В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником.

Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. «Мало ли что, — думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, — мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то».

Гроссмейстер сразу понял, что его узнали, и с тоской смирился: двух партий по крайней мере не избежать. Он тоже сразу узнал тип этого человека.

Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей.

Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил:

— В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ?

— Да, пожалуй, — пробормотал гроссмейстер.

Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено «Г.О.».

— Левая, — сказал гроссмейстер и чуть поморщился, вообразив удары этих кулаков, левого или правого.

Ему достались белые.

— Время-то надо убить, правда? В дороге шахматы — милое дело, — добродушно приговаривал Г.О., расставляя фигуры.

Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось.

Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри занудливой жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.

— «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…» — на той же ноте тянул Г.О.

Чикин считал, что его собака еврейка. Он нашел ее в одном из дворов ночью, когда на машине-кране приехал за контейнерами с мусором. Чикин сразу признал в невысокой черной суке еврейку. И та тоже не отрицала. Он тихонько позвал:

— Сарра!

Сука кинулась к нему, завиляла хвостом, приластилась к ноге.

Город спал. В большом доме напротив горело только одно окно. Чикин ударил собаку носком ботинка, она взвыла. Когда же Чикин пошел к кабине, собака кинулась к нему.

Чикин хотел еще раз ударить, но не стал:

— Ты что? Со мной, что ли, хочешь? Думаешь, буду тебя куриными косточками кормить?

Собака подняла голову, тоненько поскуливала.

— Эх ты, еврейская твоя душа. Ее бьют, а она, видишь ли, целоваться лезет. На груди у ей — рыжая, иудейская звезда, понятно, — и решительно открыл дверцу машины, — прыгай, жидовочка.

Собака послушно и как-то умело вспрыгнула в кабину. Чикин выжал педаль.

«Значит, так, — подумал он неопределенно. — Значит, получается, прилепилась. Ладно, в конце концов, чего?» — обращался он неизвестно к кому.

Дома Сарра быстро обежала чикинскую квартиру, больше всего ей понравилось в кухне.

— Квартирка небольшая, — вводил ее в курс Чикин, — сервант, диван и прочее — это мы имеем — раз, ковер во всю стену — два. А ты, наверно, думала — у меня три комнаты? Нет. И жены тоже нету. Была, да отвалила, ушла по семейным обстоятельствам. Кстати, мы с ней нерасписанные жили. Клава, Клавка, ну, в общем, это тебе понятно? Не так чтобы раскрасавица была какая, но сказать ей «здравствуй» вполне можно. У нее девочка еще от раньшего… А я не возражал. И по первости созвучно жили. — Чикин вздохнул. — Клавка и готовить могла: пироги разные с капустой или с грибами. Это у ней наследственное. Летом в Клавкину деревню вместе ездили, там и девочка с бабкой да с дедкой проживала. А теперь я тут абсолютно сам, и в свете прожитых с ней годов Клавка мне в рожу плюнула. Вот так. Ты думаешь, я это вконец забыл? Ну чего уставилась, чего?!

Собака открыла рот, часто задышала красным языком.

— А! Пить, что ли?

Чикин достал блюдце, налил воду. Собака жадно стала лакать. Он налил ей еще.

— Завтра тебя к той помойке свезу и выкину.

Но не свез. Со смущенной улыбкой он утром вывел ее гулять. Двор не сразу привык к редкому собачьему имени.

— Чикин, — говорили ему во дворе, — ты как-то не так собачку назвал.

— Это почему?

— Не подходит. Назвал бы как-нибудь Чернушкой, или Чернявой, или Цыганочкой.

Чикин убрал улыбку, ушел в строгость:

— Кто запретит? Какой такой закон? А потом, она и есть Сарра… Поглядите — глаза желтые, с песочком, — и к собаке: — Сарра!

Собака тотчас подбежала. Ни на кого не оглядываясь, они пошли в подъезд, к лифту.

Сарра теперь всегда ездила с ним в машине на работу. И это были счастливые собачьи часы. Но в выходные дни Чикина Сарра могла бы запалить черным огнем, засыпать пеплом свою приблудную голову.

Чикин поздно поднимался. Долго завтракал, обильно накладывал в тарелку и для Сарры.

Но сука не ела. Молча лежала под столом.

— Трудная судьба вашей нации, — рассуждал Чикин, — очень даже паскудная. Взять даже, к примеру, Гитлера. Хотя, говорят, при нем строили прекраснейшие дороги. Автострады. Рассказывали мне: до сих пор те дороги живут. А у нас что? Каждый год ремонт. Только положат асфальт, опять ломают. Нет, нам до ихней аккуратности — еще пилить и пилить… Чего делаешь, Саррочка? — Он заглядывал под стол. — Не унывай, чума ты окоченелая. Сейчас станем с тобой кровь разгонять.

Чикин шел к динамику, включал его на полную мощность. Потом открывал шифоньер, снимал с крюка толстый ремень с медной пряжкой.

— Сарра, — звал он, — выходи. Чего уж там? Надо творить искупление вашей нации, будем вам делать аминь. Сарра, кому сказал?! Не разжигай меня. — И тяжелел голосом. — Какие тебе еще приглашения?

Лез под стол и за шерсть на загривке вытаскивал дрожащую собаку.

— Какой у вас язык — юдиш, да? Давай, разговаривай, — и не сильно опускал ремень. Потом размахивался, бил крепче. Собака от каждого удара вздрагивала, закрывала лапами морду.

«До чего ваша нация мудрая, — удивлялся Чикин. — Голову беречь надо до последнего. Тут весь наш разум».

— Говори! Говори! Говори!.. Говори!

Бил долго, но все-таки не в полную силу. Сарра не причитала, но и не огрызалась. И Чикин внутренне ею гордился: «Это верно — нельзя нам терять оптимизму».

Вечером он сажал суку рядом с собой на стул смотреть телевизор. Они смотрели все подряд: экономические передачи, про компьютеры, футбольные матчи, «Спокойной ночи, малыши» и обязательно программу «Время».

Чикин обращал внимание Сарры на события в Израиле и Палестине.

— Вон чего ваши творят… Ты их одобряешь? — и вздыхал. — Не можем мы, люди, мирно жить, чтоб сажать деревья, цветы, осуществлять природу… Да, шероховато еще живем, как в грозу… Сарра, ты, кстати, на меня зла не держи, — и повернул он голову к неподвижно сидящей суке.

Под утро ему случилась памятная надвижка во сне… Как он еще пацаном бежит полем — потому что собачка потерялась. День жаркий. Он ясно видит все кругом: и сильно поднявшуюся озимую пшеницу, впереди на дороге бабку в белом платочке, а чуть дальше — перелесок, за ним, он знает, пойдет фиолетовое люпиновое поле, и будут к речке спускаться луга.

Когда он у перелеска нагнал бабку и та оглянулась — он удивился, что сразу не узнал: ведь это его, родная бабка. Она держала в руке ветки березы и красный клевер.

— Ты куда? — спросил взрослым голосом Чикин. Он как-то непонятно был и теперешним, и тем, давним, пацаном с пыльными босыми ногами.

— А к Троице, в Сапуновку, — и махнула букетом. — Пошли со мной.

И поразился он свету, исходившему от бабкиного лица. Она, будто поняв, засмущалась:

— Вот видишь, иду, душа поднялась против грехов, взыграла от щедрот, — и протянула ему руку. А он спрятал свою за спину. — Не пойдешь, что ли, со мной? Тогда, Колька, лети домой, чего-то корову вздуло, дак ты матери помоги.

— Не…

Он уж и забыл про бабку, бегал как обмороченный среди сосен и сцепившихся елей с березами, ползал в кустах малины, пропадал в зарослях иван-чая.

— Не хитри, вылезай, — уговаривал собаку Чикин, — все одно, найду.

Но в нем поднималась тревога, которая никак не унималась. На опушке, рядом с большой сосной, повалился лицом в траву, в нос ароматно ударил дух красноватых цветочков. Над ним жарко загудели потревоженные шмели и пчелы, затабунилась мошкара, и он сразу вспомнил этот дух, как бабка поклала такие же цветки — богородскую траву — в гроб умершему своему мужу. А дед Григорий лежал — лицо плоское, как доска, совсем непохожий, с бумажным венчиком на лбу, и обложенный полевыми цветами, да сочно — живым еловым лапником…

Чикин озлился. Не пацан, а опять в своем теперешнем виде, он крикнул:

— Сарра, домой, кому сказал, домой!

Было уже совсем темно. И что-то в нем подломилось, подступила к горлу сушь, невозможно стало ему оставаться, ноги сами оторвались от земли, его рвануло вверх, в небо, мелко простроченное звездами. И там он увидел Сарру очень близко над собой. Ее глаза с желтым песочком светились, как горестные еврейские звезды.

— Сарра! — взвыл Чикин и резко понял, что она летела к своему иудейскому Богу, молить за весь еврейский род и еще почему-то за него, Чикина. Да ведь и он хотел того же: на нем сразу оказался длинный розовый плащ из полиэтилена. Глаза Сарры вроде совсем приблизились, он даже протянул руку, чтобы схватить ее за шиворот, распахнул плащ, чтобы спрятать собачку, и закричал чего-то спасительное на непонятном ему самому языке. От этого своего крика и проснулся. Долго лежал не шевелясь, потом тихонько позвал:

— Сарра!

Не одеваясь, в трусах, Чикин встал, заглянул под стол, пошел на кухню, в ванную и даже в уборной поглядел и в стенном шкафу — собаки нигде не было. Чикин подошел к входной двери, открыл ее, посмотрел: может, забыл впустить. Куда же она утекла? — не выходило у него из головы. И вдруг дернуло морозцем по сердцу, захолодело во рту — он подумал, даже увидел, как его Сарру, вместе с другими собаками, дюжие парни пихали в крытый кузов машины. И он понимал, для чего они это делают.

Отец называл ее Марианной, дед — Марьей, мать — Мариной, а бабка — Марьяной или Яной. Так и жила она с разными именами. В младенчестве была веселой, пухлой девочкой. Потом, когда выросла и смотрела на детские фотографии, не могла понять, куда все делось, почему распрямились и потемнели волосы и как толстый краснощекий ребенок превратился в худенькую девушку с продолговатым лицом и длинным, начинавшимся сразу у лба, безо всякой переносицы, носом. Нос был самой выдающейся чертой ее лица — настоящий еврейский нос, по которому можно было без ошибки определить, что скрывается в ее паспорте под словом «русская». Это «русская» не было полной неправдой. Наверное, если б можно было написать «русская еврейка» или «еврейская русская» — она бы так и сделала, но, когда пришлось выбирать, выбрал за нее дед, и она не стала ему перечить.

Дед ее был поэтом. Его стихи печатали во всех учебниках «Родная речь», и миллионы детей от Чопа до Чукотки легко заучивали их наизусть. На эти стихи пела песни большая страна, и хлебосольный дедов дом в Переделкине на них существовал и принимал гостей. Гости сытно ели, пили коньяк и водку, поднимали тосты за хозяина и хозяйку, и поэт приводил в гостиную маленькую Марью. Не смущаясь незнакомых людей, она танцевала летку-енку и раскланивалась, как настоящая актриса, когда ей хлопали.

А Марианна в этом веселом доме не бывала никогда. Марианна жила в маленькой комнате в коммунальной квартире в заводском районе на окраине Москвы, где ее беззлобно звали жидовкой, а ее отца чуть позлее жидом, и только мать, молчаливую, болезненную женщину, никак не звали. Сначала Марианна не понимала, почему ее называют пархатой, а когда подросла и пожаловалась отцу, он ответил, что она должна быть выше несчастных, забитых жизнью людей, которые повторяют чужие глупости и сами не знают, что говорят.

— А почему мы не можем жить у бабушки и дедушки?

— Потому что они не могли простить твою маму за то, что она полюбила еврея, — произнес он, сжимая губы.

— Но ведь ты хороший. Почему тебя не простили?

— Это я не простил, — сказал он, выпрямившись.

— А почему? — У нее слишком затянулся возраст, когда дети спрашивают «почему».

— Потому что они-то как раз знают, что говорят. И их прощать нельзя.

Он разговаривал с ней как со взрослой, и ей это нравилось, но то, о чем он говорил, было печальным и не совсем понятным.

— Значит, это плохо — быть евреями? Давай ими не будем, — предложила она легко.

— Нет, это очень хорошо — быть евреями, — возразил он упрямо. — Евреи — талантливые и умные люди, и у них есть своя родина, куда мы скоро уедем и где никто не посмеет нас оскорблять.

Марианна закрывала глаза и представляла себе далекую теплую страну, которая воевала с окружающими ее злыми соседями, как если бы тоже находилась в большой коммунальной квартире. Ей хотелось рассказать о ней и ее победах и похвастаться перед толстыми, дразнившими ее детьми, но отец велел молчать, не отвечать на оскорбления и хранить как тайну, которую ей одной доверял.

Год спустя они действительно уехали, однако не в Израиль, а в новосибирский Академгородок, где отцу предложили жилье и работу. Городок был еще маленький — посреди леса стояли новые, только что построенные дома, воздух был глубоким и чистым, на улицах пели птицы, и Марианна сразу же здесь все полюбила. Квартиры в городке давали в зависимости от научного звания. Кандидатам наук — двухкомнатные, докторам — трехкомнатные, а академикам — коттеджи. Здесь отцу не мешали защитить диссертацию, сначала одну, а потом другую, никто не произносил слово «жид», а если бы произнес, то от такого человека все отвернулись бы и никогда не подали ему руки.

Они жили хорошо и счастливо, городок рос, и Марианна росла вместе с ним, ей нравилась ее школа, и на каникулы она все реже ездила в Москву, а потом и вовсе стала ее забывать; ей казалось, что она всю жизнь прожила в Сибири среди больших и добрых людей и не уедет отсюда никогда. Она была очень близка с отцом, доверяла ему самое сокровенное и деликатное, что обыкновенно девочки ее возраста могут рассказать лишь матери, и отец думал, что она его тоже во всем поймет. Однажды, когда Марианне исполнилось четырнадцать лет, он спросил, как она отнесется к тому, чтобы пойти с ним в гости.

— К кому?

— К одному маленькому мальчику и его маме.

— Какому мальчику?

— Твоему младшему брату.

До нее не сразу дошло, что он имеет в виду, а потом сделалось нестерпимо стыдно. Так стыдно, что она едва не задохнулась и почувствовала, как краснеет всем телом, и бросилась бежать, только бы никогда больше не слышать этого ласкового обманчивого голоса. Горе ее было не просто велико, но ужасно, безутешно, и, сколько ни пытался отец с ней объясниться, она не сказала ему ни слова.

Через месяц они уехали с матерью в Москву и поселились в писательском доме напротив Третьяковской галереи, где у деда была городская квартира. Привыкала Марианна к Москве тяжело. Все друзья, подружки, все ее счастье осталось в Академгородке, но как ни тосковала она о нем, даже мысли туда вернуться не было, и, когда звонил отец, к телефону она не подходила и презирала мать за то, что та была готова примириться с мужем.

— Так живут очень многие, — говорила мать бесстрастно. — Ты думаешь, Марина, твой дедушка…

Но Марианна ее не слушала и старалась как можно реже оставаться с ней вдвоем. По выходным дням она уезжала в Переделкино. Там ничего не изменилось — так же собирались бородатые и безбородые люди, постаревшие и молодые, пили водку, много курили, ругали евреев и славили поэта, однако теперь, слушая эти разговоры, Марианна испытывала в душе не страх или неприязнь, но какое-то новое, мстительное чувство. Было ли оно направлено против предавшего ее отца или это был голос русской крови, она не знала, но пыталась разобраться и понять, правду ли говорил отец, что евреев боятся лишь мелкие, завистливые люди.

— Дед, а почему вы так не любите евреев? — спросила она однажды.

— Потому что они приносят зло.

— Мой отец — не злой человек, — сказала она тихо.

— Можно быть лично добрым и творить злую волю.

— Значит, я тоже хочу принести зло?

— Ты нет.

— Почему? Я еврейка, — возразила она.

— Ты русская, Маша, и про отца своего забудь.

— Посмотри на мой нос, дед. И спроси у своих друзей, что они про меня думают, как жалеют тебя, что у тебя такое несчастье, и терпят меня в этом доме только ради тебя, — говорила она, повышая голос, и дед опускал голову и не возражал, потому что она говорила правду. Но то, что он любит ее такую, какая она есть, примиряло ее с ним и утешало. Она понимала, что ничего подобного тому, что услышала от отца, от деда не услышит, и была благодарна за то, что деньги, которые каждый месяц приходили из Сибири, он отсылал обратно.

В десятом классе Марианна стала готовиться к экзаменам в институт. В частной группе их было шесть девочек; они приходили к преподавательнице в воскресенье утром, рассаживались в большой комнате по креслам и на диван и занимались по пять-шесть часов, а потом расходились, но не все вместе, а поодиночке, чтобы никто в большом академическом доме не узнал, что профессор подрабатывает репетиторством. За занятия платили немалые деньги, и бабушка, все такая же ухоженная и моложавая, как будто застывшая в своем возрасте, возмущалась тем, что профессорша берет слишком дорого и, поджав губы, смотрела на деда.

Но Марианне нравились эти занятия. Преподавательница относилась к ней очень внимательно, выделяла ее, хвалила сочинения, и часто Марианна ловила на себе завистливые взгляды девочек, с которыми ей предстояло вместе поступать. Порой ей даже казалось, что с красивых девичьих губ готовы сорваться те же слова, что она слышала в тушинском детстве. Но это не оскорбляло, не пугало ее, а заставляло стараться писать еще лучше назло зависти и неприязни, и она снова ощущала себя еврейкой и понимала, что избранность, ум и способности есть не награда, а испытание, которое посылается человеку.

Она часто говорила об этом с Юлией Николаевной и последней уходила из массивного профессорского дома на Ленинском проспекте. Юлия казалась ей идеалом женщины. Она рассказывала своей ученице про запрещенных писателей, давала неопубликованные или очень редкие книги стихов, Марианна читала их запоем и твердила наизусть строчки, которые не входили ни в школьную, ни в университетскую программы. Она жадно все впитывала, запоминала, стремительно взрослела и начинала понимать, что ее знаменитый дед пишет плохие стихи, в которых нет ни ума, ни чувства, а только ловкость, но, когда однажды сказала об этом Юлии Николаевне, та покачала головой:

— У него были хорошие стихи. Но потом с ним что-то случилось. Он очень несчастлив.

— Мой дед? — переспросила Марианна удивленно.

«А интересно, еврейка она или нет?» — размышляла Марианна по дороге домой, однако спросить об этом стеснялась, так же как стеснялась спросить, почему у этой обаятельной, красивой женщины нет мужа, детей, и не тоскливо ли ей жить одной среди тысяч книг, и не страшно ли ей быть такой умной?

В свои неполные семнадцать лет Марианна была красивой, сформировавшейся девушкой, ей хотелось любви, но любить было некого. Она не видела равного себе, томилась, иногда хандрила, пробовала сама писать стихи и ужасалась тому, что у нее выходит.

В конце зимы в их группу пришел мальчик. У него были большие серые глаза, и сам он был большой и крепкий, каких она помнила по Сибири, — может быть, поэтому он ей и понравился. Он говорил не очень ловко, часто делал ошибки, девочки из группы над ним подсмеивались, и Марианна чувствовала за него ту же обиду, что и за себя.

На весенние каникулы всей группой они поехали в подмосковный дом отдыха, и Юлия Николаевна попросила Марианну позаниматься с мальчиком дополнительно. В пустынном холле Марианна рассказывала ему про литературные жанры, а потом они встали за шторой и целовались так долго, что на следующий день у Марианны опухли губы. Ей было наплевать, заметят это или нет девочки, но мысль, что Юлия Николаевна обо всем догадалась и специально попросила ее помочь Павлу, неприятно поразила ее. Марианна перестала с ней общаться, отвечала на вопросы нехотя и уходила с занятий первой. А Юлия Николаевна все поняла и не обижалась, Марианне было бы легче, если б она обиделась.

Она проводила с Павлом почти все свободное время, часто они бывали одни в большой пустынной квартире в Лаврушинском переулке; иногда на них почти не оставалось одежды, но последнюю границу в отношениях между собой они не переступали. Марианна знала, что многие из ее сверстниц уже давно ее перешли, не стесняясь, обсуждали своих любовников и вели им счет. Они смотрели на целомудренную еврейскую деву свысока, однако какое-то чувство говорило ей, что позволенное им невозможно для нее и она обязана себя блюсти. Никто ей этого никогда не внушал, но незваная мысль поднималась из глубины подсознания, Марианна противилась ей, бунтовала, изнемогала в этой борьбе, мучилась сама и мучила Павла, доводя его и себя до исступления, а оставаясь одна, много плакала и плохо спала. Она была убеждена, что он найдет себе более сговорчивую и простую девушку, и заранее ему мстила, потом жалела его, делалась ласковой и после этого снова становилась холодной. Так продолжалось весь светлый, ясный июнь, когда они бродили ночами по летней Москве, целовались до одурения во дворах и расходились по домам под утро, уставшие, но не насытившиеся друг другом.

По мере того как приближались вступительные экзамены, маета нарастала. Марианна забросила занятия — видеть Юлию Николаевну с ее проникновенными, сочувствующими взглядами и нервничающих, точно обезумевших от волнения девочек из группы, которые твердили, что ничего не знают, и жадно заглядывали в глаза преподавательницы с немым вопросом, не поможет ли она им, не подскажет или не намекнет ли заранее, какая будет тема сочинения, хотя с самого начала Юлия Николаевна сказала, что никаких тем она не знает и помогать никому не станет, — видеть все это Марианна больше не могла. Павлик ходил смурной, он боялся сочинения больше всех и хуже всего был к нему готов, и его унылый вид наводил Марианну на мысли о том, что он недостаточно ее любит и просто пытается использовать. Верить в это не хотелось. Марианна вспоминала его руки, губы, и голос рассудка угасал.

Накануне экзамена ей позвонила Юлия Николаевна:

— Перечитай Гоголя. Только прошу, никому ни слова.

Наутро объявили тему по «Мертвым душам». Марианна писала, легко и быстро скользя ручкой по проштампованным листкам бумаги. Впереди нее через два стола сидел Павел. Она видела его большую спину с круглыми плечами, потемневшие от пота подмышки, стриженый затылок, ей казалось, что она чувствует его запах, и на душе у нее было снова все то томительное беспокойство, которое выгнало ее когда-то из Сибири. Глаза слипались, она выпадала из реальности и снова переживала прошедшую ночь, а потом возвращалась в большую аудиторию с исписанными столами, где сидела уже не девушка, но женщина. Если бы кто-нибудь сказал ей, что свою первую любовную ночь она будет перемежать разговорами о Чичикове, она сочла бы это горькой насмешкой — добро бы еще Онегиным или Печориным, но пошлый русский шулер стоял у изголовья того ложа, на котором Марианна потеряла еврейское девство, и она боялась, что он будет сопровождать ее всю жизнь.

Павел писал не оглядываясь, перенося на белые листы те слова, что она ему надиктовывала ночью между поцелуями, в огромной аудитории кроме него парней почти не было, он притягивал взгляды, и чувство отвращения к экзамену, к высоким аспиранткам, которые ходили между рядами и, как надзирательницы в женской тюрьме, следили за абитуриентами, к самим абитуриентам и их волнению и старательности, было таким же невыносимым, как стихи деда и тосты в его честь, как запах пота и дезодоранта, как пошлое признание отца в том, что у него есть другая семья, как едва заметная улыбка на губах умной Юлии Николаевны, жадность бабушки и жалкость матери. Не помня себя, желая эту пошлость стряхнуть, Марианна встала и быстрыми, легкими шагами вышла из аудитории с сочинением в руках. Ей вслед удивленно смотрели и что-то кричали и показывали руками, как будто она была глухонемая, две аспирантки в летних платьях. Она оглянулась — никто не вышел за ней из аудитории, только несколько сотен утомленных родителей бродили вокруг здания университета. Они бросились к Марианне и стали спрашивать, какие были темы, но она досадливо их оттолкнула и быстро пошла по улице.

Вечером ей позвонила Юлия Николаевна.

— Я от тебя этого не ожидала. Обыкновенный бабский каприз! — сказала она раздраженно. — Проверять таким способом чувства любимого жестоко. Ты думала, он за тобой побежит?

Марианна молчала.

— Помочь я тебе ничем не могу. Лучше б ты написала на двойку.

— Мне не нужна ваша помощь, — сказала Марианна тихо.

— Ты говорила ему тему?

— А вы как будто не знали, что скажу?

— Ему это не слишком помогло, — сказала Юлия Николаевна язвительно. — Если б его сочинение проверяла не я… Я думала, ты умнее. Захочешь наследующий год поступать — звони. Или просто звони. Я тебе всегда буду рада.

«Женщина — это что-то вроде поэзии, которая должна быть глуповата, — сказала Марианна, глядя на себя в зеркало, и счастливо засмеялась. — А я глуповата». И подумала, что Юлия Николаевна ей просто позавидовала, потому что сама бы так никогда не смогла. Теоретизировать — сколько угодно, а уйти оттуда — никогда, хотя давно знала, что уйти — надо. И эта мысль наполнила ее душу такой радостью, что даже Павлик куда-то провалился, и, когда он позвонил ей, не иначе как с подачи Юлии Николаевны позвонил, она рассмеялась и сказала, что отпускает его, желает хорошо учиться, быть счастливым и более настойчивым с девочками.

— Что? — спросил он растерянно.

— Ничего, Павлуша, ничего.

Иосиф Михайлович Ц., скрипач из оркестра Большого театра, поведал мне когда-то забавную историю, за долгие годы она почему-то не выветрилась из моей памяти, и вот теперь я решил, в свою очередь, поведать ее вам.

В оркестре Большого театра у Иосифа Михайловича был не то чтобы друг — друзей у него не было, — скорее приятель, а может, нечто среднее между приятелем и знакомым, тоже скрипач, звали его Марк Александрович Зак. В тридцатые годы он был уже не молод, а в оркестре Большого служил с царских времен.

Марку Александровичу однажды пришла на ум прихоть получить жалованье золотым слитком. Это было еще до Германской войны — читатель знает, верно, что были такие удивительные времена, когда жалованье выдавали либо ассигнациями, либо золотыми червонцами и серебром, а кто хотел, мог получать и слитками золота. «Малый» слиток весил около трех фунтов. Был он продолговатый, по форме похожий на гроб без крышки, и лежал в хорошеньком сафьяновом чехольчике. Кто знает, может, чехольчиком Марк Александрович по молодости и соблазнился?

Однако слиток этот доставил Марку Александровичу множество хлопот, особенно при советской власти, когда горожан загнали в коммунальные квартиры. Среди соседей по коммунальным квартирам были и такие, которые всей душой откликнулись на ленинский призыв «грабь награбленное», а награбленным они считали все, что принадлежит другому, и, конечно, не церемонились с чужими комнатами и чужой собственностью. «Чужим они, о Лада, немногое считают!» — сказал замечательный поэт Алексей Константинович Толстой. Словом, с тех пор, как в комнату Марка Александровича влезли соседи и, к счастью, не нашли заветного слитка, он, уходя, не оставлял его дома, а всегда держал при себе в кармане.

Разразилась война, и Большой театр эвакуировали в Куйбышев, который Марк Александрович называл Самарой — и не только по привычке. Он откуда-то знал, что Валерьяна Куйбышева, офицерского сынка, исключили из кадетского корпуса за неуспеваемость, а Марк Александрович терпеть не мог лодырей. Он, мальчик из бедной еврейской семьи, не был баловнем судьбы и все, чего он достиг, было достигнуто упорным трудом. Не говоря уже о том, что пришлось креститься — иначе были закрыты пути. Не хватало ему теперь называть Самару фамилией какого-то лоботряса!

Оркестрантов поместили в общежитии сельскохозяйственного техникума и, конечно, не в отдельных комнатах. Марк Александрович жаловался Иосифу Михайловичу и другим товарищам по оркестру, как много хлопот доставляет ему слиток, и каждого умолял ничего никому не говорить про его заботу. И весь театр вплоть до осветителей и капельдинеров знал, разумеется, о злосчастном слитке. Некоторые его укоряли, что он трясется над своим сокровищем, а мог бы не голодать, да и другим помочь. Марку Александровичу и самому являлась такая мысль. Но как подступиться к делу?

Слиток свой Марк Александрович и в Куйбышеве носил в кармане. Однажды, устроившись орлом на рундуке в общественной уборной, он ухитрился уронить свой слиток в очко. Проклятый слиток незаметно выполз из кармана и упал именно туда! Почему бы ему не упасть рядом? Так нет!.. Подробностей о том, как Марк Александрович вызволял его, рассказывать не буду. Скажу только: ему повезло, что дело было зимой, в лютые морозы… Но, так или иначе, после этого случая весь город знал, что у старого московского еврея, скрипача из Большого театра, есть слиток золота в сафьяновом чехольчике.

Теперь Марк Александрович стал носить свой слиток в скрипичном футляре вместе со скрипкой, а ложась спать, клал его под подушку или под матрас. В общем, в Куйбышеве быть обладателем золотого слитка оказалось ничуть не менее хлопотно, чем в Москве. В конце концов чехольчик обтерхался, побелел на сгибах, утратил свою первоначальную привлекательность, а все равно еще годился, чтобы им иногда полюбоваться.

Однажды Марк Александрович проснулся ночью и не обнаружил на месте своей скрипки. С футляром, разумеется. Он машинально сунул руку под подушку — чехольчик со слитком был на месте. Это было самое страшное переживание в его жизни. Он после говорил, что в ту ночь был близок к смерти. Скрипку его утром кто-то из оркестрантов нашел под лестницей. Охотились явно за слитком, а не за скрипкой. Скрипка, между прочим, была очень ценная, работы тирольца Якоба Штайнера, если вам что-то говорит это имя.

После этого Иосиф Михайлович сжалился над Марком Александровичем и дал ему добрый совет:

— Идет война, пожертвуй свой слиток на строительство танка! По крайней мере, перестанешь о нем думать.

Марк Александрович так и поступил. Не откладывая дела, он написал заявление в двух экземплярах на имя первого секретаря Куйбышевского обкома: «У меня есть слиток золота, заработанный честным трудом еще при старом режиме. Поскольку идет война с фашистом, прошу принять мой скромный слиток на строительство танка. В просьбе моей прошу не отказать. Скрипач Большого академического театра Марк Александрович Зак». И ниже: «Слиток золота весом 2 фун. 89 зол. 24 доли принял…» Тут на обоих экземплярах предстояло расписаться первому секретарю.

Взяв с собой Иосифа Михайловича и еще одного товарища по оркестру, Марк Александрович отправился в обком. Охранники не хотели их пускать, но находчивый Иосиф Михайлович объявил голосом диктора Левитана:

— Дело государственной важности!

Удивленные охранники без лишних разговоров провели их к Самому. Там Марк Александрович в присутствии двух свидетелей сдал ему под расписку свой слиток. Нет, не то чтобы он не доверял столь большому человеку, но… так лучше. Правда, чехольчик Марк Александрович оставил себе, пожалел отдавать вместе со слитком — уж больно красивый был чехольчик! Да и то сказать — на что им сдался чехольчик?

Словно гром прогремел с ясного неба — Марк Александрович в одночасье стал знаменитым. Про его подвиг написали все газеты страны, протрубили все репродукторы… Это бы еще куда ни шло — но ему прислал благодарственное письмо сам товарищ Сталин! Письмо, конечно, было написано на машинке, но подпись от руки! К нему повалил народ, и все просили показать письмо, Марк Александрович показывал и каждому ненавязчиво пояснял:

— Подпись, между прочим, от руки…

Марку Александровичу дали УДП — «Усиленный дополнительный паек», который в народе называли «Умрешь днем позже». Что ж, письмо было легче хранить, чем слиток, а УДП все же лучше, чем ничего. Письмо не помещалось в чехольчике, и он, скрепя сердце, сложил его. Так письмо заняло место золота. Но доставать его приходилось так часто, что в конце концов оно вместе с конвертом истрепалось чуть ли не до состояния вехотки, хотя конверт был из плотной светло-коричневой бумаги, да и само письмо было написано на хорошей бумаге. Когда общественный интерес к письму ослабел, Марк Александрович стал хранить его в скрипичном футляре рядом со скрипкой, где еще недавно хранил золотой слиток.

После войны в Большом театре, уже снова в Москве, возобновили довоенное правило — каждый музыкант должен был проходить конкурс на замещение занимаемой должности. В конкурсе могли участвовать и музыканты со стороны. Большой театр взволнованно гудел. Все боялись этого конкурса как огня — вдруг не пройдешь? Что тогда делать, чем кормить семью, и вообще?..

Марк Александрович тоже боялся конкурса, хотя у него и не было семьи. Но когда он с трепетом явился на конкурс, ему любезно объяснили, что он как особо заслуженный ветеран Большого театра от конкурса освобождается. Выходит, все-таки не зря он в свое время взял жалованье золотым слитком! И не зря последовал мудрому совету Иосифа Михайловича! Ведь в результате он получил охранную грамоту!

Бог не оставил своей заботой и мудрого Иосифа Михайловича — он спокойно прошел конкурс. Когда гроза миновала, а миновала она, к счастью, почти всех, оркестранты решили отметить благополучный исход дела. Отмечали на своем рабочем месте — в оркестровой яме. Было тепло на душе, все любили друг друга. Непьющий Марк Александрович как-то незаметно для самого себя перебрал и слегка осоловел. Возвращаясь домой в своем привычном, таком уютном троллейбусе, он задремал, а когда открыл глаза, скрипки у него на коленях не было.

Сейчас ученые времена, все кругом говорят «депрессия», а тогда говорили попросту «тоска» или «черная тоска». Это самая черная тоска сдавила Марку Александровичу сердце и уже не отпускала ни на минуту. Ему выдали какую-то казенную фабричную скрипку. Нельзя сказать, чтобы скрипка была плохая, из имевшегося запаса ему выбрали лучшую, но… да что там говорить! Ребенку же ясно: жизнь кончена!

Переходя улицу, Марк Александрович не сторонился едущих на него машин, за что выслушивал щедрые матюги, а то и недовольство его национальностью — в самой грубой форме, разумеется. Ни машины, ни матюги, ни даже недовольство национальностью не производили на него никакого впечатления. Подходя к любимому Большому, он, естественно, помнил, что театр красив, но уже ничего не чувствовал, глядя на него. И красота и все прочее — это было в другой жизни. Он почти перестал есть. Зачем есть, если жизнь кончилась?

Дня через два или три после утраты скрипки он пришел со службы в свою коммунальную конуру и, как обычно в эти дни, не раздеваясь лег на продавленный диван. В дверь постучали.

— Войдите! — слабым голосом откликнулся он. У него не было даже сил встать и подойти к двери.

Вошла соседка, добродушная рыхлая женщина. В руках у нее был скрипичный футляр. Марк Александрович вздрогнул. Любящая мать вряд ли лучше помнит лицо своего дорогого ребенка, чем помнил Марк Александрович этот обшарпанный, видавший виды футляр. Он вскочил, как юноша.

— Вот, — сказала соседка, протягивая ему футляр, — вашу скрипку подбросили.

— Как подбросили? — изумленно спросил Марк Александрович, принимая футляр. Он сразу почувствовал, что футляр не пустой.

— Как обычно, — ответила соседка, — положили под дверь. Они всегда так подбрасывают, если в почтовый ящик не лезет.

Тем временем Марк Александрович открыл футляр и убедился, что скрипка и даже чехольчик из-под слитка на месте. Он зарыдал и осыпал поцелуями лицо доброй женщины. Она испуганно высвободилась из его объятий и поспешно удалилась.

После ее ухода Марк Александрович все-таки полюбопытствовал, на месте ли письмо от товарища Сталина. Письмо было на месте.

Да, какие были времена — даже среди жуликов попадались порядочные люди!.. Впрочем, «порядочные люди», скорее всего, просто побоялись ссориться с товарищем Сталиным…

Так или иначе, охранная грамота продолжала действовать.

Все считали его неудачником. Даже фамилия у него была какая-то легкомысленная — Головкер. Такая фамилия полагается невзрачному близорукому человеку, склонному к рефлексии. Головкер был именно таким человеком.

В школе его умудрились просто не заметить. Учителя на родительских собраниях говорили только про отличников и двоечников. Среднему школьнику, вроде Головкера, уделялось не больше минуты.

В самодеятельности Головкер не участвовал. Рисовать и стихи писать не умел. Даже читал стихи, как говорится, без выражения.

Уроков физкультуры не посещал. Был освобожден из-за плоскостопия. Что такое плоскостопие — загадка. Я думаю — всего лишь повод не заниматься физкультурой.

Учитель пения говорил ему:

— Голоса у тебя нет. И души вроде бы тоже нет.

Учитель скорбно приподнимал брови и заканчивал:

— Чем ты поешь, Головкер?..

Общественной работой Головкер не занимался. В театр ходить не любил. На пионерских собраниях Головкера спрашивали:

— Чем ты увлекаешься? Чему уделяешь свободное время? Может, ты что-нибудь коллекционируешь, Головкер?

— Да, — вяло отвечал Головкер.

— Что?

— Да так.

— Что именно?

— Деньги.

— Ты копишь деньги?

— Ну.

— Зачем?

— То есть как зачем? Хочу купить.

— Что?

— Так, одну вещь.

— Какую? Ответь. Коллектив тебя спрашивает.

— Зимнее пальто, — отвечал Головкер…

Закончив школу, Головкер поступил в институт. Тогда считалось, что это — единственная дорога в жизни. Конкурс почти везде был огромный. Головкер поступил осмотрительно. Подал документы туда, где конкурса фактически не было. Конкретно — в санитарно-гигиенический институт.

Там он проучился шесть лет. Причем так же, как в школе, остался незамеченным. В самодеятельности не участвовал. Провокационных вопросов лекторам не задавал. Девушек избегал. Вина не пил. К спорту был равнодушен.

Когда Головкер женился, все были поражены. Уж очень мало выделялся Головкер, чтобы стать для кого-то единственным и незаменимым. Казалось, Головкер не может быть предметом выбора. Не может стать объектом предпочтения. У Головкера совершенно не было индивидуальных качеств.

И все-таки он женился. Лиза Маковская была его абсолютной противоположностью. Она была рыжая, дерзкая и привлекательная. Она курила, сквернословила и пела в факультетском джазе. Вокруг нее постоянно толпились спортивные, хорошо одетые молодые люди.

Все ухаживали за Лизой. Замуж она так и не вышла. А на пятом курсе родила ребенка. Девочка была похожа на маму. А также на заместителя комсорга по идеологии.

Короче, Лиза превратилась в женщину трудной судьбы. Высказывалась цинично и раздраженно. К двадцати пяти годам успела разочароваться в жизни.

И тут появился Головкер. Молчаливый, застенчивый. Приносил ей не цветы, а овощи и фрукты для ребенка. Влечения своего не проявлял. Мелкие домашние поручения выполнял безукоризненно.

Как-то они пили чай с мармеладом. Девочка спала за ширмой. Головкер встал. Лиза говорит:

— Интродукция затянулась. Мы должны переспать или расстаться.

— С удовольствием, — ответил Головкер, — только в другой раз. Я могу остаться в пятницу. Или в субботу.

— Нет, сегодня, — раздражительно выговорила Лиза, — я этого хочу.

— Я тоже, — просто ответил Головкер.

И затем:

— Останусь, если вы добавите мне рубль на такси. С возвратом, разумеется…

Так они стали мужем и женой. Муж был инспектором-гигиенистом в управлении столовых. Жена, отдав ребенка в детский сад, поступила на фабрику. Работала там в местной амбулатории. А потом начались скандалы. Причем без всяких оснований. Просто Головкер был доволен жизнью, а Лиза нет.

Головкер приобрел в рассрочку цветной телевизор и шкаф. Купил в зоомагазине аквариум. Стал задумываться о кооперативе. Лиза в ответ на это говорила:

Зачем? Что это меняет?

И дальше:

— Неужели это все? Ведь годы-то идут…

Лиза, что называется, задумывалась о жизни. Прерывая стирку или откладывая шитье, говорила:

— Ради чего все это? Ну хорошо, съем я еще две тысячи пирожных. Изношу двенадцать пар сапог. Съезжу в Прибалтику раз десять…

Головкер не задумывался о таких серьезных вещах. Он спрашивал: «Чем тебя не устраивает Прибалтика?» Он вообще не думал. Он просто жил и все.

Лишь однажды Головкер погрузился в раздумье. Это продолжалось больше сорока минут. Затем он сказал:

— Лиза, послушай. Когда я был студентом первого курса, Дима Фогель написал эпиграмму: «У Головкера Боба попа втрое шире лба!» Ты слышишь? Я тогда обиделся, а сейчас подумал — все нормально. Попа и должна быть шире лба. Причем как раз втрое, я специально измерял…

— И ты, — спросила Лиза, — пять лет об этом думал?

— Нет, это только сегодня пришло мне в голову…

Через год Лиза его презирала. Через три года — возненавидела.

Головкер это чувствовал. Старался не раздражать ее. Вечерами смотрел телевизор. Или помогал соседу чинить «Жигули».

Спали они вместе редко. Каждый раз это была ее неожиданная причуда.

Заканчивалось все слезами.

А потом началась эмиграция. Сначала это касалось только посторонних. Потом начали уезжать знакомые. Чуть позже — сослуживцы и друзья.

Евреи, что называется, подняли головы. Вполголоса беседовали между собой. Шелестели листками папиросной бумаги.

В их среде циркулировали какие-то особые документы. Распространялась какая-то внутренняя информация. У них возникли какие-то свои дела.

И тут Головкер неожиданно преобразился. Сначала он небрежно заявил:

— Давай уедем.

Потом заговорил на эту тему более серьезно. Приводил какие-то доводы. Цитировал письма какого-то Габи.

Лиза сказала:

— Я не поеду. Здесь мама. В смысле — ее могила. Здесь все самое дорогое. Здесь Эрмитаж…

— В котором ты не была лет десять.

— Да, но я могу пойти туда в ближайшую субботу… И наконец — я русская! Ты понимаешь — русская!

— С этого бы и начинала, — реагировал Головкер и обиженно замолчал. Как будто заставил жену сознаться в преступлении.

И вот Головкер уехал. Его отъезд, как это чаще всего бывает, слегка напоминал развод.

Эмиграция выявила странную особенность. А может быть, закономерность. Развестись люди почему-то не могли. Разъехаться по двум квартирам было трудно. А вот по разным странам — легче.

Поэтому в эмиграции так много одиноких. Причем как мужчин, так и женщин. В зависимости от того, кто был инициатором развода.

Три месяца Головкер жил в Италии. Затем переехал в Соединенные Штаты.

В Америке он неожиданно пришелся ко двору. На родине особенно ценились полоумные герои и беспутные таланты. В Америке — добросовестные налогоплательщики и честные трудящиеся. Головкер пошел на курсы английского языка. Научился водить машину. Работал массажистом, курьером, сторожем. Год прослужил в кар-сервисе. Ухаживал за кроликами на ферме. Подметал на специальной машине территорию аэропорта.

Сначала Головкер купил медальон на такси. Потом участок земли на реке Делавер. Еще через год — по внутренней цене — собственную квартиру на Леффертс-бульваре.

Такси он сдал в аренду. Землю перепродал. Часть денег положил на срочный вклад. На оставшиеся четырнадцать тысяч купил долю в ресторане «Али-Баба».

Жил он в хорошем районе. Костюмы покупал у Блюмингдейла. Ездил в «олдсмобиле-ридженси».

По отношению к женщинам Головкер вел себя любезно. Приглашал их в хорошие, недорогие рестораны. Дарил им галантерею и косметику. Причем событий не форсировал.

Американок Головкер уважал и стеснялся. Предпочитал соотечественниц без детей. О женитьбе не думал.

Три раза он побывал в Европе. Один раз в Израиле. Дважды в Канаде.

Он продавал дома, квартиры, земельные участки. Дела у него шли замечательно. Он был прирожденным торговым агентом. Представителем чужих интересов. То есть человеком без индивидуальности. Недаром существует такой короткий анекдот. Некто звонит торговому агенту и спрашивает: «Вы любите Брамса?»…

При этом Головкер был одновременно услужлив и наделен чувством собственного достоинства. Сочетание редкое.

С Лизой он не переписывался. Слишком уж трудно было писать из одного мира — в другой. С одной планеты — на другую.

Но он помогал ей и дочке. Сначала отправлял посылки. Впоследствии ограничивался денежными переводами.

Это было нормально. Ведь они развелись. А дочка, та вообще была приемная.

Хотя ее как раз Головкер вспоминал. Например, как он зашнуровывает крошечные ботинки. Или застегивает ускользающие пуговицы на лифчике. И еще — как он легонько встряхивает девочку, поправляя рейтузы.

Лизу он не вспоминал. Она превратилась в какую-то невидимую инстанцию. Во что-то существенное, но безликое. В своего рода налоговое управление.

А потом неожиданно все изменилось. У Головкера возникла прямо-таки навязчивая идея. Причем не исподволь, а сразу. В один прекрасный день. Головкер даже помнил, когда именно это случилось. Между часом и двумя семнадцатого августа восемьдесят шестого года.

Головкер ехал на машине в офис. Только что завершилась выгодная операция. Комиссионные составили двенадцать тысяч.

Автомобиль легко скользил по гудронированному шоссе. Головкер был в светло-зеленом фланелевом костюме. В левой руке его дымилась сигарета «Кент».

И вдруг он увидел себя чужими глазами. Это бывает. А именно: глазами своей бывшей жены. Вот мчится за рулем собственного автомобиля процветающий бизнесмен Головкер. Совесть его чиста, бумажник набит деньгами. В уютной конторе его ждет миловидная секретарша. Здоровье у него великолепное. Гемоглобин? Он даже не знает, что это такое. У него все хорошо. Гладкая от лосьона кожа. Дорогие ботинки не жмут. И вот Лиза смотрит на этого человека. И думает: какое сокровище я потеряла!

Так и появилась у Головкера навязчивая идея. А именно: он должен встретиться с женой. Она поймет и убедится. А он только спросит: «Ну как?» — и все. И больше ни единого слова… «Ну как?..»

Головкер представлял себе момент возвращения. Вот он прилетает. Едет в гостиницу. Берет напрокат машину. Меняет по курсу тысячу долларов. А может быть — две. Или три. Потом звонит ей: «Лиза? Это я… Что значит — кто? Теперь узнала?.. Да, проездом. Я, откровенно говоря, довольно-таки бизи… Хотя сегодня, в общем, фри… Извини, что перехожу на английский…»

Они сидят в хорошем ресторане. Головкер заказывает. Лизе — дичь. Себе что-нибудь легкое. Немного спаржи, мусс… Коньяк? Предпочитаю «Кордон бле». Армянский? Ну, давайте…

Головкер провожает Лизу домой. Выходит из машины. Распахивает дверцу. «Ну, прощай». И затем: «Ах да, тут сувениры».

Головкер протягивает Лизе сапфировое ожерелье. «Ведь это твой камень». Затем — пластиковый мешок с голубой канадской дубленкой. Учебный компьютер для Оли. Пакет с шерстяными вещами. Две пары сапог.

Затем он мягко спрашивает:

— Могу я оставить тебе немного денег? Буквально — полторы-две тысячи. Чисто символически…

Он мягко и настойчиво протягивает ей конверт.

Она:

— Зайдешь?

— Прости, у меня завтра утром деловое свидание. Подумываю о скромной концессии. Что-нибудь типа хлопка. А может, займусь электроникой. Меня интересует рынок.

Лиза:

— Рынок? Некрасовский или Кузнечный?

Головкер улыбается:

— Я говорю о рынке сбыта…

Вечером Лиза сидит у него в гостинице. Головкер снимает трубку:

— Шампанского.

Затем:

— Ты полистай журналы, я должен сделать несколько звонков. Хелло, мистер Беляефф! Головкер спикинг. Представитель «Дорал эдженси»…

Шампанское выпито. Лиза спрашивает:

— Мне остаться?

Он — мягко:

— Не стоит. В этой пуританской стране…

Лиза перебивает его:

— Ты меня больше не любишь?

Головкер:

— Не спрашивай меня об этом. Слишком поздно…

Вот они идут по набережной. Заходят в Эрмитаж. Разглядывают полотна итальянцев. Головкер произносит:

— Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить — может, у большевиков есть что-то для продажи?..

Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец, остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.

У Головкера все было по-другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец, стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.

Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.

Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:

— Пошли отсюда!

И все. «Пошли отсюда». И больше ни единого слова…

Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например — у фасада какого-то случайного здания:

— Пардон, что означает — «Гипровторчермет»?

Или — в случае какого-то бытового неудобства:

— Большевики меня поистине умиляют.

Или — за чтением меню:

— Цены, я так полагаю, указаны в рублях?

Или — когда речь зайдет о нынешнем правительстве:

— Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти — это катастрофа.

Или — если разговор пойдет об Америке:

— Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.

Или — реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что-то удивительное:

— Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…

У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:

— Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.

Выходя из плохого, заметит:

— Такого я не припомню даже в Шанхае…

Головкер вечно что-то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.

И вот он понял — надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.

Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.

Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.

Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.

Первые четыре класса учился я в английской школе.

Впрочем, не так все просто.

Сперва папа, как всегда, наметил направление. Затем был выбран язык. Именно английский был определен как дальновиднейший во всех смыслах…

Или кто-то из умных евреек ближнего круга подсказал?

Вот вам история об идеальной девушке, воспитанной идеальной матерью и утонченной, идеальной бабкой-пианисткой. Интеллигенция, причем еврейская интеллигенция.

Все три — красавицы. Причем бывают такие лица без национальности, и у них были именно эти лица, и с годами их красота не меркла.

Бабка была из тех прелестных старушек, перед которыми расплываются в улыбке даже самые отпетые прохожие, пассажиры в городском транспорте и продавщицы. Как удачный, добрый и красивый, да еще и трогательный младенец она была. Разум свой удачно скрывала. Руки берегла, даже летом ходила в шерстяных митенках, ударение на «е», в таких перчаточках с отрезанными кончиками. Бывшая знаменитая консерваторская красавица.

Мать удалась попроще, к старости располнела, работала врачом в клинике, в серьезной, страшной клинике, среди неотступных трагедий, в мире сумасшедших.

Они, больные, ее любили. При ней становились здоровыми, не помнили ни преследований, ни врагов, ни раздающихся в пространстве ушей четких приказов, ни излучений с потолка, от чего одна защита, привязать сверху на макушку резиновую грелку.

Трудно сказать, что она их любила. Она им помогала жить в условиях клиники, держала в отделении таких же, подстать себе, врачей и безусловно героический, пожилой и преданный младший медперсонал. Даже пьющие санитарки ее боготворили.

В ее тайных пациентах ходили и великие музыканты, и баснословно знаменитые поэты и писатели, художники всего что Бог послал, ублюдки человеческого рода, хромые как бесы, кривые, припадочные, бессонные, с тягой к наркотикам и азартным играм, к суициду как результат. Скупые до смешного, патологически ревнивые, а то и просто извращенцы, растлители детей в склепах, даже так, убийцы, это проще простого, страдающие как простые инвалиды, тревожные крикуны, невыносимые для своих жен, детей и разнополых любовников.

Она никогда не произносила их имен, но на верхних полках стояли улики, подписанные книжки, каталоги и пластинки. Картины она прятала за шкаф.

У нее у самой была одна слабость, как у многих великих женщин (она была великий врач). Марья Иосифовна любила свою дочь, безмолвно и ненавязчиво. Она вытирала за взрослой девочкой пол в ванной, приносила ей чашечку чая по утрам в постель, никогда не делала замечаний — никогда.

У дочки и так было много проблем в школе, учителя не желали принимать ее врожденного чувства превосходства, которое выражалось в полном смирении и великой, вполне королевской, вежливости.

Училки воспринимали все это как издевку, и они были недалеки от истины. Срывались на крик.

Дети — те перед ней преклонялись, девочки вечно клубились вокруг Кати, мальчики пристально, уперто смотрели с разных концов класса.

Проблемы были, как водится, с физкультурой.

Пришел новый жесткий учитель, нагнал на всех панику, что будет ставить двойки.

Катя была диванный ребенок, ленивый и грациозный, ей не полагалось бегать кругами, высунув язык, или сигать через козла, растопырившись. Не та природа. Тем более лазить по канату как мартышка или по-мужицки швырять диски куда попало — а эти виды спорта входили в обязательный набор упражнений, за которые ставились оценки.

Даже вообразить себе это было невозможно: Катя бегает как угорелая.

Она, правда, пыталась, и потом подруги ласково над ней хихикали, изображая эту семенящую походку и озабоченный вид.

Катя забастовала, перестала ходить в школу, ничего не объясняя матери.

Дело было, разумеется, в мальчиках, которые толкали друг друга локтями и укромно, зайдя за чужую спину, гоготали, кивая подбородками на Катю.

Мама ей, как врач, легко достала освобождение, диагноз был какой-то сложный и нечитаемый, но речь шла о больных ногах.

Что оказалось пророчеством.

(Сама того не признавая, Марья Иосифовна обладала какими-то нездешними возможностями — или она о них догадывалась, но до поры не использовала. Речь не идет о простом гипнозе, который она вынуждена была скрытно применять в особенно тяжелых случаях.)

Теперь на всех уроках физкультуры освобожденная от этих бестолковых упражнений Катя сидела на низкой скамеечке в спортивном зале и читала, и все мальчики щеголяли выправкой и сноровкой. Были настоящие состязания в виду такой маленькой прекрасной дамы! С выкриками, хеканьями, о-па! Чтобы она оторвалась от книги и посмотрела своими прекрасными синими глазами из-под пшеничной челки.

Еще в детстве она была похожа на розовую ренуаровскую девушку.

Катя легко, но с большими сомнениями поступила в один институт, занялась почему-то математикой. Потом перебазировалась в другое заведение, изучать языки (она и так знала два).

То есть пошла по линии наименьшего сопротивления. Это уже была ее знаменитая инертность.

Другие зубрили, старались, занимали столы в лингафонном кабинете, а она жила задумчиво, не спеша, не проявляясь. Скрывала себя. Таилась.

Многие из мужской молодежи института, наоборот, заинтересовались ею, причем в основном самые энергичные, спортивные, дурачье, одним словом.

Не находилось для нее ровни, тем более в ее учебном заведении, где ребята были уже после армии. Взрослые, грубоватые, целенаправленные дрова. Низшая раса.

Катя закончила институт, пошла работать в библиотеку, в иностранную периодику, очень посещаемый зал, отборная интеллигенция, в том числе и богема.

И тут Катя влипла, влюбилась в игрока, картежника, преферансиста (еще и бридж с бильярдом) и завсегдатая бегов.

Она привела его домой, старше себя на добрых семь лет, в анамнезе два сотрясения мозга, сотрясы и черепа на жаргоне травматологов (он работал в больнице санитаром).

При мужчине был чемодан.

Мария Иосифовна диагностировала (молча) психопатию, эпилептоидность и многое другое. Напрасный труд было бы просить его провериться на Вассермана и т. д. К жениху таких требований не предъявляют.

Гром грянул, когда Катя заболела и скрывала симптомы от матери, пока не пришлось идти на аборт (явно по наущению подследственного). Аборт был, разумеется, на его условиях, т. е. не в больнице, а через знакомых Антона, дорожка уже была для него проторенная, видимо. Не в первый раз отводил девушек.

Мать обо всем догадывалась (чего стоила утренняя Катина тошнота!), безропотно давала деньги. Вынуждена была вести нескольких больных на дому за гонорар, чего раньше себе не позволяла (книжки и пластинки и только!).

Рассеянная Катя, однако, по своей привычке все разбрасывать выкинула ампулу мимо мусорного ведерка.

Мама подметала, мыла и убирала, в том числе и полезла со своей седой головой в шкафчик для этого ведерка, она всегда все вылизывала как простая санитарка (бабка к тому времени уже почти не ходила, сидела в своих митенках у телевизора и кротко высказывала всегдашнее недовольство уровнем музыкальных программ).

Мать поднесла ампулу к своим близоруким глазам.

Разговор у нее был только с Антоном, она его вызвала во двор. Антон, улыбаясь своей заманчивой улыбкой, обвинил во всем Катю. Как и полагается. Дескать, она заболела еще до него, добрачные связи и что вообще творится в библиотеках.

Психиатр, блестящий диагност, да еще и владеющий всеми техниками, какие полагаются, Мария Иосифовна сделала невозможное — Антон убрался вон и навеки.

Может быть, и из жизни, кто знает, — дар убеждения у Марии Иосифовны, как она это ни скрывала, был выдающийся.

Собственного жилья у этого житейского матроса вроде бы не было, какой-то жене с ребенком все оставил, по морям по волнам от бабы к бабе, даже три года зоны имелось в досье, как он в порыве откровенности признался Марии Иосифовне.

— Вас срочно вызвали в командировку, — посоветовала ему она формулировку.

Катя тем же днем потащилась на анализы, а когда вернулась, на столе лежала записка от ушедшего. Мария Иосифовна ее не читала принципиально, сидела в кухне, пока Антон собирался и калякал, улыбаясь, как игрок, свое последнее «прости», вышла только в прихожую взять у него ключи. Он сбежал прочь по лестнице даже мимо лифта. Она сползла следом за ним, почти мертвая. Хотела удостовериться, что ушел.

Катя прочла, легла. Не умерла, но застыла.

Мать выписывала ей бюллетени в своей клинике, а что делать, только там дают освобождение на месяцы. Через сто двадцать дней надо было или увольняться с работы, или брать инвалидность по шизофрении.

Катя лежала. Мать сходила, снесла ее заявление об уходе, написанное собственноручно.

Катя лежала, даже не читая. Лежала в обнимку с телефоном. Услышав не тот голос, просто клала трубку. Не ела.

Мать начала ставить ей капельницу с глюкозой и витаминами. И видимо, расходовала все свои силы, поддерживая дочь при жизни. Почернела, хотя сохраняла ровное, благожелательное отношение к окружающим, особенно у себя в клинике.

Дела шли все хуже.

Для такого случая восстала из пепла бабушка, Анна Ионовна. Она села сиделкой при Кате. Поддерживала ее, когда той надо было выйти. Обе были одинаково истощены.

Катя была неглупой девушкой, да и наследственность была налицо. И в конце концов она соединила концы с концами — то ли Антон все-таки подал ей знак из своего небытия. Нет, скорее она сама догадалась, почему ему пришлось исчезнуть.

И внезапно Катя перестала разговаривать с матерью.

Через некоторое время бабка пошла за газетой к почтовому ящику и принесла ей конверт без обратного адреса.

Это был пустой заклеенный конверт!

Но почерк, почерк был Антона!

Катя вдруг ожила, даже начала вставать и выходить из комнаты. Чуть ли не была предпринята целая экспедиция «на воздух». Катя к чему-то тайно готовилась.

Катя не знала, что почерк Антона был скопирован Марией Иосифовной со старого пустого конверта, аферист оставил его впопыхах на полу под письменным столом. М.И., вылизывая комнату дочери после ухода самозванца, конверт этот нашла и припрятала. Письмо было написано с зоны, адресок присутствовал, то есть пациент не соврал. Только дата на нем была свежая: едва ли полгода прошло после отсидки, а добрый молодец уже нашел себе Катю, девушку с квартирой.

Письмо было адресовано тоже девушке, видимо, но без адреса: на Центральный телеграф до востребования Худайбердыевой Е.Г.

Причем письмо явно дошло и было затем отдано автору при встрече. А возвращение писем обычно свидетельствует о гневном и нарочито демонстрируемом разрыве. Любящие обычно берегут адресованные им письма, это очевидно. А равнодушные их просто выкидывают.

Насолил Антоша, насолил этой Е.Г. Но она его тоже любила. Специально пришла бросить ему письмо в лицо.

Теперь Катя собралась выходить из дому!

Причем бабушка Анна Ионовна видела, что Катя роется в справочнике, явно ищет какой-то номер телефона — что само по себе огромный прогресс по сравнению с предыдущей апатией. Она нашла, что ей было надо, далее попросила атлас Москвы. Искала определенную улицу, сообщила Анна Ионовна своей измученной старой дочери.

Мария Иосифовна поняла, что девочка ищет то отделение связи, куда в почтовый ящик было опущено поддельное письмо.

Но сил встать и пойти у Кати не было.

Между матерью и дочерью опять пошли разговоры. Короткие, только по делу. М.И. предложила Кате ставить ей капельницы, чтобы возобновить прежний уровень и поправить цвет лица. Была вызвана лаборантка, взяла анализ крови.

Катя была, что называется, уже здорова «по венере», но слаба как выкинутый на помойку недельный котенок.

В капельницу М.И., разумеется, стала добавлять нужные препараты. Очень осторожно.

С течением времени Катя окрепла, встала, исчезала из дому, затем даже дело дошло до того, что она, совершив огромное усилие, вернулась на свою прежнюю работу (именно там она и встретила впервые своего Антона). Она была взята в тот же самый зал, но теперь на полставки, вместо одной сослуживицы, ушедшей в декрет.

Видимо, Кате было важно встать на тех путях, по которым предположительно может еще раз пройти Антон.

Вместо Антона (велика сила женской красоты!) появился Глеб, ему нужны были на дом журналы по специальности. Катя подпольно вынесла ему эти журналы. Он их с благодарностью вернул. Затем долго пахал твердую почву, чтобы залучить Катю в кафе (все переговоры велись по телефону, домашние слышали).

Дальше больше — он осмелился и пригласил Катю в свою компанию на дачу, как раз на Новый год.

М.И. поставила Кате капельницу с долей очень важного препарата под предлогом дозы витаминов для поддержки сил, и Катя вернулась домой утром явно после ночи любви, с синевой под своими синими глазами и с явно набухшими губами. Так что ожидаемое стряслось.

Глеб, небольшой, настырный, некрасивый, но вылитый головастый сперматозоид, одолел сопротивление Кати, и она теперь ходила с ним куда он хотел совершенно безголовая, воплощенный секс-символ, глаза сонные, губы набрякшие как с мороза. Они, не стесняясь, запирались в Катиной комнате на какую-то новую щеколду, после чего следовали скрипы, бурные сотрясения и напоследок ритмичные быстрые удары.

Все! Сыграли свадьбу.

На пиру Катя, вдруг как бы опомнившись, ушла на лестницу плакать. Мать Кати и бабка уже откочевали домой сразу же, как только позволили приличия.

Родители Глеба, широкогрудый подполковник Иван Петрович какой-то и мама, Эмма Яковлевна такая же, были люди простые, даже нарочито какие-то простецкие. Они тут же за столом, как только новая кума с матерью ушла, буквально минут за пять безобразно поругались с сыном и практически выгнали его вон из дому (а до этого Глеб хлопотливо планировал привести жену к себе в комнату, отциклевал и покрыл лаком пол и т. д., и родители не протестовали — но вдруг безобразно поссорились с сыном, что делать!).

Глеб оделся, затем, по его словам, сгреб одежку жены, подхватил плачущую Катю на лестнице, одел ее, поймал машину и отвез молодую к ней домой обратно.

Там он все рассказал Марии Иосифовне и старушке Анне (Марии Иосифовне всегда все окружающие рассказывали абсолютно всю подноготную, причем она этого вовсе могла и не хотеть) и остался жить, что делать, в чужом доме.

Хорошо еще, что пресловутый Антон так и не женился на Кате в свое время, она это объяснила тем, что милый не хочет травмировать своего ребенка разводом.

Катя проплакала до утра.

Мать к ней не заглянула ни разу.

Через восемь месяцев у Кати родилась девочка, которую Глеб все ночи носил на руках, чтобы хоть она не плакала. У ребеночка была грыжица.

Второй ребенок, сын, родился через два года и был, что удивительно, вылитый Антон!

О чем сразу же сказала сынуле Глебу его многоопытная мамаша Эмма Яковлевна: «Все правильно, все верно, ребеночек не наш».

Тем не менее и этого ребенка Глеб носил ночами на руках.

А Катя меркла, гасла, погибала, вместе с ней умирала и ее бабушка и умерла.

М.И. держалась как всегда — приветливая, ровная, скромная, как английская королева.

Зять Глеб ненавидел ее люто, со временем он стал близко к сердцу принимать тщетно скрываемое превосходство тещиной семьи над собственной, материнско-отцовской, простодырой.

Свою мать, практичную, говорливую Эмму Яковлевну он всем своим поведением одобрял и ставил много выше.

В свое время молодая Эмма так опутала, обротала Ивана, этот громокипящий кубок, гениального военного инженера, самородка из мордовского села, что увела его от жены и сына, и больше о них не было ни слуху ни духу до тех пор, пока та жена не умерла, оставив сына подростка в одиночестве. Второй сигнал пришел, когда того Ивановича по молодости посадили, и он отправил отцу из зоны весточку, чтобы ему, видите ли, присылать посылки.

Эмма все это пресекла мигом.

Тот сын возник еще один раз, был спроважен и, по слухам, погиб.

Эмма была в прошлом училка чего-то типа географии. Маленькая, подвижная, не скрывающая ни одной из своих мыслей, грубая как сама жизнь. Муж был ею зачарован.

Она знала свое дело и подтачивала, пилила самые основы жизни своего сына, истончалась его доброта, широта души, щедрость, его жалость к вечно больной жене, его любовь к деточкам, которые оба во младенчестве страдали пупочной грыжицей и не должны были плакать, надрывая свои и без того слабые животики. Всего этого лазарета та мамаша не переносила, ревновала к таким сердечным порывам Глеба, окорачивала его, ехидно раскрывая ему глаза, поскольку эти чувства направлены были на чужих! Не в семью, а вон из семьи! Не ей, матери, а посторонним!

Она эти монологи произносила прямо в квартире Марии Иосифовны.

Она предполагала, что у Кати гонорея, последняя стадия, сделай, сделай ей анализ!

Видимо, Катя рассказала Глебу в минуту особенного доверия свою предыдущую историю, а он, не моргнувши глазом, тоже под влиянием хорошей минуты раскрыл тайну мамаше.

Она также утверждала, что дети (оба) не его, что им как дураком пользуются! Женился на путане, если не сказать проще!

В конце концов Глеб остановился между матерью и женой как бы в безвоздушном, пустом и выжженном поле нелюбви. Он презирал мать и верил ей, он любил Катю и подозревал ее.

Стал пить.

С матерью расплевался. Она звонила М.И. и стеклянным звонким голосом говорила ей несусветные гадости о ее проститутке-дочери и о ее сожителе из зоны (тоже, оказывается, все было ей известно).

Домой к жене Глеб вваливался с руганью. От него смердело. Часто валился в прихожей и там засыпал, приклеившись к полу. Его диссертация застряла.

— К нам на кафедру приехала француженка, — сказал отец за обедом.

— Что она будет делать? — спросила мама.

— Вести разговорную практику у студентов.

Мадмуазель Мари Фарин была первым иностранцем, приехавшим «по линии культурного обмена», — как тогда говорили, — в педагогический институт, где работали родители. Я учился в четвертом классе, не знал, что такое «культурный обмен», но, услышав слова отца, попытался представить эту самую «линию». У меня получились гладкие блестящие перила, они начинались от Эйфелевой башни, а кончались в нашем городе. Мадмуазель Фарин поднялась в лифте на вершину башни, села на эти перила, завизжала от восторга и поехала вниз. Так она оказалась у нас.

Для института ее приезд стал событием, до нее по такой линии никто еще не приезжал. И всем хотелось на нее посмотреть. Однажды, стоя возле институтской раздевалки, я слышал, как одна студентка говорила другой: «И что находят в этих француженках? Смуглая, худая и подстрижена как мальчишка».

Когда мадмуазель Фарин на собрании кафедры знакомилась с преподавателями, она рассказала, что ее учителем в коллеже был русский, белый эмигрант, как он сам себя называл. Слово «фарин», пояснила она, на французском значит «мука». И в начале обучения белый эмигрант часто ей повторял: «Мука мне с тобой, Фарин». Она не знала еще, что смысл слова может зависеть от ударения, и долго не могла понять, что он имеет в виду.

Из этого можно было заключить, что учитель мадмуазель Фарин обладал своеобразным чувством юмора. Но на некоторых слушателей ее рассказ произвел совсем не то впечатление, на какое она рассчитывала. Рядом с институтом, в соседнем переулке, находилось здание областного КГБ. Соседство было случайным, но символичным, как бывает символичным все случайное. Человек из этого ведомства по-соседски сидел в преподавательской, когда мадмуазель Фарин знакомилась с сотрудниками кафедры. И в КГБ решили, что она может быть агентом белой эмиграцией, которая хоть и состарилась давным-давно, но, невзирая на возраст, не устает вербовать молодых француженок для известных целей. Полной уверенности, что мадмуазель Фарин — агент, не было, но на всякий случай решили ограничить ее передвижение. На следующий день мадмуазель вызвали в деканат. Декан сообщил, что, если она захочет выехать из города, нужно будет написать просьбу на его имя, и обязательно упомянуть, куда она едет и зачем. Просьбу рассмотрят и в трехдневный срок дадут ответ.

После этого у них завязалась переписка. Она носила односторонний характер. Не знаю, будет ли она когда-нибудь опубликована. Читая переписку знаменитостей, кажется, что ее авторы знали: со временем их письма напечатают отдельным томом. Допускали такую возможность, все время держали это в голове, им было небезразлично, как они будут выглядеть в глазах потомков. В письмах людей не знаменитых часто можно встретить такое, чего не найдешь, скажем, в письмах Пушкина к графу Бенкендорфу.

Мадмуазель Фарин писала на французском, декан переводил текст на русский и отсылал с курьером перевод в соседний переулок. В первом письме она сообщала, что не может купить в нашем городе сковородку и эмалированную кастрюлю. Поэтому хочет съездить в Москву, где надеется успешно решить эту проблему. Она признает, что допустила легкомыслие, не позаботившись заблаговременно об этих предметах. Но ее может извинить то обстоятельство, что она первый раз в России, впечатление о которой составила по художественной литературе XIX века и по рассказам своего учителя, много лет назад покинувшего родину. Поэтому она не знала, что в Советском Союзе эти предметы являются редкостью. Если она еще раз когда-нибудь приедет в наш город, то привезет сковородку и эмалированную кастрюлю из Франции.

Декан перевел письмо и отправил по назначению. В соседнем переулке над ним долго не раздумывали. Через час курьер принес оттуда новую сковородку и письмо в конверте без обратного адреса. Сковородка предназначалась мадмуазель Фарин, письмо — декану лично. Оно было по-военному кратким. В нем сообщалось, что эмалированная кастрюля будет доставлена в трехдневный срок.

— Я видел эту сковородку, — сказал отец. — Она стояла у декана на столе, а сам он сидел и грустно на нее смотрел. Не знаю, о чем он думал в этот момент.

— И что, — спросила мама, — он не постеснялся вручить ей сковородку?

— Он не знал, какова будет реакция на этот дар, — ответил отец, — что мадмуазель сделает, после того, как сковородка окажется в ее руках. Поэтому он препоручил сковородку лаборантке кафедры, сказался больным и ушел домой.

Через два дня строго одетый молодой человек принес в институт большую эмалированную кастрюлю с крышкой и молча поставил декану на стол.

— Она не заказывала с крышкой, — раздраженно сказал декан.

— Крышку можете оставить себе, — ответил молодой человек, повернулся и ушел.

— Наглец, — сказал декан после того, как молодой человек закрыл за собой дверь.

Судя по всему, за кастрюлей ездили в столицу.

В следующем письме мадмуазель Фарин сообщала, что в скором времени в Москве, в Музее западного и восточного искусства откроется выставка французского художника-коммуниста Пикассо. Сама она — давняя поклонница Пикассо и хотела бы провести экскурсию для своих студентов и прочесть лекцию. Студентам, писала мадмуазель Фарин, полезно будет узнать о творчестве этого художника-коммуниста.

Привезти к нам выставку Пикассо, чтобы мадмуазель провела экскурсию, не покидая города, местный Комитет безопасности не мог. Все-таки выставка Пикассо — не эмалированная кастрюля. И поездку разрешили. Но с условием, что поедут еще два преподавателя. Старшей группы назначили Ольгу Степановну, кандидата наук и члена партии, а вторым вызвался мой отец. Поскольку поездку назначили на выходной день, отец взял с собой меня. Декан, смущаясь, попросил мадмуазель Фарин вернуться вместе со всеми, иначе он будет за нее волноваться, а волноваться ему вредно. Мадмуазель Фарин обещала.

По мере возможностей Комитет безопасности старался отслеживать все контакты француженки внутри и вне института, а возможности эти были велики. Но была одна касающаяся ее подробность, о которой не знали там, но знали в нашей семье. Это можно утверждать с полной определенностью. Если бы она стала известна, то в Москву бы мадмуазель Фарин точно не отпустили.

В нашем городе жил человек по имени Эдик. Он работал слесарем в котельной, в его обязанности входило следить за компрессором и ремонтировать его, если компрессор ломался. Вообще-то у него была и другая профессия. Но Эдик говорил, что не работает по основной специальности из принципиальных соображений. Два раза в год Эдик писал заявление в городской отдел виз и регистраций с просьбой разрешить ему выезд в государство Израиль для воссоединения со своим двоюродным дядей и дядиным сыном, его, Эдика, троюродным братом. Если Эдику в ОВИРе говорили, что здесь у него есть более близкие родственники, он отвечал, что с ними со всеми давно поссорился. Это было правдой. Два раза в год Эдику отвечали, что удовлетворить его просьбу не могут, потому что в свое время он работал на предприятии «Арсенал», давал подписку о секретности и теперь является обладателем сведений оборонного характера. Эдик заранее знал этот ответ и говорил, что срок его подписки истек, а секреты устарели и покрылись плесенью, но его уже не слушали. Эдик уходил и возвращался через полгода. Его отказывались выпустить, он отказывался работать по специальности, жил в отказе. Такой человек назывался «отказник».

Теперь, задним числом, я понимаю, что Эдик действовал неправильно. Ему нужно было переехать из нашего города в другой, где по истечении срока секретности служащий ОВИРа мог бы иначе решить его судьбу. Если бы Эдик наладил с ним соответствующие отношения, служащий ОВИРа мог — был бы стимул — представить дело так, будто предприятие «Арсенал» — музыкальный коллектив, в котором Эдик, инженер-радиоэлектронщик, работал, скажем, звукооператором. Такие случаи бывали. Но желающих уехать из нашего города было гораздо больше, чем желающих в нем поселиться. Эдик об этом прекрасно знал и квартирным обменом заниматься не хотел. Узнав о приезде в город мадмуазель Фарин, он встретился с ней и сделал предложение руки и сердца. Заключить фиктивный брак с гражданкой Франции показалось ему проще, чем совершить обмен из нашего города в любой другой. И еще ему показалось, когда он ее увидел, что мадмуазель Фарин — французская еврейка и, по этой причине, просто не может ему не помочь. Сейчас, опять же задним числом, я понимаю, что как мужчина он ей, скорее всего, не понравился. Может быть, потому, что у него оттопыривались уши. Или еще почему-то. Это не важно, важно, что не понравился. Однако мадмуазель Фарин проявила деликатность в обращении с ним и не отказала сразу, с порога. Она сказала, что никогда еще не вступала в фиктивный брак, это серьезный шаг, необходимо его обдумать. И отказала ему на следующий день. Такова черная магия слова «отказник» — всегда он получал отказ.

И в случае с городским КГБ, заподозрившим в ней белоэмигрантского агента, и в случае с Эдиком, увидевшем в ней нечто противоположное, ее принимали совсем не за ту, кем она на самом деле была. Сотрудники КГБ, знакомые с белой эмиграцией главным образом по советским приключенческим фильмам, рады были предположить, что на подведомственной им территории обнаружился такой агент. Так у них появлялось новое интересное занятие. Это придавало жизни остроту. «Отказник» Эдик хотел видеть в ней французскую еврейку, потому что у него появлялась надежда осуществить свою мечту. В обоих этих случаях в ней видели то, к чему внутренне были готовы. Многие обманывались на ее счет. Не зная, как ее нужно воспринимать, люди для облегчения своего восприятия привлекали уже известные и понятные аналогии. Но это не вносило ясности. На самом же деле она была просто Мари Фарин — не больше, но и не меньше.

— Вы ошибаетесь, — сказал мой отец Эдику, — ничего этого нет и в помине. Дело в том, что она родом из Марселя. Большинство жительниц Марселя смуглы и черноволосы.

Для меня до сих пор остается загадкой, откуда он мог это знать. Ни в Марселе, ни в других городах с франкофонным населением мой отец никогда не был. Может быть, он цитировал какого-то французского автора. «Большинство женщин Марселя смуглы и черноволосы» — чем это не начало для рассказа?

Мне совсем не запомнилась дорога в Москву. Я уже много раз ездил на электричке, которая ползет четыре часа со всеми остановками и раскачивается как телега. Чаще всего мы ездили за продуктами. В нашем городе трудно было купить не только сковородку и эмалированную кастрюлю, но также все то, что в них варят, жарят и пекут. Особенного значения жители города этому не придавали. Всегда можно было съездить и запастись едой на неделю вперед — четыре часа туда, четыре — обратно, три — в очередях, на что же еще потратить выходной день?

В Музее западного и восточного искусства меня поразила широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой. Это было первое яркое впечатление после долгой и нудной дороги. Лестница была как обещание, что все остальное будет не менее интересным. Невдалеке от нее стояла большая статуя: голый юноша с какой-то веревкой на плече. Я уже видел статуи голых женщин, но статую голого юноши, да еще с веревкой, увидел впервые. Оказывается, и такое бывает. У ног статуи стоял неизвестный мужчина и смотрел в нашу сторону. Увидев в толпе мадмуазель Фарин, он подошел к ней, обнял и поцеловал, не обращая внимания на внимательно наблюдающих за ними студенток. Тут надо уточнить, что в нашем городе на факультете иностранных языков учились только студентки, ни одного студента на этом факультете не было. Мне показалось странным такое публичное проявление чувств. Когда к нам домой приходили студентки, родители обращались друг к другу по имени-отчеству, как бы дистанцируясь в их присутствии. Хотя это тоже казалось странным.

В сопровождении неизвестного мадмуазель Фарин поднялась по мраморной лестнице, вошла в зал. Они сели на лавочку, взялись за руки и оживленно заговорили. А мы начали осматривать картины. Минут через пять Ольга Степановна спросила у мадмуазель Фарин, не хочет ли она начать лекцию.

— Честно говоря, — спокойно ответила та, поведя глазами по развешенным полотнам, — я плохо во всем этом разбираюсь…

И поинтересовалась, когда назначен отъезд.

— Я хотела уехать в пятнадцать тридцать, — рассказывала потом Ольга Степановна, — но посмотрела на нее и сказала, что наша электричка в семнадцать ноль-ноль.

— Хорошо, — ответила мадмуазель Фарин, — я успею.

После этого вместе со своим спутником она покинула выставку.

— Кто этот человек, с которым она ушла?

— Это ее компатриот, — не задумываясь, ответил отец.

Спрашивать, кто такой компатриот, я не решился.

На выставке экспонировались работы Пикассо из отечественных музеев, в основном розового и голубого периодов, все они были куплены богатыми русскими коллекционерами до революции. После революции таких любителей живописи, которые в состоянии были бы у коммуниста Пикассо что-нибудь купить, в России не нашлось. Увидев «Девочку на шаре», я заметил, что она похожа на мадмуазель Фарин, и поделился этим открытием с отцом.

— А почему здесь написано «Портрет молодого человека», а нарисованы только круги и стрелы? — спросил я, когда мы перешли к другой картине.

— Ну, — неопределенно ответил отец, — это непростой художник.

Перед тем как уходить, отец сказал студенткам: «А вот книга отзывов. Не желаете написать?» По его тону я понял, что он заранее знает их ответ.

— А можно я напишу? — спросил я.

— Не надо, — решительно сказал отец. — Ты все равно ничего умного не напишешь.

Студентки рассмеялись.

— Почему ты уверен, что я умного не напишу? — спросил я, когда мы спускались по ковровой дорожке навстречу голому юноше с веревкой на плече. — Может быть, Пикассо будет приятно прочесть мой отзыв? Он прочтет и обрадуется.

— К сожалению, он умер, — ответил отец.

— Кто же будет читать эти отзывы, если он умер? — спросил я.

— Их никто не будет читать.

Выйдя из музея, все мы, стараясь держаться вместе, отправились по магазинам. Глупо было бы не использовать подаренное Ольгой Степановной время, приехать с пустыми руками. О Пикассо никто больше не вспоминал.

Мадмуазель Фарин появилась на платформе за две минуты до прихода электрички. Она, единственная на этой платформе, была без продуктовой сумки. Увидев ее, студентки начали шептаться и хихикать. У них был такой вид, как будто они хотят ее о чем-то спросить, но не знают, как начать. Наконец несколько студенток подошли к ней и заговорили. Улыбаясь, мадмуазель Фарин что-то отвечала. Потом все они засмеялись. Я тут же захотел разделить это веселье. Скучно было просто так стоять и ждать электричку. Я подошел и предложил сыграть в города. Девушки перестали смеяться, замолчали и удивленно уставились на меня.

— Как это, играть в города? — спросила мадмуазель Фарин.

— Очень просто, — сказал я. — Архангельск — Кострома — Актюбинск — Калуга — Альметьевск — Кинешма — Ачинск — Караганда…

— Мы не умеем играть в города, — сказала одна из них, — иди, предложи еще кому-нибудь…

«Что тут уметь, — подумал я, отходя, — любой дурак умеет».

В вагоне электрички я первое время бесцельно слонялся из конца в конец. Все эти студентки мне уже осточертели, я их тихо ненавидел. Во-первых, они смеялись, когда я захотел написать отзыв для Пикассо. Откуда я мог знать, что он уже умер? В известность об этом меня никто не поставил. Во-вторых, ни одна из них не хотела играть в города. В-третьих, все они говорили о какой-то ерунде. Устав ходить вдоль скамеек, я сел на свободное место, напротив девушки, задумчиво смотревшей в окно.

— Скажи, — спросила она, — ты хочешь стать летчиком?

— Нет, — грубо ответил я, — не хочу!

— А мы с Маринкой, — кивнула на подругу, — думаем, что это самые смелые люди на свете. И все летчики нам нравятся. Наверно, мы — глупые девчонки…

Эти слова поставили меня в тупик. Всю оставшуюся часть пути я над ними размышлял. Что такого она нашла в этих летчиках? Может быть, летчики нравятся ей потому, что рискуют жизнью, когда поднимаются в небо. И еще потому, что у них красивая форма.

Но ведь есть более опасные профессии. Например, пожарник. Все-таки летчик поднимается в воздух вместе с пассажирами, и общий риск делится на количество людей в самолете. Вместе им уже не так страшно. А пожарник идет в огонь один, куда никакие пассажиры никогда за ним не пойдут. Следовательно, пожарник рискует гораздо больше, чем летчик. И у него тоже есть форма. Но она почему-то не говорит, что пожарники ей нравятся и что они — самые смелые. Наверно, она и вправду глупая, если сама в этом признается. А жаль, что Пикассо не нарисовал пожарника. Интересно, как бы это у него получилось?

Занятый своими мыслями, я краем уха умудрялся слушать разговор отца и Ольги Степановны, сидевших позади.

— Выходя из музея, — говорила Ольга Степановна, — я увидела у дверей симпатичного молодого человека. Стала соображать, где же раньше видела эту рожу. Замешкалась, поскользнулась и упала. Он помог мне подняться. У меня было такое чувство, что он сопровождал нас до Москвы. А до этого иногда встречала его утром, когда шла в институт. Я иду на работу, и он идет на работу в свой переулок. Треснулась я бедром не слабо, до сих пор болит.

— Поделом вам, — заявил отец, — не будете засматриваться на молодых людей.

— Как бы у Мари не было неприятностей из-за ее несанкционированной встречи, — озабоченно сказала Ольга Степановна.

— Да, — ответил отец, — надо было в письменной форме испросить разрешение у декана. Ведь он — глава факультета. Она же так не сделала. Это — дерзость! Неуважение к его почтенной должности. Как вы полагаете?

— Натурально, дерзость, — поддержала Ольга Степановна. — Белый эмигрант выучил дерзить.

— Но есть смягчающее обстоятельство, — напомнил отец. — Она выполнила свое обещание: вернулась вместе со всеми.

— Я дала ей достаточно времени, — удовлетворенно сказала Ольга Степановна, — чтобы она выполнила все свои обещания.

Когда электричка подошла к перрону, было уже темно. Студентки, Ольга Степановна и мадмуазель Фарин сели в автобус и поехали в общежитие, а мы поймали такси и отправились домой. Дома родители стали разбирать сумки, а я взял с полки энциклопедический словарь 1953 года издания и нашел там фамилию Пикассо. Пабло Пикассо, сообщал словарь, известный художник и общественный деятель, член коммунистической партии Франции. Его рисунок «Голубь мира» стал эмблемой международной организации ЮНЕСКО. Художественному творчеству Пикассо присущ формализм, крайний индивидуализм, поэтому оно остается чуждым широким массам трудящихся.

Зачем же мадмуазель Фарин, думал я, потащила за собой пятьдесят студенток, если его творчество чуждо трудящимся. Конечно, студентки не трудящиеся, а учащиеся, но чему же они, по ее мнению, могли на этой экскурсии научиться, какой урок для себя извлечь?

— Зачем ему устроили выставку, раз его творчество чуждо? — спросил я отца.

— Эти сведения, — ответил он, посмотрев на словарь, — устарели в момент публикации.

Белые стены палаты академической больницы чуть приметно порозовели. За кремовыми шторами лучи утреннего солнца старательно искали способ в нее проникнуть. Наконец тепленькая золотая полоска нащупала лазейку меж портьер и щекочущим лезвием дотянулась до изголовья постели, на которой спал старик. Тот, сразу открыв глаза, от луча отпрянул и сел, чтобы оказаться подальше от опасного соседства. Увы, он забыл, что резкие движения ему противопоказаны. Золотистое лезвие мигом впилось в правое полушарие, разбудив самые потаенные недра боли. Старик с каким-то детским отчаянием взвыл — внезапный переход от забытья к рвущей боли был ужасен. Лицо многое в жизни претерпевшего старого человека стало похоже на маску Квазимодо — правильные в общем черты перекосились. Дрожащая рука потянулась было к кнопке вызова, но тут же бессильно повисла: будильник на тумбочке показывал девять часов — близился обход.

Сквозь седые, все еще густые пряди больной принялся истово массировать правую часть головы, пытаясь вспомнить, что стало причиной запрещенного медиками резкого движения, но так и не вспомнил. Кто-то с беспощадностью ката упорно вколачивал в его череп белые от пламени гвозди, раздиравшие надвое не только мозг, но и раскалывавшие черепную коробку. Неужто изъеденное метастазами правое полушарие еще что-то соображало или за двоих трудилось только левое?

И левое это вдруг вспомнило роковой вопрос, которым он в последние месяцы себя изводил. Повергался ли по утрам в мир нестерпимой боли тот другой тоже? Неужели такие же добела раскаленные гвозди уходили и в его серое вещество, породившее столько роковых идей и химер? «Иначе быть не могло!» — в который раз отвечал он сам себе — у него была эта же безжалостная болезнь, крупицу за крупицей пожиравшая бесценное достояние человека, которым Провидение пытается осознать самое себя.

«Нет, нет, нет!» — вопила боль из закоулков обреченного мозга — он не мог страдать так же, сходить с ума от раскаленных этих гвоздей, от рвотных головокружений, от невыносимых сновидений. Он извелся от мук куда более страшных, его раскаленные гвозди были длиннее, головокружения нестерпимее, галлюцинации — чудовищней. У него ведь не было того, другого, который есть у меня. Он не мог, не должен был изведать это спасительное для меня чувство торжествующей наперекор всему справедливости, праведности непрощения!

Старик не заметил, как отвлеченная мыслями боль несколько поумерилась. Когда в палату вошел окруженный ассистентами заведующий отделением и самым обыденным голосом спросил: «Ну-с, как у нас дела?», старик заговорщически, как ему самому показалось, улыбнулся и бодро ответил:

— Ничего, спасибо, профессор. Все терпимо. Все вполне терпимо…

После завтрака в наглухо зашторенной палате полагался короткий перерыв, а затем — процедуры. Но укладываться не хотелось — в теле оставалась опаска: вдруг задремлешь и опять боль…

Внезапно приотворилась дверь, и в палату торопливо вошел профессор. По сравнению с пациентом он выглядел чуть ли не карликом — поджарым коротконогим узкоплечим затворником, хотя осунувшееся, слегка помеченное желтизной лицо излучало особое мужество, свойственное разве что тем, кто наблюдал не один десяток страдальческих кончин, мучительно ощущая при этом собственное бессилие.

Старик относился к нему уважительно — ему импонировала суровая прямота коротенького человека, добротность его знаний — причем не только нейрохирурга, но и нейропсихолога. И еще — готовность прибегнуть ко всем дозволенным, а то и недозволенным средствам, лишь бы сломить неумолимого противника или хотя бы с честью выйти из проигранного боя, оставив обреченную жертву лицом к лицу со смертью.

— Не возражаете, если я отниму у вас несколько минут? — со странной робостью в голосе спросил врач и, не дожидаясь ответа, опустился рядом на стул.

Старик неопределенно взмахнул рукой:

— Это вы-то отнимаете минуты, профессор? Полноте! Вы их великодушно дарите! Рад, что вернулись. В вас так удачно соединяются черты приносящего последний обед, дарующего последнюю утешную молитву и облачающего смертника для встречи с народом у ступенек эшафота, что…

— Ну и расписали! — притворно возмутился врач. — Судя по вашему утреннему ответу, можно было ожидать шуток и поостроумнее.

— Простите, профессор. Вы же прекрасно знаете, что у подобного рода пациентов случаются и не такие обмолвки…

— Вот тут вы, уважаемый Матвей Исаакович, ошибаетесь! В том-то и дело, что вас никак нельзя отнести к этой категории больных. Должен признаться: я в некотором смысле озадачен — вернее, удивлен, что вы как раз не из «подобного рода пациентов».

— Не потому ли, что я так долго тяну и никак не полажу с безносой? Вас что, и в самом деле смутили затянувшиеся с ней торги? Или мы ставим под сомнение какие-то ученые постулаты?

— Не получится у нас беседы, уважаемый Матвей Исаакович. Не то у вас сегодня расположение духа. Жаль. Хотя, если вникнуть…

— Ах, профессор! Я же понимаю, что вам хочется уяснить причины моего утреннего настроения. К сожалению, это долгий разговор. А я, простите, уже выдохся. Не получится поговорить… Очень жаль. Я ведь ждал вас, профессор, знал, что вы придете. Да вот — скис. Может, при следующей встрече смогу вам кое-что открыть. До свидания…

«Он еще больше осунулся, — подумал профессор, когда на следующий день увидел больного. — Неужели прежний прогноз был верен? В последние дни я уже готов был от своих предположений отказаться. Странный больной, невероятная живучесть…»

И спросил:

— Утренняя боль, судя по всему, теперь не столь мучительна — я верно говорю?

— Верно. Мне кажется, дорогой доктор, что я набрел на некое средство, способное эту боль унять, вернее, на время от нее отвлечься. Правда, во сне никак с нею не совладать. Но о ночных кошмарах я уже говорил.

— Кстати, по моей просьбе сестра ночью заглядывала в палату. Вы бредили, и бред, как она сказала, был похож на запальчивый спор двух незнакомых вам противников. Один бормотал что-то о муках отказа от благодати забвения, о тяжести непрощения…

— Это был не я, — хмуро перебил больной.

— А другой эти странные мысли словно бы высмеивал и твердил: «Неправда! Это невозможно! Так справедливо… Так и должно быть…»

— И это не я, — пробормотал, несколько поколебавшись, больной. — Сестричка ошиблась — хотя противники эти мне хорошо знакомы. Но самое странное — в другом: сон, который я хорошо запомнил, ничего общего, как мне думается, с этим спором не имел. Судите сами! Мне снилось, что я лежу в какой-то норе и, хотя совершенно себя не узнаю, твердо убежден, что это я и никто другой. Но какой же это «я», профессор? Что-то среднее между огромным земляным червем и сороконожкой, абсолютно голое с головы до хвоста… А бесчисленные ножки — крепкие, цепкие. Я пытаюсь их пересчитать, но все время сбиваюсь. Может, оттого, что я в то же время грызу какой-то неправдоподобно горький корень… Просто безумие какое-то! Но тут начинается самое страшное: железное лезвие — не то лопаты, не то экскаватора — срывает покров с моего прибежища, и я оказываюсь в лучах солнца во всей своей отвратительной наготе, ибо вид мой угоден лишь тьме подвалов, нор и подземелий. Солнечные лучи для меня — ядом напоенные стрелы. Раскаленные прутья. Кто куда разбегаются, но тут же возвращаются какие-то люди. В руках у них странные предметы, я чувствую, как они осыпают меня каким-то ядовито пахнущим порошком, затем, видя, что я еще извиваюсь и дышу, пригвождают кольями к земле. И я кричу, как в детстве: «Почему? За что?» Но тут же лопата или ковш засыпает меня землей, она прохладно обволакивает пробитое тело, и, хотя набивается в глаза, в ноздри, в рот и я начинаю задыхаться, меня переполняет чувство благодарности. У меня отняли даже самый грошовый, общедоступный дар природы — воздух, а я готов целовать руки экскаваторщику… И просыпаюсь я в горячем поту. Слава Богу, стрелка часов движется, значит, я жив. Половина четвертого ночи…

В окно неровной дробью забарабанила птичка: привыкшая в этот час клевать крошки, припасенные обитателем палаты.

— Потерпи немного, Божья душа, — проговорил больной. — Сейчас получишь свой полдник.

— И часто они вас посещают? — спросил профессор.

— Кто? Птички или видения?

— И те и другие.

— Одни — ежедневно, другие — еженощно.

— Такое впечатление, что мозг ваш хочет то ли что-то подсказать, то ли напомнить о былом, то ли намекнуть на то, чему надлежит произойти. Однако учтите: его подсказки никогда не бывают реальны. Скорей всего, он предостерегает, предлагает предмет к размышлению. Мой совет — постарайтесь отыскать этот предмет в своем прошлом, в своих воспоминаниях.

— Вы сказали «предмет к размышлению»? — Больной горько усмехнулся, лицо его снова напомнило маску Квазимодо. — Что ж, постараюсь последовать совету. Хотя вряд ли видения мои от этого станут приятнее, а сон — спокойней. А теперь простите…

— Да, да, я вижу, вы утомились…

— Утомился не я, профессор, утомился мой уважаемый, мой дорогой мозг! Попробую помочь ему забыться…

Выходя из палаты, врач озадаченно размышлял: «Странноватые слова он говорит. „Дорогой мой мозг“, „помочь ему забыться“. Ведь он прекрасно знает, что не он „дорогому мозгу“ поможет вздремнуть, а мозг, даст Бог, поможет забыться на часок ему. Хотя в его состоянии это весьма проблематично… Уж не последняя ли это фаза и не заговаривается ли он?»

Лечение шло, как и следовало ожидать, с убывающим успехом. Иногда больного навещал сосед, импозантный неразговорчивый мужчина с совершенно неуместными на добродушном лице усиками и бакенбардами. Сидели молча, поочередно вздыхая. Родных у старика не было. Отдав Холокосту всю семью, о другой он и не думал.

Персонал между тем наблюдал удивительную картину: чем ближе к финалу, тем суетливее, смятеннее становился заведующий отделением и тем смиренней и терпеливей — пациент.

Они привыкли к другому. К непрестанным жалобам, истерическим вызовам, вечному недовольству лекарствами и непременному желанию поделиться со здоровыми хотя бы толикой своих страданий. Как будто иллюзорное, зачастую притворное соучастие в страдании могло облегчить муки. А может быть, именно в часы мученического прощания с жизнью человек и познает утешность сердечного участия?

Но тут все было не так. О своих ночных терзаниях больной говорил скупо, даже скучно, как о само собой разумеющемся. К спасительным уколам прибегал лишь в крайних случаях, перед самым адским взрывом боли. Не совсем приятные процедуры воспринимал стойко и порой даже благодарно. Персонал деловито отмечал это в своих журналах, и старый нейрохирург терялся в догадках. Он не мог вспомнить подобного случая в своей практике — столь странного поведения после трепанации черепа, обнаружившей неизвлекаемую опухоль правого полушария и пораженное метастазами — левое.

При каждой встрече с пациентом он все меньше ощущал себя опытным врачевателем и все больше — робким ординатором, гадающим, что нового сулит ему беседа с обреченным.

Предсмертная агония, которую в смятении ожидал нейрохирург, между тем загадочно отодвигалась. Два дня спустя больной вернулся к прерванной теме.

— Признайтесь, профессор, что вы несколько обескуражены ходом моей хвори, ведь так?

— Обескуражен? — Доктор выпрямился с таким видом, словно его обидели. — Да как вы можете такое говорить, Матвей Исаакович? И вы позволили себе думать, что мы… чуть ли не торопим вас? Иными словами, что ваше присутствие в тягость персоналу?

— Но я же не могу не видеть, что в последнее время вас одолевают какие-то сомнения. Или я ошибаюсь?

Доктор помолчал, подыскивая слова, которые могли бы не только больному, но и ему самому объяснить странно-тревожные раздумья пациента.

— Нет, голубчик, — вздохнул он, — вы не ошибаетесь. Как вам известно, мне приходилось лечить немало больных с подобным диагнозом. Между тем ход вашего недуга, как бы это поточнее сказать, не совсем укладывается в привычные рамки. Вот этими руками я оперировал вас, любовался вашим серым веществом, пока… гм… не обнаружил опухоль. И честно признаюсь: видел все своими глазами и все же порой мне кажется, что недуг ваш я так и не разглядел. Он представляется мне самозваным и, не скрою, даже приятным незнакомцем…

— Приятным? — переспросил больной. — То есть вы заинтригованы тем, что я, не в пример другим, проявляю упрямую живучесть, порой даже проблески ясной мысли и памяти, и, что уж вовсе не прилично, даже некоторую надежду на улучшение… Признайтесь, такого серого вещества, непокорного, нагло перечеркивающего постулаты медицины, вам еще не приходилось наблюдать, не так ли?

Врач как-то смущенно пожал плечами:

— Допустим, не наблюдал. Это какое-то иное течение болезни, и оно должно бы заинтересовать специалистов. Тем более внушить даже определенную долю оптимизма…

— О, только не оптимизма, доктор! Не будем обольщаться. Хотя в данном случае анамнез вряд ли может ограничиться только медицинскими наблюдениями и формулами. Тут пригодятся иные аргументы. Если успею, попытаюсь хоть какими-то поделиться. При этом я твердо уверен, вашему благородному труду они мало чем помогут. Разве что развеют возникшие сомнения. Но не отнимут ли у вас эти мои признания слишком много времени?

— Вы собираетесь открыть мне тайну не совсем обычного хода вашей болезни и еще спрашиваете, найду ли я для этого время?

— Буду краток. Кому, как не вам, знать, до чего стремительно сокращаются здоровые участки моих полушарий… Вот когда вспомнишь шагреневую кожу!..

— И опять вы не правы! — воспротивился профессор. — Последние снимки и анализы подтверждают как раз то, что вы изволили назвать «надеждой на улучшение».

— И снимки и анализы… — как бы убеждая самого себя, повторил больной. — Чудеса… Я ведь знал, что так будет, а все не могу поверить… Но к делу, дорогой профессор, к делу! Представьте себе детские годы вашего пациента в солнечном мареве благословенной Бессарабии. Детские годы! А ведь я уже пятилетним мальцом остервенело рыл пещеру в крутом склоне соседнего оврага, чтобы — если что — укрыться там от фашистов, изрисовавших наши ворота свастиками. Я рыл и при этом искал ответа на вопрос, в чем причина, что я не такой, как все, и со мной позволительно обращаться не так, как со всеми.

В бухарестском лицее я тоже не доискался ответа. Мои одноклассники, дети учителей и священников, — многие из них были членами Союза архангела Михаила, этакого гитлерюгенда при Железной гвардии, — рьяно отрабатывали на мне приемчики грядущих погромов. Подвесят, бывало, за воротник куртки к верхнему крюку доски и приговаривают: «Скажи спасибо, что не прибили гвоздями». И упражняются в «стрельбе».

Убогие эти «шуточки» на переменах скоро перестали меня ошеломлять: проходя домой через парк Чишмиджиу, я, случалось, видел, как свирепо расправлялись оравы студентов в зеленых рубашках со взрослыми прохожими, которые, по-видимому, были такими же, как я!

Итак, я познавал следствия, но никак не мог постичь причину. Утверждения типа «вы Христа распяли» и невнятные объяснения родичей ничего рассудку не говорили.

Когда же, понуждаемый бедностью, я устроился продавцом в газетный киоск на оживленной привокзальной улице, ответы на неотвязный вопрос посыпались как из рога изобилия. Умудренные университетские профессора, талантливые писатели, популярные политики громогласно объясняли мне со страниц множества правых изданий, что веку «рацио» настает конец, грядет торжество «голоса крови», эры «торжества мифа».

А тот, кому суждено было стать моим пожизненным оппонентом, объяснял, что он и его единомышленники заняты «мистификацией наизнанку, прозревая в обыденном сакральное». «Если Бога нет, все — пепел», — твердил тот, другой, и от этих слов уже тянуло гарью горящих городов и гетто. Потому что прежде всего огонь должен был испепелить таких, как я! Век «торжества мифа» ясно указывал, кто главный враг человечества.

«Не для того ли сошел на землю Сын человеческий, — разглагольствовал он, — чтобы учить нас непрерывной революции, проводить жестокие социальные реформы, реколонизировать регионы страны, населенные чужаками, карать предателей?»

И опять же чужаками и предателями были прежде всего такие, как я.

«Их метафизическое предназначение, — вещал он, — быть презираемыми и гонимыми. Пульс иудейского бытия — непрекращающееся чередование пауз между спокойным временем и погромами».

«Но почему?» — взывал во мне голос отчаянья.

«А потому, что удел таких, как ты, накликать катаклизмы. Разлад с самими собой — вечная причина ваших страданий».

«Но во мне нет никакого разлада с самим собой! — надрывался я. — Я здоров, люблю людей, жалею их, добиваюсь их доброго расположения. Так почему? Почему?»

«На племени твоем — печать извечной раздвоенности, — отвечал мне тот, другой, а с ним и его единомышленники. — В годину бед оно клянется Иегове в рабской верности, а в дни благоденствия нарушает все заветы. Не оттого ли в самый судьбоносный час человечества оно не приняло Христа, а предало Его лютой казни? И с той поры только и знает, что подрывает устои христианства. Вот говорят, что клетки нашего организма, заболев, сами себя уничтожают, дабы не повредить целому. И только раковые клетки не способны на такое самопожертвование. Не кажется ли тебе, что иудеи — те же раковые клетки?»

Доктор поспешил остановить рассказчика.

— Вижу — вы утомлены. Давайте продолжим в другой раз.

— Верно. Лучше в другой раз. Тем более что наступает пора перехода от теоретического изуверства к его практическому претворению. Вы, наверно, догадываетесь, что нам предстоит не самая веселая часть рассказа. А теперь, доктор, пришлите, пожалуйста, сестричку, да с бо-о-о-льшим шприцем! И поскорее, Бога ради!

«Он еще больше осунулся и постарел, — отметил про себя профессор, войдя в палату. — Похоже, копание в сундуках прошлого для него гибельно. Что же важнее? Сохранить ему еще несколько часов мучительной иллюзии жизни или узнать истину, которую он мне хочет поведать?.. Надо бы спросить…»

Ответ он услышал до того, как успел задать вопрос.

— Знаете, доктор? Мне кажется, что беседа с вами явно на пользу моему мозгу. Раньше я никак не мог вспомнить предмет предыдущего разговора, а сегодня твердо знаю, что обещал ознакомить вас с практической стороной теоретических откровений моего оппонента. Чтобы эта «практика» обнаружилась во всей ее чудовищной гнусности, потребовалось совсем немного времени. Вскоре, еще во время довоенных погромов, его читатели спокойно подвешивали евреев — и детей и стариков — на крючья боен. Не за шиворот куртки, как меня мои славные одноклассники, а за гортани, за кадыки — и терпеливо дожидались, когда жертва изойдет последней каплей крови. Последняя эта капля была им почему-то особенно необходима. Очевидно, в ней был знак: жертва благосклонно принята древними богами предков…

Потом разразилась война. Румынские войска перешли Прут. Тому, другому, открылся широчайший простор для проверки своих прозрений. Ему определили высокую должность в администрации, ведавшей судьбами изгоняемого из Бессарабии еврейства. Расстреливал ли он лично — скажем, из простого любопытства — падавших от болезней и голода изгнанников на пути в заднестровские гетто или, как намекали впоследствии очевидцы, только разрабатывал методы «прореживания» колонн жандармами и закапывания убитых в заранее подготовленные рвы по обочинам дорог, не знаю. Да и важно ли это? Разве его призывы к «непрерывной революции», якобы возвещенные с небес Сыном человеческим, не были куда как достаточным поводом для его наказания? Практикантов, палачей, несших эти идеи в массы, стало возможным заключать в тюрьмы, расстреливать, вешать на глазах у толпы. Но таких, как он, разве не следовало уличать, срывать с них мантии почетных профессоров, лишать их имена лживой ауры признания? Или надо было согласиться, что их идеи слились с практикой в гармоническое единство? «Если Бога нет, все — пепел»?

Позднее мне удалось узнать, что в одном из тех придорожных рвов, в забытой братской могиле, покоятся и останки моих родных. Его теория, сомкнувшись над их священным прахом с практикой, сделала все так, чтобы я не узнал, где суждено моим родителям, бабушке, брату и сестренке благоухать травами и спелыми злаками.

— Самая пора вам отдохнуть, — смущенно прервал больного врач.

— Что вы, профессор! Такой благоприятной минуты может больше не оказаться. Мы подошли к самым загадочным эпизодам нашей истории. Только позвольте мне допить мой чай с лимоном.

Молчание было коротким. Больной торопился, и врач прекрасно понимал причину спешки. Лишь бы успеть. Успеть бы…

— Нетрудно догадаться, что столь богато одаренного литератора ждала иная, куда более громкая карьера. Вскоре он был направлен в качестве культурного атташе в одну из дружественных режиму стран. Но вот стали доходить тревожные вести о приближении красных дивизий к границам его родины. Он незамедлительно пересек океан, намереваясь свить новое гнездо в Соединенных Штатах. Разумеется, волны океана смыли с его подошв прах некоторых заблуждений. Но только некоторых и только с подошв! Мифы «диктатуры креста», «румынского Иисуса» следовало поскорее скрыть ширмой «сакрального», тенями древних архетипов. И представьте себе, доктор, он изрядно преуспел! Я стал все чаще натыкаться на восторженные отзывы о его трудах по истории сказок, о его званиях, наградах.

Так начался третий акт нашего противоборства, никому не ведомого состязания. Он, всемирно признанный фольклорист, сказочник, и я, мало кому известный сотрудник Российской академии, одержимый мыслью о воскрешении памяти погубленной семьи и сотен тысяч других без вины виноватых! Я все больше полагал себя неким духом, поклявшимся отыскать в мире всечеловеческого беспамятства хотя бы крупицы справедливости, той справедливости, без которой останки жертв кровавого двадцатого столетия никогда не обретут покоя. Им ведь недостаточно, чтобы исполнители были наказаны, им необходим и столб позора, к которому пригвоздят имена вдохновителей бойни.

Наступила небольшая пауза, и профессор собрался было тихо удалиться, но больной снова заговорил:

— Я, кажется, сказал «состязание»? Нет, с моей стороны это была скорее погоня за дичью, жажда узнать в подробностях его труды и их оценки в ученых отзывах, обнаружить в его побеге в мир «сакрального» попытку замести следы прошлого. Тогда я еще не сознавал, что, по сути дела, строю этим прочную связь между нашими судьбами, связку, которая — достигни она высочайшего напряжения — чревата воздействием судьбы на судьбу. Мне тогда казалось, что это связка между Добром и Злом… А ведь ни Добра, ни Зла в чистом виде в мире не бывает…

Меня стали считать «одержимым жаждой мести», злопамятным, даже завистливым. И я в самом деле подмечал порой в себе желание принизить его достижения. Не из зависти. Я хотел довести обеспамятевшим современникам, что нет и быть не должно столь разительного несоответствия между забытым прошлым и нынешней шумной славой.

— А теперь полагаете, что были не правы?

— Нет! Дело оказалось куда сложней! Со временем я стал понимать, что во мне яростно борются два подхода, две религии, два Бога: возмездия и милосердия. Не столько в отношении того, другого, сколько в отношении самого себя. Эти люди дважды прокляты: и за то, что истребили миллионы невинных, и за то, что взвалили на души живых непосильное бремя отмщения… Могло ли что-то положить конец моим метаниям между жаждой мести и тягой к стариковскому покою? И вдруг меня осенило: такой выход есть! Давно и трепетно, сам того не сознавая, я ждал молитвенного покаяния того, другого… И вот настал час нашей встречи. Одному мне ведомая связка, повелевающая нашими судьбами, вдруг свелась к десятиметровому проходу от трибуны до шестого ряда, где сидел я. Произошло это в Сорбонне. Тот, другой, на трибуне благодарил за присвоение ему звания почетного доктора, а я, в то время работавший в университете в рамках русско-французского проекта, пришел, прочитав объявление.

Вы, наверное, умеете, доктор, определять возраст души человека по чертам его лица. Я этот опыт проделал тогда впервые. На трибуне стоял почти семидесятилетний старик, а мне явственно виделись в его облике неувядаемые черты проповедника «диктатуры креста». С трибуны же снова звучал призыв к возрождению «хомо религиозус». Что до речей, посвященных ему… Оказывалось, что господин Нае Барбелиад — творец нового гуманизма и решает эту задачу «не с надменностью философа, а с милосердием мудреца»… И еще моим ушам было дано услышать, что рубеж нового века человечество перешагнет, воодушевленное гением этого «мудреца, святого, истинного пророка»!

Конечно, вы не удивитесь, узнав, что именно под звуки этих святотатственных слов в зале, набитом его почитателями, и случился у меня первый приступ адской головной боли. Теперь я твердо знал: хотя на его родине в те годы его неохотно печатали, стоит пошатнуться хотя бы одной опоре режима, и он войдет триумфатором в сознание читательских масс, уверенный, что черные годы молодости канули наконец в бездну забвения. От подобной мысли теряли свои терапевтические свойства даже знаменитые французские неврологические пилюли… Однако, профессор, мне кажется, что я вас порядком утомил.

— Нет, это вы утомились. Отложим концовку — ведь она уже близка, не так ли? — назавтра. Отдохните, проделайте процедуры, а мне между тем позвольте за эти часы попытаться придумать свою версию. Согласны?

Больной покорно вздохнул:

— Разумеется. Любопытно узнать, какой будет концовка, придуманная опытным нейропсихологом, меж тем как въявь пережить ее пришлось пациенту. Только не забудьте, прошу вас, напомнить сестричке про укол…

На следующую беседу врач явился во всеоружии: в кармане халата скрывался миниатюрный диктофон — будущий разговор мог содержать немало неожиданностей.

Больной, изредка машинально массируя подбородок, виски и лоб, сидел на постели, свесив ноги, и задумчиво глядел в окно, за которым шелестел молодой лесок.

— Садитесь, доктор, — тихо проговорил он. И спокойно добавил: — Кости черепа немеют.

— Сестра сказала, что ночь была спокойнее предыдущих.

— Почему бы не порадовать добрую женщину! Кстати, в прошлый раз я не успел ответить на ваш вопрос об интенсивности ночных болей и их очагах в черепной коробке. По правде говоря, я просто сделал вид, что не расслышал вопроса.

— Я понял это, Матвей Исаакович, но решил, что настаивать не стоит…

— Этой ночью я догадался, что поступил неправильно. К чему скрывать? Боль в левом полушарии теперь не меньше, чем в правом. А это по вашей части, с этой болью вы сражаетесь всю жизнь. Уж кто-кто, а вы знаете эти неправдоподобные муки — их змеиные повадки и коварные укусы. Однако, профессор, у нашего брата, иудея, боль иного свойства, она возникает частенько раньше вашей, медицинской. Уже в райском уюте материнской утробы она исподволь дает о себе знать — ибо в боли этой особый знак судьбы, племени, рода. Это боль отверженных, обреченных до появления на свет. Ей давным-давно прописаны иные снадобья, которых в мире все меньше и меньше. Чем же унять ее? Гением первооткрывателей? Победами ума? Иллюзорными удачами? Но они редко выпадают нашему брату. Остается, следовательно, выработать собственное снадобье, неявное, но достаточно сильное, чтобы…

— Добиться скорейшего выздоровления?

— Именно, дорогой доктор. Выздоровления, но в другом смысле: праведной кончины.

— Что-то я не совсем понимаю. Только, ради Бога, не волнуйтесь, я могу…

— Когда вы вошли, я, глядя на этот лесок, вспоминал свое детство. Мне вдруг открылось, что я, в сущности, с тех лет, когда рыл свои пещеры в овраге, уже вырабатывал это снадобье — и называлось оно верой в высшую справедливость. Сперва ниспосланную Творцом, а позднее — человеческим разумом.

Но не будем отвлекаться. Уже некогда. Я хочу, чтобы на вашей пленке, которую вы так неумело скрываете, остались мои последние слова. Последние, они обладают особой весомостью, я знаю. Может, до кого-нибудь дойдут, может, их услышат…

Врач терпеливо ждал, когда больной соберется с силами. Он уже знал, что пленка его запечатлеет отнюдь не интересующие науку подробности, а обращение к иной аудитории, куда более широкой, чем его коллеги.

— Вы, конечно, можете представить себе, с какой интенсивностью потекла моя жизнь в дни, когда стали появляться тома мемуаров моего оппонента. «Все-таки я дожил», — ликовал я. Мне обязательно нужна была его покаянная исповедь, чтобы убедить наконец самого себя, что Зло не навсегда, что оно не вечно. Ведь он же постоянно твердил: «Если нет Бога, все — пепел». Апостол же Павел считал: «Печаль ради Бога производит покаяние»… То покаяние, что превращает мщение в милосердие… Да только ли мне необходимы были его покаянные слова? Их жаждали сонмы загубленных, жаждали, как последней милости, как надежды, что выпавшее им больше не повторится…

Однако страницы мемуаров свидетельствовали о постоянных попытках автора незаметно ушмыгнуть из исповедальни, укрыться в мистических дебрях нереальных событий, в благодушных припоминаниях «счастливых грехов» молодости. Это бегство от покаяния было равноценно завещанию: «Храните семена, посеянные мною! Дождитесь часа окончательной победы беспамятства!»

Между тем беспамятство это, подкрепленное всемирной его славой, разрасталось до беспамятства вселенского. Ведь мы теперь живем в мире, забывшем, что значит покаяние. Когда забывает один, это в конце концов его частное дело. Когда забывает народ, это непоправимое, чреватое катастрофами преступление. И новый век наш обречен на множество катаклизмов, если из недр минувшего столетия не прозвучит покаянная мольба о прощении. Она еще возможна, она спасительна, ибо в каждом из нас то время пока еще живет. Оно живет, по-прежнему переиначивая границы между Добром и Злом. Новый же век, оглядываясь на него, замедляет ход, топчется на месте, а кое в чем и пятится назад…

И вот я, решивший было, что бессилен против давления Времени, этого верного союзника беспамятства, постепенно уравнивающего смысл свершенного Добра и Зла, что не найду аргументов для продолжения поединка, не рискуя выглядеть Шейлоком в глазах собственных учеников, вдруг прозрел. Ибо Зло предстало предо мной во всей своей извечной несокрушимости.

Вот говорят, что инстинкт выживания делает из человека сверхчеловека. Что до меня, то выжить следовало только для того, чтобы обнаружить крупицу той высшей справедливости, какая мнилась мне с детских лет, а теперь оказывалась единственной целью, продлевающей мою жизнь. Эта вожделенная крупица перевешивала непомерные силы инстинкта выживания. И хотя я меньше всего чувствовал себя сверхчеловеком, во мне крепла уверенность, что в этом противостоянии я располагаю мощью, превосходящей мировую славу того, другого: где-то в глубинах Вселенной, а может быть, на небесах в минуту счастливого сочетания закономерностей и случайностей рождается эта божественная справедливость, и она превыше прощения и мщения. В ней — моя сила, в ней смысл моего доживания. Доктор, оказывается, что и саму смерть можно переиначить, переосмыслить, отодвинуть на время во имя святой цели… В этом я убедился полгода… тому… назад, когда…

Новая запись в дневнике профессора была обозначена датой следующего дня и предварялась тревожными замечаниями автора.

«Ему совсем плохо. Вчера он внезапно стал бредить. Сокрушительная победа над инстинктом выживания. Но агония неминуема. Вижу многие ее признаки. И все-таки я убежден, что в минуту просветления он найдет в себе силы, чтобы досказать концовку. Я уже понял, что придуманная мной ничего общего с истиной не имеет. Что же он мне откроет? И — Боже милосердный! — что я ему скажу?

Он встретил меня с деланной бодростью. Значит, ему совсем, совсем невмоготу.

— Это вы, профессор? Простите, я что-то стал плохо видеть. Включили свой диктофон? Так вот: около полугода назад мне сделались известны печальные обстоятельства последних месяцев и дней жизни того, другого. Сперва провалилась попытка выдвинуть его на Нобелевскую премию. А через некоторое время внезапный пожар уничтожил его библиотеку. Всю — до последнего корешка! Слоновья стопа судьбы раздавила светлые его мечты: получить самый убедительный, самый оправдательный документ за подписью наследников Нобеля и завершить намеченные труды в окружении любимых и драгоценных книг. Последовало кровоизлияние в мозг. Снимки и анализы показали скоротечный рак в последней стадии. Вы слышите, доктор? Подобно тому как огонь испепелил его книги и накопленные записи, метастазы сожрали его мозг! В последней стадии! Через несколько дней его не стало…

— Что бы вы об этом ни думали, дорогой мой Матвей Исаакович, но победителем оказались вы. Ведь истинные победы дарованы не столько для торжества живых, сколько для воскрешения памяти ушедших, тех, кто, сраженный врагом, вторично погибает под грузом нашего беспамятства.

— Рад слышать это именно от вас, доктор. Да не покажется вам странным то, что я теперь скажу. С получением этих печальных известий я понял, что не имею права умереть, пока не уясню, не осмыслю истинных причин его катастрофически тяжкой кончины. Полгода я бьюсь над этой загадкой. Случайное совпадение? Нет, тут случай и закономерность разбежались в разные стороны. Так в чем причина такого совпадения? Скажу вам по правде, доктор: я давно разлюбил свою плоть. Слишком явственно она заявляет мне о своей обреченности, о мучительном ходе распада. Но за эти полгода я стал уважать, нет, я полюбил свой мозг и помогающее ему мыслить свое сердце. Это они постепенно внушили мне, что одинаковые наши болезни пуще всего не приемлют беспамятства. И значит, если мне ночами так часто видятся безысходные тропы моих любимых и тысяч и тысяч других, то ему по ночам видятся не только эти тропы, но и те — придуманные им, — придорожные рвы, куда как попало сваливали тела аккуратно расстрелянных жандармами на очередном перегоне пути… Так откуда во мне этот зародыш жалости к старику, к его ужасной кончине?

— Да какая тут жалость, когда в его делах отсутствовал Бог, когда все было пеплом?

— Не знаю, дорогой доктор. Одно достоверно: хотя смерти наши внешне одинаковы, посмертия будут разные: ему слава, мне — забвение. Но я, конечно, предпочитаю это забвение славе, оплаченной убийством детей. Время будет все настойчивее обнажать всю мерзость этих бесчеловечных, не отмоленных покаянием поступков. Может быть, отсюда и жалость к нему? Никому, никому на свете не удастся убедить меня, что все, что произошло с ним, случилось вне той связки между нами, которая… Так почему жалость? Почему это новое мучительство? Какое слово длинное и непонятное я произнес… кто произнес… Я же не то хотел… Сестра, помогите… Не то хотел…»

Запись в дневнике профессора завершалась чем-то вроде постскриптума.

«Я просил сестру подежурить у постели М.И. Под утро, вглядевшись в его лицо, она поняла, что он мертв, и тут же позвонила мне, а я примчался пораньше, чтобы побыть с ним наедине. Я увидел его лицо и не поверил глазам: оно чуть приметно улыбалось. Сквозь скорбную мглу ко мне пробилась догадка — он улыбался, так как умирал смертью не своею, а того, другого, с кем был навеки повязан общностью и несовместностью судеб в проклятом двадцатом веке.

В руке больной держал книгу. Я знал, что ночами он иногда пытался читать любимого Борхеса. На открытой странице были подчеркнуты две строки: „Я не говорю ни о мести, ни о прощении. Забвение — вот единственная месть и единственное прощение“.

На полях буквами, доведенными яростью до уродливой дрожи, было начертано — ЛОЖЬ!

И тут же подумалось: возможно, существует другое объяснение этой улыбки? Ведь настал великий час освобождения от цепей непрощения, от ненасытимой жажды справедливости, предполагающей беспощадное возмездие. Когда же он написал это слово?»

В 1969 году вся страна готовилась к столетию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Собственно, до юбилея оставался еще год, но успеть предстояло много чего.

Все, конечно, помнят, как в Ираке, когда ловили Хусейна, один тамошний крестьянин из берданки подстрелил американский военный вертолет и получил за это кучу денег от Саддама. И стадо баранов в придачу.

Шуму было много. А чего удивляться? Ведь все-таки пуля, все-таки оружие применил. Прицелился, попал — ну и молодец.

О том, что постоянно задевали и толкали в транспорте и на улице, как бы случайно, но явно не случайно, наступали на ногу или заезжали локтем под ребро, причем так точно, аж в глазах темнело, — об этом что и говорить? Обычное явление. Привычное дело.

Грузенберг старался не обращать внимания, демократично полагая, что теперь всем не сладко, всем достается, даже и промеж ребер, и по ногам, и куда угодно, потому что жизнь такая пошла — трудная (а когда легкая?), и она, то есть жизнь, всех достает, не только его одного. Конечно, своя рубашка ближе к телу и если тебе больно, то больно именно тебе, но если всем больно, то и боль как бы не такая острая, и не так обидно, и даже не так безнадежно.

Однако реальности надо смотреть в лицо. Одно дело, когда тебя просто и как бы случайно (допустим) толкают, другое — когда кулаком по скуле или, еще хуже, в глаз, когда сначала толкают, а потом упавшего пинают или еще что-нибудь в этом роде. И уж тем более когда действия сопровождаются малоприятными репликами вроде «Убирайся в свой Израиль!» или попросту «жид пархатый». От этих реплик, не оставлявших никакой надежды, было еще хуже, чем от действий. Если без них, то опять же возможно с каждым, и тоже вроде не так обидно. С ними же — упор. Тут уж только с ним, с Грузенбергом, и он, как это ни печально, все острее ощущал, что именно с ним, а самое главное и тревожное, что все ближе к его дому — сначала на автобусной остановке, потом во дворе, затем рядом с подъездом, наконец, прямо в подъезде, прямо на лестничной площадке, и не кулаком, а пустой бутылкой, что, понятно, ничуть не лучше, а даже хуже, и вообще могло закончиться плачевно. Короче, происходило все ближе и ближе к дверям квартиры — вектор обозначился…

Дело в том, что Грузенберг был, что называется, типичный. Черноволосый, с уже солидными залысинами на лбу и просвечивающейся макушкой, и, разумеется, с носом, очень крупным и с внушительной горбинкой, с глазами чуть навыкате под тяжелыми веками. С темно-карими типичными глазами, причем еще и близорукими. В общем, сразу видно. Без всяких сомнений даже для непосвященного. Бывают такие: не захочешь, а узнаешь. Просто удивительно: русский — русский, француз — француз, грузин — грузин, все нормально, а тут?.. А, еврей! Странное, непонятное такое «а!», словно вдруг что-то вспомнил, неприятное, или нашел наконец, что искал, с некоторым отчасти мстительным чувством удовлетворения. Вроде как прятался, но тебя нашли и разоблачили, хотя вовсе и не прятался, а был как русский или грузин, но только еврей.

Грузенберг и был таким, что, естественно, не оставалось без внимания. Евреем-которого-как-шила-в-мешке-не-утаишь. Особенно там, где было много раздраженных людей, в транспорте опять же или в очереди за хлебом или за молоком. Типичность Грузенберга оказывалась своего рода дополнительным раздражителем, как если бы он по нахалке втиснулся без очереди, а не выстоял так же безропотно и терпеливо, что и другие.

Надо заметить, что Грузенберг хоть и еврей, но вынужден был, как и многие, ездить в общественном транспорте и бегать с высунутым языком и запаленным дыханием по магазинам. Он, может, и пренебрег бы, довольствуясь малым, — лишь бы избежать, а главное, не дразнить и без того взбудораженных, легко воспламеняющихся людей, но у него тоже были дети, причем трое (безумный!), причем очаровательные и, кстати, на него совершенно не похожие. А их, понятно, нужно было кормить и поить, так что хочешь не хочешь, а приходилось. Это можно сформулировать так: Грузенберг жил на вполне общих основаниях, но отнюдь с необщим, мягко говоря, выражением лица, за что ему и приходилось претерпевать не только общее, но и отдельное. Самое же тревожное заключалось в том, что это отдельное все ближе и ближе придвигалось к его квартире, тоже отдельной, где он проживал с женой и детьми, а значит, по вполне логичному умозаключению, угрожало перекинуться и на них, чего бы Грузенбергу, понятно, категорически не хотелось.

Да и несправедливо! Ладно сам Грузенберг, типичный, как уже было сказано, и ничего тут не поделать, но жена и дети-то при чем? Тем более жена — как раз типичная русская, блондинка, курносая, даже и фамилия у нее осталась прежней — Митяшина, дети, они и есть дети, к тому же — не в обиду Грузенбергу — все в мать, такие же курносенькие и беленькие.

И как это Иру угораздило, такую беленькую и симпатичную, оказаться замужем за явно не блещущим внешностью и к тому же типичным? Вопрос, впрочем, риторический, а история вполне банальная, как все истории о любви. А если кто подозревает здесь некую злоумышленность, то совершенно напрасно: ни Грузенберг, ни Ирина Митяшина впоследствии ни разу не пожалели о своем решении (браки известно где совершаются) — бывает и такое.

Не мешало и то, что Грузенберг был человеком в общем-то нерелигиозным, а вот Ирина Митяшина, напротив, довольно регулярно посещала храм и в углу комнаты у нее стояла доставшаяся от бабушки старинная и, похоже, весьма ценная икона Божьей Матери с полусгоревшей свечой перед ней. Икона была красивая, и свеча тоже, хотя Ирина ее по-настоящему жгла и глядела сквозь длинный колеблющийся язычок пламени на темнеющий позади лик. Молилась.

Трое ангелоподобных созданий тоже были крещены в православной, исконно русской вере, причем, разумеется, с согласия и даже благословения самого Грузенберга, который, не веруя сам, тем не менее допускал, что крещение его детей каким-то образом действительно ставит их под защиту неких высших сил, а для него это было очень важно как для любого любящего и беспокойного отца, тревожащегося о судьбе своих любезных чад. Это было важно еще и потому, что Грузенберг сомневался, и не без основания, в своих собственных способностях и возможностях их защитить и оберечь.

Жена Ира Митяшина делала попытки так же и Грузенберга обратить на путь истинный, но тот, жестоковыйный, относился к ее заманкам довольно индифферентно: он, может, и рад бы, да не получается, зачем себя обманывать? Позиция скромная, но достойная и честная, а потому чуткая Ира Митяшина не настаивала: человек должен сам созреть, так что на их отношениях грузенберговская недозрелость никоим образом не сказывалась. Главное ведь ясно что — взаимопонимание!..

И вот теперь, на исходе более чем полуторадесятилетней совместной семейной жизни, вполне в общем-то счастливой, Грузенберг вдруг отчетливо осознал, что ему, увы, ничего другого не остается, кроме как — исчезнуть!

Испариться.

Аннигилироваться, если угодно. Что он просто обязан. Именно обязан, потому что от этого зависит. Так будет лучше и безопасней для близких, если он, хочет или не хочет, исчезнет, лишив уже четко наметившийся вектор агрессии самой главной координаты. Тем самым сбив с толку. Заметя след. Уведя погоню, как отвлекает от гнезда птица или от норы зверь.

Вопрос: а была ли погоня? Ведь это все можно было счесть чистой случайностью, совпадением: ну да, сначала неподалеку от дома, потом совсем близко, потом еще ближе, потом в подъезде, холодно, прохладно, тепло, еще теплее, горячо…

Мания преследования.

Нервишки. Стресс. Невроз.

Однако ж было, если честно, отчего. Тут уж не утешишься, что вообще растет уровень преступности, о чем трубили все газеты. Тут речь шла именно о Грузенберге конкретно и о семье его конкретно, которая, как подсказывала ему интуиция, тоже подвергалась опасности.

Из-за него!

Это только так говорится, что в одно место два раза не стреляют. В Грузенберга почему-то стреляли (условно) — и не два, а больше. Поневоле задумаешься, что делать, особенно если опасность начинает угрожать не только тебе, но и ближним.

И понятно, что из-за него, из-за Грузенберга. Из-за его типичности. Как ни верти, но он провоцировал. Может, нос, крупный и с горбинкой, как у Анатоля Франса. Может, глаза, близорукие и навыкате, с большими выпуклыми веками. Может, залысины и проплешина на макушке, в окружении редких темных и вьющихся волосиков. Может, толстоватые губы. Может, аляповатая, невысокого росточка фигура. А скорей, все вместе! Просто напрашивалось. Нарывалось.

Еврей, одним словом.

Ну и ехал бы в свой Израиль!

Так ведь не хотел. Ни в Израиль, ни в Штаты, ни в Австралию… Никуда не хотел. Во-первых, он был русским евреем (особая порода, а не просто те, кого русские жидом обзывают), во-вторых, семья у него была почти русская — жена, теща, тесть и так далее. И дети тоже были почти русские. В общем, получалось, что Грузенберг — один, а их много. Почему же, спрашивается, они должны были уезжать или расставаться друг с другом? Почему он должен был их срывать?..

Разумеется, Ира Митяшина, не задумываясь, последовала бы за ним вместе с детьми, даже и в Австралию, если нужно, и Грузенберг прекрасно знал об этом. Однако почему-то не утешало. Все равно ведь жизнь ломать, корни обрывать, к тому же нигде их не ждут и тоже неведомо как и что. И это все брать на себя? Нет, Грузенберг так не мог. Слишком большая ответственность. Не по плечу.

А все опять же из-за него!

Заколдованный круг. Петля, которая стягивалась все туже и туже и которую необходимо было хоть как-то, желательно с меньшими потерями, разорвать. Только он это и мог сделать — Грузенберг.

Он был причиной, но на него было и возложено. Что ему оставалось делать? Сам он обязан был все решить и все осуществить, не обременяя близких. Если угодно, это был его крест, его жертва. Собственно, и решать-то было нечего. Самая маленькая потеря — он, Грузенберг. Ему нужно было исчезнуть, как бы умереть, будто его никогда не было…

Никогда!

Умалиться.

Был Федя Протасов — и нет Феди Протасова. Был маленький Грузенберг — и нет маленького Грузенберга.

А дети бы без него остались русскими, православными, своими, и тот рок, который, как тень от тучи, неудержимо надвигался на него и его семейство, как тень бы и скользнул стороной, пусть на некоторое время, но потеряв его из виду. Грузенберг даже испытывал заранее нечто вроде злорадства, что сможет кое-кого оставить с носом. Пусть даже и с арийским. Ага, взяли? Скушали?..

Но разумеется, и нелегко ему было. Во-первых, выбор. Во-вторых, хоть и один, но опять же все брал на себя. А в-третьих, и самое главное — расставание, разлука. К многовековой печали, которую Грузенберг временами обрывно ощущал в душе, рискуя пасть под ее неподъемным бременем, еще и эта.

Все-таки человек, хоть и еврей.

Все-таки еврей, хоть и человек.

Последней каплей, можно сказать, стали те двое подростков, сделавшие Грузенбергу коробочку, когда тот выходил из лифта на своем этаже, а затем прыгнув в кабину, и только их и видели. Не смертельно, но довольно болезненно. А могли ведь что-нибудь и сломать — ребро или руку… А главное, почти радом с квартирой. Прямо перед дверью.

Все! Времени для раздумий и колебаний больше не было.

Совсем горячо!..

…На следующий день Павел Грузенберг исчез. Вышел утром, как обычно, на службу и не вернулся. Выяснилось, что на работе его в тот день (и в последующие) не было. Ни на работе, ни дома…

Его не было нигде…

Хотите посмеяться? Опоздали маленько! Раньше надо было хотеть. Когда Боба жил еще в Ленинграде и не был американцем. Вот тогда можно было посмеяться.

Мы с Бобой во всех поездках жили по гостиницам в одном номере — и в Челябинске, и в Сочи, и в Тбилиси. А в Свердловске нам на двоих сняли даже пустующую летом квартиру местного народного артиста Буйного, и мы в ней жили. И все время смеялись. То есть смеялся я, а Боба произносил смешное и горестно кивал головой. Эта смесь еврейского катастрофизма и русского мата была в буквальном смысле сногсшибательна — я корчился от смеха и валился на диван, на кровать, на пол, куда придется.

Боба был старше меня на пятнадцать лет. Он много всякого повидал и все умел. Боба мог обезвредить мину (это еще с войны), мог разобрать и собрать обратно карбюратор, умел торговаться на базаре и (откуда-то!) знал цену всем вещам. Я видел еще мало и не умел ничего.

«Две левеньких! — говорил про меня Боба. — Две левых руки приделали, и обе с одного бока. Очень неудобно! Ничего нельзя делать — ни ухватить, ни завинтить, ни приколотить. Гиб а кук, а от азой, смотри туда, смотри сюда, и все без толку. Сынок! У тебя две левых! Ничего не умеешь! Только чесать коленки утром, когда еще не проснулся. Все! Как ты управишься с этой Олечкой, на которую ты сделал стойку, — не представляю. С двумя левыми? Невозможно! Ее же надо обхватывать, брать с двух сторон. А сынок может схватить только за один бочок, за жирок. Две левых! Но слушай меня, сынок: Олечка годится только для „не иметь“! Только! Под ней нет ноги. Это все так задоприземисто. Нет! Только для „не иметь“!»

Я смеялся в голос, а Боба горестно качал головой, а потом плакал. Когда его самого наконец разбирал смех, у него сразу начинали течь из глаз слезы.

«Сынок! Абханаки! Кругом абханаки! Нет людей. Не с кем иметь дело. В нашем вагоне аншлаг. Битком набито, все полки заняты! Ты молодой, ты еще ухватишь плацкарту. А я стою в коридоре, все полки заняты. Гиб а кук! Вцепились в подушки и давят ухо. Храпят. Абханаки! Не с кем говорить!»

Две особенности отличали Бобу от всех знакомых мне людей: Боба мог десять раз подтянуться НА ОДНОЙ РУКЕ — это раз. Второе — Боба ВСЕГДА женился на балеринах.

Боба был беден, и Боба не был знаменит. Но он был весел, щедр и умел любить. Балерины его обожали. Внешность у Бобы была достаточно корявая, но он мог подтянуться ДЕСЯТЬ РАЗ на одной руке, с ним было нескучно, и балерины выскакивали за него замуж, как пули из обоймы. Потом они его бросали. Он страдал. Но… расставшись с ним, и они страдали — я это точно знаю! — и всегда вспоминали его любовь как счастливое время. А Боба… пострадав, покряхтев, Боба шел на балетный спектакль разок… другой… и из обоймы выскакивала новая балерина.

У Бобы была мама — Баба Берта. Баба Берта готовила из бедных продуктов изумительные еврейские блюда. Говорила мало, но зато с сильнейшим акцентом. Бобу она всегда и за все ругала, а нас, его друзей, обливала добротой и вниманием. И всегда готовила. Я вообще не помню Бабу Берту за другим занятием. Никогда она не ела, не читала, не сидела. Она все время готовила и подавала на стол. Баба Берта ругала Бобу. Боба ругал Бабу Берту. И было очень смешно.

Сам Боба никогда не смеялся. Я уже это говорил? Если говорил, прошу прощения за повтор. Но не перечитывать же всю мою несущуюся без черновиков, по кочкам, по бугоркам, по обрывкам памяти скоропись! Вот закончится эта вольная скачка без седла вслед за давно исчезнувшим молодым Бобой, вслед и за мною самим — по-щенячьи молодым, а потом за Бобой солидным, Бобой-американцем (Господи, я же именно так озаглавил этот рассказик, а вот сколько времени прошло, еще и не добрался до того, почему, собственно, Боба-американец!), вот закончу, доскачу и освобожусь от этого живущего во мне спрятанного, памятного пузыря смеха и радости, лопнет этот пузырь и — может быть! — хоть каплей смеха обрызгает и тебя, случайный читатель. А я останусь серьезным, успокоенным, с чувством исполненного долга, я не буду больше смеяться нелепым шуткам и оборотам речи канувших времен. И Боба останется там, у себя в Нью-Йорке, в квартирке Нижнего Манхэттена с американской женой — достойный, преодолевший, вытерпевший, в конечном счете победивший и получивший все, чего мог желать… Ну кроме, может быть, богатства. А лишившийся при этом только одного… Вы подумали — Родины? Нет! Это само собой, это не обсуждается. Вы скажете — молодость прошла? Да ну, что за разговор?! У всех проходит молодость, а Боба еще лучше всех нас сохранился. Нет! Юмора! Юмора он лишился! Потому что у них там, в Западном полушарии, другой юмор. Жить там можно. И нужно! А шутить… шутить там бессмысленно.

Так вот я и говорю, Боба смешил, но никогда не смеялся.

— Сынок! — говорил Боба. — Я хочу машину! Я хочу большую машину, чтобы много места было. Чтобы можно было оглядеться вокруг, а потом плотно закрыть все окна, чтоб не слышно было, и громко послать всех к… Евгении Марковне! Только всех! И очень громко! И чтоб не было слышно! Кразевгенейшей Марковне! Свобода определяется количеством людей, которых ты можешь послать. А из закрытой машины ты можешь послать всех сразу. И очень далеко. Нужна машина, а остальное у меня уже готово.

Боба не смеялся. Почти никогда. Редко. С трудом вспоминаю, чтобы Боба смеялся. Впрочем, один случай точно был…

Мы жили в Тбилиси. И мне было двадцать пять. Бобе — сорок. Мы жили в большом квадратном номере гостиницы на проспекте Руставели. Окна во внутренний двор на ресторанную кухню. Туалет в коридоре — в самом дальнем от нас конце коридора (это важно!). Мы были бедны, но мы были актерами знаменитого театра. Нас приглашали. Мы уже не раз слушали зурну и дудуки, ели шашлыки и хинкали, пили коньяк и мукузани. И было жарко!

— Сынок, нас зовут на блядки, — сказал Боба.

Нового знакомого звали Сандрик. Он очень настаивал, чтобы мы пошли к нему, потому что туда должен прийти Зураби и привести Манану с подругами.

Наш путь шел только в гору. Наверное, это была Мтацминда. Да, она! Но может быть, и другая, соседняя гора. Может быть, соседняя. Город как-то незаметно кончился. Пошли совсем кривые улочки, одноэтажные домики, запахи жаровень, детские крики и остальное, что, ты сам знаешь, опытный читатель.

Сандрик был парень угрюмый. Он шел и шел. Изредка только останавливался. Показывал рукой вверх и говорил: «Там!» И мы опять шли.

В совершенно пустой комнате стояли два топчана, четыре шатких стула и простой стол. На столе большая бутылка сухого вина цинандали урожая 1959 года — то есть прошлогоднего. Окна были распахнуты. С улицы тянуло благовонием шашлыка и слышались детские голоса.

— Сейчас придет Зураби, — сказал Сандрик. — Приведет Манану с подругами.

Мы с Бобой сели на топчан. Угрюмый Сандрик постукивал носком сандалии в такт доносившейся издалека заунывной мелодии.

— Музыку хотите? — спросил Сандрик.

За топчаном обнаружился проигрыватель.

— Грузинскую или французскую? — спросил Сандрик, держа в правой и в левой руке пластинки на выбор.

— Да, нет… погодим, — сказал Боба. — А когда Зураби должен прийти?

— Придет! — убежденно сказал Сандрик. — За Мананой пошел.

— А Манана же еще должна за подругами зайти, — напомнил Боба.

— Нет. Они у нее уже. Ждут, — твердо заверил Сандрик.

Да-а! Еще в комнате была этажерка! С нее Сандрик и снял три простых граненых стакана. Открыл цинандали.

— Хочу поднять этот бокал, — совершенно изменившимся, чужим, заунывным голосом заговорил Сандрик, — за дорогих гостей! Для нас большая честь принимать таких людей. Пусть будет вам много радости, пусть живы будут ваши родители, а если умерли, светлая им память! Пусть столько радостей дарит вам каждый день вашей замечательной жиз-ни, сколько капель грузинского вина в этом бокале! И пусть всегда дружат наши народы!

Мы выпили. Из окна пахло шашлыком.

Теперь я наполнил стаканы и произнес ответный тост во славу Грузии и Тбилиси.

— И за твое здоровье, Сандро! — закончил я.

— И за здоровье Зураби и Мананы! — подхватил Боба. — Где они, кстати? Слушай, Сандрик, тут в доме хлеба нет, а?

— Закрыт магазин уже, — сурово сказал Сандрик. — Девять часов, генацвале! В восемь все закрывается, да?!

Из окна пахло шашлыком.

— Сынок, может, музыку послушаем? — сказал Боба.

Зазвучала песня «Тбилисо» композитора Реваза Лагидзе. Потом песня кончилась.

— Ну ладно, Сандро, мы, пожалуй, пойдем, — сказал Боба.

— Так нельзя! — Сандрик встал. Он был очень прямой и стройный. — Грузинский дом так гостя не отпускает.

Он вышел из комнаты. Послышались громкие речи и даже вскрики на грузинском.

— Сынок, блядки отменяются, — сказал Боба. — Давай выбираться. Нам отсюда не меньше часа топать, даже под горку.

В дверях появился Сандрик — в каждой руке по бутыли цинандали, такой же большой, как и первая. Думаю, литра полтора туда входит — у нас такие бутылки не делают. Сандрик взял штопор.

— Нет, Сандро, обожди, не открывай, а то для Зураби ничего не останется. А что, позвонить нельзя Зураби, чтобы уже шел? — спросил Боба.

— Он дядю на вокзале встречает, — сказал Сандрик и очень ловко со смачным щелчком вытащил пробку из безразмерной бутыли.

— Они вместе с дядей сюда придут? — спросил Боба.

— С Мананой… Поезд, наверное, опоздал. — Сандро поднял стакан. — Чтоб всем вашим близким… — опять загнусил он изменившимся голосом…

— Э-э, Сандро, я не могу больше… у меня, знаешь, желудок… язва была, надо обязательно хотя бы хлеб…

— Думаю, — гнусил Сандро, — что за наших близких осушим до дна этот бокал. Чтоб каждая капля, которую мы не допьем, стала горем для них. Так выпьем за то, чтобы никогда не знать им горя!

Мы выпили.

— Манана, — сказал Сандро нормальным голосом, — Манана увидит, что Зураби не пришел, сама пойдет сюда и подруг приведет.

— Да, нет… ладно… — сказал Боба. — Какая уж там теперь Манана. Темнеет уже.

Потянуло ветерком, и запах шашлыка стал еще сильнее.

— Пойдем, сынок, надо еще Валериану позвонить, узнать насчет завтрашней репетиции. Спасибо, Сандро. Еще увидимся.

Мы встали.

— На дорогу! — Сандрик налил полные стаканы. — Есть такой обычай, — загнусил он, — в самый последний момент осушить бокал, чтобы легкой была дорога. За дорогих гостей! И за всех наших друзей! Чтоб было им хорошо, всем… кроме Зураби и дяди его, которые (далее прозвучал залп гортанных грузинских восклицаний, видимо, ругательств, но не ручаюсь, сужу только по интонации)… даже если дядин поезд опоздал, — закончил оратор по-русски.

Действительно, уже темнело. Но жара не спадала. Употребленное в неумеренных количествах цинандали выходило из всех пор. По лицу потоком тек пот. Желудок подводило. Мы оба сегодня не обедали в ожидании званого ужина.

Когда выбрались к центру, на освещенные улицы, было уже поздно. Но город гулял. И нас подхватило это гуляние. Кто-то узнал, кому-то крикнул, куда-то повели… Наконец-то вонзили зубы во что-то съестное.

Но главное… — «Поднимем эти бокалы… За ваш приезд!.. За то, чтобы всегда!.. За то, чтобы никогда!..» — и так далее.

Одни передавали нас другим, другие сдвигали столы, меняли скатерти, накрывали заново… И снова несли бутыли, бутыли…

Это еще хорошо, что мы были молоды! Это еще очень хорошо! А то было бы очень плохо. Мы ночью (!) мылись в турецкой бане! Да, она была закрыта. Но нам ее открыли! От теплых каменных лежанок и нежной мыльной пены стало легче и чуть прояснело, а потом опять накатило: «Чтобы всегда!.. Но чтобы никогда!»

Незнакомый бородатый мужчина крепко меня поцеловал и сказал:

— В пять! Везде в шесть, но я знаю, где в пять!

Мы шли есть хаши. После кутежа мужчины должны есть хаши. И тогда можно все сначала.

— В пять! — сказал бородатый. — Знаю одну хашную, в пять утра открывается. Около базара. Я ее знаю. Там грузчики приходят. В пять!

Мы немного постояли в небольшой толпе солидных, хорошо знающих друг друга людей — видимо, грузчиков. В пять хашная открылась.

— Что это? — спросил я, глядя на мутный жирный суп, в котором плавало что-то большое и неаппетитное.

— Хаши. Никогда не пробовал?

— Никогда.

— Надо. Но сперва рюмку водки. Потом хаши. И на работу.

Я глянул в тарелку с жутким варевом и попробовал представить себе, как сегодня вечером я, легкий и воздушный, танцую свой танец в итальянской мелодраме «Синьор Марио пишет комедию». Меня повело.

— Чтобы был здоров! — сказал бородатый незнакомец. — Гаги марджобс!

Мы чокнулись. Я выпил водку до дна. Гортань уже ничего не чувствовала, но пищевод обожгло.

— Хаши! — провозгласил бородатый и сунул мне в руку ложку.

И я хлебанул. Раз… два… Может быть, даже три… Потому что другой закуски не было.

— Сейчас отпустит, — сказал хранитель обычаев, но смотрел на меня при этом подозрительно. Видимо, я сильно изменился в лице.

— Сынок! — сказал Боба и отодвинул от меня тарелку. — Пойдем в гостиницу. Полежишь немного — и на репетицию. Ты положи ложку, не ешь больше.

Бородатый проводил нас до порога хашной.

— Нахвамдис, генацвале! — поднял он руку в приветствии.

Нет, я не шел по городу Тбилиси, я нес свой желудок по городу Тбилиси и думал только о нем — о желудке. А рассвет был прекрасен — это само собой, но что мне до рассвета? Рассвет бывает каждый день.

— Сынок, — сказал Боба, — что это ты совсем не загорел? Мы уже месяц на юге, такое солнце, а ты… Слушай, ты совсем белый, как бумага.

Мы вошли в гостиницу и поднялись на свой четвертый этаж. Прошли весь длинный коридор (это была ошибка — с каждым шагом мы удалялись от общего туалета!). Мы вошли в наш просторный квадратный номер с окном во внутренний дворик. Я открыл это окно. Снизу пахнуло вчерашней едой.

И тут… Все! Все, что скопилось во мне за эти загульные полсуток… фонтаном вырвалось из моего обожженного перцем и алкоголем рта. И вознеслось к потолку.

— Сынок! — крикнул Боба.

Я хотел объяснить Бобе, что часть вины я должен взять на себя. Я повернулся к нему, чтобы сказать это, но тут второй залп из моего нутра поверг Бобу на пол. Он увернулся и начал неудержимо хохотать.

Я наклонился к нему, чтобы извиниться. Боба стремительно закатился под койку, и поэтому третий залп его миновал.

Я гонялся за Бобой, чтобы объясниться, а он метался от окна к двери, приседал, забегал за шкаф и оставался нетронутым в абсолютно заблеванном номере гостиницы «Тбилиси» на улице Руставели.

— Сынок! — кричал он и хохотал. Как же он хохотал! Все навыки бойца переднего края (а Боба воевал, и хорошо воевал в Великую Отечественную!), всю готовность сапера к любым неожиданностям (а Боба был сапером) применял он и уходил от моего бомбометания.

Мы оба обессилели. Я уже не мог ничего сказать. И Боба ничего не говорил. Он плакал от смеха. Слезы текли по его щекам и сотрясали все его тело.

Рассвет наступил окончательно.

Внутренний дворик, накрытый сверху витражами, осветился. Солнце пробило цветные стеклышки. Там, внизу, показалась фигура в грязном белом фартуке и широкое лицо с усами. Лицо крикнуло, и внутренний дворик мощным эхом подхватил этот крик.

— Ма-на-на! — крикнуло лицо. — Модияк! Мо-ди-як, Манана!

И тут мы оба повалились на пол, лицом вниз, чтобы досмеять весь этот ком… шар… пузырь смешного, где смешнее всего были мы сами.

Смеющимся я Бобу больше не видел. Разным видел. А смеющимся… — нет, больше не видел.

— How do you do? This is me, — сказал я в трубку.

— Сынок! — раздался голос Бобы. — Приехал?

Я приехал в Нью-Йорк через тридцать лет после наших тбилисских блядок и через десять лет после Бобиной эмиграции.

Эмиграция у него была по полной программе — исключение из партии (а Боба с войны еще был коммунистом), осуждение товарищей, лишение наград (а у Бобы с войны были боевые награды) и т. д. и т. п. Я рад, что жил тогда уже в другом городе и всех Бовиных испытаний не видел. Только слышал о них.

Щелкали годы. Я в Америку (естественно!) не выезжал. Боба из Америки (естественно!) не приезжал. Вообще говоря, стало казаться, что жизнь завершилась (что тоже естественно — мы же заранее знали, что она не бесконечна). Но вот какая штука: оказалось, что завершилась «та жизнь» и началась какая-то другая.

Я стоял на углу Седьмой авеню и 53-й стрит, недалеко от моего отеля, и ждал Бобу. Увидел издали. Боба двигался в толпе прогуливающейся походкой. На нем была светлая кепочка. Боба поглядывал по сторонам и периодически цыкал языком, слегка кривя рот налево. Видимо, в зубе была дырка. За прошедшие годы Боба сильно помолодел и, я бы сказал, как-то упорядочился. Некоторая суетливость движений, которая была свойственна ленинградскому Бобе, абсолютно исчезла. Фигура стала более вертикальной, не оставив и следа от прежней, если можно так выразиться, крючковатости. По нью-йоркской улице двигался совершенно нью-йоркский господин добротного пенсионного возраста в белой кепочке и в зеленой бобочке (по погоде). Господин этот никуда не торопился. Потому что хорошо знал дорогу и заранее продумал, куда он идет, зачем и в котором часу прибудет к месту назначения. Ну, совершенно иностранная фигура. И все-таки человек в белой кепочке и зеленой бобочке был не кто иной, как Боба.

Внимание! То, что вы читаете, не является документом! Так что не вздумайте придираться к деталям. А то, понимаешь, найдется какой-нибудь друг-приятель и начнет нудить: дескать, не было у Бобы зеленой бобочки, а носил он бледно-голубую рубашку с рукавами, и зубы он залечил, а потому не цыкал на левую сторону… Вот я и говорю: ЭТО НЕ ДОКУМЕНТ! Я могу в чем-то ошибаться. Мне говорили, что я дальтоник и плохо различаю цвета. Возможно. И память может подвести — сколько лет прошло! И мы ведь живые люди, а не компьютеры. Мне не раз говорили, что я все путаю. Возможно. Я не буду возражать. Я уважаю чужое мнение. Это так! Но, черт вас всех возьми, я-то точно знаю, что Боба шел в белой кепочке и зеленой бобочке по городу Нью-Йорку, и шел так, как будто он тут и родился, в этой бобочке. И Боба цыкал зубом! Это точно! Может быть, не тогда, может быть, в другой мой приезд, еще через десяток лет, а может быть, в Москве, куда он в результате наведался, — все может быть! Но зубом он цыкал!

И вот еще на что хочу обратить я ваше внимание. Удивительное дело. Я много видел наших эмигрантов, так или иначе, все они жались друг к другу. Ну, кроме тех, что выскочили в богачи или в большие люди (такие есть, но таких мало). Те, естественно, сами по себе — на фиг нужно опускаться до заурядного мелкого кишения? Но Боба ведь не стал ни богачом, ни большим человеком. И однако, он тоже умудрился С САМОГО НАЧАЛА послать это кишение на фиг!

Вы спросите — как это ему удалось? Отвечаю — а черт его знает! Вы скажете — может, он, в отличие от других, еще в России свободно говорил по-английски? Не смешите! (Впрочем, об этом позже.) Или, может быть, он вывез из Ленинграда в подошве ботинок бриллианты покойной Бабы Берты? Оставьте! Как говорится, из драгоценностей у Бабы Берты было только золотое сердце, это как максимум. И как минимум тоже. Ну так что? Как это? Как это получилось? Я вам уже сказал: понятия не имею!

Знаю — пожилой Боба развозил пиццу, служил посыльным, подрабатывал в массовках кино… Да не буду я вам все это рассказывать — тысячу раз все это уже переговорено.

Я вам другое скажу. ТРИ ПУНКТА:

Пожилой Боба

а/ Женился (опять!)

Ь/ Женился НА БАЛЕРИНЕ (опять!)

с/ Жена его — балерина была американкой и НИ СЛОВА не знала по-русски!

Ну? Теперь вы поняли, почему стоит читать этот рассказ про Бобу?!

К моменту той нашей, первой после перерыва встречи Боба стал (это кроме того, что женился на американской балерине), Боба стал профессором и LANDOWNER (то есть владельцем поместья).

Наверное, читателю ничего не остается, как только воскликнуть: «Ого!» Вот и я сделал то же самое.

— Ого! — воскликнул я. — Бобец, так ты полностью на полке! Имеешь мягкого вагона и плацкарт до конечной остановки!

— Сынок! — скривился Боба и цыкнул зубом. — Это Америка! Тут все может быть. Но тут все иначе — не как у вас.

Боба был первым, последним и, коротко говоря, единственным эмигрантом, который про Россию говорил «у вас», а про Америку — «у нас». Так вот, профессор в Америке это «не как у вас». Это не то что — сперва кандидат наук, потом доктор наук, диссертации, защиты, печатные труды и прочая хрестоматия на десятки лет, а то и на всю жизнь. В Америке профессор — тот, кто учит. Кого учит, чему учит — это второй вопрос. Учит! Значит, профессор.

Боба учил, худо-бедно, в Нью-Йоркском университете. Он преподавал «Кино и актерское искусство». Этот курс был в сетке предлагаемых факультативов, и курс этот «was taken» (был взят) каждый год некоторым количеством людей. У нас (на этот раз у нас с вами, в России) Боба снимался в кино в эпизодиках, в небольших ролях, и иногда очень симпатично. На сцене тоже играл роли небольшие, а в последние годы, прямо скажем, в одних массовках, что было горько, может быть, и несправедливо, но такой вышел расклад в нашем знаменитом театре.

Вы спросите: знал ли Боба кино и актерское искусство, знал ли Боба эти дела настолько, чтобы преподавать их в университете? Я вам отвечу так, как он ответил мне: «Сынок, это Америка! Тут все может быть!» А еще я вас в свою очередь спрошу: а у нас (у нас — в России!), с нашими диссертациями, степенями, утверждениями, проверками, — ВСЕ, кто преподает, знают толком, чего они, собственно, преподают? Как-с? Некоторые знают? Ага… а другие некоторые? Говорите, по-разному? Ну вот и снимем эту проблему! К тому же в Америке все русские считаются прямыми учениками Станиславского и знатоками его загадочной системы. Каждый дурак знает, что румыны играют на скрипках в ресторане, индусы занимаются йогой, а русские лудят систему Станиславского. Не Бог весть что, но некоторую ценность это имеет. Это, как здесь говорят, «аутентично» — из первых рук! Надо брать!

— Сынок, — говорил Боба-американец, — здесь свободная страна. Кто чем хочет, тот тем и занимается. Можешь целый день стоять на голове. Можешь лежать в гамаке. Если кто-то оплатил этот гамак, можешь лежать. А можешь записаться ко мне на факультатив. Ко мне ходят пара-тройка черных, двое желтых, один красный, в смысле такой… марксист, он пуэрториканец, и голов шесть белых, но тоже с разными оттенками. Здесь свободная страна — какой цвет имеешь, такой и имей. А хочешь, можешь поменять, пожалуйста, но тогда надо очень много бабок. Надо иметь тугой кошель, как Майкл Джексон.

Знаешь, почему они ко мне ходят? Это для них экзотика. Они слово «театр» никогда не слышали. «Кино» — знают, «балет», «мюзикл» — знают. «Театр» — понятия не имеют! Я им рассказываю про БДТ, про МХАТ, про Станиславского — слушают, открыв рот, и… не верят! Думают, либо я вру, либо плохо по-английски говорю и сам не соображаю, что несу. А потом пишут на меня доносы. Здесь свободная страна, сынок! После каждого семестра они все пишут декану, как им понравился профессор. И одна сучка каждый раз пишет, что я говорю непонятно! Кончится тем, что меня уволят. (NB — как в воду глядел!) Но, правда, есть и другие. Я с ними начал делать чеховские рассказы. Они прямо обалдели: как это? Сперва один говорит, а потом другой? Не налезая друг на друга? Потрясающе! Это называется «Система Станиславского»? Потрясающе! Есть у меня один — играет во всех рассказах. Я такого неспособного для сцены человека даже в страшном сне представить не мог. Совсем бездарный! Он в prison, как это по-русски?.. prison… — тюрьма! Он охранник в тюрьме! Они же все где-нибудь работают. А университет вроде вечерней школы. Драмкружок! Так вот он все время приходит из своей тюрьмы и жутко играет рассказы Чехова. Я ему сказал уже, не раз сказал: «Garry, слушай, не ходи сюда, зачем? У тебя хороший job — профессия, не надо тебе быть актером. Это дело у тебя не пойдет». А он на следующий семестр опять записывается! Сынок, это хорошо, что никто не приходит смотреть, как мы играем, а то бы… ой, прощайте, мамо, иду биться з румынцами, и хрена вы меня больше увидите! А эта сучка, Солли, она меня достанет, этим кончится! Каждый раз одно и то же пишет декану: «За весь семестр ни слова не поняла, профессор говорит на неизвестном языке!»

Стоп! Теперь уже не Боба говорит, теперь я вхожу в разговор — ведь тем дело и кончилось! Лет через пять количество доносов зашкалило, какой-то административный компьютер выбил отрицательный результат, и Бобу уволили. Тюремный охранник бегал за ним и пытался договориться о частных занятиях на дому, но дело как-то совсем не пошло и само рассосалось.

Теперь насчет LANDOWNER, то есть насчет того, что Боба стал американским землевладельцем. Это ведь без всяких кавычек, на самом деле. Вы уже знаете, что он ходил сниматься в массовках. Массовка — она и есть массовка! Множество людей, и никакого внимания к кому-либо в отдельности. Но это ж Америка! Тут чтобы даже в массовку попасть, нужно иметь АГЕНТА! Тут каждый имеет агента. Напрямую с тобой никто и разговаривать не будет, кому ты нужен?! А с агентом — это совсем другое дело. Каждый свободный художник должен иметь агента! А Боба был именно свободным художником. То есть в первое время абсолютно свободным — от всякой работы и от всяких заработков.

Ну вот! А потом пошли массовки, переговоры агента с кем-то, какие-то списки, кастинги… И однажды… понадобился пожилой русский актер, работавший в России в знаменитом театре. И Боба сыграл роль. Небольшую, но РОЛЬ В АМЕРИКАНСКОМ ФИЛЬМЕ. И фильм снимал известный режиссер. А вы знаете, что это значит? Догадываетесь? Ну и правильно догадались! Боба получил ДЕНЬГИ. Я специально написал это слово большими буквами, потому что это были ДЕНЬГИ, которых Боба сроду в руках не держал. Не в том смысле, что они были какие-то странные, а в том смысле, что их было много! (Для непонятливых повторяю — МНОГО АМЕРИКАНСКИХ ДЕНЕГ ЗА ОДНУ НЕБОЛЬШУЮ РОЛЬ В КИНО!)

И тут Боба еще раз показал всему миру, что знает цену вещам. Думаете, он купил «роллс-ройс», закрылся наглухо в машине и громко послал всех к такой-то матери? А вот и нет! Машину Боба купил — подержанную, по дешевке, это само собой. Нет! Он купил поместье в штате Пенсильвания! И землю, и дом! Да, вот так все совпало — в одно и то же время Бобины доходы скакнули вверх, а цены на поместья в дальнем углу штата Пенсильвания ухнули вниз. И Боба стал AMERICAN LANDOWNER. Да-с!

Далековато. Что правда, то правда — далековато! Триста майлс. (Миль то есть.) А майлс эти длинные. В наших километрах в районе полтысячи наберется. Тут, конечно, допустим, на работу ездить — никаких колес не хватит. Но факт есть факт! Житель коммунальной квартиры на Выборгской стороне города Ленинграда на старости своих лет угнездился на самостоятельной площади в Нью-Йорке и заимел поместье в штате Пенсильвания!

Колоссально! Почти. Цена на землю в Пенсильвании маленько поднялась, тут бы и продать на фиг это никому не нужное за пятьсот километров поместье, так вот — не сориентировался! Тут надо было другого агента иметь, а его не было. Время убежало, быстро убежало, и полетела стоимость пенсильванских земель прямо-таки в тартарары. И ушло в результате поместье за бесценок. Америка! Тут чего угодно ждать можно! Но поместье у Бобы было? Было! Поместье имени одной небольшой роли в кино!

— Сынок, ты до сих пор куришь? — сказал Боба. — Ты с ума сошел! Надо бросать. Никотин?! Это ужасно!

— Ладно, Боба, оставь это, сколько лет ты дымил? Утром натощак в квартире артиста Буйного…

— «Беломор»? Полный кошмар. Какая же это была отрава!

— Да уж… И ты говорил: «Первую, утром, сразу обжечь легкие, и тогда можно жить…»

— A-а! Безумное дело! А потом кафе «Чайка». Там кашка, слипшиеся комки, политые машинным маслом… И тошницель по-венски. И «Уральские пельмени» напротив оперного театра, очередь от завтрака до обеда… Свердловск, пятьдесят восьмой год.

— А ты совсем бросил?

— Курить? Давно! Что ты?! Здесь курит только шпана. Травку, травку… И еще ваши приезжают со своими болгарскими сигаретами «Стюардесса»… Безумное дело. Ваш задымит, а американцы почуют запах и в сторону отскакивают — наркоман, сумасшедший, самоубийца!.. Ладно, какие у тебя проблемы? У тебя есть проблемы? Мы будем их сейчас решать. Пазл есть?

— Если пазл это проблема, то у меня большой пазл. Я, Боба, в аэропорту очки разбил.

— Обо что?

— Об пол. Суетился с вещами, с паспортами и…

— Это плохо, сынок. Плохо, что ты уже тоже в очках. Ты же был такой молодой! Какие очки, безумное дело?! Ты что, ничего не видишь?

— Читать не могу.

— Все нормально — будешь читать. Сейчас мы пойдем и купим тебе очки.

— Нужен же рецепт, нужно заказать, потом сделать, а я тут всего три дня.

— Все нормально! Сынок! Заказать — это безумно дорого. Мы купим готовые. Это Америка! Здесь решаются все пазл. Через час ты будешь читать. А у тебя что, нет каких-нибудь других очков?

Я прерываю наш диалог. Я вмешиваюсь в него. Я пытаюсь объяснить дальнейшее. Это наше былое общение вело меня к тому, что я сделал. Это тот Большой смех в Тбилиси позволил мне совершить то, что я совершил.

Я вспомнил, что, собираясь в Америку, я, непонятно на что надеясь, но сообразуясь с летним временем, взял с собой плавки, купальную шапочку и купальные очки.

— Вот! — сказал я. (Я полез в чемодан и предъявил Бобе купальные очки — два продолговатых малопрозрачных стеклышка на широкой туготянущейся резинке, советский дизайн восьмидесятых.) — Вот! — сказал я. — У меня есть другие очки, но я в них ни хрена не вижу.

Боба придирчиво осмотрел предмет.

— Надень, — сказал Боба.

Я надел очки.

— Понимаешь, — сказал я, — я прямо тут же, в аэропорту, купил вот эти очки, но ничего не вижу. Я пробовал — одна муть.

Боба внимательно и серьезно смотрел на меня.

— Сынок! Ты не то купил, — сказал он. — Знаешь, что это? Это для… как это по-русски?.. swimming pool… это для плавать… для бассейна… Дай сюда…

Теперь он надел очки. Наморщив лицо, поглядел по сторонам.

— Ничего не видно. Ужасные стекла. Зачем ты это купил?

Что я мог ответить? Я же не мог сказать, что купил этот странный предмет лет десять назад, кажется, в Ярославле, по случаю, а с собой взял с несбыточной целью купаться в Атлантическом океане в районе Трескового мыса и наблюдать рыбок среди камней.

— Вот видишь, Боба, ничего не видно, — сказал я. — Я в метро ехал, надел их, чтобы посмотреть на схеме, где выходить, и… ни фига! Ничего разобрать не могу.

— Ты их надевал в нью-йоркском метро? — строго спросил Боба.

— Конечно! Я хотел посмотреть, где моя Пятьдесят третья улица, на какой мне выходить остановке.

— Сынок! Ты не мог ничего увидеть. — Боба все еще был в моих очках на резинке. — В них нет optics, понимаешь? Нету этих… диоптрий… Как ты смотрел в метро, я уже понял. Но как на тебя смотрели? Это же для swimming pool очки.

— То-то я ничего не мог разобрать, — сказал я.

В данный момент меня разбирал жуткий смех, потому что Боба сидел в моем номере в гостинице Holliday inn в купальных очках, морщил нос, пытался разглядеть что-нибудь, что разглядеть было нельзя, и НИКАК НЕ ВРУБАЛСЯ В РОЗЫГРЫШ, В КОМИЧНОСТЬ ЭТОЙ СИТУАЦИИ.

— Пошли, сынок! — сказал Боба, и мы отправились покупать очки. В универмаге Боба уверенно прошел между сотней прилавков к искомому нужному. Черная продавщица оскалилась дружелюбно.

— Мисс… плизз… — начал Боба, — ты какие хочешь очки, в оправе? Или одни стекла, знаешь, современные?

— Я не знаю… ну, очки, круглые такие, плюс два с половиной, если у них есть…

— Здесь все есть, это Америка! Мисс… плизз… гив фор ас, фор май френд… эти…

Черная продавщица охотно поощряла Бобу улыбками и междометиями.

— Сынок, ты хочешь стекла или этот… plastic… как по-русски? Пластмассу! Хочешь пластмассу?

— Ну, можно… Надо очки, такие круглые… чтобы смотреть… плюс два с половиной…

— Понятно… Ту энд хаф… Мисс… плизз гив фор ас…

Чернокожая очаровашка выслушала Бобу, ослепительно улыбнулась и ушла, сделав многообещающий жест.

— Это Америка, сынок! Здесь есть то, что ты хочешь. Что тебе еще нужно? Тут все ваши покупают технику, радио-шмадио, видео… Это у Ираклия… там он продает для вашего напряжения… Тебе надо?

Чернокожая продавщица вернулась и выложила на прилавок десяток женских шляп. Были соломенные, но были плотные, фетровые.

— Мисс… плизз, — сказал Боба. — Уай ду ю… Сынок, она не понимает по-английски, я ж ей все объяснил… Какие шляпы? Пойдем отсюда, сынок!

Продавщица недоумевала. Мы вышли на улицу.

— Глаза — это важно, — сказал Боба. — Для глаз не надо жалеть денег. Универмага не надо. Нужен специальный магазин.

Мы вошли в специальный. Бесплотные прозрачные двери, стекла, оптика, запах дезодоранта.

Молодому человеку с китайским разрезом глаз всего пару минут понадобилось, чтобы по словам и по жестикуляции понять Бобу и удалиться за товаром в перспективу белых полупрозрачных ширм.

— Сынок, ты примерь, приглядись, если не подойдет, посмотрим другие. Здесь можно взять, поносить, потом принести обратно — не подходит, мало, велико, что угодно — и возьмут как миленькие. Ты не стесняйся.

Серьезный молодой человек принес изумительной красоты футляр.

— Сперва примерь, сынок, — сказал Боба.

Футляр не открывался ни с какой стороны. Серьезный китаец пришел на помощь. Нажал, пригнул, крышка отскочила, и из бархатной постельки выглянул… фотоаппарат.

— Едить твою мать, — сказал Боба. — Это что ж такое?! Откуда они понаехали? Они не знают английского языка. Ничего не понимают! Пойдем отсюда на фиг, сынок. Надо идти туда, где все выставлено. Сам возьмешь очки, примеришь, покажешь — вот это, я спрошу, хау мач, и все, купим тебе очки. Или жене скажу, Келли, она завтра с тобой сходит и все сделает. А они ж дикари, полно дикарей, ни хрена не понимают ни на каком языке.

Теперь-то я тоже бросил курить. Опомнился. Время стало такое… Серьезное время стало. Там, за океаном (я предполагаю), там давно уже все серьезно. Это я могу подшучивать: дескать, везде агенты, все учтено, а на деле какие-то прорехи, путаница и полная туфта под солидными вывесками. Там мои шуточки понимания не встречают. Там люди дело делают, им не до шуточек. Там люди улыбаются — это да! Это такой установившийся способ общения, и к тому же стоматология довольно хорошо налажена — есть что показать. Зубы у большинства в порядке, так что чего не улыбаться? (А что Боба цыкал зубом, так это временно. Это, скорее всего, отрыжка нашего общего прошлого. И к тому же он цыкал только при первой нашей заокеанской встрече, а потом уже не цыкал.)

Так вот, я про то, что там принято при любом начале общения улыбаться. (Что, честно говоря, приятно отличается от нашего угрюмого приступа к разговору.) Но СО СМЕХОМ дело обстоит иначе. У нас смеются, когда видят что-нибудь смешное, то есть почти все время, потому что довольно смешно то, что мы видим. Не обязательно в голос, смеяться можно уголками губ, можно глазами, можно отворотом головы — не важно как! Важно, что смеются ПОСРЕДИ быстротекущей жизни. Даже посреди ругани, грубости, ора и хамства могут неожиданно рассмеяться.

Там иначе. Там смеются в определенное время и в определенных местах. Вот собрались смотреть комедию, деньги заплатили, билеты купили, сели, глядим — тут и смеемся. А чтоб среди бела дня, тем более среди собственного, какого ни на есть бизнеса, это уж увольте. Тут не до смеха.

Сейчас у нас, в связи с бурным развитием капитализма, тоже с этим делом сдвиг наметился. Дела делают серьезно и даже свирепо. А потом с устатку идут глядеть сатирика-юмориста, и тут уж, извините за выражение, ржут по полной от начала и до конца, даже не особо вслушиваясь, об чем речь. Новые люди сами так и говорят: «Сходим, поржем?» И ржут! И наблюдается то самое соединение, которое раньше называлось — американская деловитость и русский размах.

Я ведь говорил, что Боба и в те, дальние теперь уже, времена смеялся крайне редко. Он умел смешить, он был как-то естественно остроумен. Он был язвителен — давал коллегам прозвища, иногда жутко обидные, но такие смешные и точные, что они приклеивались к человеку намертво, уже не отодрать. Но сам не смеялся. В этом смысле он уже тогда был похож на американца. А теперь он по-прежнему не смеется, но уже и не шутит. Боба теперь настоящий американец.

А впрочем, о чем говорим, безумное дело?! Возраст-то, возраст у нас какой?! Какие тут смешки?! Боба очень следит, чтобы в продуктах питания не было холестерина. Я сижу на специальной диете, которая называется раздельное питание. Водку мы оба пьем (когда встречаемся), но как-то без восторга, что ли. А что до сухого вина, то это забытый продукт. Цинандали и в продаже редко увидишь. А такие большие бутыли по полтора литра мне и вовсе с тех пор не встречались.

Да-а, дорогие мои, если хотели посмеяться, то… раньше надо было спохватиться.

Кстати, весть пришла оттуда — Боба снимается в ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ РОЛИ В АМЕРИКАНСКОМ ФИЛЬМЕ.

Ах, Боба! Дорогой мой Боба! Дай Бог тебе доброго здоровья и долгих лет жизни! И чтобы всегда…!!! И чтобы никогда…!!!

Только б цены на землю не слишком подскочили в штате Пенсильвания!

San Monino, Villa Debaty,

июль — август 2004 г.

Тетя Мара завещала квартиру на Староневском дюжине чеченцев в подержанных полковничьих папахах, застелила низ ледеринового ранца множеством узких зеленых денег, запутала высокогорную «Волгу» тройной переменой четырнадцатого троллейбуса и усадила сонного Гольдштейна на нижнюю полку обитого желтым, неравномерно- и гладкопупырчатым пластиком, пахнущего затхлым холодом и прежним дыханием ночного купе. От Московского вокзала она (по ветеранской книжке без очереди) взяла такси до проспекта Александровской фермы, знаете, где еврейское кладбище? Таксист покрутил было головой в картузе, но взгляд старческих глаз был так пронзительно неподвижен, так голубино жесток, что он только кивнул и отвернулся.

Гольдштейна встречали (топчась, как три медведя, и незаметно для постороннего взгляда вытягивая шею) дядя Сема Златоябко с тетей Элизабет Златоябко и маленьким Златоябко Давидкой. Маленький Давидка, младше Гольдштейна на год, жался к материной полосатой шубе под барсука и станиолевым фунтиком зачурывал темно-зеленый поезд, стихающе пыхающий у упора пути. Они уже издали узнали Гольдштейна среди светлоусых, круглоскулых поляков, перекидывающих с плеча на плечо полупустые баулы — одинокого ребенка в вязаной шапке с пунпоном над перевязанным вдоль и поперек чешуйчатым кофром — и, со вздохом наклонивши облачные лица, покатили-покатили к нему пустую тележку, на каждом толчке или спотыкающуюся о перрон передними колесиками, или дыбящуюся на задних. «О’кей, а я была уверена, ты больше, — как же тебя одного пропустили?» — сказала тетя Элизабет. «Видишь, как на Западе все удобно — есть багажные тележки», — сказал дядя Сема. «Это нужно эту Ручку на низ нажать, тогда Тележка едет», — сказал Давидка, клохча горлом и танцуя у шубы.

— Большой привет от тети Мары, — сказал Гольдштейн, поочередно целуя их холодные жующие щеки своим жестким ртом в налете эмпээсовской соды. Незнакомый воздух пахнул сырой булочной, горячим рождественским виноградом, чем-то еще горьковатым — хвойным, деревянным и каменноугольным. Бензином, конечно. Привокзальная брусчатка перемешивала все лучи и все отблески (и от маленькой рассеянной луны, плывущей несколько ниже нескольких полупогашенных вавилонских башен, круглых и прямоугольных, и от густых электрических надписей на широкооконных фасадах, и от заевших на желтом светофоров, и от автомобилей, поднимающих с асфальта всхлипывающие светящиеся рои) в одну единую дрожащую, ячеисто-блесткую и одновременно невидимую слякоть. Ноги у Гольдштейна мгновенно промокли и замерзли в волосатых ботах со змейкой по подъему. Он поджал пальцы и отказался от мороженого.

— Да ты не бойся, в Германии не бывает ангины, — заверил дядя Сема, честно-весело глядящий неподвижными прозрачными глазами.

— О’кей, тогда мы едем, — тетя Элизабет, озабоченно махнув расстегнутой шубой, села к рулю осевшего на ее сторону автомобиля.

— Малолетним поездки на переднем сиденье не разрешаются, — сообщил Давидка уже изнутри.

Памяти своей матери Любови Марковны Вольфовской посвящает это издание Ю. А. Глоцер, при финансовой поддержке которого выпущена книга.