Клятва

fb2
Рогов Михайлович Иван

В книгу, которая выпускается «Молодой гвардией», включены почти все стихи Ивана Рогова. Тексты их заново сверены по дошедшим до нас авторским рукописям и последним прижизненным публикациям. Таким образом, они несколько отличаются от текстов, приведенных в сборнике «Письма друзьям» и в сборнике «Пять обелисков».

Публикуются также и письма Ивана Рогова, посланные им с фронта сестре, брату и родителям.


Рогов Иван Михайлович Клятва

«МЫ НЕ ЗНАЛИ КРИВЫХ ПУТЕЙ…»

Иван Рогов и его стихи

Все, кто когда-либо работал в горьковской комсомольской газете «Ленинская смена», называют себя «ленсменовцами». Я — «ленсменовец» 1929–1932 годов. Именно в это время был я работником редакции. Однако и после — вплоть до начала Великой Отечественной войны — с родной комсомольской газетой у меня были самые тесные творческие связи. Таким образом, я хорошо знаю почти всех журналистов «Ленинской смены» тех лет и с полным основанием могу сказать, что история «Ленинской смены» 30-х — начала 40-х годов — это и история горьковской комсомолии того периода, а мои друзья-«ленсменовцы» — это актив тогдашней горьковской комсомолии, певцы ее героических дел, ибо все, что под руководством партии свершал комсомол в те далекие годы первых пятилеток, было для «ленсменовцев» главной сутью их личной жизни.

Был «ленсменовцем» и Иван Рогов, автор этой книги. Родился Рогов 27 июля 1913 года, а начал работать в «Ленинской смене» в 1932 году, когда ему было около девятнадцати лет. Приехал он из Павлова-на-Оке. Там работал табельщиком в артели имени Штанге (ныне завод имени С. М. Кирова) и секретарем комсомольской ячейки. А еще раньше — до 1930 года — жил в деревне Леонтьево Мелединовского сельсовета Сосновского района и учился в Панинской школе.

В «Ленинской смене» Иван работал четыре года. Потом служил в пограничных войсках. Затем — учеба в Горьковском педагогическом институте, успешное его окончание — и фронт.

18 августа 1942 года Ивана Михайловича Рогова не стало. Командуя минометным расчетом, он, совсем молодой, в возрасте 29 лет, погиб в боях на Смоленщине…

Казалось бы, что он успел сделать за свою такую короткую жизнь? Оказывается, как мы, его друзья, убеждаемся сейчас, многое. Свидетельство тому — его стихи.

Да, Иван писал стихи. Более того, появившись на страницах «Ленинской смены» в далеком далеке, эти его стихи живут и сейчас. Живут, волнуют умы и сердца новых поколений, созвучны настроениям современников.

Двадцать два года не перепечатывались они. Потом два больших цикла его стихов увидели свет в еженедельнике «Литературная Россия».

Поводом для первой публикации — 8 мая 1964 года — послужило письмо, полученное редакцией от плотника строительства Саратовской ГЭС, уроженца села Комариха Лысковского района Горьковской области Григория Минеева. Вот что он писал:

«Разбирая хранимые мною письма более чем двадцатилетней давности, я обнаружил среди них пожелтевшее от времени письмо Ивана Рогова, датированное 8 марта 1941 года.

Кто такой Иван Рогов? Это поэт, стихи которого в мою комсомольскую пору часто печатались в газетах города Горького, в сборниках писателей-горьковчан и их журнале „Натиск“. Я до сих пор берегу вырезку из газеты „Ленинская смена“ с его стихотворением „Огонь“. Вот какие замечательные строчки есть в этом стихотворении:

Как говорит преданье, В тумане далеких дней На счастье и радость людям Принес его Прометей. С тех пор мы к нему привыкли, Живет он в каждом дому, Кто же из нас, товарищи, Не радовался ему? Кто же из нас, уставши, Не ждал его на пути? — Огонь, — говорил твой спутник, И легче было идти.

Эти строчки я часто повторял, когда меня застигала осенняя ночь в пути, далеко от жилья…

Вообще надо сказать, что стихи Ивана Рогова пользовались в 1934–1940 годах большой популярностью среди моих сверстников.

Работая заведующим клубом в родном селе, я одновременно был секретарем комсомольской организации. Помню, как ребята декламировали стихи Рогова со сцены колхозного клуба и как горячо принимали их те, кто сидел в зале. Мы всегда радовались, когда, получив свежий номер газеты, находили в нем стихи этого поэта.

Сколько времени прошло, а я и до сих пор не в силах забыть стихи Рогова, то волнение, которое всегда испытывал, читая их.

Я не был знаком с Роговым лично. Его письмо — это ответ на мои стихи. Посылал я их в Горьковское отделение Союза писателей, и вот оттуда пришло мне письмо за подписью Ивана Рогова — очень доброжелательное, серьезное, товарищеское. Обнаружив его сейчас и вновь перечитав его, я еще и еще раз с любовью вспомнил об этом человеке — поэте и воине.

И я решил обратиться к вам, дорогие товарищи из „Литературной России“, с просьбой: познакомьте своих читателей с творчеством Ивана Рогова, помогите восстановить его имя в литературе. Мне думается, что пора бы, давно пора выпустить в свет книгу стихов Ивана Рогова. Позаботиться об этом должны прежде всего его земляки — писатели-горьковчане и Волго-Вятское книжное издательство.

Убежден, что стихи Рогова полюбятся читателям, будут звучать и в наши дни с той же силой, как они звучали тогда, когда он был еще жив.

Григорий Минеев».

Выполняя просьбу своего читателя, «Литературная Россия» установила связь с родственниками и друзьями Ивана Рогова. Так удалось разыскать и его стихи, и его письма с фронта. А потом, после двух обширных публикаций еженедельника, живущий в Горьком поэт Михаил Шестериков собрал стихи Ивана Михайловича воедино, и в Волго-Вятском книжном издательстве вышел в свет сборник Рогова «Письма друзьям». Но это еще не все. Часть его стихов в 1968 году была переиздана в Москве, в книге «Пять обелисков» (составитель — Валентин Португалов, издательство «Советская Россия»).

И тут окончательно уже стало ясно, что «ленсменовец» Иван Рогов — незаурядное явление в советской поэзии, что он действительно успел сделать многое, что его стихам суждена долгая жизнь.

Основные мотивы поэзии Рогова — любовь к Родине, готовность встать грудью на ее защиту, глубокая убежденность в том. что «очень правильная эта, наша Советская власть» (Вл. Маяковский).

…Я пишу эту статью, а передо мной на столе — пачка пожелтевших от времени писем Ивана, которые он присылал мне в 1936–1938 годах с пограничной заставы. Их, этих писем, около 30. И рядом — копии с 30 других писем, которые он присылал уже не мне, а своим родителям, брату и сестре с фронта. Еще передо мной три тетради его дневников 1941 года, когда он был студентом, и четыре больших письма ко мне от младшей сестры Ивана — Анфисы Сыровой, в которых она подробно рассказывает о его детстве и комсомольской работе в Павлове.

Я только что все это — в который раз! — перечитал. И как же я рад, что все это сохранилось! Ведь в этих письмах, в этих дневниках — не только наша юность, но и частица истории комсомола!

Известно ли вам, в каких условиях деревенская молодежь овладевала в 20-е годы знаниями?

«Семья у нас была большая, — вспоминает Анфиса Михайловна, — одних детей только было шестеро… Мы по очереди носили обувь и одежду: старшим купят, а младшие донашивают. Этим, в частности, объяснялось то, почему отец не хотел, чтобы Ваня учился дальше четвертого класса. Но Ваня сказал: „Я от вас ничего не прошу. В чем есть, в том и уйду. Я буду работать и учиться“. Тогда отец ответил: „Ну, раз так, то иди“. Ваня учился в селе Панине. Там и жил. Из дому брал себе на целую неделю только буханку хлеба. Помню, один раз он пришел домой на выходной день. Валенки у него были такие, что в них и ходить уже нельзя. А на другой день отправился он снова в Панино, вышел за деревню в поле, да и возвратился обратно. Заплакал и говорит: „В этих валенках идти нельзя, снег набивается. Дайте мне лапти, но я все равно буду учиться…“»

«Во всех селах тогда началась ликвидация неграмотности, — пишет дальше Анфиса Михайловна, — и Ваню привлекли к занятиям с неграмотными. За уроки платили деньги, хоть и небольшие, но все-таки деньги. Помню, он принес домой первые заработанные им 7 рублей (и все двугривенными). Сияющий, отдал их маме. Мама подержала их в руках, а потом говорит: „Возьми их, Ваня, себе. Ты их заработал сам, купи соли и сахару, а то на одном-то хлебе не проживешь…“»

Многое говорят мне эти строчки. Вот откуда, оказывается, берет начало та целеустремленность, которая всегда характерна была для Ивана Рогова, и то упорство в достижении намеченной цели, которое он неизменно проявлял. Вот откуда его постоянные ночные бдения над книгой и как следствие — широта познаний, которыми он поражал нас уже в свои 19 лет. И вот почему в дневнике 1941 года он делает такую запись: «Час, потерянный для работы, никогда не возвратится. Толстой».

А ведь так приходилось пробивать путь к знаниям не только Ивану. Подчеркну, кстати, что один из первых редакторов «Ленинской смены», Михаил Попов, начинал свою трудовую жизнь с курьера. Но он хотел учиться и упорно учился. И он стал редактором. Потом — первым секретарем крайкома комсомола, потом — заведующим сельхозотделом крайкома партии, потом — наркомом заготовок СССР.

Но вернемся к Ивану Рогову.

Назову среди его стихов 1934–1935 годов такие, как «Жданка», «Мария Фомина» и «Иван Алексеевич».

Эти произведения посвящены событиям, которые связаны с коллективизацией деревни, и они, несомненно, автобиографичны, как, впрочем, и большинство других его стихов.

Думаешь, сразу нас повстречала Хлебом-солью окрестность? Нет! Как худославили нас сначала! Сколько частушек про нас летало На весь Мелединовский сельсовет! Думаешь, честных и накаленных Достаточно было наших речей? Если мужьям было легче, жены Висли на шеях у лошадей. Всего не расскажешь, что здесь случалось, Но правда наша не колебалась. И мы не знали кривых путей. Быть может, спасибо нам скажут после…

Соотнесем эти строчки с тем, что пишет Анфиса Михайловна:

«Помню, Ваня приезжал в деревню с уполномоченным по организации колхозов. Проводили крестьянские сходки. Мама у нас не хотела идти в колхоз. Отец, наоборот, одним из первых записался, отвел в колхоз лошадь, отдал семена. Мама очень ругала и папу, и Ваню: „Один приехал и суется не в свое дело, а другой первый записывается и все отдает в колхоз“. Но в колхозе стало нам легче жить…»

Совершенно очевидно, что процитированные стихи были рождены самой жизнью. Это то, чем жил Рогов. И это тоже летопись дел комсомола.

Иван Рогов был тончайшим лириком. Сыновняя любовь к родным местам, нежность первой любви, восторг, я бы сказал, ликование от встреч с друзьями, печаль о том, что близко сердцу и — вдруг! утрачено, — все это передано в стихах с такой далекой от «книжной учености» непосредственностью и с такой искренностью, что читая их невольно «примеряешь» многое из всего прочувствованного поэтом к самому себе. И кажется, что это написано не в 30-е годы, а сегодня…

Главное и самое сильное в творчестве Рогова — его армейские стихи.

25 июня 1937 года Иван Рогов писал мне с погранзаставы:

«Костя! Сегодня вечер из таких, в которые некуда себя деть, встают образы прежних друзей, и хочется написать что-нибудь им. Вот я и пишу тебе.

Я, кажется, ни разу не писал о здешних ландшафтах. Местность здесь не совсем уютная. Леса и болота. Все время глаз упирается в лес. Зори здесь гораздо тусклее, чем в Горьком. Я соскучился по тем зорям. Но зато здесь почему-то исступленно поют птицы!..

Западные границы делаются более беспокойными. Банд пока нет, но выдрессированные шпионы, и террористы поодиночке и по двое ходят часто. Вооружены русскими револьверами и немецкими гранатами.

Но, если уж похвастаться, мы тоже получили надлежащую выучку, чтобы их обезвреживать. А стреляют в упор, сукины дети! Но не попадают — страх не дает».

Я читаю это и вспоминаю поэму Рогова «Метель», вспоминаю его стихи: «Теперь мне рассказать вам надо…», «Моя песня Марии Казаковой», «Ненависть»…

Иван Рогов поведал в этих произведениях о том, что пережил. Они не плод его фантазии, а сама действительность тех лет, тревожная действительность сгущавшейся возле наших границ военной угрозы.

Вот как он описывает врага, перешедшего границу:

Светало. Дымились травы. Кустарник в тумане плыл. Его принесли к заставе. Лежал он и воду пил. Стояли мы и курили, Скупой разговор вели. Рядом с ним положили, Что у него нашли… ………………………………….. Он знал, что нам еще нужен, Что мы его не добьем. Он силился жить И слушал, Что говорят о нем. А я, я глядел на кисти Его волосатых рук, На злую татуировку, Сведенную в полукруг: Лиловые нож и крылья, Огонь, зажатый в кулак, И виденный где-то раньше Зигзагообразный знак. И я навсегда запомнил, Навек, до последних дней, Этот змеиный облик Ненависти моей! Он мне был известен с детства И книжками разъяснен, А здесь я на самом деле Увидел, Как может он Залезть под глухие листья, В зубах пронести беду… Теперь — под землей ползи он, И там я его найду!

Советская поэзия предвоенных лет многое сделала для того, чтобы держать молодежь в постоянной мобилизационной готовности. Сделал свой вклад в это патриотическое дело и «ленсменовец» Иван Рогов, автор взволнованных стихов на оборонные темы. Убежден, что многие комсомольцы-горьковчане, проявившие на войне доблесть и геройство, были подготовлены к этому и стихами Ивана Рогова.

Последнее письмо от Ивана Рогова с фронта датировано 20 июля 1942 года (приписки сделаны 22 и 30 июля). Послал он его младшему брату Васе. Вот начало этого письма:

«Вася!

Сейчас мы тронемся в путь. Перед отъездом я хочу, пока свободен, дать тебе маленькую картинку войны.

Я лежу на окраине деревни, за которую мы дрались зимой. Вечереет. Солнце закатывается. Это мне напоминает родное Леонтьево, детство. Но ни мычания коров, ни крика мальчишек, ни голосов баб, ни других звуков, которые бывают в эту пору в деревне, здесь не слышно. Тихий, хороший вечер. Появился на небе серп луны. Тишину нарушают редкие выстрелы пушек. Слышен скрип телег, но это не телеги с сеном и снопами, то телеги военные. Из 250 домов этой деревни, домов каменных, ни одного не осталось целого.

Враг не щадит никого и ничего. Во мне кипит, бурлит через край злоба к нему. Скорее бы одолеть его, супостата. Одолеем, Вася, одолеем!

Кончаю, — пошли.

Привет. Иван».

Сколько в этом письме жизнелюбия и неистребимой веры в нашу победу!

Таким он был.

Таким он и останется в нашей памяти.

В книгу, которая выпускается «Молодой гвардией», включены почти все стихи Ивана Рогова. Тексты их заново сверены по дошедшим до нас авторским рукописям и последним прижизненным публикациям. Таким образом, они несколько отличаются от текстов, приведенных в сборнике «Письма друзьям» и в сборнике «Пять обелисков».

Публикуются также и письма Ивана Рогова, посланные им с фронта сестре, брату и родителям. Мы сочли целесообразным дать их в книге, так как они, на наш взгляд, существенно дополняют представление о Рогове — поэте, гражданине и воине. В них живет присущая нашему народу в часы трудных испытаний несгибаемость духа, а написаны они столь свежо и ярко, что, знакомясь с ними, представляешь и фронтовую обстановку, и все то, чем жил, о чем думал в последние месяцы своей жизни этот неповторимый талант-самородок.

Константин Поздняев

ЗДЕСЬ — СОВЕСТЬ, ЗДЕСЬ — МОЕ НАЧАЛО

ПРИГЛАШЕНИЕ В ГОСТИ

 Три букета цветов Я поставлю на стол. Первой свежести, Диких,             омытых дождями. Приезжайте, друзья мои! Белый терновник расцвел. Восковые кувшинки плывут, Медуница цветы раскрывает… И увидите вы, как покрыто все это Неподвижным сиянием                                      нашего красного лета. Приезжайте! Вам — зори? Я зори вам дам! Воздух будет с лугов —                                      хоть в ладони бери по утрам. Пирогом угощу вас —                                     вы не ели таких пирогов — Белым, пышным, пахучим,                                              из новой муки,                                                                       с молоком! Яблок, что ли, не хватит? Не одолеть! Они тучами виснут. Их клонит к земле. Может быть, огурцов вам захочется свежих? Мы их с грядок возьмем, Принесем их, Разрежем, Посолим и потрем, И сметаной покроем. Приезжайте. Я жду вас. Приезжайте все трое. А постель вам какая готова!                                                      В ней спят Отшумевшие ливни                                  и запахи мят. Упадешь и утонешь                                      в сумятицу снов. Сны смешаются с запахами цветов. Только будем ли первую ночь мы спать? Я хочу с вами вместе Свое вспоминать. Я прослушать хочу                                  биение наших сердец. Я хочу убедиться,                                 где будет начало,                                 где будет конец Чистоте наших чувств… Приезжайте! дер. Леонтьево, август 1935

СЕСТРЕ

 Вишни догорают. Над садами зной. Облака несмело проходят стороной. Так ты мне писала. Мы глядим и ждем: Брызнут помидоры кровяным дождем. Яблоки! Не знали столько яблок — страх! Падают и трескаются, тают на губах. Пыль и смех на гумнах, песни — стон стоит. Все они — ударники, товарищи твои. Так ты мне писала. Листья бьют в окно. Пашки под окошком не видать давно. Гармонисты! Помнишь? Ничем не дорожат. Как рванут вдоль улицы — стекла задрожат. И пустеют избы, прочь летит засов. Лишь молчат деревья в одиннадцать часов. Так ты мне писала. Приходи скорей, Приводи тобою прославленных друзей. Припасу вам яблок, с лучших яблонь — вам. С той, что всех задумчивей гнется по утрам. Прежние товарищи соскучились и ждут. Верные товарищи, что надо, припасут. А Белова Пашка косы заплетет, По плечам раскинет — черные — вразлет. И наденет платье в клеточку и вот, Как мы сядем чай пить, под окном пройдет. Так ты мне писала. Сентябрь, 1934

ЖДАНКА

 Зябко. Багровый качается чад, В полутемень двора уходящий. Светает. Словно зубы, продрогшие прутья стучат. Ни души. Где-то кот промяукал. Взлетая, Снова падают галки на свежий настил. Выходи и шепчи драгоценное имя! Повторяй в пустоте, выбивайся из сил! Веруй, жди и зови! Если бог не простил, Он простит, потрясенный словами твоими. До чего опостылели, если б кто знал, Эти поиски — ощупью — неизвестного счастья. Лучше — дверь на крючок! Лучше — ниц, наповал. Запереться, закрыться, чтоб никто не видал И никто б не ходил с лицемерным участьем. Вот что вспомнилось: Шею — вполоборот, Извивая хвосты, золотясь на закате, Возвращались коровы. Их ждут у ворот — С дойниками, с кусками, в подоткнутом платье. Начиналась веселая музыка струй, Ударяющих в донце протяжно и мило. А тебе становилось невмочь. Протестуй! Позови! Хоть одна бы на зов своротила! Ни одна. Опускается пыль под окном. Ты ходила в чужие дворы и глядела. Там коровами пахло, парным молоком. Ты стояла подолгу в пушистых приделах. Ты не раз создавала такой же придел. Ты его утепляла мечтами своими. И, боясь, не дознался б кто, не доглядел, Ты в него поселяла красивое имя. Ты клялась этим именем богу. Детей Ты баюкала им и себя утешала. И ждала. И ждала, чтоб оно из клетей На пастуший рожок на заре замычало. А оно не мычало. Молчало оно. Все припомнила ты. Это было давно. И когда — после всех ожиданий и бед — От колхоза соседка с теленком явилась И сказала, что этот теленок — тебе. Ты не знала, что делать, засуетилась. Ну а что тебе делать? Не стыдиться ж людей? Ты не будешь стоять за чужими дворами. Принеси ей соломы, неси, не жалей. Расстели ей солому коврами, коврами! Выйдешь утром, и в сонном уюте, впотьмах Будет голос призывный, еще не забытый. С каждым утром прямее стоит на ногах, Тяжелеет басок, и твердеют копыта. Вот она все увереннее жует. И теперь для нее ничего-то не жалко. Дай ей имя, как думала. К ней подойдет Нареченное имя, красивое — Жданка. 1934

МАРИЯ ФОМИНА

 1 Я уверен — вы не знаете Истории такой. Вы когда-нибудь слыхали Имя Марьи Фоминой? Вряд ли вы когда слыхали Это имя. А у нас, А у нас по всей округе Про нее идет рассказ. 2 От своих подруг сердечных, От соседей отреклась. Наши огненные речи, Лучшие, втоптала в грязь. Даже мужа не простила, Мужа трижды прокляла… Что ж ты руки опустила, Слов хороших не нашла? Неужели ты не знала, Что в колхоз уйдет один, Он, поживший и бывалый, Виды видевший Фомин? Он ушел — хозяин слова, Знавший грозные бои. Он увел — с двора — гнедого Под проклятия твои. Неживая, Как колода, И бледна, как новина, На глазах всего народа Наземь грохнулась она. А когда сгущаться стала Вкруг нее, как ночь, молва, На ветру она стояла Ни жива и ни мертва. Видели, как пыльный, черный, В поле на кресте дорог Дуб стоит, утратив корни, Сохнущий, всему покорный, В целом свете одинок? Сумерки на крыши пали, Лед карабкался речной. Слезы, слезы закипали У Марии Фоминой. Что ж, Мария, Плачь, Мария, Может, выплачешься, плачь! 3 Что с тех пор прошло, товарищи, Всего не рассказать. Время, как всегда, летело. Воды пенились, текли. Холодело и теплело. Вишни вяли и цвели. Люди мерли и рождались, Солнце делало свой круг. Птицы с юга возвращались И летели вновь на юг, И гармонь вела страданье… А Мария? Мы пойдем Через боль воспоминанья, Мы оглянемся кругом. В том году, в страдную пору, Жить улиткой не смогла, На колхозные просторы К жницам, к пахарям пошла. Плюнула на кривотолки И взялась со всеми жать. А что дальше было? Только Время может рассказать. 4 Так бывает в душном лете, Послемайскою порой. Ринется гроза на ветви — Ветви никнут под грозой. А гроза уйдет — Поднимут Головы, оттрепетав. Выпрямятся — И под ними Только слезы глупых трав. И живут с такою силой Ненасытно, торопясь. Так вот и с Марией было. Так вот было и у нас. Это может лишь присниться, Если сердце заболит… Август в трепетных зарницах Над округою стоит. Тучи ходят к нам с поклоном, Просят счастия земли. Пусть они темнеют — что нам! — Пусть пройдут над летним звоном В зное, В мареве, В пыли! Так и мы идем — спокойно, С непоклонной головой — Нашей жизнью, Нашей знойной, Нашей грозной, Грозовой! Сентябрь, 1935

ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ

 Иван Алексеевич! Гумны чисты, Солома пушиста и бела, Идут эмтээсовские трактористы, Один к одному — высоки, плечисты, Насмешники, бахари, гармонисты,— За ними высыпало полсела. Иван Алексеевич! Листья вьются. Грачи по безлюдным полям пасутся. Темнеет в лугах разостланный лен. Бредет от безделия грустный конюх, Рябины до ног ему кисти клонят. Каким он сиянием окружен! Иван Алексеевич! Будь как дома. Местность тебе хорошо знакома — Ты здесь не малое время жил. Сядем, как прежде, на солому, Вытянем ноги, полежим. По старой памяти помечтаем. Посмотрим на розовый край земли. Расспросим друг друга, подсчитаем, Что потеряли, что обрели. Я много узнал, и тебе поведать Есть что. Здесь каждый клочок земли Расскажет о горестях и победах, Об этих парнях, что сейчас прошли. Думаешь, сразу нас повстречала Хлебом-солью окрестность? Нет! Как худославили нас сначала! Сколько частушек про нас летало На весь Мелединовский сельсовет! Думаешь, честных и накаленных Достаточно было наших речей? Если мужьям было легче, жены Висли на шеях у лошадей. Всего не расскажешь, что здесь случалось, Но правда наша не колебалась. И мы не знали кривых путей. Быть может, спасибо нам скажут после… Картошка из праха растет, из тьмы. Равняются, как на парад, колосья. Тучнеет капуста. И рады мы. И зори — с нами И сердце знает: Ни град, ни распутица, ни гроза — Ничто нипочем, когда ожидают Большие заждавшиеся глаза. Как только стихнет все — под луною Сорвется с ладов и басов волна. И закипит тогда ретивое, И не найдет ни одна покоя, Из мимо прошедших — ни одна! 1934

МОНОЛОГ ОТЦА

 Я жил, смеялся, плакал — все По свету растерялось. Какую песню ты поешь? Какую молодость ведешь. В мою глухую старость?.. От Забайкалья до Литвы, Забыв любовь и жалость, Моя голодная судьба Голодным волком шлялась. Она гремела по дворцам, Валялась швалью рваной. И поднималась вновь и шла В царапинах и ранах. И песня мыкалась за ней, Ликуя и рыдая… А у тебя совсем не та, Совсем, совсем другая. Она мне по душе пришлась, Я вновь мечтаю с нею. От этой песни ночь светла И камни зеленеют. Веди ж ее, мою мечту. По всем просторам света. Ей, словно грому, срок пришел. А наша песня спета. 1934

РАССВЕТ

 1 Темно. А воздух уже не тот, И звуки уже не те. Звезда с рассыпающимся хвостом Растаяла в пустоте. Петух лесника, не торопясь, Пропел, На всю ночь один. Еж, по-человечьи сопя, Рядом с нами ходил. Никем не тревожимый, в стороне. Свободный от всяких дел, Голубь в гнезде своем, в полусне, Блаженствовал и гудел. Взлетел короткий кабаний крик, И смолкнуло все на миг. Потом кукушка стала Свои Жалобы куковать. Потом ударили соловьи И начало светать. 2 Чуть розовато и голо Уже на небе. Пар Приподнимается с болот. Проснувшийся комар Звенит в осоке. Мокрый шмель Летит, нетерпелив и смел, И греется. Грядущий зной Вдыхая, распрямись, Блистая влажной чешуей, Из-под пенька змея Уже ползет на солнцепек. В истоме темных снов Барсук и тот стерпеть не мог — Взглянул из-под кустов. А небо, Небо целиком Лучами отекло. У сосен золотым клинком Вершины отсекло. И по трепещущим сучкам. По золотой коре Все ниже,                   ниже, все скорей Сползает солнце к нам. Земля так ждет, так напряглась, Что, кажется, вот-вот — И что-то дивное сейчас Кругом произойдет. 1935 (?)

ПТИЦЫ ЛЕТЯТ ДОМОЙ

 Их все гостями называют, Но каждый год они весной Не в гости с юга прилетают, А возвращаются домой. Ведь их сюда никто не гонит. Тяжел их путь из дальних стран. Дождем сечет их, ветром клонит, Летят над морем, сквозь туман. И в темноте, в глухом тумане Как много бед их стережет! И не одна из них отстанет, Под ветром в море упадет. И все ж, все силы напрягая, Они спешат, спешат весной… Они не в гости прилетают, А возвращаются домой! 1935 (?)

ЛЕОНТЬЕВО

 Не знаю, что в моих стремленьях Написано мне на роду, Но с неудачей и сомненьем Я в это место не приду. Здесь — совесть. Здесь — мое начало. Я должен приходить сюда Таким, чтобы в груди стучало, Как в прожитые здесь года. 1935 (?)

ВОСПОМИНАНИЕ О ЗОЛОТОЙ РЫБКЕ

 Я ходил по миру, вопрошая: — Где живешь ты, рыбка небольшая, Дедушкина рыбка золотая, Где живешь ты, солнцем залитая? Весело, и нежно, и угрюмо О тебе я думал, думал, думал. Зябнут ноги, остывает ужин. Зори плещутся в весенних лужах, Солнце ползает по влажным крышам. Мне казалось, что тебя я слышу. Мне казалось, что тебя я вижу. Что спускаешься ты ниже, ниже, Что сейчас, сейчас падешь ты в руки — Сны мои, восторги мои, муки, — Залитая, солнцем залитая, Золотая, рыбка золотая. Как она сияла, как блистала! А потом ее опять не стало. Мир становится все больше, больше, А мне делается горше, горше. Я с родною местностью прощаюсь, В путь далекий, в трудный путь пускаюсь. Я товарищей беру с собою, Я теперь тебя достану с бою, Залитая, солнцем залитая, Золотая, рыбка золотая! Март, 1933

АЛЕКСАНДРА КОНСТАНТИНОВНА

 Да, прожить и догадаться, Что рассвет вставал не ваш. И не хочет улыбаться Вам веселый метранпаж. Вот в ночную смену стали Корректировать газету. А когда-то вы мечтали Совершенно не об этом. Вас уже зовут по отчеству. Ночь у вас, как старость, длинная, Вы стареете час от часу, Александра Константиновна! А на днях опять назло вам Нехорошее приснилось: Будто за каким-то словом Опечатка притаилась. Только что тут! Вот вы прожили С гаком три больших десятка, А оглянешься, и что же ведь? Жизнь — сплошная опечатка. Вы себя, былую, шуструю, Позабыли. Далеко. Не шучу я, Я сочувствую: Это очень нелегко. Но обратно вас не пустят. И напрасно — напролет Обвивать ночною грустью Одиночество свое. И напрасно злой тревогой Провожать свои лета, Если сделано немного, Если прожито не так. Наш редактор вам доверил Дело, как и молодым, Вы не так-то постарели, Чтоб завидовать другим. Вот и я, как вы, мечтами И работой загружен, Все мы так — сидим ночами, Папиросой глушим сон. И бессонные минуты — Ваша участь снов и слов — Из главснабовских уютов Вычищают подлецов. И не зря хранит заводы, Обновляет города, По неспящей Волге водит Наши грузные суда, Проверяет элеватор, Рушит планы кулака Наша мощь, мои ребята, Ваша слабая рука. Так зачем глухой тревогой Провожать свои года? Перестаньте. Нас ведь много С вами рядом. А когда На израненные гранки Упадет скупой рассвет — Выйдут сонные крестьянки По сверкающей росе. И ракетой Наше дело, Ночи проходя насквозь, В предрассветье вновь Влетело И в сердцах отозвалось. Если нужно — и тревога Наша с вами пополам Пролетит по всем дорогам, Прогремит по всем полям. И опять вплетем, как надо, И в покои, и в борьбу Одинаковую радость, Нареченную судьбу. Ноябрь, 1933

В ПРЕДРАССВЕТЬИ

 Встрепенулся, как спросонок, Линотип. Вздохнул покой. Перестук ротационок Опадает за спиной. Под ногами нежным хрустом Отдает недавний снег. А над нами звезды рвутся, Пропадая в тишине. С плеч сонливую усталость Ветерок легонько сдул. Старина! Опять ты малость, Чем-то тронутый, Взгрустнул? Старина, опять ты?.. Встало: Помутневшее лицо, Все надежды Над реалом Задыхаются свинцом. Меркнет юность год за годом, Тихо валится жена. Ты идешь по всем невзгодам, Как по чуждым сторонам. А по сердцу бьется гулко Память страшная жены. Сон гуляет в переулках По простору тишины. Мы выходим на Свердловку, И легко, И хорошо. Слышно, как вздыхает робко Неисхоженный снежок. Слышно —                     в тишине предзнойной День Из запертых дверей Надвигается спокойно В полусумрак фонарей. Кто-то вышел одиноко, Отряхая снов угар. В варежках, с метлой широкой Встал на мягкий тротуар. И уже стучит негромко Сонный, маленький трамвай, И торопится швейпромка К комбинату «Первомай». Старина! А ты угрюмым Притворяешься И злым. Что ж, шагай и тихо думай. Что же, вместе помолчим. Я люблю молчать, мечтая. Вот и дом с густой резьбой, Где девчонка проживает С родинкою над губой. Изучил я эти окна И скамейку на двоих. Как певал здесь ветерок нам, Спутав помыслы мои! А теперь? Темней и глуше В занавешенном окне, Спит на розовой подушечке, Забыла обо мне. Старина! Шагай, украдкой Грусть-досаду теребя, С затаенною оглядкой На меня и на себя. Тронут я удачной сменой. Надвигающимся днем. Сном девчонки неизменной, Неисхоженным снежком. Тронут тем, что в этой рани, В этой свежести утра, Я в твоем воспоминаньи Встал итогом всех утрат. Но, старик, И жить мы будем — Мир мечтателей-ребят! — Отработаем, отлюбим И вспомянем про тебя. По земле пройдемся ловко И притопчем теплый снег. Рвутся звезды                            над Свердловкой, Пропадая в тишине. 1934

К ТЕБЕ ОДНОЙ, К ТЕБЕ ОДНОЙ…

ДАЛЕКОЙ ДЕВЧОНКЕ

 Это все с годами опадет На кривую грустную усмешку. И растают, как весенний лед, Наши встречи, клятвы и измены. Выхожу. Пошумливает март, Омывая звезды в чистых лужах. Наклонились зимние дома, Прослезясь от выжданного счастья. В это время где-то далеко Ты лелеешь наше обещанье. Я его скреплял своей строкой. А теперь и март, и ночь, И я Прохожу, как в позабытом сне, Заслоняя наше обещанье. Девушка протягивает мне Длинный взгляд и маленькую руку. И в ответ ей покачнулся я, Кровь метнулась, и забыло сердце.  Что другая, клятву затая, Дожидается конца разлуки. Будь же так. А я, я за беду,  Жгучую, что долго не встречались, Опечалю каждую звезду, Может, не последнею печалью. Разреши мне в песнях сохранить Всю тебя до кружева на юбке. До поры, когда вот эти дни Упадут на грустную улыбку. В это верь! А в остальное — нет. Я сломал тяжелую поруку: Девушка протягивает мне Длинный взгляд и маленькую руку. 1934

РАЗРЫВ

Да, это надо высказать.

Б. Пастернак Заря в огородах над нашим пряслом Тысячу раз взлетала и гасла. Друзья засыпали и вновь вставали, Яблони стряхивались и расцветали. А мы все бродили с тобой, бродили. Ломали орешник, мяли цветы. О чем-то вполголоса говорили, Сшибали росинки с сучков, и ты Манила, звала меня под Кипрово — Уйти на заветные бугорки. Шли. Рука об руку. Ни слова. Дрожью несло от твоей руки. Подруги завидовали, не смея, Бабы предсказывали у дверей… Меня оплетали и жгли, как змеи, Каленые косы с твоих плечей. Шла перед нами, как жизнь большая. Мечта в ослепительной голубизне. Я припадал к тебе, все прощая. И думалось: больше не надо мне. Я буду в буранах надеждой греться, Любовь проносить сквозь ласки вьюг. А наши клятвы, как в честном детстве, Лучшими песнями обовью. Что же мне больше? Пастух над нами Последнюю зорю кнутом рассек. Ты, встрепенувшись, взмахнув бровями, Пропала.                 Забыть бы, забыть бы все! Долго ль ты будешь мне сниться, стерва? Где твои клятвы? От встречи первой Остались верны, прижились со мной Открытки с печалью и бред ночной. А ты вот никак не поймешь. На свете По-разному, видно, смеяться нам. Платки твои мне не нужны, а эти, Что были у сердца, — рву пополам. 1934

«Когда не будет дубом дуб; когда…»

 Когда не будет дубом дуб; когда От Волги не останется следа; Когда не будут звезды сил иметь Гореть и падать, падать и гореть; Посохнут липы, и умрет трава, Утратят силу нежности слова, И потеряют запахи цветы — Тогда не будешь грезиться и ты… 1935

«Я теперь, чтобы Клава уснула скорей…»

 Я теперь, чтобы Клава уснула скорей, Шум лесной положил бы под голову ей Пышный, мягкий, стоявший В раздумье моем. Как она хорошо бы Уснула на нем! А проснувшейся утром, Я бы Клаве принес В первоцветном сиянье Кукушкиных слез, Первый луч, ветер с юга, Воды ключевой. Клава! Не принести ничего! 1935

«Не обидишься, а?..»

 Не обидишься, а? Я товарищам все рассказал. Слишком часто меня к тому месту звало, Слишком много запомнил, Одному все иметь тяжело, И товарищам я рассказал: За Казанью в июне Среди ночи                       такой От сосны,                   от пчелиной земли,                                                     от густой Нестерпимой ромашки Тревожный настой — Утомленный, усталый, Хоть падай, хоть стой! А какая-то птица хочет землю в куски                                                                      разорвать, От любви и восторга и воздуха нет ей. — Как же тут устоять, — я сказал им, —                               хотя бы и тридцатилетней? — И друзья подтвердили, что верно, не устоять. 1935

«Мне ничего не надо от тебя…»

 Мне ничего не надо от тебя, Но чтоб вот это знала ты, хочу я, Как я, по юности своей кочуя, Других встречая и других любя, Другим давая искренний обет, То весело, то грустно и угрюмо, Наедине все думал о тебе — С какою нежностью, как долго думал! 1935

ПИСЬМО К ТЕБЕ

 Все, что я ждал, — теперь имею. Я счастлив в этой стороне. Луга качаются, синеют — В цветах, в жуках и в тишине. Дожди грибные — как тростинки, Над ними радуга плывет. Броди и пой, лови дождинки. Чего ж еще недостает? А ночи! Эхом отдается В ночи стук сердца моего. Далекий голос, тонок, гнется, Я долго слушаю его. Гармонь грозит, напоминает, Зовет, прощает, обещает, Отчается и заревет. Чего ж еще недостает? Я ничего теперь не знаю — Ты будешь ли когда со мной? Но я все так же обращаюсь К тебе одной, к тебе одной. Увижу ль я тебя?..                                 Светает. На землю яблоко слетает, И кочет в третий раз поет. Тебя мне здесь недостает. Май, 1935

ЛЕТНИЕ ВИДЕНИЯ

 1 Я готовился, я знал: на лето Ты уедешь, так что про себя Я помалкиваю. Но об этом Пароходы по ночам трубят. Как уйдут последние трамваи, Смолкнет ночь, и волжские гудки Над притихшим городом всплывают, Полные желаний и тоски. А к рассвету уже воют, воют. Им мерещится все дальний путь. Их зовет и манит за тобою. Помоги же ты им как-нибудь! 2 Я себя обманывал, старался Без тебя жить новым чем-нибудь. А теперь вот самому признался, Что ничем себя не обмануть. Выйду я на улицу — в прохожих Мне мерещится — вдруг вижу я: Или плечи, на твои похожие, Иль походка вдруг мелькнет твоя. И кольнет мне радостно и больно. Вот ведь иногда бывает как: Вздрогну я, остановлюсь невольно И стою, разинув рот, чудак! Я спешу к себе за стол в надежде За столом видения распять. Но и здесь поет все то, что прежде Я не смел иль не сумел сказать. Что проглатывал я так некстати. Что умалчивал порой. Кто-то в отдаленье перехватит Все слова, придуманные мной.

ЖЕЛАНИЕ

 Был бы я Северным полюсом — Славил бы шар земной. Ученые и герои                             бредить бы стали мной. Я много их, благодарных, Стал бы тогда иметь, Живущих одним желаньем —                            увидеть и умереть; Стремящихся год за годом В циклоны, в мороз, во тьму. И вся бы земля прислушивалась                           к дыханию моему. Но главное-то не это. Я был бы счастлив вполне. Не то, что теперь,                    ты чаще б                                     думала обо мне. И, может быть, пожелала б Немного вблизи пожить, Поэтому мне и хочется                         Северным полюсом быть.

НОЧЬЮ БЫЛА ГРОЗА

 Ночью была гроза. Вода летела сквозь крышу. Стучали яблоки, и шумело небо. Я просыпался, слушал и вновь засыпал. А утром вышел в сад. На земле лежало много яблок. Было тихо, прозрачно и нежно, будто Мир удивлялся тому, что за ночь Сделали с ним. А в воздухе плыли Солнце, пчелы, земля и травы. И мне захотелось взять этот сад, Взять его на руки — это солнце, Яблоки, пчел, землю и травы. Все это на руки взять и пойти, Перед тобой положить и сказать: «Девушка, мне надо одно: возьмите, Потрогайте это своей рукой». 1939

ВЬЮГА

 Вьюга, вьюга, как сердито ныне Ты обходишь снежную страну! Если будешь ты на Украине, Пожалей там девушку одну. Я прошу — не будь суровой с нею. Если встретится она в пути, Я прошу тебя запеть нежнее И ее сторонкой обойти. Пусть она шагает и шагает На огни, мелькнувшие вдали, Пусть она усталости не знает. Под ноги ей снегу не стели. Если девушка сегодня дома, Ты стучи тихонько к ней в окно. Пусть ее качает легкой дремой, Пусть всю ночь ей видится одно: Как вот здесь, в моем краю далеком, Перед светлой комнатой моей, Вьюга ходит у полночных окон И поет мне песенку о ней. 1940

ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ДЕТСТВО

 Вот вы видите: дождик сквозь солнце, дуга, Распростертая над тишиною, луга С лошадьми, уходящими к мокрым кустам. Ну, а дальше? Вглядитесь попристальней:                                                                           в светлой, В незаросшей, в сияющей местности, там. Где кончается детство, ничего не заметно? Ничего?.. А, ну то-то же! Так себе, пух, Легкий луч. Только луч, затерявшийся, малый. Он горит еле-еле, но если б потух, В мире, кажется, после темнее бы стало, Я любил, и оставил, И не дорожу. В жизни каждого нечто такое бывает. Но теперь через все прожитое гляжу, Как стоит она там и к себе призывает. Не однажды истрескались губы мои. Кожа в цвете менялась, в песках и тумане Я терял свое имя, а она все стоит, Все стоит, все на этом же месте, и манит. Вы представьте — и манит. Мне ее не вручат. Мне ее не убрать с того места. Такая Пусть она и останется — в брызгах, в лучах Уходящего детства, зовя и мелькая. Пусть! Усталый и мокрый, взгляну я туда И за все лишний раз улыбнусь. Не беда. 1939

ТВОИ СТАРЫЙ ДОМ

 Поверишь ли сейчас тому, Что стоило когда-то муки? Вот через десять лет разлуки Пришел я к дому твоему. Я, видно, изменился мало. Твоя сестра меня узнала. Я поглядел вокруг, а мне, А мне и узнавать не надо — Всё это: эта дверь, ограда, Скамейка в вечной тишине, Ветла над ней с листвой седою. Да это небо над ветлою — Все это ведь живет во мне. Я понял здесь: мы будем жить, Не сожалея, не страдая, Других родными называя И не встречаясь, может быть. Но те слова, что мне пропела, Не пропоешь ты никому. Так неумело и несмело Я никого не обниму. И пусть друг друга мы не встретим, Сюда мы вместе не придем, Но будем знать, что есть на свете Вот этот молчаливый дом. 1941

ПОГРАНИЧНАЯ ЗАСТАВА

«Теперь мне рассказать вам надо…»

 Теперь мне рассказать вам надо О жизни нашего отряда. Вы вряд ли знаете, как можно Увидеть ночью то, что днем Другим не видно: как в тревожном, Коварном шорохе лесном Определить, чье сердце бьется И кто там ходит вдалеке. Все это подвигом зовется На вашем мирном языке. Я ничего от вас не скрою. Подробно расскажу о том, Как по сухой земле, по зною, Мы, молчаливые, идем. И сил уж, кажется, не стало. И ветры до того резки, Что пуля валится устало На перегретые пески. А мы все теми же шагами, Все — голову вперед — идем. Все расскажу я вам. Потом, Как вы хотели, перед вами Предстанут спутники мои. Устроим встречу, посидим С моими новыми друзьями. Мне хочется и самому, Чтоб вы их знали по-другому — Не так, как знаете, — без грому. Представлю всех по одному, Чтобы вы знали их, как надо, Чекистов нашего отряда. Чтобы потом вам долго пелось О них И думалось о них. И чтобы каждому хотелось Иметь товарищей таких. 1936

МОЯ ПЕСНЯ МАРИИ КАЗАКОВОЙ

 За полночь время. Ночь пуста. Пропал последний звук. Встал человек из-за куста И поглядел вокруг. Лес темный перед ним, большой. Кто б здесь его нашел? И человек глухой тропой В твою страну пошел. А ты, как детка, все забыла, Под щеку руку положила И спишь себе всю ночь. В краю лесном, в ночи тревожной Крадется кто-то осторожно, А ты и спишь всю ночь? Он вслушается — все молчит, И вновь ползет, как крот. А я стою вот здесь, в ночи, Гляжу, как он ползет. Я встану на колено. Он — Бежать? Пускай бежит. Пускай живет, пока патрон В патроннике лежит! И ты проснулась. Что ты встала? Пока совсем не рассветало, Поспи еще часок. В краю лесном, в ночи тревожной Неторопливо, осторожно Спускается курок. Ни хвои мгла, ни тень от пня У нас ему не щит. И пуля гневная моя Свой честный путь свершит. Все зашевелится вокруг, Весь мир, сырой, босой, И солнце выкатится вдруг, Омытое росой. И ты проснись. И, как бывало, К ногам откинув одеяло, Вставай, уже пора. В краю лесном, в краю тревожном Проходит парень осторожно В шестом часу утра. 1937

КОНСТАНТИНУ ПОЗДНЯЕВУ

 Если выпадет так: Затрясет тебя горечь утрат, И тебе не поможет Ни друг твой, ни брат, Ни призыв площадей, Ни садов утомленных молчанье, Ни французский язык, И придешь ты и встанешь У себя, ни к чему Прикоснуться не смея, Одинокий, Как мамонтов клык в музее, Друг мой, верное дело: Раскрой тогда письма мои. В них присутствуют люди, Ты вспомни их и позови. Ремесло их сурово. Их жизнь молода и трудна. Им от женщин любимых Остались одни имена. Ведь и им открывали Ночную бесшумную дверь. Ведь и их заклинали Магическим словом: «Поверь!» И они ведь носили Годами Святая святых. Отблеск Нежных смятений В зрачках проступает у них. Вот он выйдет в полночи, Такой человек. Сядет он на еще не остывшей траве. Скажет слово, другое. Послушает, глянет во тьму. Скажет третье, послушает, И никто не ответит ему. Что же делать? Зажмуриться? Уши зажать? До рассвета метаться, метаться? Бежать? Слать проклятья, мольбу? Он в заставу идет. Проверяет патроны, Подсумок на место кладет, Вынимает часы И ложится в постель Пусть за окнами лава Соловьиных страстей Ниспадает и крошится! Он уснул. Он спокоен. Он иначе не может: Ремесло их такое. 1937

НЕНАВИСТЬ

 Он перешел границу В темный, дремотный час. Пуля, скользнув в предплечье, Над сердцем ему пришлась. Светало. Дымились травы. Кустарник в тумане плыл. Его принесли к заставе. Лежал он и воду пил. Стояли мы и курили, Скупой разговор вели. Рядом с ним положили Что у него нашли: Какие-то красные волосы, Нюхательный табак (След посыпать На случай Преследованья собак), Компас, часы и деньги, Деньги моей страны. Нож, пистолет, гранаты Ладонной величины. Деревья порозовели: Слышался скрип арбы. Мокрыми гимнастерками Мы вытирали лбы. Он знал, что нам еще нужен, Что мы его не добьем, Он силился жить И слушал, Что говорят о нем. А я, я глядел на кисти Его волосатых рук, На злую татуировку, Сведенную в полукруг: Лиловые нож и крылья, Огонь, зажатый в кулак, И виденный где-то раньше Зигзагообразный знак. И я навсегда запомнил, Навек, до последних дней. Этот змеиный облик Ненависти моей! Он мне был известен с детства И книжками разъяснен, А здесь я на самом деле Увидел, Как может он Залезть под глухие листья, В зубах пронести беду… Теперь — под землей ползи он, И там я его найду! 1937

НОЧЬ НА ПЕРВОЕ МАЯ

 В Большом театре уже кончалась Официальная часть. По скрипкам Прошло предчувствие, дирижер Уже поднимался над бурей мая. Знаменитый биплан с Охотского моря, Торопясь, на Красную площадь шел, На ходу приветствия принимая. В городе Горьком на углу Свердловской Мои товарищи в полном сборе. Вот скрипнули стулья, смолкает пенье, Сейчас они встанут. Под ними новый. Опрокинутый в Волгу огнями, город — Весь в ожидании, в нетерпенье. В светящейся ночи — флаги, флаги! Они напряглись и летят на север. И никому в эту ночь не спится. А мы зарядили винтовки, фляги Водой наполнили и засели Во тьме кромешной по всей границе: У пней горелых, на старых тропах, На забытых просеках, на завале — Повсюду, где только темней и глуше. Мы сидели, забыв, что давно промокли. От комаров опухли. Мы знали одно: надо слушать, слушать. Мы выросли в промахах вдохновенья, Горько расплачивались и снова Платить не хотим за мечты на ветер. Мы сидели, забыв о друзьях, о доме, О голосах на углу Свердловской, Мы не думали ни о чем на свете. На расстояньи штыка хоть крейсер Ползи, не увидишь, а видеть надо. Все надо видеть в болотных порах, В возне и кипеньи набухшей ночи. Что услышишь? А слышать надо, Расшифровать надо каждый шорох. Ходили козы, храпели травы, Восторженно бормотали птицы, Земля возилась во мгле, большая. Потом рассвело, и в стране узнали: Много убийц перешло границу В ту ночь, Но никто не дошел до мая. 1938

МЕТЕЛЬ

Рассказ в стихах

Тамаре М.

 Я вышел в ночь.                            Тяжелые полотна Недобрых туч нависли надо мной. Вдоль просек сосны тихие дремотно Теснились, Двигались ко мне толпой. Под низким небом неуютной ночи Им зябко было.                          Ветер, как щенок, Повизгивая, из кустов наскочит И, обессилев, падает у ног. Со мной, бежал мой молчаливый спутник, Мой старый Кармо. Я хочу — о нем Чтоб знали все. Он лапой зря не ступит. Ушами зря не поведет. Вдвоем Проходим мы, не торопясь, как дома, Мне каждый куст и каждый пень знакомы. Я назову какой угодно звук: Упал сучок, проснулись горностаи, С дрожащих сосен старый снег спадает. Лиса зовет невидимых подруг…                   Спит начальник заставы                   И видит —                   Как тысячи плит,                   Тучи виснут и виснут,                   Лес шумит и шумит.                   По обсохшему телу                   Проходят горячие волны.                   Три часа до утра,                   Темных, теплых и полных.                   Хорошо растянуться                   В это время                   В качаньи                   Сновидений, в безмолвьи.                   Товарищ начальник.                   Он облазил участок,                   Проверил кусты и следы                   И принес в сапогах                   Десять фунтов воды.                   Он сказал нам:                            — Идите,                   Дремучее небо теперь,                   Ни кустам и ни пням,                   Только глазу и сердцу верь.                   Остальное, надеюсь,                   Вы знаете сами.                   Спи, товарищ начальник,                   Остальное мы знаем. Над лесом ветер шел на низких нотах, Беря все выше. По моим расчетам Предвестник он зловещих и седых Рассветных бурь. Неважная забава! Они известны мне, под их обвалом Все выстрелы, сигналы и следы, Как мышь в волнах.                       Так и случилось вскоре. Где вы теперь, товарищи? Я вам Шлю вдохновенье, Радость шлю друзьям — Сидеть в секрете и ходить в дозоре По никому не ведомым путям. Огни страны в тяжелый час вам станут Гореть в метели.                         Переждав на пне, Я осторожно вышел на поляну. Снег ринулся ко мне С восторгом, с визгом. В исступленьи мутном. Он шел дрожа, Повертывался круто, Он не сидел на месте ни минуты, Сжимал глаза мне, бился и стенал. А сосны тщетно вырывались. Их, Таких красивых, гордых и прямых, Согнуло в три погибели, и мал Казался мир им. А над ними — вся Прорвавшаяся ярость ветровая, Как будто режут стадо поросят… Что здесь увидишь? Долго, протирая Глаза перчаткой, я стоял, не зная, Как выстоять под судорогой белой. Мне ждать нельзя, мне надо дело делать. Идти мне надо. Я пошел. Я медленно шагал. Передо мной в просветах бури встал Нанос — тяжелый, неуклюжий вал. Я шел к нему, а он маячил сонно, Весь равнодушный и согбенный весь, Был неподвижен он. На месте ровном. Я в детстве их лепил. Но здесь… — Вот это да! — сказал себе я. — Номер! Здесь не было ни одного ж куста. — Гляжу на Кармо. Это мой барометр, Он поднимает голову. Я встал. Я стал глядеть. Потом пошел. Потом Ускорил шаг. Я побежал бегом. Недвижимо стоявший до сих пор, Массивный, снежный, Тронулся бугор.                   Спит начальник заставы,                   Ноги выпрямил. Спит.                   Лес во сне, наяву ли                   Шумит и шумит. Сновиденья качаются, Шум все ближе. И быстро Все обрушилось. Что это — Выстрел? И проснулся начальник заставы. Черта Заметается снегом, Не видать ни черта! Заяц кружится, кружится, Ищет дорогу, Косится, Перепуганный насмерть, Любое из двух выбирай: Или мчись, как снежинка, Прямо в зубы лисицы, Иль ложись, да на месте И помирай! Ели все в кружевах, все в пеленках, Как дети, когда перед сном… Их заносит, заносит, заносит Кругом.                   Ветер тычется в снег                   И сопит.                   И начальник заставы не спит. А Кармо выпрямился. Тонким носом От странно движущегося наноса Не отрывается, дрожит и ждет, И тянет, тянет, тянется вперед. И я пускаю. И тогда С наскока, Во всей летящей, яростной красе, Последний раз взметнув себя высоко, Не оглянувшись, Рухнул он на снег. Чужой передо мною человек! Но я не выстрелил. А он бежит, А он в метели скрыться норовит! Но я не выстрелил. Нет, выстрела мне мало. Я взять решил его во что бы то ни стало Живым. Метель наскакивала вдруг, Сворачивала, замыкала круг. Сухой валежник на моей дороге Из предрассветья вылезал кругом. Цеплялся, путался, Из снега ноги Вытаскивал я с листьями и мхом. Я вымок и отяжелел. Портянки Сочились и визжали. А во рту, Как в Каракумах, высохло, И жаркий Язык тянулся к мокрому листу. Метались, жгли пронзительные елки, Тупыми сучьями лицо секло. А мы бежали, мы бежали. Сколько — Не знал, Не помнил. Тихо. День. Светло. Он делает за сосны круг и кругом К границе хочет. А над ним и вьюга Уже хохочет. Все пути Измерены. Обратно не уйти! Тогда за сумрачной сосной, за снежной, Он выхватил последнюю надежду. Следы от пуль смотрел я после, криво Прочерченные на пеньках сухих. А тут я видел только суетливо Ко мне направленную кисть руки. Что было в это время сердцу слышно, Что думалось — рассказывать излишне. Замечу только: никогда под пулей Движений лишних не производи. Сожми всю ярость, гнев смири и в гуле Лови затишье И вперед гляди! Пусть пни визжат и крошатся кусками, Пусть обреченною рукой пускает Он очередь за очередью. Но Преступной пуле честный воздух тяжек, Она у сердца моего не ляжет, Торжествовать ей здесь не суждено. Но пусть и так, но пусть и так — плутая, Придет ко мне, и снег вокруг растает От крови чистой, как заря. И так Он все равно, как заяц в огороде, — Метель не скроет, Лес не загородит, Он только выиграет лишний шаг.                   А начальник заставы                   Пробивается к нам                   По невнятным выстрелам                   И следам.                   Их заносит,                   Заносит,                   Ни дорог нет,                   Ни просек.                   А навстречу кусты,                   И кругом все кусты,                   Непроглядно густы.                   Надо вовремя,                   Вовремя надо.                   Бегом!                   А!                   Вот Кармо лежит,                   Поджидает его.                   Он бежит и зовет его —                   Не поводит хвостом.                   Он глядит и не верит —                   Снег не тает на нем.                   Он его ударяет прикладом!                   Лежит.                   И начальник заставы                   Дальше бежит. И мы бежали. Вдавливался лед И открывал нам западни болот. По сторонам шарахались кусты, Такие же всё — Сумрачны, Густы. Весь белый свет прокалывала хвоя. А мы бежали. Одиноко. Двое. Оглохшие, Глотая струи ветра. А на двадцать пятом километре Я доложить начальнику заставы Встал, как подобает, по уставу. И покачнулся, сел, не доложив, Лишь указал на связанного — жив. Западная граница, 1938

МОЯ ЛЮБОВЬ И ГРУСТЬ…

БАГРИЦКИЙ

 Теперь бы выйти                                    и условным свистом Товарищей по-прежнему позвать. Преследовать бы вновь контрабандистов, В широкую морскую ночь стрелять. Идти туда, где милый Ламме дремлет, По Украине Когана искать, Предчувствуя неведомые земли, Стоять на палубе, глядеть и ждать. Свистеть и щелкать над одесским летом, Чтоб на тоскующий, тревожный зов Все соловьи из ярмарочных клеток Рвались на родину свою.                                                И вновь — На плечи сумку и под ветер знойный, Весь эскадрон уже давно в пути. Но на постели тихо и спокойно, И видит он — не встать и не пойти. Он видит — рыбки плавают. Пустая Большая комната. Тетрадь лежит. Раскрыты окна. Кашель подступает. А сердце все по-прежнему стучит. Раскрыты окна тем же все стремленьям, Все так же Коган падает в борьбе. И он сидит, томимый вдохновеньем, И море Черное зовет к себе. Зовет товарищей. И плещут воды, Шумят порты одесские.                                          Идут Механики, чекисты, рыбоводы, Ветра Украины с собой ведут. Они идут в запыленной одежде, Все верные призванью своему. Желать, желать, Желать опять, как прежде, И море Черное идет к нему. И поднимается он в астме душной, Чтобы среди товарищей опять Рассказывать о радости минувшей И к радости грядущей призывать. Январь 1935 — июль 1937

НА СТАРЫХ МОГИЛАХ

 Земля зарубцевалась. И на ней Все больше радости, меньше утрат. Могилы неоплаканных людей, Притихшие, поросшие, молчат. Что здесь увидите, придя сюда? Упавший столб. Ушедшие года. Легко взглянуть на них, Легко забыть. Упавший столб уж начинает гнить. Гнезд ящериных нежится уют. Вылазят ящерицы, солнце пьют На холмиках, пригретых в тишине. И видят люди: в этой стороне Спокойно небо и земля цела. И чередом своим идут дела. И меньше, меньше с каждым днем утрат, Но нам все так же, так же дороги Свидетели неутоленных клятв — Запекшиеся холмики могил. Мы здесь давно. Мы здесь стоим года. В дождях тягучих, в шелесте и мгле. В февральских судорожных холодах. В июньском нетерпенье, на земле, Живущей взрывами больших страстей… Мы здесь стоим и слышим: по ночам В нетлеющем безмолвии костей Они о мщении взывают к нам. Зовут и ждут они. Зовут и ждут. И обещают, только б час пробил, Вся скорбь, весь гнев, скопившиеся тут, К знаменам нашим выйдут из могил. 1938

МОЙ СИНГАПУР

 Мой Сингапур!.. Давно, не помню, Когда и почему возник Мой Сингапур.                        Свою всю ровню Я посажу на белый бриг. За нами, как последний зов, Светясь, качнется все родное. В тропических ветрах, под зноем Нам снившихся материков Промчимся мы.                             Я сода-виски Налью, мы выпьем по-английски. Наденем кители, закурим И бросим якорь в Сингапуре. С ленивым прищуром британки Глядят на трепет вымпелов, Пропели медленные склянки На побережье. Тяжело Тропические ливни пали. И все кричат на рикш: «Скорей!» Мы не за это укрощали Все волны пройденных морей… Все это мы пока забудем. На время. Мы пройдем сперва К отверженным и черным. К людям Глядящим в землю. Но и там Быть долго не придется, чтобы Проверить клятвы и накал Накопленной любви и злобы, Что в детстве еще каждый знал, Для этого немного надо — Друг другу поглядеть в глаза. Большой, в кокосовой прохладе, В прибоях океана — зал, Как парус, как виденье, светел, Взойдет над Сингапуром.                                              В нем Малайской румбы жар и трепет, Британских трубок дым и пепел. Вот мы туда и завернем. Нам усмиренных вин и пива В надменных чашах поднесут. В ответ, раскланявшись учтиво, Я тост за всех произнесу. Я так скажу: — Живите, лорды, Вам материк под счастье дан. Для вас — послушный и негордый — Поет Индийский океан. Живите, Небо в вечном мае. Здесь ярок зной, здесь тень густа. Все черные с рожденья знают Молитву вашего хлыста. Живите. Будет час — придется Под тропиком похолодеть, Тогда никто уж не спасется Ни на земле, ни на воде. Тогда и солнце будет хмурым. Скользнув, как тени, в дым кают. Отверженные Сингапура, Вас на отмщенье позовут. И ваших жизней будет мало, Чтоб утолить надежды бурь. Вставай, прекрасный и усталый, Мой Сингапур, мой Сингапур! 1939

ОГОНЬ

 Как говорит преданье, В тумане далеких дней На счастье и радость людям Принес его Прометей, С тех пор мы к нему привыкли, Живет он в каждом дому, Кто же из нас, товарищи, Не радовался ему? Кто же из нас, уставши, Не ждал его на пути? — Огонь, — говорил твой спутник, И легче было идти. Ты у огня садился. Мурлыкал над ним. Огонь Брал ты в свою прозябшую, Негнущуюся ладонь. А вот вы сидите дома, А где-то там, за окном, Ноябрьская ночь затаилась, Постукивает дождем. Прильнет она к светлым окнам, Бойко пройдет в сенях. А вам хорошо сидится У маленького огня. Огонь. И теперь — встаешь ли, Идешь ли, ложишься ль спать. Старинное это слово Слышится нам опять. На землях и в океанах, За далью моей страны Сумрачный и тяжелый Бушует огонь войны. И под его багровым, Огромным его крылом, Покоя не зная ночью, Солнца не видя днем, Все потеряв, чем жили, Люди бегут скорей Туда, где темней, где только Нет никаких огней. И города Европы В черном лежат дыму. Те, кто любил и жил с ним, Проклятия шлют ему. Проклятие светлому небу И голубым морям, Что дышат огнем. Проклятье, Темные ночи, вам! Закованному в железо, В свистящую сталь и бронь, Летающему над миром, Проклятье тебе, огонь! Старинное мирное слово. Выйди сюда, взгляни: В синих просторах Родины Тихо плывут огни. Белые, голубые, Полуночных звезд светлей. И над родной землею Не будет других огней. Но нам для другого дела Нужен огонь другой. Может, и нам придется Расквитываться с войной. Нам нужен огонь, железо, Буря огня, картечь. Работой своей, всей жизнью Готовить его, беречь! Пусть он, пока прохладный, Мерцает в твоем окне, Пусть он лежит на складах И ждет меня в тишине. Над утренними полями В мирный летит полет, В ладонях бойцов зажатый, Спокойно приказа ждет. — Огонь! — командиры скажут, И я разожму ладонь. Он, терпеливо ждавший, Грозный, большой огонь, Вылетит, Всей накопленной Бурею засверкав, Путь расчищая жизни, Смертию смерть поправ! 1940

У ПАМЯТНИКА ЧКАЛОВУ

 Вот перед ним лежит река, Которая ему, бывало, Еще в младенчестве певала, Потом звала издалека. Вот перед ним идет народ, Кто вместе с ним над океаном Глядел во тьму, летел вперед И ледяным дышал туманом. И неба тающий простор Над ним все тот, Все тот, в котором Его поющие моторы Нам слышатся и до сих пор. Декабрь, 1940

НА ВОЛЖСКОМ ОТКОСЕ

 Заволжский ветер нам весну принес, И вновь нас потянуло на откос. Ах, не прийти сюда теперь нельзя нам. Река идет! Река идет! Как тут Под вечер на откосе горьковчанам Не постоять хоть несколько минут! Все забывая, мы стоим, гадаем, Насколько будет высока вода. Мы пожеланья Волге посылаем, Припоминаем прошлые года. И слушаем тревожный и невнятный, Идущий с Волги шум и хруст весны. Луга за Волгой в серебристых пятнах, Леса за Волгой грузны и черны. И, уходя под небосвод далекий, Они маячат в синей поволоке… 1940

ПЕСЕНКА О ЗЕМЛЯКАХ

 Идите, друзья, по белому свету, Плывите за даль — в океан. По белому свету где только нету Моих земляков — горьковчан! Привет отплывающим в море, Идущим в тайгу и в пески, Стоящим в далеком дозоре, Привет вам, мои земляки! Кто скажет, что ими владели когда-то Хоть раз малодушье и страх В монгольских атаках, в туманных Карпатах, В суровых финляндских снегах? Когда заиграют тревогу, Блеснут над полками штыки, В дорогу, в дорогу, в дорогу Отправятся вновь земляки. Они, где бы жить ни пришлось им, Привыкнут хозяином жить, Но в волжских просторах сверкающий город Нигде им, нигде не забыть! Над Волгой светящийся город Повсюду питомцам своим Остался по-прежнему дорог, Повсюду он грезится им!.. 1940

ДУБ

 Я их люблю, поодиночке Стоящих кое-где. Кора стара, стволы как бочки. В жаре, в снегу, в беде Стоят, как сильным подобает. Идут за днями дни. И кем, когда — никто не знает — Посажены они. Один из них — мой дуб широкий, К которому не раз Я приходил, — мой друг далекий Стоит и посейчас. Стоит, ни перед чем не гнется, Не думает стареть. А как у нас передается, Еще любил сидеть Под ним, таким же вот зеленым, Отцова деда дед. Ведь это ж до Наполеона, Наверно, за сто лет! И в летний жар, в пыли дороги, В тех проходя краях, Наверно, приходилось многим, Как это делал я, Свернуть, измученному за день, Под этим дубом лечь. И тут почувствовать в прохладе Усталость ног и плеч. И, руки положив на ношу, Глядеть на облака. И вспомнить обо всем хорошем, И подремать слегка. И, тень благословляя эту, Подумать: в дальний век Жил на земле, ходил по свету Какой-то человек, Пришел сюда — и неизвестно, Как жил, каким он был. Но он любил вот это место, Он дуб здесь посадил. Каким бы ни был он — угрюмым В тот день он быть не мог. Он, может быть, о нас подумал, Сажая свой дубок. 1941

ОГНИ ЗАСТАВЫ

 В осенние ночи, в мокрые дни В сосновом лесу на поляне Мне видятся маленькие огни, Тускнеющие в тумане. Уходит туман предвечерней порой, На час розовеет поляна, Лиса золотая в листве золотой Выходит тогда из тумана. Но снова темнеет, и снова одни В ночи молчаливой мерцают огни. Давно ты идешь, тебе хочется спать, Тебя усталость качает. Ты сядешь, покуришь, ты встанешь, опять Идешь, никого не встречая. Ползет под твоими ногами песок, И тяжко — и нету опоры для ног. Но надо идти тебе, путник, иди! В густом и сыром полумраке, Меж сосен, сквозь мутную синь впереди Увидишь далекие знаки. Иди и иди на них! Если ж они Исчезнут за тьмою лесною, То ты не тревожься, иди, и огни Возникнут опять пред тобою. Придешь — и увидишь — там сосны кругом Шумят, и один на поляне, Как будто тебя дожидавшийся дом Стоит в моросящем тумане. Раскроются двери, шагнешь ты вперед, И встретит тебя незнакомый народ. Что тебе надо, путнику, тут? Огонь да радушное слово. Обувь обсушат, чай принесут, Постель для тебя приготовят. Ты ляжешь — и в мире не будет дорог, Усталых, размытых водою. И все, что ты долго увидеть не мог, Возникнет тогда пред тобою. Все то, для чего твое сердце стучит, Возникнет в иных очертаньях, И будешь лежать ты и слушать в ночи Товарищей спящих дыханье. Спокойная воля к дороге большой Войдет в отдохнувшее тело. И после, куда бы ты после ни шел, Какое бы дело ни делал, И в темные ночи, и в светлые дни Гореть тебе будут все так же В далеком тумане все те же огни.. Которые встретил однажды. 1941

КВАРТИРАНТ

 Как это в песне? «Нынче — здесь, А завтра, завтра — там!» Свободный угол если есть, Я поселюсь и к вам. Где поселюсь — там и семья. И можете спросить У всех вы, знающих меня, — Со мной нетрудно жить. Мне только стол да стул нужны. Для всех моих богатств Четыре метра тишины Я попрошу у вас. Переезжать грузовики Не буду я просить. Все тяжести мои легки — Я их люблю носить. Хотя я долго, славно жил, Но гардеробов нет — Я только вот что накопил За двадцать восемь лет: Испытанный по всем статьям Ареопаг друзей: Друзья не помешают вам, Они — в душе моей. По всем краям родной земли Они со мной живут, Они давно б ко мне пришли, Да дом мой не найдут. Еще я принесу с собой Один мой легкий груз — Мой легкий груз, мой светлый груз Мою любовь и грусть. Раз повстречавшись в месяц май, Она со мной идет Из дома в дом, из края в край Уже который год. Да попрошу я вас о том, Чтоб на исходе дня Чай принести, да не о всем Расспрашивать меня. А ляжете вы спать — от вас Я свет загорожу. Я только тихо похожу, Я вас не разбужу. А выйдет срок, и я прощусь, И в дом другой семьи Я понесу свой легкий груз — Владения свои. И, вспоминая вас порой, Я буду думать: вот Какой приветливый, простой, Хороший есть народ! 1940–1941

МАСТЕРУ

 На маленькой потертой раме, Послушные твоим рукам, Летят, летят, летят годами Четыре птицы по углам. Давно ты перестал стремиться, Сложил резцы и замолчал. А рама — у меня. А птицы — Летят, куда ты их послал. Я с ними сжился. Дал им имя. Еще не раз я к ним приду. Еще я долго буду с ними Учиться твоему труду. 1940–1941

ИЛЛЮСТРАЦИИ

 Иван Рогов. Снимок 1938 года Иван Рогов и его сестры — Анфиса (слева) и Тоня (справа). Снимок 1929 года. Мать Ивана Рогова — Евдокия Федоровна (19 февраля 1882 г. — 27 ноября 1963 г.). Снимок 1955 года. Дом Роговых в деревне Леонтьево. Отец Ивана Рогова — Михаил Петрович (20 сентября 1883 г. — 5 июня 1962 г.). Снимок 1959 года Комсомольцы Павлова-на-Оке (слева направо): Александр Опарин, Иван Рогов, Константин Мутовкин и Михаил Горюнов. В годы Великой Отечественной войны все они погибли в боях за Родину Снимок 1932 года. Иван Рогов. 1941 год Слева — председатель колхоза деревни Леонтьево Михаил Михайлович Михайлов; справа — Иван Рогов. 1939 год. Слушатели Первых всесоюзных курсов комсомольских писателей. В первом ряду (слева направо): Алексей Ионов (Ростов-на-Дону), Виктор Губарев (Челябинск), Григорий Рыжманов (Воронеж); во втором ряду: Микола Нагнибеда (Харьков), Микола Упеник (Луганск), Иван Рогов (Горький) и Константин Поздняев (Горький). Снимок сделан 12 февраля 1935 года.

ТРИНАДЦАТЬ ПИСЕМ ИВАНА РОГОВА

Мы публикуем 13 писем Ивана Рогова. Второе из них адресовано сестре Анфисе, третье и пятое — отцу, остальные — младшему брату Васе (родился в 1924 году, погиб в боях за Родину в 1943 году).

Упоминаемый в письмах Михаил (Минька) — средний брат Ивана Рогова; он тоже, как Иван, Вася и Анфиса, был на фронте, где получил тяжелое ранение, в настоящее время — журналист.

* * *

3.2.42 г. Арзамас.

…Вася, пиши мне как можно чаще. Пиши о себе, чем ты занимаешься, что читаешь, что думаешь и пр. и пр. — обо всем. Я тебе по возможности также буду чаще писать, но ты не обращай внимания, если от меня иногда не получишь ответа.

Тебе будет не бесполезно, если я скажу, что, оглядываясь на прежнее и сделанное мною, я должен признаться, что прожито много, а сделано мало. В поворотные моменты жизни я всегда делаю как бы счет, подвожу итог сделанному и вот теперь вижу, что время, отпущенное мне, я использовал не совсем хорошо. Некоторые мои сверстники утверждают обо мне обратное, но «мы — высший судия». Каждый должен выносить себе приговор перед своей совестью. Я знаю, что в мои годы делали и делают больше.

Учти это. Не ленись, не упускай времени, неустанно, непрерывно работай над совершенствованием себя, не равняйся на товарищей, не утешай себя никогда тем, что ты уже выше их. Имей перед собой более совершенные образцы.

От детского воспитания нам дается очень мало. Посмотри на леонтьевскую обстановку — мы растем на пустом месте. Нам не дала культурных традиций семья и обстановка (они в этом, между прочим, не виноваты), мы всего должны добиваться сами напряженной работой и неостывающей любознательностью. Читай и умей читать, и умей выбирать книги. Надо быть глубоко культурным — это в первую очередь. К двадцати годам люди, получившие хорошее воспитание и образование с детства, уже являются почти сформированными, а у нас получается так, что человек в этом возрасте да и гораздо старше не знает даже истории своего народа, не говоря уже о языках. Я говорю о нашей интеллигенции, а не о тех, кто вообще ничего не знает.

Вот пока все.

Привет маме, тяте, Фисе, няне, Верочке[1] и всем родным.

Иван.

Вася, запомни слова Рабле:

«Со многими это случалось — они не могли, когда хотели, потому что не делали, когда могли».

* * *

Только для Фисы

Фиса, нам с тобой мало приходится говорить по V душам, но, мне кажется, мы друг друга понимаем. Минька — на войне и вернется, вероятно, не скоро. Ты понимаешь размах и жестокость нынешней войны, понимаешь необходимость ее жертв. Жертв ужасно много будет. Возможно, и Минька не вернется. Я хочу, чтобы ты оберегала маму и тятю от этого известия. Обо мне заботиться нечего, я продумал и прожил больше, чем Минька и Вася. Если Минька не будет долго подавать известия или придет весть о его смерти, приложи все усилия, чтобы наши старики это пережили как можно легче. Ты должна понимать, что стандартные фразы здесь неуместны, ты должна действовать больше по-семейному, мягко. Заботься о тяте, мне кажется, он очень стал дряхлым. А ведь он не так-то еще стар. Ему по возможности надо создать хорошие условия, хорошее питание (опять-таки по возможности).

Иван.

* * *

Здравствуйте, все домашние!

Вот уже вторая неделя, как я нахожусь на фронте. Здесь я минометчик. Около нас идет сильный бой, над нами летают и бомбят немецкие самолеты, но наше подразделение в бою еще не было. В самое ближайшее время я, очевидно, отправлюсь в бой. Что мне еще написать? На войне как на войне. Если увидимся — расскажу.

Я бы очень хотел поскорее получить от вас письмо. Что с Минькой, с Мих. Вас.?[2] Как дела у нас в дому? Что нового в Леонтьеве? Пишите подробнее и, чтобы письмо дошло вернее, посылайте одно письмо за другим. Дома ли Вася?

С приветом. Иван.

Адрес: Полевая почта 927, 27-й ГСП, минбатальон, 2-я рота, Рогов И. М.

* * *

Милый Вася!

С какой завистью я сейчас смотрел, как мои товарищи получали письма! Что же ты, черт бы тебя побрал, не пишешь? Адрес мой тебе известен уже, наверно. Пиши. Надо побыть здесь, чтобы понять, как дорого получить письмо. Это послание я пишу специально для того, чтобы напомнить тебе и всей семье долг ваш перед воякой, который так долго тщетно ожидает от вас писем. Письма мне нужны больше, чем вам, учти это. А мне что написать? Кое-что я бы мог тебе о войне рассказать, но для этого нужно столько бумаги, и удобного места, и времени! А всего этого у меня мало. Сейчас полулежу в низкой землянке, горит костер, от дыма беспрерывно текут слезы, хочу просушить портянки. Вчера наблюдал, как наша новая артиллерия, которую немцы зовут «адской машиной», испепелила вражеское гнездо. По нас тоже постреливают, но к этому легко привыкаешь.

Привет тяте, маме, Фисе, Вере, няне и всем родным в Павлове.

1 апреля. Сегодня 1 апреля.

3.4.42 г.

Это письмо задержалось из-за отсутствия конверта. В лесу ведь бумаги нет!

6.4.42 г.

На этом месте письмо опять прервалось и задержалось на нашем участке фронта, сейчас идут решительные дни.

* * *

Горьковская обл., Сосновский р-н. д. Леонтьево, РОГОВУ Михаилу Петровичу

3.5.42 г.

Я получил от Фиски два письма. Вот с вами не стало и Фиски. Очередь за последним — за Васей. Три ваших сына и дочь будут участвовать в этой великой войне за жизнь своего Отечества. Крепитесь, старики! Вы остаетесь одни, но знайте, что мы вернемся. Михаил прошел весь путь нашей армии и остался жив. Я прошел зимние и весенние бои и вот — жив. Я верю, что мы будем жить и вернемся с победой.

Привет всем. Жду письма от Васи.

С приветом. Ваш Иван.

С запозданием хотя, но все-таки поздравляю с Первым мая.

* * *

14.5.42 г.

Вася!

Получил твое очень хорошее письмо. Шло оно, между прочим, недолго, всего шесть дней. Получил я бумагу, которую, как видишь, немедленно использую. Мне в письмах твоих нравится твоя лирическая откровенность. Что касается дневника, интересно, что там ты обо мне написал? Ты много мне передал приветов, передаю тебе и я: от нашей Красной Армии, в частности от нашей гвардейской части; от смоленской весны, которая еще холодна; от уже прилетевших смоленских соловьев, которых я плохо слушаю; от голых еще деревьев; от пулемета, который сейчас строчит по летящему немецкому самолету; от супа, который сейчас мне принесли, и от ложки, которой у меня нет и которую я попросил на обед; от наших минометов, готовых к ураганному бою по немцам; от дождя, который начал накрапывать, и от землянки, которая меня скроет от него; от гула пуль и снарядов; от костра, милее чего вряд ли есть, кроме хлеба, сна и табаку; и от меня, сидящего на земле и пишущего на коленях сие письмо, усталого и несколько не такого, каким ты меня когда-то видел.

Я хотел написать тебе что-нибудь милое, но, кажется, не получилось. Привет маме, тяте. Кому еще? Как мала стала семья! Ты один там на просторе. Привет няне и Вере.

Иван.

* * *

29.5.42 г.

Спасибо, браток, за письмо. Вчера я его получил ночью, читать было нельзя, так как костры по ночам мы не разводим, и сегодня за завтраком я его с удовольствием прочитал. Меня беспокоит, что вы не получаете моще Писем, а между тем я шлю вам и открытки, и письма. Надеюсь все-таки, что они придут. Вместе с твоим письмом я получил открытку от Фисы из Богородска. Я ей послал открытку в Ворсму, но она, очевидно, ее не застала. Писал я также и Миньке в Иваново. От него пока ни духу, ни слуху. Сейчас я отложу карандаш и еще раз перечитаю твое письмо. Хорошее письмо! У Есенина есть строки:

Не в плохой, а в хорошей обиде Повторяешь ты юность мою…

Так вот, как ты прервал учебу-то! Ага… Тут есть о чем поговорить. То, что ты говоришь о влиянии на тебя работы, — прекрасно. Но заруби себе на носу: вуз надо кончить! А то, что тебя учит жизнь, хорошо; то, что ты меняешь взгляды на вещи, — это верный признак роста. Романтизм юности должен быть у каждого, кто есть человек. Но и каждый, кто есть человек, должен в определенное время освобождаться от него. Не совсем освободиться, а лишь от определенного романтизма.

Ты скоро пойдешь в армию, и я бы хотел по этому поводу сказать тебе несколько слов. Ты встретишь много трудностей, и не таких, о которых ты можешь подумать сейчас.

Все, что я имею сказать, можно уместить в одно слово: не унывай, не унывай! Что бы там ни было! У тебя чуткое сердце, его легко можно ранить. Ты не обращай на него внимания и говори себе: так надо! Делай то, что требуется делать. Пусть тебя никогда не смущают неудачи, пусть тебя не изводят сомнения, сожаления и желания.

По этому поводу я не могу тебе не писать. Больше того, нам бы с тобой выпить по лафетничку, как говорил мой друзехо Костя Новиков[3], и, закусывая мамиными огурцами и няниной картошкой, спокойно посидеть за столом. Я бы тогда выложил тебе «свою библию», которую я выносил в длинные горьковские ночи. А ведь посидим когда-нибудь! Как ты думаешь? И с нами будет Минька, он будет отпускать шутки; и с нами будет Фиса, она будет отпускать жареную баранину; и с нами будут наши милые старики, которых начинаешь с настоящей нежностью любить тогда, когда уедешь от них. Мама будет заботиться об огурцах и добром леонтьевском хлебушке, а тятя — пусть не заботится ни о чем, а спокойно опрокидывает свою чашку и, вытерев усы и захмелев, начинает хвалиться своими детьми и сетовать на них за то, что они мало друг другу пишут, в чем он на этот раз ошибется. Мы тогда укажем на Михаила: это вот он не пишет. И пригласим к столу нашу няню и ее дикарку. Ах, ведь Мих. Вас. тоже будет с нами и все глотовские!

На днях я написал тебе маленькую писульку, но не успел отослать, отсылаю с этой большой писулькой.

До сих пор здесь стояли сравнительно прохладные ночи и дни, а сегодня тепло. Я лежу на траве, мне выпало свободное время, и вот строчу. Вместе с этим я выпускаю «Боевой листок», со мной остался для работы над ним один парень, который ничего не может, и я злюсь уже второй час. Между прочим, этот парень из Вачского района. А недавно сюда явился молодой человек из Тумботина, который даже знает Костю Мутовкина[4].

Привет, Иван.

* * *

1 июня 1942 г.

Западный фронт

Сегодня первый день лета. Только что отослал тебе письмо, как получил от тебя новое, где ты сообщаешь, что был на приписке. Да, ну вот, скоро и в армию. Чего тебе пожелать? Если ты действительно попадешь в арт. школу, то ничего лучшего придумать нельзя. Имей в виду это, верь мне. В армии, особенно в школе, будь дисциплинированным и прилежным. Хорошенько занимайся, быстрее привыкай к порядкам, все принимай как есть. Все это будет на пользу тебе.

Наши старики остались одни. Это печально. Теперь им будут слать письма четыре бойца. Кто им их будет читать? Сам тятя? Кто первым приедет к ним? Кто последним? И кто совсем не придет?

Твое упоминание о талах и особенно о саде вызвало во мне массу чувств и воспоминаний. О, как я давно знаю этот сад! Неужели он погибнет?[5] Пиши отовсюду, где ты будешь.

Привет, Иван.

* * *

Милый мой леонтьевский «обыватель»!

Итак, прежде чем со мной что-либо случится, я тебе должен написать шесть писем, так как ты меня обязал шестью конвертами. Седьмой я отдал приятелю.

Спасибо, браток, за посланный сверток. Только жалко, что в нем я не нашел ни одной строчки, надеюсь, что в ближайшее время ты искупишь свою вину сразу многими-многими строчками.

Между прочим, эта посылка навела меня на мысль, что можно бандеролью посылать и еще кое-что, например, книгу, вырезки из газет и пр. Я соскучился о горьковских газетах. Хорошо бы получить какие-нибудь новые стихи, я так давно их не читал. Или их нет? Печатают ли что-нибудь горьковчане?

Я люблю и читать, и писать письма, хорошо устроившись. И вот сейчас я прерываю сие письмо и закуриваю.

Ну вот, закурил. В остальном устройство, увы, не выходит. Сижу в узкой щели, пишу на коленях. Но прерываю надолго — меня требуют…

* * *

22.6.42 г.

Возобновляю письмо. Сегодня годовщина войны. Холодный, ветреный, дождливый день. Уже давно, пожалуй весь июнь, здесь стоит чертовски неприятная погода. Зябнется и в шинели. Жалко, такой прекрасный месяц проходит при такой осенней погоде.

Сейчас я сижу и вспоминаю 22 июня 1941 года. Начиная с 12 часов дня я хорошо помню этот день… Много прожито за этот год. Хорошо бы дожить до 22 июня 1943 года. Чем дальше идет война, тем у меня больше крепнет вера в нашу победу. Армия теперь не та, что была в прошлое лето. Мы многому научились.

Передай привет тяте и маме. Как их здоровье? У мамы все болела нога, как теперь? Между прочим, есть ли у тяти махорка? Посадил ли он ее?

Передай привет няне и Вере. Пусть они пожарят картошки, напекут пирогов и вспомнят о нас, которые все это так любили.

Как-никак, а до свежей картошки и свежих огурцов ты в Леонтьеве должен дожить обязательно. Я на свете ничего не знаю лучше, чем новая, молодая картошка и свежие или малосольные огурцы. Ну, разве еще помидоры.

Невдалеке от нас идет жаркий бой.

С приветом. Иван.

* * *

29.6.42 г.

Дорогой мой молчащий корреспондент!

Вы меня испортили: я привык часто получать письма, и теперь, когда их нет, я выхожу из колеи. Каждый день я прихожу к писарю и спрашиваю, есть ли письма. И писарь (земляк мой, из Мурома, в гражданстве — бухгалтер) рапортует: «Так точно, письма бойцам и командирам есть, только вам нет». И, повесив нос, я ухожу. Что вы там, в зеленом Леонтьеве, делаете? Здесь много ягод, появились грибы, к сожалению, их некогда собирать. А у вас? Как растет ваша картошка? Когда будет сварен первый чугун новой вкусной вашей картошки? Когда впервые будете ее есть с новыми зелеными, пахучими, хрустящими огурцами? Если бы на фронт принимались большие посылки, я бы у вас их потребовал.

Вася, передай Вере, что я недавно получил письмо от ее отца. Он находится где-то на западе же, живет хорошо.

Как живут мама и тятя, как их здоровье? Что они делают? Я надеюсь по возвращении найти их по-прежнему здоровыми.

О своей жизни мне сказать Нечего. Живу, как и вообще живут на войне. Крупных боев у нас пока нет. Они пока идут на юге.

Погода стала теплее, что меня да и всех нас обрадовало. А то здесь была очень скверная погода.

Жду письма.

С приветом. Иван.

* * *

16.7.42 г.

Вася!

Получил сегодня твою милую посылку. Сначала я подумал, что в ней одни конверты, но, кроме них, нашел письмо, а потом посмотрел в один из конвертов и увидел, что конверты не пустые. Очень хорошая выдумка, благодарю тебя за нее. У меня как раз уже не стало бумаги для писем, и твоя посылка пришла кстати. Вася, я пишу торопливо, и у меня сейчас дурное настроение, так что да не возмутится твоя девятнадцатилетняя душа сухостью сего послания. Я и сам стал сух. Пусть и сух, война, братец мой! Она заставляет делать то, что нужно на войне.

Со времени последнего моего письма многих моих товарищей не стало, а я все жив. Смерть долго вертелась вокруг меня, но ничего у нее со мной не вышло.

Пока я пишу эти строки, наша артиллерия задает такой концерт немцам! Наша артиллерия — страшная сила, немецкой с ней не справиться.

Здесь много ягод. К сожалению, мало возможности собирать их. Как у вас? Карандаш мой не очинен, дурно пишет, а мне не хочется вставать и идти искать нож. Прости солдата за лень.

Напиши мне о Леонтьеве, об огурцах, картошке, маме, тяте, Вере, няне, о себе.

В более благоприятный час я напишу более вразумительное письмо.

А пока желаю хорошо жить тебе и всем, кто с тобой. Желаю мира и покоя дому в Леонтьеве, о котором я так часто вспоминаю.

Иван.

* * *

Милый Вася!

Я хранил некоторые твои письма, позавчера их пришлось уничтожить. Но одно я все-таки сохранил, от 11 мая, писанное после проводов Фиски. Я и его должен уничтожить, и вот перед уничтожением я его еще раз прочитал. От него веет многим хорошим. Там есть строчки: «Сердце сжималось от боли при воспоминании о прошлом, связанном с вами. Вспоминались вечера у нас в доме, когда ты бывал». Я с удивлением гляжу на это прошлое, гляжу на тогдашнего себя: как это так было? А где те люди, которые сидели рядом со мной? Где Сашка Рубанов, Колька Перевезенцев, Наместников[6] и другие? Живы ли они, и увижу ли я их когда-нибудь?

Я сижу в кустах, в яме, у меня пока есть свободные минуты. Надо мной день и ночь летят пули, снаряды, мины, наши и немецкие самолеты. Идет крупный бой. Мы начали наступление крупными силами. Я даже не знаю, какое сегодня число, 7 или 8 июля? Погода установилась хорошая, но по ночам холодно.

В бою я совершенно спокоен. То ли это презрение, то ли забвение смерти, то ли привычка. Но только о смерти не думается, и ее бояться не приходится.

Если и из этого боя я выйду живым, то буду верить, что проживу столько, сколько мне захочется.

Передай привет маме, тяте, няне, Вере, напиши, что в деревне, какие вести с фронтов о наших людях.

Я надеюсь, что ты еще дома. Твоих писем не было давно. Где-нибудь лежат.

Ну, пиши, буду ждать.

С приветом. Твой Иван.

Я только вчера закончил это письмо, получил твое. Пиши еще. Я еще жив и удивляюсь этому. Как Мих. В.? Сейчас здесь настоящее пекло. На днях вы прочитаете о наступлении наших войск, так вот это здесь. Это мы.

Иван.

* * *

20.7.42 г.

Вася!

Сейчас мы тронемся в путь. Перед отъездом я хочу, пока свободен, дать тебе маленькую картинку войны.

Я лежу на окраине деревни, за которую мы дрались зимой. Вечереет. Солнце закатывается. Это мне напоминает родное Леонтьево, детство. Но ни мычания коров, ни крика мальчишек, ни голосов баб, ни других звуков, которые бывают в эту пору в деревне, здесь не слышно. Тихий, хороший вечер. Появился на небе серп луны. Тишину нарушают редкие выстрелы пушек. Слышен скрип телег, но это не телеги с сеном и снопами, то телеги военные. Из 250 домов этой деревни, домов каменных, ни одного не осталось целого.

Враг не щадит никого и ничего. Во мне кипит, бурлит через край злоба к нему. Скорее бы одолеть его, супостата. Одолеем, Вася, одолеем!

Кончаю, — пошли.

Привет. Иван.

22.7.42 г.

Пришлось письмо прервать на два дня… Сейчас сюда летят снаряды. На меня сыплется земля.

30.7.42 г.

Вася, вчера получил твое письмо, хотел на него ответить и вот обнаружил это, не отосланное тебе письмо. Были сильные бои, и я забыл о нем.

Привет. Иван.