Старик всерьез собрался помирать. Целыми днями лежал под заплатанной пестренькой рухлядью, ни валенок, ни шубейки не сияв, мелко, по–собачьи дрожал.

Невмоготу было жить. Едва прикрывал глаза — начинало падать сердце, клохтало где–то там, в самом низу души, — иной раз словно бы и вовсе забывало стучать… Торопясь отворял с вожделением веки, — но тут такая тоска, такая ледяная скука завладевали душой при виде сизой от сумерек комнатенки, что уж и не знал, что лучше: жить ли, помирать ли?..

Вот уже который день жил он так — с вялой этой надсадой. С утра лишь на час–полтора кое–как поднимался. Шаркал в подвал за дровами. По дороге равнодушно думал: «Не успеть весь запас спалить, зря и старался, тьфу ты!»

Жизнь словно бы уже выдыхалась из него сквозь ветхую, вконец истончившуюся от долгого пребывания на белом свете оболочку. И вот уже три дровинки в непосильную тягость ему стали.

С дровами теми нужно было идти — хочешь не хочешь — мимо железом окованных дверей хранилища. И хоть Куроедов последнее время остерегался нарушать свой покой и в ту сторону старался не смотреть, глаза, однако, оборачивались сами. Торопливо открещивался: «Господи спаси христе! Надо ж было такой напасти случиться!» — спешил пройти мимо.

…Шаркает Куроедов валенками мимо дверей хранилища, а на двери и глядеть боится. А ведь надо бы зайти. Посмотреть бы надо, как там Ванюшка — солдат Сазонов справляется. Согласно ли предписанию науки кутает в рогожу картины и прочий экспонат, не поползла ли плесень в холсты?..

«Надо бы, конечно, взглянуть–заглянуть… Да вот, вишь ты, сила воображения не пущает. Бог знает, что они там, те ночные люди, понаделали?..»

Куроедову в полуподвальчик свой надо было подниматься по лестнице, идти залой и еще одной лесенкой спуститься.

Залой идти ему было страшно.

Серозамшевые косые квадраты света лежали под ногами. Не слышно было шагов. А когда оглядывался — в замшелых от пыли зеркалах видел скорбную тощую тень свою, которая и тащилась–то будто и не здесь уже, а там, на тамошнем свете.

По привычке растапливал печку. Но теперь уже ни огонь, ни кипяток, ни хлебная корка не радовали.

И ни обиды не было, ни страха, ни боли — вот что чудно! Так себе… что–то пыльненькое, влажное, вроде того пустынного серого Зазеркалья.

Вечерами Ваня Сазонов приносил паек. Разговаривал:

— Ты, дед, главное, хорохорься! Чего разлегся, как постный монах? От вши хотя бы оборонись, лежень!

Куроедову в присутствии зрителя помирать становилось охотнее.

— Тебе жить расхотелось, вот что я вижу! — горячился Сазонов. — Однако не вовремя ты это затеял, смотри! Юденич под Гатчиной уже стоит. Нашу команду, кто винтовку донесет, вполовину мобилизовывают. Сбегаю я сейчас к товарищу Реймерису, расскажу об твоем саботаже — вмиг подскочишь, старый холуй!

Куроедов только вздыхал, да и то изредка. И Сазонов переходил на другой тон:

— Слышь? Иван Николаевич! Ну, какого ты рожна валяешься здесь — скучаешь, а я заместо тебя музей караулю, вокруг этих голых баб хожу? Ну, поимей ты божескую милость, прочхнись, встань, а я иод Гатчину пойду. Если сразу не убьют, великое спасибо тебе скажу!

Но тот возлежал по–прежнему — безмолвно и торжественно. И тогда Сазонов окончательно сердился:

— Прозелит ты! Вот кто таков! Лежи–ишь! Брюхо выпятил! Осьмушку бы твою за такие твои слова забрать–вовсе не совестно бы было! — (Хотя сторож и слова не произносил) — хлопал дверью, уходил.

Вот так все это и шло, — который уже день. Но однажды Ваня Сазонов не выдержал и привел доктора.

— Дышите, — просил печальный, сильно отощавший врач–старикашка и сам же вздыхал. — Не дышите… Покажите, голубчик, рот… Питание бы вам получше, да только где его взять? Тогда бы и не привязывалась к вам эта хвороба…

Воблинку, прежде чем в карман сунуть, печально понюхал.

А Куроедов после его ухода необыкновенно вдруг оживился. Поманил поближе солдата:

— Хвороба, говорит… Ишь профессор–ассесор! Не хвороба, Ванюша! У меня — вот это самое место — жила порвалась! От страха, Вань, слышь?..

Долго мостился на подушке, предваряя готовый, видно, рассказ:

— …От страха! Я тебе, раньше чем помирать начну, говорить не хотел. А вот сегодня слышу: можно… Мне, Вань, уж больно неукладисто стало жить. Куда ни подумаю, а все, как об железные углы, об это самое натыкаюсь. Помнишь, Вань, а Вань, когда я захворал–то? А аккурат в ночь перед этим…

…А в ночь перед этим — часу в четвертом — Куроедов непонятно отчего вдруг пробудился.

И, просыпаясь потихоньку, словно бы выплывая из сна, некое желтенькое, некое пушистенькое сияние созерцал старичок сквозь ресницы… И этак мяконько, этак безмятежно и уютно, как в детстве, просыпалось ему… от ледяного, однако, прикосновения дула ко лбу!

Открыл глаза — в ужасе затрепетало сердце!

Над ним и вокруг стоят какие–то молчаливые люди. Черные повязки в пол–лица. Один высоко держит фонарь. Другой, с наганом, — на краю постели. Ласково, страшненько приговаривает:

— Тихохонько, старик, тихохонько… Ничего плохого мы тебе не сделаем. Только лежи тихохонько…

Куроедов, толком еще не проснувшись, пучил глаза: кто бы это быть–то мог?.. Потом вдруг как криком пронзило: «Это не сон, господи! Это ж меня же убивают!!» — и тут–то задергался в бессловесной припадочной суетне.

— Э–э–э! — брезгливо и недовольно ткнул его дулом в бок сидящий. — Я же сказал по–русски: ничего плохого не сделаем! Даже убивать не будем… — Кто–то из стоящих весело гыкнул. — Где ключи?

А сторож колотился в судорогах, пялил глаза в глаза разбойнику, силился сказать что–то, но не мог, хоть и видно было, что очень старается сказать что–то.

— От–от–от чего… ключи? — наконец вырвал он из себя.

— От хранилища, милый, от хранилища.

Куроедова подбросило на постели.

— Здеся! Вот! — выдернул из–под подушки связку. — От хранилища вот ключи!

Его отпустило. Смеясь и рыдая, перебирал в пальцах снизку:

— …От хранилища — вот этот. И еще вот этот клю–чичек, секретный. Только вы… — Вдруг проворно прыгнул с постели, пал на колени: — Богом прошу! Вот они — от хранилища! Только, богом прошу, меня–то — не надо!

Верзила, стоявший возле самых дверей, задумчиво пробасил:

— Эх… Стукну я его, что ли… — шагнул к сторожу, роясь в кармане.

Куроедов, по–бабьи заверещав, пополз на коленях в угол, за топчанчик. Стал там корчиться, жаться, в комочек пытаясь уместиться. Диких глаз не сводил с рук разбойника.

Руки и вправду были страшные. Воспаленно–красные, шелудивые, будто в багровой какой–то плесени… А главное, в руках этих что–то убийственное, узкое, подлое засветилось вдруг.

— Ну–ка, отставить! — резко скомандовал сидевший на краю постели. А затем — к сторожу, докторским голоском: — Мы вам вернем ключи. И ничего дурного вам не сделаем. Вы — человек маленький, за что вас–то? А теперь–лечь, молчать, ждать. Ясно?

— О господи! Конечно же ясно! Я лягу! Я подожду! — Куроедов прорыдал в истерическом восторге: — Я подо–жду!

— С вами останется человек. Не надо кричать, не надо звать на помощь — помощи не будет, а он вас сразу же убьет. И вообще — на будущее — запомните, как отче наш: о нашем визите ни слова никому! Ясно?

— Да, да, да, да! — истово прошептал Куроедов и даже руку к сердцу приложил. — Как можно, помилуйте, рассказывать кому–то? Как можно?

Бандиты ушли.

Оставшийся в комнате, оттянув платок на лице, длинно, пренебрежительно сплюнул:

— Кислятина ты, братец! — Ногой подволок к двери табурет, сел. Сунул маузер за отворот армяка: — А ну, живо отворачивайся к стенке! Я курить хочу.

Куроедов послушно отвернулся. Стал глядеть в стенку — грязную, облезлую от сырости, всю в язвах от лопнувших пузырей краски.

Время от времени его сотрясала, словно бы насквозь, мучительная судорога.

…Часа через полтора охранник вдруг раздраженно прикрикнул:

— Кончай выть!

Из угла, где скорчившись сидел Куроедов, и вправду доносился тоненький, почти неслышный, тоскливый скулеж.

— Тебе сказали, скотина, будешь живой!

Куроедов, не обернувшись, надменно усмехнулся. Вовсе не от страха за жизнь подвывал он. Что–то странное, страшное стряслось с ним. Тихо, как гнилой туман, вплывало в душу его муторное отвращение — ко всему, ко всему сущему на всем белом свете! И отчего это происходит — не знал, и отчего воет — не знал, но выл. Потому–то и выл…

«Лопнула жила».

Он так и просидел до рассвета, нескладно скрючившись в углу за топчаном. Белыми, мучительно отверстыми глазами смотрел в стену.

Вдруг распахнулась дверь. Звякнули об пол ключи.

— Быстро!

— А этого?

— Не велел.

— Вы с ума посходили!

— Прекрати! Ты что, бандит?

Куроедов безучастно оглянулся. Возле двери шла какая–то молчаливая возня.

Кое–как поднялся, лег на кровать — спиной к двери. Слепо пошарил за спиной одеяло, не доискался, бросил.

Хлопнула дверь. Прошуршала, осыпавшись, штукатурка. Стало тихо. Холодно и тихо стало, как в склепе.

Солдат Сазонов, выслушав рассказ сторожа, сказал строго:

— Ты вот что, Иван Николаевич… Помирать пока погоди! Проворонил добро, а теперь — прыг в могилку?

— Холодно мне, Ваня… — жалобно и невпопад ответил Куроедов. — И сердце вот что–то суетится. Помираю вроде?

— Стой помирать! — еще пуще рассердился солдат. — Лежи и живи, покуда я за товарищем Реймерисом сбегаю!

…Он очень торопился и всех подгонял по дороге, забыв про пораненную ногу свою. Но, когда они ворвались в каморку сторожа, Куроедов был уже не на топчане, а на полу — не живой, а мертвый.

Шел третий всего–навсего час октябрьского дня, но в комнате были потемки: на улице хмурилось да и «буржуйка» сильно дымила.

Первая оперативная бригада маялась в ожидании начальства.

Привыкшие жить бегом, по приказам хлестким, как револьверный выстрел, они в этом мрачном кабинете мучались от муторной, почти болезненной, скуки ожидания.

Каждый, впрочем, маялся на свой манер.

Вячеслав Донатович Шмельков — старорежимной наружности старший инспектор — дремал, строго выпрямившись в кресле и руки по–стариковски сложив перед собой на костяной набалдашник трости. Наглухо застегнутый, с выражением на лице неприступно–вельможным, он, казалось, и подремывая, исполняет некую государственной важности работу.

За спиной Шмелькова — в тесном пространстве между окном и столом — кратко и ожесточенно маячил Свитич, коренастый, коротконогий матрос, недавно лишь причисленный к бригаде. Весь его раздраженный вид, нервная беготня словно бы твердили: «Имейте в виду! Я боевой моряк! Только из–за ранения и беззаветной преданности революции согласился околачиваться здесь, в сыске!» Мотался, как зверь в тесной клетке, расхаживая плохо гнувшуюся после ранения ногу.

Остальные располагались ближе к «буржуйке».

Сидя на полу, боком привалившись к ножке кресла, спал Николай Тренев, подняв воротник шинели, руки вобрав в рукава. Худой, стеариново–бледный, он всего лишь с неделю как выбрался из тифозного барака. Весьма еще походил на покойника.

Четвертый — Володя Туляк — студенческого облика безмятежный и ровный красавец, пусто и безотрывно глядел в устье печки. Опрятно расщипывал на волоконца воблинку, задумчиво, без жадности пожевывал.

А напротив огня восседал самый юный член бригады — младший (младше некуда) инспектор Ваня Стрельцов. Несмотря на голодуху — румяный. Голова — гимназическим ежом.

Сидел он на кипе старых журналов и книг, которые неторопливо извлекал из–под себя и, скучно полюбопытствовав картинками, швырял в печку — с непонятным удовлетворением и словно бы даже злорадством на лице.

Все пятеро были вызваны час назад в кабинет Шмакова — приказом странным и даже тревожным: передать все текущие дела второй бригаде, никуда не разбредаться, сидеть в кабинете, ждать.

И вот — ждали…

Позвякивало разболтанное стекло в окне. А там, дальше, на самом краю слуха, перекатывались какие–то мощные громы: невдали от Гатчины Красная Армия из последних сил держала остервенело рвущегося в Питер Юденича.

— Во–оо!! Я же чего говорил! — В комнате будто взорвалась петарда. Это завопил вдруг Ваня Стрельцов и оглушительно хлопнул по коленке растрепанной книжкой.

Все вздрогнули. Шмельков осуждающе кашлянул.

— Я же говорил! Наполеона–то, оказывается, никогда и не было!

— Вот балда… — ухмыльнулся Туляк беззлобно.

Шмельков отворил веки и вполне серьезно изрек:

— Я согласен с Ваней: не было.

— Да ведь так и написано! Слушайте: «Доказано, что мнимый герои — мнимый! — нашего века не что иное, как аллегорическое лицо, все атрибуты которого заимствованы от Солнца». А?

— От ко–ого? — враждебно переспросил Свитич и даже приостановился.

— От Солнца, — наставительно сказал Ваня и прочитал дальше: — «И следовательно, Наполеон Бонапарт, о котором столько говорили и писали, даже и не существовал». Ясно?

Туляк не выдержал:

— Ну–ка, дай взглянуть, что за бред…

Свитич опять принялся за ходьбу, шепча с ненавистью:

— «Не было!» Я и то знаю, а они…

— Брось, Ваня, в печку, — добродушно сказал Туляк, возвращая книгу. — Не засоряй мозги.

Стрельцов, необыкновенно довольный, рассмеялся:

— Ну, эт–то уж дудки! — Еще раз, смакуя, прочитал название: — «Почему Наполеона никогда не существовало, или Великая Ошибка — источник бесконечного числа ошибок, которые следует отметить в истории Девятнадцатого века». Санкт–Петербург, 1913 г. — Сунул книжонку за голенище. Кто бы мог подумать, что шутейное сочинение это какого–то неведомого Ж. — П.Переса немало поможет им в деле, ради которого они и были вызваны сегодня?..

Ворвался Шмаков. Бригада вскочила.

Впрочем, не все. Шмельков только сделал вид, что собирается засвидетельствовать почтение: протяжно поскрипел креслом. Треневу же быстро вставать и вовсе было невмоготу: поднимался с пола многосложно, чуть не со стонами…

— Садись, садись… — ни к кому не обращаясь, сердито забурчал Шмаков, торопливо пробираясь за стол — к огромному, в позолоте и прикрасах, креслу.

Был начальник росту невзрачного. Сразу же в кресле утонул.

Усевшись, тотчас принялся зубами раздергивать узелок на забинтованной руке. Будто для этого только и торопился. Отрывисто заговорил:

— Положение ясное? Кто не понимает, пусть послушает у окошка. Пушки Юденича. Оч–чень даже хоро–ошо слышно! — При последних словах развязался узелок на бинте. Бережно и опрятно стал сматывать замурзанную до черноты повязку. — Идут бои в Красном Селе, в Гатчине и Колпино.

Перевернул повязку свежей стороной наружу, снова стал забинтовывать.

— Питер, понятно, не отдадим. Мосты между тем уже минированы. Некоторые заводы, здания минированы… В случае чего будем драться и на улицах.

Со стороны Невы вдруг плотно ударил в окно ветер с октябрьским снегом пополам. Замелькало, запестрело на улице. В комнате, и без того сумрачной, померкло.

— Теперь… Почему вы вызваны? — раздалось наконец из кресла. Шмаков водрузил руки на державные подлокотники. Без спешки окинул всех тяжеловатым, полководческим взглядом. Затем вздохнул и поднял вверх вялые листочки, скрученные в трубку.

— Вот это, товарищи, заключение комиссии, которая обследовала музеи и частные собрания, национализированные нами после Октября. Выводы комиссии… — Он развернул наугад листочки, — ну, по ограблению Музея… Хотя бандиты работали не только в Музее. Собраны свидетельские показания. Вывезено двадцать пудов золотых медалей. Около двух тысяч наименований изделий из золота, платины, серебра, драгоценных камней.

Кто–то, кажется Туляк, присвистнул.

— …Больше ста картин старинных художников. Скрипки Страдивари, Амати, Гварнери. Рукописи нашего, товарищи, Пушкина! Кроме того, редкие коллекции фарфора, старинного оружия, ковров и так далее. В рублях, тем более нынешних, дорогие мои, это даже и оценить немыслимо, на сколько украдено! На миллионы

с бо–о–олышими, товарищи, нулями украдено!.. На миллиарды! Но, по некоторым сведениям, эти ценности еще в России. Вероятнее всего — в Петрограде.

Долго все же не выдержал Шмаков спокойного тона. Вскочил вдруг из кресла — коренастый, взъерошенный, честный, — вскричал, занегодовав:

— В голодающем Питере! царские недобитки! народное достояние! Юденич на пороге! судьба революции! — И вдруг совсем по–детски: — Ой–ой–ей!.. — от боли.

Не сдержал застарелой ораторской привычки, маханул кулаком — да об стол, да кулаком–то пораненной руки! — и зашипел, и заизвивался над зеленым сукном.

Все смотрели и невольно морщились вместе с ним.

— Ясно… одно ясно… — засвистел сквозь стиснутые зубы Шмаков. — Мильоны здесь. Юденич — ладно. Прогоним! А найти и вернуть мильоны эти… обязаны! Мы обязаны. — И опять воспрял: — Именно, что мы! Вот ты! Вот ты! Я! Он! Так что — приказ! В наикратчайший срок! Не щадя ни себя, ни врагов!..

Тут — самый, кажется, прохладный из всех — Туляк довольно бесцеремонно перебил:

— Это–то все понятно, Илья Тарасыч. А вот в документики бы заглянуть — там небось что–нибудь есть?

— Есть, — быстро стих Шмаков. — Все тут есть. Протянул листочки Туляку.

Тут, однако, Вячеслав Донатович Шмельков, по–прежнему, казалось, подремывавший за непроглядными стеклышками своего пенсне, необыкновенное вдруг проворство обнаружил и торопливость. Бумаги перехватил первым. Туляку, впрочем, учтивейше поклонившись. Принялся азартно читать, низко склонясь, будто принюхиваясь, к тексту.

И на час с лишним воцарилась в комнате тишина. Лишь шелестели, путешествуя из рук в руки, листочки. Лишь насвистывал потихоньку Туляк, то ли чиркая, то ли рисуя что–то в памятной книжечке.

Шмаков сидел с блаженно закрытыми глазами. Покруживалась голова. Временами его резко срывало в сон. Сон представлялся ему черной, вязкой гущей, из которой снова выбираться наверх было тяжко, почти мучительно. Все–таки выбирался. Открывал набрякшие, саднящие веки. Щурился в синенький сумрак.

Отчаянно–тоскливым, едким чувством прохватывало его при виде этой голой, безуютной комнаты с непомерно высокими потолками, при виде этого сирого света из окошка, при виде бледных, изможденных людей, которые в мертвенной скудной полутьме что–то читали–перечитивали, шуршали, шебуршились… «Э–эх! — думал Шмаков с горьким отчаянием. — Разве найдешь в огромном городе? Да с такими–то силами! Где искать? Как искать?»

Первым нарушил молчание Свитич.

— Ну и где прикажете искать? — со сварливостью в голосе спросил он, усаживаясь на подоконник.

Шмаков по–человечески вздохнул:

— Давай думать, Свитич… — И чтобы стряхнуть последние остатки дремотного уныния, опять возвысил голос: — Потому–то и поручили это дело вам, вашей опербригаде, что на вас — на тебя, Свитич! — вся надежда молодой рабоче–крестьянской власти: где искать? как найти?

Свитич кривовато усмехнулся:

— Ммда–а… — Стал равнодушно глядеть в окно.

Тренев опустил воротник шинели и сказал больным голосом:

— По–Ко–Ко[1]… Разом только бредень бросить. Что–нибудь, факт, попадется.

Шмельков чуть слышно хихикнул, шумно зашуршав листками, обращенными к окну. Туляк оглянулся на пего, потом сказал:

— Мне тоже… То есть мне кажется, что это не похоже на обыкновенный налет. Ну, скажите на милость, зачем какому–нибудь «Рукоятке с Песков» — полотно Рембрандта? Или — рукопись Пушкина? Здесь что–то не так. Здесь не простой какой–то грабеж…

— Тайники надо искать! — вылез Ваня Стрельцов, тут же стушевался от смущения, но все же договорил: — Я на Ситном рынке слышал разговор: в Юсуповском дворце большие клады замурованы.

Свитич с подоконника фыркнул:

— А я слышал, что ни вечер, на Волковом кладбище один покойничек встает и в сторону Смольного кулаком грозится…

— Как–то все здесь не так! — досадливо поморщился Туляк — Как–то уж шибко вежливо. Без крови, во–первых А что берут? Не все, что под руку драгоценное попадается, а с превеликим разбором. Нынешнему петроградцу даже смешны такие налетчики.

Вдруг принялся ходить по комнате.

— Ну а если дело выглядит так? А почему бы и нет?.. Они уверены что мы Питер отдадим. И вот они уже заранее обеспокоены, чтобы мы, отступая, не увезли с собой все эти ценности. Это не керенки. Это — вещи, которым попросту нет цены! И — если все так — они наверняка прячут все это до поры до времени в городе. В ожидании, так сказать, Юденича на белом коне. А почему бы и нет?..

Тренев ядовито и сухо рассмеялся:

— Эк огород нагородил… Обычные налетчики. Обычный грабеж. Распознали про золото в музейных подвалах — взяли. Удивительно, почему раньше не взяли! А насчет крови… Пускать–то ее не каждый охотник. Да им и надо–то было, чтобы все было шито–крыто. Про убийство нам сразу бы донесли, а тут — если бы не музейный этот Куроедов — до сей поры ничего бы не знали…

— Ну, ладно, золото! — вскинулся Туляк. — Но не картины же! Не скрипки же Страдивари!

— Просто это налетчики, которые знают цену таким вещам.

— Но должны же они соображать, что ничего из взятого ни скрыть, ни втихую продать невозможно!

Свитич с подоконника хохотнул:

— Сейчас коней с Аничкова моста уводи, никто и глазом не моргнет!

Тренев отозвался на замечание Туляка все с той же скучной интонацией:

— Или это очень осторожные бандиты.

Шмельков издал губами звук, явно говоривший об удовлетворении, и театральным, небрежным жестом бросил листки на стол. Откинулся в кресле, стал преувеличенно внимательно и скромно слушать, о чем говорят его юные коллеги.

Шмаков аж впился в старика взглядом.

Что–то уж больно скромненько сидит старикан, как картежник с крупным козырем в руке. Неужели за что–то зацепился, Вячеслав Донатович? Так говори же! Являй чудо, не томи!

Шмельков, однако, не спешил.

Что скрывать, такие вот именно минутки доставляли старому старшему инспектору ни с чем не сравнимую, жгучую сладость.

Дело в самом еще самом зародыше. Все данные — навалом, грудой, без порядка, без смысла. Люди бродят в отчаянии, как в потемках. И вот тут–то поднимается Вячеслав Донатович Шмельков и начинает говорить. И в мгновение ока, как в сказке, туман рассеивается: то, что казалось дикой бессмыслицей, обретает простой смысл, то, что представлялось безнадежно запутанным, становится вполне объяснимым, до смешного понятным.

Он себе цену знал. Цена была высока. И он не собирался занижать ее ни излишней скромностью, ни, что гораздо важнее, работой кое–как.

Если о многих спецах можно было сказать: «Он пришел на службу к новой власти», то о Шмелькове такого сказать было нельзя. Он попросту и не уходил со службы.

«Уголовный мир, — разглагольствовал он с молодыми в минуты откровения, — неизменен при любой форме правления. Стало быть, и мне при любой форме правления работы достанет».

Молодые работники угрозыска, хоть и возражали старику жарко, однако внимали жадно. У кого, как не у Шмелькова, было поучиться интуиции, доскональному знанию преступного мира, умению в каждом случае искать и безошибочно находить главное звено.

«Сыск, милостивые государи, — любил говаривать Вячеслав Донатович, — это спорт. А я в нем — соревнователь». И действительно, работал он рьяно, с ревнивым азартом, удивительным в человеке, которому перевалило на седьмой десяток.

К своим новым коллегам он относился снисходительно. И хоть всегда держал дистанцию, но секретов не таил: эти были ему не соперники.

«Шмаков? — спрашивал он себя и отвечал: — Что ж…, В сметке ему не откажешь. Опять же пятнадцать лет каторги, как ни говори, университет. Однако какой из него, прости господи, сыщик? Организатор, железная рука, но — не сыщик, нет.

Гимназист и матрос — и вовсе случайные люди. Направь их работать в банк или в Мариинский театр, они и там так же будут стараться. И с тем же, наверное весьма малым, успехом.

Тренев? Человек для черной работы. Небесполезен. Тем хотя бы, что всегда и во всем ищет простейшие пути. Не воспаряет. Чертит по линейке, а не по лекалу.

Вот Володя Туляк — этот, пожалуй… Нюх есть у юноши! Самое главное, что необходимо сыщику, у него есть — нюх! Гляньте–ка, едва–едва сунулся в бумаги, а эк ловко и точно выстрелил: «Обычным грабежом тут и не пахнет…»

И Вячеслав Донатович словно бы в раздумье произнес вслух:

— Да–с… Обычным грабежом тут и не пахнет.

Все мгновенно замолкли.

— Эти сапожки офицерские… это колечко обручальное… — (Вячеслав Донатович начал говорить намеренно тихим, почти невнятным голосом. Так говорят актеры, когда хотят вызвать в зале мертвую тишину). — Не перстень, заметьте, — на перстни вороватый народ охочь — а именно колечко. Опять же удивительная дисциплина и вежливость. Прямо–таки реликтовая вежливость…

Шмельков почти бубнил себе в усы. Всем приходилось напрягать слух. Однако никто не роптал — внимали…

— Бандитов, понятно, хватает. Грабежи — чуть ли не каждые два часа. Фокус, однако, в том… — Шмельков вдруг возвысил голос. — Весь фокус в том, что здесь работали отнюдь не бандиты! В этом я уверен. И, между прочим, весьма доволен тем, что мой юный коллега (поклон в сторону Туляка) также разделяет мою точку зрения.

Хорошо, что в комнате было почти темно. Иначе все бы заметили густой румянец, вдруг заливший щеки Туляка: перед Шмельковым он втайне преклонялся.

— …Он, правда, не обратил внимания на то, что во всех показаниях свидетелей склоняется один пре–лю–бо–пытнейший тип. — Быстро отыскал в листках нужное место, стал читать: — «Страшный… руки красные, в шелухе… уши, будто жеванные, страшные… голос сиплый». Это, милостивые государи, — «Ванька с пятнышком». Авторитетный человек среди блата: в феврале семнадцатого года именно он сжег уголовный архив. Сдается мне, что он–то и был единственным профессионалом среди тех, кто грабил. Не случайно, что именно его–то запомнили. Настоящего убийцу жертвы нутром чуют…

Вячеслав Донатович затолкал в рот ус, стал сердито пожевывать его, о чем–то глубоко задумавшись.

Все почтительно молчали. Наконец Шмаков осторожно спросил:

— Каковы же будут ваши предложения, Вячеслав Донатович?

Тот дернул головой, с некоторым удивлением огляделся и произнес очень невыразительным, необыкновенной тусклости голосом;

— В качестве первой меры нужно установить наблюдение за домом князя Николая Петровича Боярского. Живет он на Литейном, во флигеле особняка, который до недавнего времени принадлежал ему.

Шмаков даже привстал от изумления:

— Кто–о? Что за князь? Почему?

Вячеслав Донатович прокашлялся и актерским, влажным баритоном стал разъяснять:

— Еще, кхм, от старых времен остались у меня кое–какие знакомцы, каковые время от времени рассказывают мне разные интересные новости. Так вот, некое золото в больших количествах — я бы сказал, почти легендарных количествах — упоминалось не так давно в туманной связи с каким–то князем. Сегодня, после ознакомления с этими вот материалами, я уверен, что разговор шел именно о князе Боярском. Почему?

Отвечать на свой же вопрос Шмельков не стал торопиться. Извлек откуда–то из–под пальто папиросу (пайковую махорку он набивал в гильзы, оставшиеся от старых времен), долго мучился с зажигалкой, высекая огонь. Наконец продолжил:

— Почему?.. Обратите внимание на состав похищенного. Здесь чувствуется отбор, и отбор истинного знатока. Так вот, князь Боярский — один из авторитетнейших в прошлом коллекционеров старины. В составе комиссий, которые при Временном правительстве занимались описью царских имуществ и музейных фондов, фамилия эта — Боярский — постояннейшим образом присутствовала. Он и сейчас в экспертной комиссии Внешторга.

Сознаюсь, что из любопытства я не поленился понаблюдать за теми тремя–четырьмя князьями, которые еще обитают в Петербурге — виноват, Петрограде. Дом князя Боярского мне не понравился! Постоянно задернутые шторы. Постоянные гости, явно офицерского облика, этак, знаете ли, преступно чем–то озабоченные… Подозрительно для меня и то, что Боярский чуть ли не с первых дней новой власти пошел на службу в советское учреждение. Не такой это человек — по отзывам знающих его, — чтобы сделать подобный шаг искренне…

На мой взгляд, есть несомненная, хоть и не прямая, связь между всеми этими фактами. Слухи о большом количестве награбленного золота — в связи с каким–то князем, живущим в Петрограде. Несомненное знание Боярским реестра наиболее уникальных ценностей и возможных мест их хранения — это два. Время ограбления Музея и какая–то организационная суета в это же время вокруг дома Боярского — это три. И четыре: наличие людей офицерского покроя среди налетчиков и среди многочисленных гостей Боярского.

В доме Боярского нечисто. Это мне ясно как божий день. Вот вам, пожалуйста, маленькая, но красноречивая деталь: несколько раз в помоях, выплеснутых во двор, попадались мне на глаза куриные кости, огрызки хлеба, срезки с копченого окорока — набор, согласитесь, странный для пайкового Петрограда… Вот почему я считаю нужным начать с разработки Боярского и его окружения.

Шмельков. закончил и стал протирать носовым платком пенсне. Руки его слегка дрожали.

— А если он, этот Боярский, просто спекулянт какой–нибудь? Или даже контра? — спросил Ваня Стрельцов. — Нам ведь задача — именно золото найти?..

— Милый Ваня, — ответил Шмельков. — Долгие годы работы в сыске убедили меня, что есть моменты, когда следует полагаться только на свой нюх.

Свитич брякнул с подоконника:

— Ню–юх! На буржуйские помои! Прикажете, что ли, все выгребные ямы в Питере облазить?!

— Если надо, — сказал, озлясь, Шмаков, — облазишь все до единой! Если надо революции!

Шмаков после выступления старого сыщика пребывал в некотором смущении. Уж слишком зыбкими, легковесными показались ему подозрения Шмелькова на связь Боярского с хищениями. Не убедил его Вячеслав Донатович. И, как оказалось, не только его одного.

— Вилами по воде! — раздраженно сказал Тренев. — Вилами по воде писано! Единственное, что похоже на правду, — это «Ванька с пятнышком». Из этого единственного и надо исходить. А не разводить турусы на колесах! Нужно искать «Ваньку с пятнышком»! Никаких Боярских! Юденич в Колпино! Нет ни времени, ни людей на «разработку», как он е выразились, князей.

Туляк оглянулся на Шмелькова, слабо возразил:

— Да, конечно, «Ванька с пятнышком» — это нить. Но доводы о возможной причастности Боярского — не определенные, согласен, косвенные доводы, — их со счетов скидывать никак нельзя. Здесь и вправду чудится что–то такое…

— Когда что–то чудится, креститься надо! — злым и больным голосом буркнул Тренев, опять уходя лицом в поднятый воротник шинели.

Шмельков раздраженно барабанил пальцами по подлокотнику, ногу на ногу перекладывал, но ни слова больше не сказал.

— Ну, Шмаков, говори, на чем порешили?

— Порешили так. Двое — Свитич и Стрельцов — с сегодняшнего вечера начинают наблюдение за домом князя Боярского…

— Это еще кто такой?

— Крупнейший в прошлом коллекционер. Принимал участие в работе комиссий Временного правительства по царскому наследству и национализации музеев. Ходят в городе слухи о большом количестве золота и драгоценностей, похищенных неким князем. Возможно, что это Боярский.

— Есть какие–то данные на этот счет?

— Очень косвенные. В основном в этой версии мы полагаемся на Шмелькова. Из прошлого своего опыта он кое–что знает. Остальные направлены на поиски известного налетчика «Ваньки с пятнышком». Его, по материалам дела, опознал все тот же Шмельков.

— Вот это уже кое–что. Чаю хочешь?

— Не до чаев.

— Тогда — все! Докладывай ежедневно. В любое время. Почувствуешь, что не хватает людей, — проси.

— А ты все равно не дашь… Как–нибудь, ладно, постараемся сами управиться.

Жизнь в доме бывшего князя Боярского протекала, судя по всему, скучно и мерно.

В восемь утра хозяин уходил на службу. Возвращался до темноты. Неторопливый человек, скромно, но добротно одетый, — сама солидность, невозмутимая покорность судьбе.

В доме он жил не один — с экономкой не экономкой, с женой не женой. Эту даму Ваня Стрельцов сразу же окрестил «мамзелью». Была «мамзель» долгонога, русоволоса, голову несла надменно, — Ване, что скрывать, очень даже понравилась.

«Мамзель» из дома за время наблюдения отлучалась дважды — часов в двенадцать — на рынок. Расплачивалась: один раз — пуховым платком, другой раз — золотыми сережками и какими–то серенькими кружевами. Купила: хлеба — фунта четыре, картошек.

Однако — вот чудеса! — на второй день Ваня обнаружил в отбросах куриные кости и несколько пробок от нерусского вина.

Окна во флигеле и днем и ночью были тщательно зашторены.

Ни один человек — словно бы в пику Шмелькову — за это время Боярского не посетил.

Стрельцов и в особенности Свитич, околевавшие от холода в дворницком домике, уже начинали роптать.

— К чертовой матери! — взлязгивал зубами Свитич. — З–завтра же! Шмакову на стол — бумагу! А скажет «нет» — уйду самовольно! Не в тыл же! Не к теще на печку! На бой с буржуазией!

Стрельцов шипел:

— Тиш–ше! Ты же чекист! Тебя сюда поставили, потому что здесь — та же самая буржуазия.

— Со–озна–ательный… — усмехнулся Свитич. — Ты меня политике текущего момента не учи! Я — ученый! Я за свою учебу — простреленный! Не принимает, Ванька, не принимает душа этого дела! Я ж боевой моряк, Ваня!

— Так тебя же вчистую списали.

— Ничто… Братишки с «Самсона» войдут в положение. Не к теще же на печку!

Стрельцов и вправду был «сознательный». Если честно признаться, то в чекисты он пришел прямиком от киижек о Нате Пинкертоне. И до., сей поры нет–нет да мерещились ему какие–то шальные погони по крышам, трескучая револьверная пальба, молодецкий мордобой… Правда, — смышленый парнишка — он довольно быстро уразумел, что таких вот тоскливых сидений в засаде у чекистов гораздо больше, нежели натпинкертоновских подвигов. Да и разницу между книжной пальбой и натуральными выстрелами — особенно в тебя — он уяснил тоже очень быстро, с первого раза.

Работал он старательно — вникал, внимал, — снисходительное отношение к своей юной персоне изо всех сил терпел — набирался, одним словом, сыщицкой мудрости, и не без успеха, как многие замечали.

И все–таки безрезультатность, а похоже, и бесцельность наблюдений за домом Боярского заставляли и его впадать в уныние.

Однажды, когда удалось вырваться на пару часов — поспать и забрать паек, — он увидел Шмелькова. Намекнул ему: может, ваш знакомец ошибся? Никто ведь к Боярскому не ходит, может, понапрасну мерзнем?..

Шмельков невнимательно глянул на него сквозь тусклые свои стеклышки, обронил:

— Терпите, юноши, терпите, — и прошел, как мимо пустого места.

Вячеслав Донатович был (честно признаемся) глубоко уязвлен тем обстоятельством, что на первом совещании у Шмакова предпочтение получила идея Тренева: учитывая крайнюю ограниченность во времени, искать прежде всего «Ваньку с пятнышком». А предложение Шмелькова, хоть и было принято, но принято как–то кисло, без особой надежды на успех. Свидетельством этому, считал Шмельков, было назначение наблюдателями самых пустяковых работников — зеленого губошлепа–гимназиста и полуграмотного матроса.

Свое раздражение и обиду он не считал нужным даже и скрывать. В конце того совещания нацарапал на листочке, скучно сверяясь с памятной книжкой, план особняка, флигель, дворницкую, сказал:

— Сидеть надо здесь, глядеть сюда. Вход во флигель — один–единственный, поскольку переход через оранжерею замурован еще в прошлом веке. — Пренебрежительно сунул Стрельцову листок и больше этим подчеркнуто не интересовался.

…Кто бы мог подумать, что самолюбию Шмелькова суждено испытать еще один удар, несравненно более язвительный — может быть, потому особенно язвительный, что нанести его должен был «зеленый губошлеп–гимназист» Ваня Стрельцов?

На третью ночь Свитич принялся кашлять. Звук был такой, будто изнутри бьют по гулкой деревянной кадке. Стрельцов остался один.

Без напарника дежурить оказалось не в пример тяжелее. К тому же поднялся злой ветер со снегом, и в дворницкой, где не было ни единого целого стекла, стало и вовсе как в леднике.

До вечера Ваня кое–как еще крепился.

Когда же вконец окоченел и перестал даже чувствовать свое тело, когда желание хоть на полчаса укрыться от ветра стало по–настоящему лютым, он сказал, внутренне краснея от стыда:

— Надо бы сменить место наблюдения, Стрельцов…

Этому решению, надо сказать, весьма способствовало то обстоятельство, что из дворницкой хорошо было видно каморку возле входа в особняк, а в этой каморке целый день топилась «буржуйка».

И Стрельцов не устоял, «сменил место наблюдения». Это, несомненно, было нарушением приказа, но, уж коль скоро оно привело к важным открытиям, никто Ване этого потом не припомнил.

День кончался, но по просторной беломраморной лестнице, ведущей во второй этаж, еще бегали туда–сюда какие–то сумеречные, зло озабоченные люди. В особняке князя теперь располагался топливный комитет Петрограда.

Из–за чьей–то приотворенной двери рвался остервенелый, с фистулами голос:

— Да пойми ты, черт тебя еди! Или ты достаешь десять подвод, или с тобой будет разбираться чека! И не ори! Десять подвод! Десять. Все.

Стрельцов побродил по лестнице, удивляясь обилию комнат.

Какой–то человек, сбегавший мимо него, остановился двумя ступеньками ниже, строго спросил:

— Вам кого, товарищ?

— Свитича, — от растерянности бухнул Иван. И, к своему изумлению, услышал:

— Завтра зайдите. Сегодня его, кажется, не будет.

Было здесь несравненно теплее, чем на улице. Но «буржуйка» влекла его по–прежнему, да и на крыльцо Боярского поглядывать надо было скрытно — не торчать же столб столбом посреди подъезда! — и он отворил дверь в каморку.

Крошечный старичок с румяными щечками и пуговичным носиком восторженно охал и фукал, гоняя горячую картофелину из ладони в ладонь.

— Здрасьте, дедушка!

— У–ух! — послышалось от стола. — Фу–ты, батюшки…

— Десять подвод должны прийти, — деловито заговорил Стрельцов. — Приказано дождаться, принять по всей строгости, сопроводить. Так что я тут посижу у тебя погреюсь?

— Грейся, солдатик… — выговорил наконец старик, набрасываясь на картофелину. — Только на картошки — фу–ты, горяча! — не зарься. У меня их всего три.

— Не беспокойтесь, — солидным голосом ответил Ваня, принимаясь снимать сапоги. — Харчи у меня и свои водятся.

Протянул к печке босые ноги и аж зажмурился от сладкой боли в промерзших суставах.

Потом глянул за окно и тихо затосковал: крылечко Боярского и сейчас–то уж плоховато видно, а как стемнеет, тогда и вовсе ничего не разглядишь. Опять придётся топать на мороз.

Он вздохнул, добыл из кармана хлеб в тряпочке, принялся есть — крохоборствуя, по маленькому кусочку отламывая.

На улице уже густо синело. Изредка шаркала по стеклу снежная крупка.

Из дверей особняка, которые приходились рядом с каморкой, часто выходили люди. Поднимали воротники, поджимались и спешно, словно спасаясь, бежали через двор. Подгоняло людей и ненастье, но больше всего — нужда попасть домой до темноты., дабы не быть ограбленными по дороге. Впрочем, и днем грабили.

Стрельцов задумался, глядя в окно.

…Он, конечно, был на стороне Тренева в его споре со Шмельковым. Хотя, конечно, помалкивал. Сидеть–высиживать неизвестно что, не зная, когда это самое «неизвестно что» произойдет и произойдет ли вообще, — это казалось ему странным.

Сегодня, когда бежал берегом Мойки, впервые не то что поверил — подумал, как о возможном, что Питер, может быть, и не удержать. Возле всех мостов за ночь понастроили баррикады из бревен и мешков с песком. Из амбразур торчат пулеметы. Заметил даже пушки.

А где–то в городе — похищенные драгоценности. Не поймаем «Ваньку с пятнышком», ищи те миллионы, свищи.

Тут мысли Стрельцова прервал сторож. Стряхнув со стола в ладонь последние крошки, бодро спросил:

— А что, солдатик? Правду ли говорят, что салтан турецкий и король швецкий решили с нами в союз войти?

— Это ж кто тебе такую новость принес?

— Есть кому. Знающий человек. Шорник–сосед.

— Ну, если, конечно, шорник… — согласился Иван. — А вот что на Волковом кладбище каждую ночь покойник встает и в сторону Смольного кулаком грозится, вот это точно. Это мне один знающий матрос говорил.

— Врут, — быстро и убежденно отозвался старичок. — Это все креликалы. Мировой, вишь ты, гидра империализм.

— Ну и образованный ты, дед! — развеселился Стрельцов. — А вот, на что хошь побьемся, такую вот книжку не читал! — и Иван извлек любимое свое сочинение «Почему Наполеона никогда не существовало…»

Сторож добыл очки. Стал строго и недоверчиво глядеть на обложку, держа книгу на далеком отлете, чуть развернув ее к коптилке.

Стрельцов прислушался. В доме было тихо. Лишь где–то наверху, словно бы оступаясь, постукивала пишущая машинка.

— А куда народ подевался? Вроде бы мимо нас не столь уж много и выходило?

— А они — кто туда, кто сюда ходит. Кому на Литейный — сюда, кому в тую сторону — туда.

Заглавие книжки, видно, уже забирало старика, отвечал он с явным неудовольствием.

Стрельцов даже растерялся. «Это что же получается? «Сидите здесь, глядите туда». А у особняка–то, Вячеслав Донатович, два входа–выхода! Ну, ладно, флигель стоит на отшибе. А если бы кто–то из гостей Боярского нырнул в этот подъезд — мы бы ведь и сидели, как дураки, и ждали, когда он назад появится!»

А через полчаса произошло и вовсе немыслимое.

Где–то хлопнула дверь. В темноте, мимо каморки сторожа, прошел человек. Явно с улицы — отдуваясь н стряхивая с себя снег.

Он направлялся к левому нижнему коридору, который через оранжерею вел к флигелю!

— Кто это идет? — шепотом спросил Стрельцов, даже задрожав от волнения.

Старик даже и глаз не соизволил оторвать от Наполеона, которого, кажись, и вправду не было…

— Может, жильцы… А может, кто на службе ночевать остался.

— Откуда жильцы–то, дед?! — чуть не заорал в голос Иван.

— Да с флигеля же, господи исусе христе! — рассердился сторож.

Тут Стрельцов проговорился:

— Так там же стена!

— Была да сплыла. Считай, месяц как проколотили. Князя хотели выселять, того, что во флигеле А вместо него — гужевой отдел, Ферапонтова то ись…

— Ну а князь чего?

— Чего–чего! Бумагой оборонился, вот чего! Какой же ты, однако, прилипчивый, парень, тьфу! — И дед опять уткнулся в книжку.

«Вот, значит, как? — размышлял Стрельцов суетливо. — Сначала оказывается, что у особняка два выхода, а потом, что и вовсе из флигеля — скрытый ход?.. Может, прав Свитич, что терпеть не терпит Шмелькова? Нет, погоди… А что «погоди»? Мало ли разговоров о предателях из спецов? Что же делать? Был бы Свитич, к Шмакову бы сбегал А если этот гость назад пойдет, что тогда?»

Старику — что? Посидел, впившись в книжку, потом сказал непонятное:

— Все в мере своей непостижимости, — и завалился спать. Поворочался, произнес в темноте: — Ты, солдатик, дал бы мне этого наполеона. Я его шорнику–соседу покажу. Подводы твои, не бойсь, — если на сегодня обещаны, дни через три придут, дело верное. Дашь? — и успокоенный согласием, захрапел вдруг на удивление басовито и мрачно.

…Около полуночи человек прошел назад.

Стрельцов чуть не заплакал от беспомощности. То ли идти следом, то ли ждать других, то ли мчаться к Шмакову? Пока терзался, все сроки бежать за ночным посетителем упустил.

Наконец плюнул на все, поспешил к Шмакову.

Наутро в кабинете Шмакова происходил такой разговор:

— Откуда ваши сведения, Вячеслав Донатович, об особняке Боярского?

— Я же говорил… От одного старого знакомого, который… который, одним словом, с давних времен мне кое–чем обязан.

— Кто он?

— Рыжик. Домушник. Энциклопедист по части знания всех более–менее богатых особняков Петербурга.

— План особняка дал вам он? Нарисуйте его. Шмельков достал книжку и, раскрыв на нужном листке, протянул Шмакову. Тот мельком глянул.

— Я хотел бы напомнить вам, старший инспектор Шмельков, что вы работаете в уголовном розыске рабоче–крестьянского государства. Методы, к которым прибегал старый сыск, здесь не приемлемы!

Шмельков выпрямился и ответил не без надменности:

— Позвольте! Я не так молод, чтобы переучиваться. Так что уж позвольте мне…

— Не позволим! Ваши приемы сыграли с вами злую шутку. Из–за вас несколько суток мы держали впустую возле дома Боярского оперативную группу. Из–за вас несколько суток люди Боярского вели свою деятельность вне нашего контроля!

Шмельков удовлетворенно улыбнулся:

— Если я вас правильно понял, мои подозрения относительно Боярского подтвердились?

— Взгляните на план. Взгляните, взгляните! Стена между флигелем и оранжереей, которая ведет в особняк, разобрана! Месяц назад. То есть именно тогда, когда вы получали свою консультацию у вашего «энциклопедиста»!

Шмельков поглядел, все понял и вдруг, как от боли, сморщился; ткнул себя в лоб злым стариковским перстом. С такой искренней досадой застонал, что Шмакову даже стало жалко его.

— Никто не заставляет вас переучиваться.

Шмельков, не слушая, поднялся. Пошел к двери. Он в эту минуту казался очень старым. Прежде чем взяться за ручку двери, недоуменно пожал плечами.

…Закадычными друзьями–приятелями стали Ваня Стрельцов и сторож топливного комитета Елизарыч.

С утра до вечера вели они разговоры, которые, со стороны послушать, напоминали то ли беседы душевнобольных, то ли сектантские посиделки.

— Слушай, солдатик… — заговорщицки шептал Елизарыч. — Ты вот это местечко мне еще разок потолкуй. Мы с соседом, как ни бьемся; а все недопонимаем.

— А чего тут понимать? — с небрежностью отвечал Стрельцов, беря книжку, порядком уже истрепанную, начинал объяснять.

Старик только изумленно поматывал головой. Он являлся теперь в каморку задолго до начала работы. Тихо и искренне радовался, что он был прав и подводы для Стрельцова так–таки еще не прибыли, и принимался теребить его вопросами про несуществовавшего императора, — очень отвлекал от наблюдений. Хотя, с другой стороны, если б не книжонка эта про Бонапарта, куда как сложнее было бы Стрельцову работать.

…Из окошка каморки хорошо просматривались коридор, ведущий в оранжерею, и двери тех комнат, которые выходили в него. Задача у Ивана была проста, но требовала большого внимания. Нужно было вовремя заметить того, кто свернул в коридор, ведущий к флигелю, но ни в одну из дверей не зашел. Затем нужно было дождаться его возвращения и успеть показать на него кому–нибудь из своих, которые дежурили неподалеку: разговорчики разговаривали, неизвестно кого и чего ожидаючи…

Стрельцову нравилось это дело. Настоящая сыщицкая работа! Об усталости он словно бы даже и забыл. Есть, правда, хотелось, но за пайком сбегать было некогда.

— Ну, рассказывай, Шмаков!

— Новости только по Боярскому. Серьезные новости.

— А этот? «Ванька с пятнышком»?

— На малинах не появлялся уже недели три. Где он, что делает, установить не можем.

— Плохо. Ну, давай Боярского…

— Двое оказались служащими топливного комитета (наверное, Стрельцов указал ошибочно). На следующий день после визита к Боярскому — слушай! — каждый из шести принимал гостей. Не считая женщин, гостей к каждому являлось четверо. Чуешь?

— Мд–да…

— На всякий случай за двумя из тридцати я оставил наблюдение. Коли структура у них боевые пятерки, то — чем черт не шутит! — может, каждый из пяти, в свою очередь, руководитель.

— Да что ты, Шмаков! Арестовывай эту свою тридцатку, да побыстрей! — и считай, что начало положено. Если и есть остальные, то низовое звено, без командиров.

— Рано арестовывать. Можем миллионы потерять. Связь Боярского с хищениями не доказана, это правда, но и не опровергнута. Арестуй я сейчас его людей, кто знает, что может случиться с нашими ценностями? Я же не могу быть уверенным, что арестовываю всех его людей!

— А ты отдаешь себе отчет, что значит подпольная организация в городе, когда Юденич…

— Юденича–то гоним…

— Рано об этом говорить. Рекомендую, товарищ, — заметь, я еще не сказал «приказываю», — рекомендую провести одновременные аресты всех тридцати.

— Где ж людей наберешь для такого предприятия?

— Первые же допросы покажут, у кого оставлять засады…

— «Авось»? Авось что–нибудь и поймается, так?

— Нам ждать нельзя. Ясно?

— Ясно. Очень даже ясно. Считай, что я принял к сведению твои «рекомендации».

Что, скажите на милость, делала бы первая оперативная бригада без своего младшего (младше некуда) инспектора Ивана Григорьевича Стрельцова?

А произошло так… Когда был объявлен временный отбой слежке за флигелем Боярского, Стрельцову за отличное выполнение задания был выдан трехдневный паек и разрешение выспаться сколько душа пожелает.

Свою долю пайка он съел зараз, а душе его пожелалось спать ровно десять часов.

Проснувшись, он попил морковного чайку, постоял перед зеркалом с пару минут, любуясь человеком, столь ловко изобличившим шайку Боярского, и, почувствовав себя к новым подвигам готовым, двинулся на службу.

Стрельцов шел, насвистывая что–то революционное, когда услышал вдруг:

— Ванька!

Перед ним стоял Валька Рыгин, сын мясника. Когда–то учились в одной гимназии. Не виделись года два.

— Здорово!

— Ну, здорово… — Ваня неохотно расставался с праздничным своим настроением ради пустого уличного разговора.

Рыгин был пьяноват.

— Ха! — веселился он. — Я же к тебе даже заходил как–то! Из наших–то в Питере не знаю даже кто и остался. Игорек — помнишь Игорька? — на юг соскочил. Феоктистова красные шлепнули, а Дедова Витьку — белые. Во дела? Хорошо хоть ты–то живой. Будет с кем вспомнить, а? Помнишь? Ох–хо–хо, вот сатирикон! И Юльку из третьей гимназии тоже, скажешь, не помнишь?

Стрельцов стал потихоньку сердиться, но…

(«Да я и сам не знаю, как это произошло, — объяснял он потом Шмакову. — Одет, как все. Ну, может, чуть получше. Во–о! Зубы у него золотые были! Ну, я чего–то и подумал…»

Ничего он, в общем–то, определенного не подумал. Просто пахнуло вдруг на него тем страшноватым душком, который он ощутил однажды, попав на допрос арестованных бандитов. Не прямой, а косвенный какой–то взгляд, на дне которого — ущербная блудливость. Горячечные, все время облизываемые губы. Речь с тараторкой. Преувеличенная веселость, а возле рта — старческие, словно болезнь точит, морщинки.)

— Ну а ты–то как живешь? — поинтересовался наконец Иван. Тот будто бы даже обрадовался вопросу.

— Хе! Я–то, брат… — И тут же напустил на себя таинственность. — В одном, понимаешь ты, учреждении. Тебе рано знать.

— В чека! — сделал догадливое лицо Стрельцов.

Рыгин залился смехом.

— Точно! Попал пальцем в…! В чека, Ванька, точно! — И он засмеялся еще пуще. — Только с другого входа, понял?

— Не–а… — простодушно ответил Стрельцов, впервые насторожившись.

— А ты чем промышляешь? Сапоги, смотрю, на тебе добрые.

— «Добрые»… — Иван поморщился. — Ноги скоро протяну в этих «добрых». На фарфоровом заводе. Три четверти фунта в день. — И вдруг поймал на себе жутковатый, остановившийся в холодном раздумье взгляд Рыгина.

Они прошли вместе еще немного, и Рыгин с усилием, но вскользь спросил:

— И небось жрать хочешь?

Стрельцов вдруг непонятно почему заволновался.

— А ты что, не хочешь? — как можно спокойней отвечал он. — У меня вот недавно сестренка спрашивает: «А правда, Ваня, что бывают люди, которые по два фунта в день получают?»

— Ну а ты чего? — В голосе Вальки Рыгина прозвучала неприязнь, трудно смешанная с жалостью.

— Я говорю: наверное, есть. Но только я таких не видал.

— И–и–эх, вы! — зло выдохнул Рыгин. — Пойдем! Пойдем, тебе говорят! Покажу. У меня еще время есть. И сестренке, может, захватишь. Я ее почему–то помню, твою сестренку.

Они пересекли Невский, стали колесить проходными дворами. Удивительно быстро Стрельцов потерял ориентировку.

Внезапно, в каком–то проулке, беспросветном от вплотную стоящих домов, Рыгин жестко и цепко взял Ивана за плечо.

— Ты только вот что… — заговорил он, твердо глядя глаза в глаза. — Если кому–нибудь это место… Или даже просто расскажешь… В общем, сам понимай, не маленький, что тебе будет!

Отпустил плечо, повернулся и пошел, уже больше не оглядываясь. А Ване Стрельцову и без этих страшноватых слов было не по себе. Впервые — в одиночку, без всякой страховки — предпринимал он этакую авантюру: шел «на малину». Теперь он почти не сомневался — «на малину».

Пусто посасывало в желудке от страха. «Если убьют, никто ведь и не узнает, где я», — подумал с тоской.

Он и не предполагал, что почти в самом центре Петрограда есть такие трущобы.

Грязь здесь была повсюду. Она была не просто признаком, — она была необходимым условием, обычаем этих мест, застарелая грязь.

Но ведь — жили! Вот что Ваню поразило больше всего. То за мутным стеклом видел он куклу, покойницкого цвета, с оббитым носом, пакляными волосами. («Значит, и дети здесь есть?!» — наивно изумлялся Иван.) То чья–то настороженная невидимая рука вдруг приподымала висящую тряпку–занавеску: кто–то рассматривал его, Ваню Стрельцова. Из тьмы своего обиталища рассматривал, недружелюбный, осторожный.

Ивану не по себе было. Иван трусил. Но ему вдруг (он сам подивился этому милосердному порыву) жгуче захотелось войти в какой–нибудь из этих домишек и что–то сделать. Может быть, просто девчушку какую взять на руки, ну просто взять на руки и подержать ласково, чтобы кроме куклы той страшной осталось у нее что–то еще…

Он вдруг подумал о том, а каково товарищам его вторгаться сюда и знать, что не только пальба, но и человеческая ненависть неминуемо встретит тебя. Самая искренняя ненависть! Потому что это — их жизнь, а ты, явившийся брать какого–нибудь Петьку Барабана, — для них враг.

И он сказал себе так: «Нечего воображать о себе, хоть ты и наткнулся случайно на потайной ход к Боярскому. Ты совсем ничего не знаешь об этой работе, об этой жизни. Вот тебе спина Вальки Рыгина, который ведет тебя неведомо куда, и иди за ней, и старайся не трусить, и старайся быть достойным тех, кто в товарищи взял тебя в таком деле…»

Валька шел не оглядываясь, и Стрельцов почему–то чувствовал, что тот уже жалеет о том, что поддался какой–то своей мысли или чувству.

«…И сестренке, может, захватишь» — так он сказал. А если он живет где–то здесь и у него просто дома есть хлеб?.. Но зачем он тогда так свирепо и зло предупреждал меня там, в проулке? Нет, я правильно почуял: он — из этих. Вот только вопрос: зачем ему я? Никто, даже мама, не знает, что я поступил в чека. Значит, Валька и в самом деле — просто так?..»

— Дошли.

Иван чуть не ткнулся в спину внезапно остановившегося Рыгина.

Валька оглядел Стрельцова. Шапку с него по–хозяйски — сдернул, волосы на лоб припустил. На ватнике две пуговицы отстегнул. Воротник рубахи выдернул наружу.

— Теперь, вот что… — сказал он. — Ты — со мной. Понял? Что будут спрашивать, ты на все ухмыляйся, а если пристанут: «Я — с Валетом». И все! Ни слова больше!

Какой там хлеб!

Первое, что увидел Иван, зайдя в дом, были две бабки, которые чистили, сидя над одним ведром, немыслимо огромные, нежно–желтые картошки, каких Стрельцов давно не видывал. А чистили — вполпальца шкурка.

Рыгин прошел мимо них, как мимо пустого места.

Зашли в следующую комнату, темную, безуютную. Здесь был тяжкий воздух. Окна занавешены. Валька по–хозяйски отвернул огонек на керосиновой лампе, висящей над столом.

Из–за занавески, разделявшей комнату, робко выглянул тощенький старичок, взглянул на Стрельцова, перевел взгляд на Вальку, заулыбался, весь вдруг даже задрожал от неописуемого удовольствия видеть Рыгина.

— Этот — со мной, Семеныч… — сказал Валька, задвигая старика опять за занавеску.

Стрельцов огляделся. Стол. Десяток табуреток, разбредшихся по комнате. В углу — какие–то мешки. У противоположной стены — перекосившийся драный диван.

Стол был изрезан. Резали его и просто так, резали и художественно: сердце, пронзенное кинжалом, повторялось раз пять, кроме того, кинжал, обвитый змеей, был изображен, женские бедра, могилка с крестом… «Нюрка — курва!!» — было также вырезано глубоко и убедительно. Многие считали долгом оставить свое имя. Кличек было мало: Бозя, Калган, Цыпа и Родимчик. Клички Стрельцов запомнил.

За занавеской шептались.

— Но это же тебе не всякий дом! — Семеныч вдруг тоскливо возвысил голос.

— Поговори, поговори! — угрожающе ответил Валька.

Семеныч быстро, угодливо, но не без укоризны залопотал что–то снова. Стрельцов услышал немногое:

— …Хорошо, хорошо, но, Валетик! Мне — шестьдесят восемь, я видел знаешь сколько народу? Ты и на Невском столько не видел. Нельзя так, Валетик. Я верю, верю, верю, конечно!

Рыгин вышел из–за занавески злой. Сел, посмотрел на ходики.

— Сейчас все сделает, старая падла! — И тотчас же чрезмерно искренне и ясно улыбнулся, показав все свои золотые зубы: — Серьезно говоришь: три четверти фунта в день? Да разве ж можно прожить? Да еще сестра. Да еще мать.

— Мать свой паек получает. В школе.

— М–да… — скучно протянул Рыгин, без уверенности полез в карман. Вынул тряпку. В ней было что–то тускло–желтое, похожее на расплющенный металлический стакан.

— Да ты возьми, возьми! Подержи… Погляди, какой он, этот золотой демон, гений, что ли…

Сам смотрел на металл без особого выражения, почти равнодушно.

— Это, Ванька, золото! Можешь, если захочешь, и ты такое поиметь. Вроде железяка, верно? А вот сейчас старик принесет и посмотришь: вот за такой кусочек–откусил я ему — ты нажрешься, как тебе и не снилось.

И правда! То, что ел потом Ваня Стрельцов, не только все его ожидания превзошло (он ждал от силы полбуханки хлеба) — такого он и до революции–то вдоволь не едал.

Что за роскошное, грубое разнообразие было перед ним на столе!

Нежно подкопченная ветчина соседствовала с круто соленным салом. На квашеной капусте небрежно возлежали какие–то куски рыбы, янтарно светящиеся.

Желтовато–зеленый, словно бы заплесневелый сыр валялся в одной помятой железной миске с кусками жареной курятины.

Отваренная картошка дымилась сама по себе, а рядом с ней лежал кем–то надкушенный кусок шоколада (в этом Ивану почудился какой–то жест неудовольствия со стороны хозяина). Открытая банка консервов стояла уважительно–отдельно. Это были омары, запах которых Ивану не понравился.

И хлеб лежал! Хлеб, небрежно наструганный крупными движениями хорошо отточенного ножа, — много хлеба.

Он был голоден, Стрельцов. Он был хронически голоден все последнее время. И все последнее время ему снились голодные сны, только голодные… И конечно же он захмелел. Как никогда не пьющие: все слова запоминает, а глаза — мутные.

Валет же пьянел умело, с радостной готовностью. И разговор вдруг посыпался из него. Иван не сразу и понял, что хочет от него бывший одноклассник.

— Эт–то вроде ом–мары, не помню, не люблю, не вкусно. А вот капустец — это да! — Со смаком хряпал сочную капустную крошенину, набив ею полный рот. — Но ты мне, Ванька, сразу говори: хочешь или не хочешь? Да ты выпей! Или я другого человека найду, а тебя — вжжи–ик! — ну, я это шучу. Выпьем лучше!

Опять вынимал из кармана тряпку с золотом.

— …Ты мне скажи, Ваньк, скупой я или не скупой? Честно! Мне вот этой желтизны — килишко. Тебе, ладно уж, по старой дружбе, — пятую часть! Знаешь, сколько можно будет всего купить? Весь Васильевский остров месяц будешь кормить! Да ты пей–жри — Валет не жадный. А работы тебе — всего ничего, Стрельцов. Походить куда надо. Поглядеть что надо. На стреме постоять. Свистнуть, когда надо.

— Так я же, Валет, друг дорогой, свистеть не умею! Ты что, забыл? Еще смеялся надо мной, помнишь?

— Помню, — милостиво сказал Валет, хотя и не мог этого помнить.

— Да и вообще, Валь, не сумею я…

— Не хочешь — не надо! Все. Снимай сидор! Соберу я тебе милостыньку, и хряй отсюда! Сейчас хозяин придет. Если ты мне ни к чему, то ты и есть — ни к чему! Обойдусь без сопливых. Все.

«Милостыня» Ивана обожгла.

— Ишь ты! Как говоришь–то: «Хо–озяин»! — произнес он со злостью, уже пьяной. — Сейчас — в холуях, что ли? «Хо–озяин идет!»…

Глаза у Рыгина сузились:

— А кто он, мой хозяин, знаешь?

— Не знаю, плевать я на него…

— А «Ваньку с пятнышком» — тоже не знаешь, не слышал?!

— Да убей меня бог, не знаю!

Стрельцов пошел на попятный. Он почувствовал вдруг за словами Рыгина такую бездну свирепого лакейства, что понял: не вспомнит Валет, пыряя его ножом, за–ради чего приводил к Семенычу гимназического своего однокашника.

— Ага! Не знаешь… — удовлетворенно начал Валет про Ваньку–хозяина. — Ну, так вот… — Но вдруг глянул на ходики и заспешил: — Все! Ладно! Давай твой сидор! Мне здесь тоже не светит быть.

Запихивая в холщовый заплечник, который носили в те дни чуть ли не все петроградцы, оставшуюся еду, Валет говорил:

— Баба у меня тут, княжна. Че–е? Не веришь? Я те говорю: княжна… настоящая! Надо кормить?

— Любит небось тебя…

— А как, скажи, меня любить не будешь, если я ей — через день — и курятинки, и картошечки, и хлебушка, и омаров этих вонючих?.. — Засмеялся, еще раз глянул на часы и вскричал: — Все! Мотаем!

Его испуг перед неведомым «хозяином» передался и Ивану. Они быстро выскочили. Куда–то побежали — другим путем.

— Как–нибудь забегу, все! — Валет хлопнул Стрельцова по плечу. — Тебе идти сюда, а мне — туда! Все!

Стрельцов побежал, однако, не «сюда», а за ним, скрытно. Заметил дом, куда зашел Валет. А потом только отправился к Шмакову рассказывать о своих приключениях.

Первое, что сделал Шмаков, — это скомандовал отбой операции, которая уже планировалась, — операции по аресту тридцати гостей Боярского.

Когда закончили обсуждать, что нужно было бы предпринять, коли появились новые возможности, Стрельцов спросил:

— Ну а это?

— Что ж… — ответил Шмаков. — Считай, что это твой трофей. Не возражаешь?

— Возражаю! Прикажете мне одному все это жрать? — Почему «одному» и почему «жрать»? Кушай, Ваня. И семью накорми. Сестренка в кои веки наестся…

— А у вас, выходит, семей нет? — В эту минуту Иван больше, чем всегда, походил на мальчишку. — И конечно, они у вас одними только белыми булками питаются?

Он почувствовал, что расплачется, самым позорным образом разревется, если ему откажут. (Должно быть, только сейчас приходила разрядка тому напряжению нервов., которое он испытал там, на хазе Семеныча…) Шмаков поглядел внимательно:

— Ну, коли так… Дели! Поскольку продукт в качестве вещественных доказательств выступать не может, приказываю употребить по назначению! Доволен теперь?

— Доволен… — Стрельцов отвернулся и вдруг нервно хохотнул.

Разделили. Каждый завернул свою долю в холстину вместе со служебным пайком, который был тоже неплох в тот день: фунт хлеба, четыре большие, только слегка подмороженные, картошины и две селедочные головы.

— Почему, Шмаков, медлишь с арестом Боярского и его компании?

— Операция была назначена на завтра, но…

— Почему ты говоришь «была назначена»? Ты шутишь? В Питере действует контрреволюционная банда. Положение на фронтах сам знаешь какое. А у тебя на воле гуляют…

— Появилась возможность ввести в окружение «Ваньки с пятнышком» нашего человека. Предполагаю, что после этого появятся прямые улики против Боярского. Предполагаю, что мы сможем арестовать и Ваньку, которого до сих пор найти не можем.

— Ты уверен?

— Я прошу, неделю.

— Хорошо. Ты знаешь, чем рискуешь…

— Знаю, товарищ.

— Кого собираешься вводить в банду и как?

— Володю Туляка. Есть, понимаешь ли, у меня на примете один поручик бывший, Федоров. И биография у него складная, и одногодки они с Туляком, и расскажет он ему о себе, я думаю, со всей откровенностью. Потому что многим мне обязан. Впрочем, это долго рассказывать.

— Рассказывай.

Валька Рыгин шел в гостиницу «Европейская».

С детства мечтал он побывать там. Когда проходил, бывало, мимо — еще в дооктябрьские времена — и видел те зеркальные, празднично освещенные окна с белоснежными полуспущенными занавесками — полуспущенными этак невыразимо как шикарно; когда слышал музыку, случайно вырывающуюся из дверей, которые отворял швейцар генеральского вида перед очередной подъехавшей парочкой; когда глядел на тех шикарных баб, тонюсеньких, как струнка, длинношеих, как лебеди, плывущих в сопровождении каких–то стариков в тяжеленных шубах, — когда видел все это, пронзала его восхищенная — хоть плачь! — зависть, и он, дрожа от голову кружащего бешенства, начинал пришептывать сквозь стиснутые зубы, сквозь сладко закипающую, аж посвистывающую слюну:

— Су–уки! У–у, суки!!

Мечтал: «Тебя бы, длинношеюю, лебедь белую, да по морде, по морде! Да содрать, да разодрать в клочья кружева–фильдеперсы твои! Да выгнать среди ночи откуда–нибудь с Крестовского, да голую! да в осень, да под дождь! О, тогда поглядел бы, как плаваешь, лебедь паскудная, да как на коленочки становишься: «Валенька! Миленький! Пощади!» — такие–то вот мысли начинали припадочно колотиться в горячей головенке Рыгина, когда доводилось ему в былые времена проходить мимо «Европейской», и долго еще встрясывало его, словно бы больного, судорогой, и даже во сне снилось.

Когда утихомиривался, люто хотелось богатства.

…Отец помирать не собирался. В день выдавал по гривеннику.

Валет знал, где отец хранит деньги, прежде чем, нести в банк, — в позеленелом старом самоваре, которой стоял за печкой. Замусоленные трешки, рублевки, отец совал их туда, казалось, не считая.

И однажды сын тоже запустил туда руку. Взял три рубля.

Вечером следующего дня был избит, как не был бит никогда в жизни. Но и с расхлябанным в кровавые сопли лицом не признался, где спрятал украденное (трешка лежала за подкладкой отцовских же галош).

…Отец, утомившись воспитанием сына, попил чаю с сушками и снова пошел в лавку. А Валет, всхлипывая и поминутно обмирая от боли в каждой косточке зверски избитого тела, вновь покостылял к самовару. Взял еще пять рублей. «Пусть хоть убивает! — решил он. — Да и не додумается, старый дурак, что после такой взбучки я снова рискну залезть в самовар…»

Отец и в самом деле то ли решил, что обсчитался, то ли просто–напросто ошалел от этакой наглости своего наследника. Деньги стал хранить в новом, неведомом Валету месте.

Выдавать стал ежедневно — пятиалтынный.

…Принимая копейки эти, Валет про себя надменно усмехался. На отцовские семь рублей он купил у однокашника Стася Миклашевского старенький «смит–вессон» с одним патроном и замыслил теперь уже настоящий взрослый грабеж.

Был январь месяц, но Валет бродил в тот год по городу, ошалевший и взбудораженный, будто давным–давно уже пришла весна.

В гимназию ходить перестал. Мотался, как пьяный, из конца в конец Питера, сжимал потной ладонью ручку револьвера в кармане: «Погодите! Дайте только срок!» — жалкий, страшный мелкозубый звереныш, готовый вцепиться в любого–всякого…

Однажды в горячечном своем состоянии Валет оказался черт те где, почти на окраине. Потом хотел, а не мог вспомнить. Сам дьявол, наверное, завел его, не иначе, в путаницу этих заунывных улочек, застроенных кривобокими нищими домами. Ни деревца, он помнит, там не было. Только эти домишки, тощий дымок из труб, слежавшийся серый снег и — небо, как нестираная простыня, начинавшаяся от самой земли.

На одной из таких улочек он и увидел бакалейную лавчонку. Едва увидел, вспомнил, что с утра ничего не ел.

Две ступеньки вели вниз. Воняло керосином. Воняло селедкой.

В лавке никого не было. Но едва он спустился, за прилавком открылась дверца, и выглянул мужичонка в несвежем фартуке.

— Чего–с изволите, господин гимназист?

— Булку там какую–нибудь… — грубо сказал Валет. — Колбасы, что ли, вон той, полфунта.

Бросил на прилавок единственный свой пятиалтынный. Тот самый ненавистный, жалкий, оскорбляющий пятиалтынный, который дает ему отец на гимназические завтраки и «протчее».

Лавочник выдернул ящик из прилавка и пренебрежительным жестом смахнул туда монетку. Может быть, даже и ухмыльнулся при этом, тонко показывая, что уж кто–кто, а он–то знает природу этих денег.

У Валета вдруг тонко и зло зазвенело в ушах от бешенства. Дальше все делал словно бы и не он.

— Ну–ка… — он шагнул за прилавок, дергая из кармана револьвер. — Ну–ка, ты! Видишь? — и ткнул в сторону бакалейщика дулом.

Рукой, свободной от оружия, вытянул ящик и стал не глядя выгребать оттуда какие–то бумажки. Зазвенели, падая на каменный пол, монеты.

Лавочник стоял, обомлев.

— Э! Э! Э! — наконец завопил он, протестуя, и бросился на Валета.

Тот ударил его, как ударил бы кулаком, — дулом в зубы. Лавочник схватился за рот и отскочил.

А Валет все выгребал из ящика деньги, совал в карман, и голова его гудела все горячее и больнее. Он даже плохо видел перед собой от этого гуда.

— Это ж как это? — занедоумевал вдруг бакалейщик плачущим негромким голосом. Оторвал руку ото рта, увидел кровь и завизжал наконец в настоящий голос: — Митя! Митенька! Граблют!

Валет вылетел из–за прилавка. Распахнулась другая дверь, и оттуда выскочил заспанный толстомордый парень. Должно быть, сын.

— Чего? Где? — ошалело заспрашивал парень.

— Да он вот! — плаксиво сказал мужичок и показал кровь.

— Ты что ж это делаешь? — негромко удивился парень и страшно улыбнулся. В руке у него оказалась железная рейка безмена. Противовес был внизу, и парень держал безмен, как кувалду.

Бежать было некуда. Парень стоял ближе к выходу.

— Не подходи! — припадочно заверещал Валет и, весь вдруг затрясшись, почти теряя сознание, выставил перед собой руку с револьвером. — Не подходи! Убью–у–у!

Парень увидел оружие и, готовый было броситься, приостановился.

— Деньги забрал! — подзуживая, крикнул отец.

— Ах ты! — с ненавистью процедил парень, распаляя себя. — Ах ты, рвань подзаборная! — и сделал шаг.

Но тут же замер, словно окоченел. Лицо его омертвело в странной гримасе ужаса.

Он глядел на руку, держащую револьвер, и видел, что палец медленно нажимает спусковой крючок и что боек поднимается от этого движения, как живой, — неотвратимо и страшно.

— Не на–адо! — взвизгнул умоляюще отец, который смотрел не на руку, а на лицо Валета и вдруг понял, что это — лицо убийцы.

Курок щелкнул по капсюлю. Выстрела не произошло. Произошло между тем непонятное: парень рухнул на пол, как мертвый.

Валет бросился вон. Последнее, что он слышал, — это крик лавочника:

— Ми–и–тенька! — как по убитому крик.

Сколько бежал, куда бежал — ничего не запомнил.

Очнулся, когда шел по линии трамвая и рассовывал деньги по карманам. Его трясло.

Остановился, набрал снега в фуражку. Помогло. Снег таял и тек по лицу, как слезы.

Вокруг темнело. Шел час гаденьких зимних сумерек — час, когда умирал Валька Рыгин — гимназист и рождался налетчик, убийца Валет.

Путь его лежал мимо «Европейской». Зажимая в кармане влажной рукой комок денег, он привычно глянул на зеркальные окна, на шторы и ничегошеньки–то не почувствовал, кроме тоскливой усталости. Игрушки кончились. Но «Европейская» по–прежнему не подпускала его к себе.

Но вот все–таки — через два с лишним года — он идет в «Европейскую».

За эти годы он стал матерым бандитом, хладнокровным, осторожным и очень жестоким. Даже видавшие виды налетчики дивились порой, с каким садизмом расправляется он со своими жертвами. Там, где достаточно было простой пули, он устраивал то, что на их языке называлось «концерт».

Он порой бывал сентиментален, слезлив, слюняв, особенно во хмелю да под жалостливую песню. Но вовсе не жалость к оголодавшему однокашнику заставила Валета повести Ваньку к Семенычу, накормить его, напоить, дать жратвы для домашних.

С недавних пор Валет — в глубокой тайне от всех — подумывал о том, как бы ему отколоться от «Ваньки с пятнышком». С недавних пор он все чаще и задумчивее глядел на окружающих его людей как на возможных «шестерок» в его собственном деле.

Конечно, только спьяну да сдуру могло померещиться, что для такой роли сгодится Ванька Стрельцов, учительский сын. И все же не зря — ох, не зря! — кормил он его у Семеныча…

«Ваньку с пятнышком» он боялся и ненавидел. Боялся всем нутром, как дети боятся темноты, женщины — залетевших на огонь мотыльков, как человек боится и ненавидит змей. Когда хозяин невзначай останавливал на нем взгляд своих оледеневших гадючих глаз, у Валета что–то обрывалось в животе: «Все! Хана!»

Он и ненавидел–то его больше всего за этот свой страх перед ним, да еще, конечно, за те бесчисленные, крупные и мелкие унижения, которые обязательны, когда один — хозяин, а все остальные — в подчинении.

Шлепнуть бы его зажмуривши страх — это, конечно, пара пустяков. Но у блата такие секреты недолги.

Тут склеивать дело надо по–иному, тонко и тихо, решил Валет. Тихохонько, без шума–шороха, должен сыпануться «Ванька с пятнышком». Да не на старье сыпануться, а на свеженьком дельце, к которому Валет — весь блат свидетель! — ни боком, ни припеком.

…Вчера, когда шел от «княжны», случайно встретил опять Стрельцова. Тот стал плакаться — гнул, понятно, к тому, чтобы еще разок похарчиться у Семеныча. Лишний рот, говорит, появился. Двоюродник какой–то, из Москвы. Работает будто бы в Совнаркоме. Но только Ванька говорит, что все это брехня. Из офицеров он, и год назад еще был на Юге. Живет, правда, в гостинице «Европейская». Жадюга: все бедным прикидывается. Вчера, слава богу, паек принес и флягу самогона где–то достал. Напился и сболтнул, что ехал по секретным каким–то делишкам в Питер, а того человека, к кому ехал, припечатало чека, и вот: дозарезу нужны ему деловые. Устрой ты ему, Валька, знакомство с кем–нибудь, говорил Стрельцов, пусть отстанет от нас.

«Мне всегда фартит, — подумал горделиво Валет. — Я — первый, это точно, кому Ванька про того офицера рассказал. «А кому же еще? — говорит. — Уж если кто и деловой, так это ты, Валя, наверное. Да я, — говорит, — других ведь не знаю…» Это хорошо, что ты, Ваня, больше никого не знаешь. Да ведь только, хоть и не знаешь, я тебя все–таки чуть попозже, тихонечко этак, перышком… Чтобы не вякнул сдуру. Но это попозже, Ваня, попозже. Мне пока что тезку твоего определить надо. Очень надо. Пора».

Вот почему Валет идет сегодня в гостиницу «Европейская».

Вместо прежнего швейцара–генерала Валета в вестибюле остановил красноармеец с ружьем.

— Вам к кому, товарищ?

Валет растерялся. Вот те и «Европейская»!

— К этому… Федоров фамилия. — И окончательно вспомнил: — Третий этаж, триста сороковая комната.

— Минуту, товарищ… — солдат поводил по списку пальцем. — О, к товарищу Федорову? — и отдал честь. — Пожалуйте, на третий этаж.

— И так знаю, что не на пятый, — обиженно буркнул Валет и пошел, с любопытством оглядываясь по сторонам.

…И колонны тут были розового мрамора, и лепные бабешки голые свисали с карнизов, разглядывая Взлета, и лестницы были шикарные… Но где же твой трепет, Валечка? Где обмирание в сердце? Где горделивое клокотание в груди?

Вот и сбылась, Валечка, твоя мечта, и вот ты — в «Европейской». И не сявкой идешь, а как король, но только вот настроение почему–то — почему бы? — хоть вой!

Ну, так и повой, Валет, повой…

«А Федоров–то ого–го… — подумал Валет. — Ишь как солдатик во фрунт становился!»

Постучал в триста сороковой и, не дожидаясь ответа, вошел.

Ожидал почему–то увидеть нечто толстомордое, лысоватое, бурчливым голосом говорящее, в окружении злата–бархата, канделябров разных, шманделябров, и непременно чтоб стеганый халат на, нем…

Человек сидел спиной к двери, утонув в кресле. На появление Валета отозвался спокойно, даже лениво:

— Кто там?

Несуетливо выглянул из–за спинки.

— Да я это… — внезапно растерявшись, сказал Валет. И вдруг заметил неприметно глядящее из–под ручки кресла дуло револьвера. — Валька я… Рыгин.

— И что тебе, Валька Рыгин, от меня надобно? — спросил человек, опять отворачиваясь и глубоко уходя в кресло.

Рыгина это задело. «Стукнуть бы тебя сейчас, аккурат сквозь кресло. Только вот зачем?..»

— Звали, — сказал Валет.

— Я не звал, — донеслось из кресла. — Ты сам пришел.

— Сам пришел, — согласился Валет.

— Коли пришел, садись. Вот сюда садись.

Из–за спинки высунулась рука и показала на кресло, стоящее слева. «Не фрайер… — уважительно отметил Валет. — Ему так сподручней стрелять, ежели что…»

Лет двадцать пять. Френчик, сапожки, усики. Не скрывает свое офицерство. Спокоен. И не с виду спокоен, а в натуре.

— Ну и зачем ты пришел ко мне, Валька Рыгин?

— А ни за чем! — вдруг самой широкой из самых своих наглых улыбок ухмыльнулся Валет. — Просто так. Посидеть. Поглядеть, что это за человек такой, из–за которого мне честь отдают.

Тот вяло усмехнулся:

— Честь отдают? Это слишком. Я считаю, что вообще давно настала пора бороться с этими рецидивами царской армии. А ты как думаешь?

— Ага, — согласился Валет, который думал об этом не больше, чем о происхождении Вселенной.

— Ну, если ты со мной согласен, давай познакомимся. Ты — Валька Рыгин. Я — Николай Петрович. Федоров.

Руки не подал, но привстал и полупоклонился.

— За сим… по старорежимному, тем не менее разумному обряду нам не грех, я думаю, и выпить? Поскольку мы с тобой, оказывается, союзники по одному из кардинальнейших вопросов текущего момента.

— Это по какому? — не понял Рыгин.

— Как «по какому»? По вопросу об отдании чести, разумеется. — И Федоров опять вяло, будто бы насильственно усмехнулся.

Поднялся, прошел в угол. (Поднялся так сильно, легко, что Валет еще раз уважительно подумал: «Ого! С тобой, видать, можно делать дела…»)

В углу стоял чемодан — прекрасной, очень дорогой кожи. Таких Валет не видывал со времен революции. Федоров покопался в нем и вернулся с бутылкой и кульками. Бутылка была тоже диковинная. Иностранная. Коньяк, что ли.

— Закусить, пардон, почти нечем. Все, что взял из Москвы, уже съел, поскольку продвопрос в Питере для меня стоит острее, чем хотелось бы.

На стол, однако, выложил кусок курицы, полкаравая хлеба, пяток вареных яиц. Выпили, не чокаясь.

Федоров почти не ел. Курил. Безмятежно, спокойно и просто глядел в сторону, куда плыл табачный дым.

— Может быть, еще? — спросил он через некоторое время.

— Хе, — ухмыльнулся Валет.

Странное дело, ему нравился этот парень. Такое с Валетом случалось редко.

В этом парне была простота. И в нем — Валет это сразу почувствовал — был стержень.

— Спросить чего хочу… — начал Валет, избегая необходимости обращаться к Федорову на «вы» или на «ты». — Этот френчик… сапожки офицерские… чемодан… на хрена это? Ведь всякий…

— Ни в коем случае! — оборвал Федоров. — Я облечен властью. Мое, так сказать, «позорное прошлое» не стало препятствием для работы в Совнаркоме, так что… Да ты ешь, ешь! Голодают, как я посмотрел, петроградцы.

— А в Москве по–другому?

— Ну, уж это как кто устроится.

— Ну и в Питере: кто как устроится. Я, например…

— Не надо, Рыгин! Меня это не интересует.

— А что интересует?

— Ничего. — И после паузы: — Кроме, пожалуй, одного. Зачем, или скажем так, с чем ты пришел ко мне, Валька Рыгин?

— Ишь ты, какой деловой… — усмехнулся Валет, слегка подчеркнув последнее слово.

Федоров удивленно приподнял бровь: то ли услышал «ты», то ли дождался наконец нужного слова.

— Деловой, — просто согласился он. — И поэтому знаешь что? — давай выпьем с тобой за деловых! — Он будто бы даже вдохновился слегка. — За деловых! На которых держится земля! Усилиями которых будет возрождена Россия! Я верю в это, Валька Рыгин! Знаешь ли ты, — продолжил он, встав, — что могут сотворить на земле десять–двадцать по–настоящему деловых людей?

— А то… — ухмыльнулся Валет. — Только я ведь не фрайер, запомни! Что с этого буду иметь лично я? — вот что меня интересует.

Федоров опять удивленно поднял брови.

— С чего, «с этого»? Я ведь просто так говорил… в философском, понимаешь ли, плане. Допьем?

— Допьем! — разозлился. Валет. — Только со мной вола не крути! Зачем звал? Засыпались? Своих ищешь? Так и говори! А то — «в философском пла–ане»!

Федоров уже сидел, устремив глаза в столешницу, будто и не слушал.

— Ванька мне кое о чем протрепался, так что кончай волынку тянуть.

— Ванька? — Федоров удивленно вскинул голову. — Ах, да, Ванька…

— Могу свести с мужиком одним. Поделовее нас с тобой…

Выходило так, что именно Валет, а не Федоров более всего заинтересован в отыскании «деловых». Впрочем, так ведь оно и было.

— …А уж дальше — как у вас получится. Дальше — я в отвал! Потому и говорю: что я с этого буду иметь?

— Деньгами или как? — взорвался вдруг Федоров, подняв на Валета рассвирепевшие глаза. — За святое дело чем, спрашиваю, берешь! Деньгами?

Тут уж и Валет психанул:

— Ты–ы! Штабе или кто ты там, не знаю… («Поручик», — устало поправил Федоров) Мне на вас… со всеми вашими офицерскими делишками! Стенку в чека сами подпирайте, а я — пардон! Даром только дождик идет, понял!

Федоров внимательно разглядывал его, и было видно, что ему трудно скрывать гримасу презрения.

— Ладно.

Достал из кармана френча несколько бумажек. Одну из них показал Валету, не давая, впрочем, в руки.

— Вот такой бумажкой я тебе заплачу.

Валет пригляделся. Это был чистый бланк Совнаркома с печатью.

— Получишь такую вот бумажку и можешь выбрасывать в нужник игрушку, которая у тебя в правом кармане. Напиши здесь все, что захочешь, — вагон дров, мануфактуру, и все получишь! Без единого выстрела, Валька Рыгин.

— Идет! — согласился Валет и протянул руку.

Поручик поморщился:

— Э–э–э… Ты же деловой, Валька! Авансы я не делаю. Ты приводишь ко мне своего человека — а я еще посмотрю, что это за человек, заранее предупреждаю, — и уж тогда… Или у вас в Питере дела делают по–другому?

— Когда? — хмуро спросил Валет.

— Завтра. В час дня. А теперь — до свидания. У меня — дела.

— Рассказывай, Шмаков.

«Ванька с пятнышком» — мы, честно говоря, и надеяться не надеялись, что так вот, сразу, именно на него выведет Валет, — Ванька в «Европейскую» идти отказался. Встретились они на углу Заячьего переулка и Суворовского. Разговор происходил в трамвайном депо, в одном из вагонов. Первое, что попросил, — показать совнаркомовский бланк. Сказано было немного. Примерно так: «Тебе — блатных или которых с идеями?» — «Которых с идеями». — «Гони пять таких бумажек, будут». — «На тех же условиях. Ты приводишь, я смотрю, ты получаешь». — «Жди. Каждый вечер. У себя. С шести». — «Учти, у меня времени в обрез. Командировка кончается…» — «Успеешь в свою канцелярию».

— Почему, не воспользовались фактом свидания с Ванькой, чтобы тут же установить за ним наблюдение?

— Никто не мог знать, что человек, который придет к Федорову, будет именно «Ванька с пятнышком». Его человек — это мы предполагали… Во–вторых, сам Федоров попросил освободить его от всякого прикрытия. Если бы оно было обнаружено, все сразу же пошло бы насмарку. «Ваньку с пятнышком» мы будем брать сразу же, как только он сведет Федорова с «идейными».

— Ну а если случайность? Не знаю даже какая, но — случайность?

— Во избежание ее подходы к Ваньке ищут другие члены бригады. Самостоятельно.

— Ох, Шмаков! Канитель разводишь, смотри! — Неделя еще не кончилась.

— Единственное твое оправдание…

Ванька уже снился ему — в те редкие часы, когда позволялось спать и удавалось заснуть.

Сны были однообразны и изнурительны.

Чаще всего: какая–то предвечерняя улица, заваленная сугробами, и впереди — торопливо уходящая по узко протоптанной тропке фигура. Ватная сутулая спина. «Ванька с пятнышком».

Он знает, что это Ванька, и бежит, бежит за ним изо всех сил, но не может к нему приблизиться ни на метр, хоть плачь!

Тогда он стреляет. Но тоже без толку. Он даже видит полет своей пули, краткий и немощный, как плевок. А Ванька уже сворачивает за угол…

Сжимая в руке наган, не таясь, Тренев тоже наконец выскакивает на перекресток и —

— ничего!..

Пусто.

Тянется бесконечный монотонный ряд темных домишек.

Белесая поземка струится из–под ног в конец этой улицы, к тяжко чернеющему на фоне заката, угрюмому приземистому какому–то заводику… Ничего! (Когда–то Тренев, пожалуй, и наяву видел эту улицу. Где–то в районе Кирочной, Преображенской, что ли…)

Просыпался после таких снов взбешенный. С усилием разжимал стиснутые зубы. Ждал, когда угомонится сердце.

Что–то неладное происходило с ним после тифа. Должно быть, яростный тифозный огонь прожарил его насквозь. Когда окончательно ожил, почувствовал себя странно: жестокая сухость, злая остроугольность засквозили не только в каждом его движении, жесте, но даже и в мыслях, даже в манере говорить.

Он явился в чека в день выписки, но был еще очень болен.

Ему бы отлежаться месяц–другой, а не гоняться за бандитами, но для него это было немыслимо.

Тощий, с торчащими скулами, до голубизны обритый, с ввалившимися глазницами, он являл собой сгусток почти патологической ненависти ко всем врагам Советской власти, которых он и воспринимал–то как своих личных, кровных врагов.

У него были на то резоны.

Год назад в составе петроградского продотряда он подавлял кулацкое восстание. С ним вместе был и его лучший, с детства, друг Ваня Мясищев — рабочий с «Треугольника».

Ваня погиб.

Они не сразу нашли его, а когда нашли–не сразу опознали: у Мясищева были отрезаны нос и уши, вспоротый живот набит розовым от крови зерном. И записка была штыком приколота к груди: «Подавись!»

Когда, потрясенные, стояли вокруг Ивана, многие отворачивались. Тренев же, напротив, глядел не моргая.

В продотряде было четыреста человек. Погибло семьдесят семь. По–разному гибли, не только от пуль: одних кулаки совали головой в молотилку, других волокли, привязав к саням, от деревни к деревне, иных приколачивали двенадцатидюймовыми гвоздями к дверям контор, иных — рвали надвое на березах…

Тренев не трещал на груди рубахой, не выступал на митингах про гидру контрреволюции, — он молчал, с каждым разом все страшнее и каменнее. Лишь черствело лицо да все глубже уходили под лоб сияющие глаза.

В отряде его прозвали Немой.

Он молча носил мешки с изъятым зерном, молча шел в атаку, когда случались перестрелки, молча «приводил в исполнение». Горючая ненависть копилась в нем — и судорогой, как петлей, перехватывало гортань.

Сразу же по возвращении в Петроград ему привелось вместе с отрядом чекистов участвовать в ликвидации офицерского заговора в Михайловском артиллерийском училище. На его абсолютное бесстрашие, на природную сноровку кто–то обратил внимание — так он попал в ряды чека.

…В поисках «Ваньки с пятнышком» он, почти не таясь, обошел все известные петроградские «малины». И — немыслимое дело! — ни у кого не поднялась рука на этого каменного в своей исступленности человека, вторгающегося в тайныя тайных воровского мира.

Его, конечно, спасло, что с чьей–то легкой руки его сразу же посчитали за «кровника» «Ваньки с пятнышком». И никто не завидовал Ваньке, едва заглядывал в безумные провалы треневских глаз.

Ваньке, понятно, тотчас же донесли, что кто–то его разыскивает. Добавляли: «Чтобы посчитаться за что–то».

Бандит «лег в берлогу», хотя так и не вспомнил, кто такой этот Немой и какие когда у него были дела с ним. Мало ли, в конце концов, обделил он в своей жизни корешей? Мало ли блатных лопали баланду, предназначенную ему? Да и не время было храбрость показывать, Склеивалось дело — такое дело, какого воровской мир не знал испокон века. Пусть блат считает, что «Ванька с пятнышком» перепугался, но рисковать ему сейчас — не резон.

А Тренев зло рыскал по городу — безрезультатно, безрезультатно, безрезультатно!

На совещаниях у Шмакова говорил кратко и неохотно: «Пока ничего нет…» — в подробности не вдавался.

Шмельков, по обыкновению, работал осторожно и аккуратно. Тихонько прощупывал он обычное окружение «Ваньки с пятнышком» — так опытный врач пальпирует тело больного в поисках опухоли. И уже через несколько дней Шмельков знал: Ванька затевает какое–то небывалое по размаху дело, он — в городе, но нигде не появляется. Последнее обстоятельство не понравилось Вячеславу Донатовичу больше всего: так Ванька поступал перед самым началом «работы».

Но особенно удивился, даже взволновался Вячеслав Донатович, когда узнал, что на квартире Нюрки Бомбы появлялся Феликс Парвиайнен, Борода, — известный контрабандист, а в последние годы и проводник через финскую границу. Борода во всеуслышание ругался: «Сколько я можна ждать этат Ванька?»

Это было достойно глубочайшего изумления: Ванька решил «рвать нитку»! Но не с тем же золотишком, которое валяется, как он хвастал недавно, у него в сарае? Стало быть, дело, «от которого все ахнут», вот–вот свершится, и дело это, судя по всему, действительно крупное?

«Где же ты, Ванечка, набрел на такое состояние, — размышлял Шмельков. — Банк? Но не в одиночку же!»

И тут на Шмелькова снизошло озарение: «Так он же хочет хапнуть те самые «миллионы с большими нулями», которые помогал похищать Боярскому!!» (Что именно Боярскому, Вячеслав Донатович не сомневался ни минуты.)

Сообщение, что Федоров имел встречу с бандитом, Шмелькова раздражило. Они сбиваются с ног, а Ванька преспокойно выходит на рандеву с сотрудником сыска, и за бандитом — какая нелепость! — не удосуживаются даже установить наблюдение!

То обстоятельство, что никто не мог предположить появления именно Ваньки в трамвайном депо, старого сыщика не убедило.

Встреча бандита с Федоровым вроде бы противоречила сообщениям о том, что Ванька «лег в берлогу». Однако, поразмыслив, Шмельков сделал прелюбопытнейшее заключение.

Обстоятельства, вынудившие «Ваньку с пятнышком» вылезти из «берлоги», были, конечно, не из обыкновенных. В его положении, накануне перехода границы, бланки Совнаркома — бесценная вещь. И все же, если знать — Ванькину звериную, даже суеверною осторожность, которая перед началом «работы» превращалась прямо–таки в манию, — немыслимо было представить себе, что бандит выйдет–таки на встречу с Федоровым.

Это может не вызвать удивления, рассудил затем Шмельков, только при одном–единственном условии: если место свидания и «берлога» находятся настолько недалеко друг от друга, что даже психующий накануне «работы» Ванька посчитал этот риск несущественным!

Шмельков мысленно представил себе этот район: Суворовский проспект, трамвайное депо, Заячий переулок, Преображенская… — и с уверенностью заявил Шмакову:

— Искать Ваньку надобно в треугольнике Семеновские казармы — трамвайное депо — Кирочная. Больше в этом районе человеку его пошиба укрыться негде.

Но когда у Вячеслава Донатовича спросили, а на каком все же основании он считает, что Ванька собирается брать миллионы, находящиеся у Боярского («Ладио, предположим, что и в самом деле у него находящиеся!»), — что мог отвечать старый старший инспектор?

«Чувствую… Такое у меня ощущение… Чутье подсказывает…»

Из всего сказанного Шмельковым посчитали разумной лишь догадку о ’районе, где скрывается «Ванька с пятнышком». Бандита было приказано взять.

Но только после того, как он сведет Федорова с «идейными».

(Чтобы в очередной раз не раздражать Шмелькова, приняли и его предложение восстановить пост наблюдения за домом Боярского. «Ванька дома Боярского не минет, — говорил Шмельков. — Попомните мое слово!»)

Наконец лед тронулся.

Возвратившись как–то в номер, Федоров увидел лежавший на полу конверт.

«Сегодня в семь выхади и иди вдоль Невского. Жди ококло книжного магазина ясного. Тибя узнают».

Написано было печатными буквами, коряво. Почему–то Федоров сразу решил, что ошибки в письме нарочиты. Уж если бы был неграмотен, то написал бы «сиводня» и «вдоль Невсково». И это еще нелепое «ококло»…

Впрочем, подумал он, у безграмотности, видимо, свои законы, гораздо более сложные и грамотному человеку непосильные.

…Он уже спускался по лестнице, когда его будто сквознячком обдало. «А ведь ты, дружище, москвич! Откуда тебе знать, где был до революции магазин Ясного? Проверяют!»

Невский был почему–то пустынным в этот час. Ему встретилось не больше десятка человек.

Он спрашивал, где книжный магазин Ясного. Двое не знали. Третий — желчный высокий старик, чрезвычайно прямо, даже как–то протестующе прямо державшийся, ответил:

— Вы хотели спросить «где находился»? Потому что книжного магазина этого больше нет! Как нет больше книг! Как не будет больше ни книг, ни литературы, ни России! Ни–че–го!

— И все же… Где он находился?

Старик объяснил. Как истый петербуржец: подробно и многословно. Если за Федоровым наблюдали, то могли успокоиться на этот счет: «Не петроградец я, господа, не петроградец. Уроженец, как и записано, Александровской слободы, которая аккурат «ококло» Переславля–Залесского».

Несколько раз он оглянулся. Это можно: он ведь тоже настороже.

Сзади плелась какая–то старуха с тележкой. За ней — мужчина с женщиной. А за ними (вот это ты и есть, мой хвост?) шел грузный мужик в тулупе с двумя поленьями под каждой рукой.

Угол Невского и Фонтанки. Магазин Ясного. Окна заколочены полупродравшейся рогожей.

Мужик с поленьями прошел мимо, даже не взглянув. Федоров услышал, как он бормочет себе в бороду: «…четырнадцать… четырнадцать… а сама вот попробуй!»

Парочка задерживалась.

Федоров выглянул. Они целовались, стоя посреди Невского.

Необычайно красивым показалось ему все это. Густосиреневая мгла. Правильная перспектива уходящего вдаль проспекта с домами, в которых зияют черные и страшные, без огонька, окна. Вдали — костер. И эти двое молодых людей — посреди разрухи, холода и голода, — наплевавшие на холод, голод, тиф и разруху и вот целующиеся на виду у всего мира!

…Он простоял на углу с полчаса. Никто не подошел. Парочка давным–давно исчезла.

Что ж, сказал он себе, проверка. Судя по всему, одна из последних.

Что–то бодро и зябко шевельнулось в груди: «…одна из последних».

Шмаков крутанул барабан револьвера. Два гнезда были пустых. Пошарил в ящике стола под бумагами, наскреб пригоршню патронов. Два вставил, остальные ссыпал в карман.

В комнату влетел Стрельцов:

— Все в сборе!

— Зови!

В комнату стали заходить люди.

— Так… — сказал Шмаков. — Мы с вами идем брать «Ваньку с пятнышком». — Кто–то присвистнул то ли озадаченно, то ли восхищенно. — Он нам, товарищи, нужен живым. Просьба поэтому: уж ежели придется стрелять — не выше пояса!

— Где ж его откопали, Ваньку–то? Шмаков недовольно поморщился:

— Да уж откопали… Идите ближе, вот план улицы.

А поморщился Шмаков оттого, что вовсе не его оперативная бригада «откопала» «Ваньку с пятнышком», а просто–напросто письмецо подкинули вдруг в ЧК.

Грамотным почерком в письме уведомляли господ чекистов, что «Ванька с пятнышком», которым, как автору письма доподлинно известно, в чека очень интересуются, находится в настоящий момент времени в городе и, если господа чекисты соблаговолят посетить дом номер такой–то по улице такой–то, то они всенепременно обнаружат там означенное лицо.

В письме господам чекистам настоятельнейше рекомендовалось быть поелику возможно осторожными, поскольку «Ванька с пятнышком» последнее время психует, а стреляет он, как известно, почти без промаха.

За сим автор письма просил принять всевозможные уверения в его совершеннейшем почтении и просил извинения за скромность, которая, единственная, не позволяет ему поставить свою подпись под этим посланием.

Был и постскриптум — P.S. В нем излагались побудительные мотивы письма. Они сводились к тому, что автор, как всякий честный вор–патриот, не может без презрения лицезреть коллегу, который солидаризуется с русской и мировой контрой, о чем свидетельствуют слухи, имеющие хождение в воровском мире, а именно: «Ванька с пятнышком» связался с контрой, начальник которой — приехавший из Москвы белый офицер, служащий ныне в высоких советских сферах. Подобное сердечное согласие между контрой и блатом чревато для России недюжинными бедами, поэтому–то господам чекистам и идут на помощь люди, подобные автору этого письма.

Вот такое кучерявое послание получил Шмаков.

Письмо было странное, даже подозрительное. Но к нему был приложен чертежик улицы, указан дом, входы–выходы.

Сотрудник, спешно посланный по адресу, подтвердил: все, как в письме. Больше того, из осторожных расспросов выяснилось, что человек, по описанию очень похожий на «Ваньку с пятнышком», действительно часто появляется (а может быть, и живет) на этой улице.

И Шмаков решился.

Неделя, отведенная ему на завершение операции, кончалась.

Ванька к Федорову не появлялся, но он свое дело уже сделал: Федорова стали пробовать на контакт.

Письмо, пришедшее в ЧК (при условии, конечно, что все в нем подтвердится), было как манна небесная.

Уже в начале улицы Шмаков почуял неладное. Возле одного из домов густо толпился народ.

Конечно же подошел. Краем глаза заметил, как с разных сторон, походкой–гуляючи, подходят другие члены группы.

— Что стряслось?

— Дак человека вот убили. Шмаков протолкался ближе.

Человек лежал на животе, страдальчески вывернув вбок голову. Над ним тихонько плакала худенькая старушка.

— …Сына убили.

Это был «Ванька с пятнышком».

— А как убили–то? — шепотом спросил Шмаков, обернувшись.

— А вон, тот–то, другой лежит. Так они сами себя и постреляли, видно. Не поделили чего, или просто так.

— Где?

— Да во дворе смотри, возле огорода.

Шмаков увидел сначала шинель, словно бы наброшенную на колья ограды. И только потом, что в шинели — вниз и вперед головой — полувисит человек. Без шапки. Голова обритая. Тренев.

…А случилось с Треневым, как во сне, — том самом, который преследовал его все последние дни.

Шел по Преображенской. Быстро и зло оскальзываясь на подмерзшей мостовой, торопился на Выборгскую. Там, слесарем в ремонтных мастерских, работает родной дядя «Ваньки с пятнышком».

Последние дни Тренев был уже на крайнем пределе. Болезнь, голод, бессонница — все вдруг навалилось разом. Держался, пожалуй, только злостью — злой судорогой, которая однажды вдруг сжала душу, как в кулак, и не отпускала. Если бы отпустила — в ту же минуту наверняка упал и не смог бы больше встать…

Сам себе был, как чужой. Чуждо, бешено бухало сердце в груди. Чуждо свистело дыхание сквозь незнакомо ощеренный рот. Никогда он не бывал таким: мир сузился, будто шоры надели. И вся жизнь свелась к одному–единственному — к остервенелой гонке за «Ванькой с пятнышком».

…И вдруг, на бегу, его словно бы какая–то рука приостановила, мягко и задумчиво.

Он оглянулся и тотчас почувствовал, как вкрадчиво насторожилось у него все внутри. Налево тянулась улица.

Его медленно и торжествующе окатил озноб. Она до жути напоминала ту самую улицу, которая все последнее время снилась ему.

Он свернул в нее и, сам того не замечая, пошел медленно и осторожно, чуть ли не на цыпочках, лак во сне.

Он узнавал, казалось, и дома, и тощие деревца за палисадниками, и (сердце сжималось) вот сейчас, сейчас должна бы появиться впереди ватная сутулая спина!..

Но никто не появлялся.

Он услышал, что сдерживает дыхание.

Наконец вдали произошло какое–то движение. Баба с коромыслом неторопливо перешла дорогу.

Мгновением позже, чуть впереди, раздался вдруг громкий разговор. Из арки вышел человек в короткой шинели, кратко и внимательно взглянул на Тренева, быстро пошел вперед,

Тренев узнал — по вдруг прервавшемуся дыханию, по мгновенно прошибшему поту, — что это Ванька.

Бандит торопливо уходил. Так же торопливо пошел за ним Тренев.

Несколько раз Ванька оглядывался — умело, коротко, не сбавляя шага. Потом вдруг побежал.

Ему было совсем близко от угла.

Тренев тоже бросился бегом. Выскочил за угол — и…

…И у него вдруг охнуло внутри от какого–то зловещего, жутко все осветившего предчувствия.

Что за чертовщина!

Ряд домов, пустая улица, заводик в конце, угрюмый и приземистый, — все было именно так, как в том сне. И — как в том сне — не было Ваньки!

Тренев пробежал вперед. И в переулке заметил бандита, который перелезал через ограду, тревожно оглядываясь на него.

«Вот он, оказывается, где хоронился! — мелькнула нелепая мысль о снах. — Знать бы раньше…»

Взводя курок, ринулся следом.

Ванька уже перескочил забор и теперь торопливо уходил, увязая и скользя в грязи огорода, к пустырю, который начинался сразу за домами.

Тут впервые Тренев крикнул:

— Стой! — получилось это у него хрипло, даже умоляюще. Ванька невнимательно оглянулся и выстрелил.

Тренев уже почти перелез забор, когда его вдруг сильно толкнуло в живот, и он понял, что Ванька попал.

Шинель зацепилась за колья. Он падал головой вперед. Бандит уходил.

Но, повиснув на заборе, Тренев все же сумел поймать момент, когда его крупно ходящая рука с наганом окажется в направлении Ваньки, и раз за разом выпустил весь барабан.

«Сколько прошло времени?»

Тренев очнулся ненадолго и, с трудом приподняв набрякшую голову, увидел, что мимо него, в каких–нибудь, пяти шагах, оскальзываясь по глине и поминутно падая на колени, идет человек.

«Ванька с пятнышком» возвращался. Он даже не взглянул в сторону Тренева. У него были свои дела: изо рта извергалась нежно–розовая пена, и он надсадно кашлял, прижимая руки к груди.

Тренев улыбнулся. Улыбка у него получилась, какая была у живого, — жесткая горючая складка в углу рта.

— Радуй, Шмаков, радуй…

— Радовать нечем, сам знаешь. «Ванька с пятнышком» убит при невыясненных обстоятельствах инспектором Треневым.

— Почему Тренев действовал в одиночку?

— Некоторые сотрудники действовали в одиночку. Нам казалось, что это будет способствовать широте поиска. У всех был один строжайший приказ: выйдя на Ваньку, ни в коем случае не пытаться брать самим, только установить место его пребывания.

— Чем объяснишь, что за домом матери Ваньки не было наблюдения?

— Это грубая ошибка: о переезде его матери в Питер нам не было ничего известно.

— Что дал обыск?

— Два револьвера. Десять с небольшим фунтов золота. Банковский слиток — из тех, что взяты в августе семнадцатого при ограблении Общества взаимного кредита.

— Мать?..

— Плачет. Похоже, не знала о занятиях сына. В последние дни, по ее словам, он не выходил из дома. Лишь два раза. В первый раз, судя по всему, на свидание с Федоровым. Второй раз — в день смерти, пошел к соседу отнести рубанок. Один раз приходил напиться молодой парень, похожий на офицера. До этого два раза приходил Валет.

— Засаду оставили?

— Да, но в ней, кажется, мало смысла. Шмельков сообщил, что. по малинам слух о смерти Ваньки уже прошел. Слух, надо признаться, странный, но играющий нам на руку. Ваньку, дескать, убил «кровник». Описания «кровника» и Тренева совпадают.

— Мда–а. Тренев, Тренев… Что дальше, Шмаков?

— Остается Валет. Возможно, он знает о связях Ваньки с офицерьем. Остается Федоров. Если в ближайшее время у него ничего не произойдет, придется огулом брать людей Боярского, другого выхода не вижу.

— Что думаешь о письме?

— Зависть. Конкуренция. Обида. Все, что угодно…

— Писал, заметь, человек, который знал, где скрывается Ванька.

— Не думаю, что это Валет. По оборотам в письме — не похоже. Скажу, конечно, пусть добудут что–нибудь писанное его рукой…

— А–ах, Шмаков! Ладно! Иди!

Федоров вставил ключ в скважину. Ключ не проворачивался. Дверь была открыта.

«Наконец! — глубоко вздохнул он. — Наконец–то!»

Возле окна в кресле, развернутом к двери, сидел человек.

На столе горела принесенная гостем свеча.

Шинель распахнута. Руки в карманах. Лицо в тени.

— Добрый вечер, Николай Петрович! — Сидящий произнес это почти весело.

Федоров молча всматривался в него.

— Надеюсь, вы не в обиде, что я этак бесцеремонно…

— Что вы здесь делаете?

— Сижу, жду вас и мерзну. У вас дьявольски холодно, Николай Петрович!

Федоров продолжал глядеть на гостя.

— Надеюсь, что я не ошибся номером, и вы — Николай Петрович Федоров?..

— Я — Николай Петрович Федоров, но вы ошиблись номером. Когда вы — сейчас! — уйдете, не откажите в любезности, оставьте свечку. Я постараюсь тогда забыть, что вы взломали дверь в мою комнату.

— Николай Петрович Федоров… — не слушая, произнес сидящий. — Георгиевский кавалерПоручик. Семьдесят второй стрелковый полк.

— Бывший! — оборвал его Федоров. — Бывший поручик. И — семьдесят третий полк! Выкладывайте, что вам от меня нужно, или убирайтесь вон! Можете даже со свечкой убираться…

Он присел перед печкой и стал растапливать.

Незнакомец молча наблюдал, как Федоров штыком раскалывает тоненькие дощечки — остатки шкафа, который, полуразрушенный, стоял здесь же, — как тщательно укладывает лучинки в устье, зажигает, ждет.

— Поразительно! — заметил сидящий в кресле. — Вы, по–моему, ничуть не удивились, что в вашей комнате — незнакомый человек.

— Я устал удивляться… — невнимательно ответил Федоров, вслушиваясь, как потрескивает в печи. Там что–то немощно постреливало, робко шумело, потом вдруг разом взялось, загудело. Федоров сунул туда полено и выпрямился, повеселевший, будто бог весть что произошло.

— Кто бы вы ни были, незнакомый человек, — сказал он, — могу напоить кипятком.

— А ходят слухи, что у вас водится недурственный коньячок, — заметил гость.

Федоров внимательно посмотрел на сидящего. Усмехнулся:

— Что за нелепость! В пайковую эпоху — у обыкновенного советского служащего — вдруг коньячок!

— Валет… — тихо и подчеркнуто произнес незнакомец. — Валька Рыгин сказал мне это.

Федоров промолчал.

— К сожалению, наш другой общий знакомый, с которым вы некоторое время назад имели беседу в трамвайном депо на Суворовском проспекте, — к сожалению, он не смог сегодня прийти вместе со мной. Увы, он уже никогда и никуда не сможет прийти…

— Жаль, — Федоров опять усмехнулся. — С ним было приятно беседовать. Энциклопедического ума человек. Что с ним?

— Нервная работа. Легко ранимое сердце.

— По–нят–но… Ну, что ж! В память о таком человеке придется и в самом деле поискать. Может, что–нибудь найдется?

Корзинку осматривали. Холстина, которой были накрыты продукты, лежала по–новому. Чемодан тоже осматривали.

Отрезал кусок окорока, взял пару больших сухарей, коньяк.

— Может быть, вы вынете руки из карманов? Странно, но я с окопных времен не люблю, когда меня держат на мушке.

Тот легко поднялся. Подошел. Щелкнул каблуками:

— Прапорщик Дымбицкий.

Федоров медленно протянул руку.

— Федоров, — сказал с видимой нерешительностью. — Поручик Федоров,

Они сели за стол. В комнате уже стояли густые сумерки. Федоров пододвинул свечу поближе к прапорщику, бесцеремонно стал оглядывать его. Тот терпел.

Федоров налил по кружкам.

— Итак, за «Ваньку с пятнышком»? — спросил прапорщик.

— Кто это?

— Ваш знакомый.

— Ну, давайте…

— Не скрою, — торопливо прожевывая окорок, заговорил Дымбицкий. — Мы вас проверяли.

— Кто это «мы»? Меня могут многие проверять. Вплоть до чека. Ну и как? Довольны проверкой?

— В общих чертах. К сожалению, люди из семьдесят второго стрелкового полка…

— Пра–апорщик! — сморщился Федоров. — Не нужно так грубо проверять мою память!

— Пардон… Эти люди черт знает где, и мы детальных сведений о поручике Федорове Николае Петровиче пока не имеем. Пока.

— Что ж… Я рад, что вы говорите со мной откровенно.

— Меня уполномочили задать вам несколько вопросов, на которые вы, надеюсь, ответите столь же откровенно.

— В меру разумного.

Прапорщик был голоден. Прежде чем задать вопрос, он вдруг схватил сухарь, быстро и жадно откусил.

— Знаете что, прапорщик? — деликатно сказал Федоров. — Давайте мы сначала немного закусим, немного выпьем. На тощий живот вести серьезные разговоры «невдобно», как говорят на Украине. А я есть хочу.

— Итак… — через некоторое время сказал Федоров. — Каковы ваши вопросы?

— К кому вы ехали в Питер?

— Ну, скажем так… Несколько моих товарищей–фронтовиков, будучи обеспокоены судьбой одного из нас, проживающего в Питере, узнали, что я еду сюда в командировку, и поручили мне разыскать друга, узнать, как он поживает, не нуждается ли в чем?

— Ваша поездка была успешной?

— В определенной мере. Мы теперь знаем о судьбе товарища, и это уже хорошо.

— Надеюсь, он жив и здоров?

— Увы, не здоров. Хотя бы по одному тому, что не жив.

— Это ужасно — терять фронтовых друзей.

— Тем более так нелепо терять! Головотяпы из местной чека вообразили, видите ли, что наш дружеский союз бывших фронтовиков–галицийцев представляет какую–то опасность для рабоче–крестьянской власти! Ну и — как это полагается у них — к стенке! Будьте уверены, у меня достаточные связи в Совнаркоме, чтобы покарать этих доморощенных дантонов!

— А «головотяпы» из московской чека смотрят на ваш союз благосклонно?

— Слава богу, им 6 нашем существовании, кажется, не известно.

— В вашем… э–э… союзе действительно одни лишь участники Галицийского рейда?

— Видите ли… «Галицийцы» — это своего рода ядро, к которому — довольно неожиданно для нас — стали тяготеть офицеры, вовсе даже не имеющие отношения к рейду. Цели наши, поверьте, скромны и благонамеренны: помощь коллегам в отыскании работы, денежные — довольно, правда, скромные — ссуды попавшим в беду. Ходатайства о тех семьях офицеров, которые остались без средств к существованию.

Прапорщик понимающе хмыкнул:

— Оружие?

— Мы этим не интересуемся. Личное оружие офицера — это личное оружие. К тому же в наше беспокойное время шпалер в кармане придает — лично мне, например, — уверенность в себе и своем будущем.

— Вы сказали, что фамилия человека, к которому ехали…

— Пра–апорщик! Опять вы за свое! Если вам необходима еще одна проверка, извольте! Подпоручик Густав Келлер. Взяли его почему–то с паспортом Георгия Воскобойникова. Жил на двенадцатой линии Васильевского острова в бывшем доме Щепочкина. Очень горячий был офицер, отменной храбрости… К сожалению, горячность его и подвела: вздумал, видите ли, отстреливаться! Если бы не это прискорбное обстоятельство, мы могли бы попробовать и вытащить его оттуда.

— Из чека?!

— Ну а почему бы и нет?

— Вы настолько могущественны?

— Могущественны не мы, прапорщик, а бумажки, которые сейчас обрели силу прямо–таки чудодейственную.

— Ах, да, — равнодушно протянул прапорщик. — Ванька что–то говорил об этом…

Равнодушие было деланное. Федоров внутренне возликовал: «Ага! Заглотнули наживку!»

Он помолчал немного, с видимой готовностью ожидая вопросов. Не дождавшись, налил в кружки коньяку:

— Теперь ответьте и на мой вопрос. Этот Ванька — с дырочкой, с пятнышком… Он, насколько я понял, обыкновеннейший уголовник. Что может быть общего между вами и этим бандитом? Подобный альянс, на мой взгляд, не делает вам чести.

— Видите ли, поручик, наше сообщество не менее вашего заинтересовано в средствах. Для этого мы провели в Питере ряд довольно крупных «эксов». Техническая сторона дела была поручена «Ваньке с пятнышком». Этим, собственно, и исчерпывался наш с ним роман. Он получил свою долю… Впрочем, буду откровенным: решением руководящей пятерки Ванечку приказано было, ну вы понимаете?..

— И поэтому–то вы лишили меня удовольствия побеседовать с ним еще раз?

— Это как раз не мы. Какой–то уголовник помог (лично мне) выйти из этой пикантной ситуации с достоинством.

…И еще было множество косвенных вопросов, смысл которых сводился к одному–единственному: а Федоров ли ты на самом деле? Федоров ли?

Пришла пора подводить итоги. Прапорщик встал:

— С вашего позволения, я доложу своему командованию следующее. Вы хотели организовать в Питере филиал вашего, так сказать, благотворительного общества. Попытка провалилась. В силу этого и в силу ряда других обстоятельств, вы не прочь войти в сношения с нашим сообществом, поскольку цели и ваши и наши одинаково гуманны и благородны.

— Не забудьте подчеркнуть в разговоре с вашими, что объединение возможно лишь при условии автономии москвичей. В подчинение к питерским мы не пойдем!

— В ближайшие дни мы организуем вам встречу с пятеркой. Сегодняшний разговор, как вы понимаете, лишь пристрелка. В качестве жеста, символизирующего наше взаимное доверие, может послужить передача в распоряжение петроградцев нескольких бланков с печатями Совнаркома.

— Только после встречи.

— Хорошо. Во время или после встречи.

— Сияешь, Шмаков?

— Старик Шмельков, как всегда, оказался прав. Связь Боярского с крупными хищениями последнего времени несомненна. Прапорщик Дымбицкий отмечен нами в числе тридцати «гостей» Боярского. В разговоре с Федоровым он подтвердил факт экспроприации и то, что «Ванька с пятнышком» принимал в них участие.

— Решил брать?

— Только после встречи пятерки с Федоровым. Встреча может произойти или буквально завтра, или через десяток дней: скоро Боярский уезжает в Москву, ему уже выписана командировка в Наркоминдел. Отменять командировку считаю опасным, — Боярский наверняка насторожится.

— Опять — канитель?

— Предполагаем два пути. Первый: встреча с Федоровым состоится до поездки Боярского. Арестовываем всех, кроме князя, которого спокойно сопровождаем в Москву. (Чем черт не шутит, а может, у него и там есть какие–то силы?) Второй путь: встреча происходит после поездки Боярского. Тогда арестовываем всех.

На всякий случай готовимся и к такому раскладу: Боярский пожелает встретиться с Федоровым в Москве, чтобы убедиться в реальности «галицийского союза». В Москве уже предупреждены и готовят для Федорова нескольких «галицийцев».

— Стало быть, аресты… А ты уверен, что таким способом можно вернуть похищенные ценности?

— Ишь, как заговорил! Я уверен, но гарантий дать не могу.

— Что — Боярский?

— Без изменений.

— И–и–и–и! — Марта Гнилушка плакала. — Как же мне жаль Ванюшечку–то! Прям–стону нет, как жаль! — Она плакала самозабвенно, восторженно, сладко. Слезы заливали лицо. Гнилушка аж захлебывалась слезами. Цепляла сидящих у Семеныча, теребила: дескать, глянь! Ага, пропащая! Изнутри вся гнилая. А погляди, как плачу, как жалеть–то умею!

Трое налетчиков сидели в этот тихий час за столом у Семеныча — братья Мордахаевы. Они молча, дремотно пили. Молча, бесстрастно глядели на Гнилушку. У них были одинаковые безбородые лица — плоские, невнятные, как походившая по рукам монета.

…Из–за занавески вдруг вылез Валет, озверелый, багрово–опухший. Шатаясь, подошел к Марте, взял ладонью за скользкое от слез лицо. Толкнул в угол. Она свалилась и стала похожа на груду тряпья. Лишь нога торчала в чулке, подвязанном бечевкой.

— Легавая! — заорал Валет и даже ногами вдруг затопал. — Ты и продала! А теперь белугой ревешь?

— Это я — то? — возмутилась Гнилушка и стала подниматься. — Я–то Ванюшечку продала? Как у тебя стыда хватает говорить такое?

Валет стоял вполоборота к ней, цедил из захватанного стакана белесую брагу. Руки его тряслись.

Вдруг круто обернулся;; со страшной силой метнул стакан в лицо пытавшейся подняться Марте.

Лицо мгновенно залилось кровью.

Мордахаевы молча поднялись и неторопливо проследовали друг за дружкой в соседнюю комнату — там был запасной выход на улицу.

— Ой–ей–ешеньки! Убил! — вскричала Гнилушка не своим каким–то голосом.

— Удавлю! — свирепо зашипел Валет. — Я тебе за «Ваньку с пятнышком»!.. Кто записку в чека подбросил? Думаешь, не знаем? Думаешь, не помним, как ты ему грозилась «устроить», когда он тебя на Юлу поменял?.. Отвечай! — он сгреб ее за платье, выволок на середину комнаты.

Гнилушка забыла плакать. В ужасе гдядела на Валета.

— Не писала я записки никакой! — На губах ее выступила вдруг пена. — Истинный крест, Валетик! Не пи–са–а–а–ла–а–а!!

Она изогнулась в руках у Валета, стала колотиться.

Он швырнул ее на пол.

— Кувыркайся, кувыркайся!

Валет достал из кармана тонкий волосяной шнурок, стал вязать петельку.

Тут Семеныч, в страхе забившийся в угол, как это он всегда делал во время драк, крикнул:

— Ну, не здесь же, Валет! Нельзя же здесь!

— Как же… — старчески усмехнулся тот. — На Невский я пойду ее кончать.

И поволок в беспамятстве дергающуюся Гнилушку в соседнюю комнату,

Семеныч закрыл уши руками.

Валет заметно дрожал, когда через несколько минут вышел. Посасывая окарябанный палец, деловито сказал:

— Теперь вот что, Семеныч! На мушке мы, это точно. Если уж она Ванюху продала, то хазу твою — подавно! Мотать надо. Думаешь, зря два матросика вокруг да около бродить стали? У меня на это глаз битый.

Семеныч обеспокоенно забегал по комнате:

— Но если ты ошибаешься, Валет?

— Одного из них я «срисовал». В августе, помнишь, малину на Крюковом накрыли? Я по крышам уходил и одного из них, точно, видел. Жаль, пьяный эти дни был — давно бы чухнулся.

Семеныч все бегал по комнате.

— От так–так! От так–так!.. Бежать, конечно! Это ты прав, Валет. — Вдруг остановился в горделиво–нелепой позе, по–адвокатски вытянул руку: — Но — что им Семеныч? Семеныч убивал? Семеныч грабил? Нет. Семеныч — просто гостеприимный человек, — дробненько захихикал. — Семеныч не может отказать знакомым людям в ночлеге, в еде какой–никакой. А чем мои знакомые платят? А чем мои знакомые занимаются? Я, конечно, мог знать, не спорю… А мог ведь и не знать!.. И уныло присел на табуретку. — И все же ты прав, Валет, что нужно бежать. Но мне уже шестьдесят восемь! И — начинать все сначала? Нет! Будь, что будет, Валет, а я не пойду!

Валет неожиданно легко согласился:

— Ну, дело хозяйское… Дай пожрать, Семеныч.

Сидя за столом, поглядывал из–за отогнутой занавески. Был виден дом наискось, и Свитич, который, сидя на крыльце, пьяно двигал руками, перематывая портянки.

Валет ждал долго и наконец дождался — поймал быстрый трезвый взгляд исподлобья, брошенный на дом Семеныча.

А среди ночи вдруг легко и шустро, как картонная, полыхнула хаза.

На пожар сбежался народ со всего проулка. Трудно было даже представить, что в этих молчаливых домишках водится столько людей.

Семеныч бегал вокруг огня, упрашивал, хватал всех за руки, становился на колени:

— Люди! Вы же меня сто лет знаете! Вешчи помогите вынести, вешчи! Одну только вешчь! Лю–юди!!

Люди хмуро отмалчивались.

Свитич цапнул Семеныча за рукав, гаркнул в ухо:

— Где Валет?

Старик глянул на него ничего не понимающими, уже безумными глазами.

— Ах, там… — махнул рукой в огонь. — Все там. Все вешчи там.

13. КНЯЗЬ БОЯРСКИЙ

Вечером следующего дня Шмакову доложили: поступило заявление Боярского о том, что ограблена его квартира. Взломана дверь. Экономка, находившаяся во флигеле, убита.

— А где Стрельцов?

— Стрельцов? Его на посту нет.

— Через полчаса буду. Шмелькова — срочно! — ко мне!

С улицы флигель Боярского выглядел как обычно: плотно задернутые шторы, по скудному снегу — едва протоптанная дорожка к крыльцу.

Шмаков толкнул дверь, мимоходом оглядел и замок.

Сразу от дверей начинался маленький коридорчик. На вешалке аккуратно висела дамская потертая шубка, серый платок засунут в рукав. Чисто, опрятно, небогато, с достоинством…

В полуоткрытую дверь гостиной было видно, как осторожно, словно бы крадучись, двигаются там люди, — шел осмотр.

Шмаков остановился в дверях.

Сущий разгром! Распахнуты дверцы всех шкафов. Грудой лежат в углу книги. Мебель сдвинута. В одном месте целиком ободрана полоса обоев. В соседней комнатке творилось то же самое. В кухне — распахнут люк подпола… Впечатление было такое, будто кто–то яростно, нетерпеливо и торопливо что–то искал.

Шмаков отворил дверь в последнюю, без окон, комнату — и отшатнулся.

В прямом кресле сидела, слегка склонив голову набок, обнаженная женщина. Она улыбалась. Только приглядевшись, Шмаков увидел в полутьме веревку и то, что это не улыбка, а гримаса боли, застывшая на лице женщины навсегда.

— Какой ужас! — сказали у него за спиной.

Высокий, очень прямо державшийся, человек лет пятидесяти стоял перед ним. Короткое толстое пальто, круглая меховая шапка. Боярский.

— Да, — согласился Шмаков. — Вы — хозяин квартиры?

— Так точно. Боярский.

— Пойдемте на кухню, гражданин Боярский. Расскажите, как вы обнаружили все это.

Они уселись на кухне, и Боярский стал рассказывать. Говорил неторопливо, думаючи. Был безукоризненно спокоен.

— Я вернулся домой как обычно. Открывая дверь, увидел, что она не заперта. Иной раз с Марией Петровной — моей экономкой, скажем так… — подобное случалось. Я ее предупреждал неоднократно, но она — особа, видите ли, несколько рассеянная… Впрочем, что теперь об этом!

Боярский помолчал, перемогая что–то в себе, потом продолжил, так же спокойно:

— Я вошел в прихожую и сразу же понял: что–то случилось. Ну, во–первых, дверь в гостиную была распахнута, и в кухню тоже. Но — главное — запах! Вы не слышите его сейчас? Этот запах жженого мяса?..

Я заглянул в гостиную, увидел разгром, кликнул Машу. Я бросился в другие комнаты и вот — увидел ее. Боярский достал портсигар — простой, едва ли не из жести, протянул Шмакову, взял папиросу сам. Курил он «Эксельсиор» — дореволюционный сорт.

— Вы сказали по телефону, что дверь взломана. Между тем я не заметил на ней никаких следов.

— Я сказал «взломана»? — рассеянно переспросил Боярский. — Она была открыта, когда я пришел. Впрочем, может быть, что я и сказал «взломана», не помню.

Сколько Шмаков ни вслушивался, ни всматривался в Боярского — никаких следов волнения, преступной озабоченной суеты в нем не чувствовал. Перед ним сидел простой, откровенный и, видимо, очень мужественный человек, на которого свалилось большое несчастье.

— Что можно было взять в доме?

— Господи! Жалкие остатки! Кое–какая мелочь, оставшаяся от покойной жены, — серьги, несколько колец, кулон. Все мое золото и все мои драгоценности, — он иронически усмехнулся, — при мне. Вот очки в золотой оправе, вот обручальное кольцо. У Маши оставались, кажется, кое–какие мелочи, еще «не съеденные», так сказать.

— У вас нет никаких предположений? Почему из сотен, тысяч домов грабители выбрали именно ваш?

— А разве они руководствуются логикой? — лицо Боярского вдруг исказила ненавидящая гримаса. — Впрочем, я ведь, как вам, наверное, известно, князь. Бывший, разумеется. Но для этого быдла слово «князь» и слово «богатство» — одно и то же.

— До революции вы были богаты?

— Пожалуй.

— И так–таки ничего сейчас не имели?..

— Увы. Когда я вернулся из–за границы, поместья мои были уже разграблены. Драгоценности и золото в сейфах — арестованы. Ценные бумаги… А что они стоят сейчас, эти ценные бумаги? Так я и остался на бобах. Паек на службе, символические отчисления с арестованных банковских сумм — вот весь мой доход.

— Но может быть, вы делали вид, что вы богаты?

— Отнюдь. Я, конечно, служу вашей власти, но требовать от меня молчаливой благодарности за нищенское свое положение — этого вы не вправе!

Шмаков досадливо поморщился:

— Да я не об этом. Мог ли кто–то из ваших знакомых, друзей, сослуживцев, бывших слуг считать вас по–прежнему богатым?

— Я понял ваш вопрос. Слуги… За эти годы с ними произошли такие, наверное, метаморфозы, что я уже не берусь судить о них. Что касается круга моих знакомых, друзей, сослуживцев, то я заявляю совершенно определенно: среди них нет, и не может быть, и никогда не могло быть такого человека, который смог бы столь скотски поступить с женщиной!

— Я почему так настойчиво расспрашиваю вас о ваших знакомых… — продолжал Шмаков, настойчиво всматриваясь в Боярского. — Ключ в двери торчит изнутри. Замок не взломан. Стало быть, ваша экономка сама открыла грабителям дверь.

— Я ей это категорически запрещал.

— Но в двери есть глазок. Она видела своего убийцу и сама впустила его!

Боярский задумался. Шмаков видел, что он задумался всерьез.

— Не знаю даже, что и думать… Знакомых у Маши, которых бы я не знал, в Петербурге не было. Мы сошлись с ней в Париже — к тому времени она уже давно не бывала в России.

— Может, появился кто–то, о ком она вам не хотела говорить?

— Это почти невероятно. Она была очень искренним и честным человеком.

— В квартиру можно проникнуть как–нибудь еще, кроме…

— Есть ход из бывшей оранжереи в дом. Ход прорубили недавно. Но я смотрел: засов, как и всегда, закрыт на замок.

Шмаков поднялся:

— Мне очень жаль, что вас постигла такая беда, поверьте.

— Благодарствуйте за соболезнование. Я, собственно, даже не знаю, как вас величать…

— Шмаков. Я — один из тех, кто отвечает за борьбу с бандитизмом в Петрочека.

Боярский удивленно поднял бровь и, кажется, насторожился.

— Вы удивлены, что я приехал лично? Можете не сомневаться, ваши знакомые за кордоном преподнесут это ограбление как акцию чекистов, как месть взбунтовавшихся мужиков и черт те как еще. У нас на этот счет строгое правило: особо тщательно разбирать дела такого рода.

Повыдвигав ящички в шкафу и комоде, заглянув в фарфоровую вазочку, Боярский продиктовал список похищенного и попросил разрешения уйти ночевать к знакомым. Адрес, который он назвал, значился в списке «Гости Боярского».

Уже уходя, он вдруг обернулся:

— Я совсем забыл, на днях мне ехать в Москву! По службе. Что мне делать? Отложить?

— Смотрите сами. Нам вы пока не нужны, — как можно равнодушнее ответил Шмаков.

Квартира Боярского опустела. Только Шмаков, Шмельков и два инспектора остались заканчивать дела.

Собственно, активной деятельностью занимались инспектора — бродили по флигелю с яркой лампой в руке, выискивали мелкоту, которая могла бы не заметиться с первого раза.

Шмаков и Шмельков беседовали.

— Ну, предположим, всполошились, Вячеслав Донатович. Вчера — сожгли дом Семеныча вместе с Валетом. Сегодня — под видом ограбления — убивают Марью эту — экономку. Похоже на то, что избавляются от лишних. А?

Шмельков, как обычно, то ли слушал, то ли нет. В десятый раз проглядывал заключение судебного врача. Хмыкал, сипло дышал, затем довольно бесцеремонно перебил Шмакова:

— Послушайте: «Смерть наступила в результате проникающего…» ну, и так далее. А вот: «На теле жертвы присутствуют множественные следы ожогов, характер коих говорит о том, что она получила их, будучи еще живой». Вы знаете, Илья Тарасович, если бы я точно не был убежден, что «Ванька с пятнышком» в могиле, я бы сказал, что это — его работа! В Петербурге только он один грабил с применением пыток.

— Но он убит.

— Значит, вы меня не совсем поняли. Я говорю о его, так сказать, «школе», если здесь пристало употреблять сие слово. Я вот тут посмотрел на убийство с исторической, так сказать, точки зрения. Получается очень любопытно. Ограбление на Садовой — тоже с пыткой. Кто участвовал? «Ванька с пятнышком», Сермяга, Валет, Дышло. Сермяга расстрелян в октябре восемнадцатого. Дышло, насколько мне известно, перебрался в Одессу. Остаются Ванька и Валет. Дело старухи Богоявленской. С пыткой. Участники: Ванька, Валет, Грюня, Шелешпер. Грюня убит в драке. Шелешпер удавился в тюрьме, не дождавшись расстрела. Кто опять остается? Ванька и Валет. Бывший ростовщик Шнеерсон. Кто на его глазах поджигал внучке волосы, чтобы вынудить у старика деньги? Ванька, Валет, Лейб–Эстонец, Сахаровский и Гусар. Сахаровский сейчас у нас, Эстонец и Гусар, как вы помните, расстреляны. Опять же остаются «Ванька с пятнышком» и Валет.

— Ванька убит. Валет сгорел.

Вячеслав Донатович с нескрываемой насмешкой и с снисхождением поглядел на Шмакова. Он опять был на белом своем коне.

— Ванька убит, я верю… — сказал он с расстановкой, — а Валет, вы что, сами видели его мертвым? Кто видел Валета?

— Семеныч показал, что в доме был только Валет. Кости в пожарище… — Вдруг подскочил Шмаков, закричал: — Ды–ымов!

Появился один из инспекторов.

— Живо, Дымов! Подними Глазова. Спроси, достал ли он почерк Валета. Второе — срочно! — докторское заключение о костях, которые нашли в доме Семеныча!

Дымов мялся:

— Вы бы лучше Окоемову это поручили.

— Эт–то еще почему?

— Куриная слепота у меня, товарищ Шмаков, а сейчас ночь.

— Тьфу! — с чувством плюнул начальник. — Ну а если ночью на операцию пошлют?

— Не пошлют. Начальство знает. Потом — недавно это у меня. Доктор сказал, от какого–то недостатка. Витамина, что ли, какого–то не хватает.

— Зови Окоемова!

— Ах какая куриная наша слепота! Какие ошибки делаем! — Шмаков сел на стул, но тут же как обожженный вскочил, зашагал по комнате. — Если все окажется по–вашему, то дела не такие уж и плохие… — он оживленно потирал руки.

Шмельков скромненько слушал, но глаза его лучились ехидством.

— Вы хотите сказать, что автор письма — Валет, а труп в доме Семеныча — не Валет?

— Именно!

— И что Валет убил наложницу Боярского, и что это именно он искал драгоценности в доме?

— Возможно!

— Ну а теперь–то, — торжествующе хмыкнул Вячеслав Донатович, — признавайтесь: кто был прав, связав Боярского с хищениями ценностей?

— Вы, вы, дорогой наш товарищ Шмельков! Хотя это — пока еще предположение.

Не так уж много надо было старику, чтобы ощутить блаженство.

— Да–с, Илья Тарасович! — актерским ублаженным баритоном пророкотал он. — Нюх в нашем деле, согласитесь, что–нибудь да значит! Валет, правда, меня несколько озадачил. Не ждал я, признаться, такой прыти от вчерашнего школяра… Он, видимо, решил, что все похищенное хранится у Боярского. И, не сомневаюсь, он догадывался, что Ванька готовит точно такое же дело. Решил упредить. Он у Ваньки многому научился, этот гимназист, — и как пытать, и как напарника из дела выводить. До Одного только недодумался: что Ванька может знать какое–то другое место хранения. А может быть, понадеялся на осведомленность экономки? А может, просто спешил?

В день, когда была убита экономка, Стрельцов вел наблюдение за флигелем…

— Наполеона–то как звали? Бонапарт звали. А мамашу Наполеона? А мамашу — Летеция. Ты по–французски соображаешь, Елизарыч, или подзабыл малость?

— Подзабыл, Ванюша… — смущенно прокашлялся старик.

— Тогда слушай. «Бонапарт» по–французски — «лучшая часть», понял? А «Летеция» опять же по–французски — «лето»! «Лучшая часть лета» — это что будет?

Старик восхищенно засмеялся:

— Опять солнце получается! Как ни крути, а все по–ихнему получается: не было Наполеона, обшиблись, солнце заместо него приняли! — и опять задребезжал донельзя радостным хохотком. — Мы уж с соседом эту книжку скрозь прочли — по десяти раз, ей–богу, не вру!

Ваня Стрельцов, наблюдавший из окна каморки за дверями флигеля и за коридором, вдруг вскочил.

— Погоди, Елизарыч! — тревожным голосом перебил он старика. — Никак знакомого встретил! — и выбежал из комнаты сторожа.

Он увидел Валета, который сбежал с крыльца Боярского и, оглядываясь, заторопился по Литейному.

«Как же это я прозевал его?» — досадовал Стрельцов. Через пять минут, когда Валет на одном из углов оглянулся, Иван понял, что замечен. Но что–то подсказывало Стрельцову: отпускать Валета нельзя. Он припустил бегом:

— Валька! Валька!

Валет остановился, зло глядя на подбегающего Стрельцова.

— Ты чего ж это? Я тебе кричу–кричу, а ты…

— Чего надо? — Голос у Валета был неприязненный. Он время от времени поглядывал в конец улицы, словно ждал погони.

— Ф–фу! Дай отдышусь…

Они пошли рядом, Валет шел все так же торопливо.

— Помнишь, ты предлагал мне… ну, работу? Помнишь?

— Не помню.

— Да ты что, Валька! Меня же с фарфорового уволили! Одна надежда на тебя. Я теперь на все согласен.

— Опомнился. Нету больше работы. Нету! И — вали отсюда!

Валет был рассвирепевшим и таким страшным, каким Стрельцов его и представить не мог. Лицо дергалось какими–то волнообразными движениями, глаза были пустынны и мертвы.

— Ва–альк! — заканючил Стрельцов, снова увязываясь за Валетом. — Жрать ведь нечего! Тебе хорошо, при деле, а чтоб товарища пристроить…

Валет в какой–то подворотне вдруг резко остановился. Стрельцов налетел на него и тотчас же почувствовал возле горла — щекотно и колко — нож.

— Ну, слушай, ты, товарищ! Я тебе сказал, пшел отсюда! Или по–другому объяснить?

— Да как же я, Валька, уйду, если ты меня за грудки держишь?

Тот оттолкнул его. Пошел не оглядываясь. И вдруг опять услышал за спиной:

— Валь! А Валь!

Валет повернулся и обомлел: Стрельцов держал в руке наган.

— Я же не собака, Валя, чтобы говорить мне «пшел»… Руки подними! Кому, гад, говорю! — вдруг вскрикнул он с ненавистью.

Валет поднял руки:

— Ты что ж это, Ванька? Да погоди ты! Давай поговорим… договоримся…

— Не о чем договариваться! В чека с тобой договорятся!

Лицо Валета стало изумленным.

— Так ты из этих, что ли? — и показал глазами куда–то за спину Стрельцова. — И они тоже, значит, с тобой?

Тот невольно оглянулся, и этого было достаточно, чтобы Валет резким зигзагом выскочил из подворотни во двор.

Стрельцов бросился следом и дважды, почти не целясь, выстрелил. Валет закричал, припал на одну ногу и, волоча ее за собой, тем не менее очень быстро нырнул в ветхую сараюшку, наполовину уже разобранную на дрова.

Сарай стоял, притулившись к высокой бетонной стене забора. Деваться отсюда Валету было некуда.

Тут же что–то больно хлестнуло Стрельцова по лицу. Он отпрянул назад в подворотню. К счастью, это была всего лишь кирпичная крошка от пули, ударившей рядом с головой. Следом же ударила вторая — о стенку подворотни, срикошетила, завизжав.

Иван задумался. Положение было сложное: Валета он в западню, конечно, загнал, а как извлекать его оттуда?

Двор был заброшен. Нежилой дом в форме квадратной буквы «с» и высокий бетонный забор.

Район был на редкость безлюдный. Иван вспомнил, что, когда они шли с Валетом, навстречу им попалось от силы три–четыре человека. Да и сейчас никто из прохожих не мелькнул в проеме подворотни. А ведь надо как–то предупредить своих — в одиночку ему Валета не взять…

И патронов всего пять штук. У Вальки — тоже. (Однако это неизвестно, — налетчики, Иван знал, часто носят при себе по два револьвера).

«Что ты там делаешь, Валет?» Стрельцов поднял с земли дощечку, надел на нее шапку и осторожно высунул из–за угла.

Страшной силы удар вырвал дощечку из рук. Шапка отлетела метра на три — на открытое для выстрелов место. Тяжко почему–то заныли пальцы.

«Теперь у Вальки четыре выстрела. Может, и больше, но я буду считать — четыре. Так мне легче», — подумал он.

В подворотне насвистывал ветер. Сухой серый снег шевелился от его порывов под ногами, как живой. Стрельцов начал замерзать.

По–прежнему никто из прохожих не мелькнул в проеме ворот. Начинало смеркаться.

Иван рискнул и на секунду выскочил на улицу. И вправо и влево — пустыня.

Он замерзал все больше и с каждой минутой все больше ощущал нелепую безвыходность своего положения: и отлучиться нельзя, и долго сторожить Валета он не сможет — из–за холода.

…Метрах в десяти, слева от ворот, ведущих во двор, поскрипывала на ветру дверь, повисшая на одной петле. Вход в здание был открыт.

«Если успеть проскочить туда, — подумал Иван. — Если б туда проскочить…»

И вдруг, испугавшись, что не решится на это, Стрельцов отчаянно топая сапожищами, побежал к дверям. Разлетелось стекло в доме — Валет выстрелил.

Головой вперед, как в воду, сиганул Иван в темноту подъезда, и тут будто горячим хлыстом стегануло его.

Он сразу упал, и это спасло его. Пуля всего лишь прошила ягодицу — вдоль и насквозь.

Он вскочил, чтобы взглянуть на сарай, и вскрикнул от боли. Он услышал, как побежала горячая кровь по ноге. И едва понял, что это кровь, что это его, Вани Стрельцова, кровь, ему стало плохо.

Наскреб с подоконника пыльного снега, потер лоб.

Теперь из темени подъезда ему был хорошо виден сарай. Иван отковылял поглубже в темноту, пристроился за бочонком с истошно пахнущим клейстером, «А ведь Валет дважды стрелял», — подумал он.

Кровь все бежала и бежала. Как перевязать рану, он даже не представлял. Отодрал кусок исподней рубахи, сунул сзади в штаны.

«Герой, — прошептал он, морщась от боли, — а у героя — геморрой. То–то веселья всем будет!..» Но подумал об этом он спокойно. Потому что боль была настоящая, и кровь текла настоящая, и напротив был враг — тоже настоящий.

Он поймал себя на том, что будто бы проснулся. На миг вдруг дернулось все перед глазами, исчезло, потом медленно, нехотя появилось. Он всполошился. «Это меня от клейстера мутит», — решил он и захотел встать. Очень трудно оказалось встать. У него даже в глазах потемнело, настолько трудно оказалось встать.

Его качало, как пьяного.

— По стеночке, по стеночке, — бормотал он себе, пробираясь к окну.

Стал виден сарай. «Ну, стреляй же!» Валет молчал.

В сапоге хлюпало от крови.

«Что же это творится со мной? — удивленно подумал он. — Ну, кровь. Ну, больно. А вот сейчас я лягу, а он уйдет. На одной ноге, с двумя патронами, а уйдет».

Он посмотрел вниз и с изумлением заметил, как немощно и вяло болтается в его ладони револьвер. И испугался: через пару минут он уже не сможет даже и выстрелить!

Он заметил, что щеки его мокры, когда вновь очнулся после мгновенного обморока.

Потом, дождавшись, когда его ненамного отпустила слабость, торопливо доковылял до входа, вывалился плечом вперед в проем двери и, медленно сползая по стенке на пол, пять раз, с усилием нажимая спуск, старательно выстрелил по сараю наугад.

Он не услышал ответного выстрела. Не видел, что произошло дальше. Дряхлый сарайчик вдруг принялся скрипеть и коситься, передняя стенка его рухнула, и вместе с ней головой вперед грохнулся Валет, на которого сыпались ветхие остатки крыши.

Стрельцову повезло. Неподалеку оказался патруль. Услышав выстрелы, прибежали матросы. Не случись этого, Иван наверняка бы погиб, потеряв столько крови.

Шмаков играл цепочкой кулона — то ссыпал ее в ладонь, то аккуратно вытягивал. Слушал Шмелькова.

Тот вещал, вольготно расположившись в кресле, пальто распахнув, ноги в стариковских ботиках далеко вытянув.

— В доме у Боярского конечно же ничего и не было. Допускаю, что временно там что–то хранилось — тайник–то в подполе не зря, — но потом похищенное куда–то переправлялось. Ваньку, понятно, об этом в известность не ставили. Валета — тем более. Валет, хотя бы пару раз, в доме Боярского был. Когда привозили награбленное, так я думаю.

— Какой смысл сейчас об этом говорить? — с усталым неудовольствием отозвался Шмаков. — Валет убит. В доме Боярского — ничего. Все, что сумел взять Валет, продиктовано князем: ни камушком меньше, ни камушком больше. Кстати, посмотрите, что еще нашли у Валета.

Шмельков взял протянутый Шмаковым клочок бумаги. Там старательно, в столбик, было выписано: «Милостивый государь, уведомляю, доподлинно известно, примите уверения в моем совершеннейшем почтении, соблаговолить, поелику возможно, паче чаяния, солидаризироваться, настоятельнейше рекомендую…»

— Да, — сказал Шмельков. — Опасный рос бандит. Шмаков подгреб к себе горстку колечек, браслеток,

Цепочек — изъятое у Валета.

— И ведь ни с какой стороны к Боярскому не подкопаешься! — с досадой процедил он. — Каждая из вещичек на законнейшем основании выдана банком в качестве семейной реликвии!

Еще раз пододвинул список, в десятый раз принялся сортировать:

— Перстень старинной работы с сапфиром. Этот, что ли? Кольцо с изумрудом в обрамлении шести мелких бриллиантов…

Шмельков с раздраженной скукой следил за этим бессмысленным занятием. Дело с миллионами было ч тупике. От него требовался какой–то поистине ку дэ метр[2], чтобы резко изменить течение событий и выбраться из трясины. Но что надобно делать, Вячеслав Донатович не знал и оттого злился.

«Уповать на арест Боярского и его людей — глупо, — размышлял Шмельков. — Вряд ли многие могут знать, где похищенное, а те, кто знает, — наверняка народ матерый — упрутся, слова от них не добьешься, и тогда…»

— Это из чего сделано? — перебил его мысли Шмаков, показывая кулон–балеринку, которым забавлялся. — Серебро, что ли, платина?..

Шмельков мельком взглянул:

— Ни то, ни другое. Мельхиор.

— А зачем же он тогда в список драгоценностей ее включил? — недоуменно спросил Шмаков.

В голосе Шмелькова прозвучало явное раздражение:

— Откуда мне знать! Может, ценностью считает!

(«…Где можно хранить такие громоздкие вещи, как картины? Или эти скульптуры? Перевозили, понятно, на ломовике. Ого! Это можно попробовать — разыскать ломовика. Не так уж их много в Питере. Кого из извозчиков мог подрядить Ванька?»)

Шмаков шумно вздохнул, полез в ящик стола. Водрузил на нос старенькие стальные очки. Сразу стал удивительно похож на пожилого мастерового, любопытствующего чужой работой.

— А у вас лупа, Вячеслав Донатович, есть? — спросил он, не отрываясь от балеринки. — А то здесь что–то написано, но больно уж мелковато.

— Это вы у молодых поинтересуйтесь. Они в шерлок холмсов любят играть.

…Когда через двадцать минут (совсем забыл за размышлениями, для чего пошел), он вернулся в кабинет Шмакова, тот по–прежнему занимался с кулоном. То отставлял его от глаз, то приближал, то водил над ним очками.

Молча взял лупу, глянул, разочарованно вздохнул:

— Чепуха какая–то! «Лизетта. Париж». Фабричная марка. — Но вдруг насторожился, даже привстал над столом. — Ну–ка, ну–ка, ну–ка! А где ножичек? Винтик–то, Вячеслав Донатович, отвинчивали, и не раз.

Пошарил в ящике, вынул перочинный ножик, стал аккуратно и осторожно крутить винтик. Что–то мурлыкал себе под нос,

— Та–ак! — разъял балеринку на две части. — И что же у вас, барышня, внутрях? Бумажка!

Узкий прямоугольничек тонкой рисовой бумаги был испещрен буквами и цифрами.

— Записывайте, Вячеслав Донатович! «Должен: Ив.Ив. — 222 рубля 15 копеек. Пав.Ник. — 149 рублей 23 копейки. Иванову — 363 рубля 09 копеек…»

В списке, который нарекли «Кредиторы Боярского», оказались двадцать две фамилии.

Как определили понимающие в графологии люди, записи принадлежали руке Боярского, сделаны были недавно и в разное время.

Нелепостью было предположить, что это записи одолженных у кого–то сумм: кто, в самом деле, одалживается суммой в 212 руб. 01 коп.!

И Шмельков тут изрек:

— Все очень просто, милостивые государи… Куда, как все просто. Это — номера телефонов!

Начали определять адреса абонентов, обозначенных в списке Боярского. Это оказалось не простым занятием.

Телефонное хозяйство Петрограда было почти полностью разрушено.

Однако звонить «кредиторам Боярского» чекисты не собирались — нужно было только установить их местожительство, но и это оказалось задачей трудной до чрезвычайности.

То ли сразу после октябрьского переворота, то ли позже — во время пожара, вспыхнувшего на станции — адресные списки абонентов были в значительной степени уничтожены. А по справочнику «Весь Петроград» удалось установить всего лишь двенадцать адресов — из двадцати двух.

— Что — Федоров?

— Боярский предложил ему встречу в Москве. Позвонил по телефону. В будущий четверг, от пяти до шести вечера, на месте памятника Скобелеву. Подойдет человек, спросит время. Отвечать, прибавив ровно час. «Ваши часы то ли спешат, то ли отстают» — это пароль. Ответить надо: «Скорее всего, спешат…»

— Тебя не тревожит, что он уклонился от встречи здесь?

— Больше всего боюсь, что он (кто знает, насколько сильны его связи?) получил вдруг проверку на Федорова. Надеюсь, что причина — в суете, которая возникла вокруг Боярского после нападения Валета на его дом. Очень хочу надеяться.

— Поэтому?..

— Поэтому пусть Федоров едет на встречу. Пусть встречается с Боярским там. «Галицийцев» мы ему приготовили. Здесь мы арестовываем всех «гостей Боярского».

— Совпадения в списках «Гости Боярского» и «Кредиторы Боярского» есть?

— Нет.

— Значит, ты прав. Завтра — вернее, в ночь отъезда Боярского — проводи аресты «гостей». А после — принимайся–ка за «кредиторов»!

— Я хотел, правда, повременить с «кредиторами»… А вдруг между ними всеми есть связь, не известная нам? Впрочем, не возражаю, устал, не возражаю.

— Молодец, что не возражаешь. Поручи опытному — тому же Шмелькову — розыск оставшихся десяти адресов. Не может быть, чтобы их нельзя было найти.

— Есть!

Ночь. Метель из мокрого снега. Истертые ступени. Звонок с надписью: «Прошу повернуть!»

— Кто там?

— Из домкомбеда. Нам сказали, что у вас ночует посторонний.

— Помилуйте! Никого чужого!.. Бряцание засовов, цепочек, замков.

— …Только я, жена, дети…

— Руки! Вверх, говорю, руки!

— Руки?!

Ночь. Стук в дверь. Тишина за дверью.

— Давай, Ширяев, ломай!

Приклады о дверь. Треск.

— Не толпитесь в дверях. Я — первый.

Выстрел. Выстрел. Выстрел.

Звон разбитого стекла в дальней комнате.

Черный силуэт распластавшегося внизу, на белой мостовой, человека.

Ночь. Звонок.

В дверь, приоткрытую на цепочку, злобно задребезжав по кафелю, выкатывается лимонка.

— Бомба–а!!

Взрыв.

…И так вот тридцать раз за эту метельную ночь…

В эту ночь арестовано — двадцать пять. Пять «гостей Боярского» — убиты в перестрелке. Чекистов — убито шесть, восемь ранено.

В эту ночь Шмаков сбился с ног.

Его со всех сторон дергали. Кто–то из арестованных рвался заявить протест. Одна за другой возвращались из города группы, докладывали потери. Было решено начать допросы сразу же, по горячим следам, — и на стол Шмакову уже ложились первые протоколы.

Кончилось тем, что он вдруг часу в пятом утра крикнул дежурному:

— Всем! Приказ! Полтора часа спать! Потом пойдем по мильоны! — закрыл дверь на ключ, шапку надел на телефон и рухнул боком на стол.

Проснулся он через час с ощущением стыда: вот он здесь спит, а враги рабоче–крестьянской власти в это время, поди, не дремлют?..

Вышел из кабинета — маленький, косолапый, с тугим заспанным лицом, — растолкал дежурного:

— Рабочие, которых просил вызвать, пришли?

Тот поморгал, вдумчиво глядя на начальника. Потом зевнул и равнодушно ответил:

— Та с вечера же спят в цейхгаузе…

Несколько групп выстроились в длинном коридоре. Шмаков держал речь:

— Сейчас каждая из групп получит адрес, по которому следует провести тщательнейший обыск и, если понадобится, то и арест владельца дома. Заранее говорю: кому какой важности квартира попадется — никто нг знает. Поэтому — непременное условие: тщательность! Тщательность и беспрекословное подчинение тем сотрудникам чека, которые стоят во главе групп. Тщательность. Вежливость. Достоинство. Хочу подчеркнуть, что во время обыска могут быть обнаружены значительные суммы золота и драгоценностей. Это–народное достояние, похищенное врагами. Ни одна крупинка, ни один камушек не должны пропасть!

В строю недовольно заворчали.

— Знаю! Знаю, что такие слова обижают вас! Знаю, что стыдно такие слова говорить вам, лучшим из лучших петроградского пролетариата! Но, товарищи, золото — страшная вещь! Поэтому говорю: расстрел — каждому, кто будет замечен! Теперь… Я вижу, что некоторые товарищи с винтовками. Заменить на револьверы! Обыски проводить, если возможно, без лишнего шума. Что еще сказать? Больше нечего сказать. Все!

Группа, которую возглавлял сам Шмаков, отправилась на Троицкую в дом Толстого, к бывшему присяжному поверенному Ивану Ивановичу Коростелеву.

Дом был громаден. Даже по внешнему виду нетрудно было определить: беднота тут никогда не живала. Солидные двери, огромные гулкие подъезды, лифт…

Вызвали понятых. Поднялись на третий этаж.

Шмаков волновался. Почти месяц ищут они эти ценности. Убит Тренев. Ранен Ваня Стрельцов. Володя Туляк ходит по краешку смерти из–за этих драгоценностей, — и вот…

И вот — он поднимает руку.

И вот — он крутит звонок.

И вот — за дверью шаги…

Мужчина лет пятидесяти удивленно глядел на чекистов и, судя по всему, ничего не понимал.

— Мы — из чека. Вот ордер на обыск. Позвольте зайти.

— О, господи! — сказал Коростелев. — Чека… А я жду доктора. Дочь только что побежала за врачом. У меня сын заболел. С ним что–то страшное…

И он пошел в глубь квартиры, ссутулив плечи. Шмаков и все остальные — за ним. Вдруг до Коростелева дошло:

— Вы сказали: «Обыск»? Но почему — обыск? И почему именно у меня?

— Мы знаем, что у вас на квартире спрятаны большие суммы золота и драгоценностей.

— Какая чепуха! — Коростелев сказал это очень искренне. — И вы что, будете искать у меня?

— Не сомневайтесь.

— Но никаких драгоценностей у меня нет! И не было, поверьте!

Шмаков ухмыльнулся:

— Это, гражданин, такое дело, что на веру, знаете ли…

— Ах, ну конечно же! — быстро сообразил Коростелев. — Но, пожалуйста, бога ради, потише! У него, мне кажется, испанка, температура ужасная…

Осторожно приоткрыл дверь, заглядывая в комнату. Шмаков тоже посмотрел.

Ночник. Смятые простыни. Парнишка лет тринадцати, с безумно сияющими глазами.

— Папа! Ты почему ушел? Пить дай!

Коростелев плачуще улыбнулся Шмакову:

— Извините…

Начали с гостиной.

Шмаков морщился, как от зубной боли. «Зря все это! Нет у Коростелева никаких драгоценностей!»

Прошло с полчаса.

Коростелев тихонько отворил дверь, вошел на цыпочках.

И вдруг с неуверенной радостью сказал:

— Вы знаете… Он, кажется, заснул! — Стал смотреть на обыск равнодушно и устало.

Шмаков подошел к нему спросить воды, но не успел. Тот перевел взгляд:

— И дочка куда–то пропала. Побежала в соседний дом, к доктору Шварцу. Это, знаете ли, очень хороший доктор, Шварц, — один из лучших в Петрограде. Но почему–то все нет и нет…

— А жена ваша где?

— О–о! — Коростелев будто бы даже обрадовался вопросу. — Жена, видите ли, сбежала. Бросила нас, как говорится, и сбежала с каким–то офицером!

Неушедшее изумление прозвучало в голосе бывшего присяжного.

— Оставила записку, двоих вот детей… Недавно я узнал: они там, на юге. Заезжал какой–то юноша. Дембецкий, Дамбецкий. Она просит передать, что у нее все хорошо и что она, видите ли, просит ее понять! — он тихонько рассмеялся, легко, без горечи. — Вот только выздоровел бы! — добавил вдруг невпопад.

Шмаков попросил, наконец, напиться.

— Я вас провожу.

Шмаков жадно пил. Коростелев глядел, глядел на него, потом вдруг произнес:

— А вы знаете? Я, кажется, догадываюсь, что вы можете искать в моем доме. Правда, я не вполне уверен, но у меня ведь и вправду никогда никаких драгоценностей не было! Тот юноша, о котором я вам говорил, оставил у меня на время чемоданчик. Сказал, что, когда устроится с жильем, заберет. Я его оставлял жить у себя, но он отказался… Я сейчас принесу!

Чемоданчик был из тех деревянных, самодельных сундучков, которые, наряду с мешками, были в те годы самой распространенной укладкой у кочующего по России населения: замочек в проволочных петельках, жестяные уголки, веревочная ручка.

Тяжел, однако, был чемоданчик. Шмаков поковырялся в замке. Потом просто оторвал петли.

— Что вы! — Коростелев ужаснулся. — Он же придет за ним! Подумает…

— Ничего. В случае, приделаем назад.

Грязное нижнее белье, скрученное в узел. Рваные сапоги. Несколько кусков мыла. В парусиновом кисете, стянутом шнурком, — револьверные патроны.

Шмаков выложил все на стол. Подержал чемодан на весу и повеселел.

…Когда он ножом отделил от крышки сундучка тонкую фанерную стенку и оттуда с глухим стуком посыпались золото и камни, переложенные ватой, Коростелев схватился за голову и посерел.

— Вот так сундучок! — засмеялся один из рабочих.

— Хитро придумано!

— Но, позвольте! — заволновался Коростелев. — Но это же не мое. Я даже не знал, что в нем.

— Продолжайте обыск! — распорядился Шмаков, хотя был уверен, что в доме Коростелева больше ничего нет.

— Господи! — ужаснулся хозяин квартиры. — Так вы меня теперь?.. Но ведь Нина же еще не пришла! И как же Игорь?

Шмаков рассердился:

— Не будем мы вас брать! Рабоче–крестьянская власть разбирается, где — враг, а где — случайный человек!

Тот облегченно вздохнул, не очень–то, кажется, веря.

— А когда тот юноша придет, что я ему скажу?

— Не придет ваш юноша. Это уж точно, что не придет.

…Прапорщик Дымбицкий был одним из пяти, пытавшихся бежать нынешней ночью.

У других групп дела складывались не так легко.

Пятьдесят четыре часа шел обыск у торговца Шаповалова. Руководил Сидоренко, приданный первой опербригаде после смерти Тренева и ранения Стрельцова. Человек это был спокойный, в победе революции уверенный бесповоротно и потому к врагам относившийся хоть и беспощадно, но несколько даже иронически. Однако и Сидоренко, когда время, пошло на третьи сутки, стал терять выдержку.

— Да скажешь ты, наконец, где золото?

Тот был тверд, глядел честными, аж со слезой, глазами:

— Я же и говорю, товарищ чекист, нету у меня никакого золота! Вам приказано, я понимаю, — ищите! Только я вам честно признаюсь, что нету у меня никакого золота, и в том крест на себя кладу!

Дом Шаповалова перевернули вверх ногами. Заколоченную лавку его осмотрели с десяток раз. Перерыли весь двор…

И вот, наконец, Сидоренко вескими торжественными шагами еще раз вошел в дом мясника:

— Так, говоришь, нету никакого золота?.. Пойдем.

Привел к сортиру во дворе:

— Лезь!

Шаповалов вдруг взвыл дурным голосом, бросился прочь.

— Не–ет. Ты у меня, миленок, по–олезешь! — проговорил Сидоренко.

…В мешках оказалось 24 тысячи золотых монет–десятирублевиков.

Не меньше времени занял обыск в Белоострове, куда переехал на жительство отставной брандмайор Фетисов (его разыскали по номеру старого телефона).

Вероятнее всего, что ничего бы не нашли, если бы не соседский парнишка, который рассказал, что сразу же по приезде Фетясов с родственником таскали вечером какие–то свертки в лесок неподалеку от домика брандмайора.

В дупле старого дуба, после двух суток поиска, нашли… В свертках было ювелирных изделий и коллекционных медалей, как потом оказалось, на десять миллионов золотых рублей.

…А вот престарелая княгиня Чернигова чекистов встретила с радостью:

— Вы, верно, от Феденьки?

В сундуке, на котором спала княгиня, страдающая отложением солей в спине, лежал ровным счетом миллион в золотых слитках.

Шмаков теперь в обысках не участвовал. Его комната напоминала то ли музей, то ли банк. В углу грудились слитки золота. На столе — кучками — драгоценные камни, браслеты, цепочки, ожерелья, колье…

Как на службу, являлись вызываемые повестками бывшие петроградские ювелиры, вели оценку.

Шмаков записывал: «Крестовский остров, Величкин, — 30 кг золотых медалей, 146 изделий с драгоценными камнями… Миронов, Офицерская, 14, — золотые монеты, 13 миллионов рублей… Сарычев, Пехотная, 2, — золото, ювелир, изделий — 28 миллионов (перепроверить)».

«Миллионы с большими нулями» текли в кабинет Шмакова…

— Глядишь именинником, Шмаков.

— Спать хочу.

— Пока не заснул, глянь на реестрик.

— Да уж я и сам подсчитывал. Музейных ценностей — большой недохват, царских каменьев — тоже. Про картины и прочие там сервизы–гобелены — и слыхом не слышно. Зато, заметь, поперло вдруг банковское золотишко, которое мы давным–давно и искать–то забыли, рублевики опять же царские…

Бить нас надо. Все грабежи последнего времени мы вешали на налетчиков–профессионалов. Среди них и искали… А теперь не очень–то и удивлюсь, когда узнаю, что группа Боярского создана кем–то именно для экспроприации. Посмотрел бы ты на его людей — орлы–стервятники, стреляное–простреляное офицерье! Наверное, и сентябрьское ограбление — их рук дело. И июльское ограбление банка.

— Ну, такие выводы выводить еще рано… Дальше что собираешься делать?

— Спать собираюсь. Все, что в твоем реестрике, или лежит по оставшимся адресам, или… черт знает где. Адреса Шмельков — уверен! — найдет. Повезло все–таки, что у нас такой старик…

— Действительно повезло. Ты вот что, пошли кого–нибудь к пареньку вашему, Стрельцову. Пусть прочтут приказ о награждении часами и все такое.

— Сам съезжу. Зачем кого–то посылать? Сейчас прямо и поеду.

— Спать ведь собирался.

— А то я не пробовал. Заснешь, а через пятнадцать минут вскакиваешь, одно расстройство.

Мать Вани Стрельцова стояла у двери, кусала угол платка и беззвучно плакала.

Шмаков, Свитич, еще два оперативника, которых Стрельцов никогда раньше не видел, стояли перед кроватью строем — каблуки вместе, мыски на ширину приклада, грудь колесом, а в глазах огонь.

Шмаков серьезно и громко читал по бумаге:

— «…За беззаветную преданность в боях с мировой буржуазией и их подручными уголовными элементами Петрограда, за умение в схватках с врагами рабоче–крестьянской власти — наградить…»

Стрельцов забеспокоился:

— Илья Тарасович, я встану лучше!

Встал, стараясь не морщиться, — в подштанниках, босиком, но тоже — пятки вместе, грудь колесом.

— «…Наградить Стрельцова Ивана Григорьевича, инспектора (тут Шмаков глянул на Стрельцова поверх очков, подчеркнул: «инспектора»), именными серебряными часами марки «Павел Буре» с надписью».

Добыл из кармана часы, завернутые в платок:

— Оглашаю надпись: «Ивану Григорьевичу Стрельцову — за храбрость». На тебе, Ваня Стрельцов, за храбрость!

Отдал награду, обнял, так что Ване пришлось приготовленные слова высказать через плечо Шмакова:

— Служу мировой революции!

Мать у двери не стерпела и зарыдала вслух.

— Чего уж теперь плакать, мамаша? — рассмеялся начальник. — Героем сын вырос. Теперь уже поздно плакать. Теперь остается только радоваться!

— Так я ведь и радуюсь, только почему–то слезы… — отвечала мать. — Вы ему прикажите, пожалуйста, чтобы он лег. Вон ведь босиком на холодном полу стоит.

Уже на третий или четвертый день Шмельков нашел две нужные квартиры. В списках Шмакова появились новые цифры с нулями: «Изделия ювел. зол., плат., с камнями — стоимость…» и «Монеты зол., сер. старинные (коллекция) — стоимость…».

…Лестницы круты, жизнь — собачья, сердце — ни к черту, а тут изображай из себя Эдисона, громыхай этим глупым железом! И между тем совсем неизвестно, милостивый государь Вячеслав Донатович, зачтется ли вам сорок лет беспорочной службы при «царском прижиме», если, к примеру, на пенсион уходить? Ась?

…Ну–с, вот и нумер восемнадцатый.

Звоним.

Звонок, разумеется, не исправен.

Стучим. Никто, разумеется, не открывает. Впрочем, нет — миль пардон — кто–то шаркает там ножками.

— Кто–о–о?

…Ишь! Спросила, будто пропела. Пропеть, что ли, и мне в ответ?

— С телефонной станции–и. Проверка линии–и.

— Одну минуточку. Здесь такая уйма засовов…

…А у Вячеслава Донатовича сердце вдруг словно бы всплыло и уже не больно, но все же неприятно стукнуло куда–то под горло. Он даже закашлялся.

— Господи боже мой! — женщина изумленно и радостно глядела на Шмелькова, рукой касаясь виска. — Или это мне кажется, или это Славик–Тщеславик? Какими судьбами, каким ветром и кого мне благодарить за такого гостя?

— Благодарите телефонную станцию, мадам, — отвечал Шмельков, с трудом припоминая тот полушутливый–полусерьезный тон, которого они держались много–много–много лет назад.

— Телефонную станцию? Да заходи же! Раздеваться не предлагаю. Да кинь ты ее куда–нибудь! — это о сумке с инструментом. — Ой, Славик, как я рада! На кухню пойдем. Там средоточие всего тепла, какое есть в доме.

Усадила, уселась напротив. Стала глядеть–озирать, все еще не переставая улыбаться, и улыбка становилась вес тоньше, все мечтательнее и печальней.

— Ты знаешь, а ты немного постарел, — засмеялась она, — за те — подумаешь! — каких–то двадцать лет, что мы не виделись!

Шмельков прокряхтел что–то. Удивительное дело, он опять чувствовал в себе именно то стеснение, смущенную нежность, какие чувствовал в те годы. И ему было так же хорошо.

— Я, понятно, должен сказать, что на вас, мадам, годы нисколечко не отразились?

— Скажи, если язык повернется. Увы, Славик, увы! Ты хочешь чаю, я вижу. Или — кофе? Настоящего кофе!

— А потом скажешь, что пошутила…

Трещала мельница в ее руках. Сказочный запах свежемолотого кофе реял по кухоньке. Шмельков сидел с закрытыми глазами. Ему вдруг захотелось, чтобы это никогда не кончалось: и этот запах, и азартный треск кофейных зерен в мельнице, и чтобы Лизин голос звучал нескончаемо — молодой, чуть насмешливый, несравненный голос.

— …Вот так все и получилось. И, знаешь, привыкла! Кот у меня был. Маркиз. Пушистый, как муфта, толстый и ленивый. Помер Маркиз. Это была моя последняя потеря. Может быть, самая горькая. Господи, что я говорю? Хотя это правда: я так ни по мужу, ни по Сереже не плакала, как по этому дуралею, который первый раз в жизни решил поохотиться и конечно же брякнулся с четвертого этажа. Ну а ты–то как жил эти годы? Почему вдруг на телефонной станции?

Шмельков открыл глаза.

— Но как же это? — захрипел он и, прокашлявшись, продолжил: — Ты — и вдруг такая к тебе несправедливость! Ты — и вдруг одна! Ни мужа, ни сына, ни матери. Ну, я — это понятно. Но почему так жестоко к тебе? Жизнь, судьба, бог — кто там этим занимается? — почему именно тебе такие муки?

— Славик, милый… — она легко и ласково провела ладонью по его седой голове. Слегка задержала руку. — Ты все такой же… Ну а почему бы и нет? Это для тебя я была чем–то… — (она не нашла слова). — А когда рушится мир, под его обломками — все! Все без разбора! Я ведь жива… Разве это плохо, скажи? Жива. Здорова. Вот тебя мне бог послал в гости, и я напою тебя сейчас настоящим кофе и накормлю гречневыми лепешками. Последняя наша кухарка — Настя — была, на мое счастье, из Поволжья. Там часто — голод, и у нее была мания делать запасы. Я, помню, отчитывала ее за это, а теперь расцеловала бы. Если бы не она, я бы уже трижды была там, с ними…

Она посмотрела на своего гостя, лицо ее печально сморщилось в нежной гримасе:

— Милый ты мой, старый друг. Спасибо тебе.

Как печально, как прекрасно было! Эта бедная кухня, этот меркнущий свет из замерзшего окна, эта смирная нежность к увядающей милой женщине, которая когда–то была всех дороже на свете. Боль, проклятия, сладкая мука, бешенство ревности —все прошло! И все, оказывается, ничтожным было — вот в чем печаль — перед тем, что творилось сейчас.

Какая нежность, господи, и какой печальный покои в душе, и как он похож на счастье!

Был вечер, когда он собрался уходить. Так тяжко было оставлять ее в холодном этом доме, что он ощущал свой уход, как боль.

— Я так рада, что мы встретились. Теперь мы не одни, тебе не кажется?

— Кажется.

— Ты приходи. Я дома всегда после пяти. А не можешь — позвони. У меня телефон работает. Аукнемся — все легче будет жить, правда?

— Да.

Он одевался медленно и неохотно. Часто с немой нежностью взглядывал в ее лицо.

— Ну, иди! — шепнула она молодо. — Иди и не забывай старую дряхлую женщину.

Быстро, легко и нежно коснулась губами его щеки. Он покорно пошел. Она выглянула следом:

— 4–24–40! Не забудь. И пожалуйста, приходи, пожалуйста!

…До него только на улице дошло, что 4–24–40 — один из тех телефонов, которые он разыскивает.

— Который?

— Вон тот. В шинели и солдатской шапке.

Из окна квартиры, в которой находился Боярский, до Федорова было метров сорок — бинокль был отличный, армейский, — Боярский глядел долго.

— Спокоен, — бормотал он вполголоса, впиваясь взглядом в лицо Федорова. — Так молод и так спокоен. Слишком уж спокоен… — На минуту оторвался от бинокля: — Взгляните, Протасенко, во–он на того, который возле афишной тумбы. И еще на этого, в бекеше, — он уже десять минут болтается на углу.

Протасенко — молодой, черный, будто бы закопченный даже, — подошел, невнимательно глянул, уселся на подоконник:

— Пустое, Николай Петрович.

— Пустое? Ну что ж, Протасенко, может быть, и пустое. Но, видите ли, в чем штука… Вчера я получил из Петрограда депешу. Там — аресты.

Поставил бинокль на подоконник, зашагал по комнате, тесно заставленной мебелью. Говорил, делая множество лишних, рассеянных движений: то проверял пыль на полировке комода, то открывал–закрывал крышку секретера, то любопытствовал какой–то статуэткой.

— Аресты, Протасенко! Настолько серьезные, что можно сказать: боевой организации, которую мы с вами создавали, нет! Но это еще не все новости. Юденич разбит наголову. Но и это не все. Идут обыски по тем адресам, где мы хранили наши средства!

Протасенко медленно посерел, лег на кушетку торжественно и строго — как покойник. Стал глядеть в потолок.

— Что делать? — спросил он равнодушным голосом.

— Что делать? «Что делать?» «Камо грядеши?» А главное — «Кто виноват?»! Дайте–ка я еще раз взгляну на этого юношу…

Опять стал глядеть. Долго.

— Без двадцати минут шесть, — тусклым голосом напомнил Протасенко.

— За эти двадцать минут нам и нужно сделать выбор. Либо мы пренебрегаем знакомством вот с этим юношей, очень мне не симпатичным, пробираемся в Алексин, делим оставшиеся средства и начинаем жить припеваючи — «пропиваючи», как говорил мой камердинер. Либо…

Говоря все это, Боярский продолжал разглядывать Федорова. Тот уже ходил кругами по скверу против дома градоначальника. Лицо его было раздражено ожиданием. Он поминутно взглядывал на часы.

— Либо, Протасенко, мы идем сейчас на рандеву… которое попахивает западней… Вы можете поручиться, что появление в Питере вот этого юноши и аресты — две вещи, меж собой не связанные?

— Я не могу за это поручиться, — ровно отвечал Протасенко, по–прежнему возлежавший на кушетке.

— Взглянем, однако, на дело по–другому… — сказал Боярский и действительно, прежде чем поставить бинокль на окно, с детским любопытством заглянул в окуляры с другой стороны.

— Нас осталось, считайте, двое… — Боярский снова заходил по комнате. — А вдруг за ним и вправду–офицерская организация? Вправе ли мы упускать такой шанс?

Протасенко посмотрел на него пораженно:

— Вы что же, назначили ему свидание, не веря?

Боярский на секунду остановился, затем, не ответив, снова зашагал. Походка его стала заметно энергичнее.

— Нас — двое. То, чем мы владеем, — пустяк в сравнении с тем, что было. Но это — очень большие деньги!

— Без двенадцати минут шесть, — сообщил с кушетки Протасенко и сел. — Я думаю, надо идти. Мы занимались «эксами» не ради своего кармана. Я пойду.

Боярский посмотрел на него строго и изучающе. Затем лицо его помягчело, стало чуть ли не растроганным. Сказал он, однако, слова, которые Протасенко не понял:

— Как я ненавижу декабрь! Будь это любой другой месяц, я ни секунды бы не раздумывал! — Затем грубо сменил интонацию: — Я провожаю вас до Чистых прудов. Если замечу слежку, обгоняю: руки за спиной, в правой — газета, свернутая вот так, фунтиком. Идите! Помогай вам бог, Протасенко!

«…Почему он сказал: «помогай вам бог»? Нет–нет, я уверен, он не собирается выходить из игры! Миллионы, однако, именно он определял в Алексине, без меня, и в случае чего… Ах, к черту! Не хочу я так думать о нем! Мне тоже не нравится Федоров. Не нравится, что вслед за ним пошла цепочка полу провалов: «Ванька с пятнышком», ограбление квартиры, убийство Марьи Павловны… К черту! К черту! Я все равно иду. Отец, ты видишь? — я иду! Мы все начнем сначала, отец, и своего добьемся. Ну а в случае… Что ж, я всегда успею выстрелить первым».

«…Пять минут — до шести. Если за эти минуты никто не подойдет, значит, все было зря: и изнурительное это актерство, и бессонные головоломные ночи, и напряжение нервов.

Правильно ли я рассуждал, когда предложил осложнить Боярскому ситуацию, позволить, если удастся, кому–то из подручных князя сообщить ему об арестах и обысках? Я рассуждал, как шахматный игрок: создать на доске путаницу, в которой добиться победы легче, чем в спокойной позиции. Но я упустил в расчетах один, наипростейший вариант — тот, при котором партнер просто–напросто не является на игру…»

«…Уходить?.. Уходить! Одному или вместе? А вдруг есть шанс? И вдруг все мои подозрения — пустое, как говорит Протасенко? Все равно — уходить! Пора. Но каково мне будет помнить о Протасенко потом?.. Значит, уходить надо вместе? Ах, если бы не декабрь — этот дьяволом меченный для меня месяц! Но об этом уже — нечего! Об этом уже поздно: Протасенко подошел к Федорову…»

— Который час?

— Без двух минут семь, — буркнул Федоров.

— Семь? Ваши часы то ли опаздывают, то ли торопятся.

— Торопятся, торопятся, милостивый государь! Какого черта, скажите, я должен торчать болван болваном в самом центре Москвы? Или вы разглядывали меня из какой–нибудь подворотни весь этот час?

— Вы почти не ошиблись, — Протасенко отвечал холодно.

— Если вы хотели углядеть мое окружение, — съязвил Федоров, — пожалуйста: на той стороне стоит человек в башлыке, второй — чуть впереди нас — с дровами на тележке… За тем углом будет третий…

— А тот, что читал декреты на афишной тумбе? А тот, что в бекеше?

— Вы хотите, чтобы я указал вам на всех?

(Это была импровизация, рожденная вдохновением, не иначе. За секунду до этого Федоров и думать не думал раскрывать им систему страховки.)

— Зачем вам это понадобилось?

— А вы что же, вышли на эту встречу так–таки нагишом?

— Клянусь!

— Ну и глупо! А вдруг я — чека? А вдруг вы — чека? Меры предосторожности никому еще не вредили. Кстати, могу познакомить еще с одним.

Чуть впереди переходил улицу пожилой мужчина, почти старик, с ребенком на руках.

— Мы далеко направляемся?

— На Чистые пруды, если не возражаете.

— Я–то не возражаю, но ротмистру Жадану придется нелегко, поскольку в одеяльце у него не любимый внучек, а пулемет Гочкиса, а он, как вы помните, тяжел.

— Вы меня пугаете?

— Что вы, сударь! Просто мы взволнованы. Мы нынче, как невеста на выданье. Шутка ли! — такая завидная партия, как ваше почтенное сообщество! Ну а вдруг вы из гордости обидите чем–то наше девичье достоинство? Надо же будет кому–то защитить бедную девушку?

— Мда, — неопределенно сказал Протасенко.

Уверенная веселость поручика приводила его в раздражение. Раздражение было унылым. Всего лишь полчаса назад за ним была сила — полусотня офицеров, готовых на все, и миллионы рублей, способные увеличить силу этой полусотни.

(Боярский любил разглагольствовать, когда они оставались наедине и князь был в подпитии: «Богаче нас в России нет, Протасенко, никого! Придет час, и все эти генералы, адмиралы, верховнокомандующие будут у нас вот здесь, в кулаке. Мы, Протасенко, будем платить им жа–ло–ва–нье!» Все лопнуло, и вот он, Протасенко, член штаба, правая рука Боярского, идет на поклон к людям Федорова).

— Так ли уж нам обязательно идти мимо этого заведения? — Федоров недовольно кивнул на Лубянку.

— Здесь ближе… — Протасенко коротко взглянул на спутника и разочаровался: у того было напряженное, окаменевшее лицо.

Когда миновали опасный участок и вышли на Мясницкую, Федоров снова заговорил с прежней веселостью:

— А я вас сразу узнал! Недели две назад, на Невском, вы целовались с очаровательной дамой неподалеку от книжного магазина Ясного.

Протасенко ответил сухо:

— Возможно. Мы часто прогуливаемся по Невскому.

Федоров не нравился ему все больше и больше.

— Я вижу, у вас какое–то кислое нынче настроение. Может, отложим разговор? Грустный веселого не разумеет.

— А вы–то отчего веселитесь? — неприязненно спросил Протасенко. У него было отчетливое ощущение, что он — под конвоем.

— Так уж я вам сразу и рассказал! — засмеялся Федоров.

Их перегнал Боярский. Руки за спиной, в руке — газетный фунтик.

— Постойте! — с раздражением крикнул Протасенко. И побежал вслед за Боярским, который без оглядки торопился вперед. Зашагал рядом, что–то объясняя.

«Ах как славно получилось, что я сразу же рассказал о прикрытии! — подумал Федоров. — Ах как славно!»

Они поджидали его на углу Чистопрудного бульвара. Боярский, широко и неискренне улыбнувшись, протянул руку:

— Ну, что ж, господин Федоров, рад познакомиться!

— Я тоже рад, Николай Петрович. Но лучше обращаться друг к другу «товарищ» — долго ли оговориться в неподобающем месте?

Боярский вдруг замкнулся. Потом с усилием и скрытой угрозой спросил:

— Почему вы считаете, что я — Николай Петрович? Нас, кажется, никто никогда не знакомил.

Протасенко — руки в карманы! — быстро глянул вдоль улицы, отыскивая охрану.

«Ах, чертовщина! — досадливо мелькнуло в голове Федорова. — Объясняй! Скорей! — хлестнул он себя. — Сейчас все кончится!»

Вдохновение не оставило его и на сей раз.

— У меня прекрасная память на голоса. Вы говорили со мной по телефону, а перед этим ваш связной, там, в «Европейской», сказал: «Николай Петрович вам позвонит самолично». Впрочем, я вполне допускаю, что вы и не Николай Петрович вовсе.

— Боярский, — буркнул князь и еще раз протянул руку.

— Федоров. Хотя вы, по–моему, вполне допускаете, что я и не Федоров вовсе. Хотите семечек? Мне не нравится, что наш разговор начался так.

— Ну, конечно! — Боярский слабо усмехнулся. — Вы выходите в сопровождении семи вооруженных людей и хотите…

— Шести. С седьмым вы обмишурились. Я хотел произвести на вас впечатление. Кроме того… Но об этом после! Так хотите семечек?

— Я не хочу семечек. Пойдемте. Здесь есть одна квартира…

— Не люблю в духоте. Опять же мои мушкетеры начнут волноваться, ломиться в дверь. Давайте присядем.

Он галантно очистил снег со скамейки, и они сели. Бульвар был пустынен, завален снегом.

— Позвольте, я задам вам несколько вопросов, — сказал Боярский. — В зависимости от ответов мы решим, стоит ли нам разговаривать дальше. Ваша численность, вооружение, средства, цели?

— Численность: шестьдесят активных штыков — мобилизация в течение часа. Около ста тридцати — через два часа. Вооружение: винтовки, шесть пулеметов, револьверы. Средства: я ими вплотную не занимаюсь, но, кажется, оставляют желать лучшего. Цель: борьба за власть. Как вы понимаете, нам пока незачем излишне подробно касаться некоторых вопросов.

— Связь с другими группами?

— Есть. Вопрос о совместных действиях мы пока, правда, не поднимали.

— Когда вы предполагаете производить эти «совместные действия»?

— Все будет зависеть от положения на фронте, от успеха работы в полках Московского гарнизона. Эта работа идет форсированно…

Федоров закурил.

— А какова ваша численность, вооружение, средства, цели?

Боярский словно и не слышал вопроса. Сидел, уставившись взглядом в снег под ногами.

Пауза длилась и длилась. Федоров, однако, не торопил князя, веселыми торжествующими глазами смотрел на сгорбленного врага.

— Это хорошо, Боярский, что вы молчите и не стараетесь наводить тень на плетень. Сколько у вас осталось на сегодня? Два, три, пять человек?.. Да подождите вы, уважаемый! — прикрикнул он вдруг на Протасенко, который вскочил с лавки и, зло ощерясь, сунулся за револьвером. — Да не горячитесь вы, Боярский, я не из чека, я просто видел сводку событий для членов Совнаркома. Можете гордиться: о ликвидации вашей петроградской группы говорится сразу же после известий с фронтов. Вас, Боярский, уже ищут! Вот почему я пошел на рискованное свидание с вами под столь усиленным конвоем!

Боярский, не поднимая головы, спросил:

— Если вы знали обо всем этом, зачем же пошли?

— Нам нужны люди. Тем более такие опытные, как вы. Опять же, судя по разговорам вашего прапорщика Денбновецкого («Дымбицкого», — машинально поправил Боярский), ваша группа имела солидный капитал. Жаль было бы потерять его. Третье: мы не собираемся засиживаться в Москве, а вы знаете Петроград. Вы — тот человек, который может в краткие сроки восстановить порушенное. Согласитесь, что у меня было достаточно много резонов пренебречь осторожностью и выйти на встречу.

— Кто вы? — спросил Боярский и с откровенной неприязнью взглянул в глаза Федорову: — Кто вы?

Федоров удивленно вскинулся. Затем повторил вопрос — с искренней задумчивостью человека, который этим вопросом раньше не задавался.

— Кто я?.. Человек. Который никогда в своей борьбе… — Федоров с усилием подбирал слова, — не руководствовался соображениями личной выгоды… властолюбием… Это я о себе, пожалуй, знаю точно. Если я достиг сейчас достаточной высоты, то в этом моей заботы не было. Кто я? — он развел руками. — Пока я — человек счастливый. У меня есть враги. У меня есть друзья, вместе с которыми, с оружием в руках, мы, верю, победим врагов России. У меня, стало быть, есть и вера…..

Боярский смотрел на него, не скрывая взгляда. Смотрел устало, с равнодушной недоверчивостью.

«Ты мне не доверяешь, — подумал Федоров, — не вполне доверяешь, но у тебя, у голубчика, выхода–то нет!»

— Хорошо, — с усилием проговорил Боярский. — Мы соглашаемся передать в ваше распоряжение оставшиеся средства. Вы со своей стороны гарантируете нам: членство в штабе — это раз; самостоятельность петроградцев после реставрации нашей группы — это два; хорошие документы, явки в Москве, ваши знаменитые бланки Совнаркома, оружие — это три.

Федоров вдруг засмеялся:

— Веселенькая жизнь была бы у москвичей, если бы мы успели войти с вами в альянс там, в Питере! Вы, Николай Петрович, крутехонький, оказывается, человек! — И тут же сменил тон: — Относительно чл–енства в штабе — вопрос, который не могу решить своей властью. Все остальное — приемлемо. Я от имени штаба приглашаю вас завтра на заседание для окончательной выработки нашего согласия. В пять часов. На этой вот скамейке. Пароль ваш: «Сколько времени?» Вам ответят. Советую продумать кратенький перечень действительных дел, с которых вы можете начать в Питере.

Он поднялся, весело и молодо подрожал от озноба:

— Вам не кажется, что деловые переговоры только выигрывают, если их проводить на морозе. Тридцать шесть минут, гляньте, — а мы договорились уже обо всем! До завтра!

Тотчас же невдалеке, за решеткой сквера, возник старик со свертком в руках — будто из–под земли вырос — и побрел вслед за Федоровым. За спиной сидящих, в том же направлении прогрохотала тележка с дровами.

Какой–то нагловатого вида мастеровой прошел мимо петроградцев, насвистывая «Соловей, соловей, пташечка».

— Не нравится мне этот Федоров! — с досадой сказал Боярский. — Чудится в нем что–то очень и очень чужое!

Протасенко кратко и зло хохотнул:

— Это в вас говорит князь, волей судеб упавший в грязь!

«Никогда не видел его таким пустым, нет, опустелым, скучным, — подумал Шмаков. — Что–то неладное творится с Вячеславом Донатовичем. Может, устал? Может, голодуха подкосила? Может, захворал? Никогда не видел его таким!..»

А Шмельков действительно за последние дни изменился. Вдруг стал горбиться, пришаркивать даже ногами. Жалкая, вполне стариковская растерянность засквозила вдруг чуть ли не в каждом жесте, чуть ли не в каждом слове его. Посреди разговора, заметили, стал «пропадать»: устремляется взглядом в стенку, в окно, а во взгляде этом — тягучая, как мычание, немая тоска.

…Он говорил себе: разумеется, нет никаких сомнений, что Лиза ни малейшего касательства к драгоценностям не имеет. Во всем повинен Илья, ее муж. Он когда–то вращался в тех же кругах, что и Боярский.

Боярский или его люди знали, конечно, кого–то из родных Лизы. Кто мог помешать им воспользоваться этим адресом? «Вы меня не помните? Как Илья Петрович поживает? Как Сережа? Вы, кстати, не смогли бы приютить на время мои вещи? А то приехал, знаете ли, а квартира заселена какими–то прачками… Как только устроюсь, сразу же заберу».

(Что говорить, Боярский избрал методу хранения оригинальную, простую и надежную: какой воспитанный человек позволит себе сунуться в чужие вещи?..)

Лиза конечно же ни при чем. Она ни о чем не догадывается, как не догадывались те пятнадцать (из восемнадцати), среди которых Боярский распределял на хранение награбленное. Но разве незнание не спасет ее от допросов в чека? Может быть, даже от ареста? О господи…

…И он представлял себе Лизу — среди марафетчиц, тоскливо думал: «Я, я буду тому виной!..»

Но и не только это было причиной его бессонниц. До стонов, до коверканий в душе мучило его еще одно, главное обстоятельство. Если Лиза окажется вдруг в чека, она неминуемо узнает, что он работает в чека, и тогда его случайный визит к ней будет выглядеть совсем по–иному! И он в ее глазах неминуемо будет выглядеть по–иному! Этакий старикашка, явившийся к ней на квартиру и разыгравший сцену нежности с единственной целью выведать нечто — вот как он будет выглядеть в ее глазах!

Безвыходным казалось положение.

…Он не заметил, как подошел к дому.

Под аркой ворот его поджидал человек: драный зипунчик, треух, сползший на глаза, руки в рукавах, сизый от холода нос.

Пошел рядом и сразу же торопливо заговорил:

— Из Москвы приехали трое — один, точно, Краковяк — будут брать железнодорожные склады. Митька Рогатый склеил дело на Вознесенском, там ювелир бывший, в пай берет Родимчика и Марусю. Про Шурку Родионова, как вы просили, ничего сказать не могу — как в воду канул. Еще поимейте в виду, хлопцы теперь гуляют у Хлыста, ну, вы знаете где…

Шмельков слушал со странным выражением боли и брезгливости на лице. Стараясь не глядеть на спутника своего, нашарил сколько было в карманах бумажек, сунул:

— На–ка, братец. Я как–нибудь потом… позову.

— Премного благодарен, ваше благородие… — театрально громко прошептал зипунчик и, сделав плавный круг, повернул от подъезда, в который входил Шмельков.

Его зазнобило от омерзения, когда он встал на пороге и снова увидел свою комнатенку.

Сальные пятна на обоях, несвежесть дико всклокоченной постели, сиротский свет сквозь пыльные окна, ржавый подтек в углу, от потолка до полу, и — въедливый сырой холод!

«Надо что–то сделать, иначе…» — невнятно подумал он. Присел перед печкой, отворил дверцу — дров не было. Есть книги! Да! Вот именно: надо разжечь огонь, иначе…

Хватал без разбору книги с полки, драл, морщась от усилий, страницы. Пусть будет огонь, иначе…

Что там, за этим «иначе», он не знал, но зябко поеживался.

Все, что можно было сжечь из мебели, он сжег давно. Оставалась только эта книжная полка. Здесь, в уголке, напрочь забытый, лежал крохотный браунинг — развеселенькая перламутровая рукоять, орнамент с цветочками и птичками по вороненой стали.

Шмельков тихо присел на табурет.

Тихо и вкрадчиво кто–то полуспросил:

«Это — выход?»

И кто–то тихо, но уже настойчиво, сказал ему, как чужому:

«Это — выход».

«Постой! Ну а как же Лиза?»

«Что ж? Ты уйдешь — уйдет и Лиза. Не надо будет мучиться: «Что же делать? Что же делать?» Ты просто уйдешь, и все. Будет темно. Будет тихо».

Господи! Как все просто!

Он снова поднялся, подошел к полке.

Пистолетик сиял в уголке — перламутровые щечки, а каждый винтик, гляньте–ка, в форме розанчика!

Шмельков аккуратно снял полку с гвоздей. Врассыпную побежали мелкие тощие клопы. Не притрагиваясь руками, одним движением выкинул пистолет в угол.

Затем принес колун и стал с мстительным хряском дробить полку в мелкую деревянную дребезгу: чем мельче, казалось, тем лучше.

«Ну нет! Не на того напали!» — колотил он по субтильным дощечкам.

Набил щепками печь. Загудело пламя, настоящее пламя — тугое, свирепое и веселое. Он тяжело дышал, довольный.

Кратко подумал, что бы сделать дальше, и вдруг полез в стол за пузырьком со спиртом. Глубокомысленно уставился на отсветы огня у печки. Затем скучно произнес:

— А выход–то есть…

Дежурный был удивлен, когда среди ночи увидел перед собой Шмелькова.

— Что это вы полуночничаете? Ваших же сегодня по домам отпустили.

— Не спится. Да и холодно, братец.

Кабинет Шмакова был свободен. Вячеслав Донатович взял ключи, поднялся на этаж. Плотно и тихо прикрыл двери. Сразу же направился к телефону.

Телефонистка пропела в трубку не по–ночному ясненько и звонко:

— Ста–анция!

— 4–24–40, — сказал он, — 4–24–40, барышня… Лиза! — сказал он, и голос его вдруг запрыгал. — Об одном умоляю: не спрашивай меня ни о чем! Тебе необходимо завтра же куда–нибудь переехать. Тебе есть куда переехать? Лиза! Я ничего не могу тебе сказать, кроме этого: завтра же съезжай с квартиры. Это очень опасно. Для тебя. Или — лучше так: — ты завтра придешь ко мне. Я попытаюсь тебе объяснить, хотя и не смогу, наверное. Об одном умоляю тебя: завтра же. Утром я буду ждать тебя. Завтра, Лиза!

— Давай, Шмаков, докладывай!

— По Москве: состоялось свидание Боярского и Федорова. Боярский согласился деньги отдать взамен на членство в штабе, на возможность быть автономным и так далее.

Новости по Питеру: найдены адреса последних двух телефонов. Первый — в пустой квартире на Офицерской. Номер бывшего депутата Думы Переверзева, умершего год–полтора назад от тифа. Сын — на юге. Офицер. По слухам, будто бы тоже не живой. Хозяйку квартиры Елизавету Григорьевну видели три дня назад. Больше она там не появляется. В квартире изъят чемодан: золотые украшения, монеты, камни из собрания Волконской.

Второй телефон — в юсуповском дворце. Пока ничего не обнаружили, да и мудрено: там около сотни комнат. Управляющий — из бывших слуг Юсупова. Контра.

— Что ж, Шмаков? Похоже, что дело «с большими нулями» кончается? Поздравляю!

— Не кажи гоп, а то сглазишь…

— Не бойся. У меня глаз голубой.

«Я устал, голубчик. Поверьте, что это нелегко — на исходе пятого десятка бороться, не веруя в победу. Не хочу отягощать Вас зрелищем, которое сам никогда в жизни терпеть не мог, поэтому покончу где–нибудь на стороне. Мой Вам последний совет: порвите с Ф. Это опасный человек. Перстень — это подарок. Прощайте и простите. Ваш Н.П.Б.».

Протасенко не сразу заметил эту записку, когда проснулся в тесной, пропыленной, похожей на чулан комнатенке на Тверской, где они обитали с Боярским.

Прочитав послание, Протасенко сначала ничего не понял. Потом — понял и ужаснулся. Затем задумался и злобно выругался: «Сбежал, чтобы заграбастать деньги! А потом — за кордон! Ах какая все–таки скотина!»

От бешенства у него задрожали руки. Он порезался, бреясь, и это еще больше взбесило его. Прикладывая к порезанной щеке полотенце, он разъяренно метался в тесном пространстве комнатенки, уже не разговаривал вслух, а только шипел, как змея. Больно ударился бедром об угол ломберного столика и — будто нашел истинного врага: поднял стол на воздух, держа за ножки, с кряхтением ножки эти сломил, бросил на пол, стал топтать сапогами.

Успокоился. Стал размышлять. Долго, однако, думать не довелось. В дверь постучали. Это был Федоров.

— Что с вами, подпоручик? Что за вид? Весь в крови… А где наш князь?

При упоминании Боярского Протасенко опять стал не в себе.

— Прочитайте! Вот он, ваш князь! А натюрель, так сказать…

Федоров прочитал записку. Липа, почему–то сразу определил он. Боярский конечно же что–то заподозрил. Решил выйти из игры, прихватив заодно и деньги. Протасенко остался с носом.

— Поражен… — сказал Федоров потрясенно. — Он казался мне воплощением силы, убежденности, мужества. Воистину; чужая душа — потемки… Неужели он собирается покончить с собой? Невероятно!

— Как же–с! — ядовито усмехнулся Протасенко. — Они сейчас сломя голову спешат к тайнику, где — деньги. Поскорее набить карманы! О, мерзавец!

— Вы сказали «деньги»? — быстро переспросил Федоров. — Вы имеете в виду наши деньги?!

— Вот именно что! Он воспользовался тем, что никто, кроме него, не знает, где тайник. Еще накануне нашей встречи, позавчера, он говорил, давай, дескать, плюнем на все, поедем в Алексин, разделим поровну…

— Тэ–э–эк–с! — Федоров стиснул зубы. Его охватила унылая ярость. Так, без сучка и задоринки, провести дело, дойти, казалось, до самой цели и вдруг оказаться в дураках! — Почему в Алексин?

— Он говорил, что знает те места. Да! У него там, кажется, было имение. Или у его жены, не знаю…

Федоров суетливо размышлял. Каким путем будет добираться до Алексина Боярский?

— Бросил — как кость собаке! — Протасенко вертел перед глазами перстень. В сумрачной комнате остро и неожиданно вспыхивали алмазные грани. — И я ведь помню этот перстень! Ему полагается лежать вместе с другими, на общее дело предназначенными камнями! «Примите как подарок!» Грех говорить, но я даже рад, что в Питере накрыли все остальное. Пусть уж лучше им! Ему главное было — теперь я понял, — чтобы чужими руками совершать «эксы»… Да–да! Я теперь наверное знаю: он давно замышлял это! Не зря и места хранения постоянно менял: так что в конце концов только он один–то и знал, где что хранится. «Эта квартира мне показалась ненадежной, — говорил он этак между делом. — Я переменил место». А мы, идиоты, настолько верили в его щепетильность, что не требовали даже отчета, куда что перепрятано.

Федоров наконец встал:

— Послушайте, Протасенко! Хватит скрежетать зубами! Наша задача: найти Боярского. Вы говорите, что он направился к тайнику…

— Уверен.

— Стало быть, нужно срочно попасть в Алексин. Если у него была там усадьба, то тайник где–то там. Я попытаюсь раздобыть в Совнаркоме автомобиль… Оденьтесь теплее. Проверьте оружие. Я скоро вернусь!

Хлопнула дверь за Федоровым. Протасенко посмотрел вслед ему с симпатией: «Все ж таки зря я, кажется, недолюбливал его. Боевой и хваткий офицер. И, чем черт не шутит, может, удастся догнать Боярского? О–о, с каким удовольствием я тогда влеплю ему блямбу в лоб!»

…На выезде из Москвы остановились: Федоров заметил пообочь дороги копну полусгнившей соломы. Перетаскали ее в кузов грузовика, закопались с головой, поехали дальше.

Дряхленький «даймлер» завывал на подъемах, мелко, припадочно колотился от напряжения. Протасенко подумал: «Не доедем, встанем в поле, замерзнем…» Подумал, однако, равнодушно, с интонацией «ну и черт с ним!».

Грузовичок шарахался на колдобинах плохо наезженной дороги. Тоска и отвращение одолевали Протасенко. С той минуты, как утром прочитал записку Боярского, его не покидали эти два чувства. Что–то похожее на детскую обиду было в них. «Может быть, только я один такой, донкихотствующий?..»

Где–то поодаль этих мыслей саднило душу, как еле приметная царапинка, и еще одно… ощущение не ощущение, подозрение не подозрение, а так… нечто, словами не выразимое. Он сам давеча удивился, как испуганно метнулась душа, — ни с того ни с сего, казалось бы, — когда через час после разговора с ним Федоров уже пригнал грузовик на Тверскую и позвал Протасенко выходить. Двое молчаливых людей в мужицких тулупах лежали в кузове. Коротко и внимательно глянули ему в лицо, когда он перелез через борт, — как–то не так глянули! — молча отодвинулись, освобождая место между собой на приготовленном для него тулупе. И знакомое чувство, привязавшееся к Протасенко не сегодня и не вчера, — чувство, что он под конвоем, мимолетным сквознячком обвеяло душу.

Если бы была охота и Протасенко стал бы внимательно исследовать природу своей странной, неожиданной тревоги, то, пожалуй, он пришел бы к одному–единственному доводу: люди, лежавшие в кузове, никогда не были офицерами, он это понял с полувзгляда. И было странно, что Федоров, один из вожаков офицерской организации, почему–то предпочел взять в экспедицию именно таких людей, а не офицеров.

Впрочем, Протасенко не желал подобных размышлений. Гораздо легче и проще было отмахнуться: «Ну и черт с ним! Везут и везут. Что будет, то и ладно…» — нежели всерьез задумываться и терзаться сомнениями.

Он задремал, сквозь сон с удивлением отмечая, что они все еще едут, не встали среди бела поля, что отчаянно и мужественно дребезжит этот хрупенький грузовичок, с мукой одолевая дорогу.

Он проснулся с мокрым от слез лицом: ему приснился отец. Машина стояла. Федоров громко переговаривался с шофером. Протасенко выбрался из–под тулупа, разбросал солому, выглянул через борт.

Однако долго он спал. День уже перевалил через середину. По обе стороны дороги тянулось заснеженное поле. Посвистывал ветерок, свевая с закоченелой земли скупой сухонький снег.

— Слезайте, подпоручик! — сказал ему Федоров. — Дальше дороги нет. Видите, как перемело?

Чуть дальше дорога ныряла в низинку между всхолмиями, и там пышными застывшими волнами лежал нетронутый снег. Проваливаясь по колено, оттуда брел человек. Это был один из соседей Протасенко по кузову. С сильным, кажется латышским, акцентом еще издали он крикнул:

— Нет дороги! Там и дальше вот так… — и он сделал рукой волнообразное движение.

Федоров махнул рукой в сторону поля:

— Где–то там — железная дорога. Придется идти пешком.

— Где мы? — спросил Протасенко. После сна его встряхивало от озноба.

— Верстах в тридцати за Серпуховом. Как бы то ни было, мы намного опередили Боярского. Ни сегодня, ни завтра из Москвы ни один состав не отправится, а мы — вон уже где!..

Общими усилиями помогли грузовичку развернуться. Шофер на прощание протянул кусок хлеба:

— Возьмите. Неизвестно, как все у вас будет, пригодится.

Машина завыла надсадным дребезжащим тенорком, побежала среди серого поля. Осталось только облако сизой вони.

К полотну железной дороги вышли в сумерках.

— Вот она, родненькая! Вот она, железненькая! — приговаривал Федоров, крест–накрест колотя себя руками по бокам. — Теперь–то не пропадем!

Протасенко смотрел на рельсы равнодушно, с некоторой даже тупостью во взгляде. За эти несколько часов перехода унывная скорбь заснеженных полей уже вполне поглотила его. Он словно бы стал уже частью — мало одушевленной частью — этих серых сумеречных равнин, и ничто уже всерьез не трогало его.

…Он почувствовал на себе чей–то взгляд и медленно повернул голову. Одни из их маленького отряда — не латыш, а другой, помоложе, — с простодушным любопытством разглядывал его сбоку. Встретив глаза Протасенко, сморгнул, отворотился, стал что–то нашаривать в карманах шинели.

И вновь тревога вяло шевельнулась в душе Протасенко. Так смотрят на чужака, подумал он, на своих так не смотрят.

Заночевали в брошенной будке обходчика. Изломали на дрова забор — истопили печь. Из сарая принесли сена, навалили на пол — стало и вовсе тепло. Федоров насобирал в подполе с ведро проросших картофелин — наелись до отвала.

Протасенко сидел, прижавшись спиной к горячей печи, один–одинешенек, и ему было хорошо.

Так, наверное, чувствует себя человек, подвергнутый гипнозу: внятное ощущение подчиненности чужой воле, которая ведет тебя незнаемо куда, да и не важно, куда, пусть!

Он заболевал.

На следующий день верстах в пятнадцати от ночлега, на пустынном станционном разъезде, они нашли дрезину, валявшуюся под откосом. Стали поднимать ее на полотно. Протасенко помогал, как мог, но оскользнулся да так и остался лежать — лицом в снегу.

Дальше было и вовсе, как во сне.

Открывал глаза: над головой, застя небо, раскачивались фигуры — взад–вперед — гнали дрезину.

Вплывали в сознание, оседали отдельные фразы:

— «…Я ни на чье попечение не могу его оставить! (это — Федоров). Я не имею на это право».

(Душная, черная изба. Скорбный нищенский свет лучины. Отчаянное пробуждение — на миг: «Все пропало!»)

— «Порядок! В укоме сказали: к утру лошадь будет!?

(Тревога, душная тревога).

— «Протасенко, вы сможете дойти до телеги?» (Как странно идти по земле! Земля, будто прогибается под ногами, все вкривь–вкось, ха–ха–ха–ха!)

— «Что со мной?»

— «Жар. Потерпите. Приедем на место. Найдем фельдшера…»

— «До Алексина далеко?»

— «Вот чудак! Вы же в Алексине своими еще ногами ходили! Мы уже в Березняках, в имении Боярского».

…Ходят туда–сюда, громыхают табуретками, пыхтят, снимая сапоги, тыкают горячей кружкой в губы, в зубы, — день и ночь, день и ночь! Керосиновую лампу — от которой в глазах резь неимоверная! — то зажигают, то гасят, то гасят, то зажигают.

Ухают, фыкают, харкают, крякают: «Фф–фу! Ну и мороз!», «Ух, кипяточек, как славно!» — развеселые, скрипучие, а половицы под ними так и прогибаются.

— Протасенко! Подпоручик! Ну, проснитесь же! Вы не помните, когда у Боярского умер сын?

— Отстаньте! Что вы надо мной издеваетесь? В Париже его сын! В Париже!

Опять трясут за плечо. «О, господи!»

— Протасенко! Это точно, что сын Боярского в Париже? Это очень важно.

— В Париже, в Париже, в Париже…

В один из вечеров Протасенко очнулся. За столом, низко склонясь к скатерти, сидели его спутники. Вполголоса разговаривали.

— Вот здесь, где я поставил крестик. Могила без ограды. У троих переспрашивал — ошибки быть не может.

— Ну и отлично. Завтра с утра и начнем.

— Я считаю так, товарищ Федоров, что это есть политически неверно. Большевики сквернят, как это сказать, прах умерших! Будет много ненужных революции разговоров.

— Мда… Я об этом не думал. Хорошо! Завтра, Митя, гони в уезд, проси в чека трех человек, желательно партийных, проверенных. К вечеру. За ночь вшестером, я думаю, управимся.

Федоров вдруг оглянулся в угол, где стояла кровать Протасенко.

Подпоручик быстро закрыл глаза. Сердце его принялось гулко и торжественно колотиться. «Все! Теперь все ясно до конца!»

И он застонал от едкого позора и бессилия.

Рядом оказался Федоров:

— Что вам, подпоручик? Может, пить?

— Пить.

Лязгал зубами, по железу ковша. Руки дрожали.

— Как вы себя чувствуете?

Упал на подушку, закрыл глаза:

— Не знаю… Плохо…

«Моя шинель висит возле двери. Наган должен быть там».

Сначала заснул латыш: едва, казалось, прислонил голову и тут же начал, кратко всхрапывать, будто похрюкивать.

Тот, кого Федоров называл Митей, долго ворочался, недовольно бормотал что–то, наконец задышал ровно, глубоко, покойно.

Федорова будто и не было в избе. Прошло не меньше часа, прежде чем Протасенко услышал сонное, детское причмокивание со стороны его постели.

«Федорова — первым. В упор. С остальными — как получится. Мне все равно живым не уйти отсюда».

Он осторожно сполз с кровати. «Какая же все–таки слабость!» — пол ходуном пошел под ногами. Он встал на четвереньки, чтобы не упасть. Пополз к дверям.

По половицам дуло. Он стал подниматься, держась за притолоку, изо всех сил сдерживал рвущееся из груди дыхание.

Нащупал родную рубчатую рукоять нагана и стал счастлив. «Федорова — первым. В упор».

Осторожно выпутал оружие из складок кармана, и тут чья–то железная злая рука сдавила ему запястье. Наган грохнул об пол.

— Ты что ж это, контрик, придумал? — шепотом спросил Митя и, бесцеремонно схватив в охапку, оттащил Протасенко назад, на постель. Бросил тай, что зазвенели пружины.

— Что? — спросонья крикнул Федоров. — Кто здесь?

Зажгли свет. Протасенко отвернулся к стене и вдруг заплакал, как завыл.

На следующую ночь из могилы, где покоился «сын» Боярского, похороненный отцом три месяца назад, был извлечен гроб. Его вскрыли тут же, на кладбище. В грубом джутовом мешке что–то металлически брякало. Мешок вспороли, и в Лунном свете красным, синим, зеленым огнем брызнула драгоценная россыпь.

Сидоренко допрашивал управляющего.

— Скажешь?

— Я же сказал: ничего не знаю.

— Ага, — соглашался Сидоренко. — Ничего, значит, не знаешь?.. — И снова принимался язвить цыганским жгучим взглядом белесого, конторской внешности человечка, смиренно сидящего перед ним посреди комнаты на неудобной низкой табуретке.

Это продолжалось второй день.

«Я тебя все одно пересижу, — думал Сидоренко. — Ты у меня заговоришь!»

У белесого человечка дрожала щека. Он глядел в угол, и казалось, что он кому–то подмигивает. Один лишь раз попытался выдержать этот черный взгляд — чуть не сомлел, с полчаса потом кругом шла голова.

— Скажешь?

— Я ничего не знаю, поверьте!

— Ага. Ничего, значит, не знаешь?

Остальные члены бригады слонялись по анфиладам Юсуповского дворца. Страшновато было приступать к кропотливому, неторопливому обыску, имея в перспективе больше сотни гулких огромных комнат. Да уж и азарта не было.

…На второй день, в двенадцатом часу дня, управляющий вдруг склонился и аккуратно упал с табуретки. Сидоренко возмутился:

— Симулянт! — неторопливо сходил за водой, выплеснул управляющему в лицо. — Симулянт и контра!

Белесый со стоном открыл глаза и тотчас же в ужасе закрыл снова: Сидоренко опять глядел на него.

— Оставьте меня! — воскликнул управляющий по–детски. — Пожалуйста, оставьте! Я покажу!

Он привел Сидоренко в одну из зал:

— Вот здесь…

Управляющий показывал на огромный пустой шкаф для посуды, занимающий всю стену.

Когда отодрали фанеру задней стенки, увидели стройный ранжир масляно поблескивающих ружейных стволов.

Эксперты, срочно доставленные во дворец, определили: это известнейшая во всем мире коллекция охотничьих ружей великого князя Николая Михайловича.

— Больше я ничего не знаю! Я показал! И — ради бога! — избавьте меня от этого, вашего… Он сводит меня с ума! — последние слова управляющий прокричал со взвизгом, едва только глянул в сторону Сидоренко.

— Сидоренко! — строго сказал Шмаков. — Ты зачем сводишь его с ума?

Сидоренко белозубо осклабился:

— Та ж врет он вес! Он сидит, и я сижу. Он молчит, и я молчу. Нервы у него дамские…

Через час–полтора управляющий поведал: он во дворце человек новый (до того служил в загородном имении Юсуповых), следить за сохранностью обстановки его поставил некий Буланов, доверенное лицо князя, он же и платит ему жалованье, появляясь время от времени. От своего предшественника, который пропал неведомо куда, он слышал, что в последние полгода во дворце по ночам велись какие–то работы, похоже, каменный: на телегах привозили кирпич, известь. Объясняли тем, что нужно перекладывать печи; Бывший управляющий этому не верил и говорил: «Знаем, какие такие печи! Золотишко муруют…» Как запрятывают ружейную коллекцию, управляющий увидел случайно. Это было несколько месяцев назад. Точную дату назвать не смог: два–три, может, четыре месяца назад.

Прежде чем позвонить, Стрельцов постоял на лестничной клетке, любуясь медной, слегка позеленелой табличкой.

Необыкновенно кучерявой, долговязой прописью там было начертано: «ЕВРОПЕУС НИКОЛАЙ ДМИТРИЕВИЧ. ПРОФЕССОР».

«Ишь ты… — подумал Ваня. — Ученого человека за версту видать. Разве мыслимо с такой вот фамилией в паровозном, например, депо работать? Ев–ро–пе–ус! Такие фамилии — для университетов, для департаментов, для золотых надписей на толстых книгах. А для паровозного депо Шмаков сгодится, Гундобин, Тютькни какой–нибудь… Как все–таки хитро буржуазия придумала: даже в фамилиях — и то несправедливость соблюдена!» Стрельцов ожидал увидеть сухонького стручка–старичка, в ватной какой–нибудь кацавейке, с книгой, заложенной пальцем, а дверь открыл довольно мордастый и довольно молодой еще мужчина.

— Чем могу?

— Я — из чека, — бухнул с порога Иван.

— Весьма неприятно, — отчетливо и спокойно сказал мужчина.

Иван не поверил своим ушам:

— Что–о?

— Весьма неприятно, что вы — из чека, — повторил тот. — Проходите, не стойте, очень дует.

Стрельцов вошел следом за мужчиной в мрачную захламленную комнату. Все стены были сплошь заставлены книгами, от пола и до потолка. Приятно пахло: книгами и медовым запахом какого–то нездешнего табака.

— Почему это вам неприятно, что я из чека? — громко спросил Иван. — Вы — Европеус?

Мужчина поглядел на него снисходительно:

— Да, я — Европеус и не питаю ни малейшего расположения к вашему учреждению. Весьма наслышан.

(«Будь с ним повежливее, Ваня, — просил Шмаков. — Без него мы проваландаемся в этом дворце черт знает сколько времени. Повежливее, Ваня, повежливее…»)

— Я не собираюсь переубеждать вас, профессор, однако замечу, что вы весьма заблуждаетесь… — корректно произнес Ваня и сам же чуть рот не открыл от изумления: до чего же ловко завернул!

Европеус опять снисходительно усмехнулся.

— Так чем же я могу быть полезен чека? — спросил он, подходя к окну и глядя из–за занавески вниз, на улицу.

— Нам сказали, что вы — знаток дворцовой архитектуры. Аничков, там, дворец… Юсуповский… Царскосельский… Нас сейчас интересует дворец Юсуповых.

Европеус резко обернулся:

— Чека заинтересовалась архитектурой? Это нечто новое…

— Именно, что так. Нам надо знать, какие перестройки были сделаны в Юсуповском дворце за последние годы.

— Никаких, уверен! — Европеус уселся в кресло. — За последние год–два я лишь однажды видел человека, строящего нечто, а именно — баррикаду. Сейчас, насколько я понимаю, у вас другие заботы: «До основанья, а затем…» Так ведь поется в вашей песенке?

— Это не песенка, гражданин Европеус! Это — «Интернационал»! Во–первых! Во–вторых: собирайтесь и одевайтесь! Мне приказано доставить вас, и, будьте уверены, я вас доставлю.

Европеус продолжал сидеть:

— Я удивляюсь, почему вы, чекист, еще не размахиваете перед моим носом револьвером?

Иван и на этот раз сдержался:

— Поторопитесь. Нас ждет автомобиль.

Европеус искренне изумился:

— Автомобиль? Разве в Петербурге есть еще авто?

— Есть, но мало. Одно из них прислали специально за вами.

— Польщен. — Европеус поудобнее уселся в кресле. — Хотя до сих пор не возьму в толк, зачем я вам нужен…

— Из Музея и национализированных (на этом слове Иван слегка запнулся) коллекций похищено большое количество ценностей: картины, ювелирные изделия, старинные скрипки, гобелены, фарфор, ковры… Все это припрятано. В частности (мы знаем) в Юсуповском дворце. Как образованный человек, вы должны понимать всю важность для России наших розысков. — Иван почти дословно повторял то, что не раз слышал от Шмакова, когда тот обращался к оперативным группам, идущим на обыск.

Европеус задумался, затем вскочил из кресла и беспокойно заходил по комнате. Торопливо о чем–то размышлял.

— Да! — воскликнул он, наконец, живо и нервно. — Разумеется! Это очень важно, вы правы! Я соберусь за минуту. Только вот надо записку оставить моей домоправительнице. Женщина, знаете ли, волноваться будет…

Сел за стол. Стал торопливо писать. Не дописал, разорвал, бросил. Начал заново — медленнее и вдумчивее.

Если бы Иван заглянул через его плечо, увидел бы:

«Я во дворце Юсуповых. Вышла путаница. Вызван Чекой присутствовать как специалист. Во дворце ищут музейные ценности. Сообщите Н.М. Постарайтесь что–то предпринять. Евр.».

…Но, к сожалению, Иван не заглядывал Европеусу через плечо. Он почтительно бродил вдоль полок, разглядывал благородно сияющие корешки книг — даже ступать старался потише.

— Я — мигом! — сказал Европеус, кончив писать. — Оденусь потеплее и через минуту к вашим услугам!

В соседней комнате возле окна сидел, сгорбившись над книгой, тихий и бледный мальчик.

— Виктор! Вот записка. Как только я уйду, немедленно — слышишь, немедленно! — отнеси Федору Петровичу. Отдай ему в руки. Только Федору Петровичу, запомнил?

— Да, папа.

Отвернувшись от сына, Европеус проверил наган. Из ящика комода, из–под белья, извлек браунинг. Тоже сунул в карман.

От дверей вдруг воротился, коротко и нескладно поцеловал сына в голову:

— Поторопись, Витя…

Роковое стечение ошибок, случайностей, недомыслия!.. Впрочем, откуда было Шмакову знать, что профессор Европеус — крупнейший знаток дворцовой архитектуры, — вот уже три месяца, как в могиле?.. Как мог Ваня Стрельцов догадаться, что перед ним не профессор Европеус, а его старший сын Дмитрий — один из немногих оставшихся на воле членов группы Боярского?

В бесконечных анфиладах дворца Стрельцов отыскал своих по оглушительному грохоту.

— Неужто нашли?

— А кто ё знает! Свитич походил, посмотрел, говорит: «Как–то здесь не так трубы проложены». Я, говорит, кочегар — знаю. Должна быть комната, а вместо нее — стена… Вот и решили попробовать.

По звуку, каким стена отвечала на удары, можно было предположить, что там действительно пустота.

Через десяток минут кладка обвалилась, и лом провалился в зазиявшее отверстие.

— Ага–га! — торжествующе и злорадно крикнул Свитич. — От нас не упрячешь! — и с новой силой принялся долбить стену.

Кладка, чувствовалось, была свежая.

— Может, сменить? — спросил Шмаков взмокшего Свитича.

— Как бы не так! Я сам! Своими мозолистыми! Родной! Рабоче–крестьянской власти! Назло! Кровавой гидре!.. — Он был словно бы пьян, словно бы в бреду, сокрушая злобными ударами непокорную кирпичную преграду.

Иван нечаянно оглянулся на Европеуса. Тот стоял, как аршин проглотив, — серое закоченевшее лицо, по которому мелкой стремительной рябью — изо всей силы сдерживаемая дрожь.

Рухнуло сразу несколько рядов. Свитич примерился, бросил лом, полез.

— Есть! Есть, так их всех! — донеслось из гулкого лаза. — Сколько же награбили, паразиты! Это ж уму непостижимо!

На свет показался рулон, обернутый в мешковину.

Шмаков, суетясь, встал на колени, ножом стал вспарывать обертку. Развернул. Розоватое золото обнаженного женского тела, как нездешний свет, озарило вдруг сумерки залы.

— Картины! Вон они где… — удовлетворенно и умиротворенно сказал Шмаков. А Свитич уже выталкивал наружу новый рулон.

Потом наступил черед бесчисленным сундучкам, укладкам, чемоданчикам, саквояжам. В них были плотно упакованы золотые статуэтки, табакерки.

Шмаков открывал, мельком глядел:

— Ну, этого–то добра мы вдоволь навидались…

Гулкая брань снова загремела в тайнике. В отверстии лаза показалось искаженное азартом лицо Свитича.

— Дай–ка ломик. Здесь такой статуй стоит, что его никак не пропихнешь. — Стал долбить стену изнутри.

Никто ему не рвался помогать. Да Шмаков не давал такой команды. Понимал: сегодня его, Свитича, праздник.

…Сидел на каком–то из сундучков, бережно курил самокруточку, невнятно размышлял:

«Вот и кончается дело о «мильонах с большими нулями». Считай, почти все нашли… А когда начинали, разве верилось, что сумеем? Конечно, Шмельков… Володя Туляк. Как он там?.. Каждый, хоть чем–то, а пособил. Шмельков показал на Боярского, узнал «Ваньку с пятнышком», телефоны… Ванюшка — навел на Валета, не дал Валету сбежать с медальончиком–балеринкой. Володя Туляк проник в организацию. Тренев… Эх, Тренев, бедняга!»

Выстрел гулко раскатился по дворцу. От главного входа, снизу. Затем — подряд — еще три. И еще, и еще, и еще.

Шмаков вскочил.

— Свитич! — крикнул, склонившись к лазу. — Вылезай! Останешься здесь! Охраняй! Остальные — за мной!

И все бросились к лестнице, ведущей в первый этаж.

Бежали молча, сосредоточенно, чуть ли не в ногу.

Свитич, уже наполовину выбравшийся из тайника, поднял глаза и вдруг увидел, что на него глядит черный ствол нагана.

— Ты кто такой? — заорал он казарменным голосом. — А ну, бросай!

Европеус выстрелил ему в лицо.

Они уже подбегали к парадной лестнице, когда Стрельцов услышал выстрел.

— Илья Тарасыч! Сзади стреляют! — крикнул он и, не дождавшись ответа, бросился назад.

Его расхлябанные, на два размера больше, сапожищи громыхали по паркету.

Он бежал, и ему казалось, что это — какой–то знакомый сои. Комнаты были похожи одна на другую, и конца–краю им не было видно там, за бесконечным кошмарным повторением однообразно распахнутых, белых, с позолотой, дверей.

Какая–то фигура вдруг быстро заступила ему дорогу — метрах в десяти.

Иван узнал Европеуса, но уже не мог остановиться в беге — заскользил по паркету, беспомощно всплескивая руками.

— Кто стрелял? — крикнул Иван Европеусу, а тот, неестественно сморщивши лицо, уже нажимал спуск нагана.

Грубый («Ломом?» — подумал Иван) удар в грудь остановил его. От второго выстрела резко переломило вперед. Третий, четвертый… Крутанувшись бешеным волчком, Стрельцов тихим комочком опустился вниз«Поза эмбриона…» — рассеянно отметил Европеус. И вдруг причудливая дрожь сотрясла его тело.

Со стороны парадного входа снова заахали выстрелы.

Европеус бросился было прочь, но потом остановился, вспомнив о тайнике.

…Вываливал из сундуков и сундучков золотую дребедень, рассовывал по карманам, совал за пазуху.

«Попадусь — конец!! Теперь — пропсть! Навсегда пропсть! Для всех!»

…А внизу, в комнатенке управляющего, хрипел Сидоренко:

— Что ж ты и сейчас… мне мешаешь?.. — пытался выбраться из–под тела управляющего.

Когда налетчики ворвались в комнату и начали, без лишних слов, пальбу, Сидоренко стоял как раз над арестованным. Шесть выстрелов достались ему и управляющему почти поровну.

Сейчас управляющий был мертв, но, падая, он вцепился в ноги Сидоренко и сейчас держал их окоченелой цепкой хваткой.

— Ну, отпусти же, отпусти! — хрипел Сидоренко, чувствуя, что через минуту–другую у него уже не достанет никаких сил доползти до телефона.

Шмаков и два матроса, оставшиеся при нем, попытались было с ходу скатиться по лестнице вниз, — но туг же отпрянули назад, встреченные хоть и малоприцельными, но частыми выстрелами.

Один из матросов сидел теперь у стены и баюкал раздробленную в кисти руку.

Шмаков, пристроившись за колонной, настороженно ждал.

Перед ним висело огромное, в два человеческих роста, зеркало. В нем отражался полусумрак нижнего этажа. Кратко и осторожно перебегали там тени. Нападавших было четверо.

Наконец Шмаков увидел в зеркале: человек в коротком черном пальто, с маузером в опущенной руке, подошел к подножию лестницы, несколько раз жадно затянулся папиросой и, сказав что–то в темноту подъезда, быстро побежал по лестнице вверх.

Остановившись под зеркалом и держа маузер у живота двумя руками, человек стал быстро стрелять по второму этажу — наугад.

Шмаков был наготове.

Зеркало вдруг тихо разъялось на три огромные косые пластины. Пластины скользнули вниз и разлетелись, засыпав морозной дребезгой легшего ничком человека.

«А где Стрельцов? — спохватился вдруг Шмаков. — Что–то крикнул, а что именно — я не расслышал. Исчез…»

Тотчас же он вспомнил про Европеуса, оставшегося у тайника, и скверное чувство — то ли опасности, то ли досады — охватило его.

…Сидоренко очнулся и понял, что потерял сознание, рванувшись из–под трупа и, кажется, вырвавшись.

Попробовал ползти, помогая себе истошными, гортанными стонами при каждом движении. До телефона было далеко, метра три, не меньше.

«Вот, — сказал он себе через некоторое время. — Теперь самое главное. Все, что было раньше, — чепуха. В сравнении вот с этим. Надо встать».

Нужно было встать и какое–то время стоять возле аппарата, вызвав номер чека. Дождаться ответа, успеть рассказать все, как есть, и не упасть раньше времени.

«Вставай!» — крикнул он себе. И внутренне сжавшись от ожидания боли, стал карабкаться вверх по стене, как кошка с перебитым хребтом, впиваясь обламывающимися ногтями в штукатурку.

Он сумел.

— Докладывает Сидоренко… — надсадно прохрипел он в трубку. — Юсуповский дворец… бандиты… Срочно — подмогу! Юсуповский… Подмогу, братцы! — И только после этого с несказанным облегчением сполз по стене на пол.

— Обнаружено пять тайников. О первом ты знаешь, — охотничьи ружья. Второй — нашел Свитич. Ювелирные изделия, картины, гобелены, ковры. Старинные скрипки. Одна из них, как сказали, стоит полмиллиона царскими… Третья захоронка — чуланчик. Вход обмурован изразцами. С виду — печка и печка. Сервизы. Один — на сто двадцать персон — необыкновенной какой–то драгоценности, эксперт–старичок даже плакал. Еще в одной замурованной комнате — картины. Вот список. В последнем тайнике — простое слиточное золото. При проведении обыска бригада подверглась бандитскому нападению и понесла потери…

— Знаю, Шмаков. Не докладывай, знаю. Жаль ребят.

— «Жа–аль»! У меня, товарищ, вот здесь болит, когда я о них вспоминаю.

— Похороны завтра?

— Как там Туляк?

— Возвращается. Боярский не объявился. Может, затаился. А может быть, — черт его знает! — ив самом деле покончил с собой.

— Хорошо, хоть у Туляка все нормально… Ох как дорого, дорого дались нам миллионы эти треклятые! Тренев, Стрельцов, Свитич, Сидоренко…

— Что поделаешь, Шмаков? Революция без жертв не бывает.

— Да понимаю я! Все понимаю! Но вот только ребят моих уже не вернуть…

— Да, Шмаков, не вернуть.

В день похорон грянул страшный мороз. Мутная мгла опустилась на город. Из–за этой мглы даже в двадцати шагах было плохо видно.

Дышалось тяжко, в полвздоха. Мороз обжигал легкие. У трубачей лопались губы, и кровь прикипала к раскаленным от стужи медным мундштукам.

Траурная мелодия, как мрачная птица, тяжко вздымала крыла. То вдруг взмывала над улицей в горестном вскрике труб, то вновь опускалась к маленькому, обитому красно–черным ситцем грузовичку с откинутыми бортами, на котором тесно, поперек движения, лежали три дощатых гроба с фуражками на крышках.

Туляк шел в толпе за грузовиком.

В нем не было скорби. Напротив — и звуки траурной музыки, так терзающей душу, и этот странный, страшный город вокруг, одичалый, безлюдный, весь в дремучих завалах закаменелого снега, и этот мрачный огромный мороз — все это непонятным образом претворялось в нем в торжественную нервную дрожь.

Восторженная погибельная отвага билась в нем, и — звонкое, отчетливое чувство непобедимости!

— …Я приехала вместе с мужем. Мы потеряли друг друга!

— Вы разминулись здесь, на вокзале? — спросил Денисов.

— В городе… — Женщина хрустнула переплетенным: пальцами. — Не могу представить, что с ним сейчас творится! Он с ума сойдет.

Выстекленное до самой крыши здание вокзала было заполнено людьми, они неслышно двигались, словно в огромном аквариуме. Было поздно. Где–то совсем близко завыл поломоечный комбайн, отъезжавшие ночным скорым подтягивались к выходу.

За стеклом простирался февральский перрон, неохватный, как взлетное поле. Мела поземка.

— Откуда вы? — Денисов внимательно ее изучал.

— Из Красного Лимана.

— Недавно прибыли?

— Еще днем… — Появление вокзального инспектора уголовного розыска, который неожиданно подошел к ней и представился, явно обескуражило женщину.

Денисов поправил куртку. Миниатюрный микрофон, скрытый под одеждой, был теперь рядом с воротником — в любую минуту Денисов мог связаться с дежурным.

— В столице проездом?

— Нет, мы в Москву приехали.

— А билеты?

— Кажется, выбросила…

На вид ей можно было дать не больше двадцати — крашеная блондинка, у переносицы миленький шрамик…

Денисов заметил ее колебание, не ускользнувшую от наблюдательного глаза потерянность захваченного врасплох человека — они, собственно, и побудили его заговорить.

— Хотя нет, вот они… — Она поискала в плоском чемоданчике. — Пожалуйста…

«Спальный вагон прямого сообщения, двухместное купе… — прочитал Денисов на билете. — Компостер. Дата». — Он редко ошибался и, если подходил к кому–то, для этого оказывались, как правило, веские причины.

Проездные документы были в порядке. Денисов извинился.

— Желаю вам и мужу скорее встретить друг друга.

Блондинка облегченно перевела дыхание.

Был третий час ночи. Денисов отошел к дверям. За стеклом тесной группой прошли ревизоры поездов дальнего следования. До посадки на скорый оставалось совсем немного.

— …Провожающие! — В ретрансляторах что–то щелкнуло. — С восьмого пути отправляется…

Дикторша мягко смыкала губы. «С восьмого пу–ти–м… — получалось у нее. — Повторяю–м…»

Денисов прошел вдоль поезда: ничего особенного. Несколько десятков провожающих, старуха цветочница. Восьмой путь упирался в Дубниковский мост — двухпролетный, слабо освещенный, с неподвижными красными огнями внизу.

— «Двести первый»! — неожиданно окликнул по рации дежурный. — Где находитесь? — В голосе слышалась тревога.

— На посадке, — Денисов поправил микрофон.

— Сообщение с Казанского: крупные неприятности.

— Кража?

— Еще с вечера. А заявили только сейчас.

Впереди медленно поплыли освещенные окна скорого.

— На большую сумму! — Дежурный, капитан Антон Сабодаш, нервничал. — Разыскивают по вокзалам женщину и мужчину…

— Что похищено?

— Все! Документы, деньги, билеты… Портфель!

Три хвостовых огня прорезали темноту в горловине станции. С уходом скорого морозные электрички, ночевавшие у платформ, показались Денисову чернее обычного. Сбоку слепил глаза стеклянный куб нового вокзала.

— Как с приметами? — Денисов нажал на скрытый в рукаве регулятор.

— Должны сейчас передать.

— Что еще?

— По Москве? Ничего. Кража в Свиблове, брачный аферист…

Сквозь освещенные окна Денисову была видна нешумная суета нового здания, по облицованным серым парадным мрамором лестницам струился людской поток.

— …Сейчас это самое крупное происшествие на узле! Как понял? Прием…

— Иду на стоянку такси. — Денисов посмотрел на часы. — Оттуда в залы…

На стоянке такси людей оказалось мало, в основном провожавшие. Денисов переговорил с диспетчером, повернул в вокзал.

Он прошел в центральный зал. Женщина, прибывшая из Красного Лимана, сидела на том же месте. Она первой заметила инспектора, но не подала виду.

— Все еще не нашелся? — Денисов остановился рядом.

— Наверное, теперь до утра…

Ей хотелось поскорее от него отделаться

— Впервые здесь?

— Да.

— А муж?

— Он москвич…

— И вы не знаете адреса?

Она смутилась:

— Мы женаты недавно.

Вещей при ней не было — плоский чемоданчик с блестящим запором, плащ, ветка мимозы.

— Может, хотя бы улицу знаете? — спросил Денисов.

— Измайловское шоссе, по–моему… Это далеко?

— Порядочно. — Она все больше интересовала его. — А номер дома?

— В пяти минутах от метро — так он говорил.

Денисов украдкой рассматривал блондинку: пальто с капюшоном, отделанное золотистой нутрией. Мода, прочно утвердившаяся прошлой зимой. Подвернутые джинсы, сапоги.

— Может, поискать через адресный стол? — предложил он.

На ее лице напряглись мускулы:

— Не хочу.

— Муж догадается, что вы остались на вокзале?

— Я просто уверена. — По какой–то причине разговор был ей неприятен.

— А если объявить по радио? Может, он здесь? Как его фамилия?

— Иванов, — ответила она не сразу. — Иванов Павел.

«Когда не хотят назвать подлинную фамилию, — подумал Денисов, — всегда называют Иванова либо Смирнова. В Москве их тысячи».

— Объявлять тоже не стоит, — сказала она.

— Почему?

— Я бы не хотела… — Она снова замкнулась.

— У вас документы с собой?

— Все у Павла.

— Вы тоже Иванова?

— Тулянинова… Я не меняла фамилии. Людмила. Можно Люда. — Теперь она добавляла в каждую фразу одно–два лишних слова. — Приехать с милицией! Нет уж, увольте! — она решительно отвела эту мысль. — Предпочитаю вокзал. У себя, в Лимане, тоже работала на станции.

— Транспортница?

— Официанткой в железнодорожном ресторане…

Кто–то показался за дверью со стороны перрона. Тулянинова насторожилась.

Вошел старшина. Он коротко взглянул на инспектора, на женщину, отошел к лестнице. Денисов понял: если ему придется отойти, Тулянинова останется под присмотром.

— И никакого другого адреса? — на всякий случай спросил Денисов. — Друга или родственника?

Тулянинова подумала:

— Разве в Донецке? 91–159…

— Кто там?

— Они вместе учились, Шульман Слава. Я звонила, чтобы пригласить его на свадьбу… — Тулянинова неожиданно всхлипнула, сказала глухо: — Молодой семье, наверное, не следовало бы так начинать жизнь…

Что–то отстраненное послышалось Денисову в этой фразе, ее как бы произнесла другая женщина.

— «Двести первый»! — просигналил крошечный манипулятор под курткой.

— Извините.

Денисов вышел на площадь, зябко поежился. Мела поземка. На перроне еще стояли лужи, а здесь, на площади, снег лежал бурый, влажный, как нерастворившаяся кофейная масса. Над стеклянным кубом текли бесформенные зимние облака.

— «Двести первый» слушает, — сказал Денисов в микрофон.

— Казанский передал приметы преступников, — Антону будто прибавилось растерянности. Мастер спорта, человек исключительной физической силы и выдержки, капитан Сабодаш ничего не боялся, кроме ЧП. Поэтому именно в его дежурства все и происходило. — На мужчине коричневый бархатный костюм, плащ. Женщину как следует не рассмотрели: молодая, среднего роста…

— Понял.

— Обрати внимание! Могут скрыться у нас…

— Молодая, среднего роста… — повторил Денисов. — Мужчина в бархатном костюме… — Он подождал, раздумывая. — Тут дело такого рода… — и рассказал о Туляниновой и ее муже.

— Да ты!.. Ты знаешь? — Сабодаш даже задохнулся от волнения. — Ты представляешь, что может за этим скрываться?! И документов нет?! Повтори телефон в Донецке!

— Квартира?! Алло, квартира?! — кричал в трубку Антон. — Донецк?

Телефонистка междугородной «умыла руки»: сразу же отключилась, ничего не слышала, не пыталась помочь.

— Донецк?!

Денисов слушал дежурного по аппарату внутренней связи и смотрел в центральный зал: на исходе третьего часа непрекращавшееся движение пассажиров немного стихло.

— Слушаю, — раздалось наконец ответное из Донецка. — Вам кого?

— Из Москвы это! — обрадовался Антон. — Шульмана! Славу! Ну и спите вы! Здравствуйте…

— Кто говорит? — спросил мужской голос.

— Шульмана можно?

— Шульмана?!

— Славу.

— Кто это?! — мучительно допрашивал мужчина в Донецке.

— Я хочу спросить про Павла! про Иванова Павла! — Сабодаш не хотел называть себя.

На том конце провода совещались. Потом трубку взяла женщина, Денисов услышал те же подозрительные нотки:

— Вас кто все–таки интересует?

— Павел Иванов, — сказал Антон.

Женщина подумала:

— Не знаем такого. — А Шульмана?

Женщина повесила трубку.

— Денис!.. — Антон скрипнул зубами. — Ты слышал?! Телефон, который Тулянинова, или кто она там в действительности, дала в Донецке, просто липа! — Сабодаш кипел от возмущения. — Никакого Шульмана и никакого Иванова… А может, наоборот?! Может, в Донецке что–то заподозрили?!

Денисов не успел ответить.

— Переговорили? — ангельски проворковала вновь появившаяся телефонистка. — Отключаю, мальчики.

— Будьте на дежурном приеме, «двести первый»! — передал Антон уже по рации. В эфир он выходил только официально — «двести первый». «Денис» годилось для непосредственного) общения. — Наблюдайте за тем, как будут развиваться события…

В старой, не подвергавшейся реконструкции части вокзала пассажиров было меньше — лепные потолки привлекали людей постарше. Здесь же находились междугородные телефоны, почтовое отделение. Мимо стеклянных кабин связистов Денисов служебной лестницей поднялся на антресоли. Теперь он сверху смотрел в центральный зал.

Тулянинова стояла у бокового стекла, смотрела на площадь — высокого роста, застывшая в напряженной позе.

«Молодой семье, наверное, не следовало бы так начинать жизнь…» — вспомнил Денисов. Наивная фраза, ровным счетом ничего не доказывающая, и все–таки…

«Наивная фраза…» — Что заставило его снова к ней возвратиться? Может, когда–то он слышал ее от своей жены?!

Денисов одернул куртку, вошел в медкомнату.

— Что–нибудь случилось? — спросил дежурный врач.

— Все в порядке.

— У нас тоже, — он постучал по столешнице.

Денисов подошел к телефону:

— Я позвоню?

— Ради бога.

Денисов набрал номер и, дождавшись ответа, попросил:

— Красный Лиман, пожалуйста.

Пока его соединяли с Красным Лиманом, он успел переговорить еще с двумя абонентами в Москве.

— Бюро несчастных случаев? Это из транспортной милиции, Денисов. Несчастные случаи зарегистрированы? С мужчинами…

Отвечала женщина:

— Один.

— Где именно? — Денисов превратился в слух.

— Улица Затонная, территория восемьдесят четвертого отделения милиции. — Женщина отвечала скороговоркой. — Пострадавший госпитализирован в Институт Склифосовского.

— Пострадавший — москвич?

— Сведений нет. — Денисову показалось, что она спешила повесить трубку.

— Минуточку! Что с ним?

— То ли упал, — она вздохнула устало, — то ли по голове ударили.

— Молодой?

— Лет тридцати.

— Когда это произошло?

— Не знаю. Госпитализирован в час сорок два.

В восемьдесят четвертом отделении трубку снял помощник дежурного:

— Инспектора уголовного розыска? — этот по крайней мере не спешил. — Нет его. Дежурного? Оба выехали. ЧП у нас!

— Обстоятельства известны? — спросил Денисов.

— Пока неясно. Подробности должны скоро сообщить.

— Одежду пострадавшего знаете?

— Об одежде не говорили, — вопрос, по–видимому, его озадачил. — Может, это несущественно?

— Бывает, что несущественно, — согласился Денисов. — Но все–таки узнайте. А как состояние потерпевшего?

— Тяжелое. Идет операция, допросить пока нельзя…

— В карманах что–нибудь обнаружили?

— Карманы пустые.

В разговор вмешалась телефонистка:

— Москва! Кого вызывать в Красном Лимане?

— Я тебе еще позвоню, извини!.. — крикнул Денисов помощнику дежурного. — Девушка, пожалуйста, железнодорожный ресторан…

— Не знаю, есть ли там кто–нибудь… Алло! — сказала она кому–то через секунду. — Ответьте Москве! Говорите!

— Аллё. — В Красном Лимане отвечала пожилая женщина, страдавшая одышкой. — Слушаем…

— Директора, пожалуйста, — Денисов не надеялся найти никого, кроме сторожа, в лучшем случае уборщицы. — Директора или зама!

— Нет их, — добрым голосом сказала женщина, страдавшая одышкой. — Отдыхать пошли…

— Тогда метра!

— Климентины Максимовны тоже нет.

— А Туляниновой Люды?

— Такая, милый, у нас не работает.

— Не работает?!

— Рассчиталась! Замуж вышла! Да за кого! За дипломата… Уехала, милый! — Женщина не без труда перевела дыхание. — Да, в спальном вагоне, в двухместном купе! Билеты влетели в копеечку! Теперь, милый, ты Люду не догонишь.

— Мой Павел? — Тулянинова задумалась. — Молодой, энергичный… На вид не старше тридцати–тридцати одного…

— Русый?

— Брюнет.

Денисов достал блокнот.

— Как он одет? — Денисов пока не записывал.

— Однотонная серая сорочка, носки и галстук под цвет… Куртка кожаная.

В зале было совсем тихо. В конце третьего часа зал для транзитных пассажиров окончательно замер. Было слышно, как постукивает эскалатор, перегоняя по кругу складывающиеся гармошкой ступени.

Тулянинова пригладила жесткие, как иглы, ворсинки на воротнике.

— Что у него было при себе? — спросил Денисов.

— У Павла? Что вы имеете в виду?

— Ценности, например. — Следовало осторожно, не вызывая ни малейших подозрений, расспросить обо всем, что касается пропавшего Иванова.

— Совсем без денег. Только ключи от машины, ножик.

— У вас машина?

— «Жигули» последнего выпуска.

— Конечно же ваш муж мог где–то застрять… — Денисов кивнул. — У товарища, например. Не отпустили, или что–то помешало…

— Вы не знаете Павла! — Тулянинова переставила чемоданчик, теперь Денисов мог занять место рядом.

— Спасибо.

— С Павлом что–то случилось! Без меня он никуда не ушел бы. — Туляниновой было жарко, она расстегнула пальто, под ним оказалась темная, с глухим воротом кофточка, желтый янтарный кулон.

— Сильное чувство? — спросил Денисов.

Она покраснела:

— Труднее всего исцелить ту любовь, которая вспыхнула с первого взгляда! Это сказал Жан де Лабрюйер, — фамилия далась Люде с запинкой. — Французский писатель конца семнадцатого века.

— Не читал, — сказал Денисов.

— Я тоже. Все Павел!

— Начитан?

— Работник Министерства иностранных дел! Поэтому я и не хотела, чтоб через милицию, а потом по радио…

— Сколько времени вы вместе?

— Неделя.

— Поздравляю, — Денисов неловко поклонился.

— Это такое счастье… — Она покраснела. — Я говорю вам, как постороннему, с которым больше не встретишься. Этот приезд, Москва, этот прекрасный вокзал — все Павел!

— Куда вы пошли сначала?

— С поезда? В камеру хранения, сдали вещи, потом — в город. Павел смеялся: «Домой поведешь ты!» А я и Москвы еще не видела… Такой теплый сегодня день! Заметили? И солнце. У метро торговали мимозами…

Денисов взглянул на букет.

— Круглая полная женщина. — Он знал всех вокзальных цветочниц. — Седая… — Он видел ее у поезда.

— Павел сказал: «Цветы для новобрачной, мадам!»

— И она пожелала вам долгих безоблачных лет…

— Я вела Павла какими–то улицами.

— К центру?

— Разве я знаю?! Павел шел радостный, светлый…

«Восемьдесят четвертое отделение, — подумал Денисов, — даст ориентировку, когда поступят подробности из Института Склифосовского. То есть примерно через полчаса…»

У него еще оставалось время.

— Молодой семье… — начала Тулянинова.

Это была идея фикс не одной только Туляниновой — с чего и как длжно начинать молодоженам.

Из крошечного манипулятора под курткой Денисова неслись негромкие ввиду расстояния позывные: преступника в бархатном коричневом костюме теперь уже искал весь железнодорожный узел.

— Свадьба, по–видимому, будет здесь, в Москве? — поинтересовался Денисов.

— В «Праге».

— Вы и ресторан знаете?

— Двадцать восьмого, в четырнадцать… Павел уже заказал банкетный зал и музыку. Вообще–то он звонил из Красного Лимана не в ресторан, а сослуживцу. Тот и заказал.

— Понимаю.

— Развил бурную деятельность… — Впервые с начала их знакомства Люда улыбнулась. — Последний холостяк на курсе. Чуть ли не весь выпуск собирает… Конечно, без тех, кто за рубежом.

— Ему дали отпуск?

— Сначала для вступления в права наследства: у него умер родственник в Красном Лимане. А с сегодняшнего дня — очередной. В отделе Павел общий любимец…

Она о чем–то вспомнила, лицо ее потускнело.

— Вы не все рассказываете. — Денисов внимательно наблюдал за ней. — Разминулись с мужем, так бывает. Встретитесь. А что еще вас беспокоит?

Тулянинова совсем сникла.

Высоко, под рифлеными сводами крыши, висели мощные светильники, однако внизу было неярко, скорее пасмурно. Какие–то военные с каплями растаявшего снега на фуражках разговаривали по другую сторону двери.

— Ему грозили!

— Грозили?!

— Я нашла письмо, — голос ее дрогнул. — «Мы рассчитаемся, Паша! От меня не уйдешь!»

— Как же все–таки вы потеряли друг друга? Только подробно… — помолчав, спросил Денисов.

Она беззвучно всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.

— По дороге к МИДу Павел завез меня в такси на телеграф. Все так глупо… Договорились: если он не появится через час, значит, уехал к шефу. В этом случае мне следует спуститься в метро, ехать до платформы Коломенская и там ждать.

— Почему Коломенская?

— Там живет шеф.

Денисов искал ясности.

— А зачем на телеграф?

— Я же сказала: пригласили много гостей. Надо было дозвониться до Ельца, потом в Сыктывкар…

— Дозвонились?

— Сыктывкар не отвечал. С Ельцом не было связи до семнадцати.

— Номера телефонов сохранились?

— Порвала. — Она махнула рукой.

— Дальше.

— Мне объяснили: нужно доехать до «Варшавской», перейти на железнодорожную платформу Коломенское…

— Вы так и сделали?

— Да.

Она не видела разницы в терминах «платформа» и «станция» в том смысле, в каком их употребляют москвичи: для поезда пригородного сообщения — платформа, в метро — станция.

«Возможно, он ждал ее в метро, на станции «Коломенская», а она — на одноименной платформе Московской железной дороги. — Денисов вынул блокнот. Посмотрел схему. — Затонная улица, откуда пострадавшего доставили в Институт Склифосовского, и метро «Коломенская»… Один район!»

— Вы говорили об этой записке с угрозой. — Он снова положил блокнот в карман. — Вы ее сами читали?

— Конечно.

— И помните содержание?

— Я могу ее показать.

— Записка с вами?

Она поставила чемоданчик себе на колени, щелкнула запором.

— Да вот! Пожалуйста.

Денисов взял конверт осторожно, хотя отпечатки пальцев автора, скорее всего, были уничтожены.

«Донецк, Главпочтамт, до востребования.

Иванову Павлу».

Почерк был средней выработанности. Судя по штемпелю, письмо отправлено из почтового отделения здесь же, на вокзале, пятого апреля, десять дней назад. Вместо почтовой бумаги автор использовал стандартный телеграфный бланк с тем же фиолетово–жирным индексом.

«До Красного Лимана, — подумал Денисов, разглядывая конверт, — муж Туляниновой заезжал в Донецк. Писавший анонимку знал это. Знал и то, что Иванов будет получать корреспонденцию на Донецком главпочтамте до востребования. Это сужает круг подозреваемых…»

«Мы рассчитаемся депломат от меня не уйдеш».

Тулянинова ошиблась: Иванова называли в письме не «Пашей», а «депломатом».

«Извечная история, — подумал Денисов. — Анонимщик старается скрыть грамотность: вместо безударного «и» ставит «е», знаки препинания отсутствуют… Но он не в состоянии показаться грамотнее, чем есть на самом деле! — Ошибка в слове «уйдеш» показалась Денисову не запланированной. Письмо писалось на вокзале и, по всей вероятности, в ночное время. Денисов снова положил письмо в конверт. — Днем, когда вокруг суета, люди смотрят — не освободилась ли ручка, стул, — такое на телеграфном бланке не напишешь!»

Тулянинова молча следила за ним.

— Я очень волнуюсь, — она сплела руки в замок. — С ним обязательно что–то случилось!

— Он не упоминал о Затонной улице?

— О Затонной? Не помню. Вы что–то узнали?

— Есть платформа Коломенское, и есть одноименная станция метро, — Денисову не хотелось огорчать ее еще больше. — Там парк рядом, река. Вы плохо договорились.

Она была готова заплакать:

— Думаете, он еще у метро?

— Вряд ли… Больше не заметили ничего подозрительного? — Денисов показал на конверт.

— Нет…

— Ни в Москве, ни в пути?

— Ни разу.

— А если б на него напали?

— Даст отпор! Не сомневайтесь: он каратист. И ножик с ним!

— Большой?

— Сувенир. На ручке маленькое копытце.

— Охотничий… А как с вещами? — Денисов постарался ничего не упустить. — Их много?

— Чемодан, сумка.

— Все в автоматической камере хранения?

— Да.

— А шифр?

— Мы записали. Я еще хотела подсказать ему, чтобы был осторожнее. Понимаете? Вокруг люди, все видят… Записку с шифром Павел сунул в верхний карман. Вытащат, потеряет!

Денисов задумался.

— Шифр помните?

— Только номер ячейки: 5103.

— Если бы у вас был паспорт, — сказал Денисов. — Боюсь, что у дежурного по камере хранения будут вопросы.

— Как же теперь быть? — она подняла голову.

— Я поговорю. Напишите заявление, перечислите вещи…

— Все?

— Хотя бы то, что сверху.

Тулянинова задумалась.

— У Павла кофта на четырех пуговицах. В сумке халат, бигуди. Бутылка шампанского.

— Я узнаю и вернусь, — Денисов поднялся.

Она остановила его:

— Я хочу, чтобы вы приехали в «Прагу» двадцать восьмого… — теперь Тулянинова выглядела побледневшей, глаза блестели.

— На вашу свадьбу?

— Да. С женою или один. Я даже не спросила, женаты ли вы. Тяжелая ночь. Вы столько сделали для меня…

— Спасибо. Право, не знаю.

— Должна быть интересная компания. Не пожалеете.

В автокамеры можно было попасть служебным проходом, минуя пищеблок. Денисов предпочел пройти перроном. Старое здание выглядело с перрона архаичным: острый конек крыши, круглый цоколь — начало века, смешение архитектурных стилей.

— Двести первый! — окликнул по рации Антон. — Какие новости?

— Пока ничего.

Заканчивался третий час. Мороз прихватил основательно — то в одном, то в другом месте асфальт стягивала глянцевитая предательская корка льда. Безлюдный перрон был по–прежнему залит пронзительным неживым светом.

— Иванов не появлялся? — спросил Антон.

— Нет.

— Я так и думал, — Антон вздохнул. — Звонили из восемьдесят четвертого отделения… Нас никто не слышит?

— Тулянинова в зале. Никто.

— Мужчина тот на Затонной улице…

Денисов заволновался:

— Умер?!

— Только что передали.

— Личность установлена?

— Не знаю, просили связаться позже. — Кто–то вошел в дежурку. Сабодаш поспешил закруглить разговор: — Ты где?

— У камеры хранения.

— Находитесь на дежурном приеме…

«Умер, — Денисов на секунду приостановился. — И все же ориентировки из восемьдесят четвертого отделения нет. «Позвоните позже». Видимо, у них своя версия, и они не спешат просить о помощи…»

Дежурный по камере хранения, молодой парень, сидел в застекленной будочке, не зажигая света, — по–видимому, спал. Денисов постучал по стеклу, дежурный тут же выскочил и, ни о чем не спрашивая, пошел следом. В отсеках пассажиров не было, большинство ячеек с вечера оставались открытыми.

— Проверим вот эту, — Денисов обернулся к дежурному.

— Что–нибудь случилось?

— Еще не знаю. — В другое время Денисов не преминул бы переброситься несколькими словами о хоккее: оба были болельщиками. — Сейчас увидим. Открывай.

Дежурный отвинтил контрольный винт, раздался звонок:

— Абсолютная пустота… Вещей нет… Хотя! — Дежурный попытался что–то вынуть, но Денисов перехватил его руку.

В дальнем углу ячейки блеснуло укутанное станиолем горлышко бутылки шампанского.

— Пусть пока стоит!

Дежурный посмотрел недоумевающе.

— На бутылке могли остаться отпечатки пальцев преступника. — Денисов осторожно прикрыл дверцу. — Запирай.

Дежурный поставил контрольный винт на место.

«Ну вот, — Денисов посмотрел на часы, сверил с табло. — Теперь еще и кража…»

Он вернулся на перрон. Фасад старого здания выглядел глухим. Над коньком крыши плавилось несколько звезд, морозных, затянутых паутиной облаков.

«Чем занимался инспектор Денисов после двух ночи? — подумал он о себе. — Что он выяснил, беседуя с Туляниновой?»

«Как вам сказать…»

Это была игра. Суть заключалась в том, что, пока инспектор Денисов распекал инспектора Денисова за бездействие, тот, оправдываясь, поднимался до неожиданных обобщений и гипотез.

«Ничего вам не удалось!»

«Что–то все–таки есть…»

«Например?»

Настоящий Денисов подумал:

«Мне кажется, я узнал и другую одежду Павла, которая лежала в украденном чемодане».

«Не названную Туляниновой?»

«Да. Сейчас проверим: не ошибся ли я?»

По другую сторону огромного цельного стекла Денисов уловил тревожный взгляд Туляниновой.

— Придется перечислить содержимое ячейки, — Денисов достал записную книжку, приготовился записывать. — Все оказалось сложнее, чем я думал.

Тулянинова вздохнула:

— Бежевый чемодан Павла. В чемодане сорочки, галстуки. Кофточка, о ней я говорила… Костюм.

«Вот оно!» — Денисов не выказал волнения, хотя уже знал, что это за костюм.

— Бархатный? — спросил Денисов. — Коричневого цвета?

— Да! Бархатный коричневый. — Она удивилась: — Как вы догадались?

— Сейчас модно.

«Я не ошибся, связав вместе исчезновение вещей и кражу на Казанском, — подумал Денисов. — Вещественные доказательства, — он имел в виду письмо с угрозой и бутылку шампанского, — надо срочно отправить дежурному эксперту».

— …Первая ночь в Москве! Никогда не предполагала, что так ее проведу. — Мысль эта, в сущности банальная, повторялась постоянно, причем в новых вариациях. — Знаете, где мы с Павлом впервые увидели друг друга?

Она разочаровалась, когда Денисов, подумав, сказал:

— У вас в ресторане. Вы его обслуживали.

— Правильно! Только обслуживала Павла не я, другая официантка. Он сидел рядом с одной женщиной, но смотрел в мою сторону. И у меня все валилось из рук…

Пока она рассказывала, Денисов записал первые, самые неотложные мероприятия. Пора было начинать.

— …Вдруг подходят! Метр Климентина Максимовна, а с ней Павел. «Людочка, — Климентина — мне. — Молодой человек очень серьезный… Хочет с тобой познакомиться. — А сама тихо: — Детка! Может, твоя судьба?»

Денисов убрал блокнот.

— Климентина и Павел… Они знали друг друга?

— Нет.

— Как же?

— Павел зашел к ней в кабинет и выложил все как на духу: что работает в МИДе, что никогда не был женат, что приехал по своим делам на несколько дней…

— Что за женщина сидела с ним в ресторане? — Денисов оставался инспектором уголовного розыска, шла ли речь о преступлении или о простом знакомстве.

— В ресторане? — Тулянинова улыбнулась. — Новая кассирша со станции, рыжая, в конопушках. Случайно оказались рядом…

— А дальше?

— Климентина отпустила меня, мы ушли с Павлом в кафе…

— В кафе?

— Вы не подумайте! Павел взял бутылку сухого, мы к ней даже не притронулись. Говорили, говорили… — Тулянинова закусила губу, чтобы не заплакать. — Я похожа на мать Павла. В этом, видно, все дело. Она умерла, когда он еще ходил в детский сад.

— Отправляется со второго пути–м… — раздалось из ретрансляторов за окном. — Повторяю…

К первой электричке спешили ее постоянные пассажиры.

Денисов отошел от окна. На широком, не менее полутора метров подоконнике нежились кактусы. В конце ночного дежурства их полагалось окропить водой комнатной температуры.

Прозвенел телефон.

— Даю Красный Лиман, — сказала телефонистка. — Кого в Лимане?

— Старшего билетного кассира…

Денисову была нужна рыжая, в конопушках, кассирша, сидевшая в памятный для Туляниновой день в ресторане.

«Может, Иванов сообщил соседке по столу какую–то деталь, — проверял Денисов. — Назвал общих знакомых?»

На станции оказались две рыжие кассирши, одна из них дежурила, вторая ночевала в поселке, у матери. Денисову удалось переговорить с обеими.

— Был такой случай, — вспомнила та, что ночевала в поселке. — Симпатичный, среднего роста. Мы вместе вошли в ресторан.

— Вместе вошли? — уточнил Денисов.

Сидевший напротив за столом Сабодаш прислушался к разговору, спросил:

— Какое это имеет значение, Денис?

— Молодой человек придержал дверь, — вспомнила между тем кассирша, — я поблагодарила, мы оказались за одним столом…

— Он представился вам? Что вы знаете о нем?

— А что, собственно, произошло?

— Человек исчез!

Кассирша задумалась:

— Не представляю, что можно сказать? Он заказал салат, ромштекс…

— Вы говорили о чем–нибудь?

— Вспомнила! Он спросил, есть ли у нас магазин «Березка», и я подумала, что он вернулся из–за рубежа.

— Мы знаем.

— А вообще–то я встречала свекровь из Днепропетровска, и мне было не до знакомства. — Кассирша вдруг заволновалась: — Вы свяжитесь с официанткой! Люда, кажется. Как увидел ее, был, что называется, сражен…

Яркий сноп света за окном бил в острый конек крыши старого здания. Внизу стучали компрессоры очередной электрички. Денисов положил трубку.

— Значит, и это ничего не дало… — Антон закурил. Он курил много и все не мог похудеть. — Придется перерыть в адресном столе массив Ивановых Павлов…

Аппарат на столе тихо звякнул, Денисов подошел к телефону:

— Слушаю…

— Денисов?! — громко спросил дежурный эксперт. — Дал работу и не интересуешься!

— Я думал — рано!

— Значит, так. — Эксперт был известным в управлении резонером. — Конверт исхватан основательно. Сам знаешь. Бутылку — кто только не берет! И на заводе, и в магазине…

— Все знаю.

— И все же требуешь невозможного! Что ж, это твое право… Значит, так, — повторил он. — Записывай: на телеграфном бланке с анонимным текстом имеется преотличный отпечаток пальца исполнителя. Я называю его исполнителем, а не автором. Это могут быть разные люди. Понимаешь?

— Понимаю.

— Прехарактернейший завиток на большом пальце окрасился чернилом, которым исполнен текст. Ясно? — Ему ничего не стоило пуститься в пространные объяснения по поводу индивидуальности пальцевых узоров и их классификации, по которой завитковые или попросту круговые делятся на группы в зависимости от их внутреннего строения. — Такой же завиток присутствует на бутылке…

— Ты молодец!

— Налицо совпадение совокупности… — Закончил он кратко: — Действуй. — В трубке послышался отбой.

— Есть что–нибудь? — спросил Сабодаш.

— Вроде бы. Автор анонимки, — Денисов поправил телефонный шнур, — лазил сегодня в ячейку Туляниновой, передвинул шампанское, выкрал вещи…

— Хоть в этом преуспели, — кивнул Антон.

С Казанского вокзала позвонил знакомый инспектор, тоже работавший в ночную смену.

— До вас не добраться, — упрекнул он Денисова. — Что хотели?

— Подробности кражи, — Денисов приготовился записывать. — Детали!

Инспектор засмеялся:

— Я знаю тебя, Денис! Тебе нужны «тысячи мелочей». Лучше сам переговори с потерпевшей, скоро она будет у вас.

— Опергруппа ездит по вокзалам?

— Да. А я могу только рассказать тебе ситуацию в целом.

— Я тоже послушаю, — Антон снял трубку с параллельного аппарата.

— Преступник появился на вокзале с женщиной, которую мы приняли за сообщницу. А теперь я думаю, что это очередная жертва… Около двадцати двух часов он подсел к студентке из Ужгорода, поставил чемодан рядом с ее портфелем. Был он один, трезв. — Чемодан бежевый? — перебил Антон.

— Из вашей ячейки. Я проштудировал ориентировку.

— Дальше.

— Поговорил минут десять. Потом оставил свой чемодан, чтобы пойти в буфет.

— Попросил смотреть за вещами?

— Да.

— О чем они говорили?

— О разном. Несерьезность молодежи, ее легкомысленный взгляд на будущее…

Антон крякнул от неожиданности:

— Лихо!

— Сами удивляемся! Целую лекцию прочитал: «Молодые девушки курят! Какой вред здоровью будущего ребенка…» Отходя, предупредил: «Вещи денные, не хочу, чтобы пропали…», вернулся через час. Затем студентка, в свою очередь, попросила посмотреть за портфелем, пошла звонить…

— А преступник, — закончил Антон, — взял ее портфель и скрылся.

— Вопросы есть? — спросил инспектор.

Денисов подумал:

— Он сетовал на молодежь вообще?

— Речь шла о молодых девушках.

Денисов спросил еще:

— Ваша потерпевшая курит?

— Кажется, нет. А впрочем, скоро ты ее сам обо всем расспросишь.

Увидев Денисова, Тулянинова ни о чем не спросила, словно начала что–либо подозревать. Военные, на которых Денисов еще раньше обратил внимание, оживленно разговаривали, часто поглядывая вокруг.

— Хоть бы ночь скорее закончилась…

— Когда Павел звонил по телефону из Красного Лимана, — спросил Денисов, — вы находились рядом?

— В кабине. У него не было от меня тайн.

— А были какие–нибудь разговоры, касавшиеся полученного наследства? Не помните? — Денисов предпочитал расспрашивать исподволь, по «широкому фронту», так, чтобы Люда не могла ни о чем догадаться.

— Не было.

— Никто его ни о чем не просил?

Тулянинова пожала плечами.

— Я слышала только то, что говорил Павел! — Она задумалась. — Чаще всего он звонил к себе на работу. Секретарша у них тоже Люд очка, Павел с ней разговаривал. Один раз — с заместителем начальника Геннадием Аркадьевичем… Моего дядю так зовут.

— Дядя живет в Красном Лимане?

— В Кривом Роге, на шахтах.

— Он знает о свадьбе?

— Знает. — Она была сбита с толку и не пыталась анализировать вопросы, которые ей задавали. — Поздравил нас, выслал восемьсот рублей на свадьбу.

— Почтой? — спросил Денисов.

— Телеграфом, мы ведь уезжали.

— А деньги? В ячейке?

Она сделала неуловимое движение, проверяя:

— С собой. Жить придется пока с бабушкой Павла, потом вступим в кооператив…

Денисов думал о том, что должно было связать полученную информацию в единую картину.

«Начинать надо с анонимки… — Он посмотрел сквозь стеклянные стены, за ними тоже был «аквариум», только еще огромнее, с зелеными и красными огнями подсветки. — Писавший сидел ночью в почтовом отделении, вырисовывал букву за буквой на телеграфном бланке…»

Денисов представил жаркое, высвеченное беспощадно ярким светом помещение почты — пористый потолок, кабины междугородных телефонов–автоматов.

«Работники почты наверняка могли обратить внимание на этого человека…» — подумал Денисов.

Он снова извинился перед Туляниновой:

— Ждите меня здесь.

По дороге на почтовое отделение он по рации вызвал Антона:

— Закажи еще раз Донецк…

— Снова Шульмана? — спросил Сабодаш.

— Проверь Шульмана по адресному бюро, проживает ли?

— Думаешь, Тулянинова спутала?

В почтовом отделении у окошка толпилось много людей, столько же сидело за столиком. Денисов прошел в кабину автомата, набрал номер:

— Денисов из отдела милиции. Здравствуйте.

— Здравствуйте, если не шутите. — На почте не признавали официальностей.

— С вечера не присел! Шутки… Кто у вас дежурил ночью шестого?

— На аппарате или в окошке?

— В зале.

— Одна из работников почты постоянно находилась среди пассажиров — помогала заполнять бланки, выписывала квитанции. Кожухова Тоня, — сказала дежурная. — Да вы знаете ее — высокая такая, расфуфыренная.

— Замужняя?

— Пока нет.

— Значит, невеста!

— Представьте, скоро свадьба.

— Как она сегодня работает?

— С девяти.

— Можете дать ее телефон?

— Здесь что–то не то, — засмеялась дежурная. — Надо сообщить ее жениху. Записывайте…

Денисов не стал звонить Кожуховой, по номеру телефона установил адрес: Большая Черемушкинская… «Надо ехать…» — решил он. По рации Денисов снова вызвал Антона:

— Как у нас с машиной?

— Транспорт есть.

— Понимаешь, анонимщика могла запомнить девушка из почтового отделения…

— Ночью шестого числа?

— Да. Когда он писал анонимку… Хочу подскочить к ней домой.

— Я с тобой! — с ходу вызвался Сабодаш.

— А Донецк?!

— Вячеслав Шульман в Донецке не проживал и не проживает. Тулянннова что–то напутала…

Не заходя в зал, Денисов прошел в помещение, выделенное уборщицам. Пять или шесть женщин за длинным столом пили чай. Они пригласили Денисова к столу, но он отказался, сославшись на дела.

— Времени никогда не будет…

— Такая у них работа!

Старуха–цветочница, торговавшая мимозами, сидела со всеми.

— Тетя Вера… — Денисов напомнил о цветах для новобрачной, о реплике Павла. — Помните? Он назвал вас «мадам»?!

— Ну? — видно, припомнив покупателя, спросила старуха.

— Мужчину этого вы видели раньше?

— Ни разу.

— Какой он из себя?

Она пожала плечами:

— Прохиндей…

Старуха явно была не в духе, пытаться извлечь что–либо из разговора с ней представлялось совершенно бесполезным.

Улицы были еще пусты, но шофер вел машину с осторожностью: снег едва прикрывал ледяные проплешины. Антон откровенно посапывал на заднем сиденье.

— Вот и ночь прошла! — Денисов покосился в зеркальце над головой: Тулянинова с закрытыми глазами сидела рядом с Антоном. Денисов был уверен — она не спала.

«Что вы еще узнали, Денисов?»

Он продолжал игру с собой.

«Много интересного».

«Например?»

«Аноним подозрительно хорошо осведомлен: знал, что Павел будет в Донецке, хотя цель поездки — Красный Лиман… Непонятно, правда, зачем писать в Донецк, если через несколько дней Павел вернется в Москву?»

На повороте машину занесло — шофер чертыхнулся:

— Ну и трасса!

«Почему анонимка отправлена с того же вокзала, с какого уехал Павел? Почему писалась на почте, на телеграфном бланке? — Денисов находил все новые несообразности, обосновывавшие его версию. — Другое дело,. если сам едешь ночным поездом и некуда убить время…»

У Института теоретической и экспериментальной физики, против башенок бывшего монастыря, Тулянинова открыла глаза, сказала тихо:

— Красиво!

Денисов посмотрел на часы: начало шестого.

Шофер остановил машину:

— Приехали.

— Видимо, тот дом, — сказал Денисов. — Пятнадцатиэтажный.

Подъезд дома оказался просторным, с мрачноватым пустым вестибюлем и тусклой нишей.

Они поднялись на пятый этаж.

— Подождите. — Денисов показал Люде на площадку этажом ниже. — Сейчас все выяснится.

Тулянинова послушно спустилась вниз. Сабодаш коротко позвонил. Подождал, позвонил снова.

— Кто там?

Дверь открыла Кожухова. Денисов вспомнил ее — высокая, с подкрашенными зелеными веками.

— Вы? — Телеграфистка их узнала. — Что–нибудь случилось?

— Ничего, — Антон постарался ее успокоить. — В ночь на шестое вы работали?

Кожухова беззвучно зашевелила губами.

— Дело в том… — принялся он объяснять. — В почтовом отделении писалось анонимное письмо. На телеграфном бланке…

— Анонимное?

— Я сейчас объясню. Вы сидели за окошком?

— Ничего не могу вспомнить. — Она поежилась. — Закурить найдется?

Антон достал «Беломор».

«Какой вред здоровью будущего ребенка!..» — вспомнил Денисов.

Теперь он отчетливо представил, какую роль должна была сыграть эта фраза.

«…Студентка из Ужгорода не курила! Жулик готовил комплимент: «Это так редко в наш испорченный век!..» Или что–то в этом роде. — Денисов продолжал моделировать поведение преступника, совершившего кражу на Казанском вокзале. — Потом он мог сказать: «Так трудно выбрать настоящую подругу жизни…» — Ему необходимо было, чтобы случайная попутчица сама вывела прогноз его будущего поведения, узнав, что он одинок и скромен…»

Денисов посмотрел на лестницу, где ждала Тулянинова.

«…И, если бы студентка не оставила портфель, упростив преступнику его задачу, часом позже, чтобы завладеть вещами, он наверняка предложил бы ей руку и сердце…»

— Конечно: едет много людей! — Антон был готов к тому, что Кожухова никого не вспомнит. — К тому же столько времени прошло!

«Они и термина такого не слыхали — «брачный аферист»! — подумал Денисов. — Для них он из прошлого века, из рассказов Чапека да фельетонов. И вероятность встречи с ним — не больше, чем столкновения с шальным метеоритом».

Денисов смотрел в бездумно–спокойное лицо с подкрашенными веками.

— Наверное, помните другого? — спросил он. — В бархатном пиджаке? — Вместо примет преступника Денисов намеренно давал приметы исчезнувшего Иванова.

— В шляпе?! — Кожухова улыбнулась. — Это же Павел! Работник МИДа!

— В ту ночь он уезжал?

— В Донецк. Вы бы так и сказали, что нужен Павел!

— Вы познакомились па почте?

— Ну! — Она затянулась.

Пока Антон уточнял детали, Денисов спустился этажом ниже. Тулянинова все слышала.

— Ничего не понимаю… — Люда развела руками. — Выходит, Павел врал?

Денисову показалось, она бесконечно устала.

— Вы поможете мне с билетами? Я уеду.

— В Красный Лиман?

— В Кривой Рог, к дяде.

— Не к родителям?

Она отвернулась.

«У подлецов поразительный нюх на сирот», — Денисов не раз в этом убеждался.

— Спуститесь, пожалуйста, вниз и подождите нас в машине, — попросил он.

«Значит, «Павел» надеялся заполучить и те деньги, что Туляниновой выслали из Кривого Рога, — размышлял Денисов. — В то время, когда она звонила несуществующим друзьям, чтобы пригласить их в «Прагу», преступник выкрал из камеры хранения вещи, а потом, видимо, ждал на станции метро «Коломенская». К счастью, они не встретились…»

Антон все еще разговаривал с телеграфисткой.

«Следующей жертвой должна была стать эта Кожухова… — подумал Денисов. — Преступник искал новые знакомства. Рыжая кассирша из Красного Лимана… Но та сразу отпала: ждала свекровь, возможно, носит кольцо. Он обратил внимание на Люду. Потом студентка на Казанском вокзале… — Одно не укладывалось в прокрустово ложе этой версии — анонимка. — Может, записка с угрозой, которую он сам себе послал, должна была объяснить его внезапное исчезновение? Отсрочить розыск? Ведь даже мы с Антоном поколебались, связав анонимку с несчастным случаем на Затонной улице».

Денисов дождался, когда дверь внизу тихо закрылась, поднялся к Антону.

Сабодаш не задавал новых вопросов: профессиональная этика, как понимал ее Антон, запрещала ему в отсутствие Денисова реализовать версию, принадлежащую другому. Он сразу замолчал, предоставив Денисову сделать это самому, так, как он сочтет нужным.

— Павел долго пробыл на почте? — спросил Денисов.

— Всю ночь.

— Влюбился?

Кожухова поправила волосы.

— Сражен наповал. — Она улыбнулась. — Труднее всего исцелить ту любовь, что вспыхнула с первого взгляда. Забыла, чьи слова…

«По крайней мере, Кожухова, кажется, не будет особенно удручена, когда все выяснится», — подумал Денисов.

— Вы пригласили Павла домой? — спросил он.

— Да.

— Познакомили с мамой…

— С отцом. Главный у нас — папа! Знакомая манера…

— Павел просил вашей руки?

— Предложил руку и сердце…

— Потом уехал в командировку и вернулся сегодня? — почти утвердительно спросил Денисов и насторожился: уже несколько секунд за дверью слышались негромкие шаги.

— Ночью.

— Папа оставил его ночевать?

— В кабинете. — Глаза под зелеными веками вспыхнули. — С утра он должен поехать за кольцами…

Сабодаш погасил «Беломор», но Денисов, не ожидая его, осторожно отстранив Кожухову, уже входил в квартиру.

— Приготовиться!

В распахнутый люк ворвались ветер и снег.

— Пошел!

Фарид нырнул вниз. И тотчас сильный рывок перевернул его; автомат, гранаты, полные диски, тяжелый вещмешок ускоряли падение, тянули к невидимой земле.

Еще не затих в ушах звон самолетных моторов, когда Фарид разглядел внизу качнувшиеся тени. Почти сразу же земля сильно ударила по ногам, по боку, по плечу. Он выхватил финку, привычно полоснул по парашютным лямкам и откатился, готовый автоматным огнем, гранатами встретить каждого, кто кинулся бы хватать его. За спиной послышался глухой удар. Оглянувшись, увидел опадающий квадрат парашюта Лемара Корзилова.

Через минуту они лежали на подмятых под себя парашютах, настороженно оглядывались. По полю вразброс стояли невысокие деревца, за ними, за чистой заснеженной равниной, темнел лес. Оттуда доносились глухие строенные удары. Прислушавшись, Фарид вынул финку, трижды постучал по прикладу автомата. И увидел на опушке темные фигуры своих разведчиков — Коли Гришина, Кости Арлетинова, Левы Никольского, Миши Козича.

— А где Макаревич? — спросил он, оглядывая группу.

— Искали, нигде не видно.

Макаревич был вторым радистом и к тому же заместителем командира разведгруппы. Потеря его могла серьезно помешать выполнению задания.

Ночь лежала над лесом, плотная и неподвижная. Снег сыпал и сыпал, повисал на ветвях тяжелыми шапками.

Командир фронтовой разведгруппы Фарид Салихович Фазлиахметов — высокий, стройный, сильный — шагал быстро, останавливаясь время от времени, сверяя направление по компасу, прислушиваясь к тишине ночи. По счастью, снег был не глубок и ноги не тонули. Но усталость с каждым километром словно бы прибавляла весу в вещмешках. Пот струйками сбегал из–под шапки. Хотелось повалиться в снег, чтобы отдышаться. Но нельзя было останавливаться: чем дальше они уйдут за эту ночь, тем больше надежды оторваться от возможного преследования, затеряться в лесах, успешно делать то главное, ради чего они и забрались в это осиное гнездо немецкой обороны.

Командир смотрел карту. Вот Белосток, откуда они прилетели, вот река Нарев, на которой встали советские войска после стремительного броска через всю Белоруссию, вот вражеские укрепленные районы. А между линией фронта и нависшим с севера коричневым пятном Восточной Пруссии — треугольник польской земли — самое подходящее место, откуда можно наблюдать за передвижением немецких частей.

И нестратегу было понятно, что не сегодня–завтра с дотянувшегося до Варшавы выступа фронта советские армии двинутся дальше на запад, к Одеру и Берлину, и что нависающие над правым флангом немецкие войска, оставшиеся в Восточной Пруссии и северных районах Польши, станут главной силой, способной не только помешать этому наступлению, но, может быть, даже и сорвать его.

Когда утро совсем выбелило просеки, разведчики забрались в густой мелкий ельник и остановились на дневку. Позавтракали сухарями и холодными консервами, запивая их растопленным в ладонях снегом, и, выставив охранение, залегли спать в мягкие, еще не уплотнившиеся сугробы.

Уже следующей ночью им предстояло работать — наблюдать за движением на дорогах, устанавливать расположение гарнизонов и оборонительных рубежей. И делать это осторожно. Все знать о враге и не допустить, чтобы он знал о тебе, — этого в одиночку не достичь. Требовалась помощь местных жителей. Но если прежде, в Белоруссии, кругом были свои, то здесь впервые предстояло работать на незнакомой территории, где еще неизвестно было, кто и как к тебе отнесется…

Пасмурные зимние дни — сплошные сумерки. Будто ночь не уходит за горизонт, а прячется ненадолго в лесистые лощины, зная, что скоро снова наступит ее пора. Потому и кажется, что темнеет медленно. Уже и вечер вроде, а все висит над полем белесая муть, не гаснет.

Едва дождавшись темноты, разведчики растянутой цепочкой пошагали по дороге, чтобы не оставлять следов. Останавливались у каждого поворота, вслушивались в тишину, опасаясь засад. Сколько знал Фарид таких случаев! И когда он заметил впереди темное пятно хаты, то затаился за деревом, долго всматривался в неподвижные контуры хутора.

Подходили по одному. Фарид прильнул лбом к холодному ставню, увидел в щель молодых парней и девушек, сидевших на скамьях. Стучаться в такую хату было рискованно. Но Фарид все же решился: надо было немедленно спросить у кого–то названия окрестных деревень, чтобы, наконец, точно сориентироваться на местности, да и все равно надо было установить связи с местным населением.

— Кто тутай? — спросили из–за двери, когда он постучал.

— Свои.

За дверью вздохнули, и на пороге показался пожилой поляк в мятом пиджаке и без шапки.

— Просимы, — сказал поляк, с любопытством рассматривая русский автомат.

— Кто в доме?

— Цивильни.

Вдвоем с Козичем они вошли в хату, сняли шапки, вежливо поздоровались. Потрескивала лучина у печки, тени вздрагивали на стенах, и казалось, что это люди беспокойно шевелятся в повисшей вдруг напряженной тишине.

— Мы — русские, — сказал Козич, свободно говоривший по–польски. — Скоро сюда придут регулярные части Красной Армии и Войска Польского…

— Ви, певно, те, кого германцы шукают? — восхищенно отозвался из угла девичий голос.

— Где шукают? — насторожился Фарид.

— На блоте.

Все засмеялись понимающе. И Фарид улыбнулся, отметив про себя знакомую шаблонную логику фашистов. Им даже не пришло в голову, что советские парашютисты пойдут не от опасности, а навстречу ей, туда, где, по мнению фашистской службы безопасности, невозможно скрыться. Уже не таясь, он достал карту, разложил на уголке стола.

Ему начали рассказывать быстро, перебивая друг друга, и он цепкой, тренированной памятью старался не упустить ничего из того, что говорилось о гарнизонах, о жандармерии, о дорогах, куда немцы гоняют на работы крестьян.

Фарид прикинул: до условленного места сбора разведгруппы в Карпянской пуще было не меньше десяти километров.

Обогревшись у гостеприимных хозяев, разведчики снова ушли в ночь.

Перед рассветом они вышли к месту сбора, осмотрели лес: Макаревича нигде не было.

Следующий короткий зимний день разведчики отдыхали, зарывшись в пахучий лапник. А вечером Гришин развернул рацию и отстучал первую радиограмму: «Приземлились благополучно. Хвоста нет. Не нашли Макаревича. Местные жители сообщают, что фашисты роют окопы на окраинах Зарембы, Вилинберга, Круково, Сурова, Черни, Цык, Пелты. Дзоты в ста–ста пятидесяти метрах один от другого. На участке Мышинец–Домброва вырыты окопы в три ряда. Матросов».

«Матросов» — это был псевдоним командира разведгруппы.

Там, где редеют ухоженные прусские леса, отгородившие Мазурские озера от польских болотистых равнин, посреди неширокого ополья, переходящего в непролазную Карпянскую пущу, стоит маленький городок Мышинец. На карте, что висела в особняке гестапо, расположенном на центральной площади Мышинца, городок был обведен многими линиями, прерывистыми и сплошными, ощетинившимися арбалетными полудугами укреплений.

Этот особняк местные жители обходили стороной: оттуда, из–за глухих стен, слышались порой такие страшные крики истязуемых, что у прохожих подкашивались ноги и смертный холод охватывал душу.

Обычно с утра до вечера на маленькой площади Мышинца прохаживались фельджандармы с тяжелыми бляхами на груди. А в тот день полицаи стояли в соседних улицах, и площадь, чисто выметенная от напдавшего накануне снега, была пуста.

Ровно в половине второго пополудни к особняку подкатил черный лимузин, из него вышел маленький офицер в форме штурмбанфюрера СС, порывисто вбежал в услужливо раскрытую дверь. И уже через минуту сквозь раскрытое окно донесся высокий истеричный голос:

— У вас под носом, в прифронтовой полосе, работает русский радист, и вы не можете его найти! Я сам займусь этим делом, я заставлю замолчать русского «музыканта»!..

— О! — восхищались жандармы. — Майстертод[6]!..

Русские разведчики не присутствовали при этой сцене, но, и не слыша присланного из Кенигсберга «мастера смерти», они знали, что их не оставят в покое, что пеленгаторы уже «навострили уши», а полевая жандармерия рыщет по окрестным деревням и хуторам. Разведчикам приходилось все время кочевать по лесам, меняя места радиопередач, чтобы сбить с толку фашистских ищеек.

В тот самый день, когда эсэсовский майстертод распекал своих подчиненных, двое разведчиков — Костя Арлетинов и Лева Никольский — лежали на опушке леса неподалеку от Мышинца, наблюдали за дорогой. По дороге проходили машины, обочинами скользили сани, груженные кольями для проволочных заграждений. И сами эти заграждения тоже были видны с опушки. Согнанные с окрестных селений крестьяне копали окопы, саперы суетились у дощатых коробок, сооружая железобетонные колпаки.

Под вечер разведчики отползли в глубь леса и быстро пошли меж деревьев.

Небо на западе потемнело, серая вуаль сумерек повисла над полянами. И пришла тишина, какая бывает только в зимние безветренные вечера. Останавливаясь перед очередным броском, они слушали эту тишину, и возня клестов на той стороне широких просек казалась им пробежкой целого взвода.

В один из таких моментов они услышали далекое монотонное бульканье чьих–то голосов. Достигнув очередной опушки, разведчики не пошли напрямик, а свернули в сторону. Обойдя поляну, вернулись к тому месту, куда должны были выйти, если бы не петляли. И увидели на своих следах шестерых жандармов.

— С–след п–перехватили, — сказал Никольский, как всегда заикаясь от волнения.

— С шестерыми управимся.

— Ага, и взб–баламутим всю контрразведку.

— Нас и так ищут.

— Ищут, да сами не знают где. Н–нет, брат, т–теперь один выход — дай бог н–ноги.

Они ринулись через лес, стараясь не спешить, зная по опыту, как выматывают силы суетливые нерасчетливые рывки. Через четверть часа вышли на другую опушку леса. Перед ними была дорога, за которой начиналось поле. Вдоль опушки прямо на них бежала лошадь, запряженная в сани.

— Ну все, — сказал Арлетинов, доставая гранаты. — Теперь про нас скажут: они воевали долго и счастливо и умерли в один день.

— З–заткнись! Это мы еще п–посмотрим…

Лошадь шарахнулась в сторону и, наверное, понесла бы через поле, если бы Никольский не повис на поводьях. Возница — парнишка лет четырнадцати — от рывка вывалился в снег. Арлетинов подхватил его, толкнул к Никольскому, уже успевшему забраться на кучу хвороста в санях, стоя, вытянул лошадь длинными веревочными вожжами.

— Ни можна, пан, ни можна! — заплакал мальчишка.

— Не серчай! Понимаешь, надо, — принялся успокаивать его Никольский.

— А вы кто? — Мальчишка перестал плакать, с любопытством погладил дырчатый ствол автомата.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

— Я видзе. Вивядовцы Червонной Армии.

Это могло значить только одно: о советских парашютистах знают в деревнях.

Арлетинов оглянулся, натянул вожжи. Лошадь сразу перешла на рысь, зафыркала, забулькала селезенкой. От нее валил густой и пахучий пар.

— Как звать тебя?

— Вячек.

— Откуда ты?

— Хутор Харцибалда.

— Послушай, Вячек, ты не встречал здесь такого круглолицего невысокого парня в красноармейской шинели? — поколебавшись, спросил Арлетинов, имея в виду потерявшегося Макаревича.

— Може, и видзялем, — заулыбался мальчишка. — А вы приходзице на хутор, спытайте пана Казимира.

— Немцев нема?

— Ни.

— Придем.

Они спрыгнули с саней, немного прошли по дороге и свернули в лес. К полуночи, вконец измученные, добрались до лагеря, повалились на лапник и так, лежа, принялись рассказывать командиру об этом долгом дне.

— Харцябалда, говоришь? — переспросил Фарид, подсвечивая карту. — Поспите пару часов, потом пойдем…

Сколько может разведчик продержаться без сна? «Сколько нужно» — так отвечал Фарид, когда речь была о нем самом. О других он этого не говорил. Не потому, что не верил в своих людей, знал: будут жить на снегу, голодать, умрут от усталости, но не перестанут выполнять боевую задачу. «Устал» — этого слова не произносил ни один из разведчиков. Но командир о нем помнил всегда, искал в действиях, в словах людей малейшие приметы парализующего переутомления. Не из сердобольности, из опыта: уставшие люди чаще погибали, ненароком губили товарищей и даже срывали выполнение боевой задач». Человек не может долго жить, как зверь, в лесной чащобе, без костра и крыши. В Белоруссии разведчики нередко имели базу в партизанских отрядах — в лесных городищах с влажным теплом земляночных печурок и горячей пищей. Но здесь, в Польше, требовалось опираться на хутора и деревни. Только так можно было прокормиться, обогреться, обсушиться. И только там можно было найти помощников. Харцибалды — группа лесных хуторов, разбросанных на большом пространстве, очень подходили для роли такой базы…

Поздний рассвет еще только начинал забеливать поредевшую пелену туч на ночном небе, когда разведчики постучали в хату, которую описал им Вячек. Но дверь оказалась не запертой.

— По цо? — равнодушно сказал хозяин, когда его спросили об этом. — Свои нихай входзяць, а жандармы вшистко едно джви выломаюць.

Хозяин был одет так, словно и не ложился на ночь или давно уже встал. И сын его — восемнадцатилетний парень — тоже сидел на лавке у стены, накинув на плечи кожух, пестрый от заплат.

— Кошух, Казимир Кошух, — представился хозяин. — То мой сын Янек. А ви кто?

— Мы — солдаты передовых частей Красной Армии и Войска Польского, — привычной фразой ответил Козич. — Мы ищем своего товарища, такого круглолицего, невысокого. Говорят, вы его где–то видели?

— Можа, видзялем, — неопределенно ответил Кошух и потянулся к вешалке за своим старым ватником.

— Куда?

— К сасяду.

Добравшись до другого хутора, они вслед за Кошухом вошли в хату. Было дымно и душно. Пламя лучины, горевшей у печи, заметалось от ветра, и первое, что увидел Фарид в этом зыбком свете, была, мятая дерюжка на столе, под которой угадывались контуры автомата, направленного в сторону двери…

Что удержало его от того, чтобы не кинуться на пол и не открыть огонь, Фарид не знал. Только взгляд его пробежал по руке, державшей автомат под дерюжкой, к лицу человека, сидевшего за столом. Это был Макаревич.

— Неосторожно, — сказал Фарид, сбрасывая дерюжку. — А если бы не разглядел в темноте, не узнал тебя?..

Он говорил сердито, а сам уже тянулся в радостном нетерпении, чтобы обнять своего так счастливо нашедшегося заместителя.

— Все в порядке, — тихо докладывал Макаревич. — Рация в надежном месте, люди тут в Харцибалдах свои.

— Почему не пришел на место сбора?

— Приложился крепко, когда приземлялся. А тут наши подвернулись…

— Наши?

— Из группы Ухова. У них рация без питания. Макаревич кивнул куда–то за печку, где только теперь

Фарид разглядел четверых парней, пестро одетых, вооруженных немецкими шмайсерами.

— Вот это встреча! — радостно говорил Фарид, пожимая им руки. И остановился удивленный. — Постой, так ты же…

— Мосаковский.

— Точно. Мы же с тобой в Белоруссии ходили.

— Было дело…

— Проше, — сказал хозяин, выкладывая на стол краюху хлеба и горячую нечищеную картошку. — Альбо то коляция? Ви як ночне птаки.

Он протянул через стол руку:

— Бронислав Коваль. А ты? Федор? Нихай Федор, тилько бу германцам сцибло в тыл…

Пока хозяин, маленький, ершистый, произносил свое длинное ругательство, Фарид обменялся взглядами с Макаревичем и по его веселой улыбке понял, что крестьянин уже проверен и что довериться ему вполне можно»

— В Мышинце бываете? — спросил он, стараясь не придавать голосу особой значительности.

— Хлопчики ездят, — Бронислав кивнул на — Вячека и Янека, молча сидевших у стены. — Млодых на роботу гоняюць, окопы копаць.

— Нам нужно знать расположение этих окопов и огневых точек, движение войск, номера машин, знаки на бортах, число солдат в гарнизонах, вооружение. Любая фраза, какую услышите, — все будет интересовать…

Вскоре разведчики из группы Ухова ушли, оставив для связи Мосаковского и забрав с собой Лемара Корзилова. Фарид тоже поднялся из–за стола.

— Пора подумать о дневке. Ты куда ходил? — спросил Макаревича.

— Есть один схрон.

— Не мало одного на семерых?

— В тесноте, да не в обиде. Главное, что надежно.

Утренние сумерки уже растворяли ночную темень, когда разведчики прошли по тропе к близкому перелеску и остановились там возле дороги, истоптанной за обочинами, заваленной кучами хвороста. Бронислав приподнял одну из этих куч, наклонился, плечом придерживая навалившиеся ветки, сунул обе руки в снег, что–то потянул на себя, и под ногами у него открылась вдруг черная щель схрона,

— Пока, — сказал он сдавленным от напряжения голосом. — Давай.

Схрон оказался неглубоким — от пола до потолка метра полтора. Фарид ощупал стены, убранные поставленными вплотную березовыми кольями, опустился на соломенную труху.

— Ничего, сухо.

— Песок кругом, вода уходит.

Вызвавшись бодрствовать первым, Фарид полулежал в тесноте, чувствуя щекой жесткие гранаты в чьем–то кармане, и слушал близкое неровное дыхание своих товарищей. Он думал о группе Ухова, которую все считали погибшей и которая пусть временно (одного комплекта питания для рации, которыми они с ними поделились, хватит ненадолго), но все же ожила, благодаря этой счастливой встрече. Но повезло и матросовцам: с первых же дней оказались среди надежных друзей. Фарид не знал, что смогла передать группа Ухова на Большую землю. Но если они чего–то и не успели, то это теперь их, матросовцев, обязанность доделать, доработать, доузнать все о немецкой обороне.

И вдруг он насторожился: в монотонность шорохов и хрипов вплелся новый звук, будто в глубине за березовыми кольями часто застучала капель. Звук усиливался, и скоро Фарид понял, что это бьют копыта в мерзлую землю, что по дороге кто–то едет. Потом послышалась россыпь приглушенных мягких ударов, которые время от времени сливались в тяжелый ритм. Так не могли ходить крестьяне, это, несомненно, были военные, идущие не в ногу, но по привычке все время сбивающиеся на строевой шаг.

Фарид пощупал гранаты в кармане, попытался представить местность, как она могла выглядеть со стороны. И успокоился: схрон был, как могила, — без отдушины. Если бы хозяин позаботился об удобствах, о свежем воздухе, то над снежком вился бы парок. Точно такой, по какому охотники отыскивают медвежьи берлоги…

Вечером Бронислав Коваль подтвердил: по хуторам ходили жандармы.

— Спадохрон демонтировали, па–ра–шют, — с трудом выговаривал он чужое слово. — Грозили.

Коваль повел разведчиков не к своей хате, а свернул на одну из многочисленных дорожек, паутиной связывавших хутора.

— К Сташицам, — догадался Мосаковский. — Это — мать с дочкой. Нашу ораву прокормить одной–то хате не под силу.

Фарид замедлил шаг, внимательно оглядывая утонувшие в ночи кусты. Волноваться повода не было. Но три с лишним года работы во вражеских тылах научили: делай следующий шаг, лишь когда точно знаешь, куда ставить ногу.

Хата, в которую они вошли, была бедной, как и все, какие ему приходилось видеть в этих местах. Возле низкой печи, как на смотринах, стояли рядышком мать с дочкой, одинакового, роста, когда–то в ярких, а теперь совершенно одинаковых выцветших юбках, опускавшихся до земляного пола из–под выбеленных временем кожушков.

— Ядвига, — представилась дочка, чуть присев, что, очевидно, должно было означать реверанс, и быстро, с любопытством обежала глазами вошедших разведчиков.

А мать стояла не шелохнувшись, и по ее лицу, тускло освещенному светом лучины, трудно было понять, радуется она поздним гостям или ждет, когда уйдут.

— Мария Сташиц, — назвал ее Мосаковский, обернувшись к Фариду. — Разучилась улыбаться в оккупации, а так добрая. И толковая: если что высмотрит, запомнит в точности.

Хозяйка вздохнула, словно только и ждала этих слов, и повернулась к дочке:

— Воды!

Схватив бадейку, Ядвига стремительно выскочила за дверь. И Арлетинов принялся одергивать вздыбившуюся под ремнем шинель.

— Не гоже без охраны. — И добавил, оправдываясь: — Столько мужиков в доме, как не помочь?

Хозяйка минуту смотрела на закрывшуюся дверь, словно раздумывая, что ей теперь делать, снова вздохнула и начала рассказывать о том, как ездила в местечко Кузию, вместе с другими, согнанными со всей округи крестьянами копала окопы и как фашист ударил ее прикладом за то, что она пошла смотреть такие, круглые металлические коробки, которые солдаты связками носили в поле.

— Мины? — обрадовался Фарид, вынимая карту. Вглядевшись. в карту, Мария уверенно показала место, где устанавливались минные поля.

Под окном заскрипели шаги, зашуршала дверь, и послышался спокойный голос Янека:

— Дзень добры, панове.

Не раздеваясь, он торопливо начал рассказывать о том, что этим днем ездил в Бараново, нашел знакомых ребят, которые много интересного порассказали о немцах. Фарид слушал его, быстро ставя на карте условные значки, и сердце его приятно, расслабляюще ныло. Он был благодарен этим людям, не связанным ни приказом, ни обещанием. Он знал цену таким сведениям: и за меньшие, бывало, многие его товарищи платили жизнью.

И, стараясь сохранить бесстрастность на лице, Фарид поднял глаза от карты.

— Спасибо, — сказал он. — Все вы такие… такие молодцы!..

— Ядвига, ты кем будешь после войны?

Она пожала плечами.

— Не век же ведра мамке таскать? — сказал Арлетинов.

— А кто их буде носиць?

— Я не о том. Должна же ты кем–нибудь стать?

— А як же.

До него вдруг дошло, что Ядвига не понимает его потому, что между ними — век. «Кем быть?» — Этого вопроса, который в Советском Союзе волнует даже октябрят, здесь просто не существует. Кем быть девчонке, когда у всех местных баб одна дорога, даже не дорога — тропинка — от хаты до хлева, от хлева до своей куцей полоски в поле!.. И как–то по–новому понял вдруг Арлетинов, что защищает он в этой войне. Ему до слезной боли стало жаль эту девчонку, у которой вся жизнь — то паны, то оккупанты.

Прислонившись спиной к зыбкой дощатой ограде, Арлетинов все думал об этой неожиданно открывшейся ему пропасти между ним и Ядвигой. Можно ли так жить, ни на что не надеясь, не мечтая о будущем? Как же это он, столько лет занимаясь в своей московской школе, в кружках Дома пионеров, споря с приятелями о чка–ловских перелетах и папанинском дрейфе, как это в водовороте мальчишеских страстей проглядел главное — саму эту возможность иметь желания, строить жизнь хоть по–чкаловски, хоть по–папанински? Это само собой разумелось, было как воздух, который не замечаешь, пока он есть. И ведь немало читал о том, что возможность эта не свалилась с неба, что кто–то дрался за нее и умирал. Да, видно, не дочитал… А может, так и долж-’ но быть, может, человеку полагается не единожды открывать для себя привычный мир?..

Ядвига подняла руку, протянула ее к одинокой звездочке среди темных туч, сказала радостно:

— Гвязда.

— Почти как по–нашему — звезда, — улыбнулся Арлетинов.

— Нибо, — сказала Ядвига.

— Точно — небо, надо же!

— Лас.

— А по–нашему — лес…

Они радовались каждому совпадению слов. И как–то получалось, что чуть не все предметы, которые вспоминались, назывались почти одинаково. И по–польски, и по–русски похоже звучали: хлеб, картофель, мясо, автомат, граната, мать, земля, снег, шапка, валенки, даже заплата на валенках…

— А как будет — поцелуй?

— Пацалунек, — засмеялась Ядвига и, оттолкнувшись от забора, побежала к дому.

Закрыв глаза, он млел от сбегающих по спине приятных расслабляющих мурашек и думал о Ядвиге, об этой удивительной похожести языков. Еще недавно, прыгая с парашютом в черную неизвестность, он был полон тревоги. А теперь ему казалось, что вокруг надежные, полные друзей, родные места.

Черный лес стеной стоял за сараем, шумел порывами, словно дышал тяжело в своем полусне. Встряхнув вершины деревьев, ветер уносился к другим хуторам, ненадолго впуская во двор жуткую тишину. В одно из таких затиший Арлетинов уловил новый звук, никогда прежде не слышанный здесь и все же хорошо знакомый: так занудно гудят в ночной тиши буксующие машины.

Через полминуты они, вся разведгруппа, стояли во дворе, вслушиваясь в этот далекий вой машин.

— Похоже на облаву. Надо уходить, — сказал Фарид.

— Мы вас тутай сховаем, — Мария подбежала к поленнице, стоявшей в двух шагах от двери, толкнула ее плечом, рванула какую–то последнюю чурку и отвалила толстую от намерзшего грунта крышку люка.

— Всем не гоже, надо рассредоточиваться. Вы, — Фарид посмотрел на Никольского и Арлетинова, — оставайтесь здесь, а мы уйдем в лес. Место вам известно.

— Нет, — волновалась Мария.

— Откроете, если все будет тихо, — сказал Арлетинов.

— Добрже.

Друзья прыгнули в черную яму, крышка тотчас закрылась, и сверху застучали глухие удары: Мария с Ядвигой торопились сложить поленья на место.

— Не будем терять времени, — сказал Никольский. — Спи пока, через пару часов разбужу.

Он прислонился спиной к дощатой стенке схрона, положил подбородок на поставленный вертикально автомат, чтобы голова скатывалась, если будет одолевать дрема, и начал слушать. Наверху кто–то пробежал, и торопливый топот донесся до подземелья мягким вкрадчивым шелестом. Теперь тишина казалась тревожной, полной отдаленных шорохов, стуков, скрипов. И трудно было понять–то ли звуки доносятся сверху, то ли кажутся, сами собой звучат в ушах.

«Успела ли уйти группа?» — думал Никольский.

Наверху послышался тяжелый топот, глухое гуканье голосов. Застывшую темень вдруг пронзил тонкий, непонятно чей, крик, и над головой вдруг застучали падающие поленья.

— Что такое? — проснулся Арлетинов.

— Если бы з–знать.

Они приготовили гранаты, застыли в ожидании, прижавшись спинами друг к другу. Но наверху снова была тишина, и, сколько ни прислушивались, они не могли уловить даже отдаленного шороха.

— Может, попробуем открыть?

Никольский встал, оперся плечами о люк И не смог его даже пошевельнуть. Тогда налегли вдвоем, принялись толкать тяжелый люк, не обращая внимания на стук поленьев.

Выскользнув наверх, сразу же откатились в сторону, залегли за поленницей. Дверь в хату была распахнута настежь. Шел сухой снежок, и ветер успел намести у порога небольшой сугроб. Никаких звуков не доносилось ни из хаты, ни с других хуторов, только лес все шумел ритмично, успокаивающе.

Подождав немного, они осторожно вошли в хату, посветили фонариком. Одно из окон было разбито, на полу валялись глиняные черепки, какие–то тряпки. Белый бок печи темнел бесформенными кровавыми пятнами.

— Неужели… — глухо сказал Арлетинов.

Он вышел во двор, оглядел разваленную поленницу и вдруг понял, что поленницу развалили нарочно, зная, что иначе разведчикам не выбраться. Пораженный этой мыслью об удивительном хладнокровии женщин в их, может быть, самый трагический час, он молча стоял посреди двора, страдая, что ничего не может сделать для их спасения.

— А ведь их били, — сказал он вышедшему на крыльцо Никольскому. — А они нас не выдали.

— Надо уходить, — сказал Никольский, и Арлетинов оглянулся, не узнав голоса своего друга. — Если нас тут увидят, Сташицам не выбраться…

Он замолчал, услышав за сараем скрип шагов.

— Панове?

— Янек! — Они тормошили зябко вздрагивающего парня, радуясь, что он тут, и надеясь, что, может, и Сташицы где–то рядом.

— Увезли их. В Мышинец, — стуча зубами, сказал Янек. — И Вячека увезли, и Бронислава Коваля, и многих других…

— Пошли!

Арлетинов знал: особняк мышинецкого гестапо недоступен для горстки разведчиков, но сидеть в бездействии он не мог.

Там, где одна дорога вливалась в другую, разведчики остановились, не узнавая места. Знакомый проселок был перетерт траками танков. Наклонились, пощупали выбоины, схваченные ночным морозом.

— Туда шли, к фронту.

И группа и Янек тоже пошли, почти побежали по дороге, торопясь до утра догнать танковую колонну. Но как они ни вслушивались в ночь, останавливаясь у поворотов дороги, они не могли уловить ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее рокот моторов. Это заставляло сбавлять шаг: раз танков не слышно, значит, они стоят, значит, в любой момент можно напороться на охранение.

— Панове, товариш–чи, — сказал Янек, с трудом выговаривая новое слово. — Ту есть еден учитель.

Они свернули с большой выбитой дороги, добрались до деревеньки, стоявшей неподалеку на холме. Учитель, к которому они постучались, был маленьким улыбчивым словоохотливым человеком. Впустив солдат и выставив на стол чугунок холодной картошки, с воодушевлением принялся говорить, что он и его друзья слышали о красноармейцах, живущих в лесах, и что на всякий случай давно уже собирают сведения о немцах. Вчера вечером они посчитали точно все танки — семьдесят две штуки, из них восемь тяжелых. И еще пятьдесят автомашин с пехотой и двенадцать мотоциклов. Шли по разным дорогам общим направлением на Остроленку. Остановились в лесу, неподалеку.

— Можно подойти к ним?

— Спробоваць можна…

Никольский и Арлетинов ушли вдвоем, строго наказав Янеку, чтобы тот пока выспался. Вернулись перед рассветом в маскхалатах, изодранных в лоскутья от долгого ползанья по–пластунски, усталые и радостные.

— Стоят. Танковая дивизия «Великая Германия». — Арлетинов небрежно бросил на стол завернутые в целлулоид документы. — Вот, с одним унтером побеседовали. Теперь, Янек, все от тебя зависит. Знаешь в лесу песчаные карьеры? За день должен добраться туда, сообщить о танках…

Весь день Никольский и Арлетинов отсиживались в сарае, зарывшись в сено. Под вечер услышали нарастающий тяжелый гул. В первый момент подумали, что это танки входят в деревню, потом поняли: идут наши самолеты. Казалось, вся земля задрожала от грохота. Над перелесками, видневшимися вдалеке за редкими дощатыми заборами, над теми местами, где стояли танки, метались ослепительные молнии и клубились, поднимаясь все выше, черные, сизые, бурые дымы…

Если бы у Фарида попросили описать полдень, он, наверное, вспомнил бы последнее довоенное воскресенье, когда просто так смотрел в синее небо над Петровским бульваром в Москве. Было жарко, и он сидел на скамейке, ждал друга, чтобы вместе поехать в Химки купаться, глядел на прохожих и ел мороженое, зажатое между двумя вафельными кружочками. На одной вафёльке было написано «Таня», на другой — «Маня».

А потом дни исчезли. В памяти осталась только вереница ночей, синезвездных и молочно–туманных, сухих и дождливых, душных предгрозовых и пронизывающе морозных. Он привыкал к ночному образу жизни и, когда выдавались свободные дни, чувствовал себя при ярком свете дремотно и неловко.

Конечно, приходилось работать и при солнце. Это когда надо было вести наблюдение. Но от тех дней в памяти остались только силуэты тупорылых вражеских автомашин да лобастых танков, гудевших по большакам.

Так было и теперь.

Низкое зимнее солнце впервые за эти дни пробилось сквозь тучи, ослепительным светом залило! нетронутые снега за опушкой. А за снегами чуть приподнятой над белизной черной ниточкой тянулась дорога на Кузию, и по ней то и дело пробегали штабные легковушки, проползали грузовики и медленно, словно бы нехотя, проходили подводы. И все в одну сторону, туда, где за крошечным городком Кузией, всего в каких–то пятнадцати километрах лежал фронт.

По дороге на высокой скорости проскочили девять тягачей с пушками на прицепе и еще шесть грузовиков с солдатами. Фарид повел биноклем, запоминая опознавательные знаки на высоких черных бортах.

— Где они встанут, вот в чем вопрос, — сказал он лежавшему рядом Мосаковскому. — Придется все же идти в Кузию. Коваль же дал адрес.

— Но не дал пропуска.

— Тебе бы еще и сопровождающих.

— Это идея, — оживился Мосаковский. — Пройти вместе с теми, кто ходит копать окопы. Тут неподалеку живет один человек, Верой зовут. Поможет.

Фарид оглянулся, ища глазами Макаревича, единственного из тройки свободно говорившего по–польски и, стало быть, первого кандидата для вылазки в Кузию, но того не было видно за деревьями — разминался в глубине леса. Солдаты шутили по этому поводу, что в Белоруссии их грела лявониха, а здесь — быстрый краковяк.

Следующей ночью они долго искали Веру по окрестным хуторам. Наконец, уже под утро, добрались до покосившейся хаты, стоявшей на невысоком бугре. Ворча, что к девушкам стучаться по ночам неприлично, хозяйка зашуршала лучиной, стараясь поджечь ее от слабого фитилька, коптившего на столе. Но, еще до того как лучина разгорелась, Фарид увидел, как кто–то гибкий и белый скользнул с печи, окутался в черный кожух и, шлепая босыми ногами по земляному полу, пошел на середину хаты к свету.

— Вера! — обрадовался Мосаковский.

Девушка подошла к ним, осмотрела мятые шинели, новенькие автоматы и вдруг заплакала.

— Разговор есть, выйдем на минуту…

Утром, оставшись дневать в соседнем сарае, они видели в щель, как Макаревич уходил вслед за Верой, устало ссутулившийся, совсем не похожий на себя в стоптанных польских сапогах с высокими задниками и пестром от заплат, словно специально закамуфлированном кожухе. Прикрывая ладонью рот, Мосаковский рассказал Фариду о Вере, русской девушке, схваченной фашистами где–то под Оршей и отправленной в Германию. Дорогой Вера сбежала в эти леса и встретила на здешних хуторах самое теплое к себе отношение. И она осталась чьей–то «дочкой», быстро научилась говорить по–польски. Встретив русских из группы Ухова, стала помогать им.

А группа крестьян, в которой был Макаревич, в это время уже выбралась на большак и пошла по обочине, пропуская противно газующие немецкие автомашины. В кузовах сидели солдаты, молчаливые, угрюмые, совсем не похожие на тех, каких видел Макаревич в прошлые годы. Те, бывало, глазели по сторонам, высокомерно–издевательски покрикивали на прохожих.

Когда до крайних домов Кузии оставалось не больше ста метров, на дорогу вышли двое солдат, скинули с ремней карабины:

— Хальт!

Потом один остановился, кинул винтовку за плечо:

— Я их знаю, каждый день ходят.

Но второй солдат не успокоился, подошел, ткнул стволом винтовки в грудь поляка, стоявшего рядом с Макаревичем:

— Аусвайс!

Просмотрев изрядно помятый листок документа, он неохотно вернул его и махнул винтовкой, чтобы проходили.

Городок походил на большое ухоженное село. Ставни домов были закрыты, отчего казалось, будто улица зажмурилась, застыла в ожидании беды. Отсчитав шестой переулок, как рекомендовал Бронислав Коваль, Макаревич шагнул в сторону и пошел вдоль забора по расчищенному тротуару. Свернув налево на втором углу, он быстро нашел дверь с кованым кольцом вместо скобки и толкнул ее. Дверь была не заперта. Макаревич вошел в темные сени, и сразу же навстречу ему вышел хозяин, точно такой, каким его описывал Коваль, — маленький, сухощавый, с нетерпеливым блеском в глазах.

— Простите, пан Станислав, но Бронислав сказал, что можно входить без стука.

— Таки час — хоць и не замыкаць, — хмуро отозвался хозяин. — Кто таки Бронислав?

— Коваль из Харцибалды.

Они вошли в дом, остановились посреди комнаты. Макаревич полез в карман, чтобы достать шматочек сала, служивший одновременно и подарком и паролем. Но прежде пришлось вынуть гранату. Даже не взглянув на сало, хозяин взял гранату, оглядел со всех сторон, поковырял ногтем в глубокой щели меж черных ребер, где уцелела еще складская смазка, зачем–то понюхал палец и осторожно поставил гранату на стол.

— Поважна штука, — -сказал он, поднимая глаза. — Цо интересце пана?

— Все.

— Цос ницос я ведзаю.

Он начал рассказывать о гарнизоне в Кузии, об укреплениях, возводимых недалеко от городка, с такими подробностями, что Макаревич даже насторожился: долгие месяцы работы во вражеском тылу приучили его относиться с подозрением ко всему, что само дается в руки.

— Чоловик ви важни, гостиць нидосуг, — сказал Станислав, словно угадав его мысли.

Они поднялись на чердак, и сквозь перекошенные жалюзи в слуховом окне Макаревич увидел добрую половину маленькой Кузии. О таком наблюдательном пункте он даже и не мечтал и припал к окну с жадностью изголодавшегося без информации разведчика.

Макаревич стал считать проходившие машины. Но долгие часы без сна скоро дали себя знать, он начал сбиваться, чуть ли не физически ощущая в памяти тяжесть накопившейся информации. Побоявшись, что забудет, Макаревич достал блокнот, начал рисовать в нем маленькие значки. И взволновался, представив вдруг, как они лягут на штабные советские карты. По всему чувствовалось, что не сегодня–завтра обрушится на эти дороги лавина советских полков, чтобы смять вражескую оборону, ворваться в Восточную Пруссию. И скольким бойцам спасут жизнь эти простенькие, похожие на каракули, зна–чочки!

Они обречены на безвестность. Уходя во вражеские тылы, они оставляют в части и свои документы, и свои имена. Их героизм не расписывают фронтовые журналисты. Их труд не измеряется числом уничтоженных врагов. Лишь в очередной сводке, которая ляжет на стол командующего фронтом, промелькнет фраза: «Матросов сообщил…» Никто не обратит на это внимания. По суровым правилам военного времени даже в штабе фронта мало кому полагалось знать, что Матросов — это не один, а семеро бойцов.

Каждый солдат готов победить или умереть. Но тот, кто останется жить, не знает, почему в бовэ он не погиб, а именно победил. Может, иной раз и потому, что кто–то своевременно предупредил командование о замаскированном минном поле, о спрятанной до поры артиллерийской батарее противника?..

Сладкий плод победы неделим. На войне все зависят от всех.

Должно быть, Макаревич все–таки задремал, потому что очнулся от скрипа лестницы. Хозяин был навеселе. Позвав его вниз, уставился на гостя какими–то новыми, вопросительно–восторженными глазами.

— З нимцем выпил, — сказал он радостно.

— Поздравляю.

— Формация нумер… — Станислав порылся в кармане и вынул мятый конверт с черным почтовым штемпелем, на котором четко был обозначен номер только что прибывшей сюда войсковой части.

Обрадованный Макаревич запрятал конверт поглубже в карман и подумал, что хозяин вовсе не такой простак, каким показался вначале, что пять лет жизни в оккупации, несомненно, научили наблюдательности и конспирации и что ниточки местных связей, которые так кстати пришлись разведчикам, может быть, лишь частица целой паутины своеобразного подполья, стихийно возникшего, связанного личными знакомствами, общей ненавистью к врагу, круговой порукой…

Было около полуночи, когда Макаревич выбрался из города. Долго блуждал по выстуженным лесам, разыскивая нужный квадрат. Убедившись, что вышел на место, вынул гранаты, постучал ими друг о друга. Лес не отзывался. Лишь ветер шумно трепал вершины деревьев, да звезды то гасли, то загорались в вышине за быстро бегущими лохматыми тучами. Только перед рассветом в хаосе монотонных звуков Макаревич расслышал далекое цоканье условных сигналов.

Через несколько минут они встретились на поляне, радуясь, что снова вместе и что все так хорошо удалось.

— И Вера тоже молодцом оказалась!

— Весь фронт у нас в кармане, от Ружан до Новогруда!

— Теперь главное — поторопиться, передать сведения…

Чтобы выгадать время, они не остановились на дневку, усталые, лезли напрямик через лесные буреломы, не петляя, как обычно, не обходя поляны.

Когда перебегали дорогу возле одной из опушек, услышали вдруг близкие выстрелы и увидели мчавшуюся прямо на них машину с жандармами.

Пули сухо застучали по мерзлым стволам деревьев, посыпались сбитые ветки. Прячась за густым обвисающим ельником, разведчики подождали, когда машина подойдет ближе.

— Гранаты с упреждением! — приказал Фарид.

Над головами спрыгнувших с машины жандармов взметнулись три белых клубка и вслед сразу же еще три. Свист осколков, общий истошный вопль. Эхо взрывов поскакало по лесу, затихая вдали, словно бы распадаясь на части…

Еще два часа шли лесами.

Добравшись до песчаных карьеров, где находились с рацией Гришин и Козич, узнали страшную весть: все крестьяне, схваченные во время предыдущей облавы, замучены в застенках мышинецкого гестапо. Торопясь хоть что–то узнать о русских, фашисты подвергали арестованных страшным пыткам. Кто ничего не знал, тот и не мог ничего сказать, а схваченные вместе с другими Бронислав Коваль, Ядвига и Мария Сташиц и юный Вячек умерли, не выдав русских, не назвав известных им тайников.

— Передавай, — сказал Фарид Гришину глухим голосом. — Передавай в честь павших наших товарищей.

…Тонет, захлебывается эфир в потоках радиоволн. Тысячи больших и малых радиостанций до конца выплескивают в пространство свою энергию, стараясь перекричать друг друга. Как в этом миллионноголосом крике узнать один–единственный нужный тебе родной голос?

Гришин перекидывает ключ на запасную волну, трогает рукоятку настройки и застывает над маленьким помаргивающим «Северном», боясь потерять пойманную ниточку связи. Ти–ти–ти–та–та! Он узнал бы это далекое попискивание, если б даже все радисты мира старались перекричать его. И он спешит послать ’по этой ниточке короткий набор цифр, в которых спрессовано все, чем жила разведгруппа в эти дни, что, рискуя жизнью, узнали его друзья.

Невесомы сигналы, но бьют они крепче и точнее артиллерийских снарядов.

Ти–ти–ти–та–та! «По шоссе и узкоколейке от Кад–зидло на Остролеику непрерывно перебрасываются войска…»

«Гарнизон Мышинца — гестапо, жандармерия, пехотная часть. В Черне и Сурове — саперный батальон, в ротах до 100 человек. Население из хуторов и деревень вдоль главных дорог выселено, в домах — солдаты…»

«От Мышинца до Дылево — противотанковые надолбы, минные поля. Дылево–Кадзидло–Липпики — сплошная линия обороны, окопы в три ряда, дзоты, проволочные заграждения…»

Радист Гришин поднимает глаза, улыбается сидящему рядом Фариду.

— Поздравляют, — говорит он и продолжает, словно читая по складам: — «Вашей группой своевременно вскрыт подход на фронт из Восточной Пруссии танковой дивизии «Великая Германия». За эту работу всем товарищам от лица службы объявляю благодарность…»

Вдруг они услышали далекий гул, все шире растекавшийся по горизонту, замерли, прислушиваясь. — Началось! Наши пошли!

— Дождались, братцы!..

Когда спал первый взрыв восторга, смущенно принялись поправлять оружие, осматривать гранаты. Еще неизвестно, как оно продолжится, это начало. Часто бывало, что с наступлением на фронте начиналось самое трудное для тех, кто сражался в фашистском тылу. С этого момента каждое сообщение о передвижениях и маневрах врага приобретало для командования особое значение. И хоть рассвет уже заливал поля белесой мутью, все четче прорисовывая дали, красноармейцы быстро собрались и направились туда, где прозрачные перелески вплотную подходили к шоссе..

В установленный час Гришин передал на Большую землю собранную за день информацию, а потом долго слушал ответ, улыбаясь все шире.

— «Сегодня наши перешли в наступление, — прочитал он принятую радиограмму. — Решительный час настал. Установите наблюдение за дорогами и немедленно сообщайте о передвижениях гитлеровских частей. Враг будет уничтожен. Ваша хорошая работа ускорит встречу…»

Днем над дорогой прошли наши штурмовики и словно бы вымели ее. Потом в поле запрыгали взрывы снарядов и мин, и Фарид приказал на всякий случай занять круговую оборону: немцы, отступая, могли неожиданно выйти сюда, к опушке. Вскоре тяжелый грохот артобстрела откатился куда–то за леса, и они увидели знакомого крестьянина, бегущего к ним через поле.

— Ваши пришли! — кричал он еще издали.

Трескуче рвались мины, шальные снаряды вскидывали дымные вихри над снежной белизной, а Фарид и его товарищи уже бежали от куста к кусту, торопясь к соседней деревеньке, где виднелись меж хат родные силуэты советских бойцов.

«Приказываю явиться немедленно». Далее следовала подпись: «ПР. Воробьев».

А что такое ПР? Смешное, напыщенное ПР. А главное, каждой собаке известно это «совершенно секретное» учреждение.

Недавно я разговаривал с русским железнодорожником. В форме злой шутки я предрекал скорую гибель большевиков и, вглядываясь в него, намекнул:

— Вас взорвут изнутри наши.

Он снял треух, почесал одним пальцем у себя за ухом и, снисходительно улыбаясь, отпарировал:

— Уж не «Пы–Ры» ли ваша нас взорвет?

И спокойная уверенность железнодорожника снова вызвала во мне знакомый холодок страха и чувство обреченности. Теперь, когда я смотрю на подпись на телеграмме, невольная злоба зарождается во мне. Злоба на беспомощность, на эфемерность этого несчастного ПР.

— «Приказываю… ПР… Воробьев», — выпячивая губу, произношу я. — «Приказываю… немедленно… П… Р… Воробьев».

Потом озлобленно рву телеграмму. Я не признаю никаких ПР… ПР и хотя бы даже РПР. Больше я не повинуюсь никому.

Теперь в каждом государстве есть какое–нибудь «всероссийское ПР»… РПР… или вообще какая–нибудь чертовщина из трех–четырех заглавных букв.

Каждая страна держит и содержит нас, «обиженных большевиками». Даже Китай. Нам уже нет почета. В каждой ноте Советскому правительству от нас открещиваются, но, ссылаясь на что–то «международное», держат нас. Держат и содержат.

Я изорвал телеграмму и сказал, что не повинуюсь, когда мне приказывают. Но все–таки я приехал в Харбин и остановился на Сквозной улице, около почтового отделения, у своего верного «личардо», у Андрея Фиалки.

Андрей Фиалка туляк, бывший мастеровой. Настоящая фамилия его Бровкин, но никто его так не зовет.

Высокий и хмурый, он всю жизнь мечтает насадить по всей земле «вчистую» вишневые сады и при помощи этих садов «искоренить зло на миру». Он большой воряга, к воровству относится с презрением и радуется лишь тогда, когда уведет хорошую лошадь. Но верней его нет человека.

С ним в паре часто работает цыган Алаверды, или, полностью, дядя Паша Алаверды.

Дядю Пашу Алаверды я встретил во дворе Андрея Фиалки на «мезомиме». Он был пьян, сидел среди двора, плакал и, беспрестанно ударяя себя в грудь, твердил одно и то же:

— Крест несу… Крест несу… Ой, тяжкий крест несу!

Андрей Фиалка сидел в стороне на лавочке и, опустив между коленками свои длинные обезьяньи руки, так что пальцы касались земли, приговаривал, исподлобья глядя на цыгана:

— А и дура–мама, дура… А и дура.

Заметив меня, он степенно поднялся, одернул гимнастерку и сумрачно произнес:

— Здравье желаем, ваше скородье.

Я говорю ему:

— Андрей, теперь я не «скородье», а просто так… «хозяин». Настоящий хозяин. — И со злой печалью добавлял: — Настоящий русский хозяин на китайской земле.

— А и дура–мама… третий час подряд ревет, — поворачиваясь в сторону цыгана, говорит Андрей.

Мы проходим к нему. Андрей холостяк, потому что «с бабами никакого сладу».

— Вызвали, — сообщаю я ему, так и не дождавшись вопроса. — ПР Воробьев приказывает немедленно явиться.

— Какая болячка приспела? — спрашивает он. Спрашивает лениво, нехотя. Видно, что ему совсем неинтересно, какая именно «болячка приспела».

— Видно, за зимнее… Тебя не трогают?

— Зимнее? — не спеша тянет он и изумленно вскрикивает: — Дык кому же ж нужно это зимнее? Вша, дура–маца, а не дело.

Мне становится страшно оттого, что на это «зимнее» он реагирует с такой легкостью.

Случилось это в январе. За месяц до этого мы угнали на китайскую территорию две тысячи овец у советского пограничного совхоза.

Мы — это я, Андрей Фиалка, дядя Паша Алаверды и два пастуха–монгола.

Кража прошла благополучно, потому что ей покровительствовала не только ПР, но кто–то более могущественный. Овец продали английской «Хладобойне», и мы получили от ПР русскими деньгами по пятьдесят копеек за голову. Мы выполнили это как «задание» в счет гарантии, обеспечивающей наше «npago на жизнь» на чужой территории.

Деньги мы пропили. Пропили бесшабашно, буйно, вовсе не думая о завтрашнем дне.

Тогда же я заметил, что за нами следит шпик от ПР.

Мы пили у моего знакомого в деревне Ла–О–Хан, у беглого семиреченского казака. Его припадочная жена жалась ко мне плечом. Она до крови искусала себе губу и, часто сплевывая окровавленную слюну, страстно пела:

— Ды–далико в страни иркуты–ский…

Я пил и все время прислушивался. Потом внезапно встал и выбежал в сени. От двери поспешно отскочил человек в кожаной куртке и в нагольных сапогах, прыгнул в хлев.

Я запер за ним тяжелую дверь на засов. Потом вернулся в избу и сказал казаку:

— Передний хлев ты, Артемий, денька два не открывай.

Он понял и смолчал. И когда я сел, его жена достигла своего. Я не сопротивлялся, и она, лихорадочно вздрагивая, закатила глаза, облокотилась и забормотала:

— Не откроим, голыбь, не откроо–им. — И опять запела:

…Ды–да–лико в страни ирку–тыский.

Утром, когда мы уезжали, в кровавом тумане всходило три солнца. Спиртовой градусник показывал–43°. В тяжелой дохе мерзли ноги.

Там, в хлеву у Артемия, замерзал человек. Впрочем, он, может быть, уже замерз, когда мы уезжали. Мне несколько раз приходилось замерзать — ни с чем не сравнимые муки. Кажется, что кости высверливают тупым, угловатым сверлом. Сначала в ногах, потом в бедрах. А когда на несколько минут немилосердно заноет нижняя челюсть, тогда в теле начнется огненный зуд. Теряешь сознание. Близок конец.

Выезжая, я подумал: «Ноет у него нижняя челюсть или еще нет?» Потом представился седой, покрытый инеем угол хлева.

Чужие муки меня давно уже не трогают.

Очень много сигнальных кнопок в кабинете у Воробьева.

По две, по три и даже до пяти штук в коротеньких черных или коричневых брусочках, от которых тянутся в разные стороны тонкие зеленые жилки проводов. Я знаю, что это уловка.

Все это декорация, ставка на то, чтобы ошеломить посетителя таинственностью. И к чему эта огромная разноцветная ваза, похожая и на китайского дракона, и на русского петуха?

В углу, на диване, сидит английский морской офицер. Нас знакомит Воробьев. Я не разобрал фамилии офицера. Но я знаю: в этих учреждениях фамилии всегда называют так, чтобы их не расслышать и не понять.

Воробьев говорит отрывисто: опять–таки хочет показать, что он ни одну лишнюю секунду не может отпустить даром.

— Садитесь.

Меня злит чопорность офицера и надутая официальность Воробьева. Я отвечаю грубо, на «ты»:

— Если ты спешишь, я уйду.

Воробьев смущен, исподтишка глянул на офицера. Англичанин притворяется, что не заметил.

О, выстуканная, сухая подошва! С мучительным наслаждением я бы дал ему в морду. За что?

За все. За то, что я не в России, а в Китае, за то, что я не хочу сидеть тут и разговаривать с Воробьевым, а вот сижу и разговариваю.

Разговариваю при ненавистном свидетеле.

Воробьев нажимает одну за одной несколько кнопок. Никто, конечно, не вошел. Он сразу меняет тон и говорит так, будто бы он мне очень друг:

— Игнаша, нужен конный рейд… В Россию.

— Конный? — насмешливо спрашиваю я. — В Советский Союз?

Воробьев смущенно смотрит на англичанина, снова нажимает на кнопки. Поднимает глаза на меня. Во взгляде ненависть и мольба. Он говорит мне глупую лесть, обращаясь к англичанину:

— Этот офицер принимал очень близкое участие в мамонтовском рейде.

Англичанин хочет казаться презрительным, но я вижу его жадное и завистливое любопытство. Он топорщит губу — это глупое, ограниченное, всему миру наскучившее выпячивание нижней губы.

Я делаю три шага в сторону, вытягиваюсь перед Воробьевым и закрываю от его глаз англичанина спиной.

Решил я в одно мгновение. Ненавистная мне самому черта в моем характере: все решать в одну секунду.

— Сколько предположено сабель? — почтительно и деловито спрашиваю я.

— Сто–сто двадцать, — отрезает Воробьев.

— Люди набраны?

— Да.

— Кто они?

— Как сказать?.. Больше офицеры… Люди, во всяком случае, убежденные и…

Я соглашаюсь только при одном условии: все сто двадцать я наберу сам.

Воробьев пожимает плечами и откидывается на спинку кресла, чтобы взглянуть на англичанина.

Я наклоняюсь вправо и вновь загораживаю офицера. Тогда Воробьев решительно говорит:

— Дело твое, Игнаша. Но… — Он снова пытается глянуть на англичанина. Снова я подвигаюсь вправо и перевожу разговор на другое.

— Мне нужно полтораста коней.

Воробьев опускает голову. Отвечает он не сразу.

— Лошадей, Игнаша, нет… Нету коней, Игнаша.

— Хорошо, — говорю я. — Лошадей я пригоню. — И круто поворачиваюсь к англичанину. Он не успел принять позу, выражающую пренебрежительную рассеянность. Я говорю церемонно: — Извините, сэр, я очень сожалею, но прошу вас удалиться. У нас предстоит военная беседа. Вы, как офицер, понимаете меня.

Он быстро вышел. Воробьев растерялся вконец и воскликнул тихо:

— Зачем ты?.. Ведь это…

— Могу вернуть… — намекающе срезаю я его.

Молчим. Я сажусь и говорю:

— Знаешь, Воробьев, какой случай: зимой к Артемию залез вор в сенцы. Я вышел, а он в хлев. Я его запер там, он и смерз начисто.

Воробьев не хуже меня знает печальную карьеру своего шпика. Он говорит мне:

— И сволочь ты, Багровский.

— Но и ты сволочь неплохая, — улыбаясь, отвечаю я.

От Воробьева я ушел затемно. Недалеко станция. Большая площадь перед вокзалом сплошь залита бледно–красными движущимися огоньками. Это фонарики на колясочках джени–рикши. Ни людей, ни колясочек не видно в темноте.

Огоньки, похожие на паучков, бегающих на очень высоких, тоже невидимых, ножках.

Прихожу на площадь. Меня окружают босые джени–рикши. Их худые лица почти не различить в полумраке.

Они наперебой предлагают себя в качестве лошади. Страшная конкуренция: я подхожу к одной из колясочек, мне кричит кто–то:

— Капитана, нет садися. Он нога ломайла, шибыка нету бегать.

Иду к другой — тот же голос:

— Нет садися, капитана, гылаза нету видеть. Мала–мала падай.

Я заметил кричащего и подошел к нему.

— Капитана, мадама хотит? Русска мадама, китайска, японыска. Шибыка красивый мадама.

Беру его. Он мчит меня. Я бесцельно смотрю на его мелькающие в полумраке голые ноги и думаю о рейде.

Что мне дал Воробьев со своим англичанином? Ничего, кроме задания: «Проникнуть в пограничную область, деморализовать население, используя «антисплошноколхозные», как у нас говорят, настроения, поднять крестьянское восстание и направить их на разгром военных городков». Безотказно дают оружие, новенькое, с иголочки. Этого добра хоть завались.

Вот и все. Впрочем, не все. Еще кличку Черный Жук. Видите ли, какая у нас постановка дела: «по внутренним законам ПР каждый сотрудник носит кличку».

Мне давали людей. Людей, идущих по убеждению. К черту эту сволочь! Я наберу людей, идущих только ради заработка. Вот «убеждение», выше которого ничего нет. Чем я не марксист–материалист? Не правда ли: материя, а не дух. Нажива, а не идейность. Андрей Фиалка этот вопрос решает так: «Добудешь — возьмешь, убьют — помрешь».

Мою лично «идею» я знаю отлично.

Во–первых, я иду бороться за «право на ленность». Овцы, которых мы угнали из совхоза, дали мне «право» ничего не делать в течение восьми месяцев, а главное — дали мне право грубить Воробьеву и — невыразимое наслаждение! — выгонять вон английского офицера.

Во–вторых: я хочу истязать Россию. Из–за ревности однажды острой плетью для гончих собак я бил любимую женщину.

Бил я ее редкими, «выбирающими» ударами. У нее началась рвота. Мне стало противно стегать ее дольше.

Так же хочу я истязать Россию.

Я ее люблю самой большой любовью и ревную самой страшной ревностью.

В одном из переулков джени внезапно остановился и упал передо мной на колени. Я не понимал, в чем дело.

— Капитана… капитана… твоя говори: моя твоя высегда вози… капитана, моя тебе деньги мала–мала давай… капитана. — Он сорвал с оглобельки коляски ящичек с деньгами, достал несколько монет и сует их мне.

Я понял: впереди шла орава китайских солдат. В большинстве плюгавые мальчишки–добровольцы. Они орали песню о том, что «родителей надо почитать, как почитают великих». Джени просил меня сказать им, что он мой постоянный слуга, иначе его ограбят и изобьют.

Орава поравнялась с нами. Кто–то крикнул по–китайски:

— Остановись, ты, питающийся червями и падалью!

Джени, пользуясь моей защитой, смело закричал им:

— Я каждый день досыта ем. Меня кормит вот этот мой божественный господин, у которого я служу.

Несколько часов спустя за эту мою «услугу» джени избавил меня от больших неприятностей. Наверное, он спас мне жизнь.

Я сидел в заведении, куда привез меня джени, полупьяный, с маленькой, похожей на ребенка японкой.

Я учил ее матерно ругаться по–русски. Она повторяла. Выходило у нее ужасно нелепо и смешно, так как по содержанию брани на нее падала роль мужчины. Я хохотал. Она сжимала кулачок и, смеясь, пыталась меня ударить. Я ловил ее кулачок и запихивал себе в рот до самой кисти.

Неслышно, как тень, ко мне скользнул мой джени.

— Капитана, — торопливо зашептал он. — Моя тибя вези скоро, скоро… Твоя кради буди…

Я потребовал, чтобы он сказал по–китайски. Оказалось, он пронюхал откуда–то — о, эти джени, кажется, они все разнюхают! — что меня хотят «украсть» и что уж приготовлен зеленый закрытый автомобиль.

Я не понял, кто именно хочет меня «украсть». Но сам я несколько раз «воровал» людей по заданию Воробьева. Это страшно просто: приходишь под видом правительственного лица, вежливо зовешь для сверки паспорта, а в закрытом авто наставляешь дуло браунинга и говоришь: «Вы, конечно, понимаете, что выстрел и звук газующей машины различить невозможно». Вот и все.

Я быстро скрылся. Джени повез меня галопом. Я видел: когда мы сворачивали из переулка, к заведению подъехал закрытый зеленый авто.

Джени отвез меня к Андрею Фиалке и не хотел брать денег:

— Твоя, капитана, шибыко хоросо. Шанго шибыко, твоя русски шанго.

Я говорю ему озорно:

— Я самый настоящий русский, большевик.

— Большевик? Капитана, моя зовут Люи Сан–фан, тибе шибыка шанго, капитана.

Люи Сан–фан в переводе на русский язык означает «большое душистое дерево». Я называю его по–своему:

— Вонючая Стоеросовая Дубина, я такой агромаднейший большевик. Понял, Дубина Стоеросовая Вонючая?

Он ухмыляется и делает вид, что поверил мне.

— Хе–хе, — смеется он.

— Хочешь поехать со мной в Россию? — спрашиваю я.

Он по–прежнему ухмыляется и так же смеется:

— Хе–хе…

Андрей Фиалка ожил. Радует ли его нажива, или же страшная душа его тоскует о вишневых садах, ради которых он всегда готов идти куда угодно и чего–то искать. Его страшно забавляет то обстоятельство, что мы поедем под видом красноармейского отряда по китайскому Трехречью. Для этого мы будем двигаться с русской стороны и представлять «большевистский» отряд, «нагло» ворвавшийся на чужую территорию, грабить и жечь мирное население, то есть учинять те самые «большевистские зверства», о которых будут кричать газеты всего мира: «вот, дескать, какова практика большевистской проповеди о том, чтобы перековать мечи на плуги и учинить на земле мир».

Потом в Трехречье мы должны «сгинуть» — под абсолютным секретом уйти на восток и уж здесь перейти границу.

Вчера я согласовал с Воробьевым проект структуры отряда. Не потому, конечно, что от меня этого требовали, а потому, что самому мне хотелось щегольнуть своим «военным талантом». Сто человек я разбил на двадцать пятерок. Каждая пятерка знает только свою обязанность: пятерка кашеваров, пятерка коноводов, пятерка поджигателей и т.д.

В отряде будет четыре «томсона», четыре этих окаянных ручных пулемета, выпускающих по 875 кольтовых пуль в минуту.

Пулеметы будут у меня, у Андрея, у дяди Паши Алаверды, на четвертый я отыщу тоже «абсолютно верного». Наверно, Артемия. В случае бунта мы в одну минуту уничтожим весь отряд.

Сегодня я работаю над картой. На столе у меня справа — молоко, сыр, масло и бутылка с коньяком. Я выпиваю коньяк с молоком и без хлеба ем сыр, густо намазанный маслом. Это мой «божественный нектар». Ничто так сильно не возбуждает мой мозг, как эта странная смесь.

На дворе у нас стоит грузовик, присланный специально для того, чтобы своей газировкой глушить учебную стрельбу из «томсонов».

Цыган стреляет с поразительной меткостью. Он еще ничего не знает о рейде, но готовиться ему велел Андрей. Они приходят ко мне. Цыган приносит мишень. Мишень у него разбита в щепки и похожа на лучистую звезду.

— Вот машинка, вот машинка! — восторженно кричит он.

Андрей Фиалка сконфужен: он стреляет из рук вон скверно.

Он садится закуривать, но внезапно мрачнеет, не закурив, снова поднимается, подходит к сундучку и вынимает оттуда свой «гвоздик» — так он называет прямой германский тесак.

Дядя Паша Алаверды мгновенно бледнеет, роняет раздробленную мишень и вылетает вон из комнатн.

Андрей Фиалка мрачно смотрит ему вслед и через минуту мычит:

— А и дура–мама. А и дура.

Вернулся Артемий. Я его посылал «пошукать». Он переходил границу и теперь докладывает:

— Кони, я прямо скажу, отменные. Селезни, прямо скажу, а не кони. У Монголии скупают и все под казенным тавром.

Он приехал с женой. Здесь она держится со мной робко. Кажется, что ей не верится, что это она была там, у себя дома, так близка со мной и ластилась ко мне в своей наглой страсти.

Артемий отвечает мне:

— Охрана?.. Что охрана? Охрана она и есть охрана. Я прямо скажу: хреновая охрана.

Она очень низко и покорно кланяется и вторит ему торопливым шепотом:

— Никакой охраны… никакой… — Ей хочется сказать больше, но она робеет и умолкает.

Здесь, в городе, она какая–то жалкая и холодная. Я хочу узнать, не была ли уж она и с Артемием, но вспоминаю о кутеже с ней. Мне становится противно оттого, что я в пьяном буйстве ласкал ее, кусал ее горячее, до липкого влажное тело, и она с тихим стоном покорно переносила эти побои и ждала.

Я отхожу к столу и говорю:

— Хорошо, Артемий, готовься. — Потом нагибаюсь над «Правдой» и синим карандашом обвожу сообщение о беспорядках на Китайско–Восточной железной дороге.

Они бесшумно уходят. Я слышу, как они шепчутся за дверью. Меня раздражает их шепот, а главное то, что они так долго не уходят.

Потом полураскрылась дверь, и Артемий спросил:

— Ходок прикажете или верхами?

— Ходок! — почти кричу я, не глядя на него, и опять бесцельно обвожу вдоль синей черты новую, красную.

— Ходок, ходок! Я прямо скажу — ходок обстоятельней.

Когда он закрывал двери, я поднял голову. Через плечо Артемия смотрела Маринка. Взглядом благодарила меня. Я понял, что Артемий не хотел ехать на полке, но настояла она и теперь увяжется с нами.

Нервничая, я в третий раз очерчиваю в «Правде» заметку о беспорядках на «К.В.Ж.Д.».

Сегодня и в наших газетах — а впрочем, где мои газеты: там, в России, или здесь? — появились заметки о большевистских бесчинствах на «К.В.Ж.Д.».

Кому же верит читатель? «Правде» или нашим газетам? Сообщения в «Правде» носят характер спокойной уверенности. Наши газеты выдают себя чрезмерным криком «караул».

А может быть, мне так кажется потому, что я знаю, где фальшь.

Иностранные газеты молчат. Немудрено. Большевики научили их некоторой осторожности.

Эти тришки в чудных кафтанах ждут чьего–то знака. Потом завоют хором: «Вот подлинная маска большевистского миролюбия».

Меня часто тревожит безумная идея: миру нужен Батый. Нужно, чтобы Батый повел дикие полчища на Европу и сжег бы города. Тогда люди начнут новую культуру, «новый золотой век».

Какой он будет, этот «новый век», — все равно. Но миру нужны огонь и кровь, иначе люди задушат друг друга своей мудростью. Почем я знаю, что сейчас где–нибудь в Англии или во Франции не изобретен удушающий газ, пахнущий розами или ландышами? И кто уверен, что сейчас я не услышу вдруг этот сладкий, нежный запах смерти?

Тем более что сейчас миром управляют «две кнопки», смертельно ненавидящие друг друга. Одна кнопка — в Москве, а другая «где–то».

Порой эта идея так мучает меня, что я мысленно восклицаю: «Где есть эти дикие, всесокрушающие орды?»

И отвечаю себе: «Их нет». Люди везде поклоняются лести и исповедуют торговый обман. Это они называют «культурой». И тогда в бессилии я низвожу мою большую, страшную идею до маленькой, и горделивый гнев удесятеряет мои силы: это лучшие минуты, в которые я предугадываю все «возможности рейда» в Россию.

Вчера получили телеграмму Артемия. Вчера же туда уехали Андрей Фиалка и дядя Паша Алаверды.

А сегодня, когда я вышел из дому, чтобы ехать на станцию, ко мне подкатил Люи Сан–фан.

Он, видимо, несколько часов ждал меня у дома. Беспрестанно улыбаясь и скаля свои кривые белые зубы — в улыбке поразительно однообразной, не изменяющей тоскливого выражения лица, — он подошел ко мне и сунул в руки белую, слоновой кости расческу в блестящем разноцветном и очень дорогом футляре.

Он, видимо, украл или нашел ее.

— Капитана, моя тибе дарин.

Я вижу, что он хочет со мной о чем–то говорить, но у него нет повода к началу.

Мне некогда, я говорю ему «спасибо» и иду. Но он забегает вперед и, внезапно посерьезнев, начинает мне объяснять, что расческа эта очень дорогая.

— Шибыко дорог! — восклицает он.

Я улыбнулся, и тогда он сразу заговорил, стараясь скрыть свое желание под неизменной улыбкой:

— Капитана, твоя Москва един?

Я понял, о чем он хочет говорить. Он в своей жестокой безысходности мечтает о большевистской Москве. Всем им вскружили голову легендами о Ленине. У меня мелькает забавная мысль, и я говорю китайцу:

— Слушай, Стоеросовая Дубина, хочешь со мной в Россию?

Он молча улыбается. Я знаю, что он не скажет мне «да». Он очень осторожен, поэтому я ему говорю:

— Люи, когда я опять приеду сюда, ты приходи ко мне. Тогда поедем в Россию.

— Хе–хе, — хрюкает он и улыбается. Ни за что он не осмелится ответить согласием, но я знаю, что он придет.

Холодный сухой ветер вздымает песок. Лошади беспокойны и подвижны. Сегодня их легко гнать. Дядя Паша Алаверды уверяет, что в такую погоду он «всю Рассею может обезлошадить».

Мы сидим с пастухами. Их четверо взрослых и один мальчишка лет четырнадцати. Для них мы — проезжие рабочие с Круменского маслосовхоза.

Но пастушонок сразу что–то заподозрил. Он внимательно и вдумчиво рассматривал наш ходок. Покуда мы ехали, колючие песчинки иссекли нам лица в кровь. Особенно у Маринки. То и дело кутаясь в платок, она тщательно скрывает от меня свои кровоточащие щеки.

По–моему, мальчика встревожило именно это ее беспрестанное беспокойство и то, чго она скрывает лицо.

В чем–то убедившись, он, стараясь быть незамеченным, отходит в сторону и оттуда кличет старшего пастуха.

Но «старшой» — сонливый, высокий мужик, с воспаленными, истрескавшимися губами — отмахивается от него. В этой пустынной степи он истосковался по свежему человеку. Видимо, ему не с кем отвести душу разговорами и некому попенять на скуку.

Он крепко и воодушевленно ругает мужиков за неподатливость. Сплевывая песчинки, попадающие ему в рот, он восклицает:

— Эт какие беспонталыки, эт какие. Уж раз затеяли сплошное государство, стало, берись все разом. То не соображает каждый, что отступленья… быть… не должно. Эт мы при общей дружноте со всеми этими пятилетними делами в три года управимся. И нам тогда, я скажу, товарищи, не одна Америка в задницу плюнуть не достанет.

Мальчишка выходит из себя.

— Дядь Гриш, дядь Гриш, Поди, тебе говорят, сюда! — кричит он.

Старшой поворачивает голову, с минуту озлобленно смотрит на него и потом орет:

— Отвяжись, тудыть твою, приспичило тебе!

Мальчишка подбегает и, стараясь не вызвать у нас никакого подозрения, берет огромную берданку, которыми вооружены пастухи, и вновь отдаляется от нас. Это беспокоит цыгана и особенно Артемия. Артемий, сидя на ходке, вдруг принимается остервенело хлестать ни в чем не повинных лошадей.

Я подхожу к нему и беру с тележки «томсон». Андрей Фиалка в одно мгновение выхватил из штанины германский тесак, и в пах ударяет старшого и на четвереньках, высоко задирая зад, отскакивает от него.

Рассказчик обрывает на полуслове. Он медленно раскрывает рот и ворочает языком. Точно бы под языком у него песчинка и он хочет и никак не может выплюнуть.

Глаза у него уже синие и неподвижные. Но, мертвый, он продолжает сидеть. Я вижу, как он сухим языком облизывает сначала нижнюю, потом верхнюю губу, и одно, мгновение мне кажется, что он снова заговорит. Но он откидывается навзничь.

Низкорослый пастух, сидевший против него, подпрыгивает, смотрит на нас и тихо, испуганно кричит:

— Ай, а–ай!

Я нажимаю гашет «томсона» и выпускаю по пастухам пять очередей. Андрей Фиалка все так же, на четвереньках, подскакивает к ним и «проверяет»: в каждого он вонзает тесак и смотрит в глаза. Потом поднимается и сообщает:

— Этого, который вскочил, почитай, пересекло пулями в пояснице. Штук семь влилось. А и дура–мама, вскочил.

Внезапно раздается еще один выстрел, трескучий и оглушительный.

Маринка вскакивает, хватается за живот. Задирая кверху лицо, она смотрит на Артемия и часто–часто моргает.

В нее попал парнишка. После выстрела он бросил берданку и пустился бежать.

— Бей, чертова борода! — закричал Андрей и изо всей силы огрел цыгана между лопатками.

Цыган припадает к карабину и, целясь, бледнеет. Я внимательно смотрю на конец ствола: странное желание увидеть пулю. Я отлично знаю закон «начальной скорости» и все же каждый раз пытаюсь увидеть вылетающую пулю.

Звучит выстрел. Парнишка упал. Мы бежим к табуну. Артемий, грубо толкнув раненую жену, укладывает ее и тоже подбегает к нам. Он хочет чем–то помочь, мне, но растерянно топчется и снова бежит к тележке.

Мы завертываем лошадей и галопом гоним их к границе. Впереди скачет Андрей Фиалка: в одно мгновение он выбрал лучшую лошадь. Настигая его, несется короткий и крутой буланый жеребец; он прижал уши, завистливо и злобно визжит и заворачивает оскаленную морду в сторону, готовясь впиться зубами в круп Андреева коня.

Несколько минут косяк идет быстро и послушно. Но вот из табуна выдвигается вперед гнедой вытянутый жеребец, вскидывает передом и впивается буланому в холку. Буланый вздыбил, вырвался и стегнул соперника задом. Потом вздыбились оба. Поднявшись на задних ногах, они, подобно собакам, вцепились друг в друга. Табун встал. Лошади встревоженно и строго глядят на бойцов: видимо, у жеребцов это не первая схватка за власть над косяком, только что согнанным.

Цыган подскакивает к ним и вскидывает карабин.

— Буланого не трожь! — оглядываясь, вопит Андрей Фиалка. Но он опоздал. Раздается выстрел. Буланый взвился, и, когда опустился, передние ноги не сдержали его, и он рухнул: голова у него подвернулась, и туловищем он придавил ее.

Гнедой замахал вперед, увлекая за собой косяк. Дядя Паша Алаверды подъехал ко мне и, содрогаясь от ужаса, забормотал:

— Начальник, заколит… начальник, заколит… ой, зарежит начальник.

Дядя Паша Алаверды серьезно опасался, что Андрей Фиалка убьет его. Чтоб задобрить Андрея, он выкинул безумный поступок: гнедой жеребец, видимо, хорошо знал холодную стремнину Аргуни. Не добегая реки, он сразу остановился и испуганно захрапел. Лошади стеснились, задние своим разбегом подтолкнули передних к обрывистому берегу. Прыгни в воду хоть одна лошадь, и весь косяк последовал бы за ней.

Гнедой вожак мгновенно оправился. Взвизгивая, он грызет лошадей направо и налево и грудью пробивается из середины, чтоб умчаться снова в степь. За ним последует весь косяк. Вот он уже недалеко от края.

Андрей Фиалка испуганно отскакивает с его пути. Нет зверя страшней и опасней взбесившегося косячьего жеребца.

Нет силы, могущей остановить сокрушительный бег табуна.

Еще несколько секунд — и косяк снова умчится. Навстречу гнедому жеребцу подскакивает цыган. Прямо с лошади он прыгает в табун, на несколько мгновений исчезает среди столпившихся лошадей. Но вот он очутился верхом на гнедом жеребце, визжит, взмахивает маузером и изо всех сил бьет косячьего в левую скулу. Гнедой вскидывается направо и почти висит над обрывом. Дядя Паша Алаверды дважды стреляет ему в затылок. Жеребец взвивается и в конвульсиях летит под кручу вместе с цыганом.

Лошади лавой прыгают в воду и, борясь с яростным течением, плывут на китайский берег.

Я вижу, как одну жеребую кобылку закрутило течением и отнесло. Она растерялась вовсе. Выбиваясь из сил, она пытается плыть против течения. В лихорадочном напряжении она выбрасывает передние ноги из воды, точно пытается «взять галопом». Но вскоре она обессилела, и голова ее медленно погружается в воду. Она выныривает, и скрывается вновь, и вновь показывается, и опять исчезает.

Я вижу ее огромные оскаленные зубы. Она ни за что «не сообразит», что ее спасение–плыть по течению и пристать к берегу. Ее губит «власть стада».

Когда она исчезла совсем, я оглянулся. Андрей Фиалка стоит рядом и понуро сопит. Потом поднимает на меня глаза и мычит злобно:

— А и дура–мама…

Я спрашиваю:

— Пропал цыган?

Не отвечая, Андрей Фиалка стегает лошадь и с кручи прыгает в воду.

Цыган остался невредим. Оказалось, он прыгнул раньше, чем рухнул жеребец, и заполз под обрыв.

Андрей Фиалка злится на него за то, что цыган с ним сегодня необычайно предупредителен и услужлив.

Я снова в Харбине. Власти «оказывают активное содействие» советской комиссии, разыскивающей угнанный мною табун: это теперь. А два дня тому назад, когда лошадей еще не погрузили на английский пароход, они, власти, «любезно» доказывали Советскому правительству, что кража лошадей «совсем невероятный факт».

Вечером приехал Артемий и притащил с собой «поэта» — высокого серенького гимназиста из харбинской гимназии. Завербовал в отряд.

— Человек энтиресный. Душевный, — рекомендует он.

Я молча вглядываюсь в «поэта». Гимназист смущен, но «заставляет себя» быть развязным.

— Господин начальник, — хрипловато философствует он, — религия есть единственное спасение тонкости человеческой души. Пусть бога нет, но без религии душа костенеет. Как люди могут управляться без религии? Во имя, спасения религии…

Я перебиваю его:

— Вас мне не нужно.

Артемий вступается за него.

— Стишки составляет из своей головы, — добавляет он.

Гимназист высказывает новый мотив:

— Вы делаете преступление перед русской литературой.

— Гм?

— Одного из представителей ее вы лишаете возможности побывать на «большом деле» и описать потом свои ощущения.

— А вы разве знаете, зачем вы мне нужны?

Артемий решительно трясет головой. Гимназист в недоумении. Я объясняю:

— Мы идем воровать.

— Так вот я! — восклицает гимназист.

— А убить вы согласны? — из любопытства пытаю я его.

Гимназист делает обиженное лицо и высокопарно заявляет:

— Животное я не могу убить. А человека… ге… Вот курицу зарезать не могу. А человека… ге–ге…

— Я, в общем, прямо скажу, объясняю всем одинаково. Мол, «за веру поработать придется», — оправдывается Артемий.

Гимназист вызывает во мне какое–то любопытство, и я, притворяясь, что поверил ему, одобрительно соглашаюсь:

— А человека, значит, ге–ге? Это вы молодец. Курицу вы никак, а человека, значит, ге–ге. Ловко, ловко! Мне такие очень нужны.

Гимназист протягивает мне руку, но я не замечаю. Они выходят. Артемий задерживается у дверей, мнется и сообщает степенным, верующим голоском:

— Отказала долго жить вам. — И добавляет: — Марина Федоровна…

— Разве? — невольно вскрикиваю я.

Меня почему–то испугала ее смерть, хотя я и знал, что она обречена.

Когда Артемий переплыл с ней через Аргунь на лодке, я издали посмотрел на ее меловое лицо. Я не могу ошибиться: на это у меня очень наметался глаз.

Артемий выходит на цыпочках, мгновенно потеряв мужицкую тяжесть своей походки.

Дверь он закрывает медленно и бесшумно.

Вчера встретил того английского морского офицера. Равняясь со мной, он берет под козырек, желая показать, что он считает меня равным себе.

Какая честь! Я, славянский офицер, могу поздравить себя с тем, что этот «сын Альбиона», эта выстуканная подошва, снизошел до меня.

Великодушно он говорит мне:

— Я очень люблю Россию. До войны мой отец вложил в русскую промышленность три четверти своего капитала. Я бесконечно люблю Россию, но вам надо было родиться англичанином.

Улыбаясь, я отвечаю дерзостью:

— Охотно верю, но ловкие конокрады составят честь вашей нации.

Он покорно глотает эту пилюлю и хочет узнать, как идет подготовка к рейду.

— Как обстоят ваши дела?

Я уклоняюсь от разговора и отвечаю, как истый славянин:

— Дела — слава богу.

Он отчаливает несолоно хлебавши.

Все готово к началу. Сегодня Артемий и Андрей Фиалка отправили на пограничные бакалейки весь наш шанцевый инструмент. Люди и лошади отобраны мной самим. И то и другое — «цвет», «сливки». Люди — контрабандисты, воры и убийцы, те, кого выхаркнула большевистская. Россия. Кони — полудикие монгольские звери, затавренные советским клеймом.

И я — начальник.

Вечером я уеду в «Колодцы», а потом на бакалейки.

Все готово. К чему? Может быть, да и наверное, к моей смерти. Пусть будет так. Я не верю в бога, но у меня молитвенное настроение. Я шепчу: «Sic, ut voluntas tua!» — «Да будет воля твоя!» Я предчувствую смерть и вижу ее темно–зеленые, бездонные глаза. Я ощущаю сладчайший запах гниения. Но — «Sic, ut voluntas tua». Я сам приготовлю себе торжество похорон. Порой мне кажется — о проклятая живучесть человеческой мечты! — что в ознаменование смерти моей вспыхнет огонь и прольется кровь.

У меня «личные дела» всех моих людей: о каждом самые подробные сведения дал мне Воробьев. Больше мне не нужны эти «секретные» документы. Я жгу всю пачку прямо на полу, около печки, и шевелю горящую бумагу носком сапога. Кожа на сапоге трескается, но мне уж не жаль сапог. Мое бешенство стихает, приходит печаль о чем–то главном, несбывшемся. Жизнь обманула меня. Меня обманывает каждый миг, каждый час, каждый день. Меня обманывает золотой закат дня — я не могу от него получить это мое «главное — несбыточное». Меня обманывает гроза, от которой содрогаются горы: как блеск зарниц, неуловимы мои желания.

Меня обманывает струна, рыдающая в темноте, своей печалью она бередит мою тоску «о чем–то».

Каждая страна держит и содержит нас, «обиженных большевиками». Даже Китай. Нам уже нет почета. В каждой ноте Советскому правительству от нас открещиваются, но, ссылаясь на что–то «международное», держат нас. Держат и содержат.

Проклятая доля — беззаветно любить родину, а под собой всегда чувствовать чужую землю, чужую траву, чужой песок.

Отвергнувшей меня этого я не прощу.

Я задержался до вечера лишь потому, что не совладал со своим желанием умышленно нагрубить английскому офицеру, поссориться и по–русски, по–нашему, по–расейски свистнуть ему в сухую морду.

Я думал встретить его у Воробьева, но узнал, что он «куда–то» уехал. Мне не нравится это «куда–то». У английского офицера много дорог, но мне кажется, что на этот раз у него одна дорога, определенная дорога. Я уверен, что он послан в качестве «глаза наблюдающего».

Тем хуже для него. Если он встретится мне там, я пошлю Андрея Фиалку «поговорить с ним». Он думает, что я — «наймит».

Он и пославшие его думают моими руками испробовать крепость и силу советского огня. Но это им не удастся.

«Наймитом» я не был и не буду. Марионеткой в руках людей, затевающих войну, не буду.

Отвергнувшей меня я буду мстить один и сладость мук ее не разделю ни с кем.

Когда я вышел от Воробьева, ко мне снова привязался Люи Сан–фан.

— Капитана, твоя Москва бери Люи?

А я злюсь на то, что на мой «военный талант», на меня эта выстуканная английская подошва поставил грошовую ставку, а хочет получить миллионы. Он даже не рискнул снабдить меня лошадьми для отряда, а собирается получить и «получит».

В бешенстве я маню китайца ближе к себе. Мгновение — и он летит на мостовую. Он грохнулся хлыстом и опрокинул свою колясочку. Ящичек с деньгами упал, и монеты рассыпались.

Я крепко смазал ему в самую переносицу. Так же смазал бы я английского морского офицера.

Я пошел прочь, но вернулся к Воробьеву и сказал, чтоб китайца немедленно «убрали».

По–моему, эта вонючая сволочь знает больше, чем ему следует знать.

Когда я снова выходил, китаец ползал по мостовой и шарил руками, разыскивая в темноте разлетевшиеся монеты.

От Воробьева я поехал к дяде Паше Алаверды: он проводит меня до пограничных бакалеек

Приехав, я даю ему деньги — «премия» за угнанных лошадей. Цыган крестится и кричит жене:

— Вот и добрый человек нашелся. Есть добрые на свете люди.

Я тихо говорю ему, что мы задержимся до следующего поезда. Я хочу, чтобы он сам «убрал» китайца.

Цыган одевается и уходит. Через два часа он вернулся, растерянно и виновато оглядываясь:

— Сгинул… сгинул… сквозь землю провалился. Начальник, как же быть?

Я отвечаю:

— Собирайся мгновенно.

Впоследствии я узнал, что китайца он выследил в районе станции, на глухих путях, подходил к нему, но, боясь тревоги, не стрелял, а ножом у него «рука не поднялась».

На бакалейку мы с цыганом приехали утром. Сырой, осенний холод всю дорогу грыз мою душу голодной тоской. Но сейчас белое небо потемнело, и в застрехах, где нет дуновений ветра, бледное солнце греет ласково. Вспоминается весна, хочется что–то угадать в поблекшей песчаной дали.

Три низенькие фанзы постепенно наполняются людьми: с соседних отдаленных бакалеек группами и в одиночку прибывают мои люди. Я вглядываюсь в каждого. Как они все непохожи на «тех людей», о каких говорится в «личных документах», переданных мне Воробьевым. Кажется, что собрались мужики — раскуривают, мирно беседуют и вот–вот дружно примутся за какую–то общую работу. Больше всего думается, что они собрались рыть общественную канаву.

Каждого из них от настоящего мужика отличает только какая–нибудь особенность в одежде: у молодого парня с жиденькой бородкой короткий зипун опоясан кавказским поясом с серебряными бляхами; угрюмый, суровый старик, известный по всей границе контрабандист, по прозвищу Киряк, носит темно–зеленую тирольскую шляпу. Плотно сидя на нарах, он внимательно осматривает всех и как бы расценивает каждого в отдельности.

Пока никто из них не знает, что именно им предстоит. Но все они приготовились «к чему угодно». Они понимают одно: своим участием они уплатят дань «кому–то» и этот «кто–то» обеспечит им «право на жительство».

С жадной радостью они уничтожили бы друг друга, но у них нет выбора. Они это знают слишком хорошо. Над ними висит постоянная угроза — «выслать на родину».

Хозяин бакалейки — пухлый кривоногий китаец — насторожен таким небывалым скоплением людей. Но не подает виду и притворяется спокойным. Зато он чаще, чем следует, пускает в ход свою короткую бамбуковую палку и бьет своих людей без причин.

У него по китайскому берегу Аргуни разбросано около тридцати мелких бакалеек, по нескольку штук против каждого из больших советских сел — Олечье, Церухайтуй, Обегайтуй.

Эти лавочки — его щупальца, через них он ведет крупные контрабандные дела.

Мы строго следим, чтоб он не дал знать туда о своем подозрении. Здесь через несколько часов родится «красноармейский отряд» и двинется через разлившиеся в осеннем разливе Ган и Чинкар, «вторгнется самолично» в китайское Трехречье и там начнет свои «большевистские зверства». Поэтому так важен секрет рождения «красноармейского отряда». Поэтому все живые, не имеющие отношения к моему отряду, обречены.

Через час собрались все. Потом внезапно, точно бы из–под земли, появился Люи Сан–фан. Оказалось, он проехал в собачнике на том же поезде, на котором ехали мы с цыганом, а сюда примчал пешком. Он издалека робко посматривал в мою сторону, и глаза его умоляли меня. Цыган шепнул что–то Андрею Фиалке, Андрей подошел ко мне и тихо спросил:

— Мне с ним «поговорить»?

Но меня словно сломило упорство китайца. Отчасти же меня забавляло то обстоятельство, что китаец, мечтающий о Ленине, о большевиках, будет послушной игрушкой в моих руках.

Вместо ответа я громко заявляю:

— Пора, Андрей!

И возглас этот точно стегнул всех людей. Все встали, засуетились. Все с покорным любопытством, однако украдкой, смотрят на меня. Они сразу поняли и почувствовали, что их начальник — я.

Артемий подошел к стогу сена, стоявшему близ самой низенькой фанзы, и принялся раскидывать сено. К нему молча подошли пятеро. Я понял, что это пятерка коноводов.

Доброе начало. Четкость в таком отряде, как этот, — главнейшее. Эту четкость установили Артемий и Андрей Фиалка: Артемий — толков и распорядителен, Андрей — беспощаден.

Через минуту под сеном раскрылся люк, обнаруживая пологий спуск в огромный склад, похожий на погреб. Коноводы спустились туда, и еще через пару минут показалась первая тройка коней, потом вторая, третья…

Кое–кто из людей бросился было в склад помогать, но на них зарычал Андрей Фиалка, и они успокоились.

— А и дуры–мамы, — ворчит Андрей. — Учи, учи их, и все без толку.

Вскоре были раскрыты еще два стога, и склады быстро разгрузили.

Лошади настороженно обнюхивались, как бы узнавали друг друга и тихо взвизгивали. Люди быстро переодеваются во все красноармейское, а свое все складывают в кучу около стога.

Я осматриваю шанцевый инструмент: меня беспокоят подрывные средства. Я подзываю Андрея, и мы заново перекладываем пироксилин и ртуть Кроме сухих батарей я приказал взять полевой телефонный аппарат. Это вернее. Я прикладываю два пальца к пуговкам и быстро верчу ручку — пальцы обожгло током.

— Кто? — спрашиваю я у Андрея.

Андрей Фиалка берет у меня аппарат и кричит:

— Ананий, бери, дура–мама, адскую машину.

Из толпы, мягко приседая в походке, выдвигается угрюмый Киряк и берет телефон.

— Соображаешь? — спрашиваю я.

— Как не соображать, — отвечает Ананий и вновь скрывается в толпе.

— Ананий Адская Машина! — весело кричит ему вслед дядя Паша Алаверды. Люди натянуто и нерешительно смеются.

Хозяин и его люди смотрят на нас с напуганным изумлением. Несколько дней назад Артемий договорился с ним, что все это спрятанное — есть контрабанда, в которой якобы принимают участие «видные люди». Артемий и сам простодушно верит, что он обманул хозяина. Но я знаю другое. Китайца, хозяина тридцати бакалеек, Артемию не обмануть. Тем не менее Артемий кричит хозяину:

— Говорил тебе, загогулина кривая, что купеза шанговый приедет за товаром!

День приходит к концу. В багровой натуге солнце уходит за сопки. Я слышу, вернее я чувствую, далекие и холодные всплески Гана.

Все окружающее человек воспринимает в зависимости от своего настроения. Мне чудится, что темные воды Гана неслышно плачут и лишь изредка, не сдержав своей лютой тоски, всхлипывают.

И кажется, никто больше, кроме, мутного разлива печальной реки, не плачет обо мне, о нас.

Ко мне подходит харбинский гимназист–поэт: этот глиста понял мое настроение. Обращаясь ко мне, он говорит декламаторски:

— А вдали, чуть слышно, молится река…

Я не замечаю его и говорю Артемию:

— Возьми в передке «томсон» и диски.

Потом прыгаю на лошадь.

Андрей Фиалка понял это как сигнал.

Он собирает всех людей с бакалейки и усаживает их на нары. С лошади я вижу в окно, как хозяин пытается что–то сказать на ухо, но Андрей неумолим.

Я выстраиваю людей и командую:

— По коням!

Звук команды будит во мне боевую бодрость. Я кричу цыгану:

— Иди к Андрею!

Цыган понял меня. Он уходит в фанзу и на ходу вкладывает в «томсон» диск с патронами. Там раздается какой–то визг, потом плач ребенка, и затем я слышу, как цыган говорит Андрею Фиалке:

— Ребеночка зачем?.. Ребеночка зачем?

Потом затрещали сливающиеся выстрелы. Снова я тихо подъезжаю к окну. В нем темно. Слышится только плач ребенка. Цыган зажег лампу, поднял с полу ребенка и неумело закутав его в какое–то тряпье, зажал этот живой сверток под мышкой.

Андрей Фиалка «проверяет». Толстый хозяин в предсмертной судороге дрыгает кривыми ногами. Андрей наносит ему несколько ударов в живот, под ложечку.

Андрей смотрит китайцу в лицо, потом слюнит указательный палец и тычет китайцу в глаз. Я знаю это вернейшее средство «убедиться». Если глаз под сырым пальцем не дает реакции, не моргнет, значит — кончено.

Андрей снимает толстое золотое кольцо с руки хозяина, повертывается к цыгану и, глядя на ребенка, нерешительно гудит:

— А и дура–мама, ну куда его теперь?

Я отъезжаю и говорю Артемию:

— Зажигай.

Артемий проворно подбегает к отряду и кричит:

— Огневики, выходи!

Пятеро спешились. Быстро растаскивают сено. Цыган и Андрей выходят из фанзы. Андрей подходит ко мне и дарит мне бамбуковую палку хозяина.

— С началом, скородье! — оживленно и даже радостно кричит он.

С ременным наручником палка очень увесиста и удобна. Я ощущаю неодолимое желание стукнуть ею кого–нибудь по голове, испробовать.

Весьма кстати зарекомендовать себя сразу же.

Вспыхивает пламя. Вглядываюсь в лица людей, я разыскиваю гимназиста–поэта. Сейчас я придерусь к нему и огрею его бамбуковым шатуром.

Но на глаза мне попадается китаец. Он приветливо улыбается. Он страшно смешон в красноармейском шлеме. Я подъезжаю к нему ближе, и он сам высовывается вперед и бормочет;

— Капитана, моя шибыка большевик…

— В строй! — гаркнул я и наотмашь огрел его по голове.

Самое приятное в бамбуковой палке — это двойной удар. Стукаясь о голову, она как бы сама подпрыгивает и уж сама ударяет еще раз.

Потом я говорю людям:

— В случае тяжкого ранения придется добить.

Все поняли, что слово «тяжкое» тут совсем лишнее. Захватим мы лишь легко раненных.

Несколько голосов повторяют, подобно суровому эху:

— Придется добить.

— Я прямо скажу — приходится добить, — решительно подтвердил Андрей.

Пламя охватывает бакалейки. Становится жарко. У нас еще есть время, и я приношу первую жертву отряду: люди спешились и разбрелись подбирать «кто что». Это очень щедрый, богатый подарок.

Мы закусываем советскими консервами и вытираем руки о советские газеты. Банки из–под консервов и газеты мы бросаем так, чтоб они не попали в огонь. По нашим следам поедет «следственная комиссия» с иностранными «нейтральными» свидетелями.

И советские газеты, и банки из–под советских консервов или красноармейская пуговица — лучшие улики тому, что здесь бесчинствовали не кто иные, как большевики, всюду кричащие о мире на земле.

Часа через два мы уезжаем, выстроившись гуськом по два. Ведет Артемий. Его «родные места».

Пламя стихло. Оно никогда не выдает тайн. Мертвый свидетель.

Когда мы отъезжали, слышался пискливый и гнусавый плач ребенка, которого «определил» куда–то дядя Паша Алаверды.

Люди беспокойно оглядываются, но стараются скрыть свое беспокойство друг от друга.

Плач особенно растревожил Артемия. Он поджидает нас с Андреем и совсем без видимого повода начинает рассказывать то, что он никогда никому не говорил., — о себе.

Оказывается, у них с Маринкой был ребенок, там, в Семиречье. Артемий только что вернулся с войны. Играя с сыном, он подбрасывал его вверх и ловил. Случилось так, что ребенок выскользнул у него из рук, упал, захирел и помер. Нелепо звучит эта ненужная исповедь Артемия. Но он входит в раж и с неисповедимой горечью восклицает:

— И какое же, я прямо скажу, удовольствие душе. Ты его кверху кинешь и ловишь. А он закатится да этак оттуда тебе в ладошки горячей жопенкой — шлеп. Никакое угодье душе не надо.

Цыган отстает, часто оглядывается и прислушивается. Я слышу, как вдали, над рекой тревожно и гневно гудят в темноте гуси. Глухо и настороженно стучат копыта коней.

Андрей Фиалка склоняется ко мне и глухо спрашивает:

— Мне вернуться?

Я молчал. Я не хочу приказать ему «вернуться», но меня беспокоит дикое положение брошенного ребенка. Я хочу остаться непричастным к его насильственной смерти. Пусть Андрей это сделает сам, без моего согласия.

Но он понимает меня. Через сотню шагов он дарит мне кольцо, снятое с жирного китайца. Я машинально беру его и надеваю на большой палец. Подарок свой Андрей Фиалка понимает как повод, чтобы вновь заговорить о покинутом ребенке.

— Вернуться?.. «Поговорить»? Сокродье! — тихо гудит он.

Слово «поговорить», когда оно у него обозначает «определенное», он всегда произносит певучим альтом.

Артемий услышал его, понял и круто смолк. Видимо, и цыган догадался. Он быстро подтянулся к нам и насторожен. Сотню шагов мы едем молча. Все четверо мы знаем, о чем думает каждый из нас.

Внезапно Андрей натянул поводья и повернул обратно. Цыган вздрогнул и хочет что–то сказать. Андрей Фиалка заметил это его намерение, нагнулся к нему и зарычал:

— А и дура — чертова мама.

Дядя Паша Алаверды согнулся и беспричинно задергал поводьями. Андрей Фиалка ускакал.

Втайне я вздыхаю облегченно. Видимо, оттого, что я уже несколько отвык от подобных «издержек» на войну.

Мысленно я восклицаю вслед Андрею:

«Умница… умница!»

Андрей нас догнал у переправы. Он взволнован. Этого с ним никогда, или, вернее, почти никогда, не бывало. Цыган все время косится в его сторону и украдкой всматривается в правое его бедро, где Андрей прячет свой тесак, «гвоздик», как он его зовет.

Начинается переправа. Несколько километров Артемий ведет нас через разлив: кони бредут по брюхо в воде, но почва твердая, песчаная, слышно, как в воде под копытами скрипит галька. В темноте кажется, что нет конца этому черному, как деготь, разливу.

Андрей ощущает неодолимую потребность что–то сказать. Он несколько раз пытается что–то произнести, но не может начать: рассказать что–либо волнующее он может только лишь «с разбегу».

Наконец он решился и промолвил:

— Скородье, я плакат там прилепил. Накрыл то исть плакатом его.

Я догадался о своем упущении: у нас в повозке есть большевистские плакаты — на фоне кровавого пламени изображены крупные фигуры китайцев, идущих в битву. Надпись: «За власть Советов». Умертвив ребенка, Андрей Фиалка накрыл его этим плакатом.

Но о плакате — только «разбег» для Андрея. Теперь он изумленно вопрошает меня:

— Скородье, отчего такая живучесть в этом народе, китайцах? Ить всего с огурец дите. Сквозь него одной ширины, почитай, два пальца прошло, а ить все жив.

Я ласково говорю ему:

— Андрей, посмотри сам за шанцевым инструментом. Не подмочило бы.

Отъезжая, он тихо спрашивает самого себя:

— Кажись бы, с одного разу?.. Огурец — дите?..

Четвертый день мы стоим в пади Тар–Бал–Жей. Наше убежище — узкая долина, замкнутая высокими сопками. Кривой черный березняк оголился вовсе. По ночам в ущелье ветер свистит в безжизненных ветках, тревожит мои костры, тревожит мою душу. Я закончил свои операции в Трехречье… Мы разграбили и сожгли Щучье, до основания уничтожили большинство крупных заимок в районе теченья речки Чинкар, и оттуда я стремительно ушел сюда, в падь. Мы составили полное впечатление, что мы «красноармейский отряд» и снова «вернулись домой», то есть в Россию.

Нас «ловили» китайские отряды и, конечно, «не видали» нас. Черный Жук — неуловим.

Теперь по нашим следам едет «авторитетная комиссия» с иностранцами и устанавливает улики, доказующие «зверства большевистские».

Мои люди от скуки торгуют друг с другом награбленным. Иногда одна и та же вещь по нескольку раз побывает в руках одного и того же владельца.

В торговле не принимают участия Артемий и Андрей Фиалка. Артемий потому, что он — «я прямо скажу, что мне чужого добра не надо»; мне не нравится эта его необычная «честность». А Андрей Фиалка не торгует потому, что и «сподымает лишь то, что потребоваться может только ему одному».

Я читаю газеты. Каждое утро цыган приносит их из «пункта». Мне доставляет большое наслаждение то, что я с моим отрядом в пару дней стал центром мировой печати. От меня зависит мировой скандал пославшим меня. В пару дней я могу стать «центром мира», ибо конфликт России с Китаем — несомненно, начало мировой войны. На Востоке вспыхнет пожар.

Лишь теперь я почувствовал, какие нити держу в руках. Пусть эта сухая английская подошва думает, что я марионетка в его руках.

Он жестоко ошибается. Иначе я непроходимый осел.

Он очень осторожен. Теперь мне понятно, почему ни он, ни кто–либо другой не мог дать мне своих лошадей. Однако ни ему, ни кому–либо другому не удастся омыть руки. Я их запачкаю пеплом и кровью.

Сегодня во всех наших газетах опубликованы «подробности налета красной банды на с. Щучье». Меня взволновало и насторожило одно обстоятельство — откуда узнали газеты подробности расстрела генерала Аникина? В статейке «Смерть старого воина» это описано так, как было на самом деле. Мы, выполняя роль «большевиков», естественно, должны были расправиться с богатеями села.

При налете генерал, доживающий в этом селе, был ранен в бок пулей из «томсона». И когда его вместе с другими привели ко мне, он потребовал у меня:

— Большевик, прикажите сделать мне перевязку.

Я ответил, что «не из–за чего хлопотать, сейчас вас расстреляют».

И тогда он мне саркастически бросил, кивнув головой:

— Ну а я полагал, что вам доступна эстетика казни.

— То есть, генерал? — изумился я.

— Мерзко расстреливать окровавленного человека.

Этих слов никто не мог передать в газету, кроме моих людей.

Несомненно одно — кто–то осведомляет.

Я думаю — кто. Так или иначе узнаю. А если не узнаю, поступлю так, как обычно и следует: уничтожу того, кого заподозрю. Троих, четверых. Это гарантия. Правда, не стопроцентная, но верных восемьдесят процентов. Если же и после повторится — я тоже повторю опыт.

Сегодня утром кроме газет цыган привез из «пункта» объемистый пакет от Воробьева. Все готово к переходу через границу. Сегодня ночью мы двинемся и восточней русского села Олечье перейдем на советскую территорию. Внимание большевистских частей отвлекут обстрелом русской территории с китайского берега.

Дальнейшая моя деятельность будет распространена на крупные пограничные села Олечье, Церухайтуй и Обегайтуй. В этом районе постоянно действовали банды Ивана Алексеевича Пешкова. Воробьев высказывает полную уверенность в восстании этих сел против Советской власти. Беспорядки в пограничной полосе — лучшая гарантия победы.

Чьей? И над кем?

Мне хочется думать — нашей, то есть моей. Моей над моим изгнанием.

В Олечье «работает» наш человек. Завтра мне передадут от него письмо.

Удивительно в тон Воробьеву берут китайские газеты, да и иностранные тоже.

Китайские чиновники открыто доказывают, что боеспособность Красной Армии незначительна и что «преобладающие в армии крестьянские настроения», несомненно, скажутся в самом начале новой гражданской войны, которая якобы в России неизбежна.

Иностранные газеты пестрят статьями, «беспристрастно» оценивающими боеспособность Красной Армии с точки зрения объективной военной доктрины.

Ребенку понятно, — зачем все это.

Что ж, мир отдохнул от германской войны. Десять миллионов человеческих жертв увеличится по крайней мере вдвое, римский папа открыто призывает к крестовому походу против большевиков.

Если ворон каркнет — близко смерть. Если церковь поднимет крест — близко война.

Я радуюсь одному: вновь начинается дьявольский шабаш, и я в этом шабаше танцую первым. Я первый стегну отвергнувшую меня.

Близко сумерки. Голые вершины скал становятся фиалковыми. Над падью быстро, со свистом пролетает стайка чирят. И оттого, что они быстро пронеслись, на душе становится холодно. Быстрый полет их для меня всегда был предвестником стужи. А еще — маленькие пичужки, похожие на синиц. Поблекшая, обожженная морозом трава. По застывшим стволам черных березок ползает множество этих синичек. Цыкают они тихо, как сверчки днем. Я затаился — гляжу на них. Одиночество подкатывает к сердцу. Слышу чей–то голос:

— Может, по домам разойтись? Что же ветры перемывать.

— Сиди. Объявят, и домой попадешь, — отрезают ему.

В другой группе вполголоса напевают песню. Но она не слаживается и умолкает. К ним подходит Киряк, или как его теперь прозвали, Ананий Адская Машина. Оказалось, он утаил свою тирольскую шляпу и, когда мы без дела, носит ее вместо шлема.

— Это я обучу вас нашенской, тамбовской, — заявляет он. Ананий бывший антоновец. Но с Антоновым он разошелся «по–идейному», имел свой отряд, действовал «сапаратно».

Ананий садится на корточки, упирается локтями в коленки, обхватывает ладонями щеки. Поет он безголосо, скверно, но мне нравится. Антоновская песня. Мотив ее — что–то среднее между «Бродягой забайкальским» и старинной песней «Уж ты воля, моя воля».

То ли солнышко не светит,

Над головушкой туман.

То ли пуля в сердце метит.

То ли близок трибунал.

Незаметно я придвигаюсь ближе к ним. Я хочу дослушать песню. Печально глядя вдаль, Ананий тянет. Голос у него тонкий–тонкий, бабий голос, и дрожит.

Не к лицу нам покаянье, —

Коммунист — огонь, огонь.

Мы бессмертны, до свиданья!

Трупом пахнет самогон.

Позади я слышал, как философствует Андрей Фиалка. С ним редко бывает приступ такого словоизлияния. Но раз он «разбежался», то уже не остановится.

— …И вот, дура–мама, весна. По всей землешеньке цветут вишневые сады, грядами, а между ними зеленая трава по колено. И шабаш. Весь, дура–мама, мир стихнет. Мечи перекуют на оралы. Я объявляю: ни у какой дуры–мамы не удержится злоба на душе перед такой красой.

Ему возражает парень с жиденькой бородкой. Этот действительно был монашком в Равенбургском монастыре. За воровство он был сослан большевиками в Казахстан, оттуда пешком пришел в Китай, через Монголию. Все знают, что он вор, и он этого не таит. Это его «честная профессия».

— А я, братцы, — гнусливым голосом поет он, — одной зрительности держусь: социализма. Отменная, скажу, социализма на земле утвердится через воровство. Зрительность моей точки такая: собственностей на земле не будет, вот и мир воцарится, благословенность в человецах утвердится. А, братцы, ворами собственность как раз не допускается.

Китаец восхищенно смотрит на них. Из всего их разговора он понимает только одно слово — социализм.

Я замечаю: харбинский гимназист, оглядываясь в мою сторону, быстро перебегая к ним, нагнулся и, вытягивая шею, жадно и громко шепчет:

— Господа, вы о чем, о женщинах? — Он сладострастно жмурится и еще тише добавляет: — Я люблю о женщинах…

Меня осеняет догадка: осведомляет он. Я думаю: сейчас или обождать?

Ананий закрывает глаза. Как бы хочет показать, что засыпает в смертном сне, и со свирепой тоской кончает припев:

Э–эх, доля, недоля.

Глухая тюрьма, —

Долина, осина,

Могила темна.

Гаснут костры, близится полночь…

Письма от «Павлика» — это тот, кто работает по заданию Воробьева в Олечье, — мне доставил английский офицер.

В болотистом местечке Ю–Куй–Хо мы ждали темноты, чтоб начать переправу через Аргунь. Влево от нас вдали слышалась ленивая, однако непрерывная стрельба. К выстрелам очень тревожно прислушивался китаец Люи Сан. Видимо, он чему–то недоумевал и все время порывался заговорить со мной: никто, кроме меня, не знал значения этой стрельбы.

Англичанин проник к нам под видом охотника.

— Наш общий друг просил меня — разумеется, если я вас случайно увижу, — вручить вам это, — сказал мне англичанин, передавая пакет.

Тон, каким он это произнес, а особенно слово «случайно», мгновенно вывели меня из равновесия.

С наглой вежливостью он намекнул мне на мою зависимость от него.

Я внезапно почувствовал себя так, как ровно бы я к моей возлюбленной, возлюбленной до тоски, до муки, бегаю на побегушках с записками и с букетами от этого нахального прощелыги.

Злоба подкатывается к сердцу. Я медленно оглядываю местность, в которой мы расположились. Болото и глушь. Холодный ветер топчет камыш, сухие тростники ломаются со звоном, как стеклянные палочки.

И офицер и люди мои следят за моим взглядом. Я чувствую, что каждое движение жилки на моем лице, движение пальца не ускользают от внимания моих людей. Все они поняли мою ненависть к англичанину и напряженно ждут знака.

Я говорю офицеру:

— Нравятся вам мои люди?

Несколько секунд он испытывает явный приступ смертного страха, но внезапно теряет в моих глазах свою значимость иностранца и становится похожим на одного из моих ’людей, тяжко провинившегося перед всем отрядом.

Потом он оправляется и отвечает:

— Я офицер и людей оцениваю только в бою.

Я вновь чувствую его силу. Я не трушу, но какая–то нерешительность обуяла меня. Я зачем–то подзываю Андрея Фиалку.

Андрей возится со своим делом. Вчера мы случайно встретили какого–то проезжего китайца, и так как тот видел нас и мог рассказать об этом где–нибудь, Андрей «поговорил» с ним. В повозке у убитого он нашел прямой длинный палаш в никелированных ножнах. Палаш Андрей подарил гимназисту–поэту, а ножны переломил пополам и сегодня весь день возился с обломком: из верхней части он хочет сделать ножны для прямого тесака.

Я запретил ему распаковывать шанцевый инструмент, и ножны он расплющивает при помощи двух больших кремней. Злясь на меня, он стучал камнями весь день, избил и ссадил себе руки, но не отказался от затеи.

К нам он подходит лениво, как бы нехотя. В одной руке у него острый кремень, в другой — ножны. Мрачно глядя мне в грудь, он надвигается на меня. Глаза его чуть затягиваются нижними веками, лицо синеет.

На секунду мне становится страшно. Едва осилив себя, я перевожу взгляд на офицера. Андрей Фиалка повернулся к нему же. Я чувствую, как мое сердце снова стучит четко и легко: злоба Андрея нашла «точку».

— Мне с ним «поговорить»? — тихо и терпеливо спросил он и, не ожидая, повернулся туда, где он оставил свой тесак. Люди молча следят за ним.

Дикое злорадство овладевает мной. Я усмехаюсь англичанину в лицо:

— Он работает только тесаком. Острым, германским, понимаете, сэр, германским тесаком.

Англичанин понял меня. Но страх уже не вернулся к нему. И я вновь растерялся перед его спокойной небрежностью. Встретив мой насмешливый взгляд, он усмехнулся.

— Господин Багровский, — заговорил он. — Я хочу вас забавить чудесной историей. В одном из портовых городов Сирии вспыхнуло восстание туземцев. Я был в плаванье, милях в тридцати от этого порта. В полдень я получил по радио сообщение, что европейскому кварталу в этом городе угрожает резня. Я изменил курс. В порт я прибыл, естественно, не один: почти одновременно со мной там же отдали якоря два французских миноносца, один полулинейный и три американских военных корабля. Два из них типа ОК–207 и один легкий, корветского типа. В порту все стихло. Разумеется, мы соблюдали все правила культурности и морских законов. Мы обменялись приветствиями, и общее командование над нами принял французский линейный корабль. Мы сделали по шести залпов в туземную часть города, вновь отсалютовали друг другу и, не справляясь о результатах стрельбы — о, мы не сомневались в нашей меткости! — вновь взяли каждый свой курс. Вы понимаете, господин Багревский? Я вам хочу сказать, как охраняется неприкосновенность культурных наций.

Окончив повествование, он спокойным, не очень быстрым движением руки выдернул из ягдташа толстый продолговатый пакет и передал мне.

Пакет был сделан из коленкора и туго накрахмален.

На бледно–голубом поле стоял черный выпуклый знак — французская буква ($), пересеченная снизу вверх двумя тоненькими черточками.

Могущественный знак!

Что–то оторвалось у меня внутри. Я сжимаю пакет. Перед глазами вспыхивает видение: множество бледно–зеленых долларов.

Я чувствую «твердую почву» под своими ногами.

Доллары — лучшее право на лень. Они всегда пригодятся.

Андрей Фиалка подошел к нам со своим тесаком и с камнем в другой руке. Минуту он стоял в нерешительности, пытаясь что–то прочесть в моем взгляде. Потом внезапно отбежал туда, где у него лежал второй камень — наковальня. Положив свой тесак на этот камень, он принялся острием второго камня остервенело колотить по лезвию.

Но тесак не поддавался. Тогда Андрей Фиалка разогнулся, швырнул тесак далеко в болото. Потом медленно и мрачно оглядел нас всех и отошел к повозкам.

Когда англичанин уходил от нас, ко мне незаметно подошел дядя Паша Алаверды с карабином и стоял рядом со мной, показывая, что, мол, стою я тут совсем случайно, просто так вышло, что я тут, рядом с тобой, очутился, и карабин тоже случайный.

Но офицер ушел «неприкосновенно».

Теперь я уж несколько успокоился. Я пощадил моего врага и радуюсь, что этот «сухая подошва» ушел «неприкосновенно».

Радуюсь, ибо я делаю такой вывод: если я не подал знак цыгану — о, мы тоже не сомневаемся в нашей меткости! — значит, мне еще «не все равно», значит, я еще «не обречен». И если бы мне было «все равно» и я был бы «обречен», я бы подал знак цыгану.

Я успокоился теперь, внимательно перечитываю письма Павлика и еще раз вдумываюсь в план рейда. Верность моих предположений как бы подтверждается картиной, которую нарисовал Павлик в своих отчетах Воробьеву.

Записка первая

«…Приехал в Олечье уполномоченным по проведению сплошной коллективизации. Документами снабдил Пешков — они «обработали» какого–то рабочего «ударника» Максимова, посланного сюда из Москвы через Читу.

Знакомлюсь с настроением крестьян. В большинстве своем мужики очень увлечены колхозным настроением. В первый же вечер ко мне на квартиру набилось битком народу. Спрашивают о Москве, о трактирах, о налоге «на тех, которые в сплошной колхоз вступят».

Хорошо, что поехал я сам. Уверен, что Соколок, которого ты хотел послать, растерялся бы перед таким «энтузиазмом» мужиков. Я же дело объясняю исключительно тем, что мужики спешат, как бы скорее, выделившись в колхоз, занять лучшие угодья.

Уверен, что в течение недели–двух я собью им этот пыл. Я хорошо знаю этого медведя–мужика. Знаю: буду дразнить, и он рассвирепеет. Тогда держись.

Ячейка коммунистов пять человек. Опасен только один парень — Оглоблин. Остальные дрянь — хвастаются своим стажем и ревзаслугами, только и делают».

Записка вторая

«… за «сплошную коллективизацию». Все шло отлично. Не испугались даже обобществления лошадей и инвентаря. Тогда я бросил первый камешек в «медведя». Я сказал примерно так:

— Итак, товарищи, Советская власть — это сплошная коллективизация. Я голосую. Кто против немедленного объявления села Олечья сплошным колхозом и, стало быть, против Советской власти — поднимите руки.

Ясно, что никто руки не поднял. Оглоблин хотел было что–то возразить, но я зааплодировал, и коммунисты по «фракционной традиции» — мол, после разберемся — поддержали меня. Кое–кто пошлепал в ладоши.

Потом я объявил:

— Итак, с сегодняшнего числа все вы, за исключением кулаков, конечно, считаетесь колхозниками. Завтра мы с общим энтузиазмом приступим к обобществлению имущества, к выявлению кулаков…

Коммунист Оглоблин опять было заговорил, но я снова зааплодировал и закрыл собрание.

Кроме коммунистов, уже не аплодировал никто. Камень попал в цель. «Медведь» заурчал.

В газеты посылаю статейки о своем успехе за «своей» подписью — «ударник Максимов». А об Оглоблине я написал «секретно», что у него «ярко выраженный правый оппортунизм». В успехе не сомневаюсь».

Записка третья

«Оглоблина осадили. Перевели от меня в соседний небольшой поселок, и мне же поручено наблюдать за, ним. Надо отдать должное ему: в два дня создал очень дружественное расположение к себе.

Я то и дело созываю бедноту на собрания и за каждое опоздание угрожаю штрафом —мол, беднота, а своей халатностью содействуете кулакам.

На собрании — никаких обсуждений. Я им просто — «от имени фракции», и крышка. Сегодня один мужичонка было заартачился: «Постепеннее б, товарищ Максимов, нельзя ли. Уж больно как на пожаре…» Я обвинил его в уклоне и удалил с собрания.

«Классовую борьбу» развернул вовсю. Сейчас ловим поросят, гусей, кур — «обобществляем».

В селе стон. Обобществленные лошади и коровы стоят в холодных сараях, без воды и без корма. Мы «выявили» и сорок два процента хозяйств объявили кулаками, «подлежащими уничтожению, как класс». Мы у них забили колодцы, не даем воды, взрослых держим в амбарах арестованными и пачками отсылаем в округ как «активных» врагов коллективизации. Настроение напряженно. Ускоряй продвижение Багровского».

Записка четвертая

«Коммунист Оглоблин определенно понял мою тактику. Есть сведения, что он посылает обо мне письма куда–то в центр, помимо окружных властей. Перехватить не успел. Боюсь, что письмо его дойдет по назначению. Окружным властям я пишу о «крестьянском единодушии», и они доверяют моему «московскому авторитету». Но все же письмо может попасть в руки. К Оглоблину круто меняю отношение: ставлю его в пример, пользуясь тем, что организованное им в поселке «товарищество по совместной обработке» действительно сколочено крепко. Сегодня посылаю о нем письмо в округ, что, мол, «идейно выправляется», а в газету — заметку как о «примерном». Создал ему славу передовика. Одновременно поручу Пешкову шлепнуть этого Оглоблина из обреза. Тогда подниму вой о вооруженном «кулацком» выступлении и объявлю террор. Это пройдет, потому что в поселке есть действительно три–четыре кулака, которые на него имеют зуб. От Пешкова я узнал, что один из этих кулаков, знакомец Пешкова, по прозвищу Царь, сам намекал на убийство Оглоблина. Все это займет, стало быть, четыре–пять дней. Необходимо, чтобы через четыре–пять дней Багровский был здесь, поблизости».

Пятая записка Павлика была изрезана Воробьевым, и мне он прислал только узенькую полоску. Одна сторона была тщательно зачеркнута синими чернилами, а на другой сообщалось, что Павлик проводил «день сбора утильсырья».

Эта узенькая полоска бумаги, изрезанная Воробьевым, злит меня. Мне не доверяют, письма, непосредственно меня касающиеся. Этот Воробьев сидит там в кабинетике, у своих многочисленных дурацких кнопок, и оттуда «указует» мне.

Никакой опасности не подвергается он, а мне на каждом шагу грозит гибель. Впрочем, я уже давно понял заячью мудрость этих Воробьевых, этих «командующих свыше» — подобно шакалам, они сидят в норах во время боя и обжираются, когда стихает последний отзвук смерти.

Он, Воробьев, посылает своих соглядатаев за мной, но он их получает обратно. При следующей встрече с английским офицером я убью его, хотя бы мне это стоило жизни. А сейчас я пошлю тебе подарок номер первый…

Я встаю и направляюсь к людям. У меня созрело решение убить харбинского гимназиста–поэта — соглядатая. Его труп я стяну ремнями, упакую и пошлю Воробьеву на квартиру. Я поступлю так же решительно, как поступил с его соглядатаем тогда у Артемия.

Я вновь пощадил своего врага, и, значит, я не обречен. Только обреченные не щадят искусства. А гимназиста я пощадил за его искусство.

Когда я подошел к людям, то застал их в тот момент, когда они слушали декламацию поэта. Они окружили гимназиста плотным кольцом и «внимали» ему. Гимназист стоял без шапки; запрокинув голову и слегка встряхивая волосами, он не окрепшим еще, но спокойным баском читал «Лебедь умирающий».

На одно мгновение все они посмотрели на меня. Но взгляды их были полны предупреждающей угрозы.

Я не испугался, но отошел. Отошел я достаточно далеко, но так, чтобы слышать декламацию гимназиста.

И здесь со мной случился страшный припадок. Не слова «Умирающего лебедя», а волнующий голос гимназиста подействовал на меня. Я вдруг почувствовал, что лишился тонкости восприятия окружающей меня природы, лишился сладости опосредствования действительности.

Из поры юношества я помню одну ночь, вернее ранний рассвет. В гимназии у нас был вечер–спектакль. Ставили «Майскую ночь». Девушки–русалки, все в бледно–голубой фате, отчего они казались прозрачными, двигались по сцене в неслышном хороводе. И как издалека слышалось заглушённое — унылая свирель. У меня захватило дух от потрясающего сочетания чуть слышной печальной музыки и бесшумного хоровода прозрачных девушек. Задыхаясь, я выбежал на улицу. Был или конец марта, — или начало апреля. Звонкий утренник тихо пощелкивал, вымораживая лужицы. Даль бледнела.

У меня, видимо, кружилась голова. Но тогда я отчетливо чувствовал, слышал, воспринимал и видел, как весь этот голубой прозрачный хоровод вместе с музыкой спустился ко мне, окружил меня в своем неслышном танце. Музыка стала еще глуше, а девушек внезапно появилось множество, как снежинок.

Вот это видение всю жизнь для меня служило каким–то спасательным якорем. Казалось, вот–вот пройдет буря, прорвется какая–то временная пленка, заслоняющая от меня мою настоящую жизнь, и я вновь услышу тихую радость свирели и увижу бледно–голубой хоровод девушек–снежинок.

Но сейчас вдруг чувства мои стали плоскими, невоспринимающими, засаленными, подобно клеенке с трактирного стола. И уже не радость, а злобу и тоску вызывает у меня наивный басок гимназиста–поэта, декламирующего о камышах, о песне, о сильном царственном лебеде. И уж не волнует меня ветер, свистящий в куге, и далекий стон ломающихся камышинок.

Я вспоминаю чье–то изречение: «Если у человека атрофированы чувства, ему уж нечего делать на земле».

Эта вздорная мудрость напугала меня. Я пытаюсь убедить себя в обратном. Есть слова, которые всегда ранят меня в самое сердце. Я произношу их:

…С плачем деревья качаются голые…

Но они уж стерлись для меня. И им уж недоступно восприятие. Я навеки обернут непроницаемой, липкой клеенкой с трактирного стола.

…С плачем деревья… качаются голые…

Внезапно мне кажется, что со всех сторон я окружен темным девственным лесом. Люди — существа, подобные мне, — исчезли вовсе, а может быть, их никогда и не было, и я обречен долго жить среди незнакомых мне, прячущихся от меня существ и умереть, так и не увидев ни одного человека.

Я проваливаюсь в узенькую бездонную щель первобытной тоски.

Я задыхаюсь, задираю к небу голову, вскидываю руки и вновь кричу:

…С плачем… деревья… качаются… голые…

Что–то легко упирается мне в грудь с правой стороны… Я гляжу на это «что–то» и лишь через несколько секунд соображаю: это бамбуковый шатур, который мне подарил Андрей Фиалка. Он висит у меня на поднятой руке, упираясь нижним концом мне в грудь. Прикосновение постороннего предмета пугает меня. Я опускаю руки и хочу снять с руки наручник палки. Меня окликнул китаец, и я прихожу в себя.

Китаец кривит свою желтую рожу. Он хочет выразить мне свое сочувствие. Молиться на меня он готов за то, что я веду его к большевикам, в легендарную страну Россию — Ленин.

— Капитана, твоя шибыка скушна, — восклицает он и повторяет: — Шибыка, шибыка скушна…

Наотмашь я ударяю его по лицу. Китаец падает и визжит. Нас окружают люди. Мне становится страшно от их молчаливого ожидания. Я чувствую неотвратимую потребность оправдаться перед ними и говорю, указывая на корчащегося китайца:

— Андрей, надо покончить с ним.

— А за што? — спрашивает Андрей.

Я достаю письма Павлика и многозначительно потрясаю ими. Я хочу сказать, что мне сообщают о китайце как о большевистском шпионе, но вовремя вспоминаю, что такой отчет подорвет мой авторитет начальника.

— Не твое дело спрашивать! — кричу я.

Это мгновенно приводит моих людей в повиновение. Даже Андрея Фиалку.

— Нечем, сокродье, — оправдывается он, беря под козырек.

Несколько голосов поддерживают его:

— Фиалке теперь нечем. Чем же ему, Фиалке, теперь?.. Инструментину он свою даве обронил.

Оглядывая людей, я разыскиваю цыгана. Я хочу показать Андрею Фиалке, что не нуждаюсь больше в нем. Сейчас он поймет мое намерение и тогда сразу найдет чем.

Своего страшного «первенства» Андрей Фиалка не уступит никому.

Но дядя Паша Алаверды спрятался от меня. На глаза мне попадается гимназист–поэт. Я подзываю его и, указывая на китайца, говорю:

— А ну…

Гимназист догадался, но как бы хочет убедить себя, что он неправильно понял мой приказ.

Он сдвинул назад свой прямой палаш, торчащий у него за поясом, нагнулся и помог китайцу встать.

Китаец поднялся и трет обеими ладонями верхнюю губу и ноздри. Меня поразило одно: у него не было слез. Глаза были сухие и как–то сразу глубоко ввалились.

Гимиазист–поэт робко и вопросительно посмотрел на меня. Издеваясь, я спрашиваю:

— Ты разве не можешь? Ведь ты курицу не можешь, а человека — ге?

Он онемел вовсе. Рука застыла на широком узорном эфесе палаша. Он чего–то ждет.

— А нну! — вскрикиваю я.

Он машинально повертывается к китайцу и медленно вытягивает из–за пояса длинный обнаженный клинок палаша. Но он не знает, как надо действовать прямым клинком.

Сначала он замахивается и хочет рубануть, но от неудобства и страха рука у него завяла.

Высокий джени–китаец парализован. Кровь из носу мгновенно перестала течь, казалось, засохла и потеряла свою яркость на его побледневшем, сером лице. Вокруг глаз лежат большие темно–синие кольца.

Гимназист не в силах оторваться от его лица. Я опять подстегиваю гимназиста окриком:

— А нну!..

Он, уже не оглядываясь, сгибает руку в локте и замахивается удивительно ловким прямым ударом. Таким ударом даже при средней стремительности нанесения палашом можно пронизать насквозь и раздробить позвоночник. Но, замахнувшись, гимназист опять вдруг ослабел и тихо подвел конец палаша к горлу джени–китайца. И оба они — и гимназист и китаец — одновременно вздрогнули. Точно бы палаш, коснувшись шеи дженн–китайца, соединил их каким–то мгновенным током.

— А ну! — в третий раз крикнул я и стукнул его бамбуком. Я знаю, боль вызывает бешенство и в приступе этого бешенства сейчас все кончится.

Я угадал. Гимназист–поэт не оглянулся на меня. После удара он заурчал и как–то странно, по–заячьи, зафыркал. Я стукнул его еще раз по шее сзади. Я видел, как кожа на его щеках задергалась в судорожном приступе злобы. Отвернувшись от джени–китайца полубоком, но не сводя с него глаз, а лишь выставив вперед левое плечо и как бы закрывая им китайца, гимназист–поэт стал медленно пятиться назад, занося для прямого удара руку и не переставая урчать и фыркать.

Отступив шагов на пятнадцать, гимназист на мгновение встал, умолк и внезапно ринулся на джени–китайца, наклоняясь вперед всем корпусом. Точно бы тяжесть его растянутого корпуса валила с ног и заставляла бежать как можно быстрей, чтоб сохранить равновесие и выпрямиться.

Джени–китаец не выдержал и упал. Гимназист–поэт выронил палаш и тоже рухнул на землю. Корчась в нервной судороге, он шарит по земле руками, точно бы ищет свой палаш, и бормочет:

— Боженьки, боженьки, вот и моя жизнь…

Я гляжу на лица моих людей. Такая слабость гимназиста вызывает у них презрение и дикую ненависть. Никто из них не простит ему этой мягкотелости. И уж никто из них не пощадит его.

Моя ненависть к гимназисту теперь стала ненавистью всего отряда.

Андрей Фиалка подходит к нему, поднимает палаш и, наступив на середину клинка, ломает его пополам: он не может работать длинным клинком.

Отходя в сторону он сумрачно произносит:

— Не убегет, сокродье, китаеза, мама–дура, никуды.

Сейчас же откуда–то выныривает цыган и тоже вторит поспешно и сладко:

— Не убежот, не убежот… Куда ж он убежот, начальник?

Андрей Фиалка берет свои кремни, сбивает с обломка палаша эфес и вставляет сломанный клинок в ножны, которые он хотел приспособить для своего заброшенного германского тесака. Чуточку пораздумав, он садится на корточки, вбивает камень в землю и, обнажая обломки клинка, начинает другим камнем «оттягивать» и заострять конец.

Ему неспособно, и камень саднит ему руку.

Андрей Фиалка свирепеет.

Темнеет. Слышны частые и злые удары камня о сталь, Андрей Фиалка «кует мечи». Летят мелкие искры. Я подхожу к Андрею и говорю:

— Взял бы инструмент из повозки.

Но Андрей Фиалка не хочет замечать меня. Я отошел в сторону. Меня нагоняет Ананий Адская Машина. Он по–мужицки снимает передо мной свою тирольскую шляпу и спрашивает:

— Как с этим прикажешь быть, с песнопевцем?

Так он называет гимиазиста–поэта. К нам подходят еще несколько человек. Видимо, они уже обсуждали меж собой судьбу гимназиста.

Я решаю оттянуть им это удовольствие.

— Сейчас уж некогда возиться, скоро тронемся.

— То–то, — соглашается Ананий. — И я говорю, что некогда сейчас. Это дело исподвольки нужно. — Но, помедлив, он снова намекает: — А то, конешно, и развязаться с ним недолго. Один минут. По–тамбовски, по–нашему, мы, бывало, тоже вечерами вот этак же, — бросает он, вглядываясь в небо.

Но я молча ухожу к берегу Аргуни. Скоро переправа. До середины реки вода китайская, а там большевистская. Невидимая, несуществующая и вместе с тем неминуемая линия лежит посредине реки. Граница.

От малейшего искривления, колебания этой несуществующей линии загораются войны, гибнут тысячи и сотни тысяч жизней. Этому чудищу ихтиозавру — границе — человечество на протяжении всей своей истории приносит миллионы кровавых жертв.

Я задаю себе вопрос: есть ли у человечества выход? Неужели на протяжении тысячелетий люди его не смогли ответить на вопрос: что есть причины войны? Где ж выход? Неужели вон там, за Аргунью, там, в широкой темной степи, имя которой Россия, — Ленин?

Но я не хочу отвечать на эти вопросы. Мне «уж все равно». Я — «сокол», о котором писал Максим Горький: «Безумству храбрых поем мы славу…»

…«Безумство храбрых» — вот смысл жизни сей. Пусть хоть кто–нибудь усомнится, что я «сокол», что я «безумство храбрых».

О нет! Я не обречен. Ибо «безумство храбрых — вот смысл жизни сей».

Моя жизнь, мой смелый кровавый рейд в страну большевиков — «вот смысл жизни сей».

Я — «сокол». «Безумству храбрых поем мы славу…»

Вернулся Артемий и доложил, что на противоположном берегу «все, я прямо скажу, спокойно». Я приказываю начать переправу. Люди тихо, гуськом, по два, спускаются к воде. Лошади, обнюхивая воду, тихо храпят, но теперь они послушны.

Артемий держит веревку лодки–оморочки в руках и тихо растолковывает своим помощникам, как надо укладывать шанцевый инструмент.

Потом умолкает и надолго задумывается, глядя в сторону России.

Шанцевый инструмент уложен. Кто–то из людей приносит на руках цинковый ящик. Идет он осторожно, боясь оступиться. Лодку придерживают — он садится и ставит ящик себе на колени: в этом ящике шестнадцать килограммов пироксилина.

Артемий, глядя на этого парня, тихо говорит мне тоном оправдывающегося:

— Трудна ей смертушка досталась. Я прямо скажу, на диво туго с жизнью прощалась. Ой–ой как не хотелось расставаться ей. Ведь, почитай, до самой кончины в памяти находилась, упокойница.

Это он про жену, про Маринку. Я делаю вид, что не слышу, но он безотвязен:

— Все тебя, как есть вас, кликала. Прямо скажу, повидать хотелось ей вас перед смертушкой. Ок–ка меня она молила тебя, то есть вас, позвать…

Он хочет сказать что–то еще, но веревка выскальзывает у него из рук, лодку относит течением. На мгновение я вижу, как человек, держащий ящик с динамитом, встает в лодке, но тут же и он и лодка исчезают в темноте.

Артемий с невероятной быстротой сбросил с себя сапоги и брюки и в одной гимнастерке и нижнем белье неслышно скользнул в ледяную воду.

Через две–три минуты он притянул лодку ко мне и, вздрагивая от холода, забормотал почему–то очень бодро и даже радостно:

— Кто сапоги, кто штаны намочит, а я, прямо скажу, с головкой окунулся. Окстился и сызнова в веру русскую перехожу. — И уж серьезно и даже сурово, но тихо промолвил: — Очийсти мя, боже, по велици милости твоея.

Я не суеверен, но на первой же пяди большевистской земли я потерял кольцо, которое мне подарил Андрей Фиалка.

Каркнул ворон: невеста, потерявшая обручальное кольцо, ждет несчастья. Андрей Фиалка обручил меня этим утерянным кольцом.

Каркнул ворон.

Я не хочу думать об этом пустяке. Не хочу придавать какое–либо мистическое значение бредням. Но невольно думаю о кольце и невольно придаю этому факту таинственный смысл.

Почему именно здесь, на большевистской земле, а не вчера потерял я кольцо?

Эх, потеряла я колечко…

Андрей Фиалка обручил меня этим кольцом, и вот что еще странно в этом факте: волосы, причиной утери служили волосы. Два раза — волосы. Волосы и еще раз волосы.

Вчера после переправы мы быстро двинулись в глубь России. Шли мы по пустынной равнине, покрытой низенькими песчаными взгорьями. Перед нами неожиданно вынырнул на взгорье всадник–красноармеец. Но нас он, видимо, не заметил во мгле.

Я остановил отряд и выслал вперед Андрея Фиалку и цыгана. Цыган вернулся тут же. Мы двинулись опять, Андрей догнал нас потом. Я спросил у него, чем кончилось. Собственно, я знал, чем кончилось, но меня интересовало то обстоятельство, чем именно действовал Андрей? Отточил ли он свой обломок палаша? Доволен ли он им? О, я хорошо понимаю, что Андрей Фиалка может так долго, болезненно тосковать о тесаке, к которому он так привык.

Андрей Фиалка ничего не ответил мне. Промычал только.

Неужели Андрей разделался с красноармейцем первобытным способом? Значит, он еще не кончил свою «работу» над палашом и с двумя кремнями переправился сюда, в Россию?

Что за странная склонность у Андрея Фиалки расправляться молча? С одной стороны, это хорошая примета: против большевиков идет первобытная сила.

Но этот способ его, а главное, пряди волос в запекшейся крови у него на одежде почему–то заставили меня долгое время думать о них и быть рассеянным.

Это волосы — раз.

А два: с пальца у меня кольцо сдернули тоже волосы. В этой рассеянности я как–то машинально поймал коня за гриву. Рука сорвалась, и кольцо сдернуло гривой. В рассеянности я не обратил на это внимания. А теперь я хорошо припоминаю, что именно гривой сдернуло кольцо у меня с большого пальца.

Это волосы — два. Ворон каркнул. Чертовщина неотвязная.

Лезет в голову дурная блажь. Надо плюнуть на эту чушь.

Черт знает какое слюнтяйство! Подумаешь — ну и потерял кольцо, ну и черт с ним!

А все же почему именно здесь, а не в Китае?

И почему — волосы и опять волосы?

На глухой заимке мы пережидаем вечер. За ночь мы уйдем в сопки, за Олечье, и оттуда начнем свои вылазки.

Заметил я одно обстоятельство: все люди стали вдруг здесь, в России, молчаливей и солиднее. Как–то дисциплинирующе действуют на всех даже эти песчаные холмы, эти редкие, как борода у прокаженного, низкорослые кусты.

Люди с опасливым любопытством присматриваются к чему–то и с глубокой вдумчивостью к чему–то прислушиваются.

Неужели железная сила большевистской воли невидимо реет даже здесь, над пустыней этой?

На заимке — один старик. С ним живут еще трое — его сын и двое чужих. Они пасут овец от Карачаевского совхоза и сейчас угнали их в сопки: каждый день перед вечером кто–нибудь из них приходит к деду «за харчей».

Старик нас очень радушно принимает за красноармейцев. Он называет нас «орлы удалые» и ждет не дождется, когда придет кто–нибудь «за харчей», тогда он «распорядится», чтоб пригнали «парочку баранчиков для дорогих гостечков».

— Овцы ведь считаны у тебя, папаша, — говорю ему.

Старик изумленно смотрит на меня, ударяет себя по бедрам и укоризненно качает головой. И уж потом объявляет:

— Поверишь, сынок, грешить не буду: на луку да на воде подчас — маемся, но для себя советским добром гнушать не позволю. А для дорогих гостечков какая болячка подеется с двух баранчиков? Схвастну, схвастну на старости годов. Скажу — упали.

Старик входит в раж.

— Эдь, сынок, — кричит он восторженно. — Эдь в кои–то веки довелось в гостях у себя принимать вас, орлы удалые. Эдь в кои веки. Да меня за это сам Сталин похвалит. Похвалит. Молодец, скажет, Епифан Семеныч, хоть стар, а молодец. Не обесчестил смычку мирного населения.

Дед Епифан донельзя словоохотлив. Он у каждого расспрашивает о семье, о родне, о «губернии». Сторонится только Андрея Фиалки. О нем он сразу мне сказал: «Эко, темный бор насупился». Может, он уже предчувствует свою судьбу?

А ко мне он то и дело пристает, чтоб я говорил ему о боге. «Есть бог или как, сынок?» — твердит он.

Большевики своей пропагандой о безбожии расклинили ему душу. Он признался мне, что порой его «обуяет робость», и тогда он молится. Но робость проходит, и он снова «воинствует с богом», или, как он выражается, «светлость в жизни проявляется».

Заведующий совхозом обещал ему после смерти сжечь его в крематории, или в «киматориях», как он называет, и прах похоронить с оркестром.

У деда, наполовину сомневающегося в загробной жизни, сложилось твердое убеждение, что если тело его будет сожжено, то, стало быть, он уж будет недоступен «каре божьей на том свете».

Сожжение — это мера на случай, если вдруг загробная жизнь окажется налицо: из пепла снова «склеить» тело для адских поджариваний деду кажется невозможным. Это и утешает старика.

Но в обещание заведующего он верит мало.

— Может, ище с духовными трубами сподоблюсь, а уж насчет киматориев хлопотать вряд ли будут. Разве вот по пятилетошним планам у нас тут поблизости где свои киматорин построят. Ну тогда… Л то вряд ли, сынок, будут охлопачивать.

Люди мои жадно слушают стариковы бредни. Особенно Артемий.

Я смотрю на деда и думаю о России, и люди мои думают о том же — о смертельной схватке двух идей: идеи деда Епнфана, дерзнувшего на похороны с духовыми трубами, и идеи папы римского, поднявшего крест и именем Христа благословляющего танки, свинцовый ливень пулеметов и газ, выжигающий у людей глаза.

Мы прощаемся с дедом Епифаном. За харчем еще не пришли. Старик ахает и охает, что не угостил нас бараниной.

— Я уже проберу. Я их проберу, — грозит он своим помощникам. — Ах вы, орлы удалые! А ведь што ж вышло? Я, почитай, у вас целую банку консервы пожрал, а вас не солоно емши выпроваживаю.

Мы отъезжаем. Дед подбегает ко мне. Он наскоро сует мне в подсумок комок овечьего сыру. Сыр слоями разваливается у него в руке, ошметок падает па землю, дед поднимает, быстренько обтирает с него пыль и вновь сует мне:

— Не погребуйте, орлы удалые. Чем богаты, то и ото всей души.

Он бежит несколько шагов рядом со мной и скороговоркой просит:

— Сынок, в совхозе нашем будешь — заведущева, Егор Тимофеича, уговори похлопотать нащет чего говорил даве тебе… А, сынок?

Мы отъехали. Дед долго стоял неподвижно и, загораживая ладонью глаза от ветра, изредка кричал:

— Орлы удлые–ё–о…

Я выбросил из подсумка сыр. Тогда Андрей Фиалка приблизился ко мне и спросил:

— Мне вернуться «поговорить» с ним, сокродье?

Я как раз думал, может ли дед Епифан указать наш путь. Дед чем–то растрогал меня. Но так «обычно» и тепло спросил у меня Андрей Фиалка: «Мне вернуться «поговорить», сокродье».

Меня радует то обстоятельство, что Андрей Фиалка наконец помирился со мной.

— Только знаешь, Андрей, его куда–нибудь в сторонку, чтобы не сразу нашли.

— Соображаю, сокродье, — понятливо ответил Аид–рей.

Артемий, очутившийся почему–то рядом с нами, подтвердил со скрытой неприязнью:

— Соображает… я прямо скажу, Андрей сообразительный человек.

Артемия, видимо, тоже заинтересовала судьба деда Епифана.

Андрей повернул назад. Монашек с черкесским поясом пропел ему вслед:

— Вот тебе и прожарился в крематориях.

Артемий сотни две шагов едет со мной плечо в плечо. Потом притворно вздыхает и говорит:

— Послала она меня за вами, упокойница. Я из больницы вышел, повертелся с часок. К вам, прямо скажу, не пошел. С чего, думаю, занятого человека для ради пустяка тревожить. Прямо скажу, не из–за чего. Какое дело — бабе при смертушке захотелось на человека облюбимого глянуть…

Незаметно я нажимаю коня шпорами. Лошадь вздрагивает и трусит быстрее. Но Артемий не хочет отставать.

— Вернулся к ней. Не нашел, говорю. А она мне шепотком, голосу, я прямо скажу, уж лишилась: «Артемий, — шепчет, — ты не обманываешь? Может, он не хочет на меня взглянуть?.. Упроси, умоли его — смертушку он мне облегчит…» А я так думаю, вы все равно не пошли бы, как? — пытает он.

Я отрезаю:

— Нет.

— Не пошли бы? — удивленно восклицает он.

— Нет, — снова отрубил я.

Артемий, скрывая зло и странную ревность, поспешно соглашается:

— Я прямо скажу, поэтому большей частью я и не пошел. На кой, думаю, от дела человека отрывать.

Я знаю, Артемий, догадываясь о моей связи с покойной Маринкой, «отомстил» и ей и мне тем, что не позвал меня к ней в больницу.

Кончилось мое скверное настроение.

Я чуть было не распустил нюни перед большевиками: этак, мол, вы на меня и на моих людей подействовали отрезвляюще, что мы чуть не расшаркаться готовы и перед вашей стальной напряженностью встаем «смирно», руки по швам.

Все это чушь. Доля, искорка подленькой робости моей в растерянности.

Отрезвила меня общая ненависть к большевикам, которая царит в России.

А эту общую ненависть к большевикам я узнал из тех писем, что отобрал у кольцевого почтальона, захваченного цыганом.

Несколько писем людей, явно настроенных по–большевистски, я отбрасываю. Беру только отменно интересных три письма. Я записываю себе адресатов. Это письма настоящих русских людей, которые жили всегда с одной психологией: «чужое именье уважай, своего но давай».

По таким людям всегда мерили и будут мерить Россию. Большевикам никогда не сломить их.

Письмо первое

«Любезная супруга Арина Федоровна. Ты сейчас приезжать повремени, потому что мы свергаем совецкую власть. Арина, ты энтим временем закупи лучше еще дюжину фланельных одеялов. Арина, из энтих, что привезла в энтот год, у меня расхватили по тройной цене и делают пошивку пинжаков. Арина, а как сверженье совецкой власти произойдет, так ты не волынься там, а вези больше фланельных одеял. Арина, мыла много не бери, его привезли в потребиловку.

Арина, меня было тут собрались ссадить с председателей наши коммунисты. Арина, особо шнырит за мной энтот сопливый Колька Бугорков и подзуживает всей бедноте захребетной, что я кулаковский агент. Арина, особо акрысился он на меня за Барбулину рушалку — зачем сельский совет вернул ее Барбулину, у которого было семьдесят десятин купчей земли. Ну, Арина, энтот Колька дошебарпштся, так, что Барбулины ребята не промашки. Арина, ты не опасайся за меня, я тебе скажу, как приедешь, такую новость услышишь про Кольку Бугоркова, что диву дашься. Арина, за меня все хохловские стеной стоят, одноважди на этих днях у Барбулинл было сборище, потайное от коммунистов, и меня призывали туда. Арина, все они решают меня, как бог даст сверзим совецкую власть, выбрать старостой.

Арина, уж теперь у нас все про сверженье власти говорят без опаски и ждут не дождутся, когда начнет наступать Китай с войной, и тогда поднимутся на коммунистов все народы. Арнна, наш батюшка отец Владимир самолично объяснял мне, что за границей готовятся в хрестовые походы за веру на большевиков. Арина, а все войска поведет римский, самый набольший архирей, который одной веры с нами, только крестится всей пятерней. Арина, батюшка отец Владимир растолковывал, что поруганья на веру от них не будет, а совсем обратно, они постепенно сами начнут креститься в нашу веру, а главным манером утвердят у нас сходную какую–нибудь власть, нам на руку.

Арина, так что ты хлебала там не раскрывай, а фланельных одеял закупай больше.

Арина, да у меня смотри, чтоб сраму там не набраться… Арина, я все равно по запаху догадаюсь, если тебя там какой–нибудь потопчет. Арина, так и знай, я догадаюсь миментом, потому что если бабу чужой мужик потопчет, то с энтого разу от нее на всю жизнь запах будет отменный и когда с мужем — пот на ней будет образовываться особого запаху.

Арина, ну отправляйся поваровей и, как узнаешь, что мы совецкую власть сверзили — дуй, дуй миментом.

Арина, на прощанье, не забудь энтнх штук достать, что привозила, чтоб не брюхатить.

Арина, низко кланяюсь тебе и мысленно целую тебя.

Твой любезный супруг Федор Селифанович Бруйкин».

Письмо второе

«Дорогой брат!

За эти два года ты написал мне всего два письма. По письму в год. Я же закатываю письмо за письмом. И все о том же.

Брось свой Дальний Восток, эту каторгу, и переводись сюда, в центр. Сейчас, когда вот–вот грянет мировая война, — жить на окраине просто безумье. Ведь ты с семьей не сегодня–завтра станете беженцами, если останетесь живы.

Ты спрашиваешь, как перевестись. Очень просто. Сделай по–моему. Используй модную теперь идею — «борьба за научные кадры». На это дело большевики бросают все, что можно. Я своевременно учел эту обстановку и сразу же смекнул. А ты знаешь, что славу «советского ученого» мне создали мои «бесхвостые мыши». Честное слово, Федя, — «бесхвостые мыши». Началось со случайного. Узнал я, что в Сибири один ученый под большим секретом проводит опыты над крысами и собирается доказать возможность перенесения частных признаков в наследство. И будто уж добился он поразительных успехов. Но молчит покамест об этом и все проверяет. Меня и осенило. А тут как раз у меня в техникумовской вольере мышь родила шесть мышат. Случайно я одному из них отморозил эфиром хвостик. Хвостик через три дня зажил так, словно бы и не было. Это и навело меня на мысль о перенесении «частных признаков в наследство». Тогда я отобрал две взрослые мыши, самца и самку, и отморозил у них хвосты и спарил их. И когда у этой мыши родились дети, я у всего потомства отморозил хвостики.

Потом поймал как–то заведующего и, «краснея из–за скромности» и «смущаясь», рассказал ему о том, что, мол, я «дерзнул» внести поправку в «закон Менделя» о наследственности.

Рассказав, я принялся «умолять» его, чтобы он никому и нигде покамест не рассказывал, и восхищенно воскликнул:

— Ах, Иван Яклич, если нам — главное, нам, а не мне, большевики против единоличников — удалось, то «заграница» лопнет от зависти за советскую науку.

Разве мог коммунист заведующий удержать эту тайну? Он подослал ко мне Евгения Ивановича Яблокова — ученого–ботаника. Я учел это и сразу лее пошел в контратаку.

Пустив заведующему «ученую» пыль в глаза, я скромнехонько намекнул, будто и не догадываюсь, что Яблоков следит за мной:

— Видите ли, Иван Яклич, не знаю, как мне быть. Хотел пригласить Яблокова посоветоваться, но… Евгений Иванович, конечно, консервативный человек. В выдвижение советской науки он верит мало. Поэтому вы мне позвольте уж обойтись без него. Метафизика, знаете ли, идеализм. Диалектикой он, видите ли, не вооружен, в этом его и недостаток.

Неделя–две — и Яблокова я скомпрометировал с ног до головы. А тем временем дую заву и о своем «пролетарском» происхождении, и о горькой жизни в прошлом, и о способности сохранять бодрость в минуты «строительных трудностей».

Тут, Федя, нужна очень тонкая игра. Главное — «искусство скромности». Да так, чтоб тебя не заподозрили в «выскочках». «Скромность» до конца. Когда заведующий написал обо мне статью под заголовком «Пролетариат — в ряды ученых», я целую неделю не приходил в техникум и Ивану Якличу написал резкое письмо, упрекая его за «преждевременное оглашение» моей скромной тайны.

Федя, если бы ты видел, сколько и как извинялся зав и как ухаживал за мной.

Это был мой «первый ход». Я даже сам, кажется, верю в возможность «поправки к Менделю». А дальше меня посылают в Москву, и я отказываюсь. Мол, старые ученые–консерваторы, метафизики съедят меня. И когда было меня «затронули» эти ежи, я «скромненько» завопил: «Что я говорил? Съедят. Съедят эти реакционеры, идеалисты. Съедят. Уж начинают придираться». И опять саботаж — две недели из дому никуда. Опять ухаживания, да комиссия для проверки тормоза в продвижении «советского ученого». Ну кому из ежей–ученых припадет после этого охота со мной связываться? «Не тронь навоз — не завоняет», — решили они.

Тогда я и опубликовал свое первое интервью о «перенесении частных признаков в наследство» со снимками куцых родителей и куцего потомства. А кстати, и портрет свой. Ну–ка, пусть бы попробовали выступить против меня эти метафизики–идеалисты.

Ведь, Федя, дорогой, ведь руки греют, пока дом горит. В чем тут секрет? Пока советская наука — очень молодые всходы. А всходы не полют из–за боязни потревожить молодые корешки, выдергивая «плевелы». Ведь пока подрастут советские ученые и большевики начнут «полоть», «очищать поле от плевелов», я уйду далеко — не догонишь.

Ведь в своей безумной радости бытия большевики готовы каждую былинку научную лобызать. Ведь, как ты знаешь, прошлый год в крупнейших советских газетах было опубликовано, что некто «инженер» Федоров 14 ноября полетит на Луну на изобретенном им аппарате. А чем я виноват, что из–за своего бескультурья большевики не могут плевелы отличить от пшеницы? Мне наплевать на их «исторически гнетом самодержавия обусловленное бескультурье». Пока подрастут советские ученые — уйду далеко. Я никому не давал право отрывать у меня на «революционные издержки» куски с моего вкусного и питательного стола».

Я хочу жить хорошо, и чхать мне на то, что рабочие во всем посадили себя на «жесткую норму питания». Я узрел их безумье и не хочу ему служить.

Какое мне дело до того, что проведут они пятилетку или не проведут? Если не проведут, я голодать все равно не буду. Своих ученых советская власть кормит не худо за счет отчислений от своего пайка. Ну, и пусть какой–нибудь энтузиаст Сидорин еще хоть на дециметр стянет поясок у своего Колечки или у своей дочурочки и обойдется без мяса, без масла, уступив его мне. А если большевики проведут пятилетку — па–а–жа–луй–ста. Я вместе с ними «гордо вступлю» в социализм. Па–а–жа–пажа…

В своей работе, Федя, у меня немало искусства. Не шути делом. От множества куцых родителей у меня все потомства родятся с хвостиками, но я подкладываю в гнезда желатиновые капсульки, под животиками мышей, с отмораживающими средствами. От теплоты желатин тает, в жидкости, естественно, мышатки мажутся больше всего конечностями, а уж через пару дней в каждом потомстве у некоторых начинают «отмирать» хвосты. Выбраковываем. Хоть день и ночь следи за мной. Это я уже практикую и довожу этот прием до совершенства. А когда дойду до совершенства, тогда я назначу аспирантов на непрерывное дежурство следить за процессом «отмирания хвостов» и измерять их миллиметрами.

Милый Федя, ну чем я рискую? Пока большевики предоставляют науке «широкое поле», а когда «всходы окрепнут» и за меня в конце концов примутся, я воскликну: «Как, вы, большевики, наступаете на горло науке? Разве я не имею права делать научные опыты? Ну, пусть я ошибался, пока не удалось, но потом, потом удастся». Да полегонечку за границу об этом шукну — мол, вот образец травли большевиками своих ученых.

Федя, мой решительный братский совет: я тебе рекомендую попробовать «изобрести» что–нибудь.

Послушай же моего совета и действуй быстро, напором.

Возьми за руководство «большевистские темпы».

Послушаешь меня — благословишь жизнь. Еще раз говорю: брось свой отроческий идеализм. Помни: «Все на благо человека». Знай, Федя, что «чистота души» и так называемая порядочность сданы человечеством в музей еще в прошлом столетии. И, наконец, пиши, или я прекращу переписку с тобой.

Обнимаю тебя, родной, твой брат Л.Клягин».

Письмо третье

«Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович!

Спешим вас поздравить с успехом в делах рук ваших. От нашей супруги твоей супруге тоже поклон ниский.

Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, наипаче благодарим вас, что ты выручил меня енотами. Все шкуры довез я в наилучшем виде и в сохранности упаковал про черный день. Ждите от меня гостинец, в отблагодарность за твою заботу, что не забываете вы как своего друга и бывшего ротного фершала, которого вы по моей товарищеской службе в кличке Царем прозвали.

А еще наинижайше прошу вас, если у тебя на охотничьем складу соберется партия соболей, то я по уведомлению наиспешно прикачу и тоже в убытке не оставлю, как на жалованьи вам наипаче не сладко.

Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, опишу я вам свои новости.

По приезде от вас застал я у себя в селе уполномоченного по сплошным колхозам и хлебозаготовкам, коммуниста Оглоблина из села Олечье.

Понюхал, пошукал — слышу, «нажимают» на нашего брата трудовика крестьянина.

Не крестясь, не молясь, я вечерком заваливаюсь к уполномоченному.

— Здрасте–пожалста — и такой–то и такой–то.

— Знаем, — говорит, — слышал про вас.

Парень молоденький вовсе. Но отменно наиопаснейше нынче молоденькие. Ну в разговорец с ним. Вижу, парень не дурак.

Хорек парень. Ну да и мне не привыкать объезжать ихнего брата. Не в первый год болячка присучилась. Я ему напрямик — бах — улыбочкой:

— Нажимать, — говорю, — прибыли на трудовое крестьянство?

— На трудовое — не ахти, на кулаков, — говорит, — да.

— На кулаков, — говорю, — непременнейше надо, некоторые без пользы для совецкого сплошного социализма безактивничают. Ну а как, — говорю, — вы, как наисоображающий человек, ответите: что кобылу, которая наиохотнейше сама везет воз, следует кнутом стегать?

И что же вы думаете, Егорий Ксенофонович? Догадался. Наимгновеннейше догадался.

— Умный, — ответствует, — хозяин такую кобылу не бьет.

— Ну а бьют дураки? — спрашиваю.

— Дураки бьют.

Тогда я прямым ходом ему:

— На сколько, — говорю, — вы мне посоветуете хлебозаготовки отвезти?

— Две тысячи, — говорит.

— Пудов две тысячи? — спрашиваю.

— Нет, — говорит, — вешать на килограммы будем твои пуды, на тонны.

— Многовато, — заявляю, — выдающе много. Ведь заметьте, что весь хлебец этот скупать надо. Своего — пудов сто.

— Много, можно надбавить еще, — с усмешечкой прибавляет тихонечко.

— Ну а если кто упрется да не вывезет?

Опять уполномоченный в усмешечку:

— Так что же с такими несознательными поделаешь? Не везет кобыла — погоняют ее. Не вывезет сам, так мы сами–то как–нибудь управимся. Мужик ты, — прибавляет он, — неглупый, смекай сам. Смекнул?

На хоря, на хоря наскочил. Жаден. На вот, накормишь такого. Поладили на двух тысячах.

Нанглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, как уж вам известно и как тебе я советовал, в наши дни никакого имущества не держи дома. Наипаче не прячь и не зарывай. Комиссары в этом деле так набили себе руку, что от них уже не прихоронишь. На погостах в могилы зарывали хлеб, и тот наискорейше разнюхивали. Поэтому все, да и хлебец и тот весь держу на стороне, даже не в своем селе. Снимаю я у бедняка какого по–чесней аздбар, а нет, так построю ему — вот, мол, годик полежит зерно у тебя, а там ты себе на избу амбар переделаешь. Самое наивернейшее дело. Наипаче бедняку при любой преданности совецкой власти, одначе детишек греть где ни на есть приходится. А тут тебе изба новая, и на выделку посулено. А еще наиотменнейшее желание есть у бедняка — побыть рядом с богатством. Хоть, мол, чужим хлебом, а все–таки полон амбар. Пройдешь мимо, и помечтается бедняку, наисладчайше помечтается: «Мой этот амбар, до потолка с моим зерном».

Да и веселей ему жить рядом с таким закромом: «Хоть, мол, и чужой, а с голоду все не сдохну». И на деле так оно и есть.

Придет иной — в ножки мне брякнется рыбкой, а ты и отсыпешь пудик ему.

Отвез я уполномоченному на ссыпной пункт тысячу восемьсот пудов. Да все из другого села, в своем ни одного амбара не тронул. Наиопаснейше в своем, подследить хорек этот мог. Отвез и думаю: «Задержу–кась я на пробу двести пудов, как на это реагировать будет хорек?»

Просрочил денек. Гляжу, вызывает меня уж сам.

— Вывез все? — спрашивает.

— Две сотни не довез, — отвечаю. — Наизатруднительнейшее положение в деньгах, да и купить негде. Не отказываюсь, — говорю, — наипаче из–за такой мелочи. Но повремените денек. Третью ночь не сплю, из конца в конец катаюсь, взаймы собираю.

А он, хорек вонючий, опять тихонечко с усмешкой:

— Ну и что ж делать. Сочувствую. Денег обожду, до уж с мелочью, правда, не стоит возиться. Вези уж, кстати, еще восемьсот. Ровно тысяча будет. Да не опоздай, а то опять из–за мелочи возиться не стоит будет.

Глянул я на его усмешечку — ни спорить, ни ладиться не стал. Наипоспешнейше домой укатил. Ну, думаю, и хорек. Ну и хорек. Наиотменнейший гнус.

Чувствую — доказывает на меня кто–то. Перебрал всех по пальцам — кто бы это мог наиподлейше доказать на меня. Наиобстоятельнейше обмыслил — вроде и догадался. Не иначе, думаю, сосед мой, Демитрий Гу–сенков, который мне товар возит в лавочку со станции. А с тем Демитрием наилюбопытнейшее у меня осложнение произошло. Зимой на него две беды наизлейших упало. Перед самой масленой двое детишек сгорело. И еще как, объясню тебе, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, наипаче странно сгорели.

Выстроил он себе за лето хибарку–полуземлянку. Только все, почитай, своими руками сбил. По нужде и это дворец. Перекосил, понятно, все. Наиотменно дверь перекосил: так ее перекоробило, что в мороз только пинком закрывать можно. Зато уж открыть того трудней. Пятку обобьешь, прежде чем откроешь. А тут потеплело. Наизвестнейше, что набухла дверь. Сам–то Демитрий в этот день у меня возились с женой своей, картофель в подполе перебирали, посулил–то я им весь поврежденный отдать. А дома сынишка семилетний да девчурка пяти лет.

Вот ведь, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, где она, бесхозяйственная нерачительность этих захребетников сказывается — печь затопили, а сами из дому вон. Хоть и рядом, на соседнем деле, а все же наибезумно оставлять домоседами детей. А все жадность — побольше вдвоем картофелю чужого набрать. И ведь на что польстились? На попорченный картофель, наиглубочайше польстились.

У девочки и вспыхни сарпинковое пальтишко. Мальчонок, ее братишка — Ленька, бросился было к двери, бился–бился, не открыть. Кричит, а с улицы, понятно, ни звука не слышно. Наиглубочайше засугробило за зиму всю Демитриеву палату. А на девчонке уж нижняя рубашонка занялася, волосенки. Мальчонок к ней. Принялся было расстегивать ее, ан у самого рубашонка вспыхнула.

Так и облупились все. Особенно девчонка. Двое суток не промаялась. Мальчонок, однако, с неделю стонал — ну господь наимилосерднейше сжалился, прибрал.

Не успел Демитрий от этого оправиться — опять беда. В самую наирасторопицу весеннюю он мне за товаром поехал на станцию. Туда–то еще спозаранок по морозцу докатил, а оттуда–дорогу за день перегрело, лоска набухли водой. Крутил Демитрий, крутил около Семгиной лощины, в поле свернул, почитай, к Гороховому лесу, где мы с вами, нанглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, лстось пенниками угощались.

И не сообразил того наитупенише, стервец, что сверху лишь в лощине снег, а под снегом уж поток. Ведь на наипаче глубокое место, обрывистое принес нечистый.

Тронул было, лошадь–то сразу и ухнула. А из–под снега вода фонтаном закрутила. Наибездоннейше глубоко в этом месте. Того не сообразил, стервец, что люди умней его, на самом мелком месте дорогу проложили. Каждый спокон веков лошадей имел, а он впервой обзавелся какой–то клячонкой мухортой и уж «наипаче свою дорогу проложу».

Вот и проложил. Захлебалась его кобыленка с моим товаром, и он гужи отрезал, полагая, что распряженная кобылица выберется. Наиотменнейшее благодарение господу, что сани не провалились. И опять наисправед–ливейше скажу, жадность — не черт его нес. Сам ехал, а все потому, чтоб семь целковых — вдвое больше обычного загрести. Небось по селу, кроме него, дураков не нашлось в такую расторопицу выехать.

И вот этот же Демитрий Гусепков от своей же глупости наиподлейше на меня же с претензиями в сельсовет–лошадь ему купи.

Ведь наисугубейшее обратите внимание, глубокоуважаемый Егорий Ксенофонович, до чего обнаглели этм захребетники — Демитрий при большевиках — лошадь купи ему.

И не то чтоб по чести. Приди он ко мне, припади рыбкой, помогу. Перед наистинным богом — помогу. Так ист же. Наинаглейше в совет с жалобой.

Хорошо, что в совете у меня все свои были. Цыкнул» там на него, наисправедлинейшс цыкнули. «Ты же, — говорят, — товару у него подмочил на верные две сотни, и ты же с жалобой».

Оттянули его в тот раз, но по моему рассудку не иначе, как он теперь доносит на меня полномоченному хорьку.

Учел я и этот шаиц. Что, думаю, может знать Демитрий, кроме пустяков. Однако бережно — не денежно.

Наисправедливейше обдуманы пословицы старыми людьми, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. На другой день всю до зернышка вывез я на ссыпной пункт, хорьку.

А тут в Олечье базар назавтра как раз. Вали, думаю, хорек. Наираненько еще дураков подсчитывать. Я ж, думаю, твое наисугубейшее ко мне вниманье отведу в сторонку.

И вот выкинул я, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, номерок ему отменный, хорьку.

Выезжаю я на базар, распрягаю, поднимаю кверху оглобли, а на оглобли красный плакат: «Добровольно вывез две тысячи восемьсот пудов хлеба и вызываю на социалистическое соревнование нижеследующих зажи–точных граждан».

И перечислил лиц с десяток. Да напоследок еще примазал: «Позор укрывателям». А наиотменио конкурента моего, олеченского мельника Лысанушку наижаднейшего. Искарьет, дьявол Сыланушка. Одиннадцать коров, а семью свою снятым молоком кормит, и на всех двое валенок.

Так я предвидел, что намек мой поймет полномоченный хорек, вызовет меня и опросит об имуществе перечисленных мною лиц.

Вечером вызывает хорек. На бумаге у него все мои лица переписаны.

— Как, — спрашивает, — они по имуществу?

— Как, — говорю, — сами видите как. Не везут кобылки — погонять надо. А наиотменнейше Лысанушка.

Наутро Лысанушка ко мне:

— Три, — докладывает, — тысячи наложили.

А я ему на ушко:

— Побожишься, что смолчишь, штуку шукну тебе.

— Побожусь… через детей поклянусь.

— Не вези, — шепчу. — Аль не сообразил с башкой, что полномоченный меня нарочно выставил, чтоб вас подзадорить. Да смотри у меня, чтоб ни–ни…

Лысанушка мой и уперся. Его и добром, его и страхом.

— Не повезу, да и только.

А кроме того, и секрета не удержал. Потому–де робко одному–то отказаться, а уж со всеми–то веселей. И другие перечисленные в моем плакате лица уперлись. Хорек, однако, наимгновеннейше выездную сессию призвал. И все мои нижеперечисленные, как орешки, защелкали у него на зубах.

И мне вроде отменнейше легко без Лысанушкиной мельницы.

Опять, думаю, слава наимелосерднейшему, сквитал в своем хозяйстве.

Так не тут–то было, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Затеял на днях этот хорь Оглоблин «коммунию артельную». Полсела наибезумейше записалось. Я уж наидушевнейше предупреждал их:

— Пожалейте, — говорю, — рассийское отечество, если уж на себя рукой махнули. Ведь вы одними веревками да мылом, как вешать вас наиближайше будут, в разор отечество вгоните.

Так, видите ли, наиглубочайшеуважаемый Егорни Ксенофонович, неймется им. Каждодневно вступают в «сплошную коммунию».

— Все равно, — говорят, — еще раз надуемся до горы, а там, глядишь, и пятилетка подможет.

А того каждый наиглупейше не смыслит, что через пятилетку через эту нам, трудовикам, хана смертная.

А наипаче трудовому человеку плечи развернуть не дает через них хорек Оглоблин.

Уж наивернейше не кто иной, как Демитрий Гусенков, шукнул Оглоблину, что у меня в работницах живет чужая, не моя баба и не родная. Доказал–таки.

Опять на меня насел. Наипаче эксплоатацию приписали мне этой немтырки. И меня под сессию подвалил сукин сын хорек.

Ведь вы, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович, ахнете. Ведь на меня за эту немтырку сорок тысяч рублей присудили. Чуть было в тюрьму не запрятали. Да спасибо из Олечья приехал московский уполномоченный Максимов — поддержал, спасибо наинижайшее ему от меня.

Эх и взыграло тут мое сердце!

Ну, думаю, размажу я вам номерок. Наизанятнейше размажу.

Проходит срок платежа. Слышу, Оглоблин меня уж со всеми потрохами в колхозе распределил. Уж смету доходную на мое имущество составили.

И вот позавчера вваливаются они ко мне с судебным исполнителем и со свитой целой колхозной гольтепы. Вижу, продавать меня с молотка пришли.

Я, поджидаючи их, наиаппетитнейше чаю пью с супругой. На столе, как у князя, серебро, хрусталевые, наичистейшие вазы с вареньем, со сливками, с маслами. Кофейник первосортнейший на спиртовочке поет. Яблоки, печеньица, сладости наивозможнейшне.

Вошли.

Слюной, думаю, изведу вас. Это вам не просяной кулеш, которым вы себе кишечки закупориваете наикрепчайше до кровяных течений из заднего прохода. Я вам покажу, какая на самом деле наикрасивейшая бывает жизнь в единоличном хозяйстве. Вы спать и видеть будете, где рай–то наивернейший. Вам кулеш–то ваш просяной теперь всю глотку, как рашпилем, издерет.

Уж наперед я наиотличпейше предвидел, что от одного взгляда на мое блаженство у них теперь руки отвалятся от своего «сплошного кулеша».

А я нарочно им еще уголек под голую задницу:

— Пашенька, — говорю жене. — Пашенька, пирожки у тебя не особенно вкусны, начинка груба. Начинку в пирожки надо наинежнейшую. Накось их отложи. Собакам все равно хлеб приходится резать. — Да и отдал тарелку с пирожками жене. А она у меня — золото. Догадалась и сейчас тарелочку с этими пирожками мимо их. Да нарочно медленно проталкивается сквозь гостей–то непрошеных. Да почитай, каждому гостю к носу подняла пирожки. А пирожки–то эти горячие, душистые, наирумяннейшие пирожки.

Вынесла Пашенька пирожки в сенцы, да и собак скликать начала. Однако виду никто не подал. Окрем–нели, дьяволы, от злобы на меня.

— В чем дело, господа уполномоченные? — спрашиваю.

— Уплатите по исполнительному листу.

— Сколько?

— Сорок тысяч рублей и три процента издержек.

— А–а, — говорю. — Знаю, знаю. Суд присудил. Наисправедливейше присудил суд. — И жену кличу: — Пашенька… Пашенька…

Входит Паша с пустой тарелочкой.

— Собак, Пашенька, накормила? — спрашиваю.

— Поели, — ответствует она мне.

— Пашенька, будь наилюбезнейша, подай там из горницы шкатулочку резную, крашеную. — Открываю я ее, и оттуда сорок пачечек сотенками. — Сосчитайте, — говорю, — пожалуйста. Не ошибся, ли. Ну а если в пачке неверно, так уж не обессудьте меня. На пачках бандеролики из советского банка.

Сосчитали. Я им наибыстрейше и процентик откинул.

— Расписочку, — говорю, — дадите или не соблаговолите? Может, по новым законам без расписок наиузаконено?

Дали и расписочку. А уж тут я их жалкнул:

— Ну, — говорю, — а теперь выметайтесь, не сорите тут у меня. Валите, валите. Воздух мне не загрязняйте. Наиотменнейший аппетит мой не расстраивайте.

Так им и отрубил, наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофонович. Э–э–э, как они загремели у меня по порожкам, что твой горох посыпались.

Испугали они меня, да не очень робки отрепки, не боятся лоскутов. Наимудрейшая пословица. Пока они теперь снова подберут ко мне ключи, я тем временем тридцать раз успею обернуться.

Опять наиразумнейшая поговорка есть: «По бездорожью не ездят». Запродам я весь свой оборот, закуплю, что наиценнейше есть, поудобнее, да и пережду с моим запасцем годок–другой, как в гражданскую войну.

А там, глядишь, и путек кто–нибудь продернет. По газетам да по слухам Римский папа мобилизует все государства на большевиков. Мы, трудовое крестьянство, ждем не дождемся. Будем уповать на милосерднейшего господа.

Но, между прочим, наипаче хорю Оглоблину я прическу сделаю. Вторично заявляю: наираненько еще дураков подсчитывать.

Наиглубочайшеуважаемый Егорий Ксенофоповнч, как можно скорее подберите мне партию собольков и наибыстрейше телеграфируй мне. Я приеду пемедленнейше и привезу тебе наиотменнейший подарок.

Нижайше кланяемся вам, иаиглубочаншеуважаемый Егорий Ксенофонович, и желаем вместе с супругой тепе успеха в делах рук ваших.

Наипокорнейшие слуга ваш Алексей Васильевич

Волжин с супругой Прасковьей Степановной».

Ночью сегодня исчез китаец. За ним поручено было следить Артемию. Я подзываю Артемия и спрашиваю:

— Где он?

Артемий покорно отвечает:

— Я прямо скажу, казни с любого боку меня.

С полночи хватившись китайца, он неподвижно просидел на земле. Лицо у пего совершенно серое, с каким–то мучнистым налетом. Взгляд устойчивый, неподвижный. Кажется, что зрачки его глаз подернулись тончайшей стеклянной оболочкой, они уже потусторонние: Артемий хорошо знает, что ожидает его. Он приготовил себя к смерти.

— Где он? — спрашиваю я снова.

Артемий поднимает голову, несколько мгновений смотрит вдаль, потом веки его медленно смыкаются. Он молчит.

Подходит Андрей Фиалка. Видимо, он по моему какому–то незаметному для меня самого движению или жесту угадывает мое решение.

Артемий, почувствовав Андрея Фиалку рядом с собой, едва заметно вздрагивает и еще крепче жмурит глаза. Он похож на мужика, заживо распятого на кресте.

Люди тесно окружили нас и ждут конца. Они затаили дыхание. Я чувствую, что Артемий для них сейчас — кто–то чужой, далекий, но вместе с тем каждый из людей испытывает долю его томления и находит в нем частицу своего.

В его муке — страдания их всех, их приговор.

Сейчас нельзя трогать Артемия. Укрощенного зверя надо ласкать тогда, когда злоба его достигла предела и уже капля может вызвать в нем бешенство. Но и уступить ему нельзя — в другой раз бешенство придет значительно раньше.

Я знаю желание моих людей, но никто из них не знает, по каким причинам можно простить Артемия. Каждый из них хочет простить Артемию, но простить так, без какой–то неопровержимой причины, никто из них не согласится.

Я говорю:

— Артемий нужен отряду.

Люди дышат еще тише, но легче и ровнее. Потом общим хором гудят:

— Необходим… Артемий необходим… Не обойтись…

Ананий Адская Машина поправляет свою тирольскую шляпу. Он долго не может найти ей какого–то нужного и даже обязательного положения на голове: то он ее сдвигает набок, то натягивает на глаза и, наконец, забрасывает набекрень.

— Только вот не минучая в нем, а так — поразит, — заключает он и опять сдергивает короткое поле шляпы на глаза.

Андрей Фиалка тоже не охотится «поговорить». Этому не жаль Артемия.

Я ухожу от Артемия. Люди разбредаются. Через несколько дней они все будут ненавидеть Артемия за то, что он живой…

Исчезновение китайца несколько смутило меня. Но я оправился.

Самый сильный враг — внутренний, и теперь в стране большевиков неисчислимо много тех, кто готовит им удар в спину. И каждого из них, готовящих удар в спину, чутко и неуклонно опекает заграница: за нас даже вожди демократические телеграфно умоляют Калинина «прекратить казни».

Вновь передо мной открылась железная дверь в настоящую жизнь. В рамке заржавленных притолок я уже вижу зелень, сады, слышу приглушенную музыку радости.

Теперь надо действовать быстро, натиском. Китаец может навредить. Я изменяю направление. Ночью мы двинемся в Олечье.

У меня опять был припадок «бездушья». Опять я на несколько секунд проваливался в бездну. Темную, узкую, бездонную щель первобытной тоски.

Вечером я вник в споры моих людей. Меня поразило это обстоятельство. Они, эти люди, которым решительно на все наплевать, кроме «права на жительство», люди, схватившиеся с жизнью только в единоборстве, не признающие ничего и ничьего другого, кроме своего, — и вдруг заспорили о политике.

Ананий Адская Машина сумрачно пересчитывал, кого он будет вешать, вернувшись к себе в Тамбовку. На несколько секунд громкий спор умолк. Монашек с кавказским поясом гнусит:

— Эх, братцы, и добра тогда можно пособрать будет у которых повстают… Мильемы.

И опять затихло. Тогда Артемий, молчавший до сих пор, вдруг каркнул глухо, как–то особенно выделяюще:

— Я прямо скажу: выждут и жамкнут врраз. — И он указал рукой в сторону, в которой, по его мнению, «выждут и жамкнут».

Почувствовалось, что он отрубил спор. Люди онемели и вновь разобщились для своих дум и желаний.

Давили холодные сумерки. Какая–то тонкая и пронзительная свистушка ныла в вершинах сосен. Мне показалось, что сосны туго нагнулись над нами и образовали черную, непроницаемую крышку сырого, чудовищного гроба.

Подкатило к сердцу. Начался припадок. С поразительной яркостью мне примерещилось лицо китайца, подошедшего тогда, в первый припадок, ко мне, чтоб сказать: «Капитана, твоя шибыка скушна».

Не знаю, сколько времени длилось это состояние бычьей тоски. Мне кажется, несколько секунд, а может быть, долго, много, потому что, когда я опомнился, гимназист–поэт уже читал людям какие–то стихи.

Несколько минут я слушаю его и убеждаюсь, что я вновь воспринимаю смысл слов постороннего человека. Я пробую дальше свою чувствительность. Я шепчу слова, ранящие меня в самое сердце:

С плачем деревья качаются голые…

Но они не доходят, не волнуют, не ранят.

Свинцовое давление в голове. Кажется, что она онемела, вместо мозга жидкая и клейкая болтушка, и кожа, и волосы, и череп — все это что–то чуждое, постороннее. И будто фуражка надета прямо на шею. Она давит тяжко, душит.

Я отчаянно кричу:

— По ко–о–ооням!..

И вновь шепчу самому себе:

С плачем деревья качаются голые…

Пронзительная свистушка в соснах смолкает, но тут же тянет вновь, но уже понизу, но уж басисто и свирепо…

Мы выехали из тайги. В степи светлее, а главное — не давит сырая тяжесть густых и черных сосен над головой.

Глухая и частая дробь копыт успокаивает меня.

Мне хочется стать черным вороном и в сумерки–облететь всю Россию широким кругом, потом взвиться в бледное оловянное небо и пророчески каркнуть над Кремлем.

Но я не черный ворон, а Черный Жук.

Я должен подкопаться под землей.

Действительность всегда противоположна воображению.

Пусть будет так.

Настанет день, когда ворон упадет на труп моего врага и до донышка выпьет его глаза.

Сегодня я ночую в поселке у коммуниста Оглоблина. Бревннстый и неповоротливый человек, этот малый, несмотря на свою сухость, — тонкая бестия. Он учился в партийной школе.

Я ему говорю:

— Начальник особого отряда Багровский.

— Вы партийный? — спрашивает он.

Я делаю изумленное лицо и намекающе повторяю:

— Я — начальник особого отряда.

Я ударяю на слове «особого» — начальник «особого», уж наверное, партийный.

Оглоблин сразу переходит на «ты». Я тоже. Он интересуется и застает меня врасплох:

— Случайно к нам или по делам?

Я едва даю ему окончить и тоже спрашиваю о Павлике.

— Ты о Медведеве, что работает в Олечье, уведомлял?

— Да. Мне, товарищ Багровский, не нравится его линия.

— По–твоему, чрезмерно «нажимает»?

— Я и сам жму. Но как и на кого. А ведь он, выходит, измеряет имущественное положение мужиков на сантиметры: девять сантиметров — передняк, а десять уж кулак.

— По–твоему как же? — спрашиваю я.

Оглоблин решает, что я прислан испытать его «кредо». Он оживляется и излагает свой взгляд.

Оглоблин до полуночи развивал мне свою теорию.

С задачи «перерождения крестьянства» он перешел на задачу «перерождения мира». Я попытался узнать его мнение о «военной опасности».

Подумав, он отрубил:

— Несомненная. Ты разве не видишь, что на нас натравливают всякую сволочь, чтоб найти повод к войне. Ведь ты подумай, товарищ Багровский, когда мы у себя иной раз тяпнем голову какому–нибудь контрреволюционеру, вся сволочевая «культурная Европа» вопит, топает ногами, свистит, грозит нам. За всякую сволочь грозит. А сама она, «культурная Европа», наши полпредства грабит. А сама эта «культурная Европа» наших послов убивает да благочестиво сваливает на «частное лицо». Да, впрочем, это что. Это еще все же крупное дело. А вот ведь «культурная Европа» докатилась теперь до ремесла фальшивомонетчиков и подделывает червонцы, документы и прочее.

Он на минуту умолк, внимательно оглядел меня в моем красноармейском одеянии и уже спокойно заключил:

— Война будет. Всю их подлость мы будем терпеть твердо. Н… но — тяпнем. Ох и тяпнем… Не то руки — голова к чертовой матери отскочит…

В одиннадцать у меня свидание с Павликом. В запасе — час. Я хочу посмотреть Царя — Волжина. У меня есть кое–какие виды на него.

Мы кончаем ужинать. Оглоблин ест мои консервы, мое сало, мое консервированное молоко. Хвалит:

— Вам сытнее. У нас подчас живот режет от проса. Ну, да годок–другой, а там откормимся.

Он ложится отдохнуть: помещается он на квартире у столяра и спит на верстаке.

— Ну, мол, и нажрался я сегодня. Пелагея Федоровна, — кричит он хозяйке. — Ты приготовь бечевку, а то как пупок расстегнется…

Прибегает какой–то обтрепанный мальчишка лет десяти и орет из двери. Орет по–взрослому:

— Оглоблин, ждут. Чего околачиваешься?

— Брысь. Ах ты, кацап, — с притворной угрозой рычит на него Оглоблнн. Потом одевается и уходит, бросив напоследок:

— Теперь, товарищ Багровский, тебе понятно, почему я с Медведевым в контрах? Его политика похожа на политику партии так же, как и чемберленовская.

Мысленно я восклицаю:

«Мне–то понятно. Поймешь ли ты?»

Должное — должному: Оглоблин сильный и умный парень. Меня поражает огненность их энергии. Раньше когда–то я думал — большевики будут гореть огнем революции год–два. Потом затухнут. Жизнь сама собой станет на прежнюю тропку. Что–то нечеловеческое — «гореть» двенадцать лет во имя того, чего еще не было и нет, во имя какого–то далекого, призрачного «рая на земле».

Как бы то ни было, я оцениваю моего врага «ценою полной». Кто хочет победить, тот должен оценить противника по достоинству, его отрицательные и положительные стороны.

Оглоблин строит «рай на земле». Уже давно я верю во всевозможные коренные перемены. Но что мне до того, что потомство будет, смеясь, лакомиться румяными плодами, взращенными землей, которую я удобряю своей кровью, телом и костями?

«Рай земной». Оглоблин исключает мою возможность, мое право использовать в «бесконечном течении веков» свои сорок–шестьдесят лет жизни.

Имеющий закон лишить меня этого права, назови свое имя!

С моим мечом я встану против тебя.

Встреча с Павликом особенно ободряла меня. У него в руках целая сеть нашей агентуры. Он получил сведения о передвижении советских войск и отослал их Воробьеву.

Каждому из агентов он дал задание, и, по его расчетам, за день до военного выступления весь Дальневосточный край будет отрезан от Москвы, и телеграфная и железнодорожная связь будет совершенно разрушена. Особая Дальневосточная армия будет истреблена в два–три дня.

Павлик знает, что сейчас спешно готовится взрыв железнодорожных мостов через Обь, Енисей и Амур.

С ним ведет переписку некто «Рюрик» из Москвы. По планам этого «Рюрика» ко дню выступления в России предположено взорвать главнейшие электростанции, чтобы остановить центральную промышленность и в темноту холодных, осенних ночей погрузить города. Мне он поручил немедленно продвинуться к линии Окружной железной дороги. Послезавтра я должен быть на месте.

В десять часов тридцать семь минут утра, по расписанию, в местечке Каляш через бетонный мост пройдет поезд с эшелоном красноармейцев.

Я должен взорвать мост и уничтожить эшелон.

Встретились мы с Павликом на конце поселка — его привел дядя Паша Алаверды.

Странно разговаривать о таких вещах с человеком, которого совсем не знаешь и теперь, из–за темноты, не видишь даже его лица. Но голос его мне показался знакомым.

Часто я думаю: где я слышал этот голос, эту привычку то и дело произносить вопросительное «а?., а?..». Даже тогда, когда я молчу? Кажется, что Павлику совсем неинтересно, что говорит его собеседник.

Я спрашиваю:

— Оглоблина я возьму с собой?

— А?., а?.. — как бы не слушая, твердит Павлик. — Прямым путем вас проводит Волжин. Спросите Царя. Все знают в поселке… А?.. а?..

Я хочу заставить Павлика ответить мне про Оглоблина.

— Оглоблина мне взять с собой? — вновь повторяю я.

— А?.. а?.. Скажите Волжину, что вы от Александра Ивановича Пешкова… А?.. А?..

Я в третий раз спрашиваю:

— Оглоблина взять мне?

— А?.. а?.. Вы не говорите так громко. Все–таки могут услышать. А?.. а?..

Возвратясь, я застал Оглоблина дома. Люди мои уж собрались у «пункта» и ждут меня. Я отзываю Оглоблина в сторону, говорю ему:

— Собирайся, мы выступаем в Олечье.

— Почему ночью? — спрашивает он.

— Сегодня там ожидают восстание крестьян.

— Крестьян?.. Против кого? — изумленно вскрикивает он.

— Против Советской власти.

— Крестьян?.. Против Советской власти? Уж не Медведев ли такую чушь тебе напел?

Я отвожу его дальше в сторону, почти к дверям. Если он будет сопротивляться, я выведу его в сенцы. А там достану браунинг.

— Меня выслали из округа со специальным назначением усмирить восстание, — говорю я.

— Дико… дико… товарищ Багровский! — восклицает он. — Кулаки — так им хребет перебить. Но присылать отряд? Да в центре за это шкуру спустят с нас со всех. Так ведь, поговорить просто… разъяснить. От темноты все это. Кулаки подъеферивают… сволочи, хребет перебить. Ведь разъяснять надо, а он?..

И так, все время приговаривая «сволочи», «шкуру спустить», «от темноты», он быстро оделся, и мы вышли к людям.

Оглоблина я усадил на повозку. Рядом с ним сел Андрей Фиалка.

Потом мы взяли «царя» — Волжина. Он действительно похож на покойного государя. Такая же рыжая бороденка и беспокойная юркость.

Любопытен у этого «царя» его постоянный жест — вскидывать руку, согнутую в локте, перед тем как что.нибудь произнести. Точно бы он школьник и всякий раз поднимает руку, чтоб ему позволили высказаться.

— Беспрекословнейше повинуюсь, — ответил он мне, когда я объявил ему об аресте.

Жена его плакала, по он остановил ее.

— Пашенька, Пашенька, плакать нам нечего, — заговорил он. — Наирешительнейше плакать запрещаю. Не неволься тут без меня. Не неволься, Пашенька. Что где взять, сама знаешь.

Потом он обращается ко мне:

— Товарищ комиссар, позвольте проститься с супругой. Или, может, Советская власть наипаче не разрешает прощаться с супругами?

— Прощайтесь, — говорю я.

— При ваших очах позволяете или можно удалиться в горницу нам с супругой Пашенькой?

— Удалитесь в горницу, — едва сдерживая смех, отвечаю я.

Впоследствии я раскаялся, что позволил ему «удалиться с супругой Пашенькой в горницу». Забрав Волжина, я уехал с половиной отряда. Другая часть под начальством дяди Паши Алаверды осталась «заработать». Я позволил им задержаться только на час. Но прошло уже полтора часа, а людей все не было.

Я взял Артемия и вернулся в поселок. Люди мои уж начисто размели все пожитки «царя». В двух местах они проломили пол, но нигде не нашли что–либо ценное. Видимо, Пашенька успела крепко спрятать.

Тогда они устроили Пашеньке «очередь». Она умерла. Застал ее лежащей на большом сундуке, покрытом ковром из разноцветных тряпочек.

— Начальник, ее пальцем никто не тронул. Перед истинным богом никто, — отрапортовал мне цыган.

Я верю, что никто не бил Пашеньку и что она задохлась от непрерывной ласки.

Меня разжигает любопытство. Я спрашиваю цыгана:

— Ну а ты?

— Ни–ни–ни, начальник. Перед истинным богом до своей терпеть буду.

Шинель на нем расстегнута. Я нарочно смотрю ему на пояс, он смущен и поспешно задергивает полы и застегивается.

Я командую:

— По коням!

Люди необычайно послушны и исполнительны. Многие оставляют то, что они «заработали» у Волжина.

Волжин ничего не знает о судьбе Пашеньки. Я ему сказал — кто мы. Понятно, он не поверил, но провести нас к местечку Каляш согласился.

— Наипокорнейше повинуюсь всякому приказанию власть имущих, — ответил он. За ним следят дядя Паша Алаверды и Ананий Адская Машина.

Мы сворачиваем вправо от Олеченской дороги. Я слышу, как на повозке беспокоится Оглоблин.

— Сиди, сиди, тебе говорят, мама–дура, — осаживает его Андрей Фиалка. — Знают, куда ехать.

Но через полчаса Андрей Фиалка уже дружелюбно философствует с Оглоблиным. Он ему уж рассказал свою теорию «искорененья зла» при помощи сплошных вишневых садов.

Оглоблин смеется:

— А кто же их сажать будет, сады?

— Кто… — рычит Андрей Фиалка.

— Я спрашиваю, кто?

— Люди, мама–дура, и насадят.

— А как их заставят? — Оглоблин хохочет.

— А кто твои колхозы сажать будет?

— Голова, колхозы сами мужики создают, под руководством нашей партии, и пролетариат машин даст. А вишни?.. А вишни?..

Андрей Фиалка долго молчит. Потом глухо и сердито спрашивает:

— Вишневые сады, дура–мама, не надо?

Я понял его, тронул лошадь и незаметно подъехал к повозке:

— Вздор… товарищ милый, чепуха, дикость… И кто только у вас политрук?

Андрей хватает его сзади за шею, опрокидывает на повозке и заносит над ним тесак. Оглоблин неподвижен. Его парализовало неожиданностью.

— Андрей! — кричу я.

Андрей Фиалка прячет нож и гудит:

— Дура–мама, вишневые сады — чепуха?

Оглоблин опомнился и вскрикивает:

— Товарищ Багровский, что за шутки, в чем дело?

Я говорю спокойно:

— Дело в том, что мы вовсе не красноармейцы.

— Товарищ Багровский, я спрашиваю, что за шутки?

Я смеюсь и объясняю:

— Товарищ Андрей был контужен в бою с белыми. Контузило его как раз в то время, когда их цепь вбежала в цветущий вишневый сад. Это было на Украине, весной. С этого времени у него постоянные припадки, когда кто–нибудь не соглашается с ним насчет вишневых садов.

Оглоблин успокаивается.

— Товарищ Андрей, — ласково говорит он, — ты меня уж прости. Простишь?.. Идет?.. Ну давай лапу. Шлепай крепче… Идет?.. Э… ведь я не знал, брат…

Я оставляю их.

Впереди Волжин объясняет громко:

— Наиближайший тут до Коляша путь пролегает. Мы едем через какую–то мочажину. Впереди и справа

и слева блестят небольшие заводи, обросшие кугой. При нашем приближении из заводей с громким шумом срываются утки. Их черные силуэты мелькают и исчезают в небе. Некоторые из них долго и с тревожным криком уносятся вдаль. Невольно вздрагиваешь, когда они взлетают из камышей. Кажется, что это не утка, а кто–то огромный и черный.

Мы у полотна железной дороги. Ждать нам еще около двух часов. Мы расположились в разрушенной и покинутой экономии с большим парком, наполовину вырубленным. Парк прилегает к высокой железнодорожной насыпи.

Поток, через который перекинут бетонный мост, вытекает из большого пруда в парке.

Огромные дуплистые деревья окружают пруд сплошной стеной. Некоторые из них подгнили и рухнули прямо в воду.

От этого пруд кажется еще более мрачным и бездонным. Издали слышится запах гнилой воды. Листья свернулись от холода, упали и чуть слышно шипят на аллеях.

Кажется, что деревья парка обняли друг друга черными лицами и ждут последней стужи.

Мне чудится, что по ночам в парке по заросшим крапивой дорожкам бродит кто–то бледный в белом.

Все это — мистика, чушь, но мне так кажется. В этом самообмане я нахожу великий и тайный смысл.

Жизнь, как голая женщина, — ее всегда надо закрывать дымкой.

Мне вспоминается мой родной парк, в Васильковском. И там бродит ночью бледная тень моей тоски. Тоски потому, что рабов своих я наказывал не скорпионами, а жалкой плетью. Тоски потому, что:

Все растоптано, продано, предано…

Черной смерти витает крыло…

Ненависть душит меня. Дыхание делается сиплым. Я быстро возвращаюсь к людям.

Сейчас коммунист Оглоблин поверит мне.

Оглоблин сидит на повозке. Он держит большой рыжий кленовый лист и что–то тихо рассказывает моим людям. Я вслушиваюсь. Он объясняет им, как дерево дышит и почему верхняя сторона у листьев глянцевая, а нижняя — матовая.

Увидев меня, он умолкает, смотрит мне в глаза и внезапно настораживается.

Я подхожу вплотную. Он опускает голову и зажимает лист между ладонями, как делают свистульку.

Я спрашиваю:

— Оглоблин, верите?

Он поднимает голову, снова смотрит мне в глаза, потом отворачивается и, поднеся большие плотные пальцы сложенных вместе ладоней, сильно дует в них.

Кленовый листок тонко и отвратительно пищит. Оглоблин поверил, но не хочет отвечать мне.

Меня взбесило, что он отказался отвечать мне не как–нибудь иначе, а вот именно так. Просто. Он даже ничем не показал мне, что не хочет отвечать.

Он и в пищик засвистел не потому, что вот, дескать, ты меня спрашиваешь, а я насвистываю, а потому, что раз уж зажал листок между ладонями, то надо и свистнуть от «нечего делать». Точно бы меня уж для него не существует.

Я спрашиваю вновь:

— Верите?

Он опустил голову и, вглядываясь в ступицу тележки, растирает в ладонях лист. Руки дрожат. Меня еще больше злит и то, что он вовсе не пытается скрыть того, что ему страшно и что руки у него дрожат.

Наотмашь я ударяю его бамбуком.

Оглоблин вскидывается, секунду смотрит на меня. Я не понял его намерения. Мгновение — и он прямо с ходка прыгает на меня, сваливает и, схватив за волосы, запрокидывает мне голову назад, затылком к самой спине.

Мои люди нагло смеются.

Еще секунда — и у меня лопнет горло. Но я уже свободен. На Оглоблине сидит Волжин. Он схватил его тоже за волосы и так же запрокинул его голову к лопаткам.

Волжин исступленно верещит, и бороденка его трясется. Верещание его переходит в слова.

— Ваше благородие… Ваше благородие, — остервенело хрипит он, тиская Оглоблина… — Ва–ше была–аггг…

Я вскакиваю и кричу:

— Разнять!

Волжина отрывают. Но он судорожно вцепился Оглоблину в ворот одежды. Ветхая одежда треснула. Волжина поднимают на воздух и отрывают.

Он трясется от бешенства и хрипло бормочет:

— Ва–ше благородь, что ж вы мне не объяснили… Я ведь думал, вы меня на удочку ловите. Ва–аше благородье…

Он взвизгивает, снова бросается на Оглоблина и впивается в горло. Его вновь оттаскивают. Нижняя рубаха на Оглоблине летит в клочья. На груди кровавые следы когтей.

Подходит Ананий Адская Машина и цыган. Ананий докладывает:

— В самом стыке уложили. Плиту выщербили… Проводок протянули к э–э–вон тому ясеню. На полянке. Отсюда видней приближенье.

Я смотрю на часы. Скоро.

Цыгану я приказываю увести людей и рассыпать вдоль линии цепью с обеих сторон.

Андрей Фиалка и Ананий уводят Оглоблина к ясеню, где электробатарея и телефонный аппарат.

Волжин прыгает под ногами моей лошади. Он немного успокоился и беспрестанно твердит:

— Ужель вы его отпустите? Ваше благородие, наиглупейше будет отпускать.

Половина одиннадцатого. Спустя семь минут через мост пройдет поезд. Мне кажется, я уж слышу далекий тяжелый шелест.

Мне становится страшно оттого, что поезда у большевиков движутся с дьявольской точностью.

В России этого никогда не было, потому что к поезду относились, как к почтовой тройке.

Я трогаю рысью к Ананию и к Андрею Фиалке. За мной пешком бежит во всю мочь Волжин. Он умоляет меня допустить его к Оглоблину.

Я допущу его. Мне хочется изведать злобу его до дна.

Когда я подъехал и спешился, Оглоблин посмотрел–таки на меня.

Потом отвернулся к Андрею Фиалке, уж «деланно», показно выражая свое презрение.

— Товарищ Андрей, — сказал он. — Давай, милейший, закурим… Нам, брат, с тобой только и осталось, что закуривать.

Я вспомнил: когда я сидел у Оглоблина, на квартире, он отказался курить и заявил, что не курит вовсе.

Андрей Фиалка прячет от него глаза, но закурить подает.

— Эх и спутали у тебя мозги, парень, эх и спутали, — певуче тянет Оглоблин.

Вдали ритмично стучит поезд. От его шума как будто чем–то наполняется пустынная даль и оживает.

Я сажусь у батареи. Ананий — у телефонного аппарата.

То, что случилось, можно назвать… Нет, никак нельзя назвать. Нет, этого не могло быть. Этого не было. Произошло все так, как я хотел.

Не было так, как было.

Я стал жертвой своей глупости, а главное, жертвой своей склонности к утонченному наслаждению.

Из–за этой склонности я взял с собой китайца, мечтающего о большевиках, и повел его на «его идеал».

Эта же склонность побудила меня тащить с собой Оглоблина, вместо того чтоб покончить с ним вчера же, на болоте.

Но с чем сравнить наслаждение, которое я испытывал, когда со смехом принимался доказывать Оглоблину, что мы не красноармейцы?

С чем сравнить ту неизъяснимую радость, когда вдруг, под моим упорным взглядом, стыла в его жилах кровь?..

Или, быть может, все это мне показалось?

Нет, все произошло так, как я хотел.

Не было так, как было.

Нет. Нет. Нет…

Не было так, как было.

Наглый факт смеется мне в глаза окровавленным ртом Оглоблина.

Наглый факт упрямо смотрит на меня мертвыми и синими глазами Оглоблина.

Наглый факт тянет к моим ногам окровавленную полу белой рубахи, зажатую в холодном уже кулаке Оглоблина.

Нет.

Я не хочу.

Не было так, как было.

Но всему, что было до этого, я не хочу верить. Иначе что–то лопнет у меня в мозгу и я сойду с ума.

Больше ничего не было. Я ничего не хочу помнить и знать.

Все было так, как мы приготовили. Как я задумал.

И наперед все будет удачно и спокойно.

Главное — все будет так же спокойно… спокойно… сто… тысячу… миллион раз спокойно…

И еще миллион миллионов раз спокойно…

Я спокоен… Все спокойно и гладко по–прежнему.

Главное то, что я верю, будто там, у моста, все произошло так, как я наметил.

Нет, не верю.

Верю или нет? Сосчитаю до десяти: раз… два… три… че…

А ну к черту. Неважно.

Все спокойно. И все по–прежнему.

А главное, все, все, что происходит вокруг меня, все это постороннее, ненужное, неважное.

Сегодня ночью зарезался Андрей Фиалка. Нашли его утром. Он сидел в кусту, развалившись на упругих сучьях.

Гимназист–поэт вытянул из его тела тесак и подошел ко мне.

— Теперь я могу… человека… — твердо сказал он. Я посмотрел ему в глаза. Да. Теперь он может. По глазам я сразу узнаю людей, которые «могут», Я говорю гимназисту:

— Ты возьмешь пулемет Андрея. Цыган обучит.

Он сухо и почтительно благодарит.

Но это — неважно. Важно и интересно вот что: когда сел Андрей Фиалка в куст?

Сел ли он с начала и ударил себя, или он так удачно сел уж после удара?

По предложению дяди Паши Алаверды Андрея решили похоронить так, как есть, «в кусточке сидямши». То есть оставить его.

Цыган сидит перед ним на земле, никого не стесняясь, плачет и, как некогда на дворе у Андрея, твердит, ударяя себя в грудь:

— Ой, крест несу… Ой, тяжкий.

Гимназист–поэт собрал вокруг себя людей. Он хочет прочесть стихотворение в память Андрея Фиалки.

— Господа, написано белым стихом, — объясняет он. — Стихотворенье не мое, но весьма к моменту, траурное. Помните, господа, деда Епифана, который все про крематорий твердил? У него журнальчик я тогда взял. Вот… Позвольте начать.

Он читает что–то погребальное о военном кладбище, на котором в темные ночи с хрустом падают гнилые кресты.

Гимназист окончил. Гнусит голос монашка:

— По–белому, братцы, стихотворение вышло–весь мир кладбище да кабак. Ресторант и есть кабак.

— А люди — дяди, — добавил еще кто–то.

— Все, — утвердил второй.

— А бог бандит, — весело прогнусавил опять монашек.

— Тоже весь, — опять выкрикнул второй голос. Стонет цыган:

— Ой, крест несу!.. Ой, крест…

Я знаю, отчего умер Андрей Фиалка.

Его напоил Оглоблин ядом. Самым страшным ядом. Ядом сомнения в самом себе.

Этим ядом большевики напоили меня, моих людей, всю Европу, весь мир.

Ядом сомнения в порядке, законах, которыми веками жило человечество.

Всему миру они крикнули:

— Все не так, как вы думаете!

Потом они подняли на руки Россию, истерзанную войной, голодом, вшами, и, показав ее миру, объявили:

— Внимание.

Весь мир затаил дыхание и ждет.

Теперь в России поезда идут точно по расписанию.

И теперь поздно, потому что яд уже сделал свое дело.

О выстуканная сухая подошва, за твоей спиной я вижу страшный призрак.

Он занес свою стальную булаву над твоим прокаженным затылком.

Мы в колхозе. В настоящем, живом колхозе: в одном из тех, о которых так много говорят чего–то необычайного.

И вот странно: колхоз этот — самое обычное, все в нем настоящее, такое, как сама жизнь.

На двух косятчатых машинах молотили хлеб, прямо под открытым небом.

Барабаны были установлены на одном большом току так, 11то зерна было два вороха, параллельно друг другу.

На приводах, погоняя лошадей, весело и озорно кричали два парнишки. Один из них мне напоминал пастушонка, которого пристрелил дядя Паша Алаверды.

Наш приезд повлиял на этого парнишку возбуждающе, и он, желая показать нам свою удаль, принялся погонять еще бодрее, то и дело щелкая кнутом. Глазенки у него загорелись, и вся его фигурка как бы выговаривала: вот–де какой я старательный и какой с бичом ловкий.

Обеспокоенные лошади в его приводе тронули мелкой рысцой. Барабан пронзительно завизжал.

— Легче, легче! — закричал высокий, прямой мужик, «пускающий».

Он затормозил барабан неразвязанным снопом. Но сноп заело. Глухой выстрел, и тут же на ворох выкинуло целую вязанку соломы.

— Легче, говорят, зубья посшибаешь! — вновь крикнул мужик.

К нему подошел Артемий — расстегнулся и чего–то крикнул ему над ухом. Мужик ухмыльнулся. На запыленном лице его зубы показались необычайно блестящими. Он уступил Артемию свое место.

Артемий схватил развязанный сноп: придерживая левой рукой сноп за гузовку, правой он очень ловко отделял большую прядь, мгновенно расстилал ее на платформе барабана и тут же толкал ее колосьями в зубья.

Мужик шлепнул его по спине.

Артемий оглянулся, улыбаясь широко и счастливо.

Мужик подошел к нам:

— Черного Жука ловите, товарищи? — спросил он.

— Не брезгуем и козявкой, — откликнулся цыган.

— Спешите аль поможете нам? — допрашивает мужик.

Я подъезжаю к нему и хочу у него выведать, но он предупреждает:

— А вечор отряд товарищ Макара с нами убирался. Эвон какой омет вывершили. Да как, объясню, вывершили. Ни дождинку не пропустит! Они тоже по Жуку едут.

Мужик и нас хочет подзадорить помочь им помолотить. Я говорю ему:

— Некогда нам… Куда отряд товарища Макара тронулся?

Мужик ответил не сразу. Сначала он обратился к моим людям:

— Товарищи, вали, пока мы объясняемся, по нацепинку соломки стащи каждый. Наши пока передохнут.

Люди вопросительно смотрят на меня, нерешительно спешиваются и идут таскать «нацепинки»: бабы наваливают им соломы вдвое больше, чем следует, нарочно задерживают им вязанки грабельником, и, когда кто–нибудь из моих людей не осиливает тяжести, бабы хохочут:

— Кишка тонка… Кишка тонка! А на белого гвардейца идет тож…

Парень напрягает все силы, стремясь вскинуть вязанку через плечо. Бабы разом отпускают и снизу подбрасывают вязанку грабельниками. Вязанка летит через голову парня, и парень падает на нее.

Опять хохот.

Дикая, дьявольская живучесть!

Мужик говорит:

— Товарищ Макар, по видам, поехал в Круменский совхоз, охранять. Там, братцы, фабрика така–ая…

Меня забирает любопытство спросить у него о жизни в колхозе. Но вопрос у меня получился какой–то неуклюжий.

— Как, — говорю, — жизнь в колхозе?

— Как? — удивился он. — Видал сам… Давай, давай, Тишка, рви.

Я не нахожу каких–то нужных в этом случае слов и приказываю собрать людей.

— Мало, мало погостили, — кричит на прощание мужик, сменяя Артемия.

Мы трогаемся, но Артемий все крутится у барабана и чего–то объясняет мужику, указывая на шкив и ремень.

Посылаю за ним цыгана. Артемий возвращается и озлобленно косится в мою сторону. Я понимаю его: в нем сказалась мужицкая страсть к работе… И я хочу вытравить в нем этого «зверя».

— Артемий, — командую я. — Возьми огневиков и вернись туда.

Он понял и испуганно взметнулся:

— На что их?.. Пускай молотят.

Я повторяю, отчеканивая каждое слово:

— Артемий, возьми огневиков и вернись туда.

— Ведь хлеб, боже ж ты мой, хлеб!.. — восклицает он.

Я медленно подъезжаю к нему. Он осекается и сухим, хриплым голосом вызывает:

— Огневики, наперед!

Пятеро скачут следом за ним в колхоз.

Через четверть часа мы слышим крики, визг и выстрелы. Наконец в безветренном небе свивается огромный, багровый смерч дыма. Потом вымахивает кровавое крыло огня.

Наши скачут назад. Артемий повернулся в седле м все время хлещет лошадь, оглядывается назад, на дым, на пламя.

Лошадь Артемия обезумела и наскочила прямо на нас с цыганом.

— Задавишь, Артемий, задавишь! — кричит ему дядя Паша Алаверды.

Артемий осадил коня, блуждающим взглядом осмотрел нас, выхватил маузер, навел его сначала на меня, потом на цыгана, потом снова на меня и опять на цыгана. Он точно бы забыл, в кого из нас двоих хочет выстрелить.

Я ударяю его бамбуком по руке. Артемий падает с лошади, и тут же звучит его бесплодный, но страшный выстрел.

Я говорю цыгану:

— Возьми у него маузер.

Люди мои столпились и чего–то ждут. Гимназист–поэт подъезжает ко мне и тихо говорит:

— Хотите узнать, что я теперь «могу»?

Я кричу Артемию:

— На коня!..

Он покорно встает и лезет в седло.

— Веди на Круменский совхоз, — приказываю я.

Артемий широко крестится и заезжает в голову отряда.

По дороге к совхозу я обнаружил, что нас преследуют еще два отряда.

То обстоятельство, что нас принимают за красноармейцев, помогло мне установить численность противника.

Что мне оставалось? Первое — пробираться ночами, и тогда я буду связан по рукам и ногам, ничего не сделаю, и кроме того, я не гарантирован от неожиданного нападения. Второе — немедленно направиться к границе и принять бой только по необходимости. Но в этом случае — что меня ждет, когда я вернусь? Воробьев и английский офицер устроят мне торжественный ужин, будут кричать «ура герою» и за ужином отравят меня, как это было в прошлый год с одним полковником, узнавшим слишком много секретного.

У меня остается одно — перейти в наступление. Тем более что моей силы, как видно, большевики недооценивают, не придают большого значения, а быть может, и не верят в «легендарного Черного Жука», иначе красноармейцы, «товарища» Макара не стали бы так долго возиться в колхозе.

Так я поступлю. Возьму совхоз, и это будет моя «база».

Потом я зажгу его. На зарево явятся мои преследователи, предполагая, что мы его покинули, а я устрою им засаду.

От совхоза нас отделяет овраг. На дне оврага узенький ручей. Мы открыто едем вдоль оврага к мостику. Нас половина, другую часть людей я оставил. Нам видны только крыши построек. На противоположном берегу группа красноармейцев складывает какие–то тюки в скирды. Поют какую–то озорную чепуху.

Они нас заметили, но не придают никакого значения и продолжают петь.

Поравнявшись с ними, я кричу:

— Товарищ Макар где?

Несколько голосов со смехом отвечают:

— Здесь, туточка… Его в шерстобитку запрягли… Подваливай скорей, дошибем. — И запевают:

Тетя Мотя, голова в омете…

А задница кли–инушком у ей.

Мы переходим мост и поднимаемся наверх. Совхоз как на ладонке. Низенькие растянутые постройки. Большей частью новенькие, бревенчатые. Нас приветствует огромная безграмотная надпись:

ЗА КУРЕВО БЛИСЬ ПОСТРОИК ШТРАФУ ОДИН РУПЬ

Всюду вперемежку с рабочими пестрят красноармейцы.

Что за дикая идея у большевиков? Кого они готовят в армии? Бойца или батрака?

Я знаю только один принцип для солдата каждой армии культурной страны: солдат должен быть максимально разобщен с населением. Иначе как же он будет» случае восстания стрелять в это население, если он, подобно красноармейцам, постоянно общается с населением в трудовых процессах?

Сейчас я докажу большевикам непригодность их «принципа».

Откуда–то вывертывается цыган. Он был в разведке и уж облазил все закоулки.

— Начальник, вон там, у расклепистой башенки, начальник, — один–одинешенек часовой.

Четверо красноармейцев тянут огромный моток колючей проволоки и прибивают ее к кольям — огораживают какой–то посев. Я кричу им нарочно громко:

— Где сам товарищ Макар?

— Поезжай туда… Какая часть?

Мы трогаем рысью — и через минуту у цели. Винтовки и пулемет Кольта стоят под навесом для сепараторов.

Третья часть людей спешивается и привязывает коней: сейчас они рассыплются в цепь. Я останусь с ними. Гимназист–поэт тоже. Отсюда встретим бегущих огнем из «томсона» и ружейным. Верховые мгновенно оцепят совхоз «внутренним кольцом», если кто прорвется — он наскочит на остальных моих людей, оцепивших совхоз более широким кольцом.

Чтоб не насторожить часового, я снова кричу:

— Где же товарищ Макар? — И шепчу гимназисту: — Сними его тесаком.

Гимназист подходит к часовому. Красноармеец сурово окрикивает:

— Куда прешь? Службы не знаешь!

Гимназист нерешительно встал. Нет Андрея Фиалки, нет…

Я командую конным:

— Рысью аррш!..

Цыган поспешно вкладывает в «томсон» диск и по–разбойничьи вопит:

— За мной… окружай!..

Мгновенно все смолкает, слышен только стук копыт.

В часового я пускаю очередь из пулемета. Пулями его пересекло в области живота, и, прежде чем упасть, он переломился.

Гимназист–поэт подбежал к нему и, испуганно вскрикнув, вонзил в него тесак.

Потом встал и победно оглянулся.

Он «испробовал», и теперь у него пойдет.

Тревога. Красноармейцы бегут к винтовкам.

Нам остается только одно — расчетливая и меткая стрельба.

Минут через десять выстрелы прекратились. Все кончено. Совхоз в моих руках. Люди «шуруют барахлишко». Ананий Адская Машина степенно, не торопясь осматривает сепараторы, крутит головой и замечает:

— Ка–а–кое устройство… умственное.

Монашек раздобыл где–то толстое зеркало для бритья и глядится в него, задрав бороденку и почесывая ее.

Внезапно из–за угла к группе моих людей подходит красноармеец в длинной кавалерийской шинели.

Шинель не застегнута, на нем нет головного убора.

По полевой сумке и по нашивкам, а еще больше по длинной, странно сшитой шинели я догадываюсь, что это командир.

Он идет спокойно, высокий и печальный. Лицо у него запылено, видимо, на работе, но видна его смертельная бледность.

Он уже понял, что случилось.

Мои люди поражены его появлением.

— Кто начальник? — спрашивает он.

Люди указывают в мою сторону. Командир идет на меня.

Я кричу:

— Стойте!..

Он останавливается и опускает голову. Меня восторгает его надменная решительность и выдержка, подкупающая своей простотой.

Я решаю сохранить ему жизнь.

— Офицер, снимите полевую сумку и оружие, — приказываю я.

Он отвечает:

— Сумка уже пустая, а оружие вот…

Он вытягивает руку с наганом и мгновение целит в меня. Я улавливаю его движение и падаю невредимым. Он выпускает еще четыре заряда в Анания, в моих людей. Потом распахивает левый борт шинели, кладет ладонь на грудь и, воткнув дуло между указательным и средним пальцами, нажимает гашет.

Я вижу, как он вздрогнул и съежился, прежде чем раздался выстрел.

Мы окружаем его. Он еще жив и тихо стонет, но лежит неподвижно.

Гимназист бросается на него с тесаком. Мне протин–но, что гимназист так рабски усвоил привычку Андреи Фиалки, и я останавливаю его:

— Прочь…

Нагибаюсь над командиром, поднимаю кверху его левую руку и под мышкой сбоку из крошечного кольт выпускаю две пули в стальной оболочке.

Решимость командира напоминает мне Оглоблина. Весь мой самообман разбивается вдребезги о хладнокровие этих людей. Там, у насыпи, произошло так: поезд с грохотом выскочил из–за леска. Вот он уже в пятидесяти метрах от моста. Я нагибаюсь над батарейкой, Анании над телефонным аппаратом — для полной верности мм хотим «послать» две искры. Оглоблин, куривший доселе с Андреем Фиалкой, внезапно прыгает к проводам и к мгновение ока перекусывает жилку. Какая–то судороги помогла ему. Схватив другой провод, он бежит к нашим. За ним, подпрыгивая, волочатся аппарат и батарейка. Я безрезультатно стреляю в него. Проклятое волнение! Я вижу, как он перекусывает и этот провод. У ручья он бросает батарейку и аппарат в воду.

Волжин настигает его.

Сумерки. Такое же безветрие, как и днем. Я приказываю зажечь совхоз. Вспыхивает маслобойка.

Белое, как молоко, пламя жутко гудит — горят огромные ящики сливочного масла. Огонь охватывает весь совхоз. Небо мгновенно чернеет. Потом прозрачную темноту прорезают огромные космы зарева.

Я собираю людей и готовлюсь к засаде.

Внезапно раздается невыносимый запах. Узнаю, Артемий поджег два огромных стога шерсти.

Опять волосы.

Это пугает меня. Я изменяю своему решению и поспешно покидаю совхоз.

Люди рады этому отъезду.

Мы спускаемся в овраг, на мостик.

Шерсть горит желтым вспыхивающим пламенем.

Внизу невозможно дышать. Мне ярко представляется ужас людей, окутанных удушливым газом.

Мы берем в галоп.

Утро мы встречаем в лесистых сопках, недалеко от того места, где нас забавлял дед Епифан своими бреднями о боге, о крематории.

Меня разбудило упорное жужжание пропеллера, то удаляющееся, то приближающееся.

(Поразительно — я совсем не вижу снов; может быть, и я вижу, но ни одного из них, даже ни малейшего события из сновидения я не помню.)

Некоторые из моих людей тоже проснулись и вслушиваются в рычание пропеллера.

Но отсюда мы не видим аэроплана.

Я приказываю разбудить людей и приготовиться. Падь, в которой мы на рассвете остановились, довольно открытая для наблюдения с аэроплана.

Проходит несколько минут. Люди садятся на лошадей. Лошади беспокойно крутят головами, тихо храпят, они слишком дики и не знают еще, откуда это странное и страшное жужжание.

Внезапно звук пропеллера летит на нас, минута — и машина над нами. Я отчетливо вижу летчика и наблюдателя.

Машина вздымает вверх, делает круг, снижается над нами и делает несколько маленьких кругов.

Мы обнаружены.

Внезапно я замечаю ошеломляющее обстоятельство: на крыле аэроплана, там, где нарисована красная звезда, висит какое–то полотно. Его замахивает ветром, и под ним виднеется трехцветное кольцо.

Это открытие ошеломляет меня. Я вспоминаю: не однажды мы закладывали такие же трехцветные кольца полотном, на котором нарисована красная звезда, и делали «заграничную разведку» к большевикам.

Снимаю шлем и начинаю подбрасывать его.

Аэроплан, поравнявшись с нами, круто вздымает вверх, и к нам летит длинный зеленый предмет — картонная трубка с посланием.

Машина снова спускается — они хотят узнать, получено ли. Несколько раз я подбрасываю трубку вверх.

Я вижу — из наблюдательной кабинки два круглых глаза бинокля.

Мне кажется, я узнал «наблюдателя».

По–моему, это английский морской офицер.

Кто бы то ни был, но он вдохнул в меня какую–то радость, какую–то надежду.

Машина берет высоту, становится маленькой и идет «прямой». Она уже далеко. Я беру бинокль и провожаю се благословенным взглядом.

Но у меня «черный глаз»: внезапно впереди машины три белых продолговатых клуба дыма.

Я слышу далекий тройной гул внизу и тоже тройной, но более тихий и трескучий сверху.

Оплошность моих друзей заметил противник и жарит из «тройной зенитки».

Снова вспыхивают три белых клуба, так сразу, точно бы на чистом небе мгновенно появились три маленьких облачка.

Машина, беспомощно кувыркаясь, идет вниз. Стрельбы больше нет.

Но я так и знал, что это маневр: плохого летчика не пошлют. Изобразив беспомощность, машина вдруг устремляется понизу.

Снова три дымка впереди ее, еще три. Аэроплан берет вверх. Опять заминка в стрельбе. Потом сразу шесть дымков и более мощный гул. Машина оставляет позади себя эти облачка и забирает выше. Но внезапно она исчезает в небе, а через секунду я вижу только сплошной большой клуб белого дыма.

Нелепыми, неосмысленными зигзагами аэроплан снижается.

Я жду. Какая–то надежда есть у меня, что летчик опять маневрирует.

Но машина опускается так, что мне уж не видно ее за верхушками деревьев.

Я внушаю себе: «Нет, не упала, они пошли понизу, над самой землей».

Я закрываю глаза и хочу представить себе, как произошел последний взрыв. Почему вдруг не стало видно аэроплана?

И безнадежно восклицаю: «Может быть, взрыв был позади машины, а не около нее».

Я вспоминаю про картонную трубку. Это отвлекает меня от мысли о судьбе моих воздушных вестников.

Трубка обернута прорезиненным шелком и залита стеарином. К ней прикреплены два свинцовых шарика на шнурах — это груз, позволяющий падать почти перпендикулярно земле.

Люди окружили меня и с жадностью ждут новостей.

Послание разочаровывает меня. Мне хотелось чего–то большого, подробного или, по крайней мере, хотя бы простого, не касающегося дел письма от кого–то.

Но от кого?

Кто напишет мне письмо, «не касающееся дел»?

Разве есть у меня люди или хоть один человек, который бы написал мне такое письмо?

Эх, кабы письмо, хотя бы записочку такую получить! Откуда угодно, от кого угодно. Хоть бы от врага. Хоть бы этот, сухая английская подошва, хоть бы и с проклятиями от той женщины, которую я изувечил плетью для гончих собак.

Короткое распоряжение:

По сообщению Павлика, семнадцатого будет восстание крестьян. «Восставших немедленно ведите в юго–западном направлении, в сторону Даурии. К нам присоединятся села, лежащие на вашем пути. Шестнадцатого–семнадцатого в Олечье будут доставлены ящики с оружием. Дальнейшее снабжение оружием обеспечено. Сопротивляющиеся селения берите с бою и вооружайте только добровольцев. Около Обегайтуя к вам присоединятся значительные силы регулярных войск. Командование возлагается на вас».

Меня сбивает с толку подпись.

Как понять эти крючки знаков? Их даже не разберешь — наши это знаки или латинские?

Почему эта трусливая попытка «утаить шило в мешке»?

Если этот английская выстуканная подошва знает, что девятнадцатого, двадцатого или двадцать пятого вспыхнет открытая война всего мира с большевиками, то что же заставляет его, подобно собаке, трусливо прятать хвост между ногами?

Что, я спрашиваю, что?

Вот оно, подленькое «рыцарство» сынов Альбиона и прочих сукиных сынов!

Что противопоставят эти мелкие воришки поистине рыцарской смерти «товарища» Макара, спокойно подошедшего ко мне, чтобы казнить меня, командира, на глазах всего моего отряда?

Это воистину славянское, богатырское мужество моего врага.

Днем цыган ходил на разведку в поселок, откуда мы взяли Оглоблина, и в Олечье.

В сумерки он вернулся и докладывает:

— Частей нигде нет, начальник. Но поселок надо обойти, начальник.

Он мнется. Он чем–то напуган.

Я догадываюсь: дядя Паша Алаверды что–то хочет утаить от меня, что–то, по его мнению, очень неприятное для меня. Но я вынудил его рассказать все. Он сухо отчеканил:

— Медведева увезли.

— Как увезли?

— Приехали и забрали, начальник.

— Увезли? — вновь восклицаю я. Цыган понял мой испуг. Но он не хочет, чтоб мою растерянность заметили. Говорит о другом:

— Обойти надо, начальник. Им оружие роздали. Обойти надо поселок.

Я подавляю свой страх и пробую смеяться над ним:

— Что ж ты испугался? Полсотни сброда с винтовкой.

— Злы больно, ой, злы, начальник, — отрезает он. — Один, сурьезный такой, грозил все. Как, говорит, поймаем, так сначала суставчики будем каждому ломать за Ивана Сергеича — так звали Оглоблина. Вот так, начальник, — по отдельному суставчику… хруп, — цыган показал как. Потом отошел и долго заламывал назад свои пальцы с видимой болью, пробуя, как далеко они могут загибаться в обратную сторону.

И люди мои, притихшие вдруг, с тревожным молчанием следят за ним.

Меня тревожат не эти бредни, меня поражает одно — все иностранные газеты вопят о крестьянском восстании в России против большевиков, а большевики, не задумываясь, раздают колхозникам оружие, да еще в тех районах, которые подвержены налетам банд. Как это понять? Или большевики безумцы? Иль все это вопли о новой гражданской войне в России не что иное, как бешенство писак?

Мне осталось одно: показать моим людям, что «черт не так страшен, как его малюют».

Иначе весь отряд будет морально скован страхом перед этим «намалеванным чертом».

Я объявляю, что мы сейчас же выступаем на поселок.

Люди покорны, но собираются очень медленно — у каждого видно страшное желание обойти поселок.

Я пробую ободрить их шуткой:

— Мы засветло поужинаем у них, а к темноте Артемий с огневиками согреет их. А то холодно, а у колхозников шубенок нет…

Но эта шутка моя не ободрила их, а, напротив, усугубила их молчаливость.

Я сторонник ночных операций. Ночью, а еще лучше в скверную погоду, я ни разу не знал поражений.

Я уж хотел было задержаться до темноты, но внезапно подумал, что люди мои истолкуют это так, будто и я струсил вместе с ними перед сбродом вооруженных мужиков.

И, если они так истолкуют, тогда скверно совсем.

Я прыгаю в седло и кричу:

— Заснули? Живо!..

Поздние сумерки. Но небо белое, и от этого светло. Должно быть, ночью выпадет снег. Порой мне кажется, что уж летят снежинки и изредка холодным уколом обжигают лицо.

Мы едем прямо по дороге, открыто. В ста шагах от поселка из канавы вылезает парень и шагов двадцать бежит нам навстречу. Он в тулупе, под которым у него спрятана винтовка: одной рукой он все время придерживает полу и хочет, чтобы мы не увидели его оружия и приняли за «мирного жителя».

Парень озадачен нашим открытым походом.

— Э–ей! — кричит он растерянно.

— Э–ей, — дразнит его кто–то из моих людей. Парню, видимо, было тяжко оттого, что мы едем так

открыто и совсем молча. Наш ответный звук обрадовал его.

— Вы не Черные Жуки? — вновь орет парень растерянно.

Теперь я открыл, что засада в канаве. Я понимаю их положение — они боятся, что вместо Черных Жуков откроют стрельбу по красноармейцам.

Мне нужно выиграть еще пятьдесят — семьдесят шагов, тогда мои люди в одно мгновение рассыплются лавой, и я без малейшего урона сомну и уничтожу эту первобытную засаду.

Я кричу парню:

— Дурак, ослеп?

Но в этом и заключалась моя ошибка. Я упустил из виду, что голос мой узнают. Тут же из канавы показалось несколько голов.

— Егорша, — закричали оттуда. — Егорша, они, они!..

Парень согнулся и, путаясь в тулупе, помчался назад. Кто–то из моих людей выстрелил в него, но промахнулся. Этот довременный выстрел — самый пагубный выстрел довременный — как бы разбудил мужиков, и одновременно с моей командой из канавы затрещали поразительно дружные и, как всегда на этом расстоянии, безвредные выстрелы.

Однако эти люди — оттого ли, что не расслышали мою команду, или оттого, что «черт» внезапно предстал пред ними во всем «размалеванном ужасе», — столпились, лошади взвивались, визжа, кусая друг друга. Невозможно было понять — от внезапной ли тревоги взвиваются и визжат они или от ран?

В тех случаях, когда по кавалерии открыта дружная стрельба на довольно широком пространстве, исход один: как можно скорее увести ее из боя.

Галопом мы взяли влево и скрылись за линию построек.

Но и тут, я сам не знаю почему, какое–то общее смятение овладело всеми людьми и парализовало общую волю отряда.

Я не раз испытал себя как бойца. Я никогда не считал чувство страха позором. Пресловутую «храбрость» я называл тупоумием и настоящей храбростью считаю лишь «умение поразить противника с наименьшим риском», — уверенность в бою никогда еще не покидала меня.

Но здесь сам я, испытывая какое–то странное, неведомое чувство, скакал вслед за ними, но я знаю: не чувство страха, а растерянность перед «необыкновенным» противником.

Если бы моим противником был отряд красноармейцев, тогда все было бы иначе с самого начала, и я бы разбил его.

Но этот противник обратил меня в бегство лишь тем, что он «необычен».

Подобно льву, я растерялся перед ошетинившимся щенком.

Выстрелы продолжали щелкать, но уже не так густо.

Оглянувшись, я заметил, что там, где нас останавливал парень в тулупе, осталась какая–то темная группа чего–то живого, копошащегося.

Но тогда мне почему–то не пришло в голову, что это остались мои люди, под которыми, вероятно, были убиты лошади.

Об этом обстоятельстве мы и не подумали.

Лишь час спустя все мы сразу вернулись к этому вопросу: «Кто же остался там?»

Вернул нас к этому вопросу случай с монашком в кавказском поясе.

Когда мы остановились, заметили, что монашек как–то необычайно молчалив и неподвижен. Его окружили, и он, почувствовав на себе общее внимание, изумленно оглядел нас, но ничего не говорил. Кое–кто слез с лошади. Монашек, видимо, тоже хотел слезть. Он закинул ногу, но внезапно потерял равновесие и грохнулся оземь, вытянув вперед руки.

Когда к нему подошли, он был мертв. Видимо, он не сказал о своем ранении из–за боязни, что его добьют.

— Кто–то там… на месте… — вскинулся одинокий голос.

Но мы не знали — кто. И даже не знали точно — сколько.

Как–то совсем случайно к полуночи мы остановились в той лесистой пади, где нас разыскал аэроплан.

Мне докладывает цыган. По его голосу я чувствую, что случилось что–то непоправимое.

Он сообщает, что нас догнал один из моих людей. Под ним убили лошадь, и он приехал на лошади Артемия, захватив его шинель.

Я подзываю этого человека. Из–за темноты трудно разглядеть его лицо. Меня поражает его голос — совсем чужой. Мне почему–то кажется, что не могло быть у меня в отряде человека с таким странным, «чужим» голосом.

Человек степенно рассказывает про Артемия.

Оказалось, что при первых выстрелах Артемий спешился и лег за убитой лошадью этого человека. А когда мы ускакали, Артемий сбросил с себя шинель, вскочил, поднял кверху руки и так, без шапки, в одной гимнастерке побежал к канаве, не переставая кричать:

— Родные!.. Родные… Убейте, родные!..

Человек кончил рассказывать. Я говорю ему:

— Ступай.

А он все тем же «чужим», не нашим голосом спрашивает:

— Куда же идти теперь?

Падает снег. В пади тихо, и белые хлопья вьются в воздухе медленно и торжественно. Завтра будет след. Надо немедленно идти к границе и пробиться.

Я твердо знаю, что надо поступить именно так.

Но иная мысль родилась у меня: тайно покинуть отряд и остаться в России.

У меня осталось лишь одно это желание: спрятавшись, подсмотреть, что делает моя «возлюбленная» со своим новым любовником. Я вспоминаю о пакете с долларами, который дал мне англичанин, и решаюсь: завтра я открыто поведу своих людей на Олечье, приму бой и покину их.

Идет густой снег.

Все так же ровно, неслышно и торжественно.

Цыган подает мне записку, грязную и истрепанную.

— Начальник, у Артемия в рукаве нашли.

Я зажигаю фонарик и смотрю записку.

Все смазано, стерлось. Но по отдельным словам я понял: это осведомительная записка Артемия к Воробьеву.

Но мне все равно. У меня даже нет уж больше злобы на английского морского офицера.

Идет снег. Белой сеткой мельтешит перед глазами и кружит голову.

Внезапно далекий окрик:

— Сто–ой, кто идет?

Все вскочили. Замерли. По–прежнему все тихо. Через несколько минут выясняется. Двое моих часовых решили убежать. Они отошли всего шагов на сто, как кто–то чужой окликнул их:

— Сто–ой, кто идет?

Мы поняли, что к нам очень близко подошел отряд.

Эта неожиданность меняет мое решение.

Я отзываю часовых, посылаю цыгана в разведку.

Мы ждем. Проходят томительные минуты. Мы жадно вслушиваемся. Кажется, что ветер вдруг стал очень громко шипеть и мешает нам.

Опять окрик:

— Кто?.. Стой!

Окрик близок, кажется, совсем рядом. Прибегает запыхавшийся цыган:

— Начальник, во как подполз. Рукой достать, начальник. Рукой достать.

Через пять минут цыган уходит снова уж в другом направлении, и опять бесстрастный окрик:

— Стой–ой, кто идет?

Люди сбились ко мне и растерянно ждут чего–то от меня. Именно от меня, и только от меня.

Мне хочется, чтобы выросли у меня вдруг крылья, большие, бесшумные.

Я готов к чему угодно, но только бы избавиться от этого растерянного ожидания моих людей. Я слезаю с лошади и сажусь прямо на землю.

Внезапно выходит Ананий Адская Машина и заявляет, что «пойдет он сам».

Какая–то надежда. Надежда потому, что Ананий, может быть, счастливее дяди Паши Алаверды.

Мы ждем.

Вот секунды, в которые всем кажется, кто–то окликает Анания. Напряжение становится болезненным.

Но проходят тяжелые мгновения, в которые, как всем кажется, Ананию непременно крикнут: «Кто идет?»

Люди вышли из неподвижности.

Кто–то шепчет, кто–то поправляет сумки, готовясь тронуться в ту сторону, куда ушел Ананий.

Я чувствую, что Ананий нашел норку.

Я встаю. Это еще больше оживляет людей.

Внезапно далекий, какой–то испуганный окрик, пронизывающий всю душу вопль:

— Сто–ой!..

Но все ждут Анания. Никто не хлопочет признать, что и в эту сторону нет прохода.

Словно бы вопль этот — совсем случайный, ничего не обозначающий.

И все потому, что в те мгновения, в которые все мы ожидали, что Анания окликнут, его не окликнули.

Вернулся Ананий и без звука лег животом прямо па снег, положив голову на руки.

Что–то решающее было в этом его поступке.

Люди вдруг перестали опасаться, задвигались, заговорили и стали спешиваться.

Словно бы все сразу решили, что нечего дальше таиться.

Вскоре запылал костер, потом другой… третий…

Никто не готовился к сопротивлению.

Конец свой они принимают безропотно и покорно, как животные.

Я тихо подзываю цыгана и говорю:

— Натрави Анания на гимназиста. Они все увлекутся, а мы вдвоем прорвемся с «томсонами». — И думаю: «А с тобой покончу потом. Мне не нужен свидетель».

Цыган недоумевающе смотрит на меня. Потом соображает, скверной улыбкой оскаливает рот и отходит. Через минуту он подводит к лежащему Ананию гимназиста–поэта.

Я отхожу к лошади и делаю вид, что хочу расседлать. Я подтягиваю подпругу.

Внезапно встает Ананий и как–то подкатывается ко мне.

— Куда? Ваше благородье? — четко выговаривает он.

Я гляжу на него через плечо и незаметно расстегиваю подпругу, молча показываю ему отстегнутую пряжку ремня.

Он отстраняет меня от седла и с фальшивой готовностью поет:

— Напрасно трудитесь. Приказали бы.

В одно мгновение он расседлал мою лошадь и столкнул с нее седло прямо на землю.

Пушистый снег мгновенно растаял под горячим потником.

Потом рассказывает:

— Вот этак, одноважды, там у себя, в Тамбовьи. Заприметили мы за ним.

Я не знаю, о чем он говорит, но догадываюсь и грубо, вызывающе спрашиваю:

— Ну?

— Вот и ну… Осинку небольшую пригнули к земле, да и петельку ему на шею… и отпустили. Так и подбросило вверх. Ажио волосенками затряс…

Я знаю: на рассвете, только на рассвете, не иначе… красноармейцы пойдут в наступление.

Холодный, белый рассвет. Но наступления все нет и нет. А это парализует и меня и моих людей.

С крутого ската пади я гляжу в бинокль и никак не могу открыть противника. Рядом лежат цыган и Ананий Адская Машина. Он неотступно следит за мной.

Поле совсем пустое. Чувство военного любопытства закрадывается во мне: как могли так идеально замаскироваться красноармейцы?

Внезапно слева, шагах в двухстах от нас, точно из–под земли, выныривают два всадника.

Одного я узнаю: это джени–китаец, убежавший от нас. Он в той же, в «нашей» одежде и все время смеется.

Меня поражает, что прежняя улыбка, которая не изменяла неподвижность его лица, похожего на маску, исчезла, и теперь на лице у него одухотворенность.

Но еще больше меня поразил и напугал второй всадник.

В первое мгновение мне показалось, что это выехал воскресший «товарищ» Макар.

Этот всадник ехал тихо и открыто. Потом остановился, поднял руку с биноклем и стал всматриваться в нашу сторону.

Сидел он совершенно прямо.

На нем была такая же, как на Макаре, длинная шинель, и от этого казалась совсем незыблемой его посадка.

Казалось, что и лошадь под ним тоже внимательно и осмысленно всматривается и что–то раздумывает.

Китаец чуть отъезжает в сторону. Так ему удобнее любоваться красноармейцем.

У меня почему–то неожиданно возникает «заглавие» тому, что я вижу перед собой. Точно бы передо мной картина: белоснежное поле и два всадника.

И мысленно восклицаю: «Два русских всадника…»

Но тут же вспоминаю, что один из них — китаец, мой вонючий предатель.

Я говорю цыгану:

— Сними китайца.

Цыган стреляет. Китаец падает с лошади и, обеими руками схватив себя за плечо, юлой вертится около красноармейца. Лошадь его испуганно скачет по полю, вскидывая стременами.

Красноармеец нагнулся, вздернул на седло китайца и, посадив его перед собой, неторопливой рысью скрывается от нас.

Цыган вопросительно смотрит на меня.

Я склоняю голову и дую на снег.

Легкие узорные снежинки взлетают вверх и бесследно исчезают.

Примечание автора. Книгу с этими записками мне передал красноармеец В… полка О ДВА.

Больше о судьбе этой банды мне ничего не удалось узнать.

Вскоре мне случилось быть в Харбине, и там в одной из французских газет я прочитал статью большого военного специалиста, оценивающего боеспособность Красной Армии с «точки зрения объективной военной доктрины» уже после этой невиданной победы ОДВА.

Ильинское, 1931 г.