Непостоянная, переменчивая была в ту раннюю весну погода: днем — ясное небо и солнце, к вечеру наползали северные дождевые тучи, ночью сыпалась ледяная крупа, переходящая в мокрый снег, а к утру землю сковывал недолгостойкий, исчезающий с восходом солнца мороз. Бывало и так, что на вечерней заре дул по-зимнему свежий ветер, а к рассвету наползал сырой, по-осеннему непроглядный туман.

В одну из таких ночей ранней весны пограничная застава была поднята по боевой тревоге.

Через несколько минут старшина Александр Смолин и его четвероногий друг собака по кличке Джек в составе наряда прибыли на границу, к месту ее нарушения. Это было редчайшее даже для этого района нарушение: границу перешел не один человек, не два, а сразу четыре. По малопроходимому, задымленному туманом оврагу, который начинался далеко на сопредельной стороне и тянулся вглубь нашей территории, нарушители незамеченными перешли границу и скрылись.

Обстоятельства говорили о том, что рубеж перешли люди весьма осторожные, хорошо подготовленные, чрезвычайно опасные.

Оставив собаку в стороне, Смолин при свете карманного электрического фонаря тщательно исследовал отпечатки на вспаханном грунте — четыре пары мужских, большого размера, сапог.

Глубина и длина отпечатков указывали на то, что все мужчины были рослые, грузные.

След был относительно свежий, получасовой давности. Нарушители, даже если они исключительно выносливые ходоки, могли уйти не далее как за пять-семь километров. Это расстояние собака и Смолин могли преодолеть за час. За этот час нарушители пройдут еще километров пять. Значит, предстоит двухчасовая бешеная погоня.

Запомнив все данные исследования, Смолин вернулся к собаке. Джек успел отдохнуть и успокоиться. Взяв его на поводок, Смолин подвел к исходной точке следа, спокойным, но властным голосом отдал команду:

— Нюхай! След!

Джек возбужденно нагнул массивную голову, энергично обнюхал отпечатки и стремительно рванулся вперед по «горячему» следу.

— Хорошо! Хорошо! — подбодрил Смолин собаку и, чуть сдерживая ее на поводке, побежал за ней.

Солдаты в боевом порядке сопровождали их.

Много есть в пограничной службе сложных и трудных дел. Преследование же — самое сложное и труднейшее из них. В преследовании ты должен проявить все, буквально все боевые качества пограничника: зоркость и чуткость, стремительность и сноровку, ловкость и бесстрашие, ум и хладнокровие, знание местности и приемов преследуемого тобой врага, осторожность и риск. Одно преследование не похоже на другое. Каждый раз — это большое событие в твоей жизни, величайшее личное испытание, венец усилий многих людей, несущих пограничную службу.

Велика ответственность того, кто возглавляет наряд, ведущий преследование. Твои усилия должны обязательно завершиться поимкой нарушителя. Никакого другого исхода. Как бы враг ни был опытен, вооружен, как бы он далеко ни ушел, ты должен догнать его, вступить в борьбу, обезвредить или уничтожить. Как ни тернист и долог будет твой путь преследования, во всех случаях ты должен победить. У тебя только пара ног, ты человек с ограниченным природой слухом и зрением, но ты должен бежать, как олень, видеть и слышать все, быть разведчиком и следопытом, ты должен быть умнее и ловчее самого ловкого и опытного нарушителя.

Джек возбужденно и уверенно бежал по следу — по заросшей бурьяном целине, по дну оврага, по болоту. Ни предрассветная темнота, ни густой туман, ни дождь, прошедший недавно, ночью, не сбивали его со следа.

Нет в собачьем мире глупых и умных собак. «Ум» собаки — это ни что иное, как труд человека, вложенный в ее дрессировку с помощью науки об условных рефлексах.

Все, что имел Джек, — смелость и злобу к посторонним людям, бесстрашие к выстрелам, неутомимость в беге, отвращение к пище из чужих рук, развитое обостренное обоняние, тонкий натренированный слух, умение лазить по лестницам, прыгать через изгороди — решительно все было привито ему Смолиным за время дрессировки.

Сотни, тысячи километров проделал Смолин с Джеком в часы тренировок и на службе. Лесом и оврагами. Степью и болотами. Днем и ночью. Весной и осенью. В буран и в дождь.

Джек бежал мягко, плавно, быстро. Волчья его окраска резко выделялась на весеннем покрове. Крепкая, клинообразной формы морда почти не отрывалась от земли. Между черными сухими губами ослепительно белели крупные клыки. Остроконечные уши ни на одно мгновение не утрачивали настороженности. Щетинилось седое ожерелье шерсти на могучей шее.

След нарушителей петлял то влево, то вправо, то под прямым, то под острым углом. Джек, несмотря на свою стремительность, ни разу не сбился со следа. Самый знаменитый скороход не выдержал бы такого темпа на дальней дистанции. Смолин сдерживал собаку поводком и вполголоса подавал команду: «Тише!..»

Овраг кончился. Выскочили на свежевспаханное поле. Небо выше поднялось над землей. Заметно посветлело. На востоке разгоралась заря. Смолин оглянулся.

Пограничники отстали. Сзади, неподалеку, бежал только сибиряк Степанов, потомственный таежный охотник.

Метров триста следы тянулись полем, потом увели в лес, густой и сырой, набитый ночной темнотой. Под каждым деревом, под каждым кустом мог затаиться враг. Джек рвался вперед и тихонько повизгивал. Было похоже на то, что вблизи нарушители. Смолин не остановился. Он отлично знал, что в лесу на влажной мшистой почве и вследствие малоподвижности воздуха след сохранялся дольше. Джек возбужден именно по этой причине — свежее, «горячее» стал след.

Опыт подсказывал Смолину, что нарушители приложили все силы, использовали каждую минуту, чтобы уйти как можно подальше от границы, выбраться на простор. Значит, их можно преследовать смелее, не растрачивая драгоценного времени на предосторожность. Пока она излишняя. Пока!

Старшина ослабил поводок. Почувствовав простор, Джек резко набавил скорость.

Обоняние собаки — тончайший инструмент. Она живет в мире запахов. В лесу этот мир исключительно многообразен и сложен. Человек не улавливает и сотой доли того, что доступно собаке. На пути к искомому индивидуальному запаху нарушителя перед Джеком питали десятки других запахов — эфирных масел, корней многолетних растений, мхов, прелых листьев, многочисленных лесных обитателей. Джек уверенно пробирался через эти трудные препятствия благодаря своему исключительно развитому обонянию.

— Хорошо! Хорошо! — подбадривал своего друга Смолин.

Джек вдруг остановился, словно наскочил на стенку, Смолин предупредительно, отпустил поводок. Собака двинулась в сторону, пробежав несколько метров, обернулась и подала голос. Смолин увидел на земле брошенную нарушителями куртку. Он поднял ее, осмотрел. Она еще сохранила теплую влагу пота. Поставив собаку на след, побежал дальше.

Светозарный весенний день пробирался в лес. Нехотя отступали сырые угрюмые сумерки. Стали видны деревья, каждое в отдельности, — осина, ольха, дуб, клен. Заблестела местами ночная роса на мхах. На них темнели отпечатки следов нарушителей. Смолин ускорил движение.

Солдат Степанов не отставал. Он бежал чуть-чуть позади, молча и равномерно дыша. Оборачиваясь, старшина видел его скуластое, раскрасневшееся, исполненное решимости лицо и мокрый черный чуб, выбившийся из-под фуражки. Автомат у него все время был наготове.

Джек выбежал на просеку. Простым глазом было видно, как много здесь следов. На влажной земле хорошо отпечатались обувь, копыта, колесные шины.

Трудная эта задача для пограничника — не потерять след на большой дороге среди других посторонних следов. Если собака предварительно не натренирована искать след, проложенный по другому следу, то она неполноценный друг пограничника.

Великолепное чутье Джека не подвело и на этот раз. Низко неся голову, собака бежала по дороге.

Пробежав метров двести, Джек остановился, усиленно принюхиваясь. Потом он резко, под прямым углом, свернул вправо, потащил Смолина в лес. Снова мшистый покров и на нем ясные отпечатки сапог. След привел в овраг и оборвался на берегу речушки, набухшей бурными весенними водами. Джек был так захвачен азартом погони, так приучен преодолевать любые препятствия, что при первой же команде «плыви!» ринулся в поток, уверенно преодолел его. На другом берегу он отряхнулся и бархатным холодным своим носом коснулся руки Смолина: приласкай, мол, дружище! Старшина улыбнулся и поощрительно потрепал по загривку своего верного помощника.

Не дожидаясь приказания, Джек нашел потерянный след и побежал дальше. Минут пять спустя он вывел Смолина на поляну, в центре которой были сложены штабеля березовых дров. С подветренной стороны поленницы поднимался дым костра и доносились голоса.

«Они!», — подумал Смолин и положил палец на спуск автомата. Но, странное дело, Джек не проявлял особенного беспокойства. Поведение собаки внушило тревогу Смолину. Почему она не возбуждается, когда цель так близка? А близка ли? Не на ложном ли следу Джек? Еще больше встревожился Смолин, когда Джек, не добежав до поленницы, круто свернул влево, в лесную чашу. Остановил его рывком поводка. Нерешительность обдала холодом сердце Смолина. Что делать: целиком довериться собаке, идти за ней или направить ее к поленнице?

«Верю я тебе, дружок, но все-таки проконтролирую», — решил старшина. Он жестом приказал следовать за собой. Давно привыкла собака выполнять волю инструктора. Теперь же она подчинилась ему неохотно.

Бесшумно выскочив из-за поленницы, Смолин увидел двух человек, завтракавших у костра. Те вскочили, держа в руках по куску хлеба, сала и печеные картофелины.

Джек подбежал к дровосекам. Он мирно, равнодушно обнюхал их резиновые сапоги, их деревенские куртки и отошел, оглядываясь на лесную чащу и тихонько повизгивая.

Смолин уже знал, что перед ним люди посторонние, то есть не имеющие отношения к тому, что произошло ночью на границе, тем не менее он придирчиво проверил их документы и, убедившись, что это лесорубы-сезонники, оставил их в покое.

Вернувшись назад, Джек взял оставленный след и, снова возбужденный, помчался вперед.

Велики были возможности Джека, но не беспредельны. Можно требовать от собаки только то, что не превышает ее физиологических возможностей. Смолин за время работы с Джеком досконально изучил его. По поведению собаки он понял, что она начала уставать. Не от того, что пробежала десять или двенадцать километров, — для выносливой овчарки это сущие пустяки. Джек израсходовал силы на то, чтобы среди массы других запахов разыскать след нарушителя. О, это не легкая работа! Предельно напряжена высшая нервная система. Собака как бы выключает себя для всякого рода деятельности, кроме одной — по розыску следа. После такой сосредоточенности наступает сильное утомление. Если вовремя не дать собаке отдохнуть, то она временно потеряет способность идти по следу.

Джек пробежал еще километров пять — шесть. Смолин остановил его и повелительным жестом уложил на траву под кустом голого орешника.

В кармане старшины был припасен кусок холодного мяса. Он лег рядом с собакой и стал подкармливать ее, поощряя командой: «Хорошо! Хорошо!».

— В чем дело? Почему залег? — спросил солдат Степанов, ложась плечом к плечу со старшиной.

— Отдыхаем, — спокойно ответил Смолин.

— Да разве можно сейчас отдыхать?

— Можно, земляк.

— Так ведь… — заикнулся Степанов.

— Поспешишь — людей насмешишь, — вставил старшина и улыбнулся.

Чистое, загоревшее лицо его жарко пылало. По румяным щекам бежали светлые струйки пота. Но серые, стального блеска глаза были жестко прищурены, пристально вглядывались в тихий утренний лес.

Верное чутье Смолина, умеющего слушать и сердцем, говорило ему, что обманчива теперь тишина.

Немало средств у пограничника на вооружении: первоклассное оружие, опыт и мастерство, чекистские традиции, беззаветная поддержка населения и многое другое. Но нет пограничника, который бы пренебрегал в своей работе таким испытанным оружием, как чутье. Чутье пограничника — особое чутье. Приходит оно не сразу, не в первый год службы, но рождается и воспитывается с первого дня, с того часа, когда ты пошел по дозорной тропе.

Смолин поднялся, подал команду, и собака уверенно пошла вперед. Пограничники еще пристальнее стали вглядываться в лес.

За каждым деревом, под любым кустом, в овражке, в ветвях ели мог затаиться нарушитель с автоматом в руках. Ко всему будь готов!

Глаза Смолина умели видеть весь лес сразу и каждое дерево и кустик в отдельности. Казалось, что ничего подозрительного не могло быть среди красавцев-дубов, до сих пор еще не потерявших бронзовых своих листьев, и. среди долговязых обнаженных осин, и там, в дальней роще ольшаника. Но вот Джек насторожился, ощетинился и зарычал. В гуще молоденьких елочек Смолин сразу же увидел силуэты людей. Шепотом отдал команду:

— Ложись!

Прильнув к земле, чуть склонив голову и двигая острыми ушами, Джек всматривался в ельник.

В то же мгновение застрекотал автомат. Смолин тоже дал очередь — огонь по огню. Степанов сейчас же поддержал его. Подоспели отставшие солдаты, и завязалась перестрелка. Диверсанты вынуждены были принять навязанный им бой.

Смолин был слишком опытным и требовательным к себе пограничником, чтобы переложить ответственность за дальнейшие события на другие плечи. Порученное ему дело привык доводить до конца. Он решил во что бы то ни стало захватить или уничтожить диверсантов. С этой целью он приказал двум солдатам обойти ельник слева, а сам в сопровождении неразлучного Степанова подался вправо, перебежками, от куста к кусту. Окружение поддерживалось беспрестанным огнем.

Солдаты действовали решительно, умело. Смолин верил в каждого из них.

Джек ни на один шаг не отставал от Смолина: ложился, переползал.

Петля все туже сжималась вокруг диверсантов. Но вдруг огонь с их стороны прекратился. Смолин насторожился. Что это значит? Ушли или перебиты?

Сквозь ельник, изрезанный пулями автоматов, Смолин увидел распластавшиеся на весенней земле две черные фигуры. Только двое! Где же остальные? Неужели успели удрать? Да, похоже на то.

Смолин первым осторожно подполз к убитым. Они лежали, уткнувшись в землю. Перевернул их на спину и увидел щетинистые лица. На крепких ремнях подвешены гранаты, автоматные диски в чехлах, кинжалы в ножнах. В мертвых руках оружие.

Как ни торопился Смолин, но он не менее минуты внимательно, с острым любопытством вглядывался в обезвреженных диверсантов. Никогда не свыкнется человек видеть зверя в облике человека. Сколько зла натворили на земле эти два молодчика с испитыми лицами, сколько людей сделали несчастными. Убить их — радость.

— Ефременко и Гарбузов, оставайтесь здесь, — Смолин кивнул на трупы. — Каминский и Филиппов пойдут на связь. Мы продолжаем преследование. Выполнять! — скомандовал старшина.

Джек отдохнул и до крайности был возбужден и озлоблен выстрелами. Он бежал с прежней, как и в начале преследования, резвостью. Свежий след он брал верхним чутьем. Смолин дал собаке полную волю.

Неистощимы силы человека в борьбе за правое и святое дело. Пробежав около 20 километров оврагами, лесом, топкими лугами, вязкими пашнями, Смолин чувствовал себя способным преодолеть еще такое же пространство. Он мчался за Джеком, готовый каждую секунду открыть огонь по врагу. Еловые ветки, покрытые дождевой росой, хлестали по разгоряченному лицу. Пот заливал глаза. Ноги попадали в колдобины, полные весенней воды, цеплялись за корни и кустарник. Смолин падал и поднимался прежде, чем Джек успевал натянуть поводок.

Славился Смолин и на заставе и в комендатуре своей рассудительностью, хладнокровием. На этот раз ситуация была такова, что только стремительное преследование могло завершить дело. Увлеченный погоней, думая только о диверсантах, Смолин забыл о себе, о своем верном друге.

Огонь, неожиданно вырвавшийся навстречу, напомнил ему о том, что и он и его Джек тоже смертны.

Старшина залег у подножья толстой сосны и под ее прикрытием начал поливать пулями кустарник, скрывший диверсантов. Падая, он скомандовал: «Ложись!». Джек повиновался, но с какой-то странной, необычной для него медлительностью. Он сначала опустился на колени, потом уткнул морду в землю и вдруг беспомощно, безжизненно завалился на бок, и мох вокруг его головы густо покраснел и чуть задымился на прохладном воздухе.

Смолин посмотрел в широко раскрытые серые глаза Джека, на его редкие седые усы, на его поникшие уши, атласно-розовые изнутри и замшевые снаружи, на его ослепительно белые клыки. Что-то надломилось в груди Смолина: ему стало трудно дышать и смотреть…

После непродолжительной перестрелки диверсанты стали отходить. Сначала прикрывались огнем, а выбравшись из кустов, вскочили и побежали. Смолин увидел их спины между дальними деревьями. Они бежали мелкой рысью, изредка оглядываясь, как шакалы. Старшина понял: огнем автомата их уже не достать.

Они скрылись в лесу. Смолин мысленно проследил их дальнейший путь. Конечно, теперь они не станут метаться из стороны в сторону, петлять след. Побегут прямо и прямо, чтобы скорее добраться до крупного населенного пункта, до железнодорожной станции.

— Не доберетесь! — заскрежетал зубами Смолин.

Смолин не ошибся в своих расчетах и догадках. Диверсанты вышли как раз туда, где он подрезал им путь, — к лесной просеке, ведущей к железной дороге. Они пробирались друг за другом. Первым шел высокий, худой, с лицом скопца, в меховой шапке и кожаной куртке, подпоясанной ремнем. Вторым — плечистый, В потрепанной шинели, в расстегнутой до последней пуговицы рубашке, с могучей волосатой грудью. Оба были вооружены автоматами и гранатами. Такие живыми не сдаются.

Затаившись в кустах, Смолин хладнокровно, почти в упор навел на идущего впереди автомат и дал короткую очередь. Головной диверсант упал. Второй бросился бежать. Смолин хотел уложить и его, но вовремя сдержался: «Пригодится для допроса». Он только резанул его струей пуль по ногам.

— Лежать! — скомандовал он, когда диверсант споткнулся и упал посреди просеки.

Дрожащие руки с короткими толстыми пальцами поспешно потянулись к оружию и сейчас же бессильно обмякли.

— Сдаюсь… не стреляй, — простуженно, на плохом русском языке прохрипел враг.

Смолин презрительно усмехнулся, поднял автомат нарушителя, ощупал его карманы и в изнеможении, вдруг охватившем его, сел на пенек, рукавом гимнастерки вытер мокрый лоб, лицо. Потом достал портсигар, закурил, выпуская дым густыми клубами.

Из-за летучей гряды весенних туч показался малиновый край солнца. Лучи его гигантскими копьями ударили в землю. Задымилось насквозь мокрое обмундирование старшины. Светлее и теплее, по-весеннему стало в глухом лесном царстве.

По узеньким горным тропам, по высохшим руслам рек, продираясь сквозь, заросли кизила и боярышника, отстреливаясь от немецких автоматчиков, в ноябре 1941 года выходили к побережью возле Алушты советские пограничники.

Они пробивались к Севастополю. Город русской славы, город боевых традиций, мужества и доблести русского народа притягивал в тот грозный час сердца многих тысяч советских патриотов.

Здесь, за Алуштинским перевалом, отдельные группы и подразделения пограничников поворачивали на юг, к Ялте, чтобы пробиться туда же, куда отходили от Перекопа и Сиваша части Приморской армии.

Воины в зеленых фуражках, воспитанные в духе стойкости и преданности Родине, шли туда, где они были нужнее всего, шли дорогой храбрых.

У подножья Байдарского перевала пограничники остановились на привал. То был исторический день 7 ноября 1941 года. Где-то за ржавым скалистым хребтом, нависшим своими уступами над узенькой лентой шоссе, уже был враг, отрезавший Крымский полуостров от материка. Да и в Черном море, уходящем к горизонту, шныряли фашистские подводные лодки на путях кораблей, идущих от Севастополя к Новороссийску…

В этот грозный час у каменной стены, ограждавшей шоссе от оползней, прозвучали слова, ставшие знаменем борьбы пограничников. Один из коммунистов Константин Хомутецкий, показывая рукой в сторону Севастополя, сказал:

«Враг будет мешать нам прорваться к городу, соединиться с его защитниками, но мы должны любой ценой пробить себе дорогу. Сейчас мы там нужнее всего. Поклянемся же все до одного, товарищи, что дойдем туда, займем свои места на боевых позициях у стен города-героя, где дрались когда-то наши деды. Поклянемся же в этот грозный час, что до последнего нашего дыхания будем верными Родине и партии, воспитавшей нас, И отстоим завоевания Октября!»

Пограничники присоединились к этой клятве. Они быстро встали, одернув гимнастерки, поправив снаряжение, коллективно повторили торжественные слова.

Порывистый, колючий ветер приносил из-за перевала отзвуки орудийной канонады. Уже было слышно, как вели огонь по фашистским колоннам орудия береговых батарей Черноморского флота, мощные советские орудия, повернутые стволами к суше.

Там началось историческое сражение за Севастополь. А здесь отряд пограничников, отлично понимающих, какие испытания их ждут впереди, присягал на верность сражающейся Родине.

Прорвавшись Байдарской долиной к ближним подступам, к Севастополю, пограничники 11 ноября окружили в Новых Шулях большую группу фашистов. Уничтожая захватчиков, они пробирались через Максимову дачу к городу.

Поблизости казарм морского училища, на мысе Херсонес, был сформирован пограничный полк. В него вошли бойцы и командиры 26-го Одесского пограничного отряда, Евпаторийской погранкомендатуры и подразделений, охранявших границу вблизи Новороссийска. Пограничники уже были закалены в огне войны. Еще до схваток с врагом в Крыму они сражались с фашистами под Одессой и Перекопом. Командовать пограничным полком, который вошел в состав Приморской армии, было поручено подполковнику Герасиму Рубцову. Его хорошо знали многие пограничники Крыма еще по довоенным временам, когда Рубцов был старшим помощником начальника отдела боевой подготовки Черноморского округа. Вся жизнь Рубцова была связана со службой в пограничных войсках. Статный, энергичный, он уже одним своим внешним видом представлял образец строевой выправки, четкости и подтянутости. Любо было смотреть на него, когда, инспектируя заставы, он показывал молодым командирам и бойцам, как надо овладевать военным делом. В пограничные войска юга Рубцов принес большой опыт охраны границы на Дальнем Востоке, где ему довелось служить много лет.

До недавнего времени были неизвестны многие подробности биографии этого прекрасного воина, коммуниста, человека. Все его боевые друзья погибли, и только извлеченное из архивов дело Герасима Рубцова дополняет многими точными подробностями его светлый облик.

Он родился в 1904 году в селе Березовка, Воронежской области, в бедной крестьянской семье. Еще мальчонкой он работал по найму у помещика, после Октябрьской революции пас скот у кулаков.

Его отец — Архип — прямо с фронта мировой войны ушел в Красную Гвардию и домой вернулся только в 1921 году. И почти сразу его скосил брюшной тиф. Семья осталась без кормильца. Отца пришлось заменять маленькому Герасиму. В 1926 году он вступает в комсомол, в 1928 году становится членом партии. В 1927 году его направляют в Омскую пехотную школу, и с тех пор он — кадровый военный.

Выкованные годами его волевые качества и приобретенные военные знания ярко раскрылись в дни войны. Покидая с боями пылающий Севастополь, подполковник Рубцов собрал вокруг себя пограничников, подбадривая их хорошим словом в самые трудные минуты, сурово пресекая малейшие отступления от воинских требований, и вывел всех к Черному морю. Когда фашисты заняли высоты, господствующие над Балаклавской бухтой, преграждая пограничникам путь к Севастополю, подполковник Рубцов и в этом очень трудном положении нашел правильное решение. По его приказу на Золотом пляже Ласпинской бухты, под строениями старого русского кордона, пограничники принялись сбивать плоты из деревьев, срубленных в горах под огнем немцев. Все шло в дело — и ржавая проволока, подобранная на берегу, и гвозди, вытащенные из старых балок, и обрывки пеньковых канатов.

Даже на хорошем моторном катере из Ласпинской бухты в Севастополь не так-то скоро доберешься. Но сколько надо было потратить усилий, чтобы, гребя саперными лопатами и досками, прогнать по морю из Ласпи на мыс Херсонес неуклюжие, кое-как сбитые плоты! Да еще перевезти на них маленькими партиями 130 пограничников!

Великая цель — защищать от врага Севастополь — вдохновляла на преодоление всех трудностей и невзгод. Группа вышла в полном составе на скалистый берег Херсонеса, и вот тогда-то пограничники, участники героического похода, поняли, каким замечательным организатором, несгибаемым человеком является их командир.

Он знал каждого из состава отряда, гордился своими людьми и верил, что в защите Севастополя пограничникам будет принадлежать важная роль.

— Здесь наше место, — обратился Рубцов к личному составу, — у Севастополя. Будем сражаться, мужественно, не посрамим своего честного имени…

Очень трудный и ответственный рубеж обороны получил пограничный полк — от совхоза «Благодать» до обрывистых берегов за старинной Генуэзской башней, где тихая и глубокая Балаклавская бухта, делая крутой поворот к югу, становится открытым Черным морем.

Тут был самый левый фланг огромного фронта Великой Отечественной войны. Фронт этот протянулся от таких же скалистых и обрывистых, овеваемых студеными заполярными ветрами берегов Рыбачьего полуострова, от самых северных пограничных застав, поблизости речушки Западная Лица, до полуразрушенной Генуэзской башни, видной отовсюду на много верст окрест.

Захватив Балаклаву, враг не только мог получить выгодную стоянку для своих легких кораблей, но и немедленно ринуться кратчайшей дорогой на Севастополь, отрезать выход защитникам к морю.

А чтобы враг не смог этого сделать, надо было поставить на оборону Балаклавы воинов высокой закалки. Такими воинами были пограничники.

…Холодным ноябрьским рассветом над зубчатой верхушкой Генуэзской башни затрепетал на ветру алый советский флаг. А когда показалось из-за свинцовых облаков, ползущих к морю, утреннее солнце, фашисты, залегшие на вершинах, господствующих над Балаклавой, обнаружили еще один сюрприз, приведший их в бешеную ярость.

По крепостной стене, что протянулась от башни в направлении Кучук-Мускомия, виднелась большая, хорошо различаемая из немецких окопов надпись: «Смерть фашистским оккупантам!»

Надпись всю ночь выводил на неровных камнях стены, обращенных к противнику, предприимчивый агитатор и организатор политмассовой работы коммунист Гусев. Этого быстрого в движениях, вездесущего бойца в зеленой фуражке хорошо знали не только все солдаты, но и гражданское население Балаклавы. Перебегая и переползая под градом пуль от окопа к окопу, от батальона к батальону, Гусев разносил листовки Политуправления флота, свежие номера газеты «Красный Крым», новые сводки Совинформбюро.

Огромные испытания легли на защитников Севастополя, но положение Балаклавы и ее пограничного гарнизона было еще труднее. Сложность обороны маленького города заключалась в том, что немецкие позиции выдвинулись на вершины, с которых отлично просматривался весь уютный приморский городок, расположившийся по берегам глубокой синей бухты в горной расщелине.

Однажды в Балаклаву, окруженную врагами, прибыли военные инженеры с Большой земли. Они посмотрели оборону города, и один из них сказал:

— Фашисты господствуют над обороняемой местностью, и, чтобы выстоять под непрерывным обстрелом многократно превосходящего противника, сдержать натиск его атак, защитники Балаклавы должны показать величайшее мужество и стойкость.

— Как бы нам трудно ни было, — сказал подполковник Рубцов, — мы с честью выполним приказ командования.

Если проходить левой стороной набережной Балаклавы к морю по направлению к Генуэзской башне, то можно увидеть на верху горы развалины желтенького домика лесника. Из любого окна этого домика просматривается почти весь город с его беленькими и зеленоватыми домиками, прилепившимися под скалами по обе стороны бухты.

Во время боев этот маленький домик облюбовали немецкие снайперы. Выдвинувшись вперед от своих загнутых внутрь флангов, они контролировали всю жизнь города. Поэтому подвоз продовольствия на боевые позиции пограничников, транспортировка раненых, питание людей, — словом, вся работа защитников города была перенесена на ночное время.

Днем можно было передвигаться только под прикрытием гор, в мертвом пространстве, куда не достигали пули врага, канавами, задворками, используя любую ямку, да и то лишь ползком. У всех пограничников на локтях и коленях появились особые перевязки из кожи или брезента, предохраняющие одежду от износа.

А немецкие снайперы наглели все больше и больше. Они убивали детей, выбегавших по неосторожности на улицу в минуты затишья.

Так было, пока в смелое единоборство с фашистами, засевшими на горе, не вступил зачинатель снайперского движения на южном фланге фронта Великой Отечественной войны пограничник Иван Левкин.

До сих пор балаклавцы хорошо помнят этого плечистого, молчаливого и очень скромного сержанта-пограничника с ласковыми выразительными глазами и мужественным лицом. Беседуя с людьми, он говорил очень тихо и никогда не рассказывал о себе.

Снайперская работа Ивана Левкина в Балаклаве началась с того, что он еще до организации особых снайперских позиций стал уходить в вольный, рискованный поиск. С наступлением ночи Левкин подвязывал кожаные нарукавники и наколенники, брал с собой хлеб, патроны и уползал в темноту. За каким-нибудь удобным камнем или кустом, как можно ближе к противнику, невзирая на холод и осенний дождь, он терпеливо дожидался рассвета. А когда начинался рассвет, пограничник выбирал цели повыгоднее, «покрупнее» и точными выстрелами уничтожал офицеров, пулеметчиков, связных. Целые дни проводил Левкин в доблестном и очень опасном снайперском труде. Не раз возле него рвались мины, не раз очереди пуль, выпущенных из крупнокалиберного пулемета, вздымали пыль перед самым укрытием и осыпали снайпера щебенкой, не раз враги, считая, что им, наконец, удалось убить пограничника, подползали поближе, чтобы отыскать его «труп», но они всегда находили свою собственную смерть. Снайпер, будто неуязвимый, оживал где-то под скалой, за камнем.

Слава об Иване Левкине распространилась не только в пограничном полку, но и во всей Приморской армии, обороняющей Севастополь. В числе первых из Пограничников, награжденных боевыми орденами, оказался и знаменитый снайпер.

Позднее Левкина перебросили с фланга в самый центр обороны Балаклавы на борьбу с гитлеровскими снайперами, засевшими в железобетонном доте, устроенном в домике лесника.

Левкин долго присматривался, выбирая позицию поудобнее, и, наконец, определил свое место в одной из комнат верхнего этажа дома райисполкома. Вырванные взрывной волной окна этого дома были заколочены досками. Отсюда, из-за этих досок, Левкин повел наблюдение.

Вскоре снайпер открыл счет мести врагу и на этом участке фронта. Жесткий, сухой выстрел прокатился гулким эхом в пустых комнатах дома, над бухтой и горами.

В это время старик-водовоз, доставлявший из бассейна пресную воду в городскую пекарню, изо всей силы погнал гнедого коня. V старика фашисты убили уже не одну лошадь, и теперь жители сказали:

— Ну, пропал наш водовоз!

Но домик лесника на этот раз молчал. Молчал потому, что Левкин первой же нулей пробил подлое сердце фашистского снайпера, пришив тело к холодным плитам дота.

Враги тогда догадались, что в единоборство с ними вступил опытный и хитрый стрелок. Они решили во что бы то ни стало уничтожить его. Ночью рядом с домиком лесника фашисты вырыли хорошо скрытый окоп. И поутру из этого окопа выглянула каска немецкого солдата. Левкин послал туда пулю. Спустя минуту в деревянную доску, на вершок повыше головы Левкина, ударила фашистская пуля.

Левкин переменил позицию.

«Неужели я промахнулся? — подумал он. — В чем же дело?»

Ночью советские разведчики, ходившие из Балаклавы вверх по горе добывать «языка», помогли снайперу разрешить возникшую загадку. В одном из окопов они обнаружили несколько чучел немецких солдат. Этими чучелами фашисты и вызывали огонь пограничников, Чтобы обнаружить их и уничтожить из других огневых точек. После этого случая Левкин стал еще осторожнее и внимательнее и бил противника только наверняка.

Под алым знаменем над Генуэзской башней, в сводчатом подземном ходе, что вел к самому дальнему выступу крепостной стены, располагался взвод, которым командовал политрук Шаронов.

Фашисты непрерывно обстреливали башню, атаковали этот район, стремясь прорвать южный фланг обороны пограничного полка. На вершинах гор они разместили свои орудия, пулеметные гнезда и вели оттуда прицельный огонь, а также обрушивали на башню тяжелые снаряды из орудий, расположенных за горами в Кучук-Мускомия. После артобстрелов, как правило, фашисты поднимали своих солдат в атаки.

Гитлеровцы шли пьяные под барабанный бой и громкие песни. Но, не доходя до крепостной стены, они цепями валились в жесткую траву, срезанные точными очередями пулеметов и автоматов пограничников. Напряженные бои на подступах к Генуэзской башне можно воскресить не только по рассказам очевидцев. На склонах гор, спускающихся от крепостной стены к лощине, где когда-то фашисты ходили в атаки, до сих пор валяются рваные осколки авиационных бомб, снарядов и мин, изъеденные ржавчиной немецкие патроны, простреленные каски врага. Тысячи тонн смертоносного металла приняла на себя балаклавская земля, сотни снарядов обрушились на Генуэзскую башню.

Большую помощь не только защитникам башни, но и всему пограничному полку оказывала береговая батарея Черноморского флота под командованием капитана Драпушко. Ее орудия многократно подавляли фашистские батареи, накрывали их, выводили из строя. И тогда, словно соревнуясь с артиллеристами капитана Драпушко, пограничники выкатывали из укрытия свою пушку. Они вели из нее огонь прямой наводкой по домику лесника и по немецким огневым точкам, непосредственно угрожавшим Балаклаве.

В начале мая 1942 года командующий 11-й армией фашистов Манштейн, уже дважды сменивший за это время личный состав своих войск, получил очередной нагоняй от Гитлера. Фюрер приказал начать новое наступление в районе Балаклавы.

Вскоре после того, словно саранча, показались плотные цепи фашистов. Из-за склонов вершин, поднимающихся к Кучук-Мускомия, гитлеровцы шли и атаку на Генуэзскую башню. Подпустив врагов совсем близко, пограничники истребили метким и дружным огнем первые цепи атакующих в лощине под крепостной стеной.

Бой продолжался до самого вечера. Выстрелы смолкли, когда уже совсем стало темно.

Но вот взвилась к звездному небу с соседней высоты ракета. Ее свет вырвал из темноты застывшую на вершине гордую крепостную башню под алым революционным знаменем, осветил белую кромку прибоя под крутыми скалами. Старинная крепость помогла советским воинам сдерживать бешеный натиск озверелых врагов.

Страх перед защитниками Балаклавы заставлял фашистов не только укреплять всеми способами передний край, но и всю глубину своих позиций.

Впереди фашистских окопов и позади них тянулись широкие минные ноля. Они прикрывали гитлеровских захватчиков, мешали проникать советским разведчикам в тыл врага для связи с партизанами, действовавшими в горных и лесистых районах Крыма. Многие операции по заброске разведчиков в тыл врага проводились армейским командованием через линию обороны, которую держали пограничники, поэтому и разведка минных полей противника была поручена им.

В декабре 1941 года к подполковнику Рубцову с Большой земли прибыл после госпитального лечения старший лейтенант Крайнов, Ему поручили командовать 4-й ротой пограничного полка. Храбрый, волевой командир, инженер по образованию, он оказался незаменимым специалистом саперного дела, подлинным хозяином минных полей врага. Довольно быстро Крайнов научил своих людей искусству разминирования и на многих участках изъял все немецкие мины.

Не только в четвертой роте, но и в других подразделениях полка, от Генуэзской башни до совхоза «Благодать», Крайнов рассказывал пограничникам об устройстве и установке мин, демонстрировал, как можно безопасно ходить по минным полям и как извлекать в темноте вражеские мины.

По проходам в минных полях, сделанным под руководством Крайнова, ушла 21 декабря 1941 года в тыл к немцам группа разведчиков-пограничников. Ее вел младший лейтенант Виноградов, незадолго перед тем прибывший в Крым с Сахалина. Уже за линией передовых укреплений фашистов разведчики захватили немецкого военного инженера, специалиста по фортификациям, который прибыл для разведки наших позиций. Его поймали в тополевой аллее. Высокий, рыжий, с красноватыми глазами альбиноса, фашист долго отмалчивался в Балаклаве и заговорил только в штабе армии.

В этой операции погиб отважный офицер Виноградов. Это была тяжелая утрата для разведчиков.

Расстояние от первого рубежа обороны Севастополя до центра города — 16 километров — гитлеровцы вынуждены были проходить 250 дней, усеяв путь к Приморскому бульвару тысячами трупов своих солдат и офицеров.

Население Балаклавы и ее гарнизон увидели врага в ноябре 1941 года. Они защищали свой маленький город 250 дней. В этих боях с исключительной силой проявились мужество и стойкость воинов пограничного полка, который был действительно стальным, непробиваемым щитом Балаклавы…

Еще в более ярких, хотя вместе с тем и трагических красках проступают очертания великого целеустремленного героизма советских пограничников, их воинской доблести и полного соблюдения присяги, когда слушаешь печальную повесть о последних днях полка Рубцова.

В июне 1942 года весь мир с напряженным вниманием следил за боями под Севастополем. Утром 30 июня Советское Информбюро сообщало:

«Бойцы Приморской армии и краснофлотцы отбивают ожесточенные атаки противника на Севастопольском участке фронта… Пехотинцы подразделения Рубцова отбили десятки атак превосходящих сил противника и уничтожили до двух полков немецкой пехоты, 11 танков и сбили 2 бомбардировщика противника…».

Но врагу удалось прорваться на северную сторону Севастополя. Фашисты простреливали центр города. Графскую пристань, аллеи Приморского бульвара, ставшие передним краем обороны.

30 июня 1942 года началась эвакуация Севастополя. И к утру 2 июля советские войска организованно отступили к Херсонесу. Арьергардные части мужественно сдерживали противника, выполняя приказ командования: «Держаться до последнего. Оставшимся в живых прорываться в горы к партизанам».

Воинам пограничного полка невозможно было прорваться к партизанам: перед ними на пути к горам были многократно превосходящие силы противника. Через Кадыковку пограничники стали отходить на Корань, а затем к мысу Фиолент, предполагая, что им удастся по кромке обрывистого берега моря с боями выйти к Херсонесу, к своим войскам, к бухтам, в которых военные корабли забирали на борт последних защитников города.

В Золотой балке за Коранью погибли в бою командир 2-го батальона майор Ружников (долгое время воевавший под Балаклавой с простреленной, незаживающей рукой) и командир роты Крайнов.

Прорваться к своим не удалось. Пришлось отойти от КамышевоЙ балки к бывшему Георгиевскому монастырю. Враг наседал все яростнее. Подполковник Рубцов собрал своих людей под обрывистыми склонами берега. Над ними поднимались строения монастыря, справа виднелись в море багрово-глинистые обломки мыса Фиолент. Из-за мыса Фиолент с оглушающим ревом моторов то и дело выскакивали на бреющем полете фашистские самолеты и пикировали на раненых защитников Балаклавы. Здесь был убит сосед Рубцова — командир полка подполковник Макеенок, державший оборону слева от пограничников на участке совхоз «Благодать» — Сапун-Гора.

Всеми способами пытался Рубцов наладить связь с командованием армии, посылал вплавь морем связистов, по вряд ли кому-нибудь из них удалось доплыть до Стрелецкой бухты.

Вместе с командиром полка находился снайпер Иван Левкин. Стараясь сберечь для будущих боев талантливого стрелка, истребителя фашистов, подполковник Рубцов отдал в распоряжение Левкина единственный плот и приказал снайперу еще с несколькими бойцами добираться морем к Херсонесу. Но добраться им не удалось: за мысом Фиолент все они погибли от фашистской бомбы.

Оборону полка, отрезанного со всех сторон от своих войск, подполковник организовал в районе камней, разбросанных по берегу, но противник, оседлавший верхнюю кромку берега, был хозяином положения. Он нависал теперь над пограничниками еще более угрожающе, чем в Балаклаве, где у них все-таки была возможность маневра.

Наконец удалось наладить рацию и связаться со штабом Приморской армии, Рубцов просил подогнать сюда, к берегу, под Георгиевский монастырь, плавсредства. Из Херсонеса пришел ответ, смысл которого можно пересказать так: катера подойти за мыс Фиолент не могут: фашисты простреливают весь район с берега и самолетов. Пробивайтесь всеми способами в Казачью бухту. Оттуда вас эвакуируют на Большую землю.

В неглубокой пещере, уходящей под береговые скалы, Рубцов вместе с другими офицерами разработал план прорыва.

Ночью по крутым тропинкам, по лестнице, спускающейся к морю, по отвесным скалам стали подниматься пограничники в атаку на врага. Страшен был их гнев. Много гитлеровцев уничтожили они во время этой ночной беспощадной атаки. Но слишком велик был перевес в силах на стороне врага — хищного, мстительного. Фашисты ослепляли прожекторами выскакивающих наверх пограничников, обрушив на них огонь всех орудий, пулеметов и минометов. Подполковник Рубцов и комиссар полка Анатолий Смирнов шли в первых рядах пограничников, личным примером воодушевляли людей на подвиги.

Но снова пришлось спуститься с крутого берега к морю…

Тяжело раненного Рубцова принесли на руках и укрыли в пещере.

Испуганные ночной вылазкой, фашисты спешно начали обносить колючей проволокой поверху весь участок берега, создавая повсюду новые огневые точки. Гитлеровцы все это время беспрерывно били из минометов по кромке берега.

Фашистские пропагандисты охрипшими голосами орали в рупоры и призывали выходить и сдаваться в плен.

Не вышел никто! Ни один из пограничников, находясь в смертельной опасности, не поддался на посулы врага. Ливень огня снизу был ответом на вражеские призывы. Тогда фашисты решили заморить пограничников голодом. Продуктов в полку уже не было, и люди пили соленую морскую воду.

Спустя несколько дней фашисты одновременно предприняли атаку на пограничников с берега и с моря. Гитлеровцы спрыгивали на берег с катеров, внезапно появлявшихся из-за мыса Фиолент, другие быстро спускались вниз по тропкам. Так началась эта страшная схватка. Пограничники, голодные и израненные, бились до последних сил, но не сдавались гитлеровцам. Только немногим из них удалось прорваться к партизанам Крыма, где они затем продолжали наносить беспощадные удары по ненавистному врагу.

На горных, труднопроходимых тропах, под отвесными скалами Карадага и на выжженных солнцем степных равнинах вблизи Сиваша несут сегодня свою боевую службу незаметные герои в зеленых фуражках, пришедшие на смену погибшим у стен Балаклавы героям. Глухой ночью, когда засыпают санатории и дома отдыха Крыма, по всему южному побережью можно услышать тихий, приглушенный шаг пограничных дозоров. То и дело их трудной, но очень необходимой, воинской работе помогают пересекающие бухты и заливы голубые лучи прожекторов. Они ревниво поглаживают обманчиво-спокойную гладь такого ласкового южного моря. Граница и здесь, на приморской гальке, под скалистыми хребтами Крымских гор, ни дня ни ночи не знает покоя. Ведь по противоположному берегу Черного моря бродят американские «советники», явные военные разведчики далекой заокеанской страны, которая продолжает угрожать миру ядерным оружием. Эти джентльмены не только устанавливают на анатолийских берегах радиолокационные станции, ракетные площадки, подбирают места для новых аэродромов, но и беспрестанно пробуют засылать на советскую землю своих наемных шпионов. Одного из них пограничники обнаруживают в скромной рыбачьей одежде, другой, спрыгнув в шторм с турецкой фелюги, якобы «потерявшей управление», пробует при задержании на пляже прикинуться обычным курортником, любителем далеких заплывов, Каждое новое задержание таких непрошенных гостей оттуда, из Турции, всякий раз наглядно и зримо подтверждает мысль, что нет «спокойных границ», и напоминает «откровенное» признание одного американского журналиста:

«Мы выбрали Турцию и Грецию не потому, что они больше всех нуждаются в помощи, а потому, что они представляют собой стратегические ворота, ведущие к Черному морю и к сердцу Советского Союза».

Пограничники Крыма не забывают таких признаний, и потому их не усыпить обманчивым покоем южного побережья и прекрасного синего моря. Они знают о великом подвиге своих предшественников из полка Рубцова, оросивших своей кровью прибрежные крымские скалы, и стараются во всем быть достойной сменой погибших героев.

На заставу прибыл солдатик. Именно солдатик — маленький, курносый, с круглыми ясными глазами. В руках он держал небольшой деревянный чемодан с замочком, и хотя была уже на солдатике новая шинель, которая еще не обмялась и неуклюже топорщилась на спине, так и веяло от него теплом чистой крестьянской избы, сладким запахом парного молока, душистым хлебом.

Аккуратно обтер сапоги у порога, поднялся на крыльцо и остановился. У входа на мраморной доске блестели золотые буквы: «Застава имени Героя Советского Союза ефрейтора Семена Пустельникова».

Хлопнула дверь. На крыльцо выскочил долговязый парень в ушанке, но без шинели, с красной повязкой на рукаве. Он окинул вновь прибывшего чуть насмешливым понимающим взглядом, подождал несколько секунд, затем проговорил:

— Ну, что ж ты? Докладывай. Откуда явился? Солдатик хлопнул белесыми ресницами, потоптался на месте и с достоинством сказал:

— Тульские мы. Из колхоза приехал.

Дежурный подавил смешок.

— Приехал. Звать-то тебя как?

— Волков. Иван.

— Ты, Волков Иван, докладывать должен по уставу: «Товарищ дежурный! Докладывает рядовой Волков. На заставу прибыл». Понял? Разве не учили тебя на учебном пункте?

— Учили.

— Так докладывай по уставу.

Рука солдата неумело потянулась к виску. Дежурный укоризненно покачал головой.

— Эх ты, тульский! Иди уже. Да в следующий раз про устав не забывай. Понимать надо, куда служить приехал, — и он кивнул головой на мраморную доску с золотыми буквами.

Первое, что увидел Волков на заставе, — написанный масляными красками портрет солдата в дубленом полушубке с ефрейторскими погонами на плечах. Лицо солдата было совсем обыкновенное, спокойное, даже чем-то похож он был на Ивана Волкова. Полные добрые губы, большие, чистые глаза, широкий нос. И только между бровей притаилась чуть заметная морщинка. Она говорила о мужестве, решительности и упрямстве нарисованного на портрете человека.

— Кто это? — поинтересовался Волков.

— Это, брат, наш правофланговый Семен Пустельников.

— Ишь ты. И портрет нарисовали. Он — что, у вас на заставе служит?

Лицо дежурного посуровело, улыбка сползла с губ.

— Служит. Теперь уже бессменно, — сказал он серьезно.

Волков больше не стал расспрашивать. Что ж, если служит тут, значит представится случай и познакомиться с ним. Видать, отчаянный парень, если в таком почете.

Дежурный приказал прибывшему повесить шинель на вешалку, провел в казарму и указал свободную койку:

— Вот тут и жить будешь. Устраивайся. Ребята, принимайте гостя, — бросил он солдатам, находившимся в казарме, и, усмехнувшись, добавил: — Они тульские будут.

Обитатели казармы столпились вокруг новичка. Завязался обычный в таких случаях разговор. Среди присутствующих оказался даже «почти земляк» Волкова.

— Из какого колхоза? — поинтересовался он.

— Имени Кирова наш колхоз называется, — ответил Волков. — У меня там мама осталась и брат — на год меня моложе. А старший в армии служит.

— Батя тоже в колхозе работает? — спросил «почти земляк».

— Батьки нет у меня. Еще в финскую войну погиб…

Помолчали. Волков наконец решился задать давно уже мучивший его вопрос:

— Ребята, а граница отсюда далеко?

— Да вон она, — откликнулось сразу несколько голосов, — из окна видать. Гляди — два столба стоят. Который и красную и зеленую полосу — это значит наш, Советский, а тот — заграничный. Понял?

Глаза у Волкова еще больше округлились. Он не понял.

— А-а забор где же?

— Какой забор? — удивились солдаты.

Волков объяснил. Он представлял себе границу обнесенную забором, с крепкими воротами. На воротах — железный замок, ключ от которого хранится в кармане у самого главного начальника заставы. Ведь граница на замке.

Последние слова солдата потонули в громком хохоте. Хохотали все — рядовые, ефрейторы и сержанты, — а самый молодой, скуластый, с раскосыми глазами солдат даже присел на корточки — так ему было смешно.

— Как же тогда границу охранять? — не унимался дотошный Волков. — Это ж сколько вас надо на той границе выставить, чтобы нарушителя не проворонить? Выходит, через каждые десять шагов — и солдат, опять десять шагов — опять солдат?

Новый взрыв хохота потряс казарму.

Услышав необычный шум, в дверь заглянул начальник заставы капитан Охримчук. Пограничники вытянулись по стойке «смирно», все еще давясь от смеха.

— Вольно! — скомандовал капитан. — Что тут у вас происходит?

— Да вот новичок один приехал, замком от границы интересуется, — скороговоркой доложил аккуратный, подтянутый старший сержант Егоров.

— Спрашивает, где ключ от того замка хранится, — ехидно ввернул кто-то из-за спины сержанта. Выслушав доклад Волкова о прибытии, капитан улыбнулся.

Улыбка капитана вызвала поток новых нехитрых острот.

— Он привез с собой тульский замочек — с секретом. Они — тульские — могут. У них, говорят, один даже блоху подковал…

Скуластый снова прыснул в кулак. Волков стоял смущенный, часто мигая круглыми глазами.

Начальник заставы обратился к новичку:

— Значит, на границу с охотой служить прибыли?

— Так точно, товарищ капитан.

— Забора здесь, конечно, нет. Но границу, как говорится, на крепком замке держим. Не только нарушитель, заяц мимо не проскочит незамеченным. Поживете, увидите. Надеюсь, служить будете так же, как вот они, — капитан указал на солдат и сержантов. — Как Семен Пустельников.

— Так точно, — ответил Волков. Он, правда, не был еще знаком с Пустелышковым, но уже понял, что парень этот в почете здесь и про себя решил подружиться с ним поближе.

В шесть часов вечера старшина дал пограничникам команду построиться на боевой расчет. Солдаты выстроились в две шеренги. Волкову велели стать самым крайним на левом фланге. Первым стоял высокий, широкоплечий парень с двумя медалями и блестящим знаком на груди. Волков чуть подался из ряда, чтобы разглядеть его получше. «Ага, — подумал он, — наверное, это и есть тот самый Пустельников — правофланговый».

— Равняйсь! — скомандовал старшина. Волков быстро шагнул назад, вытянулся.

— Смирно! — Старшина четким шагом подошел к начальнику заставы, щелкнул каблуками, щеголевато козырнул ему и одним духом проговорил:

— Товарищ капитан! Застава имени Героя Советского Союза ефрейтора Семена Пустельникова построена. Докладывает старшина заставы!

Капитан повернулся к пограничникам.

— Застава, слушай боевой расчет. Герой Советского Союза ефрейтор Пустельников!

Волков снова вытянул шею, заглядывая вперед. И правофланговый четким, ясным голосом ответил:

— Герой Советского Союза ефрейтор Семен Пустельников пал смертью храбрых в борьбе за честь и независимость нашей Родины.

Волков вздрогнул. Горький комок выкатился откуда-то из груди и подступил к самому горлу, мешая дышать. Пальцы сами сжались в кулаки. Сосед справа толкнул солдата в бок:

— Что ж ты не отвечаешь? Тебя выкликают.

— Я, — с трудом выдавил Волков.

Вечером, когда большинство пограничников ушло в наряд, а остальные легли отдыхать, Иван вышел из казармы, стал у окна, долго глядел в темноту. Мимо проходил старшина.

— Товарищ старшина, разрешите обратиться, — спросил Полков.

— Слушаю.

— Расскажите мне про Пустельникова.

— С этим вы лучше к нашему замполиту обратитесь. Он лучше все расскажет. — Но взглянув в круглые печальные глаза солдата, тронул его за плечо и коротко добавил: — Ну, ладно, пошли.

И пот стоят они в ленинской комнате у большого стенда с портретом героя, с кратким описанием его подвига. Бывалый солдат — старшина рассказывает юноше Волкову о боевой славе заставы. Может быть, в этом рассказе не все так уж точно, как было на самом деле, ведь он передается из уст в уста более десятка лет, а каждый рассказчик добавляет к нему свои подробности и детали. Но с каждым таким рассказом все яснее, все отчетливее проступает перед нами образ настоящего советского человека — коммуниста Семена Пустельникова.

…Эта история случилась в феврале 1945 года. Еще гремела за рубежами нашей Родины война. Советские войска штурмовали чужие города, пробиваясь к логову фашистского зверя — Берлину. Еще гибли люди — хорошие, честные, храбрые — в жестоких схватках с врагом. А на Украине уже кипела работа — восстанавливались колхозы, из руин поднимались заводы и фабрики. На рубежах советской земли пограничники несли свою службу, охраняя наших людей, так жаждущих труда и покоя.

…Семен Пустелышков прибыл на западную границу прямо из госпиталя. В войну он сражался на Ленинградском фронте, был четырежды ранен. В боях ему перебили ключицу, ранили обе ноги, прострелили грудь. Но каждый раз он возвращался в строй. В последний раз, выписывая Пустельникова из госпиталя, врачи признали его негодным к военной службе, но Семен решительно отказался демобилизоваться. Его послали на заставу.

Смелый, общительный, весельчак, Семен Пустельников с первых же дней стал всеобщим любимцем. В нем видел свою опору парторг заставы ефрейтор Бицуля, о его подвигах рассказывали рядовые Князьков и Мустафаев, за ним по пятам ходили сельские мальчишки, глядя влюбленными глазами на своего дядю Семена. Пустельникова знали и многие крестьяне села Поторицы, в чьих хатах он был частым гостем, пел с девчатами задушевные русские, украинские и родные свои белорусские песни.

Уже здесь, на заставе, ефрейтор Пустельников заслужил 11 благодарностей командования, был представлен к ордену Красного Знамени за проявленные находчивость и отвагу. С фронта он пришел награжденный орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Ленинграда».

…Стоял неяркий февральский день. Холодное солнце розоватыми бликами лежало на заснеженных полянах, ласково трогало лучами мохнатые кроны деревьев. Кругом была такая тишина, что даже не верилось, что где-то ходит враг, что ночью вновь загремят выстрелы, красные языки пламени оближут небо.

Семен один возвращался из дозора. Уже почти рядом застава. Было ему весело, дышалось легко. Он шел не спеша, любуясь зимним пейзажем. Вот с огромной сосны ему на голову посыпался снег. Снежинки запорошили солдату лицо, повисли на ресницах, ледяными капельками. Семен отряхнул шапку, глянул вверх. На ветке примостилась вертлявая белочка с пушистым хвостом. Она смотрела на него блестящими пуговицами-глазами.

— Ух ты, зверь хвостатый, — рассмеялся Семен и ударил палкой по ветвям. Снег посыпался еще сильнее. Белка мелькнула серой молнийкой вверх, вниз, вверх, сделала головокружительный прыжок и исчезла в ветвях.

Вдали послышался стук топора. Семен прибавил шагу и вскоре вышел на большую поляну, блестевшую от снега. На опушке леса стоял запряженный в сани гнедой мерим, Возле поваленного дерева суетился человек с темным морщинистым лицом, с седыми усами. Сдвинув на затылок старенькую фетровую шляпу, он безуспешно тюкал топором по сучьям дерева, то и дело стирая со лба капельки пота.

— А, Семенко! Добрый день, — широко улыбнулся человек подошедшему пограничнику. Пустельников узнал поторицкого старика-крестьянина, у которого недавно был в хате и рассказывал о своем колхозе в белорусской деревне Свистелки.

Дровосек стоял, тяжело дыша, его руки, державшие топор, чуть дрожали. Он напоминал Семену старика-отца. Тут же вспомнилось письмо сестры, полученное еще в госпитале, которое больно жгло душу. Письмо начиналось словами: «Лист от сестры Ольги и всех родственников после трех лет фашистской оккупации». Далее следовал рассказ о страшных мучениях, пережитых его отцом и сестрами, о гитлеровских лагерях, о разоренных селах. Из 84 дворов в Свистелках уцелело всего 14, а в хозяйстве Пустельниковых осталась одна курица. Письмо заканчивалось слонами; «Благодарим тебя, Сеня, и всю Красную Армию за освобождение от тяжелого немецкого ига».

Собственно, это письмо и заставило тогда Пустельникова отказаться от демобилизации и отправиться сюда, на границу. Душа требовала мести.

Семен скинул полушубок, осторожно положил на него сумку с гранатами, автомат.

— Дайте-ка, топор, отец! — проговорил он.

И вот разнеслись по лесу частые удары, разлетелись в разные стороны белые щепки. Семен рубил дрова, рубил самозабвенно, с восторгом — так стосковались по работе его большие сильные руки. Старик-крестьянин торопливо складывал поленья на воз, а Семен все махал топором.

Вдруг чуткое ухо пограничника уловило еще какие-то звуки. Это были отдаленные выстрелы. Бросил топор, прислушался.

— Йой, Семенку, смотри, — прошептал старик, указывая в сторону села.

По дорого от села Поторицы поспешно двигалась группа людей, вооруженных автоматами и пулеметами. Это была банда, преследуемая пограничниками. Ей удалось оторваться от соседней заставы, и теперь бандиты спешили к противоположной кромке леса, где надеялись скрыться.

— Гляди, гляди, Семенку, — бормотал старик. — Ведь уйдут проклятые, йой, уйдут.

В одно мгновение Семен понял, что он должен делать: нужно только проскочить эту снежную поляну, отрезать бандитам путь к лесу и удержать до прихода заставы.

Схватил автомат, накинул гранатную сумку, кинулся к нагруженному дровами возу, перерубил постромки, птицей взлетел на спину Гнедому.

— Да куда ж ты, Семенко, пропадешь! — тонко заголосил старик, обхватив солдата за ногу. Но Гнедой уже стремительно рванулся вперед. Старик еще несколько минут бежал за ним, потом остановился, опустил дрожащие руки и заплакал.

Бандиты заметили скачущего на лошади человека, но не встревожились. Что он может — один против двадцати пяти до зубов вооруженных людей? Главная опасность была сзади.

Прозвучала одинокая пулеметная очередь, но конь и всадник невредимые перелетали через поляну. Тут уже главарь банды понял грозившую им опасность и прицелился. Лошадь вздрогнула, стала на дыбы и рухнула на землю, Семен ни на минуту не потерял самообладания. Он залег за трупом лошади и начал вести методический огонь из автомата. Взвыв от боли, свалился бежавший впереди бандит. Остальным пришлось залечь в снег. Дорога к лесу была отрезана.

А на другой стороне поляны, вдоль опушки леса, задыхаясь, бежал старик. Шляпа его упала в снег, седые волосы разметались по ветру. Он видел, как погиб Гнедой, как залег за трупом лошади отчаянный Семенко. Старый спешил навстречу пограничникам, чтобы предупредить о смертельной опасности, нависшей над их товарищем.

Но Семен не думал в эту минуту ни об опасности, ни о смерти. Ведь следом за бандой идут пограничники. Они атакуют ее с тыла и все будет кончено.

Чуть-чуть приподнял голову из-за трупа лошади, чтобы лучше видеть залегших в снег бандитов. Свистящая пуля обожгла ему левое плечо, рука безжизненно повисла. Что ж, он и одной рукой может вести огонь. Вот уже второй, третий, пятый бандит не подымутся больше с земли.

Пустельников снова выглянул из-за своего укрытия. Пуля лизнула ему шапку, но зато Семен увидел, как по дороге бегут к нему на помощь пограничники. Серые шинели их мелькают совсем уже близко.

— Ага, — закричал Пустельников, — будет вам всем сейчас крышка. Сдавайтесь! — Снова нажал на спусковой крючок. Но что это? Выстрела не последовало. Кончились патроны.

Это сразу поняли и бандиты. Видя приближающихся пограничников, они решили поскорее покончить с солдатом, преградившим им путь.

Увидев бегущих со всех сторон врагов, Семен поднялся во весь рост. Как он красив был в эту минуту, разгоряченный боем, с выбившимися из-под шапки влажными волосами, с глазами, сияющими как два озерка под солнцем!

Когда бандиты со всех сторон протянули к нему свои поганые руки, Семен выхватил гранату, зубами сорвал кольцо, поднял ее, как флаг, над головой.

— Не уйдете, гады!

Грохнула граната, разметав бандитов по снежной поляне.

Когда пограничники подбежали к месту взрыва, они сразу же увидели правофлангового заставы Семена Пустельникова, Он лежал на трупе Гнедого, широко раскинув сильные руки.

— Не успели, как же они не успели? — укоризненно прошептал Волков, когда старшина закончил свой рассказ о правофланговом.

Так начал свою службу на заставе рядовой Иван Волков. Долго еще подтрунивали над мим товарищи, поминая «тот ключ от границы», но тулячок не обижался на них и только отмалчивался, а вскоре и сам вместе с другими потешался над своей неосведомленностью.

Это оказался действительно дотошный солдат, интересовался он каждой мелочью, учился у своих начальников и у более опытных солдат.

Аккуратный, деловитый, он к любому заданию относился со всей серьезностью. Всякая, даже самая трудная и неприятная работа, казалось, так и просилась к Ивану в руки. Да и что ж тут было удивительного? Выросший в колхозе, он с детства был приучен к труду. Вот только учиться не пришлось. Кончил всего четыре класса. Трудно было матери-колхознице поднимать троих мальчишек без отца.

Когда Волков исполнял так называемые хозяйственные работы, старшина только крякал от удовольствия. Солдатик с таким усердием скреб в казарме пол, подметал двор, чистил коня, что было приятно смотреть.

Одного только не мог понять Волков в первые дни своей службы на заставе — как уберечь границу от нарушителя.

— Ведь, скажем, поручат тебе охранять участок, — высказывал Иван свои сомнения соседу по койке, — а участок протяженностью километра три-четыре, да все лесом, да с болотами. Покуда я, к примеру, одну сторону проверять буду, нарушитель проползет с другой стороны.

Тайны науки охраны границы помогли раскрыть рядовому Волкову начальник заставы Охримчук, замполит Лызин, старшина Черенков и инструктор службы собак, сверхсрочник, старший сержант Егоров. С двумя последними не раз приходилось Ивану ходить в наряды, Они учили молодого пограничника читать следы на земле, осматривать контрольно-следовую полосу.

С жаром принялся Иван за учебу. Скоро его уже ставили и пример другим как отличника политической и боевой подготовки. На его груди рядом с комсомольским значком появился и другой — «Готов к труду и обороне».

С той памятной мочи, когда стоял Волков в ленинской комнате возле стенда и слушал рассказ старшины, он не переставал думать о Семене Пустельникове. Как-то само собой получилось, что стал этот давно погибший человек его совестью, его наставником и советчиком. Он как бы навечно поселился тут, на заставе, ежедневно присутствуя на боевом расчете, на учебе, в наряде.

— А как бы поступил Семен? — спрашивал себя Волков, когда решал для себя сложный вопрос.

— Семен бы лучше сделал, — укорял он себя, если не ладилось какое-либо дело.

…На очередном боевом расчете Волков получил задание ночью идти в наряд. Шел он один, но ничуть не волновался этим обстоятельством. Давно уже, неся службу на границе, Иван перестал вздрагивать, увидев придорожный куст или чернеющий вдали пень, так похожий ни человеческую фигуру. На редкость наблюдательный, он изучил на границе каждое дерево, каждую тропку, куст и шагал теперь по хмурому лесу, по открытым полянам, по лощинкам так, как ходят по знакомой улице, где прожит не один десяток лет.

Когда Иван Волков отправлялся в первый свой самостоятельный наряд на границу, начальник заставы Охримчук полушутя, полусерьезно сказал ему в напутствие:

— Ну нот, товарищ Волков, теперь и вы стали настоящим пограничником.

Иван навсегда запомнил эти слова. И границу стерег на совесть.

В мае долго не темнеет. Проверив снаряжение, пристегнув к поясу патронные диски, привычным движением повесив на шею автомат, Волков еще засветло ушел на границу. Лес был полон весенним шелестом, сладким запахом трав, тихо шумели под легким ветром зеленые кроны деревьев.

К ночи небо заволокло тяжелыми тучами. Серпик только что народившегося месяца скрылся за причудливым облаком и больше уже не показывался. Лес погрузился в такую тьму, словно его облили черной тушью. Полил мелкий дождь. Чувствовалось, что зарядил он на всю ночь.

Волков поплотней натянул на голову фуражку, запахнул брезентовый плащ и пошел по знакомой тропе, весь обращенный в слух. Время в дозоре для него никогда не тянулось медленно, не казалось бесконечным — ведь он выполнял свою работу, свою святую обязанность. Так было и на этот раз.

Было уже около двух часов ночи. В три придет смена. Он не встретится с ней в пути, но будет знать: пограничники на своем посту.

Дождь лил, создавая сплошной шум. Вот прошелестела сорвавшаяся с дерева шишка.

Вдруг к обычным шорохам леса примешался еще один, потом он повторился. Волков насторожился, крепче стиснул в руках автомат. Шорох стал громче, он явно приближался. Иван залег в кусты, стал ждать. Ему послышались отчетливые конские шаги, но впереди все еще ничего нельзя было рассмотреть.

Что это — холодные капли дождя или мурашки предательски поползли по спине? Волков собрал в кулак свою волю и негромко крикнул в темноту:

— Стой! Пропуск!

Секунда, другая… Они показались Ивану вечностью.

— Пропуск! — вновь повторил он.

Послышался голос, сообщивший из темноты пароль. Свои. Отлегло от сердца.

Вскоре Иван уже отчетливо увидел очертания двух всадников, подъехавших на голос. Один из них был замполит Лызин, второй — рядовой Ковалевский.

— Рядовой Волков, где же вы? Выходите.

Дозорный поднялся из кустов у самой лошадиной морды.

— Докладывает рядовой Волков. За время несения службы нарушений границы не было!

— Молодец, Волков! — похвалил Лызин Ивана.

От похвалы начальника Волков расцвел.

— Продолжайте мести службу, — сказал замполит.

— Да мне уже на заставу пора, — широко улыбнулся Волков, — смена идет, — Он поглядел вслед растаявшим в темноте всадникам и медленно пошел вдоль границы. Волков шел легко и свободно. До заставы оставалось каких-нибудь полтора километра, как вдруг тот же шорох, что и прежде, долетел до слуха пограничника. «Неверное, Лызин и Ковалевский возвращаются на заставу», — подумал Волков. Но, помня законы границы, все же залег в неглубокую лощинку и прислушался. Шорох несколько раз повторился.

И вдруг Волков видит, как прямо на него от границы идет человек, местами пригибаясь, часто останавливаясь. Неужели этот человек и есть настоящий нарушитель, враг? Сердце забилось тревогой. Ведь это первая встреча…

— Стой! Пропуск! — И Волков как из-под земли вырос перед нарушителем.

Человек метнулся чуть в сторону, попытался сунуть руку в карман, но блеснувший автомат и грозное предупреждение пограничника заставило его оставить эту попытку.

Положив на землю лазутчика и заставив вытянуть руки вперед, Волков обыскал его, а затем дал условный сигнал на заставу.

Держа оружие наготове, Волков связал руки нарушителя и затем скомандовал:

— Встать! Вперед! Шаг влево, шаг вправо считаю попыткой к бегству и стреляю без предупреждения.

Через несколько минут подоспела группа пограничников во главе с капитаном Охримчуком, которому с границы уже сообщили, что обнаружен след. Командир тепло поблагодарил солдата за отличную службу. А через неделю на заставу пришел приказ: наградить рядового Волкова нагрудным знаком «Отличный пограничник», предоставить отпуск на родину.

…Десять дней не был Волков на заставе, ездил домой к матери, в Тульскую область.

…Отпуск пролетел, как жаворонок над лугом. Волков возвращался на заставу, пожалуй, с не меньшим трепетом, чем ехал домой. Она стала его родным домом.

Вот он уже распахнул ворота и четко доложил проходившему по двору старшине Казаченко:

— Рядовой Волков из отпуска прибыл!

Это был все тот же невысокий, курносый солдатик, но удивительная собранность, уверенность, четкость сквозили теперь во всех его движениях, а в круглых ясных глазах появилось выражение решительности. Даже непокорный темно-русый вихор был тщательно приглажен под фуражкой. Казаченко не без удовольствия окинул всю его ладную фигуру.

— Прибыл? Вот и хорошо. Сегодня отдохнешь с дороги, а завтра на службу.

И потекла пограничная жизнь своим чередом — четкая, размеренная, строгая. Побывали в подшефном колхозе имени Семена Пустельникова. Иван не без гордости узнал, что портрет его дорогого друга висит на видном месте в правлении колхоза, что пионерская дружина носит его имя. Рядовой Ковалевский рассказывал о героическом подвиге ефрейтора Пустельникова сельским комсомольцам. Казалось, что Семен и не умирал никогда, а просто находится в длительной отлучке и вот-вот приедет.

Однажды декабрьским вечером пограничники собирались в наряд. На дворе разыгралась такая непогода, что кое-кто из них даже позавидовал Волкову и Егорову, которые были выходные и оставались в казарме.

Иван вышел на крыльцо, чтобы проводить товарищей, и поежился от холода. Кругом дула, свистела, выла метель, слепила глаза мокрым снегом. Пограничники, едва только успев отойти несколько шагов, скрылись из глаз. Их следы тут же замело снегом. Да, нелегко сегодня на границе.

Однако недолго Волкову, Егорову и другим пришлось отдыхать. Через два часа вся застава была поднята по тревоге.

А случилось вот что.

Сельский кузнец возвращался домой из соседнего хутора. Чтобы сократить путь, шел он прямо через поле, придерживая руками шапку от ветра. Не доходя до села примерно с полкилометра, кузнец наткнулся на колхозные скирды и решил тут, за ветром немного перевести дух. Ветер дул так отчаянно, что залепил путнику снегом всю бороду, брови, глаза. Он стал было отряхиваться от снега, но вдруг увидал сидящего за скирдой человека, который ел хлеб, отламывая куски от буханки. Сидящий, очевидно, не слыхал шагов, потому что не поднял головы.

Кузнец тотчас же отпрянул назад, осторожно выглянул из-за скирды еще раз. «Как странно, — подумал он, — В такую метель сидит человек в поле и ест. Зачем? — Страшная догадка мелькнула в голове: — Чужой!» Кузнец осторожно прокрался в сторону и быстро побежал к селу, которое уже мерцало сквозь метель огоньками. Задыхаясь, не отряхивая снега, он влетел прямо в правление колхоза.

— Злодий! Возле нашей скирды злодий бродит! Я иду себе, а он вот так сидит и буханку держит в руках. Звоните скорее на заставу!

Оказавшийся в правлении председатель колхоза, выслушав рассказ кузнеца, немедленно позвонил на заставу, и сразу же все ее обитатели, кроме тех, кто нес службу на границе, были подняты по тревоге. Небольшие группы пограничников выехали в разные направления.

Метель все усиливалась. Замело все поля и дороги. Трудно, почти невозможно найти человека, который идет где-то в пространстве протяженностью в несколько десятков километров, причем не просто идет, а прячется от людского глаза. Это все равно, что искать песчинку в море. И все-таки нужно было найти.

Волков ехал в группе со старшиной Черенковым и старшим сержантом Егоровым. Ехали молча, изредка перебрасываясь короткими фразами. Решено было перекрыть все дороги, ведущие к границе. У развилки пришлось разделиться. Черенков и Егоров поехали вправо, Волков получил приказ осмотреть дорогу, которая проходила возле самой границы.

«Трудно сегодня тем, кто в дозоре, — думал он, — пройдет враг через границу, а следы тут же заметет. Ищи потом ветра в поле».

Он пришпорил лошадь и рысью поскакал по дороге. Длинными рядами выстроились вдоль дороги старые вербы. Проскакав несколько километров, пограничник никого не встретил.

— Интересно, какой дурак будет по дороге ходить, если ему скрываться надо, — проворчал он себе под нос и решительно повернул с дороги в сторону в лес.

Лошадь сразу же глубоко провалилась в снег, но Иван ласково потрепал ее по шее, помог выбраться из сугроба. Ветер бил в лицо, мешал дышать, но пограничник упрямо вглядывался в темноту, хотя из глаз текли слезы.

До границы было не более шестисот метров. Лошадь то и дело проваливалась в снег, и Волкову несколько раз пришлось спрыгивать с седла и идти рядом, держась за повод, чтобы животное немного отдохнуло.

Вдруг пограничнику показалось, что куст, темнеющий впереди, движется, Это впечатление еще больше усилилось, когда он остановился и на мгновение замер на месте. Куст двигался, причем по направлению к границе.

Волков как бы весь ощетинился, собрался в комок, прижался к шее лошади.

— Быстрей, быстрей, моя хорошая! — шептал он. В несколько минут было преодолено расстояние, отделявшее его от странного куста.

— Стой, стрелять буду!

Куст остановился. Волков подъехал к нему и увидел стоящего по колено в снегу широкоплечего детину, в кепке, надвинутой на уши, в короткой куртке, в каких обычно ходят сельские парни.

— Куда это ты направляешься в такую непогодь, гражданин?

Детина назвал село, расположенное недалеко от границы.

— Почему не по дороге идешь?

— Сбился я, метель.

— Что-то мудрено тут сбиваться. Вон она, дорога, вся вербой обсажена. Документы есть?

— Нету документов.

— Выходи на дорогу.

Человек стоял, не двигаясь.

— Ну, живей, — уже сердито крикнул Волков и наставил автомат.

Детина нехотя побрел к дороге, то и дело поворачиваясь назад.

— Иди, иди, не оглядывайся! — бросил пограничник и, вытащив ракетницу, дал сигнал товарищам. Задержанный мгновенно присел на землю.

— Ага, трусишь. А туда же на границу лезешь.

— И прошел бы! — хрипло обозвался детина.

— А вот и не прошел!

Через несколько минут прискакали Черенков и Егоров. Задержанный был благополучно доставлен на заставу. Держался он нагло, выражал большое удивление, что его поймали в такую метель.

Это был изменник, человек без родины.

За отличие при выполнении приказа Волков, Черенков и Егоров были награждены медалью «За отличие в охране государственной границы СССР». Сельскому кузнецу была объявлена благодарность и торжественно вручена денежная премия.

Жизнь на заставе имени Героя Советского Союза ефрейтора Семена Пустельникова снова потекла своим чередом. Уходили домой пограничники, закончившие службу, прибывало новое пополнение. Недавно покинула заставу группа пограничников во главе с рядовым Воронковым. Они целой бригадой пошли работать на Львовско-Волынский угольный бассейн и уже, конечно, не посрамят чести родной заставы.

Правофланговым на боевом расчете сейчас стоит рядовой Иван Волков — отличник боевой и политической подготовки, задержавший двух нарушителей границы. И когда капитан Охримчук выкликает Героя Советского Союза ефрейтора Пустельникова, Иван отвечает: «Пал смертью храбрых в борьбе за свободу и независимость Родины».

Вот и сегодня после боевого расчета ушел Волков в дозор с новичками Кургановым и Масловым. Капитан Охримчук спокоен за них. Молодые солдаты в надежных руках. Их научит словом и личным примером Иван Волков — правофланговый заставы.

Позади, на горе, замигал прожектор берегового поста. Ответив ему, катер вышел за «ворота» волнолома и закивал на зыби, как бы здороваясь с морем.

Вечерело. На внешнем рейде крупная волна раскачивала иностранные суда, стоявшие на якорях в ожидании ввода в порт. Катер направился к ним. Стоя на своем месте — справа на мостике, — командир придирчивым взглядом окинул катер с носа до кормы и нахмурился:

— Очистить флаг!

Матрос метнулся, освободил захлестнутое ветром полотнище — зеленый флаг пограничного флота гордо расправился, полыхая на ходу катера. Капитан-лейтенант удовлетворенно кивнул: в походе — дело другое, всяко приходится, но перед иностранцами надо пройти во всей красе. О, заграничным морякам хорошо знаком этот исхлестанный ветрами и непогодой, потускневший от соли, и потому еще более внушающий уважение, боевой флаг советских моряков-пограничников! Многие знают и помнят его как друга, не раз выручавшего из беды, друга, которому обязаны спасением и жизнью. Иные вспоминают: его с той черной ненавистью, какая может быть лишь у гадюки к человеку, вырвавшему ее жало.

Совершив поворот, катер взял курс в открытое море. Капитан-лейтенант нажал кнопку — резкая стальная дробь звонка объявила боевую тревогу.

Ловко скользнули в люки матросы, метнулись по отсекам, по палубе — мгновенно заняли свои места по боевому расписанию. Едва вскочив в броневую турель носовой пушки, старшина Гусак уже включил гидравлический привод и крутнул турель, опробуя ее ход. С мостика было любо-дорого видеть, как ловко действует комендор, как, повинуясь ему, быстро шарят сразу по горизонту и по вертикали спаренные маленькие, но злые стволы пушки-автомата.

На мостик командиру посыпались доклады о боевой готовности радиотелеграфистов, штурманского электрика, мотористов, комендоров…

Не глядя на часы, командир видел, что катер принял боевую готовность ранее уставного времени. Так было и вчера, и позавчера, и неделю назад. И каждый раз сердце командира теплело горделивой радостью: хорошо воспиталась команда — дружная, комсомольская боевая семья! Правда, не все еще отличники. Вот Андреев — комендор «спарки» — оскандалился на стрельбах, моторист Гогоберидзе бывает не в ладах с двигателем. Но это ничего, ребята старательные — выправятся.

Командир покосился на своего соседа по мостику рулевого Гриценко — худощавого, с девичьим румянцем на скулах, паренька-одессита. Тоже был не ахти какой рулевой: «рыскал», уходил с курса, в тесной и тихой военной бухте норовил протаранить то крейсер, то эсминец. А теперь не рулевой — золото. «И не такими станут», — подумал командир и, открыв узкую горловину, заглянул прямо с мостика в тесную рубку, где за штурманским столиком колдовал над картой старший лейтенант Санаев, а рядом с ним теснился у локатора радиометрист.

— Петр Васильевич, дай мой «чепчик», пожалуйста, — попросил командир.

Бурча под нос какие-то расчеты, старший лейтенант, не глядя, достал кожаный на меху шлем и передал командиру в обмен на его щегольскую форменную фуражку:

— Пожалуйста, Виктор Хрисанфович. Пробирает?

— Спасибо… Так ведь не июль — февраль на дворе.

— Да? Скажите, пожалуйста!.. — весь сосредоточенный на своих выкладках, равнодушно удивился старший лейтенант и снова уткнулся в карту.

Командир засмеялся, надел шлем, приказал комендору:

— Старшина Гусак — в кубрик!

Гусака уже закачивало, а впереди еще многочасовый поход, и лучшего артиллериста надо беречь: мало ли что…

Капитан-лейтенант передвинул рычажки управления моторами — под палубой взревели могучие дизели, катер рванулся вперед.

Он мчался, задрав нос, и уже не форштевнем, а днищем разбивал встречные волны. По бортам, как два веера, выросли белопенные водяные гребни. За кормой бесновался бурун. Воздух стал плотным, упругим и не обдувал, а давил на лицо, на грудь. Неохотно кланяясь волне, катер стремительно несся все дальше в море — к линии дозора, к границе.

Однако скорость эта не была предельной. Просто катер взял самый экономичный ход — тридцать два узла. В переводе на «сухопутный» язык это означало без малого шестьдесят километров в час, — всего-навсего.

Зарево огней большого портового города скрылось в свинцовых сумерках. Близилась ночь. Командир осмотрелся: вокруг — ни силуэта, ни огонька. Одни волны — холодные, тревожные… На востоке свинцовые сумерки переходили в иссиня-черную полосу. Она приближалась, заволакивая небо. Посмотрев туда вслед за командиром, рулевой Гриценко констатировал:

— Свежеет.

— Что? — чуть подался к нему капитан-лейтенант.

— Свежеет, говорю, товарищ командир, — перекрывая юношеским тенорком рев двигателей, прокричал худощавый матрос.

Высокий, статный капитан-лейтенант чуть улыбнулся, кивнул в ответ и подал знак рукой.

Всегда рядом на мостике, крепко «сплаванные», матрос срочной службы и кадровый офицер были связаны той невысказанной дружбой, какая возникает лишь у моряков, испытанных морем и суровой пограничной службой. Командир был уверен в своей «левой руке» на мостике, рулевой безгранично верил в своего командира. В море они почти по разговаривали: Гриценко не догадывался, а как слово понимал каждый жест командира. Сейчас он означал «сменитесь и идите в кубрик».

Приоткрыв бронедверцу, старший лейтенант Санаев выглянул из рубки на мостик:

— Поворот лево, курс двести пятьдесят три…

Описав поворот, катер лег на заданный курс. Командир включился в связь, приказал вахтенному радиотелеграфисту;

— Передайте в дивизион: «Двадцать один десять вышел на линию дозора, следую курсом двести пятьдесят три. ТК-812, Золотов».

— Есть!..

Радист повторил донесение, и быстро передал его ключом в эфир.

Катер шел уже параллельно границе. Ома была тут, совсем близко в нескольких кабельтовых по левому борту.

Государственная граница!..

Здесь, в море, нет ни пограничных знаков, ни застав, ни постов, ни КСП — ничего, что говорило бы о границе. Реально, зримо, она существует здесь только на карте. А на местности… На тысячи миль раскинулась морская пустыня, плещут повсюду одинаковые волны, и только навигационные приборы да особое чутье моряка-пограничника безошибочно видят в этой пустыне ту незримую линию, которая делит море на «наше» и «не наше».

Линия эта имеет много «ворот», широко и приветливо распахнутых для всех добрых гостей. Их суда идут открыто, гордо неся свой флаг днем и ярко освещенные ночью. Но есть и безымённые незванцы: без флага, без огней, они, тайком крадучись, норовят нарушить суверенность этой линии. Не с добром пробираются они к нашим берегам. И вот, чтобы не допустить этого, ведут в дозоры свои сторожевые корабли моряки-пограничники — подлинные труженики благородной службы.

…Похолодало. Сменивший Гриценко рулевой в шлеме, перчатках и теплом непромокаемом костюме стоял за штурвалом, похожий на средневекового рыцаря. «Пойти, что ли, и мне надеть все доспехи?» — посмотрев на него, подумал капитан-лейтенант, но, поежась, махнул рукой: «Успеется еще. Пока терпимо». И остался в шинели, лишь затянув ремешок шлема под подбородком.

Небо заволокло вовсе. Густая ночь плотно легла на море. Волнение усилилось. Затем пошел дождь со снегом вперемежку. Зорко осматриваясь лучом радиолокатора, катер шел сквозь тьму и непогоду, сторожа государственную границу…

В тесном пространстве моторного отсека дрожал и бился яростный гул могучих дизелей. Матовые плафоны лили мягкий голубоватый свет. Светло-серые тела дизелей, вокруг и сверху — белая эмаль, внизу под ногами — светлый сурик, не подлежащие окраске части механизмов надраены, — отсек блистал строгой светлой чистотой.

Как и везде на катере, тут каждый сантиметр места имел цену. Густое переплетение трубопроводов, тесное расположение главных и вспомогательных двигателей, механизмов управления, обслуживания, аварийного и ремонтного оборудования — и никакого неудобства!

Моторное отделение — сердце корабля. Вихревая скорость катера, радиосвязь, автоматика вооружения, гирокомпас, лаг, авторулевой, освещение, радиолокатор, отопление, даже камбуз — все замрет, если откажут двигатели. На аккумуляторах далеко не уйдешь. Как боевой корабль катер умрет: беспомощный, слепой, нестрашный, он станет лишь игрушкой равнодушных, недобрых волн.

Сидя на маленьком креслице у двери переборки, мичман Саблин думал об этом. Впрочем, он всегда думал об этом…

Отлично знающий двигатели специалист, старый служака-пограничник, он был буквально влюблен в свое дело. И молодых мотористов воспитывал по-своему, прежде всего стараясь заронить им в душу искру любви к двигателям. «Дизель не на соляре — на любви ходит», — говорил он молодым. И если эта любовь не прививалась, то какими бы знаниями новичок не обладал — мичман решительно отказывался от него. «Отвергаю. Не будет моториста, — насупясь, твердо заявлял он начальству, — такой специалист — все равно, что голова без сердца. А разум без души — это как машина без человека…»

Едва удерживаясь на своем креслице, мичман следил сразу за всем: за сигнально-приборной доской, укрепленной перед ним справа у подволока, за оглушительным квартетом дизелей, за вахтенными мотористами.

«У-хх!.. У-хх!..» — содрогаясь всем телом, катер резко ухал с гребня на гребень так, что у людей больно ёкало внутри.

Видимо, ночью волну развело. Едва держась на ногах, мотаясь от качки, Гогоберидзе сосредоточенно прислушивался к голосу левого переднего дизеля. Не ахти какой моторист, а вот не отказался от него мичман. Почему? Да потому, что увидел в нем любовь к дизелям.

«Ишь, ведь — вникает!» — с удовольствием подумал мичман, следя за Гогоберидзе, и припомнил один разговор. Как-то на стоянке он спросил Гогоберидзе, тогда еще совсем молодого матроса.

— А что такое на корабле настоящий моторист — знаете?

— Конечно, знаю, дорогой, — с акцентом начал тот, но Саблин поправил:

— Не «дорогой», а товарищ мичман.

— Извини, дорогой. Настоящий моторист — это матрос — классный специалист по дизелям, товарищ мичман.

— Нет, это не всё, — окинул взглядом молодежь мичман и, обращаясь к Гогоберидзе, растолковал еще раз всем: — Когда-то на флоте «его величества» всех механиков, мотористов считали «черной костью», а кочегаров, к примеру, иначе как «духами» не звали. Потому зачастую и «скисали» у них машины — чего же ждать от людей, которых и за людей не считают? А теперь у нас на флоте отличный кочегар, моторист, механик — гордость всего корабля, такая же, как и любой другой специалист, а то и побольше. Этим гордиться надо — званием своим! — многозначительно поднял палец мичман.

И с той поры стал гордиться своей боевой специальностью молодой матрос. А гордость такую мичман считал также необходимым качеством. И, наблюдая сейчас за Гогоберидзе, уверенно подумал: «Постигнет. Будет настоящим мотористом».

В задраенном по-походному моторном отсеке щекочуще пахло горячим металлом, маслом и чуть-чуть — выхлопными газами.

Маслянистый, жаркий от работы двигателей воздух отсека пронизывали струи другого — холодного, солоноватого. Видимо, там, наверху, здорово свежело.

Вдруг потянулись цепи, шевельнулись рычаги управления — дизеля взревели, резко толкнув катер вперед. На приборной доске ярко вспыхнул цветной сигнал, пронзительно залаял звонок. В днище катера, поддав его, со злобной силой ударила волна. Гогоберидзе не удержался и упал на серый корпус двигателя. Привстав, мичман потянулся к рычажкам, чтобы довести обороты дизелей до предела, но в этот момент катер с такой яростью ударился о следующую волну, что мичмана отшвырнуло от управления и бросило в угол. Удар, фиолетовая вспышка в глазах, тьма…

Очнулся Саблин от жгучей боли. Голова его лежала на коленях матроса. Свинцово-тяжелую, ее нестерпимо ломило, глаз закрывал какой-то лоскут, с которого на лицо текло что-то теплое. Мичман облизнул губы — солоно.

— Доложи на мостик! — крикнул Гогоберидзе выбежавшему из кормового отсека мотористу Савельеву.

— Отставить! — озлился мичман. — По местам стоять. Сам выберусь.

Цепляясь за поручни, мичман с натугой встал, попытался подняться по трапу и не смог — на такой волне это и здоровому было не просто. Сдался:

— Вызвать на вахту старшину Федяева.

— Есть!..

Выполняя приказ, Гогоберидзе нашел удобную форму:

— Товарищ капитан-лейтенант, мичман Саблин поранился, вызывает на вахту старшину Федяева.

— А что с ним?

— Не знаю, спит, наверно…

— Я про мичмана спрашиваю.

— Простите пожалуйста, товарищ капитан-лейтенант, я не понял. Товарищ мичман лоб головы побил. Вва! — кровь бежит, совсем плохой…

Командир, машинально сколупнув с бровей льдинки, подумал: «Что же делать?..» Специальность лекпома на катере совмещал старшина Гусак, а ему впору самому помощь оказывать — так закачало. Капитан-лейтенант наклонил занемевшее от стужи лицо к горловине, ведущей в рубку:

— Старший лейтенант Санаев, окажите помощь раненому мичману… И неофициально добавил: — Петр Васильевич, ты же в этом маленько разбираешься…

— Есть оказать помощь…

Вслед за потоком холодного воздуха в моторное отделение скользнули старший лейтенант и старшина I статьи Федяев. Раскрывая медицинскую сумку, офицер склонился к мичману, приподнял на его лбу бело-красную подушечку индивидуального пакета.

— Что с вами?.. Эка, батенька, угораздило! — причмокнул Санаев и поспешил к связи с мостиком…

Выслушав офицера, командир сбавил ход катера до малого, распорядился!

— Рулевой Гриценко, на мостик!.. Старшина Голубев с подвахтенными — наверх! Очистить палубу, навести шторм-леер, доставить мичмана в мою каюту.

Ночью не только развело волну, но и сильно похолодало. Море штормило. Дуя с северо-востока, ветер достигал порывами семи-восьми баллов. Мокрый снегопад перешел в крупу. Ударяя на ухабах в бортовую скулу катера, волны щедро захлестывались на палубу, обдавали брызгами рубку, турели пушек, люки, а ветер с присвистом леденил их. Палуба, антенна, леера, рубка и пушки уже не раз обволакивались мутным стеклом льда, не раз матросы счищали его, чудом удерживаясь на зыбкой скольжине палубы.

Особенно доставалось комендору Андрееву. Не раз уже менялись вахты, а он бессменно берег один обе пушки. Старшину Гусака нельзя было выпускать на палубу, но пуще того, нельзя допустить выход вооружения из строя. Боеспособность пограничного корабля в дозоре не может зависеть от каприза стихии — это закон, долг и честь корабля. И матрос-комендор, — обвязавшись концом, пробирался от пушки к пушке, не жалея ни рук, ни масла, ни спирта. И пушки были готовы в любой момент прошить огневой строчкой любое судно-нарушитель, если оно не подчинится добром.

— Действуйте, — подал знак капитан-лейтенант взлетевшему на мостик Гриценко, и тот сразу понял: надо повести катер так, чтобы его как можно меньше валяло.

На палубе все было сделано быстро, люди спустились в моторный отсек за мичманом и… обнаружили возле него старшину Гусака. Как он поднялся с койки и добрался туда, никто не заметил, но факт оставался фактом: хоть и зеленый, сам больной, но лекпом был на должном месте — возле раненого товарища.

Осмотрен мичмана, Гусак обработал рану, вернул свисавший со лба лоскут кожи на его место и даже сумел наложить скрепки. Старшине помогал офицер. Когда товарищи спустились — Гусак уже заканчивал повязку.

Мичману помогли добраться до каюты, уложили.

Снова взревели моторы и катер рванулся по водяным ухабам в холодную злую ночь. Служба оставалась службой. Но почему командир вдруг послал свой корабль полным ходом? Куда? Зачем?..

Этому предшествовало вот что.

В полночь с берега поступила радиограмма. Из дивизиона сообщили: синоптики дают штормовое предупреждение. Катеру ТК-812 приказано передать охрану границы высылаемому в море сторожевому кораблю и возвращаться на базу.

Приказание шло от комдива капитана I ранга Конеева.

Приказ не обсуждается. Но обдумать-то его можно. Капитан-лейтенант Золотов молодой годами, но уже просоленный моряк, имел собственное суждение о синоптиках и о погоде. Ряд проверенных признаков говорил ему, что сегодня от моря ждать чего-либо особо опасного нечего. Ну, поштормит маленько — и все.

Как пограничник он знал, что именно в такую погоду и нужна особая бдительность. Шторм с осадками, да еще ночью, очень удобная нарушителям погода: сторожевая служба усложнена, есть шанс проскочить, а в случае задержания — «извините; штормуем, сбились с курса, заблудились…»

Как командир, непосредственно видящий обстановку на море, Золотов сразу прикинул, сколько времени потребуется кораблю на то, чтобы прийти и сменить его. Выходило — не час не два. А к тому времени, возможно, и погода наладится, и, наконец, как коммунист капитан-лейтенант подумал и о том, во что эта смена обойдется государству. А чего будет стоить людям? Ведь корабль только вечером пришел из многодневного плавания, и команда его заслужила отдых.

Коммунистов на катере было двое. Как командир Золотов уже принял решение, но как партиец хотел узнать, имение второго коммуниста. Он вызвал мичмана Саблина.

— Конечно, — согласился тот, — какие могут быть разговоры? Команда только довольна будет. А на хлопцев наших надеяться можно. Ох, и холодно тут у вас!..

Золотов радировал в штаб дивизиона: «К смене готов…» — и четко изложив свои соображения по обстановке, закончил донесение: «…Прошу командира дивизиона разрешить катеру продолжать несение службы по охране границы. ТК-812, Золотов».

Диктуя радиограмму, капитан-лейтенант видел перед собой командира дивизиона — моложавого, щедро посеребренного сединой пограничника со спокойными умными глазами. Ему всегда можно высказать свои соображения, — он не разгневается, не оборвет подчиненного: «не рассуждать!», а спокойно выслушает и оценит по достоинству. Правда, если суждения твои краснобайские — лучше вторично не соваться.

Отпет пришел не сразу — спокойный и лаконичный: «Добро. Конеев».

Катер продолжал патрулировать границу.

На мостике чуть освещенная картушка компаса бросала едва заметный отсвет на покрасневшее, мокрое лицо рулевого в обледеневшем шлеме, да циферблаты приборов на щитке фосфоресцировали зеленовато-голубоватыми светлячками. Напрягая зрение, Золотов едва различал фарфоровый изолятор антенны в полутора метрах перед собой. А дальше вокруг — тьма, просматриваемая только локатором.

Так прошел час, другой, третий…

Радио принесло новую весть. На этот раз — от заместителя командира дивизиона по политической части подполковника Талого: «Командиру ТК-812. Рыбаки поселка «Устье» встревожены пропажей моторной лодки с детьми. Ориентировочно лодка находится в районе квадрата Д-2-И. Следуйте туда на розыск. Результат сообщите. За командира дивизиона. Талый».

Указанный квадрат находился у границы, и катер только что его пересек. Никакой лодки обнаружено не было. Но лодка не такая уж крупная и контрастная «цель», чтобы ее непременно обнаружил локатор, да еще при штормовой волне. Кроме того, пройти — это еще не значит обследовать.

— Право — на сто восемьдесят, — скомандовал Золотов рулевому.

Кренясь и еще больше мотаясь, катер повернул и лег на обратный курс. Командир толкнул рычажки управления моторами — катер рванулся вперед на розыск ребят и… Гогоберидзе доложил о ранении мичмана.

…До квадрата Д-2-И оставалось три с половиной мили, когда радиометрист доложил на мостик, что позади катера обнаружена «цель», движущаяся через границу — к берегу.

Вот тебе и на! Катер оказался между двух целей: неизвестной, которую еще надо разыскать, и совершенно явной, которую необходимо перехватить и проверить. Идти вперед, в указанный квадрат, офицеру повелевали благородная обязанность моряка, обыкновенная человеческая сердечность и распоряжение командования. Идти назад, на задержание выявленной «цели», его обязывали устав, служебный долг и сознание своего прямого назначения. Вопроса, собственно, не было. Капитан-лейтенант обязан идти на задержание явного нарушителя границы. Но возвращаться для поимки какого-то прохвоста, зная, что там, впереди, остаются бедствующие и, возможно, уже гибнущие свои родные советские ребята, — какое же сердце надо иметь, чтобы решиться на это!

Золотову показалось, будто он из Арктики попал в тропики. Рванув «молнию» куртки, он сурово, почти зло, приказал рулевому:

— Лечь на обратный курс!

«А может быть, это и есть лодка с ребятами?» — утешая и обнадеживая себя, подумал он.

Что ж, это вполне могло быть: квадрат Д-2-И дан лишь ориентировочно.

Ударяясь широкой грудью об волны, катер летел на сближение с целью. Радист выстукивал на берег обстановку и решение командира. Внезапно во всех отсеках и рубке погас свет, тут же вспыхнуло аварийное освещение. Из моторного отделения старшина Федяев донес, что вспомогательные двигатели и генератор работают по-прежнему безотказно. Не мудрствуя лукаво, штурманский электрик заглянул в распределительный щит. Так и есть: просто от тряски отдала резьба зажимных колодок, и они вылетели вместе с предохранителями. Это — дело минутное… Ну и трясет, и бьет! И как это только корпус выдерживает такие удары!

Рискуя разбить лицо, командир приник к горловине и прямо с мостика смотрел в рубку на индикатор радиолокатора. Цель приближалась.

Катер быстро сближался с «целью». Выждав время, командир нажал кнопку — прерывисто, будто захлебываясь, разлился звоном сигнал боевой тревоги.

Ни ветер, ни волна, ни продолжавшийся снегопад не помешали морякам мгновенно привести корабль в боевую готовность. Чуть задержались только артиллеристы. Заменяя больного старшину, комендор Андреев уже проворачивал носовую «спарку», когда бронедверца турели раскрылась и кто-то нетерпеливо потянул матроса за рукав:

— А ну, пусти!

— Товарищ старшина!.. — узнав голос, изумился Андреев.

— Да пусти, говорят! — рассердился Гусак, хотя сердиться на Андреева не хотел и не мог: знал, как тому досталось на походе. Но как же тут не разозлиться, когда боевая тревога, — а он ахает и разговоры разводит!

Андреев уже выскользнул из турели, помчался на корму — к своей пушке.

— Первое к бою готово! — доложил на мостик Гусак.

По его голосу командир почувствовал — каких усилий стоило старшине перебороть болезнь и занять свое место по тревоге.

Катер приблизился к «цели» на дистанцию полутора кабельтовых.

— Запросить! — приказал командир.

Сигнальщик направил прожектор вперед, забряцал шторками, — ослепительно замигал луч, озарив во тьме вихрь пляшущих на ветру снежинок.

Эти короткие вспышки показали командиру, что пользоваться прожектором нельзя. Свет его был хорошо заметен издали, но ничего не освещал с катера. Кое-как пробивая тьму на пятнадцать-двадцать метров, луч увязал в свистопляске белых мух и водяной пыли. Чтобы осветить, надо подойти вплотную к «цели».

Прожектор еще мигал, когда в ответ ему тьму пронзила огненная трасса пулеметной очереди. Она прошла высоко над катером, но метила явно в прожектор. Тут уж сомневаться нечего: враг!

«Цель» метнулась в сторону. Катер — за ней.

— Держать цель! — приказал командир радиометристу.

И без того понимая, что сейчас все зависит от него, радиометрист сросся с радиолокатором:

— Есть, держу!..

Началась какая-то дикая скачка по ухабам штормящего ночного моря. Нарушитель резко менял курсы, затем дал рывок и на большой скорости попытался оторваться от катера. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы ТК-812 уступил дозор сторожевому кораблю, — вероятно, пришлось бы тогда стрелять и топить нарушителя. Но сила четырех мощных гребных винтов давала катеру явное преимущество: без особых усилий он как на буксире шел за нарушителем.

— Однако и ход у него! — отдал должное врагу капитан-лейтенант.

По маневрам «цели» было ясно, что она тоже вооружена локатором и отлично «видит» все эволюции своего преследователя.

Конечно, Золотов мог бы настигнуть и подойти к нарушителю почти вплотную. Но командир не спешил с этим. Ринуться, очертя голову, на врага, рискуя людьми, катером, успехом дела, командир не имел ни права, ни желания. Пулемет уже предупредил: надо быть готовым ко всему. А какую штучку может выкинуть нарушитель — поди, знай! Бывали случаи, когда судно — явный нарушитель — специально даже подставляло себя под таран сторожевому кораблю, тонуло, унося на дно все улики, а спасенные «пассажиры» затевали целый скандал, а то еще и так… — Да мало ли как и каких только пограничных происшествий не бывало в море!

Поэтому командир вцепился пока что в хвост нарушителя и висел, приглядываясь к повадкам врага и прикидывая, как его взять.

Бешеную гонку нарушитель вскоре прекратил. Золотов догадался: ход у него отличный, но само судно небольшое, вероятно — легкий катер, не выдерживающий предельного хода на такой волне.

Однако, сделав, вроде как бы для передышки, два-три хитрых маневра, нарушитель вдруг снова рванул во весь дух. И тут же радиометрист доложил командиру, что локатор вышел из строя. То есть аппарат работал отлично, но «цель» на его индикаторе пропала — ее забили яркие по всему экрану вспышки.

Понятно: нарушитель включил специальный аппарат, заглушающий работу локатора, и, став невидимым, спешит оторваться от пограничников.

«Так! — мысленно воскликнул Золотов. — Но ведь его собственный локатор тоже ни черта не видит! Значит, представляется возможность начать серьезный разговор, — эту «заглушку», пожалуй, можно обернуть ловушкой для самого нарушителя. Но…»

Казалось, вся команда думала сейчас то же самое. Как бы в ответ на мысль командира, на мостике показались голова и плечи старшины первой статьи Голубева:

— Разрешите, товарищ капитан-лейтенант?..

Голубев протиснулся на мостик, в упор посмотрел на Золотова азартными глазами:

— Разрешите, товарищ командир, — «вперед смотрящим»?

Изумительное зрение Голубева славилось по всему дивизиону. Старшина и офицер поняли друг друга с полуслова, — Золотов сам подумал о замечательных глазах этого лихого, смелого и азартного моряка.

— А не того — за борт?

— Что вы, товарищ командир! Ни в коем случае!

— Добро! Только — без фокусов.

— Есть!

Голубев исчез с мостика и, обвязавшись шкертом, пробрался на нос катера.

Как он там держался — никому неизвестно. Но — держался! На отличной морской выучке, на своей смелости, на высоком сознании воина-комсомольца держался он там, куда в такую погоду другой бы и не сунулся.

Только это кошачьи глаза могли разглядеть во тьме сквозь непогодь бурунный след винтов нарушителя на вздымающихся волнах. Это казалось невозможным, но старшина видел след, — видел и фонариком сигналил на мостик, куда держать.

Катер летел по следу врага…

В моторном отсеке царили тот же гул, свет и чистота. Даже капельки крови раненого мичмана были сразу же тщательно подтерты. Так же ревели дизеля, дрожал воздух, и жесткие волны гулко и зло били в днище, сотрясая катер. Так же прыгали стрелки контрольных приборов, вспыхивали сигнальные лампы, рассыпали стальную трель звонки.

Откуда-то вдруг сильно потянуло вонью горелого соляра, отсек быстро наполнился угаром выхлопных газов. Откуда? Что случилось? Не чувствуя на себе твердой руки многоопытного мичмана, молодые мотористы а первый момент как-то растерялись.

— Что стоите? Прокладку выбило! — донесся сквозь гул спокойный командирский голос их одногодка старшины Федяева.

Гогоберидзе глянул — фланцевое соединение выхлопного коллектора левого дизеля плевалось горячей водой, шипело газом. Схватив гаечный ключ, — откуда ловкость взялась! — моторист проскользнул в узкий промежуток между дизелем и бортом. На помощь ему подоспел моторист Савельев.

В лицо бил едкий удушающий газ. По рукам, а то и по груди, жгуче, как кнутом, хлестала вода. Качка норовила швырнуть матросов то на угловатые корабельные ребра-шпангоута, то на стальную тушу двигателя. Ничего не замечая, они пытались затянуть фланцевые болты.

Нет, это бесполезно — надо менять прокладку.

Сизая вонючая муть уже заполнила отсек. В глазах поплыли круги, дышать стало тяжело, по вискам будто молотками били. Гогоберидзе первым почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и слабеют колени.

Менять прокладку — это значит заглушить двигатель, разъединить фланец коллектора… В общем — вывести дизель из строя минимум на полчаса. И это — в момент, когда катер преследует нарушителя!

— Надеть противогазы! — приказал Федяев.

Дышать стало легче.

— Подготовить маты!..

Вооружась асбестовыми матами, проволокой, инструментами, мотористы в противогазах снова атаковали повреждение. Фланец обмотали асбестом, закрутили поверх проволокой, осмотрели, убедились: прочно, надежно.

Устало опустились тут же у дизеля — минутку посидели, уперевшись руками в мотор и борт.

В отсеке посветлело.

— Противогазы снять, — разрешил Федяев.

Содрали маски, облегченно вздохнули, утерли потные лица. Посмотрели друг на друга и улыбнулись: дизель продолжал работать!

— По местам стоять! — напомнил старшина, и каждый занялся своим делом.

«Надо командиру доложить, — спохватился старшина Федяев, но, подумав, пожал плечами: — а чего докладывать? Мелкое повреждение, устранено на ходу, — все в порядке».

…Чутьем пограничника и моряка Золотов определил: подошел момент, когда преследовать нарушителя таким ходом становится уже опасно. Можно невыгодно обнаружить себя, а то даже и напороться в темноте на преследуемого. Тем более, что нарушитель, видимо, поверил, что оторвался, и пошел спокойнее.

Командир вызвал к себе старшину Голубева, матросов Чистякова и Гарбуза — наиболее ловких и смелых. Посвятил их в свой план. Он пришелся по душе смельчакам.

— Значит, так, — резюмировал капитан-лейтенант. — Если их посудина окажется хрупкой, то рискнем посмотреть — чей борт крепче. А вы уж тут… — и Золотов сделал энергичный жест.

— Не сомневайтесь, товарищ капитан-лейтенант, — не впервые! — заверил его Голубев.

— Готовьтесь, — отпустил людей Золотов и вздохнул про себя: «Только бы там сейчас «заглушку» не выключили! Да нет, не должно бы…»

— Глуши моторы! — передал он мотористам.

Рев дизелей захлебнулся и умолк. Шум моря и ветра сразу стал как бы громче и явственнее. Катер закачался на волнах сильнее, но мягко.

Несколько пар ушей насторожились и одновременно уловили недалекий рокот моторов. Еле различимый, он все же доносился порывами ветра.

Вперед!

Серый утюг катера рванулся, разглаживая складки волн.

Стоп!

В относительной тишине штормящего моря слышатся чужие моторы: ближе.

Обстановка внешне не представляла сложности. Граница шла в широтном направлении. Параллельно ей, на восток, шел погранкатер: граница — близко справа, берег — далеко слева. Впереди удирает судно-нарушитель (Золотов догадывался, что это какой-то катер).

Естественно, Золотову следовало бы, приняв правее, зайти между нарушителем и границей, отрезать этим маневром врагу путь бегства за рубеж, и, «отжимая» его от границы, сблизиться и задержать, — как это обычно и делается.

Однако командир погранкатера решал тактические задачи творчески, по обстановке, а не «по правилам». И сейчас «правильное» решение его не устраивало. Почему?

Очень просто: ветер изменился.

Сейчас он дул с моря, с границы к берегу.

Если зайти между «целью» и границей — ветер предательски донесет нарушителю рев дизелей, и погранкатер будет обнаружен, прежде чем сам увидит врага и сблизится с ним.

А почему бы не сделать наоборот? Приняв все меры предосторожности, зайти именно с подветренной стороны и, превратив ветер в своего союзника, подкрасться вплотную к нарушителю и нежданно-негаданно взять его!

Именно таким и был план Золотова.

На приглушенных моторах, останавливаясь, прислушиваясь и снова продвигаясь, катер скрытно, будто перебежками, подкрался к нарушителю и…

Старший лейтенант Санаев, старшина Голубев, Гарбуз и Чистяков, вцепившись в леер, застыли, изготовясь на борту. Сигнальщик нацелил прожектор. Забыв про болезнь, слился с пушкой старшина Гусак, стиснул зубы и ручки штурвала рулевой Гриценко.

…Сигнал!

Катер рванулся вперед, луч прожектора вспорол ночь и выхватил из тьмы катер типа «Тритон», носовая спарка злобно тявкнула двойным предупредительным выстрелом, который вдребезги разнес колпак на его локационной мачте.

Попадание это, прямо скажем, было случайным. Зато именно эта случайность и доконала испугом растерянность нарушителей. К тому же, ослепленные, они ничего не успели предпринять, как Золотов уже приглушил дизеля, а Гриценко пропел катер впритирку по борту «Тритона». И в этот момент с катера на борт «Тритона» метнулись три моряка, четвертый — Гарбуз — чуть замешкался и, недопрыгнув, скрылся в ледяной воде.

— Лево на борт! — заметив это, крикнул Золотов, и Гриценко сразу положил рули. Катер пошел на круг, чтобы вернуться к утопающему, и отдалился от «Тритона».

Этим не преминули воспользоваться нарушители. Четыре головореза выхватили пистолеты, — жизнь и успех решала доля секунды.

— Разнесу, гниды! — с гранатой на замахе рванулся вперед Голубев, заслонив собой Санаева. — Бросай оружие!..

В шлеме, в спасательном нагруднике, с гранатой в руке и огнем в глазах, он в этот миг походил на героя картины Дейнеки «Севастопольцы» (только — в зимнем варианте) и один являл собой фигуру более устрашающую, чем спокойный Санаев с пистолетом и Чистяков с автоматом — вместе взятые. И диверсанты не выдержали.

Брякнулись пистолеты, поднялись руки.

— То-то же! — внушительно бросил старшина, подбирая оружие.

Теперь уже совсем неожиданный громыхнул выстрел. Голубев оглянулся: пистолет Санаева курился едким дымком.

— Заберите еще один, — кивнул он старшине на пятый воронёный «байярд». Только невозмутимый Санаев мог в данной ситуации заметить руку с пистолетом, высунувшуюся из-за двери в ходовую рубку. Так появился еще один — одетый во все советское — немолодой верзила с простреленной кистью. Как и подтвердилось позже, он был главарем шпионско-диверсионной группки.

— Перевяжите его, велел Санаев Чистякову, взяв наизготовку автомат матроса.

Всего в чреве «Тритона» било восемь человек: моторист, рулевой, матрос, боцман, командир катера, главарь и двое его подручных. Первые трое олицетворяли пассивную покорность судьбе.

В каюте нашли чемодан со всякой шпионско-диверсионной всячиной, разные вещи, и в одном из рундучков почему-то — пять пар наручников.

— Мерси, о-кей, — кивнул Голубев боцману, капитану и диверсантам и соединил наручниками их запястья. — Так, знаете, как-то спокойнее, товарищ старший лейтенант. Пусть пока хоровод водят, — улыбнулся старшина офицеру и скомандовал «хороводу: — Формарш!..

Овечку-моториста Санаев решил оставить у моторов. Остальных заперли в тесном кубрике.

Тем временем, выловив из воды полузамерзшего Гарбуза, к «Тритону» подошел катер.

— Ну, как тут у вас — без происшествий? — в мегафон спросил Золотов.

— Без! Все в порядке, — отозвался Санаев. — Что с Гарбузом?

— На борту. Принимайте буксир. Слабины дам побольше — чтобы не рвало.

— Благодарю, не нуждаемся: имеем свой ход.

— Вот даже как? Отлично!..

Голубев встал за штурвал «Тритона», старший лейтенант взялся за прокладку курса, Чистяков принял охрану кубрика и надзор за мотористом.

Зарываясь в волну, «Тритон» полным ходом шил в квадрат Д-2-И. За ним, ухая на водяных валах — «у-хх!.. у-хх!..» — следовал катер.

— А ведь их с большого судна спустили на воду — и совсем недавно, — стоя за штурвалом, будто бы ни с того ни с сего высказался Голубев.

Большому судну подвесить вместо спасательного вельбота небольшой катер или даже взять его просто на палубу, а потом в море спустить на воду — сложности не составляет. В дальнейшем выяснилось» что это так и было.

— Да. Часа два тому назад, — не отрываясь от карты, подтвердил старший лейтенант, затем выпрямился и уже внимательно посмотрел на старшину: — А вы из чего это заключили?

— Свеженькие они все, товарищ старший лейтенант, не уставшие. И горючего почти полные баки. Если бы от своего берега шли — этого не могло быть.

Офицер молча кивнул и снова склонился над штурманским столиком. Закончил составление какой-то таблицы, выпрямился и снова посмотрел на Голубева:

— У вас действительно острое зрение. Чекистское. Обшарил все ящички стола и возмутился, держа таблицу в руках.

— Черт! Даже кнопок не имеют!

— Разрешите, я сделаю, товарищ старший лейтенант…

Передав офицеру штурвал, Голубев оторвал прибитую у двери рамку, вытащил из нее полупристойную открытку и вставил таблицу. Распрямил пальцами гвоздики и приложил рамку к переборке над столиком:

— Здесь удобно будет?

Молотка тем более не нашлось, — сунув руку в карман, Голубев вытащил гранату и спокойно стал ею забивать гвозди.

— Старшина! Что это за мальчишество? — сурово одернул его офицер и вспомнил: — Кстати, откуда у вас граната?

Их на погранкатере даже в боезапасе не было ни одной.

Старшина посмотрел на гранату:

— Откуда? Занятия «отделение в десанте» проводил и забыл сдать. А насчет мальчишества… — старшина подкинул гранату на ладони и сунул в карман, — …это вы зря, товарищ старший лейтенант. Она же учебная, пустая. Разрешите встать за штурвал?..

Снег и крупа прекратились, но видимость по горизонту по-прежнему равнялась почти нулю. Порывистый ветер выл что-то злое и жалостное. «Неужели не найдем ребят?» — с тоской подумал Золотов.

— Товарищ капитан-лейтенант… — высунулись из рубки голова и рука, держащая термос.

— Спасибо. Вот это молодцом!

Надо быть трюкачом, чтобы при сильной волне сварить в тесном, как шкаф, камбузе хотя бы какао. Однако катерный кок справился с этим. Но не меньшим искусством нужно обладать, чтобы и выпить эту обжигающую жидкость, которая норовит выплеснуться куда угодно, только не в рот. Команда тоже справилась с этим. Не повезло лишь командиру.

Едва он отхлебнул глоток, как радиометрист доложил: «По корме, курсовой — сто восемьдесят, — «цель».

— Что за черт! — не сдержась, ударил кулаком по планширу капитан-лейтенант.

«Цель» двигалась от границы к берегу. Впрочем, — какая разница? Все равно надо проверить, надо опять возвращаться.

А лодка с ребятами?

А «Тритон» с нарушителями и тремя своими людьми?

Новая «цель» находилась недалеко и то появлялась, то исчезала на индикаторе локатора.

— Пишите мателоту: «Обнаружена еще одна цель, иду на сближение. Совершайте поворот, следуйте за мной», — продиктовал Золотов сигнальщику. Матрос нацелил на «Тритона» маленький сигнальный прибор «луч» и замигал. В ответ с «тритона» тоже заморгал огонек.

— Есть, понял, исполняю, — громко прочитал сигнальщик, хотя командир и сам видел ответ.

Катера повернули и пошли обратно. Теперь ведущим шел пограничный катер.

Ветер слабел, но волна по-прежнему гуляла изрядная и злая.

У Золотова на душе кошки скребли. Он слишком хорошо понимал, что значит в такую погоду очутиться в море на утлом суденышке, да еще ребятам. Очень возможно, что, выбившись из сил, замерзшие, они уже не могли бороться со стихией и погибли, погибли по его вине, хотя никакой вины его тут нет.

Умом офицер не мог себя осудить.

Допустим, он продолжил бы поиски и даже нашел и спас трех ребят. Но зато пропустил бы к берегу диверсантов. А завтра эти мерзавцы взорвут завод, отравят водопровод, пустят под откос поезд. Погибнут десятки и сотни рабочих, женщин, останутся сотни сирот. Имеет он, пограничник-чекист, офицерское партийное и должностное право на такой поступок? Да его проклянут сами спасенные, если узнают, какой ценой он им сохранил жизнь!

Он выполнил свой долг. Он сделал все, что мог: сообщил на берег, что не может проследовать в квадрат, и пошел задержать катер с диверсантами. Но он понимал, что до берега далеко, и помощь ребятам оттуда может опоздать.

Никаких известий о спасении не поступало, распоряжение идти на розыск не отменялось и от всего этого на душе было мрачно. Сердцу не прикажешь, — что там не говори, а судьба неизвестных советских ребят была ему куда дороже, чем какой-то паршивый лазутчик.

Скорей! Скорей!

Осев на корму, катер почти прыгал с волны на волну. «Тритон» заметно отстал. Сбавив обороты, с катера просигналили ему: «Отстаете. Ждать не могу. Максимально усильте ход».

С «Тритона» ответили: «Идем на пределе», — и, после паузы: — «Прошу с нами не считаться. Выполняйте задачу, за нас не беспокойтесь. Будем следовать по заданному курсу».

Легко сказать — не беспокойтесь! Однако другого выхода нет. Взревев дизелями, катер ушел вперед.

«Цель» была настигнута скоро. Она не отвечала на запрос, не включала заглушку и не имела большого хода. На световой запрос она тоже не соизволила отозваться. Увидеть ее удалось мельком: это был маленький катерок, юрко спрятавшийся от прожектора за волнами и затеявший с пограничниками глупую игру в кошки-мышки. Предупредительные выстрелы на него тоже не действовали. По-видимому, на нем шли не трусы, — катеришко упорно не желал сдаваться.

И это тем более злило Золотова, что участь нарушителя была предрешена. Сопротивление глупо: никуда он не уйдет, не денется.

Маленький, юркий, управляемый ловкой и, прямо скажем, смелой рукой, катерок вертелся, как собачонка под ногами. Он то рыскал в сторону, то круто разворачивался и шел обратно, то выбрасывал на воду горящую плошку, а сам удирал, то выключал мотор и пропускал катер мимо себя. Ужасно не хотелось сдаваться этому катеришке!

Золотов уже догадался: «Тритон», по всей вероятности, был лишь приманкой. Возможно, даже сам того не зная, он шел специально, чтобы отвести на себя бдительность пограничников и стать их трофеем. А тем временем, так сказать, взяв пограничников «на живца», к берегу рассчитывал проскочить вот этот маленький катерок, на котором и находится главное действующее лицо. Приёмчик не новый, такие трюки пограничники уже не раз видали. Но, тем не менее, довольно хитрый.

— А все-таки лихие моряки, чёрт бы их взял! — не мог не оценить Золотов.

Однако усмешка тут же сбежала с его лица: катерок ловко, незаметно подбросил рыболовную сеть, которую погранкатер и намотал, к счастью, намоталась она только на один из четырех винтов, — иначе катерок словчил бы и уйти.

Наконец его поймали и обратали.

Очень маленький, но все же мореходный, с довольно сильным для него мотором, по спокойному морю он еще мог ходить почти безопасно, но то, что он уцелел этой ночью, было чудом. Обледеневший снаружи, хлюпающий водой внутри — видно, ее беспрерывно откачивали, — исхлестанный волнами катеришко выглядел, как турецкий парусник после сражения у Чесмы.

Выйти на нем нынче в море могли отважиться лишь глупцы или безумцы. Но удержатся в такую погоду только очень хорошие моряки.

Их оказалось трое. Откуда они еще брали силы вести это жалкое суденышко, да еще удирать от погранкатера, на что надеялись, — оставалось совершенно непонятным. Состояние их было жалким. Одного сразу уложили на койку, два других еще кое-как держались на ногах.

И каково же было Золотову, когда он, нырнув в горловину люка, увидел в кубрике, — вместо ожидаемых, матерых волков, трех ребят — посиневших, дрожащих, измученных.

Двум было лет по шестнадцати (один из них лежал), третьему не больше четырнадцати.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — не удивленно, а скорее испуганно воскликнул капитан-лейтенант. — Кто вы, откуда ваялись?

Ребята не отвечали, исподлобья, с вызовом и затаенным страхом глядя на людей в грозных штормовых доспехах.

— Стоп! — догадался командир. — А уж не из «Устья» ли вы, Синбад-мореходы?

— Точно! Они, товарищ капитан-лейтенант, — улыбнулся кто-то из матросов. И все заулыбались.

Слово «товарищ» произвело на ребят магическое действие. Младший вдруг всхлипнул и уткнулся лицом в грубую просоленную куртку офицера. А старший как-то сразу потеплел, размяк и вроде тоже заморгал.

— Ну, полно, полно… Чего же это… Все уже позади, — прижал к себе младшего капитан-лейтенант. Молодцы ребята, просто молодцы! Настоящие моряки!.. Но скажите, друзья, — что это вы с нами кошки-мышки, затеяли?.. А?..

— Боялись, — всхлипнул, шмыгнул носом младший.

— Чего боялись? Достанется?

— Нет. В плен боялись.

— Какой такой плен? — давай, говори, — велел старшему Золотов. Тот нахмурился, опустил глаза:

— Потерялись мы, звезд нет, мотает… Блукали, блукали, решили — за границей давно уже… Ну и вас — за тех приняли… Если бы ваши… Не по-русски… — я бы ни за что… — парнишка судорожно глотнул и замолчал. Матросы притихли. Улыбка сошла, с лица офицера.

Командир порывисто притянул ребят к себе, обнял их и тут же легонько, ласково оттолкнул. Мальчишкам показалось, будто в глазах этого огромного в своих доспехах, плечистого и мужественного офицера что-то дрогнуло и блеснуло.

Повернувшись, он вроде как сердито бросил через плечо подчиненным:

— Обсушить, обогреть. И вообще…

И, резко задернув «молнию» куртки, взбежал по трапу.

К утру распогодилось. Даже потеплело. Море стало спокойнее.

Ветер сник, и только зыбь мерно колыхала уставшую злиться, посветлевшую воду.

Ребята уже отошли и рассказали, как они вздумали тайком пройтись на катерке рыбколхоза и были застигнуты непогодой.

На подходе к порту они вдруг «взбунтовались» и потребовали, чтобы их пересадили в их катерок, что тянулся за кормой на буксире. Хотя сам по себе факт буксировки уже не делает чести моряку, но буксир буксиру — рознь. И — кто знает! — но сложной мальчишеской психологии, вероятно, идти на поводу у боевого пограничного корабля было даже особо почетным.

Во всяком случае, в требовании звучала определенная морская гордость, и командир дал сигнал застопорить дизеля.

Мальчишек пересадили.

На рейде, близ входа в порт, капитан-лейтенант устало стянул с головы шлем, причесал пальцами волосы и просунул шлем в рубку, где возвратившийся с «Тритона» старший лейтенант наводил порядок в своем штурманском хозяйстве:

— Петр Васильевич, дай мою фуражку…

Не глядя, Санаев принял шлемофон, передав в обмен щегольскую фуражку командира.

— Пожалуйста. Потеплело?

— Спасибо… Так ведь не декабрь — февраль кончается.

— В самом деле? Скажи, пожалуйста!.. — равнодушно удивился старший лейтенант, поглощенный своим занятием.

Лихо, чуть набекрень, надев фуражку, Золотов посмотрел на часы: ровно восемь…

— На флаг… Смирно! Флаг поднять! — раздалась команда на кораблях. Замерли бело-черные шеренги на палубах эсминцев и крейсеров. Приветствуя собратьев, застыли «смирно» матросы и старшины на катере. Взоры их устремились к своему флагу, неяркое, прокаленное солнцем, исхлестанное ветрами и непогодой сине-зеленое полотнище которого не спускалось в эту ночь. Строгие глаза на молодых, усталых сейчас, лицах светились верностью и преданностью боевой святыне.

В торжественной тишине донесся перезвон склянок в военной бухте. На кормовых флагштоках стоявших там военных кораблей гордо поднялись бело-синие их знамена — символ и честь боевой славы русского флота.

— Вольно!..

Кораблей в гавани много. Тесно стояли они, выстроясь по ранжиру: старые громады кораблей первого ранга — крейсеров, низкие стремительные эсминцы, стальные веретена подводных лодок…

Катер под сине-зеленым флагом шел мимо них, держа к стоянке пограничного флота.

На кораблях возникло оживление. Офицеры и матросы подошли к леерам, с высоты корабельных палуб им открывалась картина, какую не каждый день увидишь.

По зеркалу гавани тихо шел скромный военный катер под пограничным флагом. Сверху он казался утюжком, медленно скользящим по морщинистому стеклу. Но этот утюжок вел и конвоировал два других катера. На одном из ник стоили с автоматами наизготовку матросы-пограничники.

На стоянке их уже ждали и встречали командир дивизиона, его заместитель по политчасти, начальник штаба, товарищи, рыбаки — родители спасенных ребят. И — тюремная машина.

Любовь, Честь и Презрение.

Что ж, каждому — свое!

Нежданно на флагманском корабле медь горниста торжественно пропела «захождение» — сигнал почетного приветствия. В первый момент Золотов не понял и повернулся, любопытствуя: какого ж почетного высокого гостя встречают на крейсере?.. И лишь затем сообразил: да это же его приветствуют, ему отдают честь — его людям, его кораблю, его флагу!

И, тронутый за самое сердце, гордый и смущенный офицер-пограничник приложил руку к фуражке. Рука чуть дрожала.

Рядом с крейсером его катер казался пигмеем. Но на этом маленьком корабле плавали мужественные, сильные люди, повседневно, буднично просто несущие большую и нелегкую службу.

Почетным сигналом «захождение» им отдавала честь Родина.

То была жестокая граница. Кто в те времена находился на Западном Буге, кто прислушивался к подозрительной возне гитлеровцев за рекой, кто задумывался о близком противостоянии двух миров, тот сердцем чувствовал, что нет в мире резче грани, нет и никогда на свете не было и не будет более жестоких границ, чем граница между страной социализма и фашистской страной.

Чувство границы издавна было волнующим и напряженным. На протяжении веков до наших дней чувство границы рождало напряженность, угрозу опасности, готовность к ее отражению. Находясь на рубеже двух государств, невольно ощущаешь душевный трепет: там, на той стороне — другой народ, другой язык, другая жизнь. Там — чужой мир… Еще со времен древней Руси (вспомните широко известную картину «Богатыри») тому, чужому миру всегда должно было противостоять и противостояло народное мужество, стойкость, решимость. А теперь, когда на том берегу, на расстоянии сотен метров оказались самые оголтелые, вооруженные до зубов, опьяненные кровью народов Европы, наглые фашисты, эта стойкость, выдержка и решимость нужны были вдвойне, втройне…

Стояло жаркое лето. Иногда лишь снизу, с поймы реки, веяло прохладой. Красное. кирпичное массивное двухэтажное здание фольварка, где находилась тринадцатая застава, высилось на холме над Бугом, как крепость, и вокруг него часто, чаще, чем всегда, маячила стройная неутомимая фигура ее начальника. Лейтенант Лопатин еще и еще раз проверял, перестраивал блокгаузы, окопы, ходы сообщения, огневые точки — все сооружения продуманной им круговой обороны.

По военному уставу, по боевому расписанию так и полагалось. Что удивительного в том, если командир проявляет заботу об укреплении своего боевого участка? Но все близкие его, все случайно оставшиеся в живых свидетели тех дней подтверждают исключительную, огромную по времени и напряжению работу, которую вложил Алексей Лопатин в укрепление подступов к заставе.

Понимал ли он, начальник заставы, предчувствовал ли, что в этих окопах ему и его солдатам скоро, очень скоро придется вести смертельный бой с врагом? Прикидывал ли он в уме, что вот тот именно бруствер, этот двойной, тройной накат блокгауза спасет жизнь ему, либо ефрейтору Пескову, либо другому пограничнику? Что направление южной или, скажем, северной бойницы, верней всего поразит гитлеровцев, нападающих со стороны луга или конюшен? Его думы сейчас неизвестны, они ушли в вечность. Но не ошибется тот, кто по делам его определит политическую и духовную зрелость, воинское умение и решимость Алексея Лопатина.

Эта зрелость пришла нелегкими путями. Родившись в канунные годы Октябрьской революции, он с матерью — солдатской вдовой в самом раннем детстве так же, как и многие дети Октября, перенес лишения и тяготы первых лет революции, гражданской войны и разрухи. Затем жизнь поставила его, неокрепшего подростка, к ученическим станкам одной из школ ФЗУ города Коврова. Там же, на Ивановщине, на экскаваторном заводе, он становится молодым рабочим, слесарем, передовиком, комсомольцем — достойным представителем нового рабочего класса.

Жизнь идет своим чередом… К концу тридцатых годов мы видим Алексея Лопатина в стенах военного училища, затем лейтенантом — офицером-пограничником, начальником одной из застав на Буге. Двадцать месяцев тому назад ом, только вступающий на боевой путь военного, предстал перед начальником штаба пограничного училища. Когда Алексей Лопатин узнал, что его хотят послать на заставу в Среднюю Азию, он твердо попросил:

— Направьте меня на западную границу! Туда, где от немецкой пули когда-то погиб мой отец…

Просьба молодого лейтенанта была принята, и вот он здесь. Его разделяет лишь полоска Буга, чуть больше ста метров, от потомков кайзеровских солдат, некогда оборвавших жизнь его отца, которого он ни разу в жизни так и не увидел.

Здесь, на Буге, рядом с ним находятся те, кто впоследствии, через несколько дней, вступит в неравный бой, обессмертивший имя Лопатина, кто кровью своей скрепит эту бессмертную славу. Кто же они, его соратники, преданные друзья, достойные его современники?

Биографии них людей нам почти неизвестны. Мы знаем только, что костяк заставы составлял цвет народа — сынов рабочего класса, потомков иваново-вознесенских ткачей, ленинградских пролетариев, московских революционных рабочих. Мы знаем, что правая рука Лопатина — политрук Павел Иванович Гласов — его земляк с Ивановщины, родины стахановского движения в текстильной промышленности. Мы знаем также, что пограничник Николай Сорокин — сын старого рабочего, тоже с Вычуги, сам бывший слесарь фабрики «Красный Профинтерн». Мы можем догадаться, что ивановцы принесли с собой на заставу традиции ивано-вознесенских рабочих, славные фрунзенские традиции; что то же революционное веяние, ленинградец замполитрук Ефим Галченков перенес в Прибужье с далеких невских берегов, с колыбели революции; что москвичи Герасимов и Конкин были достойными представителями рабочей столицы в маленьком гарнизоне заставы. Нам мало известны обстоятельства их жизни, но то, что известно, достаточно, чтобы понять истоки мужества и стойкости этих людей.

Известно, что в субботу на рассвете, за сутки до начала войны, вернувшись на заставу, пограничный наряд доложил лейтенанту Лопатину о продолжавшемся всю ночь за Бугом приглушенном шуме моторов, о том, что они, пограничники Зикин и Давыдов, заметили немецких офицеров, под покровом ночи осматривавших берег. Известно также, что после этого в канцелярии заставы состоялась продолжительная беседа между Лопатиным и политруком заставы Павлом Гласовым. Никто не присутствовал при этой беседе, она тоже канула в вечность. Можно только предположить, что беседа была задушевной, важной и согласной, что коммунист Павел Гласов изложил свою, партийную точку зрения на все происходящее, а Лопатин вполне с ним согласился. Когда разговор закончился, и дверь канцелярии распахнулась, проходящие мимо пограничники услышали только заключительные слова.

— Будем готовы! — сказал политрук.

— Будем готовы! — ответил ему тихо начальник заставы.

Одно дело — готовность к опасности, к беде, другое — сама беда, сама опасность в действии. Пожалуй, многие и многие советские люди знали в те дни, что «горбатого могила исправит», что никакие договоры о ненападении не изменят хищной породы фашистов, не удержат их от волчьих повадок, от разбойничьих нападений. Но кто знал — когда и как это будет?! Кто представлял себе, в какой миг мир кругом изменит свои очертания — голубое небо станет грозным, твердая земля шаткой, а живительный воздух будет напоён смертью? Кто мог предвидеть, где точно и каким образом ему придется переступить грань между миром и войной? Никто! И когда разразилась война, она до глубины души потрясла каждого своей неожиданностью, грохнула над головой внезапной грозой.

Так было со всеми, кто находился вдали от нагрянувших событий, кто переход к войне совершил только сознанием, а не действием. А как с теми, кто воочию — глаз в глаз, ощутимо — пулей в грудь, непосредственно телом, живым трепетным телом воспринял этот удар?

Это не было переменой состояния, хотя и потрясающей. Это было большим — это был обвал, вызвавший к жизни самое сокровенное, что есть в человеке. Все его существо мгновенно перестроилось на иной лад. Все, что до сих пор было только возможным, стало реальностью. На смертельную опасность он должен ответить сверхчеловеческой выдержкой. На каждый удар в грудь, по жизни, по стране, по привычному миру он должен немедленно, сию же секунду ответить ударом. Уже некогда приучать себя смотреть и глаза смерти. Она сама уже глядит из-за каждого куста, звучит в каждом разрыве снаряда, в тошном посвисте пуль. А главное — надо жить, жить, жить… Воевать надо, ибо началась война!

Представьте себе протяженность тысячи, сотен километров границ. Вдоль них туманами, лесными шорохами, густой мглой проплывает самая короткая в году ночь. Те, кто бодрствует, выполняют свою обычную солдатскую работу — охраняют Родину, крепко сжимая оружие, напряженно вглядываются в ночную тьму. Тем, кому выпала очередь, спят. Им уже недолго спать. Некоторым из них может быть в последний раз снится дом, мать, невеста. Скоро рассвет…

Начальники застав вообще спят очень мало: либо днем, либо урывками ночью. Вот и сегодня Алексей Лопатин только что пришел с проверки ночных нарядов и прилег у себя дома. Посмотрите на него при свете ночника. Его лоб бороздит глубокая складка, упрямо сжаты губы, под закрытыми глазами синие тени. Сон озабоченный, но это все же последний мирный сон Алексея Лопатина…

Артиллерийский удар по тринадцатой заставе был так же внезапен, как и по всему фронту западной границы. Страшный грохот, огненные вспышки, зловещий свист осколков, звон вылетающих рам мгновенно стряхнули всех живых с места, и всё понеслось в войну. Страшней всего внезапность отразилась на женщинах заставы. Жены офицеров с малыми детьми на руках, полуодетые, потрясенные случившимся, под непрерывные разрывы снарядов бросились из разрушенных домов в блокгауз. Прицел немцев был точен. Артиллерийский обстрел в первую же минуту нанес урон — снаряды попадали в заставу, загорелась наблюдательная вышка; вырвавшись из полуразрушенной конюшни, заставские лошади безумно носились в дыму и огне…

Выдержка! Если ты военный человек, если тебе вручено оружие для выполнения самой ответственной в жизни задачи — битвы с врагом, будь твердым как кремень, сердце твое должно быть крепче брони. Вот рядом в блокгаузе две Дуси — Гласова и Погорелова — жёны твоих заместителей с детьми, вот жена твоя — Фиса с малыми сыновьями твоими и старая бабка твоя, Алексей! Где же ты? Ты там, впереди, где нужно, разместить бойцов, расставить пулеметы Конкина и Галченкова, где под разрывы снарядов бойцы по твоей команде занимают круговую оборону. Ты пришел в блокгауз, лишь когда зловещий снаряд разворотил его накат, и с обычной выдержкой спросил:

— Держитесь? — и тут же правильно решил. — А ну, женщины, — в подвал заставы! Там надежней…

Оставшиеся в подвале женщины не видели, что там наверху. Они лишь догадывались. Из блокгаузов, окопов пограничников раздались пулеметные очереди…

— Фашисты!

Да, фашисты… В волнах утреннего тумана по прибрежному лугу к заставе они во весь рост шли в атаку…

Алексей Лопатин с товарищами вступил в бой…

С военной точки зрения об обороне тринадцатой заставы можно было написать целый том. О характере и судьбах каждого из участников обороны опытный писатель сочинил бы по книге. Такие тома и напишут в будущем историки, исследователи, беллетристы. Мы же ограничимся изложением, простым хронологическим перечислением фактов, поступков людей, обстоятельств мест и времени. Пусть это будет похоже на сухие лаконичные записи бортжурнала корабля. Пусть не слова, а факты, подобно стихии, волнуют наши сердца. Это вполне допустимо. Можно ведь условно сравнить тринадцатую заставу с кораблем. Тем более, что корабль этот плыл в бессмертье…

Вот она — хроника обороны заставы, которую никто не вел, которую никто не записывал. Но она существует, ибо история написала ее кровью людей. Эти люди — сам сгусток истории, они ее делали своей жизнью; своими жертвами ради нашего будущего…

Первый день — 22 июня.

Первый немецкий снаряд попадает в наблюдательную вышку. Вышка горит. В пламени сгорает наблюдатель-пограничник Потягайлов.

Рвутся снаряды, Алексей Лопатин посылает своего заместителя лейтенанта Погорелова с бойцами на правый фланг. Задача — прикрыть железнодорожный мост на стыке с соседом.

Первая атака гитлеровцев. Пограничники Герасимов, Галченков, Конкин и Песков из ручных, станковых пулеметов и стрелки из винтовок поливают атакующих свинцом. Около двухсот фашистских солдат ложатся трупами на лугу у Буга.

Атака отбита. Не сумев взять заставу в лоб, регулярные части немцев идут на восток в обход.

В полдень с левого фланга на заставу пробираются пограничники Егоров и Сергеев. С ночи были в наряде. Оба ранены. Доклад начальнику: пограничники, находившиеся в наряде в момент начала войны, приняли бой на месте. Все почти погибли. Среди убитых — любимец заставы Николай Сорокин.

Связи с комендатурой, отрядом нет. Лейтенант Лопатин посылает конника Перепечкина на прорыв в комендатуру за подкреплением. Через час Перепечкин возвращается. Всюду немцы. По всем дорогам и проселкам идут лавины танков, машин, мотоциклов и пехоты. Танки уже за Сокалем. Не прорваться!

Танки за Сокалем, сосед сбит, стык оголен. Лейтенант Лопатин посылает старшину Ллещенко с Перепечкиным рвать мост на Ильковичи, на стыке с соседом. Мост взорван.

К вечеру прорывается на заставу раненый Давыдов. Сообщает: у железнодорожного моста после жестокого боя с фашистами погиб лейтенант Погорелов со всей группой.

Второй день — 23 июня.

Немецкое войско катится мимо на восток. Пограничники бьют по проходящим колоннам. Немцы ощетиниваются. Застава блокируется. Батальон гитлеровцев атакует с тылу, со стороны, бани, конюшен. По ним бьют из ручного пулемета Дмитрий Максяков, с флангов — станковые пулеметы. В последний момент атаки пограничник Герасимов бросает из окна второго этажа на головы фашистов, прорвавшихся во двор заставы, два ящика с гранатами. Страшный взрыв… Атака захлебывается.

По зданию заставы бьет артиллерия. Пограничники укрываются в блокгаузы, окопы. Опять атака. В ее отражении принимают участие все — и раненые, вышедшие после вражеской артподготовки из подвалов. Огневые точки вновь оживают, атака опять отбита. Потрепанный фашистский батальон поворачивает на восток, предоставив подавление заставы специальным частям.

Третий день — 24 июня.

Продукты еще есть. Жены офицеров из муки, найденной в подвале, пекут лепешки. Воды мало. Кончились индивидуальные пакеты. Вместо перевязочных материалов применяются простыни из каптёрки. Женщины заставы в часы боя выполняют работу медсестер — перевязывают раненых.

Атаки стихают, но блокирование заставы усиливается. Голову высунуть нельзя. Вражеской пулей убит Косарев.

Неожиданно, в минуту затишья, на двор заставы въезжает заблудившийся мотоцикл с коляской. Меткими пулями оба мотоциклиста сняты, Первые трофеи — комплект обмундирования, оперативные карты и две рации, К сожалению, бездействующие.

К вечеру со всех сторон к заставе подтягивается артиллерия.

Четвертый день — 25 июня.

Жестокий артиллерийский обстрел заставы. Женщины с детьми, раненые — в прочном бетонированном подвале. Бойцы — в блокгаузах, укрытиях.

Рушатся оба этажа. Теперь сводчатый бетонированный подвал, закрытый шапкой кирпича и цемента, превращается в дот. Решение Лопатина — обороняться здесь. Пограничники переходят в подвал, прорубывают бойницы для пулеметов.

В перерыве между обстрелами — новая атака. Гитлеровцы подползают к самой заставе. В мертвом пространстве пограничники забрасывают их гранатами.

Артиллерия бьет снова. С севера, со стороны высокого фундамента подвала появляются бреши. Ряды защитников заставы редеют. Ранены в грудь Даричеико, в ноги — Данилин. Женщины с детьми переходят во внутренние отсеки подвала.

Ночью лейтенант Лопатин и политрук Гласов посылают лучших пограничников — замполитрука Галченкова командира отделения Герасимова на прорыв, за помощью: связавшись с командованием советских армий, просить самолет для вывозки раненых.

Пятый день — 26 июня.

Застава блокирована. Гитлеровцы решают взять ее измором. Ночью жителям села Скоморохи удается обмануть бдительность гитлеровских патрулей. Под покровом ночи колхозницы передают выдвинутому в кусты пограничному секрету несколько буханок хлеба.

Шестой день — 27 июня.

В полдень на запад пролетают самолеты. Может быть, советские? Но на сигналы, подаваемые пограничниками, посадки не делают. Значит Галченков с Герасимовым к командованию Советской Армии не прорвались. Раненые остаются на заставе.

После полудня по шоссе на Сокаль быстро идет штабная машина. Немецкие патрули не успевают ее предупредить. Машина с ходу подъезжает к развалинам заставы. Открывается дверца, выходит гитлеровец в форме генерала. Пограничники берут его на мушку. Спохватившиеся гитлеровцы шквальным огнем не допускают пограничников к трупу убитого. Наконец труп втащили в баню. При генерале найдено лишь личное оружие и документы.

К вечеру начинается обстрел термитными снарядами. Жидкое пламя. Удушливая серная вонь. Пограничники переходят в ближайший блокгауз. Женщины, раненые законопачивают все щели в подвале.

Обстрел продолжается до поздней ночи.

Седьмой день — 28 июня.

С рассвета артиллерия возобновляет обстрел термитными. Прямое попадание в правый блокгауз. Ранены Никитин, Песков и пулеметчик Конкин. Все пограничники переходят к огневым точкам в подвал.

Пулемет Котова ведет из амбразуры огонь по скоплениям немцев. Корректирует стрельбу политрук Павел Гласов. Внезапно — взрыв! На глазах у пулеметчиков разорвавшимся в стене бронебойным снарядом Гласов смертельно ранен. Умирающего Гласова товарищи на руках уносят в подвал.

Восьмой день — 29 июня.

Кончаются продукты. Главное — вода… Под обстрелом почти не пробраться к колодцу… Лопатин принимает решение — ночью пробиться на восток, к своим, вывести раненых и женщин.

Создаются две группы: одна — старшины Клещенко, вторая — лейтенанта Лопатина. Ночь. Группа старшины Клещенко уходит первой. Вторую — с женщинами, детьми, ранеными — ведет по окопам на восток Лопатин. Шорох в кустах, выстрелы немцев, опасность окружения. Тут же агония раненого Дариченко, Назад! Большой группой — не пройти…

Приближается рассвет 30 июня. Лейтенант Лопатин принимает решение остаться на заставе, вести бой до конца. Женщины, дети еще засветло должны самостоятельно пробраться кустами в соседние деревни. Прощание на рассвете с семьей. Женщины с детьми уходят…

Девятый день — 30 июня.

Атаки фашистов. Оставшиеся в живых пограничники, в том числе раненые, отбивают их. Лейтенант Лопатин поднимает людей в контратаку. Дальше всех вырывается Зикин, падает, пробитый штыком. Гитлеровцы отбиты.

Десятый день — 1 июля.

Непрерывные атаки фашистов. Воды для охлаждения нет. Стволы автоматического оружия раскалены. Пулеметы отказывают — плюют свинцом. Остаются винтовки. Фашисты ближе и ближе.

Одиннадцатый день — 2 июля.

Яростные атаки фашистов перемежаются с артиллерийским обстрелом. После каждой отбитой атаки обстрел усиливается. Все больше брешей в стенах подвала.

Снарядом разбивает отсек — где пулеметчик Котов с бойцами Головкиным и Бугаем. Пулемет выходит из строя. Пограничники проломом в стене, ходом сообщения ползут к блокгаузу. Еще взрыв! Все засыпаны землей, контужены. К ночи Иван Котов приходит в себя. На заставе — тишина. Близкий говор фашистов наводит на мысль, что все кончено. Котов ползет на восток.

Двенадцатый и тринадцатый день — 3–4 июля.

Жителям села Скоморохи слышно: изредка с руин заставы доносятся короткие пулеметные очереди. Над заставой на высоком флагштоке все еще развевается красный флаг. В полдень 4 июля — страшный взрыв… Над местом, где стояла застава, поднимается туча земли и черного дыма. Все смолкает…

В этот бортжурнал не вошло многое. Мысли и чувства героев остались за гранью строк. Не сказано о том, как страдал каждый, расставаясь с жизнью, как ждал, надеялся, мечтал о благополучном конце. Обыкновенные человеческие чувства глубоко опустились под тяжестью грозных событий.

Перед лицом этих грозных событий обыкновенные паши парни превратились в героев. Но кто воспитал их? Кто непосредственно вел их по этому пути? Вели их на подвиги военачальники и политические руководители, В лице политрука Павла Гласова партия повела этих парней по славному пути.

Да… Наряду с Алексеем Лопатиным Павел Гласов был душой обороны заставы. В бортжурнале нет строчек о том, какие беседы вел Гласов с бойцами, как поддерживал дух раненых, как в напряженнейшие минуты боя появлялся в опасных местах, как рука об руку с Лопатиным вел боевые действия. Коммунист Гласов был на год моложе Лопатина, но устами политрука говорила партия, и защитники гарнизона всем сердцем прислушивались к этому голосу. По совести, рядом с фигурой Героя Советского Союза лейтенанта Алексея Васильевича Лопатина стоит человек, которому мы также вправе соорудить монумент героя — политрук Павел Иванович Гласов.

В записи бортжурнала не вошло и много трагичного. Смерть Павла Гласова потрясла сердца всех защитников гарнизона. В слезах, навернувшихся на глаза бойцов, выражалось не чувство жалости — чувство огромной любви к дорогому человеку. Павел Гласов умирал на глазах жены и пятилетней дочери. И жена его, молодая двадцатитрехлетняя учительница, Евдокия Гласова, простая русская женщина, должна была найти в себе силы, чтобы отползти от умирающего мужа к другим, истекающим кровью раненым, чтобы их перевязывать, ибо время не ждало, ибо раненые все прибывали, ибо шел горячий бой…

Не получил должного внимания в бортжурнале и исключительный момент прощания Алексея Лопатина с семьей. Об этом стоит подробно поговорить…

Густой предутренний туман. Лиц не видно, но по силуэтам вы чувствуете, что здесь женщины, дети, солдаты. Один из них — начальник заставы лейтенант Лопатин. Сейчас должно произойти его прощание с семьей. Прощание навеки… Он твердо решил остаться на заставе до конца. Зрелый ум, воинское чутье, вся обстановка последних дней подсказывали ему, как гибельно для него лично такое решение. Но он не может иначе. Прорываться с женщинами, детьми — значит подвергаться риску позорного плена. Остаться здесь, на заставе — значит выполнить свой долг. Его выбор пал на последнее. И это не требует объяснения. В этом — смысл воинской, гражданской чести, которой он не уронит. Вся его предыдущая жизнь рабочего, потомка рабочего, солдата, офицера, достойного представителя поколения Октября — тому порукой.

Сейчас будет прощание… За давностью времени последние слова Лопатина вспоминаются современниками по-разному, но красной нитью во всех вариантах проходят его слова: «Живым не сдамся»… Это он думал о тех, кто оставался за гранью жизни и смерти. Это эстафетой будущим поколениям передавал он свое решение — жизни не пожалеть за Родину. Не в утешение ведь жене были сказаны эти слова. Жена и так чувствовала, что видит его в последний раз…

Вдумываясь в трагическую развязку обороны тринадцатой заставы, в судьбу ее героев, вспоминая дальнейший ход истории, можно понять, что, несмотря на все грозные трагические события, здесь смерть героя не означает поражения, а предвещает победу, победу человеческого духа над смертью.

Сама жизнь это подтверждает. Когда семьи пограничников, удачно вырвавшись из блокированной заставы, после мытарств и злоключений военного времени вернулись в Скоморохи, жители села — Баштыки, Карпяки и другие, — несмотря на гитлеровский террор, встретили их распростертыми объятиями. В условиях немецкой оккупации, с опасностью для собственной жизни они спасли детей и жен погибших героев. Это произошло не потому ли, что на глазах крестьян села свершались события, свидетельствующие о величии духа советских людей?! Тринадцать дней и ночей стойко сражалась горстка советских солдат против огромной военной машины гитлеровцев… Не означало ли это для жителей окрестных сёл победу, а не поражение?!

И еще раньше, когда бывшие батраки польских панов на этих западноукраинских землях дождались прихода «Советов», когда в 1939 году сюда пришли пограничные заставы, когда начали организовываться колхозы и такие люди, как Лопатин и Гласов, помогали крестьянам в их начинаниях, разве тогда еще не решили жители Скоморох, что к прежней жизни, к прежнему панскому гнету нет и не должно быть возврата?! Ведь именно за это и отдали свои жизни Лопатин и Гласов. Еще до того, как люди заставы стали героями, они принесли сюда, на западные земли Украины, свой огромный революционный опыт, опыт людей труда и народного дела, и это сплотило силы новых граждан Советского Союза для строительства новой, счастливой жизни.

Кровь героев еще больше сцементировала советский народ — в этом огромная их доля, можно сказать, львиная доля в Победе. Пролитая кровь героев явилась большим вкладом в победный исход Великой Отечественной войны.

Пройдитесь по землям, где некогда гремели бои, вдумайтесь в течение жизни, и легко придете к мысли, что именно стойкость наших людей в дни смертельной опасности, нависшей над нашей Родиной, именно их верность долгу и обеспечили возрождение нашего советского благополучия, нынешний духовный расцвет советских людей…

Еще одно… На местах, где когда-то рушились стены застав, выросли новые заставы. Сюда пришли новые люди — большей частью молодые, большей частью из тех, кто родился накануне войны, кто лишь понаслышке, по книгам, по кинофильмам знает о великом подвиге советских солдат в Отечественной войне. Они лишь смутно, сквозь сетку, далеких детских воспоминаний представляют себе те героические дни, А кругом — граница. Она требует от своих солдат тех же качеств, той же стойкости, таких же чувств и стремлений, что и тогда…

А кругом граница, жестокая граница… Она предъявляет к пограничникам суровые, поистине жестокие требования: будь тверд всегда, будь стойким, отважным, бдительным на каждом шагу!

Помнится, лет десять назад ясным солнечным воскресным днем в гости к пограничникам приехала делегация. Состав ее был необычный, большей частью — девичий. Было, правда, несколько юношей с заводов и учреждений города, а в основном преобладали девушки комсомольского возраста.

По тем временам приезд шефов считался редким явлением, и сопровождать гостей в пограничной зоне взялся «сам» Сурженко, доблестный ветеран границы, сухопарый, жилистый, высокого роста, немного сутуловатый полковник, по происхождению — казак, в душе — природный воин. Чтобы дополнить его внешний облик, можно добавить следующий штрих. Очевидцы рассказывают: подойдет, бывало, Сурженко в спортивном городке к неумелому пограничнику, слегка отстранит его от турника, скинет китель, возьмется жилистыми руками за перекладину, и давай крутить «солнце» — аж в глазах зарябит. Легко спрыгнет, ровно дыша, оденет китель и, спокойно отряхивая руки, перед уходом кратко скажет пограничнику:

— Делай так!

Уйдет он, и сержант или офицер, проводящий занятия, с укором напомнит пограничникам.

— А полковнику — ведь скоро шестьдесят…

Прибужье встречало полковника не впервые. Это его воины стали на охрану волынского рубежа в конце тридцатых годов. Это его заставы, в том числе и Лопатинская, приняли на себя первый удар войны. Это и про его солдат на третий день войны было сказано в «Правде»: «Как львы, дрались пограничники». Еще не кончилась война, и полковник Сурженко снова вернулся на старый рубеж. Долгие пограничные годы, трудное время воинского труда, ветры и зной границы, горечь боевых потерь в последней войне избороздили глубокими морщинами смуглое суровое лицо полковника, но не сломили силы, не иссушили сердца. По-прежнему он оставался самым выносливым, подвижным, приветливым хозяином этих мест.

Так вот этот Сурженко неутомимо водил гостей по границе, показывал им все премудрости — и вольеры собачьи, и разные тропы, выводил на самый край к контрольно-вспаханной следовой полосе, до пограничных знаков доводил. Гости запыхались, вспотели, а он — ничего, по-прежнему жилистый, сухой. Внезапно раздался голос самой живой, самой деятельной и, казалось, самой рассудительной девушки…

— А где же граница?

Этот вопрос должно быть рассердил полковника Сурженко. Он слегка помрачнел, на смуглом лице его еще резче, еще глубже обозначились борозды морщин. Потом в глазах мелькнула какая-то мысль, и он, как говорится, отошел…

— За обедом, «барышня», скажу… — ответил он уже с улыбкой.

Как и полагается, обед не заставе был оживленным. Необычное общение людей, новизна обстановки действовало лучше всяких напитков. В разгаре общей беседы полковник внезапно застучал ложечкой по тарелке. Все замолчали, готовые выслушать хозяина…

— Итак, товарищи, что такое граница и где она? — под взглядом полковника девушка, ранее задававшая этот вопрос, смущенно опустила глаза. — Граница — там, где нам трудно. Где снег, где жара, где дождь, где туман, где люди мерзнут или потеют — там граница. Граница — это постоянное чувство ответственности — не смей забываться ни на секунду, не спи ночами, не успокаивайся никогда; смотри всегда в оба, ищи, прислушивайся; повсюду может быть враг, вот-вот прыгнет, вот-вот прошмыгнет… И за каждый шаг этого мерзавца — мы его попросту называем нарушителем — ты лично отвечаешь головой перед народом.

Граница, простите за длинную речь, за громкое слово, — это щит из наших сердец, нервов, из наших чувств, это как бы невидимый фронт стойкости, выдержки пограничников… — Полковник помолчал секунду. — Тут на границе всякое бывает!..

Этот эпизод нам вспомнился в день открытия музея Лопатинской заставы. Над входом в маленький домик на одной из улиц села Скоморохи висела написанная яркой краской вывеска: «Музей-комната пограничной заставы имени Героя Советского Союза Алексея Лопатина», а внутри, у экспонатов толпились жители села, представители окрестных колхозов и делегаций из города Сокаля. Люди подолгу останавливались у лежащих под стеклом витрин заржавевших ракетниц, смятых зеленых гильз, тупоносых бронебойных малокалиберных снарядов, обломков штыков, сплющенных противогазовых коробок. Эти реликвии, найденные на территории разрушенной заставы, волнующе напоминали о тех героических днях. Люди рассматривали портреты, фотоснимки, отображающие жизненный путь Лопатина, рассказывающие о его близких, друзьях, соратниках. Музейный работник на одной из стен разместил снимки пограничников теперешней заставы, снимки, говорящие о сегодняшнем дне, о живых делах преемников славы Лопатина. На одной из снимков был запечатлен притаившийся за кустом пограничник. Под ним — подпись: «Сержант Щишминцев, задержавший нарушителя границы». Под другим, такого же рода снимком подпись гласила: «Пограничник Сергеев в наряде. Анатолий Сергеев недавно задержал нарушителя границы». Около этих снимков тоже толпились посетители, стараясь что-то рассмотреть в лицах молодых солдат…

Подумал я тогда: а представляют ли посторонние наблюдатели, что значит «задержал нарушителя границы»? Имеют ли представление, каково было в действительности Шишминцеву и Сергееву задержать этого самого «нарушителя»? Тут-то мне и вспомнились слова Сурженко: «Граница там, где нам трудно…»

Была новогодняя ночь. В те часы, когда миллионы и миллионы людей сидели в тепле, за праздничными столами в кругу близких людей, переживая, пожалуй, самые хорошие, самые светлые за весь год минуты, в эти часы в темной ночи сержант Вениамин Шишминцев лежал, глубоко зарывшись в колючий, пробирающий насквозь морозный снег. В дьявольскую метель он пришел сюда, на край советской земли, чтобы и в такую проклятую вьюгу никто не посмел нарушить границу.

«Видимость»… Это понятие, это слово в пограничном деле имеет особый смысл. Вот и сейчас Шишминцеву из-за никудышней видимости пришлось выдвинуться к самой границе, и та секунда, когда его зоркий глаз сквозь пелену вьюги заметил на той стороне человеческий силуэт, оказалась решающей. То ли нарушитель почуял залегшего в снегу Щишминцева, то ли просто выжидал, но он, быстро нырнув за сугроб, надолго затаился. А Шишминцев ждал… Вот об этой самой выдержке, стойкости, непоколебимой постоянной бдительности, о жестоком долготерпении пограничников и говорил тогда Сурженко.

Сержант Шишминцев понял, что нарушитель возможно заметил его, а возможно и считает, что ему это померещилось. В последнем случае, он будет ждать, пока не убедится в том, что ему, действительно, все показалось, что кругом, действительно, никого нет. Надо во что бы то ни стало перехитрить его. Не шелохнувшись, — лежать, лежать, лежать…

Кругом завывала вьюга, высоко над головой, подобно мерному скрипу колодезного журавля, однотонно стонала невидимая верхушка могучего бука. А ты, Шишминцев, лежи! Не смыкая ресниц, до рези в глазах вглядывайся туда, где много времени назад, чуть ли не вечность, мелькнула тень врага. Лежи, Шишминцев! Не шевелись!

За долгие минуты неподвижности, томительного ожидания, чудовищного напряжения уставшее тело умоляло: «Ну, двинь хоть раз затекшей ногой, слегка пошевели омертвевшей рукой, чуть-чуть потянись — ты ведь живой человек»… Но твердая воля держала на взводе, и Шишминцев застыл под снегом, готовый к прыжку.

Сержант Шишминцев пролежал в лютый мороз полтора часа. Почти восемь тысяч раз простучало его сердце, пока он дождался врага. Нарушитель был обманут. Приготовившись, он двинулся вперед, и, как только шагнул на советскую землю, из вьюги, из снега возник грозный Шишминцев…

В такую же вьюжную ночь, при такой же «видимости», почти в таких же условиях отсутствия связи, один на один встретился с врагом и Сергеев. Этому пограничнику пришлось не лежать выжидая, а наоборот, проявить исключительную подвижность, чтобы преградить путь нарушителю. Снег только пошел, пурга только началась, и земля лежала голой, мерзлой, вся в острых, колючих складках, обдирающих в кровь руки. Попробуй, припадая к ней, цепляясь за колючие кусты, незаметно ползти или перебегать от укрытия к укрытию, чтобы настигнуть нарушителя в тот самый момент, когда он уже вот-вот нырнет в спасительную для него ночную мглу! Это трудно, конечно, — а что ж поделаешь? На границе всякое бывает…

Так вот — кругом граница…

После открытия музея в тот же праздничный день (а было это в день сорокалетия Советской Армии) мы поехали на заставу имени Лопатина.

Первое, что бросается в глаза свежему человеку, — это аншлаг над фронтоном здания: «Будем достойны лопатинцев». Входя на заставу, невольно проникаешься ожиданием чего-то особенного, необыкновенного. Но нужно обладать знанием границы, чтобы это особенное увидеть воочию и осознать.

К нашему приезду первая делегация уже отобедала. Это приезжали колхозные шефы из Забужья во главе с председателем колхоза имени Горького Степаном Зазимко. Их было четверо. Все в высоких смазных сапогах, в добротных полушубках, они привезли с собой запах овчины и молочных ферм, от них веяло здоровым морозным воздухом просторных степей, какой-то неуловимой приметой колхозного достатка. Щедрой мерой того достатка был баян стоимостью и дне тысячи — шефский подарок пограничникам. На покрытом красным сукном столе, в минуту торжественного вручения он засиял под электричеством всеми своими перламутровыми боками.

Эта делегация уехала, а гостей-комсомольцев из Сокаля еще не было. Уже стемнело, уже многие пошли в ночной наряд на границу, и тогда лишь прибыла, наконец, застрявшая где-то машина с гостями. Оттуда вывалились уставшие, истрепанные в пути, но оживленные, взбудораженные парни и девушки, которые сразу же в канцелярии заставы приступили к переодеванию. Замелькали плисовые и шелковые шаровары парубков, монисто и юбчонки девчат. А как же? Ведь предстояла художественная самодеятельность!..

Решено было сперва накормить гостей. Вот тут-то во время обеда, вернее ужина, граница себя показала…

За накрытыми столами сидели веселые гости. Лейтенант Цигулёв (заместитель отсутствующего по болезни начальники заставы), как добрый радушный хозяин, угощал молодую компанию. Все было чинно, гладко, хорошо, как полагается в праздничные дни. Ничто не предвещало резких перемен. Никто и не заметил, как пограничник с красной повязкой дежурного на рукаве, скромно подойдя к Цигулеву, что-то шепнул ему…

— Простите, товарищи, сейчас вернусь… — спокойно улыбаясь, извинился Цигулев и пошел с дежурным. Обед или, если хотите, ужин продолжался…

А в это время на границе творилось нечто исключительно важное. Полминуты назад связисту Семусеву сообщили, что на втором участке, вблизи «кладок», кто-то или что-то, прорываясь из-за кордона к нам, нарушило границу. Сигнал был ясный и держался он двадцать секунд. Вот об этом и шепнул дежурный Цигулеву.

На границе началась тревога. Застава не была поднята «в ружье» — в этом надобности не было, но небольшая группа уже действовала, К месту происшествия верхами помчались второй заместитель начальника лейтенант Бойченко с кавалеристом Андреевым. Вслед за ними понеслись сержант Сажнев со своей собакой «Люстом» и пограничник Пустовалов. А в это время всем нарядам на угрожаемом участке границы был дан сигнал уплотниться, перекрыть все вероятные направления движения «нарушителя». Оружие, ракетницы, все способы связи и управления нарядами были приведены в полную готовность. На все это Цигулеву потребовались считанные минуты, минуты, которые для оставшихся на заставе могли показаться часами, ибо началось уже тревожное ожидание.

Лишь бы не было прорыва! Для кого из пограничников это слово не означает самого главного, не имеет самый грозный смысл? Кто может быть спокойным при одной только мысли о возможности «прорыва»? Никто! А в это время, когда учащенно бился встревоженный пульс, когда сердце каждого оставшегося на заставе мчалось вперед, вслед за конными и пешими пограничниками из посланной группы, лейтенант Цигулев продолжал улыбаться гостям, рассказывать комсомольцам и комсомолкам разные истории из культурно-просветительной жизни заставы. Ибо существует закон пограничной этики — никто из посторонних не должен знать о подноготной жизни границы, и существует общечеловеческое правило — пусть беззаботно веселятся гости, пусть их не тревожат заботы хозяина. Лейтенант Цигулев выдержал роль до конца. Никто из делегации и не предполагал о случившемся.

А в это время в ночной темноте, взметая комья земли, мчались к линии границы конники. Скользя по оттаявшим низинам (ибо наступала оттепель), бежали вожатые со своей собакой, Можно было хорошо представить себе, что всем четверым, посланным на границу, — и лейтенанту БоЙченко, и кавалеристу Андрееву, и сержанту Сажневу, и рядовому Пустовалову — всем им было нелегко. Задыхаясь от бега, напрягая в движении навстречу вероятному врагу все свои физические силы, весь душевный порыв, они были готовы ко всему. Готовность — самое главное в пограничнике, Ведь на границе всякое бывает…

Но все кончилось благополучно. Возвратившись с границы, пограничники доложили, что из-за кордона к нам прорвался… кабан, дикий кабан. Ясные следы его на снегу, да грубые кабаньи шерстинки на проволоке, на ближайших кустах указали путь его движения.

Так и не узнали гости, какую бурю переживаний пришлось испытать их хозяевам в час праздничного обеда.

Между тем, программа гостевания шефов шла своим чередом. Начался концерт молодежной художественной самодеятельности. Комсомольцы, под магическим влиянием своего «худрука» Вани Копия, остроумного парня, мастера на все руки, на все голоса, свершали чудеса — читали, пели, танцевали. Слушая пение, любуясь танцами, молодые солдаты границы вспоминали, должно быть, свою дослужебную, еще нерасцветшую юность, предвкушали будущие свои шаги потом, после службы, в этом мире любви и возможных встреч. Глаза пограничников горели… В них был отсвет вечно живой, вечно юной мечты. А может быть и сейчас вот возможна такая встреча, ведь разливается же песня о том, что «солдатское сердце — не камень…»

Итак, программа шла своим чередом, а мы со старшиной заставы Петром Лашиным уединились в комнату службы. Иногда сияние молодых на старшее поколение наводит грустную тень, но мы со старшиной не чувствовали никакой печали, а наоборот, радовались за молодых пограничников.

Беседа пошла вначале о пользе общения с шефами, о пограничной жизни вообще, а затем разговор, естественно, коснулся события, только что взволновавшего всю заставу — ложной тревоги с кабаном…

— Не всегда она, положим, бывает ложной… — Лашин подошел к висевшим на стене фотоснимкам. — Вот видите, на этом фото — ходули с кабаньими копытами внизу? Это было два с половиной года назад. На таких вот ходулях нарушитель перешел следовую полосу. Попробуй ночью разобрать — настоящие это кабаньи следы или ложные. Матёрый был нарушитель. Поводил он нас порядочно — много сил потратили. И нашему Игнатову с собачкой «Амуром» здорово досталось тогда… Все-таки поймали!..

— Народ у нас хороший, понимающий, — по доброй улыбке Лашина можно было подумать, что это отец говорит о своих детях, хотя старшине и не полагается быть слишком добрым. Ведь наша застава лопатинская, и она должна быть кругом геройской. Мешает, правда, неопытность, молодость. Всей душой хотели бы героями стать, а опыта-то, умения не хватает. — Лащин помолчал. — Но это дело поправимое — научатся. Есть чему поучиться на границе, и правило действует: сам научился — другому помогай. Видели нашего Юрия Крылова? Успевает везде: и командир передового отделения, и секретарь комсомольского бюро, а как сержант помогает и другим командирам отделения. Так и передаются опыт, знания от одного к другому — по цепочке… — Лашин опять помолчал. — Хорошая эта цепочка, я бы сказал, целая эстафета. А вот, когда на боевом расчете упоминаем имена Лопатина и Гласова, а правофланговый, как полагается, отвечает: «Пали смертью храбрых…», эта эстафета, я бы сказал, приобретает особенный смысл… Старшее поколение передает, так сказать, в наследство молодому свое геройство. Пограничники нашей заставы это очень хорошо понимают…

…Наутро мы уезжали с заставы. Перебирая в памяти все события и встречи прошлого дня, нам хорошо понятен стал смысл и содержание лозунга: «Будем достойны лопатинцев». Вся жизнь пограничников пронизана им насквозь.

Вспомнились и рассуждения старшины Лашина об эстафете. Да, это геройская эстафета, эстафета героев! В конечном счете дело не только во внешнем проявлении нашей вечной, неумирающей памяти о павших героях, не в том только, что именем Лопатина названы улицы, площади в Коврове, во Львове, что мемориальные доски напоминают нам о вехах его жизни, Главный смысл эстафеты в том, что память эта превращается в геройские нужные дола сегодняшнего дня; что в Ковровском экскаваторном заводе, в цеху, где работал когда-то Алексей Лопатин, бригада его имени перевыполняет план; что во Львовско-Волынском угольном бассейне, в передовой шахте № 6, называемой именем Лопатина, шахтеры, спускаясь под землю, с каждым днем выдают на-гора все больше и больше угля; что молодые солдаты, пришедшие на заставу имени Лопатина, день и ночь, всеми своими делами в охране границы, всеми своими стремлениями только и думают о том, чтобы быть достойными этого славного имени.

Таков смысл неувядающей славы, и эстафета героев будет долго-долго передавать из поколения в поколение прекрасные заветы верности советского человека долгу и чести. Вспомним в связи с этим о сыновьях Алексея Лопатина. Те самые Славик и Толя — невольные свидетели обороны героической заставы, в младенчестве проведшие в ее подвале под артиллерийским обстрелом столько горьких дней, только чудом уцелевшие, несмотря на кровавый, ужасный бой, теперь уже повзрослели. Толя через два года кончает Суворовское училище, а Вячеслав — уже курсант пограничного военного училища. Они переписываются с воинами застав, и старший — Вячеслав Лопатин не скрывает своей мечты через два года, после окончания училища, приехать служить на заставу имени героя-отца.

Еще один километр пути, еще один поворот машины на подъеме и мы с высоты оглядываемся в последний раз на заставу имени лейтенанта Алексея Лопатина. Неизвестно почему, но мысль нас переносит в будущее. Что будет года через два? Представляется нам ясный солнечный летний день и то же высокое крыльцо Лопатинской заставы. Со ступенек спускается стройный, отличной выправки молодой офицер. Он рапортует прибывшему командованию и формулу рапорта, как полагается, четко заканчивает: «Начальник заставы лейтенант Лопатин». При этом, кто бы там ни был, проникнется высоким волнующим чувством: «Ведь это же не лейтенант Алексей Лопатин, а сын его Вячеслав Лопатин! Это ведь новое поколение, пришедшее на смену поколению героев, поколению Октября!»

Ночь на исходе. Рассвет медленно карабкался по ступенькам хмурого осеннего утра. Наступал один из трудовых дней страны. Разными думами и чаяниями встречали его вставшие со свежими силами труженики сел и городов. Миллионам людей он сулил что-то новое, хорошее, радостное. Пусть утро хмуро — оно светло и ясно в сердцах людей. Шагая по стране от Чукотки до Бреста, оно весело, звонко играло побудку, с каждым шагом поднимая на вахту легионы огромной армии труда и счастья.

Многоводным потоком движутся в эти ранние часы рабочие и работницы к воротам Московского автозавода. Нескончаемая людская лавина заливает цеха Харьковского тракторного, шахты Донбасса, нефтепромыслы Баку. С наступлением утра жизнь пробуждается повсюду во всем своем многообразии. Дружно застучали, словно выстрелы на поле боя, топоры, загудели пилы карпатских лесорубов. Оглашаются моторным гулом поля Кубани и Львовщины, Поволжья и Волыни. По широчайшему Крещатику древнего, но всегда юного Киева веселой гурьбой спешат в классы, аудитории и лаборатории студенты и школьники. Уходят в море флотилии рыболовецких сейнеров и траулеров. С стартовой площадки Внуковского аэродрома отрывается и улетает в далекий рейс стремительный красавец «ТУ-114». Штормуют во льдах Антарктики китобойцы «Славы», а в родильном доме нового шахтерского поселка Октябрьский на Волыни во весь голос заявил о начале своей жизни новый гражданин, и семья славных горняков передовой шестой шахты увеличилась еще на одного человека.

Начинается трудовое утро. И каждый человек в отдельности, и все наши люди вместе идут и едут, плывут и летят в эти ранние утренние часы с единым благородным стремлением: проявить себя в труде так, чтобы не напрасно был прожит день, чтобы о тебе люди сказали доброе слово, чтобы сам ты почувствовал пользу своего труда для Родины, для народа.

Озарив страну, рассвет нового трудового дня подходит к последним семафорам советского государства. Вот здесь на пограничной станцией юго-западного рубежа, совсем рядом оканчивается территория Союза, и станцию эту называют воротами государства.

Ключ от этих ворот бережно храпят пограничники. Они в ответе перед народом за то, чтобы и сегодня, и завтра, и каждый следующий день нашей жизни были в безопасности от вражеских происков, от возможного проникновения всяческих лазутчиков. Здесь действует твердый как сталь закон: граница Советской страны священна и неприкосновенна. В этом смысл и главная цель жизни этих строгих, зорких, всегда бодрствующих людей в зеленых фуражках.

Страна поручила им, как зеницу ока, беречь нерушимость советской границы. И они берегут. Берегут старательно, надежно, днем и ночью, в пургу и в зной, зимой и летом, в любой час и в любую минуту. Здесь люди особенно понимают смысл своей службы и сильно дорожат доверием народа. Здесь острый участок борьбы. Любыми способами пытаются проникнуть через государственный рубеж наймиты иностранных разведок — по воздуху и по суще, по воде и под водой, под личиной заблудившихся или ищущих лучших условий жизни, легально и нелегально, на парашютах и на собственном брюхе по канавам и кустарникам, притаившись в тендерах паровозов, а то и в комфортабельных вагонах, по поддельным документам. Они идут и едут, ползут и плывут к нам с недобрым намерением, со змеиной повадкой — вредить и жалить. Долг часовых на переднем крае страны — распознать самые хитрые уловки врага и обезвредить его.

Нередки здесь встречи и с другой разновидностью врагов — с контрабандистами. Шпионаж как правило — не их ремесло, но они лезут к нам с грязными руками, они наносят экономический ущерб стране, пытаясь протащить иностранную валюту, драгоценный металл, часы, бриллианты, чтобы возродить в нашей стране давно погребенный под мусором истории черный рынок. Пограничники помогают таможенникам разоблачать этих злостных экономических вредителей. И для таких врагов ворота государства должны быть тоже крепко заперты.

…В отличном настроении с таким же благородным намерением, как и миллионы тружеников страны, идет в это утро на службу пограничник капитан Николай Скворцов. Его внешности можно позавидовать: молодой, высокий, широкоплечий. Выправка — будто на строевой смотр собрался. Новенькая, хорошо сшитая шинель плотно облегает фигуру, пуговицы и сапоги сверкают, загар лица и шеи подчеркивает белоснежная каемка подворотничка. Чисто выбритое лицо энергично, в умных глазах таятся и дружеская улыбка и зоркое внимание чекиста.

Утро пришло на границу во всей красе золотой осени. Все подходы к станции, рощицы, пригорки и даже тропинка, по которой шагает Скворцов, устлана червонным золотом листопада. Пограничник окидывает взглядом показавшуюся впереди станцию. Сиплые гудки маневровых паровозов, скрежет вагонных колес и лебедок, сигналы сцепщиков, грохот погрузочных и разгрузочных работ — все это сливается в один специфический голос живого железнодорожного организма, работающего беспрерывно днем и ночью по четкому графику.

Этот голос и вся жизнь станции, ставшей за годы службы такой близкой, хорошо знакомы капитану. Непосвященному жизнь эта кажется однообразной. Нет, она просто ритмична. А в общем — сложна и интересна. Капитан хорошо знает тех, кто плечом к плечу с ним трудится, обеспечивая своевременный пропуск поездов с пассажирами и ценными грузами за рубеж и обратно. В свою очередь, те знают и уважают его. Здесь, на краю советской земли, он, Скворцов, и его сослуживцы и таможенники, и железнодорожники — все делают общее важное государственное дело, сплотясь в единый коллектив. От этой мысли тепло и приятно становится на душе.

Вступая в новый день, Николай Скворцов вспоминает, что было вчера. День прошел без происшествий и важных событий. Все поезда проследовали вовремя. Пассажиров было немного. Документы у каждого из них были в полном порядке. Спокойный денек выдался. Но день на день не приходится. Всякое здесь бывало. Мысли Скворцова уплывают в прошлое. Проходя мимо платформ груженных чугунными трубами, капитану вспомнился случай с Ванюшкиным…

Однажды темной летней ночью из-за рубежа прибыл товарный поезд. Многие платформы были нагружены вот такими же толстыми трубами. Большое надо иметь терпение, чтобы в каждую из них заглянуть, и не просто заглянуть, а убедиться — нет ли там кого-нибудь или чего-нибудь? Особенно трудно просматривать нижний ряд — торцы труб закрывали борта платформ. Но у пограничника младшего сержанта Ванюшкина — молодого красивого юноши с быстрыми, озорными глазами, — хватало в таких случаях терпения на двоих. Мастер по осмотру паровозов, вагонов разных конструкций и всевозможных грузов, он был грозой лазутчиков и контрабандистов. Цифры — упрямая вещь. На личном счету сержант имел: более десяти задержанных нарушителей границы и на миллион с лишним рублей выявленных контрабандных товаров. Его так и звали «Ванюшкин-миллионер».

Переходя с платформы на платформу, шаря везде фонариком, Ванюшкин заметил на борту одной из них кусочки грязи. Грязь еще не засохла. Значит кто-то взбирался на платформу недавно. Луч фонарика скользнул по запыленным трубам.

— А это что?

На конце одной из труб предательски сверкало в луче света пятно черного лака, которым были сплошь окрашены трубы. Наметанный глаз опытного пограничника сразу заметил отпечаток руки. В трубе кто-то есть — залезая в нее, он в этом месте рукой стер слой пыли, обнажив лак. Луч фонаря освещает жерло этой трубы и подается властная команда: «А ну, вылазь! Приехали!»

И в этот же миг на противоположной стороне платформы мелькнула человеческая фигура. Обнаруженный пограничником человек, спрыгнул и покатился под откос. Почти одновременно Ванюшкин прыгнул за беглецом.

Граница недалеко, лазутчик мог вернуться обратно. Его надо настичь непременно. И пограничник что было сил погнался за ним. Возможна жестокая схватка. У врага, вероятно, имелось оружие, но Ванюшкин не думал об опасности. Его мчало за неизвестным стремление во что бы то ни стало задержать лазутчика.

Вот он! Забежав за куст, приготовился к прыжку, как загнанный хищный зверь, Ванюшкин — на него! Схватка! Над головой пограничника блеснул нож. Сильный резкий удар по руке противника — нож, звякнул о камень, полетел прочь. В тот же миг прием самбо, и лазутчик, взвизгнув как пес от боли, рухнул на землю…

«Как все же важно в нашем деле быть сильным и смелым, зорким и находчивым», — лишний раз подумал капитан Скворцов, вспоминая о Ванюшкине. Ведь именно эти качества всем и везде приносили успех в опасной пограничной службе.

Вот и старшина Гордеев, такой же. Взгляд у него прямой, пронизывающий, глаз зоркий, руки крепкие, а в беге может посоревноваться с мастерами спорта.

Помнится, как-то Гордеев проверял документы в поезде. Листает паспорт одного из пассажиров. Казалось бы все в порядке: и дата есть, и штампы, и печати соответствующие поставлены. Но когда пассажир подавал документы, Гордеев смотрел ему в лицо, и тот, не выдержав прямого взгляда пограничника, опустил глаза. Этого стало достаточно, чтобы старшина с особым вниманием присмотрелся к паспорту.

Вот она — еле уловимая фальшь! Ободок печати на фотографии и на листе паспорта расходится на полмиллиметра. Обыкновенная, чисто сработанная подделка: на чужой паспорт наклеена другая фотография.

— Кто вам подделывал паспорт? — спокойно спросил пограничник.

Ошарашенный таким вопросом, пассажир не сумел найти никакого ответа. И напрасно он уже потом доказывал, уверял и даже кричал, что паспорт его, что «он не потерпит оскорбления».

«Пассажир» оказался крупным преступником, намеревавшимся по поддельному паспорту скрыться за кордоном. Но уловка не удалась. Не вышло!

Размышления Скворцова прервал повстречавшийся старшина Михаил Кочубей. Он спешил по заданию командира, поэтому встреча была короткой. Офицер и старшина отдали друг другу честь, пожали руки и, перекинувшись несколькими словами, разошлись.

Скворцов, как и многие пограничники, с большим уважением относится к Михаилу Кочубею. Уважают старшину за добрую душу, за тонкий юмор, за рассудительность и отвагу. Уже не раз обновлялся личный состав части, а он, Кочубей, все продолжает здесь служить и за ним утвердилось почетное звание ветерана.

Михаила Кочубея запомнили многие из тех, кто пытался скрыто пересечь границу с контрабандой и без нее. Это память недобрая. Свои же, друзья и соратники, оценивают его по достоинству и называют Кочубея и шутку паровозных дел мастером. А он и без шуток был таким: локомотивы знал досконально.

Трудно упрятать чего-нибудь от Кочубея. За годы службы он изучил паровоз не хуже любого машиниста. И если бы вздумали принимать от него зачеты, то верные пять с плюсом он получил бы.

— Служба такая, — улыбался Кочубей, — не зная паровоза — не лезь искать провоза.

Как-то производился досмотр только что прибывшего из-за границы поезда. Дошла очередь до паровоза. Кочубей, держась за поручни, вскочил в будку машиниста и вежливо приветствовал бригаду. Пожилой машинист равнодушным кивком головы ответил на приветствие и продолжал спокойно, неторопливо, как все усталые люди, доедать немалых размеров бутерброд.

«Важный старик. И аппетит важный — ишь, как уминает!» — подумал старшина, принимаясь за свое обычное дело.

Досмотр подходил к концу. Старшина взглянул на прибор, показывающий давление пара в котле.

Стрелка манометра показывала ноль, а на медных боковых его стенках Кочубей заметил свежие отпечатки пальцев.

— Этот прибор испорчен что ли? — как бы невзначай спросил пограничник и указал пальцем на стрелку манометра.

— Сам-то ты испорчен, — обиделся машинист. — Раз паровоз стоит, значит и стрелка на нуле должна быть. Понимать надо.

Явная ложь и обман не возмутили старшину. Так же спокойно, в тон машинисту, он согласился:

— Понимать надо. Вот я и стараюсь. Давайте-ка вскроем, посмотрим…

— Ты что, с ума спятил?.. Тут фабричная пломба стоит, а он открывать! На это права надо иметь… — запротестовал старик и приподнялся с сиденья.

— А как же вы без прав открывали? Да еще пальчики оставили, — указал Кочубей на отпечатки рук, сразу замеченные им на медном начищенном корпусе прибора.

Несмотря на протесты машиниста, манометр был, конечно, открыт и… в нем оказались золотые вещи на крупную сумму.

— Так стало быть на нуле?.. Собирайтесь, — мы вам сейчас объясним, где должна быть стрелка, когда паровоз стоит. Понимать надо.

Ну, тут уже старик дал волю своему красноречию! Он плевался, трясся, шипел от злости, как старый паровой котел. Старшина невозмутимо дождался, когда тот выдохнулся.

— Ну, весь пар стравили? — Пошли… Идем, идем!..

Другим разом Кочубей вот так же прибыл досматривать паровоз. Все тайники проверил. Будто все в порядке. Перешел к люку тендера, в который воду наливают. Заглянул: тендер неполный, примерно сантиметров на тридцать не долит. Пригляделся — вроде волны маленькие идут по поверхности.

«Отчего бы это? — подумал Кочубей. — Паровоз стоит давно, воды не набирали, а она неспокойна…»

Вооружился Кочубей длинным металлическим щупом, опустил его в люк — туда ширнул, сюда… И в противоположном люку по диагонали углу щуп уперся во что-то мягкое, а через несколько секунд на поверхности появились уже большие волны. Это человек поднялся со дна тендера.

— А ну, вылазь, жаба, — скомандовал Кочубей. Молчание.

— Вылазь, говорю! А то сейчас долью воды…

Из горловины тендера появился человек в маске с длинной трубкой. Прячась от пограничников, человек погрузился и воду, а дышал через трубку.

Капитан Скворцов мог бы вспомнить и о своих делах. Как извлек из-под угля лазутчика, пробиравшегося за границу (тот тоже дышал через трубку, выведенную на поверхность), как много раз разоблачал контрабандистов. Но вспоминать уже было некогда, капитан прибыл на службу.

Начался трудовой день. Скворцов ознакомился с поступившими документами, с суточным графиком движения поездов, поговорил с диспетчером, таможенниками, получил от начальства инструктаж — вот и солнце в зените.

В полдень из-за рубежа пришел пассажирский поезд. К широким окнам новеньких цельнометаллических вагонов прильнули наши специалисты, возвращающиеся из командировок, воины Советской Армии, едущие в отпуск, иностранные гости, туристы, дипломаты, спортсмены.

На этот раз в вагонах многолюдно, У одного из окон, видимо, демобилизованные сержанты-танкисты. Они машут пограничникам, выражая свою радость по случаю возвращения на родную землю. У соседнего окна — молодая интересная, в ярком одеянии, женщина. По обилию колец на руках и несколько необычной одежде можно предположить, что это иностранка. Она внимательно смотрит на белое здание вокзала, на дежурного по станции, на пограничников и таможенников, направляющихся к поезду. Возможно, впервые едет к нам и всем интересуется, все разглядывает. Это естественно для каждого человека, первый раз попавшего за границу.

В эти первые минуты пребывания на советской земле у каждого пассажира свои думы. И может быть в массе честных, порядочных людей, едущих в родные края, к нам в гости с добрым намерением, находятся и непрошенные «гости» под чужой фамилией, с поддельными документами, полные злобы к Советской стране. Распознать таких «гостей» — дело чести наших пограничников.

Вот они вместе с сотрудниками таможни начинают досмотр поезда и проверку документов.

В один из вагонов вошел капитан Скворцов и два пожилых таможенника. К ним обращены взоры пассажиров.

Дружелюбно встретили капитана сержанты-танкисты, четко отдав ему честь. Скворцов пожал им руки. Повернувшись от окна, устремила свой взгляд прямо в упор на офицера молодая иностранка, мило ему улыбнулась и кокетливо стала взбивать локоны, приводя в порядок прическу. Она действительно впервые у нас — едет по туристской путевке в Москву.

Вежливо обращаясь к пассажирам, Скворцов берет у них документы и незаметно, с одного взгляда, определяет сходство фотографий на документах с внешностью владельцев. Сколько этих документов прошло через руки Скворцова! Сотни, тысячи лиц — приятных и открытых, испуганных и застенчивых, недовольных и даже злых пришлось видеть ему. И к каждому человеку надо хорошенько присмотреться, умело подойти, проверить его да так, чтобы не оскорбить излишней подозрительностью, неуместным вопросом. Прямо скажем, нелегкое это дело.

Капитан проходит от одного купе к другому, исполняя свою очень ответственную работу. И в этот раз он помнит, что от его бдительности и умения зависит многое. Малейший промах чреват подчас трудно поправимыми последствиями. Враг хитер и умен. Он прибегает к всяческим ухищрениям. Николай Васильевич Скворцов помнит, как из-под вагона из аккумуляторного ящика был извлечен нарушитель границы, как в обыкновенном, даже потрепанном венике были спрятаны драгоценные камни, как в запеченном хлебе обнаружили золотые вещи, как в косе у одной женщины было запрятано двенадцать золотых дамских часов. Такое может быть и сегодня, поэтому надо смотреть, как говорят, в оба.

И он смотрит. Смотрит внимательно, вникая во все детали документов, приглядываясь к людям, к их поведению, к их имуществу.

Вот в купе сидит щуплая седоволосая старушка. Едет она к родственникам. Документы у нее в порядке. Никаких претензий не оказалось и со стороны сотрудников таможни. Скворцов уже переходит в соседнее купе, но тут у него возникает мысль: почему у этой старушки три чемодана? Нелегко ей будет в дороге при пересадках. Ну, два чемодана — куда ни шло, а вот третий — это уж зря. Он свою мать ни в коем случае не нагрузил бы такой непосильной ношей, тем более при поездке за границу.

В соседнем купе расположилась средних лет черноволосая, с большими широко открытыми глазами, ярко накрашенными ресницами, бровями и ногтями дама. Напротив нее восседал не по годам растолстевший громоздкий мужчина. Женщина небрежным, чуть нагловатым взглядом окинула капитана с головы до ног и, порывшись в сумочке, протянула документы. Они свидетельствовали о том, что их владелица едет в одну из областей Украины. На столе лежали принадлежащие ей две потрепанные книжки, блокнот и раскрытый конверт с письмом.

Скворцов перелистал книжки: одна из них была на иностранном языке. Заглянул в блокнот и попросил разрешения ознакомиться с содержанием письма, предварительно сказав, что провозить корреспонденцию через границу не разрешается.

Пожав плечами, женщина на русском языке ответила, что о запрете этом она не знала, что письмо безгрешное, и если капитан проявляет любопытство к чужой переписке, то может его прочитать.

— Видите ли, служба обязывает быть любопытным, — ответил Скворцов и принялся читать письмо.

Оно было написано на шести листах в основном по-русски. Однако частенько встречались украинские и польские слова. Быстро пробегая взглядом по строкам, Скворцов думал: почему эта женщина сама выложила на столик письмо? Почему на конверте нет адреса? Почему старушка как-то смутилась, когда таможенники досматривали черный чемодан?

Письмо в первых строках действительно, как заявила пассажирка, было «безгрешным». Речь шла о житье-бытье, рыночных ценах. Писал какой-то мужчина, какой-то женщине, ясно было одно, что они состоят в близких отношениях.

На второй странице сообщалось, что автор письма расстался со своей машиной и просит приобрести ему такую же, только новую. А еще лучше — две. Под буквой «П», стоящей неподалеку от слова «машина», видимо, следовало подразумевать слово «Победа». Паровозы не продаются, а пылесос не называют ни у нас, ни за рубежом машиной. Чуть ниже говорилось, что автор письма «на днях кое-что посылает и еще пришлет…» Ниже этих слов стояла цифра 49. Знаем мы эти «на днях»!

— Кому предназначено письмо? — закончив читать, спросил Скворцов.

— Везу одной женщине. Знакомый просил передать, — с напускным равнодушием ответила женщина.

— Вы едете в Одесскую область, значит, письмо везете туда?

— Нет, меня встретят во Л… Там живет мой отец.

— Через него передадите письмо?

— Нет, нет, что вы! — слишком поспешно возразила женщина.

— Кому же будет передано письмо?

— Не все ли вам равно?.. Я ж сказала: одной женщине.

— Не могли бы вы сообщить ее адрес?

— Я не знаю ее адреса.

— Вот как? А как же вы передадите письмо?

— Я… Она… Она должна меня встретить.

Опытный офицер, стоя в проходе между двумя купе, заметил, как волнение иностранки индуктивно передается старушке в соседнем купе, которой, конечно, был слышен весь этот разговор.

При досмотре чемоданов иностранки таможенники ничего подозрительного не обнаружили. Выходит, что упомянутое в письме подозрительное обещание «кое-что послать» будет выполнено действительно «на днях». Нет, что-то не верится, капитан не мог с этим согласиться. Опыт пограничника подсказывал ему, что тут что-то не так, что за внешней безупречностью таится какая-то очередная уловка. Письмо женщина выложила на стол, в расчете на то, что читать его не будут, раз оно лежит на виду и открыто — это ясно. За строками «безгрешного» письма таится, что-то существенное. Но что?.. Багаж женщины самый безобидный. Даже слишком. Нарочито безупречный, так сказать, «образцово-показательный». А это тоже подозрительно. Но другого багажа у нее нет… Нет, дамочку все же следует тщательнее проверить. А что, если?.. Капитан переглянулся с таможенниками, и они поняли друг друга.

— Придется нам разговор о письме и его адресате продолжить в вокзале. — Возьмите ваши вещи, — сказал таможенник.

— Ну, что ж, пожалуйста. Здесь воля ваша, — с негодованием сказала иностранка. — Только обязательно сделайте так, чтобы я могла уехать с этим же поездом. Я дала телеграмму… меня выйдет встречать отец…

— Постараемся, — ответил капитан, не упуская из виду соседнее купе.

Когда иностранке предложили собираться, старушка еще больше разволновалась, стала нервничать и хозяйка подозрительного письма. Вышли. И в тот момент, когда женщина поравнялась с соседним купе, Скворцов внезапно спросил ее:

— А вы все свои вещи взяли?

Иностранка как-то невольно бросила взгляд на черный чемодан, стоящий в купе, где сидела старушка, и тут же ответила:

— Все!

Но было уже поздно. Ее взгляд на чемодан был замечен. В этом был ее промах.

В таможенный зал пригласили и старушку с тремя чемоданами. Тут она не выдержала и от третьего — черного чемодана, отказалась наотрез: «Это — ее!»… Накрашенной иностранке пришлось признаться, что чемодан ее и передала она его старушке, опасаясь придирок таможенников за большое количество вещей.

И вот несколько чемоданов стоят на столе в таможенном зале. В котором из них будет раскрыта тайна цифры «49»? В каком из них будет обнаружено то, что в письме названо «кое-что»?.. И — будет ли?..

Открыт черный чемодан. Обыкновенный чемодан из прессованного картона, оклеенный снаружи дермантином, а внутри коленкором. Вынуто содержимое. Проверена каждая вещь — ничего запретного, ничего подозрительного.

— Убедились? — возмущенно повысила голос накрашенная женщина. — У вас все так! Только и знаете, что людей оскорблять всякими подозрениями, в каждом человеке преступника видите!

— А вы поспокойнее, гражданка, не в каждом…

Промеряется высота чемодана снаружи, затем внутри. Разница примерно на три сантиметра.

— Двойное дно. Старый фокус. Им даже Кио уже не пользуется, — замечает начальник таможни. — Вспарывайте без сомнения.

Дамочка сразу побледнела.

И вот второе дно открыто. Все присутствующие при этом поражены увиденным зрелищем. Такого давненько не приходилось видеть. На дне чемодана заблестели 49 аккуратно уложенных золотых швейцарских часов и золотых браслетов. По государственным ценам — это составляло кругленькую сумму, побольше самого крупного выигрыша «золотого займа».

Вздрогнула от изумления старушка. Она смотрела то на таможенников, то на пограничников. С жадностью глядя на блестящее золото, рыдала иностранка. По ее полным щекам текли слезы, размывая, видимо, невысокого качества краску. Ей, конечно, горестно. Но, как говорят у нас в народе: «Москва слезам не верит». Уловка не удалась. Не вышло! И не выйдет потому, что у ворот нашего государства стоят зоркие часовые такие, как Николай Скворцов.

…Заканчивался день. Николай Васильевич Скворцов возвращался домой усталый, но очень довольный тем, что потрудился сегодня неплохо.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Стерлись из памяти многие имена, перепутались даты. Однако есть события, которые не забываются. Правда, в буднях память о них как бы скрыта завесой повседневных забот, но достаточно одного слова, одной встречи, чтобы все снова стало живым, осязательным, волнующим.

…Однажды ко мне пришла женщина. Она торопливо открыла двери и крепко сжала мою ладонь. — Я — Екатерина Павловна Терлецкая.

— Вы жена Александра Степановича? — спросил я.

— Да. Я читала вашу книгу. Вы пишете и о моем муже.

— Да, да… — И я начал извиняться за то, что так скромно, незначительно показал в книге пограничника лейтенанта Тердецкого, героя-партизана, чей подвиг потряс нас до глубины души. Но тогда ни мне, ни моим товарищам не было известно, при каких обстоятельствах он попал в руки гестапо, как прошли последние часы его жизни. Что он держался мужественно, унес с собой и севастопольскую и партизанскую тайну — это нам было известно.

Екатерина Павловка спросила:

— Вы были на его могиле?

— Нет, не был…

Она задумалась на мгновение, встала и, поборов слезы, глухим голосом сказала:

— Я с сыном каждый год бываю…

Что-то общее было между Терлецким и ею. Может, глаза — внимательные, умные, а может, складка на кончиках губ, которые так же резко очерчивались и у него: было что-то единое, как это бывает иногда между людьми, живущими одним дыханием.

Она стала рассказывать о сыне, о себе, о многом таком, что выпало на ее долю.

Это женщина, верная одной любви. Она посвятила свою молодую жизнь — а ей и сейчас не было сорока лет — сыну, воспитала его, поставила на ноги. Екатерина Павловна ежегодно приезжает в Крым, в село Родниковое, где проводит свой отпуск: там могила ее мужа. Она и ее сын дышат тем воздухом, которым дышал он в свой последний час.

Екатерина Павловна вот уже тринадцатый год по крупицам собирает сведения о партизанской жизни мужа. Она встречалась с людьми, видевшими Терлецкого и в первый день войны и в последний — перед смертью. Она знала то, чего не знал ни я, ни мои товарищи по оружию.

Впервые я увидел Терлецкого за несколько дней до начала войны. Работал я тогда старшим механиком совхоза «Гурзуф» и в преддверии винодельческого сезона мотался из одного конца Крыма в другой: то искал запасные части к прессам, то электромоторы, то еще чего-нибудь.

В знойный июньский полдень я с шофером попал в санаторий «Форос».

Уставшие, разморенные жарой, мы поспешили к спасительному морю. В спешке, не заметив на берегу предупреждающую надпись «Запретная зона», бросились в воду. Сейчас же появились пограничники, приказали выплыть на берег. Мы почему-то заупорствовали. Кончилось тем, что нас вынудили одеться и повели на заставу.

Дежурный приказал стоять на месте, а сам скрылся за дверью. Через минуту вышел лейтенант — высокий, худой, с жестким ртом. Он оглядел нас каждого в отдельности с ног до головы.

— Документы!

Их у нас не было, если не считать за документ шоферскую путевку.

Молчание затянулось.

«Этот нескоро отпустит», — с раздражением подумал я и решил извиниться.

Он выслушал меня, как показалось, с обидным подозрением. Я стал горячиться.

— Кого вы знаете в совхозе? — спросил он.

Я ответил, что знаю всех, даже тех, кто работает в других совхозах Южного побережья.

Он подумал, повернулся к дежурному и приказал:

— Сержант! Запишите фамилии и адреса этих граждан и отпустите.

Мы шли к своей машине, молчали. Скверно было на душе.

— Одним словом, службист, — сказал шофер. — Попадись такому в руки — труба.

Я промолчал.

Кто бы мог тогда подумать, что наши дороги с этим строгим пограничником сойдутся в совершенно других и неожиданных обстоятельствах.

Фашисты ворвались в Крым. Застонали горы, зашумели леса, от артиллерийских залпов рушились тысячелетние глыбы, лавиной срываясь в море. Над Севастополем на многие месяцы заполыхало небо.

…Холодный ноябрьский день, дождь, хлещет вперемежку со снегом, жидкая грязь на дорогах, глинистые потоки на тропах. Мы бежим, падаем, катимся кубарем, а за нашими спинами рвутся разрывные пули, лают собаки, кричат каратели.

С ходу бултыхаемся в воду, как в пучину. Горная, взбесившаяся от осенних ливней река, подхватывает нас и несет в сжатое скалами ущелье, бьет о берега и на крутом колене швыряет поодиночке в иглистые ловушки для форели.

Гитлеровцы, собаки, автоматные очереди остались на том берегу, а мы по ноздреватому скользкому известняку карабкались на перевал, скрытые от врага темными кронами могучих буков.

К вечеру ударил мороз, обледенела, вздулась одежда. Разожгли костер, обложив его булыжником. Греемся, пьем из одного котелка кипяток с настоем из кизиловых кореньев, делимся впечатлениями. Там, за речкой, на дороге, мы взорвали немецкий танк, пушку, уничтожили офицера и целый орудийный расчет. Они шли на Севастополь. Из железного потока врага мы вырвали клочок и растерзали его.

Ярко горят звезды над угрюмыми горами, отчетливо слышится нарастающий гул с запада, порой стонет вся земля.

— Ничего у них не получится, — говорит Иван Максимович Бортников — пожилой партизанский командир с рыжими усами, подпаленными снизу табаком.

Немецкие дивизии ошалело рвутся к морской крепости. Они идут по шоссейным дорогам, тропам, через перевалы и ущелья, ищут любую лазейку. Вдоль берега горят городки и поселки, над санаториями пляшут огненные языки, от их отсветов пламенеет море.

— Ох, у Байдарских ворот придержать бы их, — вздыхает Бортников. — Там двумя пулеметами можно уложить батальон.

— Это над Форосом, у тоннеля? — спрашиваю я.

— Там.

— Надо поручить Балаклавскому отряду, — уточняет командир.

Я пишу приказ, а через час наши связные идут по снежной пустынной яйле ближе к Севастополю.

Наш замысел опережают другие партизаны, но мы об этом узнаем значительно позже.

Лейтенанта Терлецкого вызвал командир пограничной части. Он стоит перед подполковником Рубцовым с усталыми глазами и вспухшим лицом.

— Где ваша семья, товарищ лейтенант?

— Эвакуировалась.

— Хорошо! — Подполковник кладет на плечи Терлецкого руку. — Отбери двадцать пограничников из своей роты и явись с ними ко мне через десять минут…

Никто не знал, зачем их выстроили так внезапно, но все чувствовали, что дело предстоит серьезное. Подполковник посмотрел каждому в глаза и еще больше посуровел.

— Боевую задачу знать должен каждый, — сказал он. — Через полчаса мы уйдем за Байдары, уйдем все, а вы останетесь и будете держать врага у тоннеля, держать целые сутки. Кому страшно — признавайся, осуждать не буду… — Подполковник вытер глаза платком, ждал. Строй молчал. Тогда он подошел к Терлецкому вплотную, лицом к лицу.

— Ежели что случится, семью будем беречь. Иди, Александр Степанович.

…В тесном ущелье гудят дальние артиллерийские взрывы. На каменном пятачке, нависшем над самой пропастью стоит табачный сарай — толстостенный, из звонкого известняка.

Внутри пусто, под ветерком шуршат сухие листья. Только на чердаке какой-то шум — там притаилось несколько наших бойцов.

Кто-то подходит к сараю, осторожно стучит прикладом в дверь. Стук повторяется все сильнее. Чужой говор, потом тишина. Неожиданная автоматная очередь прошивает дверь и затихает. Узкие пучки света от карманных фонариков обшаривают темные уголочки, переплетаются на потолке.

Гитлеровцы входят, рассаживаются. Один из них остается у дверей с автоматом наперевес.

Медленно подползает рассвет.

Глаза с чердака пересчитали солдат. Их было восемь — рослых, молодых, без касок, с автоматами на животах. Они спали. Где-то за стеной, подпрыгивая на сизых камнях, шумела река, а за ней, за крутой каменной стеной, гудели горы: под Севастополем просыпался фронт.

В этот уже привычный шум стали осторожно вплетаться новые звуки. Они шли издалека, вдоль дороги.

Немецкие машины ползли к тоннелю.

С чердака полоснул автомат. Ни один немец не успел подняться. Куча солдат только судорожно вздрогнула и замерла. Предсмертным стоном ахнул у дверей часовой.

— Забрать оружие, документы, а их швырнуть в пропасть! — крикнул Терлецкий и первым прыгнул с чердака. — Быстро!

Через четверть часа все было покончено, пол засыпан толстым слоем табачных листьев.

Рассвело. Терлецкий увидел тоннель с зияющей пастью. Ночной партизанский взрыв оказался слабеньким.

Там, где шоссе разделялось надвое — на Меллас и на тоннель — становились бронетранспортеры, из них высыпали солдаты. Один взвод пошел по правой стороне шоссе, а другой, прижимаясь к обрывам, скрылся в ущелье.

— Иоганн! — голос шел снизу.

— Не стрелять. Подойдут — штыком! — приказал Терлецкий.

— Иоганн! Иоганн! — голос уже хрипел у самых дверей.

Она скрипнула, приоткрылась, показалась каска и тут же покатилась по желтым табачным листьям.

Взводы подошли к тоннелю, облепили его. Солдаты сбились у зева, начали отшвыривать камни.

Одновременно ударили четыре пулемета. Тех, кто был у тоннеля, сдуло, как ветром. На камнях остались убитые.

…Прошло двадцать пять часов. Уже на табачном сарае не было ни чердака, ни дверей. Остался каменный остов, осталось в живых пять пограничников с Форосской заставы.

Терлецкий, черный от гари, в изорванной шинели, лежал за последним пулеметом.

— Осталось десять гранат, сто сорок патронов, товарищ лейтенант, — доложил ему сержант.

Подошли танки. Они повернули орудия на сарай и ударили прямой наводкой.

Пограничники выскочили за один миг до того, когда новый залп до основания слизал всю правую часть сарая.

Они ползли по головокружительной тропе на четвереньках, а по ним не прекращались залпы.

Вставало солнце, таял белесый туман, вдали темнело море, но у тоннеля все еще стреляли пушки. Они били в пустоту.

…К начальнику штаба Балаклавского отряда Ахлестину ввели пять пограничников. Один из них, высокий, с серыми главами, опаленный до черноты, приложив руку к козырьку, отрапортовал;

— Группа пограничников из боевого задания… — и упал.

Ему разжали челюсть, влили спирт. Он, глотнув воздух, открыл воспаленные глаза, спросил:

— Есть связь с Севастополем?

— Есть…

— Доложите, что пограничники держали фашистов у тоннеля двадцать пять часов… сорок минут…

— Так это вы сражались у Байдарских ворот? — спросил Ахлестин, но Терлецкий ответить уже не мог…

Шли дни…

У подножия скалы-великана, темной громадой нависшей над ущельем, еще в недавние времена вился едва приметный звериный след. По нему барсуки спускались на водопой. Теперь след расширился, утоптался и стал партизанской тропой. Взяв начало на дне ущелья, она шла кромкой скалы, потом, сделав неожиданный поворот, падала и обрывалась у входа в пещеру.

В глубине пещеры, с высокого свода спускались сталактиты, похожие на гигантские крученые свечи..

Под темным сводом блекло мигали огоньки — горел трофейный кабель. На стенах плясали длинные тени, сталактиты таинственно светились.

Кучками сидели партизаны в ватниках, шинелях, румынских папахах, в постолах, кованых трофейных ботинках. Сдержанно переговаривались.

В углу примостился Терлецкий. Он был очень худой, с желваками на щеках, но подтянут, чисто выбрит, в полной командирской форме, правда, потрепанной и местами обгоревшей.

Терлецкий уставился в свод и тихо пел: «Ты постой, постой, красавица моя…».

Голос у него был скрипучий, резал слух.

— Перестань, тоска, — попросил командир отряда — черноглазый мужчина в барашковой папахе.

— Будешь держать в пещере — не то еще услышишь. Выпускай на волю.

— Не могу. Обнаружат немцы — все пропало.

Терлецкий подскочил к командиру, заговорил так, чтобы никто не слышал:

— Заживо хоронишь нас. Люди пухнут от голода. Не выпустишь — сам пойду. Он подумал и попросил примирительно: — Пусти, командир, на батарею. Она же бьет по самому Севастополю, а я там каждый камешек знаю…

В это время мы с комиссаром впервые пришли в Балаклавский отряд, который полностью подчинили нам. Судьба его очень беспокоила нас.

Пещера произвела самое угнетающее впечатление. Мне, например, казалось, что каменный свод вот-вот обрушится и всех раздавит в лепешку.

— Это же могила, — сказал я командиру отряда в первую же минуту встречи.

— Точно, — отозвался кто-то рядом. — Какая же польза Севастополю от того, что мы прячемся в этой каменной яме?

Я вгляделся в темноту и увидел… знакомого пограничника.

— Это вы?

— Так точно, товарищ командир партизанского района. Лейтенант Терлецкий.

Терлецкий!

И я тотчас же вспомнил о легендарном бое у тоннеля, о том, как был изъят староста-предатель из деревни Скели, как пленен начальник штаба немецкой артиллерийской бригады. Все эти подвиги были известны отрядам всего района, как известно и имя того, кто совершил их: Терлецкий! Мог ли я думать, что Терлецкий и тот «службист» — одно и то же лицо.

Мы молча смотрели друг на друга, пока я не рассмеялся.

— А мне все-таки влетело за нарушение пограничных правил. Платил штраф.

— Я знаю, товарищ командир, — сухо ответил Терлецкий и так же строго, как тогда, взглянул на меня.

Я перестал смеяться.

— Вы что-то хотели сказать?

Он стал горячо доказывать, что отряд держать в пещере — преступление, что он готов за свои слова отвечать.

— Хорошо, ваше предложение мы обсудим, — сказал я.

Командир отряда оказался человеком мягкотелым, слабым, держался главным образом авторитетом Ахлестина — партизана отменной храбрости, дерзкого. Но Ахлестин был убит в атаке, и у командира совсем опустились руки.

В эту же ночь мы решили покинуть пещеру. Терлецкий получил приказ уничтожить батарею у деревни Комары.

…Методично, через ровные промежутки времени, ухают немецкие пушки. Вспышки тревожат ночь; воздух как живой перекатывается по ущелью, с силой бьет в лицо. В небо взлетают ракеты, часто татакают пулеметы.

Рядом бродит одинокий луч прожектора с иссиня-розовыми краями.

Терлецкий, прижимая худое тело к жесткой подмороженной земле, ползет по увядшим травам с терпким запахом полыни и горного чабреца.

Когда луч убирался, партизаны перебегали. Они перемахнули через проселочную дорогу и пырнули под можжевельник.

Тишина была долгая, томительная, но вот снова ударили пушки.

Терлецкий видел, как в отсветах выстрелов у орудий копошились немецкие артиллеристы, посылая на Севастополь снаряд за снарядом.

— Скорее, — прошептал Терлецкий.

Залегли у самых пушек, передохнули и бесшумными тенями поползли ближе к расчетам.

Терлецкий вложил в противотанковую гранату капсюль, притих.

— Фойер! — кто-то скомандовал над самым ухом.

И через миг ударила пушка, другая, третья, четвертая…

Терлецкий видел расчет. Он ждал новой команды.

На этот раз она раздалась протяжным гортанным голосом:

— Фо-ей-е-е-ер!

Граната партизана ударила по лафету и отлетела под ноги наводчика. Терлецкий отпрянул от земляной насыпи. Взрыв догнал его за кустом и с размаху бросил на землю… Он поднялся… Опять взрыв… Он качнулся, но устоял на ногах.

Еще дважды ночной воздух содрогнулся от партизанских противотанковых гранат.

Четыре автомата полоснули свинцом в темноту. Наступила гробовая тишина: батарея перестала существовать.

Второй месяц нет связи с Севастополем. Рация молчит. Нет батарей. Партизанский район, сжатый железным кольцом врага, задыхался.

— Связь, связь!

Это слово было на устах каждого. Сколько смельчаков пыталось перейти линию фронта! В холодные ночи у Балаклавы партизаны бросались в Черное море, пускались к Севастополю вплавь, отдавали жизни, а связи установить не удавалось.

В штаб района вызвали Терлецкого, Комиссар спросил:

— Как в отряде?

— Плохо.

— Вы не думаете насчет Севастополя? — спросил я.

— Всегда думаю, товарищ командир.

— Если вам там побывать?

Терлецкий молчал.

— Не торопись, Александр Степанович, — сказал комиссар.

Терлецкий напряженно что-то обдумывал.

— Я готов перейти линию фронта. Прошу еще двух человек — не больше.

…Проходили дня, один труднее другого. На глазах таяли отряды. Каратели шли по нашим следам. Они взорвали все лесные домики, землянки, входы в пещеры, убивали раненых. Мы маневрировали, огрызались, мелкими группами вырывались из кольца и почти под самым фронтом били немцев, взрывали дороги и мосты.

Болев слабые роптали. Умирали от голода…

— Где же связь, что с Терлецким?

Мы ждали, мы не могли оставить крымские леса до тел пор, пока нам не прикажет Севастополь.

Отряды собирались на поляне у чайного домика. Еще тлели оставленные карателями костры. Очевидно, здесь, на этой поляне, обогревались фашисты.

По небу неслись большие тучи. Пробиваясь между ними, плыла полная яркая луна, озаряла поляны и высоты, над которыми то и дело рвались немецкие ракеты. Морозный ветер жал людей к кострам. Многие спали сидя.

Вдруг послышался гул самолета. Кто-то выругался: «Проклятый фашист, и ночью не дает покоя!»

— От костров! — раздались команды.

Но самолет ведет себя необычно: сделал круг, потом второй, третий… Все ниже, ниже… Зажглись бортовые огни. Они закачались.

— Сигнал! Сигнал!

— Ребята! Да это же сигнал, переданный в Севастополь Терлецким!

— Скорее ракету!

Кто-то подал ракетницу… Я нажал на крючок…

Летчик ответил на сигнал.

Самолет развернулся, в мерцании лунного света от него отделились белые купола парашютов.

Через несколько минут из глубокого ущелья кто-то кричал:

— Есть письмо!.. Продукты, оружие!..

Из письма мы узнали, что после десятидневных скитаний Терлецкий пришел в Севастополь, Нам приказали уходить в заповедные леса.

…На яйле в бараках ветросиловой станции жарко горели печи. Партизаны умывались, некоторые даже брились. Мы с радистом заняли маленькую комнату, запретив тревожить нас.

— Как, есть надежда? — спросил я радиста.

— Может, и получится.

Он работал медленно. За последние дни парень сильно сдал — глаза сонные, руки вялые. Он явно был болен. Какая-то болезнь подтачивала его истощенный организм, и он скрывал это от окружающих. Радист долго возился с шифром, потом начал включать аппаратуру. В приемнике раздалось характерное потрескивание. Пять минут передавали позывные, потом переходили на прием. И так много раз подряд.

Наконец, у радиста блеснули глаза, и он не своим голосом закричал:

— Есть, есть! Севастополь нас слышит!

— Связь, связь! Молодец Терлецкий! — кричали за дверями партизаны.

Через полчаса мы получили мерную радиограмму.

Теперь все смотрели на радиста, каждый хотел одарить его своим вниманием, предлагал ему куски черствого хлеба и сухарики.

…Темнело. В горах было подозрительно тихо, Тусклая лупа большим круглым пятном едва освещала яйлу, окутанную снежным покрывалом.

Мы вышли из бараков. Радист стал сдавать. Партизаны взяли рацию, повели его под руки.

Пересекали утонувшую в сугробах Коккозскую долику. С востока внезапно подул ветер, подняв тучи снежной пыли. Потемнело небо. Все сильнее и сильнее становились порывы ветра. Впереди не видно ни зги. Радист совсем выбился из сил. Он шептал:

— Я дальше не могу… Оставьте меня.

Я взял его за руки. Они были холодные. Партизаны подхватили его и понесли.

Ветер спирал дыхание. Все чаще и чаще преграждали путь только что наметанные сугробы.

Так молчаливо, медленно шли полчаса. Потом меня догнал комиссар и угрюмо сказал:

— Радист умер…

Шла борьба не на жизнь, а на смерть. В вихре дней мы затеряли Терлецкого, пока однажды наши разведчики не принесли неожиданную и очень страшную весть: немецкие каратели в деревне Скели повесили нашего отважного пограничника.

Мы не поверили. Каким образом он снова попал в тыл врага? А может, его захватили в плен под Балаклавой — ведь был же слух, что Терлецкий снова командует ротой пограничников.

И вот сейчас, после встречи с Екатериной Павловной, многое прояснилось.

…Севастополь волновался, искал с нами связи. Наше молчание было неожиданным, необъяснимым — ведь никто не знал, что мы потеряли радиста.

Днем и ночью радиостанция посылала в эфир сигналы. Секретарь обкома партии не выходил из аппаратной, требовал и требовал связи с лесом. Эфир молчал.

Терлецкий, отдохнувший, помолодевший, ожидал назначения, а пока искал адрес своей семьи, которая, по слухам, была где-то на Кавказе.

Его неожиданно вызвали в обком партии. Пришел он встревоженным. Секретарь обкома принял его немедленно. Он посмотрел на белый подворотничок офицера, на его до блеска начищенные хромовые сапоги на новенький орден, вздохнул.

— Мы снова лишились связи с партизанами.

— Как?

— Молчат и все, — пожав плечами, ответил Меньшиков и подошел к карте. Надо найти не только пятый партизанский район, но и четвертый, третий, — сказал секретарь обкома, пристально взглянув на офицера. Мы высадим вас за Балаклавой с двумя радистами.

Меньшиков показал на карте приблизительную дислокацию партизанских отрядов Крыма.

До рассвета Терлецкий запоминал устный приказ районам, шифры, изучал документы.

…Ночь — хоть глаз выколи. Лодка качается на прибрежных волнах. Терлецкий и радисты прощаются с рыбаками, уходят в темноту.

Высоко в горах перекликаются автоматными очередями патрульные. Где-то совсем близко бьют пулеметы. Ракеты, казалось, вылетали из-за соседней скалы.

— Ложись! — Терлецкий прижался под кустом. Неожиданно засигиалили с моря. Сильный пучок света посылал точки, тире, точки…

Ответили сразу же из нескольких мест. Залаяли собаки, ожила вся дорога.

Терлецкий прислушался. Он и радисты мгновенно перебежали через шоссе. И тут раздался взрыв. Они наскочили на мину… Радисты погибли. Терлецкий, тяжело раненный, рухнул на землю.

Утром жители Байдар увидели, как десять дюжих фашистов вели по главной улице высокого советского командира в изорванной, окровавленной шинели, с забинтованной головой…

Через день в немецкую комендатуру сгоняли жителей. Вводили поодиночке, показывали на командира. Он был разбинтован, с глубокими ранами на лице. Его серые глаза прямо смотрели на того, кого к нему подводили.

— Это есть кто? — спрашивал комендант.

Люди пожимали плечами, молчали, хотя Терлецкого узнали, да и нельзя было не узнать человека, который прожил на заставе много лет, общался с колхозниками, рыбаками. Очная ставка продолжалась. Наконец привели жителей из Скели. Первым подошел к Терлецкому худощавый мужчина в полицейской форме и крикнул:

— Это Терлецкий! До войны был начальником пограничной заставы.

Недалеко от Байдарских ворот, у крутого изгиба шоссе, над пропастью стоит старинное здание. Здесь до войны был ресторан, приезжали туристы, любовались Южным побережьем.

В холодный, февральский день несколько женщин в обтрепанной одежде, с узлами на худых плечах испуганно жались к колонне этого здания.

Снизу, истошно сигналя, мчалась крытая черная машина с крестами и решетками на окнах. Из задних дверей машины выскочили немцы в черных шинелях. Они вытащили чуть живого человека в изорванной пограничной форме. Он не мог стоять. Фашисты опутали его колени веревкой и потащили к пропасти, что-то влили ему в рот и поставили над самым обрывом.

Из кабины вышел офицер, а за ним скельский полицейский.

Офицер подошел к пограничнику и что-то стал кричать ему на ухо. Он показывал вниз на Форос, на море.

Пограничник молчал.

К нему подскочил полицейский:

— Признавайся, дурак. Сейчас тебя бросят в пропасть, разобьешься в лепешку.

Офицер отступил на два шага, а полицейский взял конец веревки и привязал ее к стальной стойке парапета. Они с разгона толкнули пограничника в пропасть… Зашуршала галька…

Крикнула одна из женщин и замерла.

Казалось, прошла целая вечность. Офицер посмотрел на часы, взмахнул рукой. Солдаты и полицейский стали тянуть веревку. Показались посиневшие босые ноги, потом туловище.

Окровавленного пограничника бросили в лужу. Он шевельнулся, стал жадно пить. Его подхватили под руки, подняли. Офицер стал кричать, показывая на пропасть.

Пограничник мотал головой. Его схватили и швырнули в машину. Хлопнули дверцы, зашумел мотор. Машина рванулась и помчалась на Байдары.

— Это Катин муж! — заголосила одна из женщин. — Терлецкий! Что они, подлецы, сделали с человеком.

Выдался такой светлый, теплый день, что, несмотря на фашистов, которых до отказа набилось в деревне, люди высыпали на улицу.

В полдень ударили барабаны, забегали солдаты, закричали.

Дети попрятались по домам, а их матерей, отцов, старших братьев стали сгонять к зернохранилищу, деревянная площадка которого была приспособлена под эшафот.

Под Севастополем гремели артиллерийские залпы. Они слышались с такой отчетливостью, что жандармы, стоящие у эшафота, боязливо поглядывали по сторонам.

Терлецкого проволокли через улицу, бросили у площадки. Еще залп. Внизу, в долине, — облако густого дыма над Байдарами. Это ударила Севастопольская морская батарея тяжелых орудий.

Терлецкий поднял голову, открыл глаза и долго смотрел на молчаливую толпу. Он подполз к столбу, двумя руками обхватил его и стал медленно подниматься. Вот он поднялся во весь рост и взошел на площадку. Над ним колыхалась переброшенная через балку петля.

Он оттолкнул палача…

Залпы грянули с новой силой, один за другим. Терлецкий повернул голову к фронту и со всей оставшейся в нем силой крикнул:

— Живи, Севастополь!

— Всех их было одиннадцать. С ручным пулеметом шли…

— Не одиннадцать, а восемь.

— А я тебе говорю, одиннадцать диверсантов было. Последний, который в живых остался, из парабеллума отстреливался, шинель ему продырявил, когда они схватились, — упрямо нахмурил брови круглолицый Овчинников и стукнул ладонью по столу, как бы давая понять собеседнику, что возражать излишне, ибо ему, Овчинникову, хорошо известно, что было, а что не было.

Козлов ухмыльнулся. Поправляя измятый погон, прищурясь, спокойно спросил:

— Как же ему мог последний шинель прострелить? Он ведь бежал в одной гимнастерке. Слыхал ты, приятель, звон, да не знаешь, где он.

— А я тебе говорю…

Негромко скрипнула дверь. Солдаты оглянулись и тот час же, как по команде, поднялись из-за стола, устланного газетами и журналами. В ленинскую комнату вошел стройный подтянутый старшина в чуть полинявшей диагоналевой гимнастерке. На его широкой груди поблескивал, орден Ленина, несколько медалей. Боевые награды и два знака «Отличный пограничник» красноречиво говорили о том, что человек этот — не новичок на заставе, да и вообще на границе. И держался старшина с той непринужденностью и едва уловимой дружеской снисходительностью, как умеют держать себя в присутствии необстрелянной молодежи опытные, старые солдаты. Впрочем, «старый» никак не вязалось с обликом старшины. На вид ему можно было бы дать лет двадцать пять — двадцать шесть, не больше, если бы не алела среди его медалей черно-оранжевая муаровая лента участника войны, да не серебрилась чуть приметная седина в густых волосах.

— Чем огорчены, рядовой Овчинников? Что доказываете, рядовой Козлов? — с деланной строгостью проговорил вошедший, и его черные глаза вспыхнули веселыми искорками. — О чем спор?

Солдаты смущенно переглянулись.

— О вас, товарищ старшина, — серьезно сказал Овчинников. — Про эпизод один из вашей службы слышали мы. Только рассказывают о нем по-разному, Один так, другой иначе.

— Ну, такая дискуссия не обязательна. Нашли о чем спорить. Вот лучше свежий «Огонек» читайте, — и, меняя тему разговора, старшина взглянул на Козлова: — Днем хорошо отдыхали? В ночной наряд пойдем вдвоем. Познакомлю с участком. Так что готовьтесь.

Козлов взглянул на часы.

— Еще сорок минут свободного времени. Да я готов, хоть сейчас… А все же, товарищ старшина, расскажите, как вы тогда один группу нарушителей преследовали. Мне Овчинников говорит…

— Старшину Гордеева — к начальнику! — громкий голос дежурного по заставе, появившегося на пороге, прервал солдата на полслове.

Кивнув разочарованным Козлову и Овчинникову, старшина быстро вышел.

— Эх, жалко, — Козлов с сожалением посмотрел на захлопнувшуюся за Гордеевым дверь. — Не успели расспросить. А действительно, как же все тогда было?

Они свернули с узенькой тропинки и пошли по целине. Было холодно, сыро, Под ногами пружинила непромерзшая земля. Шуршал, цепляясь за ноги, прошлогодний бурьян. Вокруг непроглядная темень, только далеко в стороне светлым бисером висели на краю неба огоньки пограничного городка.

Снег лежал на холмах серыми пятнами, от этого близкие холмы казались огромными живыми существами, притаившимися в ночном мраке. Дул резкий ветер. После теплого уютного помещения Козлов поеживался, втягивал голову в плечи. Рядом он слышал размеренное, спокойное дыхание старшины Гордеева. Его высокая фигура резко выделялась на фоне темного неба. Большая мускулистая овчарка Сигнал бежала впереди в нескольких метрах неслышной тенью. Старшина свободно держал поводок, не стесняя движений собаки. Сигнал шел спокойно. Его ничто не волновало. Когда они углубились в кустарник, где-то слева внезапно треснула ветка. Сигнал насторожился. Гордеев почувствовал, как остановился сзади Козлов и, повернувшись к нему, тронул его за рукав, тихо сказал:

— Дикий кабан прошел. Здесь рядом тропа, к ручью на водопой бегают. Запоминайте по звуку. Запоминайте место. Смотрите, вот их следы.

Низко, у самой земли, вспыхнул карманный фонарик, в кружке света солдат увидел глубокие, четкие отпечатки. Присев на корточки, Гордеев скользнул лучом в сторону, ощупал им влажную землю, покрытую гнилой травой и ноздреватым подтаявшим снегом.

— Вот тоже, отметины. Но это другой кабан оставил. След у него поглубже, зверь покрупнее был. Все это знать надо, пригодится.

Они пошли дальше. Скоро густой кустарник кончился. Из низины потянуло запахом воды и плесени.

— Здесь самое плохое место на всем участке, — приглушенно объяснял старшина. — Болото. Кочки, топь. Тут КСП не проложишь. Нужна удвоенная внимательность, тут слушать и глядеть надо в оба. На болоте есть проходимые тропы, я покажу. Но если тропы известны нам, могут знать о них и другие.

Сонно вскрикнула в камышах, хлопнув крыльями, ночная птица. Козлов невольно остановился опять. Только на миг задержал шаг и пошел дальше, но от внимания Гордеева это не ускользнуло. Он промолчал, улыбнулся в темноте. Кому-кому, а уж ему, старшине-сверхсрочнику, инструктору службы собак Геннадию Гордееву хорошо известны сейчас чувства и мысли солдата-новичка, только начинающего свои первые шаги на границе… Думает Козлов, конечно, о том, чтобы вовремя уловить малейший шорох, звук, чтобы не осталось незамеченным скрытное, тихое движение в темноте. А сейчас он весь превратился в слух, глаза его сверлят ночь, а мысли заняты одним: если придется столкнуться с нарушителем, то не прозевать, не растеряться, не сделать промашки… Что ж, правильно думает! Сейчас всюду стоит тишина на границе, но никто не знает, что произойдет через минуту, через час. Порой эта тишина бывает обманчивой.

За четырнадцать лет своей пограничной службы многое пришлось испытать Гордееву, многое увидеть, со многими неожиданностями столкнуться. Десятки раз шел по следу врага, слышал свист вражьих пуль, случалось — сходился и в рукопашную, а бывало сутками подолгу лежал в засаде, терпеливо выжидая появления непрошенных гостей.

Эта овчарка Сигнал, что бежит на поводке, рядом, у Гордеева не первая. Был Алмаз — погиб от пули лазутчика, был Бокс — этого пришлось заменить, не поддавался учебе, смыкал челюсти на шее врага намертво. И шинель на плечах старшины не первая, были до этого и простреленные, и обожженные.

Всего, конечно, не вспомнить. Одни эпизоды как-то поблекли, стерлись в памяти, но были такие, что запомнились Гордееву четко и ясно и, пожалуй, на всю жизнь. Вот хотя бы тогда, в сорок девятом году. В этих же краях, у Карпат. Так же, как сегодня вечером, он сидел тогда в ленинской комнате, и точно так же раздался голос дежурного по заставе…

Двое пограничников азартно сражались в шашки. Болельщиков было много, и каждый считал своим долгом давать советы игрокам, как лучше и куда ходить, Гордеев со стороны наблюдал, как нервничают, отмахиваясь от советчиков, те двое, что склонились над доской. В ленинской комнате было шумно, ярко горел свет. А за окном шел снег. Был он мелкий, и сыпал, сыпал несколько дней не переставая. Гордеев прислушивался к завыванию ветра, думал о чем-то своем.

— Старшину Гордеева — к начальнику! — пробасил дежурный, и в комнате сразу стало тихо. Пограничники как будто почувствовали, что вызов этот не случайный. И не ошиблись.

Начальник заставы капитан Марюшин, невысокий, крепко скроенный молодой офицер, с русыми усами на обветренном скуластом лице, встретил Гордеева в кабинете стоя. Застегивая солдатский ватник, капитан кратко объяснил:

— Паренек из села только что был у меня, школьник. Говорит, что мать видела в лесу незнакомых людей, шли к заброшенному сараю, что стоит на опушке, возле Крутого Яра. Трое, по одежде как будто охотники. Но паренек — из упрямых, — улыбнулся Марюшин, — убеждает, что охотники, на ночь глядя, в село идут, а не в лес, да еще в такую погоду… Мне надо выезжать на стык слева, там тоже обнаружена вооруженная группа. А вы, старшина, берите усиленный наряд и проверьте этих охотников. Да не рискуйте без надобности. Берегите людей и себя. Все! Выполняйте.

— Слушаюсь, товарищ капитан!

Пограничники быстро разобрали из пирамиды оружие, выбежали во двор заставы.

К ночи мороз крепчал. Под каблуками поскрипывало, звонко хрустел ледок. Растянувшись цепочкой, наряд приближался к лесу.

Старый полуразрушенный сарай белел в темноте шапкой снега на крыше. Вокруг было тихо. У сарая никаких признаков жизни. Следы, и те замело, засыпало.

Прошло полчаса, час… Томительно долго тянулось время. Сжимая холодные автоматы, четверо пограничников в маскхалатах лежало за деревьями. Снег медленно притрушивал продрогших бойцов, они постепенно превращались в холмики, сливались с белым покровом, растворялись в нем.

«Неужели успели ускользнуть?» — тревожно думал Гордеев, пристально оглядываясь туда, где темнело приземистое деревянное строение. Гордееву давно казалось, что у сарая, прижимаясь к затемненной стороне, кто-то стоит, прячется, но снег уже валил хлопьями, мешал вглядеться как следует.

И все же, тот, у сарая, не выдержал. Он отделился от стены темным силуэтом, отошел, видимо, греясь, на несколько шагов к деревьям. Все было ясно.

Рядом лежал сержант Егоров. Рука старшины коснулась его плеча. Егоров понимающе наклонил голову, приподнялся на локтях, прижался щекой к прикладу.

Гордеев пополз. Он двигался медленно, сантиметр за сантиметром, шаря рукой вперед себя, раздвигая в стороны колючие, насквозь промерзшие стебли ежевики. Теперь сарай был в каких-то пятнадцати метрах от старшины. Он уже хорошо различал фигуру часового. Тот стоял под деревом, поперек груди его висел короткий, нерусского образца автомат, зловеще поблескивая металлом, Гордеев отсчитывал секунды, ждал. Он был спокоен, чувствовал только, как напрягся каждый мускул, да неприятный холодок полз по спине.

Диверсант потоптался на месте, побрел за угол сарая.

Решение возникло внезапно. Вскочив на ноги, старшина кинулся к бревенчатой стене, вжался в нее, и почти в тот же миг услышал шаги. Часовой прошел близко, тихо мурлыча какую-то песню, ничего не подозревая.

Гордеев шагнул вслед за ним, громко аппетитно зевнул, лениво спросил:

— Сколько времени, не знаешь?

Диверсант повернулся не спеша, голос у него был хриплый, простуженный:

— Не спится, коллега? А я бы с удоволь…

Он проглотил полслова, щелкнув зубами. Голова его дернулась назад. Удар кулаком в подбородок свалил бандита в снег. Вскрикнуть он не успел. Жесткое, пропахшее потом сукно его же шапки поползло ему в рот, зажало дыхание.

…Их оказалось вовсе не трое.

Ветхая дверь с треском рухнула внутрь. В темноте заплясали лучи фонариков. На куче хвои вповалку лежало пять человек.

— Встать! Руки вверх!

Трое вскочили, щурясь от яркого света, подняли руки. Двое метнулись к пролому в стене. Громко громыхнула очередь. Перед глазами Гордеева мигнул зеленый плащ с капюшоном, ватная куртка, вспышки выстрелов.

— Этих — на заставу! — махнув в сторону троих с поднятыми руками, крикнул старшина и выпрыгнул из сарая следом за убегавшими. На секунду остановился, прислушался. В овраге трещали кусты.

Несколько раз на бегу старшина нажимал спусковой крючок, и в ответ диверсанты били короткими очередями. Полкилометра быстрого бега — и овраг кончился, вывел на лесную дорогу. Под кустом лежал брошенный лазутчиками плащ. Где-то близко заскрипели полозья саней. Послышалось горячее лошадиное дыхание. Из темноты вынырнула упряжка. На передке, сунув ноги в сено, сидел знакомый Гордееву старик-садовник из соседнего колхоза. Он вез парниковые рамы. Заметив пограничника, дед натянул вожжи.

— Двоих не встречал только что, батя?

— Чужих не видел, не было. А капитан с солдатом минут пять перебежал через дорогу.

— Какой капитан?

— Ну, как же… Начальник ваш. Я же его знаю, лекцию недавно читал у вас и клубе. Пробежал, еще мне крикнул: «Увидишь, дед, пограничников — передай, пусть сейчас же возвращаются на заставу».

Гордеев изумленно смотрел на садовника. «Как мог появиться здесь начальник? И с каких это пор капитан Марюшин стал передавать распоряжения через посторонних? Фу ты, чёрт! Что же это такое. Никак старик пьян… Набрался, вот и померещилось».

Но размышлять было некогда, Кинув на деда укоризненный взгляд, старшина побежал туда, куда показывал кнутовищем садовник.

Навстречу, из-за толстого дерева, загремели частые выстрелы. Пуля дернула рукав шинели, но руку не зацепила, лишь обожгла. Гордеев вскинул автомат к плечу, поймал на мушку быстрые мигающие вспышки и ощутил в руках знакомое дрожание безотказного оружия. Дымя, посыпались в снег теплые гильзы. От длинной, в полдиска очереди зазвенело в ушах.

Сначала он поднял с земли шапку и тут же отдернул руку: «пятиконечная звезда!» Чувствуя, что по телу поползли мурашки, перевел взгляд на убитого, ткнувшегося лицом в снег. Хромовые сапоги, кожаная сумка, солдатский ватник… «Не может быть!» Страшная мысль шевельнулась в сознании. Гордеев лихорадочно сунул руку под ватник лежащего, пальцы натолкнулись на твердый офицерский погон. Он рванул его изо всей силы.

Фонарик старшина потерял. Спички ломались, не зажигаясь на ветру. Наконец, на миг вспыхнул немощный огонек и угас. Но этого было достаточно: Гордеев держал погон с зеленым кантом и четырьмя звездочками. Как утопающий, в последней надежде хватающийся за соломинку, старшина еще раз протянул руку и вяло опустился в снег. На лице убитого были усы.

Невдалеке послышался топот ног.

— Стой! Кто? — хрипло спросил Гордеев.

— Свои! — ответил голос сержанта Егорова. — Где ты? Что с тобой, старшина?

— Капитана Марюшина застрелил, — глухо сказал Гордеев.

Сержант бросился на колени, перевернул тяжелое тело убитого, щелкнул кнопкой фонарика. Светлый луч упал на чужое, незнакомое лицо, перекошенное злобной предсмертной гримасой.

Пораженный, Гордеев не находил слов.

— Да-а-а, — протянул Егоров. — Вот так сходство. Усы, прическа, и одет точь-в-точь, как Марюшин. Разве что поплотнее наш капитан, да помоложе. А вообще-то ловко сработано, ничего не скажешь.

— Ладно, потом разберутся, — Гордеев поднял автомат. — Тех, что в сарае, отправили? Хорошо. Значит, остался последний. Не будем времени терять, сержант. Пошли!

Шестой «охотник», судя по всему, должно быть, играл в банде нарушителей не последнюю скрипку. Видно, это был стреляный волк. Оставив «усатого» прикрывать себя, он уходил к горам. По оставленным на снегу отпечаткам ног пограничники видели, что нарушитель сначала петлял в лесной чаще, потом направился к холмам, резко завернул вправо, вернулся было в лес и опять устремился на юг, хитро, по-лисьи стараясь запутать следы.

Старшина бежал размеренно, как на тренировке. Силы надо было беречь, неизвестно, сколько продлится преследование. «Усатый» продержался недолго, и все же он помог напарнику выиграть время, оторваться от погони километра на полтора-два.

Ноги проваливались в снег, ватные шаровары намокли, сапоги стали тяжелыми, деревянными.

Через час Егоров отстал. Оглядываясь, Гордеев сначала видел позади смутно серевший силуэт сержанта, но потом он исчез, растаял в темноте. Да и старшине приходилось нелегко. Километры, пройденные по бездорожью, давали знать о себе. С каждым шагом ноги все больше наливались свинцом, бешено стучало сердце, морозный воздух, до этого чистый, пьянящий, свежий, теперь, казалось, разрывал легкие на части. Шинель сковывала движения, била обледенелыми полами по коленям.

Чуть заметно забрезжил рассвет. Впереди возникли из мглы очертания гор. Близкие деревья и кустарники потускнели, меняя расцветку. Ночь раздвигала свою пелену медленно, нехотя, но все же с каждой минутой становилось все светлее.

Через полчаса на склоне дальнего холма на какой-то миг появилась и тут же исчезла темная точка. Пот заливал Гордееву глаза, он зачерпнул на бегу горсть снега, потер лицо и, не отрываясь, смотрел в серую даль, пока не заметил еще раз шевелящееся пятнышко. И как будто прибавилось сил.

«Врешь, ты тоже устал. Врешь, не уйдешь!» — подумал Гордеев, взглянул на часы и заволновался. Было без двадцати восемь. Ровно в девять скорый пассажирский подойдет к небольшой, затерявшейся в предгорье Карпат железнодорожной станции, остановится на две минуты и умчится дальше, вглубь страны. Двух минут достаточно, чтобы вскочить в вагон, затеряться среди десятков людей и исчезнуть надолго. Нарушитель хорошо знал, куда идет.

Старшина остановился. Быстро сбросив маскхалат вместе с шинелью, отшвырнул в сторону. Тело стало легким, невесомым. И тотчас же мороз пополз под гимнастерку, уколов тысячами игл влажную спину, разгоряченную грудь. Но расстояние между ними сокращалось. Гордеев уже видел того, за кем шел по следу. Тоже высокий, в защитной ватной куртке, беглец несколько раз появлялся между жидкими деревьями и бежал дальше, оглядываясь, как и Гордеев — проваливаясь в снег, размахивая руками.

Сумка с гранатами и запасным диском больно толкала в бок, оттягивала плечо пудовой тяжестью. Старшина вынул одну гранату и бросил сумку в снег.

Зеленая куртка мелькала все ближе.

— Стой!..

Громкий окрик старшины повторился утроенным эхом. Прыжками понесся в сторону перепуганный заяц. Убегавший прибавил ходу, споткнулся, с головы его слетела шапка. Он не успел подхватить ее и бежал, пригибая круглую, лоснящуюся голову.

«А ты, оказывается, лысый, Вот ты какой!.. — злорадно прошептал старшина, — Ну, погоди!»

Когда между ними осталось метров сто, лысый резко повернулся, выбросил вперед руку. Близко возле старшины пули вырвали из снега сухие фонтанчики. Гордеев залег. Нарушитель тоже упал и пополз, быстро работая локтями, извиваясь как ящерица. Короткой очередью старшина прижал его к земле, заставил не двигаться.

— Слушай, солдат, — не поднимая головы, крикнул лазутчик, — ложу семь тысяч сюда, под камень… А ты отстань. Слышишь? Отстань, говорю!

Гордеев не ответил.

Лысый взмахнул рукой, молниеносно, быстро. Взрыв гранаты потряс воздух. На пограничника посыпались куски мерзлой земли и снежная пыль, тонко свистнули над головой осколки, запахло гарью. Подняв голову, старшина увидел, как враг перебегал к кустам. Новой очередью Гордеев заставил лысого опять лечь в снег, а сам, подхватившись на ноги, ринулся вперед, на несколько шагов сократил расстояние.

Теперь их разделял только снежный сугроб. По одну сторону его, сжав зубы, в легенькой гимнастерке лежал старшина-сверхсрочник Геннадий Гордеев. По ту сторону сугроба притаился прибывший издалека матерый волк. Он уже понял, что этот полураздетый, коченеющий на холоде чернявый юноша с зелеными погонами на плечах, загнал его на скользкое, но волк не терял надежду спасти свою шкуру. Несколько раз он делал вид что хочет подняться и всякий раз покорно ложился, слыша стук автомата.

У себя дома, в лесах под Тюменью, Геннадий Гордеев с детства научился бить белку без промаха, точно, в глаз. Теперь он едва сдерживал себя, чтобы не поймать в разрез прицельной рамки обнаженную лысую голову и не нажать на спусковой крючок. Тогда все быстро закончилось бы, не стало бы ноющей боли в ногах, отошел бы жестокий холод, что сжимает грудь. Но мертвые не говорят, а к такому, как этот, что лежит напротив в куртке с чужого плеча, вопросов будет еще немало, в этом Гордеев не сомневался.

И все же старшина допустил ошибку, увлекся и разгадал маневр врага только тогда, когда лысый пошевелился опять, а автомат старшины только сухо щелкнул затвором. Патроны кончились.

Рука Гордеева потянулась к ремню, но тут же он вспомнил, что запасной диск остался далеко позади в снегу. Старшина почувствовал на холодном лбу горячую испарину. Он четко представил себе: рядом за сугробом ехидно, удовлетворенно улыбается лысый.

«Так вот ты каков, ты действительно волк!» — подумал Гордеев и отложил в сторону ненужный автомат. Подышал на негнущиеся пальцы, нащупал в кармане гранату.

А лысый, видно, догадывался, что ему уловка удалась. Он попытался ползти — пограничник не стрелял, осторожно приподнял голову — автоматной очереди не последовало. Старшина молчал.

Держа пистолет наготове, лазутчик медленно, упираясь левой рукой в снег, стал на колени. В ту же секунду что-то небольшое, темное вылетело из-за сугроба, ударилось о твердую снежную глыбу, покатилось лысому под ноги. Глаза его полезли на лоб, животный ужас сковал мозг: «граната!». Он нырнул головой в снег, обхватил его руками, ожидая вспышки, грохота взрыва, И вдруг кто-то тяжелый навалился на него сверху, сильные пальцы сдавили ему кисти рук, заломили за спину, вырвали холодный парабеллум. Лысый задохнулся, захрапел, дернулся всем телом. Резкая боль в суставах принудила его замереть неподвижно.

Гордеев скрутил врагу руки ремнем, положил его на бок. Тяжело дыша шагнул в сторону, поднял гранату, стер рукавом прилипший к ребристому металлу снег.

Лысый следил за движениями старшины взглядом сумасшедшего, И Гордеев не выдержал. Стуча зубами от холода, проговорил:

— Если из гранаты вынимают запал, она никогда не взрывается. Ясно?

Козлов поставил протертый вычищенный автомат в пирамиду рядом с автоматом Гордеева. Только что взошло солнце. Пробившись сквозь окно, лучи его заплясали ослепительными зайчиками на посветлевшей от смазки вороненой стали оружия.

Старшина замолчал, неторопливо вытер ветошью руки, искоса взглянул на солдата.

Тяжело ступая набухшими от влаги сапогами, Козлов отошел от пирамиды, присел на скамейку. Лицо молодого пограничника за ночь чуть осунулось, но глаза оживленно блестели. С нескрываемым восхищением он смотрел на Гордеева, все еще находясь под впечатлением его рассказа.

— Устал? — мягко спросил старшина. — Сначала тяжело, потом войдешь в норму. Такая, брат, наша служба.

— Да нет, я ничего… Я вот все думаю, товарищ старшина, каким образом тот нарушитель, усатый, оказался двойником начальника заставы. Странно… Или это случайность?

Гордеев согнал с лица улыбку, жестко сжал рот.

— Случайностей, Козлов, на границе не бывает. Оттуда, — он показал рукой в окно, где виднелись в утреннем тумане очертания пограничных вышек, — с той стороны по-видимому специально следили за нашим участком и не одни день. Воли наблюдение и за Марюшиным, изучали, как он одевается, как выглядит. Вот так и снарядили одного из диверсантов на манер начальника заставы. Кстати, усов убитый не носил, они у него были наклеены.

— Но с какой целью это делалось?

— Значит нужно было им. Что-то замышляли. Лысый где надо все сообщил, я уверен. Но расспрашивать у нас не полагается: кто, да как, да что показал задержанный. Такая служба… А что касается уловок — враг хитер, у него припасены десятки фокусов. «Усатый» — это что… Приходилось видеть кое-что и похлеще. Ладно, ладно, расскажу, что с тобой поделаешь. Но не теперь, в другой раз как-нибудь, на досуге.

Прошлой осенью мне снова довелось побывать в селах, расположенных на берегу Западного Буга.

Вместе с офицерами пограничных войск мы объезжали от Сокаля до Устилуга одну за другой развалины тех пограничных застав, которые в ночь с 21 на 22 июня 1941 года первыми приняли на себя неожиданный удар гитлеровского вторжения. Мы хотели точно выяснить, в каких именно местах надо воздвигнуть памятные обелиски в честь первых храбрых Великой Отечественной войны.

В густом сосновом лесу, поблизости пограничного волынского села, на обочине узкой песчаной дороги мы увидели две могилы, и шофер сразу затормозил машину.

У изголовья могильного бугорка, покрытого жухлой травой и увядшей хвоей, возвышался красный деревянный постаментик. На кусочке жести было выведено белой краской:

Рядом, шагах в пяти, виднелась могилка размером поменьше, очень похожая на детскую, но без всяких опознавательных знаков. Шофер нагнулся и поднял палку с прибитой к ней фанеркой.

На дощечке было нацарапано:

И все.

Никаких других подробностей.

Не будь на деревянном обелиске алой металлической звездочки, мы бы проехали дальше. Мало ли разбросано безымянных могил не только на глухих сельских кладбищах, но и на полях и в перелесках западных областей Украины.

Однако то, что человек, называвшийся при жизни «Терентием Матвеевичем», был похоронен вблизи развалин сметенной войной пограничной заставы, причем, по-видимому, отнюдь не случайно — под эмблемой вооруженных сил нашей державы — вызвало большое желание узнать, кто он и этот верный друг, что покоится рядом?

После долгих расспросов удалось разыскать в одном из соседних сел плотника Каминского. Пожилой, степенный волыняк, некогда служивший у Буденного, Яков Каминский, начиная с лета 1940 года, работал на строительстве расположенной по соседству пограничной заставы. Он-то и рассказал, что «Терентием Матвеевичем» сельские хлопцы и девушки звали русского голубоглазого пограничника-сибиряка, инструктора служебных собак. У него была типичная русская фамилия: — не то «Сидоров», не то «Федоров», а быть может «Данилов», — так, к сожалению, и не запечатлевшаяся в памяти местных жителей. Не запомнили его фамилию еще и потому, что с первых дней появления на Волыни лучшего собаковода комендатуры никто из гражданских его иначе, как по имени и отчеству, не величал. И звания его не сохранили в памяти тоже. Да и на что местному населению досконально знать звания чекиста, живущего замкнутой жизнью пограничного гарнизона. Пограничная служба строгая, секретная. Тем не менее плотник Яков Каминский хорошо запомнил, что Терентий Матвеевич часто бывал по служебным делам в штабе отряда и даже во Львове, где в те годы находилось Управление пограничных войск Украины.

Однажды, вернувшись из Львова, Терентий Матвеевич привез с собой потешного щенка, который очень слабо передвигался на раскоряченных больших лапах. Именно лапы его, непомерно огромные, мохнатые, явно несоответствующие росту, подсказали Терентию Матвеевичу, что жалобно скулящий в одной из подворотен ночного Львова черный щенок — не, простая дворняга и со временем может стать вполне подходящей, понятливой собакой.

— Зову я его: цуц, цуц, сюда иди, а оно бедное еще ходить не способно, — рассказывал Терентий Матвеевич, — Дай, думаю, спасу щенка от погибели. Может, попозже и порода прорежется!

Так и случилось.

Чем больше мужал черный с угольными глазами, на первый взгляд очень добрый щенок, тем уверенней становилась его походка, и все быстрее превращался он в солидную карпатскую овчарку из того собачьего племени, представители которого с большим успехом охраняют от волков и других хищников целые овечьи отары на зеленых Карпатских верховинах.

Прозвали щенка на заставе «Другом». Полюбили его все здорово, тем более, что оснований для любви и взаимной симпатии было вдосталь.

Он лихо носился по двору, повсюду всовывая свой заснеженный, точно припудренный нос. Он подтаскивал в сени дрова из сарая, видимо, желая помочь дневальным, а однажды выложил у порога заставы пять пустых консервных банок и старый, выбракованный сапог, должно быть, прикинув своим, собачьим умом, что выбрасывать такое богатство в мусорный ящик весьма расточительно.

А когда Друг подрос и стал добродушной с виду, но вместе с тем грозной собакой размером с теленка, Терентий Матвеевич, обучив своего любимца, стал уходить с ним на границу.

На пути от контрольно-следовой полосы к селу и застиг Терентия Матвеевича шквальный огонь гитлеровской артиллерии на рассвете 22 июня 1941 года.

Багровые отсветы орудийных залпов, гремевших в Забужье, полыхали на кронах сосен. Весь лес дрожал от близкой артиллерийской канонады.

Увидев ракеты, что пошли к небу с границы и со двора обстреливаемой заставы, Терентий Матвеевич разулся и босиком ринулся вместе с Другом по направлению к селу, там, где занимали круговую оборону его боевые соратники.

Бежать с самого дальнего стыка пограничного участка было далековато. Уже на опушке сосняка увидел Терентий Матвеевич первых нарушителей, перебегающих от Буга к лесу. Были они в касках, с засученными рукавами и держали в руках перед собою черные автоматы.

Терентий Матвеевич скосил из автомата на ходу двух захватчиков и, преследуемый огнем остальных, скрылся в лесу.

Но пробиться к осажденной заставе сквозь кольцо окруживших ее гитлеровцев Терентию Матвеевичу было невозможно.

Ведя одиночный поиск противников в сосновом лесу, он навсегда пришил к земле еще пятерых захватчиков. Их трупы обнаружили крестьяне несколько позже, когда фронт передвинулся восточнее. У двух из убитых было порвано обмундирование, а на шеях виднелись следы собачьих клыков.

Не желая покидать участок, зная святое правило, что чекисты границу без приказа оставить не имеют права, долго кружил Терентий Матвеевич со своим Другом около заставы, пока не пал смертью храбрых в неравном бою.

Крестьяне обнаружили мертвое тело Терентия Матвеевича на обочине глухой лесной дороги. Он лежал, уткнувшись холодным лицом в хвою, под молоденькой сосенкой, сжимая в руке свой автомат.

Возможно, еще долгое время пролежал бы он так, если бы всю ночь с 22 на 23 июня не доносился оттуда, из леса, полный отчаяния надрывный собачий вой.

Это верный Друг горевал над телом своего убитого хозяина.

Вся его верная, собачья любовь, одна из самых крепких и постоянных на свете, была выражена в тоскливом вое, несущемся над сосновым лесом.

— Целых восемь суток, — рассказывает плотник Каминский, — не подпускал Друг никого из окрестных колхозников к бездыханному телу своего воспитателя.

А ночью, когда лес пустел и полная луна всходила над Западным Бугом, освещая безрадостным, неживым светом поля вчерашних боев и пепелища разрушенных застав, опять доносился из леса слабеющий с каждым часом, но по-прежнему тоскливый, протяжный вой Друга. Он достигал окраин соседнего села, будил сельских собак, и вся округа оглашалась соединенным собачьим воем, тревожа и без того напуганных войной волыняков.

Лишь на девятые сутки удалось Каминскому отвести подыхающую от голода и жажды собаку к селу, и только после этого похоронить хозяина.

Долгие тридцать семь месяцев гитлеровской оккупации собаку прятали в сарае. Стоило Другу увидеть на улице гитлеровца в военной форме, он рвался к нему, яростно рыча, и трудно было удержать его от порыва.

Осенью 1944 года плотник Каминский привел Друга на поводке на одну из восстановленных пограничных застав и рассказал его историю.

Молодые пограничники охотно приняли в подарок огромного черного пса, ухаживали за ним, окружили Друга заботой, чем более, что он вполне оправдывал их доверие.

Летом 1945 года в пограничных районах Волыни появился бандитский главарь Шугай. Вскоре стало известно, что под этим «псевдо» скрывается жестокий палач, буржуазный националист Бедзюк, уроженец местечка Мышов. Любыми мерами он старался сорвать коллективизацию, запугать население, помогающее Советской власти.

Будучи надрайонным «проводником» организации украинских буржуазных националистов, Шугай поджигал колхозные постройки и убивал активистов в Овадненском, Локачевском, Владимирском, Устилужском и других районах Волыни. Когда кончилась война, его выбросили с американского самолета в районе Пинских болот, оттуда он добрался до Любомля и, сколотив банду, стал терроризировать мирное население Волыни.

В диверсионной школе Мюнхена Шугая обучили стрелять на звук, не целясь. Не успевало прокатиться эхо от крика «стой», как Шугай уже стрелял.

18 октября 1948 года на одной из пограничных комендатур было получено сообщение, что в районе Ворчина банда Шугая подожгла колхозный коровник.

Через час пришло сообщение о поджоге в другом селе.

В район происшествий были снаряжены поисковые группы пограничников. В составе одной из них оказался Друг.

Бандитов долго преследовали.

Через несколько дней, в районе Мусурского леса, сержант Сирченко первым заметил дым и предрассветном лесу.

Шугай и его сообщники, усевшись у костра, кипятили в молочном бидоне болотную воду.

Бандиты заметили, что их окружают. Шугай стал отходить первым. Меткая пуля снайпера-пограничника заклинила диск его автомата. Шугай, уходя, отстреливался из парабеллума. Его отход прикрывал коренастый, веснущатый эсбист[1] в ватной фуфайке по кличке «Марко Проклятый».

Установив на пеньке немецкий ручной пулемет, он короткими очередями задерживал преследование пограничников. Другой бандит, помоложе, но такой же заросший, пропахший плесенью и болотной тиной, поспешно сжигал в соседней лощинке документы.

Откуда не возьмись, как черная молния, выскочила из-за кустов и набросилась на «Марка Проклятого» огромная, сильная собака.

Друг повалил пулемстчика-эсбиста на землю и с налета прокусил ему горло. Став своими тяжелыми лапами на грудь бандита и глухо рыча, он поджидал пограничников, что устремились за Шугаем. Не знал Друг, что в это время бандит, сжигавший документы, целится в него из «вальтера».

Пуля пробила собаке задние лапы. Через несколько минут был уничтожен подоспевшими пограничниками сам Шугай, а его сообщники взяты живьем и связаны.

По решению командования отряда труп Шугая, столько горя принесшего волынякам, был выставлен для опознания вблизи городского дровяного склада во Владимир-Волынске.

До сих пор жители города помнят, как к трупу длинноволосого рыжего бандита, с такой же рыжей кудлатой бородой, приблизился его отец, колхозный сторож. И ему Шугай угрожал смертью, если отец не уйдет из колхоза.

Приземистый усатый старик в соломенной шляпе, покрывавшей его седую голову, постоял у трупа сына всего какую-нибудь секунду. Глянул и глухо сказал:

— То мой выродок!

И ушел, покачиваясь на слабых, стариковских ногах.

А раненый Друг, как ни лечили его пограничники заодно с отрядным ветеринаром, какие только целебные травы ни прикладывали к его ранам, пробитым отравленной пулей, дотянул лишь до первой весенней капели.

Поглядел он однажды поутру на прибежавшего к нему дневального своими умными, грустными-грустными угольками угасающих глаз, заскулил и издох.

Крестьяне и пограничники похоронили его в сосняке, подле песчаной могилы Терентия Матвеевича, а кто-то из сельских пионеров вывел раскаленным гвоздем на фанерке короткую, но очень справедливую надпись:

В первые дни жизни на заставе Иван Ппдкатилов никак не мог привыкнуть к установленным здесь порядкам. Да и как тут привыкнешь? Вдруг среди ночи дежурный поднимает тебя с теплой постели, нарушая сладкий сон.

— Быстро собирайся. Завтрак уже готов…

«И зачем мне ночью завтрак», — думает спросонок солдат и снова натягивает на себя одеяло. Но его продолжают будить:

— Поднимайся, Подкатилов! Поднимайся!..

С трудом просыпается он и только тогда понимает, что пора идти в наряд, Ох, как неохота уходить от этой, пышащей жаром печи, которую он сегодня сам топил, не жалея угля, уходить в темень, в мороз, в колючий, пронизывающий до костей ветер. Но служба есть служба, пока еще так непривычная для него, молодого солдата.

…Поеживаясь от холода, Подкатилов шагал вслед за темнеющей впереди фигурой сержанта Анатолия Перемышлина, командира отделения. Тропа, слегка запорошенная снегом, вилась между редких кустарников. Идти было трудно: ноги скользили по замерзшим кочкам. Спускаясь с пригорка, Подкатилов поскользнулся и чуть было не упал, едва удержавшись руками за куст. Карабин прикладом гулко стукнулся о землю.

— Эх, пограничник! — с досадой плюнул Анатолий Перемышлин. — Разве так ходят? Шумишь на всю вселенную…

— Темно уж очень, — оправдывался Подкатилов, но больше ничего не сказал. Да и что он мог сказать, коль пограничному делу только начал учиться.

— Темнота нам не помеха, — проговорил сержант. А наоборот — наш союзник. Учись бесшумно ходить. Ступай сначала на пятку, а затем уж на всю ступню. Никогда не споткнешься. Ясно?

— Ясно, товарищ сержант!

И пограничники пошли дальше. В эту ночь, пожалуй, больше никаких казусов с Подкатиловым не было, командир замечаний не делал, но Иван чувствовал, что он, хотя и старался нести службу исправно, допустил немало ошибок. Почему командир остановился на развилке троп? Услышал шорох в кустах, а он, Иван, шел бы и шел дальше, любуясь звездами на небе. Ничего не услышал. А там ведь пограничный наряд был. Вон как ловко действовал солдат, тихо спросил пропуск, а затем так же тихо доложил, что нарушений границы на порученном участке не обнаружено. Это был Михаил Махнов.

«Знающий дело парень», — посмотрев вслед удаляющемуся в кустах пограничнику, подумал Подкатилов.

Спокойно прошла ночь. Уже перед рассветом Перемышлин с Подкатиловым вернулись на заставу. После долгого пребывания на морозе, очутившись в тепле, Иван как-то сразу обмяк, мышцы расслабли, потянуло ко сну. Не допив чай, он зашел в казарму, разделся и сразу же уснул мертвецким сном. Поспать же долго ему не пришлось — его разбудил командир отделения:

— А кто карабин будет чистить?

— Позабыл я, товарищ сержант.

— Сейчас же почистить и доложить. Если еще повторится такое — пеняйте на себя…

Как будто все беды свалились на Ивана в этот день. Да, нелегка ты, пограничная служба, казавшаяся молодому парню такой романтичной. А романтика здесь пока такая — ежедневно занимайся то строевой, то огневой, коли дрова, чисть картошку, выслушивай ежедневно замечания командира, дежурного. Нет, не такой представлял Иван службу на границе — думал он, что в первый же день придется ему и запутанные следы разгадывать и участвовать в преследовании лазутчиков.

Шли дни, недели, месяцы, а ничего этого не было. Суровые солдатские будни наполняли всю жизнь этого маленького пограничного гарнизона, начиная от рослого подтянутого и несколько сурового начальника заставы капитана Самборского и кончая таким маленьким, незаметным молодым солдатом, каким был ростовчанин Иван Подкатилов. А он и на самом деле был внешне незаметным: ниже среднего роста, худощавый, в строю стоял всегда чуть ли не последним, а на классных занятиях забивался в самый угол.

Командиры настойчиво обучали его пограничному мастерству, всему тому, что нужно для охраны границы. И сам он постепенно все больше и больше начинал понимать: нужно учиться, чтобы быть готовым к схваткам с врагами. Вот только одна мысль одолевала его: когда же в этой схватке ему придется участвовать?

Как-то, это было уже весной, Иван в полночь возвратился с границы. Доложив дежурному, он по длинному заставскому коридору прошел в сушилку. Открыл дверь, и сразу же на него пахнуло теплым воздухом, перемешанным с запахом махорки и распрелых портянок, вывешенных над печкой на тоненькой стальной проволочке. Печка представляла из себя железную бочку, обложенную кирпичом. Она вся пылала жаром, но несмотря на это сидевший тут остряк и балагур рядовой Булкин подкидывал в открытую пасть толстые смолистые поленья.

— «Пар костей не ломит» — так говорил мой покойный дедушка. Невредно! — ни к кому не обращаясь, сказал Булкин.

Подкатилов присел на скамейку, положил рядом карабин. Вид у него был усталый, подавленный.

— Что, тяжела ты, служба солдатская? — спросил Булкин и, не дождавшись ответа, продолжил: — Это тебе не с девчатами по деревне гулять. Сам знаю. В гражданке, бывало, всю ночь, до утренней зорьки, проходишь — ничего, не устанешь и спать не хочется. Бывало?

— Бывало, — поднял голову Иван, — но не об этом я сейчас думаю…

— А что солдату думать? Солдат спит — служба идет. Кормят до отвала. Не хватит — повар всегда добавки даст. Вот еще бы…

Не закончив, Булкин опять улыбнулся, потирая руки, словно вспомнил что-то веселое: что, мол, нам грустить, мы уже закаленные. «Мы» — это старички, солдаты, прослужившие по два и больше года, и Булкин, конечно, их имел в виду.

— Не к теще на блины приехал. Это ясно, как дважды два. А трудно — так это дело временное. Втянешься еще…

— Да не о тудностях я говорю, — обрезал напрямик Подкатилов. — Знаешь, что я думаю… Скучновато здесь, на границе. Тишина какая-то, и в боевых делах не побываешь. Отслужишь, приедешь домой, а тебя спросят: «Ну, как, пограничник, сколько задержал шпиёнов?», — он с усмешкой сделал ударение на «ё». — А где их взять этих шпиёнов-то? Ходишь, ходишь — и все без толку.

В это время дверь сушилки открылась и в теплую комнатушку зашел вернувшийся также из наряда Николай Чураев — широкоплечий, с прямым и открытым взглядом пограничник, секретарь комсомольского бюро заставы.

Чураев был всеми уважаемый пограничник. К нему солдаты липли, словно пчелы к меду. И он умел со всеми поговорить, каждому душу согреть теплым словом. Особенно любили его слушать молодые солдаты о службе, о героях-пограничниках. Он и о себе мог немало рассказать: три знака «Отличный пограничник» и медаль «За отличие в охране государственной границы СССР», сияющие на его груди, даны не за красивые глаза, Но Чураев о себе предпочитал не говорить.

— Что-то тут вы насчет шпионов завели разговор. Кто это — Подкатилов? Да?

— Он, он, — вмешался Булкин. — Хочет, чтобы ему сюда, прямо на заставу, привели нарушителя и сказали: «Пожалуйста, товарищ Подкатилов, вот вам лазутчик, задержите его».

— Да ты не смейся, — перебил Чураев. — О чем у вас тут разговор?

По натуре Иван Подкатилов был прямой. Уж если что сказал, так не отступит, за спиной товарища шептать не станет. И сейчас высказал он старшему товарищу, коммунисту, вожаку молодежи, все свои думы, сомнения, высказал прямо, как думал.

— Знаешь, Подкатилов, — внимательно выслушав товарища, сказал Чураев, — ты неправильно думаешь…

— Что неправильно? Кто с нами граничит? Польская Народная Республика. Вчера замполит говорил, что это наш хороший друг. А друзьям зачем ссориться?..

— Эх, все ты перепутал… Сосед, друг хороший, А разве мы от друзей границу охраняем?!

— Конечно, не от друзей, — вмешался в разговор Булкин. — Вот вчера я в газете одну такую заметку прочитал, что в Польше арестована группа американских шпионов, а занимались они подрывной деятельностью против Польской Народной Республики и Советского Союза. Ухо нам востро держать нужно.

…Год службы на заставе у Ивана Подкатилова тянулся очень медленно. В нарядах, в боевой учебе росло его мастерство, да и как-то возмужал он за это время. Не узнали бы сейчас Ивана мать, сестры, так часто посылавшие ему весточки из родного Придонья. Взгляд его посуровел, острее стал глаз, исчезла та мешковатость, что отличала его раньше от старослужащих солдат. Да и думы у него уже другие. Замполит лейтенант Иванов, секретарь комсомольского бюро Николай Чураев, командир отделения сержант Анатолий Перемышлин (а они все — коммунисты) заботливо воспитывали солдата. На каждом шагу он чувствовал их влияние, их поддержку, их ободряющее слово, и старался делать все так, как они учат, как они советуют.

Однажды Подкатилов сидел за столом в ленинской комнате и писал письмо на родину. Он и не заметил, как к нему подошел лейтенант Иванов.

Иван с запозданием вскочил из-за стола.

— Виноват, товарищ лейтенант. Не слышал совсем.

— Знаете, пограничник должен ходить тихо как кошка, — улыбнулся Иванов. — Я и придерживаюсь всегда этого правила. Садитесь.

Лейтенант присел рядом с солдатом, спросил:

— Домой пишете весточку?

— Да, вчера от мамаши письмо получил, ответить надо.

— Как там ваши родные поживают?

— Хорошо, товарищ лейтенант, — ответил Иван, — хутор наш строится, колхоз богатеет, виды на урожай хорошие. Спрашивает мать, как служба у меня идет… А что я ей могу написать?

— Как что? — возразил замполит. — Вы же в течение года многого добились. Знак «Отличный пограничник» получили за примерную учебу…

— Это все так, — в голосе Подкатилова проскользнула нотка неудовлетворенности. — Но никого, ни одного нарушителя не задержал еще.

— Знаете, Подкатилов, — тепло сказал Иванов, — я вот, будучи солдатом, тоже очень долго не видел живого нарушителя, Год на заставе прослужил, второй — и думал: все бесполезно. Но зато уж когда встретился с лазутчиком, то не упустил его. В учебе зреет мастерство солдата — так, кажется, пословица гласит.

Долго еще продолжался задушевный теплый разговор офицера и солдата. И на сердце у Подкатилова было так, словно он поговорил с родным отцом. И как-то незаметно прошло нахлынувшее было чувство неудовлетворенности своей службой, и будто в сердце Ивана зажглась искорка, которая, разгораясь, осветила по-новому все значение его службы: подготовиться к тяжелым испытаниям.

— Кажется, все выяснили с вами, — улыбаясь, проговорил лейтенант и направился к двери. Но остановившись, словно в раздумье, вдруг спросил:

— А в комсомол вы вступать не думаете?

— Да я… — растерялся от такого вопроса Иван, — я… еще не готов к этому. Какой из меня комсомолец?

— Подумайте хорошенько.

…Вскоре он подал заявление Николаю Чураеву. Надолго запомнится ему тот день, когда на собрании разбиралось его «дело о приеме». Тогда такие же, как и он, товарищи, которые вместе с ним мокнут под дождем в нарядах, стынут на ветру, в непролазную грязь шагают по участку, — все подняли руки за то, чтобы Подкатилов стоял с ними рядом в передовой шеренге.

Чувство большого волнения охватило Ивана: он комсомолец, он еще ближе сплотился с коллективом — таким дружным, настойчивым, упорным и вместе с этим таким веселым, неугомонным, беспокойным.

— Поздравляю тебя, Иван, — первым пожал руку товарищу Николай Чураев, а затем подходили другие — и на лицах у всех была радость, искренность, душевная теплота, какая может быть только у людей, спаянных общей дружбой, скрепленная в борьбе с невзгодами и трудностями нелегкой жизни солдата границы.

— Рядовой Подкатилов прибыл за получением боевого приказа на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Капитан Самборский пытливым взглядом посмотрел на солдата, Иван был одет в куртку, слегка засаленную впереди, добротные, словно выданные только вчера, сапоги. Из кармана торчала телефонная трубка, а сбоку висела ракетница.

— Как отдохнули, покушали? — спросил начальник заставы.

— Все хорошо, товарищ капитан, — не шелохнувшись, ответил солдат.

— Пришла телефонограмма, — сообщил Самборский, — завтра утром поедете в политотдел за получением комсомольского билета, а сейчас в наряд.

Капитан отдал боевой приказ, Подкатилов слово в слово повторил его. С этого момента он был уже на службе и ничто не могло отвлечь его от выполнения приказа командира. Крепкой солдатской любовью полюбил Иван границу, которая на первых порах вызвала у него столько недоумений. Теперь он уже знал здесь каждый куст и камень, каждую тропку и лощинку и, пожалуй, мог, не сбившись, пройти с закрытыми глазами.

Миновав дорогу, Иван вышел на тропинку, слегка подтаявшую от неожиданно наступившей оттепели. Около двух кустиков, стоявших как часовые по обе стороны тропы, солдат остановился. Он припомнил, как здесь, в одном из первых нарядов, чуть не покатился вниз с бугорка. «Эх, пограничник!» — усмехнулся Иван, вспомнив, как здорово его уколол тогда сержант Перемышлин. Он нисколько не обижался на командира, наоборот, был очень благодарен за науку, за добрые советы и помощь. Совсем недавно Перемышлин уволился в запас, и сейчас водит, наверно, тяжеловесные составы по стальным магистралям или трудится где-нибудь в одном из брянских депо.

Бот и вышка, откуда Подкатилов должен вести наблюдение. По крутым ступенькам, без передышки, он поднялся вверх, доложил по телефону на заставу, что прибыл на порученный под охрану участок. Отсюда перед взором солдата открывалась вся местность. Вот село. Домики прижались к широкой дороге, вокруг села раскинулись поля колхоза «Советский пограничник». Хороший этот колхоз, богатый! Не раз ему приходилось беседовать с колхозниками во время жатвы, когда те трудились у самой границы.

Наблюдение Подкатилов организовал по всем правилам: участок разбил по секторам и сейчас зорко просматривал подступы к границе с сопредельной стороны и с тыла. Прошел час, другой. Над землей начал клубиться туман и вскоре прикрыл часть участка своей мохнатой шапкой.

Иван открыл оконце в будке. В лицо ударило свежее дыхание приморозка, а белая масса тумана все надвигалась и надвигалась. Она уже окутала вышку, и пограничнику казалось, что он остался один среди белой пустыни.

«Вот некстати, — подумал Подкатилов. — Надо доложить об этом на заставу». Он позвонил дежурному, В трубке отозвался рядовой Тарченко.

— Плохо видно? — переспросил дежурный. — Сейчас доложу…

Ввиду изменившейся обстановки начальник заставы разрешил Подкатилову сняться с вышки и приказал проверить участок. Только начал было солдат спускаться, как увидел сквозь разрывы тумана силуэты двух человек. Появившись слева от него, они тут же исчезли. Иван так и пристыл к перилам. Наших нарядов здесь нет! Значит, нарушители. Быстро включившись в линию, он почти прокричал:

— В районе моста двое неизвестных. Куда идут — определить трудно: участок закрыт туманом. Иду на преследование…

Несколько часов назад человека, спрыгнув на ходу с товарного поезда, углубились в небольшой лесок, прилегающий и границе, Один из них был в мохнатой шапке, тоненькой суконной куртке и сапогах. Скуластое лицо все заросло щетиной, будто, по крайней мере, он не брился целую неделю. Другой был юнцом, но выше на целую голову первого, одет а серое пальто, на ногах-ботинки.

— Остановимся здесь, — грубо сказал первый, взявший на себя старшинство. — Надо передохнуть.

Они присели на сваленном, вероятно, сильной бурей дереве и молча уставились в землю.

— Когда будем переходить? — спросил юнец.

— Подождем, пока стемнеет, — ответил человек в шапке. Сейчас идти сразу засыпешься.

Они двигались по польской земле издалека. По поддельным документам и справкам беспрепятственно доехали почти до пограничной станции. Правда, в одном из городков их задержали, но, ничего не найдя подозрительного в документах, отпустили. И тотчас же на попутной машине они окрылись. Им удалось сесть на товарняк, и вот они в этом лесу, ждут наступления темноты, чтобы нарушить границу.

Лесок, где расположились матерые лазутчики, вскоре окутало туманом, и уже не видно старой сосны с растрепанной широкой вершиной, что стоит всего лишь в восьми-десяти метрах от них.

— Пойдем, — предложил юнец, потопывая ногами о мерзлую землю. — Туман поможет.

Человек в шапке зло покосился в сторону границы, обдумывая предложение. «А может, на самом деле туман скроет. Эх, пройти бы только незамеченным двести-триста метров, а там — ищи ветра в поле».

— Пойдем, — вставая, решительно сказал человек в шапке и, вытащив из кармана финский нож, сунул его за пазуху.

Последние метры на той стороне они проползли по лощине, прячась за кустами. Позади за белесым облаком тумана скрылся лес, и вот совсем рядом мелькнули два полосатых столба.

— Погоди, — остановил человек в шапке юнца. — Как бы не нарваться.

Но кругом стояла тишина, видимость — чертовская. Оба они шагнули вперед и, пугливо осматриваясь по сторонам, ускорили шаг. Страх подгонял их — они побежали, а когда почувствовали, что опасная, по их мнению, зона пройдена, начали петлять среди кустов…

Подкатилов, естественно, не знал об этом ничего. Но, заметив неизвестных, он быстро устремился к тому месту, где они прошли. Но там ничего на видно. «Неужели я ошибся? — тревожно подумал Иван. — Нет, не может этого быть». Шаг за шагом он осмотрел местность и на снегу, белыми островками лежавшему на земле, увидел отпечатки. Вот отпечаток узкого каблука с подковкой, прикрепленной тремя гвоздями. Шляпки гвоздей обозначены на снегу небольшими ямочками. Теперь этот след он отличит хоть от сотни других.

Подкатилов начал преследование. Он бежал параллельно следам, иногда теряя их на рыжих проталинах. На небольшой поляне, где снег чистый, свежий, отпечатки неожиданно разошлись в разные стороны. Куда идти? Иван решает вправо, туда, куда ведет «узкий каблук» с подковками. Минув заросли кустарника, он вышел на торфяную поляну, и здесь следы снова как бы соединились.

«Хитрят сволочи», — подумал Подкатилов, не ослабляя темпа преследования.

Вскоре он почувствовал, что бежать становится все труднее и труднее. Разбухшие от мокрого водянистого снега сапоги тянут к земле, куртка, плотно облегающая плечи, сковывает движение. И в этот критический момент сердце подсказало ему правильное решение. Подкатилов на ходу скидывает куртку и бросает ее в кусты. Остановившись на какой-то миг, он с трудом снимает один сапог, затем другой. Леденящий холод обжигал босые ноги. Ледяные крупинки колют сотнями иголок. Но потом боль притупляется и снег превращается в горячий песок.

Теперь бежать легко. И он видит впереди себя только темные пятна да комья грязи на снегу: это следы нарушителей. И, казалось, нет для него сейчас ни понятия об усталости, хотя учащенно билось сердце, ни обжигающего ступни снега, ни грязных луж, застекленных молодым льдом. Все это ушло на задний план, главное теперь — настичь врага!

Впереди из-за голых деревьев показались чернеющие крыши домов.

«Село», — подумал про себя Иван, не спуская глаз со следов, видневшихся то на смогу, то на земле. Но вот на дороге, где снег перемешался с грязью, следы затерялись. Подкатилов посмотрел по сторонам и заметил около приземистой хаты одиноко стоявшего старика.

— Дедушка, не проходили тут двое? — тяжело дыша, спросил Иван.

Старик удивленно посмотрел на босого, раздетого солдата.

— Проходили, сынок, проходили, — скороговоркой по-украински ответил старик и указал рукой в направлении станции: — Туды пишлы. Хиба то чужи?

В первые секунды Подкатилова охватила досада: упустил, ушел враг. Но он взял себя в руки: нет, не должен уйти. Недалеко за селом на островке снега он снова нашел знакомые следы.

«Да, путь держат к станции», — подумал пограничник.

Над землей сгустились серые сумерки. Все кругом начало терять свои очертания. Надо торопиться: он боялся, что наступившая тьма спрячет следы и тогда… все, уйдут гады.

А бежать становилось все труднее, немилосердная тяжесть сильно давила на плечи, пересохло в горле, но остановиться нельзя. По собственному опыту Подкатилов знал, что в эту решающую минуту нужно перебороть все трудности, напрячь волю и продолжать бежать. Опытные спортсмены так и поступают и у них как бы появляются новые силы, «второе дыхание». Помнится, так было однажды и у него, когда он сдавал нормы ГТО по кроссу. Казалось, что вот сойдет с дистанции: нечем было дышать. Но бежавший за ним сержант Перемышлнн поравнялся и повел за собой: «Не отставай! Держись!» Нашлись тогда силы, чтобы преодолеть усталость, и сразу стало легче. Так и сейчас Подкатилов не остановился и ускорил бег.

Дальше след проходил по кустарнику. Вдруг откуда-то справа донесся, нарушивший лесную тишину, отдаленный гулкий выстрел. Пограничник остановился: «Другие наряды тоже ведут поиск». Он хорошо знал, что сейчас действует вся пограничная застава. Ведет поиск инструктор с собакой, закрыты подступы к границе, перекрыты дороги и тропы в тылу участка. В населенных пунктах, на станции подняты местные жители, Он не один. Все приграничье встало на охрану границы.

Подкатилов поднял карабин и нажал на спуск. Эхо покатилось далеко по лесу. Обломок ветки, срезанный пулей, упал к ногам солдата. И опять тишина.

Пробираясь через кустарник, Иван до крови исцарапал босые ноги, но не до этого было ему в эти тревожные минуты, и вдруг он увидел среди деревьев два темных силуэта. Они недалеко. Сразу легче стало на душе. Еще несколько десятков метров, и он почти рядом.

— Стой! — громкий оклик нарушил тишину.

Лазутчики, как вкопанные, остановились, оглянулись и бросились в разные стороны.

— Стой! — повторился оклик, но на этот раз уже спереди, и из-за кустов выскочили капитан Самборский, сержант Гордеев с собакой и группа пограничников.

Человек в шапке, а за ним и молодой верзила, окруженные с двух сторон, подняли руки вверх.

— Обыскать! — коротко бросил Самборский солдатам и быстро направился к Подкатилову.

Иван хотел было доложить начальнику заставы, но офицер жестом остановил его и крепко, по-отцовски обнял:

— Молодец, Иван Андронович. Вовремя сообщил на заставу. Подоспели мы как раз. Видно, крепко на них ты наседал — видишь — мокрые и отдышаться не могут…

Через некоторое время Подкатилов уже сидел в теплой комнате заставы. Только тут он почувствовал сильную усталость и боль в ногах. Но на душе было радостно…

Проходило окружное совещание отличников. Большой зал, освещенный люстрами, заполнили лучшие люди границы, те, кто неусыпно днем и ночью, в мороз и жару стоит на переднем крае Родины, охраняя покой, счастье, мирный труд советских людей.

Генерал, председательствующий на совещании, объявил:

— Слово предоставляется коммунисту рядовому Ивану Подкатилову.

На трибуну вышел среднего роста, худощавый солдат. На его гимнастерке сияли, переливаясь в солнечном свете люстр, медаль «За отличие в охране государственной границы СССР» и знак «Отличный пограничник». Смущенный, ом стоял на трибуне, а весь зал аплодировал этому скромному, мужественному воину границы, совершившему подвиг в мирные дни. Рассказ свой Иван начал с того, как тяжело он привыкал к пограничной жизни, сколько неудач и ошибок было у него. Но ему помогли командиры и товарищи. Рассказал он и про начальника заставы капитана Самборского, сурового, опытного и чуткого командира, горячо любимого всеми солдатами, и про замполита лейтенанта Иванова, который душевно, по-отечески отнесся к его переживаниям, и про спокойного, медлительного черниговца старшину Шаповала, сумевшего сделать из него настоящего подтянутого солдата. Рассказал он и про своего первого командира сержанта Перемышлина, и про боевого вожака молодежи рядового Чураева…

И все, кого он назвал, — коммунисты. Они указали ему путь к жизни, научили мастерству, и он им благодарен за все это.

О себе же Подкатилов рассказал немного, умолчал. Но что поделаешь — такова уж у него черта характера: скромность. Хорошая черта — черта мужественного защитника границы, солдата-коммуниста.

Короток день в ноябре. Выехали в четыре часа и не успели проехать до перевоза пятнадцать километров, как упала ночь, сразу темная, без сумерек.

Дорога показалась Наташе мучительно долгой не только потому, что лошади медленно плелись по липкой грязи и сильный ветер дул в лицо, сколько от того, что возница был упрямый молчун. За всю дорогу Наташа с трудом сумела узнать, что зовут его Стахом, что ему 65 лет и он сейчас единственный в районе единоличник, который на своих лошадях за бесценок развозит районных товарищей по селам. Да узнала еще Наташа, что восемнадцать лет пробыл Стах в Америке. Только, кажется, неудачно сложилась его судьба: не мог скопить Стах денег на покупку фермы в Калифорнии, а жена, оставшася в Карпатах, не уберегла единственного сына — пятилетний Мирослав умер от воспаления легких.

Вот, наконец, и река. Село на том берегу, куда ехала Наташа, обозначалось лишь мерцанием огней в домах. Наташа с трудом вылезла из повозки. Ноги в коротких резиновых ботиках окоченели. Они казались, чужими, не чувствовали земли. Тепло разливалось медленно, тысячи иголок щекотали пальцы.

Возница, привязав вожжи за передок, пошел к избушке перевозчика, очертания которой были едва заметны и окутавшей берег мгле. Наташа прошла к воде, внимательно осмотрела берег. Лодки не было видно.

Вернулся Стах.

— Нет лодочника, — сообщил он, — переехал на ту сторону. Вы уж оставайтесь здесь, коли у вас нужда большая, а мне в район надо, утром пана адвоката на станцию повезу.

— Где же я останусь? — спросила девушка.

— А я знаю? — пожал плечами флегматичный возница и пошел поворачивать от реки лошадей, И уже потом, когда удобно уселся на передке повозки, добавил:

— Да вот в избушке перевозчика, печка там есть и дрова… Завтра он рано приедет, день базарный — ему большой заработок.

Наташа посмотрела на старика, шутит он или действительно думает: так вот просто остаться ночью в одинокой избушке одной. Но не только ночное одиночество страшило ее, она-то знала: врачу, т. е. ей, нужно обязательно быть сегодня вечером на том берегу.

Кричать, чтоб пришли к берегу, бесполезно: до ближайших огней было не менее километра. Она попыталась узнать, где еще можно переправиться через реку. Но на десяток ее вопросов старик, пожимая плечами, отвечал: «А я знаю?»

Наташа злилась. «Старый идиот», — подумала она. Хотелось выругать его самыми обидными словами, унизить, пристыдить. Но выдержка подсказала другой, более верный путь к сердцу последнего в районе единоличника. Когда к обещанным в райцентре десяти рублям Наташа добавила еще пятнадцать, язык старика развязался, он вспомнил, что на реке пятью километрами выше есть конный брод, но ехать туда нужно вокруг горы километров пятнадцать.

— А если лесом по горе? — спросила Наташа, передавая деньги.

— Можно и через гору лесом. Дорога была раньше, да сейчас там нельзя… — и, оглянувшись, шопотом добавил:

— Бандеровцы там бывают…

Наташа знала, что «бандеровцами» здесь называют остатки украинско-фашистских бандитов, которые, скрываясь в лесах, убивают встречных. Она много знала о зверских расправах этих бандитов над советскими гражданами, особенно над молодыми интеллигентами, посланцами Советской власти, которые принесли в когда-то бедные, глухие карпатские села свет науки и прогресса. Но для страха не осталось места в сердце врача. Чувство гуманного долга вытеснило его. Ей во что бы то ни стало нужно ехать туда, в молодой колхоз. Ее ждет больной ребенок.

Она решительно, тоном приказа, сказала;

— Едем лесом!

Не забывший хозяйских окриков старик не посмел ослушаться.

…Лошади еле тащат тяжелую повозку в гору. Они части останавливаются, шарахаясь от низко нависших ветвей развесистых елей. Повозка тарахтит по кочкам и кореньям.

Наташе приятен лес. Она родилась и выросла среди таких же покрытых лесом гор на северном Урале. Будучи студенткой столичного медицинского института, каждый год проводила каникулы на родине. А там такие леса!

Но здесь… От сильного осеннего ветра скрипят и стонут деревья. Сквозь шум и свист ветра слышится внизу грохот горной реки, несущей между камней свои изобильные после прошедших осенних дождей мутные води. А кругом стеной стоит темнота. Только маячит перед глазами дубленый полушубок кучера, да его ветхая американская шляпа пепельного цвета.

И свистит разгулявшийся ветер на тысячи голосов, точно пошли в пляс с песнями неведомые духи из бабушкиных сказок, слышанных в детстве.

— Стой!!! — раздалось в темноте, где-то рядом.

Наташа отчетливо слышала окрик, но не хотелось ей верить, что это человеческий голос.

Только через несколько мгновений, когда в глаза ударил яркий, ослепляющий пучок света электрического фонарика, а на уровне груди появилось дуло автомата, она поняла, что окрик относится к ним, даже к ней одной, так как старика-кучера с повозки словно ветром сдуло. С молодецким, не по возрасту проворством он юркнул под ноги лошадей.

Хозяина автомата не было видно, он был вне конуса света.

— Предъявите документы! — потребовали из темноты.

Наташа, уверенная, что это один из тех, кого Стах называл бандеровцами, собрала воедино все мужество, спокойно ответила: «пожалуйста» и полезла в чемоданчик, только взяла там не документы, а крепко сжала в руке на всякий случай хирургический нож.

В это время раздался другой голос:

— Товарищ старший сержант, посветите сюда, а то старик свой кожух замарает.

Упоминание воинского звания и интонация голоса, в которой ясно слышался неподдельный акцент земляка, уроженца берегов Вятки, сразу успокоили Наташу. Свет фонаря повернулся к говорящему. Это был коренастый, приземистый парень в зеленой фуражке, на околыше которой ярко блестела эмаль пятиконечной звездочки советского воина; защитная двубортная куртка, перетянутая широким брезентовым поясом с железными когтями выдавала в нем линейного надсмотрщика связи. В руках он держал карабин. В трех шагах от него по грязи полз Стах. Связист поднял его за руку. Кучер вытянул из белой холщовой штанины паспорт и извиняюще пролепетал свое неизменное: «Хиба я знал?»

Человек с автоматом, невзначай осветив себя, подошел вплотную к Наташе. Улыбаясь, он спросил:

— Вы, девушка, кажется, немного испугались? — и уже серьезно: — По каким делам через лес пробираетесь?

Наташа подала паспорт.

— Врач. Еду в колхоз «Шлях до комунизму». К ребенку вызвана. Нарыв в горле. Нужно сделать срочную операцию. Да на перевоз опоздали. Едем к конному броду. Если сегодня вечером не оперировать — мальчик умрет.

«Зачем я им все это рассказываю», — подумала девушка, оборвав себя. — Какое им дело до этого? Все равно они нас задержат, как подозрительных. Конечно, освободят завтра, а их начальник сухо, с дежурной улыбкой извинится; «Такая служба».

Пограничник внимательно просмотрел паспорт от первой до последней страницы. От взгляда девушки не ускользнуло, что старший сержант не оставил без внимания и те страницы паспорта, где полагается быть отметкам загса. Страницы были чистыми, и может быть поэтому он еще раз сверил фотокарточку в паспорте с оригиналом. Девушке показалось, что пограничник улыбнулся. Наверно, от этой-то улыбки и пришла Наташа в себя окончательно. Она не стала скрывать своей улыбки.

Пограничник сказал:

— Можете ехать. Только бродом не проедете: вода на метр прибавилась.

— А чей мальчик-то заболел? — спросил пограничник, помолчав.

— Кравчука Ивана.

— Это не того, что на хуторе возле леса живет? — вмешался связист.

— Так, У них один Кравчук, — объяснил Стах.

— Э, знаете, барышня, к нему вам вообще не стоило ехать, — с азартом заговорил солдат.

— Это почему? — строго спросил старший сержант.

— Как почему? Разве забыли, как в сорок шестом с того хутора нас бандиты обстреляли и скрылись? Пять часов искали мы их, а он, этот самый Кравчук, видел, куда бандиты побежали, да не сказал нам. Побоялся, мол… Он врагов скрывал! — ораторствовал связист. — А она в осеннюю темную ночь через бушующую реку пробраться хочет, чтобы его ребенка лечить.

Старший сержант резко, хотя и с нескрываемым оттенком юмора прервал подчиненного:

— Не кипятитесь, ефрейтор, как холодный самовар. Уймите свое горячее северное сердце. Все это хорошо помню. Но Кравчук-то под страхом смерти молчал. Бандиты ему грозили. Не понимал он тогда толком ничего. А теперь не тот стал Кравчук…

Затем обратился к Наташе:

— Так может умереть, говорите, мальчик?

Наташа посмотрела на светящийся циферблат часов.

— Если через час-два я не буду у больного, то будет так.

— Ребенок должен выжить, слышите, товарищ врач! — сказал пограничник. — И вы должны его спасти!

— Но чтобы сделать это, нужно врачу, то есть мне, быть сейчас же за рекой! — ответила ему Наташа. — Что же мне делать? — безнадежно добавила она. — Только чудо может помочь сейчас перебраться через реку.

— А может, обойдемся без чудес? — уже мягче проговорил пограничник. — Ну, старик, поворачивай коней. Ефрейтор, помоги ему…

Наташу подкупила решительность пограничника. Еще не зная его замысла, она доверилась ему и, молча повинуясь, села в повозку, поехала обратно к перевозу.

…Старший сержант осветил реку. Пучок света несколько раз пробежал по реке. Невысокие, но очень частые волны, подгоняемые ветром, быстро неслись по реке. Вот лучи, уже почти совсем растворившиеся в темноте, нащупали противоположный берег и натолкнулись на перевернутую вверх дном лодку. Наташа поняла замысел пограничника.

— Вы хотите переплыть реку и переправить сюда лодку? Не нужно этого делать! Лучше один смертельный случай, чем два. После купания в такой ледяной воде лучший исход — воспаление легких.

— Ничего, Наташа, так вас, кажется, зовут, я — привычный. В сорок пятом допелось Шилку вплавь форсировать. А забайкальская ночь в августе немного теплее сегодняшней, и был тогда лишь первый год моей солдатской службы. Идите-ка лучше, помогите им печку растопить, да, если найдется, спирту грамм пятьдесят приготовьте.

Он скинул автомат, снял шинель и фуражку, начал разуваться.

Это увидел из избушки связист. Он выбежал с криком:

— Товарищ командир! Что вы делаете? Ради кого рискуете? Уж если это положено по уставу, то я должен поплыть!

Но было поздно. Старший сержант был в студеной воде бурной горной реки. Наташа освещала с берега реку, а пограничник крупными саженками, преодолевая стремительное течение, плыл на тот берег, к лодке.

Солдат, стоя на прибрежном валуне, внимательно следил за своим командиром, готовый немедленно броситься в речку, и тихо приговаривал:

— Не пойму… Не знаю, что это его приспичило за Кравчука Ивана жизнью рисковать. Ведь бандитский пособник этот Кравчук…

— Ордена за это мало… — прервала его Наташа.

Старый Стах, загубивший в Америке свою молодость, а может, и всю свою душу, сколачивая центы на ферму, по-своему понял девушку:

— А сколько сейчас за орден платят?

Ему не ответили.

Врач и солдат стояли молча на берегу, пока не переплыл реку человек, ставший сейчас им обоим особенно близким и дорогим.

— А печку? — вспомнила Наташа.

Но старик уже растопил маленькую железную печку в избушке перевозчика.

— Как же вы оказались в лесу? — спросила Наташа солдата.

Связист рассказал, что они здесь выполняют задание командования и расположились как раз у того брода, куда ехала Наташа со стариком. Часовой услышал скрип повозки, и лейтенант, их начальник, приказал командиру отделения проверить, кто едет.

— Ну, а отделенный выбрал меня, как бывалого, — не преминул похвалиться словоохотливый ефрейтор.

Вернулся в лодке старший сержант. Сейчас в избушке при свете лампы Наташа могла рассмотреть его. Это был высокий, еще молодой человек с фигурой атлета. Мокрые русые волосы закрывали высокий лоб. От обветренного, румяного лица, голубых улыбающихся глаз веяло теплой, задушевностью. Видно, что человек испытывал чувство исполненного внутреннего долга.

Причесывая мокрые волосы, он улыбался молодо, хорошо, обнажив два блестящих зуба в нижней челюсти.

— Теперь ефрейтор перевезет вас и тропку к дому Кравчука покажет. Он ведь недавно хвалился, что знает этот дом.

— Назовите, пожалуйста, свою фамилию и адрес, почему-то смущенно проговорила девушка, — я напишу о вашем поступке в газету и сообщу командованию. Да и родители ребенка будут вам очень благодарны.

— В газету и командованию не надо, а вот Кравчуку скажите, что вам помог на реке пограничник Николай Лебедев. — И так же смущенно добавил: — А ваш адрес я по паспорту запомнил.

…В полдень следующего дня в небольшой хате Кравчука полуторагодовалый бутуз резвился в деревянной кроватке. Черными глазенками он уже бесстрашно смотрел на тетю в белом халате. Ему стало легче.

Счастливая мать хлопотала около кухни и давала распоряжения мужу:

— Сала побольше положи да меду принеси. В районе, небось, все это дорого.

Наташа, поняв, что речь идет о подарках для нее, не желая обидеть супругов, вежливо благодарила, но взять подарки наотрез отказалась.

Отец ребенка, уговаривая Наташу, хвалился:

— Нынче мы богатые. Нас не обидите. Ведь не последнее отдаем. Да и как же можно бесплатно? Вы ведь целые сутки потеряли с нашим Славиком.

— Это моя обязанность, — ответила врач, — и за это я от государства зарплату получаю. Но за то, что я к вам своевременно приехала и ребенок спасен, благодарите пограничника: он переплыл ночью реку и привел для меня лодку.

— Какого? — оживился Кравчук.

— Лебедева Николая!

— Это такой высокий, белявый, С серебряными зубами?

— Да.

— Мать, ты слышишь, кто помог доктору спасти нашего Славика? С сорок шестого года я ждал, когда придет ко мне пограничник Лебедев со своими начальниками, чтобы арестовать меня! Был грех, пани, извините, товарищ докторка, не по сознанию делал, не понимал тогда…

И в глазах Ивана Кравчука, сорокалетнего колхозника, навернулись слезы. Но вот он оправился от минутной слабости, в его голосе прозвучали торжественные нотки:

— Передайте, товарищ, самому главному начальнику на границе, что в артели «Шлях до коммунизму» есть колхозник Иван Кравчук. Он счастье из рук Советской власти получил. Он задержит любого чужака, что появится в этой округе. Он все силы положит, чтоб отплатить добром за добро.

Покачиваясь на стыках, поезд мчал на запад. Дни были тревожные. Гитлеровские войска напали на Польшу. Панское правительство бежало, польская армия распалась. В этих условиях наша страна протянула руку братской помощи трудящимся Западной Украины и Западной Белоруссии.

В поезде на охрану новых рубежей ехали пограничники. Прибыв, они заняли свои посты на западных кордонах…

Одной из застав был отведен участок границы по Бугу, вправо и влево от того места, где река, виляя, жмется к подножью холмов, образующих ее правый берег.

Здесь на этой заставе оказались вместе однокашники по школе сержантов Михаил Каретников, Федор Козлов и Василий Петров. Погодки 1918 года рождения, они попали в школу сержантов из разных мест, разными путями. Михаил Каретников перед тем окончил ФЗУ и работал слесарем на одном из заводов под Москвой; Федор Козлов, закончив семилетку, работал на полях колхоза имени Ленина, Кривцовского района, Курской области. За два года до призыва в армию стад токарем вагоноремонтного депо Василий Петров, родом из Малоярославца.

— Вот тут-то нам будет настоящая боевая закалка! — осмотревшись, сказал Василий Петров товарищам, прибыв на пограничную заставу у Буга.

Весельчак по натуре, Василий Петров быстро завоевал уважение своих сослуживцев, любовь товарищей. Где Петров — там обязательно интересный разговор, смех, веселье. То Петров чтение вслух интересной книги затеет, то какую-либо спортивную игру устроит. Он и статью газетную растолкует, и клумбу во дворе разобьет, о своем депо расскажет. А то вдруг поведет острым с хитринкой глазом.

— Что приуныли, хлопцы? Споем?

— Споем! — дружно соглашались те.

— «Широка страна моя, родная», — заводил тенорком Петров, и песня, как птица, взлетала в вышину, плавно неслась над рекой.

На границе беспрерывно ходят дозоры, внимательно смотрят часовые. Гляди, товарищ, в оба! Гитлеровцы, хозяйничавшие за Бугом, обнаглели, с каждым днем активизируя засылку в нашу страну агентов разведки. На какие только хитрости не шли лазутчики!

Однажды Михаил Каретников, назначенный старшиною заставы, и Василий Петров — командир расчета станкового пулемета, утвержденный заместителем политрука, поздним осенним вечером вышли на границу проверить службу нарядов.

— Чего они там потеряли? — заметил Петров вспышку фонарика в лесочке на том берегу. — Постой…

Через несколько минут снова вспыхнул и погас огонек.

— Обождем, — решил Василий.

— А как же! — согласился Каретников. — Здесь «ему» удобный брод — раку по колено…

Залегли в кустах метрах в двадцати от Буга. Тихо кругом. Только слышно, как ветерок играет побуревшими листьями. Прошло так минут пять, десять. Василий насторожился. Может, почудилось? Нет.

— Слышишь? — шепнул он товарищу.

— Слышу, — тихо ответил Каретников.

Всплески воды стали явственнее.

Василий выдвинулся вперед, раздвинул ветви. Так и есть! Бродом идут люди — человек десять. Донеслось приглушенное покашливание и грубый предостерегающий голос. «Нагло идут!» — разозлился Петров и обернулся к подползшему Каретникову:

— Приготовься.

— Многовато их… — промолвил Каретников.

— Ну и что ж? Не пропускать же их. Давай, гранаты к бою и пошли! Главное — внезапно.

— Ну, если внезапно, то пошли, — согласился Каретников. Он и тогда был таким же невозмутимым и рассудительным.

Петров пополз к берегу левее переправившейся группы нарушителей границы. Каретников заполз справа.

Люди вылезли из воды на берег, осмотрелись и пошли. Не успели они сделать и десяти шагов, как позади ночную тишь расколол грозный окрик:

— Стой! Ложись!

Бандиты огрызнулись несколькими выстрелами и нацелились бежать, но справа и слева от них метрах в тридцати разорвались две гранаты, и позади снова кто-то крикнул:

— Ложись, говорят! Бросай оружие!

— Ложись, гады! — прозвучал поблизости другой голос. Приказ раздался, когда в воздухе еще свистели гранатные осколки. Такое сочетание делало требование очень убедительным. И бандиты, как подкошенные, рухнули ниц. С заставы уже мчалась на поддержку группа пограничников.

Бандитов разоружили и отконвоировали на заставу.

А в ту же осень как-то Петров «святого ангела» привел на заставу. Товарищи терпеливо ждали, когда Петров выспится после ночного наряда, чтобы расспросить, как он сцапал «святого»?

Делая вид, что не замечает любопытства друзей, Петров неторопливо умывался, с аппетитом поел и лишь тогда, закурив, рассказал:

— Иду к Бугу, — начал Василий Петров. — Ночь лунная. Трава на лугу, что около реки, будто серебром полита. Особенно кочки. Ощупываю взглядом каждый бугорок, вижу, один из них движется. Вот, думаю, чудо! Я, конечно, оружие наизготовку и туда. Подобрался, вижу в траве мужик — в чем мать родила. Чес-слово! «А ну, — говорю, — подымайся». Поднялся. Гляжу — мать честная! — на груди у него здоровенный крест синий. Наколка. Мужик трясется весь не то от холода, не то от злости, а меня смех разбирает: «святые» через границу на брюхе ползать начали!.. «Это кто ж, бог тебя проштемпелевал? — спрашиваю. Молчит. Ну и черт с тобой. — Марш вперед, Каинова печать!»

Прикрыл он руками срам и понес свой крест на заставу. Вот и все, — под гром смеха друзей закончил свой рассказ Василий.

Весь день на заставе только и разговоров было, как замполитрука Петров поймал беспорточного лазутчика, решившего замаскироваться под цвет поблескивающей от лунного света росяной травы.

Шли дни за днями боевой жизни пограничной заставы, расположенной на Буге.

Немало задерживали здесь нарушителей границы. Ни один из них не прошел на том участке. Начальник заставы лейтенант Мирон Репенко, командиры отделении учили воинов метко стрелять и умело действовать на границе. Политрук Тимофей Мещеряков проводил политические занятия, воспитывал бойцов. Много помогал ему в этом замполитрука Петров. На заставе проходили тематические вечера, спортивные соревнования. Коммунисты, комсомольцы, воины-активисты часто ходили к местным жителям, освобожденным недавно от гнета польских панов. Каждый раз при таких встречах завязывались задушевные беседы. С затаенным дыханием слушали крестьяне рассказы Тимофея Мещерякова о Советской стране, о жизни рабочих и колхозников, которые сами управляют своим государством. Василий Петров, Михаил Каретников, Федор Козлов и другие подробно рассказывали каждый о своем городе, селе, о своем родном крае. Крепла дружба с населением, и местные жители — крестьяне-украинцы — встречали у себя пограничников, как дорогих гостей.

Настала весна 1941 года. Зазеленели прибугские поля, луга, пастбища. Белым нарядом украсились сады, И вот ветви фруктовых деревьев отягощаются плодами, Разлившийся во время весеннего паводка Буг вошел в свои берега и от знойного солнца мелел, образуя местами легко проходимые броды.

Каждый раз, выходя на границу, воины заставы наблюдали за Бугом необычные картины: там двигались танки, орудия, маршировала немецкая пехота. Доносился грохот машин, гул моторов. Потом движение военной техники прекратилось. А в последующую затем субботу за Бугом царила тревожная тишина. В этот предвоскресный день, как обычно, пограничники заставы вышли в наряды. Василий Петров, Федор Козлов освободилась к вечеру и пошли в село. Возвратились рано. Долго беседовали, сидя в скверике, разбитом под окнами казармы.

— Что-то Михаил давно к нам не заглядывал, — вспомнил Козлов о Каретникове.

— Да, забывает друзей, — промолвил Петров.

Каретников с полгода назад был назначен старшиной на соседнюю заставу, расположенную километрах в пяти отсюда. Раньше, бывало, нет-нет да и заскочит он к старым своим товарищам. Но вот уже больше месяца его ни разу здесь не видали.

В комнатах, где отдыхают солдаты, погас свет. Застава погрузилась в сон. Но вот на рассвете раздался сигнал:

— Тревога! Застава — в ружье!

Будто вихрем сорвало пограничников с постелей. Расхватав из пирамид оружие, на бегу застегивая ремни снаряжения, люди выскочили из казармы, Все Забужье сверкало вспышками орудийного огня. Гремели залпы, татакали пулеметы. Кто-то громко воскликнул:

— Война!

Лейтенант Репенко подбежал к телефону, чтобы связаться со старшим начальником. Но связь уже была выведена из строя. Он хотел было вызвать политрука Мещерякова и, вспомнив, что тот в командировке, пожалел — хорошо, если бы друг был рядом! В этот момент к Репенко подбежал Василий Петров.

— Оружие и боеприпасы немедленно в блокгаузы. Занять оборону! — приказал лейтенант.

Федор Козлов, выполнявший обязанности старшины, открыл склад оружия и боеприпасов. Выкатывали пулеметы, ящики с патронами и уносили в вырытые под землей укрытия с бойницами. Одна группа бойцов заняла блокгауз, выдвинутый к Бугу влево от домика заставы. Эту группу возглавил сержант Федор Козлов. Старшим группы бойцов, занявших другой блокгауз, назначен Василий Петров.

Редела предутренняя мгла. Яркими лилово-оранжевыми красками разрисовывался восточный край неба. Грохот орудий над Бугом не прекращался. Теперь, с началом рассвета, снаряды стали ложиться все ближе к заставе. В какой-то миг два снаряда почти одновременно угодили в казарму — разлетелась крыша, рухнули стены, и пламя охватило строение. Лейтенант приказал всем солдатам занять места в блокгаузах.

Выставленные разведчики-наблюдатели видели, как вражеские солдаты накапливались на противоположном берегу реки, готовясь к переправе. На участке слева от заставы группа вражеской пехоты предприняла попытку переправиться на лодках. Сержант Козлов приказал расчету станкового пулемета открыть огонь. Пули сразили с десяток гитлеровцев, и те повернули в другое место.

Между тем разведчики донесли лейтенанту Репенко, что крупные, силы немцев сосредоточиваются в леске, за изгибом реки.

— Послать туда станковый пулемет! — приказал он замполитруку Петрову.

— Разрешите мне самому пойти! — вызвался Василий Петров.

— Что ж, давай! — не раздумывая, согласился Репенко. Он внимательно посмотрел в открытое, всегда добродушное лицо Василия Петрова, заглянул в полные решимости глаза воина и крепко пожал ему руку.

— Ну, хлопцы, пошли! — сказал Петров пулеметчикам, махнув рукой вправо от блокгауза.

Через несколько минут расчет станкового пулемета уже пробирался кустарниками к нужному месту. Впереди Петров с высоким смуглым солдатом Мершевым тащили пулемет. За ними, пригибая голову, шел Савин. Путь был небольшой, но теперь, когда над головами проносились снаряды, свистели пули, он казался длинным. Маскируясь растительностью и складками местности, пулеметчики поднимались по холму все выше и выше.

— Вот здесь будет огневая позиция! — сказал Василий Петров, остановившись возле заросшего травой старого окопа. Мершевой и Савин, достав лопаты, лежа стали дооборудовать огневую позицию. Петров залег, развернул пулемет и, взявшись за рукоятки, осмотрел противоположный берег.

Обзор отсюда был отличный. На многие сотни метров вправо и влево просматривалась река. Большое пространство противоположного берега с лесом было как на ладони.

Петров видит, как к реке подтягиваются цепи немцев, как множество лодок спускалось на воду.

С левого берега загрохотали орудия, минометы: под прикрытием огня началась переправа через Буг.

— Сейчас мы им покажем переправу! — со злостью проговорил Петров и, еще крепче стиснув рукоятки пулемета, нажал на гашетки, Длинные очереди, словно лезвие огромной бритвы, косили немцев. На мыс, откуда строчил пулемет, градом посыпались мины. Но Петров и бойцы расчета ползком перебрались в сторону, где Савин уже успел отрыть новый окоп. И тут Петров опять поливает врага смертоносным ливнем. Вода в Буге побагровела от вражеской крови. Ни один фашистский солдат не доплыл до правого берега.

— Что, схватили по зубам? — приговаривал Петров, добивая последних фашистов, пытавшихся переправиться через водный рубеж.

Снова снаряды и мины посыпались на мыс. Сужается кольцо разрывов вокруг станкового пулемета. Совсем близко взлетела поднятая чудовищной силой земля, и не своим голосом закричал молодой боец Савин. Осколок ему попал в живот. Он закусил до крови губу, прижался спиной к свежей земле недавно вырытого им окопа. Лицо его перекосилось, позеленело и все тело дрожало в лихорадке.

Петров стиснул зубы: это была первая кровь советского человека, которую он увидел в бою. Василий приказал Мершевому доставить раненого на заставу.

— Как же ты один останешься? — с тревогой спросил Мершевой.

— Ничего, справлюсь, — ответил Василий. — А ты торопись, человек ведь истекает кровью.

Василий поцеловал Савина, крепко обнял Мершевого.

— Прощай, друг! — со слезами на глазах посмотрел Мершевой на оставшегося у пулемета Василия Петрова. Затем он взял Савина и, маскируясь кустарниками, потащил к заставе.

А мимы, издавая зловещий вой, беспрерывно падали на мыс. Фонтаны земли поднимались вверх, летели щепки пней, дробленные ветки кустарников. Солнце уже почти в зените, припекает все сильнее и сильнее. Жарко. Василий растегнул ворот гимнастерки. Мучительно хочется пить. Хотя бы глоток воды! Близко река. Но попробуй, — сунься сейчас туда! «Нет, — думает Василий, — мне пока умирать не время».

Василий выглянул из окопа. Сидят в леске на левом берегу немцы, не шевелятся. «Ну, посидите, и я отдохну малость». Прижался он к сыроватой земле, чтоб не так жарко было.

Василий облизнул пересохшие губы, посмотрел вокруг. На месте домика заставы дымящие развалины. Из блокгаузов строчат пулеметы. «Значит, наши держатся», тепло подумал Петров.

Он перетащил пулемет правее и установил его в воронке от разорвавшегося крупного снаряда. Вот немцы снова пошли через Буг. В кустарниках левого берега, на опушке примыкающего к реке леса, копошились серые фигуры, повозки, машины. Их накапливалось там все больше и больше. Снова поплыли лодки. Василий неторопливо навел пулемет и нажал гашетку. И опять ни одному фашисту не удалось выйти на берег. Недаром Василий Петров считался лучшим пулеметчиком на заставе. Бывало, на занятиях по стрельбе ни одна его мишень не оставалась не пораженной. Как теперь Петрову пригодилось его мастерство в тяжелом неравном бою с врагом!

Снова на мыс посыпались снаряды и мины. Уже шел пятый час непрерывных попыток немцев переправиться через Буг. И все их намерения оставались тщетными. Неуязвимый пулемет, расположенный на мысу, преграждал им путь. Немцы предприняли ряд попыток переправиться через реку Буг вплавь слева от заставы. Здесь их косил огонь пограничников, занявших оборону в блокгаузах. Около двенадцати часов дня на заставу пришло приказание отойти к селу Бортневу и соединиться с отошедшими другими заставами. Лейтенант Репенко через связного приказал отойти и Василию Петрову. Когда на мыс к станковому пулемету добрался связной, Петров встретил его радостной улыбкой: «Значит, сами живы и обо мне не забыли! Спасибо, дорогие». Василий лежал без гимнастерки, ею была перевязана правая нога. Нижняя рубаха на спине пропиталась кровью и алела на вспаханной снарядами земле.

На лице кровяные ссадины чередовались с темными пятнами пыли и светлыми бороздками от пота. Только русые волосы, как обычно, упрямо топорщились во все стороны. Глаза теперь светились не обычным мягким светом, а горели огнем. Это был яркий огонь сильного сердца, сердца советского патриота.

— Как там на заставе? — спросил Петров связного.

— Трудно, Много ребят погибло в блокгаузах от прямых попаданий.

— Мершевой, Савин дошли?

— Умер Савин дорогой. А Мершевого тяжело ранило уже в блокгаузе.

— Да-а — протянул Петров и посмотрел в сторону Буга. — Видишь — снова идут?

— Вижу.

— Так вот, передай лейтенанту, что остаюсь здесь, буду прикрывать ваш отход.

— Да вы что? Это же верная гибель!..

— Выполняйте приказание, идите быстрое на заставу, — прикрикнул на связного Петров и застрочил из пулемета.

Когда связной доложил командиру о решении Петрова, бойцы, стоявшие вокруг, опустили головы. У Федора Козлова горький комочек подкатился к горлу.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне пойти на помощь Петрову.

— Все будут отходить, — распорядился Репенко.

Пробиваясь на восток к селу Бортневу, пограничники еще долго слышали очереди пулемета. Наблюдали бой отважного советского пулеметчика и местные жители села. Еще несколько попыток фашистов форсировать Буг отбил Василий Петров. Полбатальона фашистов уже уничтожено им. Но вот вражеской миной поврежден пулемет, Василий с горечью осмотрел замолчавшее оружие и приготовил гранаты. Немцы уже на нашем берегу. Вот они идут по лощине, взбираются на мыс. Группа фашистов подходит к пулемету, затем приближается к засевшему в стороне, в другом окопе, советскому пограничнику. Окровавленная рубаха сверкнула ярко-красным цветом. Фашисты навели туда свои пулеметы. И тогда Насилий Петров приподнялся и бросил в немцев гранаты, С другой стороны показалась еще группа фашистов.

«Пусть подойдут ближе», — решил Петров. Стреляя на ходу, немцы стали окружать советского воина, чтобы взять живьем. Петров встал, окинул взглядом вокруг. Широкая панорама открывалась с высокого берега. На восток от Буга пошли танки, машины, шагали цепи вражеских войск. До него доносятся окрики приближающихся солдат: «Что они хотят — конечно, чтобы сдался в плен», — подумал Василий Петров.

— Дзержинцы в плен не сдаются! — во весь голос крикнул Петров, и тут же в его руках взорвались последние две гранаты. Подошедшие вплотную немцы упали на землю, скошенные взрывом.

Высокий берег, врезающийся в Буг, где геройски сражался и пал смертью храбрых советский патриот, местные жители и пограничники, стоящие здесь на страже границы, назвали мысом Василия Петрова.

Комсомольское собрание затянулось. Когда молодежь высыпала из совхозного клуба, в небе уже мерцали звезды.

Марусе Кищак и Лизе Малец было по пути. Дожидаться провожатых и своих братьев — Николая и Павла — они не стали. Те домой не спешили. Взяв под руки девушек, они шли медленно, рассуждая о чем-то интересном.

— Да ну их! — махнула рукой Маруся. — Сами дойдем. Завтра рано на работу, а идти далеко.

Лиза, худенькая, кроткая, невысокого роста, красивая, с мелкими чертами лица девушка, славилась в бригаде трудолюбием и старанием. Многие виноградники возделаны ее маленькими, но сильными руками. А сколько собрала она чудесного винограда!

Маруся и по характеру, и по внешности — прямая противоположность своей задушевной подруги. Ее большие, всегда смеющиеся карие глаза смотрят в упор, и не одному парню они вскружили голову. Маруся слыла первой в работе и не последней по озорству. Подруги не раз ей говорили: «Тебе бы, Маруся, лучше парнем родиться».

Знакомая дорога вилась меж виноградниками. Идти по ней, после прошедшего под вечер дождя, было легко. Разговаривая о том, о сем, подруги быстро дошли до старых ив, откуда сворачивала с шоссе к их маленькому селу узкая тропка.

Здесь пришлось двигаться гуськом. Тропа то и дело ныряла в густую черноту кустарников. Луну окончательно затянули темные тучи. Ни один звук не нарушал тишину ночи, только из глубины леса тяжко ухал филин.

Девушки приумолкли. Хоть и знаком им здесь каждый кустик, каждый шаг, хоть обе они были не из робкого десятка, но ночь темна, места глухие, поневоле настораживаешься. Тем более, что лишь полтора километра отделяют их сейчас от границы.

Молчаливый, заснувший лес придвигался все ближе к тропе. Оттуда вдруг метнулась, чертя тревожные зигзаги, сорока.

— Может, спугнул кто? — шепотом сказала Лиза.

Не сговариваясь, подруги прибавили шагу, стараясь не задевать мокрых после дождя ветвей. Нога сама ступала осторожней, а ухо острей вслушивалось в тишину… Жизнь в пограничной полосе приучила девушек к наблюдательности и настороженности.

Тропинка круто свернула вправо, в лес. И не обмануло девушек предчувствие — сразу же они едва не столкнулись с шагнувшим из-за ствола ольхи человеком.

— Здравствуйте! — сказал он приветливо.

Девушки инстинктивно прижались друг к другу. Несмотря на испуг, мысль их работала отчетливо и быстро. Человек он не местный, здесь сказали бы «добрый вечер», а не «здравствуйте». В движениях незнакомца были одновременно и развязность и скованность. Наконец, почему он бродит один, в лесу, ночью, около самой границы?..

Человек коротко, без подробностей, сказал, что приехал уже затемно, заблудился, не хочет ночью бродить около границы — и, если до села недалеко, могут ли они устроить его у себя на ночлег?

Все это звучало правдоподобно. Успокаивало и то, что незнакомец не прячется. А все-таки обе сразу подумали, что нужно, не теряя ни минуты, дать знать об этой встрече на заставу. Легкое пожатие руки заменило им слова — девушки отлично понимали друг друга. Также понятно было Лизе, когда Маруся мягко и незаметно подтолкнула ее вперед. Это значило, что Лиза должна вести незнакомца в село, а подруга берет на себя вторую часть задачи — известить пограничников.

— Переночевать у нас можно, — преодолевая робость и инстинктивное чувство враждебности, приветливо сказала Лиза. — Хата большая, места хватит…

Первые метры шли вместе. Маруся, хитрая, маскируя свое намерение, все беспокоилась об отставшей сестренке и, наконец, сказала:

— Ты уж веди человека домой, устал он, наверно. А я за Ленку боюсь, обожду.

Страшно было Лизе оставаться ночью в лесу с глазу на глаз с незнакомым человеком, быть может, врагом. Но сознание, что она поступила правильно, поддерживало ее. Она вела незнакомца не слишком спеша, чтобы выиграть время, но и не слишком медленно, чтобы не возбудить у него подозрений. Он и так проявлял беспокойство, придирчиво расспрашивая Лизу, что это за Ленка и почему она идет следом…

Маруся же, подождав, пока удалятся шаги, помчалась к заставе. Хорошо зная местность, девушка кое-где сворачивала с тропинки и бежала прямиком, продираясь через кустарники. Ветки больно хлестали по лицу и рукам, раза два она упала, поскользнувшись в мокрой траве. Где-то в зарослях терновника с ноги ее соскочила туфля. Но Маруся не стала терять времени на поиски ее в темноте. Бежать становилось все трудней, не хватало дыхания, рукавом она то и дело смахивала пот с лица. Вот она снова поскользнулась и упала, сильно разбив колено. Но тут же вскочила и, прихрамывая, побежала дальше.

Впереди послышались голоса: то возвращались, наконец, Николай и Павел.

— Скорее в село!.. Выручайте Лизу! Она с неизвестным человеком… Ночевать его позвала к себе… А я на заставу! — беспорядочно выкрикнула Маруся на бегу.

Но они отлично поняли ее и, не теряя времени на расспросы, ринулись к лесу.

А Маруся бежала дальше. До заставы оставалось не так много, но силы иссякали. Она едва могла говорить, когда вбежала во двор заставы.

Марусе казалось, что она не успела еще рассказать и половины того, что нужно, а со двора за ворота уже устремился наряд — пограничники Демидов и Новиков с повизгивающей от нетерпения овчаркой.

Только тут Маруся перевела дух, чувствуя, несмотря на крайнюю усталость, то глубокое удовлетворение, какое испытывает человек, выполнивший свой долг. «Только бы Лиза не растерялась, не выдала по дороге своих подозрений», — думала она.

Но Лиза отлично владела собой, хотя и понимала, что пока не подоспеют братья или пограничники, успех задуманного и даже ее собственная жизнь висят на волоске. Лишь переступив порог хаты, она вздохнула свободнее. Она предложила незваному гостю поужинать, а затем располагаться на ночлег.

Но ни того, ни другого пришелец сделать не успел. В дверях и у открытого окна появились пограничники и комсомольцы. Незнакомец сразу понял, что сопротивляться бесцельно. Он поднял руки вверх и бросил ненавидящий взгляд на взволнованную Лизу.

Подвиг подруг-патриоток был высоко оценен. На груди Маруси и Лизы ярко сияют медали «За отличие в охране государственной границы СССР».

Кабинет одного из руководителей иностранной разведки. Света мало. Лишь широкое трехстворчатое окно ярко выделяется на синем экране весеннего неба. А на фоне окне квадратом чернеет спина человека в мундире без погон. Силуэт увенчан крепкой шеей, бритым круглым черепом. Так он, этот человек, стоя спиной, не оборачиваясь, и разговаривает со своим партнером.

— Главное — бить наверняка. Понятно, капитан?

— Понятно, мистер Грин!

— Главное — два канала. Абсолютно параллельных. «Литер А» — воздух, «Литер Б» — земля. Действуют самостоятельно. Конечная цель — поджог, взрыв! (Помолчав). За операцию «Дубль» отвечаете вы. Попятно, капитан?

— Есть, мистер Грин!

Собеседник генерала смотрит в спину начальника. Видно, колеблется. Но затем решительно сжимает кулаки.

— Разрешите развить, мистер Грин?

— Развивайте…

— (Отрывисто, явно подражая своему начальнику). Завод в горах. Близко граница. Зону охраняют сильно. Но есть у нас такой — кличка Зубр. Зону знает хорошо — из перемещенцев. Он и будет «Литер А» — воздух… (Пауза).

Грин с интересом оборачивается к партнеру.

— Дальше! Дальше!

— «Литер Б». Ловкий парень. Напорист, но простоват. Идет напролом. Этого пустим через границу в ночь. Речкой — по дну… Две кислородные маски — одна Зубру на обратный путь. Припрячет все в квадрате 28 на явке лесника. Отсидит ночь, а день будет водить пограничников. Попотеют «зеленые»… Возьмут — успокоятся. Зубру действовать легче будет…

— Так, так… — Грин явно доволен.

— Ну, а не возьмут — тоже хорошо, еще лучше (голос капитана становится сладким, вкрадчиво-певучим). Тогда, мистер Грим, параллельные линии сойдутся в одной точке. В одной точечке… Разве не бывает, чтоб параллельные линии сошлись, мистер Грин?

— Ого! Бывает. Еще как бывает… Делайте, капитан! Только чтоб эффект был, взрыв, фейерверк… Фейерверк! Попятно? — хищный оскал мистера Грина освещает ряд золотых зубов.

Быстро проносятся облака, внизу проплывает земля. Летят самолеты, мелькают колеса экспрессов. Везде пассажиром — капитан. Он выходит из дверей вагонов, спускается с лесенок самолета. Едет в автомашине лесными дорогами. Ныряет в заросшие густой зеленью домики. Разговаривает с людьми один на один. Дает инструкции группам людей. Рассматривает какие-то предметы военного обихода — миниатюрные радиопередатчики, пистолеты, фотоаппараты, ампулы… Все это — в быстром темпе. Последний кадр замедляется.

Ночь. Аэродром. Ветер треплет плащ капитана. Перед ним силуэт парашютиста. Оба закуривают. При свете спички бросается в глаза тяжело-свинцовый взгляд, одутловатые черты лица парашютиста. На левой щеке — шрам.

— Ну, пора… С богом, Зубр! Оттуда сразу радируйте два слова: «Литер А». Запомните: квадрат 28, сторожка лесника на опушке, западней сто метров — сарай. Под сеном, в правом углу — кислородные маски. Дело сделано — и назад. По дну речки — домой. Домой! Понятно? Действуйте!..

Силуэт парашютиста тяжело направляется к самолету. Пропеллеров не слышно. Выхлопы. Вспышки несколько раз освещают лицо капитана.

Самолет летит. Мелькают тучи, чувствуется сильный ветер. Из люка вываливается бесформенный куль парашютиста. Руки расправляются. Затяжной прыжок…

Густые-густые сумерки. Уже ночь. Пустынный берег реки. Тихо. Вода отливает свинцом. Из-за темной глыбы скалистого камня медленно появляется нечто странное. Но если приглядеться, можно разобрать: это человек в свободном резиновом комбинезоне. На голове — скафандр, за спиной — возвышение вроде рюкзака, ноги в тяжелых бутсах.

От скалистого камня до кромки воды один шаг. Человек в скафандре без остановки входит в воду. Тихо, почти беззвучно отдаляясь от берега, постепенно погружается сначала до колен, затем до пояса, до плеч. Вот скафандр ушел в воду. Сейчас уже под водой видно: поднимая муть илистого дна, человек идет вперед и вперед, как настоящий водолаз в морской глубине.

Передвигаться под водой трудно. Наконец фарватер реки кончается, начинается подъем к тому берегу. Человек поворачивает чуть левей, туда, где, берег густо пророс камышом. Плавно, стараясь поменьше шевелить тростником, он выбирается из воды. Долго стоит в камыше недвижим. Прислушивается…

Та же ночь. На опушке леса хата. Почти ползком к ней подбирается человек в резиновом комбинезоне. На голове скафандра уже нет, зато горб рюкзака за плечами вырос.

Условным знаком человек барабанит по стеклу. Сначала тихо-тихо, потом громче и громче. Открывается форточка, показывается голова растрепанной старухи. Они что-то говорят друг другу. Затем пришелец подает ей обломок гребешка, та втыкает его в свои волосы и исчезает. Через секунду открывается дверь, старуха выходит и заворачивает за угол. В отдалении за ней идет человек. Через сто метров она останавливается у сарая, кивает в его сторону головой и, круто повернувшись, возвращается к дому. Человек некоторое время выжидает и входит в сарай.

В сарае много сена. Темно. Но силуэт разобрать можно. Человек переодевается и долго копошится в правом углу. Вдруг в сарае раздается посторонний звук. Звук повторяется. Человек настораживается. Шуршание все больше и больше приближается. Человек, поспешно оставив угол, ползет к выходу. Выскочив из сарая (теперь видно, что на нем спортивная куртка), бросается к лесу.

В сарае по-прежнему темно, К правому углу, туда, где только что копошился человек, подходит теленок. Мордой разрывает сено, начинает жевать какую-то резину, тряпки, шнурки…

Предрассветный туман. Но чувствуется: где-то за ним уже начинает розоветь. Алая кровь рассвета, пробивая сизую мглу, сначала появляется на верхушках деревьев, спускается ниже, ниже, к лапчатым веткам, к корням стволов, оседает рубиновыми каплями на молодой поросли, над кустарником и, наконец, расплывается розовой дымкой в траве, подбираясь к каблукам кирзовых сапог, к отсыревшим в росе плащ-палаткам.

Со стороны смотреть — не видно ни сапог, ни плащей, ни черных автоматов в руках притаившихся солдат, ни самих пограничников. Лишь где-то между ними по блеску звериных зрачков угадывается неподвижная лежка огромной овчарки. Их и не слышно. Лишь изредка шуршит листва да раздается мягкий звук упавшей с дерева на траву крупной капли росы. Пограничный наряд совершенно растворился в сизой дымке рассвета.

Туман еще больше рассеивается. Уже заметно, что лес — это не лес, а опушка леса; что пограничная засада лежит у самой кромки чащи, там, где начинается обширная поляна; что за ней — прибрежный камыш, а за камышом должны быть озеро или река…

Наряд настораживается. Сержант Катомин и ефрейтор Спивак, лежащий слева от него, устремляют взор в одну точку, туда, где замечено поступательное движение прибрежного камыша. Заволновалась и овчарка: уши торчком, привстала… Но Катомин строго на нее оглядывается. Она застывает, готовая по первому знаку броситься вперед.

Раздвигается камышовый забор и показывается вся в белых подпалинах Крутолобая голова теленка. Катомин не выдерживает шепотом, про себя…

— Вот холера! Вот прорва!

Наряд лежит. Ефрейтор Спивак, выпучив глаза, надув щеки, оглядываясь на Катомина, весь сжимается от еле сдерживаемого смеха. Но Катомин, строго сдвинув брони, дважды щелкает рамкой прицела автомата, что означало: «Внимание! Приготовиться!»

Теленок выходит на поляну. Длинные узловатые ноги его в тине. Задумчиво лизнув сморщенную кожу шеи, хлестнув себя по хребту мокрой метелкой хвоста, смешно дрыгнув задними ногами, теленок напролом кидается в кусты, прямо на притаившихся людей.

Катомин решает задержать телка. Он уже видит, что теленок-то — старухи Фроси Копытько, которая на подозрении у всей заставы. Спивак не успевает понять, в чем дело, видит только мелькнувшую в руках Катомина плащ-палатку: теленок не только пойман, но и без шума опрокинут на землю. Васька (так зовут четвероногого тезку Катомина) не успевает даже замычать. Он лежит с зажатой рукой Катомина мордой и агатовым зрачком, в котором застыл ужас, косит на своих мучителей и на их огромную собаку, готовую вот-вот вцепиться в горло… Спивак случайно нажимает на челюсть теленка, и из-за щеки его показывается шелковистый шнурок с куском резины на конце.

Двор пограничной заставы. Раннее утро, но солнце уже достигло клумбы на середине двора. Пограничников много. Кто тянет цигарку на «месте для курения», кто проходит мимо деловой походкой, кто просто гуляет, греясь на солнышке.

Отворяется калитка, появляются сержант Катомин и ефрейтор Спивак. Направляются к месту для разряжания оружия, отгороженному в дальнем углу двора. Разряжают оружие, направляются к крыльцу заставы.

Внезапно посередине двора ефрейтор Спивак останавливается. Теперь, при ярком свете, хорошо видна золотая россыпь веснушек на лбу, щеках, даже на носу. Глядя на его утиное веснущатое лицо, сразу можно догадаться, что это присяжный остряк заставы. Но стоит посмотреть на ухмылку его широкого рта, на торчащие в стороны большие уши, на скошенный в хитринке взгляд, и всем становится весело от спиваковских острот. Бот и сейчас ефрейтор Спивак вытянулся в струнку перед группой пограничников.

— Слухайте мой рапорт, товарищи! Докладывает старший наряда сержант Катомин. Задержан теленок по кличке Васька. Нарушитель пытался пройти границу у погранзнака 972, Задержанный оказал сопротивление рогами-копытами, но был обезоружен. При обыске обнаружен шелковый шнурочек. Потерь наряд не имеет. Все!

— Все! — передразнивает его Катомин, и с раздражением: — Сам ты — телок! Разве так рапортуют? Тут дело серьезное…

Катомина дергает за плащ-палатку какой-то пограничник. Он смолкает, оглядывается и видит спускающегося со ступенек крыльца старшину заставы Мальчикова. Катомин спешит навстречу с рапортом.

— Товарищ старшина! У погранзнака 972 задержан теленок. Его следы проверены. КСП не нарушена. При осмотре во рту обнаружен шелковый шнурок. Телок отпущен. Больше происшествий нет. Старший наряда — сержант Катомин!

У старшины Мальчикова недовольное лицо.

— Отпустили, значит? А где шнурок?

Катомин вынимает его из кармана и передает старшине. Тот осматривает шнурок на солнце, вертит во все стороны, особенно внимательно разглядывая привязанный кусочек резины, похожей на резину противогазной маски. Все следят за старшиной.

Эту сцену нарушает громкий рапорт наружного часового. Все оглядываются в сторону забора и калитки, куда только что подкатил газик. Кто-то из пограничников про себя произносит:

— Комендант приехал…

В кабинете начальника заставы. Отодвинута занавеска с карты участка заставы на стене. Около нее — комендант майор Громобой, капитан Сагайдачный и капитан Забиров. Комендант мизинцем правой руки показывает Забирову — начальнику заставы.

— Вот здесь, на стыке нашей и соседней комендатур, с вышки вашего левого соседа на сопредельной стороне обнаружены наблюдатели. Два дня наблюдали. Там самое вероятное направление. Начальник штаба решил здесь наряды уплотнить. Сегодня же. Обратите особое внимание, Забиров, и на свой тыл!

— Товарищ комендант! — капитан Забиров смотрит в упор на майора. — Два раза докладывал вам о гражданке Копытько. С тех пор, как осудили ее мужа — лесника — за переправу, стала ведьма-ведьмой. На всех волком смотрит. Ненадежна.

— Я сказал — не будем отселять! — Громобой жестко смотрит на начальника заставы. — Через нее всю ниточку потянем. Усильте наблюдение — и все. (Пауза). А что ночные наряды?

— Уже докладывал — без происшествий, товарищ комендант!

Раздается стук в дверь.

— Войдите!

Входит Мальчиков. По его взволнованному виду комендант догадывается, что случилось что-то. Мальчиков протягивает коменданту шнурок с резинкой.

— Товарищ майор! Наряд сержанта Катомина у погранзнака 972 при задержании животного обнаружил вот это…

Офицеры склоняются над шнурком. Резина явно не с отечественного противогаза, а иностранного происхождения. Громобой резко выпрямляется.

— Чей теленок?

— Гражданки Копытько.

Молниеносный взгляд Громобоя в сторону капитана. Сагайдачного. Тот вертит в руке шнурок.

— Разрешите доложить, товарищ майор! — Мальчиков решительно смотрит на коменданта. Тот в это время разглядывает карту в планшете. — Этот теленок известный. Житья от него нету. Всюду шляется, все жует. На днях у ефрейтора Кашкина поясной ремень сожрал. А нынче ночью сжевал, наверно, эту штуку у нарушителя.

— Сжевал-то сжевал, но кое-что у того осталось, надо думать…

Звонок телефона обрывает эти сказанные будто про себя слова Сагайдачного. Комендант берет трубку. Слушает. Быстро кладет ее. Оглядывает всех…

— У соседа на контрольной полосе — следы. Прорыв! Объявите тревогу. Заслоны — в тылы. Катомин где? На заставе? А его Рекс выздоровел?

— Все в порядке, товарищ майор!

— Вызвать Катомина с собакой… Поедем на стык — сосед помощи просит.

Все устремляются к двери.

Выходят во двор. Застава пришла в движение. К машине подходят офицеры, старшина заставы. Вместе с ним в машину забирается подбежавший с собакой сержант Катомин. Гаэик быстро заводится, пыль взвивается за кормой, и машина мчит по дороге вдоль границы.

Контрольно-следовая полоса на границе. Над ней склонились два офицера. Невдалеке стоят остальные пограничники. Один из офицеров, рыхлый и толстый — это комендант майор Рябчик — выпрямляется, гневно смотрит на второго.

— Эх, вы! Что же не заметили? Видите, каблуки вдавлены? Не видите? Ясно, человек задом наперед прошел. Это ребенку видно. А вы в ту сторону пошли!

Подзывает пограничника с собакой.

— Вот. Обратный след проработать! Давай!

Собака обнюхивает следы на вспаханной рыхлой земле и уверенно бросается в обратную сторону. За ней бегут все пограничники.

Широкий ручей — почти речка. На одном берегу мечется из стороны в сторону на поводке у пограничника светлая овчарка. Несколько офицеров ходят на противоположном берегу. Нагибаются, что-то рассматривают и опять расходятся в разные стороны.

На горизонте, в перспективе грунтовой прямой дороги показывается облачко. Приближается автомашина. Газик останавливается, и оттуда все выходят. Майор Громобой идет к офицерам и на середине мостика встречается с майором Рябчиком. У того злое красное лицо. Пот заливает шею.

— Ну и чертова штука получилась! — отдувается Рябчик. — Первая поверка, лишь рассвело, заметила следы на полосе будто «туда» решили, что нарушитель ушел на сопредельную сторону. Прибыл я, нижу: переход задом наперед. Приказал проработать обратный след. Уперлись вот и этот проклятый ручеек, а дальше — никуда! Постой, постой! Осмотримся! Ведь это уже участок Забирова, наш участок.

К ним подходит остальные офицеры и старшина Мальчиков. Громобой смотрит налево — там лес, вперед — там уходящая вдаль дорога, направо — там еле-еле видна окраина села. Немножко поближе — запущенный, почти обрушенный сарай.

— Это Боровое, кажется? — Громобой показывает на контуры села. — А это чья стодола? Не Копытько ли?

Перехватив взгляд коменданта, Мальчиков уверенно отвечает:

— Да, хозяйство Фроси Копытько.

Громобой с Сагайдачиым многозначительно переглядываются.

— Катомина с собакой!

Забиров вызывает Катомина, и Рекс по его приказанию нюхает следы, обрывающиеся у ручейка, затем все приехавшие да еще толстый майор Рябчик в придачу втискиваются в газик. Машина по проселочной огибает поле и берет направление к сараю.

У распахнутых дырявых дверей сарая все выскакивают из машины. На шум мотора оттуда выходит неопрятная старуха с граблями. Это Фрося Копытько. Посторонившись, пропускает она в сарай пограничников, сама остается снаружи. Около нее задерживается Сагайдачный. Поблизости — Катомин с собакой.

— Бабушка! Никого чужих не видели?

— Ничего не видела…

— Никто не ночевал здесь?

— Нет, кажись…

— А в точности?

— Да нет, говорю!

Сагайдачный вынимает из кармана шнурок.

— А теленок есть у вас?

— Есть…

— Васькой зовут?

— Ну, Васькой…

Вплотную подходит к Копытько. Смотрит в упор.

— Нехорошо, бабка. Васька все и выдал. Вот шнурок отгрыз. Зачем пустила ночевать? Зачем скрываешь?

Старуха бледнеет… Безнадежно машет рукой…

— Ну, ночевал… Ну, в сарай пустила… Жалко, что ли? Почем его знаю?

Сагайдачный, Катомин с Рексом и остальные пограничники устремляются в сарай.

Здесь еще ничего не найдено, лишь в полутьме громоздятся горы сена. Трудно в этом хаосе что-либо разобрать.

— Ищи! Ищи! — скомандовал Катомин, и Рекс бросился в правый угол, слегка рыча, разгребает лапами сено. Вот показывается сверток. Собаку оттаскивают. При свете фонариков видны сырая еще одежда, резиновый комбинезон и особенно выделяются два скафандра.

А собака все рвется с поводка, активно тянет в одном направлении. Рекс взял след. Видно, как, натянув длинный поводок, овчарка ведет Катомина. С ним Мальчиков. Сагайдачный бросает на ходу Забирову: «Задержите, допросите Копытько», — и тоже догоняет ушедшую тройку.

Громобой смотрит вслед ушедшим на преследование. Задумчиво обращается к Рябчику:

— Почему два скафандра? Неужели их двое? А припрятали… Верно, здесь обратно пойдут… (опять смотрит и сторону преследования). — К шоссе повела. На завод. Рябчик, надо немедленно закрыть тыл к городу. Едем звонить в штаб (оборачивается к Забирову. Тихо). — У сарая на ночь — засаду…

По дороге, оставляя за собой облако пыли, мчит газик. Мелькают деревья. Наплывом возникает другой, непохожий на этот, лесной пейзаж. Продираясь через чащу, бежит Рекс с Катоминым. Не отставая, бегут Мальчиков с Сагайдачный. Пот заливает их лица…

Расщелина в лесистых горах. Лежа на краю, человек заглядывает вниз. Глубоко… Когда он поднимает голову, видно злое выражение на измученном лице.

Осмотревшись, человек встает, Оказывается высоким, ладно скроенным человеком, в полуспортивном костюме. Верхняя куртка на крупных черных металлических пуговицах.

Человек отходит в сторону, в тень густого куста. Вынимает из кармана плоскую, продолговатую коробку. Нажимает кнопку. Откидывается верхняя крышка, и глазам открывается панель миниатюрного радиопередатчика. Раскручивает верхнюю пуговицу куртки, достает из нее направленную антенну.

Человек садится на землю, начинает передавать радиограмму, указательным пальцем нажимая на головку маленького телеграфного ключика. Когда рука его, дергаясь, крупным планом работает ключом, через наплыв видна почти такая же в рыжих полосах рука, но с перстнями, принимающая из аппарата длинную бумажную ленту с надписью: «Литер Б».

Человек кончает передачу. Встает. Оглянувшись во все стороны, направляется к обрыву. Ищет место перехода. Вот, наконец, самое узкое место расщелины. Разбег, прыжок — и человек на той стороне.

Через ручей прыгает Рекс. За ним, держа длинный поводок, — Катомин, справа и слева — Мальчиков и Сагайдачный. За ручьем еще более крутой подъем. Горный массив, да еще поросший лесом и кустарником, дает себя знать. Пограничники устали, но неутомимая собака ведет их все дальше и дальше по следу.

Вот и расщелина. Рекс подходит сначала туда, где лежал человек, потом тянет к кусту, к месту радиопередачи, затем на секунду останавливается у расщелины, там, где перепрыгнул неизвестный.

— Ну, Рекс! Ну! — подбадривает овчарку Катомин.

Собака прыгает. За ней — Катомин, не выпуская поводка. За ними — Сагайдачный и Мальчиков…

Бег продолжается в прежнем темпе, в прежнем порядке. Впереди всех на длинном поводке — Рекс. Из кустов вдруг раздается выстрел и Рекс падает. Катомин по инерции пробегает несколько шагов. Раздается второй выстрел, он хватается за правое бедро и падает на колено около Рекса. Согнувшись, чуть ли не ползком, подбегают Сагайдачный и Мальчиков. Оба молниеносно оттаскивают Катомина под прикрытие большого валуна у высокой сосны.

Пристально вглядываясь вперед, Сагайдачный отрывисто бросает Мальчикову.

— Перевяжи…

Тот ножиком разрезает штанину и перевязывает бинтом Катомина. Катомин бледный, слегка морщится, но неотрывно смотрит на лежащий впереди труп Рекса.

— Отбегался…

Первым отзывается Мальчиков.

— Меткий черт! (Катомину). И ты пока отбегался… Тут с километр будка стрелочника, Дойдешь? А мы с капитаном на станцию. Туда, наверно, поведет, по шоссе он не рискнет, Со станции и про тебя позвоним…

Все это — и выстрелы, и перевязка, и принятие решения происходит очень быстро. Через минуту уже Катомин, ползком пробравшись к Рексу, отвязав поводок с ошейником, хромая, направляется в сторону. А Сагайдачный с Мальчиковым устремляются снова вперед…

Пункт селекторной связи на маленькой железнодорожной станции. У селектора — дежурный в красной фуражке. В стороне — поездная бригада в замасленных комбинезонах. Все курят.

Врывается Мальчиков. Вид его страшен. Воспаленное лицо как бы припудрено серым налетом — смесью пыли и пота. А на этой серо-фиолетовой маске — глаза, излучающие лихорадочный блеск. Картину дополняют изорвавшиеся, рыжие от пыли сапоги и промокшая насквозь от пота гимнастерка.

Кивая на ходу в сторону настенного телефона, Мальчиков хриплым голосом — дежурному.

— В город?

— В город…

Одной рукой начинает вертеть ручку телефона, другой властно, нетерпеливо машет в сторону оторопевших железнодорожников. Те поспешно покидают комнату. В телефоне раздается треск, и Мальчиков, спиной опершись об стену, кричит в трубку тем же хриплым голосом:

— Город? Город? Центральную! Центральная? Дежурного, говорю. Да, да! Скорей! Товарищ дежурный? Это Мальчиков. Старшина заставы. Звоню с блокпоста. Слышите? Блокпост. Докладываю. У расщелины Глубокой вышли из строя Катомин с собакой. Что? Нет, нет! Ранен, отправлен на стрелку. Мы с капитаном дальше пошли. Да, да, связь зрительная, но далеко. Нарушитель свернул на станцию. На посадку… Народу тьма. Черев минуту поезд отходит. Что? Да, да. По заводской ветке… Сагайдачный в головном вагоне, я — в хвост. На случай, если прыгнет. Вышлите наряды на остановки. Какие? Блокпост-2 и Заводскую. Обязательно. Да, да! Встречайте… Бегу на посадку…

Выбегает из станционного помещения. Огромными прыжками перемахивая через рельсы, бежит к вдалеке стоящему составу. Вспыхивает красный хвостовой огонек. Уже на ходу Мальчиков успевает вскочить на тормозную площадку.

Начало летней ночи, вернее густые-густые сумерки. Показываются огни паровоза. Состав приближается. Поезд на повороте. На фоне темнеющего неба видно, как из площадки одного вагона прыгает человек. Два раза перевернувшись по крутой насыпи, встает на ноги и бежит.

Состав уже почти миновал поворот. С переднего и хвостового вагонов одновременно прыгают, но более удачно, еще две темные фигуры. Это замечает, оглянувшись, первый. Он ускоряет бег, и вскоре, вскарабкавшись по крутому подъему, оказывается на шоссе.

Вдали показываются огни грузовой машины. Неизвестный (по силуэту видно, что это нарушитель границы в спортивной куртке) пропускает ее и ловко прыгает сзади в кузов. Красный огонек убегает вдаль.

На шоссе, немного ниже, выбегают Мальчиков и Сагайдачный (это они!). Видят прыжок нарушителя и с досадой провожают удаляющуюся машину. Лишь через полминуты на горизонте показывается второй грузовик. Сагайдачиый останавливает его и что-то говорит водителю, показывая на восток, затем становится на подножку, Мальчиков прыгает в кузов, и машина едет дальше.

Мимо первой машины быстро мелькают деревья у обочины шоссе. Те же деревья, столбики и повороты мелькают и мимо второй машины, но с некоторым опозданием. Первая машина опережает вторую.

Когда машина Мальчикова и Сагайдачного, выскочив на возвышенность, пошла на съезд к реке, пограничники увидели, что паром уже на середине реки. Там первая машина. Нарушитель уже там…

Что делать? Мальчиков первый замечает в стороне у берега черный силуэт маленькой лодки. Бегут к ней. Сагайдачный сильно отталкивается от прибрежного песка и рулит к противоположному берегу, где уже начинаются огни городских окраин. Мальчиков налегает на весла. Стучат уключины, вода уходит назад. Лодка идет явно быстрее парома, но паром уже на том берегу.

Пристав к берегу, Мальчиков и Сагайдачный бегут к трамвайной остановке, где в толчее посадки заметили фигуру нарушителя. Успевают на полном ходу сесть в прицеп. Трамвай набирает скорость. Между синим и зеленым огоньком, над ветровым стеклом вагоновожатого, надпись: «Песчанка — завод».

Ворота завода. У проходных будок-коридоров — прибой ночной смены. В общей массе рабочих мелькает чем-то знакомый силуэт. Когда человек закуривает, при свете спички озаряются одутловатые, тяжело-свинцовые черты лица. На левой щеке — шрам. Мы припоминаем, что видели его ночью на иностранном аэродроме в форме парашютиста. Сомненья нет — это Зубр, он же «Литер А». Зубр смело идет густым потоком. На проходе так же, как и все, деловито, в быстром темпе подает пропуск. Благополучно проникает на завод.

Постепенно ориентируется. Невдалеке справа нефтебаки, за ними — газгольдеры. Зубр с отделившимся ручейком рабочих сворачивает направо. Рабочих становится меньше. Не оглядываясь, идет все дальше. Наконец кругом — никого. Он останавливается. Какой-то темный проулок. Отсюда до отгороженных нефтебаков совсем близко.

Зубр размахивается и бросает в сторону и вверх какой-то черный карандаш. Идет дальше и незаметно бросает все в сторону, через металлическую ограду вокруг резервуаров такие же карандашики.

Поворачивает обратно к проходной. По следу Зубра, там, где он разбросал свои карандашики, через минуту-две вспыхивают еле видные огоньки. Затем струйка жидкого огня, как расплавленная ртуть, растекается по земле, подбирается к бакам с горючим.

За спиной Зубра сначала возникает слабое свечение, которое медленно, но грозно превращается в красное зарево…

Резкий, режущий ухо звук колокола. Заводское пожарное депо. Горохом сверху вниз, в люк, по отполированному шесту сыплются пожарные. Несколько секунд молниеносных движений — и отделение уже на пожарной машине. Издавая тревожный вой сирены, красная машина вылетает из ворот на заводской двор.

Из машины выскакивает пожарник. Это лейтенант пожарной охраны Александр Могучий. Глаза его, полные строгого блеска, — во весь экран. Затем его же зрачки, отражающие красное зарево пожара. Могучий — на подножке пожарной машины. Повелительный жест рукой — и пожарники устанавливают автонасос на гидрант, приступают к развертыванию рукавов.

Никакой разведки тут уже не нужно. Все и без того ясно. Впереди — пламя, пожар. На черном фоне ночи и силуэтов заводских сооружений — газгольдеров, эстакад, высоковакуумных установок — в ожерелье мелких очагов огня грозный факел горящего нефтяного резервуара. Черный дым, зловеще красный снизу, относится ветром в сторону, оседает в виде копоти на все вокруг.

К эпицентру пожара, мимо поднятой вверх руки Могучего, устремляются еще несколько пожарных машин, бегут пожарники в касках и без касок, приближаются группы рабочих завода, глаза которых устремлены наверх, к бушующему пламени, к грозной стихии огня. Тревожные гудки, звон колоколов, сирены гудков, гул людской толпы. В этом хаосе звуков не слышно голоса Могучего, но он что-то кричит, командует. Могучий во главе ствольщиков бросается вперед, в атаку на огонь.

Над городом зарево. Оно хорошо видно из-за стекла вагоновожатого, когда трамвай въезжает в темные улицы. Среди пассажиров возникает волнение. В переполненном вагоне ветерком проносится тревожный шепот: «Завод горит». Намечается движение к площадкам. Некоторые начинают выскакивать на ходу. Среди них — нарушитель, человек в спортивной куртке. Он не замечает, как из прицепа спрыгивают на ходу и Мальчиков с Сагайдачным. Толпой почти бегущих рабочих его выносит на площадь перед Западными воротами завода, где уже светло почти от пожара.

Пробираясь вперед, Сагайдачный и Мальчиков с двух сторон вплотную подходят сзади к нарушителю. Мальчиков ловко и с огромной силой хватает его за руки, отводя их назад, Сагайдачный, угрожая пистолетом, начинает его быстро обыскивать, находит и извлекает из кармана нарушителя оружие, тут же ударом руки по подбородку пресекает попытку преступника ухватить зубами воротник своей куртки. Все это происходит в течение почти одной секунды. Народ вокруг успевает отхлынуть только на метр. В это время, непрерывно гудя, на площадь въезжают несколько машин с военными. Они разделяют толпу на две стены, и между ними, в свободном пространстве остаются Мальчиков и Сагайдачный с задержанным нарушителем границы.

Первым замечает изменившуюся обстановку Сагайдачный. Он догадывается, что это прибыло на пожар дежурное подразделение пограничников, замечает выходящего из подъехавшего газика начальника штаба. Кивнув Мальчикову на ходу: «держи», он делает несколько шагов навстречу прибывшим. Тихо, неслышно для окружающих, докладывает начальнику штаба о задержании нарушителя.

Рукой, еще зажавшей изъятое у врага оружие, делает знак вправо. В этом жесте в сторону Мальчикова и нарушителя — усталом и измученном — чувствуется напряжение целого дня, уже иссякавшее, уже находящееся на пределе…

Полковник окидывает пристальным, понимающим взглядом и Сагайдачного и Мальчикова. Тут же по его приказу подошедшие офицеры берут из рук Мальчикова преступника, погружают в машину. Полковник обращается к Мальчикову и Сагайдачному.

— Поезжайте и вы. Там отдохнете…

Сагайдачный направляется к машине, а Мальчиков делает несколько нетвердых шагов. Затем крепится, подбирается, останавливается против полковника.

— Разрешите, товарищ полковник! Разрешите остаться…

— Зачем, старшина? Идите отдыхайте… — Голос полковника мягок. Он смотрит на этого великана, истерзанного целым днем преследования, знает, сколько истрачено за день сил и кровавого пота, но видит, что боевой дух его не сломлен, не иссяк…

Мальчиков настойчив…

— Разрешите, товарищ полковник, остаться! Пожар тушить… Разрешите!

Полковник машет рукой и видит, как Мальчиков вместе с пограничниками устремляется в раскрытые Западные ворота, туда, где вдалеке бушует пламя.

Те же Западные ворота завода. Над головами рабочей толпы, находящейся в сильном движении, среди суровых взволнованных лиц — воспаленное лицо Зубра. Затаенное злорадное выражение постепенно сменяется другим выражением, полным внутреннего напряжения. На лбу и висках появляются капельки пота, глаза начинают бегать из стороны в сторону, будто ища выхода, — как бы отсюда скрыться?..

Над головами рабочей толпы суровые лица двух человек. Один из них в штатском, другой — в форме капитана. Это оперативные работники Управления государственной безопасности Васильян и Серебров. Васильян хотя и в штатском, но чувствуется, что он старше Сереброва не только по возрасту. Оба видят Зубра, но тот уже далеко. Пока разведчики успевают выбраться к своей машине, тот уже намного опередил их в направлении Западного вокзала.

Перрон Западного вокзала. На перрон выскакивают Васильян с Серебровым. Никого. Лишь дежурный — под колоколом. Вдалеке красный огонек ушедшего поезда. Васильян обращается к дежурному в красной фуражке.

— Куда состав ушел?

— На Пограничную…

Васильян с Серебровым отходят в сторону.

— Пограничная на каком участке?

Серебров, подумав…

— Первой комендатуры.

— Там, кажется, Громобой?

— Да, он…

— Дорогу знаешь?

— Знаю… Напрямик если — «Победа» обгонит поезд.

— Поехали!..

Пожар продолжается. Фронт огня становится шире и шире. Перед нами-два пояса борьбы с огнем. Впереди, ближе к горящим нефтяным бакам, видны пожарные машины, видны позиции ствольщиков, мощными струями воды охлаждающие соседние цистерны, видим подготовку к пенной атаке, видно, как группы пожарников подтаскивают переносные пеносливы к зоне огня.

А за этим поясом — второй пояс борьбы. Здесь — военные, пограничники, масса рабочих. Кипит работа, поднимаются и опускаются поблескивающие в зареве стальные лопаты. Летит вверх и в стороны земля — идет обваловывание зоны, поднимается земляной вал для ограждения территории завода от грозящей ей огненной жидкости.

Около кучи лопат — Мальчиков. Он и копает землю — от его лопаты летят вверх огромные пласты земли, — и поглядывает на огонь впереди, и покрикивает на соседей, и распоряжается лопатами, которые берут нарасхват. Все одновременно. Энергия его могуча и неиссякаема.

На фоне огня — двое: начальник пожарной охраны завода Бирюков с повязкой РТП — руководителя тушения пожара — и Могучий. Они смотрят вперед, на горящие цистерны. Бирюков отдает распоряжение своему помощнику — Могучему.

— Первый бак ставим на выгорание — тихо горит. Второй спустить в резервный чан, под землю. Там фильтры. Смежные чаны охлаждать! Непрерывно охлаждать! В двадцать стволов!

— Есть, капитан!

— Лишь бы взрыва не было…

Эти слова Бирюков произносит про себя, почти шепотом, но они доходят до Могучего, Внезапно взор его приковывается к одной точке, Эта точка — над крышей-колпаком бака с горючим. Бак стоит близко от огня, и ствольщики бьют по корпусу его охлаждающими струями. Но над колпаком, там, где обычно находятся дыхательные клапаны, возникают два маленьких факела огня.

Могучий бледнеет. Даже при зареве заметно, как он изменился в лице.

— Капитан! Пары загораются!.. Факелы над баком!..

Бирюков тоже видит факелы над колпаком бака. Перед угрозой взрыва и он потрясен…

— Надо сбить! Водой! Ствольщиков — туда…

— Нет, не собьешь! Водой не отсечешь… — Могучий пристально смотрит в сторону факелов. — Надо придушить… Пойду!.. — Эти слова он произносит уже на ходу.

— Постой!.. — Но в голосе Бирюкова нет твердости. Он знает — другого выхода нет. Иначе — взрыв… Иначе все взлетит в воздух. Но ведь это же наверняка почти смерть…

— Стволы — на меня! — полуобернувшись, кричит Могучий Бирюкову и уже бежит к баку с бензином, над крышей которого разгораются факелы огня.

Могучий у подножья резервуара. Он лезет по лестничным прутьям вверх — все выше и выше. На него направлены две скрещивающиеся струи воды. Легкий пар, или водяная пыль, обволакивает отяжелевшую фигуру в брезентовой куртке, но Могучий преодолевает высоту, не сбавляя скорости, не останавливаясь ни на секунду. По напряженным жилам рук, когда он перехватывает прутья, по вибрации мускулов чувствуется, что это ему дается нелегко.

Наконец Могучий — над кромкой крыши колпака. Его напряженное лицо, освещенное сзади близким пламенем, а спереди — отсветом двух стоящих над крышей факелов огня, — все в капельках то ли пота, то ли воды, то ли слез. Еще усилие — и он на крыше.

Не поднимаясь, Могучий вглядывается и видит… — его глаза еще больше расширяются, выражая почти ужас, — он видит, что факелы огня горят не над дыхательными клапанами, а над щелями в крыше, что никаких пластырей — асбестовых полотен тут нет, нет и подручных средств — брезентов и кошм, что крыша кругла, поката, пустынна, что над нею два факела, которые могут вызвать взрыв цистерны, а за ней — и всего завода, что эти факелы нужно во что бы то ни стало потушить. Во что бы то ни стало, сейчас же, не медля, сию секунду потушить!..

Могучий бросается к меньшему факелу. Срывает с себя каску, брезентовую куртку и набрасывается на факел. Сначала пламя, как дикий зверь, огненными язычками с боков куртки вырывается наружу, но Могучий прижимает его коленями, и оно тухнет.

Могучий оборачивается к другому факелу. Ползет и нему ближе и ближе. Факел уже величиной, высотой с человеческий рост. Уже видно, как у основания факела, у щели начинают загибаться металлические закраины, начинают уже раскаляться, еще секунда — и температура горючих газов передастся внутрь бака — и взрыв неминуем!

Могучий — на скрещении двух струй. Снова на его лице — то ли пот, то ли капли воды, то ли слезы. Но решимость, чуть ли не ярость, появляется в глазах. Во всем облике такое ожесточение, как будто сейчас, сию минуту на него обрушится весь мир, а он непреклонно, наперекор всему должен сейчас что-то сделать, должен себя, всю свою жизнь бросить навстречу огромной непостижимой опасности. Должен сию секунду решиться — иначе поздно!

Могучий всем телом бросается на кратер огненного факела. Всем телом прижимается к раскаленной щели — плотней, плотней! Сначала он весь — от головы до ног — извивается в конвульсии, затем застывает. Лицо его искажено от нечеловеческой боли. По лицу бьют струн воды…

Тот же отсвет пламени около Мальчикова. Но уже чувствуется, что напряжение пожара ослабевает. Огонь становится тише, лишь вялые языки изредка появляются над цистерной, оставленной на выгорание. Чувствуется облегчение и в ослабевшем гуле толпы. Опасность взрыва миновала. Обваловывание прекращается. Люди расправляют спины.

Мальчиков тоже озирается и видит, как из машины скорой помощи, стоящей близко, санитары выносят носилки и бегом направляются к основанию бензинового бака в передовой зоне пожара. Сверху, с крыши бака, двое сносят тело человека и кладут в носилки. Санитары идут обратно. Носилки приближаются. Впереди их дпагает Бирюков. Мальчиков бросается к нему.

— Товарищ! Товарищ! Кто? Как?

Бирюков, не оборачиваясь, безнадежно машет рукой. Бросает отрывисто, на ходу…

— Помощник мой… Факелы тушил… Сгорел…

Мальчиков кидается за ним.

— Что? Совсем?

— Не знаю… Дышит еще…

Ночь. Бешено приближаются яркие огни автомашины. Скрипнув тормозами, «Победа» останавливается под густыми деревьями у крыльца дома. Из кабины выскакивают двое, взбегают на крыльцо. Отворяется дверь, входят в комнату. Это Васильян и Серебров. Перед ними недалеко от окна в растегнутом кителе комендант Громобой. Он узнает их.

— Какими судьбами?

— Весьма срочными. На ваш участок поездом едет диверсант. Чуть не ушел. На ту сторону попытается уйти, верно, сегодня же. Надо перехватить!

К концу фразы Васильяна Громобой уже застегнулся на все пуговицы.

— Поехали…

Выходят на крыльцо. Громобой кивает на восток, в сторону чуть видного зарева.

— Звонили только что — пожар потушили (Пауза). Поджег, наверно, он?

— Не исключено…

Идут к машине. Громобой, садясь рядом с Серебровым:

— Поедем на участок Сабирова. Там засада…

Ночь на исходе. Опушка леса. Недалеко от сарая, за стволами деревьев, — пограничники. Среди лежащих рядом расположились Громобой и Васильян. Все взоры устремлены на лужайку перед сараем. Видно, как пригнувшись, почти ползком, человек пробирается к двери сарая. Громобой и Васильян шепотом:

— Все закрыто?

— В два кольца…

Проходят минуты две. Напряженное ожидание. По сигналу Громобоя пограничники подползают ближе. Впереди всех — Васильян. Наконец из зияющей черноты сарая появляется Зубр. Под мышкой у него большой сверток. Осторожно идет по тропе. Проходит несколько. Шагов. Внезапно, как тигр, на него бросается Васильян. Оба падают. Ракеты. Подскакивают остальные пограничники, и через секунду Зубр с закрученными назад руками стоит в кругу взявших его людей.

Васильян обыскивает и извлекает из кармана Зубра черный толстый карандаш. Поворачивает утолщенный конец его, и появляется струйка расплавленной жидкости. Васильян с ненавистью смотрит на Зубра.

— Вот он — пожар… Химические карандашики напалма…

Раннее утро. Двор заставы Сабирова. «Место для курения». Среди группы пограничников на скамейке — Васильян. Покуривая, он беседует с пограничниками.

— Ночка, значит, неплохо кончилась?

— Куда лучше? Куда лучше? Всю ночку, «прогуляли», зато зайца поймали…

— Хорош заяц — целый зубр!..

— А вчера денек тоже жаркий выпал?

— Куда жарче? Весь день гоняли…

— А все-таки вышло?

— Да еще как! Сами знаете. У вас там, в городе, Мальчиков его припер…

— Молодец ваш Мальчиков!

— Там и капитан Сагайдачный был, из штаба.

— Сагайдачный молодец. Одним словом — все молодцы!

Большая комната. Трудно установить ее размеры, но полутьма в отдалении от настольной лампы создает впечатление большой глубины. За столом в свете матового абажура — военный в генеральских погонах. Справа от него — этажерка с книгами, слева — массивный сейф. Перед большим столом, вместо обычно приставленных столиков, — кресло. В кресле — худощавый с тонкими чертами лица полковник. Накурено. Видно, разговор между ними начался давно и уже подходит к концу.

— Так вот и провалилась операция «Дубль» мистера Грина, — генерал улыбается, но вскоре улыбка сходит с лица, взгляд его суровеет. — Не все у нас было гладко. Ведь Зубр пробрался на завод и чуть не напакостил. Васильян его прощупал вовремя, но тот действовал напролом. Недаром Зубром прозвали. Вы ведь слышали о нем?

— Конечно, Иван Алексеевич! Помните дело с отравлением на консервном заводе?

— Да, да! А все-таки нас с вами упрекнут: какая ж это государственная безопасность — чуть не упустили, хотя «чуть» не считается. — Генерал берет из открытой коробки новую папиросу, задумчиво ее разминает. — Мы с вами по большим дорогам ходим, на каждом шагу целые пропасти встречаем, а спотыкаться права не имеем.

— Победителей, говорят, не судят, Иван Алексеевич!

— Увы, дорогой полковник, эта цитата устарела… — Ну, ладно! — генерал, как бы встряхнувшись, оживляется. — А помните этого пограничника? Огромный такой старшина Мальчиков. Вот — молодец! Семьдесят пять километров преследовал — пешком, поездом, машиной, лодкой, трамваем, наконец. Одним словом, на перекладных, как в кино… А пожарник этот? Лейтенант Могучий? Ведь телом своим потушил. Какие ожоги получил! А когда потребовалась кожа живого человека для операции, для пересадок, так весь комсомол завода повалил в больницу: «Нате, мол, нашу кожу, спасайте Могучего!» И спасли ведь!..

— Геройские парни! — отозвался полковник.

— Вы о Мальчикове с Могучим? Конечно, геройские! — подтверждает генерал.

— К орденам их представили?

— А как же? Вы бы послушали, как народ о них толкует. Ведь всё случилось в открытую, на глазах у всех, а народ наш геройских парней любит!..

Дело было закончено.

Следователь предложил подследственному подписать протокол допроса. В голубенькой папке с белой ленточкой завязки — менее десятка страниц, исписанных крупным и метким почерком. На первый взгляд — очень мало. Кажется, что для этого требовалось лишь несколько часов, ну, дели, или два. А ведь он занимался этим делом почти месяц. Если бы застенографировать весь ход допроса, пришлось бы исписать сотни и сотни страниц.

Но здесь, в протоколе допроса, были лишь факты и подтверждение фактов, выдержки из документов, краткая запись очных ставок — самое существенное, необходимое. Чтобы заполнить эти несколько страничек протокола, следователю пришлось немало поработать, поставить подследственного перед лицом неопровержимых улик, выезжать на место совершения преступления, привлечь к работе экспертов…

Сейчас он внимательно следил за выражением лица человека, сидящего против него за столом. Тот внимательно вчитывался в каждую строку своих показаний. Порой губы безмолвно шевелились, словно он прожевывал прочитанное.

Как это бывало у него всегда, следователь не терял интереса к делу, даже когда оно было закончено. Перед его мысленным взором проходили картины жизни человека, углубившегося в чтение протокола… Служба в гестаповских частях во время войны, бегство с родной земли вместе с гитлеровскими палачами, длительное пребывание в лагерях для перемещенных лиц на западе Германии, потом — новые хозяева и новая служба… Новая? Не очень-то новая. Снова кровь невинных людей, ненависть к своим согражданам, к стране, где родился… А затем, после окончания специальной школы, выполнение нескольких «заданий» и, наконец, последнее, которое привело преступника в этот кабинет… История кажется обычной. Но здесь, как и в каждом деле, для следователя было немало нового, оно требовало пристального внимания, упорного труда…

Подследственный, дочитав протокол, расписался на последней странице.

— Все правильно?

— У вас не бывает неправильно, — не то грубо польстил подследственный, не то вложил в эти слова всю ту ненависть, которая привела его на путь тягчайших преступлений против родной страны, против народа, среди которого прошли первые годы его жизни.

Подписав протокол допроса, подследственный с каким-то особым выражением лица смотрел на следователя.

Тот заинтересовался.

— Вы хотите что-то спросить?

— Да.

— Я слушаю.

— Вы задавали мне сотни вопросов, и я отвечал на них искренне…

Следователь внутренне, про себя, улыбнулся: «искренне!» Искренность — вынужденная, вызванная неопровержимыми уликами, фактами, доказательствами. А ведь вначале он все отрицал, строил из себя «дурака», как говорится, упорно разыгрывал малоумного, даже уличенный, пытался извернуться, переложить свою вину на кого-то другого, хитрил, петлял, путал. Но следователь, как ни в чем не бывало, повторил:

— Я вас слушаю.

— Так я говорю: вы задавали мне сотни вопросов, я отвечал на них; разрешите и мне спросить вас.

— Спрашивайте.

— Люди, которые меня задержали, вероятно, очень опытные контрразведчики? Правда?

Следователь внимательно следил за ходом мыслей своего собеседника. Пойманный на горячем, как говорится, изобличенный и уличенный во всех своих преступлениях, он хотел, страстно стремился найти причины своего провала, оправдаться перед самим собою.

Сохраняя безразличное выражение лица, следователь снова улыбнулся про себя. Если б можно, он от всей души рассмеялся бы. Но многолетняя привычка и неписанная этика следствия не позволяли этого. Он лишь сказал:

— Вас задержали шофер и заготовитель сельпо. Никакого прямого отношения к органам госбезопасности они не имеют.

…В этот январский вечер шофер районного дорожного отдела Мирослав Владимирович Гуманчик позднее обычного возвращался домой. Весь день шел снег, и ему пришлось немало повозиться, чтобы доставить груз — огромные бревна для нового моста — на место. Дорогу занесло снегом, приходилось часто останавливать машину, расчищать путь лопатой. Потом «забарахлил» всегда безотказный мотор. Руки не слушались на морозе.

Но все это осталось позади. Хорошо, что успел до ночи доставить груз! Как сильно разыгралась непогода! Мирослав шел к дому, подавшись всем корпусом вперед. Сильный ветер с гор швырял в лицо снег, слепил глаза. С каждой минутой порывы ветра становились все сильнее.

Хорошо, очень хорошо, что он добрался домой! Мирослав следил за хоженной сотни раз дорогой. При таком буране не трудно и с пути сбиться. А тут рядом, в нескольких шагах, государственная граница. Можно и на проволоку напороться, и пограничникам хлопот натворить.

Каким-то особым чувством, рожденным скорее инстинктом, чем уверенностью, он выбирал свой путь среди снежных наметов. Мирослав понимал: слева должны быть три ясеня, а справа — небольшой холмик.

По расчетам Гуменчика до дома оставалось несколько сотен метров, но то ли расчеты подвели его, то ли в этом виновна была непогода, то ли просто отвлекся мыслями — но факт, что сбился с дороги. Это он понял, когда увидел прямо перед собой знакомые приметы пограничной линии. Граница! Вот куда забрел он в метель.

Пришлось возвратиться назад. Теперь ветер был в спину, перед глазами стояла сплошная белая снежная стена. Внезапно на этой стене образовалось темное пятно. Человек, что ли? Гуменчик прибавил шагу. Вскоре пятно приобрело контуры человеческой фигуры. Человек, хотя и неуверенно, но быстро удалялся от границы, шел в том же направлении, что и Гуменчик. Шофер решил догнать его: в непогоду вдвоем легче отыскать дорогу.

Поравнявшись с идущим впереди, Мирослав на минутку задержался. Кто он? Как и все, живущие в небольших селениях на границе, Гуменчик отлично знал всех своих соседей в лицо, он мог бы и на расстоянии узнать любого на них по походке. Подойдя вплотную к незнакомцу, он окинул его пристальным взглядом. Нет, он не узнал его. Может, в этом виноват снегопад, резкий ветер? Ведь только что непогода уже сыграла с ним злую шутку, приведя к самой границе.

Гуменчик приветливо поздоровался:

— Добрый вечер!

— Вечер добрый.

Незнакомец не менее внимательно, чем Мирослав, рассматривал в упор своего внезапно откуда-то взявшегося спутника. Теперь они шли рядом по узкой дороге, засыпанной снегом. Гуменчик, немного кося взгляд в сторону своего попутчика, всматривался в него. Мужчина средних лет, одет, как все в здешнем крае, говорит по-украински. Перебирал в памяти всех знакомых, но никто из них не напоминал идущего с ним рядом. Закрадывались первые подозрения: поздний вечер, буран, граница…

У попутчика шофера рождались сотни мыслей. Так хорошо все получилось! Помог совет шефа — «внимательно изучайте режим границы, не торопитесь с переходом ее, воспользуйтесь внезапным, неожиданным»… А тут вдруг откуда-то, просто с неба, свалившийся спутник. Что делать?

Они шли рядом. Незнакомец колебался перед тем, как принять решение. Он думал.

За последние годы неоднократно переходил границы различных государств, выполняя волю своих хозяев. Это было нелегким делом, но удачно все сходило с рук. А здесь?

Он отлично знал эту местность, этих людей. Ведь здесь он родился, вырос. Знал и людей: забитые нуждой, робкие, всегда далекие от властей. Но ведь прошло столько лет, как он покинул родной край! В разведшколе, где он учился, говорили, что советы сильно изменили психологию здешнего люда. Говорили… Да мало ли что можно говорить! Он-то, местный уроженец, лучше знает этих хлопов! А впрочем…

Правая рука пришельца натренированным движением легла на холодную рукоятку пистолета в правом кармане пальто. Отделаться от свалившегося с неба попутчика выстрелом? Но он, несмотря на вьюгу, может быть услышан в селении, огни которого уже недалекими светлячками виднелись впереди. Нож? А если попутчик закричит или кто-нибудь появится на дороге?..

Пришелец продолжал быстро думать, нельзя было ни на минуту затягивать развязку.

Он уже наполовину разоблачен. Парень понял, что он пришел «оттуда», из-за границы. Хлопец с виду очень простоват, одет бедно. А кто и нашем краю не любит деньгу?! Прельстится и этот. Нужно только действовать осторожно, чтобы не спугнуть птичку, она может оказаться и полезной. Необходимо лишь открыть то, что уже стало явным, до остального этому хлопу дела нет! Нужно попытаться его соблазнить ценностями.

Неизвестный пристально смотрел на своего попутчика. Шагая рядом, Мирослав прямо-таки ощущал на себе его сверлящий, словно пронизывающий темноту взгляд. Тот видел все: промасленный ватник шофера, простые сапоги, грязное, в масленых подтеках лицо… Пройдя еще немного и, видно, что-то решив, спутник Гуменчика сказал:

— Люди мы с тобой незнакомые. Но по всему вижу, что ты свой человек, работяга. А на веку, как на долгой ниве…

На минутку порыв ветра оборвал его речь. Закашлявшись, тот продолжал:

— Не буду крыться от тебя. Жил в Польше, не мог найти там работу, не везло и не везло, друже. Бывает так. Вот и решил к вам перебраться. Знаю, читал, что у вас для всех найдется работенка…

Голос незнакомца был вкрадчивым, каким-то особенно ласковым, Мирославу запомнились слова «работяга» и «друг».

«Что-то больно ласков, — думал он, — да и сразу на «ты» называет».

Попутчик Гуменчика продолжал:

— По всему вижу — шофер ты. Правда? У меня к тебе просьба имеется небольшая. Знаю, кордоны переходить нельзя. Вот и хочу поскорее отсюда выбраться, а то неприятности могут кое-какие выйти. В соседнем городке моя тетка живет. Подбросишь туда, а? Километров сорок отсюда, не больше…

Снова сильный порыв ветра заставил замолчать незнакомца. Идя в ногу со своим попутчиком, Мирослав продолжал молчать, а тот, немного выждав, опять заговорил:

— В долгу не останусь. Вот, видишь часы, — и незнакомец к самым глазам Мирослава поднес светящийся циферблат, — французские, очень дорогие. Как только доставишь к тетке, часы — твои. А работа небольшая: часок туда, часок назад. Ну, как договорились?

У Гуменчика медленно, но уверенно рождалось решение. Ясно, что неожиданный спутник — нарушитель границы. Кто он и зачем пришел? Сразу на этот вопрос не ответишь. Но уж больно ласков в своих речах. Предлагает часы, сам говорит: дорогие. Нет, здесь что-то неладно. Долго думать нет времени. Самое правильное — отправить незнакомца на погранзаставу, там разберутся, что к чему. Так Мирослав решил твердо. Но как это сделать? Время позднее, нигде ни одного человека не видно. А гость «оттуда» может быть и при оружии.

Гуменчик все оттягивал свой ответ.

— Для доброго человека все сделать можно.

Подумав немного, решил и слукавить (пусть «друг», знает, что и мы не лыком шиты!):

— Да и часы больно хороши!

Незнакомец обрадовался:

— Ну, вот и отлично. Пошли быстрее. Где у тебя машина стоит?

А Мирослав все думал:

«Ого-го, какой ты быстрый! Сразу и машину подавай. Погоди, успеешь. Надо же тебя сначала с пограничниками познакомить. Но как это сделать? Свести на заставу, в милицию? Но ведь незнакомец увидит заставу или вывеску милицейского отделения, и этим лишь спугнешь ночного гостя. Пойти с ним в гостиницу, устроить его там, а самому сообщить пограничникам? А если он удерет в это время? Нет расставаться с новым «приятелем» нельзя ни на минуту!»

В голове рождался план действий.

Вот сквозь снежную пелену уже ярко засверкали первые огоньки районного центра, где работал Мирослав; они шли по окраинной улице поселка. Когда спутники дошли до самого центра, шофер сказал:

— Я только с дороги и снова в путь. Не успел и поужинать. Зайдем в чайную.

Незнакомец немного призадумался, потом согласился:

— Пошли.

В чайной было много людей. Недавно закончилось заседание правления сельского потребительского общества, и кооператоры решили коллективно поужинать. Гуменчик предложил своему спутнику запять свободный столик в углу. Но тот отказался, выбрал такой, который находился невдалеке от выхода, откуда отлично был виден весь зал и рукой было подать до дверей. Устроив незнакомца, Мирослав сказал:

— Придется сходить в буфет за закуской, у нас теперь новая система обслуживания — без официантов. Одна минута — и все в порядке.

В очереди у буфета Гумеичик увидел, что впереди стоит Иван Андреевич Кипаль, его хороший знакомый — заместитель председателя правления сельпо по заготовкам, здешний человек, коммунист. Подумал: все идет, как по плану.

Он все время чувствовал на себе пристальный взгляд незнакомца, который так устроился за столиком, что ему был отлично виден шофер, стоящий в очереди у буфетной стойки. Улучив момент, когда оживленно жестикулирующие кооператоры прикрыли его от взоров сидящих в зале, Гуменчик прошептал несколько слов прямо на ухо Киналя. Тот ответил лишь одним словом:

— Добре.

А еще через пару минут заготовитель неприметно ни для кого исчез из зала чайной.

Дождавшись своей очереди, Мирослав попросил у буфетчицы холодной закуски, две бутылки пива и, конечно, «два по сто». Вскоре он уже стоял у своего столика с подносом.

Незнакомец, как видно было по выражению его лица, сразу повеселел, когда увидел возле себя шофера. Оба принялись за ужин.

В это время Иван Киналь спешил в самый центр поселка. Увидел освещенные окна в здании районо. Решительно открыв двери, спросил сторожа:

— Можно позвонить по телефону?

Не ожидая ответа, попросил телефонистку:

— Дайте дежурного по погранзаставе. Протяжный гудок, и голос знакомого старшины:

— Вас слушают.

Киналь назвал себя, в двух словах передал суть дела. Старшина ответил:

— Об этом деле знаем, ведем преследование. Большое спасибо, Иван Андреевич, за то, что сообщили. Наши товарищи недалеко от объекта, который нас интересует, все будет в порядке. Еще раз спасибо, Иван Андреевич…

Когда дежурный по заставе сказал Киналю: «Об этом деле знаем, ведем преследование», в этих словах был особый смысл. Менее часа до того, как шофер Мирослав Гуменчик повстречал у границы в снежный буран незнакомца, на заставе прозвучал настойчивый телефонный звонок. Докладывал солдат пограничного наряда комсомолец Буткевич:

— На КСП — след!

В этот непогожий вечер, заступая в наряд, Буткевич был неспокоен. Без перерыва сыпал и сыпал снег, потом злые порывы ветра стали швырять в лицо огромные белые комья. Все скрылось под снежным покровом. Исчезла под ним и КСП, обычно так хорошо отпечатывавшая следы.

Узенькая, вьющая вдоль державного кордона полоска взрыхленной земли — это лакмусовая бумажка, которая всегда покажет след нарушителя. К каким бы ухищрениям тот ни прибегал — то ли засыпал свой след землей, преодолел бы полосу на ходулях или в специальной обуви, — опытный пограничник всегда обнаружит след лазутчика.

Ну, а нынче, когда снег сплошным покровом закрыл все вокруг? В таких случаях пограничнику поможет следовая полоса лишь в часы затишья, когда пурга не заметает следов. Все это и беспокоило Буткевича. Чутко прислушиваясь, солдат шел по дозорной тропе. Снежный вихрь бил в лицо, каждый метр приходилось преодолевать с большим трудом. На границе, казалось, все было спокойно. До смены наряда оставалось не более часа.

— Но что это? Буткевич склонился к самой земле. Ему показалось, что здесь, у стройного явора, полоса имеет необычный вид. Солдат остановился, опустился на колени и засветил электрическим фонариком. Так и есть! Снег еще не успел замести следов, они явственно отпечатались на сугробе. Белые снежинки с каждой минутой все больше и больше засыпали следы; пройдет немного времени, и они исчезнут под снежным покровом.

Стоял двадцатиградусный мороз. Но Буткевич не раздумывал: быстро распоясался, снял шинель и прикрыл ею следы, ведущие в наш тыл. Нарушитель прошел на его участке! Сейчас задача одна — поймать прорвавшегося через государственный рубеж. Поймать, обезвредить или уничтожить врага! Это ясно. Но нельзя оставить без наблюдения и участок заставы, который доверила солдату Родина.

Броситься преследовать врага — значит открыть участок границы, оставить щель для врага. У Буткевича родилось единственно правильное решение — сохранить след, немедленно дать знать на заставу. Тело сковывал мороз. За несколько минут, прошедших с тех пор, как он сбросил с себя шинель, снег облепил гимнастерку. Сильная дрожь лихорадила все тело. Бегом, то и дело спотыкаясь в снежных заметах, Буткевич мчался к хорошо замаскированному телефону. Минуты казались часами, он уже не ощущал холода. Вот и телефонный аппарат.

Докладывает рядовой Буткевич. На КСП — след…

Теперь солдат чаще посматривал в сторону тыла, чем в направлении границы. Как медленно идет время! По вот в белой пелене снежного ливня возникла знакомая фигура инструктора с собакой. Головастая, с широкой грудью, розыскная собака сразу «взяла след».

Бывают подвиги, которые говорят сами за себя. Если бы солдата Буткевича спросили: считает ли он подвигом свершенное им в январский вечер, когда он, не раздумывая, разделся при двадцатиградусном морозе, он сказал бы:

— Я лишь выполнил свой солдатский долг.

Когда начальник заставы, после задержания нарушителя границы, объявлял благодарность Буткевичу, тот ответил кратко, но исчерпывающе:

— Служу Советскому Союзу!

Так же кратко ответил и шофер Мирослав Гуменчик:

— Я сделал то, что велело сердце.

А заготовитель Иван Андреевич Киналь в ответ на слова благодарности начальника заставы сказал:

— Это наше общее дело. Мы, советские люди, — одна семья, большая родня. Мы обязаны охранять наш мирный труд, беречь границы родной страны.

Дул сильный ветер. Загрохотавшие внезапно где-то вдали громы быстро приближались; раскаты их, усиленные эхом в горных ущельях, раскалывали небо и землю; прорезая все небесное пространство, ослепительно засверкали, заблистали молнии. Из туч ринулись вниз потоки воды. Разразился бурный ливень.

Два пограничника, пробиравшиеся по опушке леса, вскоре промокли до нитки. Дождь хлестал их с остервенелой силой, а пронизывающий северный ветер вызывал во всем теле противный озноб: единственное, что согревало промокших и продрогших пограничников, — это движение по узкой, вязкой лесной тропе и крутой подъем по горному склону.

Старший дозора сержант Павлов бывал в переделках. Не то считая своим долгом подбодрить напарника, рядового первогодка с забавной фамилией Гуляй-Гуленко, не то утешая самого себя, сержант негромко произнес:

— Гуляй, Андрей, держись бодрей!.. Что солдату дождь, — он под свинцовым ливнем бывал! Пристанем тут перед полянкой — всмотреться, да и послушать надо…

Однако осматриваться трудно было. Вспышки молнии освещали окрестности лишь на краткое мгновение, и сразу ночная мгла становилась еще чернее и гуще. Даже силуэты скал, деревьев растворялись в кромешном мраке, будто проваливаясь в бездну.

Трудно было использовать и главное оружие пограничников в ночной темноте — слух. Дождь шел с таким шумом, в ущельях так яростно завывал ветер, так оглушительно гремел гром, что услышать что-либо можно было только в редкие минуты затишья.

Пограничники переходили разлившиеся от дождя ручьи местами вброд — по колено в бурлящей студеной воде. Ноги их грузли в болоте, скользили по крутым скатам, ступали по лесному валежнику. Дозор мужественно преодолевал все трудности.

Сержант Павлов в душе рад был, что и его напарник — первогодок — с честью выходит из испытаний. Не придется краснеть за воспитание.

Наконец грозовой фронт, обминая горные хребты, стал уходить в сторону. Гром рокотал уже в отдалении, дождь был на исходе, но все еще сильно шумел, бил по кустарнику, по оголенным камням скалистого обрыва. Постепенно очищалось небо. Из-за причудливых очертаний, разорванных туч важно выплывала полная луна. Однако послегрозовая ночь была еще полна тревожных шумов.

— Товарищ сержант, что это за птица? — взволнованно зашептал вдруг Гуляй-Гуленко, указывая на небо, где в освещенном лунным светом окне среди туч мелькнуло что-то темное и тотчас скрылось за облаком.

— Померещилось, что ли?! — отозвался Павлов. — Протри глаза-то!

— Да нет! Вон опять летит! — беспокойно повторил солдат.

— Где? — сразу посерьезнел сержант, наводя бинокль.

Большая черная птица еще раз показалась в разрыве туч и скрылась в облаках. Но этого момента Павлову было достаточно, чтобы по силуэту определить тип самолета. Это был иностранный военный самолет, шел он на высоте, примерно, 600–700 метров на юго-восток, вглубь нашей территории.

Сигнал! И через несколько секунд о появлении вражеского самолета стало известно на заставе и дальше — посту ВНОС. Нарушение советской границы иностранным самолетом было отмечено и другими постами пограничной и противовоздушной охраны, а также специальными техническими средствами.

Передав сигнал, сержант Павлов одобрительно похлопал по плечу своего напарника:

— Молодец, Гуляй-Гуленко! Оправдал доверие! Первый заметил! Смотри, однако, не зазнавайся.

По сигналу «воздух» два легких пограничных самолета немедленно взвились в небо. Через несколько минут ведущий заметил в квадрате В-48, примерно в двадцати километрах от границы, на темном фоне леса два белых пятна. Самолет осветил местность ракетами. Да, сомненья нет — то купола парашютов, по-видимому, запутавшихся стропами на деревьях.

Не выпуская из виду место выброски парашютистов, один из пограничных самолетов связался по радио с ближайшим пограничным подразделением.

— Я — «Звезда», я — «Звезда»! — настойчиво звучало в эфире. — В квадрате В-48 обнаружил два купола парашютов. Место их нахождения освещаю ракетами.

— Я — «Земля», я — «Земля», — откликалось в наушниках пилота, — Продолжайте наблюдение. Связывайтесь с группой поиска, Действуйте совместно.

— Я «Звезда». Вас понял…

…А в это время три грузовых автомобиля с пограничниками, с собакой и рацией мчались на предельной скорости. Это к месту выброски парашютистов стремительно шла поисковая группа. Шоссе, казалось, проваливалось под машины, в ушах свистел ветер, все, что попадалось на дороге, расплывчато мелькало в свете фар, мгновенно появляясь и исчезая. В лесу пограничники сразу же устремились по просекам в трех направлениях. Место выброски диверсантов окружалось ими, как подковой. С четвертой стороны вражеских лазутчиков ожидал особый заслон — засада, а сверху, с неба, над ними написал пограничный самолет. Пролетая низко, он контролировал местность и осветительными ракетами указывал своим товарищам на земле район выброски парашютистов.

Начался поиск. Командовал группой пограничников майор Воробьев. Энергичный, опытный офицер, он, несмотря на кромешную тьму, с удивительной быстротой и уверенностью бесшумно двигался по лесу. Старшина Молин, известный в части следопыт, с собакой Ударом бежал впереди всех.

После бури все кругом приутихло. В лесной глухомани было безветренно. Облака над лесом плыли редкие, белесые. Мелькавшие между великанами-деревьями фигурки пограничников в камуфлированных плащах выглядели лесными привидениями. Но вели себя эти «призраки» весьма реально: осматривали стволы и верхушки деревьев, следы на тропах и траве, проверяли каждый куст, каждый овражек.

Никаких признаков, никаких следов диверсантов, однако, пока не встречалось. Майор Воробьев и старшина Молин не раз уже вопрошающе поглядывали на Удара, но умный пес не проявлял беспокойства — он явно не чуял еще близости врагов.

Дальше лес оказался еще дремучее. Огромные деревья часто смыкались над головами, заслоняя небо. Темень сгустилась, стало труднее продираться через чащу.

Продвинулись еще дальше. Стало слышно, как где-то хлюпает вода, приглушенно журчит ручей. Через несколько минут действительно показался ручей, постепенно набиравший силы и далее выходивший в лощину стремительной горной речушкой.

Майор посмотрел на часы. Было ровно четыре. Поиск безрезультатно шел уже больше часа. Куда же девались парашютисты? А может, их и не было? Может, пилот принял за парашютные купола снежные пятна на горной прогалине? Или отсвет луны попутал? Нет, не может быть! Летчик опытный, сумел бы разобраться…

Внезапно перед глазами пограничников блестящей полосой появилась река. Противоположный берег ее крутой, заросший, а этот пологий, окаймленный песчаной отмелью.

…Почти одновременно майор и старшина рванулись вперед. У обоих засверкали глаза, частыми толчками забилось сердце. На отмели были следы — явные следы ног людей. Удар тоже ринулся туда, натянув поводок, обнюхал следы и остановился рядом, навострив уши.

Молин быстро вытащил из кармана узкую кожаную ленту с нанесенными на нее сантиметровыми делениями, осторожно измерил и сосчитал следы. Проделал он это дважды и очень тщательно, при свете фонарика. Все промеры показывали, что прошли трое в сапогах военного образца — таких же, пожалуй, в каких были пограничники. Прошли люди физически здоровые, крепкие, не усталые. Вызывал сомнения лишь третий след. Ломаная линия его показывала, что человек либо устал, либо волочил ноги в слишком просторной обуви.

Все это «прочитал» по следам опытный Молин. И еще следы показали, что люди прошли здесь, примерно, час тому назад: вышли из реки, постояли и вернулись обратно. В этом месте, очевидно, был брод.

Медлить было нельзя. Обозначив место ветвями, пограничники быстро переправились через речку. По осыпавшейся местами почве, по примятой траве видно было, что и неизвестные взбирались здесь наверх. Однако тут следы делали петлю и вновь возвращались к реке, пропадали и появлялись опять то на одном, то на другом берегу в направлении течения реки.

Надо было исследовать нижнее течение реки, куда вели следы.

Довольно долго никаких следов больше по обоим берегам не замечалось. Потом они полностью повторились на обрывистом берегу, опять спустились в реку и через метров триста снова показались на отмели. На сей раз они повели вверх по течению. Размер сходится — сомнения нет, это те же следы. Удар активно берет их.

Через несколько десятков метров следы опять исчезли. Удар сделал крутой поворот к сторону.

Продвинулись, примерно, на километр вверх по реке, и тут острый глаз Молина обнаружил что-то подозрительное. Все остановились. На большом камне, попавшемся на пути, был содран мох. Кто-то пытался взобраться на камень, поскользнулся или оставил эту попытку. Удар повел пограничников снова к берегу…

— Следы! Товарищ майор! Опять следы трех! — голос Молина прерывался от волнения.

Следы ясно выделялись на рыхлой почве. Одно было не ясно: почему вместо следов трех пар мужских сапог теперь оказались следы лишь двух пар, а третья пара следов принадлежала женщине! Все указывало на это: и размер следа, и ширина шага, и изменение походки. Оттиск давал возможность определить даже фасон обуви: дорожные дамские туфли на низком каблуке.

Откуда же взялась эта женщина?

Разгадка вскоре пришла. Другая группа преследования нашла далеко заброшенную в кусты пару мужских сапог, Теперь ясна стала причина различия третьего следа.

Следы были свежие. Значит, диверсанты уже недалеко. Майор по рации дал всем группам сигнал об обнаружении нарушителей, смыкании кольца поиска, подготовки к боевым действиям.

Уже светало. Группа пограничников по главе с майором Воробьевым быстро наверстывала отделявшее от нарушителей расстояние. По тропе, пересекающей овраг, пограничники взбежали еще на одну высоту.

Внезапно Удар рванул поводок, огромным скачком метнулся к узкому проходу между скал. Двое пограничников пытались пробраться по тропинке, чтобы осмотреть местность за скалами. Тотчас над их головами просвистели пули. Одна пролетела над головой успевшего отпрянуть Молина, и тут же был убит наповал Удар.

Диверсанты стреляли из бесшумного оружия. Маскируясь в скалах, они рассчитывали отбиться от вырвавшейся вперед группы пограничников и уйти дальше, в горные дебри. Всеми имеющимися у них средствами они решили оторваться от преследователей.

Неожиданно раздался оглушительный взрыв. Выступающая часть скалы обрушилась, закрыв проход по горной тропинке на перевал.

Майор подал команду по верху обойти обвал. Тут же полетело в эфир донесение об обстановке старшему командиру, проводящему операцию.

Через несколько минут в воздух поднялся вертолет пограничников. В трудных условиях он мастерски приземлился на небольшой горной площадке на пути диверсантов. Пять пограничников с рацией и овчаркой Реной под командованием капитана Коваля высадились с вертолета с целью закрыть путь отхода вражеским лазутчикам.

Теперь диверсанты находились между двух огней.

Обозленный Воробьев взобрался с солдатами на самый верх почти отвесной скалы, загородившей тропу на перевал. Две группы он направил на фланги, в обхват небольшого ущелья, куда могли направиться парашютисты.

Лощину слева, куда надо было спускаться, заполнял густой туман. Не туда ли спустились диверсанты, чтобы затем, поднявшись на главный перевал, уйти далеко в наш тыл? Но определить точное место наиболее удобного спуска было трудно. Кругом гранитные обрывы. Следов на каменистом грунте — никаких.

По узкой тропинке перебирались гуськом, осторожно, чтобы не оступиться и не свалиться в пропасть. Решительный скачок вперед — и пограничники оказались на другой скальной вершине с пологим спуском на нижнюю тропинку. В ущелье, в каменной теснине, бился горный поток.

Из-за тумана трудно было разглядеть развилку. Тропинка слева, которую чуть не проскочили, вилась среди кустов можжевельника и подымалась к перевалу. Зоркий глаз пограничника заметил примятость одного из кустов, сломанную ветку. Вот они, следы! Вперед!

…Страх гнал вражеских лазутчиков с отчаянной силой. Как только самолет пограничников, подоспев к месту их высадки, стал пускать осветительные ракеты, им стало ясно, что они обнаружены, что все их расчеты опрокинуты. Всем существом диверсантов с этой минуты овладела одна мысль, одно стремление: бежать, скрыться, исчезнуть, спастись. Углубившись в самые дебри леса, они разыграли инсценировку со следами на берегу реки и тотчас панически бежали дальше, с ужасом чувствуя погоню за плечами и то, что их уловки — только кратковременная отсрочка поимки и гибели.

Заросший кустарником, глухой овраг показался на некоторое время спасеньем. Но не успели они выскочить на высоту к горному проходу, как за ними появились пограничники. Не оставалось другого выхода, как ввязаться в бой и, уничтожив в первую очередь собаку, попытаться уйти от преследования в противоположном направлении. Но и это не удалось: едва успели взорвать и завалить горный переход, а оторваться так и не смогли.

Группе майора Воробьева не хватало собаки, чтобы быстрее идти по следам парашютистов, применявших различные ухищрения. Группа капитана Коваля имела лучшую в части собаку-ищейку, но она пока еще не обнаружила следов нарушителей. Так или иначе, обе группы быстро сближались. Где-то между ними на обширной, сильно пересеченной местности сновали диверсанты. Не проскочат ли они?

Приняв решение бежать дальше в разных направлениях — по одиночке, диверсанты спрятали свое снаряжение, оставив при себе только оружие, часть денег, фальшивые документы.

Вот они уже выскочили на перевал. Одна часть горной вершины была скалистой, другая — пологим лесистым склоном выходила на полонину — высокогорное пастбище.

…Капитан Коваль первым увидел залегшего за скалой диверсанта. Их разделяло расстояние метров в триста. Началось сближение. Однако подкрасться к нему незаметно капитану не удалось. Извиваясь змеей, диверсант старался пролезть между скалами, чтобы скрыться в тесном проходе.

Приказав двум пограничникам отрезать путь отхода неизвестному с противоположной стороны скалы, капитан бросился вперед, на вершину.

— Сдавайся! Бросай оружие! — крикнул Коваль.

Но парашютист не откликался. Протиснувшись в узкую расщелину, он, прежде чем преодолеть ее, выстрелил назад. Пуля не принесла никому вреда, Автоматные очереди и пуля, оцарапавшая рикошетом кожу на щеке диверсанта, заставили его опрометью выскочить из убежища на противоположную сторону скалы. Но тут ему преградили путь пограничники, заблаговременно посланные Ковалем.

Увидев прямо перед собой дула автоматов и услышав команду: «Клади оружие! Ложись!», — парашютист вздрогнул, бросил пистолет на землю и тут же выстрелил из запасного в пограничника, невольно скосившего глаза туда_; куда упало оружие парашютиста. Это было последнее преступление убийцы. В то же мгновение автоматная очередь сразила его.

Второй диверсант, по кличке «Джон», оперировавший в этих краях в период гитлеровской оккупации в качестве полицая, направился в сторону леса. Он бросился к кустарнику и стал уползать вниз — по склону перевала.

Склон был теневой. Это помогало прятаться. Поднять голову и осмотреться диверсант боялся, ему хотелось врасти в землю, зарыться в нее, стать невидимкой. Он, видимо, не подозревал, что его переползание уже обнаружила чуткая ищейка Рена, что за ним следят пограничники. И когда ему казалось, что он уполз далеко, затерявшись в густом кустарнике, — один из солдат внезапно обрушился на него из укрытия, железной хваткой сжал запястье, легко отобрал пистолет и мгновенно одел наручники.

Где же третий диверсант, вернее, третья?

Диверсантка в это время находилась в километре от места разыгравшихся событий, неподалеку от горного пастбища. Она была даже довольна, когда парашютисты решили разделиться. В этих местах у нее были родственники, кое-какие старые националистические связи. Хорошо знающей местные условия женщине легче было пробираться, не вызывая подозрений; к тому же пограничники, как она полагала, будут считать, что все парашютисты — мужчины. Дочь крупного кулака, в прошлом активная бандитка-«оуновка», она была готова ко всему. Отделившись от своих напарников, прикрытая скалистым пригорком, она сразу отбежала назад, в густой кустарник, из которого они выходили на вершину перевала, решив отсюда начать запутывать и заметать свои следы. Где-то возле пастбища могли находиться пастушьи хижины-колыбы. Здесь она могла найти временное пристанище.

Выкрики и выстрелы на перевале подхлестнули ее. И вот она уже у пастбища. Выиграть время, пробиться к большой, оживленной магистрали, затеряться в человеческом потоке, улизнуть, пока не поздно, из этих опасных мест — вот в чем был единственный смысл ее существования в настоящую минуту.

Зная, что где-то должен быть еще третий диверсант (Коваль еще не знал, что третий — это «третья», об этом знала только группа Воробьева), капитан без лишних церемоний обратился к «Джону»:

— Где третий?!

С уст «Джона» уже готово было сорваться признание, но слово «третий» насторожило его. Значит, эти пограничники еще не все знают. Стоит ли преждевременно раскрываться? Не лучше ли пока воздержаться.

— Н-не знаю…

— Вы были вместе?

— Да, потом разошлись…

— Где разошлись? Здесь вас двое.

— Раньше… Но трет…ий остался на дороге.

— Какой дороге?

— Внизу…

— Где внизу?

— Надо возвращаться, чтобы показать…

— Пойдем. Но учтите, обман вам дорого обойдется.

Снизу тем временем подходила группа майора Воробьева. Диверсанта ждало разоблачение.

Перед тем, как спускаться вниз, капитан Коваль решил все же «пошарить» в окрестностях. Вскоре один из пограничников, ефрейтор Баканов, заметив с опушки пастбищный луг, направился туда: нет ли там кого?

Между тем парашютистка скрытно, кустами пробралась уже наполовину. На лугу находился мальчик-пастушонок, лет двенадцати, пасший отару овец. Она подошла к нему.

Пастушонок с удивлением посмотрел на внезапно появившуюся незнакомую женщину. Та молча опустилась рядом с ним, поближе к отаре, чтобы выглядеть человеком, имеющим прямое отношение к пасущемуся стаду.

— Тетя, вы откуда?

Вопрос этот не понравился диверсантке. Она уже поняла, что пастушонок может ее выдать приближающемуся пограничнику. Как же быть?

Приветливо улыбнувшись, она погладила по голове мальчика.

— Разве не узнаешь меня?

— Не-ет… — протянул тот, как-то недоверчиво посмотрев на нее.

К счастью, испуганные кем-то овечки, пасшиеся в отрыве от общего стада, побежали к лесу.

— Смотри, хлопец, как бы не убежали!

Пастушонок вскочил, оглушительно щелкнул бичом и устремился в сторону убежавших овечек. Совсем близко вышел из-за деревьев ефрейтор. Он услышал, как женщина кричала вслед убетаншему пастушонку:

— Петро! Петро! Гони их сюды!

Внешне картина не вызывала подозрений. Баканов подошел ближе.

— Брат? — кивнул он в сторону убежавшего пастушонка.

— Так…

«Почему такое небольшое стадо пасут двое?» — подумал Баканов.

Пограничник еще раз окинул взглядом «пастушку»… Одежда местная, украинская, говор тоже, но вот… обувь… — туфли на низком каблуке и чулки… На пастбище в таком виде не ходят… И лицо уж очень бледное…

— Вы откуда, гражданка? — строго спросил Баканов.

— Здешняя…

— Из какого села?

— Не из села, а с хутора Горного.

Баканова этот ответ еще больше насторожил. Жителей хутора он знал наперечет. Такой женщины он там никогда не встречал.

Диверсантка поняла, что ей не избежать проверки. Значит — провал! Она решилась…

Нагнувшись, будто поправить чулок, она выхватила пистолет. В какую-то долю секунды ефрейтор, успев заметить пистолет в руке женщины, отклонился. Пуля просвистела мимо. В тот же миг Баканов ловким, сильным ударом вышиб пистолет из руки диверсантки. Тогда та бросилась на него, пытаясь вырвать автомат и подножкой свалить на землю. Баканов почувствовал в завязавшейся рукопашной, что женщина сильна, натренирована, владеет коварными, специальными способами борьбы. Но через несколько секунд диверсантка была приведена в «чувство» и связана.

Баканов дал сигнал автоматной очередью.

…На перевале встретились группы капитана Коваля и майора Воробьева. Слева подошла еще одна группа пограничников. Самолету, помогавшему в поиске, был дан сигнал возвращаться домой. Помахав крыльями, он полетел на свой аэродром.

Так провалилась шпионско-диверсионная операция «Ястребиная ночь», задуманная иностранной разведкой. Не удалось врагам Советского Союза перебросить через границу в наш тыл своих агентов для шпионажа и диверсий…

А как же самолет, нарушивший воздушные границы Советской страны? Неужели безнаказанно ушел?

Как любит каждый авиатор замечательное слово — воздух, без которого нельзя дглшать и жить; воздух, в котором можно с наслаждением парить на самолетах, летающих теперь со сказочной скоростью! Как надо беречь этот чистый воздух мира, воздух своей любимой Родины.

Но есть и другое слово «воздух» — слово тревоги, когда Родине угрожает враг, посягающий на твое небо, твою землю, счастье твоего родного народа, когда надо смело и решительно защищать их от врага, не щадя — если это потребуется — собственной жизни, — и победить! Обязательно победить!

…В эту ночь в авиаполку дежурил командир эскадрильи майор Бывалов. В тот миг, когда пограничником Павловым был дан сигнал «воздух», воющая сирена тревоги взбудоражила аэродром.

Затем прозвучал приказ:

— Границу нарушил иностранный самолет… Комэску майору Бывалову с ведомым старшим лейтенантом Кочкиным — первой парой по самолетам!

— Снять заглушки!

— Сорок седьмому и сорок девятому — запуск!

Заработали двигатели. Мягкий шелест, через секунду переходящий в звенящий, нарастающий гул.

Закрыв фонарь, Бывалов по радио доложил:

— Герметизирую! Готов! Разрешите выруливать?

— Разрешаю!..

— Взлет!

В воздух высоко ушла зеленая ракета.

Самолет рванулся вперед, с грохотом помчался по плитам взлетно-посадочной полосы… Бывалов потянул ручку на себя, истребитель круто пошел вверх, острым клинком прорезая многослойную толщу облаков.

Ведомый точно следовал за ним, строго придерживаясь интервала. Слаженность, слетанность пары! Как важно это в бою!

По радио Бывалов спросил:

— «Кондор»? Я сорок семь. Уточните задачу.

Голос с земли ответил:

— Слышу хорошо. Пробивайте всю облачность. Курс 230. Высота 8 тысяч. После набора высоты скорость максимальная.

— Понял вас.

Как четок и краток авиационный язык! Да иным он и не может быть, когда на все движения и мысли отводятся доли секунд, мгновения.

Никто из летчиков, идущих на перехват, пока не знал ни маршрута, по которому будет следовать вражеский самолет, для них именуемый теперь просто — «цель», ни высоты его полета, ни маневров, какие он намерен совершать. И надеяться надо на «всевидящее око» — радиолокатор. Даже сквозь густую пелену дождя и тумана видит этот безотказный «глаз».

В тесных кабинах летчиков царил полумрак. И Бывалов и Кочкин с нетерпением ожидали, когда окончатся облака. С выходом на их верхнюю кромку все станет яснее, можно будет увидеть собственными глазами нарушителя.

…Облачность, наконец, стала реже. Еще через несколько секунд истребители летели уже над бугристым морем серо-белых облаков.

Бывалов посмотрел вправо и увидел несколько ниже себя ведомого.

— Находимся над облаками. Высота 7500. Цель пока не видим.

— Цель держим. Идете правильно! — коротко ответили с далекой уже теперь земли.

А противник, как и следовало ожидать, хитрил. Он часто менял высоту, то прячась в облаках, то уходя за их кромку, маневрировал скоростью, переходил с одного курса на другой, применял радиопомехи. Это был опытный и наглый «ас»!

Через минуту получили приказ развернуть вправо, увеличив скорость полета. Противник снова скрылся в облаках.

— Враг выше нас, набирайте высоту! — последовала затем новая команда.

Бросив взгляд на приборную доску, Бывалов заставил свой истребитель с углом набора устремиться вверх. Нетерпение увидеть цель воочию — возрастало.

Пока набрали высоту, нарушитель ушел от них на несколько десятков километров. Затем стал снова маневрировать. Оба летчика понимали, что не исключена вооруженная схватка. Они были готовы к этому.

Форсаж!..

Радостное чувство охватило Бывалова в ту минуту, когда его истребитель, разрезая небо стреловидными крыльями, совершил огромный прыжок. Мощные звуковые волны произвели громовой выстрел — машина преодолела сверхзвуковой барьер.

Ручка управления стала тяжелой. Но нельзя ни на секунду отводить глаз от цели. Всеми силами Бывалов старался подвести ее в квадрат захвата. Не отвлекаться! Секунда — и враг потерян или погибнешь сам в бою!

…Вражеский «ас» теперь переживает. Вот когда экипажем его овладевает острое чувство страха перед возмездием…

У Бывалова преимущество в высоте и скорости, он летчик-виртуоз. Сейчас он мог бы наверняка поразить нарушителя.

«Эх, черт!» — багровея, усилием воли комэск сдерживает себя. Он обязан не сбивать, а заставить сдаться, вынудить к посадке этого нахального непрошеного гостя.

А как будет вести себя нарушитель? Откроет ли он огонь? Он может пойти на всякую провокацию, чтобы внезапным ударом покончить с истребителями, и безнаказанно уйти на запад.

Хорошо, что Бывалов с Кочкиным в паре. Приказав ведомому строго наблюдать за поведением противника, уничтожить его огнем в случае вооруженного сопротивления и попытки отбиться от истребителей, Бывалов, вися вплотную над врагом, дает ему понять, что он должен приземлиться.

Вражеский «ас», не отвечая, продолжает свой полет. Он, видимо, понимает, что истребители не будут стрелять по нему без крайней необходимости, стремится выиграть время и, приблизившись к границе, резким маневром уйти от преследования. Хитря, нарушитель маневрирует пока по горизонту.

Затем, резко снижаясь, он стал уходить в облака, В работе радиолокатором одновременно произошла заминка. На несколько секунд считывание данных прекратилось. На экране индикатора, где только что довольно ясно были видны импульсы от цели, вдруг замелькало зарево всплесков.

— Цель в помехах!

Противник произвел массовый сброс радиомаскировки.

Продолжая уходить на запад, нарушитель вел быстрое снижение в массе облаков до их нижней кромки, чтобы полетом на малой высоте создать дополнительные трудности для радиолокаторов и преследовавших его истребителей.

Воздушная цель вот-вот выходила уже из зоны действия наблюдавшей за ней радиолокаторной станции, когда наземный штурман Савченко, правильно оценив обстановку, передал управление истребителями на соседний пункт наведения. Штурман этого пункта, внимательно наблюдавший за воздушной обстановкой и заранее подготовленный к выполнению такой задачи, стал уверенно осуществлять наведение истребителей.

Маневр врага, при всей его хитрости, не удался. Вскоре Бывалов, выйдя вперед, открыл заградительный огонь, и враг, поняв бессмысленность дальнейшего увиливания, вынужден был пойти на посадку.

Когда садились, сначала почти ничего нельзя было разобрать в ночной мгле. Но нот показались огни радиомаяков. Затем впереди внизу мелькнула одна красная точка, потом вторая, третья… Вот уже сел враг. Бывалов выровнял свою машину, и через несколько секунд она уже бежала по бетону навстречу ветру и друзьям. Вслед за ним мастерски приземлился ведомый, старший лейтенант Кочкин.

Боевое задание выполнено. Враг не прошел.

…Поутру небо сверкало чистой голубизной. Ярко светило солнце. Люди трудились и радовались миру.

Хотя польско-советская граница после окончания Великой Отечественной войны несколько передвинута на восток, можно и сегодня, особенно в ясный день, увидеть с советской территории башни одного из самых старых червенских городов — Перемышля.

Мы сидим поблизости Перемышля, около новой границы, на развалинах старого австрийского форта, с подполковником пограничных войск Александром Тарасенковым. На висках у Тарасенкова густо пробивается седина, его сухощавое лицо у голубых глаз прорезывают морщинки. А четыре ордена Красной Звезды и боевые медали, украшающие грудь офицера, наглядно подсказывают нам, что по пути войны он прошел честно, не щадя ни сил ни своей крови для того, чтобы помочь великой Победе. Честный боевой путь Александра Тарасенкова начинался как раз на узких улицах Перемышля, где служил он политруком пограничной комендатуры, расположенной в самом центре старинного города, на его набережной, откуда открывался отличный вид на Засанье, занятое гитлеровскими войсками.

Вечером двадцать первого июня Александр Тарасенков сдал дежурство по комендатуре и вышел на улицу. За несколько минут до сдачи дежурства, — это Тарасенков запомнил точно, — советские пограничники пропустили, а немецкие приняли на свою сторону товарный поезд, нагруженный строевым лесом. Он отправлялся в Германию из Советского Союза согласно договора о взаимных поставках. Тарасенков слышал, как поезд прогрохотал по железнодорожному мосту через Сан и, обогнув Винную гору в Засанье, или, как его называли тогда, в «немецком Перемышле», весело аукнулся паровозным гудком перед станцией Журавица. Разве могла предполагать железнодорожная бригада последнего советского поезда, пересекавшего в сторону Запада линию границы, каким трагическим в жизни каждого ее участника будет этот рейс?

Принявшие поезд немецкие пограничники были, как и всегда, сдержанны и очень педантичны при досмотре. Решительно ничто в их поведении не предвещало заранее спланированного и подготовленного их правительством вероломства.

Они досматривали поезд с такой же тщательностью, с какой несколькими днями раньше гробы с останками немецких солдат, погибших в боях с польскими войсками под Перемышлем в сентябре 1939 года. Трупы немецких солдат были зарыты на советской стороне. После дипломатических переговоров они были переправлены в Германию. Затевая дипломатические переговоры, а затем всю эту канитель с перевозкой гробов накануне вторжения, гитлеровское правительство заботилось не столько о загробных удобствах своих солдат, сколько о том, чтобы усыпить бдительность советских людей.

Идя от комендатуры по набережной к себе домой, политрук Тарасенков заметил в толпе гуляющих на противоположном, немецком берегу Сана двух гитлеровских военных. Они вышли из Кляшторной улицы к Сану и повернули направо, к набережной Костюшко. Подбородки их были подняты высоко, они, размахивая лениво стеками, глядели из-под лакированных козырьков фуражек — поверх встречных прохожих, и те, зная, что с фашистами шутить опасно, давали гитлеровцам дорогу.

Тарасенков напряг зрение и различил на погонах у гитлеровцев генеральские галуны. У разрушенного гужевого моста они остановились, и генерал повыше, озираясь, стал объяснять что-то своему спутнику, указывая стеком на дома советской стороны. Но вдруг взгляд низенького полного генерала скрестился со взглядом политрука Александра Тарасенкова. Он тронул за локоть своего высокого чичероне, и оба они пошли дальше, минуя разрушенный мост, все тем же ленивым, прогулочным шагом…

Много раз впоследствии вспоминал пограничник Тарасенков эту случайно увиденную им сцену прямой генеральской рекогносцировки. Принимая под свое «командование» пленных в Сталинграде генералов армии фельдмаршала Паулюса, он долго рассматривал лицо каждого из них, надеясь опознать тех двух, уже накануне вторжения отлично посвященных в «план Барбаросса», чтобы напомнить им, как прикидывали они, где бы лучше перебросить через Сан части первого удара…

В то время, когда генералы удалялись, сливаясь с прохожими, навстречу Тарасенкову попался офицер из штаба пограничной части старший лейтенант Паливода. Все пограничники любили этого веселого, общительного офицера с волевым, загорелым лицом.

— Сдали дежурство, Александр Алексеевич? — спросил Паливода у Тарасенкова, крепко пожимая руку политрука.

— Умаялся! — признался Тарасенков. — Женский штурм пришлось выдержать!

— Какой такой «женский штурм»? — не понял Паливода.

— Да на завтра назначен слет женщин всего отряда. Со всех застав жены съехались в Перемышль… Пока разместили всех, пока накормили — хлопот было. А мужья по-холостяцки день отдыха завтра проведут…

— Так, быть может, и мы на рыбку сходим завтра, Алексеич? — оживился Паливода. — Артель подбирается хорошая…

Давний любитель рыбной ловли, Тарасенков охотно принял предложение Паливоды.

…С мыслью о рыбной ловле Тарасенков поднялся в свою квартиру и распахнул окно. Погода устоялась хорошая, рассвет обещал быть безоблачным.

Как и многие офицеры, Тарасенков жил на набережной. Два окна его квартиры выходили прямо на Сан. Из этих окон просматривалось почти все Засанье — третья часть Перемышля, занятая гитлеровцами. Справа Засанье упиралось в Винную гору с ее виноградниками. Еще правее, огибая гору с севера, уходило на Краков ровное шоссе. То и дело поглаживая лучинками света стены домиков, мчались на Краков и обратно военные машины. Один за другим постепенно гасли огоньки в домиках, расположенных близ Сана. Только ярко освещенные окна «Гегайме штатс полицай», или гестапо, в доме по улице Красинского светились долго. Как и раньше, ночною порою оттуда даже на советский берег доносились крики пытаемых гитлеровцами людей.

Ровно в четыре часа утра вспышка орудийного залпа внезапно озарила Засанье и склоны Винной горы. Прошелестев в небе, тяжелый немецкий снаряд разорвался со страшным треском на советской стороне, вблизи главного почтамта. Сперва кое-кто подумал: «Быть может, случайная ошибка?» Далеко за Винной горой у гитлеровцев был артиллерийский полигон, Нередко они начинали гам стрельбу на рассвете. Но когда, спустя минуту, другие снаряды стали рваться в разных районах Старого города, на территории комендатуры и заставы лейтенанта Потарыкина, расположенной в центральной части Перемышля, сомнения отпали. Тревожное, холодное слово «война» отныне вошло в сознание каждого пограничника.

С первых же попаданий загорелись штабы военных частей, казармы, и вскоре зарево пожара поднялось над холмами Перемышля. В канонаду вплетался неумолкающий гул самолетов. Клейменные крестами, гитлеровские самолеты пересекали линию Сана и волнами летели вглубь советской земли.

В нарастающем грохоте вторжения все пограничные заставы в боевом комплекте заняли свои места вдоль Сана.

Самым важным боевым объектом на участке был расположенный в центре города железнодорожный мост линии Львов — Краков. Начальник штаба комендатуры, старший лейтенант Бакаев, послал в ДОТ, построенный у обочины дороги, неподалеку от моста, четырех пограничников.

К мосту была выброшена 14 застава под командой лейтенанта Нечаева. Ей приказали оседлать мост, и ни в коем случае не позволить противнику переправляться на советскую сторону. К мосту были брошены также пограничники заставы лейтенанта Потарыкина. Одну из групп пограничников повел начальник клуба погранотряда политрук Евгений Краснов, живший рядом с заставой.

Через мост и вброд по неглубокому Сану в серой мгле, заволоченной дымом пожаров, пошли густые цепи гитлеровцев.

Группа политрука Краснова и пограничники лейтенанта Нечаева уже добежали до моста, когда на нем показались первые гитлеровцы.

В грохоте орудийной канонады, освещаемые вспышками выстрелов, гитлеровцы в развернутом строю бежали по мосту.

— Огонь! — раздалась команда Евгения Краснова. Открыли огонь и нечаевцы.

Минута, другая — и на пути у гитлеровцев возникли горы трупов их солдат. Несколько раз доходило до рукопашных схваток. Живые немцы, прикрываясь трупами своих же солдат, пробуют достигнуть хотя бы до середины моста, но убийственный огонь пограничников обрывает их надежды.

Свыше двух часов, до полного восхода солнца, отбивают воины в зеленых фуражках попытки врага овладеть мостом. Наконец семь гитлеровцев, специально отобранных для овладения мостом, перебираются слева вброд на наш берег. Они подбегают к железнодорожной будке.

Четырех фашистов лейтенант Нечаев срезает очередью из автомата. Три эсэсовца со стрелками на петлицах бросаются к нему. Вот-вот они схватят начальника заставы!

Лейтенант Нечаев выхватывает гранату, однако враги уже так близко, что даже размахнуться ею нельзя. Нечаев взрывает гранату у себя в руке, убивая ею двух фашистов, а третьего тяжело раня.

Пулеметчик Кузнецов, отличный плясун, участник окружного ансамбля, бросается к смертельно раненному лейтенанту Нечаеву, поднимает его с окровавленной земли, хочет унести в железнодорожную будку, но Нечаев слабеющей рукой указывает ему на мост:

— Беги туда. К пулемету. Бей эту сволочь!..

Кузнецов повинуется предсмертному шепоту командира. Он бежит на мост, с разбегу падает на доски у «Максима» и его огнем начинает косить тех фашистов, что, воспользовавшись замешательством, было уже бросились к нашему берегу. Пулемет заело. Задержка! Пока Кузнецов окровавленными руками открывает крышку короба и пробует устранить задержку, последние шесть бойцов вместе с политруком Евгением Красновым ведут огонь из автоматов.

— Держаться до последнего патрона! — приказывает Краснов.

Патронов уже совсем немного. Все гранаты вышвырнуты на немецкую сторону моста. Евгений Краснов перезаряжает последний диск автомата. В это мгновение гитлеровцы кинулись в рукопашную схватку. Вот они уже на нашей стороне. Один ИЗ гитлеровцев ударяет Краснова тесаком. Смертельно раненный, политрук падает на залитые кровью доски моста. Но в это время опять заработал пулемет Кузнецова, и к мосту стали подползать новые подкрепления из резерва комендатуры.

И на этот раз атака гитлеровцев была отбита. Свыше двухсот убитых, не считая раненых, оставил противник на мосту.

Пока основные силы пограничников не давали врагам оседлать мост, лейтенант Потарыкин оборонял центр границы своего участка. Прибывший в город к началу боев политрук 18 заставы Виктор Королев был назначен политруком заставы Потарыкина и командовал третьей группой пограничников, обороняя участок на берегу Сана. Берега реки были повсюду покрыты трупами гитлеровцев, но нигде гитлеровцам не удалось пробиться на советскую сторону. Их командиры нервничают. Держа хронометры в руках, они гонят в бой все новые и новые роты, чтобы уложиться в составленный высшим командованием график «блицкрига».

Артиллерия противника усиливает огонь. Все новые и новые снаряды рвутся в кварталах Старого города. Связь комендатуры с заставами давно прервана. Все население запряталось в подвалах, и лишь самые отчаянные смельчаки следят за ходом боя, перевязывают раненых. Тяжелый снаряд прямым попаданием отбивает большой угол здания комендатуры.

Потерпев полное поражение на железнодорожном мосту, гитлеровцы решили попытать счастья на окраине города, у села Пралковцы, и стали переправляться там через Сан. Но и там, у Пралковец, пограничники заставы, которой командовали лейтенант Жаворонков и политрук Молчанов, не только отбили вражеский натиск, но и завалили фарватер Сана трупами гитлеровцев. Тяжело раненный политрук Молчанов залег в окопе у пулемета и, пока не была отбита атака гитлеровцев, не прекращал огня.

Пограничный наряд, ведущий боевое наблюдение в тенистом парке под, Замковой горой, заметил, что через Сан на резиновых лодках переправляется группа людей, одетых в гражданскую одежду.

Политрук Александр Тарасенков немедленно сообщил о появлении неизвестных майору Тарутину, командующему Перемышльским пограничным отрядом.

— Отогнать или захватить живьем! Но огонь первыми не открывать! — так дословно прозвучал приказ Тарутина.

Старший лейтенант Бакаев вместе с политруком Тарасенковым возглавляют группу пограничников, направленную вслед за неизвестными нарушителями.

Пятнадцать пограничников пробираются сквозь заросли березы и дуба. Они приблизились к аллее, усаженной высокими кедрами. Аллея круто идет в гору. Они пересекают ее, попадают на аллею лип и, миновав развалины старинного замка королевы Ядвиги, слышат шум и пение на веранде летнего ресторана, расположенного на склоне Замковой горы.

Звон бокалов и хриплые выкрики «хайль Гитлер» окончательно развеивают все сомнения: это не беглецы от гитлеризма, а матерые горлорезы переправились на советский берег и, будучи твердо уверены в исходе войны, оккупировали летний ресторан. Они пьют и гуляют в нем, чувствуя себя точно так же, как и в других завоеванных странах.

Пограничники полукольцом охватывают ресторан, и командир отделения Копылов, выдвинувшись вперед, требует, чтобы гитлеровцы сдались.

Верзила в зеленой шляпе с фазаньим перышком, прищурив глаза, некоторое время тупо смотрит на Копылова, а потом, выбросив небрежно на перила барьерчика черный автомат, дает короткую очередь.

Одна из пуль пробивает Копылову левое плечо. Он падает под старую липу.

И тут шквал меткого огня пограничников карает пирующих нарушителей.

Скрываясь за толстыми стволами старых лип, пограничники ведут огонь по ресторану. С треском лопаются бутылки с шампанским, звенят бокалы. Незваные посетители ресторана пытаются запрятаться за стойкой буфета, за барьерчиком, но пули, прошивая фанеру, находят их повсюду.

Вскоре трупы диверсантов потоком застилают площадку летнего ресторана.

Наступает полдень. Радио приносит из Москвы в дымный, пылающий Перемышль невеселое слово: «война». Все становится ясным — отныне возврат к мирным дням возможен только после окончательного разгрома врага.

В тот день пограничники были единственной военной силой в Перемышле, потому что регулярные части гарнизона незадолго перед вторжением ушли на маневры. Именно поэтому, теснимые во много раз превосходящими их отборными гитлеровскими, войсками, бойцы и офицеры пограничной комендатуры Перемышля вынуждены были к вечеру кое-где местами отойти от набережной. Ведя жестокие уличные бои, первые уличные бои Великой Отечественной войны и предвестники будущих трудных схваток на улицах Одессы, Севастополя и Сталинграда, пограничники Перемышля к вечеру получили приказ отойти на перегруппировку в район городских кладбищ. Связь со штабом к этому времени уже оборвалась, защитники Перемышля еще не знали тогда, что по приказу, полученному из Львова, основные силы еще в 14.30 отошли на юго-восток, в район Нижанковичей.

Около кладбища остатки маневренной группы под командованием старшего лейтенанта Паливоды соединяются с бойцами комендатуры, которых привел политрук Тарасенков. Сюда же собрались одиночные бойцы и офицеры из гарнизона, не ушедшие на маневры, и железнодорожники, и покинувший город одним из последних удивительно мужественный человек, секретарь городского комитета партии товарищ Орленко. Были здесь и заведующая краеведческим музеем города, ставшая медицинской сестрой, и работники советских учреждений. В общей сложности собралось около 230 человек, способных владеть оружием. Все они были сформированы в сводный пограничный батальон. Его костяком стала городская пограничная застава лейтенанта Потарыкина.

К вечеру приехал на машине генерал-майор регулярных войск. Он внимательно выслушал доклад о том, что происходит в городе. Во время доклада ветер принес из дымного Перемышля звуки пулеметной очереди. Позже выяснилось, что это вели огонь из ДОТ'а по гитлеровцам, все еще стремящимся овладеть мостом, четверо храбрецов-пограничников, засевших там по приказу старшего лейтенанта Бакаева.

Генерал прислушался к звукам пулемета и сказал:

— Гитлеровцев из города выбить и восстановить государственную границу по Сану. Командовать сводным пограничным батальоном приказываю старшему лейтенанту Паливоде. Комиссаром отряда назначаю политрука Тарасенкова. Придаю вам еще пулеметную роту. Поддержу огнем своей артиллерии. Приказываю эвакуировать в тыл население, желающее уехать. В первую очередь — женщин и детей. Те материальные ценности, которые нельзя будет увезти, — сжечь. Выполняйте приказ!

Паливода связался с майором Тарутиным, и тот подтвердил приказ общевойскового начальника.

Всю ночь с 22 на 23 июня, пока основная масса бойцов готовилась на кладбище к решительному удару, наиболее отважные смекалистые пограничники вели разведку по городу.

Трижды в течение ночи пробирался в кварталы, занятые врагами, писарь и переводчик комендатуры Богданов. Хорошо зная немецкий язык, имея много знакомых и друзей среди местного населения, Богданов действовал тихо и отважно. Сам, один, он проник в штаб гитлеровского полка, убил двух штабных офицеров, захватил их форму, документы, карты и все это притащил Паливоде. Во время своих вылазок в город Богданов точно установил расположение всех частей противника, занявших город, их боевого охранения, места, где установлены огневые точки.

Неутомимый разведчик, один из самых первых и самых смелых разведчиков Великой Отечественной войны, Богданов не угомонился и пошел в четвертый, предутренний поиск. Неожиданно он наткнулся на засаду. Уйти без боя было нельзя. Обстреливая из-за угла наседающих фашистов, Богданов убил нескольких солдат и офицеров, но и сам погиб в этой уличной схватке от осколков гранаты, сброшенной на него с крыши.

Политрук Виктор Королев вместе с пограничником Морозовым, переодевшись в гражданские костюмы, проникли в город со стороны бойни. Они увидели в городе оргии гитлеровцев. «Победители» грабили магазины, частные квартиры, уничтожали тут же на улицах еврейские семьи.

В девять часов утра, используя все сведения о противнике, добытые Богдановым, Королевым и другими разведчиками, побывавшими в городе, пограничный батальон качал выполнять боевую задачу, уже войдя в состав 99 стрелковой дивизии.

Занявшая Перемышль по приказу командующего группой «Юг» фельдмаршала фон Рунштендта 101 дивизия вторжения вермахта приводила в порядок свои подразделения, потрепанные огнем пограничников при переправе через Сан. У истоков главных сквозных магистралей города — на улицах Словацкого и Мицкевича — стояли немецкие орудия и пулеметы. Их огнем можно было простреливать все подступы к Средместью.

Еще сильнее был укреплен центр Средместья — район Пяти Углов. На каждом из пяти углов стояло по два пулеметных расчета. В центре, на площади, стоял тяжелый танк, а все подвалы соседних домов были за ночь превращены в ДОТы.

Старший лейтенант Паливода очень правильно распределил свои силы: часть отряда стала охватывать город с северо-востока, от села Вовче, там, где Сан образует большой излук. Вторая половина отряда пошла в обхват города с юго-запада, спускаясь в Средместье со склонов Замковой горы через тенистый парк, имея целью соединиться с наступающими от села Вовче в самом центре Перемышля.

Всю ночь гремел фанфарами и медью военный оркестр в том самом летнем ресторане поблизости развалин замка королевы Ядвиги, где еще вчера бойцы старшего лейтенанта Бакаева уничтожили диверсионную группу. Гитлеровцев нисколько не смущало, что несколькими часами раньше деревянная площадка ресторана стала кладбищем их отборных агентов.

Денщики подтерли кровь, привезли на мотоциклах новые запасы спиртных напитков и пищи, и пир пошел горой. И как раз в тот самый момент, когда утомленные и пьяные военные музыканты выдували из своих сияющих инструментов томное танго «Айн таг фюр ди либе» (Один день для любви), яркая вспышка рвущейся рядом гранаты внезапно оборвала запоздалый утренний бал. Разбитые ресторанчики и магазины в Рынке, около городской ратуши, в старинных домах площади «На браме» тоже были переполнены пирующими гитлеровцами. Подобно карающей молнии, бойцы и офицеры отряда Паливоды врывались туда и били ошалелых фашистов, чем попало: то из автоматов, то штыками, а чаще всего, чтобы не пострелять своих в узких залах и средневековых коридорчиках, запросто дубовыми стульями, скамейками, железными ломами.

Какой-то грузный эсэсовец с изображением черепа и перекрещенных костей на фуражке, застигнутый пограничниками на Францисканской улице, подорвал себя гранатой.

Тем временем артиллеристы советских батарей открыли точный огонь по Засанью. Они взяли в вилку казармы двух полков немецкого гарнизона под Винной горой и повели беглый огонь по всему расположению военного городка. Два снаряда разворотили гарнизонную баню. Оттуда в облаках пара стали выскакивать на улицу голые гитлеровские солдаты.

Советские снаряды попали и огромное немецкое нефтехранилище, подожгли и взорвали записи горючего. Все Засанье заволокло густым дымом пожара.

Снаряды попали в правое крыло монастыря бенедектинок, где располагались чины фельджандармерии. Несколько снарядов накрыли гестаповский застенок близ магистрата, разрушили его стену. Охранники-эсэсовцы стали разбегаться.

В этом застенке находился чех с Волыни, Богумил Капка, боец Интернациональной бригады, сражавшейся с фашистами в Испании. Он пытался пробраться через границу к себе на родину, в Луцкую область, на советскую сторону, через территорию, занятую гитлеровцами, но при подходе к Сану был захвачен гестаповцами.

Теперь, под гул артиллерийской канонады, в дыму разгорающегося пожара, используя общую панику, охватившую немцев на Засанье, Богумил Капка, вместе с другими узниками, вырвался из застенка и, переплыв Сан, очутился на советской стороне, в самой гуще боя.

Сильно укрепленный немцами район Пяти Углов сковывал продвижение пограничников к Сану. Взять его штурмом было очень трудно.

Был в отряде руководитель общеобразовательной подготовки офицер Лымарь. Учитель по образованию, в мирное время он многим казался тихим, не способным к строевой службе человеком. И многие удивились, когда вблизи Пяти Углов никто иной как Лымарь первым вызвался разрушить главный опорный пункт обороны противника, Он захватил с собой четырех бойцов, много гранат и по соседним дворам, с тыла, взобрался на крышу четырехэтажного дома, выходящего своим фасадом на площадь Средместья. Сопровождавшие его бойцы перебрались на соседние крыши. По условленному знаку сверху, с крыш, на пулеметные расчеты врага полетели связки гранат. В грохоте взрывов замолкали пулеметы врага. Начался штурм опорного пункта Пяти Углов. Тяжелый танк с подбитой гусеницей стал разворачиваться на месте. Из него, выбрасывая в стороны гранаты, выскакивают гитлеровцы. Одну из гранат сумел схватить на лету политрук Виктор Королев и швырнуть ее обратно в танкистов.

Немецкий корректировщик, засевший на чердаке костела, поблизости набережной, попытался было сводить огонь немецких батарей в места скопления пограничников. Его заметили. Советские артиллеристы прямым попаданием сбили корректировщика.

Казалось сперва, что путь к набережной уже открыт для пограничников. Но после нескольких перебежек обнаружилось, что и за улицей Рея, из одноэтажного особняка около крепости, ведут огонь два пулемета гитлеровцев. Пограничники Королева подползли со стороны парка к дому незамеченными. По команде в простенки четырех окон особняка полетели гранаты. Пулеметы сразу замолкли.

Чуя неминуемую гибель, гитлеровцы, оказывавшие в первые часы боев за город ожесточенное сопротивление, ближе к вечеру начали вброд переправляться через Сан обратно.

И тут, откуда ни возьмись, ожила огневая точка заставы Нечаева, устроенная в уступе скалистого берега Сана, правее железнодорожного моста.

Когда во второй половине дня 22 июня фашисты стали просачиваться в город, в эту точку, захватив с собой пулемет, спрыгнули пограничники Ткачев, Ржевцев и Водопьянов. Они решили беречь патроны и открывать огонь лишь в случае крайней надобности. Теперь же, услышав радостную музыку контрудара, они поняли, что решительный час наступил.

Просматривая наискосок почти все течение Сана в районе Перемышля, и особенно вражеский его берег, освещенный закатным солнцем, пограничники, не жалея последних патронов, били кинжальным огнем удирающих в Засанье гитлеровцев.

Немецкий пулемет, установленный на втором этаже углового дома по улице Рейгана, не только простреливал всю улицу Словацкого до самых окраин города. Пулеметный расчет гитлеровцев мог перекрывать огнем подступы к площади «На браме» и мешал соединению в Средместье двух наступающих с разных сторон групп сводного отряда Паливоды.

Как бы повторяя подвиг Лымаря, боец комсомолец Щербицкий пробрался в этот угловой дом по смежным крышам, спустился в квартиру по задней, пожарной, лестнице и, вгоняя штык в спину лежащего на полу «второго номера», тут же схватил ведущего огонь гитлеровца за ноги и выбросил его вместе с пулеметом на улицу.

Отличный и в мирное время гранатометчик старшина Мальков, спустившись по улице фредро с Замковой горы на Рынок, почувствовал себя в своей стихии и бросками гранат уничтожил несколько захватчиков.

Когда накануне пограничники с боями отходили в район городского кладбища, комсомолец Парфенов отстал от своих и до последнего патрона оборонял городскую электростанцию. Всю ночь провел Парфенов в здании электростанции и на рассвете был обнаружен двумя эсэсовцами, заглянувшими в машинное отделение. Одной гранатой он уложил пришельцев, но выдал себя ее взрывом. Другие, подоспевшие на помощь эсэсовцам, фашисты открыли световые люки и начали сверху забрасывать гранатами машинное отделение.

Парфенов забрался в цементный туннель и стал неуязвим для вражеских осколков. У него оставалась только одна граната.

— Берег ее для себя, — вспоминал позже Парфенов, — полезут вниз, — думал, сам подорвусь, но и их, гадов, покалечу, а живым в руки не дамся!

В такие решительные минуты, на грани жизни и смерти, Парфенов услышал за стенами станции отголоски вспыхнувшего снова уличного боя. Он вырвался на улицу, прибил осколками этой единственной, припасенной для себя гранаты нескольких зазевавшихся фашистов, не ожидавших появления советского пограничника в самом центре города. Он схватил два автомата подбитых им фашистов и, действуя в одиночку, долго вел бой изнутри Средместья.

К вечеру 23 июня 1941 года почти все гитлеровцы были выбиты из центральной частя Перемышля. Кое-где только раздавались их одиночные выстрелы с чердаков. Один за другим выбегали навстречу запыленным воинам в зеленых фуражках местные жители. Со слезами на глазах бросались они на грудь своим освободителям, зазывали их к себе в квартиры, хозяйки поспешно готовили горячую воду и пищу, чтобы после жаркого, напряженного боя герои первого контрудара Великой Отечественной войны могли помыться и покушать. Только благодаря чуткой помощи местного населения было налажено питание бойцов и командиров сводного отряда. Всех раненых тоже расположили на частных квартирах. Заботливые перемышлянки вместе с врачами города очень много сделали для того, чтобы поскорее возвратить в строй всех тех, кто был ранен в уличных боях.

Вместе с пограничниками выгоняли гитлеровцев из города советские и партийные работники. Среди них в первых рядах можно было видеть секретаря городского комитета партии Орленко, который очаровывал всех своей простотой, задушевностью, меткостью суждений и недюжинной воинской отвагой. Коммунисты городской партийной организации вместе с пограничниками первыми шли под огонь врага, первыми бросались в атаку на дома, занятые гитлеровцами, а когда захватчики были отброшены за Сан, принялись организовывать нормальную жизнь города, наладили выпуск газеты и листовок для населения. Совместно с пограничниками городские коммунисты отправили в тыл все золото из Государственного банка. Работники Перемышльского Госбанка не испугались гитлеровцев, не выдали им золото и другие драгоценности из сейфов и оставались на своих постах до тех пор, пока банк не был полностью эвакуирован вглубь страны. Очень печально, что фамилии незаметных героев — банковских служащих Перемышля — не сохранились в памяти до наших дней. А ведь они жертвовали каждую минуту своей жизнью!

Плачущий от счастья освобожденный чех Богумил Капка, несмотря на артиллерийский обстрел, носился по улицам города, целовал бойцов и командиров сводного отряда, показывал им кровавые рубцы от гестаповских пыток на своей спине. Пулеметчик из Интернациональной бригады, сражавшийся в Испании под Брунете, Белетрите, в горах Арагонии, на берегах Линареса, Капка требовал, чтобы и ему немедленно дали пулемет и подпустили к набережной, где ужо занимали свои старые посты по охране государственной границы Советского Союза воины в зеленых фуражках.

— Ладно, браток! Успокойся и отдохни немного. Мы пока сами за тебя фашистов побьем! — успокаивал этого исхудалого, избитого и дрожащего от счастья чеха старшина Федотов. — Иди, покормись, да отдохни малость. А то какой с тебя сейчас вояка?

Старшина Федотов привел Богумила Капку и одну знакомую ему семью, жившую в доме на площади, «На браме». Там чеху дали помыться, сменили его тюремную одежду на обычный гражданский костюм и стали готовить обед. Немного успокоившись, Капка попросил разрешения удалиться на полчаса, пока поспеет пища.

Он вернулся, нагруженный бутылками. Где ему удалось добыть их, так никто и не узнал.

После двух бокалов вина, когда в кругу этой маленькой семьи были провозглашены тосты за Красную Армию, Богумил Капка долго рассказывал гостеприимным перемышлянам о том, как он дрался с фашистами еще в Испании. Потом, слегка опьянев, он пел песни Интернациональной бригады. Сперва он спел чешскую песню «Свет патши нам», потом — марш польского батальона имени Домбровского «Напшуд, одважни до мэты, вшисци як едэн за бронь» и по-русски — «Песню о Наркоме Ворошилове», Песни эти пела вся Интернациональная бригада там, в далекой Испании. Видно было — счастье нежданной свободы распирало его. После долгих и мучительных странствий, очутившись среди родных людей, он хотел высказать им все, что было передумано им в тюрьме гестапо, и, не владея достаточным запасом слов для выражения своих сокровенных чувств, обращался к песням.

Большинство пограничников по приказу старшего лейтенанта Паливоды заняли вновь позиции на Сане. Бойцы отрывали дополнительные окопы, восстанавливали разбитые вражескими снарядами проволочные заграждения.

На площади Рынок, у памятника Мицкевичу поздним вечером 23 июня пограничники с помощью населения похоронили с воинскими почестями героев первых боев за город и павших участников первого контрудара Великой Отечественной войны.

Как только темнота опустилась на холмы Перемышля, мобилизовали весь городской транспорт и принялись вывозить из города женщин и детей. Отправили в тыл целиком все детские дома, продовольственные склады, архивы учреждений.

Свой штаб Паливода расположил в доме районной милиции, но уже утром 24 июня артиллерия гитлеровцев нащупала этот дом, и его пришлось оставить. Перекочевали со штабом в здание типографии. Стены этого старинного здания могли выдержать даже прямые попадания снарядов.

Тем временем штаб пограничной роты, которой командовал лейтенант Потарыкин, расположился в конторе городского жилищного управления, напротив школы имени Мицкевича. Отделения и группы пограничников располагались в соседних домах.

Лейтенант Потарыкин узнал, что в ДОТ'е, расположенном у железнодорожного моста, по-прежнему остаются четыре пограничника, посланные туда в первые минуты войны Бакаевым. Во время отхода пограничников гарнизон ДОТ'а, вернее четыре храбреца, засевших в нем, оказался огромной помехой для гитлеровцев, когда они наступали и затем, огрызаясь, откатывались через Сан. Всю ночь бойцы этого ДОТ'а отражали наступление врагов, а затем, в часы контрудара, косили отступающих гитлеровцев. Ранним утром 23 июня, еще до того, как начался контрудар, немецкий капитан подполз к амбразурам ДОТ'а и предлагал его гарнизону сдаться, но в ответ на столь лестное предложение получил очередь из пулемета.

Пробираться к этому отдаленному ДОТ'у было очень опасно — все подступы к нему простреливались из Засанья, но тем не менее, используя темноту, лейтенант Потарыкин через своих посланцев связался с маленьким гарнизоном этой комсомольской крепости, снабдил ее защитников боеприпасами и питанием. Но до сих пор остались неизвестны фамилии героев — защитников ДОТ'а, которые еще долго и после второго отхода пограничников продолжали вести огонь по гитлеровцам. Сколько дней они вели сопротивление? Погибли ли с оружием в руках или замучены в фашистской неволе? Все эти вопросы предстоит еще изучить нашим историкам. Одно известно точно — все четверо были комсомольцами.

Все последующие дни обороны Перемышля до 27 июня включительно противник, отброшенный в Засанье, вел яростный артиллерийский обстрел города, то и дело сопровождая его новыми атаками. Пограничники, укрепившиеся по берегу Сана, отбивали все попытки врага переправиться в Старый город. Тогда гитлеровцы изменили тактику и внезапно ночью открыли сосредоточенный прицельный огонь по подвалам домов на набережной, где, используя ночные часы тишины, отдыхали воины в зеленых фуражках. Приходилось под страшным обстрелом, не оставляя никого в резерве, всем составом пограничной роты выбегать из укрытий и занимать места в прибрежных окопах. «Такие ночи, — вспоминает политрук пограничной роты Потарыкина Виктор Королев, — стоили нескольких месяцев, а быть может, и нескольких лет жизни. В окопах рядом с живыми пограничниками лежали уже мертвые, сжимая оружие в своих холодеющих руках. Подобное напряжение могли выдержать только люди, для которых любовь к Родине была превыше всего»…

Однако, призывая бойцов держаться до последнего, командиры беспримерной обороны были крайне озадачены подозрительно точным огнем вражеской артиллерии. Немцы обстреливали не все дома Перемышля, а только те, где укрывались советские пограничники.

Политрук Королев посоветовался с лейтенантом Потарыкиным, и они решили проверить местных жителей, живущих вблизи наших огневых точек и укрытий. А надо сказать, что в городском жилищном управлении был сторож, русский, весьма благообразный и добродушный старик. Было ему лет за шестьдесят и, как потом выяснилось, служил он некогда в белой армии и в Перемышль бежал от советской власти. Но, не подозревая этого, и Королев и Потарыкин полностью доверяли старику, он готовил им обед, его называли ласково «папашей».

Поэтому было полной неожиданностью для них узнать от сторожа расположенной напротив школы имени Мицкевича, что их «папаша» регулярно, примерно около одиннадцати часов вечера, вылезает на крышу дома и оттуда сигнализирует что-то по азбуке Морзе фонариком на противоположный, вражеский, берег. Весть была очень неприятной и туманной. «А вдруг — оговор? Какие-нибудь давние личные счеты, чтобы нашими руками убрать такого симпатичного старика?» — подумал Королев и решил распутать это дело лично.

После 22.00, забрав с собою старшего сержанта Федорова, вылез на крышу политрук Королев. Оба они запрятались за трубой. Ждать пришлось не очень долго. Из соседнего слухового окна на крышу выкарабкался их «папаша» и, откашлявшись, тихонько стал сигнализировать гитлеровцам. Оттуда замигал ответный огонек — новое задание старому шпиону. Сторож, получив его, поспешно слез обратно.

Едва только лейтенант Потарыкин успел переменить дислокацию обороны и перебросить своих людей в новые укрытия, как гитлеровские артиллеристы стали обстреливать старые позиции пограничников. Все сразу стало ясным. Шпион был допрошен, во всем сознался и был расстрелян.

На следующий день, ближе к одиннадцати вечера, политрук Королев, взяв с собою сержанта Морозова, который хорошо владел азбукой Морзе, появился на крыше. В условленное время Морозов передал на немецкую сторону ложный доклад азбукой Морзе.

С балкона, украшенного башенками дома напротив, что стоял на противоположном берегу Сана, два немецких офицера стали передавать «сторожу» очередное приказание. Пока Морозов сигнализировал прием, Виктор Королев, приспособив на трубе ручной пулемет, послал на балкон несколько точных очередей.

Проверили точность попаданий в бинокль и увидели, что два шефа «папаши», как два мешка, валяются на цементе балкона.

Потеряв надежного агента «папашу», гитлеровцы решили заслать в Перемышль замену мертвому. Ее задержали у самого Сана. И резиновую лодку даже не успела она оттолкнуть обратно.

Хорошо одетая и миловидная женщина лет тридцати в спортивном зеленом костюме, она горько плакала при задержании, что бежит от немцев, которые замучили ее мужа. Ее обыскали и при обыске обнаружили в медальончике с изображением Ченстоховской божьей матери шифр на папиросной бумажке. Как только из раскрытого медальона выпала эта сложенная вчетверо бумажка, красотка в зеленом костюме переменила тактику. Она призналась, что ее послал Абвер. Держала себя нагло. Пыталась устрашить пограничников ложной вестью, что де-мол немцы уже захватили Львов. Пугала, что если хоть один волос упадет с ее головы, немецкое командование жестоко отомстит за все.

Политрук Александр Тарасенков посадил на машину шпионку и под конвоем трех пограничников повез ее в Добромиль.

Километрах в пятидесяти от Перемышля машину остановил боец в зеленой фуражке. Неподалеку от этого часового располагался объединенный штаб войсковых и пограничных частей. Тарасенков разыскал майора Тарутина и доложил ему:

— Находимся в Перемышле. Государственная граница восстановлена. Боевая задача выполнена…

После короткого совещания с армейскими командирами начальник отряда майор Тарутин передал новый приказ. Смысл его заключался в том, чтобы силами пограничников и артиллерийских батарей любыми способами разрушить железнодорожный мост через Сан. Пожимая на прощание руку Тарасенкова, майор Тарутин сказал:

— Спасибо за добрую весть. Очень, очень добрый знак, что вы снова овладели Перемышлем. Эта победа имеет огромное моральное значение для всей страны. Держите город! Передайте Паливоде, что завтра же вышлю подкрепление…

Не зажигая фар в кромешной темноте, машина понеслась обратно в осажденный город. Изредка, на трудных участках пути, Тарасенков перебирался из кабины на крыло и, чиркая спичками, освещал глубокие колдобины.

Поздно ночью подъехали они к типографии. Тарасенков отыскал Паливоду и передал ему приказ начальника отряда.

— Любыми способами, говоришь? — медленно протянул Паливода, осунувшийся и постаревший за эти сутки на добрых пять лет. — Ну, что же. Раз надо, то моста не будет…

Утром 25 июня из радиорупоров, висевших на улицах и площадях Перемышля, население и его защитники услышали голос далекой Москвы о позавчерашнем контрударе: «СТРЕМИТЕЛЬНЫМ КОНТРУДАРОМ НАШИ ВОЙСКА ВНОВЬ ОВЛАДЕЛИ ПЕРЕМЫШЛЕМ». Однако эта радостная весть омрачалась другими сообщениями Советского Информбюро о попытках противника прорваться на Бродском и Львовском направлениях. Было понятно, почему майор Тарутин решил пожертвовать мостом, лишь бы преградить удобный доступ гитлеровцам на советский берег Сана.

Выполнением приказа руководил сам Паливода.

Около полудня 25 июня на середину моста загнали груженую толом железнодорожную платформу, и взрыв страшной силы, от которого сразу полетели все стекла в окнах Старого города, поднял к верху центральный пролет моста. Спустя некоторое время, наши батареи, стоящие в селе Бакончицы, несколькими прямыми попаданиями снарядов разбили и остальные фермы моста. Он рухнул в реку.

До поздней осени 1941 года немцы не могли восстановить мост. Именно поэтому было прервано движение поездов на очень важной для противника магистрали Краков — Львов. Пришлось немцам пускать поезда в обход.

Вечером 27 июня в очередной сводке Советского Информбюро защитники Перемышля снова услышали почетную оценку Москвы о своей боевой работе: «НА ВСЕМ УЧАСТКЕ ФРОНТА ОТ ПЕРЕМЫШЛЯ И ДО ЧЕРНОГО МОРЯ НАШИ ВОЙСКА ПРОЧНО УДЕРЖИВАЮТ ГОСГРАНИЦУ»…

Но в том же сообщении страна слышала вести, которые настораживали сердца всех патриотов: «На ЛУЦКОМ и ЛЬВОВСКОМ направлениях день 27 июня прошел в упорных и напряженных боях. Противник на этих направлениях ввел в бой крупные танковые соединения в стремлении прорваться через наше расположение, но действиями наших войск все попытки противника прорваться были пресечены с большими для него потерями».

Попытки врага ускорить течение молниеносной войны против Советского Союза не прекращались. Уже на следующий день в боях под Луцком завязалось крупнейшее в истории войн танковое сражение, в котором с обеих сторон приняло участие до четырех тысяч танков…

Главному командованию Красной Армии была очень дорога жизнь бойцов и командиров сводного отряда Паливоды, который так смело, лихим контрударом отобрал у противника первый из занятых гитлеровцами советских городов. Обстановка же складывалась так, что защитники Перемышля могли быть совсем отрезаны.

Вот почему, ближе к ночи 28 июня 1941 года, по приказу командования, сводный отряд старшего лейтенанта Паливоды, оборонявший Перемышль пять дней, начал в полном порядке с боями отходить на новые позиции. Пограничники и армейцы, приданные Паливоде, спешили соединиться с ядром 92 пограничного отряда. И кадровые мастера штыкового удара и огня, бывалые пограничники и закалившиеся в боях беспримерной обороны молодые бойцы, до бесконечности выносливые, покидали не знающую покоя пылающую границу и, стиснув зубы, шли на Восток, не побежденные врагом.

Только безымянный гарнизон ДОТ'а, к которому нельзя уже было никак пробраться, продолжал вести огонь и оборонять границу.

Ночь была темная. Густой и теплый туман полз от Сана. Шли форсированным маршем. Привалы были сокращены. Когда голова колонны бесшумно останавливалась, задние бойцы набегали на передних, тыкались в спины товарищей и просыпались. Ведь перед этим бойцы не спали несколько ночей! На коротких привалах не искали удобного сухого места. Падали там, где заставала команда, и сразу засыпали на обочине дороги коротким, почти минутным, но таким сладким сном.

Это была настоящая солдатская роскошь. Только командиры не могли себе ее позволить. Они должны были дежурить, смотреть на часы, до боли напряженно вглядываться в тревожную темноту первой недели Великой Отечественной войны.

За сутки сводный отряд проделал марш-бросок в девяносто километров и соединился в лесу с остатками других пограничных застав и штабом 92 пограничного отряда.

В лесной обманчивой тишине подводили итоги исторической обороны Перемышля. За пять дней сводный отряд Паливоды истребил свыше пятисот гитлеровских солдат и офицеров. Потери противника ранеными и пленными составляли около семисот человек. Да уже отходя, в арьергардных уличных боях, пограничники нанесли немало других потерь наседающим гитлеровцам.

Еще на самых первых рубежах войны участники взятия и обороны Перемышля были награждены правительственными наградами. Командир отделения Одиноков и солдат Пыпко уходили из Перемышля кавалерами ордена Боевого Красного Знамени, секретарь комсомольской организации городской комендатуры, заместитель политрука Булыгин был награжден медалью «За отвагу», майор Тарутин стал подполковником.

Защитники Перемышля храбро сражались и под Любеком Великим, обороняли аэродром, грудью прикрывали подступы ко Львову. Они не только обеспечивали отход артиллерийских частей, но и храбро бросались в контратаки. В очень трудных арьергардных боях под Любенем Великим погиб смертью героя начальник сводного отряда старший лейтенант Паливода и был тяжело ранен подполковник Тарутин, убитый впоследствии в бою с гитлеровцами в селе Роги, близ Умани.

Немеркнущей военной славой покрыли себя в боях на холмах Перемышля советские пограничники! Сияние этой славы не погасает и до сих пор, хотя неизвестными остаются не только имена, но и дальнейшие судьбы многих и многих участников исторического контрудара.

От жителей Перемышля я, задержавшись в этом городе на несколько часов весною 1945 года, услышал рассказ о советском пограничнике, который оставался там все время оккупации.

Когда шли последние бои на Сане, гитлеровским снарядом ему оторвало обе ноги. Товарищи считали его погибшим. Но какая-то сердобольная старушка-украинка выходила тяжело раненного бойца. Когда культи его заросли, она купила ему тележку на игрушечных колесиках и сапожный инструмент. До призыва он работал сапожником. Пограничник поселился у старушки в подвале, и в одном из его уголков, под тусклым окном, тачал сапоги, ставил заплаты на башмаках и сандалиях. Звали его за глаза «отой безногий швець». Даже гестапо не допытывалось, какова фамилия этого инвалида. И полицейские не обращали на него внимания, когда нет-нет, да и выкатывался он из своей берлоги и ехал к набережной, гоня вперед себя на громыхающей тележке деревянными толкачами, зажатыми в сильных, мускулистых, упрямых руках.

Июльской ночью 1944 года на железнодорожном мосту через Сан опять прогрохотал взрыв.

В ту же ночь из подвала старушки навсегда исчез ее безногий постоялец.

Утром, после окончания полицейского часа, среди местных жителей начали распространяться слухи о причине взрыва. Его связывали с загадочным исчезновением «отого безногого шевця».

Говорили, что якобы это именно он, забрав на свою тележку несколько кусков тола со взрывателем, вырвался внезапно из прибрежной темноты на железнодорожный мост. Пока ошалевшие часовые нащупывали его лучиками фонариков, он подорвал страшный заряд, себя заодно с ним и пролет моста…

И летом же 1945 года во Львове переселенцы из Перемышля, отошедшего к Польской Народной Республике, так же рассказали мне о появлении в их городе Богумила Капки, того самого чеха, который обязан своей жизнью советским артиллеристам и пограничникам.

Его увидели на улицах Перемышля снова в августе 1944 года, когда Советская Армия, выходя на Привислинский плацдарм, освободила в третий раз Перемышль.

Был Капка в форме поручика чехословацкой бригады полковника Свободы, такой же возбужденный и веселый, как и раньше, но только более крепкий, загорелый, уверенный в себе. Его привели на постой в знакомую ему семью молодые пограничники, что вошли за регулярными армейскими частями в старинный город. Хотя среди них было много молодежи из новых пополнений, Капка в каждом из воинов в зеленой фуражке видел тех самых своих старых друзей, что помогли ему высвободиться из тюрьмы гестапо в июне 1941 года. Целовался с ними, благодарил, обнимал.

А потом, когда части Советской Армии, перевалив через Карпаты, стали освобождать один за другим города Чехословакии, Богумил Капка вместе со своими друзьями не раз будил посреди ночи жителей Перемышля.

Услышит в сводке Советского Информбюро знакомые ему названия словацких и чешских городов — бежит опрометью на колокольню кафедрального костела и давай звонить во всю в колокола.

Пограничники, польские общественные деятели, уже принимавшие в свои руки от военного командования освобожденный город, пробовали было его урезонивать, но Богумил Капка не унимался.

— Пшиятели! — говорил он на странной смеси трех славянских языков. — Таке бывае едэн раз в жизни. Почему не можно звонить? В честь какого-нибудь святого можно, а по поводу освобождения Кошице не вольно? Чепуха! Ведь это великий праздник всех славян, что Кошице взяли, что Мартин освобожден…

И в этом ночном колокольном звоне мне тоже слышался радостный отзвук того самого исторического контрудара, каким навсегда прославили себя простые и скромные бойцы в зеленых фуражках, верные защитники священных рубежей нашей свободной Родины…

Очень холодно. Небо мглистое, сырое и такое отяжелевшее, что кажется, еще немного — и оно совсем упадет на землю.

Дождя нет, но что-то мелкое непрестанно сеется сверху. Земля, жухлые травы, кустарники — все покрыто изморосью: она блестит тускло и холодно. Не поверить, что бывают здесь погожие дни, раскинувшаяся низина без близкого жилья на несколько верст вокруг бывает и зелена и по-своему нарядна.

Солдату-пограничнику второго года службы Алексею Горликову нездоровится. Он сидит со старшим по наряду ефрейтором Степановым и овчаркой по кличке Шаян в зарослях ивняка, на правом фланге участка заставы, у края советской земли.

Еще утром Горликов почувствовал озноб и ноющую боль в ногах.

«Где это меня так прохватило? — думал он, потягиваясь под одеялом. — Ну, ничего, ничего, разомнусь, пройдет!»

Он встал раньше товарищей, сходил проверить Щаяна — смышленого розыскного пса, которого он сам выпестовал из забракованного специалистами щенка; потом Горликов помог заставскому повару Григоряну напилить дров, выпил на кухне кружку горячего чая и почувствовал себя лучше.

В полдень, не сказав никому и слова, что ему нездоровилось, Горликов взял на поводок овчарку и пошел с ефрейтором Степановым в наряд на границу.

Солдату казалось, что хворь с него как рукой сняло, но потом начало опять познабливать, появилась слабость, а маленькое, с юным пушком на щеках лицо Горликова сделалось еще меньше и обрело немного испуганное, детское выражение. Все это не могло ускользнуть от Степанова.

Теперь Степанов ворчит.

— Грипп у тебя, уж я знаю, слава богу, без малого три года водопроводчиком был, в городской больнице проработал! Так что ступай, Горликов, на заставу, какая из тебя служба!

На Горликове полушубок, а сверху полушубка натянут, подпоясанный ремнем, брезентовый плащ. Солдат ежится и упорствует.

— Никуда я не уйду до смены, вот еще!

— Разговорчики! — сердится Степанов и переходит на вы, — я вас просто не узнаю, Горликов.

Горликов сознает, что нехорошо ему вступать в пререкания с ефрейтором. Он сопит и произносит уже с жалобным отчаянием.

— Ведь ни разу такого не было, чтобы я из наряда раньше времени возвращался. Ох, ты, незадача!

Жалоба эта понятна Степанову, и она смягчает строгое ефрейторское сердце.

— Ну, хочешь, — говорит он участливо, — я до вышки добегу и позвоню капитану, чтобы он разрешил тебе домой уйти?

Не дожидаясь ответа, дюжий ефрейтор выпрямляется во весь рост и выходит из зарослей.

— Не ходи, — просит вслед Горликов. — Ну, что ты за человек такой?..

Степанов и слушать не хочет. Возвращается он минут через пятнадцать. Степанов человек расторопный, лихой, большой любитель точных уставных выражений, и звучат они у него всегда значительно и как-то торжественно.

— Приказано рядовому Горликову следовать на заставу. Ефрейтору Степанову продолжать нести охрану государственной границы.

— Есть следовать на заставу, — вяло повторяет Горликов и поднимается с земли. За те пятнадцать минут, пока ефрейтор ходил звонить, он смирился с мыслью, что и в самом деле Степанов прав: какой прок от больного?

Овчарка отряхивается и, осторожно наставив уши, норовит заглянуть в глаза Горликову.

— Домой, Шаян, — произносит тот, отпуская собаку на полный поводок.

— Слышь, Горликов, — тихо окликает ефрейтор, — как придешь на заставу, открой мой сундучок, там слева под книжками в мешочке — сушеный липовый цвет. Возьми и завари вместо чая.

— Зачем он мне?

— Чудак, да это ведь какое средство от простуды! Мне мать насушила, когда я в отпуске был. Ты не думай, липовый — он медициной признан.

— Ладно, — соглашается Горликов и, выбравшись из зарослей, направляется к протоптанной нарядами тропе.

До заставы километров пять в обход болоту. Сейчас этот путь представляется Горликову необыкновенно длинным.

«Ну, не кисни, — грубовато уговаривает он себя, — нечего дальше придумывать, дойдешь как миленький. Только шагай, и дело с концом».

Тело ломит. Ноги гудят. Все кажется пудовым: и полушубок, и плащ, и сапоги. С каким наслаждением снимет он их с себя в сушилке, как только очутится дома! Жар и холод волнами приливают к лицу и от этих приливов покалывает за ушами, кружится голова, туманит и заволакивает глаза…

…И вдруг Горликова с силой дергает за поводок Шаян. Перед остановившимся солдатом — затянутая изморосью земля и на ней следы. Они тянутся от болота, пересекают тропу и уходят в кустарники. Горликов склоняется над отпечатками и внимательно разглядывает их. Проходили двое, но только не солдаты, отпечаток следа слишком широк. Шли люди, обутые в большие болотные сапоги. Куда шли? Зачем? Кто они такие? Никого, кроме нарядов, не бывает на этой приграничной пустоши.

От возникшего беспокойства у Горликова становится солоно во рту и взмокают ладони. Он осматривается — кругом ни души.

— Шаян, — шепчет Горликов, — след…

Овчарка вздрагивает, но не двигается с места. Вытянув хвост, она смотрит на Горликова, толком еще не понимая, что он от нее требует.

— След, Шаян, — повторяет Горликов, наклоняясь к собаке и показывая на отпечатки. — След.

Теперь команда доходит до овчарки. Тихо взвизгнув, она делает круг, тычась носом в землю.

— След, след, — настойчиво твердит Горликов, словно радист, вызывая в эфир нужную ему станцию. Он выламывает в ивняковом кусте прямой прутик и измерив им оба следа в длину и ширину, засовывает мерку за голенище.

— След, след, Шаян… Бери.

На один миг овчарка останавливается, вбирая в себя только ею одною учуянный запах тех, кто прошел здесь несколько времени назад. Темная шерсть на загривке встает дыбом, а затем рывком сильного, напрягшегося тела, чуть ли не распластываясь по земле, Шаян тянет за собой Горликова по следу.

Дав овчарке длинный поводок и откинув на ходу полу плаща, а под ним полушубка, Горликов вытаскивает из кармашка часы.

Часы большие, отцовские, с двумя серебряными крышками и ключевым заводом.

Когда Алексея призвали служить на границу, в семье каменщика Никанора Петровича Горликова были устроены проводы. За столом, за которым собрались родичи и знакомые, отец снял с себя часы и сказал уезжающему сыну.

— Я по ним, Алеша, нестыдную жизнь прожил. По ним два раза воевал за правое дело, по ним немало строек поднял, по ним тебя мать кормила. Возьми. Не подведут. Честные часы. Ты не смотри, что с виду старинные, они еще, сынок, и при коммунизме походят.

…Со звоном одна за другой отскакивают крышки.

«В шестнадцать десять обнаружен след у болота, — звучит в мозгу Горликова, как донесение. — В шестнадцать четырнадцать начал преследование».

А Шаян, не отрывая острой мордочки от земли, рвется уже сквозь кустарник. Горликов едва успевает отводить от себя упругие, мокрые ветки, Они щелкают по плащу и обдают разгоряченное лицо водяной пылью.

За кустарниками опять целина и следы на ней, немые, враждебные, и солдату кажется, что они безобразят землю.

Лишь тот, кто служил на границе, кто мок под дождем и стыл на ветру в нарядах, кто, исхлестанный метелью, полузасыпанный снегом, часами просиживал в секретах, оставаясь один на один с безмолвной, ничем, кроме его сознания, слуха и глаз, неприкрытой линией государственной границы, лишь тот знает, что такое след на прикордонной земле и какая тревога в сердце идущего по этому следу солдата.

Необъятное понятие — Родина сейчас становится для Горликова простым и очень определенным, словно все ее дороги, города, люди, села, скрытые до сих пор пространством и отдаленные на тысячи верст, сблизились возле него у самой границы, и он, Горликов, должен оградить их от беды.

Сознание этого придает Горликову силы, но идти трудно и дышать тяжело. Чудится, что воздух сделался таким густым, что его можно резать ножом. Остановиться бы на минуту и отдышаться, всего на одну минуту, а может, и того меньше. Соблазн велик. Рука готова дернуть поводок и придержать овчарку, но солдат только отстегивает верхний крючок полушубка, а под ним ворот гимнастерки. Сырой воздух пробирается за ворот и холодит тело.

Два километра до школки кажутся Горликову бесконечными. Ровная, небольшая площадка просеки, высаженная годовалыми кленами, притаилась между двумя невысокими взгорбками.

Солдат всматривается. На школке, согнувшись, ходит человек, и Шаян, отвлекшись от следов, настораживается, часто потягивая влажными ноздрями воздух.

«Кто там в такую пору» — вслух думает Горликов. Инстинктивно поправив автомат и придерживая собаку, упорно тянущую дальше по следу, солдат направляется к посадке.

Только подойдя ближе он узнает человека. Это лесник, костлявый, длинный, с опущенными седыми усами.

— Не видали, кто здесь проходил? — поздоровавшись, спрашивает Горликов.

Лесник задумывается.

— Как сюда шел, так голову колхоза Яремчука с бригадиром встретил.

— И больше никого? — несколько удивленно и недоверчиво вырывается у Горликопа. — Чужих?

— Нет, — снова задумывается старик, — чужих не видел…

— Как же… — только и может произнести Горликов, испытывая прилив облегчения, которого он еще боится.

— Откуда шли председатель с бригадиром?

— Да с той стороны, — машет рукой старик в сторону границы. — С болота, наверно. Ничего не сказали, как встретились.

«Что им там на болоте, — думает солдат. — А может быть это и не их следы? Кто-нибудь прошел позже или раньше?»

— Давно вы здесь, дедушка?

— Да с час… Пришел проведать. Вон ведь как поднялись за лето! А с колхозов все заявки на наши кленки. Думаю с весны расширяться… А чужих — нет, не было. Это головы и бригадира след.

— Куда пошли — не сказали? — допытывался Горликов.

— Меж собой говорили, будто на новую ферму, — пожимает плечами лесник, — а точно не скажу.

— Это какая новая?

— Да в Новоселице. Как объединились, так в Новоселице новую ферму выстроили, и правление там недалеко.

— Быстро, — заключает Горликов.

— Уж теперь все так.

— А сколько будет до Новоселицы?

Горликов знает, что от лесной школки до Новоселицы восемь километров, но задает этот вопрос с наивной надеждой, что километров окажется меньше.

— Да так, — прикидывает лесник, — с десять будет.

Горликов сдерживает вздох.

— Спасибо, — говорит он. — Будьте здоровы!

— Здоровым будь, — притронувшись рукой до меховой шапки, кивает лесник. — Пошел все-таки?

И, не получив ответа, долго смотрит в спину удаляющемуся солдату, пока тот не скрывается вдали за взгорбком.

Встав снова на след, идет Горликов по целине. Место скользкое, точно лишаем, покрытое отдельными пучками рыжей травы. Ноги разъезжаются, только и гляди, чтобы не растянуться. И оттого, что островки травы похожи на лишай, от того, что опять тянется этот след, земля вокруг кажется Горликову мертвой и пустынной. «Вот дотяну до проселка, — думает он, — там как-то веселее».

И хотя на проселке тоже безлюдье, и дорожная вязкая грязь прилипает к подметкам сапог так, что ее не отряхнуть, но на душе у солдата делается и вправду веселее: как-никак, а все-таки дорога, и люди проложили ее. Летом возят по ней сено с заливных лугов, часто пылит, покачиваясь на мягких рессорах, вездесущая плетеная тележка председателя Яремчука; вышедшая в рейс кинопередвижка, сокращая путь между селами, тоже появляется тут по субботам, и ефрейтор Степанов так и норовит пойти в этот день в подвижной наряд к проселку, чтобы хоть рукой помахать киномеханику Анне Петренко.

И сейчас Горликов примечает свежую колею и клочки сена, — кто-то проехал сегодня и раструсил его.

А рядом с уходящим вдаль колесным следом — другие следы.

«Должно быть, и в самом деле это председатель с бригадиром, — думает Горликов. — Хорошо, чтобы так! Чужие мимо лесника никак не могли пройти незамеченными за этот час».

И все же беспокойство ни на миг не покидает Горликова. Как бы ни одолевало его недомогание, что бы ему ни припоминалось хорошее и дорогое сердцу, одни эти следы видятся ему сквозь все. Вот смешались они, будто топчась на месте. «Останавливались, — отмечает про себя Горликов и сам останавливается, — Курили, — едва различимые крошки просыпавшегося табака видны на грязи, — а вот глины комочек, откуда же тут глина?»

Над землей сгущаются сырые ранние сумерки. Тихо. Только слышно, как на проселке с всасывающимся присвистом ползет по ногам грязь. Это идет Горликов. Шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом. Уже и овчарка устала, она не тянет, как прежде, раскидывая в стороны передние лапы, а только трусит, не отрываясь от следа.

Горликову кажется, что он идет так весь день. Ему холодно и нехорошо. От пронизывающей сырости не спасает теперь и полушубок. Плечи разламывает немилосердная тяжесть, словно кто-то навалился на них и пытается пригнуть солдата к земле.

«Только бы не упасть, — думает Горликов, — упаду — не встану».

Ему вспоминается, как на заставе капитан Исаков рассказывал пограничникам, что у спортсменов, бегущих на дальнее расстояние, наступает такая минута, когда перестает хватать дыхания, силы слабеют и спортсмен готов сойти с дорожки. Но если напрячь всю волю и не остановиться, а продолжать бег, дыхание восстанавливается и снова появляются силы, — это называют «вторым дыханием».

«Вот и у меня теперь такая минута, — думает Горликов, — черта с два я поддамся!»

И он идет, даже ускоряет шаг. Но все остается по-прежнему. Тогда Горликов начинает думать об отце, ефрейторе Дужникове, старом леснике, обо всех друзьях — далеких и близких. Удивительно, до чего ясно они предстают перед ним, точно они идут с ним по проселку. И солдату становится легче.

Шаг за шагом, километр за километром…

До фермы он добирается затемно. Здесь еще не выветрился знакомый Горликову с детства запах новостройки. Пахнет известью, стружкой, кирпичом. Глаза солдата различают два длинных, вытянувшихся параллельно друг другу строения.

Ворота одного из строений распахнуты настежь, и проем светится желтоватым тусклым светом.

Шаян рвется к распахнутым воротам, но Горликов укорачивает поводок и придерживает овчарку, потому что из ворот, переговариваясь и перекликаясь, выходят люди.

— Ой, милые, до чего темно! — слышен голос девушки.

— Люба! — несется издалека. — Ты домой сразу?

— Нет еще Мне на репетицию надо. Павло Михайлович сказал, чтобы я репетицию не пропускала.

— А какой спектакль играть будете?

— «Калиновый гай».

— И про любовь там есть?

— Ага.

— Артисты! — слышится ломкий скептический басок.

Группа девушек равняется с Горликовым. Шаян рычит.

— Ой, кто это?

— Не бойтесь, — говорит Горликов, — с заставы.

Пучок света карманного электрического фонарика выхватывает из темноты остановившихся людей. Девушки жмутся, щурят глаза и пытаются разглядеть солдата.

— Председатель колхоза здесь?

— Павло Михайлович? — переспрашивают сразу несколько голосов. — Был, да ушел.

— А куда? Не знаете?

— Не говорил, — отвечает за всех красивая большеглазая дивчина. — Да вы в правлении поищите его.

— Только в старое правление не вздумайте ходить, — предупреждает Горликова паренек, — там никого нет. Вы прямо в новое.

И начинает подробно объяснять, где теперь новое правление.

— У нас все свои, — говорит дивчина. — Чужих никого не было.

Горликов еще раз обводит пучком зеленоватого света столпившихся колхозников. Их лица кажутся ему такими знакомыми и близкими, будто он прожил среди этих людей всю жизнь. Хочется солдату сказать им что-то очень хорошее, но смущается и, сознавая, что подражает ефрейтору Степанову, произносит:

— Можете быть свободны.

Теперь у Горликова почти нет сомнения, чьи это следы, но совсем успокоиться он еще не может.

И опять поиски ведут его в дальние концы: от формы к правлению, от правления к клубу, от клуба к домику колхозного бригадира Солодаря. Три окна домика маслянисто светятся сквозь окутавший землю туман.

— Павло Михайлович здесь, — почему-то вполголоса говорит Горликову вызвавшийся его проводить до Солодаря внук колхозного сторожа. — Новорожденного пошел смотреть. У бригадира хлопчик народился.

Засветив фонарик, солдат проходит во двор и, отыскав в стороне деревцо, привязывает к нему Шаяна.

Дверь Горликову открывает рослый, чернявый бригадир. Отступив в сторону, он с недоумением и любопытством смотрит на вставшего у порога солдата. После уличной темноты свет режет глаза. Какую-нибудь секунду Горликов щурится, но и этой секунды достаточно для солдата, чтобы разглядеть комнату: она просторная, чистая, крашеный пол ее устлан домоткаными половичками, и один из них бежит через полуприкрытую дверь в соседнюю, тоже освещенную комнату.

— У вас председатель колхоза? — обращается Горликов к хозяину.

— У меня, — отвечает бригадир и оборачивается к полуоткрытой двери. — Павло Михайлович, тебя спрашивают.

В переднюю комнату входят присадистый, стриженый ежиком человек, лет пятидесяти, с буграстым лицом, на котором светятся живые, много повидавшие глаза. Горликов хорошо знает председателя Яремчука.

На Яремчуке тесноватый военный китель с орденской колодкой. Китель не только тесен, но и короток председателю. Входит Яремчук переваливающейся походкой, веселый, громкий, держа на руках что-то завернутое в шелковое стеганое одеяльце. Заметив у дверей фигуру солдата в плаще, пропитанном сыростью осенней непогоды, в залепленных грязью сапогах, а главное, увидев солдатское лицо, распаленное, мокрое, усталое, Яремчук остановился, и в глазах его появляется тревожное выражение.

— Ко мне, сынок?

— Так точно, товарищ председатель, — прерывисто произносит солдат. — Разрешите узнать, что вы были сегодня у болота.

Яремчук переглядывается с бригадиром и веселеет.

— Был, как же, — подтверждает он. — Вот вместе с бригадиром ходили глину смотреть. Свой кирпич нужен теперь колхозу, сынок, очень нужен. А там, возле болота, знаменитая глина! С весны будем кирпичный завод ставить.

У Горликова такое ощущение, будто с него сваливается тяжесть. Он облизывает запекшиеся губы и улыбается.

— Так то, значит, ваши следы…

— А что — по следам шел?

— Так точно, — кивает солдат. — Да мне уже лесник говорил, что это вы проходили. Вот и пришел проверить… Вы не обижайтесь, товарищ председатель, хочу на сапоги поглядеть, а вдруг да не ваши те следы?..

— Сделай одолжение! — восклицает Яремчук. — Какая может быть обида.

Он приподнимает обутую в тяжелый болотный сапог ногу. Горликов достает из-за овоего голенища прутик-мерку и, встав на колено, прикладывает прутик в длину и в ширину к подошве болотного сапога.

— Сходится? — спрашивает Яремчук.

— Ваш.

Горликов выпрямляется. Кружится голова, внутри печет и горит.

— Теперь все? — ласково глядит на Горликова председатель.

— Все.

— Верный ты солдат, сынок, — вдруг от сердца произносит Яремчук. — Хороший солдат, Спасибо за службу.

— Служу Советскому Союзу, — как положено солдату, по форме, отвечает Горликов.

— Федя! — раздается из соседней горницы женский голос, — ты уж прими гостя.

— Знаю, Катя, — добродушно сердится на жену бригадир и обращается к Горликову, — хозяйка моя еще не встает, так я за хозяйку. Садитесь, закусите с нами.

Солдат мнется и, спохватившись, трясет головой.

— Нет, нет, спасибо, что вы, мне ж нельзя, я в наряде.

— А может немного?

— И немного нельзя. Ничего нельзя.

— Жаль, что так, — разводит руками бригадир, — Ну, хоть садитесь.

— Сяду, — соглашается солдат, — передохну.

Хозяин пододвигает Горликову табурет, и тот садится.

— Павло Михайлович, — опять слышится голос женщины, — что это мой молчит там у вас на руках? Сохрани бог, не раздавите.

— Не раздавлю, Катя, не бойся, — смеется Яремчук, — лежит и во все глаза смотрит.

— А не спит?

— Нет, не спит. К нашим разговорам прислушивается.

— А мы с Федором, — продолжает женщина, — вчера гадали, кем наш будет, когда вырастет.

— Ну, и что?

— Ни к чему не пришли. А вы как думаете, Павло Михайлович?

— Кто его знает? Сам выберет. Одно только знаю, — счастливым будет. Верно, солдат?

— Постараемся, — застенчиво улыбается Горликов, поглаживая ладонями полы намокшего плаща.

— Только слышь, Катя, — кричит Яремчук, — имя скорее давайте. Хлопцу уже восьмой день, а без имени.

— Так мы уж выбирали, выбирали и все выбрать не можем, — виновато глядит на председателя бригадир. — То не нравится, другое не нравится.

— По хорошему человеку имя надо, — задумывается Яремчук.

— Помогите вы, Павло Михайлович, — просит женщина.

— А что? И помогу! Мало ли у нас хороших людей! А ну, сынок, — обращается председатель к Горликову, — как зовут?

— Алексеем Никанорычем.

— Отчество нам не надо, свое есть, — говорит Яремчук, — а имя возьмем! Слышь, Катя, по пограничнику имя — Алексей!

— Алеша значит? — переспрашивает женщина. — Что ж, я согласна.

И из комнаты доносится ее журчащий, счастливый смех.

От этого негромкого журчащего смеха на душе у Горликова светло и радостно. Он вытаскивает из кармана отцовские часы и, взглянув на них, начинает торопиться.

— Мне пора, — говорит он, поднимаясь с табурета. — У меня во дворе собачка осталась. Ох, и наследил я вам! Вы уж извините…

Через несколько минут после того, как Горликов уходит, дверь домика распахивается и за калитку выбегают бригадир с председателем колхоза.

— Эй, солдат! — кричит Яремчук. — Погоди, лошадь запряжем!.. Вот недогады мы с тобой, Федор… Эй, сынок!..

Но Горликов не слышит. Тяжелая сырость воздуха глушит все звуки. Солдат уже далеко. Он идет домой, на заставу.