Довольно. Книга стихов

Вислава Шимборская.

Наш журнал дважды публиковал книги выдающегося польского поэта Виславы Шимборской в переводе Асара Эппеля («Двоеточие», 2006, № 6; «Здесь», 2010, № 1). «Довольно» — последний сборник, вышедший в Польше вскоре после кончины автора. Одно стихотворение из этого сборника — «Карта» — было напечатано в «ИЛ» (2012, № 4) еще до выхода книжного издания. Все остальные мы представляем нашему читателю сейчас.

Тот, за кем я с некоторых пор наблюдаю

…не посещает коллективно. Не собирается многолюдно. Не участвует массово. Не отмечает шумно. Не присоединяет свой голос к общему хору. Не объявляет городу и миру. Не заявляет от имени. Не присутствует, когда выясняют, кто — за, кто — против, спасибо, не вижу. Нет его там, где плечо к плечу, в ногу, в одном строю, и вперед к общей цели, в кармане листовка, в другом бутылка с горьким хмелем. Где только поначалу тишь да гладь, две силы смешаются и не разобрать, кому камни, кому цветы, где он, где они, где ты. Неупомянутый. Из себя невидный. Работник Службы городского хозяйства. Чуть свет с места, где происходило, сметает, уносит, бросает в тележку то, что приколочено к полуживым деревьям, растоптано в полумертвой траве. Рваные транспаранты, разбитые бутылки, обгорелые чучела, огрызки, четки, свистки и презервативы. Раз подобрал в кустах клетку, где были голуби Принес домой. Она ему нужна для того, чтобы оставалась пустой.

Признания читающей машины

Я, Номер Три Плюс Четыре Деленное На Семь, славлюсь широтой лингвистических знаний. Уже распознал тысячи языков, какими в давние времена пользовались вымершие народы. Все, что они своими значками записывали, даже погребенное под напластованиями катаклизмов, извлекаю и воспроизвожу в первоначальном виде. Это не похвальба — я читаю даже лаву и листаю пепел. Результаты вывожу на экран, поясняя, что когда было сделано, из чего и с какой целью. А уже по собственной инициативе изучаю некоторые письма и поправляю в них орфографические ошибки. Признаюсь, кое-какие понятия ставят меня в тупик. Например, состояния, именуемые «чувствами», до сих пор не могу истолковать точно. Или странное слово «душа». Удалось пока установить, что это своего рода туман, якобы более устойчивый, чем смертные организмы. Однако хуже всего обстоит дело с глаголом «есмь». Казалось бы, обычное действие, производимое повсеместно, но не совместно, правремя — настоящее, вид — несовершенный, хотя, как известно, действие завершилось. Только исчерпывающая ли это дефиниция? Контакты у меня искрят и потрескивают, индикатор связи с Центром потускнел, а должен светиться. Обращусь, пожалуй, за братской помощью к коллеге Две Пятых Нуля Дробь Ноль Пять Десятых. Он, правда, известный псих, но башковит.

Есть такие, что

Есть такие, что ловчее управляются с жизнью. Внутри у них и вокруг порядок. На все есть ответ и всегда найдется выход. Они вмиг угадают, кто кого, кто с кем, почему и с какой целью. Непреложные истины скрепляют печатью, ненужные факты отправляют в бумагорезку, а на неизвестных личностей у них уже заведены досье. Думают они ровно столько, сколько нужно, и ни минутой дольше, ведь в эту минуту может закрасться сомнение. А когда жизнь их отпускает, покидают свой пост предписанным путем. Иногда я им завидую — к счастью, недолго.

Цепи

Жаркий день, собачья конура, на цепи собака. Чуть поодаль миска, налитая до краев водой. Но цепь коротковата, и пес не дотягивается до миски. Добавим к картинке еще одну деталь: наши гораздо более длинные и менее заметные цепи, которые позволяют нам свободно пройти мимо.

В аэропорту

Бегут навстречу, раскрыв объятия, кричат сквозь смех: Наконец! Наконец-то! Оба в тяжелых зимних пальто, в теплых шапках, шарфах, сапогах, перчатках, но уже только в наших глазах. Друг для друга они — наги.

Волей-неволей

Мы съедаем чужую жизнь, чтобы жить. Покойник шницель с усопшей капустой. Меню — это некролог. Даже лучшие из лучших вынуждены поглощать, переваривать убоину, чтобы их чувствительные сердца не перестали биться. Даже самые утонченные поэты. Даже самые суровые аскеты жуют и глотают что-то, что росло себе безмятежно. Как-то не вяжется это с добрыми богами. Разве что они чересчур доверчивы, чересчур наивны, всю власть над миром отдали природе. И это она, безумица, навязывает нам голод, а где голод — невинности нет места. Где голод — тут как тут органы чувств: вкус, обоняние, осязание и зрение, им не все равно, какая еда и на каких тарелках. Даже слух не остается в стороне — ведь застолье редко обходится без приятной беседы.

У каждого когда-нибудь

У каждого когда-нибудь умирает кто-то из близких, между быть или не быть вынужденный выбрать второе. Нам трудно признать, что это банальный факт в ряду неизбежных событий, в рамках установленных правил; рано или поздно вносимый в повестку дня, вечера, ночи или предрассветного часа; и неоспоримый, как ключевое слово, в документе, как статья уголовного кодекса, как любая дата в календаре. Но таков закон (а закон суров) природы. Таковы ее (как ни крути) альфа и омега, всемогущество и вездесущность. И лишь иногда она оказывает нам мелкую любезность: подкидывает в наши сны умерших близких.

Кисть руки

Двадцать семь костей, тридцать пять мышц, примерно две тысячи нейронов в кончике каждого из пяти наших пальцев. Этого вполне достаточно, чтобы написать «Майн Кампф» или «Винни Пуха».

Зеркало

Да, я помню эту стену в нашем разрушенном городе. Торчала чуть не до шестого этажа. На четвертом висело зеркало, глазам не верилось: не разбитое, не покосившееся даже. Не отражавшее уже ничьего лица, ничьих, расчесывающих волосы, рук, никаких дверей напротив, ничего, что можно назвать точкой в пространстве. Как будто устроило себе передышку — в него смотрелось живое небо, тучи, гонимые неистовым ветром, пыль руин под сверкающими дождями, птицы на лету, звезды, восходы солнца. И, как всякая правильно сработанная вещь, делало свое дело безупречно, с профессиональной бесстрастностью.

Во сне

Мне приснилось, будто я что-то ищу, где-нибудь, вероятно, спрятанное, то ли потерянное под кроватью, под лестницей, по старому адресу. Я рылась в шкафах, ящиках стола, коробках, зачем-то забитых забытыми вещами. Вытаскивала из чемоданов проделанные пути и проведенные годы. Вытряхивала из карманов опавшие листы и похвальные листья. Запыхалась, бегая по своим-не своим тревогам, дорогам. Увязала в завалах мусора и беспамятства. Путалась в колючих кустах и домыслах. Разгребала воздух и траву детства. Спешила, пока не растает прошлогодний снег, не свистнет рак, не захлопнется клетка. Под конец уже и сама не знала, что хотела найти. Проснулась. Посмотрела на часы. Сон продолжался чуть меньше двух с половиной минут. Вот как вынуждено исхитряться время, когда натыкается на больную голову.

Обоюдность

Есть каталоги каталогов. Есть стихи о стихах. Пьесы об актерах в исполнении актеров. Письма по поводу писем. Слова для объяснения слов. Есть мозги, занятые изучением мозга. Печали, заразительные, как смех. Бумага, изготовленная из бумажных отходов. Увиденные взгляды. Падежи в разных падежах. Большие реки, несущие воды малых. Леса, по самый край поросшие лесом. Машины, предназначенные для производства машин. Сны, которые внезапно пробуждают от сна. Здоровье, необходимое для выздоровления. Ступеньки, ведущие как вверх, так и вниз. Очки для поиска очков. Вдох и выдох дыхания. И, пускай хоть время от времени, ненависть ненависти. Потому что в конце концов — незнание незнания и руки, занятые умыванием рук.

Собственному стиху

В лучшем случае, стих мой, ты будешь внимательно прочитан, откомментирован и заучен. В худшем случае — прочитан и только. Третья возможность: хоть и написанный, минуту спустя выброшен в корзину. Есть еще один вариант, четвертый: исчезнешь ненаписанный, удовлетворенно бормоча что-то себе под нос.