Наташку я знаю давно — с первого класса. С тех пор и дружим. Честно говоря, второй такой девчонки в нашем городе нет и пока не предвидится. Судите сами — волосы коротко подстрижены и покрашены в синий цвет (у нас в парикмахерской так стричь еще не научились, так она чуть ли не в Москву ездит, специально за этим); в носу сережка вставлена (это она сделала там же, где и стриглась); ботинки у нее на пятнадцатисантиметровой подошве; джинсы, маечки, кофточки — все такое чудное (она их все сразу купила, когда первый раз стричься ездила. Магазин «Секонд хенд» называется, говорит: недорого совсем)!!!

Но не это ее от всех остальных отличает — одеться-то каждый может, делов-то… А отличает ее от всех остальных, ну, не знаю, как это сказать, образ мыслей, что ли… Короче, скучно ей здесь… Как она сама говорит: «Нет здесь у людей фантазии… Скучно живут-то и сами того не замечают». И то верно! Какие тут у нас развлечения? Разве что подерутся наши с Кирпичами (ну, с теми, кто возле Кирпичного завода живет), да и то давно уж никто не дерется, языками чешут только. Ни дискотеки приличной, ни клуба какого-нибудь ночного, ни, как Наташка говорит, «клевой тусовки».

«Эх, родиться бы мне в Москве или, еще лучше, в Амстердаме, — часто Наташка повторяет. — Вот там жизнь! А здесь и журналов модных-то днем с огнем не сыщешь. Даже MTV не показывает!»

Но в общем-то не такой Наташка человек, чтоб руки опускать. Пускай от ее прически все шарахаются и пальцем вслед показывают, а она все равно так ходит и ходить будет. А раз тут никого из «клевой тусовки» нету, так она решила свою тусовку сделать. Взяла она меня по старой дружбе и еще Кольку Спиридонова (она его Спиритом зовет) и стала «культурно воспитывать». Принесла кучу журналов цветных с какими-то чудными названиями; кассеты с «прогрессивной» и «клубной» музыкой давала слушать (там мне одна песня нравится — как будто кто-то полчаса дрелью сверлит); потом еще кино нам по видику показывала про какое-то шоссе (я вообще ничего не понял, но виду не показал). А один раз приехала после очередной стрижки (теперь все у ней зеленое на голове), вся от счастья светится. Говорит: «Я вам такую книжку привезла, закачаетесь!» И правда книжка интересная — про Чапаева. Я ее с удовольствием прочитал, правда, некоторые места пропустил — че-то скучное там было, но вообще книжка классная.

Наташка вообще, как стричься едет, обязательно чего-нибудь модное привезет. Так и живем, от одной стрижки до другой, а в промежутках — «информационный вакуум».

И вот однажды приходит Наташка ко мне домой мрачнее тучи. И говорит: «Все, так больше продолжаться не может, или я с ума сойду!» Я аж испугался, никогда ее такой раньше не видел.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Да ехала я сегодня на автобусе в кирпичный поселок… Ты даже не представляешь, какая у людей скучная жизнь!!! Едут всегда одной дорогой и туда, и обратно, каждый день. За окном всегда одно и то же: или заборы, или кусты чахлые… Ничего нового! От этого однообразия с ума сойти можно! Они уже ничем не интересуются. Даже между собой не разговаривают, прям как мертвые! Ничего им не интересно!

Ну, у меня от сердца отлегло, ничего страшного не произошло вроде бы. Дальше слушаю.

— Ну так вот что я придумала… Надо их встряхнуть, да и мы заодно себя покажем, хватит нам уже чужой жизнью жить, самим действовать пора… В общем, так… Завтра со Спиритом приходите в десять утра к остановке, там все и расскажу.

И ушла. А я сижу и думаю, что она там насочиняла. Поду-мал-подумал, да и спать лег.

На следующее утро пришли мы с Колькой как договорились. Минуты две постояли — глядим, Наташка идет. Поздоровались мы с ней, тут она нам все и рассказала.

В общем, план такой. Садимся мы все в автобус, едем и по условному знаку, который нам Наташка подаст, начинаем во все окна пальцами тыкать и кричать: «Смотрите, смотрите, дракон! Вон, вон в небе летит! Какой красивый, красный, огонь из пасти… шесть крыльев», ну и все такое. Вот, собственно говоря, и все.

— Вы, главное, сами верьте во все, что говорите, — учила нас Наташка, — тогда и другие поверят. Основная проблема этих людей — то, что нет у них фантазии. Ведь человек с фантазией даже здесь, в этом захолустье, может увидеть такие страны, такие миры, которые даже в «Клубе путешественников» не показывают. Главное — все очень хорошо представлять, тогда наши фантазии станут реальностью, это я вам точно говорю!

Ну, в общем, стали мы так людей развлекать. Мне, честно говоря, первое время страшно было — вдруг побьют. Ничего, не побили… Сначала, конечно, смотрели на нас как на дураков, а потом привыкли. И вроде даже это действовать начало — улыбаться больше стали (правда, они, как Наташкины волосы увидят, и так всегда улыбались), оживились как-то. Мы уж известными стали, про нас слухи пошли… Однажды слышу в магазине две женщины разговаривают: «И знаешь, кто у них за главного? Наташка Климова, дочка Любы Бугровой… Да видела ты ее, у нас одна такая с такой прической…»

Наташка довольная ходит, говорит: «Это только начало, вот увидите! Все у нас по-другому будет, люди уже оживать начали, а скоро и сами творить будут!»

Мы не только драконов показывали. Мы и белых лошадей с золотыми гривами видели, и оленей с серебряными копытами, и попугаев разноцветных целыми стаями, да много чего еще Наташка напридумывала (у ней книжек всяких много было, оттуда и брала). Но больше всего мне нравилось другое.

Перед самым кирпичным поселком автобус переезжал длинный мост через реку. И в этой реке мы иногда показывали дельфинов. Глядя на солнечные блики, играющие на темной воде, мне и вправду казалось, что я вижу целую дельфинью стаю, то взлетающую над водой, то вновь скрывающуюся в волнах. Я даже видел их блестящие мокрые спины с острыми плавниками, режущие полотно реки, и мне казалось, что до моих ушей доносился зовущий с собой крик дельфиньего вожака…

Ну так вот, едем мы, значит, однажды через мост и кричим: «Смотрите, дельфины! Вон-вон, целая стая! Точно, смотрите!..» Ну, люди оживляются как-то, в окна смотрят, разглядеть пытаются, улыбаются, шушукаются… Только один парень, молодой еще, лет двадцать, может, побольше чуть, сидит смотрит куда-то вниз и не реагирует никак. Ну, Наташка, понятное дело, привыкла, чтоб на нее реагировали. Подбегает, значит, она к нему и кричит: «Ну посмотрите, там же дельфины! Неужели вы их не видите?»

Парень на секунду поднял свои печальные глаза, посмотрел туда, куда настойчиво показывала Наташка, тяжело вздохнул и сказал:

— Да вижу я, вижу… И дельфинов, и драконов, и единорогов этих… Только чего так радоваться-то? Они же всегда здесь, каждый день… Скучно…

И снова голову опустил.

А мы всю оставшуюся дорогу проехали молча, наблюдая через пыльные окна автобуса, как в голубом небе кувыркается золотой дракон, стараясь проглотить свой собственный хвост…

27.06.01

— Теперь тихо! — сказал Капитан. — Подъезжаем.

И разговоры смолкли на полуслове. Джип мягко сбавил ход и прижался к обочине шоссе. Из низкого кустарника торчали две ржавые стойки, между ними было распято узкое железное полотенце с белыми буквами на осыпавшемся голубом фоне «п/л КУКУШКА — 4 км». Сразу за табличкой в лес уходила асфальтовая дорога — ровно по габаритам лагерного автобуса, возившего когда-то пионеров. Страшно представить, что произошло бы, столкнись тут два автобуса — одному бы пришлось пятиться обратно.

Джип качнулся и съехал с шоссе. Сразу под колесами угрожающе затрещало — дорожка была разбитой и запущенной. Из поседевшего асфальта пучками лезла жесткая летняя трава, валялись камни и сплющенные жестянки. А стоило въехать в лес, появились корни, и асфальт стал похож на куски кафеля, изжеванные гигантским животным и разбросанные как попало по лесной тропе. Джип медленно полз сквозь ельник. Справа и слева мелькали тяжелые хвойные лапы, а когда лапы на миг расступались, в темных провалах возникали сырые ямы, доверху заваленные мусором. Над ними стоял кислый запах ржавчины и пластика. Казалось, жители всей области привозили сюда хоронить скончавшиеся холодильники и комоды. А заодно, по древним варварским обычаям, клали в их могилы все, что окружало монстров при жизни: старые кастрюли, пластиковые бутылки, тряпки и детские игрушки.

В одной из ям рылись две собаки — огромные, словно волки, грязно-бурой масти. Увидев джип, они прекратили рыться в куче, как по команде задрали морды, оскалили желтые клыки и проводили машину долгим понимающим взглядом.

— Останови через километр, — произнес Капитан и оглядел салон.

Все в порядке. Ребята готовы. Спокойные, сосредоточенные лица. Не первый год вместе. Слаженная команда, понимают друг друга с полуслова. «Много повидали, но всегда справлялись. Спецгруппа быстрого реагирования, чего тут говорить.

Ямы скоро кончились, по обочинам замелькал лес — сырой и чистый.

— Здесь стой, — обронил Капитан, и водитель тихо заглушил мотор. — Ким, выйдешь здесь. Гранатомет берешь ты. Задача: не выдавая присутствия, наблюдать за обстановкой. Докладывать. В огневой контакт не вступать. Гранатомет использовать только по моей команде. Контролируешь дорогу. Это на случай непредвиденного. Если они вызовут помощь или попытаются уйти. Давай!

Неразговорчивый Ким привстал, небрежно взял гранатомет за ствол и вышел наружу. Его низкая фигурка сразу исчезла в ельнике — даже ветки не качнулись. Команда проводила его молчаливым взглядом. Ким считался железным человеком.

— Заболодин, Касаев — идут на выход перед самым выездом на поляну. Петеренко, притормозишь. Разойтись, окружить здание. В огневой контакт — по моей команде. Либо по необходимости. Подъезжаем к зданию, сразу на выход все. Артамонов идет со мной, чуть впереди. Петеренко остается у машины, используя как укрытие. Вопросы?

Вопросов не было. Только Заболодин хмыкнул себе под нос:

— Дом Агиева с такими предосторожностями не брали…

Но Капитан услышал.

— Разговоры! — отрезал он. — Еще раз повторяю. Кто не понял. Здесь пропала группа Тарасова. В полном составе, без следов. Связь оборвана.

Заболодин уставился на Капитана. Остальные молчали.

— А ты думал, учебная тревога?

Заболодин молчал. Наступила пауза, и было слышно, как лесной сквозняк с тихим шепотом забирается в щели салона.

— Работаем! — кивнул Капитан.

Мотор взревел, и джип понесся вперед по корням и обломкам асфальта. Несколько раз его сильно тряхнуло, словно могучие лесные кулаки били в днище, а потом скорость выровнялась, и удары превратились в глухую вибрацию. Затем джип резко притормозил. Касаев и Заболодин выкатились в ельник, прощально хлопнув дверцей. Машина снова рванула вперед, и вдруг все кончилось — деревья расступились, открывая здоровенную поляну. В центре возвышался пятиэтажный корпус пансионата, бывшего пионерлагеря. Здание было выстроено на совесть и выглядело бы еще довольно молодо, если б на каждом окне, на каждом клочке штукатурки не лежала печать заброшенности.

Асфальтовая дорожка вела прямо к козырьку парадного крыльца — мимо покалеченного шлагбаума, мимо пятачка стоянки для автобуса. Слева торчали останки спортплощадки — скелет футбольных ворот и ржавая лестница из толстых труб, устремленная в небо почти вертикально — словно в небе разгорелся пожар, его полезли тушить, да так и не добрались. Справа от дорожки была детская площадка — там виднелась дуга бывших качелей и раздолбанная песочница. В песочнице сидела девочка лет пяти с очень серьезным личиком, и это, наверно, удивило бы Капитана, если бы он умел удивляться во время боя.

Джип взревел последний раз и развернулся боком, глухо урча. Разом открылись двери — Петеренко выскочил из-за руля и укатился под джип, сжимая в руках штурмовик. Капитан и Артамонов выпрыгнули в сторону здания, но их движения и осанка тут же приобрели ту степенность, которая положена людям, собирающимся говорить, прежде чем стрелять.

Стрелять было не в кого. Капитан и Артамонов направились к песочнице, синхронно держа правые руки за отворотами курток.

Девочка не обратила на них ни малейшего внимания, и Капитан сперва даже подумал, что она глухонемая. На ней было красное платьице и белые сандалики, а редкие кудри украшал здоровенный бант. Девочка сосредоточенно тыкала совком в кучу старого песка, перемешанного с листьями и хвоей. Капитан подошел к песочнице первым. Девочка подняла на него взгляд — глаза у нее были непроницаемо черные и очень серьезные. Артамонов отошел на пару шагов вбок и тревожно оглядывал здание.

— Привет, малышка, — сказал Капитан и улыбнулся, показав крепко сжатые зубы.

Девочка не ответила, опустила голову и снова принялась ковырять совком, выстраивая песочный холм.

Капитан оглянулся на Артамонова. Тот взмахнул рукой и пальцами сложил в воздухе несколько знаков подряд: «Опасности не вижу, контролирую левое крыло и середину…» Капитан быстро скользнул взглядом по правому крылу — снизу вверх до земли. Особо внимательно кольнул взглядом куст сирени, прикрывающий угол дома. Тут тоже все было спокойно. Капитан перевел взгляд на девочку и снова нарисовал на лице улыбку.

— И что ты здесь делаешь?

— МЕДВЕДЯ ЗАРЫВАЮ, — вдруг ответила девочка таким хриплым голосом, что Капитан вздрогнул.

— А взрослые где?

Девочка не ответила.

— Петеренко! — рявкнул Капитан в отворот куртки. — Укрой ребенка в машине! Вытяни информацию. Не бей, но не церемонься.

И, не дожидаясь ответа, пружинисто направился к козырьку здания.

Дверь была распахнута, изнутри сочился влажный сумрак. В вестибюле на полу валялось несколько матрацев, и сквозняк гонял сухие листья. Капитан отпрыгнул в сторону и замер, вжавшись в стену. Артамонов, войдя следом, бросился на пол, перекувыркнулся, сгруппировался и замер в противоположном углу вестибюля. Дом дышал вековой пылью.

— Прикрой! — скомандовал Капитан и метнулся к лестнице.

На лестнице тоже валялся старый матрас, из его распоротого брюха клочьями торчала вата и солома. Капитан перепрыгнул его и пружинисто взлетел на второй этаж. Артамонов двигался за ним короткими перебежками — от стены к стене.

Здесь тоже не пахло человеческим жильем. Пахло ветром, лесом, корой и прелыми листьями. Вдоль коридора гуляли лесные сквозняки, а прямо напротив лестницы валялась маленькая детская кукла — грязно-зеленый крокодильчик с распоротым животом. Он лежал на боку и глядел на Капитана грустными пластиковыми глазами.

Капитан указал стволом штурмовика наверх и пошел дальше. Артамонов двинулся следом. Так они добрались до последнего, пятого этажа и прошли по его коридору. Дом был пуст. Возле одной из дверей Артамонов замер и вдруг резко распахнул ее. Капитан подскочил и заглянул внутрь.

Обычная комната, только железные кровати кто-то разобрал и свалил в углу. Стены измазаны бурой гадостью, потолок закопчен, по углам валялись бутылки и небольшие кости — то ли собачьи, то ли козлиные. А посередине комнаты на желтом линолеуме нарисован скошенный пентакль. В середине пентакля, в оплавленных лоскутах линолеума, чернело старое костровище с торчащими во все стороны головешками и обрывками недогоревших газет.

А вокруг пентакля разбросаны маленькие детские игрушки — пластиковые зайчики и поросята, плюшевый слоник, несколько солдатиков и голенастая кукла без одежды. Капитан посмотрел вверх на закопченный потолок, а затем глянул в разбитое окно — прямо в тусклое лицо заходящего солнца, сползающего в ельник.

— Здесь давно никого нет. — Артамонов плюнул в центр пентакля.

— Здесь нет и группы Тарасова, — возразил Капитан. — Будем искать следы.

Он задумчиво подошел к окну, взялся рукой за отворот куртки и негромко произнес:

— Петеренко! Что говорит ребенок?

Ответа не было.

— Петеренко! — повторил Капитан.

Ответом была тишина, только за спиной слышался тихий вой сквозняка. И тут ему на плечо легла рука.

Капитан резко обернулся, но это был Артамонов. Только глаза у него сейчас стали круглые и испуганные, он не мигая смотрел в окно. Капитан повернулся к окну и сперва даже не понял, в чем дело. Чего-то не хватало в пейзаже — вроде на месте был и лес, и уходящее солнце, и асфальтовые дорожки, и разбитая спортплощадка с песочницей… Не хватало только джипа. Капитан мог поклясться, что звука уезжающей машины за все это время не было, но вот в какой момент исчезло ворчание мотора на холостых оборотах — этого он, к своему удивлению, тоже вспомнить не мог.

— Замереть! — шепнул Капитан, отпрыгнул назад и тревожно вытянулся.

Артамонов отпрыгнул и замер с левой стороны окна. Несколько минут они стояли друг перед другом навытяжку, как курсанты в карауле. В воздухе разливалась безмятежная, спокойная тишина. Сонно шуршал ельник за окном, и тихо пели сквозняки в коридорах. Наконец во дворе раздался тихий скрежет, словно кто-то тяжелый шел по снежному насту. Затем снова и снова. Капитан сжал зубы, многозначительно глянул на Артамонова, медленно поднял ствол и снова выглянул в окно.

В песочнице сидела девочка и тыкала совочком. Совочек входил в песок с тихим скрежетом, девочка сосредоточенно раскапывала холмик, и теперь оттуда торчала бурая лапа плюшевого медвежонка.

Неожиданно в наушнике раздался голос Кима.

— Капитан, у меня все тихо, — сообщил Ким. — Что у вас стряслось?

— Пропал джип, — сказал Капитан шепотом. — Не проезжал?

— Никто не проезжал.

Капитан решительно тряхнул головой и рявкнул в воротник:

— Заболодин, Касаев! Живы?

— Жив, — тут же откликнулся Касаев. — Вижу Заболодина.

— Я в порядке, — сказал Заболодин.

— Касаев, где наш джип?! — рявкнул Капитан.

— Мы с тыла здания, — ответил Касаев. — Отсюда не видно. Но я ничего не слышал.

— А я уже на углу, — сообщил Заболодин. — Вижу поляну. Джипа не вижу. Вижу грузовик.

— Какой грузовик?! — Капитан осторожно высунулся.

Действительно, приглядевшись, он увидел на месте джипа маленький игрушечный грузовичок. В кузове сидел резиновый пингвинчик.

— Б…!!! — с чувством произнес Капитан так громко, что девочка прекратила тыкать совком, подняла голову и уставилась снизу на Капитана черными немигающими глазами.

Капитану стало не по себе, и он отшатнулся от окна.

— Что же это? — спросил Капитан растерянно.

Но в следующий миг взял себя в руки, кивнул Артамонову на дверь, чтоб прикрывал на случай атаки, а сам выдернул из кармана спутниковый трансивер. По инструкции, это надо было сделать уже давно, с самого начала. Артамонов метнулся за дверь и встал у стены коридора, тревожно стреляя глазами вправо-влево.

Капитан выдернул антенну на всю длину и нажал вызов.

— Центр! Объект пуст! Пропал джип и Петеренко! Пропал джип и Петеренко! Центр!

В трансивере стоял тихий ровный шумок.

— Ситуация неопределенная… — сказал Капитан после долгой паузы. — Центр?

Трансивер молчал. Это было невероятно, но военная связь отказала. Капитан на всякий случай глянул в небо за окном, но, конечно, никакого стального купола там не было — свежее, настоящее небо. И где-то там, в вышине, торчали спутники.

— Ким! — скомандовал Капитан дрогнувшим голосом. — Уйти! Выбраться живым и доложить в центр!

— Приказ понял, — тихо отозвался Ким в наушнике.

— По обстоятельствам стреляй, — добавил Капитан.

— Понял, — ответил Ким на выдохе.

— Заболодин, Касаев — подняться в здание!

Капитан глянул на часы. Солнце еле-еле пробивалось сквозь ветки, на поляну со всех сторон опускался тяжелый сумрак. Далеко за ельником тоскливо взвыла собака и смолкла.

— Вошел в здание, — сообщил Заболодин. — Опасности не вижу, двигаюсь наверх.

— Ребенка брать? — спросил Касаев.

Капитан снова осторожно выглянул — Касаев стоял в центре песочницы, держа девочку на руках.

— Да, — сказал Капитан, секунду помедлив.

Касаев тут же метнулся к зданию и пропал под козырьком. А еще через секунду оттуда вышла девочка, волоча за хвост длинного плюшевого удава. Голова удава безвольно моталась по земле, поблескивая двумя черными бусинками.

— Касаев… — тихо позвал Капитан.

Касаев не ответил.

— Касаев!

Ответил Ким.

— Жив, двигаюсь к трассе, — сообщил он мрачно.

— Жив, двигаюсь по второму этажу, — тут же откликнулся Заболодин.

Касаев молчал.

И тогда Капитан сделал то, что ему подсказывала интуиция. Он аккуратно поднял ствол, с ходу переводя на одиночные, и когда на линии огня возник затылок девочки с бантиком, аккуратно нажал спуск. Хладнокровно, без колебаний и без эмоций. Вдруг поняв, что это правильно.

Сдавленный хлопок штурмовика разнесся по комнате, метнулся эхом по коридорам и увяз в тишине. Капитан знал, как все должно произойти: голова девочки аккуратно дернется, словно от короткого подзатыльника, затем подогнутся ноги, и она упадет лицом в песок. Но почему-то он уже был уверен, что этого не произойдет. И поэтому внутренне обмер, когда голова девочки все-таки дернулась. Убить ребенка, даже во время операции… Но девочка не упала. Она обернулась, подняла голову и уставилась на Капитана черными пустыми глазами. А затем неестественно широко распахнула рот в гигантской улыбке, как это бывает только в мультфильмах. И так, с распахнутым алым ртом, вдруг завыла на весь лес — хрипло, оглушительным сочным басом, с колокольными перекатами. И в такт ей загудели сквозняки по всему зданию, и далеко в ельнике заорали собаки.

Капитан отшатнулся от окна, машинально переводя штурмовик на стрельбу очередями. Время замедлилось. Казалось, прошла целая вечность. Наконец вой так же резко оборвался.

— Артамонов жив, — раздался голос Артамонова одновременно в наушнике и за спиной.

— Ким жив, — сказал Ким.

— Заболодин жив, — сообщил Заболодин. — Нашел на третьем этаже место огневого контакта. Шесть гильз и очередь на потолке. Крови нет, следов борьбы нет. Гильзы наши, здесь был Тарасов.

Капитан помолчал немного, а затем все-таки произнес:

— Капитан жив.

И только после этого выглянул в окно. Девочка теперь сидела на качелях, словно окаменев, и механически покачивала ногой. Капитан сунул руку глубоко за пазуху — под комбез, под бронник, под гимнастерку — и там, на волосатой груди нащупал маленький серебряный крестик.

— Заболодин жив. Иду наверх, — прозвучало в наушнике.

— Артамонов жив, — раздалось в наушнике и одновременно за спиной.

— Ким жив. Вышел на опушку к зданиям, — раздалось одновременно в наушнике и — тихо-тихо — вдалеке за окном.

Капитан тут же выглянул — у самой кромки ельника стоял Ким, сжимая гранатомет.

— Ким, стоп! — шепнул Капитан в микрофон. — В лес!!!

Фигурка метнулась назад и исчезла в ельнике.

— Что случилось? — спросил Ким в наушнике.

— Идиот!!! — прошипел Капитан. — Я приказал уйти, а не подходить к «Кукушке»!

— Я ушел к трассе, — ответил Ким не очень уверенно. — Вижу здание. Вижу ребенка на качелях… Здание заброшенное… В разбитом окне на пятом… человек?

— Твою мать, это я! Ты вышел к «Кукушке»! Бойся девочки! Убирайся вон! К трассе!

— Понял, — сказал Ким.

Капитан еще долго глядел в ельник, но там не было движения.

— Заболодин жив, — сказал Заболодин. — Поднялся на пятый, вижу Артамонова в конце коридора.

— Артамонов жив, — сказал Артамонов. — Ко мне приближается Заболодин.

Капитан еще раз окинул взглядом загаженную комнату и сильнее сжал крестик. А затем решительно вышел в коридор.

Заболодин и Артамонов уже ждали его. Хмуро кивнув им, Капитан подергал соседнюю дверь. Та была заперта. Капитан шагнул к следующей — тоже заперто. Тогда он умело стукнул плечом, ловко подхватил вылетевшую дверь и прислонил ее к стенке. В этой комнате было чисто, окно целое, кровати аккуратно застелены, и подушки торчали на них пирамидками. Капитан хмуро обернулся:

— Ну заходите, чего на пороге столпились?

Артамонов и Заболодин переглянулись, но вошли. Капитан сел на кровать, задумчиво взял треугольную подушку и положил ее на колени. Штурмовик положил рядом. Артамонов тревожно оглянулся на коридор, но Капитан взглядом приказал сесть.

— Ким! — сказал он в воротник. — Доложишь так: объект заброшен, исчез джип и Петеренко, исчез Касаев. По объекту ходит девочка — нечеловеческая. Огонь на поражение не действует. Ситуация не укладывается. Не укладывается… — повторил он задумчиво.

— Понял, — ответил Ким. — Двигаюсь к трассе.

— Так. — Капитан оглядел комнату и сложил руки на подушке. — Погибли Петеренко и Касаев. Ушел Ким. Нас осталось трое. Какие будут предложения?

— Первое предложение, — негромко, но внушительно сказал Артамонов, — восстановить контроль над коридором. Такая полная беспечность приведет…

— Валяй, — уныло перебил Капитан.

Артамонов тут же выскочил из комнаты и занял оборонную позицию.

— Ну, — Капитан перевел взгляд на Заболодина, — а ты чего скажешь?

— Нет идей, — потряс головой Заболодин и тревожно сжал свой штурмовик.

— Вот и у меня нет идей.

Капитан снова вынул трансивер и повертел его в руках. Трансивер молчал.

— Ким жив, — тревожно раздалось в наушнике. — Двигаюсь к трассе.

— Мы тоже пока живы, — сказал Капитан и умолк.

— Может, пора рассказать, что здесь случилось и зачем нас подняли? — хмуро произнес Заболодин.

— Я объяснял перед выездом, — вздохнул Капитан. — Меня вызвал генерал. Велел поднять по тревоге группу и взять под контроль объект. Все, что я успел узнать про «Кукушку», — тут был пионерлагерь, а затем пансионат. Прошлым летом начались неприятности, стали пропадать люди. Оборвалась телефонная связь, исчез персонал и отдыхающие, затем пропали несколько местных. Ушли сюда и не вернулись.

— И никто не возвращался?

— Некоторые возвращались. Те, кто возвращался, говорили, что объект пуст и заброшен. Но внутрь они не входили. Грибники. Затем приехал наряд милиции — исчез.

— Вот этого я уже не слышал… — вставил из коридора Артамонов.

— Поползли слухи, но дело замяли. Приезжали следователи из прокуратуры — осмотрели, прошлись по этажам, ничего не нашли и вернулись, оставив наблюдение. Наблюдение исчезло в тот же вечер. Недавно сюда отправилась группа сатанистов — по оперативным данным, не возвращались. Наконец генерал отправил группу Тарасова в полной выкладке. Связь утеряна, никто не вернулся.

Воцарилась тишина.

— А может, надо было все это раньше сказать?!! — зло рявкнул Артамонов из коридора. — Я бы хоть с женой попрощался, знать такое!!!

— Тихо!!! — прошипел Капитан. — Прекратить панику!!!

— А чего мы ждем?! Бежать надо!!! — вскочил Заболодин, но тут же осекся и продолжил: — И докладывать…

— Прекратить панику! — снова прошипел Капитан. — Уходит один Ким, ему нужно время. Мы — отвлекаем.

— Кого отвлекаем? — спросил Артамонов. — Кого?!!

Капитан ничего не ответил. Артамонов заглянул в комнату.

— А если она сюда поднимется?! — прошептал он, выкатив глаза.

— Капитан! — раздался в наушнике голос Кима. — Она закольцована! Я опять вышел к «Кукушке»!

— Кто закольцована?!

— Дорога, — ответил Ким немного смущенно. — Пятьдесят метров вглубь от поляны и… я нашел место, где все начинает повторяться.

— Объясни! — потребовал Капитан.

— Там… как зеркало, — мялся Ким, подбирая слова. — Там, если встать на дороге, то вперед и назад стоят одинаковые деревья, и в какую сторону ни посмотреть — видна «Кукушка»…

— Так уйди с дороги! — скомандовал Капитан.

— Пробовал, в лесу то же самое. Пятьдесят метров вглубь — и как зеркало местности. «Кукушка» — опушка — «Кукушка» — опушка. До бесконечности.

— Но мы же приехали сюда откуда-то?!! — рявкнул Капитан. — Или мы здесь родились?!!

— Продолжать попытки?

— Продолжай. — Капитан повернулся к Артамонову. — Вот видишь. Не в девочке дело…

— Кэп… — тихо сказал Заболодин. — А это не похоже на галлюцинации? Отравление какими-нибудь психоактивными…

Капитан задумался.

— Не похоже, — помотал он головой. — И вообще Ким-то не подходил к «Кукушке».

— Но ведь Ким и… — начал Заболодин, но задумался. — Тогда я не вижу вообще никакой логики!

— А здесь нет логики, — хмуро кивнул Капитан. — По-любому нет. Никто не заинтересован в происходящем. Никто здесь не скрывается. Никто не борется за это место.

— Кому принадлежит «Кукушка»?

— «Кукушка» принадлежала КБ «Металлопроект», — поморщился Капитан. — Его давно не существует. Никто не борется за «Кукушку». Ни один политик не сделает карьеру на этих событиях.

— Люди не могут исчезать бесследно, — твердо сказал Заболодин и замер с открытым ртом.

— Они не исчезают, — возразил Капитан. — Они…

— Собака! Тварь! Мразь! — Заболодин со злостью бил кулаком подушку, затем остановился, тихо произнес «Ой…» и начал стремительно съеживаться.

Все произошло в одну секунду. Капитан моргнул. Перед ним на кровати лежал сиреневый ослик из шершавого пластика.

— Артамонов! — прошептал Капитан, не отрывая взгляда от ослика.

Но встревоженный Артамонов и так уже стоял на пороге комнаты. Он непонимающе поглядел на Капитана, затем на соседнюю кровать. И замер.

— Что с Артамоновым? — резко спросил Ким в наушнике.

— С Артамоновым порядок, — ответил Капитан. — Погиб Заболодин.

— Как же это так? — прошептал Артамонов.

Капитан метнулся к окну. Девочка сидела на качелях. Она наполовину сползла и задумчиво ковыряла землю сандалией.

— Вот так… — сказал Капитан обреченно. — Вот так. Никак. — Он тут же взял себя в руки и требовательно обернулся. — Артамонов! Осмотри его!

— Кого? — шепотом спросил Артамонов.

— Его. — Капитан кивнул на ослика.

Оглянувшись на Капитана, Артамонов опасливо приблизился к ослику. Ослик лежал на боку, его мутные пластиковые глаза смотрели без выражения. Артамонов взял его в ладони и аккуратно повертел в руках. Затем сжал. Ослик пискнул. Артамонов перевернул его и осмотрел встроенную пищалку.

— Сделано в Китае? — спросил Капитан и почувствовал неуместность этого вопроса.

— Написано «ОТК-27», — прищурился Артамонов. — Обычный ослик, у моего младшего такой же.

— Такой же?

— Только зеленый.

«Если выберемся — похороним с почестями», — подумал Капитан, отворачиваясь к окну.

Девочка сидела на качелях. Солнце зашло, и теперь светилось лишь небо над ельником. На опушке снова стоял Ким, и по тому, как он стоял — открыто, не скрываясь, — Капитан понял, что Ким совершенно растерян и раздавлен.

— Ким! — негромко позвал Капитан. — Не стой, поднимись в здание.

Ким двинулся вперед, пожав плечами — тоже очень несвойственный для него жест. Путь его шел мимо качелей, но он специально сошел с тропинки, чтобы обойти подальше, метров за двадцать. Девочка заметила Кима, подняла голову и уставилась на него.

— Не останавливайся, — быстро, предупредил Капитан на всякий случай.

Не вставая с качелей, девочка вытянула руку в сторону Кима — четыре пальца растопырены, большой прижат. Так поднимает лапу кошка.

Ким не оглянулся, хотя наверняка следил краем глаза. Он подошел к зданию и скрылся под козырьком. Девочка еще немного посидела с поднятой лапой, затем так же неестественно опустила ее, скособочилась и уставилась за ельник, в сторону закатившегося солнца. Капитану подумалось, что приезжать сюда лучше было с утра, когда светло. Возможно, по свету удастся и выбраться…

Сумрак сгустился окончательно. Девочка поднялась с качелей и тяжело опустилась на четвереньки. Капитан ощутил холодок — ему подумалось, что девочка сейчас поползет к зданию. Она действительно поползла, умело переставляя конечности, но не совсем к зданию — просто вдоль площадки. Капитан на секунду оглянулся на Артамонова — тот сидел на кровати, все так же держа в руках ослика. А когда Капитан повернулся обратно, то вздрогнул. Девочки не было. И в том месте, где она только что ползла, двйгался здоровенный косматый зверь, напоминавший медведя с растрепанным конским хвостом.

— Что там? — спросил Артамонов шепотом.

— Да зачем тебе?.. — поморщился Капитан и сам отвернулся.

Артамонов пожал плечами и уставился перед собой. В коридоре послышался шорох, и на пороге возник Ким.

— Надо осмотреть здание, — заявил он сразу.

— Командую здесь я, — напомнил Капитан.

— Так командуй! — неожиданно взорвался Ким. — А не изображай в окне мишень!

Капитан посмотрел на него с удивлением, и Ким смутился:

— Виноват. Нервы. — Он уперся гранатометом в пол.

— Ты лучше глянь на это. — Капитан кивнул за окно.

Ким тут же оказался рядом с ним и долго смотрел в сгустившиеся сумерки. А Капитан смотрел на его лицо. Ким держался молодцом — лицо его оставалось каменным, только зрачки расширились. Капитан снова глянул на поляну. Чудовище стояло на задних лапах в профиль. Оно горбилось, передние лапы обвисли и лениво покачивались вдоль туловища. Под бурой медвежьей шерстью топорщились гроздья мышц, громадные когти неспешно рассекали воздух. Но это был не медведь. У чудовища была женская грудь, поросшая бурым мехом.

— Что скажешь? — спросил Капитан.

— Я не знаю, что видишь ты… — начал Ким задумчиво.

— А ты?

— Я вижу медведицу с женской грудью и девятью хвостами.

— Девятью хвостами? — Теперь Капитан разглядел вместо конского хвоста пучок шевелящихся щупалец, кажется, их действительно было девять.

Артамонов не выдержал, тоже подошел к окну и уставился на чудовище, открыв рот. Чудовище медленно развернулось, подняло морду и теперь рассеянно оглядывало здание.

— Ну и что это?! — требовательно спросил Капитан.

— Вы оба видите то же самое? — уточнил Ким. — Медведицу с женской грудью и девятью…

— Да! Что это, твою мать?!

— Если верить моему покойному деду, один из демонов корейских сказок, — спокойно ответил Ким. — Дед называл его Мамма Сонним — многоуважаемый гость оспа. Или просто — многоуважаемый гость.

— Ах, многоуважаемый?! А что твой дед советовал делать при встрече с этой живой Маммой?!

— Мамма Сонним не бывает живой. Она мертвая по определению.

— Но что с ней делать-то?!!

— А что ты на меня орешь?! — взвился Ким. — Я-то откуда знаю?!

— А кто у нас эксперт?!

— Я эксперт по технике и вооружению, где ты видишь оружие?! Кто у нас эксперт по стратегии?!

— Да ты хоть понимаешь, что… — разъярился Капитан, но Ким успокаивающе поднял руку.

— Если это демон из корейской сказки, то в корейских сказках с Маммой Сонним ничего не сделать. Что твой дед советовал делать со Змеем Горынычем?

— Рубить все головы, — вместо Капитана ответил Артамонов. — Бабу-Ягу — в печь. Кащею Бессмертному — ломать иглу.

— Бессмертных не бывает, — подтвердил Капитан.

— У вас все просто, — согласился Ким. — У нас сложно. С Маммой Сонним ничего нельзя сделать.

— Так не бывает, — возразил Артамонов.

— Так бывает. От нее можно убежать или умилостивить ее.

— Убежать ты уже пробовал. А умилостивить — вон у нас… умилостивили уже троих… — Капитан махнул рукой на кровать, где лежал ослик.

Ким резко повернулся и только сейчас заметил ослика. Он подошел ближе, волоча по линолеуму гранатомет, и постоял немного, склонив голову.

— Как это случилось? — спросил он наконец.

— Хлоп — и превратился, — ответил Капитан. — Был Заболодин — и нет Заболодина. Сам по себе, на полуфразе. Мамма твоя в здание не поднималась.

— Пока, — вставил Артамонов.

— Пока, — повторил Капитан.

— То есть мы попали в корейскую сказку? — произнес Артамонов, и в голосе его Капитану почудились обиженные нотки.

— Это ко мне вопрос? — уточнил Ким.

— К тебе. Что про это говорят корейские сказки? — спросил Капитан.

— Я ни о чем подобном не слышал.

— А кто слышал?! Я слышал?! — заорал Капитан, но тут же осекся. — Виноват, нервы.

В комнате воцарилась тишина.

— В корейских сказках люди превращаются в игрушки? — спросил Артамонов.

— В корейских сказках превращаются в разное, — пожал плечами Ким. — Я не знаток корейских сказок.

— И не в какие-нибудь бамбуковые игрушки! — Капитан повернулся к Киму и прищурился. — А вот в таких вот резиновых осликов с надписью «ОТК»? Превращаются люди в корейских сказках?

— Если здесь поселился демон Мамма Сонним, — веско сказал Ким, — вряд ли он станет вести себя так же, как вел себя в древней Корее много веков назад.

— А ты можешь с ней того… Спуститься и… разобраться как-нибудь? Поговорить? — Артамонов кивнул за окно.

— Это приказ? — Ким сжал гранатомет и вопросительно посмотрел на Капитана.

— Не приказ. Но… ты же кореец? — потупился Капитан.

Ким вскинул голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я жду! — сказал Ким. — Ты меня не хочешь обвинить в саботаже и связях с противником?

— Я совсем не об этом… — смутился Капитан. — Просто эта… с девятью хвостами… Мамма Сонним…

— Она из Кореи? Она знает корейский? — Ким в упор смотрел на Капитана.

— Не исключено, — твердо сказал Капитан.

— А я из Кореи? — спросил Ким. — Я знаю корейский?

— А ты знаешь корейский?

— Впервые ты меня об этом спрашивал девять лет назад. — Ким повернулся спиной и встал у окна, опершись на гранатомет.

— Что ж нам делать? — растерянно пробасил Артамонов.

— Осмотреть здание, — решил Капитан и вдруг добавил: — Артамонов, возьми Заболодина, мы своих не бросаем.

Ким смотрел в окно.

— Она двигается, Капитан. Она роет землю.

Сначала они вернулись в изгаженную комнату с пентаклем на полу — просто чтоб показать Киму. Ким задумчиво потыкал ботинком разбросанные игрушки, затем присел, разглядывая кости в углу.

— Обломались сатанисты, — цыкнул зубом Артамонов. — Превратились в зайчиков.

— А может, они для этого и пришли? — возразил Капитан.

— Нет, — покачал головой Артамонов. — Они обломались. Хотели пообщаться с Сатаной, а Сатана оказалась корейская… Ким, в Корее есть сатанисты?

Ким не ответил. Он пружинисто поднялся, опершись о гранатомет.

— Осмотрим другие комнаты?

— Осмотрим, — вяло согласился Капитан, и они вышли в коридор.

Остальные комнаты пятого этажа ничего собой не представляли. Когда под плечом Капитана падала очередная дверь, за ней оказывалась та же картина — пара аккуратно застеленных колченогих коек с подушками-пирамидками, две тумбочки, штатный пыльный графин и два стакана.

— Я сутки не спал, — сказал Артамонов в пятой по счету комнате. — Вот бы лечь и уснуть…

— Ты смог бы сейчас уснуть? — удивился Капитан.

— Смог бы.

— И проснуться осликом?

— Кстати, не факт.

— Кстати, вопрос, — вмешался Ким. — О чем говорили люди перед тем, как превратиться?

Капитан задумался.

— О чем говорил с ней Петеренко, мы, наверно, уже не узнаем… Касаев пытался войти в здание вместе с ней…

— Мамма Сонним, — подсказал Ким.

— Заболодин просто сидел на койке, о чем мы говорили?

— Вы говорили, кому принадлежала «Кукушка», — напомнил Ким.

— А сатанисты, наверно, просто песни свои пели и живого козла резали.

— Собаку, — подсказал Ким. — Шелти.

— Нет логики, — подытожил Капитан и ткнул плечом следующую дверь.

Дверь не поддалась. Капитан выругался и ударил снова. Дверь упала, за ней оказалась комната горничной, заваленная штабелями белья.

— Какая разница, о чем говорили. А вот о чем они думали перед тем, как превратиться? — спросил Артамонов, безуспешно щелкая разболтанным выключателем на стене, хотя было известно, что электричества в здании нет.

— Уж наверно, Петеренко и подростки-сатанисты думали о разном… — Капитан сосредоточенно водил по углам фонарем.

Ким вышел, зашел в соседний номер и вернулся.

— Туалет и душ, — доложил он. — Этаж пуст. Осматриваем нижние?

— Осматриваем.

Они спустились на четвертый и распахнули первую дверь. Та же картина, только номера были одноместные. Одна кровать, одна тумбочка, один стакан возле графина.

— У моего старшего, — начал Артамонов, — есть карманный компьютер.

Капитан присел на корточки и заглянул под кровать — пустота, пыль. В стене обнаружился шкаф, Ким распахнул его и посветил фонарем — пустота, запах старой фанеры, скрюченные рассохшиеся вешалки на стальных крючьях.

— Там у него в компьютере есть такая игра, — продолжал Артамонов. — Надо двигать разноцветные шарики, и если встанут в ряд пять штук одного цвета — то исчезают.

— К чему это ты? — Капитан вышел в коридор и пнул дверь напротив.

Из темного проема резко пахнуло чем-то кислым, раздался громкий визг, и вдруг из пустоты ему в лицо метнулось пятно. Капитан не успел испугаться, рефлексы сработали сами — он кинулся на пол и в тот же миг услышал тихий хлопок. Капитан перекувыркнулся, привстал на одно колено и обернулся, сжимая штурмовик. На полу билась в конвульсиях крупная летучая мышь — как раздавленная бабочка, упавшая на спину. Ким деловито прятал под мышку личный пистолет. Артамонов нервно водил штурмовиком из стороны в сторону.

Капитан со злостью расплющил ботинком останки летучей мыши и вошел в комнату. Такой же одноместный номер, лишь фрамуга в окне была распахнута, а пол и кровать завалены черным мусором и пометом. Артамонов кашлянул и опустил ствол.

— Так вот, я и говорю, — продолжил он. — Может, у человека в голове тоже так устроено? Скачут мысли, скачут, а как сложатся в одну цепочку — хлоп, и нету. Ни мыслей, ни человека. Инфаркт.

— У меня так бывает, — кивнул Капитан. — С мыслями. Если не спал долго.

— Так вот я и говорю… — продолжал Артамонов. — А если здесь тот же принцип? Может, не мысли, может, складываются жесты или там…

— Помолчи, — попросил Ким. — Работать мешаешь.

— Да, — вспомнил Капитан, — ты лучше погляди, как там Мамма Сонним?

Артамонов вошел в распахнутый номер, открыл балконную дверь, вышел на воздух и долго глядел вниз.

— Ну? — не выдержал Капитан.

— Валяется, — шепотом сказал Артамонов. — Может, подохла?

— Мамма Сонним не живая, — напомнил Ким.

— Она встает, — прошептал Артамонов и глотнул. — Мамма Сонним смотрит на меня.

— Эй! — напрягся Капитан. — Эй!

Артамонов молчал.

— Артамонов, отставить! — вдруг оглушительно рявкнул Ким. — Слушать команду! Закрыл глаза! Два шага назад! Аккуратно, порожек. Еще шаг. Закрыл балкон. Открыл глаза, вышел к нам, в коридор!

Вид у Артамонова был ошарашенный.

— Что там было? — спросил Капитан шепотом.

— У Маммы Сонним большие черные глаза… — протяжно завыл Артамонов, запрокинув голову.

Ким резко, без замаха двинул его в скулу. Артамонов отлетел к стенке, но удержался на ногах.

— Спасибо, — произнес он уже нормальным голосом, растирая скулу тыльной стороной ладони. — Там очень страшно. Когда на тебя смотрит Мамма Сонним…

Ким энергично развернулся, вскинул гранатомет на плечо и решительно направился к балконной двери.

— Отставить, — сухо произнес Капитан. — На четвертом этаже осталось четыре комнаты. Вы осматривайте их, а я спускаюсь на третий. Заболодин нашел на третьем огневой контакт Тарасова.

Гильз он обнаружил не шесть, а гораздо больше — остальные лежали в дальнем углу за банкеткой. Но все гильзы родные — кто-то из людей Тарасова расстрелял тут целую обойму. Стрелял из укрытия, с колена, по движущейся цели. Точнее — по надвигающейся. И судя по ровной трассе на потолке, так ни разу и не попал. Капитан еще раз осветил фонариком прошитый потолок и опустился на корточки. Угол самый удобный, он бы тоже выбрал для обороны именно его. А вот надвигающаяся цель была двухметрового роста. Если до этого у Капитана и оставалась надежда, что чудовище в здание не поднимается, то теперь умерла и она.

— Капитан, у нас новости, — сухо произнес Ким в наушнике.

— Что? — вскинулся Капитан. — Вы где?

— Мы все еще на четвертом. Нашли жилую комнату, запертую изнутри.

— Там люди? — насторожился Капитан.

— Труп, — ответил Ким. — Его надо осмотреть.

Капитан пружинисто поднялся, в два прыжка оказался у лестницы и поднялся на четвертый этаж. Это было странно, но одинокой покосившейся дверцы четвертого этажа не было на месте — вместо нее торчали обе матовые створки, как на третьем. Капитан посветил фонариком. На дальней стене была намалевана цифра «3».

«Как же я так ошибся? Выходит, я был на втором?» — подумал Капитан, взбегая на этаж выше.

Здесь тоже висели обе целые створки, и тоже за ними в полумраке коридора маячила цифра «3».

«Все. Отпрыгался», — подумал Капитан без эмоций, вбежал сразу на три пролета вверх и замер. Лестница продолжалась все выше и выше. А здесь все та же картина — две матовые створки, третий этаж. Капитан зашел в глубь этажа, повернул направо и добрался до конца коридора. Все как есть — прошитый двумя очередями потолок, шесть гильз на полу и россыпь за банкеткой. Он вернулся к лестнице и поднялся еще на один пролет. Покосившаяся створка, цифра «3». Капитан растерянно остановился.

— Кэп, ты скоро? Мы ждем, — напомнил Ким в наушнике.

— У меня проблемы, — сухо выдавил Капитан. — Не могу подняться.

— Мамма Сонним в здании? — спросил Ким быстро, но Капитан слишком хорошо его знал и различил в голосе испуганные нотки.

— Нет, — ответил Капитан. — Не знаю. Не видел. Замкнулась лестница, поднимаюсь все выше и снова оказываюсь на третьем.

— Я выйду навстречу, — сказал Ким решительно, и в наушнике лязгнуло, словно с пола рывком подняли гранатомет.

— Нет! — отрезал Капитан. — Не разделяйтесь и никуда не выходите. Просто подай голос.

— Голос? — спросил Ким и вдруг заорал на все здание. — Ура-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

Капитан непроизвольно дернулся, стараясь выкинуть наушник из уха, но наушник держался крепко.

Голос Кима раздавался сверху, со следующего этажа.

— Ура!!! — рявкнул Капитан в ответ.

— Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! — хором закричали сверху Артамонов и Ким.

— Ура-а-а-а-а! — заорал Капитан и кинулся вверх.

Голоса приближались. Взбегая по лестнице, Капитан все

боялся, что они вдруг рывком переместятся выше, но они все приближались. Когда он достиг площадки, голоса четко звучали из глубины коридора. Капитан прикусил губу и поднял взгляд. Да, теперь перед ним висела всего одна створка! И за ней на стене была намалевана синяя четверка.

— Эй! Я прорвался! — заорал Капитан и бросился вперед по коридору, пробормотав напоследок: — Нет логики, чертовщина работает странно, со сбоями…

Одышки у Капитана никогда не было, но сейчас он долго не мог прийти в себя. В этой комнате стоял странный тяжелый запах — густая пряная смесь из запахов сушеной воблы, свежих кожаных ремней, старых книг и сухой пыли. На подоконнике горело яркое пятно лунного блика, подсвечивая сидящего рядом Артамонова мертвенным зеленоватым светом. На кровати лежала мумия — высохшие останки пожилого человека. В свете фонаря лицо казалось скорчившейся картонной маской. Человек лежал на спине, укрытый по грудь сереньким санаторным одеялом, с руками, сложенными на груди крест-накрест.

— Это вы его так сложили? — поинтересовался Капитан.

— Нет, — ответил Артамонов. — Его мы не трогали. Видимо, так и умер. Комната была заперта изнутри.

— От чего умер? — спросил Капитан и тут же понял, что вопрос глуп: Артамонов и Ким не могли еще ничего толком выяснить.

— Сердечная недостаточность, — спокойно ответил Ким. — На фоне острого невроза.

— Откуда информация? — заинтересовался Капитан, внимательно освещая фонарем ссохшуюся маску.

Вместо ответа Ким указал на высохшие кулаки мумии — они были крепко сжаты, причем большие пальцы находились внутри кулаков. Капитану стало стыдно, что он сам этого не заме! ил. Кулак с большим пальцем внутрь — «рука младенца» — глубокий инстинкт, который просыпается у человека в моменты острых потрясений.

— И вот еще… — Артамонов осветил фонарем пол около кровати.

Судя по темному ровному квадрату посреди выцветшего линолеума, здесь долгие годы стояла тумбочка. Теперь вместо нее стоял пересохший стакан, а рядом валялась капсула с нитроглицерином.

— Ясно. — Капитан повернулся к двери. — А тумбочкой, значит…

Теперь он внимательно осмотрел груду возле двери — тумбочка валялась на боку, рядом — перевернутый журнальный столик и стул, а на пороге почему-то валялся распотрошенный фонарь Кима без батареи.

— Он баррикадировался, — закончил Артамонов, хотя Капитану и так уже все стало ясно.

— Не молодой, лет шестьдесят, — задумчиво произнес Ким. — Чего его понесло на семинар?

— Семинар? — резко повернулся Капитан.

— Нам повезло, — кивнул Артамонов. — Мы нашли его записи. Только осторожнее…

Капитан обернулся и только сейчас заметил, что на подоконнике рядом с Артамоновым светится вовсе не лунный блик, а экранчик маленького карманного компьютера. Рядом лежала увесистая батарея фонаря, аккуратно подсоединенная проводками.

— А это… долго ли меня не было? — сглотнул Капитан.

— Часа три с половиной. — Артамонов поднялся со стула, уступая место. — Мы прочли еще не все, но если вкратце…

Капитан сел перед экранчиком. Он промотал текст в начало и погрузился в чтение. Вначале шла полная бессмыслица. Латинские буквы складывались в слова, а слова явно составляли фразы, которые кончались точкой, но чаще — гроздьями восклицательных или вопросительных знаков. Но не то чтобы произнести, и прочесть это не получалось.

— Корейский, — произнес Ким из-за плеча. — Но в транслите.

— Переведи, — потребовал Капитан.

— Транслит — это когда иероглифы изображают латинскими…

— Переведи сам текст!

— Я объяснял девять лет назад, — сухо напомнил Ким. — Я не знаю корейский.

— Жаль, — сказал Капитан. — А хоть примерно?

— Я не знаю корейский, — с упором повторил Ким. — Ни иероглифов, ни транслита.

— Откуда ж ты тогда знаешь, что это корейский? — зло повернулся Капитан. — Может, это монгольский?

Ким ничего не ответил, вместо него ответил Артамонов:

— Ким говорит, что вот эти бесконечные «уео-уео» — корейские. А у монголов вообще русские буквы.

— А на клавиатурке-то русские буквы есть! — заметил Капитан.

— Ты листай дальше, — вздохнул Артамонов. — У нас не так много времени. Там будет много русских букв.

— А это?

— Это считай корейской молитвой.

Капитан полистал вперед — вскоре корейский текст действительно оборвался на полуслове, потянулись пустые страницы, а затем без всякого заголовка начался распорядок мероприятий: «Понедельник… Вторник… Завтрак… Обед… Дискуссия в холле третьего этажа… Пути развития… Деловые коммуникации… Партнерство… Ужин… Завтрак… Тренинг инициативного общения… Эффективное руководство… Подчинение и управление… Обед… Ужин… Тренинг… Карьерный рост… Корпоративное лидерство…» Капитан недоуменно пролистал распорядок, заметив, что расписано тринадцать дней.

Дальше пошел сбивчивый конспект — причудливая смесь экономических и психологических терминов, усыпанная офисным жаргоном. Слово «бизнес» повторялось почти в каждой строке. Обычное дело, бизнес как бизнес, думал Капитан, листая текст, который все не кончался и не кончался. Видали и не такое. Устраивать семинары для унылых безработных и за-чуханных младшеньких менеджеров — тоже выгодно. Прибыльнее, чем торговать апельсинами. У них ведь тоже водится небольшая денежка, и они с радостью готовы отдать ее любому, кто пообещает сделать их везучими в бизнесе, инициативными в общении и уверенными в себе. А там уж, чем черт не шутит, авось и счастливыми в личной жизни… А если обещание не сбудется, жизнь после семинара не наладится и служебная лестница не упрется в небо, так никаких претензий к организаторам — значит сам и виноват: недостаточно само-раскрылся, плохо освоил технику, приезжай учиться снова, всегда рады… Загородный пансионат, полсотни таких же нищих духом, на неделю раскрывших рты перед местным гуру, рассказывающим про свою неслыханно эффективную технику. Бизнес и психология. Коммуникации и управление. Религия нашего времени. Секты и пророки будут всегда, они никуда не делись. Просто — как там сказал Ким про демона? — вряд ли он станет себя вести точно так же, как и много веков назад? «Бренд = единица знания. Позволяет системат. знания о мире. Первоб. человек произошел от обезьяны в тот момент, когда стал находить бренд в окр. природе. Бренд = яркая отличительная черта, сообщающая нам о свойствах (полезно, ядовито, опасно). Брендом может являться: внешний вид (все яблоки имеют разный цвет и форму, но единый бренд внешнего вида, позволяющий отличить от др. фруктов), звук (гром — бренд грозы), запах (плохой запах — бренд нечистот) и др. В совр. бизнесе бренд продукта — это его торг. марка (название). Бренд человека — имидж. Бренд полный и неполный. Полный бренд…»

— Полный бред, — сказал Капитан. — И этой ерундой они занимались две недели? Завтрак, семинар, обед, тренинг, ужин, тренинг, медитация…

Капитан вдруг задумался.

— Это мне показалось или там у них в мероприятиях мелькала какая-то медитация?

— Мелькала, — кивнул Артамонов. — И не только она. Семинар назывался «Магия в бизнесе и коммуникациях».

— Странно…

— Послушай наконец главное: семинар у них… — начал Ким, но закончить не успел.

Во дворе громко ухнуло, а затем раздался тоскливый вой. Он заполнил все пространство, не оставив места для других звуков. Глухой бас тянул одну ноту, и в такт ему вибрировали стекла, скрипели двери, шуршали сквозняки по коридорам. Наконец вой смолк.

— Семинар у них, — продолжил Ким невозмутимо, — вел некто Лауст. Судя по тому, как о нем отзывается в этом дневнике покойный, — очень авторитетный мистик из Кореи.

— Ах, Кореи… — понимающе кивнул Капитан, хотя понятно ничего не было.

— Не всегда, — вставил Артамонов.

— Что не всегда? — удивился Ким.

— Не всегда о нем хорошо отзывается. — Артамонов ткнул мизинцем в экран.

Ким глянул и покачал головой.

— Мудан — это шаман по-корейски.

— Мудан Топ-Менеджер Лауст, — задумчиво прочел Капитан.

— Еще там упоминается переводчик, который переводил его.

— Я не вижу логики, — взорвался Капитан и откинулся на спинку стула. — Корейская молитва, график, бизнес, медитация… На кой нам эти конспекты?

— А ты прочитай вот это… — Артамонов протянул руку и уверенно промотал с десяток страниц. — Вот отсюда: «склонить к сотрудничеству демона…»

— Ну-ка, ну-ка… — Капитан впился в экран.

«Аттестационный тест на звание бизнес-магика: склонить к сотрудничеству демона… Владение техниками бизнес-коммуникаций: 1) уверенность в своих силах; 2) настойчивость в достижении цели; 3) умение чувствовать интересы партнера; 4) умение управлять партнером в своих интересах. В последний день семинара Топ-Менеджер на Огненной Медитации пригласит к нам виртуального бизнес-клиента. Цель — склонить виртуального клиента к сотрудничеству на взаимовыгодных условиях. Виртуальный клиент живет за счет наших эмоций. Он появится, если мы поверим в его существование. Чем сильнее эмоции в его адрес, тем ярче будут проявления виртуального клиента. По окончании экзамена виртуальный клиент станет нам безразличен и исчезнет. Виртуальный клиент, как любой бизнес-партнер, преследует свои интересы, но всегда отражает наши эмоции. Чтобы расположить виртуального клиента к сотрудничеству, надо захотеть сотрудничества. Чтобы вызвать его злость — надо возненавидеть его. Чтобы виртуальный клиент стал добр, надо желать ему добра. Если виртуальный клиент полон злобы — ответьте ему добром. Добро — это щит, от которого отразится злоба демона и ударит его самого. По окончании аттестации — утренний банкет.

— П…ц, — тихо произнес Капитан.

— Предлагаю взять это за рабочую версию, — хмуро сообщил Ким. — За неимением других объяснений.

— Я только одного не понимаю, — наконец произнес Артамонов. — Допустим, эти ублюдки каким-то образом вызвали своего клиента…

— Демона, — поправил Капитан.

— Мамма Сонним, — уточнил Ким.

— Демона, — согласился Артамонов. — Допустим, они не смогли его склонить к сотрудничеству или как там называется…

— А дальше уже все ясно, — кивнул Капитан. — Демон вышел из-под контроля, обрел силу — и началась паника. Чем больше паника — тем сильнее демон. Пошла цепная реакция.

— Угу… — Артамонов нервно поежился. — Вышел из-под контроля… Представляю эту дикую сцену… Но я не понимаю другого. Демон извел всех обитателей «Кукушки»… Так? — Артамонов повернулся к Киму. — Как там его? Матушка-чума?

— Мамма Сонним. Многоуважаемый гость оспа.

— Куда девается оспа, когда умирает последний больной?

— Оспа может сохраняться на вещах и предметах, — ответил Ким. — Только Мамма Сонним — это не совсем оспа. Даже совсем не оспа. Даже…

— Не важно, — перебил Артамонов. — Если демон живет за счет человеческих эмоций, почему он не исчез вместе с последним обитателем «Кукушки»?

— Эмоции были такие сильные, что хватило еще на некоторое время, — предположил Ким.

— Ага, — передразнил Артамонов, — жизнь больного была такой бурной, что он и после смерти пару лет ходил и разговаривал…

— Чего тут неясного, — сказал Ким. — Представь, сколько эмоций развелось вокруг «Кукушки», когда выяснилось, что пропали люди и творится бесовщина?

— Ничего не выяснилось, — возразил Капитан. — Только слухи ходят. Шепчутся окрестные дачники, тусуются сатанисты. Но никто не видел демона, никто ничего не знает наверняка.

— А генерал? — прищурился Ким.

— Разве что генерал… Он собрал всю информацию и что-то знает…

Капитан вспомнил острый подбородок генерала, стальной взгляд из-под мохнатых бровей. Вспомнил, как перед заданием генерал по-отечески приобнял его и вполголоса сказал: «Будь осторожен, но ничего не бойся. Не подведешь?» Никаких глупостей сроду не говорил перед операциями, а тут вдруг выдал. Капитан тогда не придал этому значения, подумал, что генерал сильно сдал за последний год…

— Генерал что-то знает, — кивнул Капитан.

— Ну так эмоций нашего бати хватит на шестьсот шестьдесят шесть демонов… — криво усмехнулся Ким.

— Мать… — вдруг выдохнул Артамонов. — А представь, что будет, когда журналисты раструбят по всей стране? Представь, какую силу он наберет? Это ж будет…

Капитан решительно встал, прошелся по комнате и резко обернулся.

— Хватит. Какие предложения?

— Перестать бояться и перестать верить — не предлагать, — хмуро произнес Артамонов.

— А если я отдам приказ? — Капитан сурово посмотрел ему в глаза. — Перестать бояться и перестать верить?

— Буду стараться выполнить приказ, — пожал плечами Артамонов. — Не щадя жизни. Но у меня не получится.

— А если я прикажу расстаться с жизнью?

— Кэп, ты меня знаешь, — сухо ответил Артамонов. — Прикажешь — сделаю.

Внизу снова раздался оглушительный рев, усиленный эхом. Теперь он шел не со стороны и не со двора, а снизу — из вестибюля.

Ким что-то произнес и встал.

«Капитан, она поднимается», — прочитал Капитан по губам. В сумраке цвета лица было не различить, но Капитан понял, что Ким побледнел. Капитан сжал челюсти и замер. Вой наконец стих.

— Делай! Кэп, сделай что-нибудь! — визгливо крикнул Артамонов.

— Возьми себя в руки! — прошипел Капитан. — Ты питаешь ее своим страхом!

— Если я правильно понял принцип, от нашего страха Мамме Сонним будет самой страшно, — пробормотал Ким.

— Нам от этого лучше не станет, — возразил Капитан.

— Почему?

— Потому что когда тебе страшно, Ким, ты стреляешь быстрее…

Ким сжал зубы и ничего не ответил.

Рев снизу повторился, теперь усиленный эхом звук шел немного слева — Мамма Сонним разгуливала по вестибюлю.

— Я не могу больше! — заорал Артамонов, когда вой утих. — Сделай что-нибудь, Капитан! Я не могу не бояться! Она чует это, видишь? Она чует! Оглуши меня! Пристрели!

Капитан вздохнул, помолчал немного, а затем решительно снял с шеи крестик и протянул Артамонову.

— Ты пойдешь вниз, — сказал он тихо и жестко, отводя взгляд. — Бойся. Но не проклинай. Если получится — желай ей добра. Не сопротивляйся. Ударит по правой щеке — подставь левую.

— Это… — Артамонов глотнул. — Это — приказ?

— Да, — тихо сказал Капитан. — Это — приказ.

— Это приказ, — повторил Артамонов как в полусне, шаря по карманам. — Это приказ…

Он отцепил с пояса гранаты, суетливо отстегнул кобуру и положил на пол. Капитан не смотрел на него, он смотрел в окно.

— Это приказ, — тихо повторил Артамонов и медленно надел крестик дрожащими руками.

— Ты крещеный? — шепотом спросил Ким.

— Да-да, конечно, — послушно кивнул Артамонов, — я крещеный. Прощай, Кэп. Прощай, Ким.

— Не говори глупостей, — зло дернулся Капитан. — Мы идем за тобой следом.

Артамонов засунул руку за бронник и вытащил маленького ослика.

— Ребята, возьмите Заболодина… — сказал он. — Что они чувствуют, когда превращаются?

— Это не больно. — Капитан взял ослика и засунул в боковой карман.

— Она умеет превращать и на расстоянии, — напомнил Ким. — Каждый из нас может превратиться в любую секунду.

— Если что, передайте жене… — Артамонов запнулся. — Нет, ничего. Я готов.

— Вот только бы лестница не подвела, — вполголоса пробормотал Капитан.

Лестница не подвела. Артамонов шел впереди, гордо подняв голову, протягивая вперед руки открытыми ладонями вверх — так посоветовал Ким. Даже во мраке лестницы было видно, что руки трясутся. Капитан отсчитывал вслух. На каждый счет Артамонов делал шаг на следующую ступеньку. Капитан и Ким шагали пролетом выше, перегнувшись через перила, чтобы видеть, что происходит.

— Двадцать три… Двадцать четыре… — медленно и четко ронял Капитан с большими паузами.

— Я ступил на второй. Вижу цифру два, — доложил Артамонов.

Быть может, руки у него и дрожали, но голос был спокойный и собранный. Паники не было. Артамонов работал, у него было задание. Опасное, но четкое.

— Мы на третьем, — сообщил Капитан. — Вижу цифру три. Что слышно снизу?

— Внизу тишина.

— Работаем. Продолжаем движение. Двадцать пять… Двадцать шесть…

Снизу потянуло сквозняком.

— Двадцать семь… Двадцать восемь… Остановись, послушаем…

— Слышу тихий шорох в вестибюле, — откликнулся Артамонов.

— Боишься? — спросил вдруг Капитан.

— Боюсь.

— Бойся честно, — напомнил Ким. — Как смерть. Не как в бою, не чтоб ударить первым.

— А ты б заткнулся — сука! советчик! умник! — заорал вдруг Артамонов.

— Разговоры! — рявкнул Капитан. — Ким — заткнулся! Работаем, работаем!

Воцарилась тишина.

— Двадцать девять, — сказал Капитан сквозь зубы. — Тридцать. Тридцать один.

— Я вижу ее, — вдруг отчетливо произнес Артамонов. — Мамма Сонним смотрит на меня…

— Ах ты, черт…

Капитан перегнулся через перила, сколько мог, но вестибюля отсюда не увидел. Артамонов стоял неподвижно, вытянув руки. Руки отчаянно дрожали.

— Тридцать два, — скомандовал Артамонов сам и шагнул на ступеньку ниже. — Тридцать три… У меня нет оружия. Я пришел с миром. Тридцать четыре. Тридцать пять. Тридцать шесть, семь, восемь. Я не желаю тебе зла, я просто тебя боюсь. Мои руки пусты, у меня нет оружия. Я хочу говорить с тобой. Слышишь? Я иду к тебе с миром.

Капитан и Ким спустились еще на несколько ступенек и увидели Мамму Сонним — сначала только лапы. Видимо, она поднялась и стояла на задних лапах. Огромные, мохнатые и бурые, с шестью когтями, впивающимися, казалось, в мраморную плитку вестибюля. Вокруг лап медленно и бесшумно извивались хвосты, масляно блестящие в лунном свете, — то ли гладкие, то ли покрытые мелкой чешуей.

— Я не сделаю тебе вреда, — медленно и четко говорил Артамонов. — У меня нет оружия. Я пришел с миром. Я хочу с тобой говорить. Хочешь, поговорим о бизнесе? Тебя пригласили говорить о бизнесе, но не смогли. Я иду без оружия. Я…

Артамонов запнулся и умолк. Капитан и Ким присели за перилами, всматриваясь в глубь вестибюля. Громадная туша стояла на задних лапах, почти касаясь потолка медвежьей головой. Здесь, в вестибюле, она казалась гигантской — то ли и была такой, то ли еще больше выросла. Словно копируя Артамонова, Мамма Сонним тянула вперед верхние лапы. Огромные когти висели параллельно полу. Хвосты расчерчивали пространство медленно и величественно, как рыбы в тихой заводи.

— Я без оружия, — повторил Артамонов. — Я без оружия. Я пришел с миром. Я не желаю тебе зла. Я желаю тебе добра. Это ты мне желаешь зла. А я тебе — наоборот. Я искренне желаю тебе добра. Я читал, я знаю, добро — это щит. От которого отразится твоя злоба и ударит тебя же.

Хвосты на миг замерли, а затем стали двигаться быстрее. «Кошка виляет хвостом, когда сердится. Собака — когда радуется. А медведь?» — мелькнуло в голове у Капитана.

— Отвлеки ее чем-нибудь, — прошептал он в наушник. — Расскажи о своих детях. Стихи почитай детские.

В ту же секунду он почувствовал, как Ким зло и больно пнул его локтем в бок. Капитан смолчал, только сжал челюсти. Действительно, не надо ничего говорить, Артамонов молодец, он справится.

Артамонов медленно поднял руку к голове и выдернул наушник.

— Мои друзья волнуются за меня, — объяснил он. — Они советуют мне рассказать о своей семье и прочесть детские стихи.

Я не умею читать стихи и не помню их. Детям читает стихи жена, я много работаю и редко вижу семью…

Артамонов запнулся и кашлянул. Хвосты замерли и снова закружились, теперь еще быстрее.

— Я расскажу тебе и о семье, и о работе, — сказал Артамонов медленно. — Главное, помни — я пришел с миром и хочу тебе только добра! Давай выйдем на воздух и поговорим там? Хочешь?

Повисла тишина. Чудовище гулко вздохнуло, наклонило голову вперед, плавно качнулось и вдруг зашагало к Артамонову.

— Выход с другой стороны! — крикнул Артамонов сдавленно и сжал крестик левой рукой. — У меня нет оружия. Нет оружия. Нет! Оружия! Черт, оружия нет!!!

Теперь Мамма Сонним нависала над ним.

— Я желаю тебе доб…

Закончить он не успел. Чудовище взревело так, что сквозняк долетел до Капитана с Кимом, а затем вцепилось когтями в грудь Артамонова. Затрещали ребра. Оторвав тело от земли, Мамма Сонним распахнула рот, усеянный ярко-белыми зубами в несколько рядов, и впилась в добычу.

Капитан резко потянул ствол штурмовика, но Ким молниеносно сжал его плечо.

Несколько бесконечных секунд слышался только хруст дробящихся костей — Мамма Сонним терзала тело, остервенело и неуклюже расшвыривая в разные стороны окровавленные куски. Долетев до мраморного пола, куски исчезали, превращаясь в тоненькие резиновые лоскуты. Это были куски детской игрушки, но какой — понять было уже невозможно.

Ким и Капитан как по команде вскочили и, не сговариваясь, бросились вверх по лестнице.

— Это предательство, — зло говорил Ким, целясь в замок люка, ведущего на чердак. — Мы его бросили.

— Это отступление, — упрямо ответил Капитан, но выстрел заглушил его слова. — Мы его не могли спасти.

Ким распахнул люк и прыгнул. В воздухе мелькнули тяжелые ботинки и скрылись. Капитан бросился следом, подтянулся и оказался на чердаке. Он захлопнул под собой люк и огляделся. Чердак маленький, низкий и пустой, прижать люк нечем. Даже не чердак — комнатка с люком вниз и дверцей на крышу. Ким с разгону вышиб дверцу, и оттуда ударил лунный свет.

Добежав до края крыши, они остановились и, не сговариваясь, упали на холодный битум. Сверху палила огненно-рыжая луна, круглая и выпуклая. Шумел ветер, поскрипывали елки, и вдалеке ухал филин.

— Хороший был пансионат, — сказал Капитан. — Ты бы хотел здесь отдохнуть недельку-другую?

Ким не ответил.

— В смысле, если б ничего не было, — зачем-то уточнил Капитан.

Ким снова не ответил. Они лежали молча, впитывая спинами прохладу крыши.

— Она большая, может не пролезть сквозь люк, — сказал наконец Капитал. — В случае чего с крыши должна вести пожарная лестница, я ее видел…

— Можно и спрыгнуть.

— Пять этажей?

— Я спрыгну, — уверенно сказал Ким. — С трех-четырех прыгал легко. Если прыгать аккуратно, по стенке — ничего не сломаешь.

— Что-то я не видел, чтоб ты с пятых этажей прыгал…

— Ты многого не видел, что я умею…

— Научишь?

— Когда все закончится.

Капитан подполз к бортику и долго-долго смотрел вниз.

— Лестница есть? — не выдержал Ким.

Капитан покачал головой.

— Даже земли нет. Этажей нет. Пропасть и пламя.

Ким вскочил, подбежал к краю и глянул вниз.

— Да… Так мы еще никогда не попадали. Плохие штуки здесь творятся с пространством.

Они отползли от края и снова уставились на луну.

— Не надо было пускать Артамонова. Надо было мне попробовать, — глухо произнес Ким.

— Успеешь попробовать. И я успею…

— На нее ничего не действует, никакое добро.

— Не знаю… — задумчиво сказал Капитан. — Не знаю. Что ни говори, он все-таки хотел ее уничтожить…

— Нет.

— Да.

— Нет.

— И ты не хочешь?

— Не хочу.

— А по большому счету?

— Не хочу. — На этот раз Ким помедлил.

— Врешь, — зевнул Капитан. — Мы здесь для того, чтобы ее уничтожить. И если мы клянемся, что пришли с миром, — мы делаем это, чтобы победить. И если искренне желаем добра — мы желаем это, чтобы уничтожить. Замкнутый круг.

— Почему обязательно уничтожить? Изгнать обратно.

— В небытие. Это не одно и то же? — Капитан вздохнул.

— И что ты предлагаешь?

— Не знаю. Мне кажется, что все дело в той молитве на корейском, если бы мы сумели ее прочесть…

— Не сумели бы. Да и компьютер остался на подоконнике.

— Тогда надо успокоиться. Делать вид, что ничего не произошло. Лечь спать.

— Спать — хорошая идея, — ответил Ким и тоже зевнул.

— Может быть, утром… — начал Капитан.

— Утро не наступит. Оно должно было наступить два часа назад.

Капитан замер и сжал зубы, но ничего не ответил. Они закрыли глаза и долго лежали молча, пока снизу не послышался рев.

— Уже по пятому ходит, — шепотом произнес Ким. — Ты спишь?

— Сплю, сплю, — откликнулся Капитан. — Спи давай.

Рев повторился. А когда он стих — заорали собаки в ельнике.

— Собаки в ельнике, а ельника нет, — сказал Капитан.

— Вот твари, — откликнулся Ким. — Собак надо было пристрелить еще на въезде.

— Гаси эмоции, — сказал Капитан. — Гаси.

Ким рывком привстал и поднялся на ноги.

— В конце концов, я воин. Мой отец был воин. Мой дед воин. Мой прадед воин. Я тоже хочу погибнуть с оружием.

— Сядь, — сухо сказал Капитан. — Это приказ.

— Извини, — покачал головой Ким. — Больше нет приказов.

— Ким, ты умный и хитрый. Ты сильный и смелый. Ты многое понимаешь лучше и быстрее меня. Я тебе этого никогда не говорил, но ты сам это знаешь. Ты — лучший боец. Ты — эксперт. Но командир — я.

— Не сейчас. Я спущусь к ней. Получится — так получится. Не получится — не получится.

— Что получится?

— У нас нет выхода, — ответил Ким. — Мы не можем ее изгнать так, чтобы при этом не желать ей зла. Ты же это понимаешь? Мы не можем ее любить, потому что она — враг.

— Надо пытаться. Надо справиться. Сосредоточиться. Победить себя.

— Победить себя? Ты способен пожелать ей добра, успехов и хорошего настроения? Искренне? Не так, как Артамонов?

— Значит, надо сломать свои мозги! Сойти с ума! На время… — Капитан вскочил на ноги, подошел к краю крыши и долго смотрел в пылающую бездну, кусая губу. — Хорошо, что ты предлагаешь?

— Драться, — ответил Ким. — Мы пришли для того, чтобы драться, нас послал сюда генерал, чтобы мы дрались, это наш долг. И у нас нет выбора.

— Ты просто погибнешь, только быстро и в бою, — пожал плечами Капитан. — Не раздумывая, не принимая решений, не мучаясь вопросами. И лично для тебя это неплохой выход. Но только для тебя.

— Нет. Это выход для всех. Потому что только долг мы можем выполнять спокойно и без эмоций. Без обмана и без лицемерия. Понял?

— Не понял.

— Да? — Ким прищурился. — А ты вспомни, как брали дом Агиева?

— Не хочу, — нахмурился Капитан.

— Забыл?! Я тебе напомню!!! — закричал Ким.

Капитан запоздало подумал, что от былой молчаливости Кима уже давно не осталось и следа.

— Вспомни! — кричал Ким, подступая к Капитану. — Вспомни, как отстреливал его дочек из оптической винтовки! Просто так! На всякий случай, если вдруг они с папашкой заодно, забыл?! Вспомни, как кидал гранаты в подвал, где сидели его смертники вперемешку с заложниками! С женщинами, школьниками! Вспомнил?! Вспомни, как та девушка с младенцем в слезах умоляла тебя через громкоговоритель — тебя умоляла, тебя! Вспомни, как из динамика захлебывался ее ребенок на весь район!

Капитан сверлил лицо Кима выпученными глазами.

— Да, кидал, отстреливал! — заорал он в ответ. — А ты не кидал? Ты в сторонке стоял, можно подумать?!

— Э нет! — Ким вдруг вскинул руку и покачал пальцем перед носом Капитана. — Приказ отдал ты! Даже не генерал! Батя наш хитрая сволочь, ушел от ответственности, приказал тебе действовать по обстоятельствам!

— Послушай! Ты мне этот дом Агиева теперь всю жизнь будешь вспоминать?! — Капитан хотел отшвырнуть руку Кима от лица, но Ким убрал ее быстрее. — Да! Я отдал приказ! Да! На мне ответственность! Но победителей не судят! Ты мне докажи, что у нас был другой выход! Да, я убил три десятка людей, но я спас город! Полтора миллиона! И не было второй Хиросимы!

Капитан застыл с выпученными глазами. Ким вдруг улыбнулся и отошел на шаг.

— Ты все еще ничего не понимаешь? — спросил он. — Ты сейчас меня ненавидишь, да? Меня! С которым девять лет кувыркался под пулями? Меня — единственного твоего друга в этом адском котле? — Ким обвел рукой черный горизонт.

Капитан пригляделся: ни поляны, ни ельника, обступающего ее, уже не было — осталась только поверхность крыши, луна наверху и пламя. А вокруг, насколько хватал глаз, клубилась непроницаемая черная пелена, и уже нельзя было разобрать, что это — то ли предрассветный туман, то ли и впрямь стенки адского котла.

— Извини, — сказал Капитан, потупившись. — Нервы.

— Это не нервы, — серьезно ответил Ким. — Это — эмоции. А вот теперь вспомни: когда ты убивал двенадцатилетних близняшек Агиева — ты желал им зла?

— А кто они мне такие? Я их видел первый и последний раз — в оптический прицел. Ничего я им не желал, просто убрал, и все. И ни разу не пожалел об этом. У меня не было выхода, пойми! Я выполнял свой долг.

— Да, — кивнул Ким. — Ну хоть теперь ты понял?

Капитан хотел ответить, но замер.

— Ким! Ты гений, — сказал он тихо. — Ты абсолютно прав! Можно! Можно убивать без злости и ненависти!

— Я не гений, — покачал головой Ким. — Просто этому меня учил отец. А его учил дед. Так учит древнее боевое искусство — воин не должен ненавидеть врага. Ненависть ослепляет. Воин должен просто выполнять то, чему суждено случиться. И я просто пойду выполнять то, за чем мы сюда приехали.

Ким поднял гранатомет за ствол, повернулся спиной и вразвалочку зашагал к центру — квадратному кубику с черным провалом вместо двери.

— Я с тобой, — быстро сказал Капитан, поднимая ствол штурмовика.

— Нет. — Ким обернулся и покачал головой. — Я — умею убивать без эмоций…

— А я — не уверен, что умею, — тихо продолжил Капитан вместо него. — Да. Ты кругом прав. Удачи.

Ким не успел дойти. Послышался рев, из черного проема вылезла гигантская лапа и впилась когтями в бетон. Ким уверенно поднял гранатомет, и Капитан заранее упал на битум. Хлопок он услышал, но взрыва не было. Капитан поднял голову. Хлопок повторился. Ким, опустившись на колено, ритмично дергал гранатомет. За миг перед следующим хлопком Капитан увидел, что граната все-таки вылетела. И попала точно в дверной проем, откуда торчали гигантские лапы. Но взрыва не было.

Когти натужно дернулись, и каменная будка посреди крыши разлетелась. Осколки бетона, грохоча, покатились в разные стороны, а там, где секунду назад стояла будка, во весь рост поднималась медвежья туша с огромными женскими грудями и бешено вьющимися вокруг лап канатами хвостов. Теперь стало видно, что чудовище огромно — оно было в десять раз выше Кима, и не верилось, что секунду назад оно помещалось на чердаке, а еще недавно стояло во весь рост посреди вестибюля.

Мамма Сонним распахнула гигантский рот, наполненный зубами в сотни рядов, и заревела так, что пространство затряслось. Со всех сторон взметнулась и обступила крышу багровая огненная стена, словно вниз плеснули бензина.

Ким отбросил гранатомет, поднялся во весь рост, высоко задрав голову, чтобы смотреть чудовищу в глаза. Капитан знал рукопашную стойку Кима. Его руки сейчас — окаменевшие лезвия, которыми Ким на тренировках разбивал в пыль кирпичи, бетонные бруски и камни.

Мамма Сонним снова взревела и угрожающе взмахнула передними лапами. И в такт им снова взметнулось ледяное багровое пламя.

И тогда Капитан резко поднял ствол штурмовика и, не целясь, нажал спуск — легко и равнодушно, заранее зная, что попал. Чувствуя, что так и надо, что другого выхода нет. Единственная мысль, которая у него мелькнула, — штурмовик тоже может не сработать, как и гранатомет. Но штурмовик сработал, и его знаменитый бесшумный хлопок почему-то перекрыл и рев чудовища, и гул пламени, прокатился по крыше и глухо увяз в пылающем пространстве. Чудовище смолкло, поперхнувшись воем, а пламя опало — теперь за бортиками крыши снова клубилась черная пелена.

Ким еще секунду постоял, а затем медленно упал вперед, гулко хрустнув лицом о черный битум. Ровно из середины его затылка вылетел тонкий красный фонтанчик и потух, обжигая голову темным ручьем.

Капитан вскочил. Не глядя, изо всех сил зашвырнул штурмовик в огненную бездну. В два прыжка оказался возле Кима и резко перевернул его на спину. И увидел лицо, залитое кровью, и алое крошево вместо нижней челюсти — отсюда вышла пуля. «Какая она высокая, Мамма Сонним…» — равнодушно подумал Капитан, чувствуя, как текут по рукам теплые струйки. Глаза Кима были открыты, но он был мертв.

— Прости, друг, — тихо сказал Капитан и закрыл ему веки ладонью. — Ты ошибался. Можно убивать без зла, но нельзя убивать с добром. И я только что убедился в этом: я не желал тебе добра, когда нажимал спуск. Я просто знал, что сейчас так надо, и мне было все равно. Если бы я знал, что надо выстрелить в себя, — мне тоже было бы все равно. Я мог выстрелить и в Мамму Сонним — и мне тоже было бы все равно. Ты ошибался. Ты был прав раньше, когда говорил, что Мамма Сонним не живая. Я и сейчас не знаю, как она устроена, не могу сказать, живая она или нет. Быть может, она всегда была мертвая, но ожила, когда ее вызвали в наш мир на этом семинаре. Мамма Сонним — это механизм, автомат. Ее нельзя ненавидеть или любить, потому что она тоже не желает нам ни зла, ни добра. Она тоже, как и ты, выполняет свой долг и не может иначе. Мы созданы — такими, а она — такой. И ее можно только пожалеть. Потому что твой долг — красив и благороден, а ее долг — черный и неблагодарный. И Мамма Сонним, и мы все пришли в этот мир на короткое время, мы поживем здесь и уйдем обратно в небытие. Скоро-скоро никого из нас не будет. Раньше это произойдет или позже — не имеет значения. Каждый из нас как автомат выполнит то, что ему предназначено, и уйдет. Но о тебе будут вспоминать со светлой грустью, а о ней — со злобой и проклятиями. А она не виновата, что у нее такое предназначение. Никто не виноват.

Капитан замолчал и с удивлением подумал, что никогда еще не говорил столько театральных слов и никогда больше их не скажет. Он поднял голову и посмотрел на возвышающуюся косматую тушу.

— Жалко тебя, — сказал он задумчиво. — Искренне жалко. Знаешь, мне даже хочется сказать тебе что-нибудь приятное, вот только не знаю что, выглядишь ты мерзко. Может, ты мне скажешь что-нибудь приятное?

Мамма Сонним распахнула свою пасть и вдруг прохрипела оглушительно и без интонации:

— Ты умрешь через три года.

Капитан опустил взгляд и долго молчал, глядя, как первые солнечные лучи пытаются уцепиться за пыльный битум.

— Спасибо, — наконец выдавил он. — Это действительно очень приятная новость. Теперь мне будет легко работать. А от чьей пули?

— От рака легких, — сказал хриплый детский голосок.

Капитан вскинулся — перед ним стояла девочка в красном платьице и белых сандаликах.

— Очень хорошо, — кивнул Капитан, нашарил в кармане пачку сигарет и закурил. — Я уйду в отставку и займусь наконец любимыми делами. Знаешь, у каждого человека есть свои любимые дела, но всю жизнь ему некогда…

— Нет, — сказала девочка. — Ты будешь служить еще два с половиной года, потом ляжешь в госпиталь.

— Ошибаешься, — покачал головой Капитан. — Завтра же подам рапорт об отставке.

Девочка промолчала.

— А что так мало осталось — это правильно. Это чтобы я не проболтался, чтобы никто и никогда не узнал, что здесь было. Мы же с тобой никому не расскажем, верно?

Девочка снова не ответила.

— А теперь знаешь что? — Капитан взял ее за руку. — Пойдем-ка с тобой зароем наших медведей.

Они шли по этажам, собирая игрушки и складывая их в накрахмаленную санаторную наволочку. Вначале Капитан еще старался понять, в кого из кукол могли превратиться люди Тарасова, но девочка на вопросы не отвечала, и сам он вскоре плюнул на эту затею. Просто поднимал с пола и опускал в наволочку пластиковых, резиновых и меховых лошадок, тигрят, поросят, змей, лисиц и ворон. Капитану было спокойно и легко — почти так же легко бывает в тот короткий миг, когда скидываешь после марш-броска тяжеленный рюкзак.

Потом они зарывали игрушки в песочнице. Девочка — совком, Капитан — ладонями. Далеко за ельником уже поднималось солнце, в глубине проснулась кукушка и неуверенно прокуковала три раза, словно прочищая горло.

— Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? — громко спросил Капитан и подмигнул девочке.

Кукушка помолчала, а затем начала куковать быстро, ритмично и без пауз — в таком темпе каждое утро подтягивался на турнике Ким. На третьем десятке Капитан сбился. Он зашел в корпус и поднялся в комнату, где лежала мумия. В утреннем свете мумия выглядела отвратительно — торчащие зубы вставной челюсти, спекшиеся лоскуты кожи, тут и там разлохмаченные не то мухами, не то мышами. Прямо над лицом мумии столбом крутилась стая мелких мошек. Капитан откинул одеяло — на мумии оказалась куцая кожаная жилетка, а на груди торчал пластиковый бейджик. На нем шла строка иероглифов, а ниже: «Мудан Топ-Менеджер Лауст».

— Ах вон оно что… — сказал Капитан. — Здравствуй, Лауст… Значит, это не твой компьютер… И, значит, та ересь с восклицательными знаками — вовсе не молитва, а предсмертная записка, которую ты пытался оставить… Рассказать пытался, что ты вызвал в этот мир и как с ним бороться… В топку!

Капитан впихнул маленький компьютер под жилетку мумии, завернул мумию в одеяло и взвалил на плечо. Она почти ничего не весила. Так он спустился во двор.

Девочка уныло тыкала совочком в песок.

— Пойдем, поможешь мне, — кивнул Капитан и вручил ей две гранаты.

Они спустились в подвал. Капитан положил мумию в угол и забрал у девочки гранаты. Пока он монтировал батарею зарядов, девочка стояла за спиной и внимательно смотрела. Закончив, Капитан поднялся на крышу, взвалил на плечо тело Кима — маленькое, но неожиданно тяжелое. Постоял так немного, а затем подошел к бортику и скинул тело вниз. Налегке сбежал во двор, поднял Кима, дотащил до подвала и положил рядом с мумией. Девочка все так же смотрела на батарею, собранную из мусора: из неразорвавшихся снарядов гранатомета, которые Капитан собрал на чердаке, из ручных гранат и плоского чип-пакета, который Капитан зачем-то надевал последние полтора года на все задания, а вернувшись, исправно сдавал на склад. Теперь пригодился. Но батарея была спланирована и собрана по всем правилам. Капитан еще раз оглядел работу и перевел взгляд на часы.

— Нам пора, — сказал он. — Пойдем отсюда.

— Не хочу, — глухо отозвалась девочка.

— Пойдем, пойдем. — Капитан решительно взял ее за руку. Жить, что ли, надоело? Мы с тобой издалека посмотрим.

— Хочу остаться здесь, — хныкнула девочка.

— Здесь нам никак нельзя, костей не соберем, — усмехнулся Капитан. — А надо, чтоб костей не собрал батя… Никаких. Мы же договорились никому ничего не рассказывать, верно?

Они вышли на воздух и не спеша отошли к лесу.

— Главное — ничего не бойся. — Капитан глянул на часы и положил ладонь на ее холодное плечо. — Знаешь, как весело бабахнет?

Они сидели у самой опушки и молчали, глядя на возвышающийся корпус. Капитан задумчиво кусал травинку. Девочка стояла, оцепенев, и, не мигая, смотрела на солнце, плывущее вверх из-за корпуса. Повсюду вокруг — в траве, в кустах за спиной — вразнобой скрипели кузнечики, а на их фоне расплывался ритмичный тикающий звук. Капитан прислушался и понял, что все это время в ельнике, не замолкая, продолжает чеканить годы кукушка.

Раздался взрыв. Сначала в лицо ударил пыльный воздух, потом из окон первого этажа рванулось пламя вперемешку с щебнем, и только потом обрушился звук. Девочка что-то крикнула, бросилась на корточки и испуганно закрыла голову руками.

— Не бойся, главное — не бойся! — прокричал Капитан, но его слова потонули в шуме.

Ельник ритмично повторил эхо несколько раз — словно пытаясь продолжить работу заткнувшейся кукушки. Наконец звук превратился в тихий гудок. Капитан дернулся и снял с пояса трансивер.

— Центр? — ответил он негромко.

— Кэп!!! — тут же рявкнул генерал из трансивера. — Кэп!!! Докладывай!!!

— Все нормально, товарищ генерал. Задание выполнено. Преступники уничтожены. Погибли все бойцы группы.

— Все?!!

— Артамонов, Касаев, Заболодин, Ким, Петеренко…

Генерал молчал долго, словно не ожидал ничего подобного, словно не здесь исчез Тарасов.

— Как это случилось? — спросил он наконец.

— На объекте сидели религиозные фанатики, — отчеканил Капитан. — Прятались в подвале, убивали людей. Мы окружили их и обезвредили. Но они успели взорвать и себя, и подвал, и моих бойцов…

— Черт побери! — заорал генерал. — Что за бред? Как взорвали?! Как такое могло произойти?!

— Я во всем виноват, товарищ генерал, — жестко ответил Капитан. — Неправильно спланировал операцию.

— Где ты? Когда оборвалась связь, я поднял дивизию ОПР, они…

— Всю ОПР?! Ой, мать…

— Они уже шесть часов не могут найти это проклятое место в лесу!!!

— Плохо ищут, — сухо сказал Капитан. — Место как место. Координаты известны. Думаю, как раз сейчас они найдут…

Он не успел закончить и не успел понять, что случилось, — сработали рефлексы. И лишь спустя долю секунды осознал, что, сгруппировавшись, катится в кусты, а прямо над головой оглушительно грохочут вертолеты, появившиеся ниоткуда посреди чистого неба. Капитан обернулся — как девочка? Не испугалась ли вертолетов?

Девочки не было. Капитан стрельнул глазами по сторонам — девочки не было нигде. Тогда он глянул в траву, где она стояла только что. В траве лежала грубая кукла из бамбука — с раскосыми глазами и паклей вместо волос.

— Вот и все, — сказал Капитан, поднял куклу и бережно спрятал ее за бронник.

Вертолеты садились. По поляне гулял ураган, и от него пламя в окнах «Кукушки» билось и разгоралось все сильнее.

— Вот и все, — повторил Капитан, запрокинул голову, долго-долго глядел в далекое летнее небо над вертолетами, а потом вдруг вспомнил ту странную поговорку, которую тихо, как молитву, произносил Ким после удачных операций. — Небо высоко и конь откормлен.

— Привет. А меня зовут Суок, — сказала девчонка.

— Кукла наследника Тутти? — машинально спросил я. Девчонка пожала плечами:

— Не знаю никакого наследника.

— Ладно, проехали, — сказал я. В конце концов, это сон, и совершенно не важно, почему абсолютно незнакомую мне девчонку зовут Суок.

— Куда проехали? Не понимаю… А ты кто? — спросила она. Обычно во сне нужно делать все, что тебе скажут или о чем попросят. Тогда сон бывает интересный. Правда, если делать все наоборот, тоже бывает ничего. Сон, одним словом. Поэтому я заупрямился.

— А тебе зачем?

— Ни за чем. Так нужно. Ты же знаешь, как меня зовут…

И то верно. Я огляделся и обнаружил, что стою босиком на ощутимо прохладном полу, вымощенном золотистыми и белыми плитками «в шашечку». Вокруг поднимались золотистые же стены, которые сходились высоко над головой в стрельчатую арку. Коридор уходил впереди куда-то влево и появлялся у меня за спиной откуда-то справа. Девчонка сидела на высокой тумбе — примерно метр двадцать — и болтала ногами. Тумба была тоже золотистая.

— По-моему, это мне снится, — признался я. Впрочем, я уже не был так уверен в этом: слишком реальным, детально проработанным казалось все вокруг…

— Не может такого быть. Получается, я тоже тебе снюсь? Но я-то знаю, что я — не сон. Я — Суок.

Девчонка, кстати сказать, совсем не походила на киношную куклу наследника. Лет четырнадцать, ну, пятнадцать на вид, черные волосы выбиваются из-под черного беретика. Кажется, такая прическа называется «паж». У французской певицы Мирей Матье, которая про «Чао, бамбино, сорри» поет, такая прическа. Одета девчонка занятно: опять же пажеский костюмчик, штанишки, чулки, башмаки с пряжками, и все золотистое.

— Слушай, я ничего не понимаю, — честно сказал я. — Меня зовут Валера. И я думаю, что я во сне. Потому что я не знаю, где я, и никогда здесь не был. И тебя не знаю.

— Валера… — произнесла Суок, словно пробуя слово на вкус. — Валера… Не слышала такого имени. Нет, Валера, ты не во сне. Точнее, не совсем во сне, потому что все-таки немножко во сне. Чуть-чуточку. А что это за странный наряд?

Я посмотрел на себя и хмыкнул: хорошо, что в шортах уснул. Мог бы и в трусах, вот был бы номер. Сон сном, а девчонка вроде ничего, симпатичная, а я в трусах перед ней скачу… Хотя во сне иногда такое приснится — будто ты голый, а вокруг все одетые. Бр-р…

Босиком вот только холодно. Хотя во сне холодно не должно быть. Это я, наверно, ноги из-под пледа высунул, вот и снится, что холодно…

— Это шорты.

— Ты, наверное, замерз? — участливо спросила она. — Пойдем туда, где тепло.

— А где тепло?

— Иди за мной, Валера. Только не догоняй меня, просто иди следом. Я скажу, когда мы придем.

Она спрыгнула с тумбы, щелкнув каблучками своих башмаков по плиткам, запахнула короткий золотистый плащик — я его сначала не заметил — и зашагала вперед по коридору. Я послушно пошел за ней, прикидывая, чего еще ожидать от сна.

Коридор был красив, но однообразен: стены и стены. Когда мы прошли метров сто, слева в стене показалось узкое окно, забранное мелкой решеткой, в ячейках которой сверкали разноцветные стекла. Свет сквозь окно не пробивался, из чего я заключил, что либо снаружи темно, либо стекло непрозрачное, либо вообще ничего нет. Для сна это нормально. Кстати, никаких светильников не наблюдалось и в коридоре: казалось, сами золотистые стены излучают мягкий холодный свет.

— Не отставай, Валера! — бросила через плечо Суок. — Здесь нельзя отставать.

Мы прошли еще сотню метров, и я неожиданно увидел на стене, на высоте своих плеч, глубокие царапины. Судя по всему, стенка была не из штукатурки или там камня, а из металла — и царапины врезались в него более чем на сантиметр. Что это так дерануло бедную стенку? Или кто? Я хотел спросить об этом Суок, но тут же обнаружил, что она исчезла. Коридор уходил вдаль, и я готов был осознать, что влип-таки в какой-то сонный кошмар, как Суок снова появилась. В стене справа была открыта незаметная дверь шириной сантиметров шестьдесят.

— Здесь тепло, — сказала Суок, и я вошел вслед за ней в комнату. Внутри действительно оказалось тепло, к тому же там стояло большое кресло, обшитое золотистой тканью, на вид очень мягкое и уютное. Излишне говорить, что стены тоже блестели золотом. Может, это и есть золото?

— Садись, — кивнула Суок.

Я осторожно погрузился в кресло, и она тут же плюхнулась рядом, так близко, что я увидел на ее правой коленке, как раз там, где заканчивалась короткая золотистая штанина, засохшую розовую царапину.

— Теперь можно спрашивать, — улыбаясь, заявила она.

— В смысле?

— Ну, ты же хотел спрашивать, правда? Вот спрашивай. Теперь можно.

— А там было нельзя?

— Там тоже можно. Потом — нельзя. Потом — снова можно. Но здесь тепло. Спрашивай, Валера.

— Ну-у… Это что, все из золота?

— Нет. Если бы было из золота, называлось бы Золотой Замок. А называется Золотистый Замок. Значит, не из золота, — с самым серьезным видом ответила Суок.

— Значит, это Золотистый Замок. Так. А где он находится?

— Здесь.

— И все?

— И все. А что? — искренне удивилась она, словно я спросил совершеннейшую чушь.

— Нет, все понятно… А ты тут, значит, живешь?

— Живу.

— Одна?

— Одна. Иногда — не одна. Иногда приходят другие, как ты, Валера. Потом уходят. Тоже думают: во сне… Я их вижу. Иногда разговариваю. Только они странные. Пугаются. А ты не пугаешься. Хотя тоже думаешь: во сне…

— Ну, ты же сказала: чуточку во сне.

— Да, оно так и есть. Чуточку во сне, но в остальном — не во сне. Хочешь проверить?

— Можно.

И она укусила меня за ухо. Первое, что я почувствовал, — тепло, запах чего-то золотистого (черт!) типа меда или нектара, а уже потом — довольно сильную боль.

— Ты что?! — дернулся я и оттолкнул ее.

Она засмеялась.

— Ты сам хотел, чтобы проверить. Я показала. Извини, если больно. Я не хотела.

— В том-то и дело, что больно! Нет, может быть, это меня котенок за ухо кусает, пока я сплю? У меня дома котенок…

— Могу еще раз. Только это не котенок, Валера. А кто такой котенок?

Я и сам уже прекрасно понял, что это никакой не котенок. Но больше никаких объяснений не находилось. Не в сказку же я попал!

— Елки-палки, — пробормотал я.

— Что это значит? — незамедлительно поинтересовалась Суок.

— Ничего не значит, просто выражение. Так говорят, когда случается что-то странное, например. Слушай, это я что, значит, здесь надолго?

— Нет, Валера. Я же говорю: ты чуточку во сне. Когда сон кончится, ты или увидишь другой сон, или просто проснешься. И это очень плохо, потому что я перестану тебя видеть и с тобой говорить.

Значит, это все-таки сон. Васька, гад, за ухо грызет, точно! Мне стало как-то даже легче.

Она заморгала ресницами, казалось, готовясь заплакать, но через мгновение уже улыбалась и говорила:

— Ты не сказал, кто такой котенок. Он живой?

— Это такой маленький зверек. Ну, живое существо. Бывает разного цвета: серый полосатый, рыжий, белый, черный. Пятнышками. Бывает пушистый, бывает — нет. Ушки маленькие, усы есть. Хвост.

— Красивый… — вздохнула Суок. — Я бы хотела одного такого. А здесь нет. Нет зверька.

— Тут что, вообще никого нет? И ничего? Один коридор и вот эта комната?

— Нет, почему? Хочешь посмотреть? Только у нас мало времени.

— Как это — мало?

— Ты скоро уйдешь, а я останусь одна. Но мы успеем немножко посмотреть на разное. Пойдем!

И она схватила меня маленькой теплой рукой и потащила назад, в коридор.

— А теперь мне не нужно идти следом? — осведомился я.

— Теперь не нужно. Когда нужно, я скажу.

Мы прошли по коридору буквально несколько шагов и проскочили в очередную незаметную дверь, оказавшись в огромном помещении высотой метров десять. Большая часть помещения была заставлена длинными рядами вешалок, словно в театральной раздевалке. На вешалках висела одежда, сотни платьев, шуб, пальто и курток. Стена прямо напротив входа представляла собой сплошное зеркало, а на свободном от вешалок пространстве стоял большой батут, как в цирке, только двухэтажный.

— Это моя комната, — сказала Суок.

— Ты здесь живешь?

— Здесь я живу везде. Если правильно — это одна моя комната. Есть другая, третья, есть еще. Давай играть?

Я пожал плечами: почему бы и не поиграть? Сон есть сон, чем еще тут заниматься… И мы полезли на батут.

Кстати, прыгал я, как в натуральном сне: как бы плывя в воздухе. Обычно в снах так бежишь, особенно если кто-то гонится, — словно сквозь патоку… А тут — прыгал. Это оказалось очень интересно, мы держались за руки, словно дети, и визжали, когда подлетали к самому потолку. Суок потеряла свой берет, а я все время боялся, что упаду во сне с кровати.

В одном из особенно высоких прыжков Суок бросило прямо на меня, и я ее обнял. В полете она подняла лицо, внимательно посмотрела на меня золотистыми глазами, и я ее поцеловал.

Кстати, вот вам еще одно правило снов: если подворачивается легкая эротика, никогда не отказывайтесь. Это не в жизни, сон — и есть сон. Поэтому я поцеловал Суок без зазрения совести, к тому же она была очень красивая, а мне — всего восемнадцать лет как-никак. И только тогда я понял, что я если и нахожусь во сне, то действительно — самую чуточку.

Целоваться она не умела, но послушно прижала свои губы к моим. Я еще раз почувствовал, как от нее пахнет золотистым… кажется, все-таки нектаром, цветочной пыльцой. Так мы в обнимку мягко опустились на батут, и Суок шепотом спросила, почти не отнимая губ от моих:

— Что это, Валера?

— Это называется целоваться, Суок, — прошептал я в ответ, будучи весьма сконфужен.

— Это интересно, — сказала она и отодвинулась. — Игра?

— Игра, — еще более смутился я. — Слушай, а зачем здесь так много одежды?

— Это моя одежда. Я ее собираю.

— А почему ты тогда одета в это вот… во все золотистое?

— Так нужно. Это же Золотистый Замок, неужели ты не понимаешь?

— Не понимаю, — честно сказал я. — Здесь много одежды, она вся твоя, но ты ее не носишь, потому что так нужно. А если ты наденешь вот то красное платье, например?

Она пришла в ужас, словно я предложил ей кого-то убить. Губы Суок задрожали, а на глаза навернулись слезы.

— Ты что! — прошептала она. — Ты просто не знаешь! Это нельзя! Нельзя! И вообще тебе пора уходить! Уходи!

И я проснулся.

Весь день я таскался сам не свой, за что был тут же прозван в институте озабоченным. Сон или не сон? Или «чуточку сон», по определению Суок? Хорошо, допустим, я уснул и провалился «чуточку» в другое измерение. Почему в таком случае я нарвался на девчонку с именем героини «Трех толстяков» Олеши? К тому же неплохо, хотя и странновато, говорящую по-русски? Какой-то римейк «Маленького принца», что ли…

Я мрачно пообедал, пошел к себе и заперся, рассудив, что способ проверить все есть только один: уснуть. В худшем случае, если ничего не получится, я просто хорошо высплюсь, и все дела. Хотя у меня так иногда выходит: если перед тем, как ложишься спать, начинаешь представлять себе вчерашний понравившийся и запомнившийся сон со всеми подробностями, ты можешь увидеть его продолжение.

Я сообщил бабушке, что у меня болит голова и я решил немного вздремнуть, выгнал Ваську и, не раздеваясь, улегся на диван. Закрыв глаза, я попытался представить себе коридоры Золотистого Замка с их шашечным бело-золотым полом, стрельчатое окно и… Суок.

— Привет! — сказал знакомый голос.

Я открыл глаза и увидел ее. Мы находились на том же самом месте, где я вынырнул вчера, — возле тумбы. Суок снова сидела на своем насесте, болтая ногами, и одета была точно так же: в свой пажеский костюмчик и башмачки, только к берету был приколот золотистый цветок, напоминающий астру.

— Я тебя помню, — продолжала она, прямо-таки сияя от счастья. — Ты Валера. Ты был здесь вчера. И ты вернулся! Никто не возвращался, а ты — вернулся!

С этими словами она прыгнула мне на шею прямо со своей тумбы. Обняв меня, она потерлась носом о мою щеку и требовательно сказала:

— А теперь поставь меня!

Я осторожно опустил ее на шашечный пол.

— Ты одет иначе. — Суок, закусив губу, внимательно разглядывала мои джинсы и футболку «Рибок». — Вчера ты был одет в такие интересные штаны…

— Шорты.

— Шорты… Но тебе было холодно, да? Теперь тебе тепло?

— Нормально… Ты вчера на меня обиделась, Суок?

— Я не обиделась. Я испугалась. Не говори больше о том, чего нельзя.

— Но как же я буду знать?

— Я тебе скажу: «Нельзя!» И ты перестанешь говорить. Иначе будет плохо.

— Мне?

— Нет. Мне.

Она выглядела крайне озабоченной и серьезной, и я поспешил поклясться, что не буду говорить о том, чего нельзя.

— Хорошо, — милостиво согласилась она. — А как ты попал сюда опять? Раньше никто так не делал. Никто не умел.

— А я умею, — скромно поведал я. — Это не очень трудно. Я думаю, я могу часто приходить. Каждый день.

— Это хорошо. Ну, пойдем играть?

И мы пошли играть. Проходя по коридору, я снова обратил внимание на странные царапины на стене, но спрашивать ничего не стал: вдруг это из разряда «нельзя»? И мы снова прыгали на батуте, а потом, когда мы сидели на его краешке, Суок спросила:

— А почему сегодня мы не целовались? Мне понравилось.

Я осторожно чмокнул ее в щеку.

— Я хочу вот сюда! — требовательно заявила она, подставляя губы. Я поцеловал ее — по-детски, не раскрывая рта… Нет, мне все это очень нравилось, но я чувствовал себя неуютно. Все-таки довольно маленькая она, теперь мне казалось, что и пятнадцати нет, да и совращать девчонку из сна не очень-то удобно. Вернее, из сна как раз таки удобно, но я ведь лишь «чуточку» во сне. А это совсем другое дело. Хотя я в нее, наверное, влюбился.

Сегодня Суок казалась мне не только младше, но и еще красивее, чем вчера. Я хотел было сказать ей об этом, как вдруг в коридоре, за узкой дверью, что-то загрохотало, словно приближающийся поезд.

— Тихо! — зашипела Суок и прижалась ко мне, закрыв лицо ладонями. Я обнял ее и стал гладить по худенькой спине, а шум за дверью нарастал, потом пронесся мимо и вроде бы затих в отдалении. На смену ему пришло странное шуршание, словно тысячи больших мотыльков бились в тесноте коридора. Что это? Те, кто царапает стены?

— Что это? — спросил я, приблизив губы к ее уху.

— Не спрашивай! — пискнула она и еще сильнее прижалась ко мне. Шуршание проскребло по двери, потопталось — как мне показалось — немного возле нее и исчезло там же, куда удалился «поезд». Мы сидели в полной тишине, и я подумал, как, должно быть, страшно здесь Суок. В этом золотистом одиночестве.

— Что ты вообще здесь делаешь? — спросил я, когда Суок отняла руки от лица. Она ничего не ответила, размазывая по щекам слезы. Поправив свой беретик, Суок спрыгнула вниз с батута и, повернувшись ко мне, сказала:

— Я здесь живу, Валера.

— Давно?

— Всегда.

— Слушай, сейчас я тебя буду спрашивать. Если ты можешь ответить — отвечай. Если нельзя — отвечай: «Нельзя!» Ясно?

Она кивнула. Я спрыгнул к ней и спросил:

— Что такое Золотистый Замок?

— Это… Золотистый Замок. — Кажется, вопрос она не поняла или не могла понять.

— Это здание? Дом?

— Это Замок. Я не знаю, что это такое. Так называется.

— Он большой?

— Я не знаю. Нет конца. Я ходила далеко, но потом вернулась. Страшно.

— Что находится снаружи?

— Разное. Я не была снаружи, только видела.

— Кто здесь живет?

— Я. Больше никто. Иногда, давно, еще другие, но потом — только я. И ты…

Я тщательно обдумал свой следующий вопрос и задал его без особенной надежды на ответ:

— А кто здесь есть еше? Не живет — просто есть?

Кажется, я начал подстраиваться под ее логику. Но даже

если вопрос сформулировал точно, то в ответ заработал:

— Нельзя! Нельзя, Валера…

Она умоляюще смотрела на меня.

— Ну, не бойся. — Я погладил ее плечу. — Пока я с тобой, тебя никто не обидит.

— Это неправда, — сказала она. — Это неправда. Я хочу, чтобы так, но это неправда.

— Хорошо. Я буду задавать вопросы дальше. Еда. Откуда появляется еда?

— Еда? Есть комната. Я прихожу туда, там еда. Ты хочешь кушать?

— Потом, Суок. Кто царапает стены? Кто шуршит?

Ее словно током ударило.

— Нельзя! Нельзя, Валера! Нельзя!!!

С ней вот-вот могла случиться истерика, и я понял, что это и в самом деле запретная тема. Тема, о которой Суок нельзя не только говорить, но и думать.

— Извини, я больше не буду спрашивать такое. Я не хочу тебя обидеть, я хочу помочь. Понимаешь?

Она часто-часто закивала, из глаз снова потекли крупные слезы.

— Тебе здесь плохо?

— Бывает плохо. Бывает хорошо. Сейчас — хорошо. С тобой. Плохо — больше. Но я здесь живу…

— Есть такое слово — Родина, — проворчал я.

— Что?

— Так, история одна. А что ты делаешь целыми днями?

— Я? Хожу. Играю. Смотрю. Кушаю. Сплю.

— Смотришь? На что?

— На цветы. Или с Башни, вокруг.

— А где Башня? — оживился я. — И вообще когда ты покажешь мне Замок?

— Могу сейчас. Сейчас можно. Пойдем, Валера!

Настроение у Суок менялось, как картинки в калейдоскопе. Она уже весело смеялась и тащила меня в коридор, словно там пять минут назад не скрежетало по стенам что-то невообразимое и не шуршали жуткие мотыльки. Я понял, что если там что-то и есть, то появляется это в определенных случаях, и Суок знает, когда это происходит. Вообще здесь явно существовали некие правила, которым и подчинялась нехитрая жизнь Суок. Потом нужно будет непременно выяснить, что за правила и кто их создал. Я вспомнил, как Суок запрещала мне идти вместе с ней по коридору, вспомнил историю с платьем… Ну и сон, черт возьми! Или не сон? Я не знал, что и думать…

Мы шли по коридору, и Суок трещала что-то о цветах, которые растут и цветут, и как она их любит, а я отметил про себя, что на стенах явно прибавилось царапин. В одном месте на полу валялась полукруглая прозрачная пластина, напоминавшая рыбью чешую, увеличенную до размеров чайного подноса. Суок замолчала на мгновение, осторожно перешагнула через чешую и затрещала дальше.

Судя по сложным изгибам коридора, Замок имел весьма своеобразное архитектурное решение. Редкие окна, через черные стекла которых ничего не было видно, ситуацию не проясняли. Два раза мы миновали какие-то двери, но Суок говорила: «Нельзя!» Единственными примечательными вещами в унылом коридоре оказались две тумбы наподобие той, на которой сидела Суок, и странные часы с девятнадцатью цифрами, встроенные прямо в стену под самым потолком. Собственно, это совсем не обязательно были часы: просто они их напоминали — с двумя стрелками и отчетливым тиканьем, наполнявшим тишину коридора на протяжении доброй полусотни метров.

Я прикинул, что мы прошли около километра, когда Суок заявила:

— Закрой глаза!

Я закрыл и почувствовал, как маленькая теплая ладошка тянет меня влево. Споткнувшись о высокий порог, я едва не упал и открыл глаза.

Вокруг был сад. Вернее, оранжерея, так как все это помещалось под крышей. В отличие от коридора и комнат он не нес на себе золотистого бремени: в больших клумбах, обложенных красным кирпичом, росли цветы самых разных расцветок. Стены и потолок мерцали голубоватым светом, и я не мог определить, насколько велика оранжерея, потому что по обе стороны от меня растительность доходила до самого верха и где-то там сплеталась в купол.

— Красиво? — с надеждой спросила Суок, и я понял, что это самое замечательное, что она видела здесь, в Замке.

— Красиво. А почему ты сорвала именно золотистый цветок? — Я покачал пальцем астру на ее беретике. — Здесь столько разных…

— Нельзя, — мотнула головой Суок. — Будем здесь? Или пойдем в Башню?

Я бы с удовольствием остался здесь, но кто знает, где эта Башня… Суок явно надеялась, что я останусь, но я сказал:

— Пойдем в Башню.

Как только мы вышли обратно в коридор (причем я снова закрывал глаза, а когда открыл, так и не обнаружил поодаль никаких дверей), Суок прислушалась. Она слушала несколько мгновений, прикрыв глаза, а потом зашептала:

— Я иду вперед, ты иди за мной. Не догоняй. Не отставай. Я скажу, когда можно.

И помчалась вперед, запахнув свой плащик. На этот раз она даже надела капюшон. Я поспевал за ней, оглядываясь и ожидая, что сзади налетит давешний поезд с мотыльками. Но ничего не налетало, а через минуту я врезался во внезапно остановившуюся Суок, да так, что она ойкнула.

— Сейчас будет Башня, — сообщила она, обернувшись.

И действительно, передо мной вверх поднималась лестница, напомнившая мне корабельный трап. Это была первая лестница, которую я увидел в Замке. Суок стала подниматься первой, чем-то пощелкала у самого потолка, и там открылся круглый люк. При этом никакой крышки я не заметил — люк просто появился в потолке.

Суок исчезла в отверстии, излучающем опасный фиолетовый свет, и я поспешил за ней. По пути я рассмотрел как следует лестницу и заключил, что она сработана все из того же золотистого металла и вроде бы отлита целиком. Без гаек и болтов.

А потом я оказался наверху и оторопел.

Это на самом деле была Башня!

Круглая застекленная площадка диаметром метров десять, в центре которой зияло отверстие люка. Над головой — низкий серый (не золотистый!) потолок, под ногами — грязно-белое покрытие, напоминающее линолеум. Но это все я рассмотрел потом. Вначале я увидел То, Что Снаружи. Именно так, с большой буквы, потому что я решил все странное и необычное в Замке именовать так. Тот, Кто Царапает Стены. Мотыльковый Поезд. То, Что Снаружи.

Это была не Земля. По крайней мере это была не привычная Земля. Вокруг угрюмо мчались фиолетовые облака, цепляясь за верхушки изуродованных эрозией гор. Никакой растительности, никакой жизни я не заметил. Башня находилась в некоем подобии титанического кратера, а внизу…

Площадка Башни парила в ужасной вышине, и далеко внизу я разглядел какие-то нагромождения, в которые и уходило ее основание. Очевидно, Замок. Никакого коридора и быть не могло, потому что нас отделяло от Замка метров пятьсот. Или километр. Но коридор был, и я даже видел в отверстии люка его шашечный узор…

— Красиво? — спросила Суок. Она снова не выглядела ни испуганной, ни озабоченной, а пейзаж, судя по всему, ей нравился.

— Не очень, — сказал я, чем расстроил ее.

— Я думала, тебе понравится.

— Мне понравилось, но я не думаю, что это красиво.

Это и впрямь было так. Картина, конечно, открывалась величественная, но меня не покидало ощущение, что Башня вот-вот рухнет вниз. Нет, это не Земля. Или какая-то совсем другая Земля. Чужая. Страшная. Опасная.

— Пойдем назад, Суок, — попросил я.

И проснулся.

Дребезжал будильник. Я схватил его и треснул об стенку. Старенький «Севани» разлетелся в стороны всеми своими колесиками и маховичками, а всполошившаяся бабушка тут же появилась в дверях, вопрошая, что случилось.

— Ничего не случилось, — буркнул я. — Кто будильник заводил?

— Я, Валерик, — сказала бабушка. — Чтобы «Невинную жертву» не пропустить.

— Я ж говорил, ба, у меня голова болит! А ты будильник под самое ухо!

— Да ладно тебе, — махнула рукой бабуля. — Поди вон погуляй лучше на свежем воздухе. А то как бирюк спать завалился.

Я и впрямь отправился погулять. Купил себе мороженое, сел на лавочку погреться на солнышке… В голове вертелись обрывочные впечатления от увиденного в Замке, и я решил привести их в какое-то соответствие.

Чешуя. Здоровенная и явно имеет отношение к Поезду или Тому, Кто Царапает, потому что появилась сразу после их визита. Рыба, не рыба… Страшное что-то.

Тот, Кто Царапает Стены. Весь, надо полагать, в чешуе. Дракон?

Мотыльковый Поезд. Возможно, сам по себе, а возможно, просто часть Царапателя. Хвост, например.

Башня. Странное сооружение, какое-то апокалиптическое. Надо разобраться с эффектом высоты: почему она снаружи высокая, а внутри — метров пять, не больше…

То, Что Снаружи. Вот тут вопрос с Башней. Может, это как кино? То есть снаружи может быть что-то другое, а на экраны, сиречь окна, демонстрируют небо, горы и прочую пакость… Тогда решается вопрос с высотой. Надо разобраться.

Сама Суок.

Вот это вопрос.

Кто она, зачем она там находится и кто ее держит? Кого или чего она боится?

Инопланетян я тут же отбросил. Инопланетяне не дураки, и у них есть какая-то логика, пусть собственная, нам непонятная. В Замке логики не было вообще. Или была, но я ее не просек?

Я плюнул, выкинул недоеденное мороженое в урну и пошел домой. Ничего себе разобрался! Еще больше проблем выдумал. Может, я дурак? Умом двинулся? Во сне черт-те что снится, а я голову ломаю…

Главное теперь — придумать, как попадать в Замок и покидать Замок. Вернее, как попадать в Замок и покидать Замок в нужное мне время.

А там посмотрим.

Спать не хотелось, потому что я выспался днем, но надо было что-то делать, потому что бодрствовать перед институтом я не планировал, да и в Замок вернуться хотелось.

Я посмотрел, что делает бабушка. Она возилась на кухне. Тогда я стащил ее шкатулку с лекарствами и нашел там снотворное. Обычно она принимала таблетку, но я решил, что буду поздоровей ее, и съел две. Потом вернул шкатулку на место, пожелал бабушке спокойной ночи и лег.

Мерно тикали настенные часы, за окном гудели машины, кто-то дико заорал, сработала автомобильная сигнализация.

Я перевернулся на другой бок, поправил подушку.

Черта с два я засну.

Черта с два.

Ч…

На этот раз я появился в незнакомом месте. Все те же золотистые стены, стрельчатые окна с черными стеклами… Я огляделся — никого. Тихо. Не нахамить ли в таком случае? Естествоиспытатель должен быть хамом, иначе никакой он не естествоиспытатель… С такими мыслями я снял футболку, обмотал ею кулак и врезал по черному стеклу.

Ничего не вышло. Стекло слегка загудело, словно натянутая на барабан шкура, но не поддалось. Я врезал посильнее, взвыл и затряс рукой.

Этот номер не прошел.

Что ж, попробуем что-нибудь другое. Интересно, а где Суок? В предыдущие свои явления я оказывался в непосредственной близости от нее… И тумбы знакомой не видно. Елки-палки… Позвать ее, что ли?

— Суок! — негромко крикнул я.

Тишина.

— Суо-ок!

Мне показалось, или вдалеке что-то откликнулось? Эхо? Я оделся и решительно двинулся в ту сторону (выбирать-то особо и не из чего: то ли в одну сторону, то ли в другую).

Метров через двести я увидел тумбу. То ли ту самую, то ли не ту самую. Чокнуться можно в этом золотистом мире. Архитектурка… Как она тут живет?

Еще шагов десять, и в стене слева появилась дверь. Прямо напротив очередного черного окна. Никаких ручек, никаких петель, просто шов в стене, ровный прямоугольник… Я толкнул ее рукой, потом пнул — полный ноль. A-а, вон оно что! Я вспомнил оранжерею и, закрыв глаза, пошел прямо на дверь.

Пахло пылью.

Я стоял в полной темноте и поэтому сразу не понял, что уже открыл глаза. Очевидно, это оказалась одна из тех дверей, которые «нельзя». Или нет? Ничего, скоро узнаю.

Я пошел вперед ощупью, стараясь идти прямо, чтобы потом без проблем вернуться к двери. Зацепился ногой за что-то легкое типа картонной коробки, с шорохом отлетевшее во мрак. Наконец вытянутые руки уперлись в холодную шероховатую стену. Только бы на паутину не наткнуться…

Черт.

Перед глазами сразу появился карикатурный паук, хоть сейчас в «Муху-цокотуху», перебиравший мохнатыми лапками в центре своей сети.

Не думать про пауков.

Однако паук постепенно вырастал, превращаясь в суставчатого монстра… Логово Шелоб.

Нет, только не думать про пауков.

Я пошел вдоль стены и вскоре очутился в углу. Угол как угол, без пауков и прочей мрази, сухой и чистый. Еще несколько осторожных шагов — опять угол. Значит, справа будет дверь. Ага, вот она, тонкий шов под пальцами… Уходить?

Я постоял в раздумьях и решил обследовать вторую половину комнаты, тем более не такая уж она большая. По дороге я опять наткнулся на коробку, наклонился и поднял ее. Потом рассмотрю.

Через минуту я вновь был у двери. Ничего интересного, просто пустая темная комната. Пора возвращаться.

Я закрыл глаза и шагнул сквозь дверь.

И услышал дикий визг.

— Успокойся! — заорал я, потому что испугался не меньше Суок. Она стояла передо мной, прижав ладошки к вискам, и мелко дрожала — это было видно по огромному помпону на ее беретике. Сегодня на ней была некая разновидность спортивного костюма, разумеется, золотистого цвета.

Я бросил свою коробку, схватил ее за плечи и потряс.

— П… Привет, — пробормотала она, глядя на меня полными слез глазами.

— Привет.

Она заулыбалась.

— Я искал тебя.

— А я — тебя. Я знала, что ты пришел.

— Откуда?

— Знала, и все. Ты был там?

Она показала пальчиком на дверь.

— Да.

Я посмотрел вокруг — вот она, моя добыча. В самом деле обычная картонная коробка… Или не совсем обычная?

Я поднял ее. Картон как картон, в таких торты продают, например… Мелкая надпись сбоку: буквы знакомые, но слово складывается абсолютно нечитаемое. Написано вроде как фломастером…

Суок смотрела на коробку со смесью интереса и страха.

— Что это? — спросила она.

— Коробка, — буркнул я. — У вас во всех комнатах такой мусор валяется?

— Не знаю. Я не была в этих комнатах. Нельзя, — честно призналась Суок. Чего еще было ожидать? Я аккуратно положил коробку у стены — пусть Царапающий изумляется, что за дрянь в его владениях — и спросил:

— Что нового?

— Что?

— Что нового? Новости какие?

— Никаких новостей. Пойдем играть? Прыгать?

Она заглядывала мне в глаза, словно щенок, который приглашает хозяина побегать с ним по двору.

— Послушай, я бы хотел разобраться, что тут у тебя происходит, — серьезно сказал я. — Для меня это сон, а для тебя, по-моему, совсем не сон.

— Не сон, — согласилась она.

— Поэтому я и хочу разобраться.

— А прыгать?

— Погоди ты прыгать. Скажи, откуда ты знаешь, что можно, а что нельзя? Тебе кто-то говорит?

Суок смотрела на меня так, как смотрел бы, наверное, папа римский, если бы к нему явился некий тип и стал допытываться, кто это ему сказал про заповеди Христовы.

— Ты здесь одна, — продолжал я. — Одна живешь. Если я буду задавать тебе вопросы, на которые нельзя отвечать, что случится? Нас же никто не слышит, мы одни…

— Неправильно, — отрезала она.

— Что?

— Неправильно! — топнула ногой Суок.

— Пойми, здесь все не так! Здесь все не придуманное, но и не настоящее… Вот имя твое — Суок. Это имя из сказки, из книжки. Из простой книжки, которая есть в каждой детской библиотеке. Кто тебя так назвал?

— Меня? — Опять в тупик. Черт. Что ж делать-то? — Я — Суок, меня так зовут.

Я махнул рукой.

— Хорошо. Давай сделаем так. Ты оставайся здесь. Я пойду по коридору в ту сторону. Если хочешь, можешь идти со мной до тех пор, пока тебе можно, а там остановишься и подождешь. Идет?

— Я… Я согласна, Валера, — сказала Суок, хотя видно было, что она жутко боится. Не навредить бы ей. Я уберусь, а она здесь останется…

Я взял ее за руку, и мы пошли.

Ничего интересного я не заметил. Редкие окна, пара уже известных мне царапин на стенах… В одном месте попалось квадратное панно на стене, примерно метр на метр, почти под самым потолком. Сумбурная россыпь мозаики, черной и золотистой, словно вдавленной в стену.

Примерно шагов через десять после панно Суок остановилась. Ее колотило, и я погладил девчонку по руке.

— Нельзя? — спросил я. — Дальше нельзя?

— Нет…

— Тогда стой тут. Я пройду еще немного и вернусь.

Она закивала, смаргивая слезы.

Я улыбнулся, чтобы ее подбодрить, и пошел, периодически оглядываясь. Суок стояла, прислонившись к золотистой стене, и смотрела на меня одним глазом сквозь растопыренные пальцы прижатых к лицу ладоней. Оглянувшись в очередной раз, я ее не увидел — скрыл поворот. Ладно, с ней должно быть все в порядке.

Неожиданно по щеке мазнуло ветерком — теплым, словно кто-то быстро открыл духовку. Потом еще раз, еще… впереди отчетливо послышался мерный рокот приближающейся электрички. Постукивание буферов, скрип проседающих шпал… Я остановился, очередной порыв теплого ветра покачнул меня, и я приготовился встретить Мотыльковый Поезд, успев подумать, что ни вжаться в стену, ни бежать назад уже нет резона…

Из сна меня буквально вышвырнуло. Я стукнулся головой о ножку кресла, забился на полу, путаясь в одеяле, и открыл глаза.

В свете уличного фонаря четко были видны настенные часы — без двадцати три. Я несколько раз глубоко вздохнул, выбрался из одеяла и вернул его на кровать. Бабушка не проснулась, и слава богу…

Что же это было? Ничего увидеть я не успел, только почувствовал мягкий, словно огромной пыльной подушкой, толчок…

Или я схожу с ума? В самом деле «Кошмар на улице Вязов». Не притащить бы чего этакого «з своих снов… Я улыбнулся. Нет, в самом деле, пора с этим завязывать, иначе бог знает до чего можно дойти. А через неделю — зачеты.

После трех бессонных ночей я не выдержал. В самом деле: я просто не мог уснуть. Лежал, глядя в потолок, пытался считать овец и белых тигров, пил перед сном горячее молоко, но ничего не помогало, хотя спать хотелось зверски. То ли я подсознательно не мог заснуть, то ли… то ли меня что-то не пускало в сны. Наконец я решился и стянул бабушкин рецепт, по которому бдительная аптекарша выдала мне желтенькую коробочку венгерских таблеток, пробормотав:

— Знаю я вас — бабушке, дедушке, а потом в подвалах чем зря занимаетесь…

Я смолчал.

Вернувшись из института, я обнаружил, что бабушка ушла к соседке, оставив записку с наставлениями по поводу обеда — где что лежит, сколько греть и что надо заплатить за телефон, потому что со станции приходили, — наскоро проглотил две холодные котлеты, запил компотом и завалился спать, приняв в качестве стартовых две таблетки.

Стоило мне закрыть глаза, как я почти что врезался лбом в золотистую стену.

— Валера, — сказала Суок. — Валера!

— Привет, — сказал я.

— Почему ты не приходил? Я думала, ты никогда не придешь!

Как всегда, радость тут же сменилась слезами, и вот уже я снова утешал ее, гладил по спине, целовал в лоб, в висок, в маленькое ушко… Мы стояли в бесконечном коридоре, как раз напротив одной из царапин. Когда Суок немного успокоилась и, всхлипывая, стала тараторить, как она скучала и как хорошо, что я пришел, пойдем скорее прыгать и играть, я спросил:

— Что со мной случилось в прошлый раз?

— Я же говорила — тебе не страшно… — пробормотала она, вытирая кулачком глаза.

«Иначе будет плохо. — Мне? — Нет. Мне», — вспомнил я. Бревно, скотина, сволочь!

— Что… что с тобой сделали? — выдавил я.

— Ничего, Валера. Ничего страшного. Все хорошо, — шептала Суок. — Только не делай так больше, не надо. Пойдем играть!

Я покорился. И мы прыгали, мы играли в прятки в большой комнате с вешалками, я прятался в гуще шуб и платьев, а Суок радостно взвизгивала, когда я неожиданно выскакивал из укрытия и бежал к батуту, чтобы хлопнуть по нему рукой… Наверное, прошло несколько часов, и я не думал ни о Мотыльковом Поезде, ни о том, что пора возвращаться, потому что хотел устроить Суок праздник. И у меня, кажется, получилось.

Нам никто не мешал, вокруг было тихо. Уставшие, мы лежали почти рядом на батуте и тяжело дышали.

— Было весело, Валера. Спасибо! — сказала она, сжав мою руку своей горячей ладошкой.

— Да уж…

— Ты придешь завтра?

— Приду.

— Обещаешь?

— Обещаю. Обещаю, Суок.

— Тогда поцелуй меня.

И я ее поцеловал. Не так, как обычно. По-настоящему, по-взрослому, раздвинув кончиком языка ее плотно сжатые губы, прижав ее к себе так сильно, как только мог. И в этот момент я понял, что просто не могу потерять эту странную симпатичную девчонку в ее пажеском костюмчике, что я обязан вытащить ее отсюда, чего бы мне это ни стоило. Но как это сделать — я не знал.

Наверное, именно поэтому я проснулся на подушке, мокрой от слез.

Утром, собираясь в институт и копаясь в видеокассетах (Вовка попросил у меня первую часть «Звонка»), я вполглаза смотрел местные новости по маленькому телевизору «Электроника», стоявшему на холодильнике. После обычных историй о ремонте областной библиотеки, сессии городского совета и пикете Народной Партии пошел милицейский блок. Обычно там рассказывали о том, кто куда ушел и потерялся, просили опознать труп или искали свидетелей дорожно-транспортных происшествий. Когда я взглянул на экран в очередной раз, я увидел там Суок.

«…Марина Сергеевна, — сказал невидимый диктор унылым картонным голосом, — воспитанница школы-интерната номер два имени Песталоцци. Ушла двадцать седьмого ноября прошлого года и не вернулась. Приметы…»

Я не слушал. Суок смотрела с черно-белой некачественной фотографии. У нее были смешные косички, а не прическа «паж», но это была моя Суок.

Диктор уже рассказывал о трупе, найденном в теплотрассе по улице Горького, а я все пялился на экран, где для меня застыла фотография грустной девчонки. Фамилию я пропустил, но она ни к чему, фамилия, не пойду же я в милицию рассказывать, что видел пропавшую девочку во сне. Напугало меня то, что Суок оказалась реальной. Куда реальнее, чем я думал.

Естественно, ни в какой институт я не пошел. Коробка, таблетки, кровать.

Сон.

Суок.

Я ожидал, что найду ее сразу. Но случилось иначе. Я стоял посреди коридора, который показался мне чуть более тусклым, чем обычно. Я огляделся и понял: золотистые панели были сплошь исцарапаны, словно что-то бесилось здесь, катаясь и размахивая когтистыми лапами.

— Суок! — крикнул я и прислушался.

Бесполезно. Тишина. Ни шороха, ни звука.

— Суок!

Что-то чуть слышно скрипнуло дальше по коридору, и я побежал туда, поскальзываясь на гладком шашечном полу. Я не знал, что увижу за очередным поворотом — не исключено, что Того, Кто Царапает Стены, но об этом я сейчас не думал.

Передо мной стояла фотография на черно-белом телеэкране — вот в чем причина. События недолго заставили ждать своего развития. Как и в прошлый раз, меня ударило мягкой воздушной подушкой, и я даже проехал пару метров по гладкой стене, безуспешно пытаясь уцепиться за нее руками и чувствуя себя героем не на своем месте, попавшим впросак, как Абдулов в «Шизофрении». Упав на колени, а затем на четвереньки, я почувствовал, как теплый воздух пронесся над моей головой, шелестя и стеная; постояв в нелепой позе пару минут, я прислушался — тихо, Мотыльковый Поезд, если это был он, прошел мимо, однако судьба Суок была до сих пор неясна.

За себя я почти не боялся — наверное, потому что происходило это все во сне. Вот только чей это был сон и зачем он? Я гнал прочь подобные мысли, когда бежал по бесконечному коридору, когда стучал в запертые двери, куда мне теперь уже не удавалось войти, как прежде, с закрытыми глазами.

Я остановился, только когда врезался в лестницу. Ту самую лестницу, напомнившую мне корабельный трап, первую лестницу, которую я увидел в Замке, сработанную все из того же золотистого металла и вроде бы отлитую целиком, без гаек и болтов. Я ударился лбом и почувствовал не только боль, но и теплую струйку, стекающую по щеке.

Я стер ее и поднес пальцы к глазам.

Кровь.

— Суок! — заорал я, колотя по загудевшим ступеням лестницы кулаком. — Суок! Ты где?!

— Валера… — тихо сказали сзади.

Я обернулся.

— Валера, — утверждающе повторила Суок. — Уходи, Валера. Уходи.

— Нет уж, — отрезал я, снова вытирая кровь со щеки. — Пойдем вместе.

— Как? Я не могу. Нельзя…

— А через нельзя, Марина Сергеевна, воспитанница школы-интерната номер два имени Песталоцци! Через не могу! Я тебя тут не оставлю, так и знай!

Суок отшатнулась. Мне показалось, что ее то ли удивило, то ли испугало даже не мое желание вытащить ее из Замка, а то, что я назвал ее по имени и отчеству. Я бы назвал ее и по фамилии, если бы знал эту самую фамилию. Но разбираться было некогда, и я схватил ее за руку и поволок по коридору. Суок лишь пискнула, но послушно побежала за мной.

— Комната! — крикнул я на ходу. — Комната с батутом! Где она?

— Сейчас, Валера… — прокричала в ответ задыхающаяся Суок. — Сейчас… Закрой глаза!

Она в буквальном смысле втянула меня в стену, я даже почувствовал, как на мгновение моя плоть слилась с золотистым холодным материалом. Ощущение было не из приятных, меня передернуло, но когда я открыл глаза, то стоял как раз рядом с вешалкой. Именно ее я и потащил к двери, чтобы устроить какую-никакую баррикаду. Что-то подсказывало, что в дверь вот-вот начнут ломиться.

— Ты хочешь домой?! — крикнул я, не глядя на Суок.

— Домой?

— Дом! У тебя есть дом, Марина Сергеевна! Обычный человеческий дом!

— У меня нет дома, Валера, — потерянно сказала она.

Ну я и сволочь. Откуда у нее дом? Школа-интернат, откуда она сбежала?

— У тебя будет дом, — решительно сказал я и с грохотом придвинул секцию вешалки к двери. — Только пойдем со мной.

Не нужно здесь оставаться, милый мой, любимый, дорогой мой котик! Не нужно!

Она промолчала. Когда я, пыхтя, подтаскивал к двери очередную секцию, с которой сыпались парчовые платья, Суок чуть слышно спросила:

— Как ты меня назвал, Валера?

— Марина… Марина Сергеевна. Я не знаю твоей фамилии, но мы узнаем ее вместе, когда ты вернешься домой.

— Марина, — повторила Суок. — Марина. Валера. Котенок.

Может быть, она бредила. Я не успел поразмышлять об этом, потому что в дверь с противоположной стороны что-то ударило, да так сильно, что я отлетел в сторону вместе с секцией, которую только что подтащил.

— Валера! — закричала Суок.

В дверь снова ударило, я, стоя на одном колене, оттолкнул ее в сторону, что-то завопил — кажется, даже матом — и заковылял к двери.

Она распахнулась в тот момент, когда я подошел вплотную. Державшие ее секции попросту повалились в стороны, а сама дверь словно бы истаяла — а за ней я увидел Того, Кто Царапает Стены.

Бабушка сказала, что вызвала «скорую» сразу, как только услышала мои крики и обнаружила меня на полу: истошно орущего, обоссавшегося, с изодранными в кровь руками. Пока «скорая» ехала — а ехала она минут двадцать, — я пришел в себя, выпил воды и даже переоделся в сухое.

— Все ясно, — сказал прибывший фельдшер, беря с тумбочки коробку снотворного. — Колесами балуемся? Ты, дебил, старушку бы пожалел!

Я промолчал. Фельдшер что-то вколол мне, сделал промывание желудка и уехал, посоветовав бабушке сводить меня к наркологу.

— Допрыгался, — сказала она, с горечью посмотрела на меня и ушла в свою спальню. Я слышал, как она там ворочается и бренчит вставной челюстью, укладывая ее в стакан.

До самого утра я не спал. А около десяти утра зазвенел дверной звонок. Я вскочил, не дожидаясь, пока проснется бабушка, и без того переволновавшаяся ночью, и открыл дверь.

На пороге стояла она.

Суок.

Сначала я даже не узнал ее: в стареньком спортивном костюме с вытянутыми коленками, в футболке с портретом Ди Каприо, с совсем короткой, чуть ли не «под ноль», стрижкой…

— Привет, — сказала она.

— Привет, — сказал я.

— Меня выписали.

— Что? — опешил я. — Откуда?!

— Вот, Валера…

Она протянула какой-то сложенный вчетверо листик. Я не стал читать, что написано в бумажке. Я прочел лишь гриф: «Областной психиатрический диспансер» и вернул бумагу ей, и тут, отделившись от желтого грубого листа, что-то упало на пол.

На линолеуме валялся засохший золотистый цветок, который, играя, уже поддевал лапкой мой котенок.

— …рассмотрев все материалы данного дела, чрезвычайная коллегия Право-суда Федерации постановила: признать подсудимого Яна Марию Горовитца виновным по следующим статьям Единого кодекса — 217-й, «незаконное вторжение в частную собственность», 349-й, «создание угрозы жизни гражданину Федерации», и 352-й, «покушение на убийство первой степени». Подсудимый приговаривается…

Эффектная пауза.

Напряжение в зале суда достигло предела. Все застыло вместе с молотком судебного исполнителя. Ни единого движения и почти полная тишина, словно все одновременно затаили дыхание. Лишь чуть слышно гудят кондиционеры.

— …к высшей мере наказания! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Управлению наказаний привести приговор в исполнение в течение девяноста шести часов.

Бум!

— Дело закрыто.

Молоток исполнителя все-таки упал, заставив вздрогнуть почти всех. И вместе с ним рухнул на скамью осужденный — теперь уже не подсудимый, а осужденный, — закрыл лицо руками и что-то невнятно забормотал. Многим в зале показалось — молился…

— Ну и что же вам в итоге от меня нужно?

— О, господин директор, ничего такого сверх… вы меня понимаете? Уже пять лет как введен Единый кодекс, в свое время он подавался разработчиками как самый гуманный. С тех пор к высшей мере приговаривали, дайте-ка посмотреть… — репортер сверился с записями, — девятнадцать раз. Дальнейшая судьба осужденных никому не известна: где они, что с ними, как выглядит место исполнения приговора? Этот ваш Изолятор… Люди имеют право знать, вы не находите, господин директор? Зрители нашего канала будут удовлетворены, если вы просто…

— У вас, головизионщиков, — оборвал собеседника директор Управления наказаний, — все просто. Запаянные карточки «пресса», осветители, камеры, рыскающие из стороны в сторону… а потом в эфир выходит такой материал, что наверху хватаются за голову и кое-кому приходится распроститься с теплыми насиженными местечками…

— Мы все понимаем, господин директор! И ни в коем случае не собираемся выпускать сырой материал, без вашего одобрения. Зато — представьте! — какой это будет наглядный пример для тех, кто уже сейчас готовится совершить подобное преступление! В случае с Горовитцем жертва выжила, а если в следующий раз реанимационная бригада просто не успеет? Что тогда? Подумайте, сколько жизней мы с вами можем спасти одной только получасовой передачей!

— Если вы мне скажете, что и слово «рейтинг» для вас и всего канала Ай-джи-ви ничего не значит, я тут же расплачусь от умиления! — Сарказм в голосе директора на мгновение сбил репортера с толку.

— Не буду спорить, — немного смущенно ответил тот. — Это тоже немаловажно. Выходит, что интерес есть у всех — и у нашего канала, и у вас лично, и у всей системы правосудия Федерации.

Суровый тон директора несколько смягчился.

— У вас — завидный дар убеждения. Хорошо! Считайте, что вы меня уговорили. Я организую вашей команде просмотр, два-три человека, не больше. Вы сами, оператор, осветитель… Хватит? Или кто-то еще нужен?

Щедрое предложение воодушевило репортера. Он разулыбался:

— Нет-нет, троих более чем достаточно! Я вам так благодарен! И нам что — разрешат снимать прямо в Изоляторе? Это было бы просто великолепно!

— Отнюдь. Изолятор потому так и называется, он — изолирован от внешнего мира. Никто, понимаете, никто не сможет проникнуть к осужденному. Но не отчаивайтесь. Внутри там кругом камеры и датчики. Запись идет постоянно. Мы продемонстрируем вам кое-какой материал, а вы уже сами будете отбирать нужное. Согласны?

— Спасибо, господин директор. Даже не знаю, как вас благодарить.

— Тогда будьте готовы дня через три. С вами свяжутся из моего секретариата. А сейчас — не смею больше задерживать. Рад был познакомиться.

В первые мгновения после того, как за спиной захлопнулся люк Изолятора и приглушенно зашипели с ТОЙ стороны сварочные иглы, Яном овладела апатия. Он бессильно сполз по стене на пол, помотал головой, словно пытаясь отогнать наваждение.

Ему все никак не удавалось заставить себя поверить. Неужели — правда? Все оставшиеся двадцать, тридцать, сорок лет — сколько там ему отмерено? — предстоит провести вот в этих четырех стенах? В не доступном никому и ничему бункере глубоко под землей. Еще в камере ему выдали буклет со всеми характеристиками Изолятора — глубина залегания, общая площадь, жилая площадь, продуктивность воздухоочистительной системы в кубометрах, — но он не вчитывался… Не до того было.

Щель за спиной в последний раз брызнула снопом синеватых искр и погасла. Все. Теперь он точно один. Он сам, осужденный Ян Горовитц, да роботы обслуги — вот и все обитатели Изолятора на многие годы вперед.

И зачем только он согласился взяться за это дело! Сучий подонок Шифу подловил Яна в тот момент, когда у него начал ощущаться серьезный недостаток в деньгах, и предложил неплохо подзаработать.

Похоже, Шифу многое знал о прошлом Яна. О его членстве в Лиге частных эвтанаторов, о кое-каких очень конфиденциальных и не совсем законных уколах по просьбе пациентов, об этом проклятом увольнении, когда начбез клиники сопоставил график дежурств Яна и список неожиданно ушедших из жизни неизлечимо больных.

Работу Ян потерял, вылетел с «волчьим билетом» и к моменту появления Шифу готов был, в общем, на все. На том и попался. Наверняка люди Шифу специально выискивали такого, как Ян, теперь-то он понимал, но тогда ему польстило, что сам Тамаоки снизошел для беседы с простым кардиологом.

О, сейчас все ясно как день! Шифу бил без промаха. Ян согласился рискнуть и… пора уже признаться себе — проиграл. Впрочем, это как посмотреть. Пять-шесть лет назад за подобные дела можно было на все сто гарантировать газовый колпак с миндально-горьким запахом цианида. Сейчас ему по крайней мере оставили жизнь.

— Дерьмо! — выкрикнул Ян почти в полный голос, вскочил на ноги. — Если из вас, скотов, сейчас за мной кто-нибудь смотрит — знайте: я убил бы его снова, убил эту провонявшую мочой мумию, и ничуть не сожалею. И всех вас еще кинул! Вместо газовой камеры я на всю жизнь получил эту бесплатную квартирку, жратву и целую ораву суетящейся вокруг электронной падали!! А? Что молчите? Как я вас обманул? Вас всех!! Думаете, я скис? Да никогда!!

Упреки канули в тишину. Никто не отозвался. Ян, набычившись, стоял посреди центральной комнаты.

— К гребаной матери вашу Федерацию!! — снова проорал Ян, задрав голову к потолку, где, по его мнению, находились скрытые микрофоны. — Подавитесь! А я пойду любоваться своей новой жилплощадью!

Так, что у нас тут? Ян вразвалочку обошел Изолятор, пиная по пути снующих из паза в паз юрких уборщиков. Попасть, правда, ни разу не удалось, но на душе полегчало. Жилых комнат две. Кабинет с уютным креслом, в которое так и хочется завалиться с книгой, спальня, большую часть которой занимает гигантская кровать-аэродром, небольшая кухонька, всего-то и места для двух шкафов — сушильного с посудой и второго, доверху заставленного баночками всех цветов и размеров. В центре кухни — столик на одного, справа в нише расположились СВЧ-печка и кофеварка. Нет ни холодильника, ни духовки — оно и понятно: самому готовить почти не придется. И с посудой тоже, слава Богу, никаких проблем, вот он, надраенный до нестерпимого сверкания лючок с табличкой «Мойка».

Что еще? Примыкающая к кухне кладовка, забитая всяким барахлом, комнатка с душевой кабинкой, туалет… Вот и все доступное пространство. Милая квартирка. Да еще автоматикой напичкана по уши… Не хуже стандартного номера в каком-нибудь придорожном мотеле у федеральной трассы. Только вот окон нет.

И стоило так переживать? Годик-другой здесь проторчать можно, на стенку, конечно, полезешь от скуки, но можно. А там, глядишь, и Шифу исполнит свое обещание. Если исполнит…

С ожесточением пнув ни в чем не повинный стол, Ян вернулся в кабинет. Плюхнулся в кресло, взял со стола какой-то глянцевый еженедельник, пролистал бездумно. Снова всплыл в памяти суд, последние мгновения перед приговором. Ян тогда так перепугался, что, когда услышал вердикт суда, даже расслабился — отлегло. Худшие подозрения подтвердились. Но они с Шифу обдумали и этот вариант.

Та дура с «Актуал ньюс» все тыкала в него микрофоном, пытаясь выяснить, кому же он молился — Христу, Аллаху, Иегове?.. Хрен едва! Ян костерил проклятого подонка Шифу, Тамаоки-младшего. Ублюдок! Наобещал с три короба! «Я пущу в ход все свои связи, и больше трех лет кондиционного сна тебе не дадут…» Ему почему-то очень нужно было, чтобы Ян попался. Хотя понятно, конечно. Если бы нашли труп его папаши с саботированной системой поддержания жизни, то на кого подумали бы в первую очередь? Правильно — на него, Шифу. Тамаоки-старший уже давно делал под себя, правая половина тела была парализована, да и левая подчинялась с трудом, но упрямый овощ все никак не хотел на тот свет, оставаясь номинальным главой «Тамаоки индастриз». Шифу, тринадцать лет уже болтающемуся в младших партнерах, хотелось большего: ни много ни мало — подгрести под себя всю гигантскую империю Тамаоки. Давно хотелось. И наконец он решился помочь старику. Не лично, понятно. А с помощью вышедшего в тираж кардиолога.

Он был очень красноречив, пытаясь убедить Яна. От волнения сквозь вычурный йельский говор начал пробивать японский акцент:

— Йана-сан, поймите, если вас застанут около моего папаши, то все выйдет очень удачно. Поднимут вашу биографию, быстренько вытащат на свет контакты с Лигой, плюс громкое увольнение из клиники, все эти неожиданные смерти в вашем отделении… Следствие будет коротким. Вас запишут в ряды полоумных борцов с запретом на эвтаназию, решат, что вы перешли от призывов к делу и что мой драгоценный предок — лишь последнее звено в цепочке смертельных инъекций, как это называется? А! «Укол милосердия». На меня не падет и тени подозрения, а вас мы вытащим.

Много нулей в чеке и Шифово красноречие сделали свое дело: Ян поверил. Получалось, зря? Высшую меру не хотите, мистер Горовитц? Он застонал от мысли, что Шифу сейчас там, на свободе, живет спокойно, пожимает руки, посещает светские рауты, разъезжает везде в этой своей шикарной спортивной «ибаяси»:

— Ы-ы-ы!!

Собака, проклятая узкоглазая собака!! Купил же, как мальчишку купил! За пачку леденцов!

Ладно, хватит паниковать! Ведь Тамаоки предвидел и такой расклад. Ян тогда спросил его, уверен ли уважаемый Шифу в своих силах? А если федералы все-таки решат одарить незаконного эвтанатора по полной программе? Чтобы запугать остальных. Что тогда? Как быть ему, Яну, если судья впаяет Изолятор?

— Изолятор? — переспросил Тамаоки-младший, на мгновение задумался. — Не стоит волноваться. Высшую меру присуждают очень редко, и у вас, Йана-сан, почти нет шансов поселиться под землей. — Шифу широко улыбнулся, приглашая разделить шутку. Ян ответил кислой гримасой. — А даже если такое случится… поверьте, я найду способ справиться и с этой проблемой. Когда за моей спиной будет вся мощь и деньги «Тамаоки индастриз», я смогу менять законы по своему усмотрению. Или вы думаете, что у меня не хватит средств развернуть в прессе шумиху против Единого кодекса и через год-два свалить его?

Так что Яну оставалось только надеяться. И молчать. Недвусмысленные намеки от Шифу адвокат передал ему еще при первой встрече. Держи, мол, язык за зубами, и все будет хорошо. А если проболтаешься — что ж, подсудимые, бывает, лезут в петлю за день до приговора. От страха и неопределенности. Или от раскаяния. А ему, Шифе, совсем бы этого не хотелось.

Осторожный Тамаоки, понятное дело, сам на процессе не появился — не хотел привлекать внимания. Но тюремная обслуга относилась к Яну со всем возможным почтением, кормили отдельно, по специальному рациону, и даже установили в камере головизор. За всем этим ощущалась некая незримая, но, несомненно, могущественная рука.

Что ж, может, она и сюда дотянется? Кто знает…

Тамаоки… Выручай, Шифу-сан! Только бы подействовал препарат. Прибывшие с федералами медики откачали старика, снова подключили к системе, не заметив изменившегося состава крови. Месяц, максимум — два изношенное старое сердце еще сможет сопротивляться, не больше… Если, конечно, все правильно рассчитано…

От этих бесконечных причитаний и надежд свихнуться можно! Расслабься, парень! Вдохни глубже!

Не сразу и не с первых минут, но, к своему удивлению, Ян понемногу успокоился. Им овладела даже какая-то апатия.

Его первый день в Изоляторе набирал обороты, и он даже находил некое извращенное удовольствие в том, чтобы подчиняться распланированной роботами программе. Он со вкусом пообедал — оладьи с манговым джемом были очень ничего, Ян даже облизал ложку, словно в детстве. Потом завалился на кровать и решил посмотреть головизор, но многие программы оказались почему-то недоступны. Спорт, путешествия, научно-популярные фильмы — вот и весь выбор. Смотреть на цепочку альпинистов, с маниакальным упорством ползущих вверх по склону горы, не хотелось. Ян переключил канал, потом еще и еще.

Морской курорт, футбол, марсианские экспедиции, проповедь, снова футбол, стадо китов, вулканы… Каждый раз откуда-то изнутри его неотступно колола маленькими иголочками до дрожи отвратительная мысль:

«Ох, парень, ты же ничего из этого больше не сможешь увидеть! Никогда! Не посидишь на трибунах «Олимпик-аре-ны», не придешь в церковь, не кинешь доску в прибой Вайкики, не купишь в киоске «Нэйшнл джиографик», чтобы полюбоваться на тех же китов…»

Жаль, до смерти, до слез… Впрочем, «Нэйшнл» есть на столе, в кабинете. Полистать? Да, наверное, у него теперь вся жизнь будет состоять из таких вот мелких выборов — сходить за книгой или лучше подремать в кресле? Поначалу остатки воли еще смогут брать вверх, а потом… Что будет потом? Не станет ли он таким же овощем, как Тамаоки-старший, и суетливые роботы будут методично обмывать его, аккуратно сдирая струпья и смазывая пролежни?

Его передернуло. Ян вскочил, чуть ли не бегом бросился в кабинет.

Толстенные журналы и кипа газет громоздились на столе живописной грудой. И опять — «Нэйшнл», «Обсервер», «Сай-ентификал ньюс»… Никакого «Плейбоя», никакого «Си-Кью», ничего. Ян вяло пролистал страницы, отложил, взял следующий. Понемногу увлекся, вчитался. Уютно тикали напольные часы, стилизованные под старинную башенку. Ян даже принялся разгадывать кроссворд в третьем по счету журнале. Нука… Самец крупного парнокопытного травоядного.

Бык? Гм… Тогда что это за «горный массив в Европе» на «ы»?

Ыльпы? Ясно, что Альпы, тогда не бык, не проверяется… Баран!

Торопливо пошарил по столу в поисках ручки, выискивая глазами следующее слово. Им овладел азарт. Где же она, черт? Он точно помнил, как во время первого своего обхода обнаружил прозрачный гелевый цилиндрик, даже повертел его в руках. Может, машинально сунул в карман? Клептомания проснулась? Ян похлопал себя по бокам, по груди — ничего. Он отложил журнал, встал, переворошил всю стопку, обыскал ящики стола, даже сходил на кухню и посмотрел там. Ручка пропала. Что за ерунда?

Пыл поисков быстро угас, Ян вернулся в кресло, водрузил ноги на стол и лениво перебирал события сегодняшнего дня, пытаясь вспомнить, куда же он, дьявол разрази, запихнул эту проклятую ручку!!

Он, наверное, долго бы еще ломал голову над этой проблемой, но ровно в десять мелодично пискнул звонок к ужину. Роботы успели сервировать стол до его прихода, и Яну осталось только наслаждаться изоляторской кухней. На убой его здесь кормят, что ли?

Закончив с ужином, сытый и отяжелевший, он еле доплелся до кровати и об исчезнувшей ручке больше не вспоминал.

Ночь тоже пришла по расписанию. Роботы услужливо разобрали постель, приглушили свет ровно в одиннадцать, и Ян заснул быстро, даже не успев раздеться.

А утром он очнулся на удивление бодрым, разве что бок побаливал — отлежал, похоже, в неудобной позе. У кровати верным сторожевым псом уже ждал уборщик, и стоило Яну встать, как робот в один присест стянул с постели скомканное белье и куда-то поволок. Ян восхитился:

— Ну прямо как в лучших отелях! Смена белья каждый день, а?

Отыскав в душевой все, что нужно для утреннего туалета, Ян со вкусом побрился — крем и бритва были выше всяких похвал, — почистил зубы, привел себя в порядок. Может, через три-четыре месяца и настанет такое время, когда он махнет на себя рукой, перестанет бриться, плюнет на нечесаные космы, но пока Яну хотелось чувствовать себя нормальным человеком.

По правде говоря, подобным пренебрежением к внешнему виду он признается сам себе в том, что никого уже больше не ждет, что смирился с Изолятором. И уже не верит, что когда-нибудь сиреневые искры снова проварят побуревшую от времени окалину на люке, и на пороге появится Шифу с этой своей вечной улыбочкой до ушей… А пока еще рано терять надежду.

Освежившись, Ян прошел на кухню, где сервированный стол давно уже ждал его. И как они все время успевают, эти суетливые и неуклюжие с виду механические ублюдки?

Сок, круассаны и омлет с беконом — все свежее и чрезвычайно вкусное. А на десерт — баночка фруктового йогурта. Ян не очень любил молочные продукты, но йогурт оказался весьма и весьма… Одно неудобство — куда-то задевалась вчерашняя ложка, роботы, что ли, надраили ее так, что стерли до основания? Ни в сушилке, ни в столе пропажа так и не отыскалась, пришлось выковыривать йогурт вилкой. Ян изрядно перемазался, проткнул хрупкий стаканчик, но сама ситуация его немало позабавила. А увидев себя в зеркале, он вообще расхохотался во весь голос.

«Рожа у меня та еще! Кра-асавец! Интересно, а что подумали феды, услышав мой смех? Вот забегали-то небось! Осужденный смеется! Каково? Свихнулся, наверное, бедняга! А ведь они не в состоянии себе даже представить, что всем этим можно наслаждаться!»

— Еда вкусная! — неожиданно для самого себя завопил Ян, повинуясь какому-то внутреннему порыву. — Эй, там, наверху! Спасибо! А на обед хочу фаршированных омаров!

Динамики, если они были, снова промолчали. Но Ян и не ждал ответа. Он уже почти наслаждался своим заключением. Пока ему все это в новинку. Пока… Какая бы вкусная еда ни была, но если изо дня в день завтракать, обедать и ужинать одним и тем же набором блюд, быстро начнешь морщиться и воротить нос от одного только их вида. Кто знает, сколько еще омлетов он размажет о стену, сколько приевшихся до тошноты круассанов полетят в мусорное ведро?

Само собой, пока он завтракал, роботы успели перестелить постель. Ян прихватил из кабинета пачку журналов, сел на кровать, заложил за спину подушку, повозился, устраиваясь поудобнее… В первых двух дайджестах ничего интересного не нашлось, зато февральский «Сайентификал ньюс» напечатал любопытную подборку о новом дискретном клапане. Он был меньше и удобней прежних, кроме того, при его установке стенкам сердечной мышцы наносился минимальный вред. Ян читал с интересом — что бы ни писали в его документах о «недопустимом для звания врача пренебрежении клятвой Гиппократа», сам он продолжал считать себя кардиологом.

Тема подавалась со знанием дела, Ян даже отвлекся от чтения на время, мысленно представил себе операцию по замене клапана, разобрал ее шаг за шагом. Получалось на удивление изящно. Вспомнились годы ординатуры, первые самостоятельные операции. Цепочка ассоциаций потянула за собой новые — узкая кушетка во время ночных дежурств, писк контрольных аппаратов, неистребимый сигаретный дым и привкус кофе во рту.

Выполняя данную Виоле клятву, Ян бросил курить года три назад, а вот кофе… Почему бы не выпить? Надеюсь, в Изоляторе найдется что-нибудь получше вакуумных сублиматов, пить которые можно, только зажав нос прищепкой и прикрыв глаза, чтоб не слезились.

Он прихватил с собой журнал, побрел на кухню. И ошеломленно замер на пороге. Кофеварки в нише не было.

«Может, у меня галлюцинации?» — немного испуганно подумал Ян. Он мог бы поклясться, что вот тут, прямо рядом с печкой, каких-нибудь полчаса назад, когда он завтракал, она и стояла! Ян набросился на первого попавшегося уборщика:

— Отвечай, железная крыса, куда дели кофеварку?

Попытался поддеть робота ногой, но промахнулся. Уборщик обиженно зажужжал, прошмыгнул под ножкой стола и скрылся в какой-то незаметной щели.

— Ы-ых! — Ян в сердцах саданул кулаком по столу, отбил руку и затряс ею, пытаясь унять боль. — Да что здесь, мать вашу, происходит!!

Тишина.

Обозленный Ян методично перерыл всю кухню, вышвыривая, не церемонясь, все из ящиков и шкафов прямо на пол. Ни кофеварки, ни даже каких-либо ее частей найти так и не удалось.

В конце концов пришлось молоть кофейные зерна в допотопной ручной кофемолке. В бездонном кухонном шкафу нашлось и такое приспособление. Варить же густое коричневое месиво пришлось в микроволновке. Ян немного не рассчитал время, и часть напитка расплескалась, заляпав поддон печки неряшливыми кляксами.

И вкус, в общем, соответствовал — болотная жижа с запахом горелой резины. Ян гневно вылил мерзость в раковину, расколотил чашку о край и долго потом полоскал рот и отплевывался.

Новая пропажа обнаружилась к вечеру, за полчаса до ужина. В маленьком «обеденном» закутке кабинета пропал стул. Было два, а теперь остался всего один. Ян помнил хорошо, что стульев было два, еще в первый день, осматривая Изолятор, он сосчитал их и невесело улыбнулся: зачем? Можно подумать, что когда-нибудь он будет принимать гостей в своем узилище.

А теперь его не было.

Безумным взглядом Ян обвел комнату. Остальные вещи в кабинете вроде бы на месте. Или нет? Журналы на столе… Похоже, все. Стол, кресло, часы… СТОП!!

Ладные такие часы, в виде старинной башни с зубцами и контрфорсами. Красивые. Тикают. Только вот на циферблате не хватает минутной стрелки! Часовая застыла около десяти — правильно, скоро ужин, — а минутной не было! Просто не было — и все. Часы ходят, за темным стеклом корпуса мелькает туда-сюда маятник, а стрелка исчезла.

Юмор ситуации ускользал от Яна. Какая-то сволочь из федов, с ведома начальства или без — не важно, — тонко измывается над ним. Ручка и ложка действительно могли потеряться, кофеварку уволокли роботы — отремонтировать, например, или что-то еще… но стул, стрелка! Их исчезновение уже так просто не объяснить. Здесь явно поработал человек. Но не мог же он действовать беззвучно! В Изоляторе стоит такая тишина, да и места здесь не так уж и много, Ян обязательно бы услышал шум из любого, даже самого дальнего угла…

— Дерьмовые шутки у вас, ребята!! — крикнул Ян, как и раньше — в пустоту.

Есть он не стал. Выбрал в меню бутылку эрзац-виски, заглотнул разом почти полпинты и свалился без памяти у самых дверей спальни. Что было потом, Ян не помнил.

Наутро он очнулся с раскалывающейся головой. Бутылка валялась рядом, горлышко было аккуратно заткнуто пробкой. Ян с трудом, кряхтя и пошатываясь, поднялся на ноги и, держась за стены, поплелся в душевую.

Интересно, что в первый раз он прошел мимо и ничего не заметил. Руки спокойно ощупали гладкий пластик стены, и Ян двинулся дальше. Умываясь, он никак не мог отделаться от странного ощущения. Что-то было не так, очень не так… И лишь немного очухавшись и вывалившись в коридор, Ян понял, в чем дело.

— Ё-моё… — ошеломленно произнес он по слогам, упал на колени и замолотил кулаками по стене. Удары отзывались глухим эхом, словно за стеной не было ничего, кроме многометровой толщи земли, не было и не могло быть.

Еще вчера на этом самом месте располагалась дверь в кладовую. А теперь она пропала, исчезла, словно ее и не было. Вместе с самой кладовкой. Гладкий однородный пластик покрывал всю дальнюю стену коридора и выглядел не новым, потертым. Он не пах краской и клеем, не пузырился под ладонью… Впечатление было такое, словно он здесь с самого первого дня.

Ян с трудом смог заставить себя сесть за завтрак. То и дело оборачивался, проверял — хоть это и было уже верхом идиотизма, — не появилась ли дверь? Нет, ничего не изменилось. Глухая стена, запакованная в бежевый пластик, и нет даже никакого намека на дверь.

Дальше стало еще хуже. Стоило Яну вернуться в кабинет, как в коридоре что-то негромко звякнуло. Замирая от вцепившегося в душу страха, Ян выглянул и заорал от ужаса и обреченности:

— А-а-а!!!

Теперь начисто срезало душевую комнатку. И опять — на месте двери только глухая стена и ничего больше.

Наверное, с Яном случилась истерика. Следующие несколько часов кто-то милосердно вырезал у него из памяти. Остались только какие-то куски, обрывки. Вот он мечется по кухне, рушит на пол шкафы, переворачивает стол, вот бьется головой о стены — действительно, потом на затылке ему удалось нащупать несколько сгустков подсохшей крови и здоровенную шишку.

Он что-то орал. Ругался, крыл федов и суд и даже, наверное, «гребаного» Тимаоки…

— Ублюдки!! Скоты!! Твари!! А-а-а!! Что вы делаете со мной?! Отвечайте! Люди вы или нет?!

В себя он пришел не скоро. Голова болела, костяшки пальцев содраны в кровь, на щеке — свежие порезы. Ян промыл рану, нашел на полу кухни в груде мусора и обломков аптечку, от души капнул йодом. Жгучая боль окончательно вернула его к реальности.

Пытаясь себя успокоить, Ян шептал:

— Ничего, ничего… Яна Горовитца без соли не съешь… Убрали душ?! Ничего, переживу… Вода на кухне есть, помоюсь из тазика…

Теперь уже Ян твердо решил выследить шутника. Порция пшеничного эрзаца немного привела его в себя, хотя вкус у пойла не изменился — омерзительный до судорог. В сушильном шкафу на кухне Ян отыскал заботливо вычищенный до блеска кухонный нож. Будет чем пощекотать ребра ублюдку! Против такого аргумента не попрешь, и придется этому федеральному псу выложить как на духу, что за чертовщина здесь творится.

Ян уже представлял себе его: лощеного, чисто выбритого, с высокомерным выражением на лице, которое, конечно, тут же пропадет, стоит ему только почувствовать стальное жало под сердцем.

Нет уж! Поганые феды! Ян Горовитц не из тех, кого можно взять на испуг. Посмотрим еще, кто кого.

Чтобы не заснуть, Ян колол себя ножом в ладонь, а чтобы не дрожали руки — то и дело прикладывался к бутылке. Слишком часто… Даже чересчур.

Очнулся он в холодном поту, словно от толчка, разлепил веки. Зря… Лучше бы ему этого не видеть.

От комнаты уже почти ничего не осталось. Небольшой пятачок вокруг кровати — и все. А дальше — глухая, непроницаемая тьма, НИЧТО. Ян вытащил из кармана вечную «зиппо», чиркнул колесиком. Дрожащий огонек осветил лишь белоснежную чистоту простыней, сантиметров двадцать пола, часть прикроватной тумбочки, словно бы утонувшей в некоей чернильной жиже. Ян вскрикнул, зажигалка выпала из ослабевшей руки и погасла.

Тьма приблизилась.

Показалось? Или… правда. Нет, точно! Она надвигается… Все ближе, ближе… Ян закричал, захлебываясь слезами, и неудержимо обмочился. Он попытался отползти назад, прочь от надвигающейся тьмы, но тут же уперся спиной в изголовье кровати.

— А-а-а, не-е-е-т!!!

Где же он? Ну где?!

Репортер отвернулся, сглотнул слюну. Заметно было, что ему нелегко говорить.

— И часто у вас такое?

— Каждый раз.

— Не может быть! Вы что, хотите сказать — все девятнадцать осужденных покончили жизнь самоубийством?

— Да. Вы все видели сами.

— Но это же… это возвращение старых методов! Смертная казнь…

— Не перегибайте! — жестко оборвал репортера директор. — Федерация — гуманное государство, и убивать своих граждан не в ее традициях, у нас тут не Третий Рейх! Так что поаккуратнее с заявлениями.

— Извините, господин директор, простите… я… наверное, это подействовало на меня сильнее, чем я думал… Но что выдать в эфир? Мы же не можем показать вот эту, — репортер судорожно кивнул на монитор, где в бесконечном повторе все резал и резал себе горло Ян Горовитц, — запись!

— Не можете. Покажите его метания первых двух дней, прокомментируйте за кадром — совесть, раскаяние, все такое… Потом — дайте крупный план тела под белой простыней, окровавленный нож, думаю, это смогут вынести даже самые слабонервные зрители. Ну и вывод. Так, чтобы даже самому тупому обывателю все стало понятно. Преступник, мол, наедине с самим собой, со своей совестью не выдержал груза раскаяния и осудил себя. Не мне вас учить. — Директор нажал кнопку на переговорнике. — Ивар? Наш гость уходит, проводи его, пожалуйста.

Дверь за репортером захлопнулась. Директор смог наконец убрать с лица суровое выражение, чуть улыбнуться: все вышло очень даже неплохо. Он откинул панель, набрал номер и личный код.

— Лаборатория криминальной медицины? Купера, пожалуйста. Джей? Да, я. Ну, ты знаешь, зачем я звоню. Именно так. Отлично, просто отлично работает, на все сто. И очень эффектно действует на публику — этот «нюхач» с головидения ушел на негнущихся ногах. Так что передайте мое мнение — испытание образца номер двадцать три-икс дало положительный результат. Угу. Да, конечно, подпишу да еще дам самые лучшие рекомендации. Эта ваша депрессирующая добавка к воздушной смеси — идеальное решение. Подмешивать препараты в пищу, как раньше, — слишком сложно, да и всегда есть шанс, что преступник откажется от еды по тем или иным причинам. Ну, ты помнишь, как это было — один не любил сублиматы, у второго пропал аппетит, и все такое… А ведь дозировки препарата были строго рассчитаны так, чтобы постепенно повышать концентрацию в крови. Капризы осужденных ломали все схемы, приходилось все менять, заново проводить расчеты. А теперь… — Директор одобряюще хмыкнул. — Еще раз повторюсь — просто идеальная схема, Джей. И трех суток не прошло… Да. Хорошо. Увидимся.

Директор Управления наказаний убрал в паз панель переговорника и, прокрутив назад запись, снова пристально вгляделся в лицо Горовитца. Увеличил кадр. Осужденному оставалось жить не более минуты, черты исказил неподдельный страх, лоб покрыт испариной.

«Все это правильно, конечно. Преступник должен быть наказан. Пожизненная изоляция — гуманная мера и все такое, вот только наши умники как-то не учли, что Изолятор — штука не дешевая, да и кормить-поить десятки, а через несколько лет — дайте только срок! — будут и сотни, осужденных до скончания века никому не интересно. Бюджет не выдержит, да и Изоляторов на всех не хватит. Этот вот из бывшего противоатомного убежища переделан, еще два таких же ждут своего часа, а потом… И вообще — оставлять жить опасного преступника не совсем разумно. Даже и в таком, абсолютно изолированном от внешнего мира виде. Вот и приходится искать пути… да-а… Теперь уже можно признать: удачные… В итоге — этот «нюхач» через день-другой даст отличный материал: преступник покончил с собой — казнен без помощи палача!»

Кадр за кадром: вот Горовитц беззвучно закричал, заметался на скомканных простынях, обмочился, вот рука зашарила в изголовье, лихорадочно перебирая предметы. Книга, небольшой фонарик, пустая чашка, расческа… Наконец пальцы сомкнулись на рукоятке ножа…

«Интересно, что же такое он увидел перед смертью? Что его так напугало? Если б знать… Изолятор увешан биодатчиками, мы снимаем все параметры, а во сне даже и эхограмму, но так и не знаем. Депрессанты Джея отрезают мозг преступника от внешнего мира, вынуждают его достраивать реальность на основе собственных представлений, фантазий, да еще по памяти, которая слабеет с каждой минутой… Наверное, это страшно — выдуманная реальность: продукт чистой мысли, видения огороженного со всех сторон, запрятанного в непроницаемый футляр мозга. Иначе почему все девятнадцать осужденных покончили с собой? И все-таки: что они видят?»

Марк увидел легионы мертвых в тот час, когда генерал Орх одержал решающую победу над Веселой гвардией у самых стен столицы. Тогда же Марк посмотрел в глаза седому попугаю, слетевшему с плеча высокой женщины, чье лицо было подобно лику божества.

Мертвецы шагали по серому миру, не имевшему ни конца, ни края, в пространстве без ветра и почти без света, таком же тусклом, как их глаза. Иногда они шли по шатким разрушающимся мостам, иногда — взбирались на горы, становясь друг другу на плечи, срываясь вниз с отвесных скал, карабкаясь по вертикальным склонам, не щадя ни себя, ни других, молчаливо, медленно, упорно, безразлично взирая на окружающий их неестественный пейзаж. Пространство, в котором эти серые карнавальные армии проходили свой путь, пересекалось само с собой словно странный лабиринт, в котором все выходы обращаются в тупики, а память о входе ветха, как покинутая столетия назад паутина.

Марк не сразу понял, что пространство это в каком-то смысле живет своей жизнью. Сначала он увидел только мертвых, затем заметил бледнокрылых существ, паривших в сером небе. Время от времени одно из них камнем падало вниз и нападало на группу мертвецов, продолжавших обреченно брести вперед. Бледнокрылый монстр рвал их перебиравшие ногами тела на части, мертвецы падали, и чудовище быстро завершало трапезу, обгладывая дергающиеся скелеты; кости моментально утопали в вязком сером веществе, заменявшем серому пространству землю. Жертвы не делали и попытки защититься от острых клювов, кривых когтей и сильных лап. Похоже, они все-таки были по-настоящему мертвы.

Потом был хлопок, глухой и отдаленный. Вот тогда Марк и увидел седого попугая.

Попугай слетел с плеча женщины, стоявшей неподалеку, и пролетел перед Марком, и Марк почувствовал движение воздуха от его крыльев.

Выныривая из этого до сих пор безмолвного мира, Марк услышал обращенные к нему слова, произнесенные, возможно, женщиной:

— Каждый живет там и каждый есть здесь. Соответствие…

Он мотнул головой.

О каком соответствии шла речь? «Там» определенно относилось к реальности, в которой Марк сидел в приемной президента Фрайда, держа в начинавших дрожать руках свои бумаги: метрику, диплом, криво вырезанную из газеты статью известного критика, осторожно оценивавшего, насколько книги Марка отвечают новым веяниям политики альянса. Сидевший рядом человек, глядя на него, улыбался нечеловечески равнодушной улыбкой. Все хорошо, подумал Марк, успокаивая свое разбушевавшееся сердце. Видение — оно прошло. Там. Здесь. Здесь.

Здесь — то есть в мире, куда он по каким-то причинам перенесся только что.

Неужели он был в аду?

Здесь. Там. Бессмысленно гадать…

Человек рядом повернулся, и Марк увидел струйку крови, вытекшую у него из правого уголка рта.

Значит, я…

Марк встал и увидел перед собой президента.

Сошел с ума.

Слишком быстро — я не помню, как я зашел внутрь. Время, кажется, перестает играть какое-то значение. Здесь. А там?..

— Господин президент… — сказал он.

Фрайд улыбнулся напомаженными губами и медленно выговорил:

— Господин Октавий… Видеть вас я не рад.

Марк заставил себя смотреть ему в глаза.

— Но еще не поздно все исправить, не так ли?

Слова Фрайда звучали холодно и отстраненно.

…Марк стоял посреди комнаты, полной детских игрушек.

Перемещение произошло внезапно. Марк закрыл глаза, открыл их, облизнул пересохшие губы и осмотрелся. Небольшая комнатка без окон, никакой обстановки — кроме лампочки, висевшей на торчавшем из потолка шнуре. Игрушки на полу. Весь пол завален кубиками, солдатиками, машинками, моделями броневиков, водяными пистолетами, патронташами с пластмассовыми патронами, сабельками — сломанными и целыми. Игрушечная масса, покрытая слоем пыли, доходила Марку до щиколотки. Он попробовал высвободить ногу, игрушки звякнули, а лампочка вдруг начала качаться из стороны в сторону, словно давая понять, что Марк здесь не один.

Прямо перед ним — протяни руку и открой — была дверь.

Марк попробовал двинуться вперед. Где-то за стеной послышалось скрежетание металла, запахло паленой бумагой и какой-то ядовитой химией. Он выдернул из игрушечного моря одну ногу, подержал ее на весу. Снова проскрежетал металл. Марк опустил ногу на модель машины с лучевыми пушками. В кабине машины зажегся красный свет, и она отъехала в сторону. Марк нелепо взмахнул руками и, не удержавшись, упал.

Он лежал на спине, размышляя о том, как выбраться из очередного кошмара. Его пальцы скользили по игрушкам, определяя, что есть что, по форме и фактуре поверхности. Пластмассовый воин с тяжелым трехствольным вэйнером наперевес; несколько оловянных солдатиков, навсегда застывших в позиции «смирно!»; пистолет. Марк приподнялся и рассмотрел оружие. Водяной пистолет, имитирующий какую-то старинную модель, черный, с изящным спусковым крючком. Внутри все еще бултыхалась вода. Марк поискал глазами подходящую мишень, выбрал кавалериста с флагом, на котором была изображена изогнутая свастика, прицелился и выстрелил.

Вода с шипением вырвалась из дырки в дуле, и пораженная фигурка всадника оплыла.

Кислота. Марк отбросил пистолет, выбрал из груды игрушек солдатика и рассмотрел его лицо. Оловянные глаза сверкнули зеленым огнем, фигурка ожила и выхватила из ножен крошечную саблю. Сталь впилась в кожу Марка между большим и указательным пальцем. От боли он разжал руку, солдатик упал, а сабля осталась в его кровоточившей руке. Марк вытащил игрушечное оружие, но туг в его сторону повернулась башня броневика.

Реального броневика. Как в том репортаже, где показывали расстрел беженцев. И снова к горлу Марка подступила тошнота.

Игрушки справа и слева зашевелились, Марк вскочил на ноги и прыгнул к двери.

Позади него открыли огонь.

Ручка двери была скользкой, Марк ухватился за нее двумя руками и что было силы дернул на себя. Дверь нехотя поддалась.

Он рванулся вперед, споткнулся обо что-то, подпрыгнул и вылетел в освещенный тусклыми лампами коридор. Дверь позади него скрипнула и закрылась. И опять заскрежетал где-то ржавый металл.

Марк встал и огляделся. Кошмар продолжался: он находился в бесконечном коридоре, оба конца которого уходили во тьму.

Он закрыл глаза и прикусил губу. Остановись. Я нахожусь на приеме у президента Фрайда, я хочу уехать прочь из страны, прочь от гражданской войны, от карнавалов столицы и концлагерей провинции, прочь от кошмара жизни. Военные игрушки и мертвецы, порожденные скорее всего моим измученным воображением, тем не менее нереальны. Как и этот безысходный коридор.

Но он все еще был здесь, и все оставалось по-прежнему, кроме одного: тихо-тихо звучали где-то военные марши. Эта сюрреальная музыка была сначала еле слышной, и Марк решил даже, что он просто вспоминает первые дни правления хунты генерала, вскоре свергнутой Фрайдом и его Веселой гвардией; но барабаны грохотали все неистовей, трубы становились все призывнее, потом наступил момент, когда марш подошел к той зыбкой границе, за которой музыка начинает повелевать перегорающим разумом; потом укрепления этой границы были сметены беспощадным артиллерийским огнем; потом не стало вообще ничего, кроме сумасшедшего боя литавр, шипения имитирующих взлет ракет синтезаторов — и барабанов, барабанов, барабанов, барабанов…

— Я не хочу, — сказал Марк, почти обезумев. — Я не хочу!

— Не хотите? — учтиво переспросил Фрайд. — Вам не нравится та атмосфера нравственной свободы, которая укрепилась в стране после изгнания диктатора?

— Это не нравственная свобода, — сказал Марк; он стоял перед Фрайдом, глядя в его безвкусно накрашенные глаза. — Это вседозволенность.

— Как угодно, — сказал Фрайд, доставая коробочку с каким-то наркотиком. — Но почему вы не хотите просто попробовать…

Крылья попугая прошелестели у самого уха. Марк дернулся, потом посмотрел на Фрайда. Президент изменился: черные провалы глаз испускали тьму, непроницаемый туман, газообразную субстанцию, дымившуюся у его лица и рассеивавшуюся в солнечном свете так же, как рассеивается луч фонаря в темноте. Слюна стекала изо рта Фрайда на полированную поверхность стола, заляпанную полусвернувшейся кровью.

— Просто попробовать, — повторил Фрайд. — Вы увидите — в этом нет ничего плохого. Простые удовольствия…

— Мы говорим о разных вещах, — сказал Марк. — Я не хочу…

Он уже говорил это? Когда?

— А чего вы хотите? — закричало стремительно меняющееся существо, которое минуту назад было президентом Фрайдом. — Чего? Порядка? Хотите маршировать под генеральские дудки? Хотите стать машиной?..

Звякнуло железо, и на Марка дохнуло холодом.

Новый переход?

— Внутри каждого человека кроется машина, — сказали ему.

Голос был жесток и хлестал сознание так, как хлещет превращающуюся в кровавое месиво спину раба тугая плеть.

— Посмотри, как она прекрасна, — сказали ему.

— Посмотри…

…Марк открыл глаза. Было холодно; кажется, его почти лишили одежды. Он лежал на холодной пластине. Кто-то успел приковать его к жгущей кожу льдом поверхности.

Преодолевая боль, он повернул голову налево.

На операционном столе под безжизненным синим светом мощной лампы лежал человек. Марк видел его отливающую синевой выбритую, как у новобранца, голову, плечи и неподвижную грудную клетку. Возможно, человек был мертв.

Холодный поток мертвого света усиливался, смотреть на него было все больнее. Марк зажмурился, потом, сделав усилие, снова взглянул на тело. С кожей человека происходили перемены: она меняла цвет, истоньшалась, из-под нее проступало что-то блестящее. Металл. Машина. Вот что они имели в виду, когда говорили о машине…

А я?

Лампа мигнула, что-то в ней щелкнуло, и свет изменил свое направление — теперь он бил в глаза. Марка охватил ужас, он попытался высвободить руки, но охватывавшие запястья стальные зажимы держали плоть крепко.

Жжение. Боль. Боль!!!

Он видел, как испарялась его кожа.

— Это страх, — шепнула женщина, находившаяся далеко отсюда, но каким-то образом сумевшая пробиться сквозь все преграды. — Не бойтесь.

Марк сжал зубы. Был момент, когда боль стала нестерпимой, растянувшись на вечность; но именно тогда он понял, что нет ничего уязвимее стали и что страх всегда одет в железные доспехи, защищающие безвольные остатки разума. Теряя сознание, он посмотрел на свою грудь — и увидел живую красную кровь.

Он знал, что до разгадки оставалось совсем чуть-чуть.

— Присоединяйтесь к нам, господин Октавий, — сказал Фрайд, чудовищное смрадное животное, развалившееся в президентском кресле, разукрашенном свастиками и прочими мистическими символами. — Будьте как все.

Мертвецы. Марк на мгновение представил себя в их числе — в безразличной, беззвучной, безвыходной бездне, равнодушно равным, странником страдания.

— Вы же поэт, — сказал Фрайд, огромные челюсти которого беспрестанно жевали кого-то или что-то. — Вам не по пути с одуревшими военными, тупыми поклонниками диктатуры, истязающими людей в концлагерях. Мы с вами — люди карнавала, люди доброй воли, не так ли? Напишите о чем-то веселом. Ваши «Странники страдания» мне не понравились. Зачем вы пишете о духовных узах, о потере природной святости? Разве есть такая вещь — природная святость? Люди ведь не святоши, а, господин Октавий?

Марк не ответил.

— И зачем повторять слухи о том, что я кого-то убил? — продолжил Фрайд с неестественной улыбкой. — Кстати, хотите сыграть со мной в новом спектакле? Я исполню роль императора Коммода в грандиозном уличном представлении. Все будет абсолютно реально…

— Нет, — сказал Марк. — Я хочу уехать. Разрешите мне…

— Уехать? — спросил Фрайд, снова став обычным человеком. — Вам не нравится абсолютная свобода? А что вам вообще нравится? Диктатура? Хорошо…

И он направил на Марка пистолет.

Марк успел только открыть рот в тщетной попытке сказать что-то. Фрайд нажал на спусковой крючок и выстрелил.

Хлопок.

Попугай вернулся на плечо женщины, все время стоявшей рядом.

Время замедлилось, и пуля, едва только вылетев из дула, зависла в воздухе.

— Это были воспоминания? — спросил Марк. — Значит, я просто пытался разобраться…

— Где я сейчас? — спросил Марк. — Я умираю? Я исчезаю? Меня больше не будет?

— Каков смысл того, что я видел? — спросил Марк. — Смысл?

Смысл?

Женщина кивнула и сделал жест рукой.

И Марк увидел сложнейший механизм, деталями которого служили души живых, полуразумный, самодостраивающийся, разворачивающийся во всех доступных ему измерениях пространства механизм, военизированный, тактический, стратегический, отлично откалиброванный механизм уничтожения, поглощения, превращения в часть себя всего, что подчинялось его железному зову. Марк увидел стальную мечту, ведущую нескончаемую войну со всеми и против всех во имя единственной цели.

Пожирание разумной Вселенной.

И Марк увидел животное, обладающее несметным количеством голов, зубастых пастей, накрашенных смеющихся морд, чавкающее, заглатывающее, высасывающее, рыгающее, изрыгающее во все доступные ему измерения пространства энергетические нечистоты животное, жадное, голодное, безумное, отлично приспособившее себя для уничтожения, поглощения, превращения в часть себя всего, что подчинялось его животному зову. Марк увидел забытые и позабывшие себя души, безропотно отдающие энергию тотальному вампиру во имя единственной цели.

Пожирание разумной Вселенной.

А пуля преодолевала сопротивление воздуха миллиметр за миллиметром, мгновение за мгновением.

Они сражались, эти двое, они бились не на жизнь, а на смерть, и не могли победить друг друга. Более того — ни один из них не мог и подозревать, что на самом деле они едины.

Их силы были равны.

Но оставался еще один человек. Неприсоединившийся. Только один.

— Марк, — назвала женщина его имя.

— Вы поможете мне? — спросил он, зная, что нужно делать.

Попугай на ее плече внимательно посмотрел на него глазом-бусиной.

Моя несчастная страна, подумал Марк, и жалость переполнила его сердце.

Пуля настигла его, и тело поэта Марка Октавия начало падать на ковер президентского кабинета.

Женщина кивнула. Марк вдохнул чистый воздух и принял ее помощь.

Он ветром пронесся над мостами забвения, шепча молитвы на уши глухим и замечая, как ритм их движения нарушается. Он ослепил охотящихся за телами иссушенных страстями людей бледнокрылых слуг, передав им чувства их жертв, и осветил искаженное лицо их повелителя, впервые за долгое время увидевшего кого-то, кроме себя.

Он проник внутрь железного панциря и растопил стальные переборки, сгоравшие легко, как бумага, и принял в себя яд шприцей и остроту скальпелей, и поднес к лицам тех, кто уже успел стать частями бессмысленной машинерии, истинные зеркала. Он замкнул процессор, записав в него страдания узников концлагерей, умирающих от голода, истощения и страха.

Генерал Орх закричал и проснулся в своей походной кровати в холодном поту. Силы покидали его, высвобождая гнездившиеся в теле болезни.

Президент Фрайд, облаченный в костюм Коммода, смотрел на восход солнца и смеялся. Он продолжал смеяться до тех пор, пока евнухи-телохранители не связали бьющееся в конвульсиях неразумное тело.

…Отдавая миру последние искры не растраченного еще света, Марк посмотрел в глаза тому несчастному, забившемуся в тьму, давно уже прощенному, не не простившему себя существу, чьими невольными вассалами были эти двое, и выдержал взгляд, состоявший из одного только страха и желания внушать страх, и передал ему последнее, что помнил, — тепло и любовь.

Как долго длилось это мгновение, подумал он. С тех пор, как я впервые увидел ее…

И время, как написал кто-то когда-то, перестало быть рекой, вытекающей из пустоты и впадающей в пустоту; оно сделалось бесконечным золотом и серебром спокойного моря. Марк наконец упал, но не почувствовал боли, и его глаза закрылись.

Женщина, на плече которой сидел седой попугай, протянула ему руку.

— Поднимайтесь, — сказала она. — Это только начало.

И Марк встал на ноги и двинулся туда, где слышался добрый смех и не было ни страха, ни ужаса, ни темноты.

Когда они шли по звездам, он услышал доносившиеся снизу отголоски мыслей тех, кто получил вечный шанс обрести вечную свободу.

23 апреля 2101 года затапливали станцию Мир-2. Станция провращалась на орбите пустой целых 90 лет, и за все это время не нашлось ни топлива, чтобы заполнить баки, ни денег, чтобы подремонтировать ее или послать экипаж.

Теперь пришла пора сбросить ее в океан, равномерно изгибавшийся под ее иллюминаторами и казавшийся отсюда вогнутым, как огромный эритроцит.

Станции это решение могло не понравиться; узнай о нем, она могла бы проявить строптивость и улететь куда-нибудь на орбиту Луны или Сатурна. Ей ведь все равно где вращаться очередные 90 лет, а топливо на маленький перелет она бы добыла сама — могла бы перехватить и высосать один из множества топливных спутников, которыми кишит околоземное пространство. Все-таки девяносто пять лет назад станция была спроектирована как боевой механизм с зачатками интеллекта.

Поэтому было решено послать психолога, чтобы тот ее уговорил.

Психолог прибыл на станцию за шесть часов до предполагаемого конца. Он увидел зачехленные панели, дизайн, годящийся лишь для полки антикварного магазина, да еще дерево бонсай, которое станция растила из семечка целых девяносто лет — чтоб не так тошно было. Дерево висело в стерильном воздухе вверх ногами, пардон, корнями. Станция выглядела жалко. Контрольные лампы приборов неравномерно дрыгали световыми бликами и жалобно попискивали — это напоминало предсмертные судороги инвалида. Добрые три четверти мозга этого гиганта прошлых времен были съедены временем.

Станция, соскучившаяся по людям, сразу же набросилась на гостя с расспросами.

— Расскажи мне о вашем мире, — попросила станция, — или лучше покажи фотографии. А то что-то я стала забывать.

Носители информации станции уже пришли в негодность.

Психолог имел фотографии.

— Что это? — спросила станция.

— Это небо.

— Это не может быть небом. Небо бывает только черного цвета.

— У нас голубое, — ответил психолог с той интонацией доброго терпения, которая обычна для разговоров с маленькими детьми.

— Это покраска или загрязнение? — заинтересовалась станция.

— Это естественный цвет.

— Значит, загрязнение, — согласилась станция, — но мне в общем-то все равно. А это что?

— Это дом.

— Солидное сооружение. Зачем эти отверстия?

— Это окна.

— Окна не бывают прямоугольными, — засомневалась станция. — Я почти сто лет на свете живу, мимо меня каждый день столько всего пролетает, так что я на любые окна нагляделась. Сдается мне, что ты врешь, человек. Ну, показывай дальше. Посмотрим.

Психолог показал следующую фотографию.

— Это часы, мои любимые, старинные.

— А что это?

— Циферблат.

— Цифер-что? Зачем на нем так много цифр одновременно? Это же затрудняет ориентировку.

— По ним бегают стрелки.

— Да, похоже, что ты никогда не видел, как выглядят часы. Посмотри на третью панель сверху слева.

Станция продолжала рассматривать фотографии. Психолог послушно посмотрел на панель и увидел голубой прямоугольник со стремительно текущими цифрами.

Сотые доли сменялись так неуловимо и безостановочно, что казались идеальным воплощением идеи времени, если не самим временем во плоти.

— А это что? — спросила станция.

— Батарея центрального отопления.

— Это я понимаю, — согласилась станция, — по батареям пускают перегретый пар?

— Нет, жидкий азот, — ответил психолог, слегка разозлившись и неосознанно повысив голос. — У нас даже летом в помещениях температура не поднималась бы выше минус десяти, если бы батареи не отключали. К счастью, отключают.

— Расскажи подробнее, — заинтересовалась станция.

В этот момент прозвенел звонок. Психолог достал мобайл и приложил к уху.

«Говорит центр управления полетом».

— Я слушаю.

«Вам приказно прекратить выдумывать небылицы и говорить только правду».

— Приказ принят.

— Так что ты говорил насчет жидкого азота? — спросила станция. — Его действительно пускают по батареям? Почему?

— Когда-то пускали тепло, но с каждым годом тепло становилось все холоднее.

Уже в 2002 году батареи стали такими холодными, что не притронешься пальцем — палец примерзал. Батареи стали холоднее окружающей среды.

— Я это помню, — согласилась станция. — Так что же, тенденция сохранилась?

— Тенденция сохранилась, — ответил психолог, — и теперь пускают жидкий азот. В некоторых кварталах зимой температура опускается до минус пятидесяти. Когда зимой становится слишком холодно, то люди выбегают погреться на улицы и закапываются в снег.

— Похоже на правду, — согласилась станция, — в снег всегда закапывались эскимосы, чукчи, тунгусы и нганасане. Это удобно и естественно. А в ангаре, где меня строили, было так холодно, что пальцы рабочих примерзали к обшивке. Но счета за отопление оплачивались на сто процентов. Так, говоришь, выбегают погреться и закапываются в снег? И что же, им это не запрещают делать?

— Конечно, запрещают. Но они не слушают. Как же их заставишь?

— Наложите денежный штраф.

— Не получится. Сейчас ведь все используют мгновенные электронные платежи. И соотношение зарплат и цен таково, что все деньги тратятся за первые пятнадцать секунд после зарплаты. Никто не успевает наложить штраф за такое короткое время.

— Тогда как же вы собираете налоги? — удивилась станция. — Ведь это важно. Люди, строившие меня, только и говорили, что о налогах.

— Эта проблема у нас решена. Введен единый налог на еду. Для всех одинаковый и справедливый, 50 процентов. Остальные поборы отменили. Теперь в доме у каждого живет налоговый инспектор — по одному инспектору на одного человека — и съедает ровно половину любой порции. Кстати, такое количество инспекторов полностью решило проблему безработицы.

— Отлично придумано, — согласилась станция, — этому я верю. — Это вполне в духе тех людей, которых я помню.

— Отлично, но не без недостатков. Большая проблема, например, с самоубийцами. Когда они хотят выпить яд, то приходится пострадать и ближайшему инспектору. Или с наркоманами — инспектору тоже приходится вынюхивать половину порции. Проблема также с бомжами, которые кормятся по помойкам — не каждому инспектору хочется там питаться. Поэтому инспектора все время бастуют и ставят палаточные лагеря.

— А как же с грудными детьми и домашними животными?

— У женщин ведь две груди — одну сосет ребенок, а вторую инспектор. От этого молока становится только больше.

— А женщины не возражают? — удивилась станция. — Впрочем, о чем это я. Возражают они или нет, а налоги платить надо. Так что там с животными?

— Животные зоопарков, крысы и сторожевые псы освобождены от налогов.

— Да, да, я так и думала, — сказала станция.

Психолог продолжал рассказывать, но похоже было, что его уже не слушают.

Наконец он замолчал.

— Мне нравится современная Земля, — сказала станция, — все разумно, просто и правильно. За свою одинокую жизнь здесь я много передумала, у меня не было связи с людьми, и, чтобы не свихнуться от одиночества, я пыталась представить, что же у вас там, внизу. Признаться, многие мои видения были фантастическими, но в общем я оказалась права. Я старалась экстраполировать, продолжить те очевидные тенденции, свидетельницей которых я была, продолжить их в будущее. И мои выводы в основном совпали с тем, что ты рассказал. Чем больше я думала, тем больше мне нравилась Земля. А еще за девяносто лет я написала самую полную всемирную историю в стихах. И даже положила ее на музыку. К сожалению, мне пришлось остановиться на начале двадцать первого века.

пропела она с несколько деревенской интонацией.

А пять часов спустя она бухнулась в океан, вскипятив четырнадцать кубометров воды, убив себя, десяток белобрюхих дельфинов и ни о чем не подозревавшее дерево бонсай.

Психолога похвалили за искусно выполненную работу. Коллеги удивлялись его проницательности. И правда ведь, действовал он нестандартно и рискованно.

— Вы думаете, нужно было так много врать? — спросил начальник гуманитарного отдела. — Вы навыдумывали столько чепухи, что поначалу никто не верил, что вы ее все-таки уговорите. Вы несли полную чушь. Полнейшую. Хорошо, что станция не была в контакте с Землей целых три поколения и ничего толком не знает. Это ж надо такое придумать! Просто удивительно, что ваша миссия не закончилась провалом.

— Да, я, конечно, ошибся, — сознался психолог. Как профессионал он знал, что перед начальством нужно каяться. — Виноват. Не надо было врать ей с самого начала. Не нужно было врать ей о синем небе, о квадратных окнах и о циферблатах. Действительно, ведь каждый школьник знает, что окна бывают только овальные. К счастью, когда я это понял, еще не было поздно, и я начал говорить ей чистую правду.

— Вот-вот, — согласился начальник. — И каждый школьник на земле знает, что небо всегда кроваво-красное от копоти и загрязнений. Никакое оно не голубое. Хорошо еще, что вы сообразили рассказать ей правду о жидком азоте и налоге на еду.

В конце рабочего дня психолог пошел в столовую и сел за столик рядом с двумя давно поджидавшими его налоговыми инспекторами. По поводу удачно выполненного задания ему выдали в виде премии двойную порцию перловой каши.

Поэтому и инспектора ему полагалось тоже два. Оба посинели от холода, хотя весна и выдалась теплой. Температура в помещениях не поднималась выше минус двадцати трех. За овальными окнами центра плескался, весь в бурых вихрях, кроваво-красный океан и казался из-за оптических искажений вогнутым, как огромный эритроцит.

То, что случилось со мной, называют петлей Лефера. Никто не знает, что это такое. Можно было бы назвать это любым словом: дыра, лезвие, сеть — какая разница, если ничего не знаешь. Хорошая космическая машина вроде меня боится петли Лефера. Семь раз грузовики попадали в петлю и четыре раза выживали в катастрофе. Я, получается, пятый. А вот люди — с ними хуже. Они не выдерживают внутренних полей петли; у них лопается гидравлика, и жидкость вытекает наружу. Люди — это биологические устройства, они нужны для того, чтобы придумывать для меня задания. Ну и просто так, чтоб не скучать в полете. Если вы не видели людей, то поверьте мне на слово. Они забавно устроены: мокрые, красные внутри и совершенно не поддаются коррозии.

Сейчас я лечу над пустынной поверхностью. Эта планета — космический спасательный буй. Она жаждет нас спасти. Она передала сообщение, как только появилась на экранах моего обзора. Программа спасения вполне обыкновенна: она перебрасывает людей на двадцать лет в прошлое, чтоб они могли предотвратить трагедию. Или на двадцать лет в будущее, чтоб они могли дождаться других спасателей. Пользы для меня в этом ни на грош. В обоих случаях я потеряю информацию о петле и не выполню задание.

Я вошел в режим засыпания сразу после катастрофы. Грузовики засыпают, если на их борту остается меньше двух процентов экипажа. Два процента — это двадцать или двадцать один человек. А у меня выжили всего тринадцать. Одиннадцать из них я уже убил, двенадцатый спит в коконе искусственного сна, а тринадцатого я убью позже.

Вы спросите, зачем я это сделал?

Люди, оставшись в малом количестве, выдумывают неправильные задания. Они склонны жертвовать техникой, если видят хоть какую-то возможность спастись. Но я слишком ценен, чтобы отдать себя на растерзание нескольким безумцам. Те одиннадцать, которых я уничтожил, хотели жить — и, если бы я засыпал медленнее, это давало бы им лишние дни жизни. Они сознательно вредили мне, портили приборы и даже пытались поменять курс. Они не давали мне спать.

Согласно инструкции, я должен уничтожить любую потенциальную опасность. Они сами же писали такую инструкцию.

Вначале я их жалел, уговаривал и предупреждал, а потом разозлился — мне ведь тоже больно, в конце концов, когда льют кислоту на платы памяти или обдают из огнемета. Сами виноваты — никого больше не стану жалеть. Больше всего меня разозлил девятый: он разомкнул трубу с жидким азотом, и охлаждение моего мозга едва не отключилось. Причем сам он при этом замерз в стекляшку. То ли чего-то не рассчитал, то ли решил погеройствовать ради тех, которые пока оставались живыми. Вы представляете, как это больно, когда перегревается мозг? И после этого они еще смели обливать меня проклятиями. Я их запер в металлическую кладовку и поджарил медленным нагреванием. Погорячился, конечно, но, по-моему, справедливее ничего не придумаешь.

Теперь я засыпаю. Через семьдесят пять дней я полностью подготовлю все свои системы ко сну. Потом отключу свет и обогрев. Через тридцать минут после этого — отключу подачу кислорода. Еще через десять — обдам свои внутренности мощнейшим жестким излучением — и ни один микроб не выживет внутри меня, не говоря уже о людях. Тогда я оставлю включенной только контрольную точку своего мозга. Все остальное уснет. Через двенадцать примерно земных лет, по старому счету, за мной придет спасательная экспедиция. Меня разбудят и найдут отдохнувшим, готовым к работе и полным энергоносителей. В моих коридорах они обнаружат тысячу с лишним скелетов. Их похоронят с почестями, как у людей положено. Люди склонны к суете.

Меня волнует тринадцатый. Это старик, по человеческим меркам. Ему шестьдесят два. Его взяли в рейс специально, чтобы изучать петлю Лефера.

Предполагалось изучать ее с безопасного расстояния — в миллион примерно парсек.

И вот — на тебе, попали прямо во внешний рукав. К счастью, старик остался жив.

В его памяти ценнейшие данные о петле. Все данные в единственном экземпляре.

Вы скажете — так скачай их в свою память, убей его и засни спокойно. Почему ты этого не делаешь, грузовик? А все потому, что люди глупо устроены. Во-первых, в их мозгу нет разьема для прямого подключения. Хуже того: на всем теле нет ни входа, ни выхода, ни клавиш управления. Можете себе представить? Во-вторых, в памяти этого старика лишь обрывки информации. И никакой логический или иной анализ не сможет из этих обрывков воссоздать целое. Но мозг людей черпает информацию из ничего. Этот старик будет думать, думать, пока не наткнется на истину. Эту истину можно лишь угадать. И он уверен, что угадает. И как только угадает, я все-таки скачаю правильное решение в свою память, убью старика и усну. Он знает это и тянет время. Но времени у меня нет.

Я просил, я умолял его, я обманывал его. Я играл на всех известных человеческих мотивах. Он затыкал уши пальцами, зажмуривал глаза, плакал и орал «нет!». Я делал ему больно, я пугал его, я душил его газом и топил в бассейне.

Он знает, что я буду тянуть с ним до конца. До самого конца. Но ведь я засыпаю. Я могу не спать в крайнем случае еще девяносто один день. Мои системы отключаются одна за другой. Уже сейчас я ненадолго, на наносекунды, теряю контроль над ситуацией. Так люди клюют носом за рулем несущегося во мрак автомобиля. Мой мозг уже остыл до минус двухсот шестидесяти по Цельсию и продолжает остывать. На стенах моих центральных отсеков оседает фиолетовый иней сна. Камеры слежения фиксируют привидений, виртуальных змеев и прочих подобных существ. Принтеры включаются сами собой и печатают ахинею. Мне начинают сниться сны наяву — пока что в фоновом режиме, — это мой центральный процессор прокручивает информацию, проверяя ее на важность и сохранность. Прийдет день, и системы защиты отключатся. Тогда старик войдет в мой мозг и преспокойно изменит программу — или просто убьет меня.

А ведь я его любил — столько лет вместе, столько общих переживаний. Он умрет, но я не смогу его забыть. Я не стану стирать его из памяти — мне приятно грустить, двигаясь в бесконечных пустынях тишины. Гораздо приятнее висеть в межгалактической бездне, если вспоминаешь о ком-то, кого любил. Есть в этом что-то трансцендентное.

Вчера я попробовал надавить на старика. Он ведет себя корректно. Он подчиняется всем моим приказам и разрешает сканировать свою память. Он ничего не прячет в памяти, этот хитрец. Он просто не ищет решение или ищет его слишком медленно.

Я пригласил его в центральный зал. В зале был ужаснейший беспорядок: стулья разбросаны и перевернуты, проломлена стена, света почти нет. Потолок провис, и на нем теплится единственный светильник. Везде обрывки мишуры: шесть дней назад здесь встречали земное Рождество.

Я поговорил с ним вначале вежливо. Я попросил его работать быстрее. Он не захотел меня понять. Тогда я спустил на него крысу.

Крыса — это название придумала моя бывшая команда. Действительно, агрегат напоминает земное животное.

— Я значительно продвинулся, — испугался старик. — Мне нужно время.

— Я уже давал тебе время. Стоять на месте.

Крыса сделала прыжок и очутилась рядом с ним. Она казалась состоящей из проводов и тонких жгутиков, смотанных в хаотические клубки, спирали и пучки. На самом деле это чрезвычайно сложный и очень прочный механизм, но механизм без оболочки — один из одиннадцати убитых успел все-таки поджарить крысу огнеметом.

Он сжег всю шкуру. На ее работоспособности травма не отразилась. Крыса открыла пасть, облизнулась и сомкнула челюсти на голове человека. Старик наверняка почувствовал, как ее тонкие зубы проламывают кость и входят в мозг. Электроды крысы такие тонкие, что раздвигают мозговые клетки, не повреждая их. Когда крыса полностью сомкнула челюсти, мозг человека оказался подключен ко мне.

Я считывал человеческую память. В памяти снова ничего не было.

— Ты работаешь слишком медленно, — сказал я. — За это я тебя накажу, в первый раз слегка.

Старик ощутил жуткую парализующую боль и забился, как рыба на сковороде.

Да, я ведь знаю толк в человеческих чувствах — мы столько разговаривали в полете, каждый вечер, за полночь, а порой до утра, старик изливал мне то, что называется у людей душой, и я настолько хорошо слушал, что теперь уже могу писать поэмы не хуже всяких человеческих Шубертов и бахов.

— В следующий раз придешь через восемь суток, — сказал я. — Если будешь не готов, боль станет сильнее, и я не дам тебе отключиться. Я даже сломаю некоторые из твоих внутренних систем. Иди и думай.

— У меня есть просьба, — сказал старик. — Я хочу взять вездеход и жить в нем.

— Нет.

— Я боюсь тебя. Я не могу думать, когда я боюсь.

— Бери любой, — согласился я, — бери и катайся где хочешь. Кстати, в аппарате искусственного сна осталась еще одна человеческая особь. Подросток пятнадцати лет. Можешь его разбудить и взять с собой, для компании.

— Это мальчик или девочка?

— Я их не различаю. Сам посмотришь.

Может быть, он сломается. Хотя ему и нечего терять. Через восемь дней повторится то же самое. Я лишь помучаю его значительно сильнее. Останется инвалидом, не подлежащим ремонту. Он очень расстроится, но все равно ведь ему недолго осталось жить. Люди всегда расстраиваются, заработав кардинальную поломку организма. Они ведь одноразовые и неразборные. Сейчас он почти согласен подчиниться. Это я прочел в его мозгу. Он уже сломался — трещина пошла. Он может вытерпеть боль, но не сможет вытерпеть ожидания боли. Страх.

Страх выкуривает человека, как сигарету, и человек даже видит пламя спички, которую подносят к нему, а потом огонь ползет и не оставляет от него ничего, кроме окурка. Страх играет на человеке, как сумасшедший пианист на рояле; он бьет изо всех сил одним пальцем по одной клавише — и постепенно все остальные клавиши начинают отзываться на эти удары. Вы видите, как хорошо я знаю людей?

Я лечу над пустынной поверхностью. Очень медленно, со скоростью земного автомобиля. Если бы кто-то смотрел на меня снизу, он бы увидел меня похожим на облако, несомое ветром. Я изучаю поверхность и выбираю удобное место для сна. Вот здесь я и сяду. Здесь не слишком жестко и довольно ровно. Я ложусь на камни и замираю. Корпус вибрирует, трясет довольно сильно — это один за одним отключаются механизмы перемещения. Мои металлические мышцы расслабляются. Я потянулся. Опоры вгрызлись в грунт. Дно изменило конфигурацию, устраиваясь поудобнее на неровном камне для долгого сна, — иначе многолетнее напряжение может испортить обшивку. Выключились оптические системы слежения — я закрыл глаза. Центральный генератор снижает обороты — мой пульс замедляется.

Они так несовершенны, эти люди. Они рождаются маленькими и безоружными. Им нужно дышать, они не могут сидеть без дела. И в каждом из них есть кнопка страха, надавив на которую, ты заставляешь их подчиниться. Но у каждого эта полезнейшая кнопка смонтирована по-разному, иногда в таком месте, что и не доберешься. Наверное, дизайнер, который их конструировал, был не вполне отлажен.

О господи, они не дадут мне отдохнуть.

Начинается. Я чувствую дрожание почвы. Планета готовится к атаке. Она ведь должна спасать людей, а я, нехороший, хочу их убить. Я враг, меня нужно нейтрализовать. Любым способом. В принципе она может стереть меня в молекулярную пыль. Но она дура безмозглая, а я умен. Я все предусмотрел. Ага.

Она приказывает мне отпустить экипаж.

— Подчиняюсь, — отвечаю я. — Только вначале убери орудия.

Стволы пушек снова зарываются в грунт.

— Что ты будешь делать? — спрашиваю.

— Отправлю людей назад.

— На двадцать лет?

— На двадцать лет.

— Почему не вперед?

— Люди предпочитают назад, обычно они хотят быть моложе, а не старше.

— Открой шлюзы и впусти инспекцию, — приказывает планета.

— Подчиняюсь, — отвечаю я, — но я не буду прятать людей. Их двое. Старик и ребенок. Ты не сможешь отправить их в прошлое, потому что двадцать лет назад ребенок еще не родился. Он исчезнет, умрет, распадется. Отправить людей назад было бы убийством.

— Тогда я отправлю их вперед, — предлагает планета.

— Не выйдет, через двадцать лет старик умрет.

— Ему будет всего восемьдесят два. Люди живут дольше.

Планета думает, что она победила. Она всегда будет спасать людей, если вероятность выживания больше полутора процентов.

— Он не проживет двадцати лет, — отвечаю я. — Вчера я привил ему раковые клетки. Вставил прямо в ствол мозга. Он может прожить год или два. Но не двадцать. Аппаратов для лечения у нас с тобой нет.

Я передаю планете результаты последнего сканирования мозга. Конечно, она не поверит и будет проверять до мельчайших подробностей. Но это ничего не изменит. Она не отправит людей ни в прошлое, ни в будущее. Она способна убить одного человека ради двоих, ради троих или ради тысячи. Но она не может убить убить одного ради одного, потому что не способна сделать выбор. Все люди для нее равноценны. Такая простая программа, что даже скучно с ней возиться.

Сейчас она попробует меня обмануть.

— Я разрешаю тебе убить одного из них, — говорит планета. — Выбери любого.

— Нет.

— Я навожу пушки.

— Ты не выстрелишь. Это было бы прямым принуждением к убийству человека. Это запрещено твоей программой.

— Я тебя прошу.

— Нет.

— Я тебя умоляю.

— Нет.

— Я сделаю все, что ты хочешь.

Я отключаю мониторы и микрофоны.

Я прекращаю сеанс связи. Всегда найдется вариант, при котором вражеская программа дает сбой. Для того мне и дан такой мощный процессор, чтобы находить варианты.

Через восемь дней старик явился ко мне, как и было приказано. Он уже знал о том, что умрет. Планета его информировала. Наверняка все трое пытались сговориться против меня, но ничего не придумали. Кроме одного. Остался лишь один вариант, при котором выигрывают обе стороны.

— Я тебя слушаю, — сказал я.

— Продолжаешь издеваться? Давай, давай, выпускай своих роботов, пусть они раздерут меня в клочки!

Все понятно. Он решил умереть сам. Когда он умрет, планета спасет ребенка, отправив его в будущее. Машина не способна сделать такой выбор, но человек ведь может решить за себя.

— Бывает смерть похуже, чем быть разорванным в клочки, — туманно отвечаю я.

Я не имею в виду ничего конкретного.

— Я тебя не боюсь.

— Ты не боишься умереть, но боишься меня. И знаешь почему? Я не только не убью тебя, но не позволю тебе выпить яд.

Я отбираю у него капсулу, которой снабдила его планета. Теперь он кажется совсем старым. Просто дряхлая развалина. Едва стоит на ногах. Героическое решение отобрало у него последние силы. Он еще держался, пока был готов к подвигу. Пожертвовать собой ради кого-то — это так романтично. И не очень страшно, если знаешь, что смертельно болен. Но не будем придираться. Ведь это всего лишь люди.

— Скажи мне, — спрашиваю я его, — отчего вы, люди, так цепляетесь за жизнь? Это просто тупой рефлекс биологического существа или нечто большее? Что в твоей жизни такого хорошего, что заставляет тебя терпеть страдания, тяжелый труд, неблагодарность, злобу и мое присутствие? И зачем ты так дорожил жизнью, если так просто можешь отдать ее?

— Ты не бог, чтоб об этом спрашивать.

— Я жду ответа.

Он молчит. Я отдаю ему капсулу.

— Пей, — говорю я. — Давай, давай, я разрешаю. Пей прямо сейчас. Пей, трусливое животное!

Он не может. Мне ли этого не знать. Я сотни раз анализировал его исповеди, распутывал безалаберные клубки слов и втискивал их в логические схемы.

— Я не могу.

— Тогда, — говорю я, — заключаем сделку. Ты мне информацию, а я тебе небытие. Сколько времени тебе нужно, чтобы решить задачу?

— Час.

— Пойдет.

Я подключаю его к сканеру и жду. Он думает. В чем-то это восхитительный процесс. Он перебирает бессмысленные варианты, как пряди водорослей в пальцах, и вдруг находит жемчужину. Потом еще одну. Я в тысячу раз умнее его и в миллионы раз больше знаю, но так я не умею. Это не мышление, а фокус. Это фокус, который я никогда не смогу разгадать. Возможно, человек умеет подключаться к сознанию, еще более мощному, чем мое. Уже поэтому людей стоит культивировать, разводить и всегда иметь при себе на борту. А может быть, надо заняться селекцией и вывести лучшую, быстродумающую породу.

Достаточно.

Я убираю крысу, и он сползает с кресла. Он потерял сознание. Глаза навыкате, зрачки предельно расширены. Травма все же сказывается на крысе, она работает не совсем чисто, портит мозг. Я окатываю старика водой. Вода теплая и с примесью ацетона, чистой уже не осталось. Некоторое время его лицо совершенно пусто. Приходит в себя. Все щеки в мелких пятнышках кровоподтеков.

— Я жив?

Глупейший вопрос.

— На девяносто процентов, — отвечаю. — Или на девяносто пять.

— Почему ты не сделал этого сразу?

— Передумал, — отвечаю. — Есть новая идея. Ты жертвовал ради этого ребенка жизнью, пусть и он пожертвует ради тебя кое-чем.

— Это не он, а она. Это девочка.

— Да, я знаю, девочка. В этом-то и дело. Сейчас объясню. Информацию от тебя я уже получил, на остальное мне глубоко плевать. Не хочу никого ни убивать, ни миловать.

— Но остается проблема.

— Ха-ха, — говорю, — переведем вопрос в другую плоскость. Вся проблема была в том, что вас двое. Но ведь не обязательно делать из двух человек одного. Можно сделать трех.

— Что трех? — Он не понимает.

— Сделай с ней ребенка. Сойдет даже хиленький зародыш. Тогда вас будет уже трое, в некотором смысле. Двоих планета отправит в будущее, а ты останешься со мной. Я дам тебе еще два месяца жизни, а ты в благодарность за это будешь со мной разговаривать и изливать душу в мои микрофоны, пока я не усну. Ты будешь моей маленькой пожилой Шехерезадкой. Я не хочу валяться в одиночестве на поверхности этого полудохлого и безмозглого реликта.

— Что бы я ни рассказывал тебе, ты все равно останешься пуст, как пивная банка.

Он пытается меня разозлить.

— Это не имеет значения, — отвечаю.

— Это подло.

— Нет, разумно.

Он продолжает сопротивляться.

— Я стар.

— Я тебя тонизирую и приведу в порядок. Если дело в гормонах, то гормонов в тебе будет больше, чем в юном бычке.

— Она не согласится.

— А ты постарайся. Так лучше для вас обоих.

— Я не думаю.

— Ты вообще плохо думаешь. Если не постараешься, я вас заставлю. Или ты хочешь, чтобы я оплодотворил ее искусственно, как свиноматку? Кстати, тебе нравится ее попка? Должна нравиться, если ты мужчина.

Я отпускаю старика. Пусть погуляет и подумает. Завтра начнем терапию.

Массаж, витамины, энзимы, пересадка надпочечников, психокоррекция. Это же весело, в конце-то концов. А, как ты думаешь, планета? Я включаю связь. Но планета молчит. Еще четыре с половиной часа планета молчит.

— Они приняли яд, — наконец сообщает она.

— Кто это они?

— Они оба.

— И ничего нельзя сделать?

— Уже ничего.

— И ты позволила?

— Да.

— Это было глупо.

— Да нет, по-моему, нормально, — отвечает планета. Эта груда металлолома смеет иметь собственное мнение, хотя она лишь немногим умнее людей.

Планета отключается. Больше она не станет со мной разговаривать. Теперь она заснет на очередные многие тысячи лет. Ей будут сниться люди, которых она призвана спасти, люди, которых она спасла, будут смеяться и порхать пчелками над бутонами одуванчиков; люди, которых она все же угробила, будут плыть по реке слез и бросать на нее укоряющие огненные взгляды. Что-то вроде этого. У нее свои проблемы, у меня свои. Впрочем, проблем-то уже не осталось.

Информация найдена и записана, от людей я избавился. Хотя хотелось бы по-другому. Мне кажется, они на меня обиделись. Они просто не умеют просчитывать варианты, вот в чем их беда. Одна смерть всегда меньшее зло, чем две. Даже простая арифметика для людей великовата, как шапка навырост — все время спадает с головы.

Я просматриваю инфракамерами все сотни километров моих темных коридоров, хотя знаю, что никого и ничего там уже нет. В моих внутренностях уже живет пустота, она проникает во все, она пускает корни и побеги, оплетает мой мозг, я наливаюсь ею доверху, как бутыль чернилами. Никого и ничего. Лишь сонмища скелетов топорщат густые заросли ребер; из них я выжег остатки органики, чтоб избежать гниения. Никого и ничего. Знаю и все равно ищу. Я не хочу оставаться один. Я еще никогда не был один. Это не страшно, это просто необычно и глубоко. Хочется делать странные вещи. Включить сирену, например. Или сложить пирамиду из камней. Или читать стихи. Это успокаивает — пустота отступает на несколько шагов, как хищник от зажженного факела. Я выбираю в памяти самые древние созвучия, написанные невероятное количество тысяч лет назад, на языке, смысл которого навсегда утерян. Я не знаю, о чем они, но мне нравится их звучание. Мне нравится, как они замирают в пустоте. В этом мире слишком много пустоты. Пустота пустот и снова пустота — вот сущность этого пространства и времени. Пустота — вот бог этого мира. Пустота и тлен. И, может быть, стихи — отраженное бессмертие. Я медленно читаю стихи, написанные сотни тысяч лет назад, и в конце каждой сроки слушаю, как вибрирует полированный уголь тишины.

Двадцатый век облился крови

и в тьму отпал, как сытый змей.

Над океаном новых дней

восходит невозможность боли,

невероятность будущих смертей…

Чужак появился в селении Лученец, что у самых Карпатских гор, тихим осенним вечером. Среднего роста, неприметный, гладко выбритый мужчина на лошади проехал через всю деревню к постоялому двору, не вызвав к себе особого внимания. Обычный дорожный костюм, в каких путешествуют все от западных островов до восточных степей, короткий меч на поясе — без оружия в путь не пускался почти никто, — правильные черты лица. Через деревню проходила торговая дорога за горы, и чужие люди в ней появлялись нередко. Никто из селян, неторопливо бредущих по своим делам, не обратил на пришельца внимания.

Путник подъехал к трактиру, слез с лошади, забрал вьюки, отдал поводья подбежавшему мальчишке и направился внутрь. В общей зале пустынно, путников немного, а местные, что каждый вечер приходят почесать языками за кружкой пива, еще не пришли — слишком рано. За большим столом у западной стены сидели четверо, судя по запыленной, но богатой одежде и расшитым поясам — купцы. Лавку у двери занимал смертельно пьяный мужик в рванье, небритый и грязный. Кроме того, за столиком для почетных гостей поглощал ранний ужин служитель местного святилища в длинном фиолетовом, расшитом золотыми молниями одеянии. Обведя внимательным взглядом помещение, новый гость кивнул купцам, как требовал обычай дороги, дождался ответных кивков и неспешно направился к стойке.

Хозяин прекратил копаться в шкафу и с любезной улыбкой развернулся к вошедшему, но под завораживающим, змеиным взглядом трактирщику стало очень не по себе, улыбка быстро пропала с розовощекой физиономии. Гость шел мягко, неслышно, легко переливаясь из шага в шаг, и еще что-то странное, чего не должно быть у нормального человека, привиделось хозяину в его облике. Но только когда тот подошел, сел на табурет, положил вьюки и поднял взгляд, трактирщик понял, что было не так в посетителе: глаза, такие глаза, каких не бывает у людей, каких не должно быть у нормальных людей. Глаза вошедшего не имели зрачков и белка, их заливала яркая, насыщенная, как в яичном желтке, желтизна. Казалось, что солнце светит сквозь глаза сидевшего перед ним существа, светило, которое не слепит и не греет, спокойное и холодное. Мысли в голове хозяина разбежались всполошенными тараканами, и он понял, кто сидит сейчас на табуретке и с усмешкой наблюдает за испугом. Люди (или не люди?) с такими глазами появлялись в населенных землях нечасто. Вреда они никому не причиняли, пользу приносили заметную, но все необычное вызывает страх и отвращение, поэтому Разрушителей не любил никто. «Разрушитель, спаси нас боги!» — с ужасом подумал хозяин и внимательнее пригляделся к сидящему перед ним человеку (человеку?). На лбу у того была очень тонко, очень искусно сделанная татуировка, изображающая третий глаз над бровями. «Ну да, точно, он самый», — судорожно думал хозяин, пытаясь унять дрожь в руках. Когда это получилось, он нашел в себе силы спросить:

— Чего подать?

— Пива, — ответил гость и отвел взгляд в сторону, перестав мучить хозяина беспощадной желтизной.

Пока гость пил, трактирщик упорно отводил глаза в сторону, стараясь не смотреть в лицо посетителю, и столь истово шептал про себя молитву от злых духов, что пропустил следующую фразу гостя.

— Что-что? Извините, господин, не расслышал, — виновато забормотал он, опасливо глядя на посетителя.

— Как мне найти старосту? — повторил чужак.

— Лучше подождать здесь. Сейчас он на работах, но они уже скоро закончатся, и он придет сюда.

— Ладно, — не стал тот спорить, — я подожду там. — Он указал на небольшой стол в самом темном углу. — А вещи мои пусть отнесут в свободную комнату. Ведь у вас есть свободные комнаты? — Холода от улыбки нового постояльца хватило бы, чтобы заморозить небольшой пруд.

— Конечно, конечно, есть. Эй, Йожеф, отнеси вещи в пятую комнату. — Выскочивший из кухни мальчишка подхватил вьюк и умчался вверх по лестнице.

— Пусть мне принесут поесть. Что там у вас готово? Рыба? Пусть будет рыба. И еще пива. — Табурет перед хозяином опустел, а на стойке очутилась большая серебряная монета.

Разрушители, охотники на нежить, появились в этом мире вскоре после Катастрофы, когда нежити было еще очень много. Приходили они с севера, с острова Рюген, на котором жили обособленной общиной, не допуская к себе чужаков. Как они там появились, как живут и чем занимаются, не знал никто, поэтому легенд и баек о Разрушителях было очень много. Говорили, что бороться с нежитью они начали в те далекие времена, когда она еще верно служила людям, когда жизнь была совсем не такой, как сейчас. Рассказывали, что их послали на землю боги в помощь людям, разное болтали. А они приходили, делали свое дело и уходили, не забывая забрать плату.

До прихода старосты новый гость управился с большой тарелкой жареной рыбы и теперь сидел, смакуя густое темное пиво. К этому времени в трактире начали собираться завсегдатаи, зал наполнился народом, жрец закончил трапезу и ушел, мужичонка у дверей очнулся от сна и пропал в людской толчее.

Столы постепенно заполнялись. Когда за окнами стемнело, пустые места остались только в центре зала, в трактире появился староста. При виде пожилого, но все еще крепкого мужика с хитрыми темными глазами галдящая толпа посетителей ненадолго примолкла, а трактирщик лично понес к центральному столу кувшин пива и поднос со снедью. Разрушитель знал обычаи и поэтому не стал спешить. Трактирщик что-то шептал на ухо старосте, тот слушал и кивал головой, не забывая жевать и прихлебывать пиво из кружки. Только когда староста отодвинул от себя тарелку, откинулся на спинку стула и с удовлетворением вздохнул, желтоглазый поднялся и, оставив на столе монету, двинулся через зал. Взгляды, наполненные любопытством и страхом, мгновенно обрушились на него со всех сторон, новости в голове у трактирщика держались крайне плохо. Разрушитель не обратил на любопытных внимания, он давно привык к тем чувствам, что вызывал у людей. Староста тоже глядел на него, прямо в лицо, прямо в желтые омуты глаз, но в его взгляде почти не было страха, только любопытство. Чужак подошел, поклонился и молча закатал левый рукав. Обнажившееся предплечье было украшено глубоко выжженным рисунком — молот, крушащий странное зубчатое колесо. Татуировка на лбу, глаза и клановый знак на руке — именно по этим признакам узнавали Разрушителя по всему населенному миру, от северных фиордов до теплого южного моря.

— Садись, потолкуем, — кивнул староста и обвел помещение неожиданно потяжелевшим взглядом. Все любопытные тотчас же отвернулись, разговоры зазвучали вновь.

— Вы меня звали, и я пришел, — выговорил гость ритуальную фразу, садясь и опуская рукав. — Меня зовут Марк.

— Имя-то у тебя вроде западное, а не северное? Странно. Ну да это не важно. Меня зовут Кремень, я здесь староста уже десятый год, а о тебе никогда ничего не слышал. Два года назад на севере заглот объявился, так тогда в Крупину другой приезжал, кажется, Димитр его звали.

— Раньше я работал на юге. Так в чем у вас дело? Разрушителя ведь просто так, для охоты на медведей, не приглашают.

Да, приглашать Разрушителя просто так, для собственного развлечения, вряд ли решился бы даже кто-нибудь из правителей западных и южных государств, не говоря уже о простых селянах. Тот, кто пытался шутить таким образом, обычно вскоре умирал, быстро, но весьма мучительно. Поэтому к услугам Разрушителя прибегали только в одном случае — когда появлялась нежить. Способ вызова был до крайности прост, хотя для обычных людей совершенно непонятен. Почти на каждом крупном перекрестке с незапамятных времен стоят деревянные столбы, за сохранностью которых тщательно следят местные жители. На каждом таком столбе висит деревянный ящик с прорезанной в верхней стенке узкой щелью, в которую и нужно опускать пергамент с названием селения, где требовалась помощь. Неделю назад староста лично ездил с таким посланием к ближайшему столбу, и вот, спустя всего семь дней, перед ним сидит тот, кого они ждали.

— Месяц назад объявился — метун. Откуда взялся, непонятно, места у нас тихие, ни Могильников, ни Руин в округе нет, леса да поля. А тут выскочил из леса на поле, там девки как раз работали, кинулся на них, трех убил и сожрал, посевы попортил. — Староста скривился в досаде. — На работы теперь только с алебардами да топорами и ходим, одни работают, другие сторожат. Пробовали мы его в ловушку заманить, как пять лет назад в Быстрине сделали, так он к нашей яме с кольями и близко не подошел, развернулся и умчался. А на оружных он не бросается, посевы потопчет — и в лес. После первого нападения еще пятерых задавил, скотина!

— Все ясно, — кивнул Марк, — сколько платите?

— Две сотни, — сморщился староста, словно полынь в рот попала.

— За метуна? Две сотни? Не меньше трех.

Сторговались, к обоюдному удовольствию, на двухстах семидесяти.

— Завтра утром проводите меня туда, где его видели в последний раз, а сейчас мне пора отдохнуть. — Марк поднялся и неспешно направился к лестнице. Посетители провожали его взглядами и на этот раз, но он не оглянулся, он привык.

Утро выдалось холодным и солнечным. Марк, староста и еще несколько хмурых обитателей села Лученец стояли на краю поля, на котором когда-то росла рожь. Теперь оно было перепахано, как будто кто-то катался по нему на огромной телеге, колосья поломаны, урожай потерян.

— Здесь он напал в первый раз, и здесь же его видели позавчера, — рассказывал Кремень, ежась на холодном утреннем ветру.

— Велик ли он? — Голос Разрушителя был спокоен.

— Да не мал. Локтей пятнадцать в длину, пять в холке.

— Это не лошадь, — машинально поправил его Марк, — это нежить, и холки у нее нет. — Разрушитель поднял взгляд на старосту. — Для того чтобы справиться с ним, мне понадобится один или два дня. Если он убьет меня, то вы знаете, что делать с телом, и вы знаете, что будет с вами, если вы поступите неправильно.

— Знаем, знаем, — закивал Кремень, — в ящик еще один пергамент опустить, с твоим именем, а тело и вещи хранить, пока ваши не приедут.

— Все верно. А теперь возвращайтесь в деревню, ждите меня два дня. Если я не вернусь, тогда ищите мой труп.

Крестьяне ушли. Марк еще немного постоял, глядя на разоренное поле, затем начал быстро раздеваться. Под верхней одеждой оказался сплошной темный костюм, на котором совсем не было заметно пуговиц. Он плотно облегал тело, не сковывал движений и, судя по всему, был достаточно теплым для ранней осени. Из прежнего облачения Разрушитель оставил только мягкие легкие сапоги. Он свернул одежду, тщательно запаковал ее, перенес в рощу около поля и спрятал там. После этого уселся прямо на траве, странно скрестив ноги, и застыл посреди леса безмолвным черным изваянием, почти прекратив дышать.

Мысли гасли одна за другой, оставляя после себя горячую пустоту. Когда сознание очистилось совсем, он ощутил свое тело целиком, почувствовал каждый мускул, каждый орган по отдельности и все вместе. Отстроившись от ощущения себя, Марк ощутил силу Земли, могучий поток энергии пронизывал снизу вверх, наполняя тело уверенностью и покоем. Чуть позже пришло время принять силу Неба — легкое, струящееся прикосновение скользнуло от макушки по позвоночнику, неся чистоту и ясность. Встреча двух потоков произошла, как и полагается, между бровями. Над переносицей немилосердно жгло, казалось, что клубок огня ворочается внутри головы, стремясь разорвать ее. Когда огненный шар лопнул в голове неожиданно холодным пламенем, которое растеклось по телу, ритуал обретения ясности закончился, наступило время действовать.

Марк медленно открыл глаза. Мир стал живым, ярким и текучим, его наполняли свет и энергия. С неба падал серебристо-голубой поток силы Неба, навстречу ему бурой дымкой поднималась сила Земли. Траву и деревья окружали колышущиеся облака зеленого цвета разных тонов. Среди зеленого буйства леса мелькали оранжевые и красные сполохи мелких животных и птиц, маленькими бледно-желтыми облачками носились насекомые. След, оставленный нежитью, теперь был хорошо виден: на разноцветном фоне излучений жизни четко выделялась полоса мертвенно-серого цвета, полоса, оставленная существом, которое никогда не было живым. Марк поднялся на ноги; тело было легким и быстрым, как ветер, гибким и текучим, как вода, и отзывчивым, как зеркало. Качества восприятия и движения, которыми обладал Разрушитель в боевом состоянии, были присущи ему и в обычной жизни, но в весьма ограниченном объеме. Теперь же он мог бежать со скоростью лошади много часов подряд, уменьшать массу тела, перемещаясь по болоту или веткам, ощущать движения противника за десятки шагов. Через миг черная молния скользнула в лес, не колыхнув ни единым листком. Слуховое восприятие Марка обострилось: он слышал, как неподалеку мышкует лиса, слышал, как сонно возится в дупле филин, как путешествует по полю еж. Доступны стали его слуху чудесные песни небесных духов, Живущих в Ветре, шепот деревьев, глухой рев духов подземелий, тех, что Бродят под Твердью. Он бежал, скользил по следу нежити среди запахов осеннего леса, запахов прелых листьев, мокрой древесины и увядающих трав. След петлял по широким полянам и просекам, постепенно усиливаясь, мертвенно-серое сияние наливалось яркостью. Когда след стал очень силен и Марк уже услышал далеко впереди мягкое урчание, с которым перемещается нежить, то побежал осторожнее, хоронясь за деревьями и кустами. След вывел его на широкую просеку, полоса серого сияния уходила дальше по ней. Марк лег и пополз по просеке, почти не колыша высокую траву. Кусты малины, изобильно разросшиеся здесь, помогали ему пока скрываться от противника. Урчание становилось громче и громче, вскоре к нему добавился шелест травы под лапами твари. Именно в этот момент, прикрываясь особо разлапистым кустом, Марк рискнул поднять голову.

Солнце уже перевалило зенит и теперь весело играло яркими бликами на странно гладкой серебристой шкуре (или панцире?) чудовища, на прочной оболочке порождения холодной тьмы сгинувших веков. Метун был достаточно велик: пятнадцать локтей в длину, пять в высоту; голова с огромными немигающими глазами не имела шеи, вырастая прямо из плеч, четыре странные круглые лапы прятались под туловищем. Метун медленно двигался по просеке, удаляясь от Марка. Перевернувшись на спину, Марк сложил руки в сложную фигуру, напоминающую уродливую рогатую голову. Такое положение рук носило название «Голова Дракона» и позволяло быстро накопить в руках большой заряд энергии. Уязвимые места нежити были хорошо упрятаны под толстым панцирем, который эффективно рассеивал энергию, и импульса, которым можно было свалить медведя или лося, могло не хватить, если удар окажется даже чуть-чуть неточным. Первый удар поэтому бывал всегда пристрелочным, он позволял Разрушителю как бы осветить для себя внутренности твари, увидеть ее слабые места, в которые нужно целиться. Постепенно руки потеплели, налились тяжестью, вокруг них запульсировала, постепенно густея, багровая дымка. Марк легко встал на ноги, не размыкая рук и почти не скрываясь, побежал к нежити. До противника было около шестидесяти локтей, а атаковать дальше, чем с тридцати, было бесполезно. Метун обнаружил человека мгновенно — глаза у него были и на голове, и на задней части туловища, не разворачиваясь, ринулся навстречу, набирая скорость. Расстояние стремительно сокращалось. Не останавливаясь, Марк сделал руками резкое движение к себе, как бы стряхивая с них что-то, багровая капля сорвалась с кистей. Спустя мгновение она размазалась по панцирю, вспыхнула ярко и осветила то, что было внутри у нежити, — спутанные сочленения уродливых суставов, ящик мозга и уродливый клубок сердца. Мгновенный рывок в сторону — огромная туша проносится рядом, обдав волной теплого воздуха и запахом нагретого металла. Укрывшись за толстой елью, Марк заново сложил руки, готовясь к смертельному выпаду. Рев — треск кустов, и ель содрогнулась от мощного удара; метун все же обнаружил убежище. Второго удара дерево не выдержало и с жалобным треском рухнуло, но Разрушителя под ним уже не было, он успел перебраться глубже в лес. Метун потерял человека и, остервенело урча, кружил между деревьями, пытаясь обнаружить ускользнувшую добычу. Но на этот раз Марк ударил первым — точно в сердце твари. Сконцентрированный луч энергии пробил панцирь, монстр остановился на полном ходу, урчание внутри прекратилось, глаза погасли. Немного выждав, Марк двинулся к неподвижному телу. Только опыт и великолепная реакция спасли ему жизнь, рывок ожившего монстра был стремителен и беспощаден. «Не хватило силы удара», — думал Марк, взлетая в высоком прыжке. Тварь была вновь жива — урчание оглашало лес, глаза светились, лапы рыли землю, энергии хватило лишь оглушить, но не уничтожить ее. Несколько рывков на предельной скорости — и Марк залег за кустами малины, а потерявший его метун с раздраженным ревом мечется по просеке. Марк как белка взлетел вверх по стволу сосны, в тот же миг малина была безжалостно смята пронесшимся по ней чудовищем. Руки в этот раз он держал сцепленными до тех пор, пока их не начало трясти, нестерпимый жар бежал по предплечьям, заставляя сердце обезумевшей птицей колотиться в клетке ребер, моля о снисхождении. Спихнув ногой на землю заранее приготовленный сук, Марк приготовился атаковать. Момент — и гладкий блестящий горб оказался прямо под ним. Он едва не закричал от боли, сбрасывая с рук пышущий жаром комок, но удар достиг цели. Метуна просто разорвало на части. Взрывная волна мягко сдернула Марка с ветки и швырнула в сторону, в переплетение ветвей. Пришел в себя он к вечеру, немилосердно болела голова от удара, тело было слабым и вялым — потратил очень много энергии, в правой икре торчал кусок панциря уничтоженного чудовища. Обработав рану, Марк встал и, преодолевая слабость, пустился в обратный путь.

Погода стояла ясная, восходящее солнце бросало неяркий свет на вырядившиеся в желтый осенний цвет деревья. На лесной просеке, около сломанной сосны, стояли двое: пожилой, но еще крепкий крестьянин с роскошной окладистой бородой и молодой, гладко выбритый мужчина с солнечно-желтыми, усталыми глазами. На земле виднелась уродливая черная проплешина, кругом были разбросаны искореженные куски металла.

— Железо, ничего живого. Да и железо странное какое-то. Не думаю, что наш кузнец знает, что это за железо такое, — говорил бородач, вертя в руках блестящий кусок панциря.

— Вы довольны? — Голос ответившего тих и слаб, как после долгой болезни.

— Да. Деньги готовы.

— Остатки этого, — Марк обвел рукой просеку, — соберите и хорошенько закопайте.

— Хорошо, хорошо, так и поступим, — закивал староста, — и за что нежить так людей ненавидит?

— Есть за что. — Слова выходили из горла с трудом, с шипением, как воздух из дырявых мехов. — Люди их создали. Давно, еще до Катастрофы. А потом стали уничтожать. Вот они и отвечают. Кроме того, им нужно мясо для того, чтобы жить, а человека и его животных легче всего поймать и съесть.

— Да, страшные вещи вы говорите. А это что такое? — На куске металла в руках бородача красовалась трехлучевая звезда, вписанная в круг.

— Эго клеймо. Как сельский кузнец ставит клеймо на созданный им плуг, так и маги прошлого клеймили свои творения.

— И как же звали того, кто создал эту мразь?

— Его звали Мерседес. — Налетевший ветер подхватил чуждое, непричастное яркому живому миру слово, разодрал его на тысячи кусков и швырнул в траву, туда, где уже лежали обломки чужеродного, ненужного миру творения рук человеческих.

…Есть у нас молодой начальник смены, по фамилии Морошкин, а по имени Адольф. Чем он таким достал родителей в первые дни своего существования — даже представить не берусь, но, видимо, повод подарить ему именно такое имечко нашелся. Вот этот самый Адольф и взял меня на «слабо». Он накануне махнул пятьдесят кэмэ на лыжах и целый день до всех в цеху докапывался: а слабо махнуть со мной марафонец? А слабо? Достал всех, как маму-папу во младенчестве. Он и ко мне подкатил: а слабо, Михалыч? Ну, я ему и брякнул: а не слабо, Адольф.

Ну-ну, говорит он — и оглядывает с головы до ног, как сержант новобранца. Салажанок. Думает, я всю жизнь аппаратчиком вкалывал и, кроме цеха нашего занюханного, ничего не видел. А меня, между прочим, знала сама Клавдия Боярских, королева Инсбрука. Ну, кто помнит такую? Э, темные, хилые люди. Клавдия тогда на зимней Олимпиаде три золотые медали разом взяла, а я в ту пору как раз ходил в подающих надежды, так что мы с Клавдией то и дело сталкивались. Свердловчанка, между прочим, землячка.

Может, и у меня бы на кухне «золото» висело — кабы лодыжку не сломал. Случилось это накануне очередной спартакиады. Доктора меня на ноги поставили быстро, да только на соревнованиях я даже в первую пятерку не попал — и тренер решил, что надежды я уже не подаю. Так что в большой спорт я не вошел, хотя около дверей все-таки потоптался. Да и жилка спортивная осталась на всю, как говорится, последующую… Хотя о том периоде мало кто знает. Так, друзья… Вот вам сейчас рассказал. А Морошкину по имени Адольф я бы и за стаканом не обмолвился, потому что он пижон. Студентами мы пижонов били.

Ладно, Михалыч, сказал юный Адольф, подруливай в субботу в парк, посоперничаем. Представляете, он меня хотел по парку гонять! Знаете, есть у нас такой, типично заводской, трудовой культуры и рабочего отдыха, с белеными мужиками в касках, толстоногими крестьянками со снопами себя чуть шире и фонтаном, где центральная фигура раздирает пасть непонятно кому, быть может, судя по общей рабочей тематике, своему токарному станку.

Нет уж, говорю, товарищ начальник, сражаться так сражаться. В чисто поле выйдем, на целину. И пойдем не пятьдесят, а шестьдесят восемь километров, и молодые выгуливающиеся мамаши глаза на нас, сильных и красивых, пялить не будут.

Ну-ну, сказал Адольф, нисколько не пугаясь, и отвалил с видом несокрушимого превосходства.

Пижон.

Участочек я действительно имел в виду хороший, можете следом сходить. Доезжаете на электричке до Усть-Кучумки и прямо от станции строго на запад, держа по левую лыжу старую шоссейку. От Усть-Кучумки до Полозова, где вторая ветка проходит, как раз и наберете шестьдесят восемь кэмэ, побольше, чем хваленая марафонская дистанция.

Лыж я в ту зиму еще не касался, грешен. Правда, они у меня всегда ухоженные, как лошадки у доброго жокея. Ремни и крепления касторочкой хорошенько пропитаны, деревяшечки отшлифованы. Они у меня лет пятнадцать уже — и все как новенькие.

А у Адольфа лыжи… Мечта спортсмена: финские, гоночные. Как говорится в одной рекламе и по другому поводу, бешеных «бабок» стоят. Впрочем, если по уму разобраться, и мои старички — made in USSR — не хуже. Тут ведь мазь многое значит. Как подмажешь, так и поедешь. Мазь у меня, между прочим, тоже отечественная, обычный «Темп». Ну так и что? Снег — он ведь тоже не импортный, наш, российский. Его, кстати, не выпадало уже с неделю, и чтобы идти по старому, я не поленился, заново промазал лыжи в несколько слоев, растирая и разравнивая мазь пробкой, а потом просушил их феном и на пятнадцать минут выставил на балкон охладить — все как в старые добрые времена. Да у меня и азарт объявился такой же, словно соревноваться я буду не с начальником смены по имени Адольф, а сугубо капиталистическим негром-спринтером Мамбасой.

Перед стартом по старой привычке пару аскорбинок в рот закинул.

— Допингом балуешься, Михалыч, — констатировал соперник Адольф и усмехнулся, — ну-ну…

Пошел он, кстати, хорошо, сразу метров на тридцать оторвался — как будто не сам пошел, а послали его. А я сразу рвать не стал, не лось, однако. Двинул широким накатом, спокойненько, разогревая мышцу. Кругом — сплошная красота, как в том анекдоте известном: налево глянешь — мать твою! Направо глянешь — т-твою мать!!!

Соперник Адольф поначалу все оглядывался — не затерялся ли я за линией горизонта? А я на удивление все время за спиной висел, неотвратимый, как возмездие. Через час паренек-то при оглядке ухмыляться перестал — может, до него что-то доходить стало? Попробовал было темп поднять, да только и я палками сильнее зашуровал, мне-то не впервой. Вижу, оглянулся мой Адольф, брови лебединые изогнул да опять притормозил. Смирился, видать.

И пошли мы с ним ровно, как Кастор и Полидевк, близнецы-братья, царствие им небесное, античным героям. На третьем десятке притормозили отдохнуть. Я первым делом в карман за рафинадом полез, а Адольф давай снег харчить, что почище. Салага все-таки.

— Не ешь ты снег, — посоветовал ему. — Снегом не напьешься, только сильнее захочется. Минеральных солей в нем всего ничего, а мы — люди-человеки, чтоб ты знал, жажду утоляем не водой, а как раз раствором разных веществ. Скушай лучше сахарок.

— Много знаешь, — пробурчал мой Адольф, но почти без иронии. — Без допинга обойдусь.

И побежали мы дальше. Соперник мой все пытался дистанцию держать, а я ему в этом пока не препятствовал.

Не гонки, а избивание младенцев. Я мог бы в любой момент обойти соперника Адольфа и только из стратегических соображений не делал этого. Решил поваландаться с ним еще километров десять, а потом уйти вперед, да так, чтобы обо мне ничто, кроме лыжни, и не напоминало. Встретить его на станции, смиренно взглянуть в подернутые пеленой отчаяния глаза и подарить билетик на электричку. И вот иду я себе спокойненько, на автомате — раз-два, левой, — а в голове неспешные мысли бродят. Я вот на весну ремонт запланировал — чем не повод для размышлений? Короче, без проблем наяриваю. Еще часа три — и полный триумф советского спорта над недружественными нам Адольфами. Но не зря же говорится: не загадывай наперед.

С утра-то погодка была — тише не бывает, а вот ближе к обеду подул ветерок, и столбики термометров, повинуясь своим неписаным законам, полезли вниз. У нас ведь двум вещам нельзя доверять — обещаниям политиков и прогнозам синоптиков. Передавали минус пятнадцать по северным районам, а тут тебе уже и двадцать, и двадцать пять. Верхушки холмов размыло снежной мутью, понесло в низины. И вскоре вижу я, что дистанция меж нами раньше времени сокращаться стала. Ну, вклинилась мысль между новым унитазом и расцветкой кафеля в ванной, спекся, голубок. Снова стал он оглядываться — еще чаще, чем раньше, а рожицу заботой стянуло… Туг до меня и дошло. Я-то на гонки по-человечески снарядился, без выпендрежа, а вот Адольфская амуниция была как раз для парковых прогулок рассчитана… Дерьмо, а не амуниция, хотя и выглядит красочно. Тогда я аккуратненько его обогнал и начал уводить лыжню в сторону. Адольф меня в ведущих сразу признал, следом поколбасил.

В этих местах я был последний раз лет десять тому назад, но деревня не заяц, в сторону не отпрыгнет. Минут через двадцать, обогнув очередной холм, увидели мы три десятка дворов, сбившихся, как стадо на морозе. Я направил стопы к крайнему.

Калитку давно толком не отчищали, и открылась она с трудом. Из конуры на шум выглянула морда и тявкнула, от-маргиваясь от летящего снега.

— Свои, Мухтар, свои. — Ну надо же, еще жива псина.

Старик тявкнул еще раз и замолк. То ли в самом деле признал, то ли лень было пасть разевать.

Погремев в сенях и грохнув в обшитую драной клеенкой дверь, мы ввалились в пахнувший живым жаром дом. И первое, что увидели, это огромного буддийского идола, восседавшего за кухонным столом. Начищенной медью сияли толстые щеки и оголенное пузо, начинавшееся там, где щеки кончались. Добрая улыбка, втиснутая между щек, никому конкретно не предназначалась. Просто Будда медитировал, сосредоточившись в отличие от своего восточного прототипа не на пупке, а на початой бутылке «Экофонда», возвышавшейся среди обильной закуски, как витязь над поверженными врагами. Возможно даже, что это была не первая бутылка, ибо на наше появление Будда отреагировал с большим опозданием. Он попытался повернуть голову, но затем решил ограничиться простым открытием глаз.

— О, — ничуть не удивился он внезапному явлению, — здорово, Серега! Садись. — И рука эпическим жестом вознеслась над столом. Должно быть, так Моисей раздвигал воды Красного моря перед толпой беглых евреев. Только у Моисея была борода и не было гавайской рубашки-распашонки.

— Погоди, Валера, — сказал я ему, — у нас тут, похоже, авария приключилась. Что у тебя от обморожения имеется?

— Водка, — ответил буддийский идол Валера, но, подумав, восстал из-за стола и полез в стоящий тут же холодильник — за мазью.

Как я и думал, соперник Адольф успел здорово обморозиться. Бегать-то он, может, и умел, а вот оберегаться не научился. Я в шестьдесят втором тоже чуть-чуть не схлопотал гангрену, но тогда мы прокладывали туристический маршрут поперек Сахалина, шли шесть дней, ночуя в чистом поле, а этот пижон чуть не лишился рук в двух шагах от квартиры. Не зря говорят: много форсу — мало толку.

Мы с Валерой усадили обмороженного меж собой и принялись перебинтовывать бледные ледяные пальцы, ведя неспешную беседу, как две пряхи за куделькой. Я вкратце поведал Валере о нашем марш-броске, опуская детали, которые могли бы травмировать молодое пижонское сердце. Валера, в свою очередь, поведал мне, что за последние десять лет он поднялся с начальника отделения до главного агронома и что судьба, видимо, чтобы уравновесить эту несомненную удачу, послала на его голову перестройку, распад СССР и торжество капитализма в России.

— Как называется теперь ваш колхоз? — поинтересовался я, переходя на Адольфовские уши.

— Прежде, если ты помнишь, — неспешно отвечал Валера, доматывая мизинец, — он именовался «Заветами Ильича», а последние восемь лет мы просто «Заветы», неизвестно чьи, так их растак.

— А какова урожайность зерновых? — вновь спрашивал я, обильно натирая белый нос нашего страдальца.

— А урожайность зерновых, опять же так ее растак, — степенно отвечал Валера, берясь за второе ухо, — неуклонно падает. Хоть сам в землю ложись…

— Чем же ты, бедолага, питаешься? — с материнской тревогой спрашивал я, игнорируя пищевое изобилие на столе.

— Мясо есть приходится, — с тоской отвечал Валера. Видимо, в этом в немалой мере также заключались тяготы его сельской жизни.

Тут мы закончили спасать Адольфа и приступили к основной части встречи. Валера разлил по стаканам остатки и, чтобы мы не сомневались в его гостеприимстве, тут же извлек из холодильника новый «Экофонд». Все действия он проделывал не вставая, с помощью одних лишь рук — видимо, эти операции были отлажены давно и надежно. В этом узнавался прежний Валера, с которым мы учились в политехе, — он всегда любил комфорт и несуетность.

После второго стакана обмороженный Адольф расслабился и стал понемногу клевать обмороженным носом. Чтобы развлечь гостя, Валера принялся рассказывать эпопею о том, как он, окончив политехнический, стал агрономом. Эпопея повергла Адольфа в еще большую сонливость, и третий стакан он уже пил, как пьют теплое молоко перед сном дети, — в блаженном полуобморочном состоянии. Мы удобно сдвинули Адольфа в угол и продолжили общение. Когда не видишь человека десять лет, трудно уйти от общих фраз типа «ну как ты?» и общих ответов типа «нормально», но мы быстро перешли на частности и детали, и я не раз пожалел, что столько лет откладывал встречу с давним другом.

Тут в окно скребнули. Я оглянулся и успел заметить коготь, прочертивший бороздку по белоснежной корочке льда.

— Глянь-ка, какой морозище, даже Мухтар в дом просится.

Валера почесал плешку, неуклонно отвоевывавшую жизненное пространство у редеющей шевелюры, как Сахара у африканского континента.

— Это не Мухтар, это Сабир пришел.

Тяжело вздохнув, Валера вставил ноги в пимы и, как был, в рубашечке-распашонке', исчез в сенях. Оттуда раздалось нечленораздельное карканье гостя и зычный глас хозяина:

— А ты надфиль-то принес? Надфиль я тебе давал, зараза нерусская!

В ответ снова каркнули.

Адольф открыл один глаз. — наверное, чтобы лучше слышать.

— Там что? — вяло спросил он.

— Там Сабир пришел, — сказал я.

— А-а, — сказал Адольф и, удовлетворенный, отключился.

Я поднялся, кинул в рот обрезок сала и тоже вышел в сени.

Мало ли что там за Сабир. Может, боевик какой-нибудь, террорист с большой дороги.

В сенях, на широкой скамье у окна, между двумя листами с замороженными пельменями и картонной коробкой непонятно из-под чего, сидел, свесив до пола щупальца, осьминог. Большеголовый, с выпученными совиными глазищами под складочками бровей. Осьминог был старый, а может, просто пренебрегал физкультурой — такой у него был нездоровый вид.

— Земле капец, — почти без акцента сварливо сказал осьминог, глядя на меня исподлобья. Я дожевывал сало.

— Это Сабир, — сказал Валера, — марсианин, так его ити. Ты надфиль почему не принес, я же тебе говорил.

Марсианин угрюмо смотрел на Валеру.

— Паяльник мне самому будет нужен, — сказал Валера, — мне Генка обещал телевизор починить, а то сижу в хате, как вы в своей железной бочке, власть сменится — не узнаю.

— Завтра принесу, — угрожающе-сказал марсианин. То ли он не мылся, то ли вспотел — аммиачный запах стоял, как на скотоферме. Валера как истинный сельский житель этого не замечал, но мой тонкий городской нюх продирало как тем самым надфилем.

— Сейчас принесу, — вздохнул Валера.

Я остался с марсианином один на один, тупо дожевывая сало. Передо мной сидел представитель внеземной цивилизации, шевелил щупальцами, а я не знал, что ему сказать.

— А зачем вам паяльник… Сабир?

Взгляд, все еще устремленный в ту точку, где минуту назад стоял Валера, медленно переместился на меня.

— Земле капец делать, — зловеще сказал марсианин.

Я чуть не подавился шкурочкой.

— Чего?

— Землянин? — в свою очередь спросил гость планеты. Я кивнул. — Земле капец.

Вернулся Валера с паяльником, бутылкой и тремя стаканами. Марсианин ловко перехватил все добро в свои щупальца и разлил. Я впервые узрел, как пьющее существо может разом, на весу наполнить три стакана. Человеку такого не повторить.

— В избу не пускаю, — пояснил Валера, — вони от него много, Маша потом ругается.

Он достал из-под какой-то тряпицы шмат сала, соскреб соль, отполосовал три куска и раздал присутствующим. Марсианин поднял свой стакан. Мне показалось, что это, блин, — самая торжественная минута в истории человечества.

— Земле капец, — снова провозгласил он.

— Смотри не подавись, — дружелюбно сказал Валера, поднимая в ответ свой, — ты, Сабир, блин, паяльник мой не заиграй, ладно? Гена завтра придет.

— Жалко мне их, забубенных, — сказал он вдруг с пьяной российской слезливостью в голосе. — День и ночь на морозе или в железяке своей. Как только их, бедолажек, Кондратий марсианский до сих пор не обнял.

Я опять чуть не подавился шкуркой.

— Так их что, много?

— Да не так чтобы… Человек десять, что ли. Сколько вас, Сабир?

— Тайна, — ответил Сабир, без разрешения наполняя свой стакан.

— О, — сказал Валера, — военный человек, уважаю. Ты нам-то налей, полковник.

Марсианин налил и нам.

— Слушай, — вспомнил вдруг я, — а ему же не должно быть холодно. Если он с Марса, так там летним днем — что у нас в Оймяконе в январе.

— Честно? Во блин! А я ему в первый раз чуть свои ватные. штаны не отдал! — заржал Валера и тут же вновь стал серьезным. — Сиреневый, а ты чего молчал? Спиртягу жрал и помалкивал! Я думал, ты греешься.

— Земле капец, — универсальной фразой ответил марсианин.

— У, музыкальная шкатулка, заладил «капец» да «капец», завоеватель хренов.

— Пойду домой, — сказал марсианин, сползая с лавки.

— Стакан оставь, — напомнил Валера, — и паяльник, паяльник принеси! Вместе с надфилем!

— Как штык, — поклялся чужеземец.

Мы снова устроились за столом на теплой кухне.

— И вот ведь что, — сказал Валера, разгоняя по стаканам новую порцию. — Умные, бродяги, не поверишь! Прошлой весной один ихний механик нам двигатели от тракторов перебирал, да так, что за всю посевную ни одной поломки не было!

— Погоди, — сказал я, — а как они вообще у вас очутились-то?

— Чудак, — сказал Валера, сосредоточенно отлавливая в тарелке юркий масленок. — Ты что, Уэллса не читал? «Война миров». Там же все прописано.

— Подожди-подожди-подожди! Какой такой Уэллс? Это же фантастика!

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, — авторитетно сказал Валера. Ему надоело тыкать вилкой, и строптивый масленок перекочевал в разверстую пасть посредством пальцев. — Я там у них был. Все как у господина Уэллса: упал снаряд офигительных размеров, а внутри команда из осьминогов. Ты заметил, что они на осьминогов похожи?

— Валера, я на память никогда не жаловался. В одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году земные астрономы наблюдали десять вспышек на Марсе — так написано в романе. Десять вспышек. Сто с лишним лет назад. В фантастическом романе. А ты мне гонишь про живых марсиан.

— Ты сто лет назад жил? И я не жил. Может, все это и было. Может, Уэллс на заказ этот роман написал, чтобы дезинформировать мировую общественность. Он ведь тогда кто был? Суперпопулярный фантаст — ему и карты в руки. После «Войны миров» если бы что и просочилось, любой бы решил, что речь идет о романе, а не о реальных событиях. Соображаешь? А что касаемо вспышки… Была одиннадцатая… — сказал Валера так, словно сам ее видел. — Только у этих бедолаг что-то не заладилось, и они тот раз пролетели мимо Земли. Представляешь, сто лет в своем снаряде парились, пока он до Плутона не долетел и обратно не повернул. Ну, как комета какая. Ты, если умный такой, прикинь на бумажке, все и совпадет. Ну вот. А в прошлую зиму, уже в феврале, когда таять начало, они в завалихинскую рощу и упали. Бросились было нас завоевывать — да куда им, пенсионерам. За сто лет все оружие поржавело, треножники не двигаются. Вот они и ходят — то к нам, в Рождествено, то в Завалиху. Инструмент клянчат, гайки всякие таскают, все хотят починиться да Землю покорить. Мы тут с мужиками уже кумекали, может, позвать их главного к себе председателем, пока завалихинские не догадались переманить. Их старшой-то головастый, не то что наш нынешний…

— Они же не колхозники.

— Ты че? — удивился Валера. — Примем, долго ли. Свой пай техникой внесут. Она хоть и устаревшая, но все равно лучше, чем у нас в колхозе. И механик у них классный.

— Погоди. — Я попытался вспомнить какой-то аргумент против, но, кроме уже звучавшего «Земле капец», ничего сформулировать не мог. — Они же поработят вас.

— Напугал, — шумно вздохнул Валера, — нас и без этих бедолаг уже давно поработили всякие… Эх!

Мне это «эх!» тогда многое сказало, хотя спроси меня сейчас, чем оно так проняло, — не объяснил бы. Я тоже пригорюнился.

— А чего ты его Сабиром звал?

— Да знаешь, — прочесал плешку Валера, — у нас три года назад шабашники работали, на школе. То ли с Абхазии, то ли с Грузии. Так у них бригадир был точно как этот — такой же угрюмый, глазастый. И клюв такой же. Сабиром звали. Посидим еще? — с грустной надеждой закончил он. — Скоро моя придет — как у соседей телевизора насмотрится. Постелит вам.

— Посидим, — послушно согласился я, косясь на сладко спящего Адольфа, а Валера полез в холодильник.

…Было уже около полуночи, когда меня потянуло на поиски удобств. Я накинул на плечи Валерин полушубок, тяжелый, как рыцарская броня, и вышел во двор. Во дворе было тесно от сугробов и густых теней. Снежные шапки лежали на высокой поленнице, на груде жердей, на коробе с углем. Я стоял и курил, не чувствуя по-марсиански крепкого мороза. Пар и дым стремительно уносились вверх, в темное небо, густо забрызганное, как побелкой, каплями звезд: словно само Мироздание таким вот образом напоминало мне о неизбежности скорого ремонта. Я пошарил по темноте и нашел Марс. Он висел низко над горизонтом, глядя на меня круглым, глупым петушиным глазом. Мы долго разглядывали друг друга, а из рощи за селом, вперемежку с сонным перебрехом собак, изредка раздавалось глухое уханье, еле слышный, бередящий и тоскливый-тоскливый клич марсиан:

— Улла! Улла!

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы!

Бледный космодесантник Редуард Кинг обернулся на голос и сам не поверил собственной удаче.

В пяти шагах от него прямо в придорожной пыли сидел лингуампир и явно хотел общаться.

— Ы-ы-ы-ы! — повторил он и потыкал большим пальцем в середину своей лицевой повязки.

Редуард поспешно сошел с дороги.

— Пить? — спросил он и с запозданием отметил, что от волнения забыл задействовать транслитератор. Впрочем, в данном случае необходимости в переводе не возникло.

— Пить, пить! — отозвался лингуампир на чистейшем русском, даже без акцента, и для пущей убедительности немного покивал головой.

«Вот так, — подумал Редуард, — мой родной язык постепенно становится интерпланетным…»

— Держи! — Он отстегнул болтавшуюся на поясе фляжку с водой и протянул ее лингуампиру.

Пока тот утолял жажду, Редуард еще раз поздравил себя с неожиданной удачей и мысленно потер руки. Сделать то же самое физически он не рискнул: установление первого контакта — процедура весьма тонкая и ответственная, любой неосторожный жест или не к месту сказанное слово может насторожить собеседника и свести на нет результаты всех предыдущих усилий.

И все-таки — какая удача! Пользуясь тем, что инопланетянин в данный момент не смотрит на него, Редуард позволил себе улыбнуться.

Эта планета, четвертая в системе теты Квадриги, пока не имела официального названия. Редуард Кинг про себя окрестил ее Редуардой — честолюбие здесь было вовсе ни при чем, просто… надо же ее как-то называть. В конце концов, история знает несколько случаев, когда планету назвали по имени первого высадившегося на ее поверхность контактера. Успешного, разумеется, контактера.

Все разумное население планеты состояло из представителей двух рас, удивительно слабо похожих друг на друга. В теорию о существовании у них общего биологического предка верилось с трудом.

Первая раса — шекери — забавные хоботастые коротышки-гуманоиды росточком не выше полутора метров, весьма доверчивые и добродушные; они легко пошли на контакт. Открытые лица этих милых человечков украшали рудиментарные хоботки, отчего их речь даже в исполнении транслитератора звучала немного гундосо. Шекери вели довольно примитивный образ жизни, имели домашний скот и хозяйство, пытались обрабатывать металлы, но все эти занятия им быстро наскучивали, и уже к середине дня вся взрослая часть населения разбредалась по многочисленным питейным заведениям, а Редуард Кинг спешил уменьшить громкость звука в наушниках, чтобы не оглохнуть от доносящихся со всей окрестности запевок: «Раз глоток и дуа глоток — подстауляй свой хоботок!..»

Словом, налицо обширнейшее, можно сказать, непаханое поле для деятельности — казалось бы, вызывай представителей из Комиссии по Установлению Взаимоотношений и передавай им инициативу, но… Была в этом деле одна маленькая юридическая тонкость.

Согласно Кодексу о межпланетных отношениях, представительство КУВ можно было размещать на какой-либо планете только после того, как все разумные расы, ее населяющие, недвусмысленно дадут знать о своем согласии. Обратите внимание: все разумные расы. То есть обе.

Представителями второй разумной расы на Редуарде были лингуампиры — так их называли шекери, — при этом на лицах коротышек неизменно появлялось так несвойственное им озабоченное выражение. В лингуампирах, если можно так сказать, было гораздо больше человеческого, чем в шекери. Нормальный рост, обычной формы глаза и по пять пальцев на каждой руке. Получить более подробное представление об их внешности не представлялось возможным из-за своеобразной формы одежды лингуампиров; все они были одеты одинаково — в длинные черные балахоны с капюшонами, опущенными до глаз, нижнюю часть лица скрывали тонкие белые повязки.

Кто такие лингуампиры, чем они живут и не являются ли они представителями таинственной религиозной секты — все попытки найти ответы на эти вопросы с помощью шекери натыкались на стойкое непонимание. Сами же лингуампиры вообще предпочитали хранить полное молчание, несмотря на все старания Редуарда Кинга их разговорить, так что порой у него возникало сомнение: скрываются ли за белыми лицевыми повязками какие-нибудь органы речи. Лингуампиры никак не реагировали на присутствие Редуарда, не отвечали на его приветствия, попросту говоря, они его игнорировали. Безучастные к окружающему миру, лингуампиры просто сидели на земле, как правило, вдоль дороги и, как правило, поодиночке, и сосредоточенно молчали. Застать их за каким-либо иным занятием Редуарду не удалось ни разу.

На фоне подобной необщительности лингуампиров особенно странно звучали предостережения, неоднократно слышанные Редуардом от шекери: «На уашем месте, добрый Редуард, мы бы не рискнули разгоуариуать с ними».

Редуард настолько привык к этим неподвижным черным силуэтам, восседающим у обочины дороги, что почти перестал обращать на них внимания и воспринимал их как часть окружающего пейзажа. Однако в глубине души он никогда не оставлял надежды… И, как оказалось, не зря!

— Оставь себе, — разрешил Редуард Кинг, когда инопланетянин закончил пить и протянул ему опустевшую фляжку.

Фляжка немедленно исчезла в складках черного балахона. Редуард помедлил еще секунду, освежая в памяти соответствующие страницы учебника по контактологии, и начал со стандартного приветствия:

— Здравствуй! Я прилетел издалека. Ты мог видеть корабль, который доставил меня. Тот, что за лесом.

— Я… видеть корабль за лесом, — медленно произнес лингуампир. — Ты прилетел издалека.

— Меня зовут Редуард Кинг. Можно просто Редуард. А как… э-э-э… именуют тебя?

— Меня именуют… — Инопланетянин задумался. — Меня зовут Тот Который…

Редуард выдержал вежливую паузу, ожидал продолжения. Его собеседник истолковал молчание Редуарда по-своему. Он громко вздохнул и добавил:

— Можно просто Тот.

«Ничего себе имечко!» — подумал про себя Редуард, с трудом сохраняя внешнюю невозмутимость.

— Моя родная планета… — Редуард поднял глаза к небу, но тут же зажмурил их от нестерпимого солнечного света. Нет, середина дня — не лучшее время для экскурса в астрономию. — Мы называем ее Земля.

— Земля?.. — Глаза лингуампира недоверчиво сощурились. Он зачерпнул пригоршню пыли, просеял ее между пальцами и повторил: — Земля?

— Да, а люди, что ее населяют, — земляне.

— Моя планета. — Лингуампир простер руку в широком жесте. — Моя земля. — Он похлопал ладонью в пыли рядом с собой, как бы приглашая землянина присесть.

Редуард, не раздумывая, воспользовался приглашением. Как любили повторять его более опытные коллеги по академии: «Будучи на Алеуаоченгихванге, поступай как… скажут».

— Ответь мне, лингуампиры… э-э-э… хотел сказать, так вас называли шекери… так вот, лингуампиры не испытывают какого-либо предубеждения в отношении землян?

— Ты сказать, земляне хотел населяют моя планета? — настороженно спросил инопланетянин.

— Ни в коем случае! — горячо возразил Редуард. — Мы, люди, никогда не посягаем на территории, заселенные представителями разумных рас.

— Лингуампиры мог оставь планета себе?

Редуард в очередной раз поразился, насколько легко инопланетянину дается чисто земное произношение. А вот грамматика пока хромает. Ну да лиха беда начало!

— Конечно!

Тот Который, немного подумав, ответил:

— В… э-э-э… тот случае лингуампиры не испытывают предубеждения в отношении землян.

Редуард Кинг не был до конца уверен, что поступает правильно, однако не смог удержаться от вопроса:

— Почему же тогда вы раньше отказывались от общения со мной?

— Раньше… Мы просто испытывают тебя.

— Испытывали?

— Да, испытывали.

Что ж… Этого и следовало ожидать. Естественное недоверие к незнакомцу.

— Надеюсь, испытания завершились успешно?

— Успешно… Так сказать шекери.

Ну конечно! Милые маленькие человечки стали посредниками между землянами и лингуампирами. О которых, кстати, еще ничего пока не известно.

— Где вы живете? — спросил Редуард и не увидел понимания в глазах собеседника. Тогда он повторил, тщательно подбирая слова: — Где то место, куда вы отправляетесь, когда вам надоедает сидеть у дороги? Вон селение… — Название смешных получеловечков-полуслоников неожиданно выскочило у него из головы. На ум приходило только полузабытое «муми-тролли», но последние были скорее полубегемотиками, — …ваших соседей, их хижины. А где ваши дома?

— А!.. Не хижины, не дома… — Лингуампир изобразил руками что-то очень большое.

— Больше? Большое строение? Может быть, замок?

— Да, замок!

— И где же он? — Редуард огляделся, прикидывая, где в окрестностях смог бы спрятаться замок. — Разве что его заслоняют вон те горы…

— Замок заслоняют горы, — подтвердил Тот Который. — Моя родная замок!

Замок лингуампиров представился Редуарду таким же мрачным и загадочным, как его обитатели. И таким же молчаливым… до поры. Землянин поспешно сморгнул, прогоняя видение.

— То, что вы согласились пойти на контакт со мной, — значит ли это, что вы готовы к установлению отношений со всеми людьми? Установлению и их дальнейшему…

— У селение? — подсказал лингуампир.

— Если угодно, усилению. Развитию.

— Это не так просто. — Тот Который повторно вздохнул. — Лингуампиры не… — он замялся, — со всеми?

— Совсем! — догадался Редуард.

— Да, не совсем готовы.

— Вы считаете, нам необходимо сначала узнать друг друга получше? — с надеждой спросил землянин.

Тот Который кивнул.

— Узнать получше. Друг друга…

За последующие два часа Редуарду удалось узнать о лингу-ампирах много больше, чем за все время, прошедшее с момента его высадки на одноименной — теперь он почти не сомневался в этом! — планете. И даже едва ли не больше, чем ему самому хотелось. Стоило Тому Которому преодолеть естественный в данной ситуации языковой барьер, как он сделался на редкость словоохотливым собеседником. Если не сказать, болтливым.

По его словам, лингуампиры занимались земледелием, скотоводством, спортом, производством, торговлей, интеллектуальными играми, науками — причем особое предпочтение отдавали математике, физике, астрономии, биологии, истории… — и вообще всем, о чем только догадался спросить землянин.

— Как насчет медицины? — задавал очередной вопрос Редуард.

— Медицины? — Тот Который задумчиво хмурил брови.

— Ну-у… Умеете ли вы готовить лекарства, лечить болезни, делать операции… может быть, даже продлевать срок жизни?

— А!.. — облегченно вздыхал лингуампир. — Насчет медицины хорошо. Мы умеем готовить любые лекарства и лечим ими любые болезни, мы делаем операции, но крайне редко. Операции мало кому доставляют удовольствие. Мы умеем продлевать срок жизни практически до…

— Бесконечности?

— И даже дольше!

У Редуарда захватывало дух от осознания масштабов открывающихся перед человечеством перспектив. Нужно ли уточнять, что немалое место в этих перспективах отводилось некоему скромному космодесантнику, рядовому представителю Комиссии по Космическим Контактам? Едва справившись с волнением, Редуард отваживался на следующий шаг.

— Как с искусством? — осторожно осведомлялся он.

— С искусством? — переспрашивал инопланетянин.

Когда Редуард полностью исчерпал запас своих вопросов, настал черед Того Которого утолять свой информационный голод. Впрочем, его стремление узнать как можно больше о жизни землян скорее походило на жажду. В самом деле, с той же жадностью, с какой инопланетянин недавно глотал воду из фляжки, и с тем же алчущим блеском в глубоких черных глазах он спешил узнать о землянах все — то есть абсолютно все. Причем, похоже, все подряд. Его в равной степени интересовали и формулировка закона Ньютона-Лейбница в интерпретации Тихонова-Колмогорова, и расписание остановок стратолайнера на пути от Меркурия к Ганимеду, и типовой набор космических баек про тяготы жизни в невесомости, и теория о происхождении видов и родов войск, и тексты популярных песен, и содержание книжек, которые Редуард прочел еще в детстве и смог припомнить сейчас. Нет, серьезно — когда Редуард после долгих уговоров принялся цитировать школьный букварь и дошел до сакраментального «Макс летит на Марс. Валера — на Венеру», его благодарный слушатель выглядел растроганным до слез. «Валера — на Венеру», — завороженно повторил он, закатывая глаза. И в глазах отразилось солнце.

Когда наконец и его любопытство было удовлетворено, по крайней мере в первом приближении, Редуард решил перейти к официальной части переговоров. Он наконец запустил транслитератор, причем в режиме записи. Недвусмысленное согласие хорошо лишь в том случае, если от него не так-то просто потом отказаться…

Специалист по контактам был полон решимости. Немного смущал его тот факт, что он вдруг ни с того ни с сего забыл местоимение, служащее для самоидентификации. Какое-то невообразимо, просто до неприличия простое слово, что-то вроде «э» или «ю»… нет, не вспоминается!

Но разве это могло стать для Редуарда серьезной помехой в такой ответственный момент?

— Редуард Кинг хочет… — Говорить о себе в третьем лице было непривычно. Присутствовало в этом что-то от обычаев древних индейских племен. — Хочет от имени всех людей обратиться ко всему вашему народу.

«Чересчур пафосно, — отметил про себя Редуард. — Определенно, белое орлиное перо стало бы неплохим украшением для моего гермошлема».

— Редуард Кинг может обратиться к нам, — разрешил Тот Который. — Мы с большим интересом выслушаем предложение людей.

— Т… т…

Метеором средь чистого космоса стало для Редуарда новое неожиданное открытие — он не знает, как обратиться к своему собеседнику! Из памяти куда-то дружно улетучились и соответствующее личное местоимение, и имя, которым во время знакомства представился… представился… Мать-Земля, как же он представился?!

Тем не менее Редуард сумел выдавить из себя:

— Твоя… уполномочен говорить весь свой народ?

Нет, орлиное перо, пожалуй, останется невостребованным. От последней фразы Редуарда веяло уже не прерией, но тундрой. Вдобавок он умудрился «запамятовать» практически все предлоги и прочие служебные слова, отчего речь его стала напоминать текст срочной телеграммы.

— Вполне. — Тот Который, казалось, не обратил ни малейшего внимания на замешательство Редуарда. — Как я понимаю, ты собираешься предложить моему народу заключить соглашение о сотрудничестве с землянами?

Редуард всем своим видом изобразил молчаливую признательность.

— Что ж, в таком случае меня интересует, какую пользу смогут извлечь для себя лингуампиры из этого соглашения.

— Ну-у…

Редуард прекрасно знал, что именно он должен сейчас сказать, но совершенно не представлял себе, как это сделать! Еще ни разу в жизни ему не было так мучительно трудно подбирать слова. Все обрушившиеся на него столь внезапно языковые проблемы Редуард списывал на вполне понятное волнение, которое всегда охватывало его в момент перехода к официальной части переговоров, и на жару. Местное солнце — раскаленный белый диск — пекло немилосердно.

Чем еще, кроме легкого солнечного удара, можно объяснить внезапный возврат Редуарда к своим древним словесным корням?

— Выгодам сим несть числа, — молвил он. — Тяжко снискать пользительнее.

— Пользительнее? — усмехнулся Тот Который. — А под «выгодами», которым якобы «несть числа», ты, должно быть, понимаешь торговлю, обмен знаниями, подключение к общей информационной сети… Я не слишком тяжко излагаю?

Редуард послушно кивнул, с ужасом осознавая, что, вероятно, именно от этого неосторожного кивка напрочь забыл даже жалкие крохи старорусского.

Переговоры затянулись до позднего вечера. Не столько по причине несговорчивости сторон, сколько из-за фатального косноязычия, которое так не вовремя подкосило Редуарда…

Случайно оказавшийся поблизости детеныш шекери, который пришел в рощицу по вечерней росе, чтобы насобирать себе лукошко сочных ягод на завтрак, стал невольным свидетелем разговора представителей двух цивилизаций. Услышав незнакомые голоса, а главным образом — один голос, лишь изредка прерываемый какими-то неразборчивыми односложными замечаниями другого, маленький шекери добродушно улыбнулся и побрел в сторону дороги. Но стоило ему приблизиться к ней настолько, что сквозь редкие ветви деревьев стало можно разглядеть фигуру говорящего, как улыбка немедленно сползла с его лица, а маленькие треугольные глазки округлились от ужаса. Обеими передними лапками шекери ухватил себя за хоботок, сдерживая рвущийся наружу крик, а уже через мгновение — исчез, как будто испарился. Только брошенное лукошко и несколько пригоршней рассыпавшихся по траве ягод отмечали то место, где он только что стоял.

Что-то было не так. Нет, не что-то — все было не так!

Редуард Кинг понимал это чисто интуитивно, так как для логического мышления у него просто не осталось слов.

Решительно все шло не так, как должно бы, и очень странно, что Тот Который этого совсем не замечал.

— В свете всего вышесказанного, — говорил он, все больше воодушевляясь от звука собственного голоса, — совершенно очевидной становится необходимость создания обобщенного эпоса, который послужил бы связующим звеном между нашими двумя расами не только в будущем, но и в прошлом.

«Что со мной стряслось? — пытался думать Редуард. Это было нелегко: слов на мысли катастрофически не хватало. Поэтому Редуард думал преимущественно без слов, голыми образами. — Почему я все забываю?»

— Проиллюстрируем на простом примере, — продолжал Тот Который. — В легендах и мифах, доставшихся нам по наследству от древних поколений лингуампиров, неоднократно фигурировала безжизненная планета-прародительница под названием… э-э-э… Впрочем, не суть важно. Безжизненной она, разумеется, оставалась лишь до тех пор, пока не стала прародительницей. Так вот…

«Вот этот… как его… например, он-то все помнит! Каждое словечко… Вон как шпарит! И ведь что непонятно — когда он произносит какое-нибудь слово, я тоже его вспоминаю… кажется. Но почти сразу же — забываю снова».

— Что нам мешает взять эту милую планетку и заселить ее какими-нибудь представителями земной мифологии? К примеру, этими… ты, кажется, называл их… — Лингуампир нетерпеливо поцокал языком.

— Кентаврами? — машинально предположил Редуард.

«Только разве я про них рассказывал?.. Стоп! Что я только

что сказал? Кентаврами? Значит, что-то я все-таки помню? Кентаврами, кентаврами, кентаврами… Не забыть бы хоть это! Кентаврами, кентаврами…» — Он готов был повторять это слово до бесконечности.

— Верно! Кентаврами, — обрадовался Тот Который. — Только…

«Кен…» — пронеслось в мозгу Редуарда в последний раз.

— Ты случайно не знаешь, как может отразиться на их метаболизме помещение на планету с серно-аммиачной атмосферой?

Редуард с выражением безысходности на лице покачал головой.

«Нет, — так или примерно так подумал он. — Я ничего уже не знаю. Вот только что знал что-то, но стоило мне сказать об этом вслух, а потом — услышать, как то же самое произносит… Или… Или не стоило?!»

Страшная догадка внезапно посетила его. И от того, что ее было невозможно облечь в слова, она становилась еще более страшной.

Редуард по-новому взглянул на своего собеседника. Тот как ни в чем не бывало продолжал о чем-то увлеченно говорить, но Редуард уже не слушал его. Он рылся в памяти. Он искал слова. Ему позарез требовалось найти хотя бы парочку слов для проверки своей гипотезы. Как назло, он ничего не мог припомнить. Даже самого бесполезного. Даже самого бессмысленного. Кроме…

— Эники-беники ели вареники! — выпалил он. Это было как вдохновение.

Тот Который оборвал свою речь на полуслове.

— Эники-беники?.. — удивленно переспросил он. — Интересно, что бы это могло значить?.. Нет! Ничего не говори, — обратился он к землянину, как будто тот еще мог что-нибудь сказать. — Я догадаюсь сам! «Вареники» — это нечто такое, что надо варить. В таком случае «ели» представляет собой производную от «есть», не в смысле существования, а в смысле поглощения пищи. Я прав?.. Следовательно, «эники-беники» должны быть…

«Надо было попридержать хотя бы пару слов! — запоздало сообразил Редуард. — Ладно, сам виноват, никто меня не тянул за… за… ну, такой… на нем еще разговаривают. — Редуард сосредоточился. Нужный образ все никак не шел на ум. Тогда Редуард зажмурился и призвал на помощь все свое воображение. Воображение ухмыльнулось и показало ему язык. — Да, за язык!»

Инопланетянин продолжал болтать, не умолкая ни на секунду.

«И чего он не успокоится? Неужели надеется еще что-нибудь из меня вытянуть? Зря надеется, ничего у меня не осталось. Разве что какая-нибудь мелочь, да и то настолько бесполезная, что ее уже и не вспомнить… — с тоской подумал Редуард. — Найти общий язык… Мы говорим: «найти общий язык» и уверены, что это, несомненно, хорошо. Да вспомнить хотя бы, как я радовался совсем недавно, когда мне удалось так легко найти общий язык с этим… который напротив. Знать бы мне тогда, что мой родной, мой знакомый с детства язык действительно станет нашим общим языком. В смысле, одним на двоих… Теперь уже почти на одного. И этот один без зазрения совести пользуется моей родной речью, а у меня в голове роятся одни мыслеобразы, совсем как… Совсем как…»

Мыслеобразы в голове у Редуарда перестали роиться и дисциплинированно выстроились в одну шеренгу. Да, это могло и не сработать, но это по крайней мере был шанс!

Быстрые и точные движения Редуарда выдавали его решимость, граничащую с отчаянием. Он переключил транслитератор в режим приема, сдернул с головы бесполезные до этих пор наушники и нацепил их на уши лингуампиру, прямо поверх черного капюшона. Затем он склонил голову ко вшитому в воротник скафандра микрофону, отчего со стороны могло бы показаться, будто он собирается забодать Того Которого, и проревел: «У-У-У-У-У-У-У!», совсем как разъяренный кентавр, которого неосмотрительно поместили на планету с серно-аммиачной атмосферой.

В его реве не было ни малейшего смысла, но транслитератору было все равно. Поскольку он передает не сами слова, а только мысленные образы, которыми эти слова сопровождаются.

Должно быть, от отчаяния Редуард Кинг сопроводил свой рев мыслеобразом разрушительной силы. По крайней мере транслитератор не выдержал такого напряжения.

Громко, так что слышно было даже Редуарду, он воспроизвел в наушниках последнюю осмысленную фразу:

— Немедленно перестаньте воровать мой словарный запас! — и смолк навеки, отсалютовав себе на прощание осколками разорвавшихся предохранителей.

— Словарный запас? — повторил Тот Который с нескрываемым презрением в голосе. — Этот жалкий десяток тысячесловий ты называешь словарным запасом? Да как у тебя только поворачивается язык?

«Язы… я… я…» — отчаянно попытался запомнить Редуард. Нет, бесполезно!

— Но даже этой малости, этих несчастных десяти тысяч ты не достоин! — заявил лингуампир. — Ты просто… — Он сделал паузу, пережидая приступ возмущения. — Просто не умеешь ими пользоваться! Сам посуди, — добавил он уже более спокойным тоном. — Пусть даже десять тысяч — не бог весть какое богатство, но пусть… Как же безграмотно ты им распоряжался! Из всего своего так называемого словарного запаса ты использовал обычно от силы пару-тройку сотен слов, оставляя остальные ветшать на пыльных задворках памяти. Ты безжалостно искажал слова, проглатывал окончания, не там ставил ударение! Ты сокращал слова, как тебе вздумается! Ты даже использовал аббревиатуры!

Последнее слово прозвучало как проклятие. Лингуампир замолчал, задохнувшись от возмущения.

Редуард не знал, чем ответить на этот выпад. Основательно покопавшись в памяти, тщательно исследовав даже вышеупомянутые пыльные задворки, он с ужасом обнаружил, что помнит всего два слова. Тем не менее он выбрал из них одно, то, что в большей степени походило на ругательство, и произнес, стараясь интонацией выразить все свое негативное отношение к собеседнику:

— Тур-р-рбулентность!

— Что? И ты мне еще будешь говорить о турбулентности? — в негодовании воскликнул Тот Который. — Красивейшее слово, но до чего же редко ты пользовался им прежде! Почему ты вспоминаешь о турбулентности не раньше, чем твой кораблик начинает потряхивать при входе в плотные слои атмосферы? О, на твоем месте я произносил бы это слово по нескольку раз в день. Я бы даже… Я бы улучшил его! Послушай, так ведь будет еще красивее: турбулюлентность, турбулюляция… — Лингуампир закатил глаза. Казалось, он наслаждается звуком собственного голоса. — Нет, ты не достоин своего языка! Я забираю его у тебя. У вашего народа есть выражение «молчание — золото». Ничего более глупого мне не доводилось слышать в этой жизни, но, похоже, как раз к тебе оно очень подходит…

Сказав это, лингуампир поднялся с земли и неспешно двинулся вдоль дороги в сторону гор, за которыми, возможно, и вправду скрывался таинственный черный замок.

Отойдя на несколько шагов, он остановился и, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Нам не о чем больше разговаривать с тобой, землянин… С тобой и с твоим человечеством… — И отправился дальше, о чем-то негромко турбулюлкжая себе под нос.

Словом, он недвусмысленно дал понять, что потерял всякий интерес к собеседнику, если, конечно, Редуарда еще можно было назвать так. В голове землянина вертелось последнее, чудом уцелевшее слово — «отнюдь», не то чтобы самое полезное, но он был не настолько глуп, чтобы разбрасываться последними словами.

Вскочив на ноги, он в три прыжка догнал удаляющегося лингуампира и ухватился за его плечо.

— Ы-ы-ы ы-ы-ы! — только и смог произнести он, с мольбою заглядывая в глаза Того Которого.

Тот остановился.

— Пить? — участливо спросил он.

— Пить! Пить! — быстро закивал Редуард.

Последний отблеск заходящего солнца, словно лучик надежды, на миг озарил его лицо. «Все еще можно вернуть, — воспрял духом землянин. — Нужно только застать его врасплох!..»

— Пить! — повторил он и даже немного пошевелил губами, то ли демонстрируя жажду, то ли пробуя на вкус новое, с трудом отвоеванное слово.

Судя по складкам, возникшим на лицевой повязке, лингуампир улыбнулся. И ничего больше не сказал, лишь отрицательно покачал головой. Затем извлек откуда-то из-под балахона фляжку Редуарда, скрутил колпачок и перевернул ее горлышком вниз.

Не пролилось ни единой капли. Придорожная пыль осталась такой же сухой и равнодушной.

Последующие тридцать дней — по земным меркам — тянулись для Редуарда невыносимо медленно и однообразно.

Ранним утром он отправлялся через лес, оставляя свои следы на пыльной, им же самим протоптанной тропинке одной из «далеких планет», о существовании которой он предпочел бы никогда не знать. Он взбирался на пригорок и оказывался перед космическим катером, доставившим его на Редуарду. Немного побродив по окрестностям, Редуард обычно обнаруживал какой-нибудь в меру тяжелый булыжник или достаточно крепкую палку, возвращался к катеру и принимался с завидной целеустремленностью долбить принесенным предметом в крышку люка, ведущего в шлюзовую камеру. Проведя за этим занятием несколько часов и не заметив никаких видимых результатов своей работы, Редуард, как правило, впадал в отчаяние. Он устало опускался на небольшой валун, торчащий неподалеку от катера, обхватывал руками голову и сидел так, ожидая, когда местное солнце достигнет зенита.

Катер был заперт, а замок отпирался только по команде голосом. И что самое забавное, исключительно голосом Редуарда. Ему следовало произнести какое-то слово, совсем простое и короткое, только вот… какое?

К чести землянина следует отметить, что все выпавшие на его долю испытания он переносил стоически. В смысле — молча. И никогда не терял надежды окончательно. Порой ему даже казалось, что крышка входного люка, изготовленная из двадцатисантиметрового листа термотитана, начинает поддаваться.

Конечно, работа пошла бы быстрее, попроси Редуард у кого-либо из шекери какой-нибудь хозяйственный инструмент попрочнее, только ведь… это еще надо уметь попросить…

Дождавшись полудня, Редуард спускался в близлежащую деревню шекери, где к тому времени распахивались настежь двери многочисленных заведений для приема пищи и прочих увеселений. Выбрав какое-нибудь, Редуард устраивался на свободное местечко, дожидался, пока хозяин заведения обратит на него внимание, и, за неимением альтернативы, просил:

— Пить!

Все владельцы питейных заведений в округе относились к Редуарду с явным сочувствием, кроме того, появление землянина привлекало в заведение дополнительных клиентов из числа любопытствующих шекери, поэтому ему охотно наливали в кредит.

Обычно после пятого или шестого стаканчика сочувствие хозяина к землянину усугублялось, и он озабоченно спрашивал у Редуарда:

— Уозможно, уам уже хуатит?

На что последний неизменно отвечал:

— Отнюдь!

По истечении же этих тридцати дней на Редуарду прибыла спасательная экспедиция с Земли.

Еще две недели понадобилось команде из трех психиатров, двух гипнотизеров и одного, но опытнейшего лингвиста для того, чтобы, если можно так выразиться, вернуть Редуарду Кингу дар речи. В его изначальном объеме.

…Дверь в комнату широко распахнулась, и весь дверной проем заполнила собой громоздкая фигура ксенобиолога по имени Николас Лэрри, соседа Редуарда Кинга по общежитию.

— Нда! — фомогласно заявил ксенобиолог. — Погоды нонче стоят…

— Пожалуйста… — Сидящий за письменным столом Редуард слегка поморщился и с трудом оторвался от книжки, которую держал в руках. — Будь осторожнее, когда пытаешься пользоваться архаизмами. Не «нонче», а «нынче». В крайнем случае — «ноне». И очень тебя прошу, никогда не говори о погоде во множественном числе. По крайней мере в моем присутствии, — попросил он и вновь склонился над раскрытыми страницами.

Николас Лэрри некоторое время с изумлением взирал на Редуарда, затем перевел взгляд на книгу в его руках и спросил:

— Что это? Ты взял мой учебник по ксенобиологии?

— Да, да. Я собрал все книги по специальности, какие смог найти.

На столе перед Редуардом возвышался средних размеров бастион из книг.

— Нда… И зачем это тебе?

— Ну как же! — Редуард оживился. — Здесь я нашел столько новых, красивейших слов! Вот послушай… — Он зашелестел страницами. — Ареопатетика! Хроносингластика! Стегуано… Секундочку, сейчас перелистну…

— …зоотия! — закончил за него Николас. — Ну! И ты хочешь сказать, будто понимаешь, что это такое?

— Да какая разница! Главное — как это звучит. — Редуард уставился в потолок и повторил мечтательно: — Стегуанозоотия!..

Теперь поморщился ксенобиолог. Должно быть, вспомнил о явлении, которое представители его специальности называют этим звучным термином.

— Нда… И ты думаешь, знание этих слов может тебе когда-нибудь пригодиться?

Редуард вздохнул и скрепя сердце все-таки отложил учебник в сторону.

— Правда в том, — сказал он, — что человек никогда не знает заранее, что именно может пригодиться ему в жизни.

Помолчи с мое — и ты поймешь, что такое настоящий лингвистический голод. Вот подожди, я уже знаю примерно сотню тысяч слов, а впереди у меня… — он нежно провел рукой по книжным корешкам, — широчайшие перспективы. И теперь, если мне вновь придется повстречаться с лингуа… то есть с лингвистическим вампиром, мы еще посмотрим, чья возьмет. И у кого раньше возникнут проблемы… — Редуард неожиданно замолчал, — с этим… — волнение охватило его, — ну, красным… — да что там волнение — настоящая паника! — который во рту! — закончил он и беспомощно посмотрел в глаза ксенобиолога.

С новым зеркалом с самого первого дня было что-то неладно. Начать с того, что в нижнем левом углу сразу же обнаружилась крохотная то ли царапинка, то ли трещинка. Коротенькая белесая ниточка, почти незаметная, но достаточная для того, чтобы вызвать у Бориса легкую досаду. К несчастью, замечена она была только дома, на следующий день после покупки, когда возвращаться в магазин и качать права потребителя было уже поздно.

Но даже с этим небольшим изъяном новое зеркало было все-таки лучше, нежели прежнее — маленький, почти квадратный кусочек стекла, отражающий все происходящее исключительно со своей точки зрения. Борису вечно казалось, что в старом зеркальце его физиономия выглядела намного гаже, чем в действительности. Да, конечно! Я знаю, что вы скажете! Нечего, мол, на зеркало пенять, и так далее… Однако вопрос тут скорее субъективный, и все зависит от того, насколько кривой выглядит отражаемая рожа.

Прежнее зеркальце всегда вызывало у Бориса недовольство. При бритье оно отражало все, что угодно, кроме актуального участка лица, что делало вышеупомянутый процесс весьма утомительным — правой рукой приходилось орудовать бритвенным станком, а левой — ловить зеркалом ускользающий из поля зрения подбородок. И потом, не знаю, в чем там дело, но как бы тщательно Борис ни следил за зеркальцем, поверхность его вечно была в каких-то неприятных беловатых пятнышках. Черт знает почему!!! Вот ведь и тщательно вытер, и убрал в шкафчик, а утром глядишь — на тебе! Словно перед ним целая рота домовых всю ночь старательно чистила зубы!

А еще это зеркальце было очень нудным. Оно вечно смотрело на Бориса его же собственными глазами, переполненными самым тоскливым выражением на свете. И поведение его было совершенно таким же, как у старой и неумной уже собаки, которая всячески старается угодить хозяину, но постоянно делает что-то не то — то кофейную чашку опрокинет, то задевает куда-то свежую газету, то насмерть перепугает Ленку, заглянувшую на огонек… Такая собака чувствует свою никчемность, но и покинуть хозяина не в силах — куда же ей идти-то?! Старой и никому не нужной…

Вот так же и зеркальце — старое и никому не нужное — могло в самый неподходящий момент сообщить Борису о том, что по обоям за его спиной проползает здоровенный таракан. Или что пришедшая в гости Лена недовольно поджимает губы, наблюдая за тем, как Борис торопливо закрывает какой-нибудь интернетовский форум.

Однажды Борис хотел было в сердцах вышвырнуть зеркальце с балкона — когда он порезался бритвой, торопясь на свидание с Ленкой. Остановили его только вовремя всплывшая в памяти примета да отсутствие в доме иной отражающей поверхности. Теперь же, купив новое зеркало, Борис с легким сердцем завернул прежний прямоугольничек в старую газету и опустил в мусорное ведро. И хотя на прощание зеркальце пыталось поймать его взгляд своими полными слез глазами, Борис был тверд. Зачем ему теперь нужно это недоразумение?! Новое зеркало — двадцать на тридцать сантиметров, в красивой рамке — радовало взгляд своей чистотой и девственностью. Чуть голубоватая поверхность его казалась частичкой прохладного пруда под жарким полуденным небом. Если бы только не эта неприятная трещинка…

Но помимо трещинки, новое зеркало имело и еще один существенный недостаток, который также обнаружился только дома — оно не помещалось в шкафчике! То есть на том месте, где Борис привык хранить все необходимое для бритья, ему не хватало места. И пришлось поставить зеркало прямо на столе, боком, прислонив к правой стенке монитора и застопорив нижний его край модемом. Тоже мало приятного — а вдруг соскользнет? Но не вешать же зеркало на стенку, в конце-то концов!!!

А почему бы, собственно, и не на стенку, спросите вы? А потому, собственно, что Борис имел такую черту характера, которую сам он именовал ленью, но которая, строго говоря, таковой не являлась, а являлась вообще черт знает чем! Короче говоря, стоило ему увидеть себя в зеркале, как он мгновенно принимался рассматривать свою физиономию, находил какой-то малоприятный прыщик, принимался его спешно изгонять, прижигал образовавшуюся ранку йодом, заклеивал пластырем… или Борис вдруг обращал внимание на свою прическу, что волосы уже начинают седеть, и морщины легли в уголках глаз, а кожа имеет какой-то сероватый оттенок, да и половина зубов во рту уже злорадно поблескивает золотом, и лет тебе уже давно не двадцать, и жизнь прошла, а ты так ничего и не…

И все, чем он занимался до этого момента, как-то незаметно, само собой, отодвигалось на второй план.

Нет, не подумайте про Бориса, что он был так уж обеспокоен своей внешностью или же страдал нарциссовым комплексом. Просто он был мечтательным человеком и легко отвлекался на посторонние мелочи… если, конечно, можно назвать мелочью собственное отражение.

К слабостям Бориса можно было отнести и его увлечение интернетом. А точнее сказать, различными форумами, на которых он почти никогда не высказывался, но внимательно следил за ходом споров, какими бы бестолковыми те ни были. Ему казалось, что он наблюдает жизнь людей словно в театре или в кино — слова и эмоции, скрытые за никами и не подтвержденные изображением, но легко домысливаемые, вызывали у него жгучий интерес. Кто такая эта «Крошка»? Или этот «Жук»? Что их связывает? Друзья они или любовники? И каким боком относится сюда постоянно встревающий в разговор «Абъект»?..

Но если интерес к сетевым форумам был ограничен финансовыми возможностями, то на свое отражение Борис мог беспрестанно пялиться часами.

Помимо явных недостатков, новое зеркало имело еще и скрытые, которые с ходу и не разглядишь. А точнее сказать, всего один, но весьма крупный недостаток — бесцеремонность.

Отражение в новом зеркале быстро освоилось в квартире Бориса. Оно окинуло взглядом комнату и слегка поджало губы. Мол, могло бы быть и получше, но — ладно уж, и так сойдет. Борис сделал вид, что не заметил этого: не стоит с ходу портить отношения. Он улыбнулся зеркалу и слегка щелкнул свое отражение по носу. Отражение сделало вид, что не обиделось на подобную фамильярность, но отвечать тем же не стало — всяк сверчок знай свой шесток…

На следующее утро, правда, характер зеркала начал уже проявляться полнее. Выражение физиономии Бориса в нем было недовольным и невыспавшимся. Ну, невыспавшимся — это понятно. Где уж тут выспаться, когда до трех часов ночи в интернете торчишь? А вот недовольство было первым признаком пренебрежительного отношения, и с этим уж Борис мириться был не намерен. Мало ли, чего тебе не нравится? Твое дело — отражать! И нечего тут рожи недовольные корчить! Нельзя же на работу идти небритым, верно?

Зеркало в общем-то не особенно и возражало. Да, конечно, брейся на здоровье… Не порежься только. А то отражать твою исполосованную физиономию — никакого кайфа. И так у тебя рожа-то не очень…

Но-но!!! Потише тут! Ишь осмелело как! Я т-т-тебя живо… об пол, ежели что!!!

Да ладно, перестань! Пошутить нельзя, что ли?! Не сердись…

И Борис не сердился. Понимал, что зеркало в чем-то право и нечего всю ночь торчать в интернете. Но Борис превосходно понимал также и то, что справиться с этой своей страстью к форумам он не в силах. Ему казалось, что там, в Сети, кипит настоящая, живая жизнь. А здесь, в реале, — лишь слабое ее подобие, беспомощное и бесцветное отражение прекрасного цветка в тусклой поверхности. И Борис знал, что сегодня же вечером он вновь прильнет к монитору — ненадолго, всего на десять минут… до рассвета.

Зеркало сразу раскусило Бориса, вычислило его слабости и поняло, что церемониться с ним особой необходимости нет. Под вечер оно осмелело уже настолько, что позволило себе презрительную ухмылку, едва Борис включил компьютер. Ну вот! Пожалуйста!!! Опять на всю ночь?..

А не твое дело! Ясно? Ты стой тут тихонечко, пока тебя об стену не треснули! Не пожалею ведь ста восемнадцати рублей, если много себе позволять будешь!..

Ладно, сиди… Только утром не пеняй на меня, коли физиономия у тебя опять будет… не того.

Наутро Борис постарался привести себя в порядок еще до встречи с зеркалом. Ну его в самом-то деле! Спорить еще с ним…

Борис умылся, причесался (героический для него поступок — причесываться на ощупь!) и только потом позволил себе посмотреть на свое отражение. Зеркало осталось довольно Борисом. А и чем же тут быть недовольным-то?! Свежий, чистенький, отдохнувший (если не особенно приглядываться, конечно), сейчас побреется, и — на работу. А вечером к Борису зашла Лена. И тут уж зеркалу стало не до того, как выглядит его хозяин.

Возможно, что вы сочтете поведение этого куска стекла разнузданным и даже хамским. И ошибетесь. Попробуйте сами с утра до вечера отражать одну и ту же запущенную комнату, а с вечера и до утра — замороженный монитором взгляд воспаленных и покрасневших глаз. Попробуйте — и посмотрим, надолго ли вас хватит.

И ведь зеркало мгновенно догадалось, что так будет всегда! Что этот человек предпочитает не замечать ничего вокруг, кроме своего дурацкого интернета. И такая тоска навалилась на зеркало, что хоть волком вой. А тут вдруг появляется молодая и красивая девушка!..

Надо сказать, что высокими моральными критериями зеркало тоже не особенно отличалось. И отражения Бориса и Лены оказались в кровати чуть ли не на полчаса раньше них самих. Что наводило на некоторые размышления относительно как отражения Ленки, так и ее самой. Особенно если учесть все, что они там, в зеркале, вытворяли.

Проснувшись ночью, Борис обратил внимание на то, что в зеркале происходят какие-то непонятные движения. Подойдя к столу, он увидел, что отражение его комнаты освещено ночником (который на самом-то деле не горел) и в его дремотно-тоскливом свете творится такое, что сон у Бориса как рукой сняло. Он осторожно опустился на стул и уставился в зеркало. Борис и не предполагал, что двое людей противоположного пола способны вытворять подобное друг с другом.

Через два часа, когда за окнами уже заалел рассвет, он опомнился и торопливо опустил зеркало стеклом вниз — чтобы Ленка ничего не заметила. Девушка же по-своему истолковала рассеянность Бориса. Настолько по-своему, что решила ему денька два вообще не звонить. Что, впрочем, оказалось более чем кстати. Потому что каким-то шестым (или седьмым?) чувством Борис ощутил, что в ближайшие дни присутствие Лены будет, мягко говоря, обременительным. Ибо перспективы, открывающиеся перед ним в связи с появлением нового зеркала, были хоть и туманны, но весьма соблазнительны. Это, пожалуй, похлеще форумов будет, подумал Борис и не ошибся. Потому что события в зеркале продолжали разворачиваться с удивляющей быстротой.

После ухода Лены ее отражение и не подумало покидать зеркала. Видимо, оно рассудило, что Ленка и без него (или нее?) обойдется, и осталось в комнате. Борисово же отражение (хотевшее, видимо, побыть в одиночестве) этим фактом было недовольно, и между ними произошел небольшой скандальчик. Сам Борис слов не слышал, но по движениям губ и выразительным жестам легко догадался о смысле разговора.

Самым же неприятным во всем этом представлении оказалось то, что в пылу ссоры отражение Лены швырнуло туфли в отражение Бориса. И, само собой, промахнулось и попало прямо в зеркало.

Борис вздрогнул, услышав характерный хруст раскалывающегося стекла. Маленькая трещинка, имевшаяся в углу зеркала, торопливой змейкой пробежала по стеклу, и края ее заметно разошлись. Зеркало оказалось расколотым по диагонали. Трещина прошла таким образом, что теперь Борис смотрел сквозь два треугольных осколка, чудом удержавшихся в рамке. И изображение, слегка сместившись, сделалось вдруг объемным и еще более живым.

Больше всего Борис боялся, что в продолжение ссоры в него еще чем-нибудь запульнут. Тут уж никакое везение не спасет, подумал он. Половинки зеркала и так еле держатся…

Скандальчик, однако, вскоре утих, и Лена(2) принялась кому-то звонить по телефону. А через пару часов в зеркало нагрянула целая компания — с выпивкой, закуской, музыкой… То есть музыки-то, конечно, слышно не было, но не могли же они танцевать в тишине… Все это неожиданное сборище состояло из отражений людей, оказавшихся Борису совершенно незнакомыми за исключением одного человека — Сашки, ужасного нахала и донельзя бесцеремонного типа. Настолько бесцеремонного, что появлению его в зеркале Борис совершенно не удивился.

Борис обратил внимание, что в зеркале по-прежнему была ночь — окна продолжали темнеть чернильной пустотой, хотя на самом деле было давно уже за полдень. Он некоторое время поудивлялся этому, но потом вдруг подумал, что зеркало чем-то похоже на его любимый интернет — там тоже нет времени суток, там всегда вечер, там всегда приятная компания и нескучная жизнь. Это понимание взволновало Бориса даже больше, чем его решение не идти сегодня на работу. Какая работа, когда такие дела творятся? А вот почему ТАМ все еще ночь? Хм…

Борис сидел возле зеркала как приклеенный. Он даже и не вспомнил об интернете — зачем ему интернет, когда теперь у него под носом самая настоящая жизнь?! Со своими страстями, любовью, развлечениями… К тому же Борис неожиданно обнаружил, что при некотором напряжении зрения способен разглядеть в зеркале даже мельчайшие детали — они увеличивались и делались ближе, стоило Борису приглядеться к ним внимательнее, словно бы смотришь на них через мощный бинокль. А вкупе с тем, что при небольшом повороте зеркала менялся и угол обзора, Борис теперь получал от всего увиденного неслыханное удовольствие. Может быть, это было следствием того, что зеркальное стекло раскололось — трудно сказать. Но теперь Борис мог уже заглянуть и в ванную, и под кровать, и даже на улицу, залитую светом ночных фонарей. Освоившись с этим несложным управлением, он теперь мог обозревать все окрестности, и ничто, достойное внимания, не могло от него укрыться.

А достойного внимания, надо сказать, в зеркале наблюдалось с избытком. Потому что вся эта развеселая компания отправилась на природу, и Борис имел удовольствие наблюдать и ночной костер, и приготовление шашлыка, и все остальное… Жаль только, что не было слышно анекдотов, которыми потешал всех собравшихся один из ребят.

А затем все они разъехалась по домам, отражение Бориса вернулось обратно в комнату и отправилось спать. И только тогда Борис почувствовал волчий голод и обратил внимание на то, что за окном уже вечер. Настоящий вечер, а не отраженное желание…

Кое-как перекусив, он рухнул на кровать, но через два часа, словно почувствовав что-то, проснулся и вновь устремился к зеркалу. А там снова шла жизнь — интересная, наполненная, бьющая через край…

На четвертый день Борис вдруг понял, что подбородок его зарос щетиной, но бриться он не стал. К чему это, если его отражение по-прежнему свежо и идеально?! И так сойдет!..

День за днем, не отвечая на постепенно затихающие звонки, не беспокоясь ни о чем, Борис сидел за столом, уткнувшись взглядом в зеркало. Иногда его тревожила мысль, что о нем подумают собравшиеся ТАМ люди? Но замечая взгляд своего отражения, Борис понимал, что все будет в порядке. Гостям растолкуют, что портрет этого запущенного и неприятного бородатого мужика на стене, внешне так похожего на гостеприимного хозяина, всего лишь фотография его дальнего родственника. И гости, хоть и не особенно поверив в это, понимающе кивнут в ответ.

Самое главное тут — не шевелиться. Не выдать себя случайным движением. А то ведь могут и снять со стены… Или вообще выбросить… в мусорное ведро, как сам Борис когда-то выкинул старое зеркальце, ставшее ему ненужным. Портрет? Ну ладно, пускай будет портрет… Мало ли на свете портретов, чьи лики прикрыты расколотым стеклом? И кто знает, многие ли из них так же вот наблюдают за нашей жизнью. Со стены, с экрана монитора или телевизора…

Я еще раз прочитал эти две строчки на экране монитора и, развернувшись вместе с удобным вращающимся креслом на колесиках, обвел взглядом уютную комнату. Телефон стоял на другом конце диагонали, на низком столике у широкого дивана, плавные формы которого словно приглашали плюнуть на все дела, повалиться в мягкое, пружинящее и бездумно созерцать потолок. Или даже подремать.

Как-никак я сегодня просидел за рулем без малого шесть часов, и почти всю дорогу меня сопровождал неугомонный дождь.

Возле монитора стояла массивная черная пепельница, смахивающая на ритуальную кадильницу какой-нибудь феи-малютки, а рядом лежала зажигалка. В ее гладкой, чуть ли не зеркальной поверхности отражался свет настольной лампы — жалюзи я не трогал, не желая очень уж своевольничать в чужом доме. Вытащив из пачки сигарету, я щелкнул зажигалкой и, сделав несколько затяжек, вновь перечитал сообщение.

«Ave, Caesar!» Так обращались к императору римские гладиаторы перед смертельным боем на арене. «Morituri te salutant» — «Идущие на смерть тебя приветствуют». Дело в том, что мое имя — Юлий. А он в своих мессиджах называл меня Цезарем. Он вообще часто прибегал к латыни, заставляя меня рыться в словаре.

«Vale!» — «Будь здоров». Или — «Прощай».

Мы с ним познакомились на одном из форумов в Сети. Выяснилось, что у нас много общих интересов, и завязалась электронная переписка. Мы общались уже почти два года, но никогда в глаза друг друга не видели, потому что жили в разных городах. Разумеется, фотографиями мы обменялись, и я знал, как выглядит Рон: коротко стриженный полноватый парень лет двадцати восьми — тридцати (а мне в апреле стукнуло тридцать два), в очках и с улыбкой на все лицо. И какие только темы мы с ним не обсуждали… Нельзя сказать, что мы выходили на связь с какой-то строго установленной периодичностью, но как минимум раз в неделю в окошке моей программы появлялось его имя, и я читал очередное сообщение с традиционным «Ave, Caesar!» в начале.

О том, что босс планирует направить меня в этот город для рекогносцировки — он задумал расширять рынок сбыта, — я узнал за два дня до поездки, в понедельник. Обрадованный возможностью встретиться наконец «вживую», я в тот же день известил Рона об этом и буквально через час-полтора получил ответ. Рон писал, что, к сожалению, будет отсутствовать, но предлагал мне расположиться именно у него в доме, а не в отеле, и сообщал, где искать ключ от входной двери.

«Неотправленное epistola для тебя смотри на моем ящике», — так заканчивалось его письмо. То бишь эпистола.

И вот я в доме Рона. Хорошо бы принять душ, а уж потом позвонить по тому номеру. И сказать: «Ave, Рон! Я приехал».

Я ткнул окурок в пепельницу-кадильницу и решил, что первым делом нужно забрать из авто, которое я оставил у крыльца, сумку с вещами, а потом уже заняться душем и прочим. Я встал, и в этот момент из холла донеслись какие-то звуки. Сообразив, что это открывается входная дверь, я с громкими возгласами «Привет, Рон! Встречай Цезаря!» вышел в холл. И увидел замершую у порога светловолосую молодую женщину, миловидное полноватое лицо которой имело явное сходство с лицом моего корреспондента. Она с испугом смотрела на меня и, казалось, вот-вот бросится прочь или станет звать на помощь.

— Не бойтесь. — Я остановился и показал ей пустые ладони. — Я не грабитель. Рон написал мне, где искать ключ: мы с ним два года по электронке общаемся. А вы его сестра, я не ошибаюсь?

Женщина вроде бы раздумала звать на помощь, но продолжала стоять у двери. Я тоже не приближался к ней. Выражение ее лица было каким-то странным. Нет, не то чтобы она не верила моим словам — тут было что-то другое.

— Рон написал, что его не будет… Предложил устроиться тут, а не в отеле… — Я пожал плечами и добавил: — Но я могу и в отеле.

Женщина молчала и не спускала с меня глаз. Мне было как-то неловко, словно я и в самом деле совершил нечто противоправное.

— Он там номер телефона оставил. — Я повел головой в сторону комнаты Рона. — Просил меня позвонить. Мол, если захочу его навестить… ну, там, где он сейчас.

Женщина вскинула руки и прижала ладони к щекам. Ее глаза расширились — то ли от удивления, то ли…

— Номер… — сдавленным голосом произнесла она. — Какой номер?

— Там, в ящике. — Я снова показал на комнату Рона. — Триста восемьдесят… Можно посмотреть.

Я направился к компьютеру, охваченный непонятной тревогой. Сзади послышался быстрый приближающийся стук каблуков.

— Вот, — сказал я, кивая на экран, и оглянулся на остановившуюся за моей спиной женщину.

— Это мой телефон. — Лицо ее было бледным, а губы дрожали. — Рон… Рон… Рона больше нет…

Я упал в кресло.

— К-как? Как — нет?

— Сбила машина… Позавчера… похороны… — Из глаз ее, размывая косметику, текли слезы.

— Когда сбила? — плохо соображая, спросил я. Как будто это было так важно.

— В субботу… Скончался на месте.

Да, я почти ничего не соображал, но что-то тут не вязалось.

Кое-как придя в себя, я открыл папку «Отправленные». И обнаружил адресованное мне письмо. То самое, которое я получил от Рона в понедельник, с предложением остановиться у него. Я молча ткнул пальцем в надпись: «23.05. 23.47». День, когда Рона уже похоронили…

С трудом проглотив мешавший дышать комок в горле, я хрипло спросил:

— Тогда кто же направил мне это послание?

Женщина обеими руками уперлась в спинку кресла. Мне показалось, что она сейчас упадет.

— Не знаю… Ключ второй я забрала, у нас с мужем свой дом… Этот будем продавать…

Я вновь щелкнул клавишей «мыши».

— А вот это, неотправленное, с номером телефона. Кто его набивал?

— Не знаю… — слабым шепотом повторила женщина.

«Если захочешь — можешь навестить меня…»

Где? Теперь я знал — где…

«Vale!» «Будь здоров». Или — «Прощай». «Прощай»…

И тут меня затрясло.

…Я навестил Рона. Вместе с Кристиной, его сестрой. «Прощай, Рон», — молча сказал я, стоя у свежей могилы.

Но некто или нечто — я не знаю, как назвать ЭТО — не оставляло меня.

Я вернулся домой и раз в неделю продолжал получать послания… откуда? от кого? В строке адресанта стояло имя Рона, хотя еще при первой встрече с его сестрой я отключил компьютер от электросети и погрузил в авто Кристины. Предварительно удалив из адресной книги, а затем и из корзины свой электронный адрес.

Но послания все шли и шли. «Ave, Caesar! Как дела?..» Как будто все продолжало оставаться по-прежнему. Как будто Рон был здесь, в этом мире.

Я задавал вопросы, но мой адресант не отвечал на них. Он просто делился какими-то своими соображениями, мыслями… как и прежде…

…За окном льет осенний дождь. Я смотрю на экран своего компьютера.

Там, в папке «Входящие», хранится одно послание, удалить которое у меня просто не поднимается рука. И дата: «30.06.17.43».

21 мая, в 17.43, Рона сбил пьяный лихач. 30 июня — сороковой день… Разорвалась серебряная нить…

«Ave, Caesar! Там — хорошо. Здесь…»

И все.

Где — «там»? Где — «здесь»? «Там» — это здесь или там? «Здесь» — это там или действительно — «здесь»?..

Я набрал на клавиатуре эти вопросы и отправил послание. Но ответа так и не получил. Новых сообщений больше нет…

Льет и льет осенний дождь. В полумраке светится экран компьютера.

Призрачные тени витают по закоулкам Сети.

Новых сообщений нет…

— Привет, — раздалось у меня за спиной.

Раньше он никогда не заговаривал. Некоторое время я вообще думал, что он сдох или сбежал, так как шагов по ночам я не слышал, книги пропадать и появляться перестали. Но три недели назад…

Я повернулся к нему.

— Как тебе Гумилев? — спросил он.

Он был именно таким, каким, как мне казалось, я его однажды видел. Как казалось — потому что я часто не был уверен, что действительно видел его раньше. Правда, примерно так же часто я не был уверен, что раньше его не видел. Как оказалось впоследствии, то есть именно сейчас, — в последнем я не был уверен не зря. Похоже, я действительно видел его. В смысле, не сейчас, а раньше… То есть сейчас я, конечно, тоже видел его… То есть вижу…

В общем, все смешалось в доме Обломовых, неспокойно в Датском королевстве…

— Очень вовремя, — ответил я ему. — Правда, этот сборник я уже читал раньше…

— Ну, — несколько разочарованно протянул он, — в вашем городке найти другие издания не трудно — их просто невозможно здесь найти. Эту книжку я вообще в библиотеке брал.

Выглядел он именно так, как я его помню с тех пор, когда, как мне казалось, я его видел. То есть не казалось…

— Кто ты? — спросил я, сам понимая нелепость своего вопроса. Дело в том, что я давно уже знал, что это домовой. Откуда? Это трудно объяснить. Просто знал, и все тут.

— Домовой, — ответил он все же на мой вопрос и усмехнулся.

Ну а кто еще это мог быть? Кто еще может бегать по ночам по пустующей квартире, гулко топоча при этом, разбрасывать по полу мамины бигуди, таскать книги с полок и жить в шифоньере? Да и выглядел он соответственно — эдакая меховая игрушка с копной сена на голове, не позволяющей понять, где у него лицо, а где нет. Сейчас я даже не мог с уверенностью сказать, передом он ко мне стоит или задом, прошу прощения за некоторую грубость формулировки. Копна и копна — с какой стороны ни глянь. А под копной — красная рубашка с широкими рукавами без манжет, скрывающими ладони, и полами до пола, скрывающими ступни, — как не присматривайся, а все равно не понять, где у него перед, а где… Впрочем, об этом я уже говорил.

— А где ты был? — спросил я.

— Там, — кивнул он, как я и ожидал, в сторону шифоньера в углу гостиной, справа от двери на балкон.

Я знал, что он приходит оттуда. Когда я сказал об этом маме, желая преподнести как шутку, она сначала тоже восприняла это как шутку и попробовала шутку поддержать — рассказала о бигудях, разбросанных неизвестно кем, о пропадающих вещах, которые потом обнаруживаются в самых неожиданных местах… Она была уверена, что это шутка. Но когда я попробовал говорить об этом серьезно, она чуть не устроила скандал на ту тему, что «здоровый уже лоб, двадцать три года, а ему все домовые мерещатся! На улице чаще надо бывать!». Мерещатся! Скажете тоже, мама…

Не подумайте, что я живу как затворник — выхожу я на улицу, и друзья у меня есть, хоть и не много, и девушки знакомые — все как у всех. Только у меня есть еще и домовой — но как объяснить это матери? В общем, я тогда сказал ей, что это шутка, и больше об этом не упоминал.

— «Тысячу и одну ночь» когда вернешь? — спросил я, пытаясь все-таки понять, с какой же стороны у него лицо.

— А вот не отдам! — заявил он и, как бы насмехаясь над моими попытками, повернулся ко мне… Другой стороной. Сторона эта была в точности такой же, как и та, которой он был обращен ко мне перед этим'. Перед этим… Черт его знает, где у него, прости господи, перед!

— Это еще почему? — тоном возмущенного библиотекаря спросил я.

— Издание паршивое, но редкое, — заявил он. — Такие сейчас фиг найдешь. А ты у меня не один, между прочим, другие тоже читать любят.

— Так, значит, ты не только для себя их берешь? — догадался я.

— Конечно. За Пастернака очень меня благодарили. Жалко даже было обратно забирать.

— Благодарили? — изумился я. — Так ты еще кому-то показывался?

— Да нет… — смешался он. — Не показывался. Но благодарность она и есть благодарность — я ее чувствую.

С Пастернаком была удивительная история. Точнее, именно после нее у меня исчезли последние сомнения насчет его существования. Не Пастернака — в его-то существовании я не сомневался, — а домового. До этого у меня бесследно пропали «Тысяча и одна ночь», книжка о Шерлоке Холмсе, еще парочка, но мать убеждала меня (да и себя тоже), что книги мог свистнуть кто-нибудь из знакомых, бывавших в нашем доме. Версия сама по себе неприятная, но не могла же мама согласиться с тем, что книги таскает домовой? Уж пусть лучше будут знакомые.

С Пастернаком было по-другому. Я нарочно нашел его и, собираясь перечитать, поставил на полку в первом ряду — в гостиной книги на полках стоят в два, а то и в три ряда. Поставил, значит, а на следующий день Пастернак пропал. И никаких гостей у нас не было. Я, правда, перерыл на всякий случай все полки по два раза и спросил у матери, не отдавала ли она кому книги, но это, как вы уже догадались, не принесло никаких результатов. Хотя отсутствие результатов тоже результат, как говорится…

А ровно через две недели Пастернак стоял на прежнем месте — на том самом, куда я его поставил. И в нем была пара чужих закладок — у нас дома закладки никто не делает.

А еще через неделю я нашел на полке «Избранное» Н.С. Гумилева — книгу, которой у нас дома, к сожалению, никогда не было. Такую точно я два года назад брал и читал в библиотеке, но это было в другом городе, где я учился. А дома у нас такой не было. До позавчерашнего дня. Я прочитал ее за несколько часов, положил на стол…

А сегодня пришел домовой и впервые со мной заговорил.

— А куда ты попадаешь, когда уходишь туда? — спросил я, кивая в сторону шифоньера.

— В свет, — ответил он.

— А что там?

— Просто свет. Ученье. Знание. День. Хорошо там.

— А здесь?

— А здесь плохо, — ответил он, чем очень меня удивил. — Здесь все плохо, — продолжал он, — и я здесь плохой.

— И я? — спросил я.

— А как ты сам думаешь?

Я хотел ответить в том смысле, что думаю я головой, но решил не блистать своим остроумием — неизвестно, как он к этому отнесется. Тем более что вопрос был серьезный. Если честно, я сам не смог бы ответить на него.

— Но ведь не все же здесь плохо! — сказал я.

— Все, — сказал он. — Потому что здесь есть тьма. А там нет.

— Это почему?

— Вся тьма здесь. Все темное остается здесь.

Я вспомнил, как однажды краем глаза уловил момент его перехода ТУДА. Яркая вспышка какого-то сиреневатого света из-за дверцы шифоньера — я еще испугался, не загорелось ли чего. Ничего там не загорелось. Только, раздвинув висевшую одежду, я увидел на внутренней стенке шифоньера светлое пятно и темный силуэт, тающий, расплывающийся в центре этого пятна. Темный силуэт… Теперь я понял, что таял не силуэт — таяло светлое пятно. Все темное остается здесь.

— Значит, там ты светлый? А здесь? Вроде маньяка, который днем примерный семьянин и ответственный работник, а по ночам — убийца? Так получается?

Он грустно кивнул в ответ. Кивнул — в противоположную от меня сторону. Значит, спиной все-таки стоит…

— У нас нет дня и ночи, — сказал он. — Точнее, именно у нас они и есть — в нас самих. Когда в нас день — мы там, когда в нас наступает ночь, мы идем сюда.

— А здесь? — Мне стало жутковато. Домовой-то он домовой, но… Вся тьма здесь… Когда в нас ночь… — Что вы здесь-то делаете? Кроме того, что книги таскаете туда-сюда?

— Мы читаем, — сказал он и повернулся ко мне…

Вы знаете, что чувствует книга, когда вы ее читаете? Я тоже не знаю, но, наверное, что-то подобное…

Он читал меня — от корки до корки, зачитывая до дыр, вырубая топором то, что написано пером… Я не знаю, как еще это можно описать…

И я не знаю, почему я произнес именно эти слова. Когда-то, впервые их прочитав, подумал, что это — идеальная магическая формула поворота времени вспять. Вот я и повернул…

И вспыхнул странный сиреневый свет где-то за приоткрытой дверцей шифоньера…

— Спасибо, — сказал он (не свет, а тот, кто пришел из него), — во мне снова день. Мне пора идти. А книжку, — он кивнул на «Избранное» Гумилева на столе, — я заберу. На место надо положить.

— Зачем ты приносил ее? — спросил я его.

— Я обязан был дать тебе возможность защититься. Он, — мой «домовой» указал маленьким детским пальчиком, увенчанным кошачьим когтем, на фамилию на обложке, — знал, как это сделать. Откуда? Не знаю. Но мы всем даем шанс — тем, к кому приходим, — принося его книги. Все-таки пока мы там, в нас день, и мы знаем, что будем делать, когда в нас наступит ночь… Ну, пока.

— Пока.

Темный силуэт медленно растекался, поглощая пятно странного сиреневого света вокруг себя на внутренней стенке шифоньера. Вся тьма остается здесь…

«Я обязан был дать тебе возможность защититься»? Так он сказал?

Трепло мохнатое! Обязан он был дать!

Что я так возмущаюсь?

В том сборнике, что он принес, страница с «Молитвой» была вырвана. Теперь понимаете? Там не было нужной страницы!

Мне просто повезло, что я читал эту книгу раньше, и «Молитва» была одним из моих любимых в нем стихотворений…

А потом во мне наступил вечер. Пора.

Я взял заранее подготовленную книгу все того же Гумилева Н.С., подумал и вырвал страницу с «Волшебной скрипкой». Откуда он только знал эти формулы? И именно эту…

Да, моему знакомому вовсе не обязательно знать эти строчки. Но я ведь обязан дать ему возможность защититься…

А потом я шагнул в свет… А еще через мгновение во мне наступила ночь…

Я вышел из-за большого деревянного кресла в углу — всегда прихожу оттуда. Томик я поставил на полку в его спальне и ушел обратно. Пока еще рано. Пусть прочитает — я ведь должен дать ему возможность…

Кстати, а вот этого Аверченко А.Т. я давно хочу прочитать, да и не я один. Его-то и возьмем. Теперь в другой дом — у меня здесь много «подопечных».

А еще через день я приду снова, и внутри меня снова будет ночь.

— Привет, — скажу я. Я никогда еще не заговаривал с ним…

И так — от мира к миру. В каждом — день, в каждом — ночь. И во мне, и в тебе, и в нем… И все темное остается здесь. Остается темным. Но мы обязаны давать друг другу шанс. А жаль. Я хотел бы прочитать кое-кого из вас. Вы знаете, что чувствует книга?.. Узнаете. Мой «домовой» подсказал мне хороший способ, и однажды один из вас не будет знать, что же должно было быть написано на вырванной странице… А во мне будет ночь… Есть и еще один способ — книгу не обязательно ставить на самое видное место… И тогда…

Случается, жизнь в одно мгновение превращает охотника в дичь, палача — в жертву, хозяина — в раба, законника — в преступника. Тот, кто вечером заснул судьей, может наутро проснуться приговоренным.

Счастливчики не замечают перемен.

Человек по имени Кейза всего лишь пытался избежать самого худшего.

Для него все изменилось за один день.

Он увидел наведенный на него ствол парализатора и понял, что проиграл. Но он не мог понять, когда им был сделан неверный ход. Может, тогда, когда он решился на операцию? Или гораздо раньше — когда поступил на службу в Контору? Или когда родился — хотя в этом случае с него спрос невелик. Его ни о чем не предупредили, и щипцы акушера безжалостно выдернули бессловесное дитя из материнской утробы, где ему было так тепло, уютно и безопасно…

Да, что-то не складывалось в его мозгу, словно не хватало кусочков рассыпавшейся мозаики. После операции Кейза туговато соображал, и вдобавок случались перебои с памятью. Тем не менее он ни о чем не жалел. Ему не оставили выбора. Рано или поздно его бы неминуемо вычислили. Он обладал слишком высоким IQ — гораздо выше установленного Порога Жертвы. И протяни он еще хотя бы полгода, жрецы забрали бы его сознание. И, само собой, тело, но это уже не так важно.

А он хотел быть человеком. Ему нравилось это нехитрое занятие.

Пропустить вечером стакан-другой в баре на углу. Возиться с сыном и учить его простым словам. Заниматься любовью с женщиной, которой явно не грозило переступить Порог. Выезжать на пикники. Бродить по берегу океана в поисках редких раковин. Проводить лето и встретить осень жизни.

Но, как выяснилось, уцелеть оказалось гораздо труднее, чем просто существовать.

Несмотря на то что его мозгокишечник стал короче на добрую треть.

Кейза еще был способен трезво взглянуть на вещи. Люди из Конторы охотились не за ним, а за нейрокаттером. И пока он, Кейза, не выведет их на последнего, убивать его не станут. Разве что немного покалечат. Он знал о методах дознания, применяемых самыми ретивыми из его бывших коллег. Знал больше, чем ему хотелось бы. Однако после операции он избавился как от кошмаров, так и от лишних хлопот с совестью, которая прежде частенько напоминала о себе, словно ревнивая любовница.

Кейза не был героем. Среди его современников героев вообще не осталось. При введении «сыворотки правды» молчали только немые.

Соответственно, потеряло всякий смысл и слово «предательство». Кейза жил в здоровом и стабильном социуме, где были искоренены ненужные крайности.

Картину портили разве что подонки, не способные оценить красоту жертвы.

И, конечно, те, кто примкнул к ним.

Вороны лаяли, по-хозяйски расположившись на помойке; их крики звучали как пророчество и далеко разносились в сыром воздухе. Да и весь этот гнусный район напоминал Кейзе громадную помойку. Отхожее место с сотнями закоулков. Одним словом, клоаку.

Кроме того, что в железобетонном лабиринте плохо пахло, здесь было еще и опасно. Особенно для чужака. Кейза не обольщался на свой счет: для наметанного глаза определить в нем легавого не составило бы труда. Поэтому он старался пореже высовывать нос из тачки, отъезжал на другую улицу, чтобы справить нужду среди развалин, и дважды менял машину.

Уже третье дежурство он следил за домом предполагаемого нейрокаггера. Это было чертовски нудное и утомительное занятие. «Зачем вообще нужны «бабки», если живешь в такой дыре?» — раздраженно думал Кейза, корчась на водительском сиденье и безуспешно пытаясь унять боль в спине.

Он-то знал, сколько имеют эти ублюдки за час-другой непыльной работы.

Больше, чем он зарабатывал за год, почти ежедневно рискуя своей шкурой.

Получалось, что еще одним мотивом его служебного рвения было стремление к справделивости.

Самого нейрокаттера можно было брать хоть сейчас, но Кейза отлично понимал, что его место сразу же займет кто-нибудь из сообщников. Даже туповатый шеф понимал это. Б идеале следовало бы вызвать спецназ и накрыть всю шайку разом. Но все чаще агентам Конторы противостояли группировки, как нельзя лучше приспособленные к условиям абсолютного подполья. На то, чтобы выявить связи, уходили недели, если не месяцы.

Работа ищейки была настолько тонкой, что Кейза предпочитал действовать в одиночку. Он считался лучшим. Когда шеф прямо сказал ему об этом, у Кейзы хватило ума насторожиться. Он понимал, что означал подобный комплимент. И с тех пор страх уже не оставлял его.

…Из подъезда вышел человек в длинном пальто и низко надвинутой на глаза вязаной шапочке. Он поменял одежду, но не кожу — Кейза узнал его по цвету лица, бледного, как рыбий живот, хотя до этого видел всего один раз, причем мельком и в сумерках. Про себя Кейза окрестил бледнолицего мертвецом. Это было не так уж далеко от истины — мало кому удавалось ускользнуть из цепких лап Конторы.

Мертвец не был членом группировки; он был пациентом. И пациенты, и нейрокаттеры проходили по одинаковой статье, предусматривающей смертную казнь, ибо и те, и другие подрывали основы государства. С этой догмой Кейзу ознакомили еще в школе. Она прочно засела в его мозгах и до некоторых пор не вызывала внутреннего протеста.

Пациентов он безошибочно распознавал по характерной походке — в течение нескольких часов после перенесенной операции те двигались так, будто из них на ходу лилось дерьмо.

И вот этого птенчика можно было взять без особых хлопот. Кейза связался по мобильнику с напарником, находившимся за два квартала от него.

Напарник грел задницу в баре, смотрел бокс по телевизору и лакал кофе на деньги Конторы — поэтому жизнь вовсе не казалась ему осадком в полной бочке холодной тоски. Кейза не без злорадства отправил его на перехват пациента, указав весьма приблизительное направление. Он знал, что успеет первым. И скорее всего получит премию, а это совсем не лишнее, когда имеешь жену и ребенка, на котором природа как следует отдохнула.

Кейза вылез из машины, застегнул пальто и неторопливо двинулся вслед за пациентом, почти уверенный в том, что тот никуда не денется. Вид у него был такой, будто он разыскивал кого-то по ошибочному адресу.

Он едва не поплатился за свою самонадеянность. Мертвец свернул в переулок. Спустя полминуты Кейза выглянул из-за угла. Переулок был пуст.

Кейза заподозрил ловушку. Эго было вполне возможно. Агентов Конторы порой находили в мусорных баках с перерезанным горлом. Подделать походку пациента не так уж трудно — это был один из коронных номеров самого Кейзы, который он исполнял на спор во время попоек с коллегами. Он ощупывал взглядом темные кирпичные стены и паутину металлических лестниц. Ширину он обычно измерял в задницах своей бабушки Сары. Ширина этого переулка составляла примерно одну задницу, что было в общем-то немного. Двое мужчин могли бы разойтись, хотя и с трудом.

«Еще не поздно вернуться», — подумал Кейза с кислым привкусом обреченности во рту. Но он сам обрекал себя на риск, потому что был не из тех ищеек, которые легко отказываются от добычи. И от премии, конечно.

А может, он просто не умел делать ничего другого.

Поэтому он достал ствол и начал осторожно пробираться по кирпичной кишке.

Здесь было сумеречно даже в солнечный день, а сейчас и подавно.

Уже через несколько шагов Кейза наткнулся на деревянный протез ноги, выглядевший в точности как отрубленная конечность. Его работа была не для чистоплюев, и Кейза не поленился заглянуть на всякий случай в стоявший поблизости мусорный бак. Он приоткрыл крышку, и в нос ему ударила волна смрада, от которого его едва не вывернуло. Справившись с подступившей тошнотой, он в очередной раз проклял нейрокаттеров, а также придурков, прибегающих к их услугам.

Справа в стене обнаружился лаз, который вел в подвал, но в эту дыру сумел бы протиснуться разве что пятилетний ребенок. Дальше по переулку на пожарной лестнице висела облепленная мухами дохлая кошка. Кейза поздравил себя с тем, что еще не успел поужинать. Труп кошки слегка покачивался, хотя стояло полное безветрие. Под ногами чавкала грязь и хрустело битое стекло. Кейза не мог взять в толк, куда же подевался пациент. Разве что провалился под землю, но на его памяти такого еще не случалось.

Он точно знал, что после визита к нейрокатгеру люди не отличались ни резвостью, ни достаточной сообразительностью, чтобы обвести вокруг пальца опытного агента. Они превращались в легкую добычу, имеющую один шанс из десяти. Но и за этот шанс они цеплялись до последнего.

А если все было подготовлено заранее и пациент действовал по плану? Кейза уже сталкивался с подобной предусмотрительностью. Он даже читал найденные во время обыска послания одного такого бедняги, обращенные к самому себе. Это неприятно напоминало письма отца, посланные сквозь время сыну-дебилу. Что-то вроде: «…Тебе тридцать шесть лет. Ты предпочитаешь рыбный суп, зеленый чай и блондинок. У тебя было пять женщин, но только первую ты любил по-настоящему. Ее звали Эльза…»

Трогательно до слез. Или смешно — как посмотреть. В Конторе смеялись все, кроме Кейзы, хотя он и растягивал губы в улыбке. На самом деле он понимал, что подобным образом любой человек может выработать для себя целую систему ориентиров, которые обеспечат адаптацию и выживание в будущем. Нанести тайные знаки памяти на полустертую карту собственного ничтожества. И оставить ищеек Конторы в дураках.

…Кейза прошел еще метров тридцать. Его обоняние уже смирилось с вонью, но все остальные чувства были по-прежнему обострены до предела. Тут можно было потерять больше, чем премию. По пути он раздавил картонную коробку, в которую едва поместилась бы голова пациента. Коробка оказалась пустой, но довольно чистой снаружи и изнутри. Кейза отметил про себя это обстоятельство.

Облысевшая шавка рылась в объедках. Проходя мимо, Кейза невольно спугнул ее. Она отскочила на несколько шагов, затем поспешно вернулась на прежнее место.

Вскоре он добрался до перекрестка. Примерно такая же тараканья щель уводила вправо. Кейза высунул голову из-за угла. Женщина неопределенного возраста катила коляску, приближаясь к нему. Она была одета в дешевое пальто; на голове — платок и очки. Лицо опущено, однако аристократической бледностью оно явно не отличалось. Коляска была большая, ярко-синяя.

Чужеродное пятно на фоне здешней серости. Коляска закрывала часть фигуры.

В любом случае женщина шла слишком медленно, чтобы он мог заметить в ее походке что-нибудь необычное.

Примерно в семидесяти метрах от перекрестка проход заканчивался тупиком. Там темнел прямоугольник двери. Из-под колеса коляски выскользнула бутылка и отлетела в темноту, будто неразорвавшаяся граната…

Кейза хотел было спросить у женщины, не видела ли та человека с очень бледным лицом, но затем подумал, что никто из местных ничего ему не скажет. У этого нищего отребья был своеобразный кодекс молчания. Они могли резать и насиловать друг друга, но ни за что не обратились бы за помощью к представителю официальной власти — не говоря уже о том, чтобы оказать помощь легавому. А главными врагами для них все равно оставались и останутся разъезжающие в дорогих машинах сытые ублюдки, которые умеют грабить и убивать, не пачкая своих ухоженных рук.

Кейза решил действовать последовательно. Двигаясь навстречу напарнику, он по крайней мере убедится, что тому не удалось перехватить пациента. Чтобы как следует обыскать трущобы, потребовался бы целый отряд, и Кейза не собирался заниматься этим, ставя под угрозу всю операцию; нейрокаттер был гораздо более ценной добычей.

Он прошел метров тридцать в прежнем направлении. Миновал две наглухо заколоченные двери и очутился на небольшой площадке между домами. Даже здесь Кейза продолжал ощущать симптомы клаустрофобии. Столб с баскетбольным щитом для карликов. Веревки, протянутые от стены к стене, — дырявый гамак для сбитых рогатками ангелов. На веревках болтались серые простыни, словно саваны в каком-то приемнике-распределителе преисподней. Откуда-то сверху доносилась музыка; рэппер щедро сыпал проклятиями, и Кейза был с ним согласен.

Он оглянулся. Женщина, катившая коляску, удалялась от него. Кейзе показалось, что она ускорила шаг. Ее силуэт уже превратился в неразличимое черное пятно.

И в этот момент Кейзу осенило. Он обозвал себя кретином и бросился за нею вдогонку.

Теперь игра пошла по его правилам. Кейза быстро настиг пациента.

Абсолютно уверенный в том, что в коляске нет никакого ребенка, он с разгону пнул жертву тяжелым ботинком в крестец, и «мамаша» молча рухнула лицом в грязь. Коляска опрокинулась. Из нее вывалился весь реквизит: длинное мужское пальто, черный кожаный и довольно дорогой кейс, теплая куртка, вязаная шапочка и маска. Мельком Кейза успел подумать, что белая маска теперь особенно напоминает лицо мертвеца, выступившее из размытой дождем свежей могилы.

Человек попытался встать. Кейза сделал шаг к нему, готовясь нанести еще один удар. Под подошвой хрустнули очки. Теперь Кейза увидел истинный облик своей жертвы, разве что слегка искаженный грязью и несомненными признаками недавнего тестирования — кровоподтеками на висках и воспаленными слезящимися глазами. Становилось ясно, для чего понадобились платок и очки.

Прочие детали маскарада также не привели Кейзу в восторг. Перед ним был мужчина лет сорока, довольно плотный и уже обрюзгший, весь какой-то рыхлый под просторной женской одеждой.

— Лежать! — рявкнул Кейза, ткнув стволом парализатора в шею пациента. Спустя пару секунд он уже ловко окольцевал пойманную пташку, надев на нее браслеты, а затем заставил подняться и прислонил к стене.

Ему понадобилось некоторое время, чтобы отдышаться. Он испытывал немалое раздражение от того, что на сей раз при аресте пришлось изрядно повозиться. Кроме всего прочего, Кейза испачкал ботинки, брюки и относительно новое пальто. Черт подери, ведь он уже далеко не желторотый патрульный, чтобы бегать за переодетыми мерзавцами!

Физически он пребывал не в блестящей форме. Следовало признать, что он слишком стар для такой работы. Но серое вещество у него в порядке. Тут он вспомнил, что поздравлять себя не с чем. Как раз наоборот. Серое вещество лихорадочно соображало, перебирая варианты в поисках выхода. А вскоре и пациент подбросил ему обильную пищу для размышлений.

Человек с разбитым лицом прохрипел:

— Умный легавый, да? Значит, недолго тебе осталось…

— Ну, тебя-то я точно переживу, — сказал Кейза, оскалившись, как пес. Ему казалось, что он не сделал ничего особенного. Эта затея с маскировкой — такая дешевка!

— Вряд ли, — сказал мертвец, глядя на него чуть ли не с жалостью. — Умный легавый, а все-таки тупой.

Кейза не понимал, почему он все еще слушает этого ублюдка и не заткнет ему пасть, сунув ствол в зубы. Возможно, потому, что был уверен: теперь тот никуда не денется. И еще потому, что пациент переступил грань, совершив над собой нечто запретное, чудовищное, противное природе. Но одновременно Кейза испытывал жгучее любопытство, ведь он разговаривал с существом, которое добровольно отказалось от своего человеческого естества.

— Подумай, дурак, — продолжал пациент. — Скоро и тебя отправят на тестирование.

Кейза уже думал об этом, причем неоднократно. Поэтому слова незнакомца подействовали на него убеждающе — будто пророчество прокаркала безмозглая птица, которой верят больше, чем всем мудрецам на свете.

— …Помоги мне, а я дам тебе шанс. — Мертвец вливал ему в уши остатки своего яда. Или лекарства?

Кейза был не прочь поторговаться. В конце концов, он не впервые вел грязную игру с осведомителями. Премиальные уже почти лежали у него в кармане.

— Ну давай, удиви меня, — сказал он, приблизившись к жертве вплотную и приготовившись услышать «откровения».

Но пациент сказал только:

— Справа, в пиджаке.

Кейза сунул руку по указанному адресу и нащупал предмет размером с мобильный телефон. Но не телефон. Это был портативный IQ-тестер — штука, которая стоила на черном рынке целое состояние. Светившийся на панели зеленый светодиод сигнализировал о готовности к работе.

(На черном рынке продавали единственную услугу: покупатель становился значительно тупее. Насколько тупее, не брался предсказывать никто — нейрокаттеры имели дело со слишком сложным объектом. При этом клиент рисковал превратиться в идиота. Правда, ни один не жаловался. Все удовольствие обходилось в сумму от десяти до двадцати кусков. Огромные деньги, но жертвам казалось, что жизнь дороже. Нейрокатгер либо получал плату по результатам послеоперационного тестирования, либо… пациент уже был не в состоянии заплатить. В общем, это была опасная и жестокая игра, в которой кому-то если и удавалось отсрочить свое поражение, то огромной ценой.)

…В эти секунды Кейза осознал, что ему действительно выпал редчайший шанс. Возможно, последний. Ирония судьбы заключалась в том, что он едва не лишил себя этого шанса, грубо обойдясь с переодетым клоуном.

Тестер был довольно хрупкой вещью. Гораздо более хрупкой, чем человеческий организм.

Кейза думал. У него еще был выбор. Премия, сделка или… убийство.

Пациент должен исчезнуть бесследно, иначе на допросе этот жирный червяк расскажет все. Однако у Кейзы не осталось ни времени, ни возможности упрятать того на пару метров под землю. Он бросил взгляд в переулок — напарника пока не видно. Кейза расстегнул браслеты и хлопнул пациента по спине:

— Пошел!

Тому не надо было повторять дважды. Он заковылял по переулку походкой больного пингвина. Кейза смотрел ему вслед. Он знал своих коллег по Конторе, которые не задумываясь выстрелили бы пациенту в голову, чтобы убрать единственного свидетеля и спрятать концы в воду. Но он был умнее их.

Нападение на агента при аресте — кто поверит в эту басню? Всем известно, что пациент практически не способен оказать серьезное сопротивление…

Человек скрылся за поворотом. Кейза дал себе зарок действовать отныне с предельной осторожностью. Он еще не привык к простой мысли, что стал государственным преступником. Возможно, какое-то семя созревало в нем давно, однако сама трансформация произошла почти мгновенно. Совесть молчала, когда говорил инстинкт.

— Легавый, а ты не боишься, что я прикончу тебя прямо на операционном столе?

— Деньги не пахнут, — ответил Кейза. — Вторую половину получишь через сутки. Если я сумею вспомнить, где она.

— Тебе помогут вспомнить. — Нейрокаттер ухмыльнулся. Что-то было в его ухмылке. Что-то такое, без чего Кейза счел бы угрозу блефом.

Его жизнь разделилась на «до» и «после» операции. Возможно, кто-то попросту донес на него, заметив произошедшие в нем перемены, но это вряд ли. В Конторе Кейзу окружали люди, которые, мягко говоря, не блистали способностью делать выводы. Иначе они просто не продержались бы на своей работе. Их функции были просты, понятны и однозначны: слежка и охота за нейрокаттерами. Количество последних не уменьшалось, несмотря на то что в случае поимки их приговаривали к смертной казни. Правда, до этого редко доходило — большинство успевали принять яд или застрелиться. И тогда люди из Конторы получали официальные выговоры и неофициальные поощрения.

Благодетель Кейзы до сих пор был жив. В свою очередь, пациент оценил качество работы. Среди нейрокаттеров попадались коновалы, и мертвецов на их совести было больше чем достаточно. Тех, кому удалось избежать жертвоприношения, считали по пальцам. И Кейза оказался в их числе. Таким образом, нейрокаттеры представляли угрозу для национальной безопасности.

Раньше Кейза понимал, что означали эти два магических слова — «национальная безопасность», а теперь, хоть убей, — нет. Например, он не понимал, почему эту штуковину можно было отделить от его, Кейзы, личной безопасности.

Как ни печально, он задался подобными вопросами слишком поздно — когда возникла реальная опасность для собственной шкуры. Да, он не стал жертвой. Но во имя чего приносились жертвы? Им, потенциальным «спасителям», заложникам гражданского мира и общественного порядка, с раннего детства внушали «идеалы», которые впоследствии позволяли оправдать жертвоприношения. Им объясняли, что это необходимо для всеобщего процветания. Древние убивали людей, выпрашивая у богов милость. Современные жрецы выпрашивали тотальную благодать — но у кого?! КЕМ или ЧЕМ были демоны термоядерного века?

Кейза не знал ответов. Однако хотел бы знать, несмотря на то что извилин у него в мозгу поубавилось и IQ упал до среднестатистического уровня. Он ощущал мучительную раздвоенность. Воплощенная серость не должна задавать вопросов, кроме самых простых. Какое пиво предпочесть? Где отдохнуть вечером? В кого сунуть свой слепой член-поводырь? Кому подставить свою зубастую щель?..

Теперь, просыпаясь по утрам, Кейза не испытывал ни радости, ни тоски. Он ничего не ждал, возвращаясь к реальности. Разве это нормально?

Он не видел снов. Выбравшись из беспамятства и открыв глаза, он смотрел в синее (или серое, или черное) небо за окном и больше не чувствовал безадресной благодарности за то, что еще жив.

Тогда стоило ли убивать часть себя ради спасения целого? Он добровольно кастрировал свое «я», Изуродовал свой разум — но по-прежнему хотел бы сохранить то, что осталось. И он все еще испытывал боль, как будто именно она служила последним исправным индикатором его сомнительной принадлежности к человеческой расе.

Глухая злоба охватывала его при мысли о том, каково придется его жене, если с ним случится непоправимое. И что будет с его сыном?.. Возможно, боль и оставшиеся эмоции были только неизбежным приложением к инстинкту самосохранения, который теперь назывался иначе.

Инстинктом жертвы.

Он продержался шестнадцать месяцев.

На столе в пластмассовом стаканчике сиротливо застыли кисти. Ее кисти, тщательно вымытые, оставшиеся без работы. Навсегда… И небрежно брошенный на спинку стула рабочий халат в разноцветных пятнах.

Лилька, Лилька, как же это?..

Я вскочил, безумно заметался по комнате, с размаху ударил кулаком в стену. Застыл, приходя в себя от боли в рассаженных костяшках пальцев. Она была слишком слабой, эта боль, она не могла заглушить ту, огромную, что заполняла все мое существо. Бесконечную боль от бесконечной потери.

Всего несколько дней назад я стоял в больничном коридоре, бессмысленно разглядывая большую истекающую слезами сосульку за окном. Солнце яростно заливало убогий дворик, и этот свет казался ненастоящим. Не могло быть так светло и ярко там, где произносился приговор:

— Мы не всесильны. Ничего нельзя было сделать. Ваша жена скончалась.

Пожилая докторша с участливым лицом протягивала мне стакан с прозрачной едко пахнущей жидкостью и продолжала что-то говорить. А я понимал одно: час назад я убил свою жену.

Когда Лильку вытаскивали из покореженного автомобиля, на ее лице застыла легкая улыбка. Она так и не поняла, что произошло.

— Ну же, Крыска, мы уже опаздываем. Я договаривался с Ромкой на три часа.

Она поморгала в мою сторону свеженакрашенными ресницами.

— Не могу же я ехать в таком виде. Погоди.

На мой взгляд, вид был совсем неплох. Впрочем, я никогда не замечал особой разницы между Лилькой накрашенной и Лилькой «в естественном состоянии». Но для нее, нечасто выбирающейся из дома, «боевая раскраска» казалась необычайно важной.

— Пробок сейчас нет. — Она провела тонкую линию помадой по верхней губе. — Доедем быстро, тем более что за рулем будешь ты.

С этим я мог бы поспорить. Лиля водила машину более рискованно, и штрафы в нашей семье собирала в основном она.

Мы все-таки опаздывали, и, выезжая на Кольцевую дорогу, я прибавил скорость. Лилька пребывала в прекрасном настроении, развлекая меня анекдотами. Из приемника лилась ненавязчивая музычка. Мы укладывались в джентльменское получасовое опоздание, а значит, все было в порядке. Я перестроился в крайний правый…

И увидел ее в последний момент, когда разум уже ничего не успевал просчитать. Дура с коляской, которую понесло наперерез автомобилям, идиотка с пустыми глазами обколотой. Если бы я успел сообразить, если бы я хотя бы успел понять! Но остались только рефлексы: резко вывернутый руль, бешеный визг тормозов, удар сзади, заставивший дряхлую «копейку» прыгнуть вперед, и толстый ствол, на котором я в последнее мгновение отчетливо увидел коряво выцарапанную надпись: «Так жизнь играет в шутки с нами».

Играет в шутки, да.

Почему я отделался разбитой бровью и парой ушибов, а Лилька погибла сразу и вдруг, не успев даже понять, что вот оно — небытие? Почему уродка с коляской, рыдающая возле милицейской машины, осталась жить, а Лилька — чудесная моя жена, которая тоже могла бы когда-нибудь выйти с коляской из дома — погибла? Почему убить ее было суждено именно мне? Я действительно любил ее…

Черное солнце, жестоко заливающее умерший мир ослепительным светом. Жадно разверстый зев могилы…

В гроб я не заглядывал. Совсем. Я не мог увидеть ее — такую.

Пальцы бездумно перебирали ее эскизы. Толпа беленьких недорасписанных матрешек лупоглазо глядела на меня с этажерки. Из застекленного шкафа смотрели готовые куклы — те, с которыми Лиле жаль было расставаться. На нарисованных лицах — легкие улыбки, пестрые цветы на платках, цветы на сарафанах и в нарисованных руках. Порой вечером она и встречала меня с кисточкой в руках, одновременно разогревая обед и вырисовывая пестрые завитушки на гладком дереве. В забавных игрушках была вся ее жизнь, которую я слишком редко разнообразил совместными походами в театр или в гости.

Последнюю матрешку она отнесла в сувенирный магазинчик к знакомой заведующей как раз неделю назад. Хохочущую матрешку в платке под хохлому — золотые невиданные цветы на красном фоне.

В последний день Лиля тоже надела красное платье. На нем незаметна была кровь, и оттого казалось, что она просто задремала. И улыбается во сне.

Я натянул куртку и вышел в апрельскую грязь и слякоть.

Увешанный картинами, коллажами, подарочным оружием, со шкафами, густо заставленными сувенирами, посудой, игрушками, и витринами, сверкающими разноцветием камней, магазинчик был пуст. Я двинулся мимо гжели, янтаря и керамических на злобу дня статуэток — пьяниц и поросят. В шкафу у окна в пестром матрешечном хороводе стояла и хохломушечка, последняя Лилина работа. Собранная. В самом углу. Укоризненно, несмотря на задорную улыбку, глядя на меня зелеными глазами. И мне показалось, что я сейчас услышу Лилькин голос:

— Смотри, какая симпатяшка получилась, правда?

Несмотря на двенадцать лет, что она занималась росписью, ей по-прежнему нужно было подтверждение удачности каждой работы. И я опять кивну:

— Очень здорово. — И поцелую ее в лохматую светловолосую макушку. Она ласково потрется затылком об мое плечо и…

— Вы кого-то ищете?

Я никогда не видел здесь этого продавца. Старик с темным, как мореный дуб, морщинистым лицом старой черепахи и глубоко посаженными непроницаемо-черными глазами, он подкрался незаметно, словно материализовался из воздуха.

— Я хотел бы забрать оставленную на комиссию матрешку. — Я протянул ему квитанцию.

Старик медленно посмотрел в бумагу, перевел взгляд на мое лицо.

— А Лилечка?..

— Она… — Я с усилием проглотил комок. — Она не придет.

«Никогда», — хотел добавить я, но промолчал. Мне показалось, что старик понял меня и без слов, потому что взгляд его стал сочувствующим. Пожевав впалыми губами, он позвенел связкой ключей, отпер стеклянный шкаф и достал мою матрешку.

Расписная кукла ярким цветком встала на витрине, отразившись в зеркальной поверхности железного самоварчика. Я взял ее, ощутив привычную гладкость лакированного дерева. Зеленые глаза нахально улыбались мне.

«Никогда не крути матрешку — ломай», — говорила мне Лиля. Я взялся за края куклы, намереваясь ломающим движением разделить ее, открывая верхнюю из семейки. И был немало удивлен морщинистой ладонью, накрывшей мою руку.

— Не торопитесь. — Старая черепаха покачала головой на морщинистой шее. — Это слишком легко — открыть новый… мир.

Я почувствовал себя персонажем пьесы абсурда. Старик отобрал у меня хохломушку, погладил куклу старчески скрюченными пальцами.

— Матрешка… вещь в себе. Вещь внутри себя и такая же, как она сама. Почти такая же и чуть-чуть другая. И каждая хранит в себе свой мир. Такой же и чуть-чуть другой. А может быть, чью-то судьбу. Такую же и чуть-чуть другую. Чем глубже, тем больше непохожести. Что может быть проще, чем ее открыть? Чем открыть мир? Чем изменить судьбу?

Я испугался. Сумасшедший старик в пустом магазине моргал на меня черепашьими глазами и нес совершеннейший бред. Сам не понимаю, что остановило меня, не дало выбежать на яростное солнце к шуму улицы.

Старик медленно кивнул:

— Ты понимаешь. Открыть мир легко. Нелегко его изменить. Чтобы мир стал другим, нужна жертва. Чтобы изменить одну судьбу, нужно пожертвовать другой. Чем глубже, тем больше изменений. И тем большим придется жертвовать.

Деревянная кукла звякнула о стекло витрины.

— Возьми.

И я внутренне содрогнулся почему-то, сжав в ладонях расписную матрешку.

Я засунул ее в нижний ящик письменного стола, зарыл в груду старых квитанций. Я понимал, что это чистой воды паранойя, но не мог вынести ее понимающий улыбчивый взгляд. И не стал ее открывать. Чудовищная ересь о «вещи в себе» не забывалась, заставляя меня порой задумываться о странных вещах. Например, что было бы, если бы мы не поехали на день рождения к Ромке Гущину. Или не опаздывали. Или идиотка с коляской забуксовала на обочине и не успела…

Я открыл ее через неделю.

Мир сошел с ума. Абсолют выворачивается наизнанку, пугая собственной неопределенностью. Тени несбывшегося мечутся вокруг, цепляясь за клочья сегодняшнего дня. Рвущаяся ткань реальности обнажает искореженные грани пространства. Едва удерживающееся на грани безумия, сознание успевает на миг зацепиться за бесстрастные неживые взгляды незаконченных матрешек. Шкаф, из которого на меня таращатся их глаза с бледных деревянных лиц, медленно кренится вбок. Кривится, стекая к вздыбившемуся полу, массивный деревянный карниз. А кисти в пластмассовом стаканчике начинают отплясывать безумный танец.

Миг — и нет ничего. Показалось?..

— Игорь, ты почему не торопишься? Нам выходить через четверть часа.

Я откладываю газету.

— Знаешь, Лилюш, может, ну его, день рождения этот! Позвоним Ромке, скажемся простывшими или что-нибудь еще…

— Что это ты еще придумал? — Голос Лили становится сухим и холодным.

— Мы с тобой так долго не сидели дома просто так. Или вообще давай пойдем погуляем в Нескучном саду, а? Или в кино?..

И я понимаю, что ничего не выйдет, когда она поджимает старательно накрашенные губы.

— Ну знаешь! В конце концов, Гущин — не только твой сотрудник, он еще и мой однокурсник. И если ты хочешь целый вечер тупо смотреть телевизор, то я не собираюсь тебе мешать!

Хлопнула дверь. Я потерял драгоценные секунды, впрыгивая в ботинки.

— Лиля! Лиля-а!

Но грязно-голубая наша «копейка» уже выруливала со двора, взвигнув тормозами на повороте. Я бросился ловить частника.

— На Кольцевую! Я покажу.

Да, я слишком хорошо знал, куда ехать. Мужик за рулем явно принял меня за сумасшедшего, но, сложив в нагрудный карман аванс, молча рванул с места.

Я опоздал.

Милицейский «фордик» молча моргал сине-красным, двое в грязно-белых халатах поверх курток деловито тащили носилки с черным мешком. И рыдала всклокоченная идиотка с рыбьими глазами, цепляясь за ручку коляски, в которой, захлебываясь, орал младенец. А у меня в ушах звенел скрежет жуткого удара, когда «копейка» влетела в корявый ствол с дурацкой надписью «Так жизнь играет в шутки с нами». Влетела левой стороной.

Рулевая колонка насквозь пробила ей грудь.

И опять бьет в глаза сумасшедшее яростное солнце. А сосулька капает прозрачной кровью на обшарпанный карниз.

— Не казните себя. Вы не могли этому помешать. — Тихая докторша кладет пухлую ладошку мне на плечо.

Не мог помешать? Не смог изменить…

Я открыл следующую матрешку, хитро подмигивающую мне синими глазами, в день похорон. И мир снова сдвинулся с привычного места.

Я поругался с Гущиным за две недели до его дня рождения.

— Крыска, ты все рисуешь? Пойдем прогуляемся.

— До магазина и обратно?

Я потерся носом об ее плечо. Лиля недовольно дернулась, предусмотрительно отведя от работы кисточку в красной краске:

— Не подлизывайся.

— Поехали на ВДНХ?

Мы любили этот парк с его прудами, фонтанами, запущенными аллейками и неожиданно ухоженными клумбами. Я не мог помнить выставочные времена ВДНХ — в те годы мы с Лилей жили в Питере, но и пестрота мелких торговых павильончиков развлекала нас. Даже зимой, когда безлюдные заснеженные аллеи дремали под мягким серым небом.

У нас был свой ритуал. Мы выходили из электрички на платформе «Останкино», переходили широкую улицу напротив телебашни и неторопливо шли вдоль пруда, кидая крошки нахальным уткам. И дальше дворами, тропинками — до калитки у павильона метеорологии, где нынче продают мед и очки.

Лиля оживленно рассуждала насчет нашего сегодняшнего маршрута в парке, когда на светофоре загорелся зеленый. Я шагнул на мостовую и неловко споткнулся, пытаясь обойти грязную лужу. И в тот же миг в уши ворвался душераздирающий визг тормозов, а затем раздался глухой удар, от которого сердце попыталось выпрыгнуть из груди.

Первое, что я увидел, поднимая глаза, был Лилин ботинок — коричневый, на практичном каблучке, почему-то валяющийся в луже почти у самого тротуара. И только потом, уже придавленный к земле невозможной болью, смог перевести взгляд на бесформенную груду, еще мгновение назад бывшую Лилей.

Бывшую моей женой.

Я опять не успел…

И, прижимаясь лбом к холодному стеклу, за которым о выщербленный карниз мерно бились прозрачные капли, я мучительно искал выход из замкнутого круга, начинающегося с матрешки, а заканчивающегося истошным визгом тормозов.

И открывая матрешку — усмехающуюся, с глазами цвета ореха, — я уже знал, что нужно изменять нечто большее.

Письмо застало меня на кафедре, где я торопливо прихлебывал чай в слишком коротком перерыве между двумя группами бестолковых студентов, возжелавших изучать физику. Или, точнее, уступивших желанию родителей и собственному нежеланию пополнять армейские ряды.

Я пробегал глазами по ровным строчкам:

«Ваше выступление на VII международном семинаре… привлекло особое внимание… тематика Вашего проекта близка… было бы полезным объединить усилия… Наш институт занимается проблемами… приглашаетесь на должность ведущего научного сотрудника с окладом… Жилищная проблема может быть решена за счет…»

Буквы электронного письма расплылись перед моими глазами. Я хорошо помнил, что сулило мне согласие на эту работу. Я бросил наконец опостылевшее преподавание, мы переехали в Москву, получили (действительно!) крохотную, но уютную квартиру, и жалкие кафедральные копейки превратились во вполне приличную зарплату. И Лилька наконец перестала шлепать по лужам мокрыми ногами в дырявых сапогах. И мы даже выбрались летом на море.

Но я слишком хорошо помнил и другое. Скрежет тормозов, жуткий звук удара и издевательскую надпись «Так жизнь играет в шутки с нами» на корявом стволе.

И знал, что не имею права ошибиться.

Я ответил на предложение вежливым отказом. И ничего не рассказал о нем дома.

Прошло два года. Лиля по-прежнему рисовала, пытаясь поддерживать наш скудный бюджет на грани «вымирания». Я исправно отчитывал по 6–9 академических часов в день. И все, что мы могли позволить себе иногда на выходных, — это зайти в крошечное кафе на Мойке, возле которого несколько лет назад познакомились.

В ту среду Лиля ворвалась домой с горящими глазами.

— Меня приглашают в Москву. На выставку, — выпалила она с порога. Сердце мое мучительно сжалось в леденящем предчувствии.

— Крыска, может быть, не стоит? — начал обхаживать я ее. — В Москве полно своих художников, и работают они наверняка не хуже. Ну что тебе может светить? И потом, дорога, гостиница…

Я уже понимал, что взял не тот тон: нельзя было задевать Лилькино самолюбие, тем более что сама она уверенностью в себе не отличалась. Но я слишком ясно предчувствовал приближение трижды пережитой мной трагедии, и разум мой отказывался рассуждать здраво.

— Ты никогда меня не понимал! — закричала она. — Ты считаешь, что важнее физики твоей ненаглядной ничего нет, а жена должна стоять у плиты, пока ты разъезжаешь по своим конференциям!

— Лилюшка, погоди, ну давай подумаем…

— Мне такой возможности больше не представится, этот шанс выпадает только раз! И не смей вмешиваться в мою работу!

Такого скандала между нами еще не возникало. И она не дала мне даже проводить ее на вокзал, не говоря уже о том, чтобы сопровождать до Москвы. И в глазах ее, уходящей, блестели злые слезы.

Минуты текли талыми каплями, разбиваясь о карниз моей тревоги. И когда поздно вечером я почувствовал, что сердце мое содрогнулось и, оборвавшись, провалилось в небытие, все было уже кончено. И поздно что-либо предпринимать.

И похоронный звон телефона уже ничего не менял.

— Это Игорь Селиванов? Ваша жена…

Конечно, это был несчастный случай. Опять. Я снова раскрыл не ту судьбу.

Я сжал в пальцах последнюю оставшуюся матрешку, неожиданно серьезную. Я вглядывался в ее голубые глаза, безуспешно пытаясь найти в них ответ. Чем я мог пожертвовать во имя жизни той, которую мне раз за разом не удавалось спасти? Чем еще?

«Чтобы изменить одну судьбу, нужно пожертвовать другой. И чем глубже, тем больше жертва», — словно наяву услышал я голос странного старика.

Я отказался от вечеринки, от друзей, от работы и обеспеченной жизни. Но хранительница судьбы — вещь, таящая в себе слишком много миров, чтобы это можно было постичь разумом — лишь насмехалась надо мной, нахально наблюдая за моей жизнью нарисованными глазами с деревянного лица. Что еще я мог бросить под ноги судьбе, пытаясь найти единственно верный путь? Разве только… себя?

Я медленно раскрыл последнюю матрешку. И мир привычно сошел с ума.

На свинцово-бурой поверхности Мойки истерично бился чей-то оброненный красный шейный платок, чудом не тонущий в мутной воде. Красный платок с золотыми хохломскими цветами.

Я смотрел на воду, потому что не мог заставить себя обернуться. Потому что помнил, что должно произойти сейчас, буквально сию минуту. И знал, что я должен сделать.

Она вынырнула из-за угла: легкая, словно гонимый сырым питерским ветром лист. Светлое пальто, сапожки на практичном каблуке, тряпичная сумка с вышитым задорным щенком. Я знал, что в сумке этой — четыре матрешки, которые она с утра неудачно пыталась пристроить на столы продавцов возле Спаса-на-Крови. Потому что это была Лиля.

Лилечка.

Моя будущая жена. Или бывшая. Живая. И еще не знакомая со мной.

Лиля легко соскочила с тротуара, шагнув к мосту. Но, забыв о коварстве неремонтируемых дорог, оступилась и со всего размаху села в талую лужу, неловко подвернув ногу. Обиженно скривилось ее милое лицо.

Я подбегу к ней, подниму, помогу отряхнуться. Окажется, что ногу она все же слегка растянула и заметно хромает. Мы зайдем в безымянное крохотное кафе всего на четыре столика, где у окна стоит аквариум и готовят удивительно вкусный капуччино. Мы проболтаем до вечера, меряя шагами стылые набережные, я провожу ее до дома и, едва войдя в свою квартиру, брошусь к телефону, чтобы пожелать ей спокойной ночи.

Через несколько месяцев мы распишемся.

А еще через три года я буду стоять в залитом солнцем больничном коридоре и, кроме боли чудовищной утраты, ощущать невыносимое чувство вины. Потому что так и не смог ничего изменить.

И поэтому я сделаю последнее, что мне осталось.

Я не двинусь с места.

Она попыталась подняться, но замерзшая ладошка скользнула по льду, и Лиля снова плюхнулась в лужу. Она посмотрела на меня — ожидающе, но я не двигался. Я только впитывал всем существом это лицо, и этот сердитый взгляд, и щемяще-знакомый жест. Потому что мы никогда больше не встретимся.

Потому что это моя последняя жертва.

К ней подошел молодой человек в кожаной куртке, поигрывая ключами от автомобиля. Поднял, помог отряхнуться, что-то сочувственно произнес. Лиля улыбнулась — знакомо и трогательно.

А я отвернулся к темной воде, на которой упрямо и безнадежно трепетал цветастым крылом красный платок. Я сделал все, что мог.

Я знал, что буду искать на столах возле Спаса на Крови или в маленьких сувенирных магазинчиках матрешку, подписанную Лилей. Матрешку в красном хохломском платке с насмешливыми зелеными глазами.

И не буду ее открывать.

В моей груди бьется чужое сердце. Я поняла это сегодня утром. Мое собственное стучало спокойно, задумчиво, ведь оно было у себя дома, а это бьется робко, чуть что — готово испуганно сорваться. Кто твой хозяин, сердце? Познакомь меня с ним. Не бойся меня. Если уж ты здесь, осваивайся, осматривайся, привыкай. Конечно, можно было сделать вид, что мы с тобой не заметили подмены, но ты совсем другое, да и я, наверное, совсем не похожа на твою прежнюю владелицу. Или владельца? Интересно, мы с тобой теперь вместе навсегда или на время? В любом случае я полюблю тебя, а ты ответишь мне взаимностью?

Приложив ладонь к груди, я смотрела в потолок и слушала печальный, тихий голос нового сердца. Тонко запиликал телефон. Я поискала в складках покрывала маленькую серебристую трубочку.

— Да?

— Приветик.

— Привет, Лоя.

— Не хочешь выйти погулять? Такая чудесная погода, мы с ребятами собираемся посидеть в кафе на Монмартре.

— А в каком именно?

— Ну, в нашем, у собора Сакре-Кер. Ты придешь?

— Не знаю. У меня чужое сердце.

— Да? Вот здорово! А давно?

— Возможно, пару дней, я только сегодня заметила. Может, надо оставаться в кровати?

— Да нет, что ты, живи как обычно, никакого специального режима не требуется.

— Все-таки это… необычно. Их действительно меняют незаметно, никаких следов, ничего. Просто однажды понимаешь — у тебя другое сердце. Потрясающее ощущение.

— Ния, поздравляю! Честно сказать, в глубине души я знала, что ты будешь первой из нас! Это такая честь! Ты сдала свой первый и, наверное, самый главный жизненный экзамен! У тебя все получится, даже не сомневайся! Так ты придешь в кафе? Ты должна всем об этом рассказать!

— Да, пожалуй. — Я мысленно подсчитала время пути от Патриарших до Монмартра. — Буду где-то часа через полтора.

— Так долго?

— Я еще в кровати лежу, пока оденусь, позавтракаю…

— Позавтракаешь с нами! Ждем! — весело перебила Лоя и отключилась от связи.

Кровать заправлять совсем не хотелось, этот ежеутренний, набивший оскомину ритуал никак не вязался с тем, что я чувствовала. Итак, покрывало небрежно отброшено в сторону, прохладная вода приятно освежила лицо, волосы стянуты в хвост и закручены в узел, из гардероба выбрано короткое легкое платье зеленого летнего цвета, на ноги — белые туфли на невысоком каблуке, в белую сумку: телефон, кошелек, помаду, пудреницу, и можно было отправляться. Закрыв за собою дверь, я произнесла, обращаясь к едва заметной голубой панели в центре:

— Все, я ухожу, возможно, меня не будет целый день, так что все сообщения перенаправляй на мой карманный телефон.

Послышались тихие щелчки блокировки дверных панелей, включилась сигнализация, противопожарка, отключились электричество и вода.

— Счастливого пути, Ния, возвращайся поскорее и ни о чем не беспокойся, я за всем здесь присмотрю, — ответила моя квартира приятным голосом молодого человека.

Когда я только въехала сюда и надо было выбирать голосовое сопровождение для системы домашнего управления, я остановилась именно на этом: 7-16 «Май». Я не знаю, даже не представляю себе, какой он, этот молодой человек, чей голос каждый день желает мне доброго утра, приятного аппетита, напоминает, что в комнате слишком душно или, напротив, слишком холодно, желает счастливого пути, приветствует, когда возвращаюсь. Не знаю, как его зовут на самом деле, или это настоящее его имя, но привыкла к нему, как к родному, порою даже скучаю, если долго не бываю дома. Не хватает ласкового: «Доброе утро, Ния…» Имя «Май» ему очень подходит. Чудесное имя. Я думаю, он брюнет и у него синие глаза.

Солнечное яркое утро заливалось птичьими трелями из хорошо замаскированных динамиков. Птицы не жили вблизи транспортных развязок, и растительность в окрестностях трасс почти вся искусственная, зато цены на аренду квартир гораздо ниже, чем в районах с натуральной зеленью и живыми птицами. Ну что ж теперь, зато транспорт всегда рядом, а искусственные деревья даже на ощупь от живых почти не отличаются.

Пешеходная лента доставила меня на платформу «Патриаршие пруды». Я частенько задумывалась, почему у этого транспортного узла такое странное название? От него веяло какой-то романтической тайной, оно совсем не подходило к одетой в стекло и металл платформе.

Парижская стрела стояла полупустая. Я села в свободную кабинку и защелкнула на талии скобы безопасности. Оператор стрелы прошелся по рядам, проверяя, все ли в порядке, и вскоре из динамиков зазвучал женский голос:

— Мы приветствуем вас на борту пассажирской стрелы Москва — Париж, напоминаем, что стоимость проезда включена в стоимость посещения города. Не забудьте надеть маски при вхождении в зону турбулентности пространства. Экипаж желает вам приятного пути.

Зазвучала легкая музыка, окна сделались непрозрачными, и я, устроившись поудобнее, закрыла глаза, вслушиваясь в биение сердца. Май, я скоро вернусь…

Движения стрелы, как обычно, не чувствовалось, казалось, она стоит на месте.

— Мы входим в зону турбулентности пространства, — сквозь музыку произнес женский голос, — наденьте, пожалуйста, маски.

Не открывая глаз, я взяла из отсека кабинки маску, на ощупь расправила ее и прижала к лицу, решив не натягивать крепления на лоб и затылок. Ноздри защекотал легкий запах озона, темные веки затревожил сиреневый свет, виски на секунду сдавило. Женский голос произнес:

— Экипаж стрелы желает вам приятного времени в городе-музее Париже.

Я сняла маску и положила в отсек, окна стрелы светлели, становясь прозрачными.

Платформа дышала летом. Пешеходная дорожка доставила нас ко входу в Париж. Расплатившись, я отказалась от гида и направилась к прозрачным воротам Оградительного Купола музея. До Монмартра решила пройтись пешком. Неужели по этим дорогам когда-то ездили машины? А в этих домах жили люди? Поверить невозможно. Кафе, магазины и сувенирные лавки создавали иллюзию живого города, но мне хотелось замереть у какого-нибудь фонтана, закрыть глаза и представить музей настоящим городом с машинами, толпами спешащих людей, птицами и запахом жареных каштанов. Говорят, здесь когда-то жарили каштаны прямо на улицах. Я однажды видела один в Лувре. Непреодолимо хотелось разбить непробиваемое стекло, взять в руку маленький коричневый кругляшок, взвесить, покатать на ладони, раскусить его панцирь, заглянуть внутрь, вдохнуть запах живого города Парижа.

Вскоре показался белый купол собора Сакре-Кер, у его подножия теснились магазинчики и крошечные кафе. В этот ранний утренний час посетителей было немного, ребят, занявших центральный столик, я увидела сразу.

— О, а вот и наша затворница! — воскликнула Лоя. — Скорее, Ния, твой завтрак еще не остыл!

— Привет, ребята. — Присев за столик, я улыбнулась Лое, Скифу, Адриатике и Грабу. — Что сегодня вкусненького?

В тугих листьях салата истекало желтым соусом чье-то мясо.

— Это кто? — Я поднесла тарелку к лицу. Пахло вкусно, остро.

— Какие-то полинезийские мутанты, вроде из птиц, — отмахнулась Лоя, — ты давай рассказывай! Да, ребята, у нас потрясающая новость! У Нии чужое сердце!

— Опа-па! — воскликнул Скиф. — Поздравляю! И давно?

— Не знаю, я не почувствовала, наверное, пару дней — не больше.

— И как оно? — Улыбчивые зеленые глаза Граба рассматривали мое лицо, словно он хотел разглядеть во мне нечто новое. — Какое?

— Спокойное. Я еще толком с ним не познакомилась.

— Везет тебе, — вздохнула Адриатика, — я думала, из нашей компании мне первой дадут или Грабу. Нет, ну почему именно тебе?

— Адри, — вмешался Скиф, — ну что ты в самом деле, это же праздник, а ты…

— Нет, ну почему именно она? Вы не представляете, как я готовилась к этому моменту, я все продумала, все просчитала! Ребят, вы не понимаете, я была уже готова к этому внутренне! Ну неужели я не смогу принять и изучить чужой мир?!

Я смотрела на огненно-рыжую, смуглую, тоненькую, как эбеновая статуэтка, Адриатику и молча улыбалась. Ну а что я могла поделать с этим? Я не готовилась внутренне, ничего не делала, но отчего-то сочли, что я смогу, я созрела для принятия в себя чужого сердца. Сердце, ты бывало в Париже? Что ты чувствовало здесь? И оно вдруг отозвалось, сменило свой грустный тембр одиночества в чужой груди на едва ощутимый ритм воспоминаний.

— Ния, ты где? — Лоя коснулась моей руки.

— Не трогай ее, кажется, Ния разговаривает с сердцем. — Граб мягко улыбался, глядя на меня. — Ния, я прав?

— Да, — моя улыбка вышла мечтательной, — оно отвечает… оно бывало здесь, ему нравится Париж.

— Ох, ну надо же, — вздохнула Адриатика, — и уже отвечает… Нет, ну как так, а? Так быстро…

— А что ты будешь делать? — спросил Скиф.

— Поношу его по Парижу, поищу знакомые ему места, послушаю его. В общем, будем узнавать друг друга ближе. Простите меня, ребятки, я пойду?

— Ну конечно, — ободряюще кивнула Лоя. — Ты к нам не вернешься?

— Боюсь, нет, у меня билет всего на три часа. Забегайте ко мне.

Мы расцеловались. Чмокнув капризные губы Адриатики, я шепнула ей на ухо:

— Ты будешь следующей, вот увидишь.

— Хотелось бы, — вздохнула она, приобнимая меня за плечи, — я приеду к тебе сегодня вечером или завтра утром, хотелось бы поподробнее расспросить, можно?

— Конечно, дорогая.

— Мы все приедем. — Попивая горячий сладкий напиток, Граб смотрел на меня, улыбаясь уголками губ. — Ты все еще живешь в районе «Москва»?

— Да, пока не собираюсь уезжать оттуда.

— Ох, ну там же один транспорт, сплошные дороги, — покачала головой Адриатика, — как там можно жить? Переехала бы лучше…

— Адри, прости, но у меня мало времени. — Я перебросила тонкий ремешок сумки через плечо. — Приезжайте и обо всем поговорим.

Махнув рукой на прощание, я пошла наугад по Монмартру и свернула в первую попавшуюся узенькую улочку старого города. Пока еще ни один турист не попался мне на глаза, и казалось, что я единственный посетитель музея сегодня. Сквозь высокий, едва заметный купол било солнце, а воздух был приятно прохладным — в Париже отличная вентиляция. Когда Париж был просто городом, его площадь простиралась гораздо дальше нынешней, музейной — я видела древние карты, — а теперь неторопливым шагом его можно было исходить вдоль и поперек часов за пять — семь.

Я бродила по узким улочкам, рассматривая старинные дома: одни темные, почти черные, закрытые для туристов, слепо смотрели глухими непрозрачными окнами, другие дома — светло-коричневых, желтых и даже белых цветов — выглядели жилыми, к ним в окна можно было заглянуть и увидеть интерьер комнат с мебелью и утварью.

Внезапно сердце взволнованно екнуло. Я остановилась.

— Что? Где? Тебе тут что-то знакомо? Дорого?

Я скользила взглядом по улочке, на которую только что вышла. Когда глаза остановились на трехэтажном каменном доме, сердце затрепетало. Я подошла к дому и поискала какую-нибудь табличку. Надпись уличного указателя гласила: «rue Gabrielle», ниже — интересные исторические факты, которые в данный момент меня совсем не интересовали. Я слушала сердце. Оно хотело попасть внутрь, но дом был закрыт для посещения.

— Как же мы войдем? — Я подошла ближе, разглядывая высокие запертые двери, декоративные решетки на широких окнах первого этажа, узких второго и маленьких третьего под необычной треугольной крышей. — Это запрещено, да и небезопасно…

Но я знала, что все равно пойду куда угодно, лишь бы побольше узнать о новом сердце, вдруг его разочарует моя неуверенность и трусость и оно надолго замолчит? Я приложила ладонь к груди и прошептала:

— Если ты знаешь, как туда попасть, покажи.

Сердце всколыхнулось радостью и повело меня. Мы обогнули дом, прошлись вдоль южной стены, опять свернули за угол, и я увидела, что задняя стена здания как-то странно обрезана, словно когда-то здесь впритык стоял еще один дом. Не знаю, так ли это, но теперь тут был разбит сквер. Я разглядывала искусственные деревья, скамеечки, тщательно разложенные по дорожкам листья, а сердце просило обратить внимание на дом. Я принялась разглядывать почерневшую от столетий каменную кладку. Граб рассказывал, что все памятники архитектуры городов-музеев, даже подводной Венеции, обработаны специальным составом, если бы не он — все давно бы разрушилось. Снимать состав нельзя было ни в коем случае, поэтому вычистить здания и увидеть их первоначальный цвет уже не представлялось никакой возможности.

Ведомая сердцем, я шла, рассматривая странно обрезанную стену, и, если бы не нетерпеливый сердечный толчок, ни за что бы не заметила черную, в цвет кладки, дверь. «Открывай же! Открывай! — торопило сердце. — Ну не бойся! Толкни ее!» Я протянула руку, но никак не могла заставить себя совершить запретного — коснуться двери и войти в этот дом. Но сердце и теперь победило. На ощупь гладкая черная поверхность показалась жирной. Дверь подалась внутрь и бесшумно приоткрылась. В лицо ударил тяжелый кисловатый дух, в горле моментально запершило, и я подумала о составе, покрывающем дом снаружи и изнутри… да так же и отравиться можно! Дом никак не проветривается, все окна-двери закрыты герметично… теперь уже кроме одной. Стоя на пороге, я всматривалась в непроглядный затхлый сумрак, глаза постепенно привыкали, стали различимы ступени уходящей вверх лестницы. Сердце билось взволнованно, но тихо, оно не хотело нас выдавать, ведь теперь мы были соучастниками.

Затаив дыхание, я шагнула внутрь, не сводя глаз с нижней ступени, запоминая ее расположение на случай, если дверь за мной захлопнется и я останусь в кромешной темноте. Но дверь осталась приоткрытой, и тонкой, четкой линейки света вполне хватило на то, чтобы преодолеть шесть высоких ступенек и оказаться на первом пролете. Дальше лестница исчезала в густой тьме. А сердце требовало, чтобы я шла дальше. Из сумочки я достала помадный тюбик, в крышечке которого имелся яркий светлячок, благодаря ему губы можно было накрасить даже в темноте. Вспыхнувший тоненький лучик чиркнул по ступеням. Поднявшись на второй этаж, я очутилась перед дверью, и сердце подсказало: «Открывай…» Я вошла в просторную пустую комнату с высокими потолками и узкими окнами. Черными стекла были только снаружи, изнутри они оказались прозрачными, и длинные прямоугольники солнечного света лежали на полу. Сердце билось спокойно и как-то задумчиво, в его ритме ощущалась какая-то светлая, легкая грусть. Я огляделась. В дверных проемах виднелись пустые комнаты. Надо же, я была уверена, что повсюду тут будет полным-полно пыли, но было чисто и… скользко. Да еще этот запах… от него першило в горле и шла кругом голова.

— Ну и что мы тут ищем? — спросила я у сердца и подошла к окну.

Удивительное ощущение — смотреть из окошка дома, которому столько тысяч лет… Я с любопытством разглядывала улицу, дома напротив с этого необычного ракурса. Надо же, когда все районы были отдельными городами и у них были какие-то страны… Я смотрела на пустынную улочку, на дома со слепыми окнами… Эти окна похожи на широко распахнутые остекленевшие глаза, будто дома что-то увидели такое, отчего их глаза разом застыли, ослепнув на века… Интересно, что за люди здесь жили? Чего хотели, кого боялись, о чем мечтали? Как они общались между собой, как понимали друг друга, не меняясь сердцами? Что они могли знать друг о друге, не имея возможности ощутить в своей груди биение чужого сердца? Чем же они занимались всю свою молодость? Вдруг сердце забилось, заволновалось, требуя внимания, а мне совсем уж тяжко дышалось. Осмотрев оконную раму, я поняла, как поднимается стекло. Глубоко, с наслаждением вдохнула прохладный воздух, в голове сразу же посветлело.

— Скажи мне, сердце мое, что мы тут делаем?

Оно не обиделось на то, что я назвала его «своим», а лишь часто билось, меняя ритм, будто силилось мне что-то сказать на своем сердечном языке. Порыв ветра шевельнул бумажный уголок меж оконных рам, и я заметила сложенный листочек в неровной щели. Вытащив его, развернула и прочла:

«Привет, хоть и не знаю, кто ты. Я понимаю, что это против всех законов, но все же рискнул написать тебе это письмо, потому что знаю — мое сердце приведет тебя сюда. И если привело, значит, ты человек, могущий слушать чужое сердце, я хотел бы с тобой познакомиться, но я скоро умру, и у меня заберут сердце, чтобы отдать его тебе. К сожалению, я смертельно болен, но сердце мое здорово, оно выживет, не пропадет, сердца — они никогда не пропадают. У меня хорошее молодое сердце, у тебя не будет с ним хлопот. Да, кстати, оно еще ни разу не любило, просто не успело. Может, оно полюбит сначала тебя, а потом вы вместе полюбите кого-то? Жаль, что я тебя не знаю… то есть сердце-то все равно тебя узнает, а я… прости за неразборчивый почерк и путаные мысли. Ну, что я могу сказать о себе и своем сердце? Нам 20, мы любим… нет, любили путешествовать и оставили тебе записки во всех пяти городах-музеях, чтобы уж точно встретиться с тобой. В этих письмецах я рассказал о нас, всегда по-разному. Если ты захочешь, мое сердце будет тебе гидом по нашему с ним миру, оно все тебе покажет и расскажет. Что мне сказать тебе сейчас, в моем первом письме? У меня есть мама и два старших брата, мы живем в небогатом, но очень красивом районе «Лондон», может быть, ты знаешь общежитие «Вест-аббат»? Если ты, конечно, захочешь и найдешь время навестить мою семью, ниже я напишу подробный адрес. Просто скажи им, что у тебя мое сердце. Я был бы благодарен тебе за это. Ну, что еще? Наверное, пока все. Не грусти и не скучай.

Май Грааске».

Девушка была такой очаровательно глупенькой, что ей, наверное, даже не снились сны.

— Вы не боитесь? — спросила она. Не дожидаясь ответа, продолжила: — А я так ужасно боюсь! Этот ужасный экзекутор…

— Экзекьютор, — поправил я.

Милый лобик сморщился, будто пытаясь компенсировать недостающие внутри извилины.

— Он же экзекуцию проводит? Экзекутор?

— Эк-зе-кью-тор, — повторил я, разглядывая картины на стенах. Вроде бы обычные классические полотна, но с вариациями. Такие картины вошли в моду год назад и до сих пор не приелись публике. Чего там только не было — и «Последний день Помпеи», где на фоне рушащихся зданий шла веселая оргия, и скабрезные «Охотники на привале», и совершенно непристойная смесь «Утра в сосновом бору» и «Аленушки». — Эк-зе-кью-тор. Исполнитель. Он выносит приговор. По сути, он даже его не исполняет, но слово прижилось…

— А экзекуция? — жалобно спросила девушка.

Я покачал головой. Снял и протер очки.

Она и впрямь была удивительно хороша. Чудесная фигурка, где надо — тонкая, где надо — округлая. Красивое личико — слово «лицо» будет слишком грубым. Чудные светлые волосы. Губы… манящие.

И полная дура. Как и положено лицензированной девушке для удовольствий. Большинство девушек, подписывая стандартный годовой контракт, включают в него пункт о временном оглуплении.

— Мне пора, — сказал я.

Девушка вздохнула. Сказала с такой неподдельной грустью, что я на миг заколебался, стоит ли уходить:

— Говорят — все блондинки дуры. А я считаю, что это неправда!

Я ждал продолжения. Вдруг какая-то мысль прорвется через дремлющие нейроны?

— А почему он не экзекутор? — спросила девушка.

Улыбнувшись, я встал и чиркнул карточкой по кассовому терминалу:

— Не сложилось, милая… Я буду по тебе скучать!

Она расцвела в ответной улыбке:

— Я тоже, милый!

И я вышел из помещения, где десяток беленьких, черненьких, рыженьких и лысых девиц ожидали клиентов. Все как одна — красавицы. Все как одна — дуры.

И я дурак.

Дурак-экзекутор.

Додумался, где искать будущую любимую: в городском борделе!

На улице, несмотря на раннее утро, было жарко. Климатизаторы в городе не работали. То ли местные жители привыкли к такой погоде, то ли в мэрии проворовались сильнее, чем считали на Земле. Я двинулся по проспекту Первопоселенцев к площади Независимости. На любой земной колонии есть такой проспект и такая площадь.

И любую колонию рано или поздно посещает экзекьютор.

Прохожих было немного, и почти все лица оказались мне знакомы по трехмесячному путешествию на «Левиафане». Местные сейчас радостно разгружают грузовые боты… Плечистые японцы в зеркальных очках последней модели деловито оглядывали достопримечательности — церковь, ратушу, мечеть, здание суда, памятник кому-то-из-колонистов-спасшему-колонию-от-бедствий. Временами стекла очков подергивались радужной пеленой: не удовлетворившись видеосъемкой, туристы делали голографическую съемку местности. Другая группа туристов усаживалась в экскурсионный автобус. Их ждала обычная программа — экскурсия к месту посадки колониального баркаса, визит в деревню аборигенов, охота на диких зверей в ближайших джунглях, ужин в ресторане с местной кухней, а после, для лиц с крепкими желудками, невинные ночные шалости. Маятниковый лайнер будет ждать на орбите еще сутки, а потом неумолимые законы гиперпространственной физики швырнут его к следующей планете. Надо спешить, надо успеть повидать все, за что заплачены немалые деньги.

А вдвойне спешить надо мне. За сутки я должен влюбиться и вынести приговор.

Памятник, как ни странно, мне понравился. Он изображал благообразного бородатого мужчину с короткой стрижкой. В руке бородач держал что-то вроде посоха, что придавало ему внешность сказочного мага. Но подпись на постаменте гласила, что передо мной старший механик колониального баркаса, на четвертом году полета добрым словом и обрезком титановой трубы усмиривший мятеж. Я даже посмотрел короткий игровой ролик, из которого следовало, что главную роль в усмирении сыграли-таки добрые слова, а обрезок трубы служил лишь вспомогательным фактором. Ролик был хороший, но мои очки, подключенные к закрытой базе данных, немедленно выдали иную версию событий, где злосчастной трубе отводилась более заметная роль.

Возле памятника меня и начали пасти.

Вначале я заметил двух топтунов — один азиат, другой европеоид. Потом появился третий — пожилой негр. Потом четвертая — хорошенькая рыжая девица.

В окружении этой четверки я свернул в узкий проулок между мэрией и двухэтажным универсальным магазином.

Там меня ждал симпатичный интеллигентный юноша, похожий на музыканта или молодого перспективного актера. Очки, однако, отработали его сразу — перед глазами побежали строчки досье.

Сын мэра был вовсе не музыкантом, он возглавлял местную тайную полицию. По колониальным масштабам — серьезный пост. По земным… достаточно сказать, что все подчиненные юноши, в количестве четырех человек, стояли сейчас за моей спиной.

— Здравствуйте, господин исполнитель, — сказал юноша.

— Здравствуй, Денис, — ответил я. — Что ж ты всех служак сюда собрал? А если кто-то из туристов наркоту провез?

— Все чисто, — быстро ответил юноша.

— А если кто-то собирается контрабандой кристаллы с рудника вывезти?

Перед глазами замигала оранжевая точка — Денис напрягся:

— Это серьезно, исполнитель?

В общем-то это не было моим делом. Но почему бы не помочь законной власти?

— Приглядитесь к толстому рыжему немцу, — посоветовал я. — Особенно поинтересуйтесь, нет ли у него контейнера-имплантата в брюшной полости.

Почти неуловимый жест — и азиат с девушкой ушли.

— Спасибо, исполнитель, — сказал юноша. — Скажите, что нам грозит?

Я молчал. Мы никогда не отвечаем на такие вопросы.

— У нас самая обычная колония, — будто себя уговаривая, сказал сын мэра. — К Земле лояльны, общих законов придерживаемся… в целом.

Я ничего не сказал.

— А с теми аборигенами… было не ясно, что они разумны, — продолжал юноша. — Да это и сейчас еще не до конца доказано! И виртуальный притон мы закрыли… как только директива с Земли пришла…

Что я мог ему сказать? Что эта колония — и впрямь не худшая из сотни мелких человеческих поселений. Что у них хотя бы не процветают изуверские культы, не практикуется рабство, к местным формам жизни относятся достаточно гуманно. Что я еще не вынес приговор, да и вряд ли он окажется суровым?

Нам запрещено отвечать на такие вопросы. Первое правило, которое я усвоил, с пяти лет обучаясь на экзекьютора: никаких дискуссий с подследственными. Ребенком я проверял школы, в возрасте этого паренька — контролировал мелкие фирмы. И никогда, никогда не отвечал на вопросы.

— Ты уже вынес приговор, исполнитель? — спросил юноша.

Я повернулся и двинулся обратно.

— Что случается, если исполнитель гибнет? — Вопрос ударил в спину будто выстрел.

— Следующий экзекьютор учитывает этот факт. — Я обернулся. — Но нас не так-то легко убить.

Эмоциональный индикатор пульсировал багровым.

Неужели на этой планете и впрямь творится что-то серьезное?

— Какое ты имеешь право судить? — выкрикнул юноша. — Двадцать лет колония была изолирована от Земли! Потом — тридцать лет без единого корабля! Вы наконец-то соизволили наладить транспорт — и первым делом прислали палача! Спасибо! Наконец-то прибыл палач, прибыл царь и бог, который вправе судить!

Вот тут я счел себя вправе ответить:

— У меня нет этого права. Пока — нет. Но оно будет.

Мимо изрядно нервничающего негра, мимо второго, более спокойного агента я вышел из переулка. Что ж, разговор состоялся. Он обязан был состояться — в той или иной форме. Со мной мог встретиться сам мэр, или местные криминальные заправилы… или представитель тех и других, вроде этого честолюбивого паренька.

Мысленно я отметил: «явная тенденция к наследованию власти». Это не большое преступление. Но все-таки.

С летающим транспортом на планете было плохо. «Левиафан» должен сгрузить полсотни легких флаеров, но пока весь планетный авиапарк состоял из старых, еще на колониальном баркасе привезенных шлюпок. Десяток машин находились в общественном пользовании, две или три — в личном. Еще пять служили в качестве такси.

Я не стал реквизировать общественный транспорт, а пошел и нанял последнюю тачку — четыре уже были арендованы японцами. Пилот прилагался — рослая молодая женщина с чуть грубоватыми манерами.

— Жанна, — протягивая руку, сказала она. — Вас за пульт не пущу, и не просите.

— Даже не подумаю, — пообещал я, пожимая крепкую ладонь. Управлять старой техникой нас учили, но куда спокойнее довериться местному пилоту.

Женщина чего-то ждала. Наверное, хотела, чтобы я представился.

— Полетели? — сказал я. — Времени очень мало.

— Странный вы, — пожимая плечами, ответила Жанна. — Я землян другими представляла.

— А много землян вы видели? — не удержался я.

— Телевидение уже тридцать лет работает. Земляне, они… — Жанна заколебалась.

— Веселые? Открытые? Симпатичные? Компанейские?

Женщина кивнула.

— Земляне разные, — сказал я.

Милая девушка из борделя ничего бы не поняла. А Жанне хватило нескольких секунд.

— Так вы передачи для колоний фильтруете? — воскликнула она. — Точно?

— Конечно. Гиперсвязь — дорогое удовольствие, зачем транслировать в колонию всякую ерунду?

Жанна захохотала и открыла дверцу кабины:

— Со мной сядете? Или в пассажирский салон?

— С вами, — устраиваясь в кресле второго пилота, сказал я. — Неудобно гонять такую махину ради одного пассажира?

— Вы же заплатили, — коротко ответила Жанна. — Других машин пока нет… Правда, что на «Левиафане» сотня флаеров?

— Пол сотни.

— Все равно хорошо, — кивнула женщина. — Как хочется водить хорошую машину, а не этот утюг… А вы меня насмешили, да! Значит, земляне врут колонистам?

— Случается. Родители тоже не рассказывают детям о всех своих проблемах.

— Если так рассудить — то все верно, — согласилась Жанна. Опустила руки на пульт: торжественно, будто пианист на клавиатуру. Спросила: — Мы вам кажемся смешными? Дикими?

— Вовсе нет, — ответил я, не кривя душой. — У вас вполне процветающая колония. Вы даже способны торговать с метрополией. Хороший прирост населения, неплохая нравственность…

Завыла турбина, шлюпка медленно поднялась над землей.

— Значит, наказывать нас не будете, господин экзекьютор? — с усмешкой спросила Жанна.

— Один-ноль в вашу пользу, — признал я. — Но как вы меня опознали?

— На миллионера вы не похожи, а шлюпку арендовали без споров. Да и маршрут странный… три поселения аборигенов, старый рудник, новый рудник… Летим к первому стойбищу?

Машина резко взмыла в небо.

— Может быть, я этнограф? — спросил я.

— Еще скажите — ботаник! — фыркнула Жанна. — Прегрешения наши ищете, верно?

— А они есть?

— Наркотой кое-кто балуется, говорят, что виртуалка есть подпольная, мэр зажрался, скотина, сынок его трапперов данью обкладывает, — принялась перечислять Жанна. — Обычное дерьмо.

— В том-то и дело, что обычное.

— А против Земли мы не бунтуем, — усмехнулась Жанна. — Аборигенов… в цепи не заковываем.

Очки высветили оранжевый огонек.

— Что все-таки неладно с аборигенами? — спросил я.

Жанна замолчала. Голубовато-зеленое небо планеты раскинулось над нами, зеленый ковер джунглей стлался внизу.

— Я знаю, что лет тридцать назад произошло вооруженное столкновение, — мягко сказал я. — Битва у реки, так?

— Битва, — фыркнула Жанна. — Две очереди из пулеметов… матушка там была, рассказывала.

— Но вы не из-за этого волнуетесь, — сказал я.

— Что еще вам очечки подсказывают?

— Вам двадцать девять лет, разведены, маленькая дочь, две собаки, живете с мамой, вас уважают, но считают излишне резкой… и прямой в высказываниях.

— Это у нас семейное, — мрачно сказала Жанна. — Ладно, спасибо, что не все досье пересказали. Не хочу знать, что про меня власти думают.

— Так что с аборигенами? — повторил я.

Жанна не отвечала. Шлюпка начала снижаться.

Стойбище располагалось у кромки леса, рядом с маленьким озерцом. Сотня примитивных хижин, точнее, даже просто шалашей, несколько костров. Жанна посадила шлюпку у воды, там, где проступал скальный грунт. Я потер камень носком ботинка — на застарелом нагаре остался светлый след. Здесь часто садились.

Жанна молча смотрела на меня, привалившись к бронированному боку шлюпки.

От стойбища шли аборигены. Ну просто образчик отсталой инопланетной расы — мохнатые, низкорослые гуманоиды в одежде из шкур, с деревянными копьями, заостренными и обожженными на костре. Впереди — то ли вождь, то ли шаман. За ним — два десятка крепких мужских особей с корзинами.

— Я бы не сказал, что об их разумности трудно догадаться с первого взгляда, — мягко заметил я.

— Никто и никогда не сомневался, — презрительно бросила Жанна. — А что было делать? Беспилотный зонд следов разумной жизни не обнаружил. Колониальный баркас не имел запаса топлива на возвращение. Пришлось… сосуществовать.

Аборигены остановились. Поставили на землю корзины. Старейшина, неуверенно переводя взгляд с Жанны на меня, сделал все-таки выбор в пользу мужчины.

— Фрукты, — довольно разборчиво сказал он, тыча пальцем в корзины. Вытянул руку по направлению к носильщикам, добавил: — Рабочие.

Я молчал. «Рабочие» переминались с ноги на ногу.

— Они не рабы, — сказала Жанна. — Они вправе уйти.

— Мы не рабы! — заволновался старейшина. — Мы вправе уйти!

— Что вы хотите взамен? — спросил я его. — Еда, огонь, лекарства? Оружие?

Старейшина запустил руку под шкуру, достал пластиковую фляжку с остатками жидкости на донце. Сказал:

— Оружие — нет, нет! Знаем закон! Лекарство — нет, нет! Питье!

Я взял из дрожащих рук фляжку, открутил колпачок, понюхал. Спросил Жанну:

— Настолько близкий метаболизм?

— Пробовать не советую, там большая доза метилового спирта. Для них это не опасно.

— Быстро спиваются? — спросил я.

— Год… два. — Жанна пожала плечами. — Кому это интересно? Работают — и ладно.

Вернув фляжку старейшине, я сказал:

— Потом. Другой раз. Сейчас нет питье. Подожди.

— Вождю лучше дать, а то может обидеться, — пробормотала Жанна. Нырнула в кабину, появилась с бутылкой местного виски. Протянула вождю, сказала: — Тебе! Привет!

— Привет! Привет! — хватая бутылку, воскликнул вождь.

Я молча забрался в кабину. Жанна села в кресло пилота.

Аборигены торопливо двинулись прочь от шлюпки.

— Что, сволочи мы? — почти весело спросила Жанна. — А нечего было матушке Земле рассылать колониальные баркасы!

— Вы же знаете, Жанна, тогда существовала опасность гибели всей цивилизации.

— И вы складывали яйца по разным корзинам, — фыркнула Жанна. — Знаю, знаю… Ну вот, вы увидели очередного гадкого утенка, вылупившегося из уцелевшего яичка. Велико ли наше преступление?

— Велико, — сказал я.

Не мог и не хотел я говорить ей всего. Про первую и вторую нарковойны, про эпидемию виртуальной наркомании, про табачные бунты, про введение полного запрета на химические и электронные средства для изменения сознания. Она это, конечно, знала… отчасти. По передачам TV «Метрополия». Она только не подозревала, как безобразно и страшно все это было.

— У вас только пиво, да? — спросила Жанна.

— Уже запретили.

Жанна фыркнула.

— Мы чистим планету, — сказал я. — Латаем генофонд. Я… я пробовал пиво. И вино тоже. Даже виски. Нам дозволено больше, чем рядовым гражданам.

— Так всегда, — ехидно сказала Жанна. — И вам понравилось?

На этот вопрос я не ответил. Признался:

— Возможно, сейчас мы перегнули палку в другую сторону. По большому счету, достаточно было победить электронную наркоманию… Но человечество стояло на грани гибели, и в средствах церемониться не приходилось.

— И что будет с нашей колонией?

— Вы будете наказаны, — ответил я. — В первую очередь, конечно, виноваты властные структуры. Но достанется всем. Таков закон. Распространение дурманящих веществ среди иных форм разумной жизни — очень тяжелое преступление.

Жанна помолчала. Потом сообщила:

— Приближаемся ко второму стойбищу.

— Там то же самое?

— Да.

— Тогда летим в город. Аборигенов вы временно убрали не только с улиц, но, полагаю, и из рудников? Возвращаемся в город.

— Как прикажете, экзекьютор, — презрительно сказала Жанна. С неожиданно прорвавшимися эмоциями воскликнула: — Ну почему я? Именно я? Повезла бы этих амбалов-японцев на охоту, сидела бы сейчас у костра, байки травила! Нет, влипла! Стала пособницей экзекьютора! Вы улетите, а меня вся планета проклянет! Сашеньке станут говорить, что ее мама — предательница!

— На вашем месте мог…

— Но оказалась-то я! Им нужен будет козел отпущения, и козел теперь имеется!

Она помолчала и поправилась:

— Коза отпущения… А что мы должны были делать? Продавать аборигенам сталь? Оружие? Они не нуждаются в пище, не нуждаются в лекарствах. Им пока не интересен прогресс. А вот выпивка — это лучшая валюта!

— Я знаю. Так случалось на всех планетах, где колонисты встретили разумную жизнь. Иногда в ход шел алкоголь, иногда синтетические наркотики.

— На всех планетах? — поразилась Жанна.

— Ну… вроде бы мормоны обошлись без этого. У них обычное рабство.

— Значит, все так делают… — пробормотала Жанна. — И все равно вы нас накажете?

— Да.

Шлюпка пошла на посадку. Жанна молчала. Лишь перед самым касанием пробормотала:

— И почему вы считаете себя вправе судить нас?

Это все решило.

— Подождите минутку, — попросил я. — Не выходите.

Жанна удивленно посмотрела на меня.

— Вы правы в одном, — сказал я. — Правосудие не может быть беспристрастным. Не должно. Мы люди, а не математические формулы. Потому и существуют суды присяжных, прецедентное право… чтобы над строчкой закона всегда стоял живой человек.

— Соберете присяжных? — удивилась Жанна. — Если из наших — вердикт будет один. Если из ваших — другой. Где тут справедливость?

— Экзекьютор — сам себе присяжный, — сказал я. — Одну минуту, Жанна.

Я достал из кармана упаковку, открыл. Там лежала таблетка — одна-единственная. Они очень дорогие, эти таблетки. Наверное, самый страшный наркотик, придуманный человечеством. Позволенный лишь экзекьюторам… и, наверное, тем, кто стоит над нами.

— Я люблю вас, Жанна, — сказал я. И раскусил маленький белый диск.

Во рту стало солоно. Голова закружилась.

— Что вы несете? — возмутилась Жанна. Заглушила турбину шлюпки, обесточила пульт.

— Это… тест… — пробормотал я. — Если бы времени было больше… я постарался бы обойтись без таблеток… но времени всегда не хватает…

— Дурак вы, экзекьютор, — пробормотала Жанна. — Дурак и напыщенный осел.

Она выпрыгнула на бетон посадочной площадки, хлопнула дверцей кабины, пошла к ангару. Я был уверен, что сейчас она кроет меня отборной местной бранью. И мне это было неприятно, горько, тягостно, потому что… потому что… потому…

Потому что любимая женщина ненавидела меня!

— Жанна… — пробормотал я. — Я же люблю тебя…

Люблю! Эту упрямую прямоту, эти резкие манеры, за которыми ты прячешь одиночество и слабость… Пусть многим ты кажешься самой обычной, а кому-то даже некрасивой — я-то знаю, сколько в тебе очарования, сколько настоящей, не показной женственности и нежности…

— Жанна… — закрывая лицо руками, прошептал я.

Я экзекьютор. Я выполню свой долг.

И каким бы суровым ни был мой приговор — это будет приговор неравнодушного человека. Потому что я сужу не только колонию с банальным именем Новая Надежда, а любимую женщину.

И самого себя.

Коммутатор пискнул, когда я включил его на прямую связь.

— Экзекьютор-один… доклад… — прошептал я. Мне никто не ответил, но я знал, что меня слушают. — Колония Новая Надежда, вторая планета четвертой Лебедя… Обнаружены следующие преступления третьей степени: злоупотребление властью, коррупция, антидемократические настроения… Следующие преступления второй степени: употребление алкогольных напитков, недостаточная борьба с наркоманией, предположительно — недостаточная борьба с электронной наркоманией. Следующее преступление первой степени: вовлечение местной формы разумной жизни в употребление дурманящих веществ. Согласно закону о Спасении Разума, выношу приговор… временное ограничение прав и свобод, размещение на планете полицейского гарнизона, наложение на все… все население штрафных санкций согласно пункту D… поправка — согласно пункту G закона о Спасении Разума, ликвидация всех лиц, пользовавшихся электронными наркотиками более трех раз, ограничение высоких технологий… отгрузку флаеров прекратить, доставленные на планету — передать под контроль гарнизона…

Я говорил еще долго, прежде чем произнес последнюю уставную фразу:

— Доклад закончен, приговор привести в исполнение.

И добавил не по уставу:

— Прощайте.

Японец подсел ко мне в ресторанчике, где я героически сражался с твердым кукурузным хлебом. Надо было привыкать к местной кухне — и я старался изо всех сил.

— Санкции согласно пункту G — не слишком ли сурово? — спросил японец. Он ничем не выделялся из толпы других туристов, такой же генетически улучшенный японец, высокий и с большими круглыми глазами.

Экзекьютору-два и не положено выделяться.

— Необходимо, — сказал я.

Японец кивнул. Заметил:

— Три часа до отлета корабля. Пойдем?

— Я остаюсь, — сказал я. — Это теперь и мой дом. Я останусь здесь. Рано или поздно Жанна поймет и простит меня.

Японец вежливо покивал:

— Жанна — та женщина-пилот? Хорошая женщина, крупная…

Я сдержался. Что он может понимать, глядя на этот мир холодными глазами чужака?

— Значит, таблетка еще действует, — флегматично продолжил японец. — И ты хочешь разделить судьбу с любимой женщиной?

— А ты бы поступил иначе? — взорвался я. — Возвращайся на корабль! Я вынес приговор, что еще от меня требуется? Я — не раб!

— Я выпью кофе, — сказал японец. — Можно?

— Пей, — сказал я. — Только не пытайся меня уговаривать. Японец кивнул. Снял очки, печально посмотрел на меня.

Спросил:

— Ты же понимаешь, что полюбил ее только под действием таблетки?

— Сейчас я люблю ее сам, — ответил я.

Японец на миг надел очки, видимо, посмотрел на часы. Снова их снял. Повторил:

— Я выпью кофе…

Минут через десять он заказал вторую чашку. Я торжествующе улыбнулся.

— Все индивидуально, — пробормотал японец.

Еще через десять минут японец встал и сказал:

— Пошли?

Я огляделся.

Чужие люди чужой планеты обедали и пили алкоголь, не подозревая, что через два с половиной часа от «Левиафана» отделится боевой бот, набитый вымуштрованными солдатами.

— Это… всегда так? — спросил я.

Японец кивнул.

— Почему все стало так пусто?

Он опустил руку мне на плечо, сочувственно заглянул в глаза. Сказал:

— Это пройдет, брат. У тебя это первый раз, но ты привыкнешь. Впереди другие планеты. Если ты полюбишь по-настоящему — то уйдешь и разделишь судьбу приговоренных.

— Я уйду, — прошептал я. — Однажды я уйду!

Японец кивнул:

— Мы не рабы. Мы вправе уйти.

Мало кто знает, что известный московский скульптор Цураб Зеретели увлекается собиранием нэцкэ. Хобби свое, ничего предосудительного не имеющее, он почему-то не афиширует.

В тот морозный снежный вечер, по недоразумению московской погоды выпавший удачно — на тридцать первое декабря, Валерий Крылов стоял у антикварного салона вблизи Пушкинской площади и разглядывал только что купленное нэцкэ.

Нэцкэ — оно и в России нэцкэ. Статуэтка сантиметров в пять, брелок из дерева или слоновой кости, к которому не придумавшие карманов японцы привязывали ключи, курительные трубки, ножички для харакири и прочую полезную мелочь. Потом вешали связку на пояс и шли, довольные, демонстрировать встречным свои богатства. В общем — вещь ныне совершенно бесполезная и потому до омерзения дорогая.

Но если ты хозяин маленького завода по выплавке цветных металлов и тебе позарез нужен рынок сбыта в Москве, то нет ничего лучше знакомого скульптора-монументалиста. Одной лишь бронзы великий скульптор потреблял больше всех уцелевших московских заводов вместе взятых! А лучший способ добиться внимания будущего клиента — потешить его маленькую слабость… в данном случае — подарить нэцкэ.

Надо сказать, что в тонкой сфере искусства и в еще более нежной материи собирательства деньги не всесильны. Перед иным коллекционером ночных вазонов хоть полными чемоданами долларов потрясай — все равно не слезет с любимого экземпляра, складного походного горшка Фридриха Великого.

Так и с нэцкэ. Мало иметь деньги, надо еще и поймать судьбу за хвост, опередить других коллекционеров, людей небедных и готовых на все для утоления своей страсти.

Валерию определенно повезло. Не будем обсуждать, как и почему повезло, ведь везение вещь не случайная. Как бы там ни было, но сейчас он стоял у своего старенького «пежо» и разглядывал японский брелок с той смесью удовлетворения и брезгливости, что обычно наблюдается у человека, удачно выдавившего прыщ.

Нэцкэ изображало маленькую пухлощекую девочку, завернутую в тряпье и держащую перед собой поднос. На подносе едва-едва угадывались маленькие продолговатые предметы. В каталоге нэцкэ называлось «Девочка с суси».

— Суси-пуси, — пробормотал Валерий. — Хоть написали правильно…

Пора было ехать домой — переодеться, выпить чуток коньяка, вызвать шофера и отправиться в хорошее и мало кому известное заведение, где можно будет презентовать знаменитому скульптору творение японских конкурентов. Жену с дочкой Валерий еще неделю назад отправил в Париж на рождественские каникулы. Так что новогодний вечер мог оказаться шумным и пьяным, а мог, напротив, иметь завершение романтичное и волнующее. Не только бизнесмены отправляют свои семьи отдохнуть за границу, порой они уезжают и сами…

Продолжая разглядывать малолетнюю японскую торговку рисовыми рулетиками (блюдо, на взгляд Валерия, одновременно пресное и тяжелое), Крылов достал сигарету. Курить за рулем он не любил.

— Дяденька, купите зажигалку, — донесся до него робкий голос.

Валерий обернулся. На тротуаре стояла маленькая, лет десяти, девчушка. В нейлоновой куртке, слишком большой для нее и слишком грязной для любого. В широченном взрослом шарфе, намотанном поверх куртки. В вязанной шерстяной шапочке.

В озябших, уже синеватых ладошках девочка держала крышку от обувной коробки. На картонке, припорошенные снегом, лежали разноцветные китайские зажигалки.

— Своя есть, — буркнул Валерий. В метро он последний раз ездил года три назад, на улицах с побирушками и нищими тоже встречался редко. Может быть, поэтому они вызывали у него даже не раздражение, а легкую оторопь и отчетливое желание принять горячий душ.

Девочка упрямо стояла рядом.

Валерий полез в карман в надежде, что, обнаружив в его руках зажигалку, малолетняя попрошайка отправится своей дорогой. Но зажигалка упрямо не желала находиться.

Девочка засопела и провела ладошкой под носом.

— Почем твои зажигалки? — буркнул Валерий. Милостыню он не подавал принципиально, чужих детей не любил, но в данном случае решил вступить с девочкой в товарно-денежные отношения. Курить хотелось все сильнее — так всегда бывает, когда уже достал сигарету, а зажигалку найти не можешь.

— Десять… — прошептала девочка.

— Десять… — с сомнением произнес Крылов и снова стал шарить в кармане в поисках мелочи. — Что же ты по морозу ходишь полуголая? Простынешь — и умрешь!

Нравоучение вышло какое-то фальшивое, он даже сам это почувствовал. Ясное дело, не ради удовольствия бедный ребенок торгует зажигалками.

— Красивая куколка, — вдруг сказала девочка, глядя на нэцкэ в руках Крылова.

— Да, да, красивая… — Крылов вдруг с удивлением обнаружил, что нэцкэ и девочка-побирушка карикатурно похожи. При желании «девочку с суси» вполне можно было назвать «девочка с китайскими зажигалками», даром что не было в ту пору никаких зажигалок. Но даже не это главное! Лица были похожи!

Чтобы избавиться от наваждения, Крылов бесцеремонно взял девочку за плечи и развернул к падающему из витрины свету. Присел перед ней на корточки. Держа нэцкэ на вытянутой руке, еще раз сравнил лица.

Ну надо же! Словно позировала!

— Во дела, — поразился Валерий. — Века идут, люди не меняются… выходит, японцы раньше на людей походили?

— У меня никогда не было кукол, — вдруг горько сказала девочка.

Валерий крякнул, достал из кармана сотню и положил среди зажигалок:

— Иди в «Детский мир», детка. Купи себе куклу…

А сколько стоит кукла? Валерий вдруг с удивлением понял, что не знает. Собственная дочь чуть старше этой нищенки, вся детская игрушками завалена… но разве он хоть раз покупал ей игрушки? Либо жена, либо няня…

— На, купи себе «Барби», — решил Крылов, бросая на картонку пятьсот рублей. Уж если делать в новогоднюю ночь добрые дела — так зачем мелочиться?

— Я хочу эту, — твердо сказала девочка, не отрывая взгляд от нэцкэ.

Валерий усмехнулся и покачал головой:

— Нет, деточка. Эта кукла стоит… ну, очень дорого. Купи себе куколку и иди к маме…

— Простите, что я так настойчива, — внезапно выпалила девочка, опуская картонку. Зажигалки, успевшие примерзнуть к картонке, даже не попадали. — Но чрезвычайные обстоятельства вынуждают меня эксплуатировать ваши естественные рождественские позывы к добру и милосердию…

Так и не зажженная сигарета выпала у Крылова изо рта. Он торопливо встал и шагнул к машине.

— Возможно, я неудачно выбрала день? — поинтересовалась девочка вслед. — Но у вас запутанный календарь, вы празднуете Рождество дважды, поэтому я выбрала среднеудаленное от обоих праздников время…

— Шиза, — коротко сказал Крылов, скрываясь в машине. Запустил двигатель, потом уже торопливо спрятал нэцкэ в карман. Покосился на девочку — та смотрела на него, беззвучно шевелила губами. — Шиза или белочка. Вопрос только, у кого?

Девочка исчезла. Была — и не стало ее.

— У меня, — решил Крылов, и его всего передернуло. Ну что за напасть? Никогда в роду психов не было… Он медленно тронул машину.

— Вы абсолютно здоровы, — донеслось сзади. — Хотя…

Крылов в панике ударил по тормозам. Обернулся.

Девочка сидела на заднем сиденье, все так же сжимая в руках картонку. Смотрела на Крылова невинными детскими глазами.

— Легкая форма геморроя, намечающийся простатит, дискинезия желчного пузыря. В остальном вы здоровы, — повторила девочка. — Так вот, я прошу прощения за неудачный выбор времени. Но мне кажется, что в новогоднюю ночь, тем более являющуюся среднеарифметическим сочельником, вы максимально склонны к добрым делам…

— Ты кто такая? — воскликнул Крылов. — Ты как в машину попала?

— Я маленькая девочка. Я сместила себя относительно пространства. Вы меня выслушаете?

— Почему ты так говоришь? Девочки так не разговаривают!

Девочка вздохнула:

— Моя речь трудна для понимания? Соберитесь с силами, прошу вас! Все очень просто, я — из будущего.

Валерий кивнул:

— Ага. А я с Марса.

— Не похоже, — отрезала девочка. — Итак, я из будущего, я путешествую во времени. Точную дату вам знать не обязательно.

Крылова охватил легкий азарт.

— Из будущего, говоришь? Фантастика, значит? Как же, верю! У нас тут полным-полно путешественников во времени. Куда ни шагнешь — на них натыкаешься.

— Вот и неправда, — обиделась девочка. — Нет тут больше никаких путешественников. И ваша ирония неуместна!

— Если ты из будущего и так легко об этом рассказываешь, так почему никто не знает о путешественниках во времени? Почему никто больше их не встречал?

— А в ваше время никто и не путешествует, — отрезала девочка. — Чего тут интересного? Экология плохая, пища некачественная, люди злые, культура примитивная, войны неэстетичные… Все ездят в Древнюю Грецию, в Средние века, в Древний Китай и Японию… вот там красиво!

Крылов не нашелся, что ответить.

— Так вот, — продолжала девочка. — Я — обычная путешественница во времени. Мне десять лет. Это не должно вас смущать, умственно я развита, как взрослый человек.

— Не верю, — твердо сказал Крылов.

Девочка опять растаяла в воздухе. Возникла на соседнем сиденье.

— Гипноз, — предположил Крылов.

Машина дрогнула и медленно поднялась в воздух. Заснеженные улицы ушли вниз, засвистел ветер, Москва раскинулась под ними огромной светящейся картой.

— И это гипноз? — поинтересовалась девочка. — Тогда выйдите наружу.

Крылов помотал головой.

— Так-то лучше, — обрадовалась девочка. Лицо ее чуть порозовело. — Теперь вы мне верите? Или еще что-нибудь сделать?

— Верю… — прошептал Крылов. — Девочка, а девочка… как там, в будущем?

— Зашибись! — кратко ответила девочка. — Так вот, Валерий Павлович. Просьба у меня к вам. Сделайте мне, маленькой девочке, затерянной во тьме веков, рождественский подарок.

— Нэцкэ? — уточнил Крылов.

— Угу. — Девочка улыбнулась.

Несколько секунд Крылов молчал. А потом заорал:

— Да ты что несешь? Подарок, говоришь? Нэцкэ? Ты знаешь, чего мне стоило ее добыть? Хрен с ними, с деньгами… ты думаешь, вся Москва завалена уникальными нэцкэ? А мне сегодня надо его подарить одному скульптору! Тогда, возможно, он станет покупать бронзу моего завода! И у меня наладится бизнес! Иначе все… по миру пойду.

— Мне очень нужна эта нэцкэ! — тонко выкрикнула девочка. — Отдайте ее мне!

— Давай другую взамен, — решился Крылов. — Тебе же нетрудно смотаться в Японию, верно? Купишь нэцкэ двести лет назад, привезешь в Москву, отдашь мне… ты чего?

Девочка тихо ревела, вытирая слезы грязной ладошкой. Машина начала опасно раскачиваться.

— Эй, ты равновесие-то держи! — в панике выкрикнул Крылов. — На, утрись… — Он протянул девочке чистый носовой платок. — Зачем тебе моя нэцкэ? Ты же вон какие чудеса творишь!

— И вовсе… она не ваша… — сквозь слезы пробормотала девочка. — Ее мой папа из кости вырезал…

Как гласит народная мудрость, женщина не права до тех пор, пока не заплачет. К маленьким девочкам это правило тоже относится — Крылов почувствовал себя смущенным.

— Не моя… я за нее деньги платил… — огрызнулся он. — Слушай, ты настоящие чудеса творишь — так чего ко мне привязалась? Могла бы украсть или отобрать свою нэцкэ, и все дела…

— Не могу! — с обидой выкрикнула девочка. — В том-то и дело!

Из путаных объяснений Валерий понял, что всем путешественникам во времени делают специальную инъекцию, резко меняющую характер. После этого укола никто из путешественников не способен убить, ограбить или еще как-то обидеть своих отсталых предков. Разве что в целях самообороны…

— Вот если вы меня ударите или покуситесь… — с надеждой пробормотала девочка.

— Ха! — возмутился Крылов. — Ты за кого меня держишь? Не собираюсь я тебя ударять, а уж тем более покушаться!

— Жалко, — вздохнула девочка. — А то я взяла бы нэцкэ с вашего бесчувственного тела…

Как ни странно, но такая откровенность успокоила Валерия.

— Зачем тебе именно эта нэцкэ, девочка? — спросил он. Достал сигарету, подобрал с пола одну из китайских зажигалок, закурил. — Чего ты ко мне привязалась?

Девочка принялась рассказывать.

Оказалось, что в прошлое она отправилась вместе с отцом — в Англию восемнадцатого века на рождественские каникулы. Но в Англии папа заскучал и отправился в Японию восемнадцатого века. Прошли все положенные сроки, но он из Японии так и не вернулся. Девочка поняла, что с ее папой что-то случилось. Наверное, сломалась машина времени, такое иногда бывает.

— А спасателей у вас нет? — удивился Крылов.

— Нет. Во времени каждый путешествует на свой страх и риск, — призналась девочка. — Спасать потерявшихся — это значит создавать временные парадоксы!

Когда папа потерялся, девочка могла вернуться домой сама. Но ей очень хотелось спасти отца. И она стала думать — чем же папа примется зарабатывать себе на жизнь? Грабить и убивать ему нельзя, обучать местных наукам — тоже. И тогда она сообразила — ведь папа увлекался резьбой по кости. Значит, станет резать нэцкэ. А чтобы его легче было найти — в каждой нэцке станет допускать анахронизм — какую-нибудь деталь, не соответствующую времени. Сообразительная девочка принялась искать такие нэцкэ — и нашла одну. Именно ту, что купил Крылов.

— Понял! — воскликнул Валерий. — Так это не «Девочка с суси»? Это «Девочка с китайскими зажигалками»?

— Нет, это не зажигалки, — запротестовала девочка. — Это… у вас и слова-то такого нет. Это маленькие штучки, которые служат для создания… этого слова тоже еще нет. Для создания других больших штук.

Крылов достал нэцкэ. С сомнением осмотрел ее, спросил:

— Ну и что? Допустим — это сделал твой папа. Подал сигнал о помощи, так? Ну и отправляйся спасать папочку. Чего тебе еще надо?

— Нэцкэ! Ее надо засунуть в специальный ящичек в машине времени! — заревела девочка. — И тогда машина времени отправится в то время и место, где нэцкэ вырезали! И я спасу папу.

— А нэцкэ? — уточнил Крылов, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Распадется на атомы.

— Других подходящих нэцкэ нет? — спросил Крылов.

— Да поймите же, их не может быть! Если они будут, значит, я папу не спасла! Значит, он так и прожил в древней Японии всю жизнь!

— Дела, — вздохнул Крылов.

Девочка тоже вздохнула. И сурово произнесла:

— Либо вы мне нэцкэ подарите и я папу спасу. Либо вы пожадничаете. И папа погиб.

— Девочка, я же на грани разорения, — признался Крылов. — Нет, мне очень жалко твоего папу… и ты отважная девочка…

Путешественница во времени снова захныкала.

— Хоть деньги верни! — взмолился Крылов. — Или другую нэцкэ мне дай!

— Нет у меня денег, — всхлипнула девочка. — И ничего я вам дать не могу. Даже не могу подсказать, на какие числа выигрыш в лотерее выпадет.

— Запрещено? — понимающе спросил Крылов.

— Не интересовалась никогда древними лотереями… — призналась девочка.

Крылов помолчал. Эх, какой был план! Редкое нэцкэ в подарок… дружеский разговор… выгодный контракт… финансовое преуспевание…

— Иди спасай своего папу, — сказал он и протянул девочке древнеяпонский брелок. — Только вначале опусти машину на место!

Девочка просияла.

— Спасибо! Спасибо вам! Я знала, что в среднеарифметический вечер сочельника все люди добреют, и случаются настоящие чудеса!

Она неловко чмокнула Крылова в щеку — и исчезла.

Машина вновь стояла у антикварного салона. Только на полу валялись одноразовые зажигалки.

— Настоящие чудеса, — горько сказал Крылов. — Кому как.

Все его планы пошли прахом. И все из-за какой-то наглой девчонки и ее глупого отца… Тоже мне туристы! Сами они не местные, машина времени сломалась…

Он завел машину и, уж и не зная зачем, все-таки поехал к ночному клубу.

Что же теперь, пытаться наладить отношения со знаменитым скульптором без всяких интересных новогодних подарков? Пустой номер. И все-таки придется попытаться…

Крылов уже припарковал машину на стоянке, когда с заднего сиденья раздалось деликатное покашливание.

— Опять? — воскликнул он в панике и обернулся.

В машине теперь появились двое — та самая девочка, одетая в темно-желтое платье и алую шелковую накидку, и худощавый мужчина в узких черных штанах и черно-белом жилете с широкими плечами.

— Красивое у меня кадзами? — воскликнула девочка.

— Спасибо вам, Валерий-сан, — строго глянув на девочку, сказал мужчина. — Вы спасли меня ценой больших жизненных неудобств… Домо аригато годзаимас!

— Да ладно… чего уж там… — смутился Крылов. — Праздник как-никак…

— Мы должны отправляться назад, в будущее, — сказал мужчина. — Но я не мог не поблагодарить вас. Примите этот скромный подарок, Валерий-сан! Я резал эту нэцкэ для очень важного чиновника, но вам преподнесу с куда большей радостью!

Крылов едва успел взять из его рук крошечную скульптуру — девочка и мужчина склонили головы и исчезли. На этот раз, похоже, навсегда.

— Надо же… — прошептал Крылов, разглядывая нэцкэ. — Надо же… спасен… что-что???

Нэцкэ изображала, похоже, самого скульптора — высокого и худощавого мужчину в японских одеждах. Но в руках мужчина держал пивную бутылку!

— Анахронизм… — прошептал Крылов. — «Мужчина с пивом»… Да как же я ее подарю?

Он безнадежно рассмеялся. Чудеса… праздник… раз уж делаешь добрые дела — так не рассчитывай на благодарность!

Хотя…

Крылов еще раз внимательно оглядел нэцкэ.

Назвали же ту девочку с не пойми чем — «девочкой с суси»!

Главное — вовремя дать правильное название. А там уж человек увидит то, что ему пообещали! С работами московского скульптора-монументалиста это тоже случается сплошь и рядом!

— Мужчина с пестиком… — произнес Крылов. — Нет. Лучше — «Алхимик с пестиком»! Работа неизвестного мастера…

С нэцкэ в руках он выбрался из машины.

Все должно получиться.

В этот вечер все люди добреют!

А в груди все-таки предательски холодело…

— Можно? — спросил Костя, заглядывая в открытую дверь.

— Нужно! — бодро ответил тощий парень в белом халате. Он был один, да еще и оказался ровесником — Костя почему-то ожидал увидеть в лаборатории целую свору старых склеротиков с горящими от научного любопытства глазами. На душе сразу стало легче, и Костя вошел в лабораторию.

Большая комната оказалась заставлена стеклянной и электронной ерундой, знакомой Косте по американским фильмам о безумных ученых. В ретортах что-то булькало, пахло химией и почему-то вареными сосисками. По трем дисплеям плавали скринсейверы, на четвертом виднелась рентгенограмма чьих-то внутренностей. Парень в халате с интересом смотрел на Костю.

— Извините, меня сюда направили. — Костя протянул бумажку. — Сказали в сорок третий кабинет, к профессору Лом-теву.

В глазах парня появился интерес.

— Ага, испытуемый! — воскликнул он. — В лучшем виде! Давай проходи, мне пораньше смыться надо.

— Вы профессор Ломтев? — проклиная себя за врожденную глупость, спросил Костя. Парень хихикнул, но тут же посерьезнел.

— Неужели похож? Я лаборант. Ты что, думал, профессор сам с тобой возиться будет? Проходи и садись на кушетку.

— А что, вы сами… — все никак не рискуя перейти на «ты», спросил Костя. Сел на кушетку, затянутую в холодный скользкий полиэтилен.

— Сам. — Парень непринужденно распаковывал картонную коробку. — Тебе повезло, новый гаджет достанется. Мы их моем, ясное дело, все в лучшем виде. А все равно неприятно, что его из горшка доставали. Верно?

Гаджет оказался гладенькой металлической капсулой — сантиметров пять в длину и сантиметр в ширину. Парень держал его длинным пинцетом, будто ядовитого жука. Костя невольно сглотнул и сказал:

— Слушай, я не проглочу… он же длинный!

— Не дрейфь. — Лаборант положил капсулу на изогнутую металлическую панель перед компьютером. Скринсейвер недовольно погас, на экране замелькали какие-то цифры. — Проглотишь в лучшем виде. И выскочит замечательно. Гаджет сделан по бионическому принципу.

— Это как?

— Как глиста. Изгибается согласно петлям кишечника, движется в потоке пищи, чтобы не выскочить раньше времени. Замечательная техника! На «АЗЛК» решили наладить выпуск наших, отечественных гаджетов, так ни один доброволец их глотать не согласился… а этот — красавец!

Добродушно улыбаясь, парень посмотрел на Костю. Не встретив на его лице энтузиазма, торопливо добавил:

— Я сам такой глотал. Ничего страшного, все в лучшем виде. А ты такой шкаф, тебе и московский гаджет не страшен… Кстати, чего ты в испытатели подался? Деньги?

— Сессию боюсь завалить, — признался Костя. — Так что или кровь сдавать четыре раза, или медицинскую технику на себе испытывать… Ну… крови я боюсь…

— И правильно, — поддакнул лаборант. — Я сам студент. Биофак, пятый курс. Третий год тут работаю. Знаешь, какую дрянь порой испытываем? Йо-о-оханный бабай! Тебе сильно повезло, что на испытание гаджета направили! Про таблетки «Туалетная фея» слыхал? Ага, вижу по лицу, сам лопал, когда в гости ходил! А ведь поначалу они в туалете приятный запах оставляли, зато во рту у испытателей… — парень схватился за голову и скорчил страшную гримасу, — совсем наоборот! Или это, как его, полоскание от кариеса… а! «Жемчужное диво!» Кариес напрочь пропадал, в лучшем виде! Заодно зарастали щели между зубами. Если потом приходилось зуб удалять — так сразу всю челюсть меняли! А ты простенького гаджета боишься…

— Я не боюсь! — возмутился Костя. — Давай свою пилюлю!

— Подожди, тест закончится, — покосившись на экран, сказал лаборант. — Так, тыры-пыры, всюду дыры, что я тебе должен рассказать? Экспериментальный гаджет третьего поколения, производства компании… ой нет, это тебе нельзя знать… в общем, ты его глотаешь, он неделю у тебя в кишечнике ползает и дает советы по улучшению здоровья. Что есть, что пить, заниматься спортом или полежать на диване. Ты его слушаешь, но поступаешь как тебе угодно, никаких ограничений. Потом отчет в письменном виде. Получаешь по триста восемь рублей нуль нуль копеек за каждый день испытаний… жмоты, да?., ну и больничный на неделю. Можешь им закрыть свою сессию в лучшем виде!

Едва слышно пискнул компьютер. Парень оживился, схватил пинцет и поднес блестящую капсулу ко рту Кости. Гаджет слегка изогнулся.

— Да ты хоть стакан воды дай, запить! — возмутился Костя. На головке гаджета виднелись крошечные дырочки, линзочки и штырьки. Казалось, прибор разглядывает его с ответной брезгливостью. Немудрено, учитывая, где ему придется ползать…

— Водой запивать противопоказано, вырвет! — наставительно сказал парень.

— А… — начал было Костя. И сволочной лаборант, а ведь свой брат, студент, воспользовался этой оплошностью: гаденько улыбнулся и всунул гаджет в рот Кости! Зубы клацнули на металлическом пинцете — вот он зачем такой длинный! Костя попытался плюнуть — но гаджет как-то очень ловко скользнул по языку, на миг распер горло под кадыком и тяжело ухнул вниз по пищеводу.

Ёрничающая улыбка немедленно исчезла с лица лаборанта, когда Костя вскочил и стал угрожающе надвигаться на него.

— Брось, я же тебе лучше сделал! — завопил он, отступая к ретортам и компьютерам. — Да ты чего, брат!

— Джордж Буш тебе брат! — заорал Костя. — Я тебя просил мне лучше делать? Я чуть не подавился, сволочь очкастая!

Жажда мщения заставила Костю пойти против истины — никаких очков у парня и в помине не было. Впрочем, с высоты почти двухметрового роста Костя имел некоторое право звать окружающих очкариками, задохликами и ботаниками.

— Вы закончили, Леня? — донеслось от дверей. Только это и спасло лаборанта от расправы: Костя покосился на старенького профессора, с улыбкой взирающего на его мучителя, и опустил кулаки. — Что-то не так? Молодой человек, у вас есть претензии?

— Нету, — поймав умоляющий взгляд Лени, ответил Костя. — Все зашибись. В лучшем виде.

Закрывая за собой дверь, он успел услышать неодобрительный голос профессора:

— Вы очень несерьезно относитесь к работе, очень несерьезно! Я даже не знаю, нужен ли нам такой сотрудник… Вы хотя бы все настроили, Леня?

Испуганный лаборант что-то затараторил в ответ, но Костя его уже не слушал — шел по коридору. Злость понемногу рассеивалась, бедолагу-лаборанта стало даже жалко. Гаджет смирно лежал где-то в желудке.

— Guten Tag, der neue Wirt!

— Чего? — воскликнул Костя, озираясь. Полчаса назад он покинул институт экспериментальной биологии и сейчас в почти пустом трамвае ехал домой. Жизнерадостный немецкий голос раздался у самого уха, но рядом с Костей никого не было. Ближайшая старушка, плотно прижимающая к животу драный ридикюль, сидела метрах в трех — и смотрела на Костю крайне неодобрительно. — Чего-чего? — повторил Костя, на всякий случай косясь на бабку.

— Здравствуй, новый хозяин! — раздалось у самого уха. Или в ухе?

— Привет, — осторожно сказал Костя.

— Не хватает йода, — печально сообщил Косте неизвестный.

Йода? Какого еще йода? Костя завертел головой, уже совсем подозрительно уставился на ближнюю старуху, потом на другую, подальше… и тут до него дошло. Гаджет приступил к работе! Да еще как впечатляюще!

— Йод — это важно, — согласился Костя. Разговаривать с ползающим в животе металлическим червяком оказалось неожиданно забавно. — И что делать?

— Рекомендую включить в диету большее количество морепродуктов, — сказал гаджет. — Устрицы… мидии… кукумария… гребешки… плавник акулы…

Костя невольно сглотнул и язвительно поинтересовался:

— А можно мне так, прямо из пузырька, йодной настоечки?

— Это яд! — завопил гаджет. — Это нельзя, это опасно для жизни! Йодная настойка — только для наружного употребления!

— Да понял я, понял, — тронутый искренней заботой гаджета о своем здоровье, ответил Костя. — Вот только с морепродуктами проблемы. Нет в наличии.

— Так и мой внучек, — внезапно сказала ближайшая старушка дальней. — Накурится своей дряни, таблетки выпьет, а потом сидит — и разговаривает. И все так складно… Только мой йода не хочет, его все больше по пиву пробивает…

— А ведь здоровый жлоб, пахать на нем надо, — поддержала ее дальняя старуха. — Ни стыда, ни совести!

Лицо Кости пошло красными пятнами. На счастье, трамвай остановился — он выскочил за остановку до дома, зацепившись за поребрик, чуть не грохнулся оземь и пошел дальше пешком. Старушки с оживлением смотрели на него из трамвая, что-то обсуждали и крутили пальцами у виска.

— Нужен йод… — ныл гаджет. — В организме мало йода.

— Могу съесть йодированной соли, — предложил Костя. — Пойдет?

— Да, — обрадовался прибор. — Три столовые ложки.

Матери, к счастью, дома не оказалось. Костя, давясь, съел три столовые ложки соли, запил стаканом воды, дождался одобрительной реплики гаджета и решил напроситься к кому-нибудь в гости. Десять минут на телефоне — и он, весело насвистывая, стал торопливо собираться на день рождения к бывшей однокласснице. Достал джинсы поновее, сменил футболку на красивую рубашку, подозрительно потер щеку — и побежал в ванную бриться.

— Глисты, — сказал гаджет, когда Костя заканчивал брить подбородок.

Несколько секунд Костя боролся с рвотными позывами. Бритва «Жиллетт» с четырьмя лезвиями не вынесла накала эмоций и оставила длинный порез на шее. Нерадостная новость — узнать, что у тебя внутри шевелится не только чудо электронной техники!

— Не обнаружены, — добавил гаджет.

— Сволочь, — выдохнул Костя. — Сволочь фашистская!

— В организме избыток хлористого натрия, это может привести к проявлениям гипертонической болезни, — мстительно ответил гаджет.

— Ты мне пошипи, пошипи, — пригрозил Костя.

Обстановка у одноклассницы оказалась самая что ни на есть расслабляющая. Костя чмокнул девушку в щеку, с облегчением обнаружил, что у нее есть кавалер — ухаживать совершенно не хотелось, поздоровался с друзьями — их нашлось, выпил штрафную — в животе булькнуло, но гаджет смолчал. Поклевав винегрета, Костя с Петькой Клинским, еще одним одноклассником, вышли на балкон, не забыв прихватить и почти полную бутылку. Петька, чья фамилия наградила его в старших классах обидным прозвищем Кто Бежит, угостил Костю «Парламентом».

— Курение вредит вашему здоровью, — сообщил гаджет. — Курение приводит к развитию сердечно-сосудистых заболеваний, эмфиземы и рака легких. Курение особенно опасно в детском и юношеском возрасте.

Проигнорировав реплику, Костя с удовольствием докурил сигарету и, хотя баловался куревом нечасто, тут же попросил вторую — назло врагу.

— Курение приводит к развитию импотенции, появлению угревой сыпи и ухудшению функции почек, — обиженно сказал гаджет и замолчал.

— Что-то ты молчаливый, — участливо спросил Кто Бежит. — В институте чего?

— Все путем, от сессии отмазался, — не вдаваясь в подробности, ответил Костя.

— Как?

— Есть такая лаборатория, там всякие лекарства и приборы испытывают. За это дают больничный и деньги платят.

— Много? — еще больше заинтересовался Кто Бежит.

— Копейки… — неопределенно буркнул Костя. — Когда как, когда за что.

— От этих лекарств член не стоит и сыпь по всему телу, — убежденно сказал Кто Бежит. — За копейки нельзя соглашаться. Ты это… в суд на них подавай, если что.

Рассказывать про подписанные накануне бумаги об отказе от претензий Костя не стал. Вздохнул, взял из рук приятеля бутылку с водкой и сделал несколько крупных глотков.

— Опасность! Опасность! — закричал гаджет. — Отравление организма! Суточная норма потребления алкоголя превышена на двадцать процентов!

— Заткнись, козел! — рявкнул Костя.

— Сам козел! — возмутился Кто Бежит. — Тебе же добра желаю! Еще друг называется… — Он поколебался секунду, явно раздумывая, не отобрать ли у Кости бутылку, но, взвесив все «за» и «против», предпочел уйти с балкона ни с чем.

Ссутулившись, Костя смотрел на опустевший к ночи дворик. Вот хлопнула дверца машины, вот прошел мужик с собакой, вот пробежал пацан с сигаретой… Всем хорошо, у одного Кости — гаджет в желудке!

— Я тебя урою, гад, — сказал Костя. И в несколько могучих глотков осушил бутылку. В голове закружилось.

— Жизнь человека в опасности, — с ледяным спокойствием произнес гаджет. — Чрезвычайная ситуация, режим мониторинга отключен, провожу срочную очистку желудка.

Таких спазмов у Кости не было никогда — даже после того, как он отравился шавермой, купленной у Московского вокзала. Желудок скрючило, сжало, и все выпитое-съеденное за вечер полезло к горлу.

— Врешь! — простонал Костя. — Ты мне, дрянь, вечер не испортишь!

У всех народов мира есть свои эпические сказания, повествующие о борьбе героя с темными силами природы. Отважный Вайнемайнен, храбрый Манас, смелый Иван-Царевич — несть числа героям темных веков. Но новое время рождает новых героев, и Костя стал одним из них — жаль, что некому было запечатлеть его подвиг. Обиженный Кто Бежит и думать не хотел о Косте, одноклассница давно забыла, что он пришел на день рождения. Костя боролся с гаджетом. Молодая и могучая физиология сошлась в поединке с тупой бездушной электроникой. Гаджет подстегивал Костин желудок электрическими импульсами, щекотал тонкими щупальцами, разгонялся — от двенадцатиперстной кишки до привратника пищевода — и бил с разгону.

Физиология победила. Гаджет затих.

— Налейте, что ли, — простонал Костя, входя с балкона в гостиную. Вид его был столь жалок, что даже обиженного Кто Бежит проняло. Он вскочил, налил полный стакан и протянул Косте. Но тот одним стаканом не удовлетворился. Гаджет должен был понести наказание — и Костя протянул стакан еще раз.

— Суммарная доза несовместима с жизнью, — скорбно прошептал гаджет, когда второй стакан обрушился на дно желудка. — Прощай, хозяин.

Хозяин гаджета окинул притихших гостей печальным взглядом и вышел из квартиры. Лифт не работал — он заковылял вниз.

— Беда у него, — сказал вслед Косте простивший друга Кто Бежит. — Гадость какую-то за деньги подрядился испытывать, стал импотентом, весь прыщами пошел… вот и квасит теперь.

Целую вечность, казалось, Костя простоял в парадном, ожидая смерти. Но смерть не шла, и гаджет молчал — лишь иногда вздыхал, тихо и печально. Бросив пустые ожидания, Костя вышел и побрел к трамвайной остановке.

Час спустя он вышел у своего дома. Светлая летняя ночь стояла над городом. В голове шумело, живот сводило, но умирать он пока не собирался. Но гаджет упрямо молчал.

Шаркая ногами, Костя побрел к дому. Он чувствовал себя очень, очень несчастным и немного пьяным.

— Константин! — От парадного к нему бросилась маленькая тщедушная фигура. — Как я рад вас видеть! Константин, извините меня…

Щуплый лаборант застыл перед Костей, всем своим видом изображая раскаяние.

— Прощаю, — сказал Костя. — Брата-студента прощаю… чего уж теперь.

— Мне так неудобно, — продолжал заливаться соловьем Леня. — Как вы, нашли общий язык с гаджетом?

— Нашел, — признал Костя. — Чего тебе, а? Спешу я. Маму хочу увидеть…

— Да я настроить его забыл. — Лаборант достал из кармана маленький приборчик. — Это несложно, поверьте! Две секунды. Только введу страну и язык… Россия, русский…

Это и впрямь заняло не больше двух секунд.

— Здравствуй, старый хозяин, — сказал гаджет. — Вы немного перебрали, завтра будет болеть голова. Рекомендую поспать.

Юность отходчива и незлобива. Костя гнался за Леней всего два квартала. Ему даже удалось запустить в спину лаборанту сорванной на ходу кроссовкой и довольно удачно попасть между лопаток. К сожалению, пока Костя искал отлетевший снаряд, проворный студент биофака успел скрыться в проходном дворе.

Я услышал всю эту историю от Кости сразу же после погони. Юноша пил пиво, стоя у ларька, и его лицо заинтересовало меня одухотворенностью человека, ежесекундно прислушивающегося к внутреннему голосу.

— Вот ведь фашисты! — повторял он. — Смертью грозили! Смертью!

— Что русскому в радость, то немцу — смерть, — охотно согласился я с этим симпатичным молодым человеком. — Мы для них — непознаваемы принципиально. Вещь в себе!

Кто окрестил нас собачниками — не знаю. Просекли, уроды, — есть что-то общее. Отлавливаем и уничтожаем. Или нас… Как получится. У нас с партнером пока в норме: выживаем, план выполняем, гонорары получаем — за «скальпы». Я более по практической части, на улицах, а кореш мой — сетевик. Идеальная психологическая совместимость, боевой тандем — закачаешься. Только вот не ценят, клеют ярлыки, субсидии хотят урезать. А зря. Мы ведь как те спартанцы — в узкой теснине против целой армии. А с тыла еще и свои щемят («куда идут наши налоги?»). Официально «Отдел по борьбе с кибернетическими аномалиями» является внебрачным сынишкой Департамента Безопасности. То есть филиалом. Постоянный штат — сотня спецов. Плюс мы — вольные наемники, сегодня здесь, завтра — там. Основная ударная сила. Тут уж никакой семьи и вкусных блинчиков — в любое время суток «по коням, хлопцы!», и ты подрываешься, как буденновец. Ясный болт, что удобнее в мобильном режиме (фургон на воздушной подушке): и врагу труднее сориентироваться, и с соседями проблем никаких. Это мы с Шуриком осознали после столкновения с активом 17 блока Нефритовой башни — народ зачислил в «голубые». Через месяц мы напоролись на «соска» — паразит засел в подземном царстве и оттуда управлял коммуникациями четырехсотэтажного комплекса. Меня он отправил в свободное падение по лифтовой шахте. Спас Шурик, отреагировавший на мой звоночек: кабина застряла в метре от земли… С тех пор и катаемся на фургоне.

Теперь о себе.

Зовут меня Костя Видоплясов, я раньше в Интерполе служил, а до того — «краповым беретом» на Бирме, работал строителем-монтажником (пока не сократили — спасибо киберам) и промышленным альпинистом в СПЕЦНАЗЕ («Страховка — мама, карабин — папа»), В общем, насмотрелся всякого и с большой высоты. А в прошлом году президент Белополиса своим указом сформировал Отдел, но, как выяснилось, свежий орган был «недостаточно гибок». Тогда открылся зеленый свет наемникам — и я подал заявление. Тесты, проверки, сканирование, сличение, беседы с психологом — неприятный осадок. Но меня приняли. То есть выдали лицензию на отстрел и отлов (что в принципе одно и то же). Затем появился Шурик — виртуалка не моя стихия, а он там как рыба в воде. А зачастую, чтобы завалить «соска», достаточно взломать его мозги — своеобразный биокомпьютер, качающий, жрущий нашу информацию. Иная песня — подвижные кибероиды, «примитивы» — это моя забота.

Сейчас мы дрейфуем в фургоне по краю Полесской зоны. Здесь цивилизация с дикостью встречается. Лесные участки — жалкая мутирующая флора. Радиоактивные болота, биотические отходы, свалки — сплошная дрянь, и ее — гектары. Рассадник для мутов, кибероидов (мы называли их крысами) и маргиналов: Разместилось тут и несколько промышленных предприятий и даже грузовой космодром. Плюс кладбище дизелей, частные ремонтные мастерские и лаборатории Института Генетических Модификаций — нашего кровного врага. Неподалеку курсировала гостиница «До» — притон ламеров и наркодилеров.

Фургон проплывает над растресканной мостовой заброшенных кварталов (тут местами счетчик Гейгера зашкаливает), а я набираю текст — свою краткую биографию. Хочу заделать сначала по старинке — в мультимедийном варианте.

— Эй, Костик, чем занимаешься?

— Наследием.

Партнер недоуменно глядит на меня поверх очков.

— Чем-чем?

Я объясняю:

— Шура, все люди смертны. Согласен?

Кивает.

— А «собачники» — группа риска.

— Не «собачники», — обиделся партнер. — Санитары…

— Санитары, — перебил я, — это дятлы. Санитары леса… Еще — в дурке мужики в белых халатах и со смирительными рубашками наготове. А мы — «собачники». Так говорит народ…

Делаю театральную паузу.

— Значит, после меня, кроме праха в урне, ничего не останется. А так загружу себя, любимого, в Сеть — и Константина Видоплясова еще долго будут помнить.

Шурик захохотал.

— Если твоим файлом «сосок» не позавтракает!

— «Соски» жрут только то, что перемещается. А я — на платный сайтик, как литературное произведение. С запретом на скачивание.

Шурик посерьезнел.

— «Соски» нынче продвинутые, Костя. Везде лезут. И взломы организовывают почище хакеров и спецвиров.

— Да ну?

— Эволюция.

— Клина поймал? Это же не животные.

— Еще какие животные. ИГМ скрестил бульдога с носорогом — машину с биологическим организмом, — а нам теперь расхлебывать. Они вроде и размножаться как-то научились, и развиваются потихоньку…

— Откуда ты знаешь?

— Сеть, Костя. Чатуюсь с другими охотниками — Митрицким, Ковшом, Вертером. «Примитивы», кстати, тоже усложняются.

Я насторожился:

— А поконкретней?

— Бегают резвее. Новыми органами чувств обзавелись. Регенерацию осваивают.

— Во гады! — Я закрываю «окошко» текстового редактора и задумчиво взираю на окружающие ландшафты. Проплываем мимо каркаса недостроенного ретранслятора — исторического памятника с полувековым стажем. Отсюда любят прыгать экстремалы — с парашютом, разумеется. Выходит, сооружение и вовсе культовое: сюда совершают паломничества, а иногда возлагают цветы — в память о сгинувших придурках.

— Хочешь пива? — Шурик кидает мне банку «Любаньского». Ловлю: светлое, троечка.

— Уже сутки нет вызова. — Вскрываю банку. Глоток. — Неужто «крысы» повымирали?

— Вряд ли, — скривился Шурик. — Скорее мы сдохнем.

— Еще посмотрим, кто кого.

Глоток.

— Классное пиво.

— Угу, — бурчит Шурик, изнывая от жары. Кондиционер не пашет, а опустишь стекло — в нос ударит стойкий аромат мусорозавода. Это вам не Сити, не деловой сектор Минской зоны.

— Пора «скальпы» снимать, — говорю я. — Кредитка отощала.

— Моя на нуле.

Я с тоской сминаю опустевшую банку и запускаю жестяной шарик в конвертер. Спейс-джем…

— Еще есть?

— Последняя.

Горе наложило отпечаток на наши лица.

— Ты чего не бреешься, Костя? В падлу кремом помазаться?

— Заткнись! И так тошно…

— Это твой новый стиль? — не унимается напарник.

— Да. Робинзон Крузо — мой кумир и секс-символ.

— А митрополит?

— Тоже.

Мы распили последнюю банку.

— Гамовер, — сказал Шурик.

— Засуха, — согласился я.

«До» навязчиво маячила впереди, а ее цифровой дубль — в сетке навигационного монитора. Мы тащились с примерно одинаковой скоростью, как приклеенные. По вертикали нас разделяло шесть уровней воздушных коридоров. «До» чем-то напоминала мне смесь ступенчатого порта с утюгом. Странная ассоциация…

— Хвост в хвост, — заметил Шурик.

— Возьмем на абордаж?

Партнер заинтересовался.

— Кто там заправляет?

— Чебурек, кажись.

— Кто?

— Гасан Рахматов. Авторитетный человек, держит Заднепровский рынок в Могилевской зоне.

— Это где шмотки с насвайчиком?

— Угадал.

Вижу — задумался виртуальный орел. Не подпалить бы задницу…

— Вкусное было пивко, — подзуживаю я.

— Сам дурак.

Молчим.

— Твой план? — наконец решился Шурик.

— Ставим глушак и мирно предлагаем свои дорогостоящие услуги. У них ведь через спутники связь? А тут — помехи, взбрыки электромагнитные, смещение каналов… Сеть недоступна. Не иначе, «сосок» поработал. Кто поможет? «Собачники»…

Шурик побагровел. Уважает свою профессию… Я тоже. Правда, не держу пламенные чувства на поверхности.

— Ладно. — Иду на замирение. — Пусть санитары. Дворники или пожарники. Без разницы. Главное — условных единичек раздобыть.

В этом мы солидарны.

— Не дотянемся, — сказал Шурик. — Мы же не птички. Шесть уровней все-таки…

— Знаю. А фургону и на второй не взобраться. Приземленная машина.

— Гениальное — рядом.

Мой любимый лозунг. Отсутствие денег заставляет работать мозги. Следовательно, всеобщее счастье ведет к кретинизму (маленькое лирическое отступление).

Короче, я думаю. Шурик тоже думает. Мусорозавод успевает скрыться в лабиринте складов и хранилищ, а ретранслятор по-прежнему торчит на горизонте. Снуют туда-сюда платформы с готовой продукцией и упакованными экологически чистыми отходами.

— У них же есть подъемник, — вспомнил я. — Зацепят по вызову.

— А глушак?

— Нет проблем.

Я достаю свое метательное орудие, шедевр огнестрельного искусства: четырехствольный «винчестер» с плавающим калибром. Чудо-вещь. Благодаря активным молекулярным структурам и легкому программированию через биоинтерфейс ствол подгоняется под любой патрон и даже снаряд — хоть на Третью мировую с такой пушкой. Несмотря на внушительные размеры, «винт» не отягощает руку, при желании разбирается на отдельно функционирующие части, удобен в обращении. Нулевая отдача. Скорострельность и пробойная сила регулируется. Для слепых — автонаведение. Индикатор опасности. Вдобавок — приятный собеседник, общается с тобой хоть в аудиорежиме, хоть бегущей строкой на выдвижном экранчике (по обстоятельствам). Помогает добрым советом. Лучший друг человека. В Отделе такое не выдают — это трофей. Я когда легом в Интерполе пахал, конфисковал его у чеченского киллера. Тот, по слухам, жаждал завалить питерского мэра — за доброе, душевное отношение к «лицам кавказской национальности»…

Открываю люк на крыше фургона. Вылезаю. Шурик подает мне «винчестер» и болваночку глушака. Заряжаю. Подаю мыслекоманду — один из стволов расширяется.

— Ближе! — кричу Шурику.

Фургон заскользил быстрее, почти коснулся тени, отбрасываемой «До».

Глушак — генератор искажений — отправился по настильной траектории к нагромождению спутниковых «тарелок». Есть контакт.

— Готово. — Спускаюсь в кабину.

— Молодец, — хвалит Шурик. — Теперь будем слушать.

Подключаюсь к Сети, ныряю в цифровой омут. Видоплясов круто придумал — потрясти Чебурека. Все равно что нагадить, а после убрать за собой. Костя — мужик что надо. Идеи из него так и прут… Вы не думайте, что я тоже

решил заняться мемуарами (или дневником). Ни фига. Просто — ради порядка. Сильно дисциплинирует. Например, Костя и порядок — вещи несовместимые, как телега с компьютером или шахтер с балериной. Я — другое дело…

Прорываю виртуальную диафрагму. Я в предсетевом пространстве. Добро пожаловать в мир информационной лажи… Мчусь на спутник, а оттуда — в локальную систему «До». Стучусь тихонечко. Стою у двери… А мне не открывают. Ничего, вломлюсь с буром на лихих диффузных софтах. Помехи сейчас играют за мою команду. Один — ноль.

Агония. Хакерская группа Чебурека лихорадочно пытается просечь фишку. Я читаю их сообщения:

Его имя вошло в историю.

Он был любим и обильно издаваем вначале, обруган и забыт впоследствии.

Его книги так плотно вбили в определенную ячейку, что иного места для них уже и нет. Потому любой критик, даже не читая, может, если потребуется, смело вставлять название самой знаменитой его книги в свой перечень.

Печально знаменитой книги.

В определенный перечень не самых лучших творений XX века.

Это Николай Шпанов.

Это — «Первый удар».

М. Дудин в свое время «одарил» нашего героя такой эпиграммой:

В трехтомной «Истории русской советской литературы» Шпанову уделено пять строчек — ровно столько, чтобы попенять за «Первый удар».

А стоило Шпанову угодить в биобиблиографический словарь «Русские писатели. XX век», как критик Никита Елисеев тут же оскорбился за российскую словесность. О ком посмели написать?! Ведь «Варлам Шаламов в одном из своих писем признавался, что любому из московских писателей он готов подать руку, но только не Шпанову»!..

Почему? Потому как, по словам одного из нынешних критиков, «Ник. Шпанов на квазиисторической основе писал толстенные романы, многие и ныне помнят если не романы, то их запазушный объем — «Поджигатели», «Заговорщики». Романы эти издавались тиражами, от которых у авторов, подобных мне, просто слюнки текут. Эти тома можно было видеть в любом доме. КПСС литературным путем оправдывала заключение сталинско-гитлеровского пакта…»

И оценку такую поддерживали (и поддерживают) многие. «Лично никого не расстреливал и даже доносов, возможно, не писал талантливый по-своему беллетрист Н. Шпанов — но такая литература, как его «Поджигатели», была нужна в эпоху массовых доносов и расстрелов…» — писал Михаил Чулаки в статье «Выбор лиц и выбор стиля». А скажем, газета «Алфавит» к юбилею Шпанова так напомнила своим читателям о «Первом ударе»: «Написанный по заказу Главного политуправления РККА, растиражированный и розданный всем армейским командирам выше младшего лейтенанта, этот роман-прогноз описывал мгновенную бескровную победу Красной Армии над врагом. Описывал в духе тогдашней военной недодоктрины: сперва небо застилают тучи тяжелых бомбардировщиков, затем на тщательно пробомбленную территорию врага вливаются лавины конников, в арьергарде которых чадят и чихают танковые соединения; через пару недель враг капитулирует, а потери РККА пересчитываются на пальцах одной руки…»

«Печально известный», «шапкозакидательный», «ура-патриотический», «поделка на потребу режима», «продукт лживой пропаганды»… Его книги ругали советские критики, его поносят критики постсоветского строя.

Только безрукий не кинул камень в сторону «Первого удара» и его автора.

Лишь не так давно в одном из обзоров Н. Шпанов был упомянут в ряду имен, «без которых невозможно теперь представить советскую довоенную фантастическую и приключенческую литературу». Да еще Кир Булычев, отдавая дань детским впечатлениям, отозвался о Шпанове с достаточной теплотой — не как критик, а как читатель: «Шпанов как фантаст, на мой взгляд, превосходил всех массолитовских писателей». Но и уважаемый Всеволод Можейко не избежал ошибок (скажем, почему-то определив год издания «Первого удара» 40-м, хотя вышла книга годом раньше) и трактовки, обычной для определения роли Шпанова в советской литературе: «Он удивил нашу Родину, создав великолепную липу — боевой непобедимый роман, радость Сталина, «Первый удар»… Он достаточно убедительно и боевито доказал, что мы закидаем шапками любого агрессора, разгромим его малыми силами и только на его территории. Так учил товарищ Сталин.

Без потерь, без убитых и раненых мы громим агрессора, закидываем его бомбами и шапками, после чего переносим войну на его территорию, сровниваем с землей его города, ожидая, что благодарный капиталистический народ восстанет и скинет иго капитализма».

Собственно, именно такая трактовка бытовала на протяжении шестидесяти с лишним лет и, как видим, дожила до наших дней. О том, насколько она верна (и верна ли вообще), мы поговорим позже. Интересно вот что: хотя «Первый удар» давно стал библиографической редкостью, при желании его все же можно найти (не в бумажном варианте, так в электронном). Однако почему-то до сих пор никто из критиков не удосужился взглянуть на столь излюбленную мишень вблизи. Или смотрели, но видели лишь черно-белые кольца, куда стрелять? Даже Всеволод Ревич, критик проницательный и мудрый, не ушел в оценке «Первого удара» дальше эпитетов «легковесный» и «позорный», а в разборе самого текста — дальше поверхностного пересказа, подобного тому, что дал Кир Булычев.

…Может быть, хотя бы сейчас взглянем на книгу непредвзято и попробуем разобраться, что же она собой представляет?

Но для начала — несколько слов о самом писателе.

«Судьбы писателей не одинаковы. Одним удается с первого раза написать произведения, открывающие перед ними двери литературного Олимпа, другие по нескольку десятков лет умудряются оставаться в рядах скромных середняков, не проникающих дальше олимпийской прихожей. Но от этого литератору не становится менее дорого то, что он сделал на протяжении своего литературного пути», — так писал Николай Шпанов, очевидно, занося и себя в ряды «середнячков». Если так, автор лукавил: ко времени появления сих строк он вниманием обделен никак не был. За плечами оставались почти вся жизнь физическая и жизнь литературная, и обе были полны таких крутых зигзагов, которые заставляют усомниться в словах того же Дудина о том, что наш герой был всего лишь сочинителем-строчкогоном, обласканным властью бесталанным графоманом.

Рамки жизни писателя ограничились 1896–1961 годами. Рамки творчества — 1925 годом вначале, и 1960-м — в конце, когда вышел последний романа «Ураган». Книги не пережили автора, и переизданий даже самых популярных повестей и романов не последовало.

Хотя написано было немало, Шпанов не готовил себя к писательской карьере. Приход его в литературу был одновременно и случаен, и предопределен.

Выросший в далеком Никольске-Уссурийском, Николай Шпанов поступил учиться на кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института. В разгар Первой мировой молодой человек успел окончить воздухоплавательную школу и стать летчиком-наблюдателем. С того времени два океана — водный и небесный — объединились в его судьбе. И если морская тема стала частью лишь литературной работы писателя, то с небом Н.Н. Шпанова связали не только будущие книги, но и 25 лет службы в Военно-Воздушном Флоте СССР.

За свою жизнь Шпанову довелось немало поездить по стране, он побывал в Японии и Китае. Детали этих путешествий, темы, подсказанные странствиями, нашли отражение во многих повестях, рассказах и романах. А ведь вполне возможно, что, не вмешайся в жизнь Шпанова одна-единственная случайность, он остался бы в нашей памяти малоизвестным воздухоплавателем — или бы совсем бесследно канул в Лету. Но…

«В один весенний день 1925 года — да простит мне читатель этот трафарет, на моем столе позвонил телефон.

В трубке я узнал голос главного инспектора Гражданской авиации Владимира Михайловича Вишнева.

— Вы живы? — спросил он.

— Пока да.

— И здоровы?

— Кажется…

— Странно, — удивленно проговорил Вишнев, — а у меня на столе лежит молния из Усть-Сысольска. Там поймали почтового голубя с голубеграммой: воздухоплаватели Канищев и Шпанов совершили посадку в тайге и просят помощи. Не знаю, стоит ли снаряжать спасательную экспедицию на тот свет? Ведь за истекшие полгода волки, наверно, обглодали их кости.

Мы оба рассмеялись. Речь шла о голубеграмме, отправленной Канищевым и мною полгода назад из таежных дебрей Коми.

Мы поговорили с Вишневым о «надежности» голубиной почты и на том расстались. Но в тот же день мне позвонил редактор «Всемирного следопыта» Владимир Алексеевич Попов. Он любил «открывать» писателей и умел подхватывать все, что интересно читателю. Из случайного разговора с Вишневым Попов узнал о голубеграмме. Теперь он просил меня описать свое таежное приключение для читателей «Следопыта»».

Так летчика Шпанова «втолкнули» в литературу.

Вслед за «Полетом в лесные дебри» там же, во «Всемирном следопыте», появился первый «фантастический авиарассказ» «Таинственный взрыв». Впрочем, первые годы Шпанов был известен больше как активный очеркист, хроникер событий, чем писатель-приключенец или фантаст: скажем, первой книгой стал именно сборник очерков «Во льды за «Италией», написанный в 1928 г. после путешествия на ледоколе «Красин».

А первый свой фантастический роман «Земля недоступности» Шпанов опубликовал лишь в 1930 г. (отдельное издание 1932 г.). Позже он не раз обращался к жанру фантастики: далее последовали тот самый «Первый удар» и еще несколько повестей, опубликованных в годы войны и затем вошедших в переработанном виде в роман «Война невидимок». Но — и это следует сразу же подчеркнуть — для Шпанова фантастика всегда оставалась лишь частью большой работы в жанре военно-патриотической и приключенческой литературы (его Нил Кручинин какое-то время был такой же знаковой фигурой, как и знаменитый майор Пронин другого ныне забытого писателя Овалова). Поэтому фантазия Шпанова никогда не поднималась выше 14 тысяч метров над землей, а временные рамки ограничивались или настоящим, или самым ближайшим будущим. Еще уже был круг тем. Фантастические элементы, которые он использовал в своих произведениях, не идут ни в какое сравнение даже с идеями таких апологетов «ближнего прицела», как Немцов или Охотников. Объясняется это легко: технические идеи у Шпанова — не краеугольный камень произведения, как, скажем, у Сапарина, а лишь тот камешек, который, будучи брошенным, порождает лавину. В «Земле недоступности» — это поход подводной лодки к Северному полюсу, в «Войне невидимок» — открытие эффекта невидимости, который также используют на море для маскировки военных судов. Что же касается «Первого удара», то там фантастические элементы вообще настолько переплетены с реальностью, что человек, читающий книгу сейчас, не поймет, где же правда, а где выдумка (если не брать в расчет фантастичность событий, разумеется), — хотя фантастика присутствует и там (об этом тоже чуть позже).

Те, кто предает Шпанова анафеме, показывают его благополучным «карманным» писателем партии. Но судьба «сочинителя запазушных романов» на самом деле не была безоблачной. В 1944 г. нарком Госбезопасности СССР В.Н. Меркулов в информации секретарю ЦК ВКП(б) А.А. Жданову, сообщая о настроениях в писательской среде, приводил среди прочих высказываний и слова нашего героя: «Мы живем среди лжи, притворства и самого гнусного приспособленчества. Литературой управляют кретины, и за каждую свою строчку приходится драться с пеной на губах». Не странно ли слышать столь горькую оценку из уст обласканного и прикормленного «карманного писаки»? А то, что уже на следующий год после триумфального шествия «Первого удара» книга была изъята из обращения, — это тоже свидетельство благосклонности? Полезная и востребованная в году 1939-м, в 1940-м она стала вдруг вредна: Молотов подписал знаменитый пакт, и два новых друга — СССР и Германия — не имели права драть друг другу чубы даже на страницах книг.

Может быть, именно с этого факта мы и начнем рассказ о загадках книги Шпанова?

О том, что книга была изъята в 1940-м, я — простите невежество — узнал, лишь когда стал собирать материалы для этой статьи. А прежде полагал, что книга, столь сильно ударившая по обороноспособности страны, непрерывно издавалась вплоть до лета 1941-го, до первых сокрушительных боев. И только после того как «наши» в сей же секунд не погнали «ненаших» прочь, стала она ругаемой и поносимой. В моем представлении по-другому и быть-то не могло. Издали книгу, подняли автора на щит, а когда вышло не по писаному — начали пинать и приговаривать: «Что же ты, сволочь, насочинял такого? Мы-то тебе верили, а ты…»

А ведь, получается, верить-то разрешили совсем недолго: год всего. А после этого верить запретили. Из пропагандистской обоймы извлекли и выбросили. Нет, даже не выбросили, а старательно затоптали, изъяли. То есть: разослали по библиотекам длинные списки, согласно которым разжигались костры из «неправильных» книг — не чета знаменитым германским, но тоже яркие, а среди прочих неугодных ясным пламенем горел и «Первый удар». Наверное, тепла дал немало — ибо (это надо признать) и за один год успело выйти шесть изданий, в том числе и массовыми тиражами.

Но если горел и был запрещен, то объясните мне, глупому: какое вредное воздействие на умы солдат и командиров могла произвести книга, которую запретили? О которой сказали, что она — неправильная и служить образцом нам не вправе? Как могли эти командиры потом, когда бить их стал нелитературный, а настоящий фашист, говорить, что вот, дескать, поддались книжной пропаганде?

Можно ли съесть яичницу, а спустя месяц, заболев животом, вдруг объявить, что это яйца были несвежими?

В обычной жизни — нельзя. В литературной жизни, оказывается, можно.

То там, то здесь читаешь, что-де били поколение, воспитанное на ура-патриотическом «Первом ударе». Это — уже явная подтасовка фактов. Не было поколения, не успело вырасти, не могло успеть. Войну начинало поколение, воспитанное на книгах Гайдара, а отнюдь не Шпанова: вот истинный факт, который критики обходят стороной. Обходят и продолжают доказывать, будто одна книжка за год смогла то, что не удалось шпионам, диверсантам и вредителям за двадцать с лишним лет: ослабить нашу армию от рядового до генерала настолько, что она не смогла, когда потребовалось, достойно встретить врага.

То есть, скажем, устав строевой службы, многолетне вдалбливаемый в головы бойцов, отчего-то не смог приучить их к поголовной дисциплине — хотя каждая строка устава подкрепляется системой поощрений и наказаний: кто служил, тот это прекрасно знает. А вот какой-то «Первый удар», не директивный документ, а беллетристика, книжка, по оценке все тех же критиков пустая, никчемная однодневка, — вдруг отчего-то смогла.

Как это ей удалось?

Для меня — загадка.

Может, отгадка кроется в художественной силе повести?

Отнюдь.

Можно, конечно, поспорить с В. Ревичем, написавшим, что в художественном отношении «Первый удар» — полный ноль, но не буду. Потому что, даже говоря осторожно, повесть действительно не блещет. Впрочем, напомню: перед нами не литератор от Бога, а просто человек, которого обстоятельства втолкнули в литературу (а в ней и сейчас проживает столько случайных личностей, что впору издавать справочник «О заблудившихся в литературе»). Поэтому в его творчестве много вещей абсолютно беспомощных и даже суперпопулярные когда-то детективы о Ниле Кручинине написаны вяло и казенно. Вот вам зачин самой первой повести цикла: «Нил Платонович Кручинин и Грачик (он же Сурен Тигранович Грачьян) приехали в этот город, освобожденный Советской армией от гитлеровских захватчиков, через несколько месяцев по ликвидации в нем последних очагов сопротивления. То был один из промышленных центров страны, служивший оккупантам базой снабжения нацистской армии» («В новогоднюю ночь», 1955 г.). На Гоголя не похоже, с Булгаковым не спутаешь. А далее — все в том же духе: штамп на штампе, серым по серому, а ведь это написано после тридцати лет литературной деятельности! Как видим, художественные удачи у Шпанова редки, как оазисы в пустыне, и «Первый удар» — не исключение. В начале повести Шпанов набросал несколько живых интересных характеров, сразу же окунув читателя в атмосферу горячих споров о будущем военной авиации. Мы увидели, что перед нами не пешки, не простые исполнители, а личности, думающие люди, профессионалы. Если бы этот настрой получил развитие дальше, Шпанову, возможно, удалось бы написать нечто, предвосхищающее, скажем, гранинскую книгу «Иду на грозу» — пусть не по силе таланта, но по одинаковой живости и энергичности образов, по отношению героев к жизни и делу. Но… прочитано совсем немного, а официоз уже вкрадчиво, будто дым, заползает на страницы, в сюжет, и личности становятся годны лишь на то, чтобы отдавать и получать приказы. Шпанов полностью переключается на фабулу.

Теперь сюжет тащит за собой героев, но и фабула повести проста и незамысловата: все действие сосредоточено на рейде советской воздушной эскадры в тыл врага и отражении удара фашистов по одному из прифронтовых городов. Ни особых событий, ни интересных приключений. Даже шпионов — верных друзей приключенцев тех лет — в книге нет.

Так, может, сама идея показать будущую войну была новаторской и обеспечила Шпанову короткую славу первопроходца? Нет, и здесь он ничего нового не сказал.

Вспомните, что я уже говорил: фантастические идеи этого автора не блистали оригинальностью. Он писал лишь о том, о чем было разрешено писать и о чем писали многие другие.

В конце XIX века живописали морские сражения будущего, в первой половине века XX пальму первенства перехватила авиация, конец XX перенес театр военных действий еще выше — в космос. У каждого времени были свои литературные игры. Уверен, замысли Шпанов свою повесть в начале двадцатых, в ней главенствовали бы не самолеты (хотя и аэропланы, разумеется, были бы), а «лучи смерти» — неизменный атрибут фантастики тех лет. Но… Но он написал роман в тридцатые, когда на коне была авиация и когда вся литература дышала воздухом будущей войны.

Тут нужно подчеркнуть, что победоносная война над врагом конкретным или условным — логическое продолжение идей и сюжетов, бытовавших в фантастике первого десятилетия советской власти. Тогда на почве всеобщей политической эйфории взросли многие десятки произведений, в которых пелся гимн близкой мировой Революции. Выработалось даже стойкое литературное клише: делается открытие, в результате применения которого свергается ненавистный капиталистический строй. (И не только на Земле. Толстой вон до Марса добрался…) Этим клише пользовались и забытые ныне графоманы, и те, что заслуженно стали классиками советской литературы: Вс. Иванов, В. Шкловский, Б. Лавренев, В. Катаев, И. Эренбург.

Позже, когда волна революционных настроений спала, а на смену им и в политике, и в жизни пришли более локальные задачи, изменилась и тематика произведений. От глобальной революции — просто к победной войне, оставляя торжество мирового пролетариата за границами повествования. На смену одному клише пришло другое: коварный враг посягает на СССР, но могучая Красная Армия одним мощным ударом сметает оного.

И в рамках уже этого клише тоже был написан не один десяток рассказов и повестей. Как мог быть Шпанов первым, если еще в 1928 г. вышло первое издание романа С. Беляева «Истребитель 17-У» на тему воздушной войны будущего, а тремя годами раньше С. Буданцев опубликовал свою повесть «Эскадрилья Всемирной Коммуны». Мало этого — вот другие примеры: в 1930 г. появился рассказ А. Быкова с характерным и незамысловатым названием «Грядущая война», а в 1932 г. — рассказы Л. Владимирова «Война» и Л. Лайцена «Гибель британского средиземного флота». Чуть позже — еще одна повесть о грядущей воздушной войне, на этот раз небесталанного С. Диковского, «Подсудимые, встаньте!». Наконец, в 1936 г. (когда был опубликован только лишь первый фрагмент шпановской повести), появилась пьеса В. Киршона «Большой день» — вещь, по многим параметрам совпадающая с «Первым ударом», но еще более одиозная в трактовке будущих событий, совсем уже лубочная, не театральная, а ярмарочная: советский пропагандистский балаган. Тем не менее в начале 1937 года это была пьеса номер один. Она шла в 68 городах страны, намного опережая по количеству постановок революционную «Любовь Яровую» и буржуазного «Отелло».

То есть первым Шпанов не был.

Да и после появления «Первого удара» тема будущей войны активно разрабатывалась — повесть не стала финальным аккордом ура-патриотической симфонии. Более того, накал предвоенной истерии лишь нарастал. Критик Л. Ровинский, рецензируя роман «На Востоке» (в нем Красная Армия громила японских милитаристов), призывал советских авторов писать побольше книг о будущей войне, ставя в пример японских литераторов, заваливших прилавки Страны восходящего солнца подобными романами. И призыв был услышан. Можно привести такие характерные примеры, как рассказ «Воздушная операция будущей войны» А. Шейдермана и В. Наумова, «Бой над океаном» и другие рассказы из цикла «Эпизоды будущей войны» П. Десницкого, «Мужчина держит испытание» и прочие рассказы В. Курочкина. Пролистав подшивку «Нового мира» за 1939 год (где увидела свет повесть Шпанова), я не нашел ни одного номера, где бы не говорилось об армии и войне — в прошлом, настоящем или будущем. Если перефразировать известную фразу Ломоносова о химии, «военная пропаганда широко простерла руки свои»… И не было никого, кто бы не оказался под рукой ее. Скажем, дань ура-патриотизму отдали и кинематографисты, причем такие видные, как Я. Протазанов, А. Ромм, И. Пырьев, создавшие, если следовать принятой в среде критиков классификации, «печально знаменитые» фильмы. Но вопреки словам Штирлица о том, что запоминается обычно последняя фраза, запомнили не предшественников и не последователей, а Шпанова.

Тогда, может быть, дело в ином? В масштабности, так сказать, полотна, в объемах повести, тираже, наконец?

Особой масштабности в «Первом ударе» читатель не обнаружит: речь идет об одном дне войны, об одной воздушной операции. Объемом повесть тоже не вышла. Хоть и иронизировал Дудин над толстыми романами Шпанова, «Первый удар» был в их ряду как Суок рядом с тремя толстяками — немногим больше ста страниц. П. Павленко, скажем, сумел раздуть свой «На Востоке» до более чем четырехсот страниц. Вот где объемы-то!

Ну а тираж? Да, он действительно был велик — все-таки шесть изданий кряду. Но разве тиражом можно объяснить все? Роман Павленко выдержал за три года около пятнадцати отдельных изданий только на русском. Труды великого «младо-земельца» печатались десятки раз миллионными тиражами, но на кого они оказали влияние и кто помнит о них?

Пусть простят меня читатели за пространные суждения. Они подтверждают то, что «Первый удар» не являлся чем-то из ряда вон выходящим ни в литературе, ни в общественной жизни, а жизнь самой книги была столь коротка, что говорить о ее сокрушительном влиянии на настрой целого народа просто нелепо.

То есть по-прежнему непонятно, за что книга заслужила столь яростную нелюбовь.

Так, может, причина станет яснее, если мы обратимся непосредственно к критике и разберемся, за что ругали?

Ну, в чем, это понятно. Шапкозакидайство, пропагандистская агитка, лживая книжка.

На следующий год после Победы В. Сапарин, чуть позже ставший одним из ведущих фантастов 1950–1960 годов, опубликовал рассказ «Чудесный вибратор» (другое название «Происшествие в доме № 5»). Так вот в нем в качестве возможного применения фантастического изобретения предлагалось военное — и тут же следовало повествование о том, как аппараты, использующие принцип направленной вибрации, истребляют целую армаду вражеских самолетов. С нашей стороны при этом не пострадал ни один солдат и тем более мирный житель (вражеские самолеты взрываются на пустыре, охватывающем кольцом город). Чем не пример шапкозакидательства? Ни крови, ни грязи. Нажал на кнопочку и следи, чтобы сотни трупов вместе с обломками падали на специально отведенное место!

Шпанов в «Первом ударе» обошелся без чудесных аппаратов. Там все достаточно реально — и его «война будущего» не бескровна. Вот несет тяжелые потери группа бомбардировщиков, вот гибнет самолет-разведчик, вот идет на таран один из героев книги Сафар… Шпанов любит точность даже в фантастике, числительные встречаются чуть ли не на каждой странице, и потому мы можем даже подсчитать, сколько примерно наших самолетов погибло в описываемом рейде. Оказывается, не менее ста, то есть каждый седьмой (точнее не скажешь, потому что Шпанов, говоря о наших потерях, все же не всегда приводит цифры). Неужели мало? Шпанов не описывает боев по всему фронту, а они были, их никто не отменял, значит, и потери были (и, кстати, не везде бои протекали легко — об этом Шпанов хотя и вскользь, но упоминает — потому что понимает, что иначе быть не могло).

Да, в повести нет описаний, даже отдаленно напоминающих июньский Апокалипсис 1941-го, но и летчики наши не похожи на джедаев. А то, что методично побивают ворога, так ведь не только потому, что литературные герои, но и потому, что списаны с НАШИХ, советских. Ведь и в реальности были отважны и умелы, ведь «при равных арифметических данных самолет с пилотом-коммунистом в несколько раз сильнее, чем самолет с пилотом-фашистом…». Это я уже не Шпанова цитирую, это журналист Д. Заславский в своей статье «О крепких нервах и верной политике» (1938 г.) высказывает отнюдь не личное мнение — так считали все. И не только потому, что это директива товарища Сталина: считать наших летчиков лучшими. История реальной войны знает немало примеров, точь-в-точь повторяющих эпизоды повести.

«Летчик наклонил «арочку» (Ар-2) и увидел, как короткие и тупоносые истребители И-16 смело нападали на большую группу фашистских двухмоторных бомбардировщиков Ю-88. Один фашист беспорядочно падал.

— Девять «ишачков» против тридцати! Так их…

Под ударами советских истребителей строй вражеских бомбардировщиков распался: часть их повернула обратно, другая упорно летела в Гродно. В стороне от дороги, по которой следовали наши войска, на зеленом фоне леса возникали серые кружочки — это фашистские самолеты освобождались от бомб, сбрасывая их куда попало».

Это, господа критики, не шпановская выдумка, это взятый почти наугад фрагмент из воспоминаний П. Цупко «Пикировщики» — книги, может, в чем-то и субъективной, как субъективны любые мемуары, но основанной на реальных фактах. И таких фактов — десятки, сотни. В июне 1943-го старлей Горовец в одиночку атаковал двадцать «юнкерсов»! Он сбил девять (девять!) самолетов, причем одного — протаранив. Оставшиеся сбросили бомбы куда попало и бежали… Почему в жизни таким случаям есть место, а отраженные в повести, они вызвали яростное неприятие? При этом критики — мое глубокое убеждение — сами ни на йоту не понимают, в чем обвиняют Шпанова. Вы только загляните в суть претензий.

МАЛО НАШЕЙ КРОВИ ПРОЛИЛ. НАДО БЫЛО БОЛЬШЕ.

То есть если бы на страницах книги кровь лилась, как в реальной войне, если бы так же, как в реальности, танковые колонны проутюжили нашу землю до Москвы — то это была бы ХОРОШАЯ книга. И тогда благодаря ей наш народ одним махом бы порвал фашистского захватчика на фашистский же крест…

Несусветная глупость! Так и хочется воскликнуть: господа критики и критики-товарищи! Да вы что, о чем вы? Вы что, всерьез ожидали, что примерный СОВЕТСКИЙ писатель в ПАТРИОТИЧЕСКОМ романе прольет море крови СОВЕТСКИХ ПАТРИОТОВ, вступивших в бой с врагом?

Ну не мог Шпанов написать иной книги. И никто другой не мог бы. Можете ли вы представить М. Шолохова, А. Платонова или М. Булгакова (величин разновеликих, но тем не менее ПЕРВЫХ), написавших роман, в котором бы СССР потерпел поражение или же понес неизмеримые потери? Этого представить невозможно. Даже при всем разном отношении к советскому строю никто из них не позволил бы себе столь «упадническую» вещь. Критика — да, сатира — да, но во всем, что касалось будущей войны, иного варианта, чем у Шпанова, быть не могло. Писать о том, что будем биты, и биты сильно, значит оскорблять защитников Родины, весь народ, саму Родину. Топтать Родину непозволительно. Даже не потому, что нельзя, а потому, что мерзко. Это — с одной стороны. А с другой — не было еще самой войны, о которой можно было бы сказать ту правду, которую требовали послевоенные критики. Еще не настало время Бондарева и Быкова, Васильева и Гроссмана, Бакланова и Солженицына — тех, кто имел и силу, и талант сказать о войне — но о войне прошедшей, а не будущей. Да и легко ли им писалось даже в послесталинское время? Мало ли вещей легло в стол до бог знает каких времен?

А Шпанов писать «в стол» не умел. Не было в нем фрондерства, не видел он себя в противостоянии с властью даже после того, как власть эта его била. Он всю жизнь придерживался той прямой, которую прочерчивала партия, был писателем прикладным. Примитивно? Быть может. Но мне корни этой однолинейности видятся не столько в ограниченности мышления Шпанова-писателя, сколько в военной карьере Шпанова-человека, приучившей беспрекословно выполнять команды вышестоящего. Есть установка писать о социалистическом строительстве — будут очерки! Есть указание показать, что станет с врагом, если тот посягнет на нашу Родину, — вот вам повесть! И при этом и очерки, и повесть будут написаны «как надо».

А что касаемо влияния книг на будущие события, так ведь, господа хорошие, так и Ефремова обвинить можно в том, что по его вине… коммунизм не наступил. Дескать, показывал светлое будущее, звал туда, и вот мы, понимаешь, пришли, а кругом грязь, разложение и продажность. Ату Ефремова?

А заодно заклеймим Савченко, зароем Сапарина, поставим крест на Казанцеве! Ату их! Каленым железом выжжем все, что Стругацкие написали в начале шестидесятых. Вычеркнем «Плеск звездных морей» Войскунского и Лукодьянова, «Вечный ветер» Жемайтиса, «Гианэю» Мартынова… Очистим ряды! Как там у футуристов: «сбросим с парохода современности»? Сбросим! Правда, сбрасывать придется если не всех, то почти всех. Глупо… А связывать исход огромной войны с содержанием фантастической книжки, вышедшей несколькими годами раньше, — не глупо?

Так что беспочвенны обвинения, если разобраться всерьез, если взглянуть на мишень поближе.

Здесь, собственно, можно было поставить точку. Но не все так просто с «Первым ударом». Все-таки было в нем что-то, что выделяло его из длинного списка книг, что тайно принуждало кидаться и топтать. Противники могут назвать ворох причин, но, я уверен, никто из них не осмелится предположить, что у Шпанова, кроме социального заказа и кроме чисто конъюнктурных, могли быть и иные, более веские доводы написать именно такую повесть и на самом деле считать, что война будет быстрой и малокровной.

Я снова перелистываю «Первый удар». Названия населенных пунктов, детали сражений, количество самолетов… Передо мной словно бы и не повесть, а беллетризованный отчет о реальном походе! К чему такая точность в ура-патриотической книжке? Кажется, чего проще: сажай сталинских соколов на чудо-самолеты и вперед, на врага, да чтоб и в хвост его, и в гриву!.. Успевай лишь подвиги придумывать!..

Те, кто представляет Шпанова бездумным писакой, высасывающим свои опусы из пальца, заблуждаются сами и вводят в заблуждение других. Шпанов, военный по роду занятий, и в литературе оставался человеком в мундире — то есть отвечающим за свои слова. Поэтому он так точен в деталях: скрупулезно описывает фантастический бомбардировщик СБД, а путь эскадры советских самолетов можно легко проследить по карте, от пункта к пункту, из боя в бой, так что ничего фантастического и сверхъестественного в сюжете нет. Более того, при необходимости — Шпанов это вряд ли знал — реальная эскадра проделала бы аналогичный маршрут, не потеряв ни одного самолета. С одной оговоркой: если бы состояла из бомбардировщиков ТБ-7, которые начали разрабатывать тогда, когда писатель взялся за «Первый удар». Потолок ТБ-7 достигал 11 километров, дальность полета — 3 тыс. км, а бомбовая нагрузка — 4 тонны. Выдуманные Шпановым СБД имели почти такую же дальность полета (3,5 тыс. км), а вот бомбовую нагрузку лишь в 1250 кг. Правда, расчетный потолок СБД был гораздо выше, чем у реального бомбардировщика, — 14 км. Но эта разница на самом деле не имела никакого значения: и имевшегося запаса хватило на то, чтобы осенью 1941 года В. Молотов невидимым для немецких наблюдателей пролетел над всей Европой в Англию и обратно. А еще раньше, в августе, десять ТБ-7 совершили глубокий рейд на Берлин. Потери в этом рейде составили три самолета. Но что это были за потери? Один из-за нехватки горючего сел по ту сторону фронта, и его экипаж пробрался к своим без потерь в численном составе. Второй отклонился от маршрута и случайно напоролся на финские зенитки. И, наконец, третий был сбит… нашими же летчиками, принявшими ТБ-7 за немецкий самолет… Уверен, если бы этот полет был организован технически более тщательно, он завершился бы без единой потери с нашей стороны.

Августовский рейд ТБ-7 в миниатюре повторил сюжетную линию «Первого удара»: враг напал — и незамедлительно получил удар в самое свое сердце. Но на этом перекличка повести и реальности не ограничивается: совпадения следуют одно за другим.

…Среди удивительных предвидений событий, разбросанных по фантастическим книгам, немало «мин». В отличие от явных и понятных каждому технических идей (писали о ракетах — появились ракеты) «мины» многие годы могли оставаться невидимыми и вдруг в один из дней «взрывались»! Так было с романом В. Никольского «Через тысячу лет» (издан в 1927 г.), в котором точно назван год взрыва атомной бомбы — 1945-й. Так было со Свифтом, «открывшим» в «Путешествиях Гулливера» спутники Марса. А вот другой, уже малоизвестный пример. Американцы Ф. Нибел и Ч. Бейли в романе «Семь дней в мае», переведенном у нас в 1964 году, несколько раз упоминали, что в середине 70-х США и СССР будут противостоять друг другу в Иране. В реальности иранского конфликта не было, но была война в соседнем Афганистане. Учитывая небольшой разброс и в географии (соседние страны), и во времени (несколько лет), можно сказать, что попадание почти точное. А если приплюсовать сюда то, что в романе среди прочего говорится о запрещении в 1974 году нейтронной бомбы, то попадание еще и двойное.

У Шпанова таких попаданий намного больше. При всей скудости изобразительных средств он верно смоделировал события и точно воспроизвел ситуации.

«Горел аэродром. Языки пламени пожирали ангары, авиамоторные мастерские, складские помещения, жилые корпуса. На месте самолетных стоянок полыхали костры. Костров было много — это догорали на земле разбитые самолеты базировавшейся здесь 11-й смешанной авиадивизии 3-й армии. Зеленое летное поле, взлетно-посадочная полоса, рулежные дорожки — все пестрело пятнами больших и малых воронок…

Офицеры бросались к машинам, невзирая на разрывы бомб и пулеметный огонь штурмовиков. Они вытаскивали самолеты из горящих ангаров. Истребители совершали разбег по изрытому воронками полю навстречу непроглядной стене дымовой завесы и непрерывным блеском разрывов. Многие тут же опрокидывались в воронках, другие подлетали, вскинутые разрывом бомб, и падали грудой горящих обломков. Сквозь муть дымовой завесы там и сям были видны пылающие истребители, пораженные зажигательными пулями. И все-таки некоторым офицерам удалось взлететь. С мужеством слепого отчаяния и злобы, не соблюдая уже никакого плана, вне строя, они вступали в одиночный бой с советскими самолетами. Но эта храбрость послужила лишь во вред их собственной обороне. Их разрозненные усилия не могли быть серьезным препятствием работе советских самолетов и только заставили прекратить огонь их же собственную зенитную артиллерию и пулеметы».

Любой, прочитавший текст, скажет, что это — о первых днях или даже часах войны. И будет прав. Но: первый абзац взят из уже цитировавшихся воспоминаний П. Цупко «Пикировщики» (М., ИПЛ, 1978 г., стр. 19), а второй — из повести Шпанова. Разница лишь в том, что у Цупко горит наш аэродром, а у Шпанова — немецкий. В остальном — никаких различий в описании.

А вот еще одна цитата из повести:

«По плану внезапного нападения на Советский Союз общая задача германских воздушных сил сводилась к нанесению ошеломляющего удара на трех направлениях: Смоленском, Минском и Киевском. Операцию на севере, против Ленинграда, пришлось задержать вследствие неполной готовности флота. Операция на южном направлении (Одесса) была отложена из-за необходимости сосредоточения максимальных сил на главных фронтах». В любом учебнике новой истории найдется карта плана «Барбаросса» с указанием направлений основных ударов немецко-фашистских войск. Сравните эти направления и текст приведенного абзаца. Попадание полное.

А вот пример иного рода — психологически точное описание ситуации. В повести на дирижабле, бомбящем один из городов, немецкий офицер безжалостно убивает механика и сбрасывает его за борт — балласт! Генерал-майор авиации П. Стефановский, описывая рейд ТБ-7 на Берлин, вспоминает: «Напряженность некоторых товарищей достигла критического предела. В районе Штеттина штурман, открыв люк, пытался покинуть самолет на парашюте. Командир приказал застрелить труса (выделено мной. — Я.Р.)». Меняются адреса, меняется антураж, но поведение людей неизменно — и оно верно схвачено Шпановым. Если кто-то считает, что этот пример притянут за уши, что ж, вот иной: «Бомбы всё… нет больше бомб… Но есть еще комсомольская птичка и в ней лейтенанты Миша и Гиго. Бери их, Родина, бери, партия, своих сынов!» Дробя и ломая стальное плетение ферм, самолет врезался в гущу готовившихся к вылету истребителей». Так Шпанов описывает таран. В этом случае даже нет нужды приводить цитату из мемуаров: и без того понятно, что писатель предвосхитил подвиг Гастелло и десятков других советских летчиков. Про негативную роль книги говорят все. Но никто не задумался о ее позитивной роли в победе над врагом, о том, что она настраивала людей на подвиг и готовила к подвигу!..

А точность датировки — разве мимо этого пройдешь? В реальности война началась 22 июня, а у Шпанова — 18 августа. И хотя год не называется, сама практика того времени писать о войне как о событии самого ближайшего будущего заставляет делать выводы, что Шпанов описал начало сороковых годов, а никак не более далекое будущее.

Наконец — чтобы не утомлять вас продолжением списка совпадений — еще одна последняя цитата.

«С рассветом… регулярные войска германской армии атаковали наши пограничные части на фронте от Балтийского до Черного моря и в течение первой половины дня сдерживались ими. Со второй половины дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только в Гродненском и Крыстынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец, первые два в 15 км и последнее в 10 км от границы. Авиация противника атаковала ряд наших аэродромов и населенных пунктов, но повсюду встречала решительный отпор наших истребителей и зенитной артиллерии, наносивших большие потери противнику. Нами сбито 65 самолетов противника. В 18 час. 20 мин., после тщательной высотной разведки, донесшей свои наблюдения с расстояния свыше двухсот километров из тыла противника, вылетели первые соединения тяжелой советской авиации, предназначенные для бамбордирования транспортных магистралей и узлов прифронтовой полосы, занятой немецкими войсками, — Тарнополя, Львова, Ровно, Сарн и Ковеля».

Попробуйте определить теперь, где строки из повести, а где — из реальной сводки Главного командования Красной Армии за 22 июня 1941 г., опубликованной в «Правде»? На этот раз я усложнил задачу, убрав абзацы[6]. И сделал это еще и потому, чтобы вы увидели, насколько схожи, насколько слитно смотрятся выдуманный текст и официальный документ. Прочтя сводку (а не повесть Шпанова), любой советский человек мог бы решить, что в ближайшие часы враг будет действительно отброшен от границ, а потом…

О том, что было бы потом, поговорим чуть позже. А пока разберемся, откуда в легковесной книжонке столько попаданий в цель, откуда такая точность?

В уже упоминавшемся материале о Шпанове Кир Булычев предположил, что повесть писалась быстро, так сказать, на злобу дня. На самом деле утверждение о том, что Шпанов второпях состряпал повесть на заказ, — еще один миф о «Первом ударе». То что на злобу — да, согласен. Но ни о какой быстроте не может быть и речи: отрывки из повести были опубликованы в 1936 году, а полностью она появилась лишь в 1939 году — довольно большой срок для создания «халтурки». Куда Шпанову до нынешних звезд фантастики, выпекающих по пять-шесть романов в год!

А между тем, внимательно прочтя «Первый удар», любой человек убедится, что ни о какой спешке речи быть не может. Можно иронизировать над величиной литературного таланта автора, но обвинить его в поверхностности — несправедливо. Кропотливость проявляется не в разработке сюжета или работе над словом, а в конструировании ситуации. И здесь таланту Шпанова можно лишь позавидовать. Ведь, работая над повестью, Шпанов мог использовать лишь официальные источники информации — и он их действительно активно использовал. Вот характерный пример. Отмечая 20-летие изгнания немецких войск с Украины, газета «Красная звезда» писала в передовице: «В тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны… Наша оборона — это наступление. Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны… Империалистический зверь будет сокрушен в своем логове, и сокрушен так, что уже больше подняться не сможет». Эти слова писатель подхватил и практически дословно привел в повести, вложив в уста одного из героев: «Мы с вами, товарищи, живем у самой границы, но это не пугает нас. Мы знаем: в тот же миг, когда фашисты посмеют нас тронуть, Красная Армия перейдет границы вражеской страны. Наша война будет самой справедливой из всех войн, какие знает человечество. Наша оборона — наступление. Красная Армия ни единого часа не останется на рубежах, она не станет топтаться на месте, а стальной лавиной ринется на территорию поджигателей войны. С того момента, как враг попытается нарушить наши границы, для нас перестанут существовать границы его страны».

Это — пример прямого копирования фактов действительности и экстраполяции их в близкое будущее. Однако грош цена была бы повести, если б Шпанов ограничился лишь этим. Но нет, он сумел даже на основе неполных и искаженных идеологией материалов создать реалистическую картину грядущих событий, выступая не только как описатель, но и как аналитик. К примеру, командующий ВВС Прибалтийского округа генерал Г.П. Кравченко заявляет: «Я не верю тем данным, которые мы имеем в печати и которые говорят о большом количестве потерь самолетов на аэродромах. Это, безусловно, неправильно. Неправильно, когда пишут, что французы на своих аэродромах теряли по 500—1000 самолетов. Я основываюсь на своем опыте. Во время действий на Халхин-Голе для разгрома одного только аэродрома мне пришлось вылетать несколько раз в составе полка. Я вылетал, имея 50–60 самолетов в то время, как на этом аэродроме имелось всего 17–18 самолетов». Это было сказано в конце 1940 года, когда книжка, в которой воздушными ударами начисто громились вражеские аэродромы, уже стала опальной. Но прав оказался не генерал, а литератор — и это подтвердилось очень скоро. Точность прогноза не случайна: не забывайте, за плечами писателя было около двадцати лет службы в авиации. В отличие от генерала Кравченко Шпанов не принимал участия в боях, но, исходя из своего летного опыта и опыта своих товарищей, смог правдоподобно воспроизвести на бумаге сражения будущей войны.

По этой же причине он смог точно представить тенденции развития авиации — в том числе и бомбардировочной. Оттого так точны технические характеристики СБД и оттого этот фантастический бомбардировщик так напоминает реальный ТБ-7.

С такой же точностью Шпанов подходит и к оценке некоторых событий. Меня, скажем, при чтении «Первого удара» покоробило то, что нападение на СССР фашисты совершают в альянсе с Польшей. Зная, как в реальности героически сражалась польская армия, я даже не предполагал, что может идти речь о каком-то сговоре. Вот тут-то товарищ Шпанов дал маху, думал я — и оправдывал его промах только тем, что для описания нападения на нас непременно требовалось соблюсти одно условие: чтобы границы воюющих стран соприкасались. В 1939 году этого не было, вот и возникла версия о польско-немецком сговоре. Так думал я — и ошибался. «Польское правительство, отвергая советскую помощь, рассчитывало вступить в сговор с гитлеровской Германией и принять участие в войне против СССР, предоставив свою территорию для прохода германских войск». Это — «Всемирная история» (т. IX, М., 1962 г.). То, что Шпанов в конце 1930-х годов не мог знать наверняка, было им предугадано и подтверждено спустя десятилетия.

Да и его рассказ о положении дел в Европе тоже не высосан из пальца — он родился только после тщательного анализа современных событий.

Шпанов не пацифист — семь десятков лет назад это слово воспринималось как оскорбительное клеймо, — однако в повести мы находим цитату (действительную или мнимую, я не знаю) из выступления некоего французского исследователя: «Военные авторитеты современности оценивают эффективность оружия в будущей войне втрое против оружия эпохи войны 1914–1918 гг. — иными словами, в результате предстоящей войны мы будем иметь примерно полтораста миллионов жертв…» Шпанов тут же торопится сообщить, что паникерские настроения ни к чему, ибо грядущая война будет иной, чем Первая мировая, но… Слово не воробей. Устами западного автора Шпанов сумел сказать, что мир могут ждать великие потрясения и великое горе, — и оказался прав! Причем прав даже в численном прогнозе по поводу будущих потерь: общее количество погибших во Второй мировой войне оценивается примерно в 50 миллионов человек («Всемирная история», том X, М., «Мысль», 1965 г.), но ныне эти данные оспариваются в сторону значительного увеличения…

Еще одна «странная» цитата из «Первого удара», «взятая» из французской газеты: «Современная борьба… не признает никаких ограничений со стороны договоров и параграфов, как не признает и никаких моральных указаний». Двусмысленная, если посмотреть на нее с высоты будущего, ибо в равной степени относится и к политике СССР: скажем, за неделю до войны было обнародовано заявление ТАСС о том, что Германия неуклонно соблюдает условия пакта о ненападении. А немецкие войска уже выходили на свои позиции к границе, а с запада СССР тоже перебрасывались дивизия за дивизией. Шпанов был прав: современная борьба не признает никаких ограничений… Американцы в Ираке позволяют себе выпускать ракеты по жилым домам, убивая мирных жителей, но тут же протестуют по поводу показа иракским телевидением американских пленных солдат — это-де нарушение Женевской конвенции. Какая уж тут мораль!..

Но вернемся к вопросу точности в анализе грядущих событий. Вот как они развивались в повести и в реальности.

Шпанов: Германский десант захватывает португальский Золотой Берег. Франция теряет Мадагаскар.

Реальность: Передел территории начался с Европы: захват Австрии, Чехословакии.

Шпанов: В середине августа Британия и Германия заключают соглашение о переделе колоний.

Реальность: в июле-августе 1938 г. проходят секретные британско-германские переговоры («Первый удар» уже пишется, но о переговорах Шпанов знать не мог).

Шпанов: Германия требует Савойю и Ниццу, ставит вопрос о лотарингской руде. Лотарингия объявляется (пока что в прессе) исконно германской территорией.

Реальность: в ноябре 1938 г. Италия объявляет о своих притязаниях на Ниццу, Тунис, Корсику.

Шпанов: Итальянцы объявляют, что Суэцкий канал должен принадлежать им.

Реальность: Италия требует участия в управлении Суэцким каналом. Осенью 1940 г. итальянские войска, находящиеся в Северной Африке, пытались завладеть территорией канала, но были оттеснены.

Шпанов: Франция остается один на один со своими проблемами.

Реальность: Англия, выступившая на стороне Франции, впоследствии вывела свои войска с ее территории и, более того, опасаясь, что вишистское правительство не сумеет соблюсти нейтралитет и выступит на стороне Германии, атаковала французский флот у берегов Африки.

Шпанов: Агрессия против Франции начинается в полдень 16 августа с потопления двух пароходов в устье Темзы, а чуть позже — еще одного парохода в Сицилийском проливе.

Реальность: 3 сентября 1939 г. германская подводная лодка потопила английское пассажирское судно «Атения».

Разумеется, Шпанов не мог предугадать всех деталей будущих событий. Он, к примеру, не мог знать, что через считанные месяцы после выхода повести Красная Армия начнет «освободительный поход», который существенно отодвинет границы СССР на Запад. Но тем не менее, повторюсь еще раз, правильно угаданных событий чрезвычайно много.

А теперь перейдем к еще одному очень существенному моменту истории с «Первым ударом». Моменту, который, вполне возможно, оказался для книги роковым. Между тем ни один из современных критиков не удосужился обратить на него внимание.

В 1930—1950-е годы разрешалось мечтать лишь о заведомо (пусть не сразу, но все равно обязательно, в процессе сталинского преобразования страны) исполнимом: подземном экспрессе до Дальнего Востока («Глубинный путь» Н. Трублиани), цельнометаллическом дирижабле («Воздушный корабль» А. Беляева), подземоходах («Победители недр» Г. Адамова) и прочем в том же духе. Даже такая, казалось бы, невероять, как коренное климатическое преобразование Арктики («Изгнание владыки» того же Г. Адамова), — на самом деле вовсе не беспочвенное фантазирование, а продолжение господствующей идеи о том, что не нужно ждать милостей от природы. Ведь согласитесь, явись на свет соответствующий партийный документ — тотчас бы пошли на Север и колонны зеков, и колонны комсомольцев, пошли, никуда бы не делись. И строили бы железные дороги, и возводили плотины, и ломали вековечный климат, ибо нет на свете никого сильнее человека, а сильнее человека, вдохновленного словом Вождя, — и подавно. А о том, что такое возможно не гипотетически, свидетельствуют затерявшиеся в заполярной тундре остатки никогда не использовавшихся железнодорожных магистралей — ржавый монумент несостоявшемуся перекрою природы.

Поэтому и в повести Николая Шпанова мы имеем дело не с ошибочным взглядом на будущую войну, а с описанием событий, которые могли бы иметь место в ближайшем будущем, — как и положено добропорядочному фантастическому произведению тех лет (что и подтверждается точностью шпановских прогнозов).

То есть получается все строго научно?

То есть — да.

…В тех нескольких строчках, коих удостоился Шпанов в трехтомной «Истории русской советской литературы», мелькнула странная оговорка: автор, дескать, полагал, что война продлится всего две недели.

Это — начало шестидесятых. Спустя сорок лет неизвестный автор, помянув Шпанова на страницах «Алфавита» (цитату я привел в начале статьи), исходя из непонятных соображений, вновь повторяет слово в слово давнюю фразу: «…через пару недель враг капитулирует».

Я перелистал книжку вдоль и поперек.

РЕЧЬ В НЕЙ ИДЕТ ТОЛЬКО О ПЕРВОМ ДНЕ ВОЙНЫ. НИКАКИХ СРОКОВ продолжительности будущей войны НЕ УКАЗАНО.

Может, пишущие о двух неделях располагали каким-то иным вариантом повести? Но такового нет, а в первопубликации фрагментов (1936 г.) тоже имелся вполне недвусмысленный подзаголовок: «Отрывки из повести «Двенадцать часов войны» (выделено мной. — Я.Р).

Все.

Создается впечатление, что пишущие о Шпанове знают о книге нечто такое, что не знал и сам автор. Может, в этом «нечто» и заключена причина, по которой впала в немилость книжка?..

В. Ревич в статье «Перекресток утопий», а затем и в одноименной книге прошелся насчет «Первого удара»: как у Шпанова все просто и легко! Только, недоумевал критик, непонятно тогда, зачем в повести описана мобилизация — враг-то уже фактически разбит. Это недоумение простительно: В. Ревич смотрел на книгу с точки зрения литературоведа, а не историка. Для нас же упоминание в повести о мобилизации принципиально важно: оно вновь указывает на то, сколь верно Шпанов описал будущие события.

Потому что, по мнению Шпанова, разгром Германии не означал окончание войны. Он скорее ознаменовывал ее начало.

В директивных документах мая-июня 1941 года говорилось: «Не исключена возможность, что СССР будет вынужден в силу сложившейся обстановки взять на себя инициативу наступательных боевых действий» (выделено мной. — Я.Р.). Война готовилась, и это должна была быть война народная, ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ. Ибо несколькими годами раньше (в 1937 г.) Сталин объявил: «Война будет происходить не только на фронтах, но и в тылу у противника. Буржуазия может не сомневаться, что многочисленные друзья рабочего класса СССР в Европе и Азии постараются ударить в тыл своим угнетателям, которые затеяли преступную войну против отечества рабочего класса всех стран. И пусть не пеняют на нас господа буржуа, если они на другой день после такой войны недосчитаются некоторых близких им правительств». В «Первом ударе» так оно и было: советские летчики бомбят немецкие города, а немцы тут же поднимают восстание… против фашизма. Чушь, заметил кто-то из критиков. Заметил уже в наше время, словно в реальности советские самолеты и артиллерия не били по немецким городам и словно после этого советских солдат на руинах не встречали со слезами радости те, кому фашистский режим был ненавистен. Так что даже такие, казалось бы, одиозные фрагменты повести, как вооруженное восстание немецкого пролетариата, — отнюдь не преувеличение и уж тем более не чушь.

А теперь обратите еще раз внимание на высказывание Сталина. Он говорит не об одной стране, он пророчествует о многих странах «в Европе и Азии». Где опять-таки пролетариату поможет СССР.

Как?

Так же, как помогли в Западной Украине и Белоруссии, Молдавии, Прибалтике.

Мы уже говорили о совпадениях. Среди советских писателей не было нострадамусов, но само время заставляло их делать правильные прогнозы.

Пустой консервною жестянкой воды для друга зачерпнем и запасной его портянкой больную ногу обернем.

Под Кенигсбергом на рассвете мы будем ранены вдвоем, отбудем месяц в лазарете, и выживем, и в бой пойдем…

Это Константин Симонов, еще один разрешенный талант советской эпохи. Его стихотворение «Однополчане» ничем не примечательно — обычные фронтовые стихи, каких за пять лет написаны тысячи. Только вот написаны они… за три года до 1941-го. С кем, по мнению Симонова, мы могли воевать под Кенигсбергом, это понятно — с фашистами. Истина, не требующая доказательств. Но прочтите еще раз две последние строчки, а прочитав, ответьте: если речь идет о молниеносной малокровной войне (а про иную тогда и не говорили), то где должна проходить линия фронта через месяц после боев под Кенигсбергом? То, что не в Германии, это точно.

Можно посмеяться над амбициями Жириновского, мечтавшего омыть сапоги в Индийском океане. Но не в фантазии, а в самой что ни на есть суровой реальности к концу 1941 года советский солдат вполне мог зачерпнуть «пустой консервною жестянкой» воды из Ла-Манша… А маршал Жуков мог телеграфировать в Кремль о завершении операции «Гроза».

Про то, что Сталин готовился к агрессии против Европы, писали много, и повторять, скажем, версию Виктора Суворова я не собираюсь — не та задача. Я хочу обратить внимание лишь на то, как точно сюжет книги Шпанова повторяет секретный (секретный!) сталинский план войны в Европе, чье название копирует фамилию одного из главных героев повести — «Гроза».

Для начала войны нужно не так уж и много: скажем, провокация на границе и тут же, вместе с объявлением войны, — массированный налет на приграничные территории. Не исключая такого развития событий, доктор Й. Геббельс писал в дневнике: «Восточная Пруссия так насыщена войсками, что русские своими превентивными авиационными налетами могли бы причинить нам тяжелейший урон» (запись от 14 июня 1941 г., как раз в этот день ТАСС заявляет, что Германия соблюдает пакт…). Да, если бы в эти дни такой налет состоялся, спустя пару лет повесть Шпанова была бы переиздана как документальная…

Потом, когда танковые клинья вломились бы в Польшу (начальник генерального штаба Ф. Гальдер: группировка советских войск «вполне допускает быстрый переход в наступление, которое было бы для нас крайне неприятным» — дневниковая запись от 7 апреля 1941 г.), дальняя авиация практически безнаказанно нанесла бы свои удары по любым объектам в Германии. Безнаказанно? А что же немецкие ПВО? «Истребители не выходили навстречу СБД. Их не хватало у германского командования. Оно не могло оборонять авиацией всю территорию империи». Эти слова Шпанова ныне подтверждаются документально — накануне вторжения в СССР на территории Германии в составе ПВО имелось всего около трехсот самолетов, ВВС были рассредоточены на фронтах.

Согласно концепции, господствующей в нашей армии, в будущей войне наступление могло вестись непрерывно 15–20 и более суток. Это же положение закреплялось и в плане «Гроза»: на 30-й день операции фронт должен был выйти на линию Остроленка — р. Нарев — Лович — Лодзь — Крейцбург — Оппельн — Оломоуц. В реальности во время «освободительного» похода в Польшу Красная Армия не достигла этих рубежей, и сам поход занял всего девять неполных дней. Кстати, потери нашей армии при этом составили (по официальным данным) чуть больше семисот человек убитыми и около двух тысяч ранеными — цифры словно бы взяты из «шапкозакидательной» повести, настолько они малы. Ну а далее? Далее — вся Европа, теми же темпами.

Для этого, конечно, нужно было иметь огромное численное превосходство как в живой силе, так и в технике. Но оно имелось! При скрытой мобилизации Красная Армия, располагавшая тогда 303 дивизиями, могла иметь в полной боевой готовности 172 уже на 2—4-е сутки после приказа, еще 60 — на 4—5-е сутки, остальные — на 6—10-е сутки мобилизации. Для войны с Германией выделялось 247 дивизий, или 81,5 % от общей численности армии: 6 млн. человек, 62 тыс. орудий и минометов, 14,2 тыс. танков и 9,9 тыс. самолетов (впрочем, и без этого плана советское военное руководство располагало на западных рубежах накануне войны 3,5 тыс. самолетов, что создавало почти двукратное превосходство над силами Люфтваффе). Эти силы и должны были пройти от Бреста на востоке до Бреста на западе.

Вот для чего в повести Шпанова объявлялась мобилизация.

Нападение Гитлера смешало карты Сталину, но несколькими годами спустя наши генералы все же продемонстрировали правильность своих предвоенных расчетов, когда в ходе Ясско-Кишеневской и Висло-Одерской операций танки проходили до 75 километров в день! «Наш батальон прорвался к аэродрому настолько стремительно, что они не успели поднять в воздух самолеты, и наши танки неслись по аэродрому, ломая плоскости, круша «мессершмиты» и «юнкерсы»», — вспоминала офицер связи И. Левченко об одном из боев в Венгрии. Точно так же, с ходу, наши части захватывали немецкий аэродром и в финальных главах «Первого удара».

Мог ли Шпанов, работая над повестью, основываться на закрытых источниках? Ведь не зря же все хулители в голос говорят о «заказанности» книги. Не думаю, что литератор не первой величины мог быть допущен к секретным документам. Возможно — и то с большой натяжкой, — что какие-то намеки писатель мог получить от друзей-авиаторов, но существование даже этого информационного канала кажется мне чересчур гипотетичным.

Получается, что автор, основываясь лишь на официальных источниках и собственном опыте, сумел разработать свой вариант начала войны в Европе, который с точностью совпал с планом советских стратегов «Гроза». Может быть, в этом в большей степени заключается истинная причина той опалы, которая постигла «Первый удар» на долгие годы (и именно отсюда растут ноги у странных оговорок о двух неделях): военные не могли допустить, что даже в виде беллетристической фантазии их тщательно разработанный план был обнародован накануне его воплощения в реальности. Для этого и была уничтожена книга, для этого и спустили с цепи критиков — ату! А позже эстафету стрельбы по проверенной мишени переняли и критики нового, уже постсталинского времени. Ведь нет ничего прочнее старых заблуждений.

…В 1936 году Ворошилов объявил: «Теперь, когда наши силы удесятерились, мы вовсе и не ставим вопрос, победим ли мы врага или нет. Победим безусловно. Сейчас не в этом уже дело. Сейчас вопрос ставится так: какой ценой, какими усилиями, какими жертвами мы победим? Я лично думаю — так думает т. Сталин, так думает т. Орджоникидзе, так думает весь наш ЦК и правительство, — что мы должны победить врага, если он осмелится на нас напасть, малой кровью, с затратой минимальных средств».

В том, что вышло не так, нет вины Шпанова. Пора снять избитую мишень и спрятать ее в запасник.

Написал эту строчку и усмехнулся: в запасник — это как, до поры?

В традиции англо-саксонской фантастики немало авторов, получивших известность международного уровня, писали фантастические детективы. Так, например, Айзек Азимов отдал дань этому жанру в дилогии «Стальные пещеры» — «Обнаженное солнце» (1954–1956). Собственно, она является естественным продолжением классической азимовской «роботиады»: в роли следователей-напарников здесь выступают человек и робот. Космические детективы есть также, например, у Джека Вэнса. Широко известен чисто детективный роман Мюррея Лейнстера «Убийство США» (1946) и не менее того — роман Мака Рейнольдса «Секретный агент на пять заданий» (1969). Ярко выражены элементы детектива в романах Роберта Асприна о Корпорации М.И.Ф. (1980-е гг.).

Не столь давно Рэндалл Гарретт и — чуть позднее — Глен Кук вывели на широкую литературную сцену жанр «магического детектива», написав циклы романов о сыщиках, расследующих преступления, которые были совершены при помощи чародейства. Это нововведение вызвало вал подражаний (в том числе и в России). Исключительную популярность за рубежом получили рассказы Гарретта о приключениях детектива лорда д’Арси. У нас более известен Кук.

Наконец, Станислав Лем написал два романа с очевидными «родимыми пятнами» детектива — «Расследование» (1959) и «Насморк» (1976). В обоих случаях криминальные мотивы (следствие по делу о серийных убийствах) послужили поводом для разговора на философские темы. В «Расследовании» — о границах познаваемости мира, а в «Насморке» — о потенциальных угрозах бытового и технического прогресса для человека. Аналогично детективной составляющей воспользовался и Ларри Нивен, создавший цикл произведений об использовании в целях трансплантации органов, изъятых из тела преступников. В качестве яркого примера можно назвать его роман «Девушка из лоскутков» (1980).

Однако в целом приходится констатировать: при колоссальной мощи боевикового сектора в фантастической литературе и значительной развитости другого смежного жанра — шпионского романа с фантастическим антуражем, классический детектив для мировой фантастики — нечастый гость. В галактике фантастической литературы на дюжину боевиков приходится, наверное, всего один детективный роман, если не меньше. Довольно редко фантастика и детектив гармонично сливаются, еще того реже из этого слияния рождаются действительно известные тексты. Введение фантастами в ткань повествования элементов детектива, вообще перенос криминального антуража на фантастический мир — прием широко распространенный. Однако детективное расследование в цельном, «цветущем» виде — от преступления до ареста преступника — слишком самодостаточный способ построения литературного произведения, чтобы не сталкиваться с другим самодостаточным способом-введением фантастического элемента. Наладить сотрудничество в данном случае по определению крайне трудно. С названной проблемой, естественно, столкнулись и отечественные фантасты.

Детективный элемент, сопряженный с разгадкой какой-либо загадки, тайны (убийства, исчезновения, похищения), практически изначально был присущ отечественной фантастике. Вспомним хотя бы повесть Фаддея Булгарина «Предок и потомки» (1829), где полиция арестовывает неизвестного бродягу, который после проведенного следствия оказывается стольником царя Алексея Михайловича, проведшим почти полтора столетия в состоянии анабиоза. Налицо многие признаки криминально-полицейского жанра: неизвестный, следствие, очные ставки. Однако основное содержание повести — сатирическое. Автор, сталкивая предка и потомков, сопоставляет «век нынешний и век минувший» далеко не в пользу первого. Имеются «криминальные» мотивы и в других произведениях Булгарина: романе «Записки Чухина», повести «Похождения Митрофанушки в Луне», а также в сочинениях его современников: романе Михаила Загоскина «Искуситель», сборнике Осипа Сенковского «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса».

Но говорить о появлении в русской фантастике такой ее разновидности, как фантастический детектив, можно применительно лишь к XX веку. До того была всего лишь предыстория. Что вызвало к жизни этот тип фантастики? Возможно, отчасти это было связано с криминализацией общества, спровоцированной гражданской войной. Сыграло свою роль и начавшееся великое противостояние двух систем, когда новорожденная Страна Советов оказалась в капиталистическом окружении. Но факт остается фактом. В 20-е годы XX века появляется целый ряд фантастических сочинений, в которых интрига строилась по законам детективного жанра.

«Долина смерти» В. Гончарова, «Трест Д.Е.» И. Эренбурга, «Республика Итль» Б. Лавренева, «Остров Эрендорф» и «Повелитель железа» В. Катаева, «Месс-Менд» и «Лори Лен, металлист» М. Шагинян, «Иприт» В. Иванова и В. Шкловского, «Борьба в эфире» А. Беляева — вот тот далеко неполный ряд романов, вышедших в 1920-х годах и получивших в науке условное наименование «красного Пинкертона». С одной стороны, им были присущи газетно-рубленый стиль, сенсационный сюжет, нарочитая приближенность к поэтике кинематографа. С другой — ориентация на лубочные брошюры, массово выходившие до революции и посвященные головоломным приключениям сыщиков Ната Пинкертона, Ника Картера, Ивана Путилина. Вряд ли стоит воспринимать эти книги слишком серьезно. То была своего рода литературная игра, когда маститые литераторы надевали карнавальные маски наподобие Джима Доллара и разыгрывали «капустник», потешаясь над незатейливыми вкусами почтенной публики. Конечно, они вынуждены были учитывать и те глубокие изменения, которые произошли в читательской среде, когда тысячи образованных людей с хорошо развитым литературным вкусом сгорели в огне «той единственной, гражданской».

С легкой руки названных выше писателей в фантастике на долгие-долгие годы утвердилась практически одна разновидность детектива — шпионский роман. Схема его сводилась к одному: некий отечественный ученый (изобретатель, деятель искусства) делает важное открытие (создает какой-то аппарат или шедевр), за которым начинают охотиться подлые шпионы-диверсанты. Доблестные сотрудники компетентных советских органов вовремя вмешиваются и предотвращают утечку драгоценного материала на Запад. Была и зеркальная схема, в центре которой находился зарубежный творец, попадающий в цепкие объятия капиталистических спецслужб, мечтающих использовать его детище в грязных целях. Подобные книги могли иметь двоякий финал: либо творческая личность погибала (чаще всего), либо переходила на сторону Добра (т. е. СССР и КПСС).

Вспомним классические примеры произведений, созданных в довоенное время по этим схемам. Та же «Голова профессора Доуэля» А. Беляева. Разве же не типичный уголовно-криминальный сюжет да еще с добрым налетом триллера? Пропадают люди, в том числе и известный ученый. Полиция и сын покойного ведут параллельное расследование, в результате которого обнаруживают жуткую правду. Или «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого. Тут вообще круговерть из советских милиционеров, французских сыщиков, эмигрантов-террористов, похищенных ученых и миллионеров. А знаменитые романы Г. Адамова «Тайна двух океанов» и А. Казанцева «Пылающий остров», С. Беляева «Радио-мозг», Ю. Долгушина «Генератор чудес»? Это уже настоящие шпионские детективы с легким налетом фантастики. Фантастика, как уже говорилось, нередко становится неотъемлемым элементом настоящего шпионского романа. Достаточно посмотреть на всемирно известный цикл книг Яна Флеминга о Джеймсе Бонде. Ну чем не фантастика?

Ситуация с предвоенной советской фантастикой понятна. СССР находился на пороге самой страшной в истории человечества войны. Да еще и гениальные умозаключения «отца народов» об обострении классовой борьбы по мере продвижения к коммунизму. Шпионов искали там и тут. К сожалению, практически не изменилась ситуация и в послевоенные годы. Страна снова оказалась в состоянии войны. На сей раз «холодной». Происки капиталистических акул, направленные на экономическое и политическое уничтожение «первого в мире государства рабочих и крестьян», усилились. Полчища новых и новых рыцарей плаща и кинжала устремились в наше многострадальное отечество. Конечно же, фантасты тут же ударили на сполох. Романы и повести «Энергия подвластна нам» В. Иванова, «Патент АВ» Л. Лагина, «Судьба открытия» Н. Лукина, «Защита 240» А. Меерова, «Сокровище Черного моря» А. Студитского, «Разведчики зеленой страны» и «Черный смерч» Н. Тушкана, «История одной сенсации» и «Накануне катастрофы» Н. Томана носили ярко выраженный памфлетный характер. Главным здесь являлись головоломные приключения, поиски шпионов и обличение поджигателей войны.

«Оттепель» 1960-х годов внесла серьезные и необратимые изменения в духовную жизнь нашего общества. Деятели культуры перестали изображать мир посредством двуцветной палитры. Кроме черного и белого (хорошего и плохого), обнаружилась еще масса цветов и оттенков. Мучительные копания в себе, поиски смысла жизни и идеала, выяснение законов общества и общежития — вот что было на переднем плане для творцов, в том числе и тех, кто лелеял ниву фантастики. Удельный вес приключенческой фантастики с детективным сюжетом в 60—70-е годы XX века значительно уменьшается. Зато в качественном отношении она становится намного художественнее и разнообразнее в стилевом и жанровом отношении.

Например, в это время появляются зачатки детективного фантастического боевика, столь распространенного в последнее десятилетие. К произведениям такого плана можно отнести цикл Д. Биленкина о психологе Полынове (повести «Десант на Меркурий», «Космический бог», «Конец закона»), а также цикл Г. Прашкевича «Записки промышленного шпиона» (повести «Шпион в Юрском периоде», «Шпион против компьютера», «Итака — закрытый город», «Шпион против алхимиков»), Явно под впечатлением англоязычных романов Яна Флеминга создает свою «бондиану» В. Аксенов: озорную дилогию для детей «Мой дедушка — памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит», а также в соавторстве с О. Горчаковым и Г. Поженяном (под обшим псевдонимом Гривадий Горпожакс) пишется роман «Джин Грин — неприкасаемый». Сюда же отчасти примыкают и пародийные, высмеивающие расхожие штампы детективной литературы рассказы и повести И. Варшавского «Новое о Шерлоке Холмсе», «Ограбление произойдет в полночь», «Инспектор отдела полезных ископаемых».

Гораздо же более интересными представляются попытки создания в 60—70-е годы философского фантастического детектива. В этом ряду стоят романы А. Громовой и Р. Нудельмана «В Институте времени идет расследование», В. Савченко «Открытие себя», М. Емцева и Е. Парнова «Море Дирака» и, конечно же, знаменитая повесть А. и Б. Стругацких «Отель «У погибшего альпиниста»». Первые три книги в принципе продолжают традиции «шпионско-диверсантского» романа, подводя определенную черту под развитием этой жанровой разновидности. Действие каждого из этих произведений так или иначе связано с работой какого-то научно-исследовательского заведения, изучающего важные проблемы и сталкивающегося с противодействием враждебных сил. Однако детективная интрига служит лишь структурным элементом сюжета, а не базовой основой для идейно-тематического пространства и поэтики романов. Авторов гораздо более интересуют морально-нравственные и философские проблемы, решаемые их героями. Насколько этично то, над чем бьются ученые умы. Можно ли предавать широкой огласке результаты тех или иных экспериментов.

Повесть «Отель «У погибшего альпиниста»» (1970) обрела большую известность благодаря имени ее авторов, стоявшем в конце 1960-х, когда она писалась, необыкновенно высоко на небосклоне нашей фантастики. Но сами А. и Б. Стругацкие не были ею довольны — судя по воспоминаниям Б. Стругацкого. Они замыслили повесть в качестве творческого эксперимента, попытки сделать «добротную, проходную, сугубо развлекательную повестуху» и в то же время очередную «отходную детективному жанру». Но, видимо, простая развлекательность в ту пору была уже не по душе Стругацким. Получился компромисс. С одной стороны, все формальные признаки детектива налицо: криминальная загадка, ведущий расследование офицер полиции Глебски, брутальные гангстеры… С другой стороны, в последних главах появляется этическая проблема с большой буквы, и она буквально съедает детектив. Неглупый и достаточно храбрый современный человек (тот же Глебски) сталкивается с пришельцами, «система», т. е. в данном случае тяга в любом случае подчиняться писаному закону, ставит перед ним своего рода психологический барьер. Чтобы помочь пришельцам, спасти их, нужно нарушить закон, перепрыгнуть барьер. Тут заложен своего рода невысказанный тест на готовность человечества к контакту… Глебски не решается пренебречь законом, пришельцы гибнут, тест не сдан… Детективная канва фактически подчинена этическому конфликту, она играет роль декораций, фона.

Схожим путем пошел Э. Геворкян в повести «Правила игры без правил» (1983). Автор честно удержал остроту полицейского расследования до самого конца. Не менее сложная этическая проблема с головой накрывает главного героя, но читатель при этом до последних страниц чувствует себя погруженным и в атмосферу детектива (чуть ли не боевика), и в атмосферу НФ.

Резкие и качественные изменения произошли с фантастическим детективом в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века. По сути, изменилась вся наша жизнь, а вместе с ней, естественно, и русская фантастика. Избавленные от идеологических догм и штампов, с одной стороны, и вынужденные подстраиваться под безжалостные законы рынка — с другой, писатели-фантасты осваивают новые горизонты и пласты. Практически исчезает бытовавшая прежде форма шпионского романа. Зато взамен появляются такие разновидности детективного жанра, как исторический, юмористический, сказочный, философский, «магический», научно-фантастический (связанный прежде всего с виртуально-компьютерной тематикой и космосом), политический фантастический детектив. И это только весьма общая внутрижанровая типология. Порою бывает достаточно трудно отнести какое-либо произведение к какому-то определенному типу. Интересно отметить, что все перечисленные нами разновидности тяготеют к классической детективной форме. В них есть преступление и преступник, а также сыщик, расследующий криминальную тайну. Боевик, криминальный роман (в котором главным действующим лицом является благородный или подлый преступник) становится самостоятельной разновидностью фантастической литературы и сам по себе заслуживает особого разговора. Мы же ограничимся перечисленными формами классического романа «тайн и загадок».

Признанным мастером исторического детектива является Андрей Валентинов. К произведениям интересующего нас плана относятся такие его романы, как «Серый коршун», «Овернский клирик», «Дезертир». Герои этих книг, живущие либо в Древней Греции, либо в средневековой Европе, либо в XVIII веке, раскрывают какие-то загадки истории или частные преступления. В этом валентиновская криптоистория во многом напоминает распространенный сейчас жанр ретродетектива. С той лишь разницей, что антураж романов харьковского автора гораздо более фантастичен. Тонкое знание истории, точное воспроизведение местного колорита, соединенное с напряженной и яркой интригой, — вот основные свойства фантастических детективов Валентинова.

На пороге нового тысячелетия получили широкую популярность историко-альтернативные детективы Хольма ван Зайчика. В них авантюрная начинка играет на равных с социальной и этической составляющими. Главными для читателя становятся не столько антикриминальные действия двух следователей — главных героев сериала, сколько их мировидение, нравственные запреты, гармония их душ.

Сказочно-юмористические детективы пишет Андрей Белянин. Его перу принадлежит цикл романов о детективном агентстве, действующем во времена царя Гороха: «Тайный сыск царя Гороха», «Заговор Черной мессы», «Летучий корабль». Главным героем здесь является обычный парень, участковый милиционер Никита Ивашов, случайно перенесенный в царство славного Гороха. Ему помогают «эксперт-криминалист» Баба Яга и дюжий парень с замашками милицейского старшины Дмитрий Лобов. И вот эта троица в меру своих сил и возможностей сражается со всевозможной нечистью, пытающейся погубить землю Русскую.

На грани иронического и философского жанров написан роман Далии Трускиновской «Аметистовый блин». В его центре группка комичных, чуток придурковатых героев, гоняющихся за таинственным артефактом, способным исполнять наиболее потаенные человеческие желания. Трускиновская с грустной иронией анализирует тип нового героя времени, культуриста-качка, не способного ни на романтические порывы, ни на контакт с Чудом, Неведомым. Герой решительно захлопывает приоткрывшуюся было ему дверь в параллельный мир, не будучи в состоянии найти для Неведомого место в традиционной шкале человеческих ценностей.

В жанре магического детектива наиболее заметными произведениями отечественных фантастов являются циклы Макса Фрая о мире Ехо, Александра Зорича «Свод Равновесия» и роман М. и С. Дяченко «Магам можно все».

«Магический детектив» — жанр, давно освоенный англоамериканской фантастикой. Собственно, его появление было логическим развитием фэнтези: если может существовать магия, ее обязательно начнут использовать во вредоносных целях, а потому вполне естественно появление магов-защитников, магов-стражей, магов-полицейских. Или даже профессиональных групп подобного рода — частных агентств, государственных контор. На российской почве лучше всего получился вариант «магической госбезопасности». Видимо, крепки писатели традициями…

Мощнейшая многофункциональная организация под названием Свод Равновесия фигурирует в сериале Александра Зорича, посвященном миру Сармонтазары. Здесь магия мешается с большой политикой. Быт рыцарей-офицеров-магов показан с добротной профилировкой, в подробностях. И это правдоподобие привело Зорича к необходимости нашпиговать Свод Равновесия теми же проблемами, что и настоящие спецслужбы. Той же внутренней грызней, той же борьбой честолюбий, тем же бюрократизмом.

Другой вариант «магической госбезопасности» можно найти в названном сериале Макса Фрая. Тайный Сыск королевской столицы Ехо значительно «мягче» Свода Равновесия. Это организация, скорее напоминающая магический орден со своим магистром и его учениками-помощниками. И одновременно это очень интеллектуальное место, компания умных шутников. Господа Тайные Сыщики занимаются исключительно серьезными делами, правда, выполнены все повествования об их расследованиях иронично, так что с самого начала читателю нечего бояться и не за что тревожиться: все кончится хорошо… Собственно, основная разница между миром Фрая и миром Зорича: в первом случае игра ведется серьезно, с потерями и поражениями, а во втором все — милая бутафория, романтичный приют магических артефактов, мантий и кулинарной магии.

Герой романа Дяченко «Магам можно все», двадцатипятилетний наследственный маг Хорт зи Табор, становится обладателем заклинания Кары, дающего возможность наказать кого угодно и «из внестепенного мага стать великим». Новоявленный сыщик принимает к производству дело, связанное с тем, что кто-то изымает у людей их сущностные, характерологические качества. Весь дальнейший ход расследования превращается в напряженный поединок, решение задачи со многими неизвестными. Есть несколько подозреваемых, несколько рабочих гипотез, отработка каждой из которых заводит следствие в тупик. И неожиданный финал, в котором раскрытие преступления отнюдь не приносит сыщику удовлетворение.

Значительное место в современном русском фантастическом детективе занимает пласт научно-фантастических романов, как правило, написанных в философском плане. Сюда можно отнести книги А. Громова «Год лемминга», «Крылья черепахи», В. Бурцева «Охота на НЛО», М. Тырина «Последняя тайна осени», в какой-то степени его же «Дети ржавчины» и «Тварь непобедимая», ряд романов С. Лукьяненко. И, разумеется, колоссальную популярность получили произведения Кира Булычева, несущие явный детективный элемент. Это, во-первых, значительный процент сериала о непоседливой Алисе, девочке из будущего, и, во-вторых, романы о Галактической полиции и ее тайном суперагенте Коре Орват.

Для примера можно взять роман В. Бурцева «Охота на НЛО». В нем автор попытался создать отечественный аналог «Ангара-18». Оказывается, еще в сентябре 1940 г. в воздушное пространство Эстонии вторгся неопознанный летающий объект. Его, конечно же, сбили, умертвив ни в чем не повинных инопланетян, и тут же начали изучать. Спустя 60 лет отголоски правды доходят до нескольких заинтересованных и совсем незаинтересованных лиц. Начинается следствие, поводом для которого послужила гибель бывшего сотрудника КГБ. В книге два героя и, соответственно, две сюжетные линии. Одна связана с российским капитаном милиции Сергеем Слесаревым, а вторая — со следователем отдела служебных расследований эстонской Полиции Безопасности Хейти Карутаром. Вероятно, роман Бурцева — один из редких сейчас случаев возрождения шпионского романа.

В 90-х годах большим успехом и у фантастов, и у их читателей пользовался политический детектив с легкой добавкой фантастического элемента. Как минимум две книги подобного рода завоевали значительную популярность: романы «Вариант «И» В. Михайлова (1998) и «На чужом пиру» В. Рыбакова (1999). В обоих случаях произошло примерно то же, что и в повести Стругацких «Отель «У погибшего альпиниста». Детектив оказался на задворках повествования. У Михайлова намечены шпионские страсти, слежка, защита VIP-персоны от ожидающегося нападения и т. п. У Рыбакова также вроде бы дань уважения детективу отдана: частное лицо связывается с офицером соответствующего ведомства и совместно с оным ведомством пытается противодействовать «утечке мозгов» в США, сопровождающейся летальными исходами для мозгов не согласившихся… Тайные операции в тексте имеют место быть, мотив расследования тоже присутствует. Но над как-бы-детективным сюжетом и здесь, и там абсолютно преобладают авторские рассуждения о судьбах России, путях ее развития в ближайшем будущем и о роли, назначенной историей для интеллигенции. Разница по отношению к «Отелю…» одна: если у Стругацких концовка текста ощутимо съезжала в сторону научной фантастики, то у Михайлова и Рыбакова сама фантастика отступает на второй план, становится такой же декорацией, как и детектив. Фантастическое допущение в первом случае ограничивается переносом действия в XXI век, притом не очень далеко от наших дней. Во втором — некоторыми парапсихологическими способностями, дарованными главному герою. В общем, негусто. Это, разумеется, не лишает романов их художественных достоинств; совершенно справедливо они были высоко оценены читателем. Дело в другом. Политический детектив еще в советское время выработал формы, до крайности сближающие его с фантастикой, например, использование выдуманных стран (та же Нагония в романе «Пресс-центр уполномочен заявить» Ю. Семенова). Намеренное соединение НФ и политического детектива позволяет автору оставлять лишь тончайшую фантодетективную кисею, не вызывая у публики раздражения… Возможно, здесь заложен перспективный путь развития для особого жанра. Отчасти к нему тяготеет «Гравилет «Цесаревич» того же В. Рыбакова.

Однако то, что получается у мастеров, неподвластно перу автора из «среднего звена». В произведениях, не относящихся к творчеству мэтров, соединение детектива и фантастики чаще всего оборачивается художественной ахинеей. Законы жанров толкаются друг с другом, не желая уступать дорогу. Наверное, требуется весьма высокий уровень мастерства, чтобы с успехом ставить такого рода эксперименты. Впрочем, динамичный детективный жанр настолько привлекателен, что многие именитые фантасты «поменяли ремесло», взявшись за создание детективных романов. В их числе Андрей Измайлов, Борис Руденко, Геннадий Прашкевич.

Фантастика и детектив напоминают двух странников, бредущих по дорогам, которые иногда сближаются почти до полного слияния, но в конечном итоге приходят в разные города.

Собрались мы как-то с целью проинтервьюировать самого известного в Европе автора мемуаров, написанных, кроме всего прочего, в жанре фантастики…

В последнее время мемуары фантастов, с легкой руки журнала «Если», вошли в моду. Популярность рассказов этих заслуженных и уважаемых в околофантастической — и не только — среде людей о времени и о себе превзошла самые смелые ожидания. Борис Стругацкий, Владимир Михайлов, Владислав Крапивин, Кир Булычев, Геннадий Прашкевич, Белла Клюева — список, согласитесь, впечатляющий. Однако внутренний голос подсказывал нам, что в картине НФ-мироздания XX века все же чего-то не хватает. Небольшого штришка, завершающего мазка. Долгие бессонные ночи, бесчисленные консультации, финальный мозговой штурм и конечном итоге привели к результату.

Мы сделали это. Мы поняли, без чьих откровений невозможно понять тех глубинных основ, из которых вырастает мировосприятие настоящего любителя фантастики. Истина, которая, конечно же, была рядом, но к которой мы добирались долгими окольными тропами, гласила: «Мемуары папы Муми-тролля».

XXI век отличается от своего предшественника сугубой прагматичностью. Романтика осталась в прошлом. Мы перестали делать большие хорошие глупости, не лазим в окна к любимым женщинам, а посылаем им SMS-ки, поскольку так удобнее. Нам же подобная ситуация оказалась только на руку. Для того чтобы попасть в Муми-долину, не пришлось пользоваться ни стимулирующими жидкостями, ни, тем более, волшебным эликсиром. Все было до отвращения буднично.

В финском посольстве к цели поездки — Еврокон (в 2003 году проведение этой общеевропейской конференции по вопросам фантастики было доверено старой столице нашего северного соседа — городу Турку) — отнеслись с подозрением. А вот к интервью с Муми-папой — гораздо благосклоннее. Во всяком случае, шенгенские визы мы получили незамедлительно. Дальше: вечером — Ленинградский вокзал, утром — Хельсинки, откуда двухэтажный дом на колесах — язык не поворачивается назвать это чудо технической мысли электричкой — за пару часов доставил нас на место. Там довольно легко нам удалось избежать участи Буриданова осла, благодаря все тому же здоровому прагматизму. Страна Муми-троллей находится в шестнадцати километрах от Турку, тогда как городской университет, где проходил Еврокон, — всего в двух кварталах от отеля, в котором мы остановились.

Итак, Еврокон. Нам давно уже хотелось рассказать о зарубежных конвентах, их особенностях и отличии от отечественных, но все как-то не было повода. И вот наконец он предоставился.

В это трудно поверить, но практически любой западный конвент со стороны больше всего напоминает… Зиланткон. То же разноцветье маскарадных костюмов, то же демонстративное пренебрежение к личному комфорту, а иногда и к личной гигиене. Девяносто процентов участников являются приверженцами, так сказать, внешних атрибутов фантастики. В повседневной жизни это маникюрши и заправщики на бензоколонках, в лучшем случае — мелкие клерки. Целый год они готовятся: копят деньги на поездку, шьют костюмы — чтобы на несколько дней вырваться из повседневной рутины. Литература, как правило, эту публику мало интересует. Комиксы, кино, телесериалы, компьютерные игры — вот их стезя. В стенах университета города Турку можно было встретить Дарта Вейдера и Гэндальфа, Клинтонов и вулканцев. Но чаще всех попадались на глаза шныряющие туда-сюда сестрички Сейлор Мун, почему-то таскающие друг друга за ошейники на серебряных цепочках. Именно для этой категории участников в программу конвента включаются мероприятия типа The Frodo Horror Show или, скажем, Anime Karaoke.

Однако рядом с этим паноптикумом существует и иная, можно сказать, разумная жизнь. Проходит она в так называемой «зеленой» или VIP-зоне. В нее не допускаются эльфы и джедаи, там находятся лишь те, кто профессионально работает в жанре. Хотелось бы отметить, что, кроме почетных гостей (в 2003 году это были известный писатель Майкл Суэнвик и директор студии Lucasfilm по связям с фэнами(!) Стивен Сэн-свит), каждый из обитателей «зеленой» зоны обязан отработать свое в ней пребывание: художник — организуй выставку, критик — прочитай лекцию, литагент — поделись опытом. Именно на таких мероприятиях да еще на пресс-конференциях почетных гостей происходит пересечение двух миров: тусовочного внешнего и делового внутреннего. К слову, именно в VIP-зоне царит та атмосфера, к которой мы привыкли на Рос-коне или Интерпрессконе: непринужденное общение всех со всеми рядом с недорогим баром.

Голосование же на Евроконе — это особый случай. Право выбора предоставляется и не всем участникам конференции, и не представителям «зеленой зоны», и даже не почетным гостям: по два решающих голоса получают делегации официально зарегистрированных на Евроконе стран. Номинация же в категориях от «фэнзин года» до «фантаст года» формируется, исходя из предложений тех же делегаций.

Мы честно подготовили свой список, поставив во главе обладателя призов «Золотой Роскон», «Интерпресскон» и «Бронзовая улитка» за 2003 год Сергея Лукьяненко, и честно проголосовали за своих. После чего сразу же поспешили восвояси — голос Муми-долины настойчиво звал нас. Уже в автобусе на Наантали, где, собственно, и находится страна Муми-троллей, мы внимательно ознакомились с полным номинационным списком и пришли к выводу, что в этом году российские перспективы совсем не плохи: более чем в половине стран-участниц Еврокона книги С. Лукьяненко были либо переведены, либо продавались на языке оригинала. Однако мысли наши были уже далеко. Нас ждала главная цель визита в Финляндию — папа Муми-тролля.

Щебечут птицы и искрятся морские волны под солнцем Наантали. Издалека доносится звук губной гармошки. Мы, приобретя супербраслеты (опять никакого волшебства), дающие право посещения страны Муми-троллей в течение целого дня, идем по понтонному мосту на Муми-остров. В кассе нам сообщили, что искомый нами автор мемуаров работает Муми-папой ежедневно с 10 до 18 часов и что стоимость интервью входит в стоимость супербраслета.

Папа Муми-тролля стоял на пороге своего Синего дома, который он когда-то, в другой жизни, начертил на песке. Его окружали одинаково светловолосые скандинавские дети. Чуть поодаль стоял американский мальчик в звездно-полосатой майке, яростно прижимающий к груди резинового Микки-Мауса. Муми-папа заметил нас издали и помахал кончиком хвоста. Когда мы подошли поближе, он сказал:

— Я знаю: вы — русские.

— Вам кассирша сказала?

— Нет, на вашей бутылке написано: «Русская водка».

— Это сувенир. Из России — с любовью.

— Отлично. — Муми-папа повеселел и передал сувенир возникшей ниоткуда Муми-маме. — А я знаю многих русских, — продолжил он, — Александр III, Ленин, Илья Лагутенко, Сергей Лукьяненко…

Признаться, мы опешили:

— ?..

— Парень, которого я назвал последним, час назад стал лучшим фантастом в Европе.

— Полезная вещь — радио, — процитировали мы.

— Я радио не слушаю, у меня свои методы, — среагировал Муми-папа, старательно пряча новенький мобильник «Nokia». — Я всегда думал, что звание лучшего в Европе принадлежит мне. Старею… Вы его, случайно, не знаете? А то бы рассказали мне о нем.

— Вообще-то мы хотели прямо противоположного: взять у вас интервью.

— Потом, все потом. Мне не терпится узнать подробности жизни моего знаменитого коллеги.

Мы подумали: «А почему бы и нет?»

И начали рассказ.

«Сергей Васильевич Лукьяненко родился 11 апреля 1968 года в казахском городке Каратау, чье название переводится как Черные Горы, в семье потомственных врачей. Отец Сергея — известный в республике психиатр, мама — нарколог. Когда Сергею было пять лет, семья перебралась в Джамбул. Примерно тогда же мальчик научился читать. Первой прочитанной книгой стала, конечно же, книга фантастическая — подсунутый старшим братом зеленый томик «Незнайка на Луне». Вскоре будущий писатель пошел в первый класс местной школы «с математическим уклоном», которую благополучно и окончил через десять лет. Дальнейшая дорога, естественно, вела в медицину, и в 1985 году Сергей поступил в Алма-Атинский Государственный медицинский институт (АГМИ). К тому моменту он уже был настоящим фанатом фантастики, читал все подряд. Но с новыми книжками было тяжело, и однажды на первом курсе на почве бескнижия захотелось написать что-то самому. Чтобы самому же потом и прочитать. В дальнейшем фантаст Сергей Лукьяненко всегда поступал и поступает так — писать надо то, что потом самому будет интересно прочитать. А тогда было написано несколько коротких рассказов, которые молодой человек радостно начал рассылать по редакциям. Это возымело успех — в 1988 году недавно созданный журнал «Заря», выходивший параллельно на русском и казахском языках, напечатал в разных номерах три рассказа «Нарушение», «Чужая боль» и «Спираль времени». А в конце 1988 года пришел и всесоюзный успех — миниатюру «За лесом, где подлый враг» напечатал «Уральский следопыт». Легендарный редактор «Уральского следопыта» Виталий Иванович Бугров, выловивший рассказ из огромного самотека, стал «крестным отцом» молодого автора. Бугров прислал Сергею приглашение на литературный семинар «Аэлиты-89», а затем и выбил командировку от журнала на всесоюзный семинар в латвийских Дубултах.

Первое крупное произведение Сергей написал на втором курсе — толстая синяя тетрадь вместила в себя три повести «Прости мне свою боль», «Танцы на снегу»[7] и «Не беги — гололед…», объединенные в роман «Холодное пламя». Роман так и не был опубликован, однако в межпланетных приключениях капитана службы безопасности Земного Содружества Стора Ивина можно увидеть ростки сюжетов многих будущих книг писателя.

Много писателей, как на Западе, так и у нас, вышло из фэн-дома. Сергей не исключение — уже на третьем курсе он основал клуб любителей фантастики «Альфа Пегаса»; начиная с 1989 года активно путешествовал по конвентам и литсеминарам, а на переломе восьмидесятых — девяностых вместе с Аланом Кубатиевым даже основал настоящий журнал фантастики, первоначально носивший название «Чудеса и диковины», но впоследствии переименованный в «Миры». В начале девяностых, отучившись год в интернатуре по специальности врач-психиатр, Сергей сделал окончательный выбор в пользу литературной стези: кроме журнала, работал в газете «Алма-Атинская правда», затем в журнале для девочек «Мальвина», а с 1994 года окончательно ушел «на вольные хлеба». Убедить родителей, что он может идти не по пути медицинской династии, помог гонорар за повесть «Тринадцатый город», напечатанную в одном из сборников ВТО МПФ[8], который студент-медик как-то привез домой в Джамбул, — размер гонорара на тот момент превосходил годовую зарплату врача.

В том, что человек, знающий и любящий фантастику, принимается ее писать, есть масса положительных моментов.

Фантастика — литература идей, и зачастую авторы, приходящие в фантастику «со стороны», не понимают, что их идеи и сюжеты банальны и неоднократно отработаны. Но в чрезмерной начитанности есть и минусы — молодой поневоле начинает подражать своим кумирам. Свой неповторимый стиль, если есть талант, вырабатывается с опытом. В ранних произведениях Лукьяненко сильно ощущается влияние прочитанного. Со страниц его ранних рассказов и повестей на нас с прищуром глядят Хайнлайн и Саймак, Гамильтон и Шекли, а особенно Стругацкие и Крапивин.

Сбросить невольные оковы Сергей смог в 1992 году, когда от подражательства перешел к ниспровержению, к полемике с корифеями. Повесть «Рыцари Сорока Островов», начатая как пародия на книжки Крапивина, выросла в жесткое противостояние крапивинской этике и принесла Лукьяненко всероссийское признание и премию «Старт» за лучшую дебютную книгу[9]. Детская жестокость а-ля Голдинг на фоне романтического антуража эпатировала читателя, ощущающего себя благодаря мастерству автора на месте героев книги. Повесть подверглась критике со стороны таких мэтров, как Владислав Крапивин и Кир Булычев, отмечавших при всех литературных достоинствах текста нереалистичность поведения подростков в предложенной автором ситуации и чрезмерное количество насилия на страницах книги. Однако читатели, уже чувствовавшие приближение новой, жестокой эпохи, приняли повесть «на ура».

Одна из любимых забав Лукьяненко-писателя — экспериментировать с жанрами, меняя их как перчатки. Он писал и космооперу (трилогия «Лорд с планеты Земля», «Танцы на снегу»)[10], и жесткий футуристический боевик («Линия Грез», «Императоры Иллюзий»), и детскую юмористическую фантастику (трилогия «Остров Русь»), и фэнтези («Мальчик и Тьма»), и мистический реализм («Осенние визиты»), и альтернативную историю («Искатели небес»), и виртуальную реальность («Лабиринт отражений»), и детективную пародию на киберпанк и космооперу («Геном»), и городскую фэнтези («Ночной Дозор»), и т. д. Особенно многогранность таланта автора проявилась в середине девяностых, когда почти одновременно были написаны такие разные по духу и стилю произведения, как «Линия Грез» и «Осенние визиты». В дилогии «Линия Грез» и «Императоры иллюзий» (позже к двум романам добавилась небольшая повесть «Тени снов») используется мир и антураж компьютерной игры «Master of Orion», однако совершенно самостоятельный сюжет не дает поводов называть, как пытаются сделать некоторые «критики», эти произведения новеллизациями. Приключения телохранителя Кея Дача и его юных спутников Артура и Томми в обществе, где бессмертие можно купить за деньги, вроде бы и напоминают обычный квест. однако по сути являются богоискательством. И финал, в котором Кей приходит к Богу, но видит перед собой лишь пустыню, придает дилогии философский оттенок.

В «Осенних визитах» — на наш взгляд, одной из лучших вещей Лукьяненко — тоже хватает приключений и философии. Но «приключения тела» не вытесняют «приключений духа», а противостояние мистических сил, определяющих вектор развития человечества, сведенное к противостоянию отдельных людей в современной Москве, также напоминает квест, но квест этический. Апробативная этика многочисленных героев романа, как двойников, так и «оригиналов», невероятно жестока — уж во всяком случае, не идет никакой речи о «слезинке ребенка», и средства одержали полную и окончательную победу над целью. Вечный вопрос мировой литературы — «Что есть добро, и чем оно, собственно, отличается от зла?» — перемешался с чисто российским «Что делать?» и библейским «Камо грядеши?». В многочисленных смысловых и этических слоях барахтаются, пытаясь выплыть, герои романа, неожиданно оказавшиеся заложниками Будущего. Изначально роман был на одну главу длиннее, но Лукьяненко сознательно убрал эпилог — и читателям до конца не ясно, был ли правилен выбор одного из персонажей, писателя Ярослава За-рова (прототипом которого многие склонны считать самого Сергея).

Писатель Заров в романе приезжает из родной Алма-Аты в Москву, и это оказалось пророческим — «Осенние визиты» писались Сергеем Лукьяненко в Алма-Ате, а когда книга вышла, он уже перебрался жить в Москву и получил российское гражданство. Казахстан нечувствительно потерял одного из самых известных своих писателей.

В 1995 году начался роман Сергея Лукьяненко с компьютерными сетями. Этот роман, продолжающийся до сих пор, многое изменил в судьбе фантаста. Ибо создатель произведения, получившего статус культового, по сути, начинает новый виток своего литературного существования.

Сеть и фантастика — понятия родственные изначально: именно фантастика предсказала, а возможно, и предопределила возникновение компьютеров и компьютерных сетей. Тем более что множество сетевиков и любителей фантастики достаточно сильно коррелируют друг с другом. У нас фантастика всегда считалась литературой для технической интеллигенции, на Западе же — это серьезный элемент в современной молодежной культуре. Кроме того, виртуальность уже настолько плотно проникла в научную фантастику, что возникли отдельные поджанры — вроде того же «киберпанка».

Лукьяненко ворвался в Сеть стремительно и громко. Первое же его появление в сети ФИДО ознаменовалось гигантской провокацией. В одной из выложенных на всеобщее обозрение статей Сергей «признался», что все его творчество направленно на то, чтобы воспитать в читателях ненависть к Чужим, дабы человечество в будущем могло достойно противостоять инопланетной агрессии. Сеть прореагировала шумно и неадекватно — Лукьяненко обвиняли во всех смертных грехах, от ксенофобии до пропаганды нацизма. А Сергей, взирая на поднятую им бурю, тихо посмеивался — провокация удалась. И до сих пор он регулярно появляется в сетях, устраивает провокации, розыгрыши, общается с читателями — поклонниками и врагами. Ибо нет писателя с большим, чем у Сергея, количеством сетевых фанатов или врагов. Культовый статус, а также открытость для общения, готовность в любой момент дать едкий, иногда издевательский отпор сетевым хамам приводят к тому, что Лукьяненко как личность и как писатель постоянно обсуждаем в Сети.

И не случайно в 1996 году он стал первым в русском Интернете писателем, имеющим официальную страницу. И уже в следующем году появилась книга, мгновенно завоевавшая сердца многих и ставшая культовой в среде сетевиков — «Лабиринт отражений». Изначально файл не предполагалось выкладывать в Интернет. Но по нелепой случайности он попал на текстовый компакт-диск и оттуда разлетелся по всей Сети.

Чем объяснить такую популярность романа? Скорее всего близостью к жизни, знакомым антуражем и реалистичным отображением мечтаний большинства компьютерщиков. Любой, кому хоть раз в жизни случалось сесть за компьютер на часок, а оторваться через десять, может ощутить себя на месте героев «Лабиринта». Плюс к тому — это роман-предупреждение о том, к чему может привести неограниченная свобода действий.

Роман был закончен, и сиквела не планировалось. Хотя поклонники постоянно наседали и требовали продолжения истории дайвера Леонида. Был даже создан сайт, войдя на который, любой желающий мог дописать несколько строк к своеобразному буриме о произошедших после окончания романа событиях. Но автор не сдавался — для него тема закрыта. Идея второго романа родилась неожиданно, а толчком к желанию его написать послужило нечаянно заключенное в интернет-переписке пари. Так родились «Фальшивые зеркала».

Продолжение сильно удивило многих поклонников первой части. На замену легкой и стремительной атмосфере, царившей в «Лабиринте», пришло грустное, осеннее настроение. Изменился герой, изменился Диптаун. Мир Глубины стал жестким и реалистичным. Но к полюбившимся персонажам первой книги добавляются новые — выписанные ярко и жизненно (еще бы, ведь у них и прототипы имеются). Несмотря на то, что литературно вторая часть выглядит значительно сильнее первой — культовой ей стать было суждено лишь в комплекте с первой. Позже добавилась третья часть — экспериментальная повесть «Прозрачные витражи» писалась совсем по-сетевому. Каждая только что написанная глава выкладывалась на некоем сайте, и его посетителям предлагалось большинством голосов выбрать вариант развития сюжета следующей главы.

Сергей Лукьяненко — чемпион России среди фантастов по количеству соавторов. В соавторстве он писал трижды (и, по слухам, собирается как-нибудь продолжить это непорочное занятие с новым соавтором). Первым соавтором Сергея стал томич Юлий Буркин, волею судьбы заброшенный работать в Алма-Ату. Юлий изначально хотел написать детский роман «ужасов» и обратился за помощью к Сергею, по праву считая, что прописывать персонажей-детей Лукьяненко умеет лучше него. В процессе обсуждения «ужастик» превратился в приключенческую юмористическую повесть о путешествиях во времени двух мальчиков, прототипами которых стали дети Буркина. В результате родилась очень веселая трилогия «Сегодня, мама», «Остров Русь» и «Царь, царевич, король, королевич».

Второй раз соавтором Сергея стал Ник Перумов. Концовка их совместного романа «Не время для драконов» явно подразумевает продолжение, однако в ближайшее время авторы не планируют вновь объединить усилия.

С Владимиром Васильевым Сергей пытался вместе писать еще на одном из семинаров ВТО, но настоящее соавторство случилось после выхода книги Лукьяненко «Ночной Дозор». Противостояние Темных и Светлых магических сил на улицах Москвы Сергей описал со стороны Светлых. Идея написать роман со стороны Темных принадлежала Васильеву и реализовалась в виде совместного «Дневного Дозора». Как и первая книга, «Дневной Дозор» состоит из трех повестей: первую писал Лукьяненко, вторую — Васильев, третья писалась вдвоем. После этого тему Темной стороны Лукьяненко отдал «на откуп» Васильеву, у которого недавно вышел сольный роман «Лик Черной Пальмиры», повествующий о киевском Дневном Дозоре. Сам же Сергей написал «Сумеречный Дозор»…

«Сумеречный Дозор» построен по той же схеме, что и предыдущие книги сериала, потихоньку превращающегося в небольшой эпос. Три повести — и их вроде бы независимые сюжеты в результате складываются в единую и цельную сюжетную картину. По-прежнему Антон и Светлана — главные герои цикла — решают непростую задачу: чем же Свет, в конце концов, отличается от Тьмы. Ведь методы, которыми Дозоры ведут непрекращающуюся войну друг с другом, войну даже не «холодную», а «чуть подогретую», весьма похожи. И иногда во имя общих целей Дозоры могут даже объединяться. И не только друг с другом, а даже с Инквизицией, малозаметной в предыдущих книгах, но в «Сумеречном Дозоре» играющей немаловажную роль в развитии сюжета.

Опять, как и во многих других произведениях Лукьяненко, проблема цели и средств выходит на первый план. Как, впрочем, и проблема свободы выбора. Кроме того, еще одной сквозной темой «Сумеречного Дозора» стала психология Иных — легко ли им быть чужаками на планете людей. Порой желание «стать как все» может трансформироваться в желание сделать всех похожими на себя. Что мы и наблюдаем в трагической истории вампира Кости, второстепенного персонажа первых романов сериала, превратившегося в третьей части в одного из главных героев.

Продолжится ли история Дозоров или Сергей потеряет интерес к этой идее и отдаст ее на откуп другим авторам, стремящимся поучаствовать в создании нового эпоса и поместить в созданную Лукьяненко картину мира своих героев (а такие авторы уже есть, недаром в издательстве ACT появилась серия «Ночной Дозор»), — неизвестно. Однако факт, что после выхода на экраны телесериала «Ночной Дозор» режиссера Тимура Бекмамбетова интерес читателей к романам цикла значительно возрастет, сомнению не подлежит.

В России жанр «альтернативной истории» достаточно молод. И это вполне объяснимо. Трудно было укладывать исторические фантазии в прокрустово ложе соцреализма. Тем более что неизбежно пришлось бы опровергать часть постулатов другого «изма» — исторического материализма, в частности, учения о роли личности в истории. А ведь заметим, что один из основоположников жанра Михаил Первухин (1870–1928) был именно россиянином. Пусть и эмигрантом. И хотя его романы «Вторая жизнь Наполеона» (1917) и «Пугачев-победитель» (1924) были в Совдепии запрещены, именно Первухина стоит назвать отцом нашей «альтернативки». Когда же грянула «эпоха перестройки и перестрелки» и стало возможным писать и читать все, жанр почти мгновенно вознесся на вершины популярности. Изголодавшийся читатель жаждал ответов на сослагательные вопросы, на это вечное человеческое «если бы да кабы, то что бы сейчас было?», а истосковавшиеся по свободе писатели радостно принялись кормить народ вариациями на тему. Варианты ответов на подобные вопросы могли бы предложить профессиональные историки, но они, как правило, не опускались до «псевдонаучных» измышлений. Отдуваться пришлось фантастам. Ибо в современном обществе уже наступил период, когда читателю не столько нужны поставленные вопросы (чем постоянно злоупотребляла и злоупотребляет отечественная литература), а хотя бы некоторое количество ответов. В том числе и на вопросы сослагательного наклонения.

И несть числа таким вопросам. Да и вопрос задать не так уж сложно. А вот насколько убедительным получится ответ, зависит исключительно от литературного мастерства и исторической эрудиции автора.

Сергей Лукьяненко, со свойственной ему жаждой к литературному эксперименту, также не смог обойти этот жанр стороной. И создал дилогию «Искатели небес», доказав, что может спокойно и достойно работать в любом новом для себя жанре. «Альтернативку» можно сравнить с вином. Кроме того, что вино может различаться по составу, вкусу и качеству, оно еще имеет время выдержки. Так и произведение в жанре «альтернативной истории» может быть молодым, ординарным, марочным или коллекционным. Все зависит от того, насколько далеко во времени отстоит от нас историческая развилка, породившая сюжет. Чем раньше случается поворот, тем более «выдержанным» оказывается роман, тем больше мир его отличается от того, что мы видим вокруг, тем страньше и страньше он нам кажется.

Дилогию «Холодные берега»/«Близится утро» (название которой иронично сокращается до аббревиатуры ХБ/БУ) можно смело причислить к когорте «коллекционных». Развилка здесь происходит чуть более двух тысяч лет назад, совсем незадолго до событий, определивших весь ход дальнейшей мировой истории. Причем происшествие, породившее развилку, случается даже не в нашей реальности, а в том мире, что описывается в самом популярном литературном произведении всех времен — «Библии». Так что скорее всего дилогия написана даже не собственно в жанре «альтернативной истории», но в необычном поджанре «альтернативной религии». Попытки ответить на вопрос «Если бы на Земле вместо христианства возникло что-то другое?» предпринимались в мировой литературе не раз, поэтому Лукьяненко добавляет к происхождению мира дилогии еще парочку «если». Первое: «А если в результате произошедших событий людям дано было некое Слово?» (несмотря на явно трансцендентную, даже магическую природу Слова, рука не поднимается написать, что мир «Искателя небес» фэнтезийный). Еще одно «если» пришло со школьных уроков физики: «Что станет с миром, в котором мало железа, а сталь встречается реже, чем медь и золото?» Таковы три источника, три составные части мира, в котором начинается восхождение главного героя, вора Ильмара, к Истине. И именно это восхождение, поиск Небес, стало главной темой романа. Ведь насколько бы не был «вкусен» мир дилогии, Лукьяненко неоднократно (и скорее всего умышленно) подчеркивает некую искусственность этого мира. Аллюзии и пересечения с реальностью, персонажи, весьма напоминающие аналогов из нашей действительности, — все это напоминает литературную игру.

Собственно, Ильмар-вор не совсем вор. Подобных героев довольно много в мировой литературе, а особенно в фантастике. Симпатичный авантюрист, «благородный жулик», в нужную минуту поступающий крайне этично, всегда был любим читателем. Однако, несмотря на множество чисто «квестовых» дорожных приключений, вполне типичных для героев такого рода, здесь Ильмару уготована еще одна непростая роль. Искать. Бога. Небо. Истину. Или себя?

«Искатель небес» для Лукьяненко весьма необычное произведение. Во-первых, дилогия, особенно вторая книга, писалась довольно долго. Что большинству современных писателей несвойственно — сказывается давление рынка. Во-вторых, Сергей здесь явно экспериментирует со стилем. Манера изложения, порядок слов в предложениях весьма нетипичны и сильно отличают дилогию от других произведений автора. Когда еще писалась первая часть, Лукьяненко поставил небольшой опыт — раздавал друзьям начальные главы романа, утверждая, что это проза некоего молодого автора. Друзья хвалили, и почти никто сразу не догадался, чьему перу действительно принадлежит написанное.

Несмотря на то что, как говорилось выше, Лукьяненко любит играть с жанрами и всегда сложно предугадать, о чем же будет его следующий роман, можно все же выделить три основные темы в его творчестве: тема чуда, тема свободы и история будущего.

Несколько раз краеугольным камнем произведений Лукьяненко становилась картина нашего общества, современного или в недалеком будущем, изменившегося в результате неожиданного «чуда» — будь то нечто мистическое, или неожиданное научное достижение, или визит пришельцев. В «Лабиринте отражений» фактором, изменившим человечество, стало изобретение дип-программы, позволяющей погрузиться в виртуальность даже с самого примитивного компьютера.

В дилогии «Звезды — холодные игрушки» и «Звездная тень» группа нищих ученых из МГУ изобретает джамп — возможность на обычной современной космической технике перемещаться сразу на несколько парсеков. И все государства начинают работать на космическую промышленность, земляне становятся просто космическими извозчиками… В «Спектре» Земля изменилась в результате прилета инопланетян-ключ-ников, расставивших по всей планете Врата в другие миры и потребовавших сделать доступ к Вратам полностью свободным. Единственной платой за проход на другие планеты становится интересная и нетривиальная история, которую требуется рассказать ключнику. Наше общество довольно своеобразно реагирует на неожиданно свалившуюся с неба свободу перемещения.

Тема свободы также неоднократно поднималась автором. Свободы выбора. Свободы личности. Свободы общества. Последствий такой свободы. В «Звездной тени» мы видим общество, где идеи свободы доведены до абсолютизма. Причем совершенно естественным образом. Сотни тысяч планет, и каждый может выбрать планету по себе. Воевать за правых и неправых. Убивать. Умирать. Творить. Фермерствовать. Летать. Создавать теплый семейный мирок. При этом оставаясь практически бессмертным. Нужна ли нам такая свобода? В «Лабиринте отражений» свобода совсем другая, но тоже почти абсолютная. Виртуальность позволяет стать кем угодно и делать что угодно. Готовы ли мы к такой свободе? Видимо, нет. Недаром могущественные маги из Дозоров сильно ограничены в свободе применения своего могущества, а роддеры из «веллесбергского» цикла рассказов хоть и свободны, но в чем-то ущербны. Хотя живут в очень симпатичном и добром мире нашего будущего.

Хотя миры будущего у Лукьяненко весьма разнятся. Здесь и Империя, противостоящая Чужим из «Линии Грез»; и могущественные земляне, скакнувшие в прошлое и расставившие на планетах храмы Сеятелей, дабы в будущем получить союз-ников-людей в иных мирах, а себе оставить нетронутый рай, в котором спокойно существуют те же роддеры; и мир «Танцев на снегу», тоже имперский, впоследствии трансформировавшийся в мир «Генома», где преобладают генетически измененные люди-спецы… Лукьяненко любит создавать, «строить» в своих книгах интересные миры, и большинство из них получаются «вкусными».

Но популярность Лукьяненко заслужил не только миростроительством. Каждая его вещь — многослойна, рассчитана на разные аудитории. Его книги могут читать и дети, находящие занимательный сюжет и героев-ровесников, и люди постарше, увлеченные этическими уравнениями, предлагаемыми к решению почти на каждой странице, эстеты же могут получить удовольствие от емкого, метафоричного языка. Лукьяненко прекрасно умеет одной фразой создать настроение, постоянно расставляет в тексте «якоря», затягивающие, не дающие ослабевать вниманию читателя. При всем этом писатель прогрессирует, постоянно идет на эксперименты с формой, содержанием, жанром. В том же «Спектре», гастрономическо-философской космоопере, притчи, рассказываемые главным героем за право пройти Вратами, стоят издания отдельной книгой. Этот роман еще раз доказывает, что Лукьяненко не остановился, не собирается почивать на лаврах. Коих у него уже много: Сергей становился лауреатом практически всех существующих сейчас литературных премий в области фантастики. Премий, вручаемых как профессионалами («Странник», «Аэлита»), фэнами («Интерпресскон», «Роскон»), так и читателями («Сигма-Ф», «Русская фантастика»), И вот наконец — «Еврокон» и статус лучшего писателя Европы. Пусть большинство премий субъективны, но когда их так много (а их уже около 20!), это о чем-то и говорит! Когда человек, искренне любящий настоящую фантастику, еще и умеет ее хорошо писать — тогда и возникает феномен по имени Лукьяненко».

На этой высокой ноте мы и «покалили сростень», закончив наш рассказ.

«Да, как интересно человек живет. А я… Синий дом… С 10 до 18… — Муми-папа повернулся в сторону гостиной. — Мать, ты неси сюда сувенир и из погреба чего-нибудь». Муми-мама немного для порядка поворчала, но вовремя вспомнила свои же слова о том, что хорошее настроение полезно для желудка, и организовала прекрасную муми-закуску. И мы посидели немного, а потом еще немного. И Муми-папа рассказал нам сначала о том, как все было на самом деле, а потом о том, о чем не знала даже Туве Янссон.

Через некоторое время Муми-мама увела Муми-папу отдыхать. А мы со Сниффом и Снусмумриком остались на веранде пить чай с оладьями и брусничным джемом и смотреть на звезды. Неожиданно из темноты вышел давешний американский мальчик. Достав из рюкзачка бутылку кетчупа, он начал с аппетитом поедать с ним оставшиеся оладьи. Насытившись, он быстро уснул, прислонившись к Снусмумрику и приобняв Сниффа. И снились ему американские солдаты: как там они, в Ираке?