В последние дни старик слегка прихворнул, но не переставал каждый вечер, к приходу катера, отправляться на пристань. Грузный, плотный в кости, он поднимался с дивана, положив на столик очки и книгу о военных моряках, которую читал уже не раз за последние месяцы, натягивал поверх тельняшки отслуживший все сроки китель, оправлял пышную, с густой проседью бороду.

— Опять на пристань? — как бы невзначай спрашивала Марья Семеновна, хотя знала, что идти ему больше некуда и незачем. — Да ведь сам прибежит Василий, коли приедет этим пароходом. Чай, к дому дорогу знает: народился, вырос тут. — Поднимала озабоченный, печальный взгляд на мужа, спицы замирали в руках у нее. — Лежал бы уж…

— На пирс пройдусь, — хмурясь, отвечал старик. Он не выносил, когда жена пирс называла пристанью, а катер — пароходом, который не придет, а приедет. — Может, и явится сегодня Василий. Встречу.

— Ну, не сердись, сходи потихоньку, — спохватывалась Марья Семеновна, жалея, что опять обронила неугодные ему слова-названия. Поправлялась: — Сходи на свой пирс, может, и вправду придет с этим катером.

Старики Анисимовы ждали в гости сына Василия, капитана третьего ранга, командира эскадренного миноносца «Ретивый»: недавно получили от него весточку, что скоро, возможно, ненадолго заглянет. Теперь ожидание сына стало для них главной заботой…

Старик шел вдоль протоки, увязая по щиколотки в песке, к сиротливо прижавшейся к пологому берегу пристани — сшитому из широких досок и шатких поручней настилу. Здесь швартовался на несколько минут небольшой катерок, заглядывавший сюда, в село Привольное, один раз в сутки. Старик и сам сознавал, ну, какой это, на самом деле, пирс? Однако пристанью называть его оказывался даже про себя. «Пускай, — считал, — остается все так, как было прежде, во времена флотской военной службы». Обычно, встречая и провожая катер, он ревниво следил, как подавались и отдавались швартовые, бывал хмур, если выходило что не так, и светлел лицом при добром исполнении маневра…

Протока была неширока — метров до ста. До полкабельтова, считал старик. Ветер с верховьев реки гнал по ней желтовато-мутную воду в лиман и еще дальше, к морю, и течение от этого, и без того быстрое, вроде бы еще больше убыстрялось. Закатное осеннее солнце нежаркой латунью обрызгивало рябоватую поверхность, она принимала под его лучами почти лимонный оттенок, а зеленый кустарник на противоположном берегу становился как бы еще гуще и темнее.

Лет пятнадцать назад, когда ниже по течению углубили перекат, мешавший судоходству, и пустили по ней самоходные баржи, он вечерами выходил на шлюпке зажигать бакены, обозначавшие фарватер. Но вот уж года четыре, как перестали ходить тут и эти баржи, — протока вовсе обмелела, будто кто-то жадно отпивал из нее воду, и теперь пропускала через себя к лиману лишь катера местных линий да колхозные рыболовецкие сейнеры.

Старик знал эту протоку с самой зыбки. Тут, на Гнилой косе, родился он и вырос. Он даже застал те времена, когда их село называлось Гнилуши, а не Привольное, как теперь. А шло такое название от того, что все здесь прогнивало насквозь: до самой революции на косе шли соляные разработки. Те времена он не помнил, но осталось в памяти, как еще до призыва на военную флотскую службу, в тридцать шестом году, плавал он юнгой, а затем матросом на трехмачтовом паруснике с экзотическим названием «Любимец моря». Трудные то были времена, но в то же время веселые, потому как молодость кипела задором, силой, неумолимой тягой к морским просторам, к дальним плаваниям.

И еще одним выделялись Гнилуши среди других сел и деревень, разбросанных по берегам могучей реки: здесь жили и трудились потомственные моряки, отсюда призывали служить только на флот. И было бы величайшей обидой для всех сельчан, если бы кого-то направили в сухопутные части. Так повелось издавна.

Старик приходил и садился возле пристани, поглядывал вверх по течению, откуда должен скоро показаться катер. Придет ли на нем Василий? Вот уж неделя минула, как получили они от Василия письмо, и каждый вечер приходил сюда старик ждать. Катер появлялся вовремя, но сына все не было. Старик не обижался на него, понимал: служба.

Легкий ветерок слегка дымил песчаной пылью, сдувал ее в протоку, мутил. Старик задумчиво глядел на густо замутненную у берега воду: жаль, очень ему было жаль, что год от году мелеет родная с самого детства протока, и выходило так, будто с ее обмелением все больше укорачивается и его собственная жизнь — словно они рядом идут… Нет, он не жалел о прожитом, все, считал, было в нем к месту и по делу, и все же такие вот думы являлись ему именно тогда, когда в неторопливом размышлении глядел на спешившую к лиману и дальше к морю желтовато-мутную рябую воду. Старик знал: если бы вдруг невзначай углубили протоку — нынешней технике такое вполне по плечу, — сделали бы ее опять судоходной, как прежде, жизни ему от этого не прибавилось бы, но все-таки ему хотелось, чтобы ее углубили и чтобы пошли по ней опять различные суда и баржи. А еще лучше — боевые корабли, на которые он мог бы любоваться долгими часами вот с этого самого берега.

Совсем недавно, уже после того, как получили от Василия весточку о скором приезде, приснился ему дивный сон. Будто протоку и в самом деле углубили, а заместо шаткой дощатой пристаньки соорудили настоящий пирс с могучими чугунными палами, к которому могут швартоваться настоящие боевые корабли. И вот к этому самому пирсу подходит суровый красавец — эскадренный миноносец, а на ходовом мостике — командир, капитан третьего ранга Василий, сын. Красиво швартуется корабль, сбрасывают на пирс сходню, сбегает по ней командир, отдает честь и докладывает: «Товарищ старшина первой статьи Алексей Иванович Анисимов, эсминец «Ретивый» прибыл для оказания помощи вашему «морскому охотнику». Корабль к бою готов! Командир капитан третьего ранга Василий Анисимов. Здорово, батя, вот и я!»

Приснится же, право, такое! Нет, ничего не сказал жене старик о своем сне — зачем сердце лишний раз ей бередить? — а сам не на шутку взволновался. И помнил этот сон до удивительной ясности, будто все наяву произошло.

Вот и теперь, дожидаясь катера, поглядывал вверх по течению, а мысль, хоть, понятно, и несуразная, так и накатывала: «Вдруг чудо случится?!» Старик подсмеивался над своим чудачеством, даже поругивал себя, а вот, поди ж ты, привязалось…

Когда же сам-то он стоял последний раз на палубе боевого корабля? Выходило, давно, и опять-таки те далекие события были связаны с этой протокой.

Тогда, в сентябре сорок первого, их «морской охотник» после высадки десанта пересекал на полном ходу лиман, чтобы успеть соединиться с другими малыми плавсредствами, готовившимися для переброски войск на Терновскую косу.

Утробно ревели двигатели, за кормой на штилевой поверхности вырастал клокочущий горбатый бурун, чисто светило солнце, и ясна была смирная даль по всем румбам — ничто не сулило беды.

Старшина первой статьи Алексей Анисимов стоял на руле, невольно поглядывал влево — там, за чуть округленной линией горизонта, впадала в лиман протока, выше по которой, на Гнилой косе, стояло его родное село Гнилуши.

— Почти рядом с домом проходишь, старшина?! — крикнул командир, норовя перекрыть грохот двигателей. — Чуть право руля!

— Рядом, товарищ лейтенант! — откликнулся Алексей. — Миль двадцать. Рядом, да не забежишь!

— Сигнальщик! Обзор триста шестьдесят! Внимательней!

До Терновской косы оставалось на два с небольшим часа ходу. Небо сливалось с морем покойной голубизной, но, несмотря на такую тишь, комендоры и пулеметчики находились на боевых постах — «охотник» шел в готовности номер один. И вдруг отчаянный голос сигнальщика:

— Воздух! Слева сто двадцать, угол цели сорок градусов, четыре самолета!

— Боевая тревога! — Командир нажал на ревуны, и из люка носового кубрика выметнулись краснофлотцы, кинулись по своим местам.

Самолеты один за другим пикировали на «охотник», по бортам всплескивались кипящими фонтанами взрывы бомб, рев двигателей катера смешивался с ревом «юнкерсов», и в этом грохоте и гуле совсем слабо слышались голоса орудия и двух спаренных пулеметов. В таком еще несколько минут назад совсем мирном покое эта внезапно вспыхнувшая схватка казалась нелепой, нереальной. Но «юнкерсы» шли уже вторым заходом и, валясь на крыло, с воем бросались вниз.

— Идти зигзагом! — крикнул командир Алексею, передергивая рукоятки машинного телеграфа, меняя ход.

— Есть идти зигзагом! — отрепетовал Алексей команду, круто перекладывая руль. И тут же закричал: — Попали!

Ведущий «юнкерс», получив встречную орудийную очередь, задымил и стал падать в море. Но другие не прекратили атаку, неслись на катер, и было видно, как черными каплями отрываются у них от брюха бомбы.

— Огонь! Огонь! Шлюпку, пояса!.. — только и успел крикнуть командир. Он, видимо, понял, что из-под этого вала им уже не выйти, и это были последние его слова.

…Алексей вынырнул на поверхность, жадно и глубоко захватил побольше воздуха, огляделся растерянно, приходя в себя. «Охотника» уже не было, лишь обломки покачивались на легкой зыби да неподалеку поклевывала носом волну шлюпка. Ее то ли успели спустить на воду, то ли выбросило взрывом.

Самолеты ушли. Стало так тихо, что даже не верилось, будто вся эта беда случилась на самом деле. Но именно так все и было, и теперь следовало решать, как быть дальше. Из восемнадцати членов экипажа их осталось пятеро. Они кое-как забрались в шлюпку, вытащили из воды смертельно раненного боцмана, огляделись. Никого больше не оставалось на поверхности. Шлюпка слегка текла, через пулевые пробоины в нее струилась вода. Они законопатили борта. Алексей сел на корме за руль, скомандовал:

— Весла на воду! Пойдем через лиман к протоке: я хорошо знаю те места, — сказал он ребятам. — До Терновской косы вряд ли дойти, а здесь раза в три ближе.

Через полчаса боцман скончался, и они, простившись, похоронили его по морскому обычаю.

Алексей оставался после него старшим и по званию, и по должности, вся ответственность теперь лежала на нем. Гребли в две пары весел, переговариваясь и все еще удивляясь случившемуся, жалея погибших товарищей.

— Место бы запомнить, — сказал Алексей.

— Как тут запомнишь, дорогой, — отозвался Тимур Левадзе, сигнальщик. — На десятки миль море кругом.

Шлюпка под дружными, тренированными взмахами весел шла ходко, и Алексей, поглядывая вперед и следя за небом, как бы вновь не появились вражеские самолеты, а еще хуже — катера, прикидывал: если и дальше пойдет все так же тихо, то часов через пять-шесть они должны дойти до протоки, где она впадает в лиман. Только бы не ошибиться курсом, не забрать в сторону. И еще одно беспокоило: что теперь там, в Гнилушах? Кто? Свои или немцы? И, стараясь ускорить приближение, Алексей иногда негромко покрикивал, помогая корпусом:

— Навались, ребята! Навались!

Еще в воде, после взрыва бомбы, они посбрасывали с себя ботинки и фланелевки, остались в одних тельняшках. А теперь скинули и тельняшки, и загорелые, крепкие их плечи, спины лоснились от горячего пота. Изредка окатывались забортной водой, но жаркие лучи полуденного солнца почти тут же иссушали ее. Жара, натужная работа на веслах вызывали жажду, однако пресной воды не было в шлюпке ни капли. Но все же тревожило и угнетало их больше всего то, что при них не осталось никакого оружия.

Как и предполагал Алексей, на исходе дня они вошли в устье протоки, пристали к левому берегу, заросшему кустарником; дальше идти уж не хватало мочи, к тому же здесь сильно сказывалось встречное течение. Не успели еще и весла уложить, как из кустов раздался окрик:

— Стой! Кто идет?!

— Свои, братишка! Моряки с «охотника».

— Там разберутся. Выходи по одному!

Их привели к подполковнику, крепкому, уже в годах, человеку с пышными буденновскими усами и веселыми, пытливыми глазами.

— Это что за флибустьеры?! — воскликнул он, удивленно их разглядывая. — Кто старший? Звание?

— Старшина первой статьи Анисимов! — Алексей, насколько хватало сил, подтянулся. — Моряки с погибшего «морского охотника».

— Не вижу формы, знаков различия. Документы?

— Все это на дне морском, товарищ подполковник. Вместе с тринадцатью нашими боевыми товарищами и самим кораблем…

— Кто потопил?

— Четыре самолета налетели. Одни сбили, а другие…

— Выяснить все, проверить, — кинул подполковник стоявшему рядом капитану. — И одеть! Гимнастерки, сапоги или обмотки, что найдется. Босяки, анархия какая-то…

Моряки заволновались, зароптали протестующе.

— И доложите мне через час!

— Есть, товарищ комполка! — Капитан козырнул подполковнику. И к морякам: — Следуйте за мной, граждане флибустьеры. Разберемся.

Для подполковника Завалишина четверо моряков оказались сущей находкой, словно сам господь бог послал их ему. Он имел приказ: полком немедленно форсировать протоку, выбить немцев с Гнилой косы и развить по ней наступление на север. Легко сказать: выбить, развить… Для этого, понимал комполка, нужно сперва зацепиться за другой берег, а еще раньше — отыскать брод, потому как протока здесь глубока и с орудиями, машинами ее не переплывешь. Надо готовить плавсредства. Из чего? Леса нет, кустарник один, за ним степь. Без брода не обойтись. Но есть ли он вообще где-нибудь поблизости? Во всяком случае, полковым разведчикам нащупать его не удалось. И не мудрено: места совсем незнакомые, а на карте протока значилась судоходной.

Когда капитан доложил Завалишину, что с моряками все обстоятельно выяснено и что один из них, старшин, Анисимов, родился и вырос на этой самой Гнилой косе, плавал тут на паруснике до призыва на флот и знает протоку наизусть, подполковник, глядя на капитана, задумчиво покрутил усы.

— А ну зовите.

Они долго проговорили с Алексеем Анисимовым. Командир полка внимательно слушал, потом сказал:

— Вот ты говоришь, старшина, о перекате, что выше верстах в трех. А как же проплывал ваш парусник через этот самый перекат?

— Тогда осадка судна позволяла, товарищ подполковник. Была в этом перекате неширокая, метров на пять всего, впадина, на ней очень точно выверенные створы стояли. Вот опытные капитаны там и проходили.

— А сейчас как?

— Не знаю. Ведь я не бывал там пять лет, с самого призыва на флот. Помню только: уже тогда протока стала заметно мелеть.

— Вот что, — помолчав, сказал комполка. — Сумеешь отыскать это место? Эти створы или как их там… Брод нужен во что бы то ни стало, старшина. Полк должен форсировать протоку и выбить немцев с Гнилой косы. Понимаешь, какая важная задача стоит?

— Можно попытаться найти, — ответил Алексей, расстегивая в волнении тугой ворот гимнастерки. Завалишин увидел в отвороте голубые полосы тельняшки, но не упрекнул за нарушение формы. — Теперь там небось и вовсе обмелело. Оно и раньше протока была широка, но мелка. Вода до горла не доставала, только вот эта впадина, но ведь ее можно почти перешагнуть.

— Давай, старшина, действуй! — решительно произнес комполка. — Отыщешь — честь и хвала тебе. И награда не обойдет. Дело такое серьезное.

— Да разве за награду я, товарищ подполковник…

— Выполнишь приказание успешно — не помешает. Бери своих морячков и действуй. Завтра поутру и выступайте. Возвратитесь, доложишь лично мне. А сейчас накормят вас как следует — и отдыхать.

Утром Алексей повел свою группу вдоль протоки вверх по течению, держась за кустарниками. Он с трудом узнавал теперь эти места, надеялся только на створы, чтобы по ним уж точно определить, где находится перекат. Лишь к вечеру им удалось набрести на две выгоревшие проплешины.

— Сожгли створы, — сказал Алексей, разглядывая выжженные участки. — Но ничего, и эти кострища что-нибудь подскажут.

— Что же дальше, командир? — спросил Левадзе.

— Переходить будем метров на пятьдесят выше, как стемнеет. А сейчас надо заготовить ваги.

Они пролежали в кустах до вечера, наблюдая за противоположным берегом. Там, на косе, между несколькими ветхими домишками, беспрерывно двигались люди, изредка проезжали машины.

— Немцы, — прошептал радист Гришин. — Близко, даже моторы слышу.

— Домики метрах в пятидесяти от берега, — прикинул Тимур Левадзе. — Не больше. Перед ними — передняя линия окопов.

Как только стемнело, Алексей велел всем сбросить форму, взять с собой только автоматы и ваги, и они осторожно спустились к протоке. По-вечернему теплой была вода, течение быстро и напористо, и пересекать протоку даже наискосок оказалось непростым делом. Но глубина радовала: уже миновали середину, а вода выше пояса не доходила. Алексей чувствовал, что ведет ребят верно, что вот-вот должна начаться та самая впадина, узкая и коварная, из-за которой когда-то садилось на мель не одно судно. Слева и справа от подводного перешейка, по которому они продвигались, протока обрывалась вглубь на десять — пятнадцать метров. Перейти ее можно было только здесь, если он не ошибся. Нет, кажется, не ошибся.

— Осторожнее, начинается впадина, — шепнул Алексей, нащупывая вагой начавшееся углубление. Сам он никогда прежде не переходил протоку в этом месте, лишь знал о броде от односельчан.

Вода уже подступала к самому горлу, и он поднял над собой автомат. Вот она захлестнула с головой, но Алексей, успев захватить побольше воздуха, шел теперь под водой, ощущая под ногами песчаное дно. Воздуха не хватало, и он хотел уж было вынырнуть, однако дно пошло на подъем. Хватило сил одолеть впадину и ему, и ребятам. Он понял: протока обмелела настолько, что теперь ее вполне можно форсировать.

Моряки опять продвигались по пояс в воде, приближаясь к Гнилой косе. Немцы изредка пускали ракеты, которые пугающе ярко рвали дегтярную ночную темень над протокой, отражаясь в смирной черной воде. Вокруг стояла полная тишина.

Наконец они выбрались на косу, пролежали с полчаса, наблюдая, но разглядеть больше того, что приметили еще днем со своего берега, им не удалось. Песок был влажен и прохладен, стало зябко, да и время торопило, и Алексей распорядился возвращаться назад.

Чуть свет он со своей группой предстал перед командиром полка. Завалишин не спал, дожидался их. С величайшим вниманием выслушал подробный доклад Алексея.

— Ну, морячки, цены вам нет! Приказываю: по фронтовой чарке, укутаться потеплее — и спать. А ты, старшина, задержись. — Они остались вдвоем, и Завалишин сказал: — Этой ночью и начнем. Рота старшего лейтенанта Коротаева пойдет, самая лучшая. Она должна одолеть протоку, захватить плацдарм, и тогда начнем форсирование всем полком. Но первоочередная задача, старшина, самая важная — протока.

— Мы вешками на берегу обозначили и ширину переката, товарищ подполковник, — сказал Алексей. — За вешки не заходить, между ними и чуть наискосок, градусов пятнадцать против течения. Впадина чуть дальше середины.

— Нет, так не пойдет. В темноте могут и сбиться, а дело слишком серьезное. — Командир полка посмотрел ему прямо в глаза. — Силы еще остались? Знаю: со своими ребятами много ты вынес за эти дни, и если…

Алексей поднялся.

— Готов к любому заданию, товарищ подполковник. Хоть сейчас.

— Ну, прямо сейчас не требуется. — Завалишин положил ему руку на плечо. — Прошу: проведи сам роту Коротаева через протоку, так надежней.

— Понимаю. Будет выполнено!

— У тебя есть еще время отдохнуть, до вечера далеко. А сейчас иди к Коротаеву, растолкуй ему все о протоке, как мне растолковал. Пусть соберет роту — объясни все и бойцам.

— Есть, товарищ подполковник!

К вечерним сумеркам Алексей привел роту Коротаева к месту переправы, попросил выделить двух бойцов.

— Укажу им вешки, — сказал. — Пусть останутся здесь, следят за нашим переходом как можно точнее. Если пойдут следом другие — покажут им фарватер. Случится с нами что — донесут в полк.

— Комполка велел вам возвращаться, как проведете мою роту, — сказал Коротаев. Был он молод, совсем мальчишка на вид, но, судя по всему, обстрелянный серьезно, потому как в роте у него оставалось от прежних боев не более шестидесяти человек. Улыбнулся Алексею уважительно: — Жалеет вас. И так, говорит, намучились морячки.

— Там будет видно. А теперь пора, товарищ старший лейтенант. В кильватер за мной следуйте. Как уговорились, вправо и влево от меня уклоняться не больше десяти метров. Плавать все у вас умеют?

— Сомневаюсь, — ответил Коротаев. — Мы ведь пехота, старшина.

— Что ж что пехота, — с легким укором произнес Алексей. — Ладно, теперь поздновато учить. Пошли. И — полная тишина!

Немцы словно предчувствовали недоброе: ракеты на этот раз взлетали чаще и время от времени басовито рокотал крупнокалиберный пулемет. Алексей оглядывался, замечал, как идущие следом бойцы прижимались к воде при мертвенном свете ракет. Вскоре миновали середину протоки, он обернулся при одной из вспышек, помахал над головой автоматом — условный сигнал: «Внимание: рядом впадина!» Ощутил под ногами знакомое углубление, перешел его под водой, подняв на вытянутых руках автомат, противогазную сумку с запасными дисками и гранатами. И сразу же оглянулся. Несколько человек уже были поблизости.

Как же перед переходом он просил, умолял соблюдать тишину, что бы ни случилось! Но вдруг кто-то, захлебываясь, отчаянно вскрикнул, ему ответил другой испуганный голос. Тут же послышались всплески в разных местах, барахтанье, казавшиеся в такой тишине оглушительно громкими. И разом встречь ударили пулеметы, огненными бусами понеслись над черной поверхностью автоматные очереди. Ракеты теперь зависали над самой головой.

— За мной! — звонко взлетел голос командира роты Коротаева.

Первые человек пятнадцать зацепились за Гнилую косу. Берег тут оказался пологий и песчаный, но все же это был берег и на нем можно было хоть как-то укрыться.

Поджидая оставшихся в живых, Алексей бросил лежавшему рядом Коротаеву:

— Черта с два, старший лейтенант! Это еще не плацдарм. Совсем рядом, перед домиками, первая линия окопов у немцев.

— Надо выбить их! — горячо предложил Коротаев.

— Надо, — согласился Алексей. — И немедленно, пока толком не очухались.

Около половины роты не достигло берега, полегло в протоке. Уцелевшие залегли поплотнее возле ротного, мокрые с головы до ног.

— Раненые есть? — спросил старший лейтенант.

Раненых, к счастью, не оказалось. Тогда он передал по цепи:

— Сейчас сделаем стремительный рывок. В тридцати метрах вражеские окопы, дело может дойти до рукопашной. Приготовиться!

Самой большой потерей в переходе через протоку была гибель радиста вместе с рацией. Но на том, своем берегу остались двое бойцов, они должны были немедленно доложить в полк о случившемся.

Ракеты продолжали зависать над протокой, чуть, правда, поредела пальба, однако было ясно, что переправившихся на косу немцы в покое не оставят.

— Приготовиться, — еще раз передал Коротаев. — Без крика, молчком до самых окопов. За мной.

«А этот парень с характером», — успел одобрительно подумать Алексей и, вскочив, рванулся вместе с ним.

Что есть мочи они бежали по песку прямо на окопы, на встречный огонь. Следом, не отставая ни на шаг, бежали бойцы. С обоих флангов перекрестно жарили два пулемета. Невольно хотелось упасть под губительным их огнем, зарыться с головой в песок.

— Возьми на себя правый! — крикнул Алексей ротному, забирая левее и выхватывая гранату.

До окопов оставалось всего метров пятнадцать. Задержавшись на миг, Алексей бросил гранату. Вспыхнул взрыв, пулемет замолк. Но боковым зрением он успел заметить и несчастье: Коротаев на бегу замер, словно наткнулся на невидимую стену, схватился руками за голову и упал. Жалостью и болью обдало сердце.

— Вперед, ребята!

Пригибаясь, он достиг бруствера, отпихнул ногой мертвого пулеметчика. Пулемет, к счастью, оказался невредимым. Алексей мигом развернул его и длинной очередью ударил вдоль окопа. Фашисты кинулись назад, к домикам, а он все жалил и жалил им в спину, видя, как раскидывает, валит их на бегу. До тех пор, пока не кончился диск. Потом наступило затишье.

Бойцы сгрудились возле Алексея в захваченном окопе. Хорошим оказался этот окоп, выполненным с немецкой аккуратностью, надежным.

— Что дальше, старшина? — спросил кто-то невидимый в полутьме. — Может, по домикам ударим? Вышибем немчуру, а?

— Ротный ранен?

— Убит, — скорбно ответил тот же голос.

Выходило так, что и теперь, как после гибели «охотника», он оставался старшим, ибо вел сюда этих бойцов вместе с их ротным командиром Коротаевым.

— Сколько нас? — спросил.

Бойцы пересчитались, и все тот же голос доложил:

— С тобой пятнадцать. Двое легкораненых.

— Было в роте шестьдесят. Значит, каждому из нас придется драться за четверых. А насчет домиков повременим до рассвета — неизвестно, что там, за ними. Главное, мы сумели надежно зацепиться за берег. Это уже плацдарм, ребята. И его надо удержать во что бы то ни стало — таков приказ командира полка. — Алексей выдержал паузу, приглядываясь к притихшим бойцам, заключил твердо: — Значит, здесь и кинем намертво якорь! Немчура не оставит нас в покое. Приготовиться к встрече!

Однако фашисты на них сразу, напролом не полезли. Через полчаса из-за домиков, откуда-то из глубины, они стали швырять мины.

«Сейчас попрут, — обеспокоенно подумал Алексей, стряхивая песок. — Беда вот, связи нет. А может, подполковник уже что-то готовит там? Мужик вроде толковый. И почему же он не послал со мной моих моряков?..»

Фашисты пошли тут же, как только прекратился минометный обстрел. Едва различимые в темноте, они выскочили из-за домиков и густой цепью кинулись к окопам, поливая перед собой автоматным огнем.

Алексей припал к трофейному пулемету. Три запасных диска лежали под рукой. Вдруг мелькнула не к месту веселая мысль: «На свои ведь окопы лезете, паразиты, на свой пулемет. Ну, давайте, давайте, милости просим…» Оставалось не больше тридцати метров.

— Огонь, ребята! Огонь!

Крупной дрожью забился пулемет у него в руках, хлестнули густыми очередями бойцы из окопов. Вспыхнули взрывы гранат, и при мгновенных этих вспышках Алексей хорошо видел, как вскидывало, валило на стороны вражеских солдат, он даже успел подвернуть ствол пулемета в самую гущу.

Кто-то пронзительно вскрикнул в окопе:

— Ребята, Саньку-гармониста убило!

Приподнявшись на локте, Алексей бросил две «лимонки» в набегавших, припал опять к пулемету, пересекая их длинной очередью.

Кто же выдержит такую огненную, губительную метель? Передние фашисты даже повернуть не успели. Что-то безумно и дико крича, смешались, падали перед окопами, посылая предсмертные выстрелы…

И вновь спустя несколько минут над протокой нависла сторожкая ночная тишина. Опять, как и перед атакой, бойцы потянулись к Алексею.

— Сколько нас теперь? — спросил он.

— Саньку-гармониста и Колю Привалова, земляка его, положило. А так все целы, — ответил знакомый голос. — Дружками неразлучными были.

— По голосу узнаю, а лица вот никак не разгляжу. Кто говорит?

— Младший сержант Стрекачев, старшина.

— Заменишь меня, сержант, в случае чего. — Алексей улыбнулся. — Ну, если, скажем, драпа задам.

— Веселый у нас командир, — произнес кто-то. — У вас во флоте все, что ли, такие?

— На флоте-то? Считай, все. Если не больше.

Бойцы сдержанно, потихоньку засмеялись.

— А теперь, ребята, по местам. Зарыться в ячейки, вот-вот опять минами немчура закидает, а потом опять полезет. Наше дело — держаться до подхода своих.

За ночь фашисты еще дважды повторяли атаки, в точности похожие на первую. С той лишь разницей, что минометный огонь вели дольше и злее, но автоматчиков шло на окопы с каждым разом все меньше — сказывались, видать, потери, пополнить которые было уже нечем.

А перед самым рассветом протоку удачно форсировала новая группа бойцов из семнадцати человек — взвод связи старшего сержанта Лифшица. Где-то им удалось раздобыть рыбачью лодку, на ней переправили УКВ-рацию, ручной пулемет и протянули с того берега телефонный провод. Они гурьбой скатились в окопы в тот самый момент, когда фашисты опять ударили из минометов.

— Командира роты — на связь! — крикнул боец, держа телефон на коленях. — Комполка требует. Быстро!

— Нету командира роты!

— Тогда старшего! Кто здесь старший?

Алексей взял у него трубку. В ней рокотал голос Завалишина:

— Что вы там возитесь? Немедленно старшего лейтенанта Коротаева на провод!

— Убит командир роты Коротаев, товарищ подполковник, — ответил Алексей.

— Как убит?!

— Еще при захвате окопов. Пулей, наповал. Плацдарм держим. За ночь отбили три атаки. Да, да, с минометной подготовкой! Начинается четвертая.

— Кто же после Коротаева старший у вас там?

— Я, товарищ подполковник!

— Кто это «я»?

— Я, старшина первой статьи Анисимов.

После короткой паузы, за которой угадывалось удивление, Завалишин произнес:

— Я же велел Коротаеву, чтобы ты возвращался назад, как проведешь роту через протоку. Он тебе успел передать?

— Так уж вышло, товарищ подполковник. Не смог я вернуться.

— Сколько вас осталось?

— Со мной — одиннадцать.

— Вот что, старшина, возьми-ка под свою команду и Лифшица взвод. Попытайтесь уничтожить эти чертовы минометы! Приказываю… и прошу. Мы скоро начнем, они могут нам здорово помешать. И ни в коем случае не терять связь! Ты понял меня, старшина?

— Так точно, товарищ командир полка. Задание выполним!

— Ну, удачи тебе, моряк! Действуй!

Алексей переговорил наскоро с Лифшицем, как будут совместно атаковать минометную батарею.

— Где-то в глубине она, за домиками, — сказал он. — В самих домиках немцев, должно, почти не осталось: поколошматили мы их. Думается, и мин у них не навалом — всю ночь палили. Рассредоточивай свой взвод и жди общую команду. Вот перестанут обстрел — и пойдем. Береги связь, без нее, сам знаешь, глухо и слепо. Давай, старший сержант!

Не успел Алексей приладиться к пулемету, зная, что немцы после минометного обстрела сунутся опять, как за спиной прозвучал голос, который не смог бы спутать ни с каким другим.

— Послушай, дорогой Леха! Все окопы, понимаешь, облазил — нет тебя нигде, как в протоку канул. И вот наконец нашел. Ах, как хорошо!

— Левадзе! Тимур! — вскричал Алексей, обрадовавшись. Пригнув его и обнимая, уложил рядом. — Как ты здесь?

— Командир полка послал. «Проведешь, говорит, вторую группу через протоку, так надежнее». — Левадзе засмеялся. — «Я, говорит, вас, морячков, так и буду посылать одного за другим с разными группами, уверен: не подведете». Теперь мы что-то вроде лоцманов. Ха! Толковый мужик, скажу тебе, этот Завалишин. Сухопутный, а толковый.

— Возвращаться небось велел после протоки?

— Велел! — удивился Левадзе. — Тебе что, тоже?

— Бережет флот, — засмеялся и Алексей.

— Как у вас тут дела?

— Всю ночь штормило, теперь потише. Сейчас вот минометам глотку пойдем затыкать. Приказ командира полка. Да и надоели они своими авралами, покоя не дают. Пойдешь с нами?

— Как можно не пойти? Ты что?

— А с возвращением как?

— Заткнем глотку, потом и вернусь. К тому времени, глядишь, весь полк к переправе подойдет, там уже зашевелились. — Левадзе погладил ствол пулемета. — Сам приобрел, Леха?

— Оставили. Побросали окопы, и вот — подарок. Только плохо, Тима, диск один лишь остался. А было четыре… Как там ребята наши?

— Курорт! Отлеживаются, откармливаются. Дожидаются, когда Завалишин позовет. На особом мы положении у него, дорогой. Повезло. Все хорошо, вот только форма… Левадзе сожалеючи поцокал языком. — Как седло на корове Цх-х-х!

— Говорил я ему. «Нет у меня в полку флотских нарядов, ответил, да и выделяться среди других ни к чему».

— И тут он, пожалуй, прав. Голова мужик!

— Ну, Тима, давай к себе во взвод: минометы отработали свое, сейчас эта орава опять полезет. После боя разыщу тебя.

Левадзе заспешил по извилистому окопу.

Атака захлебнулась сразу же. Как только выбежали из-за домиков, пулеметный и автоматный огонь, теперь уже трижды плотнее прежнего, отбросил их назад. В сером, еще жидком рассвете чуть приметно обозначились домики, и Алексей удивился такой их близости. Однако минометную батарею засечь пока не удалось.

— Вперед! — крикнул он, вскочив. — За мной!

Лавиной выметнулись из окопов. Густая людская масса неслась следом. Алексей видел широко распахнутые рты бойцов, бегущих рядом, но не слышал криков — их до немоты заглушали треск автоматов, взрывы гранат, общий все нарастающий гул атаки. Он и сам в горячке что-то кричал, и голос его тонул в этом общем гуле и грохоте.

На правом фланге вспыхнули два домика, пламя охватило их жадно, вскинулось ввысь багрово, обливая горячим светом заметавшихся немцев. Встречный огонь их слабел, отходя, они вели его скорее от безысходности и отчаяния, нежели в надежде отстоять свои позиции. Потом увял почти совсем.

Бойцы ворвались в другие домики, мигом разметали оставшихся в них защитников. «Где же эти чертовы минометы?! — Вглядываясь нетерпеливо в песчаные низкие холмики на косе, Алексей нервничал. — Нельзя же заглохнуть атаке под самым носом у них. Заговорили бы, что ли, кнехт им в зубы! Нет, молчат, паразиты. Все равно достанем…»

И тут, словно откликнувшись на его просьбу, минометы ударили всей своей мощью. Но мины, визжа, проносились с перелетом, взрывы вспухали ближе к берегу.

— На батарею! Броском, ребята!

Алексей с первой цепочкой взбежал на ближний холмик и с его макушки ухватил взглядом минометы. «Вот вы где, субчики! — хмельно ударила мысль. — Сейчас мы вас прошвабрим!» Гранатой пока не достать — далековато. И крикнул с азартом, во весь голос:

— Вперед, братва! Полу-у-ндра-а!

Но вспыхнул навстречу бешеный огонь, полукольцом охвативший батарею. «Вторая линия окопов перед ней, — мелькнуло. — Вот незадача!»

— Ложись!

Он залег с пулеметом на макушке холма, досадуя на такое неожиданное препятствие, понимая, что еще одним броском можно было бы вытряхнуть немцев и покончить с батареей. Но понимал и то, что такой бросок будет стоить им очень дорого. И все же без него не обойтись. Да и времени нет: Завалишин ждет, полк не может надежно начать форсирование протоки, пока целы эти проклятые минометы.

К нему подполз Лифшиц. Тоже обеспокоенный.

— Задержка вышла, старшина?

— Выходит так, сержант. Малость вышла. Кто у тебя за пулеметом?

— Сам. А что?

— Давай к себе. Посылай своих по-пластунски. До гранатного броска. А мы их прикроем двумя пулеметами и десятком автоматов. Добро?

Лифшиц согласно кивнул, тыльным склоном холмика побежал назад. Через несколько минут зарокотал на правом фланге его пулемет. «Значит, пошли…»

Ну зачем так скоро уходит ночь? Зачем спешит народиться рассвет? Алексей различал проворно ползущих вниз по склону бойцов. На фоне серовато-бурого песчаника они были почти неприметны в защитной форме и, пока не замеченные фашистами, юрко продвигались вперед.

— Огонь по окопам! Прикрывать своих!

Он бил короткими очередями, жалея, что совсем мало осталось патронов. Немцы усилили огонь по макушке холма. Встречные трассы пуль густо секли мутную пелену рассвета. Мины проносились все с перелетом — теперь минометы не могли уже поражать цель в такой близи, в этой недоступной теперь для них мертвой зоне.

Алексей вставил последний диск и ударил длинной очередью. Теперь он не жалел патроны, видя, что бойцы Лифшица вот-вот приблизятся к окопам, и тогда настанет черед и ему со своими ребятами ринуться на батарею. Он все рассчитал правильно: среди огненного полукольца, опоясавшего минометы, вспыхнули взрывы гранат. Взрывы взметнулись так густо, что, казалось, багровые вспышки охватили сплошной стеной всю дугу вражеских окопов.

— Вперед, ребята! За мной!

Отшвырнув разряженный пулемет, Алексей схватил автомат и ринулся вниз. Бежалось тяжело: ботинки вязли в сыпучем песке, ползли с уклона по нему, как по рыхлому снегу. В окопах уже кипела жаркая схватка, но не понять было пока, кто кого одолевает. Его группа ворвалась в самую гущу.

— Бей их! — орал кто-то отчаянно. — Круши!

Возгласы, крики, русские и немецкие, перемешались в скороговорке выстрелов, коротких очередей, тупых гулких ударов прикладами. Фашисты не выдержали, выбирались из тесных окопов и во всю прыть неслись к батарее. Напрасно офицер, размахивая пистолетом и раскидывая руки, пытался остановить их толпа подмяла его. Он все-таки поднялся и, стреляя, кинулся на окопы в одиночку. Он кричал что-то в безумном своем порыве, и сумасшедше-страшным был его наполненный ненавистью взгляд.

Алексей снизу перечеркнул офицера автоматной очередью. Тот все же добился своего — достиг окопа. Но уже мертвый.

Путь к батарее был почти свободен, до нее оставался сущий пустяк, каких-нибудь двадцать — тридцать шагов. Минометы уже не палили, но, судя по всему, прислуга взялась за автоматы — встречный огонь усилился.

— Гранаты! — закричал в пылу Алексей, выскакивая из окопа. Кинул «лимонку».

— Полу-у-ндра-а! — донеслось справа.

Он узнал голос Тимура Левадзе. Бросился вперед. Но в тот же миг упругий сильный удар резко хлестнул по груди. Алексей застыл на мгновение. Понимая, что пока еще жив, попытался рвануться к минометам. Но дышать было уже нечем, ноги, отказав, подкосились, и его откинуло назад, в окоп.

…«Откуда же этот такой знакомый плеск весел? Ах, да, ведь мы все гребем и гребем, который уж час шлюпка идет после гибели «охотника». А наши ребята, все тринадцать, вместе с командиром, они уже на дне лимана спят. Не надо их тревожить, пускай отдыхают. Батарею без них возьмем, хватит сил…»

— Леха, дорогой Леха, не умирай. Пожалуйста, не умирай. Сейчас мы пересечем протоку. Берег совсем рядом, там медсанбат. Потерпи, потерпи маленько. Вот я водицей тебя еще полью. Из твоей протоки водицей. Она целебная, Леха. Ты не умрешь, дорогой кацо. Мы с тобой в Грузии…

Как через тугой ватный комок, он слышал над собой такой близкий, но очень далекий голос Левадзе. Даже понимал, что Тимур переправляет его на лодке через протоку. Но глаз открыть не хватало сил, и ответить тоже не мог. Горячей грудью чувствовал прохладу воды, сладко ощущал эту прохладу на лице, на губах. Так хотелось сделать хоть один глоток, но губы не разлеплялись, будто они заветрились жарким суховеем.

— Сейчас, генацвале, будем дома. Совсем немного осталось. Самую малость. Потерпи, дорогой…

Лодка ткнулась носом в берег, прошуршала днищем по песку. И тут же из-за кустарника громыхнул голос Завалишина:

— Кого привез, моряк?

Алексей узнал этот голос, тоже очень отдаленный, как и все другое.

— Старшину первой статьи Анисимова, товарищ подполковник! — ответил Левадзе.

— Анисимова? Вашего старшего?

— Так точно! Алексея Анисимова, нашего.

— Что с ним? Ранен?

— Очень тяжело, товарищ командир полка.

— Эх, такого парня… — с укором сказал Завалишин, подойдя к лодке. Крикнул назад: — Санитаров, машину. Живо! Ай-я-яй…

Заурчала машина. Подбежали санитары с носилками.

— Чтобы сам Садовский посмотрел! — громыхнул опять завалишинский голос. — Скажете: я просил, лично. Как там, на том берегу, Левадзе? Все знаю: расчистили, минометную батарею уничтожили, плацдарм держат. Но ты-то там был, все сам видел. Как, на твой взгляд?

— Вполне надежен плацдарм, товарищ подполковник.

— Вот и хорошо. Скоро начнем. Только через протоку будете проводить опять вы, краснофлотцы-флотоводцы. А то нахлебаются мои. Готовы?

— Готовы, товарищ подполковник!

— Ну, прощай, Анисимов. Спасибо тебе за все, морячок. — Это опять голос командира полка.

Левадзе подошел к носилкам, на которые уже уложили Анисимова.

— Леха, дорогой мой Леха, — заговорил, склонившись, утирая, оглаживая ему лицо влажной ладонью. — Ты напиши нам, обязательно напиши, где будешь. Я, твой друг Тимур Левадзе, буду ждать. Мы все будем ждать. Только напиши на прежний адрес, в наш отряд «морских охотников». Мы здесь скоро закончим дела и все вернемся к себе. И ты вернешься, я знаю. Леха, ты слышишь меня? Дорогой мой генацвале, ты слышишь Тимура Левадзе? Ответь…

Алексей слышал все глубже удаляющийся его голос, с трудом, но все же разбирал слова, но ответить не мог. А так хотелось попрощаться…

Старик все сидел на пристани, глядел вверх по течению: вот-вот должен был показаться катер. Прислушивался, надеясь уловить привычное постукивание двигателя. Но было тихо, словно уснуло все в этом вечере, наполненном покоем и умиротворением, лишь желтовато-мутная вода дремотно урчала под самым берегом. Он и сам чуть было не задремал. Однако заставил себя взбодриться, набил трубку пахучим табаком и сладко затянулся.

Придет ли Василий этим катером? Понимал: может и не прийти опять, как в прежние дни. Но все же лучше, если бы пришел, давно не видались, уже пошел третий год. Старуха совсем извелась в ожидании с тех пор, как получили весточку от сына о приезде — все чего-то жарит, парит, солит. Занавески выстирала, половики к каждому вечеру перетряхивает — порядок наводит. «Неугомонная она у меня», — усмехнулся он от прильнувшей доброты к ней. Но что тут скажешь: мать ведь…

«Может, все-таки углубят опять протоку, — размышлял он. — Слухи ходят. Да и пора уж, совсем обмелела, берега будто выросли, чуть не на глазах поднимаются. Вот тогда, в сорок первом, такую легче было бы форсировать на перекате. Небось уж и впадину ту песком занесло, хоть и расчищали ее не раз после войны земснарядом».

Старик давно уже не уезжал из этих мест. Правда, демобилизовавшись после войны и вернувшись в свои Гнилуши, он еще лет двенадцать ходил с рыбаками на лов ставриды и скумбрии. То было удачливое, хорошее время, но, казалось ему теперь, слишком быстро оно прошло, как и все хорошее торопится унестись скоро и неприметно. Ведь только тогда мы начинаем познавать истинную цену времени, когда уже из отдаления глядим ему вслед… Но море и раны, полученные в войну, не позволили выходить больше на лов, принудили сойти на берег. И он стал зажигать бакены на протоке, указывать безопасную дорогу судам, спешившим к лиману и еще дальше к морю. Обозначать фарватер. Потом и вовсе вышел на отдых, не дождавшись пенсионного возраста, — война все шла следом. Даже когда он выращивал свой душистый табак, занимался потихоньку огородом и читал любимые и понятные ему, близкие книги о военных моряках, — она и при этом была всегда рядом…

Только однажды старик уезжал далеко от протоки. Было это лет пять назад. Ездил он тогда в Грузию, но не на веселые грузинские праздники, а на похороны близкого друга — Тимура Левадзе. И возвратился оттуда совсем поникшим и опустошенным. Они были одногодками, оба призывались на флот в тридцать шестом, почти четыре года вместе душа в душу прослужили на «морском охотнике», вместе тонули в лимане и спасались на шлюпке. Только эта протока и разлучила их. Сам вот он еще оставался жить, а Левадзе уже не стало. С такими горькими мыслями возвратился он тогда из Грузии. Разве могли быть мысли чернее этих?..

Они с Тимуром долго переписывались после того, как его тогда тяжело ранило возле протоки и он очутился в госпитале, в уральском далеком городе. Письма шли часто, много их было, теплых и по-флотски с перчинкой. Тимур умел писать такие и все звал его возвращаться после лечения в свой отряд «морских охотников», куда он сам вернулся с товарищами из завалишинского полка. В первом же письме Тимур сообщил, что Завалишин обещал обязательно представить их всех четверых моряков к наградам за геройские дела на протоке. Но наград они не получили и, Тимур считал, уже никогда не получат, потому как подполковник Завалишин погиб в тех же боях на Гнилой косе и, конечно, представления на них подать не успел.

Но Тимур Левадзе оказался не прав: в прошлом году старика неожиданно вызвали в военкомат, и военком торжественно вручил ему орден Красного Знамени. Ошеломленный старик ничего не понимал. «За что? Ведь тридцать пять лет минуло после войны… Не ошибка ли тут вкралась?» Но когда военком показал ему выписку из наградного листа, на котором стояли подписи командира полка Завалишина и комдива Серпухина, о котором он даже не слышал никогда, и значилось время — сентябрь сорок первого года, у старика задрожали руки, чуть не посыпались слезы. «Значит, успел подполковник Завалишин, успел, золотой человек…»

Вода в протоке текла и текла, густо меднея под закатными лучами низкого солнца. И будто бы с ней рядом текло и неумолимое время, текло и откатывалось в дальние дали все невозвратное прошлое… А катера все не было. Однако старик в мыслях не торопил его — все одно придет ко времени. Не спеша он выбил трубку, привычно огладил бороду и, улыбнувшись, легонько прикоснулся к ордену. Ему нравился орден Красного Знамени, как никакой другой. Еще в далеком детстве они, гнилушинские пацаны, с завороженным восторгом и мальчишеской завистью глядели на бывшего моряка дядю Ивана Артемьева из их села. Тот вернулся с таким орденом после гражданской войны и, помнится, носил его вместе с алым бантом. Носил в будни и праздники, во все церковные и обычные дни, не снимая.

Старик тоже не снимал с кителя свой орден, привык к нему за год, с ним было как бы надежнее продолжать жизнь. Он не одобрял тех людей, которые не носят своих наград, потому как настоящие боевые награды очень многое говорят о сущности человека, они наподобие пропуска в его военное прошлое. У него было много всяких медалей, боевых и, особенно, юбилейных, но среди них он особенно уважал и ценил одну — медаль Ушакова, потому как она означала прямую принадлежность к флоту и морю. Ею он был награжден за участие в десантной операции, в которой его ранило во второй раз… Но надевал он все эти медали только в День Победы, а вот орден был всегда при нем…

Сзади послышались шаги, в щелях между досками захлюпала вода. Старик даже не обернулся.

— Идешь, Семеновна? — Ухмыльнулся в ладонь. — Ну иди, иди, как же без тебя обойдешься…

— Иду, Иваныч, иду, — робко ответила Марья Семеновна. — Скоро ведь катер покажется. Чует сердце мое материнское: приедет на нем сынок. Право, приедет сегодня, пот поглядишь.

«Приедет, — нахмурился старик при нескладном слове. — На телеге, что ли, приедет?» Он был недоволен, потому что своим появлением жена прервала течение его мыслей. Но ему не хотелось обижать ее. Они уже давно отвыкли обижать друг друга, оберегали старость, жили в полном согласии и мире.

— Садись вот рядышком, — подвинулся он. — Может, и впрямь придет Василий этим катером.

— И не сомневайся, — как о решенном, убежденно сказала Марья Семеновна. — Сейчас встретим. Не надуло тебя тут? Ишь как на протоке ветер балует. Бушлат бы накинул, что ли. Я захватила, на-ко вот, набрось.

Старик недосадливо отмахнулся, и в эту минуту они оба уловили приближающееся знакомое постукивание двигателя.

— Подходит, — сказал старик, застегивая верхнюю пуговицу на кителе. — Малость припоздал.

Марья Семеновна нетерпеливо поднялась, оправила нарядный платок.

— Обнимем сейчас Васятку, обнимем, отец. Третий год пошел, как не видались, будто век целый минул.

«Васятка… Для тебя все еще Васятка, старая. А он, наш сын, уже капитан третьего ранга, командир эскадренного миноносца, боевого корабля второго ранга. Да что ты смыслишь в этом, старая…»

Катер, убавляя обороты, осторожно подходил к пристани. На баке стоял матрос со швартовом в руках. Совсем мальчишка в тельняшке и лихо заломленной мичманке. Принять конец было некому, и он приготовился прыгнуть с борта, чтобы набросить его на толстый деревянный кол.

— Подавай, — поднялся навстречу старик, — я приму. — А сам выискивал взглядом Василия.

«Нет, не видать. Должно быть, в рубке рядом со старшиной. Не торчать же, в самом деле, ему, командиру боевого корабля, на палубе, между мешками и ящиками. Сейчас появится…»

Но он уже знал, что обманывает себя напрасной надеждой: именно на баке должен стоять Василий, коль к родному дому подходит. Старик принял швартовый конец, набросил петлю на кол и, не глядя на жену, замершую в ожидании, сел опять на скамейку, устало упершись руками в колени.

Попутных пассажиров не было, и катер почти тут же отошел, направился дальше, вниз по течению, оставив на пристани лишь одного человека — местную почтальоншу Оленьку Белову. Еще издали она весело крикнула:

— Алексей Иванович, Марья Семеновна, здравствуйте! А вам письмо! — Хотела, было, сказать, как шутейно говорят в таких случаях: «А ну, попляшите!», но, увидав их сумрачные лица, сникла. Вынула из сумки конверт, робко подала. — Вот. Ну, побегу, на почту еще надо поспеть.

— Опять нету Васятки нашего, — вздохнула Марья Семеновна, присаживаясь рядом со стариком. — Ох, сынок, сынок…

Старик не торопясь надел очки, глянул на конверт.

— От него? — упавшим голосом спросила Марья Семеновна.

— От кого ж еще? Больше нам с тобой не от кого ждать.

— Читай скорей. Не беда ли какая?

— Коль его рукой писано, значит, не беда.

Старик вскрыл конверт. И хоть наперед знал, что письмо еще не раз будет прочитываться дома, он все же читал очень медленно, потому что торопиться им было некуда.

Слал им Василий свои сыновьи приветы и поклоны, сообщал, что по службе у него по-прежнему все в порядке, чтобы не беспокоились. Расспрашивал об их житье-бытье, о здоровье и, как полагается в таких письмах, просил поберечься от всякой хворобы и простить его, что не сумел приехать, хоть и обещал. В самом конце непосредственно обращался к отцу: «…А не смог, батя, приехать потому, что получили срочный приказ — готовиться к дальнему ответственному походу. Ты-то уж знаешь, что это такое… Сейчас уже «на всех парусах» идем в Атлантику. Пишу вам с матерью письмо из дальних морей, с попутным судном отправляю. Как вернусь, сразу же приеду к вам, дорогие мои, на Гнилую косу, в наше село Привольное, к нашей протоке. Обязательно приеду, если позволит служба. А теперь простите меня, не смог вас обнять…»

Они еще несколько минут посидели на пристани, глядя, как за кустарник на том берегу совсем уже проваливается закатное солнце, молча обдумывая прочитанное, каждый по-своему, но все-таки как бы и совместно.

— А далеко ли до этой самой Атлантики? — спросила пугливо Марья Семеновна. — А, отец?

— Да нет, недалече тут. — Старик положил ей руку на плечо, успокаивая. — Для современного боевого корабля, такого, как у Василия нашего, сущий пустяк туда дойти.

Они шли песчаным берегом к дому, больше ни о чем не разговаривая. Потом, знали, разговоров будет много — не перечесть. А сейчас шли рядом, рука об руку, вдоль протоки и смотрели, как скользит им навстречу совсем побуревшая к позднему вечеру вода.

Сторожевой корабль, распарывая форштевнем тяжелую осеннюю воду, рванулся к линии горизонта. Стальной корпус его задрожал от неистовой перегрузки, осатанело завыл в антеннах встречный ветер, и взметнулись над полубаком хлесткими фонтанами соленые брызги. Тугая водяная пыль, долетая до ходового мостика, стегала капитан-лейтенанта Шкрябина по лицу и мешала ему смотреть.

Четверть часа назад радист принял с борта патрульного вертолета донесение, что в районе Сосновских островов снова появилась неизвестная моторная яхта. За последний месяц судьба трижды сводила ее со шкрябинским сторожевиком. В команде корабля это стремительное, изворотливое судно успели уже прозвать «голубой акулой» — не столько из-за цвета его бортов и палубных надстроек, сколько по причине какого-то отчаянного, присущего морским хищницам нахальства.

Возникая всегда неожиданно, яхта маневрировала, чуть ли не нарушая нашу государственную границу. Она будто испытывала терпение и нервы всего шкрябинского экипажа, вынуждая его долгими часами работать на боевых постах по готовности номер один. Казалось, что яхта факт своего присутствия в этом районе старалась сделать для морских пограничников обыкновенным, привычным явлением. Что называется, приучала к себе.

Для Шкрябина яснее ясного было, что не ради бесшабашной прогулки появляется здесь это судно. Тем более настораживала нацеленность его на вполне определенный район. Яхта нащупывала путь, каким ей легче было бы достигнуть в наших территориальных водах какой-то намеченной цели.

Щурясь от встречного ветра и водяной пыли, Шкрябин напряженно вглядывался в размытый дымкой горизонт. По курсу стала уже проясняться неровная гряда островов. И чем ближе подходил к ней сторожевик, тем неспокойней становилось на душе у командира: не радовала метеосводка, сулившая ухудшение видимости и шторм.

Командир сторожевика Назар Петрович Шкрябин был потомственным моряком, уроженцем здешних мест. Высокий, сухощавый, с аккуратно подстриженными усиками на узком обветренном лице, своими неторопливыми движениями он производил впечатление человека спокойного и несколько кабинетного. Однако, несмотря на такую внешность, Назар Петрович обладал по-боцмански большими, грубоватыми руками. Словно чувствуя их непомерную силу, он старался всегда бережно прикасаться к тумблерам и маховичкам различных приборов. Как уверяли очевидцы, кэп спокойно мог согнуть и выпрямить пальцами пятак. Однако нужды в этом не было, и Шкрябин никогда и ничего на корабле не гнул и не выпрямлял.

Небосклон отяжелел, сузился. Тучи, наваливаясь из-за горизонта, льнули к воде сплошным непроглядным месивом. Лишь на мгновение проклюнулось тусклое, как керосиновая лампа, солнце. Уныло моргнув, оно тут же погасло.

Сторожевик раскачало. Шкрябин дал команду перенести управление кораблем в ходовую рубку. Сам же еще на некоторое время остался в одиночестве на мостике. Хотелось сосредоточиться, еще раз мысленно продумать план действий, который уже складывался в голове; предусмотреть неожиданности, которые могли повлиять на ход событий неблагоприятным образом. В слепую удачу, в обыкновенное везение Шкрябин мало верил, потому что не считал себя баловнем судьбы. Надо было заранее все рассчитать, чтобы в начавшейся схватке с «голубой акулой» не допустить промахов, а в том, что она предстоит, сомневаться не приходилось.

Низко над водой пролетел патрульный вертолет. Прощально качнув корпусом, он взял курс на берег. Штормовое предупреждение больше не позволяло ему взаимодействовать со сторожевиком.

Проводив долгим взглядом вертолет, пока тот не растворился в серой мути, Шкрябин отдраил герметичную дверь и вошел в ходовую рубку. Здесь было сухо, тепло и по-домашнему уютно: под ногами мягко пружинили плетеные ворсистые маты, в полумраке высвечивали шкалы приборов. Слышалось монотонное жужжание репитеров да пощелкивание приборных контакторов, нарушаемое лишь изредка голосом вахтенного офицера, который по корабельной связи отвечал на поступавшие с боевых постов доклады.

Сняв просторную меховую куртку, Назар Петрович прошел к штурманскому столику, где над картой склонился его помощник старший лейтенант Валерий Волохов — среднего роста, стройный, с манерами уверенного в себе, бывалого морехода. Штурман Дмитрий Кустовой, лейтенант, пришедший на корабль перед самым выходом в море, маялся рядом. По всему было видно, что лейтенанту не терпелось поработать самостоятельно, но помощник не рискнул доверить ему прокладку в столь сложной обстановке. Оба посторонились, уступая командиру место у карты.

— Разрешите доложить обстановку? — негромким, твердым голосом предложил помощник, как бы подчеркивая свою особую осведомленность в обстановке.

— Пускай попробует наш юный штурман, — не согласился командир, поворачивая медный плафон лампы к переборке, чтобы падавший на штурманский столик свет не был слишком ярким.

Штурман воспрянул духом, протискиваясь к столу.

— Наша точка… — Кустовой уверенно отмерил циркулем расстояние по курсу. — А вот здесь, по моему предположению, в данный момент мотает галсы на винт «голубая акула».

— Что-то не припомню в корабельном уставе столь изысканной терминологии, — как бы между прочим, обронил командир и при этом выразительно глянул на штурмана.

— Ходит галсами неопознанная моторная яхта, — виновато поправился штурман.

— Метристы, как, цель не обнаружили? — уже к Волохову обратился Шкрябин.

— Пока нет. Держат остров под наблюдением.

Шкрябин, потирая мощной пятерней подбородок, разглядывал на карте линию прокладки. Волохов и Кустовой тоже молчали, видимо, ожидая, что командир проявит недовольство. Но Назар Петрович доверительно тронул штурмана за плечо, снимая тем самым напряженность.

— Действуйте, Дмитрий Алексеевич. Особо следите за дрейфом: ветер начинает пошаливать.

— Есть следить за дрейфом, — отозвался Кустовой. Настороженный взгляд его сразу же просветлел.

Острова медленно вырастали неприступными гранитными кручами прямо по курсу корабля. Отчетливо проступали одинокие хилые деревца, отважно уцепившиеся за скалы. Первозданной дикостью веяло от этих глухих мест.

Сторожевик, сбавив обороты винтов, пошел осторожно, почти крадучись. Поутихли дизеля. Их сдержанный басовитый гул казался зловещим голосом демонов, затаившихся в расщелинах скал.

— Есть цель! — раздался наконец голос вахтенного радиометриста. — Пеленг тридцать пять, дистанция…

Командир, скинув для удобства меховую шапку, приложился лбом к резиновому тубусу контрольного прибора. На экране отчетливо проступала маленькая метка, которая вспыхивала ярким зеленым глазком всякий раз, как только ее касался беспрестанно вращавшийся луч развертки. А чуть в стороне от нее располагалась область сплошной засветки, которую давала зона сильного дождя.

Шкрябин уже не сомневался, что «голубая акула» пересекла линию государственной границы и начала углубляться в советские территориальные воды. Считанные секунды оставались, чтобы принять решение. Командир порывисто шагнул к прокладочной карте.

— Курс на сближение? — нетерпеливо подсказал Волохов.

— Ни в коем случае, — отрезал командир.

— Но ведь упустим.

— Обязательно, если спугнем. Яхта окажется за пределами территориальных вод гораздо раньше, чем мы успеем перехватить ее. — Шкрябин приказал Кустовому проложить курс в зону дождя.

Менее чем через полчаса по надстройке, по лобовым стеклам забарабанили тяжелые капли, и вскоре на корабль всей мощью обрушился холодный ливень. Видимость ухудшилась настолько, что даже волнорезные щиты на полубаке стали еле различимыми. В серой мгле океан будто соединился с небом: все на свете перемешалось, спуталось в немыслимой толчее дождя и ветра.

Но более подходящей погоды Назар Петрович и желать не мог. Она, как нельзя кстати, помогала ему осуществить намеченный план. «Лишь бы незамеченными дойти до точки поворота, — подумал командир, — а там уж, как говорится, дело техники… Сам Нептун поможет».

И тотчас, как бы угадав его мысли, Кустовой громко выкрикнул:

— Время поворота!

— Рулевой, — подал команду Шкрябин, — циркуляция влево. Ложимся на курс двести восемьдесят.

Сторожевик начал выходить из зоны дождя. За лобовыми стеклами снова прояснилось.

Метристы засекли яхту в одном из проливов между островами. Уходить ей было уже поздно: сторожевик появился со стороны открытого моря.

Шкрябин рванул рукоятки машинных телеграфов на «самый полный».

— Вахтенный офицер, — распорядился командир, — дать семафор на судно: застопорить ход, лечь в дрейф.

— Есть, — отозвался тот и передал распоряжение сигнальщику.

— Теперь не уйдет, — торжествовал Волохов. — Прошу разрешения, товарищ командир, готовить катер к спуску.

Командир ничего не ответил, дав тем самым понять, что рано еще праздновать победу. Спустя несколько минут Волохов и сам в этом убедился. Яхта начала уходить.

Настойчиво зазуммерил телефон. Шкрябин выхватил массивную трубку из зажимов и услыхал чуть хрипловатый, простуженный голос своего давнишнего друга инженера-механика Хлопова.

— О подшипниках не забыл, командир?

— Сколько времени даешь?

— Минут тридцать, Назар Петрович.

— Спасибо и на том. Только чуть добавь оборотов. Очень нужно.

Вглядываясь в экран репитера, командир заметил, что расстояние между кораблем и яхтой медленно сокращается. Это его успокоило.

Минут через десять «голубая акула» оказалась в зоне артогня. Шкрябин хотел было дать команду произвести предупредительный залп из носовых орудий, но яхта вдруг резко изменила курс и устремилась к одному из островов. И Назар Петрович сдержал готовую сорваться с языка команду. Он глядел через лобовое стекло на темный силуэт яхты и мучительно пытался понять, что же задумал ее капитан. Стрелять в сторону острова командир не решился. На это, видимо, и рассчитывал его противник. Капитан «голубой акулы» навязывал Шкрябину свой вариант игры…

«Ах ты каналья!.. — вдруг осенила догадка. — Ну да ладно, поглядим, кто кого…» И потребовал, нетерпеливо пощелкивая пальцами:

— Валерий Кузьмич, лоцию, быстро!

Выхватив из рук помощника довольно объемистую книгу, Шкрябин принялся торопливо перелистывать страницы. Отыскав нужное место, забегал глазами по строчкам. Потом задумался, постукивая пальцами по штурманскому столику.

Приняв окончательное решение, командир вдруг перевел машинные телеграфы на средний ход. Надсадный рев дизелей стих, стал умиротворенным, ворчливым. Сторожевик пошел медленнее, позволив тем самым яхте беспрепятственно удаляться к острову.

— Да что там, совсем свихнулись? — недоумевал помощник. — Они же сейчас врежутся в берег!

— Не врежутся, Валерий Кузьмич, — обронил командир. — Надо более внимательно изучать лоцию.

— При чем здесь лоция? Разве не достаточно верить собственным глазам?

— А при том, что остров разделен на две части узким мелководным проливом. На карте, между прочим, это не обозначено, а в лоции есть. Вот яхта и пытается удрать от нас через эту узкую протоку, тем более что осадка нашего корабля войти нам в нее не позволяет. Кажется, все там предусмотрели, кроме одного маленького пустячка…

— Но ведь уйдет, — удивился Волохов.

— Пускай. Мы даже поможем ей в этом…

— Зачем? Ведь не поздно еще припугнуть их огнем из носовых, хотя бы холостыми. Товарищ командир!..

— И все же, Валерии Кузьмич, пусть уходят… — Командир жестко глянул на помощника, давая понять, что у него нет времени для разговоров. — Наблюдайте за яхтой. Я в радиорубку.

Волохов навел окуляры стереотрубы на уходившее судно. В сумерках было видно, как яхта у самого берегового уреза сбавила ход, как заметались на ее баке матросы в широких штормовках, ощупывая длинными шестами дно. «Голубая акула», крадучись, вползла в узкую щель и скрылась за ближайшим ее изгибом.

«Но что же задумал кэп?.. — страдальчески наморщил лоб Волохов, открывая лоцию. — Кажется, нет здесь такой строчки, какую бы я не прочитал». Его взгляд задержался на галочке, поставленной карандашом напротив набранных мелким шрифтом примечаний — будто специально для сведения помощника. «Конечно же, просмотрел! — ужаснулся Волохов. — Проглотил не разжевывая, как таблетку. А вот он раскусил…»

В примечании говорилось, что через эту узкую островную протоку могут при необходимости проходить суда с малой осадкой и шлюпки, но только во время максимума прилива, когда вода поднимается над камнями, перекрывающими один из выходов протоки. Сейчас уже начался отлив. Получалось, что выйти из протоки с противоположной стороны острова яхта не сможет до прилива. Значит, в запасе есть шесть с лишним часов.

«Один — ноль в вашу пользу, командир, — вынужден был признаться Волохов. — Теперь все в порядке, яхта в западне». И отдал команду ложиться кораблю в дрейф.

Тучи сползли куда-то за горизонт, обнажив край чистого, вытканного звездами неба. Ветер начал выдыхаться, слабеть. Но волны все еще не унимались: они медленно, как бы тужась из последних сил, поднимали корабль на покатых, натруженных хребтинах, а потом, не удержав, роняли его. Вода широко, разгульно раскатывалась по палубе, ударялась в задраенные наглухо люки и двери.

Командир все не возвращался. Волохов начал волноваться. Время шло, пора было инструктировать группу захвата и спускать на воду катер. Только Назар Петрович будто умышленно не торопился, он продолжал переговариваться по рации с комбригом. Волохов еще больше удивился, когда с разрешения Шкрябина по трансляции объявили: «Команде пить чай». Похоже было, что командир затевал с «голубой акулой» какую-то странную игру в поддавки.

Когда Волохов спустился в кают-компанию, все свободные от вахты офицеры сидели уже за столом. Раздавались негромкие голоса, звон посуды. Причесавшись перед зеркалом и одернув китель, помощник прошел к своему месту.

— Прошу разрешения к столу, — обратился он к командиру, сидевшему в кресле во главе стола.

Тот кивнул, мельком глянув на помощника. Судя по всему, Назар Петрович пребывал в отличном настроении. Волохов это сразу определил по его весело блестевшим глазам. Более чем обычно возбужденными и разговорчивыми казались сидевшие за столом офицеры.

Общим вниманием владел командир БЧ-5 капитан третьего ранга инженер Николай Власович Хлопов, который и возрастом и званием был старше всех присутствующих. Дородный, с густой, дочерна просмоленной бородой и румяным лицом, он напоминал добродушного сельского попа. Вальяжно раскинувшись в кресле, механик басил, обращаясь взглядом к командиру:

— Давненько не бывало такой бешеной скачки. Дизеля что лошади храпели, а не выдали, родимые. Обороты выжали до полного и… чуть сверх того. Вот когда каждый поршенек чувствуешь, как собственное сердце. Я так думаю, что техника всегда отдает чуточку больше возможного, если к ней с человеческим подходом. И мотор бывает, когда надо, с понятием, что ли…

— На то вы и инженер, Николай Власович, чтобы в двигателе чувствовать его душу. Но эта самая душа непременно должна присутствовать в любом другом действующем механизме, приборе. Тогда и весь корабль можно воспринять как существо одушевленное, нечто вроде доброго коня, который в бою никогда не подведет. — И спросил Волохова, уловив его усмешку: — Вы не согласны?

— Да как вам сказать, — пробурчал тот, пододвигая тарелку. — Лично мне сравнение флота с кавалерией несколько режет ухо. Но что касается сегодняшнего случая, то стоило ли вообще скакать бешеным галопом только ради того, чтобы согреться?..

— Стоило, Валерий Кузьмич. — Командир прятал в глазах улыбку. — Обиделись на меня? Напрасно. Я только хотел, чтобы вы самостоятельно пришли к моему решению.

После ужина, когда офицеры начали расходиться из кают-компании, Волохов сказал Шкрябину, продолжая начатый разговор:

— Я перечитал лоцию и признаю свою вину. Недоглядел. Но, честное слово, ваше решение на этот раз до меня не доходит… И что мне, естественно, неприятно.

— Иными словами, не понимаете, почему мы не выслали группу захвата?

— Точно так. Решительно не понимаю. — На серьезном гладко выбритом лице Волохова застыло настороженное недоумение.

— Высылать группу захвата — значит рисковать людьми при такой крутой волне. Да еще надвигается ночь. А яхта от нас и так никуда не денется.

— А если поднимется вода? Вильнет «акула» хвостом — только ее и видели.

— Не успеет. Другой выход из протоки перекроет сушковский СКР. Он уже на подходе.

— Сушков может опоздать.

— Едва ли, не такой это командир, чтобы нарушитель за здорово живешь ушел от него. Знаю Сушкова, а потому верю ему.

— Но ведь есть же еще и право на риск!

— Безусловно, есть, но только оправданное, если хотите, в безвыходном положении. Я много думал об этом. В сущности, вся наша служба представляет определенную степень риска. Но мы просто привыкли к нему и не чувствуем никакой опасности, сопутствующей этому понятию. Конечно же, многое зависит от случая. Но в чем я твердо убежден: именно от человека зависит, чтобы противопоставить любой случайности свой ум, силу воли, характер. Вот тогда не будет страшен никакой риск.

Заметив, что вестовые начали приборку, Шкрябин поднялся и кивнул помощнику: мол, нечего людям мешать досужими разговорами… Надев куртку, он вышел из кают-компании. Узкими коридорами и трапами, минуя плотно затворенные двери офицерских кают, кубриков и рубок, выбрался на ходовой мостик.

За бортом было темно и ветрено. Яркий луч прожектора, пронзая толщу мрака, беспрестанно освещал выход из протоки, который из-за громоздившихся над ним скал напоминал жадно раскрытую пасть какого-то чудовища. Волны ходили тяжело и медленно, будто колыхавшийся после шторма океан никак не мог отдышаться.

Схоронившись за ветробойным стеклом, куда не задувало ветром, Шкрябин вынул из кармана сигареты и начал щелкать зажигалкой. Спустя несколько минут на мостик поднялся и Волохов. Пристроившись рядом, он тоже закурил. Оба долго молчали, затягиваясь табачным дымом.

Наконец командир распорядился:

— Можете идти отдыхать, Валерий Кузьмич. Остаюсь на вахте я.

Всю ночь сторожевик, изредка подрабатывая моторами, дрейфовал у острова. Сигнальщики ощупывали прожектором прибрежные скалы. «Голубая акула» будто растворилась в кромешной тьме. Можно было подумать, что ее давно и след простыл, но интуиция подсказывала Шкрябину, что яхта здесь, что она затаилась в какой-нибудь щели и ждет лишь подходящего момента, чтобы незамеченной выскользнуть из протоки.

За полночь радист доложил Назару Петровичу о полученном РДО[43]. В нем сообщалось, что вышедший им на помощь корабль прибыл в назначенный квадрат и занял позицию с противоположной стороны острова. На его борту находится командир бригады капитан первого ранга Николин.

Ближе к утру заштилело. Океан выглядел безжизненным и серым, каким бывает лицо измученного болезнью человека. Холодный бриз дышал туманом и сыростью. Начался прилив. Вахта усилила наблюдение. Сквозь рваные клочья тумана, стелившегося у самого берега, отчетливо просматривался выход из протоки.

Волохов появился на мостике бодрый, выспавшийся. От его гладко выскобленных щек пахло одеколоном.

— Ну и погодка! — сказал он, энергично ворочая под меховой курткой плечами.

— Да уж, хорошей не жди, — отозвался командир, отрывая бинокль от покрасневших глаз. — Океан, как говорится, теперь будет с ветерком на штормовой подкладке, каждой волне поклонишься.

Шкрябин, устало облокотившись о плоскую крышу ходовой рубки, чувствовал после долгой бессонной ночи непомерную тяжесть кожи куртки и стылую тесноту яловых сапог.

— Соснули бы, товарищ командир, — участливо предложил помощник.

— И хотел бы, да не могу: граница диктует свои законы, не в моей власти ими пренебречь.

— Вы говорите так, будто граница какой-то злой рок, который навязывает свою непреклонную волю.

— Отнюдь нет. Это существующая объективная реальность, которую недостаточно только осознавать, понимать холодным рассудком. Ее нужно чувствовать… Даже во сне.

— Ну, знаете, это что-то из области мистики.

— Может быть. Только без этого чувства нельзя на границе командовать кораблем.

— А я вот сплю как убитый, — с огорчением признался помощник, — пушками не разбудишь.

— И на здоровье. — Командир понимающе улыбнулся. — Да вы не расстраивайтесь, это чувство придет и к вам… со временем Оно не божий дар, не талант, от рождения данный, — сама граница воспитывает его. Оно непременно переходит по наследству к каждому, кто всходит на командирский мостик. От меня оно перейдет к вам, а от вас — к штурману Кустовому.

Откуда-то из-за острова докатился отдаленный гул, нечто вроде грохота сокрушающего горного обвала. И снова настала тишина. Слышался лишь неумолчный гомон чаек, гнездившихся в расщелинах.

Шкрябин и Волохов переглянулись.

— И тогда заговорили камни… — изрек помощник. — Это уже интересно.

— Это логическое завершение, — сказал командир и сделал рукой движение, будто на воображаемой шахматной доске поставил фигуру, означавшую для противника мат.

Спустя некоторое время со стороны протоки раздался рокот мотора. Он становился все более басовитым, мощным. И вот, наконец, в седых космах прибрежного тумана появился силуэт катера, шедшего курсом на сторожевик. «Не иначе как сам комбриг пожаловал», — подумал Шкрябин и пошел на ют, чтобы встретить Николина.

Катер притерся к борту сторожевика. Не дожидаясь, пока матросы закрепят швартовые концы, капитан первого ранга перемахнул через леера. Коренастый, сильный, он сгреб Шкрябина в свои объятия, не выслушав до конца рапорт.

— Высший класс, Назар Петрович, — пророкотал густым басом комбриг. — Взяли с поличным. Пять баллов всему экипажу…

Из его рассказа следовало, что «голубая акула», воспользовавшись утренним туманом, все-таки попыталась выбраться из протоки, но со всего хода села днищем на прибрежные камни. При этом грохот услыхали даже на шкрябинском сторожевике.

— Вызвали корабли аварийно-спасательной службы. Без их помощи стянуть яхту с камней не сможем. Предварительно допросили капитана: клянется, что сбился с курса из-за тумана, а в протоку-де вошли, чтобы спрятаться от шторма.

— Врет, и не убедительно, — сказал Шкрябин. — Зачем же он вообще в этом районе так упорно околачивался?

— Ясно зачем: ставил в проливах между островами придонные гидрофоны. Кому-то за рубежом надо знать, в каком именно месте наши подлодки выходят в океан. Впрочем, наш пост наблюдения четко запеленговал все поставленные гидрофоны. Достать вещественные доказательства, как говорится, дело техники. Для водолазов это не составит большого труда. — Комбриг весело подмигнул. — Но главная заслуга в этом деле, безусловно, ваша. Загнали в мышеловку…

Комбриг еще раз по-мужски крепко обнял командира и сошел на борт катера.

— Вот и все, — сказал Назар Петрович, как только гул мотора, удаляясь, пропал. — Эпопея с «голубой акулой» закончена.

— А ведь могли бы и сами захватить ее, — высказал Волохов сожаление.

— Не жадничайте, будут еще на вашем веку и преследования, и захваты, — утешил его командир. — Но это все делается сообща — так вернее. Славой как-нибудь потом сочтемся. — Шкрябин с усилием подавил зевоту. — А теперь, Валерий Кузьмич, — не приказал, попросил он, — оставайтесь на мостике за меня. В самый раз и мне малость придавить подушку, тем более что на флоте от сна, говорят, никто еще не умирал. Курс в базу.

— Есть, — с радостью отозвался Волохов. Недолгое время, когда представлялась возможность самостоятельно покомандовать кораблем, было для него самым желанным.

Неторопливо спустившись в каюту, Назар Петрович глянул на часы. Время, отпущенное на отдых, неумолимо сокращалось. Сладко потянувшись, он завалился поверх одеяла на койку. Отключился почти сразу же, как только голова коснулась подушки. Казалось, нет теперь такой силы, которая могла бы пробудить Назара Петровича. И все-таки обманчивым было это глубокое забытье крепко уставшего, намаявшегося за ночь человека. Даже во сне командир не переставал ощущать свой корабль, его не покидало чувство границы.

Меркурий, как известно из древней мифологии, быстроногий вестник богов Олимпа и по совместительству бог торговли и покровитель путешественников. В честь него названа самая близкая к Солнцу, самая маленькая и самая шустрая планета нашей Солнечной системы.

«Меркурием» назвали и одну из малых крейсерских яхт Ленинградского яхт-клуба. Это одномачтовое спортивное парусное судно водоизмещением шесть с половиной тонн, длиной одиннадцать метров и шириной — три. В середине июня «Меркурию» предстояло начать плавание вокруг Скандинавии.

Экипаж яхты состоял из пяти человек. Согласно судовой роли, то есть иерархическому списку личного состава судна, ими были: капитан — высшая административная, дипломатическая и прочая власть, иначе говоря, «бог и царь» местного масштаба; рулевой — он же помощник капитана, его правая рука, ведающая, в частности, всеми хозяйственными и финансовыми вопросами; штурман — он же помощник помощника капитана и одновременно матрос; радист — он же матрос; матрос — то есть кок и мальчик на побегушках.

Все пять членов экипажа судна по всему — по возрасту, образованию, жизненному опыту, физическим данным, характеру и увлечениям — очень сильно отличались друг от друга.

Так, возглавил экипаж судна заслуженный мастер спорта яхтенный капитан Анатолий Юрьевич Алексеев. Родившись в начале века, он всю сознательную жизнь отдал отечественному флоту и прошел путь от юнги до адмирала, доктора военно-морских наук, профессора. Чуть выше среднего роста, сухощавый, внешне похожий на англичанина, он и в манере держаться чуть-чуть подражал бриттам: по утрам непременно ел овсяную кашу, курил трубку с прямым чубуком, которую набивал душистым «кэпстэном», дважды в сутки пользовался опасной бритвой и зубной щеткой, которые, как и трубку, ни при каких обстоятельствах не одалживал даже самому близкому другу, никогда не торопился с выводами, не повышал голоса в любых самых неприятных ситуациях, старался, чтобы на лице, задубленном ветрами всех океанов и потому бронзовом, как у статуэтки из Индокитая, также не отражались какие либо чувства. Однако темные блестящие глаза под белоснежными мохнатыми бровями частенько жили своей жизнью, отдельно от аскетического лица и выдавали-таки эмоции, охватившие душу старого морского волка.

Его спортивная фигура всегда была пряма, грудь навыкат, а крупная голова, обрамленная белыми прямыми волосами, горделиво откинута назад. Тонкий крючковатый нос напоминал клюв огромной хищной птицы. Но люди, знавшие Анатолия Юрьевича, утверждали, что он, несмотря на грозный и даже свирепый вид, в действительности добрейший человек. И может быть, именно поэтому за ним и закрепилось прозвище Старик Хоттабыч или просто Хоттабыч.

Пожилой, но все еще полный энергии, этот человек считал, что молодежь экипажа знает Балтийский театр плавания и устройство яхты на «единицу», максимум на «двоечку», помощник — на «трояк», он сам — примерно на «четверку», а на «пять» лишь один Нептун.

Рулевым яхты и помощником Анатолия Юрьевича был Юхан Оттович Краап — мастер спорта, слесарь-инструментальщик одного из таллинских заводов. Будучи вполовину моложе своего шефа, с которым имел давнюю дружбу, установившуюся после знакомства на первой послевоенной регате в Таллине, он вряд ли уступал ему во влюбленности в море и в приверженности к парусам.

Яхтенный рулевой был приземист и широкоплеч, обладал сильными руками с жесткими ладонями; его движения поражали неторопливостью, пластичностью и точностью. На круглом плоском лице с маленьким приплюснутым носиком выделялись необычный прямоугольный рот и большие, слегка выпученные, немигающие глаза. За все эти особенности друзья Краапа часто называли его Крабом или Крабиком. И это, кажется, даже нравилось Юхану Оттовичу. Во всяком случае, он никогда не протестовал против такого обращения к нему и охотно отзывался на него. Вместе с тем он не отличался словоохотливостью, но когда говорил по-русски — вполне правильно, — то некоторые звуки произносил мягко, на эстонский манер.

Обязанности навигатора маленького парусного суденышка принял капитан второго ранга Сосняга Роман Васильевич — недавний штурман атомной подводной лодки, совершившей в составе отряда кругосветное плавание без единого всплытия. Теперь он служил заместителем начальника кафедры кораблевождения Высшего военно-морского училища в Ленинграде, был кандидатом физико-математических наук и автором нескольких специальных статей в научных журналах.

Среднего роста, поджарый, как борзая, но с рельефными буграми мышц на груди, плечах и руках. Особое впечатление производило сочетание славянского носа с тонкими кавказскими усиками над полной губой и ярко-голубых глаз с восточным разрезом. Необычный облик дополняли густые, смоляные, по-цыгански вьющиеся волосы. Он всегда был одет, как говорят, с иголочки — в безукоризненную, тщательно пригнанную, слегка щеголеватую, но без каких-либо нарушений форму.

И тем не менее, вопреки экстравагантной внешности, он не относился к числу фатов. Скорее, наоборот: он был предельно сдержан в обращении с прекрасным полом, молчалив и даже замкнут. Зато обладал уникальным умением в самых невероятных условиях «хватать звезды с неба» для астрономических определений места корабля. А еще — способностью работать по нескольку суток без сна и спать несколько суток без просыпу.

Должность радиста занял тридцатилетний мастер ателье по ремонту телевизоров, радиолюбитель-коротковолновик мастер спорта Константин Аркадьевич Брандо. Маленький, востроносенький, взъерошенный и подвижный, как воробей, он и характером походил на эту несколько суетливую, но компанейскую и никогда не унывающую, полную оптимизма пичугу.

Он принес на яхту крохотный, в водонепроницаемом футляре, окрашенном под «черный мороз», приемопередатчик собственной конструкции, способный, по утверждению автора, работать и внутри яхты, и снаружи, и на воде, и даже в воде. И если кто-нибудь ради зубоскальства или по незнанию дела попытался бы «плохо выразиться» в адрес его детища, то экспансивный Брандо мог «из того типа душу вынуть».

Матросом неожиданно для всех и больше всего для самого себя стал мальчишка, мечтавший о море чуть ли не с ползункового возраста, член клуба «Юный моряк», дальний родственник Хоттабыча, ученик 9-го «Б» класса одной из ленинградских школ Вячеслав Орел. Долговязый, как и все акселераты, с замедленной реакцией на изменения в обстановке, он был удивительно поспешно прямолинеен в суждениях по любым вопросам, возникавшим в его присутствии.

И хотя экипаж «Меркурия» оказался весьма пестрым, его членов объединяла общая любовь к морю и романтика дальних странствий. Ради этого плавания все члены экипажа пожертвовали своими отпусками, каникулами, интересными работами, любимыми развлечениями, покинули семьи. Когда же призрачная мечта постепенно превратилась в ощутимую реальность, то всеми членами экипажа яхты овладело одно-единственное стремление: скорее выйти в море. Чем скорее, тем лучше.

Шестнадцатилетний матрос Вячеслав Орел, например, просто бредил штормами, шквалами, багряными закатами и сказочным «зеленым лучом». Каждая минута задержки отплытия удлиняла инквизиторскую пытку нахождения на берегу:

«Ну чего еще ждать-то?! Зачем?!»

Радист Брандо прямо-таки изнывал в ожидании возможности по-настоящему испытать в деле своего электронного ребенка: «Сколько же можно держать за кулисами этого вундеркинда?!»

Капитан второго ранга Сосняга уже давно мечтал о безмятежных часах и даже сутках, избавленных от бесчисленных нудных заседаний, совещаний и прочих служебных сборищ, на которых скукота сводила скулы судорогой. Плавание на «Меркурии» заодно позволяло Сосняге уйти от… семейного благополучия, усиленно создаваемого женой. Постоянная суета с добычей дубленки и югославской стенки «Париж», замена непрестижного «Москвича» престижными «Жигулями», приобретение по случаю модных изделий из хрусталя и серебра, покупки билетов на поезда и самолеты для многочисленных родственников и знакомых и так далее, и так далее.

«А! Пропади оно пропадом, такое благополучие! Уж лучше в море, которого, находясь на атомоходе, практически никогда и не видел. Вот на яхте погляжу на него в упор, пожму руку Нептуну и отдохну от всех и всего, оставшегося на берегу. Скорей бы!»

Яхтенный рулевой — Крабик — был до безумия влюблен в парусный спорт и радовался каждой возможности совершить очередное плавание, чтобы еще раз померяться силами со стихией, насладиться переживаниями борьбы с ней. Ну и конечно, отдохнуть после очередного штурма напряженного производственного плана завода. Наконец, он спал и видел неповторимый фильм, снятый им в плавании. Фильм, который можно будет показать не только в кругу родных и знакомых, но и по телевидению в программе «Клуб кинопутешественников»!

«Даже Юрий Александрович Сенкевич сказал, что дело стоящее. А раз так, надо быстрее выходить в море, пока не кончились белые ночи и освещения достаточно даже для ночных съемок!»

Хоттабыч, то есть Анатолий Юрьевич Алексеев, просто не мыслил своей жизни без моря и дальних походов, все равно на чем: на военном корабле, на торговом судке, на моторном катере или на парусной яхте. В плавании на каждом из них есть своя прелесть. Выходы же на яхте имели еще одну особенность: их можно было превращать в семейные прогулки. В результате таких совместных с женой крейсерств под парусами она, будучи художницей-маринисткой, сделала массу интересных набросков и этюдов. Плавание на яхте позволило ей набраться необходимою опыта, чтобы стать дипломированным яхтенным рулевым. Она едва не заняла место матроса в экипаже «Меркурия», но молодость, как всегда, взяла верх, ибо она перспективнее старости.

Участник многих встреч с иностранными моряками в годы становления нашего государства, а также в период Великой Отечественной войны и после ее окончания, Хоттабыч всегда удивлялся отношению русских моряков к понедельнику как к несчастливому дню недели.

«Какой-то массовый оккультизм. Сплошная мистика! А главное, при чем здесь понедельник?! Весь мир знает, что всегда следует опасаться пятницы. Черный день недели — пятница! А раз так, то нам необходимо миновать буи Большого Кронштадтского рейда хотя бы за несколько минут до окончания четверга!»

Итак, весь экипаж яхты жаждал, хотя и по различным причинам, одного: как можно скорее оторваться от бона яхт-клуба. В результате дружных усилий маленького коллектива судно было готово отдать швартовы значительно раньше момента, предусмотренного планом плавания.

Перед самым отходом «Меркурия», буквально за семь-восемь минут до отдачи швартовов, Крабик, ревностно исполнявший свои хозяйственные обязанности, откуда-то прикатил бочку с квашеной капустой и поставил ее в кокпите — открытом помещении, похожем на ящик и размещенном в корме яхты за рубкой. Хоттабыч, не обладавший тонким обонянием, не обратил внимания на появление столь ароматического груза, так же как и остальные члены экипажа. До него ли было в предпоходной суете?

Когда яхта стала медленно отходить от бона и между ними появилось все увеличивающееся пространство воды, раздался стрекот киносъемочного аппарата: это Крабик запечатлял историческое событие — расставание «Меркурия» с Ленинградом. Брандо включил магнитофон, и над крохотной гаванью яхт-клуба разнеслось:

В «Навигационном журнале» — официальном документе, отражающем все моменты плавания судна, — появилась первая запись, сделанная Соснягой:

Яхта покинула гавань, паруса наполнились нежным вечерним бризом, и всех членов экипажа яхты «Меркурий» охватило чувство удивительной свободы, необъяснимой радости и легкого опьянения.

«Боже! Какие замечательные люди рядом со мной!» — думали одни из них. «Черт возьми! Как мне повезло, что я оказался в этой милой компании!» — радовались другие. И только Хоттабыч, сидевший за румпелем, пытался сохранить серьезное выражение лица. Но глаза сверкали таким молодым задором из-под кустистых седых бровей, что было совершенно ясно: и он не остался в стороне от эмоций.

Вдруг всем сразу захотелось петь, причем во все горло, во всю силу легких. И все, не сговариваясь, словно компания гуляк, завопили: «Прощай, любимый город! Уходим нынче в море!..» Лишь Хоттабыч, обладавший абсолютным отсутствием музыкального слуха, подавил в себе желание огласить окрестности своим баритоном. Зато Брандо, посчитавший их пение слишком тихим, извергнул из магнитофона звуковую Ниагару.

Крабик сморщился:

— Ньет. Пожальста тише. Я устал от шьума…

— Понял, чиф! — бодро отозвался Брандо, называя Крабика так, как моряки торгового флота всех стран называют старшего помощника капитана. — Слушаюсь и повинуюсь, как сказал один джин, вылезая из одной бутылки!

Когда миновали первые радости отплытия, все члены маленького коллектива расположились на палубе, на крыше рубки, едва возвышавшейся в середине яхты, и в кокпите, впоследствии ставшем своеобразной кают-компанией. Все яхтсмены погрузились в созерцание медленно меняющейся панорамы. С молчаливым благоговением и душевным трепетом они смотрели, как неторопливые балтийские воды ласково дотрагивались до гранита набережных и дерева причалов. Постепенно стих разнотонный голос земли, и наступила почти космическая тишина, нарушаемая лишь едва слышимым плеском воды о борта яхты.

Несколько часов яхтсмены молча отдавались блаженству незамысловатого плавания по «Маркизовой луже» — району от Ленинграда до Кронштадта. Но вместе с блаженством в душе каждого из них таилась тревога, что у Кронштадта их непременно перехватит какое-нибудь начальство для сообщения очередного ЦУ — ценного указания, учинения еще одного инструктажа, а то и — господи упаси! — оглашения приказа об отмене похода. Каждый думал об этом, но, оберегая нервные клетки товарищей, молча держал тревогу в себе.

На траверзе Петродворца Хоттабыч стянул с головы шерстяную вязаную шапочку с пушистым помпоном и сдержанно произнес:

— В начале октября сорок первого года в Нижний парк, у канала, ведущего к Самсону и Большому каскаду, рядом с Монплезиром, был высажен десант наших моряков. Я знал командира десанта полковника Ворожилова и многих офицеров… Весь десант — полторы тысячи отборных моряков — погиб. Но он решил свою задачу: сорвал очередной штурм города…

— «Я славлю смерть во имя жизни. О мертвых — поговорим потом», как сказал Михаил Дудин, — столь же тихо откликнулся Брандо. — В Одессе тоже было… Жуть вспомнить!

Над яхтой воцарилась новая, иная, чем прежде, тишина. Каждый из яхтсменов думал о тех, кто сделал бесценный вклад в Победу, о тех, кто дал возможность теперь вот так свободно плавать по морям ради отдыха от трудов праведных…

В 23 часа 25 минут штурман Сосняга сделал вторую запись в «Навигационном журнале»:

— Юхан Оттович, — позвал Хоттабыч своего помощника. — Смените-ка меня, батенька. А то спину с непривычки заломило.

— Та. Пожальста. А ломит — так шутка ли? В вашем возрасте… — участливо откликнулся Крабик, усаживаясь на слани — своеобразную скамейку в кокпите — и кладя, словно клешню, руку на румпель.

— При чем тут возраст? — не повышая голоса, удивился Хоттабыч и тут же, не дожидаясь ответа, официальным тоном сообщил заступающему на вахту у руля: — Курс двести семьдесят пять градусов. Ветер норд-ост два балла. Понемногу свежеет. Паруса — грот и стаксель. Вопросы есть?

— Ньет. Спасипо.

— Тогда я придавлю ухо на ближайшей койке правого борта.

— Пожальста. Приятных снов.

Однако, встав на верхнюю ступеньку трапа, ведущего в кубрик, Хоттабыч остановился, положил ладони на крышу рубки и огляделся. Сзади в сизых сумерках белой ночи расплывался такой знакомый силуэт Кронштадта, а впереди за легкой серой дымкой виднелся простор. Справа и слева темнели берега с редкими огоньками.

На яхте господствовали тишина и покой.

Будучи не в силах заснуть из-за поутихшего возбуждения, связанного с началом плавания, свободные от работы члены экипажа наслаждались необычностью обстановки, несравнимостью ее с той, в которой находились всего несколько часов назад. Так самый юный — «матрос молодой, необученный», как определили бы на флоте, — Вячеслав Орел, или попросту Вячек, лежа на животе на самом носу судна, зачарованно смотрел, как форштевень с почти бесшумным шелестом вспарывает поверхность воды. Радист Брандо, привалившись спиной к мачте и позабыв о своем молчащем магнитофоне, крутил годовой, словно воробей, разглядывая все не только впереди по курсу, но и по сторонам. Штурман Сосняга, откинувшись навзничь на крышу рубки, согнув ноги в коленях и заложив руки за голову, смотрел в темное серо-фиолетовое небо, усыпанное крохотными жемчужинками далеких светил, едва видимых сквозь прозрачную вуаль топких облаков.

Ни к кому конкретно не обращаясь, Хоттабыч вдруг сказал:

— В такую ночь в голову «стихийно» лезут разные мысли. Но часто недостает слов, чтобы выразить эти мысли. И тогда на помощь приходят поэты… Например, Тютчев.

Никто в ответ не произнес ни слова и даже не изменил позы. Но именно это и свидетельствовало о том, что сказанное Хоттабычем нашло отклик в душе каждого из его соплавателей.

Западнее острова Котлин, на котором обосновался Кронштадт, берега Финского залива начали отодвигаться вправо и влево от яхты, все больше удаляясь от нее, пока вовсе не скрылись за мглистым горизонтом. Маленькое суденышко, казалось, стало еще меньше и повисло в пустоте, окруженное неяркими дрожащими звездами — вверху настоящими, а внизу — их отражениями. Так неожиданно слились воедино далекий небесный и совсем близкий водный космосы. Оба до сего времени полные нераскрытых тайн и оба яростно сопротивляющиеся покорению их землянами, подвергающие всех вторгшихся в их пространство суровым испытаниям. Как и в каждой борьбе, в схватке с природой не обходится без жертв: за каждый шаг вперед, за каждый покоренный рубеж смельчакам приходится платить, и нередко жизнью: природа иногда уступает, но никогда не отступает!

Члены экипажа яхты «Меркурий» молча смотрели на мягкое, завораживающее мерцание звезд. Через всю северную полусферу небосвода неиссякаемой рекой течет Млечный Путь. И в этой реке и вокруг нее плавают Рыбы, Рак, Кит, Дельфин; в безмерной дали парят Орел, Лебедь, Пегас и даже Дракон; в звездном зверинце томятся Большая и Малая Медведицы, Рысь, Лисичка, Жираф, Гончие Псы, Телец, Овен; а рядом с ними расположились родственники землян Геркулес, Близнецы, Волопас, Водолей… Правда, далеко не всегда их можно обнаружить на небосводе, но в хорошую видимость кто-то из них обязательно находится на астрономической вахте.

— Так я на ближайшей справа, Юхан Оттович, — вздохнул Хоттабыч и скрылся в люке.

— Та. Корошо. Пожальста.

Вскоре заметно похолодало. А поскольку душевные волнения к этому времени малость приутихли, то «палубная команда» потянулась вниз, в кубрик, где, по ее представлению, царили тепло и уют и где во сне можно было забыть все волнения минувшего дня.

— И буду на ближайшей койке слева, — сказал Сосняга, проходя мимо вахтенного рулевого (он же и вахтенный капитан судна!). — Придет время сменять или еще что — разбуди.

— Та-та. Опязательно.

— Тогда спокойной вахты и ровного ветра вам, Юхан Оттович.

— Кур-р-рат!.. То есть — к черту, к черту, к черту!

За короткую июньскую ночь «Меркурий» благодаря попутному ветру достиг Восточного Гогландского плеса.

Остров Гогланд — сиречь Высокая земля — возвышался над водой, как часть туши гигантского чудовища, купающегося в Финском заливе и почти перегородившего его поперек. Пробираться мимо него по замысловатым фарватерам было далеко не просто. И все же наши подводники в годы войны умудрялись не только протискиваться по этим фарватерам, но и прорываться через вражеские минные поля.

Измотавшиеся в предпоходные дни все члены экипажа спали богатырским сном, оглашая море могучим храпом. Крабик удивлялся его силе и необыкновенности, заковыристости мелодии. Сну не мешал даже невыносимо резкий запах, исходивший из стоящей в кокпите нераскрытой бочки с квашеной капустой (А что же будет, когда ее вскроют?!).

Ноги и спина Крабика занемели. Чтобы снять неприятное ощущение, он сделал несколько движений из программы утренней зарядки, передаваемой по радио. После этого он решил не будить Соснягу, а остаться «на сверхсрочную»: пусть отоспится впрок — у него впереди еще столько бессонных ночей…

За Гогландом, когда щетинистый от сосен хребет острова уже едва виднелся, ветер неожиданно стих. Однако не надолго: через полчаса он задул снова, но… с противоположного направления. И к тому же стал быстро крепчать. Крабику пришлось начать лавировку, то спускаясь на юг к эстонскому берегу, то поднимаясь на север — к финским шхерам.

Усиливаясь, ветер развел характерную для Балтики короткую, но очень крутую волну. Вскоре яхта уже не летела плавно на разделе двух сред, а галопировала, как жеребенок-стригунок, перепрыгивая с хребта одной волны на сипну другой. Скачка подняла на ноги экипаж суденышка, почивавший в кубрике. Малость опухшие от глубокого и сладкого сна, яхтсмены одни за другим высовывались из люка, щурясь на солнечные блики, быстро осматривали горизонт и выползали на палубу, цепляясь за снасти, за поручни, прикрепленные к крыше рубки, за мачту и друг за друга.

Пробираясь мимо Крабика и воротя нос от бочки, ни один из них не удержался, чтобы не заметить: «Вот это запашок!», «Наверное, вонь на всю Балтику!..», «Ну и дух!», «Сила!».

— Что ж ты не мог кого-нибудь разбудить?

Крабик усмехнулся:

— А зачем раньше-то?! Теперь в самый раз.

Хоттабыч посмотрел на туго надутые паруса и звенящие от напряжения шкоты, на слегка вибрирующие ванты, на вытянутый по ветру вымпел и спросил Крабика:

— А не пора ли, батенька, взять рифы? Все уже вроде на пределе для такой площади парусов, не уменьшить ли се?

— Ньет. Сейчас ньет. Только ход потеряем. Вот если еще посвешеет, тогда нужно будет.

— Добро. Так и будем считать, — после короткой паузы согласился Хоттабыч и, повернувшись к своему помощнику всем корпусом, спросил: — Почему это вы до сих пор на руле? Время вашей вахты давно истекло.

— Та. Теперь можно смениться. Кости, кур-р-рат, что-то занемели.

— Вот видите! — оживился Хоттабыч. — А вы мне вчера: «В вашем возрасте…» Нет, батенька… — Не закончив фразу, Хоттабыч повернулся к Сосняге, стоявшему рядом: — Вы что-то хотите сказать, Роман Васильевич?

— Товарищ адмирал, прошу разрешения заступить на вахту у руля.

— Добро.

— Курс видите сами, паруса — тоже, — произнес Крабик, передавая румпель Сосняге. — Итем тлинной лавировкой. При малейшем усилении ветра смените паруса на штормовые. Вот так. Спокойной вахты и ровного ветра.

— Вахту принял, товарищ адмирал.

— Добро.

Крабик внимательно посмотрел на Вячека, обнявшего мачту, и озабоченно, чуть слышно произнес:

— А матрос-то наш что-то не того. Ньет, не того. Надо его рапотой занять.

Хоттабыч молча кивнул в знак согласия. Вскоре Вячек — бледный, с широко раскрытыми глазами, но упрямо сжатыми посиневшими губами — вяло завозил шваброй по мокрой палубе. Чтобы он случайно не упал за борт при очередном резком крене или рывке яхты, Крабик заставил юношу надеть страховочный пояс, привязанный линем к мачте. Хоттабыч, довольно прочно стоявший на широко расставленных ногах, незаметно переместился ближе к родственнику и, не отрывая бинокля от глаз, боковым зрением следил за племянником, еще недавно жаждавшем шторма, шквала и иной морской прелести, а теперь совершенно скисшего от пустячного свежака.

— Вскройте-ка, батенька, свое ужасное, но, видимо, нужное кое-кому приобретение, — поводив носом, распорядился Хоттабыч. — И где вы только его достали?

Крабик, заговорщически подмигнув начальству, спустился в кокпит и одним ударом топора вышиб у бочки днище.

— От та! Ну и аромат! — шмыгнул носиком Крабик и юркнул в люк.

Втиснувшись в крохотный камбуз — выгородку, в которой размещались двухкомфорочная газовая плитка, разделочный столик, являющийся одновременно и крышкой моечной раковины, полочка для кухонных принадлежностей, шкаф для немногочисленной посуды, — Крабик принялся готовить первый после выхода из Ленинграда завтрак для экипажа яхты. Хоттабыч оторвался на мгновение от бинокля и попросил Крабика:

— Если вас не затруднит, батенька, то сделайте мне тарелочку овсяной каши на воде.

Неподалеку от камбуза, в кубрике, за миниатюрным столиком расположился Брандо со своим маленьким приемопередатчиком. Присоединив к нему проводничок, ведущий к антенне, роль которой исполнял один из металлических тросов стоячего такелажа, радист в назначенное для сеансов связи время впервые за рейс послал в эфир свои радиопозывные. На лице Брандо светилось столько азарта, словно он играл в рулетку, а ставкой являлась жизнь. Впрочем, кто знает, что может оказаться впереди и от кого будут зависеть жизни всех членов экипажа?

«Приписная станция» — радиостанция, с которой ему предстояло держать связь во время плавания, — услышала Брандо сразу: не успел он отстучать свои точки и тире и переключиться на прием, как в наушниках раздался ответный писк морзянки. Резко повернувшись, он сказал Крабику:

— Чиф! Вот дают они там. Даже по «ноль три» не отвечают так быстро.

Хитроватое лицо Брандо излучало радость, восхищение, гордость по поводу своего детища. Однако и буря чувств, охвативших его, не помешала завязать короткие разговоры со многими коротковолновиками-любителями, желавшими ему успехов в начавшемся плавании.

Выключив аппаратуру и сняв наушники, Брандо свернул свое хозяйство и, весь сияющий, как новый пятак, вылетел на палубу.

— Мастер, — обратился он к Хоттабычу, как во всем мире моряки обращаются к капитанам судов. — Связь есть! И всегда будет! И притом вполне надежно.

— Добро. С почином, батенька. Обрадовали. Что-нибудь есть нам?

— Только пожелания счастливого плавания, мастер.

Их разговор перебила команда, поданная Соснягой:

— К повороту!.. Поворот оверштаг!

Хоттабыч хотел что-то сказать Сосняге, но яхта уже шустро покатилась вправо, выпрямилась и пересекла носом линию ветра. И в то же мгновение над самой головой Сосняги, чиркнув по макушке, со свистом пронесся гик, перекинувшийся с одного борта на другой. Громко хлопнули паруса, и яхта легла на новый курс, резко накренившись на правый борт.

Вячек, не успевший схватиться за что-нибудь надежное, поехал по мокрой палубе к ее краю Однако его вовремя перехватил Брандо:

— Ты куда, мужик? Работа еще не закончена, а ты? Нехорошо! Скажи спасибо, что чиф не видел, а то бы.. Поэтому драй! А уши держи топориком: команды подаются не для развития легких. Ну, давай, жми!

Немного побледневший от неожиданности происшедшего Сосняга медленно произнес:

— Ишь ты!.. Вроде малость не того.

Хоттабыч поморщился, повернулся к Сосняге и ворчливо заметил:

— Мягче надо, батенька. Мягче. А то вытряхнете за борт.

— Уше, — послышался голос Крабика из люка.

— Что уже? — поинтересовался Хоттабыч.

— Ваша офсянка уше. Тю-тю. Улетела.

Примерно в это же время было установлено, что при крене на правый борт готовить на плитке нельзя из-за того, что перильца для удержания посуды оказались непредусмотренными. Впрочем, чуть позже выяснилось, что если еду нельзя готовить при крене на правый борт, то при крене на левый нельзя мыть посуду в раковине: вода не только не вытекает из нее, но при вынутой пробке даже бьет фонтаном из сливного отверстия, заполняя раковину до краев и переливаясь через них на паелы помещения.

Обнаружив такие непорядки на камбузе, Крабик почесал затылок, сказал: «Так не есть корошо» — и, достав инструмент из своего чемоданчика, принялся колдовать над плиткой.

— Юхан Оттович, что же это вы, не отдохнув после вахты, сразу принялись за работу?

— Та еще успею оттохнуть. А это дело не терпит отсрочки.

К моменту, когда требовалось подумать об обеде, на плитке уже можно было и варить и жарить независимо от крена яхты.

— Та. Вот теперь корошо, — улыбнулся Крабик, раздавая миски с кислыми щами, такими густыми, что в них стояла ложка. — Раковину же притется стелать чуть позже. После вахты.

— Вот именно — позже, — откликнулся Хоттабыч. — А сейчас извольте, батенька, лечь спать. Посуду помоет наш молодой матрос, которому это положено по штату. И ужин приготовит он же.

— Я… — начал было Вячек, но его перебил Хоттабыч:

— Ничего, сможешь. Я тоже в свое время не мог. А потом заставил себя. Да еще боцман помог. Цепочкой от дудки. Будь здоров врезал. Вот и ты, милейший, должен смочь. Ясно?

— Ясно. На физическое насилие — не имеете права!

— Тогда берись за дело.

— Лады. Только можно я буду все делать в кокпите? А то там…

— Устраивайся около бочки. Очень муторно будет — возьми в рот капустки. Возьми. И соси. Поможет.

— Спасибо, капитан…

Собрав грязную посуду в тазик, Вячек, бледный, с тенями под глазами и синими губами, тяжело сел на слани в кокпите. Рядом, словно монумент, возвышался Анатолий Юрьевич, властной рукой сжимавший румпель и попыхивающий ароматным дымком из трубки, зажатой зубами. Чем пахло сильнее — «кэпстэном» или капустой, — сказать было трудно. Во всяком случае, «амбрэ» было не только неповторимым, но и невообразимым.

Брандо, сидевший на крыше рубки, одной рукой сжимал шкоты обоих парусов, а другой — неизменный магнитофон, дрожащий от каскада извергаемых звуков. Глядя на двух яхтсменов, находившихся в кокпите, он подумал: «Удивительно, что они родственники. Это же, как говорят в Одессе, две большие разницы. Хоттабыч ближе Нептуну, чем этому юному искателю морских приключений».

Фешенебельный лайнер «Санта-Мария» после двух суток стоянки в Ла-Гуайре в Венесуэле должен был отойти 20 января 1961 года в 21 час на остров Кюрасао. Это был обычный круизный рейс. Он начался в Лиссабоне 9 января. Из Лиссабона лайнер следовал на Мадейру, в Ла-Гуайру, на Кюрасао, в Майами и возвращался обратно в Лиссабон. За год он совершал двенадцать таких круизных рейсов. Торная, изученная дорога, рассчитанные по времени переходы, стоянки в одних и тех же портах, четкий график, жесткое расписание. Однако рейс этот оказался необычным. Более того, он стал сенсационным.

Так что же произошло в рейсе, начавшемся 9 января?

«Санта-Мария» и однотипный с ней лайнер «Вера-Крус» при водоизмещении 21 765 тонн и длине 186 метров развивали скорость 20 узлов. Суда отвечали всем требованиям, чтобы считаться одними из самых комфортабельных, современных и надежных. Они предоставляли своим пассажирам (за соответствующую плату, разумеется) максимум удобств. Отличная отделка и планировка, великолепная кухня, вышколенный экипаж, опытные судоводители — все это делало путешествие приятным, хотя и дорогим.

«Санта-Мария» могла принять на борт 1094 пассажира, экипаж лайнера состоял из 348 человек. Это был целый маленький плавучий мирок со своими законами, правилами, уровнем жизни, социальными противоречиями.

Каждый рейс лайнеры доставляли в Лиссабон жаждавших развлечений туристов из Штатов. Из Европы туристы возвращались нагруженные антикварными ценностями, а в судовом гараже стояли приобретенные ими западногерманские, итальянские и французские автомобили: они дешевле американских.

На пассажиров третьего класса офицеры лайнера и пассажиры роскошных кают обращали мало внимания.

Итак, «Санта-Мария» шла на Кюрасао, откуда должна была прибыть 24 января в порт Эверглейдс во Флориде. На этой «жемчужине» Карибского моря, где некогда пираты делили свою добычу, путешественники должны были несколько дней отдохнуть. Для создания соответствующего «колорита» в кинозале лайнера демонстрировались «пиратские» фильмы. Зверские убийства, погони, похищения судов — все это щекотало нервы и возбуждало.

Пассажиры, лениво обсуждая увиденное, расходились по своим каютам. Никто из них не мог даже представить себе, что скоро сам окажется участником и очевидцем одного из самых дерзких захватов судна, которое когда-либо происходило.

В субботу 21 января в восемь часов утра «Санта-Мария» пришла на Кюрасао. Мост над входным каналом был разведен, и огромное судно медленно в ста метрах прошло мимо окон многоэтажной гостиницы «Бриссе», направляясь к своему пирсу во внутренней гавани Виллемстада. В одно из окон за лайнером наблюдал высокий седой человек с резкими чертами лица. Несмотря на то что до судна было, что называется, рукой подать, он рассматривал его палубу в сильный бинокль, точно кого-то искал. Впрочем, так оно в действительности и было…

Пока пассажиры лайнера наслаждались красотами Кюрасао, его золотыми пляжами, увеселительными заведениями, экипаж занимался подготовкой к переходу во Флориду. Капитану было доложено, что в правой турбине обнаружены неполадки и что, возможно, до порта Эверглейдс дать «фулл спид» (полный ход) будет нельзя. Капитан потребовал во что бы то ни стало неисправность устранить — еще не было случая, чтобы его судно нарушило расписание. Ведь и «Санта-Мария», и «Вера-Крус» были престижными судами салазаровского режима, и нарушение графика плавания грозило капитанам весьма крупными неприятностями.

Тем временем на борт приняли новых пассажиров. В их числе было шестьдесят девять человек, преимущественно молодых, которые разбились на несколько групп: одна из них отправилась в каюты второго класса, другая — в помещения третьего класса и несколько человек заняли две каюты первого класса. Странным казалось то, что все они не пожелали воспользоваться услугами стюардов и предпочли нести свои чемоданы и кофры сами. Кроме того, у внимательного наблюдателя создалось бы впечатление, что джентльмены, забронировавшие каюты на палубе «Б» первого класса, уже путешествовали на «Санта-Марии», ибо уверенно ориентировались в судовых лабиринтах. Так же уверенно чувствовали себя и другие члены этой группы, занимавшие места в каютах второго и третьего классов.

Лайнер отходил в 18 часов. В 16.30 вместе с небольшой группой подвыпивших пассажиров-американцев на борт поднялся высокий худощавый человек с седыми висками и выправкой кадрового офицера. Это он рассматривал лайнер в бинокль. Большие темные очки и «стетсоновская» шляпа скрывали его лицо. Он прошел мимо вахтенного матроса и младшего офицера, спустился во внутренние помещения лайнера и через несколько минут вошел в четырехместную каюту «турист-класса».

Ровно в 18 часов лайнер, обрывая цветные ленты серпантина, под разухабистую старинную матросскую песню «Кливер поднят, за все заплачено» в современной аранжировке, начал отходить от пирса. Медленно проследовав через канал, «Санта-Мария» вышла на простор Карибского моря. Капитану Майя доложили: на борту 526 пассажиров — 238 испанцев, 176 португальцев, 23 американца, 84 венесуэльца, 3 кубинца, 1 панамец, 1 бразилец. Венесуэльцы капитана не интересовали, его внимание было обращено на американцев, занимавших «люксы» и каюты первого класса, на богатых испанцев и своих соотечественников.

Утомленные отдыхом на острове, богатые пассажиры быстренько разошлись по каютам. Только в ночном баре оставалась компания запоздалых гуляк. Вахту на ходовом мостике нес старший офицер, третий помощник капитана, рулевой, рассыльный. Капитан Мария Симоэнс Майя, выведя лайнер из канала, ушел отдыхать в свою каюту палубой ниже. Все было как всегда, как обычно. Необычным было только поведение некоторых пассажиров.

В 1 час 15 минут высокий седой пассажир с военной выправкой, положив в карман крупнокалиберный кольт, покинул каюту и не спеша прошел на общую прогулочную палубу. В это же самое время пассажиры, севшие на Кюрасао, спешно открывали чемоданы, распаковывали ящики: на свет появились автоматы, пистолеты, гранаты и даже два легких ручных пулемета. В считанные минуты все переоделись в форму защитного цвета, черные береты с красными звездами. Погоны украшали нашивки и звездочки — знаки различия неведомой армии. Быстро и сноровисто пассажиры вооружились.

В 1 час 45 минут вооруженные люди выскочили из кают. Не было ни командных выкриков, ни суеты. Каждый точно знал, что ему делать, куда и каким путем бежать. Перед нападением старшие командиры повторили приказ: «По возможности обойтись без кровопролития».

Иностранным туристам Португалия казалась идеальной страной: прекрасный климат, красивые старинные города, красочные корриды, искусно поставленные карнавалы, зажигательные народные песни. Все это привлекало в страну десятки тысяч туристов. Такой страна представала на рекламных проспектах.

Но существовала еще и другая Португалия — страна нищеты, неграмотности, жесточайшего террора, господства католического духовенства, тайной полиции. Таково было настоящее лицо этой страны. Три десятилетия находилась она под безграничной властью диктатора Антонио Оливейра Салазара. Он занимал посты председателя кабинета министров, министра обороны, министров иностранных дел и финансов! В стране все «благоденствовало и молчало», и ни один из членов оппозиции в так называемое Национальное Собрание не попадал. Зато переполнялись тюрьмы и концлагеря, тысячами выносились смертные приговоры. Тайная полиция совершенно открыто вершила свои кровавые дела.

Энрике Малта Галвао, тот самый седой человек, в молодости, полагая, что сражается за справедливое дело, участвовал в военном путче 1926 года, способствовал приходу Салазара к власти. Он занимал видные посты и даже считался близким другом диктатора, пока в 1947 году не стал инспектором колониальной администрации «империи» Салазара. Вот тогда-то Галвао лицом к лицу столкнулся с подневольным трудом, работорговлей, пиратством, всеобщей коррупцией, кровавым террором в стране. Будучи честным и прямым человеком, он на следующий год представил правительству доклад, произведший впечатление бомбы с подожженным фитилем.

Диктатор Салазар не терпел разоблачений и упреков. Доклад правдолюбца был похоронен в архивах, а сам он уволен в отставку. Тогда упрямый аристократ начал писать книги, политические памфлеты, статьи. Более того, он создал подпольную партию, которая должна была объединить всех противников режима.

Энрике Малта Галвао стал подготавливать заговор с целью похищения или убийства Салазара. Нашелся предатель, и в 1951 году Галвао выследила и арестовала всемогущая ПИДЕ[44]. Целый год этот арест держался в секрете, и лишь в 1953 году суд вынес Галвао суровый приговор «за попытку совершить государственную измену». Этот приговор автоматически вычеркивал его из жизни, ибо приговоренного прямехонько отправили в страшную тюрьму Кашиас, известную большим числом «самоубийств» узников, каменными мешками и затопляемыми соленой водой камерами.

Тюремщики изуверскими методами пытались сломить волю заключенного и наряду с самыми современными средствами пытки применяли старинные способы «снятой» инквизиции. Они достигли своей цели: у Галвао началось нарушение деятельности нервной системы. В марте 1955 года власти перевели его в тюремный госпиталь, Еще два года он провел в строжайшей изоляции, а затем в 1957 году военный трибунал по указанию бывшего «друга» приговорил Галвао к шестнадцати годам тюремного заключения.

Подавать прошение о помиловании он отказался, а вместо этого 13 мая 1959 года совершил невероятно дерзкий побег из тюрьмы. Под носом у полиции, жандармерии и агентов ПИДЕ, переодетый булочником, он пробрался в аргентинское посольство и, переждав там некоторое время, переправился в Бразилию, где с мая 1959 года проживал генерал Умберту Делгаду, глава находящейся в изгнании оппозиции.

Судьба генерала сложилась так же, как и у Галвао. Сначала поддержка переворота в 1926 году, дружба с диктатором, высокие посты, почести в армии и в государственном аппарате. Затем постепенное прозрение, выступление в рядах подпольной оппозиции против диктаторского режима. В конце концов Делгаду публикует свою программу и становится кандидатом на пост президента в 1958 году. Этого диктатор простить, естественно, не мог и обрушил кары на мятежного генерала, его сторонников и его программу. Полученные им голоса избирателей были объявлены подложными, а ему самому было предложено возвратиться в ряды вооруженных сил.

Но, справедливо опасаясь ареста и последующего «самоубийства» в застенках тюрьмы Кашиас, Делгаду пробрался в бразильское посольство, где попросил политического убежища. Затем долгое выжидание, драматический переезд в багажнике посольского автомобиля в аэропорт, «перегрузка» в багажный отсек воздушного лайнера, взлет, переход в салоп и, наконец, благополучная посадка в аэропорту Рио-де-Жанейро.

Там, на бразильской земле, вместе со своими единомышленниками он и разработал дерзкую акцию, имевшую целью привлечь внимание всего мира к драме, происходящей в Португалии, воодушевить португальцев, угнетенных тиранией, показать им, что имеются смельчаки, готовые бороться за свободу, и попытаться вызвать восстание в самой богатой и важной колонии Португалии — Анголе.

Первый этап этой акции был назван «Операция «Дульсинея».

Для ее осуществления прежде всего требовались средства, а их-то как раз и не было. Нужно было подобрать людей, подготовить их, снарядить, вооружить. Нужно, наконец, было судно. Не просто какое-нибудь, а именно португальское, достаточно быстроходное, чтобы как можно быстрее достигнуть берегов Анголы, и достаточно большое, чтобы на нем можно было до начала акции затеряться среди пассажиров…

Люди, готовые идти на риск, нашлись сразу. Их подбирали тщательно. Нужно было иметь своих штурманов, механиков, электриков, радистов и даже врача. Это препятствие было преодолено довольно успешно: сам капитан Галвао был в прошлом офицером военно-морского флота. Его ближайшие сподвижники Соттомайер и Энрике Пайве также имели морские профессии: первый был отличным штурманом, второй — судовым инженером-механиком. Нашлись радисты, судовые электрики, рулевые, нашелся и врач.

Объектом захвата был избран лайнер «Санта-Мария». Почему именно он? Во-первых, это было новое, отличное судно. Во-вторых, это было престижное судно, и его захват сразу же привлек бы внимание всего мира. И наконец, в-третьих, лайнер ходил на удобной для осуществления задуманной акции линии. Именно от Кюрасао можно было проложить кратчайший путь на Луанду в Анголе.

Тяжелее всего было с финансами. Первоначально расходы на проведение операции «Дульсинея» намечались в 30 тысяч долларов, но все, что смогли набрать участники акции, составило 6 тысяч. И генерал Делгаду, и капитан Галвао вложили в нее почти все свои личные средства.

На эти деньги было приобретено оружие: автоматы, ручные пулеметы, револьверы и ручные гранаты. Увы, все это было безнадежное старье: пистолеты Томпсона и ручные пулеметы Говарда имели почти двадцатилетний возраст, гранаты представляли бо́льшую опасность для своих владельцев, чем для тех, в кого бы их бросали. Были в арсенале и кольты 45-го калибра, выпущенные в самом начале нынешнего века, и охотничья двухстволка 36-го калибра неизвестной фирмы и неизвестного года выпуска. Самыми новыми оказались револьверы 32-го и 38-го калибров. Были еще и мотки колючей проволоки, чтобы защитить борта лайнера от возможного абордажа.

Словом, основной ударной мощью заговорщиков были их убежденность, решимость и мужество.

Подготовка к захвату лайнера началась еще в апреле 1960 года. Заговорщики, прибывая на Кюрасао, встречали лайнер и, посещая его в качестве туристов, знакомились с внутренним расположением, изучали кратчайшие пути к важнейшим точкам, присматривались к офицерам, чтобы определить, кто из них может оказать сопротивление при захвате, так как было известно, что комсостав вооружен пистолетами.

Заговорщики вступали в разговоры с экипажем, прощупывая настроение матросов, стюардов, механиков. Соттомайер, Пайве и некоторые другие специалисты под видом богатых туристов побывали на мостике, в рубке, спускались в машинные отделения. Невольную помощь в этой разведке оказало агентство Общества колониальной навигации, щедро снабжавшее желавших посетить лайнер пропусками и рекламными проспектами с детальными планами «Санта-Марии» и техническими характеристиками.

На основании этих наблюдений был разработан план захвата лайнера. Были предусмотрены все возможные случайности, намечены маршруты движения, каждый точно знал свои обязанности и задачи. Участники нападения были разбиты на три группы захвата: Соттомайер должен был захватить радио- и рулевую рубки; Пайве — машинные отделения; Галвао — блокировать палубу, на которой располагались каюты офицеров и капитана.

Участники акции были разными людьми — от участников гражданской войны в Испании в составе интернациональных бригад до совсем молодых парней. Диего Соуту, например, подпольщик-антифашист, заочно приговоренный к смерти, участвовал в операции «Дульсинея» вместе со своими двумя сыновьями. Всех этих разных по возрасту, характеру, интеллекту людей объединяла одна общая черта: ненависть к тирании вообще и к тирании Салазара в частности.

Было решено по возможности обойтись без кровопролития, но в случае необходимости оружие применять без колебания. Галвао надеялся, что рядовой состав экипажа либо поддержит его, либо не будет препятствовать операции. Сопротивление ожидалось только со стороны офицеров лайнера. Поэтому именно Соттомайер, смелый, решительный человек, и был поставлен во главе группы для захвата мостика. Капитан Галвао рассчитывал также на понимание и сочувствие со стороны пассажиров и на поддержку мирового общественного мнения.

Он также прекрасно сознавал, что шансы на прорыв в Анголу чрезвычайно малы, что против мятежного лайнера могут ополчиться военно-морские силы не только Португалии, но и ее союзников по НАТО. Но тем не менее Галвао был полон решимости идти до конца.

Словом, все было рассчитано, предусмотрено, учтено. И в 1 час 45 минут воскресной ночи 22 января по палубам и трапам фешенебельного лайнера «Санта-Мария» загрохотали ботинки вооруженных людей, одетых в защитную военную форму со знаками различия не существующей пока армии.

Время было выбрано с учетом, что в момент атаки должна была происходить смена вахт и, следовательно, представлялась возможность захватить в одном месте побольше офицеров.

Радиорубка была захвачена сразу, радисты сопротивления не оказали, настолько они были поражены. После радиорубки отряд Соттомайера ворвался на мостик.

— Всем оставаться на мостах! Руки вверх! — приказал Соттомайер.

Четверо офицеров остолбенели от неожиданности. Только старший помощник капитана Бартоломеу Сильва Камильо выхватил из ящика штурманского стола пистолет… В ответ на его выстрел прогремела автоматная очередь, и старший помощник был убит наповал, третий помощник, Анжелу де Соуза, свалился на палубу тяжело раненным.

Вахтенный рулевой в испуге спрятался за тумбу машинных телеграфов, и лайнер некоторое время шел полным ходом никем не управляемый, пока Соттомайер за шиворот не подтащил рулевого к штурвалу и не заставил снова править по курсу.

— Теперь командую здесь я! — заявил Соттомайер.

Никто из находившихся в рубке офицеров не осмелился ему возражать. Быстро разобравшись в обстановке, Соттомайер по телефону предложил судовому врачу немедленно подняться на мостик: раненому офицеру требовалась немедленная помощь…

Выстрелы на мостике дали знать капитану Галвао, что план нападения необходимо менять: вместо нападения на офицерские каюты он поспешил на помощь Соттомайеру, перекрыв единственный коридор, через который офицеры могли попасть на мостик.

Столь же стремительно действовала группа, возглавляемая инженером-механиком Пайве. Преодолев трапы девяти палуб, повстанцы ворвались в машинные отделения и кочегарки. Здесь ничего не знали о событиях наверху, машинисты и кочегары продолжали выполнять свою работу. Люди с автоматами и револьверами в невиданной военной форме быстро и деловито блокировали выходы, посты управления, важнейшие механизмы. Четко и сжато Пайве объяснил ситуацию, предложив всем оставаться на местах и продолжать выполнять свои обязанности. Машинисты и кочегары встретили сообщение о захвате судна по-разному, но большая часть отнеслась к этому сочувственно, кочегары же — с радостью.

Таким образом, за каких-нибудь тридцать минут огромное судно практически оказалось во власти повстанцев. Как ни странно, последним о захвате лайнера узнал… его капитан! Услышав сквозь сон шум и беготню, а затем и выстрелы, он сначала решил, что это устроили дебош какие-нибудь пьяные пассажиры, но автоматная очередь, донесшаяся сверху, вынудила сеньора капитана позвонить на мостик вахтенному офицеру.

Трубку поднял Галвао и любезно сообщил капитану Майя, что ничего особенного не произошло, кроме того, что он, Галвао, взял лайнер под контроль и теперь командир на борту он. Далее Энрике Галвао предложил капитану сдаться во избежание напрасного кровопролития.

Ошарашенный капитан Маня попросил Галвао спуститься к нему для переговоров. Когда Галвао вошел в каюту капитана Майя, он застал там почти всех не задержанных повстанцами офицеров. Они были подавлены, с младшим штурманом сделалась истерика. Ожидая встретить мужественных, не покорившихся людей, капитан Галвао стоял в замешательстве, не зная с чего начать. Перетрусившие офицеры с изумлением смотрели на по-юношески стройного шестидесятичетырехлетнего мужчину, знакомого всему Лиссабону. Его фотографии, жирно перечеркнутые и извещавшие о том, что он объявлен вне закона, публиковали все португальские газеты!

В конце концов Энрике Галвао убрал пистолет и выдвинул офицерам три предложения:

те, кто разделяет политические взгляды повстанцев и стремится к тому, чтобы Португалия вновь обрела достоинство свободной нации, могут примкнуть к движению;

офицеры могут и дальше выполнять свои обязанности, дав честное слово, что подчиняются обстоятельствам и будут лояльно выполнять все приказы повстанческого руководства;

если первые два предложения будут отвергнуты, офицеры переходят на положение военнопленных.

Посовещавшись, они все решили капитулировать. Галвао убедился, что это слабые люди, не заслуживающие доверия, и от них, следовательно, можно ожидать любой подлости.

Соттомайер, Пайве и несколько повстанцев присутствовали в каюте капитана при подписании «акта о капитуляции». Этот акт и другой, заранее заготовленный документ о захвате судна подписали капитан Майя, капитан Галвао, офицеры лайнера и свидетели-повстанцы. Но офицеры слезно умоляли руководителя повстанцев выдать им документы о том, что все они подчинялись силе оружия и действовали по принуждению. Слишком велик был страх перед вездесущей и всемогущей ПИДЕ — политической полицией Салазара, созданной но образу и подобию гестапо. Она могла жестоко покарать всех в будущем.

Сам переживший все ужасы салазаровских застенков, Галвао хорошо понимал страх, обуревавший офицеров судна, и поэтому выдал просимые свидетельства. Точно такой же документ был выдан и всей команде лайнера. Документы были заверены печатью повстанческого центра, также изготовленной заранее. Кроме того, подпись Галвао была хорошо известна не только ПИДЕ, но и самому Салазару.

После этого Галвао и Соттомайер поднялись в рубку. Курс был проложен заново, за руль встал один из повстанцев, «Санта-Мария» плавно развернулась и взяла курс на Африку.

На борту было спокойно: большинство пассажиров спало, гуляки из ночного клуба посчитали случившееся за… ночной маскарад. Впрочем, и узнав истину, они не испугались, наоборот, некоторые пришли в восторг, что оказались на «настоящем пиратском» корабле.

Капитан Галвао прекрасно понимал, что самое сложное начнется позже, когда о захвате лайнера узнают друзья и враги. Что же касается пассажиров, то по радиотрансляционной сети Галвао объяснил ситуацию и заверил, что никому не будет причинено никакого вреда и при первой же возможности все будут высажены в каком-либо нейтральном порту. Команде было сказано, что она, кроме персонала, обслуживающего пассажиров, останется на борту, чтобы вести судно.

Капитан Галвао, собрав привилегированных пассажиров в салоне, объяснил причины захвата лайнера и повторил свои заверения.

Вопреки ожиданиям, больше всего понимания повстанцы встретили у иностранных туристов, в том числе и среди большинства американцев. Многие из них, не опасаясь мести со стороны ПИДЕ, оказались впоследствии не только искренними друзьями Галвао, но и его помощниками.

Правда, нашлись и такие, кто возмущался и протестовал, усматривая в случившемся «руку Москвы». Многие страшились того, что «пираты» отберут их багаж, драгоценности, купленные в Европе автомобили. Некоторые вообще заперлись в своих каютах и долго не отзывались даже на уверения знакомых стюардов.

Под контролем одного из повстанцев радист лайнера передал в порт Эверглейдс и в правление «Х. О. Шоу компани» аналогичные радиограммы:

Радиограмма вызвала сенсацию: до сих пор «Санта-Мария» никогда не нарушала расписания. Капитану Майя предписали во что бы то ни стало устранить повреждение и завершить рейс вовремя!

Посылкой ложного сообщения капитан Галвао надеялся выиграть время, чтобы вырваться из лабиринта Антильских островов на просторы Атлантики. Капитан Галвао рассчитывал провести лайнер между островами Сент-Люсия и Тринидад. Но в эти расчеты вкралось непредвиденное обстоятельство.

Рано утром в понедельник 23 января судовой врач сообщил капитану Галвао, что жизнь раненого третьего помощника находится в опасности, так как сделать сложную операцию на судне не представлялось возможным. Кроме того, у одного из пассажиров, шестидесятилетнего американского гражданина Джеймса У. Мэрфи, начался острый приступ печени.

Капитану Галвао предстояло решить, что делать. Оставить раненого и больного на борту — значило сознательно обречь их на гибель. Высадить на ближайший остров Сент-Люсию — значило рассекретить операцию, поставить под угрозу жизнь своих товарищей и свою собственную. Но, понимая, что смерть двух ни в чем не повинных людей легла бы несмываемым пятном на репутацию повстанцев и всего их дела, Энрике Галвао решил высадить их на остров.

Позже в своем интервью, данном репортерам в Ресифи, он заявит:

— Мы принесли в жертву военные и стратегические цели нашего восстания ради спасения жизни двух человек, находившихся в критическом состоянии.

В 9 часов утра 23 января старший морской офицер на британских Антильских островах Клинтон Уэнд явился с визитом к губернатору острова Сент-Люсия лорду Асквиту. Из широкого балконного окна резиденции они вдруг увидели, что на рейд входит большой пассажирский лайнер, в котором Уэнд опознал «Санта-Марию». Пока должностные лица гадали о причине столь непонятного визита, с борта лайнера был спущен катер, направившийся к порту, а «Санта-Мария» стала быстро уходить в океанский простор.

Старший матрос Жозе дос Рейс почти совсем не знал английского языка, а португальский офицер и американский бизнесмен были без сознания. После длительных расспросов и яростной жестикуляции матроса Уэнд наконец уразумел: «Санта-Мария» захвачена пиратами!

Почти час потребовалось на то, чтобы найти корабль, на котором можно было бы выйти в погоню. Им оказалась британская подводная лодка, стоявшая на противоположной стороне острова. Даже не собрав всего экипажа, обрубив швартовы, субмарина, на которой был и коммодор Клинтон Уэнд, ринулась вслед за скрывшимся за горизонтом лайнером. Однако погоня продолжалась недолго: в спешке подводники позабыли, что топливные цистерны у них почти пусты, затем вышел из строя рулевой привод. Клинтону Уэнду пришлось вызывать буксир.

В британское Адмиралтейство полетела радиограмма:

Вскоре американское агентство ЮПИ, ссылаясь на показания все того же старшего матроса Жозе дос Рейса и американского гражданина достопочтенного Джеймса У. Мэрфи, поведало миру до невероятности искаженную версию событий:

— Пираты захватили лучший португальский лайнер! На борту кровавый террор! Помогите спасти несчастных пассажиров! — истерически выкрикивал в ответ на вопросы репортеров представитель Колониальной судоходной компании в Майами сеньор М. О. Шоу.

Подливая масла в огонь, португальское правительство высказало предположение, что «захваченный пиратами» лайнер направляется на Кубу и что, по полученным данным, многие пираты были вооружены… советскими автоматами! Некоторые газеты с восторгом подхватили эту «сенсацию».

Волна домыслов, клеветы, грязных обвинений захлестнула страницы буржуазных газет, выплеснулась на экраны телевидения.

Сначала британское Адмиралтейство, а затем командование ВМС США выступили с заявлениями, что «нужно принять срочные меры для спасения американских и английских граждан, находящихся в руках пиратов». С просьбой о помощи к своим союзникам по НАТО обратился диктатор Салазар. Еще никто ничего толком не знал, но на просьбу откликнулись незамедлительно, и первой это сделала Англия. От Антильских островов на перехват лайнера ринулся фрегат «Ротсей» под непосредственной командой все того же коммодора Уэнда. Корабле, оснащенный радарами, скорострельными орудиями, бомбометами и торпедными аппаратами, двадцатипятиузловым ходом мчался на восток. С военно-морских баз США на Кубе и Пуэрто-Рико то и дело взлетали патрульные самолеты.

Президент США Джон Ф. Кеннеди тоже отреагировал соответствующим образом: эсминцы «Вильсон» и «Дамато» получили приказ проследить за лайнером. На пресс-конференции президент заявил, что американские военные корабли получили приказ не захватить лайнер, а только отыскать его и следовать за ним. Однако он добавил, что «США проявляют беспокойство не только потому, что на нем находятся американские граждане, но также и потому, что корабль принадлежит стране, с которой Соединенные Штаты поддерживают тесные отношения».

Португальский фрегат «Перу Эшкобар» форсированным ходом устремился в просторы Атлантики, рассчитывая перехватить «Санта-Марию» у Антильских островов. Вслед за ним вышел быстроходнейший корабль португальских ВМС эсминец «Лима». Его экипаж на две трети состоял из офицеров, матросы оставались только у котлов и в машинном отделении. Как позже выяснилось, командир эсминца получил категорический приказ торпедировать лайнер в случае отказа подчиниться.

Всем торговым судам, находившимся в районе Малых Антильских островов и далее к востоку, было предложено вести тщательное наблюдение и сейчас же доносить о встрече с захваченным лайнером. Но все было тщетным. Громадное судно точно кануло в глубину вод Карибского моря, оно исчезло.

Между тем лайнер не исчез. Опытные моряки Галвао и Соттомайер так проложили курс, что лайнер шел в направлении Африки в стороне от торных судовых дорог. Проходили часы, сменялись вахты, а синее Карибское море точно вымерло — ни дымка, ни паруса, ни самолета в небе. Нормально работали все судовые механизмы, неполадки в правой турбине удалось устранить, и «Санта-Мария» держала полный ход.

Пассажиры освоились со своим новым положением, большинство из обитателей кают первого класса даже были довольны тем, что стали участниками такого удивительного приключения. Правда, и сейчас их жизнь ничем не отличалась от обычного круиза: подавались завтраки, обеды, ужины, нормально функционировали бары, кино и танцзалы, торговый центр. Только перестали заходить в ресторан с обычным визитом вылощенные судовые офицеры. Большинство из них вынуждены были отсиживаться в своих каютах под бдительным присмотром повстанцев. Капитан Мария Симоэнс Майя тоже находился под арестом в своей каюте.

Матросы, машинисты, механики и кочегары добросовестно выполняли свои служебные обязанности. Часть моряков открыто выражали симпатию повстанцам, другие это делали так, чтобы никто не заметил. Однако находились и такие, которые всем своим видом старались подчеркнуть, что действуют по принуждению.

Пассажиры свободно передвигались по всему лайнеру, вступали в беседы с повстанцами, брали у них автографы, особенно у капитана Галвао, Соттомайера и восемнадцатилетнего Яго Соуту, стройного, атлетически сложенного красавца с огненными глазами и огромным кольтом в ковбойской кобуре. Молодой «пират» то и дело попадал в окружение молоденьких пассажирок.

Страхи у всех пассажиров совершенно рассеялись: повстанцы были исключительно корректны, вежливы и доброжелательны. Вопреки всем канонам пиратских кино- и телебоевиков, эти странные «пираты» не взяли у пассажиров ни одного цента, не тронули огромных ценностей в двух сейфах судового казначея. Они только отобрали у казначея ключи, что сначала вызвало у некоторых слабонервных пассажиров, чьи доллары и драгоценности хранились в этих самых сейфах, состояние шока. Собрав тех, чьи ценности хранились в сейфах (разумеется, пассажиры третьего класса в этот контингент не входили), капитан Энрике Галвао заявил:

— Леди и джентльмены, господа, вы сейчас находитесь на территории свободной Португалии, и мы гарантируем вам неприкосновенность личности, свободу, нормальное существование и уважение всех ваших прав. Все принадлежащее вам имущество, ценности останутся в целости и сохранности. Ключи от сейфов мы изъяли во избежание каких-либо осложнений. Они будут храниться в штурманском столе в рубке под нашей охраной. Покидая судно, каждый получит свой вклад.

Заявление командира повстанцев было встречено аплодисментами.

Но Галвао и его людям было очень тяжело: им день и ночь приходилось быть в постоянном напряжении, не расставаться с оружием, следить за работающими у котлов и машин людьми, наблюдать за пассажирами, за офицерами судна.

Радист-повстанец внимательно прослушивал эфир.

Переговаривались американские военные корабли и самолеты. Куда подевался лайнер? Почему до сих пор он не обнаружен? Кипели дебаты о том, является ли захват лайнера пиратским или политическим актом? Как поступить с ним при обнаружении? Как поступить с повстанцами?

Эфир был полон самых противоречивых, а порой и просто фантастических сообщений о лайнере и судьбе его пассажиров. Особенно изощрялись в клевете официальные власти Португалии.

Чтобы пресечь этот грязный поток лжи, порочащий повстанцев и представлявший их как пиратов, капитан Галвао приказал передать в эфир следующее сообщение:

Через несколько часов после перехвата этого сообщения по личному распоряжению президента Джона Кеннеди из военно-морской базы в Нью-Лондоне вышла атомная подводная лодка «Сивулф» с приказом перехватить лайнер и задержать его, а из Порт-оф-Спейна — американский военный корабль «Кэнистел».

От берегов Португалии спешил третий военный корабль — эсминец «Дорада». К британскому фрегату «Ротсей» присоединился еще фрегат «Пума».

Но все было тщетным: лайнер по-прежнему обнаружить не удавалось. Боевые корабли могущественных флотов оказались бессильными в поисках неуловимого лайнера. Это было унизительно и позорно, безоружное судно уже трое суток успешно играло в прятки с португальскими, голландскими, английскими и американскими фрегатами, эсминцами, подлодками и самолетами.

Тем временем правительства Англии и США стали испытывать затруднения из-за усилившегося нажима общественности как внутри своих стран, так и извне. Особенно после безапелляционного заявления адмирала ВМС США Аллена Смита. Этот джентльмен с солдатской прямотой заявил буквально следующее: захват португальского лайнера является явным пиратством, и он, адмирал Смит, сделает все от него зависящее, чтобы вырвать своих соотечественников из лап кровожадных разбойников, с каковыми при захвате будет поступлено по старинному закону — казнь без суда и следствия в петле на ноках рей!

В британской палате общин разгорелись бурные дебаты. Лейбористы — члены парламента — резко критиковали решение английского правительства послать военные корабли на помощь фашистскому диктатору, требовали их немедленного отзыва и отмежевания от этой «сомнительной истории».

В Соединенных Штатах газета «Нью-Йорк пост» в редакционной статье «Запад и море» отвергла утверждения высокопоставленных морских и государственных чинов о том, что захват повстанцами лайнера «типичный пиратский акт». Представитель госдепартамента по вопросам печати Уайт, выступая в Вашингтоне с заявлением, рассчитанным на то, чтобы оправдать в глазах мирового общественного мнения вмешательство США в инцидент с «Санта-Марией», фактически признал, что США превысили свои полномочия, предприняв действия с целью задержать лайнер. Уайт вынужден был заявить, что «факты этого захвата не вполне ясны. Сведения, имеющиеся в распоряжении госдепартамента, недостаточно подробны, чтобы служить основой для твердого суждения, было ли совершено пиратство, с точки зрения международного права».

Действительно, являлся ли захват португальского лайнера актом пиратства, как это утверждали многие западные газеты и представители властей?

По существующему международному праву, так называемому «Закону флага», судно не может рассматриваться как пиратское, если на нем произошло восстание против правительства той страны, флаг которой это судно носит. Следовательно, «Санта-Марию» рассматривать как пиратское судно было неправомерно.

С другой стороны, конвенция об открытом море устанавливает исключительную власть государства над судами, плавающими в открытом море под его флагом. В соответствии с этим правилом военные корабли или специально на то уполномоченные суда могут осуществлять какие-либо акты принуждения в открытом море только над судами, плавающими под флагом того же государства. Иностранные военные или иные корабли не вправе осуществлять эти действия. Исключение из правил относится к судам, занимающимся пиратством и работорговлей.

Следовательно, иностранные военные корабли в открытом море не только не могут захватывать или арестовывать суда, на которых произошло политическое восстание, но не вправе также его преследовать и останавливать. Эти функции могут выполнять исключительно корабли того государства, флаг которого несет восставшее судно. В данном случае только португальские.

Политическое восстание в открытом море с правовой точки зрения следует расценивать в том аспекте, как если бы это восстание произошло на территории государства, национальность которого имеет восставшее судно, то есть оно представляет собой событие внутреннего порядка и другие государства не вправе вмешиваться в него.

Таковы положения международного права. Но государственным деятелям «самой свободной и самой демократической» страны в мире — Соединенных Штатов — они представлялись пустым звуком. Поэтому боевые корабли США продолжали пенить карибские воды. Адмирал Аллен Смит расположился на борту новейшего эсминца «Гиринг», командующий Атлантическим флотом США адмирал Роберт Дэннисон лично руководил ходом операции против «Санта-Марии».

25 января, приблизительно в 13 часов, с мостика лайнера впервые за четыре дня было замечено на горизонте судно. Как позже выяснилось, это был шведский грузовой теплоход «Кируна». Именно он оповестил американские власти о местонахождении «Санта-Марин». Образно выражаясь, он навел запыхавшихся охотников на дичь, и они не замедлили воспользоваться этим.

Ровно в 18 часов над горизонтом появился самолет. Это был четырехмоторный патрульный «Нептун» под командой старшего лейтенанта Питера С. Краусса. Лайнер находился в девятистах милях к востоку от острова Тринидад и шел полным ходом в сторону Анголы. До этого самолет восемь часов рыскал над морем в поисках мятежного лайнера. Шел сильный дождь, облачность была низкой, но Краусс, снизив свою тяжелую машину, несколько раз облетел лайнер. К его глубокому удивлению, на бортовых щитах мостика вместо «Санта-Мария» красовалось новое название — «Санта-Либердаде» («Святая свобода»). Повстанцы переименовали судно!

Едва не задевая мачты лайнера, «Нептун» раз за разом проносился над ним, то уходя к горизонту, то возвращаясь. Приблизительно через четверть часа дождь прекратился, и верхняя палуба заполнилась пассажирами. Они махали самолету руками, размахивали шляпами и шарфами. Пока экипаж самолета фотографировал лайнер во всех ракурсах, между старшим лейтенантом Крауссом и капитаном Галвао состоялся следующий диалог по радиотелефону:

— Куда направляется лайнер?

— Мы не обязаны отвечать. Не сообщу ничего, пока не получу ответа ООН, как она отнеслась к моей просьбе признать наши действия политическим выступлением.

— От имени контр-адмирала Аллена Смита требую, чтобы вы зашли в любой порт на севере Южной Америки. Сообщите название порта и приблизительное время прибытия.

— Категорически отвергаю ваше требование. Считаю его незаконным, так как оно исходит из предположения, что мы пираты. Мы не пираты, а революционеры, действующие на португальской территории. Мы никогда не подчинимся приказам иностранного государства, но согласны вести переговоры на борту «Санта-Либердаде» с властями любой страны, кроме Португалии и Испании.

Краусс не удовольствовался таким ответом и, закладывая виражи над лайнером, продолжал диалог «с позиции силы».

— Вторично призываю вас сдаться и вести лайнер в Сан-Хуан на Пуэрто-Рико для высадки пассажиров. После сдачи адмирал Дэннисон обязуется организовать соответствующие переговоры…

Последовал категорический ответ:

— Мы — повстанцы, находящиеся в состоянии войны с режимом кровавого тирана и выполняющие приказ генерала Делгаду, избранного на пост президента страны. Мы считаем ваш ультиматум оскорбительным. Если нас попытаются атаковать, мы будем сражаться до конца и затопим лайнер. Лучше умереть, чем жить под властью режима Салазара!

Тогда старший лейтенант Краусс несколько сбавил тон:

— О’кэй, капитан! Можете ли вы тогда уважить мою личную просьбу?

— Не знаю, но готов вас выслушать.

— Прошу вас направиться в Пуэрто-Рико, чтобы лично переговорить с адмиралом Дэннисоном!

— Я снова категорически отказываюсь и ни в коем случае не покину лайнер. Я готов, однако, переговорить с адмиралом на борту лайнера. Считаю, что предметом нашего разговора может быть лишь вопрос о сохранности жизни и имущества пассажиров. «Санта-Либердаде» будет следовать своим курсом.

— Намерены ли вы высадить пассажиров перед переходом Атлантики, если таковой состоится?

— Да, на условиях, которые я сообщил.

«Нептун» в который раз проревел над палубой лайнера. Краусс вновь вызвал Энрике Галвао:

— Как чувствуют себя пассажиры?

— Вы имеете в виду своих соотечественников?

— Да.

— Отлично. Они разделяют с нами эту чудесную одиссею. Если хотите, можете лично переговорить с любым из них.

Один из пассажиров-американцев, который неоднократно предлагал свои услуги повстанцам, всячески выражал им свою симпатию, присоединился к Галвао и подтвердил его слова.

— Здесь чертовски интересно, — заявил Сэмюэль Б. Маггистер, бизнесмен из города Чаттануга. — Отличный сервис, отличные ребята. Капитан Галвао — настоящий джентльмен. Я рад, что участвую в таком историческом событии… Валяй домой, парень, не замочи ноги. Здесь мы сами как-нибудь все утрясем!

Пассажир за пассажиром брали микрофон, передавая приветы своим близким, заверяя в том, что они чувствуют себя отлично и им никто не угрожает. В их числе была стройная, красивая двадцатилетняя американская студентка из Сан-Франциско Дэйси Люмини. Она заявила, что «счастлива оказаться в гуще таких захватывающих событий, среди таких замечательных парией, настоящих мужчин».

— Вы считаете, что на борту у нас женщины? — ощетинился оскорбленный Краусс.

— Я считаю, что вам пора домой, — парировала Дэйси, — у нас скоро ужин, и, боюсь, ваша тарахтелка будет нам портить аппетит!

Проревев над головами пассажиров в последний раз, «Нептун» скрылся за горизонтом. Капитан Галвао сейчас же приказал вновь изменить курс, хотя он отлично понимал, что теперь уже вряд ли удастся продолжать путь в одиночестве.

Тем временем на борту произошло маленькое событие: два официанта обратились к капитану Галвао с просьбой зачислить их в его отряд. Оба были торжественно привечены к присяге, получили военную форму и оружие: пистолеты, отобранные у офицеров «Санта-Марии».

Переговоры повстанцев с настырным пилотом «Нептуна» перехватили американские радиостанции. Реакция последовала незамедлительно: в преследование включились эсминцы «Гиринг» и «Фогельгезанг», корабль-док и вооруженный танкер.

Президент Кеннеди, выступая в 19 часов этого же дни на пресс-конференции, заявил, что вопрос о том, какие действия будут предприняты военно-морским флотом США, еще окончательно не решен. Представитель госдепартамента Линкольн Уайт на вопросы корреспондентов ответил, что Соединенные Штаты согласились помочь Португалии в задержании «Санта-Марии» в соответствии с положениями международного права, касающимися пиратства. Однако он отказался ответить, рассматривают ли Соединенные Штаты захват «Санта-Марии» как пиратство или же как политический акт.

В это же самое время британское Адмиралтейство официально уведомило правительство Салазара, что корабли ее величества «Ротсей» и «Пума» прекращают поиск «Санта-Марии» по причине… нехватки топлива. Это была хорошая мина при плохой игре: дело было совсем не в топливе, а во всеобщем возмущении английской общественности, требовавшей прекратить постыдное прислуживание фашистскому режиму.

Голландские корабли последовали примеру англичан, и таким образом преследование мятежного лайнера теперь осуществляли лишь португальские и американские военные корабли. Их было пятнадцать, плюс два десятка сменявших друг друга разведывательных самолетов.

Капитан Эдвард Хант, координировавший эту операцию с военно-морской базы в Сан-Хуане, заявил корреспондентам, что операция напоминает поиски фашистского рейдера «Адмирал граф Шпее» в прошлой войне и что это самое большое соединение боевых кораблей, когда либо использовавшееся в мирное время.

Тем временем на борту лайнера возникла драматическая ситуация.

Как уже говорилось выше, большинство пассажиров и рядовой состав команды лайнера сочувствовали делу капитана Галвао. Но были и такие, которые относились к нему с предубеждением и даже с открытой неприязнью, но, разумеется, скрывали это под личиной лояльности. Именно так поступили все офицеры, и прежде всего сам капитан Мария Симоэнс Майя.

Угодливо выполняя все требования Галвао, Майя лихорадочно изыскивал способы, как помочь американским и португальским военным кораблям захватить судно и тем самым отвести от себя гнев его владельцев и всемогущей ПИДЕ. То же самое думали офицеры, оказавшиеся столь малодушными и безвольными при встрече с повстанцами.

Воспользовавшись гуманным отношением к ним, они стали организовывать заговор, во главе которого, разумеется, стоял капитан Майя. В него удалось втянуть и некоторых младших механиков и электриков.

Утром 28 января капитану Галвао доложили, что по неизвестной причине цистерны с питьевой водой почти полностью опустели. С оставшимся запасом дойти до берегов Анголы не представлялось возможным. Как удалось выяснить, в одном из фланцев магистрали оказалась течь.

Пока Галвао, Соттомайер и Пайве обсуждали сложившуюся ситуацию, пришло новое сообщение: вышли из строя электромоторы системы кондиционирования воздуха в помещениях лайнера. Электрики объяснили аварию коротким замыканием. Это поставило пассажиров третьего класса и экипаж в тяжелое положение. Если помещения первого и отчасти второго классов продувались ветром, то во внутренних, упрятанных в глубине корпуса, стояла духота. Положение сразу осложнилось: устранить неисправность было невозможно.

Становилось ясным, что следовать через Атлантику в таком состоянии лайнер не может, тем более с пассажирами на борту.

Весь день Галвао вел переговоры с адмиралом Деннисоном. Энрике Галвао радировал:

Адмирал был готов к разрешению только первой из этих проблем. Судьба лайнера и повстанцев его нисколько не занимала. Поэтому капитан Галвао отверг все контрпредложении Деннисона.

Радисты перехватывали сообщения из разных стран. Некоторые американские газеты, что называется, из кожи лезли, чтобы заклеймить повстанцев как пиратов и выставить их в самом неприглядном виде. Репортеры взяли интервью у достопочтенного Джеймса У. Мэрфи, оставшегося в живых благодаря гуманному поступку капитана Галвао. Этот джентльмен красочно живописал, как варварски обошлись с ним кровожадные пираты, как безжалостно сбросили его в катер… Третий помощник Анжелу де Соуза пошел еще дальше, и по его рассказу можно было отснять великолепный фильм ужасов.

Но особенно усердствовала пресса Португалии. Она обливала грязью Делгаду и Галвао, их боевых товарищей, нагромождала горы лжи, клеветнических измышлений. Диктатор требовал посылки аргентинских и бразильских военных кораблей, снова обращался к правительствам Канады, США, Англии, в ООН. Штаб ВМФ Португалии подстегивал командиров португальских фрегатов и эсминцев, мчавшихся на перехват лайнера. Юристы Португалии и Испании, некоторые адвокаты США с пеной у рта доказывали, что захват «Санта-Марии» является пиратским актом, что повстанцы — самые настоящие пираты и, следовательно, с ними нужно поступать, как поступали в добрые старые времена.

Агентство Франс пресс сообщало из Мадрида, что испанское правительство, точнее говоря, фашистский диктатор Франко, решило послать на помощь португальским кораблям крейсер «Канарис». Правительство заявило, что «полностью солидаризируется с правительством Салазара и будет участвовать во всех мерах, которые примет Португалия в этом деле».

Воистину это был символический жест: на перехват борцов против фашистской диктатуры испанское фашистское правительство послало корабль, снискавший себе зловещую славу пирата. Это именно «Канарис» громил главным калибром прибрежные городки республиканской Испании, расстреливал советские суда с грузами для борющейся страны, обстреливал пароходы с беженцами, нагло попирая все нормы международного права. Тогда пушки этого рейдера-пирата кропили святой водой отцы-иезуиты. Теперь, как явствовало из сообщения Франс пресс, перед выходом из Кадиса крейсер благословили на успешный перехват мнимых пиратов те же иезуиты.

В других же сообщениях говорилось о все возрастающих протестах в США и Англии против действий, направленных на захват лайнера. Все больше раздавалось требований прекратить позорную травлю, а главное, не допустить к «Санта-Марии» португальские военные корабли, которые могли выполнить кровавый приказ Салазара и потопить лайнер.

После совещания со своими боевыми соратниками капитан Галвао решил не рисковать жизнью пассажиров и попытаться высадить их в каком-либо бразильском порту. Тем более что «Санта-Марии» теперь практически не оставалась одна: над ней непрерывно висели военные самолеты США или самолеты, зафрахтованные информационными агентствами, репортеры которых производили съемки. Эти самолеты то едва не цеплялись за мачты и трубу лайнера, то рисковали разбиться о его борта…

Вечером 28 января американка Дэйси Люмини сообщила капитану Галвао, что случайно услышала разговор двух членов экипажа лайнера о готовящейся в машинном отделении диверсии. По замыслу ее исполнителей лайнер должен был лишиться хода, а это дало бы возможность португальским военным кораблям захватить его.

Что толкнуло обеспеченную девушку, весьма далекую от политики, революционной борьбы и социальных проблем, совершить такой поступок, помочь совершенно чужим ей людям, практически стать на одну ступеньку с ними, сказать трудно. И тем не менее…

Позже некоторые газеты в США, Англии и Франции писали, что Дэйси Люмини поступила так, «опасаясь за судьбу одного повстанца по фамилии Соуту».

Как бы там ни было, сообщение Дэйси Люмини позволило предотвратить серьезный акт саботажа. По приказу Галвао капитан Майя и его офицеры были посажены под замок. Объясняя капитану Майя, почему с ним так поступают, Галвао с сердцем сказал:

— Даже настоящие пираты, дав слово, держали его. Ни вы, ни ваши офицеры не заслуживают доверия, и, будь мы пиратами, как утверждает кровавый тиран Салазар, всех вас выкинули бы за борт!

Капитан Майя и его офицеры вышли на палубу только после завершения эпопеи «Санта-Марии».

Курс лайнера снова был изменен. Соттомайер проложил его к ближайшему порту Бразилии Ресифи. Галвао вступил в переговоры с бразильскими властями о возможности высадки пассажиров. Но ответ был получен обескураживающий. Президент страны Жуселину Кубичек заявил, что мятежное судно будет немедленно задержано, если оно войдет в бразильские территориальные воды, а мятежники арестованы и выданы португальским властям.

— Капитан Галвао мой хороший друг. Я не выдам его ни при каких обстоятельствах! — парировал Кубичека Жанио Куадрос, будущий президент Бразилии.

Создалось любопытное положение. Президент Жуселину Кубичек должен был передать власть Жанио Куадросу 31 января, и, следовательно, капитану Галвао нужно было продержаться в нейтральных водах три дня. Войди лайнер в территориальные воды Бразилии 31 января, испанские, португальские и американские корабли оказались бы не в состоянии что-либо предпринять против него. Обе стороны отлично это понимали.

Заявление президента Кубичека вызвало бурю возмущения по всей стране. Бразилия когда-то была португальской колонией, память об этом еще не стерлась, и симпатии простого народа были не на стороне диктатора Салазара. Возмущение выплеснулось на улицы, когда стал известен приказ двух фашистских диктаторов — расстрелять мятежный лайнер. Усиленные наряды полиции охраняли здания португальского и испанского посольств и консульств.

— Да здравствует святая свобода! Смерть Салазару! — кричали демонстранты, в окна посольств летели камни, сыпались стекла. Под этим натиском президент Бразилии Кубичек 29 января запретил американским самолетам пользоваться аэродромом Ресифи для наблюдательных полетов.

Флот США потерял на время визуальную связь с лайнером. Местоположение судна определялось только посредством радиопеленгации.

29 января правительство Салазара официально обвинило капитана Энрике Малта Галвао в «краже лайнера стоимостью в 17,5 миллиона долларов». К тринадцати предъявленным ранее обвинениям, на основании которых он был когда-то осужден, Прибавилось еще одно!

На борту «Санта-Марии» внешне все шло обычным порядком. Менялись вахты, нормально функционировали все механизмы, но исправить систему кондиционирования воздуха не удалось. Пассажиры третьего класса стали роптать, духота отравляла им существование. Пассажиры первого класса находились в лучших условиях, однако некоторые из них также стали тяготиться затянувшимся рейсом и неопределенностью. Капитан Галвао посчитал нужным объявить всем пассажирам, что они будут высажены в Бразилии, как только этот вопрос будет согласован с властями.

Днем он собрал на палубе команду и объявил, что после высадки пассажиров ей придется остаться на борту, так как лайнер будет прорываться в Анголу. Многие категорически отказались. Это и естественно: матросы не были готовы к тому, чтобы присоединиться к повстанцам, они боялись потерять работу, расстаться со своими семьями, с родиной. Капитан Галвао тогда объявил, что на борту лайнера останутся из команды лишь добровольцы.

В 17.40 с мостика лайнера заметили быстро приближающийся военный корабль под американским флагом. Это был эсминец «Гиринг». На его рее поднялись флаги международного сигнального свода, означавшие три слова: «Требую немедленно остановиться!» Одновременно это же требование было повторено по радиотелефону.

«Лайнер следует своим курсом в нейтральных водах. Всякая попытка захвата будет отражаться всеми средствами. Мы будем сражаться насмерть, и последние оставшиеся в живых затопят лайнер. Вся ответственность за это падет на тех, кто попытается совершить этот акт пиратства!» — ответил Галвао.

По сигналу тревоги повстанцы быстро разбежались по заранее определенным местам, а пассажирам предложили уйти с верхних палуб, что, впрочем, осталось невыполненным.

Со стороны можно было наблюдать удивительную картину. Параллельными курсами шли два судна. Одно из них — боевой корабль, ощетинившийся пушками, бомбометами, торпедными аппаратами, угрожающе смотревшими в разные стороны. Другое — большой, многопалубный лайнер, вдоль борта которого спокойно стояли люди в защитного цвета форме. Одни держали в руках ручные пулеметы и автоматы, другие — револьверы. Галвао, Соттомайер и другие руководители находились на мостике.

Большинство пассажиров неодобрительно отнеслись к вызывающему маневру «Гиринга». Они махали руками, требуя, чтобы эсминец отошел в сторону. Они помнили слова Галвао и серьезно опасались, что «Гиринг» не остановится перед затоплением лайнера. Кое-кто поторопился запастись спасательным нагрудником, кое-кто начинал тихо паниковать…

Испытание нервов длилось около получаса. Затем «Гиринг» несколько отошел в сторону, скорострельные автоматы были поставлены в исходное положение, но повстанцы оставались на своих местах с оружием наготове.

Контр-адмирал Аллен Смит, вновь вступив в переговоры с Галвао, заявил, что эскортирование лайнера имеет целью защитить «Санта-Марию» от каких-либо действий португальских и испанских военных кораблей.

Таково было сообщение, переданное капитану Галвао контр-адмиралом Алленом Смитом. Галвао ответил, что лайнер следует в порт Ресифи и войдет в него, как только будет получено разрешение нового президента Бразилии Жанио Куадроса.

Капитан Энрике Малта Галвао добился своего: Соединенные Штаты Америки стали обращаться с «Санта-Марией» не как с пиратским кораблем, а как держава с державой. Вмешательства с их стороны, которого так жаждал Салазар, не произошло. Вся пропагандистская кампания португальского правительства с треском провалилась, ибо всему миру стало ясно, что повстанцы осуществили революцию на борту лайнера, являющегося частью португальской территории. Это признали даже США!

События на «Санта-Марии» разворачивались поистине с кинематографической быстротой и остротой, и ничего удивительного нет в том, что ими заинтересовался кинематограф. Не успели еще телетайпы отстучать, что неизвестными захвачен португальский лайнер вместе с командой и пассажирами, как западногерманская кинокомпания «Меркюри» срочно засадила известного сценариста Иоахима Бартоша за работу и запатентовала название будущего кинобоевика «Пираты на «Санта-Марии». Режиссер, он же продюсер, Гарольд Рейнл тем временем рыскал в поисках персонажей будущего фильма и «пиратского типажа». Спешно планировались съемки на натуре, подбиралось судно, долженствовавшее стать объектом «пиратской акции», готовился пиратский реквизит — автоматы, кольты, ножи и гранаты.

Дело был поставлено широко, но вести, поступавшие с борта захваченного лайнера, отнюдь не подогревали оптимизма Гарольда Рейнла. Не было там ни стрельбы, ни кровавых потасовок, ни полураздетых красоток в лапах разбойников. Не было головокружительных прыжков за борт, яростных абордажей, а благородные американские джентльмены в военно-морской форме вместо роли бесстрашных рыцарей-освободителей ограничились ролью вежливых сторонних наблюдателей.

Подлинная история захвата «Санта-Марии» существенно меняла положение вещей. Настолько существенно, что бизнесмены от кино решили примириться с убытками и отказаться от заманчивой идеи: ведь в ФРГ ставить фильм о восстании против фашистской диктатуры было не только невыгодно, но даже опасно.

«Санта-Мария» находилась и сорока милях от бразильского порта Ресифи. Ее сопровождали уже четыре американских военных корабля. Над нею почти беспрерывно барражировали патрульные самолеты «Нептун» и частные самолеты с репортерами. Сотни радиостанций напряженно ловили как сообщения с борта лайнера, так и переговоры между военными кораблями. Невзирая на то что в принципе была достигнута договоренность о высадке пассажиров и американцы согласились с требованиями капитана Галвао, португальские корабли продолжали следовать к бразильским берегам. Туда же спешил и испанский крейсер «Канарис».

Ближе всех к лайнеру находился быстроходный эсминец «Лима». Салазаровские власти объявили, что они никогда не признают Галвао и его людей политическими повстанцами и при их захвате с ними будет поступлено как с пиратами. Командир «Лимы» капитан второго ранга Фернандо Педро дос Феррейра имел категорический приказ: при отказе сдаться — потопить лайнер, причинивший столько неприятностей диктатору Салазару. Газеты многих стран высказывали различные догадки по поводу того, что произойдет, если португальские корабли подойдут к «Санта-Марии» прежде» чем она успеет войти в территориальные воды Бразилии.

Капитан Галвао не мог этого сделать до 31 января, то есть до официального вступления на президентский пост Жанио Куадроса. Куадрос 30 января еще раз подтвердил, что если лидер повстанцев Энрико Галвао приведет свой лайнер в любой бразильский порт, то Бразилия предоставит ему все обещанные гарантии.

В интервью, данному агентству «Пренса Латина» в Сан-Паулу, генерал Делгаду заявил, что операция «Дульсинея» достигла своей цели и прекращается по его, генерала, приказу. Делгаду расценил приказ правительства Салазара расстрелять и потопить «Санта-Марию» как военное преступление.

Во вторник 31 января в 10 часов утра лайнер застопорил машины, и с американского эсминца «Гиринг», подошедшего к борту, на него перешел для совещания с капитаном Галвао контр-адмирал Аллен Смит. После совещания он вместе с сопровождавшими его лицами спустился в салон, где его ожидали пассажиры-американцы.

Впоследствии в сообщении для печати Аллен Смит был вынужден подтвердить, что все опрошенные пассажиры отметили корректное отношение к ним повстанцев, а многие из них выразили полное одобрение капитану Галвао, восхищались им, всячески выражая свое уважение.

Почти то же самое заявили капитан лайнера Майя и его офицеры. Капитан сказал, что он сожалеет о гибели своего офицера, но он пострадал потому, что первым открыл стрельбу.

В это же время в Лиссабоне посол Бразилии посетил Салазара, уведомив его, что бразильское правительство не выдаст ни повстанцев, ни лайнер, ни его команду. Это было очередной пощечиной диктатору.

В полдень 31 января новый президент Бразилии Куадрос официально передал капитану Галвао разрешение на вход в порт Ресифи или в любой другой по его усмотрению. Президент гарантировал Галвао свободный выход лайнера в любое время, стоянку и помощь со стороны администрации порта. Если Галвао и его люди решат закончить свой рейс в одном из портов Бразилии, они будут приняты как политические эмигранты.

Одновременно адмирал Диас Фернандес от лица президента заявил, что «если против «Санта-Марии» будут предприняты какие-либо враждебные действия со стороны иностранных военных кораблей, бразильский военно-морской флот силой пресечет эти действия». Бешеная гонка португальских фрегатов и эсминцев оказалась напрасной. В ночь на 31 января «Канарис» лег на обратный курс.

«Санта-Мария» отдала якорь в среду, 1 февраля, на внешнем рейде Ресифи. Сразу же сотни лодок, яхт и катеров устремились к лайнеру, украшенному флагами расцвечивания. Свыше трехсот журналистов различных газет, информационных агентств, телевизионных компаний ожидали разрешения подняться на борт судна, ставшего уже легендарным. Капитан Галвао распорядился оформить испанским и португальским пассажирам выездные визы, подписал их и заверил печатью Исполнительного комитета Национального Освободительного фронта Португалии.

Процедура выдачи документов была нарушена самым удивительным образом. С двух пролетавших рядом с лайнером легких самолетов «Сессна» выпрыгнули два человека и, пролетев несколько десятков метров, открыли парашюты. Один из них опустился на воду между лайнером и патрульным моторным катером повстанцев, второй — значительно дальше. Атлантические воды в этих местах кишат акулами, и оба смельчака рисковали жизнью.

Сотни людей с борта лайнера, американских и бразильских военных кораблей, с яхт и катеров наблюдали за этим драматическим прыжком. Первого парашютиста подобрали в катер повстанцев. Сделать это оказалось нелегко, ибо вес его снаряжении превышал сорок килограммов: фото- и кинокамеры, магнитофон, кассеты. Им оказался Жиль де ля Марр, парижанин, живущий в Нью-Йорке, представлявший фотоагентство «Дальма». Поставщик сенсационных снимков, опытный парашютист, человек незаурядной отваги, не раз бывавший в опасных ситуациях, он решился на этот отчаянный шаг, чтобы быть первым и заполучить сенсацию, так сказать, из первых рук. Восхищенные его отвагой повстанцы доставили француза на борт лайнера, где он представился капитану Галвао и Соттомайеру. С их разрешения Жиль де ля Марр сделал много снимков, на которых можно было прекрасно видеть, что повстанцы были вооружены не советским, а американским оружием. Именно эти снимки опровергли клеветнические измышления некоторых газет. Невеста де ля Марра Коллет Дюваль с одного из катеров наблюдала за драматическим прыжком своего жениха.

Второго парашютиста — тоже француза и парижанина, также аккредитованного в Нью-Йорке в качестве корреспондента журнала «Пари-матч», Парля Бонна, — спасли от зубов здоровенной акулы американские моряки, втащив его в катер в самый последний момент. Несмотря на отчаянные мольбы и проклятия, он был доставлен на борт эсминца «Гиринг».

На борт лайнера прибыла группа бразильских чиновников вместе с адмиралом Диасом Фернандесом, командующим третьим морским округом. Адмирал и прибывший позднее губернатор Пелопидас официально уведомили Галвао, что после высадки пассажиров он может беспрепятственно покинуть порт Ресифи в любое время, если того пожелает. Таким образом, повстанцы признавались хозяевами захваченного ими лайнера.

Вечером по распоряжению капитана Галвао для пассажиров и команды лайнера был сервирован ужин, куда прибыл и генерал Умберто Делгаду, которого капитан Галвао не видел целых четырнадцать месяцев.

Это был странный, можно сказать, даже невероятный ужин, как, впрочем, и вся невероятная эпопея «Санта-Марии». Пленники «пиратов» дружески сидели с ними за одними столами, поднимали бокалы, обменивались рукопожатиями, а иногда и объятиями и сувенирами. Впрочем, повстанцам почти нечего было дарить, и в качестве сувениров они дарили боевые патроны от своих автоматов и револьверов. «Пираты» и их «жертвы» фотографировались вместе на память, причем так, чтобы в кадр попал спасательный круг с надписью «Санта-Мария».

В речи на ужине Галвао сказал:

— Мы добились того, чего хотели: сорвали маску с диктатора, вынесли на суд общественного мнения правду о том, что представляет собою режим Салазара. Диктатору удавалось скрываться от «прожектора публичности», но мы вытащили его под этот луч!

Утром 2 февраля «Санта-Мария» под рев судовых гудков в сопровождении шести бразильских военных кораблей и множества мелких судов, катеров, яхт и моторных лодок вошла в порт Ресифи. Набережные были запружены тысячами людей, восторженно встречавших лайнер. Экспансивные бразильцы взбирались на крыши зданий, висели на деревьях и даже на подъемных кранах. Воздух дрожал от приветственных криков. Повстанцы стояли вдоль борта в своей военной форме, не внесенной еще ни в один справочник мира. Полиция с трудом сдерживала натиск людей, рвущихся к пирсу. Такой встречи не видели бразильские берега.

Высадка пассажиров была благополучно завершена. Пассажиры получили все свои ценности, деньги, личные вещи. Ничто не пропало, не было испорчено, никто не мог упрекнуть повстанцев в грубости или недостойном поведении. Репортеры единодушно отмечали, что расставание было искренним и трогательным, даже не обошлось без слез!

3 февраля на борту лайнера капитан Энрике Малта Галвао от имени смельчаков, захвативших «Санта-Марию», подписал соглашение с бразильским адмиралом Диасом Фернандесом о том, что лайнер передается в распоряжение властей, а все повстанцы принимают предложенное им политическое убежище. Когда повстанцы во главе с Галвао покидали лайнер, военные корабли ВМФ Бразилии и подразделение морской пехоты, выстроившееся на пирсе, отдали им воинские почести.

Повстанцев разместили в квартале Дерби, одном из самых красивых уголков Ресифи. Туда собралось охваченное энтузиазмом население, чтобы приветствовать их. Когда вечером 3 февраля Галвао выходил из телестудии, ему устроили овацию. Его забросали цветами, женщины подносили к нему своих детей, чтобы они дотронулись до легендарного человека.

В квартал Дерби началось настоящее паломничество. Возле отеля дежурили усиленные наряды полиции, ибо не исключалось, что посрамленный диктатор подошлет к Галвао и Делгаду тайных убийц из ПИДЕ. Это впоследствии подтвердилось.

3 февраля бразильские газеты опубликовали следующее сообщение президента республики:

Жанио Куадрос направил министру иностранных дел меморандум, в котором попросил его срочно связаться с министром юстиции с целью обеспечить капитану Галвао и остальным повстанцам, которые этого пожелают, бразильское убежище со всеми его традициями гостеприимства и дать указание всем органам власти, чтобы к «повстанцам было бы по справедливости проявлено достойное отношение».

И вот после получения всех этих документов, после подписания капитаном Галвао соглашения с адмиралом Фернандесом, после передачи бразильским радио и телевидением обращения к португальскому народу, сделанному капитаном Галвао от имени генерала Умберто Делгаду, законно избранного в свое время президентом Португальской республики, адвокат повстанцев Алваро Линс информировал общественность, что с признанием президентом Бразильской республики политического характера захвата судна повстанцы, как лица, получившие политическое убежище, не могут быть обвинены в уголовном преступлении.

Этим была поставлена последняя точка в эпопее, которую западная пресса единодушно назвала совершенно невиданным и неслыханным эпизодом в истории мореплавания.

Эти полные отчаяния слова записал в судовом журнале не случайный искатель приключений, впервые столкнувшийся с морской стихией, а опытнейший судоводитель, англичанин доктор Дэвид Льюис. До этого он трижды пересекал в одиночку на яхте Северную Атлантику, совершал кругосветное плавание на катамаране, несколько лет бороздил Тихий океан, пользуясь лишь навигационными приемами древних полинезийцев. Да и к плаванию в Антарктиду Льюис готовился целых восемь лет. Ведь предстояло помериться силами и с «ревущими сороковыми», и с «бешеными пятидесятыми», и с «неистовыми шестидесятыми, по которым пролегал самый длинный отрезок маршрута — около двух тысяч миль.

Единственным местом на шестом континенте, где могло причалить маленькое суденышко Льюиса, был Антарктический полуостров с расположенной на нем американской станцией Палмер. Море к западу от этого района свободно от паковых льдов только три летних месяца: декабрь, январь, февраль. Чтобы попасть туда в это время, мореплавателю следовало выйти из Австралии но позднее середины октября и за полтора-два месяца успеть преодолеть шесть тысяч миль — четвертую часть окружности земного шара, — что само по себе для крошечного суденышка было почти непосильной задачей. Например, из 130 судов, отплывших летом 1905 года из европейских портов и направившихся в Тихий океан, к началу августа 53 навеки исчезли в бурных водах возле мыса Горн.

И все же, когда 19 октября 1972 года «Ледовая птица» вышла из Сиднея, ее экипаж — в лице доктора Дэвида Льюиса — был настроен оптимистически, хотя кто-то из газетчиков и назвал яхту «плавучим гробом». Ее стальной корпус был снабжен балластным килем весом в две с половиной тонны: согласно расчетам, если бы волны опрокинули судно, благодаря такому килю оно само должно было вернуться в нормальное положение наподобие ваньки-встаньки. Штормовые щиты из стали с резиновыми прокладками предохраняли иллюминаторы и люки от ударов океанских валов. Наконец маленькая башенка из прочного пластика на крыше рубки позволяла мореплавателю управлять яхтой, не выходя на палубу. На время отдыха он включал автоматическое рулевое управление. Словом, несмотря на свои скромные размеры, яхта «Ледовая птица», по мнению доктора Льюиса, даже для океана была крепким орешком.

Увы, когда в середине ноября судно достигло шестидесятых градусов южной широты, океан преподнес первый неприятный сюрприз.

После полуторамесячного плавания по штормовому морю Дэвид Льюис убедился, что в таких условиях безопаснее всего идти как можно круче к ветру под одним кливером. Однако это не спасло «Ледовую птицу» от катастрофы.

29 ноября барометр резко упал. Ветер ураганной силы гнал по морю целые водяные горы, которые обрушивались на «Ледовую птицу», словно удары гигантского парового молота. Порой Льюису казалось, что он плывет не на яхте, а на подводной лодке: сквозь пластик рулевой башенки не было видно ни неба, ни горизонта, только струившиеся со всех сторон серо-зеленые потоки воды. К вечеру скорость ветра увеличилась до 70 узлов. Даже в каюте с наглухо задраенными люками от его незатихающего рева ломило уши. Внезапно моряк почувствовал, как корму подбросило высоко в воздух и яхту развернуло бортом к волне. Он судорожно рванул румпельный привод, но судно не послушалось руля. В следующую секунду страшный удар положил «Ледовую птицу» набок. На корме раздался пронзительный скрежет — хлынувший на палубу яхты водопад ломал стабилизатор автоматического рулевого управления. В камбузе с грохотом полетели сорванные с переборки полки. Еще что-то падало, ломалось, стучало и скрипело, но все эти звуки тонули в какофонии свирепствовавшего урагана.

Дэвид Льюис со страхом ожидал развязки: успеет ли встать «Ледовая птица», пока не накатится следующий вал? Если нет, они оба навсегда исчезнут в океанской пучине. Время словно остановилось. Но вот последовал резкий рывок, чуть не раскроивший Льюису голову о край штурманского столика, и моряк смог с облегчением вздохнуть: на сей раз смерть обошла их стороной. Балластный киль вернул яхту в вертикальное положение, и она, послушавшись руля, развернулась носом к волне. Однако поединок с океаном не прошел бесследно. Прежняя гордая «Ледовая птица» превратилась в безнадежно искалеченное подобие судна: штормовой парус, не выдержав напора ветра, лопнул; над палубой торчал жалкий обломок мачты, а сама мачта угрожающе колотилась о борт, удерживаемая перепутанным такелажем.

А океан все еще не собирался расставаться со своей жертвой. Едва Льюис успел отдать себе отчет о размерах причиненных судну повреждении, как в полумрак каюты внезапно ворвался серый дневной свет. Вместе с ним в распахнутый волной носовой люк хлынули потоки воды. До этого поединок с океаном вела сама «Ледовая птица». Теперь же их судьба целиком зависела от капитана. Позднее он не смог вспомнить, сколько прошло, времени, пока наконец с помощью талей ему удалось надежно закрепить предательскую крышку люка. Однако положение по-прежнему оставалось критическим. Воды в каюте набралось уже по колено. По ней в такт качке от переборки к переборке метались выброшенные из шкафов одежда, спальный мешок, матрац, навигационные карты, какие-то деревянные обломки. Помпа не действовала. Оставался единственный выход — вычерпать воду ведром.

Потребовалось шесть часов непрерывной, изнуряющей работы, прежде чем Льюис выплеснул за борт последнее ведро. В изнеможении он рухнул на койку. И тут очередной удар волны по корпусу яхты сбросил его на пол.

Именно в эти минуты, как признается Дэвид Льюис, им по-настоящему овладело отчаяние. Да и на что он мог надеяться на своей крохотной скорлупе со сломанным мотором и обломком мачты посреди бушующего океана в тысячах миль от земли?! По словам Льюиса, борьба с самим собой оказалась ничуть не легче борьбы с морской стихией.

Балластный киль и собственная предусмотрительность Льюиса, плотно забившего все отверстия кусками брезента, спасли судно и в тот день. Кстати, почему бы не использовать в качестве мачты гик — 11-футовый толстый брус, к которому крепится нижняя шкаторина паруса? Правда, чтобы установить его, моряку пришлось восемь часов кряду возиться на ускользающей из-под ног палубе, каждую минуту рискуя оказаться смытым за борт. Зато теперь можно было поднять стаксель. Яхта обрела ход и вновь стала управляемым судном.

Дальнейшее плавание проходит без особых приключений, конечно, если не считать бурного моря, непрекращающихся шквалов, холода и сырости в каюте да необходимости постоянно быть начеку, чтобы не налететь на айсберг. 18 января 1973 года «Ледовая птица» проходит мыс Горн. И хотя он остается в 360 милях к северу, Льюис считает себя вправе воспользоваться старинной привилегией мореплавателей, сумевших проплыть пролив Дрейка под парусами: положив ногу на стол, он поднимает традиционный тост за здоровье английской королевы.

Наконец 26 января, после почти трехмесячного плавания, впереди по курсу за белыми ледяными полями возникают острые вершины гор. «Ледовая птица» все-таки достигла Антарктиды!

Так завершилось уникальное одиночное плавание доктора Дэвида Льюиса к берегам Антарктиды, за время которого его «Ледовая птица» прошла 6100 миль, доказав возможность плавания малых парусных судов даже в бурных антарктических водах.

P. S. Перезимовав на станции Палмера, исправив повреждения и снабдив яхту новой мачтой, доктор Льюис осенью 1973 года на своей «Ледовой птице» благополучно вернулся в Австралию.

Первую подводную лодку, о которой сохранились вполне достоверные сведения, построил в 1620 году для забавы лондонской знати голландский врач Корнелиус ван Дреббель. Она была сделана из дерева и для водонепроницаемости со всех сторон обтянута промасленной кожей. Лодка имела несколько кожаных мехов. Для погружения воду впускали в мехи, а при всплытии — удаляли. Лодка могла погружаться на глубину до 4,5 метра и находиться под водой несколько часов. Под водой она приводилась в движение так же, как и на поверхности, двенадцатью веслами. Отверстия для прохода весел через борта имели кожаные манжеты, не пропускавшие воду. В лодке могли находиться 20 человек. Лодка ван Дреббеля считалась в те годы чудом кораблестроительного искусства и в течение десяти лет совершала рейсы между Гринвичем и Вестминстером, перевозя высокопоставленных лиц.

Если первую подводную лодку ван Дреббель создал для забавы, то все последующие изобретатели строили лодки уже для военных целей. Они полагали, что с помощью малоприметной подводной лодки можно скрытно приблизиться к кораблю противника и потопить его. Первым строителем подводной лодки для этой цели был русский крестьянин Ефим Никонов, работавший на верфях плотником.

В челобитной, поданной в 1719 году Петру I, Никонов писал, что он сделает «к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым в море в тихое время будет из снаряду разбивать корабли…»

В качестве оружия на подводной лодке предполагалось использовать специальные «огненные трубы». Никонов заверял Петра I, что готов «потерянием своего живота» гарантировать успех задуманного дела.

Петр I сразу же оценил важность изобретения Никонова, и в феврале 1720 года началась постройка модели «потаенного судна», а в 1721 году модель была испытана и показала хорошие качества. Она свободно погружалась, всплывала и маневрировала под водой. После испытания Никонов приступил к постройке подводной лодки и закончил ее в 1724 году. Но при спуске лодка ударилась о каменистый грунт и проломила днище. Исправление повреждений затянулось. После смерти Петра I изобретение Никонова было забыто, и первая в мире боевая подводная лодка сгнила в заброшенном сарае.

Через пятьдесят лет после постройки «потаенного судна» Ефима Никонова в Америке Давидом Бушнелем была построена боевая подводная лодка, впервые опробованная в деле. Ее сделали из меди, корпус был выполнен из двух половин, напоминавших панцирь черепахи, соединенных болтами. Соответственно этому она получила название «Черепаха». Лодка имела входной люк, цистерну для водяного балласта, насос для откачивания воды из цистерн при всплытии, свинцовый отрывной груз на случай аварии, компас, облегчавший управление, и манометр для определения глубины погружения. «Черепаха» имела два гребных винта. Горизонтальный винт служил для поступательного движения лодки, а второй, вертикальный, — для погружения в воду. Наступательное оружие «Черепахи» — мина, начиненная 45 килограммами пороха и снабженная часовым механизмом. Мина прикреплялась к деревянному днищу корабля при помощи бурава.

Таким образом, «Черепаха» Бушнеля имела основные устройства, которые впоследствии устанавливались на всех подводных лодках. Под водой «Черепаха» могла находиться всего 30 минут.

В 1776 году, во время войны за независимость, американцы использовали лодку Бушнеля для борьбы с сильным английским флотом. Сержант Эзра Ли, обученный управлению этой лодкой, напал на один из блокировавших Нью-Йорк английских кораблей — 64-пушечный фрегат «Игл»… Атака не удалась: бурав неожиданно наткнулся на медную обшивку, которую начали тогда накладывать на подводную часть кораблей для защиты от обрастания.

Следующий важный шаг в подводном кораблестроении сделал, спустя 25 лет, другой американец — знаменитый создатель первого парохода Роберт Фултон. В 1798 году он обратился к правительству Французской республики с предложением:

После долгих проволочек в мае 1801 года подводная лодка Фултона «Наутилус» была готова и спущена на воду. Она была сделана из меди и имела форму сигары длиной 6,5 метра и диаметром около двух метров. Сверху, в носовой части, возвышалась небольшая рубка с иллюминаторами, в трюме лодки размещалась цистерна, в нее принималась вода при погружении. Подводная лодка Фултона имела для надводного хода парус, а под водой передвигалась при помощи четырехлопастного винта, вращаемого вручную. Она впервые воплотила в себе идею использования двух двигателей. Другой важной новинкой были горизонтальные рули, с помощью которых лодка погружалась или всплывала при движении под водой. Оружие «Наутилуса» составляли два медных бочонка с порохом, буксируемые на длинном тросе. Эта мина подводилась под днище неприятельского корабля и, когда лодка отходила на безопасное расстояние, взрывалась при помощи электрического тока.

Венцом испытаний было опробование боевых свойств лодки, Фултон погрузился на своем «Наутилусе» под воду в двухстах метрах от стоявшего на якоре старого шлюпа и взорвал его пороховой миной.

Все условия, поставленные комиссией, были успешно выполнены, и «Наутилус» признали вполне пригодным для дела. Но авторитетная комиссия отказала Фултону в выдаче свидетельства на воинское звание, без которого англичане повесили бы его как пирата, если бы им удалось захватить его в плен. Фултон ответил тем, что уехал… в Англию, где произвел ряд опытов со взрывами судов. Газеты, прослышав про них, обвинили правительство в поддержке изобретения не только бесполезного для морской мощи Англии, но и угрожающего ей потерей морского владычества. Правительство поступило очень характерно. Фултону была предложена пожизненная пенсия с условием забыть про свою лодку. До сих пор сохранилось ответное письмо Фултона:

Он вернулся в Америку и там положил начало… пароходному делу.

В 30-х годах русский военный инженер А. А. Шильдер, занимаясь совместно с академиком Б. С. Якоби разработкой электрического запала для мин, понял, что в его руках ключ к новому морскому оружию — подводной мине.

В 1834 году на Александровском литейном заводе в Петербурге была построена по проекту Шильдера подводная лодка. Это был небольшой корабль длиной около 6 метров и шириной 1,5 метра, водоизмещение его доходило до 16 тонн. Металлический корпус лодки был увенчан двумя башенками с иллюминаторами. Через крышу носовой башни выходила вертикальная «оптическая труба» — прообраз современного перископа, через крышу кормовой — вентиляционная труба. Оружие лодки состояло из бочонка с порохом, подвешенного на гарпуне на конце длинного стального шеста. Вонзив гарпун с миной в борт вражеского корабля, подводная лодка давала задний ход и, отойдя на некоторое расстояние, взрывала мину с помощью электрического запала. Вооружение лодки дополнили шесть станков для запуска пороховых ракет.

Лодка двигалась при помощи четырех специальных гребков, расположенных попарно на каждом борту вне корпуса. Гребки при движении вперед сжимались, а при движении назад раскрывались, напоминая действие утиной лапы.

Хотя Шильдер совершил на своей лодке ряд удачных погружений и маневров на кронштадтском рейде, а в июне 1838 года даже взорвал миной плавучую мишень, он отчетливо сознавал, как далеко от совершенства его детище. Ведь скорость корабля при неимоверных усилиях экипажа не превышала полкилометра в час, и потому Шильдер возлагал большие надежды на электричество… Однако прогресс в электротехнике в те годы был слишком медленным, и осенью 1841 года дальнейшие работы над шильдеровской подводной лодкой были прекращены.

В середине XIX века в Америке, во время гражданской войны между Севером и Югом, изобретатель Онлей построил подводную лодку «Давид», на долю которой выпал первый боевой успех. 17 февраля 1864 года она атаковала и потопила шестовой миной корабль северян «Хаусатоник».

Это была первая жертва подводных лодок. Но не менее печальная участь постигла и виновника этой катастрофы. Лодка исчезла бесследно. И только через три года, когда были спущены водолазы для осмотра затонувшего «Хаусатоника», подводная лодка была обнаружена в чреве своего бывшего могучего врага. Очевидно, она не успела отойти после взрыва и была втянута внутрь «Хаусатоника» хлынувшей в пробоину водой.

Еще во время Крымской войны русский изобретатель И. Ф. Александровский пришел к выводу, что серьезная постановка подводного плавания немыслима без механического двигателя. Перебрав все возможности, он остановил свое внимание на двигателе, работающем на сжатом воздухе.

В 1859 году Александровский узнал о работах профессора С. М. Барановского — крупнейшего специалиста в области пневматических двигателей. Войдя в соглашение, они вдвоем быстро разработали детальный проект подводного корабля и в мае 1862 года представили его в морское министерство.

Но в результате долгих проволочек, отказов, переделок и т. д. подводная лодка Александровского была построена только в 1866 году. По размерам она не имела себе равных среди подводных лодок того времени. Ее размеры были: длина 33, ширина 4, высота 3,6 метра, а водоизмещение составляло 355 тонн. Поперечное сечение корпуса имело форму треугольника, обращенного вершиной вверх, с выпуклыми сторонами. Александровский предполагал, что такая форма корпуса будет замедлять погружение. Для погружения лодки в ее балластную цистерну принималось 11 тонн воды, а для всплытия впервые был применен воздух, сжатый до 10 атмосфер, вытеснявший воду из цистерн.

В кормовой части лодки располагались один над другим два гребных винта. Они приводились в движение двумя пневматическими двигателями суммарной мощностью в 234 лошадиных силы. Двигатели работали на сжатом воздухе, запас которого хранился в 200 стальных баллонах. Эта батарея вмещала около 6 кубических метров воздуха под давлением до 100 атмосфер.

Чтобы удержать лодку на заданной глубине, Александровский установил на ней одну пару кормовых горизонтальных рулей. Вооружение лодки состояло из двух мин, связанных между собой тросом. При отдаче мин лодка должна была находиться под днищем атакуемого корабля. Предполагалось, что, всплывая, мины обхватят днище корабля. После постановки мины лодка должна отойти на безопасное расстояние и взорвать мины гальваническим током.

Испытания начались в 1866 году, после чего Александровский несколько раз перестраивал свою лодку и менял не только детали, но и очень существенные части ее корпуса.

Но крупные недостатки устранить так и не удалось. Двигатель, работавший на сжатом воздухе, оказался непригодным для подводной лодки. Он мог обеспечить скорость не более полутора узлов и дальность плавания около 3 миль. Кроме того, подводная лодка плохо держалась на глубине: ее башенка часто показывалась на поверхности. Несмотря на то что лодка официально была принята в казну и на нее была назначена команда в количестве 23 человек, Морской ученый комитет после всесторонних испытаний пришел к заключению о нецелесообразности дальнейших работ в этом направлении.

После этого в течение почти целого десятилетия Александровский засыпал морское министерство своими проектами и предложениями — он изобрел и построил самодвижущуюся мину-торпеду, разработал проект погружающегося миноносца… Но все было напрасно.

Большой вклад в мировое подводное кораблестроение в последней четверти XIX столетия сделал и другой наш соотечественник — С. К. Джевецкий.

Талантливый изобретатель и инженер, Джевецкий начал работать над проектом подводной лодки в середине 1870-х годов. Морское ведомство отказалось финансировать его работу, и вынужденный строить лодку на собственные средства изобретатель решил ограничиться маленьким одноместным судном, движитель которого работал от ножного привода. Построенный в 1876 году образец положил начало целой серии подводных лодок Джевецкого, из которых наиболее известной оказалась третья модель.

По этому проекту в 1881—1882 годах было построено 50 подводных лодок, длина каждой из которых составляла 6 метров. Гребной вал этой лодки имел педали велосипедного типа, посредством которых четыре человека вращали гребной винт.

На лодках Джевецкого впервые в мире была осуществлена регенерация воздуха. Для этой цели изобретатель применил особый воздушный насос, приводимый в движение от гребного вала. Насос прогонял воздух через раствор едкого натрия. Очищенный от углекислоты воздух снова подавался в помещение. К этому воздуху через определенные промежутки времени подбавляли кислород из баллона.

В 1883—1884 годах Джевецкий за свой счет переоборудовал две лодки, установив на них электродвигатели мощностью в одну лошадиную силу каждый с новым в то время источником электрической энергии — аккумуляторными батареями. На испытаниях эти лодки шли под водой против течения Невы со скоростью 4 узла. Это были первые в мире подводные лодки с электродвигателем.

Одновременно Джевецкий изобрел наружные решетчатые торпедные аппараты, которые нашли применение на многих последующих образцах лодок.

Забегая вперед, следует отметить, что Джевецкий был автором проекта подводной лодки «Почтовый», которая вошла в историю как первый в XX столетии подводный корабль с единым двигателем. Заложенная на стапелях Металлического завода в Петербурге в 1906 году, эта лодка при длине 36 и ширине 3,2 метра имела подводное водоизмещение 146 тонн.

На «Почтовом» были установлены два тепловых двигателя мощностью по 130 лошадиных сил каждый. При работе обоих двигателей скорость лодки в надводном положении достигала 11,5 узла. В подводном положении для движения «Почтового» использовали лишь один двигатель, сообщавший ей скорость 6,2 узла. Вместо электродвигателя и аккумуляторных батарей Джевецкий установил 45 баллонов со сжатым до 200 атмосфер воздухом.

Когда лодка находилась на поверхности, двигатели работали обычным путем, под водой сжатый воздух из баллонов приводил в движение воздушный двигатель, соединенный с газовым насосом, и поступал во внутренние помещения лодки.

Двигатель засасывал воздух из машинного отделения, а выхлопные газы выбрасывал в водонепроницаемую надстройку, откуда они откачивались газовым насосом и выдавливались в воду через две длинные дырчатые трубы. Зарядка баллонов сжатым воздухом, как и электрического аккумулятора, производилась, когда лодка шла на поверхности. Хотя лодка показала неплохие результаты, ее основной недостаток — пузырчатый след при движении под водой — делал ее малопригодной для военных целей.

Однако заслуга Джевецкого заключается в том, что он показал, что идея единого двигателя технически вполне осуществима.

В 1892 году Морской технический комитет рассмотрел очередной проект Джевецкого, предложившего построить подводную лодку водоизмещением до 150 тонн с раздельными двигателями: паровой машиной в 300 лошадиных сил для надводного хода и электромотором в 100 лошадиных сил — для подводного. Лодка должна была иметь двойной корпус, рассчитанный на глубину погружения до 20 метров. Проект лодки был отклонен русским морским министерством, однако спустя четыре года он был признан лучшим на международном конкурсе во Франции и удостоен высшей награды.

Идеи, заложенные в проекте Джевецкого, использовал талантливый конструктор и инженер Макс Лобеф, который построил во Франции подводную лодку «Нарвал», открывшую новую эпоху в истории подводного кораблестроения.

«Нарвал», спущенный на воду в Шербуре 26 октября 1898 года, действительно был интересным кораблем. Это были две лодки, вставленные одна в другую: внутренняя — прочная, внешняя — легкая. Первая выдерживала давление воды на глубине, а второй была придана форма, выгодная для движения на поверхности моря. Пространство между двумя корпусами служило цистернами для погружения. Поскольку давление в таких цистернах практически всегда равно наружному, внешний корпус мог быть сделан сравнительно тонкостенным и легким.

«Нарвал» имел для надводного хода паросиловую установку, а для подводного — электромотор. На малом ходу или на стоянке паросиловая установка использовалась для зарядки аккумуляторов. Вооружение лодки составляли четыре поворотных решетчатых торпедных аппарата системы Джевецкого.

Новаторские идеи Лобефа привели к тому, что дальность плавания «Нарвала» возросла более чем в десять раз по сравнению с предыдущими подводными лодками и достигла 624 миль при скорости надводного хода 8 узлов.

Серьезным недостатком этой подводной лодки и ей подобных являлась длительность подготовки к погружению. Действительно, для того чтобы погрузиться, нужно было сначала остановить машину, разобщить ее с котлом, стравить пар и только после этого производить погружение. На это уходило 12—15 минут, срок очень большой в условиях военной обстановки.

Первым, кто удачно объединил смелые замыслы предшествующих изобретателей и создал подводную лодку, более или менее пригодную для боевых действий, был американский инженер ирландского происхождения Джон Голланд.

Он начал строить подводные лодки еще в середине 70-х годов прошлого столетия и создал восемь моделей, использовав все изобретения в этой области за сто предыдущих лет. Только девятая подводная лодка, построенная в 1899 году, принесла Голланду мировую славу. На ней был установлен газолиновый мотор для надводного хода и электрический — для подводного. Прочный стальной корпус позволял лодке погружаться на глубину до 30 метров. Она хорошо держалась на глубине благодаря удачному расположению вертикальных и горизонтальных рулей в корме. Фирма Голланда стала получать заказы на постройку лодок от других морских держав. Англия первой воспользовалась великолепной возможностью обучиться подводному плаванию и незамедлительно приобрела патент на постройку «голландок».

Голланд и России предлагал строить свои лодки для ее флота, но морское ведомство решило обойтись собственными силами.

Из этих трех специалистов Морской технический комитет образовал комиссию по проектированию и постройке подобных судов, которой были переданы все материалы по иностранному подводному кораблестроению, предложения фирм и проекты отечественных изобретателей.

Работы Ивана Григорьевича Бубнова легли в основу так называемого русского типа подводных лодок, отличавшегося рядом конструктивных особенностей и необычайно мощным торпедным вооружением.

Комиссия спроектировала свою первую лодку в рекордно короткий срок — 4 месяца, и 3 июля 1901 года было принято решение о постройке «торпедного миноносца № 113», а спустя два года начались испытания этого боевого корабля, который через год вошел в состав русского флота под названием «Дельфин».

При одинаковом с лодками Голланда водоизмещении и размерах «Дельфин» превосходил их по ряду тактико-технических данных. Например, глубина погружения у «Дельфина» была 50 метров, у лодок Голланда — 30 метров, мощность двигателя надводного хода «Дельфина» 300 лошадиных сил, а у Голланда — 160 лошадиных сил. Мощность электродвигателя для подводного хода 120 лошадиных сил при 70 лошадиных силах у Голланда. Надводная скорость у «Дельфина» была 10 узлов, а у Голланда только 8,5 узла. «Дельфин» имел два торпедных аппарата, а лодка Голланда — один.

Успешные испытания «Дельфина» доказали возможность строительства подводных лодок на отечественных заводах. И в 1903 году морское министерство решило начать разработку проекта подводной лодки увеличенного водоизмещения с более высокими, чем у «Дельфина», мореходными качествами и более мощным торпедным вооружением.

«Касатка», первая подводная лодка нового типа, была заказана Балтийскому заводу 15 января 1904 года, а ровно через 24 дня грянула русско-японская война. Морское министерство поспешило дать заказ заводу еще на пять лодок этого типа, а также купить и заказать лодки у иностранных судостроительных фирм Лэка, Голланда и Круппа.

Балтийский завод, форсируя работу по постройке подводных лодок, блестяще справился с заказом. Все шесть лодок в августе 1904 года были спущены на воду, а в канун 1905 года два железнодорожных состава доставили во Владивосток четыре подводные лодки.

К концу лета 1905 года во Владивосток было переброшено по железной дороге 13 подводных лодок.

По свидетельству Ризнича, известного впоследствии подводника, «во Владивостоке с тех пор, как в нем появились плавающие подводные лодки, блокада была снята, и только изредка, и то очень далеко от порта, появлялись миноносцы, которые действовали очень осторожно и моментально исчезали, как только подводные лодки выходили из порта».

Иными словами, японский флот, осведомленный о нахождении подводных лодок во Владивостоке, так и не рискнул блокировать дальневосточное побережье России.

К работе над «Миногой» Бубнов приступил еще во время русско-японской войны. Не ставя перед собой цели спроектировать серийную лодку, он в конструкцию «Миноги» ввел несколько радикальных новшеств.

Существенным недостатком подводных лодок того времени была установка на них опасных в пожарном отношении «двигателей внутреннего сгорания взрывного типа». «Минога» стала первой в мире подводной лодкой с дизель-электрической установкой. Впервые в практике мирового кораблестроения Бубнов применил концевые сферические переборки. Запас плавучести у «Миноги» был почти в три раза больше, чем у «Дельфина». Будучи дальнейшим развитием бубновского типа лодки, «Минога» в то же время была первой лодкой этого конструктора не с решетчатыми, а с трубчатыми носовыми торпедными аппаратами и выносным пулеметом на ходовом мостике. Оригинальным у «Миноги», как и у всех лодок русского типа, было расположение цистерн главного балласта в оконечностях легкого корпуса, что давало возможность значительно увеличить глубину погружения.

Длина подводной лодки составляла 32,0 метра, ширина — 2,75 метра, а надводное водоизмещение — 123 тонны.

Почти одновременно с «Миногой» Бубнов приступил к проектированию подводной лодки, способной совершать дальние переходы и наносить удары противнику вблизи его берегов. О необходимости создания подобной лодки говорил печальный опыт русско-японской войны. «Акула» имела водоизмещение втрое большее, чем первая лодка Бубнова «Дельфин», а ее трехвальная дизель-электрическая установка и большой запас плавучести позволяли ей плавать в Балтике даже в штормовую погоду. Зачисленная в списки флота в 1907 году, «Акула» с ее 8 торпедными аппаратами вплоть до начала первой мировой войны оставалась самой мореходной и самой мощной по вооружению лодкой в мире. Правильно оценивая значение минного оружия, Бубнов еще в 1907 году предлагал приспособить «Акулу» для скрытой постановки мин заграждения. Но мысль о специальном подводном минном заградителе принадлежала не Бубнову, ее долго и упорно разрабатывал другой русский изобретатель — М. П. Налетов. Эта мысль окончательно окрепла 15 мая 1904 года, когда на русских минах, поставленных у Порт-Артура, подорвались два японских эскадренных броненосца.

Разработанная Налетовым для защиты порт-артурской гавани лодка не была достроена, и изобретатель был вынужден ее взорвать, чтобы она не досталась японцам. И лишь спустя десять лет, после долгих мытарств и волокиты, изобретателю удалось осуществить свой проект. 8 июля 1915 года минным заградитель «Краб» вышел на свое первое боевое задание — минирование Босфорского пролива.

В окончательном варианте надводное водоизмещение его равнялось 560, а подводное — 740 тоннам. Четыре двигателя внутреннего сгорания общей мощностью 1200 лошадиных сил обеспечивали ему 11-узловую скорость хода в надводном положении. При движении под водой, когда гребные винты вращались двумя электромоторами, скорость «Краба» доходила до 7,5 узла. Предельная дальность плавания с полным запасом топлива составляла около 2500 миль.

«Краб», вооруженный 60 минами, двумя носовыми торпедными аппаратами, 70-миллиметровой пушкой и двумя пулеметами, оказался ценным боевым кораблем и оправдал возлагавшиеся на него надежды.

В 1911 году, разрабатывая так называемую «малую» судостроительную программу, морское министерство опросило офицеров-подводников, большинство из которых сочло наиболее удачной лодкой «Акулу».

Когда Главный морской штаб известил Балтийский и Невский судостроительные заводы о своем намерении разместить заказ на 25 лодок с надводным водоизмещением 600—650 тонн, Бубнов представил проекты двух лодок — «Моржа» и «Барса», незначительно отличавшихся друг от друга и являвшихся дальнейшим развитием «Акулы».

Подводные лодки типа «Барс» имели длину 68 метров, ширину — 4,5 метра, надводное водоизмещение — 650 и подводное — 780 тонн, надводную скорость — 18 и подводную — 8,5 узла. На них впервые в мировой практике предполагалось установить по два дизеля мощностью 1320 лошадиных сил каждый и главного электродвигателя в 450 лошадиных сил.

Другой особенностью лодок конструкции Бубнова было необычайно мощное торпедное вооружение. В то время как на иностранных лодках устанавливалось до 4 трубчатых торпедных аппаратов, на «Барсах» число торпедных аппаратов составляло 12. Такое увеличение достигалось за счет поворотных решетчатых аппаратов конструкции С. Джевецкого. Аппараты не давали демаскирующего воздушного пузыря при выстреле и не требовали довольно сложной системы компенсации веса выстреленной торпеды. Но главной причиной приверженности русских моряков к решетчатым аппаратам была возможность залповой торпедной стрельбы. Кроме торпедного вооружения, на «Барсах» было по две пушки и по одному пулемету.

К началу первой мировой войны у противоборствующих сторон было 265 подводных лодок. Они, казалось, только и ждали случая подтвердить делом слова одного из пионеров подводного кораблестроения середины прошлого столетия:

Когда берешь в руки старые морские уставы или приказы, то в первый момент непривычные обороты речи, обильная парусная терминология вроде «свежего брамсельного ветра», наименования давно забытых специальностей — «профос» или «огневой», — зарождающихся технических выражений, наподобие «разгоряченного подшибника», вызывают невольную улыбку.

Однако чтение пожелтевших страниц этих документов или хотя бы беглое знакомство с ними приносит немалую пользу. Мы больше узнаем об истории нашего славного русского флота, видим, какими заботами и интересами жили военные моряки сто — двести лет назад, чувствуем зримо и связь времен: ряд положений в известном преломлении дошло и до наших дней.

Мы начнем со статей, обязывающих блюсти честь русского флага, честь Родины, сохранять высокую военную бдительность. Начнем…

Статья 7: «Все воинские корабли Российские не должны ни перед кем спускать флаги, вымпела и марсели, под штрафом лишения живота (казней. — В. Д.)».

И хотя написана она 264 года тому назад, актуальность сохранилась до наших дней. «Не должны…»

«…Которые во время бою оставят свои места, дабы укрыться, те будут казнены смертию… Также и те будут казнены смертию, которые захотят сдаться или других к этому будут подговаривать или, зная оную измену, о ней не возвестят». Что ж, первый Морской устав 1720 года создавался в трудное для России время — в период многолетней воины со шведами, поэтому так и непримиримы его статьи: «Всякий офицер, ко времени боя который оставит свой корабль, будет казнен смертию, яко беглец с бою».

Столь же непримирим Морской устав Петра I был и к вопросам потери или снижения боеготовности. Например: «Кто стоя на вахте найдется спящим на пути едучи против неприятеля, ежели офицер, лишен будет живота, а рядовой жестоко наказан будет биением кошками (плетьми. — В. Д.) у шпиля. А ежели оное случится не под неприятелем, то офицеру служить в рядовых один месяц, а рядовой спускан будет трижды с реи».

Как на составную часть боеготовности, обращалось внимание и на сохранение военной тайны. В частности, напоминалось, что: «Как офицеры, так и рядовые да не дерзают о воинских делах во флоте писать домой под потерянием чина, чести или по состоянию дела и живота своего». И дается разъяснение, что, по опыту, противник из писем узнает больше, чем от лазутчиков или допроса пленных.

Далее устав подробно останавливается на обязанностях командира корабля. Всех их перечислить не представляется возможным, но некоторые из них мы рассмотрим. «…Командир корабля расписывает всю команду на три равные части по вахтам, а вахты по парусам, орудиям и т. п. У каждого боевого поста должна висеть роспись личного состава. И командир корабля должен проверять эти боевые расписания и заставлять проверять офицеров под страхом лишения двухмесячного жаловонья». Принцип боевых расписаний оказался достаточно живуч, и сегодня на каждом корабле существует боевое расписание — основа всей жизни корабля.

И в те далекие времена командир корабля обязан был организовывать боевую подготовку, следить за ее уровнем: «…должен надзирать, чтобы все корабельные служители и всякий в своей должности искустен был. Для того непрестанно надлежит обучать их владением парусов, пушек, ружья, знанием компаса и прочим, под штрафом лишения месячного жаловонья за первый раз, а за второй на полгода, за третий лишением чина».

Деятельность командира корабля регламентировалась весьма строго. Так, внеплановое, досрочное возвращение корабля в базу, в порт без уважительной на то причины грозило командиру «лишением жаловонья за дни непотребного своего пребывания в портах или рейдах» и даже отстранением от должности.

Не было больших вольностей у командира при сходе на берег: «Когда корабль стоит в полной готовности на рейде, командиру корабля не разрешается отлучаться с корабля ни на одну ночь, только если позволит ему командующий эскадрой». И даже спустя 133 года, в Морском уставе 1853 года, повторяется: «…командир отлучается с корабля как можно реже; ночевать же на берегу дозволяется ему только в случае особенной надобности… Отлучаясь с корабля, он передает команду старшему помощнику и ни под каким видом не оставляет корабль вместе с ним». Объясняется такое положение просто: парусные суда, как правило, стояли на рейдах, у стенки — гораздо реже. А погода на море всегда переменчива. Сейчас штиль, покои, а набегут тучи, ударит шквал и может наделать много бед.

Вообще к сходу офицеров на берег некоторые военачальники относились весьма строго. Так, в 1812 году командир парохода-фрегата «Камчатка» капитан первого ранга И. Шанц в приказе по кораблю писал: «Пришедши с моря в порт, прошу до моего возвращении на фрегат у старшего помощника на берег не проситься. Когда, тому назад 26 лет, я начинал морскую службу, существовало правило: пока все работы на судне не окончены, дабы тотчас можно было сняться с якоря, господа офицеры по собственным делам на берег никогда не отпрашивались. Это прекрасное старинное правило не знаю почему вышло теперь у них из употребления — но так как честь военного судна, по моему мнению, от этого весьма много страдает, то я надеюсь, что на вверенном мне фрегате введение старинного этого порядка не будет казаться гг. офицерам излишней строгостью…»

В наши дни это вошло в плоть и кровь любого командира. Пока корабль, пришедший с моря, не пополнится всеми видами снабжения, никто на берег не сойдет.

Командир корабля — первый штурман! Идея эта прослеживается и в Петровском уставе: «В путеплаваньях командир должен держать верный журнал своего курса, и в дальних плаваньях назначать на карте места, брать высоту и записывать пройденное расстояние. Должен свидетельствовать всякого штурмана в расчетах места корабля, выслушивать их доводы и выбирать лучшее место. А в Балтийском и других мелководных морях, изобилующих мелями, мели и рифы, обнаруженные им, наносить на карту, зарисовывать берега, вести наблюдение за штормами и течениями. Свой штурманский журнал по возвращению отдает командующему своему для последующей передачи в Адмиралтейскую коллегию».

Командир корабля обязан был требовать от офицеров, чтобы «они показывали свои мореходные инструменты, чтобы они брали обсервации» и самостоятельно вели журналы. Он так же запрещает штурманам давать офицерам списывать у них и обязует доносить по команде о нерадивых в штурманском деле офицерах.

В чужих портах обращалось особое внимание на бдительность: «Будучи в чужих портах (хотя и приятельских) особую предосторожность иметь, дабы служителей корабельных на берег без офицеров не пускать. Также и к своему кораблю чужие суда с осмотрительностью допускать, дабы какой вреды тайно кораблю не учинили кто, или б служителей не подговорили, и прочее, что ко вреду быть может».

Из старых рассказов мы представляем себе этакого русского матроса — лихого забулдыгу, который дальше приморского кабачка никуда не ходил. Наверное, такие встречались, но скорее как исключение. Ведь в общем случае увольнение на берег и поведение там, особенно за границей, регламентировалось довольно строго. В Уставе 1853 года в статье 823 это звучит так: «При увольнении нижних чинов на берег никогда не должно отпускаться более трети команды, и не в коем случае не долее, как до вечерней зори. В иностранных портах отправляется с ними всегда офицер, и не дозволяется им расходится как отделениями не менее пяти человек при одном унтер-офицере или ефрейторе. При возвращении нижних чинов их осматривают и поверяют на вахте».

Обращалось внимание командира и на быт личного состава. Ведь на парусных кораблях с их сыростью, небольшими помещениями, слабым состоянием медицины и однообразной пищей были весьма трудные условия для экипажа. Это приводило к таким заболеваниям, как цинга. Командир корабля обязан был смотреть за подчиненными, чтобы они «нужды ни в чем не имели и всем были довольны». Кроме того, командир смотрит и за чистотой корабля, дабы «не заболел кто-либо от недостатка таковой. Иметь надзор за больными и о них всякое попечение иметь и к их здоровью, под штрафом смерти, ежели вымыслом то учинить (умышленно. — В. Д.) для какого зла или корысти. А ежели оплошкою, то понижением чина или вычетом жаловонья».

Боеспособность корабля всегда зависела от здоровья личного состава. Поэтому на гигиену экипажа обращалось серьезное внимание. Вот, например, приказ № 37 командующего Черноморским флотом вице-адмирала Грейга от 27 августа 1822 года: «…строго наблюдать, дабы каждое воскресенье все вообще служители переменяли белье свое, чему и делать надлежащий осмотр следующим образом: по поднятии флага, на всех судах бить сбор, и по устроении служителей в две шеренги на шканцах и на палубе, осматривать белье у оных прежде ротным командирам, а потом и самими командующими судами, и буде у кого найдено будет черное, то приказать тут же перед фронтом переменить чистым, а ежели такого не окажется, на того надеть старый куль, в коем и должен он быть до первого дня, для стирания назначенного, а так как многие из служителей или по скупости или по нерадению могут надетое или чистое белье опять переменить грязным, чтобы сохранить первое до будущего воскресенья, то и должно иметь неослабное наблюдение ротным командирам, дабы чистое белье по снятии было отбираемо унтер-офицерами и запиралось бы до первого, назначенного для мытья, дня…»

Конечно, одевание куля — мера суровая и унижающая человеческое достоинство, но следует помнить, какое это время.

Древнейший полинезийский миф повествует, как бог Тангароа сотворил семь небес и воздвиг землю, вокруг которой стали вращаться небеса и заплескался океан. Однажды другой бог, Мауи, говорится в мифе дальше, забросил в глубины океана удочку и вытащил оттуда остров — чудо, созданное Тангароа. Но Мауи нечаянно зацепил крючком и волосы спавшего в пучине вод бога ветров Ру. И вздыбил тот поверхность океана. С яростью подул ветер, с невероятной быстротой поднялись волны, задрожала земля, взвились над вершинами гор языки пламени, и взлетевшие в воздух огромные камни стали падать, словно дождь. Покинул тогда океан свое ложе и поднялся до вершин высочайших гор, затопив пойманный Мауи остров.

Недавно один новозеландский пилот наблюдал с самолета рождение в Тихом океане острова в центре архипелага Тонга. В течение недели, пролетая над этим местом, пилот с изумлением видел, как из кипящих вод океана поднималась скала. С каждым днем она становилась все выше и больше. За неделю остров достиг шестнадцати километров в диаметре, а высота его составила одну тысячу шестьсот метров.

Такая картина и современного человека заставляет поражаться величию сил природы. Что же говорить о древних жителях тихоокеанских архипелагов, создавших очаровательные мифы о мироздании, когда у них на глазах в огне и пламени возникали из океана мощные вулканические постройки!

Летопись подводного вулканизма содержит немало замечательных, нередко трагических и даже романтических страниц. Перелистаем некоторые из них.

С наблюдательной вышки, построенной охотниками за кашалотами в Азорском архипелаге на острове Фаял, дозорные, обозревавшие океан в надежде заметить фонтан, выбрасываемый китом, увидели странное волнение водной поверхности. Сначала они посчитали его предвестником появления большого кита, охота на которого сулила неплохой заработок. Но вскоре гарпунерам стало не до заработка: они увидели, как из воды вырос огромный столб пара, затем остров стали сотрясать могучие толчки.

Так 27 сентября 1957 года в Атлантическом океане началось извержение подводного вулкана, названного Капилиньюш — по имени близлежащего от него мыса острова Фаял.

Только за сутки из твердых продуктов извержения над поверхностью океана образовался холм. На восьмой день суша поднялась над водой уже на сто пятнадцать метров. Но кратер вулкана пока еще находился ниже уровня океана. Земная кора в месте извержения словно дышала, то поднимая, то опуская новый остров. На восемьдесят первый день деятельности кратер вулкана поднялся над водой, и из его жерла потекли в океан огненные реки базальтовой лавы.

Взрывы следовали друг за другом через каждые 15—40 секунд. После каждого взрыва из кратера начинал расти вверх черный столб, насыщенный пеплом и вулканическими снарядами. Снаряды, поднявшись на несколько сот метров, взрывались, рассыпаясь хлопьями черного цвета. Огромные глыбы и камни падали обратно в кратер. Пепел подхватывало ветром и относило в сторону. Но значительная порция вулканического материала продолжала устремляться вверх, надстраивая черный столб хлопьями разрывов. Этот столб кудрявился, расширялся и затем оседал в океан, и только водяные пары, насыщенные пепловыми частицами, продолжали вздыматься высоко в небо. После каждого взрыва над вулканом оставалось белое грибовидное облако пара высотой в несколько километров. Мелкие капельки водяных паров и тончайшие пепловые частицы уносились в верхние слои атмосферы, образуя там своеобразные вулканические облака.

Не успевало рассеяться грибовидное облако одного взрыва, как следующий взрыв взметал в небо лавину вещества из недр земли. Наиболее мощные взрывы были немыми: не было слышно не только страшного грохота, но и какого-либо шума. Звук, видимо, гасился устремлявшейся в пасть кратера водой.

Ночью океан и небо пылали.

По подсчетам бельгийского геолога Г. Тазиева жидкие, твердые и газообразные вещества выбрасывались из недр земли в небо со скоростью триста — четыреста километров в час. Расход только кинетической энергии составлял от десяти до тридцати миллионов лошадиных сил в секунду.

Деятельность вулкана Капилиньюш продолжалась тринадцать месяцев. За это время было извергнуто восемьдесят четыре с половиной миллиона кубометров лавы. Западную часть острова Фаял покрыл одиннадцатиметровый слой пепла, под ним исчезли деревенька охотников за кашалотами и почти весь маяк Капилиньюш.

Первыми видит появление новой земли в океане обычно мореплаватели. Случалось иногда и так: откроют они остров, поднимут на нем флаг, на следующий год направится туда судно с колонистами или учеными, а острова уже и в помине нет. В Средиземном море один из таких островов известен под названием Призрак Юлия. Он был открыт в июле 1831 года. Тогда этот остров имел высоту сто двадцать метров и длину полтора километра. В ноябре того же года он исчез, а в 1863 году мореплаватели увидели его вновь и нанесли на карту. Позднее, когда ученые решили исследовать остров, его найти не удалось. Этот остров появлялся при извержении подводного вулкана, а потом размывался волнами.

Такова же примерно судьба вулканического острова Иоанна Богослова в Беринговом море. Первый раз остров был замечен в 1796 году, однако вскоре сильный прибой уничтожил ого. Но вулкан то и дело показывался над морем… Последний раз этот остров возродился при подводном извержении в 1910 году.

Вулкан Фалькон в Тихом океане на глазах людей не рос, а, наоборот, уменьшался, пока не исчез совсем, превратившись в подводную гору. В декабре 1952 года погруженный остров обследовала американская экспедиция. Она обнаружила подводный кратер, из которого по направлению течения тянулась полоса зеленой воды, обогащенной вулканическим пеплом. Но не успела экспедиция вернуться в Америку, как вулкан неожиданно поднялся над водой.

Извечна борьба между огнем и водой. Подземные огненные силы воздвигают острова и даже горы, по стоит только этим силам задремать, как океан напрочь сметает поднятые над его поверхностью вулканические постройки даже самых грандиозных размеров. Например, сравнительно недавно были открыты огромные подводные горы с широкими плоскими вершинами, названные гайотами. Они оказались бывшими вулканическими островами со срезанными океаном вершинами.

Очень хорошо об этом сказал В. Гюго в книге «Труженики моря»:

Но не всегда извержения подводных вулканов столь впечатляющи. Даже наоборот: они, как правило, остаются неизвестными, если макушка вулкана не достигает в конце концов поверхности. О деятельности подводных вулканов иногда узнавали по появлению на поверхности океана плавающей пемзы. Но то, что происходило в глубинах, оставалось загадкой.

Настоящая удача найти и наблюдать типичный подводный вулкан выпала ученым советского научно-исследовательского судна «Михаил Ломоносов». Наблюдения за его деятельностью проводились в течение трех экспедиций. И каждый раз океанский вулкан встречал своих первооткрывателей не взрывами, а мирным подводным «облаком» жидких и летучих веществ, вытекающих под давлением подземных сил из его кратера. Продукты извержения, разумеется, нельзя было заметить просто так, посмотрев за борт судна. Их регистрировали приборы.

А история открытия этого вулкана такова. В ноябре 1958 года исследовательское судно «Михаил Ломоносов» пересекало пролив между островами Фаял и Флориш Азорского архипелага в Атлантическом океане. Рельеф дна этого пролива хорошо изучен, и глубины в нем, согласно морским картам, изменяются в пределах от шестисот до тысячи четырехсот метров. Вдруг почти на середине пролива эхолот записал на ленте профиль подводной горы с углублением на вершине. Перо самописца зарегистрировало отметку в сто восемьдесят восемь метров там, где на карте показана глубина восемьсот метров. Кроме линии дна, прибор зафиксировал на эхограмме расположенное в толще воды непонятное «облако» с неровными очертаниями, которое начиналось над углублением в вершине горы и вытягивалось в восточном направлении. Как известно, ультразвуковые колебания, посылаемые вибратором эхолота вниз, отражаются не только от дна, но и от любых достаточно плотных веществ, находящихся в толще воды, будь то скопления мельчайших растений или животных, косяки рыб. Но вырисовывающееся на эхограмме «облако» не походило на что-либо известное ранее. Не сразу поняли исследователи, что «Михаил Ломоносов» находится над действующим подводным вулканом…

Со склонов горы с помощью дночерпателя были подняты образцы пород, имевших характерную для быстро застывших лав стекловидную корку и пузыристую структуру, а также образцы базальта, вулканические шлаки и бомбы. Одновременно со свежими породами были подняты и базальты более ранних излияний. После этого ни у кого уже не вызывало сомнения вулканическое происхождение горы. Химические анализы воды, поднятой батометрами, свидетельствовали о том, что вулкан не спит. И между тем на поверхности океана не было видно ни бурунов, ни пузырьков газа.

Из жерла вулкана, которым, как и предположили по эхолотной записи, оказалось углубление на вершине горы, поступал в океан поток минерализованных вод. Количество кремния в них, к примеру, в двадцать и более раз превышало концентрацию этого элемента в воде океана. То же произошло с рядом других химических компонентов. В пробах воды просматривались под микроскопом пепловые частицы. Таким образом, лабораторные исследования свидетельствовали, что обогащенная продуктами вулканической деятельности и поэтому отличная по плотности вытекающая из кратера жидкость оставила свой след на эхолотной ленте, напоминающий облако. Эта первородная вода недр разбавляла воду океана на двести километров по течению. Вулкан назвали по имени открывшего его судна горой «Михаила Ломоносова».

Как полагают специалисты, подводный вулканический взрыв в какой-то мере близок по природе детонации взрывчатых веществ под водой. По мнению советского вулканолога К. К. Зеленова, подводные вулканические взрывы резко отличаются от наземных малым разрушением твердого материала. Их основное геологическое значение состоит в интенсивном насыщении водной среды жидкими и газообразными продуктами извержения. Почему происходит так?

Известно, что степень расширения газов зависит от гидростатического давления. На больших глубинах, где оно исчисляется сотнями атмосфер, расширение газов невелико и содержащая их водная камера имеет шаровидную форму. Причем камера расширения газов, всплывая, из воды не выходит. На малых глубинах она принимает удлиненную форму, и находящиеся в ней газы устремляются вверх, поднимая над поверхностью океана столб воды.

Следовательно, при подводном извержении на больших глубинах взрыва не бывает, выброса породы тоже, а лава не разбрызгивается из жерла вулкана газами, а выдавливается из него подобно пасте из тубы и выстилает окружающее дно. Из-за высокого гидростатического давления в излившейся лаве не возникают, как это бывает на мелководье или на суше, газовые пузырьки и она не пенится, но газ в ней все-таки есть. В связи с этим стоит привести любопытный случай, подтверждающий сказанное. Как-то в одной океанологической экспедиции подняли с большой глубины кусок базальта. В результате резкого перепада давления он тут же покрылся трещинами и рассыпался на мелкие части, разорванный заключенным внутри него газом.

Подводные вулканы расположены на океанском дне неравномерно, сгруппировались в определенных участках планеты. В Атлантическом океане, например, они в большинстве своем сосредоточены на огромном горном образовании — Срединном Атлантическом хребте, видимая часть которого на севере — острова Ян-Майен, Исландия, южнее — Азорский архипелаг, далее на юг — острова Вознесения, Святой Елены, Тристан-да-Кунья; на юге завершают эту цепь острова Буве. Обособленно расположены в Атлантике вулканические районы Канарского архипелага и островов Зеленого Мыса.

В Тихом океане вулканы тяготеют к цепи архипелагов Самоа-Маршаллова-Каролинского-Кука-Тубуаи-Туамоту, а также к подводному хребту Императорских гор и горному образованию, проходящему от атолла Джонстон через архипелаг Туамоту. Кроме того, в этом океане вулканически активны Восточно-Тихоокеанский хребет с островом Пасхи, Галапагосский вулканический архипелаг и вулканический подводный хребет Сала-и-Гомес, заканчивающийся на востоке хребтом Наска.

В Индийском океане вулканизм имеет место преимущественно в западной его части. Вулканы сосредоточены здесь на Коморских островах, а также на дугообразной подводной возвышенности между Сейшельскими и Маскаренскими островами. В Индийском океане существуют и другие горные образования, которые увенчаны вулканическими островами. Среди них можно назвать Мальдивские и Чагос.

Подводный вулканизм не обделил своим вниманием и Северный Ледовитый океан, Антарктику. В 1982 году пришло сообщение об открытии в Антарктике двух новых вулканов, расположенных в тридцати милях друг от друга в районе шельфа Ларсен. Эти вулканы находятся в активной фазе, и один из них недавно извергался.

Древний и современный океанический вулканизм, охватывающий многие районы земного шара, как считают большинство ученых, имеет более широкое распространение, чем наземный. Об этом свидетельствует хотя бы простое сравнение площадей развития вулканизма в океанах и на материках. Только на дне Тихого океана, по мнению ученых, находится около десяти тысяч вулканов высотой более одного километра. Они также склоняются к мысли, что почти все подводные горные вершины в этом океане представляют собой вулканы. Возьмем, к примеру, коралловые острова — в их основании лежат потухшие вулканы.

На нашей планете примерно три четверти активных вулканов находится в зоне перехода между океаном и континентами. Здесь наблюдаются самые сильные извержения. Такими зонами являются островные дуги. Их насчитывается в Тихом океане двадцать две. Они формируют так называемое Тихоокеанское огненное кольцо. Перечислим некоторые из них: Японская дуга, Марианская, Филиппинская, Ново-Гвинейская, Западно-Меланезийская, Ново-Гебридская, Алеутская, Курильская. Островные дуги представляют собой подводные горные образования, проявляющиеся на поверхности океана в виде изогнутых гирлянд островов. С огненным кольцом генетически связана величайшая Индонезийская дуга с вулканом Кракатау.

Ученые выявили две удивительные особенности современного вулканизма в Атлантическом океане. Первая — одновременность вулканических проявлений в местах, удаленных друг от друга на многие тысячи километров. Вторая приуроченность вулканической деятельности к местам пересечений продольных и поперечных разломов в Срединном Атлантическом хребте. Хотя существует на этот счет немало гипотез, но до полного объяснения таких загадочных явлений природы пока еще далеко.

Если нанести на карту подводные вулканы Азорского архипелага, то через них можно провести прямую, направленную примерно с юго-востока на северо-запад, которая пересекает глубокие разломы Срединного Атлантического хребта. Примечательно, что эта прямая совпадает с полосой очагов землетрясений, вытянутой в том же направлении. Соседство очагов сейсмичности и вулканизма ведет к возникновению извержений, ибо за проявлениями сейсмической активности — смещениями земной коры — тут же начинают работать вулканические силы. Следовательно, не случайно извержению вулкана Капилиньюш предшествовали интенсивные толчки. Так, только с 1931 по 1950 год в районе острова Фаял произошло четыреста двадцать восемь землетрясений, а за десять дней перед извержением вулкана Капилиньюш земля там сотрясалась четыреста пятьдесят раз, причем часто с интенсивностью до десяти баллов. Активизация вулканической деятельности на подводной горе Михаила Ломоносова тоже была последствием сейсмического кризиса, который начался вечером 12 мая 1958 года и продолжался весь день 13 мая. Оба вулкана расположены на пересечениях линии очагов землетрясений с продольными разломами в Срединном Атлантическом хребте. В подобных же узлах находятся вулканы Исландии.

Подводные вулканы преимущественно возникли давно, о чем свидетельствует хотя бы то, что на их склонах наряду со свежими породами имеются базальты более ранних излияний. Поэтому правильнее говорить не о возникновении, а о пробуждении вулканизма в современной истории океана. Так, в начале семидесятых годов нашего столетия, например, пробудился вулкан на острове Тристан. Со времени открытия этого острова вулкан ни разу не подавал признаков жизни. И никому не приходило в голову, что остров представляет собой подводный пороховой погреб, к которому давно уже поднесен медленно тлеющий фитиль.

В это же время активизировалась вулканическая деятельность в районе Исландии. Там есть острова Вестманнаэйяр, что в переводе на русский язык означает: острова западных людей. Вокруг них расположено около шестидесяти потухших вулканов.

И вот 14 ноября 1963 года взбунтовался один из этих потухших вулканов. Только за четыре месяца деятельности он выбросил четыреста миллионов кубометров лавы и пепла. В результате возник остров Суртсэй, названный так в честь Суртэра — исландского коллеги Гефеста и Вулкана, правивших подземными кочегарками по представлениям древних греков и римлян. Затвердевшие потоки лавы предохранили остров от разрушения океаном. За его формированием пристально следили ученые. Они видели, как на новой суше зарождалась жизнь: появлялись растения, насекомые, птицы. Но, к сожалению, длилось это недолго. Через некоторое время вулканизм снова активизировался на Суртсэе: на его юго-восточном берегу забили фонтаны лавы на высоту до ста пятидесяти метров, причем сразу из четырех кратеров.

В 1965 году недалеко от Суртсэя показался над поверхностью океана островок Суртлингер, просуществовавший до октября того же года. Потом в течение семи месяцев 1966 года в этом районе извергался вулкан Кристмасс, неоднократно выглядывая из воды.

Крутой нрав недр Исландии проявляется и сейчас. Так, в 1980 году в районе Крафла в Северной Исландии началось извержение вулкана, которое, кстати, ожидали, поскольку его пробуждение предвещали неоднократные колебания земной поверхности.

Немало зла причинили исландцам беспокойные недра, но люди научились обращать опасные проявления вулканизма себе на пользу. Например, горячая подземная вода используется для обогрева домов и теплиц. Ею же отапливается столица Исландии. По подсчетам специалистов недра дают столько тепла в год, сколько могли бы дать за этот период три миллиона тонн каменного угля. В какой-то мере научились люди и противостоять стихии. Во время извержения в 1973 году вулкана Хельгафелль на острове Хеймаэй исландцы впервые в мировой практике сделали попытку противостоять наступающей лаве, угрожающей разрушить город. Они поливали лаву холодной водой и остановили ее в нескольких десятках метров от фабрик и причалов. Это была первая победа человека над вулканом.

Где мы? Куда идти дальше? Эти далеко не праздные и очень непростые вопросы неизбежно вставали перед мореплавателями всех времен и всех народов каждый раз, когда они теряли из вида берег.

Встают эти вопросы и сегодня. Но к нашему времени лучшие умы человечества, такие, как Ньютон, Ломоносов и многие другие, немало потрудились, чтобы можно было проще и точнее на них ответить.

Сейчас достаточно проделать несложные манипуляции с небольшим числом приборов, записать их показания, произвести расчеты, доступные каждому десятикласснику, и вы уже можете нанести на карту крошечный кружочек, в пределах которого вы вправе считать место своего судна. От центра этого кружка ничего не стоит проложить на карте безопасный курс.

Больше того: теперь уже появились устройства, которые и от этой работы разгрузили судоводителя. Когда есть такое устройство на судне, штурману достаточно нажать кнопку — и на широкой бумажной ленте печатающее устройство с гарантированной точностью очень скоро отстукает дату, точное время, курс, широту, долготу судна и ряд других сведений, нужных для судоводителя.

Это сейчас… А в те далекие времена, когда люди только-только научились строить суда и отважились выйти в открытое море, едва ли не единственными «приборами» судоводителя были верный глаз и цепкая память.

Но и тогда море властно звало людей на свои просторы. Одних манила жажда наживы, других толкала военная необходимость, третьих увлекала неутолимая тяга к открытиям. И люди шли в море, все дальше и дальше.

Как пишет «отец истории» Геродот, примерно две с половиной тысячи лет назад могущественный и тщеславный фараон Нехо снарядил небывалую по тем временам морскую экспедицию.

Египтяне считались, и считались по праву, лучшими кораблестроителями, но славу лучших мореходов своими смелыми походами заслужили финикийцы. Им и поручил фараон возглавить экспедицию. Он призвал самых отважных мореходов из Тира и Сидона и повелел им выйти в Красное море, плыть все время вперед, огибать мысы, заходить в морские заливы так, чтобы берег был всегда справа, до тех пор, пока флотилия не вернется в Египет, где будет ждать моряков высокая награда.

Нелегко было выполнить поставленную задачу. Далеко на юг никто в то время не отваживался заходить. Что ждет впереди, никто не знал. Но жестокая воля владыки была сильнее любых страхов, и флот отправился в свой небывало смелый поход.

Удивительное это было плавание. Ни навигационных инструментов, ни карт, ни маяков в то время не было. Даже понятия «широта» и «долгота» не были еще известны людям. Единственным надежным «двигателем» на судах была мускульная сила рабов. Паруса, стоявшие на египетских судах, хороши были только при попутных ветрах. Боковые, а тем более встречные ветры только мешали движению. Едва скрывшись за горизонтом, корабли оставались безо всякой связи с берегом.

Но корабли в поход вышли. Прошли Красное море и, продвигаясь вдоль восточных берегов Африки, вышли в Индийский океан. Финикийцы не торопились. Они часто приставали к берегу, чтобы переждать неблагоприятную погоду, чтобы набрать питьевой воды, а когда и запастись продовольствием на дальнейший путь.

Вахтенных журналов, таких, как теперь, в то время не вели. Но по источникам, дошедшим до нашего времени, известно, что на второй год плавания мореходы высадились на пустынном берегу, посеяли зерно из судовых запасов, вырастили и собрали урожай и… поплыли дальше.

Много чудес повидали мореплаватели в пути. Но одно из самых невероятных случилось с ними на втором году плавания. Финикийцы всегда в море обращали внимание на положение светил: Солнце, Луна и звезды помогали им найти путь. И вот однажды в полдень с изумлением и ужасом они увидели, что солнце светит им не с юга, а с севера! Это было необъяснимо и страшно.

Столетия ни ученые, ни жрецы не могли разгадать эту загадку, а разгадка была простая: корабли экспедиции, не заметив того, пересекли экватор, о котором они ничего не знали, и оказались в Южном полушарии, где солнце в полдень находится в северной части небосклона.

Подивились… и пошли дальше. Так прошли Индийский океан, обогнули южную оконечность Африки, вошли в Атлантику, дошли до Геракловых столбов (так древние называли Гибралтар), прошли пролив, а дальше справа пошли знакомые берега Средиземного моря. Великий поход благополучно подошел к концу.

В Египте уже никто и не ждал возвращения мореплавателей. Их давно оплакали и похоронили, как не раз хоронили других, отважившихся выйти в море и не вернувшихся на берег. Одних удивило и обрадовало их возвращение, других оно озадачило. Больше всех благополучным возвращением экспедиции был озадачен сам фараон: ему предстояло выплатить награду морякам!

Так блестяще закончился великий поход через два моря и два океана.

Но далеко не всегда так благополучно завершались в те далекие годы и не такие большие морские экспедиции. Жестокие бури, коварные рифы, непроглядные туманы, беспощадные пираты на каждом шагу поджидали мореплавателей. И люди привыкли, отправляясь в морской поход, прощаться с родными и друзьями, оставлять завещания и готовиться к самому худшему. Ни один даже самый хороший судоводитель не мог быть уверен в том, что он приведет свой корабль к намеченной цели, не сбившись с пути. Солнце и звезды, конечно, помогали, но у моряков не было точных измерительных приборов, а без них небесные светила плохие помощники. А потом, стоило тучам затянуть небо, и судно, как слепая лошадь, сбивалось с пути. И не одно поколение моряков мечтало раздобыть такой волшебный указатель, который в любую непогоду мог бы показать хоть одну страну света. Взаимное расположение востока, запада, севера и юга финикийцы уже знали.

И может быть, самое удивительное заключалось в том, что в те годы, когда корабли фараона Нехо еще не собирались в свой легендарный поход, такой указатель уже был. По свидетельству большинства ученых-историков, появилось это устройство примерно три тысячи лет назад. Но общение между народами было очень затруднено, и, пока чудесный указатель пути дошел до берегов Средиземного моря, прошло еще немало веков. Только в начале второго тысячелетия нашей эры это чудесное изобретение попало в Европу, а затем уже широко распространилось по всем морям и океанам.

Устройство это — магнитная игла. Едва попав в Европу, оно претерпело ряд усовершенствований и улучшений, получило имя «компас» и сыграло огромную роль в развитии цивилизации. В частности, великие географические открытия были бы немыслимы без компаса.

История не сохранила имени изобретателя компаса. Даже страну, подарившую человечеству этот замечательный прибор, историки не могут назвать точно. Одни приписывают изобретение компаса финикийцам, другие уверяют, что первыми, обратившими внимание на чудесное свойство магнита устанавливаться в плоскости магнитного меридиана, были китайцы, третьи отдают предпочтение в этом деле арабам, четвертые упоминают французов, итальянцев, норманов и даже древних майя на том основании, что в Эквадоре нашли магнитный стержень, который (при желании) можно считать прообразом магнитной стрелки.

В Китае нашли очень древний инструмент, состоящий из бронзовой пластинки, на которой по кругу были нанесены знаки Зодиака, а в центре круга была укреплена игла, на которой свободно вращалась магнитная стрелка. Большинство ученых пришли к мнению, что это приспособление для гадания. Достаточно было желающему узнать свою судьбу, поставить перед собой эту пластинку — и стрелка, поколебавшись немного вправо и влево, будто бы раздумывая, против какого знака ей остановиться, замирала, чуть-чуть подрагивая. Можно понять, каким значительным казался чудесный выбор стрелки. Ведь невежественные в те годы люди ничего не знали о магнетизме Земли и о свойствах магнита. Стрелка казалась им волшебной, а толкования гадальщика непостижимо мудрыми.

Там же в Китае найден был другой прибор, который когда-то служил компасом, но сухопутным. Это была миниатюрная подвешенная на игле тележка с фигуркой возницы, протянувшего вперед руку. Внутри нее лежал кусочек магнитной руды, он был закреплен так, что тележка всегда поворачивалась к югу. Ученые доискались, что этот прибор так и назывался: «указатель юга».

Сейчас уже никто не скажет, кому и как служил этот прибор. Но можно себе представить, скольких путешественников он провел через бездорожье… И все же роль сухопутного компаса значительно скромнее, чем роль компаса морского! На суше есть дороги, столбы, указатели. В тайге можно сделать зарубки, в степи — встретить человека… А в море, сколько ни смотри, одни волны кругом. Такие разные и такие одинаковые волны! Вот тут-то и показала свои удивительные способности волшебная стрелка.

Сначала прибор для определения стран света был очень прост: магнитную иглу втыкали в кусочек пробки и опускали в чашу с водой, которую впоследствии стали называть котелком компаса. Иногда вместо пробки брали кусочек тростника или просто вставляли иглу в соломинку.

Неоценимые удобства принесло морякам уже и это нехитрое устройство: с ним можно было выходить в открытое море и не бояться, что не найдешь дорогу назад к родному берегу. Чудесная стрелка помогала увереннее плавать к далеким островам, через узкие проливы и решать другие навигационные задачи. Но морякам хотелось большего. Многие смутно чувствовали, что чудесная стрелка еще не раскрыла всех своих возможностей.

Точность показаний плавающей стрелки была, понятно, очень невысока. Да и вода нередко выплескивалась из котелка, бывало, и вместе со стрелкой. Только в XIII веке появился компас с сухим котелком, а главное, с картушкой, прикрепленной к стрелке. Картушка — это нехитрое на первый взгляд, но замечательное изобретение: небольшой кружок из немагнитного материала вместе с жестко прикрепленной к нему стрелкой свободно подвешивается на острие вертикальной иглы. Сверху на картушке наносят четыре главных румба: Норд, Ост, Зюйд и Вест так, чтобы Норд совпадал с северным концом стрелки. Дуги между главными румбами делят на несколько равных частей…

Вроде бы ничего особенного? Но компас с неподвижной картушкой приходится каждый раз поворачивать в горизонтальной плоскости, до тех пор, пока северный конец стрелки не совпадет с Нордом. Только тогда можно определить курс, но которому идет судно, направление на предмет и пр. Это, конечно, очень неудобно. В случае же, когда картушка сама вращается вместе со стрелкой и сама устанавливается в плоскости меридиана, достаточно только взглянуть на нее, чтобы определить любое направление.

Для грамотного человека преимущество вращающейся картушки малоощутимо: как ни поверни компас, он сразу сообразит, куда идет судно. Для человека же малограмотного, а такими в основном и были моряки прошлого, вращающаяся картушка значительно облегчила пользование компасом.

В наше время котелок наглухо закрывается толстой стеклянной крышкой, которая прижата к нему медным кольцом. Сверху на кольцо наносят деления от 0° до 360° по часовой стрелке от Норда. Внутри котелка протягивают две черные медные вертикальные проволочки так, чтобы одна из них приходилась точно под 0°, а другая — под 180°. Эти проволочки называют курсовыми чертами.

Компас на судне устанавливается так, чтобы линия, проведенная между курсовыми чертами, точно совпадала с линией нос — середина кормы судна, или, как говорят, с диаметральной плоскостью судна.

Кто именно изобрел компас с вращающейся картушкой, история не может ответить. Существует, правда, распространенная версия, будто компас с сухим котелком и картушкой, разделенной на шестнадцать частей, был впервые предложен итальянцем Флавио Джойей из города Амальфи в 1302 году. Благодарные соотечественники даже поставили Джойе бронзовый памятник. Но дотошные историки установили, что Джойи попросту не было на свете.

И если уж кому действительно стоило бы поставить памятник как изобретателю компаса, так это нашему соотечественнику Петру Перегрину. В его сочинении, датированном 1269 годом, посвященном описанию свойств магнита, содержатся сведения об усовершенствовании им компаса. Его компас состоял из стрелки, соединенной с картушкой, разделенной на четыре основных румба и на градусы. Предусматривал он и устройство для определения направлений на светила и на береговые предметы, очень похожее на современный пеленгатор, который до сих пор исправно служит на море.

Прошло примерно сто пятьдесят лет, прежде чем появилось новое изобретение, позволившее еще больше облегчить работу с компасом.

Море очень редко бывает совсем спокойным. Любое судно, попадая на волну, испытывает качку, а качка, естественно, влияет на работу компаса. Иногда качка бывает настолько сильной, что вообще выводит компас из строя. Поэтому возникла необходимость в таком приспособлении, которое позволило бы котелку компаса оставаться спокойным при любой качке. Его придумали португальцы.

Как большинство гениальных изобретений, новая подвеска компаса была очень проста: котелок компаса, несколько утяжеленный снизу, подвешивался на двух горизонтальных полуосях, опирающихся на кольцо. Это кольцо, в свою очередь, на двух горизонтальных полуосях, перпендикулярных первым, подвешивалось внутри второго кольца, неподвижно укрепленного на судне. Таким образом, куда бы ни наклонилось судно, картушка оставалась горизонтальной. По имени математика Кардано этот подвес назвали кардановым.

Португальцы же предложили делить картушку на 32 румба. Эти румбы остались на картушках морских компасов до нашего времени. Каждый из них получил свое название и еще сравнительно недавно, лет пятьдесят назад, можно было застать где-нибудь в кубрике моряка, который зубрил «компас с тенями»: «Норд Норд тень Ост, Норд Норд Ост, Норд Ост тень Ост. Норд Ост, Норд Ост тень Зюйд» и т. д. «Тень» в данном случае означает по-русски: «в сторону», «к». Сейчас же, хотя все 32 румба остались на многих современных компасах, на них прибавились и деления в градусах (а иногда и в долях градусов). И в наше время, сообщая курс, который надо держать рулевому, предпочитают говорить, например: курс 327°, вместо: Норд Вест тень Норд, что по существу одно и то же (разница в 1/4° округляется).

С тех пор как магнитный компас в XIX веке обрел свою современную конструкцию, он совершенствовался очень мало. Но зато далеко вперед продвинулось представление о земном магнетизме и о магнетизме вообще. Это потребовало от моряков новых открытий и изобретений, которые если и не касаются собственно компаса, то к навигации имеют прямое отношение.

Чем бо́льшие задачи ложились на военные и торговые флоты, тем бо́льшие требования предъявляли моряки к показаниям компасов. Точнее стали наблюдения, и неожиданно для себя моряки заметили, что компас, которому доверялись столько веков, очень редко показывает правду. На два-три градуса, а иногда и много больше любой магнитный компас привирает. Очень скоро заметили, что в разных местах Земли обман компаса неодинаковый, что с годами в одних местах этот обман увеличивается, в других — уменьшается и что чем ближе к полюсу, тем больше эти обманы.

Моряки пришли в ужас. И было от чего: оказалось, что компасу нельзя доверять!

Но в начале прошлого века наука пришла на помощь морякам и к середине века справилась с этой бедой. Ученый Гаусс создал общую теорию земного магнетизма, были проделаны сотни тысяч точных измерений, и теперь на всех морских картах отклонение стрелки компаса от географического меридиана (так называемое склонение) показывается напечатанным на карте в виде картушки, разбитой на градусы и с надписью в центре ее величины склонения с точностью до четверти градуса. Здесь же указывается, к какому году приведено склонение, знак и величина его годового изменения.

Работы у штурманов прибавилось: теперь стало нужным умножать «возраст» карты (то есть разницу между годом наблюдений и годом издания карты) на величину годового изменения магнитного склонения и этой поправкой исправлять показание магнитного курса. Но это справедливо для средних широт. В высоких же широтах, то есть в областях от 70° северной и южной широт до полюсов, магнитному компасу вообще верить нельзя. Дело в том, что в этих широтах очень большие аномалии магнитного склонения и сказывается близость магнитных полюсов, не совпадающих с географическими. Тут магнитная стрелка стремится занять вертикальное положение. В этом случае не помогла и наука. Компас врет без зазрения совести, а порой начинает и вовсе то и дело менять свои показания. Недаром, собираясь в 1902 году к Северному полюсу на самолетах, знаменитый Амундсен не решился довериться магнитному компасу. Он придумал специальный прибор: солнечный указатель курса — СУК. В этом приборе точные часы поворачивают маленькое зеркальце вслед за солнцем и, пока самолет летит над облаками, не отклоняясь от курса, не отклоняется и «зайчик» от своей позиции.

Но в высокие широты заглядывали не часто, а в средних компас вновь обрел доверие моряков. Капитаны быстроходных клиперов днем и ночью, в любую погоду с полного хода влетали в узкости и благополучно проходили их, пользуясь показаниями магнитного компаса… Но так же быстро, как и вернул доверие моряков компас, он снова утратил его, и на этот раз при трагических обстоятельствах.

Судостроение быстро развивалось. В начале прошлого века появились пароходы, а вслед за ними металлические суда. Несмотря на сопротивление многих, железные корабли быстро стали вытеснять деревянные, и вдруг… один за другим при загадочных обстоятельствах погибли несколько больших пароходов.

Разбирая обстоятельства гибели одного из них, на котором погибло около трехсот человек, специалисты установили, что причиной аварии были неверные показания магнитных компасов. В порту, при отходе, компасы работали согласованно, а в море их показания разошлись на 45°. Капитан был уверен, что компас, установленный на мостике, дает правильные показания, и… погубил пароход. В других загадочных авариях стальных кораблей тоже оказались виновными компасы. В Англии собрались ученые и моряки, чтобы разобраться в этом деле.

Собравшиеся пришли к выводу, что корабельное железо столь сильно влияет на компас, что ошибка в его показаниях оказалась неизбежной. Выступивший на собрании доктор богословских наук бывший известный капитан Скорсби показал присутствующим влияние железа на стрелку магнитного компаса на опыте и сделал вывод о том, что чем больше масса железа, тем больше она отклоняет стрелку компаса от меридиана.

— Мы, — сказал он, — плаваем по старинке, как на деревянных судах, то есть без учета влияния корабельного железа на компас. Боюсь, что мы никогда не сможем добиться на стальном судне правильных показаний компаса.

Противники железного судостроения подняли голову. Но наука и на этот раз пришла на помощь магнитному компасу. Ученые нашли способ свести девиацию (как назвали они отклонение компаса) к минимуму, разместив рядом с ним специальные магниты — уничтожители девиации. Эти магниты-уничтожители стали размещать в нактоузах и рядом с котелком компаса. Они-то и не дают компасу «завираться».

Прежде нактоузом называли просто деревянный ящичек, в который на ночь вместе с фонарем ставили компас. Ночной домик — «найт хауз». В наше время нактоуз — деревянная тумбочка, на которой укрепляют компас. Слева и справа от него на нактоузе установлены массивные железные шары с маленькую дыньку размером. Их можно передвигать и закреплять поближе и подальше от компаса, а внутри тумбочки запрятан целый набор магнитов, которые тоже можно передвигать и закреплять. Изменение взаимного расположения этих шаров и магнитов почти полностью уничтожает девиацию.

Сейчас перед выходом в рейс, когда груз уже погружен и закреплен на судне, на него поднимается девиатор и в специально отведенном районе моря часа полтора колдует над компасом. По его командам судно ходит разными курсами, девиатор перемещает шары и магниты и, уходя, оставляет маленькую таблицу остаточной девиации, которую штурманам приходится учитывать каждый раз, когда они изменяют курс. Вспомните роман Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан». Там, зная о девиации, негодяй Негоро умышленно изменил ее, подложив под компас топор. В результате судно вместо Америки приплыло в Африку.

У штурманов еще прибавилось работы: в море, определяя курс по магнитному компасу, они должны учитывать магнитный курс с учетом склонения компаса, компасный курс с учетом остаточной девиации на разных курсах и истинный курс с учетом и склонения, и девиации, то есть поправки компаса.

Нынче почти на всех современных кораблях установлены гирокомпасы и целые навигационные комплексы, имеющие в своем составе несколько курсоуказателей, не зависящих ни от девиации, ни от склонения. Но в качестве резервного средства на всех судах все еще стоит и заслуженный магнитный компас. Все штурманы должны уметь вести по нему корабль. В море может случиться всякое!