Собрание стихотворений

fb2
Величковский Евгеньевич Анатолий

Анатолий Величковский (1901 — 2 января 1981) — русский поэт и прозаик «первой волны» эмиграции. Публиковаться начал с 1947 года. Печатался в наиболее известных периодических изданиях русского зарубежья: «Новый журнал», «Мосты», «Грани» и т. д. Его стихи вошли в поэтические антологии «На Западе» (1953), Муза Диаспоры» (1960) и др.

Характеризуя его поэтическое творчество один из критиков, в частности, отмечал: «Его поэзия основывается на религиозности и близости к природе. При этом природа, которую он любовно описывает, всегда служит исходным пунктом для духовного осознания человеческого бытия. Величковский противопоставляет мир разума и техники, созданный человеческими усилиями, миру Божьего творения, в наиболее чистой форме познаваемого в природе».

В основе данного электронного собрания стихотворений — полные копии трех сборников поэта: «Лицом к лицу» (1952), «С бору по сосенке» (1974), «О постороннем» (1979). Также в данное собрание вошли избранные стихотворения из последнего сборника А.Величковского «Нерукотворный свет» (1981) и ряд стихотворений (не вошедших в сборники), опубликованных в периодике и поэтических антологиях русского зарубежья, объединенных составителем в раздел «Стихотворения разных лет».

АНАТОЛИЙ ВЕЛИЧКОВСКИЙ. СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ

ЛИЦОМ К ЛИЦУ (Париж: Рифма, 1952)

«Мне руки милые твои…»

 Мне руки милые твои Как память светлая о рае. Я так хотел бы, умирая, В слабеющих руках моих Собрав остаток сил — держать Твои ласкающие руки И, как перед простой разлукой, Их на прощание пожать.

«В постели, ночью, в тишине…»

 В постели, ночью, в тишине, Я вслушивался в каждый шорох, И чудилось порою мне, Как будто шевелятся шторы. И сердце в комнате пустой Сильнее начинало биться… Я укрывался с головой, Лежал, боясь пошевелиться. И много нужно было сил, И много воли убывало — Чтоб он ко мне не подходил И не касался одеяла. Теперь я не пугаюсь штор, Я знаю — ветер их колышет. А все-таки с каких-то пор Вокруг меня иное дышит.

«Во тьме на простыне рука темна…»

 Во тьме на простыне рука темна, Лицо чуть светится, глаза горят. У черного холодного окна Качаются деревья и шумят. Я думаю о том, как трудно жить С самим собой, а рядом, за стеной, В соседнем доме тоже, может быть, Есть комната — и там, во тьме ночной, Идут часы в такой же тишине, И светится лицо, глаза горят, Рука на простыне темна. В окне Качаются деревья и шумят.

«Вот уже и нам пора проститься…»

Г. А. Раевскому

 Вот уже и нам пора проститься. Было в поле тихо и темно, Я в ладонях растирал пшеницу, Из колосьев добывал зерно. А потом свой обмолот пустынный, В горсть из горсти так пересыпал, Чтобы ветер уносил мякину, На ладонях зерна оставлял. Веял я пшеницу осторожно, Не теряя зерен золотых, Только по законам непреложным Каждый раз все было меньше их.

«У берега покой и тишина…»

Сергею Маковскому

 У берега покой и тишина, Стоит звезда, а волны пробегают, — По очереди каждая волна Звезду одну и ту же отражает. Так кажется: на самом деле — нет, Все волны рек, от края и до края, Несут в себе ее далекий свет, Ни на мгновенье с ним не расставаясь.

«Сторожа обрезывают ветки…»

Ю. К. Терапиано

 Сторожа обрезывают ветки. Нет, весна придет еще нескоро. Дымен город. Солнце зимним светом, Мертвым светом озарило горы. Этот свет я прежде ненавидел, Я бежал от этих улиц длинных, — Десять лет меня никто не видел В этом страшном городе старинном. Здесь провел я молодость бесплодно, Не нашел ни в ком к себе участья. Проходили месяцы и годы, Никогда не приходило счастье. Потому мне тяжело и страшно В городе, где умирала радость, — Видеть труб задымленные башни, Черных стен холодные громады. С каждым камнем или старым домом, Озаренным сквозь туман закатом, Я встречаюсь, как с таким знакомым, Что меня обворовал когда-то.

«Каждый лист весной пронизан светом…»

 Каждый лист весной пронизан светом, Но пройдет еще немного дней, Темный лак его покроет летом, Станет он не пропускать лучей, — От дождей, от засухи, от зноя Будет жестким и полусухим… Но, припомнив солнце золотое, Упадет на землю золотым.

«Когда — среди любви земной…»

Т. Величковской

 Когда — среди любви земной, Средь скуки, мрака и двуличья, Случайно, в слабости сплошной Бессильного косноязычья — Одна строка строки другой, Как провод провода, коснется И, словно искрой голубой, Вся озаренная зажжется: Тогда мне видно самому, Зачем, почти наглядным чудом, Тому, кто знает ложь и тьму, Дается некий свет — оттуда.

«Две правды есть: одна — совсем простая…»

 Две правды есть: одна — совсем простая: Зайдешь за булкой, купишь папирос, Войдешь в кафе и в зеркале встречаешь Свое лицо и свой неладный нос. Закажешь кофий, вынешь сигарету, Попросишь у соседа прикурить, — Как будто все в порядке и на свете Совсем не плохо человеку жить. Но миг — и вдруг таким себя увидишь, Каким и зеркалу не отразить, И слово праздное возненавидишь И не о чем с соседом говорить.

«Лицом к лицу стояли двое…»

 Лицом к лицу стояли двое: Один со шрамом на щеке, Другой — такого же покроя, В таком же сером пиджаке. И оба правою рукою Усы крутили. Было так, Как будто в зеркале собою Любуется один чудак. Они о чем-то рассуждали, Кивали вместе головой И разошлись, и не узнали, Кто отраженный, кто живой.

«Когда в окне расплюснулось лицо…»

 Когда в окне расплюснулось лицо, Я выбежал в испуге и печали. Луна была окружена кольцом, Во мраке мокрые кусты качались. Залаяла собака. Как во сне, Прохожий гнался за широкой шляпой, И черный пес в полночной тишине Вокруг меня ходил на мокрых лапах. Обыкновенный пес, каких везде Необычайно почему-то много… Но этот был как месяц на воде, Не отставал ни разу всю дорогу.

«И опять я сам себе товарищ…»

 И опять я сам себе товарищ, Не считая тень мою… Ведь с ней Мы гуляем неразлучно в паре Солнечной дорогой наших дней. Я надену шляпу — в шляпах ходим, Зонтик в руку — с зонтиком идем. Если в небе облако проходит, Разойдемся и опять вдвоем. Жаль, что как бы ни было прекрасно Поменяться с тенью — силы нет — Возникать, когда светло и ясно, Уходить, когда уходит свет.

«Солнце греет, пахнут липы медом…»

 Солнце греет, пахнут липы медом. Мы идем в толпе других прохожих. Перед нами Сена, блещут воды, Длинный мост мы переходим тоже. Смотрим вниз на быстрое теченье: Пароход плывет в Медон с народом, Ходят волны, выступает пена Золотым углом за пароходом. Винт шумит, а пассажиры, сидя, Пьют вино со льдом, считают сдачу. Я с тобою часто это видел. Много раз хотелось нам на дачу Плыть на этом пароходе белом, Пить вино со льдом и прохлаждаться. Много раз нам этого хотелось. Только как-то не пришлось дождаться. В жизни мы — как в голубом сияньи: Все прекрасно, все цветет и блещет. Но труднее даже подаянья Достаются нам простые вещи.

«Был темен переулок, темен дом…»

И. Чиннову

 Был темен переулок, темен дом, Светящийся единственным окном. Квадратный свет ложится на гранит. — Там человек над книгами сидит. Ему спокойно, хорошо, светло, Не постучи я с улицы в стекло. Он на призыв объятого тоской Ответит подозрением и враждой, И если не потушит там огня, Здесь не увидит никогда меня.

«Сквозь туманы осень поднимает…»

 Сквозь туманы осень поднимает Ледяные звезды в высоту. Южный ветер ощупью считает Золотые листья налету. Вертит их, по тротуарам гонит, Разбросал на влажных мостовых… Разве было столько же зеленых, Сколько под ногами золотых? — «Ну, конечно, столько!» — отвечает Спутник мой, упрямый счетовод, И сухие листья поднимая, С шелестом по мостовой метет.

«Как в наше время тяжело писать…»

 Как в наше время тяжело писать… Так, только плотник клепки подгоняет, Чтоб можно было бочке доверять, Когда железный обруч их сжимает. Я не могу любить своих стихов. Я верил бы в какое-то их пламя, Когда б из ямба выжатая кровь Казалась влагой, выжатой из камня.

«Поздно ночью, даже слишком поздно …»

Н.В.Р.

 Поздно ночью, даже слишком поздно… За окном почти сплошные звезды. Тишина высокая в просторе… А внизу, в кафе арабы спорят. Даже, может быть, дерутся… Странной Кажется мне драка, крики пьяных. Меряю глазами расстоянье От кафе до звездного сиянья.

«В поезде мне не бывает скучно…»

 В поезде мне не бывает скучно, Протерев запачканные стекла, Вижу, как ныряет месяц в тучах, Как земля осенняя промокла, — Как мерцают влажными огнями Полустанки, станции, селенья, Для которых где-то за лесами, За горами, в темном отдаленьи, Мой вагон и все вагоны мимо — Цепью желтых точек пролетели… Заслонились паровозным дымом У дороги голубые ели. Здесь ни прошлым не живешь, ни новым, В междуцарствии каком-то мчишься, Потому необычайным словом Говорить с собою не боишься. Много в жизни нужно было видеть, Пострадать от предрассудков старых, Чтобы так любить и ненавидеть Все, что хочешь, даже клочья пара.

«Лакает жадно молоко собака…»

 Лакает жадно молоко собака, — Так дождь ночной за окнами идет… Смотрю в окно, а в стеклах столько мрака, Что хватит мне его на целый год. Всё дождь и дождь. И долгой ночью черной Ни разу звезды не открыли глаз. Лишь у соседа желтый свет в уборной Почти под крышей загорался… гас… Да щупали внизу автомобили Прозрачными усами влажный мрак. И те, кому не спалось, выводили, С фонариком в руках, гулять собак. И я подумал — хорошо, что звезды Не смотрят в сумрак, надоевший нам! Быть может, нужен справедливый отдых Не только человеческим глазам.

«Сидит и думает о войнах…»

В. Смоленскому

 Сидит и думает о войнах: Все сочинения прочел И только злых и беспокойных Сажает у себя за стол. Как будто каждый был укушен Собакой бешеной, и вот Заразой разум обездушен И каждый перекошен рот И бешеной слюной наполнен… Нечеловеческую злость, Как электрические волны, От гостя принимает гость. Не страшно вместе прокаженным, Но горе тем, кто в страхе зла Берет рукой незараженной Хлеб с прокаженного стола.

«Внизу по улице автобус…»

 Внизу по улице автобус Проходит, и всегда дрожит На длинной этажерке глобус, В стакане ложечка звенит. Дрожит не только этажерка, Но весь семиэтажный дом. И вот выходит на поверку: Не крепок мир, где мы живем. Когда-нибудь пройдет автобус, И этажерка упадет, На части разлетится глобус, И только ложечка спасет Свой голос в мировых просторах, И этим слабым голоском Прославит нас в надзвездных хорах И в бесконечности потом. И соберутся на поверку, Под звон ее среди планет, Автобус, глобус, этажерка На героический совет.

«Дрова рубили на просеке…»

 Дрова рубили на просеке Два дровосека, третий — я. И, правда, в каждом человеке Живет забытая змея. Три топора вонзив в колоду, И я, и спутники мои Увидели, как на свободу Три медных выползли змеи. И мы смотрели, рты разинув, Как извиваясь поползли Они по бурьянам в малину И там убежище нашли. Все было прежним, только горло Пересыхало от жары, — Мы рукавами лбы утерли И взялись вновь за топоры.

«У синема прохожие столпились…»

 У синема прохожие столпились, Им хочется от жизни отдохнуть. Деревья безотрадно распустились, Им трудно соки из земли тянуть. Ах, все на свете ничего не значит. Не верь, не думай, ничего не знай. И тех, кто отскакал, и тех, кто скачет, Оставь в покое и не замечай. Болезненного кровообращенья Фонарь волшебный в сердце потуши. Не верь чужим, минутным увлеченьям И со своею верой не спеши.

«Если ты проехал мимо…»

 Если ты проехал мимо, Станцию свою проспал, — Как тебе невыносимо На другой спешить вокзал Каждый из твоих соседей Видит цель перед собой, — Ты ж один бесцельно едешь По ошибке роковой Бесполезное движенье Хочется остановить… Мне такое ощущенье Много лет мешало жить.

«Луна в тумане прояснилась…»

Ирине Яссен

 Луна в тумане прояснилась, Глядит в заснеженную тьму. Все засверкало, озарилось, И зайцы в степь, по одному, Уходят длинными прыжками, — Их след запутан, как во сне, И синеватыми кружками Застыл на белой пелене. Снега сойдут весенней влагой, Весенний разольется свет… А ты на белый лист бумаги Запутанный бросаешь след.

«Внизу рассыпались ромашки…»

 Внизу рассыпались ромашки, Вверху фарфоровые чашки Поддерживают провода. Столбы уходят в города. Блеск меди провода теряют, Их ток и ржавчина съедают. Фарфор не трогает ничто — Ни ржавчина, ни сильный ток. Зато, когда сквозь медный провод Людское пробегает слово, Покоя полон своего, Фарфор не слышит ничего.

«Все спуталось, забылось, раздвоилось…»

 Все спуталось, забылось, раздвоилось, — Потерь не вспомнить и не сосчитать. Случилось так, а почему случилось, Причину слишком далеко искать. Мое белье и галстуки таскает Уборщица для мужа своего. Мне кажется: все люди понимают, Что мне не нужно больше ничего.

«Еще, как мутная река…»

 Еще, как мутная река, Сплошным потоком поезд мчится. Но вот проклюнулись слегка Его квадратные глазницы. И множество каких-то лиц Несется мимо с легким звоном, И будто из больших яиц Выходят люди из вагонов. Выходят, и вещей — гора… Не так ли, радостью объяты Средь незнакомого двора, Новорожденные цыплята Спешат, едва увидев свет, И чувствуя себя, как дома, О вечной суете сует Щебечут в мире незнакомом.

«Самоед, когда весна приходит…»

 Самоед, когда весна приходит, Рад теплу, и кажется ему, Что нигде, нигде во всей природе Солнце так не светит никому. А когда надолго наступает В тундре ночь и непроглядна мгла, Он во тьме, как счастье, вспоминает Каждый луч полярного тепла. Если б он узнал о солнце юга, Как оно над Ялтою горит, Разве б мог он за Полярным Кругом Слабый свет его боготворить.

1. «Высыхали на горячих стеклах…»

 Высыхали на горячих стеклах Капли чистой дождевой воды. На песке от наших туфель мокрых Оставались темные следы. Из цветов тебе я сделал веник, И росу стряхнув, сказала ты: — А в Париже нужно много денег За такие заплатить цветы.

2. «Солнца нет, но луч последний…»

 Солнца нет, но луч последний, Луч прощальный, луч заката, Сделав в небе тучу медной, Отлетает вдаль куда-то. Час подходит: восемь, девять. Час подходит — девять, десять. Ты ко мне подходишь слева, Заплетая в косы месяц.

«Когда цветок естественно увянет…»

А. Присмановой

 Когда цветок естественно увянет, — Никто ведь лепестков не соберет… А этот вот, свой краткий век протянет, Пока страницу книги бережет. Но для него, быть может, лучше б было Мгновенье лишнее в полях цвести, Чем бездыханным меж страниц унылых О солнце, влаге и земле грустить.

«В сугробах, словно в белых дюнах…»

 В сугробах, словно в белых дюнах, Мерцают дальние огни. В зеленоватом свете лунном Метет метелица, звенит Крылами в бурьяне, покрытом Сосульками, как хрусталем. В такую ночь в степи открытой Я потерял мой отчий дом.

«Мчится время… В лавках и аптеках…»

 Мчится время… В лавках и аптеках Говорят приятные слова. Но нужна, быть может, человеку Только под глазами синева, Только бесконечное деленье На того, кто прав или неправ. А когда от мелких увлечений Оттолкнет тебя другая явь — Будет мир, почти как у слепого, В твой особенный преображен. Ведь недаром музыкой и словом Человек еще вооружен.

«Я люблю, когда в окошке вьются…»

 Я люблю, когда в окошке вьются Хлопья снега, — чем они белей, Больше чем и чем быстрей несутся, На душе тем чище и светлей. Что мне в них? Быть может, не из тучи. Но из рая белый этот рой? Нет, они на языке могучем Русской крови говорят со мной. Говорят на языке неслышном С памятью особенной моей. Снег идет, а грудь сильнее дышит. Снег идет, а на душе теплей.

«Что я могу? И как я воспою…»

 Что я могу? И как я воспою В конце тяжелой, безотрадной эры, Европа, сквозь глухую ночь твою То солнце, что взойдет над жизнью серой. И заблестит на утренней росе Сияньем новым найденного слова? Из старых песен перепеты все, А новое споет рожденный новым.

«О первой горестной весне…»

 О первой горестной весне, Ее высоком настроеньи Всегда напоминает мне Грозой задетое растение. Шел дождь и благодатью был Для трав лесных и для деревьев. Но сумрак неба раскроил Свет ослепительный и древний. И пошатнулся светлый клен, С ожогом черным в черном дыме. И навсегда отмечен он Между деревьями другими.

«Было с колесом работы много…»

 Было с колесом работы много, Наконец прижал его болтами. Вышли звезды над глухой дорогой, Над ее большими тополями. Отражаясь отраженьем бледным, У руля, в стекле пустой машины, Я лицом к лицу как будто еду В молчаливой, голубой пустыне. Дальняя дорога, словно ремень, Тянется меж тополей высоких. По бокам зеленых веток темень, Выше звезды катятся потоком. Верхняя дорога освещает Нижнюю дорогу тусклым светом. Жизнь мою не так ли разделяет Верхний, звездный путь и темный этот?

С БОРУ ПО СОСЕНКЕ (Париж, 1974)

Цветы

1. «Прекрасному трудно, словно в аду…»

 Прекрасному трудно, словно в аду, Не взлететь, не запеть, не шелохнуться, Молчат неподвижные розы в саду, А листья шумят и ветви гнутся.

2. «Молчание небес — это тайный зов…»

 Молчание небес — это тайный зов, Повторяемый дивным молчаньем цветов. И для всех говорящих, для всех языков — На зеленых кустах пунцовая кровь.

3. «И роза цветет, раскрывая бутон…»

 И роза цветет, раскрывая бутон, Над ней распростерта безмолвная синь Между небом и розой — огромный сон. Цветы — это голос души пустынь.

4. «Поэзия тоже хотела б — молчать…»

 Поэзия тоже хотела б — молчать, Не листьями быть, а самим цветком Свой голос в молчанье цветов обращать. Над шумом листвы, над зеленым кустом…

Станишевицы

1. «Как прекрасно в солнечную осень…»

 Как прекрасно в солнечную осень Пожелтели клены у крыльца. Я веду, среди высоких сосен, Светлого, как солнце, жеребца. Этого красавца из России — В Польшу амазонка привела. С жеребцом, приятелем Марии, У меня сердечные дела. Я его целую в шею, в ноздри, Чувствую от шерсти золотой — И Россией пахнет теплый воздух, И Марии нежной теплотой.

2. «Мы возвращаемся домой…»

 Мы возвращаемся домой, Дорогу выбрав покороче. Меж яблонь воздух золотой, Деревья ждут прохлады ночи, В закате розов белый дом, Тень шевелит листву на стенах, И разноцветна под окном Цветов рассыпанная пена. Борзой кобель встречает нас И он тоскует по России Все это от забвенья спас Твой первый поцелуй, Мария.

Утро («Я стою у окна раздетым…»)

 Я стою у окна раздетым, Сейчас начну умываться, Веет в окошко ветер, Такой, что хочу смеяться — Свежесть его такая, Нежность, благоуханье… Он веет, меня лаская, Юным своим дыханьем. Стать бы ему невестой, Иль невозможно это? Чудо находит место — Становится ветер песней. Если б еще немножко К песенке, да припева — Из воздуха, белой ножкой Черноокая б вышла дева.

Старое

 Если хочешь, чтобы колесо В чернозем по ступицу входило: Степь нужна, снежок, лесок, Словом все, что память сохранила, Весь в ручьях серебряный овраг, Трехдюймовка и шестерка цугом, Также нужно, чтобы трехцветный флаг Реял вновь над городами юга. Бронепоезд, будка, переезд, Под откосом красные вагоны, Нужно чтоб Бандурченко разъезд Вывел «с права, по три» из колонны, Чтобы раскололась тишина — Перелетом первого снаряда, Чтобы нас скрывала бузина, Тополя и вербы на леваде. Нужен бы еще британский френч, Ночь нужна, пасхальная, в патруле, Крестик, что способен уберечь От удара шашки и от пули.

О сверстниках

 В шестнадцать лет румяные, Безусые и пьяные — От счастья пасть в бою За родину свою. Они владеть винтовкою Учились в конском топоте, А боевой сноровкою — Кто выживал — на опыте. Их кости трактор распахал — Перемешал, переломал…

«Я жизнью мучаюсь святой…»

 Я жизнью мучаюсь святой, Долги прощаю и обиды. Питаюсь хлебом и водой, Но этого никто не видит. Здесь нужно ближних не любить, Быть вероломным и лукавым, И не мешает кровь пролить, Во имя почестей и славы.

Снег («Какой прекрасный и высокий…»)

 Какой прекрасный и высокий Сегодня день! Чудесный день! На снег пушистый и глубокий Деревьев утренняя тень Ложится сеткой синеватой. Как хорошо, что я как раз Весь город прохожу с лопатой И за четыре франка в час Бросать обязан с тротуара На мостовую жемчуга, Достойные моей Самары Голубоватые снега. Горит, сверкает и сияет Морозный воздух. Меж домов Пушинки вьются за трамваем, Сияют струны проводов… А я лопату за лопатой Бросаю вправо, влево, в бок. Как вдруг сияньем розоватым Мой необдуманный бросок Рассыпался у ног девицы, Прекрасная ускорив бег Взглянула, приподняв ресницы, И синий свет упал на снег. Какое дело ей… О, Боже, До босяка! А так же мне Какое дело до прохожих, Но я не знаю… Так во сне Преображается природа. Мир показался мне иным: Дворцы, дома, толпа народа Всё, всё рассеялось, как дым. Одни следы ее сапожек Бежали, как жемчужин нить, А снег на вату стал похожим, Что б милый жемчуг сохранить.

«Ты несколько рубашек днем…»

 Ты несколько рубашек днем Перед уходом постирала. Всю ночь осеннюю потом В окошко пуговка стучала. Стучала в сумерках глухих, А мне минутами казалось, Что дело милых рук твоих В знакомом стуке продолжалось. И я увидел — мне в стихах, Не только звезды можно славить, Но даже пуговка в правах Свой след в поэзии оставить.

Нищий

 Сидит старик среди базара, И заливаясь соловьем, Берет аккорды на гитаре Поет все то, что мы поем. Он ожидает подаянья, Но кружка нищего пуста. Между делами и деяньем — Непроходимая черта. Пропев народные частушки, Старик аккорд высокий взял И первый грош в пустую кружку Сверкая, с грохотом, упал. За дар земной небесным даром Ответил тронутый Зевес; На площади горит гитара, Но в общем никаких чудес! Фургон примчался полицейский, Сиреной дико провизжал, И кто-то гнусно, по лакейски На небо пальцем указал.

«С цветочка полевой горчицы…»

 С цветочка полевой горчицы Свалился маленький жучок, Попал на книжную страницу И в книжном мире новичок, Все ползает от слова к слову, Приостановится и вновь Чего-то ищет, безголовый, Среди божественных стихов. Не так ли жизнь моя земная Слепая, темная моя, Чудесных слов не разбирая, Скользит по книге бытия?

«Забытая в углу конюшни…»

 Забытая в углу конюшни, Весною, пыльная метла, Веленью дивному послушна, Раскрыла почки, расцвела… Упорство этого цветенья, Цветенья веток без корней, Похоже на стихотворенья Лишенных родины своей.

Дворянское

 Заросший пруд или река, Купальня, камыши, плотина, Жара, порывы ветерка, Шумят библейские осины. И отражаются в воде Готовые купаться дети. Сидит на берегу, в ладье, Их фрейлен с зонтиком, в берете. Сухая немочка следит, Чтоб мальчики не утонули. Над нею ласточка скользит Упала и воды коснулась. Два медленные круга волн Расходятся в зеркальной глади, И облако, как белый челн, Плывет по отраженью сада. Плывут другие облака, Покорны вечному движенью, И так идут, идут века В пустоты целеустремленья.

Про лошадь

 Общаясь с ездящим металлом, Мы никогда не возвратим Той радости, что нам давало Общенье с существом живым. Есть штамп фабричного металла, Есть марка, больше ничего, А прежде нас сопровождало, Как мы, живое существо, С таким же сердцем, телом, кровью Со всеми чувствами пятью, Имеющее все условья Стать другом нашему бытью.

«На фотографии темней…»

 На фотографии темней Твои черты и выраженье. И холодно изображенье Улыбки солнечной твоей. Как видно, Богом данный свет Не проявляется на снимках. Для механических побед Душа осталась невидимкой.

«Звезды не горят и не мерцают…»

 Звезды не горят и не мерцают, Так, сквозь государственный билет, Водяные знаки проступают, Если взять и посмотреть на свет. В сумерках роса блестит на травах, Мне не страшно жить в земном аду, Потому, что здесь небесной славой Расцветают яблони в саду.

«Роняя за волной волну…»

 Роняя за волной волну, Гроза ночная бьется в стекла. Я этот мир не прокляну За то, что улица промокла. Наоборот, я рад тому, Что есть еще хоть это счастье С небес грозящее уму, И мудрость рвущее на части. Сверкни и небо расколи Зияньем трещины слепящей, Из черной пропасти земли Дай видеть свет животворящий!

«Всю жизнь свою витаю в облаках…»

 Всю жизнь свою витаю в облаках И существую на земле при этом! Перед земным существованьем страх Меня заставил сделаться поэтом. И я живу, живу поверх всего, Поверх себя, поверх незримой крыши, Поверх отчаяния моего — Меня ведет отчаяние свыше.

Моей матери («Пустеет мир. Прощальной тишины…»)

 Пустеет мир. Прощальной тишины Лесные шелесты прервать не смеют, Закатом розово освещены — Вершины сосен медленно темнеют. Не перед чудом каждый лист затих, Но в ужасе пред ожиданьем чуда. Я чуда жду, я жду шагов твоих… Но никогда ты не придешь оттуда.

Савойя

 На горном кладбище, средь сосен Могила матери моей. По серым камням и откосам В деревню Пра течет ручей. Не умолкают водопады, О, как таинственно шумят, Спадая с каменной громады В другой — такой же водопад. Их шум, как шум родимых весен На незабвенных берегах… Так сердце горе переносит, Как тают вечные снега. Могила матери в Савойе Мне, как родимый уголок, Здесь дышит высотой покоя Высокий, горный ветерок, Здесь запах хвои, земляники, Вкус воздуха и вкус воды, Как бы Предвечного Владыки — Еще не стертые следы.

«Вдоль копен сложенных снопов…»

 Вдоль копен сложенных снопов Проходят тени облаков. Проходят важно, не спеша, А небо ясно как душа, Когда подобно облакам Проходят медленно и там, Лазурный заслоняя свет, Воспоминанья страшных лет.

«Чтобы звали и рыдали…»

 Мне лиру ангел подает.

В. Ходасевич

 Чтобы звали и рыдали, Пели из последних сил — Струны сделаны из стали Или из бычачьих жил. Крепкими должны быть струны, Крепким должен быть и тот — Тот, кому сквозь век чугунный Лиру ангел подает.

«Веселый фавн томимый ожиданьем…»

 Веселый фавн томимый ожиданьем В часы безделья, музыку любя, Наполнил флейту уст своих дыханьем, Но вызвал вместо музыки тебя. И ты поешь — «тоску мою развейте». И чудно превращаются слова: В зеленый луг, играет фавн на флейте, Журчит ручей, колышется трава…

«Какая путаница в строчках…»

 Какая путаница в строчках, Какой невыносимый вздор: «Кратчайший путь от точки к точке Сквозь звездный тянется простор». Как дик девиз аристократий, Далеких рыцарских времен, Для современных демократий, Плакатов красных и знамен. Но я бы, лично, все плакаты И лозунги в архив свалил, И вместо пошлости развратной, Девиз старинный воскресил.

«Силами помериться со сталью…»

 Силами помериться со сталью Хочется моей душе бессмертной, Полечу то прямо, то спиралью, Заверчу, как механизмы вертят. Нужно только плавно разбежаться, Замахать руками и подпрыгнуть, И на воздух медленно подняться — И падет техническое иго.

«Вода бочонок влагою питает…»

 Вода бочонок влагою питает, Рассохнуться своей тюрьме мешает Не потому, что течь охоты нет, А потому, что так устроен свет. Моя душа живет в такой беде Подобно этой пойманной воде. И не она одна — весь мой народ В таком плену безвыходно живет.

«Днем и ночью лунной и безлунной…»

 Днем и ночью лунной и безлунной, Будто у рабочего стола, Проплывают под мостом чугунным Вечные скитальцы зеркала. Отражают городские зданья, Окна учреждений и квартир, Будто учат двум существованьям Безнадежно одинокий мир.

«Мальчики повесили цыпленка…»

 Мальчики повесили цыпленка, На костре живьем ежа сожгли, Камнями прогнали мать-сученку И щеночков мучить понесли. Для животных слабых, для домашних Нет страшнее нежных, детских рук. Твой ребенок миру также страшен, Как тебе — змея или паук.

Радуга

 С небес нахмуренных ручей Меж зданий сыпется и плещет, Но брызги солнечных лучей Задели на витринах вещи. Сквозь ливень засветлел каштан, И в озаренье струй несметных, В их блеске солнечный туман Стал бледным, нежно-семицветным… Забудь, о человек, дела, Взгляни, еще не все пропало, Когда так радуга светла Средь сатанического бала!

«Как хорошо, что я с тобой…»

 Как хорошо, что я с тобой И что доволен я судьбой, И всем доволен, как никто, Одно лишь плохо, плохо то, Что слишком жизнь свою люблю И в то же время тороплю Куда-то всё вперед, вперед. За годом год! за годом год! Мне чудится, что каждый день — Высокой лестницы ступень, И я всё выше восхожу И потому не дорожу Тем, что сегодня у меня В прекрасном расписаньи дня. Мне как-то видеть не дано, Что лучшее прошло давно, Что лестница к концу идет — За годом год, за годом год…

«Сияй, сияй глубокий вечер. Запах…»

 Сияй, сияй глубокий вечер. Запах Сырой земли, сырой листвы и неба В твоих косматых и пушистых лапах Подобен запаху ржаного хлеба. А то, что ты сияешь без светила, Своими средствами, подобно тоже — Пустой душе, где, потемнев, остыло То, что на солнце было в ней похоже.

«Никто не пел, не говорил стихами…»

 Никто не пел, не говорил стихами, Все было в той же прозе, как всегда, А высоко над старыми домами Мерцала нежно первая звезда. Темнело небо. В сумрачных просторах Ночь заполняла мраком пустоту, Но снег белел на крышах и заборах, Деревья были как весной в цвету. Синели тени веток на сугробах, Мерцали звезды, отражаясь в них… Здесь на земле лишь мертвому у гроба Псаломщики еще читают стих.

Жмурки

 Сверчок на небеса попал. Жалея землю цверенчит: — Прыжок я плохо рассчитал И сам созвездием горит. На землю льется лунный свет, Со светом вместе дивный звон. Выходит в сад седой поэт, Сверчка не может видеть он. В пустыне лунной никого, Не слыша шелеста кругом, Он чувствует, что у него — Глаза завязаны платком. Он руки вытянул вперед, За каждым шорохом следит, То подойдет, то отойдет, Прислушается, постоит. Похожа явь на страшный сон: Все кажется ему, что тот, Кого сейчас поймает он, Повязку с глаз его сорвет. О, если б знал поэт седой, Что только маленький сверчок, Простой сверчок, никто иной, С его лица сорвет платок.

«Взмахнул рукой — рука сломалась…»

 Взмахнул рукой — рука сломалась. Ступил ногой — нога долой — И голова моя сорвалась, Но думаю я головой: «О, бедные мои пружины, О, бедные мои винты!» На невеселые картины — Хозяин смотрит с высоты. Он к неизбежному распаду — Ума не может приложить». Меня обуревает радость — Не нужно жизнью дорожить! Я вижу новыми глазами, Как в незапамятной дали, За белоснежными веками — Святая рать лежит в пыли, Богатыри в чудесных шлемах, Я слышу пение стрелы… И молнии вокруг эдема, И молнии вокруг земли!

Рок

 Твоей ли жертве избежать петли, Твоих ударов и твоих гонений? Но слово в строчке виновато ли, Что на него упало ударенье? Не виновато!.. Так судьба людей Всегда считалась только с ритмом вечным, И тем она и выше, и светлей, Чем кажется на вид бесчеловечней.

Из газет

 Титанические мечты, Жюльверновские химеры. Обезумевшие киты Выбросились на берег. Да и виновник сам Отравы своей боится, И, подобно китам, В иные миры стремится. Уже полетел пророк Подыскивать место людям. Явно подходит срок Выбрасываться отсюда.

«Говорится —“побежденным горе”…»

 Говорится — «побежденным горе», Но поется — «горе не беда». У меня есть родина, которой У других не будет никогда. Только я за темными горами, Вдалеке от родины своей Научился говорить стихами, И влюбленно думаю о ней, Все, что было скверным забываю. Так по райским пущам и садам, Изгнанные первыми из рая, Тосковали Ева и Адам.

«Поникшие листья обломанной ветки…»

 Поникшие листья обломанной ветки, Любимое солнце не даст вам награды. Что было недавно живительным светом, То стало смертельно-губительным ядом. Вы были вершиной, теперь шелестите Не золотом осени — зеленью черной… Но дерево ваше шумит, посмотрите, Новой вершиной от старого корня.

«На небольшом лотке у бабы…»

 На небольшом лотке у бабы Застыли в мертвых позах крабы Нет солнца, моря, нет песка, Как видно, крабы околели. Толпятся люди у форели, Замерзла баба у лотка. Но к счастью бабы — так бывает; Базарных толп торговый гам Приблизился, напоминая Шум волн бегущих к берегам. И полуоживая, крабы Зашевелились на лотке, И покупательница к бабе Подходит с сумочкой в руке.

Путаница

 Лучи опустили свои молодые ресницы, Сквозь листья густые, на спелый овес при дороге. И дремлет природа. Ей, может быть, иначе снится Все то, что и мне начинает казаться в итоге. Я, может быть, сон для деревьев неясный и зыбкий. И кажется им, что от этого сна не проснуться. И каждая ветка качается в солнечной зыбке И силится к сну своему наяву прикоснуться.

Гроза («В просторе ангелы стоят…»)

 В просторе ангелы стоят. Мне между ними стать велят. За рядом ряд, за рядом ряд, Все в голубом снегу. За взглядом, — взгляд, за взглядом — взгляд — Я в огненном кругу. Нежнейший луч, из всех лучей — веселый луч зари. И даль за молнией видна, И солнце не горит — Горит, горит голубизна. И плещет вихрь и бьется ночь, и мрак течет рекой, И прах над клеткой старых мест — Метелью ходит. Первый зной, И первый свет, и первый крест Ласкает первого коня, под голубым богатырем, И изумрудные глаза у белоснежного коня — грозят из туч. И зеленеет снежный меч. Слепой идет с поводырем, И пахарь давних лет — Идет за сивкой и сохой. Притянут луч — К стогам, к березам и согрет Распаханной земли откос. Дымится паром борозда, по ней грачи бегут. И в тихой нежности берез Заросший блещет пруд. И вновь повергнут блеск в ничью… Зачем он звал? Зачем в ничтожестве держал? зачем ласкал? И обещаньем слух поил: Дать силу крыл, для светлых сил?

«Людьми немало вещих снов забылось…»

«Тень от невидимого»

С.И. Шаршун

 Людьми немало вещих снов забылось. Но иногда случалось даже мне Почувствовать, что жизнью повторилось То, что я видел некогда во сне. Я не скажу, чтоб это было что-то Большое, важное — скорее пустяки: Увижу вдруг, как улыбнется кто-то, Поправит волосы, или очки. И с этого момента вспоминая Свой давний сон, я знаю наперед, Что сновиденью точно подражая, Допустим, с полки книга упадет, Мой собеседник чаем поперхнется, Автомобильный загудит гудок — И снова с повседневностью сольется Пророчества неясный ветерок.

«У берега в молчаньи музыкальном…»

 У берега в молчаньи музыкальном Спадают ветки в солнечном тепле. Трепещут и колышутся печально, И отражаются в речном стекле. Лучи скользят, сквозь трепет неустанный, В холодную прозрачную волну. И падает зеленый лист нежданно, И тень его плывет за ним, по дну. Мы впереди искали наслаждений, Искали славы, счастья и наград, И вдруг остановились в умиленьи Пред тем, что было двести лет назад,

«Пространство между двух окошек…»

 Пространство между двух окошек Закрылось. Тронулся вагон… Глядит девица в макинтоше На отступающий перрон. А за окном, не отставая, Между вагоном и стеной Летит такая же вторая. Прозрачная. В туннель сырой Влетела и не зацепилась За выступы, за провода. Душа! Не ты ли отделилась В тот невозможный миг, когда Подземного туннеля грохот И стук колес, и стекол звон, Как некий сатанинский хохот, Наполнил мчащийся вагон? Но вот, проехав два пролета, На станции «Reuilly-Diderot», Скрывая легкую зевоту, Она выходит из метро.

Осень («Херсонский ворон пролетал…»)

 Херсонский ворон пролетал, В рассветных сумерках заречных, Я где-то, кажется, читал: «Любовь, как ворон, долговечна». И верно, до сих пор живет Заря осенняя, степная, И чайки утренний полет, И цепь курганов голубая В моей душе. Туман речной, Теплея, делается розов. Вся в изморози, под горой, Дымится размерзаясь озимь. Дымятся на меже дубки. Идет мой конь широкой рысью, Как бы тумана завитки — Бегут борзые следом лисьим. И солнце пригревает вновь. И снова мне его сиянье, Как долговечная любовь — В часы последние свиданья.

Сказка («Жизнь земную создал Бог…»)

 Жизнь земную создал Бог. Диавол жизнь творить не мог. Бога он возненавидел — И сказал: «Ну что ж увидим, Если жизнь творить не мне, Будем все же наравне! Я придумаю в отместку, Затмевая Бога блеском, Мир не хуже, чем живой, Мир технический, второй». Сатане и карты в руки! Он открыл глаза науке, Начал людям помогать — Рай научный создавать. Божий мир нерукотворный Для заводов стал уборной, И уже почти исчез — В грозном грохоте чудес. И поверили народы — Техника залог свободы. Да не выйдет ни хрена Просчитался сатана!

Перед мясной лавкой

 О, нет! Не отсохнет рука человека — Он лошадь свободно зарежет на мясо. За службу и дружбу, от века до века — Он месть приготовил последнего часа. Об этом молчит человеческий гений, Молчит, как слепая, глухая бездарность — Берет на себя он из всех преступлений: Самое страшное — неблагодарность.

«При лунном сияньи — дымятся леса…»

 При лунном сияньи — дымятся леса, Чудовищем кажется каждый пень. На светлой поляне копны овса, Под каждым снопом непроглядна тень. И теплые волны кругом идут, Деревья глядят в заколдованный пруд. Ты облаком стала, я облаком был При ненаглядной зеленой луне: Мне счастье и музыку лес дарил, Перстень тебе, в голубой тишине. Когда-нибудь рыбы твой перстень найдут И темные волны кругами пойдут.

«Покоя нет. Покой бывает только…»

 Покоя нет. Покой бывает только, Когда теряется последний свет, Когда вся жизнь потеряна настолько, Что ни одной надежды больше нет. Так медленно засасывает тина, Разбитый бурей, остов корабля И кажется шипением змеиным Пропитан воздух, небо и земля. Взбегают волны на ступени лестниц, Судьба в зеленом покрывале спит: Ее одежда бархатная плесень, А тело отшлифованный гранит… И вот, она уже за облаками Качает белокурой головой, И обнимает тонкими руками Весь океан и целый шар земной.

«Кан-ле-Бокка — цветы и пальмы…»

 Кан-ле-Бокка — цветы и пальмы. Стальное море и закат. Я посетил сей берег дальний, Который так любил мой брат. Он умер там… И этот город, Весь утопающий в цветах, Впервые видел я сквозь горе, Сквозь слезы на похоронах.

С. И. Шаршуну

1. «Наставника желанного не встретив…»

 Наставника желанного не встретив, Я приходил домой и слушал ветер. И вот, как самоучка, одиночка Свой путь прошел от точки и до точки. Но кто, когда, поймет среди людей Дорогу трудную души моей? Своей судьбы я победить не мог, Но горе побежденных превозмог. И ветер, мой единственный учитель, Шумит в моих словах, как победитель.

2. «Художник жив, пока он не теряет…»

 Художник жив, пока он не теряет Живую нить искусства своего. Вот, как пчела, ужалив — умирает, В труде и в смерти есть у них родство.

3. «Так музыку свою кладет мороз…»

 Так музыку свою кладет мороз На окна русские, на тайну, тишину Печальную безлиственных берез, Так ваша кисть, скользя по полотну, Дух музыки преображает в свет. Тень от незримого является глазам. Когда б не кисть — лирический поэт Дух музыки доверил бы словам.

На заре

 Безоблачное небо розовело, И, уходя, ночная тишина Так хорошо о бесконечном пела, И песня эта так была слышна, Что солнышко на розовой меже Приоткрывалось медленно во сне… «Поэты это те, кто жил уже» — Звучало эхо памяти во мне.

Генералы

 Много было генералов старых, Все они о прошлом вспоминали И на полуслове мемуаров, Не закончив боя, умирали. Опустели штабы и квартиры, Замолчал о правде голос смелых. Выйдут внуки красных командиров И допишут мемуары белых. И не сверхъестественно, пожалуй, Если светоч в черной тьме зажженный Самым честным русским генералом — Вспыхнет светом правды озаренный.

«Ах, наконец-то я увидел…»

 Ах, наконец-то я увидел, Что этот я совсем не то! Творец, конечно, не предвидел Такого чучела в пальто, В полуботинках, в мягкой шляпе С петлей на шее — хомутом. Сапожник да портной натяпал, А я то, собственно, при чем? Мне просто стыдно и обидно За этот непристойный вид. Но делать нечего, как видно, Все это черта веселит. Еще не выдумали рожек, Но черти слышится поют: «Копытца — выкроет сапожник, Портные — хвостики пришьют».

1. «Это было — где-то…»

 Это было — где-то Далеко от Сены: Солнце пахло — летом, Ветерок — сиренью. Было на параде, Под апрельским небом, В Елизаветграде, На плацу учебном: Светлых шашек гребень, Лошади, знамена: Слушали молебен — Оба эскадрона — О христолюбивом Воинстве имперском, И святым порывом — Отзывалось сердце. Грянула музыка… С нею юнкера Во имя — Великой — Грянули — ура!

2. «Отзвучали гимны…»

 Отзвучали гимны, Отзвенел парад — И не стало имени: Елизаветград. На песке — сердечки — Конские следы… И уходят в вечность Конные ряды. Ясно и дождливо Будет — как всегда, А христолюбивых Воинств — никогда!

«Мечта»

 Здесь трубы сигнальной, Не воскреснет глас, Но вострубит — Ангел И настанет — Час. Конница воскреснет — Чтоб занять места Доблести и чести — В воинствах Христа. Переступят грани: Звезд и тьмы времен — Вихревые ткани — Ратей и знамен. Засияет небо, Как сплошной огонь, И на горный гребень Ступит белый конь. И весенний всадник Будет как гроза. И земному аду Не поднять глаза. Саранча стальная Скроет небосвод, Но металл растает, Как весною — лёд.

«Есть миг, когда одних ресниц длиной…»

 Есть миг, когда одних ресниц длиной Я отделен от жизни не земной. И два начала в розовом огне — Тогда соединяются во мне. Так солнечным сияньем поздний сон — Сквозь сомкнутые веки озарен. Так новыми стихами дальний звон — Почти помимо слов запечатлен.

«Свое спасая зренье…»

 Свое спасая зренье, От славы не земной — Я в ужасе священном — Закрыл глаза рукой. Меня овеял ветер — Молниевидных крыл, Перед нездешним светом Я зренье — сохранил. Телесным содроганьем И трусостью греша — Высокому призванью — Ответила душа. Лишь через руку эту, Запечатлен в душе — Мгновенный отблеск света, Как снимок на клише.

«Сравнительно со мной — все пустяки»

М.Ж.

 Сравнительно со мной — все пустяки, И то, что я пишу, и то, что еду, И то, что дотащил свои мешки, И то, что кто-то празднует победу. И смерть моя, в сравнении с другой, И как-то невозможнее и хуже, И больше всех страдаю я душой. И не сравним с другим мой тайный ужас, Но если б мне судьбу решать пришлось И между нами выбирать двоими — Во мне бы сразу мужество нашлось Перед твоим свое поставить имя.

«Затишье было — жаркий день пылал…»

 Затишье было — жаркий день пылал. Среди сожженных трав еще зеленый, Молчаньем долгим неба утомленный, Покрытый пылью тополь увядал. Но вот далекий гром загрохотал И тучи потянулись в синеве. Надежду ширя, тополь встрепенулся, Но дождь короткий прошумел в листве, Его корней глубоких не коснулся.

«Какое утро! Небо цвета воска…»

 Какое утро! Небо цвета воска Как бы скончалось от тяжелых ран. Читатели толпятся у киоска, Ждут новостей из небывалых стран. Газетчице ручьем текут монеты, Мне кажется, она почти поет: «Помимо вдохновения поэтов, Приходят вести неземных высот». Любители прощаются со смехом: «Всего хорошего до лунных встреч». Я тоже рад огромному успеху: Свалилась тяжесть с неуемных плеч. Мир сделался необычайно плоским, Как побежденной армии солдат — Стою, смотрю на небо цвета воска… Ах да, мне нужно покупать салат.

«Как, скажем, дома переделка…»

 Как, скажем, дома переделка, Как мойка окон и полов, Так независимая грелка — Мою разогревает кровь, Я, словно вплавь, в себя бросаюсь, И шумных брызг взлетает град, С чудесной влагой расставаясь, Я попадаю в белый сад, Где блещет золотом кумирни Xранительница вещих снов, Там музыка и голос лирный, Еще не воплощенных слов. И распадаются завесы, Возможные и даже те, — Где солнце древнее Зевеса Горит на огненном кресте. И учащается дыханье При взлете, как бы, на скалу, И падает мое сознание В светящуюся точкой мглу. Во всем пространстве только эта — Горит неверным огоньком. За темной далью капля света, Напоминая о земном. И в ужасе, усильем воли, Что б не перешагнуть черты, Я падаю назад в неволю, Освобожденный от мечты.

«Читатель, друг — не осуди!..»

 Читатель, друг — не осуди! Я запах псятины вдыхаю, И с наслаждением к груди Свою собаку прижимаю. Не одинаков человек, Нет равенства у человека, Одни опережают век, Другие отстают от века. Что ж, я, конечно, отстаю — Люблю стихи, люблю природу, И умников не признаю И не хочу служить народу!

Глаза лошади

 Такой безотчетной печали, Дивного происхожденья, Наши глаза не читали От самого грехопаденья. Чувствуется, из рая, Лошадь ушла невинной, Из верности сопровождая Тех, кого Бог покинул.

1. «Здесь орешник…»

 Здесь орешник И река, И черешни В облаках. Запах вешний Из леска. Было рано. Стало поздно. Сквозь туманы Вышли звезды. Вот меня коснулся ветер, Словно рук твоих прохлада. И замолк весенний вечер В шелесте дремотном сада.

2. «Глядит луна…»

 Глядит луна Через дорогу. Мне вера не дана. Не верю в Бога. Не верю, но хочу До ужаса, до стона — Чтоб прав был тот, Кто набожно свечу Перед иконой Жжет… 1954

«Когда забыв обычные дела…»

 Когда забыв обычные дела, Необычайным пробую заняться, Обычное выходит из угла И начинает с необычным драться. Оно во всем, оно везде кругом: То жарит перья, то котлеты рубит, То над моим склоняется столом, Вздыхать, и кашлять, и сморкаться любит. Оно забилось в лампу, в кошелек, В напильник, в книжку, отразилось в крапе, Вошло в машинку музыки, в замок, Летит ключом, сковородой из шляпы, Гремит, звенит, грохочет, мирно спит, Через окно летит фабричным дымом, В затылок дышит, за спиной стоит — С лицом, похожим на коровье вымя. Ты окружен, ты чувствуешь душой, Что отдаешь позицию без боя И тянется повсюду за тобой — Во всех вещах — вмешательство чужое! И так тебя преследует оно, Так дразнит и терзает видом бренным, Что делается (и сказать смешно) Само собою необыкновенным.

«Я вижу танцы, музыки не слышу…»

 Я вижу танцы, музыки не слышу, Стою на улице, на тротуаре. Руками машут и ногами пишут В безмолвии танцующие пары. И я свое выдумываю пенье, Ритм подходящий танцу сочиняю, И в этом вижу олицетворенье Того, что сам едва ли понимаю.

«Своим сияющим теплом…»

 Своим сияющим теплом: Сияло солнце и сияло И землю обошло кругом, И тихо за холмы упало. Исчезло солнце за холмом, Чем больше сумерки темнеют, Тем ярче — памятью о нем — Цветы у яблонь розовеют.

«Когда я вижу утренний восток…»

 Когда я вижу утренний восток, Всю медленность и торжество рассвета, За каплей капля, за глотком глоток, Моя душа огнем тоски согрета. Но не тоска! Пространство душу пьет. И жизнь моя мне кажется случайной, И ранит, как тяжелое копье, Существованья пустота и тайна.

«Безнадежность — это совершенство…»

 Безнадежность — это совершенство, Безнадежность — полное блаженство, Безнадежность — это без побед В пораженьях уцелевший свет. Полная земная благодать — Ничего не помнить, не желать.

«Тень не спасает и не губит…»

 Тень не спасает и не губит. Спасает, жжет и губит свет. И сердце тех сильнее любит, Кого на свете больше нет.

«Ребеночек, как говорится, — крошка…»

 Ребеночек, как говорится, — крошка, Невинные улыбочки, слова. Вот он бежит на слабых, жирных ножках. Качается большая голова. Вокруг костра детей толпа собралась, Как очарованная в полусне, И нежно и невинно улыбалась Пока котенок корчился в огне.

«За бороздою борозду…»

 За бороздою борозду Проводит пахарь одинокий, И на вечернюю звезду Глядит из борозды глубокой. И там на маленькой звезде, Что светит, чуть заметной точкой, Идет по черной борозде — Такой же пахарь-одиночка.

«Устроено на свете так давно…»

 Устроено на свете так давно, Что может каждый чем-то утешаться. Для утешенья всякому дано Желать чего-то, ждать и не дождаться. Боятся смерти только старики: Они привыкли жить на этом свете, Питаться, сплетничать, носить очки И прятаться от смерти за газетой. Мне жаль, что я не умер в двадцать лет, Еще привычки скверной не имея, Еще не зная, что прекрасный свет — Жестокая и страшная затея.

«Приходит к мертвым деревцам весна…»

 Приходит к мертвым деревцам весна — Все воскресает, расцветает, дышит. Поэзия не может жить одна: Ей нужен человек, который пишет. Цветок, конечно, создан веселей — Он совершенней по своей структуре. Поэзия не может, без людей, Сойти на землю — прямо из лазури.

«Куда ни ступит человек…»

 Куда ни ступит человек, Где ни появится спросонья — В озера, в воды чистых рек Течет фабричное зловонье. Всё рубит, пилит, косит, жжет, Всё травит дымом, газом, чадом. И смрад, и грязь, и смерть несет Всепобеждающее стадо. Но вместе с тем само оно В воротничках, в рубахах чистых. Вот баба вымыла окно, Паркетный пол суконкой чистит. На подоконничках цветы, Безжизненны, не благовонны. В домах собачки и коты: Клочки природы угнетенной. Есть к этим маленьким зверькам, К цветочкам, к рыбкам тяготенье: Убийцу тянет к тем местам, Где совершилось преступленье.

«Мой брат серьезно уверял…»

 Мой брат серьезно уверял, Что будто у себя в Савое Однажды видел и слыхал, Как словно существо живое — Перед рассветом в тишине, Когда созвездия бледнели, Уснули горы, и во сне Дышали ровно и храпели.

Нашим собакам

1. Дадашке

 Крепкой дружбы смерть не побоялась, Нет моей собаки дорогой, Для которой песенка слагалась, Покупался мячик голубой. Мячик может потеряться где-то, Эту память в сердце не носить… Что мне делать с песенкою этой? Музыки сердечной не забыть. 1966 г.

2. Цюле

 Опустело место опустело… В свете солнца утреннем, лучистом, Нет комочка этой шерсти белой, Нет чудесных ушек золотистых. Посмотрю — Не видно на дороге… Отставал, бывало, ты и прежде. Постою, послушаю немного — Словно есть какая-то надежда. Может быть — среди травы высокой Ты лечебный стебелек нанюхал. Кажется — вот-вот коснется слуха Звон ошейничка, еще далекий. Вздрогну, если птичка прощебечет, Ветерок зашелестит листвою. Сердце вечно разуму перечит — Кажется мы все еще с тобою. 1969 г.

«Смотрю и обхожу кругом…»

 Смотрю и обхожу кругом — Покинутый навеки, дом. Сквозь пол осина проросла, Куски оконного стекла На стены зайчиков пускают, И на развалинах сарая Уже растет бурьян густой — Цветок раскрылся голубой. С каким воинственным напором За полусломанным забором, Сияя древней красотой, Являться начал мир иной. О как, в отсутствии людей, Все стало чище и светлей.

«Ни солнца праздничный восход…»

 Ни солнца праздничный восход, Ни счастье, ни землетрясенье, Меня ничто не отвлечет — В минуты ясного смиренья. Так минеральная вода Сама собой течет из рытвин. Такое сходство есть, когда Во мне рождается молитва. К чему и для чего она? Я никогда не понимаю, И сладостного полусна Пустым вопросом не смущаю. 1965 г.

Ночные стихи

Друзьям моим Е.А. и Р.Ю. Герра

1. «Еще одна ночь начинается…»

 Еще одна ночь начинается — Прохладная осени ночь, Ничто на земле не кончается — Только уходит прочь. Медленно все забывается — Здесь на земле у нас, Но где-то в веках сохраняется Каждый прошедший час. Когда-нибудь свет проглянет, Сквозь этот миражный дым, И, прошлое — будущим станет, А будущее — былым.

2. «Ночью я мечтатель и поэт…»

 Ночью я мечтатель и поэт. Тайнозренью нужен сумрак ночи. Мне мешает посторонний свет — Свет иной в себе сосредоточить. В этом свете я могу познать Красоту утраченной свободы, В этом свете я могу создать Целый мир: людей, зверей, природу.

3. «Я начал верить от безверия…»

 Я начал верить от безверия, Отталкиваясь от отчаяния, Моя духовная империя — Полна печали и раскаяния. Я принимаю, как даяние, В ответ на пустословье здешнее — Урок покоя и молчания, Из мира светлого безгрешного…

4. «Мне отрадно ночью просыпаться…»

 Мне отрадно ночью просыпаться, Тишина, покой и темнота. Слава Богу, можно отдышаться От дневного, тяжкого креста. Отойти от грешного познанья — Этой силы — рабства и цепей. Веря в бесконечность расстоянья, Отдохнуть от беспросветных дней.

5. «Прошел снежок перед рассветом…»

 Прошел снежок перед рассветом И солнце тронуло лучом Весенний цвет вишневых веток, И снег, сияющий на нем. И медленно с ветвей спадают — И талый снег, и нежный цвет. Одета гибель урожая В блеск красоты, в горячий свет! 1973 г.

ПОЭМЫ

Воспоминание

 1 О старине рассказывая другу, Закрыв глаза, я вижу пред собой: Поля запаханные плугом Блестели паюсной икрой. Другие бархатом зеленым, Сменяли белый шелк снегов. И шум стоял неугомонный — Бегущих в балки ручейков. Орлы степные сторожили — Курганы древние могил, А ветряки простор крестили — Медлительным вращаньем крыл. Там солнца первая ресница Горячей россыпью огней На купола церквей ложится И на вершины тополей. 2 Нет месяца светлее, чище, Чем над украинским селом. Едва зашевелятся листья — Он их осыплет серебром. И вспыхивает сад вишневый, И вспыхивают тополя. Как сети полные улова — Трепещут южные поля. Мерцают стены белых хаток, В тепле степного ветерка, Прозрачным, чуть зеленоватым, Ночным сияньем светлячка. 3 Дыханье затаив, украдкой Ты выходила из сеней, И, словно ртуть, текла по складкам Рубахи вышитой твоей. Платочек беленький, из ситца Синел, почти как бирюза, И длинные твои ресницы Бросали тени на глаза. Я, как колдун из «Страшной мести», Хотел бы вызвать образ твой, Но вот и так сияет месяц И льется пламень голубой. Я вижу вместе — быль и небыль: Стог сена, тополь, как игла, И мы с тобой под звездным небом Вдали от спящего села. 4 Украинских чудесных песен Мне до могилы не забыть, Как должен ночью «ясный месяц В дороге милому светить». Его Шевченко часто славил, Не мог и Пушкин превозмочь — Очарованья и в «Полтаве» Воспел украинскую ночь. * * * Простор, свобода и безбрежность, Как память первая любви — Последнюю находят нежность В моей украинской крови. Жизнь на земле переменилась, Но память — вечности сестра — Тяжелым камнем на могиле Напоминает о вчера. 1970 г.

Зондербронец

 1 Зондербронец ростом не высок. Зондербронец победил пороки. Все-таки еще один порок Победить не может дух высокий. Вот семья больного старика, Скудный ужин на спиртовке греет. Зондербронцу жалко чудака, Он людей и любит, и жалеет, Но, увидев на столе стакан, Скупости находит оправданье: Если дам, — конечно, старикан На вино истратит подаянье, А, напившись, с пьяных глаз, возьмет, Спичкой чиркнет и огонь уронит. И не только домик свой сожжет, Ветер далеко огонь погонит, Могут загореться и хлеба, Небоскребы, фабрики, заводы. И выходит, что сама судьба, Сделать не дает ему расхода. Зондербронец очень дорожит Тем, что благородно рассуждает. Хорошо, что можно жить во лжи, Истиной высокой прикрываясь 2 Дед его владел одной иголкой, А теперь какие корпуса! Пахнет в цехах кожей и карболкой, Трубы дым пускают в небеса. Но в Европе не пошли подтяжки, Зондербронец негров «Ду-ду-ду» Начал к новым приучать замашкам, Непокорных предавал суду. Каждый негр был розгами наказан За неуважение наук, И подтяжки был носить обязан, Даже вовсе не имея брюк. С этих пор дела пошли не плохо, Шел товар на юг и на восток. Каждый месяц миллион со вздохом Зондербронец прятал в кошелек. 3 Книги многие писать умели, И у многих был хороший слог — Все искали, приближались к цели, Но приблизиться никто не мог. Многие писали, что за гробом И сады, и воды хороши. У других химические пробы Сделались отрадой для души. 4 Зондербронец мог бы стать министром. Он прекрасно пишет, говорит, Но зажглась божественная искра В сердце Зондербронец и горит. При своем огромном состояньи Он довольно ясно понимал, Что для совершенства и познанья, Он уже рождался, умирал. И умрет, и будет вновь рождаться С каждым воплощением своим Будет постепенно возвышаться. И, полна желанием благим, Как цветок его душа раскрылась, Чтоб цвести, цветя благоухать, Он читал, что где-то говорилось: Нужно обязательно страдать. Как же быть? Какую нужно лепту В банк грядущей жизни положить? Зондербронец не нашел рецепта, Как духовный капитал нажить. 5 Зондербронец носит черный галстук. В поле вырос одинокий клен, И под этот клен довольно часто Размышлять о правде ходит он. Если нет надежной точки зренья, То и правдам, всяким, нет числа. Зондербронец видит, что сомненье Не покинуло его чела. Возле доме он однажды отнял Лук у невоспитанных детей, Чтоб не смели затевать охоты На несчастных, мирных голубей. Он хотел за лошадь заступиться, Чтоб ее мясник не убивал. Между тем, не мало скушал птицы И конины много поедал. В нем соединялись, как-то ново, Практика и отвлеченный ум. И вокруг явления такого Начал вскоре подниматься шум. Просят Зондербронца мировыми Планами высокий ум занять. Зондербронец будет думать в Риме И с ответом просит подождать. Наконец ответил — «ждите чуда, Только чудо может мир спасти» — И советует, чтоб в Холивуде Начали сначала фильм крутить, Как земная разрешится драма: Мир грохочет, блещет, слышен гром, Белый ангел на ступенях храма Возникает с огненным мечем. Зондербронец, окруженный свитой, И народ с букетами идет. Ангел же протягивает свиток, Свиток Зондербронцу подает. В ужасе смолкают птицы, кедры, Храм дрожит, народ сошел с ума, Пламя рвет в куски земные недра, Несмотря на пламя, всюду тьма, Только меч, просторы озаряет И внезапно падает звезда. Зондербронец чтенье начинает, Свиток взблескивает иногда. «Каждый должен знать от колыбели Для чего и почему живет. Каждый должен знать с какою целью, Почему и для чего умрет». Он прочел и сразу жизнь земная — Стала легкой, пышной и простой. Ангел бросил розу, улетая. Окруженный радостной толпой, Зондербронец с белыми цветами Сядет в золотой автомобиль И, удачно завершая драму, За машиною взовьется пыль. 6 Зондербронец ищет возвышенья, Хочет душу в красоте беречь, Потому купил себе именье, Будет там своих коров стеречь. В жизни многому учиться надо И, не веря черному быку, Зондербронец далеко от стада Ходит с пистолетом на боку. Смотрит на цветочки, на лужайки, Вздрагивает, если из-под ног С воплем страха вылетает чайка, Чувствует, что в поле одинок. Но завел особую тетрадку, Каждый вечер, перед каждым сном, Аккуратно всякие догадки Вписывает золотым пером. Научившись многому за лето, Он решил одной вдове помочь, Потому с косой и пистолетом Вышел из дому в глухую ночь. Утром видит бедная вдовица Вся в росе, похоже, как в слезах, Скошена зеленая пшеница Вместо сенокоса на лугах. И всплеснув рукам… Что ей делать? Голося и кулаком грозя, Благодетеля избить хотела б, Но виновника найти нельзя, — Он в тот час на важном заседанье Речь держал и говорил о том, Что всегда свои благодеянья Полагается творить тайком. 7 Словно поезд с поездом столкнулся, Словно кто-то крикнул — «Берегись» — Зондербронец вздрогнул и проснулся. Страшным сном испуганная мысль Долго к жизни не могла привыкнуть, Только что альпийский снег блестел, По наклонам и провалам диким Зондербровец яблочком летел, Тут и крылья снились, тут и лыжи, Рядом с ним знакомый сенбернар Тот, которого сосед в Париже Выводил гулять на тротуар. Вдруг, о, ужас — сразу в прахе снежном Пропасть незаметная в дыму И собака с воем безнадежным, Провалилась кувырком во тьму. Зондербронца очередь настала В этот миг, он из последних сил Комкая, как тормоз, одеяло Веки в ужасе разъединил. Тикали часы, не зная муки, В сумерках светился потолок, Но дрожали ноги, в страхе руки Одеяло комкали в комок, Вместо сердца будто вырос кактус, Начал иглами колоть в груди, Мысли, словно публика в антракте, С мест вскочили, начали бродить. Зондербронец страшно волновался, А потом, когда в себя пришел, В чувствах необычных разобрался, Вывод неожиданный нашел: Нужно будет мировую славу В смутную телегу жизни впречь, Имя в памяти людей оставить, — Имя от забвенья уберечь. 8 Он не знал ни музыки, ни пенья, Стихотворцем тоже быть не мог, Наконец, найти свое спасенье Зондербронцу Герострат помог. Древний грек разрушил храм Дианы, Зондербронец же наоборот: На вершине ледяной Монблана Уничтожит бесполезный лед, Мстя природе и ее законам, Так сказать, за неизбежный гроб, Выстроит из железобетона Сорокоэтажный небоскреб. Над небесным зданьем будет реять В тысячу квадратных метров флаг. Люди безусловно подобреют, Перестанут добиваться благ. Потому, что все развесят уши, Узнавая про чудесный дом. Смертные возрадуются души О бессмертном мастерстве своем. 9 Зондебронец встречным, всевозможным Отвечает гордо на поклон. Наконец мечтаний невозможных, Грандиозный план осуществлен. И журналов и газет страницы, Только поднимается заря, Повсеместно, даже за границей, О чудесном зданьи говорят. Как сияет на Монблане солнце, Как блистают зеркала паркет, Как в волшебном замке Зондербронца Запросто бывает высший свет, Как хозяин сразу наловчился Улыбаться дамам, королям, Целый мир, казалось, разделился На таких, кто был и не был там. Футболисты, гонщики, артисты — Все спешили в замке побывать. Самые благие моралисты Зондербронца стали почитать. Все жужжали, как над медом осы, Говорили долго и умно, Множество запутанных вопросов На Монблане было решено. 10 Постояльцы кушали омаров, Балыки, икорку, блянманже. Зондербронец с чудным сенбернаром Жил на сорок первом этаже. Чувствовал себя он полубогом — Стоило ему в окно взглянуть, Звездная безмерная дорога Небоскребу открывала путь. А внизу, под сушей и под морем, Трубы восхитительные шли. Из Сахары горным льдам на горе Солнечную теплоту несли. Он по вечерам не раздевался, Проходил через особый шкап, И костюм, как порох рассыпался. А постель спускалась с потолка. Чтоб здоровье сохранить и силы, Был придуман аппарат другой, По утрам его хватали вилы И в бассейн бросали ледяной. Зондербронец охал, кувыркался, Пол ведра сметаны выпивал, Остальной сметаной умывался, Полотенцем губы вытирал, Из бассейна разные машины Брали Зондербронца и на нем Тут же шили платье и ботинки, Шапочку альпийскую с пером. Свежий, вдохновенный Зондербронец Выходил, пыхтя как паровоз, Чтоб взглянуть немножечко на солнце, И на кустики различных роз. Сенбернар в саду повсюду бегал, Африканским воздухом дышал, Он хотел бы побежать по снегу — Дед его в снегах людей спасал. Далеко от многолюдья, шума, — От забот посредственных людей — Зондербронец очень много думал О прекрасной выдумке своей. Он обедал ровно в час на шпалах, Потому, что стол напоминал Очень точную модель вокзала, Зондербронец кнопки нажимал, Ехали по рельсам золоченным Из далекой кухни, из жары, Красные и синие вагоны, Доставляя всякие дары. Вина в уморительных цистернах Подъезжали прямо под стакан, Ехала зажаренная серна, Розами украшенный фазан, Поросенок с хреном подъезжает, Показались гуси вдалеке, Зондербронец кнопки нажимает На распределительной доске. Есть ему приходится немного, Слишком много нужно хлопотать, Следует крушенья на дорогах По возможности, предупреждать. Иногда приходится трудиться Всеми членами, ногами, лбом. И гостям приходится учиться, Кнопками работать за столом. 11 Зондербронец думает о Боге, У него большая голова, Заблудились люди на дороге И живут, как дикая трава. Сенбернар на шкуре ягуара У рабочего стола лежит, Пахнет в комнате слегка сигарой, Зондербронец ходит и молчит. Постоит и снова зашагает, Наклонился над столом, затих. За окно бросает, не читая, Письма почитателей своих. Надоела Зондербронцу слава, Меркнет в славе синодальный свет, В душу входит сладкая отрава, Даже пользы очевидной нет. Где труды, надежды жизни прежней? Улетучились, как паровозный пар. И, завыв от скуки безнадежной, Поднялся со шкуры сенбернар. Зондербронца ужас обнимает, Словно лихорадочный озноб. От беды духовной не спасает Сорокаэтажный небоскреб. 12 Погруженный в неземные думы, На вершине выдумки своей, Далеко от городского шума, От ученых и простых людей Зондербронец думает о Боге. Крупного масштаба голова Стала странно походить немного На фонарь без электричества. Зондербронец вдел тюльпан в петлицу, Щупая зеленый стебелек, Хочет Зондербронец научиться Чувствовать, как чувствует цветок. За окном печально догорает Утренняя тихая звезда, Зондербронец ясно понимает, Что не будет верить никогда. 13 Зондербронец думает о здешнем, Хочет Бога навсегда забыть, Но за то на острове безгрешном Просто рай земной установить, Взять детей, которые не знают, Никаких вопросов, никаких! Вся беда и ненависть людская Собственно рождается от них. Там животных никаких не будет Потому, что убивая их, Будут снова молодые люди Привыкать к мучению других. Будут новые приспособленья, Чтобы можно было танцевать, И танцуя в чудном упоеньи Вместе с тем и огород копать. Сеять будут тоже, как на бале, Вместо конфетти бросать зерно, Зондербронца планы волновали, Сенбернару было все равно. 14 Зондербронец много денег тратит, И о Зондербронии своей Всюду жирным шрифтом напечатал Множество брошюрок и статей. Он ручался за покой и счастье И просил отдать ему детей. Все же государственные власти Воспротивились идее сей. Зондербронец очень осторожно Кое-где подростков покупал, Оказалось, что не так уж сложно Добывать для счастья материял. Пароход по имени «Роянда» У фиордов груза ожидал, И грузились дети контрабандой — Зондербронец стражу подкупал. 15 На далеком, да на синем море, Заглушая голосом волну, Пели дети, забывая горе, Новый гимн про новую страну. Зондербронец между ними ходит С камертоном и пакетом нот, Выстроившись в ряд на пароходе Детский хор старательно поет. «Ах Зондер — зондерброния, Чудесная страна, Плывем мы в Зондербронию По голубым волнам». 16 Небоскреб монбланский занимают Нефтяные тресты под бюро. Зондербронца люди забывают, Не находит и мое перо. И о Зондербронии не слышно… Не засел ли транспорт на мели? Впрочем, даже если рай не вышел, Вероятно, дети подросли. 1952 г.

Сон

 1 Кто бьется там в последний час За каплю света и воды? Откуда слышен трубный глас, Подобный трепету звезды? Глубок и темен был овраг, Мой конь понес меня в галоп — Туда, где светел бранный стяг, Где трубный клич и конский топ. И словно молний серебро, Застыло в блеске снежных бурь, На каждой лошади тавро, А груди всадников — лазурь, А на лазури белый крест, Как месяц — шлем, как солнце — щит, И белый пепел горных мест За нами облаком летит. Доспехи древние у нас: Копье тяжелое, да меч. А в тороках овса запас, Коней приказано беречь. Мне шепчет на ухо отец: «Стоит под деревом пастух, То не пастух среди овец, То лютый зверь, то злобный дух! Он в церкви оплевал киот, Он кровью волости залил, Он русский обманул народ И близких нам людей казнил». Мне отомстить ему пора — Я поднял руку и взмахнул — И синей струйкой серебра Мой меч карающий сверкнул! Я кровь злодея стер с меча. «Кто делал зло — умрет во зле». Погасла в церковке свеча Последняя на всей земле… «Что Божье око видит, то слышит душа человеческа» Сказали воины в строю И тьма проникла в грудь мою. 2 Где сила бранная небес? Что эти копья и мечи Среди технических чудес? Что стоит свет одной свечи? Всемирный генеральный штаб Придумал план с названьем «Ромб», Надеясь, что противник слаб Без пушек, водородных бомб, Без мощных танковых частей, Без флота воздуха и вод. И смело техника людей На Бога двинулась в поход. От грохота железных птиц Сорвались горы волн морских, И отблеск атомных зарниц Блестел на воинствах святых. И на земле людская кровь Смешалась с маслом из машин, И силой атомных паров, Над прахом городских руин, Вертелись скалы, корабли, Заводы, площади, мосты, На воздух поднялись гробы, Живые люди и кресты, Вертелись с корнями дубы… И сам Архангел Михаил Ненужный меч вложил в ножны, И снова ангел затрубил Среди безмерной тишины. 3 Кто знает светлую любовь — Тот понимает слово месть. Кто конских не забыл шагов — Тот знает, что такое честь. Но я попал в иную стать. В чужое время, в мир чужой. Я без вести хотел бежать, Но город вырос предо мной. Среди машин, толпы людей Мне некуда себя девать. Здесь хода нет для лошадей, И нечем всаднику дышать. Противны мне огни витрин, Мясные лавочки в цветах. Я тут среди толпы один, Похож на окуня в сетях. В предчувствии своей судьбы Мой конь испуганно храпит: То вдруг взовьется на дыбы, То пробует ногой гранит. Поэт, певица и урод Его схватили под уздцы. Со всех концов бежит народ, Бегут на помощь молодцы. Согнув колени, куплетист Поет: «хи-хи, хи-хи, ха-ха». И крикнул, заглушая свист: «Вот он — убийца пастуха!» Народ глядит, народ сопит И воздевает кулаки, И гул над толпами стоит, С ножами вышли мясники, И завладев моим конем, Меня ведут по мостовой, Кричат и машут кумачом — «Ты нам ответишь головой». И кровью налитый поэт Мне на ухо прочел стихи — О том, что в мир приносят свет Всезнающие пастухи. Толпа (подобье саранчи) Металась, чтоб найти топор. Стояли, в красном, палачи, Колоду притащил мясник, В последний раз я поднял взор, Стал на колени и поник…

О ПОСТОРОННЕМ (Париж, 1979)

«В разлитом зарей огне…»

 В разлитом зарей огне Дымился вулкан Везувий. Ворон принес жене — Свежую рыбку в клюве. Просыпались в гнезде птенцы, Жена раздавала рыбку. Ворон, как все отцы — Смотрел на это с улыбкой. Он клюв поточил о сук, Лапкой чесал за ушком. В безмолвии леса — вдруг Закуковала кукушка. Это ее птенцы — Подрастали в гнезде вороньем. Ворон, как все отцы — Думал о постороннем.

«Кто пишет белые картины…»

С.И. Шаршуну

 Кто пишет белые картины Тот встретил творчества предел. Я в парикмахерской седины Оставил и помолодел. И, принимаясь за работу, Не вижу больше белизны, А вижу только позолоту Непроницаемой стены.

«Жаворонок, начиная песню…»

 Жаворонок, начиная песню, Крылышками раздвигал траву, И взлетал, взлетал почти отвесно С этой песней прямо в синеву. Трепеща на месте в выси горней, Чуть заметной делался звездой, И оттуда крохотное горло Выводило трели над землей. Допевая, первый опускался, Поднимался от земли второй, Что б заветный ритм не нарушался — Связи между небом и землей. И над урожайными полями Существа безгрешные могли Звонкими своими голосами Возносить молитвы от земли. Но вчера я, выйдя в поле, слушал — Жаворонка нет ни одного. Даже этот жертвенник разрушен, На земле и в небесах мертво. 1976 год. май.

Ночная гроза («Волшебно озаряя дом…»)

 Волшебно озаряя дом, Мгновенно ослепляя взгляд, Свой бело — огненный излом На тучах молнии чертят. Вся комната озарена, Сдвигаются предметы с мест, И тень от крестовин окна На пепельный похожа крест. Сиянье в комнате дрожит, Так словно ищет форм земных, И уступая тьме бежит, Не в силах воплотиться в них. И слышу я протяжный гром, Он землю ропотом потряс — Как бы досадуя о том, Что свет в бессилии погас.

«Пока поймет рассудок…»

 Пока поймет рассудок, Что проблеск мысли был На самой грани чуда — Его и след простыл. К неведомому падки Мы подходить умом, Но не решить загадки В которой мы живем. Глупец иль гений пишет — Я вижу между строк — Тот ниже, этот выше, А, все же — потолок.

«Отравой улица дымит…»

 Отравой улица дымит, Арабы тротуар копают, Лом механический стучит Да так, что уши разрывает! А через шаг мотоциклист Меня окатывает треском… Все это вместе — скрежет, свист И дым, причиной служат веской Тому, что диавол очень рад — Дразнить меня моим бессильем. Я потому, по виду, свят, Что не могу расправить крылья. 1977 год.

«Вон в ту рощу мы с Сережей…»

 «Вон в ту рощу мы с Сережей — После завтрака пошли, Видим в куст забрался ежик, Мы его в костре сожгли». Мама сына побранила, Даже шлепнула слегка, Но тот час же предложила: «Выпей, детка, молочка». В древней Греции милейший — Мальчик птицу ослепил. — Малолетку суд стрейшин К смертной казни присудил. 1964 год.

«Беда случилась — не заметил я…»

Р.Ю. Герра

 Беда случилась — не заметил я, Как жизнь прошла в туманах лихолетья. Я дожил до сегодняшнего дня — Не зная, сколько проживу на свете. Но иногда — из прежней жизни сон — Чудесной силой мне передается И пропадает — не запечатлен, Одна тоска на сердце остается. Есть образы зеркальной немоты — И перед ними мой язык немеет. Куда уйдет движенье красоты, Которое последний сон развеет?

«Когда писать стихи — нет мочи…»

 Когда писать стихи — нет мочи, Отчаянье в моей душе — Большие, огненные очи Выводит на своем клише. Дымятся белые озера, Губительный, забытый мир, Выходит из немого взора — Сквозь поэтический мундир. И Заозерьем, и Заречьем, И белыми штрихами гор Встает сияющая вечность, И бесконечность, и простор. И тысячи знамен, и ветер — Колеблет их во сне моем — Трепещущим зеркально светом Похожим на горящий ром. Как хорошо и, как красиво, Как бережно рисует страсть — То восхитительное диво, Что без меня должно пропасть. Сентябрь 1978.

1. «Перебойный шелест листьев…»

 Перебойный шелест листьев Здесь в лесу дремуче — темном — Это только отблеск мысли Беспредельной, неуемной.

2. «На муравейник — как-то я…»

 На муравейник — как-то я Нечаянно поставил ногу. Кусают муравьи меня — Хотя, для них, я равен богу.

3. «Что будет там? Да ничего…»

 Что будет там? Да ничего — Ни близких сердцу, ни России, Ни твоего, ни моего Вот так же, как в анестезии.

4. «Открытий, в наше время, много…»

 Открытий, в наше время, много Астрономически — больших, Но если бы открыли Бога То было б лучшее из них.

Стрекоза

 У кого в глазу бревно — Жить тому не мудрено. Все машины в доме есть И в машину можно сесть. А с соломинкой в глазу Можно сесть на стрекозу Всюду лилии, камыш — Ты на стрекозе летишь, И трепещут над водой Крылья радужной слюдой, Их четыре, а не два, Остальное — трынь — трава.

Как это делается

 Среди незыблемых структур В глазах закрытых — сновиденья, Мечтанья, думы, перекур — Зачатие стихотворенья. Но сколько б не трудился он, Поэт умелый и прилежный, Стих никогда не завершен, Поправки будут неизбежны. Не зная что, не зная кто, Мешает быть стихотворенью, Он перечеркивает то, Что приближалось к завершенью. Потом, не там поставив знак И, заменив слова другими, Он, высоко подняв кулак, Грозится демонам незримым.

Эротическое

 Ты наконец мне позволяешь В запретный океан входить, И волны ласково вздымаешь, Чтоб к берегам скорей доплыть. Но выходя из волн на ветер, Мы ежимся в холодной мгле… Мир пуговиц, шнурков и петель Пристегивает нас к земле. И мы уже почти подобны, И подражаем невзначай — Той паре, что в тоске утробной, Когда-то покидала рай.

Отдых

 Труды дневные утомили Меня ненужной суетой, Усталость ночью заменили — Блаженство, счастье и покой. В сравнении с теплом постели, С биеньем сердца моего — Казалось, все дневные цели Не стоят ровно ничего, Казалось, лучше быть не может, Чем эта ночь, луна в окне… Как это чувство непохоже На смерть, живущую во мне.

«Вот опять победоносно, в славе…»

 Вот опять победоносно, в славе — Мир земной вознесся до планет, Только потому, что Бога нет? Это думать, это думать вправе Я и ты и миллионы нас. Опровергнут Бог в четвертый раз.

Одиночество

 До зари проснулись птицы — Зачирикали, запели. Вот у них бы научиться — Знать, что нет у жизни цели! Скупо выдается радость, Письма редко получаем, Быть за каменной оградой Постепенно привыкаем.

О цветах

 На той же почве, в тот же год Красивей создает природа — Не те цветы, в которых мед, А те, которые без меда. На розу не садится шмель, И пчелы в ней не копошатся. У роз единственная цель — Твореньем рая красоваться.

Слово автомобиль

 Паскудных, нецензурных слов Нельзя произносить публично. Автомобиль, среди стихов, Есть словом самым неприличным. Как только на него наткнусь — В любой строке стихотворенья — Мгновенно, сплюнув, отвернусь, С непобедимым отвращеньем. И знаю, что за это Бог Мне многие грехи прощает. Перед царем земных дорог Лишь чернь макушки обнажает.

«Вот как для бега — расстоянье…»

Моей жене

 Вот как для бега — расстоянье, Или для света — темнота, Или для голоса — молчанье, Для удивленья — красота, Так точно мне необходимо Присутствие твое во имя Победы над печалью жизни — Без славы, веры и отчизны.

«Мне угрожал арест ночной…»

 Мне угрожал арест ночной, Во тьме, спустив на окнах шторы, Я подозрительно любой Выслушивал за дверью шорох. Мой слух внезапно стук потряс — Тяжелый, громкий и упорный — Не отводя от двери глаз, Я, вывихнутый страхом черным, Из прежней сущности вещей, Сквозь дверь дубовую, сплошную, Увидел, кто стоял за ней, Как сквозь прозрачность ледяную. Потусторонняя волна Меня коснулась на мгновенье — Душа была пробуждена К сверхчеловеческому зренью… И вот я открываю дверь Перед старинным другом дома, Он тоже, загнанный, как зверь, Искал приюта у знакомых.

«Духи сна меня в собаку…»

 Духи сна меня в собаку Превратили на минутку, Сразу бросился в атаку И плыву за дикой уткой, Чувствуя утиный запах, Я хвостом в воде виляю И гребу в четыре лапы, Хочется, но я не лаю. Всю свою собачью чуткость Напрягаю до предела, Перед самым носом утка, Хлопнув крыльями взлетела. Тут я взвыл! Досадно стало… Приоткрыл спросонья веки — Небо стало одеялом, А собака — человеком.

Пробуждение

 Сквозь щели ставень ранний свет пробился, Все остальное плавало во мгле, Так я из тьмы впервые пробудился В заветной точке мира на земле. В заветный час младенческое ложе Луч солнечный слегка позолотил, Родным теплом моей касаясь кожи — Он плоть мою с душой соединил. С тех пор, я начинаю смутно помнить Мою, тогда молоденькую, мать, Тенистый сад, и очертанья дома И летних дней степную благодать.

«Не стоило так долго строить…»

 Не стоило так долго строить Свой прогрессирующий путь, Чтоб бессердечьем и разбоем Все достиженья зачеркнуть. Когда машина грузовая На бойню мчится с лошадьми, Я ненавижу, проклинаю Все то, что создано людьми. Мы вместе сеяли, пахали, Тысячелетия дружны, Родные земли защищали И праздновали те же дни. И вот теперь, когда моторов Победный раздается гром, Без слез и лишних разговоров Мы друга смерти предаем. Неукротимый разоритель Нерукотворный красоты, Ведь даже лучший твой учитель Стал жертвой общей слепоты.

Встреча

С.И. Шаршуну

 Так проникая в дальний свет, Который памятью зовется — Я вижу полудетский след На черноземе у колодца. Растет все так же старый вяз, Под ним в луче, роятся мошки И бабочка вкололась в грязь, Как в бархатное платье брошка. И так же свеж степной овраг, И так же темно-сине небо. Я сделал там последний шаг — И больше никогда там не был… Когда в бетонных городах, Жить человечество привыкнет, Так пусть же — хоть в моих стихах, Тень от незримого возникнет.

«Утром иней серебристый…»

 Утром иней серебристый Превращается в росу. Слышно, как на снег зернистый Капли падают в лесу. Солнца зной и запах снега Составляют аромат, Сердце наполняют негой Всех, кто дню такому рад. И глаза от света щуря, Чтоб владенья осмотреть — Из берлоги вылез бурый Старожил лесов — медведь. Ветер вешний, ветер свежий, Капель шум в глуши лесной, Постепенно след медвежий Наполняется водой.

«Мне тайна знаки подает…»

 Мне тайна знаки подает, То темнотой, то светом машет, В стекле вагонном промелькнет, В домашнем зеркале пропляшет, Возникнет в зрительной мечте, Прозрачная — легчайшим дымом, И я на деловом листе Ловлю заказ неуловимый, Пишу и под моей рукой Огни… оранжевые флаги… Очнусь — и вижу пред собой Свой профиль на листе бумаги.

В горах

А. Ранниту

 Виды гор у памяти в альбоме — Место непреложное нашли, Я же уподобился святому — Помыслы бежали от земли Далеко… но тяжкую бескрылость Я на каждом чувствовал шагу От того, что несмотря на близость — Слить себя с природой не могу. Зоркий ястреб круг полета чертит Над ущельем темным и глухим. Может быть, я только после смерти Для природы сделаюсь своим? 1964 г.

Сорока

 Деды, прадеды в мундирах, — И погонах. Мой отец был командиром Эскадрона. Зная формы полковые — В раннем детстве Я хотел служить России — По наследству, Но Россия изменила Даже имя. Все, что было сердцу мило, Стало дымом. Мне пришлось в дороге дальней Научиться, Проводить свой век печальный За границей. Здесь ненужное востоку Пригодится, Вижу русскую сороку На границе. Вот она гостей пророчит Как сибилла, Хвост на запад, между прочим, Устремила. Но слегка ошиблась птица Гостем будут — Лишь стихи из-за границы А не люди!

Перед портретом

 Мне кажется — вполне логично И, главное — демократично, И, правильно — со всех сторон, Среди краснеющих знамен, Поставить славный и бодрящий, Большой, хвостатый монумент: Его заслуживает пращур — Тем более, что есть процент Довольно сильный атавизма В наружности иных людей. Среди адептов коммунизма Он как-то ярче и видней. Там памятник, какая прелесть! А здесь — семейная судьба: У человека та же челюсть И та же верхняя губа. Да и в названии ученья — Мычание: три буквы «мму». Взглянув на памятник с почтеньем, Увидит каждый почему.

«Москва. Москва. Я не люблю Москвы!..»

 Москва. Москва. Я не люблю Москвы! Там мавзолей живым народом правит. Мы — оптимисты, кажется, правы, Сказав, что время от беды избавит. Но навсегда останется в Москве Позорный след торжественной гробницы, Так остаются пятна на траве, Когда моча на солнце испарится.

«“Чем дальше в лес, тем больше дров…”»

 «Чем дальше в лес, тем больше дров» — Пословица пересоздалась — Чем меньше на земле лесов — Тем меньше людям жить осталось.

Сыч

 Степной полуночи величье Сыч долгим криком нарушал. Беду зловещий голос птичий И накликал, и предвещал. Толпа уродливых видений, Казалось, окружала дом, И веяло от каждой тени Потусторонним холодком. В наш век нет места суеверью, Но вспоминая отчий кров, Я вижу, в сумерках, за дверью — Дым пороха, огонь и кровь… Теперь я знаю; сыч тревожил Недаром наш ночной покой. На крик сыча почти похожи Стихи, написанные мной.

Мост Александра Третьего

 Над Сеной заискрились окна — Там солнечный пожар горит. А ниже сумерек волокна, Ряды каштанов и гранит. Река зеркально отражает — Деревья, золото огней, Большая баржа проплывает, Ломая отраженья в ней. Мне кажется мосты и зданья Изваяны из облаков Живут туманным ожиданьем И эхом прожитых веков. Мост Миротворца, словно в латы Закован золотом лучей, Он тонет сумраком объятый, Как след империи моей.

У моря

1. «Сюда примчались люди оптом…»

 Сюда примчались люди оптом — Месить у берега песок — И каждый вечер он истоптан — Следами пятипалых ног. К рассвету — вновь причесан гладко, Приливом моря длинный пляж, Нет пятипалых отпечатков — Они исчезли как мираж. Следы свои, опять натопчет, Толпа залетных парижан — И так же точно — этой ночью, Их в бездну сбросит океан.

2. «С глухим ночуя, силам ада…»

 С глухим ночуя, силам ада Я вслух проклятья посылал. А он на койке — тут же, рядом, Весь дом храпеньем оглашал! Не слышен был могучий ветер, Шум океана заглушен — Что океан — в сравненьи с этим Людским похрапываньем — Он!!!

3. «В белой пене, как в ромашках…»

И.В. Одоевцевой

 В белой пене, как в ромашках, Галопирующий конь. Волны в солнечной упряжке — Точно так же, как огонь — По ступенькам деревянным Выбегают на крыльцо, Ветер радостью нежданной Веет каждому в лицо, И поет «Откройте двери, Собрались недаром мы — С нами пушкинская Мэри, Славьте пир среди чумы. А ямщик давно отъехал, Звону курских бубенцов. Отвечает только эхо Из потерянных миров.

4. «Благодарю ритмичный шум…»

 Благодарю ритмичный шум, Благодарю седые волны — За водворенье праздных дум В мой мир отчаяния полный.

5. «Почти корабль, но это дача…»

 Почти корабль, но это дача — До берега рукой подать. Не ожидал такой удачи — Восходит солнце — благодать! Так думал я, когда с балкона В даль океанскую смотрел, И словно юноша влюбленный, От чувства счастья онемел. С любого языка возможно Переводить по словарю, Но Бога слышать невозможно. И можно ли воспеть зарю? Как слову привкус дать соленый? Тепло и свет найти в словах, И цвет то синий, то зеленый На дымно-огненных волнах.

6. «Вначале было шито-крыто…»

 Вначале было шито-крыто — Никто, никак не мог понять, Что ночь чернее антрацита, Начнет когда-нибудь сиять. От суши волны отделились И темноту смывали там, Где полнолунье отразилось, Светя из моря небесам. И постепенно вышли звезды, И расступилась темнота, Но было рано, а не поздно — Все стало на свои места. Донесся джаз из ресторана, Автомобильные гудки, И женский смех, и голос пьяный, Зажглись вдоль моря маяки… Как объяснить соединенье Небытия и бытия? Ужель чтоб джаза слушать пенье Из тьмы веков родился я?

7. «Полезен воздух для желудка…»

 Полезен воздух для желудка, Пришлось предпринимать шаги — Дойдя до гоголевской будки, Где продаются пироги, Я взял себе пирог слоеный, На камень набережной сел, Ел и смотрел, из-под ладони, На сотни загорелых тел. Они стояли и ходили, Иные шли в воде до пят, А те, что посмелее были — До пояса в волнах стоят. На корточках сидели дети, Лепили крепость из песка. Все это было в жарком свете, В соленой влаге ветерка. Жестокосердные амуры Пускали стрелы в грудь мою, Я думаю, что столько гурий Не видел Магомет в раю! Любую выбрать бы не плохо, Но вспомнив — сладкий виноград, Лисицу, я с печальным вздохом Беру свои слова назад.

8. «Погода сделалась дождливой…»

 Погода сделалась дождливой, Холодный ветер засвистел. Не стало праздности счастливой, Свободы загорелых тел. А море соблюдает точно — Прилива и отлива час. Шлифуют волны, дождик мочит Песка береговой атлас. Делец, что нанимал палатки, Трамплин, качели для детей, Уже собрал свои манатки — И покидает пляж Hendaye. И я, стихов прощальных автор, Отсюда уезжаю завтра. 1976 год

Сказка («Поэт не главный, но хороший…»)

 Поэт не главный, но хороший, На голубые сапоги Сменил зеленые галоши Во время, кажется, пурги. И это было так похоже На странную судьбу телка! Корову выдоил прохожий И не оставил молока. Приходит к матери теленок, Сосцы напрасно теребит, И сразу видит постреленок, Что всеми, начисто, забыт. И в звезды улетел сиротка, Оттуда в телескоп большой, Узнал бродягу по походке — И окатил его водой. Когда все постепенно сбылось, И утвердилось на века — Вот тут и сказка появилась Про белоснежного бычка. Рассказывают старожилы — Как, по земле скучая он, Сказать с светила на светило — И днем и ночью обречен. Ему на землю не спуститься, Дорога слишком далека. Вот почему и сказка длится — Про белоснежного бычка.

«Еще в Булони не исчезли…»

 Еще в Булони не исчезли России верные сыны. Встречаясь, о своих болезнях Они рассказывать должны. Кого и как похоронили, Кто в старческий укрылся дом, Кого в больнице навестили И пошатнулся кто умом. А я, я связан с ипподромом На воздухе, средь лошадей Я чувствуй себя — как дома — В далекой юности моей. 1978 г.

Сон перед смертью отца

 Сквозь бледно-розовый туман, Широким полем, без дороги, Навстречу мне идет Иван, И смотрит отчужденно, строго. Я помню, мне недавно он Зайчонка продал за полтинник, Но тот Иван был неучен, А этот шепчет по латыни, Тот прежний, помню, был убит, Во славу взятья Перемышля, А этот в землю не зарыт, И у него в кошелке вишни… А вот и Настя подошла, Земли ногами не касаясь, И нож кухонный принесла, Стоит, всем телом содрогаясь, И все черней, черней кругом, В ограде черной, из железа, Иван сверкающим ножом Корове горло перерезал, И начал шкуру обдирать. Глазами замигала туша И пробуя на ноги стать, Взревела, потрясая душу…

Болезнь

 Болело сердце. Я дышал И учащенно и неловко… Чтобы отвлечься рисовал — И вышла конская головка. Болезнь прошла. Рисунок мой В полубреду, в полутумане — Мне помощью служил такой, Как конь живой на поле брани.

«О“ Постороннем” много проще…»

 О «Постороннем» много проще, Намного лучше, чем слова — Расскажет свежий сумрак рощи И шелестящая листва. Когда качает ветви ветер, Листва шумит над головой, Читатель, вспомни о поэте — Живет в природе голос мой.

Вечер в Дроздовке

М.В. Леонтовичу

 В садике Дроздовки — голосом знакомым, Горлица воркует на старинный лад. Это было где-то, это было дома, Догорал такой же розовый закат. Ворковала горлица — тем же самым голосом, Мы домой на ужин по дороге шли, И лучей закатных золотые полосы Между тополями на траву легли. Те лучи погасли, эти так же гаснут — Между старых яблонь — тоже навсегда. Вот уже мерцает, но еще не ясно, В синеве над садом, белая звезда. 1976 год

О Лермонтове

Р.Ю. Герра

 Медленны слова любимых песен. Перед взором грезящим моим — Образы встают, почти телесно, Только автор песен невидим. Жаль, что песен он своих не слышит. Безразличен к славе вечный сон. А любовь еще живет и дышит — В мире, где давно не дышит он. Навсегда — в долине Дагестана — День и ночь кремнистый путь блестит, Свежая еще дымится рана — И звезда с звездою говорит. Навсегда — остались жизни силы — Дышит грудь, хладея, кровь течет. Вечный дуб склонился над могилой, Тихий голос о любви поет.

1. «Когда-то римляне и греки…»

 Когда-то римляне и греки — Любили солнце, быстрый бег — И не молился человеку — Спасенья ради человек.

2. «Чудес высоких ожиданье…»

 Чудес высоких ожиданье — Свободной, царственной руке, Давало право на созданье — Постройки дома на песке.

3. «Он верил в свой державный голос…»

 Он верил в свой державный голос, В свой монархический народ. И верил — «ни единый волос — Без воли свыше не падет».

4. «Да разве только камни? Воздух…»

 Да разве только камни? Воздух, Вся тварь земная вопиет. Я вижу небо, вижу звезды, А землю ржавчина грызет.

Шансоньер

 «Видите? Чтите ли — Каков я нонь? Захлопали зрители Ладонь в ладонь. «Видно птицу — Не бездарен! — Как девица, А, ведь парень!» У милости — гости мы. Встреча, так встреча — Уши навостренны, Подняты плечи. Молчи галерка — Чтоб тебе! Чтоб! Кто там без толка — Все — хлоп, да хлоп? А милость — милостиво Ждет тишины, Ножкой игривой Бросает штаны. Расхристан ворот, Слегка трепещет На каблуках у него не шпоры, Совсем не шпоры, брильянты блещут! Он тоже жестом — «Молчи шпана» — Уж вашей лестью Я сыт сполна. Запели трубы, Разжались губы, Зубы — это сахар, В голосе хрипы — То ли от страха? То ли от гриппа? Гогот из пасти, Из пасти брызги — То ли от страсти? То ли от визга? Патлы — трясом, В руке рупор — Воет басом, Как над трупом. Сделал — глазки, Подвывает, Похоть пляской — Выражает. Он вот эдак! Да вот так — Крутит, как ему хочется! Все равно ведь — в кабак — Весь народ волочится. А под самый конец, Ради неизбежности, Голос свой молодец Подсахарил нежностью. Пустил ноту дрожащую, Патлами помотал, К сердцу, как бы болящему, Два пальца прижал. Любите? Чтите ли? При каждом поклоне — Готовы зрители Отбить ладони. Ушел!.. И почтительный По рядам шепоток: «Новый учитель, Новый пророк». «Если смерть его отнимет — Как у нищего суму, Вся общественность поднимет Вечный памятник ему!» «Говорят — вращается — В левейших кругах — Там брильянты прощаются На каблуках?» «А как же! Портреты В газете любой — Женился на этой, Разошелся — с той» А светило — Молодой певец, Из машины вылез, И во дворец.

«Согласно новому условью…»

 Согласно новому условью Не Маргариту, а прогресс, Не Фаусту, а поголовью За души предлагает бес. Он говорит — «не бойтесь черта, Вы можете соединить — С дарами моего комфорта, Желанье лоб перекрестить». Глаз мефистофельских озера — Уже и в наш забрались дом, И на экран телевизора Выходит батюшка с крестом.

Гроза

1. «Пали светлые ступени…»

 Пали светлые ступени — Черный вечер бороздя, Просветлели, на мгновенье, Струны шаткие дождя. И по всей земле сверкнули Черных крыльев хрустали — Это демоны спугнули Тень небесную с земли.

2. «Трещиной зияющей расколот…»

 Трещиной зияющей расколот Небосвод, и расточилась тьма! Дождь сверкнул прозрачным частоколом, Просияли влажные дома. Все к слепящей трещине рванулось, Поднялось и улетело прочь. И прижато тьмой назад вернулось, И еще темнее стала ночь.

3. «Я с детских лет в грозу влюблен…»

 Я с детских лет в грозу влюблен, Когда сверкнет зигзаг лилово — Мир, как бы вновь преображен В кипящее твореньем слово. Выходят контуры из тьмы, Мерцая грозно и тревожно — Свет, в нашем мире невозможный, Лишь на мгновенье видим мы.

«Я силюсь передать бумаге…»

 Я силюсь передать бумаге Великий, драгоценный шум — Как успокаивает ум — Струящаяся с неба влага! Какие б ни были в пути — Заботы, горе, беспокойство, В природе есть живое свойство — Все это счастьем превзойти. Не тем, что вносят деньги, слава, Но той высокой тишиной, Когда вселяется покой — Врачуя душу от отравы.

ИЗ СБОРНИКА «НЕРУКОТВОРНЫЙ СВЕТ» (Париж: «Альбатрос», 1981)

Дроздовка

М.В. Леонтовичу

 В кустах смородины Дрозды свистят, Кусочек родины Дроздовский сад. Цветы сирени Срезает дед, А новой смены Дроздовцам нет. Где жизнь былая, Кому цветы? Где Русь святая? Кресты…кресты… Всему на свете Один ответ: Развеет ветер Последний след. Идущий мимо Еще прочтет: «Дроздовка» — имя Гнилых ворот.

Полесье

 Кофейно-темная вода, Лягушки смотрят из пруда, Заквакали сначала три, Раздув на жабрах пузыри. Но вот вступает в разговор Хороший лягушиный хор, Не выдавая тайн болот, О чем-то сказочном поет. Березы в зеркало глядясь, Лягушек слушают, склонясь, А над березами луна В задумчивость погружена. На крыше аист-часовой Заснул, объятый тишиной.

Баллада («Подсолнечник природа…»)

 Подсолнечник природа Так создала, что он С восхода до захода Весь к солнцу обращен За дни погоды ясной Он солнце жадно пил И постепенно в масло Сиянье превратил… Не замечают чуда, Кто за столом сидит, А винегрет на блюде Весь золотом полит! В приправе винегрета Не виден мир иной, Но вот стихи поэта Лежат перед тобой.

Засуха («Все жарче, жарче. Я иду…»)

 Все жарче, жарче. Я иду. Свет солнца на вершинах дремлет В сухом, безрадостном саду, Деревья поздний сон объемлет. Им просыпаться нет нужды Покрыты листья пылью черной С небес ни капельки воды, Их будет солнце жечь под корни. Под ними выжжена трава, Над ними грозная, сухая Безоблачная синева, До непонятности чужая. Взволнованные птицы бьют Тревогу всеми голосами И замирают, словно ждут, Прислушиваясь… За горами Как будто дальний гром гремит Я тоже слышу — неужели? Но это самолет летит И белый след по небу стелет. Август 1976 года

«Бумага терпит всё. В странице…»

В.Я. Перелешину

 Бумага терпит всё. В странице Я сделал прорези для глаз. И вижу, как в немой столице Вздымает вихри снежный час… Бредут вслепую, друг за другом, В сугробах вязнут их стопы, Свирепствует ночная вьюга, А ниже, впереди толпы, Идет и машет красным флагом, В венце из белоснежных роз, Гордясь революцьонным шагом, Майора Ковалёва нос…

«Апостолов, Марии, Спаса…»

 Апостолов, Марии, Спаса, Все лики списаны с лица. Среди икон иконостаса Не видно Господа-Творца. Лишь высоко, где купол храма Едва заметно освещен, Весь окруженный облаками Седой старик изображен. Но Тот, Кто в глину душу вдунул И звездную раскинул сеть, Природу создал вечно-юной, Ужели может постареть!

«Теперь в одиннадцать часов…»

 Теперь в одиннадцать часов Уже довольно жарко, Не видно в небе облаков, А вот, в стихах помарки. Открою и закрою дверь И время убежало, И то, что я назвал «теперь» Уже прошедшим стало. Пройдет и этот летний день, Исчезнет, словно не был. Стихи останутся, как тень Безоблачного неба… О, если бы стихи мои Как летний день сияли Так, чтобы голуби твои Из рук зерно клевали.

Снег («Дорог не видно в трех шагах…»)

 Дорог не видно в трех шагах, Снежинки, словно пух порхают И неожиданно, в глазах, Свое порханье прекращают. В лесу дорожки, ветки, пни, Все новой белизной покрыто Как бы для новой пачкотни Страница чистая открыта. А там, за лесом, широко Заря вечерняя пылает И светом розовым легко Пух на деревьях озаряет. Кусты, как страусы стоят, Деревья, словно дым и слезы, Сосульки звонкие висят В сединах спутанных мороза.

«Лес после дождика спешит…»

 Лес после дождика спешит Сушиться солнцем, словно губкой, А дровосек уже стоит, Он будет заниматься рубкой. Противно затрещит мотор, И приведет пилу в движенье, И будет видеть стройный бор Своих товарищей паденье. Взревет пила и новый пень Появится с другими рядом, С печальным шумом целый день Деревья будут падать, падать… С такой работой сотни пил Управиться могли б едва ли, Теперь одной хватает сил — И к вечеру весь лес повален. Ум, ограниченный в длину, Воспримет это с восхищеньем, Ручные пилы в старину Давали время пополненью.

«Деревья бодро зашумели…»

 Деревья бодро зашумели, Как призраки теперь они, Во тьме внезапно просветлели, Бледнее стали простыни. Есть нечто родственное счастью Во влажном запахе земли, И я у запаха во власти, Беру из дождевой пыли Всю свежесть воздуха и чую Прикосновение лица — К истокам жизни. И целую Одежду моего Творца.

«Сидит неведомая личность…»

 Сидит неведомая личность, На белом камне, ждет звезды, И отражается частично В вечернем зеркале воды. Звезду увидев, с камня встанет Печально, тяжело вздохнет, Перчатки на руки натянет, Бесшумно в темноту уйдет. Займет пустое место воздух, И будет отражать вода, Пустынный берег, небо, звезды, Как отражала их всегда. А впрочем, может сохранится В глубинах грустный силуэт, Чтоб в волнах снова отразиться, Когда придет сюда поэт…

«Лучи сквозь тучи дождь зажгли…»

 Лучи сквозь тучи дождь зажгли И улыбается природа, С деревьев струйки потекли Расплавленного солнцем меда. И стало так светло, светло Что я глаза свои зажмурив Весь, целиком, вошел в тепло И в блеск сияющей лазури. О, если б мне среди лучей Как этот дождь растаять тоже… Избавь от гроба и червей Природу любящих, о, Боже!

«Моей России больше нет…»

 Моей России больше нет. Россия может только сниться, Как благотворный тихий свет, Который перестал струиться. Советским людям будет жаль Навек исчезнувшего света. Россия станет, как Грааль Иль Атлантида для поэта. Мы проиграли не войну, Мы не сраженье проиграли, А ту чудесную страну, Что мы Россией называли.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

«Там грусть, там скука, там ни то, ни се…»

 Там грусть, там скука, там ни то, ни се. Там фокус-покус, там больное чувство. Когда на карту нужно ставить всё, — Ни грусти нет, ни скуки, ни искусства. Всё пустота, все холод — ничего, И — никого, — пространство и стихия. И мертвого там слуха моего Коснутся, может быть, слова живые. Из антологии «На Западе» (Нью-Йорк, 1953)

«Что-нибудь, конечно, это значит…»

 Что-нибудь, конечно, это значит: Посылая свой последний луч Красными слезами солнце плачет; Розовеет пепел низких туч. В сумерках красны стволы деревьев Красный отсвет в зеркалах озер. Обнимает душу, словно древность Уходящий на закат простор. Я веду между высоких сосен Красного, как солнце, жеребца. Почему-то рано в эту осень Пожелтели клены у крыльца. Новый журнал. 1958. № 54.

«Пусть выигрыш в карты невежда всецело…»

 Пусть выигрыш в карты невежда всецело В заслугу поставит себе, Но тот, кто играет давно и умело, Отдаст предпочтенье судьбе. Я вижу иное: такие примеры, Что даже сомненье берет: Не сам ли Господь, за отсутствие веры, Благословенье дает. Новый журнал. 1958. № 54.

«Луч, из тумана выступая…»

 Луч, из тумана выступая, Сверкнул на тучах грозовых — И, на цепочках дождевых Повисла радуга сквозная. Дрожит над самой мостовой, Между аптекой и молочной, Но тяжесть гости неземной Не могут выдержать цепочки Как спутанная саранча, Теряя радугу, их звенья — В горячем золоте луча На землю падает в смятеньи. Новый журнал. 1958. № 54.

«О как несносен мне на свете…»

 О как несносен мне на свете Моторный и машинный стук! Так клавиши стучат, вот эти, Где струны порваны. Их звук Не нужен душам изумленным, Он предвещает тишину. И музыки неизреченной Рвет полнозвучную струну. Новый журнал. 1958. № 54.

«Пушком тумана абрикосным…»

 Пушком тумана абрикосным Заботливо окружена, Как за бумагой папиросной, Плывет бессонная луна. Речные тускло светят воды Огнями темного моста, На древние свои места Созвездья первые выходят. И чисто в мире и прекрасно, Но в этом воздухе ночном, Где солнце только что погасло, Живет и дышит смерть во всем. Новый журнал. 1958. № 55.

«На темных, на лиловых сливах…»

 На темных, на лиловых сливах Туман не тронутый рукой: Так лунный свет лежит на ивах И на пшенице золотой, Сияет на речной кольчуге, На крышах, в сумрачном саду, На спящем у сарая плуге Какой дорогой ни пойду, Повсюду риза голубая Волшебно брошена на прах. И мысль теряется в садах Несуществующего рая. Новый журнал. 1958. № 55.

«Вот как из букв слагаются слова…»

 Вот как из букв слагаются слова. Вот как из букв слагаются законы. Идут часы, кружится голова, Слетаются к своим птенцам вороны. Встает за рощей красная луна, Плывет все выше, выше и бледнеет. И уменьшается слегка она, А тени ярче, сумерки светлее. И в этой серебристой синеве Быстрее сердце начинает биться. То вверх, то вниз бесшумно по листве Расплавленное серебро струится. В степи, чуть слышен, — дальний звон подков, Поскрипывают мягкие рессоры. Убийцы едут, испокон веков, По лунным снам и лунным косогорам. Они убьют, конечно, не меня, Убьют других, но я еще не знаю… И перед грудью лунного коня Широкие ворота открываю. Из антологии «Содружество», Вашингтон, 1966

«Пускай печальный этот век…»

 Пускай печальный этот век Науку предпочел искусству И выдумал, что человек — Граница, за которой пусто. Но ты проверь: всмотрись в их быт, В их беспорядочные тени, И ты поймешь — не может быть, Чтоб выше не было ступени. Из антологии «Содружество», Вашингтон, 1966

«Так перед недругами жгут…»

 Так перед недругами жгут Свое же полковое знамя. Несбывшееся — берегут, Не помня дыма — помнят пламя. Не чувствовать за явью явь — Мучительное состоянье. Блажен, кто, веру потеряв, Отрекся от ее влиянья. Из антологии «Содружество», Вашингтон, 1966

«Все путается… Главное, желанья…»

 Все путается… Главное, желанья — Когда они исполнятся — выходят Совсем некстати, в виде наказанья, И дней почти пустая цепь проходит. Жизнь постепенно близится к концу. И если взять ее движенье в целом, Она подобна, может быть, кольцу, В котором замкнутость — замена цели. Из антологии «Содружество», Вашингтон, 1966

«Выехала машина…»

 Выехала машина, На машине венок. Пожилой мужчина Приподнял котелок. Такое же вечное небо И земля, и морское дно. Был я или не был — Не все ли равно. Из антологии «Содружество», Вашингтон, 1966

«Когда-то давно, на закате…»

 Когда-то давно, на закате, Я ехал верхом на коне: Озера, болота да гати, Да зарево в дальнем окне. То было быть может весною. В лесу меж стволов, кое-где, Слепящее солнце, второе, Горело в болотной воде. Свою забывая тревогу Дремали березы шурша. Кричала сорока, дорогу Кабан перешел не спеша. Все это казалось когда-то Обычным в болотном краю, Теперь же сиянье заката, Мне кажется было в раю.

«Сегодня праздник: в городском саду…»

 Сегодня праздник: в городском саду Стоит прозрачный день осенний. Прислушиваясь к шуму, я иду Дорожкой сквозь редеющие тени. И все стараюсь слухом уловить: Откуда этот тихий ропот веет? Причину угадать хочу любви К покорности, с которой сад мертвеет…

«Дует ветер в предвесенней роще…»

 Дует ветер в предвесенней роще И деревья голые стоят. Ледяные лужи воду морщат. Озаряет горизонт — закат. Холодно, уныло, безобразно. Только страсть моя, моя тоска Одевает в лучезарный праздник Рощу, холод, лужи, облака. И уже сиянием слепящим Ветка каждая обведена, И уже огнем животворящим Лужа каждая озарена. Новый Журнал, 1965, № 79.

Перед картиной

 Попробуйте вот так стоять: Не изменяя вечной позы, В протянутой руке держать Зеленый стебель красной розы. Века прошли, века пройдут, А бросить розу невозможно. Но разве этот страшный труд Хотел изобразить художник? Он не хотел. Но мог ли он Любовью, страстью, вдохновеньем Стереть с лица земли закон Нерукотворного творенья? Новый Журнал, 1965, № 79.

«На снегу, в морозный день…»

 На снегу, в морозный день У каждого слова — тень. Лишь глухой эту тень поймет И увидит ее полет. Потому я люблю стихи — Написанные для глухих. «Мосты». 1965, № 11.

«Один — по-новому…»

 Один — по-новому, Другой — по-старому, Стучат — оковами, Бегут — составами. Цепями — лязгают: Никак не вырваться. Цепями связаны Бегут — запыхались. И каждый выдох дым: Из всех из жил, из нор. До горизонта им, А горизонт — в простор. В про-сто-ор. «Мосты». 1965, № 11.

«В желтой бородке, лыс…»

 Как ты да я. А гений и злодейство Две вещи несовместные.

А. С. Пушкин.

 В желтой бородке, лыс, На страшное слово остер. Поколения поклялись Идти за ним на костер. В украшениях из цветов На череп лицом похож. Над горами черепов — Памятничек пригож. У каждого черепа, в честь Победы над злом добра, Печать на затылке есть: Кругленькая дыра. «Мосты». 1965, № 11.

«Уже нельзя отличить от несчастья…»

 Уже нельзя отличить от несчастья — Счастье, от беды — удачу, Хороших дней — от бурного ненастья И от большого небоскреба — дачу. Всё путается. Главное — желанья, Когда они исполнятся — выходят Совсем некстати: в виде наказанья. И дней почти пустая цепь проходит. Так двигается жизнь моя к концу. И если взять ее движенье в целом: Она подобна, может быть, кольцу, В котором замкнутость, как бы, замена цели. Новый журнал. 1966. № 82.

Стихи

 I Заходил в аптеку Думал по дороге — Сделать картотеку, Подвести итоги. На сером покрове Незаметно пятен. Пятна — на корове, Человек опрятен. II Думают люди: Сделать и то и то, А будущее это то: Чего никогда не будет. III Такое же вечно небо, И земля, и морское дно. Был ли я или не был — Не всё ли равно? Мчится машина, На машине венок. Пожилой мужчина Приподнял котелок. Новый журнал. 1966. № 82.

«Вот, как из букв слагаются слова…» (вариант)

 Вот, как из букв слагаются слова, Вот, как из слов слагаются законы: Идут часы, кружится голова, Слетаются к своим птенцам вороны. Встает за рощей красная луна. Плывет всё выше, выше и бледнеет, И уменьшается, слегка, она, А тени — ярче, сумерки — светлее. И в этой серебристой синеве Сильнее сердце начинает биться, То вверх, то вниз по пепельной листве Расплавленное серебро струится. В степи чуть слышен дальний звон подков, Поскрипывают мягкие рессоры. Убийцы едут из глубин веков По лунным снам и лунным косогорам. Они убьют, конечно, не меня, Убьют других, но я еще не знаю. И перед грудью лунного коня Широкие ворота раскрываю… Новый журнал. 1966. № 82.

Сказка («Далеко, у быстрой речки…»)

 Далеко, у быстрой речки, Мы найдем себе местечко. Там избу соорудим: Печь затопим, пустим дым. Заживем, к а к прежде — значит: Заведем себе собачек — Шайку шавок удалых, И лягавых, и борзых. Наш колодец, со скрипучим Журавлем в саду под кручей, Выроем под сенью ив Вместо всяких новых див. А водой его студеной, Светом солнца заискренной, Наполняемый стакан — Будет покрывать туман. Садик наш наполнят птицы: Иволги, дрозды, синицы. В майском сумраке ночей Засияет соловей. Будут нас встречать приветом На заре, зимой и летом, В легких седлах у крыльца Два прекрасных жеребца. В жилках — головы и плечи, Груди широки, как печи, А на круп — хоть спать ложись: Ногу в стремя и садись! По росой увитым травам, По полянам, по дубравам, Блещут капельки огнем, Воздух льется серебром. В ритме конского движенья Отдается ритм творенья, Тот, которым создан свет, На земле среди планет. Фантастический наш домик: Сочинений легкий томик — И на этот тихий гроб Взгромоздится небоскреб. Но еще никто не знает, Как и что? Но вот мигает Огонек, его стеклом Накрываем мы, потом: Лампа светит чайной розой За окном шуршат березы И кружится мотылек, Тень бросая в потолок. Крик совы вдали единствен, Потому он так таинствен. Эта тайна хороша: Ею полнится душа. Звезды в окна льются ливнем Завораживая дивно Всесияющим жезлом Мир, объятый сладким сном. Но еще живее счастье: Если налетит ненастье, Сотрясая утлый дом, В черном сумраке ночном. В паузах между громами Молния, сверкнув когтями, Рвет из мрака мокрый сад Струны ливня задрожат Все зеркальнее светлея Изумрудно голубея Скажешь: ангел с неба пал И незримо просиял: В том немеркнущем виденьи, Что живет в воображенье, С первого быть может дня, У тебя и у меня. Тут мы вскользь заметим тоже: Мир живой созданье Божье. Мир, который создал Бог, Дьявол сотворить не мог. Бога он возненавидел, И сказал: ну что ж, увидим: Если жизнь творить не мне, Будем все ж е наравне. Сотворю-ка я в отместку, Затмевая Бога блеском, Мир не хуже, чем живой: Мир технический — второй. Мой металл он тоже дышит, Лучше видит, лучше слышит, Думает и говорит, В небе ангелом парит. Долго ль людям до ошибки? И они, не хуже рыбки, Могут клюнуть червячка, Незаметивши крючка. Что ж, пожалуй это сказка, Да ведь в сказке есть завязка: Божий мир почти исчез В блеске дьявольских чудес. Только мы, его лелея, Будем наше слово сеять. Пусть напрасное оно: В камень павшее зерно. «Мосты». 1970, № 15. С. 113–115.

«Опять весна, опять начало марта…»

 Опять весна, опять начало марта. Весенний ветер мягок и пахуч. Бывало там, еще на школьной парте: Как помню я! Косой горячий луч В одиннадцать часов утра касался Почти пустой чернильницы… потом Рукав моей тужурки нагревался Живым, как счастье, мартовским теплом. А во дворе — крик галок, радость, нега, Звон бубенцов в сияющем кругу. В горячем солнце — свежий запах снега И запах солнца — в тающем снегу.

«Заката высокий весенний пожар…»

 Заката высокий весенний пожар На завитках облаков розовеет. И кровью моей наливаясь, комар, Слетая с руки, безнаказанно реет Прозрачным рубином в последних лучах И тонет в прохладных ветвях.

«Окно одевает туманом…»

 Окно одевает туманом Дыханья живое тепло. Когда же дыханья не станет, Очистится сразу стекло. И сразу — уже не случайно, Не в смутном пророческом сне, Откроется страшная тайна Всего невидимого мне.

«Часто слышу ночью, просыпаясь…»

 Часто слышу ночью, просыпаясь, Удаляющийся стук колес: Это тот же поезд проезжает, Что когда-то нас с тобою вез. Трудно мне в вагонном караване Не узнать того вагона стук, Где еще, как на немом экране, Наши тени ищут прежних рук. Журнал «Возрождение», 1955. № 46.

«Мне сначала это только снилось…»

 Мне сначала это только снилось: На дороге, ночью, вижу где-то Как звезда за рощу покатилась, Степь ночную озаряя светом. А потом исполнилось всё точно: Та же самая звезда упала, Наяву, за ту же рощу, ночью. Даже жутко и тревожно стало. И не даром: это было, было Тайным знаком. Потому в глухие Годы жизни сердце не забыло Ни звезды, ни бегства из России. Новый журнал. 1952, № 30, С. 130.

«Не знаю, как подняться мне с колен…»

 Не знаю, как подняться мне с колен, Всем ростом встать перед веками, Россией будет ли благословен Путь пройденный, когда-то, нами? Когда одни, чужие всей вселенной, Мы звали мир на путь борьбы священной… Русский Альманах. 1981.

«Я пробую вообразить…»

 Я пробую вообразить, Что в бесконечные зеркала Уходит мысленная нить, В безумных поисках начала. Мой мысленный доходит взгляд Не знаю до какой границы, И возвращается назад, Как обессиленная птица. Как ограничен разум мой, Воображая бесконечность, Я только обвожу чертой Свою земную человечность. Русский Альманах. 1981.

«Воскресный день уходит в синий холод…»

 Воскресный день уходит в синий холод, Выходят звезды в тишине ночной. О, призрак мой, о мой душевный голод, Мне трудно быть объятым пустотой. Мне трудно жить, гранича с необъятным, Гранича этим телом с темнотой, А духом замирая над чертой, Где прежний свет сияет невозвратно. Печально я вокруг себя смотрю: Чего-то ждут во тьме ночной предметы, Мой темный мир предчувствует зарю; Дождусь ли я такого же ответа Или умру до нового завета?

«Надежды нет и нет определенья…»

 Надежды нет и нет определенья, Нас разделяет темная черта, А там, за ней, за гранью отчужденья, Такая грусть, такая доброта. Что не могу я слабым или нищим Прощать уродливость и слепоту. От снега стали мостовые чище, Но черный след проходит по мосту.

«Пой, вьюга, пой, твой голос одинокий…»

 Пой, вьюга, пой, твой голос одинокий Забытой нежностью во мне звенит, Твой снежный прах к созвездиям высоким Сквозь нашу жизнь печальную летит. Мне хорошо, я знаю голод счастья, Когда по жилам, словно проводам, Холодным током пробежит ненастье И падает к серебряным степям, И падает, и стелется с разбега, Крылами по родной земле шурша, Развеянная вихрем туча снега — Безумно одинокая душа.

«Вечером осины огнестрельны…»

 Вечером осины огнестрельны: Залпами последние лучи Падают на низкорослый ельник (Свет и тень). Среди лесной парчи Все мерцает от движенья веток. Светится крупинками роса. Полон трепета вечерний ветер. Неподвижны только небеса.

«Я иду под липами большими…»

 Я иду под липами большими, Опьяненный воздухом, шатаюсь, А потом ступеньками крутыми К поезду подземному спускаюсь. Только то и делаешь на свете, Что с дорогой расстаешься горной. Контролер щипцами на билете Отмечает встречу дыркой черной. Поезд мчится черным коридором, До свиданья, светлая аллея, Ты еще сияешь перед взором, В темноте подземной не темнея.