Мама настаивала, чтобы после школы я поступил в вуз и получил высшее образование. Где угодно. Пусть в ветеринарном институте. Она считала, что каждый человек должен иметь высшее образование. Я же с детства стремился в море. Шел 1927 год.

Я любил мать и не хотел огорчать ее. Выбрал кораблестроительный факультет Политехнического института. «Буду строить корабли, — думалось мне, — и ходить в море на испытания. А там увидим».

Конкурс был большой. Девять человек на место. Я позорно срезался на первом экзамене и не очень жалел об этом. А вот мама расстроилась.

— Год пропал, — сетовала она. — Все перезабудешь к следующим экзаменам. Надо заниматься, заниматься и заниматься.

— Пойду работать, а на будущий год — в мореходку, — решительно сказал я.

С большим трудом удалось мне устроиться чернорабочим на стройку.

В один из воскресных дней мы с Юркой Пакидовым решили отправиться на набережную Невы. И хотя до моря было далеко, у моста лейтенанта Шмидта почти всегда дул ветер с залива. Мы ощущали его на своих лицах.

Перешли мост. Постояли у памятника Крузенштерну, у Военно-морского училища имени Фрунзе и пошли дальше.

— Смотри, — вдруг сказал Пакидов, — какое-то судно. Пойдем посмотрим.

У Масляного Буяна стоял парусник. Он поднимал свои мачты к самому небу. Мы задрали голову, чтобы посмотреть на верхние реи. Черный корпус притягивали к берегу толстые швартовы. На нем крупными белыми буквами было написано: «Товарищ». По палубе сновали молодые люди в синих шерстяных свитерах, на которых было вышито красным: «У/с «Товарищ» НКПС». Раньше мы ничего подобного не видали.

— Вот это да! — выдохнул Пакидов. — Откуда такой взялся?

С трапа спустились два парня в свитерах и фуражках с блестящими черными козырьками.

— Откуда пришли? — спросил Пакидов.

Моряки с удивлением посмотрели на нас.

— Газеты надо читать, — сказал один из них. — Весь Ленинград знает, а он не знает. Из Аргентины.

— А что за судно?

— Эх вы, ленинградцы! Стыдно за вас!

— Учебное судно «Товарищ», — сказал второй, и они ушли.

Мы купили «Красную газету». Там было напечатано, что учебный парусник «Товарищ» возвратился из дальнего плавания, прошел 20 000 миль, побывал в Буэнос-Айресе и Розарио, что судном командовал известный капитан Лухманов, на паруснике прошли практику 150 учеников из всех морских техникумов Советского Союза. Была помещена и фотография «Товарища» под полными парусами. Но самыми главными являлись последние строчки заметки:

— Пойти бы в такой рейс, и больше ничего в жизни не надо! — сказал я, когда мы почти выучили заметку наизусть. — Да разве попадешь?

— Не попадешь, — согласился со мною Пакидов, и мы грустные побрели к дому.

С этого дня мы потеряли покой. Каждый свободный вечер ходили на Масляный Буян смотреть «Товарищ». Видели, как команда разбегается по реям, распускает паруса для просушки, как собирает их в тугие валики и быстро спускается по вантам. Дух захватывало, когда мы наблюдали за маленькими черными фигурками, смело передвигающимися по самому верхнему рею. Бом-брам-рею! Какой музыкой звучало для нас это название: бом-брам-рей! В нем слышался и рев бушующего океана, и треск лопающихся парусов, и резкие команды капитана, и щелканье кастаньет в далеком Буэнос-Айресе.

На судно мы не поднимались — у трапа всегда дежурил вахтенный. Мы с берега следили за жизнью на паруснике. Он завладел нашими сердцами. И хотя мы прекрасно понимали, что ни о каком плавании на «Товарище» мечтать не смеем, все же расстаться с ним так просто не могли. Проводим в рейс, уйдет в море, вот тогда уж…

И вдруг… О случай, о котором так много написано! Как-то поздно вечером раздался стук в окно. Я жил в первом этаже, и мы пользовались окном как дверью, считая, что в комнату входить так ближе и удобнее. На улице стоял Пакидов. Он был без кепки, какой-то взъерошенный, возбужденный. Я открыл окно, и он, как барс, впрыгнул в комнату.

— Ухожу в плавание на «Товарище»! Буфетчиком! Понимаешь? Ура! — заорал он, бросаясь на меня.

Юрка повалил меня на матрац, служивший тахтой, катал, давил, зажимал голову. В общем, проявлял восторг дикаря. Наконец, когда мне удалось освободиться, я спросил:

— Как тебе удалось? Врешь ты все! Не может быть! Давай рассказывай.

— Истинная правда! А как получилось? Невероятно. Понимаешь, я рассказал матери о «Товарище», ну, и упомянул фамилию капитана. Она и говорит: «Дмитрий Афанасьевич Лухманов мой хороший знакомый». Ну, тут уж я к ней прилип: попроси, чтобы взял меня на «Товарищ». Она туда, сюда, вуз, учение, но я ее довел до того, что мы оделись и пошли к Лухманову. У-у, какой это человек, ты бы знал! Он выслушал маму, засмеялся и сказал мне: «Что ж с тобой делать? Матросом ты не годишься, да и мест нет. Но я всегда старался помочь молодежи, тем, кто хотел плавать. Пойдешь буфетчиком. Сейчас напишу записку Эрнесту Ивановичу Фреймаку». Оказывается, Лухманов уже не капитан «Товарища». Он начальник техникума. Завтра иду на судно. Вот такие дела.

Я сидел подавленный грандиозностью новости. Пакидов уходит в плавание на «Товарище», а я остаюсь в Ленинграде. Я так ему завидовал, что потерял дар речи.

— Что ты молчишь? — опять заорал Пакидов. — Ухожу в плавание, в Южную Америку! Понимаешь ты это? Тра-ля-ля!

Он не мог сдержать свой восторг.

— Буфетчиком не то, — протянул я, желая хоть чем-нибудь омрачить его радость. — Не морская специальность. Подай, принеси, помой…

Но мои слова на него никак не подействовали.

— Черт с ним! Хоть кем угодно. Но ведь на «Товарище» пойду в плавание!

Пакидов начал работать на «Товарище». Дня через три я пришел к нему в гости. Он с гордостью показывал мне судно, свою маленькую каюту, буфет, кают-компанию, познакомил с несколькими кадровыми матросами, со старпомом Константином Федоровичем Саенко.

Теперь я часто приходил к Пакидову после работы. Я завидовал. Сидел, смотрел, как он моет стаканы и тарелки, на его белую курточку буфетчика и думал, что я тоже мог бы это делать, если бы знал Лухманова и на «Товарище» было бы место… Нет, так дальше продолжаться не может. Надо что-то предпринять.

В один из моих приходов на «Товарищ» взволнованный Пакидов завел меня к себе в каюту:

— Освобождается место хлебопека. Федька Баранов уходит. Ты как?

— Хлебопеком? Конечно, давай! — обрадовался я.

В своей жизни я не выпек ни единого хлеба, но желание попасть на «Товарищ» помутило мой разум. Наверное, в тот момент я согласился бы принять любую должность.

— Давай, — без всякого энтузиазма промямлил Пакидов. Он был уверен, что я откажусь. — Справишься? Хлеб ведь надо печь на сто семьдесят человек.

Эта цифра меня отрезвила. Сто семьдесят человек! Я подумал и отказался:

— Нет, не справлюсь. Отпадает. И тебя подведу и старпома. Выгонят с треском.

Пакидов облегченно вздохнул:

— Не говори! Хлеб-то надо уметь печь.

«Товарищ» все еще стоял в Ленинграде. Наступила зима. Меня уволили со стройки по сокращению. Я безуспешно искал работу. Ее не было. На биржу труда меня не принимали как не члена профсоюза.

А мне так хотелось в море!

Я решил пойти к Лухманову. Я считал, что он единственный человек, кто сможет мне помочь.

Лухманов жил в здании техникума. Робко позвонив, я с замиранием сердца ждал, когда отворится дверь. Открыла пожилая женщина.

— Вы к Дмитрию Афанасьевичу? Раздевайтесь и проходите вон туда.

Я вошел в кабинет. Он напоминал каюту. Полочки с книгами, модели судов, стол красного дерева, заваленный чертежами… Лухманов сидел в кресле лицом к двери и прямо смотрел на меня. Большеголовый, грузный, с рыжеватыми волосами, широким носом и светлыми проницательными глазами.

— Чем могу служить, молодой человек? — приветливо спросил капитан.

Я растерялся и стоял как столб.

— Ну, так в чем дело? Я вас слушаю, — уже нетерпеливо повторил Лухманов. — Садитесь вон на тот стул.

Я не сел. Страшно покраснев, прерывающимся от смущения голосом я начал свою речь:

— Дмитрий Афанасьевич, я знаю, вы всегда помогали молодежи. Перед вами человек, который не может жить без моря. Я вас очень прошу, пошлите меня на «Товарищ». Кем угодно. Я вас очень прошу. Я согласен на любое место.

— К сожалению, не могу вам помочь. «Товарищ» полностью укомплектован. Вакантных должностей нет.

— Ведь Пакидову помогли, Дмитрий Афанасьевич.

— Ах, вот что. Знаете Пакидова?

— Мой друг.

— Понимаю, понимаю. Вместе на судно ходили? К сожалению, ничего нет. Впрочем, — и лукаво взглянул на меня, — кажется, собирается уходить старший помощник капитана. Но на эту должность, вы, наверное, не согласитесь?

— Нет, — серьезно ответил я. Мне было не до шуток.

— Так вот, молодой человек, — Лухманов стал серьезным, — ничем не могу помочь. Хотите в море — поступайте в техникум. Сделайтесь штурманом, механиком или радистом. Будете плавать.

— Дмитрий Афанасьевич, возьмите меня на «Товарищ» без жалованья. Я бесплатно буду работать, — чуть не со слезами попросил я.

— Так нельзя. Бесплатно у нас никто не работает. Да вы не отчаивайтесь. Попадете в техникум, и все будет в порядке, — видя мое огорчение, утешил Лухманов и улыбнулся широко и добродушно.

От этой улыбки у меня полегчало на душе. Я двинулся к двери, но капитан остановил меня:

— Все-таки подумайте о техникуме, раз так любите море.

Через три недели зимним туманным утром «Товарищ» покидал Ленинград. Шел крупный, редкий снег. Он медленно опускался на реи и ванты. «Товарищ» казался пушистым, потерявшим очертания, таинственным «Летучим Голландцем». На палубе толпились родственники и знакомые практикантов. Слышался смех, веселые напутствия, всхлипывания. У борта пыхтели два буксира. Они должны были вывести барк в Финский залив. Я чувствовал себя так, как будто терял что-то очень дорогое.

«Товарищ» ушел. Без Пакидова мне стало одиноко…

Проболтавшись несколько месяцев без работы, я наконец поступил в Ленинградский морской техникум, отлично выдержав все экзамены, и был принят в первый класс судоводительского отделения.

Ленинградский морской техникум. Старая мореходка, выпустившая много хороших моряков. Серое трехэтажное здание на 22-й линии Васильевского острова, с башенкой и мачтой наверху. Внутри, у дверей, висит надраенный колокол-рында, под ним стоит столик и сидит вахтенный с повязкой на рукаве. Светлые, широкие коридоры. На стенах — картины из морской жизни. На третьем этаже — музей, заставленный моделями парусных кораблей, шкафами с мореходными инструментами, лоциями, картами.

Не похожа мореходка ни на один другой техникум. Все здесь иное. Студенты называются слушателями, аудитории — классами. В перерыве между лекциями ученики высыпают в коридоры и курилки. Во что только они не одеты! В голубые американские робы, в канадские клетчатые курточки, в синие свитера, в вязаные жилеты всех фасонов и расцветок. Это ребята, побывавшие в дальних плаваниях. Только мы, первокурсники, выглядели здесь посторонними в своих скромных штатских костюмчиках. И запах в коридорах особенный, медовый. Старшекурсники курят голландский табак «три шиллинга за тонну». Покупают его за границей без пошлины, очень дешево и потому в больших количествах. Чтобы хватило на всю зиму, до следующего плавания. Послушать разговоры — тоже таких никогда в другом учебном заведении не услышишь. Говорят про Квебек, Лондон, Гамбург, Средиземное море, Тихий океан, упоминаются пассаты, свирепые норды, названия пароходов и фамилии капитанов. В мореходке три отделения: судоводительское, механическое и радио. Для механиков есть отличные мастерские. Для судоводителей — такелажный кабинет. Им руководит старейший боцман Василий Иванович Грязное. В кабинете везде развешаны кранцы, маты, всякие мусинги и оплетки. Здесь всегда приятно пахнет смолеными тросами, и кажется, что ты попал на палубу парусника.

А преподаватели! Все они бывшие моряки, много плававшие в своей жизни. Энтузиасты. Люди, бескорыстно преданные морю. Вот к нам в класс идет Касьян Михайлович Платонов. Добрейший человек. Он преподает нам морскую практику.

Сейчас — теория корабля. Свой предмет он излагает обстоятельно, скучновато, но иногда такое выдаст, что весь класс умирает от смеха. Мы уже знаем несколько его «баек» и передаем их из уст в уста. Чего стоит, например, такая. Платонов рассказывает о качке корабля и, сохраняя полную серьезность, говорит:

— Коровы груз опасный. Был случай… — он поднимает кверху указательный палец, — в Тихом океане, в свежую погоду, коровы, погруженные в трюмы, так раскачали пароход, что он опрокинулся. Почему? Потому что коровы, когда жуют сено, качают головами, и вот такое раскачивание, синхронное с волнением, послужило…

Класс разражается хохотом. На лице у Касьяна Михайловича ни тени улыбки.

Николая Ивановича Панина мы боялись. Его боялись не только мы, первокурсники, но и бывалые ученики старших классов. Николай Иванович читал астрономию. Читал отлично, но зато и спрашивал жестко.

Когда он входил в класс, брал в руки журнал, начинали дрожать даже самые лучшие из нас. В этот момент все мы старались вжаться в свои стулья, пока глаза Николая Ивановича блуждали по журналу. И вдруг — как выстрел:

— Козловский, к доске! Расскажите про первый вертикал.

Панин требовал совершенно точного изложения своего предмета. Без отступлений. Он не признавал никаких оправданий, ссылок на болезнь и чрезвычайные обстоятельства. Не знаешь — получи двойку и будь впредь прилежнее.

Лекции по морскому праву мы ожидали с нетерпением. Казалось бы, что может быть интересного в сухом кодексе торгового мореплавания, во всяких параграфах, пунктах Гаагских и Йорк-Антверпенских правил?

Но Сергей Иванович Кузнецов сумел заинтересовать нас. Кузнецов, всегда аккуратный, в белом воротничке, сухощавый, со старорежимной седой бородкой клинышком и седыми волосами, приходил в класс, надевал на нос очки и таинственно начинал:

— Итак… 18 января 1902 года в обширном зале страхового общества Ллойда трижды прозвучал колокол. Пароход «Эмансипейшн» погиб. Он столкнулся с французским пароходом «Жан Барт». «Эмансипейшн» затонул через час после столкновения. Владельцы парохода предъявили иск компании «Месажери Маритим» в триста тысяч фунтов стерлингов, но французы отклонили претензии, полностью переложив ответственность за столкновение на владельцев погибшего судна. И, может быть, они бы и выиграли дело, если бы не неожиданные показания лоцмана. Он сообщил…

Класс замирал. Мы уже не видели Сергея Ивановича Кузнецова. Перед нами был французский лоцман. Он давал показания в Королевском суде…

— Самый важный документ на судне, имеющий наибольшую юридическую силу, — вахтенный журнал, — учил нас Кузнецов. — Помните об этом всегда. Избави вас бог от небрежного или легкомысленного ведения журнала. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. Вот характерный пример. Наш теплоход проходил норвежскими шхерами. В Вест-фиорде у него скисла машина. Надо было затратить двадцать минут на ремонт, и капитан попросил маленькое встречное норвежское судно поддержать его теплоход за корму, пока механики приведут машину в порядок. Берег был сравнительно недалеко, дул свежий ветер, и капитан боялся, как бы их не снесло на камни.

Через двадцать минут повреждение устранили. Капитаны обменялись по радио любезностями и разошлись в разные стороны, после чего наш капитан сделал в вахтенном журнале такую запись: «Вследствие сильного нордового ветра и близости берега был вынужден из-за поломки машины на двадцать минут подать буксир на норвежский пароход «Сапсборг», за что обязался уплатить его капитану двадцать пять фунтов стерлингов. Если бы не принятые мною своевременные меры, выразившиеся в подаче буксира на пароход «Сапсборг», теплоход мог быть снесен на камни». Обратите внимание на последнюю строчку: «мог быть снесен на камни». Значит, при таком ветре погибнуть? Так?

— Так, так! — кричали мы.

— Вот эта запись, — продолжал Кузнецов, — каким-то образом стала известна владельцам «Сапсборга». Вероятно, через лоцманов-норвежцев, находившихся на борту. И вместо двадцати пяти фунтов вознаграждения за простую услугу владельцы «Сапсборга» потребовали миллион крон за спасение нашего теплохода. Резонно? Безусловно. Если наш капитан сам подтверждает письменно, в вахтенном журнале, что его судно подвергалось смертельной опасности, значит «Сапсборг» его спас от гибели.

— Неужели заплатили? — возбужденно орали мы. — Ведь это грабеж, жульничество!

Никак не хотелось верить, что наш капитан оказался таким легкомысленным.

— Нет, конечно, — успокоил нас Сергей Иванович. — Мы тоже кое-что понимаем в морском праве. Не все так просто. Позиция «Сапсборга» тоже была шаткая. Но какую-то сумму, большую, чем двадцать пять фунтов, им все же пришлось уплатить.

Вопросам нет конца. Кузнецов еле успевает на них отвечать… А тут звонок. Преподаватель уходит, а мы все еще горячо обсуждаем поведение капитана, лоцманов, владельцев «Сапсборга».

Я с благодарностью вспоминаю преподавателей мореходки. Учили они нас хорошо. Васильев, Хабалов, Лосев, Маркузе, Глазенап, Платонов, Сухомель, Кузнецов — все это были имена, пользующиеся известностью и уважением в морских кругах. Многие имели печатные труды. И во главе техникума — Дмитрий Афанасьевич Лухманов. Один из трех человек, удостоенных звания «доктор мореплавания». Коммунист, капитан-парусник, писатель, конструктор, широкообразованный человек. Он любил молодежь. Мы были для него не просто молодыми людьми, но людьми, которые будут представлять нашу Родину за границей, моряками, по выучке, мастерству и знанию которых будут судить о нашем торговом флоте. Он чувствовал себя ответственным за каждого из нас. Дмитрий Афанасьевич делал все, чтобы возродить хорошие морские традиции, и помогал нам освободиться от того скверного, что осталось от старого флота. Он был непримирим ко лжи, бахвальству, позерству и разыгрыванию из себя «морских волков». Он учил нас уважать море, быть с ним на «вы» и в то же время уметь его побеждать, не бояться.

Он был настоящим воспитателем моряков, воспитателем в лучшем смысле этого слова, искренне считавшим, что нет более почетной и интересной профессии, чем профессия моряка.

Дмитрий Афанасьевич входил в класс, и сразу же наступала тишина. Мы знали, что урок пройдет интересно. А может быть, урока вовсе не будет. Лухманов просто расскажет о каком-нибудь плавании, о тайфуне, о том, как судно уходило от урагана и что в это время делала команда. Фактически это был урок морской практики и запоминался на всю жизнь.

На нас, первокурсников, магически действовал и внешний вид Лухманова. Он полностью соответствовал тому представлению о капитане, которое мы имели, начитавшись всевозможных приключенческих романов о море. Кто из нас не восхищался Дмитрием Афанасьевичем, когда встречал его где-нибудь на улице! Он шел в своей длинной черной пелерине с золотыми застежками в виде львиных голов, в фуражке с суконным козырьком, шитым золочеными листьями. Мы знали, такую фуражку в то время мог носить только капитан, пересекший экватор. Он шел, нахмурив густые брови, прямо глядя перед собой.

Не шел, а плыл, опираясь на трость с замысловатой ручкой. Медленно, с достоинством. Редко кто из прохожих не оборачивался ему вслед. Многие ленинградцы знали его и шептали своим спутникам: «Смотрите, это Лухманов. Капитан «Товарища». В Аргентину ходил под парусами».

Его педагогическая и общественная деятельность была широко известна. Недаром впоследствии Дмитрию Афанасьевичу присвоили высокое звание Героя Труда.

Лухманов читал нам морскую практику и правила предупреждения столкновений судов в море — ППСС. Мы чувствовали себя капитанами, когда плавали на деревянных корабликах, двигая их по учебному столу-морю.

Как мне хотелось завоевать расположение Дмитрия Афанасьевича! Хотелось быть рядом с ним, послушать его рассказы, посидеть в его кабинете, получить какие-нибудь книги из его рук. Наконец выдался случай, о котором я мечтал. Однажды Лухманов вошел в класс и не начал, как обычно, спрашивать нас ППСС, а сказал:

— Товарищи, я делаю модель нашего судна «Красная звезда». Кто из вас занимался моделированием и умеет обращаться с деревом?

Никто не успел опомниться, как я уже высоко поднял руку. Лухманов одобрительно взглянул на меня:

— Вот и отлично. Тебя не затруднит помочь мне? Надо сделать пятьдесят два блока разных размеров. Сумеешь?

— Конечно, сумею, — весело и убежденно проговорил я так, как будто всю жизнь только и делал, что изготовлял блоки.

На самом же деле мое знакомство с деревом было очень поверхностным — я умел пилить и колоть дрова, — но желание быть поближе к Лухманову вселило в меня уверенность, что я все смогу.

— Тогда после уроков зайди ко мне домой, — сказал Лухманов и открыл журнал.

Когда я пришел к Дмитрию Афанасьевичу, он показал мне почти готовую модель «Красной звезды». Он сам сконструировал это судно. Его построили силами и средствами нашего техникума на пустыре Васильевского острова. В скором времени «Красная звезда» должна была идти в плавание вокруг света под командованием одного из старшекурсников и командой из учеников. «Красная звезда» была детищем Лухманова. К сожалению, из-за каких-то формальностей и финансовых неувязок рейс этот не состоялся.

Дмитрий Афанасьевич достал пустую коробку из-под сигар и принялся объяснять мне, как нужно делать блоки.

— Постарайся закончить скорее. Когда будет готово, придешь, и мы с тобой начнем вооружать модель, — сказал он на прощание, выпуская меня из квартиры.

«Мы с тобой начнем вооружать…» Вот о чем я мечтал! Буду помощником у Лухманова. Прямо не верится.

…В общем, блоков я не сделал. Тянул, тянул и не сделал. Все находились какие-то более важные дела.

Разразился скандал. Лухманов пришел в класс, взглянул на меня такими глазами, что я похолодел, и проговорил:

— Вижу, что понадеялся на вас напрасно. Завтра принесите коробку и то, что вы успели там сделать за месяц.

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Дома я лихорадочно принялся за блоки. Куда там! Я торопился, блоки не получались. До поздней ночи я работал и, вырезав с десяток рахитичных уродцев, заснул над ними в полном изнеможении. А на следующий день, завернув в газету свое «производство» и остатки коробки, отправился в техникум. Первый урок давал Лухманов. Я с трепетом ждал его появления. Вот он вошел. Не дожидаясь вопроса, я вскочил, протянул ему сверток:

— Вот…

Лухманов молча развернул газету, высыпал содержимое на стол, потом гневно взглянул на меня:

— Не понимаю, зачем понадобилось вам вранье? Вы же никогда и ножа в руках не держали. Никто вас не заставлял помогать мне. Не понимаю… Посмотрите, пожалуйста. Разве «это» можно назвать блоками?

Товарищи повскакали с мест и устремились к столу.

— Сразу видно работу краснодеревца! — ехидно крикнул кто-то сзади.

Раздался хохот. Всем, кроме меня, было очень весело. Я же сидел красный, как якорный буек. Когда веселье несколько улеглось, Дмитрий Афанасьевич серьезно сказал:

— Блоки — мелочь, товарищи, но в такой мелочи проявляется характер человека. Запомните. Если ты однажды дал слово, должен его сдержать. Обещал что-нибудь — выполни обязательно. Не можешь — не обещай. Вы будете капитанами. И, пожалуй, одно из самых плохих качеств для капитана — вот такая безответственность. Вам должна верить команда безоговорочно. А вот таким людям, — он опять взглянул на меня, — она верить не станет, если ее хоть раз обмануть… Ну, хватит. Начали заниматься.

Если бы я мог ему сказать откровенно, почему я вызвался делать эти чертовы блоки! В его глазах я был болтуном и обманщиком. Вот тебе и помощник Лухманова!

Но вскоре произошло событие, которое начисто отвлекло мое внимание от Лухманова, блоков и занятий в техникуме вообще. Я познакомился с Лидочкой. Это знакомство круто повернуло мою морскую судьбу.

Как-то в середине года один из товарищей спросил меня:

— Что вечером делаешь?

Я неопределенно пожал плечами.

— Хочешь, познакомлю с одной девчонкой?

— Кто такая?

— Лидочка. Моя соученица по школе. Сегодня я должен к ее матери зайти по делу. Можешь пойти со мной.

Вечер был свободный, и я согласился. Чтобы произвести впечатление на будущую знакомую, я надел свои лучшие вещи: белый макинтош, шляпу и синие вылинявшие «дунгари».

На третьем этаже облупленного дома на Лиговском проспекте мы позвонили в дверь, обшитую черной клеенкой. Какая-то древняя старушка впустила нас в прихожую. Я намеренно долго стаскивал свой «макен», все надеялся, что выйдет эта самая девчонка, с которой я пришел знакомиться, и будет поражена моим иностранным видом, но она не вышла. Вместо нее появилась полная, еще не старая женщина с жестковатыми голубыми глазами, затянутая в черное шелковое платье.

— А, мальчики, здравствуйте. Проходите в гостиную. Как поживают родители? — спросила она моего товарища. — Здоровы? Как дядюшка?

Приятель ответил на все вопросы и потом сконфуженно сказал:

— Мне бы надо с вами поговорить наедине, Анна Николаевна.

— Ну что ж, пойдем поговорим, если надо. Вы нас извините, — обернулась ко мне хозяйка.

Они вышли. Я чувствовал себя крайне неловко. Но тут отворилась дверь. В комнату вошла девушка.

Я взглянул на нее и понял, что это именно она, та, которую я искал, о которой мечтал, видел во сне и уже любил, никогда не встречая прежде. Светлая, подстриженная под мальчишку головка, лазурные глаза, широкий носик и родинка над верхней губой. Она! Лидочка была одета в длинную бархатную толстовку и такую короткую юбочку, что она еле-еле прикрывала колени.

— Здравствуйте, — проговорила Лидочка и улыбнулась.

Не знаю, каким колокольчиком прозвучал ее голос. Мне показалось, что я услышал музыку. Я поздоровался и больше не сказал ни слова. Что со мною случилось? Раньше я никогда не смущался в присутствии девушек. Даже бывал излишне развязен. А тут…

Меня о чем-то спрашивали, я отвечал односложно и замолкал. Скоро мы стали собираться домой. Нас не удерживали. На прощание Лидочка сказала из вежливости:

— Заходите, пожалуйста.

Щелкнул замок. Мы спускались по лестнице.

— Добрая старушка, — засмеялся приятель. — Дала пятерку до стипендии. Живем! А то не у кого было занять. Специально за этим и приходил. Как, понравилась Лидочка?

— Ничего, — как можно безразличнее ответил я.

Целую неделю я мучился. В голову ничего не лезло. Несколько раз подходил к телефону, хотел позвонить. Придумывал, что скажу. Что-нибудь веселое, остроумное, возьму реванш за глупое поведение, пусть знает, с кем имеет дело. Не придумал. Ходил как в воду опущенный.

В субботу после занятий в мореходке решился. Набрал номер.

— Алло?

— Лидочка? Юра говорит.

— У меня Юр знакомых нет.

Не помнит. Этого я и боялся.

— Ну, Юра. Еще с этим… — я назвал имя моего товарища, — у вас дома целый час сидел. Вспомнили?

Помолчала.

— Теперь вспомнила. Вы еще в таких смешных штанах были: с передником и лямками, как у детишек. Да?

«Смешных»! Высший класс мореходской моды, а она — смешных!

— Ага… в синих.

Или пан, или пропал.

— Я хотел вас в кино пригласить. Картина мировая идет в «Паризиане». Называется «Жизнь за жизнь». Пауль Вегенер играет. Пойдем сегодня?

— Сегодня не могу. Завтра, если вам удобно.

Согласилась! Я даже трубку чуть не выронил от радости. Договорились встретиться у кинотеатра за полчаса до начала сеанса.

Вечером я никуда не пошел. Сидел дома и мечтал о Лидочке. Все представлял, как мы с ней в кино пойдем, о чем будем говорить. А в воскресенье занялся приведением в порядок своего туалета. Выутюжил брюки, робу решил не надевать, «макен» почистил, поля у шляпы прогладил. Надел рубашку с галстуком. Без конца смотрел на часы. Они как будто остановились. Я и за книги хватался, и комнату прибирал, и задание по навигации пытался выполнить. За час до начала не выдержал. Оделся, выскочил из дому. Бог мой, меня так и обожгло! Мороз градусов двадцать пять! В трамвае я уже закоченел. С полчаса я бодро подпрыгивал у входа в «Паризиану», согреваясь испытанным методом извозчиков — сам себя хлопал по спине. Но к семи часам я уже доходил. Сеанс начинался в семь пятнадцать, а Лидочка не приходила. Я с надеждой смотрел на каждый трамвай с номером «четыре», на нем она должна была приехать. Напрасно. Трамваи катили один за другим, ее не было.

«Не придет, — думал я. — Обманула! Знает ведь, что мороз. Двадцать минут уже жду сверх срока. Не придет. Еще пять минут — и уйду. Хватит. Подумаешь, королева!»

Но проходило пять минут, еще пять, а я все прыгал у входа в кино. Не уходил. Ровно в семь тридцать она сошла с трамвая.

— Ах, ах! Я, кажется, немножко опоздала? Не сердитесь, пожалуйста. Задержалась дома. Ну не сердитесь, — ворковала Лидочка, беря меня под руку.

— Н… ничего. Мы опоздали на сеанс. Пропали билеты. П… пойдем на второй, — прошептал я плохо ворочающимся от мороза языком.

Лидочка говорила, извинялась, сожалела, что пропали билеты. Я не слушал. Мне было нестерпимо холодно. Только через некоторое время, в фойе, в ожидании начала второго сеанса, я начал отогреваться и стал способен шутить и отвечать ей.

Когда же мы очутились в теплом, темном зале, мне сделалось совсем хорошо. Я взял ее руку в свою и, испытывая невероятное блаженство, привалился к ее плечу. От белого барашкового воротничка пахло дешевенькими духами. На экране страдал Пауль Вегенер. У меня начали слипаться глаза. Меня разморило. Я собрал всю свою волю, чтобы не уснуть, как-то непроизвольно положил голову на белый Лидочкин воротник и задремал.

— Бедный мой! — услышал я ее голос — Перемерзли. Как я виновата перед вами! Но я не думала, что вы будете ждать так долго…

Ее слова были лучшей наградой за все мучения, что я перенес.

Фильм кончился. Мы вышли на улицу. Мороз стал еще крепче. Я посадил Лидочку в трамвай.

— Обязательно звоните! — крикнула она с площадки.

Несколько позже, сидя дома с намазанными гусиным жиром ушами, я подумал, что Лидочка опоздала нарочно. Наверное, испытывала меня на верность. С этого началась наша любовь.

Я совсем забросил занятия в техникуме. Мы встречались почти каждый день. Ходили по морозу, по слякоти, ездили за город. Лидочка приходила ко мне, я приходил к ней, к величайшему неудовольствию Анны Николаевны, Наверное, ей не нравилась такая неразлучная дружба.

Весной, перед самым окончанием первого курса, когда мы уже сдали все предметы и готовились уезжать на практику, пришла грустная Лидочка.

— Я на минутку. Все очень плохо. Мы должны расстаться и больше не видеться.

— Почему?

— Мама настаивает. Она говорит, что я должна выйти замуж… и ты этому мешаешь.

— А ты что?

— Я не хочу.

Расстаться? Не для того я искал ее, чтобы вот так просто отпустить. Мама настаивает. Невозможно! И я принял решение. Ведь мне было девятнадцать.

— Успокой мать. Выйдешь замуж.

— Ты с ума сошел! Ни за кого не выйду.

— Выйдешь. За меня. Завтра. Согласна?

Она не колебалась:

— Согласна. А жить как будем?

— Там увидим. Завтра я пойду в техникум, получу обмундирование и к двенадцати приду на угол Фонтанки и Невского. Там и загс. Не опаздывай.

На следующий день я поехал в мореходку. Получил там бушлат с двумя золотыми птичками на рукаве, что означало «второй курс», пару сапог и две тельняшки. Все это я свернул в неуклюжий тюк, перевязал смоленым шкимушгаром и был готов к бракосочетанию.

Ровно в двенадцать я стоял у загса. Невеста, конечно, опоздала. Минут на двадцать. Мы поднялись на второй этаж. Красные от смущения, подали паспорта. Я все еще держал свои пожитки в руках, не зная, куда их деть. Женщина, производившая запись, подозрительно оглядела нас. Нет, все было в порядке, кроме нашей неприличной молодости. Через десять минут мы стали мужем и женой.

На лестнице никого не было, и мы поцеловались.

— Надо сейчас же поехать и объявить маме, — твердо сказала Лидочка, когда мы вышли на Невский.

Встретила нас Анна Николаевна сурово. Без улыбки. Не обрадовалась моему появлению. Лидочка куда-то убежала. Я остался с тещей с глазу на глаз.

— Как учеба? — для приличия спросила она.

Вообще-то ей было наплевать на мою учебу! Раньше она никогда ею не интересовалась.

— Да вот женился, — с опаской проговорил я.

Теща, против ожидания, улыбнулась. Новость ее явно обрадовала. Наверное, подумала: «Слава богу, этот пижон женился на какой-то дуре. Теперь ходить к нам не будет».

— Правильно, — сказала она. — В брак надо вступать молодыми. На ком женился-то?

— На Лидочке.

Анна Николаевна переменилась в лице.

— На какой Лидочке?

— На вашей.

Тут она как закричит:

— Лидия! Иди сюда немедленно!

Появилась бледная, но решительная Лидочка.

— Он правду говорит? — тихим, угрожающим голосом спросила Анна Николаевна, наступая на дочь.

— Правду, мамочка.

Что тут было! И слезы, и упреки, и угрозы, и оскорбления. Я слушал молча, все терпел, но когда Анна Николаевна крикнула, что я голодранец и чтобы больше в ее доме не появлялся, обиделся. Взял за руку жену, другой поднял бушлат с сапогами и сказал:

— Пойдем, Лидия.

Мы вышли и поехали ко мне.

Как все это было смешно и глупо!

Я долго сердился на тещу, не понимая, что Анна Николаевна — мать и тревожится за судьбу дочери. Какой я был муж? Ничего не имеющий, кроме белого бумажного «макена», синих «дунгари» и двадцати рублей стипендии. А слов «безумная любовь» она не понимала.

На следующий день Лидочка провожала меня в Архангельск. Я уезжал в первое настоящее плавание. А она пошла домой, к своей матери. Наверное, у нее на душе «скребли кошки». Вдруг кто-нибудь из домашних спросит: «Вышла замуж? Где же твой муж, объелся груш?»

Неприятно. Но в девятнадцать лет все невзгоды переживаются легче.

Я в бушлате и мичманке стоял в коридоре, смотрел на убегающий перрон и напевал:

Уезжал моряк, оставивший любимую в далеком порту… Мне было грустно и радостно.

Наша группа практикантов приехала в Архангельск в середине мая. Он встретил нас пронизывающим, холодным ветром. По Двине плыли редкие льдины, сновали смешные маленькие пароходики «макарки», до отказа набитые пассажирами. Суденышки отчаянно дымили. У каждого из них позади трубы были уложены дрова. Топливо для котлов. Переехав на правый берег реки, где расположился город, мы вышли на улицу. Архангельск мне не понравился. Какие-то приземистые, приплюснутые дома, выкрашенные желтой краской, деревянные дощатые тротуары, пыль, посреди площади — некрасивый собор. Мне показалось, что город походит на огромный монастырь со службами. По проспекту Павлина Виноградова, главной улице, лязгая по рельсам, изредка проезжали старомодные, сильно потрепанные трамваи.

Все мы имели направление на суда «Убеко-Севера». Расшифровывалось название так: «Управление безопасности кораблевождения». Узнали туда дорогу.

Архангелогородцы говорили на певучем языке, делая ударение на конце слов. Нам это казалось смешным. Трамвай привез нас еще к одной речке. Она называлась тоже необычно: «Кузнечиха». Перешли деревянный наплавной мост и очутились в Соломбале. У огромного кирпичного здания, похожего на тюрьму, остановились и прочли вывеску у ворот: «Убеко-Север». Значит, нам сюда. Через проходную долго не пропускали. Куда-то звонили, спрашивали фамилии, читали направления, выданные в техникуме. Наконец пришел военный командир с двумя средними нашивками, пересчитал, опять спросил фамилии и повел за ворота. Здесь была территория «Убеко-Севера». Его склады, мастерские, причалы. Командир назвался Николаем Николаевичем и сказал, что на судах «Убеко» команды вольнонаемные, но они плавают под синим флагом с изображением компасной катушки, что означает их принадлежность к гидрографической службе.

— Большие суда? — спросил я.

— Не особенно. Удобные для выполнения работы.

— А куда они плавают? За границу ходят?

Николай Николаевич усмехнулся:

— Нет. По Белому и Баренцову морю. До Новой Земли. По диким местам. Снабжаем маяки дровами, продовольствием, баллонами с газом, устанавливаем знаки, створы. Работы много.

Мы знали, что нам предстоит, и все-таки были разочарованы. Плавание показалось нам уж больно неинтересным. Так за разговорами дошли до причала. Он выходил на Маймаксу, один из притоков Двины. У стенки стояли три небольших парохода: «Таймыр», «Метель», «Пахтусов». О, «Таймыр»! Неужели это тот, на котором в 1913 году плавал знаменитый Вилькицкий? Я спросил об этом у Николая Николаевича.

— Да, этот самый, — подтвердил он. — «Вайгач», его родной брат, погиб, если помните, а «Таймыр» жив и еще крепок. Правда, по сравнению с другими судами, стоящими у причала, «Таймыр» был самым большим и производил впечатление крепкого судна. Он имел ледокольные образования кормы и носа. В душе я подумал: «Хорошо бы попасть на «Таймыр». Все-таки ледокол, историческое судно, и можно будет потом небрежно сказать: «Я плавал на «Таймыре». Да, да, на том самом «Таймыре», на котором Вилькицкий…»

Мне повезло. Когда нас распределяли, меня назначили на «Таймыр». Туда же из моих одноклассников попали еще двое — Пунченок и Дворяшин. Кадровой команды на судне не хватало, и нас на следующий день перевели в штат матросами второго класса. Среди учеников такое назначение считалось большой удачей. Мы сразу становились настоящими моряками и к тощей стипендии прибавлялась зарплата. А это являлось немаловажным фактором.

«Таймыром» командовал старенький капитан эстонец Придик, старшим помощником был моряк из поморов Пустошный и вторым штурманом — Николай Николаевич. Тот командир, который нас встретил у ворот. Все они были военные, носили форму. Остальная же команда набиралась из обыкновенных, гражданских моряков. Их имена стерлись в памяти, но одного матроса, Германа или, как его чаще звали, Герку, я запомнил на всю жизнь. Высокий, с сильным, гибким телом, с курчавыми золотистыми волосами, небольшой головой, длинной шеей, маленькими темными злыми глазами и слегка приплюснутым носом, Герка напоминал змею. А губы у него были почему-то неестественно красными, как будто накрашенными. У соломбальских девчонок он пользовался успехом. Мы видели его то с одной, то с другой. Герка принял наше появление на судне недружелюбно. Когда мы вошли в кубрик, он приветствовал нас словами:

— А, сачки прибыли. Ты, боцман, мне в напарники никого из этих не давай. Я одну зарплату получаю.

Это было оскорблением. Пунченок что-то пробурчал в ответ, а Дворяшин и я промолчали. Не хотелось сразу же портить отношения. Может быть, все наладится. Мы поселились вместе с командой в просторном неуютном кубрике, выкрашенном скучной, грязноватой охрой. Посреди стоял стол, покрытый линолеумом. На нем мы обедали, а потом играли в кости и шахматы. Матросы отнеслись к нам безразлично. Пришли новые люди и пришли, а чего они стоят — покажет будущее. Только Герман всегда старался хоть чем-нибудь задеть нас, да и не только нас, но и других. Из-за него в кубрике часто вспыхивали ссоры.

К большому нашему огорчению, «Таймыр» в рейс пока не собирался. Он стоял у причала, заканчивал ремонт котлов, и в лучшем случае мог выйти недели через две. А мы-то думали, что достаточно нам бросить свои чемоданчики на палубе судна, как раздастся команда: «Отдать швартовы!» Мы рвались в море, а тут полагалась стоянка.

Начались корабельные будни. Нам поручали самую неинтересную работу: обить ржавчину в угольных бункерах. Бункера — тесные, глубокие шахты — были запущенны, и ржавчина покрывала их стенки толстой, сплошной коростой. Каждое утро, после завтрака, переодевшись в грязную робу, вооружившись кирками, защитными очками, мы спускались в бункер, Целый день, с коротким перерывом на обед, поднимая страшный грохот, мы колотили по железным стенкам. Ржавчина отлетала пластами, колола лицо, забивала нос и уши, а мы всё колотили, колотили до одурения. Казалось, что работа совсем не двигается. К концу дня, оглушенные и совершенно обессиленные, вылезали на «свет божий». Садились прямо на палубу и дышали чистым воздухом. Потом шли в баню, наскоро мылись и заваливались в койки. Даже есть не хотелось. Непривычны мы были к такой работе. Если Герман находился в кубрике, когда мы появлялись там после бункеров, он неизменно говорил:

— Пришли будущие капитаны? Сколько сегодня наработали? Метра два квадратных сделали? Ничего, привыкнете. Это вам не бабам мозги замусоривать, про штормы рассказывать. Погодите, ягодки еще впереди.

Мы устало огрызались. Не до подначки нам было. Вечером в кубрике над столом зажигалась лампа, и тот, кто оставался на судне, садился играть в карты или читать. Герман в карты не играл. Если он не уходил на берег, то собирал вокруг себя несколько человек любителей всяких баек и рассказывал. Рассказывал про свои победы.

— Хватит тебе языком трепать, Герка! Уши вянут!

— А ты уши заткни. Кстати, тут не институт благородных девиц. Да знаю я: одно заткнешь, другое оставишь.

Меня не интересовали его рассказы. Мы привыкли к похабщине, и непристойная форма, тупость суждений не удивляли и даже не раздражали. Я не останавливал его, придерживаясь удобной точки зрения: «не любо — не слушай, а врать не мешай».

Но однажды за ужином, когда он сел на своего любимого конька, не знаю, что со мною случилось, я ввязался в разговор:

— Слушай, ну что ты заладил одно и то же? Надоело! Все скверные, все продажные, а где же хорошие? Где честные, благородные, верные?

Что тут началось! Я не могу повторить даже десятой доли того, что выслушал от Германа. Может быть, на этом все бы и кончилось, но он совершил ошибку: непосредственно оскорбил меня и мою семью. Я вскочил:

— Замолчи, скотина, или я разобью тебе котелок! Замолчишь, сволочь?

Казалось, что мои слова только подхлестнули Герку. Его речь стала еще грязнее. Он издевался над моей женой и матерью. Я потерял контроль над собой и от ярости уже ничего не соображал. Схватил со стола медный чайник, из которого мы всегда пили чай, и с силой швырнул в Герку. К моему счастью, он уклонился. Чайник снарядом просвистел мимо его головы, ударился о койку. Носик у чайника сплющился. Теперь наступил Геркин черед. Он был не из тех людей, которые прощают обиды.

— Убью! — тихо сказал он.

Не торопясь взял со стола нож и пошел на меня. Не думаю, что он хотел меня ударить, вероятнее всего, просто собрался попугать, унизить, но тогда я забежал за стол, схватил табуретку, приготовился к обороне. Нас разняли. Герман сквозь зубы процедил:

— Я тебе этот чайник не забуду, припомню. Каждый день смотри на носик и вспоминай сегодняшний день!

И он припомнил. Правда, после ссоры Герман никогда не задевал меня, хотя и продолжал свои обычные разговоры.

В начале июня «Таймыр» вышел в море. Мы ждали этой минуты с нетерпением. Дул свежий, прохладный северо-восточный ветер, но мы не уходили с палубы. Проплывала мимо зеленая, ставшая домом Соломбала, лесозаводы со стоящими у деревянных стенок судами, причалы «Экономии». «Таймыр» уже просвистел тоненьким голосом три продолжительных свистка, что означало прощание с портом. Одно из судов ответило басовито и солидно. Маймакса петляла. Вскоре потянулись низменные болотистые берега. Ветер стал крепче, холоднее. Чувствовалась близость моря. Берега удалялись. Слева они уже еле виднелись.

«Таймыр» шел между красными и черными вехами. Впереди краснела маленькая точка, не то буй, не то веха.

— Северодвинский плавучий маяк, — сказал кочегар, поднявшийся на палубу подышать.

Верно, это был маяк. Я видел такой впервые. Он казался самым настоящим судном с бушпритом, выкрашенный в красный цвет, с белой полосой посредине. Только в центре палубы возвышалась мачта с большим маячным фонарем. Мы прошли «плавучку» близко. Кто-то из маячных помахал нам рукой. Видно, распознал знакомого.

Так незаметно мы оказались в море. «Таймыр» стало покачивать. Он переваливался, как настоящий большой ледокол. Справа тянулся черный высокий «Зимний берег». В море гуляла волна. На судно, как стая курчавых болонок, бежали шипящие барашки. Так легко дышалось! Я полной грудью вдыхал прохладный воздух и казался себе таким сильным, смелым, мужественным. Несколько лет, проведенных мною в яхт-клубе, принесли большую пользу. Я не укачивался, легко передвигался по палубе, кое-что знал из морской практики. Вот я и стал настоящим моряком. Так мне казалось. На ледоколе плыву в Белом море, а впереди Северный Ледовитый океан. Вероятно, встретятся штормы и мне придется бороться с ними. А потом мы будем высаживаться на необитаемые, острова, строить навигационные знаки, выгружать продовольствие на маяки… Мысли были самые детские.

Я поднялся в рубку. Пунченок стоял на руле. Часы показывали полночь, но было светло, как днем. В Белом море летом ночей не бывает. Пунченок недовольно сказал:

— Вставай. На вахту надо выходить за пять минут до смены. Понял? — До мореходки он учился в Военно-морском училище и гордился тем, что знает все морские порядки.

Я принял теплые ручки небольшого штурвальчика. Судно покачивало, и я никак не мог удержать его на курсе. Рыскал градусов по десять то вправо, то влево. Волновался и от этого все чаще гонял руль с борта на борт. Николай Николаевич нес штурманскую вахту. Он несколько раз заглядывал ко мне в компас, качал головой. Потом взглянул на мое лицо, подошел.

— Дай-ка сюда, — проговорил он, легонько отталкивая меня от штурвала, — и смотри.

Не прошло и нескольких секунд, как штурман успокоил судно. Оно устойчиво легло на заданный курс.

— Обернись, — сказал Николай Николаевич. — Ровная струя за кормой?

— Ровная.

— Становись к штурвалу. И запомни одно золотое правило: чем меньше ты будешь гонять руль, тем лучше. Чуть-чуть. Полградуса вправо, полградуса влево. И достаточно.

Я встал к рулю, начал меньше крутить штурвал. Судно пошло ровнее.

— Вот видишь, я был прав, — довольно сказал штурман. — Учись, пока я жив.

К концу вахты я уже довольно сносно управлял «Таймыром». Правило действительно было «золотое». Не гоняй руль, и все будет хорошо.

Утром ветер притих. Море начало успокаиваться. От воды поднимался низкий туман. Когда я сменился, пробили склянки — четыре утра. Такая рань, а солнце шпарит вовсю. На мою долю пришлась «собачья» вахта — с двенадцати до четырех. Я позавтракал, улегся в койку с чувством выполненного долга. Отстоял первую матросскую вахту.

Проснулся я оттого, что начал ерзать в койке. Судно качало. Меня то прижимало к борту, то к деревянной доске ограждения. По палубе кубрика катался все тот же медный чайник со смятым носиком. Он катался и гремел. На нижней койке, заклинившись подушками, похрапывал Герка. Качка на него не действовала.

«Погода изменилась, — подумал я. — Штормит, наверное. Надо вылезти на палубу».

Я, с трудом сохраняя равновесие, оделся и поднялся наверх. От утреннего спокойствия не осталось и следа. Небо и море стали серыми, волны потеряли свой мирный вид. Они катились одна за одной, большие, с белой пеной на верхушках. По передней палубе гуляла волна. Трудно было стоять.

— В горло моря вошли, — сказал пожилой матрос, убиравший с палубы концы. — Паршивое место. Здесь всегда дует, как в трубу.

Две недели «Таймыр» ходил по побережью Белого моря, а потом перебрался в Баренцево. Мы ставили новые навигационные знаки, ремонтировали старые, снабжали маяки дровами и продовольствием. Тяжелая это была работа! Ледокол становился на якорь в открытом море, против маяка. Спускали карбас, грузили и гребли к берегу. Обычно, не дойдя до него нескольких метров — не позволяла глубина, — мы перелезали через борт лодки, выстраивались в «цепочку» и, стоя по колено, а иногда и по пояс в воде, на руках передавали грузы. Требовалось выбросить их за линию прибоя, а там уж — дело маячных сторожей.

Если мы не занимались снабжением маяков, то поднимали на вершины скалистых островов тяжелые бревна, баллоны с горючим газом для мигалок, доски. Капитан «Таймыра» А. А. Придик всегда торопился. Работы было много, и ему хотелось использовать каждую минуту спокойного летнего времени. Мы не успевали заснуть, как слышался грохот отдаваемого якоря и команда: «Подъем! Карбас на воду!»

Месяца через полтора, обойдя с десяток «богом проклятых» мест, «Таймыр» пошел в Кольский залив, на остров Сальный, где мы должны были взять пустые баллоны, заменить их новыми, после чего наконец возвращаться в Архангельск. Архангельска мы ждали с нетерпением. Все-таки город…

Выгрузили баллоны из карбаса и принялись таскать их на вершину, к мигалке. Брали баллон два человека. На мое несчастье, напарником мне попался Герка. Я всегда избегал работать с ним, а тут так пришлось.

— Чего смотришь? Бери сзади. Я впереди стану, — хмуро процедил Герка.

Мы подняли баллон и, спотыкаясь на скользких, обросших мохом камнях, медленно двинулись к маячку. Подъем был трудный. Мы несколько раз останавливались передохнуть. Стояли молча, не говорили друг другу ни слова. Герка демонстративно отворачивался от меня. Наконец дотащились до вершины. Надо было сбрасывать баллон на землю. Опасный момент. Их всегда сбрасывали по команде переднего, одновременно, иначе тяжелый баллон мог упасть на человека. И вдруг, не предупредив меня, Герка бросил свой конец. Опоздай я на долю секунды — остался бы без ног. Я подпрыгнул. Баллон откатился в сторону.

— Что делаешь, подлюга?! Человека хочешь угробить? — вскочил с камня отдыхавший на нем кочегар Костя Попов, силач и добряк. — Морду тебе за это набить надо! Ох и гад же ты, Герка!

— Иди ты… знаешь куда… Чего привязался? Видишь, не рассчитал. С каждым может случиться. Не нарочно я бросил, — трусливо отвел глаза Герка.

— Ты и Волошину тогда «не нарочно» трапик положил, когда он за борт сыграл? Чуть не утонул. Помнишь, когда тебе рожу всей капеллой били? Забыл?

— Такие, как ты, всё с ног на голову поставить могут, — пробурчал Герка, явно не желая предаваться воспоминаниям.

— Имей в виду: последний раз тебе сходит. А ты, — обратился Костя ко мне, — больше с ним не становись. Я сам с ним поработаю. Давай пошли.

Герка злобно взглянул на кочегара, ничего не сказал и поплелся вниз за следующим баллоном.

Через три дня «Таймыр» пришел в Архангельск. В конторе «Убеко» нас ждала телеграмма. В ней говорилось:

Я покидал «Таймыр» с радостью. Я был слишком утомлен тяжелой работой, непросыхающей робой, вечным недосыпанием. Нет, если быть честным, мне не понравилось первое плавание. Я ждал романтики и не нашел ее. Мне все время хотелось спать, больше я ни о чем не думал. Впрочем, думал. Мне казалось, что я неправильно выбрал себе специальность.

Это было море Станюковича, Лондона, Джозефа Конрада. Море, о котором я так много читал. Оно расстилалось передо мной бескрайним голубым простором и слепило глаза солнечными зайчиками. В тихие темные ночи оно таинственно мерцало, оставляя за кормой светящийся след потревоженной воды. Когда на небе появлялась луна и прокладывала серебристую дорожку к горизонту, все кругом становилось сказочным, нереальным… И корабль был достоин поэмы. Огромный четырехмачтовый барк, один из немногих оставшихся в мире. «Товарищ»! Мечта моей юности.

Мне надо было поплавать на нем, для того чтобы запомнить на всю жизнь. Запомнить его под полными парусами, свист ветра в снастях, шум воды у бортов и штевня, когда барк летел, накренившись, со скоростью в тринадцать узлов.

Я запомнил и команду капитана: «Все наверх! К шквалу приготовиться! Бом-брамселя и брамселя убрать!» И то, как мы лежа животом на раскачивающихся реях, с кровью, выступающей из-под ногтей, скатывали вырывающуюся из рук парусину. А какое чувство удовлетворения охватывало нас после таких авралов! Мы всё успели сделать вовремя, мы настоящие матросы… И вахты у деревянного штурвала «Товарища» я запомнил. Ведь тебе подчинялось удивительное судно, почти живое существо. От твоей воли и умения зависело, чтобы оно не закапризничало, не обстенило парусов, не вышло из ветра… Все это я запомнил. Все так ярко в памяти, будто не было прожитых десятилетий. Замечательное, незабываемое плавание!

«Товарищ» бродил по Черному морю. Делал повороты, мы убирали и ставили паруса, становились на якорь у живописных крымских берегов, спускали шлюпки, проводили учения. Купались, загорали, мыли и чистили свое судно. Всего на «Товарище» собралось сто пятьдесят семь учеников из техникумов. Они приехали из Владивостока, Одессы, Херсона, Баку и Ленинграда.

К моему большому огорчению, Пакидова на «Товарище» уже не было. Вместе с Алькой Ланге он перешел на ленинградский теплоход «Ян Рудзутак», и теперь плыл где-то в Средиземном море. Но зато я встретил Мана. Ваня Ман среди нас был человеком известным, даже больше — знаменитым. Высоченного роста, очень сильный физически, светловолосый, голубоглазый, он слыл большим любителем парусного дела, знал его отлично. «Красная звезда» собиралась идти вокруг света под его командованием. С Маном меня познакомил Пакидов, когда я приходил к нему на «Товарищ». К тому времени Ман уже окончил техникум, но числился в штате «Товарища» матросом, так как не имел плавательного ценза. Он сразу завоевал мое расположение простым, дружеским отношением, несмотря на то что я был значительно моложе его и море знал только по книгам и яхт-клубу.

Ман встретил меня дружелюбно. Он уже занимал должность боцмана и командовал вторым гротом. Увидев меня, он предложил:

— Хочешь в мою вахту? На второй грот?

— Конечно!

— Ладно. Попрошу старпома.

Так я попал во вторую вахту.

Жили мы в огромных кубриках, переделанных из грузовых трюмов. Утром нас выстраивали на подъем флага, после чего начинались занятия, уборка судна, парусные учения.

Около двух месяцев «Товарищ» находился в учебном плавании. Изредка он заходил в порты, вызывая восхищение жителей и курортников. Мы страшно гордились и фасонили, когда слышали, как девушки шептали нам вслед: «Это ребята с «Товарища». И хотя Феодосия не Буэнос-Айрес, а Черное море не Тихий океан, мы чувствовали себя не менее опытными моряками, чем ученики, ходившие в Южную Америку.

На комсомольском собрании меня выбрали в редколлегию стенгазеты. Я отказался. Предложили работать уполномоченным МОПРа. Я опять отказался. Когда секретарь сделал мне замечание, я высокомерно заявил:

— Пусть этим занимаются те, кто парусного дела не знает. А мне некогда.

«Я моряк, работаю на нижней брам-рее, боцман мной доволен. Чего же еще?» — так я думал. Мне уже казалось, что я почти адмирал Ушаков.

И вдруг слух: «Товарищ» идет на десять дней в Одессу. Одесса! Я никогда не был в этом городе, но слышал о нем много.

А теперь практиканты-одесситы не давали покоя со своей Одессой. Целыми днями они жужжали: «Одесса — черноморский Париж! Самые красивые женщины в Одессе! Город моряков! Золотые пляжи! Куприн написал «Гамбринус». Он еще существует…»

Если все правда, я должен показать Одессу своей Лидочке. Пусть она посмотрит и на «Товарищ», пусть проникнется уважением к мужу, плавающему на таком судне. Жена должна увидеть, как он работает на такой высоте, правда не на самом бом-брам-рее, а на брам-рее, но тоже достаточно высоко и страшно. А вечерами мы будем сидеть у моря… Но на стипендию особенно не разъездишься. И я дал первый в жизни семейный приказ: «Продай белый макен, шляпу, шарф, немедленно приезжай в Одессу». О жилье я договорился с одним славным одесситом. Он принимал нас к себе на квартиру безвозмездно. Радиограмма была послана. Что я буду носить, когда вернусь, меня не тревожило.

«Товарищ» подал швартовы в Арбузной гавани вечером, а утром я уже встречал жену. Я предусмотрел все. И комнату, и то, в какой столовой будем обедать, и где гулять, и как проводить время… Предусмотрел все, кроме одного.

Практикантов с «Товарища» выпускали на берег через два дня на третий: вахта и подвахта на борту, третья вахта свободна. Железный закон учебного судна. Но разве могли подойти такие правила влюбленному молодому мужу? И вместо того чтобы попытаться официально получить разрешение чаще бывать на берегу, я пошел на преступление. Почему я не поговорил со старпомом, не объяснил ему всего? До сих пор не понимаю. Наверное, боялся получить отказ.

Каждый вечер я укладывал свой бушлат на койку, придавал ему очертания человеческого тела, покрывал одеялом и с наступлением темноты удирал с судна. Несколько раз мне это сходило с рук, но в конце концов меня уличили.

Дело принимало плохой оборот. За самовольный уход с вахты на учебном судне отчисляли из техникума. Только теперь я понял всю серьезность последствий.

«Товарищ» снялся в Батум. На переходе должна решиться моя судьба. Мне могли помочь товарищи комсомольцы. Я бросился в бюро ячейки.

— Не думаю, чтобы собрание заступилось за тебя, — холодно сказал секретарь, принимая от меня заявление. — Ничем хорошим ты себя не зарекомендовал, а с вахты уйти не всякий додумается.

Он оказался прав. Общее комсомольское собрание отклонило мою просьбу. Нет, мол, оснований. Некоторые даже выступили против меня.

— Самовлюблен, зазнается, общественной работы не ведет.

Я был возмущен и подавлен. Горевал не оттого, что меня списывают, — меня не захотели защитить товарищи. Почему? Ведь, кажется, я… Нет, несправедливо. Поеду к Лухманову, все объясню, он меня восстановит. Он поймет.

Через несколько дней приказ зачитали перед строем. Меня списывали. Я стал «отрезанным ломтем», посторонним. Меня даже не вызывали на авралы. Никто не интересовался, чем я занят. Это было мучительно.

Как только «Товарищ» пришел в Батум, я собрал свой чемоданчик и, когда наступил вечер, ни с кем не попрощавшись, выскользнул с судна. Постоял, посмотрел на притихший парусник, уткнувший мачты в звездное темное небо, поднял голову к брам-рею, где недавно работал с ребятами, и медленно побрел к вокзалу. Я любил «Товарищ»…

В Ленинграде я сразу же поехал в техникум.

— Лухманов в отпуске, — сказали мне.

Не оставалось ничего, кроме как ждать его приезда.

Без начальника техникума никто не мог решить, оставить ученика или отчислить. Я ходил расстроенный и мрачный. Лидочка и мать утешали меня как могли. Но, встречаясь с глазами матери, я чувствовал, что она недовольна мной.

— Почему товарищи не попросили оставить тебя? — как-то спросила она. — Почему?

Я начал кипятиться, все старался доказать, что прав. Мама отвернулась и ничего не сказала.

Приехал Лухманов. Сразу же назначили заседание педсовета. Я считал, что меня должны оставить. Дело ясное. Ко мне подошли несправедливо. Лухманов разберется.

Начался совет. Я с замиранием сердца стоял за дверью. Пытался услышать, что говорят. Но, кроме сливающегося гула голосов, ничего не услышал. Через два часа из аудитории стали выходить преподаватели. Один парень из профкома, он тоже присутствовал на совете, увидев меня, сказал:

— Все, брат. Отчислили тебя.

Я не поверил.

— А что Лухманов говорил?

— Он сказал, что как коммунист, капитан и воспитатель считает, что пока тебе в техникуме делать нечего, — с удовольствием повторил парень слова начальника. — Вот так, дорогой товарищ.

Это был удар. Смертельный, неожиданный удар. Нокаут. Я побежал к Лухманову. Он ждал моего прихода.

— Ну? — спросил он. — Я знаю, что ты хочешь сказать мне. Я все знаю. Мы разбирали твое дело.

— Дмитрий Афанасьевич, оставьте в техникуме. Ведь я ушел не с вахты, а с подвахты. Кроме меня, на судне оставалось еще сто человек. Ничего не произошло. Оставьте. Вы тоже были молодым и, наверное, совершали ошибки. Больше такого не повторится.

— Нет, — сказал Лухманов, и я понял, что он не изменит решения совета. — Тебе надо поплавать, повариться в морском котле. Я бы тебя оставил, несмотря на то что ты ушел с судна. Не это важно. Дело в тебе самом. Надо немного вкусить настоящей жизни, иначе ты всегда будешь делать ошибки. А они могут быть непоправимы.

— Оставьте, Дмитрий Афанасьевич…

Лухманов встал, положил руку мне на плечо:

— Послушай, что я тебе скажу. У меня большой опыт. Ты веришь мне?

— Да.

— Так вот, самое лучшее для тебя сейчас — это пойти в море. Поплавай годик-другой, и я возьму тебя обратно. Надо счистить все наносное, что в тебе есть, научиться уважать людей и корабль, на котором ты плаваешь, помнить, что иногда лично от тебя зависят безопасность судна и человеческие жизни. Все это придет. Ну, а если не придет… — Лухманов помолчал, — тогда из тебя не выйдет капитана.

— Куда же мне идти теперь?

— Я напишу на биржу труда. Тебя возьмут. Ни от чего не отказывайся.

Он вырвал листок из блокнота и размашисто написал несколько слов.

— Иди. Через год я жду тебя в техникум.

Он протянул мне руку. Говорить было не о чем.

На биржу труда меня поставили без возражений. Записка Лухманова имела вес. Месяца через полтора я получил назначение на пароход «Мироныч». Начиналась новая жизнь. Я твердо решил, что возвращусь в мореходку.

«Мироныч» — первенец советского судостроения. Он имел отличные двухместные каюты для команды, отдельную столовую, красный уголок. А вот ходок он был плохой. Парадный ход — восемь узлов, если нет встречного ветра, а если ветер, то… На нем стояли маленькие котлы, и пару всегда не хватало.

Кочегары выбивались из сил, проклиная все на свете. Зато корпус у «Мироныча» был крепчайший. Построили его добротно, на долгие годы. В иностранных портах любопытные инженеры приходили посмотреть на советский пароход. Они замеряли толщину обшивки, прищелкивали языком и говорили:

— Ол райт! Из этой стали можно два парохода построить.

На «Мироныче» я встретил своего старого знакомого, Борьку Соколова. Мы с ним вместе ходили в яхт-клуб года четыре назад. Борька тоже плавал матросом второго класса. Он меня сразу ввел в курс дела:

— Коробка хуже некуда. Одних трюмных лючин двести пятьдесят. Пуда по три. Попробуй перекидай. А в порты заходим часто. Открой, закрой. Капитан — душа. Старпом и помощники — на фудель-дудль. А вот «дракон», я тебе скажу… Наплачешься. Ребята что надо. Ты с Тубакиным будешь вахту стоять.

Так я начал свою службу на «Мироныче». Пароход ползал по портам «континента» — так называли Европу. Ходил в Лондон, Роттердам, Антверпен, Глазго. С командой я подружился. Вахту стоял с матросом первого класса Тубакиным. Сашка Тубакин отслужил военную службу старшиной-рулевым и пришел на торговый флот.

— Знаешь, — говорил он мне, когда, плотно поужинав, перед вахтой мы валялись в койках, — хочу стать штурманом. Как ты смотришь? Выучусь и буду по мостику ходить, посвистывать. Не всю же жизнь матросом ишачить! Женюсь на своей курносой, — Сашка взглядывал на фотокарточку, приколотую над койкой, — и заживу, как порядочный. Так?

— Так, — соглашался я и тоже глядел на фотографию.

На ней девушка с большими наивными глазами и неправильными чертами лица прижимала к груди цветы. Милая такая девушка. Почему-то мне казалось, что у Сашки ничего хорошего с его «курносой» не получится. Он болтал много и к девушке относился как-то несерьезно. Товарищем он был неплохим. Всегда мог отстоять за тебя вахту, помочь в трудной работе, одолжить денег.

В общем, плавалось нам не худо. Вот только боцман… Мы с Борькой были новичками, самыми молодыми, и боцман здорово нажимал на нас. Он выискивал нам самые паршивые, грязные работы и обязательно посылал в канатный ящик. Пожалуй, больше всего мы с Борькой не любили канатный ящик, но боцман, эстонец Август Нугис, придерживался другого мнения. Наверное, считал, что это наша любимая работа. Он вообще придирался к нам. Достаточно было зайти куда-нибудь в укромный уголок, сделать маленький перекур, как раздавался скучный голос боцмана:

— Опять курить? Кто же будет работать? Борька, бери тряпку, щетку, будешь мыть надстройки. И ты тоже.

А в канатный он посылал только кого-нибудь из нас. За что он нас невзлюбил, непонятно. Мы платили ему тем же. Издевались над его плохим русским языком, за глаза передразнивали, называли тупицей, но были бессильны что-либо изменить. Нугис считался отличным боцманом и пользовался неограниченным доверием у старпома.

Тогда мы решили как следует угостить боцмана в надежде на то, что он станет к нам мягче. В один из приходов нашего судна в Ленинград мы пригласили Августа в ресторанчик на канале Грибоедова.

Для такого торжественного случая Нугис надел новый костюм и выходную кепочку. Из крахмального воротничка вылезала тонкая петушиная шея. В такой одежде рядом с нами он казался совсем щупленьким. Мы с Борькой были высокие парни, и маленький рост боцмана особенно выделялся.

Мы заняли столик в углу. Август пригладил благоухающие одеколоном волосы — мы только что ходили в парикмахерскую, — удовлетворенно вздохнул и сказал:

— Это правда есть. На берегу иногда тоже как в море. Хорошо.

Мы пили коньяк, ели шашлыки, танцевали. Боцман разошелся. По-видимому, был доволен.

Наконец наступило время начать серьезный разговор. Боцман пришел в благодушное настроение.

— Слушай, Август, — начал Борька, — ты все-таки поступаешь нехорошо. Почему только нас двоих ты заставляешь лазать в канатный ящик? Ведь на судне есть еще четыре матроса. Надо по очереди. Так будет по-честному.

Боцман посмотрел на нас грустными, осоловевшими глазами:

— Это правда есть. Я послал все время вас. Ну ладно, ладно. Будем делать очередь.

К трем часам Август совершенно опьянел. Мы с трудом привезли его на пароход.

— Боцман у нас в кармане, — сказал мне Борька, когда мы улеглись в койки.

…«Мироныч» стоял на якоре на Темзе в ожидании прибытия лоцмана. Я был уверен, что на этот раз в канатный полезет кто-нибудь другой. И все-таки, когда раздались звонки, означающие съемку с якоря, я на всякий случай постарался убраться с передней палубы. Но не успел я дойти до полуюта, как услышал голос Августа:

— Иди канатный. Ну, ну, быстро.

Он подождал, пока я пройду мимо него. Я двигался, как на эшафот. «Мироныч» стоял на десяти смычках цепи. Десять смычек!

В канатном ящике, как всегда, пахло кузбасслаком, суриком, пылью. Сегодня он показался особенно узким и глубоким. Цепь почти вся была вытравлена.

— Готов канатный? — услышал я сверху голос боцмана.

— Готов!

Застучал брашпиль, и на меня медленно поползла цепь. Первые смычки прошли сравнительно легко. Но когда боцман прозвонил, что прошла шестая смычка, я уже выбивался из сил. А цепь неумолимо, как судьба, ползла на меня, облепленная синей скользкой глиной, которую не успевала сбивать струя воды из шланга наверху. Цепь, у которой каждое звено в руку толщиной и весит больше пуда! Она ползла, подрагивая, как живая толстая змея, громоздилась у ног, поднимаясь все выше к клюзу. Я не успевал укладывать ее. Надо немедленно растащить эту гору! Сейчас же, иначе цепь забьет клюз, и может произойти несчастье.

Я обхватил ее руками, прижал к животу, что было сил оттягивал от клюза. Цепь, больно ударяя меня по ногам, тяжело и неохотно ложилась в углы. Ну, слава богу, кучу растащил. Я весь покрылся противной синей глиной, глаза заливал соленый, едкий пот, я чувствовал холод слизи, проникшей всюду — на лицо, под рубашку, на спину…

А цепь все ползла и ползла… Звенья с похоронным звоном падали друг на друга. Нет больше сил! Снова цепь громоздится в кучу и становится все выше и выше… Нет, не могу! Сейчас закричу, чтобы остановили брашпиль, дали передохнуть… Но это значит опозориться на всю жизнь: матрос не мог уложить цепь! Позор! Сколько же еще осталось? Боцман прозвонил восьмую смычку. О, черт возьми! Нет, не выдержать! Два моих слова: «Стоп брашпиль!» — и проклятая цепь прекратит свое движение. Можно будет свободно вздохнуть, вытереть пот, отдышаться… Нет, но я все же не крикну ни за что. Ты ждешь этого, Август? Ты свинья, Август, не сдержал своего обещания… Сколько же еще? Черт, цепь подошла под самый клюз. Ну, еще немного. Осталась одна смычка.

Как сквозь сон, я слышу четыре удара в колокол. Панер! Встал якорь. Брашпиль замолк. Перестали падать и звонить звенья.

— Долой канатного! Ну что ты там, умер? — доносится до меня голос боцмана.

Я еле выбрался на палубу, задыхающийся, грязный, с невидящими от пота глазами… Ладно, я все-таки скажу боцману, что о нем думаю.

— Ты не держишь своего слова, боцман. Тебе нельзя верить. Кто говорил, что установит очередь?

— Почему не держишь слова? Будет очередь. Скажи Борьке, что следующий раз он пойдет канатный. Хе-хе! Ты что думал, купил Август Нугис за рюмка водки? Ты есть глупый человек. Запомни. Если ты выдержал десять смычек такого цепи, как наш пароход, — ты есть настоящий матрос. Не просил пардон. Не кричал: «Стоп! Я больше не могу», как девчонка. Ты молодой. Должен делать самый трудный матросский работа. Иди мойся.

Как-то в Архангельске (я уже десять лет командовал судами) меня окликнул знакомый голос:

— Эй, это ты? Погоди.

Я оглянулся и увидел Августа Нугиса. Он был такой же чистенький, в выходной кепке, с твердым воротничком вокруг тонкой шеи… Такой же, как в тот знаменательный день, когда мы с Борькой водили его в ресторан… Боцман только постарел. Да и лет ведь прошло много…

— Ну, я ушел на пенсия. Три года назад. Живу новой квартире. Заходи. А где Борька? Видишь его?

Я сказал, что Борька полковник. Боцман покосился на мои нашивки.

— Капитан? Канатный помнишь? Не обижайся. Это была наука. Заходи домой. Ну, когда придешь?

Я проплавал на «Мироныче» больше года. Подошло время моего отпуска. По приходе в Мурманск я списался на берег. Отпуск пролетел, как один день. И вот я снова стою у окошка отдела кадров Балтийского пароходства и жду, когда «дядя Вася» Елизаров, старший комплектатор, вручит мне приказ на новое судно. Стукнуло окошечко, высунулась тонкая рука с узеньким листком приказа, и я услышал сердитый голос:

— На «Рошаль» пойдешь.

«Рошаль» стоял у стенки второго района, против домика контрольно-пропускного пункта. Длинный, узкий, с высокой некрасивой трубой и почему-то с креном на правый борт.

Всегда немножко волнуешься, когда приходишь на новое судно. Какие люди встретятся тебе? Какой будет капитан? Товарищи? Ты обретаешь новую семью. В руках я держал круглый брезентовый морской мешок «кит-баг», сшитый на «Мироныче» под руководством боцмана Нугиса. Им я очень гордился. В старое время эти мешки являлись принадлежностью «просоленных» моряков. В них влезали все матросские пожитки: роба, выходной костюм, белье… Я шил его целый месяц. Наконец мешок был готов. Он закрывался специальным медным замком-ручкой, пропущенной в люверсы. Мешок получился тяжелый, неуклюжий и страшно оттягивал руки. В душе я проклинал старых моряков, не сумевших придумать что-нибудь более удобное. Но все же мне казалось, что «кит-баг» придает матросу солидность.

На палубе меня встретил чернявый парень с повязкой вахтенного. Он посмотрел на меня, на мой мешок и, сверкнув ровным рядом отличных белых зубов, крикнул высунувшемуся из камбузной двери коку:

— Ты смотри! Матрос с фрегата «Летящее облако». Где ты взял эту колбасу? — повернулся он ко мне и непочтительно пихнул ногой мой «кит-баг».

— Бабушка подарила, — сердито ответил я. — Где старпом живет?

— А вот тут. Идем.

Матрос провел меня в узенький коридорчик, где с мешком я никак не мог развернуться.

— Да ты своего поросенка оставь. Не бойся, никто не тронет, — опять засмеялся матрос — Поставь здесь.

Он постучал в дверь, приоткрыл ее и сказал:

— Михаил Петрович, новый человек пришел.

— Давай его сюда, Сергеев, — услышал я веселый голос и протиснулся в каюту.

На вращающемся кресле лицом ко мне сидел маленький человек в форме старпома. Льняные волосы были зачесаны аккуратным пробором, очень светлые голубые глаза смотрели на меня с доброжелательным любопытством. Не знаю почему, но я сразу почувствовал к этому человеку симпатию и доверие. Панфилов листал мою мореходную книжку. В ней была только одна запись: о плавании на «Мироныче». Я боялся, что он отправит меня обратно в отдел кадров как неопытного матроса. Я знал, что на «Рошале» требуются первоклассные рулевые. Пароход проходит Кильский канал без немецких рулевых. Правят свои. Меня об этом предупредили. Но Панфилов молчал. Потом он вернул мне книжку, взял приказ о назначении, положил в папку.

— Все в порядке. Идите, Сергеев покажет вам место в кубрике, а потом — к боцману. Он поставит на вахту. Вам будет хорошо плавать. У нас неплохие ребята.

Я поверил старпому. Чернявый матрос провел меня по всей палубе на самый нос, толкнул дверь в кубрик.

— Вот наша «каюта-люкс». Располагайся на верхней носовой койке.

Я был ошеломлен. После роскошной двухместной каюты на «Мироныче», уютной столовой, красного уголка — шестиместный грязноватый кубрик, тут же обеденный стол, грубо сколоченные табуретки-раскладушки, неудобные двухъярусные койки и ко всему этому посредине кубрика — клюзовая якорная труба. Значит, когда отдают или выбирают якорь, здесь невероятный грохот, не уснешь. А если ты сменился с вахты?

Заметив мой растерянный вид. Сергеев усмехнулся:

— Что, не понравилась «каюта-люкс»? Ничего, привыкнешь. «Рошаль» пароход старый.

Мы вышли из Ленинграда на рассвете. Я заступил на вахту. Медный старинный штурвал поворачивался легко. Где-то за спиной постукивала паровая рулевая машина. Судно слушалось меня отлично. Достаточно было чуть-чуть тронуть «колесо», как нос уваливал влево или вправо. Позади тянулась ровная полоса кильватерной струи. Хорошо! Никто не скажет, что я пишу за кормой свою фамилию. Так всегда подсмеивались над плохими рулевыми.

Но когда через двое суток «Рошаль» влез в шлюз Кильского канала Гольтенау, я забеспокоился. Канал казался очень узким, а навстречу без конца шли суда. Расходились в притирку. Я молил бога, чтобы моя вахта не пришлась на канал, но надежды были напрасными. Половину канала должна пройти наша вахта. Первым на руль пошел Лева Гущин, мой напарник. Через час к штурвалу заступил я. Лоцман прохаживался по мостику. Увидев меня, он улыбнулся и сказал по-немецки: «О, новый матрос». Видимо, он знал всех рулевых на «Рошале». Пароход проходил канал три раза в месяц. Он держал линию Ленинград — Гамбург.

Я вцепился в теплые медные ручки. Сейчас канал выглядел еще уже. Из-за поворота показалось тяжело груженное большое судно.

— О! — сказал лоцман и тревожно взглянул на меня. Я повернул штурвал. Судно увалилось вправо.

— Нет, нет! Держи так. Прямо руль! — скомандовал лоцман.

Я снова отвел руль. Теперь суда шли прямо друг на друга. Казалось, что столкновение неизбежно.

«Ну увались влево, увались, дай же мне пройти!» — мысленно молил я встречное судно и помимо своей воли опять немного увел нос «Рошаля» вправо.

— Лево руль! — заорал лоцман.

Он подбежал к Михаилу Петровичу, быстро заговорил, показывая рукой на меня. Я понял, что он требует замены рулевого. Какой стыд! Матрос первого класса называется! На лбу выступил пот. Я потерял уверенность. Если пойдем так еще несколько минут, обязательно столкнемся. Ко мне подошел старпом. Встал за спиной, и я услышал его спокойный голос:

— Не горячись. Держи прямо на него. Нос в нос. Не бойся. Он знает, что делать, а я скомандую, когда тебе взять вправо. Здесь свои методы расхождения. Спокойнее.

Панфилов что-то сказал лоцману по-немецки. Тот пожал плечами, недовольно кивнул головой. Присутствие старпома подбодрило меня. Он стоял рядом, совсем близко. Я знал, что в случае чего он поможет.

Встречный пароход неумолимо приближался. Все напряглось во мне.

«Скорее же давай команду вправо! Скорее, а то будет поздно!»

Но старпом молчал. Наконец, когда между судами оставалось не более ста метров, Михаил Петрович скомандовал:

— Немного право. Как только носы разойдутся, сразу же бери влево. Только аккуратно.

Мы разошлись в нескольких метрах. Я отчетливо видел лица людей на встречном судне, слышал шум его машины, разговоры команды.

— Гут, — проговорил лоцман. — Рудерман!

Я отер влажный лоб. Тяжесть свалилась с плеч.

— Понял, как надо расходиться в Киль-канале? Разошелся молодцом, — похвалил меня Михаил Петрович и ушел на мостик.

Как я был ему благодарен! Он спас меня от большой неприятности. Снят с руля! Только подумать! Со следующим судном я разошелся уже увереннее. Панфилов опять стал за моей спиной. Он страховал меня. На всякий случай. Это был урок морской практики. Урок отношения к людям Михаил Петрович дал мне несколько позже.

Вскоре я познакомился со всеми матросами. Они оказались славными ребятами и подтвердили рекомендацию, данную старпомом. Их было пять человек. Эстонец Тамбе, Саша Сергеев, Жорка Яффе, Кушнаренко и Лева Гущин. Все они имели разные характеры и вкусы, но держались дружно, редко ссорились, а главное, любили море преданно и самозабвенно. Плавали они не потому, что их прельщали деньги, валюта, а потому, что море было их профессией, делом, которому они посвятили жизнь. Все хотели впоследствии стать штурманами.

Летом мы покидали Ленинград в светлые белые ночи, когда розовел горизонт и все предметы — дома, краны, склады — так четко выделялись на прозрачном небе. А в городе было тихо и пустынно. И потому всегда становилось немного грустно. Гамбург встречал весельем Рипербана, музыкой баров и ресторанов, огненным хаосом рекламы, шутками знакомых, постоянно работающих на наших судах грузчиков и вечной, никогда не умолкающей симфонией порта — гудками пароходов и скрежетом кранов.

Зимние рейсы были тяжелыми. Ленинградский порт замерзал, и «Рошаль» ходил в Ригу, Гамбург, Лондон и Гулль. Зимой Северное море и Балтика свирепы. Нам доставалось здорово. Низкобортный «Рошаль» обмерзал так же, как и ящики, погруженные на его палубу. Это становилось опасным. Можно было потерять остойчивость. Тогда объявляли авралы, и мы часами скалывали лед, мокрые от злых, холодных волн, набрасывающихся на судно. А потом, когда прекращался шторм, шли в кубрик, скидывали мокрую одежду и грелись на койках, забившись под теплые одеяла. Каким раем казалась тогда наша «каюта-люкс», каким нектаром была кружка горячего кофе! О чем только не говорили… Эти дружеские беседы скрашивали нашу жизнь.

В один из очередных рейсов в Гамбург мы с Левой Гущиным встретили там своих приятелей с парохода «Карл Маркс».

Мы вернулись на судно с пустыми карманами, терзаемые угрызениями совести. У нас не осталось даже на табак. Настроение было паршивое. Каждый рейс я привозил домой какие-нибудь мелочи. Они всегда доставляли радость.

«Неважно, что ты привез, важно, что ты о нас вспомнил», — любила говорить мать.

«Рошаль» быстро бежал по спокойной летней Балтике. Через полтора суток — дома. В кубрике оживление. Рассматривали покупки, чистили и гладили костюмы, кочегары ходили смотреть, что купили матросы, а те ходили за тем же к ним. Мы с Левкой никуда не ходили и отворачивались, когда кто-нибудь показывал нам галстук или свитер, восхищенно крича:

— Видел, какую вещь я оторвал!

На вахте я стоял мрачный и неразговорчивый. За сутки до Ленинграда старпом насмешливо спросил у меня:

— Что жене везешь?

— Ничего, Михаил Петрович.

— Решил поддержать коммерцию «Китайского бара»?

— «Индры», — невесело отозвался я. — Так уж получилось…

— Плохо получилось, — сказал Панфилов. — Эх ты, молодожен! Внимания от тебя ждут, а ты…

Я вспомнил мать и промолчал. Михаил Петрович, нахохлившись, ходил по мостику. В конце вахты он сказал:

— Сменишься — зайди ко мне.

После вахты, помытый и одетый в подвахтенную робу, гадая, чем вызвано такое приглашение, я постучал к старпому.

— Заходи. Садись.

Я опустился на краешек дивана. Михаил Петрович, выдвинув рундук из-под койки, стоял спиной ко мне и, напевая «Донну Клару», шуршал бумагой.

— Бери, — протянул он мне пакет. — Передашь это жене и матери.

— Что вы, Михаил Петрович! — растерялся я. — Не надо ничего. Спасибо большое. Не надо.

— Делай, что тебе говорят! — сердито проговорил старпом. — Я-то знаю, как болезненно переживают невнимание женщины. Не надо их обижать. И вообще… Бери.

— Я сам виноват…

— Знаю, знаю. Бери.

Он развернул бумагу. Я увидел две огромные подарочные красные плитки шоколада «Нестле», перевязанные желтой ленточкой, банку кофе «Сантос», до которого мама была большой охотницей (как это он угадал?), и шелковый голубой газовый платочек.

— Смотри… скажешь, что сам купил. Можешь идти. — И старпом открыл дверь.

Я сгреб подарки. Запинаясь, красный от смущения, с огромной благодарностью в сердце я бормотал:

— Спасибо. Я все отдам в следующий рейс. Обязательно.

— Ладно, ладно. Отдашь.

Михаил Петрович не ошибся. Подарки доставили удовольствие. Мама нежно глядела на меня и удивлялась, какой я внимательный, — вспомнил, что она любит кофе.

И еще один урок преподал мне Михаил Петрович Панфилов. Урок добросовестности.

Как-то в Ленинграде я стоял утреннюю вахту. Вымыл гальюны, растопил камбуз, посмотрел на палубу и убедил себя, что она достаточно чистая.

«Все равно через час придут грузчики и все снова будет замусорено. Не буду подметать».

Пошел в кубрик, где «протравил» с неохотно поднимавшимися матросами, посмотрел на часы. Ого! Уже без трех минут нашего. Конец вахты. Я побежал к флагу. Его поднимали ровно в восемь. К моему удивлению, на кормовой палубе я увидел Михаила Петровича. В парадной форме, в тужурке с блестящими нашивками, крахмальном воротничке, надраенных ботинках и выутюженных брюках, он голиком подметал палубу. Вокруг стояли ухмыляющиеся грузчики и отпускали колкие замечания вроде:

— Гальюны-то вымыл, чиф?

— Иди вахтенного матроса буди. Время флаг поднимать.

— Чего-то тебя кок зовет, чиф. Плита плохо горит.

Михаил Петрович невозмутимо продолжал свою работу. Я обалдел. Подбежал к старпому и попросил:

— Ну зачем, что вы, право! Давайте я подмету.

Панфилов не ответил.

— Дайте же мне! — умоляюще попросил я.

— Ха-ха-ха! Проспал, бедолага! — засмеялся пожилой грузчик. — С такими много не наработаешь. Правда, старпом? Ты отдай его нам. Мы его научим работать.

Я стоял, не зная, куда деваться от стыда, не зная, что мне делать дальше: то ли голик у старпома вырывать, то ли уйти. Выручил Михаил Петрович.

— Иди отдыхай. Твоя вахта окончилась, — холодно проговорил он. — Я уж как-нибудь подмету. Иди, иди, — повторил он сердито, видя, что я не двигаюсь с места.

Старпом не сделал мне ни одного замечания, не учинил заслуженного разноса. Я потащился в кубрик.

С этой памятной вахты я отстоял еще много утренних вахт, но никогда не забывал обязанностей вахтенного.

Да, вот таким был Михаил Петрович Панфилов. Вскоре его перевели капитаном на теплоход «Пролетарий». Мы жалели о его уходе. Он был нашим другом.

К счастью, судьба еще несколько раз сталкивала меня с капитаном Панфиловым. За это я ей очень благодарен.

Я нес вахту у трапа, когда он поднялся на палубу. Высокого роста, сутулый, в сером просторном пиджаке, он чем-то напоминал Маяковского. Но его лицо мне не понравилось. Приплюснутый нос, небольшие черные, очень острые глаза, твердо сжатые губы…

Он хозяином встал на мохнатый матик, положенный у трапа, пошаркал по нему ногами и глуховатым голосом спросил:

— Капитан дома? Мне к нему.

— У себя. Проводить?

Он кольнул меня глазами.

— Не надо. Найду сам. — И уверенно поднялся на ботдек, где помещалась капитанская каюта.

Сашка Сергеев, проходивший по палубе, остановился. Он с нескрываемым интересом уставился на незнакомца. Когда тот скрылся наверху, Сашка спросил меня:

— Знаешь, кто это?

— Понятия не имею.

— Зузенко. Пришел сменять дядю Васю. Он в отпуск уходит.

Зузенко? О нем я кое-что слышал. Говорили, что Зузенко очень строг к команде и достаточно одного его слова, чтобы человек вылетел из пароходства навсегда, что он упрям и никого и ничего не боится. Рассказывали даже, что когда Зузенко несправедливо сняли с какого-то судна, он запер каюту со всеми документами и кассой, положил ключ в карман и уехал в Москву доказывать свою правоту. Пароход простоял двое суток — не будешь же ломать каюту и сейф, — а через два дня Зузенко вернулся, как ни в чем не бывало поднялся на мостик, и пароход снялся в рейс.

Через три дня «Рошаль» пошел в Гамбург под командованием нового капитана. Василий Федорович Федотов, или, как мы называли его за глаза, «дядя Вася», наконец получил отпуск.

Я с некоторым беспокойством встал на руль. Вахту нес третий помощник Коля Комолов. Мы с ним дружили, и поэтому, несмотря на то что помощнику не положено с матросом рассуждать о капитане, я рискнул спросить:

— Как кэп?

Комолов пожал плечами, ничего не ответил. По этому молчаливому жесту я понял, что штурману не нравится новый капитан. Меня это не удивило. К Василию Федоровичу привыкли, полюбили за шутку, веселый характер, простое обращение. А тут «сложный» Зузенко.

Капитан поднялся на мостик через полчаса. Я услышал тяжелые шаги на трапе, потом открылась дверь. Зузенко вошел в рулевую, наклонив голову. Подволок в рубке для него был низковат. У штурманского стола он остановился и взглянул на карту.

— Последнее определение в двадцать пятнадцать по Гогланду и Родшеру, — доложил Комолов.

Капитан кивнул головой. Он подошел к окну рубки, прижался лбом к стеклу и простоял так минут десять, разглядывая море. Тишина угнетала. Отчетливо слышались только шаги помощника на мостике и постукивание рулевой машины. Наконец капитан отлепился от стекла и сказал Комолову:

— Возьмите три градуса на дрейф в двадцать один тридцать. — Повернулся и, не сказав больше ни слова, пошел к себе в каюту.

Штурман облегченно вздохнул.

Да, новый капитан был полной противоположностью нашему «дяде Васе». Обычно он приходил на мостик, задумчиво смотрел на карту, глядел на море и спускался к себе. Уходя, бросал два-три слова помощнику.

В Гамбурге после выгрузки «Рошаль» поставили в бассейн под названием «Африка-хафен». Сказали, что груз еще не прибыл, придется подождать сутки. Вечером все свободные от вахты отправились в город. Я остался на судне. Пароход стоял в отдаленном углу гавани, непривычно тихий и темный. У трапа светила переноска да иллюминаторы бросали на причал круглые желтые пятна. Ночь выдалась теплая, звездная. Я вышел на палубу. Гамбург полыхал разноцветной неоновой рекламой. Мое внимание привлекли нежные звуки музыки, льющиеся откуда-то сверху. Я поднялся на ботдек. Музыка доносилась из открытого иллюминатора капитанской каюты. Играла гавайская гитара. Я прислонился к надстройке, принялся слушать. Неожиданно передо мной появился капитан. Я отпрянул от иллюминатора. Было страшно неловко. Еще подумает, что я подсматривал или подслушивал. Но Зузенко спросил:

— Л-любишь м-музыку?

Капитан немного заикался, и речь его была своеобразной, отрывистой.

— Очень.

— Я т-тоже. Пойдем. У меня самые последние пластинки.

Это было так неожиданно — Зузенко приглашает к себе в гости матроса! Смущенный, я последовал за капитаном. На столике стоял патефон. Рядом на кресле лежала стопка пластинок в бумажных чехлах.

Он завел патефон, поставил пластинку «Голубые Гавайи», уселся в кресло. Капитан сидел ко мне в профиль, и я хорошо видел его лицо. Суровое выражение исчезло, черты смягчились, губы улыбались, а глаза смотрели совсем не так пронзительно, как показалось мне в первый раз. Эти глаза принадлежали человеку, много знающему, мудрому, наделенному недюжинным умом и волей. Казалось, что он совсем не замечает меня, так захватила его музыка.

Мы просидели с ним довольно долго. Наконец капитан опустил крышку патефона.

— Все. Хватит на сегодня.

Я поблагодарил и вышел на палубу. Ну и ну! Побывал в гостях у Зузенко. Никто не поверит.

Из Гамбурга «Рошаль» пошел в Англию. Наступила зима, Финский залив покрылся толстым льдом, и Ленинградский порт на некоторое время перестал принимать суда.

В Лондоне Зузенко еще больше удивил меня. Увидев, что я собираюсь на берег — я был одет в выходной костюм, — он позвал меня к себе.

— Т-ты на берег идешь?

— Да, Александр Михайлович.

— Маленькая просьба к тебе есть. К-купи мне морские сапоги на деревянной подошве. В-вот деньги.

Я растерялся, и Зузенко, заметив это, добавил:

— Н-ну, знаешь, такие морские сапоги. У них внутри войлок. Стоят семь шиллингов. Знаешь?

Я кивнул головой. Такие сапоги были у Сашки Сергеева.

— Вот и купи. Размер сорок четвертый.

— Так вам самому лучше было бы пойти, Александр Михайлович, — промямлил я, — а то купишь что-нибудь не то. Ведь примерять надо. Идемте вместе.

— Н-не могу. Меня король здесь на берег не пускает.

— Какой король?

— А вот такой. Давай иди. Бери деньги. — Он протянул мне десятишиллинговую бумажку.

Через несколько часов я принес капитану сапоги. Он был очень доволен. Сразу натянул их, походил по каюте, потопал и сказал:

— Теперь на мостике с-сырость не с-страшна. Я одну такую пару уже с-сносил. Хорошие сапоги и дешевые. С-спасибо.

— Александр Михайлович, вы мне про короля расскажите, — решился попросить я. Любопытство так и выпирало из меня.

— Про какого короля?

— Почему вас на берег здесь не выпускают?

— Не любит меня король. Обидел я его кровно, когда сидел у них в тюрьме. Меня камеру заставили чистить, а я давай и спроси: «Кому принадлежит эта тюрьма?» Ну, надзиратель и ответил, что его величеству королю Англии. Тогда я с-сказал: «Пусть его величество камеру и чистит. Он хозяин, а я гость».

Я засмеялся.

— Только за это и не пускают?

— Ну, если честно, то не только за это.

— Расскажите, Александр Михайлович!

— Д-длинная история. Как-нибудь в другой раз…

Я пришел в кубрик заинтригованный. Тюрьма, король, запрет сходить на берег… В чем дело? Сашка Сергеев тихонько наигрывал на мандолине, Тамбе чинил кожаную рукавицу. Больше в кубрике никого не было.

— Ребята, вы не знаете, почему наш кэп в Англии на берег не сходит?

Тамбе поднял голову:

— Ты сам спроси у него, может быть, он и расскажет.

— Спрашивал. Все шуточками отделывается. Про какую-то тюрьму, про английского короля травил. Я ему сапоги ходил сейчас покупать. Говорит, что сам не может.

— Александру Михайловичу здесь на берег нельзя, — серьезно сказал Тамбе. — Ты что, в самом деле не слыхал про Зузенко? Все пароходство знает.

— Кое-что слышал, а вот про короля и тюрьму не знаю.

Тамбе отложил свою рукавицу.

— Тогда слушай, матрос. Прочувствуй, с каким капитаном плаваешь. Не было у нас такого кэпа и не будет. Легендарный человек.

Тамбе набил трубку, закурил. Сергеев перестал играть, подвинулся к нам.

— Так вот… Я всю эту историю подробно знаю. Слышал, как Зузенко отчитывался на парткоме. Можете мне верить. Его из рижской мореходки выставили за распространение большевистских листовок. Он уже тогда большевиком был. Ну, куда податься? Рванул в Херсон. Там тоже мореходка была. Закончил ее, получил диплом и поступил матросом на какой-то парусный «дубок». Сами понимаете, для штурмана это не плавание. Заскучал Зузенко и решил вернуться снова в Ригу. Понятно, ведь все корни там. Приехал. Встретился со старыми товарищами. А в Риге волнения. 1905 год. Ну, и опять колесо закрутилось. Митинги, стачки, листовки. Тут уж нашего Сашу фараоны схватили — и в тюрягу… — Тамбе сложил пальцы решеткой и продолжал: — Просидел голубчик несколько месяцев. Выпустили его, а на работу нигде не берут — неблагонадежный. Бедствовал он здорово, случайной работой в порту пробавлялся, ну, и товарищи помогали кое-чем. С трудом устроился он матросом на норвежский пароход. Сволочи!

Александр Михайлович рассказывал, что взяли его на половинную зарплату. Вторую половину старпом себе брал. А что делать, если такие документы? Там ведь наплевать на убеждения. Работал бы человек да поменьше спрашивал.

Вот отсюда и начались его скитания. Где только он не побывал, где только не работал! И в Англии шахтером, и в Африке на алмазных копях, и плавал на пароходах под разными флагами… Даже на парусно-моторной шхуне, перевозящей фрукты с острова Фиджи, плавал боцманом. Там ему не повезло. Дал по роже шкиперу — заступился за какого-то матроса-метиса. Ну, шкипер его и выбросил на берег в Австралии, как в порт пришли. В Сиднее это было.

Зузенко надеялся, что здесь ему подфартит. Вроде бы работы побольше. Говорили, что Австралия — земной рай, свободная страна. Оказалось все липой. Толстосумы так ее хотели представить. А на самом деле нажим на рабочих невероятный, эксплуатация, как и везде. Понятно? Но работать все равно надо. Зузенко все пробовал. Стриг овец, строил дороги, рубил сахарный тростник. Везде одно и то же. Рабочие ропщут, волнуются.

Где вспыхивал протест против хозяев, против каторжного труда, там и Лонг Алек — так его прозвали за высокий рост. Такой уж у него характер был. Конечно, полиция его и тут приметила. Пришлось заметать следы.

Попал он в Брисбен и здесь встретил девушку. Женился. Ее семья приехала в Австралию из России в поисках счастья. В Брисбене Зузенко познакомился с Артемом. Он всей революционной работой заворачивал среди русских рабочих. Их там уйма была…

— Кто это Артем? — спросил Сашка.

— Не знаешь? Эх, темнота! Артем — Сергеев, твой однофамилец, знаменитый революционер, большевик. Гордиться этим должен. Зузенко стал ему помогать. В общем, скоро сделался его правой рукой. Выступал на митингах, стачки организовывал. А тут революция в России. Артем передал все дела «Федерации русских рабочих» — так их организация называлась — Александру Михайловичу и уехал в Россию.

Лонг Алек издавал газету «Девятый вал», призывал к демонстрациям, участвовал в забастовках. Брисбен кипел. Рабочие головы подняли. В России революция, Советская власть. Думали, что неплохо бы и у них так же сделать.

Австралийские полицейские больше не могли терпеть Зузенко. Газету закрыли, его арестовали и решили передать в руки «законного русского правительства», другими словами — белогвардейцам Деникина. Англичане народ известный! Все отработано. В кандалы, на пароход, и повезли милого в Одессу.

— А жена как? — спросил я.

— Жена за ним, на другом пароходе, конечно. Товарищи ей денег на дорогу собрали. Встретились они только в Константинополе. Его там с парохода сняли и в тюрьму опять бросили в ожидании оказии в Россию. А тут жена заболела, беременна была. Зузенко подал прошение, чтобы его временно освободили из-под стражи за ней ухаживать. Выпустили его под надзор полиции. Ясно, в тюрьму он больше не вернулся.

С помощью местных революционеров им удалось достать голландские паспорта, и под видом коммерсанта Зузенко на белогвардейском пароходе «Россия» попал в Одессу. С трудом ускользнул от контрразведчиков. Началось подполье.

Наконец Одессу освободили, и Александр Михайлович поехал в Москву. Там он выступил на Втором Конгрессе Коминтерна делегатом от Австралии. Во как! Он работал в Коминтерне, сотрудничал в газете «На вахте». Потом снова попал за границу. Появлялся в Сан-Франциско, Антверпене, Гамбурге, Лондоне. Но в Англии полиция снова арестовала Зузенко. Его судили и приговорили к повешению. Насолил он им здорово. Из этой тюрьмы не убежишь. Он сидел, но надежды не терял. И не напрасно. Наше правительство обменяло Зузенко на английских военнопленных интервентов. Александр Михайлович вернулся домой и начал плавать. Но сходить на берег в Англии и колониях ему запрещено. Вот тебе и английский король. Понял?

Тамбе снова принялся за починку рукавицы.

— С Джоном Ридом был знаком, английский язык знает, как родной, — добавил он, вдевая нитку в иголку. — Весь мир видел…

Я слушал Альку затаив дыхание. Действительно, не человек, а легенда.

Несколько лет спустя, когда я уже имел диплом штурмана, меня послали третьим помощником капитана на теплоход «Смольный». Им командовал Александр Михайлович Зузенко. Долго плавая на линии Ленинград — Лондон, капитан так хорошо изучил этот путь, что поднимался на мостик только для того, чтобы проконтролировать работу штурманов, да при подходе к портам и швартовкам. Мне даже казалось, что Зузенко не проявляет большого интереса к морю. Он был как-то выше своей специальности.

Каюта капитана напоминала библиотеку, набитую книгами на разных языках. Капитан много читал. В Лондоне к нему часто приезжал Уильям Галахер, член парламента от коммунистов, и секретарь Коммунистической партии Англии Гарри Поллит. Они были друзьями. «Старики» часами просиживали за кофе в капитанской каюте, в то время как мы, молодые помощники, развлекали дочку Галахера, кажется, Мери. Танцевали с ней, болтали, совершенствуя, свой английский язык.

Зузенко по-прежнему в Лондоне на берег не сходил. Его друзья Беатриса и Сидней Вебб, английские прогрессивные общественные деятели, даже сделали запрос в парламенте: «Почему советского капитана Зузенко, такого почтенного человека и джентльмена, не выпускают на берега Соединенного Королевства?», но запрос остался без ответа.

Правда, однажды на судно приехал английский чиновник и торжественно протянул капитану свиток с сургучной печатью. Это был указ короля об амнистии и разрешении сходить на берег. Александр Михайлович развернул бумагу, внимательно прочел ее и возвратил чиновнику. Как всегда немного заикаясь, он сказал:

— П-передайте мою благодарность его величеству. Я сойду на берег, когда в Англии установится Советская власть.

Может быть, это было не совсем вежливо. Может быть… Но звучало это здорово.

Все, что я узнал об Александре Михайловиче Зузенко, поразило меня. Он так не походил на остальных моряков, с которыми мне приходилось встречаться. Это был человек из другого мира. Капитаны, с которыми я плавал, были разные люди, с разными характерами, привычками, иногда странностями, но все они находились в плену своей профессии. Они были моряки, и вся их жизнь подчинялась одному — морю. Все они достигли высокого морского мастерства, плавали безаварийно, добивались «голубого вымпела пароходства». Они ревниво относились к успехам товарищей и не прощали им морских оплошностей.

И дома у них обычно говорили главным образом о плаваниях, службе, пароходстве, критиковали кого-нибудь из моряков, искали путей к перевыполнению плана. Они были влюблены в свою профессию, ставили ее выше других, гордились ею. Все остальное — книги, театр, наука — составляло лишь маленькую часть их жизни.

У Зузенко все было не так.

Я внимательно наблюдал за ним. Он тоже был моряк, капитан, но в отличие от других в центре его внимания лежало не судно и навигация, а люди, с которыми он работал. Он любил свою команду, охотно спускался в столовую экипажа, любил подолгу беседовать на разные темы. Меня поражало богатство его знаний. Кажется, не было такого вопроса, на который не мог бы ответить капитан, не было незнакомой ему области. Но я никогда не видел Зузенко с секстаном в руках. Когда он приходил на мостик в своем сером, таком штатском пиджаке, с непокрытой головой, бросал беглый взгляд на карту, свертывая самокрутку, и, закурив, молча становился в крыле мостика, мне всегда казалось, что мысли его далеко от «Смольного», что ему совсем не интересно, что́ делают его помощники, и ему скучно. О чем он думал? Может быть, вспоминал свою жизнь… Не знаю. Но мне в то время это было непонятно и казалось кощунством. Нет, как моряк Зузенко отнюдь не вызывал моего восхищения. Мне больше нравился капитан нашего «систер шипа» «Сибири». Блестящий, веселый, лихой швартовщик.

Но зато никто не пробудил у меня таких раздумий о жизни, такого уважения к людям, как Александр Михайлович Зузенко. Впервые я встретил человека, который был абсолютно чужд тщеславия, а ведь про него можно было написать книгу. Приключения и опасности сопутствовали всей его жизни. Но он не делал из себя героя. Своим примером капитан доказал мне, что «не хлебом единым жив человек», что есть нечто большее, чем личные интересы, большее, чем собственная жизнь и все с нею связанное, что можно ею пожертвовать, если ты борешься за идею, если ты в нее веришь. Он не думал о богатстве, о славе, не добивался высоких постов. Он был рядовым бойцом-коммунистом. Именно бойцом, рисковавшим своей свободой, а иногда и жизнью за дело рабочего класса и ничего не требовавшим взамен.

Конечно, я читал о таких людях. Он был не единственный, Александр Михайлович Зузенко, но я его видел реального, стоящего передо мной в крыле мостика. Такого обычного, ординарного, в неуклюжем пиджаке, свертывающего желтыми, прокуренными пальцами сигарету. И, может быть, именно в то время, когда я плавал с ним, я лучше понял, что человек может сделать многое, оставаясь скромным, не броским и не красноречивым.

Я недолго был помощником у Александра Михайловича, но это плавание оставило неизгладимый след в моем сердце. Ни до, ни после мне не приходилось встречать людей, похожих на этого капитана. Прошло несколько лет, а я вижу его как живого, высокого, немного сутулого, с серьезным лицом и улыбающимися глазами, слышу его хрипловатый, слегка заикающийся голос: «Не с-сомневайтесь, р-рабочие везде придут к власти. Я э-это твердо знаю».

…В 1941 году, очутившись в фашистской тюрьме Вольцбург, я вспомнил Зузенко. Вспомнил и только тогда по-настоящему осознал, каким мужеством, стойкостью и верой в дело коммунизма должен был обладать он, одиноко скитаясь по тюремным камерам мира.

Я не встречал судна с именем Зузенко. Но такое судно должно быть. Нет лучше памятника для моряка, чем корабль, названный его именем. Всей своей жизнью Александр Михайлович Зузенко заслужил такую память.

Прошло более трех лет с тех пор, как я покинул кабинет Лухманова и отправился на биржу труда. Надо было возвращаться в техникум. В кармане лежали отличные характеристики, полученные от капитанов и общественных организаций. Мне хотелось показать их Дмитрию Афанасьевичу, но в Ленинграде я его уже не застал. Он жил и работал в Поти.

Меня охотно зачислили на третий курс вечерней мореходки: ведь я считался «производственником». На вечернем отделении учились только моряки, проплававшие не менее двадцати четырех месяцев.

Два года в техникуме пролетели незаметно. Учеба сменялась плаванием, плавание — учебой. Я хорошо закончил мореходку, получил диплом штурмана и продолжал работать в Балтийском пароходстве. Меня назначили помощником капитана только в следующую навигацию, когда окончил четвертый класс мореходки и получил свидетельство штурмана дальнего плавания.

Меня послали на пароход «Эльтон» третьим помощником. Прежде я об этом судне ничего не слыхал. То, что удалось узнать о нем, ввергло меня в уныние.

«Эльтон» только что купили у англичан. Пароход был старый, маленький, требующий капитального ремонта. Зимой его предполагали поставить на перевозку апатитовой руды из Мурманска, а я-то думал о новом современном теплоходе и тропических рейсах.

Кончался декабрь. Погода в Ленинграде стояла отвратительная. Шел снег, дождь, завывали ветры. На улицах слякоть. Небо хмурое, серое. В море не переставая штормило.

«Эльтон», ошвартованный в Угольной гавани, принимал бункер[3]. Я добрался до парохода поздно вечером, когда стало совсем темно, проклиная все на свете, плюхая по жирным угольным лужам, то и дело спотыкаясь об обломки досок.

В темноте я не мог разглядеть очертания парохода. На форштаге раскачивался на ветру желтый якорный огонь. У трапа, в закопченной «летучке» метался маленький язычок пламени.

«Неужели электрической переноски у них не нашлось?» — подумал я, уже инстинктивно испытывая неприязнь к пароходу. Вахтенного не было. Я толкнул первую попавшуюся в надстройке дверь и очутился в кают-компании. За столом сидели два человека. При свете тусклой, без всякого абажура лампочки я сначала не мог разглядеть их лица.

«Такие лампочки обычно ставят в общественных уборных. Ради экономии. Напряжение-то не больше сорока вольт», — опять со злостью подумал я и поставил свой чемодан на палубу. Сидевшие за столом люди повернули ко мне головы.

— Мне бы капитана повидать, — сказал я.

Тот, что сидел в углу на диване, сказал глуховатым голосом:

— Пожалуйста. Я капитан Павлов. Зовут меня Михаилом Ивановичем.

Вот уж не думал, что это капитан! Наверное, все у них тут такое «замшелое»… Михаил Иванович был одет в старенький черный пиджак без нашивок, с помятыми лацканами, синий пупырчатый свитер, такие всегда покупали матросы в Лондоне у «знаменитого» Когана, и в высокие меховые сапоги. Совсем он не походил на капитана. Второй человек не проявил к моему появлению ни малейшего интереса. Он опустил голову на руки и так сидел все время, пока мы разговаривали с капитаном. Лица его я не видел, только заметил седые прокуренные хохлацкие усы. Я достал приказ-назначение, протянул Михаилу Ивановичу. Он мельком взглянул на бумажку, положил ее на стол, улыбнулся и приветливо сказал:

— Ну что ж, сменяйте Гиршева. Он вас ждет не дождется. Уже неделю назад кадры обещали ему замену прислать, да никто сюда не идет. Как услышат «Эльтон» — отказываются. Вплоть до увольнения. Как это вы согласились?

— Что же, здесь так плохо? — с испугом спросил я.

— Хорошего мало. Сами увидите, — невесело проговорил Павлов.

Приемка дел не заняла много времени. Скоро, схватив чемодан, Гиршев убежал. Я остался один. Тяжело было у меня на душе. У иллюминаторов образовались ледяные корочки. В каюте было холодно. Я посидел так несколько минут, ни о чем не думая. Неожиданно погас свет. Наверное, остановили динамо. Я, как был в одежде, залез на койку, ощупью нашел висевший на крючке источавший кисловато-противный запах полушубок и, натянув его на голову, заснул.

Разбудил меня веселый голос:

— Вставайте, третий, сейчас отходим. Капитан просил на мостик.

С неба падали мокрые хлопья снега, превращаясь на палубе в грязноватую жидкую кашицу. Все кругом было неприветливым, серым, холодным. Ветер то усиливался, то ослабевал. По мостику прохаживался Михаил Иванович в короткой брезентовой «канадочке» с меховым воротником. Заметив мое появление, он спросил:

— Ну как, выспались? Сейчас пойдем. Проверьте карты, пожалуйста.

Теперь я хорошо разглядел капитана. Ему было лет сорок пять. Высокий, худощавый, под серыми спокойными глазами — набрякшие мешки, какие бывают у людей с больным сердцем. Волосы светлые, с проседью. На лбу три глубокие морщины.

— Дайте малый ход вперед, — сказал мне капитан, и я переставил медную ручку телеграфа.

«Эльтон» тяжело вздохнул, под ногами чуть-чуть задрожало. Это заработала машина и закрутился винт. Судно отходило от пирса. Налетел маленький шквал. Корму начало валить под ветер. Я забеспокоился: мы могли задеть за пирс.

— Полный вперед! — скомандовал капитан, перегибаясь через планширь и наблюдая, как проходит корма. — Дали полный? Повторите еще, не то навалим…

Я «прозвонил» несколько раз «полный». Но мне показалось, что ход не увеличился.

На мостик прибежал «дед». У него были испуганные глаза.

— Михаил Иванович! — закричал он. — Ходу прибавить сейчас не можем. Пар не стоит. Через несколько минут поднимем… А пока так придется…

Капитан повернулся к «деду». Он был совершенно спокоен.

— «Пока» мы чуть не навалили. Прошли чудом чисто. Что же вы пар на стоянке не подняли? Ведь знали, что будем отходить.

«Дед» смущенно развел руками:

— Кочегары неопытные. Сейчас механики помогают. Поднимем.

Капитан ничего не ответил. «Дед» спустился вниз. Освободившись после швартовки на корме, на мостик пришел второй помощник. Была его вахта.

— Могу быть свободен? — спросил я капитана.

— Да, да, пожалуйста, идите.

Я решил поближе познакомиться с судном. Пошел на нос. Отсюда хорошо была видна вся его передняя часть. Две высокие, тонкие колонки прижимались вплотную к надстройке, стрелы опускались прямо из люка, мачта стояла у самого носа, и этот необычный вид дополнял нелепый, выше человеческого роста фальшборт. Все указывало, что «Эльтон» — чистый лесовоз и с апатитовой рудой он будет кувыркаться, как ванька-встанька. На белой надстройке, палевых колонках, стрелах, фальшборте, как проказа, лежали неопрятные ржавые пятна и подтеки. Такого запущенного парохода я еще не встречал.

На кормовой палубе боцман с вахтенным матросом сильной струей из шланга смывали угольную пыль, облепившую все судно во время бункеровки.

…Я принял вахту у старпома, когда «Эльтон» уже шел в Финском заливе. По бортам шуршало «сало». Начиналось ледообразование. Впереди мигал желтый огонек маяка.

— Нерва, — сказал Шадцкий (такая была фамилия у старпома). — Ход адмиральский — семь миль. Пароход Фультона, наверное, так ходил. Ветер утих. Дрейф я снял. Свистнешь капитану, когда будем подходить к Гогланду. Счастливой вахты!

Шадцкий ушел. Я взял пеленги, проверил точку, заглянул в компас. Теперь, принимая вахту, я всегда все проверял. Это значило, что я становился настоящим штурманом.

Я вошел в «голубятню».

Ветер затих. «Эльтон» неслышно полз по присмиревшему морю. Хода совсем не ощущалось. Казалось, что Гогландский маяк не приближается. Капитан поднялся на мостик, не дожидаясь моего вызова. Я заметил красную светящуюся точку на правом крыле и перешел туда. Капитан молча курил. Я встал рядом.

— Ну, как идем? — услышал я глуховатый голос; капитан швырнул окурок за борт. — Плохо?

— Семь миль.

— Это еще ничего. Сильного ветра не будет — послезавтра придем. — Михаил Иванович помолчал, вытащил новую папиросу, закурил и каким-то другим, потеплевшим тоном продолжал: — Мне жаль этот пароход. Знаете, встречаются в жизни такие дома, предметы, животные… Смотреть на них не хочется, кажется, только на свалку им дорога, ан нет! Найдется человек, приложит к ним руки, поработает, и все сразу переменится. Засверкает, заблестит вещь и еще долго служит человеку верой и правдой, как говорят.

Мне стало приятно, что и капитан испытывает к пароходу такие же чувства, как я.

— «Эльтон» неплохое суденышко. Мореход прекрасный. Норвежцы умеют строить. Запущен только страшно. Продали его хозяева итальянцам, те — англичанам, англичане — нам. А ремонта настоящего не давали, эксплуатировали на износ. Там так принято. Ну, а мы по тому же пути пошли… Неверно это. Дать ему капитальный ремонт — еще много лет поработает. А как на нем лес удобно возить! Заметили?.. Ну, вот и траверз Гогланда. Давайте менять курс.

Михаил Иванович скомандовал рулевому поворот, дал новый курс и, пожелав мне счастливой вахты, спустился к себе в каюту.

— Мировой чудак Павлов, — услышал я из темноты голос матроса. — Поверите ли, я вот с ним второй рейс делаю, всякое бывало, но чтобы я слышал раздолб какой-нибудь на высоких тонах или психование при швартовках — никогда. Стальной выдержки человек. Команда за него горой. Любят, хотя он с нами и не разговаривает почти. Хороший человек, и моряк прекрасный, — закончил матрос.

Хороший человек. Какая высокая оценка!

Мы пришли в Стокгольм, как и рассчитывал Михаил Иванович, через сутки в полдень. Стоял легкий, приятный морозец. Ветра совсем не было. Улицы, крыши домов, деревья покрывал толстый слой пушистого белого, какого-то теплого снега.

Вечером я отправился на берег. Шведы готовились к рождеству. Принаряженный город сверкал разноцветными огнями витрин, реклам, протянутыми через улицы гирляндами электрических лампочек. На пути то и дело попадались седобородые «Санта-Клаусы», раздававшие приглашения посетить кафе и рестораны.

У окон больших универсальных магазинов толпилась восторженная детвора. Да и было чем восторгаться. Я сам долго простоял у одной такой витрины. За стеклом механические гномики и Белоснежки разыгрывали смешную пантомиму. Здорово это было сделано! Улицы наполняли веселые, улыбающиеся, нагруженные покупками люди. Чувствовалось приближение праздника. Я вспомнил предновогодний Ленинград, сверкающий Невский, такие же веселые толпы людей, выливающиеся из Пассажа, Гостиного двора, ДЛТ, Лидочку…

Стокгольм предвкушал обильные рождественские столы, традиционных жареных гусей, уютные зажженные елочки… А в это время на «Эльтоне» при сиротском свете мутных лампочек вконец измученная машинная команда, начавшая работу сразу же, как пароход подал швартовы, и не сходившая на берег, ремонтировала питательный насос, глушила потекшие дымогарные трубки в котле, заменяла эжектор… Механики, машинисты, кочегары не спали всю ночь. Они ругали «Эльтон», начальника пароходства, короткую стоянку, но работали. Отход был назначен на завтра. Мощные элеваторные трубы уже заканчивали высасывание зерна из трюмов. Все понимали, что из-за ремонта в порту стоять нельзя. К чертям собачьим полетит весь план, если таковой все же удастся выполнить. «Дед» совсем осунулся и походил на исхудавшего моржа. Усы его повисли, он смотрел на мир воспаленными от усталости и бессонницы глазами, в глубине которых затаился страх. Стармех боялся новых подвохов, которые ему все время преподносил «Эльтон». Начнут ремонтировать одно, сейчас же выявляются новые дефекты.

— Прямо и не знаю, что делать. Руки опускаются. Конца-края нет работе, будь она неладна! — жаловался вечером «дед» за ужином. — Лучше за борт выброситься, чем на таком пароходе плавать.

На следующий день в двенадцать часов «Эльтон» все же ушел из Стокгольма. Подлатали. Балтика встретила ласково. Тихим, сереньким, безветренным морем. Но на вахте старпома «Эльтон» выкинул фортель. Отказал руль. Меня вызвали на мостик, потому что старпом и «дед» метались по палубе в поисках повреждения. Капитан стоял на крыле и мрачно курил. Я боялся что-нибудь у него спрашивать, но Михаил Иванович сам сказал:

— Следовало ожидать. Хорошо, что случилось в пустынном месте, судов поблизости нет, а то могла быть неприятность… «Дед» здесь ни при чем. Валится все.

С час шли на ручном. Нашли неисправность в рулевой машинке. «Дед» ругался, сам занялся исправлением. Исправил и заявил:

— Я ни за что не отвечаю.

Но пролив Зунд прошли благополучно. Пока двигались по узкому фарватеру Дрогден-канала, «дед» бессменно дежурил у рулевки. В Северном море опять начались неполадки. То грелся мотылевый подшипник, то вода сочилась через дейдвуд, то совсем не горел уголь…

Теперь мы со страхом ожидали появления «деда» в кают-компании. Он приходил, забивался в свой любимый угол на диване, маленький, жалкий, измученный, и «высыпал» свои неприятности. «Дед» был вестником зла, тревог и беспокойства. Я заметил, что, когда открывалась дверь и капитан видел входящего стармеха, он крепко сжимал мельхиоровое кольцо от салфетки и держал его так, пока механик не кончал докладывать о том, что еще случилось… Пожалуй, это было единственным проявлением его чувств. Во всем остальном капитан сохранял олимпийское спокойствие. Он молча выслушивал «деда», потом, как всегда, негромким, глуховатым голосом отдавал приказание: надо делать то-то.

Из разговоров остальных механиков я понял, что наш «дед» не на высоте. Он был слишком стар, боязлив и недостаточно грамотен. Он принадлежал к славной плеяде механиков-практиков, но, вероятно, бесконечные траблсы[4] в машине довели его до состояния полной растерянности. «Дед» не слушал советов более молодых механиков, считая, что, приняв их, он потеряет свой авторитет, и подчас делал не то, что надо. Механики потихоньку ворчали, но старший механик — это старший механик, и скрепя сердце они выполняли его распоряжения.

Наверное, капитан Павлов тоже знал, что «дед» не очень-то подходит к этому трудному судну, но ни одним словом, ни одним жестом не дал ему этого почувствовать.

Мы прошли маяк Линдесснес и с нетерпением ожидали, когда пароход зайдет в спокойные Норвежские шхеры. Всем казалось, что там идти нам будет легче и спокойнее, но в последний момент Михаил Иванович решил иначе.

— Пойдем морем, с внешней стороны полуострова. Для нас этот путь безопаснее.

Начали огибать Норвегию. В машине продолжались мелкие неполадки, но все-таки «Эльтон» приближался к Мурманску. На траверзе Вест-фиорда случилось непоправимое. Во время обеда в кают-компанию вошел «дед». По его виду все сразу поняли: случилось что-то серьезное. Капитан сжал кольцо от салфетки.

— Трубки в котле потекли, — сказал «дед» таким тоном, как будто бы он сам испортил эти проклятые трубки. На него было жалко смотреть.

— Новые потекли или те, что вы вальцевали в Стокгольме? — спросил капитан.

— Новые.

— Много?

— Много. — «Дед» безнадежно махнул рукой.

— Придется глушить.

— Пару не будет.

— А что вы предлагаете иное?

Стармех пожал плечами.

— Берите людей с палубы. Пусть помогают в кочегарке. Георгий Степанович, дайте стармеху пока трех человек. Мы сами постоим на руле, — сказал капитан вставая.

Мрачные, мы разошлись по каютам.

Кочегары выбивались из сил. Пар садился. Судно уже шло со скоростью шесть миль. К каждой кочегарской вахте добавили по одному матросу. Помощники стояли на руле. Капитан сам лазил на главный мостик брать пеленги. И тут нам окончательно не повезло. Подул крепкий встречный норд-остовый шторм. «Эльтон» мужественно подставлял ему свою слабенькую грудь, а ветер все давил и давил, неистово рычал, бросая на переднюю надстройку тонны воды. Ход сбавился до четырех миль, потом до трех, и вскоре пароход почти остановился. В вахтенном журнале я записал: «За вахту прошли три мили».

Это за четыре часа невероятных усилий в кочегарке!

К ночи усилился мороз, началось обледенение. Капитан объявил аврал. При наших слабых силах это была неравная борьба. Но обледенение опасно, и мы, сменившись с вахты, с пешнями, ломами и лопатами отправлялись на переднюю палубу, кололи, рубили, выбрасывали лед за борт, а он снова намерзал и намерзал, не давая передохнуть. Наша роба покрылась сплошной ледяной коркой. Нас все время накрывало водой, и она замерзала.

Сколько капитан простоял на мостике, я не знаю. Мы сменялись, немного отдыхали, снова выходили на околку льда, а он, завернувшись в полушубок, поверх которого топорщился дворницкий зеленый плащ, монументом стоял на крыле мостика, наблюдая за морем и нами. Он один отвечал за все…

К счастью, шторм продолжался недолго. К полудню следующего дня ветер заметно утих, море начало успокаиваться, обледенение прекратилось. Судно пошло быстрее. Сбросили остатки льда за борт, объявили отбой авралу. Но на брашпиле, вантах, стрелах висели и лежали огромные глыбы льда, делавшие наш пароход похожим на фантастическое полярное чудовище. С колоссальным напряжением всего экипажа «Эльтон» дошел до Кольского залива. Мурманск был совсем близко. Все с облегчением вздохнули: «Ну, уж теперь нам ничего не страшно. Дома». Но пароход, как бы мстя людям за такие преждевременные мысли, «отколол последний номер». «Дед» доложил капитану:

— Уголь кончается. До Мурманска не хватит. Что делать будем?

Этот разговор происходил в штурманской рубке, но я слышал каждое слово. В рубке наступило молчание. Потом «дед» всхлипнул, и я услышал его истерический шепот:

— Не могу я больше! Понимаете, не могу! Списывайте меня сейчас же, отправляйте в Ленинград или куда хотите. Освобождайте от должности немедленно. Я рапорт напишу…

— Федор Тихонович, зачем такие слова? — тихо проговорил капитан; — Не волнуйтесь, успокойтесь. Дойдем как-нибудь. Я сейчас в Мурманск радиограмму дам, чтобы буксир держали наготове. В крайнем случае у нас запасные лючины есть, их сожжем, все дерево на судне может в котел пойти, если потребуется. Дойдем, это не в открытом море. Сколько осталось угля?

— Тонн семь.

— Ну, вот видите! Почти достаточно. А если вы прикажете кочегарам все бункера под метелку зачистить, то должно хватить.

Механик хлюпнул носом и молча вышел из рулевой рубки. За ним на мостике появился Михаил Иванович. Такой же, как обычно. Как будто бы в бункерах его судна было полно угля.

— Понимаете, уголь кончается. Такая неприятность! Перед самым портом — и обезуглиться! Ну ничего… Из-за потекших трубок и этого шторма получился пережог.

Я ничего не ответил. Мне казалось, что большей подлости пароход не мог нам подстроить. Ведь в порту смеяться будут… Это был апофеоз нашего рейса. Но я ошибался. Апофеоз наступил позднее.

Лючины и шлюпки жечь не пришлось. Не потребовался и буксир. «Эльтон», еле ворочая винтом, пар уже почти сел, подполз к угольному причалу. Подали швартовы, и через несколько минут над люком бункера открылся первый ковш с углем.

После бункеровки нас перетянули к Лесному причалу. За обедом Михаил Иванович сказал:

— Спасибо вам, товарищи, за все. Я понимаю, как было трудно. Такие рейсы выпадают раз в жизни. Больше этот пароход никуда не поплывет. Сейчас иду на телефон, буду звонить в политотдел, начальнику пароходства, в обком, до Москвы дойду, пусть делают что хотят, но судно в море идти не может.

Капитан отсутствовал долго. Он вернулся только к вечеру. Грея озябшие руки над стаканом горячего чая, Михаил Иванович рассказывал:

— Новостей полно, товарищи. Говорил с Евзелем Евсеевичем Войханским, главным инженером, доложил о состоянии судна и о том, как мы шли. Приказал немедленно ставить «Эльтон» в ремонт тут, в Мурманске. Сделать все, что необходимо для возвращения в Ленинград, а там поставят в капитальный. Так что будем ремонтировать пароход.

Казалось, что таким решением подводится черта под всеми нашими неприятностями. Но «Эльтон» не успокоился. Он преподнес нам напоследок еще один «сюрприз».

Утром пришел вконец убитый «дед» и объявил:

— Все питательные средства отказали. Выгребаем жар из топок. Через несколько часов на судне будет холодно.

Вот этого никто не ожидал! Снаружи было минус двадцать. При такой температуре жить на пароходе становилось невозможным.

— Позаботьтесь о том, чтобы переселили команду в общежитие, — приказал капитан Шадцкому. — Пока на судне не будет пара. А вы, Федор Тихонович, договоритесь с мастерскими о срочном ремонте питательного насоса. Это в первую очередь.

Вечером команда ушла с судна. На пароходе остались капитан, старпом, «дед» и я. Не захотели переходить в общежитие. Собрали все теплое — тулупы, полушубки, одеяла — и устроили себе «берлоги».

«Эльтон» замерзал. На переборках появился иней, у иллюминаторов — лед. Температура в кают-компании понизилась до минус пятнадцати градусов. С воды поднимался туман. Мороз усиливался. Вахтенный матрос Горбулин пригласил нас на камбуз попить чайку. Камбуз был единственным теплым местом на судне. Попили чаю, поели разогретых консервов и мрачные залезли в свои «берлоги». Будущее не сулило ничего хорошего. Стармех сказал, что мастерские перегружены и насос скоро не сделают. Сколько же нам еще жить в таком состоянии?

Спустя несколько дней «дед» заболел воспалением легких, за ним свалился второй помощник. Их отправили в Ленинград. Один за одним под разными предлогами начали уходить матросы и кочегары. Капитан никого не задерживал. Приказом по судну Михаил Иванович перевел меня во вторые помощники.

Приехал новый старший механик. Это был человек лет тридцати пяти, высокий, с большой лысой головой, пухлыми губами, широким носом и светлыми голубыми глазами. По говору мы поняли, что это архангелогородец. Звали его Александром Алексеевичем Терентьевым.

Он долго бродил по замерзшему судну, облазил всю машину, кочегарку, жилые помещения и, когда мы собрались на камбузе — теперь днем он был нашим постоянным местом пребывания, — посиневшими от холода губами сказал капитану:

— Хороший пароходик. Вот дадим ремонт и еще как плавать-то будем!

Михаил Иванович улыбнулся. Кажется, это была его первая улыбка за недели нашего совместного плавания.

— Вот и я говорю, что пароход хороший. Руки надо приложить.

— Приложим руки, — спокойно сказал Терентьев, и я сразу поверил ему: пароход будет плавать.

Морозы ослабли, и мастерские прислали на судно рабочих. Александр Алексеевич действовал энергично. Вскоре после его приезда привели в порядок питательный насос, и новый «дед» с оставшейся командой установили его на место, заложили огни в топки. Через сутки в грелках парового отопления забулькала вода. Команда могла возвращаться на судно. Начался настоящий ремонт.

В 1937 году я сдал техминимум на старшего помощника. За плечами были плавания на разных судах, с разными капитанами. Кое-чему я у них научился. Я ходил почти во все страны континента, побывал на Черном море, плавал зимой в Мурманск за апатитовой рудой, летом — в Архангельск за лесом, на Шпицберген — за углем. Поэтому мне казалось, что есть все основания считать себя готовым к любым рейсам на любых судах. Когда я возвратился из очередного отпуска, меня вызвал к себе наш морской инспектор Александр Александрович Афанасьев.

— Пойдешь на перегон. Акционерное Камчатское общество — АКО — купило в США пароход. Его надо доставить из Америки во Владивосток. Капитан и старший механик будут от АКО, остальная команда наша. Имей в виду: капитан там рыбак-старичок, так что вся работа ляжет на тебя. Смотри… Высоко держи честь Балтийского пароходства. Мы на тебя надеемся. Иди…

На следующий день я познакомился с капитаном. Яков Алексеевич Богданов, старый северянин, плавающий на траулерах Мурманского рыбтреста, только что получил орден Трудового Красного Знамени за безупречную службу и какие-то совершенно астрономические уловы трески. Он знал Баренцево море, как колхозник — свое поле. Послали его на приемку судна в США в виде поощрения, вернее, на отдых после суровых плаваний в холодных северных морях. К пальмам, тропикам, солнцу, фруктам. Маленький, с рыжеватыми волосами, коренастый, Яков Алексеевич, несмотря на свой возраст, был еще очень крепок, много курил из короткой, прямой трубки. Поглядев на меня и выслушав пространный доклад о намеченных мною мероприятиях, он иронически хмыкнул:

— Ты давай делай. Там посмотрим…

Я развил бешеную деятельность, «мобилизовал» всю команду на «выполнение заданий», благодаря чему мы месяца через полтора были уже в Балтиморе, где на заводе ремонтировался наш пароход.

Он не произвел должного впечатления. Это было старое, небольшое судно типа «Лейк» времен первой империалистической войны. Дедвейт 4500 тонн. У американцев он ходил по побережью и в Мексиканский залив.

Перед уходом из Балтимора я закупил навигационные пособия. Карты, лоции, книги. Особенно я гордился толстым томом в синем переплете — «Океанские пути мира», где широко освещались рекомендованные пути для судов всех типов. Книга стоила дорого, и капитан долго не соглашался на ее покупку, но я его убедил.

Закончив ремонт, погрузив груз белой жести для изготовления консервных банок, «Щорс» (так назвали пароход) вышел в океан. Всю дорогу нам сопутствовала хорошая погода, солнце, голубое небо, слабые ветры.

«Щорс» зашел в Гонолулу пополнить запасы пресной воды, продовольствия и топлива. Город благоухал запахом цветов. Они росли даже на причалах.

В день прихода, закончив все судовые дела, Яков Алексеевич пригласил меня в город:

— Сходим на берег, чиф. Жарко. Пивка попьем.

Мы нашли уютный бар с видом на гавань, выбрали столик под открытым небом на веранде и с наслаждением принялись за очень вкусное и очень холодное пиво.

Высокий краснощекий толстяк, видимо услышав наш разговор, встал из-за соседнего столика и подошел к нам.

— Корошо. Здравствуйте, — проговорил он, смешно коверкая слова, и уже по-английски спросил: — Русские? С того парохода, что стоит на рейде? Можно, я сяду с вами? Я капитан с американского танкера «Викинг». Я видел вашего «малыша».

Мы тоже видели «Викинг». Он стоял недалеко от нас. Огромный, выкрашенный светло-шаровой краской, с зеленой подводной частью и кремовой надстройкой. Тысяч на пятнадцать. Для того времени — гигант.

— Куда идете? — спросил американец, наливая себе пива из банки, которую принес со своего стола.

— Во Владивосток.

— О! Далекий путь. — Капитан недовольно поджал губы, — Январь месяц. Плохое время. В океане свирепые норд-весты… Как предполагаете идти?

Желая показать, что мы прекрасно знаем, с «чем кушают океан» и как в нем плавают, я небрежно бросил:

— Как обычно. По дуге большого круга.

Американец с любопытством взглянул на меня:

— Очень уж северно. На таком маленьком судне… Я бы не советовал идти так, капитан, — повернулся он к Якову Алексеевичу. — Я часто бываю во Владивостоке. В зимнее время года я прокладываю прямой курс из Гонолулу на Сангарский пролив. Это удлиняет путь миль на шестьсот — семьсот, зато я не встречаю штормов, которые дуют севернее моего курса, именно там, где проходит дуга большого круга.

Яков Алексеевич довольно хмыкнул, посмотрел на меня: учись, мол, салага.

— Так что я настойчиво рекомендую вам прямой курс, — продолжал американец, — проиграете в расстоянии, выиграете во времени.

Я был смущен. Такой «просвещенный» штурман, «почти» капитан, оконфузился, как четвертый помощник.

Как только судно вышло из порта, я, с согласия капитана, проложил прямой курс, в душе благодарный американцу за добрый совет.

Все началось через двое суток. Стрелка барометра упала, а к восьми часам утра следующего дня океан неистовствовал. Я попадал в штормы и раньше, но подобного не видел. Огромные волны со страшными ревущими гребнями неслись на судно. Вот они обрушатся на «Щорс» и разобьют все вдребезги, а волны придавят его навечно. Но «старик», обливаясь потоками рвущейся обратно в океан воды, всползал на зеленую гору, застывал на несколько секунд на вершине и смело бросался в пропасть, чтобы опять, собравшись с силенками, начать новое восхождение. К счастью, волны шли не прямо на судно, а под углом к курсу. Гребни только краем задевали пароход. Измерили скорость ветра с помощью анемометра. Оказалось — девять баллов, порывами — одиннадцать. Ход снизился до трех-четырех миль в час. К вечеру под полуютом выбило иллюминаторы и погнуло стальную дверь. Вода проникла в помещение. Команда с трудом перебралась в среднюю надстройку. Спали в кают-компании и столовой. Всем хотелось держаться вместе. А океан все ревел, гремел, стрелял, как из сотен орудий. Пугал нас сильнейшими ударами в борт, каким-то дьявольским свистом ветра и внезапным креном. Положит судно градусов на тридцать и держит так несколько секунд. То ли оно встанет, то ли никогда больше не поднимется.

Человек привыкает ко всему. За две недели привыкли и мы к шторму. Правда, каждый час мы с надеждой смотрели на барометр, ждали прогнозов по радио. Все было неутешительным. Прогноз предсказывал сильные десятибалльные ветры, а стрелка и не думала подниматься. Но так или иначе, «Щорс» шел вперед.

На пятнадцатые сутки плавания, когда нас уже окончательно измотали качка, грохот, волны, лопнул штуртрос. Пароход развернуло лагом к волне. Он беспомощно качался где-то у подножия зеленых гор. Это могло окончиться трагически. Требовался немедленный ремонт лопнувшей цепи. Идти на полуют должен старпом. С дрожью в голосе и в ногах, полувопросительно я сказал капитану:

— Так я пойду?

В рубке все звенело от ветра, но я услышал, как «кэп», пыхнув трубкой, прохрипел:

— Давай иди. Если что, то я…

Что он хотел этим сказать? Раздумывать было некогда. На кормовой части спардека стояла вся палубная команда.

— Кто со мной? — спросил я.

Только сейчас до меня дошло, что именно старпом первым должен лезть на этот страшный полуют. И никто другой.

— Я пойду, — вызвался второй механик Коля Колесников.

— Больше пока людей не надо! — приказал я. — Придете по нашему сигналу.

Когда корма поднялась и палуба освободилась от воды, мы ринулись на полуют. Вторая волна застала нас уже сидящими на корточках, за лебедкой. Мы крепко вцепились в нее руками. Казалось, никакая сила не смогла бы оторвать нас. Все оказалось не таким уж страшным. Вскоре прибежали боцман с матросами. Часа через полтора повреждение устранили. «Щорс» дал ход и пошел дальше, к берегам Японии.

Я вернулся на мостик совершенно обалдевший от грохота воды, попавшей в рот и глаза, с исцарапанными в кровь руками, злой, проклиная все на свете — и судно, и океан, и американца. Как только я немного пришел в себя, схватил с полки лоцию, для того чтобы уничтожить, вырвать лист с такими преступными рекомендациями… но, к своему ужасу и стыду, прочел: «…судам, следующим из Гонолулу в январе месяце к берегам Японии, имеющим слабые машины и небольшой тоннаж, для того чтобы избежать встречи с сильными норд-вестовыми штормами, следует спускаться к югу до широты такой-то, долготы такой-то, после чего проложить прямой курс на Иокогаму и только отсюда идти на Сангарский пролив…»

Идиот! Не соизволил перед уходом из Гонолулу открыть книгу. Послушался совета американского капитана, совершенно не принимая во внимание, что у него огромное, крепкое и мощное судно. Для него этот курс был хорош, для тебя мог быть гибельным. В рекомендованную точку идти уже не имело смысла — мы прошли больше половины пути.

На двадцать первый день непрекращающегося хаоса мы влезли в Сангарский пролив. Отдали якорь и впервые за три недели вздохнули свободно. Но в каком виде был бедняга «Щорс»! Парадные трапы смыло, помещения на корме залило водой, металлические трапы со спардека на палубы сорваны, релинги на полубаке либо отсутствовали начисто, либо были погнуты и смяты. Одну шлюпку разбило.

Я переживал все как личную неудачу. Считал виновником этих повреждений только себя. Собственно, так и было на самом деле. У меня не хватило мужества рассказать обо всем капитану и помощникам. Капитан забыл английский язык и вряд ли мог прочитать книгу, а помощники имели свои заботы.

Меня «убил» капитан. Оказывается, он все прекрасно понял, правда понял тоже поздно, но сказал:

— Совет хорош, когда у тебя есть своя голова. Думать надо. Так-то, милок. Я-то на тебя понадеялся…

Вскоре после моего первого океанского рейса я снова получил назначение на теплоход «Смольный», но уже старшим помощником. Капитана Зузенко на нем уже не было. Судном командовал Михаил Петрович Панфилов.

«Смольный», как и прежде, держал линию между Ленинградом и Лондоном и для того времени считался комфортабельным судном. Пассажиры-иностранцы с удовольствием путешествовали на нем, любили русскую кухню и заведенные здесь порядки.

Я приехал на теплоход ночью. Шла погрузка. «Смольный» стоял залитый светом электрических люстр. Гудели краны. Иллюминаторы и окна пассажирских кают были освещены. Я остановился и долго любовался судном. На таких мне еще плавать не приходилось. Ступив на палубу, я ощутил, как приятно «мурлычет» судовое динамо и чуть заметно дрожит корпус. Меня встретил чисто одетый, приветливый вахтенный.

— Вы новый старпом? — спросил он, взглянув на мои нашивки. — Ждем. Давайте вещи, помогу.

Он провел меня в каюту старшего помощника.

— Игорь Васильевич будет завтра. Он предупредил, чтобы я вас сюда поселил. Располагайтесь.

— А Михаил Петрович на судне?

— Дома.

— Не спит?

— Нет. На баяне играет.

Я удивился. На баяне? Почему на баяне? Раньше Панфилов на баяне не играл. Мне захотелось сразу же повидать капитана. Я не видел его несколько лет. Каким он стал? Я поднялся наверх и остановился у двери в капитанскую каюту. Оттуда доносились нестройные звуки баяна. Я постучал. Играть перестали, и я услышал знакомый голос.

— Входите!

Капитан сидел посреди каюты на табуретке-раскладушке с перекинутым через плечо черным ремнем и держал в руках большой многорядный баян. Он не удивился моему приходу.

— Ну, здравствуй. Я просил в отделе кадров, чтобы вместо Игоря Васильевича прислали тебя. Тот уходит на другой пароход. Как живешь?

Он заметил мой недоуменный взгляд, брошенный на баян, смущенно улыбнулся:

— Новое увлечение. Пока плохо получается. Но ребята просили выступить на концерте самодеятельности. Вот и разучиваю. Послушай…

Он склонил голову на баян, заиграл довольно бодро «Донну Клару», но через некоторое время сбился с мелодии.

— Как?

— Не очень-то важно, — засмеялся я.

— К концерту подготовлю, — сказал капитан, снимая баян. — Садись.

Мы уселись в кресла.

— Когда придет старпом, примешь у него дела. Побыстрее только. Послезавтра отход. Команда здесь хорошая. Особенно можешь положиться на боцмана… Кто? Павел Иванович Чилингири. Слыхал? Славится на все пароходство как лучший такелажник. С помощниками познакомься. Тоже неплохие ребята. Я думаю, что тебе надо рассказать о моих требованиях к старпому?

— Обязательно.

— Так вот… Порядок такой. Я все делаю в пароходстве, ты — на судне. После прихода «Смольного» в Ленинград я уезжаю домой и возвращаюсь на борт только к подписанию коносаментов. Если тебе встретятся затруднения, звони по телефону. Я приеду немедленно. Справишься? — Капитан испытующе взглянул на меня.

— Не знаю, Михаил Петрович. На таком большом судне я еще не плавал.

— Значит, я ошибся, что попросил тебя старпомом?

Я вспыхнул.

— Я полагал, что всегда сумею получить у вас совет…

— Но ты ведь старпом. А если я неожиданно умру в море? Тогда тебе придется решать еще более трудные вопросы. Ладно. Не бойся. Пока иди спать. Поздно уже.

Я вышел. Самолюбие мое было задето. А вдруг в самом деле не справлюсь? Иностранцы-пассажиры, сложные генеральные грузы, ресторан, много обслуживающего персонала… Отказаться, пока не поздно? Нет, надо попробовать. Чего, собственно, бояться? Судно как судно. Ну, немного больше, чем те, на которых я плавал. Ничего.

Михаил Петрович обманул меня. Он приходил на «Смольный» ежедневно, но ни во что не вмешивался. Капитан здоровался со мною, задавал несколько ничего не значащих вопросов, поднимался к себе и наблюдал за всем, что делается на судне. А я из самолюбия ни о чем его не спрашивал, хотя иногда мне очень хотелось это сделать. Команде Михаил Петрович дал объективную оценку. Тут все понималось с полуслова; казалось, что боцман Чилингири предвидел все мои планы.

Мы сделали несколько рейсов на Лондон. Это было великолепное плавание. Михаил Петрович, тактичный, деликатный, разумно требовательный, всегда в хорошем настроении, задавал тон всему экипажу. С него брали пример, и отношения на судне сложились на редкость добрые. Ко мне капитан внимательно присматривался. Я заметил это.

Однажды, когда мы подходили к Железной стенке в Ленинградском порту, Михаил Петрович вызвал меня с бака на мостик. У него было искривленное гримасой лицо. Он держался за живот.

— Плохо мне стало. Наверное, язва прихватила. Пойду полежу. Швартуйся сам, — сказал он слабым голосом и спустился к себе.

Я обомлел. До сих пор теплоход всегда швартовал капитан. Это будет моя первая швартовка на таком большом судне без буксиров. Да и обычно капитаны не очень-то доверяли старпомам швартовку. Я оглянулся кругом. Хоть бы лоцман стоял на мостике, а тут никого. Панфилов редко брал лоцманов.

«Смольный» летел по Морскому каналу, как метеор. Или мне так казалось. Я подошел к телеграфу и неуверенно поставил ручку со «среднего» на «малый». Мимо мелькали склады, причалы, суда. Нет, ход слишком велик. Я дал «самый малый», но продолжал чувствовать себя отвратительно. Надо знать Ленинградский порт, для того чтобы отчетливо представить себе мое состояние. Узкий канал, встречные суда, катера и буксирчики, снующие во всех направлениях, и сильное течение, в которое попадал теплоход сразу же, как только его нос всовывался в Неву. А тут еще дул свежий прижимной ветер…

Пассажирам, скопившимся на спардеке, до всего этого не было никакого дела. Они веселились, махали платками, что-то кричали. Некоторые из них обязательно желали приветствовать Ленинград с мостика. Пассажиры мешали мне сосредоточиться. Когда же во всех палубных репродукторах послышалась песенка Дунаевского «Капитан», я потерял способность здраво мыслить. Я думал только о том, что ждет нас у Железной стенки. Меня прошибал холодный пот, когда я представлял толпу встречающих, работников пароходства, этих строгих судей, понимающих в деле. Они-то уж никогда не пропустят случая посмеяться над промахами капитана. В какой неудачный момент заболел Михаил Петрович! Надо же случиться такому! Через оконное стекло в рубке я видел спокойное лицо Саши Иванова, нашего лучшего и самого опытного рулевого. Мы миновали Гутуевский ковш. Приближались ворота канала.

— Немного право! — хрипло скомандовал я.

«Только бы стенка была свободна и никто не стоял у причала… Тогда еще как-нибудь», — думал я, судорожно глотая слюну.

Нос судна вылез из канала. Я похолодел. У причала ошвартован немецкий пароход и какая-то баржа. «Смольному» надо было влезть между ними. Мои худшие опасения оправдались. «Капитан, капитан, улыбнитесь…» — ревели репродукторы. Сейчас мы врежемся в причал или корму парохода или навалим на баржу. Треск, скрежет железа, крики, иронические замечания, укоризненные глаза Михаила Петровича… И хотя «Смольный» еле двигался, мне казалось, что он продолжает нестись, как экспресс. Хотелось подползти, подкрасться к стенке тихо, незаметно. Я взглянул на бак. Команда стояла на местах. Ждали моих приказаний. Причал приближался. Надо действовать. И вдруг ощущение неуверенности, скованности исчезло. Я забыл обо всем. О людях на берегу, о возможных последствиях, о насмешках. Я почувствовал себя капитаном и теперь видел только приближающуюся стенку.

— Якорь отдавайте, якорь! Не то врежем! — услышал я через окно голос Иванова.

Ах да, ведь есть еще якорь! От волнения я забыл о нем. Якорь полетел в воду. Судно замедлило ход. Я застопорил машину. «Смольный» шел по инерции. На баке понемногу травили якорь-цепь. Молодец Павел Иванович! Он знал, что надо делать.

— Сколько до кормы немца? — заорал я в мегафон.

— Двадцать пять метров!

— Назад! — Я перекинул ручку телеграфа.

Под кормой забурлила вода. Судно остановилось.

— Подавай носовой! — опять заорал я. Бросательные полетели на берег. Неужели все обошлось?

На баке закрепили конец. Течение медленно подбивало корму к стенке. Пройдет ли она баржу? Корма прошла чисто и мягко легла на причал.

— Так стоять будем! — уже небрежно, по-капитански, крикнул я на бак и хотел спуститься с мостика.

Навстречу мне поднимался улыбающийся Михаил Петрович.

Я не верил своим глазам. Выздоровел? Или…

— Молодец, — сказал капитан. — Хорошо ошвартовался. А я тут стоял, под трапом. Думал, подскочу к тебе на помощь, если что…

А через полгода «Смольный» пошел на Дальний Восток. Когда теплоход миновал Дуврский канал и вышел в Атлантический океан, капитан сказал мне:

— Знаешь, я хочу немного отдохнуть. Что-то устал от этих бессонных ночей, туманов и дождя! Сейчас погода стоит хорошая. Солнышко, боцман бассейн соорудил. Буду на «пляже» кости греть да в бассейне купаться. Принимай командование. Только работай внимательно.

Я был вне себя от гордости: Михаил Петрович доверил мне вести «Смольный» в открытом океане! Мы не увидим ни полоски берега целых семнадцать суток. Вот где можно показать штурманское искусство, свое умение владеть секстаном и определять место судна астрономически.

Я собрал помощников.

— Вот что, дорогие товарищи! Наша честь поставлена на карту. Михаил Петрович поручил мне вести судно. Без вашей помощи ничего не получится. От точности наших определений зависит, придем ли мы в пролив Мона или окажемся где-нибудь в другом месте. Так что не подведите.

— Не подведем, — в один голос заверили штурманы. — Вы что, забыли, как мы определяемся?

На следующий день уже вся команда знала, что теплоход в Панамский канал ведет старпом. Михаил Петрович на мостик не поднимался, я же почти не сходил с него. Капитан лежал на трюме, загорал, купался, читал… и отвечал. Отвечал за каждую нашу вахту, за каждую точку, поставленную на карте. Я спал очень мало, все время определялся то по звездам, то по солнцу, без конца проверял помощников, чем порядком им надоел. Два раза в сутки, как положено, я менял курс, мы шли по дуге большого круга, наносил место судна. Мне везло. Атлантика радовала нас хорошей погодой. Мы шли в полосе пассатов. Дни были ослепительно яркие, с бирюзовой водой, голубым небом, белыми барашками. Мы видели удивительные заходы и восходы солнца. Таких не встретишь нигде, кроме как в океане. Небосвод становился то розовым, то оранжевым, светло-зеленым или сиреневым, и солнце садилось в воду, меняя свою форму.

Оно вытягивалось, сплющивалось, становилось огненной горбушкой и все время меняло свои цвета от белого до рубиново-красного. Огненная точка скрывалась за горизонтом, и почти сразу же наступала темнота, зажигались яркие звезды. Низко над водой сиял Южный Крест.

Но чем ближе мы подходили к островам Порто-Рико и Сан-Доминго, между которыми лежал пролив Мона, тем сильнее росло мое беспокойство. А вдруг ошибка? Какая будет неприятность! И доверия Михаила Петровича не оправдал, и товарищи засмеют. Правда, я был уверен в определениях, но все-таки…

Беспокойство мое оказалось не напрасным. Не могло же все идти так безукоризненно и легко, как эти пятнадцать дней! За двое суток до пролива небо затянуло тучами. Начались дожди. Солнце и звезды не появлялись. А мы-то хотели перед самым проливом сделать одновременные наблюдения сразу тремя секстанами. Вот тебе и показали штурманское умение! Ветер, течения, ошибки магнитного компаса, неточность рулевого — все это обычно уводило суда с курса. Вероятно, наша судьба такая же. Вся надежда была на точность предыдущих астрономических определений. Решающий момент приближался. Мы рассчитали, что до пролива Мона десять — двенадцать часов хода. К счастью, дождь прекратился. Видимость значительно улучшилась, но небо оставалось пасмурным.

Команда, соскучившаяся от однообразия плавания, с нетерпением ждала появления берега. К смене вахт к нам пришел боцман.

— Когда пролив? — спросил он, подходя к карте.

— Около шестнадцати должен открыться..

Павел Иванович потоптался в рубке и ушел. За ним на мостик поднялся Михаил Петрович. Он долго смотрел на карту, померил расстояния циркулем, задумчиво поглядел на горизонт.

— Значит, около шестнадцати? — повернулся он ко мне.

— Так должно быть, — не очень уверенно ответил я.

— Ладно. Посмотрим, как у вас получится.

К четырем часам дня на палубу высыпала вся команда, свободная от вахты. Люди стояли на баке, некоторые забрались на мачту. Каждому хотелось первому открыть берег. Капитан тоже пришел на мостик. Стрелка часов подвигалась к шестнадцати. Горизонт был чист. Никакого признака берега. А он здесь высокий, гористый. Я начал нервничать. Мысленно успокаивал себя, что еще рано, что вот-вот мы увидим берег. Но, когда прошел час и еще час, я окончательно расстроился. Бросился в рубку, лихорадочно начал проверять последние расчеты. Все было правильно, а горизонт оставался чистым. Многим уже надоело торчать на палубе, и они, отпустив несколько едких замечаний по нашему адресу, разошлись по каютам. Остались только самые упорные.

Заметив мой расстроенный вид, Михаил Петрович подошел ко мне и тихо спросил:

— Ошибка?

— Нет. Все проверено несколько раз, — горячо запротестовал я. — Сам не понимаю, в чем дело.

— Может быть, запросим пеленги у береговой станции?

— Подождем еще немного.

Так не хотелось признаться в своем неумении работать!.. Вся моя важность исчезла. Я готов был провалиться сквозь палубу. Не лучше чувствовали себя и помощники, уставшие от непрерывного и безрезультатного смотрения в бинокли.

Открылась дверь в рубку. Третий механик нес в руках топор, перевязанный голубой ленточкой.

— Вот вам, штурмана, — улыбаясь, проговорил он. — Если не умеете определяться секстаном, определяйтесь топором.

Это была морская шутка, показывающая высшую степень презрения «механической силы» к штурманам. Но мы не оценили ее. Нам было не до шуток…

— Смотри! — вдруг сказал Михаил Петрович. — Смотри!

На горизонте, как занавес в театре, поднималась стена голубовато-серой дымки. Она быстро таяла и исчезала. Справа и слева курса показались черные точки. Они увеличивались в размерах, поднимались вверх и скоро превратились в высокие холмы. Это были острова Порто-Рико и Сан-Доминго.

— Неси топор в машину! — закричал я третьему механику, захлебываясь от радости и гордости. — Точно вышли, Михаил Петрович, точно!

— Точно, — удовлетворенно повторил капитан. — Видишь, как может быть в тропиках. Густые испарения стояли под берегом. Влаги много. Лишь к концу дня развеялось. Ну что ж, экзамен выдержали. Определяться умеете все. А я уже, грешным делом, начал беспокоиться.

Потом, в поезде, когда мы, сдав теплоход Дальневосточному пароходству, возвращались в Ленинград, я спросил у Михаила Петровича, как он решился на такой эксперимент. Он серьезно сказал:

— Я знал, что вы с этим делом справитесь, верил в вас. Во-вторых, я считаю, что научиться чему-нибудь по-настоящему можно, когда ты чувствуешь на себе всю ответственность за порученное дело. И потом, для того чтобы человек работал творчески, надо дать ему самостоятельность. Ведь через некоторое время ты станешь капитаном, и тогда подобные упражнения очень тебе пригодятся. Ты согласен, что такой метод полезен?

Был ли я согласен? Я смотрел на Михаила Петровича, как на бога. У него я прошел такую великолепную школу практического мореплавания! Да один ли я? Впоследствии мне приходилось встречать его бывших помощников. Они вспоминали его с любовью, уважением и благодарностью. Капитан учил нас, не боясь ответственности, и думал о нашем будущем.

Я стою на берегу бухты Хара-лахт и смотрю на серую шершавую поверхность воды. На песок накатывают волны. Тихонько шуршат за спиной высокие сосны. Среди них дом. В нем я поселился с женой. Решили наконец отдохнуть вдвоем.

Над горизонтом собираются тучи. Значит, скоро подует ветер. От зюйд-веста. Такие облака обычно предвещают зюйд-вест. Из-за мыса выползает далекий теплоход. Это лесовоз типа «Игаркалес». Я узнаю их с самого далекого расстояния по кольцу на мачте. Идет на запад…

Ну, вот и усилился ветер. Все небо покрылось тучами, а на море появились барашки. Я возвращаюсь домой. Сажусь на веранде в кресло, распахиваю дверь, закрываю глаза и вдыхаю запах моря. Оно так вкусно пахнет! Я вспоминаю прошлое. Здесь хорошо думается. Неторопливо текут мысли… Вот моя первая книга и недоуменные вопросы товарищей. Они часто спрашивали:

«Как это получилось? Был капитаном и вдруг стал литератором. Как ты дошел до жизни такой? Что толкнуло тебя на этот тернистый путь?»

Я всегда отвечал:

«Хотелось рассказать о жизни моряков торгового флота. Об этом мало знают. Это главное».

Но была еще одна причина. Случилось, что в одно из моих пребываний в Ленинграде дочурка приятеля попросила меня прийти на пионерский сбор и рассказать о странах, в которых я бывал, о плаваниях и «что-нибудь обязательно страшное. Про штормы, гибель судов, огромные волны. Придете? Мы вас встретим».

Для такого торжественного случая я надел свой парадный костюм с золотыми нашивками, фуражку с «крабом» и отправился в школу. У входных дверей стояла стайка девчонок и мальчишек в белых рубашках и красных галстуках. Они окружили меня и с гордостью повели по коридору в свой класс. Ребят собралось много. Какая это была аудитория! Сияющие лица, блестящие глазенки, такое внимание, наверное, редко бывает на уроках. И я разошелся. Выдал все, что смог. Рассказывал смешные истории, и про океан, и о разных странах… В общем, я превзошел себя, выступил, как мастер художественного слова. Когда я кончил, ребята наградили меня аплодисментами. Они хлопали в ладоши, а торжественная, счастливая председательница совета отряда преподнесла мне на память книгу Льва Успенского «Шестидесятая параллель» с надписью о памятном дне встречи.

Меня не отпускали. Ребята просили рассказать еще что-нибудь. Но я и так говорил больше часа. На прощание я покровительственно спросил:

— Наверное, ребята, большинство мальчиков хотят стать моряками? Ну-ка, поднимите руки, кто хочет.

Я ждал, что поднимется лес рук. Но не поднялась ни одна. Я не верил своим глазам. «Стесняются», — подумал я, встал и подошел к черноглазому парнишке, сидевшему на первой парте. Помогу ему. Я потрепал его по голове.

— Ну, ты-то, наверное, хочешь быть моряком, по глазам видно, да? — проворковал я. — Так?

Мальчик смущенно молчал. В задних рядах хихикнули.

— Ну, смелее, — подбадривал я будущего капитана. — Станешь моряком?

— Не-е… Я летчиком хочу быть, — прошептал мальчишка.

— И я! И я! И я! — пронеслось по рядам.

Я взял свою фуражку и, сопровождаемый пионерами до дверей, покинул школу. Я был огорчен. И это после таких перлов красноречия! Как же так? Я вспомнил свою школу. Не будет преувеличением, если я скажу, что там каждый четвертый мальчишка мечтал стать моряком. Кто военным, кто торговым, но моряком. А тут ни одного.

Так родилась беспокойная мысль: «Надо написать книгу про человека, который захотел стать моряком. Рассказать мальчишкам о море. Ведь где-нибудь на далеком Алтае не знают, как оно выглядит. Рассказать о профессии моряка. О хорошем и трудном, веселом и горьком, обо всем. Привлечь молодежь на флот, заставить ее полюбить море. Если, прочитав мою книгу, мальчики захотят вступить на палубы судов, моя задача будет выполнена». Вот что еще толкнуло меня приняться за «Истинный курс».

После выхода в свет книжки пришли письма читателей. В основном — от мальчишек. Они спрашивали, как им поступить в мореходные училища и школы, как стать моряком. Оказывается, они всю жизнь мечтали о море. Письма были разные. Одни серьезные, написанные после долгих размышлений, другие совсем детские. Писали мальчишки-семиклассники, желавшие немедленно поступить в матросы, бросить школу и плавать по морям. Писали и девочки. Они тоже хотели быть капитанами или кем угодно, если капитанами нельзя… Я радовался тому, что ошибся: все-таки есть интерес к флоту и морю у молодежи.

Я принялся за новую работу. Написал сборник морских рассказов «Открытое море», а спустя несколько лет — роман «Штурман дальнего плавания», положив в его основу кое-какие случаи из своей жизни. Но, в общем-то, это был роман с вымышленными героями и событиями. Теперь я уже не мог не писать. Мне казалось, что я еще очень мало рассказал.

Один мой бывший помощник, ныне молодой капитан, человек, который мне очень симпатичен, встретив меня после своих плаваний, говорит:

— Читал, читал вашу последнюю книжечку…

— Ну и как, понравилась? Про вас, про моряков…

Капитан снисходительно улыбается.

— В общем, ничего, — говорит он и не смотрит мне в глаза. — Про нее будет особый разговор. Вы только не обижайтесь. Я вот хочу вас давно спросить: где это вы берете таких моряков? Правильных. Все они у вас честные, влюбленные в море, смелые, бескорыстные, романтики… Ну где вы их взяли? Нет их теперь. Понимаете, нет. Вы живете какими-то старыми, допотопными понятиями. — Капитан нервно достает сигарету, закуривает и продолжает: — Нам некогда сейчас соблюдать традиции, проявлять какую-то особенную влюбленность в свою профессию. Море — это наша работа. Работа, которую мы должны делать хорошо. Мы всегда очень спешим. У нас короткие стоянки, надо так много успеть за эти несколько суток… Когда начинали плавать вы, конечно, все было по-иному. Вот и находилось время восхищаться и ахать: «Ах, море! Ах, моряки!» Нет, сейчас не то — работать надо. Вы только не обижайтесь, я искренне говорю. Неплохая ваша книжка, но как-то оторвана от современной жизни…

Я молчу. Мне немного грустно и очень жаль этого, в общем, славного молодого человека. Нет, такой не скажет: «Посмотри скорей!», увидев восход солнца где-нибудь в Тихом океане, когда оно, вырвавшись из-за горизонта, окрасит воду и небо удивительной гаммой оранжево-пурпурных и золотых тонов, он не задержится на причале посмотреть, как швартуется чужое судно, и не вытащит секстан из ящика, если можно определиться по радиопеленгам. Мне жаль его. Как много он потерял, лишив себя романтического в своей профессии! Как много проходит мимо его глаз незамеченным…

Да, есть, конечно, и такие. Не тяготящиеся, но и не влюбленные. Ремесленники. Если такому предложить высокооплачиваемое место на берегу, ведь он уйдет. Конечно, уйдет. И последний взгляд, брошенный на судно, ошвартованное у причала и глядящее на своего, теперь уже бывшего, капитана теплыми желтыми глазами-иллюминаторами, ничего не скажет его душе. Он уйдет равнодушный, не заметив неряшливо болтающегося за бортом конца… И все-таки большинство моряков не такие.

Если критически посмотреть на морскую работу, то, казалось бы, что может привлекать в ней нормального человека? Изнурительная качка, многомесячные рейсы, однообразная природа, тоска по родине, семье, дому, обществу друзей; опасности, постоянно подстерегающие моряков… Ну что хорошего, привлекательного? Деньги? Их можно заработать на берегу. Оригинальные заморские вещи? Теперь их продают и в наших магазинах. Любопытство? Хочется посмотреть на чужие страны? Не слишком ли высокая цена за удовлетворенное любопытство? Так почему же идут люди в море?

Вот тут и пришло время высказать свою точку зрения. Настоящий моряк не может быть только техником, он должен быть непременно немножко романтиком. Если это не так, человек не останется долго на флоте. Он очень быстро покинет море…

Хлопнула калитка. Девушка в черном блестящем дождевике, похожая на стройного гномика, бежит по желтой песчаной дорожке. Вот она уже протягивает мне белый листок. Это Эльви, почтальон нашего поселка. Ей семнадцать лет.

— Тереихтутс[5], — приветствует меня Эльви и приседает. — Это вам…

Телеграмма. Я не люблю телеграмм и потому не спешу ее прочесть. Они всегда волнуют. Что в ней? Горе или радость?

Я беру из стоящей на столе вазы красную гвоздику, подаю девушке.

— А это вам. Вы будете красавицей, Эльви, — таинственно, как гадалка, говорю я. — Вас обязательно похитит какой-нибудь лихой капитан с большого морозильного траулера, и вы…

Но Эльви не понимает. Она еще плохо знает русский язык.

— Айта. Ятайга![6] — улыбается девушка и делает книксен. Так здесь принято. У калитки она садится на свой велосипед, на прощание машет рукой.

Я медленно разрываю бумажную ленточку, читаю:

Вот тебе и отдых вместе с женой, без забот, без судна и команды, без волнений! Пропадут прогулки по лесу, купание на пляже, вечерний чай на веранде и приятные беседы с друзьями, приехавшими из Ленинграда… Так мы мечтали с Лидочкой. Нет… Пойду на телеграф, поблагодарю и откажусь. Надо же, в самом деле, хоть одно лето побыть с женой…

Но ветер дальних странствий, как в юности, уже дует мне в лицо, я испытываю знакомое беспокойство, оно всегда охватывает меня перед уходом в плавание… Я срываюсь с кресла, бегу на почту. Хватаю голубоватый телеграфный бланк и, не колеблясь, пишу:

Вначале этот день родился у берегов Аляски. Затем неяркое северное солнце встало над Камчаткой и осветило темно-зеленое Охотское море. Чуть позже наступило утро во Владивостоке, над бухтой Диомид и над заливом Америка. И лишь много часов спустя этот день начался в Белоруссии.

Разведывательный траулер «Аппаратчик» пришел на место поздней ночью и встал на якорь неподалеку от гигантского плавзавода, который светился сотнями огней. На нем еще не закончили работу. На его огромной палубе, освещенной прожекторами, были хорошо видны пять или шесть стропов с крабами и около них — парни в оранжевых робах из бригады подноски.

На борту «Аппаратчика» было высокое начальство — измученный долгим переходом и простуженный начальник крабофлота. А двое суток назад у него к тому же заболел зуб, и он проклинал все на свете. Он стоял на палубе траулера и, крепко схватившись руками за леера правого борта, не чаял, когда же попадет на плавзавод, где есть лазарет и зубной врач.

Море было тихое и непонятное во тьме, за низким бортом траулера журчала вода — это начинался прилив, и он медленно разворачивал суденышко по течению.

— Сейчас, Евгений Михайлович, поднимут команду резервного и спустят бот, вас заберут. Вы уж немного потерпите, — сказал начальнику крабофлота капитан «Аппаратчика», молодой и щеголеватый «морской волк».

То, что сейчас на плавзаводе поднимут матросов двенадцатого резервного мотобота и он, тарахтя маломощным двигателем, подойдет к борту траулера лишь с единственной целью — забрать начальника крабофлота, на секунду обрадовав Евгения Михайловича и наполнило его чувством благодарности ко всем, кто о нем позаботился и будет заботиться и избавит его от надоевшей боли. Но эта радость вспыхнула и тут же погасла. Евгений Михайлович подумал о матросах с резервного, которые, конечно, все сделают, но по дороге к траулеру будут осуждать его: не мог, мол, потерпеть до утра и не дал нам отдохнуть лишний час, самый сладкий час сна перед рассветом, перед началом нового трудного и длинного на путине рабочего дня. Подумал Евгений Михайлович и о зубном враче, которого тоже придется разбудить там, на плавзаводе, потому, что сказав «а», надо говорить и «б».

— Нет, — твердо сказал начальник крабофлота, — я подожду. Не так уж я болен, капитан!

Капитан «Аппаратчика» недоуменно развел руками. Он плохо знал характер высокого пассажира, но за две недели перехода усвоил крепко: на вид мягкий, интеллигентный, Евгений Михайлович не любит повторять одно и то же. И был он определенным во всем: в приказах, в привычках, в суждениях, оттого иногда казался молодому капитану «Аппаратчика» несложным, но очень умным человеком.

— Слушаюсь, — покорно ответил капитан разведчика и рысцой помчался к радисту, вспоминая свой недавний разговор по рации с плавзаводом.

На плавзаводе, пожалуй, лучше знали Евгения Михайловича, потому что удивились, но не очень всерьез, когда он, капитан, от имени начальника крабофлота потребовал срочно спустить на воду мотобот и шлепать на нем к траулеру — забрать больного.

А Евгений Михайлович между тем велел себе забыть про сверлящую боль, проглотил еще одну таблетку анальгина и, глядя на плавзавод, на котором постепенно гасли огни, стал думать. Вот потухли на палубе прожекторы, — значит, всё, палубные работы закончились и завод поглотил остатки крабов. И срывщики панциря уже собираются спать. А чуть позже рассеются клубы пара по правому и левому борту плавзавода, где расположены гигантские барабаны с кипящей морской водой, и крабовары пойдут в свои каюты. Евгений Михайлович мысленно представил себе тесный цех, где разбивают молотками твердые клешни; конвейеры, по которым, качаясь, движутся мириады красноватых трубочек — то, что было недавно лапами крабов; и девушек-сортировщиц, и укладчиц, и, наконец, стройные ряды блестящих баночек. Их сотнями глотают черные пасти автоклавов. Оттуда же выйдут готовые крабовые консервы, вкусные, душистые кусочки бело-розового мяса, плавающие в собственном сладко-соленом соку.

Понемногу стало сереть, приближался долгожданный рассвет. Маслянистая темная вода за бортом траулера стала приобретать очертания — горбящаяся от легкой зыби, желеобразная на вид масса от горизонта до горизонта, — бескрайняя, монотонная. По ней между плавзаводом и траулером пролегла темная, извилистая дорога. Она шевелилась, как живая. Евгений Михайлович пригляделся и понял, что это несет течение с моря на берег сотни и сотни наплавов, которые оторвались от сетей. Потом он услышал голос. Кричали с кормы, и голос был знакомый. Матрос второго класса — дневальный траулера, молодой смешливый парень, цыган по национальности, спрашивал у штурмана на мостике, сколько метров под килем. Штурман отвечал, что семьдесят, и матрос со словами: «Ловись, рыбка, большая и маленькая», стал разматывать леску. Штурман с мостика спросил:

— Так у тебя нет краба, на что ловить будешь?

— На мороженую говядину, — отвечал заядлый рыболов. — Палтуса поймать хочется.

Евгений Михайлович улыбнулся. Забавный этот цыган, энтузиаст, одним словом! По пути сюда, в Берингово море, а точнее — в южную его часть, в Бристольский залив, разведывательный траулер раз пять или шесть швартовался к рыбацким плавбазам и передавал мешки с почтой. И на каждой стоянке молодой цыган настойчиво рыбачил, но без всякого успеха. «Я ведь и в море подался, чтобы всласть ловить на уду, — объяснил он как-то Евгению Михайловичу, тараща на него свои изумительно черные глаза. — Мне меду не надо, а дай порыбачить. Занятное это дело!»

«Вот еще одна причина того, почему люди идут работать в море, — подумал тогда Евгений Михайлович. — Ничтожная как будто, смешная, но правдивая».

В крабофлоте, как, впрочем, и во многих других организациях Дальнего Востока, Камчатки и Магадана, самой острой проблемой всегда была и пока остается проблема кадров. И Евгений Михайлович не один раз задумывался над ней. Цепкий аналитический ум давно подсказал ему, что ориентир нужно держать на молодежь, которая быстрее приспосабливается к морю и которая идет в море, как правило, по причинам, на первый взгляд мелким и даже вздорным. Пусть даже так. Главное, идут молодые и здоровые люди и работают они на совесть. Их не пугают трудности, более того — привлекают. Есть возможность испытать себя, свои силы. Видят они прелесть и в «рыбацком счастье», которое так переменчиво на путине.

«Боцману на бак!» — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.

Но Серега не огорчился. В голосе вахтенного штурмана было столько морской категоричности и столь милого Серегиному сердцу металла, что он тут же открыл глаза. Темно, ничего не видно в каюте и тихо, если не считать журчания воды в той стороне, где иллюминаторы, да прерывистого храпа Кости, который спал напротив Сереги. Другие жильцы каюты спали как мертвые: конопатый Вася-богатырь и бородатый Василий Иванович, моторист их «семерки», мужик лет сорока, человек закаленный, в море он половину жизни. Того, кто на диване свернулся калачиком, считать нечего. Петро не из команды «семерки», появился в каюте недавно и тут, на диване, не заживется. Вот устроится на «процесс», у него начальник конкретный будет, и начальник выбьет ему у пятого помощника капитана постоянную койку. Но Петр, быть может, на плавбазе не задержится, потому что парня тянет на траулер-разведчик, на «Абашу», откуда ушли два или три матроса, люди, попавшие в море впервые. Они не вынесли качки. Эти траулеры качает в Охотском и Беринговом морях или в океане прилично, вроде гигантских качелей: то взлетаешь метров на двенадцать — пятнадцать вверх, то опускаешься. И так сутками. А на плавзаводе проще, вроде легче в шторм, хотя и этой махине величиной с пятиэтажный дом достается. Плавзавод ведь как кубышка, борта высокие, надстроек много, и оттого парусность большая, а машины слабые, четыре тысячи лошадей всего. Чепуха для такого водоизмещения! И ведь еще вдоль бортов висят на мотобалках по шесть морских ботов, каждый из которых, ну, быть может, немного меньше русских кочей, пересекавших когда-то Охотское море от устья Амура до берегов Западной Камчатки.

— Боцману на бак! — повторил, со вкусом вслушиваясь в раскаты собственного голоса, вахтенный штурман Базалевич. — Майна якор-р-рь!

А Серега вытянулся на койке — осталось немного до подъема — и мысленно представил себе, как это он вместо штурмана сказал тоном, не терпящим возражений: «Боцману на бак! Майна якорь!» И как он, а не Алексей Георгиевич на вахте отошел от радиотелефона, прошел мимо рулевого, озабоченно покосившись на последнего и на компас: никогда не вредно лишний раз убедиться, точно ли по курсу идет судно, не надо ли дать машинами чуть вперед или назад, влево или вправо. Поставить плавбазу неподалеку от своих сетей, не напороться на чужие, не сбить вешки — вот что главное. А потом, когда зайдет капитан-директор флотилии, можно лихо отрапортовать:

«Илья Ефремович, смайнали якорь. Пять смычек на дно положили. Пожалуй, хватит, тут грунт вязкий и течение несильное. Справа по борту полкабельтова, не больше, начинается порядок сетей первого мотобота, слева от кормы в двух кабельтовых, если не ошибаюсь, японская вешка».

Капитан, грузный, важный, медлительный Илья Ефремович, кивнет головой. Он знает: когда на вахте Сергей Иванович, можно и не проверять, но он все равно проверит. Не глядя протянет руку, не глядя возьмет у молодого штурмана бинокль и начнет искать в предутренней мгле вешку «Азика» и японскую тоже. А потом на мостик поднимется, спотыкаясь о высокие ступеньки, заспанный завлов, совсем мальчик, но власть ему доверена огромная. Половина экипажа краболовной флотилии подчиняется ему, он царь и бог всех добытчиков. Это сотни ловцов, распутчиков, постановщиков сетей и вся хозкоманда.

Молоденький завлов начнет суетиться на мостике, да только плевать на него Сергею Ивановичу. Он ему и бинокля не подаст, но Валерка сам найдет другой бинокль и начнет вертеть головой на тонкой шее, и не скоро он увидит то, что давно видят без бинокля острые глаза капитана и вахтенного штурмана, — наши и чужие вешки. Конечно, восхитится завлов, скажет:

«Когда на вахте Сергей Иванович, всегда морской порядок. Ведь это надо так точно поставить базу ночью, когда ничего не видно, а в локатор вешки не ухватишь!»

«Не ухватишь, — согласится капитан, — но у Сергея Ивановича глаза как у рыси. Помните, прошлый раз мы пришли на это южное поле в туман, а на вахте был этот… как его?..»

«Базалевич», — подскажет Серега, который завидовал Алексею Базалевичу, потому что у Базалевича жена красавица, врач флотилии. И, главное, верная жена, влюбленная в тощего, конопатого Лешку.

«Во-во, Базалевич Алексей Георгиевич, — продолжит капитан. — Превосходный моряк, должен вам сказать. Хожу в море с ним второй десяток лет и ни в чем не могу его упрекнуть. Лихой человек, а стал брать на путину жену — словно оробел. Ответственности избегает. И тот раз, когда мы пришли на юг, уже светает, туман не расходится, а он бродит вокруг полей, никак не найдет проход между нашими сетями и японскими. Увидел, что я сержусь, и пошел звать на помощь Сергея Ивановича, а Сергей Иванович, вот бродяга, живо нашел и докладывает: «Справа — японские вешки, слева — нашей «семерки». Ну, смайнали якорь, туман тут разошелся, глядим — точно стоим, посередине».

Мечтал бы еще долго Серега, он любил мечтать, рисовать в воображении картину за картиной своего недалекого, как он считал, штурманского будущего, но вдруг в дверях каюты, перешагнув лишь одной ногой комингс, появился широкоплечий, с бронзовым лицом Карпович, старшина.

— Что вы, хлопцы, а? — спросил старшина негромко, глухим голосом и сглотнул комок, который всегда у него становился в горле, когда он волновался, и мешал ему произносить длинные фразы. — Хлопцы, а?

Карповичу очень хотелось, когда он шел сюда, в десятую каюту, сказать многое, особенно Сереге, его помощнику на мотоботе. На кого может положиться старшина, если не на помощника и на моториста? Ведь их тройка — командный состав на промысловом боте, экипаж которого, если не считать семерых распутчиков сетей на базе, всего двенадцать человек. Из двенадцати только Карпович да Василий Иванович бывали раньше на крабе, остальные впервые пошли в море, не «морские» они люди. Очень нехорошо, а что делать? И Серегу Карпович взял своим помощником только потому, что он был единственным молодцом среди всех — как-никак слушатель третьего курса мореходки, говорит, в море на практике бывал. Но практика — не путина, никакого сравнения, в этом и сам Серега убедился. Однако он обладал характером, как показалось старшине, отдавал команды твердо, работал быстро и еще успевал бранить лентяев так, что Карпович искренне ему завидовал.

А старшина от природы был удивительно немногословным человеком, но чрезвычайно эмоциональным и знал, как легко в нем просыпается ярость и жажда действовать без промедления. Оттого он всегда подавлял в себе первую же вспышку ярости. Так гвоздь забивают в дерево искусные плотники — одним ударом, со всего маху. А если это сразу не получается, то беда у плотника маленькая: согнется гвоздь в три погибели, и все, а у Карповича — большая. Овладевшая им ярость ослепляла, Карпович становился вроде стихийного бедствия, необузданным, страшным.

И вот шел старшина в десятую каюту с твердым намерением дать волю себе, потому что иного выхода не было. Жильцы десятой уже который раз просыпают, словно не слышат команды завлова по динамику, включенному на полную мощность. Оттого седьмой мотобот майнают за борт позже всех.

Карпович прекрасно понимал, что ловцы устают, работая от зари дотемна, очень сильно и что на сон остается времени мало. В таких условиях проспать не мудрено, со всяким может это случиться. Он и сам три дня назад так заснул, словно умер. Настя трясла его за плечи с полчаса, а он все равно не просыпался. Тогда она чуть не в слезах выбежала на палубу, где у борта около седьмого мотобота сгрудились, ожидая старшину, десять ловцов, моторист Василий Иванович и лебедчик. Лебедчик уже держал руки на рубильнике, готовый спускать бот на воду; тут же был один из мастеров ловецкого цеха, Николай, двадцатилетний толстый парень, которого насмешливые девчата с вешало́в прозвали «Голубчиком».

Настя, соблюдая субординацию, сразу бросилась к мастеру:

— Голубчик, а мой-то как бы не заболел! Теплый, дышит, но не встает…

Круглое лицо молодого мастера стало пунцовым не столько от известия от Насти, сколько от того, что его, быть может, впервые в глаза не назвали по имени.

— Я тебе не конь, Настя, а человек, — сказал было мастер.

Но тут появился Карпович, мрачный, как туча. И так он глянул на жену, на свою команду, на Николая, что всем стало ясно: лучше забыть все и прыгать в мотобот, где уже был Карпович и держался правой рукой за руль, а левой тянул трос газа на себя, давал обороты мотору.

— Майна! — зычно крикнул мастер лебедчику, и тот врубил на полную.

Бот не спустился, а буквально упал на воду Охотского моря и, тарахтя, как мотоцикл, понесся к своему порядку сетей.

И если раз проспал сам старшина, то рядовому ловцу не грех и трижды проспать. Однако жильцы десятой проспали подъем не трижды, а последнюю неделю это у них стало системой. Каждое утро их приходили будить. Долготерпеливый был старшина и понятливый, но в то утро он и шестеро других ждали проспавших на глазах у капитана, который спустился с мостика на палубу по причинам не совсем обычным. Дело в том, что японские синоптики дали плохой прогноз. По их сведениям, район южного поля, на который пришла краболовная флотилия, должен захватить мощный, редкий даже для этих мест циклон. А советские синоптики двумя часами раньше дали погоду в пределах нормы, лишь к вечеру предполагалась крупная зыбь и ветер в пять — семь баллов.

Утро же было великолепное. Чистое, синее небо, солнце и почти спокойное море. Море лениво, как гигантское животное во сне, дышало и было ласковое, не свинцовое, как обычно, а бирюзовое.

Ефимов двадцать лет подряд бороздил коварное Охотское море, знал, как внезапно тут налетают штормы. Знал он и то, что японские и советские синоптики довольно часто ошибаются. Обычно их предсказания сбываются, когда они «дуют в одну дуду», но тут случился редкий разнобой: два диаметрально противоположных прогноза. Какому верить? Опыт подсказывал капитану, что в море правильнее ожидать худшего, быть начеку при любых обстоятельствах. Он не торопился принимать решение, хмуро бродил по мостику, сложив руки на большом животе и перебирая пальцами пуговицы телогрейки, которую он надевал чаще, чем форменный китель, потому что это как бы сближало его с рабочими.

— Как вы думаете поступить? — обратился наконец капитан к молодому завлову. — Дадите команду спускать боты в море или нет?

— Да как вы, Илья Ефремович, — встрепенулся молодой завлов. — Лично я не стал бы рисковать.

— А план? — пробурчал капитан. — Если мы потеряем еще два-три дня, плана мы не возьмем. И тогда…

Валерий Иванович отлично знал, что будет тогда. Тогда на следующий год на «Никитине» из старых рабочих останутся единицы, только самые стойкие и верные, как, например, Евгений Карпович. Остальные же окончательно разочаруются в рыбацком счастье Ефимова, будут твердить, подобно некоторым сейчас: у него, мол, пошла не та полоса, закончилась его дружба с богом удачи.

И завлова будут винить даже больше, чем капитана, потому что завлов молодой и никакими успехами в прошлом похвастаться не может.

Валерий Иванович поглядел на небо, на море, пожал плечами. Ничто не предвещало шторм. Да, видно, надо выпускать мотоботы в море. Пусть работают, но и осторожность не помешает, надо быть начеку, и только! А там, глядишь, синоптики ошиблись, и все будет хорошо. Отчего быть еще одному шторму? Их за последний месяц потрепало изрядно, гораздо больше, чем обычно. Они принесли морю в жертву почти десять полновесных рабочих дней, и море должно удовлетвориться этим.

— Не бывает путины без риска, — твердо сказал Илья Ефремович, — и еще я знаю, что нечего делать в море перестраховщикам.

— Правильно, — с облегчением подтвердил завлов, потому что понял: капитан принял решение и больше не колеблется.

Потом капитан подошел, взял микрофон, нажал кнопку и, как Базалевич, категорично, с металлом в голосе дал команду:

— Ловцам на подъем! На подъем ловцам! После завтрака майнать мотоботы в море!

Аккуратно повесил микрофон и, обернувшись к завлову, сказал:

— А к шторму будем готовы. Ловцов предупредим.

— Добро, — сказал завлов, — будем командовать парадом, но с ловцами я поговорю сам. Пусть все старшины соберутся минут через двадцать на мостике. Вы не возражаете?

Серега был наблюдательным человеком, да к тому же он не спал, а мечтал в полудреме, и он первым заметил, что лицо Карповича бронзовее обычного.

— Елки-палки, — забормотал он, спрыгивая на палубу, — ребята, подъем! Опять, елки-палки такие зеленые, проспали! Опять!

Чутье подсказало Сергею, что на этот раз промедление, особенно лично для него, — смерти подобно. Нельзя было и десяти секунд оставаться лицом к лицу со старшиной, который сумел подавить первый приступ ярости, но чувствовал приближение второго. Карповича насторожила суетливость Сереги, то, что Серега спрыгнул с койки так, словно он давно не спал.

— Ты, — сказал старшина и протянул вперед сильную руку, чтобы положить ее на плечо Сереги. Старшина предпочитал вести крупные разговоры, имея физический контакт с собеседником, чтобы последний не сбежал в критический момент. — Ты… — повторил Карпович и не успел поймать плечо своего помощника, который выбежал в душевую с поразительной быстротой. — Ладно, всем вставать! Подъем!

Последние два слова старшина не проговорил, а проревел, словно дело происходило не в маленькой каюте-четырехместке, а на море и в шторм. С мощным рыком вышла наружу и мощная ярость Карповича. И вновь он стал добродушным, задумчивым человеком, каким его обычно привыкли видеть на судне. Но своего он добился. От его возгласа жильцы десятой моментально проснулись, а Серега в душевой испуганно пригнулся, подумал впервые, что старшина, как видно, из тех людей, с кем лучше никогда не спорить. «Сильный человек, — подумал Серега. — Морской, крепкий мужик».

Тут в душевой появился Василий Иванович. Борода у него была растрепана, лицо помятое и красное, а губы серые.

— Что, бил тебя этот крокодил? — деловито спросил Серега, растираясь полотенцем.

— Дурак ты, хоть и будущий штурман, — отвечал моторист. — Женька себе этого никогда не позволит, а если позволит, тогда прощай мама, откидывай коньки в гору!

— Во-во, сам говоришь, опасный он человек. Я слышал, его за что-то судили?

— Было дело давно. Таких, как ты, бичей во Владике отметелил. Хорошо отметелил! Их пятеро, а он один, если меня не считать, но справился.

— Значит, ты не дрался?

— Нет, Женька дрался, а я нет.

После такого ответа Серега почувствовал презрение к мотористу, который действовал не по-морскому. Женька один против пятерых, а он был рядом и не пришел к нему на помощь!

— Трепло ты, Василий Иванович, — сказал Серега, — меня бичом называешь, а сам который день в своей будочке у мотора греешься. Мы уродуемся у стола, краба бьем до посинения, а ты там греешься, не выйдешь помочь на ветер, на холод. Тебя водичкой окропило бы, как нас, мозолей набил бы парочку…

— Молчи, — беззлобно сказал моторист. — Мне сорок, а тебе вдвое меньше. Я себе мозолей заработал за двадцать три года на крабовом промысле. Не мо́жется мне, зря, видать, пошел на эту путину.

— Точно зря. Чуть не вся команда против тебя настроена. Если в глаза тебе об этом не говорят, то потому, что Женьку боятся. Он за тебя горой!

— Есть, такое, потому что справедливый, старшо́го во мне видит и уважает.

— Это ты для него старшо́й?

— Я, — с гордостью ответил Василий Иванович и закашлялся. — Я для Женьки старшо́й, — снова с гордостью повторил моторист. — Мы с ним оба из-под Адлера. Ну, сюда, на Восток, я подался на пять лет раньше его и стал краболовом, а потом Женька приехал, совсем кутенок. Я ему говорю: «Пойдешь со мной в море?» Отвечает: «Пойду!» Пошли мы оба к старшине моему, а был у нас старшина упрямый черт! «Нехай, — говорит старшина Семеныч, — твой земляк на разных работах пообтирается, тоди в море побачу, можа, и возьму». Это сейчас, скажу тебе, берут в ловцы, кто захочет, еще и уговаривают, а раньше — дудки! Докажи, что ты крепкий человек, моряк, значит…

Вернувшись в каюту, они увидели, что Карпович уже ушел, а Вася и Костя натягивают на себя оранжевую робу.

— А умываться? — спросил Серега.

— Кому что, — ответил конопатый Вася. — Кто умывался, кто завтракал. Мы и вам завтрак взяли.

— Спасибо! — обрадованно сказал Серега, увидев на столике две булки с маслом и кусочки сыра. — Это мы с мотористом на ходу, а вы считайте, что мы умылись и за вас, нерях неумытых.

Про себя же он подумал: «Главное для них — сытыми быть, а не глаза промыть, не зубы почистить». И Серега остался доволен собою. Новый день в море начинался ничего, хотя, конечно, опять проспали и, кажется, Карпович рассердился не на шутку. Но все равно Сереге удалось остаться цивилизованным человеком даже в таких условиях. Он гордился своей опрятностью. Ради нее он готов и завтраком пожертвовать.

Поднимаясь на палубу, Серега и его товарищи услышали рокот лебедок, визг тросов и глухие всплески воды, в которую падали один за другим боты.

— Знаете, что я вам скажу, хлопцы? — говорил на ходу Серега Косте и Васе и торопливо жевал булку с маслом, грыз крепкими белыми зубами высохший сыр. — Вы знаете, что я скажу?

— Что? — лениво пробасил Вася.

— У меня есть проклятая привычка с детства: умываться, чистить зубы в любых условиях и в любое утро. Бывало, в школу опаздываю, на лекции в мореходку, тогда без сожаления жертвую завтраком, но умываюсь и чищу зубы. А вот вы — я вам удивляюсь!

— На голодное брюхо работать худо, — убежденно сказал Костя, белорус из деревни Рог, Минской области, а потом, минутой позже, уже прыгая в бот, он крикнул бортовику; — Витек, не забудь, как подойдем к базе с первым уловом, брось две-три буханочки ржаного, а ко второму — крабца охапочку свари по нашему рецепту.

…Завлов Валерий Иванович был не так уж молод, как это казалось. Ему было около тридцати, но подводила юношеская внешность: чуть припухлые, капризно изогнутые губы, серые, по-детски наивные глаза и худощавая фигура. Он это знал и всячески боролся с этим, старался любым способом старить себя. Он отпускал бороду, как многие на море, по возможности басил, это у него получалось чаще всего по утрам. А вообще его голосу были присущи мальчишеская звонкость и некоторое легкомыслие, что особенно угнетало Валерия Ивановича. Будучи мастером, он работал под руководством сына основателя крабофлота в СССР Никишина. И с Никишиным-сыном было легко. Никишин-сын, кроме популярности, обладал характером и знал свое дело в совершенстве. Этому он научил Валерия Ивановича, научил тонкостям краболовного промысла, но передать ему свой характер и свою популярность, конечно, не мог. Валерий Иванович подражал шефу. Ему долго не приходило в голову, что оставаться самим собою — величайшее искусство, которое иной человек постигает всю жизнь и все же умирает эпигоном, последователем-подражателем кого-либо.

Когда Валерия Ивановича назначили завловом, он ни минуты не сомневался, что справится со своими обязанностями. Ефимов — капитан опытный, с ним можно работать, а то, что ему не везло в прошлом году, еще не значит, что и в этом так же получится. Но вот флотилия пришла в Охотское море, попалась ей и хорошая зона, а неудачи продолжали преследовать ее. Во-первых, непогода, частые шторма. Во-вторых, коллектив ловцов был ослаблен тем, что из него на другие флотилии, к более удачливым капитанам, ушли многие опытные краболовы! Вместо них набрали новых ловцов, или матросов первого класса, как они проходят в штатном расписании краболовной флотилии. Набрали из «толпы», а «толпа» — существо многоликое, как правило неорганизованное и, пожалуй, ничего общего с обычным коллективом не имеет. Одним словом, «толпа», некое сборище незнакомых друг с другом разнообразнейших людей. Тут и приехавшие на Дальний Восток по оргнабору, и романтики, утоляющие свою жажду свидания с морем, и кадровые рыбаки, и моряки, не попавшие по каким-либо причинам в «загранку», и т. д., и т. д.

Расстановкой людей по рабочим местам, укомплектованием команд ботов Валерий Иванович занимался во время перехода от Владивостока в районы промысла. И тут он чуть не схватился за голову. «Толпа», да и только! Во-первых, без всякого резерва, людей было в обрез; во-вторых, на борту оказалось очень много таких, кто никогда не видел моря. Валерий Иванович даже поругался с некоторыми предусмотрительными старшинами, отбирая у них настоящих ловцов и давая взамен их «сухопутных», семнадцати- и восемнадцатилетних юношей-романтиков. Он это сделал с той целью, чтобы на каждом боте было примерно половина новичков и половина бывших в море. Не повезло лишь экипажу «семерки», старшина которой Карпович отсутствовал и прибыл на флотилию перед самым началом промысла. На «семерке» образовался самый слабый коллектив.

Карпович долго размышлял, не отказаться ли ему, не пойти ли к кому-нибудь простым ловцом или, на худой конец, работать на борту базы в качестве вирамайнальщика или даже мойщиком палубы, распутчиком сетей. Дело решило самолюбие, по которому тонко ударил начальник отдела кадров, чувствовавший свою вину перед Валерием Ивановичем за «худую толпу».

— Евгений, вы пятнадцатый раз выходите на путину. Опыта у вас — навалом. Передавайте его! Или не сможете?

Карпович весь передернулся:

— Смогу, Самсоныч. Только…

— У вас подобралась не такая уж плохая команда, как вам кажется. Я каждого знаю наизусть. Смотрите: Сергей Васильев — без пяти минут штурман, учится в мореходке. Энергичный, молодой. Константин Ильюшиц — в прошлом тракторист, колхозник, отец четверых детей. Он пошел на путину, чтобы заработать. И он это сделает, уверяю вас! Кроме того, вы знаете, как дисциплинированны и трудолюбивы белорусы. Моториста, ладно, берите у Смилги, своего разлюбезного вам Василия Ивановича. А Смилга младшего брата мотористом возьмет, он давно рекомендует в мотористы его, только парню восемнадцать. Ну и пусть с ним сам возится. Дальше рекомендую Василия Батаева. Кадровый строитель, в юности два рейса делал в загранку, так что морской человек и крабов бить научится в два счета. Физически здоров как бык, но печален. Вы с ним полегче, у него неприятности в семье. Вот и пошел на путину, чтобы проверить чувства жены и свои тоже. Олег Смирнов. Это, прямо скажу, кадр так себе, маменькин сынок, за «туманом» поехал.

— Ладно, — сказал Карпович, — посмотрим.

И тут он, как всегда в минуты волнения, ощутил комок в горле. Ярость на самого себя в нем возникла, стыд за свою неуверенность. «Справлюсь, — подумал он. — С чем я только в жизни не справлялся! И ничего, всегда выходило, как я хотел».

Потом он вспомнил свою молодость, свою первую путину и первого старшину Семеныча. Он вспомнил его толстую фигуру с огромным, как шар, животом. Семеныч был подвижен, несмотря на свою толщину, крут нравом и бесконечно трудолюбив. Он отдыхал только тогда, когда ел. А когда он не ел, он работал за двоих, каждому старался помочь.

У старшины был удивительный аппетит. Семеныч всегда брал с собой буханку и добрый шматок сала и обычно ел, забравшись на рубку моториста, около компаса. Ел, а сам глазами зыркал, смотрел, как хлопцы около стола шевелятся, бьют краба, выбирают его из сетей и бросают в трюм или на нос бота. Если кто-либо начинал сбавлять темп, он не ругался, а брал с кормы лежащую вдоль борта вешку — бамбуковый шест в руку толщиной и длиной метров в семь — и молча постукивал по плечу ленивца. На старшину за это никогда не обижались, потому что знали: он справедливейший человек и ненавидит бичей, бездельников, которые легкий хлеб любят…

Года через три или четыре, когда Карпович сам стал старшиной, но на другой флотилии, где капитаном был Илья Ефремович, на Семеныча напали бичи, и он едва остался живым. Карпович догадывался, чьих это рук дело. Он с ними чуть позже встретился в рыбацком ресторане у бухты Диомид и расправился по-своему: беседовал один с пятерыми. И его беседа не понравилась. Они начали драку. А Василий Иванович перед этим выпил, от него толку было мало. Он в самый ответственный момент заснул на травке у ресторана и проснулся лишь тогда, когда Карповича уводили милиционеры.

Бичи охали, имели жалкий вид. В знак солидарности, не зная, что натворил его младший друг, Василий Иванович объявил себя тоже виновным, соучастником и отправился в КПЗ, но его на другой день освободили, а Карповича судили.

Настя тогда ждала ребенка и не работала. Это разрывало сердце Карповича, но беспокоиться пришлось недолго. Василий Иванович взял материальные заботы на себя и помогал Насте все те трудные месяцы, словно брат.

В конце концов Карповича оправдали, ибо не он был зачинщиком драки. И вот продолжает он с той поры рыбачить по сей день. В море восемь месяцев, на берегу четыре. И так из года в год. Сезон обычно начинался крабовой путиной у берегов Камчатки или у Аляски в Бристольском заливе. Затем в июле, в начале августа флотилия шла к берегам Японии, к острову Шикотан, ловить сайру. После сайры ловили сельдь, а в последние годы кальмаров. Ловили и красную рыбу, хека, минтая. К декабрю флотилия возвращалась во Владивосток.

Карпович так привык к Дальнему Востоку, что его уже не тянуло на родной запад, к берегам Черного моря, которое теперь представлялось ему озером, чуть ли не лужей с бесконечными пляжами и с тысячами отдыхающих. За добросовестную и долгую работу крабофлот дал Карповичу трехкомнатную квартиру в центре Владивостока. Тогда к берегам Тихого океана переехали и его родители. Карпович стал оставлять сына Федьку на их попечение, а на путину в море отправлялся вместе с Настей. В конце прошлого года во время ремонта базы он в гололед упал, лег в больницу и уже думал, что грядущий сезон у него поломается, но настал март, настала весна, и вновь его неудержимо потянуло в море, тем более, что на крабовую путину ушла и Настя, укладчица цеха обработки.

«Побуду на крабе вместе с Настей, — размышлял Карпович, — и вернусь на материк. Может, береговую специальность освою, может, в загранрейсы начну ходить. Хватит мне краба ловить».

Примерно так он решал уже не первый год, и капитан Илья Ефремович, зная это, посмеивался:

«Вы, Женя, морской человек, и так просто вас вода не отпустит. Впрочем, как и меня. Однако ваше дело…»

К удивлению многих, Карпович со своей неопытной командой начал путину неплохо и так же неплохо продолжал ее. Конечно, они не были первыми среди команд мотоботов, но ниже четвертого места ни разу не спускались. Так было, пока шел «малый» краб, первый месяц путины. На втором месяце пошел «большой» краб, изо дня в день. Он валил, что называется, трубой — неделю, вторую, третью… Потом начались штормовые дни. Работать стало очень трудно, даже если волнение на море было не сильным. Выносливый белорус Костя и тот утрами просыпался с ноющими мышцами и со страхом глядел в иллюминатор: нет ли за ним признаков очередного приближающегося шторма?

И вот настал этот день. День, в который завлов Валерий Иванович не один раз думал: «Скорее бы он кончился!» Иначе думал капитан. Илья Ефремович на своем веку повидал много вот таких тревожных, неопределенных дней, когда может неожиданно нагрянуть сильнейший шторм. И он думал так: «Я не дам себя захватить врасплох. Главное — вовремя дать команду мотоботам возвращаться на базу. Чтобы всех поднять на борт, закрепить боты, пока волнение будет шесть, ну семь, пусть даже восемь баллов. Ладно, образуется».

При всем своем уме, опыте капитан был несколько суеверен. И даже не то слово. Он любил прислушиваться к своему сердцу, с его помощью предугадывать будущее. Если на сердце легко, все образуется. Если тревожно, жди беды. Интуиция ни разу не подводила Илью Ефремовича.

И вот в девятом часу утра капитан спустился с мостика в свою каюту и сел в любимое кресло, преследуя единственную цель — послушать сердце. Для этого требовалось одиночество, умение расслабиться, отрешиться от забот, от земного. К этому времени к борту базы подходили все одиннадцать мотоботов, и каждый сдал требовательному приемщику крабов Савченко по отличному стропу, тысячи по полторы морских раков. Были вызваны рабочие всех служб обработки, зашумел заливаемый потоками морской воды завод и закружили около него мяукающие чайки — начался у них очередной пир.

Капитан просидел в кресле не более пяти минут, все глубже и глубже уходя в себя, и уже стал ему слышаться древний, как жизнь на земле, голос интуиции, но в каюту ворвался без стука бледный Валерий Иванович.

Капитан вздрогнул от неожиданности и резко спросил:

— Разве я звал вас или вы забыли правила приличия?

— Я пишу рапорт на ваше имя! — выдохнул завлов.

— Пишите, — сказал капитан, — и приносите, но прежде постучитесь в дверь моей каюты.

— Меня хотели ударить, — продолжал Валерий Иванович, — вот этой штукой. Тому свидетель приемщик крабов Савченко.

Валерий Иванович на вытянутых руках показал капитану железный прут, на одном конце которого была приварена четырехугольная металлическая пластинка. Это была обыкновенная бирка, с помощью которых Савченко метил стропы с крабами, устанавливая очередность отправки уловов на конвейер, ведущий в цех срывки панциря.

Илья Ефремович выслушал нехитрую историю. Оказывается, один из рабочих цеха обработки, подавальщик крабов, уговорил своего напарника «механизировать» процесс подачи крабов на конвейер. Напарник сел за лебедку и стал вытряхивать крабов со стропа с ее помощью, а это категорически запрещено, потому что в таком случае получается много брака. Это все равно, что вытряхивать яйца из ящика прямо на землю. Конечно, панцирь у крабов несколько крепче яичной скорлупы, но содержимое его шести лап такое же, как в яйце: жидкий полупрозрачный белок.

Уставшему от недосыпания завлову подобная подача крабов, которых с таким трудом ловят его парни, не понравилась, и он, взвинченный неопределенностью нынешнего дня, сделал резкое замечание рабочим. Один из них сказал, что плевать хочет на завлова, ибо подчинен начальнику цеха обработки. Он, как и завлов, был тоже взвинчен, но по другой причине. Он уже которую неделю работал по пятнадцать — восемнадцать часов в сутки, делал по три-четыре нормы и тоже очень устал.

Когда завлов заорал, рабочий в пылу спора замахнулся на него железной биркой…

— Значит, замахнулся? — спросил капитан, слегка улыбаясь.

— Замахнулся, — осторожно отвечал Валерий Иванович, — но его схватил за руку приемщик крабов Савченко.

Капитан продолжал улыбаться:

— Ну молодец Савченко, не ожидал от него такой решительности! А дальше что было?

— Я пошел к вам и говорю, что буду писать рапорт.

— Не надо, — с легкой улыбкой сказал Илья Ефремович, — вы погорячились и рабочий погорячился. Вы заорали, он замахнулся… Квиты!

— Да? Если бы не Савченко, я, быть может, уже в лазарете лежал бы, — возразил молодой завлов.

Капитан нахмурился и подумал о том, что у него и у всех на флотилии возбудимость выше нормы, но надо держаться, черт возьми! Держаться, стиснув зубы, и пример выдержки, мужества должен подавать прежде всего он, капитан, на которого с некоторых пор накатилась «полоса», но все равно она когда-то кончится. «Я, наверное, сейчас расплачиваюсь за все свои старые удачи, — подумал Илья Ефремович. — Их ведь у меня было много, тогда хорошо было! На «Никитин» шли лучшие рабочие, старшины. Всем хотелось быть рядом с везучим капитаном, а теперь… Люди неудачливых не любят, таков закон».

Ефимов нисколько не сердился на тех, кто покинул «Никитин» в трудное время. Это лично для него наука, урок на будущее. И прав он был, когда у него хватило мужества сказать на одном из заседаний партбюро: «Мы здесь мечем громы и молнии, осуждаем тех, кто увольняется от нас. Мол, они изменяют «Никитину». Нет, это свидетельство наших просчетов, слабой воспитательной работы в коллективе, который оказался жидким. Мы поддались одной, но не главной цели: выполнять и перевыполнять план, чтобы побольше заработать. А вот о том, чтобы воспитывать в людях особое, коммунистическое отношение к труду и создавать в коллективе такую нравственную атмосферу, чтобы никто жить без нее не мог, мы несколько забыли. И я в первую очередь осуждаю себя как капитана и директора».

И этот умница Петрович, председатель судкома, поддержал его тогда, сказал, что верно, надо начинать с нуля: создавать сплоченный, дружный коллектив из тех, кто есть, опираясь прежде всего на коммунистов флотилии. Будет очень трудно, но иного выхода нет; иначе «полоса» никогда не кончится…

Капитан-директор вздохнул и поднял глаза на Валерия Ивановича.

— Валерий, — сказал он как можно убедительнее, — будет неплохо, если у вас хватит мужества извиниться перед тем рабочим за свою грубость.

— А он? — оторопело спросил завлов. — Он больше меня виноват!

— Он, быть может, и не принесет вам ответное извинение, но задумается. Обязательно задумается! Да… и еще вот что. Идите на мостик и дайте во Владивосток, Гидрометеорологическому институту, радиограмму. Сообщите наши координаты. Что они там думают про погоду в нашем районе и какой порекомендуют курс, если и нас захватит циклон. Я думаю, о разнобое в прогнозах они знают.

— Будет сделано. Разрешите идти?

— Минуточку. Я вас прошу быть все время на мостике и держать постоянную связь с мотоботами.

День, который позже краболовы назовут оранжевым, был по календарю воскресный. Вот почему в здании Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института было пустынно и тихо. Лишь в лаборатории морских прогнозов горел свет, находились там лишь два человека, недавно вступившие на дежурство: молодая большеглазая девушка и пожилой, страдающий астмой старший инженер. Инженер склонился над огромной синоптической картой Тихого океана, лежащей перед ним, и удрученно посвистывал. Карта не сулила ничего хорошего судам, которые находились в северо-западной части акватории. Пришедшие с юга циклоны подняли тут штормы. Ветер 10—12 баллов. В Берингово море идет широкой полосой гигантская зыбь. Девять советских теплоходов уже получили по радио рекомендацию синоптиков. Сейчас лаборатория внимательно следила за ними, посылала им время от времени уточнения.

— Верочка, что нового? — спросил инженер, оторвав взгляд от карты.

— В Центральной Сибири, судя по всему, собирается мощный циклон с северо-восточным направлением. Движется не очень широкой полосой в Охотское море и сильнее всего будет штормить в районе залива Шелихова, — ответила девушка, которая сидела за столом и внимательно читала радиограммы, поступающие со всех уголков СССР и с суши и с морей-океанов.

— Так, — сказал Петр Николаевич и кисло улыбнулся. — Нам вечно везет с тобой, Верочка! Чувствую, опять будет неспокойное дежурство.

— Ничего, справимся, — радостно сказала девушка.

Она очень гордилась своей работой в лаборатории, считала ее важной, интересной. Да так это и было в действительности. В лабораторию обращались за помощью моряки, находящиеся порою за тысячи километров от них, и они эту помощь оказывали. Им верили, на них надеялись те, кто попадал в жестокие условия, находился, быть может, на краю смертельной опасности.

Умудренный опытом Петр Николаевич в душе не разделял оптимизма Верочки. Он страдал от ясного понимания того, что дело, которым он занимается — прогнозирование погоды, — далеко от совершенства. Вот получен запрос капитан-директора Ефимова, который не знает, какому прогнозу верить. Его флотилия ведет лов крабов в океане. Сибирский циклон пройдет севернее. От циклонов, которые свирепствуют сейчас в Тихом океане, флотилию отделяет Камчатка. В принципе «Никитину» ничто не угрожает, пусть продолжает путину себе на здоровье! Но в то же время там же ведут промысел и японские суда, и для них был передан тревожный прогноз японских синоптиков. Получается, что японские синоптики не исключают возможности резкого изменения в движении одного из циклонов, которые бушуют сейчас на северо-западе Тихого океана. Хорошо, если он пойдет в Охотское море через полуостров: Камчатские горы во многом ослабят его силу. А если циклон двинется южнее? Для него гряда Курильских островов не помеха.

— Когда в космосе появятся метеорологические спутники, — мечтательно сказал старший инженер, — мы будем чувствовать себя гораздо увереннее.

— Появятся, — сказала девушка, — может, в этом году.

— В этом или не в этом году, не знаю, — пробурчал Петр Николаевич, — но без космических спутников мы как без рук. Нам не хватает информации об атмосферных изменениях там, где нет наших метеостанций, — над мировыми океанами и всеми континентами. Вот что́ ответить Ефимову: то ли будет, то ли нет? То ли дождик, то ли снег?

— Давайте пока ответим, что не исключена возможность прорыва в Охотское море одного из тихоокеанских циклонов.

Инженер вздохнул и провел ладонью по щеке. Под рукой заскрипела щетина.

— Опять забыл побриться! — сказал он. — Ну ладно! Составляйте, Верочка, ответ. В конце добавьте, что мы будем регулярно сообщать обо всех изменениях. Вообще я интуитивно чувствую, скоро они попадут в переделку. Придет циклон с Тихого и, вероятно, южнее сместится Сибирский. Если это случится, там, где «Никитин», столкнутся две силы, и лучше для флотилии убираться оттуда.

За окном лаборатории начинало светать. Гасли линии огней, причудливо опоясавших склоны сопок, на которых расположился удивительный Владивосток, красивейший город на земном шаре. Начинался новый весенний день, и он обещал быть на диво хорошим, безветренным.

— Какая будет рыбалка сегодня в Амурском заливе! — мечтательно сказал Петр Николаевич, глядя в окно. — Вы знаете, Верочка, я вчера полдня рыбачил и поймал на мякиш хлеба двенадцать здоровенных красноперок. Каждая больше килограмма!

— Ишь ты! — сказала девушка, которая знала, что инженер сел на «любимого конька».

Теперь он подробнейшим образом расскажет, как клевала каждая из пойманных им красноперок и как он их искусно вываживал с десятиметровой глубины. И ей надо будет время от времени подавать восхищенные возгласы, иначе Петр Николаевич обидится, уйдет в себя и будет молчать до конца дежурства.

Когда Петр Николаевич заканчивал свой нудный и невыносимо длинный рассказ, пришла объединенная сводка синоптиков из Петропавловска. В ней было сообщено, что не один, а два циклона изменяют свое движение и приближаются к Северным Курилам…

— Я этого только и ждал! — пробурчал старший инженер и склонился над картой.

А Верочке стало жаль экипаж «Никитина». Она хорошо знала, что «Никитин» за последний месяц то и дело попадает в передряги и больше убегает от штормов, чем ловит крабов. Она искренне переживала за никитинцев, гораздо больше, чем за других. На борту этого плавзавода находились ее знакомые — Настя и Женя Карповичи. Верочка жила в том доме, где была квартира Карповича: один подъезд, одна лестничная клетка. И она дружила с семьей Карповичей. Ей нравился огромный, молчаливый старшина и нравилась его приветливая жена. А семилетний Федор был для нее как родной братишка. Вот вчера она ходила с Федькой в кино, угощала его мороженым, потом читала сказки Андерсена. Это по ее настоянию несколько недель назад мальчик написал родителям свое первое письмо, которое восхитило Верочку своей орфографией и написанием букв:

«Интересно, получили они это письмо?» — подумала девушка и представила себе радость Карповичей. У Насти, конечно, закапают слезы из глаз, всплакнет эта нежная и чувствительная женщина. Монументальный, как скала, Евгений — это знает Верочка — и слова не проронит, покосившись на письмо своего любимца. Но позже — и это знает Верочка — Карпович в одиночестве будет долго глядеть на тетрадный листок с первыми каракулями сына и затем спрячет его с твердым желанием хранить всю свою жизнь.

— А на «Никитине» работают мои соседи, — сообщила Верочка Петру Николаевичу.

— Вот как!

— Старшина Карпович. Может, слышали? Про него в газетах часто пишут. Это один из лучших краболовов. Передовик, орденами награждался не один раз. И чудеснейший человек!

— Да, про него я слышал, слышал!

— Он на каждую путину с женой ходит. Я вам прямо скажу, редкая пара, редкая привязанность друг к другу! Они еще ни разу не ссорились.

— Вот в это я не верю, — сказал многоопытный инженер.

— А я точно знаю! — запальчиво воскликнула девушка. — Они, они… как Ромео и Джульетта, честное слово!

— Такого не бывает в жизни. Просто они умеют не выносить сор из избы. Сдержанность — великое качество в семейной жизни. Многие этим не обладают. Вот, например, моя благоверная. Была жива теща, так она только и бегала к ней жаловаться на меня.

— А вы?

— Я? У меня, к счастью, нет тут родных. Так что приходилось сдерживаться. Некому было поплакать в жилетку.

— Так вот, Петр Николаевич, Карповичи живут душа в душу, и я это знаю точно!

Инженер рассмеялся, развел руками и сказал:

— Милая, запомните на всю жизнь, что у мужчины и женщины неодинаковая психология. Они смотрят на вещи по-разному. Наш брат, наверное, проще, грубее. Ваш — тоньше, но смотрите только или через розовые, или через темные очки. Не идеализируйте, ссоры в семье неизбежны и даже естественны. Не надо только увлекаться ими и не искать в них принципиальных разногласий. После ссоры приходит радость примирения и возникает как бы обновление чувств. Вот выйдете замуж, узнаете!

— Выйду и хочу жить так, как Настя с Женей, без ссор!

— Дай бог, дай бог, — проворчал Петр Николаевич, которому начал надоедать этот, на его взгляд, бесполезный разговор. — Пишите-ка лучше Ефимову: «С юго-востока надвигается циклон и захватит район в ближайшие восемь — десять часов. Рекомендуем приготовиться к шторму и уходить на запад, в открытое море!»

Незадолго до обеда капитан Илья Ефремович облачился в телогрейку и решил совершить обход судна. Обычно такие обходы он совершал один, без спутников. Молча он спустился с мостика, молча прошел по верхней палубе, которая была густо уставлена стропами с крабом от третьего трюма до бухгалтерии. День был на диво жаркий, пекло солнце, и крабы дымились: испарялась влага. Заметив капитана, приемщик Савченко бодро, забыв, что ему под шестьдесят, метнулся к правой крабоварке, схватил шланг и врубил вентиль на полную. Над палубой поднялся мощный столб морской воды, и она падала на крабов плотным дождем — так необходимо сохранять сырец в жаркую погоду. Илью Ефремовича, податчиков, рабочих, бегающих по палубе, окатило с головы до ног. Капитан не сказал ни слова, а податчики заорали на приемщика:

— Нам твой душ ни к чему!

Приемщик с укором глянул на податчиков, потом на проходившего мимо капитана, но тот никак не реагировал, не стал защищать приемщика. Илья Ефремович по опыту знал, что лучший способ управлять людьми — не вмешиваться в мелочи, не употреблять свою власть по любому поводу. Он шел и казался глубоко погруженным в свои мысли. В самом деле он ни о чем особенном не думал, только наблюдал, словно посторонний, и без всякого своего отношения к увиденному, складывал факты, копил их в памяти, чтобы потом, в тиши капитанского салона, все взвесить, обдумать и тогда принимать решения, отдавать свои приказы. И приказы будут выполнены неукоснительно. Но никто не отменит их, разве только он сам, если изменится ситуация.

В одном месте капитан остановился и заговорил с человеком, которого глубоко уважал, — с крабоваром по правому борту:

— Как, Максимыч, не устали?

— А что мне сделается, Ефремыч, — отвечал старый крабовар. — Сижу, палкой шурую, за температурой слежу, за скоростью. Идет дело помаленьку!

— Кости ноют, Максимыч, старые раны дают себя знать? — вдруг спросил капитан, оглядывая бывшего солдата, словно видел его впервые.

— Кости, Ефремыч, ноют, будто к шторму, а только штормом и не пахнет. Видать, мой прогноз на отдаленность, завтра или послезавтра сбудется.

А капитан замер. Он вспомнил, что так и не услышал голос своего сердца, потому что помешал завлов, и, значит, он как бы безоружен, не знает будущего и не готовится к нему. Он посмотрел на море — легкая зыбь, и только, солнце дробится в воде, играет, делает воду живой и ласковой. Неужели все это обманчиво? Неужели эту умиротворенную красоту может нечто могучее взбаламутить, сделать свинцовой и неуютной? Капитан знал Охотское море и чаще видел его громыхающим, вздыбленным, чем таким, каким оно было сейчас. В его представлении оно и не могло быть иным. Лишь дыхание Севера могло сковывать Охотское, да и то оно сопротивлялось обычно не одну неделю, ломая льды, нагромождая их вереницей искристых торосов, и лишь под ними успокаивалось до следующей весны.

— Мы пока знаем, — сказал капитан крабовару и скупо, одними глазами, улыбнулся, — что циклоны не захватят наш район, но они могут изменить свое направление, и тогда… может поломаться план. Мы идем впритык из-за дурацкого начала путины!

— Возьмем, Ефремыч, — уверенно сказал крабовар. — Мы с вами вместе ходим какой год? Седьмой, и лишь однажды не взяли. Помните, пришли, а тут ледяные поля гуляют. Уйдут, мы сети поставим, а они возвратятся и собьют вешки. Сколько мы тогда сетей на дне оставили!

Капитан хорошо помнил ту путину, когда он решил: эта — последняя. Ну его к черту, не работа, а карточная игра! А потом была еще хуже путина.

— Но мы все равно победили! — яростно сказал капитан. — Казалось, уже все потеряно, нет никакой надежды, и тут удача улыбнулась нам.

Крабовар покачал головой:

— Я помню те дни, Ефремыч. Льды шли с Шелихова все плотнее и плотнее, словно наступала осень, а не лето. Помните, как нас трепало?

Да, капитан помнил тот на редкость могучий шторм и то, что после него, словно нарочно, ушли льды и хорошо пошел краб, но плана все равно флотилия не взяла, не хватало нескольких сот ящиков консервов, которые он клянчил взаймы у капитана соседней флотилии и которые были ему обещаны, но дело поломал молодой принципиальный помполит. На следующий год на его флотилию шли неохотно — испугались его невезения, но он доказал, что с ним можно работать и делать план.

— Но у вас была другая удача, — намекнул крабовар, вспоминая, что после этой путины капитан женился на учительнице флотилии Маше.

Капитан продолжал размышлять. Он решил, что в декабре, когда флотилия придет во Владивосток и когда плавзавод отправят в кругосветку, в Ленинград на Адмиралтейский ремонтироваться, он не пойдет в отпуск. Он сам поведет судно вокруг Африки, обогнет Европу и пройдет в Балтику. В Ленинграде не соскучишься. Он забудется в работе и, быть может, найдет способ размагнититься, снять на берегу давнее внутреннее напряжение.

Уйдя в себя, в свои мысли, как улитка в раковину, Илья Ефремович сунул руки в карманы телогрейки и побрел дальше по судну, миновал третий трюм, из которого лебедчики выгружали грузила, передавали их на СРТ[8], пришвартованный к базе. Погрузкой командовал молоденький мастер. Он метался от трюма к левому борту, зычно кричал в мегафон: «Вира, вира помалу!» Затем груз майновали на палубу траулера, где бегали, заливаясь лаем, две собачки и неторопливо работали четыре матроса. Между мачтами траулера гирляндой висели завяленные рыбы. Илья Ефремович, бросив на них взгляд, сразу определил, что это крупная корюшка, жирная, нежная; с пивом — лучше не придумаешь! Капитан подумал, что, пожалуй, надо сказать старшей буфетчице Нине об этой корюшке, да пусть заодно поищет в своих запасах ящик японского пива, и тогда он позовет в гости председателя судкома Петровича и стармеха, хороших людей!

На корму капитан прошел через нижние вешала, где трудились распутчики сетей. На вешалах пахло йодом и было сыро. Под ногами хрустели раковины, подсохшие крабята и алыми пятнами разлились раздавленные веточки морского винограда. Распутчики работали в фартуках и в резиновых перчатках, которых вечно не хватало на путине. Они быстро рвались, за два-три дня, а по норме обязаны быть целыми десять дней. И он, страдая за людей, стыдясь своих нерабочих рук, велит позвать кладовщика, накричит на него. Кладовщик, как всегда, будет оправдываться, пожимать плечами. Капитан знал, что кладовщик тут ни при чем. Есть норма, есть нормировщик — молоденькая девчонка с толстой книгой, где все указано, расписано. Она ограничивает всевластие капитана, который, однако, иногда нарушал инструкции ради людей, ради дела.

Но на этот раз Илья Ефремович миновал вешала спокойно. Он показался людям или слишком суровым, или они были слишком заняты работой. Капитан спустился по трапу вниз, туда, где громыхали конвейеры, рекой лилась морская вода, — на завод. Здесь было женское царство. Одинаково одетые в оранжевые рыбацкие робы женщины и девушки в резиновых сапогах выбивали из панциря нежное красноватое мясо крабов, сортировали его, взвешивали и отправляли в цех укладки. А там уже стояли мастерицы одна к одной, только мелькали ловкие руки, наполняющие красивые банки мясом. Мясо они клали не как попало, а в строгом и определенном порядке, определенным рисунком. Консервы должны быть красивыми, аппетитными на вид, когда их вскроешь и развернешь пергамент.

В цехе, где банки закатывали японские автоматы и затем отправляли в черные пасти автоклавов, Илью Ефремовича встретили мастер, простодушный мордвин, и худой старик, начальник цеха обработки. Они перед приходом капитана были заняты тем, что периодически выбирали наугад банки готовых, закатанных консервов и ожесточенно вскрывали их, глядели швы, разворачивали пергамент и искали в нем дырочки. Наладчик закаточных станков стоял рядом, кричал, кричал, перекрикивая шум машин:

— Видите, видите! Я тут ни при чем. Бабы плохо заворачивают пакет, и пергамент попадает в шов. Оттого и утолщение по шву, герметичности нету!

Мастер хмуро возражал:

— Жалкий тонкий пергамент не дает утолщение шва. Нашел причину, да? Нашел, да?

Они обратились к капитану: кто из них прав? Но капитан только повел глазами. Эти мелочи его не касаются, хотя, конечно, он не только капитан, но и директор. Капитан-директор. И плавай себе по коварному Охотскому морю, и краба добывай, и заводом управляй, и все тут тебе!

Капитан вышел на верхнюю палубу в районе полубака и прямо возрадовался, так хорошо было на палубе, тепло, ясно как никогда. Он увидел боцмана. Боцман ловил рыбу, но отвлекся от этого занятия и делал непонятные, странные движения головой. Глаза у него были блуждающие, на губах застыла счастливая улыбка. В первую минуту капитан почувствовал тревогу. Что происходит с человеком? Быть может, он того?.. Илья Ефремович знал, что однообразие морской жизни, тоска по берегу действуют на психику людей. В юности, когда он ходил еще матросом на танкере, такое произошло с его товарищем по каюте. Они были в море почти одиннадцать месяцев, совершали переход из Балтики в Японское море и затем, загрузившись во Владивостоке, ушли в Индийский океан, и так им все осточертело! Товарища судовой врач велел изолировать. Это сделали тактично, мягко, просто перевели приболевшего человека в свободную каюту лоцмана и приглядывали за ним сообща. Однажды Илья Ефремович после вахты зашел навестить товарища и был поражен его позой. Может, это все ерунда, может, он и сам воспринимал происходившее слишком резко, предвзято. Может быть, потому, что товарищ дал нормальное, вполне логичное объяснение: «Я, Илюша, от скуки занимаюсь гимнастикой по системе йогов и вспоминаю полузабытый английский. Ведь когда-то на нем говорил свободно».

И вот теперь боцман, азартно вертящий головой, с этой дурацки счастливой улыбкой. Капитан, не решаясь что-либо сказать, покашлял, вначале не сильно. И боцман встрепенулся, мгновенно принял нормальный вид и сказал:

— Илья Ефремович, муха. Муха появилась! Ах ты дьявол, камчатская, первая в этом году!

Капитан невольно заинтересовался и стал искать глазами муху, водя во все стороны головой. И наконец он увидел точку, которая перемещалась сверху вниз и в стороны. Он улыбнулся. Действительно, настоящая живая муха! Значит, в эти суровые места тоже приходит весна, невообразимо короткое лето. Там, на берегу Камчатки, это чувствуется, очевидно, сильнее, летает уже много мушек, а одна из них сумела каким-то образом прилететь на плавзавод. Вполне возможно, она пришла на колхозных сейнерах, которые вчера сдавали флотилии крабов. Не может быть, чтобы такая паршивая, слабая муха пролетела сама десять или пятнадцать миль, отделяющие судно от берега.

Капитан посмотрел вдаль, где виднелись снежные сопки Камчатки. И все-таки утром они виднелись четче, а сейчас как-то расплывчато. А в небе появилась тревожная белизна.

— Извините, — сказал капитан боцману, — продолжайте любоваться мухой в одиночестве, а я…

Он махнул рукой и пошел, чуть сгорбившись, на мостик и тут услышал искаженный микрофоном голос Валерия Ивановича:

— Капитан-директора просят позвонить на мостик! Капитан-директора просят позвонить на мостик!

Илья Ефремович не стал задерживаться со звонком. Он привычно оглянулся: где тут ближайший? Ближайший был в каюте председателя судкома, и он подошел к этой каюте. Ее дверь была, как всегда, открыта. В глубине, у самого иллюминатора, который был тоже открыт, сидел почти весь белый старик и толстыми, короткими пальцами рвал листы марок, наклеивал их на профсоюзные билеты.

— Я, — сказал капитан лаконично, без приветствий и показал рукой на телефон.

— Валяйте, — добродушно сказал старик, в прошлом матрос траулера этой флотилии.

Будь это другой человек, капитан возмутился бы. Он не терпел панибратства и небрежных слов в обращении с собою. Он всегда умел создавать между собой и любым человеком необходимую дистанцию. Он считал, что это необходимо, что без этого нельзя.

Илья Ефремович взял трубку и набрал номер.

— Это я, — сказал он со вздохом, когда услышал: «Мостик у телефона». — Это я, — повторил он.

И вахтенный там, на мостике, крикнул:

— Валерий Иванович, капитан на проводе!

— Извините, — сказал в телефонную трубку запыхавшийся Валерий Иванович. — Извините, вы должны меня выслушать! Лаборатория морских прогнозов сообщает…

— Принесите радиограмму в мою каюту, — строго сказал капитан, медленно кладя трубку на рычаг.

Он понял, что настало время действовать, что прошло время ожиданий. Он обязан принять решение, но медлил, боясь ошибки. Ведь шторма может и не быть? Итак, надо собраться с мыслями, все тщательно взвесить.

— Петрович, — сказал капитан председателю судкома, — разрешите, я у вас посижу несколько минут.

Красивый белый старик только пожал плечами. От него веяло силой и уверенностью. Капитан знал его много лет, и всегда, при любых обстоятельствах, он был такой — сильный, уверенный. Эти качества были внутренне присущи ему, были неотделимой частью его. Оттого он, наверно, никогда в жизни ни в чем не сомневался, знал, что он делает, и делал дело до конца.

Капитан уже в который раз подумал, что Петровичу в жизни повезло. Природа наделила его цельным характером. Так она наделяет одного человека красотой, иного умом, иного талантом… Она и щедра и скупа одновременно. Наделив человека чем-то с королевской щедростью, в другом природа жмется, скудно выделяет тому человеку иное. И так иногда получаются красивые дуры, безобразные гении, несчастливые мудрецы. Петрович родился потенциальным лидером или точнее — душой коллектива. На траулерах, куда он попадал, всегда возникал добрый, хороший коллектив, ядром которого был он, Петрович. Некоторые капитаны пытались возвысить его, наделяли полномочиями, ставя его тралмастером или боцманом судна, но Петрович в новой роли неизбежно сникал. А вот профсоюзным вожаком он стал отличным.

— Петрович, — сказал капитан и вспомнил «Абашу», и вяленую рыбу на реях, и японское пиво, которого оставалось ящик или два, — мы уже на промысле второй месяц, и трудно судить, как окончится путина, потому что мы плохо знаем своих людей. Ведь от них все зависит.

Председатель судкома улыбнулся. Люди, люди… Каждый раз старая песня. Люди, конечно, сменились на флотилии. Из них надо создать крепкий, спаянный коллектив, лучше того, который был до этого на «Никитине». И они создадут. В море процессы формирования человека, коллектива убыстренные. Море как бы форсирует становление личности и общественные связи в экипаже. Но для начала нужен успех. И он был, но его не закрепили. Помешали штормы. Оттого Илья Ефремович иногда сомневался в стойкости своего экипажа, боялся, что еще один шторм — и люди не выдержат и перестанут верить в окончательный успех и на этой путине. Тогда начнется между ними разлад, начнутся ссоры и усталость, апатия овладеет всеми.

— Думаю, люди не подведут, — твердо сказал Петрович. — Я приглядывался. Разные, конечно, как всегда, но у нас и не было иного выбора. Надо работать с теми, которые есть. И мы возьмем план!

— Возьмем, не сомневаюсь, — отозвался, как эхо, капитан, — но приближается еще один шторм. Проклятье! Не успели от тех отойти, не успели отдышаться, и снова…

— Я буду на заводе, — сказал Петрович, — пока там не закончат работу. И Павла с собой возьму.

Капитан согласно кивнул головой. Он знал, на Петровича можно положиться, а секретарь комитета ВЛКСМ флотилии новый, неведомый ему человек.

— Пусть идет Павел, но лучше бы с помполитом. Надежнее. А на палубе я с Валерием Ивановичем управлюсь. Мы должны держаться абсолютно спокойно и непринужденно и внушать людям уверенность в своих силах, ободрять их. И Павел тут…

— Павел энергичный парень, — возразил Петрович. — Помните, когда впервые заштормило, сумел организовать лотерею. Неплохо получилось, ведь увлек он молодежь этой лотереей!

— Вы ему так, незаметно помогайте, — попросил капитан.

Петрович кивнул головой. Знал старый моряк, что на путине самое трудное не начало, не конец, а именно середина, когда и усталость в людях накапливается, и тоска по берегу усиливается. И тут, скажем, возникни шторм, возникни трудности, невыносимо становится в море чисто психологически.

— Помогу, Ефремыч, только он в этом мало нуждается. Он нашел с девчатами общий язык, заводной, веселый парняга!

— Я очень рад, — сказал капитан, мысли которого уже переключились на неотложные, сиюминутные заботы. И он тяжело поднялся со стула, заложил пухлые руки за спину, чуть опустил голову.

Не прошло и половины рабочего дня, а он почувствовал легкую усталость и от разговора с председателем судкома, и от множества дел, которые ему нужно было решать и сегодня, и завтра, и всю жизнь, пока он капитан-директор краболовной флотилии. А сейчас ему необходимо идти на мостик и там отдать приказ, в верности которого он уже совершенно не сомневался: всем ботам немедленно возвращаться на плавбазу и быть готовыми к шторму! Спасибо тем, кто предупредил его о наступающей опасности. Он и его люди встретят ее во всеоружии, не дадут захватить себя врасплох и выдержат. Должны выдержать. Главное — ловцы. Ведь они в море, и первый удар шторм обрушит на них, если боты вовремя не придут на базу и не будут подняты на спасительные для них мотобалки.

Капитан ушел, и через несколько минут по всему плавзаводу раздался рокочущий, властный голос штурмана Базалевича:

— Боцману на бак! Боцману на бак! Вира якорь!

Через несколько минут мелко задрожал весь корпус плавбазы. Это стали набирать обороты двигатели и тяжело заворочался многотонный винт. По бокам кормы возникли мутные водовороты, а на носу затренькали вначале редко, затем чаще звенья якорной цепи, выбираемой со дна на палубу. Затем судно стало маневрировать с таким расчетом, чтобы принимать мотоботы, защищая их от ветра и волны своим корпусом. Но пока было тихо и спокойно на море, лишь мимо проносились разноцветные поплава, оторвавшиеся от сетей. Их тащил на камчатский берег начавшийся прилив. Пронзительно кричали чайки и разлетались во все стороны, когда к ним с жалобным мяуканьем приближалась их ярко-красная товарка. Перед этим ее поймали свободные от вахты матросы и от скуки выкрасили соком морского винограда, а затем выпустили на волю.

За цветной чайкой наблюдал в бинокль капитан и вспомнил в связи с этим картину одного художника. На картине был нарисован луг, на котором паслись обычные лошади, а поодаль от них стоял печально и одиноко синий конь, изогнув красивую шею. Он уже не рисковал приближаться к табуну, он привыкал к несправедливости и к тому, что он синий, как небо…

Скоро и чайка устала догонять подруг. Она села на воду, закачалась на ней ярким пятном и лишь иногда жалобно кричала. «Нырни же, дура, искупайся, — мысленно уговаривал ее капитан, — и ты опять станешь белой». И чайка нырнула. Капитан пожелал ей удачи, отнял от глаз бинокль и медленно пошел на другой конец мостика, где завлов Валерий Иванович по рации связывался со старшинами мотоботов и приказывал им немедленно возвращаться на плавбазу.

— Ну что, — спросил Илья Ефремович, — все вышли на радиосвязь?

— Все, кроме «семерки». Очевидно, она слишком далеко от нас или забарахлил их передатчик.

— Пробуйте, пробуйте, — сказал капитан, и первой его мыслью было распорядиться, чтобы база пошла ближе к «семерке», но в то же время, как быть с другими мотоботами? Нет, менять район местопребывания базы нельзя. — Пробуйте, — повторил Илья Ефремович, — ничего страшного. Может, просто закрутились там и забыли. Не вышли сейчас, выйдут позже.

Завлов хотел возразить, сказать, что Карпович не из тех, кто забывает о связи, если велено поддерживать регулярную связь, но промолчал. Он сам не испытывал внутренней тревоги, ему казалось, что капитан напрасно торопится. Можно было бы еще потерпеть. Можно было бы просто дождаться, когда начнут подходить с уловом боты, и больше их в море не пускать. Завлов искоса глянул на вахтенный журнал, лежавший на столике за его левым плечом, поискал запись отхода ботов от борта. Ну конечно, через час-полтора начали бы подходить сдавать крабов. Можно было бы ждать, но… «Хозяин — барин», — подумал Валерий Иванович, испытывая легкую обиду на капитана. Уж кому-кому, а ему, завлову, мог бы объяснить, чем вызвана торопливость. Ходил-бродил по судну, вернулся на мостик — и на тебе! Хоть бы ветер чуть усилился и началась бы сильнее волна, а то ведь все тихо и спокойно, как час, как два, как пять часов назад! И в радиограмме написано, что циклон захватит район Птичьего где-то вечером.

— «Семерка», «семерка»! — заорал завлов в микрофон. — Вы слышите? Выходите на связь. Прием!

— Не так громко, — сказал ему капитан, — вы же не в мегафон кричите. Не на палубе ведь…

Да, если в Охотском море день уже кончался, то в Белоруссии было раннее утро. Почти пятнадцать тысяч километров отделяли деревню Рог от района крабовой путины, и разница во времени была в девять часов.

Валерий Иванович наблюдал за началом шторма с жадным восхищением. Он видел, как пепельной стала вода и как все тусклее светило солнце, а затем и вовсе исчезло то ли в низких, загустевших тучах, то ли во мгле из пыли, собранной циклоном над Камчаткой. Потом подул порывистый ветер. Усилился накат. Водяные валы росли на глазах, их уже чувствовала плавбаза, давая ощутимый крен то на один борт, то на другой. Вдали показались мачты приближающихся к базе траулеров. Капитан велел им подойти поближе.

Уже три бота повесили на мотобалки, два других разгружались. Один сдавал улов крабов, другой — сети. Еще три были на подходе. Команды с мостика раздавались каждые несколько минут:

— «Тройка» у борта!

— На подходе «Азик»!

— Поднять «двойку» правый борт, четвертые мотобалки!

— «Одиннадцатый» — левый борт, пятые мотобалки!

— На верхней палубе, шевелитесь, шевелитесь! Быстрее обрабатывайте мотоботы!

Завлов время от времени подходил к рации и пытался связаться с «семеркой», потому что он не знал, слышали ли там приказ или нет. Но сейчас уже это не имело значения, признаки надвигающегося шторма были налицо. Увидел же их, опытный Карпович и пошел, наверное, к базе. Оставалось просто ждать «семерку», как они все на мостике ждут три других бота. Однако связь с «семеркой» надо наладить, чтобы быть в курсе событий, подбадривать экипаж, в котором мало бывалых моряков.

— Ну что, Карпович? — спросил Илья Ефремович, подходя неслышным шагом к завлову.

— Молчит пока.

— Не дело. Вот что, свяжитесь с «Абашей». Пусть они идут навстречу «семерке». Пусть сопровождают ее.

— Ладно, — сказал завлов. — А вы оказались правы, Илья Ефремович. Вовремя мы все начали!

Валерий Иванович искренне восхищался предусмотрительностью капитана. Ведь не ошибся он, в самое «яблочко», ни минутой раньше, ни минутой позже, отдал капитан приказ.

— А как вы узнали? — спросил завлов. — Ведь синоптики позже обещали шторм.

— Сорока на хвосте принесла, — хмуро пошутил капитан.

Не говорить же завлову об опыте, об интуиции, которая, кажется, ни разу не подводила капитана. Жаль только, что с помощью интуиции можно предвидеть не очень отдаленные события. Четче всего воспринимаются события, которые произойдут в ближайший час. Хуже освещает интуиция завтрашний день…

Илья Ефремович круто повернулся и пошел к локатору, у экрана которого сидел молодой штурман.

— За берег цепляет? — спросил капитан.

— Ага, — радостно ответил штурман, — к берегу бегут колхознички, а к нам наши боты топают.

— Разрешите, — сказал капитан, довольно энергично оттирая штурмана от локатора.

Затем он припал лицом к окошечку локатора, впился глазами в зеленоватый экран: посреди ярко светило расплывчатое пятно — это сама плавбаза. Почти рядом с нею два пятна поменьше — траулеры, третье пятно такой же величины — «Абаша» — удалялось на юг. Светлыми точками обозначались подходящие три бота. Они ярко вспыхивали, когда через них пробегал луч. Илья Ефремович глянул на шкалу, чтобы узнать, сколько до ботов. Что-то около пяти миль. Нормально. Значит, будут у плавбазы минут через сорок. За это время обработают те, которые подошли.

Луч локатора цеплялся за какой-то безымянный мыс земли Камчатской. До него было пятнадцать миль, он лежал на западе. На юге, мористее, была целая россыпь светящихся точек. Они были похожи на жучков, которые медленно сбегаются и разбегаются. Они двигались довольно кучно, и капитан, приглядевшись, понял, что они идут к берегу — колхозные боты и «эмэрэски»[9]. Другие уходили в море; очевидно, это были кавасаки японской флотилии. И вот где-то рядом с этой россыпью огоньков, а возможно, и среди них была «семерка». Она еще не выделилась из кучки, но Илья Ефремович смотрел и смотрел, пока не зарябило у него в глазах. Наконец ему показалось, что одна точечка удаляется от других и держит курс на север вдоль берега. Это могла быть только «семерка».

— «Семерка» идет, — сказал капитан штурману, но это слышал и завлов, — только далеко она, около девяти миль… М-да!

Илья Ефремович сделал шаг в сторону рулевого, который застыл на возвышении и едва касался ладонями рукояток, и тут понял, что здорово потемнело. Сумерки спускались на грозно дышащее море. Но это были неестественные сумерки.

Штурман с минуту потоптался на своем месте, подошел к локатору. Ему не терпелось проверить, не ошибся ли Илья Ефремович. Он волновался за «семерку», как и все, но, быть может, сильнее других, искреннее, чище других по той причине, что он дружил с Евгением Карповичем и искренне любил сурового старшину.

Штурман доложил:

— Слышу «семерку»! Алло, Женя, Женя, как у вас? Прием!

Валерий Иванович откинулся от рации, сказал радостно:

— У них все нормально, идут, идут полным ходом!

— Значит, точно они, — сказал Илья Ефремович. — Почти под носом у японцев. Далече им топать, часа полтора, а то и все два телепаться будут… М-да…

Гигантская зыбь зашла в район промысла после обеда. Она мерно качала суда рыбаков и краболовов, поднимала и опускала могучие плавбазы с удивительной легкостью, словно они были игрушечные. Когда траулеры или маленькие сейнеры попадали в ложбину, за валами, за хребтами мрачной воды не выглядывали даже мачты. Но проходило несколько секунд, и вот показывался на гребне нос, полубак, и наконец целиком показывалось все суденышко, которое в то же мгновение, задрав корму и отчаянно вращающийся на воздухе винт, стремительно скользило вниз и снова пропадало с поля зрения.

А ветра почти не было.

Евгений Михайлович, которого поселили в представительской каюте, сидел на диване, закутавшись в халат, и еле подавлял в себе тошноту. Он всегда плохо переносил качку, особенно такую: монотонную, изматывающую всю душу своим тупым однообразием.

«Хлипкий я моряк», — думал начальник крабофлота, искоса поглядывая на своего собеседника, старшину Семеныча, который никак не реагировал на качку, как гора возвышался над дюралевым тонконогим стулом, прикрепленным к палубе по-штормовому, растяжками. От старшины веяло спокойствием и силой. И всегда он был таким, сколько знал его Евгений Михайлович. Ну, сегодня, ясно, старшина почти не устал, потому что работу прервали из-за зыби. Но Евгений Михайлович не один раз видел старшину и после того, как он работал сутками без перерыва.

Однажды было такое дело. Ловцы четырнадцать часов били краба, а потом вернулись на плавзавод, и отдыхать им не пришлось. Распутчики их мотобота окончательно зашились с сетями. Груды безнадежно запутанных сетей лежали на вешалах, а около них шевелились, как сонные мухи, распутчики. Аннушка, бригадир распутчиков, со слезами бросилась к старшине: «Мои, Семеныч, на ногах уже не держатся, и завтра ставить будет нечего». Старшина велел Аннушке сварить ведра два кофе и поставить их на вешалах и пришел на помощь со своими ловцами. Все пили кофе пол-литровыми кружками и работали до двенадцати ночи. Иногда кое-кто засыпал на ногах. Кончились, значит, у человека силы. Таких отправляли на отдых, а в двенадцать ночи разошлись по каютам все, кроме Семеныча и Аннушки, которые трудились до утра, и все сети были распутаны и аккуратно набраны, кроме двух витков. Утром неунывающий старшина разбудил своих ловцов и вышел с ними в море.

— Железный ты мужик, — с искренним восхищением сказал Евгений Михайлович. — Впрочем, у вас тут все подобрались такие. Что в ловецком, что на обработке!

— Точно, — охотно подтвердил старшина, — лови́ться с нашими можно!

— Пожалуй, вы по крабофлоту будете первыми.

Старшина закрутил головой:

— Не кажи, Михайлович, гоп…

— В августе, после путины, скажешь сам.

— Тогда могём.

— Ты осторожничаешь, Семеныч. Отчего так?

— Другие ведь не лыком шиты. Могём мы, а могёт Ефимов.

— Ефимов! — воскликнул Евгений Михайлович и свистнул. — Он в пролове, дружище. У него кадры не те, потом сам говорил — полоса! Жалко его, но тут я уверен, первое место «Никитин» не возьмет. Дай бог, план взяли бы, и то хорошо!

— Он сам на полосу вошел, сам выйдет из нее. Не такой мужик!

— Какой это?

— Ты што, Михайлович, не знаешь?

Евгений Михайлович покачал головой и задумался. Его поразили слова старшины: «Он сам на полосу вошел, сам и выйдет». А что, тут есть логика. Несколько лет назад никитинцы во главе с Ефимовым были признанными лидерами на крабофлоте. Крепкий там сложился коллектив, а потом он стал распадаться, и началась полоса неудач, невезения. Почему, в чем тут вина капитан-директора, в опыте и знаниях которого сомневаться не приходилось? «Сам на полосу вошел…» Зазнался? Нет, не в характере Ефимова зазнаваться. Он всегда выдержан, спокоен и все же допустил в чем-то ошибку. И с нее все началось.

Начальник крабофлота хорошо знал стиль работы капитан-директора Ефимова. Главное для него — доверие и руководство своими непосредственными помощниками. Это довольно узкий круг людей: главный инженер, старпом, завлов, начальник цеха обработки и еще несколько человек, роль которых на краболове помельче, но тоже очень важная. Каждый из них целиком и полностью отвечает за свой участок работы, и у каждого есть свой круг помощников. Скажем, у завлова — старшины мотоботов, у начальника цеха обработки — мастера. Короче, Ефимов в своем воображении четко видел структуру управления большим и разнообразным коллективом флотилии и не позволял себе командовать помощниками своих помощников, справедливо считая, что он не может быть сторуким. «Я не имею права вольно или невольно переключать на себя мелкие диспетчерские функции своих подчиненных, с которыми те не справляются, — утверждал Ефимов. — Я никогда не буду бросаться сам гасить всевозможные пожары, погрязать в текучке. Иначе мне некогда будет думать о главном».

И все же он увяз в текучке, думал начальник крабофлота. Началось это незаметно, с того времени, когда от него стали уходить по разным причинам его ближайшие помощники, а достойной замены им не было. Борис Петрович, начальник цеха обработки, оформился на пенсию, и на его место встал случайный человек. Завлов ушел заместителем директора берегового рыбкомбината. Тоже никуда не денешься, надо ему расти. А вот об этом Ефимов не думал, как не думал, что не вечен на флотилии и Борис Петрович…

Евгений Михайлович вспомнил, как к нему два года назад приходил завлов и сказал, что его приглашают на береговой комбинат, но уходить он не хочет, и стал намекать на то, что его устроило бы место главного инженера на «Никитине». Тогда главным инженером на «Никитине» был старый приятель Ефимова, хороший, добрый человек, но вялый и малоинициативный. Это знали все, в том числе и завлов, и завлов, как видно, давно метил на место главного инженера, и было бы правильным взять его, поощрить этим, но Ефимов не захотел обижать своего старого приятеля. И зря.

Похоже на то, что Ефимов несколько растерялся, когда лишился завлова и начальника цеха обработки — великолепных организаторов и специалистов своего дела. Лишь тут он увидел непредвзятыми глазами главного инженера и со свойственной ему решительностью нашел повод уволить его, но было поздно. Коллектив «Никитина» начал стремительно обновляться. Ведь с завловом ушли на комбинат и некоторые старшины, ловцы. Те, которые привыкли к завлову, сработались с ним. Борис Петрович такого урона не нанес флотилии. Он ушел один в свой маленький уютный домик на берегу Амурского залива. А на его месте появился человек, которого сразу невзлюбил Ефимов. Уж очень он решительно ставил мастерами своих людей, не считался со старыми кадрами, воспитанными Борисом Петровичем. Так, он хотел заменить и приемщика крабов Савченко, честнейшего, но несколько высокомерного человека, но тут Ефимов встал на дыбы, не позволил заменять приемщика крабов.

— Как у них там сейчас? — тихо спросил Евгений Михайлович, и старшина встрепенулся, не понимая вопроса.

Но на него невольно ответил пришедший в ту же минуту капитан-директор:

— Извините за беспокойство, но очень важное дело. Получена радиограмма от начальника экспедиции. Там у них разыгрался сильнейший шторм, и один мотобот с «Никитина» терпит бедствие. На борту двенадцать человек во главе со старшиной Карповичем.

Навалившись на румпель всем телом, Карпович думал лишь об одном: чтобы бот не развернуло бортом к волне. А ход у бота был плохой, мотор то сбавлял обороты, то с натугой набирал их, и тогда суденышко ложилось на нужный курс. В рубке моторист вспоминал всех богов и пытался найти причину неровной работы мотора.

А в это время ловцы под командой помстаршины Сереги спешно облегчали бот. Не работал только Олег, которого совсем укачало. Он сидел у трюма и бессмысленно смотрел на палубу. У его ног катались наплава и грузила, оторвавшиеся от сетей. Тут же орудовали ножами ребята, безжалостно кромсали дель, когда она запутывалась и цеплялась в трюме за стальные тросы, из которых был сплетен строп.

— Давай, хлопцы, давай! — орал Костя, который не из-за страха, из азарта испытывал прилив сил, странный душевный подъем.

Иногда он оглядывал бот, рассвирепевшее море и как-то нелепо, радостно думал, что будет теперь о чем рассказать в деревне Рог. Расскажешь про такое, так не поверят мужики!

Вот накатился очередной вал, накрыл бот, и все вокруг потемнело. Через секунду ушла гигантская волна, но темно было по-прежнему, потому что следом ударил снежный заряд. Когда просветлело, Костя увидел, что Серега, сбитый волной или ветром, лежит около борта и руки его запутались в сетях, которые он нес в охапке и которые не успел полностью выбросить в море. Часть сетей свесилась через низкие леера и полоскалась в воде, тянулась вдоль бота грязной лентой. Серега пытался освободиться, рвал нити дели и не мог встать, делал все лежа и глотал соленую воду, стекавшую к правому борту с палубы.

В первый момент Костя не подумал о том, что Серегу может стащить в море, что ему угрожает опасность. Он подумал об опасности, но о другой. В то время бот развернуло так, что сети пошли под него, под винт, и Костя отчаянно закричал Карповичу, бросаясь на помощь к Сереге:

— Женя, право руля, право!

Еще через секунду Костя схватил Серегу за пояс и стал держать, но сил у него не хватало, а тут еще накренило бот, волна очередная накрыла, и Костя почувствовал, падая на палубу, что Серегу неумолимо тащит в воду, в море. Но он еще крепче уцепился за товарища и сделал попытку найти опору, удержаться на скользкой палубе. Скоро ему показалось, что левой ногой он попал в какую-то петлю и она, эта петля, держит хорошо. Сумей он оглянуться назад, он увидел бы, что не в петлю попала нога, а в руки одуревшего от качки Олега. Олег вцепился в его сапог так же крепко, как он в Серегу, а Батаев в это время успел перерезать предательские сети. Для этого ему пришлось наклониться через борт, что он сделал не задумываясь, поддерживаемый остальными ловцами.

Серега поднялся ка ноги.

— Дурак, — ласково сказал Батаев, поддерживая помощника старшины за плечи, — к крабам захотел, да?

— З-з-замерз, — еле проговорил, стуча зубами, Серега. Наконец он осознал, что́ ему угрожало, и тут его охватил невыносимый страх. Чтобы не выказать его, повторил: — Замерз, хлопцы!

Костя искренне поверил ему, поверил тому, что Серега дрожит от холода, оттого, что промок до нитки. Промокшими до нитки были все. Но даже измученный Олег не чувствовал холода.

— Парни, — сказал Костя, — надо бы ему из аварийного!

— Да, надо бы, — подумав, согласился с ним Батаев.

И Костя пошел на корму за разрешением к старшине, который ни на что не реагировал, кроме того, чем был занят — держать бот носом к волне. Он видел, как упал Серега, как его спасали, как не дали ему свалиться за борт вместе с сетями, в которых он запутался. Слышал старшина и предупреждение Кости, но все это ничуть не трогало его, не волновало, а как бы проходило мимо сознания и казалось несущественным, не главным. Костя крикнул: «Женя, право руля!» И он повернул, это было существенным, это касалось целостности судна, на котором он отвечает за все и которое не должно перевернуться, погибнуть, пока он жив. Быть может, старшина Карпович был единственным человеком, понимавшим в полной мере то, что «семерка» попала в невыносимые условия и что, заглохни мотор окончательно, она станет игрушкой среди разгулявшейся стихии. Ее быстро перевернет, а ловцы, попав в ледяную воду, через полчаса окоченеют, и море выбросит их трупы на неуютный камчатский берег.

Последние мои ботинки украли в самый неподходящий момент: в кинотеатре «Пролетарий» показывали трофейные фильмы, мне с трудом удалось раздобыть два билета на сеанс, начинающийся в три часа ночи, и я пригласил Анютку. И вот теперь мне не в чем было выйти на улицу.

У нас в деревне была только семилетка, учился я в Челябинске, жил на частной квартире, ботинки оставил в сенях, и вот их украли. Пришлось срочно телеграфировать матери, чтобы привезла сапоги, но началась распутица, добраться из нашей деревни до Челябинска мать, видимо, не смогла. А может, и телеграмму не получила, потому что из райцентра почту возили на лошадях, а в такую погоду и лошади увязали в грязи по самое брюхо.

Старые брезентовые тапочки, в которых я щеголял летом, «просили каши». Отыскав кусок медной проволоки, я прикрутил им резиновую подметку и отправился на первое в жизни свидание.

Места оказались в последнем ряду, над головой громко стрекотал кинопроектор; впрочем, он не очень мешал, потому что фильм был не дублирован. Больше мешали головы сидящих впереди, из-за них не было видно титров, но последний ряд в этом отношении оказался как раз удобным: мы взобрались на спинки стульев, поставив ноги на сиденья. Мне эта поза давала еще одно преимущество: не надо было держать ноги на холодном цементном полу. И все-таки к тому моменту, когда белокурой красавице удалось обмануть пожилого лысеющего миллионера, мои ноги совсем закоченели, и я был даже рад, что красавица потратила на миллионера не так уж много времени. Фильм длился всего около часа, потому что наиболее пикантные моменты из ленты вырезали. Тем не менее нам с Анюткой было вполне достаточно того, что осталось: мы стеснялись смотреть друг на друга, хотя учились уже в девятом классе и догадывались, что детей находят не в капусте. Лишь выйдя на улицу, я отважился взять Анютку под руку.

Сыпал мелкий дождь со снежной крупой, все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы не ступить в лужу, и мы молчали. Но вот я левой ногой за что-то зацепился, подметка отстала и начала загребать грязь и воду, выбрасывая впереди нас фонтанчики и при этом хлюпая так, будто хватала своими резиновыми губами горячую лапшу. Потом стала уж совсем неприлично чавкать. Чтобы Анютка ничего не заметила, я заговорил. Чего только я не молол!

Наверное, я увлекся и перестал следить за поведением подметки: громко всхлипнув, она выбросила такую длинную струю, что нас обоих забрызгало. Как назло, в этот момент мы оказались под уличным фонарем, и Анютка сразу все увидела.

— Сумасшедший, ты же простудишься! И как это я, дурочка, сразу не заметила!

Она не спросила, почему я в тапочках на резиновом ходу, видимо, догадалась, что обуться мне больше не во что. Как я ни сопротивлялся, она втолкнула меня в свою квартиру, заставила разуться, провела в кухню и стала растирать ноги шерстяным носком своего младшего брата Юрки, спавшего тут же, в кухне.

Какое это было блаженство! Нет, не только потому, что я чувствовал, как по мне растекается тепло. Я вдруг понял, как необходима и приятна человеку мягкость женских рук, как хорошо иметь свой дом, семью, понял, почему люди женятся. Я был готов жениться сию же минуту и если не сделал предложения, то лишь потому, что знал: нас не распишут, поскольку нам и шестнадцати не было.

Этот вечер мне запомнился на всю жизнь в мельчайших деталях, кроме содержания трофейного фильма.

Но пути кинопроката поистине неисповедимы. Прошло восемнадцать лет, а я опять вижу на дергающемся экране белокурую красавицу и пожилого лысеющего миллионера. Этот фильм корабельный киномеханик обменял на рыбацком сейнере за «Свинарку и пастуха», который у нас за последние два года показывали шесть раз, не считая сеанса в кают-компании, когда ленту крутили не перемотанной, в обратном порядке, — боюсь, что это невинное развлечение скоро войдет в привычку.

Вечер выдался теплый, из душных корабельных кают и кубриков всех потянуло на воздух, и я разрешил показывать фильм на верхней палубе. Экран повесили на станину пусковой ракетной установки. Те, кто уже видел фильм, разместились по другую сторону экрана, оттуда им смотреть интереснее, да и располагались они там вольготнее. Собрались, наверное, все свободные от вахт и нарядов, потому что фильм хотя и старый, но зарубежный, а флотская кинобаза не часто балует корабли закордонной кинопродукцией.

Цикадой стрекочет кинопроектор «Украина», на экране полуобнаженная красавица причесывается перед зеркалом… В этот момент в конус протянувшегося от проектора к экрану света влезает разыскивающий кого-то дежурный боцман, старшина второй статьи Пахомов. Его силуэт приближается к красавице, и кто-то из передних рядов невинным голосом советует:

— Боцман, обними ее.

— И поцелуй в сахарные уста, — доносится из-за экрана.

Матросы дружно загоготали. Заметно, что картину эту всерьез принимают немногие, и сидящий рядом со мной заместитель по политической части капитан третьего ранга Протасов начинает ерзать на раскладном стуле. А реплики сыплются одна за другой; больше всего комментаторов по ту сторону экрана, они состязаются в остроумии с сидящими по эту сторону, и все это больше похоже не на просмотр фильма, а на перетягивание каната.

Однако все разом умолкли, когда над головами проскрипел железный голос корабельной трансляции:

«Вновь прибывшим на корабль построиться на юте по левому борту».

Нам с замполитом надо идти принимать молодое пополнение. Пробираясь между сидящими прямо на палубе матросами, слышу за спиной:

— Салажата прибыли, значит, братцы, суши весла — скоро в запас.

После отбоя иду в кормовой кубрик посмотреть, как разместили молодых матросов. Еще не доходя до кубрика, слышу, как там гулкими перекатами бродят человеческие голоса. Непорядок, конечно, после отбоя полагается соблюдать тишину, но надо их понять — все-таки первый раз ночуют на корабле.

В тусклом свете синей дежурной лампочки едва видны лишь те, кто лежит на ближних койках, далее все лица сливаются в неясную серую массу, присутствие многих людей угадываешь лишь по голосам:

— Кубрики в учебном попросторнее, зато харч здесь, пожалуй, получше.

— Тебе бы только живот набить…

В другом углу разговор серьезнее:

— Зря я в боцмана пошел, лучше бы в ракетчики, на худой конец — торпедистом.

— Зато гражданская специальность будет. Боцмана и на рыболовных и на торгашах нужны, да и на пассажирских без них не обойдешься. А ракетчикам и торпедистам на гражданке работу не найти.

— А главный-то боцман, как его — Семечкин или Сенечкин, — вовсе и не похож на боцмана.

Следовавший за мной мичман Сенюшкин после такой аттестации, вероятно нечаянно, отпустил стальную дверь, и она орудийно бухнула. Тотчас кто-то крикнул:

— Полундра!

Из прохода вынырнул матрос с повязкой дневального, открыл было рот, чтобы подать команду, но, видимо, вспомнил, что после отбоя этого делать не полагается, и тихо доложил:

— Товарищ командир, прибывшие из учебного отряда спят. Дневальный матрос Мельник. — Вскинул было ладонь к виску, но вспомнил, что бескозырка лежит на рундуке, схватил ее, хотел надеть на голову, но раздумал и, окончательно смутившись, стал сосредоточенно изучать носки своих яловых ботинок.

— Чем вы тут занимались? — спросил Сенюшкин.

— Да вот… — Матрос кивнул в проход.

На переборке, привязанная к паропроводу за один угол, косо висела картина в багетовой рамке. На холсте было изображено море и крейсер, разваливающий острым форштевнем волну. Крейсер был выписан графически точно, как в справочнике, а море явно подкачало, оно чем-то напоминало студень, что подают в портовой столовой. И пейзаж сей способен украсить разве что грязную стену этой столовой, там он вполне бы сошел вместе с биточками и треской с макаронами. Здесь же, на корабле, каждый квадратный сантиметр площади на счету и не стоило бы украшать переборки подобными изделиями. Но то, что Мельник основательно благоустраивается на новом месте, пожалуй, не так уж плохо.

— Сами писали?

— Так точно. Балуюсь, когда есть свободное время.

— Ну, здесь у вас свободного времени будет не так уж много. Особенно в море.

— Я понимаю. — Мельник помял в руках бескозырку и, поймав иронический взгляд мичмана Сенюшкина, пообещал: — Я больше не буду.

В его позе, в том, как совсем по-детски произнес он это, было столько искреннего раскаяния, что я неожиданно для себя сказал:

— Почему же? Получается у вас неплохо. Продолжайте, — и пошел между коек.

— Есть! — весело отозвался Мельник, обрадованный непонятно чем: то ли тем, что отделался без замечаний, то ли тем, что ему разрешили малевать дальше.

Шут с ним, пусть малюет, если ему так нравится, лишь бы служил хорошо. А не отдать ли его на попечение старшины первой статьи Смирнова? Я-то не ахти какой ценитель живописи, а Смирнов заочно учится в Строгановском, в этом деле собаку съел, может, и разглядит в молодом матросе искру божию? Нынче художники шибко боятся, как бы их не упрекнули в фотографичности, ищут новый цвет и форму, может, и в этом студне есть что-то такое, недоступное моему пониманию.

В кубрике пахло свежим бельем и баней. Матросы тихо лежали в койках, притворяясь спящими, кое-кто при моем приближении даже искусно посапывал, но спиной я чувствовал, что они смотрят на нас с боцманом.

Выйдя из кубрика, мы проверили вахтенных на верхней палубе и разошлись по своим каютам. Ложась в постель, я вспомнил, что завтра мою каюту будет прибирать Егоров. Интересно, как он к этому отнесется. Потом вспомнил не досмотренный сегодня фильм, тот вечер, когда мы с Анюткой смотрели этот фильм, и впервые за многие годы моя корабельная постель показалась мне холодной и неуютной. «Эх, Анютка, Анютка, что же мы с тобой наделали?»

С давних пор в русском флоте существовала добрая традиция: за столом в кают-компании запрещалось вести служебные разговоры, дабы не портить аппетит господам офицерам. Разрешалось во время трапезы лишь сообщать светские новости и рассказывать анекдоты.

Насчет светских новостей у нас было туговато: офицеры слишком редко сходили на берег, да и базовые сплетни мало кого интересовали. С анекдотами было свободнее, пришлось лишь ввести ограничения против циничных. Но суть этой доброй традиции сохранилась — служебных разговоров в кают-компании избегали.

Однако в это утро за завтраком все только и говорили о салажатах. Штурман капитан-лейтенант Саблин, отпивая маленькими глоточками черный кофе, приготовленный вестовыми по его особому рецепту, и, глубоко затягиваясь сигаретой, жаловался:

— Раньше, скажем, после революции и до самых тридцатых годов, было куда проще, хотя матросики были малограмотными, а то и вовсе неграмотными…

— А нас с вами еще и в проекте не было, — вставил инженер-механик Солониченко.

Саблин, оставив реплику механика без внимания, продолжал:

— Служба для матроса была действительно школой. Даже быт для него приобретал воспитательное значение. Раньше он в деревне спал на кошме и укрывался сермягой, а здесь ему давали две чистые простыни. Дома он перебивался хлебом с лебедой да квасом с редькой, а тут его кормили четыре раза в сутки. И первое, и второе, и компот… А теперь разве удивишь его макаронами по-флотски, если дома он лопал котлету де воляй и судака фри?

— Наш милый штурман прокладывает курс к сердцу матроса по-прежнему через желудок, — иронически заметил корабельный интендант.

Но Саблин и на это замечание не отреагировал.

— Теперь они все эрудиты. Ты ему — слово, а он тебе — десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушен, чем сейчас.

— Ах, какая жалость, что теперь плеточек нет! — опять вмешался механик. И, подражая штурману, раздумчиво произнес: — Раньше было куда проще: он тебе — слово, а ты ему — в морду. Благодать!

— Не утрируйте, Игорь Петрович! — рассердился Саблин. — Согласен, что сейчас они быстрее все схватывают, легко овладевают специальностью. А вот на дисциплине их образованность что-то не так заметно сказывается.

— Вам не нравится, что они рассуждают и позволяют себе обо всем иметь собственное мнение? — Ага, и замполит «завелся». — Но ведь это хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются. Между прочим, и в уставе записано, что дисциплина у нас основана на сознании каждым военнослужащим своего воинского долга.

— Мерси. — Саблин приложил руку к сердцу и поклонился замполиту. — А я-то думал, что вы преподнесете мне что-нибудь свеженькое, оригинальное. А вы повторяете старые да еще и уставные истины.

— Но ведь — истины!..

Откровенно говоря, я люблю эти споры. Смешно, что Саблин рассуждает, как крепостник. Но я знаю, что это не всерьез, что Саблин в этих спорах — катализатор, он «подогревает» страсти. Однако сейчас они, кажется, слишком разогрелись, пора немного остудить. И я сообщаю Саблину:

— Между прочим, скоро нам в штурманской рубке придется открыть филиал Третьяковки. Я к вам, Григорий Ипполитович, еще одного художника направил, из молодых. Матроса Мельника. Запомните эту фамилию, может быть, через несколько лет в этой же кают-компании вы со слезами умиления будете рассказывать, как сподобились вскормить на своей могучей груди величайшего живописца всех времен и народов.

— Помилуйте! Я и со Смирновым достаточно наплакался, может, не надо? — взмолился Саблин.

— Ну, тут уж вы преувеличиваете, Григорий Ипполитович. За спиной Смирнова вы жили, как у Христа за пазухой. Между прочим, кем вы собираетесь заменить его?

— Есть тут один на примете. Между прочим, ваш землячок, старшина второй статьи Соколов.

— Ну, этот орешек вряд ли разгрызешь. Насколько мне известно, Соколов намерен поковыряться в недрах нашей грешной планеты и отыскать там нечто, способное осчастливить сразу все человечество.

— А пока что он решил осчастливить нас с вами. — Саблин извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и протянул мне.

Я не верил своим глазам: старшина второй статьи Соколов просил оставить его на сверхсрочную службу — хочет стать мичманом. И это Костя Соколов, железный человек, упрямец и фанатик, помешавшийся на никому неведомом минерале аникостите и решивший во что бы то ни стало отыскать именно его? Сколько раз я уговаривал Костю остаться на сверхсрочную, и все безрезультатно, он и слышать не хотел. А тут — на́ тебе. Ай да Саблин, молодец! Нет, не ошибся я, в свое время простив ему прегрешения молодости и оставив на корабле, хотя старпом и настаивал на его списании.

А Смирнова все-таки жаль отпускать, он лучший рулевой и великолепный старшина. Однако задерживать его не имеем права: он отслужил одиннадцать лет, хочет закончить Строгановское училище и устроить наконец свою личную жизнь. Здесь она ограничена сроком стоянки корабля у причала минус дежурства и вахты. Надо будет на досуге посчитать, сколько дней в этом году мы стояли в гавани. Скоро опять в море, идем в Северную Атлантику, и надолго. Правда, об этом пока, кроме офицеров, никто не знает, остальным, как всегда, я объявлю цели и задачи похода лишь после того, как выйдем в море. Но надо дать возможность людям побыть на берегу. Сегодня молодых матросов распишут по боевым частям, у старшин и офицеров будет много хлопот, старпом уже намекал, что хорошо бы сегодня запретить увольнение на берег. Нет, пусть все идет, как обычно, а с распределением и устройством молодых надо управиться до ужина…

А Саблин все еще жалуется механику Солониченко:

— Вам легче, у вас технари, они в рассуждения о смысле жизни не лезут, а мне вон еще одного живописца подкинули.

Интересно, что Саблин запел бы, если бы ему еще и «апостола» подсуропить? В данный момент Егоров убирает мою каюту. Любопытно, как он с этим справится…

Каюта была прибрана, палуба подметена и протерта влажной тряпкой, раковина умывальника вымыта с содой, медный кран горел, отражая пробившийся через иллюминатор луч солнца, а Егоров развалился в моем рабочем кресле и пускал в иллюминатор колечки дыма. Получалось это у него хорошо, колечки из его сложенных трубочкой губ выпархивали одно за другим и, расширяясь, нанизывались точно на барашек иллюминатора, как сушки на нитку.

Я кашлянул, Егоров вскочил и спрятал сигарету в рукав робы.

— Ну как, освоились?

— Вполне. Техника несложная. — Егоров усмехнулся: — Вот только наколочки не хватает.

— Какой наколочки?

— На лоб. Ну, вроде нимба. — Он очертил рукой вокруг головы и ловко выбросил сигарету в иллюминатор. — Как у официанток и еще, говорят, у горничных в лучших домах Филадельфии.

— Ну, это не проблема. Сходите к корабельному портному и закажите по размеру своей головы. Он вам с кружевами сделает. Что еще?

— Все, — упавшим голосом сказал Егоров.

— В таком случае, вы свободны. Благодарю за приборку.

— Пожалуйста. — Матрос направился к двери, потоптался возле нее и спросил официальным тоном: — Разрешите обратиться, товарищ капитан второго ранга?

Я знал, о чем он спросит, и твердо решил отказать ему.

— Товарищ командир, нельзя ли мне от этого дела… — Он окинул взглядом каюту. — Куда угодно, хоть в кочегары. Не привык я прислуживать.

— Служить, Егоров, служить!

— Все равно не по мне это.

— Понятно. — Я сел в кресло и указал ему на диванчик: — Присаживайтесь. И можете курить.

Егоров сел на краешек дивана и выжидательно посмотрел на меня. Глаза у него были как осеннее море: грустные и серые, с легкой дымкой тумана. Лицо узкое, правильных очертаний, вот только лоб нависает, пожалуй, слишком низко и придает мрачноватое выражение.

Говорю намеренно сухо:

— Товарищ Егоров, вы только начинаете службу, поэтому желательно, чтобы с самого начала вы усвоили, что на корабле команды подаются с мостика. Не потому, что оттуда виднее, а потому, что на мостике, как правило, стоят люди опытные, знающие, несущие ответственность за корабль, за каждого матроса, за выполнение всех поставленных задач. Государство облекло их властью, им беспрекословно подчиняются все члены экипажа. Разве вас этому не учили?

— Учили. Но я ведь с просьбой.

— Просьбу вашу я не могу удовлетворить.

— Почему?

— На сей счет у меня есть свои соображения. И я, пожалуй, поделюсь ими. Но при одном условии: откровенность за откровенность. Согласны?

Егоров настороженно посмотрел на меня. Я не торопил его с ответом и, чтобы дать ему время подумать, продолжал:

— Конечно, тот, кто стоит на мостике, может оказаться и умным и глупым. И тем не менее команды подавать должен он. Без этого немыслима военная служба…

Егоров прервал меня:

— Извините, но мне это не надо объяснять, я понимаю.

— В таком случае, гроссмейстер, я предлагаю решить один шахматный этюд. На доске по три фигуры. У черных: а) личность; б) самолюбие; в) «А почему именно я?..» У белых: а) «Кому-то же надо»; б) железная необходимость; в) стремление не подавить личность. Ваш ход, гроссмейстер, пожалуйста.

Егоров думал долго. На левом виске его вспухла и отчетливо пульсировала стремительная жилка. Видимо, от напряжения — раньше я этой жилки не замечал. Он машинально сунул руку в карман, вытянул пачку сигарет, но тут же положил ее обратно. Потом полез за пазуху, вынул черную пешку, снял с шеи цепочку.

— Прежде всего надо уравнять силы, — сказал он и, взвесив на ладони цепочку и пешку, выкинул их в иллюминатор. — Пешка эта была у меня лишней. Теперь на доске равенство и — ваш ход.

Откровенно говоря, сейчас я не ожидал этого хода черной пешкой и не приготовил ответного. Пришлось сразу пойти на обострение:

— По боевому расписанию ваше место на носовой ракетной установке.

Он сразу поднял руки:

— Черные сдались.

Ну вот, а Саблин утверждает, что с этими эрудитами трудно разговаривать. Они просто не любят, когда долго и нудно жуют прописные истины, у них это вызывает отвращение к самой пище.

— Еще вопросы есть?

— Никак нет! — уже совсем весело сказал Егоров. — Разрешите идти?

— Да, пожалуйста. Впрочем, одну минуту. Наверное, в учебном отряде вам не объяснили, почему нельзя, скажем, бросать окурки за борт. Так вот запомните: на ходу окурок может занести в другую каюту или в кубрик и даже на палубу, причем, как правило, заносит в самые неподходящие места. На стоянке под бортом может оказаться, ну, если не баржа с боеприпасами или танкер, то хотя бы шлюпка или катер. На наше счастье, в данный момент как раз под этим иллюминатором стоит водолей. И вообще бросать окурки куда попало не вполне интеллигентно. Уяснили?

— Так точно. Извините. — И, уже выходя из каюты, Егоров заметил: — А вы глазастый!

— На том стоим, Егоров.

Водолей присосался к борту крейсера тремя толстыми шлангами, они подрагивают в такт движению поршня насоса. Сам насос хватает воздух жадно, как загнанная собака, и я вспоминаю огромного рыжего пса, укусившего меня за руку. Следы его клыков все еще заметны на моей кисти, хотя с тех пор прошло уже семнадцать лет.

Он лежал на берегу Миасса, положив морду на передние лапы и высунув длинный малиновый язык. Когда ему становилось жарко, он поднимался, разгребал лапами горячий песок и, докопавшись до влажного, ложился на него и замирал в той же ленивой позе. Но его темно-коричневые глаза пристально следили за купающимися, и, когда кто-нибудь приближался к привязанной за колышек лодке, пес начинал угрожающе рычать и приподнимал голову. Обычно этого было вполне достаточно, чтобы лодку обходили стороной.

А вот Анютку его рычание не испугало, она лишь мягко упрекнула пса:

— Ты что, дурачок? — и пошла прямо на него.

— Не подходи, укусит! — предупредил я.

Но она уже присела перед ним на корточки.

— Я не боюсь. Ты знаешь, как я люблю собак.

— Да, но он об этом не знает.

— Знает. Собаки, как и дети, чувствуют, кто их любит, а кто нет. — Она погладила пса и спросила: — Ты ведь чувствуешь, правда? — Пес лизнул ее колено. — Ну, вот видишь, какие мы умные?

Я подошел поближе, пес недоверчиво покосился на меня, однако не зарычал, сообразив, наверное, что мы с Анюткой все-таки приятели и она не даст меня в обиду. И тут я окончательно осмелел и предложил Анютке:

— Слушай, если он такой добрый, то почему бы нам не прокатиться на лодке? — и протянул руку к накинутой на колышек цепи.

В ту же секунду пес вцепился клыками в мою кисть, я взвыл от боли, и Анютке едва удалось оттащить пса.

Потом, несмотря на мои протесты, она повела меня в поликлинику, там мне сделали укол в живот и велели прийти завтра. Процедура эта не доставила мне удовольствия, и я не собирался ее повторять. Но Анютка принесла из библиотеки Медицинскую энциклопедию и стала нагонять на меня страх. Чтобы подразнить ее, я начал рычать и лаять, но ее это вовсе не рассмешило, она озабоченно и серьезно разглядывала меня, и в глазах ее было столько тревоги, что я стал успокаивать Анютку и даже разрешил поставить мне градусник. И на другой день пошел в поликлинику только ради нее.

Должно быть, именно тогда у нее и созрело решение стать врачом. Ох, если бы я знал об этом тогда! Да я бы на пушечный выстрел не подошел к рыжему псу, невольному виновнику нашей теперешней разлуки.

Говорят, на Севере мороз — как огонь, а ветер — как нож. Сейчас начало августа, никакого мороза нет, но ветер действительно режет, как нож. Поднимешь голову — полоснет по лбу так, что невольно прячешься за ветроотбойник.

За плексигласовым ветроотбойником ходового мостика уныло и монотонно качается полосатый океан. Он качается уже четвертые сутки после настигшего нас урагана. И хотя волна заметно идет на убыль, сигнальщик старший матрос Гурьянов, служивший на корабле третий год, но так и не привыкший к качке, проклинает господа бога, гром небесный, царство морское и тот день, когда пошел служить на флот. Должно быть, старшина первой статьи Смирнов тоже сожалеет, что Гурьянов пошел служить на флот, но предупреждает весьма сдержанно:

— Не ругайся. Услышат на мостике — за такую лингвистику отвалят на полную катушку.

Гурьянов глянул с сигнального мостика вниз, на ходовой, и, увидев меня, отскочил от поручней. Да, за «лингвистику» я строго наказываю. Не люблю парадоксов, а мне кажется парадоксальным, что Гурьянов, окончивший два курса педагогического института, использует древний боцманский лексикон, хотя и красноречиво и даже вполне живописно. Разъяснить сие несоответствие и сделать соответствующие выводы сейчас обязан был Смирнов. А старшина еще и утешает матроса:

— Ничего, скоро этот чертолом кончится, солнце-то в воду село, смотри, какой закат.

Тоже мне синоптик! Такой закат как раз к ветру. Старшина, видимо, усвоил всего одно правило: «Если солнце село в воду, жди хорошую погоду, если солнце лезет в тучу, жди, моряк, на море бучу». Старшина не учел при этом перистых облаков, а они меняют дело. К тому же теперь в атмосфере нашей грешной планеты что-то разладилось: порой погода выделывает такие фортеля, что у штурманов и синоптиков глаза на лоб лезут. Десятки спутников посматривают за движением воздушных масс, а вот ураган все же не смогли предсказать, он налетел так же неожиданно, как застигал мореходов, наверное, и две тысячи лет назад. Однако закат и в самом деле хорош. Багровое зарево охватило почти пол-купола, а над самым горизонтом тянется раскаленная полоса. Она становится все тоньше. Кажется, кто-то огромный и невидимый бьет кувалдой небосклона по наковальне горизонта и сплющивает полосу в тонкий брусок. Сейчас сунет брусок в океан, как кузнец сует раскаленный металл в бочку с водой, и брусок, окутавшись паром, зашипит…

Зашипело внизу, на камбузе; должно быть, кок тоже зазевался на закат и что-то у него там убежало или подгорело. Снизу потянуло жареным мясом и луком. Вахтенный рулевой сглотнул слюну и покосился на круглые морские часы. До смены вахт оставалось еще тридцать восемь минут.

Брусок уже не виден, над горизонтом висит лишь легкое оранжевое облачко, оно быстро тает. Остывает небосклон, на нем все отчетливее проступают первые звезды, вода становится сначала сиреневой, потом синей и, постепенно густея, совсем черной.

Видимо, пейзажные созерцания настроили Гурьянова на лирический лад, и он сказал Смирнову:

— Как приеду домой, сразу женюсь.

Ну да, Гурьянову осталось служить всего три месяца. Эти последние месяцы службы всем им кажутся слишком долгими и томительными. Сами они последние месяцы служат ни шатко ни валко, но смену дрессируют нещадно.

Вот и сейчас Гурьянов строго спрашивает молодого матроса Мельника:

— Что слева?

— Красная ракета! — испуганно говорит Мельник.

— Доложи, как положено. И погромче.

Мельник нагибается к ходовому мостику и орет:

— Красная ракета, курсовой двадцать левого борта, дистанция… — Дистанцию определить на глаз трудно даже опытному сигнальщику, потому что ракета не на воде, а в небе, и Мельник докладывает наобум: — Дистанция сорок два кабельтова.

Вот так: с точностью до двух кабельтовых. Вахтенный офицер подавляет усмешку и серьезно отвечает:

— Есть!

Раз красная, — значит, кто-то просит помощи. Наверное, какую-нибудь шаланду так далеко в океан занесло ураганом. А может, опять какой-нибудь чудак решил пересечь океан на шлюпке, а то и в ванне — теперь этих чудаков много развелось. Во всяком случае, приличное судно дало бы сигнал бедствия по радио.

— Вторая! — кричит сверху Мельник.

— Пеленг пятьдесят четыре, — докладывает вахтенный офицер и вопросительно смотрит на меня.

— Курс по пеленгу!

— Есть! — Вахтенный офицер поворачивается к рулевому: — Лево на борт! Курс пятьдесят четыре!

Скорее всего, выловим очередного голодного рекордсмена. Впрочем, надо его еще найти; темнеет быстро, а искать малую посудину в океане даже днем хуже, чем иголку в стоге сена. Интересно, сколько мы будем искать? Даже если найдем быстро, придется ждать, когда кто-нибудь из своих примет его на борт, иначе придется тащить домой. Словом, канители много, а у меня через четырнадцать минут начинается отпуск. Именно со второго августа. В каюте, в левом ящике письменного стола, лежит путевка в Сочи.

Я отнюдь не отношусь к лику завзятых курортников, за пятнадцать лет службы впервые собрался в санаторий, да и то лишь потому, что на этом усиленно настаивал наш корабельный врач.

«Нервы у вас ни к черту, — говорил он и в который раз принимался за арифметику. — Из трехсот шестидесяти пяти дней мы только сорок один день стояли у причала, из коих девять ушло на планово-предупредительный ремонт, когда вы со старпомом не сходили на берег. Остальные тридцать два делили с тем же старпомом пополам. В среднем пребывали на берегу по пять часов, итого получается около восьмидесяти часов, то есть в общей сложности менее четырех суток…»

Возможно, и на этот раз я отвертелся бы, но настырный врач выложил всю эту арифметику адмиралу, командиру соединения, а тот приказал взять путевку, и баста.

— Огонь прямо по носу!

Да, кто-то горит. Кажется, солидная посудина, длиною около трехсот метров.

— Боевая тревога! Вперед самый полный!

Звякнул машинный телеграф, напряженно задрожал корпус корабля, и в дробном топоте ног, прокатившемся по всей палубе от носа до кормы, утонула последняя посторонняя мысль: «Кажется, горит и моя путевочка».

Танкер был водоизмещением около ста тысяч тонн и, судя по осадке, имел на борту около семидесяти тысяч тонн нефти. Если такая бандура рванет, не поздоровится самому Нептуну, не говоря уж о простых смертных. Впрочем, взрываются газы, и то лишь в конце пожара, обычно танкеры только горят.

Интересно, что скажет замполит.

Протасов хмуро посмотрел на горящий танкер и вздохнул:

— Все мы люди…

Правильно, замполиту и по штату положено быть гуманистом. Впрочем, экипажу танкера ничего не угрожает: все, кроме одного, еще подающего сигналы бедствия, покинули борт горящего судна. Меня отнюдь не волнуют и убытки фирмы, которой принадлежит танкер, из-за этого я бы не стал рисковать. А вот океан… Его и так превратили в сточную яму, не думая о том, что земля-матушка уже не в состоянии прокормить человечество, что океан уже сегодня стал великим кормильцем, мы без него никак не обойдемся. Если эти семьдесят тысяч тонн нефти разольются по Атлантике, они отравят тысячи квадратных километров ее поверхности, погубят все живое.

Объяснять это старпому и Протасову некогда и незачем: они знают об этом не хуже меня. Я беру мегафон и кричу вниз:

— Боцман, дежурную шлюпку и оба мотобота приготовьте к спуску.

Итак, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Теперь нужно отобрать наиболее подготовленных людей. Из инженеров-механиков лучше послать командира трюмной группы. Но кто пойдет старшим? Мне оставлять свой ракетоносец не положено. Придется посылать старпома.

— Командира трюмной группы на мостик, — говорю вахтенному офицеру, и тот снимает телефонную трубку.

Да, механик справится лучше, ему там будет виднее, что можно сделать. Старпом, кажется, оправдывается:

— Они-то бросили танкер, — и кивает на капитана танкера, сидящего на левом крыле нашего мостика.

Да, они бросили. Когда мы подошли, весь экипаж танкера был в двух мотоботах и держался подальше от горящего судна. Лишь один человек оставался на его борту и с кормы писал нам фонарем SOS. Он был голый, как дождевой червь, видимо едва успел выскочить из каюты, но фонарь схватить не забыл и дело свое делал.

Сначала я подумал, что это капитан. Но когда с мотоботов подняли людей, выяснилось, что человек в рваной робе и есть капитан Роуленс, а там, на борту, остался его помощник.

Капитан Роуленс, человек с лошадиным лицом, квадратными скулами и хищным носом, был внешне просто безобразен и страшен, похож на пещерного человека, еще не успевшего уйти далеко от своих предков — обезьян. Даже не верилось, что в наше время мудрая природа могла выдать столь некачественную продукцию.

Пригласив капитана на мостик, я предложил ему спирту, извинившись за то, что ни водки, ни рому, ни коньяку на борту нет, поскольку встреча с мистером Роуленсом в программе нашего похода не была предусмотрена. Роуленс постарался не заметить этой шпильки и великодушно согласился на спирт. Наш корабельный врач, доставивший спирт на мостик, проворчал:

— Лично я бы ему касторки прописал.

— Зачем? У него и так полные штаны, — заметил вахтенный офицер.

— Кстати, о штанах. Доктор, передайте вестовому, чтобы подобрал из моих вещей свежую рубашку и брюки для капитана. И пусть в кладовой возьмет новую куртку.

Кажется, наш корабельный Айболит одарил меня взглядом столь же презрительным, каким оглядел и Роуленса. Ничего, ребята, держите форс. Роуленс, конечно, не имел права покидать танкер, пока на нем оставался хоть один человек, но поймите, у них же свое представление о порядочности.

— Могу я воспользоваться вашей рацией, чтобы сообщить моей фирме о случившемся? — спросил Роуленс.

— Да, конечно.

Радист принес бланк и карандаш, Роуленс, набросав текст радиограммы, протянул ее мне.

— Посмотрите, пожалуйста, я ничего не упустил? И поставьте координаты.

— С вашего позволения я добавлю одну фразу: «Русские приступают к тушению пожара», — сказал я.

— Но это безумие! Погасить невозможно, вы же не спасатели, у вас нет специального оборудования. Посмотрите, вся надстройка просела, она может провалиться, а это — десятиэтажный дом.

Да, и отсюда видно, что надстройка просела. Однако есть еще надежда.

— Ваши люди не хотели бы принять участие в тушении пожара? — спросил я.

— Вряд ли. Все они застрахованы, на берегу каждый из них все равно получит свое. Впрочем, можно их спросить.

Мы с Роуленсом прошли в кормовой кубрик, где разместили экипаж танкера. Экипаж был набран с миру по нитке: датчане, испанцы, англичане, японцы и даже двое филиппинцев. Охотников среди них не нашлось.

А наши уже садились в мотоботы и шлюпку. Среди них я увидел и матроса Егорова.

— А вы куда?

— Так ведь такое веселенькое дело, товарищ командир. Мне старпом разрешил.

Ну что ж, пусть «развлечется».

Механик докладывает:

— Погрузили двадцать огнетушителей, две мотопомпы и двенадцать кислородных приборов.

— Маловато.

— Используем их огнетушители.

— Хорошо. Но я вас еще раз прошу: будьте осторожны, следите за людьми. А то у нас тут есть отчаянные. — Я покосился на Егорова. — По одному в помещения не пускать, при угрозе взрыва немедленно оставить танкер, не спрашивая у меня особого разрешения.

— Есть!

— Отходите.

— Пожалуй, и мне следует пойти с ними, — сказал Роуленс.

Неужто пробудилась совесть? Скорее всего, стыд. Я промолчал. Роуленс ловко, как обезьяна, спустился по штормтрапу в мотобот.

После осмотра судна старпом по радио доложил:

— Внутреннее оборудование машинно-котельного отделения и всей надстройки, включая ходовой мостик, сгорело. В отделение поступает вода.

— Нужна ли аварийная партия? — спросил я.

— Нет. Если потушим пожар, танкер своим ходом все равно не сможет идти.

— Как пожар?

— Сбиваем огонь в корме, отрезаем ему путь к танкам. Главная палуба и оба борта имеют вздутия, краска обгорела. Переборки нагреты, но прямой угрозы взрыва пока нет. Сейчас главное — отсечь огонь от танков.

— Ясно. Людей хватает?

— Пока да. Однако капитан Роуленс просит разгрузить продовольственную кладовую. У них там трехмесячный запас провизии. Но печется он о другом: там полторы тысячи бутылок виски и две с половиной тысячи бутылок пива — трехмесячный запас для экипажа.

— Ничего себе потребности! Наверное, вчера налакались, вот и загорелись. А теперь Роуленс, потерявши голову, начинает плакать по волосам. Может, зря мы с ними связались? Но ведь, как сказал замполит, все мы люди…

— Что ответить Роуленсу? — спросил старпом.

— Откажи. Только повежливее. И напомни, что ему лучше позаботиться о судовой кассе и документах.

— Понятно. Постараюсь повежливее, — не очень уверенно пообещал механик.

Вскоре на одном из мотоботов доставили Мелсона. У него сильные ожоги и ссадины, но кости, кажется, целы. Старпом уступил ему свою каюту, но доктор забрал Мелсона к себе. Ребята у нас здоровые, на моей памяти никто серьезно не болел, и доктор, похоже, даже рад случаю продемонстрировать свое лекарское мастерство. Он обхаживал Мелсона часа два, а потом в кают-компании офицеры устроили англичанину королевский прием. Кажется, ему особенно польстило, что и я на несколько минут спустился с мостика в кают-компанию. У англичан кастовость традиционна и незыблема, и появление в кают-компании и даже рукопожатие самого командира корабля, видимо, в понимании Мелсона было высочайшим знаком внимания и несколько смутило его.

К вечеру пожар удалось потушить, мы переправили на танкер его команду и начали заводить буксир. Уже подали на борт танкера проводник, когда Роуленс сообщил, что снова загорелось в помещении аварийного дизель-генератора.

— Это рядом с танками, — сказал механик. — К тому же там в цистернах топливо.

— Ваше предложение?

— Надо посмотреть, что можно сделать.

Старпом с новой аварийной партией переправился на танкер и вскоре сообщил:

— Приступили к тушению пожара. До цистерн огонь не добрался, но температура в помещении высокая, на переборках цистерн трещит и коробится краска.

Странно, что на танкере не видно ни огня, ни дыма. Видимо, механик задраил отделение дизель-генератора наглухо, чтобы прекратить доступ воздуха. Хватит ли у наших ребят кислорода в КИПах? Не дай бог, кто-нибудь задохнется.

Роуленс просит снять экипаж, но я пока не отвечаю, жду сообщения механика, которого отправил на танкер для личного осмотра. А с борта танкера двое уже бросились в воду, пришлось их вылавливать. Оказалось — оба филиппинца.

Наконец сообщение механика:

— В коффердаме закипает вода.

Коффердам — это пространство между машинно-котельным отделением и танками, в которых нефть. Шестьдесят девять тысяч двести восемьдесят три тонны иракской нефти, по сообщению Мелсона. Фейерверк получится красивый.

Есть еще несколько минут, чтобы снять с танкера людей, дать полный назад и уйти не оглядываясь. Роуленс уже сажает свой экипаж в мотоботы.

— Игорь Петрович, выводите людей из помещения дизель-генератора, — говорю я механику.

— Да, с огнетушителями теперь тут делать нечего, — соглашается он. И, помедлив, добавляет: — Вот если бы воды… Но поблизости всего два пожарных рожка, а воды надо много…

— Вы думаете, есть надежда?

— Надежда еще есть. Вся суть во времени.

— Сколько, по-вашему, осталось?

— Трудно сказать. Может, полчаса, а может, и всего пять минут. Но раз мы взялись за это дело, я бы рискнул.

Я посмотрел на старпома и замполита. Старпом пожал плечами. Замполит на этот раз промолчал, значит, и он сомневается. Ну что ж, на этом заседание «военного совета» будем считать закрытым. Я снова беру микрофон, стараюсь говорить спокойно:

— Игорь Петрович, будем подходить к корме танкера. — И уже вахтенному офицеру: — Все пожарные средства — в нос!

Пожарная тревога на корабле объявлена давно, вся система в готовности, и не успели мы подойти к корме танкера, как из брандспойтов вытянулись водяные сабли и начали отсекать кормовую надстройку от танков.

Мотоботы с командой танкера теперь боялись подойти и к нам, держались поодаль. Из экипажа танкера на борту остался опять Мелсон и один японец.

Огонь оседал устало и медленно. Вот жесткие струи воды слизнули последние языки пламени, казалось, пожар потушен, но механик, все еще находившийся на борту танкера, не давал отбоя. И только когда рассветало, я понял, почему он не спешил: из надстройки и нижних кормовых помещений густо валил дым. Оставив половину средств работать по-прежнему на отсечение огня, другую половину механик направил внутрь. Теперь я больше всего боялся, что рухнет кормовая надстройка.

Лондонская фирма «Оулд компани ойл», которой принадлежал танкер, сообщила, что из Торсхавна вышли два спасательных судна. Они пришли только к вечеру, а пожар мы потушили еще до обеда к около шести часов лежали в дрейфе, поджидая их.

Спасатели стали заводить на танкер буксиры, сейчас они потащат его в Торсхавн и предъявят «Оулд компани ойл» счет на кругленькую сумму. А мы можем уходить.

Впрочем, еще нет. К правому борту подходит мотобот, я вижу Роуленса, приветливо помахивающего рукой. Видимо, идет благодарить.

— Спустить трап по правому борту! — командую и иду на ют.

Встречаю Роуленса на верхней площадке трапа. Пожимая руку, он говорит:

— Только русские могли это сделать.

Зачем он это говорит и что ему я должен отвечать? Лучше совсем не отвечать, а то я ему процитирую Гурьянова, ибо испытываю большое желание сделать это именно сейчас, когда все кончено.

Четверо матросов с танкера поставили к моим ногам два ящика виски.

— Один персонально для вас, — поясняет Роуленс. — В знак благодарности и в качестве компенсации за это. — Роуленс одергивает рубашку и подтягивает штаны.

Ну да, это мои штаны и рубашка.

Кстати, заканчиваются вторые сутки моего отпуска. Приглашать Роуленса в кают-компанию не хочется, а наверное, полагается. Как бы это поделикатнее отвертеться? А, черт с ним, с этикетом!

— Передайте мой привет и восхищение мистеру Мелсону, — говорю я.

Роуленс догадывается и поспешно ретируется. Я направляюсь на мостик, но дежурный по низам спрашивает:

— Куда девать это, товарищ командир? — и кивает на ящики.

В самом деле — куда? Может, поставить на юте ендову, назначить виночерпия и заставить боцманов свистать всех к чарке? Но в русском флоте сей веселый сигнал давно канул в Лету, да и с меня начальство потом снимет еще одни штаны, а попутно и звездочку.

— Отнесите оба ящика в продсклад. И скажите интенданту, чтобы оприходовал.

— Есть! — разочарованно сказал дежурный по низам.

Поднявшись на мостик, я послал старпома и замполита спать и дал самый полный ход.

Корабли похожи на колхозных лошадей тем, что домой всегда бегут быстрее. Котельные машинисты и турбинисты выжимают из механизмов все, что можно выжать, стрелки тахометров буквально застыли на предельных оборотах. Чтобы не испытывать судьбу, перевожу машинный телеграф с «самого полного» на «полный».

На сигнальной вахте опять Смирнов, Гурьянов и Мельник. Разговор как будто и не прерывался за эти двое суток.

— Как приеду, сразу женюсь, — обещает Гурьянов.

— Ну и дурак.

Это говорит Мельник. Интересно, обидится ли Гурьянов на молодого матроса за столь категоричное утверждение?

Нет, не обиделся. Разговор идет откровенный, блюсти субординацию не обязательно. Да и старшина Смирнов на стороне Мельника:

— Спешить нужно только знаешь когда?

— Старо. И неубедительно.

Старшина начинает приводить доводы в пользу холостяцкой жизни. Все они тоже стары и неубедительны. Но когда старшина говорит: «Ты с нашим командиром поговори, он тебе вправит мозги», — я вздрагиваю. Вот черти, знают, что я холостяк. Но с чего они взяли, что я убежденный?

К базе мы подошли утром следующего дня. Но прежде чем войти в гавань, надо было привести корабль в порядок — такова морская традиция. А экипаж не спал уже третьи сутки. Поэтому, став на якорь, я разрешил до аврала четыре часа отдыхать всем, кроме вахтенных. Четыре часа, конечно, маловато, но с этим танкером мы провозились целых двое суток, значит, сроки очередного планово-предупредительного ремонта придется сократить именно на эти двое суток.

А путевочка моя, видимо, «сгорела» окончательно. Если даже дальше все пойдет нормально и начальство отпустит меня, сразу я все равно не смогу уехать: надо еще передать дела старшему помощнику, а это займет как минимум еще сутки.

Ровно через четыре часа горнист сыграл большой сбор, и команда принялась скрести, драить, мыть и подкрашивать корабль. Еще через два часа вошли в гавань, ошвартовались у причала, и я пошел на доклад к командиру соединения.

Наш адмирал не любил многословия, и, расстелив на столе карты и кальки, я рассчитывал уложиться в десять — пятнадцать минут. Но присутствовавший при докладе начальник штаба попросил уточнить некоторые детали, и доклад в общей сложности занял около получаса. Судя по всему, оба адмирала результатами похода были удовлетворены, командир соединения, обычно не особенно щедрый на похвалу, на сей раз изволил даже заметить:

— Добро! — И, порывшись в столе, достал радиограмму, однако не дал ее мне. — Насчет танкера тут вот из Главного штаба ВМФ телеграмма есть. Надо бы тебя как-то поощрить.

— Если уж поощрять, то не меня, а тех, кто непосредственно в этом участвовал. И в первую очередь старпома и инженера-механика Солониченко.

— Вот и подготовь проект приказа, я подпишу. Ну, а насчет тебя самого мы подумаем.

— Собственно, я уже получил презент… — И, рассказав о двух ящиках виски, спросил, что с ними делать.

— Оприходовал, говоришь? Ну и зря, будешь теперь годами таскать их с собой и ни один ревизор тебе их не спишет. Тут ты сильно оплошал.

— А что было делать? Не пустить же их по кругу?

— Я бы тебе пустил! Ну ладно, устроим прием какой-нибудь делегации, тогда и спишем. Как твой старпом Синельников? Справится без тебя?

— Вполне. Кстати, он четвертый год в старпомах, пора бы ему корабль дать.

— Вот и посмотрим, на что он способен. Ему без тебя тут предстоит горячая работка… Ну, да не буду тебе забивать мозги, отдыхай без забот.

Вернувшись на корабль, я позвал замполита и механика, и мы вместе подготовили проект приказа командира соединения. Замполит и механик настаивали на поощрении многих матросов краткосрочными отпусками и недоумевали, почему я так упорно возражаю. А я, помня намек адмирала о предстоящей горячей работенке, опасался, как бы потом эти отпуска не «зажали». Однако, учитывая, что во время планово-предупредительного ремонта верхние команды не так уж заняты, согласился дать отпуска четверым наиболее отличившимся, исключая электромеханическую боевую часть. Естественно, механик остался недоволен таким решением. Ничего, потом поймет, почему я это сделал.

Когда механик с замполитом ушли, я написал представление на досрочное присвоение капитан-лейтенанту — инженеру Солониченко И. П. воинского звания «капитан третьего ранга — инженер». Читая приказы о досрочном присвоении званий, я заметил, что обычно звания присваивают за особо выдающиеся заслуги, но почему-то всего за два-три месяца до истечения срока. А Солониченко оставалось около года. Так что представление я писал без особой надежды, однако по опыту знал: надо просить всегда больше, начальство обязательно «срежет». Если уж не присвоят звание, то по крайней мере отметят в приказе главкома, а не командира соединения. Потом кадровики подчеркнут это место в личном деле красным карандашом, что обычно способствует продвижению по службе, а механик вполне этого заслуживает.

Что-то произошло с моим старпомом капитаном третьего ранга Синельниковым: он действовал на редкость расторопно, успел даже заказать мне билет на утренний самолет. Да, обретя самостоятельность, он обретал и уверенность, его осторожность и медлительность, видимо, объяснялись тем, что он вынужден был оглядываться на меня. Пора ему самостоятельно выходить в плавание. Для меня это, конечно, нежелательно: сколько еще придется натаскивать нового старпома. К тому же неизвестно, какого дадут, лучше выдвинуть кого-нибудь из своих. А Синельникова держать больше не стоит. Если девка долго засидится в невестах, потом ей трудно подыскать подходящего жениха. Так и на службе: чуть попридержали в должности, следующую уже не дадут — возраст к сорока, значит, «бесперспективный», подумывай о пенсии или не очень пыльном, но скучном местечке на берегу.

К двадцати четырем ноль-ноль мы с Синельниковым закончили приемку-передачу дел, и у меня еще оставалось часов пять-шесть, чтобы поспать. Приняв душ, я лег в постель и сразу же, как говорит наш корабельный доктор, «ушел на погружение».

Одиннадцать лет корабельной службы приучили меня спать в любое время и в любом положении, прикорнуть урывками хотя бы на пять минут и беспробудно спать многие часы и даже целые сутки, если выдается свободное время, спать впрок и отсыпаться за бессонные походные вахты. Последние трое суток я не смыкал глаз и поэтому сейчас «погрузился» так глубоко, что матросу Егорову едва удалось «достать» меня.

— Товарищ командир, вставайте, пора на аэродром ехать.

Служба же приучила меня стряхивать сон мгновенно. Не раскрыв век, я спустил ноги на палубу и нащупал на привычном месте одежду. Открыв глаза, первым делом посмотрел на укрепленные над столом морские часы и понял, что на самолет опаздываю. Но Егоров, перехвативший мой взгляд, успокаивающе пояснил:

— Адмирал свою машину прислал.

Вот уж никак не ожидал от него такой щедрости!

Егоров тоже доволен, его обожженное, в ссадинах и подтеках лицо сияет, как ярко надраенный нактоуз магнитного компаса.

— Кофе пить будете? — спрашивает он, доставая из рундука чистое полотенце.

— Что-то не хочется.

— А коки вам такой завтрак сварганили — закачаетесь! Вариации на тему «Скорбь интенданта».

— Разумеется, не без вашего участия?

— Я только дирижировал, исполняли: соло на сковородке матрос Додеашвили, дуэт на кастрюлях матросы Горин и Сидоров.

— Ну, если Додеашвили…

Егоров знал мое пристрастие к кавказской кухне и тотчас исчез за дверью только затем, чтобы тут же появиться с подносом, накрытым салфеткой ослепительной белизны. Жестом циркового фокусника Егоров сдернул салфетку, и взору моему предстал живописный натюрморт, вполне достойный самых выдающихся художников современности.

— Видать, не перевелись еще на флоте интеллигенты.

— На том стоим, товарищ командир! — Улыбка до ушей расплывается на физиономии вестового, на которой даже ожоги и ссадины выглядят уместно.

— Чему радуетесь? — ворчу я. — Отец-командир уезжает, а вы, понимаете ли, демонстрируете все свои тридцать два непломбированных зуба.

Егоров мгновенно натягивает на лицо скорбную маску и трагически восклицает:

— Задумался прогресс, овдовела гуманность!

Кажется, это из Сухово-Кобылина. Егоров парень начитанный и веселый, наверное, в отпуске я буду скучать без него.

Он провожает меня до машины. Мы осторожно идем по палубе, она еще мокрая и скользкая от упавшего в гавань утреннего тумана. В гавани непривычная тишина, слышно лишь, как в трубах сипит пар да всхлипывает в шпигатах вода. Где-то на рейде испуганно вскрикнул пароходный гудок, и звук его тут же захлебнулся в рыхлой вате тумана. Да, входить в гавань сейчас не так просто, а судя по тому, как нарастает шум перемолачиваемой винтами воды, пароход входит. Скорее всего, большой морской буксир или спасатель, может быть, тянет за собой еще какую-нибудь посудину.

— «Витязь», — безошибочно определяет Егоров.

Ну да, это гудок «Витязя», туман лишь слегка приглушил его голос, сделал сипловато-простуженным. Странно, что я узнал его не сразу, а Егоров тотчас. Значит, парень любознательный, приметливый, а из таких моряки и получаются.

По палубе навстречу нам, скользя между рельсами минной дорожки, от рубки дежурного бежит рассыльный. Безветренно, однако матрос, по привычке, зажал в зубах ленточку бескозырки и балансирует руками, чтобы не упасть. Издали он похож на большую черную птицу, устало размахивающую крыльями. На одном крыле — белая отметина. Черная птица с белой отметиной. Да это же бумажка! К черту бумажки, пусть несет старпому.

Видимо, матрос не рассчитывал нас встретить, шарахнулся в сторону. Я узнал Мельника. Он тоже узнал меня и уже в спину доложил:

— Товарищ командир, телеграмма.

— Отнесите старшему помощнику.

— Есть! — привычно отозвался матрос, но тут же поправился: — Прошу прощения, но телеграмма адресована лично вам.

Мельник еще молодой, наверное, не знает, что все телеграммы, поступающие на корабль, независимо от того, о чем они и кого непосредственно касаются, адресуются командиру. Надо послать двух электриков в ракетный арсенал — телеграмму командиру; у молодого лейтенанта жена родила девочку — тоже сообщают командиру; в сапожную мастерскую перед выходом в море сдали в ремонт двадцать четыре пары ботинок и теперь их надо забрать — опять телефонограмма командиру, хотя об этом должен позаботиться в первую очередь интендант. Нет, пусть уж теперь Синельников в этом разбирается.

— Гражданская, — уточняет Мельник.

— Ага, не служебная, значит, действительно лично мне. Интересно, кому это я понадобился?

Мельник подсвечивает фонариком. Молодец, таскает фонарик с собой — похоже, будет хорошим матросом.

Какая еще Лида? Ага, телеграмма из Челябинска. Первый выпуск. Да, наш выпуск был первым. И как это я забыл, что в этом году исполнилось ровно пятнадцать лет с тех пор, как мы окончили школу? Потом я поступил в Высшее военно-морское училище и вот уже одиннадцать лет плаваю. Как быстро летит время!

Лида, Лида… У нас в классе их было две. Которая же? Наверное, Дедова, мы ее звали почему-то Семеновной, хотя она была ровесницей нам, кажется, даже моложе меня. Я от кого-то из наших слышал, что она окончила педагогический и работает в нашей же школе. Стало быть, она.

Телеграмма пришла в базу еще тридцать первого июля, мы были в море. Но почему мне не вручили ее сразу, как мы вернулись? Ну да, не служебная, значит, не срочная. А сегодня уже пятое августа, как раз сегодня все и собираются. Интересно бы посмотреть, какими они стали через пятнадцать лет.

В рубке дежурного есть расписание самолетов. На Москву самолет уходит в семь двадцать. Два часа лёту. А из Москвы на Челябинск ближайший рейс в одиннадцать сорок пять. Будем считать, что часа полтора уйдет на переезд из Шереметьева в Домодедово. Если удастся поймать такси, можно успеть за час. С билетами сейчас, наверное, трудновато, но один раз в такой ситуации мне удалось договориться с экипажем. В конце концов, в санаторий я все равно опоздал, какая разница — на трое или на четверо суток. Только бы не подвела погода.

На сей раз погода не подвела, самолет прибыл в Челябинск точно по расписанию: в шестнадцать двадцать по местному времени. А через час я уже входил во двор нашей школы. Здесь почти ничего не изменилось, и у меня было такое ощущение, будто я снова иду на уроки, а в чемодане у меня школьные учебники.

Вон там — футбольное поле. Правда, в наши времена сеток на воротах не было. Да и ворот, как таковых, не было, мы обозначали их портфелями и сумками, находчивые вратари при первой же возможности перекладывали их, где-то в середине матча ширина ворот равнялась чуть ли не ширине плеч вратаря, и судье приходилось снова отмеривать шагами расстояние между символическими штангами.

Вот тут тоже стояла скамейка, только без спинки. Здесь я впервые поцеловал Анютку. Интересно, придет ли она сегодня? Собственно, если уж быть до конца честным перед собой, я прилетел, чтобы увидеть именно ее. На остальных тоже хотелось посмотреть, но если бы не она, может быть, я и не стал бы рисковать путевкой. Впрочем, все равно рискнул бы, наверное немного поколебавшись. А сейчас, кажется, боюсь именно встречи с ней.

Из раскрытых окон нашего класса доносится гул голосов, и я ловлю себя на том, что, прислушиваясь к ним, хочу из этого сплетения звуков выделить ее голос. Наверное, вот так радисты настраиваются на нужную волну, приглушая посторонние шумы. Но мне все время мешает тонкий, пронзительный плач ребенка, доносящийся из-за куста акации. Откуда тут ребенок?

Длинный и тощий, как жердь, мужчина в синей спортивной куртке и тапочках на босу ногу нервно трясет колясочку:

— А-а-а!

Ребенок надрывается от крика.

— Дайте ему соску, — советую я.

— Не берет! Выплевывает, да и только. А вы, случайно, не туда? — Папаша кивает в сторону школы.

— Туда.

— Будьте добры, скажите Ерасовой, чтобы спустилась покормить. Четвертый час парень голодный, вот и орет.

— Ерасова… Ерасова, — пытаюсь вспомнить я. — Как будто не знаю такую.

— Голышева она была раньше, — подсказывает молодой папуля.

— Маша?

— Ну да. А вы, значит, тоже из этих?

— Из этих.

— Так пошлите ее, ради бога! Измучился я с ним.

— Хорошо.

— Вот спасибо! А то мне самому неудобно.

— Неудобно спать на потолке, потому что одеяло падает, — говорю я, а сам думаю: «Ишь ты, какой стеснительный! Похоже, что Маше повезло с мужем».

Взлетаю на второй этаж и останавливаюсь перед дверью своего класса, чтобы перевести дыхание. В коридоре пахнет известью и краской, в углу стоят деревянные козлы, на них ведро — идет ремонт. Ну да, через двадцать пять дней начнутся занятия, прозвенит первый звонок.

Черт возьми, я бы с удовольствием снова пошел в первым класс…

Тихо открываю дверь и вхожу. Парты сдвинуты в один угол, поставлены в три этажа. Зря, надо было всех посадить за парты, каждого на свое прежнее место. Впрочем, за парту вряд ли кто влез бы, вон какие все здоровенные. Они сгрудились за тремя составленными в ряд столами, наверное, принесенными из учительской. Я почему-то начинаю их считать, недаром наша математичка уверяла, что у меня врожденная склонность к точным наукам, и была сильно разочарована, когда я подал заявление не в университет, а в военно-морское училище.

Вместе с Антониной Петровной их ровно двадцать. А нас, помню, выпускалось двадцать семь. Стоит невообразимый гвалт, каждый старается перекричать другого, моего появления долго не замечают. Наконец из-за стола выкатывается полная розовощекая дама.

— Витька?

Она бросается мне на шею, целует, тормошит, я роняю чемодан, он грохается об пол, и гвалт стихает.

— Да ты что, не узнал?

Наверное, только по голосу я и узнаю Люську Говорову. Эк ее разнесло!

А меня уже хватают за руки, за шею, кто-то даже вцепился в волосы.

— Витька приехал! Ур-ра! — орут из-за стола Венька Пашин и Мишка Полубояров.

Даже не изволили встать, лоботрясы! Правда, Анютка тоже не встала. Она даже не смотрит на меня, старательно водит вилкой по столу. Ну и пусть!

— К доске его, к доске!

Меня оставляют одного перед черной классной доской, остальные усаживаются за столом. Наша классная руководительница Антонина Петровна задает первый вопрос:

— Расскажи-ка нам, Витя, что ты успел сделать за эти пятнадцать лет.

Прежде чем ответить, я отыскиваю взглядом Машу и говорю:

— Голышева, иди покорми своего наследника. Он там, во дворе, надрывается.

— Ой, батюшки, я совсем забыла! — Маша, все такая же худенькая, легко выпархивает из класса, по пути отфутболив мой чемодан в угол.

Докладываю по-военному коротко:

— Окончил Высшее военно-морское училище, служил на Тихом океане, на Балтике, на Севере. На Черноморском пока не сподобился, но еду туда на месяц полоскать свое грешное тело и душу в теплой водичке. Ученых степеней не имею, иностранных языков пока не осилил, в белой армии не служил, в оппозициях не состоял.

— Женат? — спрашивает Лида Дедова.

— Пока нет.

— Почему?

Милая Семеновна, ты всегда отличалась простодушием и непосредственностью, за это мы все любили тебя и, может быть, только с тобой были всегда искренними. Но что я тебе сейчас отвечу? Можно, конечно, сказать, что мне было некогда. Сколько там насчитал наш корабельный Айболит? Кажется, всего сорок один день в году, когда мы стояли у причала. А чистых только четверо суток. Когда же мне было жениться?

Впрочем, ты знаешь, что дело вовсе не в этом.

Я смотрю на Анютку. Она тоже смотрит на меня, и в ее серых с поволокой глазах — ничего, кроме любопытства. Неужели она все забыла?

Тогда я решил преподнести ей сюрприз и телеграмму не дал. Потом сам жалел об этом, потому что найти тот кишлак оказалось совсем не просто. Я летел самолетом, шел на пароходе морем, ехал на поезде, а последние тридцать семь километров добирался верхом на ишаке. Зрелище, видимо, было презабавное, если учесть, что в первый свой офицерский отпуск я отправился в парадной форме, при кортике и при двух медалях, выданных мне отнюдь не за боевые заслуги, а по случаю юбилеев. Впрочем, за тридцать семь километров невероятно пыльной дороги даже медали потускнели, не говоря уж о парадной тужурке, ставшей похожей на обыкновенный ватник.

Перед кишлаком я все-таки отряхнул пыль, почистил носовым платком медали и ботинки и под эскортом ватаги вездесущих мальчишек чинно прошествовал к расположенной в центре кишлака амбулатории. Перед кабинетом врача сидели две старухи, закутанные в темные платки, они наперебой защебетали что-то по-своему. Наконец я уловил знакомое слово «начальник» и понял, что они хотят пропустить меня вне очереди. Я жестами объяснил, что благодарю их, и сел подальше от двери. К счастью, за мной никого не было, и я вошел в кабинет последним.

Анюта что-то писала и, не поднимая головы, предложила:

— Садитесь. На что жалуетесь?

— Главным образом на жару.

Она подняла голову и уронила ручку, потом стетоскоп.

— Ты? Вот уж поистине «три года не писал двух слов и грянул вдруг, как с облаков»! Ну, здравствуй.

Тонкая, как тростник, сестра, возившаяся в углу с пробирками, неслышно выскользнула за дверь, и я осторожно поцеловал Анютку, стараясь не запачкать ее халат.

— Как же ты меня нашел?

— Искал, вот и нашел. Адрес ты сообщить не удосужилась. Спасибо Юрке, он написал, — обиженно сказал я.

— Извини, я не хотела тебя огорчать. Ведь ты тоже настаивал, чтобы я осталась в институте. Ну какой из меня ученый, если я практики не имею?

— Я вовсе не настаивал, это твои профессора хотели тебя оставить.

— А я вот сбежала от них. Они тоже обиделись. Ну ладно, об этом потом. Идем, я покажу свои апартаменты.

Апартаменты ее состояли из небольшой комнатки и прихожей, расположенных прямо за кабинетом. Собственно, комнатка почти не отличалась от кабинета, только вместо топчана здесь стояла никелированная кровать да не было стеклянного шкафа с инструментами и столика с пробирками.

— Вот тут я обитаю. Нравится?

— Аптекой пахнет.

— Ничего, привыкнешь. Ты, наверное, проголодался. Фатьма! — позвала она, приоткрыв дверь в коридор. В комнату робко вошла сестра. — У нас гость. Его зовут Виктором. А это Фатьма, моя ближайшая подруга, помощница и переводчик.

— Я вас сразу узнала, — сказала Фатьма, кивнув на стоявшую у кровати тумбочку.

Только теперь я увидел свою фотокарточку в мельхиоровой рамке, стоявшей на тумбочке. В курсантской форме я выглядел совсем юным.

— У нас найдется чем покормить гостя? — спросила Анютка.

— В доме гость — хозяину радость. Я уже все сказала Сюргюль, она варит плов.

— Мне бы надо сначала привести себя в порядок.

— Вот полотенце, мыло, во дворе стоит бочка с дождевой водой. А мы пока займемся хозяйством.

Солнце висело прямо над головой, палило нещадно, жара стояла несусветная, вода в бочке была теплая, и мне потребовалось не менее получаса, чтобы хоть немного остудиться. Когда я вернулся в дом, на столе уже дымился плов, на тарелках лежали тяжелые грозди розового винограда, поросенком распростерлась огромная продолговатая дыня.

— Красиво живете.

— На том стоим! — Анютка победно оглядела стол и встревоженно спросила: — А вино?

— Гость без вина — как река без воды, — сказала Фатьма и поставила на стол два больших кувшина, литра по три каждый.

— Зачем же два? — спросил я.

— Разве человек на одной ноге стоит? На двух стоит. Вот и два кувшина надо.

— Чтобы после этого он на четырех ногах стоял?

Фатьма рассмеялась, лукаво посмотрела на Анюту.

— Доктор у нас строгий, будет наливать гомеопатическими дозами… Э, нет, не вилкой, плов надо кушать руками, вот так. — Фатьма взяла с блюда щепоть и ловко отправила в рот.

Я попробовал тоже есть руками, у меня половина щепоти рассыпалась. Анюта сказала:

— Это от жадности. Слишком много захватываешь.

После обеда, который затянулся до самого ужина, Фатьма несколько раз порывалась уйти, но Анютка удерживала ее. Наконец Фатьма ушла, мы остались одни, продолжали болтать о всяких пустяках, не решаясь заговорить о главном, ради чего, собственно, я и приехал.

Погас свет.

— Уже двенадцать, — сказала Анюта, зажигая керосиновую лампу. — У нас электричество от движка, поэтому только до полуночи. Я тебе постелю в кабинете. На топчане, правда, жестковато, но ты человек военный.

Она взяла с кровати подушку, и я увидел на одеяле пистолет.

— А это зачем?

— Осторожно, он заряжен. Видишь ли, рядом граница, а мне приходится часто ездить по кишлакам.

— Понятно. Ну, а пользоваться-то ты им умеешь?

— Научилась.

— Прогрессируешь.

— На том… — Она не договорила — в окно сильно забарабанили. Прикрываясь ладонями от света, Анюта прильнула к стеклу: — Кто там?

— Ой, доктор, беда! — послышался чей-то голос.

— Входите! — крикнула Анюта и пошла открывать дверь.

В прихожую вошла маленькая женщина с плеткой в руке, в длинном брезентовом плаще, с которого ручьями стекала вода. А я и не заметил, когда пошел дождь.

— Что случилось? — спросила Анюта.

— Ой, беда! Малчик совсем плохо. Горячий, как мангал. Три дня горячий, нет кушай, одна вода пей. А вода — какой польза?

— Что же сразу не приехали?

— Думала, мал-мало хворал, сам пройдет. Было так — проходило, теперь нет, совсем худо.

Анютка повернулась ко мне:

— Придется тебе тут поскучать одному. — И стала одеваться.

Увидев, что она надевает болонью, я предложил:

— Возьми мой плащ, там, по-моему, ливень.

— Да, да, — подтвердила женщина. — Такой нахалный дождь, такой нахалный.

Когда они ушли, я опять увидел пистолет. Подержал его и сунул под матрац. Потом взял подушку, лампу и прошел в кабинет. Долго разглядывал инструменты в шкафу и ничего интересного не нашел. Потом стал читать этикетки на пузырьках с лекарствами. Когда и это занятие наскучило, вышел на крыльцо. Дождь лил как из ведра, темень — хоть глаза выколи. И — ни звука, кроме журчания стекающей по склону воды. «Занесло же ее в такую глушь! Будто в Челябинской области мало деревень, если уж ей так нужна практика в сельской амбулатории».

Утром пришла Фатьма. Узнав, что Анюта куда-то уехала, Фатьма стала готовиться к приему больных. Без Анюты она вела себя так робко со мной, что я вскоре ушел, чтобы не смущать ее.

А дождь все лил и лил. Делать было решительно нечего. Я посидел у окна и завалился спать. Наверное, потому, что я всю ночь не спал, сейчас уснул сразу и проспал до самого вечера. Проснувшись, обнаружил на столе записку:

Значит, Анюта еще не вернулась.

В духовке я нашел глиняный горшок с каким-то ароматным варевом, опять плов и стопку лепешек. Съел одну лепешку, остальное приберег до возвращения Анюты.

Она вернулась только под утро, промокшая до нитки, вся перепачканная в грязи, осунувшаяся настолько, что я с трудом узнавал ее.

Пока я разогревал ужин, она переоделась, принесла в мензурке немного спирта и стала растирать ноги. Я начал помогать ей, ступни у нее были совсем ледяные.

— Прими и внутрь, а то заболеешь.

— Не могу.

Все-таки я заставил ее выпить два глотка разведенного спирта, она немного отошла и спросила:

— Как ты тут?

— Весь день спал. А ты?

И тут она разрыдалась. Я взял ее за плечи и спросил:

— Что с тобой?

— Он умер. И я ничего не могла сделать. Было уже поздно. — Она уткнулась мне в грудь.

Я гладил ее по голове, волосы были еще мокрые и пахли дождем.

— Ты же не виновата.

— Не в этом дело. Понимаешь, я была так же бессильна, как бессилен был лекарь две тысячи лет назад! Вот что страшно. И мальчик. Он так смотрел на меня, и в его потухающем взгляде было столько надежды. Нет, это была не мольба, а крик. Понимаешь, его глаза кричали, а я была бессильна! — Она опять зарыдала.

А я опять гладил ее волосы и не знал, что сказать. Когда она немного успокоилась, сообщил:

— А ведь я приехал за тобой. И комнату уже снял в Ленинграде.

Она отстранилась от меня и сухо сказала:

— Спасибо. Но я никуда не поеду.

— Почему?

— Неужели это надо объяснять?

Я растерянно молчал. Потом пробормотал:

— Да, конечно, объяснять незачем. — И в упор спросил: — Значит, все, что было до этого, — ложь?

Она отшатнулась, как от удара.

— Уезжай!

— Ну и уеду. Завтра же.

— Сделай одолжение.

Я ушел в ее кабинет, меня душили обида и злость. Часа два я ворочался на жестком топчане, потом встал и вышел на улицу. Дождя не было, светало, в чистой чаше неба гасли последние звезды. Кишлак уже просыпался. Вот где-то звякнул подойник, тявкнула собака, тревожно и тонко заржал жеребенок, должно быть, потерявший спросонья мать.

Хорошо бы раздобыть лошадь, чтобы добраться до станции. Я понимал, что мы оба погорячились, что оба ужасно упрямы и неуступчивы, что уезжать сейчас по меньшей мере глупо. И все-таки где-то в подсознании точил и точил червячок: «А если и в самом деле все, что было до этого, — ложь? Ведь можно лгать и неумышленно. Раньше ей казалось, что она любит меня, а теперь поняла, что — нет. Тогда пусть прямо скажет об этом».

Анютка не спала. Завернувшись в одеяло, она сидела в углу кровати и смотрела в пространство.

— Может, поговорим? — спросил я.

— О чем?

— Неужели нам не о чем с тобой говорить? Почему ты не хочешь ехать со мной?

— Потому что мне не нужна твоя жалость.

— Вот как?

— Да, жалость! Ты же не сказал мне об этом сразу. А когда увидел, как я тут живу, какая я бессильная, пожалел. И про комнату выдумал. И вообще ты меня выдумал. Еще раньше. Всю выдумал! А я вовсе не такая, какой ты меня выдумал. И любил ты не меня, а ту, выдуманную. Рано или поздно ты это поймешь и разочаруешься. Но будет уже поздно. Вот почему я не хочу с тобой ехать. Да и как я могу сейчас уехать? Кому-то же надо тут работать.

— Подумаешь — незаменимая!

— Да, незаменимая! — с вызовом сказала она.

Как же я был тогда глуп, если не понял, что смерть мальчика разбудила в ней то самое упрямство! Я уехал в то же утро…

Лида Дедова, конечно, не знала обо всем этом и переспросила:

— Так почему же?

Я опустил голову и молчал. Наверное, вид у меня был как у школьника, не выучившего урок.

— Снизить ему отметку, — предложила Семеновна.

— А по-моему, наоборот — повысить на один балл, — сказал Венька.

— А можно дополнительный вопрос? — обращается к Антонине Петровне уже успевшая покормить свое чадо Маша и поднимает руку.

— Валяй, — разрешает Венька.

— Скажи, Виктор, ты интересно живешь?

А в самом деле, интересно ли я живу? Признаться, я никогда об этом не думал. Я понимаю, о чем спрашивает Маша, перебираю в памяти основные этапы своей жизни. После училища меня оставили в Ленинграде, но сразу после той поездки в кишлак я попросился на Тихий океан. Потом — Балтика, за ней — Север. В тридцать лет стал командиром ракетного крейсера. Мои сокурсники считают, что я сделал блестящую карьеру. Пожалуй, мне это приятно слышать, хотя сам я никогда не делал карьеры. Да и Маша спрашивает вовсе не об этом.

А в чем, собственно, «интересность» нашей жизни? Кажется, Сент-Экзюпери говорил о счастье человеческого общения. Сколько же людей прошло через мою жизнь? Одни приходили, другие уходили. И так каждые полгода. Через каждые три года полностью обновлялся весь экипаж. Пожалуй, нигде нет такой безграничной возможности человеческого общения, как на военной службе. Между прочим, этим она тоже интересна. С кем только не сталкивает тебя судьба!

Смирнов пришел этаким недотепой, а сейчас вот заканчивает Строгановское; говорят, будет незаурядным художником. Может, и Мельник пойдет по его стопам. Игорь Пахомов — прирожденный философ. Саблин тоже склонен к размышлениям о смысле жизни, но впадает в крайности. Костя Соколов почему-то вдруг изменил своей мечте о мифическом аникостите. Интересно, что ему удастся вылепить из «апостола» Егорова? Задатки хорошие, но тоже склонен к взаимоисключающим крайностям.

Пожалуй, самое интересное в том, что в этой бесконечной смене их улавливаешь стремительный бег нашего неуемного века. Приходят они вроде бы все одной «кондиции», как говорит Протасов. Всем по восемнадцать, еще не оперившиеся. Но вспоминаешь, какими приходили восемнадцатилетние лет пять или даже три года назад, и видишь, что эти уже другие. И лучше — умнее, осведомленнее и сообразительнее, и хуже — слишком рациональны.

Да, но что ответить Маше? Я доволен, мне интересно? Пожалуй, интересно. Но я вовсе не доволен, мне многого не хватает. Наверное, я сделал не так уж мало, но я-то знаю, что мог сделать больше. Да и круг наших интересов не замыкается рамками служебной деятельности. И все, что за ней, пока что туманно, а порой недосягаемо.

А может, в достижении недосягаемого и есть главный интерес?..

— Не знаю, — сказал я.

Коллективными усилиями мне вывели твердую тройку и разрешили сесть за стол.

В дислокации войск «противника» произошли неуловимые изменения, рядом с Анюткой образовалось пустое пространство, и я вошел в него, как в узкие ворота гавани, — сосредоточенно и осторожно.

— Здравствуй, Анюта!

— Здравствуй, Витя. Я не думала, что ты приедешь.

— Случайно совпало с отпуском. Еду в Сочи, да вот завернул по такому случаю. Опаздываю в санаторий на четыре дня. Как думаешь: пустят?

— Не знаю.

— Но ты же медик. Говорят, даже кандидат наук. Это правда?

— Правда.

— Поздравляю.

— Спасибо.

Опять мы говорим совсем не о том. Когда же это кончится? Ведь я же обманывал себя, когда брал эту путевку, когда получил телеграмму Лиды Дедовой и внушал себе, что лечу в Челябинск только ради юбилея. Все равно эту путевку я бы не использовал и прилетел сюда.

— Ты не находишь, что здесь немного душновато? — спросил я. — Может, выйдем на кислород? Утверждают, он весьма полезен.

— Как медик я вынуждена согласиться с этим утверждением.

Нашего ухода постарались не заметить, только Антонина Петровна одобрительно улыбнулась.

Мы сели на ту самую скамейку, на которой я впервые поцеловал Анюту. Правда, я тогда промахнулся и попал не в губы, а, кажется, в ухо.

— Помнишь? — спросил я ее сейчас.

— Помню. Я все помню. И ты это знаешь.

— И я все помню. Не веришь?

— Было время, когда я начала сомневаться, а вот сейчас опять почему-то верю.

— Пожалуй, нам надо видеться чаще. Почему бы тебе наконец-то не выйти за меня замуж? Я ведь, собственно, за тобой приехал. Может, вместе махнем в Сочи?

— Можно. У меня ведь тоже отпуск. С сегодняшнего дня.

— Ты у меня догадливая!

— На том стоим!

Я поцеловал ее.

Мы долго молчали. Из раскрытых окон класса доносились голоса. Говорили довольно громко, но я не вслушивался, да и все равно не способен был понять смысл того, о чем там говорили. И очнулся только тогда, когда оттуда хором закричали:

— А-ню-та! Ви-тя! И-ди-те сю-да!

— Кажется, нас зовут, — спохватилась и Анюта.

— Сколько тебе потребуется на сборы?

— Два дня.

— По-моему, хватит и двух часов. Привыкай жить по-военному, раз уж согласилась стать женой военного моряка. И вот еще что: нам не так уж часто придется видеться. В этом году наш корабль стоял в гавани всего сорок один день. И то мы их делили пополам со старпомом.

— Но у тебя же еще бывает месяц отпуска.

— Даже полтора, поскольку служу я на Севере.

— Что ж, приятный сюрприз, я этого не знала. Не представляю даже, как я выдержу эти лишние полмесяца, я просто не готова к этому. Хотя, пожалуй, слишком долго готовилась.

— Ну, в этом мы оба виноваты. Глупенькие были. А вот сейчас ты, по-моему, поумнела, хотя и стала кандидатом наук.

— И наверняка поглупею, став твоей женой, ибо в семейной жизни взаимное влияние супругов на их интеллект неизбежно…

Ну что они там надрываются:

— А-ню-та! Ви-тя!..

Когда мы вошли в класс, они обо всем догадались, наверное, по нашим лицам и сразу умолкли.

— Вот что, ребята, — сказал я. — Извините, но мы с Анютой через три часа двадцать минут должны лететь в Сочи. Вот путевки.

— А как же свадьба? — спросил Венька.

— Решайте сами.

— Мы же почти десять лет ждали этого момента, а вы о какой-то там путевке говорите! — сказала Лида Дедова и выхватила у меня Анютину путевку. — Кстати, она даже не заполнена.

Я всегда был уверен в мудрости нашего адмирала: это он распорядился, чтобы вопреки какой-то инструкции вторую путевку не заполняли. За такое нарушение воинской дисциплины даже наказывают, но адмирал, по-моему, привык «вызывать огонь на себя».

Путевку решили отдать Антонине Петровне. Хотя нам с Анютой очень хотелось, чтобы она была на нашей свадьбе, но Антонина Петровна вот уже семь лет не выезжала из Челябинска — работников просвещения не так-то часто балуют путевками на курорт.

Самый красивый почерк оказался у Лиды Дедовой, и она села заполнять путевку.

Шел пятый день моего отпуска…

В Куин-Александра доке Кардиффского порта не чувствовалось разыгравшегося на море шторма. Лишь легкая волна лизала борта судов, прижавшихся к стенке причала, да бесконечный, затянувшийся дождь хлестал по палубам, тускло поблескивающим иллюминаторам, блокам и реям едва различимого в ночи такелажа.

Нигде не было ни огонька. Накрепко притянутые швартовыми к чугунным кнехтам пирса, суда казались навсегда покинутыми людьми. Но это было не так.

В угрюмой глубине пароходов пылали топки котлов, и люди, обливаясь по́том, швыряли большими, тяжелыми лопатами всё новые и новые порции угля в ненасытные и жаркие их пасти.

Под тяжелыми матросскими сапогами вахтенных колоколами гремели стальные трапы. Но не останавливающаяся ни на минуту жизнь была скрыта крепкими стальными бортами кораблей.

Крайним справа в длинном ряду судов темнела громада, на борту которой можно было разобрать медные буквы: «Каяк».

Было уже давно за полночь, но капитан парохода Юрий Юрьевич Калласте никак не мог уснуть. Он лежал на неудобном диване капитанской каюты, прислушиваясь к шуму ветра. Никогда раньше капитан не жаловался на бессонницу. Калласте был высок, широкоплеч, с крепкими, сильными руками. С лица его, словно вырезанного из могучей, выросшей на ветру эстонской сосны, никогда не сходил загар. Таким бессонница незнакома, и все же ему не спалось.

Прозвенели судовые склянки. Капитан отбросил плед и поднялся с дивана. Каюта была тесной. Калласте шагнул к иллюминатору. Ветер бросил в лицо капли дождя. В темноте едва угадывались волны, судно, стоящее у выхода в канал, пляшущие под дождем буи. Ветер нес над портом низкие облака.

Капитан постоял минуту, затем закрыл иллюминатор и, тщательно задернув светомаскировочную штору, включил свет и сел к столу.

Фокстерьер капитана, ворчливый и привередливый пес, с которым он проплавал почти десяток лет, недовольно поглядывал на него из угла каюты.

— Ты спи, — сказал капитан, — спи.

В свете лампы лежала стопка газет. Калласте подвинул к себе одну из них, развернул. Газетные заголовки кричали: «Массированный удар по Лондону!», «Германские пилоты над портом Уэймут!»

Капитан перевернул страницу: «Трагедия в австралийских водах!», «Фашистские субмарины потопили торговые суда «Туракина», «Бруквуд», «Северен Лит».

На какую-то долю минуты Калласте увидел расплывающееся по волнам черное нефтяное пятно, барахтающихся среди обломков беспомощных людей, разинутые в крике рты. За долгую жизнь на море ему пришлось повидать многое. Знал он и такое.

За стеной каюты по-прежнему шелестел дождь, и «Каяк» чуть приметно покачивался на волне.

Время от времени ровный шум дождя прорезал далекий режущий голос сирены. Это маяк у входа в канал посылал в море сигналы застигнутым штормом судам. Голос сирены поднимался до звенящих высот, затем стихал. И вновь только дождь шелестел по палубе.

Капитан откинулся в удобном кресле и, прикрыв глаза, задумался.

Два с небольшим месяца назад он был в немецком порту Эмден. Ему вспомнилась ведущая из порта в город узкая, вымощенная булыжником улица. Типичная чистенькая улица старого немецкого городка.

На одном из перекрестков — пивной погребок. Несколько истертых ступеней вниз с тротуара, сводчатый зал, обитая цинком стойка бара. Но здесь было тепло и уютно. Калласте попросил рюмку водки и сел поближе к камину.

Хозяин не спеша перемывал толстые пивные кружки, изредка поглядывая на одинокого посетителя.

Водка обожгла горло. Приятное тепло разлилось внутри. Калласте подумал: «Вот так бы сидеть и сидеть». Выходить на улицу, где падал мокрый снег, не хотелось.

Неожиданно раздались громкие голоса, и дверь распахнулась. В зал ввалились трое офицеров. Один из них, высокий, костлявый, переступив порог, вскинул руку кверху и гаркнул:

— Зиг хайль!

Хозяин судорожно дернулся, отбросив мокрое полотенце, и, вытянувшись в струнку, ответил жалобно и беспомощно:

— Хайль!

Трое вошедших обернулись к молча сидевшему капитану. Вздернутые тульи фуражек, разгоряченные вином лица, возбужденные, расширенные глаза. Калласте показалось, что они похожи друг на друга, как близнецы. Нет, не близнецы… Это было что-то другое… Что другое, он не додумал. Выкрикнувший фашистское приветствие шагнул к столику капитана:

— Зиг хайль!

Калласте продолжал сидеть. Глаза офицера не мигая уставились на него. Тонко звякнула рюмка. Калласте поднялся, сказал:

— Я иностранец. Меня не интересуют ваши дела.

Он положил на стол деньги и пошел к выходу, ожидая, что сейчас вслед ему полетит пивная кружка. Он распахнул дверь и вышел на улицу.

С тех пор Калласте навсегда запомнил эти лица. И сейчас, просматривая в неярком свете корабельной лампы газеты, он видел все те же высокие тульи фуражек и серые пятна глаз, расширенных и возбужденных.

Газеты сообщали:

Капитан не дочитал информацию. Он бывал во многих городах мира. Бывал и в Париже. Елисейские поля. Триумфальная арка. Сиреневая дымка над графитными крышами. Запах жареных каштанов в узких старинных улочках. В маленьком садике, который был виден из окон его гостиницы, мальчишки с голыми коленками играли в серсо. А двое постарше пускали в фонтане бумажные кораблики. Вечные мальчишечьи бумажные кораблики… Нет, Калласте не мог представить этих троих в высоких фуражках в шумном потоке парижских тротуаров, за столиком кафе на кривых улочках Монмартра. Но он хорошо знал, что они были там, как были и в тихом Нарвике, и старомодном Копенгагене.

Когда капитан вел «Каяк» в Кардифф, впередсмотрящий неожиданно крикнул:

— Справа по борту перископ!

Капитан резко изменил курс судна. Туман неожиданно сгустился и прикрыл беспомощный пароход. Но несколько напряженных минут, как и в Эмдене, капитан чувствовал взгляд все тех же, как серые пятна, глаз.

Юрий Калласте ненавидел нацизм. Это было его давнее и глубокое убеждение. А из газетных сообщений он знал о визите начальника генерального штаба вооруженных сил Эстонии в Берлин. Его принял Адольф Гитлер.

Таллин… Калласте прошелся по каюте. Три шага от стола к дверям, три шага обратно. Многие знавшие капитана удивились бы, увидев его нервно шагающим по каюте. Он был всегда спокоен. К этому давно привыкли его друзья и недруги. Он никогда не торопился сказать последнее слово и подолгу присматривался к людям. Этому научил его отец, крестьянин из затерявшегося в лесах эстонского хутора. От их дома до соседнего жилья было добрых два десятка километров. Когда-то еще встретишь соседа и перекинешься словом, да и встретишь ли, а вокруг только лес. Но отец умел сказать и так, что второй раз повторять было не нужно. Однажды на далекий хутор приехал управляющий помещика. Он что-то долго говорил отцу, а тот стоял перед ним молча, без шапки, с белыми, выгоревшими под солнцем волосами. В руках у него был топор, до приезда управляющего он чинил колодезный сруб. И вдруг отец шагнул вперед и, взмахнув топором, в сердцах вонзил острие в лежавшую перед ним лесину. Лезвие топора со звоном утонуло в ядреном стволе. Управляющий отшатнулся, кинулся в свою щегольскую пролетку, и только пыль заклубилась по дороге.

Юрий Калласте — капитан, как и Юрий Калласте — крестьянин, чаще всего мнение свое оставлял при себе. Но если необходимо было его высказать, он говорил все, что считал нужным, не отводя глаз. А сейчас он нервничал.

Таллин… Башня Старого Тоомаса. Каштаны с белыми свечами соцветий. Да, те трое могли пройти под окнами его дома. Глухо простучат по старым камням тротуара сапоги, и…

«Зиг хайль!»

Все последние дни радио сообщало о массовых забастовках в Таллине. Рабочие демонстрировали у правительственных зданий. Надо было ждать перемен.

Капитан часто говорил: «Я не политик. Я моряк». И он был настоящим моряком.

Работать Калласте начал пятилетним ребенком. Пас гусей. Позже стал водить на пастбище коровье стадо. А как только исполнилось семнадцать, ушел из хутора, поступил на парусную шхуну юнгой. Позже было немало других судов. Разных. Больших и малых. Но всегда было одно — работа, работа, работа. Роба быстро снашивалась на плечах. Он был коком, матросом, боцманом. Кем только он не был! В 1915 году, в разгар первой мировой войны, Калласте получил диплом капитана дальнего плавания.

За этим стояла чудовищная работоспособность. Когда он валился с ног после вахты на палубе и пальцы не в силах были удержать ручку с пером, Калласте прислонял к корабельной переборке книгу и читал, читал. Он не давал себе ни дня отдыха. Ни одного дня из месяца в месяц и из года в год. Но своего он добился.

Отныне Калласте поднимался на капитанский мостик как хозяин. С ним было не легко работать. Его нельзя было провести ни в большом, ни в малом. Он знал судно от киля до клотика. Когда он обходил пароход, глаза его неторопливо рассматривали предмет за предметом, и замечания всегда были точными и властными. Но ему лучше, чем кому-нибудь другому, был знаком и вкус пота на губах.

…За иллюминатором вновь прозвенели склянки. Дождь стих, но время от времени резкие порывы ветра забрасывали на палубу брызги, и они стучали, словно на металл швыряли горстями дробь.

Перед рассветом капитан услышал, как по палубе загремели торопливые шаги. Ближе… еще ближе. Человек остановился у дверей каюты, нерешительно постучал.

— Войдите! — сказал капитан.

Дверь отворилась. На пороге стоял радист судна Зирк.

— В чем дело? — спросил Калласте. После бессонной ночи голос его прозвучал глухо.

— Капитан, — заторопился Зирк, — принято радио из Таллина. Очень важное сообщение.

Радист протянул листок радиограммы. Калласте отметил, что рука Зирка дрожала.

Капитан внимательно посмотрел в лицо радиста и только после этого начал читать сообщение. Строчки бежали косо:

Калласте дочитал радиограмму и положил на стол. Зирк ждал в дверях.

— Хорошо, Зирк, идите, — сказал Калласте, — и передайте вахтенному — пусть разбудит старшего помощника, попросит зайти ко мне. Скажите — я распорядился собрать команду в салоне.

Радист вышел.

«Так, — подумал капитан, — значит, это произошло. Произошло…»

И вновь перед его глазами поднялись лица демонстрантов на улицах Таллина.

Судно быстро наполнялось голосами и звуками. В коридорах послышались разговоры, зазвенел металл трапов.

Калласте сидел не двигаясь. В жизни его страны произошел огромный и важный перелом. Настолько огромный и важный, что он сразу даже не мог осознать все происшедшее. Мысли бежали и бежали, выхватывая какие-то отдельные, ничем не связанные факты. И только одно четко и ясно поднялось в сознании: «Со старым кончено. Кончено, и всё!» Глаза еще раз пробежали текст радиограммы: «…в качестве равноправной Союзной Советской Социалистической Республики». Что стояло за этими строчками? Времени для того, чтобы обдумать их, у него не было. Капитан знал, что сейчас должен встать и пойти в салон. Там его встретят настороженные глаза команды. Разные люди были в экипаже «Каяка». Одни знакомы давно, по прежней службе на судах, с другими он увиделся месяц назад, приняв командование «Каяком».

В каюту вошел старший помощник Игнасте:

— Я слушаю вас.

— Садитесь, Игнасте, — сказал капитан и подвинул к нему радиограмму.

Помощник взглянул на листок. Калласте ожидал молча. Капитан недостаточно хорошо знал своего помощника. Они встретились впервые только здесь, на «Каяке». Правда, Калласте и раньше слышал о нем. Игнасте считался хорошим моряком. За месяц плавания капитан и сам убедился в этом и относился к нему с симпатией.

Игнасте не стал читать радиограмму. Сказал только:

— Я уже знаю. Мне сообщил вахтенный.

Они посмотрели друг на друга. Пауза затягивалась. Голоса моряков все с большей настойчивостью проникали в каюту. Салон был рядом, за тонкой переборкой, а люди были взбудоражены полученной вестью.

Первым нарушил молчание Игнасте.

— Капитан, — сказал он, — вы совладелец эстонской пароходной компании…

— Да, — ответил Калласте.

— Я думаю, новые власти национализируют флот.

Калласте поднялся:

— Не время говорить об этом. Свою задачу как капитан судна я вижу прежде всего в том, чтобы сохранить пароход.

Игнасте вытянулся:

— Вы вправе распоряжаться на борту «Каяка», как сочтете нужным.

Калласте сказал уже другим тоном:

— Могут быть любые неожиданности. Я рассчитываю на вашу помощь, Игнасте!

— Да, капитан.

— Хорошо. — Калласте застегнул тужурку и повернулся к помощнику: — Пойдемте к команде.

Голоса стихли, как только капитан и помощник вошли в салон.

Калласте остановился у края массивного стола, занимавшего большую часть каюты. За этим столом обедали офицеры корабля. На полированной крышке всегда стоял яркий погребец с пряностями, а то и бутылка вина. Но все это было убрано, и стол; постоянно нарядный и даже праздничный, с ярко белевшими салфетками, сейчас напоминал чиновничий.

Калласте обвел взглядом собравшихся. Здесь была почти вся команда. Не пришли только несшие вахту в машинном отделении.

Собравшимся уже было известно о событиях в Эстонии, и они настороженно приглядывались к капитану, считая, что он знает больше и лучше их.

Калласте прочел радиограмму. По салону прокатилась негромкая волна голосов. От стены отделился высокий, крепкоплечий матрос с коротко постриженными белобрысыми волосами. Он взмахнул рукой и, с шумом выдохнув воздух, будто вынырнув из глубины, сказал:

— Как же так? У Советов — колхозы. Значит, нашей земле конец? У отца хутор. Теперь отнимут? Так, что ли, капитан?

Калласте смотрел в налитое злобой лицо парня. Он знал таких парней, на судах их плавало немало. Сыновья зажиточных крестьян, они уходили на несколько лет в море, с тем чтобы скопить деньжонок и прикупить у разорившегося соседа земельный участок. На этом обычно заканчивалась их морская биография. Работали они неплохо, с крестьянской добросовестностью, но моряками никогда не становились. Их тянула могучая сила земли.

— Так что вы скажете, капитан? — Парень шагнул к столу.

За спиной у него вновь раздались голоса.

Калласте поднял руку, и голоса смолкли.

— Пока я не могу сообщить, как будет решен земельный вопрос. У нас нет разъяснений. Вероятно, они будут позже.

— А как с жалованьем, капитан? Кто будет платить? — Это спросил лысоватый, немолодой моряк. Он обвел взглядом собравшихся: — Может, пока не поздно, перейти на другие суда?..

Калласте прервал его:

— Идет война, и капитан любого судна пользуется правами военного времени. Вы моряки и знаете об этом. Каждый из нас выполняет свой долг. Что касается жалованья, оно будет выплачиваться регулярно. — Калласте аккуратно сложил радиограмму пополам и спрятал в карман. — Мы должны прежде всего думать о стране, под флагом которой ходит судно. — Капитан взглянул на часы: — В шесть ноль-ноль станем под погрузку. Погрузка будет производиться двумя кранами. Офицерам проверить вахты. Рейс — на Буэнос-Айрес. Увольнения на берег я отменяю.

Капитан повернулся и, выйдя из салона, прошел в свою каюту.

Несколько минут еще были слышны голоса. Затем люди начали расходиться.

Когда стюард принес капитану утренний кофе, Калласте стоял у иллюминатора, заложив руки за спину. Стюард поставил завтрак на стол и вышел.

Калласте был недоволен собой. Он упрямо твердил: главное — сохранить судно в рабочем состоянии и плавать под ранее заключенным фрахтом. Но чувствовал — главное совсем не это, а то, на что он не ответил себе и твердо не заявил команде. Главным было его отношение к происшедшему на родине. На мгновение, уже второй раз за ночь, он вспомнил трех немцев из пивного погребка.

«Теперь им будет труднее добраться до Таллина», — подумал капитан. И от этой мысли стало теплее.

Калласте взял принесенную стюардом чашку и стоя выпил кофе. Он все еще смотрел в иллюминатор. Рассвело. С высоты капитанской каюты хорошо были видны причал, краны, портовые склады, облепленные яркими щитами реклам.

На причале появилась легковая машина. Объезжая железнодорожные пути, она на мгновение остановилась, будто сидящий за рулем раздумывал, куда ее направить. Резко сорвавшись с места, машина покатила вдоль пирса. Капитан потерял ее из виду, когда она скрылась за высоким бортом стоящего впереди «Каяка» канадского углевоза, и тут же забыл о ней.

Мысли его были поглощены сообщением из Эстонии. Что там? Что с женой? Как дети? Вопросов было множество, но ответы он найти не мог. Неожиданно Калласте вспомнил зал правления своей пароходной компании. Длинный полированный стол, хрустальные пепельницы, коробки с сигарами и во главе стола — председатель, иссохший от давней желудочной язвы, с прищуренными злыми глазками в складках морщин. Что теперь с ним? Уж ему-то не простятся грехи. Калласте хорошо знал, какие старые галоши отправлялись компанией в море. На воде их держало чудо. Сейчас, наверное, председатель собирает чемоданы, подумал капитан, если заранее не удрал в Финляндию или в Стокгольм.

Калласте вспомнил, как он с группой капитанов настаивал на заседании правления о замене старых судов. Председатель был взбешен, вечно желтое лицо его порозовело от гнева. Замена судов была признана экономически неоправданной. А через два месяца один из пароходов затонул, и компания выразила «искренние соболезнования» родным погибших.

Кто-то взялся за ручку двери.

— К вам журналист, капитан, — сказал, заглянув в каюту, вахтенный.

И сейчас же из-за его плеча протиснулся человек в серой, сдвинутой на затылок шляпе.

Фокстерьер капитана с лаем бросился к нему.

— Назад! — остановил собаку Калласте.

— У меня несколько вопросов, господин Калласте, — быстро заговорил неожиданный гость. Он достал блокнот, снял колпачок с вечного пера и, не спрашивая разрешения, присел к краю стола. — Вы, конечно, знаете о событиях в Эстонии? — Журналист опасливо покосился на фокстерьера. — Нас интересует, как вы относитесь к происшедшему. Вы возмущены нарушением суверенитета Эстонии?

— Насколько мне известно, — сказал Калласте, — Государственная дума Эстонии сама обратилась в Верховный Совет СССР с просьбой о принятии моей страны в Союз Советских Социалистических Республик.

Журналист мгновение смотрел на Калласте ничего не понимающими глазами.

— Но… — начал было он.

«Серая мышь, — подумал Калласте, — серая газетная мышь…»

Он не любил племя газетчиков. Слишком много и бойко они говорили. А он вообще не любил изворотливых, бойких людей…

— Я ничего не могу прибавить к уже известному, — сказал капитан.

— Вы офицер флота, — заторопился журналист.

Но Калласте прервал его:

— Сейчас начнется погрузка. У меня нет времени для беседы.

Через несколько минут, поднявшись на капитанский мостик, Калласте вновь увидел журналиста. Тот стоял на причале у трапа «Каяка» и, энергично размахивая руками, в чем-то убеждал вахтенного. Вскинув голову, он заметил капитана и, прервав разговор, пошел к своей машине.

В эту же минуту на причале залязгали краны. Погрузка началась.

К вечеру «Каяк» вышел в море. Капитан проложил курс к экватору и дальше, к Буэнос-Айресу, вдали от обычных путей торговых судов.

Море встретило «Каяк» штормом. Калласте не уходил с мостика. Судно качало. Волна била в правую скулу, сильно заваливало пароход.

Английский лоцман, добродушный старик с окладистой рыжеватой бородой, пожелав доброго плавания, по штормтрапу спустился на пляшущий у борта катер. Уже с палубы катера он помахал рукой. Что-то крикнул в рупор, но слов капитан не разобрал. Катер, круто взбегая на волну, пошел к берегу. Земля поднималась у горизонта черной грядой. Маяки были погашены. Англия погрузилась в темноту. Налеты немецкой авиации становились все более и более ожесточенными.

Фокстерьер капитана залаял с мостика вслед уходившему катеру. Калласте, успокаивая его, потрепал по голове. Пес повернулся, лизнул руку. Язык у него был шершавый, теплый.

— Ну что, милый, — сказал капитан, — проскочим? Или нет? Будем акул кормить?

Фокстерьер радостно запрыгал вокруг.

— Эх ты, несмышленыш, — сказал капитан и, по давней привычке заложив за спину руки, зашагал по мостику.

Перед выходом в море стало известно о том, что немецкие подводные лодки в Атлантике потопили суда «Оклэнд Стар», «Клэн Мензис», «Джамайка Прогресс». Субмарины появлялись из глубин неожиданно и без предупреждения торпедировали беспомощные торговые пароходы. С тонущих кораблей в эфир летели отчаянные радиограммы.

На темных пологих валах, катившихся навстречу «Каяку», появились пенные барашки — верные предшественники шторма. Но капитана это радовало: чем выше волна, тем больше надежд пройти через Атлантику незамеченными.

Весь день Калласте был занят: ездил в управление порта, встречался с портовыми чиновниками… Вокруг были люди, и каждый говорил о чем-то своем, но мысли капитана все время возвращались к одному: «Что в Таллине?»

Капитан поднял голову. На флагштоке трепетал под ветром эстонский флаг. В груди болезненно и тревожно кольнуло. Как и в продолжение всего дня, Калласте постарался отвлечься от назойливых мыслей, уйдя в работу.

Переждав порыв ветра, капитан отворил дверь в рулевую рубку, фокстерьер прошмыгнул мимо ног, радуясь, что теперь можно будет согреться, надежно укрывшись от резкого ветра и холодных брызг, обдававших мостик.

У штурвала стоял рулевой Карл Пиик. Он сдержанно поздоровался:

— Добрый вечер, капитан.

— Добрый вечер, — ответил Калласте.

В рулевой рубке было полутемно. Только подсветка компаса мерцала в темноте.

«Каяк» шел без огней. В каютах и машинном отделении иллюминаторы были задраены броняшками. Коридоры были едва освещены синими лампами.

Карл Пиик откашлялся. Капитан искоса взглянул на рулевого. Немолодое, изрезанное морщинами лицо, глубоко запавшие глаза. От виска через всю щеку сбегал шрам.

«От чего бы это? — подумал капитан. — Портовая драка или несчастный случай?»

— Пиик, — сказал Калласте, — я вот смотрю на вас и думаю: где это вы заполучили такую зарубину?

Рулевой пощупал шрам.

— Как-нибудь расскажу, капитан. — Он посмотрел на Калласте: — Давняя история, долго рассказывать.

Помолчали. У Калласте было ощущение, что стоящий рядом человек все-таки хочет что-то сказать. Что-то очень важное. Калласте молча смотрел на вздымающееся море. Ждал, но Карл Пиик так ничего и не сказал.

«Что он за человек?» — подумал капитан. Он видел разных людей на флоте. Были такие, что рвались только за заработком. Были и такие, которых деньги не очень-то интересовали. Видел он людей, которые, проплавав всю жизнь, знали только, в какую сторону открываются двери кабачков всех портов мира. Дальше они не шли, так как сваливались за первой бутылкой вина. Перед отплытием боцман притаскивал их на судно, и все повторялось вновь на очередной стоянке в Сингапуре, Сан-Франциско или Марселе. Разницы не было никакой. Ни на кого из них Карл Пиик не был похож. И хотя он отлично справлялся с работой рулевого, Калласте знал, что Пиик не был моряком. Об этом говорили многие мелочи, которые капитан сразу же подметил: и в том, как говорил Пиик, и в том, как он вел себя на судне и на берегу. Но спрашивать Карла о его прошлом капитан не хотел. Он умел ждать, когда человек скажет сам.

Калласте свистнул фокстерьеру и вышел из рулевой рубки.

Пес весело бежал впереди. Он любил, когда капитан обходил судно. У трапов фокстерьер останавливался и, повизгивая, ждал, пока капитан спустится. Пес боялся крутых ступеней.

Калласте был в машинном отделении, когда его вызвали в радиорубку. Вахтенный доложил, что радист принял сигналы бедствия. Калласте, прервав осмотр судна, тут же поднялся к радисту. Открывая дверь рубки, капитан услышал отчетливые сигналы SOS. Лицо радиста было взволнованное и сосредоточенное.

— Где они? — спросил Калласте.

Радист запросил гибнущий корабль. Капитан взглянул на карту. Судно терпело бедствие по курсу «Каяка». Самое большее в двух часах хорошего хода.

— Запросите, — сказал Калласте, — какое у них повреждение.

Радист включил передатчик. Когда он вновь переключился на прием, с гибнущего корабля спросили:

— Кто вы? Ваши координаты? Назовите судно?

Калласте неожиданно для радиста вырубил питающий аппаратуру аккумулятор.

— Это немцы, — сказал он, — подлодка!

Радист оторопело ахнул:

— Не может быть!

— Сволочи! — возмутился капитан.

Он знал эту уловку фашистских подводников. Они выходили на торговые пути и слали в эфир сигналы бедствия. Того, кто, откликнувшись на сигнал, подходил спасать, встречала торпеда.

Капитан изменил курс «Каяка». Зарываясь в волны, судно самым полным уходило из опасной зоны.

В рулевую рубку поднялся Игнасте, но капитан еще долго не спускался в каюту.

Море бушевало, гигантские валы свободно перекатывались через фальшборт, и вода гуляла по палубе.

Капитан стоял за спиной рулевого, время от времени поглядывая на компас.

Прошло больше часа. Калласте вновь вернул судно на прежний курс и дал команду сбавить обороты.

Как только машина изменила режим работы и вибрация палубы под ногами утихла, люди заметно повеселели. Рулевой даже засвистел какую-то мелодию. Игнасте принес термос с горячим кофе. Но капитан от кофе отказался, позвал пса и, пожелав счастливой вахты, ушел в каюту.

Предыдущая бессонная ночь и волнения дня давали о себе знать. Но, закрыв глаза, капитан вдруг вспомнил рулевого Карла Пиика. Шрам на щеке и его слова: «Расскажу как-нибудь, капитан. Это давняя история…»

«О чем он хотел рассказать?» — подумал Калласте. Но судно качало, веки слипались… Капитан уснул, и мысли оборвались.

Когда капитан проснулся, ветер отдувал ткань шторы у иллюминатора, и в образовавшуюся щель проглядывало ясное голубое небо. В первую минуту Калласте показалось, что он проснулся в своей таллинской квартире и сейчас откроется дверь, войдет Гельма, жена. У нее густые льняные волосы.

Но «Каяк» качнуло, и Калласте понял, что он на судне. Капитан повернулся на бок и в углу каюты увидел фокстерьера. Тот безмятежно спал.

— Ну да, — сказал Калласте, — спишь, старина, а хозяин давно бодрствует.

Фокстерьер недовольно пошевелил ухом. Он был действительно стар и любил поспать.

Калласте открыл иллюминаторы, и каюту залило яркое солнце.

Море успокоилось. Пологие волны лениво плескались у борта «Каяка». По подволоку каюты текли солнечные блики. Капитан много раз бывал в этих широтах и всегда удивлялся быстрой смене погоды. Разыграется шторм, небо окутают плотные тучи, и кажется, что это надолго, на несколько дней, но поднимется ветер, угонит тучи, и вновь ярко светит солнце. Сказывалось влияние теплых вод могучего Гольфстрима. Быстрые перемены погоды всегда скрашивали и разнообразили утомительные переходы через Атлантику.

Фокстерьер вскочил и с веселым лаем, как будто бы и не спал, бросился к капитану.

— Все проспал, — заговорил с ним капитан, — а теперь притворяешься, что бдительно охраняешь хозяина.

В салоне уже завтракали Игнасте, старший механик Андрексон, третий помощник Кизи. Игнасте доложил, что «Каяк» идет по проложенному курсу и особых происшествий за ночь не было. Капитан кивнул и принялся за яичницу с ветчиной. Несколько минут прошло в молчании.

Калласте отложил вилку и спросил:

— Я прервал ваш разговор, господа? Мне показалось, что вы оживленно беседовали?

— Мы говорили, — сказал Кизи, — о будущем эстонского флота.

— А именно?

— Вероятно, флот будет национализирован.

— Флота Эстонии как такового не существовало, — сказал Калласте, — был флот, плавающий под флагом Эстонии. А суда принадлежали фирмам.

— Дела Эстонии, как вы понимаете, господа, меня, иностранца, не интересуют, — сказал Андрексон, — но частная собственность должна быть неприкосновенна. Это закон цивилизованного мира.

Стюард убрал тарелки и принес кофе.

— А что будет с судами под эстонским флагом, находящимися вне своей страны? — спросил Кизи.

В салоне повисла напряженная тишина. Капитан подумал, что об этом, наверное, и был разговор до того, как он пришел в салон.

— Не будем гадать, господа, — сказал он, отставляя чашку, — в Буэнос-Айресе, я надеюсь, нас будут ждать разъяснения.

Андрексон допил кофе и, сказав, что его ждут дела, вышел. Следом за ним заторопился Кизи. В салоне остались только капитан и Игнасте.

— А вы знаете, Игнасте, — сказал капитан, — я плавал под советским флагом.

— Под советским флагом? — удивился Игнасте.

— Да, — сказал Калласте, — и вы видели судно, на котором я плавал. Вам встречался когда-нибудь советский барк «Товарищ»?

— Четырехмачтовый парусник?

— Да.

Калласте, постукивая костяшками пальцев по крышке стола, спросил:

— А что говорят в экипаже о событиях в Эстонии?

— Разное, — ответил Игнасте.

Калласте посмотрел на голубевшее небо.

— Разное, — задумчиво повторил он.

Ему вспомнился далекий 1919-й.

Архангельск… Тротуары, сколоченные из тесин, дымы над домами, снежные сполохи… В Архангельске в то время распоряжались военный английский комендант и так называемое Северное правительство, которое возглавлял господин Чайковский. В его резиденции каждую ночь бушевало разгульное море. Господин Чайковский удивлял англичан невиданными блюдами — тешей из стерляди, необыкновенными грибами, розовой нежнейшей семгой, икрой… Под утро в розвальнях, выстланных коврами, гостей развозили по домам. Ямщики, загоняя лошадей, бешено улюлюкали на пустынных улицах. А город умирал без топлива и хлеба.

Однажды Калласте, выйдя из гостиницы, увидел, как английские солдаты вели под конвоем группу красноармейцев. Серый пар от дыхания висел над головами измученных, голодных людей. В последнем ряду медленно бредущей процессии двое красноармейцев, поддерживая под руки, вели раненого, обвязанного грязными, заскорузлыми от крови бинтами. Он уже не мог идти. Ноги, не слушаясь, подламывались при каждом шаге.

Парень, которого вели под руки, неожиданно поднял голову и глянул на Калласте. В запавших его глазах капитан не увидел ни боли, ни жалобы. Ненависть была в этих глазах, только жгучая ненависть, и, если бы этот обессиленный человек мог, он бы убил взглядом.

Английский солдат оттолкнул капитана.

Калласте в тот же день пришел в резиденцию Чайковского и оформил документы на выход из Архангельска. Судно стояло под русским флагом и должно было идти за грузом в Англию. Чиновник пытался что-то шептать Калласте на ухо. Капитан понял, что вокруг его судна затевается грязная история. Чиновник суетливо схватил руку Калласте и, придвинувшись вплотную, забормотал:

— Здесь можно иметь выгоду, и немалую.

Калласте брезгливо отстранился:

— Я пойду в английскую комендатуру…

Он не успел закончить. Чиновник быстро-быстро закивал головой:

— Конечно, конечно. Именно с господами союзниками мы думаем заключить договор.

Калласте оборвал его.

— Ваше правительство, — капитан иронически выделил эти слова, — не полномочно торговать российскими судами.

Он повернулся и пошел к выходу.

Позже, когда буржуазные газеты под аршинными заголовками кричали о «варварстве» большевиков и «светлой миссии» английских, американских, французских войск в России, Калласте всегда вспоминал глаза красноармейца с заснеженной улицы далекого северного города и английских солдат, сытых, в меховых долгополых шубах, с винтовками наперевес.

Он привел судно в 1920 году в Таллин. Груз и судно передавались Советской России. Из шотландского порта Лервика шли под советским флагом…

Калласте отодвинул прибор и сказал помощнику!

— Идите отдыхать. Я поднимусь в рубку.

В рулевой рубке нес вахту матрос, накануне кричавший о земле. Но Калласте не заговорил с ним, а только кивнул, проверил правильность курса и вышел на мостик.

Он все еще был в далеком двадцатом…

Как только он пришел в Таллин, на борт поднялся советский представитель. Это был немолодой матрос в широченных клёшах. Вместе с Калласте они обошли судно. Вернувшись в каюту капитана, матрос сказал, глядя на Калласте:

— Непонятный ты для меня человек, капитан.

Он наклонился, приблизив лицо к Калласте:

— Буржуй, наверно. Внешний вид у тебя… — он пошевелил пальцами, подыскивая подходящее слово, — непролетарский. А судно привел в полном порядке, в отличие от других. По-всякому бывало, а такого не видел. — Матрос встал. — Спасибо, капитан. Должен сказать, что за отличную сохранность судна премия тебе полагается.

Позже матрос пришел провожать Калласте, когда тот, передав судно, уходил в море. Вручил премию — сто сорок английских фунтов, — долго тряс руку и снова повторил:

— И все же непонятный ты человек… товарищ буржуй.

Капитан засмеялся:

— Какой я буржуй? С пяти лет гусей пас.

Матрос отступил на шаг, потом обхватил капитана по-медвежьи за плечи. Загудел:

— Ну вот, теперь все ясно. Все ясно. Только с толку сбивал ты меня, капитан.

Калласте стоял на мостике и, прищурившись, смотрел в морскую даль. Повернулся. Пошел в рубку.

— Капитан, — старший механик Андрексон не скрывал раздражения, — команда требует денег.

— Спокойно, механик, — сказал Калласте, — мы выясняем наши возможности.

— Но послушайте!.. — Андрексон шагнул к иллюминатору и широко распахнул его.

— Я могу вам помочь, господин Калласте, — сказал представитель фирмы «Де-Негри и К°». Он прибыл встречать судно на причал. — Я располагаю шестьюстами песо до завтрашнего дня.

Калласте пересчитал деньги и, передав Игнасте, сказал:

— Разделите между членами экипажа и выдайте в счет аванса.

Старший помощник, механик и представитель фирмы «Де-Негри и К°» вышли из каюты. Капитан остался один. В иллюминатор все еще доносились крики встречавших. Гул голосов то усиливался, то стихал. Но капитан к иллюминатору не подошел. Он не хотел видеть пьяную толпу.

В дверь постучали. На пороге стоял Карл Пиик.

— Можно, капитан? — спросил он.

— Входите, — пригласил Калласте.

Карл Пиик кивнул на иллюминатор:

— Шумят?

— Да, — протянул Калласте.

— Вы помните, в море, — начал Пиик, — мы заговорили вот об этом? — Матрос коснулся пальцем шрама на лице. — Я обещал рассказать.

— Да, Карл.

Карл шагнул к столу, сказал:

— Я коммунист, капитан. А этим меня «наградили» во время одной из демонстраций. Вы можете рассчитывать на меня. Я немало знаю о вас и верю вам.

Гул голосов на причале усилился, и Калласте подошел к иллюминатору.

Команда, получив аванс, сошла на берег. Местные эстонцы, встав в круг, запели приветственную песню.

— А в их действиях чувствуется организация, — сказал за спиной Калласте Пиик.

— Не думаю, — возразил капитан. — Кому это нужно?

— И все же я уверен, — сказал Карл, — у меня наметанный глаз. А кому потребовалось организовать такую встречу, мы скоро узнаем.

Капитан повернулся к Пиику:

— Хорошо, Карл, я запомню ваши слова о помощи.

Вечером у борта «Каяка» остановилась черная длинная легковая машина. Из нее вышел высокий, подтянутый человек в щегольском костюме и на хорошем эстонском языке попросил вахтенного провести к капитану.

Представляясь Калласте, он назвал себя:

— Консул Эстонии в Аргентине Кутман. — Щелкнув каблуками, Кутман поклонился.

— Консул? — удивился капитан. — Насколько мне известно, консул сложил с себя полномочия.

— Да, — согласился, улыбаясь, Кутман, — но теперь мне поручили эту работу. На днях я представлялся министерству иностранных дел Аргентины. У вас на судне возникли затруднения?

— Затруднения? — переспросил Калласте. — О чем вы говорите?

— Трудности с оплатой жалованья команде, — продолжал Кутман, — и я поспешил помочь вам, капитан.

— Спасибо, — сказал Калласте.

По старой морской традиции, он предложил Кутману рюмку водки. Поднимая рюмку, гость спросил:

— Это эстонская водка?

— Да, — коротко ответил капитан.

— Все, что связано с Эстонией, для меня свято, — подчеркнуто сказал гость.

Кутман был словоохотлив. В конце разговора он вызвался подвезти капитана в город:

— Я живу здесь несколько лет и прекрасно знаю Буэнос-Айрес. У меня немало знакомых в самых высоких кругах.

Капитан с неожиданно вспыхнувшей неприязнью отметил: «Ну, если ты так подчеркиваешь высокие знакомства, значит, они не так уж высоки».

Но все же он согласился поехать с Кутманом в город. Вместе с Калласте сел в машину и его помощник.

Машина выбралась из припортовых улочек. На стенах домов заплясали огни реклам.

— Торговая улица, — повернул к капитану улыбчивое лицо Кутман. — Здесь магазины, бары…

— Я знаю, — ответил Калласте, — мне приходилось бывать в Буэнос-Айресе.

— А как в Европе? — переменил разговор Кутман.

— В Европе война, — сказал Калласте, — затемненные города, бомбежки.

— Да, да. — Кутман согнал с лица улыбку. — Война — это ужасно. — И добавил: — Я хочу преподнести вам сюрприз.

Капитан не успел ответить. Кутман остановил машину.

— Сюрприз — это эстонский клуб. Да, да, эстонский клуб здесь, в далеком от родины городе. Прошу вас — Он распахнул дверь автомобиля: — Вы будете нашими гостями. Капитан хотел возразить, но Кутман замахал руками:

— Отказ не принимается. Вы обидите меня.

Капитан повернулся к Игнасте.

— Решено, решено, — заторопился Кутман.

Бар был полон. Капитан еще с порога увидел несколько человек из экипажа «Каяка». Одни стояли у стойки, другие теснились у столов.

Кутмана в клубе хорошо знали. Навстречу ему поспешил официант и провел к накрытому у окна столику.

Кутман разлил вино:

— За приход «Каяка»!

Но Калласте не торопился поднять бокал. Люди из его экипажа были пьяны. Капитан прикинул: «А денег мы выдали мало, совсем мало…» Игнасте, словно поняв его мысли, встал и прошел к бару. Кутман спросил:

— Вы давно не были в Таллине, капитан?

— Что? — Капитан не расслышал вопроса из-за шума.

— В Таллине вы давно не были?

— Да, — сказал капитан, — почти год.

— Родина наша переживает тяжелые дни, — начал Кутман.

К столу подошел Игнасте. Сказал:

— Бармен выдает вино нашему экипажу в долг. Деньги записывают на счет «Каяка».

— Это я распорядился, — сказал Кутман, — из уважения к отечественному судну.

Калласте отодвинул бокал с вином:

— Вы оказываете нам плохую услугу.

Кутман заулыбался. В это время сидящие за соседним столом запели:

— «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…»

Калласте встал.

— Куда вы? — воскликнул Кутман.

— С этими господами, — сказал капитан, — нам не пристало сидеть рядом.

Кутман шумно поднялся и, театрально размахивая руками, хотел удержать моряков.

— Что вы, господа? Я не отпущу вас!

Но, взглянув в лицо Калласте, понял, что его не уговоришь, и если уж он сказал «нет», то так тому и быть.

— Очень жаль, господа, — забормотал он, — очень жаль.

В дверях капитана и Игнасте задержала какая-то веселящаяся компания. Калласте невольно оглянулся. Кутман стоял у стола и смотрел им вслед. Расслабленно, словно захмелев, он помахал рукой.

Шагая по тротуару в ярком свете реклам, Калласте сказал помощнику:

— Ко мне приходил Карл Пиик. Ему показалось, что встреча «Каяка» пьяной толпой кем-то организована. Сейчас я думаю, что он был прав.

Ответы на телеграммы не пришли.

— Что будем делать, помощник? — спросил капитан. — Наша компания и ее отделения не отвечают. А судовая касса пуста.

Игнасте промолчал. Капитан погладил вертевшегося у ног фокстерьера, встал с кресла.

— Но и это еще не самое страшное, — вновь начал он, — хуже другое. Я чувствую все больше и больше, что вокруг нас затевается какая-то возня.

— Вы имеете в виду Кутмана, капитан? — поднял глаза Игнасте.

— И Кутмана тоже, — резко повернувшись на каблуках, сказал Калласте. — И не только его. Вы обратили внимание на тон местных газет? Они поливают грязью всех, кто хоть в какой-то мере лояльно относится к происшедшему в Эстонии. Спрашивается, какое они имеют отношение к Эстонии? Мы — эстонцы, и только нас это должно волновать.

— Капитан, — спросил Игнасте, — можно, я задам вопрос?

Калласте остановился, посмотрел на помощника и отвернулся. Сказал негромко:

— Я знаю, Игнасте, о чем вы хотите спросить. Не надо. Для ответа требуется время. Но я не хочу, чтобы к нашему судну тянулись грязные руки. Все эти дни я только и слышу о задержании наших судов, находящихся вне портов Эстонии. Я уже знал такое. В 1919-м задерживали суда Советской России. Кто будет владеть «Каяком»? Кутман? По какому праву?

— Хорошо, — сказал Игнасте, — я снимаю вопрос.

— А как вы сами на него ответите? — спросил капитан.

— Юрий Юрьевич, — начал Игнасте, впервые называя так капитана, — мне тоже требуется время. Но я, как и вы, эстонец, и мне, так же как и вам, дороги интересы родины.

— Так, — протянул Калласте и, сев к столу, сказал: — Мой отец, когда я еще был мальчишкой, говорил: «Сынок, честность — это единственное, чем богаты мы, бедные люди, и это должно быть свято».

Говорили они долго. Калласте считал необходимым как можно быстрее уходить из Буэнос-Айреса. Помощник с ним согласился. Теперь было ясно, что Кутман ждал «Каяк». Он же и организовал встречу, а сейчас спаивал экипаж в эстонском кабачке. Настроен лжеконсул был профашистски и не пытался это скрывать. Но с Калласте Кутман все же вел себя сдержанно.

— Окончательно портить с ним отношения не следует, — сказал Игнасте, — и соломенный мир лучше железной драки.

Решили, что судно надо готовить к рейсу. Но ни капитан, ни помощник не предполагали, как круто повернутся события.

Калласте спал, когда на палубе раздались пьяные крики. Капитан оделся и вышел из каюты. У трапа стоял матрос Рихард Ялокас, тот самый парень, который в день получения известия о присоединении Эстонии к Советскому Союзу кричал об отцовской земле. Ялокас шагнул навстречу капитану и, выхватив из кармана газету, крикнул:

— Знаете, кто вы, капитан? Вот здесь пишут…

Его качало. Матрос едва держался на ногах. За спиной у него стояли двое. В полутьме Калласте не мог разглядеть их лиц.

К трапу шагнул третий. Свет, падавший из иллюминатора, осветил его. Это был Карл Пиик.

— Вы коммунист, капитан! — выкрикнул Ялокас и двинулся к Калласте.

В это мгновение крепкая рука взяла его за борт пиджака.

— Ты перепутал, приятель, коммунист я, — сказал Карл Пиик, подтянув к себе пьяного матроса. — Но поговорим мы завтра, а сейчас иди проспись.

Наутро шестнадцать человек из команды отказались работать. Накануне они были в эстонском кабачке и возвратились далеко за полночь.

— Они на баке, — доложил капитану Игнасте, — вожаком у них Рихард Ялокас.

— Ялокас? — переспросил капитан и, вспомнив ночной разговор у трапа, сказал: — Да, конечно, Ялокас, это ясно. Хорошо, я поговорю с ними.

Капитан шагнул к дверям. Ярость вспыхнула в нем.

«Чего они хотят? — подумал он. — Остаться здесь? Завладеть кораблем? Жить на чужбине? Но все это вздор! Человек не может жить на чужой земле». Капитан за свою жизнь видел множество земель, но среди всех для него родной и желанной была только одна — Эстония.

— В чем дело? — спросил Калласте, выйдя на бак. — Деньги будут выплачены. Начинайте работать. Или уж очень сладка водка Кутмана?

Сидевший на бухте каната Ялокас поднялся:

— Капитан, скажите лучше, куда вы поведете судно из Буэнос-Айреса.

Мгновение над судном висела тишина. Все ждали, что ответит капитан. Калласте оглядел собравшихся и сказал:

— Я поведу судно в Таллин, на родину. — И повторил еще раз: — В Таллин. Вы слышали? У «Каяка» нет другого пути. Это эстонское судно, и оно будет служить Эстонии.

Через несколько дней из Таллина приняли радиограмму о национализации эстонского флота и создании Эстонского государственного морского пароходства. А еще через два дня аргентинские газеты сообщили об аресте эстонских судов «Марет», «Хаджюранд», «Коткас», «Сигие», «Курасаар». Были возбуждены судебные дела по задержанию судов «Веннер», «Отто», «Пирег», «Маал». Самые худшие слухи, ходившие в порту, подтвердились.

Газеты на судно принес Игнасте и положил на стол капитану. Калласте прочел сообщения. Суда и порты, в которых их задержали, были ему хорошо известны. Знал он и многих капитанов арестованных судов. А припомнив их, сказал:

— Не так просто задержать эти суда… Нет, не просто… — Капитан отложил газеты: — Думаете, и на «Каяк» наложат арест?

— Все может быть, — ответил Игнасте.

В каюту вошел Карл Пиик. Лицо его было радостным.

— Амторг перевел из Нью-Йорка деньги для расчета с командой. Только что принесли телеграмму.

Лицо Калласте оживилось, но тут же, посуровев, он сказал Карлу:

— Почитайте эти газеты.

Карл Пиик просмотрел подчеркнутые капитаном строчки.

— Круто, — сказал, — круто.

Капитан смотрел в иллюминатор на негритенка, ловившего с причала рыбу. Когда ему удавалось вытянуть, он приплясывал, радуясь своей добыче. Солнце припекало жарко… Калласте вспомнил таллинских мальчишек, которые вот так же приплясывали, вытянув рыбку, и ему неожиданно подумалось: «Взять билет на пароход, и через три недели дома. Шезлонг, хорошая каюта, в баре тихая музыка… В Таллине встретит Гельма».

Он отвернулся от иллюминатора.

— Меня вызвали в префектуру. Надо срочно получить деньги и рассчитаться с командой.

Над портом плыли голоса. Где-то гремел металл, надрывались звонки кранов, с лязгом сталкивались буфера подгоняемых на причалы вагонов. Тонко и одиноко кричал в канале маленький буксирчик.

Калласте сошел на причал и зашагал к морской префектуре.

Ответив на вопрос, куда он поведет судно, капитан почувствовал, что с плеч его свалилась огромная тяжесть. Ушло ощущение неуверенности, раздвоенности, угнетавшее его все время. И если до этого разговора он ощущал за спиной пустоту, то теперь Калласте был убежден, что стоит твердо.

Когда капитан вошел в комнату дежурного по префектуре, тот одним пальцем выстукивал какой-то документ на пишущей машинке. Занятие это явно раздражало его. На лице дежурного было выражение страдающего зубной болью. Не поднимая головы, он промычал:

— Направо по коридору, третий кабинет.

Калласте отворил дверь в коридор. На одинаковых, выкрашенных шаровой краской дверях темнели номера: первый, второй… Вот и третий. Калласте постучал.

— Войдите! — ответили из-за дверей.

Первым, кого увидел Калласте в кабинете, был Кутман. Тот встал, шагнул навстречу. У стола сидел вице-префект и неизвестный капитану человек с толстым портфелем на коленях.

— Это капитан «Каяка» Калласте, — не отпуская руки капитана, представил его Кутман.

— Садитесь, капитан, — миролюбиво сказал вице-префект.

— Я слышал, Калласте, — начал Кутман, — вы собираетесь идти в Таллин?

— Да, — сказал капитан.

— Это окончательное решение?

— Да, — повторил капитан.

Видно было, что Кутман едва сдерживает раздражение:

— Мне известно, что не все члены вашего экипажа разделяют это желание.

— Капитан «Каяка» я, господин Кутман, и мне предоставлено право решать все вопросы, связанные с судном.

— А кто вам предоставил это право?

Калласте понял, куда клонится разговор.

«Ничего, — подумал он, — я тебя сейчас загоню, как мышь, в угол».

Но ответил он спокойно:

— Таллинское пароходство.

Неожиданно вступил в разговор человек с толстым портфелем на коленях:

— Я, как адвокат господина Кутмана, должен представить префектуре документы.

Он щелкнул замком портфеля и положил перед вице-префектом какие-то листки.

Вице-префект взглянул на них и подвинул Калласте:

— Что вы скажете? Ваши права, капитан, отбираются.

Калласте взял листки со стола. Это были телеграммы капитана Таллинского пароходного общества Вельди и судовладельца Нейхауса. Они приказывали Кутману задержать «Каяк» и, если потребуется, отстранить от руководства судном капитана.

Калласте положил листки на стол и, словно раздумывая, выдержал паузу. Только после этого он достал из кармана телеграмму и прочел ее:

— «Буэнос-Айрес. Борт парохода «Каяк», капитану Ю. Калласте. Мои полномочия аннулированы. Нейхаус». А что касается капитана Вельди, — продолжил Калласте, — то его полномочия также аннулированы, что следует из текста его же телеграммы.

Калласте привстал и, перегнувшись через стол, отчеркнул ногтем адрес, указанный в телеграмме:

— Лондон, как вы видите, господа, а Таллинское пароходство в Таллине, насколько известно.

Такой поворот был полной неожиданностью и для Кутмана, и для его адвоката.

Вице-префект в растерянности достал большой клетчатый платок, вытер лоб и уставился на Кутмана. У того задрожала рука, сжимавшая зажигалку. Срываясь на фальцет, он заявил:

— В таком случае, я требую наложить арест на «Каяк» в связи с бесчеловечным обращением капитана с экипажем и неуплатой шестнадцати членам полного расчета по рейсу из Кардиффа в Буэнос-Айрес.

В поведении Кутмана не осталось и следа от прежней любезности. Да и сам он с растрепавшимися волосами, в обсыпанном пеплом сигары пиджаке ничем не напоминал прежнего приветливого чиновника.

— А каким, собственно, правом пользуетесь вы, Кутман, возбуждая дело об аресте судна? — спросил Калласте. — Какое отношение вы имеете к «Каяку»?

— Я консул Эстонии… — выпрямился тот.

— Вы лжеконсул, — оборвал его Калласте.

— Я попрошу вас… — Вице-префект встал. Голос его зазвенел: — Господин Кутман признан правительством Аргентины. — Он склонил голову в сторону Кутмана и, выпрямившись, сказал: — На судно «Каяк» налагается арест впредь до урегулирования вопроса об оплате жалованья команде. — Он хлопнул ладонью по столу: — Все!

Калласте потребовал протокольную книгу префектуры и занес в нее протест против незаконного задержания парохода. Кутман скептически улыбался, пока капитан писал протест. Когда Калласте выходил из префектуры, на ступеньках подъезда его догнал лжеконсул.

— Мы соотечественники, капитан, — сказал он, шагая рядом, — и я думаю, нам не следует ссориться. Главное…

— Я знаю, что вы считаете главным, — сказал капитан.

Они остановились. Кутман попытался взять Калласте за локоть. Улыбнулся:

— Главное — взаимопонимание.

— Мы не поймем друг друга. И не надо юлить. Вы хотите незаконно захватить «Каяк» — вот что главное. Но вы его не получите.

Капитан повернулся и зашагал по пыльной улице.

Наутро у трапа «Каяка» встали двое полицейских. Они не спеша покуривали сигареты, и видно было, что пост этот установлен надолго.

А между тем деньги, полученные от Амторга, были доставлены на пароход. В салоне собралась вся команда. В течение часа был произведен полный расчет с экипажем. Только после этого Калласте еще раз спросил:

— Кто хочет списаться с судна?

Рихард Ялокас шагнул к капитану и подал ему список:

— Вот эти люди, капитан.

Капитан просмотрел список. Это были все те же шестнадцать.

— Хорошо, — сказал Калласте, — забирайте вещи и убирайтесь с судна. Отныне вход на «Каяк» вам будет воспрещен.

Сразу же после того, как списавшиеся с парохода сошли на берег, Калласте уехал в город к адвокату. Полиция поставила его в известность, что предъявленный Кутманом иск передан в суд.

Агент фирмы назвал Калласте имя адвоката, доктора Рафаэля Де ля Вега, и передал его визитную карточку.

Шофер такси, смышленый белозубый аргентинец, взглянул на адрес, указанный на визитке, и хлопнул дверцей. С сидений поднялась пыль.

— Ничего, — ободряюще подмигнул шофер.

Такси бешено сорвалось с места и на предельной скорости устремилось вперед. То и дело оборачиваясь, шофер поблескивал ослепительными зубами. Он лихо остановил машину, проехав юзом добрый десяток метров.

Адвокат Де ля Вега оказался высоким седоволосым, но еще молодым человеком. Он заботливо усадил капитана, налил кофе. Кофе был необычно густым, ароматным.

— Такого в Европе не подают, — улыбнулся Де ля Вега.

У адвоката были тонкие, нервные пальцы. Он встал и прошелся по кабинету. Остановился у книжного шкафа и в раздумье пощелкал ногтем по золоченым корешкам книг. Калласте понял, что адвоката что-то смущает. Словно в подтверждение его догадки, Де ля Вега сказал:

— Выступление на вашем процессе принесет мне… — адвокат медлил, — немало трудностей. Назовем это пока так. Бесспорно, в дело вмешаются самые реакционные круги.

Он отошел от окна и сел к столу. Лицо его, изменчивое и подвижное, вспыхнуло.

— Но я буду вас защищать! Да, да! Буду!

Калласте встал и пожал руку адвокату.

Они расстались, договорившись о документах, которые следовало подготовить к процессу.

Все оставшиеся до суда дни капитан, Игнасте и Пиик были заняты подбором экипажа. По чьей-то команде газеты Буэнос-Айреса в один голос затрубили о бесчеловечном отношении на судне «Каяк» к экипажу, о злоупотреблениях Калласте властью капитана. Несколько дней тема эта кочевала со страницы на страницу. Калласте и его помощника обвиняли во всех грехах.

Все же команда была набрана. Но никак не удавалось найти радиста.

«Каяк» вновь был готов к выходу в море.

В тот день с утра солнце пекло так, что в каюте было невозможно дышать. Фокстерьер капитана, изнывая от жары, забился куда-то в глубину парохода, и капитан его даже не смог найти. Калласте прошел на бак и остановился у поручней.

Стоящее рядом с «Каяком» судно готовилось к отплытию. Калласте увидел, как поднялся на борт лоцман, как отдали швартовые. Пароход прохрипел осипшим гудком и начал медленно отваливать от стенки. Калласте множество раз видел отходящие от причала пароходы. И вдруг он поймал себя на мысли, что в этот раз он внимательно следит за каждым движением людей на палубе уходящего судна. Ему страстно захотелось выйти в море. Услышать за кормой прощальные крики чаек, увидеть набегающие барашки волн, почувствовать крепнущий ветер открытого моря.

Он глянул вниз. Между бортом «Каяка» и причалом, на узкой полосе воды, толстым слоем скопились гниющие листья, обрывки газет, какие-то куски тряпок и пакли — весь тот портовый мусор, которым обрастают долго стоящие у причалов суда. Калласте пошел в каюту. До полудня, когда должно было начаться слушание дела о пароходе «Каяк» в суде, оставалось еще два часа.

Над портом разразился ливень. Тучи скапливались с утра, постепенно застилая все небо. Наконец упали первые капли, и неистовый ливень обрушился на причалы.

Калласте в своей каюте слушал радио. Треск разрядов глушил голос выступавшего, но капитан не отходил от приемника. Радиостанции Аргентины транслировали речь Адольфа Гитлера. Поднимая голос до визга, Гитлер кричал о непобедимости тысячелетнего рейха. Калласте выключил радиоприемник. Фокстерьер, почти не видевший хозяина последнее время, положил теплую морду капитану на колени. Слова Гитлера все еще звучали в ушах капитана. Он отчетливо понимал, что обстановка в мире предельно накалена. Куда направит свои следующие удары бесноватый фюрер? Что будет с его родной Эстонией?

Дверь в каюту распахнулась. На пороге в мокром плаще стоял полицейский.

— Вас вызывают в префектуру.

Калласте встал:

— Сейчас? Может быть, переждем ливень?

— Нет, — сказал полицейский, — мне приказано немедленно доставить вас.

— Если это арест, то где ордер?..

— Не умничайте, капитан, — грубо прервал полицейский, — если вы не пойдете сами, мы поведем вас силой.

Дверь отворилась, и вошел вице-префект. Он улыбался.

— Прошу вас, — сказал он. Калласте вышел в коридор.

— Прямо, — сказал вице-префект, — вас ждет господин префект.

Префект встретил Калласте стоя и сразу же потребовал, чтобы капитан выдал префектуре судовые документы.

— Нет, — сказал Калласте, — я не отдам судовые документы.

Префект шагнул к капитану:

— Мы перевернем на судне все вверх ногами, но заберем их!

— Напрасно будете трудиться, — возразил Калласте, — документов на судне нет. Зная, с кем мы имеем дело, мы передали их адвокату. Я надеюсь, он хранит их в надежном сейфе.

— Ваш адвокат получит по заслугам, — прохрипел префект, — как и вы. Иск против вас передан в верховный суд.

— В чем меня обвиняют? — спросил Калласте.

— Молчать! — рявкнул префект.

Калласте вышел из конторы адвоката. Стоял душный январский день аргентинского лета. Калласте мучила жажда. Он зашел в кафе и попросил бутылочку кока-колы. Напиток не утолил жажды. В кафе под потолком, не давая прохлады, вращался огромный пропеллер вентилятора. Капитан подумал: «Надо где-нибудь присесть в тени и пять минут посидеть спокойно». Он чувствовал, как тяжело, толчками пульсирует в висках кровь.

«Пять минут, — подумал Калласте, — без телефонных звонков, разговоров и всей этой сумятицы». Он вышел из кафе, пересек улицу, вошел в сквер. Три чахлые пальмы, три скамьи. Здесь никого не было. Калласте присел в тени. Закрыл глаза.

— Простите, капитан, — раздался голос. У скамьи стоял матрос из экипажа «Каяка» Александр Шеер. — Я вас ищу по поручению Карла Пиика. Карл просил передать, что вам не следует возвращаться на пароход.

— В чем дело? — спросил Калласте. — Что там еще?

— На «Каяк» дважды приходили полицейские. Они ищут вас. Карл думает, что вас могут арестовать. Лучше вам скрыться на несколько дней, капитан.

«Вот как повернулось дело», — подумал Калласте.

Он встал. Сказал Шееру:

— Хорошо. Передай Карлу, что я найду возможность связаться с ним. Иди.

Шеер повернулся и зашагал по аллее, но тут же остановился и спросил:

— А куда вы пойдете, капитан?

В его голосе Калласте почувствовал теплоту.

— Не беспокойся, старина, — сказал он, — не беспокойся. У капитана Калласте еще есть друзья. Иди, иди.

— До свиданья, капитан, — ответил Шеер. — Я думаю, что все будет в конце концов хорошо. До свиданья.

«Теперь я уже не могу появиться и на своем пароходе… Вот так… Но пять минут в тишине я все же посижу», — подумал Калласте и как можно удобнее уселся в тени жидкой пальмы.

Он даже подозвал газетчика и взял газету. Но читать ее все же не стал, а положил рядом с собой и откинулся на спинку скамьи.

Через, несколько дней у трапа «Каяка» появился мальчишка-мулат.

— Эй, матрос, соленые глаза! — крикнул он вахтенному. — Могу я видеть помощника капитана Игнасте?

Вахтенный покосился на юркого оборванца:

— Зачем тебе помощник капитана?

Из глубины живописных лохмотьев мулат извлек конверт:

— Мне поручили передать вот это.

Вахтенный позвал Игнасте.

Помощник капитана взял письмо. На конверте было написано: «Пароход «Каяк». Игнасте».

Мальчишка из-за спины Игнасте строил вахтенному рожи. Помощник капитана сунул конверт в карман и бросил мальчишке монету. Тот подхватил ее на лету.

Игнасте поднялся в каюту. Капитан назначал ему встречу. Игнасте взглянул на часы. До условленного времени оставалось тридцать минут. Игнасте вышел к трапу и сказал вахтенному, что уезжает в город.

Капитана Игнасте увидел издалека. Его приметная высокая фигура выделялась среди прохожих. Капитан спросил:

— Как там, на судне?

— Все в порядке, капитан. Полиция сняла пост у парохода. Наверное, они решили вас оставить в покое.

Игнасте внимательно приглядывался к капитану. За несколько дней Калласте заметно осунулся.

— А где вы провели это время, капитан? Мы беспокоились.

Капитан улыбнулся:

— Ничего. Я жил у Де-Негри. Он неплохой человек, хотя его фирма и отказалась обслуживать «Каяк». На него очень давили. Он мне многое рассказал. Ну, да ладно. Едем на пароход.

— Господин Калласте, — сказал адвокат Каппагли, — я считаю, что вам необходимо встретиться с сэром Буртоном Чадвигом. Сэр Чадвиг — представитель министерства судоходства Великобритании в Аргентине и Уругвае, лицо очень влиятельное, и я надеюсь, эта встреча может помочь делу.

Через несколько дней встреча с сэром Чадвигом состоялась.

Сведения о событиях в Европе все больше и больше захватывали аргентинскую печать. Сообщения телеграфных агентств о боях на территории Советского Союза вытесняли первополосные сенсации дня. Пришли телеграммы об оккупации Львова, Минска, Риги. В один из дней Калласте, развернув газету, прочел сообщение об оккупации Таллина.

«Так, — подумал он, — значит, те трое из Эмдена пришли все же в мой город…» Сердце сжало болью. Башня Старого Тоомаса, белые соцветия каштанов… Мысленно возвращаясь в Таллин, он всегда вспоминал старую башню и темные каштаны с тяжелой листвой… Те трое в высоких фуражках были в его городе.

Два дня Калласте просидел в своей каюте, не выходя на палубу. Капитан не хотел, чтобы экипаж видел тревогу на его лице. Игнасте принес ему телеграмму:

— Старый волк, — сказал Калласте, — он пугает расправой с семьей.

Теперь, после годового молчания, телеграммы от Нейхауса посыпались, как из рога изобилия:

За долгие годы работы Калласте научился читать телеграммы хозяина и между строк. И он понял, что Нейхаус берет его за горло. И все же на следующий день капитан вновь поехал в суд. Он продолжал процесс.

В здании суда стояла тишина. Сонные чиновники не спеша перебирали бумаги. Калласте всегда чувствовал себя здесь чужим, хотя за долгое время перезнакомился со всеми служащими. Они отвечали на его приветствие и вновь читали свои бумаги. Бумаги… Бумаги… Бумаги… Это была какая-то непробиваемая стена. Калласте тонул в параграфах сводов законов, в сносках к параграфам. Но тем не менее с непреклонной пунктуальностью он каждый день в сопровождении адвоката Каппагли с утра приходил в суд. Он не хотел и не мог сдаться.

Капитан видел, как уходил из здания суда Кутман. Лжеконсул долго стоял на ступенях подъезда, о чем-то раздумывая. Калласте и адвокат доктор Каппагли прошли мимо. Адвокат не скрывал своей радости. На улице они расстались, условившись, что капитан, оформив необходимые бумаги в управлении порта, к концу дня подъедет в контору адвоката. Калласте еще должен был подписать счета по процессу.

В Управлении порта капитана встретили с явной неприязнью. Но он, не обращая внимания на косые взгляды, оформил документы для выхода судна из Буэнос-Айреса и уже собирался уходить, когда его позвал один из чиновников.

— Капитан, — окликнул он Калласте, — вас просят подойти к телефону.

Капитан вернулся и взял трубку.

— Господин Калласте? — спросил незнакомый женский голос.

— Да, — ответил капитан.

— Вас вызывает мистер Кутман, — мелодично пропела женщина.

И капитан не успел ответить, как трубку взял Кутман.

— Господин Калласте, — начал он сухо, — я предлагаю вам хорошо подумать, прежде чем принимать решение о выходе «Каяка» в море.

Калласте молчал. Он никак не ожидал, что после всего происшедшего лжеконсул еще раз встанет на его пути.

— Вы знаете, Калласте…

Капитан, так ничего и не ответив, положил трубку. Чиновник из-за соседнего стола изучающе смотрел на него. Калласте повернулся и пошел к дверям. Выйдя на причал, Калласте уже не думал о звонке Кутмана. Легко, как этого уже давно с ним не случалось, капитан взбежал по трапу на борт «Каяка».

«Еще день, два, — подумал он, — и в море!»

На пароходе Калласте задержался недолго и, взяв такси, поехал к адвокату.

У Каппагли сидел доктор Рафаэль Де ля Вега.

— Я восхищаюсь вашим мужеством, господин Калласте, — сказал он, крепко сжав руку капитану, — и поздравляю от всей души.

Де ля Вега был искренне рад тому, что Калласте все же выиграл процесс.

В комнату вошел доктор Каппагли, неся папки с документами.

Работа заняла не больше получаса. Документы были в идеальном порядке.

На прощанье доктор Каппагли достал бутылку коньяка. Они выпили по рюмке. Калласте сказал, что это самая приятная для него минута за прошедший год.

Он вышел из конторы адвоката в приподнятом настроении. Такси не было видно. Калласте подождал немного, потом, решив, что у него вполне достаточно времени, сел в автобус. Было ровно восемь часов вечера. В восемь тридцать он должен был встретиться со старшим механиком на улице Эсмеральда.

Автобус был почти пуст. Капитан поудобнее устроился на сиденье и еще раз с удовольствием вспомнил радостное лицо доктора Каппагли, улыбку Де ля Вега.

На углу Диагональ-Норд и улицы Эсмеральда Калласте сошел с автобуса и, взглянув на часы, не спеша пошел по тротуару. Сейчас же мимо прошмыгнула легковая машина. Капитан заметил, что человек, сидящий на заднем сиденье, оглядел его и отвернулся.

Калласте вернулся к мысли о том, что завтра он выведет «Каяк» из Буэнос-Айреса. Ему захотелось закурить. Капитан сунул руку в карман, и в это же время услышал скрип тормозов. Он поднял голову. Из окна притормозившей машины под ноги ему швырнули какой-то пакет. Калласте хотел отпрянуть в сторону, но раздался взрыв. Что-то тяжелое ударило по ногам, и он потерял сознание.

Очнулся Калласте в госпитале. Около постели хлопотал врач.

— Ничего, ничего, — сказал он, — рана не тяжелая. У вас повреждена нога. Скоро выздоровеете.

В палату вошли Игнасте, Карл Пиик и представитель Амторга Иванов.

Калласте стоял, опираясь на костыли. «Каяк» отходил и отходил от стенки.

Лоцман взглянул на капитана.

Калласте перевел рычаг телеграфа на «малый вперед».

Вечером того же дня одна из газет в Буэнос-Айресе сообщила:

Другие газеты призывали к расправе над «предателями интересов свободного мира».

Перед отходом парохода «Каяк» из Бендер Шахпура от советского консульского агента было получено письмо:

После ремонта в Бомбее «Каяк» прибыл в австралийский порт Пири. На судно было погружено восемьсот тонн свинца. Затем «Каяк» проследовал в порт Аделаида. На борт было взято десять тысяч тюков шерсти и сто шестьдесят девять тюков кожи. Это был подарок Австралии Красной Армии.

7 ноября 1942 года «Каяк» прибыл в Сан-Франциско. Капитан Калласте доложил генеральному консулу СССР в Сан-Франциско:

После стоянки в Сан-Франциско пароход «Каяк» вышел во Владивосток. 22 января 1943 года «Каяк» ошвартовался в советском порту.

О прошлом… Моря и океаны возникли, когда в очень далекие времена наша раскаленная планета начала остывать. Земной шар тогда окружала атмосфера, в которой было чрезвычайно много водяного пара и других газов, выделяемых горячей лавой. Пары газов сгущались и выпадали в виде обильных дождей, содержащих в себе соли прежде испаренных веществ. Соленая вода собиралась в углублениях земной коры, постепенно образуя континентальные водоемы, а затем моря и океаны.

Шло время, и океан стал гигантской «пробиркой», в которой, по наиболее распространенной гипотезе, зародилась жизнь на нашей планете. А когда триста миллионов лет назад отдельные животные оставили море, переселившись на сушу, они «прихватили» с собой самое главное — морскую воду, преобразованную в кровь. Известно, что и тело наше состоит почти на 63 процента из воды. Да и протоплазма, вещество, которое составляет животные и растительные клетки, обрела свою химическую формулу, когда в морях далекого прошлого зарождалась первая земная жизнь.

О настоящем… Нашу планету, на которой живут люди, мы называем Землей. Но в какой степени это справедливо? Достаточно посмотреть на земной шар со стороны, к примеру, глазами разумного существа иной галактики, чтобы увидеть, что три четверти территории земли покрыты… водой. Из 510 млн. км² поверхности земного шара 361 млн. км², то есть 70,8 процента приходится на моря и океаны и только 149 млн. км² — 29,2 процента на сушу.

Подсчитано, что объем Мирового океана составляет 1370 млн. км³, а атмосфера, в которой мыслима жизнь, — не более 7 млн. 500 тыс. км³, то есть всего 1/183 часть объема воды на земле. Почвенный же слой суши, пригодный для жизни, — приблизительно 100 тыс. км³ — представляет собой и того меньше: 1/13700 часть океана, который по объему занимает около 98 процентов всей области распространения жизни на земном шаре — так называемой биосферы. Из всех существующих животных, разбитых на 65 классов, только 8 чужды морской среде.

Идет ли дождь над нашим домом, падает на крышу град или снег, стоит лютый мороз или знойное лето, дуют ли суховеи, проносятся ураганы, урожайный ли выдался год — все это и многое, многое другое находится в прямой зависимости от поведения Мирового океана. Ничто в природе не оказывает такого влияния на жизнь человека, как климат, но и он также почти всецело подвластен океану.

Мировой океан несметно богат. Достаточно сказать, например, что в его водах столько золота, что если его собрать, то на каждого жителя Земли придется по три тонны этого благородного металла. Огромны в океане и запасы рыбы и съедобных водорослей, а запасы минеральных ресурсов просто баснословны. В морской воде растворены буквально все элементы Периодической системы Менделеева. Соль же, нефть, железо, марганец, алмазы, радий, уран, золото, магний, бром, йод, калий, мирабилит — всего не перечислить — уже и в наши дни успешно добываются из океана.

Стремление человека увидеть жизнь морских глубин и распознать их тайны восходит к древним временам. Еще в V веке до н. э. древнегреческий ученый Геродот пытался обобщить те скудные знания об океане, которые были доступны человечеству того времени. Известно, что Аристотель[19] не только посвятил океану в труде «Метеорология» целую главу, но и конструировал специальные приборы для опускания на морское дно. Его же ученик Александр Македонский[20] погружался в этих приборах в голубые воды Эгейского моря. Однако до нас не дошли результаты тех попыток. Слишком низким был в то время уровень техники.

Дальнейшее изучение человеком морей и океанов получило свое развитие в связи с начавшимися крупнейшими географическими открытиями конца XV — начала XVIII веков.

Васко да Гама (1489) открывает морской путь в Индию; Христофор Колумб (1492) открывает Америку и обнаруживает в Атлантическом океане Северное пассатное течение; Хуан Кабот (1497) выходит к берегам нынешней Канады и сознательно использует для ускорения своего плавания течение Гольфстрим; Антонио де Аламинос (1499), кормчий Колумба, определяет место, где зарождается Гольфстрим; Фернан Магеллан (1520), совершив первое кругосветное путешествие, доказывает практически, что Земля является шаром, а все океаны связаны между собой; русские моряки Витус Беринг и А. И. Чириков (1728—1741) открывают пролив между Азией и Америкой и знакомятся с обширными пространствами северной части Тихого океана; английский мореплаватель Джемс Кук (1768—1780) обследует Тихий океан от Антарктики до Арктики; русские капитаны Ф. Ф. Беллинсгаузен и М. П. Лазарев (1819—1821) обходят вокруг антарктического материка — все эти открытия и плавания позволили «установить сравнительно точные размеры и форму океанов и материков и показали, что океаны значительно превосходят материки по площади».

Далее несомненный вклад в океанографию, формировавшуюся уже как самостоятельная наука, внесли русские моряки М. Ф. Крузенштерн и Ю. Ф. Лисянский, которые на кораблях «Надежда» и «Нева» (1803—1806) специально в целях океанографических исследований обогнули земной шар. Вслед за ними русский ученый-физик Э. Х. Ленц (1823—1826) провел впервые «вполне надежные и, главное, систематические измерения температуры и удельного веса воды на больших глубинах океана».

Что касается попыток проникновения самого человека в глубины океана, то известно, что в XVII веке в море опускался немецкий ученый Штурм, а в XVIII веке в специально сконструированном подводном колоколе совершил погружение английский физик и астроном Галлей. Но и в те времена техника была еще настолько слабо развита, что результаты смелых начинаний не были значительными.

В 1831 году в пятилетнее кругосветное путешествие в научных целях отправляется английское судно «Бигль», на борту которого находится молодой Чарлз Дарвин. Великий естествоиспытатель, основоположник научной эволюционной биологии, впоследствии по этому поводу писал:

Сорок лет спустя английские ученые, совершив за три с половиной года кругосветное плавание, провели 362 глубинных промера, взяли столько же проб со дна Мирового океана. В результате было доказано прежде всего, что даже на самых больших глубинах есть жизнь, были вычерчены направления главных морских течений, замерены в новых точках океана температуры, собраны необходимые материалы для подготовки карт дна Мирового океана и обнаружены многие до того неизвестные животные и растения.

За последнее столетие океанология, в которую входят отдельными науками океанография, физика моря, геология моря, гидрохимия, гидробиология и другие, значительно обогатилась новыми познаниями о жизни Мирового океана благодаря ценнейшим сведениям, собранным в результате целого ряда крупнейших океанологических экспедиций, осуществленных учеными различных стран мира. Особняком среди них стоит имя Жака-Ива Кусто, пионера, великого французского водолаза, который самоотверженно посвятил всю свою жизнь идее сделать человека наконец властелином подводного мира.

В Советском Союзе постоянно велись и с каждым годом все более широким фронтом ведутся серьезные океанографические исследования. В этих целях созданы и действуют научно-исследовательские институты Академии наук. Немалое количество и других специальных организаций вносят свой вклад в развитие отечественной океанологии. Советские ученые располагают первоклассными научно-исследовательскими судами, такими, как «Витязь», «Михаил Ломоносов», «Академик Курчатов», «Заря», «Шокальский», «Академик Вавилов», которые редко стоят в портах своей приписки. Большую работу проводят военные научно-исследовательские суда, которые осуществили ряд экспедиций и продолжают эту работу. Целый ряд признанных открытий и работ советских ученых является ценным вкладом в мировую науку. И вместе с тем, к сожалению, приходится читать, что «изучение морских глубин до сего времени является одним из отстающих участков нашей науки», хотя, очевидно, никто не подвергает ни малейшему сомнению утверждение академика Л. А. Зенкевича, что «с каждым годом становится все яснее, что будущее человечества, развитие его хозяйственной жизни, его науки будет связано с непрерывно возрастающим научным и хозяйственным освоением морей и океанов».

Население земного шара в 1900 году составляло примерно 1,6 миллиарда человек, в 1950 году — 2,5 миллиарда, в наши дни оно уже достигло 3,6 миллиарда человек. К концу нынешнего столетия оно возрастет, очевидно, до 7,5 миллиарда или, грубо говоря, удвоится.

читаем мы в книге «Марксистско-ленинская теория народонаселения».

Вместе с тем только потенциальный улов рыбы, около 80 миллионов тонн в год, что никоим образом не нарушит экологического цикла (в настоящее время вылавливается немногим более 60 миллионов тонн), с лихвой может перекрыть потребность человечества в белках.

Кроме рыбы, океан хранит в себе неисчислимые запасы растительного и иного животного сырья — водоросли, моллюски, ракообразные и особенно планктон, — которые представляют собой не только неистощимый источник пищи для населения Земли, но и превосходное техническое, химическое и медицинское сырье.

В Японии, например, менее всего распространены сердечно-сосудистые и иные заболевания. Причина тому, как установили ученые, морская капуста — ламинария, которая считается национальным блюдом японцев.

Термин «морская аптека» вошел в обиход фармакологов совсем недавно, а уже сейчас число полезных соединений, полученных из морских организмов, равно полученным «на суше». Установлено, что самые различные морские, водоросли и животные, помимо гастрономических качеств, «обладают общей фармакологической активностью, антивирусным действием и ограниченным бактерицидным действием».

Одной из важнейших проблем человечества уже сегодня наряду с сохранением природы и мира является снабжение Земли чистой водой.

Известно, что одна яблоня за сутки использует 40 литров воды, подсолнечник или один куст кукурузы за лето — 250 литров, чтобы получить 1 килограмм мяса, необходимо 20 тонн воды, а для выращивания 1 тонны пшеницы ее требуется 270 тонн.

Установлено, что на выработку тонны бумаги идет 250 тонн воды, тонны лавсана — 1 тысяча тонн, вискозного шелка — 1200 тонн, капрона — 2500 тонн. Для обеспечения всех нужд одному человеку в год необходимо почти 2700 тонн H₂O.

Подсчитано, что все население Земли за сутки потребляет 7 миллиардов тонн воды, то есть 7 км³, — столько же, сколько полезных ископаемых человечество использует за год.

Вместе с тем запасы пресной воды на Земле не увеличиваются. В этой связи интересно вспомнить о единственном в мире городе Шевченко, который всецело живет на опресненной воде, и тут же взглянуть на общую картину водного запаса планеты:

Бурный рост населения и быстрое развитие техники требуют постоянного увеличения выработки электроэнергии. За последние сто лет производство электроэнергии увеличилось почти в 100 раз, однако, по подсчетам ученых, в предстоящем столетии количество вырабатываемой электроэнергии должно вырасти в 300 раз.

Известно, что энергия всех рек суши представляет собой не более 850 млн. квтч, в то время как общая энергия только приливов, без учета энергии ветровых волн и морских течений, оценивается примерно в 1 млрд. квтч.

Уже в наши дни многие ученые считают, что в недалеком будущем человечество сможет использовать так называемую «тяжелую воду» как неисчерпаемый источник дешевой энергии. Запасов же «тяжелой воды» в океане — 274 тыс. млрд. т, а 1 кг ее при использовании в атомном реакторе дает энергию, эквивалентную энергии 400 т каменного угля.

Ученых и экономистов также немало беспокоит и то, что материковые запасы используемых в промышленности ископаемых заметно истощаются. Разведанных ныне месторождений цинка, например, «едва хватит до 1985 года, а к 2000 году могут быть также исчерпаны запасы меди, никеля, олова и свинца».

Мы уже говорили о том, какую сокровищницу в этом отношении представляет собой океан, но мне хочется привести здесь такую выдержку:

По подсчетам американского ученого Меро, рудные почки (наросты) Тихого океана могли бы обеспечить человечество алюминием на 20 тысяч, а кобальтом на 200 тысяч лет.

Также уже говорилось о том, какую роль играет в жизни человека климат. Известно, что подавляющее большинство проектов преобразования климата на Земле основывается на увеличении притока тепла и влаги с океанической акватории.

не без основания утверждает доктор географических наук профессор В. Н. Степанов.

Вместе с тем все чаще раздаются и такие голоса ученых:

Невольно задумываешься над тем, что мир суши, растительный и животный, чрезвычайно молод в сравнении с миром океана. Сколько новых идей дали бы ученым и инженерам-конструкторам машин обитатели моря, распознай человек, как они ориентируются, как слышат и чувствуют на огромных расстояниях, как передвигаются, используя «реактивные двигатели», как задолго до непогоды предчувствуют ее приближение, как легко могут переносить изменения давлений и многое другое. Вспомним сейчас лишь о том, сколькими открытиями и изобретениями уже обязаны современные наука и техника только изучению одних дельфинов.

Есть чему поучиться в подводном мире! Я уж не говорю о том, что на многие вопросы, возникающие перед человечеством, — частично мы говорили о них и в этой главе, — оно, человечество, получит ответ в самом ближайшем будущем и, конечно же, не в космосе, а в своем собственном седом и в то же самое время голубом океане, который может давать нам гораздо больше, чем дает. Для этого надо смелее и активнее переходить от плавания в ластах и маске в море, от пассивного собирания плодов океана, от подводной охоты, которая при неразумном ее ведении может принести немалый вред, к сознательному превращению в подводных рыбоводов и водорослеводов. Сколько романтики и благородства вижу я в пусть кажущемся сложном труде «пастуха подводных стад», в занятии «пахаря подводных нив», «труженика подводных ферм»!

С ней я встретился, когда охотился у берегов Кубы.

Мурена! У кого упоминание о муренах не ассоциируется с жестокостью римлян, вызывая невольное содрогание? Кто на вопрос: «Что такое мурена?» — прежде всего не ответит: «О! Вкуснейшая рыба, которую в Древнем Риме кормили рабами».

…Дикий ужас сковал мои движения. Менее чем в полуметре от лица сомкнулась и тут же вновь разверзлась жуткая пасть, усыпанная короткими, слегка загнутыми назад острыми гвоздями. Маленькие, посаженные у самого носа глазки излучали сатанинские огни. Я ждал, что из пасти покажется раздвоенный язычок — столь испугавшая меня морда была похожа на голову огромного ядовитого пресмыкающегося.

Между тем чудовище убралось в расселину, но тут же вновь рванулось ко мне. Однако теперь — все это происходило в течение нескольких мгновений — я уже понял: то были не атаки, а маневры оборонительного характера. И все же, придя в себя, я поспешил на поверхность. Рядом плавал Армандо, мой учитель. Это был всего лишь второй мой урок, и самому мне было не разобраться в своих ощущениях.

Вытолкнув загубник изо рта, я торопливо произнес:

— Там тварь со змеиной головой.

— Мурена! Где? — живо спросил Армандо, поняв скорее всего по выражению моего лица, сколько страху нагнала на меня первая встреча с этой рыбой.

Армандо, не задумываясь, попросил меня показать ему место, где я видел мурену.

От песчаного дна почти до самой поверхности поднималась коралловая стена, украшенная пластинчатыми водорослями — причудливыми испанскими веерами, изрезанными восточным орнаментом, — и разных форм трубками морских губок. В отвесной скале было множество расселин и гнезд. Я указал на отверстие, из которого показывалась мурена. Но сколько Армандо ни вызывал ее «на себя», рыба не появлялась. Однако стоило только приблизиться мне, как она не замедлила опять проявить свой неуживчивый характер. Армандо успел выстрелить и быстро поплыл в сторону, чтобы мурена не утянула стрелу в гнездо.

Мои глаза раньше ничего подобного не видели. Я не мог себе представить, что можно так извиваться. Мурена, в которой было не менее двух ярдов[21], делала вокруг стрелы кольца, «восьмерки», антраша, пируэты на голове, ибо стрела пришлась в ту часть тела, которую принято называть шеей, и в конце концов сорвалась.

Мурена плыла по дну, извиваясь, как змея. Круглое, лишь слегка сжатое с боков тело было лишено чешуи и блестело — оно покрыто слоем слизи. Спинной плавник, невысокий, с черной каймой, тянется от головы до самого хвоста. Вместо жаберных щелей — отверстия размером с трехкопеечную монету. Цвет ее тела красновато-бурый с темными, неправильной формы пятнами.

Достигнув дна, мурена скрылась в одну из щелей. Очевидно, она знала эти места, как человек — расположение комнат в своем доме.

Уже на берегу Армандо пояснил, что мурены редко первыми нападают, если их не потревожить. Но, раненные или разъяренные, они смело атакуют своего врага, и тогда их крепкие челюсти наносят подводному охотнику жестокие раны.

— Если случится, что в тебя вцепится мурена, — говорил Армандо, — то знай, она не разожмет челюстей до смерти. Прояви хладнокровие и рукояткой ружья, лучше ножом — ручкой или острием — наноси удары по голове выше глаз, где у нее расположен мозг, до тех пор, пока не оглушишь.

— Что толку, если у нее ядовитые зубы, — храбро заметил я.

— Нет, это раньше считалось, что у некоторых видов семейства мураэнидае имеются ядовитые зубы. Последние исследования показали, что ни у одной из мурен не обнаружено желез, выделяющих яд. Просто зубы этих рыб покрыты слоем грязи и слизи, содержащих болезнетворные микробы. Раны от укуса мурены, сами по себе рваные, действительно долго не заживают. Но, если будешь соблюдать правила, до этого дело не дойдет.

Я внимательно слушал Армандо и любовался им. Невысокого роста, сухощавый, подтянутый, он говорил и действовал с необъяснимым чувством уверенности в своих знаниях и силе. С ним казалось все возможным, все доступным. «Только тот способен вселять веру в других, кто сам беспредельно верит в себя», — подумалось мне. Сам же Армандо частенько любил говорить, что «только человек может невозможное, могут те, которые думают, что могут».

Лицо Армандо всегда было пунцовое: кровеносные сосуды расположены очень близко к коже. Когда я как-то решился спросить его о причине, он грустно улыбнулся и, не давая прямого ответа, сказал:

— Юра, всякий раз, как мы выходим в море, у меня в кармашке плавок лежит пузырек. Если что случится, прежде всего положи мне под язык несколько горошин.

И больше ни слова. Я только мог предполагать, что у Армандо не в порядке сердечно-сосудистая система.

— Мясо мурены, как и морских угрей, — между тем продолжал Армандо, аккуратно укладывая снаряжение в спортивный мешок, — довольно вкусное, но в тропических водах Кубы часто бывает ядовито. Лучше его не пробовать, когда кругом столько другой отличной рыбы.

— А бывают крупные?

— Самые крупные — зеленые. Достигают они в длину трех метров. Обитают мурены на дне в прибрежной зоне, в ложбинах, заваленных камнями, в расщелинах, подводных пещерах, очень любят коралловые рифы, как правило, охраняют затонувшие корабли…

— А чем они питаются?

— Ракообразными, моллюсками и рыбами, конечно. Особенно прожорливы по ночам. Да ты побывай в библиотеке Академии наук. Там много интересного найдешь о жизни моря, — посоветовал мне Армандо в конце той беседы.

В Институте океанографии я действительно узнал все, что было известно в литературе о муренах. И что зеленая — самая хищная и опасная из мурен Кубы, и что она вовсе не зеленая, а бурая и выглядит изумрудной лишь от налета плотного слоя бактерий, сплошь покрывающих ее тело, и что самая распространенная мурена черная с бурым оттенком, чье небольшое, до метра, туловище покрыто светлыми, как на мраморе, прожилками, и что мурена «раро», украшенная, как зебра, пятнадцатью желтыми полосами, съедобна, и что все мурены — безъязычные рыбы, и многое другое. Но нигде не нашел я ответа на вопрос, как же мурены могли питаться рабами.

Очень скоро я убедился — правда, то были не древнеримские, а современные кубинские мурены, — что эти рыбы не питаются падалью. Я подсовывал им в норы куски разложившегося мяса, и подобранной на шоссе дохлой птицы, и свежей говядины, и свиные отбивные, и куски час назад уснувшей на берегу рыбы, и разбитого стрелой и уже неживого лангуста, и подобранного на берегу без признаков жизни краба. Вокруг любой приманки, за исключением птицы, сразу собиралась разноперая мелюзга, расхватывая пищу по крохам, а мурены даже носом не вели.

Однако надо было посмотреть, как они оживлялись, когда я подпускал к ним привязанных за бечевку живых крабов, подбрасывал устриц, предварительно раскрыв их створки, или подводил садок с мальками. Крабы тут же с хрустом проглатывались, устрицы «выпивались» иногда вместе с половиной раковинки, садок разрывался, и мурена с завидным проворством хватала выплывавших в разрывы сетки рыбешек.

Однажды мне довелось быть свидетелем стычки мурены с лангустом.

Некоторые ученые и охотники считают лангуста неодолимым врагом мурены. Дело происходило на небольшой глубине, и я спускался к гроту раза три. За четыре минуты наблюдения я видел, как разъяренная мурена кидалась на своего врага, щерясь и негодуя, щелкала своей страшной пастью и только разве что не шипела. Лангуст, однако, уверенно держал мурену на дальней дистанции, «щекоча» ее своими длинными усами-антеннами. Я всегда восхищался пластичностью движений мурены — ни одна танцовщица мира не могла бы повторить их. И в тот раз убедился, что мурена и в гневе чрезвычайно грациозна. Просто поразительно, что у такой на вид отвратительной твари было столько изящества в телодвижениях.

Когда я опустился к гроту еще раз, мурены уже не было видно, но лангуст с победоносным видом — мне показалось, что он раздулся, — бросился на меня, угрожающе шевеля усами. Однако не тут-то было!

Положив ружье на дно, я неторопливо, чтобы не испугать, протянул руки, поймал один и тут же другой ус и свел их вместе. Лангуст, мгновение назад устрашавший меня выпученными глазами-рожками, острыми шипами, торчащими на лбу, и пятью парами исправно шевелившихся ног, теперь замер, словно загипнотизированный. Я осторожно потянул лангуста на себя, и он послушно последовал за мной из грота. Ухватись я за один из усов, лангуст сейчас же оставил бы, как это делает с хвостом ящерица, кончик уса в моей руке и быстро удалился в места, охотнику недоступные. А так он сказался среди других трофеев.

Вскоре после первых выходов в море появление мурен рядом во время охоты перестало меня тревожить. Бывало, что и неожиданная встреча с муреной в темном гроте заканчивалась мирно. Мурена, очевидно чувствуя, что я не собираюсь ее обижать, уползала своей дорогой. Но по-прежнему всякий раз при встрече с этой хищной рыбой в сознании возникал все тот же вопрос: неужели мурены Древнего Рима настолько отличались от современных, что их лакомым блюдом было человеческое мясо?

Не знаю, скорее всего, мне так и не удалось бы в этом разобраться до конца, не встреться мне книга французского ученого Пьера де Латиля «Подводный натуралист».

Латиль, скрупулезно изучив все имеющиеся литературные источники и проведя тщательные наблюдения за муренами, пришел к единственно возможному выводу: мурены никогда не питались человеческим мясом и в наше время не могут поедать его просто в силу строения своей пасти.

Далее Латиль обнаружил, что в Древнем Риме словом «мураэнае» назывались речные, морские угри и миноги, которые, конечно же, и содержались в бассейнах римских патрициев.

Французский ученый установил и виновников, которые положили начало зарождению столь страшной легенды о муренах. То были философ Сенека[22] и римский натуралист Плиний Старший[23]. Один, описывая, возможно со слов своего отца, пышный обед, даваемый однажды патрицием Ведиусом Поллионом, рассказал, как амфитрион приказал в присутствии гостей казнить своего раба за то, что тот случайно разбил хрустальную вазу. Казнь заключалась в том, что раба должны были бросить в бассейн, где разводились «мураэнае», то есть угри и миноги. На обеде присутствовал император Август[24]. Раб бросился ему в ноги, прося иной смерти, но только не в бассейне. Император, потрясенный жестокостью патриция, помиловал раба. Натуралист же Плиний «списал» этот случай у Сенеки в свою 37-томную «Естественную историю», при этом опустив важную деталь о том, что приказ патриция не был приведен в исполнение.

Восстанавливая истину, Латиль не пожалел юмористических высказываний в адрес своих коллег, которые списывали друг у друга басню о муренах и придавали ей тем самым все большую достоверность.

Так иной раз в жизни случается, что правда с трудом становится на ноги, в то время как ложь и выдумка с легкостью обретают крылья.

Нынче, например, из книги в книгу принялось путешествовать утверждение, что у мурен такие страшные и длинные зубы, что эти рыбы никогда в своей жизни не закрывают рта. Удивительно, за что же бедняжек мурен, тем более если они не ели рабов, так наказала природа, в которой, как известно, все правильно и гармонично. Мурена просто часто открывает рот, чтобы через него пропускать в жаберные отверстия свежую воду и таким образом дышать.

Итак, мурена опасна только в обороне. Убедившись в этом на практике, я очень скоро привык к их присутствию рядом и не обращал на них особенного внимания. Однако постоянно помнил о силе их челюстей. Об этом весьма красноречиво напоминала мне левая рука Оскара, еще одного моего товарища по охоте, у которого первые фаланги безымянного пальца и мизинца однажды остались в пасти мурены.

Все же если кому-либо и придется стрелять в мурену, то выстрел следует производить предельно точно в голову, где расположен мозг, или в открытую пасть так, чтобы стрела пронзила нижнюю челюсть сверху вниз. Это удержит мурену на стреле и лишит ее возможности сомкнуть пасть, а значит — нанести вам ранение.

Мое знакомство с «морским дьяволом» состоялось давно. В Акапулько на побережье Тихого океана, должно быть добрых двадцать лет назад, я обучался технике прыжков с трамплина на водных лыжах.

Отрываясь от скользкой поверхности трамплина, я выносил тело, как это обычно делают горнолыжники, слегка вперед, и мне никак не удавалось «приводниться» — я непременно уходил под воду.

— Смотрите, — сказал после одного из таких погружений тренер, добродушный, огромного роста мулат, — как бы не оказаться вам в объятиях дьявола моря!

Когда я спросил его, что означает эта шутка, он даже разобиделся, а к вечеру принес мне в отель засушенного «морского дьявола».

— Этот еще ребенок, а взрослые обхватывают и уносят в пучину.

Действительно, сушеный «дьяволенок» производил волнующее впечатление своим сходством с человеческой фигурой. У «дьявола» были ноги (был, правда, и хвост), туловище и плавники наподобие рук. Крупная голова с рожками, высокий лоб, широкий рот, над которыми, словно два глаза, виднелись брызгальца.

При более тщательном осмотре подарка можно было заметить, что нож человека касался тела рыбы, придав ему нарочитое сходство с фигурой человека. Однако это новое открытие уже не могло лишить пищи мое воображение. Тем более, что Дьего Ривера[25], признанный всеми эрудит, тут же сообщил нам, что «морской дьявол», или манта, достигает в размахе плавников 6—7 метров и весит иной раз свыше полутора тонн.

Засушенный «дьяволенок» и по сей день висит у меня на стене кабинета, а встреча с его живым сородичем — взрослой мантой — случилась вскоре после первого же выхода в море с ружьем, в водах Мексиканского залива, неподалеку от Гаваны.

Я увлеченно разглядывал красочный и разнообразный ландшафт совсем еще незнакомого мне подводного мира, где каждая минута была отмечена открытием или волнующим сюрпризом.

Только что глаза мои видели букетик из набора высоких полосатеньких корзиночек с миниатюрными зелеными и голубыми цветочками. Но стоило мне приблизиться, как в мгновение ока цветочки скрылись в корзиночках. То оказалась актиния цера́ктис — морское кишечнополостное бесскелетное животное из класса коралловых полипов.

Через минуту у самого дна замечаю, как другой цветок, в низенькой красноватой корзиночке, движется по дну, да еще с целым бугорком. Присматриваюсь, сомнения нет — цветок передвигается. Ныряю. Бугорок замирает, а махровая астрочка убирается в свой теремок. Концом стрелы переворачиваю бугорок. Тут же из него показывается кумачовая клешня, она упирается о землю, и бугорок-раковина возвращается на место. Снова опрокидываю раковину, и прежняя картина повторяется, правда теперь клешня успела щипнуть наконечник стрелы. Хозяин дома — рак-отшельник оберегает себя от врага, а сидящая на раковине лошадиная актиния, сознавая, что она бессильна что-либо предпринять в этой ситуации, ждет, когда минует опасность. Зато когда я уберусь, актиния распустит свой цветок-щупальца, и тогда уже большинство врагов рака-отшельника не посмеет приблизиться к раковине без риска быть пораженным ядом стрекательных клеток актинии. В свою очередь рак щедро расплачивается с актинией. Передвигаясь и мутя донные осадки, к которым относятся и остатки с его собственного стола, рак создает вокруг актинии богатую питательную среду.

Поднимаюсь за воздухом и, снова нырнув ко дну, огибаю подводную скалу. За ней открывается еще более увлекательная картина: коралловые нагромождения со своей многоликой растительностью подковой охватывают ровную, словно белилами выкрашенную поляну с единственным черным чурбачком посередине. Обугленной головешкой оказывается похожая на гигантскую, но неповоротливую гусеницу с торчащими по сторонам остроконечными выростами съедобная голотурия — трепанг, лакомое блюдо на столе Восточной Азии и совершенно не употребляемая в пищу на Кубе.

По поляне скользит тень. Быстро поднимаю голову и всего в трех метрах вижу удесятеренное в размерах лицо моего засушенного «дьяволенка», с той еще разницей, что встреча происходит не в кабинете. Невольно становится жутковато. В легких уже мало воздуха, но я прижимаюсь ко дну и инстинктивно подтягиваю руку с ружьем, направляя его в сторону манты. Однако та, не обращая на меня ни малейшего внимания, величаво, как орел в свободном полете, степенно и ритмично взмахивая своими плавниками-крыльями, следует своей дорогой.

Спешу на поверхность за воздухом. Армандо, будучи свидетелем сцены, приближается ко мне и поясняет:

— Никогда не связывайся с этой рыбой. Она хотя и безобидна, но чертовски сильна. Ранишь — утащит в море, и стрелу потеряешь.

На самом деле оказалось, что реальной опасности манты не представляют. Как в случае с муренами, строение пасти манты и расположение в ней зубов не позволяют ей хватать и рвать пищу. Пугающая своим видом, манта питается мелкими ракообразными и всем тем, что относится к планктону, хотя ее крепкие челюсти и зубы в состоянии перемалывать и твердые раковины отдельных моллюсков, а наводящие страх на суеверных рыбаков мощные движения плавников служат этой рыбе лишь для того, чтобы подталкивать пищу поближе ко рту и передвигаться.

Тело манты имеет почти правильную форму ромба. Вместе со скатами это единственные рыбы, размеры которых определяются не в длину, а в ширину. Туловище манты заканчивается двумя маленькими плавниками, очевидно стабилизаторами, и удлиненным, ничем не вооруженным хвостом-плетью.

Я уже говорил об эстетическом наслаждении, которое испытывал при встрече с мантой. Новичка завораживает неторопливость, медлительность, этакая тропическая «леность» не только мант, но и многих других рыб. Однако новичок еще не знает, сколь обманчива эта флегматичность и какой начинена она взрывной силой!

Мне пришлось убедиться в том, какой моментальной реакцией обладают рыбы, когда мы впервые вышли в море вместе с азартным подводником и отличным фотографом Альберто.

Он обнаружил на дне илистой ложбины пару крупных скатов, зарывшихся в песок, и предложил мне попозировать. По его плану я должен был идти на скатов с ножом в руке.

Если манты и скаты-орляки свободно плавают, то скаты-хвостоколы, например, любят зарываться в ил и песок, так как питаются бентосом[26]. В придонных осадках они находят себе пищу — разных моллюсков, рачков, червей, иглокожих. Мостовидные зубы скатов приспособлены к размельчению твердых панцирей. Скаты разбрасывают плавниками грунт и ложатся на дно. Взбаламученная земля затем оседает и закрывает их. Возможно, в таком состоянии эти рыбы и отдыхают.

Так вот, впервые увидев скатов на дне морском и не имея об их нраве еще, собственно, ни малейшего представления, я не раздумывая отбросил ружье, вынул из кобуры нож. Контуры тела ската смутно улавливались под слоем песка, из-под которого отчетливо виднелись лишь конец хвоста и пара выпученных, как у жабы, глаз.

Чувствую, как неожиданно в душе начинает зарождаться опасение, но продолжаю двигаться. Полтора метра остается до ската, забываю о фотографе и борюсь с приближением страха, страха перед неизвестностью. Одолеть его помогает более сильное чувство — желание открыть для себя эту неизвестность. Метр, еще ближе…

Короткий, но сильный удар в лезвие ножа, или мне только это кажется. Ощущаю резкую боль в запястье и ничего не соображаю больше. Кругом густое, мутное облако. Рывком выпрямляю тело, поднимаюсь и только теперь вижу, как скат почти по самому дну плавно удаляется от меня.

Если бы хвостокол, — а это был именно морской скат с размахом плавников не менее метра — пожелал вторично атаковать меня, я не смог бы оказать ему решительно никакого сопротивления.

Смешанные чувства охватывают меня. Я жив и невредим. Проявил храбрость. Однако сколь мощной и молниеносной была атака хвостокола. Думаю о том, какой же снимок получится у Альберто, коль скоро и хвостокол и я в самый интересный момент оказались в сплошной мути. А где-то в глубине сознания предательски шевелится мысль: что, если бы удар шипа пришелся не в нож? Альберто, должно быть, знал, что хвостокол опасен…

Когда я уже вложил нож в ножны и подтянул со дна ружье, ко мне подплыл Альберто.

— Послушай, ты чего так близко? Я не успел тебя предупредить…

Отгоняя мысль о том, что Альберто, возможно, как раз и ждал такой острой встречи, чтобы получилось настоящее сенсационное фото, отвечаю вопросом:

— Ты сумел сфотографировать?

Альберто отрицательно покачал головой.

Мы забрались в лодку, и тут же к нам присоединился наш третий товарищ. С ним я познакомился в прошлое воскресенье. Он поразил меня тогда своей способностью вдвое дольше меня находиться под водой, непринужденностью и легкостью, с какими он чувствовал себя в море. Он садился и ложился на дно, как на ковер своей комнаты, забирался в любые гроты и расселины. За все хватался голыми руками. Он был совершенно лишен чувства страха.

У моего нового знакомого было длинное и сложное имя, и мы с Альберто прозвали его Бентосом.

Сперва Бентос было рассердился, подумав, что это слово означает какое-то ругательство на русском языке. Но когда мы объяснили ему, что это живые организмы, способные жить на дне морском, он успокоился.

Дело в том, что в день знакомства, когда мы возвращались в порт, Альберто рассказал мне, что его приятель отличный парень, но упорно не желает идти учиться, и спросил, что я думаю по этому поводу, я ответил: «Глупо! Когда на Кубе созданы все условия для того, чтобы любой мог получить образование, только глупый человек может продолжать наклеивать в мастерской резиновые заплаты на автомобильные камеры, имея при этом двухлетнее образование».

Бентос и впоследствии долго и упорно не желал учиться, а в остальном был прекрасным парнем: веселым, жизнерадостным, трудягой и в воде не знал себе равных. Он свободно нырял на глубину двадцать метров и там собирал самых крупных рыб. Никто никогда не мог сравниться с ним результатами охоты.

В тот памятный день встречи с хвостоколом Бентос, сидя на корме, «официально» признал за собой данное ему нами новое имя.

— Бентос — это я, — сказал он и улыбнулся. — А ты больше никогда не лезь к скатам так близко…

Однако подводный мир столь сказочно красив и загадочен и так увлекателен, что, оказавшись в нем, невольно быстро забываешь не только данные тебе советы, но и порою все, что оставил на берегу.

Я уже хорошо знал, что хвостоколы и орляки вооружены ядовитыми шипами, которые вырастают иной раз по два у основания хвоста с его спинной стороны. Острый шип имеет по обе стороны мелкие зубчики и бороздки, которые заполнены мягкой губчатой тканью, вырабатывающей яд. Раны от этих шипов не бывают глубокими, чаще рваные, чем колотые, но они приносят страдания и очень долго не заживают.

Яд скатов опасен и для человека, ибо активно действует на центральную нервную систему, вызывает расстройство дыхания, кровообращения и главным образом расстройство функции сердечной мышцы.

И все же страсть познания и какое-то подсознательное желание самоутверждения не давали мне покоя до тех пор, пока я не подстрелил пару скатов. Мясо ската съедобно, но довольно жесткое, волокнистое и не особенно вкусное. От небольшого пятнистого орляка был мною оставлен хвост — пастуший кнут длиной около полутора метров и впечатляющий шип. Но я неправильно засушил хвост, и, когда пришло время укладывать чемоданы, этот кнут, ставший удилищем, никуда не лез и был подарен кубинским школьникам.

На Кубе среди электрических скатов особенно распространены «торпедо» и «тембладера». Название последнего произошло от испанского глагола, который означает «дрожать, трястись, трепетать». Так вот, этот скат и живет все время в трепете. Очевидно, именно во время трепета у него вырабатывается электрический ток органами, которые расположены в передней части диска по обе стороны головы. «Динамо-машина» ската представляет собой столбики, похожие на призмы, стоящие так близко друг к другу, что сверху, если снять кожу со спины рыбы, они напоминают пчелиные соты.

«Тембладера» оставляет по себе потомство — всякий раз от восьми и до пятнадцати живых «электромашин». «Тембладерята», только что появившиеся на свет, уже могут спокойно «стрелять» током.

Мне было хорошо известно, что отдельные виды скатов вырабатывают в себе ток до 220 вольт напряжения и больше. Правда, сила этого прямого тока весьма небольшая, всего до трех четвертей ампера, и все-таки…

И все-таки, когда я однажды сознательно, чтобы попробовать, коснулся концом стрелы электрического ската «Торпедо», в ответ получил такой силы разряд, что выпустил из рук ружье и навечно зарекся проводить подобные эксперименты, поведав об этом друзьям. К счастью, среди них не оказалось ни одного любителя получать удовольствие от засовывания пальцев в электрические розетки.

Мой новый друг Бентос по складу характера оказался упрямым человеком. Он твердил, что лучше его в Гаване никто не умеет ставить заплатки на автомобильные камеры и поэтому-де, мол, ему нечего «учиться на инженера». Вместе с тем в быту, в повседневной жизни и особенно в море Бентос постоянно проявлял врожденную любознательность, и многие из его поступков красноречиво говорили о том, что ему не чуждо стремление познавать новое, ибо он все время «подглядывал» у жизни то, что ему было еще неизвестно. К тому же он был изрядный шутник.

Однажды, когда мы уже достаточно хорошо знали друг друга, я пригласил Бентоса в компании знакомого художника и его приятелей выйти с нами на моторном катере к рифам Арройо-Бермехо. Видимость в воде в то утро оказалась на редкость плохой, и охота, естественно, была мало удачной. Большинство охотников и хозяин катера, художник, собирались прежде времени возвратиться в Гавану.

Но вдруг оказалось, что пропал ключ от мотора катера. Все принялись искать ключ, и только Бентос ушел в воду. Поскольку после тщательного осмотра восемь пар глаз ключа на катере не обнаружили, было решено, что он в воде и унес его туда не кто иной, как Бентос. За ним поплыли сразу двое, и, когда мой друг поднялся на борт, его обыскали, точнее, проверили кармашек его плавок и заставили широко разинуть рот. Ключа и там не оказалось, но это не сняло с него подозрений, ибо все видели, как ему было не по душе «спозаранку» возвращаться домой, да еще со скудными трофеями, фактически с пустыми руками.

Хозяин катера не на шутку рассердился, подошел к Бентосу, который явно делал безразличный вид, положил ему на плечи руки и произнес:

— Если через минуту не скажешь, куда подевал ключ, клянусь Гойей[27], вытрясу из твоего тела все семь граммов витаминов.

Художник весил вдвое больше Бентоса, и характер у него был такой, что он мог вытрясти из человека все, что угодно, поэтому я поспешил на выручку другу и начал было заступаться за него, но Бентос, отсчитав пятьдесят девять секунд, спокойно сказал:

— Тоже мне охотники! День только с вами потерял напрасно. Возьмите свои хваленые мокроступы. — Он снял с ног мягкие французские ласты. — А ключ… он в желудке у одной рыбы. — И Бентос указал пальцем на нашу добычу, скудной горкой лежавшую на дне кокпита.

Хозяин катера побледнел.

— Какой рыбы? — прогремел он, сжимая кулаки. — Я сортировал ее и часть выбросил за борт.

Но Бентос, улыбаясь, выбрал самую крупную «черну», надрезал ей брюхо и извлек из желудка злополучный ключ. Отойдя со мной на корму, он с досадой произнес:

— Подумаешь, испугались! Будто нельзя провода замкнуть напрямую. Больше никогда не пойду с ними.

— А ты сам чего же струсил и отдал ключ? — спросил я.

— Да ведь без витаминов никак нельзя, — ответил он серьезно. — Если б он грозился душу вытрясти, пожалуйста, я не сказал бы ничего. — И, подумав, продолжил: — Душу у меня уже трясли и ничего не получилось, а вот витамины…

— Брось дурака валять. Ты что, в своем уме?

— Я серьезно. Ей-богу, сам читал. Человек без витаминов не может. Вот только откуда он знает, что у меня их семь граммов?

— Ученые установили, что в теле человека, который весит 75 килограммов, содержится воды — 47 килограммов, протеина — 13,5 килограмма, жира — 11,6 килограмма, минеральных веществ — 2,4 килограмма, углеводов — 470 граммов, а витаминов — 7 граммов.

Бентос, недоверчиво глядя мне в глаза, задумался.

— Во мне, наверное, шесть, — сказал он после некоторой паузы, с грустью глядя на весело пенившиеся за кормой белые буруны. — Вешу-то я шестьдесят пять килограммов.

— Ну, поздравляю. Ты делаешь успехи. Наконец сам начинаешь соображать.

— Что? Почему?

— От общения с такими, как художник. Раньше ты не знал про шесть граммов витаминов.

Бентос снова задумался, а через минуту решительно попросил:

— Скажи своему художнику — пусть подойдет к причалу Санта-Круса. Я знаю там хорошую бухту. Мы с тобой вдвоем поохотимся.

— А ты подумал, как мы потом станем добираться? До Гаваны сорок миль.

— Кто-нибудь подвезет. Еще интереснее. А с ними мне плохо.

— Напрасно.

— Ничего не напрасно. Он много знает, ну и что? Жизни он не понимает… Красиво только ругается. Так что? Не хочешь? А ведь я тебе друг…

Мы остались на пристани с ружьями и тяжелыми спортивными мешками. Нас сразу обступили мальчишки, наперебой предлагая показать место, где больше всего рыбы.

Бентос выбрал самого маленького, чтобы тот покараулил наши пожитки, пока мы будем плавать.

Всю дорогу к бухте Бентос молчал и, по мере того как мы приближались, ускорял шаг.

— Сегодня мы увидим такое, что еще никогда не снилось, чувствую, — сказал Бентос, когда мы входили в море.

Мне подумалось, что встретим акул. Интуиция Бентоса не подвела. Действительно, мы с ним оказались свидетелями редчайшего зрелища.

С трудом спустившись в воду — берег был весьма крутым и слагался из острых известковых отложений, — мы поплыли вдоль него. Чтобы достичь бухты, где нам предстояло охотиться, надо было вплавь обогнуть уходящий в море метров на двести скалистый мыс. За ним открылся, как мне показалось, удобный заливчик, но Бентос увлек меня дальше. За вторым мысом обнаружилась бухточка, глубоко вдающаяся в сушу.

Фиордовый берег бухты, отвесный клиф которого в отдельных местах достигал двадцати метров, был совершенно непригоден для выхода на него. С поверхности голубой воды было интересно рассматривать хмурые утесы, нависшие над нами. Я испытывал новое ощущение, словно бы находился в гигантской западне, выход из которой — открытое море.

В бухте вода была прозрачной, видимость почти максимальной, и я тут же залюбовался игрой двух крохотных неоновых бычков. У них нежно-кремовое брюшко, черная спинка, а по бокам две яркие голубые полоски. Бычки резвились, но вскоре в их движениях я обнаружил закономерность. Один все время пытался подскочить к самому носу другого, широко открывая при этом свой ротик. Другая рыбка, очевидно самочка, отскакивала в сторону. Он тут же повторял маневр, но после трех-четырех попыток отходил в сторону, явно надувшись. Тогда она подплывала к нему, останавливалась на некотором расстоянии и принимала позу, явно что-то говорившую на рыбьем языке. Бычок оживлялся и снова начинал весело подскакивать, она же с настойчивостью «недотроги» опять увиливала.

Явно рыбки вели между собой посредством движений и поз какой-то разговор, который мне не был понятен.

Раньше мне приходилось частенько наблюдать за странными позами, которые принимали иной раз рыбы. Легче других распознавались угрожающие и оборонительные позы — они весьма выразительны и человеку их нетрудно понять. Луцианы, например, наскакивая друг на друга, но не касаясь, приоткрывают рот, растопыривают жабры, надуваются, иногда становятся на голову. И непонятно, в ответ на какую из поз один из них вдруг молниеносно улепетывает восвояси. Морские окуни — те расходятся так важно, как иной тореро отходит от быка.

Известно, что рыбы имеют свой язык и ловко им пользуются. Я не раз видел, как мелкие рыбешки, до того спокойно плававшие рядом, стоило к их стайке приблизиться пришедшей издали, неожиданно исчезали. Оглядываясь, я никого опасного вокруг не обнаруживал и только через некоторое время появлялся хищник, чаще всего барракуда.

Сигналы у рыб подаются, очевидно, разными способами. Я уже говорил о позах. Бывает также, что рыбы трутся друг о друга и таким образом сообщают или получают нужную им информацию. Немалую роль играют и звуковые сигналы. Мне приходилось слышать под водой писк и стоны, уханье и шелест, треск и кудахтанье, птичий щебет и барабанный бой, удары разных тонов, цоканье и даже вой пожарной сирены. Так что выражение «в царстве безмолвия», «в мире тишины» и т. п. остаются теперь лишь на вооружении поэтов. Да и понятие «нем как рыба» устарело.

Рыбы разговаривают, кричат и, очевидно, поют, только человеческое ухо не улавливает большинства звуков, издаваемых животными под водой, так как они воспроизводятся колебаниями, которые находятся гораздо ниже границы в 50 герц.

…Наглядевшись на бычков, я нырнул и под камнями увидел бок стоявшей там рыбы. Он показался мне знакомым. То была несъедобная рыба, и я дотронулся до нее концом стрелы. Рыба тут же выскочила из укрытия и в три глотка раздулась размером с большой школьный глобус. То был дидон, или еж-рыба, которую в Японии называют рыба-фугу. Мясо ее ядовито.

Мало того, что дидон, накачавший в себя воду, становится шаром, который не так-то просто заглотать, у него еще на теле растопыриваются твердые иголки. Глаза у дидона большие, круглые, а плавники, особенно хвостовой, куцые, маленькие и смешные.

Оставив дидона в покое, мы обошли выступ подводного атолла и оказались над поляной, густо поросшей морской травой цистозирой. Бентос нырнул, и я увидел в его руке приличных размеров рог тритона — моллюска в раковине, напоминающий «рог изобилия», как его изображают художники.

Совсем рядом с тем местом, где Бентос нашел тритона, бугрились среди травы небольшие холмики, на первый взгляд мало чем отличающиеся от каменистых выступов дна. Мы с Бентосом знали, что это раковины моллюска кассис. Русские, активно собирающие на Кубе дары моря, называют его зубаткой, по той причине, что неподвижные створки имеют у него продолговатую насечку и действительно похожи на постоянно приоткрытый рот.

На этой же полянке, оказавшейся мечтой коллекционера, мы нашли целое поселение другого моллюска — наиболее распространенного в кубинских водах гигантского стромбуса, произвольно прозванного нами крылаткой. Тяжелая и массивная раковина его со спиралью расходящимися в стороны рогами заканчивается широким открытым витком.

Стромбус имеет одну ногу — мощный мускул, съедобный и считающийся лучшей насадкой для любой рыбы. Благодаря этой ноге стромбус довольно быстро передвигается по дну. Это для моллюсков, живущих в раковинах, жизненно важно.

Сколько бы вы ни ходили по морским пляжам, вам никогда не найти раковины с ее живым хозяином. Бушующее море выбрасывает на берег только пустые раковины, между тем как моллюски питаются в прибрежных водах. Объясняется это их необычайными метеорологическими способностями. Когда на суше еще ни одно животное, не говоря о человеке, ничего не ведает о приближении непогоды, моллюски снимаются с насиженных мест и уходят в открытое море, на глубину, туда, где они вне опасности. Там им не страшна гибельная сила волны.

Ученые предполагают, что животные на огромные расстояния «слышат» голос моря — звуки низкой частоты до 6 герц, которые почти не поглощаются соленой водой. Но моллюски чувствуют и внезапное возникновение местных циклонов. Пока неизвестно, как им это удается.

Оставив стромбуса, я нырнул вдоль стены. Под скальным выступом, почти у самого дна, мое внимание привлекли два «жучка», прилепившихся прямо к шершавой поверхности камня.

Вынырнув на поверхность, я спросил о них Бентоса.

— Больса де сирена, — ответил он.

Начинаю мысленно переводить на русский язык. «Больса» — мешок, сумка, ридикюль, кошелек. Остальные значения подходят и того меньше. «Сирена» — морская нимфа. Но тут вспоминаю «сумочки сирены». Мне уже рассказывали о них: это всего-навсего футляр зародыша ската.

Некоторые скаты — рыбы живородящие, но большинство из них воспроизводят род, откладывая икру. Так вот, два черных усатых «жучка» размером с пишущую ручку и шириной в три сложенных пальца, были не чем иным, как «икриночками» ската.

При более близком рассмотрении цвет «сумки», состоящей из кератинового[28] вещества, темно-коричневый, а то и буро-красный. С обеих сторон он заканчивается тонкими рожками-усиками. С той стороны, где у зародыша развивается хвост, усики имеют волокнистое окончание, которыми «сумочка» и прикрепляется к шероховатым поверхностям. В центре «сумки» четко выделяется пузырь — это желток, которым зародыш питается в течение девяти недель, составляющих период его развития.

Ихтиологи установили, что на двадцатые сутки зародыш продырявливает в футляре уже развившимся хвостиком дырочки, через которые в футляр попадает морская вода.

Пока я вспоминаю все это, мой друг еще раз ныряет к «икриночкам», и до слуха моего сразу же доносится знакомый сигнал: стук по ружью — Бентос призывает меня к себе. Ныряю. Он лежит на дне и внимательно рассматривает «сумки». Когда я приближаюсь, он прикладывает палец к стеклу маски: «смотри внимательно». Приглядываюсь и ясно вижу, как одна из «сумок» дрожит, а потом дергается. В ней кто-то возится. Ухожу за воздухом и снова спускаюсь. Бентос, словно забыв, что надо дышать, замер, как кошка перед прыжком. Вот он показывает мне, чтобы я не уходил, а сам устремляется наверх.

Под ударами изнутри усики-рожки раздваиваются. «Вот здорово! Кинокамеру бы сюда да акваланг! Уникальные кадры. Бентос — в роли повитухи. Да хотя бы уже фотоаппарат. Такие снимки!» Поочередно ныряя, наблюдаем интереснейшее зрелище.

В щелочке футляра появляется что-то серое, оно движется. Минут через десять «брешь в крепости» пробита настолько, что из нее уже можно высунуться. Появляется начало туловища. Оно сложено, как блин. «А, так это же плавники. Вот ведь как ты, крохотуля, лежал там — запеленатый».

Между тем новое существо, начавшее борьбу за свою жизнь, понимает, что ему надо спешить. Его родители передали ему информацию о том, что жизнь — это борьба и побеждает в ней лишь сильный или тот, кто готов к защите. А ведь оно, это новое живое существо, еще лишь наполовину родилось. Надо спешить! Но силенок не хватает. Пять-шесть конвульсивных движений — полсантиметра вперед и минутный отдых.

Вот наконец можно попытаться развернуть плавник. Мы с Бентосом смотрим и сначала ничего не понимаем. Потом мой друг начинает объяснять, что зародыш выходит из «сумки» животом кверху. Непонимание наше объяснялось тем, что мы оба ожидали увидеть глаза, а их нигде не было.

«Бедный малыш! Ты не только все девять недель висел вниз головой примерно под углом сорок пять градусов, но еще и лежал глазами вниз. Но это и хорошо: ты не видишь нас, а то бы с первой минуты рождения натерпелся страху. Давай, давай! Вперед! Но как же тебе помочь? Разве придавить пустую часть «сумки»? А если мы этим тебе только напортим? Нет, давай-ка уж сам, а мы покараулим тебя от врагов».

Разворачивается полностью второй плавник, но одна треть маленького ската еще в футляре. Как бы хотелось не отрываться от этого зрелища, но, к сожалению, долго сидеть на дне невозможно.

Животик у малютки окрашен в светло-серый цвет с незначительными темными пятнами. Ротик и брызгальца над ним нервно двигаются. Рядом, расположенные ожерельем почти под прямым углом друг к другу, — две линии, каждая из пяти бронхиальных отверстий.

Малыш делает еще одно усилие, и наконец он свободен! Но что это? Он беспомощен или просто устал? А может быть, испугался, что выбрался на свет вниз глазами и они видят лишь грязную поверхность скалы?

Ухожу за воздухом стрелой, боясь упустить что-нибудь в дальнейшем развитии событий.

Малютка отлежался и снова затрепыхал плавниками-ластами, но, вместо того чтобы поплыть, он пополз по скале. Не может перевернуться. Очевидно, никак не поймет, что к чему. Где верх, а где низ? И в каком вообще ему положении надлежит пребывать на этом свете?

Я протягиваю ружье, хочу концом стрелы аккуратно перевернуть маленького ската. В нем без хвоста сантиметров десять, не более. Малыш тут же реагирует и, переворачиваясь на живот, пытается царапнуть своими шипиками конец стрелы.

Ах, вот ты какой! Малявка, ты не такое уж безобидное, беззащитное существо. Ну-ну, в добрый час!

Мы эскортируем нашего новорожденного. Он поравнялся с расщелиной, из которой показалась голова мурены. Бентос кинулся на выручку, испугал ее, и маленький, кажется, понял, быстро отвильнул и поплыл дальше.

Но куда он плывет? Разве он знает? Разве ему ведомо, сколь огромна, разнообразна, непонятна и враждебна Вселенная, в которой он совершает первые шаги? Ты умеешь защищаться, это ты хорошо доказал. Но знаешь ли ты своих врагов? Знаешь, где они тебя подстерегают? И от всех ли ты в состоянии защитить себя своим крошечным шипом? Ты ожидал два месяца и три дня, чтобы появиться на свет, а погибнуть можешь в один миг. Берегись, малютка! И быстрее познавай этот мир, чтобы стать сильным. В добрый путь! У нас с тобой, к сожалению, разные дороги!

Бентос странно неактивен. Я догадываюсь, что он переваривает только что виденное, поэтому первым начинаю жестами выражать свое восхищение и предлагаю плыть обратно, особенно не надеясь на его согласие. Бентос, как ни странно, не спорит.

По дороге он то и дело подает мне знаки, которые я перевожу: «А? Ну, как тебе это нравится?»

На берегу даю волю чувствам и начинаю искренне восхищаться. Такое действительно не часто увидишь. Бентос ходит, надув грудь, как голубь, словно бы сам у всех на виду только что родился сразу взрослым человеком.

Я увлекаюсь и начинаю рассказывать Бентосу все, что знаю про скатов из прочитанных мною книг. Он очень внимательно слушает, буквально разинув рот, и я заканчиваю словами:

— А ведь ты сам спокойно мог бы все это знать да еще лучше, чем я, рассказывать.

Бентос ничего не ответил, а в автобусе, уже перед самой Гаваной, неожиданно спросил:

— А что такое «гойя»?

— Это известный испанский художник. Сын ремесленника. Был передовым человеком своего времени. Своими картинами Гойя стремился обличить уродства современной ему жизни.

Бентос слушает с каким-то особым вниманием. Потом задумывается и через минуту говорит:

— Значит, Гойя был против того, чтобы сильные мурены пожирали слабых малюток?..

Однако досталось же осьминогу от великого писателя! Известно, что к пятидесяти годам Виктор Гюго оставил любимый им пышный Париж, поселился на Нормандских островах в проливе Ла-Манша и со временем характер его заметно изменился. «Труженики моря» создаются в преклонном возрасте, когда писатель больше слушает, чем чувствует и переживает. Внешний вид осьминога на берегу, на борту судна, в рыбачьих сетях, возможно, помог воображению, и… родилась столь ужасная картина, нарисованная пером Гюго.

Но проходит почти век, и его соотечественнику Жаку-Иву Кусто удается первому более или менее серьезно познакомиться с осьминогами в их собственном доме. Этим чудовищам морских пучин устраивается школа… модных западных танцев. При этом подводные восьминогие «вампиры» принимают приглашение потанцевать, лишь понатерпевшись страху от «четвероногих» незнакомцев и не видя иного выхода. Все это фотографируется на цветную кинопленку и демонстрируется с экранов миллионам зрителей. Легенда развеивается.

Но сто лет это вовсе не так уж мало для человечества. За это время проникшие в глубины водолазы — живые свидетели, а с ними и псевдоученые, как утверждает тот же Кусто, поведали миру столько страшного о встречах в море с головоногими, что теперь нелегко сразу представить себе обратное. С другой стороны, просто трудно как-то поверить в то, что диковинные рассказы об этих морских животных всего-навсего сплошная выдумка.

Древняя легенда, веками бытовавшая среди атлантических рыбаков о чудище «кракен — плавающем острове» со множеством рук, которое, «когда хотело, играло с рыбачьими шхунами, как с игрушкой, и утаскивало рыбаков с суденышек в бездну»; старинное поверье рыбаков Ла-Манша о том, что «кальмар самое маленькое и самое большое животное моря», и многое другое может и быть плодом фантазии. Но что мы скажем о находках, особенно часто встречающихся на берегах Австралии и Южной Африки, выброшенных морем осьминогах до трех тонн весом; о щупальцах кальмаров до десяти метров в длину, которые в наши дни обнаруживают рыбаки в желудках кашалотов, и, наконец, об утверждениях Тура Хейердала, ученого, в честности которого никто не решится сомневаться, видевшего «огромные бесформенные тела, бо́льшие по размеру, чем Кон-Тики» (90 квадратных метров!), которые плавали по ночам вокруг суденышка ученого в Атлантике? Как относиться ко всему этому?

Ведь нынче уже существует, твердо обосновываясь и перебираясь из одной книги в другую, мнение, что осьминоги безобидные, просто трусливые морские животные. Мне представляется подобная оценка этого животного противоположной крайностью прежней. Согласен, что прежнее мнение было сильно преувеличено, пусть даже во многом ошибочно, но развенчивать его надо, при всем уважении к нашему английскому другу Джеймсу Олдриджу, отталкиваясь все же от более близкого знакомства с этими «приматами моря», как их называет советский ученый И. Акимушкин. Вот Павел Курилов, который описывает в своей книге «Спускаясь в подводный мир» встречи с осьминогами в бухтах Дальнего Востока; он в разумной степени осторожен в суждении и выводах.

Мне доводилось охотиться на осьминогов, случайно встречаться с ними в подводных гротах, вступать в настоящие сражения с ружьем, просто с ножом, нырять за ними, на удивление друзьям, с голыми руками. Я, подводный охотник, а значит, пловец без акваланга, отношусь к осьминогам с опаской.

В детстве, «исследуя» подземные проходы кяризов в окрестностях Ашхабада, я бесстрашно по самые плечи засовывал руки в узкие норы земляных крабов. Было ясно: одна клешня может оказаться сильнее другой и тогда на месте щипка покажутся капельки крови. Но ты не уступил в смелости, отваге и выносливости никому из твоих друзей.

Но когда много лет спустя я на дне Мексиканского залива впервые увидел живого осьминога совсем рядом, долго потом не мог перебороть в себе чувство неприязни. И не столько общий внешний вид осьминога, его желеобразное туловище, как будто зашитое в целлофановый мешок, из которого в разные стороны тянутся находящиеся постоянно в движении щупальца-ноги, щупальца-руки со множеством слегка пульсирующих присосков, служил тому причиной. Его глаза! Выпуклые, огромные, вопросительные, иногда печальные и злые, но всегда выразительные глаза вызывали опасение и страх.

В одиночку поначалу я пытался охотиться на осьминогов с ружьем. Но у меня, должен признаться, в отличие от Олдриджа, из этого ничего не получалось. Сколько я ни стрелял в них, сидящих в своих гнездах, результат всегда был один и тот же. Лишь острие гарпуна притуплялось с каждым ударом о камни и скалы. Стрела пробивала животное, но оно так крепко сидело в своем жилье, присосавшись к стенкам, что лопасти гарпуна всякий раз разрывали его тело, и я оставался ни с чем. Пытаться нанести осьминогу издали пикой возможно большее количество смертельных ран и затем выковыривать его из гнезда трезубцем — до этого я не доходил. Подобное занятие мне казалось неспортивным.

Бывало, я ухитрялся перехватывать осьминога в движении — он плавает рывками, используя при этом специальный орган, действующий как водомет. В двух случаях выстрелы были удачными. Но оба раза, прежде чем я успевал подтащить к себе стрелу и забросить ее в лодку, животное умудрялось ухватиться за скалу или оплести щупальцами ветви кораллов. В результате оказывалось, что я напрасно «жег порох». Как бы легонько ни тянул я за стрелу, в конечном счете тело осьминога разрывалось, и стрела без добычи возвращалась в ружье, а раненый спрут уползал в первое попавшееся укрытие.

Очень скоро я забросил это занятие, так как всякий раз в подобных случаях у меня портилось настроение. Приходило то же самое ощущение, что и во время боя быков, когда новичок тореро трусил, неумело работал с быком, причиняя животному лишь одни страдания. На охоте вообще никогда не следует оставлять подранков.

Очень скоро я убедился, что опытные ныряльщики не пытаются убивать осьминогов, они не стреляют в них, а вылавливают голыми руками! Но сколько ни обучали меня кубинские друзья, терпеливо и настойчиво, сколько ни смотрел я на то, как они ловко, уверенно и всегда успешно действовали, хватая осьминогов за колпачок, который прикрывает хрящевый череп, легко поддающийся разрыву, сколько ни стыдили они меня, ничего не помогало. Чувство неприязни и страха не покидало меня, и я не мог себя пересилить.

И вот однажды, то ли потому, что просто пришло время, или оттого, что в тот день из-за моего мимолетного испуга пострадал оказавшийся безоружным товарищ по охоте, я неожиданно для самого себя попросил Бентоса пойти со мной на осьминога.

Охотились мы как раз в осьминожьем месте. Я забросил ружье в лодку, а Бентоса никогда ни о чем вторично не надо было просить. На глубине метров восьми в первое же погружение мы обнаружили «живой мешок». Он замер. Немигающие, но зорко видящие глаза следили за нами. По мнению Бентоса, этот для первого раза был слишком крупным. Однако второй, имевший своим домиком нагромождение камней на небольшой подводной терраске, показался мне ничуть не меньше. И все же Бентос подал знак действовать.

Насытив легкие кислородом, мы нырнули. Меня лихорадило, но я решительно сунул руку в дыру, стараясь ухватить осьминога за колпачок, бугорок, расположенный сразу же за глазами. Животное тут же оплело руку — мне показалось, сотнею щупалец сразу — и плотно приникло к голой коже присосками. В тот день я охотился в майке с короткими рукавами.

Слыша громкий стук собственного сердца, испытывая неожиданно откуда-то появившуюся тупую боль в желудке, я ощутил, что конец одного щупальца пляшет у меня на левом плече — не может присосаться к трикотажу майки. Выждав положенные пять секунд — конечно же показавшиеся мне вечностью, но я исправно считал в уме, — я потянул руку на себя. Но не тут-то было! Щупальца натянулись, как упругие резиновые тяжи, и тело осьминога не поддавалось ни на сантиметр. Моя рука на что-то давила, мяла пальцами что-то мягкое, но осьминог и не думал двигаться с места. По неопытности я не мог точно определить местонахождение уязвимого у осьминога колпачка.

Я потянулся рукой к кобуре с ножом, но Бентос тронул меня за плечо и быстро запустил свою руку в дыру.

Навстречу руке, словно хобот слона, из расщелины чуть выше входа в жилье осьминога вывалилась самая огромная из щупалец нашей жертвы и проворно обвила руку Бентоса по локоть. Но мой друг знал свое дело. В следующий миг я ощутил, что осьминога будто ударило током. Он вздрогнул. Сила его присосок явно ослабела, но не настолько, чтобы я мог высвободить руку. Я был благодарен бедняге за это! Бентос, может быть, и не стал бы никому и ни о чем рассказывать, но я, выдернув руку, помчался бы прочь, а потом измучил бы себя угрызениями совести. Рука друга между тем где-то совсем рядом в студенистом мешке уверенно сдавливала жизненно важные нервные центры осьминога.

Прошла еще секунда, другая, и из норы вслед за рукой Бентоса показалось тело животного.

Повинуясь тому, что делал опытный охотник, я принял вертикальное положение, и оба мы, как два преступника, прихваченные один к другому осьминожьими наручниками, поднялись на поверхность. Четыре свободных щупальца болтались под телом осьминога.

Лодка была рядом, лодочник принял трофей, и щупальца осьминога соскользнули с моей руки. В тот миг меня охватило безудержное желание все это непременно проделать самому и теперь же, немедленно. Бентос вновь последовал за мной.

Вторая попытка была более удачной. Правда, щупальца этого осьминога не были и полуметровой длины. Я ощутил прилив сил и нырял без конца. В тот день я натаскал, на радость лодочнику, с полдюжины осьминогов.

Милый Бентос, он, очевидно, не вдумывался в то, что происходило со мной, но твердо знал, что так было надо. Он, как лучший в мире телохранитель, не отставал от меня ни на шаг.

С того дня при виде первых признаков жилья осьминогов — они чистюли, но только в своих домиках, рядом всегда полно мусора и отбросов с их стола — я как одержимый бросался на поиски соперника, столько времени державшего меня, как опытный длиннорукий боксер, на дальней дистанции, чтобы еще и еще раз схватиться с ним. Поначалу я не замечал, но всякий раз, как только я начинал шарить по расщелинам в поисках осьминогов — как он это чувствовал, до сих пор для меня остается загадкой, — Бентос оказывался рядом. Теперь он догадывался, что́ делалось у меня в душе, и знал, что рано или поздно могло случиться со мной при встрече с осьминогом.

Но судьба распорядилась так, что произошла беда с ним, а не со мной.

В тот день мы охотились с борта отличного моторного катера за коралловыми рифами островков Амбре, что напротив порта Батабано.

Рельеф дна представлял собой как бы стол театрального художника с макетами сказочных средневековых замков. Казалось, кто-то на совершенно ровную песчаную поверхность нагромоздил рядами, как клетки в курятниках, скалистые глыбы, украшенные башнями и башенками с бойницами и дозорными щелями, зубчатыми стенами, потайными дверьми, узкими проходами, оконцами, где могла бы превосходно устроиться на жилье всякая морская живность.

Мы, как игрушечные акробаты, опускались вниз головой по отвесной скале, внимательно выискивая, кто в ней укрылся. Достигнув дна, переворачивались, толчок ногами — и такой же медленный подъем. И снова плавное, невесомое погружение, толчок и подъем вверх. Место было не из лучших. Но вот я заметил на выступе у самого дна кучку створок гребешков, устриц, пустые раковинки сигуа, останки крабов.

Бросив ружье на дно, я приник к щели, но владелец ее принял надлежащие меры — закамуфлировался так, что его не было видно. Во второе погружение Бентос был уже рядом. Он уцепился рукой за выступ. Тело его касалось противоположной скалы. Так ему лучше было видеть, что происходило в расщелине. Осьминог шевельнул щупальцами и выдал себя. Увидев его глаза, я сунулся в щель. Бентос внимательно наблюдал за моими действиями.

Когда же через несколько секунд я со своей добычей попятился назад и выбрался из щели, картина, которую я увидел, заставила меня на миг растеряться.

По телу Бентоса, уже плотно прижимая его к скале, ползли внушительных размеров щупальца. Рука его еле держалась за выступ, но от локтя до кисти была обвита толстым живым канатом. Были захвачены плечо и шея, спина и живот. Бентос что-то показывал мне глазами и другой рукой подавал знак — «вверх». Но я никак не мог сообразить, что он посылал меня туда за воздухом. По его мнению, я должен был набрать свежего воздуха и скорее возвращаться, чтобы разделаться с предательски напавшим на него «из-за угла» спрутом. Сам Бентос, выпустив ружье — плавал он всегда только в плавках, поэтому щупальца осьминога присасывались свободно и крепко, — пытался оторвать рукой щупальце от шеи.

Мной овладела растерянность, добытого осьминога я отшвырнул в сторону, но, очевидно, чувство страха не позволило мне принять единственно верное решение. Следовало атаковать спрута, но вместо этого я выхватил нож и отсек одну за другой все четыре щупальца. Пятое пыталось ухватить меня за руку, но скользило по майке. Бентос, сокрушенно покачивая головой, стал подниматься вверх.

В лодке, чертыхаясь и отчитывая меня, он принялся сдирать со своего тела еще шевелившиеся щупальца. Со спины у пояса одно щупальце мне удалось оторвать без особого труда. На месте присосков на загорелом теле Бентоса лишь выступили ярко-красные пятна. С шеи Бентос сам стащил второе щупальце. А вот часть, присосавшаяся к спине, не поддавалась. Удалось отодрать присоски лишь с груди, где обильно росли волосы, и то вырывая их с корнями. Так же крепко присосалось щупальце и к руке.

Что мы только не делали, перебравшись на катер — и солили срез щупалец, и посыпали сахаром, и подносили к ним огонь, и смазывали мерфиолатом, и поливали пресной водой, водкой, ромом и молоком, — ничего не помогало: кожа оттягивалась вместе с присосками.

Тогда Бентос из всех присутствующих выбрал меня, отвел на корму и впервые за все время нашего знакомства без улыбки произнес:

— Отдирай!

Мои попытки убедить его, что надо в город, к врачу, ни к чему не привели. Он только мрачнел и ниже опускал голову:

— Отдирай! Ты присосал, ты и отдирай!

— Бентос, давай осторожно попробую ножом, — попытался я выиграть время в надежде, что мне на помощь придут товарищи, но они молчали.

— Отдирай или я в последний раз выхожу с тобой в море! — И он ругнулся.

Ухватившись обеими руками за толстый конец щупальца у самого локтя Бентоса, я сильно потянул. С тыльной стороны локтя — там кожа была покрепче и покрыта волосом — показались первые капли крови. Конец щупальца выскальзывал из рук. Я сменил мокрые перчатки на сухие, и дело пошло несколько быстрее. На внутренней стороне руки друга образовалась сплошная ссадина. Большинство присосков срывало эпидермис с кожи Бентоса. Он подпрыгивал и ругался, однако мне от этого было легче. Еще два усилия, и щупальце полетело на дно кокпита. На спине остался длинный след.

Как только Бентос почувствовал, что я закончил свое «кровавое» дело, он тут же бросился за борт. Все немедленно, похватав свои маски, многие даже без ласт, попрыгали вслед за ним. Каждый понимал, что кровоточащие раны лучшая приманка для морских хищников. Хозяин катера подал ружья, и мы заняли круговую оборону, а Бентос, от которого в разные стороны растекалась бурая вода, лег на спину и орал:

— Я король! Я король! Вы мои слуги! Я дурак! Я дурак и не хочу учиться.

Бентос не сказал еще никому о том, как все произошло, но я-то хорошо понимал, что он, добрейший и милый, словами, которые выкрикивал, мстил мне — ведь он говорил, что образование у него небольшое, но он, случись ему быть на моем месте, поступил бы иначе — не струсил бы.

Минут через десять прижженные йодом и солями, содержащимися в морской воде, раны перестали кровоточить, и Бентос поднялся на катер. Я сознательно задержался. Пусть уж он скажет о моей неопытности или трусости, как сочтет нужным, не в моем присутствии.

Когда же, перебросив через борт со ступенек ногу, я услышал слова Бентоса, мне пришлось уйти в кубрик. Он говорил о том, что так уж вышло и что я иначе поступить не мог!

В другой раз, когда Бентоса не было рядом, встреча с осьминогом состоялась у меня совершенно неожиданно и могла окончиться куда более печально.

Нам к середине дня надо было уходить, чтобы к вечеру успеть попасть в порт. Кок вместительной рыбачьей шаланды потребовал поэтому прежде всего наловить ему лангустов, чтобы приготовить их на обед. Ночь и раннее утро были душные, и я пошел в воду с первыми проблесками дня без майки. Места мне были хорошо знакомы по вчерашней охоте, и я сразу направился к гроту, в который за ночь могли, как мне казалось, забраться лангусты.

Так оно и было. Тройка их сидела у дальней стенки. Но вот беда! У каждого правая «антенна» устремлялась в одну и ту же сторону. Это осложняло положение, ибо означало, что неподалеку находится мурена и, прежде чем заняться лангустами, следовало сначала выгнать ее из грота.

Запасшись до предела воздухом, я вторично вошел в грот, почти касаясь потолка, дабы лучше сверху разглядеть мурену, лежащую где-то среди камней на дне грота. Ласты еще торчали из пещеры, когда я почувствовал с содроганием, что меня кто-то пытается обнять. Ощущение было столь знакомым, что воображение не стало рисовать ничего диковинного. Осьминог!

Попытка опуститься на дно грота и оторваться от щупалец не увенчалась успехом. Тогда я уперся ружьем в дно и попятился назад. Но щупальца уже присосались основательно.

Сейчас я задумываюсь над тем, что же это было со стороны осьминога — акт нападения или самозащиты? Но тогда какое значение имел ответ на этот вопрос, коль скоро мне оставалось не более сорока, сорока пяти секунд жизни!

Пережив моментальный испуг от неожиданной встречи, а где-то в глубине души я ее все время ждал (только рядом не было Бентоса), я рванулся в сторону, где должно было находиться животное. В полумраке, в расщелине, я все же разглядел его глаза и между ними колпачок. Упираясь одной ногой о стену грота, я вцепился обеими руками в уязвимое место моего противника. Помяв его, сунул правую руку ко рту осьминога, где у него находится сумка с внутренними органами — второе слабое место. В перчатке трудно было нащупать щель, однако у самого запястья я вдруг почувствовал боль — укус! Значит, сумка рядом. Сжав тело осьминога что было силы с обеих сторон, я рванул его на себя. Животное подалось. Еще рывок, и я уже мог двигаться к выходу из грота.

Когда я подплыл к шаланде, в лодку, стоявшую рядом, спрыгнул ее капитан. Он ловким движением втолкнул колпачок внутрь тела осьминога, вывернул через околоротовую сумку и потянул. Щупальца с моей спины, плеч и живота заскользили, как бумажка с переводной картинки, с той только разницей, что на сей раз под ней оставались сочные розовые пятна.

После этого случая я остыл к осьминогам. Всегда так нравившееся мне блюдо из щупалец спрута стало мне безразличным.

В заключение скажу, что если действительно маленькие осьминоги трусят и удирают от подводных охотников, ибо детям трудно справиться со взрослыми, то от крупных, особенно когда они в своем доме, лучше самому вовремя удалиться.

Познакомились мы с доктором при весьма неприятных для меня обстоятельствах. В «Волге» я был один и объезжал грузовые автомашины, стоявшие вереницей по обочине шоссе, как вдруг из-за передней мне под колеса выскочил мальчуган лет девяти. Завизжали тормоза, «Волга» вильнула в сторону, но мальчик все же был сбит бортом машины. Тут же появились взрослые, которые, вместо того чтобы помочь малышу, принялись обвинять меня в неумении водить машину.

Обстановку разрядил подошедший к нам человек, который сказал, что он ехал сзади и видел, как мальчик бежал от дома к дороге и сам неосмотрительно выскочил на шоссе. Потом он представился детским врачом, попросил мальчика открыть рот и высунуть язык. Осмотрел и ощупал его со всех сторон, поднял на руки и отнес к своей машине. Там смазал ссадины на ноге и руке красной жидкостью, покрыл их тонким слоем какой-то мази и сказал:

— Могло быть хуже, малыш. Будь осторожен! — И, уже обращаясь к родителям: — Если понадобится, вот моя визитная карточка, привозите мальчика в Гавану. Я во всем помогу.

Мальчуган, слегка прихрамывая, но улыбаясь, припустился к дому, с гордостью показывая своим друзьям на ссадины. Мы с доктором обменялись телефонами. Встретились в Гаване и подружились. Он оказался завзятым подводным охотником, сам мастерил себе ружья и любил плавать в море с аквалангом. Естественно, мы стали выезжать с ним на дикие, известные только ему пляжи.

Как-то раз мы собирались на южное побережье, к мысу Куропаток, завершающему собой выход из залива Кочинос, в Карибском море. Место это было нам хорошо знакомо.

В поездку с нами увязался сынишка доктора Альберти́ко, которого отец долго не соглашался взять с собой, зная, в каком опасном месте нам предстояло на этот раз охотиться. Но у Альбертико был веский аргумент: отец обещал ему охоту, как только он с хорошими оценками кончит седьмой класс. Доктор был вынужден согласиться. Чуть подумав, он вошел в дом и через минуту вышел, неся под мышкой… зонтик.

Зачем нам старый зонтик, во многих местах которого красовались дыры, коль скоро мы отправлялись в море? Доктор понял наш немой вопрос.

— Бабушкин, — только и сказал он.

Закончив свое ничего не давшее нам объяснение, доктор проверил, исправно ли открывается и складывается зонтик, и аккуратно уложил его на заднее сиденье автомашины.

Всю дорогу мы шутили над доктором, но, когда впереди показался пляж, заговорили о лодочнике, который, должно быть, уже нетерпеливо поджидал нас, и забыли о зонтике.

От берега, у того места, откуда начиналась охота, дно, покрытое белым песком, медленно уходило вглубь. То здесь, то там попадались нагромождения камней, подводные островки отмерших и живых кораллов, семейство губок, поля черепаховой травы; особенно густыми были заросли морской капусты — ламинарии.

Все это представляло собой превосходное укрытие для рыбы. Разноцветные губаны, называемые на Кубе не только за форму зубов, похожих на клюв, но и за яркую окраску «попугаями», толстые миктероперки, морские окуни, быстрые луцианы всех мастей, золотистые «собаки» и мероу прямо как в аквариуме ходили перед нами.

Альбертико оказался проворным пловцом. До дна было не более трех метров — он ловко нырял, правильно пользовался подводным ружьем, умело распознавал места, где скрывалась рыба, и поэтому очень быстро стал равноправным членом нашей команды.

Метрах в двухстах от берега, параллельно ему, на голубой воде четко обозначалась темно-синяя линия. Мы знали, что это так называемая бровка, за которой резким перепадом дно уходит на глубину до сорока метров. По обрыву вниз там было много трещин, расщелин, подводных гротов, в которых любит стоять рыба.

Однако мы сознательно держались от обрыва на некотором расстоянии, так как это было опасно: на большой воде легко могла произойти встреча с любым морским хищником, а с нами охотился мальчик. Небольшой ялик, в котором сидел старый рыбак, лежали запасные ружья и куда мы складывали добытую нами рыбу, в лучшем случае мог бы принять на борт лишь еще одного человека. А нас в море было трое.

Мы не хотели рисковать. Но, как часто случается на охоте, увлеклись и незаметно для себя оказались у бровки.

Ялик стал еще быстрее загружаться рыбой. Альбертико действовал не хуже нас, взрослых. Он безошибочно различал съедобную рыбу от несъедобной, обходил щели, где сидят в ожидании зазевавшихся рыбешек мурены; заметив более крупных рыб, с которыми ему трудно справиться самому, он вовремя подавал сигналы нам. Ныряя по нескольку раз, он без посторонней помощи извлекал из нор подстреливаемую им добычу, настойчиво преследовал не подпускавших близко осторожных морских окуней.

Я видел, как он раз пять спускался к одной и той же расщелине и подолгу, пока хватало воздуха в легких, замирал у выхода из нее. В конце концов за терпение и настойчивость он был вознагражден: на стреле ружья оказался увесистый тупорылый промикропс — редкая и вкусная рыба. Сдержанный на похвалы доктор и тот, по-русски подняв кверху большой палец, поздравил сына.

В тот день вообще охота была на диво увлекательной и успешной.

Мы не охотились еще и получаса, а на моем счету уже было три лангуста, два синих скара (губаны), две отливавшие золотом «собаки», морской окунь фунтов на пятнадцать и крупный серый луциан.

С трудом, после долгой борьбы — стрела изогнулась, как спица в поломанном колесе, — я наконец извлек из узкой трещины в скале, скрытой незначительным выступом на глубине двенадцати метров, каменного окуня. Весил он килограммов десять, не менее. Забросив его в ялик и перезарядив ружье новой стрелой, я собирался было проверить соседнюю с трещиной нишу, как вдруг увидел картину, которая заставила меня содрогнуться.

Альбертико с вытянутым вперед ружьем опускался вниз по обрыву, преследуя попугая, и ничего кругом не видел. А прямо на него двигалась двухметровая акула. То была белая акула-людоед, которая в Карибском море не уступает в свирепости ни тигровой, ни рыбе-молоту, ни акуле-мако.

Короткое заостренное рыло, полная острых треугольных зубов пасть, маленькие жестокие глазки, мощное, правильной формы торпедообразное тело внушали панический страх всем без исключения обитателям моря.

Я немедля поспешил к мальчику. Акула сделала легкое, еле заметное движение хвостом и замерла на месте. Потом поплыла в сторону. Агрессивные намерения ее проявились сразу. Хищница ничуть не боялась нас и, описывая ровные полукруги, продолжала приближаться, не спуская взгляда своих тусклых глаз именно с мальчика.

Оказавшись рядом с Альбертико, я увидел, что он не испугался. Он не струсил, даже когда акула, опустившись на большую глубину и набирая скорость, пошла в атаку. Я нырнул хищнице навстречу, готовый выстрелить. Но та вовремя отвильнула.

Мы с Альбертико стали спиной друг к другу и поспешили отвинтить наконечники: это всегда делается при встрече с акулой, если нет желания помериться с ней силой, — тупая стрела без наконечника наносит хищнице укол, но не остается в ее теле. Мы готовы были к обороне, и я подумал: «Как же так, почему доктора нет с нами?» На секунду подняв голову над водой, я увидел и вовсе не объяснимую картину: опытный и смелый подводный охотник, который не мог не понимать смертельной опасности, нависшей над его сыном, плыл не к нам, а к лодке.

Между тем акула снова пошла в атаку. Теперь близость ее была настолько рискованной, что мне, нырнувшему ей наперерез, пришлось выстрелить. Хищная тварь метнулась в сторону, но метрах в пятнадцати от нас остановилась. Укол стрелы без наконечника не причинил ей вреда.

Пока я перезаряжал ружье, для этого надо всего секунд десять — пятнадцать, к акуле присоединились еще две. Положение становилось критическим. Надо было как можно скорее подзывать лодочника.

Подняв голову над водой, я увидел доктора, плывущего к нам от лодки со стремительностью хорошего спортсмена на дистанции.

Тем временем акулы, все три, словно по команде старшей, пошли вниз. Мы знали, что это был их излюбленный прием для начала атаки. Не успели мы с Альбертико сообразить, что делать, как доктор уже был под нами. Усиленно работая ластами, он летел навстречу акулам. Мы нырнули за ним. Но, когда хищниц и доктора разделяло всего метров пять и столкновение казалось неминуемым, доктор быстро выставил вперед и раскрыл… зонтик.

То, что произошло в следующий миг, трудно себе представить. Перед нашими глазами блеснули три белые молнии, и хищниц след простыл.

«Вот так бабушкин зонтик!» — подумали мы и, переводя дыхание, поплыли к берегу.

Когда же на берегу мы принялись разводить костер, доктор, обращаясь к сыну, наставительно сказал:

— Альбертико, всему виною твой никелированный нож. Его блеск манил к себе акул. Ты больше никогда не бери его с собой в море.

Затем доктор объяснил, почему акулы так пугаются простого зонтика.

— Акулам, — сказал доктор, — представляется, будто нечто более бесстрашное и сильное, чем они сами, движется на них.

— Когда открывается зонтик? — спросил Альбертико.

— Ну конечно! Зонтик в долю секунды превращается из точки в огромный черный круг.

После такого урока, преподнесенного нам доктором, мы уже никогда не выезжали на охоту в море без чудодейственного зонтика.

Крик, доносившийся со стороны моря, был услышан нами не сразу. На берег, сложенный из острых коралловых образований, с шумом накатывалась небольшая волна.

Мы с Армандо после трех часов утомительной охоты, начатой с берега без лодки, только что вышли из моря. Оба еще сидели во всем подводном облачении и, что называется, переводили дыхание.

Случилось это вскоре после того, как Армандо принялся обучать меня сложному искусству подводной охоты.

Уставшие, но довольные результатами дня, мы увлеченно обсуждали встречу с барракудой, которая пыталась «поделить» с Армандо его добычу, а теперь висела на моем кукане. И тут — этот крик.

Женщина металась по берегу, на котором почти никого не было, и отчаянно размахивала руками. Рядом с ней были дети. Они плакали. Женщина призывала помочь кому-то, находившемуся в море. А там, метрах в пятидесяти от нас, не более, беспомощно простирая руки к небу и беспорядочно хлопая ими по воде, тонул человек.

Теперь лишь до нас донесся и его страдальческий призыв:

— Эй-о! А-эй! О-о-о!

Стянуть маску со лба на глаза и поймать ртом загубник трубки было делом двух секунд, и мы поспешно поплыли в сторону тонувшего.

Армандо первым достиг терявшего уже сознание пловца. Мертвенно-бледное лицо его было перекошено от боли. Оно, как поплавок при клёве, то уходило под воду, то показывалось вновь над водой. Немигающие, широко раскрытые стеклянные глаза уже видели только нас. В нас тогда был весь его мир, последняя надежда сохранить жизнь.

Ловец раковин, а в этом не было никакого сомнения, так как рядом плавала автомобильная камера, полная тритонов, рапанов и стромбусов, потерял сознание в тот самый миг, когда Армандо схватил его за плечи. Но тут же мой друг резко отдернул руки и принялся прополаскивать их в воде.

Нам стала ясна причина, ввергшая этого человека в смертельную беду. Выручило то, что я не успел еще стянуть с рук перчатки, в которых, как правило, всегда выходил на охоту в море.

Обхватив голову и поддерживая его под поясницу, мы вдвоем осторожно доставили пострадавшего на берег. Он не приходил в сознание. Слабый пульс еле прощупывался. Лицо, изуродованное судорогой, стало синим. Женщина и двое детей безутешно рыдали. Армандо пучками травы старательно снимал с тела незнакомца сгустки слизи, под которыми пунцовым пламенем горела кожа. Я быстро, чтобы освободить место, убирал с заднего сиденья «Волги» сложенную там одежду.

К счастью, все это произошло на пляже Ринкон-Франсес, неподалеку от известного кубинского курорта Варадеро, и с нами была автомашина. Оставив бедную женщину сторожить наши пожитки, снаряжение и охотничьи трофеи, мы, как были в мокрых трусах, помчались к городу.

Уже через пятнадцать минут «Волга» подъезжала к клинике. По тому, как заскрипели у подъезда тормоза, медперсонал понял, что необходима срочная помощь. На вопрос вышедшего навстречу врача Армандо только и произнес:

— Агуа мала!

Этого было достаточно, чтобы уже через минуту сестра сделала один за другим два укола и принялась промывать пораженные места каким-то молочно-белым раствором. Врач тем временем внимательно прослушивал сердце.

Потянулись томительные секунды. Мы, стоявшие в плавках в этом белом храме, где земные боги должны были совершить чудо — воскресить человека, — вдруг почувствовали себя неловко. Но в это время доктор поднял голову, и лицо его просветлело. Он отложил в сторону стетоскоп и произнес:

— Это пятый случай за неделю, и самый тяжелый. Такое нашествие на Варадеро случается раз в десять лет. Яд попал на большую часть спины, шею, затылок и голову. Ваш товарищ еще стойко держался. И хорошо, что вы были поблизости от города…

Мы переглянулись с Армандо, ибо не знали даже, как зовут пострадавшего.

— «Агуа мала», «португальская каравелла», или сифонофора-физалия, — продолжал мягким голосом доктор, — штука серьезная. Об этом забывать нельзя… и вам особенно.

Врач без труда определил по светлым контурам кобуры ножа, которая обычно крепится на внешней стороне голени правой ноги и защищает ее от загара, что мы подводные охотники, и лишний раз предостерегал нас.

«Португальская каравелла»! Мне, испытавшему раз и то через рубаху силу действия ее яда, до сих пор представляется встреча с этим животным в воде куда опаснее, чем с любым другим морским хищником.

Сифонофора-физалия! Конечно же, такое звучное и красивое имя этому на первый взгляд безобидному обитателю моря мог дать только ученый, который глядел на величаво проплывавшие мимо гребешки-парусы с высоты борта научного судна.

Действительно, переливаясь под солнечными лучами всеми цветами радуги, плавательные колокола — гребни пневматофоров физалии — хорошо видны на воде, привлекательны, и первое желание при встрече с ними — схватить пузырь рукой. Но подводная часть физалии, прямо скажем, мало привлекательна. И не только потому, что представляет собой для купальщика и спортсмена-подводника наиболее неожиданную и особо серьезную опасность.

До пяти, а у отдельных особей и до пятнадцати метров обычно бесцветные, реже голубоватые и ультрамариновые ловчие нити-щупальца тянутся в сторону от тела животного, над которым возвышается плавательный пузырь.

Подводный охотник чаще всего, поднимаясь на поверхность за воздухом, не смотрит наверх, дабы не потерять из поля зрения все то, что происходит в зоне его будущего действия. Тут-то он невольно и становится «добычей» этого «удивительного и красивого» морского создания.

Разветвленные нити-арканчики — сколько их, сосчитать невозможно — вооружены у физалии так называемыми стрекательными клетками. Простым глазом рассмотреть их нельзя, но каждое щупальце имеет их великое множество. Снаружи клетки торчит микроскопический волосок, связанный с нервной системой животного. Прикоснется волосок к постороннему телу — и мгновенно крохотная стрела, свернутая до того спиралью в специальной капсулке, раскручивается, словно живая пружина, и выбрасывается в сторону раздражителя, изливая яд.

Сила действия яда сифонофоры-физалии приравнивается к яду королевской кобры.

Мне приходилось наблюдать, с какой осторожностью кубинские рыбаки выполаскивают физалии, попавшие к ним в сети. И делают они это с особой осмотрительностью после того, как на море долгое время была неспокойная погода. Тогда яд физалии наиболее опасен. Дело в том, что животное это обладает одним очень интересным — для метеорологов особенно — качеством.

Физалия «португальская каравелла», состоящая из сросшихся в единую колонию миллионов полипов, относится к кишечнополостным животным. Так вот, это животное с поразительной точностью задолго до того, как самые опытные рыбаки начинают сматывать свои сети, определяет приближение непогоды. Как? Пока это неизвестно. Получив «сводку погоды», ее плавательный пузырь — весьма сложный гидростатический аппарат, который позволяет физалии в нужный момент менять удельный вес тела, — начинает сокращать стенки, выдавливая излишки газа. Животное опускается на глубину, где и отсиживается весь период волнения на море. Но вот утихомирились волны, и физалия накачивает свой пузырь легкой смесью, содержащей азот и углекислый газ. Так она всплывает.

Животное долгое время голодало, и от этого сила действия его яда увеличивается: ведь ядовитые стрекательные клетки физалии — это не только грозное оружие самозащиты, но и нападения.

Схваченные сетью арканчиков физалии мальки и разные мелкие морские организмы парализуются ядом, а затем проворные щупальца доставляют пищу ко рту животного.

Помнится мне еще одна неприятная встреча с физалией. Как-то однажды в субботний день мы отдыхали поблизости от бухточки Эррадура. Женщины собирали ракушу, выброшенную морем на берег, а мужчины искали раковины с моллюсками на дне. Моего приятеля очень увлекало плавание в маске, он мог часами находиться в море, но на большую глубину не выходил. Вот тут-то, как говорится, по колено в воде, ему и суждено было встретиться с «португальской каравеллой», причем в прямом смысле слова лоб в лоб.

Неожиданно — вокруг не было ни живой души — голову приятеля, на которой было мало волос, пронзила резкая боль. В испуге он сорвал маску и тут же потерял ее. Встав на ноги — уровень воды доходил ему до пояса, — он схватился руками за голову. Боль обожгла ладони, будто он сунул руки в пылающие угли. Он инстинктивно стал поливать голову морской водой, но это не помогало. Наоборот, он почувствовал, как закружилась голова, и постарался быстрее выбраться на берег.

Когда крики женщин собрали нас, прошло минут десять — пятнадцать. Наш товарищ сидел, зажав руками голову, и… плакал.

Внешних признаков ранения не было видно, и он сам толком не знал, что с ним стряслось. Со стороны вид огромного мужчины, льющего без видимой причины слезы, вызывал улыбки. Однако ему с каждой минутой становилось все хуже. Он застонал, когда я начал обильно смоченным в пресной воде полотенцем смывать с его головы остатки щупалец, слизи и яда физалии. Все увидели на кожном покрове головы красно-синие пятна, налитые кровью волдыри.

В тот день со мной не оказалось походной аптечки, и пришлось прибегать к самым простым средствам, рекомендуемым в случае ожогов ядом физалии. Пораженное место мы промыли пресной водой, растворив в ней предварительно несколько кусочков сахара, а затем густо смазали растительным маслом. Тут же собрались и поехали в город к врачу. Всю дорогу мой приятель поторапливал меня. Язык его делался деревянным, плохо слушался, с трудом помещался во рту, дышать ему становилось заметно труднее. Появились боль в спине и позывы к тошноте. Будь со мной аптечка, в которой есть и этиловый и нашатырный спирт, более эффективные средства при снятии остатков яда физалии, товарищу было бы значительно легче. В аптечке к тому же есть морфий, пантопон, кофеин и другие средства, стимулирующие дыхание и работу сердца.

В приемном покое «скорой помощи» города Мариэль пострадавшему сделали внутривенную инъекцию глюконата кальция, еще раз обработали пораженное место, которое затем обильно смазали гидрокортизоновой мазью. Внутрь дали принять две антигистаминовые таблетки и предписали принимать их в течение трех последующих дней.

К середине следующей недели мой приятель уже с улыбкой рассказывал своим друзьям о его встрече с «португальской каравеллой», но неожиданно для себя, причесываясь утром, обнаружил, что на затылке, в месте, которое, очевидно, не было обработано, появились кровавые струпья. С ними ему пришлось повозиться еще с неделю.

Работая сейчас над книгой и думая об опасностях, которые подстерегают подводного охотника в тропических водах Мексиканского залива и Карибского моря, я вынужден признать, что самой серьезной из них все же является не акула и не барракуда, не осьминог, не скат, не мурена, а «португальская каравелла».

К заливчику Эррадура мы подъехали с первыми лучами солнца. Однако рыбака Росендо, который жил со своей старухой в одном из «боио» на мысу и моторным ботиком которого мы часто пользовались, уже не было дома. Он ушел в деревню к сыну и, по словам жены, вскоре должен был вернуться.

Бентос изрядно волновался, но меня это мало беспокоило, чтобы не сказать — просто радовало. Я вдруг с полной ясностью осознал причину, отчего так настойчиво тянул сегодня Бентоса именно сюда, в Эррадуру.

Вчера мы, группа журналистов, отдыхали здесь. Отправившись в море за рыбой для ухи и горячего копчения, я задержался в воде намного дольше обычного. Задержку объяснил отсутствием рыбы. На самом же деле причина была гораздо более серьезная.

Пляж и залив Эррадура облюбовал я давно и с первых же приездов сюда свел в тихой подводной лагуне знакомство с небольшой цветастой рыбкой. Кубинские рыбаки наделили ее ласкательным женским именем — исабелита. У нас исабелиту называют ангелом. Она съедобна, ловится на крючок и верши. В тот день, когда я впервые увидел ее, она весила с килограмм и была в достаточной степени подходящей, чтобы стать охотничьим трофеем. Но у меня, как говорится, не поднялась на нее рука. Уж очень исабелита была симпатична и красива, особенно когда заглатывала пищу и закрывала свой алый ротик. Очень розовая нижняя губка вначале смешно отвисала, а потом спешно догоняла верхнюю. При этом обычно ярко-оранжевая радужная оболочка глаза несколько меняла цвет, и вечно казалось, что исабелита мне подмигивает.

Внешне она походила на широкий, квадратно-овальный жесткий японский веер с толстой ручкой — хвостовой плавник. Спинной и анальный плавники составляли одну, как бы срезанную вертикально линию с небольшими изгибами, из которых выдавался хвост. Заканчивались все плавники, как и хвост, изогнутыми в сторону последнего подвижными рожками-перьями. От жабр и боковых плавничков до начала хвоста чешуя рыбы была сплошь окрашена в черный, иногда отливавший синим цвет. Все остальное тело полыхало чистейшим золотом.

Легко себе представить черное, иссиня-черное пятно, положенное искусной рукой природы на золотой фон и обрамленное светло-оранжевой каймою.

Исабелита доверчиво приблизилась ко мне, словно бы чувствуя, сколь огромно было мое желание разглядеть ее получше. На кукане моем висел разбитый стрелой лангуст. Я оторвал кусочек шейки и, измельчив его, подбросил исабелите. Та с заметным удовольствием полакомилась им. Я поплыл дальше, и она последовала за мною. Так мы подружились.

Потом я стал прихватывать с берега куски хлеба и даже дома перед выездом варил ей пшенную кашу.

За два года исабелита выросла и еще больше похорошела. Кашу она подбирала у меня с ладони. Вскоре я почувствовал, что не могу выйти за барьер рифа в поисках крупной рыбы, не «поговорив» прежде со своей знакомой. Мне казалось, что она приносит удачу.

Исабелита же всегда немедленно выплывала мне навстречу, как только я появлялся у подводной лагунки, со всех сторон окруженной телом рифа.

Но вот однажды этого не произошло…

Я шумно плавал, стучал по ружью, царапал дно и выступы концом стрелы, чтобы привлечь внимание, но исабелита не появлялась. И лишь когда я стал рассыпать кашу малькам, резвившимся вокруг в свое удовольствие, из-под откоса теневой стороны скалы, у самого дна, робко показалась знакомая мордочка. Как только я ее заметил? Но сомнений не было: это была она. Что же, однако, стряслось? Я подплыл — исабелита мгновенно скрылась в расщелине.

Все мои попытки выманить ее оттуда разбивались о необъяснимую стойкость моей приятельницы в решении больше со мной не дружить. Я устал нырять попусту и даже немного рассердился — в руке у меня был зажат целлофановый пакет, в котором оставалось совсем немного каши. Решив, что ныряю в последний раз, я опустил ружье на дно. Теперь исабелита не шмыгнула в глубину расщелины, а когда я всплыл на поверхность за воздухом, выплыла из нее.

Печальная догадка мелькнула у меня в уме и тут же, к сожалению, подтвердилась. Исабелита подбирала комочки каши, но, едва я нырнул к ней, ушла под откос. При этом она повернулась в мою сторону боком, и я увидел у самого спинного плавника, где проходит четкая граница черного и золотого, три рваные раны — след гарпуна-трезубца со стрелы охотника. Я понял: в исабелиту стрелял новичок.

Сердце мое сжалось от боли, захотелось сделать исабелите что-то очень приятное. Я поплыл на берег за хлебом. Вскоре исабелита немного осмелела, но близко к себе не подпускала, а стоило мне нырнуть за ружьем, как она мгновенно юркнула в укрытие.

Через неделю я снова был в Эррадуре и привез исабелите хлеба, вареного мяса, каши и свежего лангуста, мясо которого она обожала. Поплыл я к ней без ружья. Встреча состоялась быстро, и я очень жалел, что не знал языка исабелиты, а она не владела человеческой речью. Тот день я полностью посвятил ей, и дружба наша восстановилась.

Прошло некоторое время, и раны, казалось, затянулись новой чешуей. Но вчера я снова не обнаружил исабелиты. Я разыскивал ее все утро, но тщетно.

По этой причине я и притащил Бентоса сегодня в Эррадуру, где хорошо поохотиться в общем-то никогда не удавалось. Потому я был даже рад, что лодочника Росендо не оказалось дома.

Бентос остался ждать прихода рыбака на берегу, а я поплыл к месту, где обычно встречал исабелиту.

Чем ближе я подплывал, тем сильнее овладевало мной чувство, что я больше никогда не увижу моей подружки. Я понимал, что в гибели ее повинен я один: она умна и осторожна и поэтому добычей хищной рыбы стать не могла. Это я, я дважды, идя против природы, усыплял ее бдительность по отношению к человеку. И второй раз она несомненно расплатилась жизнью за мой просчет…

«Енисей» быстро оседал на нос и кренился на левый борт. В огромную пробоину с ревом врывалась вода. Степанов, очень хорошо знавший все качества своего детища, сразу понял: спасти корабль невозможно. И несколько последних оставшихся ему минут жизни он посвящает спасению людей.

Четко и быстро исполняются отдаваемые им приказы. Одна за другой спускаются на воду шлюпки. Стоя на мостике, он подбадривает и торопит оставшихся.

— Владимир Алексеевич! Батенька! Скорее! Не терпит время! Считанные минуты остались! — прокричал Степанову штурманский офицер.

В ответ с мостика донеслись до всех последние слова командира:

— Кто останется на корабле, пристрелю сам. Обо мне прошу не беспокоиться. Прощайте, братцы!

Так он и запечатлелся в памяти людей, застывших на отваливших от гибнущего «Енисея» шлюпках: один, с непокрытой головой, стоящий на мостике беспомощного, быстро уходящего в воду корабля.

Вот высоко задралась корма, мелькнули в воздухе неподвижные бронзовые винты, и негостеприимные холодные волны чужого моря сомкнулись над головой Владимира Алексеевича Степанова, избавив его от далеко не единственного, но, несомненно, самого горького разочарования в жизни…

Не так уж много найдется в истории кораблестроения людей с судьбой более драматичной, чем судьба Степанова.

Благодаря удивительной проницательности и одаренности он еще на заре своей военной и изобретательской деятельности предугадал значение минного оружия в грядущих войнах на море; и в плеяде специалистов, создавших высокую репутацию русскому минерному делу, Степанову принадлежит почетное место.

Он изобрел первую в мире автоматическую систему для постановки мин на ходу корабля. Он разработал проект первого в мире минного заградителя — быстроходного специализированного корабля, предназначенного для скрытой постановки мин у вражеских берегов.

И когда грянула русско-японская война, в составе нашего флота уже находились корабли, которых не было ни в одной стране мира.

Но как будто злой рок преследовал Степанова. События сложились так, что русская эскадра, ослабленная внезапным нападением японцев, отстаивалась на внутреннем рейде Порт-Артура.

И когда возникла угроза высадки японского десанта на Квантунском полуострове близ коммерческого порта Дальний, единственным кораблем, готовым преградить путь японскому флоту, оказался минный заградитель «Енисей», построенный по проекту Степанова.

Непроглядной ночью 29 января 1904 года во время снежной пурги и пронизывающего ледяного ветра маленький ладный кораблик вышел на позицию и приступил к постановке мин.

Почти двое суток не сходит с мостика командир. Ни смертельная усталость, ни брызги, превратившие его реглан в ледяной панцирь, не могут заставить его оторваться от дела, к которому он готовился всю жизнь.

Вот уже перегорожен двойной линией мин северный выход из Тальенваньской бухты. Ветер крепчает, колючий снег снижает видимость почти до нуля. Но «Енисей» упорно идет вперед, одна за другой через равные промежутки времени плюхаются за борт тяжелые рогатые мины. Наконец сброшена последняя мина. Общий вздох облегчения, повеселевшие лица.

Степанов внимательно оглядывает в бинокль пройденный кораблем путь и вдруг замечает на гребне волны всплывшую мину. Если противник увидит ее, он обнаружит и все минное поле…

Поморщившись, Степанов отдает приказание, и «Енисей» малым задним ходом начинает приближаться к мине. С кормового орудия мигом сдернут чехол, еще минута, и всплывшая мина будет уничтожена. И в этот момент чудовищной силы взрыв сотрясает корабль…

«Енисей», который принес Степанову и признание и гибель, пошел на дно примерно за год и четыре месяца до Цусимы. А меньше чем через полтора года опыт этого, быть может, самого решительного в истории морского сражения дал толчок к разработке проекта «Дредноута» — линейного корабля, открывшего новую — дредноутскую — эпоху в развитии военного кораблестроения. Спустя два года у всех на устах были имена людей, причастных к строительству дредноутов в крупнейших морских державах мира.

Но среди них не было уже имени гражданина России Владимира Алексеевича Степанова — человека, который сам себя считал неудачником, не ценил своих недюжинных способностей, был очень несчастлив в личной жизни и который тем не менее больше, чем кто-либо другой, имел право считаться пророком дредноутской эры.

В июле 1905 года на одном из заседаний комиссии, составленной из военных моряков, ученых и кораблестроителей, английский адмирал Пэкинхэм, делясь с присутствующими впечатлениями о Цусимском бое, в котором он принимал участие в качестве наблюдателя, склонялся к мысли, что боевая ценность огромного британского броненосного флота в течение нескольких ближайших лет будет практически сведена к нулю.

Цусимское сражение, по мнению адмирала, со всей ясностью показало: исход морского сражения будут решать быстроходные корабли с мощным артиллерийским вооружением и мощной броней от носа до кормы. А этим условиям не отвечал ни один из находившихся в строю британских броненосцев.

Нельзя сказать, что идея создания такого линейного корабля была нова. Лучше всех это знал первый морской лорд-адмирал Фишер, отвечавший за постройку и вооружение новых кораблей.

В 1899 году, командуя Средиземноморской эскадрой, он пришел к выводу, что прицельный огонь из орудий можно вести не только на дистанции 12—15, но и 30—40 кабельтовых. Правда, для этого необходимо было стрелять из орудий одного калибра, иначе корректировка становилась невозможной. Чем больше крупнокалиберных орудий, тем грознее корабль для врага. По мысли Фишера, двенадцать 305-миллиметровых орудий следовало размещать попарно в трех башнях на носу и трех — на корме. Тогда корабль сможет вести носовой и кормовой огонь из шести орудий, а бортовой — из восьми.

А пока Фишер занимался своими изысканиями, специалисты Адмиралтейства Великобритании тоже не теряли даром времени.

В 1902 году инспектор артиллерии английского флота Мэй после кропотливых исследований пришел к ошеломляющим выводам: оказывается, средняя артиллерия на линейных кораблях вообще не нужна, ибо она уничтожается главным калибром противника еще до того, как сможет сама начать стрельбу! По предложению Мэя был спроектирован броненосец «Лорд Нельсон», вооруженный двенадцатью 12-дюймовыми орудиями. Но в 1902 году идея Мэя показалась Адмиралтейству чересчур рискованной, и было принято стандартное размещение артиллерии: четыре 12-дюймовых и десять 9,2-дюймовых пушек.

Теперь же, после Цусимы, морские чиновники крепко задумались над судьбами британского флота, и лорд Фишер получил необходимые крупные кредиты, чтобы слова «Правь, Британия, правь морями» отнюдь не стали впредь пустым звуком.

Надо было спешно нагонять упущенное время. На конкурс в бюро военного судостроения поступило восемь проектов линейных кораблей.

Один за другим чередой проходят перед Фишером соискатели.

«Срок?» — сквозь зубы цедит Фишер и, получив не удовлетворяющий его ответ, уже безо всякого интереса выслушивает пояснения к проекту.

Очередь доходит до Дж. Нарбета. Тот же вопрос и ответ, заставивший всех присутствующих вздрогнуть: «Год!» — «Приступайте!» — был лаконичный ответ первого лорда Адмиралтейства.

Через один год и один день «Дредноут» — так называли новый корабль, — сверкая свежей краской, стоял у пирса в Портсмуте, готовый к испытаниям. В нем поражало все: и грандиозные размеры, и пять башен с десятью дальнобойными 305-миллиметровыми орудиями (не случайно его называли еще «all-bin-gun» — то есть «вооруженный только крупными орудиями»), и турбины Парсонса, создававшие неоценимую прибавку в скорости на 2—3 узла, и сплошная броневая защита от носа до кормы.

Выбранный вариант, как выяснилось позже, был хуже забракованных Фишером. Но Фишер преследовал тут только одну цель: корабль должен быть выстроен в один год. Он даже отказался от рассмотрения проекта корабля с трехорудийными башнями, сулящими многие технические и тактические выгоды, только лишь по той причине, что три года — необходимый срок на проектировку и испытания башен — не устраивал и его.

Ставя жесткий годичный срок, Фишер заглядывал в будущее, и в этом своем единственном требовании он оказался прав, потому что с появлением «Дредноута» все прежние броненосцы, в том числе и недавно заложенные, разом устарели, а государства, затратившие огромные средства на их строительство, оказались почти безоружными на море. Вот почему с появлением «Дредноута» обозначается целый период в военном кораблестроении.

Казалось бы, постройкой «Дредноута» Британия закрепила за собой славу не только самой мощной индустриальной державы того времени, но и приоритет в создании линейного корабля нового типа. Но в действительности все оказалось гораздо сложнее. У британских кораблестроителей оказалось немало соперников в других странах мира.

Первым, кто заявил свои права на первенство в разработке такого линкора, был главный кораблестроитель итальянского флота полковник Умберто Куниберти. Еще в 1902 году он предложил своему правительству аналогичный проект. Однако расходы на постройку линкора по этому проекту показались итальянскому правительству столь ошеломляющими, что оно заявило: строить такой дорогостоящий корабль не будем, а если Куниберти желает, то он может осуществить свой проект на стороне или хотя бы опубликовать его в печати любой страны.

Вот таким путем на страницах английского морского ежегодника «Джеймс файтинг шипе» за 1903 год и появилась статья Куниберти под броским заголовком «Идеальный броненосец для английского флота», в которой в основных чертах и воспроизводился его проект.

По мысли автора, для англичан сейчас пришла пора строить броненосцы водоизмещением в 17 тысяч тонн, с артиллерией из двенадцати 305-миллиметровых орудий и ходом в 24 узла.

В частности, обосновывая переход к единому калибру, итальянец доказывал:

Но Куниберти оказался не одинок. Если главный кораблестроитель итальянского флота претендовал на идею, то главный строитель американского флота Ральф Хичборн претендовал на нечто большее: на приоритет в разработке детального проекта.

«Если бы не наша американская медлительность, — говорил Хичборн, — линкоры нового типа стали бы называться не дредноутами, а мичиганами». И действительно, сравнивая боевые характеристики броненосцев «Мичиган» и «Южная Каролина», американцы убеждались, что скрытные англичане увели у них приоритет и славу буквально из-под носа. Конгресс утвердил акт о закладке этих кораблей за девять месяцев до закладки «Дредноута». Но «оперативность» американцев была такова, что закладка «Мичигана» состоялась через два с половиной месяца после того, как «Дредноут» вступил в строй.

Дело в том, что конгресс, проводя кампанию экономии, отказался утверждать кредиты на их постройку под тем предлогом, что их водоизмещение превышает 16 тысяч тонн. Пришлось терять столь дорогое время, подгонять и переделывать проекты. Но нет худа без добра. Это жесткое требование послужило прекрасным стимулом для создания превосходных кораблей. Их главная артиллерия состояла из восьми орудий 305-миллиметрового калибра, расположенных линейно-возвышенно. Позже такое расположение было признано классическим.

В России, в самом начале столь памятного для нее 1905 года, еще до кровавых кошмаров Мукдена и Цусимы, на стол председателя Морского технического комитета лег проект линейного корабля водоизмещением в 19 тысяч тонн, с ходом в 21 узел и вооружением из двенадцати 305-миллиметровых орудий.

Проект был составлен корабельными инженерами Адмиралтейского судостроительного завода и отличался в лучшую сторону от выстроенного позже его английского собрата. Особенно это относится к расположению 305-миллиметровых пушек, которые при эшелонном расположении могли стрелять все на один борт.

Но после потери почти всего флота и революционных событий 1905 года в России было не до полемики о приоритете создания проекта дредноута и выдвижения идеи единого калибра.

Разработка «Нассау», германского броненосца дредноутского типа, началась в 1904 году, то есть до того, как стали известны характеристики «Дредноута». Несмотря на затянувшиеся испытания и длительные подготовительные работы, германский головной линейный корабль, совпадающий в основных чертах с английским проектом, но с намного лучшей броневой и подводной защитой, был заложен уже в июне 1906 года, ровно за четыре месяца до окончания постройки «Дредноута».

И потому немецкие кораблестроители, возглавляемые морским министром Тирпицем, тоже считали, что они пришли к идее дредноута если не раньше англичан, то, по крайней мере, независимо от них.

Подводя черту разгоревшемуся столь длительному, столь упорному, а иногда и ожесточенному спору, можно резюмировать только лишь одно: что, в сущности, все претенденты на приоритет друг другу не мешают — одни высказали идею годом раньше, другие — годом позже воплотили ее в проекте, выполненном в виде первого дредноута английским Адмиралтейством.

Появление линейного корабля нового типа отнюдь нельзя считать неожиданным. Нет ничего удивительного и в том, что идея его создания возникла одновременно в нескольких странах. Она была обусловлена всем ходом развития техники кораблестроения на рубеже двух столетий, и война лишь ускорила саму эволюцию типа. Но какое же разочарование ожидало бы и Фишера, и Куниберти, и Хичборна, и всех прочих претендентов, если бы они узнали, что в архивах морского ведомства в России с 1884 года хранится проект, воплотивший в себе требования, которые двадцать лет спустя породили «Дредноут»!..

На военно-морских тактических занятиях, проводимых Николаевской Морской академией в 1883 году, разбиралась «Морская дуэль» — нашумевшая тогда брошюра английского адмирала Коломба. Разбирая одиночный бой кораблей, этот знаменитый британский специалист по морской стратегии и тактике утверждал: гораздо выгоднее располагать восемь орудий главного калибра так, чтобы четыре из них могли вести огонь на один борт, а четыре других — на другой, чем распределять их равномерно по два на каждый борт, на нос и корму.

Один из участников этих занятий, молодой офицер Владимир Алексеевич Степанов, считая, что в будущем, как и в прошлом, сражаться придется не столько одиночным судам, сколько эскадрам, решил разобрать вопрос о наивыгоднейшем расположении орудий на кораблях, предназначенных для эскадренного боя. Поскольку лучшим боевым строем для эскадры считалась кильватерная колонна, Степанов решил: крупные орудия, решающие участь сражения, нужно расположить так, чтобы наибольшее их число участвовало в бортовом залпе. Эта простая идея и послужила основой проекта броненосца с линейным расположением артиллерии главного калибра.

Защищенный в 1884 году в качестве дипломной работы по кораблестроительному отделу Николаевской Морской академии, этот оригинальный проект обратил на себя внимание многих опытных специалистов, обсуждался в Морском техническом комитете, но был признан «преждевременным», сдан в архив и в дальнейшем утерян. Судьба его была неизвестна.

Лишь с большим трудом, по архивным и разбросанным в периодической печати материалам, автору статьи удалось в самых общих чертах восстановить внешний вид и приблизительные тактико-технические свойства степановского дредноута.

Это был двухвинтовой барбетный броненосец водоизмещением в 9270 тонн, с типичным для того времени тараном. Его длина составляла 104,5 метра, ширина 20,5 метра, осадка — 7,2 метра.

В центральной части корпуса располагался овальный барбет, внутри которого попарно, на снижающихся станках, находилось восемь мощных дальнобойных 305-миллиметровых орудий.

Для борьбы с миноносцами и минными катерами предназначалось пятьдесят 47-миллиметровых скорострельных пушек, установленных в полупортиках незащищенной жилой палубы, на продольном мостике и марсах мачт.

Кроме артиллерии, корабль нес четыре надводных минных аппарата, мины заграждения, которые можно было ставить на ходу, и два паровых катера, вооруженных минными аппаратами.

Мощность двух паровых машин двойного расширения была достаточна для достижения скорости около 16 узлов. Широкий, длиною 53 метра бортовой пояс с траверсами, барбеты, податочные трубы и боевая рубка состояли из плит брони-компаунд толщиной 380 миллиметров. На уровне ватерлинии по всей длине корабля шла 75-миллиметровая броневая палуба.

Вот, пожалуй, и все, что нам известно о дредноуте 1884 года.

Куда девался проект? Остались ли, сохранились ли где-нибудь в архивах документы и расчеты? Рассматривалась ли подобная схема размещения орудия при создании русских броненосцев?

Материал, проливающий свет на любой из этих вопросов, способствовал бы раскрытию одной из самых интересных страниц русского кораблестроения.