М. В. Кулагин
Охотничий спорт должен стать массовым, всенародным[1]
Больше трех лет прошло с тех пор, когда победоносно окончилась Великая Отечественная война Советского Союза против немецко-фашистских захватчиков и японских империалистов. Наше родное социалистическое Отечество, руководимое партией большевиков, под мудрым водительством гениального вождя и полководца товарища Сталина, вынесло на своих плечах основную тяжесть этой борьбы против фашизма. Советский Союз спас народы мира от угрозы фашистского порабощения.
Под руководством товарища Сталина, при его прямом участии, советский народ отстоял завоевания Великой Октябрьской социалистической революции и сейчас гигантскими шагами, с большим подъемом движется вперед и борется за построение своего светлого будущего, за коммунизм.
Чтобы справиться с задачами нашего грандиозного строительства, требуется использование всех возможностей. На службу интересам Родины должны быть поставлены ее неисчислимые богатства.
Пополнение государственного бюджета за счет больших внутренних возможностей и, в частности, за счет дальнейшего всемерного развития охотничьего промысла и спортивной охоты должно быть делом всенародным, массовым. К нашим услугам предоставлены бесчисленные богатства обширной территории Родины, ее лесов, полей, рек, морей. Есть у нас где разгуляться любому человеку — от пионера до седовласого охотника.
Разнообразен животный мир. Ученые насчитывают около трехсот видов зверей, населяющих тундру, леса, степи, горы. СССР богаче всех других стран зверем, на которого можно охотиться, который дает ценный мех или вкусное мясо.
Советское правительство, большевистская партия уделяли и уделяют много внимания развитию охотничьего хозяйства, постоянно заботятся о промысловых богатствах нашей страны. Совершенно не случайно, еще в 1919 году, в разгаре гражданской войны, когда решался вопрос — быть или не быть Советской республике, правительство издало постановление о сроках охоты и о праве на охотничье оружие. В 1920 году Владимир Ильич Ленин подписывает «Декрет об охоте», положивший начало регулированию и надзору за охотничьим делом; утверждаются меры по изучению, охране, восстановлению и плановому использованию охотничьих богатств.
В 1931 году Совет Труда и Обороны определил необходимые меры материальной поддержки охотников. Впервые был решен вопрос о создании охотно-промысловых колхозов, организации артелей и бригад. Даже в годы Великой Отечественной войны правительство находило время заниматься охотниками, постоянно заботилось о них.
Существует много колхозов, которые имеют у себя различные звероводческие фермы и, особенно, фермы серебристых лисиц.
С 1928 по 1944 год в СССР расселено свыше 40 тысяч ранее не водившейся ондатры. Сейчас ондатра занимает в промысле большой удельный вес. Совсем недавно заяц-русак был «жителем» Европейской части России и «не желал» появляться в Сибири. Говорят, что он сам пробраться не мог, много было преград на пути — Урал, степи, леса, реки. Решили помочь русаку. И вот, на самолетах и поездах, он был доставлен в Новосибирскую и Читинскую области, Красноярский и Алтайский края. Зайцы быстро освоились на новых местах.
Таким же путем была предоставлена возможность уссурийскому еноту переселиться из постоянной обители — Дальнего Востока — в Калининскую, Ярославскую, Ленинградскую, Мурманскую и Смоленскую области. Енот появился и в Сибири.
Весной прошлого года в охотничьи угодья Таштагольского района, Кемеровской области, были выпущены соболи Баргузинского кряжа, отличающиеся особо ценными пушными качествами. Соболиная колония хорошо прижилась на новом месте, освоилась и, надо думать, в ближайшее время можно будет добывать хорошую меховую продукцию.
Не случайно в народе пушнина зовется «мягким золотом». На мировом рынке наша пушнина всегда пользовалась большим спросом и расценивалась наравне с золотом. Лучшей, чем наша, советская пушнина, на свете не существует. До революции по пушнине Россия занимала на мировом рынке второе место после Америки. Сейчас СССР занимает по экспорту пушнины первое место. Меховая одежда у нас, в Советском Союзе, получила широкое применение и занимает большое место в быту трудящихся, идет на обеспечение воинов Советской Армии и другие цели.
Сибирь является краем, занимающим первое место в Советском Союзе, по наличию пушного зверя и дичи.
Царское правительство разоряло Сибирь и хищнически истребляло ее пушные запасы. Русские купцы и иностранцы, ведя торговлю, набивая себе карманы, жестоко эксплоатировали охотников-сибиряков, спаивая их водкой, доводя до нищеты и разорения. Обманные сделки были излюбленным методом купеческой торговли с коренным населением Сибири. Немало было случаев, когда ценная пушнина песца или соболя «продавалась» за одну бутылку водки.
В годы Советской власти в глухих, отдаленных уголках Сибири с развитым пушным промыслом создаются заготовительные и торговые пункты. Мероприятия партии и правительства резко улучшили материальное положение населения, занимающегося пушным делом. Промысел превращен в плановый, основанный на учете запасов и проведении мер по развитию и распространению ценных пушных зверей.
В результате из года в год в Союзе увеличивается добыча зверей и птиц.
Только в Новосибирской области за последние 10 лет охотники сдали государству около 15 миллионов шкурок грызунов-вредителей. Огромное количество пушнины дают Кемеровская, Иркутская, Тюменская, Омская области, Алтайский и Красноярский края.
Основу нашего промысла составляет белка. Сибирская белка на мировом рынке всегда стояла вне конкуренции.
Особую гордость и красоту нашей охотничье-промысловой фауны представляет соболь — красивый зверок сибирской тайги. Лучшими соболями считаются черные баргузинские соболи Бурят-Монголии. Сибирь является монопольным хозяином соболя. Монопольным сибирским зверком можно назвать и колонка.
В лесах, степях, в тундре, на озерах, реках водится большое количество не только пушного зверя, но и дичи. Ежегодно охотники отстреливают миллионы рябчиков, тетеревов, глухарей, куропаток и др.
Мы гордимся людьми, находящимися в тайге, промышляющими в степях и лесах, стремящимися к тому, чтобы страна имела больше «пушистого золота», была бы еще богаче и могущественнее людьми, которые по-стахановски перевыполняют свои обязательства в два — три и более раза.
Сибирь может гордиться своими охотниками. Труд охотника-поставщика «мягкого золота» — это труд, заслуживающий уважения, славы, почета. Вот, например, молодой охотник — четырнадцатилетний Леонид Пахаренко из села Лопатино, Татарского района. В течение сезона 1947–1948 года он добыл 661 ондатру и 100 шкурок других зверей и сдал пушнины на 5.280 рублей, выполнив девять промысловых планов взрослого охотника.
Двенадцатилетний следопыт из Черепановского района Петр Ботуков славится охотой на лису. В этом сезоне он поймал 28 лисиц. Он изучает повадки зверя, становится охотником-универсалом. Он добыл 12 горностаев, 3 колонка и сдал пушнины почти в четыре раза больше плана.
Хорошая слава идет и о Пете Снегур из Чистоозерного района. Он добыл 22 лисицы. Вряд ли кто в Новосибирской области может сравниться в умении охотиться на горностая с Семеном Альцевым из Пихтовского района. Он добыл в этом сезоне 75 горностаев, 3 лис, 10 колонков.
Сергею Пазунову из Барабинского района 18 лет. Он изловил за нынешний сезон 796 ондатр и 240 других зверков.
Пятнадцатилетний охотник из Кочновского района Николай Бабин перевыполнил план взрослого охотника более чем в два раза. Он добыл 15 лис, 7 горностаев, 3 хорьков и сдал пушнины высокого качества более чем на 1300 рублей. Виктор Долганов, секретарь комсомольской организации колхоза «Большевик», Барабинского района, участник Отечественной войны, за прошлый год добыл 16 лис, 465 ондатр и много других пушных зверей, всего на сумму более 4 тысяч рублей.
26-летний охотник Дмитрий Елдагир из Красноярского края сдал пушнины в четвертом квартале 1947 года на 19 тысяч рублей при плане в 1300. Он по праву может считаться знатным охотником Сибири. Сил Красанин, молодой охотник из Тюменской области, выполнил план четвертого квартала на 1285 процентов, девятнадцатилетний охотник Алтайского края Григорий Клепиков — на 1753 процента.
Юный охотник Баранов из Рубцовского района, Алтайского края, сдал более 3 тысяч шкурок суслика. Девушка Челбогашева из Кемеровской области также сдала более 3 тысяч шкурок суслика, тов. Грызина из Красноярского края — 2400.
Два года назад начал заниматься охотой Геннадий Сбродов из Омской области. Он выполняет и перевыполняет планы. Сезонное задание он выполнил на 350 процентов, сдавая пушнину только хорошего качества.
Можно назвать имена многих других таких же отличных охотников.
Такими успехами молодые охотники в первую очередь обязаны своим учителям, старым кадровым охотникам, умело передающим молодежи свое сложное ремесло. Надо полагать, что и в дальнейшем старые опытные охотники Сибири будут передавать свой опыт молодежи, вовлекать молодежь в занятие охотничьим спортом, обучать молодежь метко, без промаха стрелять, быть следопытами, помогать ей глубоко познавать охотничье дело.
Надо отметить таких охотников-кадровиков, как Федор Андреевич Бабин из Кочковского района, Новосибирской области. Он — заботливый учитель молодых охотников. Федор Андреевич давно славится своим искусством промышлять пушного зверя. На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке была широко представлена добытая им пушнина. Он обучил охоте сына Николая и дочерей Ульяну и Анну. Сезон еще не кончился, а семья охотника Бабина уже поймала более 80 лис, десятки горностаев, хорьков, зайцев и настреляла много пернатой дичи. Федор Андреевич постоянно стремится к тому, чтобы использовать опыт лучших охотников области и в свою работу всегда вносит новое.
Но, кроме своей непосредственной цели, охотничье-стрелковый спорт является одним из главных видов физической культуры. Для развития его, как и всякого другого вида массового спорта, в нашей стране имеются самые благоприятные условия.
Занятие охотой развивает практические знания, умение ориентироваться в любой обстановке, вырабатывает у людей бдительность, наблюдательность, отвагу, находчивость, решительность и выносливость. Великая Отечественная война со всей силой подтвердила необходимость выработки этих качеств у каждого человека.
Сибиряки-охотники, как правило, оказались отличными стрелками, снайперами, замечательными разведчиками. Они показывали много примеров мастерства при форсировании водных преград, преодолении бездорожья в болотах и лесах. Сибиряки свободно ориентировались ночью, не имея компаса, чувствовали себя в лесу, как дома. Примеры и эпизоды применения в боевой обстановке охотничьих навыков, знания природы многочисленны.
Могут обнаружиться некоторые товарищи, которые скажут, что заниматься охотничьим спортом им некогда. На это можно ответить ярким примером. Великий Ленин, благодаря закалке, переносил тяготы и лишения суровой сибирской ссылки. Владимир Ильич при всей своей загруженности и коротком времени отдыха умел находить время, чтобы пойти на охоту. Он был отличным охотником-спортсменом и понимал все тонкости охотничьего искусства. Владимир Ильич, как спортсмен, очень любил самый процесс охоты: длительные переходы, лес, воздух.
Охотничий спорт должен стать делом всенародным. Но пока он у нас находится в плохом состоянии. Охота еще не является массовым занятием молодежи. В Омске в добровольном обществе охотников состоит 8600 человек, однако молодых охотников там всего 1350. В Новосибирске общество охотников насчитывает 4760 членов, а молодых охотников всего лишь 470. В Красноярском крае любителей-охотников — 6 тысяч, а молодых охотников — около тысячи.
Особенно плохо, как это ни странно, дело обстоит в сельских районах. В Усть-Таркском районе, Новосибирской области, до войны было свыше 100 охотников, теперь — 65. В этом районе были опытные лисятники и волчатники, специалисты по промыслу пушнины и водоплавающей дичи. Их растеряли, а новых не вырастили. В Каргатском районе число охотников уменьшилось вдвое. В Здвинском районе было 200 охотников, теперь — 45.
Ни заготовительные организации — Заготживсырье и потребкооперация, — ни добровольные общества охотников почти совершенно не занимаются вовлечением сельского населения в охотничий спорт. Во многих случаях все идет самотеком.
Насколько мало и плохо у нас занимаются охотой, насколько это недооценивается местными организациями, спортивными обществами, работниками кооперации и Заготживсырья, говорит тот факт, что волки ежегодно наносят ущерб животноводству на миллионы рублей.
Партия и правительство придают огромное государственное значение развитию охотничьего спорта. Роль комсомола, роль молодежи в этом деле велика и почетна.
Что надо сделать?
Во-первых, нужно, чтобы райкомы комсомола, комитеты физкультуры, добровольные спортивные общества, охотники развернули широкую разъяснительную и пропагандистскую работу и постарались бы вовлечь в занятия охотничьим спортом возможно большее число молодежи.
Надо использовать стенные газеты, плакаты, издать больше инструкций и положений, выпустить листовки, книжки. Надо, чтобы лучших охотников-спортсменов и профессионалов знали в каждом колхозе, районе, области, чтобы местные газеты систематически освещали опыт их работы. Очень важно, чтобы по вопросам охоты читалось больше лекций, собирались бы конференции, совещания. На службу охоте следует поставить и радио.
Во-вторых, совершенно необходимо создать в каждом колхозе небольшой охотничий коллектив и на каждом предприятии в ближайшее время образовать коллективы спортсменов-охотников. Для руководства этими коллективами должны быть привлечены опытные охотники, которые обучали бы молодых путем практических показательных охот.
В-третьих, следует заняться организацией, на первый раз хотя бы в областных и районных центрах, стрелкового стендового спорта, как одного из видов охотничьего спорта, повышающего качество стрелковой подготовки по быстро движущимся целям.
В-четвертых, надо потребовать от руководителей областных и краевых организаций соответствующих министерств, от потребительской и промысловой кооперации, чтобы они позаботились, и побыстрее, о выпуске в нужном количестве для охотников снаряжения, боеприпасов и различного инвентаря.
Надо также наладить силами комсомольцев и молодежи изготовление на местах необходимого для охотников инвентаря и снаряжения. Нужно, чтобы охотой начали заниматься все, в том числе пионеры и школьники.
Всем известно, что собака — «друг человека и верный помощник». Однако дело развития собаководства до сих пор нельзя признать удовлетворительным. Главное управление поделай охотничьего хозяйства и здесь должно помочь сибирякам.
Большое значение в деле сохранения запасов зверей и птиц и, тем самым, увеличения продукции охотничьего промысла, имеет борьба с нарушителями установленных порядков и сроков охоты. Браконьер — злейший враг охотничьего хозяйства, он наносит огромный ущерб государственному охотничьему фонду. Надо всеми силами и способами обрушиться на браконьеров, привлекать их к ответственности.
Молодые сибиряки должны и на этом участке работы показать пример высокой организованности, деловитости, умения по-настоящему, по-большевистски, как учит нас коммунистическая партия, решать большие и малые задачи.
Само собой разумеется, что развитие охотничьего промысла пойдет успешно только в том случае, если партийные и советские органы будут рассматривать организацию охоты и охотничьего спорта, как дело важное, государственное.
Надо развитие охотничьего спорта поставить так, чтобы к тридцатилетию ленинско-сталинского комсомола мы могли доложить товарищу Сталину о том, что его указания — сделать охоту массовым всенародным стрелковым спортом и особенно спортом молодежи — сибиряки выполнили с честью.
ВЕСНА
Е. Березницкий
ВЕСЕННИЕ ЭСКИЗЫ
Кондр. Урманов
НА РОДИНУ
Перед вскрытием реки ночи бывают теплые, темные и тихие. Если выйти такой ночью на берег реки, в поздний час, да постоять немного, можно услышать какие-то неясные волнующие шумы. Они доносятся до вашего слуха отовсюду и волнуют, потому что невозможно понять сразу, что происходит. Это в природе началось великое движение ее неисчислимых творческих сил: в воде по заберегам реки, в темной бездне неба, в крутых обтаявших берегах.
Вот из хаоса неясных шумов до вас доносится тонкий мелодичный свист:
— Тю-ить…
И в другой стороне:
— Тю-ить… тю-ить…
Это во тьме ночи перекликаются маленькие белохвостые кулички, совершая перелет к себе на родину.
Вот прозвенели где-то в вышине мягким перезвоном серебряные колокольцы и смолкли, и вы вспоминаете по этому, ни с чем не сравнимому перезвону белогрудых, с янтарными глазами красавцев гоголей. Они одни из первых идут на север, к местам гнездовий.
Откуда-то издалека доносится глухой гул, похожий на взрыв, а у берега что-то плеснулось: нето упал камешок, нето перепугалась крупная рыба.
— Фи-фи-фи-фи-фи… — проносятся над вами крупные птицы, и вы по свисту крыльев определяете, что это пролетели самые красивые из утиных пород — кряквы.
Вот в такие тихие, темные ночи начинается широкое переселение птиц из далеких теплых стран, где они проводили, зиму — на север, к себе на родину.
В этом долгом и трудном пути многие из них гибнут — от непогоды, от хищных зверей и птиц, от выстрелов человека, — но это не останавливает движения.
…У меня была давняя заветная мечта: забраться куда-нибудь подальше от города и проследить день за днем полный весенний перелет птиц.
Для своих наблюдений я выбрал озеро Иткуль, расположенное если не в центре пролета, то, во всяком случае, на «большой дороге».
Еще зимой я получил письмо от старого рыбака-охотника Степана Кирилыча, жившего много лет на берегу озера Иткуль. Озеро, километров 6–7 длиною, широкое; юго-западная часть его заросла камышами, изобилует лабзами — здесь постоянный приют и гнездование чаек. Северо-восточная часть окаймлена камышами только по берегам, середина же озера — чистая и в бурную погоду здесь часто гуляют «белые барашки». Весной много разной птицы посещает это озеро, а некоторые породы уток гнездуют. Меня потянуло к нему.
Там, где кончаются камышевые заросли и открывается обширный плес, на крутом берегу озера стояла избушка дедушки Степана Кирилыча.
Раньше он жил на станции со своей гостеприимной Арефьевной и единственным сыном Николаем. Они жили просто, открыто и в доме постоянно были люди: то охотники, то рыбаки. Сам-то Степан Кирилыч жил больше на озере и зимой и летом.
Иногда ему Арефьевна говорила:
— Пора бы, старик, бросать жить на два дома, поди-ка и так прокормимся, без твоей рыбалки да охоты…
— Ничего не выйдет, мать, — отмахивался Степан Кирилыч. — Я человек — конченный. Надо было тебе перед свадьбой глядеть каков я… — И добавлял:
— Не могу жить без озера… Когда помру, велю похоронить меня на горке, у озера, чтобы птицы пели надо мной и камыши шумели день и ночь.
В первый год войны погиб на фронте Николай, а за ним умерла Арефьевна, и Степан Кирилыч окончательно переселился на озеро.
— Приезжай, — писал он мне, — весну послушать. Кому как, а мне это — разлюбезное дело. Стар уж я, один, как перст, а как посмотрю да послушаю весну — опять жить хочется…
Я быстро собрался и поехал. На конечную станцию поезд пришел ночью. С рассветом я покинул вокзал и вышел в поле. С каким же облегчением я вздохнул, когда услышал первые песни жаворонков! Дул холодный северный ветер, и немногие из них поднимались в воздух, чтобы спеть свою песню наступающему дню.
Я не заметил, как прошагал пять километров до избушки Степана Кирилыча. Из трубы вился синеватый дымок — значит дедушка бодрствовал.
Я тихонько подошел к двери и разом распахнул ее. Степан Кирилыч сидел у печи, спиной ко мне, и курил трубку.
— Здравствуй, Кирилыч!..
Кирилыч обрадовался моему приезду и по-отечески прижал меня к груди:
— Все-таки надумал приехать?.. Ну вот и добро… добро!.. А то я тут один затосковал, — говорил он, и в потеплевших синеватых глазах я видел, что он действительно рад моему приезду. — Весна худая — ну и ко мне никто не едет. Дует сивер и шабаш. Нето что птица, — рыба и та залегла… — продолжал он старческим хриповатым баском, как бы извиняясь, что пригласил меня в недоброе время.
— Ничего, — говорю, — весна свое возьмет.
— Так-то оно так, да только и угостить тебя нечем… Разболакайся, а я пойду сетешку выберу, может, что попало.
Я не вытерпел и пошел вместе со Степаном Кирилычем на озеро.
Солнце уже поднялось высоко. Ветер не унимался и по рослому побуревшему камышу гуляли волны. На северо-восток раскинулся широкий плес, еще крепко закованный льдом, только у берега и у кромки камышей были забереги. Далеко, над взволнованными зарослями камыша, в стороне, носящей название Чаячьего, мотался одинокий болотный лунь. Он то взмывал кверху, то неожиданно падал вниз. Видно и ему в эту стужу нелегко добывать пищу. Сквозь свист ветра и шум камыша иногда прорываются одинокие звонкие голоса жаворонков и сейчас же глохнут. Мертво на озере, мертво в полях.
Степан Кирилыч одолбил лед и, когда стал поднимать сеть, позвал меня:
— Однако, ты с собой весну привез… Гляди-ка, карась стронулся…
В сети оказалось до десятка карасей, и Степан Кирилыч обрадованно заявил:
— Ну, значит, вот-вот и тепло наступит. Такая у нас примета: карась стронулся — быть теплу…
Но караси нас обманули. Холодный северный ветер дул еще четыре дня, и я начинал терять всякую надежду увидеть массовый пролет птиц и по-настоящему почувствовать наступление весны.
За эти дни я побывал во многих местах, обошел всю западную и южную часть озера, но кроме давно прилетевших гусей да одинокой пары кряковых ничего не видел. Продолжавшиеся холода задержали птицу где-то в дальних южных районах.
На пятый день я ходил за озеро, в лес. Иногда, на утренней заре, оттуда доносилось дружное тетеревиное токованье.
Я не думал устраивать побоище, хотя все эти дни мы со Степаном Кирилычем жили лишь дарами озера, но послушать токованье, понаблюдать боевые схватки противников, — я не мог отказать себе в этом.
Путь оказался неблизким, и я пришел к месту тока, когда уже взошло солнце. Большой, некогда березовый лес был сильно вырублен, торчали только пни, редкие гнутые березы да среди них густо поднималась молодая поросль.
Еще издали я увидел на полянке несколько токовавших чернышей, но укрыться мне не удалось, птицы заметили и вскоре разлетелись.
Я присел отдохнуть на пенек и вскоре забыл о своей неудаче. Над кустами пролетела шумливая стайка серых дроздов; они летели не дружной семьей, а как-то вразброс, беспрерывно перекликаясь, словно боясь, что кто-нибудь из спутников отстанет, заблудится.
Вскоре на куст, недалеко от меня, уселась парочка желтогрудых трясогузок, живущих во множестве по нашим болотам и озерам с камышевыми зарослями.
Они отдохнули и — плись-плись — улетели на озеро.
Потом на широком кусте тальника незаметно появилась парочка красноногих горлинок. Я уже подумал было взяться за ружье, чтобы несколько поразнообразить наш стол со Степаном Кирилычем, но горлинки меня предупредили, снялись и быстро полетели через озеро на видневшийся вдали, за линией дороги березовый колок. Я не особенно пожалел; пусть летят к родным местам, пусть переживут чувство любви, радости и заботы о своей семье.
К полудню пролет мелких пичуг усилился, а высоко в небе протянул первый большой табун шилохвости. Провожая их взглядом, я думал о том значительном событии в жизни птиц, которое охотники называют валовым пролетом. Смущал только резкий северный ветер.
Я встал и пошел в обратный путь. Несмотря на холод, солнце делало свою великую работу: в местах, защищенных от ветра, растаяли лужи, и мелкая рябь, пробегая по ним, брызгала множеством отраженных солнечных лучей.
Степан Кирилыч встретил меня у избушки. Он показался мне каким-то иным, сгорбленная спина будто выпрямилась и лицо посветлело, словно он только что вымылся в бане. Даже потускневшие глаза горели каким-то непонятным мне внутренним огнем.
— Ты где ж это бродишь? Надо готовиться… птицу встречать, а его нет.
Я не понимал: шутит он или говорит серьезно.
— Какую птицу?.. В такие холода, сам говоришь, — нечего ждать.
— Холода — холодами, а сегодня ночью птица придет… — уверенно заявил он.
— Да ты что, Кирилыч?!.
— А вот то!.. Раз говорю придет, значит так и будет… Надо лодки утащить на озеро, скрадки сделать. Все надо сегодня приготовить, а то ночью будем пурхаться впотьмах…
Две лодки-плоскодонки были отвалены от стены избушки, даже весла старик достал, как будто завтра уже можно будет плавать по озеру.
— Идем обедать да и за работу. Хватит, нагулялись…
Я молча последовал за ним в избушку. Я все еще никак не мог согласиться и поверить в то, что завтра мы станем заправскими охотниками, что завтра наши выстрелы нарушат покой застывшего озера.
В избушке Кирилыч показал на железную печку: на большой сковороде жарились два крупных карася.
— Видишь, какие «лапти» попадают. Такие в худую погоду не ходят. Чуют, время подошло, вот и поднялись со своих постелей.
Я засмеялся:
— Кажется, однажды караси нас обманули?..
— Эти не обманут… — все так же серьезно заявил Кирилыч.
Во время обеда старик рассказал еще об одной своей примете — верной и нерушимой, по его убеждению.
— Когда ты ушел на озеро, — говорил он, разбирая и обсасывая каждую косточку карасевой головы, — сижу я и думаю: вот и счастье человеческое всегда так приходит: поманит, а кинешься к нему — его и нет… Приехал человек из города, ближний ли свет? — поживет-поживет, поскучает-поскучает да ни с чем и уедет. И помянуть нечем, и вспомнить нечего. Невесело мне стало. Вышел из избушки, постоял да и пошел на озеро: посмотрю, думаю, сеть, может, что к обеду попало. Ветер хотя и холодный, а в затишье — водичка появилась. Смотрю: наплавочки мои заныряли. Присел я на корточки, поднял сеть и выпутываю карася, а сзади вдруг слышу: — Тюнь… тюнь… тюнь… — меня как обожгло. Бросил сеть и пошел тихонько на голос. На слух-то не поверил, глазами надо увидеть… Шел, шел, а звук все ближе, ближе, а потом и она вот — лысуха, «чиновница» белолобая. Сидит на примятом камыше и тюнькает…
То, что старик услышал голос и своими глазами увидел лысуху, мне ничего не говорило. На улице холод и ни в какие приметы я уже верить не хотел. Ведь я сегодня тоже видел горлинок. Эти птицы покидают наши леса при наступлении первых осенних холодов, и их появление я объяснил себе случайностью.
— Не верится что-то… — говорю я Кирилычу. — Тепла-то все-таки нет, а это главное.
Кирилыч будто даже обиделся.
— Нет, ты это брось!.. Я всю жизнь прожил на озере, примечал что к чему… Раз появилась лысуха — то завтра всей птице быть. Это уж всегда так… примета верная…
— Да куда же она полетит в такой холод?.. — допытываюсь я.
— Уж куда ей надо, а полетит, время ее пришло…
Спорить со стариком было невозможно, он был убежден, что птица прилетит завтра и надо готовиться к ее встрече.
После обеда он не дал мне даже отдохнуть.
— Пойдем, утащим лодки на места, а то завтра вода может появиться и зорю не высидишь…
Мы вышли из избушки и пораженные остановились. Пока мы обедали да спорили, в природе произошел перелом: затих сивер, а с юга так и хлынул горячий ласковый ветерок. И было жалко, что ясное доброе солнышко склонилось уже к закату.
— Ну!.. Я что говорил?!. — улыбаясь спрашивает Кирилыч и мне кажется, что он вот-вот пустится в пляс от сбывшихся ожиданий. — Лысуха — это, брат, примета верная!..
Мы горячо взялись за приготовления. Утащили на озеро в камыши обе лодки, поставили на места и устроили скрадки. До темноты мы пробыли на озере и не раз слышали тоненький голосок лысухи:
— Тюнь… тюнь… тюнь…
Кирилыч поглядывал на меня и спрашивал:
— Слышишь?.. Ну вот!..
Солнце опустилось тихое и спокойное, обещая ясный, теплый день. Над полями еще долго не смолкала вечерняя песня жаворонков — стройная и величавая.
Усталые, но окрыленные надеждами, мы долго пили чай. Укладываясь на нары, Кирилыч и мне советовал ложиться:
— Завтра рано разбужу…
Но будить меня не пришлось. Я долго вертелся на постели и уснуть не мог. Какое-то непонятное волнение овладевало мной все более и более, наконец мне стало не по себе, я встал и вышел.
В воздухе — над озером, над полями, — творилось что-то невообразимое. Казалось, вверху, в темном небе, неслись полые, весенние воды, но сколько я ни напрягал зрения — не мог разглядеть даже хотя бы неясные очертания пролетающих стай. Они неслись почти беспрерывным потоком, с большой быстротой и часто низко над нашей хижиной, — неслись молча, только по звону да по мелодичному свисту крыльев можно было догадываться о пролетавших породах птиц.
Им дорога была эта тихая, темная ночь, они были свободны от многочисленных хищников, сопровождавших их в этом большом пути, нигде не гремели выстрелы и нужно было до рассвета пролететь возможно дальше, к местам зовущим и родным. Иногда в воздухе слышались глухие удары крыльев. Это сшибались нерасчетливые спутники, будто им было тесно в огромном темном небе, но строй нарушался только на мгновенье и снова, как волны, шумели надо мной проносившиеся стаи.
Но не все птицы летели молча. Изредка на большой высоте пролетали запоздавшие табуны гусей. Этим птицам скучно проделывать большой путь молча и они всю дорогу болтают — га-га-га… га-га-га… Не менее болтливы стаи шилохвости. Самочки, окруженные многочисленными кавалерами, не прекращают трескучей беседы и в полете.
А из камышей озера неслось тоскливое: — тюнь… тюнь… тюнь… Там перекликались растерявшиеся во время перелета лысухи.
Летели птицы, летело время, я не замечал ни усталости, ни желания уснуть и, вероятно, простоял бы у избушки до восхода солнца, если бы не вышел Кирилыч.
— Ты что же не спишь?.. — спросил он приглушенным басом, точно боясь потревожить кого-то. — Все равно ничего не видно. Вот уж рассветет, тогда мы посмотрим какие такие они там…
— Да ты только послушай, Кирилыч, — говорю я, — что только творится в небе…
Он еще что-то бунчит под нос, прислушивается, потом начинает перечислять птиц:
— Гогли полетели… ишь звонят во все колокольцы… — Кирилыч отмечает полет кряковых, свиязей, шилохвости и наконец чирков. — Пойдем, однако, чайку изопьем, а то скоро на места…
Чай пили торопливо и еще до рассвета ушли к своим скрадкам.
За ночь на моей полынье прибавилась вода. Я вброд поставил четыре чучела: пару гоголей и пару голубой чернети; я знал, что голубая чернеть идет в наших местах всегда позднее, но чучела поставил для количества.
В камышах у скрада была вода. Я забрался в лодку, закрыл вход камышом и затих.
Над озером все еще продолжался шумливый полет птиц.
С наступлением рассвета в полях запели жаворонки, в камышах запикали на разные голоса мухоловки, трясогузки, зорянки, камышевки — их было так много, что, казалось, само озеро поет в бесчисленные тростниковые дудочки.
Моя первая охотничья заря началась с того, что я увидел лысуху. Черная как галка, с белой кокардой на лбу, она осторожно выглянула из камыша на мою полынью — там плавало нечто похожее на птиц, но слева горка вздыбленного камыша ей не внушала доверия, и она торопливо побежала по льду, широко размахивая своими длинными тонкими ногами. Мне даже весело стало от ее смешного бега. Добежала до камыша и как челнок нырнула в густую заросль.
Наконец, небо порозовело, и я увидел первые стаи птиц. Они летели высоко, уже видели солнце и, может быть, радовались его появлению, потому что шумно разговаривали между собой.
Где-то в стороне Кирилыча громко свистел самец свиязь. Это очень тоскующая птица. В ночном ли перелете отбилась его самка, или неразумный охотник свалил ее своим выстрелом, но самец теперь долго будет летать одиноко и звать свою подругу.
Пара кряковых, недалеко, но вне выстрела, обходит меня.
— Пшак… пшак… — шавкает селезень, косясь на ворох камыша, — как бы здесь не выстрелили… — словно говорит он.
Я высовываюсь из скрада, еще раз осматриваю свое сооружение и быстро прячусь. На меня идет большой табун гоголей; серебряный звон их крыльев стихает и с нарастающим шумом птицы падают к моим чучелам. Быстро, пока птицы не разглядели обмана, я делаю мои первые выстрелы.
Еще не замерло эхо вдали, как прогремела берданка Кирилыча.
— Браво, старина!.. — говорю я про себя. — Действуй!..
Взошло солнце. Наши выстрелы вспугнули присевшую на отдых по заберегам птицу, и теперь над озером колыхался сплошной звон. Птицы носились из конца в конец. Точно тяжелые самолеты проносились надо мной гагаучи, крохали; с тоскливым криком кружились чайки и мартыны, играли чибисы, кувыркаясь в воздухе и сверкая белоснежными подкрылками, трубили бекасы, звал своих сородичей кулик-Авдотка, а с недосягаемой высоты неслось бодрое и радостное:
— Крлу-у-у!.. Крлу-у-у-у..
Треугольник журавлей тянул к северу и, казалось, поздравлял всех живущих с наступившим утром.
Я долго наблюдал за перелетом, слушал голоса птиц, пока не заметил, что берданка Кирилыча замолчала.
Я собрал свою добычу и отправился к избушке.
Под навесом, на крюке, висели две большие связки гоголей — добыча старика. Я поздравил его с удачной зорей, а он, улыбаясь, подморгнул:
— Значит, у старика еще не совсем попортились гляделки и руки не потеряли крепость… Мы себя еще покажем! Подожди, вот красноголовик придет, не то еще будет… А станционные охотники зорю проспали… Да какую зорю!.. Засони!..
…Днем в избушке стало тесно от гостей. Явились не только станционные охотники, но и приехали из отдаленных районов. Более нетерпеливые, сбросив сумки, пустились вокруг озера…
Кирилыч старался услужить всем. Наши тихие беседы кончились, я был полон живых незабываемых впечатлений, нужно было ехать домой.
Я шел знакомыми полями, а надо мной все летели и летели стаи птиц к далеким и родным местам.
Александр Куликов
НА УЕНЬ-РЕКЕ
Ночью кто-то сбросил с крыши стекляшки в водосточную трубу. Было слышно, как они с шумом скатываются вниз. Потом, под самым окном, раздался тонкий мелодичный звон.
Это льдинка скатилась по трубе: днем была первая весенняя капель.
Я выхожу на улицу. У водостока, на застывшей луже, в лунном свете лежат льдинки. Беру одну и несу в комнату. На настольном стекле скоро появляется капелька прозрачной воды. Льдинка тает. И вот уже нет ее. Маленькая лужица расплылась по стеклу и приняла, как будто, очень знакомые очертания. Ну, конечно, это большой полой на реке Уень! Вот зимниковский борок, дальше — бор Чуманка, а тут — наш весенний стан.
Я размечтался, и до рассвета слышались мне крики пролетных утиных стай, а перед глазами лежали бескрайние полые воды любимых охотничьих мест. Так и прошла ночь.
Вечером пришел друг и, здороваясь, сказал:
— Сегодня видел коршуна. Прошел на север.
Зашел «на огонек» еще один товарищ по охоте, и весь вечер мы провели в разговорах о предстоящей поездке, о прошлых веснах.
На столе ветка тополя распустила яркозеленые липкие листья, цветет черемуха. Мы вспоминаем: возле нашего стана растет куст черемухи. К последним дням охоты он одевается в белый пахучий наряд.
Охотничьи разговоры бесконечны. Который раз мы вспоминаем то или иное событие, происшедшее на охоте. И никогда оно не теряет своей прелести.
От первой весенней капели до выезда на охоту срок порядочный. Весна продолжает свой шумный ход. Уже не замерзает по ночам вода.
Вот прилетели скворцы. Начинаются сборы на охоту. Пора. Ночами слышен в темном небе звенящий полет утиных стай. Слух охотника уловит многое в этом незримом ночном движении птиц. Вот прошла стайка чирков-трескунков. Прозвенели крыльями гоголи. «На север, на север»… — переговариваются между собой гости далекого юга.
Мы часто ходим днем на берег Оби. Сидим на бревнах, курим.
— Смотри, — говорит друг, — вон табунок крякашей идет.
Птицы летят за рекой. Мы следим за ними, пока они не скроются в далекой весенней дымке.
Синяя, с вздувшимся льдом, лежит перед нами Обь. В широких заберегах плавают, шурша, льдины. Синие кристаллики льда откалываются от них, с тихим звоном падают в воду.
Третий день ледяные поля уходят на север, и вот уже только серединой реки плывут одинокие льдины. Веселые пароходные гудки доносятся из затона. Много охотников отправилось на лодках вслед за льдом. Счастливцы!
Наконец и наши сборы закончены. В комнате свалено имущество трех охотников. Мешки, сумки, полушубки, ящики с патронами, — ну, точно переселенцы какие перед отъездом!
И вот наступает долгожданный день, о котором не раз мечталось в долгую зиму. Пароход отваливает от пристани и капитан каким-то особенно радостным и даже как будто торжественным голосом звучно кричит в переговорную трубу: «Полный, вперед!..»
Весна… «Божественная сибирская весна», — как назвал ее в одном из своих писем Сергей Миронович Киров. Тесно стало Оби. На низких местах вода уже выплеснулась за берега, разливается по лугам. Покрылись водой многочисленные острова на Оби; вспугнутые пароходом поднимаются с реки табуны уток и, отлетев, садятся вновь на залитую весенним солнцем ширь Оби. Зоркие глаза охотников следят за полетом птиц. Вон далеко, над заобской поймой, идет большой табун. — Шилохвость, — слышится голос в группе охотников. Мы с другом тоже следим за табуном. Красивая, осторожная птица, и мы знаем, что встретимся с ней на большом зимниковском полое, над которым проходит ее постоянный путь на север.
Сибирская весна капризна. Не один раз в середине мая нас захватывал в разгар охоты снег. Проснешься утром, выглянешь из палатки — бело. На четверть снегу. Ветер, буран. Однажды мы целый день плыли на лодках в снежную метель. Пухлый, мокрый снег засыпал зеленые кусты. Сочетание яркой зелени и снежной белизны было странным и причудливым. Но мы уже вымокли до нитки и перестали замечать необыкновенные берега и кусты в снежных цветах. Все наши устремления были направлены к рыбацкой избушке. Еще бы! Там должна была быть железная печь. Увы! Нам пришлось согреваться в холодной избе, то и дело пускаясь в неистовый пляс.
Погода, какой бы плохой она ни была, не страшит охотника. Охота — это боевая закалка человека. Как пригодилась она в годы минувшей Отечественной войны.
А ведь жизнь полна всякими неожиданностями.
И если что случится, охотник, воспитавший в себе выносливость, выдержку, меткость выстрела, не раз вспомнит, что охота была для него не праздным времяпровождением.
Полая вода — это десятки километров водной шири. Потерялись очертания многочисленных озер, вода ведет себя разгульно, переливается из речки в речку шумными потоками-сливами. По одному из таких сливов наши обласки стремительно выносит из русла реки Уень на широкий полой.
Почти весь день плывем мимо затопленных кустов. Люди мы земные, ищем надежную твердь, чтобы можно было на ней обосноваться. Но поиски тщетны. Все гривы затоплены. Только к вечеру один из нас, как некогда матрос на корабле Колумба, закричал:
— Земля, братцы!
Земля, к которой пристали наши лодки, имела весьма непривлекательный вид. Как губка, пропитанная водой, она при каждом нашем движении всхлипывала, словно жалуясь на свое незавидное бытие в окружении наступающей воды.
Но все же это была земля, полузатопленный островок в несколько квадратных метров. И мы могли разбить на нем палатку, набросав изрядное количество веток тальника.
Вода нас преследовала. Приедешь с вечерней зори, а она плещется у самой палатки. Опять аврал по перемещению. А утром та же история. И птицы мало, и рыба не идет в сети. Житьишко наше на этом утопающем островке было худое. И через три дня мы покинули его без всякого сожаления.
Иные охотники всю весну живут в буквальном смысле на воде. Ночь проводят в лодках, разводят костры на палках, набросанных на ветки кустов.
Мы любим устраивать свой стан на высоких местах, с бором, с широким кругозором. И есть у нас такое заветное место: каждую весну белеет на нем в окружении сосен наша палатка, а вокруг — простор больших и малых полоев. Густой бор тянется по берегу обильного птицей и рыбой озера Зимник.
Чудесное место Чуманский бор!
— В Чуманку, братцы! В Чуманку!
Лодки ткнулись в берег. Откуда-то вылетела синичка и села на склонившуюся над водой ветку тальника.
— Здравствуй, синичка, — сказали мы.
И она ответила на приветствие. В ее щебетаний услышали мы: «Располагайтесь, как дома, места для всех хватит. А мне при вас спокойнее, в обиду не дадите разным хищникам».
— Конечно, не дадим, — ответили мы, принимаясь разгружать лодки.
Бор, уже прогретый весенним солнцем, струил живительный смолевой запах, и первые цветы — белоснежные ветренницы — повернулись к нам: радушные, приятные хозяева приглашали нас к себе, усталых, истосковавшихся за несколько дней по добротной сухой земле.
Все было хорошо. Над нами пролетали с шумом птицы, кричали в кустах кряквы, а над большим полоем низко шел по давно проложенному пути большой табун шилохвости.
Располагаемся мы в Чуманском бору привольно и даже с известным комфортом. В палатке широкие нары, вечером горит «свое» электричество — от аккумулятора. Перед палаткой стол, скамейки. Вешала для охотничьего снаряжения. На берегу сушится рыбацкая снасть: сети, фитили.
В бору, недалеко от палатки, растет старая склонившаяся береза. Каждую весну она снабжает нас чудесным напитком, живительным соком земли. Пьем мы его много. Береза щедра и беспрерывно наполняет поставленные под нее чашки. Мы так и зовем ее: наша березка.
Уень. Течет эта, с татарским названием речка по обской пойме с ленцой и так петляет на своем коротком пути, словно заяц, убегающий по первой пороше от наседающих собак.
Нельзя назвать Уень и притоком Оби. Берет он начало из протоки вблизи деревни Скала, что за Колыванью. И впадает в Обь у деревни Почта. Прямая, между истоками и устьем вряд ли составит больше 12 километров, но если плыть по Уеню, по его бесчисленным заворотам и петлям, — потребуется почти два дня. Озер вокруг — и больших, и малых — множество, и все эти Камышные, Хомутины, Вилажные, Телеутские богаты и дичью и рыбой. Богат рыбой и Уень, особенно щукой.
Блесненье щук одно из наших любимых занятий. Ранним утром, когда над рекой еще лежит туман, мы плывем бесшумно возле зеленой каймы широких лопухов и трепетно ждем, когда дрогнет струной натянутый шнур и тишину утра разбудит шумный всплеск пойманной на блесну щуки.
Вода, накрытая туманом, еще темна. Но вот туман рассеялся, и река, словно боясь опоздать к восходу солнца, торопливо сбросила ночное покрывало и проснулась. Заплескалась рыба в омутах, заиграли серебряные чебаки над зеркальным плесом — шнур дрогнул, пошел вглубь. Тут не зевай!
Течет Уень и мимо высоких мест. Сбегают оттуда по берегу молодые сосенки и, склонившись над прозрачными струями, как девушки любуются собой. А наверху — старые сосны с раскидистой кроной, и весь берег покрыт душистыми желтыми лилиями.
В июле струятся над Уенем ни с чем несравнимые тонкие ароматы скошенных трав. Луга здесь заливные. Буйно растут травы. Сенокосилки шумят в эти дни по лугам. Вырастают по берегам колхозные станы — шалаши из пахучего сена. Вечером костры яркие горят, песни поет молодежь у шалашей. По реке слышно далеко, и мы сидим у своего костра, прислушиваясь к людскому говору и песням.
В августе многочисленные стога да покинутые шалаши напоминают о том, что здесь трудились люди.
За тишину, за столь милый сердцу русский пейзаж мы любим Уень-реку. Друг мой даже стихи написал:
Весной, в погожие дни, мы любим побродить по Чуманскому бору. Много в нем скрытых от человеческого глаза озеринок, мочажин. Середина бора высокая, сухая. Песчаная тропа пересекает бор и, вскинув за плечи ружья, мы неторопливо идем по ней.
Вот, почти из-под ног, вспорхнула шумно тетерка и, склонившись, мы рассматриваем у березового пня гнездо. Сейчас весна, и пеструшка может лететь себе спокойно. Осенью — другое дело. Вот косачиный ток, — это, видимо, отсюда доносится по утрам к нашему стану протяжное «чу-фы-ыы» краснобровых красавцев. Один раз пара чернышей задала концерт над нашей палаткой. Переполох среди охотников вышел великий, но невредимыми улетели черные певцы.
— Смотри-ка, — говорит друг, — ишь что наработал.
В коре толстой сосны, в бороздке, проделанной острым клювом, крепко зажата сосновая шишка. Под сосной их целая куча. Это дятлова «кузница». Надо же чем-то питаться зимой! Зажав шишки в проделанную борозду, дятел выбирает семена. Рассматриваем шишки — ни в одной нет семян.
— Работа чистая, мужик старательный, — одобрительно говорит друг.
А старательный «мужик» в пестром оперении стучит рядом по сосне, добывая из-под коры личинки.
В бору тихо. Разве изредка налетит откуда-то ветерок, тронет вершины деревьев, чуть пошумят они и опять задремлют, согретые жарким солнцем.
Трудолюбивые муравьи снуют под ногами по проложенным тропам и, кажется, приникни ухом к земле — услышишь полный жизненных забот разговор.
За Чуманским бором, за озерами тянутся Вьюнские гривы. Весной оттуда долетает шум тракторов с колхозных полей. Он часто не смолкает и ночью: пора горячая.
Иногда проходят над озером и бором самолеты. И когда мы следим за их полетом — нам хочется взглянуть оттуда, сверху, на наши любимые места, на море воды с зелеными островами. Пролетал я однажды над этим местом зимой и все же отыскал Чуманку. Может это был и не Чуманский бор, а соседний, но я сказал себе — это Чуманка! Мне хотелось, чтобы именно наш бор я видел сверху.
И осенью, приезжая на озеро Зимник, мы обязательно заглядываем в бор. Напоминают о весне колья от нашей палатки, нары, кострище, не заросшее травой. Камыши шуршат по берегу узенькой, заросшей осокой речушки. Синяя гладь окаймленного высокими камышами озера уходит вдаль.
Мы выкуриваем трубки, вспоминая весну, и идем в бор за сочной костяникой и брусникой.
Недалеко от нашего стана живут рыбаки. Они приезжают утром, осматривают ловушки, сушат их. Угодья у них большие, и почти целый день рыбацкие обласки бесшумно снуют меж затопленных кустов. С рыбаками у нас дружба.
— Прибыли! — раздается возглас.
Неторопливой походкой идет от берега рыбак — Герасим Егорович.
— Ну, здравствуйте, с благополучным прибытием, — говорит он, протягивая руку с толстыми, растрескавшимися от ила и воды пальцами. Глаза его светятся добротой и весь он ласковый, приветливый. — А я все посматриваю, поджидаю. Проплывают охотники мимо, а наших нет. Думаю — не беда ли какая стряслась, не приезжают долго.
В слово «наших» Герасим Егорович вкладывает особую мягкость, сердечность. Каждую весну он встречает нас, и его чуть сгорбленная фигура, в глубоких морщинах лицо, неторопливая походка как-то гармонируют с окружающим — со спокойным бором, ширью никуда не спешащей воды, с застывшими в небе облаками.
Любовным взглядом Герасим Егорович окидывает млеющий под солнцем полой.
— Располагайтесь, отдыхайте, а я сейчас свежинки добуду. Куда с добром с пути щербу похлебать. Рыба ныне идет хорошо, вдоволь ее. Гляди, какая ширь — роскошь!
Герасим Егорович улыбается и идет к лодке.
Это наш первый учитель по лову рыбы сетями. Свое ремесло он знает в совершенстве: больше четырех десятков лет живет «на воде», каждый кустик, всякий весенний «выпороток» знаком ему, какая и где рыба весной идет, как взять ее лучше и какой снастью. Обо всем этом с охотой рассказывает нам Герасим Егорович. Даже к месту приведет: «Ставь тут — без рыбы сеть не вынешь. Поглубже опустишь — покрупнее возьмешь. А вон под теми кустиками завсегда крупный карась попадает».
Есть неповторимая прелесть в весеннем тихом вечере. И жаль бывает, когда отгорит заря и мягкие сумерки накроют землю. Особенно запоминается в такие вечера крик селезня-свиязи. Какая это странная песня! Свиязь летает высоко, и крик его раздается то с одного края озера, то с другого. В крике свиязи вы услышите и нотки грусти, и любовный призыв. Ни одна птица не любит так кружить над озером, как свиязь, разбрасывая из чудной цевницы своей серебряные тоскующие звуки.
К чучелам подсаживается свиязь довольно редко, обычно в отдалении, вне выстрела. Сидит долго, и, не переставая, звучит над неподвижным озером песня этой птицы.
Возвращаясь на стан, мы слышим вальдшнепа. Он летит над боровой дорогой, обогнет бор и опушкой пройдет над нашим станом. Вальдшнепы живут в Чуманке каждую весну, и мы не лишаем себя удовольствия иногда постоять на тяге. Мы размещаемся по опушке. Ждем. «Хор-хор», — с тонким присвистом слышится над бором. Сейчас вальдшнеп дойдет до конца бора и повернет на опушку. Так и есть. Оттуда раскатисто звучит выстрел. Убил? Нет. Песня приближается, и я уже различаю силуэт низко летящей птицы. Вдруг вальдшнеп сворачивает влево и скрывается за широкой кроной сосны. «Хор-хор!» Вон он мелькнул на мгновенье в просвете и скрылся, посвистывая, в темном бору.
Костер горит ярко. За костром, в звездном небе, летает и кричит над полоем невидимая птица со странным названием — свиязь.
Каждый раз, втягиваясь в куст, где устроен у меня скрад, я тихо говорю:
— Ну, здравствуй, Чернуха. Как идут дела?
Лодку завожу в куст осторожно, стараясь не раскачивать веток. Устраиваясь, продолжаю свой разговор с соседкой:
— Посидим, Чернуха, посмотрим, какая заря будет сегодня. А ты все толстеешь, приятельница?
Возле борта лодки — развилина куста. На ней сооружено из сена и сухого камыша гнездо. Внимательные глаза на острой мордочке смотрят на меня оттуда. Чернуха с аппетитом уничтожает цветки на тальниковой ветке. Мое прибытие и то, что я сижу рядом с ней и могу даже тронуть ее рукой — все это ни в какой степени не тревожит Чернуху.
Это водяная крыса. Наше знакомство произошло в первый день охоты. Привезенное мной для скрадка сено оказалось для нее кстати. Она строила гнездо и не преминула воспользоваться таким отличным строительным материалом. На другой день я застал ее уже в прочном новом гнезде. При моем появлении она грузно шлепнулась из гнезда в воду. Но, увидев, что я человек мирный и не склонен разрушать ее жилище, она вскоре опять забралась в него. Выстрелы вначале пугали Чернуху: она выскакивала из гнезда и долго плавала под кустом. Но так продолжалось только два дня.
Свою территорию Чернуха яростно отстаивала от вторжения других крыс. А их было в ту весну много. Очень часто за кормой возникал писк, бултыханье. «Неприятеля» Чернуха гнала за пределы куста и, вернувшись, с видом победительницы залезала в гнездо.
Один раз я положил на скамейку сухарь. Чернуха сидела в гнезде. Сухарь быстро привлек ее внимание. Она взбежала по наклонившейся к борту ветке на скамейку, настороженно взглянула на меня и тронула его. Сухарь скатился со скамьи. Вскоре из гнезда раздался хруст. Предложенный завтрак пришелся Чернухе по вкусу, и через короткое время она опять уже сидела на скамье: «Нельзя ли, мол, еще кусочек такой необыкновенно вкусной пищи».
Несколько зорь я провел в новых местах. Потом решил навестить старый скрадок. Дни стояли теплые, солнечные. Куст оделся яркой зеленью. В гнезде, полуприкрытом веткой, лежало восемь тесно прижавшихся один к другому темных комочков с забавными острыми мордочками. Чернухи в гнезде не было, но она появилась немедленно, готовая к яростной защите своего семейства. Узнав меня, она спокойно прикрыла собой детенышей — и ни разу больше не взглянула на меня.
Холодные ветры несколько дней разгуливали по полоям. Солнца не было. Тяжелые тучи низко проносились над бором, и часто белая крупка падала сверху на весеннюю землю. А тут вечером, уже после захода, небо очистилось, загорелись веселые яркие звезды. Отличной обещала быть утренняя заря.
Задолго до восхода устроились мы на своих местах.
Предрассветный час замечателен на озере в весеннюю пору. Звезды потускнели. Еще невидимые пролетают птицы, и ты только слышишь шум их полета. Зорянка забралась на вершину куста, щебечет свою простенькую песню. Легкий ветерок прилетел с востока, чуть тронул озеро и стих. В просветы куста я наблюдал за востоком. Вот он вспыхнул золотом, и в золотой разлив погрузились вершины сосен. И в ту же минуту солнечного восхода раздался торжествующий троекратный крик: «рр-р-аа… рр-р-аа». Это кричал свое «ура» золотому солнцу скворец. Он сидел на ветке тальникового куста, весь пронизанный первым лучом. А за кустом — золотое озеро. Прокричав, похлопав крылышками, скворец улетел. И сразу все музыканты и певцы, расположившиеся в кустах в бору, начали свой чудесный концерт — торжественный гимн утру, солнцу, весне.
Над серединой озера шумно прошел табун голубой черняти, потом повернул, прошелся над кустом и, разбрасывая золотые брызги, опустился к чучелам. «Нн-ы-р-нуу-у»… — кричат красноголовые селезни, косясь на неподвижные болванки-чучела.
Сердце мое замирает, и я уже не слышу ни утреннего концерта пернатых певцов, ни серебряных фанфар журавлей за бором.
На стану, за завтраком, мы долго смеялись над скворушкиным «ура» и сошлись на том мнении, что скворец был городской. Подражатель различным голосам и звукам скворец отличный. Заставил же он один раз моего друга пробираться через заросли кустов с превеликой осторожностью, чтобы увидеть шавкающего «селезня-крякаша» на… тальниковой ветке!
— Не зря эдак уселись, ишь, как сжались. Погодье, слышь, чуют, — сказал один из рыбаков, обращая наше внимание на две сухих обгорелых березы, уткнувшиеся вершинами, как два гигантских черных пальца, в голубое небо. На вершинах берез сидело по коршуну. Они, как будто, спали, не подавая никаких признаков жизни.
В тот вечер мы уехали от стана далеко за гряду почти непроходимых кустов. Днем мы видели, как падала туда птица. И, правда, было ее тут изрядно.
Вечер выдался какой-то странный, тяжелый, я почему-то нервничал. Сначала не понравился куст, в который втянул лодку. Перебрался в другой, старательно расчистил его. Стал ставить чучела, а в куст и спрятаться нельзя. Потом еще сменил несколько мест и в результате все же устроился на самом худшем. Бывает так. Дошло до того, что я отшлепал чучело красноголового селезня, посаженное на рамку. Сиди, как следует, нечего голову на бок воротить! Хорошо, что со стороны никто не видел, как я его дубасил.
Птица летела надо мной табунами, валилась за смежные кусты — к моим чучелам никто не подсаживался, А тут еще невдалеке друг дуплетил.
Внезапно прекратился полет и крики птиц. Стая скворцов пронеслась и забилась в кусты, в трущобу. И вот позади меня, над бором, возник сразу шум. Необычайный, мало напоминающий ветер. Он быстро приближался, и казалось, что с высокой, высокой горы катился на меня огромный шар, наполненный камнями. Кусты позади тяжело вздохнули и, точно схваченные незримой, сильной рукой, свились жгутом и развернулись. Тяжелая мрачная туча закрыла небо. Она неслась так низко, что, казалось, можно было проткнуть ее веслом! Ветер пригибал вершины кустов до самой воды. Что он только ни делал с ними! Рвал, свивал, тряс. Трещали сухие сучья, падали. Вокруг стояли стон, свист, визг. Скатившийся с горы шар вдруг раскололся, и камни с оглушительным грохотом рассыпались над кустами.
Ураган, как былинку, раскачивал куст. Лодка то поднималась вверх, то опускалась и, казалось, что, еще мгновенье — и куст, и лодку, и меня унесет чорт знает куда в сумасшедшем вихре.
Надо мной шла смертельная битва на огненных мечах. Я сжался в комок на дне лодки, прикрыл ружье плащом.
Из пылающего неба упал к чучелам селезень и, подвернув голову под крыло, замер.
Ураган промчал тучу. И все стихло так же внезапно, как и началось. Первым подал голос неугомонный чирок-свистунок, и опять птичьи голоса наполнили вечер призывным весенним зовом…
В полные тишины и спокойствия дни мы иногда берем хлеб, котелок и отправляемся в самые дальние от бора полой. Такие «экспедиции» доставляют особенное удовольствие. Плыть по спокойной воде легко, приятно, и мы то идем серединой широких разливов, то тихо пробираемся вдоль зеленой кромки кустов, или забираемся в гущу кустарника — таволожки и плывем там, как по неведомым джунглям, тревожа полуденный отдых птиц.
Неожиданно лодки выплывают на скрытое в кустарнике озеро. Тучей поднимаются в небо птицы и кружат долго над нами и кричат, будто сетуя на нас, что мы нарушила их покой.
Ну, как не постоять на таком озерке одну-две зари!
Поиску птицы всегда сопутствует открытие новых, интересных для охоты мест. Вот, кажется, все тебе знакомо в этих краях, где каждый год ты проводишь и весеннюю и осеннюю охоту. А на деле выходит и нет. Где-нибудь в пойме, за камышами, в непроходимых сограх и найдется неожиданно такое местечко, куда не ступала еще нога неутомимого охотника.
Уень, с прилегающими к нему многочисленными озерами, займищами открылся нам не сразу, не за один год. В первую поездку (а с того времени уже прошло добрых полтора десятка лет), мы «открыли» озеро Зимник. Окаймленное густой стеной камышей и бором, с островом, с заливами и мысками оно было пристанищем птиц. А за бором было еще озеро — Песьяны, больших размеров, без камыша, но тоже обильное птицей. Чтобы попасть в него, мы тащили лодки через бор, потратив на волок почти полдня. А потом оказалось, что в Зимник можно попасть более коротким путем и в озеро Песьяны нет необходимости перетаскивать лодки через бор, а можно спокойно проплыть по другой речушке, впадающей в Уень. Но мы не жалели о затраченном труде и времени. Сколько раз в зимнюю пору с удовольствием вспоминали мы о том дне «неожиданных» открытий. Ведь прелесть охоты не только в том, чтобы взять больше дичи. Она дает широкие возможности для познания своего края. Так же «открыли» мы для себя озера Телеутское, богатое щукой Кривое, Амбинскую Ширь и много других добычливых по птице и рыбе мест в обширной заобской пойме.
Наша березка перестала давать сок. Прошла пора расточительства. Она оделась в яркую молодую зелень. В просвет между соснами мы видим ее, всю облитую солнцем, и нам издали кажется, что это вовсе не береза, а огромный, сброшенный из голубого весеннего неба кристалл изумруда. Весна в полной силе.
Утрами после осмотра ловушек приезжают рыбаки. Их обласки наполовину загружены отборным золотистым карасем.
— Черемуха зацвела, — говорят они, развешивая сети. — Теперь карась весь проснулся. Гуляет.
Рыбаки довольны. Цифра улова в бригаде растет с каждым днем.
У нас тоже полон садок. Возвращаясь с утренней зори, мы всякий раз вынимаем две наших небольших сети. И ни разу не бывают они пустыми.
А дни бегут. Все чаще мимо нас проплывают охотники — к дому. По утрам и на вечерней заре все реже слышны отзвуки выстрелов. И птица становится спокойнее. Пора любви проходит, и селезни уже с опаской посматривают на наши чучела и часто проносятся мимо, не обращая на них внимания. Птичьи голоса начинают смолкать над полоями. Разве изредка неугомонный крякаш сгонит самку с гнезда и долго гоняется за ней над озером. К нему еще присоединится пара и не смолкает крик до тех пор, пока не ускользнет самка в гущу кустов от назойливых кавалеров. Она уже вся полна заботой о будущем потомстве. А скверный характер мягка шавкающего красавца она знает отлично. Отыщет гнездо, — яйца побьет, все разорит и самой встрепка будет. Хорош супруг!
И вот наступает день отъезда. В это утро мы не выезжаем на зорю. Встаем поздно и начинаем собираться.
Все уложено в лодки. Мы закуриваем трубки и окидываем взглядом залитые полуденным солнцем полой. Вода скатывается. Уже образуются островки и во многих местах вода накрылась зеленым покрывалом, как бы защищаясь от палящих солнечных лучей.
Прилетела синичка. Села на кол от палатки и прощебетала: «до свиданья».
Пора в путь. До свиданья, наши любимые привольные места!
Никандр Алексеев
НА ОХОТНИЧЬЕЙ БАЗЕ
Кондр. Урманов
ЖИЗНЬ
С вечера я почувствовал себя плохо: болела голова, по временам знобило, во всем организме шла какая-то сложная борьба. В такие минуты человек углубляется в себя и с тревогой спрашивает: «что это? отчего?» Предполагая приступ малярии, я проглотил, сразу две порции хины и, забравшись в палатку, уснул.
Утром я слышал, как товарищи, собираясь на зарю, переговаривались:
— Надо разбудить его… — говорил Ваня.
А Саша возражал:
— Нет, нет… пусть отлежится… Это такое дело… Я, вот его еще полушубком прикрою…
Вместе с полушубком товарищ отдавал мне часть своей сердечной теплоты. Мне хотелось обнять его, но почему-то всегда так случается: из-за ложного стыда — показаться наивным — ты заглушаешь в себе высокое чувство благодарности.
Я слышал, как они дружно всплеснули веслами и… мне вдруг показалось, что и сам я плыву по обширному чистому плёсу озера Песьяно. Вода плотная и какая-то вязкая; перед носом лодки, на дугах волны, то расплываясь в улыбку, те вытягиваясь, качается хмурое, желтое лицо луны. Свет призрачный и неверный, только черные тени от высокого бора четкой изломаной линией пали на воду… Я плыву, и луна плывет. Потом лодка понеслась быстрее, словно ее подхватило бешеное течение, сердце замерло от восторга и… я проснулся.
В палатке душно. Я выбираюсь из-под шуб и на четвереньках выползаю на свободу.
Солнце ясное и ласковое, казалось, успокоило все в природе: скатились тучи за далекий горизонт, утихли ветры и обогретая солнцем земля начала свою великую творческую работу.
Еще вчера все цепенело от холода. Небо клубилось тяжелыми тучами, куражливый ветер налетал на кудрявые сосны, на голые березы и осины, мял своей буйной силой кусты черемухи и тальника, окружавшие наш остров, и словно говорил:
— Да проснитесь же вы!..
А сегодня — бор закурил свои благоуханные смолы, тальники выметнули нежно-желтые метелки, тонким ароматом тянет от развертывающихся почек смородины — и все это случилось потому, что солнце обласкало землю…
И я, обласканный его живительным: теплом, сижу на пеньке, слушаю изумительное многоголосое пение птиц и присматриваюсь ко всему, словно вижу в первый раз.
Вода в озере будто посветлела и ожила чем-то похожим на тысячи веселых улыбок. Между Чуманским бором и круглым колком высокого осинника, я, как в ворота, вижу в синей дымке далекий заобский бор. На всем этом пространстве, до Оби, не найти сейчас ни любимой реки Уень, ни знакомых озер — все залито полой водой. Над этой обширной поймой то и дело тянут табуны уток; многие из них появились здесь на свет, а сейчас не могут узнать свою родину — так много воды.
На десятки километров раскинулась эта пойма, а по кустам, в наспех сделанных шалашах, сидят на птичьих дорогах охотники, выбросив впереди себя деревянные чучела, и встречают доверчивых птиц громом выстрелов. В отдалении эти громы никого не пугают и жизнь идет своим чередом.
Товарищи мои еще не вернулись с зори, нет и рыбаков, живущих с нами на островке. Но я не одинок на этом маленьком клочке земли. Вокруг меня шумит жизнь, идет большая сложная работа для потомства.
Вот на рыбачьей избушке собирается стайка щеглов — все самцы; они, как воришки, подлетают тихо, незаметно и, опустившись на крышу, начинают торопливо и усердно теребить нитки старых заброшенных вентерей — строительный материал для своих гнезд. Вентеря уже отслужили человеку и больше не нужны, но все-таки для порядка я говорю щеглам:
— Вы что это делаете, озорники?
Они недоуменно поднимают свои розовые головки с полными носами натеребленного волокна и невинно так:
— Пить-пить?
Будто спрашивают:
— А что, разве нельзя?..
И, не дождавшись моего ответа, срываются табунком и летят в лес, к своим гнездам. Вскоре они возвращаются и так же тихо и молча продолжают разрушать старое, чтобы строить свои новые гнезда.
Щеглы наши гости. Часто они услаждают нас своим пением, но на нашем островке есть и постоянные жители.
На острове всего четыре крупных дерева: две сосны и две осины. Вот на верхушку старой засохшей осины, стоящей влево от избушки, в мочажине, садится дикий голубь и сейчас же начинает надувать свой зоб — ворковать. Повидимому, он живет недалеко в бору и очень любит нашу осину. Но не успел голубь вывести и двух колен своей несложной песни, как из кочек, среди которых стоит осина, взмывает кверху бекас — эдакое серое долгоносое существо.
Конечно, бекас, вероятно, не думал нападать на голубя, его трудно было заподозрить в такой храбрости, но еще меньше ее оказалось у голубя, — он не выдерживает «натиска», срывается с ветки и плавно летит в бор с таким важным видом, будто он и в самом деле не боится никого на свете.
Длинноносый хозяин усаживается на ту же ветку, на которой только что сидел голубь, и сейчас же объявляет во всеуслышанье:
— Хо-чу ка-чу, хо-чу ле-чу…
Куда он собирается «катить» — неизвестно. Он все утро, с ранней зари, только и делает, что «катается». Заберется на огромную высоту, сложит крылышки и, падая, производит такой звук, как блеяние ягненка (барашка). И в народе о нем говорят:
— Барашки заиграли, холода угнали…
Пока я наблюдаю за бекасом, на вторую осину, стоящую недалеко от палатки, садится пара небольших птиц. Что это за птицы? Где они? Сели и исчезли.
Я пристально вглядываюсь в каждую веточку, осина еще не оделась своим трепетным листом и трудно на ней укрыться. Но птиц нигде не видно. Между тем я ясно видел, что они сели. Я ощупал взглядом осину сверху донизу. Здесь, в двух метрах от земли, маленькое дуплышко и в нем сидит наша синичка-трясогузка на четырех маленьких синеватых яичках.
Гнездо синичка строила с нашим приездом. Тогда у нее был друг. Он заботился наравне с ней, и вот уже несколько дней мы не видим его. Что с ним? Может быть, он погиб в лапах хищника, или нашел себе новую подругу и улетел за ней в далекие края?
Теперь синичка одна.
Незаметно между нами появились доверие и дружба. Во время завтрака или обеда она изредка покидает свое гнездо и ходит вокруг нас: тонкая, изящная, с серенькой головкой и черным нагрудничком. Мы бросаем ей кусочки рыбы, крошки хлеба, но она, кажется, не ест нашей пищи. Может быть, ей просто хочется поговорить с хорошими людьми.
Когда подходишь к ее гнезду, она вылетит, сядет рядом на ветку и — плись-плись… Как будто говорит:
— Я маленькая, не обижайте меня, пожалуйста, не мешайте выводить деток…
Вот она сидит сейчас в своем дуплышке и будто дремлет; ее маленькая серая головка опущена, кругом покойно и тихо. Ее сердце отдает тепло тем, которые заставили ее подкинуть цветущий юг и лететь тысячи километров на север.
Все ради них…
Но вот она вздрогнула, беспокойно завертела головкой. Что с ней?
Неожиданно я замечаю: две серые птички быстро-быстро бегут по стволу осины вниз головой, к гнезду синички. Их окраска настолько похожа на цвет коры осины, что их трудно было бы заметить, если бы они сидели спокойно. Ловкость и способность бегать по стволу дерева в любых направлениях и быстрота, с которой они приближались к дуплу, меня поразили, и я на минуту засмотрелся на них.
Это поползни. Они бегают по деревьям, пожалуй, лучше, чем дятел.
Я не успел оглянуться, как они стремительно напали на синичку, выбросили её из гнезда и начали разорять ее дом.
Синичка сейчас же бросилась ко мне. У нее не было сил бороться с этими сильными птицами.
— Плись-плись… — жалуется она. — Что же будет с моим гнездом? Я маленькая, защити меня от этих разбойников…
— Да, это не порядок… — говорю я и, схватив палочку, бросаю в поползней. — Ах, вы, нехорошие! Я вот вас!..
Но они ничего не боятся, словно прилипли к осине и продолжают свое преступное дело.
Тогда я вскакиваю, подхожу к дуплу и десяток раз бросаю в поползней палочками.
— Ишь вы, сами не хотите делать себе гнездо, на чужое позарились. Нет, так дело не пойдет!..
Их смелость поражает меня: брошу палочку — отбегут на полметра и ждут: не уйду ли я?..
Пока я воюю с поползнями, синичка порхнула к своему гнездышку. Она верит мне и не боится, что я бросаю палками. Это не в нее.
Больших трудов мне стоило прогнать поползней с осины. Они хорошо умеют прятаться за ствол дерева. Только убедившись, что у синички есть защитник, они улетели.
Яички были все целы. Синичка, приводя в порядок свое нарушенное гнездо, долго жаловалась. Она не понимала, что нападение поползней — не простое озорство, а необходимость, что, может быть, завтра самка должна будет снести свои яички. Но куда? Гнездо-то ведь скоро не сделаешь…
Синичка долго возится и, наконец, успокаивается.
Я отхожу к палатке и вижу: по широкому, спокойному плесу озера медленно плывут две лодки. Это возвращаются с зори мои товарищи.
На душе у меня — светло и радостно — тучи прошли, улеглись бури и ясное солнце затопило в ней все невзгоды.
Не знаю, но мне кажется, что и синичка была частично виновата в моем хорошем настроении…
Н. Устинович
НА ГЛУХАРЕЙ
Не было еще на моей памяти такого случая, чтобы весна торопилась притти на Пойму. В других местах посмотришь — уж и поля наполовину почернели, и ручьи у косогоров звенят, а близ речки все еще лежит глубокий и пышный снег…
Зато придя на речку весна не дремлет. В два-три дня справляется она со снегом, рушит санные дороги, в каждой низине разливает широкие озера. Еще недавно угрюмый, лес наполняется треском льдин, шумом воды, птичьим гомоном.
Этих дней охотники ждут, как самого большого праздника. Стоит лишь затоковать первому косачу, — охотники, будто по сигналу, устремляются в перелески, начиная стрельбу из разноколиберных ружей. Заставить охотника сидеть в это время дома может только тяжелая болезнь.
Вот почему я очень удивился, когда, возвращаясь однажды с тетеревиного тока, увидел возле сторожки лесника Егора Савельича Колосова. Он без особого рвения ворошил железными вилами кучу навоза на огороде, часто бросая работу, чтобы прислушаться к дружному бормотанию косачей. А когда издали донесся выстрел, старик с завистью воскликнул:
— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я ее знаю. За утро — седьмой раз!..
— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.
Лесник махнул рукой и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:
— Вишь, парники надумала делать…
Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить свое сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.
Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены, сварливой и крутой Домны. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решился бунтовать. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:
— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне. Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей. Самые тока у них сейчас…
— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет?
— Пущай! — храбро ответил Савельич. — Придешь?
— Приду.
— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да перестанет…
На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, как он торопливо начал одеваться.
— Куда это? — насторожилась Домна.
— Глухариного мяса добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.
— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одежду да проводишь время!
— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело. Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:
— Что в прошлый раз! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству — все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..
Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я последовал за ним.
Шагая по узкой извилистой тропинке, мы долго молчали. Мне от души было жаль старого охотника, и я думал, что бы сказать ему в утешение. Но в это время лесник, тряхнув головой, произнес:
— Другой бы не вынес такой ядовитой бабы. А я — ничего, живу. К сердцу плохого не принимаю. Душа у меня для другого открыта: для этой вот речки, для леса. Как станет невтерпеж — убегаю сюда, и тут про все забываю… Здесь — настоящая жизнь!
Мы шли по лугам, возле березовых колков, к позолоченному заходящим солнцем лесу. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами трещали тонкие льдинки, шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач. И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что Егор Савельич, расправив плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть, высоко поднял голову и еще раз повторил:
— Это — жизнь!
Тропинка завела нас в лес и там потерялась среди высоких кочек и грязных сугробов. В мокром зернистом снегу ноги тонули до самой земли, и ямки тотчас же наполнялись холодной, свинцовой водой. Путь то и дело преграждали розовые от зари лужицы, уже начавшие покрываться тонкой ледяной коркой. Стало темнеть, когда мы поднялись на обширную возвышенность. Впереди показались могучие сосны, уходящие вершинами в небо. Это и был медвежий бор, знаменитый во всем округе своими глухарями, черникой и белыми грибами.
Стараясь не шуметь, мы углубились в чащу, и когда погасла заря, остановились у дерева, с корнями вывороченного бурей.
— Садись! — шепнул Егор Савельич. — Теперь наше дело — слушать.
Я опустился на толстый ствол, лесник осмотрелся по сторонам и тоже сел рядом со мной. Над шапкой старика долго раскачивалась задетая им тонкая веточка, с тихим шорохом выпрямлялся примятый сапогами мох, и эти еле уловимые звуки лишь подчеркивали висящую над бором глубокую тишину.
Не знаю, сколько времени мы так просидели, но мне помнится, что в лесу стало совсем темно, когда Егор Савельич, слегка поворачивая ко мне голову, прошептал:
— Скоро…
И словно в ответ ему где-то совсем близко раздался сильный шум крыльев могучей птицы. Внезапно все умолкло, и я невольно подумал: уж не было ли это обманом напряженного слуха? Но тут лесник спокойно начал счет:
— Один!..
И загнул мизинец.
Снова наступила тишина. Из глубины леса донесся отдаленный шум: это тронулась вниз по речке верховодка. Над полянкой неслышно пролетела сова и, мелькнув на сумеречном небе, скрылась в темноте. Потом одновременно, только в разных местах, на деревья взлетели еще три птицы. Одна из них села почти над нашими головами, и я боялся шелохнуться, чтобы она меня не заметила. Только лесник, казалось, не обращая ни на что внимания, продолжал загибать пальцы:
— Два, три, четыре!..
Досчитав до двенадцати, он разжал пальцы и, закинув за плечи ружье, поднялся. Мы бесшумно отошли в сторону почти на километр, и лишь там старик, захлебываясь от радостного волнения, заговорил:
— Ну, завтра только успевай разворачиваться. Ведь целая дюжина!
В густом ельнике, на сухом склоне, мы развели костер, и Егор Савельич, подкидывая в огонь ветки, начал бесконечные охотничьи рассказы. Многие из них я уже слышал раньше, но сейчас описание различных эпизодов претерпело такие коренные изменения, что стало совершенно неузнаваемым. И потому, когда лесник закончил одну историю, я осторожно произнес:
— Помнится мне, Савельич, что ты уже рассказывал мне об этом. Только тогда ты говорил, будто волка перепугала до смерти лиса, а не заяц.
— В самом деле? — удивился старик. — Что-то не помню. История с зайцем — настоящая, мой дед ее своими глазами видел. Ну, а если уж зайчишка такое сотворил, то почему бы не сделать этого и лисице? Могло быть… даже наверняка было, только я про то сейчас запамятовал…
Я долго слушал лесника и, прислонясь спиной к толстой ели, смотрел вверх, где плясали крупные искры и клубился голубой дым. Потом все спуталось, исчезло, голос старика стал доноситься будто из глубокого колодца, а затем умолк совершенно. Когда же я очнулся, Егор Савельич стоял, склонясь надо мною, и легонько теребил за рукав полушубка.
— Пойдем! — услышал я сдержанный шопот, и машинально поднялся на ноги.
В лесу было попрежнему темно, лишь на востоке едва-едва намечалась узенькая светлая полоска.
— Ты ступай прямо, я возьму левее, — сказал лесник и бесшумно исчез между деревьями.
Стараясь не сбиться с пути, то и дело натыкаясь на кочки и валежник, я вышел к окраине бора и остановился. Где-то совсем близко должна была находиться сваленная бурей сосна, на которой мы вчера сидели. Дальше итти я не решился, боясь вспугнуть глухарей.
Стоял глухой предрассветный час, лес еще казался мертвым. Только с речки доносился чуть слышный, ровный шум воды. Где-то треснула льдина, и этот неожиданный звук заставил меня испуганно вздрогнуть.
Потом среди кустов вполголоса тенькнула синица, но тотчас же умолкла. В бору опять разлилась настороженная тишина.
И вдруг впереди, за соснами, в тишину вплелось что-то новое, необычное, напоминающее легкое щелканье кастаньет:
— Тэ-кэ, тэ-кэ, тэ-кэ…
И — оборвалось…
Это была песня, волнующая песня весны и любви!
Пальцы впились в холодный ствол ружья, глухо застучало сердце. Тонко, по-комариному, зазвенело в ушах. Я слышал, как невидимая птица расправила свои большие крылья, уронив на снег чешуйку сосновой коры.
Прошла минута, а может быть, двадцать… Охваченный страстью, я стоял неподвижно, боясь вспугнуть глухаря неосторожным движением.
И когда пальцы левой руки начали коченеть от холодного металла, песня зазвучала снова. Теперь глухарь пел громко и уверенно:
— Такэ-тэкэ-тэкэ! Кочивря… кочивря…
Я быстро и сильно прыгнул вперед, на мгновение приостановился, снова прыгнул. Гибкая ветка сорвала с головы шапку, я хотел ее быстро поднять, но глухарь умолк, и мне пришлось застыть в случайной, страшно неудобной позе. К счастью, птица скоро запела опять, и я, прыгая через валежник и кочки, бросился дальше.
И вот глухарь пел уже совсем близко, мне даже казалось, что я слышу, как он чертит по суку концами распущенных маховых перьев. Я долго всматривался в густую крону стройной сосны, пока не заметил, как среди веток на посветлевшем небе шевельнулось что-то большое, мохнатое, черное. Это был глухарь!
Выждав, когда птица начнет петь, я выстрелил. На один миг воцарилась тишина, потом глухарь, широко раскинув крылья, рухнул на землю. Вслед за ним на мокрый снег мягко упало несколько ссеченных дробью веточек, застучала по сучьям сухая шишка, и все опять замерло. Только черное перышко долго еще кружилось в воздухе.
Глухарь лежал на усеянной сосновыми иглами проталине, откинув назад большую голову. Когти могучей лапы судорожно впились в землю, в открытых глазах застыли отблески весенней зари.
Подняв добычу, я закинул ее за плечо, и, не знаю почему, мне стало грустно. Поодаль затоковал другой глухарь, но итти к нему уже не хотелось. Постояв под сосной, я медленно направился к месту нашей ночевки.
Егор Савельич возвратился после восхода солнца. Бросив на землю двух глухарей, он устало сел возле костра и, протягивая к огню озябшие пальцы, восхищенно проговорил:
— Давно я так не охотился!
Напившись чаю, мы двинулись к дому. И по мере того, как приближалась сторожка, старик все более горбился и мрачнел. Я понимал причину, и по опыту знал, что пытаться его сейчас развеселить — бесполезное дело.
Еще издали мы заметили, что тетка Домна копается на огороде. Увидев нас, она взялась за работу с подчеркнутым усердием.
— Чего ее вынесло в этакую рань? — пробормотал Савельич. — Дня разве мало? Видно, хочет показать, что ей приходится работать от темна и до темна, а муж только по лесу разгуливает…
Лесник перелез через изгородь и, подойдя к жене, положил на грядку добычу. Это, казалось, страшно оскорбило тетку Домну. Подцепив глухарей вилами, она молча швырнула их далеко в сторону и, не взглянув даже на оторопевшего мужа, ушла в избу, громко хлопнув дверью.
Егор Савельич постоял, почесал в затылке, потом поднял глухарей и тяжело вздохнул:
— Ничего!..
Прощаясь со мною, лесник, с опаской поглядывая на дверь, сказал:
— Приходи послезавтра…
Никандр Алексеев
БЕЗ ПРОМАХА
С первым идущим вниз пароходом я отправился на охоту в село Бибеево, разбросанное на правом берегу Оби. Прямо к селению подступал высокий кедрач. В бору токовали глухари и косачи, а на левой стороне Оби — заливные луга, озера и болота, где весной останавливается много пролетной птицы.
Место было мне незнакомое. Но у меня было письмо к председателю колхоза товарищу Брагину, хорошему рыболову и страстному охотнику. Да и весь колхоз был рыболовецкий и охотничий. Посевная площадь была небольшая, леса и болота ограничивали посевы. Прямо с парохода услужливые и неравнодушные к охотникам мальчишки отвели меня на квартиру председателя. Он только что вернулся с рыбной ловли. На вид ему было лет тридцать. Гладко выбритый, мускулистый, он говорил медленно, грамотно и больше был похож на городского человека, чем на сельского жителя.
— Ну, как охота? — спросил я.
— Сейчас рыбу ловлю.
Заметив на полу около печи две пары белокрылых птиц, я снова спросил:
— А это?
— А это, — ответил он медленно, — попутно.
Оказывается, товарищ Брагин, уезжая на рыбную ловлю, брал с собой мелкокалиберную винтовку-тозовку, и если встречалась птица, стрелял, как он говорит, попутно.
Стрельба по плавающей птице маленькой пулькой — самая трудная стрельба. Охотники считают такую стрельбу невозможной, ссылаясь на обман зрения, на какую-то неверную игру света и на то, что птица сидит глубоко в воде и на воде только пух.
Я высказал это общее мнение охотников.
Он согласился только по части пуха:
— Это верно — птица сидит глубоко, для пули дело трудное.
— Ну, а как же вы стреляете?
— В головку надо целить, — сказал он медленно и скромно, как будто дело только в выборе точки прицеливания.
Я начал рассматривать птиц. Оказалось, все были биты в головку, возле глаза.
Вместо того, чтобы отметить меткость стрельбы моего нового знакомого, я похвалил только винтовку нашего отечественного завода.
— Да, хорошая, точная винтовочка, — отметил он.
А про себя я думал: в голову! На расстоянии, недоступном для дробового ружья, ибо весной никакая утка не подпустит на дробовой выстрел. Вот тут и рассмотри головку, рассмотри утиный глаз и посади пулю рядом с ним. А товарищ. Брагин стрелял из винтовочки только попутно, стрелял со своей открытой рыбацкой лодки.
— А промахи были?
— Нет, я выстрелил только четыре раза.
Я много слышал о меткости глаза председателя Бибеевского колхоза, но все рассказы считал преувеличенными, охотничьими. Тозовка была его постоянным спутником. Даже на заседания правления ходил с нею. Повесит ее рядом, на стену и ведет заседание. Однажды шли жаркие прения между двумя членами правления, настолько жаркие, что, казалось, спорщиков не в состоянии примирить сам председатель. Пришлось устроить перерыв на раскурку. Курить не возбранялось и во время заседания. Но если уж перерыв — значит раскурка. Иногда вместо «перерыв» говорят «покурить надо», как на охоте. Если уж привал — хочешь не хочешь — закуривай!
Главный спорщик, член правления Петров, отстаивавший интересы охотничьей бригады против бригады рыболовецкой, хмурый и черный, как осенняя ночь в тайге, свертывая цыгарку, смотрел в окно. Чего ему там нужно было видеть? Ничего! Смотрел в окно затем, чтобы ни на кого не смотреть. И вдруг пальцы, свертывающие цыгарку, застыли, лицо посветлело, и Петров торжественно шепнул:
— Брагин, смотри-ка, смотри-ка… Глухари…
— Что же тут удивительного, — ровно, спокойно сказал председатель, снимая с гвоздя малопульку. Вышел на крыльцо и начал щелкать. Возвратившись в хату, он послал сынишку подобрать дичь:
— Витя, там их пять. Возьми ребят, подбери.
Так товарищ Братин использовал перерыв на раскурку. Заседание возобновилось в более спокойной обстановке. Сердитое сердце Петрова отошло и он даже в порядке самокритики признал, что хватил через край.
Вбпомнив об этом случае на заседании правления, я спросил своего гостеприимного хозяина:
— Точно ли было — пятерка глухарей?
— Пять или шесть, нет, кажется, пять. Зимой эта птица любит вылетать к деревне, на кедрач.
Я допускал, что мелкокалиберной пулькой можно убить глухаря — эту самую могучую птицу наших лесов. Но бить каждый раз наверняка — я считал невозможным. И поэтому меня очень заинтересовал мой новый знакомый. Я уговорил его поехать охотиться за утками на Симанский луг, к озерам на левом берегу Оби.
На утиной охоте при стрельбе в лет винтовочка не годится. Товарищ Брагин забросил на правое плечо тульскую двустволку 16 калибра. Я про себя отметил:
— Патриот, из отечественной стреляет.
К моему удивлению, он повесил на левое плечо второе ружье, мелкокалиберную винтовочку.
— А это зачем? — поинтересовался я.
— А так, попутно.
Узкие озера на Симанском лугу еще не освободились от льда и нам пришлось выбросить чучела на быстрой протоке — Чигале. Здесь собрался гоголь. Мы сидели недалеко друг от друга. Между дробовыми выстрелами я слышал порою мелкокалиберный щелк. Я насчитал семь «щелков». Что бы это значило? Гоголь шел на чучела слабо, и я решил навестить товарища Брагина в его шалаше.
— Сегодня непонятная неудача, — сказал он, не ожидая моего вопроса.
— А что такое?
— Семь пуль пустил в косача.
— И что же?
— Не знаю, больше не появлялся.
Оказывается, метрах в ста пятидесяти за высоким берегом Чигалы есть поросшая кустарником лощина, где косачи устроили свой ток. Один из косачей семь раз выпрыгивал на бугор, чуфыкал, как бы угрожал. После выстрела из винтовочки косач скрывался в лощине и через некоторое время снова появлялся на том же самом месте.
— Как заколдованный, чорт его побери, — на этот раз взволнованно говорил обычно спокойный товарищ Брагин.
— Ага, — подумал я, — и тебя пробрало. Охота — такое дело, заставит биться сердце учащенно.
Брагин был настолько недоволен своей стрельбой из мелкокалиберной, что не хотел даже проверить, убил ли он седьмым выстрелом злополучного косача. Занялся проверкой я. Поднявшись на бугор, я увидел не одного, а семь убитых наповал косачей. Каждый был бит в зобок, в самое убойное место. Я поздравил великолепного стрелка, но он опять себя пожурил:
— Как же это мне в голову не пришло? Их семь, а я думал — один… Верно сказано: век живи — век учись!
На второй день мне тоже повезло. У меня было две тяжелых связки селезней и краснобровых косачей.
— А все же одной птицы нехватает, — сказал Алексей Петрович, рассматривая мою добычу.
— Какой?
— Глухаря надо свезти в Новосибирск.
И мы отправились на глухаря вечером. Перед нами задача — определить место облета. Где он наделает шума своей вечерней посадкой, там будет его утренняя чуткая песня. На глухаря не полагается ходить большой компанией, а нас было четверо. Конечно, мы могли разбиться поодиночке, в крайнем случае, попарно. Но вечер был так хорош, дело наше — спортивное, и так хорошо говорилось, особенно после того, как выпили по кружке… Развели костер, согрели, чаю. Затеяли в ночной темноте стрельбу по швыркам на звук, не видя швырка, как иногда бьешь птицу по звуку полета, не видя птицы.
Мы делали все противопоказанное охоте на глухаря. И делали, конечно, так потому, что никакого облета вечером не слышали. Приближался рассвет. Пригревшись у теплого пепла догоревшего костра, мы задремали.
То ли во сне, то ли наяву я слышу — пилит глухариная пила, слышу его песню. Прислушиваюсь. Брагин тоже. И тут и там! Мы в центре тока…
Я шепчу спящему товарищу:
— Вставай! Глухари!..
В одно мгновение мы, четыре охотника, были на ногах. Впереди товарищ Брагин начал подбегать под песню ближайшего глухаря. Песня была так коротка, что позволяла делать только три быстрых шага. Мы, не разбираясь в песне, только копировали шаги Брагина. Порой одна нога нашего вожака, не успевшая опуститься во время песни, застывала в воздухе до тех пор, пока песня не начиналась снова. Мы делали то же самое. О, если бы кто посмотрел на нас со стороны: каждый из четырех взрослых людей в большом сосновом бору стоит на одной ноге, подогнув под себя вторую, как это делает длинноногий журавль в минуту задумчивости. До высокой сосны, по вершине которой скользил первый луч встающего солнца и на которой пел глухарь, было около сотни шагов. Вот и пропрыгай, проскочи это расстояние с прыгающим в груди сердцем… А сердце, действительно, потеряло ровное биение: оно или прыгало или замирало, может быть, тоже под песню. И, наверно, так. Но один прыгавший позади меня товарищ, заметив веер величавой птицы, потерял ритм движения и сделал два лишних шага. Птица с шумом взлетела. Вскоре мы услышали еще пять таких шумов. Так был вспугнут ток из шести глухарей. Что делать? Ругать товарища? Ругань делу не поможет. И мы, недружелюбно взглянув друг на друга, разбрелись в разные стороны.
Я все же пристроился к Брагину. Раздумывая, что делать, закурили на лесной опушке, уже полностью освещенной солнцем тихого весеннего утра. И вдруг — на ловца и зверь бежит — видим летящего в нашу сторону глухаря. Шагах в ста он тяжело опустился на вершину сосны, распустил хвост и сразу запел.
Я вскидываю свое ружье в надежде, что заряд крупной картечи преодолеет это расстояние. Товарищ Брагин берет стволы моего ружья и отводит их, говоря:
— Ничего не выйдет.
Я вопросительно посмотрел в глаза моего авторитетного спутника.
Под песню глухаря он ответил:
— Тозовка возьмет. Смотрите, я сниму сучок над глухарем.
Я смотрю и слушаю.
Щелк! И сучок срезан.
— Теперь смотрите, я сниму сучок пониже глухаря.
После щелка упала нижняя ветка.
Пусть так, пусть все это спортивно, интересно, но это же пытка для охотничьего сердца. Сейчас, сейчас птица улетит. А мой спутник спокойно занят ненужной пристрелкой своей тозовки. Я знал — он пристреливает расстояние, но разве можно производить такие опыты с самой ценной и осторожной птицей?
Наконец, он шепчет:
— Стреляю в зоб.
Ну, думаю, чорт с ним. Пусть улетает глухарь, лишь бы кончились эти мучительные для охотника минуты.
Щелк! И тяжелая птица, битая насмерть, грузно падает.
Алексей Петрович подарил мне эту великолепную добычу, взятую мелкокалиберной пулькой из винтовочки Тульского оружейного завода. Я смотрел на красивую птицу, а в душе любовался не ее красотой, а прекрасным выстрелом, любовался человеком, который так точно владеет искусством стрельбы.
М. Зверев
ФАКЕЛЬЩИК
Из небольшого сибирского городка мы вышли вечером, когда солнце было уже над самым лесом, но до глухариного, тока было недалеко, и мы думали успеть с вечера послушать, где будут садиться глухари.
Вскоре солнце уже почти село и освещенные им стволы сосен сделались кирпичного цвета. Лужицы снеговой воды стали быстро подмерзать и тонкий ледок захрустел под ногами.
Белобровые и певчие дрозды распевали, сидя на самых вершинах сосен. Звонкие голоса мелких птичек сливались в замечательный весенний хор, создавая бодрое, настороженное чувство, знакомое каждому охотнику — любителю природы.
Пара косуль внезапно выскочила из молодой поросли сосняка в ложбинке и замелькали белыми задиками среди стволов деревьев. Долго еще был слышен хруст по замерзающим лужицам от их ног.
Вот, наконец, и место, где мы должал слушать прилет глухарей. Но на пеньке около поваленной сосны сидел охотник, спиной к нам.
Мы молча переглянулись: трое на одном току недалеко от города, где будет петь утром самое большее 5–6 глухарей — это не охота!
Заслышав наши шаги, охотник оглянулся. Видимо, он тоже не обрадовался, увидя нас.
Но делать было нечего. Мы закурили и сели рядом.
Охотник был уже седой старик из местных старожилов. Старая мелкокалиберная берданка стояла около ствола сосны. Шейка приклада у ней была тщательно затянута проволокой, а трещина от перелома тянулась почти до середины ложа и в двух местах была скреплена планками. Очевидно, берданке было столько же лет, сколько и деду.
Мы поставили свои новенькие тулки рядом.
Начинало быстро темнеть.
— Опоздали, ребятки… — обратился к нам дед, — петухи-то уже сели. Двое подшумели сегодня, как только солнышко начало садиться.
— Ну, что же делать, — отвечал я, — мешать тебе дед не будем, ты первый пришел, а мы пойдем утром на речку искать уток.
— Ась, чего ты сказал? — переспросил дед, — глуховат я, сынок.
Пришлось повторить сказанное.
— А как же ты будешь, дедушка, к глухарям-то утром под песни подскакивать, раз ты глуховат? — снова спросил я, на этот раз преувеличенно громко.
— А зачем мне до утра ждать. Вот они разоспятся немного, стемнеет как следует, ну, я сыму их обоих и домой. До города тут недалеко. С середины ночи я уже дома спать буду.
Мы с товарищем переглянулись.
— Дедушка, мы хоть и помоложе тебя, — запротестовал мой товарищ, — но в глухариной охоте кое-что понимаем.
— Чего ты сказал? — переспросил дед. — Видать, вы ребята не здешние? На подлет опоздали, факелов у вас нет. Тоже охотники…
Дед, кряхтя, встал, чиркнув спичкой, сунул ее в кучу хвороста, приготовленную им очевидно еще засветло для костра. Огонек весело забегал, и костер быстро разгорался.
— Что ты делаешь, дед? — опять заволновался мой товарищ. Напугаешь глухарей-то огнем. Сам говоришь — двое уже прилетело. Не будут ведь утром петь.
— Чего? Кто поет? — переспросил опять дед.
— Глухари-то утром, говорю, петь не будут, напугаешь, ведь огнем, — уже сердито крикнул товарищ, нарушая все правила глухариной охоты, требующей прежде всего тишины..
— Ну вот, сразу видать — не здешние вы, ребята. Сказывал же я вам, что я их сыму еще ночью, — ответил невозмутимо дед.
— Слушай, дед, — спросил я громко, — ты же ничего не слышишь, а говоришь — двое глухарей село. Как же ты мог услышать их посадку?
— А вот вы что… сумлеваетесь, — улыбнулся дед, — да я и не слушаю сам, где уж мне, раньше-то, конечно, слушал сам, ну, а теперь Муська слушает за меня.
— Какая Муська?!..
Но едва дед произнес слово Муська, как в полосу света костра откуда-то из темноты вынырнула крохотная комнатная собачонка с перевязанной марлей мордочкой.
Она подбежала к деду и завиляла хвостом.
— Ах ты, грех какой, я и забыл ей рыло-то развязать, — удивился дед. — Вот она у меня сидит на коленях и слушает на солнцезакате, в какой стороне зашумит петух, садясь на сосну. Она сразу вздрогнет и начинает туда лаять. Ну, я и примечаю. Лаять-то ей я не даю, звонкая больно она, вот рыло ей и завязываю. На двоих сегодня она показала, там и там, — дед ткнул пальцем в темноту вправо и влево от костра.
— Ну, а как же ты ночью глухарей стрелять собираешься? — снова спросил я.
— А мы их здесь всегда по ночам берем. Вот уже, пожалуй, и пора настает, обсиделись они и стемнело вовсе. Хотите взглянуть, покажу — не жалко. Глухарей-то у нас много.
Дед вытянул из сумки бересту и, вынув из берданки шомпол, нацепил на него один из кусков бересты и поднес к огню. Береста сейчас же свернулась в спираль. Дед сбросил ее и нацепил новый кусок. Довольно быстро он наготовил целую кучку таких спиралей.
— Ну, пожалуй, хватит, — сказал дед, вопросительно взглянув на нас.
Мы с удивлением следили за его приготовлениями и молчали.
— Ну, что же, пошли — пора уже, — сказал дед, вставая.
— А мы тебе не помешаем?
— Да нет, идемте.
Дед протянул руку и достал из темноты длинную палку, расщепленную и закопченную на одном конце, с острым железным наконечником на другом. Он всунул в расщепленный конец берестовую спираль, поджег ее на угасающем костре и поднял палку вверх.
Яркое пламя горящей бересты сразу озарило всю полянку и стволы сосен.
— Ну, пошли, — сказал дед, надевая на плечо берданку, и зашагал вслед за убегающей от него темнотой. Мы молча шли за ним.
Пройдя несколько десятков шагов, дед начал подходить к стволам сосен и внимательно оглядывал их, освещая снизу. Минут десять он шарил под соснами, время от времени меняя сгорающую бересту на новую.
— Что же это такое? — наконец, проворчал дед, — неужели Муська зря брехала? Он заменил бересту новой и подошел опять к стволу ближайшей сосны. Взглянув вверх, дед вдруг с силой воткнул острие своего факела в землю и, освободив обе руки, не торопясь, стал снимать берданку.
Мы поспешно подошли и взглянули вверх.
Около ствола, в поддереве сидел глухарь, хорошо освещенный светом факела, и мирно спал, засунув голову под крыло.
Дед прицелился и нажал спуск, но берданка осеклась.
Глухарь испуганно выдернул голову из-под крыла, однако с места не сдвинулся. Факел начал гаснуть.
Дед проворно переменил бересту, и снова яркое пламя осветило ствол и глухаря на сучке. Он испуганно вертел головой, но не летел, ослепленный светом.
Мы стояли и не верили своим глазам.
В этот момент берданка деда тявкнула тонким дискантом, и глухарь камнем упал к нашим ногам.
— Непуганые у нас петухи-то, — сказал дед, меняя бересту.
Он взвалил глухаря на плечо, и мы пошли обратно к костру.
— Другой, пуганый, сорвется и лететь, — продолжал дед, — но, как курица, ночью со света взлетит и сразу о ствол или в сучья тыкается, хлопает, шумит, когда сядет, а когда упадет на землю — все равно не уйдет. И сколько я их прибил — страсть, и только один раз глухарь спал не у ствола, а на конце ветки. Этот поднялся и пошел над лесом, как только она осечку дала. Редко когда с первого раза разбивает пистон, проклятая, — досадливо закончил дед.
Мы были поражены. О такой охоте на глухарей не написано ни в одной книге.
Но вот мы у костра. Дед бросил убитого глухаря на землю и раздул огонь. Откуда-то из темноты вынырнула Муська, подошла, трясясь от холода мелкой дрожью, с равнодушием комнатной собачонки понюхала глухаря и свернулась около костра калачиком, спиной к огню. Она не бегала за дедом по лесу, а привыкла терпеливо ждать его у костра.
Через полчаса второй глухарь был брошен на землю около костра, рядом с первым.
— Ну, ребята, прощайте, мне пора, — сказал дед. — Заходите в городе, гостями будете. — И он назвал свой адрес. — Факел — это первое дело на глухаря. Мы тут век так охотимся, от дедов еще обучены, а то скажете же скакать под песню! Разве их утром убьешь? Он тогда каждый шорох слышит и от ствола дерева уходит на концы веток.
Мы простились с дедом и долго смотрели в темноту, откуда раздавались хруст хвороста и шлепанье сапог по лужам. Мы не жалели больше о том, что нам придется вернуться домой без выстрела.
Ефим Пермитин
ВЕСЕННИЙ ШУМ
Ночью загудел сосновый бор. Густой влажный ветер метался в нем до утра. А на заре дождевые облака набежали. И стало тихо; слышно было, как падали комья снега с ветвей.
Теплый дождь зашелестел по крыше леса и, не переставая, шел все утро, день и следующую ночь, тогда и умер снег.
Немощно-бледный лежал он в низинах. А на холмах задымился парок: земля там раскрывала глаза и дышала легко и радостно.
В глубине леса пучилось, глухо вздыхало моховое болото, окутанное туманом.
Было еще совсем темно, а все проснулось в лесу, готовилось к встрече солнца.
Дятел высовывал железный свой клюв из дупла и снова прятался.
Глухарь выбрался из крепи чапыжника, с места ночевки, и, сорвавшись, зазвенел крыльями, направив свой полет к токовищу.
Проснулся и лесник Алексей Матвеич, разбудил сына Гордюшу. Они тихонько вышли за дверь и прислонились к стене домика.
А на земле и в воздухе творилось необычайное. Звон птичьих крыл рассекал воздух: неслась стая за стаей. Волнующий говор крылатых странников из-под небес проникал в душу мальчика и его отца.
Какое-то неизъяснимое, неведомое и в то же время знакомое чувство трепетало у них в сердцах, не давало им спать в весенние ночи, манило вдаль. Чувство это властно живет в душе человека. Кто не ощущал его в первые дни весны!
Еще яркие звезды висели над головой. Только-только зазеленел на востоке окраек неба. Тихо и торжественно отбивала последние минуты ночь.
И вдруг из глубины леса, с мохового болота, полились серебряные звуки, словно через все небо протянул кто-то невидимую струну и нетерпеливо трогал ее.
Чище и чище льются на весь лес ликующие звуки: то проснулись прилетевшие ночью журавли.
Так началась весна.
Наконец-то отец сказал:
— Ну, Гордюша, собирайся, пора.
Мальчик выбежал на двор, постоял, подождал и — снова в дом, а отец все еще одевался.
…Кочкастая, точно в бородавках, луговина в лужицах талой воды и в них по-весеннему ясно отражается зарозовевшее небо.
С кочки сорвался чибис и, ныряя в воздухе, бросался на охотников.
— Чьи вы? Чьи вы?.. — пронзительно закричал он, прогоняя незванных гостей с занятой им полянки.
— Мы-то Рокотовы. А вот ты чей, голоштанник? — засмеялся Алексей Матвеич.
Гордюше было забавно и слышать разговор отца с птицей, и видеть, как «голоштанник»-чибис, с тонкой косичкой на хохолке, сев в сторонке, мелко перебирая морковно-красными ножками, воинственно распушившись, бежал им навстречу и взлетал только в нескольких шагах от них. Набрав высоту, он падал, выделывая в воздухе невероятные курбеты. Чибис преследовал их, пока они не вышли в голый, прозрачно-сквозной березовый лес.
В березнике они встретили еще более забавного чудака. Как тот чибис, он обнаружил себя криком:
— Го-го-го Хо-хо-хо!.. — несся с лесной поляны широкий гогот. Вслед за бесовским хохотом раздался такой оглушительный треск крыльев по дуплу колодины, точно вдруг загремели в несколько барабанов или забили в ладоши.
— Ишь развоевался, буян! Смотри, Гордюша! — указал отец на самца белой куропатки.
Куропач, казалось, сошел с ума или был пьян. Он подпрыгивал и перевертывался через голову. Вскакивал на кочки, на колодины. Распушится, припадет к земле и захохочет.
Куропач еще по-зимнему ослепительно бел. Распушенный хвост, взъерошенный ожерелок и раскинутые крылья петушка делали его вдвое больше.
Да, куропач был пьян запахами согревающейся земли, набухающих почек.
Пьян был и бекас, кувыркающийся в воздухе. И невидимый жаворонок в поднебесье.
Но, конечно, больше всех пьяны были бесившиеся недалеко от шалаша, на лесной полянке два зайца…
Все, что подсмотрели в лесу в тихий весенний вечер Алексей Матвеич с сыном, походило больше на сказку, на чудесный весенний сон.
Они сидели в шалаше и смотрели, и слушали шум леса, охваченного ликованьем…
Павлиний хвост зари выцвел. Набежали тени, окутали пни и деревья. Над поляной, похоркивая, пролетел вальдшнеп. В лицо пахнуло теплом. Запахи земли стали острее. Небо расцвело золотыми чашами роз. Серп луны, как лодка из тростников, вынырнул из таинственных глубин и поплыл по небесному своду. Кроткая тишина обняла землю.
Вокруг костра темнота сомкнулась плотным кольцом. Отец, и сын разобрали охотничью сумку: и яйца, и масло, и молоко, и любимые коржики Гордюши…
Лица охотников от жаркого огня, казалось, вот-вот расплавятся.
От обступивших со всех сторон деревьев и кустарников шел могучий запах весны. Казалось, каждое из них пахло по-своему… И черносмородным вареньем, и раскушенной на зубах морковью, и березовым и сосновым соком. Запахи кружили голову Гордюше.
Во тьме вызванивала талая вода. Густым басом гудели жуки.
Заснул мальчик незаметно, как показалось ему, на одну минуту, а Алексей Матвеич уже будил его.
Дымок от затушенного костра пощипывал заспанные глаза. Отец стоял с сумкою за плечами и с ружьем в руках.
— Пора, — сказал он.
Мальчик вздрогнул и вскочил на ноги.
За ночь золотая ладья уплыла далеко по звездным волнам. Небо было все такое же густо-синее и только на востоке чуть хваченное отбелью…
Все было таинственно и до дрожи волнующе в это утро. И как шли в темноте к шалашу, и как сели, затаившись.
Урчание белки над головой, стукнувшаяся о землю сосновая шишка на холме взрывали тишину, как выстрел, отдавались в сердце Гордюши.
Еще ничего нельзя было различить в предрассветной мгле, а лес уже наполнялся гулом кипучей жизни.
Задушенные всхлипы совы, мяуканье, фырканье зверушечьей мелкоты, хрюканье хоря… В корневищах тальника, недалеко от шалаша, призывно пропищала самочка ласки. И тотчас же во тьме ей отозвался, замурлыкал самец.
Казалось, лес запевал могучую дневную запевку, нарастающую с каждой минутой.
В отверстия шалаша, устроенные на зорю, чтоб можно было стрелять лишь только будет видна мушка, просвечивало зазеленевшее небо, уродливые кочки, похожие на пни, пни, похожие на кочки. Сплошной зубчатой стеной высился Гулкий холм.
Ноги Гордюши затекли: он сидел, не шелохнувшись. И вдруг, с пугающей неожиданностью, над самой головой захлопали сильные крылья. У Гордюши остановилось сердце и пересохло в горле.
В трех шагах от шалаша сел сине-черный, упругий тетерев. Напряженно вытянутая шея и карминно-красные брови птицы были отчетливо видны мальчику. Гордюша хотел повернуть голову к отцу и указать ему на черныша, но тетерев сорвался и опустился в глубине токовища.
— Ой! — вырвался придушенный стон из груди мальчика.
Алексей Матвеич положил ладонь на плечо сына и тихонько погладил его.
А на ток со всех сторон, хлопая крыльями, падали и падали крупные птицы.
— Ччууффышш! — как боевой клич, команда к началу единоборства раздалось в середине токовища.
— Ччууффышш! — тотчас же отозвался сидевший недалеко от шалаша тетерев, и слышно было, как он, шурша распушенными крыльями по сухобыльнику, побежал на грозный вызов.
Дорогой он остановился и раздалось сердитое его бульбуканье. Потом шум ударившихся грудью птиц и треск крыльев: это начали первый бой «хозяин тока» — старый черныш-«токовик» и его рьяный соперник.
На моховом болоте проснулся верный страж весенней зари — журавль. Он вытянул длинную шею, увенчанную малиново-сизой головой, задрал в небо огромный, как долото, клюв и, молодецки напрягшись, подал долгожданный сигнал. Все птицы услышали журавлиный клич и запели во весь голос.
Лес гудел от песен, как огромный орган под сводами высокого небесного купола: казалось, пело само небо, сама земля, каждая ветка темного леса в искрах росы.
Восток чуть зарумянел, а шелковое полотнище огромного занавеса уже медленно раздвигалось, открывая поляну, усыпанную кочками, пнями со стоящими кое-где неодетыми, а лишь чуть задымившимися еще березками, полными весеннего трепета и юношеской восторженности. Корабельный лес Гулкого холма открылся глазам. И на всей поляне — токующие тетерева. Сколько их? Откуда собрались они на блистательный свой турнир? Кто одел их в тончайшее, белезны снежного пуха белье, заковал в черные синеватого отлива латы?!.
Вздыбленные, лироподобные хвосты их, точно белые султаны, развевались повсюду. Отдельных голосов различить было уже нельзя. Казалось, у горла каждого из певцов забил, зажурчал родник. Торопливый их бег, как переплеск струй, плыл по земле, сливаясь в рокот большой реки.
А на сучьях и ветвях холма, в ржавой топи мохового болота, в глубине неба вторили миллионы певцов…
В десяти шагах от шалаша пели и дрались два черныша: равные по силе бойцы. Они то отступали с опущенными до земли распушенными шеями, состязаясь в силе и красоте голосов, то сшибались грудь в грудь. Перья летели во все стороны, сами бойцы падали навзничь. Но и свалившись, не прекращали они боя. Уцепившись за щеки крепкими клювами, они рвали, пригибали один другого к земле. Окончательно обессилев, не двигали и шеями, а лишь конвульсивно подергивали лапками. Потом, вскочив, снова разбегались…
На березку в середине токовища с нежным квохтаньем опустились несколько тетерок. Что стало с бойцами! Даже самые измученные снова ринулись в бой. А как закипели, заклокотали их песни.
Тетерки беспокойно вертелись, вытягивали шеи, рассматривали соперников, все время не переставая подбадривать их поощрительным квохтаньем.
На одну минуту слетали они к избранному рыцарю и улетали с ним в темный сосновый бор.
Жарким костром разгоралось утро. Алексей Матвеич смотрел, слушал, думал: ему не хотелось прерывать песен, нарушать выстрелом торжественную красоту птичьего праздника. Но время тока кончалось. Рокотов выбрал пару ближних к шалашу бойцов и выстрелил. Эхо подхватило выстрел, бросило его в Гулкий холм, и он долго еще грохотал там, дробясь о бронзовые стволы сосен. Птицы, срезанные дробью, упали, но за облаком порохового дыма ни Гордюша, ни Алексей Матвеич их не видели.
Выстрел только на мгновение прервал песни и схватки, но через минуту тетерева запели с новым азартом. Дым рассеялся. Убитые птицы лежали, вытянув шеи, точно утомленные и заснувшие певцы.
Солнце поднялось над горизонтом. Ток затихал. Тетерева разлетались. Алексей Матвеич и Гордюша собрались уже вылезать из шалаша, как увидели двух птиц. Впереди, с устало волочащимися крыльями бежал старый крупный петух. Следом, опьяненный первой победой, молодой черныш. Это были последние бойцы. Алексей Матвеич вскинул ружье и выстрелил в переднего.
И снова грохот на Гулком холме долго сотрясал воздух, а облако порохового дыма колыхалось над поляной. Когда дым рассеялся, они увидели убитого старого петуха. Второй улетел к лесу.
Через токовище, озаренные ранними лучами солнца, пролетали лебеди. Огромные, как продолговатые глыбы незапятнанного снега, тела их были окрашены в пурпурный цвет зари. Шеи вытянуты. Лебеди перекликались между собой.
Дальше, дальше. Вот уже чуть видны всплески их крыльев, точно платком с уходящего в море корабля помахала дорогая невидимая рука.
Н. Устинович
БЕЛЯНКА И ЕЕ СОСЕДИ
На окраине Таймырской тундры, где в Карское море впадает река Пясина, остановилась табором бригада колхозных рыбаков. Их было два десятка, — крепких, закаленных непогодой северян, и с ними повариха Фекла Романовна Жукова.
Уже несколько лет подряд приезжали сюда рыбаки. По последней санной дороге пересекали они на легких нартах тундру и, отослав собачьи упряжки обратно, начинали устраиваться на лето. На берегу реки вырастали палатки, появлялись кучи напиленных из плавника дров, нерастаявший снег покрывался сетью тропинок, и через каких-нибудь два — три дня можно было подумать, что люди жили здесь всю зиму.
Как всегда бывает на новом месте, у Жуковой нашлось множество больших и малых дел. В хлопотах по хозяйству она и не заметила, как подкралась дружная северная весна, как очистилась от льда река и с юга в тундру хлынули бесчисленные стаи перелетных птиц. Только в день выезда рыбаков на ловлю, когда необычно тихо стало в полотняном поселке, Фекла Романовна вздохнула, наконец, свободно и, закончив нехитрую свою стряпню, вышла на берег реки прогуляться.
Стоял солнечный майский день. Необычно чист и прозрачен был воздух, ясны бескрайние дали. Пясина, разлившаяся на много километров вширь, сверкала гребнями ленивых волн, и от коротких этих вспышек река казалась усеянной ярко мерцающими звездами.
Фекла Романовна села на камень, повернула лицо навстречу теплому ветру. Прикрыв глаза от солнца ладонью, она стала смотреть в ту сторону, где черными поплавками покачивались на волнах рыбацкие лодки.
Вдруг сзади раздался легкий шорох. Жукова обернулась и увидела в нескольких шагах от себя песца. Теперь, во время линьки, он выглядел необычно, и на первый взгляд в нем трудно было узнать недавнего северного красавца. Клочки белоснежной шерсти виднелись только на животе, а спину и бока зверка покрывал совсем не идущий к нему темносерый наряд.
Держа в зубах полярного грызуна — лемминга, песец сновал между карликовых березок и тревожно смотрел на незванную гостью. «Что надо ей, этой женщине, в нашем пустынном углу? — казалось, недоумевал он. — Почему она села именно на том камне?..»
Фекла Романовна подумала, что песец задержался у берега ради любопытства и побежит дальше. Но зверок, очевидно, никуда не намеревался уходить. Он попрежнему топтался в скрюченном кустарнике, напряженно следя за человеком.
В это время рядом, где-то под землей, раздался звук, похожий на собачий лай. Жукова вспомнила, что так лают песцы, и внимательно стала оглядываться по сторонам. И тут Фекла Романовна заметила невдалеке от камня нору. Вырытая с крутой стороны невысокого бугра, она ясно выделялась на серой, заросшей мохом почве; глинистый холмик возле норы был испещрен следами зверка, завален костями и перьями.
Жуковой все стало ясно. Там, в норе, находилась подруга песца. У нее, по всей вероятности, скоро должны были появиться дети, и она уже не могла охотиться. Пищу ей приносил отец будущего семейства. Но он, как видно, задержался на промысле слишком долго, самка проголодалась и лаем стала выражать свое нетерпение.
Фекла Романовна отошла в сторону. Зверок тотчас же пробрался к покинутому ею месту и торопливо юркнул в нору…
— Ишь ты, какой заботливый, — прошептала женщина, улыбаясь. — Погоди, вот появятся дети — еще не так придется хлопотать.
И в самом деле, для зверка скоро наступили трудные дни. Прогуливаясь однажды по берегу, Фекла Романовна услышала доносящийся из норы слабый писк. Это значило, что у песцов появилось потомство.
Теперь заботливый отец выбивался из сил, стараясь прокормить свое многочисленное семейство. Чуть не круглыми сутками рыскал он по тундре, добывая леммингов, куропаток и куличков, а двенадцать маленьких детенышей настойчиво требовали все новой и новой пищи…
В эти дни Жукова в первый раз увидела подругу песца. Мать семейства почти ничем не отличалась от самца, только цвет шубки был почти по-зимнему белым, и Фекла Романовна мысленно назвала ее Белянкой.
Щуря глаза, отвыкшие от яркого света, Белянка, выходя из норы, настороженно оглядывалась вокруг, потом бесшумно исчезала в кустарнике. Она, видимо, решила хоть немного помочь отцу в добыче пищи.
Но, как скоро заметила Фекла Романовна, помощь эта была очень слабой. Белянка боялась оставить надолго детей одних, не уходила далеко от норы, и потому ее охотничьи вылазки чаще всего кончались неудачей. Возвратясь домой без добычи, она, виновато повесив голову, подолгу сидела на глинистом холмике, потом, покопавшись в куче старых костей, волочила одну из них в нору…
Вначале песцы боялись Жуковой. Они издали с опаской следили за нею, не вылезали из норы, если Фекла Романовна находилась невдалеке. Но видя, что женщина не делает им ничего плохого, песцы почти перестали обращать на нее внимание.
Однажды Жукова рассказала о песцах рыбакам. Старый промысловик Елизар Кочкин, бывавший в этих местах уже много раз, равнодушно ответил:
— Знаю… Тут живет еще одна пара, километра три отсюда.
Зато молодежь заинтересовалась зверками, и на другой день во время обеденного перерыва шумная гурьба двинулась к семейству Белянки.
Но дойти до норы молодым рыбакам не пришлось. Сокращая путь, они пошли не по берегу реки, а напрямик, через тундру, и там, среди кустов, наткнулись на пасть. Эта забытая охотниками ловушка оказалась захлопнутой, и из-под широкой верхней доски с наваленным на нее камнем: виднелись задние лапы и хвост песца.
— Вот ротозеи, — покачал головой один из рыбаков. — Зря загубили зверка. Шкурка, поди, давно сгнила…
— Да он только что пойман! — в изумлении воскликнул другой рыбак, приблизясь к ловушке. — Видишь — серый, весенний песец.
И в самом деле, свежие, не заплывшие водой следы зверка на вязкой почве говорили о том, что попался он не более часа назад.
— Пропала феклина Белянка… — произнес широкоплечий, веснущатый паренек.
— Это же самец — возразили ему.
— Все равно. И Белянка, и ее дети умрут теперь от голода…
Рыбаки вернулись на стан и рассказали Жуковой о гибели песца. Фекла Романовна, выслушав это сообщение, нахмурила брови и ничего не ответила. А вечером, улучив свободную минутку, она торопливо зашагала к знакомому холмику.
Белянка была у норы. Сидя на глинистой земле, она тоскливо глядела в тундру, освещенную косыми лучами солнца. Где-то за бугром перепорхнули куропатки, прошуршал в кустарнике лемминг, но Белянка не обратила на эти звуки никакого внимания. Она жадно ждала привычного шороха легких шагов песца, и никак не могла дождаться…
Фекла Романовна в нерешительности остановилась. Зачем пришла она сюда, где ее присутствие могло только вызвать лишнюю тревогу? Чем могла она помочь горю Белянки?
И женщина, глубоко вздохнув, побрела назад, к палаткам.
На другой день Жукова собрала в корзинку обеденные остатки рыбы, мяса и направилась к реке. На берегу ей встретился Елизар Кочкин.
— Ты куда, Романовна? — осведомился он.
— Белянкиных детей кормить… — неохотно ответила Жукова.
— Э-э, хватилась!.. — махнул рукой Елизар. — Друзья твои на новую квартиру перекочевали.
— Куда?
— Помнишь, я говорил тебе, что дальше на берегу другая семья песцов живет? Так вот к этой семье и перебралась Белянка. Я поутру видел, как переносила она в зубах детишек.
— Непонятное ты что-то рассказываешь, дядя Елизар, — усомнилась Фекла Романовна. — Где уж зверю сообразить такое…
— Не веришь — сходи, посмотри, — обиделся старик. — Километра за три отсюда куча плавника лежит. Над ним, в обрыве, нора…
Жукова, пожав плечами, двинулась дальше. Она слышала, как Елизар проворчал ей вслед:
— Зверь — он тоже кое-чего соображает. Кому другому, а мне это не в диковину. Век прожил в тундре…
Продираясь сквозь цепкий кустарник, Фекла Романовна добралась до беспорядочной груды плавника, о которой упоминал старик. Тут, в обрывистом берегу, и в самом деле оказалась нора.
Жукова спустилась к воде, села на выбеленный солнцем и волнами обломок древесного ствола. Вспугнутые было ее появлением кулички вскоре снова деловито зашагали по илистой отмели…
Прошло немало времени, а у норы никто не появлялся. Лишь изредка слышался слабый, еле уловимый писк щенков. Потом откуда-то из-за камней вынырнул песец, и тотчас же из темного отверстия навстречу ему высунулась хозяйка норы. Она пропустила песца вперед и проворно юркнула вслед за ним к детям.
— Ну вот… — разочарованно прошептала Фекла Романовна. — Совсем другая семья…
Жукова поднялась с бревна, чтобы итти домой, и тут увидела над обрывом Белянку. Она ловко спрыгнула на еле приметный выступ и, держа в зубах какую-то добычу, уверенно скрылась в норе.
Фекла Романовна тепло улыбнулась и стала подниматься на крутой берег. Невдалеке от норы, на видном месте, она положила принесенную в корзине пищу — свой подарок большой, дружной семье.
Никандр Алексеев
ТОВАРИЩ
Весною, когда вода на Оби начинает спадать, изредка слышится глухое буханье, похожее на отдаленные выстрелы. Это обваливается земля с потрескавшихся берегов. Опасно в такое время плыть возле берега. Обвалившаяся земля мюжет ударить по вашему обласку. А много ли надо легкой долбленке… В полушубке, плаще, в больших болотных сапогах нелегкое дело выплыть на берег. В самом лучшем случае вы рискуете утопить ружье и погубить охоту. А в худшем… и не говорите… известно, что бывает в худшем.
Зачем рисковать без нужды? Поэтому я всегда держу свой обласок на почтительном расстоянии от берега. Другое дело на реке Уене — левом притоке Оби. Река неширокая и берега пологие. Здесь я забывал свою обычную охотничью осторожность, чувствовал себя в своей стихии и плавал беззаботно. И все же в прошлую весну за свою неосторожность поплатился целым днем хорошей охоты. День весенней охоты, о котором ты мечтал в течение долгой сибирской зимы… Ему цены нет… А случилось это так.
Я плыл вверх по Уеню на Лопатьево озеро. Заря занялась. Я опоздал… Сердце торопит: спеши, спеши! Я плыву возле берега, подпихиваясь веслом… Так быстрее. Неожиданный удар в корму. Обвалился берег, тронутый веслом. Обласок опрокинулся. Я стою по шею в воде, чувствуя, как сапоги засасываются илом. Подсадная утка в плывущей корзинке тревожно кричит. Я швырнул корзинку на берег с такой силой, что моя утка на этот раз крякнула по-особенному. Ружье в чехле ушло на дно. Надо достать. Провозился в ледяной воде около двух часов… О, как я чувствовал себя одиноким в эти часы… Хотелось кричать в пространство: «товарищ», но рассудок говорил, что здесь никого нет поблизости, что крик твой будет криком в пространство… Как я выбрался на берег, для рассказа об этом и двух часов мало. Длинной палкой с большим толстым суком на конце, как багром, поддел ремень кожаного чехла.
Ружье, утка и сам на твердой земле. Опрокинутый обласок прибило к берегу… Будто все в порядке… Продрогшее тело требует костра. Две коробки спичек в карманах размокли… Зажигалку оставил на базе, как бесполезную. Бензин весь вышел. Надо было расходовать спички, а зажигалку приберечь. И мысленно выругался по своему адресу:
— Задним умом крепок.
Но все же — как добыть огонь? Говорят: нет такого положения, из которого не вышел бы живой человек.
Надо сушить одежду, надо согреться. А не согреешься, говоря охотничьим языком, холеру получишь. Дует северяк и снежинки падают.
Я пожалел, что патроны заряжены бездымным порохом: этим порохом не зажжешь пыжа даже из таких горючих материалов, как пакля или вата… Но у меня пыжи тоже не горючие — войлочные, просаленные. Их не зажжет и черный порох. Значит, на выстрел нечего рассчитывать — огня не добудешь… Зачем я раскрыл свой кожаный патронташ — не знаю. Сижу на корточках и рассматриваю патроны-бездымки. В них стоят безотказные пистоны «жевело». Я уже хотел закрыть патронташ, как мой взгляд упал на патрон картечи старой зарядки. Я знал точно — порох бездымный и в этом патроне.
Черным порохом давно не стреляю. Но вот пистон здесь другой, так называемый «губертус», пистон еще большего зажигания, чем «жевело». Я вспомнил, что как-то вскрывал такой пистон и в его продолговатой трубочке находил щепотку черного пороха. Но где взять паклю или вату для пыжа? Ватные штаны и спецовка напитаны водой. Снимаю свою ушанку — единственная не намоченная часть одежды. Распарываю подкладку и нахожу немного свалявшейся ваты. Проблеск надежды — кажется, огонь будет. Освобождаю гильзу от картечи и бездымного пороха, разрываю бумажку пистона, на клочок ваты высыпаю из него десяток черных порошинок и этой ватой залыживаю пустую гильзу, заряженную одним пистоном. Теперь в гильзе таится огонь для моего будущего костра. Но клочек ватки быстро сгорит. Надо побольше приготовить ваты и зажечь ее горящим пыжом. Вспоров подкладку ушанки, забирая всю вату. Набрал груду сухих дров, для разжига наложил соломы, камыша и самых тонких веток сухого тальника. Проделана большая подготовительная работа в борьбе за огонь. Дело за выстрелом. Но сильный ветер, раздувая огонь, может быстро спалить ватный пыж. Стреляю в заветерье, в кустах, поросших камышом. Горящим пыжом поджигаю приготовленный клок ваты, сухие камышинки и тонкие, тонкие талинки… И вот на берегу Уеня уже дымится огромный охотничий костер… я согреваюсь. И думаю о товарище, о другом охотнике. Может быть, его тоже выкупала в холодной воде какая-нибудь неожиданность… Ему не развести костра — спички отсырели… Может быть, у него нет черного пороха или мало опыта. О, как я хотел бы помочь ему, согреть его в эту минуту, как хотел бы научить согреваться.
Век живи — век учись. Сидя в обласке, не плыви вслепую, назад кормой. Я нарушил эту заповедь. Выплывая из камышей, я пустил весло слишком глубоко, поднажал, не заметил, как вода хлынула через край кормы, и обласок перевернулся. Место глубокое. Надо спасаться. Плыви, пока не намокли плащ и полушубок. Впереди, метрах в ста, как якорь спасения, над водяной равниной высятся деревья. Наверно, там берег Уеня. Но он под водой. И вообще весенний разлив неогляден. Все озера и луга слились в одно огромное озеро. Плыву, но мысль беспокоит:
— Неужели так глупо погибну? Полвека охочусь, плаваю, как утка, а вот — промах дал, как новичок.
Потонула любимая бескурковка, служившая мне тридцать лет безотказно.
Тревожно соображаю: скоро ли намокшая одежда потянет меня на дно?
Но плыть легко. И когда я руками обхватил дерево и встал на его толстые, скрытые водой сучья, я вспомнил мое ружье. Мне казалось, что кнопка подана вперед — сдвинута с предохранителя. Малейшее нажатие на спуск, под водой произойдет выстрел и ружье погублено… Да, именно, так — кнопка подана вперед. За минуту до катастрофы я готовился выстрелить по пролетающему селезню.
— Да, погубил ружье, — думаю я.
Однако, ветер усилился, от холода не попадает зуб на зуб.
— Так закоченеешь. Надо спасаться, а своими силами не спастись. Значит, есть положения, из которых без посторонней помощи выйти невозможно. Но кто поможет? По близости ни единого выстрела, значит нет охотника, нет товарища. О, как неразумно охотиться вдали от товарищей!..
Как утопающий хватается за соломинку, я хватаюсь за крик в пространство. Обхватив руками ствол тополя, прижимаюсь к нему, как к отцу родному, и выкрикиваю в пространство:
— То-ва-рищ!
Крик по ветру летит далеко. Ветер был северный, я кричал в сторону юга. Я знал, что против ветра — с юга ответного крика не услышу, но все же продолжал звать на помощь:
— Товарищ, помоги!
Я звал на помощь товарища из пространства. Услышит или не услышит зов неизвестный товарищ, но самое слово «товарищ» согревает… Да, мне теплее… К тому же и солнышко поднялось выше и вода бесконечного разлива весело засверкала. А ветер дул все сильнее. Над моей головой, в вершинах деревьев он проносился с шумом, как стая пролетных уток.
И вдруг мне послышались всплески и удары весла. Что, галлюцинация слуха? Нет, слышен говор, новые всплески весел и дорогое охотничье слово, ответное слово:
— Товарищ, держись!
Кровь ударила в голову. Стало так тепло, так хорошо. И не только потому, что спасенье близко. Я был счастлив от великого слова «товарищ», я был горд за человека…
Ко мне подошла лодка, в которой сидели майор и капитан. Больше километра они проплыли против течения и против ветра навстречу зова товарища. Я им испортил охоту. Они оставили свои заранее любовно приготовленные скрадки и, покорные зову «товарищ», бросили охоту. Они подобрали меня, привезли на базу военно-охотничьего общества, обогрели и все время справлялись — не простудился ли я?
Это были заслуженные офицеры. Они с боями прошли до Берлина, видели тысячи смертей, миллионы опасностей. Слово «товарищ» для них — великое слово. Поэтому и пришли они на мой зов.
Заведующий базой Яков Григорьевич железными граблями, насаженными на длинный шест, нащупал мою бескурковку. Смешно было советовать ему не коснуться спусковых крючков бескурковки. Но я предупреждал:
— Осторожнее… кнопка сдвинута с предохранителя… Осторожнее.
Яков Григорьевич возразил:
— Ружье пролежало в воде двенадцать часов. Порох отсырел. Выстрела не произойдет.
Вечером собравшиеся на базу охотники поздравили меня с благополучным исходом дня. Все в порядке. Охотник опять с ружьем.
— Да, — сказал я, — хорошо, что кнопка оказалась на предохранителе, а я боялся, — думал, вперед подана…
— Так ведь двенадцать часов в воде ружье было?
— Ну и что ж…
— А ну-ка, испробуйте!
Мы выходим на крыльцо, я подаю кнопку вперед, и ружье, как всегда, дает два безотказных выстрела.
ЛЕТО
Вл. Холостов
ЛЕТО
Никандр Алексеев
ЗА ТЕТЕРЕВАМИ
Нередко на охоте встает задача, от решения которой зависит успех.
С дороги, что идет из Новосибирска на Кубовую, я свернул в мелкую лиственную поросль. Августовское утро только намечалось. Моя опытная старая собака сделала несколько неуверенных стоек возле узкой полосы пшеницы, конец которой упирался в большой лиственный лес. Стойки моего лаверака в сущности не были стойками. Охотники про такие стойки говорят:
— Собака отмежила.
Да, несколькими отмежами она показала, что здесь была не одна, а несколько птиц.
По очертанию местности и по времени года надо было думать: был тетеревиный выводок. Но где же он? Пес обладал великолепным чутьем, никогда не копался в набродах, брал «верхом». И вот не взял. Обежал всю полосу пшеницы, обрезал заросли кустарника и — нигде никаких признаков. Сам себе не веря, опытный пес повторил сделанный им круг, перерезал во многих местах полосу пшеницы, приостановился и посмотрел мне в глаза вопросительно:
— Чтобы это значило? Куда подевались?
Поставленный втупик этим вопросом, я сел на пенек в конце полосы и приказал лечь собаке, которой было непонятно мое поведение. Утро только начинается — в это время самые сильные запахи — самые лучшие часы охоты, а хозяин сидит, бездельничает…
И я сказал собаке:
— Вот так задача!
Тетерева бесспорно были. Тетера привела выводок на пшеницу пешком. По воздуху опасно — ястреб может подсмотреть… Поклевали вкусных зерен и ушли обратно туда, откуда пришли, ушли домой. Но, в таком случае, собака безошибочно привела бы меня к месту пребывания выводка. Значит, дело было не так. Тетерева улетели. Но почему улетели? Улететь они могли только вынужденно. Кто-то их вспугнул. Кто? Человек? Но так рано… Что человеку здесь делать? К тому же утро росистое, и я заметил бы на траве полосу сбитой росы. Человека здесь не было. Зверь? Лиса? Но в этом случае зачем улетать? Можно подняться на ветки первых берез и дразнить своей недоступностью оставшегося в дураках зверя. Факт, что выводок улетел, а не ушел. Но человек и зверь тут были не при чем.
Я сидел в раздумье. День светлел. И вот мой взгляд упал на просеку, которой я до сих пор не замечал, и задержался на ее длинном просвете, идущем сквозь сероватые сумерки леса.
— Просека. Да, просека, — сказал я в какой-то смутной догадке.
Охотник нередко разговаривает со своей собакой, как человек с человеком. И я сказал ей:
— Джемс, я нашел.
Собака радостно вильнула хвостом, однако не решилась встать без моего разрешения. Я тоже сидел, довольный решением задачи. Не спеша, свернул цыгарку, закурил… и скомандовал:
— Вперед!
Просекой и только просекой… Старая умная тетера приводила на пшеницу свой выводок не пешком, как это делают все тетеры, а по воздуху, приводила просекой… Выводок здесь мог лететь низко, над самой землей, между двумя стенами высокого леса, и для ястребиного глаза его лет был невидим. И следов никаких не оставлено ни для собаки, ни для зверя.
— Умная тетера! — похвалил я.
Мы пошли. Джемс, распустив свое перо лаверака, то бежал по траве просеки, то сворачивал в гущу леса… Никаких признаков… Мы шли в направлении к дому, в пустом направлении. Мы уходили от охоты… И так прошли полкилометра, километр, — расстояние, на которое не летит тетеревиная молодежь.
Я заметил, что у Джемса даже пропала охота к поиску.
Я сам спорил с собой. Я говорил себе:
— Вернись и начни возле хлебов поиски новых выводков, не теряя драгоценного времени, свежего утра со слабым дуновением ветерка. И сам себе возражал:
— Надо исследовать до конца…
Я продвинулся до небольшой, идущей влево от просеки, безлесной площади. Джемс потянул на стойку по прямой: шаги все осторожней и меньше, и вот он застыл на мертвой стойке. Я снимаю с плеча бескурковку, подаю вперед кнопку предохранителя и даю тихую команду: — «Вперед!» Собака делает один шаг и дальше итти не хочет. Треск крыльев. Пес ложится, наблюдая за полетом. Я вскидываю ружье, но птица уходит без выстрела. Джемс смотрит на меня укоризненно:
— Опять незадача! Не ожидал… Эх, ты!..
Так упрекает меня мой друг, а сам уже глазами спрашивает:
— Что же дальше?
И у меня опять начинается разговор с собакой.
— Никакой незадачи нет. Взлетела тетера, старка. Ты сам видишь — умная тетера. На будущий год здесь будет опять выводок. А теперь — вперед! Джемс встает, но, повернув голову влево, замирает на новой стойке. Один за одним взрывается пара. Делаю дуплет. Один упал на просеку, другой за березу, оставив пух на зелени ветвей. Убитые пусть лежат, потом подберем. После этого Джемс сделал еще девять стоек. Одиннадцать молодых, улетевшая тетера была двенадцатая — хороший, полноценный выводок. Подбирая последнего, уже чернеющего, молодого, я говорю собаке:
— Вот как надо решать задачу! Теперь понимаешь?
Я пустил собаку челноком на поиски новых выводков в сознании, что сейчас мой охотничий опыт и опыт моей собаки стал более богатым. Сложная задача, которую задала нам старая опытная тетера, была решена успешно.
Кондр. Урманов
С БЛЕСНОЙ
Каждое утро по-своему прекрасно. Для нас оно началось так.
Я и мой друг, Александр Павлович, дотащили «в непосильных трудах» лодку до берега реки Уень и когда сели в нее, поднялось солнце. Казалось бы, что все призрачное, все фантастическое, что создает ночь, — должно исчезнуть при свете солнца, но было не так.
Стоило нам двинуть лодку вверх по Уеню, как мы в один голос сказали:
— Наша пирога…
Почему пирога?.. Лодка ни в, какой степени не походила на те челноки, в которых плавают жители далеких южных островов.
Догадка пришла сама. По берегам Уеня стояли древнейшие ветлы и тополи (сейчас их вырубили, и берега Уеня у поселка Почта стали скучными), над рекой поднимался золотистый от яркого солнца утренний туман, и вершины деревьев, казалось, переплетенные лианами, склонялись над водой, будто изморенные тропической жарой… Вот исчезнет туман, а с ним исчезнет и эта изумительная картина, напоминающая о девственности лесов и молодости человечества.
Туман постепенно исчезает, и мы незаметно оказываемся на родном и любимом «батюшке-Уене», как часто называем мы эту речку, доставившую нам немало удовольствия за многие годы.
Певчие птицы улетели к югу; здесь они вывели птенцов, подняли на крыло и шумными стаями покинули родину до будущей весны. Сейчас непривычная тишина на берегах Уеня.
Только стаи серых дроздов, белохвостые кулики да редкие в изумрудном оперении зимородки сопутствуют нам.
За копанцем мой друг запевает старинную песню:
и я с надеждой выбрасываю блесну за борт лодки.
Размеренно и спокойно опускает Александр Павлович весло, лодка идет у берега, и я с нетерпением жду «удара» подводного хищника: щуки или окуня.
Но мы плывем долго без всякого результата, меня начинает беспокоить сомнение: будет ли удача?.. В самом деле — снасть наша весьма и весьма немудреная: кусок металла, по форме напоминающий ложку, к одному концу присоединен якорь (тройной крючок), к другому привязан длинный шнур. По предположению, эта ложка должна в воде «играть», напоминая рыбку, а щука, понятно, должна за ней погнаться, зацепиться за крючки и… оказаться в лодке. Но это только по предположению. Пока что никаких признаков «удара»… Не бросить ли нам блесну в коробку и не взяться лиза ружья, тем более, что все чаще и чаще утки испытывают наше терпенье, пересекая Уень?..
Но вот у старого моста, там, где река Кашлам впадает в Уень, меня вдруг пронзило всего словно электрическим током — так «ударила» первая щука. Удар был настолько силен, как мне показалось, что я чуть не выпустил шнур из рук. В последующую секунду я оправился от оплошности, и в нашей лодке забилась двухкилограммовая щука.
— Ловись, рыбка большая и малая… — монотонно, нараспев, тянет мой друг, и мы в радостном волнении смеемся и снова набираем скорость, чтобы выбросить блесну.
У высокого Могильного борка, склонившегося над Уенем, мы добываем еще пару щук, пришвартовываемся к берегу и начинаем готовить завтрак из свежей рыбы.
После завтрака и отдыха мы снова гоним нашу лодку. Уень, от впадения Кашлама до озера Зимник, настолько извертелся, что мы потеряли весь остаток дня и к вечеру не могли добраться до зимниковской избушки. Конечно, всему бывают свои причины. Где-то в среднем течении Уеня мы задержались более чем на час… по воле окуней и щук.
На излучине реки был глубокий омут. Я бросил блесну. Лодка не успела еще набрать должную скорость, и блесна пошла ко дну… Вскоре я почувствовал один удар, за ним последовал второй и третий. Я выбираю блесну и вижу вместо щуки — на якоре килограммовый окунь… И мы задержались.
Проплывем метров двести и поворачиваем назад. За короткое время мы добыли 21 щуку и 4 окуня.
Здесь же, под стогом, мы решили заночевать.
На следующий день мы нашли рядом второй омут и так плавали часа три из одного омута в другой. Вечером мы подсчитали весь наш улов: 73 щуки и 9 окуней.
Это был первый и значительный улов на блесну.
…Солнце уже клонилось к закату, когда мы, сложив добычу в лодку, пошли в обратный путь, чтобы успеть к пароходу.
По течению лодка плывет легко. На душе какая-то приятная тишина и хочется кому-то сказать:
— Эх, хорошо, братцы, жить на свете…
…Каждое лето мы часто бываем на Уене и на другой реке Вьюне. Нет ничего приятнее провести выходной день в лодке и к вечеру вернуться на базу с некоторым грузом щук. И все это дает охотнику блесна — самая простая, несложная снасть, которую каждому охотнику иметь нужно…
Н. Устинович
ПЛОВУЧИЙ ОСТРОВ
В прошлом году позвал меня к себе председатель колхоза и говорит:
— Купили мы рыбацкую снасть в Замошье. Не сгоняешь на лодочке?
Замошье — последняя деревня в верховьях речки Поймы, дальше тянется непроходимая тайга. Никогда я не бывал в тех местах. Много раз хотел добраться, да все как-то не удавалось. И потому, не долго думая, ответил председателю:
— Съезжу.
Стал готовиться в дорогу — сынишка привязался: возьми, да и только. Отказал я ему сперва, а потом передумал. В самом деле, разве, вредно парнишке прогуляться на лодке? Пусть привыкает к охотничьей жизни.
Поплыли. Павлик у руля сидит, я на веслах. На остановках ловим рыбу, варим уху…
До верховьев добрались без особых трудностей. Раза два пришлось на перекатах лодку бечевой тянуть, так это в тайге самое обычное дело.
Уже подплывая к Замошью, заметили в стороне озеро. От речки к нему широкая протока шла. А вокруг — лес дремучий, неба не видать. У самого устья протоки островок был, сплошь заросший ельником. И так нам этот островок приглянулся, что решили мы на нем заночевать.
Причалили к берегу, выбрали удобное для ночлега место. Павлик начал устанавливать палатку, а я задумал поймать к ужину свежей рыбы.
Сел в лодку, поплыл вдоль берега и скоро нашел уютный заливчик. Рыбы в нем оказалось полным-полно: то и дело слышался плеск, по воде так и разбегались во все стороны круги.
«Рыба играет — дождю быть», — вспомнил я старую примету и посмотрел на небо. Сквозь деревья было видно, что с востока надвигалась черная туча. Гребень ее стоял уже почти над самым озером и похож был на гриву вздыбленной лошади.
На земле все замерло в знойной духоте; застыл воздух, повисли листья, умолкли птицы. Только ласточки носились над озером, черкая по воде крыльями.
Хотел было я вернуться на островок, потом раздумал; гроза кончится не раньше, как через час, солнце к тому времени зайдет. А в темноте какая рыбная ловля?
Размотал сеть и, не теряя времени, поставил ее поперек залива. А когда пристал к берегу, молния с громом расколола небо, рванул ветер, хлынул обломный ливень. Кругом разлилась непроглядная темень.
Привязал я наощупь лодку, забрался в кусты и сижу, жду.
Сидеть пришлось около часа. Тучу пронесло, на востоке скова засинело небо, и я, промокший до нитки, начал скорее вытаскивать сеть. Выбрал улов, свернул сеть, направился на островок.
Подллыл к протоке и… глазам не верю. Пропал остров! Там, где он стоял, колыхались волны, а на них стайка диких уток покачивалась.
Меня так и бросило в жар. Куда он мог подеваться? А главное — где сын? Если остров залило водой — было бы видно вершины елок. Размыло волнами? Но буря была не слишком сильной.
Чего только я не передумал, кружа в лодке по озеру. И в конце концов решил, что острова мне не найти.
Когда совсем стемнело — вышел на берег. Звать начал сына. Крикну — прислушаюсь: тишина. Только эхо перекатывается над сопками.
Всю ночь бродил по берегу, словно пьяный. Натыкался на деревья, падал в какие-то ямы, кричал, пока не охрип. А едва рассвело — опять лодку отвязал, направился неизвестно куда…
Обогнул мысок — дым в кустах заметил. Бросился туда. Не Павлик ли, думаю?
У костра дед сидел, удочки налаживал. Взглянул на меня и спрашивает:
— Какая беда случилась?
Рассказал я ему. Выслушал дед и улыбнулся:
— Зря убиваешься. Жив-здоров твой сын. Могу дорогу к нему показать.
Сели мы в лодку, поплыли. Я гребу так, что весла трещат, а старик правит рулем и молчит.
Пересекли озеро, свернули в дальний угол; тут дед показывает вперед и говорит:
— Вон и Еловый остров.
Обернулся я и… не могу понять: во сне это или наяву? Стоят перед нами тот самый островок, что вчера у протоки был, а на берегу Павлик от радости прыгает.
И наверно такой глупый вид у меня в то время был, что схватился старик за бока и ну хохотать. А когда нахохотался вдоволь, объяснил:
— Островок этот — пловучий. С давних пор по озеру гуляет. Куда ветер подует — туда он и плывет. Мы-то уж к нему привыкли, а вот новому человеку чудно кажется: был остров — и не стало. Нивесть что можно подумать!..
Ефим Пермитин
ПРАЗДНИК ЛЕТА
«Горные орлы», алтайский колхоз-миллионер, проводил «праздник сенокоса и меда».
По установившейся в колхозе традиции, день этот праздновался необычно. Самые лучшие верховые лошади седлались в богатые седла. Женщины, мужчины и даже дети надевали яркие одежды и ранним утром, гарцуя на лошадях, пестрыми живописными группами, с песнями выезжали из деревни в леса и горы.
Весь день женщины и девушки собирали по ключам и косогорам ягоды черной и красной смородины, малину и костянику. Мужчины ловили в порожистых речках хариусов, стреляли поднявшихся на крыло тетеревов и глухарят.
Ягоды, рыба и дичь шли на приготовление богатого ужина. Хмельная медовуха заранее приготовлялась колхозным пасечником.
Весь день молодежь пела песни, купалась в реке, состязалась в подъеме на крутую, трудно доступную гору «Гляден», в искусстве стрельбы из охотничьих винтовок и дробовиков, а на солнцезакате женщины и девушки съезжались из разных логов и речек на пасеку, к радушному пасечнику Станиславу Матвеевичу: накрывали столы, ждали из гор охотников и рыболовов, варили традиционную, ни с чем не сравнимую алтайскую уху из свежих хариусов.
С каждым годом праздники проводились торжественнее и веселее. Председатель колхоза Селифон Адуев программу праздничного дня предложил всецело передать в руки изобретательной молодежи. До рассвета ярко пылали костры, пламенели жаркие отблески огня в глазах беспечных, возбужденных горноорловцев.
И еще нравилось всем, что к «празднику лета» не готовились заранее, а назначался он неожиданно, после продолжительной напряженной метки стогов и изнурительной тяжелой косьбы вручную на недоступных машинам лесных увалах.
Перед праздником усталые косцы, гребцы, копнильщики, подростки-копновозы и престарелые метальщики — ответственные вершители стогов и скирд — парились в банях. В канун праздника запах банного дыма и жженого камня от раскаленных каменок плавал над деревней с полудня до поздней ночи.
Зорилось. Мутные бельма окон чуть розовели.
…Марина открыла глаза. Селифон, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо.
Слегка припухшие от сна губы Марины раскрылись:
— Знаю, торопишься… Пора! — И она быстро поднялась с постели.
Адуев спешил. Решили ехать в горы без завтрака. Для Марины, уступив настойчивым ее просьбам, он заседлал горячего белого жеребца «Кодачи», для себя — саврасого иноходца. Все необходимое для рыбалки, охоты и сбора ягод было уложено с вечера.
В полотняном платье с перламутровыми пуговицами у разрезов Марина вышла на крыльцо. На голову она надела такую же панаму. На ноги — татарские сапожки с яркой росшивью мягких козловых голенищ.
Селифон подвел жеребца. Конь раздул розовый храп и покосил гордым искристым зрачком на необычную всадницу.
Адуев взял одной рукой жеребца под уздцы, другой хотел помочь жене.
— Я сама… Сама! — заторопилась Марина.
Ей вздумалось показать ему, что верхом она выучилась ездить не хуже любой, выросшей в горах женщины. Но нога ее, стесненная недостаточным разрезом платья, не могла сразу дотянуться до стремени высокого коня. Жеребец грыз и пенил удила, рубил копытом землю, топтался и прижимал уши.
Марина, ухватившись за холку лошади, прыгая на одной правой ноге, наконец поставила левую ногу в стремя и, легко оттолкнувшись от земли, села в седло. С раскрасневшимся от напряжения лицом, с горящими глазами, в панаме и узком платье она походила на красивого подростка.
Верхом на горячем белом Кодачи, славившемся не только редкой красотой породы, но и великолепной рысью, Марине казалось, что в это раннее утро, с целым днем веселого отдыха впереди, весь мир также радостен и молод, как молода и радостна она, что река Черновая сегодня по-особенному шумит на перекатах, что Селифон в холщевом рыбацком костюме, с ружьем за плечами еще сильнее, роднеее и милее.
Марина знала: он боится опоздать в заветные свои места к началу клева. И потому сразу же за воротами отпустила поводья.
Лошадей расседлали под раскидистым кедром у ручья, впадающего в Черновую. На берегу у самой воды росла душистая дикая мята, вперемежку с залитой росой осокой. Подальше — непролазные заросли черной смородины. На косогоре алела малина, а еще выше у камней, точно накрытые красным сукном, никли под тяжестью урожая кусты рубиновой кислицы.
— Ягод тут, тебе за неделю не обобрать! — Селифон махнул рукой в сторону косогора.
По тому, как муж поспешно складывал седла и разбирал несложную рыбацкую снасть, Марина видела, что он очень спешит к реке.
Рыбаку действительно, нужно было спешить. Огненный ком солнца уже выкатывался из-за гор. Месяц, утратив блеск, казался теперь тонким и непрочным, как истаявшая льдинка.
Молочно-белая в пороге, темноголубая по омутам — река билась в крутых скалах. Это самое узкое и глубокое место алтайской реки Черновой и называли «Щеки».
Рыбак спустился к реке по руслу ручья. Опавшая в летнее время вода образовала неширокую, затененную утесами береговую отмель.
«Щеки» Селифон считал «рыбным садком». И если когда собирался «наудиться всласть», то стремился только сюда.
С приречных камней вспорхнул небольшой куличок-перевозчик и, задевая о волны узким пепельно-серым крылом, с тонким свистом полетел на противоположный берег.
Адуева охватила знакомая дрожь. Он быстро разулся, по-рыбацки подсучил до колен штаны и надел через плечо холщевую торбу под рыбу.
Босые ноги щекотал остывший за ночь галечник.
При первой насадке у рыбака дрожали пальцы. По неистребимой с детства привычке поплевал на проткнутого крючком жирного фиолетового червя и сильным швырком гибкого удилища забросил лесу на стрежь. Лесу тотчас же снесло течением и закружило в глубоком пенистом омуте.
Правая рука рыбака с длинным удилищем, казалось, вытянулась до середины омута.
А лесу все сносило и сносило. Вот рука чуть качнулась, Адуев, не желая наново забрасывать лесу без первой поклевки, решил «поиграть» червем и, слегка приподняв удилище, тихонько вел лесу против течения.
Короткий рывок, как электрический ток, пронзил рыбака. Подсечка проворных горных рыб молниеносна. Крупный сине-стальной хариус, распластав в воздухе рябые плавники, с размаху ударился о грудь рыбака.
Адуев радостно ощутил и грузный удар, и холодную упругость рыбины, схваченной им под жабры. Стальная синева хребта и радужные пестрины плавников на воздухе быстро меркли, приобретая легкий перламутровый отлив.
Селифон снял бьющуюся рыбу с крючка и бережно опустил на дно холщевой торбы. Хариус сделал несколько резких бросков, каждый раз приятно ударяя Адуева сквозь холстину, последний раз зевнул и утих.
Рыбак понял, что рыба уснула так быстро лишь потому, что торба суха. Он нарвал пук осоки, положил ее на дно и погрузил торбу в воду. Снова надетая на плечо, она холодила бок.
В торбе лежало около трех десятков мерных фунтовых хариусов, а он еще не обошел и половины омутов в «Щеках».
Солнце било рыбаку прямо в глаза. Роса на прибрежной траве из дымчато-серебряной стала искристо-золотой. Холодный галешник нагрелся. Непокрытую голову припекало, а он не замечал ничего, забыл о жене, собирающей ягоды в прибрежных кустах. Все его мысли в этот момент были сосредоточены на грозном омуте — Бучило.
К омуту торопился рыбак. В попадающихся по дороге мелких омутках или не забрасывал лесы вовсе, или, поспешно забросив раз, снова прыгал с камня на камень, подвигаясь к знаменитому Бучилу.
Сейчас ему казалось — опоздай он к главному омуту и все пропало: все рыбаки, непременно, поймают больше его в этот день, и ему стыдно будет глядеть и жене, и колхозникам в глаза.
Узкое и без того русло реки, в «Щеках», у Бучила, сузилось еще больше. Высокие коричневые утесы с лепившимися по отвесам черными пихтами на обоих берегах делали реку в этом месте еще сумрачнее и грознее.
Обомшелый обломок скалы перегородил Черновую на два стремительных рукава. С шумом разбивающаяся об утес, белая кипящая струя за скалой образовывала крутящийся, глубокий омут с муаровой водой.
Адуев снял тяжелую торбу и положил ее в тень утеса. На крючок он надел свежего крупного червя и с замирающим сердцем бросил лесу в клокочущую кипень. Снасть, вместе со свинцовым грузилом и извивающимся на крючке червем, вывернуло стремительным потоком: и принесло к середине муарового омута.
Лесу необычно рвануло, и по мгновенно полегчавшему, словно сделавшемуся вдруг пустым удилищу, Адуев все понял. Он поднял удочку и увидел на тонком ее конце жалкий обрывок лесы величиной с четверть.
В первый момент он смотрел на нее остановившимися глазами. Грудь рыбака высоко поднималась под рубахой, на побледневшем лбу выступил пот.
— Мать честная!.. — Он бросил удилище и полез на скалистый утес.
Посторонний счел бы рыбака сумасшедшим.
Подмытый волнами утес навис над омутом метрах в шести от воды. Адуев лег на него грудью и, перегнувшись, стал пристально смотреть в омут. Первое, что он увидел, это — прозрачную до дна воду с кипевшими в ней, как в нарзане, серебряными пузырьками воздуха, стремительно несущимися от узкого рукава. Но вскоре в непрерывном: потоке воды он рассмотрел неподвижно стоявших, словно подвешенных за нитки крупных черноспинных хариусов, подрагивающих поджаберными плавниками.
Рыбы стояли встречь несущемуся потоку, и Адуеву непонятно было, какая сила удерживает их на одном месте. Но не хариусы интересовали в этот момент рыбака. По страшному рывку он знал, что наживку схватил крупный таймень, но, как ни всматривался, не смог увидеть хищника в омуте.
«Ушел, значит… Накололся и ушел…» — с грустью решил рыбак и уже совсем было собрался слезать с утеса, как вдруг в двух саженях от того места, куда смотрел он, вывернулся из воды огромный розовобокий таймень. Рыба стремительно схватила нивесть откуда занесенный в омут желтый березовый лист, взволновала воду и ушла на дно.
— А, голубчик, вот где ты!..
Вскоре Селифон разглядел его, лежавшего на дне, как большая коряга. Таймень медленно шевелил жаберными крышками величиной с блюдце. У губы тайменя, как длинные сомовьи усы, развевались несколько оборванных им рыбацких лесок.
— Эдакий чертило! Эдакий чертило! — не переставал шептать Адуев, слезая с утеса на землю. — Голодный… Жирует… Но на червя теперь чорта с два… — негромко разговаривал Селифон.
Рыбак достал из кармана крепкую пеньковую лесу с крупным самодельным крючком и кусок серой суконки. Потом обернул ею крюк и по величине и по форме наподобие мыши, высвободил острое жало, распушил и оправил концы суконки… К омуту подошел крадучись, чтобы не упала на воду тень. Лесу забросил сильным швырком. Насадка с плеском упала в омут. Не задерживая ее ни на секунду, рыбак повел снасть поперек течения легкими подергиваниями, подражая движению плывущей по воде мыши.
Хищник вывернулся из глубины и ударил хвостом добычу. Потом он быстро схватил наживку и пошел в омут. Гибкое удилище согнулось в дугу. Рыбак в одежде вскочил в реку по пояс. Наколовшийся большой багряноперый таймень «свечкой» вылетел из воды, пытаясь выплюнуть железный крюк. Но Адуев рывком в сторону засек рыбу еще глубже и держал удочку «на весу». Таймень снова ушел в глубь омута до дна. От быстрого движения пеньковая леса со свистом разрезала воду. Селифон, ухватившийся за удилище уже двумя руками, чувствовал, как бьется сильный хищник в плотных речных глубинах. Вскоре, таймень вышел из омута и начал «шнырять» по реке то вниз по течению, то вверх. Рыбак, не выпуская удилища, бросился вплавь, не давая лесе натягиваться до звона.
Около часа мучил тайменя Селифон Адуев, переплывая несколько раз неширокую в этом месте Черновую, пока огромная рыба не всплыла бело-розовым брюхом кверху.
Рыбак осторожно вышел на берег и стал медленно подводить рыбу. Хищник только широко раскрывал рот да устало шевелил огромными плавниками.
Вот уже и конец удилища, вот и пеньковая леса в руках у рыбака. Таймень уже рядом с берегом и вот-вот заденет брюхом за галечник.
Адуев как можно ближе перехватил лесу к рыбе и, накоротке, выбросив тайменя на траву, упал на него грудью.
Рыба билась под ним, холодная и упругая, раскрывала усыпанный мелкими зубами рот и судорожно глотала горячий воздух.
В таймене было около пуда весу. Шкура его нежно розовела, как у молодого поросенка, а багряно-красные плавники напоминали лепестки альпийских маков.
Мужа Марина встретила по дороге к стану. Счастливый рыбак нес раздувшуюся торбу с хариусами и перекинутого через плечо тайменя.
Адуев остановился и положил рыбину к ногам жены.
— Силушка! Да ты как же выволок эдакого зверюгу?
— Выволок! — ответил он.
Но по заблестевшим его глазам Марина поняла, какие чувства испытывал сейчас муж. Она с трудом подняла тайменя за голову. Поднятый в уровень с грудью женщины, он хвостом касался галечника.
Селифон стоял, потупив глаза, пока жена рассматривала и восхищалась величиной, розовой шкурой рыбы и яркокрасными плавниками.
Лес был тих. Прогретый солнцем кедр пустил смолу. Яркий костер в знойный солнечный полдень казался неестественно рыжим. Селифон попросил сварить уху из свежих хариусов.
В кипящую белым ключом воду он спустил одну за другой пять самых крупных рыб. На сильном огне вода только на одну минуту задымилась, перестала кипеть.
— Готов! Снимай! — закричал он Марине, стоявшей рядом с ним настороже с листом лопуха в руке, тотчас же, как только заметил, что синевато-черные глаза хариусов побелели и зрачки их стали похожи на горошины.
Марина сняла котел с огня.
Селифон закинул ружье за плечи и пошел побродить вверх по ручью. Он знал, что в жар старые глухари и перелинявшие черныши любят рыться в прохладных корневищах черносмородинника, лакомиться осыпающимися самыми спелыми ягодами. Не один раз в прошлые годы он поднимал их тут и срезал шестеркой из отечественной тулки.
От ручья тянуло свежестью и черносмородинником. Каждую минуту охотник ждал тяжелого взлета, шел осторожно, раздвигая кустарники и крепко сжимая шейку ружья.
Но прошел он уже немало, а птицы не поднимались, словно и не было их в этих местах.
Адуев взобрался на крутик и решил попробовать не однажды уже проверенный им способ охоты по красной дичи без собаки. Он раскачал тяжелый круглый валун и пустил его. Камень с шумом и треском запрыгал по косогору и врезался в кустарники.
Сидевшие очень крепко в жару глухари и черныши, обычно, не выдерживали надвигающегося на них шума и взлетали из зарослей.
И действительно из черносмородинника с громом вырвался старый сизо-дымчатый глухарь. Сбитый выстрелом, он упал в траву, подпрыгивал в ней и судорожно колотил крыльями.
Так Адуев выгнал еще трех чернышей и двух из них опустил в сетку.
На пасеку Адуевы приехали позже всех. Ужин еще не начинался: их поджидали. За полкилометра от пасеки комсомольцы разложили большие костры.
Колхозники, разбившись на бригады, пели проголосные старорусские песни. Бригадиры в конце каждой песни посылали к стоящим на карауле комсомольцам спросить: «Не едут ли?»
И каждый раз посланный сообщал: «Пока не видно».
Саврасого иноходца председателя и белого жеребца Кодачи, на котором ехала Марина, заметил комсомолец Ваньша Прокудкин.
— Едут! — закричал он.
Ребята подбросили в костры охапки сушнику.
— Едут! — подхватили комсомольцы по цепи вдоль костров.
— Едут! — зашумели услышавшие на пасеке колхозники и оборвали песни.
Селифон придержал саврасого и пропустил Марину вперед. Точно высеченный из мрамора, белый жеребец, не доходя до первого костра, круто уперся на тропинке, захрапел.
Комсомольцы взяли испуганно храпящего, пляшущего жеребца по уздцы и повели сквозь огненный коридор костров. Черные глаза Кодачи, охваченные отблеском огня, вспыхнули, как бриллианты.
Высыпавшая навстречу веселая, яркая, празднично-разряженная толпа колхозников увидела притороченного к седлу Марины огромного тайменя. И розовая шкура, в свете огня выглядевшая багровой, и величина тайменя казались невероятными.
— Тальмень!
— Тальменище!..
— Тальменюга!.. Жирный, как кормленный хряк!.. — услышал Адуев восторженные вскрики колхозников.
Он ждал этих слов, заранее представляя удивленные лица рыбаков. Селифон спрыгнул с седла и повел иноходца вслед за танцующим Кодачи.
Первым подошел к Адуеву заядлый рыбак Лупан Федулов.
— Ну, Селифон Абакумыч, никак, добыл одного, — сказал он.
Селифон привязывал саврасого к коновязи и, не глядя на старика Федулова, негромко отозвался:
— Одного с грехом пополам выудил…
И Лупан Калистратыч и окружающие Адуева со всех сторон колхозные рыбаки молча оценили скромность своего председателя.
— Друзья, — крикнул Адуев молодежи, столпившейся у тайменя. — Отвязывайте-ка его да тащите на жаркое.
Отвязанного тайменя ребята, подхватив под жабры, за плавники и за хвост, торжественно пронесли раскрасневшимся у костров поварихам.
Вас. Непомнящих
У КОСТРА
Павел Кучияк
ОХОТНИК
Ефим Пермитин
В ГОРАХ
Гвардии старший лейтенант Алексей Грохотов за образцовую стрелковую и боевую подготовку своей роты, приказом командира дивизии, был отпущен в двухмесячный отпуск на далекий родной Алтай.
Биография этого командира неразрывно была связана с его винтовкой. Страстный охотник-промысловик, бивший, чтобы не попортить шкурки, белку из малопульки в глаз, на первом же стрельбище в роте удивил всех своей виртуозной стрельбой.
А в первый месяц боев об Алексее Грохотове заговорила вся дивизия, как о грозе немецких снайперов.
Начал он войну беспартийным «сырым» парнем. Кончил большевиком, закаленным армейской дисциплиной. Он прошел от Сталинграда до Кенигсберга, получил четыре ранения, шесть орденов, и погоны старшего лейтенанта. Стал человеком высокого долга, неукоснительной требовательности и справедливости к подчиненным.
«Воин Советской Родины должен быть ясным, как солнце!..» — любил говорить гвардии старший лейтенант Грохотов своим гвардейцам.
Высокий, подтянутый, с белым, незагорающим и летом лбом, безупречно одетый, он гордился и формой своей одежды, — из всех родов войск больше всего любил пехоту, в которой служил. Любил свою дивизию, свой полк (втайне считал их лучшими во всей Армии Союза). Но больше всего любил он свою первую роту гвардейцев Н-ского гвардейского полка и превосходно знал каждого из своих подчиненных.
— Не смотрит, а все видит, — говорили о нем гвардейцы. И не было в этих словах ни страха, ни неприязни, а лишь гордость взыскательным своим «командиром-отцом».
С первых же дней службы в армии больше всего Грохотов полюбил стрелковое дело и знал его в совершенстве.
Чередуя тренировку в стрельбе из оружия с занятиями по баллистике и теории огневого дела, он на поучительные и интересные свои беседы привлекал даже командиров других подразделений.
«Тот не солдат, который не владеет своим оружием, как хороший парикмахер бритвой… И пользы от такого бойца на фронте, как с зайца сала», — говорил гвардии старший лейтенант Грохотов.
Оружие в его роте было в исключительном порядке. Каждую винтовку он выверил и пристрелял сам. Все — от рядового гвардейца до ротного должны были знать каждый винтик своего оружия и содержать его идеально.
Даже пирамиды, где хранилось оружие, у него были отполированы так, что на них была заметна всякая пылинка.
От подчиненных своей роты он требовал знания наизусть основных баллистических свойств оружия, терпеливо разъяснял и на личном примере по двадцать раз показывал изготовку для стрельбы, приемы держания оружия и нажима на спуск.
— Трудно, — говорил он, — но необходимо: в бою и свою и сотен товарищей жизнь спасает меткий стрелок. — И приводил примеры из Отечественной войны, когда один снайпер, порой, стоил целого подразделения, называл фамилии знаменитых стрелков. О себе он никогда не говорил, хотя многие из старых сослуживцев его полка знали, что в тылу Грохотов на сто метров из боевой винтовки мог пробоинами пуль, выстреленных в предельно короткий срок, подписывать свою фамилию на мишени, в боях же на его счету был не один десяток немецких снайперов!
В каждом командире, солдате, даже в каждом гражданине, встреченном им на улице, Грохотов хотел видеть стрелка высокого класса.
А прежде всего гвардии старший лейтенант Алексей Грохотов добивался, чтобы в каждом солдате во время учебы закипело горячее сердце большевика.
— Тогда, — говорил он гвардейцам, — все будет возможным, все выполнимым в мирное время, не говоря уже о том, что сделает такой солдат в бою.
Дома Алексей Грохотов не был шесть лет, а приехал в свой родной колхоз и на третий же день попросил председателя колхоза, бывшего фронтовика Герасима Петухова, заседлать ему жеребца.
— Еще и не нагляделись и не надышались на тебя, а ты уже на охоту собираешься, Алешенька! — сказала Аня.
Грохотов ласково, но решительно отвел горячую руку молодой женщины.
— Поезжай, поезжай, милый, знаю — истосковался, исстрадался… — примирительно заторопилась жена.
Алексей снял со стены драгоценный подарок дивизии — снайперскую винтовку и, вынув затвор, заглянул в ствол: голубоватые спирали нарезов сверкали в нем без единого пятнышка ржавчины.
Стоялый племенной жеребец запотел и на первом же крутике стал задыхаться. Всадник спрыгнул с седла и повел коня в поводу.
Вечером охотник был уже у знаменитых «Развил» — в коренном обиталище зверя. Жеребца спутал в пади, у речки.
Как и шесть лет назад, в памятную последнюю охоту на козлов, вершины гор пылали в золотой пыльце заката. Охотник прижался к выступу мшистой скалы, на стыке двух длинных горных хребтов.
Вправо — луговина, излюбленное пастбище диких маралов, пестрела альпийскими цветами. Здесь же только распускалась пахнущая медом весна. Цвел темнопунцовый маральник, из густых сочных трав поднимались ветренницы. Кусты волчьего лыка и шиповника сплелись в веселый хоровод вокруг высокогорной луговины.
Влево — каменная россыпь, похожая на реку с застывшими гребнями волн.
Далеко в пади — пихтач, густой и ровный. Сверху он походил на луг. На него хотелось прыгнуть и бежать по игольчатым его верхушкам, как по зеленой поляне. Но Алексей знал обманчивую ровность родной тайги. С детства ведомы ему в ней буреломные завалы с трухлявыми колодинами, непролазной крепи кустарников и перерослых трав — надежное прибежище птицы и зверя, укрывающее одинаково и юркого горностая и широкого лося.
Тайга! Сколько раз вымерял он крутизну твоих падей, взбирался на обрывы стремнин, откуда земля кажется опрокинутой татарской чашкой, потрескавшейся от времени морщинами ущелий, с тончайшими ниточками речной глазури. Дышал смолистым теплом весны, дрожал на ледяных остряках, ночуя в жилище бурь и ветров, восторгался ею, вздыбленной ураганом, черной и ревущей, как океан.
Грохотов не мог оторвать глаз от синих гор, курившихся молочно-розовыми туманами. После долгой разлуки они казались ему похорошевшими, как лицо любимой, озаренное радостью встречи.
И на лошади, и на лыжах обегал он тайгу по всем направлениям, знал сокровенные ее уголки.
Охотник сидел на зверином переходе. Сколько круторогих архаров[5] взял он здесь в прежние годы! Здесь он подстерегал маралов с золотисто-ореховыми глазами, с ногами, сплетенными из жильных струн, с драгоценной венценосной короной над маленькой, точно из яшмы высеченной головой!
А соболей — жемчужин горной тайги! Сколько переловил он их на этой россыпи! Сколько подслушал он скрытых для неохотника звуков. Увидел такое, что никому не увидеть больше. Видел и бешеный полет над лиственницами соболя, впившегося мертвой хваткой в горячее горло глухаря; сцепившихся в смертном бою двух козлов с онемевшими шеями и подгибающимися от усталости ногами, — рознял он их только перерезав глотки обоим.
«Развилы» — заповедные звериные переходы — не один раз виделись Грохотову во сне под далеким чужим) небом.
И вот он снова, как и прежде, сидит, прижавшись к прохладной мшистой скале. Разгоряченное подъемом тело нежится, отдыхает.
Кругом неколебимая тишина. Мир накрыт легкими розовыми крыльями зари.
Подожженные падающим солнцем, сверкающие на горизонте ледники слепят глаза.
Ближние сиреневые цепи гор подергиваются дымкой удивительной нежности и мягкости. И, кажется, уже не горы это, а призрачные облака, возникшие из голубого дыхания бесконечно любимой, родной земли: дунет ветерок и тронутся они, качаясь, как сказочные корабли на воздушном океане.
Зеленые травы стали темнеть. Надвигалась прохлада, а с нею еще острее и ощутимей потекли медовые хмельные запахи.
Алексей восторженно обводил горизонт. Закрывал и снова открывал глаза, словно не веря, что вся эта красота и в небе и на земле опять его, что не сон это, пригрезившийся ему в огне, в грохоте войны, а подлинный, богатейший и прекрасный Алтай, по которому так изболелась вольная его душа охотника.
Алексей засмеялся беззвучно, как проснувшийся в люльке ребенок. Только в «Развилах», у этой гранитной, в коричневых прожилах скалы, давно-давно известной ему, Алексей Грохотов по-настоящему ощутил, что война окончилась, что он, долго ходивший рядом со смертью, сам видевший смерть вокруг себя, получил неоценимый подарок — вторую жизнь. И что уж теперь-то научился по-новому ценить каждую минуту ее…
Взволнованные мысли гвардии старшего лейтенанта прервал придушенный звериный стон.
Не поворачивая головы, а только по-охотничьи скосив глаза, Алексей увидел медведей. Они вышли из-за поворота скалы всей «свадьбой» — семь зверей, в тот краткий миг, когда отцветающая в небе заря боролась еще с ползущими из ущелий сумерками, а последние отблески света умирали на широкой кроне единственного здесь кедра.
Вместе со зверями возник удушающий медвежий запах, напоминающий запах мокрой собаки. Он проник в ноздри, в рот сидящего в засаде охотника.
Первой шла буланая, серебристая медведица с мускулистым, коротким, точно обрубленным корпусом. Узкая голова ее была вытянута, глаза безумные, пасть раскрыта: ноздри самки трепетали, она тихо ворчала, ворчание ее походило на стоны.
Рядом, касаясь крупа зверицы, шел огромный чернобархатный зверь-семилеток. Он уже успел перелинять. Короткая, не отросшая еще шкура его лоснилась и под ней отчетливо проступали, перекатываясь, железные мускулы. Белые клыки его были в желтой пене. Он поворачивал голову то влево, то вправо, и взгляд раскаленных его глаз держал на почтительной дистанции идущих в стороне самцов.
Ближний справа к нему — горбатый, бурый, с белой грудью, точно щеголь в манишке. Длинная шерсть его — от холки до бугристого загривка — вздыблена. Он готов был в любой момент к прыжку через отделявшее от медведицы пространство, но огненный взгляд черного атлета удерживал его.
Слева — рыжий, клочкастый, высокий и худой медведь, очевидно не оправившийся еще после охотничьей пули или помятый кулемою[6].
Позади — медведок-второгодок какого-то редкого чубарого окраса. Он недавно только потерял молочные зубы, а новые были еще малы, как у щенка, но когти его были остры, и он тоже рвался в бой.
В хвосте тянулись два старика. Зубы их, очевидно, были стерты до десен, когти обношены, глаза тусклы. Звери были худы, клочкастая шерсть без лоска висела прядями. Оборванные и общипанные, они походили на старых нищих. Один из них был хром (левую переднюю ступню он, наверное, потерял в капкане). Во время остановок старец поджимал культяпку к животу.
Медведи шли бесшумно, точно тени, бессильные остановиться и на секунду, если не останавливалась самка.
Алексей не раз сталкивался с медведями в лесу и знал, что спокойствие и выдержка — лучшие товарищи в единоборстве с «хозяином тайги». Но с семью зверями сразу он встретился впервые. И сейчас он не потерял рассудка при неожиданной встрече с «медвежьей свадьбой».
Только задрожали руки да сердце застучало громко. Грохотов инстинктивно вскинул винтовку и «поймал на мушку» самого огромного — черного медведя. Зверь был так близко от него, что даже при точном попадании медведь в один прыжок мог бы сорвать его с выступа скалы: чудовищную крепость к ране и молниеносную подвижность этого неповоротливого с виду животного хорошо знал Алексей. И тем не менее он уже совсем было нажал на спуск, но чернобархатный атлет вдруг бросился на обнаглевшего, переступившего дозволенную черту белогрудого соперника, и они оба поднялись на задние лапы. Звериный рев разбудил горы. Казалось, задрожала скала, на которой сидел охотник.
Алексей опустил винтовку и пришел в себя. Звери стояли, ломая один другого. Шерсть клочками летела с них.
Медведица отошла на луговину. Она казалась равнодушной к битве и даже не смотрела в сторону грызущихся самцов.
Рыжий медведь и чубарый медведь-второгодок, пользуясь битвой опасных своих противников, в несколько прыжков были уже у зверицы, и даже старики отбежали от скалы.
Охотник перевел дух и левой рукой придавил сильно бившееся сердце. «Спокойно, друг! Спокойно!..» — беззвучно прошептал он.
Черный повалил белогрудого и ударил его когтистой лапой по уху. Белогрудый поднялся и затряс головой.
Черный атлет очутился рядом с медведицей. Расступившиеся перед ним звери снова заняли те же позиции, и даже израненный бурый, не переставая трясти головой, встал на прежнее место.
Сумерки надвигались быстро: кустарники сливались в сплошную массу. Охотник не без волнения подумал, что скоро будет уже невозможно стрелять, ждать же, когда звери отойдут от скалы еще дальше — нельзя. Подавив дрожь, он нащупал мушкой череп медведицы. Выстрел раскаленным прутом рассек воздух.
Медведица подпрыгнула на метр от земли и сделала гигантский скачок к одинокому приземистому кедру: в беспамятстве она сочла ствол дерева за своего врага.
Рыжий, чубарый медведь-второгодок и оба старых медведя, подкидывая по-поросячьи зады, кинулись врассыпную. Но черный великан стремительно бросился на выстрел охотника. Грохотов только успел передвинуть затвор — зверь был у скалы.
Перед скалой медведь вздыбил. Огромный, он с злобным ревом тянулся к выступу черными когтистыми лапами. Раскрытая окровавленная пасть его с вершковыми белыми клыками была почти рядом: с охотником: брызги пены летели Алексею в лицо, когда он целился чуть повыше переносья, в желобок между надбровными припухлостями зверя.
Сноп огня вспыхнул и погас в зрачках медведя. Пуля пробила череп на-вылет, и все-таки зверь не опрокинулся, не рухнул наземь, а тихо, точно опускаясь в воду, стал скользить по мшистой скале волосатой грудью, а когтистые лапы его, срывая мох, еще двигались конвульсивно.
Белогрудый теребил за загривок поднявшуюся на дыбы у кедра раненую самку. К охотнику он стоял боком. В сгущавшихся сумерках стрелок с трудом нащупал ухо зверя и в третий раз нажал спуск.
Белогрудый упал к ногам зверицы.
Кедр скрипел, шатался в последнем объятии смертельно раненой медведицы. Острые когти медведицы дотянулись до первых сучьев и сломали их. Последними усилиями зверица запустила когти в смолистую мякоть кедра. По шкуре ее волнами пробегала судорога. Она захлебывалась кровью и не могла реветь, а, припав головой к стволу дерева, казалось, безутешно всхлипывала. Потом со стоном повалилась навзничь.
Запущенные в древесину когти обнажили ствол кедра от сучьев до самого корня. Лоскутьями коры, прижатыми к груди в оцепенелых лапах, она словно накрылась, спряталась под ними от заглянувшей в ее глаза смерти.
Когда Алексей подошел к ней — медведица была неподвижна.
Возвращение охотника жеребец приветствовал звонким ржанием. От жарко запылавшего костра речонка отливала плавленой сталью. Зазолотившиеся бахромчатые лапы пихт, казалось, вот-вот вспыхнут. В пади у речки было сыро: дым от костра набухал меж деревьями мохнатой шапкой. Напуганный пламенем рябчик, мертво затаившийся на ближней пихте, не выдержал — слетел. Охваченное отблесками огня крыло его на мгновенье вспыхнуло и погасло. С вершины на вершину переметнулась белка. Все, все здесь было как шесть лет тому назад: первозданная тишина, красота, покой. Тайга, любимая охотничьему сердцу, родная тайга была вокруг.
Грохотов лежал на траве и смотрел в небо. Как долго он ждал этого радостного отдыха!
Но первое возбуждение после столь необыкновенно удачной охоты быстро прошло, сменившись глубокой сосредоточенностью и даже грустью. То же самое случилось с ним и на другой день приезда домой. Непонятное, тоскливое чувство и тогда не давало ему покоя. Жена испуганно ловила его взгляды и не могла понять причины его тоски.
— Почему? — допытывался он причины и не мог разгадать ее.
Как все, выходящее за пределы его понимания и трудно объясняемое, так и эта, казалось, беспричинная тоска, охватившая его опять, раздражала Алексея. Он бросил смолистый пень в костер. Искры взвились над головой. Грохотов накрылся шинелью и снова лег.
Речка звенела по камням. Зубчатые стены пихтачей были безмолвны. Набежавший из ущелья ветер колыхнул траву у самого лица. Трава робко зашелестела, закачалась. Прибрежные осины захлопали листьями. Конь поднял голову навстречу ветру и зафыркал.
— Завтра будет дождь, — вслух сказал Алексей и стал смотреть на небо, по которому текла звездная река вселенной.
Сна не было. Алексей вспомнил, как, возвращаясь домой по горячим следам войны, он как бы обозрел страшный ее итог: разрушенные города, изуродованные огнем сады Украины. И он думал тогда: «Корень цел — жизнь отрастет. На месте разрушенных построим более величественные города, вырастим новые сады. Но уже никогда, никогда больше не позволим врагу топтать нашей святой земли». И Алексей дал тогда клятву себе: все силы свои отдать армии, Родине, быть часовым так дорого доставшегося ей мира…
А вот сейчас вместо того, чтобы быть там, где партия поставила его на пост, он охотится на медведей, лежит и смотрит в небо…
«Но ты же ведь отпущен в отпуск, набраться сил… Ведь рота же твоя отмечена, как образец»… — Алексей криво улыбнулся. Прямой и честный в отношениях с другими и с самим собой, он уже не мог не думать о своих солдатах, видел помещение своей роты и снаружи и внутри. Ясно представил себе офицеров своего полка, разбирающих очередное тактическое задание. Мысленно проверял весь наличный состав своей роты: — «Командиры взводов только что со школьной скамейки… Хорош старшина, на него можно положиться. Хорош и Головинченко, помкомвзвода. Но что же они одни?.. Ребята два месяца как из колхозов. Их нужно закалить и обучить».
Алексей вспомнил свое сегодняшнее сердцебиение, затрясшиеся руки при неожиданном появлении медведей. «И это ты, стреляный волк!.. А там… они…». Под этим «там» он всегда представлял бой. Под словом «они» — своих ребят.
Нет, домой, домой!.. Надо научить их и в одиночку и всем подразделением действовать ночью в лесу, на переправах, при самых неожиданных, внезапных, именно внезапных, опасностях. Алексей уже снова сидел, смотрел в костер и, не боясь быть подслушанным, громко разговаривал сам с собой:
«…Уж ты-то, Алексей, знаешь теперь, что им надо. Ты, который всегда твердишь, что воин Советской Родины во время учебы должен быть правдив, ясен, как солнце, в бою грозен, как лев.
Образцовая рота! А ты-то лучше генерала знаешь, где и в чем она у тебя хромает…».
Мучившая его все эти дни тоска по боевым товарищам, по своей роте прорвалась, и он бичевал себя безжалостно:
«Слов нет, может быть, и заслужил ты отпуск — дрался… Но это уже прошлое, Алеша, а прошлое нужно только для справок. В карете прошлого, как известно, недалеко уедешь…
Вспомни: ты говорил им: „В сердце солдата не должно быть темных пятен, каждую минуту оно должно биться так же пламенно-горячо, как билось сердце великого Ленина“. А ты будешь здесь два месяца охотиться, отдыхать…».
Алексей бросил в костер новый смолистый сук.
Борьба за коммунизм с первых же шагов осмысленной жизни гвардии старшего лейтенанта Грохотова представлялась ему, как борьба двух смертельно враждебных сил, соревнующихся за каждый час времени, за скорости самолетов, тонны извлеченного из земли угля, руды, нефти, выращенного хлеба. Выигранные пять лет, несколько месяцев, а может быть даже дней, могут решить судьбы человечества на долгие годы…
— Два месяца не с ротой! — Алексей вспоминал, думал о многом. Вспомнил крупную ссору с одним майором в госпитале, когда выздоравливающий офицер, читавший Толстого, рвал на цыгарки прочитанные страницы. И он, взбешенный, кричал тогда ему, что культура командира — это не начищенные сапоги и закрученные усы, что советский офицер должен быть прежде всего образованным.
И не заснул охотник в эту ночь. Вскоре он уже смотрел на зарумянившийся восток. Вершины ледников начали розоветь. Утро занималось медленно: земля не хотела расставаться с призрачным очарованием ночи. Умытый росою лес казался помолодевшим. Звезды бледнели и гасли: река вселенной мелела. Ночью она снова заиграет: мир был полон движения, вечность занималась изначальным своим делом — переливала из чаши в чашу.
Вместе с брызгами солнца пришли покой и ясность.
«Судьба моя навеки связана с армией. Ее сила — мое счастье и мой покой… Возьму Аню и поеду в полк — дело и ей найдется на соседней фабрике».
Взволнованный неожиданным своим решением Алексей поднялся и уже весело, вынув из сумки складной шомпол и смазку, принялся за чистку: «В стволе снайперской винтовки не должно быть ржавого пятнышка».
К вечеру доставили в деревню шкуры и туши убитых медведей и под крики сбежавшихся ребят провезли их к леднику колхозной столовой.
А через неделю друзья, бывшие фронтовики, провожали гвардии старшего лейтенанта Алексея Грохотова и его жену в один из далеких городков западной границы страны.
Алексей Грохотов сидел смущенный и радостный среди земляков-колхозников, бывших фронтовиков.
На самом видном месте красовался медвежий окорок и целая гора колбас.
После первых же стопок начались тосты.
«Посошок» пили за гордость колхоза — гвардии старшего лейтенанта Алексея Николаевича Грохотова.
— Одним словом, за все спасибо тебе, Алексей Николаевич, — сказал председатель колхоза Герасим Андреич Петухов. — И за верную твою службу Родине, и за бесстрашное и честное, большевистское твое сердце, и за медвежьи туши…
Одним словом, однако, я захмелел немножко, и ничего я не могу сказать тебе на прощание, как только — готовь таких же защитников, сынов трудового народа из наших детей, каков ты сам есть, одним словом, Алексей Николаевич…
— А уж хлебушком мы вас обеспечим полностью, да еще и сверхом! Одним словом, езжай без думушки — алтайские колхозники, одним словом, алтайские колхозники!.. — окончательно смешался он и первым засмеялся. А вместе с ним засмеялось и все шумное веселое застолье друзей, бывших фронтовиков.
Вик. Лаврентьев
ЗВЕРОВОД
Гроза проходила стороной, и здесь, на озере, полузаросшем камышом, было сравнительно тихо.
Когда вдалеке темное небо прорезывала стремительная извилистая молния, окрашивая горизонт мерцающим голубым светом, на поверхности озера пробегали узкой змейкой отражения, на мгновение загорались дрожащими бликами окна домиков, стоящих на берегу, сами домики и верхушки прибрежного камыша на какое-то мгновение становились видимы, а потом все снова погружалось в непроглядную темноту.
Налетавший порывами ветер шевелил густую стену камыша, возле которой стояла лодка с одиноким гребцом.
Подогнав к этому месту свою плоскодонку, человек погрузил поглубже в илистое дно шест, которым он подталкивал лодку, и сидел тихо, неподвижно, стараясь ничем не выдавать своего присутствия, напряженно всматриваясь и прислушиваясь к тому, что происходило вокруг.
От порывов ветра камыши шуршали, заглушая остальные звуки. Когда ветер стихал, начинали назойливо петь комары, норовя усесться на лицо. Комаров было много. Невидимые в темноте, они лезли в глаза, уши, за воротник. Отбивая атаки невидимых врагов, человек отмахивался обеими руками, отпуская для этого шест, за который все время держался, чтобы лодку не отгоняло в сторону.
Снова налетал ветер, отгоняя комаров, но начинал шуршать камыш, чуть позванивая отмирающими подсохшими листьями. А с той стороны, где полыхали молнии, доносился ровный, мощный гул, словно там, за несколько десятков километров, многочисленные орудия приступили к беспрерывному методическому разрушению обороны врага, как это бывало не раз на фронте.
Ничего не услыхав и не заметив в этом месте, человек, бесшумно опуская шест в воду, стал подталкивать лодку вперед.
Он искусно лавировал между зарослями камыша и безошибочно направлял лодку туда, куда надо было, ни разу не допустив ее ткнуться носом в плотные камышевые стены, между которыми лежало пространство свободной воды. Похоже было на то, что все озеро человек знает наизусть и чувствует себя на нем так же привычно и свободно, как если бы находился в давно обжитой квартире.
Где-то совсем рядом тихо крякнула спросонья утка, затем послышалось испуганное шлепанье и характерный посвист утиных крыл, рассекающих воздух.
— Напугал? Летай, летай. Сейчас ты мне не нужна. — пробормотал человек и продолжал подталкивать лодку вперед.
Непривычный, чуть слышный звук заставил его налечь на шест, тормозя движение. Лодка остановилась.
Прошло несколько минут, и в наступившей тишине, между двумя порывами ветра он различил испытанным слухом охотника то, что так долго искал, ради чего решил провести бессонную ночь.
В камышах слышалось движение, признаки какой-то жизни, до сих пор неизвестной на этом тихом озере, где испокон веков обитали только утиные выводки.
Доносились осторожные всплески, какое-то шуршанье, словно кто-то невидимый старался что-то тащить по камышам. Вот раздался отчетливый звук падения в воду какого-то тела.
— Сорвалась, — подумал человек, — и это заставило его улыбнуться.
Не видя, он представил себе, как зверок тащил на сухое место добытый со дна озера сладкий корень камыша, как он втаскивал его на «лабзу» — наслоения погибших камышевых стеблей, чтобы поудобнее устроиться и полакомиться своей любимой пищей, как вдруг под лапкой обломилась тростинка и зверушка бултыхнулся обратно в воду.
Чуть-чуть подавая лодку вперед, человек внимательно слушал, и не просто слушал. Он прямо-таки упивался звуками озерной жизни, как упиваются любители звуками чудесной музыки.
И вот отовсюду — и с боков и спереди — стала слышна возня зверушек, недавних жителей камышевых зарослей, занятых своими делами, не подозревающих о близком присутствии охотника.
Человек старался сидеть совершенно неподвижно, забывая, что вокруг него тучей вьются комары, густо облепляя лицо, шею и руки.
Сколько так он просидел, он и сам не знал. Время перестало для него существовать.
Наконец, он решил, что на сегодня хватит быть разведчиком и сказал в темноту:
— Значит, чувствуете себя, как дома? Ну, добре. Пока живите.
Сказав это, он прислушался. Вокруг воцарилась тишина.
— Испугались? Не бойтесь.
Сильными толчками человек погнал лодку, больше не заботясь о том, чтобы соблюдать тишину, стараясь поскорее выбраться из зарослей на простор чистой воды.
Поселок спал крепким предрассветным сном.
Человек посмотрел туда, где недавно бушевала гроза. Далеко-далеко изредка вспыхивали похожие на зарницы отблески молний, окрашивая края уходящих туч, но звуки грома сюда уже больше не долетали.
До рассвета оставалось совсем немного. Ощущая приятную усталость, охотник тихо зашагал вдоль огородов домой.
Подсолнухи, свесившись через плетень, неодобрительно, по стариковски тихо, покачивали своими шляпами, словно желая сказать — и чего человек шляется по ночам, да к тому же еще один.
В избе, услыхав шаги, жена спросила сонным голосом:
— Вернулся?
— Вернулся, спи.
— Комары не заели до смерти?
— Есть маленько. Зато, слышишь, нынче с добычей будем. С большой.
— Как же. Второй год про это слышу, — сердито ответила жена и больше ничего не сказала, хотя он принялся подробно рассказывать о том, что видел и слышал на озере. Она спала.
Ивана разбудил шум, поднятый во дворе стариком-соседом, заядлым рыбаком.
— Где он, этот охотник? — шумел старик. Натворил делов, а теперь позапечкам прячется.
Иван вышел на крылечко, щурясь от яркого солнца.
— Чего шумишь, — спросил он, — сладко потягиваясь, заранее зная все, что произойдет дальше.
— Видали его! — от злости чуть не задохнулся старик и молча указал на лежащую у его ног плетеную из тальника корчажку.
— Улов плохой? — спокойно спросил Иван.
— Крысы, крысы твои проклятые озоруют. Опять корчажку изгрызли. Видишь.
Старик повернул свою снасть так, чтобы Иван мог посмотреть, какую дыру прогрызли ондатры в плетенке, выпустив на свободу поймавшуюся рыбу.
— Что-ж они, подлюги, делают! Всю снасть мне перепортили. Хотя бы жрали рыбу, а то и не едят и мне не дают. А? Чего зубы скалишь? Ты виноват. С тебя буду взыскивать.
Негодованию старика не было предела.
— Чего-ж ты на меня, отец, кричишь, — старался утихомирить его Иван. — Я и сам не прочь рыбкой побаловаться.
— Зачем тварей расплодил? Кто тебя просил? Век прожил, заботы не знал. С вечера корчажку поставишь — утром полнехонька. А теперь? Убирай куда хочешь свое змеиное отродье. Слышишь?
— А как его теперь уберешь. Расплодились, всех не переловишь.
— Ты это всурьез?
— Помогай ловить, может быть справимся.
— Чтоб я свои руки стал поганить. В жизни этого не будет. Я на тебя управу найду. Жаловаться буду.
Высказав свое откровенное мнение о самом Иване и его родителях, об ондатре, осквернившей озеро и мешающей ему заниматься рыбным промыслом, старик ушел, унося с собой испорченную корчажку и твердое намерение добиться справедливости — найти власть и закон на охотника и «змеиное отродье».
Иван с грустью посмотрел вслед старику. Жаль было его. Как никак, Ивана роднило с ним очень многое. Тот — рыбак. Иван — охотник. В каждом из них сильна одна и та же страсть к промыслу. Ну, кто знал, что ондатра окажется такой проказливой и, воцарившись на озере, начнет совершать каверзы.
Каверза заключалась в том, что, обнаружив поставленную корчажку, ондатра обязательно прогрызала стенки, и рыбаки напрасно ожидали улова.
Теперь виноват, конечно, во всем Иван. Начиная с весны, сколько пришлось выдержать таких перепалок. Ругают Ивана на редкость дружно, а доказать ему свою правоту пока нечем. Только остается утешать самого себя, что настанет время, и тогда люди поймут — не зряшнее это дело — ондатра. И выгоднее ловить ее, чем плести и ставить корчажки на рыбешку. Рыбу же можно ловить и другими снастями. Да, время покажет.
На невысокой гриве, меж двух озер, расположилась в Барабинской степи деревня Новогутово.
Здесь весной и осенью — обилие перелетной дичи. Зимой многочисленные стаи волков рыскают по округе в поисках добычи. Невольно еще с детства Иван Иванович Балабошкин пристрастился к охоте и уже давно числился штатным охотником в своем колхозе «Память Кирова».
Охотничью науку ему приходилось познавать самостоятельно, потому что издавна вкоренилось среди промысловиков правило свои секреты скрывать от других. Каждый по-своему выслеживал зверя, по-своему ставил капканы, имел свою, только ему известную приманку, и об этом никому не рассказывал.
Напрасно Иван и так и этак пытался выведать у опытных охотников их секреты. Деликатные по натуре уклончиво отмалчивались, грубоватые поднимали на смех, а большинство отвечало одним и тем же:
— У зверя учись. Он один может научить, как за ним охотиться. У каждого зверя свой характер, своя натура, своя хитрость. Вот и изучай.
На это, конечно, возражать было трудно, но в глубине души Иван все же считал — несправедливо свои знания прятать от других. Рано или поздно каждый охотник постигает все тонкости в повадке зверя и действует потом не как взбредет на ум, а точно и безошибочно. Лишь времени на приобретение опыта уходит много.
Находясь на фронте, Иван по своему, по-охотничьи подходил к оценке некоторых событий.
Знаменитый на всю дивизию снайпер, он приходил с передовой в тыл, чтобы подробно и обстоятельно рассказать начинающим снайперам, как надо вести «охоту» за фрицами. Мало того, что расскажет, но и покажет примерами, как сподручнее бить без промаха по ненавистному врагу.
Став лейтенантом, командиром пешей разведки, он со своими ребятами во время нахождения дивизии в обороне хаживал несколько раз в «гости» в тыл врага, притаскивая оттуда «языков», и так же, как ранее, посвящал новичков во все тонкости наиболее трудной службы в армии.
Мало быть смелым — надо быть умелым, — таков был смысл этих занятий. А чем больше будет умелых, тем больше будет и смелых — такова была цель обмена опытом фронтовиков.
«Вот это правильно, — думал Иван. — Так надо и среди охотников. Охота — дело общее, государственное. А то получается, что каждый действует самостоятельно, вроде единоличника. Всяк за себя».
…После тяжелого ранения Иван был демобилизован и вернулся домой.
Зорька была удачной. Собрав убитых уток, Иван сидел на пологом, чистом от камышей берегу и курил, когда увидел то, что вначале принял за плывущую змею.
Впереди, рассекая воду, плыл какой-то комочек, а сзади высунулось из воды что-то похожее на голову змеи.
Иван осторожно подтянул к себе ружье, и когда расстояние уменьшилось, быстро вскинул одностволку и выстрелил.
Дымок отнесло в сторону, на поверхности никого не оказалось.
Решив убедиться в том, что он убил змею, а не что-нибудь иное, Иван оставил на берегу ружье и, взяв из лодки весло, побрел по прибрежному мелководью.
Питая с детства какой-то безотчетный страх перед пресмыкающимися, Иван шел, повинуясь только любопытству.
Вот и добыча. На дне, чуть прикрытый водой, лежал рыжеватый зверок с голым змеиным хвостом. Осторожно поддев его на лопасть весла, Иван понес добычу на берег.
— «Экая тварюга», — думал он, разглядывая незнакомого зверя. Особенно неприятно было смотреть на черный, как бы покрытый чешуйками хвост.
Пока Иван раздумывал, поглядывая на зверушку, подошел сосед по охоте.
— Чего засмотрелся? Разве не видывал?
— Сроду такой пакости не видал.
— Так это же ондатра. Самый безобидный зверь. Тоже мне, охотник.
— Постой. Ведь ее выпускали на Щучье озеро?
— Ну, и что же?
— А это, как ты знаешь, Тандово озеро.
— Пока ты воевал, она на Щучьем озере так расплодилась, что все озера вокруг заселила, да вот и сюда добралась. Говорят, выгодное дело, шкурку хорошо ценят.
Сосед ушел. Преодолевая отвращение, Иван снял шкурку, попорченную дробью, согнув прутик тальника, сделал правилку, натянул на нее вывороченную шкурку и решил проверить слова приятеля, отвезти добычу на заготовительный пункт.
Шкурку приняли, оплатили, а когда Иван заикнулся, с кем можно потолковать об ондатре, его направили в ГОХ — государственное ондатровое хозяйство.
Там Ивану сразу же предложили заняться охотой на ондатру.
— Давайте заключим договор, закрепим за вами определенное озеро и действуйте. Зверок бесхитростный, охота на него несложная, доход приносит изрядный.
Иван отказался.
— Подумаю, сказал он, и вернулся домой.
Предложение лестное, но Ивану хотели дать озеро вдалеке от дома, и это его не соблазняло. Надо было придумать что-нибудь получше и пока до поры-до времени Иван решил заниматься своими прежними делами.
Прошла зима, весна. За это время Иван при удобных случаях, встречаясь в районном центре с ондатроловами, расспрашивал их о промысле и лишний раз убеждался, что охотники попрежнему таятся друг от друга и отвечают общими фразами, вроде того, что к зверю подход нужен.
Бесспорным и ясным было одно, что действительно ондатра совсем неприхотливый зверок, способный очень быстро размножаться, лишь бы была ее родная стихия — вода и камыш.
Обладая способностью проводить под водой по двадцать минут, ондатра этим спасается от врагов и это же помогает ей выкапывать со дна озер длинные и сладкие корневища камыша — свою основную пищу.
Где есть вода и камыш, там ондатра будет жить и плодиться, устраивая себе островерхие камышевые домики.
Иван, занимаясь обычными делами, нет-нет да и возвращался мыслями к ондатре. Почему надо их промышлять где-то вдали от дома? Два озера по ту и другую сторону Новогутово ничем не отличаются от других, на которых ондатра прижилась. Правда, здесь слишком близко человеческое жилье. Огороды прямо выходят на берега озер и, может быть, такое тесное соседство с людьми не понравится зверушкам. А впрочем — почему не попробовать?
Прошел год с того дня, как Иван убил ондатру, и однажды, задолго до зимы, он вытащил на крыльцо капканы.
— Ты чего взялся прежде времени? — спросила жена. — В августе пороши не бывает. Или не терпится.
— Не терпится. Дай-ка мне каких-нибудь бросовых тряпочек.
Жена дала. И Иван, взведя пружину, начал осторожно обматывать железо, стараясь сделать так, чтобы при спуске пружины челюсти, сжимаясь, могли держать добычу, не причиняя ей никакого вреда.
Покончив с капканами, Иван произвел ревизию хозяйства в поисках проволоки и негодных решет от веялок.
Проработав несколько дней, он смастерил клетки и тогда объявил жене, что едет на Щучье озеро за живым золотом.
Погрузив на телегу капканы, клетки, он тайком надергал на огороде моркови, опустошив при этом полгряды, вместе с ботвой припрятал ее на телеге под сено и уехал.
Дни, проведенные на Щучьем озере, оказались на редкость хлопотливыми. Засветло, насторожив капканы, Иван, как только смеркалось, ставил в лодку клетку, вооружался кожаными рукавицами и отправлялся на улов.
Остановив лодку неподалеку от капканов, он, случалось, подолгу сидел, пока из темноты не доносился шум спущенной пружины и возня пойманного зверка.
Медлить не приходилось. По неопытности Иван особенно опасался, чтобы зверушки не повредили себе лапки. Хотя тряпки и смягчают удар, а вдруг, стараясь освободиться, ондатра сама себя обезножит. Что тогда с ней делать? Позднее Иван убедился, что потеря одной лапки зверков не удручает и они продолжают жить «инвалидами», пока снова не попадут в капкан.
Но тогда начинающий ондатролов боялся искалечить зверков и спешил освободить добьгчу.
Особым дружелюбием и покладистым характером ондатры не отличались. Вряд ли можно было бы голыми руками взять живьем хоть одного зверка. Их укусы чувствовались и через толстую кожу рукавиц.
Дело осложнилось тем, что действовать проходилось в полной темноте, наощупь, и Иван чертыхался, отыскивая капкан, он чувствовал под рукой рвущееся напряженное тельце ондатры, с предосторожностью ослаблял пружину и водворял в клетку будущего обитателя новогутовских озер.
— Нет, чтобы днем своими делами заниматься, — ругал Иван зверушек, опасаясь, что при возне с добычей он как-нибудь нечаянно накренит лодку больше, чем положено, и тогда прощай охота, а может быть и жизнь.
Наблюдая дневную жизнь ондатр, Иван видел, что в ясную солнечную погоду они, найдя в камышах на лабзе высокое сухое местечко, укладывались на солнцепеке и предавались безмятежному отдыху.
Вспугнутые человеком, они лениво поднимались и скрывались под водой. Но стоило отъехать, притаиться, и можно было видеть, как ондатры, убедившись, что опасность миновала, снова показывались из воды и снова укладывались на облюбованном месте, подставляя свои бока лучам жаркого солнца. До наступления сумерек они словно не испытывали голода, и лишь когда темнело, принимались за добывание пищи. Выкопав на дне корневище камыша, ондатра тащит его на сухое заранее выбранное привычное место. Только в это время она и может попасть в капкан.
Охотнику сравнительно легко установить, где кормится ондатра, по несъеденным остаткам корневищ, которые со временем окружают излюбленное зверком место.
Несколько ночей кряду Иван не спал, пока не наловил четыре десятка ондатр. Особенно его радовало, что среди пленников было много беременных самок.
В этом он видел залог успеха своей затеи. Если старым ондатрам не понравится перемена местности, то новое поколение обязательно должно прижиться, — рассчитывал он. Для молодых домом будет озеро, где они появятся на свет.
Обитателей клеток Иван, прежде всего, потчевал морковью, и надо было видеть, с каким удовольствием они поедали даже ботву.
— Сладкоешки, сластены, — говорил Иван, наблюдая за пленниками.
Обратный, некороткий путь — семьдесят километров — ондатры перенесли довольно легко.
Не заезжая к себе во двор, Иван направил лошадь прямо на озеро, к мосткам. Притащив на край мостков клетку, Иван открыл дверцу, ожидая, что ондатры, увидев родную стихию, мигом попрыгают в воду — и поминай, как звали.
К его удивлению, пленники не спешили на свободу, а тесно сбившись в кучку, прижавшись друг к другу, сидели в клетке, посматривая на Ивана черными глазами-пуговками.
— Кышь! — сказал Иван, показывая им рукой на воду. — Ну, чего ожидаете? Кышь! — говорю.
Ондатры не пытались выйти из клетки.
Пока Иван уговаривал зверков освободить клетку, телегу окружили вездесущие ребятишки, боязливо рассматривая диковинные существа.
— Ой, да там с ними змеи! — сказал самый смелый мальчуган, приблизившись к клетке, и тотчас же отпрянул назад от испуга. Менее храбрые, взвизгнув от страха, бросились врассыпную. Отбежав на безопасное расстояние, ребятишки остановились и принялись на все лады обсуждать чрезвычайное происшествие.
— Дядя Иван, кто это такие?
— А почему они вместе со змеями?
Шум, поднятый ребятишками, несговорчивость пленников вывела из терпения Ивана, и он, приподняв над водой клетку, просто-напросто вывалил зверков в воду. При этом он крикнул ребятам:
— Ну, теперь берегитесь!
Ребятишки, увидев падающих в воду ондатр, и вообразив, что они сейчас выскочат обратно на сушу, бросились с воплями бежать.
Зверушки, упав в воду, тотчас же скрылись из глаз.
По деревне разнеслась молва, что охотник Иван Балобошкин напустил в озеро каких-то зверей со змеиными хвостами.
Это было в августе 1945 года.
Зимой, когда окреп на озере лед, Иван отправился в камыши и нашел несколько домиков. Ондатра зазимовала.
На следующее лето Иван редко заглядывал на озеро, решив, что напрасно пугать новоселов не следует — пусть лучше приживутся. Осенью он случайно обнаружил, что ондатры перекочевали и на второе озеро, неведомо когда и каким путем. Вероятно, совершив ночной переход.
Сомнений больше не было. Ондатра прижилась и, размножаясь, начала осваивать озера.
Первый шаг был сделан. Не где-то, а возле самого дома, Иван создал питомник ондатр, нужного для государства зверка с его отличным, дорогим мехом. Не только как охотник, а как зверовод действовал он в этом случае.
В душе каждого промысловика сильно развито чувстве азарта, но истинному охотнику свойственно и другое: рассчетливое, бережное отношение к полезным обитателям природы. Только бесшабашные «любители» в порыве неразумного увлечения способны «под горячую руку» весною застрелить самку, а потом, оправдывать свой поступок тем, что на их век и дичи и зверя хватит.
Такой потребительский взгляд случайных и временных гостей в природе — противен Ивану, как и большинству охотников. Он слишком близко и тесно связан с природой, с охотой. Он чувствует себя хозяином, и если беспощадно уничтожает волков, то это нужно и необходимо. Но когда идет речь о том, чтобы не год и не два были благоприятные условия для добычи, тогда надо не только думать о том, как бы побольше заполевать, но и о том, чтобы нужный зверок водился постоянно.
Теперь оставался второй шаг — надо было доказать, соседям, что ловля ондатры несложное, но выгодное для охотника дело.
Закончился сенокос. Нарубив кучу ракитных веток, Иван начал плести небольшие квадратные плотики. Десяток за десятком укладывал он во дворе плотики, и когда набралось шестьдесят штук, Иван, нагрузив плотиками лодку и прихватив серп, отправился в камышевые заросли.
Он знал теперь, в каких местах озера лучше всего понравилось жить ондатре. Хотя в прошедшую грозовую ночь было темно, Иван безошибочно погнал лодку туда, где он, заслушавшись, забыл о времени и комарах.
Вот эти заросли. Зачем присматриваться, где на лабзе белеют несъеденные остатки корневищ? Для того Иван сюда и плыл, чтобы заставить зверков выбрать новые места, новые столы для кормежки.
Затормозив лодку, Иван берется одной рукой за упругие стебли камыша, а другой, вооруженной серпом, срезает их на уровне воды. Несколько приемов — и образуется выкошенное пространство, где обрезанные стебли торчат, походя на щетку. И на это место он кладет плотик. Пожалуйста, зверушка — вот для вас приготовлен стол.
Все плотики установлены у края свободной воды, где проплывает лодка. Остается привадить зверков, чтобы они из чащи зарослей перебрались сюда и здесь чувствовали себя хорошо и спокойно.
Снова пришлось нанести ущерб гряде с морковью на своем огороде. Помня, как два года назад горевала жена, обнаружив, что неизвестные злоумышленники почти наполовину выдергали морковь, Иван на этот раз решил действовать в открытую.
— Не дам, — ответила жена на его просьбу. — Зачем тебе?
— Ондатру надо привадить.
— Ах, вот что! Так случаем не ты это тогда, когда ездил на Щучье, уворовал полгряды?
— Что ты! Да я тогда и не знал, чем приваживать ондатру. Честное слово.
Понадобилось пустить в ход все красноречие и привести все доводы о будущих достатках, пока жена согласилась уступить.
Опять Иван в лодке — на этот раз развозит угощение. Подплыв к плотику, кладет на него несколько штук морковок вместе с ботвой и направляется дальше, к следующему «столу».
На некоторых плотиках Иван находит объедки корневищ.
Значит, уже зверушки нашли новое место вполне удобным и начинают по ночам посещать его. Тут можно обойтись и без приманки, но не хочется лишать догадливого зверка лакомства, и охотник кладет на плотик морковку.
Наступила последняя неделя. Готовя капканы, прилаживая к ним цепочки, Иван немного волновался.
Накануне начала ловли он еще раз объехал плотики, втыкая возле каждого из них длинные тычки, за которые будут привязываться капканы. На всех плотиках белели объедки корневищ.
Завтра первое сентября — начало отлова ондатры. До 25 октября почти два месяца придется Ивану бодрствовать по ночам, урывками спать днем. А дни все короче и короче, а ночи все холоднее.
Капканы расставлены днем.
Сгустились сумерки, когда Иван столкнул с берега лодку, отправляясь на первую ловлю. На этот раз с ним весло, шест, а на беседке под рукой маленькая, но увесистая палочка.
Неслышно плывет лодка. Немного тише поют комары. Их стало меньше.
Вот здесь стоит первый плотик. Немного поодаль — второй.
Тишина.
Иван проплывает дальше, как вдруг за спиной начинает биться попавшийся в капкан зверок. Иван быстро разворачивает лодку и спешит назад.
Глаза уже свыклись с темнотой, и взгляд быстро находит в стене камыша выкошенное под плотик пространство.
Стоп! Вот и плотик. Зверок вначале притаился, но теперь, когда лодка стала рядом, начинает биться еще сильнее, стараясь освободиться.
Иван, нащупав на беседке палочку, улучает мгновение и ударяет добычу. Оглушенный зверок затихает.
Как советовали ондатроловы, Иван хватает зверка и сильно сжимает ему грудную клетку. Готов.
Теперь только ослабить нажим пружины и на дно лодки падает первая добыча.
Иван едва успевает вновь насторожить капкан, как до слуха долетают звуки возни на соседнем плотике. Скорее туда. Еще одна ондатра падает на дно лодки.
Иван начинает волноваться. Если в первых капканах есть добыча, то, наверное, и в самых дальних тоже мечутся пойманные зверки. Значит, нельзя медлить. Надо объехать по порядку все капканы из конца в конец «питомника», а не сидеть возле первых плотиков.
Иван погнал лодку вперед. Несколько следующих плотиков не подавали признаков жизни, зато дальше Иван вытащил из капканов подряд семь ондатр.
На рассвете, причалив к берегу и чувствуя невероятную усталость, Иван складывал в мешок добычу, чтобы отнести домой. За ночь было поймано тридцать пять штук.
Едва добравшись до постели, Иван уснул крепким сном. Проснувшись, он, не мешкая, принялся снимать шкурки. День невелик — оставлять шкурки неободранными нельзя и на лов опаздывать тоже не годится.
Быстро и умело действуя ножом, Иван старался как можно лучше снимать шкурки, чтобы получался только первый сорт. Но как он ни спешил, а с последней тушкой управился, когда почти стемнело.
— Ну, как это тебе любо? — спросил он жену, указывая на тридцать пять шкурок, натянутых на правилки.
— Подождем, что дальше будет, — уклончиво ответила жена.
Через несколько дней Иван сделал неожиданное открытие. После того, как на одном и том же плотике в капкан попадали две-три ондатры, сюда можно было перестать ездить. Настороженный капкан напрасно ожидал добычу. Но стоило плотик перенести на другое место, — как тотчас же попадались одна или две ондатры.
Как ни коротки были дни, но приходилось успевать обдирать шкурки и выезжать на озеро, прихватив серп, чтобы засветло перенести кормовую площадку.
Семьсот шестьдесят четыре штуки ондатр отловил Иван за свой первый сезон. Полтонны муки, три пуда сахара, полпуда чая, чуть побольше мыла, двести метров мануфактуры отмерили и отвесили Ивану в магазине, да еще выдали деньгами шесть тысяч рублей.
— Хорош улов? — просто спросил Иван, вернувшись из магазина.
И жена, ну что с ней будешь делать, улыбнувшись, сказала:
— Посмотрим, что дальше будет.
А соседям и всем колхозникам, конечно, известно, что заработал Иван за два месяца. Нет, вернее, за два года. Все таки надо считать тот срок, который прошел с тех пор, когда Иван на мостиках выгонял в воду привезенных за семьдесят километров зверушек.
Однажды к Ивану пришли мальчуганы под предлогом посмотреть, как охотник управляется с незнакомым зверем. Сначала они молча наблюдали, как Иван снимал шкурки, а потом, немного помявшись, завели деловой разговор о том, можно им или нет ловить ондатру на втором озере?
Вот этого-то Иван и ожидал и поэтому сразу же ответил:
— Можно. Действуйте. Второе озеро в полное ваше распоряжение поступает. Ловите, но только чур из лодок не вывертываться, а главное — чужие капканы не проверять. Лучше каждый свой капкан знай.
Надо было видеть ребят, когда они уходили от Ивана. Им хотелось выкинуть от радости какой-нибудь фортель, но в то же время и выглядеть повзрослевшими, солидными.
Новое поколение вступило в ряды промысловиков, чтобы стать охотниками, большими и настоящими любителями и знатоками родной природы.
Никандр Алексеев
ОХОТНИЧЬИ РАССКАЗЫ
ОСЕНЬ
Михаил Лихачев
ОСЕННИЙ ДЕНЬ
А. Коптелов
В ЗАПОВЕДНИКЕ
Мы привязали лодку к наклонившейся над водой ветвистой березе, которая уцепилась корнями за каменный берег залива, и полезли на береговые скалы. За скалами начинался более пологий склон горы, поросшей густым лесом. Рядом с вечнозеленым кедром или с оранжевой — в осеннем наряде — лиственницей здесь на каждом шагу можно было встретить золотистую березу или багряную рябину. Среди полусгнившего буреломника росла красная смородина. Возле многочисленных родников — калина, отягощенная гроздьями рубиновых ягод. Маленькие поляны были заняты зарослями малины. Под ногами шуршала сухая трава. Легкий ветерок осторожно обрывал рябиновые и березовые листья, и они, покачиваясь, опускались на землю, где, несмотря на позднее время года, цвели осенние незабудки. Иногда мы сквозь густую таежную чащу смотрели на высокое и спокойное небо, и оно казалось нам букетами милых незабудок.
Впереди шел наблюдатель Алтайского заповедника Вавило Макарович, хозяин здешних лесов и гор, низкорослый, голубоглазый человек со светлорусой щетиной на давно небритом подбородке. За ним шагал мой товарищ, влюбленный в Алтай и хорошо знающий эту горную страну. Вавило Макарович часто останавливался и показывал нам звериные тропы.
— Здесь марал прошел. Сегодня утром. След свежий, — скупо сообщал он, как о самом обычном и уже надоевшем явлении. — Осень. У маралов начался гон, потому зверь и спустился поближе к долинам. Вечером услышите рев.
Мы часто останавливались послушать, как где-то поблизости в таежной чаще свистели рябчики. В это время рябина опускала на наши плечи созвездия изящных стрельчатых листьев и совала нам прямо в руки тяжелые оранжевые гроздья сочных, хотя и кислых, но довольно приятных ягод.
Наконец, мы вышли на скалу. Здесь в случае холодного ветра можно укрыться в небольшой каменной нише. Рядом в расщелине, заполняя всю ее, стоял старый кедр. Казалось, что это он разворотил скалу, чтобы раскинуть над небольшой площадкой зеленый шатер и защитить путников от непогоды.
Наши взоры привлекла голубая гладь озера, раздвинувшего каменных великанов. По горам шла осень. Многие вершины казались прикрытыми пышными лисьими шкурами, хвосты которых среди нагромождений скал ниспадали до самой воды. За этими веселыми горами вздымались мрачные головы в темнозеленых шалях густых кедрачей. Казалось, что это угрюмые матери наблюдают за бойкими молодыми дочерьми. А позади всех сверкали под солнцем снежные лысины суровых отцов. Все это было отражено в голубом, как бы прозрачном озере, над которым стояло величественное спокойствие. Мы долго не могли оторвать глаз от этой чарующей картины, от богатой россыпи красок. Среди золота и лазури мы видели рубины и изумруды, аметисты и топазы.
— Не зря сложилась поговорка: «Алтай — золотое дно!» И не зря алтайцы назвали это озеро Золотым! — нарушил тишину мой товарищ. Он сел на край скалы и, показывая на юг, спросил: — Видишь белоголовую гору? Ее называют Алтын-Ту — Золотая гора. Когда-то в древности страшный голод охватил весь Алтай. Один бедный алтаец нашел в горах кусок золота с конскую голову. Он пронес его по всем долинам, и никто не дал ему ни одного зерна ячменя, ни одного куска мяса. В ясное утро поднялся алтаец на высокую гору и с вершины ее бросил в ущелье кусок золота с конскую голову. Вода проглотила золото. С тех пор озеро назвали Золотым, — по-алтайски это будет Алтын-Коль, — а гору прозвали Золотой горой.
— Неужели правда так было? — спросил Вавило Макарович.
— Не знаю, не нырял: озеро глубокое, да и вода холодная, — отозвался мой товарищ.
— Глубокое, это верно. Экспедиция ездила, меряла, так против этого мыса намеряла до дна триста двадцать пять метров, — сказал Вавило Макарович.
Солнце клонилось к западу. Под нашим берегом на озере как бы расцвели гигантские золотые кувшинки, а западная половина его превратилась в застывший чугун.
— Да, Алтай особенно живописен осенью! — воскликнул мой товарищ. — Не понимаю, почему туристы посещают его только летом?
— Ты прав. Кто видел Алтай только летом, тот не знает его настоящей красоты.
За нашими спинами послышался стук топора. От неожиданности мы вздрогнули и оглянулись. Вавило Макарович тесал смолистый бок старого кедра.
— Что ты делаешь?! — воскликнул мой товарищ, вскакивая на ноги.
— Костер надо развести…
— Зачем же дерево портить?
Слегка усмехнувшись, Вавило Макарович недоуменно развел руками:
— Что ему доспеется, дереву-то? До меня тут люди костры жгли.
Действительно, на одной стороне могучего кедра была глубокая рана, оставшаяся после костра, но она уже успела покрыться потоками серы. Тут-то и тесал щепы от живого дерева Вавило Макарович.
— Без костра ночевать будет тоскливо, — объяснил он свой поступок.
— Да, но для костра тут можно найти топливо, кроме почтенного старого дерева.
— Щепы от него на растопку больно хороши…
— Не тебе бы, наблюдателю заповедника, говорить такие слова. Ведь это дерево шумело под ветром, когда еще и деда твоего не было на земле! Заповедник должен все хранить…
Алтайский государственный заповедник был создан в 1932 году. Площадь его — миллион гектаров. Он граничит с Тувинской автономной областью. Наш костер находился на западной границе этого заповедника, проходящей по Телецкому озеру (Алтын-Коль) и дальше на юг по долине Чолушмана. На другой стороне озера тайга открыта для охоты.
Мы сидели на скале под солнцем, по-осеннему ласково-грустным, и разговаривали о том, как богат Алтай зверем. Ведь не только благодаря склонности к поэтической гиперболе народ сложил такие сказки, в которых воспевались богатыри, убивавшие за один выезд на охоту по пятьсот маралов. Творцы сказок восхваляли свой голубой Алтай, где густые леса и высокие сочные травы вскормили, а ясноводные реки и озера вспоили бесчисленное звериное поголовье. В самом деле, какой только зверь не живет на Алтае! Одних копытных здесь добрый десяток: почти по всей горной стране встречается косуля, в Чуйской степи пасутся огромные стада дзереней — горных антилоп, в тайге между Катунью и Чолушманом живут лоси, в верховьях Ясатера обитают стада архаров — диких баранов, в верховьях Катуни и здесь, у Телецкого озера, много диких маралов, на хребтах, что на стыке Алтая и Саян, бродят северные олени, все густые леса на обрывах — убежища кабарги и, наконец, самые неприступные скалы — излюбленные стойбища сибирского козерога — тау-тэкэ. А сколько здесь пушного зверья! И белка, и соболь. И рысь, и росомаха. Лисица, волк, медведь, колонок, горностай, выдра… Да всех и не счесть. Даже снежный барс частенько встречается на высоких горах Алтая. Не зря в Кош-Агачском аймаке одну снежную гору прозвали Барсовой горой (Ирбис-Ту).
Особенно славится эта часть Сибири маралом, который носит золото на своей рогатой голове. У тувинских охотников есть поговорка: — Марала убьешь — год богато проживешь.
Поговорка старая, теперь она имеет только историческое значение.
Полтора столетия тому назад стада маралов паслись по всему Алтаю. Каждую весну охотники подкарауливали на тропах этих ценных зверей. Налитые кровью рога (панты) вырубали из черепа и продавали в Китай по высокой цене. Тибетская медицинская кухня приготовляла из них сильно действующее лекарство. Лет пятнадцать тому назад у нас в Советском Союзе из пантов марала стали приготовлять пантокрин.
Маралов на Алтае разводят в больших парках — маральниках, обнесенных высокой изгородью. Дикий марал и сейчас встречается еще во многих районах Алтая. Охота на него давно запрещена, но нередко стройный красавец падает от пули браконьера. В заповеднике же маралы пользуются правом полной неприкосновенности, — их охраняют наблюдатели, жизнь зверей в природных условиях изучают ученые.
— Я с наушниками ездил в долину Кыги, — заговорил Вавило Макарович о работе научных сотрудников заповедника. — Они изучали марала. Там по утрам большой рев был: маралы свадьбы играли. В одно утро мы слышали, как ревели десять самцов. Наушники подсчитали, что маралов в заповеднике около тысячи голов.
— Наши наушники очень интересуются соболями, — продолжал Вавило Макарович. — Говорят, до заповедника соболей здесь оставалось штук тридцать…
Охота на соболя трудна и сложна. Ценный зверок с дорогим дымчатым мехом обитает высоко в горах, около гольцов и каменных россыпей. Но, несмотря ни на что, его в дореволюционные годы быстро, хищнически истребляли. В 1896 году в горном Алтае было добыто 4688 шкурок соболя. В 1931 г. было добыто уже только 140 соболей, в 1933 г. — 83, а в 1935 г. — всего лишь 53.
Истреблялся не только соболь, но и другие ценные звери Алтая. Так был совершенно истреблен бобр, колония которого когда-то довольно часто встречались в разных частях Сибири. Теперь бобр сохранился только на северных уральских притоках Оби да в Тувинской автономной области.
Советской власти, вдумчивой и расчетливой хозяйке большой страны, пришлось с первых же лет заняться сохранением и накоплением пушного богатства в тайге. Человек социалистического общества пошел в горы, в тайгу не как собиратель случайных даров природы, а как хозяин. Он заботится о сохранении и размножении ценных зверей и птиц. С этой целью введен правильный отстрел, организованы охотничьи хозяйства, заказники и заповедники. Этой цели служит и Алтайский государственный заповедник, один из крупнейших в нашей стране.
Звери и птицы в заповеднике быстро размножились. Довольно быстро размножился и соболь. Теперь он снова появился в тайге по другую сторону озера. На заготовительные пункты охотники все чаще и чаще приносят соболиные шкурки.
Так заповедник помог восстановить на Алтае промысел на соболя.
В тайге стало больше белки, колонка, горностая.
На левом берегу Чолушмана охотники уже добывают по 60–70 белок в день. Это тоже благодаря тому, что белка, размножившись в заповеднике, стала в большом количестве переходить в леса, открытые для охоты.
Наблюдатель заповедника всматривался в позолоченную гладь залива, врезавшегося глубоко в синие от вечерней дымки лесистые горы, а потом спокойно сообщил нам:
— Медведушко, однако, плывет на нашу сторону.
— Через залив? Да ведь тут от берега до берега — больше километра!
— Это ему нипочем. Часто плавает, особливо когда на кедровый орех неурожай. Здесь много малины и рябины, вот он и плавает эту ягоду жрать. Вон зверюга плывет. Видите?
И в самом деле, по заливу двигалась в нашу сторону какая-то черная точка.
— Переплывает через озеро в самом широком месте. Пять километров, а ему хоть бы что.
— Да ну? Не может быть!
— Сам видел, — подтвердил Вавило Макарович. — А одного медведя на самой середине озера угрохали с катера «Партизан». Мне машинист рассказывай. Плыли они ночью. Луна большая была, на озере светло, хоть газеты читай. Смотрят вперед, чернеет что-то, думают: не медведушка ли? Повернули на него полным ходом, — и впрямь сам Топтыгин. Он, зверь-то, за якорь уцепился и стал из воды вздыматься. Тут в него выстрел сделали. Он отпустился от якоря, а потом за борт против машинного отделения поймался, видно хотел на катер залезть. Машинист вторым выстрелом и добил его.
Вечерело. Вдоль по озеру легла черта: на востоке все еще отражались золотистые горы, а под западным берегом уже гасли серебристые блики. Дальние горы из синих превращались в черные. На скале стало прохладно. Вавило Макарович взялся разводить костер.
— Медведей здесь, как коров. Много! — продолжал он. — Весной только-только маленькие полянки обтают, а медведи уже тут как тут. Зеленую травку они страсть любят. Нынче весной я на одной маленькой полянке семь медведей видел. А когда они в холодную весну из берлог рано повылазят, жрать им нечего, так они по снегу задами елозят, чтобы земля скорее оголилась. Я сам видел.
Прошел катер в Артыбаш, волоча за трубой спутанный моток искр. Потом опять над озером повисла тишина.
— Не ревут твои маралы, Вавило Макарович, непослушные.
— Утром заревут, услышите, — уверенно ответил наблюдатель.
Небо стало светлее. Отойдя от костра, мы увидели две луны — одна плыла по темносинему, запорошенному звездами небу, вторая — по темному озеру, где отражение звезд напоминало белые водяные лилии.
Ночью, сидя у костра, я перелистывал записную книжку, куда были внесены выдержки из дневников наблюдателей:
«21 мая голодный медведь съел шкуру медведя, задранного прошлой осенью медведем же».
«На альпийские луга медведь поднимается летом рыть сладковатый корень астрагала. Когда он занят этим делом, к нему легко подойти».
«Найдена молодая маралуха, загрызенная росомахой. В лесу часто встречаются следы росомахи, скрадывающей марала».
«13 июня в урочище Чулюш найдена косуля, разбившаяся насмерть при падении со скалы».
«Близ урочища Чулюш есть солонцы, куда ходят полакомиться косули и даже маралы. Горы настолько крутые, что спугнутые человеком звери нередко падают и разбиваются насмерть».
Вавило Макарович достает из полевой сумки свой дневник и подает мне. Я читаю, когда какие птицы прилетели, когда вывели детей и когда покинули Алтай. Я узнаю, что Телецкое озеро, бедное водоплавающей дичью, посещается лебедями. Каждую осень сюда прилетают лебеди и остаются в тихом заливе до тех пор, пока он не покроется льдом. В прошлом году 11 лебедей жили там до 10 января. Пара лебедей ежегодно гнездится в камышах при устье реки Камги.
Зимой Вавило Макарович поймал кабаргу. Это весьма редкий случай.
— На рассвете я шел по льду залива Камги, — рассказывал он. — Вижу, навстречу мне бегут по дороге двое — один черный, другой светлый. Я догадался, что это рысь за кабаргой гонится, и закричал во весь голос. Рысь сразу бросилась на гору, а кабарга свернула в сторону. На снегу была твердая корка, и кабарга вмиг все ноги изрезала в кровь, тут я и поймал ее. Два дня она жила у меня, а на третий я отвез ее наушникам.
Над нашими головами зашумел старый кедр.
— Полночь, — объявил Вавило Макарович и тут же пояснил. — «Верховка» началась. В осеннее время с полночи до обеда дует «верховка». А снег падает — поднимается «низовка», северный ветер. Такое волненье, что страшно подумать на лодке плыть. И катер тогда не ходит.
— А то еще бывает, — продолжал Вавило Макарович, — ветер Шуурган по названью. Он тоже дует снизу, от Бии. Вода идет стеной, высотой с амбар. Лодку сразу захлещет. И пристать лодке некуда, — скалы вздымаются прямо из воды. Года три назад катер вел снизу карбаз с товаром. На середине захватила непогода. Куда деваться? Надо приставать к берегу. Повернули, где волненье было поменьше. Как трахнуло карбаз о скалы, так и разбило с одного раза.
Особенно бурным озеро бывает в зимнюю пору. В редкую зиму оно покрывается льдом, да и то на какой-нибудь месяц.
— Один раз летом у нас конь выскочил из карбаза на самой середине. Узда была крепкая, повод тоже порвать он не мог, и поплыл рядом с карбазом. Мы начали всеми силами грести скорее к берегу. Глядим, конь сам плыть уже не может, а на поводу тащится, как на буксире. Ну, пристали мы к берегу, вытащили коня на камень. Конь на ноги не встает, — заколел в холодной воде. Развели мы костры со всех сторон, стали отогревать коня. Едва отходили. А медведи, будь они прокляты, по своей доброй воле с берега на берег осенью плавают, им ничего — не мерзнут.
— У медведя сала много, — он теплый.
Мы отошли от костра.
Небо попрежнему было совершенно чистым. По высокому небосклону сверкнула звезда и упала куда-то за лохматые горы на востоке.
— Богатыри закуривают, — сказал мой товарищ. — Раньше алтайцы считали, что все горы — уснувшие богатыри. А когда падали звезды, то говорилось: «Гора горе огонь перебрасывает».
— А еще говорили, что одна гора другой горе зверей в карты проигрывает. Нет белки, значит проиграна.
Вырываясь из узкой долины Чолушмана, холодный южный ветер вечных снегов буйствовал над водой, подымал высокие волны и с шумом кидал их на скалистые берега.
Чем ближе был рассвет, тем сильнее дул ветер. С диким воем проносился он по этой каменной трубе длиной более двухсот километров. Нас услужливо защищали от него скалы и старый кедр.
На рассвете ветер принес нам тонкий, звенящий голос. Казалось, кто-то трубил в медный рожок.
— Марал ревет! — воскликнул Вавило Макарович. — Слушайте, вот опять начинает.
Зверь страстно тянул свою протяжную призывную песню и обрывал ее двумя короткими и слегка приглушенными взревами. Он трубил утреннюю зорю. На соседней горе отозвался более солидный и определенно угрожающий голос.
— Это старый зверь! Сейчас между ними начнется бой из-за маралух.
На западе как бы вспыхнула вершина горы, покрытой лиственичным лесом. То начался не лесной пожар, а солнечный осенний день.
Полумрак исчез из глубоких долин, и дальние горы снова оделись в синюю дымку. На восточной половине озера все еще лежали громоздкие тени гор. Черные волны злобно прыгали на скалы. А под западным берегом высокие серебристые гребни опешили нагнать друг друга.
В полдень утихла «верховна», холодное дыхание вечных снегов. Мы спускались к заливу, где рыбак подымал со дна сети с трепетавшими серебристыми телецкими сигами. В лесу свистели рябчики. С высокого кедра с шумом сорвался глухарь и улетел куда-то на восток. С дерева на дерево прыгала пушистая белка. Мой товарищ сказал ей:
— Не бойся, здесь тебя никто не тронет.
Сели в лодку. Оттолкнулись от берега. Неподвижная вода казалась густой, как хороший деготь. А недалеко за тенью горы начиналась полированная гладь.
Над Алтаем — величественная тишина!
На юг летели лебеди. Стая красивых птиц отражалась, в озере, точно белое перистое облако.
Мы выплыли на середину залива, оглянулись и положили весла, очарованные непередаваемой красотой. В озере лежала блещущая всеми красками гора, и была она еще прекраснее настоящей горы. Казалось, тысячи радуг свились в клубок и упали в сонную воду. Ниже радуг, под водой — голубой небосвод. Наша лодка тихо плыла как бы между двух небес.
Анатолий Ольхон
КОНЕЦ АВГУСТА
А. Коптелов
НА ОЗЕРЕ ЧАНЫ
Впервые я тонул на «море». Это было шесть лет тому назад темной октябрьской ночью…
Впрочем, об этом нужно рассказать по порядку.
Утятник Ефим собирается на большую осеннюю охоту. С ним едет Тимофей, человек непомерно высокого роста и огромной силы. Мне очень хочется поехать с ними на большую воду, но я не умею плавать на лодке. В непогоду на обширном плесе меня могут захлестать волны. Ефим громким раскатистым голосом советует мне:
— Если хочешь научиться плавать, надо броситься в «море»…
Я хочу быть настоящим охотником и решаюсь броситься в «море»…
На станции Барабинск мы выходим из вагона и садимся в грузовой автомобиль Рыбтреста. Наш путь лежит на юг, через степные деревни, поля, редкие березовые колки, мимо озер и болот.
Поздним вечером грузовик врывается в маленькую деревушку Квашнино. Серые деревянные избы, возле которых нет ни деревца, ни кустика, стоят двумя шеренгами. Нигде — ни огонька. Под лунным светом тускло блестят маленькие окна. Посреди улицы — колья: здесь «садят» сети и невода на крепкие веревки. По одну сторону деревни — открытое «море», по другую — залив. Между берегом и огородами — деревянное царство: скрипуче стонут дряхлые мельницы, оставшиеся свидетелями былых эпох, эпох дерева и соломы. Их мрачные силуэты на темносинем небе напоминают нам великанов, которые тщетно взмахивают уродливыми руками, чтобы снять дырявые от ветра и дождя, дырявые от веков шляпы и поклониться приезжим.
Я иду на берег. По дремлющей воде луна прокладывает к мельницам золотую тропу. Где-то вдали играют трубы лебединого оркестра. Изредка слышно, как могучие птицы ударяют крыльями о звонкую воду.
— На косе у Холостого лебеди галдят. Табунятся. Зиму чуют.
Я вздрагиваю, услышав незнакомый голос. Рядом со мной стоит невысокий старичок в потертом дубленом полушубке. За плечами его торчит старая охотничья берданка. Я спрашиваю о Холостом.
— Остров такой есть, — поясняет старый сторож. — Вон там, напротив Лежана, куда вы собираетесь. А в эту сторону, влево-то, пойдет «море».
— Да, к зиме дело движется, — задумчиво продолжает он. — Лебедь несет снег на носу. Так старики говорили. Даже примета есть: лебедь летит — к снегу, гусь — к дождю.
На рассвете я снова иду на берег. От рыбных складов далеко в воду проложен помост, у конца его стоит новенький катер с баржей. На горизонте виднеется Лежан, севернее — самое большое Ярковское плесо. В начале оно окаймлено желтыми камышами, а вдали сливается с небосклоном.
С юго-запада быстро надвигаются рваные облака песочного цвета. А немного спустя небо становится похожим на свежевспаханную целину. Над водными просторами молча, редкими шеренгами проносятся чайки. Погода быстро меняется.
Над катером взлетает дымок. Я прощаюсь с ихтиологом и спешу к помосту. Мои товарищи уже грузятся. К корме катера привязана большая дощатая лодка на две пары весел. В ней лежит одна лопата, заменяющая кормовое весло. С радостью осматриваю лодку. По всей вероятности, ее уступят мне, новичку, решившемуся впервые в одиночку плыть по большой воде. У ней плоское дно и высокие борта, — из такой посудины я не вывалюсь даже в непогоду.
Катер разрезает длинное плесо. По обе стороны лежат острова. Тысячные стаи гоголей, завидев нас, шумно взлетают, уносятся вдаль и там падают далеко от берегов.
— Уток-то, уток сколько! — восклицает Ефим. — Постреляем, братцы! Ух, славно постреляем!
— Гоголишко, стервец, держится на середине плеса, к камышам не идет, — огорченно замечает Тимофей.
Парочка гогольков, сверкая белыми брюшками, пролетает неподалеку от катера. Они так быстро машут крыльями, что мне кажется, будто в воздухе звенят серебряные колокольчики. На приобских лугах и мелких озерах я никогда не слышал таких звуков. Видимо, водные просторы и обширные заросли камышей создают чудный резонанс. Вдали плавает небольшая стая лебедей. Любуясь ими, я думаю, с чем бы их сравнить. С серебром? Нет. Даже самый тонкий лист нового серебра бледнеет перед лебединым крылом. Со свежим снегом в солнечный день? Нет, и снег уступает лебединой белизне. Перо лебедя ни с чем несравнимо.
Узкий пролив между Емелькиной гривкой и мысом острова Лежан рыбаки называют Речкой. Мы проплываем по Речке, извивающейся в зарослях, и повертываем к рыбацкому поселку. Катер останавливается у высоких камышей. Камыши отделены от берега полоем — неширокой полосой воды. В полое у шатких сходней стоят рыбацкие челны.
С просьбой о лодках Ефим, наш бригадир, обращается к пожилому рыбаку, светлая борода которого походит на хвост язя, а глаза сумеречно блестят, словно сазанья чешуя.
— Вот вам одна, — говорит рыбак, пошатывая ногой утлую долбленую лодочку, стоящую на сухом берегу. В дне долбленки несколько щелей, законопаченных паклей и тряпками.
— А вторая лодка вон там, в дальнем полое, — указывает рыбак и тут же добавляет: — Бесхозяйственная лодка.
Ефим издали окидывает взглядом все три лодки, а затем повертывается ко мне:
— Этот карбас тебе, слушай, без привычки в непогоду не угнать. Долбленка маленькая и верткая. Иди, пригони для себя ту лодку.
Я вскидываю весло на плечо и шагаю по низкому берегу возле полоя. Спину колет, как иголками, острый осенний ветер. Вдоль полоя катятся пенистые волны.
Я не знаю, что гнать большую лодку против ветра — задача для новичка весьма нелегкая.
Сажусь в корму и, отталкиваясь от берега, ставлю лодку против волны. Корма опускается, а нос вздымается высоко над водой. Налетает стремительный порыв ветра и вмиг повертывает лодку. Через борт переплескивается седой гребень волны. Меня уносит от поселка все дальше и дальше. Изо всех сил налегаю на весло, чтобы взять правильный курс, но ветер, издеваясь надо мной, наваливается с новой силой и опять повертывает лодку носом в противоположную от поселка сторону. Гребу то с одного, то с другого борта, а лодка попрежнему не повинуется. Только минут через десять мне с трудом удается загнать ее носом в камыш. Там я встаю на коленки на середину и сразу же зачерпываю за оба голенища холодной воды. Через несколько секунд я забываю об этом. Пусть будут мокрые ноги, только бы плыть. На берегу возле поселка стоят мои товарищи, окруженные местными жителями. Рыбаки наверное смеются? Взрослый человек и не может угнать лодку! А еще охотником называется! Я чувствую, как горят мои щеки.
Камыш озлобленно шумит и, нагибаясь, хлещет меня по лицу пушистыми метелками. Я выталкиваю лодку на чистую воду и начинаю быстро грести слева, — лодка круто поворачивается вправо. Перекидываю весло на правый борт, — лодка идет налево и я снова оказываюсь спиной к ветру. К плечам льнет мокрая рубашка. Из-под шапки течет пот. Я опять начинаю грести слева — и опять такая же картина. А потом ветер подхватывает лодку, словно щепку, и швыряет назад к камышу.
По берегу бежит Ефим и машет мне рукой. Он в серой ватнушке, без шапки. Ветер поднимает его редкие светло-русые волосы.
Едва-едва мне удается направить лодку к берегу. Ефим занимает мое место. Он стоит на ногах и, чуть нагнувшись вперед, гребет широким веслом. Разрезая волны, лодка быстро движется против ветра. Я медленно шагаю к поселку, чувствую, как горят румянцем смущения щеки. Рыбаки встретят меня насмешками, не дадут лодку, и я буду вынужден бродить по берегу в поисках турухтанов и чирков.
Рыбаки молча улыбаются, глядя на меня, а старик с бородой, похожей на хвост язя, говорит вполголоса:
— Эта посудина тебе, парень, не по плечу.
Ефим звонко кричит мне:
— На зорю опоздали. Утка сейчас повалит. Надо плыть скорее. Садись вот в эту маленькую лодчонку — с ней ты справишься.
Я отталкиваю от берега утлую долбленку, щели которой законопачены паклей и тряпками. Старик бросает мне дырявый ковш.
— Может понадобиться… Воду вычерпывать.
Выплываю из полоя. Волны катятся далеко в «море» и как бы заплескиваются на черные тучи, похожие на связки бакланьих крыльев. Если туда унесет неопытного пловца, так покачает изрядно, пока откроется Ярковский берег. Справа, за плесом, в пяти километрах виднеется желтая полоска камыша. Слева — тоже большие заросли. До них — около километра. Я направляю ветхую лодочку на стрелку этих зарослей, и ветер гонит меня по волнам. Только бы не в «море»!
С маленькой долбленкой я легко справляюсь. Еще четверть километра, и я выкину деревянные чучела белобоких гоголей, а потом загоню лодочку в густой и высокий камыш и, чтобы удобнее было стрелять, заломаю серые метелки.
Но за весь вечер я не вижу ни одной утки, — непогода угнала их на озера, расположенные среди камышей. Даже чайки не вылетают на свой вечерний промысел.
Лодка начинает наполняться водой. Видимо, камыш где-то выдавил плохую конопатку широких щелей. Вычерпываю воду и затаиваюсь, но через 10–15 минут мне опять приходится браться за ковш. Так продолжается часа два. В сумерки выплываю собирать чучела. На чистом плесе вода в лодке прибывает еще быстрее. Я плыву возле стены камышей. Через каждые пять минут повертываю утлый челн носом в густые заросли и вычерпываю воду, а потом снова сажусь в корму и гребу изо всей силы.
Черные покрывала туч ложатся на камыш. Ветер еще больше наглеет и бросает мне в лицо острые капли холодного дождя. Огни рыбацкого поселка не видны. Надеясь на свою память, я плыву в темноте.
Вот и стрелка. Последний камыш. Я вычерпываю воду; повертываю лодку носом туда, где должен быть берег, и начинаю быстро грести. Больше мне нельзя будет отчерпывать воду. Если я брошу весло, хотя бы на полминуты, ветер отшвырнет лодку далеко в «море».
Вода, камыши, тучи — все слилось в непроглядной тьме. Неизвестно, где запад, где юг. Плыву ли я к берегу или вдоль его? Ветер мог измениться и незаметно отклонить лодку в ту или другую сторону.
Ноги мои уже по колено в воде. В лодке плавают чучела, постукивая друг о друга. Ружье висит на груди, на ремне, закинутом за шею.
Решаю измерить глубину озера. Весло не достает дна. А вода в лодке прибывает все быстрее и быстрее, — видимо, она нашла где-то совсем незаконопаченные щели. Но где они? Никак нельзя узнать.
Ветер издалека доносит знакомый голос. Это кричит Ефим. Я отзываюсь, хотя знаю, что кричать бесполезно — оголтелый ветер, насмехаясь надо мною, унесет слова в «море» и там бросит длинношеим гагарам.
Лодка быстро погружается. Волна перелетает через борт возле самого носа. Вываливаясь в воду, я вспоминаю, что лодку нужно перевернуть и тогда попытаться всползти на нее. Нажимаю на правый борт. Лодка быстро всплывает вверх дном. Я ухватываюсь за корму. Сапоги с широкими голенищами наполняются водой и тянут меня вниз. Пытаюсь взобраться на лодку, но дно ее скользко, руки срываются, я погружаюсь в воду по самые плечи и — какое счастье! — ногами касаюсь илистого дна. Схватив чучела, бреду к носу лодки.
На берегу торопливо раздеваюсь, выливаю воду из сапог и выжимаю стеганые брюки и белье. Под острым ветром начинаю ощущать, как холодна была осенняя вода. Пальцы костенеют, и я едва-едва застегиваю суконную куртку.
Выдернув лодку на берег, бегу к поселку. Мне кажется, что в ночной мгле всходит большая, но тусклая звезда. Она покачивается. А может быть я качаюсь от усталости и леденящей дрожи? Минуту спустя догадываюсь, что это фонарь, поднятый на шесте. Рыбаки, видимо, считали, что новичок заблудился в прибрежных камышах.
Ефим стреляет в тучи и кричит во весь голос. Я отзываюсь и бегу еще быстрее.
Мы ночуем у пожилого рыбака Максима Григорьевича. Он рад заезжим охотникам:
— Я поджидал охотников. У меня завсегда останавливаются городские. Сам я, хотя и рыбак, а охотой тоже занимаюсь. Утки здесь бывает — черным-черно. Другой раз набьешь полную лодку — девать некуда. В Квашнино приплавишь — всем знакомым раздашь, остатки — в распродажу…
При свете лампы я всматриваюсь в приятное лицо островитянина. У него пристальные охотничьи глаза. К щекам со всех сторон подкрадываются морщинки. Черные усы как бы рассыпаются, уступая добродушной улыбке.
— Я сегодня из Квашнино приплыл, — рассказывает он. — Лодку утченок возил. Деньги, конечно, в Главспирт отнес…
— Ишь, чем расхвастался, — укоряет жена. — Что-нибудь доброе рассказал бы людям…
— Не мешай, — добродушно бросает он, — ты бы посмотрела, как ребятишки мне обрадовались…
— Опять потеха была?
— Никакая не потеха, а большой бег.
Он поворачивается к нам, рассказывает:
— Меня ребятишки помнят. Увидят в деревне пьяненького и сразу окружат: «Дядя Максим, в бегова бегать будешь?» Им интересно — рысь наганивают, мне — тоже занятно.
Может, они вырастут и будут по Сибири всех бегунов обгонять — большие премии от народа получать. Я бы и сам с ними бегал, да остарел маленько: пятилетние обгоняют. Вчера собралось их человек пятнадцать. Я их всех выстраиваю, до трех считаю, а потом командую: «Бежать!» Ну, они — как ветер. Только волосенки болтаются да рубашонки разноцветными парусами полощутся. Кто оббежит — тому рубль!
Усы рассыпаются шире обычного, и по всему лицу Максима Григорьевича растекается радостная улыбка.
— А за деревней большой бег был! — продолжает он. — На целый километр! Точно говорю, — у меня там все шагами вымеряно. Победителям по трешке давал!.. А сегодня сижу на крылечке магазина, ребятишки опять ко мне: «Дядя Максим, давай бегать». Отбегал, говорю, ребята, даже опохмелиться не на что!.. Подождите маленько, пойдет северная утка, настреляю опять полную лодку — большие бега закатим…
— Вам, наверно, скучно здесь на острове? — спрашивает Тимофей.
— А отчего мне скучать? — удивляется Максим Григорьевич. — Угодья хорошие — рядом. Осенью начну промышлять горностая, колонка… А весна подойдет — птица опять заиграет. Лебеди музыку свою заведут… Когда в бураны скучно будет — баян с полки достану, поиграю. Все мне хочется на баяне сыграть, как лебеди на косе разговаривают, галдят и весельем себя тешат, но не получается у меня…
Жена Максима Григорьевича ломает сухой камыш через колено и кладет в печку. Камыш вспыхивает, как порох. На плите варится уха из окуней.
— Если бы весной или летом приехали, яичницей бы угостил, — говорит Максим Григорьевич. — Чайкины яйца ели когда-нибудь или нет? Я нынче, наверно, больше тысячи штук собрал. Чайка — хищник, у нее яйца брать можно. Весной приплыву, соберу, но во всех гнездах по одному оставлю. Через неделю опять плыву, чайки яиц добавили… Так до самой осени. Если все яйца взять, чайки улетят на другое место, а так они все лето несутся…
Хитрому островитянину чайки заменяют кур. Хорошие куры! Кормить не надо, только знай яйца собирай.
В избе тесно, и мы на ночлег укладываемся на полянке. Под бока себе кладем сухое сено. Нас это вполне устраивает — свежий воздух. Мы скучали по нему в городе.
Меня друзья кладут в середину:
— Так тебе будет теплее после твоей холодной ванны…
Максим Григорьевич приносит с рыбозасольного пункта большой брезент и накрывает нас:
— Спите, ребятушки, утром подыму на зорю…
Утром мы с Ефимом плывем на дощатой лодке возле прибрежных камышей. Справа — длинное плесо. Оттуда налетает ветер, бьет в нос лодки и прижимает нас к зеленой стене. Стена с шумом валится почти до самой воды, потом на секунду встает и снова падает. По щекам хлещет дождь. За воротники течет вода. Брезентовые плащи превращаются в жесткие панцыри. Иногда пенистые гребни переваливаются через борт. Нам давно надо быть на месте охоты, а мы не проплыли еще и половины пути. Гребем изо всех сил, но лодка движется очень медленно. Иногда нам кажется, что она стоит на якоре. Ветер, противоборствуя, часто относит нас к куреням, мимо которых мы проплывали несколькими минутами раньше.
Проходит часа полтора, пока мы добираемся до Речки. Влево, за камышами, открывается большая заводь, похожая на двор, окруженный высокими заплотами. Посреди заводи — зеленый курень, камышевый остров, затопленный водой.
Мы загоняем лодку в самый густой камыш, — золотистые дудки в мизинец толщиной, пушистые метелки рукой не достанешь.
Я сажусь на беседку. Ефим встает рядом, — он будет стрелять только в лет. А я — по сидячим.
Ветер теряет силу. Мелкий дождик моросит без конца. Убаюкивающе шумят камыши. Под их шум я погружаюсь в дремоту. Ефим толкает меня в плечо:
— Стреляй!
Вскидываю голову. Метрах в двадцати от нас поднимается гоголь-сегодыш. Не успеваю взвести курки, как раздается выстрел Ефима. Гоголь падает с перебитым крылом и сразу же проваливается в воду. Мы ждем, когда он вынырнет где-нибудь далеко от нашего куреня. Но через несколько секунд он появляется на поверхности воды, возле моего камыша. Я опускаю руку за борт и схватываю подранка.
Это единственная птица, добытая нами до полудня.
— Утчонка, наверно, там, за большим плесом.
Мы выплываем из куреня и направляемся к поселку.
Через день решаем плыть за большое плесо. Там, в камышах, стоит на сваях рыбацкая избушка.
В ней будет наше стойбище.
Впереди плывет Максим Григорьевич, лицо его теперь напряжено, и черные усы топорщатся, как иглы на спине ерша. За его лодкой плещется вода. Справа вдали — камыш, слева — «море». Поблизости от нас солнце бросило на сизую шелковую воду серебристые полоски, за которыми лежит зеленая безбрежность. То и дело мы проплываем над сетями, протянутыми от камышей далеко в «море». Рыбаки веслами подхватывают за верхние кромки, приподымают, выпутывают красноперых окуней и снова погружают сети в холодную воду. Изредка в руках рыбаков блестят щуки, будто поленья. Слышно, как большая рыбина бьет хвостом о дно лодки.
Просыпается ветер. «Море» вмиг становится рябым. О носы лодок разбиваются первые волны. Мы повертываем к камышам. На плесо выбегают белые барашки.
Вскоре мы входим в узкий пролив, — по обе стороны густые заросли на несколько километров, — и поворачиваем круто вправо.
Вот и долгожданная избушка. Она стоит среди камышей на маленьком плесе, где места только для ее деревянных ног да для 4–5 лодок. Она воскрешает в памяти русскую сказку. Избушка на курьих ножках! У ней ни окон, ни дверей. Люди лазят в дыру в стене. Камышевая крыша издали напоминает пшеничный блин. Нет лишь сказочного калача…
Мы причаливаем к невысокому помосту из тонких жердей, бросаем наши котомки, а сами спешим на вечернюю зорю.
Вскоре мы оказываемся на небольшом плесе, окруженном шумливыми камышами. Посредине — зеленый курень. От куреня поднимается стая гоголей.
— Одному надо здесь остаться, — кричит Тимофей.
— Дальше места будут лучше, — успокаивает Максим Григорьевич заядлого охотника.
Он ведет нас по узкому пролому в камышах, где двум встречным лодкам нельзя разминуться.
— Линных гусей ловили тут, пролом сделали, — разъясняет рыбак. — Охота была добычливая. В прошлом году вон за тем зеленым куренем сети натянули, а с той стороны из камышей погнали. У гусишек маховых перьев нет, лететь не могут, в сетях-то запутаются, а мы их палками по головам давай хлестать… Полные лодки нагрузили!..
— А сколько штук сгноили? Сотни?
— В тот раз всех успели засолить. А бывало, в самом деле, пока домой плывешь, да солить собираешься, попреют гусишки наполовину. Но это не беда. Охота добычливая, много успеваешь засолить.
— Это не охота, а разбой среди бела дня. Хищничество.
— Раньше все так добывали линных гусей… А теперь стали говорить: нельзя, да нельзя… Но наши гоняют помаленьку…
— Как ваше сердце не лопнет от такого варварства, — гремит Ефим. — Вы птицу любите, про лебедей говорите, будто стихи читаете…
— Верно, — перебивает Максим Григорьевич, — лебедя зорить не позволю. Сам не стреляю и другим не даю. В позапрошлом году один городской охотник не послушался меня, свалил лебедка, так я ему — от ворот поворот: уезжайте, говорю, и больше сюда нос не показывайте.
— А сами гусей лупите, — укоряет Тимофей.
— Старая привычка, будь она проклята, подмывает, — соглашается островитянин. — Опять же хлеб колхозный жалко. Гусь он — вроде вредителя: навалится стая — все на корню обмолотит.
— Охоту надо в августе развертывать, коптить птицу да — в город, — советует Ефим. — Зачем же больных-то губить? Ни себе, ни людям.
— Да это верно, — окончательно сдается Максим Григорьевич. — Мясо у них в ту пору никудышное — тощая птица, как балалайка…
Первым останавливается на зорю Тимофей. Он повертывает влево и уплывает на маленькое плесо. Неподалеку от чего встаю я. Ефим с Максимом пробираются на лодке в глубь зарослей.
Через полчаса черное крыло тучи закрывает горизонт. Заря быстро гаснет. Камыши превращаются в сплошную черную стену. Без поводыря мне не найти избушки в густых зарослях, изрезанных бесчисленными проливами. Решаю подождать проводника. Слышу стук весел, все ближе и ближе. Плывут сюда. Я слышу голос Ефима, но лодки не вижу до тех пор, пока они не подплывают ко мне вплотную.
Плывем по тому же узкому пролому. Кричим Тимофею. Он отзывается за камышами:
— Выход потерял. Не могу выплыть.
— На запад, на запад, плыви, — советует рыбак.
— Чорт его знает, где запад, где восток. Ничего разобрать нельзя.
— А лодка носом куда стоит?
— Не знаю. Плавал возле камышей во все стороны и выхода нигде не мог найти. Буду проламываться — тут мелко. А вы кричите.
Слышно, как он опускается в воду. Под ногами хрустит густой камыш. Лодка с шумом разваливает заросли.
Мы свиваем факел из сухого камыша, обертываем газетой и зажигаем. Высоко над головами пляшет пламя.
Факел быстро сгорает, а несчастный охотник все еще далеко от нас. Он часто останавливается и шумно вздыхает. Мы ясно представляем его себе. Тяжелыми руками он наклоняет камыш, чтобы сделать два нешироких шага. Красная телячья шуба лежит в лодке. Пиджак расстегнут. От рубашки идет пар. Из-под шапки, с широкого лба текут горячие струйки. Тяжела ходьба по сырым камышам. Даже по сыпучим пескам знойного юга итти много легче.
Ефим, которого охотники за исключительную выносливость прозвали верблюдом камышей, уступает другу свое почетное звание:
— Проламывайся, проламывайся, верблюдушко, — звонко кричит он. — Проламывайся, милой.
Наконец, мы видим широкую грудь Тимофея. Через высокие голенища сапог переливается вода. Он падает в лодку. Мы выводим ее на плесо, посредине которого стоит курень камыша.
Вскоре сам Максим Григорьевич теряет ощущение стран света. Мы плывем возле зарослей и не можем найти выхода в пролив.
Рыбак встает на ноги и, потрясая веслом над головой, кричит:
— Долго ты нас водить будешь, проклятая? Что тебе надо от нас?
— Это вы на кого так?
— Да… на нее, окаянную. Давно она ко мне не привязывалась, а тут — на тебе — прицепилась. Водит. Путик туманом закрывает.
Он повышает голос:
— Брось, говорю тебе. Я не парнишка. Ты меня не собьешь.
Рыбак пристально смотрит вправо.
— Вроде бы тут камыш-редничок виднеется, — неуверенно говорит он, садясь на дно лодки.
Мы повертываем в редкие заросли, проплываем их и через минуту оказываемся в проливе.
— Меня однажды, — годов, однако, семь тому будет, — она, проклятая, два дня по камышам водила. Едва, ребятушки, выплыл, — уже спокойно рассказывает рыбак. — Ровно бы и место знакомо, а никак на путик выбиться не мог.
Он и на этот раз не решается назвать кикимору, — ведь до избушки остается еще полкилометра нелегкого пути.
— А какая она? — опрашивает Тимофей серьезным тоном.
— Мне видеть не доводилось, — отвечает Максим. — Говорят, в разных обличьях показывается: кому — молодой девкой, кому — старухой, а кому — глазастым филином. Глаза у филина, сказывают, как угли горят, на ушах — звездочки, клюв на серп походит, а голос человеческий. А моему дедушке ветряной мельницей показалась. Шесть ден старик проплавал, чуть с голоду не решился. Увидит мельницу — проламывается напрямик, а там — один камыш. Мельница — с другой стороны крыльями машет. Да он у Малого Чана к берегу прибился…
— И трезвый был?..
— Ну, вот вы смеетесь…
— А ты неужели веришь в такую чепуху?
— Да сам не знаю. От стариков привычку перенял… — говорит Максим Григорьевич. — Тут и без нее в два счета заплутаешься — камыш да небо.
— В этом и дело — ориентиров нет.
— Правильно. А все-таки, ребятушки, поминать ее не надо. Ну ее к бесу…
Лодки останавливаются у помоста из жердей.
В убогой хижине мы на камнях разводим костер.
Тимофей открывает банки с рыбными консервами…
Бывают минуты, которые навсегда остаются в памяти четкими гравюрами.
Такой гравюрой стоит передо мной пестрый чановский день. Над головами висят светлосерые громады облаков. В причудливые просветы видно голубое небо. На севере, над медной безбрежностью камышей громоздятся черные тучи. Над просторами стоит величественное спокойствие. Переломится тонкий камышевый стебель, и то слышно. После сытного обеда спят обитатели вод. Лишь изредка недалеко от свайной избушки жалобно стонет черная гагара, будто жалуется, что не дано ей подниматься высоко в поднебесье.
Мы сидим у костра.
Издалека доносится нежная музыка. Все слышнее и слышнее. Кажется, что где-то в стороне от избушки по камышам проходит оркестр. Ясно слышен звон тонких-тонких серебряных дисков.
Ефим выскакивает на помост с ружьем в руках, а за ним и мы. На минуту все замираем. Над камышами, на черном фоне туч проплывает стая лебедей. Они идут цепочкой. Мы стоим, очарованные красотою птичьего полета; любуемся мерными изящными взмахами мощных крыльев, гордо вытянутыми головами.
Птицы спокойно разговаривают между собою:
— Кув, кув…
— Кув, кув…
В их музыкальных голосах слышится легкая грусть. На своем птичьем языке они прощаются с озером, с буйными камышами. Прощаются до будущей весны.
Мне вспоминается, что казахи, любящие степь с ее голубыми глазами вод, так же нежно прощаются с озерами:
— Кош, куль…[7]
Два слова слились в одно географическое имя. Недалеко от озера Чаны стоит деревня Татарский Кошкуль. А на великой Сибирской магистрали, в Барабинских степях, есть станция Кошкуль.
Прощай, озеро. Сегодня мы последний день живем в свайной избушке. Завтра ступим на твердую землю и оглянемся на твои просторы.
Я провожаю глазами лебедей. Все тише и грустнее их разговор. Так же мягко и постепенно исчезают прекрасные звуки птичьего оркестра, как возникли они несколько минут тому назад.
Мы останавливаемся на ночлег на месте охоты. Лодки затаскиваем в камыш. В носах лодок лежит наша добыча — шилохвостые, чирки, соксуны, гогольки.
Чтобы не поджечь камыш, мы разводим костер в котле. Над котлом держим второй котел, — в нем варится уха из чебаков.
После ужина ножами режем камыш и в лодках стелем себе постели. Мягко спать на мелком камыше. Над головами задумчиво мерцают звезды. Где-то неподалеку от нас с шумом падает на воду пара кряковых.
Туманное утро. Я стою в камышах, на стрелке между большим плесом и Речкой. У противоположной стены камышей чернеют лысухи. До меня доносится их противный стон. Иногда туман рассеивается, но и тогда нигде не видно ни одной утки. Это незнакомый рыбак распугал их. Он все утро пел противную «Могилу».
Лодка рыбака показывается из-за камышей. Он плывет прямо на лысух. Они сначала стараются уплыть от него, а потом одна за одной бьют крыльями о воду, чтобы подняться на воздух. Они долго как бы бегут по воде — отталкиваются ногами и крыльями — и никак не могут поднять свои тяжелые зады. Только на средине плеса лысухи отрываются от воды, летят низко и тяжело.
Максим Григорьевич советовал нам пойти на Лебяжье озеро, расположенное рядом с Речкой и большим плесом, и там бить лысух.
— Вы можете их там в один день всех перестрелять: им деваться некуда. Днем на плесо они не полетят, — говорил он. — У меня однажды начальник милиции был, так за день на Лебяжьем настрелял лысух полный мешок.
— А знаете, как лысуха сюда попадает?
— Ночью летит, окаянная.
— Ее журавль на спине приносит. Мне один охотник рассказывал. В теплой стороне птицам стало тесно. Корму нехватало. Созвали собрание и постановили: искать новые места. Ходоком послали журавля — птица умная, осторожная и почтенная, летает быстро и ходит хорошо — ноги длинные. Журавль отправился на поиски новых мест. А без него к журавлихе стал похаживать чирок. Он ей понравился — маленький, юркий, веселый и на боках яркозеленые перья блестят. Однажды ночью он с журавлихой миловался, слышит — журавль возвращается. Чирок едва успел под гнездо спрятаться. Журавль своей жене новые места расписал: «На севере — прохладно, привольно, корм сытный, журавлят можно много расплодить. Мы с тобой улетим отсюда одни, никого не возьмем». Чирок из-под гнезда вылетел да прямо к лысухе. Все ей тут же рассказал. Она обрадовалась: «Осрамлю мерзавца журавля. Он в прошлом году перед всеми птицами высмеял меня за короткие ноги». Вот собрались все птицы на совет. Журавль докладывает: «На севере худо. Я оттуда едва ноги унес. На севере — зима, лета не бывает, травы не растут».
— Журавль врёт, не верьте ему! — крикнула лысуха.
— Как ты смеешь меня позорить? — прокурлыкал журавль, схватил лысуху и вмиг ей вывихнул ноги и крылья. Убил бы ее, если бы птицы не отобрали. Тогда собрание решило послать на север орла. Орел слетал и места расхвалил: «Корм хороший, травы густые, простор, приволье! Птенцов можно много развести». Собрались птицы к отлету на север. Пришла лысуха и стала просить: «Не оставляйте меня. Сами знаете, что меня журавль изувечил. Куда я без вас, больная, семейная… Погибну». Опять собрались птицы на собрание и постановили: «Пусть журавль на своей спине носит лысуху на север и с севера обратно на юг». Не хотелось журавлю носить лысуху, но должен был подчиниться — все птицы постановили.
— Так вот почему он осенью рано улетает, чтобы лысуху не нести, — рассмеялся Максим Григорьевич. — А оттуда его за ней заворачивают, наверно?
Сквозь камыш я вижу, как из воды показывается змеиная голова на тонкой длинной шее.
— Гагара — радуюсь неожиданной встрече.
Едва успел перезарядить ружье и подобрать гагару, как в просвете между клочьями тумана показалась длинношеяя и длинноногая серая птица.
— Журавль в октябре! Что за чертовщина!
Стреляю. Промах. Птица перевертывается в воздухе и… летит в ту сторону, откуда появилась. Она темнее журавля. Что же это за птица? Аист? Но ведь аисты бывают белые или черные? Да в Сибирь они и не залетают. Я рассматриваю странную птицу и забываю стрелять из левого ствола. Через секунду она скрывается в тумане.
За обедом рассказываю Максиму Григорьевичу о птице.
— Пошто же ты не убил ее, — сожалеет он. — Посмотрели бы. Недавно рыбаки видели ее и никак не могли понять, что за птица. Никогда такой здесь не было.
— Это, наверно, журавль за лысухой прилетел, — смеется островитянин. — Лысух-то, ребятушки, стало меньше. Улетают. Осень нажимает на них.
Мы прощаемся с хозяевами и идем к лодкам. Катер поджидает нас в открытом «море».
— Кош, куль! — тихо говорю я. — Прощай, озеро! На твоих просторах я научился плавать. Я вернусь к тебе. Непременно вернусь. Кош, куль!
— Приезжайте еще, ребятушки, на наше море, — приглашает островитянин.
На палубу катера выходит стройный парень, машет фуражкой.
— Нас торопит, — говорит Ефим.
Мы плывем к катеру.
Над нами большим треугольником летят на юг лебеди. Кажется, что они мощными крыльями разметают дорогу среди серых облачных хлопьев. Оттуда падают мягкие чарующие звуки:
— Кув, кув.
Птицы разговаривают о большой воде, о будущей весне, когда они снова прилетят на это барабинское «море».
Е. Березницкий
СОХАТЫЙ
Н. Устинович
ЛАЙКА
Василия Ивановича Лукина люди называли лучшим охотником колхоза «Таежник». И не зря. Осенью, во время промысла белки, никто не приносил из тайги так много добычи, как Василий Иванович. Колхозный кладовщик, принимая пушнину, всякий раз удивленно говорил:
— Ну и удачливый же ты, Лукин! Белка, видно, сама к тебе идет.
— Под лежачий камень вода не течет, — довольно посмеиваясь, отвечал охотник. — Побегать надо по тайге за добычей-то.
Все знали, что Лукин и в самом деле ног на охоте не жалеет. Мало кто из колхозников мог потягаться с ним в выносливости. Но главное было все-таки не в этом. Очень много помогала Василию Ивановичу его чудесная промысловая собака Лайка.
— Без нее я приносил бы пушнины вполовину меньше, — сознавался Лукин. — Такой помощницы я не видел еще ни у кого.
Лайка на вид была самой обычной собакой. Маленькая, с торчащими острыми ушами и загнутым в кольцо хвостом, она ничем не отличалась от простых дворняжек. И лаяла она из своей конуры на незнакомых людей хрипло, лениво, словно выполняла скучную обязанность.
Зато в тайге Лайка преображалась. Куда девался ее ленивый, равнодушный вид! Безустали носилась она чуть не круглыми сутками среди сопок и голос ее, совсем не похожий на прежний, звенел то в одной, то о другой пади.
Вряд ли кто в деревне дорожил своей собакой так, как Василий Иванович. Он построил для нее удобную, теплую конуру, кормил белым хлебом и свежим мясом, терпеливо выбирал набившиеся в шерсть репьи. И нередко, в кругу своей семьи, охотник заявлял:
— Лайка для меня — что родной человек. Когда состарится она и на промысел не пойдет, буду я ухаживать за нею, как и сейчас.
А Лайка и в самом деле начала стареть. С каждой осенью Василий Иванович замечал это все больше. Не было уже у нее прежней неутомимости, слабее и глуше стал голос. По вечерам, после тяжелого промыслового дня, она не порывалась, как раньше, броситься на поиски нового беличьего следа, а устало плелась по лыжне вслед за хозяином к избушке.
Тем временем у Василия Ивановича выросли две славные собаки: Шарик и Мурзилка. Это были дети Лайки, и на охоте они мало в чем уступали своей матери. Поэтому, когда колхозники стали готовиться к новому промысловому сезону, Лукин решил:
— Лайку нынче в тайгу не возьму. Отработала она свое, пусть отдыхает.
И Василий Иванович дал семье наказ кормить суку лучшей пищей.
В сборах незаметно промелькнул последний теплый месяц. Пока насушили охотники сухарей, починили одежду и обувь, до назначенного к выходу в тайгу числа осталось меньше недели.
В один из этих дней к Лукину пришел колхозник из другой бригады Андрей Новоселов.
— Беда у меня, Иваныч, стряслась, — начал он, уныло опуская голову. — Уж такая беда, что не знаю, как ее и поправить.
— Что случилось? — всполошился Василий Иванович.
— Собака сдохла… Тузик… С кем теперь на промысел итти — ума не приложу. Есть у меня второй кобелек, да совсем еще молод, глуп: на синиц лает. Ему поработать сезон с хорошей собакой — был бы толк.
— С председателем колхоза говорил?
— Говорил. Ссуду дает, чтоб купил собаку.
— Что ж, это хорошо.
— Известно не плохо, — согласился Андрей. — Колхоз не оставляет человека в беде. Только где найдешь за три дня хорошую собаку? Вот в чем загвоздка…
Новоселов долго молчал, затем произнес:
— Слышал я, что не берешь ты нынче свою Лайку в тайгу. Не продашь?
— Ладно, возьми, — согласился Василий Иванович после раздумья. — Только стара она стала, больше одного сезона не отработает.
— А мне больше и не надо, — ответил сразу повеселевший Андрей. — К будущей осени кобелек подрастет.
Когда Новоселов, положив на стол деньги, поднялся с табуретки, Лукин тоже шагнул было к порогу. Но дотронувшись пальцами до дверной ручки, медленно вернулся назад и глухо сказал жене:
— Сходи уж Наталья ты, отдай Андрею Лайку…
Потом, не считая, бросил деньги в ящик комода и за весь этот день не проронил больше ни слова.
Ночью Василий Иванович долго ворочался на кровати, а едва все в доме уснули, вышел во двор. Шарик и Мурзилка, завидев хозяина, выскочили из своих конур, радостно стали прыгать на грудь, норовя лизнуть языком по лицу. Только у третьей конуры было тихо, и от этой тишины Василию Ивановичу стало еще более тоскливо.
Ни о чем не думая, Лукин подошел к домику Лайки, тронул ладонью шершавую крышу. Затем, сам не зная для чего, оторвал одну дощечку и, повертев ее в руках, бросил к забору. И когда в крыше появился пролом, Василий Иванович торопливо, словно боясь, чтобы его никто не застал за этим делом, начал ломать конуру. Он трудился так прилежно, что на лбу выступили капли пота. И через несколько минут от конуры не осталось и следа.
Перетащив доски в дальний угол двора, Василий Иванович вернулся в дом и снова лег на кровать. Но сна не было попрежнему, и Лукин проворочался с бока на бок почти до рассвета.
Рано утром Василий Иванович услышал слова жены:
— Лайка прибежала.
Он поспешно вскочил с постели, подошел к окну и тут увидел, что Лайка, свернувшись калачиком, лежит на том месте, где был ее домик…
Василий Иванович оделся и вышел во двор. Он молча вынес из угла груду досок и сосредоточенно начал сколачивать разрушенную ночью конуру.
В это время скрипнула калитка и через высокий порожек перешагнул Андрей Новоселов.
— Собака-то у меня убежала, — проговорил он. — Цепочку порвала…
Василий Иванович, бросив молоток, широко зашагал в дом. Он тотчас же вышел оттуда и, протягивая Андрею деньги, сказал:
— Возьми. Передумал я…
Новоселов, помедлив, неохотно сунул деньги в карман и, глубоко вздохнув, промолвил:
— Та-ак… Пропал, значит, у меня нынешний сезон…
— Почему пропал? — поднял на него глаза Лукин. — Я же не сказал, что не дам тебе Лайки. Бери, охоться. А денег не надо. Вернешься с промысла — приведешь. Пусть дома доживает старость…
И Василий Иванович снова застучал молотком.
Никандр Алексеев
ДЕВЯНОСТО ПЕРВЫЙ
Александр Куликов
МЕДВЕЖАТНИКИ
Есть в Горно-Алтайской области село Уважан. Окутанные голубоватой дымкой в летние погожие дни лежат за долиной горные хребты. В узких ущельях пенятся о камни беспокойные, вечно торопливые реки. Зеленым ожерельем охватывает горы тайга, забирается высоко по склонам и, чем выше, тем реже она, и вот, словно устав подниматься на высоту, остается тайга внизу, и только отдельные деревья-смельчаки еще продолжают свой подъем, но потом исчезают и они. Выше, сияя белизной, лежат вечные снега — белки. Редко человек посещает эти поднебесные высоты, и только медведь — хозяин тайги — уходит в знойные июльские дни к белкам, в прохладу снежных вершин. А за зверем идет человек, отважный охотник-медвежатник. Идет день, два, три, неделю, не теряя следа, пока не встретится с ним и не вступит в единоборство.
Петр Степанович Подпоев из Уважана смутно помнит тот год и день, когда он впервые вышел в горы на охоту за медведем. Было это тому назад лет пятьдесят. И все эти полвека он слыл в аймаке одним из лучших охотников по медведю. Когда его спрашивали, сколько он привез домой за свою жизнь звериных шкур, старик Подпоев отвечал, прищурив глаза, начавшие слезиться от старости:
— Да полтораста, поди-ка, будет.
И Петр Степанович припоминал, что сто двадцатую отметку на ружье он сделал в тысяча девятьсот двадцатом году. А потом уж так счет вел, по памяти. Старое ружье с отметками отобрали белобандиты, а пока появилось новое, с точного счета убитому зверю старик сбился.
Многие в Уважане занимались охотой. Промышляли белку, лису, колонка, горностая. Ходили и по медведю. Подрастало в Уважане и молодое поколение охотников промысловиков, смена старикам. И среди них особенно отметил Петр Степанович 14-летнего Михаила Папина.
Молодой охотник промышлял белку, ставил капканы на лис и мечтал убить медведя. Старик Подпоев любил вспоминать интересные случаи на охоте, рассказывать о хитростях зверя. Миша всегда, затаив дыхание, слушал старого, с иссеченным морщинами лицом охотника, и в его воображении вставала картина поднявшегося на дыбы разъяренного зверя. Он с ревом идет на охотника, а тот, установив ружье на упоре, смело ждет его, подпуская на верный выстрел. Пословица говорит: «на ловца и зверь бежит». Однажды старик взял Михаила Папина с собой на охоту. Они уехали далеко в хребты. На медведя натолкнулись неожиданно. Собаки выгнали его из пустого малинника. Оторванный от приятного занятия, отбиваясь от наседавших собак, зверь выскочил из зарослей на тропу.
— Твой зверь, Михайло, — сказал старик. — Вот тут становись, с упора ловко бить, — указал он на сваленную бурей пихту. — В голову бей. Торопиться зачем? Куда он уйдет от двух охотников?
Михаил встал за вывороченный пень. Старик отошел в сторону на открытое место. Отмахиваясь от собак, медведь шел по тропе к бурелому. Михаил посадил на мушку морду зверя и, увидев налитые злобой маленькие глаза, преодолев охватившее его волнение, нажал на спуск.
Зверь взревел, поднялся на дыбы, сделал несколько шагов вперед и упал.
— Вот ладно, — одобрительно проговорил Подпоев, настороженно подходя к лежащему в траве медведю. — Что зря заряды тратить. Хороший охотник одним бьет!
На обратном пути старик, попыхивая трубкой и оглядывая ехавшего рядом Михаила с притороченной к седлу медвежьей шкурой, довольно улыбался и, погоняя игреневого коня, думал: «Хорошим охотником будет парень».
А молодой охотник ничего не замечал вокруг. Не слышал, что говорил ему старик. Покрытое густым загаром лицо его и глаза цвета алтайского неба сияли торжеством. О-оо!.. Какой завистью загорятся глаза его сверстников, когда он важно соскочит с коня и будет нарочито медленно отвязывать от седла шкуру зверя.
Красива погожая осень в горах. Среди темной зелени хвойного леса пылают багрянцем кусты черемух и осин, золотые широкие тропы березняка тянутся по склонам гор. Утрами из глубоких ущелей наплывают туманы, расползаются по склонам, влажным покрывалом кутают вершины. Но вот поднялось над горами солнце, заклубился туман и, колыхаясь, опустился вниз. И вот уже засеребрилась внизу речка, запылали яркими кострами и золотом склоны, и только в теневых местах ещё стелется над речками ночной гость.
В такие дни, когда садится туман на землю, предвещая ясную погоду, в тайге стоит безветрие и слышен невнятный шорох слетающих с деревьев листьев. Но приходит свое время, налетает с холодных белков ветер, срывает с деревьев лист, устилает землю желтым шуршащим ковром. И, чуя приближение зимы, бродит медведь по тайге в поисках удобного места для долгой зимней спячки.
В один из дней поздней осени, когда глухо шумела от ветра тайга и временами из низких серых туч сыпалась на землю снежная крупка, тропой по горному развалу неторопливо ехали два всадника, одетые в полушубки и шапки-ушанки. За спиной у них были ружья. Усталый вид коней, забрызганных по брюхо грязью, притороченные к седлам туго набитые вьюки, прокопченные ведерки, все это говорило о том, что путники проделали большой путь и не на короткий срок собрались в тайгу. Позади бежала собака — крупная промысловая лайка. Ехавший впереди старик с лицом, изборожденным глубокими морщинами, казалось, дремал, слегка покачиваясь в седле. Второй — молодой с раскрасневшимся от ветра и ударов снежной крупки лицом, напевал вполголоса какую-то песню. Живым быстрым взглядом юноша внимательно осматривал местность, точно стараясь, запечатлеть в памяти каждый шаг пути. Ничего примечательного и привлекательного для глаза вокруг не было. Обросшие седым мхом ели и пихты стояли по сторонам; огромные валуны, покрытые серым лишайником, лежали там и сям. Местами тропа втискивалась, как в ущелье, в гранитные сбросы, то опускалась по склону, то поднималась, огибая камни на пути.
Время близилось к вечеру, и в густой тайге уже становилось сумеречно. Но вот за поворотом тропы показался вдали просвет, и вскоре путники выехали на большую поляну.
Старик остановил коня и, повернувшись, сказал молодому спутнику:
— Ночевать надо, Михайло. Чай варить. Вон там будем. Место сухое, — он указал рукой на стоящий среди поляны большой развесистый кедр.
Путники свернули с тропы. Прошло немного времени, и под широкой кроной кедра ярко запылал большой костер. Недалеко бродили спутаные кони, черная лайка свернулась клубком около костра и тихо вздрагивала во сне. Ночная тайга шумела глухо. Старик и юноша сидели на набросанных к костру мягких пихтовых лапках. Защищенный гранитными валунами от ветра костёр горел ровно и жарко. Весело бурлило над ним ведерко с чаем.
С того дня, когда Михаил Папин метким выстрелом свалил медведя, юноша приглянулся старику Подпоеву, и он решил передать ему, как в наследство, всю свою накопленную годами охотничью мудрость.
Выходы со стариком в тайгу для молодого охотника были большой практической школой, и многообразная жизнь тайги с каждым разом раскрывалась перед ним страницами увлекательной книги. Дома скупой на разговоры, Петр Степанович в тайге преображался. Он знал всех птиц и их голоса, то беспечные, то предостерегающие от опасности. Старик безошибочно шел на шум взлетевшего глухаря и подходил к тому дереву, на которое села птица хотя бы и далеко от места взлета. Следы всех зверей — будь то летом или зимой, или поздней осенью — находил и знал старик и не только понимал замысловатый, запутанный ход зверя, но и мог точно сказать, когда он проходил и по каким делам, сытый или голодный. Клочок бурой шерсти, оставленный на толстом стволе и почти неприметный для глаза, раскрывал старику картину охоты медведя на бурундука. Не за мелким полосатым зверком, а за его кладовой с отборным кедровым орехом. «Хороший запас был, всю осень бурундук таскал, а вор за один раз съел. Вот разбойник», — говорил, покачивая головой, старик, склоняясь над разрытой под пнем землей с разбросанными вокруг крупными орехами.
В местах, где чаще всего промышлял Подпоев, он знал все старые берлоги.
— Зверь не ляжет в любом месте. Под берлогу он сыщет себе место сухое, каменистое, крутое. Моху натаскает, сухой травы, закроется и спит. Вот ты и примечай такие места с выворотками да буреломом, — говорил Михаилу старик. — Приметное его жилье. Устье завсегда к солнцевосходу делает, чтобы весну не проспать. А летом по каменистым местам искать его надо, к белкам поближе. Жарко ему в его шубе-то. Зверь он умный, а ты поумнее его, перехитри. Смелость — она нужна, но и опаска — не трусость. Весной, как солнышко-то обогреет, вылезет он из берлоги на солнышко, любит погреться. По таким местам ищи. Увидел — на ветер иди.
Михаил многому научился от старика. Если он охотился на белку, то утрами (в зимнюю пору), когда лес одевался в серебряное кружево куржака, не выходил на промысел, помня совет старика, что «в куржель белка не жирует, сидит в гайне». Отыскать в гайне белку без собаки дело не простое. Белка ходит в гнездо и «низом» и «верхом». Путает след, хитрит. И старик научил молодого охотника распутывать ее сложный ход, понимать след, по малоприметным признакам находить беличью «тропу», определять по ней, сытая или голодная шла белка и куда. Петр Степанович много раз водил своего ученика по беличьему кругу. Вот ее след пропал у толстой ели. Зверок ушел вверх, с вершины на вершину, с ветки на ветку «верхом» идет белка. В какую сторону итти охотнику? «Станем на снег глядеть», — говорил в таких случаях старик, делал на лыжах круг и останавливался. «Туда пошла, — показывал он направление, — примечай». Сбитый белкой снег или иней с вершины дерева, упавшая обгрызанная шишка, иглы хвои, соринки на снежном покрове открывали запутанный ход зверька…
Заночевавшие под кедром охотники проснулись рано. За ночь ветер разогнал тучи и стих. Усеянное звездами небо уже начинало светлеть. На земле лежал крепкий иней. Охотники разожгли костер, сварили чай, а когда рассветало, забросали огонь, развешали на сучьях кедра привезенный запас и налегке, оставив стреноженных коней пастись на поляне, покинули свой стан.
Притихшая за ненастные дни тайга, как только поднялось солнце, снова наполнилась птичьими голосами. Табунами вспархивали с земли рябчики, тяжело взлетали глухари, шумно рассаживаясь по деревьям; кричали кедровки, клесты, синицы, пестрые дятлы деловито стучали по стволам, пробегали по бурелому полосатые бурундуки с раздутыми от запрятанных орехов щеками, белки перелетали с вершины на вершину. Охотники не тревожили выстрелами тайгу. Окол — черная лайка Папина — бежал позади. Но вот шедший впереди старик остановился, молча показал Михаилу на стоящую у поляны лиственницу. На высоте человеческого роста кора лиственницы была ободрана, свисала лоскутьями. Окол обошел вокруг ствола, обнюхал его, ощетинился.
— Летом доводилось видеть, как зверь когти точил. Обнялся с березой и ревет. Запоминает он такое дерево. В другое лето опять к чему придет.
Старик осмотрелся кругом и отошел от лиственницы. Не далеко от нее, у разрытого большого муравейника, он остановился и покачал головой. Поляна с небольшим редколесьем опустилась к речке. Южный берег ее был каменистый. Охотники опустились вниз. Перейдя речку, старый охотник сел на сваленное ветром дерево.
— Пять лет, однако, не был здесь, — проговорил он, раскуривая трубку. Станем глядеть тут. Ты, Михайло, иди низом, я — горой. Найдем. Теперь зверь лежит. Нагулялся. Чует — скоро зима.
Михаил Папин шел с Околом по-над речкой. Собака молча рыскала по сторонам, словно понимая, что идущего охотника не интересуют сейчас мелкие зверки, и дело ей предстоит куда серьезнее, чем облаивать сидящую на кедре белку или гнаться за поднятым из бурелома колонком. С горы, издалека донесся крик:
— Михай-ла-а…
Папин свистнул Окола и пошел на голос. Старик Подпоев стоял у скалы, опершись на ружье.
— Тут лежит, — тихо промолвил он, указывая на вывороченную с корнем сосну.
Учуяв запах зверя, Окол бросился в завал. Он обежал кругом, подлезая под ствол, и, найдя прикрытый ветками и валежником лаз, кинулся туда. Охотники насторожились. Под выворотком послышалось недовольное рюханье, урчанье.
— Разбудили, — улыбнулся старик. — Неохота с теплой постели вставать.
Урчанье встревоженного зверя перешло в рев. Окол визжа, с поднятой на спине шерстью выскочил из бурелома и в то же мгновенье набросанный к корню валежник разлетелся в стороны. Поднятый зверь бросился за собакой.
Папин, ставший сверху над берлогой, выстрелил первым. Плохо выцелив второпях, он не попал в убойное место. Услыхав звук выстрела и почувствовав боль, медведь на мгновенье остановился. Окол снова повис на медведе, но тот уже не обращал на него внимания. Он увидел человека. С непостижимой легкостью и быстротой он метнулся к старику и с ревом встал на дыбы.
Михаил видел, как зверь бросился к старику. Он уже намеревался стрелять второй раз, но медведь был между ним и Подпоевым и стрелять было опасно. «Как бы беды не вышло?» — мелькнула у него мысль, и он опустил ружье. Сбегая вниз, он видел поднявшегося зверя, идущего на старика. «Что это Петр Степанович не стреляет?» — с тревогой подумал он.
Старик спокойно стоял у скалы. Не в первый раз приходилось ему принимать поднятого из берлоги зверя, смотреть в его налитые кровью злобные глаза. Неторопливым движением он вскинул ружье, прицелился и нажал на спуск. Но выстрела не последовало.
— Вот беда, осеклось ружье, — вслух проговорил он.
Перезаряжать ружье времени уже не было. Зверь был почти рядом. Петр Степанович только сейчас понял свою ошибку, что встал к скале. Слева от него тянулась каменистая осыпь — курумник. Будь Подпоев помоложе, он взбежал бы на нее и успел бы перезарядить ружье. Отойти вправо мешал валежник. Старик отбросил ружье, рука торопливо нашарила рукоятку прицепленного к поясу ножа.
Отбежавший в сторону Папин, не услышав выстрела Подпоева и увидев его без ружья, понял, что с ним произошло неладное. Не теряя ни секунды, он посадил на мушку голову медведя с застрявшими в бурой шерсти иглами хвои. Когда рассеялся дым от выстрела, Михаил с облегчением вздохнул, увидев лежащего медведя и стоящего рядом с ним старика.
— Хорошо стрелял! — Петр Степанович ласково взглянул на юношу. — С ружьем грех вышел. Осеклось. Одному не управиться бы со зверем. Не прежние годы, — вздохнул старик.
Вечером у костра Михаил Папин аккуратно вырезал на ложе ружья свою пятнадцатую отметку.
Двадцать первый медведь, убитый Михаилом Папиным за четыре года охоты, достался ему тяжело…
В горно-алтайской тайге ранней весной цветет маральник. Нежные фиолетово-розовые пояса охватывают горные склоны, подножия скал, каменистые берега рек. В горы, подернутые фиолетовой легкой дымкой, уходят охотники. Петр Степанович Подпоев занемог. Михаил отправился на промысел с таким же молодым охотником, как и он сам, Манеевым. Охота вышла быстрой. Не пришлось им бродить в поисках зверя. Спускаясь с горы, Михаил первым увидел большого медведя. Ветер дул от зверя. Не чуя охотников, он продолжал бродить по траве. Охотники привязали коней и лайку Окола. Манеев остался возле коней, а Михаил стал осторожно подбираться к зверю. До него было метров пятьсот чистой поляны. Единственная сухая коряжина с распростертыми сучьями лежала посреди нее. Михаил полз, прижимаясь к земле, временами поднимался и быстро перебегал. Но вот зверь как-будто насторожился, завертел по сторонам головой, но потом снова занялся своим делом, что-то выискивая в траве. Теперь Михаил уже продвигался «по-пластунски», не отрываясь от земли. Поднимая временами голову, он видел, что зверь тоже идет к бурелому.
Добравшись до валежины, Михаил передохнул, выбрал удобное место между сучьями для упора ружья. Раскатистый выстрел разнесся по долине. Медведь взревел, бросился бежать. Михаил выстрелил второй раз. Третий раз он стрелял уже по упавшему зверю.
Михаил вышел из-за бурелома. Спущенный с привязи Окол несся с горы к лежащему зверю. Неожиданно медведь вскочил и, увидев подходившего охотника, бросился к нему. Михаил, не успев перезарядить ружье, побежал вниз. Зверь в несколько прыжков догнал его, ударом лапы сбил на землю и навалился всей тушей. Михаил почувствовал сильную боль в левой руке. Правой он ухватился за щеку зверя и, преодолевая боль, напрягая все силы, пытался оттянуть его морду от руки. Началась неравная борьба. «Перегрызет руку, — подумал Михаил. — Где же Манеев?»… Прижатый к земле, он не мог видеть сбегающего с горы Манеева. Собрав остатки сил, он рванул на себя морду зверя. Выпустив руку, тот впился ему в живот.
Окол с неистовым лаем рвал медведя, отскакивал и снова набрасывался на него. Разъяренный зверь вскочил и кинулся на собаку. Михаил приподнял голову. Прозвучал выстрел, другой. «Высоко берет», — отметил Михаил. Правой рукой он дотянулся до ружья. Рядом лежал большой камень. Стиснув зубы от боли, он положил на него ружье, перезарядил. Отбросив собаку, медведь уже снова шел к нему.
Михаил стрелял почти в упор. Зверь качнулся и упал за камнем.
Зима покрыла тайгу и горы толстым слоем снега. Всякий зверь на снегу свою метку оставит. Сложными узорами звериных троп расписана белая пелена. Опытный охотник-следопыт распутает каждую замысловатую петлю, определит свежесть следа, голодный или сытый проходил зверь. Нет в зимней тайге только следов тех четвероногих, кто, забившись в глубокие норы, проводит в спячке долгую зиму. Не станет охотник искать зимой барсуков, — попробуй, отыщи! Другое дело — медведь. Забрался он с осени после первого зазимка в логово, завалился на мягкую подстилку из сухого мха, листьев и травы и спит в полное свое удовольствие. Проносятся, над ним со стоном и визгом бураны, трещит мороз, валит снег, — нет следа к медвежьему жилью. Но опытного охотника-медвежатника не перехитришь. По другим следам найдет его логово, поднимет с лежки зверя…
Михаил Папин повел на отыск берлоги своего ученика по промыслу Павла Клепикова. В первый раз вышел на медведя молодой охотник. Собаки не было с ними, снег по тайге лежал глубокий. Охотники бежали на лыжах целый день. Впереди — Михаил, за ним по проложенной лыжне — Павел.
Еще осенью заприметил Михаил то место, куда они сейчас шли. «Ляжет тут на зиму зверь», — решил он тогда. В зарослях малинника Михаил отыскал многочисленные следы зверя, а поломанный молодой рябинник говорил о том, что он лакомился ягодой. Уйти далеко не мог.
Крутая гора опускалась в узкое ущелье, заваленное камнями и буреломником.
В тайге уже начинались сумерки, когда охотники пришли на место. Под большим кедром они расчистили лыжами снег, нарубили толстого сухостоя, мягких пихтовых лап, разожгли костер. Когда огонь прогрел землю, они перенесли его на другое место, а на кострище набросали пихтовых веток и улеглись, как на печке, коротать ночь. Долго она длится зимой, но вот приходит и ей конец, меркнут одна за другой звезды в начинающем светлеть небе и синева рассвета ложится на горы. Поднялось над хребтами зимнее солнце, ослепительно засиял снег и снова зашуршали по белому покрову тайги лыжи бегущих охотников.
Берлогу охотники нашли в ущелье, под сухой заваленной снегом лесиной. Узорчатым серебряным сплетением навис над отдушиной куржак. Охотники обошли вокруг берлоги.
— Топчись здесь сильнее, — сказал Михаил и стал разбирать завал у устья.
В берлоге не было никаких признаков жизни. «Может, пуста она», — подумал Михаил, но поднимающийся над отдушиной легкий пар говорил, что берлога обитаема. Он забрался наверх и склонился над отдушиной. Вместе с паром вылетал оттуда и знакомый запах зверя. Папин, вырубив стяжок, сунул его в отдушину. Зверь в берлоге рюхнул и смолк. Охотник ткнул стяжком еще несколько раз. Ворчание разбуженного зверя послышалось чаще, потом, неожиданно для охотников, медведь выскочил через полуразобранное устье. Ослепленный солнцем, он сделал от берлоги несколько скачков и остановился. Михаил выстрелил. Медведь взревел и побежал под гору. Стоявший поодаль от берлоги Клепиков растерялся, не выстрелил. Пока Михаил перезаряжал ружье, зверь скатился под гору и скрылся за скалой. Охотники уже намеревались пойти за ним, как вдруг из берлоги выскочил годовалый медвежонок и побежал по следу за медведицей. Михаил свалил его с первого выстрела.
Большая медведица со скатавшейся чернобурой шерстью зализывала за скалой рану. Когда раздался выстрел, она вскочила и, тяжело проваливаясь в снегу, пошла на гору, оставляя за собой пятна крови. На вершине невысокого хребта она остановилась, как бы раздумывая, куда ей итти. Внизу в распадке чернела тайга. Низкое зимнее солнце не заглядывало туда. На безлесном гребне хребта снег местами сдуло. Медведица шла некоторое время по гребню, по черным каменистым лысинам, потом спустилась в распадок.
Зимний день короток и, пока охотники снимали с медвеженка шкуру, стаскивали к ночному стану мясо, в тайге уже начали ложиться сумерки. Михаил, встав на лыжи, побежал посмотреть след ушедшей медведицы. По следу он дошел до вершины хребта, прошел по гребню, но в распадок не стал спускаться, решив, что раненый зверь за ночь не уйдет далеко по глубокому снегу.
Вершины дальних хребтов еще сияли под опустившимся за горы солнцем. Вдали приветливо блеснул огонь костра, разложенного на стану.
Всю ночь в тайге постукивал мороз. Дым костра широким столбом поднимался в звездное небо. Михаил спал плохо, часто просыпался. В ночной тайге царило безмолвие, но ему казалось, что далеко от стана поскрипывает снег в логу; вот донесся как будто сухой короткий треск, словно кто-то тяжело наступил на валежник ногой. И снова тишина. Перед рассветом Михаилу приснилось: подошла медведица к их стану и с ревом разбрасывает костер. Он вскочил, продрогший от забравшегося под полушубок мороза. Начиналось утро. Стучал в стороне по кедру дятел, кричали клесты, осыпая снег, прошла на кормежку белка. Охотники позавтракали оставшейся от ужина медвежатиной и пошли по следу. Они спустились в распадок, потом след повел их по склону горы, обогнул ее и, сделав большой круг, перешел через речку. Уже далеко за полдень след медведицы вывел их снова на гребень хребта недалеко от стана и здесь затерялся в оголенной от снега каменистой россыпи.
Михаил разгадал хитрость медведицы. Старым следом она прошла к берлоге. Поднятый из логова медведь почти никогда не возвращается в него, остается «шатуном», но в логове лежал медвежонок. Медведица искала его.
Вернувшись к берлоге, охотники вырубили лесины, заложили ими устье. Поднимающийся над отдушиной пар говорил о том, что зверь снова залег в логово. Михаил встал против устья. Клепиков длинным стяжком ворошил в отдушине. Медведица не подавала признаков.
— Бросай шапку, — крикнул Папин.
Запах человека от брошенной в берлогу шапки вывел медведицу из состояния покоя. Она с силой втянула к себе оставленный в отдушине стяжек, сердитое урчание перешло в грозный рев. Михаил взвел курок, не спуская глаз с устья. Среди лесин, прикрывающих крест-накрест лаз в берлогу, показалась голова разъяренного зверя. Посыпался куржак с деревьев. Отзвуки выстрела замерли далеко в тайге. Для верности Михаил послал в голову зверя второй заряд.
Еще одну ночь провели молодые охотники у костра под старым кедром. Утром они возвращались в деревню. Падал большими хлопьями снег, прикрывая старые следы зверей. А на мягкой пороше замысловатыми строчками ложились свежие следы горностая, белки, колонков, лис-огневок.
Е. Березницкий
ХОДИТ ОСЕНЬ В ХОРОВОДЕ
ЗИМА
ОХОТНИЧЬЯ
Шорская народная песня
Б. Александровский
СНОВА В СТРОЮ
Всю ночь с востока плыли свинцовые тучи. Под утро ветер неожиданно изменил направление, резко похолодало, повалил густой снег.
Саша Юданов проснулся, когда было уже совсем светло. Снег перестал. Белый пушистый ковер покрывал крыши домиков приискового поселка, копры шахт, дорогу между ними, пойму небольшой речки и видневшийся вдали лес. Солнце еще не взошло. Но белизна слепила глаза, и юноша со сна невольно зажмурился, отведя взор от окна.
Он увидел, что отца уже не было в комнате. Его кровать оказалась аккуратно заправленной. Ружье не висело как обычно на стене. Исчезла и охотничья сумка. А вместо оленьих унтов в углу стояли сапоги, в которых отец ходил на работу.
— «Не взял», — с огорчением подумал юноша. Внезапно мелькнула надежда: «может быть еще не ушел». Он быстро натянул брюки и сапоги, накинул ватную куртку и без шапки выскочил на крыльцо.
Морозный воздух охватил его. По двору бегало несколько лаек, но среди них — Саша это сразу заметил — не было самой крупной с темной полосой на спине. Не было его любимца Моряка.
Последние сомнения и надежда исчезли. Отец ушел на охоту один. Отмахнувшись от Куклы — другой своей любимицы, которая с веселым лаем влетела на крыльцо и, приподнимаясь на задних лапах, пыталась лизнуть его в лицо, Саша вернулся в дом, достал унты и начал одеваться.
Домик Юдановых стоял на окраине поселка прииска Успенского.
— Поближе к реке, лесу, к охоте, — говаривал Иван Николаевич Юданов, начиная два года назад строить здесь свое жилище.
До приезда в Восточную Сибирь семья Юдановых жила в Таштыпском районе, Красноярского края, на прииске Балыкса. Иван Николаевич с малых лет работал на добыче золота. Слыл метким и смелым охотником, добывая в горах и лесах Хакассии пушного и промыслового зверя.
Десяти лет Саша впервые пошел с отцом на охоту. Двенадцати лет он уже нередко промышлял один, стреляя мелкую дичь из новенького двухствольного «Зауэра».
Отец Саши Юданова завербовался на прииски Бодайбинского золотоносного района в качестве забойщика и мониторщика. Он знал разработку руслового золота и гидравлику. Но не только работа на новом месте интересовала старого шахтера. Бывалого охотника влекла к себе суровая природа знакомой только по рассказам других людей «страны холода», как часто называли Восточную Сибирь.
Охотники — отец и сын — увидели в новых местах громадные пространства, одетые тайгой, гребни гор, то покрытые ржавыми лишайниками и бледножелтым ягелем, то совсем обнаженные, вздымающиеся над лесными массивами темными, серыми и красноватыми утесами. Встретили быстрые многоводные реки, часто спадающие порогами, большие богатства дичи, пушнины.
Зимы стояли тихие, ясные, сухие. Но непривычным первое время был холод. Казалось, от него все замирало и цепенело, превращаясь в лед, который по твердости мог сравниться здесь с горной породой. В малоснежные зимы трескалась земля от мороза. А летом оттаивал лишь ее верхний слой: ниже лежала вечная мерзлота. Только зори, богатые нежными красками всевозможных оттенков, скрашивали зимой угрюмый пейзаж.
Саша возмужал и окреп, исхаживая десятки километров по тайге, взбираясь на горы, выслеживая зверя и птицу. Научился добывать соболя, уходил с отцом на медведя.
Вчера вечером Иван Николаевич сказал, что рано утром отправится на поиски оленей. Саша просил взять его с собой, но отец, не зная, как далек окажется путь, отговаривал сына и, видимо, ушел один еще до рассвета.
Саша подошел к окну.
«Какая ровная пелена. По такому снегу только и распутывать следы да высматривать беличьи „копки“… А как хорошо сейчас в тайге, среди темных кедров, елей и пихт, с пышной кухтой на мохнатых ветвях» — думалось ему…
Иван Николаевич возвратился поздно вечером. Одетый в оленью дошку и унты, с беличьей шапкой на голове, он принес в дом морозную свежесть и запах леса. Скинув из-за плеч ружье и добычу — соболя и десяток белок, — охотник снял шапку, рукавицы и неторопливым движением «обтаял» с темной бороды и усов намерзшие сосульки.
Учивший уроки Саша вскочил из-за стола и бросился навстречу отцу. А тот, приглаживая сбившиеся на голове волосы, с улыбкой глядел зоркими темносерыми глазами на сына, на раскрытые учебники и тетради.
— Порядочно пришлось побродить, — сказал он низким простуженным голосом. — Завтра в ночь собирайся, пойдем вместе. За Тахтыгой на гольцах видел оленей…
День прошел в сборах и разговорах о предстоящей охоте. Спать легли раньше обычного. Сашу обуревало нетерпение. Однако он быстро уснул, и когда отец под утро разбудил его, он поднялся бодрым, в хорошем радостном настроении.
Звезды и луна еще ярко светились на бледном прозрачном, словно выточенном изо льда, куполе неба. Иван Николаевич Юданов шел впереди на лыжах. Пара лаек легко тащила нарты, нагруженные провизией и кое-каким снаряжением на случай, если придется заночевать в лесу.
Саша замыкал экспедицию. Как и отец, он шел неторопливым размеренным шагом. Лыжи скользили легко. Скоро рудничный поселок остался далеко позади, а когда они миновали пойму речки, постройки совсем скрылись из виду. Вдали показалась темная полоса леса.
Для Саши это был первый выход на оленя. Мысли его были заняты предстоящей встречей и тем, как он сумеет в ней себя проявить. От отца и других охотников Саша знал, что в здешних местах в малоснежные зимы олень обычно спускается в леса, где и проводит все холодное время, защищенный от суровых ветров и метелей.
Но в этом году выпало необыкновенно много снега. Покров его так толст, что едва ли в тайге олень сможет добывать для себя пищу. Это значило, что животные могли встретиться на горных вершинах, где ветры сдувают часть снега и олени кормятся там ягелем.
Рассказывали, что в прежние времена олень встречался здесь всюду. Но строительство приисков, вырубка леса, распашка земель и охота заставили зверя отступить дальше, за горные отроги…
Тайга встретила охотников сумраком и безмолвием. На востоке небо уже посветлело, показалась чуть заметная розовая полоска, начали гаснуть звезды. Но в лесу еще властвовала ночь. Темные стволы пихт словно нехотя расступались, образуя узкую прогалину. Усыпанные снегом сосенки и кустарники по бокам задевали путников, сбрасывая свой белый убор. Охотники уже больше двух часов шли на северо-запад. Пихтовая тайга постепенно уступила место сосновому бору, стали попадаться лиственницы. Местность повышалась. Еще через несколько километров лес поредел, и Саша увидел вдали гребни гор.
Когда они спустились в узкую долину речки Тахтыги, уже совсем рассвело. Отец остановился, и Саша увидел, что он внимательно разглядывает усыпанное снегом русло, прибрежные валуны и выступы каменистого берега. Юноша догадался, почему именно здесь отец разыскивает оленьи следы.
Частенько на горных речках в резкие холода из-подо льда выступает солоноватая вода. Олени, вообще жадно поедающие снег и лакомые до соленого, охотно спускаются в речные долины.
Следы и притом свежие, судя по ясно отпечатавшимся «щеткам» между половинками широких копыт оленей, обнаружились на противоположном берегу Тахтыги, круто поднимавшемся к лесистому склону. Приходило не меньше десятка животных.
Начав осторожно «тропить» оленей по следу, охотники снова углубились в лес, который вывел их в узкую долину. Остановившись у края леса, Сашин отец внимательно осмотрел гольцы и протянул бинокль сыну.
— На том, что пониже, смотри, — бросил он, сверкнув загоревшимся взглядом.
Саша насчитал двенадцать оленей. Они бродили табунком, разрывали копытами снег и поедали ягель.
Минуту спустя Саша уже двигался среди леса в обход. Отец, привязав лаек в чаще, кустарниками спустился в лощину.
Забыв об усталости, юноша торопливо скользил на лыжах.
Время от времени он останавливался, чтобы проверить направление и не взять слишком в сторону. К возвышенности, где разгуливали олени, с севера полоса тайги подходила ближе всего. Сделать подход — «скрад» можно было только отсюда, но на удачу было мало надежды: от крайних деревьев и кустарников до оленей было не меньше двухсот метров совершенно открытого ровного пространства.
«Хорошо, если бы они перешли поближе к лесу», — мысленно рассуждал на ходу юный охотник. Ему так хотелось этого, что заканчивая полукруг и выбираясь из чащи, он сорвал из-за спины ружье и приготовился к выстрелу.
Но олени паслись все на том же месте. Надо было делать то, что сказал отец. Саша обсыпал себя с ног до головы снегом и ползком добрался до крайней сосенки. Впереди оставался еще один кустик, за которым можно было кое-как укрыться. Стараясь глубже зарыться в снег, Саша дополз до куста и навел ружье. Что-то привлекло внимание вожака, и он настороженно поднял голову. Силуэт животного четко выступил на фоне бледноголубого неба.
Выстрел разорвал морозную тишину. Саша увидел, как взметнулся снег и вершина гольца опустела. Юноша вскочил и прислушался. Находясь далеко от склона, он не видел, куда умчались олени и не слышал их бега.
Но вот донесся выстрел, за ним другой. Расчет старого охотника оказался верным. Табун бросился по склону в лощину и пронесся мимо его засады.
Когда Саша подошел к месту, где лежал убитый олень, там стояли уже нарты, и лайки, взъерошившись, обнюхивали добычу. Это был вожак.
Запустив руку в его густую шерсть, Саша осмотрел раны: одну под правой лопаткой, другую в боку. Это были выстрелы отца. Но кровь на снегу возле основания шеи оленя доказывала, что и его выстрел был небезрезультатен.
Стоял декабрь. Иван Николаевич Юданов был болен и Саша промышлял на охоте один. Ставил капканы и «пасти». Добыл несколько соболей, ходил «белковать». Охота для населения поселка была промыслом. Немало «мягкого золота» ежегодно сдавала государству и семья Юдановых.
Однажды во время «белковки» юноша углубился в тайгу. Убежавший вперед Моряк лаял так настойчиво, что Саша решил: наверное, загнал соболя, и поспешил на зов своего любимца. Каково же было его удивление, когда он увидел, что Моряк облаивает заросли молодых сосенок у поваленного с вывороченными корнями кедра.
«Медведь», — подумал юноша. Перезарядив ружье пулей, он отозвал Моряка, у которого поднялась шерсть на загривке. Тщательно осмотрел местность вокруг.
Сохранившиеся на еловых ветках «заеди» и «задиры» на стволах деревьев рассказали ему, что медведь, устраиваясь на зиму, где-то неподалеку отделывал свое жилище. Трудно было рассчитывать увидеть «пяту» — последний след зверя перед залеганием его в берлогу. Все кругом было засыпано снегом.
Держа наготове ружье, Саша двинулся в чащу и в том месте, где лаял Моряк, разглядел «чело» — отверстие, образовавшееся от дыхания зверя в толстой снежной корке, которой была занесена берлога. По всем приметам берлога была грунтовая, медведь залег, очевидно, давно и, благодаря сильным морозам, спал крепко.
Сделав «затесы» на деревьях и тщательно запомнив местность, Саша окликнул Моряка и стал выбираться из чащи на дорогу.
Зимний день короток. Уже стемнело, когда впереди показались огоньки поселка.
Сашин отец с интересом выслушал рассказ сына и на другое же утро заявил, что чувствует себя совсем здоровым и собирается на охоту, потому что «к новому году медведя надо добыть обязательно».
Елизавета Ивановна Юданова в таких случаях не спорила с мужем и сыном. Ей всегда приходилось уступать и она просила их только быть осторожнее.
Прошло несколько дней. Добывать медведя выехали вчетвером: Саша с отцом и сосед Герасим Андреевич Густов с сыном Георгием. День выдался морозный, но на редкость тихий и солнечный.
Олени быстро домчали их до того места, где надо было сворачивать в чащу. Снег был так глубок, что пришлось упряжки оставить у дороги. К берлоге двинулись на лыжах. «Затесы» быстро привели к логову зверя.
Сашин отец сделал небольшой круг, чтобы убедиться, что зверь не стронулся с лежки.
Следов не было. Иван Николаевич осторожно подошел к берлоге с южной стороны и стал влево от «чела», отойдя от него шагов на восемь. Саша занял такую же позицию с правой стороны. Герасим Андреевич Густов, вооружась «шатиной», зашел за берлогу с севера и, просунув жердь в отверстие снеговой покрышки, начал энергично орудовать ею в берлоге. Георгий Густов оставался поодаль «в резерве».
Прошла минута-две напряженного ожидания. У Герасима Андреевича выступил под шапкой пот. Но в берлоге не было заметно движения, и хозяин ее даже не «нащупывался». Герасим Андреевич еще повертел шатиной, бросил ее, звонко захлопал в ладоши, заулюлюкал.
Никакого результата.
Иван Николаевич Юданов, выждав еще несколько минут, опустил ружье и вопросительно взглянул на сына.
— Ушел. А, может быть, шатун был? — сказал он.
Недавняя болезнь, дорога и волнение утомили Сашиного отца. Возбуждение, вызванное интересом к охоте, улеглось, и он почувствовал себя нехорошо. Захотелось есть и пить. Отойдя, старшие охотники утоптали снег, быстро разожгли костер и, повесив подальше от огня ружья, занялись приготовлением завтрака.
Расстроенный неудачей, Саша решил с приятелем осмотреть берлогу. Ухватясь за «шатину», Георгий Густов хотел разворотить «небо» берлоги и двинул жердью в сторону.
Внезапно он ощутил, что конец ее ткнулся во что-то упругое.
— Сашка! Есть! — шопотом, словно выдохнул возбужденный Георгий.
Все еще державший ружье наготове Саша шагнул на помощь приятелю. То, что произошло в следующие секунды, юные охотники осознали лишь много позже.
Георгий еще раз ткнул «шатиной». Почти в то же мгновенье его отбросило жердью и в отверстие с ревом высунулась и снова исчезла свирепая морда медведя. Саша выстрелил. Следом за этим, пробив «нёбо», огромный бурый хищник с окровавленной головой вылетел из берлоги и, сбив с ног юношу, не успевшего выстрелить вторично, в один миг бросился на его отца.
Иван Николаевич Юданов очутился под медведем, успев, однако, выхватить кинжал и всадить его в брюхо зверя.
Меткий выстрел подоспевшего Герасима Андреевича Густова спас охотника от тяжелого увечья, а может быть даже смерти.
Медведь оказался восемнадцати пудов весом. Впоследствии Саше приходилось убивать таких же крупных хищников и в одиночку ходить на медведей. Но этот случай, когда необдуманная горячность его едва не стоила жизни отцу, запомнился навсегда.
Под покровом ночной темноты советские войска неожиданно атаковали вражеские укрепления. Удар был стремительным и внезапным. Немцы отступили, ослабив на этом участке кольцо блокады Ленинграда. В операции отличился пулеметно-автоматный взвод Гвардейской дивизии. В числе награжденных медалью «За отвагу» был помощник командира взвода — стройный юноша с буйной копной курчавых каштановых волос на голове, свежим лицом и острым взглядом светлосерых глаз. Он вышел вперед, когда было названо имя младшего лейтенанта Александра Юданова.
Саша Юданов и его отец были призваны в Армию в один и тот же день в августе 1941 года. Отец был отправлен в пехотные войска на 2-й Украинский фронт. Сын попал в пулеметный полк на Дальнем Востоке. Вскоре комсомолец Юданов был послан на курсы младших лейтенантов, оттуда — на оборону Ленинграда.
…Регулярно изо-дня в день, в один и тот же час прилетал немецкий разведчик, методично вели обстрел дальнобойные орудия. В последние дни на этом же участке с дьявольской точностью начал работать вражеский снайпер. Вчера его жертвой стали три бойца, сегодня — связист и санитарка.
Поражала быстрота и меткость выстрелов фашистского молодчика. Стоило на секунду показаться из-за укрытия, как откуда-то, точно определить направление не удавалось, уже неслась смерть. Монотонный пейзаж лежащей перед окопами равнины, покрытой высохшей травой, невысокими кустиками и лишь кое-где чуть заметными пригорочками, не выдавал здесь присутствия человека. Как тщательно ни высматривали наблюдатели, им ни разу не удалось заметить какое-либо движение среди мертвой равнины.
Зорким взглядом охотника младший лейтенант Юданов тоже разглядывал в бинокль разбросанные впереди кустики.
Трудно было предполагать, чтобы снайпер мог находиться в отдаленном лесу, темная полоска которого узенькой лентой тянулась на горизонте. Слишком далеко. Решая задачу «путем исключения», Юданов сосредоточил свое внимание на двух пунктах, где, по его мнению, наиболее вероятно мог укрываться стрелок: камень, выдавшийся на одном из пригорочков, и группа кустиков среди лучше сохранившейся в этом месте травы.
«Камень надо тоже исключить, — уже через минуту думал охотник. — Слишком просто. А видно, что зверь умный, хитрый»…
Юданов ощутил привычное возбуждение, всегда сопутствовавшее ему на охоте. Ветер гнал по небу серые облака, сквозь которые временами проглядывало солнце. В один из таких просветов Юданов внезапно обратил внимание на то, что не все кустики в замеченном им месте с одинаковой силой пригибаются к земле.
Две крошечных березки, на которых ветер трепал остатки листьев, почему-то клонились гораздо сильнее растущего за ними еще более тонкого кустика. Тот стоял почти неподвижно, как будто опираясь на что-то. Трепетали лишь концы веточек. Это было противоестественно и во всяком случае странно. Младший лейтенант отправился доложить о результатах своих наблюдений.
Около полуночи Юданов вылез из окопа и пополз в замеченном им днем направлении. Две гранаты, пистолет и небольшой кинжал составляли все его вооружение. Ветер дул с прежней силой. Облака неслись сплошной массой. Слившись с землей, Юданов явственно различал шелест сухой травы, который временами казался ему дыханием притаившегося зверя.
Миновав чуть выдавшийся пригорок и нащупав рукой замеченный днем небольшой гладкий камень, он убедился, что ползет туда, куда нужно.
Вот, наконец, и кустики. До крайности напряженным взглядом Юданов разглядел их очертания. Взял в руку пистолет и пополз в обход.
За кустиками никого не оказалось. Но примятая трава, что Юданов определил на ощупь, выдавала здесь чье-то недавнее присутствие. Из-за туч на мгновение показался месяц, осветив согнутый почти вдвое искусно скрытый в траве щиток от пулемета, служивший, очевидно, стрелку защитой, несколько гильз от патронов и валявшиеся неподалеку пустые консервные банки.
Все было ясно. Снайпер приползал сюда до рассвета, жил здесь, пил, ел и на ночь снова уползал.
Юданов потрогал березовый кустик, опиравшийся на пулеметный щиток. Вот почему он не гнулся, как другие, от ветра. Зоркий глаз охотника, выросшего в лесу и привыкшего подмечать в нем каждую мелочь, и на этот раз открыл присутствие зверя. И, как всегда в этих случаях, явилось жгучее желание взять его, перехитрить. Надо было спешить, но действовать осторожно, чтобы не выдать себя.
Юданов положил перед пулеметным щитком обернутую в траву противотанковую гранату и перед ней одну из консервных банок, повернув ее блестящей стороной в сторону советских окопов.
Едва ли можно было предполагать, что немецкий снайпер пересчитывал брошенные им пустые консервные банки. Следовательно, не мог он заметить и отсутствие одной из них. Было еще менее вероятным, чтобы немец мог увидеть устроенное Юдановым маленькое сооружение. Для этого немецкому стрелку пришлось бы высоко высунуться из-за своего укрытия и заглянуть за щиток, рискуя при этом быть замеченным и убитым.
Окончив приготовления, Юданов пополз к своим окопам. На другое утро едва ли кто-нибудь был так рад солнцу, как он.
Сквозь оптический прицел снайперской винтовки Юданов ясно различал поблескивавшую поверхность положенной им ночью консервной банки. До нее было больше двухсот метров. Но меткий стрелок должен был легко поразить такую цель, а, следовательно, и лежавшую за ней противотанковую гранату. Оставалось только выждать и убедиться, что немецкий снайпер находится на своем месте.
В подразделении узнали о том, что младший лейтенант Юданов был ночью в разведке. Но о результатах ее был осведомлен только командир.
Сжимая в руках винтовку, Юданов был в страшном нетерпении. Больше всего его беспокоили появившиеся на небе облака. Временами солнце скрывалось за ними. В эти минуты банка исчезала из виду. Можно было стрелять только наугад.
Было условлено, что из окопа покажется чучело в качестве приманки для немецкого снайпера. Но это не потребовалось. Внезапно сообщили, что только что убит связной, пробиравшийся из соседнего подразделения. Это значило, что враг был на месте и начал действовать.
Юданов ясно представил себе его лежащим за кустиками и хищным взглядом высматривающим новую жертву.
Пора! Он тщательно посадил на мушку блестящую точку. Но легкое облачко снова на несколько мгновений затуманило солнце. Собрав все свое хладнокровие, охотник стал выжидать.
«Бить только наверняка. Иначе уйдет», — внушал он себе. И только тогда, когда цель вновь заблестела далекой звездочкой, он медленно нажал спусковой крючок.
Единодушный радостный возглас стоявших поблизости от Юданова людей приветствовал раздавшийся вдалеке взрыв. Столб вывороченной земли медленно распался, оставив в воздухе коричневую пыль, вскоре развеенную ветром…
С наступлением темноты пулеметно-автоматный взвод продвинулся на новый рубеж. Немцы не успели вынести своего снайпера. Его изуродованный труп был обнаружен в том самом месте, где сибирский охотник Александр Юданов выследил этого хищного зверя.
Придя в сознание, Юданов увидел себя в светлой госпитальной палате. Боли он не чувствовал, но в правой верхней части тела было ощущение какой-то томящей скованности. Левой рукой он ощупал показавшуюся ему огромной туго забинтованную, безжизненно лежавшую правую руку. Движение вызвало острую боль в плече, спине и затылке. И, словно на экране, вспыхнули в памяти картины последних боев.
Стремительное наступление наших войск… Грохот ни днем, ни ночью не утихающей битвы… Прорыв блокады… Снежная дорога. Немецкий танк в канаве… Громадные воронки, бугры, комья — знак того, что здесь побывала авиация… Взорванные и сожженные дома… Перестрелка в огромном старинном парке, где, заменив убитого солдата, он лежит за пулеметом… Разрывы снарядов справа, слева, позади… Удар, утопивший в черном провале сознания все окружающее…
— Не много ли? Смотрите, не перестарайтесь! — добродушно увещевал доктор, глядя, с каким усердием больной массирует свою правую руку, сгибает и разгибает с помощью здоровой руки ее ладонь и пальцы.
Перевидавший за годы войны немало раненых, опытный хирург был поражен упорством, с каким этот молодой офицер в течение уже нескольких месяцев пытается вернуть к жизни плетью висевшую руку с бездействующими пальцами.
Диагноз, поставленный профессором, делавшим операцию, не предвещал этому живому энергичному юноше ничего утешительного.
«Нервы повреждены, рука едва ли будет подниматься, движения пальцев останутся крайне ограниченными» — таково было и общее мнение врачей. Однако успехи в лечении превосходили все ожидания. Очевидно, это был результат неисчерпаемого терпения и энергии, с которыми раненый ежедневно проделывал назначенные ему упражнения. Соединив ладони рук он вместе со здоровыми пальцами заставлял двигаться и больные. Пришло время, когда он смог взять со стола и положить обратно горошину, проделывая это большим и поочередно каждым из остальных пальцев. Смог перекладывать спички, брать со стола карандаш и, наконец, слегка сжимать в руке теннисный мяч.
— Я охотник, доктор. Понимаете, охотник. Я должен вернуться в строй! — твердил он, без конца рассказывая о зверях и птицах, которые водятся в сибирских лесах, о том, сколько пушнины и дичи они с отцом сдавали государству, какой увлекательный спорт — охота…
Весной Юданов выписался из госпиталя и после демобилизации возвратился домой к матери.
Трудно передать чувства, которые испытывал он, проходя по родным местам. Лес за рекой, горы, каждая тропинка — все было так хорошо знакомо, будило столько воспоминаний. Прошло четыре года, но ему казалось, что всего несколько дней назад он проходил здесь с отцом в последний раз перед отъездом в Армию. Радость возвращения была омрачена известием о смерти отца, погибшего в одной из смелых операций, в которой старый охотник участвовал в качестве разведчика.
Весна выдалась на редкость ранняя. Саша вновь целыми днями бродил в лесу, с наслаждением вдыхая запах смолистых сосен и пихт, темнозеленые вершины которых с тихим шумом покачивались в синеве неба. Большими нежнорозовыми пятнами в лесу и на склонах распустились кусты багульника.
Пока ему была доступна лишь охота на такого зверя и птицу, которых он мог стрелять с упора. Правая рука все еще не поднималась. Приходилось стрелять с левой и совсем уже непривычно было жмурить правый глаз. В первый же раз, когда на его скрадок неожиданно вылетела утка, Саша машинально при выстреле зажмурил левый глаз и, конечно, дал промах.
Но эти трудности и маленькие неудачи лишь разжигали в нем страсть охотника. Настойчиво тренируясь в стрельбе с левой, он продолжал всячески упражнять правую руку, которая понемногу крепла вместе со всем организмом, приобретая силу и эластичность в суставах.
Миновало короткое жаркое лето, сухая золотистая осень, и вновь окрестные леса и горы покрылись снегом. Подошло время любимой Сашей с детства охоты на белку без собаки по гнездам. Этот промысел требовал от охотника хорошего знания местности, наблюдательности и большой выносливости при хождении в тайге на лыжах по глубокому снегу.
В один из морозных дней после снегопада Саша ушел в лес. Он знал, что в большие морозы белка, отыскивая корм, не отходит далеко от гнезда и после «переновы» легче распутывать следы этого хитрого зверка.
Подклеенные камасом легкие еловые лыжи быстро скользили по свежевыпавшему снегу. Пройдя чащу темнохвойных, охотник спустился в небольшой распадок, где летом протекал ручей. Это были все знакомые места, где много раз с отцом или товарищами он выслеживал добычу. Привычный взгляд подмечал каждую сломанную веточку, упавшую с дерева хвоинку.
Вот, наконец, и беличий след. Саша сразу определил, что белка прошла на кормежку: следы отстояли друг от друга сантиметров на сорок и отпечатки задних лапок шли параллельно.
«Как давно проскакал здесь зверок?» Саша нагнулся и подул на снег, выброшенный из следа беличьими лапками. Снег не разлетелся, а лишь сдвинулся в стороны смерзшимися крупными частицами.
Это означало, что белка прошла по этому пути уже по крайней мере минут тридцать тому назад.
Саша поднялся и пошел сначала в одну сторону, потом в другую. Новый след обнаружился недалеко от первого — «поедного» следа. Он отличался от него тем, что шел прямее, прыжки зверка были короче и задние лапки белка ставила уже не параллельно друг другу, а «вразмет». След имел форму елочки.
«Наелась и домой пошла», — с уверенностью подумал Саша, начиная испытывать привычное чувство радостного возбуждения.
След шел, шел и вдруг оборвался. Охотник остановился и, оглядев росшие поблизости кедры и ели, вновь перевел внимательный взор на лежавшую вокруг ровную пелену снега.
Вскоре он увидел то, что искал. У подножья одного из кедров валялся кусочек коры. Чуть подальше виднелись свалившиеся с ветвей кусочки снега.
«Пошла верхом», — снова отметил Саша и двинулся по новому следу. Итти приходилось очень медленно, отыскивая едва заметные знаки, которые оставил перескакивавший с дерева на дерево хитрый зверок. Метров через сто исчезли и эти следы.
Держа ружье наготове, Саша поднял голову. Ветви росшей вблизи темной ели были настолько густы, что Саша с трудом разглядел среди них искусно сплетенный из тонких прутиков темный шар, словно прилепленный к стволу.
Удар топорика о дерево гулко разнесся в морозной тишине леса. Из гнезда выскочила белка и метнулась к вершине ели. Саша успел только разглядеть ее пышный темный мех. Затаившегося в ветвях зверка выдали густые пушистые «кисточки», которыми обросли к зиме его ушки.
Раздался выстрел, и белка упала на снег. Но только после того, как в лесу замерло эхо, Саша отдал себе отчет в том, что произошло, и его охватило чувство огромной радости.
Увлеченный охотой, он, сделав привычные движения, выстрелил, как всегда теперь уже, с левой руки, но на этот раз без упора. Приподнятая правая рука, окрепшая за последние месяцы, поддерживала дымящиеся стволы. Воля и страсть охотника вернули ее к жизни.
Он понял, что был снова в строю.
Владимир Матов
СТАРЫЙ ЛИСОВИН
Струилась поземка. Зернистый снег перемещался по волнистой поверхности с легким звуком. Ветер раскачивал вершины мелколесья, за плечами деда Николая едва слышно пели стволы. Укрывшись за густой елью на опушке, отвернув наушники светлорыжей сурковой шапки, старик напряженно слушал. Звуки гона пропадали и возобновлялись. Временами песнь ветра старик принимал за голос своего Полкана.
Немного времени назад гон начался — и очень горячо — в осиннике за оврагом и удалился по его руслу. «В Грызловские мелоча увела, проклятая», — шептал старик, уверенный в том, что попалась лиса. «На беду не этот ли окаянный лисовин, будь он неладен»…
Нехотя передвинул дед Николай из-за спины рог, висевший на истрепанном покрытом поперечными трещинками ремешке, вдавил губы в костяной кружок наконечника. Призыв меди разнесся над полями и перелесками, смолк, повторился и замер на высокой ноте. Опустив рог, старик махнул рукой: и в тихую погоду из-за Грызлова не струбить, не то что поперек ветра!..
Медленным шагом направился Николай к оврагу и остановился на его берегу. Внизу был отчетливо виден двойной след: гонный лисы и собаки. Дед Николай долго стоял, приставив к уху согнутую ладонь. Шуршала поземка, трепетно шелестел одинокий коричневый не опавший во-время лист.
Старик задумался. Дело оборачивалось плохо. Началось оно с пустяков, с разговора перед прилавком в конторе заготовительного пункта, где несколько дней назад видел Николай зубоскала Лаврентия.
— Э, да дед Николай все еще с ружьем похаживает! — обидной улыбкой встретил старика Лаврушка. — А я думал нынешнюю зиму с печки не слезаешь…
Не ответив, Николай начал развязывать тугой узел мешка.
— Стариковское дело кроты, — продолжал Лаврушка, скаля молодые ровные зубы. — Летом — гуляй с палочкой как за грибами. Ставь капканы, да собирай по рублику за шкурку. Зимой — на что лучше под овчиной? А то ходи, мерзни… Убьешь или нет — как удастся…
— Не знаю, как вы, мы убиваем, — не глядя на собеседника, ответил дед, вытаскивая из мешка связку пушнины.
— Зайчишек, дедушка, стараешься, — рассмеялся Лаврентий.
— Лисички, бывает, попадают, — сказал Николай, выкладывая на прилавок пяток огневых шкурок.
— Небось стрихнином? — понимающе подмигнул Лаврентий.
— Но, ты! — заревел дед, надвигаясь на собеседника. — Без толку не завирайся!
— Серчать, дедушка, не нужно, — перестал улыбаться Лаврентий. — Это последний человек, если шуток не понимает.
Дед Николай отлично понимал шутки. Однако хорошие, а эта была скверной. Потому что полтора десятка лет назад судили Николая — тогда еще никто не звал его дедом — за это самое дело, за стрихнин.
Издавна по старой привычке травил волков и лис Николай, от отца научился. До империалистической войны первым человеком считался — волков-то была сила, напасть. На суде Николай так чистосердечно и объяснил причину. «На том и конец, даешь слово?», — улыбнувшись спросил судья. «Как бог свят!» — не к месту ляпнул Николай.
Дали Николаю условно, и он слово держал. О стрихнине, о том, как коптят на можжевеловом дыму рукавицы[8] давным-давно забыл.
Гаврила Иванович — приемщик — и тот за старика обиделся.
— Знаешь, Лавруша, поговорку, — водя по пушистому лисьему меху ладонью, спросил он, — «кто старое помянет»? Николай, даром что старик, по сдаче от тебя не отстает.
Взять хоть лисиц.: с этими будет тридцать пять шкурок… А у тебя сколько?
— Тридцать шесть, — неохотно ответил Лаврентий.
— Вот, — Гаврила Иванович отложил шкурки, — до конца квартала неизвестно, кто кого перекроет.
— Я, — не успев остыть, выпалил дед Николай. — Я и перекрою!
— Ишь какой сурьезный старичок! — прищурился Лаврушка.
— Вот, вот, — подхватил Гаврила Иванович. — Вот, пожалуйста, и соревнование.
— До полсотни, дедушка, дотянешь? — подмигнул Лаврушка.
— Стар я стал шутки шутить, — ответил Николай. — Не на Камчатке живем, наше место подгороднее! За весь сезон с чернотропа по четыре десятка не заколотили… А метели пойдут? Пурга?
— Боязно? — усмехнулся Лаврушка. — Я говорю, на печке вернее.
— Ничего не боязно, — загорячился Николай. — А вот по сорока штук до конца квартала. Тебе, значит, четыре, а мне пяток… И посмотрим, кто дотянет.
Пока составляли документ, Николай много передумал, да, пожалуй, и пожалел, что погорячился. Из пустяка вышло важное дело.
Лаврушка перестал насмешничать. Прощаясь с ним на крыльце заготпункта, Николай спросил:
— Значит, по чистой совести, без всяких там подвохов?
— Я, дедушка, не больно складно подшутил, — серьезно ответил Лаврушка, — только без злобы. И тебе меня обижать не следовало бы.
— А я, Лаврушка, ничего, — смутился Николай. — Я, значит только так, без умысла…
Возвратившись домой, Николай вылил в собачью кормушку половину чугуна мясного супа, и пока старый Полкан лакал, помахивая тяжелым гоном[9], дед прочувственно изложил своему помощнику трудности стоявших перед выжлецом задач.
— У Лаврентия смычок англо-русских, — доверительно сообщил дед Николай, — и по четвертому полю. Носы у них почутьистее твоего. Тебе, значит, приходится на опыт надеяться. Хорошо крепким морозцем прихватит — на морозе все собачьи носы одинаковы, а если мягко будет, с теми собаками равняться трудно. В холод другая беда — корка; ноги в кровь, раздерешь. Лапы, чтобы не трескались, буду тебе на ночь мазать коровьим маслом…
Два дня деду везло. В первое, утро поднятую Полканом в километре от колхоза лису, Николай перехватил на втором кругу. На второй день просто подвалило счастье: вернулся к ночи, притащил пару. Одну взял на гону, вторая перед вечером понорилась в деннике, откуда сумел старик ее выкурить. Зато следующие дни не принесли удачи. С большим трудом добыл Николай еще одну шкурку, а с пятой, как заколодило…
Подошел последний, крайний день… Деду недоставало одной единственной шкурки. И нужно было случиться такому несчастью, чтобы именно сегодня, в самый распоследний день напоролся Полкан на свежий след старой, видевшей виды лисы…
«Уж не этот ли окаянный попался», — настойчиво думал Николай, напрасно стараясь уловить звуки басистого голоса выжлеца, и представил себе на редкость крупного темного лисовина, известного многим охотникам в округе. Говорили — Николай не имел случая в этом убедиться, — что часть передних зубов у лисовина отсутствовала, настолько он был стар. Николай знал очень хорошо, что если увяжется надежная собака по его следу — считай день пропащим. Уйдет лис по прямой за несколько километров и начнет кружить по таким крепким местам, что лаза нипочем не угадаешь. И если нет охотника на норах — понорится, если же стоит кто на них, будет водить собаку до ночи. Гонял лисовина Полкан не один раз, но видеть старого зверя деду случалось редко, издали, а стрелять вовсе однажды, да и то неудачно — в чаще.
«Придется подваливать к собаке, на кругу словить и увести», — подумал Николай, направляясь в ту сторону, откуда не так давно доносились звуки гона.
Когда старик добрался до района гона, на безоблачном небе стояло полуденное, хоть и невысокое солнце. В его сиянии, в стеклянном блеске покрывавшей снега корки было что-то весеннее.
«Последний день. Лаврушка, небось, сдал норму и посмеивается», — думал Николай, входя в мелоча. — «Трубнуть разве еще разок?» — Николай остановился, прислушался, отвернув наушник, и потянулся было за рогом.
Слабый, знакомый только охотникам, звук учащенного дыхания, заставил Николая замереть. Инстинктивно старик сдернул с плеча двустволку, бесшумно взвел курки, отжав поочередно гашетки. В частом осиннике появился вдали вытянутый силуэт темнобурой лисы. «Ишь чорт хитрый, где ходит», — мелькнуло в мозгу и скорее с досады, чем в надежде на удачу, дед Николай поймал силуэт на мушку и нажал спуск.
Порыв ветра снес звук вместе с дымом. Силуэт лисы исчез из поля зрения, но какое-то, почти неуловимое, запечатлевшееся в клетчатке опытного глаза, движение зверя заставило Николая броситься вперед. Не обращая внимания на больно хлеставшие промерзшие сучья, продрался старик сквозь осинник и, убедившись, что излетные редкие дробины легли правильно, бегом направился вдоль следа. Николай остановился, не пробежав и двадцати метров. Рубиновым бисером лежала по правую сторону следа кровь.
Дед не стал ее рассматривать. Он знал, что лис ранен легко. На ходу перезаряжая ружье, старик побежал, что было мочи, в сторону от следа. «Нориться пойдет, к норам нужно поспевать, пока Полкан не добрал», — мелькало у него в уме.
Николай достиг изрытого норами склона оврага через несколько минут после того, как раздался первый басистый горячий взбрех по крови. Задохнувшись, хватаясь за деревья, дед скатился с откоса и огляделся. Слишком стары были норы, слишком много поколений лис рыли, расширяли, удлиняли узкие коридоры своих подземных владений. Множество отверстий чернело на поверхности и множество извилистых ходов пронизывало берег оврага… Слишком велика была занимаемая норами площадь, чтобы один охотник, где бы он ни стоял, имел возможность наверняка убить лису. Даже выбрать позицию, которая дала бы уверенность, что лиса не проскользнет незамеченной, оказалось возможным только перебравшись на противоположный склон.
Прислушиваясь к удаляющемуся голосу Полкана, бормоча себе под нос «опять на круги пошел, проклятый», — старик пересек овраг и остановился за невысоким густо разросшимся кустом орешника. От него до нор было не менее ста шагов. «Может, на счастье с моей стороны пойдет или низом вдоль оврага», — думал Николай.
Мысль о том, что стоять придется, быть может, очень долго, мало беспокоила старика. Он решил ждать до конца.
Не менее трех часов прошло с тех пор, как дед Николай встал за ореховый куст.
С тех пор гон, то удаляясь, то приближаясь, несколько раз обходил норы по большому кругу. «Придешь», — изредка шептал Николай. — «Пусть хоть одна дробина у тебя в ляжке сидит, а сидит-то она наверное»…
Усилившийся к вечеру ветер высвистывал в тонких ветвях. Ноги у старика застыли — он беспрестанно шевелил пальцами; коченели руки — крепче сжимал кулаки или осторожным движением подносил руку ко рту и старался через перчатки согреть пальцы дыханием. Но начало стыть тело, и Николай не знал, как согреться. Приходилось терпеть. «Такое уж дело», — думал Николай, ежась от холода. — «Терпи, старик, не простая лиса»… — Он боялся мечтать о возможности удачи, но иногда против воли представлял себе Лаврушкино лицо. Воображаемое лицо выражало смущение, а Лаврушкины глаза были устремлены на темную крупную шкуру. Пока, к сожалению, эта шкурка еще бегала по лесу…
Гон смолк. Вытянув шею, Николай беспокойно прислушался. Прошло десять — пятнадцать минут. Гон не возобновлялся. «Сколол, Полкан, притомился», — огорчился дед.
Оставалась надежда, что Полкан еще разберется в следах и хоть через силу, хоть шагом возобновит гон, и Николай не покидал своего места.
«Никак невозможно сегодня без лисы возвращаться», — мысленно говорил он какому-то воображаемому слушателю.
Вероятно, в сотый раз оглядел дед Николай противоположный склон, и вдруг старика бросило в жар. Около входа в один из расположенных на полугоре отнорков прямо против себя увидел Николай лисовина. Он сидел в настороженной позе, подняв голову, внимательно прислушиваясь, как и Николай. Не менее ста шагов отделяло старика от лисовина, и зверь готов был юркнуть в нору при малейшей опасности.
Долго смотрел Николай на красавца. Успел разглядеть необычайно темную с сединой шкуру. Лис сидел неподвижно, как изваяние.
Лис шевельнул головой. Николаи понял почему. Доносилось едва слышное взвизгивание Полкана. «Сейчас заревет, — с тоской подумал Николай, — а этот в нору»…
Осторожным движением, не спуская глаз с лисовина, продолжавшего смотреть в сторону, достал старик из поясного патронташа крайний слева патрон, что был снаряжен волчьей картечью, отжал рычаг и бесшумно переломил ружье. Ощупью вытащил из левого ствола патрон, снаряженный первым номером, и заменил его картечью. «Была не была», — думал Николай, выцеливая лиса, — «только для такого крайнего случая»…
За дымом старик перестал видеть зверя. Но дым еще не успел рассеяться, как обомлевший охотник увидел лисовина перед собой. Зверь стремительно мелькнул рядом с его ногами. Произошло почти невероятное: раненый лисовин бросился прочь от норы. Быть может, ему показалось, что поразивший его удар исходил именно оттуда… Лис скрылся так молниеносно, что дед не успел выстрелить вторично.
Через несколько минут в первый раз с утра Николай увидел Полкана. Выжлец шел довольно бодро, хоть и припадал на одну ногу.
Старик наманил собаку на свежий след. Полкан заголосил, как охрипший щенок, и сразу перестал хромать.
Полиловел снег, поблекло небо, когда дважды раненый лисовин повернул к норам. Закоченевший дед Николай, твердо придерживаясь старинного правила — не менять места, если гоняешь лису, все еще стоял за ореховым кустом. И то, о чем мечтал старик несколько мучительных часов, совершилось: лис пошел низом, оврагом.
Только что гон прерывался, но лишь на две-три минуты, и вдруг «колом», как говорят охотники, повалил на Николая. Приготовив ружье, дед стоял как изваяние, беспокойно бегая глазами по сторонам. Вот уж и Полкан недалеко, «значит на хвосте висит, — мелькнула мысль. — Да где же ты, хитрюга? Неужели стороной…»
Но не стороной шел старый лисовин. Одновременно услышал дед Николай дыхание зверя и увидел его самого на открытом месте на дне оврага.
Хоть и дрожали остывшие руки, не спеша тщательно выцелил Николай и уверенно нажал гашетку.
Поджидая выжлеца, едва передвигавшего ноги, забыв о холоде, дед стоял над своим трофеем, улыбаясь в усы.
«Рановато еще на печку», — бормотал Николай, любуясь редкой шкуркой. — «Вот тебе, Лавруша, и кроты! Недаром мерз старик целый день… Такую красоту хоть в Москву не стыдно».
Александр Куликов
С ГОНЧИМИ
На Хакасскую степь упал первый пухлый снег. Побелели крыши изб села Сабинка, безлесные сопки, окруженные каменными бабами курганы в степи. Колхозные отары ушли из степи в кошары. Для 15-летнего чабана из колхоза «Новый быт» Василия Малафеева наступила желанная пора охоты по мелкой пороше на лис и волков. А охотник он редкостный, пожалуй, единственный по всей степи. Промышляет Василий с гончими. Их три у него: Пальма, Чернять и Догонка. Гончаки хотя и не чистых кровей, но работают отлично, не дают лисе хода, когда идут по ее горячему следу. Есть у Василия еще одна собака — волкодав Роберт. На лис Роберт тяжел на ходу, не смекает их хитрые уловки, а наткнется на волчий выводок, спуску серым разбойникам не даст.
Раннее утро. Еще до рассвета вышел Василий с гончаками в запорошенную снегом степь. До лисьих мест километров восемь от деревни. Накормленные с вечера собаки спокойно идут на своре. За высоким курганом в небольшой впадине — степная речка, высокая, еще не закрытая снегом трава по берегам, кочки, редкий кустарник.
Падает негустой снег — лучшее время для гона красного зверя. Занятая мышкованьем по пороше, лиса в снегопад далеко не видит. В кустах над речкой застрекотала сорока. Не спуская собак, Василий оглядел приречную впадину и заметил недалеко от кустов лису. Она кралась между кочками, поднимала временами голову, видимо, принюхиваясь — не грозит ли откуда-нибудь опасность, и снова, припадая к земле, стлалась среди кочкарника, опустив пушистый хвост.
Василий «кинул» на зверя Пальму и Чернять.
— Усь… усь… — разнесся его звонкий голос.
Собаки стремглав понеслись вдоль ложбины. Прошло не больше минуты, как они уже натекли на лисий след. Тонкий переливистый голос Пальмы, идущей впереди, сказал охотнику, что гончаки «повели зверя». С кургана Василий видел, как лиса вынеслась из кочкарника на ровное место, промчалась по нему и направилась в кусты. Голоса стали удаляться от кургана.
Подняв трубу[10], лиса бежала в кустарнике, делая сметки и узлы, стараясь обмануть собак. Вот она выметнулась из кустов в кочки и пропала. Собаки проскочили мимо лисы, растянувшейся под травянистой кочкой. Плакучий голос Пальмы и густой, с перерывами басок Черняти донесся до Василия. По их оттенкам он определил, что собаки потеряли след. Временами лай собак затихал, слышалось лишь взвизгивание. Они шарили в траве, в кустарнике и вот вновь залились во впадине их голоса. Пальма и Чернять опять натекли на горячий след.
Прислушиваясь к голосам собак, Василий ясно представлял себе картину гона, зная, что Пальма и Чернять стараются выгнать лису из кустов и кочкарника на степь. Догонка, нетерпеливо взвизгивая, рвалась на своре.
— Цыц… — строго прикрикнул на нее Василий.
Отрезанная Чернятью от кустарника, увертываясь от наседающей Пальмы, лиса махнула трубой и кинулась по пологому склону на степь. Собаки залились звонким лаем и, не покидая следа, вели лису к кургану. Но вот лиса, снова резко изменив направление и занеся трубу вправо, понеслась к спасительным кустам. Пальма проскочила вперед, но Чернять, отжав лису от впадины, идет с ней почти голова в голову. Теперь уже весь гон на виду у Василия.
Каменная баба на кургане, за которой он стоит, бесстрастно смотрит пустыми глазницами в степь. Низкорослый, с раскрасневшимся лицом, с живыми серыми глазами, с выбившимися из-под шапки светлыми волосами, подавшись вперед, Василий еле сдерживает Догонку. С черными подпалинами вытянутое тело собаки вздрагивает от возбуждения. Ноздри ее раздуваются. А впереди, метрах в полуторастах от кургана, уже происходит свалка. Чернять резко с ходу кинулась на шею лисы, Обе они перевернулись на пухлый снег, но, улучив мгновенье, лиса вскочила, и, сделав увертку вправо, потом влево, отвиснула от собак и понеслась по степи к кургану. Там, под камнями — норы барсуков, сурков, там теперь единственное ее спасение, если охотник и собаки не отроют норы с забившейся в нее лисой.
Теперь настал черед Догонки завершать гон.
Василий спускает ее со сворки.
— Усь… усь… — кричит он и выбегает из-за каменной бабы.
Догонка стремительно, как стрела, выпущенная из тугого лука, мчится наперерез лисе. Спасенья ей уже нет. Золотым червонцем катится она к кургану. Голоса собак сливаются в торжествующем реве. Лиса делает последнюю увертку — сразу кидается влево, труба ее заносится вправо. Чернять и Пальма проскакивают опять вперед.
— Усь… Догонка, усь!.. — Василий, в охватившем его азарте, сбрасывает шапку и видит, как Догонка в несколько прыжков догоняет лису и валится на нее.
В семи километрах от деревни, как блюдце, налитое водой, степное озеро. Вокруг него кочкарник, трава. Летом тут гнездуют птицы, тучей поднимаются над озером, вспугнутые выстрелом охотника. Ударили в начале ноября морозы, заковали крепко в ледяные оковы озеро, а вокруг него еще бесснежная степь.
Пошел Василий за лисами по чернотропу, завернул к озеру, кинул в «остров» своих гончаков. Лисий след пахучий. Рыжая Пальма первой натекла на след, подала голос; ей отозвалась Чернять, густо, с хрипотой залаяла Догонка. Перекликнулись и пошли, заливаясь, по горячему следу.
Любо молодому охотнику слушать голоса своих собак. Вот прошли они один круг, пошли второй кругом озера, повернули обратно — гонят лису на охотника. Все ближе, ближе. Василий насторожился с ружьем. Мелькнула красная молния в кочках, выкатилась лиса на чистинку, но, увидав охотника, повернула и пошла прямиком на озеро.
Влетевшие на лед смаху собаки наседали на лису. Догонка уже готовилась вцепиться в лисью шею, лиса огрызнулась, с необыкновенной ловкостью и быстротой резко вильнула в сторону, распустив трубу, вытянув острую мордочку, словно поплыла по синему зеркалу озера. Собаки, не ожидавшие от лисицы такой прыти и увертки, как на коньках, раскатились по отшлифованному степными ветрами льду. Но вот они снова выровнялись, гонят лису, а та — опять в сторону, и вновь раскатываются по льду гончаки.
Долго лиса катала собак. Огненно-красная спина ее мелькала то вправо, то влево, то она катилась прямо, то, внезапно распластавшись на льду и пропустив собак, лиса резко повертывала назад. После одного из таких маневров, раскатав погоню, лиса выскочила на берег и скрылась в кочках.
— Ушла!..
Нет. Затихшие было на минуту два голоса собак снова залились, потом сразу замолкли. Какая из собак первой свалила лису — Василий не видел. Когда он подбежал к ним, лиса, вытянувшись, лежала между кочками. Вывалив языки, тяжело дыша, собаки сидели вокруг нее. Василий поднял лису. Лапы ее были в крови. Ни одного когтя не осталось. Все оборвала об лед.
Досталось от катанья по льду и собачьим лапам.
Волчица шла впереди. За ней гуськом, растянувшись в ниточку — молодняк. Временами волчица поднимала морду, нюхала воздух и каждый из пяти волчат повторял ее движение. День был серый, но теплый. Накрапывал мелкий дождь. В серой мгле тонули вдали предгорья Саян.
Стая шла к топольникам. Осенний ветер уже давно сорвал с тополей лист. Потемневшие от дождя, деревья стояли среди безлесной степи большим кустом и глухо шумели от ветра голыми ветками. Внезапно волчица остановилась, села, вытянув хвост по мокрой побуревшей траве, и потянула воздух. Ветер нанес запах человека. А вон и сам он на коне выехал из топольников, остановился на опушке.
Василий тоже увидел стаю.
— Роберт, усь!.. усь!.. — вскричал он.
Большой черный волкодав, увидев сидящих на бугорке волков, сорвался с места и скачками через кусты полыни помчался к стае.
У волчицы не было желания вступать в драку. Она была голодна. Один заяц и зазевавшаяся в траве куропатка не насытили и волчат. Не до драки, когда бурчит от голода в брюхе. Вскочила, сверкнула злыми голодными глазами и широким махом повела стаю к степным логам. Но не так-то легко отделаться от опытного волкодава Роберта. Он несется уже наперерез стае, а за ним, в отдалении, на пегом коньке, с ружьем в руке охотник.
— Усь!.. Роберт, усь!.. — кричит он.
Но Роберт уже не слышит крика своего белобрысого востроносого хозяина. Густым заливистым лаем оглашая степь, он врезается в стаю. Разбегается в стороны молодняк.
Подняв шерсть, оскалив красную с острыми клыками пасть, матерая волчица рванулась к волкодаву. Вот они оба встали на дыбы, цепко обхватили передними лапами друг друга. Глаза налились кровью, брызжет желтая пена. И зверь и собака острыми клыками пытаются вцепиться в горло врагу. Не разжимая лап, они падают на землю.
Погоняя Пегашку, Василий скачет к месту боя. Отбежавший в сторону молодняк расселся по бугру. Подхваченный ветром, далеко разносится по степи их вой.
Осадив коня, Василий соскакивает и берет ружье наизготовку. В тридцати метрах от него катается на мокрой траве серо-черный рычащий комок. Клочьями летит шерсть. Схватка смертельная. Кто-то из двух не уйдет живым, останется лежать с разорванным горлом.
Подмятая Робертом волчица вырывается и отскакивает в сторону. Не медля ни секунды, Василий вскидывает переломку и посылает в голову зверя заряд картечи.
Роберт бросается на упавшую волчицу. Василий с трудом оттаскивает его.
— Теперь пойдем собирать других, — ласково говорит сероглазый охотник и гладит черную взъерошенную спину собаки.
Оставив убитую волчицу на месте, Василий, вскочив на коня и крикнув собаке «Усь!», едет на волчьи протяжные голоса.
Опережая его, черный волкодав несется к недалекой каменистой балке.
Н. Устинович
ЛЕБЕДИНАЯ ДРУЖБА
Бакенщик Никита Семенович Волков жил далеко в тайге, на берегу большой реки. На много километров кругом не было здесь другого жилья, кроме маленькой сторожки, редко забредал сюда новый человек. Но Никита Семенович не скучал. Все свободное от работы время проводил он на охоте и рыбной ловле. И занимался старик этим делом, с таким увлечением, что порой забывал про пищу и сон.
Чаще всего навещал Никита Семенович небольшое озеро невдалеке от сторожки. Это было очень красивое озерцо, со всей сторон окаймленное густым лесом. Тут водилось так много рыбы, что бывали случаи, когда бакенщик, закинув сеть, с трудом вытаскивал ее из воды.
За много лет жизни на одном месте старик очень хорошо изучил озеро. Он знал чуть не каждую кочку на его берегах и мог бы, пожалуй, обойти вокруг него с закрытыми глазами. А уж про подводные коряжины и говорить не приходилось: они были у рыбака на самом строгом учете.
Знал Никита Семенович наперечет и всех обитателей этого тихого уголка. В заросшем осокой заливчике каждую весну устраивали свои гнезда утки. Летом, когда появлялись утята, они днем и ночью шелестели в прибрежных камышах. Дальше, в густом ельнике, часто слышался протяжный свист, — там жили рябчики. По илистым отмелям постоянно разгуливали суетливые длинноносые зуйки…
Так было из года в год, пока не случилось на озере небывалого события.
Однажды утром, вытаскивая из воды корчаги, Никита Семенович взглянул на противоположный берег и застыл от изумления. У осоки, на освещенных зарей волнах, тихо колыхались две диковинных птицы. Белые как снег, большие, с длинными гибкими шеями, они были красивы, словно посланцы из сказочной страны.
— Лебеди! — догадался бакенщик.
Каждую весну и осень видел он в поднебесье перелетные стаи этих птиц, но где они делали остановки, Никита Семенович не знал. На памяти старика это были первые лебеди, посетившие тихое таежное озеро.
— Ах, хороши! — залюбовался бакенщик редкими гостями. — Царь-птица!
А лебеди, будто зная, что ими восхищаются, гордо озирались вокруг, косясь на свои отражения в прозрачной воде. Они долго сидели на одном месте, прихорашиваясь перед притихшей птичьей мелочью, потом разом повернулись и неторопливо уплыли в залив.
С этого утра Никита Семенович видел лебедей каждый день. Птицы решили обосноваться в тайге на постоянное жительство и вскоре начали строить на маленьком островке гнездо. Сильными клювами ломали они сухой камыш, собирали прошлогоднюю осоку и таскали все это на свой островок. А когда гнездо было готово, лебедка стала нести большие бледножелтые яйца.
В это время к островку не смела приблизиться ни одна птица. Стоило какой-либо утке опуститься на воду близ гнезда, как лебедь свирепо бросался вперед, и непрошенная гостья в испуге улетала.
Так проходили день за днем. Никита Семенович, рыбача на озере, с интересом наблюдал за жизнью лебедей. Он видел, как у них появились четверо лебедят, как учили их родители добывать пищу. А когда птенцы подросли настолько, что сравнялись по величине с взрослыми утками, все семейство переселилось на впадающую в озеро речку. Бакенщик догадался, что для старых лебедей настало время линьки.
Около двух недель прожили беспомощные, словно ощипанные птицы в глухой уреме, не показываясь на открытых местах. Никита Семенович, плавая на лодке, всякий раз подолгу смотрел на островок и, не видя там белоснежных красавцев, тихонько вздыхал. Озеро потеряло свою прелесть, стало скучным и обыденным.
Но вот однажды над тайгой раздались протяжные трубные звуки. Бакенщик вышел из сторожки и увидел, что все лебединое семейство кружит над озером, купаясь в ярком свете полуденного солнца…
Лебеди вернулись к своему островку, к опустевшему гнезду, и озеро снова ожило, как оживает с возвращением хозяев покинутый дом. Опять Никита Семенович стал часами любоваться на гордых, осанистых птиц. Теперь старик уже с трудом отличал старых лебедей от молодых. И он с грустью думал о том времени, когда все семейство улетит на зимовку в теплые края.
А время это приближалось. Уже начали желтеть листья на деревьях и полегла в прозрачной воде трава. Журавли табунились на болотах, наполняя окрестности задумчивым курлыканьем. Все холоднее становились темные ночи, чаще дул северный ветер.
Как-то рано утром до таежного озера донеслись еле уловимые звуки серебряных труб. Никита Семенович поднял голову и увидел в бездонной голубизне сентябрьского неба легкую цепочку лебединой стаи. Птицы улетали на юг, прощаясь до весны с родными местами.
В ту же минуту из-за островка шумно поднялась вся лебединая семья. Сделав над озером круг, белоснежные птицы взмыли в поднебесье. Бакенщик долго смотрел из-под ладони им вслед, и когда обе цепочки соединились, помахав рукой, сказал:
— Счастливый путь!
И вдруг Никита Семенович заметил, как от стаи одна за другой отделились две птицы. Медленно кружась, они стали снижаться над тайгой. Вскоре оба лебедя опустились на воду и, тревожно трубя, стали метаться по озеру.
— Да это же старики! — узнал бакенщик. — Чудно что-то… Почему они вернулись?
Этот вопрос несколько дней не выходил у Никиты Семеновича из головы. Он чаще обычного стал приходить к озеру, надеясь найти там разгадку. Но наблюдения ничего не объяснили. Птицы вели себя как обычно, лишь лебедь иногда, без всякой видимой причины, вдруг поднимался с криком в воздух и подолгу кружил над тайгой, словно порываясь улететь в далекий путь. Потом он садился на воду рядом с лебедкой и нежно гладил по ее перьям большим черным клювом.
Больше всего удивляло бакенщика то, что лебеди, повидимому, и не думали улетать на юг. Наступали холодные осенние дни, все меньше и меньше оставалось перелетных птиц в тайге и на реке, а лебеди, как ни в чем не бывало, плавали вокруг островка или отсиживались от непогоды в побуревших камышах.
Наконец, промчались запоздалые гусиные косяки. Среди оголенных деревьев зашумел пронизывающий ветер, в воздухе замелькала снежная крупа. На озере появились забереги; волны обламывали их с краев, и тонкие льдинки подолгу колыхались, тускло поблескивая под угасающим солнцем.
По реке прошли последние пароходы. Никита Семенович начал снимать с якорей бакены и, занятый этой работой, не заметил, как пролетело время. Однажды ночью на скованную морозами землю выпал снег и больше уже не растаял. Наступила долгая сибирская зима.
Лебеди перебрались к устью впадающей в озеро речки. Это место, где постоянно бурлила на подводных камнях вода, никогда не замерзало, и старик подивился чутью птиц. Как они могли узнать, не бывая здесь зимой, что полынья в устье не затягивается льдом даже в самые лютые морозы?
Зима же в этом году начиналась на редкость суровая. Не прошло и месяца с тех пор, как выпал первый снег, а тайга уже трещала от мороза, какой не всегда бывает даже в январе. Лебеди съежились, нахохлились и совсем не походили на тех царственных птиц, что так гордо красовались на озере летом.
— Ох, замерзнут, бедняги… — вздыхал Никита Семенович, шагая по толстому льду. Рыбаку здесь больше нечего было делать, но лебеди не давали ему покоя, и он каждое утро приходил сюда, чтобы хоть издали посмотреть на них. И глядя на лебедей, добывающих со дна какую-то пищу, старик иногда думал:
«А может и перезимуют… Большие, сильные птицы. Велик ли воробей, а самые трескучие морозы переносит…»
Но эти слабые надежды не сбылись. Однажды ночью разгулялась бешеная пурга и Никита Семенович, лежа на теплой печке, долго слушал, как грозно гудит потревоженная тайга и воет в трубе ледяной ветер. Сухой колючий снег с силой хлестал в стекла. Потом окна завалило сугробами и в избушке стало тихо, как в подвале…
Утром пурга унялась, стало немного теплее. С трудом выбравшись из сторожки, бакенщик, увязая до пояса в снегу, пошел на озеро.
У полыньи все было так же, как и всегда. Искрился на солнце голубой лед, бурлила вода, в морозном воздухе клубился пар. Только лебеди куда-то бесследно исчезли.
Никита Семенович долго бродил вокруг полыньи, копался палкой в снегу, приглядывался к каждому бугорку. Старик уже совсем было решил возвращаться домой, когда вдруг наткнулся на птиц под крутым берегом речки. Тесно прижимаясь друг к другу, сплетясь длинными шеями, лебеди сидели неподвижно среди кустов.
Бакенщик хлопнул рукавицами. Птицы не пошевелились. Тогда старик сделал несколько шагов вперед и только тут увидел, что лебеди мертвы.
Грустно опустив голову, Никита Семенович стоял над замерзшими птицами, и перед ним, как видение, всплывала эта гордая пара на зыбких волнах, освещенных розовыми отблесками утренней зари… Затем, подняв лебедей на плечи, бакенщик побрел домой.
В этот день старик был скучен и неразговорчив. Сидя на табуретке, он сосредоточенно точил и без того острый, как бритва, охотничий нож.
— Что же с ними делать, дедушка? — потрогала лебедей внучка Галя. — Перья ощипать?
— Не трожь, — глухо ответил Никита Семенович. — Поставлю я их в избе на память.
Он стал препарировать лебедку и вдруг, оживившись, подозвал Галю.
— Смотри-ка, смотри! Видишь?
— Вижу, — отозвалась девочка. — Нарост на крыле, — кость, наверное, перебита была…
— То-то и оно! — воскликнул Никита Семенович. — Летать-то она летала, а пуститься с таким крылом в дальний путь не решилась.
И тут бакенщик совершенно ясно вспомнил, как летом он примечал, что лебедка очень неохотно поднималась в воздух, а если и летала, то всегда медленнее, чем лебедь.
— Потому она и зазимовала… — сказал Никита Семенович, как бы отвечая на свои мысли.
— А лебедь зачем же остался? — спросила Галя. — Ведь он здоровый был.
Бакенщик долго молчал, глубоко затягиваясь дымом из трубки, потом тихо произнес лишь одно слово:
— Дружба!..
Илья Мухачев
ПО ПЕРВОМУ СНЕГУ
Илья Мухачев
МОЛОДОЙ ОХОТНИК
Илья Мухачев
ПУРГА
Г. Федосеев
НЕПОКОРЕННЫЙ
Это было в ноябре, когда по Саянам бушевали снежные бураны. Я с охотником Василием Мищенко возвращался из своего лагеря, расположенного на Сухом Логу, в жилые места. Шли Черным белогорьем. Всюду на необозримом пространстве лежала снежная белизна гор, окаймленная по склонам черной границей леса. Белизна будто скрадывала бугры, ложки и шероховатую поверхность белогорья — все казалось гладким, ровным. Мы торопились. Хотелось к вечеру добраться до вершины реки Кингаш и там, в кедрачах, заночевать. Лыжи легко скользили по отполированной поверхности надувов. Встречный ветер обжигал лицо, стыли руки, и мы с трудом отогревались ходом. За последним подъемом недалеко показался и лес Кингаша. Мы прибавили шаг и через час уже скатывались к реке.
В верхнем ярусе, у границы с белогорьем, лес мелкий, чахлый — это от постоянных ветров и непосильных морозов, но ниже он рослый, стройный, и уже у русла реки нас встретила густая кедровая тайга. Как только мы спустились туда, сейчас же стали подыскивать место для ночевки. В такой тайге приют найти нетрудно. Почти под каждым старым кедром можно укрыться от непогоды, но нам удалось найти такой, под которым не было снега, и мы сейчас же развели костер и приступили к благоустройству своего ночлега. Уже нарубили хвои для постелей, сделали заслон от непогоды, как снизу послышался лай собаки. Мищенко долго и внимательно прислушивался.
— Однако, это Петрухин кобель лает, Соболь, — сказал он, и, несколько подумав, добавил: — Придется итти, не он, так кто-то другой тут промышляет.
Мы надели котомки и, с надеждой на лучшее, ушли вниз по Кингашу. Сумерки уже окутывали тайгу. Крепчал мороз, и все окружающее нас готовилось к длинной ночи. Вдруг пахнуло дымом, и скоро мы увидели на небольшой поляне примостившуюся между двух елей палатку. Тут же рядом, у саней, кормилась лошадь. Черный кобель, выскочив из-под саней, с лаем бросился на нас, но, узнав Мищенко, по-приятельски облапил его. Нас встретил уже пожилой, слегка сгорбленный человек. Мы подошли и поздоровались. Это был известный саянский промышленник из деревни Абалаково Петруха Кормильчик. На нем низко на плечах, подвязанная широким ремнем, висела старая, уже выбитая дошка. Глубоко сидящая на голове шапка, сшитая из козьих лап, тоже была старая, и только унты с длинными голяшками щеголяли своей новизной.
— Заходите, раздевайтесь, — проговорил он после минутного молчания. — Чай готов, будем ужинать. — И старик засуетился.
В палатке было тепло и уютно. От кедровой хвои, которой толсто был устлан пол, шел смолевый запах. На железной печи, шумно играя крышкой, кипел чайник. Мы сняли котомки, разделись и стали отогреваться.
Через полчаса все сидели за чаем. Из разговора я узнал, что Мищенко и Кормильчик — близкие люди. Первый рос и, как говорят в Сибири, поднимался на ноги у Кормильчика, он-то и сделал из него прекрасного охотника и незаурядного следопыта. Василий расспрашивал его о своей семье, которую он покинул еще весной, уходя в экспедицию, о близких, и только несколько позже спросил:
— Неужто зверя ближе нет? Что за неволя заставила ехать так далеко?
— Как нет, везде он есть, да только там ближе не с моей теперь силой взять его.
Он допил чай и отставил чашку.
— Неделю назад, — продолжал Кормильчик, — беда стряслась над нашим маральником. Заскочили волки и шесть зверей убили, окаянные. Ведь случая не было, чтобы хищники могли перескочить через этакую изгородь. Вызвали меня и деда Леваху на правление. Ну, говорит председатель, как же вы, деды, добро колхозное просторожили. Хотя и не совсем наша вина, но оправдываться не стали. Вот и пришлось ехать добывать зверя, сами знаете, его в сельпо не купишь. Дневать бы завтра остались, — вдруг обратился он ко мне.
— Как Василий, он, ведь, домой торопится, а мне все равно, можно и отдохнуть, — ответил я ему.
— Да не отдыхать, — перебил меня Кормильчик, — хотел просить Василия помочь мне зверя поймать, все же вдвоем легче и надежнее.
— Живьем зверя? — переспросил я. Это меня заинтересовало. Пришлось согласиться. Но при одном условии, что и я приму участие в этом необычном промысле.
Морозная ночь низко спустилась к тайге, и еще не успела темнота упрятать долину, как все кругом нас закуржало. В лесу стало тихо, и только однотонно похрустывал, кормясь зеленым сеном, конь. После утомительного перехода через Черное Белогорье спали крепко, но недолго. Далеко до рассвета нас разбудил старик. Завтрак уже был готов. Мы быстро оделись, освежились холодной водой и, закусив, стали готовиться в путь.
Мищенко и Петруха взяли с собой в котомки по большой сохатиной коже, мягко выделанной, камусы[11] и по нескольку концов веревок, я же — продукты, топор и котелок. На мой вопрос: почему они не берут с собой ружья, Кормильчик ответил:
— К чему они, лишняя тяжесть, не нужно.
Тонкая полоска света уже окрашивала восток. Передом шел Мищенко. За ним Петруха. Куда девалась его старость? Как только он пошевелил лыжами, сразу исчезла сгорбленность, он стал более подвижным, ловким, и я с трудом поспевал за ним.
В тайге становилось все светлее и светлее, скоро из-за гор показалось и солнце. Мы обошли несколько вершинок и без результата уже подходили к вчерашнему своему следу, как вдруг идущий впереди Мищенко круто повернул вправо и, затравив лыжи, рванулся вниз. Следом за ним свернул и Кормильчик. У поворота я увидел три свежих следа изюбрей. Промышленники уже были далеко и, мелькая между кедрачей, скрылись с глаз. Там, в ключе, они подождали меня, покурили, подтянули юксы на лыжах и, не торопясь, все мы тронулись дальше.
Звери шли густым кедрачом и, кормясь на ходу, срезали острыми зубами тонкие ветки берез и рябины. Мы подвигались их следом. Меня немало удивляло странное поведение промышленников. Они будто забыли про осторожность, громко переговаривались; иногда, сбивая с лыж снег, стучали бадожками, и вообще шли шумно, тогда как всякая охота по зверю требует от охотника исключительного умения передвигаться бесшумно и держать себя незамеченным. Их поведение было для меня непонятным.
От первой разложины звери пошли крупными прыжками, видимо, там они услышали нас. Идущий впереди Мищенко прибавил шагу, но Петруха сейчас же крикнул:
— Не торопись, пусть идут своим ходом.
Звери, почуяв опасность, быстро удалялись и, верные привычке убегать от врага в гору, и на этот раз пробивались к белогорью. Мы неотступно шли за ними. Часа через полтора кедровая тайга стала редеть, появились невысокие ели и прогалины чистого снега. Вдруг впереди мелькнула серая тень, затем вторая, третья. Промышленники задержались.
Уже больше двух километров звери шли одним следом, пробивая себе дорогу по глубокому снегу. Но чем круче становился подъем, тем глубже был снег и тем все медленнее и медленнее они уходили от нас. Теперь мы чаще стали видеть их остановки и даже лежки.
Покурив, охотники выбили трубки, заткнули за пояс кисеты и, не торопясь, продолжали свой путь. Солнце уже было за полдень. Еще немного времени, и на небольшой поляне мы увидели изюбрей. Сбившись в кучу, они смотрели на нас. Позади всех стоял крупный бык. Развернув перед нами красивые десятиконцовые рога, он, как изваяние, оставался на минуту недвижимым. Что-то непередаваемое, величественное было в его позе.
— Неужели он сдастся? — думал я, рассматривая зверя. Не верилось, чтобы этот гордый красавец Саян мог распрощаться со свободой. Рядом с быком стояла матка. Не отводя от нас взгляда, она топталась на месте, а из-за ее спины, подняв голову, со страхом выглядывал нинян. Помахивая маленькими рожками, он, казалось, больше всех был возмущен нашим преследованием.
Неожиданно Мищенко стукнул бадожком о березку, и сейчас же бык огромными прыжками рванулся вперед. Следом за ним бросились и остальные. Теперь все они шли на наших глазах не более как в 150 метрах. Мы видели, как, утопая до полбока, бык бороздил грудью снег. Он шел тяжело, часто останавливался, нервничал и прыгал. Иногда, охваченная страхом, вперед выскакивала матка; тогда еще медленнее шли звери. Бык злился, бил матку передними ногами и, если это не помогало, отталкивал ее и сам выскакивал вперед. Теперь было ясно, что глубокий снег сломил им силы, и звери все чаще и чаще стали останавливаться. Казалось, что под действием усталости у них исчез и сам страх. А мы теперь нарочно не давали им передохнуть. Охотники стали покрикивать на изюбрей, махать и стучать бадожками, словом, — подгонять их. Те вначале пугались и, не щадя себя, бросались вперед, но затем привыкли к крику и уже кое-как, через силу, лезли вверх.
Но вот мы скоро оказались на границе леса. Дальше круто вверх уходило чистое снежное поле. Звери остановились. Из открытых ртов свисали длинные языки, звери тяжело дышали и уже без страха смотрели на нас. Петруха подал знак — итти вперед. Мы обошли зверей, и как только все оказались выше их, Василий крикнул: — Пошел! — и его лыжи, легко скользнув по снежной поверхности, покатились прямо на изюбрей.
— По-ше-ел! — повторил он протяжно и громко.
Звери рванулись вниз и крупными прыжками стали уходить своим следом. Теперь под гору им бежать было легче, и они быстро удалялись. Вихрем взметнулся под лыжами снег, мелькали кедрачи. Два с лишним километра продолжалась эта гонка. Мне казалось, что к зверям вернулась их сила и что они теперь вне опасности.
— Хватит! — вдруг крикнул Кормильчик, и мы остановились. Звери сейчас же замедлили ход; бежавший впереди бык пошел шагом; затем они все остановились.
— Пусть немного отдохнут, а то как бы не запалились, — сказал Петруха.
Промышленники, присев на снег, снова закурили. Звери, не дожидаясь нас, минуты через две шагом тронулись дальше. Мы оттолкнули лыжи и тихо пошли. Теперь, глядя на зверей, можно было сказать другое — что они окончательно выбились из сил и что если бы не другая какая-то неугомонная сила, они, пожалуй, уже и сдались бы.
Через несколько сот метров идущий позади нинян стал отставать и уже кое-как плелся по следу.
— Управляйтесь с ним, а я потихоньку пойду дальше, — сказал, не задерживаясь, Кормильчик.
Мы отбили ниняна от остальных зверей. Он тяжело дышал, недоуменно смотрел на нас и, угрожая, изредка махал головой. Но в его еще детских глазах, прикрытых густыми ресницами, можно было прочесть только усталость, да разве еще безразличие. Мищенко, торопясь, снял котомку и стал доставать кожу, веревки и камусы. Нинян внимательно наблюдал за ним. Вдруг пошатнулся, раз, другой, и, забросив зад, свалился в снег. И сейчас же из его груди вырвался вздох облегчения, похожий на тот, которым выражают полное удовлетворение.
Приготовления длились недолго, и всякий раз, как только наши движения казались ему подозрительными, он приподнимал голову, настораживал уши, но не вставал. Через минуту мы уже возились около него. Я с любопытством следил за Василием. Он быстро обмотал каждую ногу пониже колен камусом, затем сложил их вместе и связал веревкой. Нинян вначале бился, вырывался, но скоро сдался и только стонал.
— Камысом обматываем ноги, чтобы веревкой их не поморозить — вишь, какая стужа, — ответил на мой вопрос Василий. Затем он развернул кожу, подложил ее вниз шерстью под ниняна, и мы уложили на нее зверя. Нинян не сопротивлялся. Он как бы смирился, и через минуту мы уже тащили его вниз по следу.
Несколько дальше мы увидели необычную картину: Кормильчик, сидя на толстой валежине, докуривал трубку. Вид у него был спокойный, а рядом в 20 метрах от него стояла матка. Услышав шорох, она вдруг повернулась к нам и, насторожившись, долго смотрела на наш груз, узнав в нем своего сына.
— Будем ловить матку, чего зря гонять ее, — сказал Петруха, когда мы, бросив ниняна, подошли к нему. — А вот с быком, не знаю, придется повозиться.
Когда мы стали окружать матку, чтобы поймать ее, она вдруг заволновалась, но не успела сделать и одного прыжка, как в воздухе взметнулся аркан Мищенко, и петля туго стянула ей шею. Одно мгновенье — и она вздыбилась, сделала огромный прыжок в сторону и, как обезумевшая, рванулась напролом по снежному целику. Она вырвала из рук Мищенко аркан, заскакала по снегу, но метров через 50 остановилась. Глубокий снег теперь для нее был непреодолимым препятствием. Мищенко подкрался, поймал конец аркана и задержал ее. Матка натянула аркан, захрипела, зашаталась и медленно свалилась в снег. Не теряя времени, промышленники засуетились около нее. Тут было на что посмотреть и даже позавидовать, как ловко и привычно они управлялись с ней. Матка сопротивлялась, отчаянно билась головой, вырывала ноги, но через 20 минут, связанная, уже лежала на коже.
— Ну, теперь бы с тем управиться, — сказал довольным тоном Кормильчик, подсаживаясь ко мне и выпуская изо рта тонкую струйку дыма. Отдыхая, он сделал из веревки узду, надел ее на голову матки и крепко притянул к ногам.
Мы вытащили свой груз на тропу, благо что она оказалась совсем близко. Мищенко сейчас же отправился за лошадью, чтобы на ней подтащить зверей к палатке, а мы с Кормильчиком ушли ловить быка.
Зверь, оставшись один, шагом вышел на соседний хребет и, добравшись до утесов, лег под старым кедром отдыхать. При нашем приближении он вскочил и, как бы встречая, сделал несколько шагов вперед. Он стоял на небольшой площадке, окаймленной с трех сторон отвесной скалой. От нашего взгляда не мог ускользнуть его воинственный вид. Он не собирался сдаваться, и скорее предупреждал нас, что силы его еще не покинули и что он готов обороняться. Его большие глаза, в которых играли отблески заходящего солнца, были полны решимости. Он грозно мотнул рогами и приготовился к прыжку.
— Смиришься, неправда, — бурчал Кормильчик. Он подал мне знак итти вперед, и мы, осторожно передвигаясь, преградили зверю выход с площадки. Бык заволновался. Он будто вдруг понял, что попал в западню. Одно мгновенье, и в нем как бы воскресла уснувшая сила. Он стремительно бросился вперед к нам и со всего размаха ударил рогом о кедр, за которым едва успел скрыться Кормильчик. Рог от удара у основания сломался и, описав в воздухе круг, упал на снег. Зверь отскочил назад. Теперь он стоял в профиль ко мне, расставив задние ноги. Горящий злобой взгляд был по-прежнему полон решимости. Кормильчик, не торопясь, но все время с опаской поглядывая на зверя, снял котомку, достал аркан и набрал его небольшими кругами в руку. Затем он медленно вышел из-за кедра и ловким броском поймал быка. Одно мгновенье — и зверь заметался по площадке, он бросился в одну сторону, в другую, но конец аркана Петруха успел захлеснуть за кедр, и зверь, до хрипоты затянув на шее петлю, упал в снег. Казалось, наконец-то он сдался. Но вдруг бык вскочил и, подхваченный какой-то неудержимой силой, рванулся к обрыву. Что-то страшное, решительное блеснуло в его возбужденных глазах. Еще одно мгновенье, и мы видели, как он огромным прыжком бросился вперед. Аркан лопнул и зверь, свернувшись в комок, полетел в пропасть. Сейчас же снизу послышался грохот камней и треск сломанного дерева.
Мы спустились под утес и подошли близко к зверю. Он лежал комком, приваленный валежником и снегом. В его помутневших глазах теперь не было гнева и даже беспокойства. В них, как в зеркале, отображалось большое физическое страдание. Зверь умирал. Его дыхание становилось все реже, глаза скоро перестали закрываться, и мы видели, как погасла в них жизнь.
— Не покорился… — произнес тихо Кормильчик. Он достал кисет и, не торопясь, закурил.
В моей памяти остались надолго этот смертельный прыжок, черный неприветливый утес и умирающий на окровавленном снегу бык.
На другой день вечером мы добрались с живым грузом до маральника. Через час после того, как груженые сани въехали во двор, изюбры были освобождены, и мы видели, как они метались по маральнику.
Н. Устинович
СПИЧКА НА СНЕГУ
Во время завтрака Максимыч сообщил:
— На прошлой неделе вывез я в поле падаль, устроил лабаз. Думал — волки придут. А волков этой зимой и днем с огнем не сыщешь.
И, пряча в усах улыбку, добавил:
— Сегодня ночью лиса там была…
Я насторожился.
— Подкараулим? — предложил Максимыч.
— Конечно! — подхватил я.
— А приходилось тебе бывать на лабазе? — спросил охотник.
— Нет, — сознался я.
— То-то! Слушай, что буду говорить, да на ус мотай.
И Максимыч начал посвящать меня в тайны охоты на лабазе.
— Самое главное — тишина. Кашлять и разговаривать нельзя, курить нельзя, ходить по снегу нельзя…
— Как же это не ходить? — перебил я.
Максимыч стукнул меня пальцем по лбу:
— Соображать надо! Зверь боится следов человека. А мы поедем верхом на конях, с седел заберемся на лабаз, кони же пойдут дальше. Понял?
Я кивнул головой, втайне досадуя, что сам не додумался до такой простой вещи.
На заходе солнца мы выехали из деревни. За спиной у Максимыча сидел сынишка Павка, — он должен был отвести коней обратно.
Долго ехали по полю, спустились к перелеску. Тут охотник молча показал в сторону: снег был прострочен ровным пунктиром лисьих следов.
В двух десятках шагов от падали росло несколько густых елок. Между ними был искусно замаскирован деревянный помост — лабаз. Мы взобрались туда, не слезая с седел.
И вот затихло вдали звяканье стремян, в сумерках расплылся горизонт. Среди елок прорезался рог луны. Мы остались одни среди тишины и безлюдья.
Максимыч долго усаживался, кутался в собачью доху, обламывал веточки. Я положил двустволку в развилину сучьев.
Подмораживало. Снег из розово-белого превратился в светлосиний. В поле, на дороге слышался скрип полозьев.
— Хочется курить, — чуть слышно шепнул я.
Максимыч погрозил пальцем.
Время тянулось медленно. Затекли согнутые ноги, стала ныть поясница. Хотелось спрыгнуть вниз, походить по хрустящему снегу.
Поле и перелесок окутала ночь. Напрягая зрение, мы всматривались вперед. Я взвел курки, удобнее положил ружье.
Шли часы. Лисицы не было. Мы устали прислушиваться к случайным шорохам и уж не вздрагивали, когда мимо бесшумно проносилась сова.
— Не придет, — махнул рукой Максимыч и, прислонясь спиной к стволу дерева, задремал. Я последовал его примеру.
На восходе солнца подъехал Павка. Мы опустились в седла, с наслаждением стали на стременах.
— В чем же дело? — недоумевал Максимыч.
Отъехали в сторону, и нам сразу бросился в глаза свежий лисий след. Он тянулся прямо к падали, затем круто поворачивал и снова скрывался в перелеске.
— Чего-то испугалась, — сказал Максимыч.
Он подумал, присвистнул и, оборачиваясь ко мне, укоризненно покачал головой:
— А еще охотник…
Я посмотрел вниз. Там, где лиса бросилась в сторону, на снегу лежала спичка.
— Ты? — спросил Максимыч.
— Да, — ответил я, вспомнив с досадой, что вчера вечером, закуривая по дороге, бросил там спичку.
— Лисица-то хитрее вас оказалась, — весело хохотал Павка.
Анатолий Ольхон
ОХОТНИК
Кондр. Урманов
ЗИМОЙ
Перед Новым годом я вскинул на плечо ружье, встал на лыжи и пошел в лес. Кто знает, может быть там меня ожидает удача, и я на Новый год украшу свой стол какой-нибудь дичиной. Это совсем неплохо в трудные военные годы…
В последние дни усердно давил мороз, ртуть в термометре сжималась до 40–45 градусов, в воздухе стоял туман и часто на близком расстоянии плохо было видно. В день моего выхода температура повысилась на десяток градусов, исчез туман, и яркое солнце спокойно, совершало свой путь в холодном зимнем небе.
За городом я спустился в овраг, пересек небольшую речонку и, поднимаясь на бугор, неожиданно увидел свежий след лисицы. В лесу, по голубому снегу, ей, видно, трудно стало добывать пищу, и она решила сходить «в гости» к крайним пригородным домикам, надеясь там чем-нибудь поживиться.
От яркого солнца и белизны снега ломило глаза. До заката времени было много, и хотя целью моего похода было — отыскать тетеревов, «уложить их спать», чтобы на утро безошибочно устроиться на месте, — я все же решил последить за лисичкой.
— Бывает, — говорил я себе, — пойдешь за одним, а находишь другое.
Я шел к знакомым местам, и след лисы не уводил меня в сторону. Осенью, километрах в двадцати от города, где я охотился на тетеревов, над маленьким ручьем обнаружил три колхозных полевых избушки. Вспомнив о них, я сказал себе, что лучшего и желать нечего. В одной из них жил сторож Аким Иванович с большим серым котом, более похожим на дикого зверя, чем на домашнее животное. Провести долгую зимнюю ночь в такой избушке — мечта охотника.
Одет я был в полушубок с плащом и, чтобы не греть излишне себе спину, не торопился. Лисий след был неглубокий и, как говорят, «тепленький». На взгорье снег был достаточно тверд, лыжи шуршали, как по льду, и нужно было хорошо приглядываться, чтобы не потерять след, не потерять направление. Вместо четкого отпечатка лапы, на снегу оставались только следы острых, симметрично расположенных коготков. Этот трудно читаемый след был невелик, и вскоре лиса пошла низиной, между кустарников. Только не увела бы она меня в Большой лог, который тянется на десяток километров в нежелательном для меня направлении.
Даль хорошо просматривалась, и я, не замечая, стал «нажимать». Лыжи несли легко, снег не проваливался, я на ходу с удовольствием читал лесную книгу по многочисленным и разнообразным следам обитателей леса. Заячьи следы шли во всех направлениях. Ноги зайца быстры, и он не стесняется расстоянием. День лежит где-нибудь в укрытии, а уж за ночь вдоволь нагуляется — везде побывает в поисках пищи. Горностай и хорек больше прогуливаются по лесной чащобе, обшаривают пни, проверяют всякую ямочку. На больших полянах, где были посевы, — частые следы мышей. Как тонкие бисерные строчки, они украшают зимние страницы полей. Возле брошенной соломы наброды сорок и белых куропаток. Лисица прошла по ним, обнюхала все, покопалась в двух местах и через бурьян направилась в небольшой с густым тальником лог.
— «Не залегла ли она где-нибудь тут?» — подумал я и осторожно стал спускаться, зорко вглядываясь в каждый кустик, в каждый бугорок снега.
Но из лога след вывел меня на пригорок, к одиноко стоящему кусту. Недавний буран за кустом выстрогал причудливый гребешок, все было ясно видно и, не предполагая никаких неожиданностей, я закинул ружье за плечо. Я еще не дошел десятка метров до куста, как из-под Надыма вырвался крупный заяц и быстро покатился на бугор. Если бы не черные кисточки на концах его длинных ушей да не грязноватые ступни лап, его трудно было бы увидеть на снегу — так бела была его зимняя шубка. Быстро схваченное ружье пришлось снова забросить на плечо: заяц был уже вне выстрела.
Поднявшись на бугор, я остановился в раздумье: за кем итти? Лисий след шел прямо и уводил меня все дальше в сторону Большого лога. Я еще не видел лисицы и неизвестно, увижу ли. Между тем, надвигается ночь и не пора ли подумать о ночлеге? Заяц же пошел влево, к тем местам, где по моим предположениям должны быть избушки. Не лучше ли иметь в руках ушкана, чем золотохвостую лису в Большом логу?
Город, весь окутанный дымовой завесой, остался далеко позади. Опускаясь к горизонту, солнце помутнело, а мороз, казалось, начинал усиливаться к ночи. Нужно было решать — куда итти? Ведь ушкан пока тоже еще не в руках, а уж поводить-то он поводит!
Поле передо мной было изрезано массой оврагов, низин, поросших кустарником, в березовых колках попадались крупные деревья, и глаз невольно останавливался на «подсадистых», плакучих березах, на которых нехватало только моих чучел да косачей.
Вопреки благоразумию я пошел по следам лисицы. Мне казалось, что она достаточно отошла уже от города и где-нибудь совсем недалеко отдыхает в тишине и покое. Я без оглядки мчался по ее следам, нырял в овраги, прочесывал кустарники, пересекал чистые поля и так же неожиданно, как на зайца, налетел на лису при выходе из кустов. Она применила все свои лисьи хитрости, чтобы обмануть меня, но мой выстрел прогремел не зря: она сбавила шаг и я заметил, что задняя правая нога волочится по снегу. Я стал нажимать. Часто на снегу я видел красные бусинки застывшей крови. Если бы снег был поуброднее, я скорее умаял бы красавицу, но она выбирала твердые места и шла довольно далеко впереди.
Теперь все дело было в моих ногах, выносливости и смекалке. Я обходил лису по крутояру, мчался под уклон так, что в ушах свистел ветер, и только боялся одного, чтобы не налететь на невидимый пенек и не сломать лыжи. Я гнался долго, а лиса все шла впереди, вне выстрела, как бы дразнила меня. Спускаясь под уклон, я приближался к ней, но она меняла направление, взбиралась на пригорок, и я отставал.
В последний раз я увидел лисицу на кромке Большого лога. В горячей погоне я как-то забыл о нем и сейчас даже испугался.
— «Уйдет»… — мелькнула мысль.
Лог был сумрачный и страшный, он, как живой, раскрыл свои мохнатые объятья, чтобы принять и укрыть покалеченного мной зверя. Я еще попытался отрезать лису от лога, но безуспешно — она, словно пушистый колобок, скатилась на дно и исчезла в густых зарослях.
Разгоряченный, с мокрой спиной и мокрой головой, я задержал лыжи и только сейчас пришел в себя. Солнца уже не было, и землю кутала синева приближающейся ночи. Я взглянул в ту сторону, где должны быть избушки, и ничего, кроме заснеженных полей да разбросанных в беспорядке березовых колков, не увидел.
Я закинул ружье за плечи и пошел тем размеренным шагом, который не дает остынуть и при котором нельзя излишне согреться. Предстояла долгая зимняя ночь, а какая она будет, я не знал. Вечерняя синева быстро исчезла и весь мир, окружавший меня, заливала густая темнота. Невольная дрожь пробегала по спине: в такой темноте трудно было рассчитывать найти избушки и как бы после долгих блужданий по лесу мне не пришлось итти к городу, который теперь казался таким далеким-далеким.
Я шел ощупью, избегая спускаться в овраги и тем удлиняя свой путь. Мороз крепчал, на небе появились звезды и стало как будто немного светлее. Теперь лыжи мои не шумели, как днем, а звонко пели, и на плечи с каждым часом наваливалась усталость; ружье казалось не в меру тяжелым, одежда связывала движения.
Поровнявшись с каким-нибудь березовым колком, я долго и пристально вглядывался в него, перебирал в памяти свои осенние походы и силился припомнить какую-нибудь кривую березу, которая должна же сохраниться в памяти. Нет, память отказывалась, память ничего не могла восстановить и уже не боязнь, а страх перед долгой зимней ночью начинал сжимать мое сердце.
Я шел уже более часа и не мог решить — верно ли взял направление, хотя звезды усыпали все небо и без труда различались овраги и возвышенности. Иногда казалось, что вот обойду этот лесок и начнется спуск в долину, а там, под крутой горкой, над ручьем стоят три избушки. В самой крайней к ручью живет дедушка Аким Иванович. Сейчас, вероятно, он сидит у печи, глядит на жарко пылающие сухие дрова, а рядом с ним — серый большой кот; он тоже щурится на огонь и тихонько мурлычит, развлекая не то своего хозяина, не то самого себя…
Видения мои исчезают быстро, не возбуждая во мне уверенности, что я скоро окажусь в тепле. Неожиданно впереди, на снегу, зашаталась длинная-длинная тень. Я оглянулся — из-за леса поднималась большая, ясная луна и от ее холодного света у меня на сердце стало теплее. Теперь-то я расшифрую всю округу, и желанные избушки никуда от меня не скроются, я закурил и быстрее зашагал.
В одном месте, спускаясь с крутояра, я разглядел среди берез три крупных сосны. Они ярко выделялись своими густыми кронами и, раз увидев, их нельзя было забыть. Осенью я отдыхал под ними и назвал их «три сестры». В самом деле, среди березняка они были одиноки, и это название родилось как-то само собой. Может быть, когда-то здесь был большой сосновый лес, но сейчас они одиноки. Я четко, до мельчайших подробностей, вспомнил свой отдых под ними и тот путь, каким я шел к полевому стану. Я облегченно вздохнул и, теперь уже без всяких сомнений, направил лыжи к избушкам.
Обходя возвышенность, я увидел запомнившуюся ранее березу. Вероятно, в далеком детстве какая-то внешняя сила искалечила ее. Она была согнута дугой, вершина уперлась в землю, засохла, а сучья вытянулись кверху. «Березка-веер» назвал я ее, увидев впервые. Теперь сучья были как бы самостоятельными деревьями, со своими кронами, она же — надземным корнем, питающим их соками земли.
«Березка-веер» сказала мне, что я шел правильным путем. Луна поднялась высоко, и даль была ясна. Вскоре я увидел избушки. Они стояли низенькие, как бы придавленные тяжелыми белыми шапками. Недалеко от них был навес. Издали он казался горбатым чудовищем на длинных тонких ногах.
Я стремительно подкатил к избушке, в которой осенью жил Аким Иванович, и от переполнявшей меня радости уже раскрыл рот, чтобы крикнуть: — Аким Иванович, встречай гостя!., и онемел. Избушка глядела на меня пустыми глазницами, в оконных проемах не было даже рам. Остальные избушки были в таком же состоянии: ни рам, ни дверей, плиты разрушены, нары разобраны, сожжены или увезены.
Меня обдало холодом. Я был мокрый, сил осталось мало, а ночь… да что ночь! — утро меня не согреет. В скрадке-то с часик надо просидеть неподвижно.
Я вошел в избушку, в которой жил Аким Иванович. Здесь тоже кто-то усердно поработал, даже половицы выломал, и я чуть не свалился в яму, в подполье. Может быть, разгром произошел недавно. В избушке мало было снега. Я прошел и сел на подоконник закурить.
Вероятно, у меня звенело в ушах, но мне казалось, что это звенит окружающая меня тишина. Изредка в этот звон, как короткие хлопки выстрелов, врывалось потрескивание берез, стоявших над ручьем.
Я переживал самую критическую минуту, не знал, что делать, на что решиться. Вдруг вспомнилось, как ночевал я в страшную пургу в Атбасарской безлюдной степи. Пурга разгулялась к ночи, до ближайшего аула оставалось еще добрых три десятка километров, но мой возница — старик-казах — не падал духом и уверял, что, закрывши глаза, он найдет аул дружка Садыка Атаева. Мы ехали бесконечно долго, лошадь давно сбилась с дороги и теперь еле плелась, проваливаясь по брюхо в снег. В белом мятущемся хаосе невозможно было ничего понять, мы уже не искали дорогу, а старались только не потерять направление. Наконец, лошадь выбилась из сил и остановилась. Попытки возницы «прибавить» ей силы кнутом не увенчались успехом. Мы отпрягли ее, перевернули сани, разгребли снег почти до земли и, завернувшись в кошму, уснули. Утром пурга затихла, и мы увидели совсем недалеко аул Садыка Атаева.
Это было давно. Засыпая под кошмой, я чувствовал дыхание старика-казаха. Сейчас я был в ином положении. Мне нередко приходилось ночевать одному в тайге. Это была настоящая тайга, а здесь — сырой березовый лес и только. Там я валил несколько сухостойных деревьев, стаскивал их вместе, делал что-то похожее на «надью» — и спал тепло, прикрывшись от ветра лапами сосен и елей. Там все для меня было ясно, здесь же я не знал, на что решиться, что предпринять, и невольный страх начинал давить мое сознание.
Неожиданно в разгоряченном мозгу вспыхнула непрошенная и холодная, как лед, мысль, словно ее тихо произнес кто-то стоявший за моей спиной:
— Сдавайся!..
— Нет, я не сдамся… — громко говорю я, чтобы разогнать давящую тишину.
И в эту же секунду, откуда-то сверху, с чердака донеслось:
— Мя-у-у!..
Меня как удар поразил этот голос. Если бы я был суеверный… вероятно, не написал бы этих строк, а там же окончил бы свою жизнь неудачливого охотника.
Я выскочил в окно и, стараясь заглянуть на чердак, стал звать:
— Вася!.. Ну, Васенька!., или как тебя там?!.. Ну, иди же ко мне, голубчик, будем ночь коротать вместе!.. Вася!.. Вася!.. Я наношу сена, закроем окна и двери и будем сидеть у костра…
Но сколько я ни звал, кот не показывался. Несомненно, это был кот дедушки Акима Ивановича. Уехал старик, а он остался и одичал. Я ободрился. Если кот может один жить в лесу целые месяцы, то чего же бояться мне, которому предстоит провести в лесу всего одну ночь?
Мороз усиливался. Чтобы не застыть, нужно было двигаться. Я пошел к навесу, нет ли там соломы или сухих дров, чтобы развести костер. Но ни дров, ни соломы под навесом не оказалось, лезть же на крышу не было никакой возможности.
От навеса я увидел у речушки будку трактористов. Конечно, провести долгую зимнюю ночь в тесовой будке — вздор, и я отмахнулся от этой мысли, но… делать было нечего, и я пошел посмотреть. Но странно, я захватил все с собой, как будто не собирался возвращаться в избушку. Правда, об этом я вспомнил гораздо позднее.
Возле будки стояла железная бочка из-под горючего, я стукнул по ней и она загудела, как колокол в лесной тишине. Будка была на высоких колесах, у двери — лесенка в две приступки. Я вошел и зажег спичку. В будке было двое нар; налево, в углу, когда-то стояла на кирпичах железная печка — зола и угли подтверждали это. Ах, если бы она была сейчас! Спичка давно погасла, но лунный свет проникал через сохранившееся небольшое окошко и в будке было светло.
— Ну, что ж, тут можно жить, — сказал я себе.
Я положил на нары ружье, снял мешок и, достав топорик, отправился к речке за дровами. Там оказался летний загон для скота… Он был обнесен высоким пряслом, а с северо-западной стороны, кроме того, был устроен навес, лежало много хвороста и сена. Я снял три сухих, осиновых жерди и вернулся к будке. Пока рубил — согрелся. Потом, случайно, обнаружил, что бочка — это не бочка, а печка: для топки вырублено дно, а у второго дна, на боку сделано отверстие для выхода дыма. Трубы я откопал в снегу под будкой и занялся устройством.
Через какие-нибудь полчаса в печке жарко пылали дрова. Я разделся, достал котелок, набил его снегом и поставил на печку. Скоро у меня будет чай.
Теперь все неудачи дня отлетели, исчез испуг перед долгой зимней ночью, я сидел, смотрел на пылавшие дрова и думал о завтрашнем дне. Потом в эти раздумья властно вошел кот со своей судьбой, и я никак не мог отделаться от жалости к этому несчастному брошенному домашнему животному.
После чая я решил сходить к избушке, еще раз позвать кота и, если он поверит в мои добрые намерения и подойдет ко мне, обогреть его, накормить и завтра взять с собой в город.
Я отрезал кусочек хлеба и нарочито шумно подкатил на лыжах к избушке, чтобы он слышал, что я иду. Я стал опять у того же окна и позвал:
— Вася!.. Васенька, ну, подойди же, голубчик, я тебе хлебушка дам! Или может тебя зовут Мохнатый?.. Ну, Мохнатый, ну, Серый, ну, Бродяга! — отзовись же хоть разок… я ничего тебе худого не сделаю — хлебушка дам. У меня есть еще печеная картошка, я отогрею ее и принесу тебе… Ну, Василий Иванович, ну, Мохнатый, отзовись же!..
Я тянулся, заглядывал под крышу и все звал. Я перебрал множество всяких имен, звал его в свою будку, к теплу, но на все мои призывы он только один раз мяукнул, как бы говоря:
— Ну, что ты мешаешь мне спать?..
Так я и ушел ни с чем. В будке стало холодно, нужно было заготовить дрова на всю ночь. Я долго возился, снова растопил печку, подогрел чай, несколько картошек и, поужинав, залез на верхние нары. Здесь было жарко, пожалуй, как в бане, и мне захотелось растянуться, расправить уставшие плечи. Я расстелил плащ с полушубком и лег.
И вот никогда так со мною не случалось. Как только лег, — словно в яму провалился — ни ощущения, ни мысли, какой-то темный хаос, и в этом хаосе плыву я в неизвестность.
Плыву долго-долго, потом где-то в темной дали загораются две зеленые точки. Они приближаются, оживают, но я никак не могу догадаться — что это? И вдруг в тишине и мраке рождается призывное и знакомое с детства:
— Мя-у-у-!..
— Вася!.. Мохнатый!.. Серый!.. Бродяга!.. Ну, иди же ко мне, — говорю я, но странно, я не слышу своего голоса, хочу протянуть к нему руки и не могу их поднять. А кот приближается, я уже вижу его широкий лоб с двумя большими зелеными глазами, короткие уши и пушистую серую шубу; он мгновенно вырастает в огромное животное и ложится мне на грудь.
— Пришел, Вася, пришел, Мохнатый! Ну, вот и хорошо! Теперь ты будешь жить у меня, на охоту со мной ходить… только не зимой. Ты ведь боишься зимы?..
Мохнатый мурлычит как-то сердито. Может быть, он рассказывает о страшных, долгих и холодных ночах зимы и сердится на дедушку Акима Ивановича за то, что он бросил его в этом лесу одного. Потом я чувствую, как больно начинают впиваться его когти в мою грудь.
— Мохнатый, мне же больно, — чуть не кричу я и резким движением хочу сбросить его с себя и… просыпаюсь…
Я лежал, как привязанный к нарам. В груди болело, руки и ноги настолько закоченели, что я не в силах был ими двинуть. И опять, как у избушки, я услышал свою мысль:
— Сдавайся…
— Нет, я не сдамся!.. — и резким рывком приподнимаюсь на нарах.
Лунный свет лежал четырьмя квадратиками на полу и ярко освещал приготовленные дрова. В будке было настолько холодно, что глоток воздуха, как игольчатый лед, входил в мои легкие, причиняя острую боль. Я хотел соскочить с нар, чтобы скорее растопить печку, согреться, но резкая боль в коленях не позволила мне встать, а пальцы рук не двигались и были нечувствительны. Я перепугался. Что это — конец?..
Я представил себя окоченевшим. Уходя из города, я никому не сказал, куда пойду, и меня, навеки уснувшего, найдут только весной пахари. Кому нужно заглядывать в будку, находящуюся в двадцати километрах от города, в глубокой впадине, куда нет никаких дорог.
Придвинувшись на край нар, я начал болтать ногами и выделывать руками всевозможные фигуры. Вместе с ударами крови, по рукам и ногам задвигались острые иголки. Эта мучительная боль была так невыносима, что я не на шутку стонал.
Сколько времени продолжалась эта мука, я не знаю, но, наконец, я почувствовал, что могу встать на ноги. Я соскочил с нар и, не удержавшись, упал. На коленях подполз к печке, с большим трудом наложил в нее дров, а зажечь спичку никак не мог — пальцы не слушались. Спички в коробке были обыкновенные, но взять их пальцами мне долго не удавалось..
Наконец, дрова запылали и будка начала наполняться теплом, и тут я пережил последнюю и самую острую боль в пальцах. Я метался из стороны в сторону, махал руками, а боль усиливалась. Я выскочил из будки и запустил пальцы в снег. Так меня учила мать в далеком детстве. Боль как будто стала утихать, но стоило мне вернуться в будку, как она снова началась. Я сел у печки и опустил пальцы в холодный, покрывшийся льдом, чай и так держал, пока боль совсем не прекратилась.
Теперь я имел возможность закурить и посмотреть часы.
Была полночь, всего только полночь, а до рассвета еще оставалось полных девять часов.
В моей хижине стало тепло. Я выплеснул из котелка воду, набрал чистого снега и поставил на печку. Нары меня больше не тянули к себе. Я смотрел на них, как на гроб, как на западню смерти, и решил на ногах встретить утро.
Желанное утро было далеко. Я все время топил печку, выходил слушать ночные звуки леса, часто и долго смотрел на освещенные луной березовые колки и поля, надеясь увидеть гуляющего зайчишку или хитрую лису, пробирающуюся по его следу. Когда сон начинал снова наваливаться на меня, я говорил:
— Шалишь, теперь я тебе не поддамся.
Я пел песни и долго-долго рассказывал сказку о коте-Ваське, брошенном в лесу, и его мытарствах в продолжение всей зимы, как будто вокруг меня сидели дети и внимательно слушали.
…Перед рассветом я вышел из избушки и услышал звон топора в лесу. Я был несказанно рад этому звону, словно ко мне подошел человек и пожал руку. Я был не одинок в этом мертвящем покое зимней ночи. Мир наполнялся движением, тихая ночь уступала место деятельному бодрому утру.
Я быстро стал готовиться к утренней зоре. Еще осенью, недалеко от избушек, я построил три шалаша. Один из них был над глубоким логом, два других — у березовых колков, среди пашен. Нужно было решить — какой из них занять на это утро. Если бы я не гонялся за лисой, а пришел сюда раньше, я имел бы время последить за косачами, «уложить их спать» и сегодня мне не нужно было бы их искать. Там, где они ночевали, — самое верное место.
Я выпил утреннюю чашку чая, чтобы теплее было сидеть в шалаше, собрался и нетерпеливо поглядывал на часы. Мороз был такой же, как вчера, и просидеть в шалаше без движения лишний час — нелегко, но сколько я ни уговаривал себя не спешить, все же не выдержал и пошел.
Перебравшись через застывший и заваленный снегом ручей, я поднялся на пригорок и вскоре подошел к логу. Мой осенний шалаш сохранился и даже подчучельники стояли под той же березой, на которую я ставил чучела. Раздумывать было не о чем, птицы могли ночевать только в логу, но никак не в поле, где мало снега.
Я поставил чучела и долго еще топтался на месте, чтобы не замерзнуть. Наконец, в логу проснулись чечотки, застрекотала сорока, принялся за работу дятел. Я долго и пристально вглядывался в глубину лога, надеясь увидеть подъем первого косача на дерево, но так и прозевал, — увидел его уже качающимся на ветке березы. Вскоре он снялся и направился ко мне. Я не дал ему сесть, и он рухнул почти к самому шалашу.
Друг за другом прогремели мои пять выстрелов. Больше птицы не видно было, но я ждал еще с полчаса и, когда большой табун косачей пролетел надо мной, не обратив внимания на мои чучела, я встал и пошел к стану.
В будке за чаем я вспомнил про кота. Отправляясь домой, я зашел еще раз позвать его и проверить: съел ли он хлеб, оставленный мной вчера на верхнем бревне избушки. Свежие следы вели от избушки к навесу. Там я обнаружил несколько перышек чечотки и объеденный хвост сороки. Значит, Васька не только спит, но и промышляет. Хлеба тоже не оказалось ни на бревне, ни на снегу.
Мои новые попытки вызвать кота не привели ни к чему. Я простился с ним, как с добрым знакомым, и повернул лыжи к городу.
Взбираясь на пригорок, я поднял зайца и удачным выстрелом опрокинул его.
….Вдали, в синей дымке уже были видны неясные очертания города.
По пути я зашел в совхозный выселок и рассказал ребятам о забытом коте-Ваське. Я так и назвал его…
— Как только потеплеет, мы за ним сходим… — обещали ребята.
— Обязательно сходите… — и, зная детское сердце, добавил: — одному-то ему там страшно: ночью волки ходят, лиса его манит: «Милый Васенька, пойдем вместе охотиться, ты будешь птичек ловить, а я мышей. Хорошо будем жить». А Вася сидит на чердаке и отвечает: «Проваливай кумушка, я как-нибудь без тебя проживу»… Такой умный котище!
Ребята засмеялись, и по засверкавшим глазам я понял — обещанье свое они выполнят.
…В город я возвращался, как победитель, и не потому, что в моей сетке лежало пять тетеревов, а сзади, в сумке, был приторочен заяц, — нет — я победил лютый мороз, долгую зимнюю ночь, я победил страх одиночества в лесу, я победил смерть, сторожившую меня каждую минуту, чтобы сжать в своих леденящих объятиях.
Я возвращался в город победителем…
Кондр. Урманов
ПЕРВАЯ ДОБЫЧА
Никто не заметил, когда появился в охотничьем клубе маленький Андрюша Надымов. По вторникам и пятницам в клубе собиралось много народа. Андрюша присаживался где-нибудь возле группы стариков и жадно слушал их рассказы об охоте, не пропуская ни слова.
А старикам-охотникам было о чем вспомнить. Они говорили об охоте на косачей, на зайцев, волков и лисиц, говорили о разных мелких зверушках, о капканном лове и многом-многом другом, что трудно было сразу понять и запомнить. Молодежь вспоминала о чудесных весенних зорях, об охоте на уток и гусей, о таежных походах и экскурсиях по большой системе приобских озер. Эти клубные разговоры настолько волновали Андрюшу, что он часто во сне видел себя охотником, бродил по лесу с ружьем, плавал по озерам на лодках и даже поднимался в воздух, ухватившись за длинные лапы журавля.
В клубе была небольшая библиотека, и Андрюше самому захотелось почитать обо всем, о чем с таким интересом говорят старые и молодые охотники. Старичок-библиотекарь постоянно сидел у маленького столика, возле шкафа, перебирал и выдавал книги, К нему часто обращались с вопросами, он обстоятельно объяснял, потом доставал книгу и подарял охотнику.
— Вот почитайте эту книгу — полезно… — говорил он наставительно.
Андрюша уже привык к обстановке и как-то вечером подошел к библиотекарю:
— Дедушка, а мне можно взять на дом книжечку про охоту на косачей…
Библиотекарь посмотрел на него поверх очков, смерял с ног до головы, как бы удивляясь: откуда мог взяться такой, и спросил:
— А ты чей же будешь?..
— Надымов…
— Николая — сын, а Нифантия Ивановича — внук? Так что ли?
Оказывается, и отца и дедушку здесь, в клубе, хорошо знали, и Андрюша торопливо ответил:
— Да-да…
Библиотекарь спросил об отце, и Андрюша рассказал все, что знал из последних писем с фронта.
— Папаша у тебя мужик всех статей. Отличному охотнику и на войне легко. — Потом еще раз оглядел Андрюшу, как бы решая: время ли ему заниматься охотничьими книгами, и, наконец, сказал: — Хорошие книжки читать невредно, и я тебе дам, только не повредит ли это твоим школьным занятиям? Охота в свое время придет, у вас в роду все охотники… потомственные… А дедушка так в лесу и живет? Вот старый чудак — навек прирос к месту…
Дедушку Нифантия Ивановича многие знакомые называли чудаком за то, что он не жил с семьей, а где-то в лесу сторожил колхозную пасеку и редко ездил в город.
— В городе воздух тяжелый, — говорил он. — А там у меня — благодать…
Когда Андрюша был еще совсем маленький — очень обижался за дедушку, что его так называли, и часто сквозь слезы говорил:
— Неправда, дедушка умный!.. Умный!..
Мать прижимала его к груди и успокаивала:
— Ну, конечно же, неправда, дедушка у нас умный, он у нас охотник, да еще какой!.. Вот ты подрастешь и будешь с отцом да дедушкой вместе на охоту ходить…
Библиотекарь тоже назвал дедушку чудаком, но сейчас почему-то Андрюше не было обидно.
Книжки были интересные, и школьные уроки незаметно отошли на задний план. Как-то перед новогодними каникулами Андрюша сорвался. На вызов учителя он ответил:
— Я сегодня не приготовил уроков. Но этого, Николай Иванович, больше не будет. Даю слово…
Из школы Андрюша возвращался в угнетенном состоянии. А дома, за столом, сидел дедушка — лысый, красный, с полотенцем на шее. Он только что попарился в бане и пил чай
— Ну, какие дела, профессор? — спросил он, искоса поглядывая на Андрюшу своими светлыми голубыми глазами.
Андрюша сознался, что сегодня не ответил уроков.
— Как же так? Отец узнает, нехорошо ему будет там, на фронте. Он сегодня вон пишет, что моя наука ему шибко помогает: и на лыжах он хорошо ходит — никакой фриц от него не уйдет, и местность всякую без компаса сыщет. А ты учиться не хочешь…
— Да я, дедушка, учусь хорошо, а вот вчера не выучил, — оправдывался Андрюша, скрывая истинную причину.
— Ну, смотри, отец за такие дела не похвалит… Про меня вы тоже совсем забыли. Помрешь там, а вы и знать не будете. Ну, мать на работе, а ты мог бы в воскресенье приехать, тут и езды-то всего ничего. На лыжах бы там походил, лес зимний посмотрел…
Андрюша обнял дедушку за шею и что-то шепнул ему на ухо.
— Ну, то-то же, гляди… А то и я от вас отрекусь…
Чай дедушка пил долго, беспрерывно вытирал полотенцем огромную блестящую лысину и рассказывал Андрюше про зимний лес, про зверей и птиц, про страшные бураны и злые морозы.
— Вы, поди, тут за синиц да чечеток деньги платите? — уставился он на Андрюшу. — А ко мне они бесплатно являются. Как прижмет морозец, — они в сени, дверь открою — в избу летят… Махонькая такая пичуга, даже удивительно, как она нашу зиму переносит. Ну, чего бы кажется лучше — улетела в теплые страны, прожила там зиму, а весной — к нам. Нет, не хочет, словно бы и дороги туда не знает…
Много рассказывал дедушка в этот вечер о своей одинокой жизни в лесу. Андрюша сидел и, затаив дыхание, слушал. Ему казалось даже, что он видит, как хитрая лиса, крадучись, пробирается кустарниками в поисках добычи, видел, как по вечерам падают с деревьев черные косачи в мягкий снег, как, зарывшись, спят они всю долгую зимнюю ночь.
— Вот приедешь, мы с тобой подкараулим лесного петуха, — сказал дедушка, переворачивая чашку кверху дном.
— А как подкараулим?.. — затрепетал Андрюша.
— Ну, известно как… из ружья…
— А ты мне дашь стрельнуть?..
И дедушка обещал научить его стрелять из ружья, из настоящего большого ружья, о котором Андрюша не раз думал, как о чем-то далеком и несбыточном.
Ночью, когда дедушка уже спал, мать подошла к Андрюшиной кровати, чтобы поправить одеяло. Андрюша быстро вскочил и обнял ее за шею.
— Фу! — напугал меня. Ты что это не спишь?
— Мама, ты только не шуми, дедушка услышит, — зашептал он. — Дай мне денег, очень-очень нужно…
— Зачем тебе ночью деньги понадобились? — так же шопотом спросила мать. — Лыжи у тебя есть, коньки — тоже. Зачем тебе деньги?..
— Я, мамочка, хочу капканы купить, — с жаром сообщил Андрюша. — На каникулы к дедушке поеду, может зверя какого поймаю…
— Ох, ты, горе-охотник!.. — вздохнула мать.
— Ну, дашь, мамочка? Мне ведь не на пустяки…
— Спи, сынок, завтра видно будет. — Она прикрыла Андрюшу и сама легла спать.
Андрюша еще долго вертелся и сон нескоро поборол его разгоряченное воображение.
В последние дни перед каникулами Андрюша не знал покоя ни днем, ни ночью. Ему нужно было хорошо закончить полугодие и подобрать все необходимое для поездки к дедушке.
После школы он торопливо бежал домой, наспех обедал и сейчас же садился за уроки. Если это был клубный день охотников, он успевал сбегать и туда на короткое время, а вернувшись снова брался за книги. Это было самое главное. Ему очень не хотелось, чтобы учитель, Николай Иванович, журил его за какую-нибудь оплошность или неправильный ответ. Но все обошлось благополучно, и Андрюша, вернувшись домой, заявил матери:
— Теперь, на время, все книги в шкаф, завтра еду к дедушке…
— Как завтра? Через два дня Новый год, на площади елку зажгут. Разве можно уезжать в такое время?
— Можно, мама! И я завтра, с первой передачей, еду к дедушке — это решено… — по-взрослому заявил Андрюша и стал собираться.
Но мать все-таки задержала его до вечерней передачи. Она знала, что Андрюша проживет у дедушки с неделю, и нужно было приготовить многое.
Вечером Андрюша сел на передачу. Поезд шел с обыкновенной скоростью, но ему казалось, что он еле тянется, что долго стоит на станциях и, чего доброго, придется опоздать и явиться к дедушке только ночью. Он волновался, беспрерывно смотрел в окно и облегченно вздохнул, покидая вагон.
У дедушки на пасеке Андрюша бывал не раз. Но это было летом. Он шел дорогой, замечал кусты, отдельные березы, болота, а сейчас — зима — везде дорога. Андрюша идет быстро на своих ходких лыжах и зорко вглядывается в следы разных зверей. Он чувствует себя охотником, за спиной, в сумке, кроме всего, что мать настряпала ему и дедушке, — пара капканов. Белое снежное покрывало исписано следами разных зверушек, как страницы книги. В этих записях — жизнь обитателей леса и полей. Андрюша открыл еще только первую страницу этой изумительной книги, он хотел прочесть ее, хотел понять…
Далеко за темной полосой леса догорало зимнее холодное солнце. В том лесу — пасека. Андрюша «нажимал», чтобы засветло попасть к дедушке.
А в полях тихо-тихо, только лыжи шипят по нетронутому снегу да ветер посвистывает в ушах.
Дедушка был очень рад появлению внука.
— Вот спасибо, Андрейка, не забыл своего слова… Раздевайся, у меня тепло…
Андрюша нечаянно уронил сумку на пол, железный звон удивил дедушку.
— Ты чего это в мешок натолкал…
— Капканы там у меня… — с радостью сообщил Андрюша. — Вот бы их на ночь поставить, может какой зверь попал бы…
— Кто же ночью капканы ставит? — возразил дедушка. — С этим поспеем. Сейчас вот чаек закипит, и мы будем Новый год встречать… по-своему, как лесные люди…
Чай пили с шаньгами и медом. Дедушка много рассказывал про повадки зверей и птиц; одни из них были страшные, другие боязливые, но выходило так, что все они, — и звери и птицы, — человеком покорены.
— Человек — хозяин над живностью, — говорил дедушка, — а у хорошего хозяина должен быть порядок во всем. Летом вот не положено стрелять ни птицу, ни зверя — птица детенышей выводит, а на звере к тому же шкурка негодящая. Все нужно делать в свое время…
Спать легли они на нарах, рядышком, и Андрюша долго вертелся с открытыми глазами. В рассказах дедушки было много мудреного, он старался проникнуть в их глубокий смысл, но ничего не решив, незаметно уснул.
…Жизнь на пасеке началась совсем не так, как предполагал Андрюша. Рано утром дедушка разбудил его.
— Ну, вставай, дружок, будем собираться. Пойдем поздравим с Новым годом лесных петухов да пеструшек…
Он снял со стены старую берданку, прочистил ее и посмотрел в ствол на огонек.
— Блестит, как новенькая. Ну, послужи еще, старуха, не осрами хозяина, — говорил дедушка, протирая затвор тряпкой. Потом извлек откуда-то из-под нар пару тетеревиных чучел, сшитых из черной материи, с красными ленточками вместо бровей и с белыми подхвостниками. — Чем не косачи?.. — сказал он, подавая чучела Андрюше.
— А их птицы не испугаются?..
— А чего им пугаться. На березе будут сидеть, как живые, ну, а те, настоящие, увидят их и прилетят…
Андрюша не совсем поверил, что те, настоящие, прилетят, но смолчал.
Еще было темно, когда они вышли из избушки, но звезды уже бледнели, приближался рассвет. Сначала они шли дорогой, потом свернули в поле к березовому околку. Там, над крутым логом, еще осенью дедушка построил хороший просторный балаган.
Андрюша поставил на невысокую березку над логом оба чучела, по всем правилам, как велел дедушка, забрались они потом в балаган, перешевелили солому, чтобы было теплее коленям, и затихли.
— Теперь ухо надо остро держать и глядеть в оба, — шопотом сказал дедушка, — скоро полетят. Тебе стрелять первому. Не боишься?..
Андрюшу трясла нервная дрожь. Как это у него получится? Первый раз из настоящего ружья! Этой зимой в школе он часто стрелял из «духовой» винтовочки дробинкой, считался метким стрелком среди ребят, но это совсем другое дело. Постепенно волнение улеглось, и когда рассветало и прилетели первые птицы, он был спокоен.
Две тетерки и один крупный черныш появились неожиданно на средней развесистой березе. Андрюша уже «посадил» было на мушку крайнюю тетерку, как почувствовал дедушкину руку. Дедушка молча направлял ствол берданки на черныша. Андрюша точно выцелил красавца и спустил боек. За клубом дыма он не видел, как падал с дерева косач, ломая сухие сучья, куда полетели тетерки.
— Ну, вот, поздравляю тебя с первой добычей, — сказал дедушка довольно громко. — Молодец!.. Папаша вернется с войны, ты ему помощником будешь…
Андрюша хотел выскочить, чтобы подобрать косача, посмотреть, какой он, но дедушка не пустил:
— Никуда не денется, сиди… А пеструшек стрелять не надо, они весной деток выведут, птицы-то больше будет на пользу человеку…
В это утро они взяли трех косачей и, сняв чучела, вернулись на пасеку.
Андрюша весь трепетал от радости. Он то и дело начинал:
— Как я его взял на мушку…
— Да уж куда с добром ты его срезал, — перебивал дедушка. — Давай-ка теребить черныша да обед будем готовить…
Андрюша перевязал веревочкой пару «своих» косачей и вынес на мороз.
«Домой-то не с пустыми руками вернусь», — думал он.
Днем, не посоветовавшись с дедушкой, Андрюша поставил в кустах свои капканы, недалеко от избушки. Ему очень хотелось поймать лису — красную, огненную, но капканы простояли ночь, и не только лиса, даже мышка не попала в его ловушки. Он рассказал дедушке о своей неудаче и о том, что вычитал в книгах о капканном лове. Дедушка выслушал и, смеясь, сказал:
— В книгах-то может и правильно написано, да ты сделал неправильно…
Дедушка ошпарил кипятком капканы, протер их какой-то душистой травой досуха и отправился с Андрюшей в ближний ложок, заросший кустарником. Дедушка сам поставил капканы, присыпал снежком, сделал палочкой след через капканы и положил по косачиной обглоданной лапке. Отходя от капканов, он заровнял метелкой свои следы.
— Вот теперь посмотрим, какие такие они тут бродят…
Андрюша все старался запомнить, что и как делает дедушка. Он так верил в знания дедушки, что ночью не один раз просыпался и прислушивался, — не кричит ли попавший в капкан зверок?
Рано утром они снова посидели в скрадке, но добыли только пару косачей. Птица почему-то не шла, и дедушка объяснял это перекочевкой косачей в другие лога. На обратном пути Андрюша забежал посмотреть капканы и вернулся в избушку с замерзшим в капкане горностаем.
— Ну, вот, видишь, значит зверок есть, только взять его надо умеючи… — сказал дедушка. — В этом деле большая аккуратность нужна…
Неделя пролетела для Андрюши незаметно, и как-то вечером дедушка напомнил ему, что пора домой.
— Всех зверей не переловишь, а тебе уж время за книги…
Возвращаясь домой, Андрюша чувствовал тяжесть за своей спиной: там, в мешке, лежало пять косачей и четыре шкурки зверков.
Дома он все подробно рассказал матери о жизни на пасеке, охоте и, наконец, пожаловался:
— А лису так и не удалось поймать… Ходит кругом, а в капкан не попадает… Хитрая!.. Ну, подожди, дойдет и до тебя черед!..
Все шкурки он отнес в заготконтору, а с парой косачей явился в военный госпиталь. Сестре, встретившей его у двери, важно сказал:
— Я хочу видеть комиссара…
— Зачем тебе комиссар?
— Нужно и, пожалуйста, поскорее…
Когда комиссар вышел, он ему доложил просто:
— Товарищ комиссар, я сам на охоте добыл пять косачей. Пару вот отдаю раненым бойцам. Только, пожалуйста, покормите самых больных…
— Это очень хорошо, молодой человек. Как твоя фамилия?..
— Андрей Надымов… До свиданья, мне завтра в школу, надо подготовиться…
Уже от двери, на вопрос комиссара: «где учишься», — ответил:
— В девятой школе…
А утром, в школе, его плотным кольцом окружили ребята, поздравляли и с нетерпением ждали рассказов об охоте.
— Откуда вы знаете? — удивился Андрюша.
— Об этом весь город знает и что ты косачей в госпиталь отнес — известно. В газете напечатано, — заявили ребята почти в один голос.
Незаметно подошел учитель.
— Ну, здравствуй, охотник! — Андрюша застыдился и опустил глаза. — Тут ничего плохого нет и стыдиться нечего, — ободряюще сказал Николай Иванович. — Твой поступок благородный… Ну, а дальше как будем: учиться или охотиться?
— Учиться!.. — твердо ответил Андрюша, а про себя добавил: — И охотиться…
Илья Мухачев
СОБОЛИНАЯ ДОЛИНА
Леонид Попов
В ДАЛЕКОЙ ТАЙГЕ
Прошлой осенью старик Василий, знатный охотник нашего колхоза, отправляясь в далекую Нюйскую тайгу на промысел, взял с собой молодого парня Уйбааскы.
Парню никогда раньше не приходилось бывать далеко в тайге, все больше промышлял возле родного улуса, — понятно, с каким волнением и с какими надеждами он собирался в этот ответственный и далекий поход.
Ну, а старику Василию — это давно знакомое дело. Собирается он медленно, но уж ничего не забудет, что пригодится в тайге. Аккуратно уложит все необходимое на нарточках, осмотрит, закурит прогорелую трубочку и зашагает размеренным, неторопливым шагом к намеченной цели.
В этом году старику Василию исполнилось 69 лет, из них 55 лет он занимается охотой. В погоне за зверем он прошел вдоль и поперек густые леса, бесконечные реки и долины, топкие болота и голубые озера Нюйской тайги. На своем веку он добыл медведей, волков, лосей и диких оленей в четыре раза больше своего возраста; в два с лишним раза больше — лисиц, соболей и росомахи, а белок столько, что и сосчитать не может.
Несмотря на свой возраст, старик Василий еще здоров, бодр, проворен и в далеких переходах как будто вовсе не утомляется. Не всякий молодой может потягаться с ним в выносливости.
Уйбааскы шел в первый раз в далекий путь, и старик не хотел его утомлять, делал все неторопливо, чтобы тот приглядывался и запоминал все необходимое в нелегком труде охотника.
Вершины высоких гор, постепенно снижаясь, исчезают в чаще леса. Вокруг — угрюмая, нетронутая тайга, вековечные деревья, нагромождения бурелома. С гор, как белые веревки, легли русла речек, прорезывающих тайгу. Это истоки реки Нюи, изобилующей разнообразным зверем. Здесь нет человеческого жилья, безлюдье и покой. Лишь изредка тишину нарушает вой голодного волка или рев рассерженного медведя… На берегу маленькой безымянной речки, словно лебедь, белеет палатка охотников. В посветлевшем небе гаснут звезды, а на востоке разгорается заря. В палатке спят головами в противоположные стороны старик Василий и Уйбааскы. Старик кашлянул, повернулся с боку на бок и открыл глаза. Он полежал с минуту, потом быстро сбросил с себя оленью доху и заячье одеяло, сел и тронул рукой Уйбааскы.
— Пора вставать, друг!..
Уйбааскы вскочил и быстро стал одеваться, чтобы старик не сказал, что он ленив. Он вытащил обувь из-под медвежьей шкуры, служившей им постелью, и, пока обувался, старик уже был на ногах.
— Если торбаза класть под постель, — сказал он, словно про себя, — то они всегда будут теплыми и сухими…
Старик двигался медленно, а все у него выходило быстро, и Уйбааскы никак не мог поспеть за ним. Не успел он прибрать постель, а у старика уже запылала маленькая железная печка и на ней стоял почерневший от времени чайник с широким дном. Палатка быстро наполнилась теплом.
Пока пили чай, в тайге стало совсем светло. Покормив собаку, старик закурил, осмотрел ружье, потер его и, взяв своего четвероного друга на веревку, вышел из палатки.
— Ну, Уйбааскы, пойдем разведаем, какой зверь живет в этих местах… — и спокойно зашагал в тайгу, зорко поглядывая по сторонам.
Тяжелый, мокрый снег начал валить медленно и густо…
Снег вскоре перестал. Земля побелела, словно ее накрыли белым заячьим одеялом. Шедший впереди старик Василий вдруг остановился. Указательным пальцем он показал на чьи-то следы.
— Что это такое? — спросил Уйбааскы.
Собака Моойтурук с визгом стала нюхать снег, махать хвостом, готовая вырваться и пуститься по следам зверя.
— Это следы бурундука… — разочарованно сказал Уйбааскы.
— Тише, — шепнул старик и посмотрел на Уйбааскы ясными веселыми глазами. — Тише, друг…
«Чему он радуется, ведь это всего только следы бурундука?»— думал Уйбааскы. Старик тронулся вперед. Вглядываясь в следы, Уйбааскы замечает, что они несравненно крупнее, чем у бурундука, да и шаг пошире.
«Что же это за зверок?» — думает он, шагая вслед за стариком.
Вскоре белка с пронзительным чоканьем поднялась вверх по дереву. Уйбааскы схватил свою тозовку и кинулся к дереву, на котором обнаружила себя белка. Старик остановил его.
— Постой, друг, белку после. Пойдем по следам нашего «Дружка»…
— Какого «Дружка»? — спросил Уйбааскы, но старик не ответил. Вообще он заметил, что старик, как только прибыли в тайгу, стал разговаривать с ним на каком-то непонятном языке. Человека он называл черным, а топор — черным дятлом. Уйбааскы горел нетерпением скорее узнать, что это за зверь, по следу которого они идут, а старик молчал. Наконец, он остановился и подозвал юношу к себе.
— Уйбааскы, — сказал он тихо, — тебе придется вернуться к нашей палатке. Принеси длинную сеть с колокольчиками, захвати и провизии на день. Видимо, придется ночевать. Меня найдешь по следу…
Сказав это, он важно зашагал дальше в тайгу.
Вернувшись к палатке, Уйбааскы захватил заказанные стариком вещи, провизию и по своим следам пошел догонять старика. Он шел быстро, продирался сквозь чащобу, перелазил через бурелом и думал:
«А что будет, если из-под бурелома выскочит грозный медведь?» — у Уйбааскы мурашки забегали по спине и на лбу выступил холодный пот. Часто оглядываясь, он ускорил шаги. Вышел к речке и вскоре совсем забыл о страшном хозяине тайги. Земля была белая и небо белое. От этой белизны ломило глаза. Итти было легко и сердце радостно билось. Какое доброе утро! Воздух свежий и кажется густым, как напиток. Спой Уйбааскы об этой прекрасной погоде, о первом своем выходе в тайгу. Пусть с тобой споет этот густой лес, пусть с тобой споют птицы, имеющие крылья, и звери, имеющие ноги.
И Уйбааскы запел тихо, чтобы не особенно тревожить спокойную тайгу:
Уйбааскы перешел речку и углубился в чащу леса. Вскоре на него напахнуло дымком, он раздвинул густые ветки и увидел старика. У толстого поваленного дерева горел маленький костерок, заложив руки за спину, старик курил трубку и смотрел вдаль. Моойтурук первый услышал приближение Уйбааскы и радостно взвизгнул. Старик обернулся:
— А-а, пришел!.. У молодого ноги быстрые, не то что у нас, стариков… — сказал он, принимая от Уйбааскы сеть.
Моойтурук с радостью заиграл возле Уйбааскы. Трудно найти на свете такое животное, которое так бы крепко привязывалось к человеку, как собака, разделяло с ним радость и горе в длительных таежных походах.
— Ну, как, дедушка, не потерял след зверка? — спросил Уйбааскьг.
— Пропал зверек… улетел…
— Разве этот зверок имеет крылья? — не поняв шутки, удивился Уйбааскы.
— Милый мой, неужели же ты думаешь, что я могу потерять след зверя? Никуда зверь от нас не уйдет. Здесь он… Потеплиться ушел…
Старик наполнил чайник снегом и повесил над костром.
— А что значит, дедушка, «потеплиться»?..
— Значит — в нору ушел, замерз маленько, пошел погреться. Но от нас «Дружок» не уйдет…
— Что такое «Дружок»?
— Это мягкое золото… Все сразу, Уйбааскы, узнать нельзя; намучишься — всему научишься.
Чай пили молча. Старик о чем-то думал, неторопливо тянул чай из чашки и глядел вдаль. Уйбааскы не хотел ему мешать. После чая старик сказал:
— Надо разобрать игрушки «Дружка», да пора развешивать… Вещи, сынок, оставь здесь, собаку тоже привяжи…
Уйбааскы опять не понял, что это значит, и стал следить за тем, что делал старик.
Старик взял сеть с колокольчиками, топор и направился к поваленным деревьям, сучья которых торчали во все стороны, как ветвистые рога лося. Уйбааскы тихо поплелся сзади. Зверь, которого они следили с утра, прошел здесь быстрыми прыжками, проскочил сквозь дупло и дальше его след совершенно терялся.
— Вот под этим бугорком находится его кора, — сказал старик Василий, заметив беспокойный взгляд Уйбааскы.
— Но ведь да мог выйти обратно… — возразил Уйбааскы.
— Нет, выйти ему нельзя, я выход закрыл.
Приглядевшись, Уйбааскы увидел нору, а у выхода была воткнута палочка.
— Теперь дадим нашему «Дружку» поиграть колокольчиками…
Старик взял топор, приготовил несколько палок и воткнул их вокруг норы. Потом накинул на палки сеть с привязанными к ней колокольчиками, привязал, a нижнюю часть затоптал в снег. Получилась изгородь из сети, при малейшем прикосновении к которой колокольчики начинали звенеть. Осмотрев все, старик склонился к норе, вынул палочку, закрывавшую выход, и сказал:
— Ну, «Дружок», выходи, дверь твоя открыта, поиграй колокольчиками, они так славно звенят!..
У костра старик закурил трубку и долго рассказывал Уйбааскы о повадках зверей и птиц, о нелегком труде, об удачах и неудачах охотников. Казалось, нет ничего неясного и неизвестного для старика. Жизнь тайги он знал так же хорошо, как жизнь своего улуса.
— Надо все примечать, Уйбааскы, если хочешь…
Нервный звон колокольчиков прервал рассказ старика. Он быстро вскочил, схватил свою тозовку и без лишнего шума направился к сети. Уйбааскы кинулся за стариком. У костра остался только один Моойтурук, он был привязан, прыгал и лаял от досады.
Внутри сети метался маленький черный зверок, не больше рукавицы из медвежьей шкуры. Уйбааскы даже был разочарован: из-за такого маленького зверка столько хлопот! Зверок кидался на сеть и тут же отскакивал, колокольчики заливались беспрерывно. Но почему он не скрывается в норе? Нет, он достаточно упрям, во что бы то ни стало ему хочется вырваться на свободу, только вот эта сеть!
Старик прицелился и выстрелил. Маленький черный зверок припал к земле. Уйбааскы проскочил за сеть, схватил зверя за обе передние лапки, но он был еще жив и обнажил белые острые зубы. От испуга Уйбааскы бросил его на снег и прижал ногой. Зверок издал свистящий звук и перестал дышать.
Старик поднял зверка и, как бы лаская, погладил по спине.
— Какая же у тебя, «Дружок», блестящая шерстка! И нежная, как лебяжий пух. Вот это и есть мягкое золото, Уйбааскы. Это — соболь, самый дорогой зверок нашей тайги. Такие — не часто встречаются. Запомни это, Уйбааскы, крепко запомни все, как мы его следили, как добывали. Иному охотнику во всю зиму не удается поймать такого красавца!..
На второй день после славной охоты на соболя охотникам не повезло. Они обошли несколько десятков километров по тайге и все впустую. Но старик не унывал.
— Ничего, Уйбааскы, от неудачи не следует вешать головы. Мы взяли неудачное направление. В этом году белка в теле, она шла по вершинам деревьев и должно быть спустилась где-то в середине тайги. Так бывает. Сытая белка, питающаяся орехами, идет по вершинам, а тощая, питающаяся грибами, живет вот в таких местах, около речек… — рассказывал старик, медленно шагая вперед.
Уйбааскы так устал, что еле волочил ноги и ни одним словом не обмолвился на рассуждения старика. А старик, шел ровно, словно не чувствовал никакой усталости.
— Далеко отсюда до палатки? — спросил Уйбааскы упавшим голосом.
— Далековато, милый! Как можно так устать, тебе, молодому? Ой-ой-ой! — удивляется старик. — Я в твои годы был резвый, как олень…
Он остановился и показал Уйбааскы свежий след белки.
— Это утренние следы. Белка шла за кормом — шаги узкие, четкие. Кто может сказать, где она теперь?
Как только перешли речку, Моойтурук побежал вперед, принюхиваясь к снегу и посматривая на деревья. Старик остановился.
— Подойди-ка сюда, милок, смотри — белка возвращается к гнезду. Ноги разбрасывает, часто взбирается на деревья, чтобы спутать следы. Ну-ка, приглядывайся, куда она укрылась…
В это время Моойтурук громко залаял.
— Ну, беги, Уйбааскы, собака подняла белку на дерево. Я потом подойду, — сказал старик.
Уйбааскы сразу забыл об усталости и побежал на зов собаки. Моойтурук лежал у толстого высокого дерева и смотрел вверх, как бы говоря: «Там она»… Белка поднялась еще выше и скрылась между ветвей. Уйбааскы, с тозовкой наготове, стал поджидать, зорко приглядываясь к каждому сучку. Но белки не было видно. От долгого напряжения горели глаза и болела шея.
Так Уйбааскы уговаривал белку, но она затаилась и не хотела показываться. Уйбааскы несколько отошел от дерева и увидел, что белка, сложив хвост в кольцо, притаилась на самой вершине дерева. Она с чем-то возилась и, казалось, совсем не обращала внимания на охотника. Уйбааскы выстрелил. Белка вся выпрямилась, начала падать, но зацепилась задней лапой за длинный сук и так повисла в воздухе; пушистый хвост ее свисал к спине. Уйбааскы не знал, что делать, а Моойтурук царапал когтями ствол дерева и раскатисто лаял. Вскоре подошел старик Василий. Три белки уже висели у него на поясе.
— Ну, как твои дела? — спросил он, будто не замечая волнения Уйбааскы.
— Плохо, одну стрелил и та зацепилась… — Уйбааскы показал на висевшую белку.
— Эка беда! Неужели ты не можешь ее достать? — старик прицелился и выстрелил. Пуля отбила сучок, и белка мягким комочком упала на снег. Он поднял ее и осмотрел.
— Слабенький же ты, оказывается, стрелок… — проговорил он. — Ну зачем же белку стрелять в грудь? Обычно целятся в голову. Напрасно попортил дорогую шкурку. А белка хорошая, пушистая… — Он раздвинул большими пальцами шерсть на спине и несколько раз дунул. — Первосортная белка…
Уже в сумерках они добрались до палатки. Разжигая костер, старик говорил:
— Ну и денек нам выдался! Только четырех белок добыли. Если так будем и дальше добывать, то и договорную пушнину не сможем сдать. Не похвалят нас наши колхозники. Другие охотники вдвое — втрое перешагнут нашу добычу, имя наше доброе зачернится… Как думаешь?
— Что ж, белок нет, а то и мы бы…
— Не в этом дело, друг… Раньше, в старое время, охотник уходил в тайгу бог знает как и добывал пушнину, а теперь нас снаряжают лучше некуда. Значит, на нас надеются, от нас ждут хорошей добычи. А зверь есть, только мы должны найти его пути-тропинки. Главное в охоте — уменье найти зверя… Ведь и мы-то не последние охотники. Не надо вешать головы. Сегодня плохо, завтра будет лучше!..
Над костром зафыркал чайник…
Сегодня Уйбааскы проснулся поздно. Старик уже растопил железную печку, на раскаленной сковородке шипели румяные оладьи. Их запах сладко щекотал ноздри Уйбааскы и ему казалось, что он давно-давно не ел оладий. Старик сидел возле печки и точил свой охотничий нож с двухсторонним лезвием. Он услышал, что Уйбааскы проснулся, и спросил:
— Выспался, сынок?
— Еще бы!.. Почему вы не разбудили меня раньше?
— Чтобы ты хорошенько выспался. Ведь и охотник должен иметь однодневный отдых… Вот оладьи готовы, теперь вставай…
Уйбааскы стал одеваться и, наблюдая за стариком, спросил:
— А вы, кажется, куда-то собираетесь?
— Да, нет… Хотел с Моойтуруком поблизости побродить…
«А нож точит. Значит, на медведя собирается, — подумал Уйбааскы. — Меня не хочет взять, за мальчишку считает»…
И ему вспомнился недавний поход. За ночь выпал глубокий снег, а к утру ударил мороз. Они встали на лыжи, подбитые камысом, и пошли проверить ход белки в междуречье. Они быстро спустились по крутояру к оврагу и сразу очутились на междуречье. Следов белок нигде не было видно. С восточной стороны клубился густой туман.
— Что это? — спросил удивленный Уйбааскы.
Старик схватил его за руку и потянул к дереву.
— Это стадо диких оленей, — прошептал он, но видно олени услышали голос Уйбааскы и быстро понеслись по оврагу, будто ветром угоняло серое облако.
Уйбааскы толком не разглядел ни одного животного и спросил:
— А почему же над ними туман?
— Это от их дыхания… — и старик рассказал Уйбааскы, как живут и чем питаются дикие олени в зимнюю пору, и пожалел. — Еще бы немного, и они приблизились бы к нам. Сегодня мы могли бы иметь хорошее мясо на ужин… Ну, ничего, наше от нас не уйдет…
Поход их оказался неудачным, но на обратном пути старик показал Уйбааскы медвежью берлогу. Уйбааскы еще ни разу не встречался с медведем, не был подготовлен и немножко оробел.
— Пусть спит почтенный старец в своем теплом доме, — сказал дедушка, — в другой раз мы его проведаем…
И вот сегодня, видно, старик решил проведать «почтенного старца» без Уйбааскы, иначе он с вечера сказал бы об этом.
— Я пойду с вами… — твердо сказал Уйбааскы, совсем еще не зная решения старика.
— Сынок, без тебя я еще никуда не уходил. Сегодня я решил проверить берлогу. Это, конечно, совсем другая охота, чем на белку. Тут за оплошность можно поплатиться жизнью. Почтенный старец шутить не любит… Вот я чего опасаюсь…
— Раньше я никогда не ходил на медведя, — сказал Уйбааскы, — но ведь когда-то и мне придется с ним встретиться. Могу же я чем-нибудь быть полезным в таком деле…
Старик подумал и согласился:
— Ну, быть по-твоему…
За завтраком старик вел себя так, словно предстояла не схватка с медведем, а простой поход за какой-нибудь легкой добычей. Он ел оладьи, прихлебывал чай и рассказывал о далекой старине.
После сильных морозов выпал глубокий снег и наступила теплая мягкая погода. Перед походом старик зарядил свою тозовку крупной пулей, а Уйбааскы подал берданку и три медных патрона.
— Протри хорошенько… В таком деле берданка будет понадежней…
Они взяли на веревку Моойтурука, надели лыжи и пошли к месту берлоги. Уйбааскы молча следовал за стариком и никак не мог подавить в себе волнение. Кто знает, что ожидает его в этой охоте? Может быть, страшный зверь… «Нет-нет, об этом не надо думать, — говорил себе Уйбааскы, — ведь и грозный зверь падает от пули охотника»… А старик шел без малейших признаков страха и смятения. Для него это было обычным делом. Не один раз на своем веку он единоборствовал с таким зверем.
— Вот и место, где лежит наш почтенный, — сказал старик. — Не срубить ли нам себе шесты?
Они сняли лыжи, воткнули в снег, и старик сейчас же принялся рубить молодые прямые деревца, а Уйбааскы начал очищать с них сучья.
Моойтурук, видимо, уже почуявший зверя, стал нюхать воздух, повизгивать и рваться к берлоге, словно торопил своих хозяев. Между тем старик тихо говорил Уйбааскы:
— Отвага охотника познается в таких случаях. Главное — не бойся, когда увидишь зверя. Много охотников погибло от того, что пугались, теряли самообладание. У тебя в руках страшное оружие, умей во-время направить его и послать свою пулю…
Нарубленные шесты они сносили к берлоге, стараясь все делать бесшумно. Кинувшегося Моойтурука старик уложил возле берлоги и пригрозил ему пальцем. Спокойствие старика передалось Уйбааскы, он помогал и делал все так, как будто не в первый раз ему приходилось встречаться с хозяином тайги. Приблизившись к берлоге, старик стал вталкивать в заиндевевшее отверстие шесты-щиты, а Уйбааскы помогал ему, не спуская глаз ни со старика, ни с берлоги. Вот, наконец, старик показал ему глазами — отойти в сторону. Уйбааскы отскочил и сжал в руках берданку.
Зверь не дал возможности спустить все щиты, начал метаться, рычать. Уйбааскы не видно было горевших огнем гнева маленьких медвежьих глаз, но по шевелившимся концам шестов он чувствовал ярость зверя. Старик вскинул свою тозовку, но движения зверя, видимо, были настолько быстры, что ему долго не удавалось выстрелить. Расхрабрившийся Моойтурук прыгал через шесты, рычал, готовый, кажется, вступить в единоборство с медведем. Наконец, когда медведь, расшвыряв шесты, показался из берлоги, старик выстрелил.
Разъяренный, с разинутой пастью и взъерошенной гривой, медведь вылетел из берлоги и кинулся к старику. Уйбааскы стоял в стороне. Он быстро поймал на мушку правое ухо медведя и спустил боек. Сквозь пороховой дым он краем глаза увидел, как старик всадил свой страшный нож на длинной палке в грудь зверя и не допускал его к себе. Зверь, брызжа кровью, тяжело дышал. А Моойтурук, совсем позабыв страх, впился зубами в мякоть задней лапы и рвал, что есть силы. Уйбааскы быстро перезарядил ружье, но выстрелить во второй раз ему не удалось, — зверь закачался и опустился на снег. Уйбааскы увидел, что у старика все лицо было забрызгано кровью, и испугался:
— Вас не поранил медведь? У вас много крови на лице…
Старик выдернул нож из груди зверя и отер рукавом кровь с лица.
— Ничего, сынок, это медвежья кровь.
Великий грозный зверь, хозяин густой тайги, лежал мертвый у ног старика, страшно растопырив когти и разинув пасть.
И мертвый он, казалось, готов был вскочить и ринуться на людей.
Сердце радостно билось у молодого охотника, ноги немного дрожали от усталости, но весь он ликовал от удачи: ведь это его первое крещение, первая встреча с медведем.
Старик подошел к нему и положил руку на плечо.
— Сынок, из тебя обязательно выйдет хороший охотник, ты станешь хозяином этой богатой тайги…
С этими словами старый охотник отечески потрепал его по плечу и улыбнулся еще молодыми, черными глазами….
Взвалив тушу зверя на лыжи, они направились с добычей к своей палатке.
Никандр Алексеев
СОБОЛЬ
В. Пухначев
ЗИМНИМИ ТРОПАМИ
В село Кочки я приехал зимним утром. Федора Андреевича Бабина не оказалось дома. С рассветом он ушел в степь смотреть капканы, расставленные накануне.
Приветливая Ефросинья Александровна усадила меня в передний угол. Она заварила чай и пригласила к столу.
— Пока Федор Андреевич вернется, мы с вами чайком побалуемся. Одной-то скучно дожидаться. У нас ведь все — охотники. И сын и дочери промышляют. Мне тоже работы хватает. Иной раз столько зверя добудут — едва-едва успеваю шкурки оснимывать, — говорила она, накрывая стол.
Мы пили чай — чашку за чашкой. Было уже далеко за полдень, а Федор Андреевич все не возвращался. В полях в это время происходила схватка человека со зверем.
Зверь попал задней лапой в капкан возле падали. Вокруг стояла морозная предутренняя тишина. Еще ярко горели звезды, но Орион уже медленно склонялся к западу вослед уходящей ночи.
Волк приходил сюда не раз. Здесь же бывал и второй матерый самец, и они вдвоем рвали брошенную в поле лошадиную тушу. Насытившись, волки лениво уходили в трущобные места на лежку.
Сегодня волк стремился сюда размашистым бегом и вдруг встал перед лыжным следом, пересекавшим его привычную тропу.
Остановившись, серый втянул морозный воздух. Ноздри его трепетали. Здесь был человек. Но лыжня уходила куда-то в сторону, и это успокаивало.
Волк был голоден, и падаль манила его своим сильным запахом. Едва он ступил на тропу, как что-то со звоном лязгнуло и с обеих сторон ударило по ноге. Волк хотел сделать новый прыжок, но тут же сел. Железная челюсть держала его крепко. Он рванулся прямо, потом в сторону. Рывки отдались острой болью в прищемленной ноге. Зверь пытался стянуть зубами капкан и не смог.
Тогда он сел и, подняв острую морду к холодному, искрящемуся звездами небу, завыл протяжно и тоскливо.
С наступлением утра волк снова стал бросаться из стороны в сторону, пытаясь избавиться от мертвой хватки капкана, но хитро устроенная человеком ловушка вращалась на каком-то стержне.
Из деревни донесся по ветру лай собак и горький запах дыма. Опасность наступала. Волк вскочил и пошел в даль пустынной степи, волоча ногу, сжатую железом.
На снегу отпечатался след трех лап и борозда от капкана.
Охотник шел размеренным шагом на широких легких лыжах. Он был одет в стеганый ватник и такие же брюки. На его плече привычно и ловко лежало ружье. Белокурый чуб выбился из-под шапки, лихо сдвинутой на затылок. Голубые глаза зорко всматривались в простор степи, примечали тропки зверей на снегу. Охотник стремился к месту, где вчера поставил капкан.
Подойдя к падали, человек остановился, протяжно свистнул и проговорил негромко:
— Силен серый!
Он осмотрел место, где стоял капкан. Зверь перекрутил проволоку у деревянной палки, скрепленной с ловушкой, и ушел.
Закинув ружье за спину, охотник двинулся по следу.
Волк уходил все дальше и дальше за лога и пустоши, за березовые колки. Километр за километром трусил он, превозмогая усталость и боль.
Охотник прошел около десяти километров до места первой лежки зверя. Волчья дорога тянулась дальше.
Прошел час, другой. Наконец, человек увидел ковыляющего волка. Тот шел по ветру и не слышал его.
— Двадцать пять километров, — проговорил охотник, оглянувшись вокруг, и стал обгонять волка. Затем он двинулся прямо навстречу зверю.
Волк заметил его и повернул назад. Напрягая силы, он побежал по своей тропе.
Когда человек приближался, серый убыстрял бег. Оторвавшись на некоторое расстояние, зверь ложился и отдыхал. Но охотник наступал, и волк вставал и бежал снова.
Несколько раз он пытался свернуть в сторону, но человек быстро огибал полукруг и возвращал его на старый путь.
Так шли они два часа. С высоты увала и человек и волк снова увидели далекое село.
Обессиленный зверь лег в снег, повернувшись к охотнику мордой. Глаза его горели. В бессилии он глухо рычал. Казалось, он больше не встанет и его можно взять живьем.
Человек сделал еще шаг и вдруг хищник, сжавшись в комок, подпрыгнул и бросился на него.
Выстрел ударил в упор. Но струя свинца задела зверя в шею и, вырвав клок шкуры и мяса, не убила его.
Волк прыгнул человеку на грудь. Тогда тот, откинув в сторону ружье, выхватил из-за пояса саперную лопатку и ударил зверя в нос.
Тело волка сразу обмякло и свалилось к ногам человека.
Подобрав ружье, охотник взвалил добитого, хищника на плечи и пошел к селу.
— Хитер ты, серый, а я, видать, того хитрее! — разговаривал он сам с собой. — Четыре версты — не двадцать пять. Тащи-ка тебя оттуда — сам ноги протянешь. А ты вот своим ходом пожаловал к нам…
Днем я не мог дождаться Федора Андреевича. Мы с другом пришли к нему вечером. Еще с порога мы увидели, как русый, голубоглазый, небольшого роста человек, ударив шапкой об пол, бегал в возбуждении по комнате и говорил, размахивая руками:
— Да пойми же, милый человек. Не отпущу я тебя, пока не отдашь ружье. Что хочешь бери, а Гринера отдай. Деньги — пожалуйста! Бери баян в придачу, велосипед…
— Федор Андреевич, — отбивался другой, — что ты напал? Ведь и я охотник. Как хочешь — обижайся, не обижайся, а не могу отдать ружья. Да у тебя и своих ружей много.
— Да ты что, Федора Бабина не знаешь? Для меня такое ружье дороже всего на свете! Без него я, как гармонист без гармошки.
Федор Андреевич растерянно помолчал и, не замечая нас, снова принялся упрашивать собеседника:
— Понимаешь ты, по душе оно мне пришлось. А из моих бери любое в обмен. Хочешь, вот Голланд и Голланд, вот Кетнер, вот Зауэр. — Он показал рукой на увешанную ружьями стену.
Хозяин ружья отрицательно покачал головой.
Бабин, безнадежно махнув рукой, выпалил:
— Вот скажи: «Отдай дом» — отдам!
Владелец Гринера не шел ни на какие уступки, и Федор Андреевич, огорченный, повернулся к двери и увидел нас.
Так началось мое знакомство с Федором Бабиным.
Был уже поздний вечер, когда под окнами заскрипел снег и раздались звонкие голоса. Раскрылись ворота и во двор въехали сани.
— Подогрей-ка, мать, чаек да ужин готовь, — весело сказал Бабин. — Добытчики мои заявились. С чем же они пожаловали?
Раскрылась дверь, и в комнату вошла стройная, невысокая, с такими же, как у Федора Андреевича, голубыми глазами девушка. Она сняла шапочку, и русая коса опустилась на ее плечи. Лицо ее раскраснелось на морозе. Щурясь от яркого света, она поставила ружье в угол.
— Знакомьтесь — дочь Ульяна, — сказал Бабин.
Вот она какая, добытчица пушнины! Даже не подумаешь, что такая девушка с волками управляется.
Следом в комнату вошел плотный широкоплечий паренек лет шестнадцати. Ростом, шириной плеч, русыми волнистыми волосами он походил на отца.
— Сын Николай, — сказал Федор Андреевич.
Мы поздоровались.
— Мама, прибери там, в сенях… — из скромности не называя добычу, сказал Николай.
Вокруг стола собралась семья Бабиных. Вскоре пришла из клуба младшая дочь Анна. Мы беседовали до глубокой ночи о городских новостях, об охоте, о зимнем промысле.
С той поры я часто бывал у Бабиных, проводил у них долгие зимние вечера, ходил на охоту вместе с ними.
Многие из рассказов Федора Андреевича и молодых охотников Бабиных остались у меня в памяти, и я записал их.
Уля проснулась от какого-то необычного звука. Она открыла голубые заспанные глаза и увидела перед собой огненно-красную живую лису.
Отец принес ее рано утром вместе с двумя другими убитыми им лисами.
Эта краснушка попалась в капкан.
Федор Андреевич накинул на нее полушубок, потом связал и принес домой — показать детям.
Уля села на кровати, свесила ноги, потерла глаза кулачками, откинула русую косичку. Радостно засмеявшись, она вдруг протянула к лисе руку, желая ее погладить.
Острая мордочка оскалилась, в глазах сверкнула ярость. Не успела девочка отдернуть руку, как лиса вцепилась в нее.
Укушенное место долго болело. Уля ходила по комнате и, заглушая боль, тихонько напевала:
«Лиса лисучая, лиса кусучая».
Неделю Уля не могла помогать матери возиться со шкурками зверков, добытых отцом.
Как-то в воскресный день отец пришел с новым ружьем, которое он только что купил у приезжего человека.
— Ну, дочь, — весело закричал с порога Федор Андреевич, — идем ружье пристреливать. С лисой ты познакомилась, знакомься теперь с ружьем. Учись стрелять. Как никак — девять лет тебе!
Отец установил мишень на огороде, отмерил пятьдесят шагов и подал дочери ружье.
— Давай, бей с легкой руки, Ульяна.
Она положила на изгородь тяжелые стволы, прицелилась с помощью отца и, зажмурившись, нажала спусковой крючок.
Грохот выстрела, отдача в плечо ошеломили ее. Но через мгновенье, очнувшись, она бежала вслед за отцом к доске, пробитой дробью.
— Здорово, доченька! — рассмеялся отец. — Коли ты, зажмурившись, попадаешь, то глядя совсем без промаха будешь бить.
Шестилетнего Николая он иногда брал с собой на промысел — ловить хомяков и сусликов капканами.
Когда сын уставал, отец садил его себе на плечи и так нес километр-другой. Коля отдыхал и шел снова.
Они приходили на место, когда майская яркая заря начинала двигаться от запада к востоку. Степь затихала. Уходило на покой все, что жило днем.
Федор Андреевич расставлял по кругу тридцать — сорок маленьких капканчиков.
Они вдвоем забирались в полынь и ожидали ночи.
Горьковатый полынный запах смешивался с ароматами степных трав. Под легким ветром чуть слышно шептали что-то друг другу листья осин.
Все ярче разгорались, едва видимые с вечера, звезды. Выплывал багровый диск луны. Поднимаясь, он голубел, и степь окрашивалась в таинственные тона лунного света.
Коля лежал, прижавшись к отцу, и слушал ночную степь. Вот затрещал в траве кузнечик, ему отозвался другой. Пролетела над ними, мягко взмахивая крыльями, большая птица. В траве кто-то свистнул.
— Видел — сова на добычу отправилась! — шепнул Федор Андреевич. — А это вон суслик свистит.
Вдруг от места, где отец расставил капканы, раздался пронзительный визг.
— Есть один, — тихо сказал отец, поднялся и пошел к капканам.
Он вернулся с хомяком в руках. Грызун старался вывернуться и повизгивал.
— Сейчас мы представление устроим, — сказал Федор Андреевич. Он взял прутик и ударил им хомяка по боку.
Грызун завизжал пронзительно и громко. Федор Андреевич ударил его еще раз, визг повторился.
И тотчас же вокруг, по ближнему полю раздались ответные голоса. Отовсюду к ним спешили хомяки, услышавшие визг сородича.
Два раза в ночь отец освобождал капканы.
К утру, собрав больше четырех десятков грызунов, они возвратились домой.
— Мы сегодня с тобой, сын, шкурок добыли на целую шубу, да хлеба сберегли пудов сорок. Каждый хомяк на зиму запасает больше пуда, — сказал отец, подходя к воротам дома.
Когда Николаю исполнилось восемь лет, он уже умел делать петли на зайцев, ставить капканы на грызунов, пробовал выслеживать зверя.
Коля учился во втором классе, вместе с Леней Морковиным. Они дружили. Вместе катались на лыжах, вертелись возле Федора Андреевича, ходили с ним на охоту.
Сегодня они пришли из школы к Николаю. Черноглазый, шустрый и худенький Леня что-то таинственно шептал Коле. Вместе они возились в кладовой, укладывали что-то в мешки. Мальчики встали на лыжи и пошли по волчихинской дороге за деревню.
— Дедушка Павел сказывал — видимо-невидимо лис по логам, — говорил на ходу Леня.
Ребята увидели след лисы, идущий к пустошам. Николай так же, как делал это отец, пересек тропку, стал на лыжах рядом и, помня совет Федора Андреевича, в пятую ступку следа зверя от места пересечения тропы лыжней поставил капкан. Заровняв его маскировочной лопатой снегом, он сделал над капканом на снегу звериную ступню.
Обойдя круг, Коля встретил вторую тропку. Здесь он снова поставил ловушку.
Смеркалось, когда мальчики вернулись домой. Николай поставил лыжи в сенях, разделся и прошел молча к столу. Федор Андреевич, сделав вид ничего не знающего человека, спросил сына:
— С горок катались?
— С горок, — покраснев, ответил Николай.
«Посмотрим, — подумал отец, — фартовый или нет сын у меня растет?..»
Коля проснулся чуть свет.
— Чего не спится тебе? — спросила мать. — Затемно поднялся.
Сын молча оделся и выскользнул в сени. Накинув поверх телогрейки белый маскировочный халатик, он вышел на улицу и отправился на лыжах в степь.
За деревней ветерок был злее, но бег на лыжах согревал и мороз как будто не трогал мальчика.
«Скоро и капканы», — подумал он.
Медленно наступал рассвет. Николай шел уже полчаса и приближался к ловушкам.
Вдруг сердце его вздрогнуло, — в 30 метрах от себя он увидел схваченную капканом лису. Настоящую, живую, пойманную им!
Лиса, завидев его, завертелась, затявкала.
После небольшой борьбы и возни, он закинул пушистую красную тушку за плечи. Отсюда он еще быстрее двинулся ко второму капкану. И здесь его ждала удача. Во втором капкане тоже была лиса.
Обратно мальчик бежал, не чувствуя ни тяжести двух тушек зверей, ни собственных ног.
Федор Андреевич встретил сына в дверях.
— Ну, вот сын и обновил капканы!
Николай солидно, отдышавшись, прошел в комнату и сказал отцовским тоном матери:
— Шкурки там оснимай! — и стал собираться в школу.
В ту зиму Николай добыл капканами девять лис.
Уля учила подруг стрельбе из малокалиберной винтовки. В районе были объявлены стрелковые соревнования.
Девочки установили во дворе школы мишень и тренировались — кто выбьет больше очков. Били по мишеням, по спичечному коробку.
— Уля, — кричали девочки, — в гривенник попади! — Ставили гривенник, через несколько секунд он звенел, сбитый верной пулей.
— А в копейку? — не унимались подруги.
— Ставьте, — отвечала она. И бронзовый крошечный диск, чуть видимый даже ее острым глазом, падал от следующего выстрела.
В 1943 году двенадцатилетняя Ульяна Бабина заняла первое место в Кочковском районе по стрельбе из малокалиберной винтовки.
Закончился 1943 год. Третий суровый год Великой Отечественной войны советского народа с немецко-фашистскими захватчиками.
Многие из взрослых охотников ушли на фронт и били волков-фашистов.
Детский журнал «Дружные ребята» (совместно с Народным комиссариатом заготовок и Государственной охотничьей инспекцией объявил конкурс на лучшего юного охотника. Двадцать тысяч школьников Советской страны включились в этот конкурс. Ребята успевали учиться и добывать мягкое золото для Родины.
В этот год Уля впервые сама ставила капканы и охотилась в одиночку. Первый же капкан, поставленный по советам отца на тропах возле падали, принес ей удачу. Попавшая в ловушку лиса крутилась всю ночь в металлическом креплении капкана, но вырваться не могла. К утру она, вымотав силы, разрыла сугроб снега и легла в яму.
Рано утром Уля бежала сюда на лыжах, чтобы успеть вернуться к занятиям в школе.
Заслышав ее, лиса подскочила вверх и снова нырнула в ложбинку.
— Ага, «лиса лисучая, лиса кусучая», — вспомнила вдруг Уля.
Подойдя к пойманному зверю, она решила не убивать лису, а принести ее, так же, как приносил отец, и показать живую дома. Она сбросила лыжи, подошла к попавшейся «кумушке» и наклонилась над ней. Зверь рванулся и вцепился зубами в ногу, но не прокусил толстых ватных брюк. Уля легонько стукнула лису по носу, та притихла.
Сделав из бичевки подобие уздечки, девочка надела ее на мордочку зверя, связала лисе ноги и, став на лыжи, побежала домой.
В комнате она устроила для лисы клетку.
Зверь быстро привыкал к новой обстановке. Вскоре лиса уже брала из рук пищу и свободно разгуливала по комнате.
Она настолько освоилась и почувствовала себя «как дома», что стала распоряжаться людскими вещами по собственному усмотрению. Вначале изгрызла колин ремень, потом закусила новым улиным ботинком. Отжевав от него добрый кусок, лиса зарыла остатки с резиновым каблуком в углу.
Вскоре с ней не стало никакого слада, и лиса рассталась со своей шкуркой.
Ребята взяли по конкурсу большие обязательства и написали об этом в журнал. Письмо их напечатали. Им хотелось сделать как можно больше, чтобы завоевать первенство. Вечерами они расспрашивали отца, как лучше выслеживать, и добывать зверя.
— Самое главное — все наблюдайте, примечайте, да изучайте, — советовал Федор Андреевич. — У зверей есть свои привычки и обычаи. Хочешь быть хорошим охотником, должен знать их.
— Вот попался тебе след хорька, горностая или колонка. Не пропуская его, проследи, куда он идет. И приведет он туда, где у зверка норка или кормовая площадка.
— Там, где он кормится, обязательно будет несколько нор, по ним зверок добывает пищу из-под снега. Отыщи самые лучшие ходовые норки, они заметнее других, и ставь здесь капканы — штуки две или три.
— Вот та же лиса. Она где летом тропик проложит, там и зимой будет ходить. Хорошо их по чернотропу выслеживать. Ранехонько утром поднимешься и крой по горячим следам.
— Лиса от того места, где она охотничала ночью, отойдет километра два или три и устроится на лежку у полыни или у кустиков. Спит себе и сладкие сны видит.
— К таким местам подходи наизготовке. Метров на тридцать, а то и меньше. Если будешь итти на ветер, подойдешь к зверю. Выскочит лиса, а убежать от дроби некуда.
— Научись по-заячьи кричать. Лиса зайца за первый сорт кушает, он ей как самому зайцу морковка. Как услышит заячий крик, летит, сломя голову, а ты замаскированный лежи в халате на снегу.
— А вот в бураны по норам их добывать надо. Зверь тогда отдыхает.
Февраль сыпал метелями, гнал поземки, закруживал буранами. Наметал высокие сугробы у костров, по полынным межам, возле колков.
После буранной ночи, тихим утром, Николай шел по полям в сторону Волчихи.
Ветер дул с юга, навстречу ему. Впереди перед осиновым колком стояли занесенные снегом копны сена.
Завидев их, он сразу вспомнил совет отца и шел, приглядываясь ко всему, что было перед ним.
Вдруг перед сугробом у копен мелькнуло гибкое рыжее тело. Он остановился. Лиса подпрыгнула еще раз и стала, изогнувшись, перед сугробом. Николай присел на корточки и стал наблюдать. Что заинтересовало ее?
Та нырнула головой в снег и скрылась в нем. Николай вскочил на ноги и помчался бегом к колку. В пятнадцати метрах он лег на снег возле охотящейся за кем-то лисы.
Вот снова из сугроба показался пышный рыжий наряд. Лиса выбиралась обратно, крутя в восторге хвостом. Вот она вышла наружу, и охотник увидел, что «кумушка» волокла в зубах зайца. В норе она успела задушить его.
Лиса бросила зайку на снег, отряхнулась, обошла вокруг, подскочила, куснула в охотничьем азарте безжизненное тело, крутнула еще раз хвостом и… свалилась, убитая наповал.
Та зима для Николая была добычливой. Он поймал и застрелил 14 лис, 10 горностаев, 38 зайцев, 7 хорьков. Сдал пушнины на 1902 рубля и выполнил шесть норм юного охотника или три нормы взрослого промысловика! По добыче он догнал отца.
Ульяна сдала пушнины на 600 рублей. У нее было выполнено четыре годовых плана.
Летом Бабиным пришло сразу два письма.
«Дорогой Николай, — писали из жюри конкурса, — закончился конкурс на лучшего юного охотника… Жюри конкурса подвело итога и постановило выдать тебе за отличную добычу и сдачу первоклассной пушнины первую премию: охотничье ружье с комплектом охотобоезапасов…»
Уля получила такое же письмо и третью премию — библиотечку.
Вечером отец сказал Николаю:
— Вчера решетовские колхозники приезжали, рассказывали, что в их стороне волков и лис развелось много, а охотников нет. Завтра воскресенье, в школу тебе не итти, собирайся, со мной поедешь. Посмотрим места и промышлять будем.
Зимнее утро с легким морозцем, кусты, одетые куржаком, и широкие увалы — все радовало Николая.
Конь бежал бодрой рысцой. Вдалеке скрылись Кочки. Вдруг конь всхрапнул и остановился на краю кустарника.
Он многое видел этот конек, перевозил с хозяином убитых зверей и не имел привычки особенно пугаться чего-либо. А сейчас стоял и тревожно шевелил острыми ушами.
— Т-ш-ш! — предупредил отец. Он взглянул влево и дернул сына за рукав. — Смотри.
По увалу, точно врезаясь в серое небо, метрах в двухстах от них цепочкой бежали двенадцать волков.
Впереди шла волчица, за ней тянулись старые и молодые волки, позади всех ковылял хромоногий карликового роста волк. Вдруг звери, словно по команде, стали, как вкопанные.
Через несколько мгновений два волка отделились от стаи и крупным наметом пошли влево, другая пара стала огибать полукруг вправо.
— Они за кем-то охотятся, — шепнул отец. — Смотри, смотри, — подтолкнул он Николая.
Посреди снежного поля, возле небольшого кустика, занималась охотой лиса. Гибкое тело ее поднималось в пружинистых прыжках и опускалось на снег. Она ловила мышей.
Но вот лиса, подпрыгнув, увидела бегущих слева по кругу волков. Она мгновенно присела и развернулась вправо, сразу забыв про добычу и потеряв интерес к охоте. Но и справа надвигались волки.
Лиса метнулась прямо, назад — всюду были враги. Тогда краснушка, жалобно тявкнув, опустилась на зад и замерла в ужасе.
Как только лиса заметалась из стороны в сторону, стая ожидавших волков двинулась на нее.
Кольцо замкнулось, вперед вырвался могучий самец. Он налетел на лису. Та извернулась раз, но на втором повороте разинутая пасть сомкнулась, и в волчьих клыках хрустнул лисий хребет.
Тут подоспела вся волчья свора и через несколько секунд лисы не стало.
Позже всех подковылял на пиршество хромой волк.
Стая уж расходилась, облизываясь и урча друг на друга. Хромоногий жалобно взвизгнул, отыскав на снегу только обрывки лисьего хвоста и шкуры.
Волчица снова пошла вперед. Стая двинулась гуськом за ней.
Николай смотрел на волчью охоту, словно оцепенев. Такое количество живых волков он видел впервые. Чувство удивления звериной сметка и некоторая доля страха смешались в нем.
— Что, брат, примолк? — шутливо спросил его отец. — С непривычки поди страшновато?
— По правде сказать, да, — сознался он.
— А оружие-то у нас на что? — засмеялся Федор Андреевич. — Вот, смотри да учись зверя понимать. Знай, на какие штуки он способен.
Конек снова затрусил по укатанной дороге.
Лисьи тропы нашли быстро. Отец привычно расставлял небольшие капканы — первый и второй номер.
Коня с розвальнями они оставили в кустах, распустили чересседельник, разнуздали, бросили коню под ноги охапку сена и он стоял, спокойно пожевывая.
Николай смотрел, как отец маскирует ловушки, присыпая их снегом, как он ловко восстанавливает нарушенную «ступку» — след зверя.
Расставив по разным тропам десяток капканов, они поехали дальше.
— А ты видел лису?
— Нет, — сознался Николай.
— Эх, ты, разведчик, — засмеялся Федор Андреевич. — Заметил полынок шагов триста справа от околка. Когда капканы ставили, она там и притаилась. Я вожусь на тропе, она смотрит. Ей все интересно. Любопытнее, чем «кума», нет на свете зверя. Хоть на что поспорю: мы уехали, а она все будет думать и гадать: с чем человек там возился, не оставил ли чего-нибудь подходящего для нее, вдруг там есть чем полакомиться? И страшно ей, и пуще того любопытство разгорается. Вот так ходит, кружится, а к тому месту все ее тянет. Обязательно туда придет. Ну, а капкан шутить не любит.
«Наверное, смеется надо мной отец, — подумал Николай. — Лиса-то хитрая. Совсем ничего здесь не поймаем, раз она видела нас».
Тишина стояла в поле. Изредка перелетала дорогу стрекочущая сорока. Иногда на высоких березах видели они косачей, поднявшихся погреться на скупом зимнем солнышке. Все сковал мороз, все притихло в ожидании тепла и весны.
И только рыскали по степи волки и лисы в поисках добычи. Здесь, далеко от деревень и поселков, следы их встречались все чаще и чаще. Вскоре охотники расставили все капканы и повернули к дому.
— Давай-ка заедем на первую остановку, — предложил Федор Андреевич. — Наверняка краснушка наша.
Коня поставили в том же колке и пошли к капканам.
— Что, я тебе говорил, — радостно воскликнул отец, когда они поднялись на увал, — вот она, голубушка!
Случилось так, как предполагал отец. Лису погубило любопытство.
Накануне Бабин предложил мне пойти с ним утром осмотреть капкану и поставить новые. Мы вышли спозаранку в тихое зимнее утро. По дороге Федор Андреевич разговорился:
— Я ведь с мальчишек охотником стал. Пристрастился на всю жизнь. Считаю, что самая хорошая специальность — охота. Большой толк от нее и развитие человек получает. А здоровее и выносливее охотников нет на свете людей.
— Было мне тогда двенадцать лет. Жил в нашей деревне дедушка один, промысловик. Приглянулся я ему, стал он меня с собой брать, учить промыслу.
— Все говорил мне: «Учись, внучек. Выходи утром пораньше, приходи вечером попозже. Дома сидеть толку не будет. На заре в засаде сиди, а днем выслеживай зверя, капканами работай».
— Научил он меня понимать природу, охотничье дело изучать как полагается. Вырос я большой, а все эти советы не забывал, и самому хотелось головой поработать. С давних пор повелось ставить на волка, на лису большие капканы. Весу эти капканы огромного. Фунтов по десять, по двенадцать каждый. Больше четырех штук далеко не унесешь. Устанавливать такую штуку на морозе трудно, маскировать того труднее. А при неосторожности можно и руки лишиться — перерубит пополам.
— Бывало, попадет зверь, хватит такая челюсть, кость звериная хрупнет — надвое. Зверю боль, большая, он сгоряча рванется и останется в капкане одна лапа. А волк или лиса уйдет на трех ногах.
— Задумался я: «А на что нужен капкан с такой силой? К чему кости ломать? А если взять на зверя капканы поменьше? На волка такой как на лису — номер второй — третий, а на нее — номер первый или нолевой даже! Чтобы крепче держал маленький капкан, сделать к нему вторую пружину?».
— Эти номера легкие, и я придумал прикрепить капкан к палке с метр длиной. Ну, на волка потолще палку, на лису полегче. Бывало так, что звери откручивали капканы от крепления и уходили. Против этого придумал я делать к капкану вертлюг. Сколько ни крутится зверь, а — все на месте. Вертлюг-то через цепочку к палке толстой проволокой привязан.
— Вот наделал я таких легких, с моим устройством, капканов штук двадцать, забрал их и пошел ставить по тропам. Иду и тяжести не чувствую. К тому времени научился я расставлять капканы так. Найду тропу, пересеку на лыжах и ставлю в четвертую — пятую ступку зверя от места пересечения. Ставить надо капканы навстречу зверю, а если он прошел туда и обратно, то ставь по обе стороны от лыжницы. Идет зверь по тропе, первым делом замечает лыжный след впереди и сразу обо всем, кроме него, забывает. Все внимание на него обращает. Шагнет раз — другой и готов. Маленький капкан схватит крепко, а кость не переломит. Зверь не чувствует большой боли. Хотя он и старается вырваться, но ногу себе не оторвет, не перегрызет. Дождется, когда охотник прибудет.
— Наловчился ставить новые капканы за восемь — десять минут. А старые по два часа отнимали, и маскировка получалась неважная. Столько снегу разроешь, что мешком за тридцать — сорок метров приходилось таскать новый, чтобы засыпать установку. А маленькую ловушку легко и прятать.
— Поставил с вечера я свои изобретения и не спалось мне всю ночь. Все думал, как они работать будут. На рассвете пришел к капканам и попалась мне такая добыча, что не поверите — две лисы, горностай, два хоря сразу.
— Стали работать мои установки. Из двух десятков какой-нибудь да схватит добычу. Я и раньше планы выполнял, ну а тут, по новому способу, выполнил я в 1938 году пять годовых норм.
— В 1939 послали меня на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Побывал в Москве, насмотрелся многого. Понял я тогда — надо молодежь тому, что сам знаешь, обучать.
Снег лежал ровной, пушистой пеленой. И каждая тропка зверя отпечатывалась на нем четко и ясно. Федор Андреевич шел и зорко поглядывал по сторонам. Впереди мелькнула тропка зверка. Лапы крупного хоря проложили здесь дорогу. По бокам от следа тянулись какие-то две борозды.
— Эге, — сказал Федор Андреевич, — что-то интересное этот приятель добыл! Что же это такое?
Мы отправились по следу хоря.
Невдалеке, у куста полыни, тропка обрывалась. Зверок остановился здесь. От полынника хорь пошел в сторону. На продолжении тропы борозд по бокам уже не было.
— Поищем, — сказал Бабин и стал осторожно разрывать снег под травой. Через несколько секунд мы увидели оцепеневшую в зимней спячке змею. — Так вот ты за кем охотишься! — воскликнул Федор Андреевич. — Сюда ты обязательно придешь.
Он поставил капкан у самой змеи и заровнял место установки.
— Теперь посмотрим, куда ты дальше направился.
След привел нас на край торфяного болота. Хорек наделал здесь много нор и добывал из них спящих в сухом торфе змей. Достав вторую змею, он понес ее в другую сторону. Сейчас тропа тянулась метров сто пятьдесят и оборвалась снова у куста травы. Хорь так же разрыл снег, закопал змею и вернулся опять на болото. Бабин и здесь поставил капкан.
Хорек увлекся охотой. Богатое скопище змей привлекло его, и он стал таскать одну за другой в разные стороны. Третью змею он зарыл в двухстах метрах в сугробе и вернулся сюда за четвертой.
Теперь след уводил нас далеко. Мы прошли полкилометра, а тропа хорька все уходила вперед. Наконец, она оборвалась у норы. Сюда зверь забрался вместе с добычей и уже не выходил обратно.
— Видать, здесь у него жилплощадь, — шепнул мне Бабин и поставил возле норы четвертый капкан. — Должен он когда-нибудь отсюда появиться, — сказал Федор Андреевич.
Хорь не выходил две ночи. Напрасно мы с Бабиным проверяли расставленные всюду капканы.
На третью ночь зверок показался и был пойман. Он оказался крупным самцом с отличной шкуркой.
— Хороша была у тебя смекалка, — сказал Бабин, упрятывая хоря в сетку.
В феврале 1948 года в Новосибирске состоялся слет молодых охотников. Большой зал был переполнен. С разных концов необъятной Сибири собрались сюда русские ребята и девушки, якуты с берегов моря Лаптевых, алтайцы — горные медвежатники, остяки с берегов Тыма, охотники Сале-Харда, промысловики Баргузина. Вспыхнул кипяще-белый свет юпитеров, и вдруг я увидел за столом президиума удивительно знакомое девичье лицо с чуть вздернутым носиком и русые косы на плечах.
«Уля Бабина!» — обрадовался я.
Председательствующий объявил, что слово имеет Ульяна Бабина из села Кочек.
Уля сказала:
— Давайте не будем зазнаваться, а настойчиво учиться друг у друга и у более опытных людей. Учиться, как больше добыть пушного золота для нашей Родины.
Она рассказала о своих приемах и способах промысла. Зал горячо аплодировал ей.
В заключение она сказала:
— Иной раз бывает неудача, вроде и сама себе не рада. Прихожу с промысла усталая, но на утро, чуть свет, иду наверстывать вчерашнее. И вдруг мне попадает добыча. Я забываю про тяжести, и на уме у меня Владимир Ильич Ленин. Иду и мечтаю, не чувствую усталости. Ведь Владимир Ильич любил охоту.
— Я считаю свою работу самой лучшей на свете. Наш труд видит партия, правительство и любимый Иосиф Виссарионович.
Улю премировали винтовкой.
Снова горели лучи прожекторов. В их свете, рядом с пожилым охотником, чья грудь была украшена многими боевыми орденами, стояла девушка с русыми косами и голубыми глазами.
Она твердой рукой сжимала винтовку.
Никандр Алексеев
НА АЛТАЕ
Садчак Тока
ОХОТА НА ВОЛКОВ
В одну из поездок по Туве встретил я знатного скотовода Чальяна. Он уже тогда становился и знаменитым охотником. Первую премию за волков получил. Мне вспомнилась небезынтересная история о том, как он стал охотником. Чальян сам рассказал о своей первой охоте на волков по-новому. Опыт поучителен. Позволь, читатель, поведать этот его рассказ тебе.
Ноябрь подходил к концу. И без того лютые морозы крепчали. Сохранять наш многочисленный колхозный скот на зимних пастбищах становилось все труднее. Стужа, а главное хищные звери — волки — стали для скота тяжким бедствием. В Туве они ежегодно истребляли многие тысячи голов скота, а еще больше диких животных и ценного зверя. Неисчислимый урон и нашему скотоводческому колхозу причиняли ненасытные волки. До того я не отличатся ни храбростью, ни умением охотиться. Куда мне было браться за волков! Но вот один случай научил меня больше, чем сумел я узнать за всю жизнь.
Поздним ноябрьским вечером управился я с окотом. Ночью его сторожил бдительный Аккалх — злая и сильная овчарка.
Жена уже приготовила тувинский наш ароматный и сытный чай. А мне не до чая. Одна мысль в голове: что поделать, как уберечь доверенный мне колхозом скот от волков?..
Морозы не так страшны. Не то, что в единоличном хозяйстве, как у нас водилось: сам мерзнешь и скот погибает. В колхозе же осенью мы хорошо отремонтировали скотные дворы, утеплили, обмазали глиной. На моем участке заготовили полтысячи копен одека[12] и довольно кормов. В этом году, не как-нибудь, косили машинами. Правительство — спасибо! — снабдило наш колхоз и сенокосилками и тракторами. И еще помогли — спасибо! — дома себе строим. Прочь неуютные холодные юрты!
Очаг в темной юрте горел ярко. Озабоченный, я подбрасывал в него кедровые чурки, неторопливо беседовал с женой:
— Скот на ночь в тепле, — говорил я. — Да и с кормами не худо. Нечего гневить природу, сильную траву дала нам. Хорош подножный корм, немало и сена накосили летом. От стужи, знаю, убережем. А вот как быть с волками — ума не приложу.
Надо посоветоваться с добрыми людьми, охотниками, — так же степенно ответила жена. — Хорошие охотники всегда помогут извести кок-караков[13].
Заливистый лай Аккалха прервал беседу.
— Ой, волки опять! Беда, беда! — запричитала жена, выбегая из юрты.
Я схватил свое дробовое ружье, поспешил к кошаре. Не добежав до нее, услышал выстрел — свой собственный! Но как выстрелил и зачем, даже сейчас сказать не могу. Совестно немножко… Помнил только: огонь на мгновенье осветил кошару, потом стало темнее, чем прежде.
В темную ночь звезды горели ярко, казалось, их легко сосчитать. Но вокруг ничего различить нельзя. Мороз острыми иглами покалывал щеки. Тишина стояла полная. Один лишь Аккалх нарушал ее. Лай его усиливался по мере приближения. Аккалх видно убежал далеко к волкам, но один не мог принять сражения, и отступал к кошаре.
— Возьми, старуха, топор, — храбро сказал я. — У меня один патрон остался. Заряжу последний, и мы встретим незванных гостей.
Не успели мы занять «позицию», как с удивлением увидели: вблизи возникли два всадника. Ай, ай!.. На всадников значит Аккалх лаял… А я «по волкам» стрелял! Вот, думаю, попаду в историю, в какой-нибудь смешной охотничий рассказ.
Быстро разрядил ружье, бросил на хашан[14]. «Может, не слышали выстрела они»… Стоял, как ни в чем не бывало, придумывал, что ответить, если спросят, в кого стрелял. Нахлопывая тороками, путники трусцой подъехали к баглашу[15].
Привязав лошадь, один из них, отбиваясь от Аккалха и не замечая меня, скрылся в юрте. Я последовал за ним. Поздоровались, угостили друг друга трубками. Гости стали справляться о здоровье, о состоянии скота.
Жена поставила перед гостями большую чугунную чашу с чаем, поджаренное пшено, мясо.
Выпив чай и закусив, мой собеседник, оказавшийся знаменитым охотником, истребителем волков — Улур-Херель[16]. насмешливо взглянул на меня:
— В такую позднюю ночь — в кого же вы стреляли!? Неужто волки подходили так близко?
— На горе стая волков завыла, — уклончиво ответил я. — Чтобы не подошли к стойбищу, я решил выстрелить. Надоели, проклятые! Не поможете ли вы чем-нибудь?
Улур-Херель понял, что я испугался давеча, и, усмехнувшись, спросил:
— А где по-вашему волки?
— Везде по окрестностям. Каждую ночь повадились. А днем — на Кара-шате. Вчерашней ночью у Караоловых пяти овцам перерезали горло, у трех вырвали пахи. Одну овцу задрали, взвалили на себя и оттащили сажен на сто от юрты. Съели и ушли спокойно.
— Куда, в каком направлении ушли?
— В сторону Кара-шата. Там всегда их много бывает.
— Что же, отец, попьем чайку, оденемся потеплее и двинемся на Кара-шат.
— Как, сейчас — ночью? — оторопел я.
— Ну да, сейчас. Вы же «охотились» ночью! А мне тем более можно. Есть у вас пойманные лошади? — спросил Херель с прежней улыбкой.
— Лошади-то, конечно, есть. Но как же мы будем охотиться в темноте?
— Ваше дело, дорогой, оседлать лошадей да показывать дорогу. Остальное — секрет охотника. Вас не касается.
— Можно и оседлать, но вы шутите со мной, старым. Ночью да еще на волков!
— Какие могут быть шутки?! — с неудовольствием воскликнул Херель. — У вас лишь собака залаяла, а вы начали отстреливаться. Это может и шутка. Побаиваетесь немножко волков, отец! А? — подтрунивал он надо мною. — Ну, а мне шутить не к чему.
Я отправился за лошадьми, примерно, около полуночи. Холод усилился. «Охота пуще неволи!» — вырвалось у меня, когда я споткнулся, с трудом различая в темноте привязанных на аркан к колышкам лошадей. Приметив меня, мои вороные дружно заржали. «Куда, думаю, поедем в такую ночь? Чего он, дурень, затеял!». Но тут же, вспомнив, как насмешливо улыбался Херель, быстро оседлал лошадей.
Херель уже снарядился в дорогу. Спутник, который его сопровождал, давно спал мирным сном. Херель даже не взглянул на него.
— Ружье у вас есть, отец? — спросил Херель.
Я сказал «есть», но из двух имевшихся зарядов один я пустил в воздух. Да и ружье валялось где-то за хашаном. Зачем оно, если нет патронов?
У Хереля одна из лучших марок охотничьих карабинов, ружье «с черной ложей», как говорят наши тувинцы.
Ехали молча. Тишина полная. Слышен лишь топот, фырканье лошадей да мерное постукивание наших идиков[17] о крылья седла.
— Здесь главная вершина? — чуть слышно спросил Херель, когда мы поднялись на верхушку Кара-шата.
— Самая высокая гора тут, — ответил я.
— У подножья есть юрты?
— Три юрты есть.
— Значит, остановка наша здесь, — сказал Херель и спешился. — Ну, слезай! — строго добавил он, видя мою полную растерянность. — Пора начинать охоту. Или думаешь на лошади ночевать?
— Ночевать, не ночевать, — обиделся я. — Но вашей охоты никак понять не могу. Никогда не видел и не знал, чтоб нормальные люди охотились ночью. И на волков!
— Не беспокойся, дело простое. А нормальные или нет — увидишь после.
Выколотив трубку о носок идика, Херель закурил. Потом передал мне свой повод. Приложив ладони к вискам и приседая, он долго вглядывался в горизонт. Показывая затем поочередно то на восточный, то на западный склон горы, он еще раз спросил: знаю ли я точно — пасутся ли там табуны?
Я ответил утвердительно. Херель вдруг по-волчьи завыл.
Преобразился он при этом неузнаваемо. Низко склонив голову, Херель прикрыл рот рукавом, чтобы смягчить звук и придать ему удаленность. Он медленно приподнимался и тут же, снова припадая к земле, продолжал выть жутко и протяжно:
«У-у-у… а-а-а… у-у-у»…
Его вой совершенно ничем не отличался от волчьего.
Сначала Херель выл в западном направлении. Через минуту он радостно прошептал.
— Слышишь, мои друзья откликаются!
Я прислушался. Где-то в нескольких километрах от нас в ответ завыла целая стая волков. Волки выли глухо и так же протяжно, тоскливо, как и Херель. Но они делали короткие промежутки, очевидно прислушивались.
— Отвечают нам только пять волков, — уверенно сказал Херель, еще раз прислушавшись. — Они недалеко, но гнаться нам за ними нет надобности…
— Почему?
— Сами придут к нам. И не один, много…
Херель повернулся к востоку, снова, прикладывая руки ко рту, принялся выть на разные голоса.
В том, что волков много, я убедился скоро. Но меня одолевало другое сомнение: «Херель привел тебя сюда на съедение волкам!»…
Моя рука невольно тянулась к бижеку[18], единственному оружию, которым обладал. Бижек — большой, острый, им от волка можно оборониться.
— Постой, — вывел меня из тревожного раздумья голос Хереля. — Слышишь, эти тоже не забывают нас — откликаются. Они неподалеку, километрах в двух. Там три волка. Всего значит восемь.
— Но как же ты подсчитываешь их? Ничего ведь не видно! — с удивлением спросил я.
— А голоса! У каждого свой голос. Теперь мы можем поспать пару часов.
Мы отошли метров двести. В седловине, поросшей молодыми лиственницами, для ночлега самое подходящее место.
— Что теперь будем делать? — спросил я, привязав коней.
— Как что? Отдыхать будем. Только не проспать бы. Если проснешься раньше меня, на рассвете — разбуди непременно.
Завернувшись в негей[19], Херель захрапел мгновенно, будто спал не вблизи от волков, а в своей юрте.
Я попытался тоже уснуть, но сон отлетал от меня, как только я смыкал глаза. Много раз вскакивал, видя перед собой, как наяву, стаи синеглазых. Представлялось, будто они сбежались со всех окрестных хребтов и подкрадывались, ползли на брюхе. А спутник мой, словно дома, спокойно похрапывал, порою скрежетал зубами, что еще больше отгоняло от меня сон.
Ночь казалась мне бесконечно длинной, но вот и утренняя зорька! На этот раз она была особенно светлой и радужной, как бы улыбалась пробуждающейся земле.
— Вставай, светает! — тихо тормошил я Хереля.
Он проворно поднялся:
— Да, пора. Веди лошадей! — торопливо проговорил Херель, протирая глаза и пристально всматриваясь в даль.
Лошадей приготовил быстро. Занеся ногу в стремя, а другой еще опираясь о землю, Херель указал взмахом руки:
— На тот хребет отправимся. Там примемся за дело. Садись. Торопиться надо.
Метрах в двадцати от намеченной позиции Херель остановил коня и ползком взобрался на пик. Я поспешил за ним.
— Ложись! — остановил он меня. — Наблюдай за той горкой. — Не медля ни минуты, Херель, как и ночью, наклонился к земле, прикрыл рот рукавом и завыл протяжно, жалобно. В ответ — тишина. Херель повысил голос, приподнимая голову, и вдруг оборвал вой.
Так и обмерло у меня сердце, когда совсем неподалеку послышался ответный вой кок-караков. Херель же, будто ничего особенного не происходило, спокойно взглянул в сторону, откуда доносился волчий вой.
— Видишь? — спрашивал меня Херель.
Я слышал звериный вой, но ничего не видел, ничего не соображал.
— Вон там три волка, видишь? Один большой, сидит в ложбине у камня. Другой на бугорке, вон видна спина — лежит. А этот третий наблюдает из-за бугорка, одни уши торчат.
Я напрягал зрение, но, как ни силился, не мог различить ничего.
— Приснились волки тебе, — сказал я. — Они воют где-нибудь далеко.
— Какой вы непонятливый, отец! Они рядом же, тут!
Херель взял карабин, прицелился:
— Вот, смотри в прицел — теперь видишь?
Я припал к карабину, взял мушку в прорезь прицела.
Рядом с камнем, и верно, сидел огромный волк. Остальных и разглядывать не стал. Протянул Херелю карабин, сам плотнее прижался к земле, полушопотом попросил:
— Херель, дорогой, стреляй, а то убежит…
— Торопиться в таких случаях — нет ничего хуже. Всю охоту испортишь. Лучше подзовем их поближе. Они станут послушны нам, как овцы.
Припав к земле, Херель завыл еще более глуховатым тоном:
— У-у-у… у-у-у…
Потом схватил карабин, отвел предохранитель и замер. Прошло несколько секунд. Не меняя положения и не шевелясь, Херель тихо ткнул меня в бок и показал пальцем под гору.
Я с трудом удержался, чтобы не пуститься в бегство. Матерый серый волк, отделившись от остальных, быстро приближался к нам. Время от времени он оглядывался. Пройдя с полкилометра, волк остановился, снова стал прислушиваться.
Тогда Херель наклонил голову еще ниже, почти к земле, и завыл. На этот раз вой был совсем тихий, обрывистый, жалобно-тоненьким голоском.
Волк стремглав рванулся к нам, уже не оборачиваясь. Расстояние сокращалось с каждой секундой, и вот волк перед нами. Сейчас прыжок и… В этот момент раздался выстрел.
Матерый несколько раз перевернулся через голову и закружил на передних лапах, издавая странный звук, похожий на собачий визг или рычание.
Я и о страхе позабыл, привскочил на корточки. Раненый хищник продолжал кружиться на месте. Почему он вертелся — надо узнать.
Внезапный, довольно сильный толчок вернул меня к действительности. Я едва не вскрикнул от боли и неожиданности, но сильная рука Хереля прижала меня к земле.
— Охотничек! Испугаешь! — едва слышно прошипел он, не выпуская меня.
К нам скорой рысью мчались еще два волка: один — впереди, другой — несколько поодаль. Не обращая внимания ни на что, в том числе и на нас, передний волк галопом скакал к раненому, пока не видя его. Шел он на визг, может быть на запах крови, и, только взбежав на пригорок, увидел раненого зверя. Здесь остановился, обозревая и обнюхивая окрестность, но тотчас последовал второй выстрел. Наблюдатель отпрянул в сторону, приподнял голову, как-то рявкнул и, подрыгав ногой в предсмертных судорогах, успокоился.
Херель снова держал карабин наизготове и зорко следил за третьим и последним хищником.
Тот крупными прыжками приближался к первому волку, продолжавшему с воем и рычанием колесить на одном и том же месте.
Затем он решительно свернул от нас и кинулся на другой хребет. Вероятно, заметил убитого волка. В недоумении смотрел я то на волка, то на стрелка. Выстрела не было, хотя дуло карабина медленно, как часовая стрелка, поворачивалось вслед за волком. Прошли две — три, может быть, пять, секунд. Волк выскочил на хребет, повернул голову в сторону своих спутников. Выстрел — и этот, третий, волк опрокинувшись, покатился обратно в нашу сторону.
Херель встал, стряхнув с себя снег.
— Ну, теперь все… А ты не верил. Какой же ты колхозный скотовод, если не умеешь стрелять и охотиться по-новому, не истребляешь хищников. Двадцать тысяч голов скота по Туве каждый год отдаем волкам! Мы с тобой отдаем! Подсчитай урон колхозным стадам.
— Ой, Херель! Вот это охота! Буду теперь истреблять волков только так, — в восторге кричал я. — Ты — первый и лучший охотник во всей нашей Туве!
Но Херель не понимал моего восхищения. Для него такая охота была обычным делом.
— Я тебе говорил, — заметил он. — Твое ружье следовало взять. Им лучше достреливать нарочно раненого волка. А то, видишь, карабином пришлось достреливать: шкуру немножко попортил…
— Как это «нарочно» раненый? — в недоумении спросил я.
— Что «как»? Разве не видел? Очень просто. Я нарочно стрелял в зад тому матерому, чтобы он сразу не издох, но и не мог бы уйти. Он рычал, сзывая своих на помощь. Убей я его сразу наповал, волки никогда не подошли бы. К тому же и внимание их не отвлекалось бы от нас. Вот в чем секрет ночной охоты на волков, дорогой мой. Охоты наверняка, по-колхозному!
И Херель весело, дружески рассмеялся, показывая свои белые, как снег, зубы.
Так однажды со знаменитым колхозным охотником Улур-Херелем мы застрелили трех синеглазых не сходя с места.
Возвращаясь домой довольный крупной удачей, а еще больше полученным уроком умной и богатой по результатам охоты, я про себя думал — «Какие замечательные мастера своего дела, наши колхозные люди! И как богат наш народ на мудрые и полезные стране выдумки. Ведь, если бы десяток таких охотников, как Херель — ни одного волка не осталось бы! А уж к моему колхозному стаду пусть только приблизятся синеглазые!»
Первую премию по области я недаром получил через месяц после этого урока. Спасибо Улур-Херелю!
М. Н. Тимофеев-Терешкин
ФЕДОР, ОХОТНИК НА ПЕСЦОВ
Вл. Холостов
ОХОТНИЧИЙ ЖУРНАЛ