в слезах за скирдами         Ночевать… Жарко пышет заря золотая;         Выползают ужи…         Никого вдоль межи… А я песни пою, утопая         Вся во ржи… И в прохладный поток я бросаюсь,         И ныряю, и рву         Водяную траву, И пугливо в тростник забираюсь,         И — ау!.. Только эхо, как звонкая нота,         Замирает вдали,         И, спугнув на мели Куличка, в камышах шепчет кто-то:         — Не шали! Ах, не скоро, усталая, злая,         Ворочусь я домой.         Что мне делать с родной?! Как сказать ей: не знаю, родная,         Что со мной! 2 О вы, летние дни, золотые!         Я люблю солнца жар…         Полюби мой загар, Полюби мои кудри густые, —         Божий дар… Не гроза ли идет мне навстречу?         За лесистым холмом         Глухо катится гром, — Но и в бурю тебя я замечу         Под дождем. Не дразни только ты ретивое         Мое сердце, — оно         И досады полно, И тревоги, и летнего зноя…         И смешно!.. «Угорел!» — на тебя намекая,         Мне шепнула сестра, —         И ушла я вчера, И бродила всю ночь, как шальная,         До утра. И сама я не знаю, родная,         Для чего я ушла…         Не с ума ль я сошла — От того, что, тебя огорчая,         Подросла!.. Но, скажи, разве легче мне будет,         Если вдруг мой загар         Побледнеет от чар, А он вдаль улетит и забудет         Свой угар?!. <1890>

СТАНСЫ

 Не нужны божьим небесам Явленья призрачные… Вечность — Одно спасет и сохранит, — Божественную человечность. Земля земную втянет плоть, — В мрак унесет ее химеры, — Одна бессмертная любовь Нам оправдает силу веры. Но вера скудная моя Могучих крыл не отрастила: Страшна ей вечность впереди И омерзительна могила. Быть человеком не легко, — Труднее, чем создать поэму, Сломить врага, воздвигнуть храм, Надеть в алмазах диадему!.. <1890>

ОНИ

 Как они наивны И как робки были В дни, когда друг друга Пламенно любили! Плакали в разлуке, От свиданья млели… Обрывались речи… Руки холодели; Говорили взгляды, Самое молчанье Уст их было громче Всякого признанья. Голос, шорох платья, Рук прикосновенье В сердце их вливали Сладкое смятенье. Раз, когда над ними Золотые звезды Искрами живыми, Чуть дрожа, мигали, И когда над ними Ветви помавали, И благоухала Пыль цветов, и легкий Ветерок в куртине Сдерживал дыханье… — Полночь им открыла В трепете лобзанья, В тайне поцелуев — Тайну мирозданья… И осталось это Чудное свиданье В памяти навеки Разлученных роком, Как воспоминанье О каком-то счастье, Глупом и далеком. <1890>

«Детство нежное, пугливое…»

 Детство нежное, пугливое, Безмятежно шаловливое, — В самый холод вешних дней Лаской матери пригретое, И навеки мной отпетое В дни безумства и страстей, Ныне всеми позабытое, Под морщинами сокрытое В недрах старости моей, — Для чего ты вновь встревожило Зимний сон мой, — словно ожило И повеяло весной? — Оттого, что вновь мне слышится Голосок твой, легче ль дышится Мне с поникшей головой?!. Не без думы, не без трепета, Слышу я наивность лепета: — Старче! разве ты — не я?! Я с тобой навеки связано, Мной вся жизнь тебе подсказана, В ней сквозит мечта моя; — Не напрасно вновь являюсь я, — Твоей смерти дожидаюсь я, Чтоб припомнило и я То, что в дни моей беспечности, Я забыло в недрах вечности, — То, что было до меня. <1890>

«Зной — и всё в томительном покое…»

 Зной — и всё в томительном покое — В пятнах света тени спят в аллее… Только чуткой чудится лилее, Что гроза таится в этом зное. Бледная, поникла у балкона — Ждет грозы, — и грезится ей, бедной, Что далекой бури призрак бледный Стал темнеть в лазури небосклона… Грезы лета кажутся ей былью, — Гроз и бурь она еще не знает, Ждет… зовет… и жутко замирает, Золотой осыпанная пылью… 1890

«Не то мучительно, что вечно-страшной тайной…»

 Не то мучительно, что вечно-страшной тайной            В недоуменье повергает ум, Не то, что может дать простор для вдохновенья            И пищу для крылатых дум, А то мучительно, что и в потемках ясно,            Что с детских лет знакомо нам, о чем Мы судим сердцем так любовно, так пристрастно,            И так безжалостно — умом… Не мириады звезд, что увлекают дух мой            В простор небес, холодный и немой, А искры жгутся, и одной из них довольно,            Чтоб я простыл, сгорев душой… 1890

В ОСЕННЮЮ ТЕМЬ

(Отрывок)

 ………………………………………. ………………………………………            Вечера настали мглистые —            Отсырели камни мшистые; И не цветиками розовыми, Не листочками березовыми,            Не черемухой в ночном пару,            Пахнет, веет во сыром бору — Веет тучами сгустившимися, Пахнет липами — свалившимися,            Или мокрых листьев ворохом;            Тишина пугает шорохом… Только там, за речкой тинистою, Что-то злое и порывистое            С гулом по лесу промчалося,            Словно смерти испугалося… Что со мной!.. Чего спасительного Или хоть бы утешительного            Ожидать от лесу темного,            В сон и холод погруженного?            Пусть другой тут с горя топится!..            Сердце жить еще торопится…            Чувство тайное, весеннее,            Будь смелей и откровеннее — Выручай свою возлюбленную, Злыми сплетнями погубленную!            Пусть ее — мою красавицу,            Сироту и бесприданницу —            Силой выдали за пьяницу…            Знаю я тебя, пиявицу,            Моего лихого ворога!!            Ты купил ее недорого, —            Только я возьму недешево —            Ничего не жди хорошего!.. <1890>

«Полонский здесь не без привета…»

 Полонский здесь не без привета Был встречен Фетом, и пока Старик гостил у старика, Поэт благословлял поэта. И, поправляя каждый стих, Здесь молодые музы их Уютно провели все лето. 1890

ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН

 Вечерний звон… не жди рассвета; Но и в туманах декабря Порой мне шлет улыбку лета Похолодевшая заря… На все призывы без ответа Уходишь ты, мой серый день! Один закат не без привета… И не без смысла — эта тень… Вечерний звон — душа поэта, Благослови ты этот звон, — Он не похож на крики света, Спугнувшего мой лучший сон. Вечерний звон, и в отдаленье. Сквозь гул тревоги городской, Ты мне пророчишь вдохновенье, Или — могилу и покой?.. Но жизнь и смерти призрак — миру О чем-то вечном говорят, И как ни громко пой ты, — лиру Колокола перезвонят. Без них, быть может, даже гений Людьми забудется, как сон, — И будет мир иных явлений, Иных торжеств и похорон. <1890>

ТЕНИ И СНЫ

 И свечи загасил, и сразу тени ночи, Нахлынув, темною толпой ко мне влетели; Я стал ловить сквозь сон их призрачные очи И увидал их тьму вокруг моей постели. Таинственно они мигали и шептались: «Вот он сейчас заснет, сейчас угомонится… Давно ль мы страшным сном счастливца любовались, — Авось, веселый сон несчастному приснится. Глядите, как при нас, во сне, он свеж и молод! Как может он, любя, и трепетать, и верить!.. А завтра вновь сожмет его житейский холод, И снова будет он хандрить и лицемерить… И снова белый день, с утра, своим возвратом Раскроет бездну зол, вражды, потерь и горя, Разбудит богача, измятого развратом, И нищего, что пьет, из-за копейки споря… А мы умчимся в ночь, обвеянные снами И грезами живых и мертвых поколений, И счастья призраки умчатся вместе с нами — Поблеклые цветы весенних вожделений»… Полуночных теней уловленные речи Встревожили мой сон и подняли с постели; Я руку протянул и вновь зажег я свечи; И тени от меня ушли в углы и щели, И к окнам хлынули, и на пороге стали — Я видел, при огне, их чуть заметный трепет, Но то, что я писал, они уж не видали, А я записывал таинственный их лепет. 1891

«Вот и ночь… К ее порогу…»

 Вот и ночь… К ее порогу Он пришел, едва дыша: Утомился ли он медля? Опоздал ли он спеша?.. Сел и шляпу снял, и, бледный, К ней наверх в окно глядит; И, прислушиваясь, тихо, Точно бредит, говорит: — Милый ангел! Будь покойна — Я к тебе не постучусь… Вижу свет твоей лампады И безумствую — молюсь… За тебя ли, за себя ли Я молюсь, не знаю сам. Ни глазам твоим не верю, Ни лампаде, ни звездам. Ведь они, все эти звезды, Как и твой небесный взгляд, И горят, и в душу смотрят — И неправду говорят… Ведь они, все эти звезды, Никогда не скажут мне, Кто сейчас твою лампаду Погасил, мелькнув в окне. Или это промелькнуло Отражение луны?.. Или это — греза ночи, Шорох знойной тишины? Или это — у забора Ветерок шуршит листвой? Нет!.. Я слышу смех влюбленных Над моей смешной слезой. И, как тень, с ее порога Поднялся он, чуть дыша… Утомился ли он медля, Опоздал ли он спеша?.. <1892>

ОТВЕТ

 Ты спрашиваешь: отчего Так пошло все и так ничтожно, Что превосходства своего Не сознавать нам невозможно?.. — Нет, я такой же, как и все — Такая ж спица в колесе, Которое само не знает И не ответит — хоть спроси, — Зачем оно в пыли мелькает, Вертясь вокруг своей оси… Зачем своей железной шиной, Мирской дорогою катясь, Оно захватывает грязь, Марая спицы липкой глиной, И почему не сознает То колесо, кого везет? Кто держит вожжи — кто возница? Чье око видит с высоты, Куда несется колесница? Какие кони впряжены? <1892>

В ПОТЕМКАХ

 Один проснулся я и — вслушиваюсь чутко, Кругом бездонный мрак и — нет нигде огня. И сердце, слышу я, стучит в виски… мне жутко… Что если я ослеп! Ни зги не вижу я, Ни окон, ни стены, ни самого себя!.. И вдруг, сквозь этот мрак глухой и безответный, Там, где гардинами завешено окно, С усильем разглядел я мутное пятно — Ночного неба свет… полоской чуть заметной. И этой малости довольно, чтоб понять, Что я еще не слеп и что во мраке этом Все, все пророчески полно холодным светом, Чтоб утра теплого могли мы ожидать. 1892

В САДУ

 Мы празднуем в саду прощальный наш досуг. Прощай! пью за твое здоровье, милый друг! — И солнцу, что на все наводит зной, не жарко, И льду не холодно, и этот пышный куст Своих не знает роз, и даже эта чарка Не знает, чьих она касалась жарких уст. И блеск, и шорохи, и это колыханье Деревьев — все полно блаженного незнанья; А мы осуждены отпраздновать страданье, И холод сознаем и пламенный недуг… Прощай! пью за твое здоровье, милый друг! <1893>

СЕРЫЕ ГОДЫ

 Все эти годы серые,             День изо дня, Влачил почти без веры я             В сны бытия. Не так и жить хотелось мне,             Как мне жилось, И уж давно не пелось мне             Без прежних грез. И все, чем сердце грелося,             Чтя красоту, В мишурный блеск оделося             И в суету. И суета наскучила,             И отошло Все, что когда-то мучило, —             И обожгло… Один лишь крик подавленный             Оставил след, Недугами отравленный             На склоне лет. Лишь смерть, свой вечный лик тая,             Пока я жил, Подслушает все то, что я             В груди таил. Разбудит — безответного —             На ужас снов. И со всего заветного             Сорвет покров… <1895>

НЕОТВЯЗНАЯ

 О, что хочешь говори! Я не дам себя в обиду… — Я верна тебе, — и я От тебя живой не выйду. Пусть бранят меня, — зовут Невозможной, неотвязной! Для меня любовь — клянусь! — Не была забавой праздной; Я поверила твоей Клятве вечной, непритворной, И сопернице не дам Разорвать союз наш кровный… Закаленная нуждой, Отрицаемая светом, Я к распутным не пойду За спасительным советом. Пусть расчет их верен, — пусть Им потворствуют законы, Никому твоей любви Не продам за миллионы! Бей меня или — убей! Я твоя, — твоей умру я, С вечной жаждою любви, Нежных ласк и поцелуя. Где бы ты ни пропадал, С кем бы ни был, — на пороге Будет тень моя стоять, — Не сойдет с твоей дороги. Сколько б ты ни изменял, Что б ни делал, — друг мой милый! — До могилы ты был «мой», Будешь «мой» и за могилой… <1895>

ВДОВА

 Уж не ты ли знаком С чернобровой вдовой, Что живет, без родни, За Москвою-рекой?.. Что на утренний звон, В темь и холод весь пост Ходит слезы ронять На церковный помост. Страшно ей, говорят, В образнице своей; Где же ей замолить Чары грешных ночей?.. Погляди, за толпой Не она ли видна Вся в кадильном дыму У сырого окна?.. Бродит утренний свет, — Тускло светит свеча; Но в кромешной ночи Ее глаз — ни луча… Много дум, гордых дум В их застынувшей мгле; Но смиренья печать На лилейном челе… Говорят, ее муж, Хоть и скряга он был, В шелк ее наряжал, Бриллианты дарил, Да на днях, говорят, На своем сундуке Умер, стиснув ключи В посинелой руке. От чего умер? — глух Был обычный вопрос: И в могилу его Проводили без слез. Но покойника дух, Видно, сам над собой В эту ночь простонал За Москвою-рекой. Его буря несла, Он метелицу нес, — И недаром завыл На цепи его пес. Тень хозяина шла, К дому шла, яко дым, — А хозяйка его Обнималась с другим… С жемчугом на груди И с кольцом на руке, Целовалась она На пустом сундуке. Не спасли его вклад Ни печать, ни зарок… Для кого ж потайной Отомкнулся замок? Отчего вещий страх, Словно жало змеи, Присосался к ее Беззащитной любви?.. Вдруг тревожнее стал Молодой голосок, Засверкал на руке Бриллиант-огонек… Она пряди волос Оправлять начала… — В двери мертвая тень Незаметно вошла. И с тоской на душе, С страшно бледным лицом, Молодая вдова Оглянулась кругом… Мутно стало в очах, Сжал ей сердце недуг, И шепнула она: «Уходи, милый друг! Уж к заутрени звон Прозвонил… Уж потух Лунный свет… на дворе Загорланил петух… Уходи, милый мой! Эти звуки кричат, Что покойный мой муж Принял медленный яд. Отчего я дрожу, Точно совесть моя Нечиста?.. Уходи… Я не выдам тебя… Иногда слышу я Над собой адский смех… Кто мне душу спасет — Кто отмолит мой грех?!.» С этой скорбной душой, С этой милой вдовой Уж не ты ли знаком?             Не бледней, милый мой! <1895>

ХУТОРКИ

(Русская идиллия)

 Там, в желтеющем просторе Колыхающихся нив, Где в саду румяной сливы Золотой сквозит налив; Там, где вдоль холмистой балки Сохнет русло ручейка, Никнут, крытые соломой, Два соседних хуторка. Оба в зной степного лета От ключей недалеки, Оба день и ночь друг друга Наблюдают хуторки. Знают все: что у соседа В огороде зацвело, Почему оторван ставень Или выбито стекло; Почему с утра так рано Потянуло кизяком. Пахнет луком, пахнет медом Или сдобным пирогом… «Куманек! У вас с крылечка Черный кот из-за бадьи Жадно смотрит, как у клети Копошатся воробьи…» «А у вас сегодня ворон Хрипло каркал на трубе, — Все ль у вас благополучно? Все ли здравствуют в избе?» «Ничего… Жену спровадил Наш хозяин, говорят, Далеко послал за Волгу Навестить своих ребят». «Не беда, кацап он ражий; Вон он вышел на крыльцо, Подбоченился, понурил Загорелое лицо». «А у вас хозяйки внучка За цветами в огород Побежала и, босая, Села — песенку поет… Завтра бабушка лампадку Перед образом зажжет, А она цветы да ленты В косу черную вплетет…» «Вон, кацап пошел к арбузам На зеленую бахчу, Поднял дыню и — глазами Провожает саранчу. Ишь несется! нет конца ей… Помутила небеса; Но не села к нам, не съела Ни пшеницы, ни овса…» «Значит, все благополучно?» «Слава богу, куманек!..» — Так они ведут беседу С бугорка на бугорок… Но проходит лето, — к югу За дождем летят грачи; Опустели огороды, Обезлюдели бахчи… Воротилась ли к кацапу Беспокойная жена? Не видать… Денек был серый, Ночь дождлива и бурна. Сквозь заплаканные окна Тускло светят огоньки… И, взъерошенные бурей, Приуныли хуторки. Да и на сердце неладно… Что-то втайне их мутит, Недовольны чем-то, — каждый Подозрительно молчит. Вот глядит один и видит Ночью красное пятно… Пригляделся, — у кацапа Занавешено окно. Лето целое ни разу Не подумал он о том, Чтоб к окну приладить ставень Иль заткнуть стекло тряпьем. Так зачем же занавеска? Аль кацап, хоть и женат, Позабыл семью и бога, И боится — подглядят. Вот другой глаза таращит (Он, старик, дремал весь день) И в потемках видит: кто-то Перелез через плетень. И за грядами, где бурый Хмель оборван и повис, У скамьи сошлись две тени И любовно обнялись. Хуторок не скоро понял: «Что за черт!., одни!., впотьмах!..» Подошли, — скрипит ступенька — Спичка чиркнула в сенях… Эге-ге! Дивчину вашу Не сберег и домовой… Вот каков наш астраханец! И добро бы холостой! «Ах, грехи, грехи!» И утром Проболтался хуторок… Ахнув, бросила старушка Недовязанный чулок. Видит, — внучка в новых бусах, И с нечесаной косой… «Ах, такая ты, сякая! Что ты сделала с собой!..» Внучка вспыхнула, бормочет: «Я ли первая грешна!..» — То-то будет ад кромешный, Как воротится жена!.. Хуторки видали виды, Знают, правдой дорожа, Что такой любви с похмелья Недалеко до ножа. И глядят уже сердито Друг на друга хуторки, Старикам такие шашни, Очевидно, не с руки… Иногда, назло им, ночью Тут такая тишина, Так ярка в холодном небе Одинокая луна; Так роса блестит на серых Паутинках лебеды, Что и ночью ясно видны Им знакомые следы. И не только вдоль тропинки Слышен шелест резвых ног, Видно, чья перебегает Тень с порога на порог… Иногда ж, назло им, тучи Так туманят глушь степей, Так дождит, что слышен гомон Землю роющих ключей; Так тоскливо, что уж лучше Внучки дома не ищи; Тут всю ночь одна старуха Дрогнет лежа на печи. Хуторки дрожат и жмутся, Внемля гулу голосов, Вою, свисту, бормотанью Разгулявшихся ветров. Чу! не ведьма ли промчалась, Ухватясь за помело? Что-то шаркнуло по кровле… Клок соломы унесло. Не бесов ли стая скачет, Не телега ли стучит? Не жена ли из-за Волги К другу милому спешит? Хуторки не спят — и в страхе Чутко слушают впотьмах, Не слыхать ли ночью крика Или стука в воротах?!. <1895>

«Если б смерть была мне мать родная…»

 Если б смерть была мне мать родная, Как больное, жалкое дитя, На ее груди заснул бы я И, о злобах дня позабывая, О самом себе забыл бы я. Но она — не мать, она — чужая, Грубо мстит тому, кто смеет жить, Мыслить и мучительно любить, И, покровы с вечности срывая, Не дает нам прошлое забыть. <1897>

«И любя и злясь от колыбели…»

 И любя и злясь от колыбели, Слез немало в жизни пролил я; Где ж они — те слезы? Улетели, Воротились к Солнцу бытия. Чтоб найти все то, за что страдал я, И за горькими слезами я Полетел бы, если б только знал я, Где оно — то Солнце бытия?.. <1898>

«Еще не все мне довелось увидеть…»

 Еще не все мне довелось увидеть… И вот одно осталось мне: Закрыв глаза, любить и ненавидеть Бесплодно, смутно — как во сне! 1898

МЕЧТАТЕЛЬ

(Юноша 30-х годов XIX столетия)

<Отрывки из поэмы>

Вера есть величайший акт человеческой свободы.

В. Жуковский

Мертвые суть невидимые, но не отсутствующие. Отдадим справедливость смерти.

Виктор Гюго I              Те образы, черты которых были Так живы, так знакомы не одним Моим глазам, и навсегда могилой Заслонены и даже как бы смыты Потоком лет — не призраки ли?.. Но Они как бы вернулись и — зовут… Или, безмолвствуя, мне указуют На прошлое. И в этом прошлом я Кажусь им тенью, мертвой для живых — Живой для них, — по существу такой же, Как и они.              И вижу я себя С другим лицом, в кругу других, когда-то Мне близких лиц… И вот одно из них, Которых тень иль дух неуловимый, Никем не ведомый, никем не зримый, В моей душе иль в памяти моей Приемлет вновь и цвет и очертанья И голос — это милое лицо Ровесника и друга школьных лет, Поэта-мистика, который мне вверял Наивные мечты свои. Увы! В тридцатые года романтик юный Сгорел от них, и на моих глазах Угас навеки…              Звали мы его Вадимом, а фамилия его Была Кирилин. Будь он жив, — быть может, Он так же бы боролся и с нуждой, И с неотвязной музой.                                            Но его чело Не знает терний, и он спит глубоко В сырой могиле, и могилы этой, Когда-то дорогой и орошенной Слезами и увенчанной цветами Из городских садов, теперь никто бы И не нашел… Не долговечно наше Посмертное жилище, как и все На свете.              Но каким воскрес он В моих воспоминаньях, как любимый Товарищ, пусть таким и выплывает На этот лист бумаги, для того, Чтоб перейти в печать или в камин — Что иногда почти одно и то же… ……….. IV              В летний день, бывало, По воскресеньям, уходил он в рощу, Что примыкала к городскому валу, И где паслись коровы. Звук свирели Пастушеской и ржанье кобылицы Стреноженной, и перекатный шум Колеблемых дыханьем ветра листьев, Как музыка, ласкали слух его; И вдоль ручья он уходил далеко От города; и как рыбак, который, Закинув удочку, ждет целые часы Улова, чтоб не даром голодая, Прийти в свою семью с лещом иль щукой, — Так, походя, весь день, он ждал чего-то Необычайного: прислушивался к ветру, Приглядывался к искрам солнца в струйках Чешуйчатых, ласкающих камыш; Или под тень развесистой ракиты Ложился на песок, и напряженно, Как бы подглядывая чей-то вечно Теряющийся шаг, глядел он На все далекое и близкое, как будто Боялся проглядеть или проспать Неведомое им в природе чудо Или виденье… Сам не понимал он, Что иногда таилось у него В душе болезненной, готовой верить И в красоту, и в бога, и в природу, И в демона. V              В двенадцати верстах От города был монастырь. На берегу Оки стоял он, заслонившись рощей Березовой от столбовой дороги. И летом он ходил туда — молиться. Но что мудреного, что наш мечтатель Любил крутой, высокий берег — вид На луговую сторону реки, Возобновленный, бедный монастырь И те развалины, где находился Великокняжеский когда-то терем. Там, по преданью, жил когда-то Или гостил великий князь Рязанский (Олег, колеблющийся современник Побоища на Куликовом поле). Невзрачен был вид этих теремов Или развалины: то был не замок, И не дворец, а просто дом кирпичный, Без потолка, с обрушенным карнизом И маленькими окнами. (Без окон, С подвальным входом, нижний был этаж). Обломками старинных изразцов И кирпичей засыпанные сени Высокою крапивой заросли, Тогда как на стенах, вверху, ютились Березки и кудрявились кусты… VI Все проходили равнодушно мимо Кирпичных стен неживописной этой Развалины; один Вадим Кирилин Любил там по часам стоять и слушать, Как наверху весенний ветерок, Порхая, шелестил листвой березок, И как там пели птички… Это все Невольно говорило сердцу и уму, Что жизнь и знать не хочет ни о том, Что было, ни о том, что будет. Всю Природу удовлетворяет миг Насущного… Но мы не таковы! Без прошлого и будущего мы Не можем жить, принадлежа всецело Обоим, как растительная жизнь Принадлежит корням, цветочной пыли И завязи плодов. Между грядущим И прошлым мы — таинственная точка, Лучистая, которая нам светит Или назад, или вперед… Кирилин Любил, оглядываясь, рисовать И нашу быль, и наши небылицы: Немудрено, что стоя перед этой Красноречиво-бедной стариной, С ее нерадостно прожитым веком, Мечтал он и, мечтая, домечтался До лихорадочного бреда. Вот как сам Описывал он мне свой странный бред, Наверное прикрашенный его Живой фантазией: VII              «Всю ночь согреться Не мог я; но, ты знаешь, я люблю Простудою лечиться от простуды, Прогулкой от бессонницы; и вот, Не торопясь, дошел я до того Монастыря, где схоронен отец мой И где когда-нибудь меня зароют, И там застал я позднюю обедню, Заупокойную; но я заметил У клироса Метелкина Захара, А где Захар Кузьмич, там не могу я Молиться — сам не знаю почему… Быть может, оттого, что осуждаю, А если осуждаю, то грешу, И этот грех мешает мне молиться. В приделе гроб стоял, и так сквозило Тлетворной сыростью, что вышел я На воздух, — голова кружилась, сердце В виски стучало. Утро было тихо, Тепло и пасмурно… Я был не в духе И тосковал, и даже без причины Готов был плакать… Незаметно, ежась, Я подошел к обломкам, — сам обломок Великого чего-то, может быть, И беспредельного чего-то, — но чего? Не ведаю… И вот невольно стал я Глядеть в окно глухой, кирпичной Развалины, и вдруг передо мной Возник далекий век… В туманном И пыльном полусумраке, в окне Я увидал тесовую кровать Под пестрым пологом; а там, за нею В углу на гвоздике, ручник с каймою Из деревенских кружев. — Протираю Глаза и вижу: как во сне: к окошку Подходит девушка и, пригорюнясь, Одной рукой поддерживает локоть Другой руки; камчатный сарафан Еще не доверху застегнут; видно, Не рано встала, подошла к окошку, Задумалась и молча смотрит вдаль. Уж не княжна ли?.. — думаю. У ней На голове жемчужная повязка И с длинными подвесками сережки Из серебра и бирюзы… Вздохнув, Она меня заметила — и брови Слегка приподнялись, и потемнели Большие, влажно серые глаза; И как-то странно: розовые пятна На молодом лице ей не мешали Казаться страшно бледной». VIII                                                       «Все-то Вдруг замерло во мне, когда она Заговорила… Господи! какой Прерывистый и ласково-плачевный Был это голос: „Мальчик! ты не знаешь, Какая день и ночь змея-тоска Сосет мне сердце! Не котлы кипят Кипучие, — ножи точат булатные… Что будет с Русью?.. Старший брат мой В глухой степи тамбовской в плен к ногайцам Попался и зарезан… Младший брат мой — Дремучими болотами, лесами Куда-то пробирался — и о нем Ни слуху нет, ни духу: или леший Завел его и заморил, иль ночью Русалки утащили в омут темный… Старуха мамка ждет сынка родного Из Золотой Орды, и день и ночь Сидит в лесу на пне и молча Повязанной качает головой, Все что-то шепчет; выплакала очи И помешалась… Мой родной к Мамаю Поехал ублажать его дарами; Жених сбежал в Москву. Что с нами будет? Неужто и взаправду затевает Димитрий Иоаннович — московский Великий князь — недоброе: войну С татарами!.. Как будто есть на свете Такая силища, что одолеет Их полчища несметные. О боже!.. Как глухо все кругом! Как будто Все вымерло… И голод, и пожары, А я все жду — все жду, все жду чего-то Ужасного… все думаю: придут И если не зарежут, свяжут руки И на позор неслыханный меня Сведут на рынок и сорвут с меня Мои одежды, потешаться станут Моим стыдом и ужасом смертельным. Недаром я все ночи напролет Не сплю и вся дрожу, как листик Осиновый… Скажи мне, мальчик, Какие вести ходят? Что пророчит Фома-юродивый?.. Что ж ты молчишь, Мой милый, мой болезный?“» IX                                       «Помутилось В глазах моих; забилось сердце; Я бросился к окну, крапивой руку Обжег и — в ужасе остановился… В окне мерещился какой-то призрак, Закутанный в лохматый саван… Но Ударил колокол, и я очнулся»… ………………………………………………… XI …………………………………………………….. Он стал рассеян и меланхоличен. А меланхолия — болезнь: она Таится в нервах и боится смеха; И если улыбнется, то такой Натянутой улыбкою, что ей Становится неловко. Юность Не церемонится: я стал его Расспрашивать, стал приставать к нему: «Скажи, скажи, здоров ли? Что с тобою? Иль ты опять влюблен в мечту, в царицу Своих воздушных замков?» И однажды, В вечерний час, и на него нашла Минута откровенности. XII                                                         «На днях, — Сказал он, — праздник был в монастыре, И, несмотря на зной, задумал я Идти туда, и там застать обедню, И с вынутой просфорою вернуться К старухе няне; но, как ни спешил я, Порядком запоздал. Застал толпу На паперти и даже на погосте. Чтоб протесниться в церковь, нужно было Толкаться и давить мальчишек. Я Пошел бродить по старому кладбищу; Там видел я, как кое-где, накренясь К сырой земле, подгнившие кресты Линяли; каменные плиты были Покрыты лишаями, желтовато — Оранжевого цвета, или мохом Коричнево-зеленым. Письмена же Славянские, которых уж давно Никто не разбирал, истерты были Ногами и засыпаны землей. Все навело меня на мысль, не здесь ли Покоятся останки той княжны, Которая весной в окошке мне Мерещилась…»                                  Тут мой приятель, помню, Пустился в рассужденья. Повторить Их слово в слово не могу я; но Таков, по крайней мере, был их смысл: «Я знаю, прах ее давно исчез, Рассыпался и с ветром, может быть, Вокруг меня носился вместе с пылью… Так если я спрошу тебя: куда Осел дымок соломинки спаленной, — Ты без труда мне тотчас же ответишь: На камни, на траву, на человека; Но где рассеялось ее сознанье? В какую превратилась пыль — печаль? Или на ком ее осело чувство — Любовь ли, ненависть ли — все равно? Кто скажет? Даже ты не скажешь», — Добавил он наивно. — К нам не шло Ни философствовать, ни задавать Неразрешимые вопросы; мы О них мечтали, и решали их По-своему…                                    «Итак, вообрази, — Он продолжал, — вообрази, что если России и теперь грозят враги, И ежели беда не за горами, То что мудреного, что то же чувство Тревоги и печали, тот же страх За родину проснулся в этой тени, Что веет около развалин — или Вокруг того гнезда родного, где Так безотрадно в страхе и тоске Прошла ее вся молодость?.. Иначе Как это все понять?..» Тут он хотел Еще добавить что-то, ко запнулся, Потупился и покраснел. XIII                                                               «Ага! Я, значит, прав был: ты влюблен В свой глупый бред, в свою больную Фантазию!» — «Фантазия ли это? — Сам рассуди, — воскликнул он, — я шел С кладбища, среди старых теремов Великокняжеских, — и уж хотел я Пройти на ту лужайку, где тютюн Курили кучера и поджидали Своих господ, а возле экипажей Помещичьих разнузданные клячи, Маша хвостами и обороняясь От оводов, щипали мураву И в старых хомутах своих казались Счастливее меня — так благодушно Жевали и оглядывались. Шел я, Задумавшись, и вдруг на перекрестке Двух узеньких тропинок, где цвели Акации, я поневоле дрогнул И стал, как вкопанный. В пяти шагах Передо мной была озарена Сиянием полуденного солнца Красавица. О, никогда еще Глаза мои на свете не видали Такой небесной, чистой красоты! Я ею поражен был, как виденьем — И замер… Девушка была в простом Суконном черном платье; бледный Овал лица ее и белый лоб Был оттенен приподнятой вуалью; Глаза, большие, синие глаза, Задумчиво из-под густых ресниц В молитвенном каком-то настроенье Куда-то вдаль глядели, и в чертах Ее лица, казалось, грусть была Незримая, а пряди пышных Темно-каштановых волос ее вились, И ветерок слегка ласкал их, словно Остерегаясь смять их. Говорят, Мадонна Рафаэля — совершенство; Но совершеннее того, что дал мне бог Увидеть — я не знаю… „Уж не сон ли?“ — Подумал я… И мне хотелось Заговорить; но у меня язык Прилип к гортани…» XIV                                        Вдруг она очнулась И тотчас же заметила меня. Она заметила смешной восторг мой, Мои с таким наивным изумленьем Приподнятые плечи, улыбнулась, Потупилась и, опустивши складки Своей вуали, легкая, как тень, Исчезла за стеной и, может быть, У паперти вошла в толпу. А я? Увы, я, как дурак, на том же месте Стоял, как вкопанный, — был, как в чаду Или в тумане. Мне хотелось плакать, И ликовать, и славить бога. Я все забыл… Когда же спохватился, Уж было поздно. …………………………………………                             Рассеянный, горячий, Весь как в огне, напрасно я искал Глазами образ, или хоть намек На ту, которую я так безбожно, Так глупо прозевал. В коляски, В четырехместные кареты, в дрожки Старинные заглядывал. — Нигде! И так, порывисто дыша, я вышел На пыльную дорогу. Несомненно Своих знакомых я бы не узнал, Когда б их на пути случайно встретил. В моей душе все путалось, все было Восторженно и глухо. Я не шел — Летел, как бы по воздуху, навстречу Таинственной улыбке. Красота Воочию явилась мне, меня Заметила и даже улыбнулась, — Чего ж еще?                          И, знойный весь, к обеду Вернулся я домой и, может быть, Впервые распахнувши душу, молвил: «Есть в мире чудо — и не даром, братцы, Я все искал его — теперь я знаю, Что это чудо — красота».                                        Никто Меня не понял. Только старший брат Пробормотал: «Пожалуйста, любезный, Садись и чепухи не городи»… …………………………………………………. XVI ………………………………………….. «Скажи, куда девалась красота? И если есть она на белом свете, Зачем она скрывается, как клад, Зарытый в землю скрягой? отчего, Куда я ни гляжу, нигде не вижу Божественного образа? Вот вы Влюбляетесь… и знаю я, в кого… И что же?., разве это красота?..» Тут я не вытерпел — спросил Вадима: Ужели он при всем своем блужданье Кругом да около нигде не встретил Той девушки?..                               «Ни разу, — оборвал он, — Нигде, ни разу!.. Не напоминай!..» Смеясь, я заглянул ему в лицо, А он поник и опустил ресницы. Мы помолчали…                                «А княжну я видел, — Вдруг он проговорил, как бы очнувшись, — Ту самую княжну, что, помнишь, Когда я в лихорадочном бреду Стоял перед развалиной и грезил?..» «Неужели?..»                          «Ну да… не наяву, конечно, Во сне… но это было так же ясно, Как наяву. Мне снился, братец мой, Какой-то тихий, летний вечер; далеко Распространялись сумерки; заря Из-за реки румянила туман, И всенощная отошла в монастыре. Монахи вышли в черных клобуках, К ним подкатили тройки, и они В какие-то телеги шумно сели И с колокольчиками укатили… Но хоть они меня и звали, я Остался и в досаде на кого-то Попал на монастырское кладбище. Иду, жду месяца из-за тумана; Но нет ни месяца, ни звезд; одна Вдали лампада светит. Вдруг, направо, От узенькой тропинки, мелким щебнем Посыпанной, я вижу над могилой, Или над черною, разрытой ямой, Поникла девушка. Она стоит Ко мне спиною так, что мне не видно Ее лица; одну ее повязку На голове да косу я заметил, И тотчас же во сне подумал: „Ах, Нельзя ли избежать мне этой встречи!.. Зачем она?“ Я угадал чутьем, Какая это девушка… она — Та самая, которая в бреду Мне грезилась в окно кирпичной Развалины… И странно, почему-то Я и во сне ничуть не сомневался, Что это — не живое существо, Что это — призрак. Сердце у меня, Как говорят, захолонуло; тайный ужас Подсказывал: „Беги, беги, пока Она не обернулась“…                                            Но она Вдруг повернула голову и тихо Проговорила: „Это ты, мой мальчик?“ Я так и замер; слышу в тишине, Уже знакомый мне, певучий голос, И нежно-ласковый, и горький… вижу, Она меня рукою манит и лепечет: „Уж я ждала тебя, ждала, мой милый! И ждать устала!“                                  Я перекрестился. Стою и слушаю:                          „Жених мой пал На Куликовом поле, пал в бою С татарами… вернулся мой отец — И не нашел меня… придут баскаки — И тоже не найдут: я схоронилась, — Да и тебя сумею схоронить…“ От этих слов, признаться, у меня Колючий холод пробежал по телу. А я, как заколдованный, стою И слушаю…                     „Пока жила я, мне любить хотелось. Бог не привел, и злые люди Не захотели… я жила одна У батюшки в высоком терему И ныла сердцем; не с кем было И поделиться мне мятежным горем. И я ушла… и спряталась. Никто И не заметит, как сойдемся Мы в темноте; никто нас не осудит: Ни бог, ни злые люди. Я люблю Тебя, мой ненаглядный, мой желанный… И в тесноте нам сладко будет спать, И до людей нам дела нет. Ты — мой, Навеки мой!..“                           И очутился я От этой страшной девушки так близко, Что я уже не мог не ощущать Ее неровного дыханья на своем Испуганном лице. Она дрожит От радости и страстного порыва, И задыхается и уж не говорит — Бормочет что-то… Серые, большие Ее глаза горят; она руками Охватывает стан мой и влечет В то темное пространство, что зияет У самых наших ног. Я вырываюсь — И не могу освободиться…                                             Няня Услышала мой стон; из коридора Вошла ко мне, перекрестила.                                                          Я Узнал ее не скоро; но очнулся И поднял голову. Вот как я видел Мою княжну».                          «Эх! — выслушав его, Подумал я, — не сочинил ли ты Свой сон? Рассказываешь так красно. Как будто ты и мог припомнить все, Что слышал ты во сне!»                                      Мы помолчали. «Все это пустяки, — сказал я наконец, — Глупейший кошемар! Гроша не стоит В сравненье с тем, что испытал ты, Когда блуждал по нашему уезду». «Неужели, — сказал он, на прощанье Пожав мне руку, — этот глупый сон — Без всякого, без всякого значенья?» «Без всякого», — сказал я и ушел. XVII Смешон мечтатель мой, исколесивший, Быть может, сотни верст, пешком, без денег И без сопутника, с одной надеждой Не нынче-завтра, где-нибудь, случайно Увидеть ту, чья красота глубоко, Как знойный луч, в его проникла сердце. Ведь он пошел на поиски за ней Не для того, чтоб ей в любви признаться, Не для того, чтоб ею обладать, А для того, чтоб видеть — только видеть, И насладиться этим лицезреньем, Как наслаждаются святые старцы Или аскеты, созерцая образ Мадонны — лик небесной красоты, Что озаряет тихим светом их Молитвами прославленную келью, Он верил, что на свете существует Божественная девушка, и верил, Что за ее свободу он готов Идти в огонь и в воду. Стих его, Небрежный и подчас неловкий, стал Певучее, и я, его судья Неопытный и даже, может быть, Пристрастно-невзыскательный, ему Пророчил славу. Что такое слава — Он понимал по-своему. Быть может, Под этим словом мой неисправимый Мечтатель разумел триумф Торквато Или Петрарки… может быть, ему И снился русский Капитолий… ………………………………………….. Будь жив он, как бы изменился он! Из зла и блага, из противоречий Того, чего он ждал и не дождался, Какую б он блистательную соткал Одежду для своей тревожной Музы!.. И эта Муза нам была б родная… Но он не вынес их — противоречий этих… И первый беспощадно нанесенный Удар его мечтательному сердцу Был для него ударом роковым. ……………………………………….. <90-е годы>

Примечания

При жизни Я. П. Полонского было издано несколько сборников его стихотворений и поэм, а также выпущено Собрание сочинений в 4-х томах, Полное собрание сочинений в 10-ти томах и Полное собрание стихотворений в 5-ти томах — последнее прижизненное издание, 1896.

В дореволюционное время неоднократно издавались в основном избранные стихотворения Я. П. Полонского.

Из советских изданий наиболее значительными являются два издания Большой серии «Библиотеки поэта», подготовленные Б. М. Эйхенбаумом, — 1935 и 1954 и два издания Малой серии — 1939 и 1957 — под его же редакцией.

В последние годы предпринято еще два издания избранных стихотворений и поэм: издательством «Художественная литература», 1969 (вступительная статья В. Рождественского) и издательством «Детская литература» в серии «Поэтическая библиотечка школьника», 1977 (составление, предисловие и словарь В. Орлова).

Настоящее издание избранных стихотворений Я. П. Полонского подготовлено на основе изданий Большой серии «Библиотеки поэта» 1935 и 1954 годов. Тексты печатаются по изданию: Я. П. Полонский. Стихотворения. Л., Сов. писатель, 1954 (Библиотека поэта. Большая серия). Отступления оговариваются в примечаниях к отдельным стихотворениям; их тексты даны с соблюдением современной орфографии и пунктуации, незначительные отклонения в знаках препинания допущены лишь в тех случаях, когда они несут особую эмоциональную нагрузку, которой придавал немаловажное значение сам поэт.

Стихотворения расположены в хронологическом порядке. Датировка стихотворений в ряде случаев затруднена, приводимые даты под текстами в угловых < > скобках означают, что они предположительны.

Бэда-проповедник.

Возможно, что прототип стихотворения восходит к реальной личности англо-саксонского монаха-летописца XII–XIII веков Беды Достопочтенного.

«Пришли и стали тени ночи…»

По свидетельству Некрасова, это стихотворение было найдено в бумагах Гоголя, имевшего обыкновение «выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему нравилось…».

Рассказ волн.

Печатается по Полному собранию стихотворений Я. П. Полонского в 5-ти томах, 1896; в дальнейшем ссылка на это издание дается в сокращении — Изд. 1896.

Качка в бурю.

Михайлов Михаил Ларионович (1829–1865) — поэт и переводчик.

Финский берег.

Кублицкий Михаил Егорович (1821–1875) — литератор, журналист, друг детства Полонского.

У Аспазии.

Аспазия — выдающаяся женщина Древней Греции, жена Перикла. Перикл (ок. 490–429 до н. э.) — крупнейший политический деятель, глава Афинского государства.

Холодеющая ночь.

Штакеншнейдер М. Ф. — жена архитектора, А. И. Штакеншнейдера, друг Полонского.

Концерт.

Берлиоз Гектор-Луи (1803–1869) — французский композитор.

Песня.

Гербель Николай Васильевич (1827–1883) — русский поэт, переводчик, литературовед.

«Корабль пошел навстречу темной ночи…»

Наяды — нимфы вод.

Безумие горя.

Стихотворение посвящено памяти Елены Васильевны Полонской, жены поэта, умершей в 1860 году в возрасте 20 лет. Эта трагическое событие отразилось и в ряде других стихотворений, в частности «Я читаю книгу песен…», «Последний вздох».

В альбом К. Ш…

Возможно, что К. Ш… — княгиня Шаховская, с которой был знаком поэт.

Ф. И. Тютчеву.

Известен ответ Тютчева:

Нет боле искр живых на голос твой приветный: Во мне глухая ночь и нет для ней утра! И скоро улетит во мраке незаметный Последний, скудный дым с потухшего костра. Литературный враг.

Печатается по изданию Большой серии «Библиотеки поэта», 1935. Стихотворение связано с фигурой поэта-сатирика Минаева Дмитрия Дмитриевича (1835–1889), часто преследовавшего Полонского своими злыми пародиями и насмешками. В 1866 году, после покушения Каракозова на Александра II, Минаев был арестован и более месяца находился в Петропавловской крепости.

В мае 1867.

Печатается по Изд. 1896.

Влюбленный месяц.

Златковский Михаил Леонтьевич (1836–1904) — литератор.

Зимняя невеста.

Печатается по Изд. 1896.

«Блажен озлобленный поэт…»

Здесь Полонский отталкивается от стихотворения Некрасова «Блажен незлобивый поэт…».

«Казимир Великий».

Гильфердинг Александр Федорович (1831–1872) — русский историк, филолог, фольклорист.

Из Бурдильёна.

Вероятно, малоизвестный английский поэт.

В дурную погоду.

Печатается по Изд. 1896.

В прилив.

Печатается по Изд. 1896.

«В дна, когда над сонным морем…»

Печатается по Изд. 1896.

Диссонанс.

Ада Крастен — псевдоним немецкой поэтессы Христины Вреден (1844–1901).

Письма к музе.

Письмо второе. Печатается по изданию Большой серии «Библиотеки поэта», 1935.

Узница.

Отклик на арест Веры Засулич, покушавшейся на жизнь петербургского градоначальника.

Н. А. Грибоедова.

Грибоедова Нина Александровна (1812–1857) — вдова А. Грибоедова, дочь грузинского поэта А. Чавчавадзе.

Царь-девица.

Печатается по Изд. 1896 Стихотворение, очень высоко ценимое русскими символистами. Загадочный образ Царь-девицы оказался близок философскому символу Мировой Души, Прекрасной Дамы.

Могила в лесу.

Печатается по Изд. 1896.

А. С. Пушкин.

Печатается по Изд. 1896.

«Любя колосьев мягкий шорох…»

Печатается по Изд. 1896.

«С колыбели мы, как дети…»

Печатается по Изд. 1896.

Н. И. Лорану.

Лоран Николай Иванович (1820–1892) — приятель Полонского.

Орел и голубка.

Грот Яков Карлович (1812–1893) — выдающийся филолог и историк.

У двери.

Чехов принял посвящение с глубокой признательностью, заметив (в ответном письме Полонскому), что «оно стоит целой хвалебной критической статьи». В свою очередь Чехов посвятил Полонскому рассказ «Счастье».

Подросла; Стансы; Они; «Детство нежное, пугливое…»; Вечерний звон; Серые годы; Неотвязная; Вдова; Хуторки; Мечтатель <Отрывки из поэмы> — печатаются по Изд. 1896.