Нетрудно усмотреть в этом и некоторое сходство с протестантской моделью, где человек, находясь в ситуации постоянного ада, должен, обязан прилагать усилия с тем, чтобы его ежедневно избегать.

Не православное — «соборным телом» — достижение «рая», но личностное ежемгновенное преодоление ада.

Если же в первом («русском») случае «я» возникает лишь как дробь, фракция этого самого соборного тела и вне пределов его не существенна, даже не онтологична, то во втором — именно «я» несет всю полноту ответственности.

Важна и ритуальная сторона.

Причем, опять-таки, если в первом случае труд, работа является едва ли не грехом, актом по сути препятствующим достижению цели блаженства (вспомним статус юродивых), то во втором случае труд является единственной данной свыше возможностью преодоления изначальной греховности, обреченности и заброшенности в ад.

Далее — семиотическое производство, а здесь, конечно, имеется в виду не только лингвистическая активность (и уже можно осторожно ввести в ряд слово «словесность»), но и mass media, равно как все информационные/коммуникативные машины, которые не могут рассматриваться вне нашей субъективности — памяти, воображения, рассудка, бессознательного и т. д.

И тогда «язык» в своей деятельности предстает чем-то наподобие тончайшей мембраны, являющейся с одной стороны реальностью, а с другой желанием ее производства.

Но в этом путаном и невразумительном монологе я, как видите, не остановился на том, что на самом деле мне нужно было разглагольствовать вовсе не о «чертах национального характера», но о фотографии (sic!), доклад о которой мне нужно читать на очередном собрании, и чего я успешно, прилагая немалый свой опыт, не делаю вот уже несколько дней, придумывая по этой причине различные неотложные дела.

А у меня для вас есть одна замечательная история, мне кажется, она вам понравится. Рассказала ее мне Лин Хеджинян, которой рассказал ее студент, которому рассказала историю его мама, некогда танцевавшая в Martha Graham's dance company, а после с Merce Cunningham, и речь в которой идет о Ed Birnbaum'e, известном хореографе… Год или более того, случилось так…

Нет, надо-надо заканчивать!

Немыслимо, сколько времени я у вас отнял!

Добрый день, Аркадий!

В философии пробавляюсь анекдотами. Вот, например, Владимир Соловьев как-то добрых полчаса, увидев растущий цветок, философствовал о красоте земной и премудрой Софии; друзья же над ним потешались, ибо близорукий Соловьев не видел, что «цветочек» был осколком стекла, воздетым на прут.

Милая Рита,

Уже ночь, довольно поздно, но, приводя в порядок (впрочем, весьма сомнительный, поскольку отнюдь не отношу себя к мудрым совам) незатейливые писания, вспомнил о вас и о том, что давно не получал от вас писем, и еще подумал, что, наверное, стал к ним привыкать, хотя, скорее всего, привычкой стало другое — обращаться к вам, что порой я и делаю, отдавая себе отчет в некоторой бессмысленности того, что пишу.

А посему на этом позволяю себе «сегодня» закончить, чтобы не впадать уже в совершеннейший вздор. Час поздний. До завтра, то есть, до «утра».

Доброе утро, Рита,

Итак, Ed Birnbaum (в прошлом или может позапрошлом году, а может и несколько лет тому) заболевает все тем же «иммунодефицитом», а его друг, чье имя утрачено вместе с письмом, да это и не важно, как водится, ухаживает за ним вплоть до его смерти.

Согласно воли умершего останки его предаются кремации и прах делится на три части — одна достается… матери студента, поведавшего впоследствии нам эту историю, другая, кажется, режиссеру театра, а третья — другу, проведшему с Е. В. последние дни.

Первая порция праха была, как и просил умерший, развеяна вскорости над океаном, вторая несколько позже рассеяна по какому-то лесу (кажется в Black Mountain), а третью друг пожелал сохранить для себя навсегда. И с этой целью он стал подыскивать красивый ларец, бродить по «антикварным» лавкам, невольно заводя знакомства с владельцами.

Так прошла осень (весна, зима, лето — на выбор) и в начале следующего сезона, в одной из лавок Сохо он обнаружил шкатулку «чудной» работы, которая сразу же пришлась ему по вкусу.

Однако хозяин, неразговорчивый бельгиец (русский? поляк? китаец?) наотрез отказался продавать ее, сославшись на то, что один человек уже приглядел ее для себя, внес задаток, пообещав забрать ее как только найдет свободное время.

Шло время. Друг покойного еще несколько раз наведывался в лавку полюбопытствовать, не забрал ли незнакомец свою шкатулку.

«Мне спешить некуда, — говорил при встрече владелец. — Он заплатил, а я жду».

Но как-то друг, успевший за это время изрядно привязаться к шкатулке, убедил хозяина дать ему ее посмотреть поближе.

Они поставили шкатулку на прилавок, открыли ее и на дне увидели страницу блокнота с адресом и именем человека, в свое время решившего ее купить. Его имя было Ed Birnbaum.

А теперь я пошел на кухню «ставить» кофе.

Добрый день, дорогой Аркадий!

Похожую историю рассказывал и Виктюк. Он ставил «Служанок» и вдруг почувствовал, что в каком-то месте спектакля необходимо поместить арабскую мелодию. И не мог взять в толк, какого рожна тут нужно было, так сказать, арабской кобыле!

Оказалось, что Жене был влюблен в арабского мальчика, которому он запретил жениться, объяснив, что если тот женится, произойдет что-то ужасное. Спустя несколько лет Жене приехал в деревню, где жил этот араб, и узнал, что намечается свадьба. Как только арабский мальчик после свадьбы переступил порог своего нового дома со своей (новой) женой, у него случился разрыв сердца. И Жене сказал, что хочет, чтобы его могила была рядом с могилой его арабского возлюбленного.

…Между прочим, пока мы с Вами обсуждали всякие «коллективные тела и соборности», русские люди под Москвой не дремали и забили насмерть какого-то иноверца, то бишь американского мормона, а товарищ его находится в больнице.

Милая Рита,

чтобы не оставаться в долгу — как никак, вы подарили мне две истории безо всяких, надо отметить (и правильно!):-)

Милая Рита, уже очевидно, что эта поспешная записка не застанет вас у монитора, — время течет по иным кривым, нежели в истории русской словесности — вы уже вошли в роговые врата, я же, напротив, давно сижу перед монитором, щелкая бесполезными зубами и толком не зная, с чего этот день начинать, всячески оттягивая какое бы то ни было на этот счет решение.

«Маскарад»… странное дело, я помню лишь одно слово из этой пиесы — оно звучит как «арбенин», раздражая своим сходством со скрипучей «арбой», которую как-то довелось встретить в горах Пушкину и в которой, как он узнал, волы влекли из Персии тело Грибоедова.

Лермонтов, помнится, поразил меня в детстве своими стихами о долине Дагестана. Вот уже где действительно всякие петли складываются в любопытное вязание ничто. Здесь я невольно притянул за уши бартовское определение текста как свитера (или же мне это снится? Кажется, он все же настаивал на луке), который, ежели его распустить, окажется попросту ниткой.

Однако посмотрите, вот ведь как все складывается — Лермонтов, Арбенин, арба, Дагестан, Персия, горные старцы, асассины, — и не только как мулиды (отступники, а позже разящие из засады), кстати, называли их и по-иному — «проклятые мулиды» другие исмаилиты, из долины, и «мулиды, прославленные среди мулидов» — сами о себе… Словом, поезд медленно подходит к перрону рая. Логика не замутнена ничем. Расположение секретной почты видится мне на кручах «Алух Амут». Где-то на периферии мерцал мотив сексуальной жизни в Америке… но насколько я понимаю, он кажется вам чрезмерно простым в контексте восточных арабесок. Гораздо явственней связь асассинов и трубадуров.

Как бы то ни было, я возьму да и перечту «Маскарад» и даже не сегодня, а сейчас. Делать нечего, морозы, снега, алмазные звезды в одночасье превратились в слякоть.

И господствует ныне южный ветер, отчего на душе тревожно, голова сама не своя и остается только придумать подходящее необременительное занятие до следующего утра. Когда проснетесь, письмо будет у вас. Чашка кофе, сигарета… письмо. Нет, не так уж и скверно устроен мир.

PS Да, забыл — «А я ни к какой земле, ни к какой стране, ни к какой национальности не могу прибиться».

Как-то кто-то тогда еще в Ленинграде спросил Клейтона Эшлемана, что он думает о «корнях» и прочей х…е — «Writer is mongrel», был его ответ.

Здравствуйте, милый дорогой Аркадий!

Не волнуйтесь, со мной все в порядке, только вот вчера пошел снег крупными горошинами, посдувало у всех шляпы, в машину пришлось залить что-то зеленое, чтобы не замораживалось, а на лобовом стекле по утрам — толстый след льда, который подруга посоветовала счищать кредитной карточкой. Я подумала было, что это ирония, что дескать кому-то надо эту карточку дать, чтоб они потрудились. Ан нет, ребром этой карточки все и счищается.

Прочитала Вашего Разина-Батая! Честно говоря, я просто восхищаюсь Вашей непринужденной литературной походкой! А говоря еще более откровенно, хочу заметить, что в данном произведении оставил «след своего европейского ботинка» Набоков… Почему-то мне показалось, что чем-то Ваши эпитеты с его схожи…

Набрела на Интернете на Букера на 1998 год. Не знаю, что этот Букер материально дает, но почему там нет Вашего «Китайского солнца»?

Милая Рита, <… >

Но неужто Октавио Пас отбыл в горние кущи? Что-то, воля ваша, я опять запутался во временах. И вообще в моей голове, кажется, все давно уже произошло — и восстание рабов под предводительством Спартака, и хождение евреев за море, и войны, и любовь, и ужение рыбы на берегах Потомака, и Иван-Царевич с серым волком впридачу. Странная такая, скажем, голова. Вот поэтому никогда не удавалось мне нигде доучиться. Нет у меня ни диплома, ни веры. Не приобретено также и чувство меры. Ни в чем.

Но что же вы своим знакомым по телефону рассказали? О том, что манкируете работой? Трудом пренебрегаете? Мороженое поедаете? Войну наблюдаете? Правильная война. Возможно я покажусь каннибалом, но я рад, что томагавк выкопан со дна залива и пущен в ход.

Это весьма полезно для расейской думы, — посадить бы этих ублюдков в Н-й поезд и под откос пустить где-нибудь под Геленджиком, а людям загодя билеты продавать и семечки выдавать на момент представления.

Впрочем страстность моя может исчерпывающе объясниться не только предрасположенностью к беспричинной жестокости, но и тем, что я не совершенно не выспался. И представляю из себя сплошного Айвазовского — красные, как говядина, глаза, щетина, — скрежет зубовный.

В никакое сравнение не идет с элегантным французским символизмом про девочку у телефона с мороженым в руке.

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

Еле успевая в закрывающуюся на холодные каникулы библиотеку за Вашим Вайнбергером, то есть переведенческими бумажными тиграми, с меня слетела шляпа, а ключи остались в машине.

Вы видите свою машину, в ней идет напряженная внутренняя жизнь, добро, теплота, но Вам в ней нет места, и Вы лицезреете уверенные в себе ключи, свисающие из замка зажигания! Пришлось папе ехать ко мне на подмогу с запасными ключами!

Милая Рита,

вероятно, в конце концов становится не по себе оттого, что на этом свете необходимо бесконечно искать квартиры, какие-то не до конца артикулированные деньги, ключи, пропадающие в недрах машины, иногда признания, а то и кредитные карточки (вряд ли рублевой купюрой возможно соскрести лед с лобового стекла, — с лобных долей мозга еще куда ни шло), а там еще и колдовскую зеленую жидкость супротив мороза, да и сколько всего этого рано или поздно начинает приводить в уныние.

Кстати, поем хвалу вашему папе за поддержку и помощь! В доме также случается забывать ключи. У меня было два случая. Обычно это происходит с похмелья. В первый раз (в добрые старые времена), я пообещал пожарнику три рубля, и он взвился со своей эоловой лесенкой на пятый этаж, цепляясь ею поочередно за балконы. Во второй — я просто сел под моросившим дождем на скамью и навсегда уставился в буйно кипящую зелень кустарника. Однако спустя час с небольшим к своему изумлению увидел, как к моему дому приближается чета Скиданов, едва переставляя ноги под бременем мехов с пивом. Остальное пусть допишут студенты литературного института.

Моя же литературная иноходь, как вы элегантно выразились, по сути дело вынужденное и в действительности является откровенным потаканием вкусам газетных боссов, требующих минимум придаточных (а лучше полной их ликвидации), а того паче «чтобы в материале числа слов, за которыми надо было лезть в словарь, не превышало трех». А почему не двух? Или не четырех? И за какими словами и кто по обыкновению лезет в словарь?

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

Встретила сегодня Т. М. Он любезно дал мне прочитать письма Веры Слоним к нему, в которых она восхищалась присланными ей рыбами и морскими бабочками, которых Т. М., занимаясь подводным плаванием, на пленку заснял. Он является владельцем «Короля, Дамы, Валета» выпуска 1928 года со стихотворением на ней, написанным рукой Владимира Набокова и еще нигде не напечатанным. Дмитрий Набоков собирается переводить его на английский.

Есть у Т. М. копии старых русских журналов со стихами Михаила Горлина и Раисы Блох, а также копии набоковских книг, которые он хочет передать в дар русскому музею Набокова в Санкт-Петербурге. Поспешу представить Вам на суд свое стихотворение с одной довольно сомнительной рифмой…

В нем ровно 64 слога, что соответствует количеству шахматных клеток, а также номеру комнаты в Монтре, где чета Набоковых проживала.

Милая Рита,

по-видимому, это предопределено… Куда ни гляну в последнее время, неизбежно встречаю взгляд Набокова. В чем отчасти повинны и вы своим стихотворением (нужно ли его хвалить? И тем не менее, оно продолжает оставаться странным и не идет из головы), — не только укрепившем меня в моем чувстве, но паче того, сообщившем ему некую живительную невнятность очевидного, которая навряд ли сможет найти объяснение только лишь в вашей очарованности нумерологией, магией совпадений, мирами симметрий и соответствий, на свой лад всегда обещающих раскрыть тайну осмысленности того, что казалось лишено изначально не только смысла, но подчас даже и значения, — секрет постоянства… Не рассыпающийся «бросок костей» Малларме.

Слово «Выра», слово места, слово именования определенного локуса истории (но кто сказал, что история это время?) вчера вечером диковинным образом образовало собственное время, где вы беструдно смогли бы обнаружить меня и моего давнего приятеля Бориса Останина, на чьей «даче» в Вырице в семидесятых я проводил каждое лето.

Баснословная пора купаний в мутной и быстрой после дождей Оредежи, венки из купальницы, эра поедания малины, вечерних бесед с красным вином на веранде в зарослях жасмина, минуты ночных прогулок, комары, очки в тонкой круглой оправе, ослепительно тихие ночи, намокшие понизу длинные цветастые юбки… полагаю, тогда Останин сказал, что у меня — то есть в моей «литературе» (Боже мой, и литературы в помине не было!) он не находит «животных», лишь в редких случаях птиц и насекомых. На что, если не изменяет память, я ответил, что птицам чем-то нужно питаться, ведь не могут они поедать баранов, во всяком случае, в наших широтах. Спустя несколько лет к нашей компании присоединились еще какие-то люди, а среди них замечательнейший Игорь Андреевич Терентьев, живой физик-теоретик, ученик Фокка, видавший Гейзенберга и не сказавший ему ни единого слова, потому как «только-только я намеревался задать вопрос, как уже знал, нет… почти даже слышал на него ответ… Так какая нужда была говорить?» Не было, конечно не было никакой в том нужды. И так далее. О том, как мне Фокк дал рубль, как-нибудь в следующий раз.

Но вчера я показал приятелю ваше стихотворение — тотчас замечу, по-моему, я это невольно упустил, он также много лет кряду неторопливо идет по следу Набокова, впрочем, насколько он преуспел в своем предприятии, судить не мне. Так или иначе, разговаривая о то о сем, он снова возвратился к вашему стихотворению, а затем попросил передать вам следующее его наблюдение.

В 20-х годах во вселенной шахмат сияла более, чем яркая звезда гроссмейстера Рети. В нем угадывали совершенно новое явление. Его мышление радикально отличалось от того, что вошло в обиход и стало разменной монетой спортивных или коммерческих турниров. Кажется (а даты, безусловно, нужно проверять, — к тому же вы сами знаете каковы мои отношения с хронологией), именно в это время он издает книгу об «ультрамодерных» шахматах. Высказанные им концепции опрокидывают привычные представления. Возникает нечто даже вроде движения…

Через год или два Рети оставляет игру. Скука обращает его к шахматным задачам. Но и это длится недолго, он оставляет искусство композиции и… ходили слухи, обращается к художественной литературе. Далее его следы утрачиваются.

Среди созданных им шахматных задач есть один «гамбит», который и привлек внимание Останина. Но прежде, чем перейти непосредственно к самой задаче, напомню, что в шахматах существует не только привычная нам всем с детства французская нотация — «Е2-Е4», построенная по декартовской системе координат, которая полагает началом исчисления нуль, солнце.

Словом, ряд чисел во французской нотации поднимается от крайнего поля белых, с единицы. Крайнее или начальное число черных по этой оси — 9.

Обозначения позиций фигур известны.

В английской же системе, ныне как бы вышедшей из употребления (слишко много крепости для дома) — две числовых оси. Белая и черная. И каждая начинается с 1. Буквенные обозначения соответствуют английским названиям фигур. Королева — Q, Король — К, Офицер — В (ishop), Конь — К (night). С тем, чтобы не путать офицера со стороны короля ему добавляется К — ВК. Королевский офицер и т. д.

По этой же причине у королевского коня снимается К (night) — У Себастьяна она не снята. Позиция королевского коня обозначается литерой N. Интересней другое, последовательность полной записи хода, а в случае гамбита Рети первый ход записывается таким образом. Конь (N) идет на клетку В (ishop) со стороны Короля (К) на горизонталь 3. NBK3.

Беседа была прервана звонком. Поэтому, и я в том уверен, что-то было упущено, что-то недосказано, да и я особо не расположен к подобного рода экспликациям. Однако, прощаясь в передней (сорвало все ту же шляпу), Останин напомнил, что до введения рокировки в игру, на склоне средних веков у короля была возможность в случае угрозы пойти как конь. Но только один единственный раз. Это называлось прыжком короля. Или Лужина из книги. Хорошее название для романа. Все это я перессказал со слов Останиа, который ужас как охоч до подобных совпадений.

Боюсь, что поведанная история хаотична и беспорядочна, изложение ее путано и может вызвать справедливые нарекания. За что покорно прошу меня простить

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

Проехали сардинные фабрики в Монтерее, где я уже когда-то была, и где был, соответственно, несравненный Стейнбек со своими «Гроздьями гнева»… Сейчас там продают туристам сардины и показывают рабочие скромные хижины… Проехали «библиотеку» Генри Миллера, затем — Ваши любимые Vineyards, а также карамельные яблоки, то бишь яблоки в карамели, из коих только карамель представлялась достойной внимания. И наконец добрались до замка газетного магната, кем вскоре станете и Вы, Вильяма Рэндольфа Херста со стеклянно-холодными голубыми глазами Игоря Северянина и осанкой Оскара Уайльда.

Вероятно, Вы в этом замке, набитом испанской-греческой всячиной, двумя огромными бассейнами глубиной в десять метров, шедеврами архитектурной мысли, в которые потом запустили слуг, так как баре боялись на глубине плавать в ничем не подогретой воде, — вероятно, бывали Вы там, в этом творении архитектора Джулии Морган, похожей не на архитектора, но архивариуса в своем сюртучке, колпачке…

Мне кажется, для иных писателей достаточно, к примеру, родиться в замке Херста, окруженными вещами — и всю жизнь эти вещи, сквозь призму памяти или солнечных лучей, осторожно проникающих в замок, или сквозь цепи исторических гроз, проносящихся над золотыми бассейнами, описывать — мне вот, например, очень нравятся Ваши описанья предметов…

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

Меня всегда занимало, как «объяснение» истины или философского текста всегда городит свою, параллельную, изгородь — так и с Вами, говоря о Кондратьеве, Вы натягиваете тетиву собственных текстов, проверяя их то ли на разымчивость, то ли на прочность: «узор травм определяет контуры будущего». Нужно ли говорить Вам, что, читая впервые «Китайское солнце», я прочитала «узор травы» и ясно себе узор этот вообразила? He-аудитория, не-читатель, не-автор, anti-matter — а прирученный географами глобус Вселенной предстает на балу сновидений стеклянным шаром с идущим в нем «черным снегом букв», который, еще храня в памяти образ обычного пресс-папье, предназначенного для укрощенья бумаги, вдруг превращается в магический (искаженный) кристал (Кая и Герды)? Неудивительно упоминание Борхеса.

Герой его, Хладик, вдруг видит во сне «обширные хранилища» с томами, в которых спрятана буква, кажется, дающая объяснение происхожденью Вселенной… Или буква эта является сущностью Дьявола, чьим излюбленным занятием, кстати, является сбор обрезков роговичных веществ, коими являются рога, ногти… (Вы же утверждаете, что «смерти ногти ни к чему» — а что же ей тогда нужно? Не может же она быть неприкаянной…) Некие же любители Каббалы утверждают, что в Торе каждая буква — судьба человека…

И вот уже выстраивается у Вас особый прогулочный мир с шанхайскими мачтами и мореплавателями, любующимися на свои отраженья, а также бумажными ангелами, «летящими долу камнями» и перед смертью кричащими: «самолет, быстро, время… расскажи, про что Кондратьев писал…» «Книга совпадает страницами», или «книга, или ее содержанье, совпадает со страницами» — образ геометрически чистый и прочный — но что же делает тут бумажный ангел? Сложен ли он из книжных листов? Почему он проходит чрез алхимическое превращение из бумаги — и в камень? Обожжены ли его крылья? Проеден ли он шелковичным червем?

Милая Рита,

Конечно же, и антельские оригами, и «травы», и «травмы» с некоторым постоянством обнаруживаются в некоторых строках, превращаясь друг в друга. Сейчас мне думается, что подобное повторение, совпадение или попросту заурядная неряшливость в обращении с материалом (а, может, не до конца осознаваемая корысть) являются отдаленнейшим отголоском какого-то моего давнего стихотворения… но, что тоже не исключено, навязчивость этого не совсем отчетливого образа и его фонетическая двусмысленность не вполне очевидным образом связаны с рассмотрением состояния, которое должен достичь слушающий у Аль Газали: «изумленный, погруженный в море созерцания своим состоянием подобен состоянию женщин, порезавших свои руки про созерцании красоты Йусуфа, мир ему, — их изумление было столь велико, что они утратили способность чувствовать». The point is, что женщины порезали свои руки, собирая траву, разбираясь, так сказать, с ее узором…

Уверен, что наряду с этим есть множество иных версий, и среди них непременно существует доказывающая недостаточность каждой из них и себя самой, притязающей на собственное превосходство хотя бы по причине того, что она указывает на неполноту себе подобных.

Но каждое чтение и есть воспроизведение, извлечение версии возможного из чистой возможности, представляемой пишущим, который в своем «действии» (даже потому, что пишущий движет рукой/руками, невзирая на то, что многие книги, которых мы не прочли, но догадка о странном, скользнувшем мимо, существовании которых присутствует в нас до того как мы принимаемся писать впервые — были написаны в абсолютной тишине и неподвижности) сводит какую-либо возможность инерции-продления в немыслимую точку извечного начала/предела.

Именно здесь смерти ничего не нужно, именно в этом месте вне привычных мер она, смерть, становится совпадением с собой без какого-либо остатка, она есть точка разрыва, сияния вне какой-либо мыслимой или переживаемой длительности.

Наверное, потому ей ни к чему не только чьи-то ногти, но и идеи, плоды сомнений, истина, тело, произведения искусства, бессмертие и т. д. В тени совершенной прозрачности этого факта ее путают с любовью. После чего метафора переносит смерть в расположение оксюморона.

Настроение, — обычное дело — отвратительно. Не покидает ощущение, будто несколько последних месяцев носил мешки с песком. Отнюдь не с золотоносным.

Очень часто о вас думаю.

Желаю всех-всех, самых пленительных приключений на свете, легкого вина, прекрасного первого января и исписанных страниц.

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

У Могутина я переняла замечательную литературную привычку: коллекционировать мыло. У него было одно с замурованной лягушкой внутри, такое же я увидела в магазине на следующий день и тут же купила.

Мое же «писательство» идет рука об руку с жизнью, то бишь, когда мне надо написать о каком-то событии, оно тут же возникает, с единственной целью, чтобы быть МНОЮ описанным. Некоторые могут сказать: «по совпадению, это событие происходит именно тогда, когда я подумал о нем. По совпадению, я оказался/оказалась как раз в той точке, где помещается горнило моего интереса». По моей же теории, к примеру, томагавки поднимаются со дна залива с единственной целью: попасть в мою книгу.

Я даже остерегаюсь упоминать смерть матери Патрисии Херст, о которой я Вам говорила и которая умерла на третий день (в эту среду) после того, как я побывала в замке Херста, и разумеется, только для того, чтобы попасть в мой новый рассказ, к которому, а также к «подчистке» Вайнбергера, я сейчас приступлю.

Милая Рита,

Вчера услышал песню: «русская зима, повсюду белый порошок…». Так ли повсюду? Так ли бел этот странный порошок? Меня же до сих пор не оставляет некая, сказал бы, глубокая озадаченность, посетившим многие годы назад предположением.

Допустим, некто принимает… ну, что-нибудь эдакое из ряда психоделических препаратов. После чего отъезжает в те или иные области к доктору Кастанеде. Иные усердно ведут дневник путешествий. Некоторые, сибаритствуя, наслаждаются переменой мест и радужным мельканием, пролетающих мимо и вверх, оконных переплетов… Но что, казалось бы мне, странствующему с казенной подорожной офицеру, до них?

И, тем не менее, не дает покоя мысль о том, что может произойти с сознанием любителей подобного рода путешествий, если после того, как они примут столь любезное им средство, мир, в который они попадут, абсолютно ничем не будет отличаться от мира, в котором они пребывали? Края совпадают. Ни зазора, ни сквозняка. Полная макро и микро тождественность…

Возможно, эта гипотетическая ситуация чем-то сродни практике Чань — для тех, кто вознамерился приступить к постижению Чань, горы — это горы, реки — это реки. Для тех кто сделал первые шаги на поприще постижения Чань — горы уже не горы и реки уже не реки. Для тех, кто достиг просветления — горы есть горы и реки есть реки.

На фоне этих или других рек, гор, залива и мостов я вижу вас, склоненной с потайным фонариком над иным пейзажем. Почему нет? Каждая обложка — не что иное как пейзаж, точнее, нечто вроде обещания пейзажа, или его код. Порой — фальшивый. На обложке, которую упоминаете вы — машина называется мерседес-бенц. У отца был еще «хорьх».

Но представьте себе бесконечные миры книжных обложек…

В возрасте 6 или 7 лет (я читал запоем, что под руку попадется) соседка, Мария Болеславовна Таньковская — она со своей матерью, розово-зеркальной старухой к концу жизни говорившей только на французском, жила во второй половине дома — повела меня в библиотеку, заведующей которой была.

Идти было недалеко, стояло невероятно сухое и ветреное лето. К югу, за Вапняркой, горели степи. Библиотека располагалась в одноэтажном доме, заросшем сиренью, жасмином. Надо всем этим неумолчно шумели огромные акации. Окна библиотеки были раскрыты настежь. Кроме нее, выправлявшей что-то в формулярах, и меня в доме никого не было. Я бродил на цыпочках по залам со стеллажами и поначалу только слушал, как шумят акации, втягивая этот особый запах едва уловимого тления, исходивший от книг в горячем воздухе; потом вылез в окно и, помнится, долго стоял в лопухах, рассматривая книги со двора — это волшебное соединение «вне» и «в» было поистине головокружительно.

Добрый день, Аркадий!

Я тоже соскучилась по Вашим письмам, а особенно по разным употреблениям Вами слова «помавает»: оно мне очень нравится, и я уже где-то умудрилась его использовать. Мои дни уныло протекают в изучении биографии Нади Буланже, французской пианистки и преподавательницы, чья мама, кстати, уродилась русской княжной, картин Караваджо, а также книги Виттэйкера Чамберса, о которой Ваш Вайнбергер как раз и упоминает, называющейся «Свидетель».

Здравствуйте, дорогой Аркадий, странствующий по дорогам с подорожной!

Распечатываю Ваши письма в разноцветных чернилах, зеленых и красно-вишневых, а также бледно-серых, клетчато-точечных, ибо в моем принтере отсутствует черный цвет, так же как, вероятно, отсутствует он и на предвкушающей свое появленье на обложке моей книги фотографии лондонского фотографа, чьи непостижимые уменья удваивают не только удовольствие восприятия «радужного мелькания», но и бюджет.

«Снег же черных букв» плавно усыпает кварцево-светящееся поле экрана, и чтобы его собрать на обратной стороне глазного яблока, не нужен потайной фонарик, а нужны простые, но быстродействующие, со скоростью приближающегося автомобиля («хорьха» или «бенца»), приближающие вначале неразличимый одиноким подорожным пешеходом, но потом все более действенный, текст очки. Потайные же фонарики, так же как и потайные ультрафиолетовые авторучки, отмычки и бронежилеты, смирно покоятся на страницах моего любимого военно-преступного каталога: вспомним Тимура, вспомним и команду его, вспомним то ли «Детство» человека, то ли «Судьбу» барабанщика, с дядьями безумными, оказавшимися, как Виттэйкер Чамберс, шпионами, и пишущими доносы тайные тайными же чернилами, прямо на глазах исчезающими… Думалось — шутка. Скорее же всего, Аркадий Гайдар именно это достиженье науки в виду и имел: ultraviolet реп стоит 6 долларов, лампа же, нужная для возвращения к жизни стихов, написанных им — 27 баксов. Не поэтому ли распечатываются и Ваши письма элегантнее всего фиолетовым цветом?

Что касается «книги» моей, то пока она совпадает белыми листами сама с собой, как метко заметили Вы однажды в статье о Кондратьеве, и только еще начинают проявляться под действием лампы начальные строки, страницы… Конец же ее может сравнен быть только с концом света, слухи о котором возрастают с уменьшением количества годов, оставшихся до начала следующего тысячелетия… Однако буду думать все время о Вас и Вашем английском фотографе, держа Вас, вместе с исчислением тысячелетий, в уме.

Том Стоппард, побыв некоторое время Томасом Эпстайном, вчера опять превратился в самого себя и очутился в городке Пидмонте, что недалеко от Беркли. К моему величайшему удивлению, на следующий день как я возвела его к знаменателю жизни в письме к Вам, Аркадию, упомянув «Аркадию», Аркадину, Ригу… он объявился опять, и на этот раз в качестве скринрайтера, написавшего сценарий к фильму «Shakespear in love».

На этот фильм меня и пригласил мой друг Сет, который является профессором университета в Беркли и который живет за один блок от того дома, куда когда-то неизменно пребывали письма Набокова, а именно является соседом дома ныне умершего Глеба Струве (как раз в произведении того самого дома Набокова, в котором Вы как-то читали стихи (и не понятно, что тут имеет в виду автор — произведение ли, Набокова ли, или дом, в котором эти стихи читаются), но Смердяков ли, Свидригайлов, а на самом деле Сумароков, или просто Смуров, герой произведенья «Соглядатай», как раз и убивает себя и попадает в макро- и микро- тождественный мир. Единственная разница, однако, между Вашим построением и набоковским — и разница очень существенная — та, что Смуров этот в «новом» мире встречает самого себя, там живущего — при полной же тождественности, о которой Вы говорите, где «горы — это горы, а реки — это реки», а «выше гор могут быть только горы», как Высоцкий сказал, так вот, при полной тождественности он вряд ли бы встретил себя.

В фильме же Стоппарда «Влюбленный Шекспир» возлюбленная Шекспира играет сначала Ромео, а потом и Джульетту, в то время как сам Шекспир, будучи самим собой, то есть Шекспиром и будучи влюбленным в Джульетту, играет, в «финальном спектакле» только Ромео. Когда происходит стычка между бандами Монтекки и Капулетти на сцене, играемая труппой Шекспира, на сцену врывается другая группа актеров, враждующая с актерами, играющими Монтекки и Капулетти. При такой «натянутой» синхронизации получается, что в момент гибели Ромео и Джульетты должны погибнуть и актеры, играющие их — то бишь сам Шекспир и его подруга. А этого-то и не происходит, и поэтому фильм несколько разочаровывает, напоминая кисель, замешанный на отражениях клюквенных Гильдерстерна и Розенкранца…

Однако, Ваши идеи о макро и микро меня невероятно волнуют. Что за порошок принимают Ваши герои? Похожий на тот, что съел человек-невидимка? Нет ли тут какого подвоха в мимикрии? В микро- и микромимикрии? Мир, в котором Ваши подорожные путешественники пребывают — к примеру, мир змей; есть же бабочки, которые этими змеями могут прикинуться. Края совпадают, но только мы с Вами знаем о змеях…

Милая Рита,

очки поставлены на свое место и теперь праздный ночной гуляка может за несколько копеек посмотреть на неведомый ему мир секретных отношений в тексте. Кстати, почему на всяких балюстрадах (там, где цветет неслыханная дружба, за которую иногда жалуют генералами) или заснеженных вершинах холмов ставят подзорные трубы, а не мелкоскопы? С другой стороны, последние гораздо приемлемей ставить в барах. Допустим, ночью, возвращаясь со спектакля Стоппарда, вы решаете дернуть shot коньяку и, вот, когда, наконец, вожделенный состав оказывается в вашей ледяной руке, вы, вместо того, чтобы сушить мозг какому-нибудь Филиппу Мэрлоу, либо безумному профессору словесности, потратившему жизнь на изучение деепричастного оборота у Тредиаковского, платите четвертак и бартендер, понимающе подмигивая, выдвигает вам медный микроскоп (а то и электронный — it depends) и, вот, еще одно сладостное мгновение и, разгоняя до скорости света, на лице ухмылку Джиоконды вы окунаете зрачки в мир, где бабочки и змеи суть одно и тоже, где вирусы вгрызаются в белковые цепи, а Блейк по-прежнему заливает акварелью своих прозрений то, что и назвать чем-то затруднительно для взрослого человека. Далее начинает (безо всякого на то основания, разумеется) тема Гильгамеша.

Несколько дней тому, сидя в Борее, и находя себя в состоянии уплатить за несколько бутылок пива, после второй из них, я предложил поэту Владимиру Кучерявкину написать колоссальную по размерам вещь — эдак на метров 56 длиной. Экзистенциальный проект.

Мы договорились, что каждый день (вранье, конечно же! обыкновенное вранье!) будем оставлять друг другу конверты с тремя-четырьмя строками. Первые не потребовали конверта и я надиктовал следующее — «Дверью скрипнул Гильгамеш//Спина заскрипела у Гильгамеша…»

Лихая забубенность первой строки, как вы видите, тотчас и необычайно резко транвестируется прозаизмом последующей строки, как бы редуцируя безусловное воспарение демиургического акта ношения дверей по миру к обыкновенному человеческому переживанию люмбаго.

Мой viz-a-vie записал строки на клочке какого-то постера, обещающего колдовские восторги души при встрече с предметами нового искусства в одной из галерей, после чего в раздумье утих.

Задумался и я, поскольку понял, что невольно приблизил срок подачи следующих своих строк. А покидая окрестности Литейного и подъезжая к Финскому вокзалу, именно в миг, когда сорвало шляпу, я осознал, что, если я не свершу надлежащего усилия, не видать мне последующей строки, как своих ушей, последствия чего могут быть непредсказуемы и ужасны.

А посему, сосредоточившись на фонетическом совершенстве сочетания «скр», воображение незамедлительно двинуло боевые порядки к «зубу». Но лишь на лестнице дома я увидел взыскуемую строку во всем ее непритязательном великолепии — «мышью пылающей в расщелине полдня крадется тень». Пояснить значение этого словосочетания пока не представляется вероятным. Время неустанно отъедает кусок за куском от сыра, отведенного мне срока письма. Как бы то ни было, категоричность, безаппеляционность последней строки вселяет в меня надежду на то, что проект еще некоторое время просуществует, хотя бы в свете ультрафиолетовой лампы. Что дальше — неведомо.

Может статься, что все актеры погибнут и следующее утро будет сиять совсем иной пьесе. В которой нам не будет отведено ни единого выхода.

А в 16 часов небольшая компания намерена собраться в одном доме у станции метро Лесная и в ходе легкой беседы (не исключены и молчания) злоупотребить рядом напитков. Магическое число четыре (три тоже магическое, равно как и все остальные числа) предполагает игру в карты, уверенность и незыблемость земли, которую в Китае манифестирует квадрат и, можно допустить, что-то еще, но что?! Хотелось бы знать.

Компания собралась. Было выпито и съедено. Голове этого лучше не сообщать. Она и сама предпочитает более чем скромное безмолвие.

Между тем, из предпоследнего и последнего вашего письма был изъяты фрагменты, в котором описывается приезд Стоппарда в Ригу, а затем и легкое недоумение «ложной синхронизацией». Они безо всякого труда соединились между собой и увенчались вашим предложением не забыть детей и ткацкие мануфактуры. В общей сложности объем достигает половины вашей страницы. Желаете ли видеть полную подпись или же две таинственные буквы ММ?

Мне же вменили в обязанность писать по сто слов о людях странной огненной судьбы. Один раз в месяц, разумеется, это не очень много, но когда я встречаюсь даже с подобием заказа, у меня начинают дрожать ноги, в ушах слышится чарующая музыка, а ладони впиваются в поручни кресла. Я вновь вижу себя у стоматолога. И снова слышу соловьиную трель бормашины.

Милая Рита,

Гильгамеш, увы, похоронен за домом вместе с бедной птичкой и двумя мухами, а я едва довлек свое пылающее в 38.8 (известная шкала темперамента и терпимости) градусах тело до компьютера, чтобы поблагодарить вас за письма и испросить прощения за невольное (отнюдь не не больное) молчание. Слег я внезапно, словно коса скосила, словно пропажа глаза открыла, и так далее, в духе народных песен с гиканьем и пританцовываниями.

Однако сегодня нашел силы вырваться из странного серийного сна (нескончаемое перемещение ряда цифр из одной позиции в другую, — надо сказать весьма утомительно) и подобраться вплотную к пишущему устройству, поскольку все попытки написать что-либо на колене или, на худой конец, локтем оказались тщетны и претерпели фиаско.

Но ваше письмо, ваше последнее письмо мне показалось несколько грустным — не исключены аберрации моего действительно слегка воспаленного сознания. Между тем вы, конечно, правы, ничего не изменилось. И точно так же, как лежат на складах распространителя штабеля книг, которые, вероятно, особо никому не нужны, здесь вновь начинаются (именно начинаются) прения, дискуссии, разговоры и паче того «поэтические» чтения, напоминая всем без исключения — и тоном и «тезаурусом» и прочим — далекие семидесятые, начало восьмидесятых.

Некто Филипп Лопэйт (есть такой эссеист) в одном из своих воспоминаний (случайно нашел на полке) пишет о том, как радикально изменило его сексуальное поведение первое появления коротких юбок, которые, насколько я его понял, были созданы скорее для желания руки, а не воображения, в котором, если не ошибаюсь, существовало для него «сексуальное». Этот неуклюжий пример приведен мною лишь для того, чтобы сказать об унынии, вызываемом у меня энтузиазмом окружающей литературной публики, безоглядно уверенной в том, что все это происходит впервые. Разумеется, я не мог не предполагать, что рано или поздно мне придется вновь встретиться с тем, что было благополучно оставлено десятилетия назад — но кто бы мог подумать, что это случится так скоро…

Доморощенная или же институтская (что одно и то же) филология, страсти по «первым местам», скучнейшие перемывания костей и пр. не менее удручающе, нежели ваша встреча с желтыми страницами несрочной (Боратынский) литературы. Хотя вы, наверное, испытали совершенно иные, противные моим ощущения.

Но кто это — Терри Майерс? Зачем ему русский язык? Чтобы в конце концов добраться до России и понять, что никто не говорит на языке, прилежно выученном у дамы с лорнетом? Чтобы убедиться в том, что вообще никто ни на каком языке не говорит, а лишь машут руками, как йеху и мычат, тщась передать восторг нации, обреченной на великую миссию?

Два дня назад я получил книгу Lyn Hejinian and Lesly Scalapino, называется Sight. Как это порой бывает, они писали ее вдвоем, — в определенных кругах это называется collaboration J.

Милая Рита, вы написали очередной свой (очередной в смысле «восхитительности» — и это правда — рассказ… и мне, видимо, нечего делать; я просто выпью с ним пива, поскольку это единственная материя, которая хотя бы в какой-то мере может нас связать в действительности (какой?). Я вас очень люблю и письмо за мной, но вы меня в, самом деле, ошеломили! Наверное, вы в кого-то сегодня влюблены, иначе откуда все это идет!? — 8-)

PS. Да, кстати, Лена Долгих заканчивает пару страниц о вашем даре (ох!), — увы не я, но и так я думаю… и тд Словом, еще раз (вот видите какая корысть!) обнимаю вас — атд.

Милая Рита,

я вас необыкновенно люблю, более того, я только о вас и говорю — наехало столько народу, что можно завеситься!!! И, вообще, я решил вам передать арфу. Вам она нужней.

О чем всем и говорю. Поэтому ничего не пишу, — стал скуден умом и бегом пальцев. Но все равно их хватает, чтобы вас обнять.

Добрый день, милейший Аркадий!

Хотя у меня интереса к эсэсовцам нет, но зато есть к подсумкам, подворотничкам, портупеям (у меня в «романе» есть даже глава про «войну», но дальше Пулковских высот и курицы, спасшей моего деда в блокаду, мне не удалось забрести). Помню «Ночного портье». Особенно там меня поразили евреи. Вероятно, единственное изображение жертв войны, стремящееся к реализму. Помните: у них были складки — такие здоровые, желающие жизни тела? Очень многие были возмущены, ибо в основном все кажут скелеты.

В., мой новый знакомец, настолько намахинировался на аукционе в Сотби и других не менее важных местах, что сейчас пытается выпутаться из какого-то дела, в котором он задолжал свыше сорока миллионов. Говорила ли я, что он был посетителем Дворца Шахматистов в Армении и имел довольно-таки приличный разряд? Этим-то он меня и взял. Человек думающий. Прозу он совсем не умеет читать, поглядывает на меня хитрым глазом: «ну что, зайдем в книжный магазин? Разумеется, мы пройдем мимо fiction», и бодро бежит к какой-нибудь брошюре по artificial intelligence.

Он мне рассказывал про Studio 54 (кажется, сейчас даже вышел фильм про нее), где его друг Стив Рубелл организовал элитный клуб, где они все сбирались; я же дуб дубом… Я кроме Комара и Меламида никого не знаю. А он говорит: «да, да, каждый раз, когда мы встречались с Энди (Уорхолом), он молчал, он ничего не говорил, кряхтел, может, изредка кивал». А я только знаю, что недавно корпорация имени Уорхола выпустила презервативы с картиной этого самого Уорхола на облатке. Доллар за штуку.

Так вот, когда В. наконец разберется со своим золотишком, он мне принесет все эти искомые байерсовские фотографии. А пока посылаю Вам 2–3 линка с парой Байерсовских работ. В. сказал мне по секрету, что Байарс был в think tank в Пентагоне: один «комитет» решал вопросы войны, а другой решал вопросы миротворчества. Так вот, Байерс был во втором. Хорошо, что Вы заинтересовались, тогда и я заинтересуюсь, и мне наконец будет чем заняться. Напишу статью, порастрясу В. на вопросы, и Вам перешлю. Терри Майерс водил девиц в «Чайку», самостоятельно покупал себе пончики (и пончо, и пончо) и сказал, что все в России в порядке.

Милая Рита,

спасибо за все — фотография, снятая Терри, будет свидетельствовать о том, что я получил кроме всего и «bookmark». Сегодня, — то есть, когда все все все происходило, я понял, что никакого материала писать не буду, поскольку народу, который собрался там и намеревающегося писать обо всем — тьма.

Терри очень мил, а барышни, его окружавшие, также были отчасти милы… for all of that, все это было наподобие сна после чтения рассказа самого Набокова, (спасибо за полую ручку и страницы про бабочек!!! — класс). Я все вам в подробностях попозде напишу, только… … … … …только мне очень понравилась ваша фотография (скорее всего вы сами, да?), которую мне передал Терри, там где 230 (номер дома?), вот именно такой я вас, простите, Бога ради, видел, или слышал или хотел видеть… словом вот так.

Между прочим, Аркадий, о «презервативах» Вархолы я узнала на «сайте» Новостей искусства, который рассказывает о МОМА и о престарелом коллекционере Лео Кастелли, перебирающемся с одного на другой лофт, и даже о наших Комаре и Меламиде, только-только на английском выпустивших книжку. Так что не подумайте чего-нибудь не того, не унеситесь мечтами в Таиландскии рай или Каирские пещеры с гейшами, осликами, и восточной негой ковров.

Вот Вам цитата:

Милая Рита,

Христос Воскресе.

Добрый день, вернее, ночь, милый Аркадий! Вооружилась книжкой Маргарет Этвуд, которую подсунул мне мой новый знакомый, — буду читать. Разговоры о Водсворте и Китсе за афганским столом. В стеклянном бочонке — свеча. В Сан-Франциско опять проездом своей собственной обворожительной персоной Могутин. В наброске моего произведения — поэт Суперлогутин: «я спросила у поэта Суперлогутина, что он думает об Алене Гинзберге…»

У другого моего знакомого, из Китая (преподает он там русский язык) — был кот Воцек (Wozzeck), по названию главного персонажа оперы Альбана Берга. Самое интересное, что в одном из моих «планируемых» произведений живут коты по имени Альбан Берг и Арнольд Шенберг. Не кажется ли Вам, что люди, которые, к примеру, Вам встречаются на тенистом или, как принято говорить, тернистом пути — Ваши герои? Или даже если они не герои, они тут же ими становятся… Опера сейчас, между прочим, идет в Нью-Йорке в Метрополитан Опера.

Он сказал, что стихи Бродского «присыпаны перхотью».

Что я заметила: в людях меня больше всего привлекает молчанье. Вы знаете, когда вообще ничего не надо говорить. Все слова должны быть обращены в потоки чернил на бумаге, люди же должны встречаться для других целей, не так ли?

Однако тут раздался стук в ворота, капитан набил трубку, пододвинул кресло поближе к камину и сказал: «Вероятно, это почтальон…»

Милая Рита,

надеюсь, что на некоторое время ко мне все же вернется столь необходимая вменяемость, которая позволит в нескольких словах описать встречу с Терри, а заодно весь незатейливый спектакль, который наутро следующего дня, уже кажется либо мимолетным сном, либо повествованием, принадлежащим самому Набокову.

Как мы и договаривались накануне с Терри по телефону, я нашел его в доме Набокова молча сидящим у окна. В считанные минуты нам удалось переговорить обо всем на свете (при этом он передал ваш прелестный подарок и затем фотографию), а спустя еще несколько минут его под белы руки утащили в «комитетскую» (помните? Нечто вроде актового зала со столом во всю длину комнаты) и усадили между директором музея, ранее известным мне просто как Дима (фамилию не помню, может быть, я ее и не знал никогда… что, впрочем, маловероятно) и директором набоковского фонда профессором Старковым (?) из Пушкинского Дома. Незнаком.

Все остальное место заполнили журналисты, камеры, микрофоны, праздные старушки и просто зашедшие по ошибке. Все же остальное время заняла речь директора. Через 15 минут он убедил присутствующих, что просто так, живым, не выйдет никто. Еще через 10 минут люди стали искать глазами окна, поскольку с каждой минутой дышать становилось труднее и возникало правомерное ощущение, что мы стоим на пороге некой могущественной галлюцинации или же идем ко дну во чреве подводной лодки.

Тем временем речь Директора описывала правильные круги по дорогам истории возникновения музея, вздымалась к горним вершинам грядущих свершений и смутных чаяний, откуда камнем неслась в ледяные бездны горечи и иронии, которую у него вызывали несовершенство финансовой поддержки и в частности газета «Невское время», занимающая второй этаж здания и, насколько можно было понять, ни за что не намеревавшаяся покидать его будь то под каким либо предлогом… Также во всем этом нашла место довольно странная история о пенсне и штанах.

Потом я курил на крыльце, грело солнце, тени росли на глазах, улица была пустынна, противоположная сторона поражала какой-то антрацитовой сверкающей резкостью, а после с неожиданной сонной нежностью я поймал себя на том, что делать мне здесь нечего, никакой статьи ни о каких празднествах писать не намерен и ни на какое торжественное открытие фестиваля в некоем театре идти не собираюсь, а посему лучше будет попрощаться с Терри, а заодно со всеми знакомыми и отправиться пешком на Литейный и далее домой.

Что я и сделал, доставив неслыханное удовольствие не только себе но, уверен, и присутствующим.

Меж тем, перед прощанием мы все же договорились с Терри, что в понедельник непременно встретимся и выпьем вина, невзирая на то, что юная и неизвестная мне барышня, уже пригласившая его на shopping, не выказала на этот счет особенного ликования.

Ну, не знаю… посмотрим.

А Терри действительно очень мил.

В музее его все любили, и не только его самого, но и его подарки, а он действительно преподнес музею вполне приличные прижизненные издания, не считая различных полиграфических мелочей.

Что же было еще? Не помню… право не помню. Уже вечером мы с Леной Долгих сидели в Борее и пили все то же, вероятно изрядно надоевшее вам по письмам пиво, листали невразумительные газеты и старались совсем не говорить о том, что так занимает последние дни досужие умы — иногда даже о войне не хочется говорить вовсе.

Но, милая Рита, обещайте непременно напомнить о себе Мише Иосселю, — ежели хотите либо чувствуете неловкость, скажите и я сам это сделаю.

Наверное, я не ответил на многие ваши вопросы, но клянусь, что сделаю это в следующем письме, включая «минимализм» и «агрессию»…

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

Как Вы узнали, что я люблю кладбища? Заснеженные таблички, на которых с трудом можно разглядеть года жизни невинных детей (холера, чахотка), памятники в виде пропеллеров для виртуозов «бочек» и «лавочкиных», авиационных богов? В Рязани, прямо под окнами дома-музея Есенина, расположились кресты… В местном художественном музее там много Кандинского. Обширные реки, коровы, луга… Могилы неизвестных солдат, иногда — бугорки где-то в поле, где могилы можно различить лишь по догадке, по бренности ветра, по сухости отмерших веток?

В том свернувшемся диезами мессадже я писала Вам о смерти ПоМо. О том, как Пригов провозгласил смерть российскому постмодернизму. По моему же мнению, постмодернизм в Россию еще не пришел.

Что у Вас нового? Какие снятся Вам сны? Моя сестра в России неожиданно увидела во сне маленького персидского джентльмена. Он сидел за столом и молчал. Я говорила ему: «это моя сестра, Мэрион». «Познакомься с моей сестрой, Мэрион». Маленький персидский джентльмен все молчал. Моя сестра, обидевшись: «Мэрион, Мэрион я». Забавно, ведь Мэрион — это, наверно, Мэрион Дэвис, любовница Херста. Они встретились, когда ей было двадцать, а ему пятьдесят четыре. Их совместная жизнь продолжалась тридцать лет. В конце жизни она много пила и болела полиомиелитом, хромала, — однако, как говорят все, кто знали ее, была несказанно добра. Мою же сестру зовут Марианна.

Милая Рита,

очень рад, что у вас поднялось настроение. И, вообще, всех clairvoyants на реи, а на грот мачту поднять веселого роджера. Увы, с Терри нам не удалось провести время за бокалом вина на подходящей террасе, так как вызвали на работу и я вынужден был срочно скакать в дождь на велосипеде… Жаль. Очень жаль. Не знаю, что он там подумал обо мне… но мне он понравился. Говорили мы, если я верно понимаю — на английском. Невзирая на то, что говорит он весьма быстро и меланхолично угасает к концу фразы. И все же мне каким-то чудом удавалось его понимать.

Но вот, покуда и все… только что вернулся домой и тут же звонок в дверь — по просьбе некоего старинного знакомого его не то сын, не то юный племянник (весьма решительный) всучил мне увесистую папку с литературными упражнениями. Я заглянул и мне стало нехорошо. Но об этом после, равно как и о новой книге Мити Волчека, которую вы несомненно вскорости получите.

Но не думайте о чепухе и все будет замечательно. Еще раз — ваш атд.

Добрый день, милый Аркадий!

<…> смотрим в классе Riefenstahl's «Triumph of the Will». 1934. Усатый Макашов в галифе, сапогах. Дамочки облизывают губы, жеманятся, в шляпах. Дети забывают про шоколад. «Барабан к барабану, флаг к флагу, человек к человеку, город к деревне — партагеноссен, мы будем одним целым, мы будем великой страною!» Слова вибрируют на уровне рева, каждое слово с надрывом и взмахом руки. «Хайль, хайль, хайль!» Стройные колонны ребят — что бойскауты, что гитлерюгенд. Геометрические построения тел. Все равно что в мюзикле Басби Беркли. Только у Басби нашего, похороненного на простом кладбище с табличкой «здесь лежит Басби Беркли, лейтенант, США», — у него девицы, красотки, девчонки, юбчонки… А у Макашова-Адольфа — мужчины. Мощные складки галифе, вот они моются, вот они бреют друг друга, а вот чехарда, вот с лопатами наперевес выполняют военные танцы. Встреченный мною знакомый-чех: «ты куда идешь?» «на философию искусства, а ты?» «а я на демократию и образование. Ха-ха-ха, будто я демократ (у него железная кружка с кофе в руке). Америка — это смешно. Америка — это марионетка и клоун, а обратная сторона — жестокий жаждущий зверь, purifying his conscience, очищающий свое сознание, совесть». Под музыку идут гитлерюгенд и слышатся «взвейтесь, кострами». И хочется взволнованно встать и хвалить великого Сталина. Понятно — фашисты. Но все эти парады, спортсмены, военные марши — напоминают одно. «А печи? Евреи?» — голос из зала. «Мы думаем об эстетике, глядя на сексуальность мундиров, о Гегеле, Канте? Как покрасивее запихать чью-нибудь голову в печь?» Посмотрите, господа, на работу осветителя. Он освещает фюрера снизу, он смотрит на фюрера снизу, и сверху — на лица ребят.

Все кончено, подумал он, прижимая к груди нераспечатанный конверт с письмом. Да нет, послышался чей-то приглушенный голос, не все… еще не все кончено. Это только начало. Никанор Полуэктович обернулся и увидел почтальона. Тот приветливо улыбался. Он улыбался потому, как уезжать покуда все уезжают и приезжают. Была бы халява, чтобы добраться до Ирландии и шарахнуть дюжину Гиннеса. А в НЙ только одного — Александра с одним «н», что б другим неповадно было умничать по части постмодернизма. Одним словом, действительно, надо бы съездить и побегать по лугам с нелепыми выкриками относительно весны и истерии. Если бы вы, милая Рита, были солдатом, я продолжил бы эту непритязательную тираду должным образом, но… это кисейное платье… шляпа с гипсовыми жаворонками, этот средиземноморский взор с прованским пламенем в зрачках… ах, вся эта литература 20-х под тентами океанических лайнеров… нет-нет, это меня определенно останавливает.

А вместо этого почтальон несет первую, насколько я понимаю, критическую статью о вас же. 8-)

Милый Аркадий,

только что мне торжественно была вручена Ваша фотография. У Вас замечательные голубые глаза и шикарный, между прочим, пиджак! У Вас действительно есть такое замечательное умение: носить пиджаки! Вы похожи на волшебника, и даже на колдуна-целителя, о котором Вы говорите. Терри сказал, что Вы были единственным русским, который все время улыбался!

К вечеру улегся ветер. В комнате потрескивали сверчки, свечи, горящая бумага. Порой слышался уютный треск мозгов. Мысли противоречили друг другу во всем, кроме одного — завтра утро, думал Давид Николаевич Михелъсон, завтра постучит почтальон, завтра изменится жизнь.

Добрый вечер, дорогой Аркадий! Рассматривание фотографий: арка, под аркой, вот порог погорелого дома, архитектор Семочкин, реставратор-умелец. Как бывает: сидите в автобусе и думаете: где-то тут скитается Семочкин. И видите вроде бы Семочкина, но это не он. Пересаживаетесь на автобус другой. И тут уже едет Семочкин настоящий. Как образ является всего лишь предвестием образа… Венгрия, Болгария, Югославия. Что мы можем сделать своими стихами?

Говорят, в Косово почти «пропала культура». И тут же — война. Есть ли связь?

С умилением Терри говорит об ангельской рыбе. Кажется, в Югославии есть деревня, где подросткам явилась Богоматерь. И тут же туда потянулись туристы. Я совсем замоталась с экзаменами. Весь май — надо что-то писать, сдавать, разворачивать бутерброд на уроке. В голове какая-то каша. В перерывах между написаниями «программистских програм», пытаюсь состряпать статью про American art, колода переполненных дисков, уже непонятно, какой текст на каком. Кажется, пропускаю кучу Ваших вопросов, в том числе и про Моррисона. Кто такой Моррисон? Извините за мою бестолковость. Почему-то пришла ассоциация с Джимми Хендриксом. У одной моей подруги в Ленинграде так звали кота. Кот был некрасивый и злой.

у нас тоже чудовищная жара +20 ночью. И топят. Но детей нет, они стали большими и ушли за горизонт. Потом ушли слоны. Остались балконы. Остальные не в счет. А кто такой Дэвид Микельсон? Не профессор ли из Канзаса? Если я прав, то имя его пришло почти из параллельных миров. Когда же, Бог мой, когда же… а может быть, вы имеете в виду другого? Кстати Михельсон воевавший Пугачева был его родственником.

Обнимаю (в жару, а? вот так… кошмар).

Добрый день, милый Аркадий!

Нам всем известно, какое большое значенье придают музыканты, писатели комбинаторным наукам. К примеру, логике, верчению диска, I-chingy, Ars magna sciendi, Ars combinatoria, Coup de des, и т. д. К слову сказать, в Сан-Франциско влетел на безумных страстях кинофильма, на лошадке на серой — Пабст.

Камере и видению Пабста принадлежит знаменитый «Ящик (или даже можно сказать коробчонка) Пандоры», а также первый дон-кихотовский фильм, 1902 года, с Шаляпиным. Помните анекдот? Заинтересовавшись импозантностью барина, ямщик спрашивает: «барин, а барин, а кто Вы такой?» Шаляпин отвечает: «певец я, пою». «A-а…, разочарованно говорит ямщик, — когда я пьян, я тоже пою». «А когда я пьян, — отвечает Шаляпин, — за меня Васильев поет» (Васильев был его «запасным»). Так вот, представьте темную комнату — дым, гам или гарь, таинственные фимиамы — курятся. Потемневшее золото, когти. Старинные тяжелые цепи. Жрица, или, по-простому, гадалка, похожая на одну и…

Звонок. На работу мне опять звонит Терри. Он пытается подбить свою аэро-американскую компанию на выдачу денег Набокову.

«Терри, Набоков от твоих неимоверных усилий, наверно, радостно переворачивается с боку на бок в гробу». «Да-да-да, здесь, в Бэй Эрея, есть бабочка, butterfly checkered spot, и она вымирает. Здесь у нас на работе все шутят, смеются, однако, объявили нечто вроде чрезвычайного положения, ничего нельзя делать, и нам это просто ставит палки в колеса». Жрица, или гадалка, похожая на одну?.. Что имелось в виду? Ускользнула многозначная мысль. Карты раскладывая по кругу, гадалка расчерчивает топографию жизненных линий. Год — слава, два года — слова, три года — любовь и успех. «Послушайте, как насчет того джентльмена?» — единственное, зачем пришла. Разве нужно спрашивать о работе? Куда-то ушли все вопросы. Такое чувство, что не хочется знать. «This is not a true love.» Послушайте, откуда она может знать, со слоеным краплением карт, что в кругу поэтов зовется любовью? «Девушка всячески оберегала себя от ненужных вмешательств. В постель ложилась она с героями своих романов». От сердца к сердцу протягивается вереница бумажных листов. Замечали ли Вы, Аркадий, как многие мужчины хранят бумаги во внутренних карманов пиджаков, так что во время объятий мнутся счета и квитанции о неуплате долгов? Но нет, нет… что же я спрашиваю. Конечно, Вы не могли этого замечать.

Английский дипломат с птицей во рту, разумеется, это знал, и частенько мял аусвайсы, ибо предпочитал неофитовых мальчиков нефритовым девочкам. «На постели лежали белокурые немецкие юноши». Оставим эту историю о свинопасах. А-а-а-а-а-а-! О-у-у-у-у-! В данный момент нас интересует история маленького персидского джентльмена и русской девушки с оккупированных территорий. Долог ли будет их путь? Персидский джентльмен темен лицом, строен в стане, он пожил, и как пожил — многое видел на своем протяжном веку. Он плакал в Дельфи, ощущая особую близость к Богам. Прочитав любовные письма Калила Гибрана к своей девушке Мэри Гэтскил и узнав о его заветном желанье устроить выставку своих картин (море, море, опять соленое море), персидский джентльмен организовал exhibition. Маленький персидский джентльмен знавал и тяжелое бремя вторженья и броженья финансовых клерков, которые изъяли все его личные письма. Коваными сапогами по полу… Говори тут о русских или немецких хранителях пастбищ! Да только посмотри на наших американских солдат. Удивительно, что американские ботинки долгое время в России пользовались повышенным спросом. Маленький персидский джентльмен тусовался в «Студио 54» со Стивом Рубеллом, к которому ворвались однажды налогозахватчики и изъяли 600 тысяч $ запрятанных от такс, идущих на бомбежку домов Милошевича. В «Студио 54» заходила Мадонна. Наша югославская жрица, плетущая длинный рассказ на вязальных спицах гаданья, пленяется историей о русской девушке и персидском джентльмене, поднимает брови и уверенно говорит: «This is not a true love.» Послушай, ты, — я только сейчас вспомнила на кого ты похожа, — ты похожа на героиню из рассказа Бунина «В Мадриде», у тебя развратные темные от кокаина глаза, ты невыдержанно почесываешься, глядя на меня — дорогая моя, разве так выглядят жрицы? Послушай, у тебя слишком глубокий разрез. И откуда этот запах жареной рыбы из кухни? Ты вдруг бежишь туда, но оказывается, что муж твой, чьи фотографии я вижу на том месте, куда обычно ставят иконы, уже с рыбой и костями ее разобрался. Я слышу крики детей. У тебя на крыльце стоят совершенно немыслимые зеленые лягушки, покрытые разводами грязи. Послушай, мне хочется засунуть тебе эти тридцать долларов, как тридцать иудейских серебряников, за бюстгальтер, как шлюхе. Прости. Наверно, нарушаю этим женское братство. Но есть же другие ответы?

«Дорогая Сэмми, скажи, можно ли изменить уже вложенное в слова, как иной вкладывает в двустволку патрон, — future?» «Дорогая Сэмми, послушай, кажется, что наш персидский джентльмен достоин самой настоящей любви». Сэмми, aol.com, message in response to «мои благословения, дочь моя, и запомни: наши слова, наши действия, наши мысли — все это способно изменить нашу судьбу».

Милый Аркадий, где же находится Хобокен, где Вы встречались с Могутиным? Нет-нет-нет, не я надоумила Супермогутина подписываться Супермогутиным, хотя лестно, что Вы так подумали. Помню, в одном из его «городских путешествий» встречается юноша с птицей подмышкой, со страусом даже, возможно, заходящий спокойно в один из магазинов. И вот, посмотрев фильм «Баския» (о художнике Жане-Мишеле), увидела, как Баския в этом фильме прогуливается с игрушечным страусом по Нью-Йорку…

«Рыжие, коричневые, золотые, они указывали на материнство и смерть».

Эта фраза получает стипендию имени меня и вызывает горькое чувство зависти и желания бесконечно мстить. Вот что означает утро и приличиствующий нормальному человеку вид на балкон. А белки, где же белки и синие калифорнийские тюльпаны? А завтра мне идти вручать премию «петербургский текст», которую заработала Лена Долгих за «женщины Кафки». И вновь жара, переходы, горные хребты и кастальские ручьи, в которых отмокают сирены. Хотя, men have always made them flatly of lying: they were liars when they sang, frauds when they sighted, fictions when they were touched — nonexistent in everyway… Французского не знаю, с английского переводить бессмысленно.

Добрый день, милый Аркадий!

По поводу Персии, Тригорина и Печорина: милейший Аркадий, ведь дело здесь даже не в увлечении, а в решении сложнейшей задачи, которая как раз и относится, вероятно, к области мистических предназначений, боевых кличей, ключей от совместной квартиры и тому подобных вещей… Вопрос ставится так: возможно ли изменить предсказанное будущее, и каким образом это сделать? Может быть, у Вас есть по этому поводу какие-нибудь мысли? Да, вероятно, это тот самый Жебран с кораблем… Ну вот, иду писать курсовую…

Доброе утро, — сияет ли балкон? Что снилось поутру? Охотники не проходили ль мимо? Упал ли ветер, не шумит ручей? Бог мой, что же это я несу, чушь какая-то — у вас вечер это у меня утро. Но никаких охотников и в помине. Сегодняшнее утро напоминает какие-то симферопольские, крымские… этим неизъснимым сочетанием светоносного безлюдия и чрезмерности цвета.

Ладно, довольно валяться, солнце вон уже на три дуба поднялось. Avante, к кофе!

PS. Прочел Постникова. Вы упомянули, а я прочел. Ничего… вроде даже безукоризненно, но уже слегка напоминает стеклянных зверушек.

Милый Аркадий,

не переживайте по поводу кавказского принца, эмеральдов, смарагдов, таинственных ласок меча и кинжала и прочих восточных страстей. Откуда взялся этот Темир Асак Хан с узкой темной рукою? Говорят, пятеро восточных красавиц однажды изрезали руки себе острой травою…

«Не плачьте, милые, Темир Асак скоро пойдет на русских с войною. Он возьмет себе русскую пленницу, и будет горячим оловом залито его сердце. Он закинет в ржавую речку кинжал, будет долго сидеть у огня». «Ты, старуха, что ты болтаешь? Я возьму себе лучше селянку, русские девушки мне не нужны». Поскакал Темир Хан на своем верном коне в бравое поле и нарвался на русский отряд. Схвачен, связан, брошен был к ногам русской царевны. «Что ж ты, гадалка, не я взял ее в плен, а я валяюсь теперь перед нею, горячим оловом залито мое сердце, и тоскую я по своей Фатиме». И покатилась голова Темир Хана в поле — в то, по которому он когда-то браво скакал на коне. Темир Асак Хан разрывал сургуч на письме, пытался прочесть непонятные буквы, покупал ковры он для русской царевны. Отводила в сторону губы, кричала. «Что ж ты, гадалка, наврала все мне? Я ее пленник, она — госпожа». Повивальная бабка осторожно держала дитя: тело темное, узкое, волосы — светлые, глаза голубые. Мать же отказалась кормить, а смотрела все в поле: показался русский отряд. Отрубили голову Темир Хану и покатилась она в грозное поле. Бросилась на тело Темир Хана русская девушка: «я ли тебя не любила, я ли тебя не ласкала, ты же все думал о своей ворожее, — она будто в меня вцеплялась когтями. Я резала руки себе острой травою…» Соскочил с седла Темир Хан, подошел к пленнице в кровавой одежде. «Вот и ты, погибель моя, будет сын у меня, и его отошлю на погибель. Так погибни сейчас». И вонзил он нож в грудь русской царевны. Покатилась голова ее по ровному полю и привиделось Хану, что и его голова катится вслед за нею. Сел он у огня, и горячим оловом залилось его сердце. «Что ж ты, бабка, наврала, не она моя пленница, а я пленник деяний своих!» Поскакал Темир Хан в зеленое поле и нарвался на русский отряд. Отрубили голову ему и выставили всем на кол, на посмешище. Резал себе руки Темир Хан острой травою, приставил кинжал он к груди старой ведьмы. «Всю ли правду, старуха, сказала? Русская — пленница, но как же могу я послать сына своего на погибель, если она родила мне дочь?» Повивальная бабка держала младенца: глаза голубые, тело узкое, темное… «Дочка, у Темир Хана дочка родилась. Видно, не будет войны, ибо к войне рождаются воины. Будет она сидеть у огня, будет прясть, мести будет избу». И не пошел Темир Хан на русских с войною. Сидел у огня.

А я, хотя и не сижу у огня, сижу у компьютера.

Дорогой Аркадий, куда Вы пропали? Как дела? Что нового? Дерзко осмеливаюсь побеспокоить Вас просьбой: помните, я как-то Вам посылала окончательный перевод рассказа Вайнбергера призрак в доме поезии? Не надеюсь, конечно, но вдруг у Вас текст сохранился? И я куда-то задевала выверенный вариант… Так получается, что этот рассказ стал частью моего собственного рассказа, в результате чего я и хочу включить его в свою книгу (то есть пока, пока до книги еще 2 свистка рака, хотиа бы включить в свой архив). Забыла Вам сказать, в том рассказе о Винчестер у Вас была строчка: так заканчивается моя история о домах, гаданьях, Саре Винчестер — то есть совсем не так, но с похожей интонацией. Так вот, я в то же самое время писала свой рассказ, и он заканчивался очень похоже: на этом заканчивается моя история о стихах, лошадях, расписаньях. Позднее, и Ваш текст, и мой, а также призрак в доме поэзии стали частью большого произведения, над которым я сейчас работаю.

Милая Рита,

спасибо за все замечания — у меня, право, в самом деле какая-то каша в голове. Увы, не только рассеянность, но и годы берут свое. Помните, у Скотта Фитцджеральда в «Ночь нежна» где-то в первой четверти романа юная барышня, в каком-то отеле… кажется, Розмэри обращается к Дику Дайверу со словами: «Возьмите меня!» — на что тот недоуменно отвечает: «Куда?».

Годы тоже куда-то что-то берут. Догадываюсь, что в цилиндр фокусника, и это что-то уютно поживает среди разных кроликов, астр, алис, игральных карт и расколоченных вдребезги часов. На часах останавливаться не будем. Присобачиваю два последних стихотворения (не оберусь стыда, если окажется, что их вам уже слал).

Милый Аркадий, Вы, наверно, сейчас обнимаете теплую кружку с кофе, пытаясь различить на экране компьютера мелкие буквы. У нас здесь есть модный бар «Слон», и я оттуда увела кофейную кружку с тигровыми пятнами, которую очень люблю. У одного советского шпиона было задание: затащить в постель американскую разведчицу, но как-то спрятанная кинокамера засняла, как «разведчица» вдруг хватает резким движением со стола пепельницу и в сумочку прячет. Боссы шпиону сказали: «она подает знак. В общем, прекращай это дело. Нас раскусили». А шпион говорит: «да я у нее дома был, у нее весь стол этими пепельницами завален. Она их коллекционирует». «Дома у нее был?!!» Ну вот, понимаете, Аркадий, он уже с ней переспал… Вот с таких неочищенных мыслей начинается сегодняшний день.

Помните, как-то много писем назад я предложила Вам написать Вашу биографию? Зря, конечно, Вы отказались. Или не отказались? Только не кричите на меня по утрам и не кидайте в меня кофейную кружку. И хватит размахивать руками и щурить глаза! Так вот, наш В., похоже, вдохновлен моим сумбурным невнятным желанием написать о его прихотливой туманной угрозыскной жизни бестселлер… Вы знаете, он был другом семьи Вильяма Сарояна, и как раз сын этого Сарояна, Арам, тоже писатель, написал предварительную статью к каталогу рисунков Жебрана (Гибрана). Был некий скандал вокруг этого Арама, который выставил на конкурс свою поэму из одного слова lightght и получил приз. Мы обсудили Арама и пришли к выводу, что он вздорный писатель (что дало мне надежду, что В. не так уж плохо разбирается в прозе). А я В. наварила с три короба, что я могу полностью «переработать жанр» — на самом деле, наверно, могу — писала бы все это дело на русском, а потом переводила бы — и заграбастала бы кучу денег. Одна безумная женщина, 52, кажется, года, выпускница то ли Гарварда, то ли Оксбриджа, захапала себе какого-то 40-ка летнего каленого клейменого ковбоя, который «никогда не слышал об Анне Франк или Платоне». И произведеньице ее, на 300 с лишком страниц, — нечто вроде «Любовника Леди Чаттерлей» — как ей, такой расфранченной и расфуфыренной и refined — нравится узнавать о тайнах земли, о подковах — «надо же, мой ковбой, он даже не носит часов! Я нашла ему работу, а он такой сексапильный». В общем, полная жуть. И критики все закричали: «ах, ах, новое поколение женщин, теперь они умны, журналисты, магнаты, выбирают мужчин».

После этих слов человек задумался. Он не был похож на тех, кто обычно появлялся в деревне по весне на низкорослых мохнатых, злых лошадях, и чьи через-седельные сумки были набиты слежавшимися письмами. Проведя в деревне ночь и следующий день, люди исчезали. Больше их никогда не видели. На следующий год весной появлялись другие, но с теми же сумками. Людей когда-то называли почтальонами. Но предание умалчивает о тех временах.

Дорогой Аркадий, надеюсь, удастся Вам у завхоза поэзии умыкнуть бесхозную лодку… Мои саратовские страдания заканчиваются 26 мая, после чего я тоже останусь бесхозной, ибо дальше этого семестра идти некуда, позади Москва и четыре года ученья, впереди — скорее всего, усердное скрипение пером, работа, и никаких больше классов! К тому же надо переезжать. Да, теперь уже Я должна куда-то двигаться. Так уж сложилось. Запастись бы мне коробками — не для того, чтобы в них жить (хотя, конечно, с Вашими советами и Вашими молитвами можно построить уютненький коробчонковский домик), а чтобы перевести всю мою Грольеровскую энциклопедию (20 томов), найденную в мусорном ящике, все мои лингвистические и философские словари, весь мой замысловатый гардероб желто-красных нелинялых тонов. Поверьте, у меня нет даже тарелок, не говоря уже о других предметах, как-то по моему вялому отношению к жизни не удалось ничего накопить кроме телефонных счетов и неуплаченных биллов за газ. Как же я жила, спросите Вы? Склоню я свою русую, уже начинающую седеть (да! да!) голову и вздохну глубоко. Сначала, разумеется, у родителей жила, а потом, как водится у нас в Америке, с руммэйтом — помните достославного Достоевского, комнату делящего то ли с призраком Грибоедова, убитого в Персии, то ли с Григоровичем? Скорее уж с Григоровичем, деля на двоих бублик последний…

Персидский принц, поигрывая глазами, заваривает прекрасный армянский кофе. На этом его способности по хозяйству, кажется, заканчиваются. В глазах — паника, когда я прошу заварить чай. Это меня несказанно радует. Родственная душа… У него два кота, птица в клетке и рыба в аквариуме. Представляете, милый Аркадий, было бы странно, если бы птица была в аквариуме, а рыба в клетке? Однако, бывает, бывает… Статью о Байерсе я на живую нитку наметала (так, кажется, высказываются ершистые портные в Одессе? — знавала я одного, кроившего галифе для Котовского, кроившего, в свою очередь, головы белым), однако, жду статью Ролана Барта о нем, заказанную из чуть ли не Нортр-Дамского Университета в Индиане, ибо в Калифорнии ее нет… Статья о perfection. Без нее ничего не получается.

Вы не поверите, что мне сегодня приснилось — моя покойная бабушка, пришедшая ко мне в гости, вероятно, из рая — и вот она стала кататься на скэйтборде! Ей было бы 87 лет — представляете, восьмидесятилетняя бабушка, превосходно выписывающая различные фигуры на скэйтборде! Так вот как они там развлекаются…

Милая Рита,

все-все вопросы по порядку.

Первое: wrapping in the netscape messenger — открывайте его самого, любезного, затем ступайте в preference mail&newsgrpoups\messages. Там есть опция massages wrapping. В massage outgoing поставьте флажок и нужное количество знаков, я обычно ставлю 66. Потому как не люблю простыней. Допускаю, тут кроется страх полной страницы, что в свой черед отсылает к вопросу о «плодовитости». Но вопреки вашему «восклицанию», вынужден отметить, что я совершенно не плодовит, и, более того, бесплоден подобно пресловутой смоковнице.

Кстати, где же она росла? Если не изменяет память, у какой-то пыльной дороги?

Все, что я сейчас делаю — лишь только приведение в порядок каких-то мелочей и тому подобного. Не знаю… иногда кажется, что мне просто физически не хватает времени, а порой я совершенно уверен в обратном — времени хватает, но только, увы, не хватает, меня самого, ума, воображения, желания. Хотя, постоянно возникают какие-то смутные, тотчас рассевающиеся, яко воск пред лицем огня, идеи, но утешение их чрезвычайно сомнительно.

Милый Аркадий, куда Вы пропали? Не обидела ли я Вас чем? Сейчас воскресенье и я сижу на работе, отрабатывая бинокли для рассматривания птиц и свежесть горного воздуха… В голове по-прежнему шум. Вчера, поскольку мы немного повздорили с соседкой по поводу моей нехватки дыхания (она пыталась измерить размер моего выдоха какой-то специальной выдувной стеклянной трубкой — Байарс, кстати, в Египте, искал себе золотодува, убежденный в том, что таковые существуют и могут выдуть ему совершенный кусок золота размером в человеческое сердце — так вот, попытка эта увенчалась четырьмя (!) звонками в полицию). И вот представьте: я с пневмонией, думающая о свежем горном воздухе, в 12:27 ночи… К глазку прикрепилась аккуратная коротко-стрижечная женщина-милиционер с рукой на бедре, а вернее, с боеготовой рукой на дубинке. Как только мы, обманутые ее хрупкостью, женскостью, извечной любовью к собакам и детям, впустили ее, за ней ввалился черный громила. Но не пугайтесь, Аркадий, и не утирайте слезы платком — полицейский громила. Слушайте, дорогой Аркадий, и сберегите это в Вашем сочувствующем сердце: после этого началось сличение версий. В одной комнате эта… женщина допрашивала меня, а в другой комнате громила домогался ответов моей соседки. Никакого алкоголя в квартире, на столе лежат два обглоданных креветочных хвоста. О Боже: вопросы, которые они задавали! И о совершеннолетии, и о каких-то подозреваемых ими подозрительных отношениях, и о праве жить в той квартире… Вот Вам на затравку: около месяца назад в нашем районе, — пожалуй, за два или три блока, такие же милые супружные разнополые полицейские были вызваны родственниками молодого тридцатишестилетнего парня, который был в тот момент немного не в себе и размахивал кухонным ножом у себя на зеленой полянке перед своим собственным домом. Что ж, Вы думаете, случилось? Раздалась канонада. В смысле, эти бравые двое, а также подоспевшие к ним на подмогу другие, одновременно выстрелили в тридцатишестилетнего парня, на глазах у его отца и брата. Что ж, он теперь мертв, а его брат судит полицию.

Когда эти уроды, записав наши имена, после сорокаминутного перекрестного допроса удалились, я, минут через пять после этого, вышла на балкон. Вокруг нашего дома кружили полицейские бело-черные машины. Одна, вторая, третья, четвертая… Случись что, и они были бы вызваны на подмогу.

Пойду ка я выпью кофе… А как у Вас дела? Будете ли Вы в июле в городе или уйдете вслед за колонной детей?

Ничего нового, но лишь желание как-то достичь 8-) вас.

Даже так. в письме, в воздухе.

Как ваш старый генерал, кстати? 8-)

Добрый день, дорогой Аркадий! Кривые велосипеды готовятся к бою. Атака, вероятно, будет психической, подобной той, которую практиковали железноголовые немцы? Надеюсь, Ваш мастер помог Вам досчитаться звезд. Не говоря уже о петухах, задумчиво на них глядящих и изредка издающих свое извечное многострадальное кукареку. В голове у меня шумят водопады. Слабеющими пальцами извлекаю из клавиатуры музыку свинцового типографского шрифта. Только что разговаривала с Михаилом Иосселем, который теперь оплатит всего лишь половину моего билета. Семинар перенесся на 4 по 18 июля. Буду звонить узнавать про билеты и обратную визу.

Милая Рита, как вы там? Мне совсем не нравится ваше настроение. Я вас нежно люблю, и вовсе не хочу, чтобы вы кисли 8-) Не надо. Вы замечательная, просто — > > > > и так далее. Внятен ли я?

Да ладно, что там настроение! А у меня что? Вот так…

Добрый день, милейший Аркадий! Дорога по направлению к Кэмбрии, несомненно, была похожа на Военно-Грузинскую. И к тому же нескончаемые рассказы В. о Нагорном Карабахе, в котором он побывал: «то тут, то там — танк, а нам надо найти его брата, а его перевели на другой пост, и мы едем в ночи и вокруг — ничего. Женщина продает абрикосы. Мужа ее убили азербайджанцы, и правительство выделило ей три абрикосовых дерева. Остановились в деревне. Крестьянин. Корова. Вокруг — никого, ничего. „Как же ты живешь?“ — „Живу хорошо. Вот у меня два сына, корова. На следующий год жена, Бог дай, родит, и я приобрету вторую корову. И будет еще лучше, чем сейчас“».

У В. есть даже пожизненные права на вожденье машины в России, он сказал, что мечтает повидать Петербург. Но нет, В., в следующий раз… Оторванная половина билета и пепел.

Только у самого горизонта медленно двигалась крохотная фигурка всадника.

— Это почтальон… — Вздохнула Мари.

— Но почему ты вздыхаешь? — Участливо спросила тетушка.

— Не спрашивайте! Ах, не спрашивайте…

Милая Рита,

очень рад, что вы вынырнули из небезызвестного fog'a! Это поистине чудесно. Но, прошу вас, не забывайтесь с такой страстью над газетами, равно как и над пресловутой целебной тоской по России — ломаный грош всему этому цена в базарный день.

Слову Россия мое воображение (или же пускай память) незамедлительно откликается видом размокшей газеты в луже (название ее прочесть крайне затруднительно, к тому же теперь я все более уверяюсь, что мне его не узнать вовек), а также первыми бесснежными сумерками в декабре, а затем, безо всякого на то повода, на свет извлекается уже совершенно уму непостижимая вещь — подшивка иллюстраций из «огоньков» (Васильев, избы, пасмурная весна… словом, живопись). На этом — все. В остальном же это слово остается лишь орудийной лексемой в различного рода повествованиях. Подозреваю, что именно по этой причине многого не понимаю из того, что слышу или читаю. С чем, отмечу, давно смирился.

С другой стороны вполне возможно предположить, что в ком-то, живущем в «России», неожиданно пробуждается «целебная» тоска по ней же… (Бог мой, спросите, что же делать? В доме ни одной сигареты… вот она, «целебная» тоска — придется рыскать по сусекам… погодите минуту, Рита, да?).

Сигарет не нашел, но нашел трубочный табак, поэтому принялся готовить кофе, чашка с которым теперь стоит слева от клавиатуры. Окно открыто, скоро появятся стрижи и изгонят вконец обнаглевших воробьев.

Кстати, вороны демонтировали гнездо напротив. Вероятно, вид Левкина с огромной рогаткой на балконе, — в его последний приезд, — в самом деле их впечатлил.

Однако позвольте, душа моя, отвлечься от темы «России» и перебраться к вопросам, которые вы мне задали.

…о вашей затее относительно James Lee Byars. Я слышу о нем впервые, но то, что вы мне в нескольких слова о нем поведали, признаться меня сокрушило. Конечно же, надо написать, непременно написать, ведь в его проектах возможно ощутить бесконечную одержимость некой истиной, которая, как и подобает истине, неуклонно ускользает, обращаясь на миг в сияние очередного проекта.

Чем-то он напомнил мне Вагинова (помните, коллекции ногтей?) — эту совершеннейше неизъяснимую меланхолию параллакса.

Однако, речь ведь шла вовсе не о статьях, — эссе, вот, думается, наиболее приемлемый термин или поименование «жанра», в котором в меру «отваги» пишущего возникает головокружение неустанного перехода, поскольку зачастую мотивации оказываются ложными и речь, к примеру, идет вовсе не о диковинных африканских огурцах или втором доказательстве существования Бога, но о странном отсвете воспоминания, не имеющего, казалось бы, никаких оснований и предпосылок.

Хотя… это вероятно относится не только к эссе. Но совлечение, вернее, диффузия так называемой «интеллектуальной» и «глубинной» памяти порой обескураживает более, чем самая хитроумная интрига. Недавно я потерял зажигалку. Мне ее жаль.

Между тем, «конгресс», посвященный Вагинову, был напрочь лишен какой бы то ни было интриги, как, впрочем, многого другого. Неожиданно «спокойное» вступление А. Скидана (все же я позволил себе после него несколько беглых замечаний, однако боюсь, что остался не только не «понятым», но и не услышанным, вопреки тому, что хотелось всего-навсего внятности, прояснения предложенных положений…) было продолжено «биографическим барокко» еще одного поэта, а затем совершенно out of the left field Д. Голынко-Вольфсон предложил «сравнение» Вагинова и Малевича.

Чего я уже не слышал, поскольку спускался по лестнице за тем, чтобы отправиться в ближайший магазин с вином.

И тем не менее, какие-то соображения касательно очевидного неприятия (или же приятия, тем не менее не такого, какое меня бы устраивало) Вагинова у меня стали постепенно появляться и, если Бог даст время, я попытаюсь их набросать… в чем, разумеется, не испытываю уверенности.

Замечу походя, что строки нетоскопа ведут себя вполне пристойно. 8-)

Был необыкновенно рад вашему письму, не пропадайте.

В поисках сигарет забрался в сумку, где обнаружил цветную бумагу, в которой была обернута переданная вами коробка с ручкой… смешно, оказывается, она там пребывала все это время.

PS. На ТВ совсем сдурели, окончательно — произносят молох вместо молох (фильм Сокурова — кажется, «Один день гитлера»?). Меж тем я снова заинтересовался историей Annanerbe — core of SS. Действительно, «азербайджанские сказки»… Гарагаш, помните? Одни брови.

Нравится ли вам Шарлотта Рэмплинг? 8-)

Милый Аркадий,

Голова идет по кругу после вчерашних экзерсизов о монохромно-голубых полотнах Клайна, монотонно-идентичных, однако же, с разной ценой. Вспоминая феминисток с ятаганами: раздеть, волосы распустить, разложить на полу белое полотно и смотреть, как они вымазывают друг друга краской, а затем волокут тела свои по белым тканям. Именно это и было проделано как-то Клайном (Ives Klein) на глазах изумленно покуривающей публики: мужчины целеустремленно наклонились вперед, дамы, шиньоны, броши, нога на ногу, курят тоже, выпускают кольца дыма, отпускают остроты. Таким будет и писательский семинар: разложим белую бумагу на полу и будем кидать в нее дротики. Не говоря уже о писсуаре Дюшана… Пришлось вчера на экзамене писать и о нем. Или вернее писать. На днях произошло любопытное событие в Швеции. Некий шведский студент, так сказать, справил нужду в писсуаре Дюшана, называя все это мочеиспускательное действо «разговором с артистом».

«Дюшамп, сказал этот облегченный студент, превратил простую вещь в искусство, я же превращаю искусство в унитилитазную простейшую вещь». Представлены были фотографии, якобы доказывающие присутствие желтой жидкости в данном сосуде. Помните инсталляцию «Piss Christ», в которой распятие замуровано было в стеклянный параллепипед, наполненный как раз этими пипедами, то бишь желтой мочой? От Душампа и Клайна пришлось перейти к раушенберговской кровати, которая на фестивале Сполето в 1958 году была отвержена критиками. Вот Вам и Платон с его кроватью и художником, отдаленным от нее дважды… Вопросы: почему кровать была не принята членами жюри? Если бы Вы были членом жюри… и т. д. и т. д. И пожалуйста, не наезжайте на Пенкина, или Ленкина, или Зенкина, который теперь «благоразумно скрывается в Москве». И в чем же дело? В D'un Discours Amoureux!

Намного важнее, по-моему, знать, был ли Барт когда-либо влюблен. «Фрагменты влюбленной речи» звучат ужасно. На английский данное название переведено как A Lover's Discourse, что полностью соответствует интерпретации Зенкина. Послушайте, я вообще не понимаю: что такое «влюбленная речь»? Это какая-то дикость. Кто что предложил: Лепицкий или Лепкин? Как на Набоковской рассылке кто-то придрался к набоковскому выражению «патетическая беспечность». Все почему-то пытаются доказать, что Набоков плохо знал русский язык. В английском же легкой перестановкой ударения мы меняем смысл. Pathetic and pathetic. В первом случае это слово может относиться к персидскому принцу, утерявшему свою галерею в 13 тысяч square feet и бесконечно страдающему, во втором случае — к, скажем, симфонии Чайковского. Или Бахбуховена. Не говоря уже о Бароне Брамбеусе. Когда я сказала, «PathEtic Symphony,» всем стало весело, ибо в переводе это значит «Плачевная Симфония». В английском есть еще одна подобная пара, вроде «мьюзик» и «мюзик». Второе слово схоже по пренебрежительной интонации с нашим mujik — употребленным, разумеется, до революции.

Вчера начала читать какой-то новый русский детектив «Сочинитель» Андрея Константинова. А родители мои заграбастали «Россию в постели» провокатора Тополя. Куда уж нам до Фуко. Фуко, честно говоря, терпеть не могу, как-то пришлось мне его много читать, думается, заслуги его несказанно преувеличены… Куда уж интересен Бадье с его мета-музой, поэмой, поэзой. Не говоря уже о картах Петербурга, которые я буду услужливо раскладывать перед Михаилом Иосселем, обозначая на них воздушным движеньем руки розу ветров…

Ну пока я Вас совсем не разозлила, милейший Аркадий, беспочвенными, то бишь аэриальными и воздушными нападками на французскую мысль, — откланяюсь…

Милая Рита, как приятно, что написали.

Но как бы мне хотелось вас увидеть — действительно куда дешевле, нежели в Париже мотаться. Ну… нет вина, зато есть велосипед. Я вам велосипед достану. Сестра ведь недалеко от прежнего места живет, не так ли? Теперь о Байерсе, можно сказать, что я его уже тотально обожаю. В. тоже кое-что скажет, пусть он будет эдаким пронизывающим курсивом, но малыми порциями. И засканируйте мне пару фотографий. Можно в tif, пожирнее — ну… не больше 700 kb. О кодексе и гибели… но только между нами, это как погрузить руки в битое стекло, — ладно? Мне не особо нравится эта книжка и пресловутые алмазы все же оказываются бижутерией, хотя это по-прежнему модно и можно легко порезаться.

SS, милая Рита, и вообще, шире — вермахтом — я интересуюсь с 66 года (благо я жил в местах, где и армейсий парабеллум и новый мундир можно было выменять на бутылку). Словом, знавал много, но теперь меня интересует другая сторона этого дела.

Я упоминал Шарлотту Рэмблинг, «Ночной портье». Меня интересует чувство изначальной обреченности, а посему всякая х… я типа метафизически-мистических подоплек 8-).

И, наконец, — новые тупые — симпатичные молодые пьяницы, художники, которые могут позволить себе купаться в лужах с серьезным видом, объявляя это очередным перформэнсом и подолгу потом поясняя задачи, поставленные перед собой. Все не буду больше утомлять, обнимаю. А вдруг вы и в самом деле приедете. А если еще и по соседству обоснуетесь, будем с утра пить кофе, а вечером после всяких дел — трескать водку 8-).

Добрый день, дорогой Аркадий!

Прочитала «Тридцатую любовь Марины», вдохновленная рецензиями на «Голубое сало». Вот Вам фраза из Сорокина — «ключ умело овладел легким на передок замком».

В голове у меня смутная вереница поэтов, Ваш образ, стоящий на ступеньках и непременно пьющий пиво — так состоялась конференция или нет? В голове у меня брезжит доклад «Особи гения» (не об этом ли Вы мне писали?) Кажется, последняя наша встреча состоялась, когда Вы уползли под одеяло с чашей виденией, я же с дьяволическим похохатыванием опорожняла меха и бутылки с шампанским.

Мне хочется взять чемодан, набить его матрешками и поехать в Россию. А надо бы наоборот… Как Вы?

Отлично, мне и впрямь все больше нравится этот парень. Кстати, я никогда не читал Сорокина, я с ним только где-то пил водку. Вроде, кажется симпатичным внимательным человеком. Нет, разумеется, Митя ни в какое с ним сравнение не идет:-) Он — другое. В июне тут всякие конференции… вот народа навалит! Ко всему прочему, Сорокин написал сценарий для Зельдовича — МОСКВА, в котором я должен был играть какого-то психиатра вместе с Татьяной Друбич. А потом, как говорится, случился дефолт. А психиатра сыграл Гвоздицкий, — в отличие от меня он талантлив и обладает зубами. Меж тем, Иоссель переменил решение. Он намерен ехать, вот зачем я и пишу! Забыл ведь — так вот, вы тоже, сделайте мне одолжение, задайте ему вопрос, следует ли вам надеяться на позицию ассистента или педеля или какую еще?

Между прочим, после объявления им своего решения я тотчас о вас ему напомнил. Покойной ночи, милая Рита, и пусть вам приснится слон в ландышах.

Милейший Аркадий,

да, Вы угадали, спадает чья-то туфля, безвольно упадают чемоданы… Через квадратный шахматный двор по направлению к витой зеленой, как гардения, лестнице в три пролета направляется пепельноволосая девушка, чтобы позвонить в бездыханный звонок. Звонить не нужно: достается ключ и в квартиру с бордовыми, будто бы обагренными кровью, коврами вносятся поочередно: «Подвиг» из библиотеки Набокова с аккуратным лейблом «Монтре, Швейцария», подаренный мне ввечеру Терри Майерсом, сияющим от дуновения ветра, будто бы поднимающимся на воздух от вдохновленной идеи написать роман о героине К… («остальные буквы ее имени, Рита, сказал Терри Майерс, проявятся по мере того как роман, движимый мулами твоих ободрительных слов, выйдет наконец на широкую тропку оазисов, добрых людей и горных колодцев, а лучше: горных, в косматых шамилевских шапках людей и добрых колодцев, опоясанных тенью»). Чем же еще обогащается комната? Да кроме ненаписанного романа о К, вроде, и нечего больше вносить. Бетонный, в зеленых железных прутьях ограды, балкон выходит на пыльную безымянную улицу (и вот уже кажется, что пройдутся по ней полотерами утром… — очистительные машины, помашет фуражкой расхожий пожарный, расхожий прохожий). И вот уже, кажется, видна «женщина с красивым, будто китайским лицом с немолодым господином». Неподалеку мирно грузится желтый трак с «гипертрофированной передней частью» — ну прямо сцена из «Дара». «Долго придется пичкать домашнее кресло пылью, пеплом, окурками, чтобы вписалось оно в мирный круг повседневных писаний». На самом деле комнаты две. Одна использована будет для сугубо черновой жизни, чернил, патоки, грязи, веревок, использующихся для поддержания башмачных подошв. Вторая же будет той, где жизнь будет писаться набело, начистую, подчистую иногда стирая саму себя и превращаясь в снежную пыль. Да, кажется, не хватает одной важной детали. Из окон видны сосны. Их, как и комнат, тоже две, — и поэтому и заведение названо «Пайнбрук», что в многословном переложенье соснового на человечий примерно значит: «группа сосен, живописно расположившаяся у ручья».

Забыл, все на свете забываю… такое сегодня утро.

Итак, slogan таков «наши презервативы рвутся только вперед»

Или же — «наши презервативы рвутся, но не гнутся».

Можно заработать кучу денег и обогатиться, а заодно помочь неимущим журналистам… 8-((

Доброе утро, милый Аркадий!

По какому же случаю подавали севрюгу в Таврическом?

Я уже вижу столы, вижу небритого, серощетинного Битова, за которого, так и хочется стерто сострить, двух небитых дают (и биточки, биточки!) с его Митишатьевым, который все куда-то валился то ли за диван, то ли под стол, среди черепов, с крысами, в какой-то взрывной лаборатории в подвале, где хранились скелеты индейцев (а мозг Иттти, индейца редкого племени, наконец возвратили из Смитсоньевского института на Родину, в Калифорнию, и как же он просил, умолял перед смертью… говорил, что по его вере нельзя вскрывать тело… ан нет…). И вот уже стоит на мосту граф Резанов-Караченцов, откидывая бинокль в соленые волны, ибо голоду, цинге и мечте о испанской красотке не нужно обманного зрения, — вчера в «Санкт-Петербургских Ведомостях» появилась статья «По Сан-Францисским холмам».

В Монтре же в это время все тихо. Прикрыта дверь под номером 64, там никто не живет. Несколько лет назад приезжала туда поэтесса, горько и долго роняла слезу в запотевший водкой стакан… Разглядывала роскошный отель любимого Мастера. А Мастер несколько месяцев спустя записал: «была А. советская, вздорная… нечего было сказать». А жена Мастера, после смерти Его, замечала: «в мемуарах А. написала, что у нас была водка. А мы в жизни водку не пили».

Так что же будет с писательским семинаром? Будете ли Вы там что-нибудь вести/читать/причитать? Знаете ли Вы всех этих феминисток с ятаганами, которые туда устремились на лопастях и на веслах? Что за феминистки конкретно? Будет ли там Camille Paglia? Какое сейчас продают на Невском мороженое? Помните, в «Место встречи изменить нельзя» Леонов-Гладышев ел мороженое с надписью «Коля»? В Петергофе же было когда-то по 7 копеек, 13, 19 и 21. Вышел новый фильм Бертолуччи «Besieged.»

Одна из моих подруг, отправляющаяся этим летом в Македонию, чтобы помогать беженцам (заметим, албанским беженцам, хотя сама она сербо-хорватка) уведомила меня о том, что существует бесплатный интернет. Теперь пользуюсь им.

Вчера купила акварели, клея, черной строительной бумаги, испортила пару компьютерных СД дисков, украла в магазине золотой фломастер… Мне нужна была черная краска. И из всех акварельных коробок я ее перетащила в свою коробку, таким образом подменив все цвета. Однако не понадобилось. Была использована черная бумага, прикрепленная к белому куску картона.

Милая Рита,

спасибо за рассказы. Последний (слева направо 8-) мне понравился больше всех. Но у меня вообще нет к ним претензий! Хотя… первый, признаться, показался, как вы и упоминали, слегка поспешным и более других «музыкальным», чуть хлебниковским, во всяком случае, так показалось. Но — строгость, строгость и строгость. 8-))

Теперь о Митином романе, я несколько раз в мыслях возвращался к нашему разговору. По-видимому дело обстоит в том, что для меня лично (сейчас речь не идет собственно о качестве литературы) митина проза для меня не содержит никакого обещания. Иными словами, его проза есть то, что предстоит глазам. Она не побуждает отложить книгу в сторону и впасть в оцепенение. Она читается либо не читается. Впрочем, скорее всего, это относится к моему личному опыту. «Можно легко порезаться».

Обнимаю — ваш а.

Это не письмо, а пометы на кухонной стене.

Дорогой Аркадий,

запаситесь десятью долларами и Вы окажетесь в Yerba Buena, the best place for the arts. To тот, то другой мужчина вдруг покажутся Вам Уорхолом: фиолетовый жилет, желтые волосы… На тонких черных ножках вышагивают любители готики в тесных штанах, ведя под ручку набриолиненных очковых (глаза у них подведены до безобразия черным) подружек. Заполнив специальную анкету, Вы даже можете выиграть фотографию новейшего «Ягуара». Подойдите к столу: Ваш червонец проторил Вам дорожку в мир я (в)ств. Но не томленые мореные сердца в вяленой сметане Вам предлагают, а накрошенные неловко сухарики. Рядом лежат истонченные пестицидами овощи, namely морковки. Обмакните их в белую жидкость. Теперь Вы можете насладиться искусством: трое камуфляжных нацементенных штанов для охоты дополняют картину «Привал зачарованных охотников». Разумеется, картину Вы домысливаете. Стоят какие-то палатки. Загляните вовнутрь: там показывают Вам маленькое кино из маток-пчел, гудящих, жужжащих. В другой комнате вертятся какие-то гвоздики, как у Одоевского в какой-то там «Табакерке». Стрельните сигарету у сицилийского ковбоя, который пытается закурить прямо в галерее, в своей белой шляпе, и говорит Вам: «мы должны держаться вместе», и наконец выйдите на улицу, где друзья Ваши, художники, архитекторы, артисты, злобно и голодно покидая открытие выставки, скажут: «„loosers“ city,» город неудачников…

А кто же подходит к Вам на улице, милейший Аркадий? Пенсионеры в парусиновых сандалиях, сжимающие в руках домино? Билетец-то у меня уже в руках. Но не верну его, не верну, как Иван Карамазов… А как Вы там поживаете? Все ходите по балам и кораблям в черном пиджаке и черной же футболке (не забудем о никербокерсах и оксфордских туфлях)? «Китайское солнце» уже перекочевало в новый дом. Осталось дело за малым: тюки, лампы, компьютер…

Милая Рита!

Если — молчание, то как же расценивать наши нескончаемые разговоры?.. Хотя они, признаюсь, очевидно сочатся чернилами, которые уже никому не нужно ниоткуда доставать, чтобы понять, какой месяц стоит за окном. По части месяца не скажу, чтобы я был особо силен, но, вот, чашка кофе точно уж стоит, как вкопанная слева от меня, и все та же непременная цыгарка дымится в ущербных зубах.

Опять-таки, возвращаясь к молчанию — когда я трезв, я нелюдим, мрачен и, невзирая на вымученные улыбки, представляю из себя вполне скверного собеседника. Порой я забываю нужные слова и впадаю в прострацию, поскольку не знаю, как нужно продолжать далее и совершенно теряюсь в вопросе «зачем».

Позавчера, например, я забыл, как называется античный внутренний двор… в голову нагло и безудержно вместо злокозненного «перистиля» лезло какое-то неприличное патио. Когда же, наконец, я слово вспомнил, что хотел сказать, оказалось потерянным другое, не менее бесполезное и нелепое — меч короля Артура. Тут то, предприняв чудовищные усилия воли, я вырвал из небытия, как из камня, пресловутый экскалибур, однако не избыл подозрения, что это вовсе не тот меч, который ему подарила какая фея озера, может быть, даже Моргана… Хаос, деградация и полная утрата почвы под ногами. Кстати о почве… несколько дней тому один полузнакомый (любитель пачулей, хороводов, корней, Михайловского, etc.) не обинуясь, прямо в лоб спросил (на это были свои причины), где же я хотел бы «тогда» (!) жить? Я ответил — там, где говорят либо по-русски, либо по-английски, где есть университет, книжный магазин и океан. Сказав это, сам, не подавая виду, ужаснулся сказанному — на горизонте мечты поднимался Владивосток…

Стоит же сесть за стол, откинув на излете руку с цыгаркой, плеснуть свежего напитка в стакан, как мир пронзают все пифагоровские аккорды разом. И уж тут не помолчать, нет… никак не смолчать. Кстати, а почему вы вам не дать имя Могутину — Puissant, Mighty и т. д.? Майти (ранее Матинев), родители родом из Хабаровска… Пусан (ранее Пусайтов), родители которого долгое время жили в Молдавии… И не надо было бы добавлять к имени черты излишней чрезмерности… Я когда-то встречался с Гинзбергом… С его Sunflower Sutra началась моя настоящая юность в 1962 году. Странно, а три года назад, благодаря ему и Джерому Ротенбергу меня пригласили вести поэтический класс в Наропу (Naropa)… куда я благополучно и не поехал, хотя меня и тиснули в проспекты. Жаль, там, говорят, славно, — днем там вруливают динамо жаждущим откровений, а вечером дуют красное вино. Когда Гинзберг помер, я даже написал пару страниц… хотите солью?

Передавайте Могутину привет. А себе передайте мой поклон. Обнимаю — ваш а.

Надо уезжать в издательство — присутственный день. Разбор полетов, — надеюсь, меня не прибьют.

И в самом деле меня обуял ужас от того, что я не смогу вас прочесть, услышать… и. т. д. Все отвратительно, как руки парикмахера через дорогу…

Я вас нежно люблю, может бы найдете новую (на некоторое время тропу на мой комп…) Вроде обнимаю… (я же весь день воровал пароли, входы, я умираю, я ослеп…)

Милейший Аркадий, Вы наверно шутите, спрашивая у меня о номере моего нового телефона, ибо ни номера, ни телефона не присутствует, как не присутствует и света в вотерклозете, не говоря уже об одиноком фонаре на балконе. А если уж не присутствует, то значит, отсутствует. Мое скитание по случайным квартирам привело к тому, что номера телефонов прочно были закреплены за чужими людьми, и теперь долго придется мне доказывать мое собственное существование какому-нибудь лживо-добросердечному клерку, расспрашивающему меня о Сан-Францисской погоде, а на самом деле пытающемся выяснить, действительно ли я живу в Сан-Франциско (он сверит Цельс с помощью Цейса, глядя на холмы Сан-Франциско, со стариной Фаренгейтом, а также со сводкой погоды в местном литературном журнале…)

Вот несколько удаленных от истины номеров телефонов (чтобы придти к кратному правды, делите их на один):

(ххх)ххххххх: это номер моих престарелых родителей, и за шумом пылесосных раздрызгов и грома битой посуды Вы ничего не услышите. Но можно оставить на ленте отпечаток Вашего дивного голоса (как и дивного голоса Лин Хеджинян, торгующей написанием Вашего имени на визитках).

ххххххх — это телефон дома, где можно застать и мое астральное астеничное тело вплоть до июля.

Милейший дражайший Аркадий, теперь о дискетах. Разве не заглядывали Вы в мою священную спальню, пробираясь к ее томному сердцу через горы окурков, через горы книг Бахтина, которые он во время войны как-то все искурил на закрутки, через горы плюшевой Африки, обезьян и набитых чепухою медведей, забывших давно как и дарителей своих, так и природные джунгли? Ибо если обращаться к кому-то за геометрией Лобачевского, за аккуратным строем картонных хранилищ — то это к кому-то другому. К нам, пожалуйста, приходите за мусором для инсталляции «Жилище бомжа». Однако, то, что есть, постараюсь собрать воедино, но как упорядоченно, как полно — уж не знаю, не знаю, не знаю…

Милая Рита,

кто если как не вы протащит руку помощи в дыру пространств?

Склоняю голову и падаю навзничь. Они сучары вставили мне за то, что я якобы не в полной мере обеспечивал им publicity. This is the end. Любите ли вы Jim'a Morrison'a? A Зола? Приезжайте, милая Рита.

Мы будем ходить кладбищенскимми дорожками, обниматься и говорить о том, что люди встречаются не для того, чтобы говорить… На самом деле я поднялся в 6 утра, выпил бутылку black death, а по русски пепси колы и принимаюсь за всякие свои дела. И думаю о вас. Не кажется ли вам, что я строю куры? 8-)

Добрый день, дорогой Аркадий,

Я Вас уже представила с авоськой и накрахмаленной шеей у трапа. Уже рябят перед глазами синеватые валики расписаний. Кажется, самолет приземляется 3-го утром в субботу (медленно выходят шасси…… и т. д.) Бортпроводница Настасья… Некоторые неблаговидные неблагодарные careless people надавали мне кучу чемодавов (как говнодавов, простите), поэтому я скорее всего должна буду воспользоваться услугами молодцов в суконных гимнастерках. То бишь наверно моя сестра меня встретит. А скажите, Аркадий, как к Вам можно проехать?

Понял-понял, с юнкерами в мексикансих притонах гуляем-с… Нет, чтобы болезному заморскому другу черкнуть утешеньице. Куда там! Это уж теперь и младенцам известно, чего в наши — ПО-МО-времена стоит дружба… А я нет, я другой, я, вот, взял и присобачил для своего нежного друга пару строк. Пусть он читает их ввечеру, пусть злится, пусть ненавидит. А с Аркадием Трофимовичем безадресным выступаем торжественной поступью к ларьку, ибо пришла пора испить горькую чашу. И изопьем-с

Милейший Аркадий,

послушайте, не живете ли Вы рядом со «взрослой» восемнадцатой поликлиникой, что за четыре остановки от проспекта М-стов на 28, 46, 51 или тому подобном трамвае? Да-да, я живу рядом с П-ким проспектом, а на Пск. 13 (17?) стоит моя школа, гуляет мой кот. Мне кота в общем-то тоже хотелось бы увидеть. Я тоже не понимаю, приезжаю я или уезжаю, может, я просто по Садовому Кольцу гоняю, по кругу…

Милая Рита,

ваши письма обладают целительными свойствами, а я подумываю, не стать ли эдаким колдуном-целителем-шаманом. Увечных и болезных я бы лечил вашими письмами, днем и ночью начитывая их, нашептывая их в уши, глаза, выдавливая их литерами Бройеля не челе страждущих, высекая их строки на горных кряжах. Народ изменится и войн не будет. Не будет и остального. Силы космоса умилятся и выключат свет. Во тьме все разворуют недоворованное а после начнется великое гуляние. Его же мое воображение отказывается описать.

Рита, как обстоят дела с Иосселем? В отношении интернета — именно идиотское совпадение обстоятельств и одновременная смехотворность случившегося привела меня в бешенство. Наша договоренность основывалась на регулярной публикации их небольшой плашки (полиграфический термин) с их именем провайдера в газете. Все так и было. Но в канун маевок и разлива коммунистов кто-то взял и отключил. То есть, никого нигде нет, все пусто, сидит только нечто по имени тех. помощь с серебристым голосом, а мне ведь еще надо пару десятков таблоидов просмотреть и перевести всякое про уродов и таинственных мух и пр. поскольку 4 сдавать в печать. Труба. Сын пришел на помощь, где-то ковырнул вход и ящик, но меня это мало устраивает — поэтому после 10 я снова перейду на что-то более устойчивое.

А о Пригове и ПО-МО… мне уже не достает сил думать о них. Вы уже наверное спите? Со сказками братьев Гримм… упавшими на пол в изголовье.

Милейший Аркадий, я ничего не понимаю: какой санскрит, какая детская поликлиника, какая-то фабрика с бутылками боржоми, лужи, через которые надо перепрыгивать, чтобы не забрызгать новые невозможно-желтые чехословацкие резиновые сапоги (девочка ночами клала их на подушку, — так напоминали они ей теплую домашнюю желтую утку: отвороты красные, запах полимерный и сложный). Ваш телефон висит где-то в чаще разрозненных знаков, не прилепясь еще к записной книжке. Где книжка? Где большой пистолет? Где потраченные впустую юные годы (15 июня мне исполняется… не скажу сколько…)? Как только приеду, сразу же Вам позвоню, и Вы мне тогда подробно расскажете про 14 а и 28 б, а также про этикет общенья с кондукторами.

Милейший Аркадий, я поднимаю за Вас кружку с кофе, смешанным с ванильным мороженым, украденным мною из холодильника моей компании, и уже вижу себя набирающей Ваш номер… Мой голос дрожит. У меня, между прочим, жуткий акцент, предупреждаю сразу. Мне, кстати, тоже хотелось бы все письма собрать, есть у меня один диск, но не помню, кажется, я только Ваши письма сохраняла? I don't know, I should look, maybe my Netscape still has everything. But I have to move a computer to a new place, and I hope that everything will still be intact. Сегодня я купила кровать. Я знаю, это неинтересно, с упоминания кровати можно не читать дальше. Но это моя первая (на всякий случай двухспальная) собственная американская кровать! О боже, и все эти продавцы начинают со мной заговаривать. Как говорят в Одессе, «ой-вей». Тщедушный матрасный Чарльс сказал, что любил изучать историю в школе, что у него есть сестра Маргарет, «as pretty as you,» ковровый Джон, который взялся заделать в моей новейшей машине сигаретную дырку (прожженую работниками близлежащей масляной компании), оказался игривым датчанином, посетившим Эрмитаж в семидесятом году. Он меня сразу с порога спросил: «Вы медсестра»? Нужно ли было мне удивляться? Чарльс допытывался, где же мой муж. Пришлось сказать ему, что муж в России. Это просто какая-то «Ярмарка» Теккерея!

Милая Рита,

вот уж даже и не знаю, о чем рассказать, о чем поведать… только что вернулся из, да позволительно будет сказать, деловой поездки (мерседесы и вольво по обыкновению отлетали назад, как пыль — один из них, впрочем едва не прибил меня дверью) и, вот, грею ноги на чашке кофе. По потолку ползет трещина — мистер Питкин в тылу врага.

Иногда, покидая кромешные глубины соцерцания, которые даже лучи, нашего, заметьте, солнца не в силах пронять, я принимаюсь раздумывать над вашим предложением касательно великого американского романа… хорошее предложение, славное предложение… — и впрямь бударажит кровь и кружит голову. В самом деле, с чего бы эдакого нам начать? С перелетов ли пернатых? С тихоокенских ли лайнеров и хрупких теней женщин, придерживающих на ветру шляпы? С любовной интриги английских пациентов или же найденных в шкапу писем Гертруды Штайн, испещренных неизвестными заметками к становлению в том числе и американцев? Либо с леденящего кровь убийства соседского кота по имени Джимми Хендрикс? А кто такой Morisson?

Право, не знаю. Голова идет кругом. Выбор едва ли возможен, — хочется всего сразу да к тому же еще и тихих признаний за гардинами. Но, как бы то ни было, надеюсь, ваши экзамены не до конца изопьют вашу кровь и вы, подобно птичке Феникс воспрянете с невероятными идеями, которые я, как старый ворчливый слесарь в проволочных очках, буду пилить, верстать, клепать, и все такое. Отрадно было узнать, что я не показался Терри зловещим придурком. Хотя в наших краях люди необыкновенно милы, мечтательны, не испорчены тлетворными веяниями современного искусства, хотя разбираются в нем с несравненной проницательностью. Однако довольно… а то еще и о каннибалах захочется поговорить, а тут ночь на дворе, хоть и белая, но все-таки… Хотел было о чтении, книгах, созвездиях и будущем, но, чувствую, не достанет мне на это сил. Поэтому позвольте, любезная Рита, легко обнять вас на воздушных путях и пожелать доброго утра.

Дорогой Аркадий,

Здесь все хмуро, упаковано в кубики, где сидят шестеренки, тыкающие наэлектризованными пальцами в клавиатуру. Давайте с Вами поедем в Париж. Сестра сказала, что из России сейчас никого не выпускают и даже скоро прекратят хождение долларов (по мукам). Это правда?

Приезжайте, дорогой Аркадий, в Нью-Йорк, и мы напьемся, накуримся гашиша и пойдем в Белый Дом. Или приезжайте, дорогой Аркадий, в Париж, и мы напьемся, накуримся гашиша и пойдем познакомимся с Сартром или Франсуа Миттераном. Или с Матиссом. Мы с ними выпьем и накуримся гашиша (курят ли гашиш?) Или поедем, дорогой Аркадий, в Австралию и встретим там отца Бродского, напьемся, накуримся гашиша и пойдем стрелять пушистых незлобных опоссумов. Или коал. Мы их поснимаем сильными руками с деревьев и наколем их гашишом, и напьемся, и из Австралии поедем в Нью-Йорк, где разбомбим все галереи, где мы будем пускать бумажных журавликов, начиненных динамитом, на воротил мира сего. И всех clairvoyants мы вздернем на реи и будем пить под черным флагом пиратское пиво. Или давайте поедем, дорогой Аркадий, в Стокгольм…?

Рита, вы уж простите, но я кручусь здесь налаживаю —

Заканчивал верстку митиного, вроде как последнего журнала, а по пути читал супермогутина. Жалко, конечно, что этот жанр повествования (ну, назовем его «городским путешествием»), начавшись Лимоновым, так и не продолжил себя. А теперь все сначала… Жаль. Вот, пожалуй он, великий супермогутин, грустно мне напомнил лихие времена полночных ковбоев. Не стану вас более отвлекать, ваш — аркадий.

Милый Аркадий,

Избраннику моему за пятьдесят, у него куча долгов, детей и на обочине дороги крепостная жена, и меня это страшит. Результатом моих необузданных чувств был поход к некой Нэнси с пристальным взглядом, прерывающей свой плавно льющийся диалог краткими пробежками к жарящейся на сковородке рыбе и кричащим потомкам. В небольшом «офисе» ее лежали гадальные карты и висели иконы. Оказалось, она югославка. «This is not a true love», сказала мне Нэнси и мои бурные чувства приспустили свои паруса. За немудреные ее предсказания пришлось мне выложить тридцать долларов. Тридцать за двадцать. Тридцать долларов за двадцать минут.

Милая Рита,

неужто вы на самом деле столь увлечены персидским принцем? Сужу по замечательному боевому кличу, который вы издали на службе поздним утром и который прожег письмо до самого седьмого дна. Но, право, не знаю, что и сказать — мне бы так хотелось вас утешить, однако вздумай я даже надеть бронзовые когти, златые обручи с пудовыми смарагдами и турецкие шелка или же вдобавок окружить себя чадом индийских свечей, — стань я швырять карты Таро налево и направо (попутно норовя свернуть висельнику голову)… вы ведь, — правда? — все равно этого не увидите, а, главное, не поверите в мои самые искреннеишие намерения, а проделай я все это в одиночестве, какое поистине сомнительное зрелище собою бы представил! Не приведи Господь. Вот поэтому остается (если удастся) черпать утешение в том, что вы не стали свидетелем моей пагубной травестийной страсти и горлового пения.

Словом, не грустите, то есть не грустите так самозабвенно-лихорадочно 8-).

Сегодняшний день был абсолютным по части глупости. Я, право, стал сомневаться, смогу ли написать эти строки, а посему, если и найдете в них что-либо предосудительное, не взыщите — просто, вообразите пожилого человека, утратившего «даже желание желать» (все тот же Иван Алексеевич). Кажется, там у него еще так:, «не было счастливей Темир Аксак Хана во вселенной, не было во вселенной красавицы, которая б не мечтала припасть к его узкой темной руке в бирюзовых кольцах… Где теперь они…» и так далее: растрескавшаяся лазурь куполов, зной полуденных мазаров, что то еще, наверное. Река Ковсерь.

Вы упоминали Гебрана — не тот ли это, кто у нас пишется как Жебран (тоже из мудрецов «и, вот, корабль приблизился к берегу» — интересно, кто же кому слал подарки Экзюпери ему или наоборот? Лень подняться и справиться. Впрочем, надо бы это сделать, уж больно захотелось освежить в памяти как кончаются миры в пыли базаров.

Наше водянисто-сизое небо покуда легко розовеет за крышами на западе. А там, где небо сквозит в тонких изрезанных ветвях, оно отливает пыльной тусклой желтизной. Быть может, черное в присутствии синего порождает желтое? Что-то скажет советник Гете! Но я люблю желтый цвет. И свет тоже. И вас, — good morning! Неизменно ваш — а.

Дорогой Аркадий,

кропаю на работе Вам это письмо. Как раз, наверно, в процессе рассказа Вам о Байерсе и родится статья.

Генерал (будем называть его просто V.) сказал мне, что Байерс в последние годы жизни носил специальное покрытие на глазах, с коим его и изобразил другой известный художник Sigmar Polke, чья выставка, кажется, проходит сейчас где в Нью-Йорке.

Что Вы думаете о «Кодексе гибели»? Не помню, говорила ли я Вам, но когда-то очень давно я обнаружила на интернете тексты некоего «Андрея Закревского» с главами о пастухах и свинопасах, и удивилась: кто это? Неужели это его первый текст? Потом Дмитрий Волчек по секрету сказал мне, что это был он с его «Кодексом гибели», а фамилия Закревский происходит от его высокорожденной бабушки. Скажите Левкину, пусть он пощадит воробьев.

Милая Рита,

а вот Вам про Бахтина!

Еще Бахтин отмечал невероятную важность скандала для интриги романов Достоевского. С одной стороны скандал привычно понимается как кризисная/критическая ситуация высвобождающая энергию социальных отношений, или же — извлекающая на свет латентные процесы нескончаемой и постоянной его стратификации — (расщепления и переустановления иерархической структуры, детерриториализия) которые сокрыты в манифестации желания стабильности, гомогенности. Бахтин говорил даже о катастрофе, которая по сути ничего не меняет, но только дает возможность нового начала…

Нельзя не учитывать, что скандал у Достоевского является также неким «обоюдозрячим» зеркалом, чья амалгамма или пусть точка отсчета находится по оси симметрии отражаемого. Голядкин и Голядкин. При таких условиях, если они будут приняты, совершенно невозможно говорить о «подлинном» Голядкине и его двойнике. И вообще проблема двойника становится нерелевантной. Однако в картине мира, представляемой Достоевским да и многиими другими двойничесво являет собою вторжение дьявольского, то есть некой множественности (у Гоголя), посягающей на уникальность Божественного творения. И так далее. 8-)

Милая Рита,

а вы куда пропали — не с водяным ли озерным сессия?

Не пропадайте! А семинар, а скандал? Не забудьте упомянуть, что досужие умы рассматривали скандал у Бахтина непосредственно как некую производную его карнавала, меняющего все социальные полюса. Впоследствие он как-то незаметно, тихой сапой вообще смылил со своего карнавала и «смеховой» функции. Обнимаю — атд. Когда кончаются саратовские страдания, т. е. учеба?

Пойду, может что украсть удастся в управлении культуры, может, велосипед какой или лодка бесхозная подвернутся под руку, всяко бывает.

Милая Рита,

непостижимым образом уместив свое тесное тело в надлежащем кресле — внезапная невралгия — тщусь возвратить строки вашего письма в память и отчасти в этом преуспеваю. Ваша бабушка на скейте выписывает бесшумные вензеля в эфире, — но что-то не видать у ней арфы, и, может быть, вы и правы: они мечут там фрисби, раскатывают на скейтах и mountain bikes и вовсе не думают о хоровом пении в кипарисовых садах.

Не скажу, чтобы это меня разочаровывало. Правда, местность их обитания напоминает в чем-то южную калифорнию, но чего не бывает…

А не бывает бесхозных лодок и прочего скарба, который так хотелось бы присвоить. Вчера, как вы знаете, я посетил контору имени управления культы и получил пакет документов, предписывающих участие в некоем мировом конгрессе поэтов. Ознакомившись же с бумажками под навесом Промстройбанка — пустился первый майский дождь, — я понял как с необыкновенной отчетливостью предо мною предстает великолепие всего этого едва ли не жульнического предприятия. Из приглашенных извне, кроме Вяч. Вс. Иванова и Жолковского, я никого прежде не только не читал, но и слыхом не слыхивал.

И так же все остальное, включая поэтов из Москвы и прочих весей. Поистине, волшебная история. Кто их приглашал? Кто выбирал? Зачем, с какой стати? И, главное, что я буду там делать? Слушать доклады типа «Природа гения»? (В самом деле, именно такой доклад открывает пресловутый конгресс в 10 утра не где-нибудь, а в Таврическом дворце).

Как говорил Филлип Мэрлоу — прежде всего нужно смотреть, куда идут деньги.

Лучше отвернуться. Ослепнем, ежели долго вглядываться в деньги.

В остальном дни проходят в обычном и обескураживающем беспорядке. Но, пойду ка сварю себе кофе… и спину разомну. Только не уходите, погодите, через пару минут я вернусь. Ну, вот… кофе стоит как и положено — слева, рядом с пепельницей. Аспирин принят. Чего еще нужно человеку, не совсем уверенному в завтрашнем дне?

Рита, как я понимаю, вы закончили университет? А что означают слова «теперь никаких курсов»? Каникулы или же то, что incipit vita nova? И почему нужно куда-то переезжать? А работа? Она тоже переедет с вами? А персидский принц? Неужели вы его оставите? Ничего не понимаю, туман, фикция и сплошная черная магия.

Нет-нет… уж позвольте! Скорее, в тумане блуждаю я. В тумане неведения и цинизма. А цинизм, догадываюсь, дитя двух родителей — сентиментальности и неведения… Только великая лень может превозмочь его чары. Но какой из нее помощник, когда к 24 числу необходимо приуготовить нечто вроде доклада на опять-таки (не много ни мало!) международной конференции «Авангард и политика».

Произнес и слабость исполнила пальцы — ужас! У меня конь не валялся! Есть только название, которое я лелею как отрезанную ногу маяковского — «Меланхолия параллакса» (о Вагинове)… но, дальше ни дюйма. Дальше дрожь и скрежет.

Ветер вновь изменил свое направление.

Вечера провожу за чтением Чехова, пристрастился. Впереди медленно восходит ночная звезда Монтеня. Возвращение к нему обещает быть томительным и долгим, как любое предчувствие. Почему бы вам не предложить вашему приятелю и вместе не заехать в Питер? Вот было бы славно. Холодное небо, холодное пиво, холодные сердца художников. Милая Рита, спина моя не выдерживает (как бы я ни крутился в кресле), очевидно пришла пора падать ничком на пол, на дно, на крыши, на ветер. Обнимаю вас, простите мне это слишком уж рассеянное письмо, но я думаю о вас, и очень часто с вами беседую вне буквенных полей.

Добрейший Аркадий, спасибо за совет касательно книг. Давно уже не могу ничего читать… На полке у меня стоит «Энциклопедия авиации», и все гости прядут ушами и округляют глаза, когда ее видят. Однако, редактировать текст — это все равно что резать бриллианты (или бриллиантами резать стекло? — помните такие замечательные инструменты, за 89 копеек, с деревянными ручками и ребристым колесиком?) или укорачивать пальто, не говоря уже о тесной мебели в скученной комнате. Или сажать самолет на аккуратно выверенную и выветренную до блеска гладких дорожек полосу. Но нет, мне хочется кидать месивом, молозивом краску на холст, как Джексон Поллак. А не подчищать офорты как какой-нибудь Эшер — какой-то junkie сказал мне, что 15-го, в день рождения Эшера, на Mission, в одном из самых грязных, продажных и артистичных районов, отмечали где-то в подвале и с «Виллой Форест» 101-летие Эшера! Кстати, та детская поликлиника, которую Вы упомянули любовно, находящаяся неподалеку от приюта санскрита и Вашего дома — не 46-ая ли? Там работала моя мама, и она, поддавшись обману сложнослагаемых лет, уже представила, как Вы, ведя сына за ручку, приходите к ней на прием!

Именно ужас испытал я, когда проснулся сегодня в 7 и прочел ваше письмо. Почему, почему, почему вдруг к вам вломились полицейские? Почему? Вы что, кричали, орали, били посуду, обливались героином? Ужас. Ох Рита, я их, скажем так, панически всех боюсь. Как и официантов. Мой приятель Боб Бьюклер, private eye, вот он, как раз и работал на адвокатскую компанию, которая занималась преступлениями полиции. Чего я только не наслушался…

Голова — напополам. Вера в человечество и любовь частично утрачена. Но вы идете по другому департаменту, милая Рита, и потому, не кривя душой, нежно вас целую и убегаю в солнечную арктику нашего лета. — ваш — а.

Здравствуйте, милейший Аркадий!

Вечер; из окна видны зловещие горы, окутанные дымкой грозовой синевы, в оторую превратилось наше калифорнийское небо. В доме Сары Винчестер вечерами проходят обзорные туры, где посетители, вооружившись ожиданием ужасов и обыденным ветом фонариков, проходят из одной маленькой комнатки в другую и далее следуют в сад, где белеют скульптуры, и где вдруг, ни с того ни с сего, из-под земли раздается записанный на пленку голос, дружески повествующий о фонтанах, хранилищах сена и количестве шоферов, нанятых Сарой. Неизвестно, знал ли Борхес о ней. Известно только то, что его силы открылись ему после того, как в библиотеке, где он работал, он стукнулся головой об окно. Вероятно, окно, так же как и в доме Винчестер, вело в никуда.

Милая Рита,

даже и не знаю, что сказать по поводу всяких конференций и разного рода встреч.

Конференция, посвященная «авангарду и политике в 20 веке» началась в понедельник при довольно скромном стечении публики, которая все же стала собираться ближе к полудню, когда уже были прочитаны несколько докладов, включая и мое туманное ни к чему не обязывающее выступление, в котором, как потом я не тщился, не смог углядеть следов ни авангарда, ни политики, ни тем паче двадцатого века. Первые чтения закончились, наверное, в 2 часа, затем настала пора выпиваний и разговоров. Погода стояла восхитительная, в укромных местах, которых не достигал ставший привычным северный ветер, было смиренно тепло, порой жарко.

Вскипая броуновским вращением, публика двигалась к одному из кафе у Почтамта — все дело происходило в Зубовском институте искусств, где во времена оны и мне довелось учиться на театроведческом факультете — разговоры по большей части касались публикаций, издательств, состояния дел и видов на урожай. Виды отличала нерезкость и скудость. И, тем не менее, в 4 часа состоялось представление книги Ролана Барта «Фрагменты дискурса влюбленного» в переводе Виктора Лапицкого, который утром рассказывал присутствующем о восходящей звезде философии Бадью, которому, судя по всему, принадлежит наиболее развернутое описание картины мира в координатах матемы и «поэмы»… нет, скорее не так… я слишком поспешен.

Издана книга роскошно (цена ожидается не менее роскошной!). Ad Marginem с каждым разом издает все лучше и лучше, дороже и дороже.

Однако, поселившийся в издательстве человек, изо всех сил пытающийся быть большим католиком, нежели Папа, — i. е. большим французом нежели те, к которым он пишет предисловия, преисполнил чашу терпения присутствующих, и если бы он благоразумно не остался в Москве, ему несомненно накостыляли бы по шее. Прежде всего за редакцию перевода названия, которые в переводе Лапицкого звучит как «фрагменты влюбленной речи», что собственно полностью соответствует оригиналу. Откуда взят влюбленный — непонятно, но высказано на этот счет было более, чем достаточно. Разговоры продолжились во все том же кафе, выпито было достаточно. Прозрачной вечер летел в лицо со скоростью стоящего на месте сна. Я обнаружил себя в метро, потом увидел себя идущим по ул. Замшина. Утром было принято верное решение никуда не идти.

А сегодня вновь надо куда-то идти, что-то придумывать с… ну, и так далее.

Новости касательно нового журнала меня, вне сомнения, впечатлили. Но настолько, насколько этого надо было ожидать. Наверное, меня теперь мало интересует т. н. альтернативная литература. С каждым днем я все более ощущаю себя частным лицом. Иногда меня тревожит совершенно банальная мысль — как можно столько говорить о том, что вполне заслуживает 1–2 слов. Мысль высказана, впрочем, недостаточно точно… но оставим ее.

Действительно ли Иоссель намеревается довести дело до конца? Иными словами прибыть в Петербург в окружении хористок? Меж тем, он сообщил, что состав преподавателей изменен и ныне едут сюда какие-то воинственные феминистки со сверкающими ятаганами, и с которыми, по его словам, не потанцуешь.

Какую роль отводит он вам? Ассистент? Заведующей картой и маршрутами города? Преподавателя? Переводчика? Вот-вот, вы и будете мне помогать, поскольку мой английский находится в плачевном состоянии, да и состоянием это уже, вероятно, назвать трудно…

Обнимаю — начинаю надеяться на то, что в самом деле увижу вас здесь…

Дорогой Аркадий!

Получила Ваше «Колесо дома». Мое размягченное теплом спасибо Вам и поклон за посвящение его мне. Вот опять мне вспомнился офорт, выполненный сухой иглой. В рассказе нет ни одного лишнего слова, ни одного вяло вырисованного образа, ни одной случайно оброненной еловой шишки — охотники собрались в час условленной трапезы и расселись с дичью, с подсумками, с патронташами на фоне стойкой и продуманной тишины. Петербург, вывеска, за стеклом такого ненарочито русского магазина видны словари с иностранными буквами. И вот уже виден готически устремленный в мистику замок. Справа скачут индейцы. Рассказ движется по ступеням странного дома и, обнаружив закоулки тайн и объяснения внутренне связанных друг с другом понятий, описывает «мертвую петлю» и нисходит обратно вроде бы в ту же самую точку, а на самом деле в другую, в отраженье первоначальной ступени, в гладь таинственных «блуждающих зеркал».

Поразительно, как Вы сумели все это связать, заполнить и расставить пробелы! Медиумически узнать и про женщину в Бостоне, и про мужские рубашки и про «ворот, лебедку»! Помню мое изумленье, когда количество слов в моей миниатюре о «Vexations» без всякого дальнобойн (к)ого умысла соответствовало количеству нот: 180. Интересно сосчитать количество слов в «Колесе дома» и прийти к выводу о количестве или содержании комнат, ибо рассказ Ваш, возможно, — точнейшая формула души демонов и величия Сары Парди Винчестер!

Кланяясь Вам и тринадцати пальмам Сары Винчестер, напоминаю, что сегодняшний день тоже кратен тринадцати.

Господин Лy Сюань, беседуя с Наньцюанем, сказал: «Есть такое изречение: У Неба-Земли и у нашего я — один корень, вся тьма вещей и наше я — одно тело. Какие прекрасные слова!»

Наньцюань указал на цветок во дворе и сказал: «В наше время этот цветок люди видят словно во сне».

Дорогой Аркадий, оказывается, я купила свою машину как раз на той улице, где находится Winchester Mystery House…

Вы меня вконец запутали!!! 8-) Какая к черту «влюбленная речь» —

«фрагменты любовной речи».

Это же существует дословно и по французски.

Вот что означает наблюдение стрижей и писание в это же время писем. Прошу простить покорно за путаницу. Стрижи канули во тьму. Уже ночь. Пора отъезжать в одеяло, поглубже, с сигаретой и пустым взором отправляться в поля прозрачного бытия… Что ж… Рита, вы небось шампанское тут же отправитесь пить, а я горькую чашу видений. До завтра 8-)

Здравствуйте, дорогой Аркадий!

Мне кажется, Ваша проза настолько прозрачна, как вода подо льдом, что она, как переводная картинка, точно и прочно прилипнет к английскому небу (ставим две точки над «е»). Говорила ли я Вам, что я тоже как-то пыталась перевести свои «Черные мельницы» на английский? Была там собака «Баштанка», чье имя бедная переводчица перевела как «Watermelon,» что значит «арбуз». Затем я познакомилась с другой переводчицей, переведшей однажды «Письмо к амазонке», написанное Цветаевой Натали Барни, и знакомство это закончилось плачевным набором слов. Однако была поездка в Форт Росс, ибо мы решили, что переводу сопутствуют обочины дорог, покосившиеся кресты храмов, вечные пушки, палимые каждый день местной работницей с бакалаврским дипломом. Моя знакомая переводчица решила заодно написать статью о Форт Россе (помните Караченцова и «Юнону и Авось» Рыбникова, которая базируется как раз на этой истории, почти пожилого капитана (?) Рязанова и молодой девушки, дочки владельца калифорнийских окрестностей дона Аргуэло?). Так вот, на следующий день после нашего отъезда из Росса (где мне удалось запечатлеться на фоне креста и блекло-фиолетового поля цветов), появилось не одна, а даже две или три статьи в газетах о Россе, так что моя знакомая переводчица значительно приуныла и никогда не воплотила свою мечту написать о Форт-Россе в текст. История с переводом вылилась в некую сумму, и после этого никакие попытки о сотрудничестве не возобновлялись.

…наверное, туда, куда упадает эта строка, вас нет… и в окрестностях, наверное, тоже нет. Но, быть может, именно в этот момент вы перевозите ящик со словарями через дорогу? Легкая тележка, каштановый пони, лазурный бант в волосах. А позади туман. А в этом тумане кто-то роняет сигаретный пепел себе на туфли. И конечно же, ранее солнечное утро.

Я думал, в голове обретаются мириады мух. На самом деле, как мне стало понятно сегодняшним утром, там живет одна. И, вот она, одна единственная, бьется в стенки этого медного котла, именуемого головой.

Именно эта муха (наблюдения, исследования, etc.) не позволяет мне в данный момент вам, милая Рита отписать в полный рост.

Если касаться предистории моего интереса к мухе &ndash; она проста, как жизнь Картезия. Вчера выдавали дэнги. Кстати, вчера отдал моей хорошей знакомой Елене Долгих ваши писания. Она хочет чего-то написать про них. Сама она прелестный бродячий философ (буквально), зарабатывающий на жизнь всякими штучками для «Эль», «Пари матч» и так далее. Как нибудь чего-нибудь пришлю ее вам… (после подобного оборота воспитанные люди выключают свет).

Я же включаю почту. 8-)

Дорогой Аркадий!

Я читаю зеленую тонкую книжку, похожую на библию для разведчиков неизвестного: «Временные задержки в биологических моделях». А задержки эти, выраженные марсианскими «мю», «ню», иксами и игреками, по иному могут быть описаны как взаимоотношения хищника и жертвы, то есть predator and prey, которые, в связи с этой временной задержкой, удваиваются в своем количестве, в то время как ленивый хищник прохлаждается где-то неподалеку, посверкивая холодными глазами. Также воображение мое наводнили композиторы-минималисты, Глас, Reich, Reily (?) и подобные им, которые, занимаясь, в сущности, штамповкой «серийности», известной еще легендарному Шенбергу, случайно были пропущены ОТК и таким образом видоизменились в этот самый минимализм. В холщовой сумке лежит крупноугольная биография Бонапарта в двойной обложке, купленная на барахолке за доллар. Вот и весь наш багаж. Осел, козел и косолапый мишка, бредущие с бременскими музыкантами по запыленной Калифорнии.

А ко мне не надо ехать от проспекта Металлистов, ко мне надо просто пройти, поигрывая глазами и тростью по улице 3-на до про проспекта М-ва, а дом — тот, что выходит окнами (5-и этажный) на дом пионеров, но это зависит где именно вы живете на М-в… если за П-м проспектом, то, вероятно, на любом трамвае до Б-кой… Ну вот… теперь мне кажется, что вы на самом деле не приезжаете, а уезжаете. Чушь какая-то. 8-) Что ж… пора вам перебирать чужие чемоданы и постепенно швырать их в залив. И я выпью за вас кофе и посмотрю за вас в окно…

Нет, Рита, я живу напротив кинопроката и рядом с детской поликлиникой (ну, этот самый парк, выходящий на М-ва, на санскритский интернат) просто торец в торец. А трамвая 28 больше нет, но есть вместо него 14 а, но есть покой и воля, тогда как 14 катит теперь от Калининского рынка.

Обнимаю — у нас жара.

Дорогой Аркадий,

скучаю по Вам. Вспоминаю свои ленинградские сидения на балконе (сереет асфальт, открыты канализационные люди, проходят влюбленные), с сигаретой, с мыслью о выпускном вечере, во время белых ночей. В школе нашей работал художник, рисовавший «по сетке» колхозников и трактора на стене, любивший Достоевского, и дотошно выспрашивавший меня, что же мне понравилось в этих «Белых Ночах». Днями он учил младших школьников играть в настольный теннис, а мы, школьники старшие, собирали, вооружившись несложным отверточным хозяйством, розетки. Дома у меня скопился целый мешок этих ущербленных розеток.

У подруги папа был философ и он много курил, мама ее привозила из Америки «Бенсон и Хеджес» — мой нынешний brand. В доме у нее висели иконы, стояла русская утварь, подобно той, что вдохновляла Кандинского во время его этнографических изысканий. Кошка ее, живущая в доме, испытывала явно не дружеские, а скорее любовные чувства, к ее же собаке. Кошка ныне мертва. Вспоминаю эти сборища с моей подругой Наташей и Таней, дочкой Бориса Аверина, наши поедания морской капусты из консервной банки в Танином доме в Петергофе, наши поедания кильки, плавленых сырков, еж сигарет в дымящихся пепельницах… С подругой Наташей мы любили «Митьков». И однажды оделись совершенно одинаково: джинсы, одинаковые куртки, тельняшки (переодевались в каком-то подъезде, истерично смеясь), и пошли в ЛДМ на этих самых «Митьков». А однажды оделись абсолютно также, как тот художник: в жилетки, рубашки, ботинки, взяв каждая под руку по рисовальной папке и идя ему, ничего не понимающему, навстречу по коридору: в жилетке, рубашке, со своей вечной папкой.

Корабль вдохновения медленно ползет по моей комнате, собирая на своем днище моллюсков, ржавые гвозди, темно-коричневый ил. Позвонил мой друг Эпштейн и пригласил меня как раз на тот самый фильм, о котором я Вам говорила: о Волошине и Черубине де Габриак. Он у нас большой любитель фильмов. А как Вы? Собираетесь ли приехать в Нью-Йорк? Кстати, привет Елене Долгих. Понравилась мне М&М территория и рассекающий ее вектор, «самурайская мудрость». Хорошо бы и мне побывать в «Борее»… Терри рассказал мне о каком-то популярном кафе «Идиот»…

Уже 12:26 ночи, и завтра опять на работу.

Рита, милая, вы все правильно сказали английским пациентам, или… там — торговцам матрасами (мне нравится ваше «с» в этом слове — терпеть не могу «ц»), ибо не муж, но осознание великого спального изобретения в самом деле колеблет воображение иных.

М-сы., именно то, о чем вы говорите — это дом. Но… не знаю, насчет мужа, однако (скажите всем) ваш приятель — здесь, среди сумятицы тр. номеров. 8-)

Что же Вы делаете за компьютером, милейший Аркадий? Видите ли Вы еще удаляющуюся за горизонт колонну детей? С уходом детей вымер город. Говорят, на Невском еще видели какое-то время слонов, но затем и они, поднятые вверх сизым смерчем, удалились на Родину предков. Что осталось?

Газеты, трамвайные билеты, кольца, что обычно дарят влюбленные, сапоги разного калибра, обрывки портупей, два-три потускневших планшета с топографией давно проигранных сражений, коробки с высыпающимися из них спичками, сосчитав которые, можно было узнать годы бессмертья, и наконец женские волосы. Рыжие, коричневые, золотые, они указывали на материнство и смерть.

Милая Рита,

создается впечатление, будто я вернулся из арктических экспедиций (ну, вам известен тип этих людей — капитан Гаттерас, Нансен) и попал в райские кущи. Все цветет, свисает, жара — не продохнуть, спать ночью невозможно, никаких кондиционеров в помине (собственно, зачем они здесь?). Возбужденные зноем, белым цветом ночи и собственной неадекватностью люди не могут уснуть, пьют горькую, вышвыривают друг друга из окон. В 3 часа ночи на детских площадках играют дети. Между тем речь цветет точно так же, как и благословенная природа. Издали доносится индустриальный шум. Не с Богословского ли кладбища? Вероятней всего именно оттуда, где умные и добрые машины развинчивают железных мертвецов. Надо думать, на детали для Вия.

Новостей никаких. Жизнь медленно сужает свой чрезмерно солнечный круг, уравнивая наслаждение от холодной воды с удовольствием прислониться к стене после прорыва через Литейный мост в час пик. На пресловутом «конгрессе поэтов» довелось познакомиться с Ириной Прохоровой, издателем и редактором НЛО (Новое Литературное Обозрение). Очень симпатичная молодая женщина, знающая вполне, что нужно делать. Дмитрий Александрович Пригов тоже знает, что нужно делать — приезжать почаще в Петербург. Его слова сопровождались пощелкиванием пальцев. Мы стояли на ярком бреге Екатерининского канала у дома книги и с отвращением пили баночное пиво. Премию по поэзии дали Елене Шварц. Но вернемся к живым временам. Я не включаю комп. сутками — вдруг отпала необходимость во всем, что с ним связывает. Что именно? Право, не знаю… наверное, порнографические картинки. А вот… звонок. Надо подъехать, кто-то из туманной англии вроде бы желает выставку своей фотографии учинить. Но я то причем? Не знаю. Я многого не знаю. Словом, ожидаю вас и считаю дни. Кстати, ваши письма у меня пребывают в относительном порядке, а посему могу вам их впоследствии сдать. Однако, думаю, обо всем мы с вами успеем наговориться, ежели только Михаил Иоссель не станет пить наш мозг и кровь.

Между тем, завтра в музее Набокова почему-то празднуется 16 июня, то есть день Леопольда Блума и, как сказал мне доверительно Дима (директор), будет много ирландцев и гиннеса. Вот уж… видит Бог, приехать бы вам завтра!

Добрый день, милый Аркадий! По-прежнему тепло, хотя и темно. Поздний вечер. Что же написала Елена Долгих о женщинах Кафки? Помню, много лет назад в «Иностранке» печатали воспоминания какой-то женщины, занимавшейся с Кафкой дебитом и кредитом тела, и она сказала, что Кафка никогда не достигал оргазма (простите, простите!) Пишет ли об этом Елена Долгих?

Что же Вы прочитали у этого Постнова/Постникова? Меня как-то эти произведения кольнули в сердце, ибо, как мне кажется, мне не хватает вот этих простых человеческих раздумий, такой будто бы простоты любви и тепла.

Милая Рита,

с днем рождения вас, с днем явления вашего purity — в смысле «безукоризненности»!

Она с вами и при вас, но не для других, и так далее — не пишите, когда не хочется, мне всегда не хочется, но иногда я пишу и не знаю зачем… Словом, обнимаю с квасом в руке. Повсюду не то Харбин, не то Ханой, пот стекает по лицу моего тщестлавия… и попугай красив.

И мой сурок, т. е. байерс со мной уже… 8-)

Дорогой Аркадий,

непередаваемое удовольствие получила от Вашего письма и Вашей статьи. И даже честно сосчитала до тридцати пяти, думая о Вас. Не в тему будет вспомянуто, но в прошлую среду был день памяти Холокоста, и в наш исторический класс приходила survivor, как они здесь говорят, шиньонно-рыжеволосая женщина со сгустками золотой бижутерии и поблекшим мужем с поникшим фотоаппаратом, который, однако, в конце лекции воинственно нацелился на нее (муж ли, фотоаппарат ли, догадайтесь сами). Она в холодную тяжкую зиму одного из военных годов спрыгнула с грузовика, везшего еврейских детей на погибель. Было ей в ту пору тринадцать. Так вот, в день памяти Холокоста в Израиле все ровно на две минуты прекращает движенье, и если кто-то остановился посреди дороги или посреди, скажем, написанья рассказа, они тоже должны замереть. Встают в самых неожиданных местах машины, постовые, собаки.

Милая Рита, история прекрасна,

конец мне не пришелся, поскольку уступает по плотности (благополучно нарастающей) всему рассказу. Конец вы берете взаймы у себя, взявшей его у себя же взаймы под какие-то проценты. 8-)

Не надо никого благодарить и извиняться.

Спасибо не для литературы. Но это не означает необходимость что либо приписывать… Нужно убирать и передвигать. Это как мебель в тесной комнате. Если позволите… словом, я присобачиваю вам первую страницу в том виде, в каком она читалась бы мной. И очень прошу — не сердитесь за вторжение.

Милая Рита,

вы не забываете язык, это невозможно, — но пусть даже интонационно вы меняетесь, что по сути совершенно касается письма, вспомните Газданова — вы просто чуть спешите, и, главное, допускаете желание сказать «больше».

Нужно иногда даже и меньше знать. Иногда нужно даже забредать в области, где не существует никаких ответов. Но отдаю вам еще один секрет — у вас должна быть одна (1) книга, которая может быть читаема вами всегда (у меня 2). Эти книги играют роль вовсе не книг, но, скажем, белой стены в медитации или аспирина с похмелья.

На поверхности страниц этих книг уже должна слой за слоем лежать пыль ваших же возвращений к самой себе. Хотя все-таки, случается, иногда просвечивают буквы… И вместе с тем именно эта несуществующая пыль и есть ваш язык. Но книги можно не читать, их можно просто подержать в руке, но они должны быть на виду. 8-)

Милый Аркадий, только что вернулась из Кэмбрии — по странному совпадению, это место всего в 6 милях от Сан-Симеона, где развлекались Херст и Мэрион Дэвис: она в белом платье скакала на лошади поутру, он же, с сигарой в зубах, побуждал ее задом наперед садиться на мотоцикл (sic!) и разъезжать по окрестностям замка. Подумайте, мили, мили и мили — и ни одного телефона, газостоянки все вымерли, вымерли, отели забиты народом, сквозь редкие огни пробивается только скромное желтое окно лесника. Из окна коттэджа виден залив с небольшими черными точками, которые, с применением бинокля, предусмотренного положенного устроителями гостиницы на маленький столик, превращаются в любителей серфинга. Нет, не птиц. Не любителей птиц и не птицы это совсем. Я бы сказала Вам, далеко нам до птиц. А какая же птица, как человек красоты, не хочет полета! Увы, в руках — хвост. Неокольцованный журавль яростно описывает круги в Космосе. По дороге в Кэмбрию нам встретился трак — трусил перед нами несколько метров — с хвостом тигра, привязанным к заднему бамперу (опять же возвращаясь к Мэрион Дэвис и ее мотоциклу). В общем, результат всей этой поездки — насморк от постоянного открытого окна в нашей машине, гул в ушах от высокого горного давления (нет, не парения, нет, не полета!), и неизбежная перемена концовки рассказа, который раньше заканчивался типа «и существовал либо текст, либо гадалка, теперь было не важно, потому что дело было в любви», а теперь будет заканчиваться «и существовал либо текст, либо любовь, либо гадалка, теперь было совершенно не важно». Вот так. А переезжать я собираюсь с одной улицы на другую, или из одного района (скажем, района Диких Холмов) в район Привала Зачарованных Охотников… Ах, Куильти в козлином халате, пытающийся удержать револьвер! Остался еще один экзамен по философии и Ваш Соглядкин, или Соглядатай, вернее скандальный Голядкин с прочими механически размножающимися в воспаленном мозгу Достоевского персонажами.

Исцарапанный котом неизвестных кровей персидский принц пока мной покинут не будет, а что дальше — либо текст, а либо гадалка могут поведать-сказать. На интернете позавчера случайно нашла отклик некоего читателя, наткнувшегося на страницу Курицына, который написал нечто, чему мне до сих пор сложно поверить: «even if Margaret Meklin stops writing now, I will think of her as the greatest writer, along with Nabokov and Sasha Sokolov». И подпись: «Тема». He иначе, Тема Гарина-Михайловского…

В свободном полете зажав в одной руке статью о Байарсе, в правый же карман запихнув зеленое яблоко, отказавшись от услуг шофера (то есть самой себя), вооружившись различными ключами, последовательно открывающими скрытные двери, в развевающейся плохо распустившимся парашютом рубашке и в штанах из парашютного шелка, вольно шла я по скупо освещенным улицам своего городка, поспешая двухмерным шагом на работу. Вот и дошла. Почему же я должна была на Вас рассердиться? И если Вы так усердно допытываетесь об этом рассержении, напоминающем саржу или суржик, то наверно «сержение» и было сержантовой целью!

Да, кстати, доброе утро, милейший Аркадий!

пребываю в пятнистом настроении: знаете, иногда в стиральные машины нальют слишком много хлороформа… то есть хлорки… и тогда даже появляются дырки. Не с кем раздавить бутылочку. Не с кем прихлопнуть стакашек. С ужасом думаю о моем окончательном переезде на новую квартиру. Представляете, на лестницах ошивается мексиканская беднота-детвора? Но внутри хорошо. Притулился уже у стены небезызвестный нам Джозеф Бойс, то бишь подписанный им принт. Кровать с буйно вьющимися зелено-медными листьями. Как же можно: приходить вечером домой и там тебя никто не ждет? Все это ново, ново, ново… Пора подумать о колыбели. Или колыбельной. Но все: закрываю чемоданы, между старых газет кладу нож, огурец, одеколон «Шипр» и прочие шпионские принадлежности…

Милая Рита,

я привел в порядок (даже в бумагу свел) все ваши письма. Это важно (могу перегнать файл), может быть, это важно даже для вас. Так что будет о чем поговорить, но если вы не кинули мои письма в помойку, то возьмите их с собой. Посмотрим. Очень многое не хотелось бы предлагать читателю.

И все равно, невзирая на вашу великую blue dreeem bed я вас очень люблю и надеюсь, что мы проведем на зависть многим чудесное время.

Неожиданно написал мне незнакомый интернетовский junkie:

really russia? im о so jealous. I used to baby sit an old lady from st Petersburg, josephine pasternak — afraid of the dark, leonid's daughter (the russian renoir — only better) boris's sister (no mean draughtsman himself) couldn't sleep in the house all alone, she told me stories of st Petersburg and tolstoy and chaliapin and any crazy shit to keep me coming back, then my old friend nick went to live there and still I didn't go. pathetic really.

— это будет мой «найденный текст».

Милая Рита,

да и не возитесь вы с письмами, кому это собственно нужно…

вот-вот, именно вечером и в отель, как у бунина, визитные карточки… У нас нью-йоркская жара. 40 по С, или 104 по F. Впечатляет. Сегодня, вообще, из дома не выходил. А у меня из оружия только один вентилятор. Война, считай, проиграна. Армия бежит на пол. Словом, не забудьте шорты и всякую дребедень на жаркий день. Хотя, как знать, может быть к вашему приезду на стогны падет снег.

Вот уж по приезде скатаем в Выру, вырубим там осиновый кол и забьем звезде мировой литературы, чтобы на повадно было шататься ночами по чужим снам. На линии лишь одинокий Левкин, злой как черт, от злости пишет на работе роман. Я не поверил, подумал, что поехала крыша от жары, нет — все правда. Пишет. А это уже не шутки. Я же за все это время все-же прочел книжку, чем горжусь. Книжка называется «Остров сокровищ». Знаете, очень увлекательно.

Обнимаю, не бойтесь снов, они проходят как и те, кто в них приходит 8-)

Рита, я безумен и непонятен даже самому себе. Вот чем оканчивается времяпровождение с приятелем из Новой Зелландии… два «л»? Я совершенный идиот. Но мне нравятся закаты, ваши письма и вы сами, приезжайте, я буду вас охмурять и вы забудете обо всем на свете. 8-)

Да, да, милейший Аркадий, тот чувак, который знал Жозефину… он навещал ее в Оксфорде, где сам он получал магистра по английской литературе. Он так мне и сказал: там в Оксфорде они думают, что после бакалавра ты сидишь и корпишь над учебниками, поэтому за 5 паундов через какое-то время можешь заграбастать-прикупить и магистра. Он плачет над Томасом Харди. Он слушает «Балладу о солдате» Стравинского. В общем, Жозефина боялась спать в доме одна. Ей нужны были люди. В доме еще жила Мата, sister-in-law. Мата типа сидела на инвалидном кресле и стучала палкой об пол. Жозефина ей, всегда в одно и то же время, поставляла еду. Мату Жозефина за человека не считала, они все время ругались, поэтому Жозефине и нужен был кто-то приходящий, чтоб оставаться с ней ночью. Они в общем там все время цапались из-за Леонидова наследства: типа когда и где его картины показывать, кому что достанется, и т. д. Мы с этим чуваком пошли в воскресенье в музей на Била Вайолу. Bill Viola. У него там есть такие Sleepers, стоят типа 7 крашеных бочек, а в них вода, а на дне лежат мониторы (в каждой бочке по монитору), телевизоры типа, к ним подсоединены проводки, а на мониторах — лица людей, как они спят, как ртами обвисшими двигают, как потасканные волосы их разметались по подушкам, усатые всякие, обрюзгшие всякие, и есть еще один ребенок такой, ну совсем как ангельчик милый…

Милая Рита, как ты долетела? Все ли нормально? Жду правленного текста про… и все такое 8-) твой атд.

Доброй ночи — милейшему Аркадию! Скажу честно — до сих пор вспоминается мне Ваша (твоя) походка би боппера! А еще ощущение, что до сих пор нахожусь я под влиянием винных паров, да буйного Разина, хотя все дело, вероятно, в том, что вернулась я с Того Света на Этот, поменяв день на ночь. Соседом моим по самолету был 64-летний даргинец, знающий даргинский язык и преподающий геологию, поэтому всю дорогу он дергал меня за рукав и просил посмотреть на облака. Когда приехала в СПб, все казалось серым, потекшим по сравнению с лубочным Сан-Франциско, а когда достигла СФ, все тоже оказалось серым и нерасцвеченным. Выложив родительские матрешки, на поезде устремилась во Фремонт… Машина цела, квартира тоже, вроде, неопечатана. Что же мне теперь есть? Текст про…, кажется, на работе — в общем, в понедельник, — во вторник его перешлю. Уже думаю про Сэлинджера, хотя от самолета «отходить трудно». На самом деле эти два дня, пятницу и субботу, я спала. ПП (перс, пр.) по телефону сразу начал спрашивать меня о галерее. Вообще, конечно, не знаю, смогу ли я среди фремонтских песков возвести точную копию нашего с Вами воздушного замка, рожденного на П-ком косогоре… Мне бы Ваши паруса и походку, Аркадий… Опять же: с чего начать? Сейчас ночь, без десяти три. Мне даже не верится, что я уже не там, а здесь!..

Милая Рита, срочно, — Баскеа или все таки Боске????!!! Я начинаюпо фрагментам ставить материал — целую, обнимаю, подробности завтра, сегодня провожал Плеханова 8-) — твой атд.

Милая Рита, наконец, все медленно, но неуклонно прининимает свои прежние (надеюсь) очертания. С изумлением обнаруживаю, что нужно переделать горы всего и что это необходимо сделать как можно скорее, иначе погонят меня в шею отовсюду и пойду солнцем палим на все четыре стороны.

С другой стороны, такого рода возвращения все чаще и чаще становятся сокрушительней — как будто твое отсутствие длилось поменьше мере лет двадцать пять. Все меньше смысла в найденных бумагах, равно как и в тающих фрагментах невесть кому принадлежавших разговоров. Разговоры невнятны, поначалу кажутся исполненными необыкновенной значимости, потом оказываются лишь скрипом двери, свистом птичьего крыла. Опять появились стрижи.

Милейший Аркадий, я очень в Вас и в нас верю, нас, кажется, ожидают великие дела. Персидского принца, кстати, зовут Вреж (что в переводе с армянского значит «отмщение» — когда турки перерезали армян, появилось это имя…), и он уже, кажется, не может ни о чем говорить, кроме art projects. Сегодня и должен состояться торжественный бизнес-митинг по поводу обсуждения наших туманных гор, наших мечт, наших мачт, и тому подобных неосязаемых, как блеск золота, устремлений. В общем, сегодня я его «заряжу на жизнь», как Вы сказали.

Поверьте, Аркадий, из Вас замечательный получился бы Маг, это правда. А Вы и есть… В общем, огромное Вам спасибо за все. И я еще все хотела Вам сказать: у Вас замечательно красивый голос, очень чистый, камертонно-настроенный.

Рита, вот что еще, я видимо буду ставить ваш разворот в «Петербурге на Невском» (+ кусок статьи Лены, — а знаете, что она номинирована за Кафку на малого Букера?) и мне бы хотелось пару фотографий — вашу с пивом и сигаретой, фото Мщения, и пару работ из типа его арсенала (лучше морды, конечно и можно просто из альбомов — Байерс и т. д.). Все должно быть засканировано и не больше 150 кб каждая. (*.jpg). Да? Вы у меня станете самой главной писательницей рано или поздно (не обижайтесь за писательницу, терпеть не могу говорить — дама писатель) 8-)

И вообще, что я могу сказать, охмуренный вами в знойные дни пустыни Аль Аломейн!

Дорогой Аркадий, а ведь в музее Набокова ко мне сразу подошли со словами «дорогой Аркадий — дорогая Маргарита», так что я не сразу поняла в чем дело, перепутав все очевидно с «дорогой Володя — дорогой Банни» (на этой переписке даже основан был спектакль, в котором сравнительно погрузневший Дмитрий исполнял роль Володи, а второй человек исполнял роль, кажется, Эдмунда Уилсона). Так вот, статью Вашу в музее том любят и знают, у них, кажется, и номер этот есть, только я, озабоченная эстетикой занавески, укрывающей туалетную дверь, не успела в него заглянуть.

Так вот: книга будет называться «Ваш АТД». Или «Ваш — АТД». Что Вы думаете по этому поводу? Посылаю Вам нетасованную коллекцию письмецов, которые хранились в моем Йаху (а у Свифта, кажется, были самки Йеху: когда героиня романа Войнич с омерзением думает о предстоящем сближении со своим мужем, она как раз этих Йеху, омерзительно-спаривающихся, и вспоминает).

Что касается «редакции», к примеру, моих писем к Вам, то ничего того, чего я хотела бы скрыть, там нет, хотя о «художественной» редакции я бы крепко подумала… «сказалась больной», мята, репейник, ковыль, пьяный поезд…

Привет, милая Рита, только что доперся домой, едва не задохнулся на литейном, пожары все ближе к горлу, от дыма легко на душе, — поймал себя на том, что плыву над велосипедом, а он где-то внизу, сам по себе бредет, как сивка бурка. Но вскоре все вернулось на свои места. И я постепенно возвращаюсь на место, то есть к клаве, а клава у меня новая, я все же добился своего и нашел такую, какую мне надо, но тут-то и наступает фермата. За две недели этого туземного времяпровождения (знамо какого!) стал я еловым с ног до головы совершенно.

Теперь придется заново учить все слова и то, как их следует располагать в том или ином порядке. А делать это нужно срочно, поскольку мне заказали (народ поуходил в земляничные дали) статью о стиле, и даже не о стиле, а о том, как меняется стиль политиков, но не их политический, скажем, стиль, а стиль рукавов, плечей, башмаков и прочего нитяно-тканого. Признаться, заказ этот, сделанный вполне un-fucking-believable безжалостным и безаппеляционным тоном, поверг в панику и теперь я ношусь со стонами между балконом и кухней пытаясь изобразить из себя писателя и что мне совсем, увы, не удается.

Но книга «ваш атд» хороша по жизни, он — действительно ваш 8-).

Про Селленджера не забывайте, история какая-то диковатая… Кстати, надо бы поискать десяток оставшихся страниц перевода My life, где-то остались… Найду, непременно кину. А вот еще новости, мой приятель из Зелландии, Женя Павлов выбил грант на перевод китайского солнца, но боюсь, что Лин к тому времени совершенно отойдет от каких-бы то ни было дел… Ладно, посмотрим. Сегодня решил не убивать ворон и не пить пива. Сам восхитился собственной силой воли.

Вчера, между тем, встретился Сашу Скидана и все компанию, а у него, оказывается роман с некой Ж. из Бруклина и все вокруг него зацвело белыми лилиями… просто не жизнь а моруа какой-то. Стали пить вино и вдруг охватила меня такая скука, что бросил я все и укатил на «сотне» домой. Наверное, это и есть зависть.

Милый Аркадий,

просто шокирована Вашим переводом книги Лин. Перевод замечательный, такой, какой мне даже было сложно представить, читая ее книгу. С Вашим переводом не просто видно качество ее прозы, но оно, кажется, даже каким-то образом улучшено, «взведено до предела», — одним даже, возможно, Вашим присутствием в тексте. Что касается фотографий для Байарса, может потребоваться еще несколько дней, так как М (есть) должен их извлечь из одного из 60 ящиков с различными архивными документами, хранящихся у него дома. Этот бедный путешественник до сих пор, после своего переезда из Нью-Йорка в Калифорнию, не распаковался. Надеюсь, что по времени мы успеваем.

А как Вы? Сегодня воскресенье, и наконец-то я сижу за компьютером, пытаясь «писать». Ведь как Вы правильно заметили, все должно быть написано до 37. А потом — дуэль, растерзанная роза на снегу, одинокая перчатка, и вот уже трусят дрожки в направлении Смоленского кладбища…

Милый Аркадий, что же это за такой парщиковский Пингвин? Это Вы Парщикова Пингвином называете или он действительно, так сказать, его имеет в своей собственности (по наследству достался)?

Статья у Вас про Левкина получилась прямо-таки какая-то эсхатологическая, Левкин и Левинас, Левкин и Левиафан. Буду читать. А про короткий рукав все правильно. Похожие вещи здесь говорили и про Дукакиса. Но знаете ли Вы, чем занимается сейчас Боб Дол? Он зазывает всех мужчин лечить erectile disfunction (эвфемизм, который сейчас предпочитают американцы) на страницах «Нью-Йоркера»!

Я буду читать «Историю О». Я буду тоже всем задавать стиль, как Мэрилин Монро. Мне запомнилось, как «солдат умирал». И про нефть. Но вчера, во время чтения, полетели пробки. Остановились часы. Наверно, так банкротятся души. Так вот, в Нью-Йорке есть женщина Мэри. Которая создает фонд Набокова. Послушай, Аркадий, эта Мэри — правнучка Светланы Зиверт, на которой Набоков почти что женился. Хорошая будет глава для книги «Почему я ненавижу Набокова».

Душа принимается безвозмездно. Квитанция будет выслана фельдьегерной почтой. О вопросах… Мне становится все яснее и яснее прорезающий небосклон горизонт. (Не говорите, что у вас статья — у вас не статья, у вас роман с придыханием, а посему никаких требований как к критической статье не может быть и в помине). Рита, скажите мне по секрету полное имя и название его бывшей галереи. Мне это нужно, чтобы начать говорить с людьми. Сейчас, увы, многих нет, поразъехались, но к августу основные силы начнут подтягиваться. Вообще по срокам такие проекты расчитываются на год, а то и больше, но начинаются с года. Финансирование вероятно будет со стороны Сороса, если удастся. Посмотрим, я даже начинаю подумывать о Москве. Словом, утишьте сердце друга и скажите, что покуда каникулы, он может особо не волноваться — направление его мысли мне ясно. Сегодня посмотрю начало перевода Лин. Непременно что-то перекину. Обнимаю — а.

Не скучайте, вы всегда можете все изменить. Но лучше чтобы все менялось само собой 8-).

Милый Аркадий,

как поживает Ваш распущенный розой желудок?

Не потому ли обе статьи начинаются с холодильника? Помните, у Шаламова? «Вечером играли в карты у конногвардейца Наумова». Или я путаю. Или это из «Пушкинской дамы». На самом деле здорово: «как-то мы ужинали с Норманом Ростеном». «Как-то мы хотели поужинать с Экер, мотоцикл сломался». Исправьте dreem на dream (если имеется в виду голубая мечта). Глюклю и Цаплю, в совокупности с полуслезливыми, истинно живагскими метастазными письмами Матвеевой Б., читать не смогла. У Бланшо запнулась на родах и Сиренах. «И слышно пение Сирен. Очевидность его…»

В общем, «его» меня сбило. Мои сирены воют как кошки. На душе скребет якорем. Какие все же существуют 2 вида литературы? Ну один — безопасный, это я вычленила. А второй какой? Помните, художник Коровин всегда умудрялся поставить красочное пятно (буквально, пятно из краски) на новый пиджак? — не любил новых вещей. У Сати висело двенадцать вельветовых костюмов в шкафу, все ненадеваны (обнаружены были после смерти). Была где-то статья про Жириновского, который всем трусам предпочитает «Fruit of the Loom». А тем временем Боб Дол (карандаш всегда в левой руке, ибо правая повреждена на войне) рекламирует erectile disfunction.

Рита, вероятней всего мы будем все это делать с в Москве (Русский музей пока не исключен), — у него также есть возможности больших пространств. И влияние Гельмана также безмерно 8-).

1. Выставка non-profit, «educational».2. Деньги на русской стороне — русские (видимо фонды) 3. Деньги на ам. стороне (shipping, insurance, etc.) — американские (надо полагать тоже фонды) 4. Мне нужеп resume. На одну страницу. Кто, где (как называлась галерея), с какими художниками работал М, с кем его связывали дружеские отношения и т. д… Про сегодня не надо, сегодня 8-) мемуары. 5. Каких художников мастер предполагает начать собирать для выставки? Кто они? Что? И так далее. Пока все — целую а.

теперь уже и я вспомнил жаркие косогоры, пиво и какое-то бесконечное лето впереди… ничего этого нет в помине, небо бледной бирюзы, низкие облака стелятся в кронах выжженных деревьев, стало темнеть раньше, и вдруг образовалось очень много лишнего места… оно мне как бы и не особо нужно, скажем так… ладно, доброе утро, милая Рита, доброе утро, у вас впереди свободный день.

Аркадий,

имя Мести, наверно, будет звучать так: Вреж Бахумиан. Или Вреж Багумиан. А еще лучше: Вреж Багхумиан. Да, это звучит вполне.

В общем, про Сэлинджера не знаю, а про белую и черную магию сравнительную статью могу написать, то есть какие шарлатаны в России, какие в Америке. Но на это нужно месяц иль два. Так сказать, свое тело положить на поле боя, все это чрез себя пропустить.

Милая Рита, надеюсь, ты еще не упала лицом в клавиатуру… а там сны… какие сны снятся клавиатуре, трудно вообразить. Я переболел дня три — непонятно что, то ли желудок опять раскрыл все свои розы, но три дня болела голова и я было начал приуготавливать себя к окончательной роли в жизни — к роли кретина. Но подул ветер со снежных вершин, — между тем спал я и днем и ночью — и вдруг ощутил я себя несколько в ином качестве, захотелось пойти в школу, на тренировку по баскетболу, увидеть школьных друзей (во всяком случае — есть такая идиома). Явление ложных желаний, скажем так 8-).

Спасибо за слова о переводе. В принципе у меня есть еще, но только в грязной пишущей машинке и довольно приблизительные. Но вот, что мы можем сделать — я просмотрю до какой страницы я добрался, а потом мы все поделим как брат и сестра.

Но в самом деле, все должно быть написано к 37–40 годам, дальше наступает пора интриг, остаточного чтения и писания квазимудрых статей. Я вас очень люблю, скучаю — привет всем, кому надо. Ваш (твой) — атд.

Дорогой Аркадий,

ну как прошло Ваше интервью?

Я сегодня сижу дома, не пошла на работу, в общем утром звонит Черный Маг из России. Говорит: «душа Ваша дьяволом не принимается, слишком черная. Будем продолжать все делать по белой» (ответственный такой оказался мужик).

В общем, Черный Маг сказал, что я буду часто в Россию приезжать. Давайте развернем наши проекты и будем кататься туда-сюда. Почему бы Вам сюда не приехать на недельку-на две? Мы бы тут все обмозговали. В чем проблема? В деньгах? В визе? Даже, может быть, пожили бы где-нибудь у меня. Я Вам матрасик постелю.

Давайте собирайтесь и приезжайте. Мы с Вами тут попробуем пиво.

На лету, надо отдавать работу (макет) — где это умирал солдат и почему нефть, откуда это? Второй род литературы — опасный. Просто опасный и все. А почему проект Германия-Набоков? Лучше Петербург-Аркадий-Маргарита, так намного лучше, не правда ли? Все, бегу, позже напишу. Бланшо намного легче читать в английском переводе. Русский (данного) мне не по силам.

Да, Парщиков в свое время всем рассказывал историю о том, как ему оставили пингвина на месяц соседи и т. д., а когда он стал сползать в дешевый вермут, т. е. омут, эта история стала повторяться с угрожающей частотой и кто бы то ни был бежали в страхе, завидя широкую улыбку друга.

Милая Рита, спасибо за вашу (тоже 8-) фотографию. Вы задумчивы, тихи, — и впрямь, какой еще можно быть рядом с монстром русской словесности имени пишущей машинки. Нежнейше обнимаю, как вы там? Мне сделали предложение… ха-ха! В четверг иду на meeting. Если все пойдет как мне бы хотелось, может быть, получу передачу на TV. 8-) Как письма Селлинджера и прочее?

Аркадий, добрый день! Заезжала сегодня к некоему подпольному деятелю Евгению Осташевскому, который, в переводе Парщикова без пингвина, который был его руммэйтом в Станфорде, появлялся гордо и гладко в «Комментариях». В общем, о деле: у него два кота. Черный — это она, в то время как белый — это он. По меткому наблюдению Осташевского, коты предпочитают сидеть на черном. Заграбастала у него некий журнал 6,500 с Хеджинян и другими, а также его статью о незабываемом Голынко-Вольфсоне, которого Вы хотели снять с должности юнги. Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Вчера виделась с местью. Месть, как всегда, рисовал на конверте квадраты.

Обсужденью подвергся Сорос. «Сорос — богатый мужик», сказал Месть. Я кивнула и прищуренно посмотрела на него сквозь дым. «Сорос дал компании „Голубая муха“ 10 миллионов долларов. На рубашки. Они на линии продают рубашки Армани».

«Скажи Аркадию, Месть внимательно посмотрел на меня, что вряд ли здесь кто найдется, кто даст деньги под русско-американскую выставку. Когда я был в своей галерее, я все оплачивал сам. И иншуранс и шиппинг. Туда и обратно. Вероятно, все деньги должны идти из России. А здесь никто не даст».

В общем, такая пессимистичная Месть. Может, сам Гельман знает, где деньги достать? A CV я у него вытребую. Пора ему приниматься за дело. В общем, он готов. Он мне уже сказал, что он не хочет продавать машины. Биографии свои он еще никогда не писал (ибо всегда сам на себя работал), но я его заставлю. Аркадий, в общем, он думает, что в Америке на это денег не дадут. Что делать? Берите Вашу телевизионную особу за рога и выбивайте себе телев. шоу. Вам привет от Осташевского.

Как ты там, Рита, как работа, чего по вечерам, — фотография с пиш. маш. очень cousy 8-) — это новая квартира?

Доброе утро, милейший Аркадий!

В герои предлагается выбрать невысокого бледного зарубежного дьявола нетрадиционной сексуальной ориентации, озабоченного поисками смысла жизни. Его ангел-хранитель тоже будет в романе.

Это я анкету Фрая читала. Стала глядеть на «Междуцарствие», обложка похожая по стилю на «Обратный перевод». Симпатичные обложки в том издательстве делаются. И названия глав в «Междуцарствии» хороши.

Как это прекрасно — роман… сил нет никаких, такая зависть разбирает. Вот накоплю денег, пошлю всех куда следует, куплю кенаря и разбитую пластинку Отиса Рединга — тогда и сяду за роман… перечитываю снова неожиданную вещь — «Вечер у клер»… и так далее. Ну, покойной ночи, пусть я приснюсь отцом пустынником и девой непорочной.

Зачем тебе «Энциклопедия авиации»? — походя спросил меня друг — опускаются шторы, на место уходит ново купленный пылесос, воплощение американской мечты, и подается на подносе сигарета. «Вам нужно курить длинную трубку», сказал поэт А. Его «Союз-Аполлон» отдаленно соотносился с «Люфтваффе». Самолет, опускаясь, пролетал над полянами, летчик вспоминал Черное море, Моравию, Азовское море, Кубань, Крым, в Германии он будет с теплотою вспоминать крымских татар — «койот — это ангел». «Я люблю Америку и Америка любит меня» — немецкого летчика привезли на «Скорой» в Нью-Йорк — туда, где умирал на улице, не застрахованный смертью, русский писатель Довлатов. У Маресьева не было ног: подбитый, самолет падал, немецкий летчик хотел остаться в Крыму. Маресьев полз по лесу и пел баритоном «еще немного проползу… и эту шишечку сгрызу». Сторож обходил город. В комендантский час писатель сидел у окна и курил. Золотился на столе круг света от лампы. Корреспонденция, поползновенья на ответное пониманье людей, лежала черным пеплом в камине: жена. Они спали на разных кроватях. О помолвке было объявлено через две недели после того как умерла его мать. Жид сидел у окна ислышал голос мужчины, который настойчиво звал. «Пьер! Пьер!» — Жиду казалось, что звали его: комендантский час обещал поцелуи в распахнутой темной панорамой ночи. «Пьер! Пьер» — «Пьер, вернись» — дополнил мысленно Жид, открыв свой блокнот. Он потерял свою девственность на железной дороге, в возрасте двадцати четырех лет: Жан? Луи? Квазимодо? Имя мальчика до сих пор неизвестно. На самом деле кричали «Lumiere» — на окнах — крест-на-крест — белые полосы. Жид погасил свет. Возможно, проходя к кровати, Жид равнодушной рукой оттолкнул пылесос и тот ткнулся в угол пластмассовым телом. Немецкий летчик, пролетая над Францией, засек вспыхнувшее и тут же погаснувшее под абажуром ночи окно.

Милая Рита,

как же мне, душа моя, приехать… Разве только на халяву, на какой-нибудь там фестиваль, семинар, встречу фронтовых друзей. Иначе никак. Но все уже постарели и энтузиазм, увы, не тот у моих знакомцев. Занавес медленно опускается. Потом гасят свечи и все бегут в буфет. Но неторопливо и верно мы будет двигаться к великой волне 80-х, думаю у нас получится.

Доброе утро, Аркадий,

ну вот сегодня диск и открыла, и даже удивилась многорассредоточениям и отточениям букв. Один мой друг на бирже только что потерял полмиллиона, у второго, который пишет роман, кажется собираются отнять «вид на жительство» — смутно у Левкина промелькнула Перовская, как кто, где стоял — «Игнатий, извозчик, мальчишка-разносчик…», оказавшийся совершенно случайно неподалеку от взрыва. Царь, сострадая, подошел посмотреть — и раздался второй взрыв. Помните, все эти народовольцы и прочие все время суетились с пачпортами? Кажется, в книге Левкина Перовскую спрашивают: «а что это за точки, что за кружочки на вашей шифровке?» А Перовская отвечает: «а это просто так, они совсем ничего не означают».

Народовольцы любили собираться в пирожной на Невском, — любители сладкого. Называется произведение Левкина «Обратная перспектива» — ну Вы, наверно, читали. Причем Крупская в своей биографии, молодая Надя с толстым носом и толстой косою, ну совсем как Оля из «Дара», подходит к окну и видит: везут.

В «Нью-Йоркере» в прошлом месяце появился рассказ. Каким-то образом каждый этап в жизни Крупской соответствовал одной букве еврейского алфавита — скажем, встреча с Лениным — ламед, отрочество — вав. На революционной помолвке у Крупской и Ленина были железные кольца. После ее окончания Надя тут же свое колечко сняла, а колечко Ленина тоже после этого никто не видел. В Кремле спали на разных кроватях, прямо как вчерашний Андре Жид со своей обреченной на сексуальную святость женою. Упоминался мною также вчера летчик Маресьев. Представьте, если бы настоящий Маресьев, прототип его, доставшийся перу Полевого, на самом деле попал бы к крымским татарам и, как Йозеф Бойс, был бы вылечен жиром и войлоком — возможно, перформанс арт тогда был бы более продвинут в нашей стране! По «Повести настоящего человека» была создана опера.

«Отрежьте, отрежьте Мересьеву ногу!» — это хор докторов. «Не надо, не надо, он будет летать!» — вероятно, это хор сочувствующих товарищей, летающих ангелов. Про жизнь Крупской создавали балет, рассказывал как-то один крупный деятель — не Никита ли Богословский? И Фурцева, или другая железная дама, придралась: «почему Ваша балерина в балете не изображает Крупскую достоверно? Почему не отображена базедова болезнь»?

«Всегдашнее, как утренняя звезда, свидание с Зиной».

«Зина была создана ему по удивительной мерке» — мне почему-то кажется, Аркадий, что Зина из «Дара» удивительно совпадает с образом Вашей жены…

Бахумиан опять тоскует, вспоминая корабли и восточные мудрости Калила Гибрана, спрашивая у меня, что значит high-flyer, что значит высоко летающий человек… у меня нет ответа, послала ему картинку с крестиками и аранжированными в пространстве членами формул, совсем как Софья Перовская, — криптограммы без смысла — в общем, Аркадий, мы будем Парщикова менять на Ларщикова? Ларк по английски — жаворонок. Пожалуй, мне понадобится около 3–4 недель, чтобы все просмотреть, сопоставить с моим рассредоточенным в разных пространствах архиве, добавить то, чего нет, убрать то, что не нужно, зеленым выделить непечатное («подпишите работы печатными буквами» — сказала строгая женщина на вступительном экзамене в Универ — «а непечатными можно?» — спросила моя сестра Марианна, получившая двойку по истории: «надо жизнь вождя знать по минутам») — и отослать Вам. Вы в это же самое время посмотрите свои письма, а потом высылаете мне и я сопоставляю их с Вашими письмами у меня и добавляю те, которых нет.

Так… Шуба мне нравится. На голое тело. Без признаков принадлежности прежнему владельцу. И затем панама, и, о да, перстень в ухе. А на предплечьи, кое я кокетливо буду иногда, поправляя шубу открывать, tatoo вашего небесного лица, Рита, — да, мы сделали все, что могли, мы лишь не сделали одной незначительной вещи — не получили достаточно денег (прости за опечатки или ошибки) я одновременно беседую с Левкиным, который завтра приедет на страшном рассвете пугать меня московской жизнью. Вот, наверное и чего-то выпьем, позавтракаем, а я примусь тихо вспоминать наши с вами жаркие дни и последнее сидение где-то под зонтом… на брегах леты. Чтобы мне тебе сказать, с тем чтобы пробудить нежность к инвалиду? Прижимаюсь здоровой щекой к плечу и ухожу в иней — твой а.

Кстати, в субботу умер 91-летний Лео Кастелли, влиятельнейший арт дилер.

Спасибо за снимки, они начинают выстраиваться в некое повествование про человека в красной шляпе… Но относительно предыдущего письма., мне крайне грустно от того, что я вынужден напомнить — в этих затеях деньги всегда нерусские, они только потом медленно как бы в ответ поднимаются, выскребаются — дескать ну, как же так… нам вот такое счастье валит, почти половинное финансирование и т. д. нда… Вот такую тебе я поведаю печаль. Ладно, посмотрим, лету еще не конец. Что-нибудь да придумается. Узнай между-прочим поподробней, кого из художников он хотел предложить (имена у меня есть) — количество работ и т. д. А чего это Осташевский намеревается делать? Откуда он появился? И, вообще, что им всем нужно в такую жару? 8-)

Я тут медленно книгу виршей ковыряю — на полос 300, — ведрами, лопатами выбрасываю, тошнит — сил нет.

Привет, Аркадий! Это интересно, что Вы тоже типа боитесь серьезных отношений — вот уж никогда бы не подумала… У Кастелли была третья молодая жена, типа ей лет 35, а ему около 85, разница в пятьдесят лет…

Итальянка, Барбара. Она сразу все в свои руки взяла, помогла ему с галереей, он там только в своих выглаженных штанах прохаживался. Молодец мужик. Первую жену, дочь богатейшего человека то ли в Италии, то ли в Румынии, вывел в арт дилеры, и даже когда они развелись, ее галерея всегда была на втором этаже, типа над ним (Sonnabend). Вторая жена умерла (а приехала в Америку из Франции что ли, чтобы быть гувернанткой). А третья жена пришла к нему с блокнотиком в руках, типа она арт критик. Ну он тут же на ней и женился.

Добрый день, дорогой Аркадий! Ну вот, Месть сказала мне, что она хорошо знает (типа лично, по-дружески) Donald Baechler, Julio Galan, Bernard Venet, Richard Serra, Neil Jenney. Я кроме Бернарда Вене никого вроде особо не знаю. Это он устраивал такие лекции в Планетарии что ли, когда один ученый читал свой реферат по скорости света, а другой, ларинголог, объяснял устройство трахеи. Все это проводилось синхронно. Аркадий, значит какая должна быть тактика по провождению в жизнь линии «серьезных отношений»? 8-) Вы должны знать! Такая простая ненавязчивая укромная незаметная тактика…

Я было прочитал набросить серсо зрачка на белый костер… но нет, простор — то есть костер простора, но белый, где (а не в бархате ночи январской) письма и найдут свое место, сливаясь с полями простора или же обратясь в собственные костры полей, на которых никто никогда не споткнется ни на одно замечание. Мне стало легче от этой картины, мне теперь совсем легко и я не обинуясь избавляюсь от всяческих усов. Как там на службе? Не жарко ли? Не повеял ли ветер Санта Анна? Не пошел ли фог приступом на окно? Я даже не знаю, отчего я за компьютером… может быть, чтобы на вас наткнуться… не знаю… я ведь ничего не делаю сегодня, поскольку смятен мой дух и безразличие в членах.

Фамилии будем заменять на очень похожие 8-)

Куда же Вы запропастились, милый драгоценный Аркадий? Судя по Вашим рассказам, Скидан вышел удачно. С рассказов о философских яйцах, меде, сперме и алхимических яствах меня потянуло в гастроном. Ну хорошо, купила копченого сальмона, типа лосося. Оказывается, Парацельс месяцами не мылся, и вообще грязный, противный вонючий был мужик. Помните, мы рассказ о нем и о воскрешающей розе обсуждали?

Когда в Зальцбурге была холера в 1830 году, на его могилу приходили, так сказать, односельчане помолиться костям — и именно они-то эпидемии и избежали. «Гадание по костям ветерана», в «Кодексе гибели». Ну вот, я Алексу сказала писать о компьютерных интригах, а он типа заявляет: хочу писать о sex slaves (это изначально моя идея была, я типа ему такое задание дала) — все, он теперь с дуба рухнул, только об этом и думает, вместо дела, вместо энтих компьютерных интриг… Здесь продается изумительное мексиканское пиво, с лимонным отливом, то есть отвкусом — «Текиза». А также «Корона» — она ведь тоже мексиканская. Так что выделывайте пачпорт, надевайте штиблеты, и походкой би боппера сходите с немецкого трапа… я буду Вас ждать.

Рита, я долго думал (я всегда долго думаю 9-) и понял, что да, письма надо приводить в порядок, но нужно тебе и мне добавить по три письма абсолютного вранья — и тонко вставить куда нужно — между, в, среди. Название годится. Год На Право Переписки.

ПС. Читал мемуары той самой Эммы Гернштейн, ничего не понял, кроме того, что Надежда Я. Мандельштам была, якобы, бисексуальна, и у нее были чудовищно кривые ноги. Благодаря чему все темноты поэзии позади и я неуклонно двигаюсь к рассвету.

Милый милый Аркадий! До сих пор пытаюсь представить метафизическое разделение уставшей души и охреневшего тела, о которых Вы мне сообщили… Пьет пиво, разумеется, душа. Тело же мчится на велосипеде по разным окраинам («мы сливались с ним как велосипедная цепь с шестеренкой», дорисовывает картину «Кодекс»), поддерживает правильный угол камеры на киносъемках, а также пространно объясняет режиссеру в кожаных штанах об оседлых чертах, кабатчиках, от которых пахнет селедкой, а также говорит ему, что не стоит двум бородатым мужчинам спать в одной и той же постели.

Милый милый Аркадий, огромное спасибо, все получили, и Зине привет и спасибо, — непонятно, как так быстро дошло? Я сегодня же седлаю коней и еду в Сан-Франциско все это забирать!.. К тому же, родители жарят котлеты. Аркадий, я понимаю, Лапицкий говорил о детстве, и это сошло, а что же говорил Скидан, что заставило телевизионных людей вспомнить про народ и его мысль? Ну, пойду проверю свой и-мэйл, может и от Вас что есть!

Рита, это вам в честь косогоров. 8-)

Милая Рита, разве кто может это прочесть? А за первое (до этого) нежнейше целую, вы становитесь агатой кристи-борхес. Отлично, правда. 8-)

Ах, какая жалость, милая Рита, что сегодня меня подвела машина и ты незамедлительно растворились в калифорнийской ночи. Я неторопливо впадаю в очередную апатию, чувствуя как накапливается на дне души отвратительный мед мизантропии. Придется, видимо, пить его самому. Но возможно, это ни какая не апатия, а предощущение осени, которая опять крадется к изрядно обветшавшим стенам нашего лета. Ловлю себя на желании, забраться под одеяло, раскрыть окна, книги, рассыпать бумаги по полу — чтобы все это негромко шуршало, а самому уснуть и присниться себе некой фигурой парящего шелеста. Ни единого слова. Только пустые места, которые они оставили или же которые возникают в их ожидании. Идея, после того как была только что высказана, стала нравится еще больше. Кто такой Дэвид? Вроде бы не было такого на семинаре, поскольку и семинара никакого не было.

Помнится, была жара, полынь у дома… Катер, скребущий днищем щебень у берега. Ты, стоящая где-то на перекрестке в резкой перспективе близорукой догадки. Впрочем, многое себя собирает по крупицам и внезапно оказывается обрамленным «было». Привет всем бойскаутам и их шашлыкам. Небось напьетесь и будете носиться по окрестностям с дикими воплями, пугая бедных пейзан! Не делайте этого, не надо… Кто знает, какие они, эти пейзане.

Милая Рита, это вероятно я неаккуратен в своих действиях, не посмотрел вашу кодировку и послал ответ в той же, в какой получил. К изумлению мое письмо в папке «отправленных» обрело точно такой же неповторимый характер экзистеницального и нескончаемого вопрошания. А в письме речь шла о том, что рассказ хорош, но, по-видимому, его нужно слегка графически проредить, иначе он вязнет в самом себе в первой четверти.

Вот некое утро. Пасмурное. Отличное некое утро, но немного пасмурное. Что не означает никоим образом облаков — серое, сплошное утро и несколько сырых, возможно фальшивых, запахов осени. Осень, скорее, математическая величина, нежели литературная. Представим ее в виде числа 7. Подъем невозможен, соскальзывание обещает безмозвездное падение. В падении начинается мысль об отлетающем, подобно покрывалу, пасмурном утре. До которого был рассвет. Во время рассвета меня не было. Я спал и видел цифру 7. Она была перевернута и гляделась буквой L, но longevity ее было невероятно кратко. Оно было пробуждением в спокойный туман пасмурного утра. Я скучаю по вам, любезная Рита, а потому обнимаю и — до встречи. 8-)

Милая Рита, я этот самый «урнал» верстал, и он, признаться, у меня — в-ооо-т здесь! Более того, по вине, ну не моей, скажем так, его надо было переверстывать два раза. Так что, можешь понять высоты моего восторга — а суперпацан в итоге станет слезливым старикашкой, ворующим архивы, типа Питера Орловского, пропившего все архивы Аллена Гинзберга. Сегодня, меж тем, забрал очередной П. на Невском, где твои золотые буквы + первая история про Байерса, — к своему ужасу заметил что Баскиа в одном месте — Боске, в другом Баскиа. Мои же материалы сокращены ровным счетом на ¾. Забавно, поскольку любой читающий вне сомнения должен думать, что я форменный идиот. Наверное, так и есть.

Словом, скажи, ждать мне оказию или же нумер отдать твоей сестре? На всякий случай напиши свой новый полный-адрес и телефон. Не уверен, что я переменил его в книжке. Занятия с selected poems продвигаются невероятно медленно, повергая меня порой в подлинное отчаяние. Но, странно, возникает какая-то инерция и мне с утра тянет опять ко все тем же страницам — эдакий мазохизм. Наконец прохлада пришла на стогны града. Вот только что вернулся с велосипедной прогулки. Шорох шин в египетской тьме в какой-то мере успокаивают. Будто грызешь сухую траву и одновременно спишь на ветру в гамаке. Обнимаю как частное лицо, атд.

даже не знал, что Кастелли было за 90, — но ведь в этом возрасте почти не умирают! Я бывал в его галерее, кажется даже разговаривал, а был я там с директриссой drawing center… когда же это было? нет, это не тогда, когда я Тимура угощал после Кастелли вином… надо бы пойти спать, да? — вот и пойду 8-) целую — атд.

Почему мужчины страшатся серьезных отношений с женщинами? Как мне ответить? Трудно сказать… я лично безумно их боюсь при всем том, что нет ничего более интересного, нежели подобные отношения. Да?

Ничего более умного мне в этот момент не пришло в голову. Невзирая на то, что эта тема требует множества усилий, времени и чудовищной тонкости в размышлении 8-) И посему позволь мне очень несерьезно тебя обнять. Сестре позвоню сегодня же. 4 нумера — твои. В пятницу у меня возможна встреча с неким имярек из твоей местности и я не премину всучить ему для тебя бандероль.

Серьезные отношения с предст. супротивного пола, мне думается, строятся сами. Просто о них не надо думать. Они возникают и уходят как утренний туман. Нельзя оглядываться, — один пытался и все потерял. 8-) Найди кого-нибудь для повседневной жизни, а Месть не трогай, не пугай, да и пусть услышит как-нибудь от тебя, что ты не можешь с ним встретиться, поскольку у тебя обед с другом. Только один раз. Если спросит, отмахнись, ерунда, мол, разве это стоит, чтобы о нем говорить! А там смотри сама 8-)

Милая Рита, и история глаза и история соринки в глазу — теперь просто часть «семейного» альбома, где кто-то, где что-то, где есть еще ткань, молоко, какие-то сухопарые мужчины, нежные и агрессивные девочки, безумные читатели, и все, все, все — просто прекрасно, когда во время. Я предпочитаю смотреть обыкновенную порнографию. С продолжительными разговорами, с animals, aggression, рыбами etc. 8-)

Поэтому романтические затеи тех или других теперь мало меня волнуют! Во как! 8-)

Ничего страшного, за 100 можно было перевести и руководство по разведению тараканов, хотя не уверен, что текст был именно таковым — я имею в виду оригинал… 8-) Но, где же ты Рита? Что же ты читаешь, любопытно… заборные надписи? 8-)

А кто же это второй, с позволения спросить? 8-) Ох, Рита, это все от того, что не можем мы с тобой вершить всяческие гигантские проекты, а после сидеть на п-ке с пивом, наслаждаясь успехом. Которого, увы не выпало Терри. А надо было это предполагать. Говорил же, премию надо или же журнал делать — тогда к одним деньгам клеились бы другие и так до бесконечности, до самого Рая.

Но скажи на милость, какая все же прелестная фамилия Бар… Барабтарло! Уж точно он у меня никуда не денется, когда найду горшок с золотом и уйду в Тибет.

Ох, какая фамилия для романа, сил просто нет! Сегодня (плевать я хотел на оказии) шлю тебе собранные ваши писания на тонкой цветной, почти китайской бумаге, шлю регулярной почтой, т. е. авиа. Так что потерпи, вскорости твои родители всплакнут над твоей судьбой… Нежно обнимаю (троение, я думаю не оскорбит) 8-) твой — атд.

Как, кстати, Месть? Как он мыслит себе свою жизнь в двоении? 8-)

Милая Рита, «пропиши» меня с новой аськой — и было раннее утро, и была чудовищная битва в пустыне, и к вечеру, изнемогший, надев на себя все железо, какое нашел в доме, вознамерился было идти к ручью, дабы погрузить морду навеки в его нарцисцитскую бездну. Но Чу! Нашел некорые неккоректности… вроде пока вот уже 7 минут сижу в сетке. Ладно, друг мой, нумер в аське ныне — 48116787 — примите цифру!

Милая Киссрита, главы романов могут быть какие хочешь по длине, однако в этом случае нужно прояснить для себя является ли глава одной их риторических, лучше — ритмических фигур повествования, или же служат в роли формального деления текста для его порционного потребления (более традиционный подход — глава как порция в некоем журнале, предполагающая следующий выпуск со следующей порцией, в которую элегантно вшиты напоминания о событиях предшествующей главы — Чарльз Диккенс). Мне интересен, разумеется, первый подход. Я представляю себе некий роман как рассказ, а главы как параграфы. Моя жизнь рассеяна, работа над корпусом поэтической книги позавчера достигла апогея — 277 страниц — и я в ужасе понял, что это вовсе никакая не поэзия, что это, вообще, никакая не литература, что более монотонных, скучных писаний мне не доводилось ранее читать… etc, etc. Как ты понимаешь, это повлекло за собой «встречу с друзьями», вот как второй день, то есть вчера, прошел в тихом идиотском умилении, но сегодня, ты видишь, все нормально. Я почти наблюдаю тебя на дальних берегах. 8-)

PS. Машина глючит… это тоже раздражает.

Милая Рита, наконец, надо полагать, я оправился от отвращения, вызванного нескончаемыми социальными трениями едва ли не в буквальном смысле слова — встречи, лица, непременные и почти всегда ничего не значащие разговоры, подобные тем, которые ведутся на всех работах (о «скидановской» передаче было сказано, что слишком все это мудрено и сложно для простого человека, на что я ответил — делайте сами, как хотите и так далее, хотя в действительности все это в итоге выглядит настолько приблизительно, необязательно, я имею в виду передачу, что и говорить не стоит): но прибавь ко все этому необходимость находить, так называемые, верные решения, т. е. деньги, что претит изначально, и, вот, с легкостью вообразишь, что я в итоге довольствуюсь после полутора недель кромешной суеты на телевидении, газетного, почти мистического мозгового мелькания, преисполненный чувством нестерпимой скуки и полного отстранения от… чего-то 8-). Кстати, это ощущение с годами становится явственней. Будто я и я разъезжаемся в разные стороны: некое мое тело и какое-то совершенно неприкаянное то, что в языке почему-то надлежит называть «я». Кто из них больше любит пиво, сказать затруднительно. Мексиканское пиво недурно, пивали, было дело. Тем временем книга подходит к концу и я отнюдь не фигурально провижу ее конец. То-то удивления будет, когда начну читать в бумаге!

У нас холода, север трется об окно. Никакой рябины. Наверное, это — примета грядущего бесплодного времяпровождения. Рука тянется к Книге Перемен, но останавливается на чашке остывшего кофе. Таковым оказывается мое желание узнать будущее — точнее желание им управлять. Но и остывшая чашка кофе не что иное, как уже утратившее свою актуальность прошлое… И так далее. Что конкретно означает в твоем случае sex slaves? Игры в кожаных корсетах, путы, парниковую боль? Горькую долю русских блядей на чужбине? А вот некто Michael Mennies (кто он? откуда? выдает себя за эдакого забубенного кинорежиссера в кожаных штанах) настаивает на интервью со мной. Завтра, вот, надо будет пялиться в его камеру и придуриваться типа того, что я думаю об антисемитизме, национализме и прочем… смешно другое, я ни о чем этом не думаю. Просто не думаю. А если когда и думал, то забыл, что не думаю. А о тебе не забыл.

Милая Рита, в данный момент я мечтаю о яхте из чистого аспирина и что б паруса были из малинового варенья, ибо настигла меня совершенно беспричинная хворь типа простуды или гриппа и теперь я пребываю, балансируя на грани между небесным вертиго и обыкновенным свинцовым сном. И там и там, замечу, недурно, но, вот, только руки слегка дрожат, а в постели хочется детские книжки читать… если на каких-нибудь развалах вам будут встречаться толстые mystery эдак по 10 центов за штуку, возьмите и пусть Терри везет и попутно учится настоящей литературе в аэроплане.

Вместе с болезнью, осенью (и цыганами на московском вокзале) в мои владения вошла тихая глупость, — словно полуобернувшись назад, вижу самого себя, причины существования которого мне не ясны. Не в пример небу и погоде.

Фальшивое лето цветет махровым цветом, отбрасывая синие тени. Если пройти по реестру деревьев можно убедиться, как поспешно происходит все в этом году. Эвакуация лета.

С письмами поступайте безжалостно, можете просто кроить их вдоль и поперек и не обязательно нужна хронологическая последовательность — к примеру одно и то же письмо, располосованное на части, можно использовать по мере необходимости множество раз. Словом, речь идет о заурядном, но от этого не менее притягательном коллаже. Руки бессильно рухнули на клавиатуру, как у Шопена. Заныла гитара. Чувствую себя глухим. Поэтому и не слышу твоего визга, когда пытаюсь обнять на прощание — твой атд. 8-)

видишь, послал самому себе… это странно, свои письма себе же… 8-)

Не знаю о прецедентах (не думаю, чтобы кто-то собственные письма увечил 8-), но если в письмах действительно существуют внутренние возможности переходов, иной таксономии, иного распределения по временам и пространствам значений, — почему нет?

Ты ведь не письма будешь подавать людям на газетной бумаге, а работу, сделанную из определенного материала. Вот, материал пришел с фабрики, два рулона, теперь берись за ножницы, лекало и нитки.

Конечно, важна линия, колер, фактура, важна бижутерия, перья, словом, все то, что обычно делает работу — работой от «кутюр» за углом.

Вот и выстави зимнюю Letter-Collection на подиум. Или сдвинь хотя бы в свой собственный архив, где она не будет просить есть, но всяко пригодится. Как говорил Игорь Андреевич Терентьев — можно будет на ней воду возить.

Обнимаю, — жаркий привет холодной и далекой котлете!

Одеталим.