Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Л. Эссиг [1] (перевод Алены Чу).

Маргарита Меклина.

Звали ее Саша, Александра Николаевна, Саша Солод, Солод А. Н. Рисовать начальные полумесяцы ее имени или сережки — С, С — очень приятно; под ними — устремленные к полумесяцам буквы: «М», «Ш».

Вдруг подойдет и заметит тетрадку — сердце ухает больно в груди. Математик увидел, когда свастику малевала — быстрые танки в кудрявом дыму — и, разрывая на части, вопил: «мы за вас воевали, сражались, фашистка!» — Саша, Шура, Саша Солод, Солод А. Н. Ресницы мохристо накрашены черным, волосы светлые, голос грудной. Лежишь, бывает, в кровати, отпаиваясь бульоном густым, и хочется, чтобы над тобой лечебная Саша склонялась; в глаза ее грудные смотреть, будто пить молоко с маслом — вот счастье!

Марьяна глядела на нее все уроки, а затем и ночь напролет (Саша в память запала) — Марьяне шестнадцать, а Саше тридцать шесть лет. И температура у Марьяны Школьниковой повышалась с тридцати шести и все вверх, вверх, скользит ртутным взором по сашиной шее, а вниз страшится — там вырез.

В класс Марьяна приходила, как из-под палки, последней, волокла сумку, открывала медленно дверь: ведь так можно было вырвать у Саши негодующий — и пристальный — взгляд. Саша декламировала отрывок из «Матери» Горького — о том, как затурканный фабрикой пьяница-грубиян в сеннике прижал деваху к стене и принялся мять ее грудь. «Мял ее грудь», чувственно Саша читала и Марьяна краснела: ей было неудобно за Сашу, будто Саша говорила о личном — о том, что лишь она и Марьяна могли осознать.

Марьяна дотронулась бы подобострастно и нежно, подчеркивая разницу в возрасте, которая существует меж них, и в то же время с самодовольством юности думая, что она может дать Саше что-то такое, чего никто другой не смог бы ей дать.

Из США Марьяна послала Саше письмо.

Марьяна признавалась Саше во всем — но дело было не в этом, а в том, что в мире существовало много любви. И смысл не в курсе словесности, который Саша вела, а в том, что Сашина жизнь не была прожита зря: ее жизнь до сих пор волновала Марьяну.

Но Саша ничего не написала в ответ! Как же так, ведь она получила такую заокеанскую американскую страсть — и брезгливо ее в угол, где швабра, швырнула. Или с пониманьем прищурилась, и створки души ее по отношенью к Марьяне навеки захлопнулись.

Зато запомнилось теплое чувство, которое Марьяна навсегда теперь сохранит, и волосы, которые она красила хной, чтобы выделяться для Саши, и щедрым жостовом облегающий Сашины плечи (шел экзамен) платок.

Саша глядела на Марьяну, и Марьяна глядела на Сашу, и была только «Мать» Горького, что выпала Марьяне в билете, и Саша, глядящая Марьяне в глаза, и Марьяна, объясняющая ей на оценку про тяжелую женскую судьбу и любовь.

Марьяна однажды пошла на North Beach,[2] чтобы за пятьдесят центов узнать, что там находят мужчины.

Войдя, увидела скомканные салфетки в кабинке и женщину, которая на экране расшарашила ноги (зачем за это платить? — размышляла Марьяна — ведь для меня многие сделали бы это за так!) За стеною, снаружи, в соседней клетушке — запах, дыханье (или только казалось?), которые завораживали и отторгали больше, чем то, что происходило внутри.

Внутри, в видике, вделанном в фанерную тумбу, женщина раздвинула ноги и показала крупным планом то, что меж них (будто темный камешек, и от него расходятся концентрично круги), а парень принялся впихивать палец ей в зад.

Марьяна ощутила себя чужеродной (она живая, а на экране — двое с задом и пальцем) и вышла, сразу же натолкнувшись на кучку поджидавших ее бессловесных мужчин. Лапы к ней потянулись и она поняла, что сама, как та, на экране, не раздвигая ног и не дозволяя никому всовывать палец в свой зад, все равно именно этим и занимается в воспаленном воображении десятков мужчин.

Потом Марьяна познакомилась с Каролиной, у которой, помимо длинного дебелого имени, были короткопалые красные руки, зато брат ее был дипломат. Марьяна с Каролиной ходили в сад Дженераль-госпиталя с табличками на деревьях, увековечивающими мертвых родных, и пили липкий малиновый кулер.[3] Вечерами лежали обнявшись, а огоньки автоответчика и проигрывателя, перемигиваясь, создавали уют.

Это была как раз та безыскусность, которую Марьяна желала: ездить на пленэр на «джипе», надевать в гости спортивный костюм. Ощущать в своей твердую шершавую ладонь, любить по-спартански, а если телевизор отжившей модели — неважно, ведь главное — много читать.

Один раз Марьяна у Каролины осталась, и та после марьяниных поцелуев сказала: «да я ошибалась — ты вовсе не синий чулок!»

Наутро Каролина звонила начальнику (она развозила на велосипеде депеши), извещая, что сегодня на работу не выйдет, а Марьяна с ужасом следила за ней. Ведь ей уже стало казаться, что в доме Каролины все просто, если не сказать «по-простецки», и отношения их дико банальны, и совсем не хотелось с Каролиной проводить еще один день, но затем все повторялось: Марьяна оставалась у Каролины, наутро Каролина звонила на работу и просила отгул.

Марьяна познакомилась с Ребеккой в классе Мерзона. Дэниэл Мерзон был дородным мужчиной, однажды рассказавшим о том, как мать его сына, поссорившись со своей женой-лесбиянкой на кухне, принялась рубить головы цыплятам — одну за другой!

«Не заладилось что-то у них… А девятилетний ребенок, мой сын, напугался до смерти и хочет мам помирить».

Рассказ назывался «Цып-цып».

Сына Дэниэл навещал в выходные, а в начале недели, сияя, показывал студентам свой новый роман «Супергей». «…В юности я жил на пособие, бедствовал — и тут сан-францисский „Уикли“ поместил обо мне репортаж. Пришел за талонами на еду и сунул газету кассирше под нос!»

Мерзон и Марьяну научил сочинять в срок, поставлять тексты без скидок на вдохновенную прихоть, лепить фабрикаты фраз — знать, что такое дедлайн.

После его лекций прошло уже несколько лет, но чем дальше Марьяна от себя молодой отдалялась, тем сильнее хотелось поведать о том, как все началось: о том, как, в двадцать два года приехав в Америку, она печатала на машинке в комнате, которую делила с отцом, и квартирант-итальянец бешено барабанил кулаком в переборку; о том, как она, придвигая пишмашинку к себе, подставляла одеяло под лапки и продолжала писать (слова утопали в ворсистой заглушке) — джинсы, жилетка, купленные еще в СССР китайские бутсы, удивительная способность управляться с развалюхами-тачками, что-то туда заливать и чинить… Как грубовата и незамысловата была она внешне, и какими муками раздиралась душа!

«Ребекка, после класса подошла Марьяна к Ребекке смущаясь, можно тебя подвезти?» — у Марьяны в кармане был электрошок для самозащиты: как-то в Питере на нее набросился слюнявый дебильный мальчишка с узкими глазами и нечеловечески белым лицом.

Марьяна слышала шаги за спиной, но не обратила вниманья. Набрала код на двери, оглянулась, пропустила мальчишку вперед, а сама не вошла. Переждав, увидела: дверь распахнулась. Мальчишка появился в проеме. Он выходил — она наконец решилась зайти. Он протиснулся в подъезд сразу за ней. Прыгнул на ее спину, повис. Они молча боролись. На Марьяне была юбка, волосы собраны в кокетливый хвост. После этого случая она переключилась на брюки и стала носить с собой шило, а в Америке шокер[4] — мало ли что.

Они шли с Ребеккой к машине, и Марьяна вежливо с высоты своего роста к Ребекке склонялась (ей нравилось, что она охраняет Ребекку). У автозаправки тусовались афроподростки. От группки отделилась девица — «есть закурить?» Марьяна, прикрывая Ребекку, будто бы не замечая вопроса, повернулась к девице спиной.

Сзади прицельно ударили по поджилкам. Марьяна удержалась на ногах, они с Ребеккой вскочили в машину и сорвались с места.

На объявление Марьяны откликнулась Лиз.

У нее были рыжие волосы, дочка и дорогой мотоцикл. За плечами — служба в полиции: ушла на раннюю пенсию (ей было тридцать три года) после нервного стресса.

Лиз предложила за Марьяной заехать, чтобы отправиться загород и посмотреть ее дом. Марьяна, с наэлектризованной (час перед зеркалом) мальчишеской стрижкой, в брюках «банана репаблик», ждала на обочине Лиз.

«У тебя было… ну… это?..». — спросила Лиз, едва Марьяна уселась за ней.

Марьяна замялась (она тогда еще не познакомилась с Каролиной). А Лиз сказала: «Я приготовлю лазанью. Я была замужем. Мы разошлись».

Но сначала они с дочкой погуляли по пляжу. Марьяна глубже засовывала серьезные тонкие руки в карманы штанов и чувствовала себя главою семейства. Она была младше Лиз на одиннадцать лет.

Вернувшись с прогулки, уложили спать дочь. У Марьяны заныло в груди. Нужно ли ей обнять Лиз? Ждет ли этого Лиз? «Садись», обратилась к ней Лиз, плюхнувшись на пол. «Садись ближе, садись рядом со мной». Марьяна придвинулась к Лиз. «Давай!» — Лиз протянула Марьяне деревянную трубку. «Что это?» — растерялась Марьяна. «Трава». «Где ты ее покупаешь?» «В Севен-Илевен[5] — Лиз хохотнула — через дорогу, вот там». Убрала в холодильник остатки лазаньи и отвезла Марьяну домой.

А вскоре Марьяна получила письмо, в котором Лиз объясняла, что до их встречи не могла определиться, стоит ли ей быть с женщинами или нет, но, проведя целый день с бесконечно милой Марьяной, поняла, что решительно нет.

На улице незнакомка задала Марьяне вопрос.

Вопрошавшая была в очках от солнца, задорного вида, и из-под джинсов у нее высовывался узорчатый ковбойский сапог. Марьяна головой замотала (она тогда еще плохо знала английский) — ведь к отцу ее, пытаясь вынюхать оборонные тайны, уже приходил агент ЦРУ…

Незнакомка вдруг растерялась: «бог мой, ошибка! ошибка!» (Марьяна отошла на полблока), «простите!» (Марьяна отошла на все два), «я только хотела пригласить вас в кафе!» (незнакомка — мечтала Марьяна — бежала за ней).

И тут, составив в уме домино слов из мимики губ, Марьяна наконец поняла, что вовсе не интервью хотела та взять, а угостить Марьяну кофе с десертом. А уж что там за сладкой трубочкой крылось — как и за ее солночками, нельзя разглядеть.

Многое, воображала себе, трепеща, неискушенная в сексе Марьяна, многое — и это, и то.

И вот Марьяна познакомилась с Даной. И оказалось, что Дана когда-то была девушкой Дины, с которой Марьяна познакомилась до того, как познакомилась с Даной. Однако, Дина не знала, что Марьяна встречается с Даной, а Дана не знала, что Марьяна встречается с Диной.

Дана и Дина жили в одном и том же районе, так что Марьяне было удобно — в полдень проведет время с Диной, а вечером уже обедает с Даной.

Дина чуяла, что творится что-то не то, и поэтому оставляла на шее Марьяны засосы. А Дана, когда Марьяна к ней приходила от Дины, обнаруживала это клеймо.

Но тут Дана позвонила по какому-то поводу Дине, и Дине открылось, что Марьяна ночует у Даны, а Дане — что Марьяна обманывает ее с Диной. И они стали Марьяну между собой обсуждать, сокрушаясь, как две радушные матери — одну нерадивую дочь, и под конец Дина Дане сказала: «ну хорошо, пусть Марьяна будет твоя».

Новсе же затаила обиду. Уехала в другую страну, а через полгода вернулась и известила Марьяну о том, что будто бы завершила роман и будет из него отрывки читать. На афишке было приписано так: «Марьяш, приходи!» — и под этими словами оттиснуты губы.

Марьяна, приодевшись, пошла.

А в книжном узрела, что зал заполнен подругами Дины, смотрящими на одуванчиковую Марьяну (волосы у нее отросли, распушившись) как-то не так. Дина кивнула Марьяне с прохладцей (а всем остальным, надев доброту на глаза, с приветным прищуром) и начала читать главу, героиню которой звали Марьяна.

Марьяна залилась кумачом и разрумянилась калачом, а Дина все продолжала про то, как Марьяна изменяла ей на каждом углу и какая она вообще сладострастная тварь.

Это понятно, что дело здесь совсем не в вороне, а в Вероне и Вере. Марьяна познакомилась с Верой, когда перестала удивляться поломкам любимых вещей, когда ей все равно было, что надевать и пригласит ли ее Соня или Саня в гости сегодня, и когда не важно было, какие сын получал в школе оценки — он вырос.

У Веры была гермафродитная дочь и Вера знала: так Богу угодно. Если уж уродилась такая, значит, пусть будет такой. Пусть будет рада себе. Так и назвала дочь свою — Радой.

«Расслабилась, телик посмотрела вчера: розовый фильм. Сабрина Ферлини назначается в женский монастырь музыкальной училкой и показывает воспитанницам красивую жизнь. Монашенки решают Сабрину изгнать. А в самом конце фильма девочки распевают в церкви уныло и заходит Сабрина: тут хор, встрепенувшись, начинает петь для нее. „Оставайся со мной, не могу без тебя, я тебе свое сердце отдам“ — как будто бы обращаются к Иисусу Христу, а на самом деле к Сабрине. Называется „Я всего лишь хотела брюки носить“.

В общем, утром я даже от недосыпа встать не могла, поздно кончился фильм».

Чем старше становится человек, размышляла Марьяна, тем труднее ему устанавливать новые связи. Когда я была молодой, моя строка шла безнатужно. Моя проза была тоже подвижна — так же, как динамичны были контакты с другими людьми. Секс, например. Все, о чем я заботилась, находилось ВОВНЕ — а все, что скрывалось во мне, не нуждалось в присмотре, ибо, не успев постареть, было прекрасно. Я вбирала в себя окружающий мир, а теперь, повзрослев, накопив, обращаюсь ВОВНУТРЬ.

Вначале я писала о том, что случится. Затем — о том, что случилось, ведь прошлое известно и приперто к стенке, как вор.

Марьяна недавно получила сообщение с Мауи[6] — подруга, публиковавшая ручной выделки прозу, поехала туда отдыхать, и голова ее была размозжена лопастями (в купальню заплыла моторная лодка). Марьяна страдала: «ее тексты не смогли ее защитить. Какой-то философ писал: мужчина без женщины подвержен огромному риску. Ничто не остановит его — подошедши к обрыву, он безудержно падает вниз».

«Бедная Бетси — рыдала Марьяна — жила совершенно одна. Ее только талант и тексты держали. И не удержали на краю пропасти».

Встретились они на филфаке: Марьяна тогда носила старый шерстяной лыжный костюм, а В. был старшим студентом. Марьяна стояла у батареи, курила и вдруг увидела В.

Теперь в ней пряталась не только любовь — там было с придыханьем почтенье. Ведь Марьяна, хоть ее и превознес важный высокобровый журнал, мыслила себя незамысловатой рабочей девчонкой. А элегантный В. представлялся ей эталоном Ученого.

Писательство Марьяны было раскрашенной игрушкой, уши и лапы наперекос, малюй, ваяй, как придется, для вдохновенья нет правил! — а В. упорно продвигал себя по служебной лестнице вверх, обзавелся располневшей от чувств к нему секретаршей (не подозревавшей о *** и о ***), все мимо Марьяны, все мимо…

В Сан-Франциско Марьяна попала на писательскую конференцию, и ее там спросили: «какие Вы в своем творчестве ставите цели?» И Марьяна так отвечала: «я пишу для того, чтобы В. нашел случайно книжку мою, прочитал и мне позвонил».

Марьяна (папина непомерная куртка, спадающие на ботинки штаны — такие, прикрывая стояк, мальчишки носили) поступила на курсы. В конце урока училка всех попросила подняться, а Марьяна продолжала сидеть. И какая-то девчонка вскричала: «блядь, все встали, а этот пидарас все сидит!»

Пидарас!

Девчонка (все невтерпеж ей) дрожала: когда же пидар этот (Марьяна показалась девчонке женоподобным мальчишкой) пошевельнется?

После уроков Марьяна, подумав, подготовила речь. И когда опять настала пора машинописного класса, к обидчице решительно на ломких ногах подошла: на свете, дескать, есть разные люди… И те, кто любит кино, или те, кто «в рубашке» или с родинкой родился…

И была собою горда. А когда они по Монтгомери с Каролиной гуляли и какой-то пьянчуга спросил, кто из них «наверху», кто «внизу» — тут почему-то опустила глаза.

Марьяна подначила Макса: «возьмем напрокат порнофильм».

И вот они порно смотрели: Марьяна на женщин глядела — а Макс, соответственно, на мужчин (так хотелось бы написать). Но нет, Макс тоже на женщин глазел, потому что на Марьяну — боялся. «Когда же он накинется на меня?», гадала Марьяна. А Макс, устроившись рядом с ней на диване, смотрел кинофильм.

На экране одна поза сменялась другой, а в полуосвещенной комнате все оставалось так же, как раньше: Марьяна зевала, а Макс недвижно сидел.

В час ночи спросил: «пора тебе домой, да?»

Марьяна сказала: «устала».

Макс: «я тебе тут постелю, а сам буду спать там».

Марьяна: «твоя кровать, может быть, мягче?»

Макс: «тогда я здесь, а ты там».

Марьяна: «а если?..».

«Как хочешь», ответил ей Макс.

Марьяна легла, а Макс чуть позже пришел. Погасил свет и сразу же накинулся на нее. И под утро Марьяна, составляя фразу, что, дескать, думает она головой, а отвечать приходится телу, отодвинувшись от сонного Макса, не могла понять, какой во всем этом (в индульгенциях и долготерпенье любви) кроется смысл.

Сереже казалось, что он любит Марьянину подругу Полину.

А Полина терзалась: Сережа то поздно приходит, то вдруг остается в общаге и к ней не идет. Как-то она к нему на часок заскочила — а с края кровати встает растрепанный белобрысый парнишка. И Сережа так говорит: «а это из деревни мой двоюродный брат». А оба они, Полина с Сережей, актеры, принадлежали к такому кругу людей, для которых театр — это все (Полине казалось, что у нее самой нет актерских достоинств, а Сережа, будучи в паре с ней, ей свой дар передаст). И вот она за несколько дней до свадьбы снова к Сереже зашла (он уже в присутствии обеих их мам предложил Полине паспорт и сердце) — а там опять этот «брат».

Марьяну положили в больницу — подозревали цистит. К мочеиспускательному каналу подсоединили катетер. Марьяна мочилась под себя на клеенку (мокро, неловко), а врачи, переговариваясь, мониторили этот процесс. Унижение до сих пор не забылось, и раздеваться перед кем бы то ни было — например, Каролиной — и теперь удавалось с трудом.

В больнице лежала тринадцатилетняя Мила. Это она шестилетнюю Марьяну спасла, когда Марьяна стукнула по голове глухонемую Олю за то, что та у нее таскала конфеты. Мила, игравшая в милосердную маму, попросила детей Марьяну не бить. А когда вся палата придумала, скинувшись, преподнести Миле, будто взрослой, духи, Марьяна единственная отказалась и ей объявили бойкот.

Любовь свою ни с кем не хотела делить.

Только Марьяна приземлилась во Фриско, как угодила на гейский парад. «За гомиками понаблюдать — обхихикаешься, какие смешные!» — шушукались между собою зеваки, лицезреющие Парад разномастной нескучной любви. А наутро одноклассники из школы английского сообщили Марьяне, что различили ее на вечернем канале среди демонстрантов. Оправдывалась перед ними: «животных люблю!», а миловидные русские женщины, глядя на угловатую фигуру Марьяны, ее сорванцовые вихри и пунцовый румянец, соглашались: «ну-ну».

На параде ей дали плакат с надписью «домашние любимцы — наши друзья», а автомобиль, катившийся перед колонной, был разукрашен под гигантскую мышь.

Когда люди умирают от СПИДа, им нужно, чтобы с ними был пушистый маленький друг.

Марьяна давала языковые уроки и влюбилась в женщину по имени Гришин, отец которой, утеряв охоту к жизни, охотничим выстрелом из ружья свел счеты с собой.

Теперь Гришин плела с удмуртками и курдками коврики, вела семинар для тех, кто пережил самоубийство близких людей, и составляла тощие брошюрки о полных — борясь с предубеждением к ним, она надевала специальный «толстый» костюм, превращающий стройную Гришин в громоздкую грушу.

Когда Гришин стало нечем платить (она, как экзотический фрукт, существовала на гранты), Марьяна тоже как бы подарила ей грант, грант благоговения перед ней и безграничной любви. То есть Марьяна выдумала, что ей нужна помощь в разговорном английском, и таким образом все деньги, что ей за уроки русского Гришин дала, возвратила Гришин обратно. Но все равно толку не вышло.

У Гришин был муж.

Мег заговорила с Марьяной в кафе LaBoheme.

Это уже потом, несколько дневниковых долек спустя, приютившись в запотевшей изнутри тесной «Хонде» на улице Виксбург, Марьяна задавала вопросы: «где мы?» или: «а не пора ли нам отсюда смотаться?», а Мег, оторвавшись от поцелуев и затуманившись глазом, шептала в ответ: «кажется, в Виксбурге было сражение, шла Мировая война…» И Марьяна, отстранившись душой, замечала, как на ее руке примостилась чужая рука, пухлая рука старше ее на девять с трошками лет, в то время как Мег, увлекшись, перед ней раскрывала картину того, как сексапильного преподавателя истории искусств Мег Гарбуз завидя, несовершеннолетние правонарушители («гориллы, горгульи»), маскируя трясучку под партой, растравляли себя.

Только Марьяна наметила расставание с Мег, как у той заболела собака и сломалась машина («сломалась собака и заболела машина», звоня из колонии от «гангстеров и гандонов», как она их называла, и прикрывая рукавом трубку и нежность к Марьяне, Мег пробубнила). И пришлось Марьяне ее выручать, а потом, валясь с ног, прикорнуть, напропалую грустя, у нее на диване — ведь когда в постороннем месте ночуешь и об этом помнишь все время — это место совсем не твое.

Мег жила артистической жизнью: «я не лесбигейка, я лицедейка», заявляла она, на арт-видео исповедуясь в том, что в ее исподнем в комоде лежит годмише. Замужем Мег беспокоилась, что в случае гибели мужа ей будет не доказать, что она любила мужчин. Спя с мужчиной, мыслеблудила с женщиной; влекомая к женщинам, была уверена в том, что «запрограммирована» на мужчин. «Как определить влечение? Подземные переходы желаний, неверная самой себе страсть, это воздух, которым мы дышим» — недоумевала она.

После мужнего бегства спутницей Мег стала «Мадам Консервная Банка» из консервативной, владеющей консервным заводом «красношеей»[7] семьи. «Пиковой Даме» Консервная Банка предпочитала «Иисуса Супер-Звезду», а всем картинам — «Собак с сигарами, играющих в вист». Когда Марьяна расспрашивала про нее, Мег бормотала: «я думаю, что она умерла, да и невозможно с таким характером долго прожить». Однажды ночью Мег, подобрав ключ к квартире Марьяны, разбудила ее, принеся облитый поливальной машиной (сама нарвала на газоне) букет — и принялась декламировать перед кроватью стихи. А Марьяна как раз за день до того наткнулась на подобную «сдобную» историю в мемуарах битницы Д. Д., сама поэтесса, презрительно лорнируя мелодрамы и не нуждаясь в добавочной порции гения, дала отставку ворвавшемуся в ее покои мужчине — ночному чтецу.

Мег не отличалась отменным здоровьем, так что когда Марьяну поранил подаренный ей аметист (выпав из кольца, раскрошился прямо на пальце), она решила, что в тот самый миг Мег умерла, и что атрибуты взаимного притяжения не зависят от пола: розы, оттепель чувств и морозы, крушение иллюзий, шлюзы слез, амулеты, кровь и любовь.

Про Марьяну многие думали, что она еще не встретила подходящего парня, а один ее бывший приятель прямо так и сказал: «да какая же ты лесбиянка, ты же красотка, Марьяна — неужели не можешь найти себе мужика?»

И Марьяна решила проверить (все это было до Макса): придумала вообразить себя «рабыней любви». Попросит у знакомого доктора деньги, а потом отдастся ему — получится бизнес, не секс.

Обнадеженный Денг утку купил, и едва Марьяна заговорила про стесненность в матсредствах (а на самом деле своего обнаженного тела стеснялась), он как под гипнозом (под весом сидевшей у него на коленях Марьяны) выписал чек. Марьяна же будто какую сцену играла — специально до этого посмотрела кино про интим. Даже фильм такой был тайваньский: «Ешь, пей, баба, мужик».[8] Деньги, мужчина, женщина, секс — общество направляло частную страсть.

Когда до этого девственный Денг вдруг стал изощренным, Марьяна спросила: «а откуда ты все это знаешь?» А он выпалил покраснев: «так и я в кинотеатры хожу!»

Он ей сказал: а здесь можно потрогать? А здесь? А так? А вот так?

Квартира была коммунальная, и Марьяне пришлось подмываться в общей ванной после того. Из запаренной кухни слышались будто вспарываемые воздухом подсеченные голоса: соседями доктора были заики-китайцы.

Денежный Денг, с пористой желтоватой кожей (лето, жара), упаковал в полистирол остатки жирной жареной утки (лоснящийся утиный лоскут), протянул.

Ванг Денг и жуткая утка для Марьяны стали одним.

Будто та насильно клювом лезла ей в рот!

В день мылась сто раз.

Поменяла номер телефона — опасалась осады.

А зимой, проезжая в трамвае неприятно памятный дом («пожарище и позорище» — кто-то, сидящий рядом, по-русски вздохнул), не смогла поверить глазам.

Все сгорело дотла — в доме, где снимал Денг, взорвался склад фейерверков.

Перевела дух. Давно перестала жирное есть. Утки в рот не брала.

На пикник своей компании по случаю Рождества Марьяна чуть запоздала, а потом принарядившаяся с моложавой сопровождавшей вошла, и сразу все стихло. А за столами так все сидели: женщина-мужчина, женщина-мужчина, каждый с собой кого-то привел. И когда Марьяна с дамой на пороге возникли, все замолчали. Но, уразумев, устыдились — ведь никто из них не пригласил родителей на праздничный бесплатный обед.

И в тот момент, когда мама с Марьяной Рождество отмечали, в синагогу с отцом пошла тогдашняя подруга Марьяны досужая ражая Гэйл. Маме сложно было к сексуальной ориентации дочки привыкнуть, а советскому еврейскому папе было непривычно листать книгу с конца.

У марьяниной мамы в юности была приятельница из Пединститута Валюха, которая оголодавшую марьянину маму — дело было после войны — кормила, а сама себя называла «Валек».

«Я ее дразнила не педагогической, а патологической особью, кривилась мама, каждый раз, когда она меня пыталась обнять».

…Фотографии плечом к плечу на стене.

В воскресенье едут на велосипедах кататься. Лиана — библиотекарь, велогонец, Диана — пловец; в выпускном альбоме школьники утверждают, что из всех физручек больше всех ценят ее. На выходных плещутся в Сан-Рафаэле в бассейне «Лягушки», вечером в Сан-Франциско — там диско. «Все, что я в детстве себе представляла, ликует Диана, у меня есть». По вечерам она следит за Олимпиадой в Солт-Лейке, а Лиана, активистка лесби-движенья, периодически уточняет у нее какой-нибудь термин для очередной острой статьи.

Представь: с прогрызенной шеей, с хлещущей кровью дырой Диана ползла.

Диана-охотница, которую съели собаки!

Пришла домой с сумками, поставив под дверь.

К ней, цокая когтями по полу, мчались злобные псины.

Когда полицейские прибыли по тревоге и расстреляли зверюг, они обомлели: с искромсанной шеей, с хлещущей кровью дырой — Диана ползла. Деловито, умирая от страха, дали совет: «не двигайся, оставайся спокойной, тебя еще можно спасти».

На месте Дианы могла бы быть я.

Я знала обеих — белокурую Лиану, молчаливую, скромную, так отличающуюся от своих громких газетных обличающих слов. Великолепно сложенную брюнетку Диану, каждый месяц сдающую в детский госпиталь в Оклэнде кровь. Я часто навещала Лиану, мне даже казалось (я была не права), что Диана у меня отбила Лиану. На месте Дианы могла бы быть я.

Я представляю: Лиана заходит в подъезд. Пугается, слыша утробное рычание и редкие вскрики. То, что когда-то она прижимала к себе, то, что было уступчивым, лелеемым, бесценным, родным, превратилось в окровавленный бездыханный комок.

Собак усыпили — но навсегда нарушен мой сон.

…Марьяна ждала, что, наткнувшись на передачу о хозяине псин, мать вынесет приговор насчет «кары Всевышнего лесбиянкам за то, что женщин любили», но мама только внимательно смотрела видеозапись гимнастических упражений с участьем Дианы и повторяла: бедная девочка.

Можно ли привыкнуть к безденежью, к горю? — размышляла Марьяна.

Есть ли люди, которые никогда не хотели покончить с собой?

Где лучше жить — в городе или деревне? Когда человек больше защищен — когда он идет или когда едет в машине? Как произнести простые слова и в то же самое время удержать за ними сложный насыщенный мир?

Пол в комнате завален был книгами, на компьютере оседала слоистая пыль, Марьяна надевала линялую куртку и лиловые джинсы, в которых выглядела девятнадцатилетним подростком, садилась за руль побитой машины и ехала в колледж, за пятьдесят пять миль от своего городка.

Преподаватель был свежеиспеченный, в отглаженных брюках, на скулах розовели нежные пятна — точно такие же были у В., не переносящего наждачного полотенца. Из колледжа возвращалась за полночь и тут же раскрывала конспект. «Племя — Замбия. Флейты — могущество, власть. Флейты — фелляция, стыд, вунгулу; флейты — сила, джерунгду. Ночью я увидел вунджаалиу — так называются влажные сны. Ко мне пришел дух, мы играли. Я испытал имбимбоогу. Однажды девочка, у которой не выросла аамду, у которой еще не оформились аам-чембооту, подошла ко мне в темноте. Ей нужна была от меня сила, джерунгду. Другие мужчины, трепеща женщин, презрительно относятся к ним. Женщина, говорят они, как казуар,[9] тащит все, что видит — наше семя — в свой рот. Сколько страхов у нас, у мужчин. Упустить опоссума, пугаться безумного старика, у которого отсасывают постылое усталое семя, чтобы быть сильным, страшиться опоссума, быть бессемянным, бессильным, пустым.

У нас так говорят: „если женщина просит тебя с ней переспать — надо идти“.

Когда мужчина с женщиной выходят из леса и держатся за руки — все знают: они делали это. Но из меня не получилось аамоолуку, сурового воина; я вусаату, мягкий мужчина; мне не с кем пойти».

Неожиданно слышался мелодический, но пронзительный звук; это завывал дух престарелых деревенских старух, аатмвопвамбу. Раздавались грязные шутки о мальчиках, липли к телу сальные шутки о мальчиках, усиливался беззвучный бой барабанов, убыстрялся мечущий дерганые дротики антиципации темп.

Горят жадно глаза. Отсекается тесаками покрывающая лона трава. Старейшины, отцы и старшие братья касаются кончиками флейт губ будущих младших мужчин. Флейты — фелляция, стыд, вунгулу; флейты — сила, джерунгду. Старшие знают, что ожидается от молодых. Возьмите в рот — все мы делали это. Мы скинем вас в реку, если откроете наш вскипающий пузырьками секрет. Возьми флейту — опоссум сам побежит на тебя, солнце заискивающе зашарит лучами по телу, плотики подплывут к попирающей землю ноге.

Появились юноши и принялись, изгаляясь и оголяясь, дразнить, затащили мальчиков в культовый дом. Стали возиться, толкать, алкать, хватать за грудки. Потные, разозленные, мальчишки отражали вздыбленный раж, а затем, обессилев, выходили под темень шатра. Флейты пели на двух-трех нотах, ритмично. Становились мальчики партнерами флейт, совокуплялись, становясь крепче.

…А он ей просто сказал: «время все обязательно вылечит», напечатал аккуратно на клочушке бумаги перед тем, как ушел. Маамбооту дувуно — травма, вунгулу — стыд. Моондангу, рождение сына, новая боль. Обида: через Полину узнала (В. с Сережей дружили), что В. сейчас в Сан-Франциско…

Стирая ненужные воспоминания, принялась писать курсовик: тема этого исследования, взаимообмен или круговорот семени, может показаться кому-то несколько экзотичной и вычурной, если не сказать больше — вульгарной: очевидно, что вопрос, кто дает и кто получает сперму, мало интересует людей. Действительно, человеческие выделения в общем и целом кажутся нам, жителям Запада, очевидными и обыденными, некоторым — постыдно естественными, а некоторым и вовсе чем-то ненатуральным. Мы не интересуемся тем, как и зачем они производятся, где потребляются, как уничтожаются, и кто в этом задействован. Однако, данный природный аспект рассматривается совершенно под другим углом в меланезийских сообществах. Гомосексуальный акт, предоставляя мальчику иной отличительный статус, вводит его в ритуальный культ, в новую подгруппу людей. Главной целью инсеминации мальчика становится помещение спермы внутрь его тела орально или анально, для того чтобы он смог лучше расти после отлучения от материнской груди. Питание или вскармливание семенем — это процесс, сравниваемый мужчинами племени Замбия со вскармливанием материнским грудным молоком.

Корни пандануса — груди, белая мякоть орехов — молоко из женской груди, сок плода — менструальная кровь.

Закрыв курсовик о Новой Гвинее, легла спать, а наутро, отвезя сына на урок игры на кларнете, забежала в кафе, где на железном овальном столе, как на щите, распростерлись газеты. Вместо кофе взяла обжигающий яблочный сидр и ледяной чай. Нетерпеливая смесь: в босоножках, с косичкой, за спиной — акварельные ослики, картон-подмалевка, мечеть — на испещренном типографскими точками и каплями раннеутренней мороси снимке стояла Айят.

Окликнуть, пока не прошла.

— Господин министр!

Молодой вскрик.

Министр-израильтянин медленно говорит «kul wahad wanasibuhu» по-арабски, и эти слова вязко вторят друг другу на нескольких языках. Вой радиоволн: каждому своя доля, кул вахад ванасибуху — арабская вязь. Министр ранее никогда не соприкасался с дышащей смертоносной машиной, у которой есть непреклонный взгляд, круглые колени в колготках и девичья грудь. Он хотел, как рыба, пойти в глубину, влачиться по венам, окунуться в волокнистые ткани, почуять железистый смертный привкус и пульс. Если бы был датчик, чтобы отразить прохождение мысли, побуждающей взваливать на себя взрывчатый груз, он отыскал бы причину, по которой уничтожали граждан страны.

Ход рассуждений министра был примерно таков: тело двадцатилетней девушки (такая красавица, что ни макияжа, ни камуфляжа не надо), сидящей рядом с напарником-палестинцем, затем схема теракта, а оттуда разбегаются стрелочки на другие, уже изуродованные бомбой тела. Айят передумала и теперь с Ахмедом сидела в тюрьме, Нидал улыбнулась удача, если за удачу можно посчитать ее смерть. Марьяна, меж двух женщин, живой и погибшей, страдала — фотографии пробуждали в ней фантомную страсть.

Мысли оторопевшей от аудиенции с министром Айят, напротив, торопились от карты к телам: «когда меня высадили из машины, площадь выглядела совсем по другому. Краткое содержание местности, которое я изучала в подвале (автобусная остановка, рынок, дорога), разительно отличалось от мелькающих на поверхности беззаботных лиц матерей и детей. То, что было абстрактным штрихом, то, что позволяло на идею ответить идеей (они у нас отняли землю — мы их убьем), вблизи обрело плоть. Я вспомнила Мириам, с которой мы обменивались школьными шалостями, шпаргалками, шепотками, слямзенной у матерей тушью (обратясь к ней, я впивалась глазами в ее локоток — нестерпимо было видеть ее саму по себе, без возможности как-то вмешаться, однажды я укусила ее прямо на алгебре, она задумчиво грызла свою авторучку, уже все решив, а я вонзилась в нее и не разжимая зубов замерла… она вскрикнула, но я лишь чуть царапнула кожу, чтоб показать — смотри, вот она я, не забудь, держи в уме, как потерявшуюся цифру в задачке… в ней было что-то такое, что заставляло меня вторгаться в ее целокупность и заполнять пустующие ниши собой). Теперь она в армии. Подумав о ней, я повернула домой».

Приглядывающий за встречей в камере двадцатидвухлетний человек из Шин Бет, в будущем сначала остерегающийся половых связей (наверное, потому, что подростком он проглядел слишком много откровенных медицинских буклетов — его мать была судмедэксперт), а затем женившийся на русской еврейке и приживший с ней шестерых, думал о связи секса и смерти. «Я хочу, надеялся Зеев, чтобы все части тела партнера действовали безотказно (ОТК секса), глаза подавали условные знаки юной слюне, слюнной юне, а слюноотделение влекло за собой поцелуи, поцелуи же — проникновение в потайные области обладания… вся моя сексуальная сущность противится насажденью насилия (любовник должен быть целым и невредимым для поцелуев, а не цель для УЗИ), увядает от изуверских увечий и оплеух увесистой смерти — ведь все это отразится на моем удовольствии, все мои требования обратит в требуху. Но, пожалуй, не впору зацикливаться на сексе, даже и находясь в одном помещении с такой умопомрачительной девушкой, не забывай, что еще чуть-чуть, и эта девка стала б убийцей».

Вскоре в газетах появились наблюденья министра: «второй допрашиваемый, мужчина, был холоден, он не смотрел на меня. Женщина была теплой. Я знал, что он выйдет — и опять сделает это. Женщина — тут чувство было другое… Она не лгала. С ней было непросто. Она не сидела, как глыба льда. Она разговаривала, она была спокойной, она смотрела мне прямо в глаза, она смеялась и плакала. Она переходила с английского на арабский и с арабского на английский язык. И я сочувствовал ей».

Как описать, что ощущаю, глядя на фото? Валкая тяжесть внизу живота, заставляющая Ваньку-встаньку вставать. Покачни меня, покалечь, выбей из колеи, поставь на колени — я все равно возвращаюсь на место. Слово гейдар в русском напоминает «Аркадий Гайдар» — недаром у тебя было почти что пионерское, палестинское детство.

Мы рвемся в не изведанные до этого области; мы исследуем uncharted,[10] а не occupied territories; у нас нет расхожих понятий, у любви нет понятых. Мы обладаем тем, чем хотим и потом подыскиваем счастью нужную бирку. Не гляди бирюком. Нижинский и нежность, Новая Зембла — обнаружим ли под девичей резинкой трусов мужской член? Порочность при доходящей до непристойности непринужденности. Провели ночь, упорхнули — попробуй-ка нас принудить! Раскованны, как нудисты. Раскосость, кокосовость, распахнутость глаз (в пах уперлись глаза). Ниагара, видеоигры, виагра. Эти скрашенные женским багрянцем мужские грубые скулы; крепкость и крепость костей (хочу тебя приступом взять); пограничность и органичность, свободное плавание меж двух половых полюсов… Мы мнемся, пытаясь что-то сказать; мы более выразительны в танце, наши тела рождены подавать другие сигналы, отправляемые на понятной лишь нам частоте — отсюда гейдар. Актер, продающий улыбку, попадающую затем на коробку с зубным порошком… антрополог, в Индонезии изучающий трансвеститов-шаманов, а в Северной Америке у индейцев «двоедушных» людей… археолог, в Эквадоре охотящийся за коленной чашечкой истлевшего инки, прототип этого текста одиночка-лингвист или танцующий с Мерсом Каннингемом танцор… Пишущий путешественник, поехавший к каннибалам в Перу и маорийский поэт. Один повествует о дикарях (лоск и оскал необузданной ласки — кидающая из плоскости листа в объемность объятий любовь без страниц), а другой про вождя племени, помочившегося на связанного веревками и страхом перед отцом юношу-сына, преданного пилоту-пакехе:[11] любовь без границ. Все это и есть моя Тарзания, мои территории и терзания — в этих странах, в этих страницах и заключена моя жизнь.

Впалость, сухость, дряблость листьев и щек. Ты сухой лес, даже рот опадает (зубы плохие, блокада). Чужого ада не надо. Мы так с тобою похожи, что больно глядеть. Твои, мама, морщины… Мякина намеков, намяла губу. Я рвусь к тебе и сама же себя обрываю. Твое обкраденное, обштопанное, с обметанными обидой губами детство, дорогая моя. Там не было ласки, от этого ты много позже бросалась из огня да в полымя, из догляда за дочерью в полымя материнских матерных слов. Трутся друг о дружку слова: матерь, терять. Терпеть и терять, ненавидеть, обнять. Как потрясена была я, краем глаза увидев, как ты гладила руку моего отца, на секунду притихнув… Пуповина о двух концах, как та палка, которой ты как-то избила меня. Даже отторгая, не торгуясь, люблю. Как избывала тягу — с другими — к тебе. Брала с них оброк: материнскую доброту. Добрать у других то, что ты не дала. Мои озарения — не являются ли самоубийцы-террористки ценителями своего целлюлитного пола (как сказал бы женоненавистник), искупающими свой сладостный «грех»? Не могу оторваться от фото Нидал…

Переспав со своими матерью и отцом, сначала с одним, а потом и с другим, иносказательной инициацией сумев отделиться от них (ведь секс — осознание, что такое другой), я полюбила Айрин. Переспав со своими матерью и отцом, я утеряла к ним интерес, детская кожа сошла — я теперь свое собственное самостийное тело. А потом случилась эта история с яблоками, после которой, когда я увидела ее ресницу в домашней стряпне, меня замутило… но справедливее будет сначала рассказать о том, какова моя мать. Душещипательные щепотки историй — в детдоме у них была лошадь. Мать вскочила на лошадь, как видела в фильмах, упала в сугроб. Она росла без отца. Искала отца. В моем отце она тоже искала отца. Также, как в женщинах я ищу мать. Занималась спортом в детдоме, бегунья. Бегония — хотела создать Дом в общежитии на окне. Записала дочурок в музыкальную школу — предоставить им все, чего не хватало самой. Главные рассказы ее — про лошадь и спорт. Бежала, а потом стало плохо. Первенство завода псу под хвост, свалилась под куст. Ее собственная мать выжигала зародыша народными средствами. Марганцовка, спринцовка, открытка: «мамочка, купи мне трико». Резанула мамочка. Резанула мамочка — бабка моя могла замахнуться ножом. Хваталась за ножку стула, чтоб зашвырнуть, виновникам-внукам привязывала мокрые простыни к носу. Три к носу — пройдет, все забудь! — закрыла глаза. Моя мать своей матери закрыла глаза, когда та умерла. Заботилась о ней до последнего вздоха и все ей простила — детдом, голод и холод, отрезанный ломоть — отца. Закрыла глаза на побои, что наносила ей мать. Эта повесть начинается с матери и закончится матерью, только матерью в конце буду я.

Интервью: знаменитая певица, путана, непутевая пэтэушница, путевая обходчица, Млечный Путь, суперзвезда, вехи пути. Зависть появляется бегущей строкой, когда они говорят: «самым сердечным собеседником для меня является мать». Представьте себе животину, из которой на леске тянут-потянут котлетку — так даются мне эти слова, которые на волоске достаю из себя. Матерь — терять, ненавидеть, обнять. Каковы они, мои мать и отец?

…ретиво перетирают еду, стараются есть полезную, богатую витаминами пищу, избегают прогорклого маргарина, гуляют на горке, дома выгрызают глотки друг другу, а потом на улицу, взявшись за руки, оба в промытой одежде (он стирает ей, она ему, у него на виске — пластырь, заклеил ее рукоделия, прикрыл ее рукодеея, она — его пастырь), неспешно-отечно текут. Она по своему заботится о своем осоловелом не-ловеласе супруге (импотент, шепчет мне, познакомь меня, доча, тут с кем-нибудь, но, к чести ее надо сказать, кроме отца, так и не нашла никого, и, стоило ему отлучиться, как она, ревя и ревнуя, в уме уже рассчитывала каждый его запоздалый запуганный шаг): когда на общесемейном сборище кто-то вдруг обронил, что, дескать, Борису нужно бы научиться водить, она истово принялась его защищать, о да! уж какой из него водила-мудила, он же задохлик, недоделанный, кесарь, он у нас синюшным, мертвеньким родился… и с любовью смотрела на него, в то время как собравшиеся за столом… собравшиеся за этим печатным листом…

…или показывает, вертя туфлей: смотри, чистая кожа, или надев шерстяной свитер, смотри, чистая шерсть, или покупая платье из хлопка, смотри, из чистого хлопка, или расстегивая блузку льняную, смотри, из чистого льна, или накидывая пиджак из сиреневой замши, смотри, чистая замша, или разглядывая бирюзу, смотри, чистая бирюза, или вертя туфлей, смотри, совершенно новые туфли, или надев шерстяной свитер, смотри, абсолютно новая вещь, или перешивая хлопчатобумажное платье, смотри, совершенно новое платье, или находя на развале жилетку из замши, смотри, абсолютно новая замша, или разглаживая бархатную куртку, смотри, абсолютно новая куртка, или вынимая из коробки ботинки, смотри, какие ботинки, или возвращая в бутик платье из хлопка — «это совсем не из хлопка», или выпячивая медный браслет, смотри, какой у меня новый браслет, или доставая подсвечник из бронзы, смотри, чистая бронза, или застегивая жемчуга, смотри, настоящие жемчуга, или закатывая в банки варенье, смотри, домашняя ежевика, или взвешивая мед, посмотри, органический мед, или купив в комиссионке комбинашку из хлопка, смотри, из заграничного хлопка, или до скрипа протирая фарфор, смотри, подфартило, чистый фарфор, или показывая хохлому, смотри, настоящая хохлома, или отнимая зеленого слоника: ты малахольная что ли, это белые слоники для мещан, а у меня малахит… закашлялась: малахит и бронхит, любит пословицы в рифму, цитирует Омара Хайяма, про Тамару и пару, про силача Бамбулу со стулом, а потом продолжает опять: смотри, чистая кожа, настоящее дерево, органический лен, прочный нейлон — моя мать, чистая простая душа.

Мужики все такие, всем этого надо, а тебе разве не надо, мне надо, ты не убеждай себя в обратном, доча, не надо, это всем надо, христом-богом прошу, познакомь меня с кем-нибудь. И твой папаша такой же, ему тоже надо, а тебе разве не надо, мне надо, да всем абсолютно этого надо, он совершенно такой же, как все мужики. Им бы только полапать, ведь всем этого надо, да и тебе, доча, наверняка надо, признайся, что надо, это какие-то извращенцы, наверно, которым не надо, вроде твоего В., дунул, плюнул и отвалил. Не давай себя облапошить, ведь всем этого надо, а тебе разве не надо, мне надо, всем надо, вся зараза идет от мужчин. Ну уж тебе, конечно, не нужно, разве такой мужланке, как ты, что-то нормальное может быть нужно, доча, брось пристрастия дурные свои… Я женщина, мне это нужно, тебе разве не нужно, мне нужно, всем бабам этого нужно, и тебе, наверняка, нужно, признайся, что нужно, ну какая же ты баба тогда, болею я без мужчин. Будь недоступной, дочура, ведь всем этого надо, тебе разве не надо, мне надо, а то будешь лить в три ручья, как соседская дашка, слышала ли ты про ее ухажера валерку, так вот он тоже долдонил, что ему нужно и что ей якобы нужно, а потом попользовал и отвалил.

Почему сутулишься, доча, разве можно на балконе волосы стричь, упадут, вороны унесут, разнесут, заболит голова, ой как плохо, дочура, беда… приходила тут, кстати, девка твоя, а в глаза мне даже не смотрит, видно, знает, что мне все известно про ее трибадурство… береги, дочура, себя, не кури, будешь дохать ведь, как старуха Долгова, то-то от нее все отвернулись, а теперь скушай-ка яблочко — ведь сегодня у нас яблочный спас.

…мои родители и эти яблоки, которые мы передавали друг другу, авоська с яблоками, которыми они похваляются, как и умением доставать самые дешевые вещи (швы дешевизны, отдушина бедности), и Айрин, пытающаяся им что-то на английском сказать (а они как детдомовцы не могут отличить зла от добра — ну вот, например, когда я возила их в рестораны, отец отпихивал вилку и говорил, ну на эти деньги я бы мог несколько кило яблок купить, не увиливай от природы и правды, дочура, отложила бы зарплату на виллу); эти яблоки, при виде которых у меня возникают рвотные спазмы, яблоки, которые они покупали в бросовой лавке, кромсая червивый мир на куски — «нам не нужен никто — мы одни».

И мать, бывшая перекатная голь, выкидывающая отцовые деньги на ветер, на второсортные тряпки, отказавшаяся в Америке выучить английский и предпочитавшая кулак языку (оральный секс презирала), прокричала отцу: «да что там эта поблядушка ее говорит, ишь ты, попала под влияние своей пиздолизки», а потом добавила, «а мы-то их накормить хотели, дать наших яблок», и я поняла, что надо идти (а она гавкала — «еще все упаковали, вынесли им»), надо смять в себе робость и ощутить в себе сталь — а на моей шее смыкались клыки. Я вырвала сетку из рук отца (когда он, сизый, обвисший, возвращался со службы, она вытряхивала его сумку в поисках любовного «криминала»… он писал детектив, а она комкала каракули его беспомощно скомпонованных текстов, да разве может детективная литература сравниться со стягом и удавкой ее Великой Любви?), который, стараясь удержать меня, пытался мать усмирить, а она визжала «блядь, блядь», и голос ее доходил до высот, а я подхватила Айрин, перекинула в другую руку сетку с яблоками и ушла.

…Тебе бы, Нидал, танцевать танцы разные шманцы, обжиматься на диско, сидеть близко, пить писко… а теперь сколько израильских парней бросают, сплевывая, ужасные, оскорбляющие женщин слова, разглядев, как катится по асфальту твоя голова…

Вошла в супермаркет — подскочил Ари, низкорослый отец двух незрячих детей. Сын Ари: «он будто предчувствовал…» Жена Ари: «он как будто бы ее ожидал…» Сын Ари: «он будто все знал…» Нидал — палестинкам, под навесом торгующим мятой: «бегите!» (перед тем, как потянуть бомбу за хвост). Ари, искушенный в арабском, расслышал.

Жена Ари: «ему уготовили особую роль…» Сын Ари: «судьба!» Ари — Нидал: «ты останешься здесь, ты погибнешь вместе со мной!» И крепко ее к своему сердцу прижал. Напрыгнул — зажал. На полу в луже крови Ари лежал…

Сын Ари: «каждый раз, когда я просил у него разрешения прочесть кидуш, отец говорил: после того, как умру». Схватил Ари Нидал (подняла руки, давая волю шрапнели): «на тот свет отправимся вместе!»

Жена Ари: «объявили о взрыве — зашкалило сердце. Позвонила начальнику мужа — не томи, говори!» Сын Ари: «…а на седер как раз перед смертью наконец разрешил». Нидал: «почуяв отвратительный аромат, я испугалась. Надушила бомбу перед свиданьем со смертью, чтобы не пахла, вылила на нее склянку духов».

Жена Ари: «и — будто обухом (не будь олухом, всегда говорила ему, а теперь к кому обращу свою неловкую нежность?) — Ари». Сын Ари: «говорят, что женщинам разрешают взрываться, чтобы смыть кровью зоркий позор (у бесчестия глаза велики)». Нидал: «я сначала хотела бомбу обнять, как ребенка. Беременным у нас — особый почет».

Ты лучше пошла бы со мной.

Вот несколько снимков, привезенных из моментальных, как пума, путешествий в Перу (только взобрались на гору — и на тебе, дождь; казалось, секунду назад не было никого на вершине, и вдруг появляется закончивший восхождение юноша: у него в стране в городке Ришон-Лецион взорвали кафе, а он здесь, береженый, небритый, бредет мирно по Тропе Инков…).

Есть собиратели сказок, есть собиратели уколов/укоров желания. Вот моя глория, вот моя галерея (сердце ударяется в глотку и срывается на галоп):

Ей на вид около тридцати девяти: мини-юбка, майка, анаграмма майки — кайма. Глория ведет миниван, а туристка Марьяна сидит от нее чуть справа и сбоку. Сын в Калифорнии, позади. На остановках в открытое окно лезут мальчишки — продают бутылки с водой для питья. Окно проницаемо, а Глория — нет, и непрошеные продавцы отстают (а два тела уже движутся в лад на обочине мыслей). Смогу ли я, размышляет Марьяна, обратить фантазию в явь? И взглядывает на рябящее солнцем, будто скомканное дневным светом лобовое стекло. А там неожиданно отражаются голые колени Глории Мундес (на визитке у нее выпукло выведено слово «Бермудес», но Марьяна, поедая глазами синие бусины букв, про себя окрестила ее Глория Мундес — sictransit Глория Мундес, только раз ты объявилась в жизни моей и скоро уйдешь) — и Марьяну, цепляющуюся на колдобинах за скобку на двери, обжигает лимской жарой. Глория же, прядя недомолвки, периодически стряхивает с лица лепные золотистые пряди и продолжает вести миниван, а Марьяна смотрит на ее обращенные к солнцу колени (Глория пропускает волосы сквозь гребешок пальцев), и непонятная слабость заливает глаза.

Когда кони принимались сторониться бурной реки, или когда собаки-конвоиры начинали предостерегающе лаять, и кобыла под женщиной из Норвегии ни с того ни с сего набрасывалась на марьянину лошадь (спутанные стремена, стрихнин страсти, стремнина реки), а марьянина нога в этой мешанине (на лошади Марьяна сидела мешком) касалась ноги ворожеи-норвежки, тогда та оборачивалась (погонщик, выказывая удаль, вдруг вставал на седло) и говорила Марьяне: «твоя лошадь любит мою». И Марьяне казалось, что все уже существует в природе, что испытываемое ей так же естественно, как спаривающиеся в воздухе слюдяные крылья стрекоз или скала… но несмотря на это, слыша ершистый акцент, все равно невыразимо смущалась и снова и снова слышала эти слова: «твоя лошадь любит мою».

На танцплощадке в богемном Барранко[12] (сангрия, вечер) Марьяна положила глаз на загорелую европейку с оттененным белой блузой лицом. А танцоры как раз вышли на сцену: мужчина в чем-то блестящем, а женщина босиком. Зрители сразу привстали, и Сесилия, показывающая Марьяне перлы Перу, посоветовала Марьяне тоже привстать (в этом танце нужно было следить за босыми ногами). Перуанка в павлиньем платье, с раскинутым над ней зонтичным зеленым платком по дощатому настилу плыла и Марьяну окатило нагретой волной; обескураживающее, облегающее кожу тепло, подкосив, запечатало в кокон. Вторым номером вышли диковатые высоченные парни из Пуно: диковинные голубые костюмы, щупальца, золото, рукава-фонари. И когда они стали подпрыгивать косолапо-изящно, когда принялись, будто экзотические насекомые, по сцене летать, у Марьяны внутри тоже стало все голубым-золотым, и ее чувство к женщине было неотделимо от танца.

У подруги Марьяны, поселившейся с детьми и мужем в Перу, была прислуга-кечуа — ее звали Мария. «Мария решила остаться безмужней», оповестила Марьяну Сесилия, в свои сведущие свежие тридцать три многодетная мать. Живописать женщину нелегко. Булгари, Булова, Кензо, Энзо, Макс Мара: братия брэндов застит ее. Но если изобразить бесхитростную красоту, если описать просто Марию, то откровением будут не бретельки, нательные кружева и двойное дно слоистых одежд, а ассиметричные складочки, ямочки, дырочки, мех, обвивающий лоно как плющ. Как сглатывает шея, как смаргивает и увлажняется глаз, как локон за ухо заходит, как сокращается матка и скорость, с которой по капиллярам движется кровь. «Почему же она замуж не вышла» — волновалась Марьяна, но редкие зубы Марии разрушали Марьянину страсть.

…И Марьяна, впервые придя на шабат, вдруг поняла, что безумно желает ее точную, как циркуль, походку, напудренный нос, недюжинный голос и сверкающие, как от шального пьянства, глаза. Миниатюрная канторша пела: «без моего ведома не упадет ни один волосок с твоей головы», а Марьяна дрожала. Слова в Торе слипались в один искрящийся шар. Раввин свиток, будто младенца, держал. Перед Марьяной стояли супруги в одинаковых куртках… зажмурив глаза. Сняв платье, завалив на диван, приближаясь кругами. Внедряясь в дневной распорядок, в ее комнатный беспорядок… а утром спросить невзначай — тебе с лимоном иль без, с сахаром иль без него, сегодня в кафе иль в кино.

…Юля сказала, что любит длинноволосых поэтов, поездки в Зеленогорск, короткошерстных собак. Инга съязвила: да, конечно, но у тебя там, наверное, уже паутина (пидмонтская поговорка). Безмужняя женщина — ноль, женщина с женщиной — грязь. Юле нравятся кьянти, кедровые орешки, книги, каналы, арки, архивы, катарсис, набережные, интеллигентность бомжей и научный азарт. Юля пишет сама про себя, Лана — про Юлю. Мы с тобой, Юля, констатирует Лана, теперь повзрослели — больше нет у нас верчений столов типа «любит/не любит», никакого цыганского сверкания глаз. А помнишь, как тогда в Озерках, когда все начиналось: эскалатор, пелена счастья, завеса воды, намокший пух твоего капюшона… натянутость, существовавшая между нами, ушла. Твои докмартенсы, твои навыки, твои калвиныклайны, твое неспешное ко мне привыканье, твой широкий «индейский» ремень. Запах твоей слюны на моей коже после твоих поцелуев, твой отказ от совместных детей. Твоя этнография, твой эндометрий, твои ладошки-ледышки, твой горячий пах и подмышки, твой дотошный отец, твои наружные повздошные сосуды, твоя вздорная мать. Твой граафов пузырек, твоя латеральная пупочная связка, расписание лекций, забитое под завязку, твои устья маточных труб, прикосновения твоих губ, твои монографии по истории Древней Руси, «не сейчас — и не проси». Твое объявленье в газете: люблю готические романы, гравюры, готовить, гжель, ходить голышом, загорать и все, что можно делить с кем-то другим. В то время мы с тобой уже жили вместе. Твои призывы к новым знакомствам я находила, когда мне казалось, что мы наконец нашли общий язык. Твоя околоматочная клетчатка, твои оговорки, вранье, твои опечатки. Твой мочеточник, твой Данила Заточник. Твои соединительнотканные тяжи, твои клубки пряжи (а свитер, предназначенный мне, так и лежит с одним рукавом). Твои продольно идущие пальмовидные складки, разрисованные тобой же закладки, твои руки на моей шее, придатки, твое предательство, наши с тобой разбирательства, моя разбитая жизнь. Дмитрий Валентинович, я забрала у Вас Юлю. Вернее, не Юлю, а те кусочки из ее дневника, что Вы поместили в свой текст. Сейчас вошли в моду разные списки, гипсовые слепки с души — поэтому, наверное, Вы и вылавливаете в чужих сетевых дневниках «ключевые слова и женщин, в которых бьет ключевая вода». Я переписала Юлю так, как ее вижу я — и получилось совсем не так, как у Вас.

Распечатывать незнакомые фото. Если нравится то, что снаружи — смотреть; когда не устраивает внешний вид — додумывать то, что внутри. Я до сих пор берегу томик Сосноры, что ты мне подарила, статью Скидана с подчеркнутой строчкой: «место Бога, таким образом, занимает язык». Скажи мне, как жить, когда даже имена неведомых составительниц на ледерине — «Лидия Ивановна Иванченко», «Ольга Эдуардовна Марченко», «Вероника Ильинична Тубман», «Анастасия Станиславовна Барская» — уже вызывают благоговейную дрожь. На платформе сегодня особенное количество дайков:[13] у одной тату и мотоциклетная цепь, у другой ежик и ватник, у третьей — плащ и бизнес-портфель. Статистика: селятся в пригороде, избегают больших городов. Чем больше попадаются на глаза, тем больше ненависти по отношению к ним. Прогрохотала пригородная электричка. «Нас очень мало», когда рассеялся шум, Соня сказала. Тазом сделала несколько неприличных движений — «вот и все, на что способны твои мужики». Вывеска на двери библиотеки-читальни (внутри десять пар видавших виды штормовок, десять настороженных бритых голов): животные поощряются, мужчинам нельзя. Как стеклышко трезвый парень в гей-баре: пидоры мне омерзительны, а на баб у меня не стоит. Вика спрашивает: почему лесбиянка и кошка? Над нами смеются: мы тумбы с нарушениями эндокринной системы, с единственно любящим нас линючим зверьком. Соседка уведомляет меня: Iamaninvisiblewoman, мне чуть за сорок, в таком возрасте уже не родить. Я женщина-невидимка. Я не мать, не жена, я никто. Поэтому я много ем, зарываюсь в себя. Слышала, как говорят: «их жир — это стена». Наращиваю прокладку между моим миром, их телом; моим грузным телом — и их плоским мирком.

Подруга из Калифорнии прочла про семейную драму в Оринде. Психиатр полюбил малолетку, ей было пятнадцать, прошло двадцать лет, сейчас у них двое шестнадцатилетних сыновей-близнецов. Муж забаррикадировался в туалете — опасался, что она нападет. В это время жена в спальне зарывалась в подушку — боялась, что он ее опять обзовет. Жестокость не связана с полом — зачем же я принимаю гормоны, добиваясь гармонии между плотью и моим ощущеньем себя? В зеркалах спокойствия нет. Будучи младше ее, страшусь, что она постареет. Если она сохранней меня, вперяюсь подолгу в себя: как выгляжу на фоне ее молодой красоты. Сережа пишет: мое письмо можно сравнить с бумажным самолетиком, который пускаешь с высокой крыши и не знаешь, куда он упадет. Где ты, мой мальчик, откликнись! Я странник в собственном теле. Секретарша на работе сказала: «мой Эдька пропал». Я хотела помочь. А она говорит: «найти бы и схоронить, вынуть из сердца». Эдьке семнадцать, называл себя Эдной, доросшие до пубертатности цветные ребята в его нищем, нещадном к богатым районе увивались за ним. Могли и избить, после прыщавых поцелуев узнав, что он не девица. Эдька был тихий, тискал у девчонок помаду, никто его не любил. Сегодня пришли из полиции: тело нашли. Выбившаяся в секретарши мексиканка-мать заявила: какая разница теперь, девка иль парень, столько с ним было хлопот, теперь он уже мертв.

Марьяна стояла, а Тора дрожала. Месиво букв зимней поземкой залепляло лицо. Горячечный кашель улицы (на дворе была осень) превращался в холод и лед. Перед Марьяной молились супруги: два по цене одного или любовь? — зажмурив глаза. Завалив на диван, приближаясь кругами… трясущимися пальцами Марьяна прикоснулась к скрижалям, тут же отметив, что не одинока в своей плотской любви. Прихожане сначала настольную, карманную Тору лобызали накрашенными кармином губами, а потом дотрагивались ею до свитка, как будто от маленькой Торы до большой Торы — всего несколько мелких шажков. В то время как шла медитация и нужно было размышлять о насущном и Боге, Марьяне не терпелось дистанцию сократить, проглотить ее, как фокусник шпагу, и заключить в объятья, будто Тору, певицу…

Мы спотыкаемся в темноте, мы не знаем, куда мы идем. Кто ты? Ропчущий шорох деревьев? Мелодии, доносящиеся до нас иногда? Многоточие великих стихов? Сотворенное тобой так неохватно, что мы привстаем, чтобы все узнать и понять. Соблюдая пост в Йом-Кипур, заглядывая в жерло смерти, перемолотые жерновами Истории, в Треблинке или Жмеринке, мы думали о тебе.

Наши просьбы — следы на песке. Каждый накладывает на молитву свой след. Души сожженных и заживо сброшенных в ров прорастут сквозь дерн времен и превратятся в деревья из букв. Буквы тянут руки из могилы, из молитвы к живущим. Сокращая сказанные нашими предками слова, мы укорачиваем со словами их души. Проговаривая прегрешения, мы их осязаем во рту. Осознаем НА языке. Заносимые в вотчину Ворда, они трепещут у нас на кончиках пальцев. Проступки проступают сквозь кожу. Мать как-то сказала: на тебе печати негде поставить. Я в ответ сплюнула: да на мне виден уже весь алфавит! Приехала, поцеловала в щеку, в плечо, прижалась к плечу, прости, с плеча не руби, пощади мать.

…знаешь, я хочу в Сосновку поехать, туда, где был мой детдом… посмотреть, узнаю ли тропку, выражение елей, хвойных гусениц, заусенцы осененных закатом скамеек, запрокинутую голову солнца…

Все озвученное ты исполняешь, но самое сложное — это назвать. Отсюда немота, когда неимущим не по карману своя нищета, когда жаждущие не в состоянии выплеснуть жажду, а ушибленные криками о помощи не передают свою боль. Сообщение (наземное, воздушное, электронное) между нами так совершенно, что мы сами возводим преграды, чтобы отдалить встречу с тобой. Изнывая от жары и безве(т)рия, волоча на себе крест, мы тащимся за тридевять земель к заповедным местам (святой воде, монастырям, родникам), чтобы с помощью отдаления встречи попытаться сказать тебе то, чего не можем сказать.

…Опухоль Opus Dei, вспоминая, как женщины при оргазме упоминали тебя, я понимаю, что гной — это твой гнев, онкология — онтология, рак — рачение или твое расточительство, метастазы — метания, а мое тело — инструмент разговора с тобой. Мой языческий Бог в языке, ведь как только скован язык — на теле поселяются язвы. Когда пустует мой лист, на коже появляются пустулы. Язык — мои религия и регалии, а Grammaris God. [14]

Пройти четыре ступени. Дыши глубоко и спокойно, дыши!

Марьяна дышала.

Дыши непрерывно, дыши, положи руки одна на другую, дыши.

Марьяна дышала.

Вдыхая — до десяти, выдыхая — считай до пяти.

Марьяна дышала.

Десять на пять, десять на пять, повторяй опять и опять. Пока без веры не сможешь поверить. Пока без счета не сможешь считать.

Марьяна считала.

Почувствуй, когда десять и пять. Тщетно? Попробуй опять. При вдохе держи yudu kamatz в голове.

Марьяна держала.

Выдыхаешь — heh в сердце.

Марьяна выдыхала. У нее был heh в сердце.

Вдох — yaaaa в голове.

Марьяна дышала.

Выдох — hhhh.

Марьяна дышала, жила.

Min hametzar karati Ya-H, anani bemerchav Ya-H.

Из своей ограниченности и нужды я воззвала к Б-гу, и Б-г ответил мне необъятностью.

Наутро была суббота. Сын сидел в комнате и читал. «Тебе нравится?» — спросила она. «Очень!» — глаза сына блеснули. «Я чувствую, что В. похож на меня. Его наружная жесткость, неуверенность с женщинами, страсть к своему полу, его внутренние сентиментальность и стыд…» «Страсть к чему?..». — прервала Марьяна. «В твоем возрасте — а тебе столько же, сколько мне в начале первой главы — не стоит застолбляться на этих вещах. Не следует быть слишком уверенным в том, что… В общем, ни в чем». Сын прислонился спиной к книжной полке, как бы охраняя Марьяну от ее собственных книг. «Мама, можно цитату?» «Ты и есть эта цитата. Мать пишет про геев — и вот он, послушный доверчивый сын!»

Ей было приятно и сложно смотреть на него. Все: и его рот, и рост, и остроты напоминали ей В. Все: и его запрятанная в усмешку ранимость, и растерянность, и разрез глаз напоминали ей В. Все: и его любовь к точным наукам, и к застенчивым заочным знакомствам (выбирая между телефонным звонком и перепиской, останавливался всегда на втором), напоминали ей В. Все: и его уклончивость, и хрупкость ключиц, и спохватливые сполохи сентиментальности, когда он вдруг дарил ей безо всякого поводу плюшевых мишек (сам же в детстве машинкам и солдатикам предпочитал чертежи), напоминали ей В. Обобщающее местоимение «все» и было тем, чем В. на кафедре занимался — ведь он, как и Марьяна, был специалист по словам.

…Мужчины считают, что женщины холодны и, разделяя дом на мужское и женское, кладут на пол дощечки. А я вся горю! Женщина обвешивает себя гирляндами листьев в знак, что из нее капает кровь. Тогда мужчина отправляется в лес и протыкает себе нос заточенной палкой. Когда это происходит со мной, я свирепею. Мой дух — мужской дух! Мой дух — это мойу! Я хочу быть мужчиной, я хочу знать, через что проходит мужчина, я ненавижу высиживать в закутке, пока из ми кету изливается кровь! Я воин, охотник.

Я ненавижу красную боль! Я хочу вырвать свое тингу, я хочу дотрагиваться до других tingling tingu, я хочу их охранять! Я не хуже мужчин могу впихивать свои лобковые волосы в расщелину дерева, а потом изготавливать из них специальную смесь. Мужчины боятся, когда при помощи тингу женщина вырастает крупнее мужчины — она его может избить — а я ничего не боюсь. Мужчины что-то делают с флейтами, чтобы тело стало сильнее, но женщинам не положено знать этот секрет — это тайна мужчин. Поэтому, когда они разберутся, что я не мужчина… Но пусть. Мужчина теплокровен, как восходящее Солнце, женщина холодна, как Змея.

Твердое — джерунгду, мягкое — имениу, высокое — глубокое, низкое — мелкое, через парность мы познаем мир.

«…эта станция метро может дать мне ответ, а игра похожа на сраженье вслепую… я иду от Лесной к Луговой и жду, что появится А., выхожу на Озерках, мечтая, что появится А., доезжаю до Кольцевой, надеясь повстречать А., а затем нарушаю правила нашей игры. Придя к нему, вижу: дверь приоткрыта (кто у него?). Спускаюсь по лестнице, прохожу через парк и иду по Аллее Героев (у меня есть привычка беседовать с каждым из них и просить, чтобы у нас с А. все было в порядке), потом возвращаюсь в метро и пересаживаюсь с одного поезда на другой — ведь, несмотря на то, в каком поезде еду, я все равно когда-нибудь встречу его» — сын заломил уголок. Марьяна взяла книгу из его рук. «Я не хочу, чтобы ты это читал». «Я намереваюсь познакомить тебя с Юджином» — выпалил сын. Будто не замечая, она продолжала: «с одной стороны — творение духа, с другой — творение тела, мой собственный сын!»

«Метания и Нетания, метонимия и искания», шевелила губами Марьяна, «метания тела, деяния духа», размышляла она и в то же самое время думала регистром пониже: «надо будет все мои тексты забрать у него; одно дело — взрослые, которые уже ничего не могут с собою поделать, другое дело — подростки». И тут в голове пронеслось: «а когда ты сама в последний раз…» и, одинокая, задохнулась вопросом. Этот день они с сыном решили провести вместе.

По дороге во Фриско молчали (когда я снова смогу сказать: «frisky! that'sme!») На Кастро, при входе в кафе Марьяна обратила внимание на стоящую перед входом эффектную женщину с серьгой в правом ухе, в черных «Левайсах», но, не возвращая призыв незнакомки, прошла к соседнему столику «Cafe Flore». Пока сын расплачивался за кофе и булочки, она успела рассмотреть все многолюдье. Очередь в туалет (раздражало), несколько мужчин в женском платье, несколько женщин в мужском (задевало), наголо остриженные девичьи головы, крашеные челки парней (возбуждало? — ничуть). Сын поставил горячие чашки на стол. Какой-то юнец тут же уставился на него, и она силой смогла отомкнуть его взгляд. Усмехнулась — отвела от сына беду. Отпивала кофе большими глотками. Все было в порядке, все на местах — только казалось, что давно она не занималась таким сочинительством, в котором живое событие дополняло бы литературную тень. Сын оторвался от чашки, вздохнул. Она заметила на его пальце перстень, которого не было раньше. Он поймал ее взгляд и хотел что-то сказать, но она бровями указала: «не надо». Также, как она почти никогда не рассказывала ему про его отца («какой он отец — дунул, плюнул и все», уничижительно говорила о своем никогда не виденном отце мать), он никогда не рассказывал ей про свою личную — подростковую — жизнь. Она взглянула на столик, за который пересела встреченная у входной двери брюнетка, и с огорчением вздохнула: свободен. Неужели, не дождавшись, ушла? В кафе входил…

…ее сердце вдруг поскакало как мяч по ступеням, болезненно, глухо — достав валидол, она поняла, что теперь ночами будут, вместе со звуками флейт, повторяться эти глухие толчки. Хотелось схватиться, как за якорь, за сына, уйти. Тут же появилось желание закурить, хотя она не курила уже двадцать лет. Схватилась за чашку. Прислонила ее к зашедшимся в немом крике губам, обожглась. Такое бывает только в кино, она над собой насмехалась, а на виске билась синяя жилка. Вспомнился фильм, в котором шестнадцатилетний мальчишка, прося автограф у мужеподобной актрисы с забавным именем Хьюма (хьюма, fumare, старшая все время курила, младшая вкалывала себе героин), попал под машину (отказав ему в своих почеркушках, Хьюма будет потом видеть перед глазами его размытое ливнем лицо и расплывшуюся ладонь на стекле — даже тогда, когда все будет уже позади и когда ее покинет сожительница по имени Нина, напарница в театре, уйдет к мужику) и скончался в больнице в свой день рождения, так и не узнав, что его отцом была некая Лола — больной СПИДом, приходящий под занавес на кладбище к другой обманутой «невесте» умопомрачительно красивый актер, заблудшая душа, трансвестит… в полосатом серо-малиновом свитере, в темных обтягивающих брюках, с подкрашенной в мягкий волнистый цвет сединой, выглядящий все так же ловко и бодро, хотя перешел уже давно за четыре десятка, с широкой грудью, на которую она так любила склоняться (две суетливые ночи в Петербурге и все), все с тем же так называемым «другом», некрасивым, рыжеволосым, эксцентричным актером, который не выносил ее на дух, сначала ревнуя, а потом просто не любя за то, что она писала про них, находя все это фальшивым (да ты неправа, в свою очередь ей говорили подруги, у Толи даже есть дочь, и вот она-то, например, души в нем не чает), в кафе вошел… Объяснений не нужно. По ходу сюжета, уже понимала она, он просто должен был постучаться в мой текст.

И теперь не хотелось из кафе уходить, а хотелось смотреть на него и думать о неудавшейся семейной жизни и о своей ошеломленности им, которая, отразясь во всех ее книгах, принесла ей всевозможные литературные охи и ахи, за исключением того, чего она больше всего хотела — его тепла, ответного чувства, любви. С другой стороны, она опасалась за сына. Что случится, когда он поймет, что человек, которого она прятала под сводами своей наивной души, вовсе не тот, кого сын себе представлял. Но в это время уже включилась какая-то другая правда, что-то работало в ней мощно и сильно, соединяя ее и ее бывшего «мужа» (так она его про себя называла, неточным словом подменяя надежду), и одновременно их сына, и ей уже было неважно, что случится, когда сын обернется и увидит отца с рыжеволосым мужчиной с накрашенными губами и серьгами в ушах, и она заметит испуг сына, и испуг самого В., который никогда сыну, и не только сыну, а вообще никому никогда не рассказывал о своей жизни, и тогда сын покраснеет, и красные пятна пойдут по его коже, и он протянет ей руку, и они вместе из этого кафе, как с позорного ристалища, уйдут, и ей было уже все равно, что ему станет ясно, кого, несмотря на большое количество женщин, она всю свою жизнь любила и кого изобразила в романе, но ей уже не было стыдно своих собственных слабостей, потому что в тот момент, когда она увидела В., любовь к которому не угасала на протяжении двадцати лет, и в тот момент, когда она зафиксировала предугаданную ею растерянность и испуг сына, когда она отметила, что женщина, на которую она обратила внимание, стоит снаружи и, ожидая ее, курит сигарету за сигаретой, она поняла, что все пришло на свои места, флейты опущены, мальчики Замбии ожидают своего ритуала и знакомства с прежде неведомой им жизнью отцов, а история с В., свершения которой она ожидала в течение всех этих лет, когда не решалась сыну рассказать о своей настоящей любви и незащищенности, о своей сентиментальности, уязвимости и скрытности, уже где-то, в шершавом блокноте, или на немилосердных небесах, строго и цельно написана и завершена, и теперь жизнь ее входит в новое, еще не отраженное ни в летописях, ни в переживаниях русло.

Маргарита Меклина.

Маргарита Меклина.

Маргарита Меклина.

Маргарита Меклина.

Маргарита Меклина.

Маргарита Меклина.

Лида Юсупова.

Лида Юсупова.

Лида Юсупова.

Оргазм был японским. Анна Ивановна видела ясные прямые линии и прямые углы цвета молодой коры дуба. Любовник Орхидея исчез, она была только сама с собой.

Анна Ивановна мыла посуду. Анна Ивановна думала: «У меня есть несколько вариантов изменить свою жизнь. Я могу развестись с мужем… Или я могу развестись с мужем и выйти замуж… Или я могу не разводиться, а просто уехать… Все, что я хочу, это изменить свою жизнь, пока есть время. Я не могу застывать в этих обстоятельствах, потому что тогда у меня будет меньше времени на другую возможную лучшую жизнь».

Анна Ивановна лежала в постели, ее муж только что вернулся от своей любовницы и лег рядом, совсем не боясь разбудить Анну Ивановну, которая притворилась, что спит. Анна Ивановна думала: «Если бы можно было что-то изменить в моем прошлом, если бы вдруг это стало возможным — изменить что-то только одно, я бы попросила, чтобы у меня не случилось того выкидыша. Это было так несправедливо. Мой бедный ребенок — аллегория несправедливости, на том своем единственном ультразвуковом фото. Милый… Сколько бы ему сейчас уже было?»

Анна Ивановна сидела рядом с любовником, любовник спал, возложив ладони на свой набухший хуй, головка которого высовывалась и как бы улыбалась Анне Ивановне. Анна Ивановна думала: «Когда он должен был родиться? Три месяца назад… Так легко его представить… Я вижу его, я буду видеть его всю жизнь, он будет расти и изменяться в моем воображении. Что было бы сейчас, если бы он родился? Вот сейчас… Я бы видела его, и я бы не видела любимого, потому что мой любимый работал бы, полный мотивации. Жизнь была бы совсем другой. Она как-то настоящее. Та жизнь. И очень сильное чувство, что она случится. Однажды. Но ничего не изменить. Как грустно. Я целую тебя. Зато у меня есть ты, мой любимый. Играет грустный джаз, как в кино, на фоне моих мыслей. Откуда эта музыка? У соседа открыты окна, это радио».

Анна Ивановна ехала на велосипеде позади грузовика, из выхлопной трубы в лицо Анне Ивановне летела удушливая вонь, Анна Ивановна никак не могла обогнать грузовик, грузовик ехал с непредсказуемо неравномерной скоростью. Анна Ивановна думала: «Как я могу уехать отсюда? А любимый? Он не хочет никуда уезжать. Я не хочу терять любимого. Я не хочу становиться одинокой. Жизнь без любимого — она представляется мне вся в каких-то сгущенно-бурокоричневых тонах… Я вижу себя в полуподвальной квартире, ночью, верхний свет выключен… Слабый свет настольной лампы, мой темный силуэт, замотанный в какую-то шаль — холодно — сгорбленный, за письменным столом… Может быть, это я переговариваюсь с кем-то в интернете, ищу любви… Я не хочу такой другой жизни, я хочу другой жизни счастливой. А значит, в ней должен быть любимый. Я не хочу жизни, в которой нет любимого».

Анна Ивановна закрывает глаза, тихий мир вокруг, шум волн, ее дом у моря, шелест пальмовых листьев, этот остров, на который вынесла Анну Ивановну судьба, так прекрасен, и она чувствует себя в полной зависимости от его красоты, день похож на день, в неизменной прекрасности флоры и ландшафтов, и в радости фауны, и в ласковом дружелюбии людей, по качеству галлюцинаторный мир, покинуть его — вернуться к жизни, где счастья растут из причин.

А с неба падает парашютист-самоубийца.

Через два часа после его падения Анна Ивановна открывает глаза. Она спала и проснулась.

Возникновение любовника у нее перед глазами. Это он разбудил ее, приблизив свое лицо к ее лицу, Анна Ивановна проснулась от его дыхания. «Я тебя хочу, — говорит любовник. — Давай сделаем ребенка, сына». И он начинает снимать с нее одежду. Он продолжает: «Только что с неба упал небесный ныряльщик, его парашют не раскрылся, теперь его ищут в море». Анна Ивановна не слышит всей фразы — она думает о будущем ребенке. Она слышит слова: только что, небесный ныряльщик, парашют. Анна Ивановна решает, что ее любовник только что прыгнул с неба, она восхищенно восклицает: «Да? Правда? Как здорово!»

Любовник телесно проникает в Анну Ивановну. За два часа до этого парашютист Зелинский выпрыгнул из белого длиннокрылого самолетика над невозможной красоты морем и внезапно — за мгновение до этого он вовсе не планировал умереть — решил влететь в эту красоту навсегда. Он не раскрывает свой парашют, он просто летит вниз — стремится слиться, он счастлив своему выбору видеть самую любимую красоту — море — перед тем, как закрыть глаза навсегда.

Когда он был конспиратором, мы тогда подружились. И я была единственная — кроме его тайного Мужа — кто знал о том, что он гей. Хоть мы и жили в стране, где вся брачная дискриминация была упразднена. Но мы жили в русском районе. И они были вместе восемь лет. Но об этом семь лет и шесть месяцев никто — кроме них самих — не знал. Нет, семь лет и семь месяцев, потому что он и от меня скрывал это целый месяц — хоть с самой нашей первой встречи мы и рассказывали друг другу все-все-все, душеизливались, — и с каждым душеопустошением мы все больше и больше породнялись. Расставаясь, мы целовались, мы сцеплялись, мы не хотели расставаться. Мы полюбили друг друга — основательно, то есть любовь легла на наши души тяжело и твердо, как земля, и навсегда. Мы могли бы стать прекрасными родителями, если бы захотели. Или нет? Ведь был тайный Муж. Он парил где-то далеко-высоко, как воздушный змей.

Сразу после врача, после той бессердечной новости, Анна Ивановна перестала чувствовать себя беременной, телесно: груди уже не болят, уменьшились, но не до размера до, усталость осталась, но изменилась — это уже не усталость действия, а усталость уныния. В то же время она заметила, что когда специально думаешь, что беременна, экспериментируя собой, то все ощущения собственного тела идут изнутри, из живота, из нутра буквально, то есть все они там, внутри нутра, она вся — там, и им определяется. Но это только когда она специально обманывает себя, а так, сейчас, она уже ощущает свое тело снаружи, она уже от него удалена — беременность не только приближала Анну Ивановну к ее телу, беременность Анну Ивановну в тело погружала. Анна Ивановна говорит себе: «Я беременная», — и она чувствует тело животом, потом она говорит себе: «Больше я не беременная», — и она чувствует его плечами, лицом.

Какое стечение обстоятельств вынесет Анну Ивановну за железное кольцо трамвая, в переулочек по имени волчьей реки, к тяжелой обшарпанной двери городского КВД — чтобы там ей сказали, есть ли у нее ВИЧ? Анна Ивановна лучше будет жить с тихим сомнением, чаще забытым, разрастающимся в своей трагичности только во время неожиданных простуд, она лучше будет утешать себя, что каждый следующий день в незнании — это продолжение счастливой жизни, тогда как, если она окажется заражена, дни приобретут отрицательное число, станут отсчитываться задом наперед, с конца к сейчас. И она понимала, что это неправильно. Неправильно — бояться, неправильно — бояться! И Анна Ивановна представляла, как, если окажется, что у нее есть инфекция, она будет открыто об этом говорить, станет активисткой, и у нее начнется новая, намного интереснее, чем сейчас, жизнь — она наполучает грантов от разных заграничных фондов, будет путешествовать, посещать конференции, сама их организовывать, встречаться с интересными людьми, у нее появится куча друзей, ее телефон будет не умолкать. Она станет знаменитой, войдет в историю, и однажды на ее похороны соберутся люди со всего мира, будут плакать, нести трепещущие свечки в бумажных стаканчиках и называть ее героиней. От этих мечтаний становилось очень тепло, уютно, волнения пропадали, и путь… ах, путь… за железное кольцо трамвая, в переулочек по имени волчьей реки, к тяжелой обшарпанной двери городского КВД казался Анне Ивановне уже воспоминанием, а значит, короче, потому что пройденные пути всегда короче предстоящих, узнанное всегда быстрее неведанного, и Анна Ивановна чувствовала, что она готова, завтра же, отправиться в этот вчерашний путь.

— Я не знаю, как ты, но я не понимала взглядов их глаз, не понимала… Ну, кто выдумал такую глупость про Еву! Может ли женщина прочитать свои желания и возможности, пока ей не передадут эстафетный язык, Лесбоса ли, не Лесбоса ликбез, но баба нема одна, да, то есть до, после уже не нема. Мне нужно было дожить до тридцати лет, чтобы понять про их взгляды, про глаза, глядящие из воспоминаний: бледная Люба в котельной склада-церкви на Невском, она включает электрический чайник, она смотрит на меня внимательно-просяще, сиротски, мы разговариваем, но дорожки наши не соединены, ее — как трамплин — качается над пропастью, я чувствую себя напряженно в этой непонятности… Девушка за стойкой странного, мрачного в яркости наружного дня, бара, странного еще и потому, что обнаружен мною он был за обычной дверью в полуобитаемом переулочке, где я оказалась в поисках поликлиники Центрального района, — она обрадовалась, меня увидев, красивая, жгучая, переглянулась с барменшей, улыбнувшись сентиментально — ослепляюще и, в смущении, быстро… А потом — Наташа… Улыбаясь тонкими губами и глядя холодно и изучающе, она открывала мне дверь в полной наготе очень белого, ночного белого тела, юного, идеального. Взгляд, раскрывшийся на все тело. Куда уж больше обнажаться этому взгляду? Но я не понимала, я ничего не поняла…

— А что бы ты сделала, если бы ты поняла? Тогда… Что бы ты сделала? — спросила Наташа. — Ведь и я недоговаривала, нет, не то что недоговаривала, я молчала. Голая, но молчала. Как растение, просто обращала к тебе, раскрывала в лицо тебе цветы, но молчала. Ожидающе. Боясь. Я боялась заговорить.

Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах… Она думает о своем теле, прежде всего. Каким оно было легким, тонким, пустым… Пояс, затянутый на талии, и жесткие соски, трущиеся о ткань одежды и обнажающие своей тихой болью все тело… и волосы, дико распущенные по спине и плечам… Анна Ивановна царствовала в своем теле. Тем не менее, была постоянная грусть, и жизнь казалась тяжелой. Анна Ивановна могла заплакать от чего угодно. Она заплакала в булочной однажды, в новогодний вечер, куда, усталая, после работы, пошла купить бублики — худенький темноволосый юноша с щедрой вежливостью открыл ей дверь и отступил назад, пропуская ее внутрь, и на лице его Анна Ивановна разглядела искреннюю доброту, предназначенную всем людям, а не только ей, и именно это Анну Ивановну и шокировало — то, что она так легко, неоценивающе, была включена в число всех людей в добром мире этого юноши.

И еще она заплакала, неслышно зарыдала, спрятав лицо в ладони, когда в набитом утренними пассажирами поезде метро кто-то случайно ударил ее по лицу — чья-то расслабленная, но тяжелая ладонь, соскользнув с поручня, шлепнулась не нее, Анна Ивановна вскрикнула, и резкая боль в носу… Но крови не было, были только слезы, которые не останавливались, Анне Ивановне как будто надо было выплакать всю обиду до самого дна. Она слышала мужской извиняющийся голос, снисходящий на нее с высоты — Анна Ивановна сидела, ей в то утро посчастливилось поймать сидячее местечко…

Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах, она думает о своей комнате — о том, как в узкое окно лился белый ночной свет и доверчивый шелест огромных тополей. Жизнь была — поэтической… Анна Ивановна как будто застывала в ней порой, онемевшая, как будто она была просто дух, без тела и вообще без себя всей, и, странно, эти моменты исчезновения себя были для Анны Ивановны моментами смысла жизни. Поэтому, когда в старости Анна Ивановна лежала на своем диванчике в этой комнате — белая скорлупа стен, белая скорлупа потолка и желток ковра… — и прощалась с жизнью, она плакала только об этом — о теле, открытом и пустом, и о комнате, где она была сама собой у себя или исчезала.

Лида Юсупова.

Лида Юсупова.

Лида Юсупова.

…

Маргарита Меклина.

Прозаик, эссеист, переводчик. Родилась в 1972 году. Окончила Педагогический университет им. Герцена в Ленинграде-Санкт-Петербурге, университет Сан-Франциско. С 1994 года в США. В конце 1990-х много публикуется в «Митином журнале» Дмитрия Волчека, а также в альманахах и журналах различных стран и континентов — от Америки до Новой Зеландии. Отдельно назовем американский The Gay and Lesbian Review и российский лесбийский журнал «Остров». Впервые перевела на русский гей-прозу Дэниэла Курзона и некоторые тексты Гая Давенпорта. Интервьюировала Джей Ти Лероя (JT Leroy), Салмана Рушди, Алессандро Барикко, Урсулу Ле Гуин… Рассказ «Красавица» вошел в «Антологию лесбийской прозы» (2006). Автор нескольких книг, лауреат премии Андрея Белого (2003) за сборник «Сражение при Петербурге». Сайт Меклиной — Meklina.Ru. Живет в Сан-Франциско (США).