Что значит луч

Озарение Саид-Бабы

Вдруг начались серьезные дела. Как бы погасли солнечные пятна. Жизнь, что была, взяла и уплыла, Как облако, немного безвозвратно. На яблоне сидит «павлиний глаз», «Лимонницы» калитку украшают, Мерцая, «адмирал» пустился в пляс… Но бабочки уже не утешают. Горит отдельно эта красота, Отдельно птицы тенькают и вьются. Старик в пенсне кричит: «Я сирота», Смешно кричит, и в зале все смеются. Однажды, сорок лет тому назад, Я тоже был один на целом свете: Проснулся — дом молчит, и дачный сад Молчит, пустой, и в нем сверкает ветер; Мир обезлюдел; никакой мудрец, Я точно знал, не сможет снять проклятье, Пока между деревьев наконец Не замелькало бабушкино платье. Приходит страх, и смысл лишают прав. Недаром в мире пауза повисла Как грустная неправда тех, кто прав, И стрекоза «большое коромысло». В огромном черном городе зимой Метет метель на площади Манежной, И женщина, укрывшись с головой, Лежит без сна в постели белоснежной. Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь, А в воздухе, как дым от сигареты, Соткался знак, что дверь — не там, а здесь В пещеру, где начертаны ответы На все вопросы: о природе зла, Путях добра и сокровенной цели Всего вообще… Серьезные дела! Я ж говорил! А вы: «Мели, Емеля».

Стеклянная дверь, ночь и лес звезд, И просто лес, и море холмов, и просто Море, и — меньше секунды (прост Странный совет) нужно — не девяносто (В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба — В буквах как звездах-снах в небе пустыни. «Птица, кот и собака, — крикнул Саид-Баба, — Вы свободны отныне! Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, — Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, — Вот и дверь, — ахнул он, — если так, может быть — разве нет? — Просто дверью — стеклянной». 2003

Whistle

«Эл» сгорела на солнце и онемела. «Тэ» упала с лестницы и — хана. Буква в данном случае — призрак тела Музыки без музыки, панцирь сна, Как песком, набитый какой-то кашей Из любви, несчастий и похорон. Мы кричим и машем, кричим и машем, И бежим навстречу… но это сон. Сон, как лес, где медленно и лучисто Ходит свет над сбившимися с пути, А неявный смысл и значенье свиста Стерегут оглохшие «Эйч» и «Ти». 2002

«Если слишком долго заглядывать в бездну…»

Если слишком долго заглядывать в бездну, Можно увидеть — фигу, Или фикус в раковине подъезда, Там, где черная плитка, или белая плитка. За огромным окном шитый белыми нитка — Ми (фа-соль) — снег, и дрозд, привыкающий к снежному сдвигу, Как горелая спичка, сидит на щербатой дощечке. Негр внутри телевизора, сбитый зеркальной подсечкой, Отражается в крышке рояля и — в брошке консьержки, читающей книгу. 2002

«— Благодать — не морошка, ее не бывает немножко…»

— Благодать — не морошка, ее не бывает немножко, Отлетела — и нет. А когда отлетит, нас бросает и кружит, как ворох Жухлых листьев… Монах отражался в глазах, как в озерах — Перевернутый свет. Не шагнешь — не поймешь, что к чему под чернильной водою: Торф ли там, или ил. Что ж стоишь, словно ты — новоявленный дедушка Ноя, Юный Мафусаил, И не несколько жалких «ку-ку» и сомнительных «охов», А века и века Будешь зорко бродить по лесам, как писатель Набоков, Разве что без сачка… Мимо бабочек-шахмат, сквозь отсветы, вспышки и блики, Уходя на войну, Заскользить, замечтавшись — о чем? — по-над морем черники, И очнуться в плену. Ведь неважно, кто ты на доске: ферзь, король или пешка — Продырявлен твой щит. Черный поп в клобуке, соловецкий монах-головешка Знал, о чем говорит. 2002

Раньше лучше было…

Какие были времена! Теперь не то — Бен-Ладен, Путин… А раньше — сосны, тишина, «Во всем… дойти до самой сути». С утра по выходным мячи И люди прыгают на пляже, И запах тины и мочи В кабинках и не только даже. В лесу, оправленном в закат (Где комары звенят, зверея), Прекрасные московские евреи О Мандельштаме говорят. 2004

«Белила, простыни… Словом, вокруг зима…»

Белила, простыни… Словом, вокруг зима. Снулое солнце тускло, как бы сквозь воду, В растерянном воздухе, тая, следит с холма За маленьким пешеходом. Все белое-белое… Круглый, как анальгин, Пруд совеет в снегу; в полвысоты кружится — Плавает над дорогой ворон: один в один Длинная брейгелевская птица. Все белое-белое… Лишь человек одет В траур, да брат его в небе темен — Спелись, вернее, скаркались, что этот белый свет Только снаружи бел, а внутри — вероломен. 2004

«Что говорить о прочих, если даже…»

Что говорить о прочих, если даже Мужик не перекрестится, пока Не грянет гром и не пробьет в пейзаже Пробоину размером с мужика. Но иногда (возможно, это сны), Речь, в сущности, о музыке — возможно, Какой-то неземной и невозможной — Случаются включенья тишины. Последняя петарда, свистнув, косо Взмывает в небо — бах! — немая взвесь… И только выпь о четырех колесах Кричит во весь… И что-то есть, по крайней мере, то, Чем дышит летний двор в объятьях ночи: Негадкий смысл, неплоский мир, короче, Надежда — сами знаете, на что… 2004

«Субботний день» Андре Дерена

Если картина — зеркало, это шанс… Стол на боку в обратной перспективе… То, что казалось скукой par excellence, День ото дня кажется все счастливей. То, что казалось мраком, бредом вещей, Гимном унынию, нелепой хвалой укоризне, Стало казаться венцом благородства — вообще, Чудом подлинной жизни. Видимо, дело в серьезности… Время идет Или висит вполводы, как у Робина Крузо, Между домиком шкапа и небом, свободное от Несуразных иллюзий. «Натюрморт съел людей», но Живой, поглядев с высоты, Просто так, не за что-то Возвратил их назад и во мраке зажег, как цветы, Не нарушив субботы. 2004

День прозы

Мама смотрит в шкаф — там ночует свет. Под землей шумит поезд. Время держит речь, но не слышно слов, И тогда — сейчас — что-то происходит. И, вообще, слова — жухлая трава, Мутная река — тонешь. Помнишь солнце, дверь, подоконник, снег, Мама смотрит в шкаф — слов не помнишь. А теперь того, не пойми чего: Рюмки, что твои слезы, Тенькают, лучась — добрый КГБ Отмечает День прозы. Говорят слова — горе не беда, Буквы говорят, звуки… Мама смотрит в шкаф — свет, который там, Освещает ей руки. 2004

«Как в кровати между папой и мамой…»

Как в кровати между папой и мамой Пьешь бессмертие… А, может быть, все мы Просто знали про незнанье Адама, Потому что были ближе к Эдему? С каждым годом жизнь вокруг безадамней, Безэдемней — что же тут удивляться?! Даром что ли там мы все вверх ногами, Как в утробе, чтоб удобней рождаться? Дальше от, но к значительно ближе. Tout le reste, конечно — литература. Может, я еще возьму и увижу Маму, папу, бабушку, бабу Нюру?.. 2004

«В тесноте скрестившихся плоскостей…»

В тесноте скрестившихся плоскостей Луч, как чижик, скачет туда-сюда, Чистый Чехов — вечером из гостей, Утром в гости: пьеса про «нет» и «да», Вдох и выдох… Мир, чей мир не спасти, Ищет мира, лезет лучом в глаза, Окликает, верит в тебя почти Бесконечно — если тебе не за. 2005

«Что такое стихи?…»

Что такое стихи? Гармонь в землянке? Безутешный роман в Париже? Или бабочка на полянке? Бабочка — ближе. 2005

Облако, прошитое пунктиром…

(пять стихотворений из восьмидесятых)

Отражение

Черная голая ветка в оконном стекле. Детский рисунок в альбомчике для рисованья. Рощица. Черные листья на черной земле. Ноющий ветер. Пустая тропинка. Шуршанье. Души, как листья — на память приходит Аид. Осень в Пицунде — на память приходит беседка. Падают звезды, но в пыльном окошке дрожит Центр Москвы, и все та же безлистая ветка. Мальчик c собакой, качели, какой-то старик, Девочка в свитере в сумраке зеленоватом, Тающий шепот, внезапно сорвавшийся в крик, Ванная с ржавой трубой и трехцветным халатом; Хмурый вокзал, почему-то пустое купе, Жуткий сквозняк, неестественно острый и резкий, Чье-то кольцо, проблеснувшее в мокрой толпе, Синий кораблик на серой, как дождь, занавеске. Сон наяву, только явь как бы тоже во сне: Полуразрушенный домик на Старом Арбате, Низкое небо, безлистая ветка в окне, Сумерки. Зеркало. Девочка в ярком халате. 1984

«Она вошла в меня, как лодка входит в гавань…»

Она вошла в меня, как лодка входит в гавань, Когда на море — шторм, на набережной — мрак, И ветер гнет в дугу упрямые агавы И не дает дышать, а сердце бьется так, Как будто вдруг просвет — и страха нет в помине, Как будто вдруг обрыв — и отшагнуть нельзя, Как будто вдруг прыжок — и в ахнувшей долине Стрекочет тишина и облака скользят. 1984

Покров

Сегодня на улице пасмурно и упруго. Ветер воет, как скрипки в концертах Шнитке. Наклоняясь друг к другу, дома ненавидят друг друга, Сыпет мелкий снежок, как в стеклянности той пирамидки Из Гон-Конга — богатство волшебного детства — Впрочем, там он, конечно, был добрый, уютный и чинный, А сегодня — колючий и резкий — смешное наследство Мне досталось от мальчика-Луковки и Буратино. Только вдруг оказалось, что в этой секущей завесе Есть заветная щель, сквозь которую можно обратно В тот удавшийся мир, в этот поезд с пейзажика Гессе, Где все так же безоблачно, нежно, легко и понятно. Но как только открылось, что это и вправду возможно, В тот же миг это стало беспомощно и безответно — Пробираться вперед — иногда до отчаянья сложно, Но стремиться назад — это, кажется, вовсе запретно. Утешитель-огонь, так нестрашно пылавший когда-то, Так свободно и просто сжигавший пустые тревоги, Замерцал, как церковная свечечка в «таинстве брата», Вспыхнул в самом конце сокровенной дороги. А ведь только Ему и открыты надежды и сроки, Облетающий лес и над полем плывущие птицы, Только Он и способен спасти, превратив одиноких В нераздельных, а значит заставить пробиться Счастье, построить такое пространство, Где бы наши слова в замечательно-слаженном жесте Стали больше, чем нашими — огненный праздник шаманства, Превращающий тайное в явное страстного «вместе». Дело даже не в том, что в пощечинах хлесткого ветра Больше веры и прочности, больше покоя и смысла, Чем в учебнике Эккерсли, в обществе Фриды и Педро Под тактичным присмотром любезного мистера Пристли, Просто вдруг для меня это облако вьюжного сора, Грязноватой крупы, бесновато кружащей над нами, Стало призрачно-ясным подобьем того омофора, Что блаженный Андрей на молитве увидел во храме; Просто вдруг этот вой, эти свисты, гуденья и стоны Стали странно созвучны безмолвью застывшей поляны, На которой святой в глубине сотворенной иконы Обнимает весь мир и целует ужасные раны. Так что хныкать — грешно, тосковать и печалиться — стыдно, Колкой вьюгой земля до последнего будет богата; Дева держит покров — и под сжатыми веками видно: Тихо падает снег, но совсем не такой, как когда-то. 1984

Пустота

Между той нелепой, которую мы ведем, И другой, счастливой, которую мы теряем — Вертикальное облако, Головокружительно полый объем, Равный мере беспамятства, Которое верхним краем Чуть касается темени, а нижним — самого дна Сердца, вросшего в пятки; мы словно висим над бездной, Ухватившись за воздух; за нами стоит тишина Неподвижно, как лестница в хлопнувшей пасти подъезда. Что заботит притихших воров, разучившихся красть, И с тоски возмечтавших теперь о любви и покое? — Как войти в пустоту? Как ее обмануть? Как упасть, Не сломав головы? — если, вправду, возможно такое. 1987

«Даже эти шаги, даже эти следы на паласе…»

Даже эти шаги, даже эти следы на паласе, Даже этот пейзаж с набегающим березняком, Все, что было и будет, стояло тогда на террасе В треугольниках солнца, трепещущих под потолком. Человек в канотье с чемоданом в пустынном отеле, Оглянувшийся на неожиданный окрик портье, Потому что портье примерещилась кровь на постели И лежащий ничком этот самый субъект в канотье. Или дама в машине, закуривающая сигарету, Наклонившись к тому, кто, умолкнув, сидит за рулем; Чуть подавшись назад и направо, навстречу ответу; Сигаретный дымок, как крыло, у него за плечом. Но потом все уходит, и только в бревенчатом доме Белокурая девочка с чайным подносом в руках, В белом платьице, с бантом, помедлив в кухонном проеме, Выплывает к гостям с пирогом в именинных свечах. Но и это уходит, лишь кружатся белые мухи, И старик-лесовик, помолясь, раскрывает уста, Чтобы кротко и просто поведать землянам о Духе, От которого радость, сияние и теплота. В этих нежных волнах золотистого и голубого Ни террас, ни машин, ни раскуриваемых сигарет; Дверь сама открывается настежь в клубящийся свет… Страшно: падая в небо, не вспомнить заветное слово. 1987

Если свет — тьма…

(семь стихотворений 1994–2001)

Одуванчик

Жизнь моя в столбе бесплотной пыли, В облаке, расплывшемся от слез, В зеркале, которое разбили, А оно очнулось и срослось. В комнате, как в солнечном осколке Озера, сверкающего сквозь Листья и ослепшие иголки, Пляшут пряди солнечных волос; Рыбаки спускаются по склону По траве, блестящей от росы; Папа говорит по телефону, Обреченно глядя на часы. Даже в зимней обморочной давке, В стеклах между варежек и шуб Тонкие секунды, как булавки, Падают, не разжимая губ; Но не зря в серебряном конверте Нас бесстрашно держат на весу — Как от ветра, спрятавшись от смерти, Одуванчик светится в лесу. 1994

«Слова стоят, как стулья на песке…»

Слова стоят, как стулья на песке. В просветах между ними видно море, И тишина висит на волоске На волосок от гибели, в зазоре Зари, в пробеле воздуха, в пустом Приделе на потрескавшемся фото, На небе, перечеркнутом крестом Пушистыми следами самолета И наведенной радуги; прилив Шуршит волной, серебряной с изнанки, И мальчик в туго стянутой ушанке Сквозь снегопад у дома на Таганке, Не отрываясь, смотрит в объектив, Как в форточку в пространство пустоты, Где прыгают бессолнечные спицы, Как в зеркало, где — против всех традиций Магического знанья — если ты Не призрак — ни пропасть, ни отразиться. 1998

Обещание

Агент, убитый в телефонной будке, Встает с колен в гостинице во Львове. Луна в окне желтеет в промежутке Между стеклом и пойманным на слове Пространством, обещавшим всем, кто в нем Смотрел с холма на медленную воду Сквозь зелень сада — там теперь у входа Дежурит ангел с пламенным мечом Вращающимся; пламя, ударяясь О пустоту (сосну давно сожгли), Рассыпавшись на искры, рикошетом Уходит на террасу, притворяясь Лучом, застрявшим в зеркале, букетом Иван-да-марьи в солнечной пыли… 1998

«Мне хочется срифмовать…»

Мне хочется срифмовать «Искусство» и «чувство», Вообще-то, Это диагноз, это — Как бахнуть из пистолета В Музу И ахнуть Где-то По ту сторону добра и зла, Вернее — по эту. Поэту (За такие дела И отношенье к предмету, Как он бы сказал, любви) Не заслужить пиетета Со стороны букета В стеклянном кубике света С бабочкой визави. 2000

«Мама под снегом ведет ненормальную дочь…»

Мама под снегом ведет ненормальную дочь. Это нормально; земля обрастает сугробами; Дом вверх ногами висит в опрокинутом небе — Кто-то расчистил каток; сны, мешаясь со злобами — Любит-не любит? — положены всякому дневи; Случай гадает, не зная: помочь-не помочь? Голос бормочет: «Заря новой жизни», «побег В царство свободы», «мужайтесь», «да будут отложены Все попеченья житейские», «верьте», «терпите»… Время стоит у окна и в слезах, завороженно (Каждый нежданно-негаданно в центре событий Собственной жизни, как минимум) смотрит на снег. 2000

Знамя

Встреча за закрытыми глазами С чем-то, что из рук Вон, шурша и хлопая, как знамя, Падает на луг. То ли память, то ли вечер, то ли Невечерний свет Меркнет перед тем, что поневоле Значит этот бред. Знаменосец знаменует страсть Даже мертвый, сшибленный, как кегля; Знамя мнется и струится, медля Сдуться и упасть. Не вздыхать бы, рея, в тишине Знамени над лицами слепыми, Если бы не собственное имя На его усталом полотне. 2001

«В траве, в костре июня, у торца…»

В траве, в костре июня, у торца Шестнадцатиэтажного дворца, Споткнувшись о натянутое время, В зеленом круглом мире, где пришлось — Приходится-придется, глядя сквозь Танцующую солнечную темень Туда, где только музыка, без слов, И мелкий дождь, как стрелки без часов, Среди стволов стрекочет наудачу (В душе у грибника то вскрик, то всхлип: Нет, гриб — нет, лист — нет, гриб — нет, лист — нет, гриб), За полчаса до выезда на дачу — Все собрано, но ты еще в Москве — Над мальчиком — что тот грибник — к траве Склонившимся над смятой пачкой «Dunhill» И собственным беспамятством, в аду, В Москве и в опечатанном саду Стоит стихотворение, как ангел. 2001

Не в этом дело…

«Больше чем, меньше чем, больше…»

Больше чем, меньше чем, больше Снега, ветра, вечера, жизни За окном — взгляд на окно снизу Сквозь летящий снег, через толщу Жизни — что здесь такого: Снег на мокрой варежке, ветер… К новой жизни будьте готовы! — В распахнувшемся — ах! — свете. 2006

«За окном зима, а пахнет летом…»

… нет… Пушки За окном зима, а пахнет летом, Просто потому что потеплело, А не то чтоб что-нибудь — не в этом Дело. Ветер, ветер что твое сирокко, Только не такой сухой и страшный. То, что ты как ты немеешь сбоку, Может быть неважно. В темноте поблескивают дужки, Тонкие как весть, Будто то, чего… (короче, Пушкин), Есть. 2006

«Как кто убил?.. Из книжки лился свет…»

Как кто убил?.. Из книжки лился свет Взамен того, убавленного на ночь За шторами… И смех, и грех, и бред… Вы и убили-с, Родион Романыч… Переморгнешь — и на древесном срезе Дрожат лучи, Как в «Зеркале», где Бах и Перголези, Блестят ключи В руке того, который (верь, не верь) — Кому? когда? за что? — никто не знает Поставлен отпирать — и отпирает (!?) Тугую дверь. 2005

«Пустота как присутствие, дырка как мир наяву…»

Пустота как присутствие, дырка как мир наяву, «Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был» Превращают дорогу в дорогу, траву в траву, Небо в небо. Заполошная мошка, влетевшая с ветром в глаз, На дороге у поля, заросшего васильками («Наклонись, отведи веко и поморгай семь раз»), Что-то знает о маме. В перепутанном времени брешь как просвет Между здесь и сейчас — бой с тенью Между полем и небом, где все кроме «нет» Не имеет значенья. 2005, август

На появление в доме южно-американского попугая

Посвящается людям-попугаям

Гайана — это просто гул, Тут главное — другое дело: Что он поел, попил, зевнул, И комната зазеленела; Что шею вытянул, повис Вниз головой, слетел, поднялся, Моргнул, веревочку погрыз, Нахохлился и почесался. Короче так: где были мы И наш всепобедивший холдинг, Когда из изумрудной тьмы Он крылья направлял на полдень? Сейчас, конечно, все не то, Но было бы еще нетее, Когда б ни Горовиц, Кокто… И, кстати, тут в одном музее (Сначала я подумал — сон) По комнате кружил заморский Половозрелый амазон: Большой и мудрый Пятигорский. Ты не один, мой добрый смех В зеленых бриджах, желтой шапке, На свете, круглом как орех В прекрасной лапке. 2006

Пинг-понг

Женщина выходит из подъезда Прямо в сон (в каком-то смысле вещий) Мальчика, от страха — больше-меньше — Верящего в солнечные вещи. Ведь, по слухам, свет не в беспорядке Падает, а как бы в форме храма Или леса (это по догадке Мальчика) — и тот, и этот самый. Отчего же остается только Страх и все, а солнечные вещи Прячутся, как счет у — сколько, сколько? — Запыхавшихся на «больше-меньше»? 2005

Гражданская лирика

Après nous le déluge…

маркиза д е Помпаду

Зачем нам, товарищ начальник, Вся эта унылая чушь? Ведь даже у бабы-на-чайник В глазах: после нас хоть déluge. А было, недолго, но было: Каких-нибудь пару недель И вправду чего-то сквозило Сквозь ту диковатую Ель. Едва, но маячило все же, Пока не сработалось в нуль И не загудело похоже На этот маркизин буль-буль. 2005

«Сквозь белый день цветные пятна, где…»

Памяти пятидесятых

Сквозь белый день цветные пятна, где — Казалось люди, оказалось время — Со всеми вместе в снежной чехарде, Тогда — почти, сейчас — совсем со всеми… Сквозь черное июльское окно Лос-Анджелес светился как в кино; Гостиница переливалась ало, Дымилась сигарета, и вино Мерцало. Любовь, надежда, нежность, страсть и страх, Как Бим и Бом, сражались с темнотою, Той, где отель, и той, где снежный прах, Но комната уже была пустою. Немного мелодраматично, но Тут ничего поправить не дано, Молитвенными не прожечь словами Разворошенный этот неуют, И только слезы что-то могут тут И там, как в настоящей мелодраме. 2006

«Конечно, плохо, даже очень, но…»

Конечно, плохо, даже очень, но В лесу, где листья падают на дно; В троллейбусе, где, как птенцы на ветке, Сидят уютный старичок в беретке И девочка в уродливом пальто, Которая — ты точно знаешь, что — Лет через двадцать-тридцать — вспоминая Вот это время (в перспективе «то»), Кому-то, хмыкнув, скажет: «Смех! Тогда я Носила это жуткое пальто И ничего — носила и носила…» И некто спросит: «Сколько тебе было?» И женщина, прикинув, скажет: «Шесть»… Бессмыслица, но в этом что-то есть. 2006

«Там, где стоят слова, там непонятно как…»

Там, где стоят слова, там непонятно как — Не верят, потому что слишком верят — Фотограф с палочкой, прекрасный как монах На фоне гор, сидит на фоне сквера. Фотограф с палочкой и мальчик Мир Ресниц, И что-то вроде райского осколка В луче, стрельнувшем между половиц В cчастливую еловую иголку. И этот луч как будто значил, что Нам всем — всем: маме, папе, бабе Ане — Отпущено лет, минимум, по сто, А, оказалось, это не про то. Лучи, иголки, дачное лото Сошлись в пролете, недоступном глазу, На глубине, где даже Ив Кусто, Пока был жив, не побывал ни разу. 2006

«В такой — какой? — то влажной, то сухой…»

В такой — какой? — то влажной, то сухой Траве-листве на бледно-сером фоне Небес, колонн, ступеней, на газоне Стоит безносый пионер-герой. Акива Моисеич Розенблат, Начитанный декан второго меда, Вообще решил, что это Андромеда, И Анненского вспомнил невпопад. Мол, как сказал поэт в порядке бреда, Вон там по мне тоскует Андромеда. — Гуд бай, Ильич, большой тебе привет, — Профессор раскудахтался глумливо, — Не умерла традиция… Акива, Ты настоящий врач! Живи сто лет. 2007

Весна в Михайловском

Д.

Мы внесли вещи, сняли плащи, а в лесу клйщи, в смысле, клещи. Им, клещам, впору эта пора — вроде как Тура вместо Торб. Дятел в прозрачных соснах летал, празднично-мрачный, как Ганнибал, сел на верхушку, стукнул и стих — Пушкин-Кукушкин пишет свой стих. 2007

«— Каждый день — подарок, — сказал Бабкен…»

Бабкену Ару тюнян

— Каждый день — подарок, — сказал Бабкен Не свои слова, но в устах Бабкена Их смиренный смысл задышал, как пена В полосе прибоя, и не погас. 2007

Карельская элегия

Тридцать лет не был. Приехал — дождь. Все ржаво, серо. На причале в рифму кричат: «Подождь, Кинь спички, Серый!» А приятель (выпил? характер — дрянь?), На ходу вправляя в штаны рубаху, Тоже на всю пристань пуляет: «Сань, Пошел ты на х..!» Все похоже: проза (слова), стихи (Валуны и вереск, мошка и шхеры, Комары и сосны, цветные мхи, Серый). Просто тот, кто раньше глазел на бой Солнца с Оле-Лукойе, Не был только и ровно собой, Как вот этот, какой я. 2007

Дом отдыха 70-х

Статуи, беседки, тишина. Все, включая тишину, немножко Развалилось… В парке дотемна Взрослые гуляют по дорожкам. Фонари желтеют сквозь листву. Ленин, Сталин, Господи помилуй! Жизнь, как в школе, жмется к большинству, В большинстве, как водится, немилому. Брежнев, Каплер, комнатный балет Смыслов и непрожитого воздуха… Вот и получается, что нет Ничего прекрасней дома отдыха. 2007

«Преподаешь английский — свет на ключ…»

Преподаешь английский — свет на ключ Закрыт, но вдруг взрывается, как будто Аплодисмен-(качается каюта) — Тами; мартышка прыгает, как луч. Цирк на гастролях; дрессировщик с чаш — (Качает) — кой эспрессо и галетой Сидит в рубашке с воротом апаш На палубе под куполом из света. Прозрачная качается каюта, Лучи и тени ходят по стене… Чем неслучайней наши объясне — (Держись!) — ния, тем гаже почему-то. 2007

Эта пьеса

По телевизору показывали, Как человек в котелке, Вор, Влезает в дом, Как он думал, Пустой, А там — хозяйка. И она — Вероятно, это было хорошо сыграно — Влюбляется в вора, То есть, Вскоре после их нечаянного знакомства — Начинает смотреть на него Особенным образом: Без водевильной плотоядности, Но так, что даже я, восьмилетний, Догадался, Что эта женщина в сарафане, С голыми плечами, Нежной шеей И немножко глупыми кудряшками Хочет, чтобы этот мужчина с усами Поцеловал ее, Помог ей выбраться из сарафана и… Тут мое воображенье буксовало, Но я отчетливо помню, Что «особенные» взоры актрисы Сулили «неизъяснимы наслажденья», Причем Не столько вору, Сколько — вот именно — мне. Не исключено, что, Согласно авторскому замыслу, Вор должен был Сначала попасть в дом, Потом — в женщину, Потом — через женщину — Провалиться в самого себя, И затем самоликвидироваться Как вор, А, скорее всего, вообще, Потому что никем другим Он быть не мог, А проваливаться дальше — Во всяком случае, внутри этой пьесы — Было некуда. 2009

Первая правда

Из заросшей музыкой, как мхом, Первой правды (небо, окна, стены) Не видны ни куст, ни стол, ни дом — Только освещенный угол сцены. Это не премьера, не прогон — Просто репетиция, когда и Цвет не различает цвета, звон Сам, где он, звонит, не понимая; Ритм не держит ритм — и только страх, Не смущаясь немотою зала, В белых электрических лучах Впечатляет с самого начала. 2008

Одесса-63

О.Д

На солнечном пляже…

А. Вертинский

Как добрые ложки (а ну эти злобные вилки!) И чуткие стражи, Пузатые бабушки чинно сидят на подстилке На солнечном пляже. Сверкает вода, изумрудная и золотая, И парус, как лучик, Пузатые бабушки смотрят, от нежности тая, На внуков и внучек… Недавно приятель сказал мне в одном разговоре, Нескладном немножко, Что время из всех, так сказать, категорий Уж точно не ложка И даже не вилка; пространство добрей и круглее — Садишься в двуколку (Ну, в поезд) — раз-два и вернулся! Вот пляж, вот аллеи… А толку? 2008

«Жизнь конечна или бесконечна?…»

Жизнь конечна или бесконечна? Мы привыкли, что рассвет — заря И закат — заря, неправда вечна, Что неправда, честно говоря. 2009

«It's a nice, warm evening, — сказал Бернард…»

It's a nice, warm evening, — сказал Бернард Хартли Питеру Вайни. Автобус уехал; мы остались у входа в парк В отсветах тайны. Описания бессмысленны — даже стручков Акации, даже ступеней В бликах, даже сучков И задоринок, света и тени. Это поразительные места: Море, сосны… That was the last bus home… Деталь пуста — Вывернись наизнанку, пока не поздно. 2009

«Noblesse oblige. Старик совсем облез…»

Noblesse oblige. Старик совсем облез. Чуть что — прыг-скок — и убегает в лес Сидеть на пне, гудеть-бубнить ab ovo: Разве мальчик в Останкине летом… И прочее… То забывая слово, То вспоминая… А то летит на велике без рук, Шурша, за кругом нарезает круг, То забыва… то вспоминая слово, То бабочку раздавит, то грибы… Эх, Брэдбери бы на него и Чжоу Чжуана бы. Вот возвратился б он на свой чердак, А там не так, вернее, слишком так, Как есть — и все бы вдруг распалось, Скажу ль, с очей упала б пелена, И забыва б уже не отличалось От вспомина. 2008