В первый раз Огюстен Маршан заметил существование «этого» в одно прекрасное летнее утро, точнее в июньское утро 1898 года, то есть примерно через три недели после его возвращения из Праги. По своей давней привычке он сочинял стихи, уютно устроившись, в своей библиотеке в Эбетс Мединге. Одно из широких окон было раскрыто в сад. Поэт призадумался, ожидая нового наплыва вдохновения. Он заканчивал поэму «Приветствую всех неверующих». Вдохновение не спешило прийти, и Огюстен Маршан любовно оглядывал обстановку и убранство комнаты, в которых отразился его требовательный вкус. Мебель от Буля раннего периода, французская перегородочная эмаль, фаянс и фарфор японских мастеров. Поэт перевел взгляд за окно на изумрудную роскошь природы, сияющую под солнечными лучами.

Переведя взгляд обратно в помещение, Огюстен Маршан заметил, а подождав, чтобы зрение приспособилось к перемене, и точно увидел на навощенном до необходимого блеска дубовом паркете это серое скопление пуха, как ему показалось, видимо, занесенное ветерком. Оно было на полоске паркета между дорогим ковром и косяком окна.

Поэт решил обязательно поговорить с горничной, потому что в его доме, доме Огюстена Маршана, не должна допускаться небрежность, подобно тому, как не допускается небрежность в других порядочных домах.

Было время, когда поэта не приняли бы даже с самым коротким визитом в благородном обществе (теперь его принимают повсюду). Это было тогда, когда еще не вышли в свет его «Желтая книга» и «Савойя». Он жил тогда в Лондоне и писал пьесы и поэмы, приносившие ему скандальную славу в разных слоях общества. Правда, в поэтических кругах его отказывались признавать декаденты и авангардисты. Он много написал тогда, одно за другим появлялись его творения: «Королева Теодора и королева Марозия», «Ночи в Башне Нэсли», «Амор Сиприанус»…

Но когда подходил к концу девятнадцатый век, он неожиданно оказался наследником этого дома в Эбетс Мединге, благодаря смерти одного из своих кузенов. Он поселился в этом доме. Он тогда был уже в апогее своей почти всемирной известности. Родство с покойным лордом Медингом открыло ему путь в высшее общество поначалу в Вильшире. Немалую роль в перемене отношения сыграли и роскошные обеды, которыми поэт умаслил местную знать. Кроме того, при более близком с ним общении выяснилось, что манеры и поведение его в личной жизни безупречны. Возможно, он и вообще не был так беспутен и разнуздан, как это приписывала ему пущенная о нем слава.

И хотя его творения оставались такими же вызывающими, такими же безбожными и их по-прежнему надо было старательно прятать от любознательных молодых девиц, это уже не могло повредить его репутации, потому что местная знать могла и вообще не интересоваться его творчеством.

Огюстен Маршан, недавно перешагнувший через свое пятидесятилетие, прекрасно представлял себе, что такое общественное мнение графства, чтобы вести себя вызывающе по отношению к нему. Он отказался совершенно от явных поступков, достойных общественного порицания, но устроил себе отдушину в своих произведениях. Но когда он выезжал за границу, что бывало не менее двух раз каждый год, то он… впрочем это уже совсем другая история. Ни один педант общественных приличий не обладал таким нюхом, чтобы разузнать, что он делал в Варшаве, Берлине или Неаполе, кого посещал, какие слои общества, в Париже, хотя это было не так уж далеко от его родной страны. Его прежняя репутация «порочного человека» ослабевала с каждым днем.

Манеры Огюстена Маршана были безупречны, временами (но не постоянно) он проявлял тонкий и острый ум, он сохранил свои гиацинтовые кудри (прибегая теперь к красителям), носил бархатные куртки элегантного покроя, галстук-бант он завязывал очень точно (поэтическая небрежность, сдержанная аккуратностью светского человека) и не имел никаких компрометирующих секретов, если не считать тщательно хранимую уже двадцать пять лет тайну, заключающуюся в сокрытии своего истинного имени, полученного при крещении, — он не был крещен Огюстеном. Август и Огюстен — эти имена разделены пропастью! Он перешел через эту пропасть, и его французские поэмы (которые он контрабандным путем привез на свою родину) были подписаны Огюстеном Лемаршаном.

Оторвавшись от созерцания вещественного доказательства небрежности своей горничной, Огюстен Маршан перевел взгляд на рубин, украшающий кончик его золотого карандаша, инструмента для поэтического творчества. Взгляд, устремленный на рубин, стал сосредоточенным и задумчивым. Его издатели, Россель и Ксард, собирались выпустить в роскошном издании «Королеву Теодору и королеву Марозию» с иллюстрациями молодого, еще неизвестного художника, с условием, что они не будут слишком смелыми. Это будет элитарное издание с ограниченным тиражом. Мысли об этом издании перебросили Огюстена Маршана опять в Прагу. Он улыбнулся улыбкой гурмана, адресующего улыбку себе самому при виде бутылки с хорошим вином, и подумал: «Если бы все эти фарисеи с тупыми головами, которые живут в окрестностях Эбетс Мединга, только узнали об этом!» К счастью, эти ревнители британской морали редко отваживаются высунуть нос за пределы своего края.

Постепенно мысли Огюстена Маршана вернулись к его поэме. Он вертел в пухленьких пальцах золотой карандаш, сравнивая достоинства различных вариантов очередной строчки стихов.

Огюстен Маршан не был сторонником открытых окон, только летом он допускал такое проветривание помещения. Но даже и летом, если было открыто окно, он, устраиваясь для работы на канапе, заботливо укутывал ноги дорогим индийским сари из чистого шелка розового цвета. Концы сари опускались на паркет, и, случайно бросив взгляд в сторону той полоски паркета между ковром и косяком окна, Огюстен Маршан с удивлением и досадой увидел, что, это серое, что он принял за скопление пуха, видимо, подгоняемое легким сквозняком, достигло конца сари, лежавшего на паркете, и уже начало перебираться на шелковую ткань.

Поэт протянул руку к серебряному колокольчику, находившемуся на столике рядом с канапе. Летний ветерок, залетающий из сада, наверное был более сильным, чем ему показалось вначале. Это грозило простудой, что для Огюстена Маршана было равносильно эпидемии чумы. Однако, присмотревшись внимательнее, поэт увидел, что перемещение темного пятна (размер которого можно было сравнить с размером старинной медной монеты) можно объяснить не внешними, а внутренними силами самого пятна. Оно, несомненно, «забиралось» как какое-то отвратительное насекомое или большой мохнатый паук с очень короткими лапками. Огюстен Маршан соскочил с диванчика и сильно встряхнул сари. Непрошеное мохнатое существо пропало. Ясно, что ему удалось стряхнуть эту гадость на паркет, и она где-то там притаилась. Все это было так неприятно, что поэт решил перейти работать в оранжерею, а в библиотеке должны будут провести основательную уборку.

Если бы это происшествие не изгнало поэта из библиотеки, он не узнал бы, как хорошо было на улице. Легкие ветви акаций еле заметно покачивались около мраморного бассейна, украшенного группой морских нимф. Зеленый ковер лужайки радовал глаз, и сами собой в голову Огюстена Маршана приходили строчки из стихов Верлена.

Однако, когда он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на морских нимф, он увидел маленький темно-коричневый предмет величиной с монету, который быстро приближался к нему, скользя по поверхности газона.

Дальнейшее происходило очень быстро и словно не зависело от воли и сознания Огюстена Маршана. Он не заметил и сам, как оказался на бортике бассейна рядом с морскими нимфами. В кулаке он сжимал что-то мягкое, как пух. Преодолевая нестерпимое отвращение, он окунул руку в воду, разжал пальцы, и журчащая струя унесла прочь то, что он выпустил из руки.

Потрясенный поэт, еле передвигая ноги от внезапной слабости, добрался до ближней скамьи и упал на нее. Дрожа от пережитого волнения, он закрыл глаза, собираясь с духом. Немного придя в себя, он вынул батистовый платок и тщательно вытер ладонь. Он и не предполагал, что мог действовать с такой смелостью и расчетливостью. Без сомнения, эта гадость утонула в воде.

По траве лужайки к нему приближался его дворецкий Бароуз.

— Господин и госпожа Моррисоны ждут вас, сэр.

— Ах да, я совсем забыл.

Огюстен Маршан поднялся со скамьи и пошел к дому принять своих гостей. Он выпрямил стан и придал лицу необходимое для встречи с госпожой Моррисон выражение, то есть сложил губы в свою знаменитую загадочную улыбку. Госпожа Моррисон относилась к числу тех женщин, на которых он должен был производить впечатление.

Однако, что же все-таки это было? Скорее всего это и было то, на что было похоже, — пучок пуха или шерсти, подгоняемый ветром. Но в руке у меня что-то шевелилось, как живое? А вот это уж просто игра воображения! Ах, что теперь думать, чем бы оно ни было, теперь оно утонуло в воде бассейна с морскими нимфами…

— Мадам, я должен перед вами извиниться! Я обязан был принять вас в доме.

— Ваш слуга сказал нам, что вы пишете стихи в саду, — объяснил несколько пучеглазый господин.

В салон его дома, где поэт склонился над рукой элегантно одетой женщины, сидящей на софе, долетали ароматы цветов из оранжереи. Дама, поправив воздушную шляпку на золотисто-коричневых кудрях, кокетливо сказала:

— Дорогой мастер, извиниться нужно нам, потому что мы оторвали вас от свидания с музой.

Поцеловав ручку, мастер выпустил ее и, запустив пальцы в свои поэтические кудри, ответил:

— Ни один поэт не ошибется в выборе, когда его одновременно посетят Муза и Красота. А кроме того, настало время завтрака, и я обещаю вам, что он будет хорошим.

Завтрак был не просто хорошим, он был великолепным, потому что у Огюстена Маршана была умелая кухарка. После завтрака он провел гостей в библиотеку, а оттуда они спустились в сад. В оранжерее поэту пришлось уступить настойчивым просьбам и прочесть некоторые места из «Аморус Сиприанус». Госпожа Моррисон рассказывала впоследствии своим снедаемым завистью подругам, как поэт читал ей строфу за строфой свою очень смелую поэму. Бедный Фред, ее муж, спокойно слушал стихи, обмахиваясь шляпой, потому что его щеки раскраснелись от жаркой погоды, но отнюдь не от смущения. Впрочем, он признался после своей жене, что не понял ни единого слова.

Когда гости ушли, поэт слегка цинично подумал: «Кажется, им очень понравилась эта дребедень». Написанная десять лет тому назад, поэма целиком была высосана из пальца. При всей дерзости ситуаций, описанных фривольными стихами, она не основана была на личном опыте автора. В ту пору Огюстен Маршан был еще зеленым новичком в таких делах. Сейчас, конечно, другое дело…

Вернувшись в оранжерею за своей поэмой, поэт заметил на земле возле плетеного кресла, в котором сидела госпожа Моррисон, меховое боа, которое она почему-то забыла. Может быть, его стихи заставляют забывать обо всем на свете! Надо будет приказать экономке отправить это боа по почте. Именно в этот момент к нему с каким-то вопросом подошел садовник. Поговорив с садовником, Огюстен Маршан повернулся к плетеному креслу, но на земле возле него уже ничего не было. Кстати, и боа на госпоже Моррисон было не меховое, а из серых перьев, это он сейчас вспомнил точно. Словно свет вспыхнул в его мозгу, открылось окошечко в памяти — он застыл на месте, уставившись на струи воды в бассейне, на радужные брызги, освещенные лучами, уже начавшего спускаться солнца…

Да-да, если что и хотелось ему забыть из событий того удивительного, чарующего и отвратительного вечера в Праге, то именно это и вспомнилось в какой-то случайной и несомненной связи с меховым боа, длинным меховым боа темного цвета…

На следующий день Огюстену Маршану нужно было отправиться в город, чтобы присутствовать на обеде, который давали в его честь. Он решил выехать уже сегодня вечером ночным поездом. Такое внезапное решение поставило камердинера поэта перед трудной задачей срочно достать билет в купе первого класса, причем в купе должен ехать только его хозяин без спутников. Он, кроме того, удивил камердинера и тем, что сам согласился ехать в купе с еще одним пассажиром, хотя можно было устроиться и в отдельном купе.

Обед удался на славу, Огюстен Маршан превзошел самого себя, никогда еще он не был так остроумен. На следующий день он отправился в небольшой переулок недалеко от Британского музея, чтобы встретиться с Лоренсом Стори, тем молодым художником, который делал иллюстрации к его «Королеве Теодоре и королеве Марозии». Художник был весьма польщен посещением знаменитого поэта. Огюстен был очень любезен, он сделал несколько незначительных, но тонких замечаний, но в основном очень похвально отозвался о работе иллюстратора, он нашел очень удачными созданные Лоренсом образы этих двух Мессалин Рима десятого столетия, для которых художник нашел точные внешние черты: удлиненные гибкие кисти рук, томные глаза с тяжелыми веками, чувственные рты с полными, даже несколько мясистыми губами. Художник выбрал один и тот же тип внешности и для матери, и для дочери, внеся очень тонкие индивидуальные черты, различающие их.

— Это, конечно, были очень развращенные женщины, — с наивностью молодого человека заметил художник, — особенно дочь, но с точки зрения искусства нашего времени, такие черты характера не влияют на творческое восприятие.

— Мой дорогой друг, — сказал Огюстен, закурив сигарету, — к счастью, мы, наконец, пришли к правильному мнению, что искусству нет никакого дела до того, что обыватели называют вопросами морали. Современное искусство освободилось от этих оков. Покажите мне, пожалуйста, ту сценку, где Марозия приказывает казнить папу, любовника ее матери. Отлично, просто отлично! Очень тонко передана моя мысль, причем такими неожиданными средствами, как складки одежды, рукав, спадающий с поднятой в повелительном жесте руки. О, вы очень одаренный художник!

— Я старался передать характер этой развращенной женщины, — сказал молодой человек, щеки которого порозовели от похвалы автора. — Но вы понимаете, такому еще неопытному в этих делах человеку, как я, очень трудно создать точный воображаемый образ. Было бы смешно, с моей стороны, пыжиться и притворяться сведущим перед таким знатоком всех тайн этой запретной области, каким являетесь вы, господин Маршан.

— Почему вы думаете, что я проник в эти тайны? — спросил поэт, слегка прищурясь, словно кот, жмурящийся, когда его гладит чья-то ласковая рука.

— Но достаточно прочесть ваши книги!

— Я думаю, что вам следовало бы провести несколько дней в моем обществе, — сказал Огюстен Маршан, прощаясь с молодым художником.

Он подумал, что очень полезно будет молодому человеку познакомиться с настоящей хорошей жизнью, попробовать дорогие вина.

— Сколько времени потребуется вам еще на остальные эскизы и на заставки к главам?

— Около трех недель.

— Прекрасно. Я рассчитываю вновь с вами встретиться. До встречи, мой дорогой друг. Я очень доволен тем, что вы мне показали.

Самое неприятное при поездках в Лондон — это возможность схватить там простуду. Когда Огюстен Маршан вернулся к себе, он был почти уверен, что эта неприятность как раз и произошла. Он распорядился, чтобы затопили камин в его спальне, несмотря на летнее время, и в одиночестве насладился изысканным ужином. Поскольку простуда была лишь в его воображении, то чувствовал он себя очень неплохо. Он сидел перед камином, закутавшись в шелковый халат, подставив огню подошвы и держа в руке бокал с золотистым токаем. Несомненно, «Теодора и Марозия» с иллюстрациями этого одаренного художника повторят шумный успех первого издания книги.

Внезапно он прервал эти приятные мысли и поставил бокал с вином. В большом зеркале слева от себя он увидел отражение кровати, находившейся у него за спиной. Только что он заметил, как пошевелился край одеяла. Что было причиной? Ни малейшего ветерка не было в этой теплой спальне. Ни одной кошки не могло быть в доме, это было строжайше запрещено. Никогда не проникали в дом мыши. Если, несмотря на запрет, в спальню пробралась кошка, нужно было выгнать ее немедленно. Огюстен повернулся вместе с креслом, чтобы увидеть свою постель не в зеркале.

Сомнений не было — шелковое одеяло снова слегка пошевелилось, словно что-то двигалось под ним. Огюстен потянулся к шнуру звонка, чтобы позвать камердинера, опрокинув при этом бутылку с токаем, которая покатилась по столу. Это отвлекло Огюстена от намерения позвонить, он вскочил на ноги и смотрел, как из-под одеяла выползает что-то темное, похожее на огромную волосатую гусеницу. Эта отвратительная тварь выползла очень медленно, по ее мягкому телу, пульсируя, прокатывались вздутия. Передний конец этой гусеницы, там, где полагалось быть голове, заканчивался заострением. Огюстен ясно увидел, что это было меховое боа. У него похолодели ладони, во рту пересохло, он хотел крикнуть и не мог.

Отвратительное существо продолжало медленно выползать. Его острая мордочка, лишенная глаз, качалась то в одну, то в другую сторону, точно выбирая, куда направиться.

«Это я схожу с ума, — с тоской подумал Огюстен. — Да нет, я вижу это действительно. Это какая-нибудь змея или что-то в этом роде».

Если оно есть реально, с ним надо бороться. Огюстен схватил кочергу и смотрел на это боа, которое медленно, но верно продолжало вылезать из-под одеяла. Когда около метра его тело было снаружи, Огюстен набросился на него и стал избивать кочергой.

Удары по этому мягкому бескостному телу были бесполезны. Кочерга приминала волосатую гусеницу в одном месте, а в другом месте ее тело раздувалось. Огюстен исступленно размахивал кочергой, он бил по постели, по паркету и рычал при этом как зверь, в какой-то мере он обрел дар речи. В конце концов он отбросил кочергу, схватил эту тварь руками, смяв ее в бесформенный комок, причем эта тварь не оказывала почти никакого сопротивления, и бросил ее в огонь. Тяжело дыша, он присел на корточки и удерживал проклятую тварь в огне, прижимая ее каминными щипцами и совком для углей. Пламя сильно вспыхнуло и в один миг покончило с этим гнусным существом. В спальне запахло паленым. Все было кончено.

Огюстен Маршан поднял со столика опрокинутую бутылку и прямо из горлышка влил в рот остатки токая. После этого он, шатаясь, подошел к постели и рухнул на нее, зарыв лицо в подушки, чтобы забыть обо всем, что только что произошло.

На следующее утро он не стал вставать с постели, он все-таки убедил себя, что простудился в Лондоне. Еще до того, как горничная пришла затопить камин, Огюстен выбрался из-под одеяла и, разворошив кочергой золу и погасшие угли, убедился, что эта… эта гнусная тварь сгорела без остатка. Ни следа от нее не осталось. Какие следы могут быть от кошмарных видений? Но Огюстен понимал, что это не было кошмарное видение.

С этой минуты ему было не отделаться от навязчивого воспоминания о той спальне в Праге и о той женщине с длинным меховым боа. Тогда он почти не обратил внимания на эту деталь, да и почти забыл о ней, но, видимо, она запечатлелась в памяти помимо его воли и неожиданно всплыла теперь из глубины сознания. Неприятно поражала такая способность человеческого духа, такая таинственная его сила. Немножко обнадеживало, что это воспоминание воплотилось в реальный образ, как бы существующий независимо от него самого. Огюстен Маршан решил незамедлительно обратиться за советом к своему врачу, возможно, он ему пропишет какие-нибудь укрепляющие нервную систему лекарства.

И все же Огюстену не удалось убедить себя в оценке происшедшего. Какая-то часть его разума, возможно наиболее здравая и рассудительная, говорила ему, что он не прав, желая сохранить и козу, и капусту. Ведь он имел достаточное основание убедиться в реальном существовании «этой вещи», уничтожив ее в огне камина, причем и запах паленого был самый натуральный. Хорошо, но если это все же плод воображения, то кто помешает ему возродиться из пепла словно фениксу?

Лучше всего было все-таки успокоить себя мыслью, что все происшедшее в тот вечер было вызвано болезненным состоянием организма из-за простуды. Лучшее средство избавиться от всех этих переживаний — сесть за работу. Поэт оторвался от бесплодных размышлений и был, к своему удивлению, вознагражден более ожидаемого. У себя в кабинете он нашел успокоительную атмосферу, способствующую вдохновению, что и принесло творческие успехи. Ему удалось прибавить к поэме «Приветствую всех неверующих» несколько отличных стихов.

Накануне он послал приглашение к обеду здешнему адвокату, очень жизнерадостному человеку, потому что ему не хотелось оставаться в одиночестве вечером. После обеда они сыграли партию на бильярде. Поздно вечером Огюстен отправился спать, предварительно подкрепившись стаканчиком старого портвейна, а потом и стаканчиком виски с содовой в довольно крепкой пропорции. Таким образом, когда он ложился в постель, то воспоминание о предыдущем вечере, если и промелькнуло в его мозгу, то очень вскользь.

Пробудился он в тот момент, когда певчие дрозды с птичьей точностью начали приветствовать рождение нового дня, которое в эту пору лета происходило в три часа. Приветствия птиц были радостными и громкими, что и нарушило сон Огюстена Маршана. Сквозь желтые шелковые гардины на окне спальни слабый утренний свет просачивался с трудом. И все-таки лежавший на спине Огюстен, открыв глаза и находясь еще в полусне, разглядел над собой какой-то предмет, напоминающий маятник, подвешенный на веревке. Он сразу же проснулся окончательно, охваченный безотчетным чувством болезненной тоски, и тут же он ощутил какое-то легкое прикосновение к его ногам, покрытым одеялом.

Естественной реакцией был бы крик, соскакивание с постели — ничего этого не было, Огюстен продолжал молча лежать на спине. Теперь его глаза, привыкнув к полутьме, уже отчетливо видели, что прикоснулось к его ногам, — это была все та же темная, длинная меховая вещь, которую он накануне сжег в камине. Поколыхавшись, проделав свои отвратительные пульсирующие движения, «эта вещь» свернулась у него в ногах, как кошка или собачонка, но только не уткнулась носом, а приподняла свою острую головку и как бы смотрела на него, хотя на этой мордочке и не было глаз. Огюстен смотрел на гнусное существо с отвращением, и хотя эта тварь, по-видимому, не собиралась атаковать его, нервы его не выдержали, и он впал в обморочное состояние, которое как-то само собой перешло в нормальный сон.

Проснулся поэт в свой обычный час, о чем можно было судить по появлению его камердинера с подносом.

Слуга поставил поднос с утренним чаем и спросил, не нужно ли приготовить ванну. На постели ничего не было.

«Придется устроить спальню в другой комнате», — подумал Огюстен, когда брился после ванны и увидел в зеркале свое измученное лицо и провалившиеся глаза.

«Нет, еще лучше — я уеду из дому на несколько дней, сменю обстановку. Когда возвращусь, то, надеюсь, этот бред не станет повторяться. Старик Эдгар Фортескью давно уж зовет меня посетить его».

Эта мысль понравилась Огюстену, и он отправился погостить у старого мецената. Как и рассчитывал, его приняли с искренней радостью. Пребывание в доме Эдгара Фортескью полностью успокоило нервы поэта. Но все испортил последний день.

Кроме того, что сэр Эдгар был счастливым супругом очаровательной молодой женщины (третьей уже жены), он был еще и владельцем пышного фруктового сада в своем поместье в Сомерсете, в котором между яблонями благоухали всевозможные цветы. В этом саду в приятный вечерний час прогуливался поэт вместе с хозяином и хозяйкой поместья, как, скажем, мог бы прогуливаться в раю всемогущий бог с сотворенными им созданиями. Обнаружив в тени большой яблони скамью, не претендующую на изысканность формы, но впрочем весьма удобную, они на нее уселись.

— Вы приехали ко мне, Маршан, не в самую лучшую пору для яблонь, — заметил сэр Эдгар, доставая сигару. — Надо видеть эти деревья цветущими или же увешанными плодами. Но я вижу, что вас и теперь что-то заинтересовало. Что это вы разглядываете на яблоне, синичку? У нас их много здесь, этих прожорливых красивых птиц.

— Да нет, я ничего и не разглядывал… Я так, я просто задумался… — пробормотал поэт.

Он ошибся, конечно он ошибся, полагая, что увидел на яблоке в нескольких метрах от них темную, волосатую гусеницу, ползущую по стволу.

Разговор продолжался, Огюстен тоже вставлял реплики в общую беседу. Им было покойно в этом роскошном саду. И конечно, это вечерний ветерок шевелил цветы на клумбе гелиотропов у них за спиной. Огюстену нестерпимо хотелось встать со скамьи и убежать из сада, но сэр Эдгар и его молодая жена, по-видимому, собирались еще долго сидеть и беседовать. Поэт, превозмогая себя, сидел на кончике скамьи и, опустив руку, нервно теребил стебли травы, счастливо избежавшей общей газонной стрижки.

Вдруг он почувствовал, как что-то пощекотало ему руку с тыльной стороны. Глянув в эту сторону, Огюстен увидел, что из-под скамьи вытягивается острая мордочка и, ласкаясь, трется об его руку. С быстротой молнии поэт вскочил на ноги.

— Вас не обидит, если я вернусь в дом? Мне… мне немного не по себе…

Погостить несколько дней у Огюстена Маршана — какая приятная перспектива! Лоренсу Стори хотелось бы, чтобы, кроме него, не было гостей у поэта. Но временами он думал, что и присутствие других гостей тоже было бы интересно. И все же провести четыре дня наедине с великим поэтом, что может быть заманчивее! Но будет ли сам Лоренс на высоте? Несмотря на свою одаренность, молодой художник, только теперь создавая иллюстрации к книге Маршана, развернулся в полную свою силу, и пока еще не был избалован успехом. Из скромного рисовальщика, помощника архитектора, Лоренс Стори превратился в самостоятельно творящего художника. Огюстен Маршан не был первым, кто открыл его талант, но иллюстрации к книге знаменитого поэта должны принести славу и художнику.

За окном поезда мелькали телеграфные столбы. Пассажиры вагона второго класса, едущие вместе с Лоренсом Стори, с интересом смотрели на озаренное восторгом лицо белокурого молодого человека. Лоренс вез с собой большую папку с рисунками, на которую то и дело он заботливо поглядывал. Посмотрели на эту папку и пожилые муж и жена, занявшие место в купе напротив художника. Если бы он показал им, что содержит папка, они с большим изумлением изменили бы свое мнение об этом милом, скромном молодом человеке.

Работая для книги Маршана, Лоренс Стори постепенно освобождался от норм морали, сковывавших его вначале, когда он только приступил к обдумыванию сюжетов этой запретной темы. Но в продолжение ознакомления с сильной поэмой Огюстена Маршана, попав под влияние его выразительных, свободных стихов, а потом еще и услышав от самого поэта утверждение, что искусство и мораль не имеют ничего общего, молодой художник поверил, что перед ним отворяются врата нового царства, царства свободы. Стихи Огюстена Маршана, как подумал сам Лоренс, научили его руку тому, что было неведомо его собственному уму и сердцу.

На вокзале художника ожидал кабриолет. Как приятен был этот июньский вечер, какое благоухание неслось навстречу улыбающемуся Лоренсу с полей и лугов, мимо которых он проезжал!..

Огюстен Маршан встретил его в вестибюле очень любезно и радушно.

— Мой дорогой друг, — сказал он, — вы привезли рисунки? Мы тотчас запрем их в мой сейф. Поверьте, если бы вы привезли мне брильянты, я меньше бы опасался за их сохранность. Как прошла ваша поездка? Надеюсь, приятно? Я помещу вас в оранжевой комнате, она рядом с моей спальней. У меня нет гостей, живущих в моем доме, но будут лица, приглашенные к обеду, которым очень хочется встретиться с вами.

До обеда оставалось мало времени, и Лоренс только успел переодеться, но с Огюстеном Маршаном он уже больше не разговаривал и увидел его снова, когда тот уже сидел за столом. Художнику сразу бросилось в глаза, что у Огюстена странный, болезненный вид. Его лицо, обычно выразительное, с четкими чертами, выглядело осунувшимся, под глазами были темные круги. Лоренса это смутило, и во время обеда он наблюдал за Огюстеном и заметил, что поведение поэта тоже было необычным, и временами он становился очень рассеянным. В один момент поэт, слушая даму, сидящую справа от него, вдруг забыл о ней и стал смотреть на пол, как будто он что-то разглядывал около ножки своего стула. Но немного спустя он извинился и объяснил, что ненавидит кошек и что ему показалось, будто кошка, живущая в конюшне… А затем он снова стал таким любезным и остроумным, каким его всегда знали гости, и даже застенчивый Лоренс Стори в оставшуюся часть обеда чувствовал себя легко и непринужденно.

Три дня после этого первого обеда прошли для молодого художника в постоянном общении с хозяином дома. Он имел возможность оценить остроту его ума, глубже познакомиться с взглядами поэта на так называемое, как считал поэт, добро и зло. Огюстен Маршан разъяснил Лоренсу, насколько условны и искусственны границы между добром и злом, все эти барьеры, которые возвели для своего удобства лицемерные обыватели.

Из разговоров с хозяином дома Лоренсу стала ясна причина его нездорового вида. Поэт сослался на мучительную бессонницу — плату за минуты вдохновения и творческого подъема.

Напряженная работа духа самого художника, не привыкшего еще к общению на таком высоком поэтическом уровне, привела к тому, что его предпоследняя ночь, проведенная в доме Огюстена Маршана, прошла в каких-то лихорадочных снах. Сначала молодому человеку приснилось, что он стоит на берегу озера, от которого веет холодом и враждебностью. Такого озера ему не случалось видеть в своей жизни, но при этом казалось, что это место ему знакомо. Какой-то голос говорил ему: «Ты не покинешь никогда эти места». Он в испуге проснулся, но сразу же уснул снова. В новом сне он почему-то оказался в церкви, причем знакомой ему, в той, куда его водила ребенком тетка. Это была большая церковь, полная простых сосновых скамеек с высокими узкими подлокотниками, чтобы класть молитвенник. Когда приходилось становиться во время богослужения на колени, то мальчик касался лбом скамьи и тайком лизал смолистое дерево. Еще сильнее вспоминался большой витраж, на котором был изображен известный сюжет: Адам, Ева, яблоня в раю и обвившаяся вокруг ствола дерева змея с человеческим лицом. Маленькому Лоренсу был страшен и отвратителен этот витраж и, видимо, поэтому он боялся ходить во фруктовые сады и никогда не крал яблоки вместе с мальчишками. И вот теперь во сне Лоренс снова увидел себя в этой церкви. Он стоял перед этим витражом, освещенным с задней стороны каким-то адским светом, и пристально смотрел на него. Тут он снова проснулся, почти объятый ужасом, не тем давним детским страхом, а ужасом, который переживают взрослые. Но он сразу же уснул снова.

Третий сон, как это часто бывает в кошмарах, развертывался в той самой спальне, где он спал. Он увидел, что в стене как будто открывается дверь, и в этой двери стоит Огюстен Маршан, освещенный светом из соседней комнаты. Огюстен смотрел на пол и, протягивая руку в сторону Лоренса, говорил чему-то, чего Лоренс не видел: «Иди к нему! Я — твой хозяин, я тебе приказываю: иди к нему!».

Лоренс смотрел на Огюстена и не мог ни пошевелиться, ни произнести хотя бы одно слово. Хотя Лоренс задавал себе вопрос, что это за вещь, которой приказывалось идти к нему, все же еще большее впечатление на него произвела внезапная перемена выражения лица поэта. После неоднократного повторения приказания, которое, по-видимому, осталось невыполненным, на лице Огюстена появилось выражение отчаяния. Казалось, что поэт сразу постарел. Он явственно произнес: «Стало быть, нет спасения?» Постояв еще немного на пороге, он ушел обратно, тихо затворив дверь.

Лоренс опять проснулся. Утром он не мог вспомнить ни одного из этих трех снов.

Обед наедине с хозяином в последний вечер пребывания Лоренса в доме поэта мог бы остаться в памяти любого гурмана, и можно было только пожалеть, что молодой человек даже не замечал, что он ест. Все внимание его было направлено на открытие великого таинства. Знаменитый поэт, несравненный мастер чувственной поэзии раскрывал ему источники своего вдохновения. При розовом свете свечей, положив локти на стол, украшенный букетами цветов, молодой художник, даже еще и не неофит новой веры, внимал словам учителя, которые обладали силой сделать его человеком, возвышающимся над смертными.

— Да, — сказал Огюстен Маршан после длительной паузы. — Да, это был чудесный опыт, о котором забыть невозможно.

Лицо поэта приняло выражение глубокой задумчивости, он как бы ушел в страну грез.

— Но она… эта женщина… — сбивчиво спросил Лоренс.

— А, эта женщина? — очнулся Огюстен. — Это была просто бесчувственная, вульгарная женщина.

Он залпом выпил свое вино. Они помолчали, затем Лоренс сказал с легким оттенком сожаления:

— Но ведь это происходило в Праге, далеко отсюда.

— Да, в Праге. Но это же могло быть и в Париже.

— То же самое в Париже?

— При условии, что вы знаете, к кому обращаетесь. И конечно, нужны рекомендательные письма. Я должен сказать еще, что любая инициатива в этом духе должна обязательно сопровождаться полнейшей секретностью. Все это должно быть надежно сокрыто от этих вульгарных, ограниченных ревнителей нравственности, стремящихся сунуть свой длинный нос в сферу таких деликатных чувств.

— Да, вы правы, — согласился с глубоким вздохом художник.

Огюстен посмотрел на него теплым взглядом.

— Вы, дорогой мой Лоренс, — вы позволите, чтобы я называл вас Лоренсом? Вам, дорогой мой Лоренс, не хватает, как бы это сказать, некоторого умения… некоторого знания скрываемых вещей, для того чтобы раскрепостился ваш артистический дар полностью, его еще сдерживают некоторые цепи. Освободившись, ваш талант войдет в пору полной зрелости. Но я не знаю, вы еще слишком молоды… вам может поэтому показаться предосудительным…

— Вы знаете, — сказал Лоренс взволнованно, — мое отношение к вашей поэзии. Вы знаете, с каким огромным желанием я отдал бы для нее все мое умение. Я страстно желал бы, чтобы мои иллюстрации к вашей поэме о двух королевах были достойны ваших стихов — а то, что ваш выбор пал на меня, это уже огромная честь для меня, — но я чувствую, что я их сделал не такими, какими они должны быть. Я еще недостаточно освободился.

Огюстен с интересом посмотрел на художника.

— А вы хотели бы освободиться?

Молодой человек молча кивнул головой в знак согласия. Он так был переполнен чувствами, что не мог уже даже говорить.

Огюстен встал из-за стола и подошел к секретеру в углу комнаты. Лоренс следил за поэтом восхищенным взглядом, но вдруг поднялся и вскрикнул.

— В чем дело? — резко обернулся Огюстен.

— О, ничего! Мне только показалось, что я заметил, как пробежала кошка.

— Кошек в доме нет, — быстро ответил Огюстен. На его лице появился румянец волнения, то ли от восклицания художника, то ли оттого, что он собирался показать. Все же он с какой-то опаской посмотрел на ковер и быстро пробежал по нему обратно к столу, успев взять что-то из секретера.

— Сядьте, пожалуйста, — сказал Огюстен. — Скажите, есть у вас записная книжка, но такая, которая всегда с вами? Есть? Хорошо. Тогда напишите на одной из страничек «это», а на другой страничке вот «это». Лучше, если написанное будет замаскировано другими записями. Если можете, то напишите греческими буквами.

— Но что это такое?

— Это две половинки адреса в Париже.

Огюстен Маршан в эту пору своей жизни вел дневник. Записи он делал шифром и хранил дневник под ключом. Прошло больше месяца после посещения его дома Лоренсом Стори, но записи в дневнике были почти одинаковыми.

Правда, иногда характер записей изменялся, они выдавали все усиливающееся нетерпение.

Наконец, когда прошло пять недель, вдруг появилась запись дрожащим почерком:

А на следующий день такая запись:

Прошла еще неделя после того как была сделана эта запись. Обитатели Эбетс Мединга заметили перемену в Огюстене Маршане. Исчезла его худоба, он опять плотно заполнял свои одежды, щеки его округлились, взгляд повеселел. И даже — это уж неслыханно — он был в церкви в прошлое воскресенье! Пастор, увидя его, от неожиданности запнулся, читая проповедь. И подумать только, поэт пел вместе с верующими!

На другой день после посещения церкви Огюстен беззаботно отдыхал у себя в саду. Он дышал, наконец-то, свободно, полной грудью, и как чудесен был воздух!..

Дворецкий принес письмо из Франции. Конечно, оно должно быть от Лоренса Стори. Что в нем? Художник сообщит, где он впервые встретил «эту вещь». В какой-то из комнат его французской квартиры, заставленной многочисленной мебелью? Как он поступил?

Но едва лишь Огюстен начал читать, как сразу у него возникли сомнения, от художника ли это письмо? Оно было написано каким-то нервным, судорожным почерком, местами перо протыкало бумагу, как будто рука, водившая им, утратила контроль над собой.

Предвкушая все же подтверждение своего ожидания, Огюстен сел на край мраморного бассейна с морскими нимфами и стал читать письмо. Против ожидания он прочел в нем:

«Я не знаю, что со мной происходит, — так без всяких вступительных фраз начиналось письмо. — Вчера я зашел в кафе и заказал абсент, хотя я и не люблю его. Внезапно, хорошо зная, что я нахожусь в кафе, я заметил, что я снова вернулся в ту комнату. Я видел всю обстановку той комнаты, но тут же видел и кафе со всеми его посетителями. Это было так, словно два рисунка наложены друг на друга. Кафе было много больше той комнаты, и комната находилась в нем, как маленькая коробка, вложенная в большую коробку. Маленькая комната была хорошо освещена, а обстановка кафе как бы была менее освещенным фоном. Я увидел, что мой стакан абсента словно повис в воздухе, не имея под собой никакой опоры. Вся мебель и все предметы „той комнаты“, хорошо известные вам, были смешаны со столами и стульями кафе. Я не помню, как мне удалось в этой странной путанице добраться до стойки, расплатиться и уйти. Я взял фиакр, чтобы вернуться к себе в гостиницу. Когда я туда приехал, мое нормальное самочувствие восстановилось. Я себе могу объяснить этот странный случай, как реакцию своего рода на эмоциональную перегрузку, пережитую в той комнате. Но я молил господа бога, чтобы подобное не повторилось!».

«Весьма интересно, — подумал Огюстен Маршан, погрузив руку в воду бассейна, в котором он, вот так же погрузив руку в воду, топил однажды темный, маленький, похожий на комок пуха, предмет. — Но почему же я полагал, что у него так же, как и у меня, начнется с появления темного существа, подстерегающего у порога?»

Прошло еще четыре дня. Вновь обретенный покой Огюстена продолжался, но ему пришло еще одно письмо.

«Ради бога! (или ради дьявола!), придите мне на помощь! Днем или ночью нет теперь хотя бы одного часа, когда у меня было бы ясное представление о том, где я нахожусь. У меня такое ощущение, будто я нахожусь в полупрозрачной коробке, которую всюду ношу за собой. Если я иду по улице, то я с трудом различаю дорогу. Мне все время представляется, что я ступаю по этому черному ковру с кабалистическими знаками. Когда я с кем-нибудь разговариваю, случается, что мой собеседник вдруг исчезает. Попытки работать — бесплодны. Я хотел бы обратиться к врачу, но тогда пришлось бы рассказать ему все…»

«Надеюсь, он не сделает этого, — подумал беспокойно Огюстен. Он ведь мне обещал хранить все в тайне. Однако я совсем не ожидал, что ему придется бросить работу. Что если он не сможет закончить рисунки для „Теодоры и Марозии“? Это было бы очень досадно! Но при этом я все же освободился! Стоит пожертвовать чем угодно… Странная, однако, история с Лоренсом, он ведь не выдержит такого существования в двух плоскостях. Хотя такое неожиданное переживание может открыть ему какие-то иные возможности творчества, совершенно неожиданные и новые. Надо написать ему, направить его внимание на вопросы творчества, может быть это придаст ему сил, как-то ободрит».

На следующий день Огюстен был поглощен литературным трудом. Новая драма в стихах, которую он стал писать, так его захватила, что он забросил в этот день все: он не интересовался почтой и почти ничего не ел. Только вечером он сел пообедать в одиночестве, но как бы и в компании своих новых персонажей. Воображаемое общение с героями сочиняемой драмы было столь приятным и интересным, что он совершенно позабыл о телеграмме, которую ему принесли, когда он спустился к обеду. Он вспомнил об этой телеграмме только тогда, когда с большим аппетитом съел холодную закуску и налил себе стакан своего любимого портвейна. Телеграмма лежала на столе рядом с тарелкой. Разорвав конверт, он стал читать с возрастающим удивлением послание своих издателей.

Огюстен был не просто удивлен, он был совершенно поражен. Что-то случилось с Лоренсом Стори? Сильная тревога охватила Огюстена, он поднялся и позвонил.

— Бароуз, принесите мне «Таймс» из библиотеки.

Когда дворецкий принес ему газету, Огюстен с неприятным ожиданием стал листать страницы и наткнулся на заголовок: «Трагическая смерть молодого английского художника». Парижский корреспондент газеты сообщал:

Огюстен зло отшвырнул газету и стукнул по столу кулаком.

«Черт возьми! Утопить готовые рисунки! А я так хорошо отнесся к нему. Да он просто сошел с ума!»

Но был ли он помешан? Такой вопрос задал себе Огюстен, когда первый его гнев прошел. Что если в какой-то миг просветления, обострения интуиции молодой художник догадался обо всем или хотя бы частично? Не понял ли он, что поэт сознательно развращал его? Это можно предположить. А если он намеренно взял с собой в Бретань все законченные рисунки, то это уже просто месть. Подлая месть!..

Но даже если предположить, что он мстил, все же этот его жестокий поступок был хотя и отчаянным, но все же удавшимся способом избавления художника от его «этой вещи». Хотел Лоренс Стори отомстить ему, Огюстену, или нет, все равно не его иллюстрации были главным в книге. При желании Огюстен отыщет десяток молодых и способных художников.

Огюстен налил полный бокал портвейна и собрался выпить за успех своей книги. Он поднес бокал к губам и только сделал глоток, как услышал шум за дверью. Он повернул голову, и бокал с вином выпал из его руки. Перед дверью поднялось двухметровое отвратительное животное, напоминающее любую тварь из болота — змею, крокодила, ящера. Его зеленое скользкое тело было обвито водорослями. Красноватые стеклянные глаза хитро и жадно поглядывали на Огюстена. Мертвенно-бледный поэт как загипнотизированный смотрел на эту мерзкую тварь. У его ноги лежал разбитый бокал и лист газеты, залитый вином.

Некоторые люди, не обладающие сообразительностью, никак не могли понять, почему отец Марчисон подружился с профессором Фредериком Гильдеем. В самом деле, один из них исполнен верой, другой полон скептицизма. Вера, переполнявшая душу отца Марчисона, была основана на беспредельной любви. Этот, облаченный в черную сутану, служитель церкви взирал на окружающий мир детскими, доверчивыми и нежными глазами. Он замечал все доброе и красивое, что существовало на земле, и испытывал мирное счастье и радость за человечество.

Профессор Гильдей был полной противоположностью святого отца. Сама внешность профессора говорила об этом, у него были резкие суровые черты лица, небольшой рот с тонкими губами окружали острые морщинки, черная козлиная бородка тоже вносила какую-то бесовскую черту в его облик. Естественно, и от голоса профессора нельзя было ожидать мелодичности. Неприятно резко звучали четко произносимые профессором слова. В минуты возбуждения голос профессора становился высоким, пронзительным и приближался к диапазону сопрано. Обычным состоянием профессора была жажда познания и непременное недоверие к познанному. Для любви места не оставалось, ни для любви ко всему человечеству в целом, ни для любви к какому-либо отдельному его представителю. И все же профессор как бы косвенно работал на благо человечеству, ибо он проводил свою жизнь в непрерывных научных исследованиях, результаты которых и способствовали благоденствию общества.

Оба названных деятеля были холостяками. Отец Марчисон был таковым, вследствие своей принадлежности к англиканскому ордену, запрещающему браки. А профессор Гильдей, относившийся недоброжелательно ко всему на свете, особенное презрение испытывал к женщинам. Когда-то в молодости он занимал пост ученого секретаря в Бирмингеме, но постепенно его имя становилось все более известным, благодаря его постоянным научным открытиям, и тогда ему удалось перебраться в Лондон. Вот здесь-то он и встретил впервые отца Марчисона, и случилось это тогда, когда профессор читал свою очередную лекцию в одном из научных собраний в Ист-Энде. Между ними возник небольшой разговор, и блестящая эрудиция отца Марчисона произвела впечатление на профессора, обычно относившегося к церковникам предубежденно. Против своего обыкновения, профессор, попрощавшись с отцом Марчисоном, пригласил его зайти как-нибудь в его квартиру на площади Гайд Парка. Святой отец охотно принял приглашение, тем более что ему не так уж часто выпадало бывать в Вест-Энде.

— Когда же вы придете? — уточнил профессор Гильдей, как бы показывая, что приглашение не было жестом формальной вежливости. При этом обычный суховатый звук его голоса сопроводился аккомпанементом шелеста голубых страничек записной книжки, куда он вносил своим бисерным почерком все необходимые заметки.

— В следующее воскресенье в восемь утра у меня служба в церкви Святого Спасителя недалеко от вашего дома, — сказал отец Марчисон.

— Я не посещаю церковь.

— А! — сказал святой отец тоном, в котором не было, впрочем, ни удивления, ни осуждения.

— Приходите ко мне обедать, когда закончится служба в церкви.

— Хорошо. Благодарю вас.

— В котором часу вы придете?

Святой отец ласково улыбнулся.

— После того, как прочитаю мою проповедь. Вечерняя служба — в половине седьмого.

— Следовательно, около восьми вечера вы сможете быть у меня. Не читайте слишком длинную проповедь, — добавил он шутливо. — Я живу в доме 100 на площади Гайд-парка.

Он попрощался с отцом Марчисоном, и они расстались.

В воскресенье отец Марчисон читал свою проповедь верующим, заполнившим церковь Святого Спасителя. Тема проповеди была примерно такой: если человек не возлюбит ближнего своего, как самого себя, то и неизвестно тогда, зачем он вообще существует на планете. Проповедь несколько затянулась. Когда святой отец, еще находящийся под впечатлением прочитанной проповеди, направился по адресу профессора, подсвеченные стрелки часов на арке Мабл уже показывали двадцать пять минут девятого. Заметив это, святой отец ускорил шаги, насколько ему это позволяла вечерняя толпа на улицах.

Стоял теплый апрельский вечер, и отец Марчисон деликатно пробирался среди прифрантившихся ради воскресенья женщин, среди выпущенных из казармы солдат, среди пронырливых лондонских мальчишек.

Когда отец Марчисон подошел к дому 100 на площади Гайд-парка, то профессор уже поджидал его на улице. Он стоял с непокрытой головой, поглядывал в сторону решетки парка и наслаждался теплым, немного сыроватым весенним вечером.

— Вот и вы! — воскликнул он, увидев отца Марчисона. — Все ж таки вы затянули свою проповедь. Ну-ну! Пойдемте ко мне.

— Вы правы, я несколько увлекся, — мягко сказал святой отец. — Я — из числа тех опасных проповедников, которые сбиваются на импровизацию.

— Это как раз и хорошо! Приятнее говорить не по заранее написанному, если такое, конечно, получается. Позвольте, я повешу ваше пальто, извините, я не знаю, как правильнее назвать вашу церковную одежду. Я думаю, мы немедленно сядем за стол. Вот сюда, здесь моя столовая.

Он открыл дверь справа от себя, и они вошли в продолговатую узкую комнату, оклеенную обоями с позолоченным рисунком. Потолок был темный, почти черный, и оттуда свисала электрическая лампа под абажуром золотого цвета. Стол был овальной формы, он был накрыт на две персоны. Профессор позвонил. Потом он повернулся к отцу Марчисону и сказал:

— Мне кажется, что сидящие за овальным столом беседуют более непринужденно, чем сидящие за квадратным столом.

— В самом деле? Вы так полагаете?

— Да. И я в этом убедился, пригласив одного и того же человека за квадратный и за овальный стол, в первом случае обед протекал уныло, а во втором все было великолепно. Прошу вас.

— И как же вы объясняете этот факт? — спросил отец Марчисон, усаживаясь за стол и аккуратно укладывая под собой полы сутаны.

— А! Вам интересно, — улыбнулся профессор. — Хотите, я вам скажу, как это объяснили бы вы сами?

— И как же?

— Люди, сидящие за овальным столом, связаны между собой непрерывным электрическим током взаимной симпатии. Позвольте, я вам налью супа.

— Спасибо.

Святой отец протянул тарелку и при этом почти с нежностью посмотрел на профессора добрыми голубыми глазами.

— А что, — улыбнувшись, спросил он, — вы хоть иногда бываете в церкви?

— Сегодня вечером я был там впервые после очень большого промежутка времени. Должен признаться, мне там было невыносимо скучно.

Такое признание не убавило ни доброты, ни ласкового сияния в голубых глазах святого отца. Он снова улыбнулся.

— Ну что ж, это все же печально.

— Дело не в проповеди, — сказал профессор. — Не примите за комплимент. Я ученый, я привык отмечать факты. Проповедь не навеяла на меня скуку. Если бы она была для меня скучной, то я или честно сказал бы об этом, или вообще не задел бы эту тему.

— Но из этих двух решений, какое бы вы все же предпочли?

Профессор улыбнулся почти добродушно.

— Не знаю. Что вы будете пить?

— Я не пью совсем. Впрочем, благодарен за предложение. Я убежденный враг алкоголизма. К этому меня обязывает и мое церковное призвание. Если позволите, немного сельтерской… Я все же склонен думать, что вы выбрали бы первое решение.

— Вполне вероятно, хотя это не было бы верным решением. При этом я бы обидел вас.

— Нет, я так не считаю.

Разговор шел уже в дружеском русле. Святой отец чувствовал себя хорошо и уютно, хотя потолок комнаты был такой темный. Он выпил немного сельтерской воды, испытывая при этом большее удовольствие, чем профессор от вина.

— Я понял, что вы шутили, объясняя за меня влияние овальности или квадратности стола на атмосферу застолья. Как бы вы сами объяснили это?

— Вероятно, таким образом: если стол квадратен, то блестящий, остроумный дух его несколько снижается постоянным ожиданием нападения из-за угла, тогда как у овального стола углы отсутствуют. Вы видите, для нашего обеда я предпочел овальный стол.

— Чем же это вызвано?

— Особых причин нет. Кстати, во время вашей проповеди сегодня вечером вы обошли молчанием общеизвестный факт о пагубности ожидания нападения из-за угла для возможности возлюбить ближнего как самого себя.

— О! В таком случае в вашей собственной жизни есть еще более пагубное обстоятельство: отсутствие малейшего желания отнестись с чувством симпатии к людям.

— Почему вы так думаете?

— Я об этом догадываюсь. В вашем поведении, в ваших словах, жестах это постоянно проявляется. Я знаю, что вы не одобряли мою проповедь все то время, что я ее говорил. Это так?

— Скажем, часть этого времени.

В это время слуга поменял тарелки обедающих. Это был пожилой человек, светловолосый, худощавый, с непроницаемым выражением лица. Впрочем, это был образчик идеального прислуживания у стола. Когда слуга вышел, профессор сказал:

— Ваши высказывания меня заинтересовали, хотя некоторые из них я считаю преувеличенными.

— Какие именно?

— Позвольте мне некоторые мои взгляды подать вам как бы с точки зрения эгоиста. Почти все мое время я провожу в напряженном труде, очень напряженном труде. Вы не станете возражать, что человечество использует в свое благо результаты моего труда.

— Согласен с вами, — подтвердил отец Марчисон, знакомый со многими научными открытиями профессора Гильдея.

— Моя работа, которую я делаю, не заботясь о проблемах человечества, делаю потому, что я — ученый, приносит этому человечеству точно такую же пользу, как если бы я все совершал из чувства любви к людям, желая принести им как можно больше добра и совершенно не думая о собственном интересе. Я считаю себя, лишенного абсолютно любви к ближнему, приносящим человечеству не меньше пользы, чем, скажем, сентиментальные моралисты, призывающие выпустить преступников из тюрем, или великий проповедник Лев Толстой, провозглашающий непротивление злу насилием.

— В ваших словах есть правда, я согласен с вами. Можно принести зло, действуя во имя любви, и можно сделать добро, не заботясь о том, что ты его делаешь. Мне тоже известно, что сами по себе «добрые намерения» недостаточны. И все же я убежден, что при всем том, что вы уже делаете доброго людям, не испытывая к ним симпатии, вы во много крат больше принесли бы им пользы, если бы еще и любили их. Мне кажется, что при таком условии сами ваши научные открытия стали бы еще значительнее.

Профессор, с интересом слушая, налил себе вина в бокал.

— Вы обратили внимание на моего метрдотеля? — спросил он.

— Да, я его заметил.

— Это вышколенный слуга. Он неусыпно следит за моим комфортом. При этом у него нет ни капли любви ко мне. Я с ним вежлив. Я ему хорошо плачу. Но я никогда не думаю о его жизни, он меня совершенно не интересует, как представитель человечества. Мне неизвестен его характер или, можно сказать, известен в пределах характеристики, написанной его предыдущим хозяином. Вы бы могли сказать, что нас с ним по-человечески ничто не связывает. Скажите мне, стала бы работа, которую он выполняет, совершаться лучше, если бы между нами возникла какая-то любовь, возможная между людьми, принадлежащими к различным классам общества?

— Я убежден в этом.

— Я же считаю, что его отношение к работе нисколько не изменилось бы.

— Вы забываете о том, что он по-другому тогда отнесся бы к вам, попади вы в критическое состояние.

— Что вы имеете в виду?

— Какое-либо изменение в вашем состоянии духа, здоровья. Тот момент в вашей жизни, когда вам потребовалась бы от него не помощь метрдотеля, но помощь брата. От слуги вы никогда не получите эту высшую помощь, которую можно оказать только под влиянием искренней человеческой любви.

— Это все, что вы хотели сказать?

— Да, я сказал все.

— Тогда я позволю себе пригласить вас наверх. Я покажу вам превосходные гравюры. Я их отыскал еще в Бирмингеме, когда жил там. Прошу вас сюда, это мой рабочий кабинет.

Они вошли в комнату, как бы разделенную на две, сплошь заставленную полками с книгами и освещенную невыносимо ярким электрическим светом. Окна с одной стороны комнаты выходили в парк, окна, расположенные подругой стороне, смотрели в небольшой сад, принадлежащий соседнему дому. Была одна интересная особенность: дверь, через которую они вошли в кабинет, была не видна из более отдаленной половины комнаты, которая была и меньше по размерам. Большая комната от меньшей отделялась выступом стены. В большой комнате стоял стол, заваленный книгами, письмами, рукописями. В простенке между дальними окнами находилась клетка, в которой лазил по прутьям крупный попугай серого цвета. Он медленно взбирался к верху клетки, цепляясь за проволоку лапами и клювом.

— У вас есть компаньон? — удивился отец Марчисон.

— Это простой попугай, — сухо ответил профессор. — Я купил его с определенной целью, когда занимался изучением подражательных способностей птиц. Желаете сигарету?

— Спасибо.

Они уселись. Отец Марчисон поглядывал на попугая, который, увидя вошедших, остановил свой процесс влезания и замер в характерной позе, уцепившись за перекладину клетки. Он внимательно смотрел на святого отца круглыми глазами, не лишенными умного выражения, но начисто лишенными выражения симпатии. Затем он перевел взгляд на профессора, курившего сигару. Святой отец тоже посмотрел на профессора. Тот сидел, откинув голову, задрав свою черную козлиную бородку, и при этом быстро шевелил нижней губой вверх-вниз, что вызывало забавное подрагивание бородки. Святой отец негромко засмеялся.

— В чем дело? — быстро спросил профессор.

— Мне подумалось, каким сильным должно быть критическое состояние, чтобы побудить вас искать поддержку в любви вашего метрдотеля.

Гильдей усмехнулся.

— Вы правы. А вот, кстати, и сам он.

Слуга вошел в кабинет с чашками кофе. Он поставил их и сразу неслышно исчез, словно улетучился сквозь стену.

— Скажу вам, что это существо замечательное. Почти не человек, — заметил Гильдей.

— Мне прислуживает паренек из Ист-Энда, — сказал отец Марчисон. — Он закупает провизию в лавках, приносит уголь и растапливает камин, чистит мои ботинки с тупыми носками. Вы знаете, мне с ним очень хорошо. Я знаю все его маленькие беды и желания, он тоже знает некоторые из моих забот. Он не так молчалив, как ваш слуга. Он даже болтлив и, когда увлечется каким-нибудь делом, то шумно сопит. Но я уверен, что он всегда мне придет на помощь и в случаях, которые не входят в его обязанности.

— Вкусы людей не совпадают. Мне, например, было бы очень неприятно ощущать присутствие любящего меня человека, его постоянно направленный на меня любящий взгляд.

— А как же вы миритесь с постоянным присутствием этой птицы? — Он показал на клетку, где попугай, взобравшийся на жердочку, поднял одну лапу как бы для благословения и неотрывно смотрел на профессора.

— Это совсем другое. Взгляд попугая — это взгляд имитатора. Цель этого внимательного взгляда — уловить особенности чужого поведения и скопировать их. Я испытал сегодня кое-что приятное: насладился теплом и свежестью весеннего вечера, с удовольствием послушал вашу умную проповедь, но у меня не было желания испытать еще и какие-то особые любовные чувства. Я не отрицаю, что возможна какая-то сентиментальность в разумных пределах… — он подергал свою бородку, словно предостерегая себя от уклона в эту самую сентиментальность, — но чуть только она станет переходить в более интенсивное чувство, мне сразу делается неприятно. Я даже уверен, что поддайся я такому чувству, и оно меня толкнет на совершение жестких поступков. Кроме того, оно мне будет мешать в моей работе.

— Я так не думаю.

— У меня работа особого характера, моей работе любовные переживания мешают. Нет уж, продолжим все как прежде: я буду приносить благодеяния человечеству, не любя его, а оно будет принимать от меня дары, не любя меня. Это будет лучше всего.

Он отхлебнул кофе из чашки, помолчал и затем более вызывающим тоном сказал:

— У меня нет ни времени, ни склонностей к сентиментальности.

Вскоре после этого святой отец стал прощаться. Гильдей проводил его до парадной двери, и там они постояли некоторое время. Отец Марчисон смотрел на деревья парка, высящиеся за оградой на противоположной стороне влажного шоссе.

— Я вижу, что как раз напротив вашего дома расположен один из входов в парк, — сказал он, думая о чем-то другом.

— Да, и я этим иногда пользуюсь, чтобы немного прогуляться. Во время ходьбы по аллеям иногда приходят в голову свежие мысли. Разрешите пожелать вам доброй ночи. Буду вас ждать еще.

— Я с удовольствием встречусь с вами.

Святой отец удалился, шагая большими шагами. Гильдей смотрел ему вслед, стоя у парадной своего дома.

С этого вечера отец Марчисон стал бывать в доме 100 на площади Гайд Парка. В сердце святого отца умещалась любовь ко многим знакомым ему людям и симпатия, нежность ко всему живому, а когда он стал чаще встречаться с профессором Гильдеем, то в его любвеобильном сердце отыскался уголок и для этого несчастного, по его мнению, человека. Отец Марчисон искренне жалел этого удивительно трудолюбивого человека, одаренного сильным умом и отважным характером, проявлявшимся в том, что Гильдей никогда не поддавался отчаянью, не просил у кого-либо помощи, никогда не жаловался на трудности и всегда шел прямым путем к цели. Казалось бы, что такого человека и нет причин жалеть, но отец Марчисон жалел профессора Гильдея по той причине, что тот ограничивает интересы своей жизни, лишает себя многих ее богатств, о чем знает хорошо отец Марчисон и о чем ничего не хочет знать суровый труженик науки. Святой отец все это откровенно высказывал самому Гильдею. У них с момента первой встречи сложились отношения, не допускающие никакой фальши.

В один из вечеров, когда они мирно беседовали, отец Марчисон обратил внимание Гильдея на некоторую курьезную закономерность: очень часто бывает, когда человек, не проявляющий к чему-то страстного желания, без особого труда получает это, и, напротив, тот, кто жаждет, стремится, ищет со всей страстью, он-то как раз ничего и не получает.

В ответ на это Гильдей сказал с иронической усмешкой:

— По этому закону на меня должен был хлынуть поток любви, потому что я не жажду ее, не стремлюсь к ней и не ищу ее со всей страстью.

— Не зарекайтесь.

— Да нет, я просто уверен, что иначе и не буду относиться к этой человеческой слабости.

Отец Марчисон промолчал. Он занялся концами пояса, охватывающего его черную сутану, и, завершив это занятие, сказал тихо и задумчиво, как бы говоря не с Гильдеем и не с самим собой, а отвечая на вопрос кого-то, кого не было рядом с ними:

— Да, я чувствую именно это — жалость.

— Жалость? По отношению к кому?

Но и тут святой отец не стал отвечать, он чувствовал, что вопрос профессора задан всуе, все он прекрасно понял.

Вот такими были любопытные взаимоотношения профессора и святого отца. Впервые строптивый ученый был дружески связан с человеком, который во всем был ему противоположен, а в придачу еще и жалел его.

Все, что тревожило святого отца в судьбе профессора, вызывало сострадание к нему, жалость — все это было в высшей степени безразлично самому профессору Гильдею и совершенно не занимало его мысли, когда он расставался с отцом Марчисоном. Странная, непонятная черта в характере ученого — полнейшее равнодушие.

Прошло около полутора лет. В один из осенних вечеров отец Марчисон решил навестить своего знакомого. В доме 100 на площади Гайд-парка он справился у светловолосого и худощавого метрдотеля (которого звали Питтингом), дома ли его хозяин?

— Да, сэр, он дома. Прошу вас.

Как всегда, бесшумно он шел впереди отца Марчисона по довольно узкой лестнице. Осторожно открыв дверь библиотеки, он сказал мягким бесцветным голосом:

— Отец Марчисон.

Гильдей сидел в кресле перед камином, где слабо горел огонь. Худые руки профессора с длинными пальцами лежали на коленях, голова была склонена на грудь, что придавало ему вид глубоко задумавшегося человека. Питтинг повторил чуточку громче:

— Сэр, вас хочет видеть отец Марчисон.

Профессор вздрогнул и быстро повернулся к уже переступившему порог библиотеки святому отцу.

— Страшно рад вас видеть! Идите сюда к огню.

Святой отец взглянул в лицо профессору, и ему показалось, что тот выглядит крайне усталым.

— Ваш вид мне не очень нравится сегодня. Что с вами?

— Вот как?

— Да, вы, наверное, очень много работаете. Я слышал, вы готовитесь к научной конференции в Париже. Подготовка к этой поездке заставляет вас переутомляться?

— Нисколько! Мой доклад уже готов. Я мог бы вам тут же изложить его от начала до конца. Садитесь, пожалуйста.

Отец Марчисон подсел к огню, а Гильдей снова глубоко упрятался в свое кресло и уставился на угли в камине, не говоря больше ни слова. Казалось, что он снова погрузился в размышления. Отец Марчисон посмотрел на своего друга, не стал его тревожить, достал свою трубку, набил ее табаком и закурил. Глаза Гильдея не отрываясь смотрели на огонь в камине. Отец Марчисон задумчиво оглядывал библиотеку: стены, полностью закрытые множеством книг в солидных переплетах, стол, заваленный бумагами, окна с тяжелыми гардинами из старинной парчи синего цвета, клетку в простенке между окнами. Клетка была накрыта тканью. Святой отец подумал о причине этого. Никогда прежде, когда он беседовал здесь в библиотеке с профессором Гильдеем, клетка Наполеона (так звали попугая) не была накрыта тряпкой. Он еще смотрел на эту зеленую тряпку, когда Гильдей вдруг поднял голову, воздел руки с колен, переплел их пальцы и задал неожиданный вопрос:

— Находите вы меня соблазнительным?

Святой отец посмотрел на профессора ошеломленно.

— Боже! Что я слышу из ваших уст?! И как понять ваш вопрос? Соблазнительны ли вы для другого пола?

— Вот это я не знаю, — сказал профессор угрюмым тоном и снова стал смотреть в камин. — Вот это я не знаю!..

Святой отец смотрел на Гильдея со все возрастающим удивлением.

— Вы не знаете это?! — он положил трубку.

— Ну, скажем так: считаете ли вы, что во мне есть что-то соблазнительное, что может неотразимо привлечь ко мне какое-либо… какое-либо живое существо, человека или, допустим, животное?

— Неотразимо привлечь, независимо от вашего желания или нежелания?

— Совершенно точно вы уловили мою мысль. И можно даже сказать еще точнее: если я этого совсем не желаю.

Святой отец сложил свои довольно чувственные губы бутончиком, отчего вокруг его голубых глаз пошли мелкие морщинки, и, подумав, сказал:

— Не могу сказать, чтобы это было совсем невозможно. Человек слаб по природе своей, он привязчив. Вы глумитесь постоянно над людьми, а это их не отвращает. Я нисколько не удивился бы, если бы некоторые женщины, обладающие интеллектом, постоянно ищущие людей известных, знаменитых, заинтересовались вами. Ваша репутация, ваше известное в ученых кругах имя…

— Да, да, это так, — нетерпеливо перебил Гильдей. — Все это я знаю сам. Все это я знаю.

Он резко вытянул вперед руки со сплетенными пальцами, так что хрустнули суставы. Лицо его было хмурым. Приняв прежнюю позу в кресле, он сказал:

— Мне кажется, что… — он замялся, кашлянул резким, нервным кашлем, — мне кажется, что это крайне неприятно, когда что-нибудь, что вам не нравится, полюбит вас и буквально преследует своей любовью; я слышал, что так может быть. Вы согласны?

Он повернулся немного в кресле, скрестил ноги и пристально посмотрел в глаза отцу Марчисону.

— Что-нибудь?! — удивленно спросил святой отец.

— Хорошо, хорошо, не что-нибудь, а кто-нибудь. Мне кажется, что ничего не может быть отвратительнее этого.

— По отношению к вам это, наверно, справедливо, — сказал отец Марчисон. — Но позвольте, Гильдей, как это может случиться с вами? Вы не одобряете лесть, не идете навстречу льстивым людям, как вы можете попасться на их уловки?

Гильдей мрачно покачал головой.

— Вот именно я попался. Вы правильно выразились. И самое любопытное в этой истории это то, что я… — он не договорил, резко поднялся и потянулся. — Выкурю-ка и я трубочку, — неожиданно закончил он и, подойдя к камину, взял трубку, набил ее табаком и закурил. Когда он подносил зажженную спичку к трубке, он посмотрел на покрытую зеленой тканью клетку Наполеона, а потом бросил спичку в камин. Он затянулся несколько раз и, снова посмотрев на клетку, подошел к ней. Взяв за край тряпку, он хотел снять ее с клетки, но тут же опустил обратно раздраженным жестом.

— Нет-нет, — сказал он как бы сам себе. — Нет.

Быстрыми шагами он вернулся к камину и снова сел в кресло.

— У вас, конечно, возникли вопросы, — сказал он отцу Марчисону. — Я тоже себя спрашиваю. И я не знаю, что обо всем этом думать. Я сейчас изложу вам факты, а вы мне скажете ваше мнение. Мне необходимо узнать ваше мнение. Итак, позавчера вечером, после напряженного рабочего дня, впрочем, напряженность его была не больше чем обычно, я направился на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Вы уже заметили, что я часто встречаю вас на улице у дверей.

— Конечно. И наша с вами первая встреча тоже началась на улице, на пороге вашего дома.

— Совершенно верно… Так вот, позавчера. Я вышел на улицу раздетым, на мне не было ни шляпы, ни пальто. Мои мысли были еще обращены к прерванной работе. Вечер был пасмурным, хотя и не абсолютно темным. Это было около одиннадцати. Да, это было в одиннадцать с четвертью. Я смотрел на решетку парка и вдруг почувствовал, что мой взгляд стремится к кому-то, сидящему в парке на скамье спиной в мою сторону. Я увидел этого человека, если это был человек, сквозь ограду парка.

— Если это был человек! Что вы хотите этим сказать?

— Постойте. Я так сказал, потому что было слишком темно, и я не мог разглядеть как следует. Я просто увидел на скамье темные очертания какой-то фигуры, да еще сидящей ко мне спиной. Был ли это мужчина, была ли женщина или ребенок — сказать было трудно. Но что-то все же было, и, главное, оно притягивало мой взор.

— Да-да, я вас понимаю.

— Мои мысли все больше притягивались этой вещью или этим человеком. Сначала я подумал, что он делает там? Затем мне стало интересно, о чем он думает. Наконец мне захотелось увидеть, как он выглядит.

— Какой-нибудь несчастный бродяга, — сказал святой отец.

— Я тоже так думал. Но все же у меня возник странный интерес к этому предмету. Настолько неотразимый интерес, что я, сбегав за шляпой, направился в парк. Я перешел через улицу. Вы знаете, что почти напротив моего дома есть вход в парк. Так слушайте, Марчисон, я вошел в парк, подошел к скамье… на ней никого не было.

— Когда вы: шли в сторону парка, вы смотрели на этот предмет?

— Какое-то время да. Но в тот самый миг, когда я входил в ограду, меня отвлекла неожиданная ссора неподалеку. Когда я обнаружил, что скамья пуста, меня охватило какое-то странное, даже абсурдное чувство: я испытал ужасную досаду, даже гнев. Я остановился у скамьи, стал смотреть по сторонам, пытаясь увидеть уходящего человека, но это было тщетно. Ночь была туманная, холодная и вокруг никого не было. Вот в таком состоянии разочарования, которое я считаю нелепым и ненормальным, я пошел обратно по направлению к дому. Когда я к нему подошел, то обнаружил, что оставил дверь открытой, точнее полуоткрытой.

— О, это неосторожно у нас в Лондоне!

— Конечно. Но я заметил это, только когда вернулся. Впрочем, я отсутствовал не более трех минут.

— Да, это так.

— Маловероятно, что за такой короткий срок кто-то мог войти.

— Мне тоже так кажется.

— Вы уверены?

— Почему вы так спрашиваете, Гильдей?

— Ну ладно, неважно…

— Впрочем, если кто-либо и вошел, то вы это узнали.

Гильдей стал кашлять. Отец Марчисон заметил, что кашель этот нервного свойства, он как бы внешне проявлял нервное напряжение, в котором пребывал сейчас Гильдей.

— Я, видно, простыл в тот вечер, — сказал профессор, словно прочитав мысли Марчисона. Затем он продолжил рассказ. — Я вошел в вестибюль, вернее сказать в коридор. — Он опять замолчал, и его нервозность стала еще ощутимее.

— И вы кого-то обнаружили?

— Разумеется, — ответил Гильдей. — Вот к этому мы как раз и подходим. Я не отличаюсь болезненным воображением, вы знаете это.

— Конечно.

— Однако, едва я вошел в коридор, как у меня появилось ощущение, что кто-то проник в дом, пока я отсутствовал. Это даже было не ощущение, а уверенность. Да, еще уверенность-то была, что именно тот, кто сидел на скамье, тот и вошел! Ну что вы на это скажете?

— Я начинаю думать, что все-таки у вас богатое воображение.

— Хе-хе! Знаете, что я вообразил? Что мы, я и тот, что сидел на скамье, одновременно задумали встретиться и поговорить. Мы и разошлись-то потому, что одновременно решили осуществить задуманное. И так сильно я в это поверил, что буквально побежал наверх. Никого не оказалось! Я спустился в столовую, и там никого. Я был очень удивлен. Не правда ли, все это странно?

— Даже очень, — согласился отец Марчисон. Голос у него стал очень серьезным.

Разговор о событии такого рода мог бы, наверно, происходить и в более шутливом тоне, но только не в этот раз. Профессор Гильдей сидел в мрачной, напряженной позе, и состояние его передавалось и не давало ни малейшей возможности перевести беседу в более легкую плоскость.

— Я снова поднялся в библиотеку, — продолжил рассказ Гильдей, — сел в кресло и стал думать о том, что произошло. Я пришел к решению вычеркнуть все из памяти и взял книгу. Чтение, может быть, и помогло бы, но только мне вдруг показалось…

Профессор резко оборвал рассказ, и отец Марчисон заметил, что он посмотрел на клетку попугая, накрытую зеленой тряпкой.

— Впрочем, оставим это… Читать я был не способен. Я решил обойти весь дом. Его можно проверить быстро — он невелик. Я и обошел все углы. Я входил во все комнаты, не пропустив ни одной. Я извинился перед прислугой, они ужинали в одной из комнат. Я не сомневаюсь, что мой визит удивил их.

— Питтинга тоже?

— О! Он вежливо поднялся и стоял все время, пока я был в комнате, но не произнес ни единого слова. Я им пробормотал что-то вроде: «Не беспокойтесь…» или похожее и вышел. Марчисон, я не обнаружил незнакомца в доме. И все же, когда я снова вернулся в библиотеку, я был убежден, что кто-то вошел в дом, пока я был в парке.

— И вышел до вашего возвращения?

— Нет, он остался и был в доме.

— Но, мой дорогой Гильдей, — начал говорить отец Марчисон, очень удивленный, — мой дорогой Гильдей, я уверен…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Я и сам бы так сказал, будь я на вашем месте. Но не спешите, прошу вас. Я ведь убежден и в том, что загадочный посетитель до сих пор не вышел из дома. Он и сейчас здесь.

Отец Марчисон очень внимательно посмотрел на Гильдея, пораженный искренним и страстным тоном его речи.

— Нет-нет, — словно отвечая на возникший вопрос, сказал Гильдей. — Я совершенно здоров и рассудком не тронулся. Уверяю вас в этом. Вся эта история мне самому кажется такой же невероятной, какою она, несомненно, кажется вам. Но вы же знаете, что я никогда не отвергаю факты, какими бы странными они ни казались. Я всегда их исследую до дна. Я на всякий случай проконсультировался у психиатра, он нашел меня абсолютно здоровым. — Он остановился, предлагая отцу Марчисону высказаться на этот счет.

— Продолжайте, Гильдей, — сказал отец Марчисон, — вы ведь еще не закончили.

— Не закончил. В тот вечер я был совершенно убежден, что кто-то пробрался в дом, и моя убежденность все время усиливалась. В обычное время я лег спать и спал нормально. Несмотря на это, когда я проснулся, то есть вчера утром, я знал, что в доме стало на одного жильца больше.

— Могу я вас перебить? А по каким признакам вы пришли к такому выводу?

— Это опять было мое внутреннее чувство. Никаких реальных признаков не было, но я был совершенно уверен в присутствии нового человека в доме. Причем совсем рядом со мной.

— Все это очень странно! — сказал святой отец. — И вы убеждены, что в этом не играет какую-то роль нервное переутомление? Вы ощущаете ясность мысли?

— Мои мысли никогда еще не были такими ясными. Я скорее чувствую сейчас прилив здоровья. Когда я сегодня спустился к завтраку, я почему-то обратил внимание на физиономию Питтинга. Она была такой же равнодушной, невыразительной и угодливой, как и всегда. Мне было ясно, что в его поведении нет ничего необычного, что можно было бы посчитать реакцией на какие-то события. После завтрака я принялся за работу, причем ни на миг меня не оставляло сознание присутствия этого непрошеного гостя. Тем не менее я трудился не менее прилежно, чем всегда, в течение нескольких часов, ожидая все время, что какое-нибудь объяснение настанет этой тайне, рассеет тьму, обволакивающую ее. Я спустился ко второму завтраку. В половине третьего мне нужно было уехать, я должен был прочитать лекцию. Я надел шляпу и пальто и вышел из дому. Лишь только я вступил на тротуар, как сразу почувствовал внутреннее освобождение, но я был в этот момент на улице и был окружен людьми. Но я подумал, что скорее всего это создание осталось дома, но продолжает шпионить за мной.

— Минуточку! — перебил отец Марчисон. — Что вы почувствовали при этом? Страх?

— Ни боже мой! Никакого страха. Я, конечно, смущен всем этим, я пытаюсь найти разгадку, но я не ощущаю никакой тревоги. Я и тогда не был встревожен. Я прочел свою лекцию так же легко, как я делал это всегда. Вечером я вернулся домой. Когда я входил в дом, я сразу понял, что он все еще здесь. Вчера я ужинал в одиночестве, а потом провел несколько часов за чтением научного труда, очень для меня интересного. Во все время чтения меня не покидало чувство, что он здесь. Я это ощущал как то, что рядом со мной кто-то непрерывно обо мне думает. Я даже сказал бы так: пока я читал научный труд, это ощущение непрерывно усиливалось, и, когда я поднялся, чтобы идти спать, то пришел к очень странному заключению…

— Какому? — нетерпеливо спросил отец Марчисон.

— Что это создание, или эта вещь, или что бы там ни было, которое проникло в мой дом, когда я был в парке, испытывает ко мне не только простой интерес, а что-то большее.

— Что-то большее?!

— Оно меня любит или начинает любить.

— О! — воскликнул святой отец. — Так потому вы меня спросили о вашей соблазнительности.

— Именно поэтому. И вот, когда я пришел к заключению, что оно меня любит, у меня сразу появилось еще одно чувство…

— Чувство страха?

— Нет, чувство отвращения и раздражения. Только не страх! Абсолютно не страх!

Отвергая без особой к тому надобности подозрение в чувстве страха, профессор Гильдей опять взглянул на клетку, прикрытую зеленой тканью.

— Да и чего, собственно, бояться в этом происшествии? — добавил он. — Я не ребенок, дрожащий при мысли о привидениях. — Последние слова он произнес, неожиданно повысив голос. Тут же он подбежал к клетке и сорвал с нее зеленую тряпку.

Наполеон сидел на жердочке, склонив слегка набок голову. Казалось, что он спит. Свет заставил его пошевелиться, он взъерошил перья на шее, прищурил глаза, после чего стал медленно ползать по прутьям клетки то в одну, то в другую сторону, подергивая головой, как бы встряхиваясь от сна, который еще окончательно не прошел. Гильдей стоял около клетки и наблюдал за движениями попугая с каким-то напряженным и даже ненормальным вниманием.

— О! Эти пернатые абсурдны, — промолвил он, наконец, и вернулся к камину.

— Вы ничего больше не добавите к рассказу?

— Больше мне нечего добавить. Я по-прежнему чувствую присутствие чего-то в моем доме. Я по-прежнему чувствую себя объектом неослабного внимания. Должен признаться, что это внимание меня раздражает, и мое раздражение такое же неослабное.

— Вы сказали, что сейчас тоже чувствуете его присутствие?

— Да, и сейчас тоже.

— Вы хотите сказать, здесь с нами, в этой комнате?

— Даже совсем рядом.

Он снова бросил быстрый, подозрительный взгляд в сторону клетки. Попугай снова сидел на жердочке. Голова его была склонена на бок, и казалось, что он внимательно прислушивается к чему-то.

— Эта птица, — улыбнулся отец Марчисон, — завтра с удивительной точностью воспроизведет вам все интонации моего голоса.

— Что? Что вы говорите, — встрепенулся Гильдей. — Да, без сомнения, вы правы… А что вы скажете об этой истории?

— Ничего не скажу. Эта история совершенно необъяснима. Можно говорить с вами с полной откровенностью?

— Ну конечно! Для этого я и рассказал вам все.

— Я считаю, что вы крайне переутомлены. Ваши нервы издерганы. Вы просто не замечаете этого.

— А врач? Он тоже ничего не заметил?

— Да.

Гильдей выбил трубку о решетку камина.

— Возможно, — сказал он. — Я не отрицаю такое объяснение. Хотя я никогда еще не чувствовал в себе такого прилива энергии. И что бы вы мне посоветовали?

— Неделю полного отдыха где-нибудь за городом, за пределами Лондона. Свежий воздух, природа.

— Да, это прописывают всегда. Я с вами согласен. Завтра я уеду в Вестгейт, а Наполеон останется за хозяина в доме.

Решение покинуть Лондон порадовало отца Марчисона, но радость за Гильдея была тут же омрачена, почти уничтожена этим восклицанием по поводу попугая, остающегося за хозяина. Святой отец не мог себе объяснить причину этого. Он возвращался от профессора пешком и припоминал в подробностях свою первую встречу с Гильдеем полтора года назад.

Утром следующего дня профессор Гильдей уехал из Лондона.

У святого отца Марчисона было так много своих забот, что несмотря на отзывчивость и доброту, заниматься чужими делами он просто не мог из-за нехватки времени. И все же в течение той недели, когда Гильдей отдыхал на морском берегу, святой отец часто о нем думал, и мысли эти вызывали в нем удивление, а подчас и приводили в подавленное состояние. От подавленности он постарался поскорее избавиться, как от непрошеного гостя, но удивление сохранилось дольше.

Гильдей покинул Лондон в четверг. Он и вернулся тоже в четверг, предварительно сообщив отцу Марчисону, когда он собирается уехать из Вестгейта. Когда поезд прибыл на вокзал, профессор с некоторым удивлением обнаружил, что святой отец решил его встретить, он увидел его черную фигуру на перроне среди группы суетливых носильщиков.

— Марчисон! Вам удалось выкроить время, чтобы встретить меня? Вы для этого бросили свои дела?

Они обменялись дружеским рукопожатием.

— Нет, — сказал отец Марчисон, — просто я случайно оказался поблизости от вокзала.

— И решили посмотреть, удалось ли мне вылечиться?

Отец Марчисон откликнулся на шутку сдержанным смешком.

— И что же, удалось вам это? — он с интересом оглядел профессора. — Мне кажется, что удалось. Выглядите вы очень хорошо.

Профессор и в самом деле выглядел посвежевшим. Его щеки, хотя и оставались худыми, как прежде, но приобрели легкий загар, сквозь который пробивался здоровый румянец, в глазах появился энергичный, живой блеск. Распахнутое пальто профессора открывало хороший серый костюм. В руке он нес довольно увесистый чемодан.

— Я вас никогда еще не видел таким бодрым и здоровым, — сказал совершенно успокоенный отец Марчисон.

— Я и сам никогда себя не чувствовал так хорошо. У вас будет часок времени побыть со мной?

— Даже два часа.

— Отлично. Я отправлю свой чемодан с кэбом, а мы можем пешком пройти по парку до самого моего дома. Там мы посидим за чашечкой чая. Такой план вам подходит?

— Я охотно его принимаю.

Они вышли из вокзала и мимо толпы девчонок, торгующих цветами, и мальчишек-газетчиков пошли в сторону Гровенор Сквер.

— Вы хорошо провели это время? — поинтересовался отец Марчисон.

— Да, там было довольно приятно. Одиночество тоже было благотворно. Я хочу сказать, что мой компаньон отстал от меня в коридоре дома 100 на площади Гайд-парка.

— И больше вы с ним не встретитесь, уверяю вас!

— Хе-хе! — воскликнул Гильдей. — Так по-вашему, Марчисон, я просто слабец, размазня, и мне только и надо было, что отдохнуть?

— Слабец? Нет, этого я не сказал бы. Однако, и сильному человеку, если он нагружает свой мозг утомительной работой, время от времени нужен хороший отдых.

— Ну что ж, отдых был. Посмотрим, что будет.

Стало смеркаться. Они пересекли улицу у Гайд-парка и вошли в его ограду. В это время дня через парк шло много рабочего люда, возвращающегося домой. Усталые мужчины в куртках, в брюках, забрызганных грязью, несли чемоданчики или сундучки с инструментами, несли под мышкой свертки. Более молодые шли бодрее и весело перекидывались словечками, кое-кто насвистывал на ходу.

— До вечера, до вечера… — пробормотал отец Марчисон.

— Что вы сказали? — не расслышал Гильдей.

— Да нет, это я просто повторил слова модной песенки, которую насвистывал один из рабочих.

— Ах вот что! Вы знаете, этот простой люд не так уж плох. Людей такого сорта можно встретить повсюду. Их было немало и на той лекции, которую я читал, когда мы с вами встретились в первый раз. Я хорошо помню ту лекцию. Один из слушателей все хотел сбить меня своими вопросами. Рыжеволосый. Рыжие всегда пытаются возражать. Но у меня он быстро заткнулся… Ну что ж, Марчисон, сейчас мы все и узнаем.

— Что именно?

— Исчез ли мой неизвестный друг.

— Скажите мне, вы и теперь думаете, что тогда кто-то находился у вас?

— Как вы озабоченно спрашиваете? Нет, просто мне интересно узнать.

— Что-нибудь предчувствуете?

— Нисколько. Но любопытство есть.

— Следовательно, морской воздух не доказал вам, что все было вызвано переутомлением?

— Не доказал, — ответил Гильдей сухо.

— Я, однако, рассчитывал на другой эффект.

— Вы предполагали, что отдых на морском берегу докажет мне, что мое воображение было расстроено? Признайтесь, Марчисон, что вы меня отослали в Вестгейт, чтобы предотвратить предполагаемый вами острый кризис моей нервной системы.

— Да нет же, Гильдей, — спокойно ответил отец Марчисон, — я не видел у вас никаких симптомов нервного кризиса. Вы, на мой взгляд, такой человек, у которого просто невозможен подобный кризис.

— Конечно, у меня такого кризиса нет. По крайней мере, в настоящее время.

— И, я надеюсь, теперь уже в вашем доме нет чужого присутствия.

— Вы слишком серьезно восприняли эту историю.

— Как же я мог ее еще воспринять?

— Ну что ж, если мы обнаружим непрошеного гостя в моем доме, мне останется одно — просить вас изгнать злых духов из моего жилища. Но перед этим необходимо будет выполнить одну проверку.

— Какую?

— Вам нужно будет убедиться не меньше, чем мне самому, что он действительно находится в доме.

— Мне кажется, что это будет нелегко осуществить, — сказал отец Марчисон, немного удивленный этим предложением.

— Если «это» еще в моем доме, то я найду способ. И я не буду сильно удивлен, если «оно» осталось, несмотря на оздоровительный морской воздух Вестгейта.

Они уже были недалеко от площади Гайд-парка. Сумерки сгустились. Они теперь шли молча.

— Ну вот мы и пришли, — сказал, наконец, Гильдей. — Он повернул ключ, открыл дверь и пропустил отца Марчисона в коридор. Сам он вошел сразу же вслед за ним и захлопнул дверь.

— Ну вот мы и пришли, — еще раз сказал он более звучно. Он осмотрелся, электрическое освещение было включено.

— Мы выпьем чаю, как было задумано, — сказал Гильдей и крикнул: — Эй, Питтинг!..

Метрдотель, услышавший стук двери, уже спускался им навстречу по лестнице, которая вела из кухни. Он вежливо поклонился, взял одежду у хозяина и его гостя и повесил ее на стенные вешалки.

— Как дела, Питтинг? Все в порядке?

— Да, сэр.

— Принесите нам чай в библиотеку.

— Хорошо, сэр.

Питтинг удалился. Гильдей подождал, пока метрдотель исчезнет из виду, и отворил дверь в столовую. Не входя в комнату, он заглянул туда, постоял некоторое время, прислушиваясь. Потом он закрыл дверь и сказал:

— Пойдемте наверх.

Отец Марчисон вопросительно посмотрел в лицо Гильдею, но тот не отозвался на его немой вопрос. Они поднялись в библиотеку. Гильдей быстрым взглядом обвел все помещение. В камине горел огонь. Синие гардины были задернуты. Все было залито ярким светом электрической лампы — длинные ряды книг на полках, рабочий стол, приведенный в полный порядок, клетка с птицей, не покрытая тканью. Гильдей подошел к клетке. Наполеон сидел, нахохлившись на жердочке, вцепившись лапами, покрытыми кожей, напоминающей крокодилью в миниатюре. Его круглые глаза смотрели тускло, словно старческая пелена покрывала их, лишая блеска.

Гильдей очень внимательно смотрел на попугая, потом прищелкнул языком. Наполеон встрепенулся, поднял одну лапу, растопырил пальцы, переместился по жердочке к той стенке клетки, у которой стоял Гильдей, и прислонил голову к прутьям.

Указательным пальцем Гильдей почесал голову птице, разглядывая ее все так же пристально. Потом он вернулся к огню как раз тогда, когда входил, неся поднос, Питтинг.

Отец Марчисон уже сидел в кресле рядом с камином. Гильдей сел в другое кресло и стал наливать чай в чашки. Питтинг ушел, тихо затворив за собой дверь. Отец Марчисон глотнул из чашки, ему показалось горячо, и он поставил чашку на столик.

— Вы любите своего попугая? — спросил он друга.

— Как вам сказать? За ним интересно наблюдать. Попугаи птицы любопытные.

— Давно он у вас?

— Около четырех лет. Как раз перед тем, как мы с вами познакомились, я хотел его отдать. Я рад теперь, что не сделал этого.

— Ах вот как! И в чем причина?

— Позвольте мне ответить на этот вопрос позже. Через день или два.

Отец Марчисон снова взял чашку. Когда они покончили с чаепитием, он спросил у друга:

— Ну что ж, помог морской воздух?

— Нет, — ответил Гильдей.

Святой отец стряхнул крошки с сутаны, помолчал и спросил:

— Ваш посетитель все еще здесь?

— Да, — спокойно сказал Гильдей.

— Как вы узнали это? Когда узнали? Когда заглянули в столовую?

— Нет, он меня встретил здесь, когда мы вошли сюда в библиотеку.

— Каким же образом он вас встретил?

— Очень простым, он дал понять, что находится здесь. Ведь можно почувствовать чье-то присутствие, например, в темноте.

Он отлично владел собой, говорил спокойно своим обычным голосом.

— Хорошо, — сказал отец Марчисон. — Я не буду пытаться доказывать вам ложность вашего ощущения, найти ему какое-то объяснение, но, честно говоря, я очень удивлен.

— Я тоже удивлен. Никогда я не сталкивался с такими явлениями. Я понимаю, что вам трудно отделаться от мысли, что все это игра моих нервов. На вашем месте я сам думал бы так же. Но прошу вас подождать с окончательными выводами. Я убежден, что очень скоро я смогу дать вам веские доказательства того, что в моем доме кто-то присутствует.

— А каким может быть ваше доказательство?

— Пока не знаю. Нужно, чтобы это явление несколько конкретизировалось. Давайте условимся: если у меня не будет убедительных доказательств, я разрешаю вам показать меня психиатру, вы сами выберете, какому. Вы ведь и не ждете иного исхода?

Святой отец помолчал, потом сказал неуверенно:

— А что же могло быть другое? Нет-нет, это объяснимо только игрой воображения. — Он говорил так, словно и себя уже стал убеждать.

— Я постараюсь найти для вас убедительные доказательства, — сказал Гильдей. — Или уж вообще откажусь что-то доказать вам.

Когда они прощались, профессор Гильдей сказал:

— Я вам напишу письмо через один-два дня. Я полагаю, что доказательство, которое я вам собираюсь дать, можно будет осуществить, потому что мое недельное отсутствие как раз и подготовило для этого почву.

Сидя на империале омнибуса, возвращавшийся домой святой отец Марчисон заинтригованно размышлял над последними словами Гильдея.

По истечении двух дней отец Марчисон получил короткое письмо от профессора. Он просил его прийти к нему в тот же вечер. Как раз в тот вечер отцу Марчисону нужно было присутствовать на встрече церковников в Ист-Энде, а следующий день был воскресный. Отец Марчисон написал профессору, что сможет прийти к нему только в понедельник. Ответ от профессора пришел по телеграфу: «Согласен понедельник приходите обедать семь тридцать Гильдей». В половине восьмого вечера в понедельник отец Марчисон стоял перед домом 100 на площади Гайд Парка.

Питтинг открыл дверь.

— Как себя чувствует профессор? Надеюсь, что все хорошо? — спросил святой отец, снимая верхнюю одежду.

— Думаю, что все хорошо. Профессор ни на что не жаловался, — спокойно ответил метрдотель. — Позвольте, я провожу вас наверх, сэр.

Гильдей встретил их в дверях библиотеки. Он был очень бледен и мрачен. Рассеянно он пожал руку своему другу.

— Накрывайте к обеду, — сказал он Питтингу. Тщательно затворив дверь за метрдотелем, Гильдей посмотрел на отца Марчисона. Святой отец никогда еще не видел своего друга таким озабоченным.

— В чем дело Гильдей? Все так серьезно?

— Да, все именно серьезно. Очень серьезно.

— Вы по-прежнему считаете…

— Я в этом уверен. Больше нет никаких сомнений. В тот вечер, когда я был в парке, что-то вошло в мой дом. Что это, я до сих пор не знаю. Я вам обещал дать убедительные доказательства. Прежде чем мы спустимся в столовую, я хотел бы кое-что сказать вам по этому поводу. Вы ведь помните, что я хотел дать доказательства?

— Конечно.

— Вы не представляете, что это может быть?

— Нет.

— Осмотрите внимательно комнату, что вы в ней видите?

— Ничего необычного я не вижу, — удивленно ответил отец Марчисон. — Уж не хотите ли мне сказать, что было видение?..

— О нет! Никаких видений в принятом смысле этого слова: белая простыня, прозрачный дух… Нет, до таких вульгарных вещей я еще не опустился. — Он говорил очень раздраженно. — Посмотрите повнимательнее.

Отец Марчисон посмотрел на Гильдея, потом перевел взгляд в ту сторону, куда смотрел профессор, и увидел попугая, который ползал по прутьям клетки. Движения попугая были медленными и настойчивыми.

— Это и есть доказательство?! — воскликнул отец Марчисон.

— Да, я думаю, что это и есть доказательство, — серьезно сказал профессор. — Пойдемте обедать. Я страшно голоден.

Они спустились в столовую. Все время пока Питтинг прислуживал им за обедом, профессор рассуждал о птичьих нравах, приводил интересные факты из жизни птиц, говорил об их способности подражать. Видно было, что профессор основательно изучил эту область знаний.

— Особенно сильно развиты способности подражать у попугаев.

??Они чрезвычайно наблюдательны. К сожалению, природа ограничила их в средствах для осуществления своих подражаний. Я уверен, что их подражания жестам были бы так же поразительны, как и подражания голосу.

— Вы хотите сказать, что им не хватает рук?

— Рук у них нет, но есть голова. Вот послушайте. Когда-то я знал одну старуху, разбитую параличом. Она только и могла, что качать головой вправо-влево. Сын, он у нее матрос, привез ей из плавания попугая. Он присмотрелся к старухе и стал так же качать головой. Особенно наблюдательны эти серые попугаи, они постоянно настороже.

Держа в руке бокал вина, Гильдей внимательно посмотрел на отца Марчисона. Святой отец хотел что-то сказать, и вдруг его словно озарило. Но в этот момент Питтинг поставил осторожно на стол блюдо с сырыми клецками, потом снова подошел к лифту, соединяющему столовую с кухней, и принес на стол фрукты, графинчик с вином, расставил все это очень аккуратно, стряхнул в ладонь крошки и неслышно исчез. После ухода метрдотеля отец Марчисон высказал озарившую его мысль.

— Я, кажется, понял вас. Вы думаете, что Наполеон видит этого пришельца?

— Теперь я это понял. Попугай наблюдает за ним с того самого вечера, когда он сюда проник.

Святого отца озарила вторая мысль:

— Вот почему вы накрыли его клетку.

— Вы правильно подумали. Попугай стал меня в тот вечер нервировать. Но теперь я решил наблюдать за птицей. Я потерял даром целую неделю в Вестгейте, а вот для Наполеона это время не прошло зря… Возьмите яблоко.

— Нет-нет, спасибо.

— Тогда поднимемся в библиотеку?

— Нет-нет, спасибо.

— Простите, не понял.

— А? Что я сказал? Простите, я задумался.

— Вы задумались, потому что ваша версия с нервным кризисом провалилась.

Они вышли в коридор.

— Меня поражает ваше спокойное, рассудительное отношение к происходящему, — сказал отец Марчисон.

— А как же иначе? Я — ученый, я привык относиться к фактам с точки зрения исследователя. В моей собственной жизни произошло аномальное событие, я должен изучить его.

— Да, вы совершенно правы.

Когда они пришли в библиотеку, отец Марчисон сразу посмотрел на клетку, попугай пробудил в нем любопытство, смешанное с тревогой. Легкая ироническая улыбка изогнула тонкие губы профессора Гильдея, он сразу заметил, что его друг стал воспринимать все события совсем по-иному. Святой отец увидел эту улыбку.

— Ваше предложение интересно, но окончательно вы меня еще не убедили, — попробовал он защитить сданную позицию.

— Я знаю это, но думаю, что прежде чем завершится сегодняшний вечер, вы уже будете убеждены… А вот и кофе! Давайте выпьем и одновременно начнем наш опыт. Поставьте кофе, Питтинг, и больше не беспокойте нас.

— Слушаюсь, сэр.

— Мне не хочется пить на ночь крепкий кофе, — сказал отец Марчисон. — Если можно, побольше молока.

— Давайте вообще откажемся от кофе, чтобы вы не могли сослаться на нервное возбуждение. Я уже изучил вас, вы можете сомневаться с таким же упорством, с каким вы верите.

— Прекрасно. Обойдемся без кофе.

— Но сигарету можно себе позволить. После этой небольшой паузы мы и приступим. — Он выпустил извилистую ленту голубоватого дыма.

— А как будет выглядеть этот опыт? — поинтересовался отец Марчисон.

— Мы спрячемся и будем наблюдать за поведением Наполеона. Кстати, мне это напоминает…

Он поднялся, прошел в угол комнаты, взял зеленую ткань и накрыл клетку.

— Когда мы спрячемся, я сниму тряпку.

— Скажите мне сначала, в течение этих последних дней вы что-нибудь замечали?

— Ничего, кроме ощущения, что кто-то невидимый постоянно присутствует здесь и неотрывно следит за мной. Это ощущение все время усиливается.

— Есть у вас ощущение, что он перемещается вместе с вашими перемещениями?

— Не всегда. «Оно» было в этой комнате, когда вы пришли. «Оно» и сейчас здесь. Но когда мы спускались в столовую, я чувствовал, что отдаляюсь от него. Следовательно, «оно» оставалось здесь. Давайте пока не будем об этом говорить.

Они продолжали курить, переменив тему разговора. Когда они бросили окурки в камин, Гильдей сказал:

— Теперь я предлагаю спрятаться за гардинами по обе стороны клетки. Я сдерну тряпку с клетки. Будем наблюдать, а потом обменяемся впечатлениями. Пойдемте потихоньку.

Святой отец спрятался за гардиной слева от клетки, профессор — за правую гардину. Профессор протянул руку и сбросил тряпку с клетки на пол. Попугай, как видно, спал в затемненной клетке. Свет разбудил его, и он стал двигаться по жердочке, перья у него на шее взъерошились, поочередно он поднял одну и другую лапы. Следующим его действием было почесывание спины. Голова у него хорошо поворачивалась на гибкой шее. После этого он занялся орехом, специально закрепленным для его удобства между прутьями клетки. С орехом он справлялся довольно ловко, но провозился с ним долго. Покончив с орехом, попугай стал чистить лапами крылья. Он помогал себе в этом занятии клювом, что-то выискивая в перьях. Операция чистки крыльев затянулась надолго, и отец Марчисон мог спокойно размышлять о бесполезности задуманного предприятия и трате времени, которое он мог бы употребить разумнее. Ситуация могла даже показаться комичной, но случилось совершенно противоположное, отец Марчисон все увидел в трагическом преломлении. Когда он разговаривал с профессором в столовой, впечатление было, что Гильдей вполне владеет собой, что он вполне спокоен. Сейчас, когда он спрятался за гардиной, как видно, его состояние было другим, потому что отец Марчисон вдруг почувствовал страх за него и острую жалость.

Попугай неожиданно хлопнул крыльями, вытянул шею, раздул перья на ней, после чего уселся в прежней позе и продолжил чистку крыльев. В тишине комнаты были только шелестящие звуки перьев. Отец Марчисон уловил какое-то движение гардины, за которой прятался Гильдей, как если бы потянуло сквозняком из окна. В другой половине библиотеки пробили стенные часы. От головешки в камине отломился кусок угля и упал на решетку с шуршанием сухого листа, слетевшего с дерева. Святого отца вновь объяло чувство страха и жалости. Теперь ему казалось, что поступки его друга граничили с безумием и что сам он способствовал этому.

Наполеон спокойно чистил свои крылья, видно было, что птица полагала себя в одиночестве в этой комнате. Все это стало казаться нелепым отцу Марчисону, словно он участвовал в какой-то буффонаде. Он уже готов был отодвинуть гардину и прекратить этот спектакль, но неожиданная перемена в поведении попугая остановила его. Наполеон вдруг замер, как будто он что-то заметил в дальней части, он весь потянулся вперед, потерял равновесие на жердочке, захлопал крыльями, восстановил равновесие. Отцу Марчисону показалось, что Наполеон смотрит на кого-то, стоявшего перед клеткой, но сам он никого не видел. Попугай слез с жердочки и, ковыляя по полу клетки, подошел к ее прутьям, прижал к ним голову так, как он это делал, подставляя ее под ласкающий палец профессора. Не было сомнения, чей-то палец и сейчас почесывал головку птицы. Птица видела, он не видел.

Попугай отодвинул голову от стенки клетки, потому что ласка кончилась. Цепляясь за прутья клетки, Наполеон вновь забрался на свою жердочку и стал оттуда внимательно смотреть в комнату. Иногда он наклонял голову и снова ее поднимал. Наблюдая за попугаем, отец Марчисон заметил, что совокупность его движений явственно передает, что птица следит за перемещающимся по комнате персонажем. Отец Марчисон наблюдал за птицей почти как за человеком. Ему стало казаться, что птица следит за невидимым существом точно так, как следят за объектом своего обожания слабоумные люди, то есть смиренно и упорно. Ему припомнилась одна женщина-идиотка, которая преследовала его во всех церквах, где он совершал богослужения. Она постоянно ловила его взгляд, и когда ей это удавалось, она угодливо улыбалась и начинала мелко кланяться. Вот точно такие же поклоны исполнял сейчас Наполеон в своей клетке. «Да, ведь он подражает какому-то идиоту», — вдруг сообразил отец Марчисон. Он снова обошел внимательным взглядом всю комнату, но не увидел ничего, кроме полок с книгами, кресел, стола, огня, пляшущего в камине. Вскоре попугай прекратил свои поклоны и замер в позе внимательного слушателя. Он раскрыл клюв и показал свой черный язык. Отцу Марчисону показалось, что птица собирается что-то сказать. Попугаю не удалось произнести слова, которые он, очевидно, хотел сказать. Он сделал еще два-три поклона, после чего раскрыл клюв и на этот раз что-то пробормотал. Отец Марчисон не разобрал слов, но было впечатление, что попугай бранился, а одновременно как бы и жаловался. «Похоже на голос женщины», — подумал отец Марчисон. Попугай снова стал отвешивать поклоны, сопровождая на этот раз еще и покачиванием тела в сторону, как будто он подталкивал кого-то локтем в бок. Отцу Марчисону неотступно припоминалась женщина, преследовавшая его по церквам. Она часто попадалась на его пути. Она ждала его после вечерней службы. Однажды она, встретив его, склонила голову, язык ее высунулся изо рта. Она, бессмысленно улыбаясь, припала к отцу Марчисону. Он вспомнил, как все его тело содрогнулось от ее прикосновения, какое он испытал отвращение, но не мог оттолкнуть женщину, хотя она и была слабоумной, то есть такой, с какою не очень-то церемонятся.

Попугай опять замер, прислушался, раскрыл клюв и пробормотал несколько слов воркующим голосом голубки, который в то же время не снижал угрозу и недовольство, содержавшиеся в его высказывании. Отцу Марчисону этот голос показался очень неприятным. Он слушал очень внимательно, но затруднился определить, какой голос имитировал попугай: мужской, женский или детский. Это было подражание человеческому голосу, но странно бесполому. Отец Марчисон отодвинулся вглубь от гардины и, не глядя на птицу, стал очень внимательно слушать ее слова, стараясь не думать о том, что это птица. Спустя две-три минуты голос зазвучал снова. Попугай говорил довольно долго. Похоже было, что птица воспроизводила чьи-то причитания, окрашенные нежностью, нерешительностью, а заодно и какой-то вульгарностью. Это было так неприятно, что у отца Марчисона мурашки побежали по спине. Ни одного слова разобрать было невозможно. Непонятно было, кто этот персонаж: мужчина, женщина, старец, старуха, ребенок? Но то, что он был крайне неприятен, просто отвратителен — это отец Марчисон ощущал определенно. Вскоре причитания смолкли, их сменил какой-то хрип, который тоже умолк. Наступило длительное молчание. Молчание было нарушено Гильдеем. Он отдернул гардину и сказал:

— Теперь выходите и смотрите.

Отец Марчисон вышел, щурясь от света. Наполеон неподвижно стоял в клетке на одной ноге. Голову он спрятал под крыло и казалось спал. Профессор был бледен, лицо его выражало отвращение.

— Фу! — сказал он, подошел к окну и открыл нижнюю форточку, чтобы немного проветрить комнату. Отдернутая гардина позволила увидеть за окном голые деревья в парке, сумрачно вырисовывающиеся на вечернем небе. Гильдей дышал некоторое время свежим воздухом, идущим в окно. Затем он повернулся к отцу Марчисону и воскликнул:

— Какая мерзость!

— Да, в высшей степени.

— Вам приходилось сталкиваться с этим?

— В какой-то мере.

— А мне не приходилось. Мне это отвратительно, Марчисон. — Он закрыл окно и стал нервно ходить по комнате.

— Что вы все-таки думаете об этом? — спросил он отца Марчисона, продолжая ходить.

— Что вы имеете в виду?

— Чей это был голос? Мужчины, женщины, ребенка?

— Я не могу сказать.

— И я тоже.

— Вы часто слышали эти причитания?

— С тех пор как вернулся из Вестгейта. И ни разу я не разобрал слов. Ужасно неприятный голос.

Профессор сплюнул в огонь.

— Извините, но меня буквально тошнит. — Он сел в кресло.

— Меня тоже тошнит, — честно признался отец Марчисон.

— Самое отвратительное, — продолжал Гильдей, — это то, что все это произносится существом, лишенным мозгов. Их у него не больше, чем у идиота.

Сравнение с идиотом, сходное с тем, что он и сам думал, стоя за гардиной, произвело впечатление на отца Марчисона, он откликнулся — непроизвольным жестом. Профессор заметил этот жест, потому что был очень взволнован и насторожен.

— Что вас удивило?

— Мне приходило в голову такое же сравнение.

— Какое?

— Я тоже сравнивал этот голос с голосом слабоумного.

— Для меня это хуже всего. Я привык сражаться с разумными существами. — Он вскочил на ноги, взял кочергу, размешал угли в камине, потом встал спиной к огню, засунув руки в карманы брюк.

— Вот вам голос этого существа, поселившегося у меня в доме. Красивый, не правда ли?

Эту фразу он произнес голосом, который вдруг наполнился тоской и ужасом.

— Я должен изгнать его! — закричал он. — Но как это сделать?

— Вы ощущаете, что он здесь?

— Да, но не могу сказать, в какой части комнаты.

Он осмотрелся вокруг, вглядываясь в каждый предмет.

— Вы считаете, что вас преследуют? — спросил отец Марчисон. Он, хотя и не ощущал присутствия в этой комнате невидимого существа, но состояние Гильдея начинало передаваться и ему, вызывая в его душе непонятное волнение.

— Преследуют? Нет, такая романтическая чепуха не для меня. Я просто констатирую факт, который не могу объяснить и который мне становится тягостным. Но если даже допустить какое-либо объяснение, излюбленное суеверными людьми, то ведь их привидения всегда враждебны, несут угрозу. Мой случай обратный — меня любят, мною восхищены, меня жаждут. Вот что отвратительно.

Отец Марчисон вспомнил первый их вечер, проведенный вместе. Гильдей и тогда говорил с содроганием о ком-то, преследующем его своей любовью. Невольно у отца Марчисона стала складываться своя версия. Он сам страстно любящий все живое, легко мог допустить возможность небесной кары за прегрешения. Главным грехом профессора Гильдея, по разумению святого отца, было именно отсутствие такой любви и отрицание ее. Это был грех и не малый, грех по отношению к человечеству. Версия отца Марчисона о наказании за прегрешения была очень убедительной, но когда он взглянул на искаженное страданием лицо своего друга, то постарался хотя бы не углубляться в развитие этой версии.

— Нет, здесь ничего нет. Это невозможно, — сказал он.

— Тогда кому подражает птица?

— Она подражает голосу того, кто сюда приходил.

— Это могло быть только на прошлой неделе, потому что никогда до этого попугай так не говорил. Заметьте еще вот что: наблюдать за кем-то и пытаться подражать кому-то он начинал уже до моего отъезда, но не раньше того, как я побывал в тот вечер в парке.

— Кто-то, обладающий этим неприятным голосом, побывал здесь, пока вас не было, — мягко повторил свое объяснение отец Марчисон.

— Ну что ж, сейчас я это выясню.

Гильдей нажал кнопку звонка. Почти сразу в комнату проскользнул Питтинг.

— Питтинг, — сказал профессор резким, раздраженным голосом. — Кто был в этой комнате в те дни, когда я отдыхал на морском берегу?

— Здесь никого не было, сэр. Если, конечно, не считать женщин, убирающих комнаты, и меня самого.

В бесстрастном обычно голосе метрдотеля неожиданно прозвучали приглушенные нотки удивления и почти злости.

Профессор раздраженно показал рукой на клетку.

— Попугай был все время здесь?

— Да, сэр.

— Его не переносили никуда, хотя бы на очень короткое время?

Бледное лицо Питтинга словно начало постепенно терять свою бесстрастность.

— Конечно нет, сэр.

— Хорошо. Можете идти.

Метрдотель направился к двери, стараясь, как видно, подчеркнутой прямизной тела и достоинством походки выразить свою обиду. Когда он подошел к двери, профессор его окликнул:

— Постойте, Питтинг!

Метрдотель замер на месте. Гильдей нервно поджал губы, подергал себя за бородку. Видно было, что он принуждает себя задать вопрос.

— Вы замечали. Питтинг, что… что попугай стал теперь говорить… совсем недавно стал говорить каким-то другим, очень неприятным голосом?

— Да, я это заметил, сэр.

— Ага. И когда заметили?

— Когда вы уехали, сэр. С тех пор он так говорит.

— Так я и думал! И что вы на это скажете?

— Простите, сэр, я не понял.

— Чем вы объясните, что он стал говорить таким голосом?

— Я думаю, сэр, что он просто забавляется.

— Ну хорошо, идите, Питтинг.

Питтинг исчез, бесшумно затворив дверь. Гильдей посмотрел на своего друга.

— Ну что вы скажете?

— Да, это очень странно, — сказал отец Марчисон. — Это действительно очень странно. Среди вашей прислуги нет никого с таким голосом?

— Мой дорогой Марчисон, если бы у вас появился среди прислуги человек с таким голосом, разве бы вы не избавились от него через пару дней?

— Пожалуй.

— Моя горничная прислуживает мне уже пять лет. Кухарка здесь уже семь лет. Голос Питтинга вы слышали. Эти трое и есть вся моя прислуга. Заметьте, что попугай не может придумать себе голос, он подражает только услышанному голосу. Где же он его услышал?

— Но мы ведь ни разу не слышали этот голос.

— Не слышали. И мы его не видели. А попугай? Вы же видели, как он прижимался к прутьям клетки, подставляя голову ласке? Кто-то чесал ему голову.

— Да, я это видел.

Отец Марчисон чувствовал, что ему все сильнее передается состояние Гильдея. Ему это было неприятно, стесняло его.

— Теперь вы убедились? — спросил Гильдей с легким раздражением.

— Нет. Хотя, без сомнения, вся эта история очень странная и непонятная, тем не менее я не буду убежден, пока сам не услышу, не увижу или не почувствую чье-то присутствие, как это чувствуете вы. До этого я не могу поверить.

— Или не хотите?

— Возможно. Но уже поздно, разрешите мне откланяться.

Гильдей не стал его удерживать. Он проводил его до двери.

— Я очень прошу вас прийти ко мне завтра вечером.

Просьба Гильдея немного смутила отца Марчисона, у него было приглашение на завтрашний вечер. После небольшой заминки он сказал:

— Хорошо. В девять часов я приду к вам. Спокойной ночи.

Выйдя на улицу, он облегченно вздохнул. Обернувшись, он увидел Гильдея, уходящего в коридор, и какое-то неприятное предчувствие на миг возникло у него.

Вечер, проведенный в библиотеке профессора, оставил тягостное впечатление, и, чтобы его развеять, отец Марчисон пошел к себе домой пешком. Избавиться от неприятных воспоминаний было нелегко. В ушах отца Марчисона продолжал стоять звук отвратительного голоса, которым говорила птица. Чтобы как-то заглушить этот воображаемый звук, отец Марчисон стал спокойно обдумывать пережитое событие. То, что профессор считал явным доказательством, все же не убеждало святого отца. Конечно, поведение птицы было таким, как будто у нее была галлюцинация, как будто она видела кого-то в комнате, но все это не могло убедить отца Марчисона. Интересно, что люди, отличающиеся повышенной религиозностью, верящие всем чудесам, о которых сказано в Библии, очень редко верят в возможность вмешательства сверхъестественных сил в ежедневные дела человека.

Постепенно по дороге к дому отец Марчисон привел в порядок свои мысли. Нет, он не мог, как священнослужитель, склониться к неправильному объяснению, допустить, что какие-то сверхъестественные злые силы призваны покарать его друга за то, что он отрицает любовь. Нет, все это невозможно. Перед сном отец Марчисон долго молился за своего друга перед своим очень скромным алтарем.

На следующий день вечером, когда он пришел к дому на площади Гайд-парка, дверь ему отворила женщина, горничная профессора. Поднимаясь по лестнице, отец Марчисон спрашивал себя, что же случилось с Питтингом? Гильдей встретил его в дверях библиотеки, и отца Марчисона неприятно поразила перемена в облике профессора. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза смотрели с выражением ужасной тоски. Одежда была не в порядке, волосы не причесаны. Все говорило о том, что Гильдей переживает сильное нервное потрясение.

— А что случилось с Питтингом? — спросил отец Марчисон, беря протянутую руку Гильдея, пальцы которой дрожали.

— Он оставил службу у меня.

— Оставил службу?! — воскликнул отец Марчисон.

— Да, сегодня после полудня.

— Можно спросить, по какой причине?

— Я могу сказать. Его уход тесно связан с этой отвратительной историей в моем доме. Вы помните ваши слова, сказанные однажды, об отношениях между мной и моими слугами. Помните, я сказал, что можно выполнять свои обязанности, не испытывая любви…

— А! — догадался отец Марчисон. — Критический момент! Он настал?

— Да, он настал. Я позвал Питтинга, я попросил его отнестись ко мне, как к брату. Он отказал мне в братской любви. Я стал упрекать его. Он пригрозил, что уйдет от меня. Я сказал, пусть уходит. Он ушел. Что это вы на меня так смотрите, Марчисон?

— Нет, я не осуждаю вас, — проговорил отец Марчисон, отведя взгляд. Он посмотрел в сторону клетки. — А что Наполеон тоже вас покинул?

— Я продал его сегодня одному из этих торговцев с авеню Шефтсбери.

— Почему?

— Мне стал невыносим его голос. Кроме того, мне уже не нужно ничего доказывать с его помощью, а убеждать других, простите, Марчисон, у меня нет желания. У меня никаких сомнений больше не осталось, ни капли.

— Может быть вы мне объясните это?

— Извольте.

Они стояли около камина, огонь в нем ярко горел, приятно согревая. Гильдей начал рассказывать:

— Прошлой ночью я это почувствовал.

— Что? — воскликнул отец Марчисон.

— Я поднимался, чтобы лечь спать и почувствовал, что кто-то идет рядом и прижимается ко мне.

— Какой ужас! — вырвалось у отца Марчисона.

Гильдей мрачно улыбнулся.

— Не спорю, это было ужасно, и вот почему я позвал Питтинга.

— А что это было? На что похоже?

— Я ничего не слышал и ничего не видел, но ко мне трижды прижалось человеческое существо, как бы ласкаясь. Первую ласку я получил, когда только вступил ногой на первую ступеньку лестницы. Не скрою, я взлетел вверх по лестнице, как будто за мной кто-то гнался. Не слишком красиво, но что делать? Когда я входил в спальню, существо прижалось ко мне во второй раз с отвратительной ласковостью.

Гильдей замолчал и повернулся к огню, подперев голову рукой. В его позе отец Марчисон почувствовал бессилие и отчаяние.

— Что было дальше? — осторожно спросил он.

— Дальше? — Гильдей поднял голову, лицо его выражало страдание. — Дальше? Стыдно признаться, Марчисон, но я совершенно утратил самообладание. Я стал отталкивать невидимое существо, а оно еще крепче прижималось ко мне. Это было нестерпимо. Тогда я стал звать Питтинга, я кричал. По-моему, я даже кричал: «На помощь!».

— Он пришел, конечно?

— Да, он пришел. Как всегда равнодушный. Отсутствие эмоций у него и избыток их у меня, такой контраст вызывал у меня раздражение. Кажется, это было так, потому что я тогда был сам не свой, потерял голову. — Он замолчал, потом сказал: — Зачем я все это вам рассказываю?

— Что вы сказали Питтингу?

— Я сказал, что он мог бы прийти и побыстрее. Он извинился. В голосе его не появилось человеческих ноток, это меня просто взбесило. Я прочитал ему нотацию, я сравнил его с машиной, я ему наговорил оскорблений. Но тут невидимое существо прижалось ко мне в третий раз. Я попросил Питтинга помочь мне, побыть со мной. Не знаю, обидело ли его мое поведение, если вся необычность ситуации испугала его, только он не согласился остаться со мной и сказал к тому же, что он нанимался в качестве метрдотеля, а не для того, чтобы сидеть с кем-то ночью. Мне кажется, он решил, что я много выпил за ужином. Я еще кричал на него, оскорблял, называл трусом. Наутро он пришел за расчетом. Я отпустил его с хорошей рекомендацией. Заплатил за месяц вперед.

— Это происходило утром. А что было ночью?

— Я не стал ложиться спать.

— А где вы были? В спальне?

— Да, и дверь ее оставил открытой.

— Чтобы «он» мог уйти? Он остался?

— Это существо не покидало меня ни на миг, но больше и не прикасалось ко мне. Когда рассвело, я принял ванну, а потом лег в постель и лежал некоторое время, не закрывая глаз. После первого завтрака у меня было объяснение с Питтингом, об этом я уже вам говорил. Потом я поднялся сюда. Нервы мои были на пределе. Я сел к столу, попробовал писать, попробовал сосредоточиться. Но тут было нарушено молчание и самым ужасным образом.

— Как?

— Началось бормотание этого мерзкого, идиотского голоса с интонациями нежности, объяснения в любви.

Гильдея всего передернуло от одного воспоминания об этом. Он тут же взял себя в руки и сказал решительно:

— Больше я не мог. Я вскочил, схватил клетку с птицей и отвез ее к торговцу, как я вам тоже говорил. В тот момент я, наверно, был близок к помешательству. Я помню, что, выйдя из этой скверной лавчонки, я остановился на тротуаре и расхохотался посреди толпы этих уличных торговцев зверьем: морскими свинками, щенками, кроликами. Мне думалось, что, продав попугая, продав проклятый голос, я избавился от наваждения. Не тут-то было! Едва я вошел в дом, как понял, что эта гнусная тварь по-прежнему здесь. Она и сейчас, пока мы разговариваем, присутствует. Она будет здесь всегда. Что мне делать, Марчисон? Как избавиться? Мне невыносимо присутствие этого существа!

Он замолчал, молчал и отец Марчисон. Святой отец всей душой сочувствовал своему другу, он видел его отчаяние, но он понимал, что у него нет средств для помощи, повлиять на сложившийся стереотип у профессора он не мог. Он попробовал еще раз сделать подробный обзор комнаты, он всматривался подолгу в каждый предмет, он даже пытался себя настроить в лад, вызвать в себе какие-то подозрения, но из этого ничего не выходило, он абсолютно не чувствовал присутствия здесь таинственного существа. В конце концов он сказал:

— Гильдей, я не имею права сомневаться в реальности тех мучений, которые вы испытываете в этом доме. Вам необходимо немедленно уехать. Когда вы должны выступать с докладом в Париже?

— На следующей неделе. Через девять дней.

— Отправляйтесь завтра же в Париж. Ведь вы сказали, что «это» никогда не сопровождало вас за порогом вашего дома?

— До сих пор это не случалось.

— Уезжайте завтра утром. Не возвращайтесь, пока не состоится ваш доклад. Посмотрим, может быть, на этом и закончится эта неприятная история. Не надо терять надежду, мой друг.

Отец Марчисон поднялся, пожал руку профессору.

— В Париже у вас много друзей, общайтесь с ними. Ищите развлечений, старайтесь отвлечься. Я всей душой желаю, чтобы вам настало избавление.

Отец Марчисон говорил мягко, убежденно, искренне, и этот тон дошел до Гильдея. Профессор, в свою очередь, пожал руку отцу Марчисону и слегка растроганно сказал:

— Спасибо вам. Завтра в десять утра идет поезд на Париж. Вечером я пойду в гостиницу «Гровенор», рядом с вокзалом, и переночую там. Так будет удобнее попасть на поезд.

Возвращаясь домой, отец Марчисон вспоминал эту последнюю фразу профессора «так будет удобнее попасть на поезд». Неужели профессор уже так слаб, что для него имеют значения такие удобства? Эта мысль поразила отца Марчисона.

Прошло несколько дней, писем из Парижа еще не было. Это молчание как раз успокоило отца Марчисона. Видимо, профессор занялся делами, и ему было не до писем. Настал день, когда Гильдей должен был читать доклад. На следующее утро отец Марчисон раскрыл «Таймс», чтобы найти отчет об этом парижском совещании ученых. Он просматривал газетные столбцы и вдруг остолбенел. В колонках отчета он прочитал следующее:

Отец Марчисон отложил газету и побежал на телеграф. Он отправил в Париж телеграмму самому профессору, и в тот же день получил ответ: «Возвращаюсь завтра. Прошу прийти вечером. Гильдей».

В назначенный вечер отец Марчисон отправился на площадь Гайд Парка. Его сразу же провели к профессору. Гильдей сидел в библиотеке перед камином. Бледность его лица можно было уже назвать бледностью призрака. Колени его были укутаны одеялом. У него был вид человека, изможденного долгой болезнью. В расширенных глазах застыло выражение ужаса. Отец Марчисон все это отметил с горьким чувством сострадания. Он хотел выразить свое сочувствие, но Гильдей остановил его жестом трясущейся руки:

— Я знаю, знаю… Эта история в Париже…

— Ах, вам не следовало уезжать, — взволнованно сказал отец Марчисон. — Я был неправ, посоветовав это. Вы были не в состоянии…

— Я был в очень хорошем состоянии, — перебил его Гильдей. — Дело все в том, что эта тварь поехала со мной в Париж.

Он быстро осмотрелся вокруг, подвинул кресло и подтянул одеяло повыше на колени. Отец Марчисон спросил себя, почему он так кутается — огонь в камине ярко горит и вечер не очень холодный.

— Это существо поехало со мной в Париж, — повторил Гильдей. Видно было, что он изо всех сил старается говорить спокойно. Но вдруг он сорвался и стал быстро и с отчаянием в голосе жаловаться: — Марчисон, это создание не отходит от меня ни на шаг. Оно теперь выходит из дому вместе со мной, его идиотская любовь ко мне выросла до предела. Оно отправилось со мной в Париж, всюду было со мной, даже на кафедре, когда я читал доклад. Оно прижималось и ласкалось ко мне. Оно вернулось со мной в Лондон. Оно сейчас здесь. Мы разговариваем, а оно прижимается ко мне, гладит меня, гладит мои руки. Марчисон, неужели вы не чувствуете, что оно здесь? О мой друг! Неужели вы не чувствуете?

— Нет, — честно ответил отец Марчисон.

— Я пытаюсь защититься от этого прикосновения, но тщетно, — он судорожно подтянул повыше толстое одеяло.

«Вот почему он кутается в одеяло», — подумал отец Марчисон.

— Что же это? Почему это мне? Почему этой ночью?

— Может быть, это — наказание, — сказал отец Марчисон.

— За что?

— Вы не признаете любовь. Вы отвергаете любые человеческие чувства. Вы никого не хотите любить, но вам неприятно и когда вас любят. Вот. Может быть, это — наказание.

Гильдей испуганно посмотрел на святого отца.

— Неужели это так?

— Я не могу утверждать, но такое объяснение возможно. Постарайтесь терпеть. Даже больше — постарайтесь принять терпимо эту ласку-наказание. Если вы послушаетесь моего совета, вполне возможно, что наказание прекратится.

— Это незримое существо, конечно, не хочет мне зла, я это ощущаю. Оно меня любит, преследует своей любовью. Не могу понять, чем это я вызвал такую горячую любовь. Но для человека моего склада, органически не переносящего любовные отношения, это и есть самое неприятное в этой истории. Пусть оно угрожает мне, это существо, пусть нападает — я стану человеком, мужчиной, я буду защищаться. Но чем ответить на это слюнявое, идиотское обожание? Вот оно, вот! Его ласковые пальчики-щупальца бегают по мне! Вот они около сердца, хотят по его биению выведать мои сердечные тайны. Что выведать? Я ненавижу, ненавижу!.. — Гильдей приподнялся взволнованно в кресле и снова упал в него. — Я не могу больше, Марчисон! Я умру! Я умираю.

— Гильдей, — сказал он тихо, но внушительно, — прошу вас, вокруг полными тоски и ужаса глазами. Отец Марчисон понял, что Гильдей делает отчаянную попытку, хотя бы увидеть то неизвестное, что истязает его своей любовью.

— Гильдей, — сказал он тихо, но внушительно, — прошу вас, смиритесь, терпите. Больше того, уступите желанию этого существа. Дайте ему то, что оно просит.

— Да ведь этой моей любви оно просит!

— Научитесь отвечать ему любовью на любовь, и оно вас покинет, получив желанное.

— Вот-вот! Вы заговорили как проповедник. Не отвергайте просящего, не противьтесь обижающему. Вы заговорили как проповедник.

— Как друг. Ко мне внезапно пришла эта мысль. Она словно родилась в моем сердце. Это и мне урок. Я получал уроки тоже. Были и тяжелые уроки. Смиритесь, Гильдей, умоляю вас.

— Невозможно! Для меня невозможно! — воскликнул Гильдей. — Ненависть, вот что я могу ему дать в ответ! Только ненависть, не любовь. Ненависть!

В то время, как он исступленно выкрикивал эти слова, бледность заливала его лицо, делая его похожим на лицо трупа. Только испуганные глаза своим лихорадочным блеском говорили, что лицо принадлежит живому человеку. Отец Марчисон испугался за жизнь профессора, ему казалось, что тот сейчас потеряет сознание. Однако профессор выпрямился в кресле и закричал пронзительным голосом:

— Марчисон! Марчисон!

— Я здесь.

Бессмысленная, неожиданная радость осветила лицо Гильдея. Глаза его заблестели совсем другим блеском, ужас из них исчез.

— Оно согласилось уйти! Оно хочет уйти! Не говорите ничего, откройте окно! Скорей откройте для него окно!

Удивленный отец Марчисон подошел к ближайшему окну, отдернул гардину и открыл окно. Сразу стал слышен шорох ветвей в парке. Гильдей наклонился вперед, опираясь на подлокотники кресла. На миг в комнате воцарилось молчание, потом Гильдей тихо сказал отцу Марчисону:

— Нет, откройте еще дверь. Дверь! Я понял, что оно хочет уйти тем же путем, каким пришло. Скорее, Марчисон, скорее!

Почти не веря в эти новые причуды, отец Марчисон поспешил к двери, чтобы успокоить друга. Он широко распахнул дверь и повернулся к Гильдею. Гильдей стоял, слегка наклонившись вперед. Его взгляд выражал нетерпеливое ожидание. Увидев, что отец Марчисон повернулся к нему, Гильдей нетерпеливым жестом указал в коридор.

Отец Марчисон торопливо сбежал по лестнице. Когда он бежал в темноте по ступенькам, ему показалось, что сверху из комнаты долетел приглушенный крик. Отец Марчисон все же добежал до входной двери и отворил ее. Прижавшись спиной к стене, он постоял некоторое время. Полагая, что причуда Гильдея выполнена им правильно, он собрался закрыть дверь и взялся уже за ручку, но тут он почувствовал непреодолимое желание посмотреть в сторону парка. На небе был молодой месяц, и ночь не была слишком темной. Отец Марчисон нашел взглядом ту скамью за оградой парка.

Что-то сидело на этой скамье, какая-то темная фигура, съежившаяся, в странной позе.

Отец Марчисон смотрел не отрываясь на это существо на скамье с любопытством и страхом. Может ли это быть? Он, не отрывая взгляда, перешел улицу и уже хотел войти в ограду. Внезапно он был остановлен рукой, крепко взявшей за плечо. Это был полицейский, подозрительно посмотревший ему в лицо.

— Что это вы замышляете? — спросил он строго.

Полицейского можно было понять, слишком необычно было поведение этого священника, пробиравшегося какой-то крадущейся походкой, с глазами, устремленными в одну точку, с непокрытой головой.

— Что вы, господин полицейский! У меня нет на уме ничего плохого. — Он сунул монетку в ладонь полицейского, и тот отошел.

Немного постояв, отвлеченный этим вмешательством, отец Марчисон все же продолжил свое намерение. Он поспешил к скамье, но убедился, что она пуста. Все повторилось как в тот раз с Гильдеем. Отец Марчисон вернулся и поспешил подняться в библиотеку.

На ковре перед камином лежал навзничь профессор Гильдей, прижавшись головой к ножке кресла. Черты лица его были искажены ужасом. Отец Марчисон бросился к нему и убедился, что он мертв.

Когда явился врач, он установил причину смерти — сердечный приступ.

В ответ на это отец Марчисон задумчиво сказал:

— Сердечный приступ. Вот что это было, — и, повернувшись к врачу, спросил: — Его можно было спасти?

— Возможно. Если бы он гораздо раньше обратился к врачу по поводу сердечного расстройства. Когда сердце ослаблено, нужно вести очень размеренный образ жизни. Я слышал, что профессор Гильдей делал много научных открытий, видимо, это поглощало его силы. Ему бы следовало жить по-другому.

— Да-да! Вы правы, — печально сказал отец Марчисон.

— Тому, что увидишь своими глазами и услышишь своими ушами, можно верить, — сказал Твомбли.

— Не всегда, — мягко возразил Сингльтон.

Все посмотрели на Сингльтона. Твомбли стоял спиной к огню, широко расставив ноги. Он как обычно держался на первом плане, а Сингльтон как обычно держался в тени. Но если Сингльтон начинал говорить, то всегда ему было что сказать. Мы смотрели на Сингльтона с молчаливым ожиданием.

— Я вспомнил, — сказал, выждав небольшую паузу, Сингльтон, — кое о чем, что я видел и слышал в Африке.

До сих пор мы не верили, что когда-нибудь вытянем из Сингльтона подробности о его пребывании в Африке. Подобно тому, как некоторые альпинисты рассказывают лишь о подъеме и спуске, минуя все подробности, так и Сингльтон сообщил нам только, что он отправился в Африку и вернулся оттуда. Понятно, что произнесенные Сингльтоном слова, обещавшие рассказ, сразу приковали наше внимание.

Твомбли отошел от камина, как бы сойдя со сцены, и никто даже не обратил на это внимание. Ситуация изменилась: Сингльтон завладел компанией. Кое-кто из нас закурил сигары, приготовясь к интересному. Сингльтон тоже закурил, но его сигара вскоре затухла, и он не стал зажигать ее снова.

Мы были тогда в Больших Лесах. Мы хотели встретить племя пигмеев. Согласно теории Ван Ритена карлики, открытые Стэнли, должны быть метисами, происходящими от негров и истинных пигмеев. Ван Ритен надеялся открыть неизвестную расу людей, рост которых был не больше девяноста сантиметров. Но нам так и не встретились такие люди.

В тех местах, о которых я говорю, туземцы встречались редко, дичи тоже было немного. А кроме дичи питаться было нечем. Нас окружали густые леса, сырые, сочащиеся влагой. Мы были в этих лесах незнакомым явлением. Здешние дикари никогда еще не видели белого человека.

Неожиданно для нас к вечеру одного из дней в наш лагерь пришел англичанин. Он был крайне измотан. Мы о нем ничего не слыхали, а он слышал о нас, и он шел пять дней, чтобы встретиться с нами. Его проводник и носильщики были не менее уставшими, чем он сам. Несмотря на то, что одежда англичанина почти превратилась в лохмотья, а к его подбородку пять дней не прикасалась бритва, сразу можно было понять, что по своей натуре он был человек чистоплотный и понимавший толк в хорошей одежде. Он явно относился к числу людей, бреющихся каждый день. Он был небольшого роста, ощущалось, что темперамент у него холерический, что нервная система у него чувствительная и возбудимая, и тем не менее ему удавалось не выражать на своем лице, типичном лице британца, абсолютно никаких эмоций, так что со стороны можно было подумать, что этот человек не способен испытывать никаких человеческих чувств. Англичанин намеревался обойти вокруг света, сохраняя комильфо цивилизованного человека и не докучая никому.

Имя англичанина было Этчем. Он нам представился очень скромно, а к еде он относился с такой сдержанностью, что мы ни за что не подумали бы, что в течение пятидневного перехода он поел всего три раза и причем очень понемногу, если бы наши носильщики не узнали это от его носильщиков.

Когда мы закурили сигареты после еды, англичанин объяснил нам, почему он пришел.

— Мой шеф сильно болен. Он не выдержит, если ему не помочь. Вот и я подумал…

Он говорил неторопливо, ровным тоном, мягко, но все же капельки пота, выступающие под его кустистыми усиками, показывали, какое внутреннее волнение ему приходится сдерживать. Если же прислушаться более внимательно к его речи, то можно было уловить, что старательно сдерживаемые эмоции все-таки просачивались в звуки его голоса. Слушая англичанина, я сразу был растроган и взволнован просительным тоном его голоса и тревожным нетерпеливым взглядом его грустных глаз, я сразу почувствовал степень его беспокойства за судьбу своего начальника. В отличие от меня, слова англичанина не произвели на чувства Ван Ритена никакого впечатления, а если и произвели, то он это хорошо скрыл. Однако он слушал внимательно, что меня удивило, потому что Ван Ритен относился к тем людям, которые отказывают резко и сразу. Нет, Ван Ритен слушал внимательно. Он даже поинтересовался:

— А кто ваш шеф?

— Стоун, — ответил англичанин.

Мы оба были поражены этим ответом. В один голос мы воскликнули:

— Ральф Стоун?!

Этчем подтвердил.

Буквально на несколько минут это сообщение повергло нас в молчание. Ван Ритен никогда не встречался с Ральфом Стоуном, но я когда-то был с ним в одной школе. Мы иногда в разговоре с Ван Ритеном касались Ральфа Стоуна. Мы знали из тех рассказов, что ведутся у лагерных костров, что два года назад на территории Балунды, к югу от Луэбо, ему удалось победить в противоборстве с неким колдуном и его соплеменниками. В знак его победы дикари подарили ему обломки священного музыкального инструмента поверженного колдуна.

До этого мы считали с Ван Ритеном, что если Ральф Стоун и находится еще в Африке, то его во всяком случае нет в этих краях, где мы разыскиваем пигмеев. Оказалось совершенно для нас неожиданно, что он опередил нас.

Так неожиданно возникшее перед нами имя Стоуна, произнесенное Этчемом, пробудило в моей памяти целый рой воспоминаний. Припомнилось многое: его происхождение из совсем не простой семьи, трагическая гибель родителей, блестящие успехи в годы учения, огромное унаследованное богатство, его известность, граничащая со славой, но тут же и его романтический побег с молодой писательницей, широко известной как своими книгами, так и своей красотой, и его скандальный бракоразводный процесс, затем целый калейдоскоп его разводов и повторных вступлений в брак и, наконец, поездка на черный континент. Все эти воспоминания беспорядочным вихрем пронеслись в моей голове, и наверное, то же самое происходило и с Ван Ритеном, потому что он задумчиво молчал. Потом он спросил:

— А где Вернер?

— Он умер, — ответил Этчем. — Он умер еще до того, как я решил принять участие в экспедиции Стоуна.

— Вы не были со Стоуном в Луэбо?

— Нет. Я присоединился к нему позже.

— Кто с ним в экспедиции?

— Только его прислуга из Занзибара и носильщики.

— Что за носильщики?

— Из племени Мангбату, — ответил Этчем так просто, как будто это ничего не значило.

На нас-то с Ван Ритеном такое сообщение произвело должное впечатление. Никому еще не удавалось использовать носильщиков из племени мангбату за пределами их территории, и никогда они не нанимались носильщиками в длительные и трудные экспедиции. Не зря, очевидно, Ральфа Стоуна считают человеком, обладающим невероятной силой убеждения.

— А долго вы были в краях племени мангбату? — поинтересовался Ван Ритен.

— Несколько недель. Стоун заинтересовался этим племенем. Он составил подробный словарь их языка. Согласно его теории племя мангбату отпочковалось от племени балунда, а теория основана на сходстве многих обычаев этих племен.

— Чем вы питались? — спросил Ван Ритен.

— В основном, дичью.

— Давно ли Стоун слег?

— Больше месяца прошло уже.

— И это вам пришлось охотиться для пропитания всей экспедиции? — воскликнул Ван Ритен.

На лице Этчема еле заметно выступил румянец.

— У меня было много и промахов в стрельбе. Я и сам не очень хорошо себя чувствовал.

— Чем болен ваш шеф?

— Это похоже на фурункулез.

— Но это же не очень опасно. От двух-трех фурункулов не трудно избавиться.

— Это не совсем фурункулы, и их не два-три, их десятки. Если бы это были фурункулы, он бы уже давно от них умер. Я не знаю, как вам лучше объяснить. Понимаете, это одновременно и менее опасно и гораздо хуже…

— Что вы хотите этим сказать?

Этчем немного поколебался и ответил:

— Болезнь протекает не так, как при фурункулезе. Стоун не испытывает боли, у него почти не повышается температура, но у меня создается впечатление, что затронута больше его психика. Когда появился первый фурункул, Стоун позволил мне сделать перевязку, но когда пошли новые фурункулы, он стал их скрывать и от меня, и от туземцев из числа своей прислуги. Он все время лежит в своей палатке, и когда появляются фурункулы, он не разрешает мне менять бинты и вообще не позволяет находиться рядом с ним.

— У вас много бинтов в запасе?

— Они еще есть, но Стоун не позволяет вообще менять ему бинты. Он сам делает себе перевязку одними и теми же бинтами, стирая их.

— Как он обрабатывает нарывы?

— Он вскрывает их бритвой и срезает под корень на уровне мяса…

— Что вы говорите?! — вскрикнул Ван Ритен.

Англичанин ничего не ответил, только посмотрел ему в глаза.

— Простите мою вспышку, — тут же сказал Ван Ритен, — но меня это поразило. Если бы это в самом деле были фурункулы, он уже давно был бы мертв.

— Я же вам и сам сказал, что это не фурункулы, — тихо сказал Этчем.

— Но создается впечатление, что этот человек не в здравом уме.

— Я точно так же думаю. Я уже не могу больше ни советовать ему, ни контролировать его поведение.

— Сколько нарывов обработал он таким способом?

— Два, насколько мне известно.

— Два?

На лице Этчема опять проступил румянец.

— Я это подглядел через дырку в палатке. Я вынужден был тайком наблюдать за ним, потому что он уже не отвечал за свои поступки.

— Да-да, вы совершенно правы, — согласился Ван Ритен. — И вы застали его дважды за этим занятием?

— Я предполагаю, что и с другими нарывами он поступал так же.

— Сколько их было у него?

— Десятки.

— Он ест что-нибудь?

— Ужасно много! Больше чем два носильщика.

— Он может ходить?

— Только ползает немного и при этом стонет.

— Температура у него все же повышена, так вы сказали?

— Да, температура повышена.

— Бредит?

— Дважды бредил. Всего два раза. Первый раз, когда появился первый нарыв, а потом бредил еще один раз. При этом он никого не подпускает. Но мы слышим его бред, и дикарей он пугает.

— Он говорит на их языке?

— Нет, но он, очевидно, говорил на диалекте, близком их языку. Носильщик Хамед Бургаш сказал, что это язык племени балунда. Я плохо знаю этот язык. Мне не очень легко даются языки, Стоун — другое дело, он выучил за одну неделю столько слов языка мангбату, сколько я не выучил бы и за год. Все же мне показалось, что слова, которые он произносил в бреду, были из языка племени мангбату. Во всяком случае, эти слова очень пугали носильщиков-мангбату.

— Пугали? — переспросил Ван Ритен.

— Людей из Занзибара тоже. Меня его бред тоже испугал, но меня он испугал по другой причине. Стоун говорил двумя разными голосами.

— Двумя голосами?

— Да, — сказал Этчем более взволнованно. — Двумя голосами, словно это был разговор двух людей. Один голос был его собственный, второй голос тонкий, слабый, писклявый. Я никогда не слышал таких голосов раньше. Когда он говорил своим голосом, мне показалось, что он говорил на языке мангбату, причем некоторые слова я знал. Например, «недру», «метабаба» и «недо», что означает: «голова», «плечо» и «бедро». Возможно, что он произносил также «кудра» и «некере» («говорить» и «свистеть»). Когда же он говорил тоненьким голоском, то я смог разобрать слова: «матомипа», «ангунзи» и «камомами» («убить», «смерть» и «ненависть»). Хамед Бургаш сказал, что он тоже слышал эти слова, а он знает язык мангбату гораздо лучше меня.

— А что говорили носильщики?

— Они произносили «Лукунду», «Лукунду». Я не знал этого слова. Хамед Бургаш сказал, что на языке мангбату это означало «леопард».

— Это слово у мангбату применяется для колдовства, — сказал Ван Ритен.

— Меня это не удивляет. Уже только слыша два этих голоса, можно было подумать о колдовстве.

— Один голос отвечал другому? — спросил Ван Ритен, и было заметно, что он старается придать вопросу малозначительность.

На этот раз лицо Этчема вместо румянца покрылось бледностью.

— Иногда они говорили одновременно.

— Два голоса одновременно?!

— Так показалось не мне одному. Кроме того, было и еще кое-что…

Он замолчал и вопросительно посмотрел на нас.

— Разве может так быть, чтобы один и тот же человек сразу говорил и свистел?

— Что вы хотите сказать?

— Мы все услышали, как Стоун говорил своим собственным, довольно низким и густым голосом, но при этом слышался высокий, резкий свист. Впечатление было чрезвычайно странное. Сам свист был очень необычный. Свист мужчины отличается от свиста женщины или девочки. Представьте себе, что свистит самая крошечная девочка на свете, причем свистит без передышки и все время на одной и той же ноте. Вот таким и был свист, сопровождавший низкий голос Стоуна, но он был еще пронзительнее, чем голос той предполагаемой девочки.

— И вы не подошли к Стоуну?

— Стоун не агрессивен по натуре, — сказал Этчем, — и тем не менее мы почувствовали угрозу с его стороны, не такую, какая может быть выражена разъяренным человеком или психически больным, а угрозу спокойную, но твердую. Он сказал, что если хоть один из нас (а я был тоже включен в это число) приблизится к нему во время припадка, то осмелившийся это сделать умрет. Он казался монархом, повелевшим своим подданным оставить его одного на смертном ложе. Никто не осмелился нарушить приказ.

— Конечно, — согласился Ван Ритен.

— Теперь ему очень плохо, — повторил Этчем упавшим голосом. — Я подумал, может быть, вы…

Как бы он ни старался говорить спокойно, без эмоций, мы явственно ощутили, как сочувственно он относится к Стоуну и как близко к сердцу принимает его несчастье.

Как и у большинства энергичных людей, в характере Ван Ритена явным фоном служил суровый эгоизм, который и проявился в этот момент. Он сказал, что наша жизнь, как и жизнь Стоуна, определяется каждым наступившим днем и так же подвержена риску; что он допускает существование взаимной связи между исследователями, но что он не видит оснований для того, чтобы ставить под угрозу успешность нашей экспедиции, пытаясь помочь человеку, которому, вероятнее всего, мы помочь не смогли бы; что охота для пропитания даже одной экспедиции уже становится затруднительной, стоит ли удваивать эти трудности, соединяя вместе две экспедиции; что угроза голода нависает очень реально. Сделать семидневное отклонение (он сделал косвенный комплимент Этчему, потратившему только пять дней) от маршрута значит сорвать затеянное предприятие.

Рассуждения Ван Ритена были логичны. Этчем почтительно принял их, как ученик выслушивает полезную нотацию директора школы.

В заключение Ван Ритен сказал:

— Рискуя жизнью, я разыскиваю пигмеев. Цель моей экспедиции — найти пигмеев.

— В таком случае вам будет вот что интересно, — спокойно сказал Этчем. Он вынул из кармана куртки два предмета и подал их Ван Ритену. Это были круглые предметы крупнее сливы, но меньше персика. Их легко было спрятать в руке средней величины. Они были черного цвета, и сначала я не разобрал, что это такое.

— Пигмеи! — вскрикнул Ван Ритен. — Настоящие пигмеи. Но в таком случае их высота всего шестьдесят сантиметров. Вы полагаете, что это головки взрослых?

— У меня нет на этот счет никакого мнения. Делайте ваши собственные выводы.

Ван Ритен передал мне одну из головок. Солнце уже садилось, но было еще достаточно светло. Я внимательно разглядывал предмет. Это была высушенная головка, хорошо сохраненная. Плоть ее была твердой, как камень. Кончик позвонка высовывался из того места, где соединялись сморщившиеся остатки мускулов шеи. Подбородок был маленький, челюсть выступала, мелкие белые ровные зубы виднелись между запавшими губами, маленький нос был плоским, лоб — узким и скошенным. На этом черепе лилипута было множество завитков свалявшихся заскорузлых волос. Ничего детского не было в головке, ее скорее можно было считать головой взрослого или даже старика.

— Откуда у вас эти головы? — поинтересовался Ван Ритен.

— Я их нашел в вещах Стоуна, но не знаю, как они попали к нему. Я, разумеется, не рылся в его вещах ради любопытства, нет, я искал каких-нибудь лекарств, чтобы ему помочь. Я могу сказать, что когда мы сюда пришли, этих головок у Стоуна не было.

— Вы уверены в этом?

— Совершенно уверен.

— Но как он мог их приобрести, а вы этого не знали?

— Иногда мы с ним разлучались дней на десять, когда охотились. Кроме того, Стоун не очень-то болтлив. Он не распространялся о том, чем занимается. Что касается Хамеда Бургаша, тот и сам помалкивал и своим людям велел молчать.

— Вы рассматривали эти головы? — спросил Ван Ритен.

— И очень тщательно.

Ван Ритен достал свой блокнот. Это был очень методичный субъект. Он вырвал листок из блокнота, сложил его и разделил на три равные части. Одну часть он подал мне, вторую — Этчему, третью взял себе.

— Я хотел бы убедиться в справедливости моего суждения, поэтому я прошу вас написать, что вам напоминают эти головы, затем я сравню ваши впечатления с моими.

Я дал карандаш Этчему, и он написал свое мнение. После этого я тоже написал на своей бумажке.

— Прочитайте все три, — попросил меня Ван Ритен, протягивая мне свой листок.

На записке Ван Ритена было написано:

Этчем написал:

На моей записке стояло:

— Вот видите! — воскликнул Ван Ритен. — Никто из нас не увидел в этих головах черты таких племен как вагаби, вамбуту или ваботу. Никто также не нашел в них ничего от пигмеев.

— Я тоже об этом думал, — сказал Этчем.

— И вы говорите, что у Стоуна не было этих голов прежде?

— У него их не было, я абсолютно уверен.

— Эту историю нельзя бросить не разгаданной, я пойду с вами, — заявил Ван Ритен. — А прежде всего, я постараюсь сделать невозможное и спасу Стоуна.

Он протянул руку Этчему, которую тот молча пожал. В глазах его можно было прочитать горячую благодарность.

Хотя Этчему удалось добраться до нашего лагеря всего за пять дней, на обратный путь вместе с нами ушло восемь дней. Мы не могли пройти этот путь за более короткое время, хотя Этчем и торопил нас, снедаемый постоянной тревогой, которую ему не удавалось подавить в себе. У него прорывалась сквозь свойственную британцам холодность сочувственная преданность своему шефу, которую уже нельзя было объяснить просто чувством долга.

Стоун был окружен заботой. Этчем распорядился оградить лагерь колючей изгородью. Хижины были построены по всем правилам и плотно покрыты стеблями травы. Жилье Стоуна было обставлено со всем возможным в их условиях удобством. Бургаш умел держать в повиновении прислугу и носильщиков. Он и сам был верным слугой Стоуну. В лагере был порядок, никто из людей не попытался тайком уйти. Двое туземцев из Занзибара умело охотились, и хотя лагерь питался скудно, но настоящего голода все же не было.

Стоун лежал на походной койке. Рядом стоял складной столик-табурет, на котором была бутылка воды среди флаконов. Там еще были ручные часы Стоуна и его бритва в футляре.

Стоун был чист, ухожен и совершенно не исхудалый. Он был очень далек от нас. Нельзя сказать, чтобы он был без сознания, он скорее был в каком-то тумане и совершенно потерял желание командовать кем-либо или противостоять кому-либо или чему-либо. Он, по-видимому, не заметил, как мы вошли, и не обращал внимания на наше присутствие. Что касается меня, то я всегда и всюду узнал бы его. Конечно, уже полностью пропали качества, отличавшие его в молодости: порывистость, живость, грация. Но его профиль приобрел еще большее сходство с так называемым львиным профилем, волосы его по-прежнему были светлой пышной гривой. Курчавая борода, которую он отпустил за время болезни, не портила его внешность. Он был крупный, и грудь его была, как и прежде, мускулиста. Но глаза у него были угрюмы. Он не обращался, конечно, со словами к нам, но все время бормотал что-то непонятное.

Этчем помог Ван Ритену раздеть и осмотреть больного. Тело Стоуна было довольно сильным для человека, который давно не вставал с постели.

На каждом колене у него и выше колен были заметны в большом количестве округлые пятна. Такие же пятна были на каждом плече, их было больше десятка, и все они были расположены по одной линии. Два или три пятна были открыты, четыре или пять только что зажившие. Свежих нарывов не было заметно, если не считать двух, находящихся по обеим сторонам грудных мышц. Один из этих нарывов, тот что был с левой стороны, находился выше и был больше смещен вбок. Эти нарывы не были похожи на фурункулы, скорее они напоминали что-то твердое и упорное, стремящееся пробиться наружу сквозь плоть и кожу, причем сами плоть и кожа выглядели здоровыми и лишь слегка воспаленными.

— Не нужно ничего делать, — сказал Ван Ритен, осмотрев Стоуна, и Этчем с ним согласился.

Они снова уложили больного, устроив его как можно удобнее. После этого мы вышли. Перед заходом солнца мы снова навестили Стоуна. Он лежал на спине все в том же бессознательном состоянии. Этчем остался с ним, а мы пошли в соседнюю хижину, предназначенную для нас. Звуки джунглей снаружи доносились такими же, как и в любом другом месте. Они, не мешали, и я быстро заснул.

Проснулся я неожиданно. Стояла полнейшая темнота. Я услышал звуки двух голосов. Один из них принадлежал Стоуну, второй был свистящий и болезненный. Я узнал голос Стоуна, хотя не встречался с ним уже много лет. Второй голос я не мог сравнить ни с чем, что мне раньше встречалось. Его можно было бы назвать криком новорожденного ребенка, но интенсивность этого крика приближала его к пронзительным звукам, издаваемым некоторыми насекомыми. Ван Ритен, лежавший рядом со мной, тоже проснулся, и мы молча слушали звуки, доносящиеся из соседней хижины. Как и Этчем, я знал плохо язык племени балунда, но все же я понял одно-два слова. Голоса звучали по очереди и перемежались паузами.

Вдруг оба голоса стали говорить одновременно, при этом они заговорили очень быстро. Глубокий бас Стоуна, голос совершенно здорового человека, спорил с пронзительным фальцетом. Казалось, спорят и бранятся два разных человека, и каждый хочет переспорить другого.

— Я больше не могу выносить это, — сказал Ван Ритен. — Пойдемте посмотрим.

Ван Ритен захватил с собой электрический фонарь. Он нашел его ощупью рядом с постелью, включил и поднялся, приглашая меня следовать за ним. Когда мы вышли из хижины, Ван Ритен остановил меня жестом. Инстинктивно он погасил фонарь, как будто его свет мешал слушать.

Мы находились бы в полной темноте, если бы не слабый свет углей на догоравших кострах носильщиков. Бледный свет звезд еле просачивался через ветки деревьев. Плеск воды в реке был очень тихим. Голоса из хижины были слышны хорошо. Оба голоса продолжали говорить одновременно. Вдруг тонкий голос превратился в резкий свист, острый, как лезвие бритвы. Этот свист звучал одновременно с голосом Стоуна.

— О господи! — воскликнул Ван Ритен. Он снова включил фонарь.

Мы нашли Этчема глубоко спящим. Нервное напряжение последних дней, трудный, длительный переход истощили силы этого человека. Теперь, когда он мог как бы переложить свой груз на плечи Ван Ритена, он погрузился в сон. Этчем не проснулся, когда свет фонаря попал ему в лицо.

Свист прервался, и вновь заговорили вместе два голоса. Они раздавались с постели, на которой лежал Стоун, и луч фонаря показал, что лежит он в той же позе и в том же состоянии, в каком мы его оставили. Исключением были руки, закинутые за голову, да еще с груди были сорваны бинты.

Нарыв на правой стороне груди созрел и лопнул. Мы это видели отчетливо, потому что Ван Ритен направил луч фонаря на это место. Из нароста на теле высовывалась черная головка, похожая на те, что нам дал Этчем. Цвет ее был таким черным, каким только может быть цвет кожи самого черного африканского негра. Сверкая белками, эта головка ворочала своими маленькими, злыми глазками и оскаливала зубы, очень мелкие зубки между толстых губ, подчеркнуто негритянских даже на таком миниатюрном лице. На крошечном черепе было что-то вроде войлокоподобных волос. Головка поворачивалась то в одну, то в другую сторону, не переставая выкрикивать слова своим странным пронзительным фальцетом. Стоун отрывисто отвечал на причитания этой головки.

Ван Ритен отошел от Стоуна и разбудил. Этчема. Когда тот увидел происходящее, то не обмолвился ни единым словом.

— Вы ведь видели, как он вскрыл два нарыва?

Этчем утвердительно кивнул.

— При этом было много крови?

— Очень мало.

— Держите его руки, — сказал Ван Ритен Этчему.

Он взял со столика бритву и передал мне фонарь. Стоун не замечал света и нашего присутствия. Но черная головка выкрикивала пронзительные слова, явно обращаясь к нам.

Рука Ван Ритена, уверенно держа бритву, срезала легко эту голову. К нашему удивлению, крови почти не было, и Ван Ритен забинтовал рану, словно это была простая царапина.

Как только была срезана головка, в этот же миг Стоун перестал говорить. Ван Ритен взял у меня фонарь. Взяв другой рукой ружье, он несколько раз ударил его прикладом по черной головке, брошенной на пол возле постели.

Мы вернулись к себе в хижину и снова легли. По-моему, я почти не спал уже до утра.

На следующий день около полудня мы снова услышали голоса из хижины Стоуна. Мы вошли и обнаружили, что изнуренный Этчем спит. Теперь лопнул нарыв на левой стороне груди, и появилась еще одна визгливая черная головка. Этчем проснулся, и мы втроем наблюдали происходящее. Стоун выкрикивал хриплые слова в ответ на мяуканье головки.

Ван Ритен подошел к Стоуну, взял бритву и встал на колени около постели. Отвратительная головка засмеялась скрежещущим, свистящим смехом.

И вдруг Стоун начал говорить по-английски.

— Кто вы такой? Почему взяли мою бритву?

Ван Ритен смотрел ему в глаза, поднимаясь с колен. Глаза Стоуна смотрели теперь осмысленно. Взгляд Стоуна беспорядочно осмотрел все вокруг.

— Это конец, — сказал сам себе Стоун. — Это конец. Если я могу принять еще Этчема за живого человека, то уж Сингльтон… Сингльтон! Призрак, пришедший из детства ко мне в мой смертный час. И этот странный призрак с черной бородой и держащий в руке мою бритву!..

— Стоун, я вовсе не призрак, — с усилием сказал я. — Я живой человек. Мы живые люди. Мы пришли помочь вам. Этот человек, это Ван Ритен.

— Ван Ритен! — воскликнул Стоун. — Я передам свое дело в такие надежные руки, какая удача!

Ван Ритен подошел ближе.

— Держитесь спокойно, старина, — сказал он успокаивающим голосом. — Сейчас будет больно, но это один лишь миг.

— Ох, я уже сколько раз это испытывал, — отчетливо сказал Стоун. — Оставьте меня в покое, дайте мне умереть так, как мне выпало. Эта многоглавая гидра здесь ни при чем. Вы можете бесконечно срезать ее головы, но вы не сможете ни снять, ни срезать проклятие. Не надо больше кромсать мое тело. Что запечатлено в костях, то не выйдет наружу. Обещайте не резать больше.

В голосе Стоуна появились жесткие ноты приказания. Так звучали его слова в далеком прошлом, во времена молодости. Этот тон убедил Ван Ритена, как и раньше убеждал любого.

— Я вам обещаю.

Едва только Ван Ритен сказал это, как снова взгляд Стоуна потерял осмысленность и затянулся туманом.

И тогда мы все трое сели рядом со Стоуном и стали наблюдать. Безобразная головка вышла целиком, за нею стали вылезать наружу маленькие ручки, словно вырезанные умелым резчиком из черного дерева. Очень миниатюрная копия настоящих рук: точеные пальчики, крошечные ноготки, на которых не были забыты и светлые луночки. Розовые ладони были отвратительно правдоподобны. Ручки жестикулировали, и пальчики правой потянулись к белокурой бороде Стоуна, чтобы потянуть за нее.

— Я не могу вынести это зрелище, — воскликнул Ван Ритен, снова беря бритву.

В тот же миг глаза Стоуна открылись, и в них были осмысленный и жесткий взгляд.

— Ван Ритен не хочет сдержать свое слово? — сказал он медленно. — Я так не думал о нем.

— Но мы же должны помочь вам, — тихо сказал Ван Ритен.

— Я уже прошел через стадию мучений, и теперь уже мне не нужна помощь. Пришел мой час. Это проклятие не было наложено на меня, оно порождено мною. Это ужасное, что происходит на ваших глазах, оно порождается мною, даже когда я расстаюсь с жизнью.

Глаза Стоуна закрылись, а мы беспомощно стояли возле его постели. Черное крошечное чудовище продолжало пронзительно лепетать.

Через некоторое время Стоун спросил:

— Ты говоришь на разных языках?

И крошечное существо ответило по-английски:

— Да, на разных языках. На всех, которые ты знаешь.

Из крошечного рта, высунулся кончик крошечного языка и облизнул губы. Головка покачивалась из стороны в сторону.

Мы смотрели, как ходят ребрышки под черной кожей груди — крошечное существо дышало.

— Скажи, она простила меня? — хрипло спросил Стоун.

— Пока мох не сойдет со стволов вечных кипарисов, пока звезды не перестанут блестеть над озером Поншартрена, она не простит тебя.

Стоун сделал жест отчаяния и повернулся набок. Спустя мгновение он умер.

Когда Сингльтон закончил рассказ, в комнате несколько минут было молчание. Даже было слышно, как мы дышали. Естественно, что молчание нарушил Твомбли:

— Я думаю, — сказал он, — что вы извлекли этого крошечного человечка, заспиртовали его в банке и увезли с собой?

Сингльтон повернулся в его сторону и сухо сказал:

— Мы похоронили Стоуна таким, каким он был в момент смерти.

— Однако, — не унимался Твомбли, — в эту историю трудно поверить.

Сингльтон ответил еще более сухо:

— Я и не предполагал, что вы поверите. Я ведь с того и начал, что теперь я сам не могу поверить в реальность того, что когда-то видел своими глазами.

По засиженному мухами стеклу витрины шла надпись «Брайт Спот Ресторан», ниже висела табличка: «Обеды».

Он не был голоден, а неряшливая витрина не вызвала в нем желания поесть. Тем не менее он вошел в ресторан. Вдоль длинной стойки на высоких табуретах сидело несколько посетителей. Он прошел мимо всех и сел на крайний табурет. Он долго сидел неподвижно, переводя взгляд с одной официантки на другую. Ни одна из них не походила на ту женщину, которую он должен был найти. Все же надо были рискнуть. Одна из официанток подошла к нему.

— Что вы хотите, господин?

— Кока-кола.

Когда она поставила перед ним стакан, он, делая вид, что читает меню, и не глядя на женщину, спросил:

— Здесь работает Элен Краус?

— Это я.

Он посмотрел на нее. Ему не поверилось. В этой женщине не было ничего общего с тем образом, который сложился у него во время бесконечных рассказов товарища по тюремной камере. «Ты знаешь, она такая высокая, стройная, белокурая, — нахваливал Майк свою подругу. — На телевидении на нее одна похожа, дикторша. Ты, наверное, ее видел… А насчет этого самого, просто огонь-баба!..» Затем обычно следовало подробное описание прелестей Элен.

Теперь, как ни странно, ему припоминались одна за другой эти подробности. Ничто не соответствовало, кроме высокого роста.

Да, официантка, стоявшая рядом, действительно была высокой и дородной, на этом и кончалось соответствие россказням Майка. Она, возможно, весила килограммов семьдесят пять. Кроме того, она была в очках. Не производили впечатления и ее волосы — так себе, серенькие. Женщина, конечно, почувствовала, что ее внимательно разглядывают, но флегматичное выражение ее бледно-голубых глаз за стеклами очков не изменилось.

Он решил убедиться и уточнил:

— Я разыскиваю Элен Краус. Она жила в Нортоне. Она была замужем за Майком…

Голубые глаза официантки остались равнодушными.

— Ну, я это. А что?

— У меня есть поручение от него. От вашего мужа.

— От Майка? Он ведь умер.

— Да. Я был с ним, когда он умирал. Меня зовут Расти Коннорсом. Мы с ним сидели в одной камере. Два года.

Выражение лица официантки не изменилось, если его вообще можно было называть выражением, но говорить она стала тише:

— Что за поручение такое?

Он осторожно осмотрелся.

— Здесь я не могу говорить. Вы во сколько кончаете?

— В половине восьмого.

— Я буду ждать на улице, у выхода.

Женщина засмеялась:

— Лучше подальше. Там есть парк, вы увидите, на той стороне улицы. Лучше там, на углу…

Он кивнул в знак согласия и пошел к выходу, не оглядываясь.

Да, это совсем не то, совсем не то, на что он рассчитывал! Когда он брал билет до Хайнесвиля, у него возникали в душе отзвуки эротических описаний Майка. Была надежда, почти уверенность, связать судьбу с привлекательной и любвеобильной вдовушкой. Все пошло прахом. Не с этой же очкастой толстой неряхой!..

Вдруг неприятная мысль промелькнула у него: а что, если и все остальное окажется таким же блефом? Остальное и самое главное — пятьдесят шесть тысяч долларов, спрятанные в надежном месте.

Он ждал ее в указанном месте, и когда она пришла, в парке уже становилось темно, и это было удачно — никому не бросится в глаза их встреча.

Они сели на скамью возле музыкальной эстрады. Спохватившись, что с дамой надо быть любезным, он протянул ей пачку сигарет. Она покачала головой:

— Спасибо, я не курю.

— Ах да, Майк же мне говорил…

Он помолчал и добавил:

— Он, вообще, много рассказывал про вас… Элен…

— А мне он в письмах про вас, наверное, писал. Лучший друг за всю жизнь!..

— Разве? Очень приятно узнать. Майк был парень что надо. Ему совсем не место было в тюрьме. Ну как же он туда угодил?

— Вам тоже там было не место. Мне Майк писал.

— Да, конечно. Нам обоим не повезло в жизни. Я-то, вообще, был молокосос… Что я понимал? Только из армии пришел… Гулял, развлекался. Потом деньги кончились, надо было чем-то заняться. Стал подручным у одного типа, букмекера. Однажды полиция замела контору. Патрон мне сунул чемодан в руку, сказал: «Беги через черный ход!» А там как раз один флик стоял, они тоже не дураки! Я ему чемоданом по башке. Да, я сам не знаю, как. У меня в мыслях не было, просто выпутаться хотел. Худо вышло — череп проломил я ему, он умер в больнице.

— Майк мне писал. С вами там плохо обращались.

— Ах, Элен! С Майком тоже.

Произнося имя официантки, он старался придавать приятность голосу. Это входило в программу, как и легкая грусть в голосе, когда он продолжил разговор:

— Я вам скажу честно, никогда не поверю, что такой парень, как Майк, мог убить лучшего друга и взять деньги. Да еще в одиночку, да еще запрятать труп так, что никому не найти… Его же не нашли, этого Пита Тэйлора?

— Послушайте! Не надо больше об этом! Прошу вас, пожалуйста!..

— Я понимаю, я понимаю… Ах, Элен!

Расти взял ее руку. Рука была пухлая и потная, она так и осталась в его руке, неповоротливая и тяжелая.

— Прямых улик ведь не было, правда?

— Кое-кто видел, что Майк увез Пита в своей машине. Пит потерял свой ключ, а надо было везти деньги рабочим на фабрику. Он попросил Майка довезти его. Кто-то сказал полиции. К нему домой пришли, а он и кровь не успел замыть. Вообще, ему отпереться никак было нельзя, никакого алиби не было. Я уверяла, что он, из дома не выходил. Куда там! Дали десять лет.

— А он два отсидел и умер, — печальным голосом завершил Расти историю товарища.

Они помолчали, потом Расти вкрадчиво спросил:

— Вот одного не пойму, куда он дел убитого? Об этом он ни разу не сказал. О деньгах тоже не говорил. Куда он их спрятал?.. — Он заметил, как женщина качнула головой.

— Да, так и не сказал. Флики, как ни старались, ничего из него не выжали.

Расти помолчал и осторожно спросил:

— А вам он тоже ничего не говорил?

— А как вы думаете? — с запинкой ответила Элен Краус. — Я же уехала из Нортона. Не могла я там оставаться: мне все кости перемыли… Вот я тут теперь. Два года в этом грязном кабаке работаю. Похоже, чтобы я знала то, о чем вы думаете?

Расти бросил окурок и смотрел на его красную точку, словно посматривающую на него с земли.

— А что бы вы сделали, Элен, с этими деньгами, если бы нашли? Отнесли фликам?

— С какой стати? Чтобы сказать спасибо, что они Майка засадили? Они его и убили. Ведь убили?

— Они сказали, что у него было воспаление легких.

— Знаю я, какое это воспаление легких. Убили и все тут. Майк своей жизнью откупил эти деньги. Я его жена. Деньги теперь мои.

— Наши, — тихо сказал Расти.

Пальцы женщины шевельнулись в его руке.

— Он вам сказал, где их спрятал?

— Он начал разговор об этом. Но его вскоре перевели. Он уже слабый был, говорить подолгу не мог. Из того, что он успел рассказать, у меня кой-какие соображения получаются. Вот я и решил с вами встретиться. Наверное, и вы что-то знаете. Вместе разберемся, где их отыскать. Пятьдесят шесть тысяч, так он сказал… Если и на двоих поделить, все равно неплохие деньги…

— Чего вам со мной говорить, если вы сами знаете, где они лежат?

Она старалась говорить равнодушно, но ей не удавалось скрыть волнение и тревогу. Он почувствовал ее недоверие.

— Я же вам говорю, что он не успел до конца рассказать. Давайте вместе разберемся. Я не все понял, что он хотел сказать. Вместе разберемся и попробуем отыскать. Я здесь чужой, мне не очень удобно рыскать по городу — сразу привлеку внимание. Но если вы мне поможете, я хочу сказать, дадите пристанище, мне не нужно будет все время быть на виду… И вообще, вдвоем мы быстро отыщем денежки.

— Предлагаете сделку, что ли?

— Не совсем так, Элен. Майк мне столько о вас говорил! Знаете, у меня даже к вам чувство какое-то появилось. Нет, верно!.. Будто я уже знаком давно с вами. Я вот тогда подумал, а что, если…

Пальцы женщины снова шевельнулись. Расти сжал ее руку и сказал с почти искренним чувством:

— Элен, представляете, два года в камере. Два года без женской ласки, без женского внимания… Поймите, это для здорового мужчины…

— Я тоже два года одна.

Расти обнял ее за талию, прижался губами к ее рту. Она приняла поцелуй.

— У тебя есть комната?

— Да, Расти, у меня есть комната.

Они поднялись и пошли в сторону улицы.

Элен спала. Расти курил сигарету, лежа рядом с ней. Как женщина, она вызывала у него отвращение. Хорошо, что она уснула, он может поразмышлять.

До сих пор все шло довольно удачно. Возможно, и дальше все будет идти так же. Просто необходимо, чтобы все шло удачно. Не надо больше таких провалов, как с чемоданом букмекера, набитым деньгами. Наткнуться на флика, поджидающего у черного хода!.. Там, в тюрьме, неожиданно подвернулось выгодное дело. Сдружиться с этим дураком Майком было не трудно. Историю с убийством заводского кассира он слушал от него много раз. Об одном лишь Майк никогда не говорил — где он спрятал деньги…

Расти с отвращением чувствовал рядом с собой эту груду жира. Нечего сказать! Крушение сюжета, сложившегося в мечтах Расти тогда, еще до освобождения из тюрьмы: удачное завершение поиска клада и шикарная жизнь с миловидной вдовой. Бесформенная груда жира — ничего больше. А какие мерзкие вздохи страсти!

Зачем делить с ней деньги? Допустим — делить, но уж тогда сразу ноги в руки!..

— Миленький, ты проснулся?

Расти с трудом подавил злость.

— Да, я проснулся.

— Хочешь поговорить теперь о деле?

— Ясно, что хочу.

— Мне тоже хочется все продумать по порядку.

— Вот это мне нравится. Это я называю — деловая женщина.

Он сел и посмотрел ей в лицо.

— Начнем с того, что Майк мне сказал: «Деньги никогда не найдут. Они все еще у Пита».

Элен подождала, что он скажет еще, и спросила:

— Это все?

— Да, это все. А чего ты хочешь еще? Это ясно, как дважды два: деньги там же, где труп Пита Тэйлора.

— Дважды два — это четыре, я с тобой согласна, но полиция уже два года ищет тело Пита Тейлора, а найти никак не может.

Она вздохнула и добавила с досадой:

— Я думала, ты что-нибудь знаешь.

Расти сжал ее плечо.

— Что ты мелешь! Мы знаем достаточно! Нам надо только поломать как следует голову и понять, где он мог спрятать.

— Ну конечно! Это ведь так просто.

— Где искали флики? Вспомни.

— Первым делом обыскали весь наш дом. Все перевернули вверх дном. Все осмотрели от чердака до подвала. Ничего не нашли.

— Где еще?

— Несколько месяцев полицейские обшаривали все леса вокруг Нортона. Искали в заброшенных сараях, на хуторах без хозяев… Да везде!.. Они искали его и на дне озера. Пит Тэйлор был холостяк. У него был домишко в городе и какая-то будка на берегу озера. Они их тоже обыскали. Нигде ничего не нашли.

Такое сообщение заставило Расти задуматься. Потом он спросил:

— Сколько времени прошло от встречи Майка с Питом до возвращения домой?

— Около трех часов.

— Он не мог за это время спрятать тело вдали от города.

— Полиция так и думала. Я же тебе говорю, что они обыскали все вокруг города и ничего не нашли.

— Но ведь должно быть какое-то объяснение. Давай рассуждать по-другому. Скажи, твой муж и Пит Тэйлор были приятелями?

— Похоже, что так, чего бы им тогда встречаться?

— А правда, зачем они встречались? Выпивали вместе? Или играли в карты?

— Нет, Майк это не любил. Они ходили на охоту, ловили рыбу. Я ведь тебе говорю, что у Пита был домик на озере.

— От Нортона недалеко?

— Километров пять. — В голосе Элен прозвучало раздражение, ей надоел этот разговор. — Я знаю, что ты думаешь. Ты ошибаешься. Я тебе говорю: они все обыскали, все. Они даже разобрали пол.

— Они смотрели в сарае, где хранились снасти?

— У Пита, кроме этого дома, ничего не было там. У него и лодки-то не было. Когда они отправлялись ловить рыбу, то просили лодку у соседа. — Она устало вздохнула. — Ты что думаешь, я сама не пыталась разобраться? Я целых два года пытаюсь найти эти деньги и ничего не нашла.

— Разгадка стоит пятьдесят шесть кусков. Стоит потрудиться. Что было в тот день, когда он убил Пита? Надо все вспомнить, может, ты что-нибудь забыла?

— Да что было? Ну, я была дома. Майк в тот день не работал. Он пошел в город. Просто так пошел, прогуляться.

— Он, может, сказал, зачем идет? Может, он нервничал или еще чего?..

— Нет. И мне кажется, он ничего не замышлял, если ты об этом думаешь. Наверное, все вышло случайно. Они случайно поехали в машине и как раз Пит вез деньги. Полиция думала, что Майк все задумал раньше. Они сказали, что он знал, когда на фабрике выдавали деньги. Пит, будто, всегда брал в банке деньги в один и тот же день. Хиггинс — это тот тип на фабрике — всегда рабочим выдавал получку по этим дням. Они сказали, что Пит поехал в банк, а что Майк подловил момент, чтобы стащить ключ из машины. Они сказали, что Пит с охранником вышел из банка, машину было не завести. Охранник ушел, а тут как раз Майк, будто случайно проезжал мимо. Там, этот тип со стоянки, он им сказал, что Пит с Майком разговаривали, а потом он сел к Майку в машину. Ну, в машине-то потом их точно видели. И потом Майк один пришел. Через три часа — это тоже точно.

— А что он тебе сказал, когда вернулся?

— Ничего особенного. Да ему и некогда было разговаривать. Через пару минут уже к дому подкатила полицейская машина.

— Так скоро? С чего бы это?

— Да ведь на фабрике ждали Пита с деньгами. Этот Хиггинс и позвонил в банк. Ну, они там все рассказали, кассир и охранник, и этот тип со стоянки.

— Он сопротивлялся?

— Нет. Вообще, ни слова им не сказал. Они его увезли — и все дела. Он как раз отмывался в ванной.

— А что, на нем была грязь?

— Руки были в грязи, а больше ничего. Им даже нечего было взять в свою лабораторию. Ну, еще ботинки у него были в грязи. Они там схватились, что его ружье охотничье пропало куда-то. Это им больше всего показалось, что он свое ружье куда-то подевал. Ясно, что они его так и не нашли. А они знали, что у него было ружье. Майк им сказал, что давно уж потерял. Несколько месяцев уже. Они ему не поверили.

— А ты поверила?

— Не знаю.

— И это все?

— Да… Хотя вот, у него рука была порезана. Я видела кровь на руке, когда он пришел. Я еще спросила. Он посмотрел на руку и на меня, сказал чего-то насчет каких-то крыс. Потом на суде говорил, что о стекло порезал. В машине, правда, одно окошко было разбито и стекла торчали. Он сказал, что потому и кровь в машине. Они анализ взяли — другая группа оказалась. А такая точно была у Пита. Они нашли справки.

Расти помолчал и спросил:

— Но тебе-то он не про стекла говорил, а про крысу.

— Нет, он не сказал, что его крыса укусила. Он как-то непонятно про крыс сказал. Я не очень поняла. В суде доктор установил, что это порезано бритвой. Они нашли бритву на умывальнике, на ней была кровь.

— Постой-ка, — сказал Расти, раздумывая. — Он тебе что-то сказал насчет крыс, потом поднялся по лестнице, зашел в квартиру и в ванной порезал себе руку бритвой. Так, так, кое-что мне проясняется. Ты поняла? Крыса его в самом деле укусила, это когда он прятал убитого. Вот если бы они это знали, они стали бы искать тело там, где есть крысы. Вот для чего он кромсал руку бритвой, скрывая укус.

— Может быть и так, — согласилась Элен. — Только что это нам дает? Вокруг Нортона тысячи мест, где водятся крысы. Ты что, хочешь все их обыскать?

— Надеюсь этого не потребуется. Да я этих тварей опасаюсь, с детства к ним отвращение. Когда я служил на флоте, я с корабля смотрел, как они кишат на пристанях… — он оторвался от минутных воспоминаний и спросил:

— Ты сказала, что когда Майк с Питом отправлялись на рыбную ловлю, они брали лодку у соседей? Где они держали свои лодки?

— В сарае.

— Флики рылись там?

— Не знаю… Наверное, рылись.

— А может, и нет. Соседи эти были дома в тот день?

— Нет.

— Ты точно знаешь?

— Конечно, знаю! Эти соседи — муж и жена Томсоны. Они из Чикаго. Они за неделю до того дня разбились насмерть, возвращаясь к себе.

— Значит, там никого не было? И Майк об этом знал?

— Конечно, знал.

— Кто теперь живет в доме этих Томсонов?

— Как я знаю, никто не живет. У них не, было детей. Этот тип из агентства пока не нашел покупателей. Домишко Пита тоже никто еще не купил.

— Надо ехать туда. Когда мы сможем?

— Хоть завтра. Завтра я не работаю. У меня есть машина. О милый, неужели! Я вся прямо дрожу!..

Он это и сам чувствовал: ее била мелкая дрожь от нервного возбуждения, вызванного возможностью разгадки тайны. К его досаде нервное возбуждение женщины перешло в прилив страсти, и ему пришлось сделать над собой усилие и удовлетворить ее желание.

Потом они лежали рядом, и она томно спросила:

— О чем ты думаешь, милый?

Их мысли, очевидно, шли по разным путям, потому что он в этот момент обдумывал, что сделает, когда они найдут деньги. Он не стал скрывать своей заботы и честно ответил:

— О деньгах. Об этих денежках: по двадцать восемь тысяч на каждого.

— Почему так, милый?

Он подумал, как ответить правильнее:

— Если ты, конечно, не возражаешь.

Возражала она или соглашалась — ему-то это было неважно. Когда деньги будут отысканы, останется только избавиться от этой дуры.

Решение избавиться в дальнейшем от этой дуры Элен Краус созрело окончательно у Расти на следующий день. До отъезда к озеру ему пришлось провести утро и полдня с Элен, не выходя из дому, чтобы не показываться лишний раз. Изнуренный пробудившейся любовной активностью своей подруги, испытывающий едва преодолимое отвращение к этой потной груде-плоти, он готов был прикончить ее, не дожидаясь находки денег и их дележа.

Но чем же она очаровала Майка? Расти никак не мог этого понять. Неужели она ему не была противна? Чужая душа — потемки. Что думал Майк, когда решился убить приятеля? Кто знает. Да что и думать обо всем этом, главное — отыскать железную коробку с долларами. Около четырех часов Расти спустился вниз. Осматриваясь, он обошел вокруг дома, прокрался к условленному месту, и вскоре туда подъехала Элен.

Не меньше часа им понадобилось чтобы доехать до озер. Они выехали на берег по песчаной дороге, вдоль которой росли деревья. Расти просил не зажигать фары, но Элен его успокоила, сказав, что здесь никого нет. Он и сам в этом убедился, пройдя по песчаному берегу и осмотревшись по сторонам. В этот ноябрьский вечер озеро было темное, пустынное и зловещее.

Они поставили машину позади домика Пита Тэйлора. С первого же взгляда Расти понял, что искать тело в домике Пита не было никакого смысла. Элен взяла фонарь из машины.

— Я думаю, ты сразу хочешь пойти в сарай, где хранились лодки? Это там, — она показала в левую сторону. — Будь осторожнее, эта тропинка была скользкая.

Она была права, идти по скользкой грязи в темноте было трудно. Расти шагал за женщиной и размышлял, не настал ли момент? Можно было поднять камень и проломить ей череп.

Он не мог еще решиться. Да и лучше было отыскать сначала деньги и посмотреть, каково это надежное место для укрытия трупов, которое нашел в свое время Майк.

Лодочный сарай стоял у небольшого узенького мола, идущего в озеро. Расти потянул дверь, она была заперта на висячий замок.

— Отойди-ка, — сказал Расти женщине. Он поднял подходящий камень и без особого труда разбил проржавевший замок. Бросив замок на землю, Расти взял у Элен фонарь и вошел в сарай. Луч фонаря обшарил грязные пустые стены. Хотя этот луч бегал в темноте, но полной темнотой ее нельзя было назвать, изо всех углов светили красноватые точки. С содроганием Расти понял, что это настороженные глазки зверьков. Крысы! Отвратительные, ненавистные с детства твари!.. Однако сейчас эти злобные красноватые глазки подтверждали догадку — это здесь!

Элен дышала ему в затылок. Она тоже поняла, что они у цели своей поездки. Свет фонаря и присутствие людей прогнали зверьков. Расти топнул ногой, шуганул более отважных крыс, которые не спешили удирать. Потом он посветил по полу: ну, конечно, пол был цементный! Но что под этим цементом? Дальнейший осмотр пола вызвал у Расти восклицание, полное досады и злобы:

— А, черт! Они же ковыряли здесь пол!

Да, цемент был разбит на куски, это уже был не цементный пол, а земля, покрытая щебнем.

— Я тебе говорила, — упавшим голосом сказала Элен. — Они все вокруг обыскали! Все вокруг.

Лодок в сарае не было. Луч фонаря не наткнулся на что-нибудь в одном из углов: голые стены, обломки цементного пола — больше ничего. Расти осветил потолок, он был подшит толем.

— Пошли отсюда! Слишком просто мы хотели получить денежки.

Расти повернулся к двери, его уже тошнило от затхлой вони сарая, от близости притаившейся армии крыс. Он машинально осветил еще один раз потолок и вдруг замер.

— Постой-ка! Постой!..

— Что там?

— Потолок низковат, он должен быть выше.

— Ты думаешь?

— Я думаю, конечно, думаю. Да, я уверен, что оно там! Тихо! Ты слышишь?

Они замерли, и в мрачной тишине услышали шелест дождя. Но дождя не было, это шуршали лапки крыс, бегавших в промежутке между потолком и крышей.

— Пойдем! — позвал Расти.

— Куда?

— В дом. Возьмем какую-нибудь лестницу.

Лестница отыскалась быстро. Даже не пришлось взламывать дверь дома — лестница стояла под навесом, пристроенным к дому.

Листы толя отрывались легко, даже не понадобился железный крюк, который он подобрал там же под навесом. Но под толем оказались доски, и тогда железный крюк пошел в дело. Доски отдирались с треском, уже открылся достаточный лаз в эти антресоли. Оттуда выскакивали одна за другой перепуганные крысы, перескакивали через плечи Расти, скатывались по его спине. Это было омерзительно и только возбуждение, азарт, вызванный близостью добычи, позволял Расти продолжать работу. Вот он уже протиснулся в темный промежуток — слава богу, все крысы уже выскочили оттуда. Ему не пришлось лезть далеко, железная коробка быстро попалась под руку. И тут же лежало «это». Расти сразу понял, что «это» и было то, что осталось от Пита Тэйлора. Это не могло быть ничем другим, хотя если бы требовалось опознание трупа, то это было бы затруднительно, потому что трупа не было, остался начисто обглоданный крысами скелет.

Расти ухватил железную коробку и, не совладая с нервным нетерпением, раскрыл ее. Вот они — заветные пачки! Даже сквозь отвратительный затхлый дух антресолей ноздри Расти уловили запах денег.

— Ты нашел? — нетерпеливо спросила Элен.

— Нашел. Подержи лестницу, я слезу.

Отыскивая ногами перекладины, он готовился внутренне к решающему моменту. Этот момент наступил, Расти это понимал. Он передал женщине фонарь и железный крюк, крепче прижал к себе коробку с деньгами. Все в его мозгу сложилось просто и точно: он спускается с последней перекладины лестницы, ставит коробку на пол, она наклоняется над коробкой, он берет хороший обломок цемента и все!.. Один удар по черепу — и все! Гениально просто, если бы не железный крюк. Удар этим крюком по голове ожидал Расти, когда его нога нащупала последнюю перекладину…

Над Шенау распростерлись яркие вечерние облака и залили своим красным отсветом темные черепичные крыши, цветущие кроны груш и яблонь и светло-зеленое море ближней буковой рощи. Это был вечер накануне праздника, а жители Шенау всегда старались по этому поводу придать улицам своей деревни привлекательный и опрятный вид, поэтому парни и девушки, вооружившись березовыми вениками, сгребали в кучи повседневный мусор.

Сквозь тучу пыли, поднятую уборкой, брела девушка лет двадцати. Ее позвоночник был искривлен, из-за чего и бедра ее были подняты неодинаково. Такие особенности телосложения затрудняли ее походку, и она шла, устало прихрамывая. Поясок белого передника, кайма синей юбки, которые на любой девушке расположены горизонтально, на ее кособокой фигуре были перекошены.

Девушка несла на голове плетеную из ивовых прутьев корзину, и эта ноша еще больше искривила ее стан и пригибала к земле. Несмотря на явную усталость, девушка приветливо здоровалась со всеми встречными. Ответы на ее приветствия были то сердечными, то небрежными: «Добрый вечер, Матильда», «Привет, привет…»

В верхнем конце деревни слышался шум лесопилки. Матильда свернула на узкую тропинку, вьющуюся среди кустов терновника. Тропа вела на вершину холма, где стоял деревенский дом. Этот темный дом, как угрюмый сторож, смотрел сверху на деревню. Последние лучи заходящего солнца осветили стекла в окнах мрачного дома каким-то зловещим светом. Глазами своих окон темный дом смотрел с завистью и злобой на покоящиеся внизу в сумраке вечера фруктовые сады, огороды, луга и пашни.

Возле дома стоял высокий, угловатый мужчина. Он держал на плече топор и смотрел вниз на деревню так же недружелюбно, как и его дом. По-видимому, он дожидался появления Матильды и, когда заметил ее, то проследил без всякого сочувствия за ее трудным подъемом по крутой тропе.

Девушка добралась наконец до вершины холма и поставила корзину на землю, чтобы перевести дух.

— Добрый вечер, отец! — со вздохом сказала она.

— Что так поздно? — спросил он вместо приветствия.

Она покорно приняла упрек, снова подняла свою ношу и пошла в дом. Тогда и отец покинул наблюдательный пост и неторопливо пошел через двор, нагибаясь иногда, чтобы поднять травинки, которые упали с тележки, когда ее вез его сын. Он был из тех людей, которые считают, что руки созданы для того, чтобы подбирать и держать.

Хозяин «Лоры», так называлось его владение, обладал самым маленьким в Шенау хозяйством, и это постоянно мучило его. Он был общинным лесником и большую часть своего времени посвящал лесам. Когда ему кто-нибудь говорил: «Хайни-Йоггель, почему бы тебе не бросить это занятие, да не прикупить немного пашни и лугов?», он гордо выпрямлялся и отвечал: «Мой дед и мой отец были лесниками, и когда вы зимой топите свои печи, не истратив ни сантима на дрова, то должны благодарить за это их и меня!» Так он говорил, но люди все же думали, что какие-то свои заветные мечты и планы он им не раскрывает.

Лесник, походив по двору, заглянул в сарай, а потом пошел вслед за Матильдой в дом. Девушка обессиленно сидела у стола и бездумно складывала столбиком монеты, которые ей заплатили за работу. Отец сел напротив нее и согнутым указательным пальцем подтянул монеты к себе. Он пересчитал деньги и озабоченно спросил:

— Они что, стали платить тебе меньше?

— Да, — вздохнула девушка, — но что я могу поделать? Шелк становится все хуже, брака больше.

— Вздор! Надо аккуратнее работать.

Вместо возражения Матильда безвольно опустила руки на колени.

— А когда дадут машину для младшей? Она скоро будет готова? Адель уже прошла конфирмацию. Лошадку пора запрягать, я не настолько богат, чтобы держать в конюшне лошадку для красоты.

— В конце недели пришлют, — сказала Матильда.

— Четверг, пятница, суббота, воскресенье, — пробормотал он, — и, что-то подсчитывая, посмотрел в угол комнаты, где уже сгустилась темнота. Матильда поднялась, зажгла висевшую с потолка лампу и пошла к своей машине, которая тянулась вдоль стены, как скелет какого-то неприятного зверя. Две пары железных ног опирались о пол и поддерживали станину, на которой размещалась дюжина шпулек. Внизу, на небольшой высоте над полом была протянута доска, качающаяся на шарнирах, которая приводила в движение все механизмы через систему ремней и колес. А «мотором» служила нога ткачихи, нажимающая на эту доску. Работа шла изо дня в день неделями, месяцами и годами. Вот эта изнурительная работа и изуродовала Матильду, потому что девочка не была крепкого сложения, а встала к этому пыточному сооружению в тринадцатилетнем возрасте.

Матильда достала из корзины пустые шпульки, которые она принесла, и поставила их в машину. Прежде чем приняться за работу, она посидела в раздумье перед ненавистным сооружением и негромко сказала не то отцу, не то себе самой:

— Маленькая еще очень слаба для этой машины, с ней будет как со мной.

— Что ты мелешь! — сердито сказал отец. — Если бы ты меняла ноги, а не работала все время одной и той же, то и не скрючилась бы. Тебе сто раз говорили.

Матильда примолкла. Она-то хорошо знала, как все было. Поначалу она делала все как надо. Но со временем, когда монотонная работа все больше притупляла ее, девочка перестала обращать внимание на смену ног, да еще ей казалось, что правой ногой было легче приводить в движение тяжелую машину, чем левой. Одно тянуло за собой другое: правая нога становилась все сильнее, выполняла все большую часть работы, а когда прошел год, то левую ногу и вовсе отстранили от дела. Дальше пошло все хуже: начались боли в спине, и мало-помалу позвоночник стал искривляться. Она не сама заметила это, подруга однажды сказала: «Матильда, ты становишься кособокой». Вот тогда она попыталась взбунтоваться против машины и против отца, дорожившего только ее заработком. Бунт ничего не дал, упрямство отца побороть было не в ее слабых силах. Она смирилась — это был конец. Теперь та же участь грозила ее младшей сестре Адельхейд, ее маленькой Адели, которую она любила по-матерински, да и кроме которой у нее не было ничего любимого на свете. Она долго боролась как могла за то, чтобы избавить Адель от повторения собственной судьбы, оттягивала исполнение воли отца, поручившего ей взять на фабрике вторую машину.

Матильда сидела за работой и обдумывала, как ей продолжить свое сражение с отцом. В это время дверь отворилась, и их бедное жилье в один миг преобразилось, словно наполнившись светом и блеском. Лесник и Матильда с удивлением взглянули на Адель. Она стояла у порога в белом платье, окаймленном золотой тесьмой и стянутом на ее гибкой талии золотым пояском. На ее густых каштановых волосах была золотая корона. Девушка восторженно смотрела на них, опираясь на длинный посох, тоже усыпанный золотыми блесками. На разрумянившемся лице ее блестели карие глаза, горделивая по-детски улыбка показывала, что Адель считает себя красивой и ей радостно показывать свою красоту отцу и сестре.

— Вас приветствует королева бала! — звонко сказала она.

В Шенау собирались отметить молодежным балом открытие нового здания школы. Адели, как самой хорошенькой из молодых девушек, что всеми признавалось единодушно и даже без зависти, поручалась весьма ответственная роль на этом празднике. Сегодня ей дали наряд королевы, и она пришла в нем домой, чтобы подогнать его получше по фигуре.

Когда Хайни-Йоггель так врасплох увидел свою, ничего не скажешь, красивую дочку, ворвавшуюся с видом победительницы, он непроизвольно воскликнул одобрительно, что с ним бывало редко:

— Ах, чертова ведьма!

Он тут же устыдился своей вспышки. Другим уже, насмешливым тоном он добавил:

— Радуйся, радуйся! В понедельник тебе пришлют с фабрики машину.

Королеву бала эти сухие слова отца сразу опустили на землю. Она испуганно взглянула на Матильду, словно спрашивая: «Ты что, заказала им это чудище?»

Повернувшись к отцу, Адель помертвевшим голосом сказала ему:

— Я не для того родилась, чтобы наматывать шпульки.

— Ах ты! Как же это я забыл? В самом деле, ведь ты принцесса! — насмешливо ответил отец.

— Я родилась стройной и такой хочу оставаться. Мало разве, что надо было изуродовать Матильду?

Она бросилась к сестре и обвила ее за шею руками, показывая, что совсем не хотела обидеть ее своим восклицанием. Но Матильда не думала сейчас о себе, она страдала не меньше самой Адели, думая о том, что ожидает младшую. Она только и сказала тихо:

— Бедняжка Адель.

— Расхныкались, черт побери! — рявкнул Хайни-Йоггель и стукнул по столу костлявым кулаком.

В этот момент вошел со двора Ганс, сын старого лесника. Он держал в руке фонарь, горящий желтым коптящим пламенем. От его одежды шел запах хлева. Ганс был очень похож на отца: долговязый, сухощавый, с узким носом, тонкими губами и тяжелыми челюстями. Ни в чем он не походил на сестер, унаследовавших свою миловидность от матери.

Бросив быстрый взгляд на сестер, Ганс догадался, что они утешают друг дружку из-за каких-то обид. Он скорчил гримасу и сказал ворчливым голосом, подражая отцу:

— Вот какие рожи бывают у обезьян!

Жесткие складки лица старого Хайни-Йоггеля с усилием сложились в подобие улыбки, он одобрительно посмотрел на сына, уж в этом-то парне их порода сохранится.

— Она говорит, что слишком благородна, чтобы работать на машине, — пояснил он сыну.

— А-а-а!.. — протянул Ганс такое долгое «а», что оно, как игла дотянулось до непокорной маленькой грешницы, чтобы уколоть ее в наказание. — Ну, так я знаю, что нам с ней надо сделать. Если птичка не хочет трудиться, посадим ее в клетку, повесим клетку у окна и станем слушать, какие она песенки нам запоет. Такой благородной птичке мы дадим зернышек и орешков.

Ганс засмеялся, довольный своей шуткой, но Адель выскочила из комнаты и убежала по лесенке наверх в свою спальню. Глаза ее налились слезами, она упала на постель лицом в подушки, но свалившаяся с головы корона отвлекла ее от намерения поплакать вволю. Девушка поправила корону и посмотрела на себя в зеркало. Зеркало в спальне было совсем маленькое, и надо было отойти от него далеко, чтобы увидеть себя целиком. Адель долго разглядывала себя, возвращаясь мыслями к предстоящему празднику. Она смахнула слезинки с ресниц, погладила заплаканное лицо и улыбнулась своему отражению, она снова увидела себя королевой.

Налюбовавшись на себя, Адель сняла праздничный наряд, заботливо сложила платье, пояс и корону и убрала их, как аккуратная девочка убирает вещички своих кукол. Она подумала, стоит ли опять спуститься вниз, но сразу ожила обида, нанесенная отцом. И тогда девушка подумала: «Лучше умереть, чем дать себя изуродовать». В ней зародилось упрямое чувство ответственности за свою красоту, которой она только что откровенно по-детски любовалась. Она обратила внимательный взгляд на старую, пожелтевшую гравюру, прибитую к стене четырьмя сапожными гвоздями. На этом рисунке был изображен бог любви Амур, целящийся своей стрелой из-за розового куста в девушку, беспечно лежащую на лугу. Эта гравюра пришла по почте, как приложение к журналу, еще в те времена, когда была жива мать. С этой гравюрой было связано небольшое событие, которое, однако, глубоко запало в душу десятилетней Адели. У них в гостях был брат матери, школьный учитель. Ему на глаза попал этот рисунок, и он, по привычке все объяснять, стал подробно расписывать достоинства этой гравюры. Адель с интересом рассматривала картинку и с детским нетерпением перебила рассуждения учителя:

— Дядя, а кто этот мальчишка с луком?

Мать улыбнулась и с удовольствием посмотрела на сконфузившегося брата.

— Это — Смерть, — сказал брат не сразу, и ответ его был неудачный, но ему не пришло в голову другой замены запретному для десятилетней девочки понятию «любовь».

— Что ты говоришь мне! — засмеялась девочка. — Смерть совсем не такая, это скелет с песочными часами в руке.

Учителю, раз уж он прыгнул в воду, надо было плыть дальше.

— Видишь ли, Адель, Смерть бывает разная. Та, про которую ты сказала, это смерть для старых людей. Есть еще одна Смерть — старуха с косой в руках, она для взрослых мужчин и женщин. А вот эта, которая здесь на гравюре, это Смерть для молодых. Ну-ка, скажи мне, какая из них тебе нравится больше? — спросил он шутливо. Девочка показала пальцем на хорошенького кудрявого мальчика с толстыми ручками и ножками.

— Вот-вот, — засмеялся дядя, — молодым, конечно, больше нравится этот мальчик. — Он сделал хитрое лицо и посмотрел на всех, и все засмеялись тоже, потому что им показалось, что учитель хорошо выпутался. Не смеялась только мать Адели. Но самой девочке понравилось объяснение дяди, она и потом часто вспоминала этот разговор. Однажды она попросила у матери подарить ей эту гравюру, и, к ее удивлению, мать сразу согласилась. Дело же было в том, что с того воскресенья у матери появилась неприязнь к этой картинке, висевшей на стене, и всякий раз, когда ее глаза наталкивались на нее, матери становилось не по себе. Она была болезненной и чувствительной женщиной, и ее неприятно задело такое неожиданное сближение любви и смерти. Как и у большинства страдающих людей, в ее сердце был потайной, заветный уголочек, тоскующий о любви. На долю самой матери достался муж из таких людей, которые больше заняты насущными вопросами, и любовь была вскоре отстранена, как что-то не влияющее на будничный ход жизни. Любовная тоска, запрятанная глубоко в сердце молодой женщины, стала неизбывной и давала ей повод думать, что ей-то именно предназначена «Смерть для молодых». Вот почему она охотно отдала гравюру дочери.

Адель прибила рисунок к стене над своей постелью. Внизу на гравюре она написала карандашом: «Молодая смерть». Так с тех пор и висел этот пожелтевший листок, со следами пальцев Адели по его краям, над ее постелью. Теперь, конечно, тот старый смысл рисунка уже утратился, Адель теперь знала настоящее призвание Амура и назначение его стрел, но от этого гравюра стала для нее еще больше интересной. Гравюра с какою-то притягательной таинственной силой воздействовала на девушку, которой уже и недолго было до превращения в женщину. Для Адели, как тогда для ее матери, воедино сплелись три понятия: молодость, любовь и смерть. В этой гравюре запрятан был отклик на все переменчивые и смутные чувства, рождающиеся в душе юной девушки.

— Опять ты замечталась у этой картинки, — недовольно сказала Матильда. — Не надо этого, девочка.

— Если бы мама была жива! — уклончиво ответила Адель и вздохнула.

— Да, если бы мама была жива, — подхватила сестра, — то вторая машина никогда бы не появилась в нашем доме. Только ты не думай, что я просила на фабрике. Я ни слова не сказала. Он сам им написал.

— Я и не думаю про тебя! Но теперь ты должна мне помочь.

Матильда ласково провела рукой по темным волосам сестры. Она не могла найти выход для спасения. Что бы они ни придумали, все разобьется об упрямый лоб их отца.

— Ты же знаешь нашего отца, — сказала она тихо.

— Мы разобьем эту машину, — отважно сказала Адель, — и твою тоже! В доме у нас станет тихо и не будет пахнуть машинным маслом. И тебе не надо будет с утра до вечера качать ногой эту доску и связывать нитки.

— Дурочка!

— Послушай, Матильда, сегодня вечером, когда мы шли домой, он сказал, что я самая красивая буду на празднике.

— Кто?

— Ах, ты же прекрасно знаешь!

— Мельников сын? Вильгельм?

— Ну да. Он всегда такую ерунду говорит. Ну, а чем плохо? Мельничихе ведь не нужно работать на такой машине.

— Ты просто дурочка, — рассердилась Матильда. Ей бы хотелось вразумить свою сестру, объяснить ей, что в Шенау браки заключаются не между людьми, а между пашнями и лугами. Крупные с крупными, мелкие с мелкими. Но в этот вечер не хотела она портить праздничное настроение девочке.

— Ты бы тоже была красивой, — ласково сказала Адель, — если бы не эта проклятая машина. Это не машина — это злой дух! Это он тебя сделал такой бледной, а спертый воздух, вонь этого масла, свет от лампы — они ему помогают мучить тебя. Нет-нет, я не дам запереть себя в комнате! И тебя мы выпустим на волю!

Она вскочила, поднятая внезапной мыслью.

— Я пойду и все ему скажу! Он потому такой, что никто ему не перечит. А я все ему скажу в лицо!

— Нет, Адель, я сама обо всем позабочусь, ты только все испортишь, — сказала Матильда, удерживая сестру. — Ложись спать, я сама с ним поговорю.

Адель поддалась на уговоры, и Матильда пошла вниз. Ее прихрамывающие шаги послышались с лестницы, потом скрипнула дверь внизу и послышались голоса. Адель не могла разобрать слов, но, лежа в постели, слушала звуки этих голосов, долетающие из комнаты. Голос Матильды произносил какую-то короткую просьбу, грубый голос отца отвечал еще более коротко. Так и чередовались звуки двух голосов: просящего девического и грубого непреклонного мужского. Мужской голос становился все громче и жестче, а девический голос делался все тише, неувереннее и, наконец, замолчал совсем. И вот тогда Адели стало страшно. До этого момента она не верила по-настоящему в появление второй машины. Теперь ей стало ясно, что разговоры об этом велись не впустую. Адель представила себе, как это железное чудовище медленно и тяжело пролезет из сеней в комнату, уверенно займет свое место у стены и станет ждать, когда Адель, словно приговоренная, сядет рядом, поставит ногу на проклятую доску и оживит бездушный механизм. С этой минуты она станет рабыней этого чудовища. Ее щеки потеряют свежесть и румянец. Ее спина искривится… «Боже милостивый, боже милостивый, сделай, чтобы я осталась стройной!..» зашептала в отчаянье девушка. Она хотела добавить к своей мольбе «и красивой», но ей подумалось, что в таком желании может быть что-то греховное, и уж лучше не стоит просить об этом господа.

Вернулась Матильда. Она была еще угнетеннее, чем обычно. Молча села она на постель к сестре, собираясь с духом, чтобы сказать ей о неудаче.

— Молчи, я все знаю, — сказала Адель, — давай спать.

Она быстро повернулась к стене и лежала неподвижно с закрытыми глазами. Матильда видела, как слезы просачиваются сквозь сомкнутые ресницы сестры. Она сидела рядом с ней, осторожно поглаживая ее по спине. Когда она поняла, что Адель уснула, она разделась и легла тоже.

В соседней комнате у окна стоял их отец и смотрел вниз, в деревню. В небе висела полная луна. После спора с Матильдой отец никак не мог заснуть. Все же старшая дочь неприятно упрекнула его в черствости, жестокости, скупости, и ему нужно было обрести прежнее спокойствие и уверенность в своей правоте. На короткий миг в его упрямой голове осознанно промелькнула мысль, что он берет себе грех на душу, так поступая с дочерьми, и что стоило бы отказаться от намерения, но это был лишь краткий проблеск. Хайни-Йоггель не относился к числу тех людей, которые отступаются от своих намерений, и он никогда не потерпит в своем доме чьей-то еще воли, кроме его собственной. Жадный? Может быть, и жадный, но этого Хайни-Йоггель совершенно не стыдился. Даже не жадный, а скупой. Скупость в глазах Хайни-Йоггеля не была недостатком, скорее — достоинством, одним из жизненных принципов. Эту черту характера он получил от отца. Перед смертью отец сказал ему, а умирающий не будет говорить пустые слова:

«Твой дед, — сказал умирающий отец, — жил внизу в деревне. Его дом был самый лучший. Этот дом и теперь стоит, и ты можешь еще увидеть наше имя над одной из дверей. Дед твой был очень порядочный и добрый человек. Нельзя быть добрым с недобрыми соседями. Эх, люди не добры, они злы. Доброта не приносит добра. Дед переселился сюда в „Лору“, а чтобы дети его не погибли от голода, он стал общинным лесником. Нет, сын мой, Хайни-Йоггели не должны жить в „Лоре“. Наше место там, внизу, в деревне. Мы не должны успокаиваться, пока не вернем себе законное место. Копи добро для этого и работай не щадя своих сил, как я это делал. Ты не добьешься цели, пусть сын твой продолжит наше дело. Обещай мне, дай мне умереть спокойно».

Таким был старик. Для сына, в которого и сама природа уже вложила черту скупости, усилить в себе эту черту и все ей подчинить стало еще и выполнением обета, наложенного умирающим. Нет, скупость Хайни-Йоггеля не была этим неприятным пороком скаредных людей с мелкими душами, скупость Хайни-Йоггеля была фамильным законом, жертвой ради будущего — так себе внушил лесник. Он не жил своей личной жизнью, он не жил для себя, он жил для своего сына, который тоже будет жить для своего сына. Такая цепочка лежала в основе жизни Хайни-Йоггеля, да впрочем, и в основе жизни каждого крестьянина, иначе зачем бы им сажать деревья, выращивать леса, если плодами воспользуются только внуки.

Хайни-Йоггель начал битву за деньги. Он добывал их на свой манер, отвечающий его скуповатой натуре, то есть не искал какого-нибудь выгодного пути, а просто терпеливо копил приобретаемое тяжелым ежедневным трудом. Вся его семья должна была участвовать вместе с ним в этой битве.

Когда Хайни-Йоггель уходил в лес и бродил среди деревьев, посаженных его отцом и дедом, то мог себе позволить отвлечься от будничных забот и помечтать о том времени, когда он с гордо поднятой головой снова вернется в деревню и поселится в лучшем из домов. Ах, как приятно будет посмотреть, как вытянутся лица жителей деревни, когда он швырнет им под ноги свою не приносящую дохода должность общинного лесника.

Хайни-Йоггель непростительно ошибся только один раз в своей жизни, когда он во второй раз женился на молоденькой швее, привел в свой дом эту красивую, но уж слишком нежную и слабую девушку. Другие парни обходили ее стороной, потому что их крестьянский инстинкт говорил им, что для тяжелой деревенской работы нужно выбирать жену повыносливее.

Хайни-Йоггель рассуждал по-своему: швея в доме — это значит каждый день будут зарабатываться еще какие-то деньги, это хорошо входило в его главный план. Расчеты не оправдались. Вечно в комнате без свежего воздуха, склонившись над шитьем юбок, кофт, рубашек, — такая жизнь, да еще без поддержки любви, которой так не хватало нежному сердцу молодой женщины, такая жизнь быстро подточила ее здоровье и свела в могилу. Вот уже пять лет, как покоится она на деревенском кладбище. Расчеты не оправдались, да и хуже того — обе ее дочки пошли в нее, а не в отца.

Сейчас он очень ясно это чувствовал, очень ясно. И не было у него любви к таким бесполезным дочерям и не было у него сострадательного воспоминания о покойной — одна досада, почти ненависть. Единственной его надеждой был сын от первого брака.

Да, сыну придется довести до победы великий план Хайни-Йоггелей. Слава богу, слава богу, сын его, Ганс, — парень крепкий. Гансу в руки передаст он заветное дело, а все в доме будут помогать ему. Все должны сгибаться или сломиться. Сгибаться или сломиться, так-то Адель!

К такому успокоительному для себя и правильному выводу пришел Хайни-Йоггель, стоя у окна в этот поздний час, а полная луна освещала спящую деревню.

«Ты сделал так, как мне обещал? — спросит меня отец, когда я встречусь с ним на том свете, а я ему скажу: да, сделал», — подумал Хайни-Йоггель, укладываясь в постель.

На следующий день с самого утра в доме лесника воцарилось угрюмое настроение. Унынием была заполнена и всегда-то невеселая «Лора» под самую крышу. Сестры вышли в сад и сели в траву под цветущей яблоней. Что и было хорошо в «Лоре» так это возможность видеть сверху всю деревню и пестрые от цветов луга далеко за домами. Сестры почти не разговаривали, они и без слов понимали друг дружку, как понимают друг друга угнетенные одной и той же силой.

Радостный отдаленный гул деревни поднимался снизу, воскресный гул. Рядом с девушками в ветвях деревьев щебетали зяблики.

Вскоре и отец с сыном вышли в сад. Они тоже уселись на траве под другой яблоней. Они тоже хорошо понимали друг друга. И уж они-то знали и то, о чем думают их девчонки. Хайни-Йоггель рассказал сыну, как он понимает будущее их семьи. Мужчины тоже смотрели на праздничную сутолоку в деревенских улицах. Мужчины смотрели зорко по-ястребиному, как и положено сильным мужчинам. Девушки же поглядывали на все робкими глазами птенцов, высовывающих головки из гнезда и с завистью наблюдающих за теми, кто уже умеет летать.

За ужином Адель, которая от рождения была жизнерадостной, сделала попытку сломить унылую обстановку, но поняла, что отец склонен продолжать натянутые отношения.

На другое утро все продолжалось в том же духе.

— Сегодня начнешь учиться, — сказал лесник Адели. — Сядешь за Матильдину машину, будешь привыкать.

Хотя он говорил спокойно и уверенно, все же он ожидал протеста и был приятно удивлен, когда девушка приняла его слова без возражения. Она села к машине и начала все делать как надо, потому что давно уже все знала, наблюдая за сестрой. Нога Адели равномерно нажимала на доску, попеременно носком и пяткой, ее ловкие тонкие пальцы связывали узелками рвущиеся нитки.

Когда пришла Матильда и с материнской ласковостью хотела заменить Адель, та не согласилась, она решила дать своей старшей сестре хоть немного отдохнуть от проклятой машины.

— Хорошо, — сказала Матильда, — но обещай, что будешь все время менять правую и левую ноги, каждые четверть часа.

— Ладно, ладно! А ты сядь рядом и смотри на часы. Когда надо будет менять ногу, будешь говорить. Ты мне командуй как солдатам: «раз — два!»

Эта шутка немного развеселила сестер. Так они работали до тех пор, пока с непривычки усталость не прогнала веселую улыбку с побледневшего лица Адели. У нее заболела спина, и Адель по-детски испугалась, ей подумалось, что она уже начала превращаться из красивой девочки в уродку.

На вечер была намечена репетиция молодежного праздника. У Адели подгибались ноги от усталости, а в голове появилось отупение от долгой монотонной работы. Она не сразу вспомнила слова своей роли и забывала некоторые рекомендации, которые ей были сделаны раньше. После репетиции ее провожал, как всегда, мельников Вильгельм. У него тоже была роль в праздничном представлении, он должен будет предводительствовать воинами. Праздник будет в следующее воскресенье.

Парень и девушка были одногодками, уже давным-давно Вильгельм стал провожать свою одноклассницу Адель. Бывало, они и ссорились, но согласие между ними было чаще, и все шло к тому, чтобы детская дружба перешла в юношескую любовь.

Когда они, почти не разговаривая, дошли до лесопилки, возле которой, как спящие великаны, лежали бревна, Адель присела на одно из них и вздохнула, она почувствовала, что ей нужно немного передохнуть, ее ноги отказывались идти. Вильгельм озабоченно спросил, что с ней, потому что никогда такого не бывало.

— Меня засадят за машину на следующей неделе, а сегодня я училась весь день, видишь вот?

— Ага, тебя тоже хотят засадить за машину! — раздраженно сказал парень. — Вся деревня осуждает твоего отца. Мало ему одной машины, которую давно надо сломать к черту, так теперь еще одна будет грохотать в вашем доме!

Вильгельм точно так же, как и Адель, подумал, что эта машина превратит его подружку в такую же калеку, как и ее сестра.

— Этот тупарь! — крикнул он злобно. — И вся эта фабрика, провались она ко всем чертям!..

После вспышки гнева, направленного на тех, кто обижал его Адель, он совсем другим мягким голосом стал говорить девушке, какая она красивая и как несправедливо будет лишать ее красоты. Он стал настраивать ее против отца. Она не должна ему подчиняться. Вильгельм сказал еще, что он собирается поговорить со своей матерью, чтобы она нашла для Адели местечко на их мельнице. Голос Вильгельма становился все ласковее, а сам он, тоже подсев на бревно к Адели, придвигался к ней все теснее.

Адель молча слушала. Слова парня ей нравились. Особенно приятно было услышать о местечке на мельнице. В ее воображении одна за другой стали рисоваться картины: нарядные, чистые комнаты дома с резной старинной мебелью, широкие лестницы, просторные коридоры, в которых шаги раздавались празднично, начищенные латунные ручки дверей; оживленные лица крестьян, привозящих на мельницу мешки с зерном; птичий двор с множеством уток, гусей, индюшек; четверка лошадей в конюшне — столько добра! И она, Адель, — хозяйка всего этого богатства. Адель так размечталась, что не сразу поняла просьбу Вильгельма, слова которого она уже и не слушала:

— Можно я тебя поцелую?

Конечно, если ей предстоит стать мельничихой в будущем, то ничего странного нет в желании мельникова сына. Но что это за неуклюжие просьбы!

— Какой ты глупый! — сказала Адель. — Разве об этом спрашивают? Конечно, я должна сказать: нет.

Но Вильгельм не был глуп, он догадался, что «нет» означает «да», и хотел уже поцеловать Адель, но именно в этот миг из окна мельницы звонко раздалось в ночной тишине:

— Вильгельм, куда ты провалился? Я слышала твои шаги на улице.

— Я здесь, мама. Я хочу немножко посидеть на бревнах, мне надо немножко еще подучить мою роль для праздника.

Мать у Вильгельма была очень строгой хозяйкой дома, и сын боялся ее ослушаться. А сейчас она велела ему немедленно идти домой, сопровождая свое приказание, неодобрительными замечаниями в адрес всех этих новых порядков, этих праздников и репетиций, которые превращают нормальных ребят в бездельников и полуночников.

Вильгельм, прежде чем подняться с бревна, быстро притянул к себе Адель и прижал свои губы к ее губам. Она не противилась этому, но на поцелуй не ответила. Когда Вильгельм поднялся после этого, чтобы идти домой, она спросила его насмешливо:

— Ну что, теперь ты свою роль выучил?

Насмешка задела парня, и он хотел снова обнять девушку, но та быстро отпрыгнула и не далась ему. Понуро, как побитый пес, Вильгельм пошел к дому. Адель смотрела ему вслед, пока он не завернул за угол. Она услышала глухой стук двери, закрывшейся за Вильгельмом, и громкий голос его матери. Потом она снова села на бревно и стала обдумывать происшедшее. Ее разозлило беспрекословное подчинение Вильгельма своей матери, она расценила его поведение как измену себе.

«Я позволила трусу поцеловать себя, — подумала Адель. — Что я и вправду захотела стать мельничихой? Да я же и не люблю его».

Скорее всего в этом она была права, потому что у детей, вырастающих вместе с малых лет, ежедневно встречающихся друг с другом, их товарищеские отношения редко перерастают в любовную страсть. Истинная любовь возникает неожиданно, ее вызывает чаще всего встреча с неизвестным ранее человеком или с тем, с кем был надолго разлучен и вдруг встретился вновь, но уже изменившимся, незнакомым.

Когда Адель вернулась в «Лору», она все еще думала о том, как Вильгельм бросил ее одну и поспешил на окрик своей матери. Она не была огорчена, ни опечалена, она была только рассержена. И за это Вильгельму будет отплачено. Она решила, что ни одним словом не перемолвится с парнем до самого молодежного праздника.

Когда Адель вошла в дом и вдохнула его спертый воздух да еще с примесью неприятного запаха машинного масла, все эти детские заботы, волнения и неприятности сразу отошли на задний план. Она вернулась в суровый реальный мир, и тоскливое предчувствие сжало ей горло. Лежа в постели она долго не могла уснуть, хотя и была сильно усталой. Чтобы уйти от глухой тоски, обступающей ее со всех сторон, ей не оставалось ничего другого как развернуть перед собой иллюзорную цепочку событий ее возможной будущей жизни в семье мельника. Средство помогло, и девушка уснула.

Когда она проснулась утром, ей в лицо светили лучи весеннего солнца. Первая ее мысль была о предстоящем празднике. Он будет завтра. Как скоро! Сегодня можно жить весь день завтрашней радостью, можно быть хорошей, послушной. Будь, что будет!

Стойко провела Адель почти весь день за матильдиной машиной. Чтобы поддержать свои силы, напевала песенки или повторяла свою завтрашнюю роль. Когда Матильда хотела сменить ее за машиной, она не хотела уступать, и дело дошло даже до шутливой ребяческой потасовки, в которой Матильда, как более сильная, взяла верх. Она уселась за работу.

Тем временем возбужденная их похожей на игру борьбой Адель не успокоилась на этом. Она пробралась в кухню, взяла столовый нож и, пряча его за спиной, вернулась к машине. В какой-то миг она ловко перерезала приводной ремень, и машина, покрутив по инерции колесами, встала.

— Ах, боже мой! Что ты наделала? — испуганно вскрикнула Матильда.

Сама Адель в первый миг оторопело смотрела на дело своих рук. Потом она обняла сестру за шею и задорно сказала:

— Я — убийца! Я перерезала глотку этому зверю. — Она весело засмеялась и, подняв с пола перерезанный ремень, хлестнула им по умолкнувшей машине. Тут и серьезная Матильда не выдержала и засмеялась. Вот так произошло чудо — в «Лоре» сразу обе сестры сбросили с себя железное иго проклятой машины.

Это действительно было чудом для сестер, в сущности еще не ушедших от детства, да и не испытавших его радостей в полную меру. Они схватились за руки и стали плясать победный танец возле посрамленного чудища.

— А что скажет отец! — первой спохватилась Матильда.

— А, ерунда! Скажем, что ремень сам лопнул.

Матильда недоверчиво посмотрела на сестру.

— Да ничего! — не теряла лихости Адель. — Я сейчас отнесу ремень шорнику, чтобы отец не увидел, что он разрезан.

Когда Адель возвращалась от шорника, которому она намекнула, что с починкой ремня спешить не обязательно, уже начало смеркаться. У дверей дома она неожиданно столкнулась с отцом.

— Откуда ты идешь? — спросил лесник.

Адель не была подготовлена к непредвиденной встрече, и вопрос отца смутил ее. Лесник уловил ее заминку и повторил настойчиво вопрос. У него возникло какое-то подозрение. Адель не очень уверенно объяснила, что относила в починку ремень.

— Что?!

— Я говорю — ремень порвался, — ответила Адель уже с оттенком вызова, за которым у детей часто прячется, их смущение.

— Что ты городишь! Такие ремни не рвутся.

— Вот и порвался.

Отец пошел в комнату, чтобы разобраться в этом деле. Матильда только что зажгла лампу и Хайни-Йоггель с порога уже заметил замешательство и на лице второй дочери.

— Что вы сделали с ремнем?

— Я работала, а он разорвался…

— Нет, я работала! — вмешалась Адель.

— Ага! Вы обе работали, а ремень разорвался. Сами его разорвали, чтобы бездельничать!

Хайни-Йоггель принялся прикидывать убытки. Новый ремень обойдется все пять франков, на замену ремня уйдет время, а за это время не будет заработано ни одного сантима, считай — еще пять франков. Пять да пять — уже десять! И потом, что это за порядки! Что за выходки такие в серьезном деле!.. Хайни-Йоггель был вне себя от злости, он кинулся к Адели — это явно ее штучки, — но Матильда преградила ему дорогу. Отец отпихнул ее к машине, и она нечаянно наступила на шпульки и сломала несколько штук. Дополнительный убыток! Гнев Хайни-Йоггеля достиг высшей точки, но девушки, не дожидаясь повторных ударов, ускользнули от него и выбежали на улицу. Отец выругался им вслед и стал обдумывать, как поправить дело с наименьшими потерями.

Когда в дом вошел Ганс, который, работая в сарае, услышал весь этот шум, отец его уже успокоился.

— Сходи сразу к Штеффену, — сказал Хайни-Йоггель, — попроси у него лошадь на завтра. Мы с тобой привезем новую машину, ремень и шпульки. Посмотри, что натворили это девчонки!

Ранним воскресным утром белый туман окутал Шенау. Дети, с их малым жизненным опытом, не знающие, что начало самых хороших дней часто бывает туманным, с сожалением поглядывали на свои праздничные одежды и тревожились, что их праздник будет сорван. Но когда колокольным звоном их созвали на площадь около церкви, солнце уже пробивалось через туман. Вскоре вся деревня уже была залита радостным майским светом. Три выстрела из старинной мортиры объявили о начале праздничного шествия. Первыми шли мальчики, одетые в цвета Швейцарии: голубое и белое. Они несли на плече длинные пики. На мальчишеских лицах были приклеены мужественные усы, к затылкам привязаны косы. Два барабанщика, как всегда из младших, с серьезными лицами старательно выбивали дробь на своих барабанах. Как бы под защитой этого воинственного авангарда, шествовали четыре группы мальчиков и девочек, изображавшие четыре времени года. Обилие цветов — в группе весны: примулы, подснежники, ландыши, фиалки, тюльпаны, нарциссы и гиацинты. В весенней группе — веселые, пестрые костюмы: бабочки, майские жуки, стрекозы, аисты и ласточки. Дальше шло Лето. Нарядная стайка жнецов и жниц с венками из колосьев и синих васильков. С юной красотой летней группы соперничала золотая осенняя красота следующей группы. Разрумянившиеся улыбающиеся лица девочек с сияющими от радости глазами, виноградные лозы с резными листьями, плетеные корзины для плодов, кувшины в прелестных гибких молодых руках.

И вот за этими тремя пестрыми разноцветными отрядами идет Зима: белые снеговики, голубые сосульки, аккуратные кружевные снежинки. Снова голубое и белое, как в головном отряде.

За процессией, представившей времена года, шла общая колонна мальчиков и девочек. Все они были нарядны, многие были одеты в народные костюмы всех районов Швейцарии. Так в это воскресное утро жители Шенау могли увидеть жизнь своей нации, отраженную в радостном, здоровом шествии собственных детей.

В середине этой праздничной толпы, восседая на белом коне, ехала королева, возвышаясь над всеми и всех затмевая своей красотой. Поодаль на вороном коне ехал Вильгельм в латах и шлеме. Это был король и предводитель войска.

Для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть радость, веселье и силу молодости, позади оживленной толпы юных шествовала Старость. Ее олицетворял сгорбленный маленький человечек с седыми лохмами, едущий на осле. Он в дрожащей руке держал поводья, а в другой руке у него был букет сухих листьев и цветов — увядшие надежды и желания. А за его спиной (и это уже была задумка деревенского священника) шла высокая костлявая фигура Смерти с косой в руках. Такое на празднике было не в обычае, но священник хотел напомнить своей веселящейся пастве, что у праздника жизни есть и оборотная сторона. В арьергарде шли лучники, и среди них были флейтисты, своими пронзительными мелодиями вызывавшие на улицу запоздавших жителей.

Слегка покачиваясь на спине белого коня из конюшни мельника, Адель чувствовала себя героиней сказочного сна. Волшебное превращение, излюбленный прием сказок, за одну ночь сделало из дочери общинного лесника прекрасную королеву. Вчера еще — страх, отвратительная ссора с отцом, а сегодня она едет среди ликующих подданных в свое королевство, которого она еще не видела. Все было для нее новым и восхитительным. Куда-то исчезли знакомые дома с их огородами и фруктовыми садами, не видно знакомых с детства лиц односельчан — все стало другим в Шенау. Стройная колокольня церкви высилась, вырисовываясь на ярко-голубом небе. Море зелени, в котором кое-где проглядывали островки черепичных крыш, аромат гиацинтов волнами накатывался из садов.

В этом дивном мире и народ был чудесным. Вот они приветствуют свою счастливую, улыбающуюся королеву, машут ей флагами, с верхушек крыш и из окон тоже полощутся флаги. А самый главный их флаг, флаг всех этих флагов — это сама королева на высоком белом горделиво шагающем коне.

Адель взглянула на предводителя своего войска: Вильгельм в маскарадных латах, отражающих многочисленными искрами света солнечные лучи, гордо ехал на вороном коне. Предводитель королевского войска гордился своей королевой, королева гордилась воинами. Маленькая ссора, тогда возле лесопилки-мельницы, была недоразумением, детской размолвкой в сравнении с этим чудесным, великолепным праздником. Ах, если бы он мог длиться вечно!

Из толпы, стоящей вдоль пути праздничного шествия Адели дружески помахала девичья рука. Это была Матильда. Кособокая фигура сестры плохо прилаживалась к толпе стройных прямых людей и, выделяясь среди них, неприятно бросилась в глаза Адели, возвращая ее из сказки в действительность. Матильда смотрела на младшую сестру радостными глазами и улыбалась. Адель хотела улыбнуться ей в ответ, но ее губы не складывались в улыбку. Это не старшая любящая сестра улыбалась младшей, это неизбежное и жалкое будущее подсмеивалось, наблюдая минутную передышку на неотвратимом жизненном пути. Несчастная Матильда, не подозревая о том, какие чувства вызвало ее появление, шла за процессией, рядом с детьми, весело помахивающими флажками.

Адель отвернулась от сестры и старалась вернуться в волшебную сказку. Она посмотрела в ту сторону деревни, где на высоком холме стояла их «Лора», и представила себе на ее месте красивый замок. Вот она, Адель, королева в этом замке, рядом с ней высокая, статная Матильда, какою она могла быть. Слезы навернулись на глаза Адели.

Понемногу Адель вернулась в свою сказочную страну, и к ней вернулось ее приподнятое настроение. Но как раз в это время что-то происходило с праздничным шествием, что-то нарушило равномерность его движения.

Причиной задержки послужила поднимающаяся в гору навстречу колонне грубая телега, в которую была запряжена самая будничная кляча. Телега застряла в толпе на мосту, и люди, теснясь, обтекали ее с двух сторон. Когда Адель увидела это, ей снова пришлось вернуться в реальность — на телеге сидели ее отец и брат. Брат, сидя на доске, держал вожжи, а отец, стоя сзади, заботливо придерживал выкрашенное в темно-зеленую краску сооружение: машину для Адели. Королева вздрогнула в седле и отвернулась от этого эшафота, приготовленного для ее казни. В это время она проезжала мимо брата, и Ганс крикнул ей:

— Что, обезьянка, ты уже своих родных позабыла?

Он слегка подстегнул ее белого коня. Конь дернулся вперед, и от неожиданности Адель чуть не упала. Ганс засмеялся. Народ, стоявший рядом, с возмущением накинулся на него. Хайни-Йоггель молча наблюдал все это, он только крепче ухватился за машину, за сохранность которой он отвечал перед фабрикой. Ганс был очень доволен, что их телега немного испортила праздник и его сестре, и всей этой толпе. Но Хайни-Йоггель был далек от таких детских выходок. Пусть они празднуют, пусть устраивают шествия, тратят деньги на дурацкие костюмы — это их дело. Хайни-Йоггелю как раз было досадно, что его путь совпал с движением праздничной толпы, случайно могла в толкучке пострадать его машина. Он видел и дочку, проехавшую на высоком коне. Всеобщее восхищение королевой праздника не передалось ему. Он только подумал спокойно: «Завтра ты запоешь по-другому».

Адель, медленно продвигаясь вместе с колонной, слышала крики и ссору у себя за спиной и сгорала от стыда. Все, сегодня восхищались ею, для всех она была самой красивой, самой главной и только у брата для нее нашлась насмешка и удар кнутом, а отец подарил ей на праздник машину для пытки. Ей представилось, как после этого праздничного дня она будет жить с этими ненавистными ей двумя долгие недели, месяцы, годы. Нет, это невозможно. «Пусть лучше меня унесет мой белый конь, — горестно думала девушка, — далеко, далеко и сбросит в море, и никто больше никогда не увидит меня».

Она не слышала, что ей говорил Вильгельм, который тоже был возмущен и теперь успокаивал ее. Но она ясно услышала, как кто-то в толпе крикнул:

— Что с ней? Смотрите — она бледная, как смерть!

Этот оклик сразу вернул ей силы. Нет-нет, такой она не хочет быть сегодня. Сегодня она — королева. Сегодня она должна быть самой красивой и всех радовать. Она заставила себя улыбнуться, и на ее щеки снова вернулся румянец. Понемногу все забыли неприятное происшествие, снова все стали добрыми, радостными, а детские руки снова потянулись к прекрасной королеве.

Однако слово «смерть» было произнесено, и Адель о нем не забыла. Да и в конце шествия шел человек, изображавший смерть. Адель обернулась, чтобы взглянуть на него, и увидела, что теперь он идет не в хвосте колонны, а всего лишь в нескольких шагах от нее. И она увидела большие черные глаза этого человека, которые смотрели прямо на нее. Она хотела улыбнуться этому человеку, чтобы превратить все в игру, но улыбнуться никак не могла, и тот человек тоже смотрел на нее очень серьезно и холодно.

Это был молодой кузнец, Руппрехт. Он не должен был участвовать в молодежном празднике, потому что ему было уже за двадцать, но священник попросил его взять роль Смерти, и он согласился. Теперь Адель стала то и дело оборачиваться и взглядывать в черные глаза кузнеца. Ее побуждало к этому даже не любопытство, а что-то такое, чего она и сама не могла понять. И каждый раз глаза ее встречались с этим печальным и строгим взглядом. Она чувствовала, что черные глаза кузнеца хотят заколдовать ее, куда-то увлечь. Ей стало страшно, и тогда она пересилила себя и перестала оборачиваться. Адель каждый день встречала кузнеца Руппрехта в деревне, но она никогда не видела раньше в его взгляде такой притягивающей силы. Может быть, в это волшебное воскресное утро все стало преображаться вокруг?

Хотя Адель перестала оборачиваться, она все время чувствовала обжигающий взгляд черных глаз кузнеца у себя на спине. Как будто два горящих угля были поднесены к ней близко. Девушка была рада, когда, наконец, процессия завершила свой путь по улицам деревни, и она могла слезть с коня и затеряться среди подруг.

В полдень под деревьями большого фруктового сада община давала угощение своей молодежи. А в три часа выстрелы мортиры известили всех о начале представления у нового здания школы. Старый и малый, все потянулись на площадь перед новой школой, где должна была начаться эта праздничная игра, которую так добросовестно и прилежно разучивал со школьниками старший учитель. Новое здание школы было украшено гирляндами цветов и флажками. Кроме того, оно было приспособлено для предстоящей игры: местные плотники заканчивали бутафорские пристройки к зданию: башенки, лесенки, бойницы, которые на время преобразили ее в крепость, а для того, чтобы и сомнений в этом не возникало, по фасаду шел плакат: «Крепость Шенау».

На площади была сооружена эстрада для праздничных приветствий. Вскоре появились общинные власти с президентом во главе. Они степенно направились к входной двери, плотники приветствовали их всеми своими инструментами, поднятыми вверх. Однако они потребовали выкупа. После театрального торга и споров общинный казначей расплатился с мастерами, и крепость перешла в руки местных властей. Сразу же вслед за этим под ликующие возгласы собравшихся на площадь вступила королева со своим молодым войском и пожелала, чтобы новая крепость была отдана им. Неужели всегда такой радушный и гостеприимный, такой отзывчивый и милосердный народ Шенау на этот раз откажет своим молодым согражданам, обреченным на бесприютное существование? Королева никак не может понять, что приглянулось в этом непрактичном, непригодном для солидного житья здании таким почтенным и достойным людям, как общинный президент и его советники. Они ведь и сами прекрасно знают, что при новой крепости нет ни сараев, ни хлевов, ни конюшен, нет здесь ни погребов, ни кухни, нет каретного сарая, даже нет спальных комнат для ночного отдыха. В таком доме может себя хорошо чувствовать только молодежь с ее возвышенными идеалами.

— Что же ты хочешь, волшебница, делать в этом доме? Для чего он нужен тебе и твоим молодым воинам? — спросил с наигранным удивлением и досадой один из стариков.

— Здесь я буду каждый день собирать мой народ, — ответила королева с рассудительностью, вложенной в слова ее роли старшим учителем, — я буду учить его тому, что в мире существует не только полезное и повседневное, но существует еще и красота, существует то неосязаемое, неуловимое, что нельзя взять в руки и запереть в свой дом, но что дается всем, что сближает всех и делает добрее. Моими усилиями будет просвещаться, улучшаться новое поколение в Шенау, и оно приобщится ко всему прекрасному, что существует в мире.

— Это не противоречит желаниям старшего поколения, — ответил президент.

— Во взаимном согласии — великая сила! — сказала на это королева.

И пошел длительный диалог, в реплики которого старший учитель ловко вложил умеренную критику и умеренные пожелания. Присутствующие с интересом слушали, оживленно откликаясь на то, что им было ближе. Представление было задумано с таким расчетом, чтобы скупые власти, а может быть, и раздосадованные справедливыми упреками, все же не согласились добровольно отдать крепость, и тогда королева отдала приказание Вильгельму начать штурм.

С громкими криками бросились в атаку молодые воины, которым уже немного наскучили речи. Замелькали в воздухе бутафорские мечи, пики, алебарды, поднялся веселый шум и гам, и вскоре короткое сражение закончилось полной победой. Тут же во всех окнах школы появились веселые лица ребятишек, хлынувших в здание вслед за воинами.

В пылу сражения Адель полностью вошла в роль королевы и совершенно забыла все остальные свои печали. Ее звонкий красивый голос отдавался радостным эхом в груди каждого из зрителей, и не один из них наверно подумал: «Откуда же у лесника взялась такая необыкновенная дочь?»

Когда игра подходила к концу, к Адели протиснулась Матильда и шепнула на ухо сестре: «Ты все так хорошо делала, все об этом говорят. Ты похожа на самую настоящую королеву. Но я так плакала, когда вспомнила, что еще есть отец, машина и наш грубый брат, Ганс».

— Мне было не по себе, но это было недолго. Послушай, я весь день вот о чем думаю: я, королева, проехала мимо проклятой машины тогда на мосту, это небо подало мне знак, что спасет меня от нее! — сказала Адель, еще не покинувшая страну сказочных грез.

— Счастливая! — сказала Матильда, у которой слезы опять подступили к горлу, и ей хотелось сказать — несчастная!

Вечером в большом зале гостиницы собралась довольная публика. Сюда пришли все те, кто в Шенау имели вес или хотели его иметь, все те, для кого пара-другая талеров не представляла большой важности. Община пригласила гостями взрослых участников только что состоявшегося представления, и их красочные одежды внесли праздничность в стены этого обычно несколько чопорного помещения.

Вильгельм был главным партнером Адели в представлении, поэтому он сидел возле нее и за столом. Она благосклонно принимала его знаки внимания, но Вильгельма очень сердило, что почти каждый из проходящих мимо их стола взрослых считал своим долгом ласково потрепать Адель по плечу и похвалить ее. Ему казалось, что уж у него-то больше прав на нее, чем у них. Вильгельм подумал, что надо закрепить свое право, и он придумал план осуществления, но, опасаясь насмешек своего соседа, он стал говорить с Аделью по-французски (они оба учили этот язык в школе). Он говорил медленно, собирая по крохам школьные знания. Адель понимала, что он говорит, но ей не хотелось вести при всех беседу на чужом языке.

В это время к их столу подошла мельничиха. Она прислушалась и сказала:

— Вы разговариваете по-французски? Это очень хорошо. Это может пригодиться в жизни, — голос у мельничихи был медоточивый, но, как всегда, с привкусом яда. Тем же, слегка ядовитым, тоном она обратилась к Адели, — но теперь я должна похитить у тебя Вилли. Мы ему оставили место за нашим столом. Я думаю, ты не останешься без кавалера, такая чудесная девушка, королева праздника!

— Я хочу быть с товарищами, — возразил Вильгельм.

— Не возражай, мой мальчик! — сухо сказала мельничиха и отошла от их стола.

Вильгельм оставался еще некоторое время на своем месте, но видно было, что он смущен.

— Я схожу к ним ненадолго и опять вернусь, — шепнул он и отошел к столу родителей.

У Адели словно оборвалось в груди, но она не показала виду, продолжая разговаривать с товарищами, которые с затаенным злорадством наблюдали только что произошедшую сценку.

Неожиданно кто-то подошел сзади к Адели и спросил ее тихо:

— Это место рядом с тобой свободно, королева?

Она быстро обернулась и оцепенела — перед ней стояла Смерть.

Не ожидая ответа, спросивший сел рядом с Аделью и сразу завязал с ней оживленный разговор.

— Почему бы нам не сидеть рядом? Я видел на одной картине, как Смерть танцует с королевой. Там была плохая Смерть, а я — добрый парень и одно лишь дело знаю в жизни — ковать раскаленное железо. Ты ведь не боишься меня?

Нет, она боялась! И она хотела бы, чтобы рядом сидела Матильда. И она злилась на Вильгельма, который оставил свободное место возле нее, опять он струсил! Но и страха своего Адель тоже не хотела показывать товарищам. Она приняла вызов кузнеца и стала ему рассказывать, что у нее дома на стене тоже есть гравюра с изображением Смерти, но такой, которую она не стала бы бояться. Да и, вообще, она никакой смерти не боится, так она заявила, рассмеявшись немножко принужденным смехом.

Но после того, как принесли мороженое, настроение Адели в контраст к этому лакомству потеплело. Она уже с увлечением стала разговаривать с Руппрехтом, тем более что кузнец, который странствовал два года по стране, мог рассказать много интересного.

Адель редко взглядывала на его лицо, но чувствовала, что он смотрит на нее неотрывно. Еще больше смущал ее голос кузнеца, он был и мягкий, и глубокий, и ласковый. Но неожиданно этот голос стал жестким, когда вдруг кузнец стал говорить о машине:

— Я бы сбросил его с телеги!

Адель поняла, что он говорит об ее отце и с упреком взглянула на него.

— Да-да! Не смотри так на меня. Я каждого могу расплющить моим молотом, кто тебе сделает плохо. А этот тебе хочет плохого, хоть он и называется твоим отцом.

Адель немного отодвинула свой стул от стола, ей словно сделалось жарко от горячих слов кузнеца. Она ощутила ясно, что это не просто слова, что он и на самом деле готов разбить любого молотом, сражаясь за нее. «Ему ничего не стоит ради меня убить любого», — подумала она и почувствовала греховность этого. Раньше бы такое польстило ей. Адель стала искать взглядом кого-нибудь, ну, священника, например, кто мог бы выручить ее совесть, предупреждающую ее тоскливым ощущением приближения к адскому пламени. И тут ее взгляд встретился с другим пристальным взглядом — это был взгляд Паулы, соседки Руппрехта. Дома их стояли рядом через улицу, отцы работали сообща, а дети дружили с детства.

Адель не выдержала взгляда Паулы и отвела глаза. Она думала, что и Руппрехт почувствует этот взгляд и оставит ее в покое, но кузнец не замечал никого, кроме нее.

Когда обед закончился и столы были отодвинуты в сторону, музыканты заиграли вальс. Адель даже опомниться не успела, как сильные руки кузнеца взяли ее, и он так легко закружил ее по залу, что ей казалось, она летит по воздуху. Она ощутила себя такой безвольной, как голубка, попавшая в когти к ястребу и даже не пытающаяся противиться. Ей слышались все время сквозь пение скрипок слова: «За тебя я любого убью моим молотом!» Это было страшно, но это было и лестно. За вальсом последовала мазурка, полька и другие танцы. Все их танцевала Адель только со Смертью. Однажды подошел к ней Вильгельм, улучивший момент, когда его мать с другими женщинами ушла в соседнее помещение пить кофе. Адель сказала ему торжествующим тоном, что у нее есть отличный танцор и другого она не желает. Руппрехт ничего не сказал, но посмотрел на сына мельничихи такими глазами, что тот быстро отошел от них.

— Ты права, — тихо сказал Руппрехт девушке. — Не следует рассчитывать на такого парня. Он видит, что ты самая красивая из всех, ему приятно ухаживать за тобой. Но погоди, стоит ему понять, что два талера веселее звенят, чем талер и сантим, как он тут же распрощается с тобой.

Он помолчал немного и потом сказал каким-то другим голосом:

— Я сильнее всех в этом зале, я любого могу придушить своими руками, но я такой слабый, что та, которая полюбит меня, могла бы задушить меня самого. Но ты не сможешь понять меня, девочка. Ты не знаешь, маленькая, и никто из них не знает, что сильные любят совсем не так, как слабые. У сильных не только руки сильные, у них и сердце сильное… Вот музыканты снова заиграли, пойдем, моя королева!

В этот момент мимо них медленно проходила Паула и смотрела, хмуро сдвинув брови.

— Тебе надо танцевать с ней, — шепнула Адель. Она еще не могла прийти в себя от только что услышанных слов Руппрехта.

— Ни с кем, кроме тебя, — твердо сказал кузнец и, не допуская сопротивления, легко поднял ее сильными руками.

За весь вечер никто уже и не пытался подойти к этой паре. Адель радовалась началу каждого нового танца, потому что, кружась с кузнецом по залу, она уже не видела взгляда Паулы и уже не задавала себе тревожный вопрос: чем же все это закончится? Ах, если бы здесь была Матильда, но бедняжка никогда не ходила туда, где танцуют. Когда уже было за полночь, во время передышки между танцами на середину зала вышел старый Хиршенвирт и, усевшись на стул, стал стягивать сапоги. Так он делал, когда бывал в особенно хорошем настроении. Все в зале с удовольствием наблюдали, как старик готовится к танцу.

Старик снимал сапоги, чтобы увереннее себя чувствовать на новом, слишком гладком, на его взгляд, полу.

Хиршенвирту было семьдесят пять лет, но он был прямым, как ствол старого дуба. Его седая голова держалась уверенно на плечах, и можно было подумать, что время не властно над ним.

— Я хочу теперь станцевать один, — громко объявил он всем в зале, ставя заботливо свои сапоги в угол. — Я думал, что сегодня на бале все будут соперничать, чтобы танцевать с королевой. А что я увидел? Весь вечер с королевой танцевала Смерть, и никто не вырвал ее из рук Смерти. Иди ко мне, Адель, станцуй вальс со стариком, окажи мне высокую честь. Адель с радостью откликнулась на его приглашение к танцу, он показался ей освободителем, который снимает груз, давивший ей на плечи.

Старик повел девушку почтительно и церемонно, как это и делают старики. Когда они были в середине зала, музыканты начали не очень громко играть лендлер. Медленный, спокойный танец сначала был непонятен Адели, но постепенно она освоилась с ним.

Все стояли вдоль стен зала и серьезно смотрели на танец этой неравной пары так серьезно, как будто присутствовали на религиозной церемонии.

— Что ж, — сказал тихонько приехавший из города писатель своему другу, врачу, — это все же приятнее, чем Гольбейн, которого мы наблюдали весь вечер.

— Но если взглянуть точнее, то это все же опять пляска смерти, — ответил врач.

— Ну что вы, мой друг! Да ведь это — жизнь, даже и сам старик помолодел!

— Кто знает, придется ли этой паре еще раз станцевать на празднике? Кто знает? Смерть любит старых, но она и молодых любит. А еще она любит тех, кто прикладывается к бутылке, как это делаете вы, — весело сказал врач и выпил за здоровье друга.

Танец закончился, и Адель испуганно подумала, что теперь она снова попадет в руки кузнеца. Но старый Хиршенвирт взял ее под руку и повел в соседний зал. Там почти никого не было, кроме нескольких стариков, игравших в карты.

— Теперь ты иди домой, доченька, — мягко сказал Хиршенвирт девушке. — Ты сегодня впервые в жизни танцевала со взрослыми мужчинами, и тебе для начала достаточно. А еще я тебе скажу, в каждом танцевальном зале всегда есть волк и всегда есть ягненок.

Адель поняла, что старик только для этого и придумал танец с ней. Она благодарно посмотрела на него, у нее даже слезы выступили на глазах.

— Я тебя провожу немного, подожди только, я натяну свои сапоги.

— Нет-нет, я пойду одна, спасибо, — отказалась девушка и, быстро пройдя через танцевальный зал, выбежала на улицу. Когда она прошла через двор и хотела свернуть в первую деревенскую улицу, из тени сарая навстречу вышла Паула. Она остановила Адель и сказала:

— Ну что, досыта натанцевалась? На Пасху ты прошла конфирмацию, а теперь ловишь парней? Не смей продолжать с кузнецом. Ты знаешь, что он мой, и хочешь завлечь его? Поберегись, маленькая чертовка!

— А что я могла? — смущенно сказала Адель.

— Ах так? Не могла? Если бы ты не хотела, он не мог бы весь вечер танцевать с тобой.

— Мне было не освободиться от него.

— Да, в этом ты права, от него освободиться невозможно. Я хочу верить, что ты не злая. Но ты берегись! Он тебя уведет, куда захочет, и сделает с тобой все, что захочет.

— Он мне не нужен. Я его боюсь.

— Ты его боишься? Значит, ты любишь его.

— Нет-нет! — крикнула Адель и хотела бежать прочь, но сзади ее схватили крепкие руки и чей-то рот прижался к ее губам. Она знала, чей это рот. Она хотела кричать, но ее собственные губы потянулись предательски к тем горячим губам.

— Оставь ее, Рупп, — крикнула Паула, — она еще ребенок! Невинная девчонка! Что я тебе сделала? Что? Вчера еще ты был со мной! Ты меня сделал несчастной, теперь хочешь этой испортить жизнь?

Кузнец оторвал свои губы ото рта Адели, но продолжал держать ее голову.

— Не слушай ее! Я люблю только тебя. Я тебя хочу нести на руках. Ты будешь моей королевой. Каждый удар молота по наковальне будет для тебя. Каждый удар будет говорить, что я тебя люблю.

— Отпусти ее, негодяй! — исступленно закричала Паула, доведенная до отчаяния.

В танцевальном зале услышали крики, в окнах появились люди, кто-то сбежал по лестнице, работник зажег фонарь и стоял у конюшни, всматриваясь в темноту. Руппрехт ничего не видел и не слышал. Он еще сильнее сжимал в своих руках девушку и целовал ее, словно обезумевший. Паула совсем не хотела привлечь внимание своими криками. Ей не хотелось, чтобы в деревне пошли сплетни. Она вцепилась в волосы кузнецу и повисла на нем. Руппрехт выпустил свою жертву. Словно очнувшись от кошмарного сна, Адель бросилась бежать по узкому переулку к дому. Губы ее горели, она слизывала капельки крови. Этот дьявол укусил ее.

Она бежала, не останавливаясь, до самого дома. Ей не сразу удалось открыть дверь, и страх снова овладел ею, она каждую секунду ожидала, что ее опять схватят за плечи. Наконец, дверь отворилась, и Адель, задыхаясь, вошла в дом. Она не сразу пришла в себя. В окно светила луна и освещала комнату, которую Адель не могла узнать: что-то в ней было переставлено и стало тесно. Это было вызвано появлением новой машины, которую заботливо устанавливал отец во время молодежного праздника, чтобы к утру все было готово для зарабатывания денег. Адель опустилась на стул и смотрела на два пыточных станка, пристроившихся возле стены. Лунный свет ложился на металлические детали этих машин, делал их страшнее, чем они были днем, тени их переплетались на стене. Нервы Адели были напряжены до предела. Она оцепенела на стуле и с ужасом смотрела на эти чудовища. Ей казалось, что они тянут к ней паучьи лапы, увеличиваются в размере. Холодный пот катился по спине девушки. Наконец, она не выдержала, сорвалась со стула и снова выбежала на улицу.

Но и на улице было не лучше, теперь уже Аделью овладел страх новой встречи с Руппрехтом. Ни за какую цену не хотела бы она снова очутиться в его руках. Ей вспоминались и слова Хиршенвирта, и крики Паулы. Она опять повернула к дому, там она могла спастись, прижавшись к Матильде, но и каменный угрюмый дом пугал девушку. Все стало страшным. «Нет, лучше умереть, чем дать себя изуродовать», — снова вспомнилась клятва.

Послышались шаги со стороны мельницы. Они приближались к их дому. Это, наверное, Руппрехт. Измученная Адель металась между двумя врагами. Ей уже хотелось броситься навстречу Руппрехту и умолять его: «Спаси меня, Рупп!» Она испугалась уже себя и тогда притаилась, съежившись в пустом улье.

Это и правда поднялся к их дому кузнец. Он тихо постоял перед спящим домом, посмотрел в темные окна, долго прислушивался, потом тихонько позвал:

— Адель, Адель!

Его тихий зов отдавался гудением в ушах Адели, как будто он и впрямь выбивал ее имя молотом по наковальне.

Руппрехт обошел вокруг дома, потом обошел еще раз. Наконец, он сел на тачку около сарая и стал ждать.

Когда Адель смотрела, как он, крадучись, обходил вокруг дома, она вспомнила сказанное в Библии: «Он ходит вокруг, как рыкающий лев, и ищет, кого сожрать», и тогда она подумала: «Он такой же враг мне, как и машина. Они хотят погубить меня».

Адель едва осмеливалась дышать. Хоть бы он ушел поскорее! Но он не уходил. Он прямо сидел на тачке, смотрел на окна и не двигался с места. Если он будет сидеть долго, то она случайно выдаст себя каким-нибудь движением или вздохом. Она, словно висящий над пропастью, уцепившийся за корень человек, знала, что силы ее иссякнут, пальцы разожмутся и она упадет в эту пропасть.

Пока она еще висит над пропастью. Какой сегодня был день у нее, это был ее самый счастливый день, а что будет потом? Ничего хорошего больше не будет — нужда, работа, изуродованное тело. Это был ее последний счастливый день, но в этот день было плохое: встреча с отцом и братом на мосту, язвительные слова мельничихи, наконец, Паула и Руппрехт, этот зверь. Снова вспыхнул гнев против Вильгельма. Это он виноват во всем. Он оставил свободное место рядом с ней за праздничным столом. С этого все и пошло, а могло быть совсем по-другому. Подлый трус! Да, что Вильгельм? Он еще мальчишка, хотя и выглядит взрослым. А ты сама? Кто ты теперь? Ты уже не маленькая девочка, как вчера вечером и сегодня утром?

Она горестно подумала, что теперь уже ее детство осталось позади. Все изменилось за один только день. Какой долгий день!

Она подумала о своей дружбе с Вильгельмом. Что это было? Она не могла понять, что это было. Так, пустяки, детская игра, затеянная от скуки.

Сегодня она целый день уходила из своего детства. Ушла. И встретила что-то новое, непонятное, страшное. Как это назвать? Это ведь не может быть любовью. Если любовь, то почему она тяжелее, чем грех, больше, чем проклятье? Может быть, это сон? Надо молиться, чтобы небо освободило ее от тяжелой ноши. Слезы покатились по щекам девушки и по искусанным губам, которые снова стало щипать.

Ей все невыносимее становилось сидеть в тесном улье, но Руппрехт и не думал уходить, он сидел в двадцати шагах от нее. И невыносимо было молчать, нервы хотели разрядиться в стоне или крике. Если она не вытерпит, то попадет в когти к ястребу. Вдруг ее охватило желание выбраться из тесного улья, побежать навстречу Руппрехту, упасть ему на грудь. Ей вспомнилось, как сладко было в его объятиях там, около танцевального зала. Нет, ни за что в его руки! Ни за что к его губам! Его поцелуи не чисты, она и сама узнала бы это, даже если бы ничего не сказала Паула. Нет-нет, подальше от него! Адель решила очень тихо выбраться из улья, а потом бежать и бежать, и пусть он попробует догнать ее. Адель попробовала тихонько открыть улей, но дверца заскрипела. Руппрехт сразу вскочил на ноги. Адель замерла в своем укрытии. Кузнец, прислушиваясь, пошел вдоль сарая. Он не знал, что ему сулил услышанный звук, и взял в руку топор, лежащий у стены. Адель уже не верила, что спасется, она уже собиралась закричать, но в это время кузнец зашел за угол дома. Она немного подождала, потом высвободилась из улья и побежала через сад на улицу.

Когда она уже бежала вдоль кустов по тропе, она услышала, как Руппрехт несколько раз окликнул ее и побежал вслед за ней. Адель бежала, не оборачиваясь, и слышала тяжелые шаги за собой. Белое платье королевы хорошо было видно в темноте. Адель бежала, охваченная безотчетным страхом. Она бежала вдоль этой живой изгороди из густых кустов, но она хорошо знала место, где есть проход, и скользнула в него, разорвав платье о колючие ветки. Корона тоже была сорвана с головы и повисла на кусте. Ничего этого уже не замечала Адель, она видела только большой луг под холмом, а за лугом шел буковый лес. Если она добежит до леса, кузнецу не найти ее там. Ему не найти и лазейку в живой изгороди, ему придется сделать крюк.

Она побежала по полю. Откуда брались ее силы? Снова услышала она, как зовет ее кузнец. Она услышала треск сучьев, кузнец не стал обегать изгородь, он ломился через кусты. Вот теперь уж он побежит за нею по пятам.

Ей казалось, что он вот-вот схватит ее, и страх удваивал ее силы. Она представляла себе, как его сильные руки снова схватят ее за плечи, как его губы начнут искать ее губы, это было страшно! Пусть лучше сердце не выдержит и разорвется! А лес был все так же далеко.

И вдруг над лесом и над полем сгустилась тьма, набежала темная туча и скрыла луну. Блеснула молния, и прогрохотал первый гром.

«Все против меня», — подумала Адель. Она боялась грозы. Но когда она увидела, что темнота скрыла ее от кузнеца, то сразу вспомнила, что небо должно было спасти ее.

Первая весенняя гроза гремела над лесом. Поднялся ветер. Снова кузнец кричал ее имя. По голосу она услышала, что расстояние между ними сократилось. Стали попадаться первые кустарники перед лесом. Адель увидела впереди темное, наверное, это был ивовый куст около ручья. Может быть, спрятаться там? Нет, он тогда найдет и схватит ее. Надо бежать дальше. Вот она перепрыгнула через ручей, что раньше ей не удавалось. Только парни могли перепрыгнуть через этот ручей. Каким сильным становишься, когда это очень нужно! Но всему есть предел, сердце девушки билось уже из последних сил.

Погоня продолжалась. Адель уже слышала тяжелое дыхание кузнеца. Она уже считала, что все проиграно и пора остановиться, но перед ней, наконец-то, появился спасительный лес. Адель собрала все силы, что у нее остались, и вбежала в прогал лесной дороги. Сразу же она свернула с дороги в чащу. Она упала на землю, прижала к ней лицо. Она сделала все, что могла, больше она ничего не может. Сердце, колотилось в груди, все тело дрожало. По дороге мимо нее пробежал кузнец, и его тяжелые шаги углубились в лес. Оттуда слышались его отчаянные крики:

— Адель! Адельхейд!

Когда и крики кузнеца затихли, Адель стала дышать полной грудью без опаски. Она почувствовала себя спасенной, и ей стало радостно. Слезы облегчения полились из ее глаз. Так она долго лежала и плакала. Ей припомнился один случай из детства. Однажды мальчишки заметили белку в саду и погнались за ней. Маленький зверек перепрыгивал с ветки на ветку, с дерева на дерево, убегая от мальчишек в одном направлении, в сторону рощи. Наконец, белочка прыгнула на последнее в саду дерево. С вершины дерева она видела рощу, но перед рощей было широкое поле. Белочка поняла, что погибла. Она попыталась укрыться в уголке одного сука от камней, которыми кидали в нее снизу мальчишки. Приноровившись, мальчишки стали попадать в белочку, и тогда она, доведенная до отчаяния, спрыгнула на пашню и пошла прыгать через борозды изо всех своих сил, стараясь добежать до рощи. Но на середине пути она была прикончена метким ударом.

«Мне повезло больше, чем белочке, — подумала Адель, — я добежала до леса и могу смеяться». Она хрипло засмеялась и сама испугалась своего смеха.

В кронах деревьев над ее головой бушевал ветер. Трещали сучья, падали на землю. В этом шуме можно было продолжить бегство. Адель хотела уже подняться с земли, но вспышка молнии осветила фигуру кузнеца, вышедшего на лесную дорогу. Девушка снова прижалась к земле. Только когда новая молния позволила Адели увидеть, что опасность миновала, она осторожно пробралась к дороге и посмотрела в ту сторону, где дорога кончалась, словно ворота, выходящие в поле. Там стоял неподвижно кузнец, похожий на зловещее привидение. При каждой вспышке молнии Адель видела его на том же месте, он то смотрел в лес, то в поле. Похоже было, что он решил поджидать ее, как охотник ждет зверя.

«Нет, ты больше никогда до меня не дотронешься», — подумала Адель, к ней возвращался ее дух сопротивления. «Я не тебе буду принадлежать и не машине, железному чудовищу!» Адель подумала, что и отец, никогда больше ее не увидит. Жаль, что она не могла увести с собой Матильду. Она даже не могла проститься с сестрой. Она представила себе, как будет плакать Матильда. «Но что мне оставалось делать? — сказала себе Адель. — И Матильда мне не смогла бы помочь ничем. Почему она не убежала, пока еще ее не изуродовала машина? Почему я это смогла сделать, а она нет?»

Мысли о сестре настроили ее на печаль, она стала всхлипывать, ей бы хотелось завыть, как зверю, если бы она не боялась, что услышит Руппрехт, который был все еще здесь. Снова она подумала о Матильде и представила ее себе еще более сгорбленной и изуродованной, чем в действительности. «Нет, от такого будущего я спасусь», — твердо решила Адель.

С опушки леса еще несколько раз донеслось ее имя. Адель снова притихла. Она подумала: «Зови, зови! Я не откликнусь на твой зов. Почему ты такой злой? Если бы ты был добрый, если бы ты хотел спасти меня от машины. Но тебе до этого нет дела».

Дождь обрушился на лесную чащу, и Адель поднялась с земли, как будто только этого и дожидалась. «Прощай, Матильда! — сказала она. — Прощай и ты, Рупп!»

Она постояла немного, прислушиваясь. Ничего не было слышно, кроме дождя. Адель повернулась в сторону леса и побежала все дальше и дальше в его глубину, не обращая внимания на ветки, хлеставшие ее по лицу.