Стихотворения

Стефан Малларме

Стихотворения

Приветствие

Прозрачно стих безгрешный мой

Хрустального коснется края:

Так стайка нереид, играя,

Мелькнет за пенною каймой.

Смотрю на брызги за кормой —

Дозорным был еще вчера я, —

Друзья, напрасно ночь сырая

Грозит нам новою зимой.

Волна пьянит меня пустое!

Заздравный этот кубок, стоя,

Я подниму за все, что сам,

Скользя над темною водою,

Доверил белым парусам

Под одинокою звездою.

Рок

Над человеческим оцепенелым стадом,

Где черным знаменем ревет разбойный шквал,

Угрюмо высятся исхлестанные градом

Бродяги, чей призыв и нас не миновал,

Взывают о глотке лазури исполины,

Как в цедру горькую, вгрызаясь в Идеал.

Он заменил им все и амфоры из глины,

И посохи, и хлеб, — в пустынные места,

К морям, лежит их путь, неодолимо-длинный.

Отставшие хрипят, любуясь, как густа

Их собственная кровь, вскрывающая вены, —

Целуй, о Смерть, целуй умолкшие уста!

Архангел оборвал поход их дерзновенный,

Когда на берегу возвысился морском

И в сердце слабым меч вонзил благословенный.

Мечту и скорбь они всосали с молоком.

Горда сынами Мать, а люди на колени

Готовы пасть, едва в угаре бунтовском

Вскипит их стон, и нет рыданья вожделенней!

Они утешены, им мелочность чужда,

А следом, под дождем плевков и оскорблений,

Плетется гаеров освистанных орда.

Таких же точно слез со щек они не стерли,

Дорожный прах они глотают без стыда,

Но балаганный вой застрял в бессильном горле,

Не вызвав жалости услужливой толпы, —

О Прометеев род, отвергший клекот орлий!

В безводные пески свернут они с тропы,

Туда, где злобный Рок, как царь, чинит расправу,

И кинутся лобзать сатраповы стопы.

Любовь сквернителю святыни не по нраву:

Семейной кляче он взбирается на круп,

И вмиг счастливая чета летит в канаву.

А стоит флейтой вам коснуться робких губ,

Мальчишки рассмешат зевак нелепой позой,

Повыставив зады наглей гремящих труб.

А стоит женщине украсить платье розой,

Он изжует цветок и, трупа лиловей,

Ей выплюнет на грудь с распутною угрозой.

Кривое канотье надвинув до бровей,

В огромных сапогах при карликовом росте,

Хохочет сластолюб, и скопище червей

В подмышках гнилостных клубится, вызов бросьте

Растленному, увы, скрежещущий клинок,

Как лунный луч, пройдет сквозь призрачные кости.

Того, кто в гордости священной одинок,

Бессильны оскорбить завистливые слухи,

А эти, чтобы мстить, готовы сбиться с ног.

Над ними нищие куражатся старухи,

Толпа, орущая: «Танцуй, кривляйся, пой!»,

Когда пустеет жбан и заурчало в брюхе.

Поэт на ненависть и жалость не скупой,

За бесприютный дар не ведая расплаты,

Вам скажет: «Это сброд ничтожный и тупой.

Свершайте подвиги и, как табун крылатый,

Упейтесь славою на девственном ветру,

Не пятьтесь конницей, закованною в латы!

Достойным фимиам курите на пиру,

Но гаерский колпак — посмешище прямое!

Постыдно продолжать нелепую игру».

Теперь, когда в лицо им вылили помои,

В разочарованной провидческой хандре

Они, изобразив отчаянье немое,

Спешат повеситься на первом фонаре.

Прозрение

Печалилась луна. Восторг неуловимый

Рыданьями виол струили серафимы,

И музыка текла с невидимых смычков

В лазурь дымящихся, туманных лепестков.

Ты первый поцелуй узнала в тот счастливый,

Благословенный день, — дурманные приливы

Терзали душу мне, пьянея от мечты,

Не оставляющей похмельной пустоты

Сердцам, что навсегда с ревнивой грустью слиты.

Я шел, уставившись в изъеденные плиты

Старинной площади, когда передо мной,

Смеясь, возникла ты под шляпкою сквозной

Из отблесков зари, так в полумраке тонком

Я зацелованным, заласканным ребенком

Следил, как добрая волшебница, во сне,

Снежинки пряных звезд с небес бросает мне.

Тщетная мольба

Глазурной Гебе я завидую, принцесса,

На чашке, что к губам прильнула дорогим,

Но не дерзнет аббат стать богом в чаще леса

И на фарфор к тебе не явится нагим.

К помаде больше ты питаешь интереса,

Болонкой не прижмешь меня к шелкам тугим,

Я не придворная забава и не пьеса,

Но, кажется, меня Вы предпочли другим.

Так прикажи... Завит искусством ювелира

Твой локон золотой, твой смех — трава для клира

Овец, отзывчивых на прихоть госпожи.

Так прикажи, и я на флейте заиграю,

На веере любви присяду робко с краю,

Стать пастухом твоих улыбок прикажи!

Наказанный паяц

Пьянеть в озерах глаз, как будто нет давно

Шута, что черноту и грязь фонарной сажи

Движением руки преображал в плюмажи:

Я в парусиновой стене прорвал окно!

Из омута измен не выплыть, и смешно,

Что Гамлета тоска, всегда одна и та же,

Сметет мой зыбкий склеп, — навек исчезнув даже,

В исконной чистоте я опущусь на дно.

Но вот под кулаком запела медь кимвала

И наготу мою жемчужную сковала:

Внезапный блеск, искрясь, лицо мне опалил.

Как мог я не понять (полночный ужас кожи!),

Что смытый ледяной водою слой белил,

Неблагодарному, мне был всего дороже!

«Обуреваемой страстями негритянке…»

Обуреваемой страстями негритянке

Юницу вздумалось приворожить к плодам, —

Под рваной кожурой о знойные приманки! —

Обжора к дьявольским готовится трудам:

К тугому животу примеривает груди

И вскидывает вверх (попробуй-ка достань!)

Ботинки черные — подобья двух орудий,

Раздвоенный язык, слюнявящий гортань.

Газелью наготу к себе прижала грубо,

Слонихой на спину упала и лежит,

Любуется собой, смеется белозубо

Закланнице, чья плоть испуганно дрожит.

А между бедрами, под приоткрытой кожей,

Где чаща черная таинственно густа,

Светлеет розовый, на перламутр похожий,

Ненасытимый зев причудливого рта.

Окна

От запахов лекарств и жесткого матраца,

От неизбежного распятья на стене

Осатанел больной, ах, только бы добраться

До безучастных штор на розовом окне!

Встает, но не затем, чтоб старческие мощи

Согреть, он жаждет свет увидеть на камнях,

Небритою щекой прижаться, грудью тощей

Приклеиться к стеклу в рыжеющих огнях.

Упиться синевой, дразнящей плоть гнилую,

Так страсти аромат вдыхал он молодым,

Теперь слюнявому подставлен поцелую

Взамен девичьих плеч закатный теплый дым.

Он жив! он поглощен не запахом елея,

Не кашлем, к дьяволу лекарственный настой

И мерный маятник! там, вдалеке, алея

Над кровью черепиц, в лазури золотой,

Как стая лебедей, но тоньше и безмолвней,

Галеры стройные зарей озарены,

Плывут, баюкая изломы дерзких молний,

Воспоминаньями навеянные сны!

Вот так и я бежал от грубых и бездушных

Калек, что в сытости успели закоснеть,

От жадных псов, чья страсть копить в каморках душных

Для ощенившихся подруг гнилую снедь.

К рассветным окнам я взываю о защите,

От жизни оградясь прозрачной полосой,

Благословения иного не ищите!

В стекло, омытое безгрешною росой,

Войду я и умру, но ангелом Эдема

Воскресну, — таинством, искусством станешь ты,

Окно! мечты мои горят, как диадема,

На дряхлой синеве бессмертной Красоты!

Увы, несносный прах, как прежде, мой хозяин!

В прибежище былом нашел я западню:

Надменной тупости блевотиной измаян,

От светлой вышины лицо я заслоню.

Всю горечь испытав, осмелюсь ли теперь я

Разбить облитую помоями слюду?

Надломлено крыло, бегу, роняя перья,

И страшно, что в провал звенящий упаду.

Цветы

Из вековых лавин лазурного стекла,

И млечности снегов, и ночи звездно-лунной

Ты чаши в первый день творенья извлекла,

Святые для земли нетронутой и юной.

И гладиолусы лебяжьего пруда,

И лавр гонимых душ, больных непоправимо,

Цветок примятых зорь, пунцовых от стыда,

Под благодатною стопою херувима,

И мирт, и гиацинт в блестящих лепестках,

И розу нежную, как женственное тело,

В Иродиадиных пылающих шелках,

Где кровь жестокая победно загустела!

Нагую лилию ты подарила нам,

И белизна ее церковно-восковая

Плывет по медленно вздыхающим волнам

К мечтательной луне и плачет, уплывая.

На систрах мы тебе осанну возгласим,

Окурим ладаном, дымящимся в кадиле,

Мадонна, благостный восторг неугасим,

Садами праведных мы душу усладили.

Праматерь, на твоей взросли они груди!

Бальзамов будущих стекло разбей, разбрызни

И благовонную погибель приведи

Поэту, чахлому от затхлой этой жизни.

Весеннее обновление

Весне болезненной безмолвно уступила

Зима пора надежд и светлого труда, —

Растекшись по крови, бесцветной, как вода,

Все существо мое зевота затопила.

Железным обручем сдавило мне виски,

Как будто скобами прижата крышка гроба,

Один брожу в полях и разбирает злоба:

Так разгулялся день, что не унять тоски.

На землю упаду, здесь аромат разлили

Деревья, здесь мечту похоронить я рад,

Изрыв зубами дерн под стебельками лилий,

А скука ширится от солнечных оград,

Где наглая лазурь качается со смехом,

И пестрый гомон птиц ей отвечает эхом.

Страх

Не ради твоего податливого тела

Я здесь, мой поцелуй не всколыхнет, пойми,

Неправедных волос, ах как бы ты хотела

Отречься от грехов, завещанных людьми.

В угарном забытьи мы головы уроним,

От совестливых снов отгородив сердца.

Так долго ты лгала, что о потустороннем

Узнала более любого мертвеца.

Порок бесплодием отметил нас обоих,

Но черствым камнем он заполнил пустоту

Твоей груди, а мне, а мне невмоготу

Предсмертный слышать хрип в сердечных перебоях.

Я, как от савана, спасаюсь от гардин,

Я умереть могу, когда усну один.

«Устав от горького бездействия и лени…»

Устав от горького бездействия и лени,

Порочащей полет победных просветлений

И славу, что меня ребенком увела

От неподдельного лазурного тепла,

Устав еще сильней, стократ сильней от вечной

Повинности копать в ночи бесчеловечной

Могилы новые, изрыв бесплодный мозг

(Что вам сказать, Мечты, когда рассветный воск

С лиловых роз течет бесцветными ручьями,

И рушится земля в почти готовой яме?),

Наскучив тягостным искусством, я уйду

От сострадательных упреков и в саду,

Холодный к прошлому и дружеским советам,

Без лампы, что ночным одушевляла светом

Мою агонию, я подражать начну

Китайцу, чей восторг туманит белизну

Фарфора лунного, когда на чашке снежной

Выводит он цветок, диковинный и нежный,

Но умирающий, так он вдыхал, дитя,

Земные запахи и столько лет спустя

Их воскресил душой прозрачной и неложной.

Для мудрых смерть проста, я выберу несложный

Задумчивый пейзаж, рассеянной рукой

Рисую облака над спящею рекой:

Белеющий фарфор, нетронутый и строгий,

Оставлю для небес, где месяц круторогий

Задел волну, а там, где луч его возник,

Три изумрудные ресницы — мой тростник.

Звонарь

Очнулся колокол, и ветер чуть колышет

Лаванду и чабрец в рассветном холодке,

И молится дитя, и день покоем дышит,

А наверху звонарь — с веревкою в руке.

Он ждет, когда над ним последний круг опишет

Ослепший гомон птиц, в безвыходной тоске

Латинские стихи бормочет и не слышит,

Как чуден благовест, плывущий вдалеке.

Так я ночной порой во славу Идеала

С молитвою звонил во все колокола,

И неотзывная раскалывалась мгла,

И стая прошлых бед покоя не давала,

Но верь мне, Люцифер, я силы соберу

И на веревке той повешусь поутру.

Летняя печаль

Рыданья подмешав к любовному питью,

Отвесный луч скользнул по зыбкому прибою

Рассыпанных волос и сжег печаль твою,

Шуршит песок, ты спишь, измучена борьбою.

О робкий поцелуй! нагую горечь пью

И слышу: «Никогда под пальмой голубою

В счастливой древности, в полуденном краю

Единой мумией мы не уснем с тобою».

Но в теплой глубине волос твоих навек

Я душу утоплю и с молчаливых век,

Чужих Небытию, губами жадно смою

Слезой бегущую сурьму, мечтая в ней

Для сердца, что висит над бездною немою,

Найти бесчувственность лазури и камней.

Лазурь

Предвечная Лазурь с улыбкою холодной

Ошеломляющий обрушила удар

На землю, где поэт, влачась в тоске бесплодной,

Клянет свой немощный и бесполезный дар.

Бегу, закрыв глаза, но, продлевая пытку,

Затылок мне сверлит презрительный упрек.

Куда я убегу? Какую полночь вытку,

Чтоб злобный этот взор меня не подстерег?

Туманы дымные, восстаньте в мутной сини,

Промозглым рубищем завесьте небеса,

Топите горизонт в безветренной трясине,

Где нерожденные смолкают голоса.

О скука, спутница осенней летаргии,

Покинь летейские пруды и залатай

Венозным тростником пробоины нагие

С краями, рваными от пролетавших стай!

Да вот еще! Пускай химерой душных камер

Над миром проплывут дымы фабричных труб

В кошмарах копоти, где, коченея, замер

Светила желтого окаменелый труп.

Лазурь мертва! К тебе взываю, горстка праха!

Забвение Греха и Славы подари!

Впервые Идеал мне не внушает страха,

В одном хлеву с людьми просплю я до зари.

Как банка без румян, отброшенная в угол,

Опустошен мой мозг: не разодеть ему

Рыдающих идей великолепных пугал!

Зевая, не глазеть в убийственную тьму.

Напрасно всё! лазурь не сбросить с пьедестала,

Ее колоколов неистовый размах

Страшит раскатами ожившего металла,

Гудит в торжественно синеющих псалмах.

Продлив конвульсии, клинок ее железный

Пронзит тебя насквозь. Беги, глаза зажмурь!

Куда бежать? Мятеж подавлен бесполезный,

Я обречен: Лазурь! Лазурь! Лазурь! Лазурь!

Ветер с моря

Давно прочитаны все книги, плоть томится.

Бежать! Я слышу гул: за птицей рвется птица

В морскую ширь, пьяна от брызг и высоты.

Ничто, ни белизной хранимые листы,

Ни лампа над столом в безлюдье ночи черной

Мне сердца не вернут из синевы просторной,

Ни ты, старинный сад, затерянный в зрачках,

Ни девочка-жена с ребенком на руках,

Прощайте! Стимер мой встает под ветер свежий,

Он экзотических достигнет побережий.

О скука под пятой безжалостной мечты,

В прощальный взмах платка, как прежде, веришь ты,

А мачты все скрипят и жадно шторма просят,

Обломками в морях потом их волны носят,

Без мачт, без мачт! вдали от щедрых островков...

Но вслушайся, душа, в напевы моряков!

Вздох

Твое лицо, сестра, где замечталась осень,

Вся в рыжих крапинах, и ангельская просинь

Задумчивых очей опять влекут меня,

Влекут меня в лазурь томительного дня,

Так в парках шум ветвей и вздохи водомета

Взмывают к небесам, чья вялая дремота

Надолго разлилась по стынущим прудам,

Где мокрую листву по мертвым бороздам

В холодной тишине осенний ветер гонит,

И солнце желтое последний луч хоронит.

Милостыня

Раскрой суму, бедняк, питомца нищеты

Ты жадно выкормил, лелея и милуя,

Не тешься, что из недр заветных выжмешь ты

Заупокойный звон под крики «Аллилуйя!» —

Из золота любой порок добудем мы,

Пусть медью трубною змеясь от поцелуя,

Развеет он тоску церковной полутьмы.

Посмеет ли табак нам отказать в молебне,

Небесно-синие баюкая псалмы!

Прогорклых снадобий аптекарских целебней

Всевластный опиум, облобызай шелка,

Упейся кожею, срывая шпильки, гребни,

В кафе, под нимфами лепного потолка,

Пируй, как древний бог, а не торчи в подъезде,

Пусть нищий пялится на окна кабака.

Шатаясь, выйдешь ты в хмельную ночь возмездий,

Где озером зари заворожен простор,

И в глотке у тебя застрянет рой созвездий.

А если скуден твой уничиженный сбор,

Укрась плюмажем лоб, поставь свечу святому,

В чье покровительство ты веришь до сих пор.

Ты думаешь, что я болтаю по-пустому?

Голодному земля всегда радушный склеп,

Подачкой не прогнать смертельную истому,

И горе, если ты пойдешь и купишь хлеб.

В дар от поэта

Ночей безмолвных дочь нам дарит Идумея!

К лампаде ангельской, задуть ее не смея,

Заря бесперое приблизила крыло

И, кровью затопив холодное стекло,

Проникла в комнату, где медный дым курений,

О пальмы! приоткрыл одно из тех творений,

Что в спазмах неживой бесплодной пустоты

Рождают ненависть отцовскую, но ты,

Кормилица и мать, в стерильно-белой спальне,

Где голос твой парит виолы музыкальней,

Комок беспомощный не сможешь оттолкнуть!

Сивилла, вялою рукой сжимая грудь,

Вспоишь ли ты уста, что без лазурной дали,

Без девственной зари так долго голодали?

ИРОДИАДА

I. Первоначальная увертюра

II. Сцена

III. Гимн Иоканана

I. Первоначальная увертюра

Кормилица (заклинание)

Повержено во тьму тревожных очертаний,

Крыло зари дрожит в разрушенном фонтане.

Повержен пурпуром безжалостных бичей,

Над оперенною геральдикой ночей,

Рассвет на башню к нам сошел, под свод кумирни

Пеплохранительной, где в ладане и смирне

Чернеет жертвенник надгробный, — как жесток

Каприз пернатых зорь: торжественный чертог

Померк, исчез птенец! Над обветшалой урной

Бассейна мертвого ни брызг, ни ряби бурной:

В холодном омуте бессмысленного дня

Сгоревшей осени дымится головня,

Ни лебединых дуг, что в снежном мавзолее

Таили темный клюв, белее и круглее

Под мраморным крылом, и ни одной звезды,

Сверкнувшей гранями над зеркалом воды.

Преступная заря! Костер краснее крови!

Подручный палача в пурпуровом покрове!

Пустой проем окна над пламенным прудом,

Там спальня, там зарей испепеленный дом,

Там время тусклые трофеи умертвило,

Там дремлют панцири резные, там сивилла

Сквозь серебристые шпалерные цветы

Возводит тонкие смущенные персты

К задумчивым волхвам: такой же полдень вышит

На фартуке моем, где ветерок колышет

Разводы певчих лоз, невидимых почти

На ломком серебре, поблекшем взаперти

Под скрытной крышкою слоновой кости древней,

Пока пророчица, подобная царевне

Воздушной, кружится над ароматом трав,

Не бивни желтые — просторный луг избрав,

О розы, чуждые покинутой постели,

Пропахшей холодом цветов, что облетели

Над гибнущей свечой, изменники луны,

Чьи стебли в хрустале раскаянно влажны.

Крыло зари дрожит, омытое слезами...

Тень, отраженная в магическом бальзаме,

И уносящийся, о прошлое, к тебе

Колдуньин голос мой, готовый к ворожбе,

Покуда ладаном раздумий полон воздух,

Старинный, как мечта об ароматных звездах,

Над бронзой стынущих кадильниц, в тишине

Холодной древности, по выцветшей волне

Пустого савана, сквозь кружево резное,

Восходит облако, сквозящее, сквозное,

Чей безнадежный блеск так бледно-бирюзов

(Какую даль таит запретный этот зов!)

О безнадежный блеск истертой филиграни

И гулких голосов, глухих от замираний:

Великолепствуя в бесславье багреца,

Без сопричастников затменного конца,

Взметнешь ли к небесам просительные гимны,

Агонизируя, приют покинешь дымный?

Все унесет во тьму таинственная тень,

Повержен, обречен, усталый гаснет день,

Уходит, как вода в разрушенном фонтане,

Не разобрать ее певучих бормотаний,

Плачевный знак.

Постель, страницы простыней,

Вы монастырских книг бледней и холодней:

Взамен тугого льна пергамент вдовьих свитков,

Вас грезы пряные покинули, не выткав

Пророческих письмен на белизне тафты,

Не знающей волос уснувших. Где же ты,

Холодное дитя? Неодолимо гулок

Цветочный утренник загадочных прогулок

И злая тьма, когда на циферблате сфер,

Где гирей часовой подвешен Люцифер,

И рассечен серпом полуночной латуни

Граната рдяный плод, и истекают втуне

Клепсидры плачущей минуты, и, как встарь,

Ни ангела вокруг. О том не знает царь,

Вознаграждающий годами эти груди,

Иссякшие с тех пор, как на кровавой груде

Воздвигся он, и нет сколоченных досок

Над убиенными, и не густеет сок

Камедный, ни о чем не ведают стальные

Нагрудники, пока ладони ледяные

К могучим пиниям подъемлют серебро

Фанфар, давно ли нам пророчили добро

Гаданья, а теперь предсказывают горе!

Вернется ли монарх с альпийских крутогорий?

Над грозовым перстом в мозаике окна,

Где памятью фанфар далеких зажжена

Заря, расплавился старинный свод, замыслив

Преобразить в свечу воздетый перст, завистлив

И злобен талый воск, чье тело пронзено

Багрянцем сумерек, о нет! оно красно

Жестокой краснотой последнего рассвета,

Когда настанет он? никто не даст ответа.

Изгнать себя душе холодной тяжело:

Так лебедь мечется и прячет под крыло

Зрачки, что через миг закроются, но прежде

К провалу вечности склоняются в надежде

Увидеть наконец в мучительной тени

Избраннических звезд алмазные огни.

II. Сцена

Кормилица

Ты не растерзана? Клянусь, ты стала тенью

Царевны! Время ли бродить по запустенью

Незнаемых веков? Прижмись к моей груди,

Дозволь поцеловать твой перстень...

Иродиада

Отойди!

Лавинами волос мое омыто тело,

Безвинный этот лед ты запятнать хотела!

Я умереть могла, когда бы Красота

Не означала Смерть...

Под утро разлита

По замирающим заманчивым просторам

Торжественная грусть триумфа, о котором

Молчат пророчества. Кормилица зимы,

Под своды каменной, зарешеченной тьмы

Сошла я и во рву, куда на бурых лапах

Столетий проклятых прокрался львиный запах,

Стояла, но меня не тронули цари

Пустынной древности, покуда изнутри

Катился липкий страх, блестящая опала

Меня прельстила вдруг: так прежде рассыпала

Я над поверхностью дворцового пруда

Резные лепестки кувшинок, что всегда

Живут в душе моей мучительным узором,

А возле самых ног, следя притихшим взором

За веером мечты, как замерзший прибой,

Расположились львы. Но, нянька, что с тобой?

Уйми старушечий озноб и казематы

Пещерные забудь! — звериный рев косматый

Не долетит сюда, засовы отворив.

Чтоб не пугалась ты взъяренных львиных грив,

Подай мне зеркало, и наважденье злое

Я гребнем прогоню.

Кормилица

О если не алоэ,

Не миро под стеклом, заплавленным в сургуч,

Печалью насладись, послушай, как тягуч

И горек запах роз.

Иродиада

Отравою пропитан

Цветочный фимиам: мой разум усыпит он.

Дурманных лепестков бальзамовый настой

Пусть укрощает боль людскую... Но постой,

Как смела ты забыть, что терпких ароматов

Не терпят волосы, чей блеск волшебно-матов:

Железный звон кольчуг, нефрит округлых ваз

Заледенели в нем, я с детства помню вас

На праздничной стене пустынной галереи.

Кормилица

Старуху не кори! День ото дня серее

Пергамент памяти моей, истерся след

Запрета твоего, истлел за столько лет...

Иродиада

Поставь мне зеркало и помолчи!

Застыли

Глубины озера овального. Не ты ли,

О зеркало, когда на влажный холод твой

Ложились тусклою опавшею листвой

Воспоминания, пустыми вечерами,

Высвечивало тень мою в бездонной раме?

Безумье грез нагих познала я тогда!

Скажи, я хороша собой?

Кормилица

Ты как звезда!

Вот только локон здесь рассыпался...

Иродиада

Не трогай!

Глумленья не стерпев над чистотою строгой,

Застынуть может кровь, а тело омертветь.

Какие демоны живут в тебе, ответь?

То ненавистные дурманные флаконы,

То дерзкий поцелуй и вовсе беззаконный,

Бесстыдный жест (ведь ты коснулась бы меня!)

Предвестья холода, когда на склоне дня

На башню я взойду для пытки неизвестной.

Кормилица

Причуды возраста прости ей, царь небесный!

Тайнозаступница безвременной мечты,

Так девочкой к себе прислушивалась ты,

По замкнутым садам скитаясь одичало,

И часто в робости твоей я замечала

Грозящую красу безжалостных богинь.

Иродиада

И все же ты меня коснулась бы?

Кормилица

Отринь

Сомненья, положись на многозоркий опыт.

Иродиада

Молчи!

Кормилица

Так он придет?

Иродиада

Бездумный этот ропот

Не слушай, звездная обитель!

Кормилица

Но кому

Вручишь ты этот клад напрасный? Не пойму,

О ком мечтаешь ты, бродя осиротело

В зеркальных комнатах? Нагую роскошь тела

Для бога ты хранишь?

Иродиада

Нет, для себя самой!

Кормилица

Ты выросла одна, цветок печальный мой,

Вверяя радости и чувства дорогие

Надменным двойникам ночных прудов.

Иродиада

Другие

Иронию твою оценят.

Кормилица

Дочь моя,

Твое победное презренье вижу я

Разбитым, рухнувшим во прах.

Иродиада

Да разве смели

Меня коснуться львы безвидных подземелий?!

Изваянная плоть душе моей чужда,

И только об одном тоскую иногда,

Блуждая в небесах виденьем отрешенным,

О молоке твоем, в младенчестве вкушенном.

Кормилица

Пожертвовать судьбе такую красоту!

Иродиада

Да, для себя одной пустынно я цвету.

Меня поймете вы, слепящие глубины

Всеведущих садов, алмазы и рубины,

И золото, чей блеск под спудом погребли

Покровы девственной, нетронутой земли,

И вы, звенящие на солнце изумруды:

Ваш мелодичный свет в глазах моих, и груды

Металлов, чей густой и царственный отлив

Расплылся в сумраке, мне косы опалив,

Но ты, о женщина, рожденная в зловещий

Неосвященный век пещер Сивиллы вещей,

Как смертного любовь мне прочить смеешь ты?

И, предрекая дрожь жемчужной наготы,

Безжалостно срывать покров мой лепестковый,

Нет, лучше предскажи мне берег тростниковый,

Где летняя лазурь, случись ей обнажить

Стыдливый трепет мой, мне не позволит жить,

И я умру!

Страшна мне девственность, но сладок

Привычный страх, когда, среди прохладных складок,

Змеятся волосы по влажной простыне,

Терзая плоть мою в бесплодной белизне,

Самоубийственной и томно-непорочной,

И леденящий свет сестры моей полночной

Над холодом снегов пылает до утра.

Как целомудренна ты, вечная сестра!

К твоей святыне я тянусь мечтой о чуде

И в одиночестве мне кажется, что люди,

Рожденные в моей отвергнутой стране,

Исчезли в идолопоклонническом сне,

Где, словно звездные ночные мириады,

Горят алмазами глаза Иродиады...

О чары поздние, о вас ли я грущу?

Кормилица

Ты смерти ищешь?

Иродиада

Нет, я смерти не ищу.

Ступай, Кормилица, и сердце ледяное

Сурово не суди! Опять в надменном зное

Расплавился восток, и свод пылает весь,

От серафической лазури занавесь

Бесстыдное окно.

А знаешь, там, за морем,

Иные страны есть: там по вечерним зорям

Сжигает синеву бескровная звезда

И Веспер имя ей, и я хочу туда,

Где солнца нет.

Вернись, еще одну причуду

Исполнить поспеши, зажги огонь повсюду.

На свечи желтые смотреть отрадно мне,

Когда растает воск на жертвенном огне,

И слезы катятся по ветхой позолоте.

Кормилица

Огонь сейчас?

Иродиада

Поди!

О губы, как вы лжете

В нагом цветении! Ваш крик мне чужд, увы,

Я всё чего-то жду, или, быть может, вы

Сквозь слезы детских снов впервые рассмотрели

Осколки тающих алмазных ожерелий.

III. Гимн Иоканана

Застывшее светило

О чуде возвестило

И кануло на дно

Раскалено

И тотчас мрак полночный

Окутал позвоночный

Осиротелый столб

Под крики толп

И голова взлетела

Отторгнута от тела

Как продолжать одной

Дозор земной

Объята плоть железом

Кроваво-красным срезом

Тысячелетний спор

Решил топор

Но взор уединенный

Постами опьяненный

С похолодевших плит

Не воспарит

К незамутненным высям

Где холод независим

От ледниковых зим

Невыразим

Крещен нездешней славой

Я кланяюсь безглавый

Служенью чей завет

Бессмертья свет

Святая

В окне, таимом темнотой,

Как встарь, зажегся блеск тяжелый

Мандоры, прежде золотой,

Звеневшей с флейтой и виолой,

И требник, ветхий и простой,

С торжественным стихом начальным,

Раскрыт монахиней святой,

Как встарь, на гимне величальном.

Но ангел озарил стекло,

Неслышно пролетая мимо,

И арфой в руки ей легло

Крыло ночного серафима,

И в полумраке витража

Ни струн, ни флейт, ни величанья:

Под пальцами, едва дрожа,

Струится музыка молчанья.

Послеполуденный отдых Фавна

Эклога

Фавн

Вам вечность подарить, о нимфы!

Полдень душный

Растаял в чаще сна, но розово-воздушный

Румянец ваш парит над торжеством листвы.

Так неужели я влюбился в сон?

Увы,

Невыдуманный лес, приют сомнений темных, —

Свидетель, что грехом я счел в роптаньях томных

Победу ложную над розовым кустом.

Опомнись, Фавн!..

Когда в пылании густом

Восторг твой рисовал двух женщин белокожих,

Обман, струясь из глаз, на родники похожих,

Светился холодом невинности, но та,

Другая, пылкая, чьи жгучие уста

Пьянят, как ветерок, дрожащий в шерсти рыжей,

Вся вздохи, вся призыв! — о нет, когда все ближе

Ленивый обморок полдневной духоты,

Единственный ручей в осоке слышишь ты,

Напевно брызжущий над флейтою двуствольной,

И если ветерок повеет своевольный,

Виной тому сухой искусственный порыв,

Чьи звуки, горизонт высокий приоткрыв,

Спешат расплавиться в непостижимом зное,

Где вдохновение рождается земное!

О сицилийское болото, день за днем

Я грабил топь твою, снедаемый огнем

Тщеславной зависти к величью солнц, ПОВЕДАЙ,

«Как срезанный тростник был укрощен победой

Уменья моего, и сквозь манящий блеск

Ветвей, клонящихся на одинокий плеск

Усталого ключа, я вдруг увидел белый

Изгиб лебяжьих шей и стаи оробелой

(Или толпы наяд!) смятенье!»

Все горит

В недвижный этот час и мало говорит

Тому, кто, оживив тростник, искал несмело

Гармонии, когда листвою прошумело

И скрылось тщетное виденье многих жен:

Потоком древнего сиянья обожжен,

Вскочив, стою один, как непорочный ирис!

О нет! не быстрых губ нагой и влажный вырез,

Не жгучий поцелуй беглянок выдал мне:

Здесь на груди моей (о Фавн! по чьей вине?)

Еще горит укус державный — но довольно!

Немало тайн таких подслушивал невольно,

Обученный тростник, что так бездонно пуст,

Когда, охваченный недугом жарких уст,

Мечтал в медлительных, согласных переливах,

Как в сети путаниц обманчиво-стыдливых

Мы песней завлечем природы красоту

И заурядных спин и бедер наготу,

По замыслу любви, преобразим в тягучий

Томительный поток негаснущих созвучий,

Не упустив теней из-под закрытых век.

Сиринга, оборви свирельный свой побег!

Дерзай, коварная, опять взойти у влажных

Озерных берегов, а я в словах отважных

Картиной гордою заворожу леса,

С невидимых богинь срывая пояса!

Вот так из сочных грозд я выжимаю мякоть

И, горечь обманув, решаюсь не заплакать:

Смеясь, спешу надуть пустую кожуру

И на просвет слежу пьянящую игру

Огней, встречающих мерцаньем ночь седую.

О нимфы, ПАМЯТЬЮ я кожицу раздую

Прошедшего: «Мой взор пронзал снопами стрел

Камыш, где я сквозь пар купанье подсмотрел

Бессмертных спин, страша листву рычаньем гнева.

И вдруг алмазный всплеск! Бегу и вижу: дева

Спит на груди другой, — к невинности ревнив,

Я подхватил подруг и, не разъединив

Переплетенных тел, укрылся под навесом

Не слишком строгих роз, чей аромат над лесом

К светилу ярому возносится сквозь тень:

Там наши пылкие забавы гасит день».

О ноша девственных взбешенных обольщений,

Укора твоего нет для меня священней,

Когда отчаянно ты губ моих бежишь,

Бледнее молнии, рыдаешь и дрожишь!

От ног бесчувственной наяды к сердцу томной

Передается дрожь и, вид отбросив скромный,

Она вдыхает хмель дурманящих паров.

«Испуг предательский в душе переборов,

Лобзаний спутанных я разделяю гущи

И, раздражив Олимп, объятья стерегущий,

Упрятать тороплюсь самодовольный смех

В колени маленькой богини (без помех

Ей овладел бы я, но от сестры влюбленной

Не отнял — я все ждал, что пыл неутоленный

Переметнется к ней), кто думать мог, что вдруг

Добыча выскользнет из ослабевших рук,

Разъятых смутными смертями, не жалея

Похмельных слез моих. Смириться тяжелее

С неблагодарностью».

Что искушать богов!

Пусть, волосы обвив вокруг моих рогов,

Другие поведут меня к счастливым чащам.

Ты знаешь, страсть моя, как, зрелым и звенящим,

Взрывается гранат в густом гуденье пчел,

И кто бы кровь твою в тот миг ни предпочел,

Она бежит, томясь, навстречу жадной плоти.

Над гаснущей листвой, в золе и позолоте,

Прощальные пиры зажжет закатный хром,

О Этна! из глубин твоих бессонный гром

Прольется, лавою кипящей обжигая,

Венеры над тобой мелькнет стопа нагая!

В объятиях моих — царица!

Не спастись

От неизбежного возмездья.

Возвратись,

Безмолвная душа к полуденному зною,

Где плоть усталая смирится с тишиною, —

Там опьяняющих лучей я выпью сок

И, голову склонив на страждущий песок,

Забуду дерзкие кощунственные речи.

О нимфы! И во сне я с вами жажду встречи.

«Пожаром волосы взметнулись в точке высшей…»

Пожаром волосы взметнулись в точке высшей

Восторгов (не успев развиться до конца)

И диадемою над западом нависшей

Угасли падая вдоль юного лица

Но облаком живым не вздохом золотистым

Искрящийся огонь невидимый для всех

Как прежде пробежит по темным аметистам

Очей где теплота таится или смех

Над дерзкой наготой влюбленного чьи взоры

Бесславят женщину наивным торжеством

К чему божественным рукам ее узоры

Незаходящих звезд как в вихре огневом

Сверкают волосы сомненья опрокинув

Победным факелом пылает дождь рубинов

Надгробный тост

О символ роковой счастливых наших дней!

Я не нашел бы слов безумней и бледней

Поминовения, взывающего к вере

В загробный коридор, и у последней двери,

Кратэр, где гибнет день в кольце драконьих крыл,

Не подыму он пуст! Не сам ли я накрыл

Порфирной глыбою твой саван бесполезный!

Погаснут факелы, разбиты о железный

Бестрещинный затвор, — засыпан темный ров!

Но вы, избранники обрядовых пиров,

Посмертно созванных исчезнувшим поэтом,

Не можете не знать, что в саркофаге этом

Он весь — он будет здесь до пепельных минут,

И только отблески окна не преминут

Зажечься памятью призванья, что гостило

В лучах, великого, но смертного светила.

Неподражаемый, беспримесный, такой,

Каким через века не станет сброд людской,

Толпа, гудящая у скорбного надгробья:

«Мы будущих теней бесцветные подобья!» —

Орнамент, вытканный на траурной стене,

Тоска прозрачных слез мне тягостна вдвойне,

Когда, окостенев на шатком катафалке,

Недолгий гость земли, торжественный и жалкий,

Не отозвавшийся на стих священный мой,

Преображается, невидящий, немой,

В героя жданного потусторонней встречи.

Клоками дымными непознанных наречий

В провал Небытия уносятся слова:

«Земля, чьей памятью, чьим прошлым ты жива?» —

«Не знаю...» — тусклый крик ответит, замирая.

Волненье высшее, тревожный трепет рая

Находят наконец провидческий покой

В расчетах Мастера, чей голос колдовской

Хранит немало тайн для Лилии и Розы:

Мистерия имен сильнее, чем угрозы

Стереть бессмертный след великого труда.

Забудьте темный культ! Поймите, никогда

Величье гения не станет тусклой тенью!

Свершая горний долг, обещанный цветенью

Земных садов и рощ, исчезнет он, и вам

Останется внимать неумершим словам,

Дрожащим в воздухе во имя строгой чести

Ухода мирного — слова и розы вместе!

Пурпурный пьяный дождь в торжественных лучах,

И ни один цветок алмазный не зачах,

Очерченный пером и взглядом непорочным.

Поэт наперекор видениям непрочным,

Враждебным подлинно духовному труду,

Проводит дни свои в непризрачном саду,

Покуда Смерть сама на перепутьи близком

Не обозначится поклонным обелиском,

И не умолкнем мы, как замолчал Готье,

И не закроет нам глаза Небытие,

Навеки под плиту упрятав роковую

Молчанье жадное и полночь гробовую.

Проза

(для Дез Эссента)

Гипербола! Как из гробницы,

Восстань над памятью умов,

Легко перелистнув страницы

В железо забранных томов!

Сердцам, что к созиданью склонны,

Слагая вечный мадригал, —

Гербарий, лоции, каноны

Я кропотливо сберегал.

Сестра, тот берег над лагуной

Открылся только нам двоим,

Очарованье ночи лунной

Я робко сравнивал с твоим.

Но век педантства привередлив,

Почтенный взбудоражен век,

Засомневаться не замедлив,

Что мы, из-под закрытых век,

Тот южный остров разглядели

(Достойный крючкотвор умен!) —

Фанфары зорь и в самом деле

Не протрубят его имен!

Да, этот остров над волнами

Был явственней, чем наяву,

Цветы огромные над нами

Тянулись молча в синеву,

И ярко вспыхивали нимбы

Вокруг диковинных громад:

Парить в пространстве им одним бы,

Ожесточая аромат!

Как будто лес гигантский вырос

Плывущих в небе орхидей,

Дабы заговорил папирус,

Как новый патриарх идей!

Но тотчас эту мысль отбросил:

Смеялась спутница моя,

К заботам будничных ремесел,

К пергаментам вернулся я.

Так знай же, племя казуистов,

Стоящее по берегам:

Рост этих стеблей был неистов,

Не то, что монотонный гам

И сетованья (не твои ли,

Надменно-лживая толпа?)

«Вы щедрый остров утаили,

Или не пройдена тропа,

Где море, отступая, зыбит

За валом вал, гранит изъев?»

На всех небесных картах выбит

Незабываемый рельеф!

И в каждой новой ипостаси,

Сестра, твой взор запечатлен,

Ты шепчешь имя: «Анастасий!»,

Столетий отвергая тлен,

И, заглушив гробницы голос

(«Пульхерия», — гудит гранит),

Грядущих гимнов гладиолус

Огнем полнеба заслонит.

Веер

госпожи Малларме

Для неведомых наречий

Встрепенулся и затих

С небесами жаждет встречи

Зарождающийся стих

Блеском крыльев голубиных

Белый веер засверкал

Это он мелькнул в глубинах

Золотых твоих зеркал

(Где незримо оседая

Предвещая столько зла

Обо мне грустит седая

Несметенная зола)

Над рукою истомленной

Вьется веер окрыленный

Еще веер

дочери

Соскальзывая к бездорожью

По воле Грезы-госпожи,

Крыло мое невинной ложью

В руке счастливой удержи.

Прохлада пленных дуновений

Опять витает над тобой,

И с каждым взмахом дерзновенней

Раздвинут купол голубой.

То опускаясь, то взлетая,

Весь мир, как поцелуй, дрожит,

Не вырастая и не тая,

Он сам себе принадлежит.

Задумайся о счастье кратком,

Когда, таимый ото всех,

По сомкнутым сбегает складкам,

От края губ, твой робкий смех.

На землю розовое лето

Закатным скипетром легло,

Так в тихом пламени браслета

Недвижно белое крыло.

В альбом

Хозяйке юной отказать

Не мог я в просьбе пустяковой

С улыбкой начал я срезать

Стволы для флейты тростниковой

Я пробежал десяток гамм

И верил мой дебют удачен

Играл я лесу и лугам

Но был признаться озадачен

Подняв глаза от тростника

Не слишком ли я был отважен

Неловким пальцам старика

Нельзя касаться звонких скважин

Заставил этих неумех

Подделывать девичий смех

В память о бельгийских друзьях

Порой мне кажется под неподвижной мглой,

Что камни вдовые, янтарно-восковые,

Уронят дымчатый покров на мостовые,

И древности налет сойдет за слоем слой.

Как будто редкостным бальзамом и смолой

Дохнули на меня громады вековые,

С каким волнением мы встретились впервые,

Друзья старинные из жизни небылой.

Банальность навсегда из Брюгге вы изгнали,

Рассвет, дробящийся в заброшенном канале,

Торжественный парад безмолвных лебедей.

Здесь память для меня иную даль открыла:

В старинном городке я повстречал людей,

Чей просветленный дух вознесся легкокрыло.

Сонет

Миледи,

не для вас неврозы светских дам

И розы, что шелков шнурованных жеманней,

Вам не пылать в слепом огне эротоманий,

К алмазным, плачущим прислушиваясь льдам.

Скандальных бурь назло завистливым годам

Нет в нашем будничном безжертвенном романе:

Гоня ревнивую тоску непониманий,

Я чувства честного вовеки не предам.

Вы не поверите, внимательная Мэри,

Но каждый новый день мне платит в полной мере

Очарованием знакомой новизны.

Так веер в комнате однообразно веет

И удивляется, что встречи не скучны,

И сердце ровное для дружбы не черствеет.

Сонет

Ты кажешься такой далекою, такой

Желанно-близкою, как будто влагой зыбкой

Туманится хрусталь, и я вдохнул ошибкой

Дурман, витающий над смесью колдовской.

Об этом знаешь ты, доверчивый покой

Опять продлен твоей безоблачной улыбкой,

Ты после стольких лет сияешь розой гибкой

Над стародавнею, над завтрашней рекой.

Сердечный стук ночной томит меня, не скрою,

И утихает вдруг, назвав тебя сестрою:

Каких бы новых я имен ни произнес,

Покорный ученик, я замолчу, волнуем

Иною нежностью в шелках твоих волос

Запечатленною неслышным поцелуем.

Рондо

Ты что-то видела во сне,

Проснись сердитой незнакомкой,

Но смехом утренним не комкай

Крыла на теплой простыне.

Не исповедуешься мне

Дыханием надежды ломкой,

Проснись сердитой незнакомкой,

Ты что-то видела во сне.

Две розы в сонной тишине

Легко затмит краской негромкой

Румянец, вспыхнувший за кромкой

Очей в алмазной глубине,

Ты что-то видела во сне.

Меня опять полюбишь ты

Но пусть молчат об этом губы

Порвутся надвое цветы

Слова для роз излишне грубы

Улыбки солнечно-чисты

И тусклы песенные трубы

Меня опять полюбишь ты

Но пусть молчат об этом губы

В шелках пурпурной немоты

Один бы поцелуй одну бы

Улыбку и ночей инкубы

Крылами обжигают рты

Меня опять полюбишь ты

ПЕСНИ УЛИЦЫ

I. Сапожник

Верность ваксе или вару!

Говоря начистоту,

Я сапожному товару

Запах лилий предпочту.

Против страннической жажды

Мастер трудится в поту,

На башмак набьет он каждый

По свиному лоскуту.

Гвозди громкие в подошвы

Он вгоняет молотком,

Пятки вольные, так что ж вы

Не уйдете босиком!

Он за цену дорогую

Пару вам сошьет другую.

II. Торговка ароматическими травами

Ты лавандовую одурь

Навязать не сможешь мне:

Не прибьет поэт и лодырь

Метлы синие к стене!

Уподобясь фарисею

Вихревого живота,

Ароматов я не сею

И в отхожие места,

Чтобы запах стал игривей,

Не скрываюсь воровски,

Лучше спрячь в дремучей гриве

Благовонные пучки

И к возлюбленному смело

Выйди, вшивая Памела!

III. Дорожный рабочий

Я к собратьям не ревную:

Камни колешь ты киркой,

Так коробку черепную

Я вскрываю день-деньской.

IV. Продавец чеснока и лука

Дух чесночный, некрасивый

Отдалит любой визит,

Для элегии плаксивой

Лук глаза мои слезит

V. Жена каменотеса

О семье, о сыне помни!

Суп для мужа не забыт?

Как в гранит каменоломни,

Вгрызся он в семейный быт.

VI. Стекольщик

Солнце, щурясь то и дело

На людскую толчею,

Ты стекольщика одело

В блузу яркую свою.

VII. Продавец газет

Выкликая заголовки,

В снег и в оттепель горласт,

Без труда, проныра ловкий,

Свежий выпуск вам продаст.

VIII. Старьевщица

Вмиг разденет взгляд веселый,

Ткань оценит и покрой,

И в толпе иду я голый,

Словно бог или герой.

Записка Уистлеру

Не улиц безобразный вой,

Не смерч, что для толпы буффонит,

Когда, как сор по мостовой,

Он шляпы сорванные гонит,

А вихрь, закутанный в муслин,

Плясунья, нимфа, чьи колени,

Развеивая желчный сплин,

Вздымают пену просветлений.

Насмешек, остроумья шквал,

По истинам избитым выстрел,

Он целый мир очаровал,

Он и тебя задел, Уистлер,

Как шуткой, колкой, но смешной,

Подолом юбки кружевной.

Романсы

Ни привычного причала

Ни плывущих лебедей

Где вода бы заключала

Отражения людей

До закатного виссона

Не дотянешься рукой

Медный отблеск полусонно

Догорает над рекой

Но отброшенным батистом

Промелькнули два крыла

Опереньем золотистым

Птица воду рассекла

Красотою обжигая

Ты в реке плыла нагая

Тишиной неудержим,

Голос, вверенный Надежде,

Показавшийся чужим

Небу и лесам и прежде

Не звучавший никогда, —

Грянул, тотчас умолкая,

И ни эха, ни следа,

Веришь, музыка такая

Только раз звучит для нас

В этой жизни, но откуда

Знает он, что мне сейчас

Так же больно, так же худо!

Где спастись душе певца,

Выплаканной до конца?

Романс (полковой)

Тихо сяду у камина

Из казарм придя домой

Славно полосы кармина

На мундир ложатся мой

Не безусым новобранцем

Встречу давнего врага

Отливает шомпол глянцем

Снежно-белы обшлага

Не грозит теперь никто нам

Так чего же я боюсь

Не с воинственным тевтоном

С почитателями бьюсь

Вновь они полезли рьяно

Надоедливей бурьяна

«Когда сгустилась тьма и тени наползали…»

Когда сгустилась тьма и тени наползали

Так угрожающе, что холод по спине,

Издряхшая Мечта нашла приют во мне

Из страха умереть в парадном этом зале.

Гирлянды гибнущих прославленных азалий —

Соблазн для королей! — змеятся по стене,

Надменные лжецы, в неправой вышине

Вы темной верою ослепшего связали.

Я вижу: там вдали от траурных ночей

Земля, обрушив сноп неузнанных лучей,

Сквозь Время движется в негаснущем убранстве,

И, соглядатаи космической игры,

Скользят в расширенно-зауженном пространстве

Вселенским гением зажженные миры.

«Звенящий зимний день, взломав безмолвье льда…»

Звенящий зимний день, взломав безмолвье льда,

Взмахнешь ли ты крылом, победно отметая

Забвенье озера, где цепенеет стая,

Видений, чей отлет сковали холода!

Та лебедь царственный остался навсегда,

Он помнит, как его манила даль пустая,

Но жизни не воспел в пустыне, где, не тая,

Тверда под инеем бесплодная вода.

Он шеей отряхнет искристый этот холод:

Грозящий смертью свод отвергнут и расколот,

Но не расколот лед, где перья пленены.

Отныне обречен сиять прозрачной льдиной,

Застыл, закутанный в презрительные сны

Изгнанник призрачный гордыни лебединой.

«В идоложертвенном ликующем костре…»

В идоложертвенном ликующем костре

Я так и не сгорел, о пурпур пенной крови,

Нелепый позумент на траурном покрове,

Почивший на моем покинутом одре!

Засмейся пепельной погасшей мишуре!

Но где пожар, где блеск, что факелов багровей?

С небес немая тень взирает, сдвинув брови,

И только локоны искрятся в серебре

Твои, всегда твои! от полночи безлунной,

Слепящие, как шлем воительницы юной,

Сокровищем богов они достались мне,

Когда на простыне, облита тусклым светом,

Ты, детски гордая, откинешься во сне,

И розы опадут победоносным цветом.

Сонет

(Вашей милой усопшей, ее друг...)

2 ноября 1877 года

«Зимой, когда леса безмолвны и пусты,

Ты пленник, ты грустишь обманутый судьбою:

На камне, что меня соединит с тобою,

Непринесенные не тяжелы цветы.

Без сна бегут часы, в старинном кресле ты

Не внемлешь тщетному полуночному бою.

Ты смотришь на огонь с печальной мольбою

И взглядом тень мою зовешь из темноты.

Кто Гостью ждет к себе в страдальческой разлуке,

Не должен забывать, как слабы эти руки,

Как трудно им поднять гранитную плиту,

Не отягчай ее ненужными цветами,

Лишь имя милое в ночную пустоту

Неслышно повторяй влюбленными устами».

Надгробье Эдгара По

Ты в самого себя преображен впервые!

Порог перешагнув, Поэт, занес ты меч

Над веком суетным, дерзнувшим пренебречь

Стихом, где голоса гремели гробовые.

Так ангел некогда, чтоб слышали живые,

Первоначальный смысл вложил в людскую речь,

Но злобных языков у гидры не отсечь:

«К святыне подмешал он смеси спиртовые!»

Боренье высших сил, враждебное земле,

О если наша мысль не высечет в скале

Слепящий барельеф Эдгаровой гробницы,

Пусть в землю втиснутым обломком катастроф

Теперь уже навек означатся границы

Для неминуемых кощунственных ветров!

Надгробье Шарля Бодлера

Захороненный храм где хлещет из дверей

Искрясь рубинами одна вода гнилая

Канава сточная охрипшего от лая

Анубиса чью пасть спалили до ноздрей

На газовый рожок у новых алтарей

Налипло все о чем молва судачит злая

Там щель распутную бессмертием пылая

Целует красный рот бессонных фонарей

Каким венкам каким безлиственным шпалерам

Дано благословить прославленный Бодлером

Ненужный монолит чью дрожь не утаят

Огни поддельных солнц у мраморного края

Присела Тень разлив заступнический яд

Его вдыхаем мы живя и умирая

Надгробье

В годовщину смерти (январь 1897 г.)

Гонимый бурями, ниспосланными свыше,

Угрюмо катится валун, и ни одним

Рукам, что грех людской соединили с ним,

Не запереть его в благопристойной нише.

Но чтобы горлицы, влюбляясь, пели тише,

Мы дымным трауром охотно затеним

Высокую звезду, чей свет невосполним,

Когда грядущий день осеребряет крыши.

Зачем искать вовне? — обманет внешний плен,

Пустынник леностный, неверный лен, Верлен,

Бродяга искренний и прячущийся в травах,

И вдруг понять, что нет в дыхании ничьем

Столь простодушного созвучья губ неправых

С загробным и вовек непознанным ручьем.

Посвящение

Тяжелым бархатом спадает тишина,

Густыми складками лежит на пыльном кресле,

Боюсь, что главная колонна рухнет, если

Не будет памятью иной подкреплена.

Магических страниц седые письмена,

Они в безумии оваций не воскресли,

Знакомых крыльев дрожь, пленявшая (не здесь ли!),

В чулан весь этот хлам — нам старина скучна.

Из подлинных глубин ликующего гула

Лавина поднялась и паперть захлестнула,

Где, ненавидимый, в огне фанфар возник

Не Рихард Вагнер, нет! титан земных преданий,

Священнодействуя над кипой древних книг,

Как над чернилами пророческих рыданий.

Посвящение

Чуть заря на склоне горном

Оркестровою грозой

Прогремит над бирюзой

Вслед за звучным этим горном

На пути возникнет торном

Пастырь с чуткою лозой

И прозрачною слезой

Хлынет ключ в краю просторном

Не таков ли твой девиз

Одинокий мой Пювис

Водовед средневековый

Жить грядущим привести

Время к нимфе родниковой

И от савана спасти

«За горизонт безвестных Индий…»

За горизонт безвестных Индий

Уплыть с мечтой о чудесах

И мыс Столетий в фордевинде

Пройти на полных парусах!

Так над волной полиловелой

Под скрип расшатанных снастей

Ныряла вместе с каравеллой

Пророчица благих вестей,

Неумолкающая птица,

Но курс был выверен и тверд,

Алмазам тщетным не светиться

Сквозь ночь, отчаянье и норд,

А песнь плыла в безбрежном гаме

К лукавому Васко де Гаме.

«Унося в пространство душу…»

Унося в пространство душу

Вьется струйкой пряный дым

Кольца сизые разрушу

Новым облаком седым

Тлеет медленно сигара

Мудрость мастера усвой

Сквозь искусный слой нагара

Не проникнет огневой

Поцелуй так отзвук клавиш

У твоих витает губ

Лучше, если ты оставишь

Точный смысл он слишком груб

Разрушительно бездушный

Для поэзии воздушной

«Вечерний гордый блеск погас…»

Вечерний гордый блеск погас,

Порывом угли разметало,

Бессмертный дух, вздохнув устало,

Не спас тебя на этот раз.

Наследник рыцарских кирас

И груды древнего металла,

Теплее бы уже не стало,

Вернись ты в комнату сейчас.

Грозит грядущими смертями

Старинный страх, сверкнув когтями

Под полукруглою плитой

Отступничества дорогого,

Горит консоли столб витой

И нет нигде огня другого.

По эфемерному стеклу,

До ободка, по хрупким дугам

Я соскользнул, цветным недугом

Не озарив нагую мглу.

На бледном потолке, в углу,

Я, сильф, живу под желтым кругом,

Но мать моя с полночным другом

В любовном не прильнут пылу

К одной химере: нет напитка

В туманной чаше от избытка

Неистощенных вдовьих слез,

И сумрачному поцелую

Не опрокинуть в темень злую

Наивно возвещенных роз.

III

Сквозь кружевное полотно

Проникла бледность восковая,

Кощунственно приоткрывая

Кровать, которой нет давно.

Здесь два сомнения в одно

Игра сплетает роковая,

Но ветхий саван развевая,

Рассвет врывается в окно,

Где в усыпленной позолоте

Порозовевшей полой плоти

Тоскует лютня в полумгле,

И легкой музыкой видений

На миг является в стекле

Дитя несбывшихся рождений.

«Шелка, чей аромат мы пьем…»

Шелка, чей аромат мы пьем,

Любуясь выцветшим драконом,

Не предпочту шелкам исконным,

Парящим в зеркале твоем.

Плывут задумчивым тряпьем

Обрывки флагов под балконом,

Твой локон в сумраке оконном

Ласкаю, если мы вдвоем.

Нет, сладость не вернуть былую

Обманутому поцелую,

Пока под скрученным венцом

В алмазных угасаньях бреда

Не захрипит перед концом

Задушенная им Победа!

«В твою я повесть не войду…»

В твою я повесть не войду

Под стать влюбленному герою

Калитку робко приоткрою

Коснусь травы в твоем саду

Босой ногой скользну по льду

Безгрешной завлечен игрою

Я замков розовых не строю

Насмешек над победой жду

Но блеском радостей огромных

Бегут рубины ступиц громных

Прожженный воздух невесом

Там царства разбросав по черни

Багровым тонет колесом

Мой экипаж одновечерний

«Тяжелых облаков серей…»

Тяжелых облаков серей

Слои базальта или лавы

Безмолвья рабские расплавы

Над усыпальницей морей

Ты рассказала бы (согрей

Тебя, о пена, бронза славы)

Как вздыбил шторм тысячеглавый

Обломки обнаженных рей

Или утратой бесполезной

Над жадной помутневшей бездной

Расплылись волосы когда

Насытясь жертвою смиренной

Сомкнулась темная вода

Над утонувшею сиреной

«На имени Пафос я отложил старинный…»

На имени Пафос я отложил старинный

Тяжелый фолиант, и снова мысль моя

Плывет над пеною в забвенные края,

Где в гиацинтах спят священные руины.

Пускай коса зимы терзает дол пустынный,

Под стоны плакальщиц рыдать не стану я,

Когда бездушная усталая жнея

Лишит меня моей несбыточной равнины.

Плодов я на земле желанных не найду,

И все же чудится в заснеженном саду

Мне плоти аромат, волнующий и тонкий.

Плененный василиск не выйдет из угла,

И выжженную грудь античной амазонки

Рисует наших чувств печальная зола.