У Финского залива

fb2
Гарднер Данилович Вадим

Вадим Гарднер (1880–1956) — русский поэт Серебряного века, эмигрант «первой волны». До революции издал два сборника стихов «Стихотворения» (1908) и «От жизни к жизни» (1912). После революции, эмигрировал в Финляндию. В 1929 г. издал в Париже третий и последний сборник стихов «Под далекими звездами» (1929). Умер в полном забвении в 1956 г.

Тем не менее, до революции, он был известен, публиковался в «Гиперборее» и «Русский мысли». Был знаком, в частности, с Вяч. Ивановым, М. Лозинским, Н. Гумилевым и др. знаковыми фигурами той эпохи. Входил в «Цех поэтов».

По мнению критиков, в своих стихах он все же не смог избавиться от влияния Блока и, особенно, Вячеслава Иванова, корифея русского символизма.

Данное электронное собрание стихотворений включает в себя: сборник стихотворений «У Финского залива» (Хельсинки, 1990), а также раздел «Стихотворения разных лет», куда вошли поэтические произведения, которых нет в издании 1990 г. из различных источников.

ВАДИМ ГАРДНЕР. У ФИНСКОГО ЗАЛИВА (Хельсинки: «Гранит», 1990)

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ТЕМИРА ПАХМУСС. О ПОЭЗИИ ВАДИМА ГАРДНЕРА (Предисловие)

За громкими именами поэтов акмеизма — Анны Ахматовой, Николая Гумилева, Осипа Мандельштама и Сергея Городецкого — затерялось имя близкого к акмеистам поэта Вадима Гарднера (1880–1956), обладавшего, в дополнение, редкой способностью писать стихи на двух языках, в его случае на русском и английском. Происхождение его также необычно: его отец, Даниель Томас Гарднер, сын американского ученого и автора множества научных трудов по химии и медицине, Даниеля де Пайва Перейра Гарднера, переселился из Филадельфии в Петербург в начале 70-х гг. прошлого столетия. Дед Вадима, придворный врач бразильского императора Педро Первого, был женат на потомке знаменитой португальской семьи де Пайва Перейра. Мать поэта, писательница Екатерина Ивановна Дыхова (1846–1933), отличалась необыкновенной для молодой женщины того времени энергией и предприимчивостью. Сразу после окончания Казанского института для благородных девиц в 1871 г. она явилась в Петербург для личной беседы с Императором Апександром Вторым, чтобы получить от него разрешение на поступление в Медицинскую академию Петербурга. После полуторачасовой беседы с нею в Летнем Саду Император любезно известил ее о том, что в недалеком будущем в Петербурге будет открыт университет для женщин и что Е. И. Дыхова будет первым кандидатом на медицинский факультет. Молодая Дыхова, однако, не захотела ждать открытия университета и уехала одна (неслыханное в России того времени событие!) в Америку изучать медицинские науки. В Филадельфии она встретила молодого инженера Даниеля Томаса Гарднера, сразу же пленившегося молодой и энергичной женщиной, вышла за него замуж и привезла его с собой в Россию. Свою продолжительную беседу с Императором Дыхова описала в журналах «Исторический Вестник» и «Русский Музей»[1].

Поселившись в Петербурге, Дыхова печатала популярные в то время романы («Гордая воля», «На новом пути») и статьи для журнала А. К. Шеллера-Михайлова «Дело». Кроме того, она была сотрудницей Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, и в свободное время делала литературные переводы. Вместе с Анной Павловной Философовой[2], известной поборницей женского равноправия в России (принятие женщин в русские университеты и разрешение играть роль в политических и общественных событиях страны), Дыхова активно участвовала в организации международных конференций и конгрессов, касавшихся равноправия женщин в России и в Западной Европе.

Вадим Гарднер родился в Выборге (Финляндия), учился на Юридическом факультете Петербургского университета, но за участие в восстании 1905 г. был исключен из числа студентов. После двух месяцев тюремного заключения он был освобожден как американский гражданин и получил разрешение закончить юридический курс в университете Тарту. В 1916 г., в порыве гражданского патриотизма, Гарднер подал прошение на получение российского подданства и был послан на два года в Англию к генералу Гедройцу, возглавлявшему Комитет по снабжению союзников оружием. Весной 1918 г., вместе с поэтом Николаем Гумилевым, Гарднер вернулся на военном транспорте через Мурманск в Петербург. Это путешествие и знакомство с Гумилевым Гарднер описал в своей еще только частично опубликованной поэме «Из дневника поэта» (1922)[3]. В 1921 г. Гарднер бежал из советской России в Финляндию, где у его матери было имение в Метсякюля, на Карельском перешейке. Из-за советско-финской войны 1939-40 гг., Гарднер должен был оставить занятое советскими войсками Метсякюля и переехать в Гельсингфорс, где он скончался в 1956 г.

Вадим Гарднер похоронен на Русском Православном кладбище в Гельсингфорсе, неподалеку от других русских поэтов, также оказавшихся в Финляндии после 1917 г., Веры Булич и Ивана Савина.

Первый сборник стихов Вадима Гарднера, «Стихотворения»[4], открыл ему двери в литературные салоны Петербурга, в том числе в знаменитую «Башню» Вячеслава Иванова, весьма расположенного к молодому поэту. Александр Блок благосклонно упомянул сборник в обзоре новой поэзии[5]. После выхода второго сборника стихов, «От жизни к жизни»[6], Гарднер был принят в «Цех Поэтов» русских акмеистов[7]. Гарднер печатался также в журналах «Гиперборей»[8] и «Русская Мысль»[9]. Поэты Михаил Лозинский[10] и Сергей Городецкий[11] написали рецензии на его книгу «От жизни к жизни». Николай Гумилев отозвался о ней кратко в журнале «Аполлон»[12].

Третий томик стихов Гарднера, «Под далекими звездами»[13], продолжает главную тему двух первых сборников — служение поэзии идеалам Добра и Гармонии. Но в нем звучит и новая нота тоски и оставленности поэта в современном «безбожном и тревожном» мире, в «век жестокого тиранства и распятой Красоты». Эта нота раздается и в других стихотворениях Вадима Гарднера более позднего периода, напечатанных в «Якоре: антологии зарубежной поэзии»[14] и «Rossija: Antologie» (Uebertragen von R.Rolihghoff)[15].

В основе его поэзии, отличающейся мистическими, религиозными и романтическими настроениями, лежит глубоко личное видение мира. Как и в поэзии Лермонтова, мы видим в его стихотворениях отблеск далекой страны за облаками заходящего солнца, за верхушками высоких зеленых деревьев. Рисуя эффектные картины лесного ландшафта, Гарднер создает благозвучные «мелодии природы», волнующую поэзию из обыкновенных слов и простых деталей окружающего мира. Все стихотворения Гарднера отличаются сдержанностью и прозрачностью стиля. Написаны они на том литературном русском языке, который так характерен для поэтов петербургской школы.

Писал он и лирические стихотворения о любви, одиночестве и о страдании. Поток эмоций в этих стихах тесно связывается с образами природы. Несмотря на трансцендентальное поэтическое видение мира, романтизм Вадима Гарднера очень русский. У него русские представления, русский ландшафт, русские краски. И за всем этим — наслаждение бесконечным многообразием всего существующего в его поэтической Вселенной. Философские идеи и размышления над вечными проблемами художественного восприятия мира и изображения его в искусстве составляют центр его метафизической поэзии. Особенно поглощен он был существованием в мире антиномий — добра и зла, красоты и уродства, жизни и смерти. Синтаксис некоторых стихов иногда труден из-за крайней сжатости повествовательной манеры.

В тематическом аспекте поэзия Гарднера распадается на следующие части: 1) Самую большую из них составляют «стихи созерцательности» и исповедальные монологи, как в лирической, так и в разговорной интонации («Что вы притихли, цветы?», «Закат», «Облака»). 2) Тема любви ко всему в жизни, зримому и духовному («Ко всему вещественно мирскому», «Прилетели жаворонки, зяблики»). 3) Самоуглубление в мир собственной души («Клонятся ли травы», «В распри вы меня не вовлекайте»). 4) Иронические стихотворения о людях и эмоциях: «Грация», написанное в духе северянинского восхищения женщиной. «Золото томное, золото лунное», с присущей ранней поэзии Северянина вычурной фразеологией, относится сюда же, как и перевод «Заколдованного дворца» Edgar Allan Рое. 5) Тема России, тоски по ней на чужбине. Тут слышится «литературное эхо» — мотивы поэзии Тютчева и Блока о непонимании России иноземцами, ее близости к Голгофе и к Распятию («Твои неохватные дали», «Темно кругом», «Пускай повсеместно поносят»). Литературную «перекличку» мы слышим в стихотворении «Петербург», в котором, как в «Медном всаднике» Пушкина, поэт выражает свой восторг перед грандиозностью и великолепием северной русской столицы и рисует произошедшее в ней наводнение. Как у русских писателей-символистов, у Гарднера есть стихи о «Грядущей Руси», «Святой Руси» и «Руси Христа». 6) Назидание и призыв к деятельности, как, например, в стихотворении «С Новым Годом, все народы мира!» 7) Тема осени, осеннего ветра и осеннего неба, тоски, обманного счастья, прощальной красы, но и восхищение многообразием звуков, красок и запахов осеннего ландшафта («Глухая осень, навеваешь ты», «Утро серое. Взгрустнулось», «Пасмурный день, но певучий»). 8) Тема войны, разрушений, страданий людей, как в «Везде на пути водороины». 9) Сожаление об уходящей юности, красоте, горячности чувства. Душа блекнет, борьба за духовные идеалы слабеет («Подсвечников бронзовые сфинксы крылатые», «До конца, унынье сердца и отчаяние, вас», «Когда я один и мне грустно», «Льют дожди. И туча гонит тучу»). 10) Одиночество, разочарование, непонимание людей, их непостоянство, желание поэта уйти в себя («Нюландский сонет», «Темно кругом», «Одиночество», «Здесь и там»). 11) С темой безотрадной жизни русских в Финляндии связано изображение природы, часто в разговорном тоне («В долгу мы как в шелку», «Купол церкви православной», «Лунная газелла»).

Из деталей внешнего, зримого мира рождается мистическое чувство поэта, ищущее единения его поэтического «я» с божественным во вселенной. Отсюда большое внимание не только к микроскопическим деталям природы, его мистическое созерцание внешнего мира с его звуками, запахами и красками, но и к внутренним ощущениям человека, особенно к таким психическим и эмоциональным состояниям, как радость и экстаз, тоска и отчаяние, стремление к идеальному и упадок сил. Единение человеческого и божественного в поэзии Вадима Гарднера, uniomystica, изображается в значении умственного и эмоционального переживания земного «я» как части божественного мироздания. Такая поэзия выражает, конечно, много больше, чем непосредственное наблюдение и лирическое изображение происходящего во внешнем мире, или передает отношение поэта от косности людей, от «дряблого и высохшего века».

В этом контексте важно стихотворение Гарднера «Слово» (1921). К Слову, имеющему не только цвет, звук, дух, но и свою собственную сущность, жизнь, обращались разные поэты, среди них Зинаида Гиппиус в своем знаменитом стихотворении «Слово?» (1923) или «Сиянье слов» (1936), за которое поэт готов отдать «святости блаженное сиянье». И Зинаида Гиппиус и Вадим Гарднер знают силу Слова, инспирированного Евангелием от Иоанна, где речь идет о Слове у Бога, о Слове — Боге, о Слове как плоти. Исполненной благодати и истины, воплощенном Слове — Христе (Иоанн 1:1—14). Этого Слова, в котором вся суть, не знают люди — у них такие «странные глаза и уши», жалуется Гиппиус — поэтому «мир как пыль сереет, пропадом пропадает» (Гиппиус, «Слово?»). Слово лежит в основе всего поэтического творчества Гарднера:

Слово было и будет вовек. Наречен Им и Бог — Человек. К Слову словом уснувших зови! Ты же, Слово, учи нас любви!

Такова была концепция поэзии Вадима Гарднера.

К формальным особенностям поэтических произведений Гарднера следует отнести столкновение образов, выразительные эпитеты, хиазматические обороты, зевгмы, синкопы, повторения и свободную игру воображения. Главная сила его поэзии включается в яркости и порывистости потока образов, стремительности внутреннего движения и религиозного экстаза. Конкретные, живые, зрительные подробности органически сливаются с причудливой фантазией. Простота и прозрачность манеры выражения гармонируют с торжественным эллиническим или церковным тоном. Поэтические образы сочетаются в оригинальные комбинации, облекаясь в плоть сарабанды средневековых призраков чистилища и ада, приближаясь к фантазиям Иеронима Босха или взлетают в запредельную высь вселенских сверхчувственных веяний, чаяний и упований.

Для выражения своего поэтического мира Гарднер пользовался разнообразными формами стихосложения. Мы находим у него октавы, сонеты, двустишия, баллады, терцины, рондель, глоссы, сафические, цепные и алкеевы строфы, «онегинские ямбы», венки сонетов, тавтограммы, разностишия и т. д. Диапазон его ритмической формы поистине велик. Спокойствие и вдумчивость октавы особенно подходили к изображению элегических переживаний поэта и его мистического созерцания. Такой характер стихотворений в сочетании с медлительным спокойствием описаний окружающего мира требовал вдумчивого повествования, легко осуществляемого в октаве. Вот пример ее из первого сборника «Стихотворения» Вадима Гарднера:

Нетленным золотом блестит твое кадило, И ладан в нем душист, как замогильный мир, Всевышнего любовь — мой воздух и светило, Игра фантазии — мой искрометный пир. Воистину душа усладу счастья пила, Когда я, в брызгах звезд, вкушал астральный мир, И, к Богу возносясь и полон умиленья, Я забывал земли кладбищенское тленье.

Другим примером стихосложения Гарднера является разновидность октавы, сицилиана, старинная итальянская форма, зародившаяся в Сицилии. Разница между чистой октавой и сицилианой заключается в том, что в октаве три рифмы, а в сицилиане две, чередующиеся через стих. Одна из рифм мужская, другая женская.

Сицилиана

Глухая осень, навеваешь ты Сицилиан певучие размеры. Когда на землю падают листы И пар скитается, и тучи серы, Полугрустны дремотные мечты, Иль ум дурманят смутные химеры. Одна из тайноведок красоты Блюсти велит устав изящной меры.

(1942)

В своих ранних произведениях Гарднер часто употреблял глоссы, поэтическую форму, являющуюся основой для написания нового стихотворения. Идею этого последнего внушают поставленные во главе глоссы стихи. Пример хореической глоссы у Гарднера легко увидеть в его стихотворении «Помнишь пену и прибой?» который предваряется четырьмя строчками из стиха Лермонтова:

На воздушном океане, Без руля и без ветрил, Тихо плавают в тумане Хоры стройные светил.

За ними следуют четыре децимы, заключительными стеками которых служат четыре взятых для глоссы начальных стиха. В первой дециме рифмы распределены по основной схеме, в других несколько иное распределение рифм.

Форма рондо, популярная во французской поэзии семнадцатого века, также привлекала внимание Гарднера. Рондо — это стихотворная форма с обязательным повторением в строфе одних и тех же стихов в определенном порядке. В конце шестой строфы помещен рефрен, взятый из первой фразы первого |стиха рондо. Все строфы одинаковы по числу стихов и по перекрестному расположению рифм. Размер — пятистопный ямб, свойственный, наравне с шестистопным, рондо сложной формы. Примером рондо у Гарднера является другое его раннее стихотворение, «Здесь, в городе, меж фонарей зажженных».

Другой излюбленной формой стиха Вадима Гарднера был триолет, стихотворение в восемь строк, из которых четвертая и седьмая повторяют первую, а восьмая — вторую, причем все стихотворение написано на две рифмы.

Триолет

Твоих цветов благоуханье Люблю до страсти, резеда! Оно — что тонкое мечтанье — Твоих цветов благоуханье Влечет, колдует мне сознанье. В нем чары прошлого всегда. Твоих цветов благоуханье Люблю до страсти, резеда!

Гарднер охотно обращался к форме терцин, строфам в три стиха обычно пяти — или шестистопного ямба. Средняя строка каждой предшествующей строфы рифмуется с двумя крайними стихами строфы последующей, а средняя строка последней строфы — с одним добавочным стихом, заканчивающим произведение. Терцины требуют высокой стихотворной техники. «Божественная комедия» Данте и поэма «Последний круг» Зинаиды Гиппиус написаны терцинами. Терцетами написано стихотворение Гарднера «Фишеровы терцины»:

Опять один я тут. Чтобы быстрее Шло время, снова чудной я затее Отдамся — волшебству живых стихов. Польются дактили, пэоны, ямбы. Лесным, озерным духам дифирамбы, Хвала Творцу, гармонии миров…

(1942)

Знаток классической музыки, Вадим Гарднер был одарен глубоким чувством ритмической формы стиха, что видно даже вего поэтических переводах. Четыре главы «Евгения Онегина», переведенные им на английский язык, соответствуют оригиналу по своей ритмической структуре и по поэтической образности. С такой же художественной выразительностью и точностью ритмического рисунка он перевел на английский язык ряд стихотворений Лермонтова. Высоко ценя творчество этих двух поэтов, Гарднер предпринял переводы их произведений шля английского читателя, которого он хотел познакомить с духом русского поэтического мира.

По своим «поэтическим покровам» (З. Н. Гиппиус) творчество Гарднера распадается на два резко отличающихся друг от друга периода. В ранней поэзии он относился с исключительной Страстностью к своим темам. Тут и экзотические, и религиозные порывы, картины природы с живыми красочными подробностями, отвлеченная фантазия, полушутливые стихотворения, мистический идеализм, преклонение перед величием русской духовной культуры. Весь его поэтический мир вибрирует яркими красками, звуками и благоуханиями. Тут «мед клевера», «подснежники, весны душистый пир», «яблоня в цвету», «ранние подснежники» и т. д. Отовсюду доносятся разнообразные звуки: «жужжанье пчел», «свист соловья», «ошалелая буря», «дикий, пьяный ветер», «радостная песнь про радугу и свет», «бред осенних ветров», «ропот прибоя», когда «гравий шепчется с водой».

Белый цвет преобладает; «белый фимиам», «сребристый, лунный час», «светильник высот», «светлые думы», «белый снег», «убеленные сосны», «снеговой покров», «крещальня световая», «белые облака», «светлый дух», «светозарная вселенная», «белеющая ночь» и т. д. На этом фоне светятся другие краски: «желтые листья», «лазурное небо», «пылающий вечер», «зеленые леса», «алый вечер», «нетленное золото», «синие глаза», «брызги звезд», «огненный пурпур озер», «червонное золото», «ручьи златорунные», «розовая весна», «зелень небес», «настурций радостных оранжевая пена». Все проникнуто красками, звуками, запахами.

Не менее любопытны метафизические концепции Гарднера в этом переливающемся красками мире, полном благозвучий, благоуханий и гармонии. На переднем плане — Красота, Истина, Христос, святыни. Затем следует «мистической правды звезда», «твердыня невянущей Красоты», «распятая Красота», «истинная Жизнь», «праведный Бог», «глубины Мирозданья, где свет на все ложится без теней», «призрак Истины, распятой на кресте». Поэт жаждет петь «О любви, об Истинном и Мудром, о Прекрасном, Вечном».

Поздняя поэзия Вадима Гарднера, изгнанника в Финляндии, другая: она выражает одиночество поэта, сознание тщетности всех его усилий в современном мире распрей, войны, тирании и жестокости. Краски потускнели, природа побледнела, буря затихла, звуки огрубели, благовоние исчезло, сердца закрылись: «дождь хлещет из туч тоскливых», «ветров осенних бред гудит в дубраве сиротливой», «мир окружен вражды завесой мглистой, царит в дубравах бес войны нечистой», «кошмара злым кольцом объят весь мир», «и тучи серы, полугрустны дремотные мечты, иль ум дурманят смутные химеры», Вечный поклонник Красоты, Добра и Истины, апостол Веры, Надежды и Любви, которые соединят будущее человечество в единое гармоническое, интеллектуальное содружество, Вадим Гарднер замыкается теперь в личную жизнь, уходит в поэтическое творчество, в яркую и благоухающую красоту природы «в просторах духа».

Убедившись в невозможности претворения в жизни своих высоких идеалов, Гарднер бежит от пошлости и тривиальности современного мира с его оскорбительным высокомерием, слепотой и глухотой ко всему духовному. «Нюландский сонет» (1942) дает представление о внутренней жизни поэта в эмиграции. Но его поэтического видения, как и прежде, не может коснуться жестокий мир эмпирической реальности:

Родился я в век тревожный Мятежей и перемен, В век тревожный, да, безбожный, Чья печать — и смерть и тлен, В пору чванства и мещанства, В пору мнимой простоты, В век жестокого тиранства И распятой Красоты. Но вечны просторы духа, Всесознанья моего Не коснется ни разруха, Ни неправды торжество.

(1943)

Поэзия Вадима Гарднера обращает на себя внимание ритмическим экспериментированием, интенсивностью чувства и сжатостью лирического повествования. Образы, темы и метафизические мысли сплетаются в единое целое, воспроизводящее многозначную, постоянно изменяющуюся личную перспективу вселенной поэта. Неожиданными метафорами, эпитетами, множеством красок, звуков и запахов, с большой лирической экспрессивностью, Гарднер создает своеобразное видение мироздания, утверждая место в нем поэта и рисуя их сложные взаимоотношения.

Данный сборник стихотворений Вадима Гарднера состоит из двух частей: 1) из его ранее изданных стихотворений, которые подобрал для данного издания Бен Хеллман, и 2) из еще неопубликованных стихов Гарднера, выбранных мною. Все стихотворения выбраны по эстетическим соображениям: выразительности слова, настроению и содержанию. При этом следует отметить, что некоторые из еще неизданных стихотворений не получили при жизни поэта своей окончательной отделки. Другие отличаются намеренно разговорными оборотами речи, в особенности те, в которых поэт говорит о своем отношении к внешнему, осязаемому, зрительному миру, как, например, в «Дневнике поэта».

Все материалы о Вадиме Гарднере были мне любезно предоставлены вдовой поэта, Марией Францевной Гарднер, живущей в Гельсингфорсе. Я глубоко признательна ей за данные мне интервью.

Темира Пахмусс, Иллинойский университет, США.

ИЗ СБОРНИКА «СТИХОТВОРЕНИЯ» (СПб., 1908)

Финский сонет

 Люблю я шум прохладного прилива, И пену волн и ветра дикий вой; Громады туч несутся горделиво, Волна бежит и в камень бьет крутой. Поклон дерев люблю, песок зыбливый, И острый след, оставленный волной, И грома треск, блеск молньи торопливый, Поток дождя с его густою мглой — И корни ольх, поднятые водою, И качку лайб то носом, то кормою, Люблю твой гул, живительный прибой! Ты мне мила, суровая природа Финляндии, страны моей родной — Сосна, гранит, на море непогода. Метсакюля. Финляндия

«Облака синечерного тона…»

 Облака синечерного тона, Ветер быстрый и пенистый вал; Под свинцом гробовым небосклона Снежнорунный пловец пролетал. А за ним легкокрылая стая, Словно белые бабочки зим, В блестках солнца, гребла, пролетая Высоко над заливом седым. Волны гневались, с громом бияся, Об песок, заливая его, С диким бешенством к берегу мчася, Как народ на врага своего. Как в пустыне подъемлются гривы Разъяренных, ревущих царей, Так вздымалися кудри спесиво У властителей водных степей.

«Золото томное, золото лунное…»

 Золото томное, золото лунное, Сколько ты будишь таинственных грёз! Лаской лелеешь ты сердце подлунное, Сердце застывшее, в жизни мороз. Золото лунное, золото нежное! В мир музыкальной, небесной мечты, В области синие, в царство безбрежное Думы уносишь воздушные ты. Месяц серебряный, месяц недремлющий, Светлый властитель бессонных ночей, Страстию жгучею сердце объемлющий, Шепот подъемлющий сладких речей! Месяц серебряный, месяц торжественный, Мир облекающий мглой голубой, Месяц с улыбкою кроткой, божественной, В душу вселяешь ты дивный покой.

«Золотые березки блистают…»

 Золотые березки блистают, Солнце осени чудно светит, И тяжелые горести тают, И весельем сознанье горит. И мне радостно так, что не знаю, — Есть ли радости выше, светлей, Я глубины сердец понимаю, Утешаю скорбящих людей. Постигаю я в миг необъятный, Чем прекрасно земное бытье, И не давит туман непонятный, Что окутывал сердце мое, И мне кажется, все в Божьем свете Устрояется Мудрой Рукой, И восторженный Зодчий в совете Совещается с каждой душой.

«Бедный, старый день любви!..»

 Бедный, старый день любви! Он промчался звуком нежным; В этом сердце безмятежном Нет бушующей крови. Больше нет и замираний, Сладких чувств и белых дум; Нет таинственных свиданий, Нет и плачущих страданий, Все один тоскливый шум. И березы не ласкают Мягкой зеленью своей, Волны моря не лобзают Сладкой музыкой речей. Свежесть утра не лелеет, Только щеки холодит; Зорька милая алеет, Солнце греет, ветер веет, Но души не шевелит.

«Не требуйте рассудочной работы…»

 Не требуйте рассудочной работы От золотых надежд поэзии святой! Пусть полон буду я задумчивой дремоты, И пусть сольется дух с небесной бирюзой! Пусть мысль моя порой струною оборвется… Кипучих полон дум, без связи ледяной, Пусть стражду я порой, и сердце разорвется, Исполненное вдруг тоскою неземной. Но требуйте души отзывчивой, горячей, Чтоб жар в груди пылал и сердце больно жег, Чтоб ветер всколыхнул туман воды стоячей, Чтоб пошлости людской стал призрак поперек.

«Сила жизни — в настроеньях…»

 Сила жизни — в настроеньях, Сила — в сердце, не в уме; Сила — в пламенных моленьях, Слабость — в умственной тюрьме. Сила — в Боге, сила — в чувстве, Сила — в воле и в любви, Сила — в облачном искусстве, Сила — в трепетной крови. Сила — в музыке и в пеньи, Сила — в сказочных стихах, Сила — в бурном вдохновеньи, Сила — в жизненных речах. Есть и в нас живая сила, Есть и в нас живой огонь, И не все уже могила, Только сердце звуком тронь. Из груди польются звуки И разбудят сонный ум И рассеют тучи скуки И заглушат буден шум. Если сердце утомилось — Утомление пройдет, А несчастие приснилось — Сон тяжелый отпадет. Речь простая нас взволнует, Если много в ней души, Волны жизни вновь взбушует В жутко замершей тиши.

«Зачем же мы кровь неповинную льем…»

 Зачем же мы кровь неповинную льем, Невинность, и слезы, и смех продаем? И в пропасть не падаем, в высь не летим, По ровной и пыльной дороге катим? Уж если и Бога, и совесть забыть, Так лучше подпочвенным демоном быть! Он — гордый безумец, он — страсти король. Его поражает всеведенья боль; Он знает и небо, и землю, и ад, Нетленную мудрость и страсти распад. Он тушит горящие свечи любви Из зависти в черной, змеиной крови. Красавец он мрачный, пленитель сердец, Он — узник, страдалец, но носит венец… Страдание свято, и праведный Бог И демона примет в свой звездный чертог, Его обласкает и к лону прижмет, Навеки его от него же спасет.

«Настурций радостных оранжевая пена…»

 Настурций радостных оранжевая пена Под окнами блестит на ложе цветника, Куда осенний ветр, веселиям измена, Бесстрастный утренник пришлет издалека. Полярный иней свой примчит свирепый север, Огнями белыми природу обожжет — Потрескается гриб, и мед утратит клевер, Окаменеет путь, потухнет огород. Червонцы по земле беспечно разроняет Годов безумный мот, кустарник оголит, И утром хрусталем болото забросает, И вздуется залив и берег наводнит. И гром соленых вод, увенчанных кудрями, Тараном бешеным ударит вал камней, Забрызжет искрами над мертвыми скалами Под зеленью небес и прутьями дождей.

«Погоди! Спокойствие возможно…»

 Погоди! Спокойствие возможно Тут, на лоне дремлющей природы; И, как дым, исчезнет все, что ложно Здесь, в тиши безлюдья и свободы. Хоть ноябрь, а травка зеленеет По холма бугорчатому скату, Солнышко за ветками яснеет. Манит вновь к мечтания возврату. И чернеют елок пирамиды, А меж них прозрачно золотится Свежий воздух; он ручьем струится — Забываешь горе и обиды, Сплетен зуд и гнусные обманы, В чьих сетях и опытного ловят, — Совести мучительные раны, Дальних, что вблизи нас славословят; И прямые улицы столицы, Где лишь редко не кривят душою, И дома — высокие гробницы, Иль больницы, схожие с тюрьмою. Забываешь и наряд крикливый Розы, смятой на пиру разврата, И кокетство страсти шаловливой, Ложный пурпур дряхлого заката.

«Забудем мы все: и горячие думы…»

 Забудем мы все: и горячие думы О том, чтобы лучше на свете жилось; Забудем мы жизни тоскливые шумы, Забудем мы все, что в душе пронеслось. Забудем страдания, горя пучины, Стремления к цели вперед и вперед; Забудем мы гладкие жизни равнины И все, что нам душу мертвит и гнетет. Забудем людские, холодные речи, Призывы к палящим и бурным страстям, И старые, теплые, милые встречи, Забудем соблазны удушливых ям. Не нужно нам горя, не нужно рыданий, Ни пенистых чувств, ни удил волевых; Не нужно фантазии дерзостных зданий; Ни скромности нежной цветов полевых. Наскучили все эти розы и грезы, Наскучил мне жизни убийственный звук, И греющий смех, и прохладные слезы, Наскучил луны выразительный круг. Тосклива тоска, и тоскливо веселье В наш дряхлый и дряблый и высохший век; Тоскливо угарное жизни похмелье, Тосклив венценосный босяк — человек. ………………………………………………………………… А все же страшна эта смерть роковая, Что с выцветшей жизнью разлукой грозит; А все ж дорога эта сила живая, Что радость и горе нам людям дарит.

Октавы («Живу на севере я с южною душою…»)

 Живу на севере я с южною душою, Безумно-страстною и солнцами залитой; А дни свои влачу, полярной пеленою Снегов и вечных льдов бесстрастия покрытый. Но под венцами льда кипящею змеею, Весь в пене и в парах, бежит поток сердитый — То буря и огонь фантазии прекрасной, Веселой, искристой и юношески страстной. *** Моим ли ярким снам пророчески не сбыться? Ужель не видеть мне Италии лазурной? Под небом Анжело мечтой не позабыться Под вечер, блещущий парчей златопурпурной? Мне ль в снеговой юрте, в меху, в дыму ютиться В мороза скрыл и хруст, или мятелъю бурной, — Мне с кровью красною ликующих южан, По ярости судьбы — сыну студеных стран.

ИЗ СБОРНИКА ОТ ЖИЗНИ К ЖИЗНИ (М.: Альциона, 1912)

И жизнь и блеск

 Уж зеленью одеты Лужайки у церквей; Сердца весной согреты, Щедротою лучей. И пенят пароходы Каналы и Неву; Отсвечивают воды Дневную синеву. Всему поэт эфира И жизнь, и блеск дарит; На каске кирасира Звездою он горит. И маленькие солнца Играют на реке… О, дай собрать все блестки Вблизи и вдалеке! Из этих искор жгучих, Пронзающих эфир, Создам в мечтах могучих Многовенечный мир. И тем, кто знал гоненье, И тем, кто здесь скорбел, Пошлю я в утешенье Поток из звездных стрел. Из сердца излученье — Апостольский удел.

Длиннее дни

 Длиннее дни, и завтра уж апрель. Я пережил и скуку и сомненья, Но скоро ты, весенняя свирель, Заманишь вновь на праздник обновленья. Я тосковал. Пусть новая весна Мне принесет неведомую радость, И жизнь, свежа, утехами красна, Напомнит мне потерянную младость; Напомнит мне далекую любовь, И мой восторг, и тысячи мечтаний, И, может быть, зажжет мне сердце вновь Былым огнем и жаждою лобзаний.

Весна

 Пусть рвется в мир с обрывов скал душевных Святой экстаз, — серебряный каскад, Клокочущий и в радугах полдневных, В огнях звезды, чей сказочен закат. Я жить хочу для Пасхи колокольной, Для гомона раскрывшейся весны; Я жажду гроз, и радости престольной, И белых грив взбесившейся волны. Всплывут, нырнут гранитные тюлени, Шестом корму от мели оттолкнут; Я ж на песке отдамся сладкой лени, И чешуи у берега плеснут. Я травки жду и Троицы в березках, И утренних прохладных паутин, Бальзама смол, листвы в кристальных слезках, И бабочек над крыльями куртин. Довольно шуб! Довольно снов медвежьих! — По скатам крыш воркуют про любовь. Художница, с палитрой красок свежих, Весна спешит, как трепетная кровь.

Солнцу (Сонет первый)

 Наложена была печать молчанья На ясный стих, но сорвана она; Суровый пост сменили пированья; Кольцом огня душа обрамлена. Как синий день, светлы мои желанья. Греми, сверкай, веселая струна! Уж близок час небесного венчанья; Под куполом тревога и весна. Весна, и страсть, и дымка голубая, И каждый лист своей весне кадит; И я парю, о времени не зная, И мир со мной в одну молитву слит; А солнце, жизнь повсюду зажигая, Вонзаясь в мир, ликует и блестит.

Гроза (Октавы)

 Сквозь поле синих волн я вижу кругозор, Где солнечных оков серебряные звенья, Сверкая, движутся; блистательный узор То разорвется вдруг, то снова и в мгновенье Соединится в цепь… Качается простор. Весь в искрах, он горит, как яркие каменья; Тут вёсла рыбака алмазы загребают, Там чистым золотом ветрила отливают. Затишье на море… Колеса громовые Катятся в облаках… Прислушалась земля. В огнистой бахроме, как горы снеговые, Белеет остров туч… вот вспыхнула змея Лиловой молнии… отгулы грозовые. Лес не шелохнется… И знойная струя Внезапно вас обдаст, как будто из теплицы; И вьются, каркая, пророческие птицы. Прошли гроза и дождь, и море просветлело; Торопятся стада веселых беляков; Во мраке дальних туч сиянье заблестело… О, краски нежные! О, гамма всех цветов! Еще второй венец, и ярче засинела Небесным индиго корона облаков; В брильянтовых серьгах прибрежная листва, Сквозь зелень свежую сияет синева.

Серый день

 Арестантские халаты, С ними шашки наголо… Небо серо, небо скучно, Льются слезы на стекло. Ветер воет, кружит листья На панелях близ садов, Кружит с пылью, кружит с сором Серебро сухих листов. Оголенные деревья Гнутся, плачут и трещат; Жалко им, что потеряли Изумрудный свой наряд. Так прекрасно было в весну, После свежего дождя Разливать благоуханье, Даже старцев молодя. Здесь шептались, признавались; Билось сердце, била кровь; Распускалися листочки, Распускалася любовь. Под кленами, под дубами И под сенью тополей Сребролистных, шелестящих Сколько грезило людей! А теперь навис угрюмо Серый, влажный, мутный мрак. День унылый, день тоскливый, Как докучливый тик-так.

Осенью («Смотри, вдоль тучи той засеребрились птицы…»)

 Смотри, вдоль тучи той засеребрились птицы; Мерцает стая их, над озером летя. Уж скоро журавлей отлетные станицы Надолго уплывут в далекие края. И стужа близится, и скука туч ненастных. Над шляпками грибов желтеет лист берез; Срывается иной. Рябина в бусах красных, И Серпень косит вновь свой палевый овес.

Осенью («Туча угрюмая, туча седая!..»)

 Туча угрюмая, туча седая! Чувства тоскливые, дума невластная; Дрогнет ли в сердце струна золотая. Песня раздастся ли вечно-прекрасная? Осень со стонами, осень больная! Клены окрасила бледность лиловая. Лес шелестящий вокруг обнажая, Золотом сыплется осень суровая.

Рождество

 Глубокий сон вокруг… Вот медный купол блещет… Меж синих вспышек мглы все гуще снег валит, И дальний колокол тревогою трепещет, От вести сладостной спокойствие дрожит. Евангелье земле — рождественский сочельник, Мерцаешь тайной ты суровым декабрем; В подставках крестовин мертвозеленый ельник; Деревья в комнатах осыплют серебром. Торжественно, тепло вокруг свечей зажженных, И личики детей, как елочка, светлы; А в окнах блеск огней, чудесно отраженных… Светло! И взрослые, как дети, веселы.

Поэту

 Свой мир, свой собственный!.. Какое восхищенье! В душе своя печаль и память о былом; Приветы зелени… затишье… дуновенье… Мелькание зарниц, и отдаленный гром. Тревожно, и тепло, и душно пред грозою, И ждешь, и воздух ждет, и все напряжено… Взовьется молнья… гром ударит над водою… И сердце упадет, огнем потрясено. И у тебя, поэт, пред мигом озаренья На сердце душный ад, но светел звук струны; Возникнут облака, и грянет вдохновенье, И мысли низойдут с незримой крутизны.

Тишина

 Я тих, как лес кругом, как воздух недвижимый; Он даже слишком тих; не так, как пред грозой, А по-осеннему, со сдержанной тоской, Любезной северу, но мной невыносимой. Я голосом своим нарушу тишину, И не поддамся я природе онемелой; И подниму меж мхов я волны песни смелой; И струны возвратят мне красную весну.

Обаянье песен

 Песни вечны, песни властны Сердце сердца зажигать, Если чувства бурно-страстны, Если в них, как утро, ясны Высь и Божья благодать. Если слов живые звенья — Отзвук радостной зари. Если облак дерзновенья, Если молнья исступленья Собираются внутри. О, тогда в забвеньи славном Сердце мира ощути! Тайну в явном, В малом, в главном Светлым взором охвати!

Минутное

 Дымных сумерек печали, Нежной грусти тишина, То, что чувства отгадали, — Чем мечта покорена, — То, что смутно и минутно, Что отчалит, будто сны, Держит властью странной страсти, Веет вечностью волны; Дышит зыбким переливом, Блещет вспышками зари, Нежит в творчестве игривом, — Это знают знахари.

Не унывай

 Поэт, не унывай! Он твой — огонь молений, Твои они — мечты, и волны облаков, И серп со звездами, и сладость вдохновений, И девственный рассвет, и пурпур вечеров. Твоя она — тоска по небесам небес. Тебе ль не созерцать в святом уединеньи? Тебе ль неведомо коленопреклоненье Пред светлой тишиной мистических завес?

Преддверие

 Я лишь в преддверии Святого В смущеньи трепетном стою. Ни к жертве сердце не готово, Ни к неземному бытию. Но мгла души уже невластна Закрыть от взора Божий нимб; Стремлюсь восторженно и страстно На кафолический Олимп. Я был из тех, кто в век Пирпонта Державу трёстов презирал, Кто не менял на церковь Конта Свой всенебесный идеал. Прости, Господь, мои дерзанья И облеки в огонь и в свет, Дабы во славу мирозданья Вооружился твой поэт!

Религиозные двустишия

 Много мгновений прошло, чудесных и сердце пленявших, Много излилось любви, много живительных слез. Время стремится, бежит к неведомой разуму дали. — Вечно таинственный бег капель бессонной реки. Часто так близок, мне мнится, предел совершенства и правды, Мир голубой и светил яркая, дивная ткань. Часто ночною порой, когда по небесному полю Плавает месяц, и туч легкий проносится дым, Блещет Медведицы ковш, и звезда полярная светит, Думаю я о красе новых, неведомых дней. Божие царство приидет, и будем мы снова, как дети, Станем счастливее их, много отравы испив. Опыта горький напиток никем напрасно не пьется, Каждая мука в себе семя блаженства таит.

Жди

 Жди! С высот, где крыльев стая Веет в снежных облаках, Речь раздастся грозовая, Мощь родящая в сердцах. Есть сокрытые до срока Силы в высях вольных душ; Челны — накрест волнам рока К ясным граням тихих суш. К новым странам львиной страстью Встречный ветер обратим! Верой, чудом, чистой властью Бури норов укротим. Нам, хоругвь из мук воздвигшим, Мир без таинств глух и пуст. Явны нам, тщету постигшим, Крест и жажда скорбных Уст.

Ожидание

 Я жду и жду Тебя, мое Спасенье, И — весть любви с волшебной высоты! Мне жизнь не в жизнь бел яркого крещенья… Без новых сил воскресшей Красоты. Мне бег часов, и всякое движенье, Покой души, и сила тишины, И даже гнев, и даже вдохновенье Без Истины, без Бога не нужны.

«Вот блестит она, звездочка милая…»

 Вот блестит она, звездочка милая Трепетунья родная моя. Небо бледное, сосны задумчивы И спокоен и радостен я. Вот дрожит она, милая звездочка, Мой серебряный венчик любви, Дней былых вспоминание теплое, Задремавшие чувства мои! Колокольчики слышатся дальние, Легкий ветер в окошко подул, Думы, будто листочки колышатся, А рассудок глубоко заснул. И напев из груди выливается, Словно плещет болтливый ручей; И так близко, так близко минувшее, И так хочется думать о ней.

Прозрение

 Когда таинственное око В моей засветит голове, Как буду видеть я высоко В крестодержавной синеве. В сиянии тройного взора Исторгну Слово из ножен, В час светлооблачный фавора, Как Илия, преображен. Но сколько сил пойдет на битву Со сладострастием земным; Я к синеве несу молитву, Стремяся к радостям иным. Я не со святостью земною, Но я с нечестием борюсь; Живу небренною весною; На изумруд ее молюсь. Когда таинственное око В моей засветит голове, Как буду видеть я высоко В крестодержавной синеве. В сиянии тройного взора Исторгну Слово из ножен, В час ослепительный фавора, Как Илия, преображен. Молю, чтоб лирною струною Сердца я мог заворожить И перекатною волною, Как гром, величье пробудить; Чтоб просто, девственно-прекрасно Такой тайник я распахнул, Так молвил искренно и властно, Чтоб каждый в душу заглянул. Тогда бы вдруг, как в озаренья, Мы цепи сбросили с себя, В каком-то праведном гореньи И как бы взоры углубя. Ведь есть целительные силы, И не чужда нам благодать. И людям, людям ли могилы, Как избавительницы, ждать? А слово? Что такое слово? Ведь это ты, ведь это я. В нем все старо, в нем все и ново, Ведь это звуки бытия. А если так, то эта сила; А сила двигала, влекла; Она сходила, возносила; Она куда-то привела. Нас мучит темное «куда-то», Нас мучит вечное «зачем»; Но слово исстари крылато, И Разум властвует над всем. Он водит нами и в тумане; И что нам ночи слепоты, Когда в далеком, вещем плане Все, все продуманы черты?

Poesie Legere

 Бери, поэт, любую тему И все умей запечатлеть! Пиши балладу иль поэму, Чтоб души радовать и греть! Воспой в лирическом восторге Прирост Дианиных рогов, Найди Меркурия на торге, Везде отыскивай богов! И все, что в воздухе мелькает — Кривые, блестки и круги Пускай широкий стих включает В свои воздушные шаги. Куплет, быстрей секундной стрелки, Минуя цифры, обернись! Ты, пара рифм, беги в горелки! Не отставай, не поскользнись! Нельзя дремать в двадцатом веке; Проснулся даже Тегеран, И бес дерзанья в человеке Направил ввысь аэроплан. И жизнь теперь — сплошная гонка, И сонный ванька не в чести. Прощайте вы, кукушка, конка! А ты, трамвай, несись, блести!

Орловские воспоминания

 Я вспомнил: пруд, туман и вечер бездыханный, — Лягушек голоса сквозь пар и тишину; — Кусты акации, жасмин благоуханный; — В бассейне у дворца июньскую луну; — Усадьбы барские со скотными дворами; — Объезд лугов, полей, верхом на беговых, И парк с аллеями в узорах теневых С бальзамом тополя и с древними дубами. Вот предки в париках во флигеле уютном, Откуда даль видна за лентою реки, — Ракиты, лилии в своем забвеньи смутном, Тот путь, где таяли французские полки. Тургеневская Русь! — Раздолье полевое, Изгибы пристяжных, поклоны мужика, Попы, телеги, пыль и версты большака, Несметный строй копён и пенье луговое.

Вдохновение

Вячеславу Иванову

 В чувствах, взявших все от моря, И от ветра, и от волн, И от радости, от горя, И от тех, кто страсти полн, — В этом пламени и дрожи, В этой буре ледяной Светит яркий светоч Божий Необъятной шириной. В сладком, светлом упоеньи Я дышу, дышу Тобой, Неземное, Провиденье, Неразлучное со мной. Сумрак синий, звездный трепет, Ласки ночи, жгучий лепет, — Все пронизано Тобой. Там, где мысли тихо вьются, Где созвучья раздаются, — Там прозрачный Разум Твой. Нет пределов для прозренья, Нет границ для красоты, Если ты, о вдохновенье, Осеняешь нам мечты! Луч из царственного неба, Кони солнечного Феба, Нежный говор древних рун, Злом разгневанный Перун Кудри дыбом подымают, Сердце вихрем окружают, — Диким пиром бурных струн. Алчут страсти ввысь взметнуться Ищет сердце развернуться И вместить в себе сердца. Сердце страждет, сердце жаждет Искор с Божьего венца.

В области дивных (Сафические строфы)

Посвящается Иос. Иос. Кенигу

 Я свой старый пыл, не погасший ныне, Не оставлю ввек. Мне милы размеры, Звучных рифм чреда, и услада страсти В миг исступленья. Я — поэт всегда. Не мирится проза Ни с мечтой моей, ни с лазурным чувством, Ни с огнем любви в светоносном сердце, С ярким безумьем. Мне милы — цветы, и заря, и брызги, Изумрудный ветр, листопад плачевный, Стон и треск стволов и дождей потоки С туч мимолетных. Мне алмаз снегов, и волшебный иней, И мятелей пыль, и мороза хрусты, И могильных зим голубые сказки Счастье приносят. Мне в зыбях пути переливов лунных, Среброзарных звезд отдаленный шепот И Венеры блеск в зеркалах струистых Сны навевают. Мне игра Камен, Музагет огнистый, Амброзийный сон с высоты венчанной, И Паллады щит, и шелом героя Радостно блещут. Мне повозок гром, бранной пыли тучи, Андромахи плач пред разлукой страшной, И Патрокла труп на костре багряном Сердце тревожат. Пенит путь ладья на пурпурном море, Гневно мстит Нептун нечестивцам дерзким, Стреловержец Зевс за быков закланных Молньей карает. О, милы вы мне, старины сказанья, Ветра нежный гимн меж столпов развалин, Где венком сплелись красота и мудрость, В области дивных.

Сплин («Покров тоски раскинулся над нами…»)

 Покров тоски раскинулся над нами; И медлит мгла на воздухе сыром, И каплет с крыш холодными слезами; И брызжет грязь под мягким колесом. И пенятся ушаты водяные, И бродят: дрожь и пасынки тоски; Вон с грохотом сосульки ледяные Рассыпались на мелкие куски. Болотный бред… В ознобе вся столица. Клубится пар из свалки городской. О, Петербург, подвальная грибница, Лишайник дум и страсти молодой!

Петербург

 Меж тонких льдин вода струится; И отсвет уличных огней Винтами яркими крутится В стекле Петропольских зыбей. Вон там лиловыми дугами Ряды сияют фонарей; Двумя живыми ручейками Толпа встречается людей. Люблю тебя, Нева седая, И льдов твоих звенящий треск, — И бег и вспышки звезд трамвая, И гул, и проволоки блеск; И снег сыпучий под санями, Подушки шапок кучерских, И понукание конями, И пар моторов деловых. Люблю я конок ход ленивый, И дребезжанье стекол их, — Зимы рисунок прихотливый На окнах лавок городских. Люблю по Невскому прогулки, Гостиный двор и каланчу, Мосты, сады и переулки, В часовне бедную свечу, И звон колоколов собора, И колокольню в синей мгле, И на коне с грозою взора Петра на северной скале. Люблю Царицын луг веселый, Полеты легких скакунов, И грохот конницы тяжелой, И лес кудрявых казаков; — И раны старых гренадеров Курносых Павловских солдат, — И сталь штыков, и блеск манерок, Громовый «Здравия» раскат. Люблю зеленые лафеты И дула пушек полевых, А в полдень грозные приветы Из жерл орудий крепостных. Люблю, когда по тротуарам Скользит, снует толпа теней, Когда седым клубятся паром Бока и ноздри лошадей; — Ветвей волшебные наряды, И синий снег в морозный день, И солнца пурпурные взгляды, Огонь костра, и дым, и тень. Люблю старушек я в морщинах, Таких, которых на картинах Живописуют мастерски Рембрандта смелые мазки. Люблю ланит рассвет прекрасный И две богатые косы, И взор восторженный и ясный, Как капли утренней росы. Скажи, о юность, что милее И вдохновеннее тебя? И я когда-то был нежнее, — Я помню в юности себя. И я мечтал и строил замки, И мысль, не втиснутая в рамки, Бродила вольно; я горел И ни о чем не сожалел. Мы все тогда поэты были; Свежи, как майская листва, Мы утром дней не дорожили, Как лучшим даром естества. Но прочь, собравшиеся складки! Мгновенья прожитые сладки. Вздыхать о прошлом не хочу, Но в свой размер его включу. Влюблен я в Пушкинские ямбы, Порой летучие, как пух, (В их честь слагал я дифирамбы) Они пленяют русский слух.

Я в Руси

Моей матери

 Я в Руси. О Руси я скорблю. Не за тем ли, что Русь я люблю? Не за тем ли, что скорби полна Непутёвая эта страна, — Этот пьяный, измученный край, Этот ад, но и — будущий рай? Огонёчками сердца делюсь, Я с Тобою, болезная Русь! С полурусскою кровью я твой, И спасибо за хлеб трудовой. Ты вскормила, взрастила меня, — И должник перед Матерью я. И он мой — колокольный твой звон, Заревой, но и жуткий, как стон. Купола в осиянности звезд, И честной златосолнечный крест, И всё то, что не выразить мне, Что дрожит на Святой по весне, Все приемлю и нежно люблю — Вот зачем о Руси я скорблю.

Святой Руси

 Всеблагостной любви приблизилась пора. Россия, обрати к вершинам звездным ухо! Омытая в волнах широкого Днепра, Воскресни радостно! Крестись в купели Духа. Твои орлы с небес взирают на Тебя, И сонм твоих святых на облачном подножье Ждет жатвы сладостной. Народы возлюбя, Неси ослепшим свет! Воспрянь! — То Дело Божье.

Грядущей Руси

 Сберем лучи, исшедшие с небес! Шлют звезды нас на подвиг всеблаженный. О, Русь Христа, собор, ковчег чудес, Вся в ризах дня, жги вестью вдохновенной! Причастница апостольских трапез, Приемли, Русь, распятие вселенной! Как крест сияй сквозь облачный завес, Как маковки твоей Москвы священной! И что тебе китайский ураган?.. Се, Иисус над пеной желтой бури!.. Се, горний гром… и замер океан… То «С нами Бог» трубит трубач в лазури; «Иммануил» гудят колокола… И длань Его Россию вознесла.

ИЗ СБОРНИКА «ПОД ДАЛЕКИМИ ЗВЕЗДАМИ» (Париж, 1929)

Поэтам

 Цветы поэзии все, все меня пьянят… Я пью целебный нектар их, иль яд. Цветы ли зла, дурманный мак Бодлэра, — В чьей сумрачной душе жила святая вера; Эдгара По мечту — цвет лилий снеговой; Подсолнечник ли Уайльда золотой; Отраву красных Брюсовских камелий; Светланы Бальмонта, венцы его бромелий — Их всех приветствую. Мне дорог твой наркоз, «На горечи креста услада роз» — Твой, Эроса певец, мед благовонный, — Иванов Вячеслав, теург наш озаренный; И множество иных задумчивых цветов Хвалить мой стих торжественно готов. 20 октября, 1913 г. Финляндия

Лунная Газэла

 Горят на водах блестки лунные. Кочуют тучки шелкорунные; Плывет луна в червонном золоте. Глядятся в воды звезды юные. Журчат и плещут, в свете месяца, Ручьи, ключи золотолунные… Не здесь, не здесь лишь ты, любимая; Но все газэлы нежнострунные — Дары глазам твоим газелевым. С тобой ходил в полночь на дюны я В Суоми каменной, рунической Слагал не северные руны я. Мне были ближе струны страстные, Когда на водах блестки лунные. 1914. Финляндия

Слово

 Слово — цвет, Слово — дух, Слово — звук, И — колючее терние мук. Слово — искристой радости чаша, Вся душа беспредельная наша… Что живей в мире снов и гробов, Что мудрей согласованных слов? Слово было и будет вовек. Наречен Им и Бог — Человек; К Слову словом уснувших зови! Ты же, Слово, учи нас любви! 27 Декабря, 1921 г. Финляндия

Лермонтову

 Оба мы менестрели в Руси снеговой, Из Британии родом с тобой. Оба вольные духом, свободы друзья, Но печальнее арфа твоя. Оба видели горных туманов чадры И течение быстрой Куры. Оба зрели престолы Кавказских хребтов, Серебро вековечных снегов… Проезжая в татарской арбе в Темир-Хан, Посетил я, как ты, Дагестан. Но не долго средь дымных аулов я жил, И не там, нет, не там я любил… Ты Изгнанника Рая прославил стихом; Я мечтой был в аду огневом. Как и ты, окрыляем я Байроном был, Но к Эдему полет свой стремил, И взлетал над «долиной печали и слез» К купинам серебрящихся роз. 20 ноября, 1924 г. Финляндия

Весна

 На солнце тает рыхлый снег Приметно. Щедроты вешних, теплых нег Дарит нам день, лучась приветно. Молю я, о земле печальник, Топи последний снег дорог, Богатырей родоначальник, Сварожич, золотой Даждьбог! Бежит ручей меж трав и мхов. Воскреснут пастбища и лес; И снова стадо из хлебов На волю выгонит Велес. Натягивая тетиву, Стрелу из туч Перун метнет, Опрыщет ливнем мураву И с листьев жемчугом сверкнет. Грядет весна, и с ней услада, И мед цветочный на лугах. Вся в зелени, богиня — Лада Любовь и страсть зажжет в сердцах. При рдяном зареве Даждьбога Отрадно вить венки, плясать, Под синим шалашом Сварога Веснянками весну встречать. И, свежесть чувствуя и силы, Вино из чаш кипящих пить; Во славу буйного Ярилы Красотку в белое рядить! 10 апреля, 1925 г. Финляндия

Утро

 Потухает ущерб мудреный, И расползся предутренний бред. Показался желтозеленый Напряженный, стылый рассвет. Черной синью полос удлиненных Пересек его дым облаков За пределом дерев, облаченных Горностайным убором снегов. Вот уже раскраснелся над бором Ворожащий багрец заревой. Завитков золотистых узором Разукрасился склон голубой. И расплавленным золотом реки Потекли, завились в вышине. Поднял день отдохнувшие веки; Заалелась кора на сосне. Озарилися в доме покои. Утро в сердце моем занялось. Орумянились дверь и обои. Знамя радуг на длани зажглось. 9 ноября, 1925 г.

Одиночество

 Здесь, в этой глуши, Мне созвучной души, Вижу, с грустию, — нет… Здесь творю, одинокий поэт. Что им всем до меня? До скорбей, до огня, До стремления ввысь? — Хоть до звезд подымись! Опоясан кругом Равнодушия льдом, Я творю, одинокий поэт; Сердцу отклика нет… 12 декабря 1925 г.

«Здесь не место мне жить средь проклятой…»

 Здесь не место мне жить средь проклятой Повседневщины жесткой и злой… Я, мистическим солнцем объятый, Изнываю в темнице мирской. Здесь не место духовности нежной, Искрозарной, всемирной Мечте… Дух мой гордо-смиренно-безбрежный Рвётся ввысь к огневой Красоте. Ах! Сомкни мне навек эти вежды! Трудно в хрупкой и душной плоти. Или дай вихревые надежды Этот мир до основ потрясти! 2 февраля 1926 г. Финляндия

Романс («Небо меж туч голубело, волшебствуя…»)

 Небо меж туч голубело, волшебствуя; Даже кой-где зеленелось озерами. Ветер же дикий, на воле свирепствуя, Твердь заволок, завладевши просторами. Так же порою и сила мятежная, Бунт в глубине поднимая таинственной, Вмиг застилает все огненно-нежное, Область отрады последней, единственной. Так же и зависть порою пытается Счастье любви омрачить очищающей. Только кто духом окреп, не считается С мутною злостью, людей унижающей. 3 марта 1926 г. Финляндия

«Испытав всевозможные козни…»

 Испытав всевозможные козни, Безнадежность не раз пережив. И отравы сомненья и розни И плодов Древа Смерти вкусив, — Колебаться хотя и могу я И еще многократно страдать, Но, блаженного Света взыскуя, Не могу Светодавца не ждать. На извилистой, трудной дороге Все стремлюсь я и ввысь и вперед. Не могу я отчаяться в Боге; Не могу обратиться я в лед. Не могу не любить и не верить, Очищающих слез не ронять, Глубины глубиною не мерить, Не лучиться, не греть, не сиять. Не могу я со мглой примириться; Не могу преклоняться пред ней; Не могу не скорбеть, не молиться, Разлучаяся с Правдой своей. Не сродни созерцательный холод Голубым и горячим мечтам. До сплошной седины буду молод И хоругви врагу не отдам. 12 марта 1926 г.

Вечность духа

 Трапеции, стебли в колючках И множество острых шпилей На стеклах намерзших выводит Художник седой — Ледовей. Черты пересек он чертами; Стог сена с шестом начертил, Зигзаги, и дуги, и стрелки, И зубья серебряных пил. И блестки камней самоцветных Искрятся от яркого дня На чудных рисунках мороза, Огнем переливов маня; — Но эти рисунки растают, И, в капли росы обратясь, Стекут по стеклу ручейками, Изгибами змеек виясь. А солнце зато долговечней; Но даже светило земли Когда-нибудь в небе потухнет, Как тают на стеклах шпили. И только Любовь мировая, И в Боге, и в душах людей, Я знаю, вовек не погаснет, Созвездий и тверди вечней. Так будем любить бесконечно И помнить, что радужный свет — Намек на сияние Духа, Что смерти и времени нет; Что вся эта дольняя мудрость Растает, как звезды снегов; Не прейдут одни лишь Идеи, Спасаясь от тлена веков. Повторность явлений, законы, Равнина, и долг, и гора Исчезнут, как звезд ожерелья, Как солнечных звеньев игра. Запястья пространственных граней И Вечности знаменье — круг, — Пойми, — это символы только, Как все, что мы видим вокруг. Но мы и того не забудем, Что символы Богом даны; Без них не постичь бы нам тайн, Которыми души полны. 15 марта, 1926 г. Финляндия

Сафические строфы («Смейтесь, смейтесь вы над моим безумством»)

 Смейтесь, смейтесь вы над моим безумством, Над огнем моей непритворной Веры! Я душой всегда был, и есмь, и буду — Друг Огнезара. Провозвестник я поколений вольных: Вечно-юн, горяч, безрассудно-нежен, И полет годин остудить не сможет Жаркого сердца. Ваш уклад тупой не приемлю вовсе. Я мечтал всегда о Всемирном Братстве. Цепь одну признал я для душ возможной — Дружбы священной. Смейтесь, смейтесь вы над душой творящей! Вам известно ль то, чрез какие муки Проходил поэт, чтоб остаться цельным, Верным Искусству? Вам известно ль то, как и дни и ночи Углублялся он в сокровенность мира, Как он вас крестом осенял незримым, Жрец Светодейства? Смейтесь, смейтесь вы, шептуны слепые! Да, я странен, дик, своенравен, правда; Не похож на всех. Но беды не вижу В своеобразьи. Я один из тех, кто, вразрез с столетьем, Суетам его предпочел молитвы — Солнцебог, твои золотые цитры, Формингсы Феба. Предпочел Христа, — Мечезара Правды, Светокрест Его, дремоявь Платона И священных Вед немирскую мудрость Марксам и Фордам. Речь дрожащих звезд с тех кафедр небесных Говорили мне во стократы больше, Чем какой-нибудь «Демосфен» с трибуны Радиовека. 24 апреля, 1926 г.

Здесь и там

 За серо-стальными волнами Белеет в снегах кругозор. Там на зиму край наш родимый Накинул пушистый убор. А здесь, у гранитов прибрежных, Где ветер ревет и гудит, Свисает бахромчатый, острый С холмов ледяных сталактит. Шипят на поверхности льдины Под сталью студеной небес; И льдом опоясаны камни, И снегом украсился лес. Корою ледка стекловидной Кой-где затянулся ручей. Меж складок води — перешейки Воздвиг изо льда ледовей. Змеятся и булькают воды; Как зайчики, солнца легки, По руслам канав и оврагов Бегут подо льдом пузырьки. Изрезали дети коньками Лесного болотца каток… Вот девочка навзничь упала, Ударясь спиной о ледок. Резвятся, катаются дети На лыжах, салазках, коньках. И буквы мальчишки выводят У края пути, на снегах. Балуются; снег у дороги Глотают; друг другу снежки Влепляют, воюя; проказят; Спешат, как под льдом ручейки. Но все эти шалости, игры — Забавы не русских детей. Не наши здесь деды-морозы Хрустят под снегами ветвей. Не наши здесь яхонты блещут На зимнем сугробном сребре; Не наша здесь вьется поземка, Не наша вьюга в декабре… И образы прежней России Рисуются снова в мечтах. Вот вижу зиму в Петрограде; Скользят по катку на «Прудках», Скользят конькобежцы так плавно При лунах лиловых огней; Выводят под звуки оркестра Восьмерки и вязь вензелей. Мелькают, заиндевев, пары. В иголках ресницы и бровь; Сребрится барашек шинели, И жгут и мороз и любовь. Подружек ведут гимназисты; Идет за четою чета… Свежи по зиме поцелуи, И нектара слаще уста. Мороз разубрал все деревья И щиплет и колет остро, И сказочней как-то в России Снегов голубое сребро. Ребята в Руси говорливей, Проказники много резвей; Смышленей, смелее мальчишки, И девочки наши нежней. Мечтательней наши подростки, В них больше огня и души, Чем здесь, в молчаливой Суоми, В болотной Карельской глуши. 11 ноября, 1926 г. Финляндия

В апреле

 У заборов косых снег последний лежит, Подле пашен чернеющих тая. Безымянный ручей в белой пене шумит, С обомшелых каменьев спадая. Над порогами речки зеленой пыльцой Уж ольховые серьги дымятся. Одноколки гремят по дороге большой, Хоть крупа и снежинки сребрятся. Вот опять из-за тучи пасхальным огнем Засияло дневное светило И в испытанном бурями сердце моем Много маленьких солнц засветило. Ветер, туч этих олово, сталь и свинец, Разгони по просторному своду, Чтобы вешнего яркого света венец Осиял, как Мессия, природу, — Потому что апрель и Святая теперь; Не ко времени супиться тверди; К Светодавцу в душе приотворена дверь Из погоста потоптанной смерти. Распускаются, тонут и снег и ледок На болоте, в канавах и ямах. Солнце, лей свой цветной и горячий поток! Ударяй по стеклу льдин упрямых! Раздели же их острые иглы в воде! Раствори хрустали лучевые! Лишь полдневной дано лучезарной звезде Разломать холмы зим ледяные. 25 апреля 1927 г. Финляндия

Мольба

 Если гиен удар, мне нанесенный Скопищем врагов, в груди зажег, — То прости недоброе кипенье, Укрощающий потопы Бог! Утверди в глубинах равновесье, Чтоб я мог идти спокойно вдаль, Возвышаясь, души возвышая, Светом озаряя и печаль! Чтоб легко, незлобиво, но твердо Новые невзгоды я сносил, На Твою защиту полагаясь, Боже Милосердия и Сил! И прости холодных и неправых Пред душою искренней моей! Голубым лучом пронзи их совесть, Освяти Любовию Твоей! 14 марта, 1928 г. Финляндия

Наводнение 1924 г

И. Е. Репину, славе и гордости России, посвящаю

 На мысу, затопленном водою, Баню закружило, и ветра По волнам ее швыряют в море. Яростна Посейдона игра. Хижину со старым рыболовом И с его старушкою несет По заливу дерзкая стихия; Вскидывает вверх, о камни бьет. Гробом домик стал им. Злая буря Грозно отпевает стариков, Поднимая мирную лачугу На поверхность пенистых горбов… Яхты, шхуны, бревна, будки, пропсы, Вырванные с корнями стволы Разметали всюду по простору Мстительно-злорадные валы… Ольхи, ели, сосны, можжевельник Заливает бешеный потоп. Друг за другом падают деревья, Словно за снопом валится сноп. Соснами, столбами дальномолвов, Проволокой путь перегражден; Воздвигает вихорь баррикады, Как бунтарь, крамолой опьянен… Это здесь… А там? Воображаю, Как восстала гордая Нева, Как сто лет назад при Александре, Морю приобщая острова; Затопляя площади и стогны, Бунтом отвечая на бунты, Кинулась на красную столицу С дикой песнью гневной красоты. Улицы в потоки обратила; Барки, пристани к стенам дворцов Прибивает и, размыты зыбью, Всплыли шестигранники торцов… Вихрь срывает крыши и корчует Клены, липы и дубы в садах; Стон, проклятья, ужас несказанный Тонущих в подвалах, на дворах… Но как встарь, водою окруженный, Бронзовый седок на скакуне, От годов уже позеленелый, Весь обрызган, держит речь к волне: «Ты бушуй, красавица-царица. Гневом обуянная Нева, Покарай потомков ошалелых! Ты в отмщении своем права Осквернили детище Петрово Переименован в Ленинград Чудный город, плод мечты высокой; Парадиз мой обратили в ад. Обесчестили мою Россию». Молвил Марс Полтавы, потрясен, «И тряпьем кровавым заменили Славу ныне попранных знамен. Родины предатели пируют. Г.П.У. справляет шабаш свой В величавых стенах Питербурха Над широкой царственной Невой. Ужас Г.П.У. на Русь наводит… Обезумел грешный мой народ. Видя Божий гнев в твоем кипеньи, Пусть опомнится, в себя придет»… Долго так с разнузданной стихией Венценосный плотник говорил, Между тем как вал, сребряся пеной, О гранитное подножье бил. Но, великой жалости исполнен К жителям, постигнутым бедой, Взбаламученную бурей реку Царь унял горячею мольбой… Приутих свирепствовавший ветер, И, виновница несчетных бед, Зыбь отхлынула, оставив за собою Буйного хозяйничанья след… 1928. Финляндия

Неоглосса

 Ах, закрой мне навек эти вежды! Трудно в хрупкой и душной плоти… Или дай вихревые надежды Этот мир до основ потрясти!

Из «Песен души»

 Трудно жить в этой пропасти мрачной Меж жестоких и гордых людей. Я, с широкой мечтою прозрачной, Не сношу тяготы их цепей. В ясной области Духа невежды К Красоте преграждают пути. Нелегко мне святыню спасти… Ах, закрой мне навек эти вежды! Отравляют глубины души. Яркий свет маяков застилают; И мечты, что возникли в тиши, Ледяною вьюгой угашают. Все же крест свой я должен нести, Не роптать на судьбину крутую. Но, хоть цель я провижу благую, Трудно в хрупкой и душной плоти… Трудно в хрупкой и душной плоти… Надели меня мощью духовной, Чтоб я в бурной борьбе не ослаб, — Ты, Единственный, Дух безгреховный. Бог Отец, перед кем я не раб, — Облачивший в плотские одежды Наше вольное вечное я, Погрузи меня в тьму забытья, Или дай вихревые надежды! Не вотще я был призван Тобой К Светозарству расчистить дорогу, Обративши грозой немирской Всех несчастных и ропщущих — к Богу. Дай себя мне, как прежде, найти! Я сошел в низину грехопада, Чтоб во имя Грядущего Града. Этот мир до основ потрясти! 24 июля, 1928 г.

ИЗ ЖУРНАЛОВ И АНТОЛОГИЙ

Убежавшему зайцу

 Серый заяц сел на дороге, Но по хворосту хруст услыхал; Что есть мочи грызун быстроногий Вдоль по вереску в лес ускакал. Напугал я тебя, длинноухий, Но ведь я не охотник-злодей. Мне милы и зеленые мухи, И несущий иглу муравей. Осы черные в желтых полосках, С их висящим коконом-гнездом, И пчела на кукушкиных слезках, Вся в меду и в плаще золотом. Все мне дорого, серый, в природе: И проросший овес молодой, И капустный кочан в огороде, До чего ты охотник большой. Самый запах земли мне приятен, Желтопенные волны лугов, Лес в сиянии солнечных пятен — Все люблю, все прославить готов. «Русская мысль». 1915, № 12.

Завируха

 Елей серебрящихся наметы Стали и грузнее и пышней. Вновь курят глубокие суметы. Стружит снег вьюга среди полей. Снова заметь свищет и гуляет, И следы полозьев занесло. Сечень-белоризец окунает В звездную крестильницу село. Сам охоч до пляски, пряток, жмурок, — Над парчей змеящейся куры, — Полумесяц из-за мглы, что турок, Смотрит на забаву детворы; Смутно видит сквозь фату метели Отраженный в стеклах блеск свечей, Мишурой мерцающие ели, Тут и там гадающих людей. Смотрит и Медведица Большая, Из-за туч взглянувши невзначай, Как скорлупка, в чаше проплывая, Вдруг огнем зажжет бумажки край. И глазеют ведьмы заметухи В окна из-за снеговых холмов, Как на картах ворожат старухи И сулят «дорогу», «женихов», «Письма», «хлопоты» и «дом казенный»; Видят, тени воска на стене Г роб иль челн выводят плоскодонный, Трубача на вороном коне… Вновь разъяснило. Глядят Стожары, Как мелькает в пляске молодежь, Как, подпав под хмелевые чары, Краснорожий бесится кутеж… Утихает ветер. Чуть кружится Снег вокруг сугробов на полях, Стар и млад, усталый, спать ложится. Меркнет Утренница в небесах. «Якорь», 1936

Рондель

 Вертящихся листов балет, Мне мил размер твой прихотливый: Дождь хлещет ли из туч тоскливый, Сияет ли на небе свет. Люблю, задумчивый поэт, Твой пляс бездумный и игривый, Вертящихся листов балет. Мне мил размер твой прихотливый, Когда ветров осенних бред Гудит в дубраве сиротливой. Нарядный вихрь твой шаловливый Отраден и на склоне лет, Вертящихся листов балет. 1942. Русская Мысль (Париж) № 3676 (5. 6. 1987) Литературное приложение № 3/4

Нюландский сонет

 О, Гельсингфорс, излюбленный ветрами, Ты мало, горделивец, мне знаком. По стогнам я твоим бродил пешком. Но ты с двумя своими языками Не близок мне; стеной они меж нами. К твоей красе холодной не влеком, Незваным и ненужным чудаком С тебе чужими мыслями, мечтами Себя я чувствовал; хоть скал гранит Здесь, там в столице и меня бывало Пленял, но ныне больше не манит С тех пор, как сердце холод злой познало Враждебного нам племени людей, Суровое безмолвие камней Сочувствия в душе не вызывает, Сердец закрытых символ отвращает. 1942. «Русская мысль». Париж № 3676 (5. 6. 1987) Литературное приложение № 3/4.

ИЗ АРХИВА ПОЭТА

Снежинки

 Изящество снежинок, Крутящихся, Звездящихся… Красотки, чародейки, Волшебные пушинки, Иль крестики порою, На мех моей шубенки Вы сыплетесь сейчас, Зачавшейся зимою, Старинною и длинною. Идут красноармейцы, Близки белогвардейцы, И, вы, на их шинели, На сосны да на ели Ложитесь и змеитесь И, на свету, искритесь. Балет ваш белый, белый Люблю оцепенелый В морозы наблюдать. Хотя стучатся: Голод И леденящий Холод, Но снеги — благодать. Декабрь 1918 г., Петроград

Грация

Н.А. Александровой

 Грация — харита, пепельный Ваш волос, Ласковые очи и звенящий голос К Вам ли не влекут. В белом Вы безмолвны. В черном Вы прекрасны. В голубом нежны Вы, в ярко-красном страстны. Розы к Вам идут. Не всегда был чужд Вам лепет сердца странный, Стих мой орхидейный, бред души туманный, Дымные мечты. Вам незримо струны шепчут эти руны, Славя облик милый, лучезарно юный, Вам, цветку, — цветы. 16-29 Августа, 1923 г., Vammelsuu

«Пускай повсеместно поносят…»

 Пускай повсеместно поносят Тебя, о родная страна, Пускай мы повсюду гонимы И слез наша чаша полна, Не мало пускай на чужбине Невольников горьких работ, Не мало в лохмотья одетых, И всюду тоска нас грызет, Но рубища наши священны, И пусть нас недоля теснит, Как солнце сквозь черные тучи, В нас пламенник веры горит. Под рубищем носим распятье, И слышим порою сквозь сон Восстание наше из гроба И Пасхи малиновый звон. 1925, Metsakyla

«Когда я один и мне грустно…»

 Когда я один и мне грустно, Лишь ты, утешающий стих, Даришь мне живую отраду, Спасая от горестей злых. От темных сомнений, от боли, От острых колючих тревог Кто, кроме твоих переливов, Избавить поэта бы мог? В твоей упоительной власти Навеять чарующий сон, Мечты уносить в беспредельность За пояс жестоких времен. 1927. Metsakyla

«По снегу путь я проложил лопатой…» (Из «Дневника поэта»)

 По снегу путь я проложил лопатой, Сел отдохнуть на старый бурелом. Одетый в снег, забылся лес кругом, Стоит и спит, хрустальным сном объятый. Чарующий, как святочная сказка, Глянь, белоусый ельник задремал. На всем зимы серебряная маска. Снег падает. Вот я хлопок поймал. Снег шелестит. Безветрие. Синеет Мгла зимняя. Как хорошо в лесу! Как воздух чист! Как Рождеством здесь веет! 1929

1930 ГОД

С НОВЫМ ГОДОМ, ВСЕ НАРОДЫ МИРА!

 С Новым Годом и, дай Бог, со счастьем Всем на свете людям говорю. В вечность канул прошлый год тяжелый, Свежему привет мой январю. Родине измученной желаю Цепи рабства жуткого разбить, Жизнию свободной и правдивой Честно и осмысленно зажить. С Новым Годом! Родины изгои, Вы и я — краев чужих жильцы. Потушить пора огонь усобиц, Внуки, дети, матери, отцы. Все мы чада Родины Единой, Русские пред Русью все равны, Прочь из нашей жизни разделены, Состоянья, званья и чины. Тьмы минувшей злые пережитки Нам давно пора искоренить И, простив взаимные обиды, Жизнию осмысленной зажить. Прекратив вражду, воспрянем духом: Гражданами станем, наконец, Гордость, зависть, жадность, вероломство Злую кривду вырвем из сердец. Время — спесь позорную отбросить, Перестать друг друга унижать Уж пора, изгои, научиться Все народы мира уважать. Да не будет, как в былые годы; Отщепенцев на Руси родной! Полюбя народ свой непритворно, Совлекися ветхих зол, изгой! С Новым Годом, все народы мира! В вечность канул прошлый тяжкий год. Единенья мира всем желаю, Отвращенья бранных непогод. Metsakyla

«Приморозок, заморозок…» (Из «Дневника поэта»)

 Приморозок, заморозок. Крыша вся бела. В инее куртина, Стужа к нам пришла. В льдинках лужи, в льдинках, Скоро вдоль путей Резвое услышим Диньканье саней… Вот несется по небу Серых туч толпа. Снег не снег, но мерзлая Сыплется крупа… Посылалась, запрыгала Меж листьев по земле И солнышко осеннее Запрятала во мгле… Но вот уже растаяла, И светит, блещет день, И от ствола соснового Легла на землю тень… Проехала телега И прогремел обоз… Жду не дождусь я снега И первых зимних грез… Про снег едва успел я Сейчас заговорить, Как вот он закружился, И начало снежить. И ранние пушинки Завилися вокруг; — Веселые снежинки Посеребрили луг. По ольхе листья зелены, Хотя ревун-сентябрь Еще и ходит по двору, Но скоро уж октябрь. Листы с дерев рассыплются В осиротелой роще. Повалятся последние, Падут с березки тощей.

«Есть в городах свой ритм обычный…» (Из «Дневника поэта»)

 Есть в городах свой ритм обычный, Сквозь чад он слышит и плесень, Сквозь копоть жизни горемычной, — Суровая стальная песнь. То песня воли, песня дела, Невыносимая порой; И сердце нежное робело, Внимая песне жесткой той. Но я ищу другие метры; Любезны мне лесные ветры, И руны сосен и болот, И звуки кантеле старинной, Густая темень ночи длинной И звездный хоровод. И тишину седого пара Люблю я по утрам, Когда на финском небе хмаро. Рассветный красный храм Чуть-чуть алеется сквозь тучи. Мне дорог желтый лист летучий И мальчик тот в лесу, С корзиною в руке бродящий. Я этой рощи шелестящей Прощальную красу Встречаю ласковым приветом. Удел мой быть всегда поэтом До гробовой доски… Житейскую презрев иронию, Во всем я нахожу гармонию, И вновь в тисках тоски, Еще ищу, вдали от милой, Средь этой осени унылой И прелой желтизны, Меж папоротников тлеющих, При карканьи ворон чернеющих Под синью вышины.

Северный день

 Пасмурный день, но певучий, Все же июнь на дворе. Медленны серые тучи. Грустно. Где прежняя страсть? Знаю ли прежнюю силу? Ввысь ли подняться; иль пасть? Что мне до мира, до плача? Вся эта жизнь не моя. В чем же задача — удача? Цель не во мне и не в них. Счастье? Да счастие лживо, Только по-прежнему стих, Стих беззаботный пленяет. Как-то по-своему он Многое в сердце меняет. Ирисы веют, сирень Мирно качается. Грустно. Пасмурный, северный день.

Облака («Облаков желтоватая сера…»)

 Облаков желтоватая сера В белой млечности выси плывет. Есть и бежевый в небе оттенок: Там на тучках кармина налет. Есть и крапчатость серая в тверди, И пары эти в даль на восток Безраздумчиво движутся в небе. Путь воздушный бесследно широк. Я сижу на балконе открытом. Высоко надо мною гудит Мошкара, порошась и чернеясь. Ветер с ближнего моря шумит… Проезжают авто по дороге, Бициклетки, кружася, катят. На иных улыбаясь, болтая, Деревенские пары сидят. На одном самокате пастушка — Просвещенный наш век уж таков — Гонит с пастбища к дому теленка И мычащих, ленивых коров. Темно-синего цвета черники Наползают еще облака. Чуть блестя, опускается солнце За кулисы глухого леска. [1932]. Metsakyla

Закат («Вечерние краски вокруг…»)

 Вечерние краски вокруг. Закат заалелся желанный, Сиренево-розовый юг, А север — зелено-шафранный. Розовеется облачный вал, А над ним и по ним другие. Ты, Бог, зачаровал Воздушные стихии. Вся нежность любви моей — В той облачности лиловой. Вся страстность — в огне мечей На столпах сосны суровой. И в жилах огневых На западе молчащем — Отраженье бурь моих В минувшем и в настоящем. Отзвучья моей души — Цвета и черты небоскатов, В благоговейной тиши Пылающих закатов. И величественность тут Отвагою дышащей думы, Когда слова поют О рассеяньи мглы угрюмой. Здесь и верность, и правда моя, А подчас и глубокие раны, Здесь и гроз золотых острия, Пронзающие туманы. [1932]. Metsakyla

«Купол церкви православной…»

 Купол церкви православной Бледным золотом блистает Над туманным финским лесом. Тучи серые проходят. Бродят тучи над Суоми. Чернокрылые вороны Пролетают над полями. Дождь да дождь… Холодный ветер Время сумерек вечерних. Где-то пес завыл, залаял. Завывает также ветер. Робки в золоте, осины — Эти вечные трусихи… Там у самой у дороги В старой кузнице краснеет В очаге огонь ретивый, И пылает и искрится. Алым блеском озаренный, Показался Ильмаринен. [1932]. Metsakyla

Ра-Аполлону

 Сребристо-серых туч Передо мной завеса. Я жду, когда же луч Осветит ветви леса. Кручинюсь глубоко О радужном поэте, Подолгу не легко Без света жить на свете. Даждьбог иль Аполлон, Иль Ра пламенноликий, Прославь наш небосклон, О, солнце, бог великий! Светлы тобой весна И зорь багряных книги. Ра чертит письмена Всех радостных религий. Небесный Фараон, — Блесни златой ладьею! Всплыви! Плыви, Аммон, Межоблачной стезею. 1933

«В долгу мы, как в шелку, и даже свеч на елку…» (Из «Дневника поэта»)

 В долгу мы, как в шелку, и даже свеч на елку Нельзя было купить. Я лишь огарка два Раз зажигал на ней. Воистину, на полку Пришлось нам зубы класть. Жизнь нынче такова: С корицей напекли немного из пшеницы Печений паточных на Святках мы с тобой, Да геркулесовых. Кредит купчина злой Закрыл до Рождества еще за две Седмицы, И праздники прошли, что будни, и тоска Одолевала нас, и снегу было мало. Аршина с четверть лишь его тогда напало. Торчала мертвая трава из-под снежка. Виднелись корни, мох, да вереск и брусника. Ух! Впрямь не в коляду такая коляда! Простому пирогу с черникой рад был дико Я в новогодний день. Пришла, знать, череда Лишеньям тягостным. Благодаренье Богу, Что выручили нас, нам денег дав взаймы, Иначе голод бы испытывали мы. Два года уж подряд лишь муки и тревогу Переживаем мы. Безденежье, кошмар. Старушки матери тяжелые болезни. Так за ударом нам наносит рок удар. 1933. Metsakyla

«Мой философски-стихотворный ум…» (Из «Дневника поэта»)

 Мой философски-стихотворный ум, Твори, неся плоды глубоких дум, Начнем с тобою наступивший год. Жизнь, как всегда, куда-то вдаль течет, Переживанья унося с собой, Стремяся к цели тайно-мировой. И хочется в строках запечатлеть Пред тем, как мне на время умереть, Немало мыслей, горестей, отрад, Воспеть свой путь и множество преград На нем, не раз встречавшихся душой. Хочу я быть в строфах самим собой, Самосознанье духа отразить, Стих мерный свой лучами оживить, Направленными с Неба Глубины, Чтобы слова, духовности полны, Сияли светом Истины благой, Мерцающей во мне и надо мной. Но, кроме тихих самосозерцании И непрерывных внутренних исканий, Стремлюсь и долгом почитаю я Отображать мирского жития Нелепый с виду хаос и разлад, Душевных переходов мутный ад, Ряды картин в трехмерности простой, Развертывающихся предо мной. И буду я легко менять размер, Ценя лишь красоту сокрытых мер, Осмысливающих безмерность жизни, Внутри живя в лучащейся Отчизне. 15 февраля 1933 г.

«Три ольхи, одна береза…»

 Три ольхи, одна береза, Все четыре обнимаются На песке у вод прибрежных У заливных вод сиреневых. Там еще поближе к влаге Ольхи, близнецы степенные, Четверни, чуть-чуть колышутся. Золотыми порошинками, Или звездочками яркими Блещут облачки на севере. На утрате солнце майское… Сколько бурь и наводнений Ольхи вытерпели крепкие. Детвора по ним карабкалась, По стволам, покрытым ягелем. Первый натиск волн взъярившихся Принимали ольхи старые, Коренастые, приморские: Все живут, живут подруженьки, Не робеючи, радушные, У заливных вод изменчивых. Кабы мы так по-приятельски Жили все; страшны ль нам были бы Шквалы жизни, вихри буйные? 1936

«Подсвечников бронзовых сфинксы крылатые…»

 Подсвечников бронзовых сфинксы крылатые Сидят безучастно, и смотрят куда-то. Мечты упорхнули, а были когда-то. Зачем улетают с годами у всех Мгновения легких утех? И время зачем искажает черты Былой красоты? И сердце горит не весенним огнем, Но тление в нем. И сны беспокойны, и дни холодней, И ропот на мир все сильней. Как желчною осенью, листья желты И долгие тучи густы, Так блекнет душа, и роняет цветы. [1937]

«Клонятся ли травы…»

 Клонятся ли травы К матери земле, Светлые купавы Плавают в пруду, Облака ли бродят, Спутницы мечты, Хороводы ль водит В небесах луна, Я, всегда влекомый, Духом красоты, В дали все знакомый, Движу мысль в простор. [1937]. Metsakyla

На берегу залива

I. «Там где-то к коронации…»

 Там где-то к коронации Готовятся. Я — здесь Сижу в уединении У синих волн залива. Что праздник целой нации?! Милей мне наша высь В зеленом облачении Весна так прихотлива. Чуть пенясь, волны низкие Звучат, о камни бьют. Когда еще та старая Распустится ольха? Душе такие близкие Там облака плывут. Отрадна высь не хмурая, Погода неплоха.

II. «Не я колдую природу…»

 Не я колдую природу, Как некогда Сологуб. Она меня чарует, Вовлекая в зеленый круг. Волхвований мощною силой Не обладаю я. Я только простой словесник. Какой уж я там кудесник, Чарователь бытия. Но запах весны радушной Вбираю в себя, живу; К весне неравнодушный, Ее струнам послушный, Я — в полусне и наяву. 1937

«До конца, унынье сердца и отчаяние, вас…»

 До конца, унынье сердца и отчаяние, вас Пережить душе придется и на этот раз. Неудач я много ведал и терпел немало бед, И одерживал так мало подлинных побед. Часто складывал оружье и на все махал рукой, Пригнетаемый как будто роковой звездой. Не хотел я в судьбы верить, а меж тем, казалось, рок Самовластно правил мною, в круг несчастий влек. За уронами уроны непрерывно я терпел, И в борьбе за святость жизни все слабел, слабел. И спасала только вера в вечную любовь. Ею только подымался и боролся вновь. 1937. Metsakyla

Гарднеровы семистишия

 Тучи серые, хмурые мимо Проползают, тоску наводя. Мое сердце печалью томимо, Время движется, душ не щадя. И без мглы этой дымной теснима Глубь душевная. Мрачно бродя, Дума давит, как свод, нестерпимо. Вереница былых неудач В цепь связуется с этой тоскою, Что гнетет, хоть ты плачь, иль не плачь. Не к отрадному тянет покою, Что сердца исцеляет как врач. Сочетались тревоги с хандрою, Сплин преследует душу, — палач. И подумаешь, право, причинность В этой тяжести внутренней есть За минувшее как бы повинность Неизбежно приходится несть, Словно всякую в прошлом провинность Предназначено строго учесть; А, живя, сбережешь ли невинность? Да не тянутся ль нити, к тому ж, От души к душам всем во вселенной! Разрывается ль связанность душ? Вяжет грех, как и подвиг нетленный, Что отшельничью тусклую глушь Красотой озаряет священной Средь мертвящих, безжалостных стуж. Вот я чувствую, будто терзанья Дальних душ в глубине собрались, И с моими чужие страданья, Что венок безотрадный, сплелись. Лад скорбей есть в мирах мирозданья, Где согласны низины и высь. Соотзвучны пределы сознанья. 1937. Metsakyla

Сонет обратный («Опять ищу под соснами сморчки…»)

 Опять ищу под соснами сморчки; Не нахожу; вечор их было много; Я все собрал. Черничные цветки Краснеются. Сосна так смотрит строго В своей одежде мрачной и простой Под радостной весенней синевой. Везде, везде — противуположенья: Тут мурава атласная, а вот Сгоревшая трава. Здесь — птичье пенье, Там — скрип пилы… Любовь — и будней гнет. Порхают бабочки, червь земляной ползет. Благоуханное весны цветенье. Из ямы рядом — запах нечистот. Брань, клевета, … а в двух шагах моленье. 1937. Metsakyla

«Твои неохватные дали…»

 Твои неохватные дали Россия, закрыты для нас. Мы маемся тут на чужбине, И катятся слёзы из глаз. Поймёт ли когда иноземец Страдания русских сердец, Что наша печаль безысходна, Что носим терновый венец. Что Русь за мир сораспялась Тому, кто за нас был распят. Что больше, чем им, нам понятны Голгофская мгла и Пилат. 10-23 марта 1937 г. Vammelsuu

Облака («Не зыбких вод движение в заливе…»)

 Не зыбких вод движение в заливе, Не ветра жалобы пленяют в этот миг. Меня притягивают облаков плывущих Окраска, очертания сейчас. Смотрю наверх. Там облака иные, Вот хоть те белые на севере, над лесом, На полосы у диких зебр похожи. Л вот подальше в небе еле-еле Передвигаются белеющие пятна. Тут — вата, там, ну что ж поделать? Право, Напоминают простоквашу мне Те облака. А вот шесть, семь, — нет, восемь То ль осетров, то ль стерлядей плывет По синеве… Да, таковы причуды Небесной живописи. Проза жизни, Ее поэзия, — все вычерчено тут. Май, 1937 г.

«Пасмурность и холод. Только ирис…»

 Пасмурность и холод. Только ирис, Фиолетовый касатик нежный, Серполистный в клумбе вновь зацвел. Чисто, сладостно его дыханье; В нем союзника мечтаньям я обрел. Дождик брызжется; за тучей туча в шири, Походя толпою неизбежной, Не гнетут, как иногда, сознанья. Знаю, скоро хмурости конец Вновь настанет. Золотой венец Майского светила заиграет, Синева откроется опять. Позлащенный облак загуляет, Рад он бахромою щеголять. Июнь, 1937 г.

Перед грозой

 Душновато. Вероятно, Пред грозой. Птицы также словно чуют, Что заблещут снова молньи В жуткой туче громовой; Не видать еще грозящей, Не слыхать еще громов, Только все насторожилось; Встретить бурю лес готов. Птицы словно оробели, Чуть щебечут, чуть поют. Присмирела вся природа, Каждый куст и там и тут. Все притихло, как-то сжалось. Смолк недавний шум и гам, Лишь из лейки огородник Брызжет влагу по грядам. Недоверчив он к приметам, Все водицу льет да льет. Что давленья пониженье? — Он своим умом живет. Июль 1937 г. Metsakyla

«Корни узловатые…»

 Корни узловатые Старых сосен на песке, Блещущем слюдою радужной, Пена вод кофейная и белая. Тина зеленеется и пахнет Запахом особенным морским. Влага серебрится, Словно чешуя сигов. Под неярким солнцем в дымке, В цвете облаков холмоподобных, Выгнутых, изрезанных, Есть намек на розоватость… Затаенность словно бы в иных… Гром вдруг загремел, что звук начальный Боевой трубы… Здесь близко где-то На болоте, что ли, началась гроза. Август 1937 г. Metsakyla

Сонет. Обратный нестрогий («Темно кругом. Давно ли полосами…»)

 Темно кругом. Давно ли полосами В вечерних высях сполох привлекал, Блистая, что багряный плащ местами, Давно ли месяц небо огибал? Теперь окрест чернеет лес высокий, Одна звезда венчает мрак глубокий. Один лишь светоч теплится средь туч, Как меж могил заброшенных лампада. Во мгле скорбей, среди утрат — отрада Вдруг засиявший теплый веры луч. Весь свод в созвездиях тих и могуч Над нашим миром смерти и распада. Он страждущим и любящим награда, Но мил и огонек во тьме небесных круч. 13-26 октября, 1937 г.

«Льют дожди. И туча гонит тучу…»

 Льют дожди. И туча гонит тучу, Для холодной осени тепло. Но кругом и мрачно и уныло. Каплют, брызжут слёзы на стекло. На душе невесело. Постылы Жизни роковые кривизны, Души, что расчетом и безверьем И борьбою злой охлаждены. Хочется тепла и нежной ласки. Хочется забыться хоть на миг. В любящих глазах мечтанья встретить, Творческие думы, — не из книг. Ноет сердце, ноет нестерпимо. Все постыло, тягостно кругом, И болят глаза, и тело ломит. Воет скучный ветер за окном. Хочется речей живых, бодрящих, Воли крепкой, воли боевой. Жаждешь светлой жизни, обновленной, Полной нерушимой красотой. 30 октября-12 ноября 1937 г., Metsakyla

Картина у Финского залива

 Были неба синие… Легкий воздух снов… Там кривые линии Белых облачков. Стебли там яснеются, А на них цветы. Перья пальм светлеются, Полосы, листы. Кисти, гроздья разные, Все по тверди вплавь Тихо, тихо движутся. Все, поэт, прославь! А в песке, сверкающем Радужной слюдой. Муравьи торопятся Кладь нести домой. Вечно озабочены, Трудятся, кипят; Устали не знаючи, По тропам спешат. Челн плывет, качаяся По волнам седым… Вдалеке виднеется Пароходов дым. 1938 г. Metsakyla

«И опять снега заиграли…»

 И опять снега заиграли, Снега. Завертелись, заплясали, Упали. На дороги, поля и луга. Резвый март непостоянный Закружил эти звезды снегов. Правит бал свой странный Без мысли, без слов! Белизны холодной, падучей Наблюдаю бесшумный я пир. Гонит ветер суровые тучи. Вновь бессолнечен мир. Резвый март непостоянный Без мысли, без слов, Правит бал свой странный, Крутит звезды снегов. Март 1938 г., Metsakyla

«Что вы притихли, цветы?..»

 Что вы притихли, цветы? Что приумолкла ты, леса душа? Сосны стоят, еле-еле дыша… Думы сложны иль просты? Все онемело вокруг. В оцепененьи трава. Я же роняю слова… Замершим травам я друг. Может быть, надо б молчать Также и мне, чтоб вобрать Мудрое что-то в себя? С лесом шепчусь я, любя. Травам безгласным привет. Мой на молчанье ответ. 8 июля 1938 г., Metsakyla

«День прошел, а вдохновенья нет…»

 День прошел, а вдохновенья нет, Лишь читать стихи теперь умею. Мысли творческой простыл и след, И былым огнем не пламенею. Есть о чем, казалось бы, писать. Многое душою пережито. Многое я мог бы передать Из того, что в глубинах сокрыто. Но сдается, изменила мне Некая волхвующая сила, Что бывало, прежде по весне Созиданием путеводила. 26 мая — 8 июня 1939 г.

«Утро серое. Взгрустнулось…» (Из «Дневника поэта»)

 Утро серое. Взгрустнулось Небу, лесу и земле. Вновь тоска души коснулась, Ветер странствует во мгле. Ветры — вечные артисты, Струны трогают дерев. Слышны птиц последних свисты, Листьев трепетный припев. Солнце молнией сверкнуло, Но мгновенно скрылось вновь, Словно счастье обмануло Легковерную любовь. Только ветрам мир не тесен. Что им ласковый приют? Не разучивая песен, На лету они поют. На раздольи, на безлюдьи, Ходят ветры и звучат. Им послушны все орудья, Грохот труб и струнный лад. Ветры — вольные бродяги. Тучи бегают от них. Ветры — скальды, шепчут саги Нам в урочищах глухих. Пляшут листья в хороводе Мертвый танец сентября. Все покорствует в природе Песням ветра — дикаря. 1939 г., Metsakyla

9-ый сонет Огню

 Не так уже мечты тобой пылают, Огонь, как прежде. Но еще внутри Иные мысли трепетно блистают; Намеки новой чувствую зари. И в памяти моей не потухают Былого искры. Факел тайн, гори! Надежды радуги, светясь, играют, Венчают звезды, смутных бездн цари. Весь полон я неугасимой веры — Она живит, спасает, ввысь влечет. Что время ей? Что ей мирские меры, Гнетущая предельность и расчет? Сильней ее любви великой пламя, — Священное Всесвязанности знамя. 1942

Сафические строфы («Зелены еще у сирени листья…»)

 Зелены еще у сирени листья. Все желтей кругом, все желтей шиповник. Серый полог туч удручает. Ветер Клонит деревья. Моросит подчас. Иногда бичами Хлещет крепкий дождь. Много луж повсюду. Уж мороз не раз покрывал их коркой. Снег уже падал. Старых вётел ряд у воды озерной Все еще стоит в золотой одёже, И не все, не все оголились окрест В роще березы. Неприветлив день, этот день осенний, Тусклотой своей он тоску наводит. Если хворь к тому ж человека мучит, На сердце хуже. Кто здоров теперь в пору злых побоищ, В пору скорби, нужд, голодухи, гнева, Разрушений… Страх за себя, за ближних Все испытали. Вот и дождь опять, и еще мрачнее На душе моей. Мгла над хмурым лесом, Над речушкой той, над озерной зыбью Снова кочует. 1942. Klaukkala

Октавы («Мечту русалки севера влекут…»)

 Мечту русалки севера влекут. В иглистой дебри много обаяний. В ней глухари пугливые живут, Олень и лось — приверженцы скитаний. Мелькают зайцы, белки там и тут. В ней целый мир таинственных сказаний. Мне близок торф морошковых болот И самый воздух северных широт. Мне ночи мая четкие сродни, Сильна их власть над мыслями моими, Зорь колдовских пылающих огни, Пир дум и грез, я очарован ими. Не гаснут в глубинах моих они Оттенками багряно-золотыми, Заката величавых алтарей Блистают храмины мечты моей. Мне север люб. Мила его природа, Но чужды часто души северян. Сребристая пленяет непогода, Когда скитальцем-ветром обуян, Лес сетует в ночи холодной года, Когда рой призраков кружится, пьян, В какой-то шалой, неуемной пляске, Люблю я вьюги, заговоры, маски. Мне полные причуд близки черты Сияний северных седых и красных, И торжество полночной Красоты. Багрец их мантий, дрожь полос неясных По склонам синей неба высоты, Венцы и занавесы самовластных И чудных сполохов мой взор порой Чаруют осенью или зимой. 1942. Klaukkala

«Ты, оса, меня не жаль!..»

 Ты, оса, меня не жаль! Жизнью я и так ужален, Слишком многого мне жаль. Слишком много знал я горя, Болей, недугов, цепей, С обмирщенным веком споря В глубинах души моей. Правда, небо мне отрадно И мечты оно живит. Но какой-то бес злорадно Родники мои мутит. Родился я в век тревожный Мятежей и перемен, В век тревожный, да, безбожный, Чья печать — и смерть и тлен, В пору чванства и мещанства, В пору мнимой простоты, В век жестокого тиранства И распятой Красоты. Но вечны просторы духа, Всесознанья моего Не коснется ни разруха, Ни неправды торжество. [1943]

Алкеевы строфы

 Вчера шел снег вновь, мокрый да мелкий дождь, И моросило. Сырость кругом была. В лесу стояла мгла тумана. Солнце лишь редко пятном блистало. Сегодня снова вешнего неба синь Даждьбог венчает; дивны лучи его, Искрящие снегов покровы, Север голубящие суровый. Сварожич мощный, щит и оплот славян, Рассей мрак финский, дай нам тепла опять Над всей округой властвуй, Светлый, Славою нас осени победной. 1943

«Везде на мути водороины…»

 Везде на мути водороины, Ухабы, колдобины, дыры. Лед ломкий и грязный, а сбоку В канавах струится вода. Друг друга текучие струи, Морщиняся, пересекают. На клейких полях много лужиц. Бегут, пузырясь, ручеечки; Под снегом рокочут и ропщут Иные, невидимы. Росхмель Весеннюю чувствую. Зябну. От влажного холода поднял Я свой воротник меховой. Успехам весны несказанно Я рад. И любуюсь лазурью Меж тучами, ветром гонимыми. Все было бы чудно, взаправду, Каб не было лютых побоищ, Каб мир мог опять воцариться На Божьей земле благодатной. Но слишком далеко зашли В своей во вражде во взаимной Народы; приходится биться Теперь до конца. Может долго Тянуться борьба, будет злая. 1943

«Прилетели жаворонки, зяблики…»

 Прилетели жаворонки, зяблики. Зацвела кой-где мать-мачеха опять. Отступает снова стужа вспять. Скоро мальчики по озеру кораблики Из коры древесной под ветрилами Будут вновь пускать. Весна, Свежести и радости полна, Наделяет ум и тело силами. Первые уж рифмы щегольнули На строках моих и музы развернули Предо мною мир волшебный. Оживляю песнею хвалебной Исстрадавшуюся душу. Прославляю воду вновь и сушу Мерой прихотливою стихов, Ярусами новых слов. 1943

«Вечер краснеющий, вечер пылающий…»

 Вечер краснеющий, вечер пылающий, Ветер дневной уж не веет в лесах. Скоро вечерней звезды немерцающей Свет в синебледных блеснет небесах. Полосы запада, краски закатные Тихо созвучны алтарным мольбам, — Непосвященным умам непонятные, — Жертвенный дар умиленным мечтам. Отблески поздние вечера алого, — Огненный пурпур уснувших озер, Бури затихшие сердца усталого, Сказочный отсвет, колдующий взор. Книга заката исчерчена знаками; Много в ней тайных пророчьих письмен, Иносказаний, записанных магами, Душам сулящих чреды перемен. 7 мая 1943

«И березовый лес зеленеет…»

 И березовый лес зеленеет, И трава на полях и лугах. Кровь и почву-кормилицу греет Светоч щедрый, горя в небесах. Солнце яркие отсветы мечет, И причудлив рисунок теней. В роще мир окрыленный щебечет, Свищет, сладко поет средь ветвей. Есть белесые тучки в высотах. Начались уж посевы кой-где, Но, забыв о небесных щедротах, Сеют люди раздоры везде. С духом тьмы договор заключили; Нет ни сварам, ни распрям конца, От блаженства себя отлучили, От общенья с гонцами Творца. Жадность, зависть в себе развивают И не знают покоя внутри, Пламя злобы в душе раздувают Многодарной природы цари. Почитают за подвиг иные Даже крохи ничтожных услуг Жертвам бед — властелины скупые Все себе загребающих рук. Не от чистой души, но с расчетом, Помощь ближним своим подают. Невдомек этим кривды илотам, Что за кары их в будущем ждут. В роще мир окрыленный щебечет, Свищет, сладко поет средь ветвей, Солнце яркие отсветы мечет, И причудлив рисунок теней. 7 мая 1943

«Вот ящерица близ ветвей еловых…»

 Вот ящерица близ ветвей еловых, Накиданных на талый снег весенний, Меня завидев, вспять спешит со страху В дыру меж корнем дерева и камнем. Она, трусиха, быстро ускользнула… Жаль, безобидная, жаль, что тебя спугнул я… Бегут, белеясь, зубчатые тучки По голубому небу; ветер резче Становится, и трудно закурить мне Набитую табачным зельем трубку. Везде кругом и наледь и зажоры. Ведут ручьи со мною разговоры; Биясь, змеясь, по-вешнему журчат, Прилетные певуньи голосят. 1943

«В распри вы меня не вовлекайте!..»

 В распри вы меня не вовлекайте! Я стремлюсь со всеми жить в ладу: Не вводите в круг своих соблазнов! Не хочу кипеть в мирском аду. О религии со мной свободно Можете беседы заводить, О Любви, об Истинном и Мудром, О Прекрасном, Вечном говорить… Не хочу того или другого Я судить. Не без греха и сам. Медленно прокладываю тропы К неисповедимым небесам. Не мешайте же моей работе! В наши дни она всего трудней. В рабстве у безумных изуверов Ныне мысли и сердца людей. Много требуется напряжений, Чтобы в годы рдяных непогод Отстоять души живой — твердыню, Красоты невянущий оплот.

«Дни не проходят не бесплодно. Я тружусь, пишу…»

 Дни не проходят не бесплодно. Я тружусь, пишу. Всё исследую свободно, что в душе ношу, Все сердечные волненья, сокровенные движенья, Всё включаю в песнопенья, чем живу, дышу. Есть конец мирской заботе, горю и нужде, Но зиждительной работе предан дух везде. Здесь и в жизни запредельной он творит, могучий, цельный, Необъятный, беспредельный, не стеснен нигде. Что века ему и сроки? Что кольцо времен? И просторный и глубокий ищет правды он. Полн негаснущих алканий, обладатель ясных знаний Зрит рожденье мирозданий, свыше вдохновлен.

«Ко многому вещественно-мирскому…»

 Ко многому вещественно-мирскому Здесь на земле Питаю слабость: к воздуху лесному, К стволам, к смоле. Отрадны мне: полей привольных злаки, Луга, сады, Холмы, пригорки, долы, буераки, Игра воды. Приятны в городах: толпы кипенье Ширь площадей, Авто и трамов быстрое движенье, Блеск фонарей, Кино, театры, цирки и музеи, И купола, На кладбищах — кресты и мавзолеи, И храмов полумгла. Любезны: статуи, книгохранилищ Тьма, Труд университетов и училищ, Дворцы, дома. Люблю простор и суету вокзалов, Гул поездов, В буфетах — снедь и пенный хмель бокалов. Прощальный мах платков, Но радостнее — самопогруженье, Духовный мир, И чувств и мыслей тонких очищенье, Идеи пир.

Заколдованный дворец (Э.А. По)

 В изумруднейшем из долов, В добрых ангелов стране, Весь в лучах дворец роскошн ый Поднимался к вышние. В мире дум единовластном Он стоял; Крыл над зданьем столь прекрасным Серафим не простирал. Стяги желтые, златые Плыли, славою полны — Это было в дни былые, В мраке старины. В то время негой дуновений Эфир играл; Вдоль бледных, пышных укреплений Крылом душистым пролетал. Гость долины беспечальной В два лучистыя окна Зрел, как духов музыкально Лютни двигала струна Вокруг престола, где блистая, Порфирогенет, В сияньи славы восседая, Был пышной мантией одет. Пылала дверь чертогов славных В рубинах, в жемчугах; Хор эхо плавных, плавных, плавных, Весь в искрах и лучах Входил в нес; и сонм отзвучий Подолгу пел Владыки мудрость, ум могучий, И гимн божественно звенел. Но тени в грустных одеяньях Напали на страну даря… Скорби! В пурпуровых сияньях Над ним уж не взойдет заря. И слава, что когда-то рдела, Цветком цвела, Теперь, как сказка, потускнела, Забвеньем поросла. И вот в долине сиротливой Сквозь окон алый свет глядят, Как тени грезой прихотливой Под песнь нестройную скользят, Как быстрых, мрачных рек теченье Чрез бледный вход, Простясь с улыбкой, привиденья, Смеясь, уносятся вперед.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (Не вошедшие в книгу «У Финского залива»)

Дорожка к озеру

 Дорожка к озеру… Извилистой каймою Синеют по краям лобелии куртин; Вот карлик в колпачке со мшистой бородою Стоит под сенью астр и красных георгин. Вон старый кегельбан, где кегля кеглю валит, Когда тяжелый шар до цели долетит… Вот плот, откуда нос под кливером отчалит, Чуть ветер озеро волнами убелит. А вон и стол накрыт… Бульон уже дымится. Крестясь, садятся все… Вот с лысиной Ефим Обносит кушанье, сияет, суетится… Что будет на десерт? Чем вкусы усладим?.. Насытились… Куда ж? Конечно, к педагогу! Покойно и легко; смешит «Сатирикон». Аверченку подай! Идем мы с веком в ногу; Твой курс уж мы прошли, спасибо, Пинкертон! Уж самовар несут… Довольно! Иззубрились! Краснеют угольки. Заваривают чай… А наши барышни сегодня загостились… Лей хоть с чаинками, но чая не сливай! Алеет озеро. А там, глядишь, и ужин; До красного столба всегдашний моцион; Пасьянс, вечерний чай… Княгине отдых нужен. Загашена свеча. Закрыл ресницы сон. «От жизни к жизни» (М., 1912)

«Как громкий смех, нас солнце молодит…»

 Как громкий смех, нас солнце молодит; Косым столбом вторгается в жилище; Лелеет дерн и гнезда на кладбище; Как лунный круг, сквозь облако глядит. Когда мороз за окнами трещит, И с холода спешат к огню и к пище, На солнце, днем, блестя алмаза чище, Порой снежок стреляет, порошит. Свет радужный, твоим лучам, как звукам, Дано в беде и в скорби утешать, И есть предел несчастию и мукам, Когда луча сияет благодать… Гром отгремел; увешан лес серьгами; Сапфирный свод, как в зеркале, под нами.

Петербургская зима

 Две-три звезды. Морозец зимней ночки. Еще на окнах блестки и узоры, То крестики, то елки, то цепочки — Седой зимы холодные уборы. Как хорошо! Как грусть моя свежа, Как много сил! Я думал — все пропало… Душа блестит, дрожа и ворожа, И сердце жить еще не начинало. Я жил, но жизнь еще не та была; Я рассуждал, желал и делал что-то; Простых чудес моя душа ждала. — Что для нее житейская забота? ___________________________________________ Месяц неуклюжий, месяц красноликий — Завтра будут тучи, снег и ветер дикий. Задымят, запляшут тучи снеговые, Обнажатся ветром коры ледяные. Заревет, завоет злая завируха, Ослепляя очи, оглушая ухо. То затихнет робко, то грозою белой — Вихрем закрутится, бурей ошалелой. Ветер вниз по трубам с гулом пронесется, Чистыми волнами в комнаты ворвется. А умчатся тучи, снег и ветер пьяный — Мы кругом увидим свежие курганы. Свечереет; стихнет; небо засребрится — Белая пустыня тоже зазвездится. Петербургская зима. Русская мысль (М.; Пб.). 1913. 1913 Кн. Х

Снег в сентябре

 Стволы в снегу, и ходит ветер чистый, И в проседи былинки на лугу; Лиловый флокс, и ирис длиннолистый, И звездчатый подсолнечник в снегу. Сквозь изгородь, белеющую снегом, Иглистый лес березка золотит… Как холодно! Как север кровь студит… Руби, корчуй, иль быстрым грейся бегом.

Сплин («Тягучий день. О кровли барабанят…»)

 Тягучий день. О кровли барабанят… Игра кругов и дутых пузырей… Хандра и дождь мечты мои туманят. О, серый сон! — проклятие людей! Счастливей тот, кого глубоко ранят, Чем пленник скук и облачных сетей, Чей мутный мозг одним желаньем занят — Как гром, прервать унылый марш дождей.

Товарищу-поэту

 Ты подожди меня в картинной галерее; Мой друг, опаздывать в характере славян. Будь мне свидание назначено в аллее, В книгохранилище, на выставке, в музее, Не унывай, терпи, доверчивый баян! Поэт мой, созерцай Рембрандта светотени, Головки Греза, блеск и грацию Ватто, — Забудутся и гнев, и дружеские пени; Ты знаешь, склонен я к неточности и лени, Но вот уж я готов… Накинуто пальто.

Художнику

 Злорадство белых волн, и рама золотая — Ремесленник сковал художника мечту, А тут еще толпа… И в эту тесноту Ты втиснул гнев души, о простота святая! О, жажда мишуры! — Первосвященник славный, Тиара сорвана, ты более не жрец — Ты золота купил на проданный венец — Неси свои холсты на рынок своенравный!

«Червонный горн, врачующий лучами…»

 Червонный горн, врачующий лучами, Закатишься… наступят ночь и мрак; Но много солнц мерцает вечерами; Весь мир — мечта, и пышен Зодиак. Созвучье — свет; созвездия над нами Дружны, как рать; и знаку светит знак. Как с Герой Зевс и как цветы с цветками, Звезда с звездой вступает в тайный брак. Проходит ночь. Свежо, и снова ясно. Светило дня над нами полновластно. На стенах свет рисунки уж чертит; Мечта и кисть работают согласно; Снует челнок; и труд и мысль кипит. Как громкий смех, нас солнце молодит.

И.Е. Репину (Прочитано у могилы)

 Мы не русской землей засыпаем твой прах, Яркий светоч России скорбящей. Мощный дух твой витает в нездешних мирах, Отделившись от жизни томящей. Нашей тяжкой утраты не высказать мне Смерть жестока. Жестоки стихии. Слезы русские льем не в родимой стране, Сын великий великой России. Уж не может волшебная кисть воплотить Дум и образов сильных былого. Но навеки в картинах твоих будет жить Дух бессмертный Искусства родного. Мирно спи хоть в чужом, но любимом краю, Здесь, в Суоми, тебя восславлявшей. Пусть баюкает нежно могилу твою Север, прах твой с любовью принявший. Сентябрь 1930

России

 В груди мы храним твою душу, Родимая наша страна. Ты в памяти вся, как бывало. Тоски необъятной полна. В ней все твои скорби и стоны, Столетия горьких тягот, Просторный твой дух пригнетенный, Труды и кровавый твой пот. Весь крестный твой путь и рыданья, Недолю нелегких веков, — И песни, и вздохи, и слезы Над ширью полей и лугов — Все вынесли мы на чужбину И тужим, скорбим по тебе, Родная, Святая Россия, Подвластная грозной судьбе.

Посвященному

 Ты розенкрейцер ли, мой друг, Масон — не все равно ли? Гляди на старый лунный круг, На звездчатое поле! Не посвященный в тайны лож, Смотрю на Божьи тайны. Качается ль на стеблях рожь Под тучкою случайной; Пахнет ли сеном свежий стог; Коров ли бурых встречу; Брусники ль розовой цветок Среди стволов замечу; Попятится ль усатый рак Из-под камней в речонке; Гребет ли к берегу рыбак С салакою в лодчонке; Кружась, гудит ли мошек рой Над кочками болота; Блестит ли на воде морской Заката позолота; Из лодки, в лунном серебре, Поет ли голос женский; Закрою ль веки на заре На воле деревенской, — Повсюду тайна… и всегда В себе, без посвященья, Когда настанет череда, Открою Провиденье. Русская мысль (М.; Пг.). 1915. Кн. III. С. 151.

«О гордецы, когда бы знали вы…»

 О гордецы, когда бы знали вы, Как глупо жить с подъятой головою!— Нам всем даны и благость синевы, И благодать над благостью земною. И благовест не всем ли нам звучит, Звучит, звенит своим вселенским звоном? Блажен, кто в час торжественный молчит, И чьи уста к земным прижались лонам. Есть все во всех, и этот вихрь всего Мал и велик; величье есть и в малом. Как не найти, не возлюбить Того, Кто сердце дал и долгосонным скалам? Что подвиги? — Подвижничество — мир. Что ум? — Червям наш череп — только замок. Ужель мечта лишь в этом царстве рамок Справляет свой светлопьянящий пир? Нас глубина влечет со всех сторон. Вниз, вверх лучи и тянутся и делят. Но это все — наш карликовый сон, И гений лишь пеною шевелят… Ах! все — кресты… и в этом нет беды! Ты — крестница, душа; ты благодарна; Ты славишь гроб на разные лады. Вселенная вовеки крестозарна… «Гиперборей», 1913, № 6.

«Черна река. На небе черном…»

 Черна река. На небе черном Блистают мартовские свечи. Вмещу ли в ямбе непокорном Девичий трепет вешней речи? Смотрю, огни вонзились в воды, И льды на льдах лежат пластами. О, как мне любы ледоходы С их снеговыми островками. Дробитесь, трескайтесь и тайте, Шипите, ладожские льдины! А вы, друзья, весну встречайте, Как в миновавшие годины! Вам все, как прежде, станет мило. Сродни тревога человеку. Облокотившись о перила, Глядите с моста вниз на реку! «Гиперборей», 1913, № 6.

«Ночи лунные, холодные…»

 Ночи лунные, холодные, Ночи звездные настали. Все любили ночи лунные, Все при месяце мечтали. От деревьев тени черные, Тени длинные легли; И дорожку тени смутные Мне в саду пересекли. Бледен лик халифа сонного… Бледен звездный халифат. Грезит, бредит бледность лунная, Грезит, бредит лунный сад… «Гиперборей», 1913, № 6.

Из дневника (отрывок из поэмы)

 Я, в настроенье безотрадном, Отдавшись воле моряков, Отплыл на транспорте громадном От дымных английских брегов. Тогда моя молчала лира. Неслись мы вдаль к полярным льдам. Три миноносца-конвоира Три дня сопутствовали нам. До Мурманска двенадцать суток Мы шли под страхом субмарин — Предательских подводных «уток», Злокозненных плавучих мин. Хотя ужасней смерть на «дыбе», Лязг кандалов во мгле тюрьмы, Но что кошмарней мертвой зыби И качки с борта и кормы? Лимоном в тяжкую минуту Смягчал мне муки Гумилёв. Со мной он занимал каюту, Деля и штиль, и шторма рев. Лежал еще на третьей койке Лавров — (он родственник Петра), Уютно было нашей тройке, Болтали часто до утра. Стихи читали мы друг другу. То слушал милый инженер, Отдавшись сладкому досугу, То усыплял его размер. Быки, пролеты арок, сметы, Длина и ширина мостов — Ах, вам ли до того, поэты? А в этом мире жил Лавров. Но многогранен ум российский. Чего путеец наш не знал. Он к клинописи ассирийской Пристрастье смолоду питал. … Но вот добравшись до Мурмана, На берег высадились мы. То было, помню, утром рано. Кругом белел ковер зимы. С Литвиновской пометкой виды Представив двум большевикам, По воле роковой планиды Помчались к Невским берегам…

Картинки прежнего Петрограда

1. Разностишие («Тягостна беженца лямка…»)

 Тягостна беженца лямка… Сделаю прошлому смотр: У Инженерного Замка — Всадник изваянный — Петр. В Летнем Саду» возвышаясь Между дубовых стволов. Рою детей улыбаясь, Дедушка смотрит Крылов. Слышу, на Марсовом поле Трубит к марш-маршу трубач; Кони, привыкшие к холе, Пенясь, помчалися вскачь. Слышится бой барабана; Вижу, пехота пылит… В легкой вуали тумана Шпиц над Невою блестит. Вижу, качается сонно Ялик на Невской волне; Зимний дворец и Колонна; Ангел с крестом в вышине… Конная статуя Николая; Роты златой гренадер. С сонмом вельмож, Катерина Вторая; Екатерининский сквер. А позади величавой царицы — Желтый с столпами театра фасад; На парапете, гляди, колесницу Кони из бронзы по воздуху мчат… 20 марта 1926. Финляндия

2. Разностишие («Грохот тяжелый, и мрачность вокзала…»)

 Грохот тяжелый, и мрачность вокзала В пара густых облаках… Красный кирпич Арсенала… Вспышки трамвайных зарниц на мостах… Против Фемиды с весами Дула орудий… Завод… Купол собора звездами Светится, как небосвод… Белые стены другого собора; Пушки, и цепь, и орлы вкруг него… Вот за стеклом полудневная флора, — Пышных цветов торжество… Крест над больницей, и Принц Ольденбургский На пьедестале стоит… «Новое время», «Листок Петербургский»! — Бойкий газетчик кричит. Высится, златом червонным блистая, Светлый Владимирский Храм… Цокот подков, и гремит мостовая, Спугнуты сизые голуби там… Загородный, точно длинный колодец, Тянется, узок и сжат. Лики угодников и Богородиц; Свечи в Подворье блестят. Вон Пять Углов. Промелькнули казармы; Синих семеновцев ряд. В белых султанах жандармы; Паром клубясь, паровозы гудят… 19 марта 1926

3. «Златые и серебряные латы…»

 Златые и серебряные латы. Такие же с орлами каски. Конногвардейцы, кирасиры, Кавалергарды на конях… Легки ли прошлого утраты? Скажи, где быль минувшей сказки, Где наши прежние кумиры? Где блеск штыков на площадях?.. Кроваво-красные гусары, Кошмарный символ наших дней, На спинах краденых коней Заменят ли былого чары? Прошедшего пестреют арабески… Конвойцев красные черкески, Преображенцы-великаны, Квадраты черные улан, И ментики и доломаны Мелькают снова сквозь туман. Седого вижу гренадера Вокруг колонны на часах… В царей тогда какая вера Пылала в преданных сердцах! 18 марта 1926

4. Масленица

 Кучера в треуголках с бичами На козлах царских карет Везут институток в балет… Воздушными шарами В переднике бородач Торгует. Промчался лихач… Звякают бубенчики «веек»; Куда угодно за «ридцать» копеек, Хоть на край света, готовы везти; А блинами их угости Да водкой дай накачаться, — Дадут без себя в санях покататься… На Марсовом — карусели В течение целой недели. С бородой из пакли балаганные деды Острят и ведут непристойные беседы; Им любо отваживаться Насчет публики прохаживаться; Осипшими голосами Горланят на морозе целыми часами… Кого в толпе только нет, — Тут и гимназист, и правовед, И впавший в детство герой Бородина; На «Войну Отечественную» старина У Малафеева посмотреть пришел, Жену-генеральшу с собой привел; Поглядев, с досады плюнул на представленье: «Разве такие были сраженья, Когда нами командовал Кутузов? Разве так мы били французов?..» Тут стрельба в цель, там карусели. Вон головокружительные качели; Солдаты с девицами не унимаются; Визжат, целуются и все качаются… 26 марта 1926

«Под далекими звездами» (Париж, 1929)