Стихотворения

ВЕРА ЛУРЬЕ. СТИХОТВОРЕНИЯ (Западный Берлин, 1987)

Thomas R. Beyer. Introduction

Vera Lur’e, the poetess, member of the «Sounding Sea-Shell», is living in Berlin (Charlottenburg, Neue Kantstr. 48). Until October 1921 she was in Petrograd, where she was first published in the collection Sounding Sea-Shell. She has prepared for publication a collection of poems.

The collection of poetry announced over sixty years ago in Novaja Russkaja Kniga in 1922 has at last been printed. For six decades the poems which chronicle a young Russian girl’s journey through life have been safeguarded in the slim, tattered notebooks in her bottom desk drawer. Almost everything else is gone: the books with the inscriptions by famous Russian authors of the 1920’s, the newspaper clippings and journals containing her articles, reviews and poems. Only the memories arrested in time by the poet’s gift remain. They are an affirmation of her only real profession and her first love-poetry.

The excitement of the House of the Arts in Petrograd is long gone. The charged intellectual atmosphere of «Russian Berlin», the glorious days between 1921 and 1923 when almost all of Russia’s literary giants resided in or visited Berlin are past. Berlin — the center of Russian language publishing, home to dozens of Russian newspapers and scores of journals, is now an almost forgotten footnote in the history of Russian literature.

Vera remembers that time when she was an active participant in Russian cultural life. And when almost all the others departed Berlin in 1923, Vera remained. After three quarters of a lifetime spent in Berlin, she is as much a part of that city as she once was of Saint Petersburg. She is a unique witness and her poetry eloquently records for us the history of «Russian Berlin».

Vera Osipovna Lourie (Lur’e) was born in Saint Peterburg on April 21, 1901 (N.S.). Her father was a physician with his own clinic on Goroxovaja Street. Her mother, Maria Pavlovna Schessin (Xessin), was the daughter of a wealthy stock broker. Vera was raised in the comfortable and sheltered atmosphere of the well-to-do and spent her first years in a house on the Fontanka and later at 48 Morskaja Street. A Swedish nanny, an Estonian governess and later a private tutor shepharded her through childhood and shielded her from the outside world, where everything was «dangerous».

At the age of twelve Vera entered the third grade of the Taganceva Gymnasium, an exclusive school for girls. Because of the Revolutinon she completed only the seventh of eight classes. From early childhood she was exposed to an international perspective because of her travels with her family. Summers were often spent at the picturesque health resorts of Germany and the outbreak of World War I found the family in Switzerland, from where they were forced to undertake a roundabout journey of train and ship to Odessa and then home to Petrograd.

The revolutions of February and October 1917 brought new found freedom to Vera, so longed for by her young spirit, but at a considerable price. The first step in her literary career came when she began to visit the Dom Iskusstv (House of the Arts) in Petrograd. The House was officially opened on December 19, 1919 to provide for the material needs of Russian writers and artists and atmosphere in which their creative work could continue and flourish. There were regular meetings on Friday evening and lectures on Monday, in which some of the leading figures of the day participle Korneiy Chukovkij, Maksim Gorkij, Evgenij Zamjatin, the poets Andrej Belyj, Aleksandr Blok, Nikolaj Gumilev and the critics Boris Ejxenbaum and Viktor Shklovskij. In addition, several «studios» were opened based on the model established by Gumilev in the spring of 1919 at the World Literature. By September of 1920 over three hundred fifty students were enrolled and several new sections ware added.

Vera attended the studio of the famed director Nikolaj Evreinov on the «Philosophy of Theater» and the poetic studio of Gumilev. Gumilev was one of the maior figures of Acmeism and his simplicity of structures, world selection and rhythms can all be felt in the poetry of his student. Vera was clearly infatuated by him, flattered by his attentions and remembers fondly how Gumilev spent the evening of April 21, 1921 celebrating her twentieth birthday at her home.

Gumilev was also the guiding spirit of a group of young poets who called themselves Zvuchashaya Rakovina (Sounding Sea-Shell), which included along with Vela Lur’e, Nikolaj Tixonov, Konstantin Vaginov, Georgij Ivanov and Irina Odoevceva. In the group’s collection «dedicated to the memory of our friend and teacher N.S. Gumilev» of which only 1000 copies were published in Petrograd in 1922 can be found three of Vera’s earliest poems, and her only poems to be published inside of Russia: «My body aches from sleplessness…» and «The church transparent from the sun…»

The poet’s association with Gumilev came to a tragic and shock ing end for the twenty year old girl, Returning from a meeting of the Sounding Sea-Shell in early August 1921 Gumilev was arrested. Just a few days later Aleksandr Blok, the shining light of Russian poetry, died. Vera along with the literary elite ol Russia attended his tuneral and a few weeks later would attend services in the Cathedral of Kazan for Gumilev who had been executed by the Soviets.

Like many others, Andrej Belyj, Maksim Gorkij, Aleksej Remizov, Vera left Russia in the fall of 1921. After stopping in Riga for about a month, she made her way to Berlin. At first her family lived in a series of Pensions and then later in one furnished apartment after another until 1933 when Vera moved into the apartment which has been her home for the last fifty years.

It is in Berlin that Vera, only twenty years old, entered the center of Russian literary life. Here she was a close friend of the Erenburgs, knew Aleksej Remizov, spent time with her friend from Petersburg, Nina Berberova, and others such as Vladislav Xodasevic and Aleksandr Вахтах. The most significant encounter in Berlin was with Andrej Belyj, whom she met at a meeting of the Berlin House of the Arts at the Landgraf Cafe.

Belyj, the one time golden haired boy of Russian Symbolism, was in die midst of the most productive period of his literary life. Everywhere he was in demand for public appearances. He was editor erf the newly opened journal, Epopeja, a member of the board of directors of the House of the Arts, President of the Free Philosophical Association in Berlin. He was a regular contributor to juornals and newspapers, was busy rewriting his novel Petersburg revising his completed poetical works and writing his monumental memories of Aleksandr Blok. Before his return to Russia in October 1923 Belyj would publish over twenty volumes of poetry, prose criticism and philosophy.

Vera met Belyj at the peak of his popularity in Berlin — the would follow also his decline and see him through one of the most difficult periods in his life, his final separation from his first wife, Asja Turgeneva-Bugaeva.

What was the relationship? What was the fascination? For Vera, Belyj was an “untouchable.” Twenty years separated the miidle-aged idol from his starry-eyed admirer. She was complimented and encouraged by his praise for her early poetic efforts and her reviews. She enjoyed his attention and was captivated by the exciting figures in his company. And she desired his love.

Belyj, on the other hand, was probably flattered by the attentions of this attractive young lady, a lovely dancing partner, a youthful companion, who could help him to forget some of the pain of Asja. By most accounts Belyj treated Vera poorly; even as she cared for him and loved him, she watched him distracted by Marina Cvetaeva, his German Mariechen and then Klavdija Vasil’eva.

The close association with Belyj and the arrival of her close friend Nina Berberova in July 1922 with Vladislav Xodasevic coin— j cided with a flurry of literary activity and the publishing career of Vera Lourie. She wrote many reviews for the important bibliographical journal, Novaja Russkaja Kniga (New Russian Book). She was also a regular contributor to two of the major Russian language daily newspapers in Berlin, Golos Rossii (The Voice of Russia) and its successor, Dni (Days). Throughout 1922 and 1923 Vera published over j twenty poems and more than forty reviews and articles.

Almost as quickly as they had begun, Vera’s literary opportunities and aspirations apparently ended. The Russian literary community abandoned Berlin in the fall of 1923. The economic crisis of that year heralded for most a return to conditions similar to those Russia after the Revolution and during the Civil War. The publishing industry, one of the major drawing cards for the literary elite, collapsed and most of the writers, many friends of Vera, scattered to Prague or Paris, while others returned to Soviet Russia. While they were free to Vera, still a young girl, remained behind with her family in Berlin The glamor, excitement and the glory of her former Petersburg and Berlin days were replaced with more earthly concerns.

Vera offered private lessons in Russian and French, but by 1924 her writing came to a halt. “I don’t write poetry, the poems write themselves.” For ten years the inspiration and the urge to write poetry were simply not there. There were a number of occasions, however, which proved that the poetic gift had not disappeared, but had simply been dormant. Two poems appeared in the collection Nevod by a group of Russian poets in Berlin in 1933. Between 1935 and 1941 Vera wrote a handful of poems to her new love, A.V. Poznjakov. Once again tragedy struck, and fate separated Vera from her love and source of her inspiration. Poznjakov was arrested and sent to Dachau where he would became one more victim of Hitler’s Germany.

Vera’s mother was also arrested and incarcerated in a camp during the war, but lived to return to her daughter. Vera, herself, was in the hands of the Gestapo for two months in 1938. Her arrest, detention and miraculous release on Christmas eve were all recounted in her article “My Acquaintance with the Gestapo” printed in the Russian language emigre paper Russkaja Mysl' (La Pensee Russe). In 1956 and 1957 Vera published several articles and poems in the newspaper. She also wrote three new poems devoted to Berlin, but when her mother died Vera set her pen aside again.

In 1983 the words began to flow again. As always, love was the stimulus and the poetic gjft re-appeared. Vera wrote a few poems in Russian but switched to German to celebrate her new friend in a collection entitled Tagebnuch einer Seele.

The literary legacy of Vera Lourie is contained in five notebooks, where the handwriting traces the path of her life. By her own admission an “inexperienced poet” she filled her pages with the fears of the unknown, her loves and sorrows, her memories, her daily thoughts. In many ways the notebooks are more a diary than a collection of poetry, and the presentation of the poems is chronological rather than thematic. They are simple poems mostly the work of a young girl in her twenties. They are much to her teacher, Gumilev, and with few exceptions they emulate his clarity of diction and thought his rhyme schemes, meters and rhythm. The vast majority of the Russian poems were written between 1921 and 1924 when Vera was first a member of the Sounding Sea-Shell in Petrograd and then involved with the circles of Belyj and Xodasevic, Baxrах, and Osorgin in Berlin. Since 1924 she has been largely cut off from the world of Russian poetry, both in the Soviet Union and in exile. Thus her more recent Russian poems are something of a time machine returning us to the simpler days of Acmeism. The poems are not “about the symbolic, nor the cosmic,” but about one life of a young girl, separated from her homeland, confused, fearful, lonely. Someone longing for love and finding poetry as her only faithful companion. Vera, when she has returned to poetry intermittenly over the past sixty years, has done so at times of great emotion and stress, sharing in her poems and with her poetry her intimate thoughts on love lost or unrequited. It is the sad, melancholic female voice, that those who love Russian music know so well.

Vera’s first notebook dates to Petrograd in 1920–1921. In these early poems two themes emerge: death and love. The poet on sleepless nights is frightened by the unknown, by the future with its inevitability of death. The execution of Gumilev had a profound effect on the poet who tried to reject the finality promised by death.

“I’ll never see you,”

I don't believe those words!

The prospect of death frightens her “not with hell’s horrors” but by the though, that burning lips will never again brush her forehead.

The poet is frightened and her images of the Last Judgement, cemeteries and graves haunt her dreams and sleepless nights. Her refuge is the world of imagination, fantasy, fortune-telling, the world of romantic dreams and expectations. How grateful for a few brief moments when:

You caress my hands with your life, I like to lie here and be still, To know, there is nothing between us, We'll be strangers tomorrow again.

How fervently she searches through her cards at midnight for a glimpse at her fortune, waiting for the words: “I love you.” Yet, reality, be it death or the more mundane cries of the merchants in the market place, intervenes and breaks the spell.

The poet cannot cry, nor can she share her thoughts with others:

And no one will know, that I, So recently loved you.

The loss of her lover leads to despair and brings back those fears of the unknown and her loneliness.

I don’t know, what will become of me, But it's frightening to look ahead. But it's so frightening, that I must all alone Traverse this entire path unknown.

In an attempt to escape these thoughts she turns to earlier memories of childhood “On the ship” or tries to lose herself among the painted beauties in the Hermitage Museum where:

I pray for my poor soul And press my lips to the Madonna.

The religious symbolism, the churches and the bells are one refuge for her and recurring Leitmotivs in her work. She resigns herself to the loss of her loved one and decides to abandon the search for “buried treasure.” Her decision grants peace and sleep, and her resolution is firm but shortlived.

The second notebook is one of transition from Petrograd to Berlin from the fall of 1921 to the winter and end of 1922. Once again Gumilev’s death occupies a prominent place at the beginning of the book, but he is soon replaced by Vaginov, who has stolen the poet’s heart. Vera’s departure from Russia and journey to Riga and then on to Berlin give rise to another major theme of her poetry-her memories of Petrograd, the city of white, so different from the black asphalt streets and daily reality of Berlin. The holiday season of 1921 is particularly painful as she recalls earlier Christmases in Russia. The day in Germany carries none of the happiness of childhood and has almost passed unnoticed.

I probably lost my heart In the twilight at Warsaw Station And now I know nothing And for everyone today is Christmas.

On New Year’s Eve she takes to her room and alone in bed she fantasizes of a lover, who is not there.

Throughout these poems there is a constancy and faithfulness this the motherland. In her poem “On Sunday” she clearly expresses this devotion motivated by the Sunday church bells which recall the sights and sounds of her beloved Petersburg.

I'm faithful to you even in a foreign land My black-earthed, native Rus, And your patterned, motley colored lines I’ll carefully touch with my verses.

Her enthusiasm for Russia and renewed faith in her poetry were closely connected with her encounter with Andrej Belyj, the pseudonym of Boris Nikolaevic Bugaev. Several poems are dedicated to B.N.B. and others can be readily identified with him. Here again, however, her youthful desires for a romance are shattered under the harsh reality of the middle aged poet. While Belyj undoubtedly promoted the publishing of her poems and reviews, his interest in her romantically never approached her all encompassing love.

If only I needn’t think and believe, That there’s no goal and nothing to live for. And on my knees I pray to God To give my songs the strength to bring back Your love and meek glance! And the road shall become joyful again!

One can trace the relationship from Berlin to Zossen, where Belyj lived during May and June of 1922, to Swinemunde where both would join the Russian community in this resort town. In a poem entitled “The 27th of October” (Belyj’s birthday was October 14 in the Old Style, October 27 on the New Style calendar) the poet expresses a willingness to sell anything, give anything to gain the affections of his love.

And on your holiday all alone I’ll lie down on my bed And not from sweet wine, Shall I know the bitter intoxication. But fervently I’ll pray to God. He can help me, And I believe — you’ll dream of me My love this night.

By year’s end Vera cries in her own room trying to find the strength to survive.

I want to learn a simple wisdom, How to love not one, but many, And without demanding, to give Without jealousy, doubts and worry.

The third and longest selection of poems focuses on the “thread” of life and of poetry. Written in 1923 and 1924 the poems reflect the departure of her friends and close acquaintances from Berlin. There is no place to go, no one to love, nothing to say. Instead the poet turns to introspection, to memories, which become the sustaining element in her life. The Russian church service in Berlin, the singing of the choir, preserve the continuity of her life and her art. “Everything is so simple in God’s world” she writes, “there’s only life and death.” It is this simplicity which now becomes her goal in a life filled with complexity of emotion and desires. The spring of 1923, the indomitable spirit of youth, give rebirth to her poetic voice. She listens enviously to the words and rhythms of Marina Cvetaeva’s collection of poetry Remeslo (The Craft). Fascinated, just as had been Belyj, she reflects upon her own poetic craft and makes her own statement the value of the poet.

Let the true path be shown to the inexperienced, By the hand of the tried poet No, it’s not spiritual, nor earthly even The patience of the turner at his stand. A short poem is a time consuming work, But the poet keeps returning to it. As а shoemaker places boots on lasts, To give them true form.

It is one more twist of fate that just as she was beginning to develop fully her own poetic skills, the literary community which had been her support group largely departed. Belyj, Xodasevit, Remizov, Baxrax, Nina Berberova, all went their separate ways in the fall of 1923. Novaja Russkaja Kniga ceased publishing. The holiday season of 1923 would again bring only anguished memories of former happiness. In the following year the poet would begin to write of Berlin, but it could still not compete with her birthplace.

I’ve crushed the stifling boredom of loneliness, Forgotten about Berlin, to glance back And see through the versts and years of separation That tranquil, evening, native Petrograd.

Slowly even her dreams would come to an end. The river of memories ceased running. There is a growing resignation, a realization that there is no stopping the “flight of time.” Finally “There aren’t even memories any longer; Just sometimes once a month, or twice.” Nor was there anyone left with whom to share thoughts, to listen to her words. The last poem of the book speaks longingly, hopefully, but unsure of where and when we will meet again.

The voice was stilled, the writing of poems ceased. Having written almost 150 poems in some five years, Vera Lourie has only sporadically broken the silence. It would be ten years before two short poems would appear in print, and these are repetitions of the desire for a return to better times and happier places. A more significant contribution is made between 1935 and 1937 in a number of poems dedicated to A.V. Poznjakov. Once again strong emotion, love for another person, calls forth words, requires and demands on outlet in poetry that she could not express publicly. “I can’t come over and embrace you,” the poet complains as she reveals “I learned long ago to conceal all affection.”

Even this relationship mixes memory with imagination. The poet envisions her lover as a boy in Russia. Her vision is its own reward, and she is determined to hold onto it even if it not be accurate The final poem in the series sums up the tragedy which seemed inevitably to find the poet.

You cannot come to me in life, Then come to me in sleep, Tell me of your suffering too, In the spring March stillness. I know not of your heavy thoughts Nor of the camp days before your death. Full of life, joyful, happy You remain in my memory.

The poet was written in 1941 when Vera was informed that A.N.P., who had been arrested for providing forged passports to Jews, had perished in Dachau.

Another fifteen years passes before Vera Lourie once again begins to write. Her experiences in Germany before and after the war were of interest to the Russian emigre community and in addition she records for Russkaja Mysl’ her memoirs of Gumilev, Evreinov and Andrej Belyj. She also decides to publish several of her earlier poems again, and she composes three new ones which recall the earlier days in Petersburg and also capture the reality of Berlin.

Once again silent for almost two decades Vera turns to poetry again in 1983. She writes four poems in Russian, all dedicated to R.H. No longer about Petersburg, the new poems detail the long and difficult journey of her life, now made somewhat easier by her new found friend. There is renewed joy, a sense of the seasons, of summer coming after the winter. The days without her friend are empty and gray, and the poet asks forgiveness for perhaps loving her too tenderly. Her final poem written in Russian is both a summation of her own literary career and a recognition and tribute to Russian Berlin, which has been her home for the past sixty years. “You won’t recognize die old streets of Berlin,” but Vera remembers them and her own modest literary efforts of the 1920’s:

This tone has long since passed… A new city has risen from the ruins, Only I have not grown weary Of recalling you, old Berlin!

Something of a new life occurs in 1983 for Vera Lourie. She is inspired to write in German and to date has written over thirty poems which she calls Tagebuch einer Seele. Responding to the presence and artistic sensitivity of her special friend, Vera first attemts to shower her with love and affection. One is struck by the intensity of the emotion and the singular focus of the poet’s vision. Yet for readers of the Russian poems, the themes begin to echo her earlier works and follow a similar progression. There is the love, so all-consuming that it cannot be matched. The ensuing disapointment and the realization of human limitations lead the poet to the sanctuary of memory and imagination — to her Muse and poetry. There is her Marchenland in the world of music and poetry “Ich war nicht mehr alt, ich war nicht mehr krank.” In her poem “Es war, es ist” Vera’s Fee bridges the past and present, Petersburg and Berlin. For too many years Vera’s poetic fairy has been kept hidden in her desk drawer. Finally she has found a way to let her out and share with us the magical world of words which has sustained her through the long journey of life.

I wish to express my gratitude to the Alexander von Humbold-Stiftung und Middlebury College for their generous support of my work. I am indebted to Nina Berberova who sent me in search of Vera Lourie and to Aleksandr Baxrax who helped me find her. Dmitry Paramanov shared my sense of discovery as he helped decipher the notebooks and typed the Russian poems. Most of all, I thank Vera, whose youthful enthusiasm and support for this collection were my constant inspiration. She has opened the diaries of her soul to me, and through them I have come to appreciate my own life and love all the more.

Thomas R. Beyer, Jr.

Heidelberg-Berlin-Middlebury 1984-1985

ПЕТРОГРАД 1920–1921

Христос и Арлекин

Посвящается Н.Н. Евреинову

Кто Вы такой, Христос и арлекин, Всегда носящий маску шутовскую. Усталый взгляд Рембрандтовских картин Я предпочла улыбке, поцелую. И по ночам я разучилась спать, Загадку жуткую решить не смею. Мне жесткой кажется моя кровать, И в бездну заглянуть я не умею. Кто вы такой, фанатик или шут? Какая тайна скрыта под личиной? Мне голову так больно мысли жмут, Мне бесконечно грустно без причины. А может быть Вы просто человек С душой больной, изломанной и жалкой. Унылый гость заманчивых аптек, В пальто осеннем, с деревянной палкой. Сегодня светом озаренный бог Вы смотрите на мир с любовью, верой, В нем много неизведанных дорог, А завтра безнадежность, боль без меры, Кругом не люди — уличная грязь, А Вы пророк — кокаинист усталый, Вам надоела с скучной жизнью связь И смертная тоска в улыбке вялой. Пусть будет так, я все равно люблю Кокаиниста и шута, пророка. Я терпеливо по ночам не сплю, По комнатам брожу я одиноко. Но неужели маску не сорву И тайну никогда я не узнаю. Я только Вами целый год живу И тоже маской от людей скрываю.

На смерть Гумилева («Никогда не увижу Вас…»)

«Никогда не увижу Вас», Я не верю в эти слова! Разве солнечный свет погас, Потемнела небес синева? Но такой как и все этот день, Только в церкви протяжней звонят, И повисла черная тень! Не увижу серый тот взгляд! А последней зеленой весной Он мимозу напомнил мне… Пойду и открою окно, От заката весь город в огне.

Ночной кошмар

Вечер смычком ударяет по крышам, Звонко запело железо в тиши. Пусто кругом не видать ни души, Ночи ступают неслышно. Месяц — огромный небесный дракон Странно прищурился в тучах, Верно по небу великий пророк Ходит насупившись тучный. Стал незнакомым знакомый путь, Площадь Дворцовая новой. Жутко под темную арку нырнуть, Кони повисли сурово. Страх пред неведомым как превозмочь. Арка все ближе и ближе… Площадь пустынна и темная ночь Тело горячее лижет.

Смерть

Смерть не пугает ужасами ада, Не страшен черт с рогами и хвостом. А жутко то, что ничего не надо, И только черви скользкие кругом. По-прежнему над миром солнце светит, Но не проникнет в деревянный гроб, И губ горячих никогда не встретит Мой разлагающийся лоб.

«Синяя бумага, синие чернила…»

Посвящается А.М.К.

Синяя бумага, синие чернила. Лето в Сестрорецке, море и песок, А в лесу тенистом маленькая вилла, Сладкие печенья и вишневый сок. Шло письмо недолго, только две недели, Три тяжелых года разделяют нас. В Сестрорецке грустно: дачи опустели, Вспомнила я друга и прощальный час.

Ночь («Я сидела ночью в саду…»)

Я сидела ночью в саду И глядела на звездный круг. Было тихо, но ветер подул, Стало холодно, мрачно вдруг И ночная расширилась пасть, Облизнула запекшийся рот. Я боюсь, я боюсь упасть В этот грозный водоворот. Там железные трубы гремят, Черным вихрем несется земля. И стальной, сверкающий взгляд В миг последний там встречу я.

«Точно в черную броню закован…»

Точно в черную броню закован День сегодня мрачный наступил, Раскачался колокол церковный, Раскачался и стонал без сил. Были лица у прохожих странны, Тротуары пухли от дождя. Вдруг я вижу в небе знак багряный, На который люди не глядят. В поднебесье ветер разметался, И двенадцать скованно идут, По дороге медленно шатаясь, На последний, страшный суд.

«Вы глядите на всех свысока…»

Вы глядите на всех свысока И в глазах ваших серых тоска. Я люблю ваш опущенный взгляд, Так восточные боги глядят. Ваши сжатые губы бледны. По ночам вижу грешные сны. Вы умеете ласковым быть, Ваших ласк никогда не забыть. А когда вы со мной холодны Ненавижу улыбку весны. Мы случайно столкнулись в пути, И усердно я бога молю, Чтоб сказали вы слово «люблю». И по картам гадаю на вас, Каждый вечер в двенадцатый час.

«Меня преследует овал лица…»

Меня преследует овал лица, Такой измученный, как на иконах, И молчаливой скорби нет конца В его холодных, вежливых поклонах. Когда гляжу в продолговатый взгляд, Я вспоминаю желтую мимозу. Сегодня ярко фонари горят, Всем холодно от крепкого мороза. Совсем прозрачный под ногами лед, В тумане раздается звон церковный. Я знаю, никогда он не придет С улыбкой ясной и мольбой любовной.

«Электричество вдруг потушили…»

Электричество вдруг потушили И нам всем без причины смешно. Строгий тон мы на время забыли, Пробивается утро в окно. Мы лежим на диване устало, Кто-то глупую сказку твердит: Как змеиное острое жало Злой волшебник в шкатулке хранит. Вы ласкаете руки губами, Мне приятно лежать и молчать, Знать, что нет ничего между нами, Мы на завтра чужие опять. На поклон ваш спокойно отвечу Ежедневным кивком головы, И никто не узнает про встречу И про то, как целуете вы.

На кладбище

Тихо, тихо. Могилы, кресты, И доносится издали звон. На крестах изреченья просты, Мертвым снится таинственный сон. И мне кажется, будто пришла Отдохнуть я из дальней страны, Всю аллею прошла до угла, Сердце радостно, мысли ясны. Нехорошее все позабыть, И сидеть, и сидеть без конца. Только голову в зелень зарыть И стереть всю неправду с лица.

На рынке

Рыба, зелень, хлеб и мясо; Пыльный рынок, давка, брань, А на мне печали ряса… «Морс не пью, пойди, отстань!» В голове стучит и пляшут Пышки, булки, пироги, А торговка в красном машет И кричит про сапоги. Не спала всю ночь, порвала С ним любимым навсегда… «Вы обвесили, тут мало!..» «Это не творог — вода!..» Жутко, тесно, нет спасенья, И так странно, там вдали Вырастает вдруг виденье: Берег моря, корабли, Люди в светлом, солнце юга, Мы влюбленные вдвоем. Я ласкаю губы друга И шепчу ему «уйдем». Кто-то больно в грудь толкает, «Эй мадамочка пусти!» Все равно, никто не знает Моего пути!

«Отчего я плакать не умею…»

Отчего я плакать не умею, Зло и хмуро на тебя взглянуть. Тихо, тихо мы прошли аллею, Поглядели на болота муть. Знаю ты умеешь быть желанным, Но заманишь снова в пустоту. Павловское небо так туманно, Поцелуев острый вкус во рту. Пахнет тиной топкое болото И зеленой, молодой сосной. Заскрипят железные ворота. Рано утром я вернусь домой.

«Пролежала в открытом окне…»

Пролежала в открытом окне, Промечтала всю ночь до утра. Вас боялась увидеть во сне, Равнодушно простились вчера. Вы так медленно тонкой рукой Провели по усталым глазам, Но я знала, что стала чужой, И улыбкой ответила вам. И никто не заметил огня Моих низко опущенных глаз, И никто не узнает, что я, Так недавно любила вас.

На Неве

Спокойно плещет сонная Нева Свои отравленные смертью волны, И выгружают медленно дрова На мостовую парни звонко. Так остро пахнет потом и сосной, По камню шлепают босые ноги. Мне надоело два часа одной Бродить по этим улицам убогим. Так странно видеть тот же Летний сад, Влюбленных парочку на повороте, И знать, что заколдован Петроград, Он крепко спит на глиняном болоте.

«Прислонилась, холодный гранит…»

Прислонилась, холодный гранит. Поглядела без мыслей в Неву. Никого, только ветер шумит И колеблет под камнем траву. И качается пристань слегка, Ее скрип мне годами знаком. Все куда-то плывут облака За казенный и сумрачный дом. Я не знаю, что будет со мной, Но так страшно вперед заглянуть. Но так страшно, что надо одной Мне пройти весь неведомый путь.

На пароходе

Так упруго ныряют тела Гибких мальчиков в мутной Неве, И от качки шумит в голове, На воде я давно не была. Раскаленный от солнца гранит, Зелень сада и хмурый дворец. Из трубы в бесконечность летит Много серых, прозрачных колец. Вспоминаю тринадцатый год, Итальянский большой пароход. Мы из Бриндизи едем три дня, Южный ветер ласкает меня. Я на палубе ночью одна Все ищу бесконечного дна. Так люблю я сидеть и мечтать И о будущем в волнах гадать. Опьяненная солью морской, Я слежу с непонятной тоской Своих мыслей туманный полет, И шумит и свистит пароход. В синей блузе стоит рулевой, Широко улыбается рот, Правит ловко он сильной рукой. Пристань близко, крутой поворот. Манит тенью задумчивый сад, Очень рано — там мало людей. Хорошо побродить вдоль аллей, Поглядеть загорелых солдат.

Гроза

Звон колокольный и грома раскаты, Воздух прорезал огонь. Верно промчался по небу крылатый, Бледный, евангельский конь. Всадник высокий с лицом преисподней, С острым кровавым мечом, Людям приносит он кару Господню. Дождь все стучит за окном. В комнате пахнет любовной истомой, Тело сжимает тоска. Снова придет ко мне рыцарь знакомый, Узкая в кольцах рука. Взгляд точно бездна: страшит и ласкает, Знаю желанья грешны… «Милая право никто не узнает, Видишь, совсем мы одни»… Небо так мрачно и грома раскаты. Бледный евангельский конь Быстро по небу промчался крылатый. Землю прорезал огонь.

В Эрмитаже

Я люблю в галерее старинной Странный запах умерших дворцов, Боттичелли и Винчи картины, «Севастьяна» без муки лицо. Золотистые, синие краски И наивная правда мадонн Зачаруют особенной лаской, Словно хрупкий и праздничный сон. По утрам здесь так тихо, безлюдно, Только сторож на стуле уснул. Помолюсь о душе своей скудной И губами к мадонне прильну.

«Я сегодня пошла на Неву…»

Я сегодня пошла на Неву. Небо хмурое, дождь моросит, Пароходы бесшумно плывут И безмолвен холодный гранит. Я так рада, что пусто кругом, Нет далеких, ненужных людей. Только думаю все об одном: О дороге туманной своей. Не любить, позабыть навсегда Ваш холодный, насмешливый взгляд, Но мне больно, так больно отдать Поцелуи и ласки назад.

«Церковь от солнца сквозная…»

Церковь от солнца сквозная. Десять, все тихо кругом. Белый свой дом не узнала В том переулке пустом. Звон этот, звон колокольный. Что же случилось со мной. Буду для всех я спокойной, В сердце осталось пятно. С жадной, настойчивой силой, Черным железом звеня, Милые, милые, милые, Ночь оторвала меня.

«В дальний ящик стихи запрячу…»

В дальний ящик стихи запрячу, Книг не нужно, не буду читать. В моей комнате прежде опрятной, Всюду, всюду от пыли печать. Да и я от бессонницы стала, Точно в чае набухший лимон, Все брожу я без дела устало И боюсь заглянуть на трюмо. А мне раньше всегда казалось, Что любить легко и светло, И я раньше совсем не знала, Что любовь такое зло.

«Точно злая мачеха, косматая…»

Точно злая мачеха, косматая, Под густым, узорчатым платком, Жизнь брови темные нахмурила, Обняла колдующей рукой. Вот иду знакомою тропинкой, Низко, низко голову склонив. Я устала, так длинна дорога, На деревьях жалоба звенит. Это просто ветер их колышет. Скоро солнце алое зайдет. Только знаю, знаю я наверно Буду много плакать в этот год. Оттого, что косу свою длинную Не сумела туго заплести, Оттого, что песню свою звонкую Не сумела удержать в груди.

«Мои сны теперь стали легки…»

Мои сны теперь стали легки И прохладна большая кровать. Я забыла любви слова, Теплоту чьей-то тонкой руки. Только снятся мне сноп золотой, Синеватая озера гладь, Сад рябиновый, дом простой, Белой церкви кресты, купола. В белой церкви молилась Христу. В доме этом когда-то жила, А потом ушла в темноту И искала зарытый клад. Заколдованный клад не найти. Я устала, устала искать, А обратно не знаю пути. Как прохладна моя кровать!

ПЕТРОГРАД — БЕРЛИН. 1921–1922

На смерть Гумилева («Слишком трудно идти по дороге…»)

Слишком трудно идти по дороге, Слишком трудно глядеть в облака. В топкой глине запутались ноги, Длинной плетью повисла рука. Был он сильным, свободным и гордым И построил из мрамора дом, Но не умер под той сикоморой, Где Мария сидела с Христом. Он прошел, спокойно, угрюмо, Поглядел в черноту небес; И его последние думы Знает только северный лес!

Осень

На смерть Гумилева

Иду быстрей по Невскому вперед, Куда, зачем не знаю и сама, Но только прошлый не вернется год И будет новой снежная зима. Я вспоминаю Мойку всю в снегу, Его в дохе и шапке меховой И с папиросой дымною у губ, И то, как он здоровался со мной. Потом, прищурив глаз, лениво шел К столу, где мы садились в длинный ряд, Клал папиросы медленно на стол. Я не увижу больше серый взгляд. Из ресторанных глаз пронзает свет, Томительно зовут, зовут смычки. По Невскому проспекту сколько лет Отстукивают осень каблуки.

Земной шар

А небо вызвездило слишком рано. Стою и щит в протянутой руке, И вижу шар земной во мгле багряный Стал родинкой на девичьей щеке. Где заклинанье верное, где слово? Как я нарушу силу колдовства? Кругом все пусто, никого живого, И только жутко шелестит листва. Вдруг в небе туча черная повисла И барабанный бой гремит, гремит. Неведомые, огненные числа Легли дождем на мой склоненный щит.

«Ради слов коротких и длинных…»

Ради слов коротких и длинных. Ради трудных, бессонных ночей, Забываю и небо синее И томленье пустынных дней. Вдаль уходит осенний вечер, Слышны взмахи ночного крыла. Восковые мерцают свечи. Я когда-то раньше жила. И во власти ночного дурмана Вспоминаю иные слова, А в груди расширяется рана И все шире в глазах синева. Неожиданно утро настанет. Я усталой, холодной рукой Открываю тяжелые ставни Под напевы чужой мостовой.

«В платье из рыжего ситца…»

В платье из рыжего ситца, В сером, линючем платке, Скоро месяц колдует вдовица И гадает любовь по руке. Отвисают тяжелые груди, Улыбается чувственно рот, Выступает округлый живот И зовут ее осенью люди. Два коричневых, толстых жука Подползают глаза его ближе. Тело сжала чужая рука И дыханье горячее лижет.

«От бессонницы ломит тело…»

Посвящается Н.О.

От бессонницы ломит тело И колени трудно согнуть. Скоро город оставлю белый И ступлю на солнечный путь. Но два глаза вползли в мою душу, Обожжен поцелуем рот. Листья падают глуше и глуше, Ветер кружит их желтый полет. Эту встречу нигде не забуду, Как и дымный город ночной. И желаньем томиться буду И чужою, не русской зимой.

В Доме поэтов

Рояль — в тюрьме бренчат оковы, Бросает люстра косо свет. Но просижу всю ночь я снова. Кругом столы — дороги нет. Сквозь пелену густого дыма Мелькают прошлого огни, Морозные, крутые дни, Антоновкою пахнут зимы. Пронзенный солнцем старый дом И ночью легкость сновидений, А в детской розовые тени И шар воздушный с петухом. Звенят ненужные напевы. Часам я потеряла счет, Но тот стоит у двери слева, Чей жадный взгляд ответа ждет.

«Чтоб она так громко не звенела…»

Посвящается К. Вагинову

Чтоб она так громко не звенела, Я душу спрятала в большой карман. Остался только след колючих ран. По улицам бредет пустое тело. Ты стал бояться потемневших зал И не ласкаешь больше мои руки. Ты бьешься, бьешься в непонятной муке. Зачем ты звон моей души украл!

Эшелон

Посвящается К. Вагинову

Мой дом разрушил ветер старый И песни прежние унес. А люди спят на грязных нарах Под равномерный стук колес. Далеким стал прощальный вечер, Ночной туманный Петроград И поцелуй последней встречи, И на лету последний взгляд. Вагон качается устало, Фонарь мигает в темноте, И только сердце — месяц алый Давно распято на кресте.

«Снег упал мне в душу белый…»

Посвящается К. Вагинову

Снег упал мне в душу белый, В небе черном звездный взгляд. Странно проходить без дела Чуждых улиц длинный ряд. Колокольцев переливы, Скрип саней, трамвайный гром. А у Финского залива Тихий город, старый дом, И твоя улыбка, милый, Длинная твоя шинель. Колокольцев звон унылый. В сердце жгучий, белый хмель.

В Риге

Кругом гостиничная мебель, Картина в раме золотой. И свет бросает неживой Луна с полуночного неба. Здесь были люди и ушли, Но сердце бьется также ровно И только в мыслях образ скован Далекой, северной зимой. Да я узнала нет чудесней Твоей Россия глубины. Тяжелые я вижу сны, Мне звонкие не снятся песни. Обычный бархатный диван Усталое сжимает тело, И свет луны струится белый На недочитанный роман.

Город

Асфальтовый, тяжелый путь Шевелится не скоро. Быком стальным припал на грудь И давит, давит город. И разевает хищный рот, Свой рот кроваво-липкий. А за забором хрупкий лед, И вальс и тела гибкость. Чужая подо мной земля. Сквозь тонкую решетку Гляжу, но разве это я, На бег узорно-четкий. А так недавно и давно, Твое вдыхая тело, Стихами я встречала ночь Мой тихий город белый!

«Повис на небе красный шар…»

Посвящается Н.О.

Повис на небе красный шар, Иду, забыв свою дорогу, А рядом тень или душа, Как нищий голый и убогий. И снова твой упругий рот, Далекий, но еще желанный, Зовет меня, туда зовет В томленье душное свиданий. Я знаю твой горячий взгляд В толпе звенящей я не встречу, Но с жадностью глаза глядят На всех прохожих в этот вечер.

Рождество

Посвящается Е. Войтке

Позабыла, не спустила шторы. За окном трамваи и моторы Карликами кажутся во мгле. Разве правда праздник на земле! Промелькнуло: Невский освещенный, Санок быстрый и скрипучий бег, Церкви Петропавловской колонны И морозный, синеватый снег. Уж на кухне запах ели свежий И от праздничной готовки чад, А под елкой старики все те же В красных шубках на меня глядят. Но дождливым вечером туманным Цепь порвалась под напевный звон, И унес меня в чужие страны Одноцветный, длинный эшелон. Я, наверно, душу потеряла В сумерках Варшавского вокзала И теперь не знаю ничего, А для всех сегодня Рождество!

Ночь под Новый Год

Жутко пляшет ветер за окном, Ставни бьются с грохотом и стонут, Тени длинные ползут кругом, Образуя мерные колонны. Деревянная двуспальная кровать В сонных ласках мое тело сжала. И перина не дает дышать, Или это чьи-то губы алые Поцелуем закрывают рот, И глаза его все ниже, ниже. Простучало: завтра Новый год! Пьяный ветер только ставни лижет.

Прошлое

Неожиданно резко вспомню Глаза, улыбку и голос Того, кого прежде любила, Да белые, душные ночи, Когда тело болит от желаний. Милый город, больной и далекий, И церквей православных звоны, Мостовые в траве зеленой. А потом морозные зимы, Когда снег хрустит под ногами, И в печурке дрова сырые Не горят, а уныло тлеют… Ничего, никогда не вернется: Прошлое падает в вечность, Точно камни падают в воду.

«Неву я помню при закате алом…»

Посвящается Н.О.

Неву я помню при закате алом, Казалось, замерла, дрожит гроза. Тогда, не знав тебя, в другом желала Твои я ненасытные глаза… Зима настала. Снег чужой и скудный, Мелькнуло на чужбине Рождество. Слагать стихи мне снова стало трудно. И снова я в тебе люблю его, Но губ твоих коснуться я не смею, И прошлого я не смогу вернуть. Бессонными ночами твое тело И смуглую я ненавижу грудь.

На Литцензе

Посвящается Б. Н. Б.

Мне надоели умные слова, Литературных вечеров томленье, А Литцензе напомнит острова И детские, далекие виденья. Звенящий воздух и катанье с гор, Игра в снежки и беготня без дела, Сплетают в мыслях солнечный узор, Наполнив свежестью морозной тело. Как хорошо, что никого здесь нет, Что все мертвящее проходит мимо, И только глаз твоих весенний свет В моей душе затеплится, любимый.

В воскресенье

Утро пахнет криком петушиным, Мартовским и праздничным дождем. Будто с Леонардовской картины, Небо голубеет за окном. И гуляют важные торговцы, Наслаждаясь солнцем и весной, Точно нарисованные овцы С вывески соседней зеленной. Вспоминаю долгие прогулки Вдоль пустынной, тихой мостовой. Изредка моторов голос гулкий Прорезает воздух над Невой. Хорошо слагать мне было песни На граните старом у Невы, Слушая церковный звон воскресный, Да шуршанье легкое травы. Я верна тебе и на чужбине, Черноземная, родная Русь, И твоих узорных, пестрых линий Я стихами бережно коснусь.

Брату Сереже

Научи своей детской улыбкой, Мелким золотом в карих глазах, Выть напевной, веселой и гибкой И не знать про мучительный страх. И от рук твоих длинные тени Пусть укажут свободный мне путь, Чтоб смогла я без трудных сомнений, В дали темные смело взглянуть. И забыть про нежданную встречу И случайно зажегшийся взгляд! Мой кудрявый, ты спишь в этот вечер, Кукла с мишкой в кровати лежат.

«Входить мне трудно в этот дом…»

Входить мне трудно в этот дом. На лестнице боюсь я встречи С его холодным двойником. Не знаю, что ему отвечу! А где-то прозвонило пять. Перекрещусь и дверь открою И загляну туда опять, Где мне повеяло весною. Знакомый запах табака, Но стол стоит на новом месте И улыбается слегка Такой непрошенной невесте. «Спасибо Господи за то Недолгое, большое счастье!» А в мыслях сумрачный простор И в сердце слякоть и ненастье!! «Спасибо Господи за день, За то, что солнце греет землю!» Шепчу, что сердцу биться лень И ничему оно не внемлет.

Родине

I. «От родной оторвали земли…»

От родной оторвали земли, Но без корня увянет росток! Синей родины ночи и дни… Замигали, мигали огни И пропали в сыпучий песок! От родной оторвали земли! С продырявленным сердцем иду Впереди: пустота, пустота! Не щекочет уж ноздри навоз, И не видно весенних берез, Золотого не видно креста. С продырявленным сердцем иду, Но пою про тебя моя Русь! Отпустите! Я снова вернусь Твои раны стихами лизать, Свою боль и тоску укачать. Лю, Лю, лю! Баю-бай, укачать!

II. «В этой черной пещере любви…»

В этой черной пещере любви Заблудилась в потемках душа! Позови! Позови! Я вернусь! Никого, только слезы мои Все слова заглушат!

III. «К обреченным нельзя подходить!..»

К обреченным нельзя подходить! Я из губ твоих муку пила, И так радостно, радостно шла, И не знала, что впереди Пустота! Боже! Поверь. У родного б креста Помолиться теперь! Даже зверь Уходит в берлогу свою И уносит залечивать боль! А я только пою: Родимая Русь Позволь! Позволь К тебе вернусь!!

Заклинание

Проснусь от дребезжанья двери И снов оборванных сплетаю нить. О только бы не думать и не верить, Что цели нет и не для чего жить! А солнце пробирается сквозь шторы, Весенней синью манят небеса. Ты мне сказал: творить мы будем скоро Словами заклинанья, чудеса! И на коленях я молю у Бога Дать песням силу, чтоб вернуть назад Твою любовь и тихий взгляд! И снова станет радостной дорога! Душа моя расплавилась в огне. Ты не обидел и не сделал злого, Ты только дал и все разрушил снова. Упреков, жалоб слишком мало мне!

Сестре Леночке

С сестрой читаем книгу мы Про «Лорда Фаунтлероя» вместе. Как тихо, тихо, хорошо! Часы пробьют в столовой глухо. Я точно ухожу в себя И детство кажется мне ближе. С томленьем розовым в крови Неведомое волновало, А ночью окружали сны. Я высоко летать умела И падать в пропасть, глубоко. Мне никогда уж не увидеть Таких чудесных снова снов.

Молитва

Я песни собираю всюду, В восходе солнца и в закате дня, Но трудных дум я тоже не забуду! Благослови же Господи меня! Дай мне глубин и новых откровений В ночной голубоватой тишине И радости мучительных томлений, Когда все тело плавится в огне. И силы оторвать другого От пропасти, в которую взглянул. Дай Господи, чтобы сомнений гул Он заглушил в моих напевах снова.

«Я устала искать и бороться…»

Я устала искать и бороться, Мне не надо нездешних глубин… Хорошо бы теперь у колодца Посидеть подле старых осин. До обеда накушавшись хлеба, Из ржаной кисловатой муки, Убежать бы в соседнее поле, Долго, долго заглядывать в небо. На широкой, на солнечной воле Снова стали бы думы легки! Только родина очень далеко, Словно в детстве увиденный сон. По асфальту брожу одиноко, А в душе не замолк еще звон. Бьются песни и просят свободы И, насквозь прорезая невзгоды, Ударяются прямо туда, В промелькнувшие в вечность года!

В Вербный понедельник

Сегодня вербный понедельник, Чтоб стало здесь не так темно, Во все углы поставлю ельник И банку с вербой на окно. Придумаю, что снова дома. Вот дверь в столовую ведет, А на дворе удары лома, Михайла-дворник колет лед. Уж звон пасхальный скоро, скоро «Христос Воскресе» возвестит И из Исаакиевского собора И даже запоет гранит. Мне в праздники еще печальней, Запрусь и лягу на диван, Чтоб вспоминать свой город дальний, Свой Питерский, родной туман.

«Не нужны мне доклады и споры…»

Не нужны мне доклады и споры, Где угрюмые тлеют слова, Томно в ржавом болоте трава, Да шевелятся мысли не скоро! Я уйду на широкий простор, Там где пахнет березой забор. В мудром небе искать откровений И разгадки всех трудных сомнений. Я люблю, когда ноги смолу Прорезают. Особенно светел Месяц, месяц ты держишь иглу Для узлов и причудливых петел, Дай свой лучший мне месяц узор И я радужный вышью ковер Для того, кто дороже всех песен, Для того, кто светлее светил, И кто стрелы свои запустил В мое сердце, как дар чудесный!

«Густою прядью в небе облака…»

Густою прядью в небе облака И мрачен вид сырого тротуара, А подле апельсинного ларька С газетами протянута рука Газетчика, и голос сиплый, старый Кричит: «погибли дети от пожара». Проходят дамы платьями шурша, Любовно смотрят в пестрые витрины И быстро пробираются мужчины, Слепой смычком поводит не спеша, Рождает верно странные картины Его во тьме звенящая душа! Отрывок улицы мелькнул случайный, Чтобы исчезнуть снова без следа… Зачем вопрос мучительный тогда Во мне проснулся и огромной тайной, Подслушанною будто бы нечайно, Остался без ответа навсегда. Проходят люди близко друг от друга Но души их отдельные миры, Не выйти им из замкнутого круга, Как для крокета взятые шары, Они столкнутся, но опять упруго Должны катиться в правилах игры.

В поезде (Цоссен — Берлин)

Под равномерные толчки И паровозное хрипенье Все думы трудные, сомненья Вдруг станут призрачно легки! Давно знакомые картины: Нить телеграфная кругом, Промашет мельница крылом. Нет родины и нет чужбины! Чернеет рыхлая земля, Из года в год всегда родная, И солнцем светятся поля, В окно вагона залетая. И в сердце радужно поет Любовь весенней, вещей птицей, И обещает тот полет, Который только в детстве снится!

«Если хочешь, ну что ж…»

Если хочешь, ну что ж Без упреков уйду, Но не знаю: найдешь Ли звезду! И достигнешь ли белых высот! Темный страж стережет. Ошибешься на шаг, Бросит в мрак! Лучше вместе пойдем В трудность лет, Лучше взглянем вдвоем В тьму и свет!

«Моя песня любовью согрета…»

Моя песня любовью согрета, Любовью почти без ответа, И каждую краткую встречу Я в сердце глубоко отмечу. И в молитве прошу я у Бога, Дать мне солнца и радости много, Чтоб смогла я любимому снова Все отдать за доброе слово.

«Есть радость в поцелуях тайных…»

Есть радость в поцелуях тайных, Но путь любви — тернистый путь! И первых встреч почти случайных, Как дней минувших не вернуть. В томлении тяжелом лета, Я помню как ждала скорей Увидеть желтый снег от света Уже зажженных фонарей!.. Мне жизнь казалась новой песней, Был светел зимний небосклон, И даже радостней, чудесней Из церкви доносился звон… В снегу растаяли мгновенья, Кругом все буднично опять И смутные еще виденья Не станут ночью налетать.

«Медовый запах розоватой кашки…»

Медовый запах розоватой кашки В июньском разливается дожде, Да ивы лицемерные монашки С смирением склоняются к воде. Уныло жмутся мокрые скамейки, В песок врезаются от ног следы. Вот проползает червь зеленый, клейкий. Как хорошо стоять здесь у воды, И на игрушечной звенящей лире Бренчать лениво все равно о чем, Бесцельно люди промелькают в мире, Из пыли строя свой надежный дом. И не спасут от смерти непременной, (Никто не знает, что нас ждет потом) Ни каменные, ни другие стены, Ни страх и опьянение вином!

«Бескрылый дух томится о свободе…»

Посвящается Б.Н.Б.

Бескрылый дух томится о свободе, (А в клетке-теле тесно и темно) Не звонкой песней в тишину исходит, Когда рассвет глядит уже в окно. Бессонной ночью чище и прозрачней Моя любовь нужная тебе… А в небе светлом золотые мачты Поплыли вдаль покорные судьбе. Как этот мир отличен от дневного Покой и радость в щебетанье птиц, А в жизни суетной мельканье снова Событий смутных и ненужных лиц.

Нет времени

Б. Н. Б.

Нет времени! И каждое мгновенье, Как бусина нанижется на нить… Заглохнет горе, можно разлюбить, Но вдруг воскреснут прошлого виденья, И станет настоящее бледней, А то, что было, будет правдой снова, От ярко загоревшихся огней, От образов мучительных былого! И верю я, что в наш предсмертный час Вся жизнь нахлынет, точно миг единый, Все пережив один последний раз, Мы уплывем «туда», как в море льдины!

«Третий класс! Рабочий в потной блузе…»

Третий класс! Рабочий в потной блузе, Немка с бутербродом у окна! Мчимся, мчимся, и, покорна музе, Натянулась звонкая струна! Пробежал вокзал кирпичный, стрелка На часах показывает пять, У дороги запушилась белка… Но нельзя минувшее догнать. Все вперед, а мимо дни и годы, Как в окно открытое летят. Нет вагона, немки с бутербродом, Снова дача и фруктовый сад. ______________________________________ По утрам у самого забора Прошагают дружно юнкера. К ним на встречу выбегают скоро Барышни с соседнего двора. Петергофские шумят фонтаны, И стихов задумчивую нить Хорошо, из дома выйдя рано, По дворцам прохладным проносить, И по липовым аллеям парка Юльской ночью медленно гулять, Ни о чем не думая, но жарко Веря в будущую благодать!! ______________________________ Мчимся, мчимся! Дней тяжелых звенья Грузно падают в пустое дно… На потертые взглянув колени, Встал рабочий и закрыл окно.

Шуточный сонет

Посвящается кафе Ландграф

В кафе асфальтовой, чужой столицы, Когда на улице сиянье фонарей, Потерянные в грозном шуме дней, В углу за столиком все те же лица. Вот современная Сафо и с ней Художников, поэтов вереница; Молчит смущенно бледная девица, И тощий акробат спешит скорей Допить свой чай с холодной кулебякой, А мальчик Миша с маленькой собакой Лакею глазки строит в полутьме. Эсер и меньшевик в дыму сигарном Угрюмо спорят о стихе бездарном, Готовя планы к будущей зиме.

В дождливый день

Ветер, натянувши вожжи, Больно хлещет небеса. Невеселый нынче дождик… Дум нелегких полоса. Хорошо свернуться в кресле, В старой даме, где-нибудь, Разложить пасьянс, и если Гости вечером придут, Пить горячий чай в столовой, Обжигая часто рот. И блестящий, точно новый Медный самовар поет. Ни о чем не думать даже, Слушая, в который раз, О давнишней где-то краже Долгий бабушкин рассказ. И в кровати засыпая Помолиться об одном, Чтобы Дева Пресвятая Не оставила наш дом.

Поэт

Города сменяются и дни, Но поэт живет своей любовью, И чернила разбавляя кровью, Зажигает для людей огни. Он в туманах каменной столицы Радужные видит небылицы. По ночам пророческие сны, Дали темные ему ясны. Но потом с глазами сонной птицы Крыльями размахивая рук, Ничего не слышит он вокруг. И с трудом разглядывает лица.

«Не надо ни людей, ни дум!..»

Не надо ни людей, ни дум! Лег пудель мерный под столом И близко, близко моря шум, Да песни ветра ни о чем. Туманный город позади, И небо строгое, как сталь, И слово жадное «приди», А с ним и радость и печаль. Лукавый блеск угрюмых глаз, Обманывавших столько раз. Здесь просто и легко простить, Стихов сплетая тихо нить.

На берегу моря (7 часов вечера)

Посвящается Б. Н. Б.

В воду опрокинулись колонны От купален и сквозной забор. Солнце — точно купол раскаленный, А деревья черные — собор. Подле лодок смуглые матросы, С голыми ногами до колен, На гуляющих посмотрят косо. И канаты тянут по земле. Пахнет устрицами, солью берег, Дети загорелые лежат. Хорошо бродить и снова верить И творить свой набожно обряд. Песни складывать и петь дорогой, А любви не требовать большой, Собирая радость понемногу В раковинах и воде морской.

«Сырой песок! Кабина номер двести…»

Сырой песок! Кабина номер двести. Два мальчика в матросках у воды Лопатой роют все на том же месте Опять волна. Напрасные труды. Вот крепости разрушенной следы! Нет, не могу просить у Бога мести. Покорная гляжу на серый мол, На чаек и на парусные лодки. В трико купальном медленно прошел, Упругою, уверенной походкой, Мужчина, крепкий не скрывая пол. Я дни перебираю, точно четки Монахини в запущенном саду, Но верю в чудо и чего-то жду!

Свинемюнде

Как хорошо сомнений бросив нить, И пляж оставив надоедно-гулкий, По городу приморскому бродить, Заглядывать в глухие переулки, Где часто прорезает воздух стон И в кабаках танцуют «джими» пьяно Матросы под звенящий граммофон, И головы торчат среди тумана. Бродяга старый клянчит у ворот, Скривив в улыбку посинелый рот. Я ухожу и пробираюсь снова Сквозь улицы в широкий порт торговый. Там тихая и гладкая вода, Просоленные в плаванье матросы. К ним девушки приходят иногда И при закате распускают косы. А рано утром оставляют вновь Приезжий пароход и порт торговый. Простая и недолгая любовь Налей свой сок в мое пустое слово.

«Глядеть на море можно и часами…»

Глядеть на море можно и часами, Бездумно в глубину отыскивая путь. Чтобы потом неловкими руками Свой руль нежданно-резко повернуть. И плыть навстречу ветру, волнам смело; Пусть бьется лодка и дрожит весло, От брызг соленых закалится тело, А песнь споется просто и светло. Еще неясен мне мой скрытый жребий, В беспечной лени протекают дни, Но повернется руль — и в сером небе Мне засияют новые огни.

«Сентябрь первый на чужбине…»

Сентябрь первый на чужбине Плетет из дней дождливых сеть. В созвучьях стройных ночи синей, Куда всем помыслам лететь! А слово ширится в молитву. Не радость светлую поет. Железный меч готов на битву И муза жертвы строго ждет. Тан каждый год с осенним ветром Захватит темная любовь, Чтоб кованным, тяжелым метром Ее я воспевала вновь! Но я любить давно устала… Неутолимая, постой! Пусть золотое покрывало Хранит мой радужный покой.

«Никого не пускаю в свой дом…»

Посвящается К. М.

Никого не пускаю в свой дом, Синим звоном звенит тишина. Вспоминаю прозрачные дни, Побережье Балтийского моря. И лежанье в горячем песке С устремленным на небо лицом. Тело крепнет от соли морской И становится сильным и мудрым. Вечера в тесноватом кафе, Под «джазбанда» нетрудный напев Вспоминаю я часто того, С кем томленье в сближенье ритмичном И касанье короткое губ. Грубоватую нежность в словах Я любила бездумно легко Как и все у Балтийского моря, Где свободу я вновь обрела И давно позабытый покой. А теперь точно ветер в степи Я пою в тишине свои песни.

Круговорот

Свершает время свой круговорот Мелькают люди, образы и страны. Так душно здесь. Мне кажется все пьяны, Но знаю я и эта ночь пройдет. А ты лежишь и даже встать не можешь, Бормочешь мне бессвязные слова, Губами ищешь тепловатой кожи, Откинув шелковые рукава. Но ты мне стал теперь опять дороже И кружится, как прежде голова. Пусть завтра будешь холодней и строже, Чем льдом густым покрытая Нева. Французский, русский и немецкий говор Смешались в беге бесконечном лет. Нам можно все: мы сбросили оковы И красным шарфом придушили свет!

Элегия

Здоровое дыханье сентября И набранные желуди в кармане. Зачем же плакать и томиться зря На сероватом, плюшевом диване? Ведь все равно — недолог жизни путь, Придешь к концу — не сможешь повернуть И в черное, бесформенное чрево Опустишься. Помогут ли напевы, С таким трудом накопленные здесь? Не лучше ли с улыбкой выпить смесь Из дней янтарных и ночей багровых, Не трогая тяжелые покровы Души своей, и радостно хранить Любви давно запутанную нить.

«Я не смею ждать, но упрямо жду…»

Я не смею ждать, но упрямо жду, Сжигаю дни и вечером не знаю, О чем мне петь в безобразном бреду, И только встречи наши собираю. Так дети любят бережно хранить Каштаны дикие и желуди из сада. Но детской нет, не теплится лампада И няня сказок не протянет нить. Вот с книгами висит большая полка, Но нет в них встречи шапочки и волка, Колдунья не свершает свой полет, И Розочка к медведям не идет. Любовь и сны среди людей помеха, Не видно солнца из-за плотных штор, Мы жизнь проходим узкий коридор И на пороге душимся от смеха.

Бессилие

Сломав, бросаю на паркет Я балалайку вместо лиры!.. Сквозит асфальтовый рассвет Сквозь окна нанятой квартиры. Мне музы, в образе твоем, Приснилось трепетное слово, Казалось на чужбине снова Воскресли родина, мой дом! Но ты пошел и нет возврата И песня не звенит во мне, А тенью мерной по спине Сползает карлицей горбатой. Порвалась дум румяных сеть От бесконечных звуков «джими». Куда оторванным лететь! Что с днями сделаешь пустыми!

27-го октября

Я буду по твоим стопам Безвольная идти, И все продам, и все отдам За доброе «прости». А в праздник твой совсем одна Я лягу на постель И не от сладкого вина Узнаю горький хмель. Но Богу жарко помолюсь, Он сможет мне помочь И верю я — тебе приснюсь Любимый в эту ночь.

«Глухие дни, провалы без конца…»

Глухие дни, провалы без конца, Черты давно любимого лица. И те приснятся только на мгновенье В угарном вихре пьяного круженья. Что впереди! Не в песенном жару, В молитве робкой складываешь руки, Не музу ищешь — верную сестру. Но ждут тебя сомненья и разлуки. Дни без часов и месяца без дней, Зато под землю пробили дорогу. Куда мы мчимся к дьяволу иль Богу, При свете электрических огней?

«Прозрение мне, Господи, пошли…»

Прозрение мне, Господи, пошли Дай мне услышать правды голос вещий. Так трудно оторваться от земли, Так трудно разлюбить простые вещи. И помню я зеленоватый свет От лампы на столе его рабочем, Но не о вечном думаю, о нет, В томленьи медленном бессонной ночи! Душа тоскует в замкнутом кругу, Груз непосильный сдавливает плечи, Не песнями и не любовной встречей Ему помочь я тоже не могу.

Маме

Хозяйки пронзительный голос Прорежет воскресный мой сон. А в детстве, на родине помню Исаакия праздничный звон! Я долго валяюсь в постели, Тоскливо до боли вставать, Которые мне надоели Вести разговоры опять. В столовой наверное мама Поссорилась снова с сестрой. Хорошая, милая знаю, Идти мне дорогой иной… Недаром я вспомнила детство, Декабрьский снежный покой… Устала, устала, устала. Мне трудно бороться с собой. Не выдержать всех испытаний, Подъемы страшны и круты. Бессильным, бескрылым достигнуть, Достигнуть нельзя высоты. А руку никто не протянет. Быть может, случайно, в пути И тот, для кого все предам я, Столкнулся, чтоб снова уйти!

«Здесь в комнате игрушечной моей…»

Здесь в комнате игрушечной моей Я не могу ее назвать иною. Я в ней проплакала так много, дней, А лампа светит также надо мною! Простую мудрость я хочу познать, Как возлюбить не одного, а многих, И ничего не требуя, давать Без ревности, сомнений и тревоги. В Евангельи Спаситель нас учил, Чтоб не к другим, к себе мы были строги, Но если у меня не хватит сил, Тогда иные разыщу дороги, И я не знаю, будет ли предел… Заманят беспредельностью паденья. Пусть катятся тогда дней темных звенья. Одно из двух: свой каждому удел.

«Мне все равно — мы люди или тени…»

Мне все равно — мы люди или тени, Или приснился может быть наш век Кому-нибудь из древних поколений… Но я люблю, обняв твои колени, И время останавливая бег, Всю радость бытия познать в мгновенье. Мне все равно, где я теперь живу (Забыла даже на какой планете), Гранитный берег ли хранит Неву, Или на Литцензе играют дети. Но мы порвем запутанные сети, С тобою до конца тогда пойду. Твоя звезда с моею вместе светит. Я в это верю в песенном бреду.

БЕРЛИН 1923–1924

На перепутье

Обои в весенних цветах, Диван из зеленого плюша… Но что же за ними, и страх, Как тень пробирается в душу. Нет силы его побороть, Чтоб дух устремиться мог в вечность. К земле пригвожденная плоть Не может познать бесконечность. А сердце совсем о другом, О нем, о любимом, земном — Унять не умеет тревоги. Так я заблудилась в пути, Обратно не знаю дороги, Не знаю куда мне идти! Слова — опустевшие улья И образов нет. Как творить? Кругом деревянные стулья Да мыслей запутанных нить.

В церкви

С. П. Ремизовой-Довгелло

Здесь на чужбине больше и больней Я русское люблю богослуженье. Мне голоса поют в церковном пеньи, Поют, поют о родине моей. В снегу густом мелькает Мойка снова И на углу наш сероватый дом, Сарай, где на меня сходило слово, Когда дрова колола колуном… Вдруг вспомню детство, длинный год учебный. В гимназии осенние молебны, Квадратный класс с доскою на стене, Там Моховая светится в окне. Как хорошо, когда весь день отмечен Простою радостью, как хорошо, когда У алтаря мерцают свечи. Без слов молиться прихожу сюда.

За что!

Разве я успела столько зла Причинить на этом берегу! Все, что было: силы и тепла, Все ему напрасно отдала. Господи, я больше не могу Биться, точно в замкнутом кругу! Мимо зимний проплывает день, Блестки фонарей легли в снегу. Наших встреч сама порвала нить. И нырнула — городская тень — В уличную пустоту бродить, Потеряв часам вечерним счет, Потушив сознание, вперед. Но осталось темное пятно Где-то в сердце, как его стереть, Чтобы завтра стало все равно, О чем песне утренней звенеть.

Желание

Все просто на Божьем свете Земля и небесная твердь. Герои, преступники, дети, Удел их — жизнь и смерть. Весна сменяется летом, Червонная осень зимой, Единая правда в этом Хочу быть тоже простой.

Ночь («Где-то играют фокстрот…»)

Где-то играют фокстрот Улица темная тянется. Сзади упорно идет, Верно преследует пьяница!.. Звяканье в сумке ключей… Несколько памятных дней, Прочее выдумка, бредни… Долго сидели в последний Вечер, глядели с тобой — Пламя в спиртовке мерцало. Ссора … Но этого мало, Чтобы я стала чужой! Ночь городская, бескрылая Гирей пудовой в груди. Все заклинанья забыла я. — Милый навстречу приди!

Болото

Дом стоит у самого болота. В окна дышит плесенью и мглой. Сходит рам тяжелых позолота, Раздается треск в стене глухой. Надо вырваться, бежать отсюда, Но кругом гигантские леса Не пускают, и бессильно чудо Мне послать молю я небеса. Точно в сказке пусть придет нежданный, Все равно архангел или вор, Унесет из плотного тумана В ту страну, где радостный простор, Где не пахнет ржавчиной осина И не квакает лягушек хор, И не манит тонкая трясина Заблудившийся в исканьях взор.

Ответ

Ты мне сказал: «не сотвори кумира, В себе самом источник бытия». А непослушная запела лира Все ту же милый песню про тебя. Люблю, люблю. Не отвергай, но слушай, Я не прошу венчального кольца, Ни нитью прежней свяжем тесно души, Чтоб одержать победу до конца! И ты придешь зажечь во мне лампаду Касанием горячих, сильных рук… Мне оправдания искать не надо: Я женщина и женщиной умру!

«В Шарлотенбурге мы теперь живем…»

В Шарлотенбурге мы теперь живем. В нем нет музеев и преданий милых, Одни асфальты серые кругом. Все улицы похожи друг на друга, Безмолвные, не слышится напев В них улиц старых севера Берлина. Безличные, казенные дома, Подземные, железные дороги. И каждый вечер душное кафе, В нем те же лица, те же разговоры. Как трудно здесь мне складывать стихи. И только ночью на большое небо, Усеянное звездами, взглянув, Я слышу строк неясное биенье И образов невоплощенных бег.

Полет

Хочу взлететь: один большой полет, Падение, но будут пахнуть травы И солнце снова медленно взойдет, Чтоб на меня прищуриться лукаво. И лежа без движенья на земле Пойму впервые для чего жила я, Неизгладимый не оставив след, Совсем обычная, совсем простая. Не будет слов, но радость прорастет, Как прорастают из земли согретой Посеянные зерна каждый год. Мне по ночам так часто снится это.

«Любовь не птица — вылететь не может…»

Любовь не птица — вылететь не может, Напрасно нежность прежнюю зову. Где признаки того, что наяву, А не во сне, ты был других дороже. А ради сна забуду ли о том, (Живая встреча памятней и ближе) Что у меня почти невидный выжжен След над губой другого жадным ртом. И песню, из летящего трамвая, Повиснув в убегающую тьму, На повороте, улицы не зная, Пошлю за то — случайное ему.

В «SCHLOSSPARK'E»

Брату Сереже и сестре Лене

Даже в городе пахнет весною. Мы с утра забираемся в сад. И сидим над мутной водою, Глядя на зеленых утят. Их нырять учит взрослая утка, Утиная старая мать… В марте можно целые сутки Бездельничать и гулять. Выползают на улицу дети, По асфальту гоняют волчки. Я закину легкие сети Движением быстрым руки. Буду ждать терпеливо улова, Я не знаю, что он принесет, Только верю, что будет снова Много песен и много забот.

Цветаевой (после прочтения «Ремесла»)

Ритмов неизведанных узор — — Не любовь — звезда моя отныне. Загляну завистливо в простор «Ремесла» и разом кровь отхлынет. Милостыню скудную подай, Нищая протягиваю руку. Грешнице покаявшейся — рай Мне одно: пути в твою «Разлуку».

«Пусть верный путь неопытным укажет…»

Пусть верный путь неопытным укажет Поэта искушенного рука. Нет, ни духовное, ни мировое даже Терпенье токаря у своего станка. Работой долгой сделан стих короткий, Но возвращается к нему опять. Так ставит сапоги сапожник на колодки, Чтобы им форму верную придать.

Все из малого

Не в словах и песнях звонких О любви рассказывать — Молчаливо, да сторонкой: Узелок завязывать! За улыбку, за пожатье — Прочь условности, (Можно скинуть вместе с платьем Все условности!) Без обетов, уверений В верности. Прочь унылое движение Равномерное. Ведь любовь всегда нежданной Пулей носится. Да из вражеского стана Прямо бросится!.. — Руки за плечи откинуть — В знак покорности. Тело к телу пододвинуть, Попроворнее.. Так из малого — большое. Все из малого. У тебя лицо худое И усталое!

Мышам

Когда в безделии проходит день, Обычно воскресенье или праздник, Нет дома никого, работать лень, Тогда гляжу на милые проказни Двух белых мышек, самки и самца, Для них устроен из железа ящик, Они грызут бумагу без конца, Потом в гнездо ее прилежно тащат, Пищат и прыгают, влезают в молоко, И мордочки задравши высоко, На задних лапах поднимают тело. Не скучно им, у них всегда есть дело! Но если бы и мышь жила одна, То и она б завистливо глядела, На голубей у моего окна, Которые друг друга любят смело.

«Ни на что не похоже, а как умолчишь!..»

Ни на что не похоже, а как умолчишь! Только сны так бывали упорны. Пред глазами весь день неотвязно стоишь, Руки всунув в карманы задорно. Твердо на землю встал, крепок, статен и прям, Смотришь вдаль нерожденных столетий. А лицом как хорош! Да ты знаешь и сам. Позвала б, но на зов не ответишь. Или пленница я, но тогда пощади, Безоружна — бороться не стану. А иначе… зачем ты меня победил Друг, пришедший из вражьего стана!

«Из ничего — и ничего не будет!..»

Из ничего — и ничего не будет! Дерзать, дерзать в пролете быстром лет. Лишь звери воют в темноте — не люди, — Свой на земле не оставляя след. А кто боится кручи переходов И из берложного глядит угла, Пускай молчит и в сторону отходит, Спасаясь меркою добра и зла.

Сонет (На отъезд Эренбургов)

Вчера убрали писем целый ворох, Картины не остались на стене… Мелькнула шляпа с вишнями в окне И куртки кожаной метнулся ворот. Мы не увидимся так много дней!.. Чужим и злым стал за вокзалом город! Гляжу на отсвет красный семафора, Домой не весело вернуться мне … Я «Trautenaustrasse» помнить буду — Свой первый посвящаю вам сонет, Написан искренно, но очень худо, Ведь я еще не опытный поэт. Второй сложить хочу о «Prager Diele», О том, как мурзука — козой дразнили.

«Пять прозвонило на часах…»

Натану Альтману

Пять прозвонило на часах. От солнца отсвет на полу, Девчурки с бантом в волосах Портрет неконченный в углу; Халат купальный на стене… Художник милый здесь живет, Ему не нужен мой приход, Но все равно стал дорог мне С ним встречей двадцать третий год. Я помню как он провожал Меня из «Diele» в феврале, Зоологический вокзал Гремел и грохотал во мгле. А мы стояли на земле! Когда мой проходил трамвай, Он весело кидал: «прощай»! И было радостно потом Входить мне в свой унылый дом! Он знает новые слова, В них слышен окрик бунтарей, Оттуда с родины моей, Где неспокойная Нева И ветер свищет молодой, Всех зазывая за собой!

«Не загрунтована еще земля…»

Не загрунтована еще земля: Булыжники повсюду и ухабы. Да, звоны памятного февраля Замолкли, от того что были слабы! Октябрь круто натянул вожжу И хлыст его гудит, гудит набатом… Я по Берлину целый год брожу — — Сюда давно доносятся раскаты. Не мне дано о будущем гадать. Что я могу! — Глядеть на месяц круглый, Любить, любить и ничего не взять, Не надышаться теплотою смуглой! Нужны другие — крепость ловких рук, И взгляд пронзенный остротою стали Ни в холод зим, ни в летнюю жару, Чтобы они лопаты не бросали.

«Ни золото, ни матовость жемчужин…»

Ни золото, ни матовость жемчужин, В груди неловкой нежности укол. Не выбросить, не положить на стол, И даже не сварить себе на ужин! Упрямой нежности тупой укол, Что делать с ним, он никому не нужен! Я — как ребенок слаб и безоружен, Когда учитель грозно подошел, Молчу смущенная при каждой встрече, Утеряны все верные слова, Под тонкой блузой вздрагивают плечи, Перебирают пальцы рукава, Глаза опущены, чтоб скрыть признанье, Как будто это первое свиданье!

«Одноцветную сплетают нить…»

Одноцветную сплетают нить Сутки равномерно пробегая. Но скажи, о чем мне говорить — Кажется, я ничего не знаю! Настежь растворенное окно, Здесь в июне не запахло летом. Во дворе асфальтовом темно. — Милая наверно не об этом!

Бриндизи

В Бриндизи — кривые переулки, На панелях — мусор и окурки, Мухами облепленные турки, Вечерами голос моря гулкий. В кабачках седые капитаны, Сказками заморскими повеют. А в ларьках печеные каштаны Круто и заманчиво смуглеют. Но еще темнее, чем каштаны, Девушек синеющие косы И заманчивей чем капитаны Статные на пристани матросы.

В Берлине

Бывает боль пронзительнее стали И горячее еще свежих ран. А те, которые ее узнали, Не спрячут шалость в боковой карман. Еще в кафе задорные фокстроты, На улицах вечерний поцелуй — Но так портниха не начнет работы, Не приготовив верную иглу!

На улице

Темно! — «не оступись — провал» — — Рабочие бастуют. Подземный — светится вокзал!.. Оркестр — в кафе танцуют! Гигантским город кораблем Плывет по волнам ночи, И дом стал не похож на дом, На «Tauentzienstrasse» гром Из под земли грохочет! Проваливаться в темноту, Вне времени, пространства, Как хорошо… и знать ты тут, Со мною в этом странствии. Так акробат висит в петле, Полет так детям снится, Пловец так оставляя след, Вдаль по воде стремится.

О, когда б!

Мимо окон промчался зеленый отряд. На углу собираются толпы рабочих, Полицейские всюду с оружьем стоят. Чтобы их разгонять к приближению ночи. Я не знаю кто прав, или кто виноват. Но когда б я могла: «Бейте стекла, громите!» Закричать, штурмовать вместе с этой толпой, Не читая в газете последних событий, То тогда б записала я твердой рукой, Верный ритм уловив, о двадцатом столетье! О когда б я могла быть такою как дети, Или так надышаться любовным теплом, Чтобы после стонать, немотою объята, В темноте отыскать по следам его дом, Сторожить неотлучно дворнягой лохматой, Позабыв все предметы, людей и слова. Мои песни взошли б, как из зерен трава!

«Тот, кто не может, пусть сторонится…»

Тот, кто не может, пусть сторонится, Молчит! А песен наших диких конница Копытами в гранит. Чтобы запели стены города, Услышав нас. Чтобы дрожали старцев бороды. Наш час! Стихом стальным, стихом эпическим Пора давно — Но о символическом и о космическом Не нам дано!

«Скупою горстью падают слова…»

Скупою горстью падают слова, С трудом коплю и собираю строки. Но кружится от взгляда голова, Лови, я кину их в простор широкий Полета без движенья в высоту! — За голову откинутые руки, Холодных губ касанье на лету, Еще нежней от близости разлуки, И оттого, что право теплотой, — Чуть розоватой и прозрачной кожи, — Почти украденной, дышать с тобой, Мне золота всех россыпей дороже!

«Унтергрунд»

Желто-красной линией змеится, Набегает взглядом волчьих глаз, Осторожней, можно оступиться… Дверь захлопнулась, туннеля мгла. Люди, люди, духота, усталость… Но одно движение руки, Серой куртки — поезд закачало… Встречный… Остановка и свистки. Путь свободен, тронулись быстрее, Смотрит вдаль, в оконце человек. Не догнать двустопному хорею Рифмы цепью заковали бег!

«Дурманящий и неотвязный бред…»

Дурманящий и неотвязный бред — Так можно биться головой об стены Воспоминаний обостряет след, До грусти обморочной и блаженной. Такое поднимается тепло, Что обозначить не найдется знаков, Ни мыслей нет, ни образов, ни слов, Обрывочных косноязычий накипь.

А может быть!

А может быть, мне это только снится. Подземной гул, асфальт, Берлин, Сливаются чужие лица И ты — один! Проснусь, увижу на окне узоры И зайчиков на потолке. Наверно поздно, уж подняли шторы — Часы — в руке! А за окном, там снежные сугробы, Извозчики и дым костров, И у ворот наш дворник узколобый С охапкой дров. Скользит по скользкой мостовой прохожий: Румяны щеки, красен нос Кусает больно — шуба не поможет — Крутой мороз!

Расставанье

Надыши мне своего тепла — Слов не надо даже на прощанье — Чтоб улыбкой встретить я могла — Но как больно, милый, расставанье. Ты меня за это не вини. Так покорно протянула руки. Впереди — асфальтовые дни, Голос спутницы моей разлуки. Все равно, что было позади, Ты один, а прочее все мимо!.. Но зачем же раны бередить, Я и так любовью одержима.

«Когда ноябрь октябрю на смену…»

М. Осоргину

Когда ноябрь октябрю на смену По ржавым листьям медленно бредет, Как муж ревнивый, увидав измену, Как до конца все промотавший мот, Как та старуха в сказке у корыта, Как девочка — опомнилась — бледна, А рядом кукла новая разбита, Стою у растворенного окна. А ты — но я напоминать не стану — Берлинский позабыть успел туман, В стране, где с уличных ларьков каштаны Смуглеют, подле золота банан. В стране, где в воздухе прозрачном ночи, В протяжном говоре любовь, во всем Таким густым надышена теплом. Скажи, ты вспомнить ли меня захочешь?

«Не детей игра…»

А.Бахраху

Не детей игра, Не огонь костра, Не любовный бред. Дружбы прочный след, Дружбы нежный взгляд Приведут в твой дом, Погляжу назад, Погляжу кругом! Не страшусь разлук, Не бросаю рук В темноте ночей… Нет ни верст, ни дней. Милый друг поверь, Нет и дела мне, Что живешь теперь Ты в иной стране.

«Улыбка вежлива, спокойный вид…»

Улыбка вежлива, спокойный вид И не дрожит, здороваясь, рука, Так охраняет гул Невы гранит И день и ночь, без отдыха, века. А зубы стиснуты, как отвернусь, Не то прорвется сквозь улыбку крик, Так больно стиснуты, ну что же, пусть, К тебе он все равно бы не проник. По вечерам посиживать в кино, А днем упорно почтальона ждать, И, опускаясь медленно на дно, О будущем стараться не гадать.

Знакомым

Час одиночества — раздумья час, Чем встретить гул твоих шагов тяжелых, Где мыслей заготовленный запас! Лишь частые, тревожные уколы Пронзают память — образы растут И вырвавшись стремительно — как кони, Бессилен кучер, не поможет кнут, Вперед помчались, точно от погони. На улице хохочут за углом И улыбаются в глазах прохожих, Гигантским водят надо мной смычком, Вчера, сегодня, все одно и тоже. Оглушена, с протянутой рукой, Стою и ничего не понимаю… О, не трудитесь говорить со мной, Я все равно теперь вас не узнаю!

Выдумка

Ну, все готово, поднимайте сходни! Наш путь лежит в открытые моря. Я не певец, но капитан сегодня, И где нас встретит новая заря! Стоять на палубе, глядеть на звезды, Пусть выдумка, тогда еще острей, От наслажденья, расширяя ноздри, Вдыхать в себя всю влагу, соль морей. И слушать, слушать до изнеможенья, Как ветер с волнами заводит спор. Ведь все равно наступит пробужденье, И пробужденье будет тоже вздор. Зачем так много было ожиданий, Зачем так много было катастроф? Осталось только теплое дыханье Незавершенных и тревожных строф.

Украшение елки

Стою на большом табурете, Протянуты руки вперед. Смотрю разукрашена елка — Опять Рождество настает! О, милые, прежние встречи! Я к ним никогда не вернусь, И с радостью тихой и светлой Повеяла легкая грусть. К верхушке звезду прикрепила Как пряничный домик хорош! Шары золотые повисли И нитями длинными дождь.

«Уедете! Такой холодный снег…»

Л. Козинцевой

Уедете! Такой холодный снег, И города чужого очертанья. О, времени невыносимый бег, Как растянуть минуты расставанья! Покорности угрюмое ярмо Еще со мной — но не удержат руки, И только вслед бессвязное письмо, И дни непоправимые разлуки! Еще со мной! За столиком фокстрот! Как боль пронзительна, сказать не смею, Я так люблю глаза твои и рот И на груди огромную камею.

«И праздники совсем не праздничны…»

И праздники совсем не праздничны Казались. — Елкой не помочь. Ходила на базар предпраздничный, Но падчерица здесь, не дочь. Глядела на ларьки завистливо, Проталкивалась сквозь толпу, Но все равно забыть немыслимо Другую снежную тропу. То солнце, что иначе светится В хрустящий от мороза день, А здесь иль дождь, иль гололедица, Ему и радоваться лень. За домом спряталось и хмурится Не выглянет, а только три — Асфальтовую темень улицы Пусть освещают фонари.

«Страшен город, когда фонари…»

Страшен город, когда фонари Свет бесстрастный кидают во мглу. Не усну, не усну до зари, Снова шорох и шелест в углу. Гибкий, твердый как звонкая сталь Размахнулся бессонницы кнут. Голова, нет, гигантский рояль, Мысли — пальцы по клавишам бьют. А тягучее время ползет Томно серый зловещий паук. И не скоро рассвет настает… Наконец во дворе говор, стук. Усыпаю, отлив и прибой Слышу волн и запах воды, Острый запах, соленый, морской, А в песке отсыревшем следы Ног босых попадаются мне, Крупный раковин, или медуз… Хорошо сбросить города груз И бессонницу в утреннем сне.

Кого любить

Еще январь, но на панелях лужи Оскалились от солнечных лучей. Забыв вражду, с землею небо дружит, И ветер хлещет звонче, веселей. Куда идти — окрепли даже ноги, Так сильно пахнет близостью весны Бежать, как в детстве вдоль большой дороги, Все просто, размышленья не нужны. Кого любить, и с нежностью, с задором, К кому прийти и за плечи обнять, В глаза взглянуть с улыбкой и укором, Взглянуть в глаза и разом все понять! Весна идет и с каждым днем все ближе… О чем писать, так немощны слова. И, как у школьницы усталой, ниже Склонилась над тетрадкой голова!

«Мечты умчались с топотом…»

Мечты умчались с топотом, Осталась у ворот! Какой теперь заштопаю Иглою этот год! Дни, что чулки, заношены, Им потеряла счет, Дырявы и заброшены В коричневый комод. И где достану штопку я, Нельзя чинить гнилой; А мысли держат робкие Лишь шелк передо мной — Любви желают лодыри, Шершавого тепла, Горячего до одури, Что темная смола. — О вы, весны наверное Твердите мне урок, Ведь шелк заплата скверная — Прорвется весь чулок!

Старый вальс

Маме

Так лежать спокойно и тепло, Только кровь в виски стучит сильнее, Градусника кажется стекло Ледяным, и дышится труднее! Очень тихо и почти темно. Вдруг сквозь сумрак этой чуждой спальни Старый вальс доносится в окно. Детская, огромный пеленальник, Там кофейник нянин, как всегда Весь забрызганный кофейной гущей! Дни, недели, месяцы, года… О неповторимом мне поющий. Милый вальс! Сочельник, на балу, Влюблена морозно и напевно. Первый тайный поцелуй в углу, Он мой рыцарь, я его царевна! Хлопья снега и саней полет, Лошадей вспотевшее дыханье! Так легко заглядывать вперед, В Новый год, в крещенские гаданья! Надоели розы на стене, Хорошо закрыть глаза устало. Помню в детстве, мама в тишине Этот вальс по вечерам играла.

На чужбине

Там, где Невы послушное теченье Хранит нетленным сторожем гранит, Где из болот, Петровым повеленьем, Поднялся город и теперь стоит, Там скоро ночи белые настанут, И будет пахнуть в воздухе дождем. О этот запах обморочно-пряный, Усиливающийся с каждым днем! О столько лет! Нет, рану не залечишь, Ни мышьяком, ни бромом не помочь, И судорожно вздрагивают плечи В чернеющую мартовскую ночь!

Я ли это!

Я ли этого маленького роста, С челкой длинной, в платье шерстяном, Там жила у Чернышева моста И в окно поглядывала днем На латки с намоченною сливой — Лакомство любимое ребят. К девочке у Финского залива Память, приведи меня назад. Помнится мне сквер Екатерины, Площадь Театральная, и там, В будке «Гала-Петер», апельсины. Невский в солнце помню по утрам. С каждой улицей, и с каждым переулком Столько связано! Довольно, замолчи! Дальше, дальше отпирают гулко Памяти тяжелые ключи. Вот Бульвар Конногвардейский, лавки, «Жителей Американских» дни, И в предпраздничной, весенней давке Близятся Пасхальные огни. Шах конем! Вы кажется сказали. Медленно задвигалась рука, Прояснилась из туманной дали Шахматная на столе доска.

«От неуклюжести, а не от скуки…»

От неуклюжести, а не от скуки Глазами устремилась на паркет — А платье коротко и красны руки — Подросток-девочка, тринадцать лет. Дневник единственный запрятан в ящик, Ей от стыда не заглянуть в трюмо, Так я молчу от нежности щемящей, Так я несу неловкости ярмо. Не подойти, не улыбнуться даже, Ведь не покорны голос и слова. А мне бы лечь у ног твоих на страже, В тепло колен упала голова. Закрыв глаза от накипи любовной, Не кончить этот неумелый стих. Чего-то жду… Порывы ветра словно, По волосам движенья рук твоих.

«О пошлость! — Открытое окно…»

О пошлость! — Открытое окно Землею пропитанный прелой, Апрельский, щекочет нос Мне воздух совсем одурелый. А кошек пронзительный зов, Весною такой специальный. И жадных, бессвязных слов, Томление в девичьей спальне. Минул двадцать третий, ну что ж, Ведь в том не большая потеря!.. Нет слов, коснозычия дрожь, Тепло несуразное зверя. Так в клетку, посаженный тигр, Ни с места, решетку не сломишь, Так смотрит на праздничность игр Ребенок, наказанный в доме.

Берлин («Как улицы людьми закиданы!..»)

Как улицы людьми закиданы! Влетело в город это лето, За ночь одну, так неожиданно, Пробив асфальт мотоциклетом. Потеют в магазинах модницы. Летают в воздухе батисты… А позже выползает сводница — Луна — глядеть на все неистовства. И оглушенные джазбандами Глазами проститутки пьяной Зовут напитками, верандами Настойчивые рестораны. Изнемогая от влюбленности, От зацветающих бульваров, Стою такая посторонняя На теплом, липком тротуаре. О если бы туда — где столики, Где лимонад со льдом в бокалах, Высокой, томною соломинкой Помешивают так устало. Трамвай, площадка, снова улицы, Вокзалы, фонари и скверы, И там нахохленные курицы Прижались немки к кавалерам.

«Гроза совсем повисла над балконом…»

Гроза совсем повисла над балконом. Бессильной нежности прилив, Какою властью и каким законом Потребовать в архив! Деревья даже не от задыханья — Без поворотов на ходу. — Я родилась под знаком расставанья — Склоняются в саду. Так арестованный идет с конвоем, В глазах улыбка — суррогат, А чувства бьются неумолчным роем О, если бы назад! Не повернешь руля, не остановишь Минут, часов и дней… Движенье теплой, непослушной крови, Грозы душней!

«Забраться на пристань звука…»

Забраться на пристань звука Звучней, заветней звать. Откликнется, кликнет разлука Дождем зазвенит опять. Вчера, сегодня, завтра Тот же заводит напев Утром, к чаю, на завтрак, На корточки присев. Чтоб мне не забыть и ночью День расставанья и час, Сны разрывают в клочья, Мелькают у самых глаз!.. Упасть бы лицом в ладони, Там запах целебный чернил. А дождь зудит и стонет, Надолго теперь зарядил.

«Земная грусть пластами оседает…»

Л.К.

Земная грусть пластами оседает В грудную клетку, в мышцы ног и рук. А я иду от края и до края, Покорно слушая напевов звук. Отметятся географом пространства, Огромных, горных, глинистых пород… Какие вклады вынесу из странствий, Какой еще нежданный поворот В запасе: гул от Финского залива, И слов твоих прощальный перебой, И нежности лирической разлива До безразличия растянутый покой.

Петроград

Подавив одиночества душную скуку, Позабыв про Берлин, оглянуться назад И увидеть сквозь версты и годы разлуки Этот тихий, вечерний, родной Петроград. То, что вне географий, и может быть мимо, Не попало в истории пыльный архив, То, что больше преданий и памяти Рима, Хлеб пайковый и нежности смутный прилив. Когда солнце не в очередь только и дали, «Папиросы Зефир» и скупые слова… А весною панели травой прорастали, Запустением, древностью пахла трава.

Летом

Черемухи проходят дни и ночи, Однообразьем города пыля. Поменьше слов; грубее и короче, Как просит пить нагретая земля. Так я прошу кого-нибудь на время, Ведь на проценты отдают в ломбард, Любовной накипи, пусть это бремя Переживанья бросит в авангард, Чтоб кровь в виски стучала не фокстротом, А ритмов неизведанных мольбой, Чтобы она еще быстрей, без счета, Лишь отмечала нежности прибой. Локтем на стол, всей тяжестью бессилья, Не мне нести любовное ярмо, Не мне полет — уродливые крылья — Усталостью отражены в трюмо.

Ветер

Ветер встречный, перелетный ветер, Весь просоленный морской волной. Отчего мне насылаешь эти Нежности, томящие весной. Здесь же город, а не побережье, Задыхающихся мостовых, И не чайка воздух перережет, Грузный зов моторов грузовых. Наконец июль уж на исходе, Дни на убыль медленно идут, Скоро образуют хороводы Листья, пожелтевшие в саду. А во мне свиданий первых лучше, Г олову в ладони опустив, Всей любви, до обморочной кручи, Головокружительный разлив.

Октав Мурэ

Старинным золотом неотразимый взгляд, Глаза чарующие парижанок. А в небе звезды медленно горят И, как любовь, гореть не перестанут. Непобедимо подниматься ввысь, Быть властелином, улыбаться славе, Услышать имя нежное «Денис» И все забыть, и быть еще не вправе. Молить, вымаливать ее ответ, Униженно, как нищий, «Христа ради» И на коленях волочиться вслед, И все отдать за пепельные пряди.

«Бульвар. Деревья — из окон…»

Бульвар. Деревья — из окон. Такой смеющийся, здоровый Печеных яблок дух в столовой, Напоминает детство он! Упала головой в колени, Сильнее нежности прилив. О молодость, ты не изменишь, И все преграды проломив, Ты зазвенишь поэмой снова, Забьешься песнями в груди. Пусть эти дни еще суровы И только были позади. Нет, не любовные объятья (Дыхание переведу!) Руки горячее пожатье И взгляд случайный на ходу.

«Бывают разные свиданья!..»

Бывают разные свиданья! (Но это ли назвать) Отрывистые приказанья Больной кровать. Ловить в коротких, быстрых встречах Лишь в сутки раза два (О нежности разлив беспечной!) Намеки, не слова. Брожу по-прежнему без цели, Перебираю дни, Запомнив только две недели Тревожной беготни, И белой тишину палаты, Да исподлобья взор, А по ночам диван покатый, Шаги сестер!

«Напрасно сердце бедное хлопочешь…»

Напрасно сердце бедное хлопочешь, Не остановишь времени разбег, Пожар костров среди безлунной ночи И там в России синеватый снег. А мимо — дни, и месяцы, и годы, Событиями книги нагрузив. И что во всей истории народов, Такой бессильной девушки порыв! Среди войны, побед, борений партий И городов с миллионами людей, Затерянная на гигантской карте, Вяжу покорно в комнате своей. Крючок скользит, сменяя ряд за рядом, Скорее лечь! — Узоры, не слова — Приснитесь мне! Во сне еще услада, На вашу грудь склонится голова.

«Пустынна улица. Два фонаря…»

Пустынна улица. Два фонаря. Совсем не разглядеть на расстоянье. И я ищу, и жду кого-то зря, Ведь мне никто не назначал свиданья! О, если нежность розовая плеч, О, если голос скрипки истомленный Бессильный были, можно ли привлечь, Когда здесь все железо и бетоны!.. Пивная бочка лирике взамен, Любовь зачем! — Скорее насладиться И волос бережно стряхнув с колен, С улыбкой вежливою удалиться.

«Совсем весна, а близится Сочельник…»

Совсем весна, а близится Сочельник. На улицах редеет елок лес. В витринах разукрашенных подарки Из марципана фрукты и хлеба. Ликеры, выстроенные рядами, Пузатые и стройные бутылки Переливаются шампанское и пунш. В гастрономическом пылает магазине Искусный жертвенник из пестрых лент И в пряничный, традиционный домик Попали сахарные Грета, Ханс! А у меня все тот же беспорядок, И даже письменный не прибран стол, И жизнь, кажется, полна загадок И сердце знает трепетный укол. А впрочем, это все гораздо проще: Не мировые тайны разрешать, Когда минуло двадцать три недавно До исступленья хочется любить И в суете предпраздничной встречаться.

«Я тоже притворюсь ребенком…»

Я тоже притворюсь ребенком, Когда так близко Рождество. «Старик Рождественский!» вдогонку Я крикну, вспомнив про него, Неси и мне подарок важный, О нет, не замок трехэтажный, Под елки даже не духи, За милые мои стихи. Но дай мне только поцелуи, С любовным, трепетным теплом, С тем, кто, наверное, тоскует, И тоже думает о том.

«Какое-то тяжелое бессилье…»

Какое-то тяжелое бессилье (Пора смиренно слушаться судьбу!) У музы бедной сломанные крылья — Такие ли пригодны на борьбу! И дни плетутся серой паутиной, От ежедневных дрязг налег налет, И выплывает в паутине длинной, Не старый, новый двадцать пятый год. Где прежние, весенние стремленья У берегов покинутой Невы, Где вечеров пленительных томленье, Как шелест прорастающей травы! Сидеть в кафе, от дыма задыхаясь Виолончель и скрипка и рояль До исступления поют, сливаясь, Все про одно: про страстную печаль.

«Неужели только на экране…»

Неужели только на экране (Клонится устало голова!) Есть предел томительных желаний, Недоговоренные слова! Неужели это только накипь, Неужели это только хмель, И любви невыраженной знаки Лишь узнает баловень апрель. Но сегодня ветер иступленный (Это самый яростный джазбанд!) Обещает нежности уклоны, Не вошедшей в модный прейскурант. Для других закрывши плотно двери, Вслушиваясь в нежности укол, Всей истоме сладостной поверив, Бросить лист исписанный на стол.

«Так оседает в волнах моря пена…»

Так оседает в волнах моря пена — В грудную клетку глубже, глубже грусть. Весенний дождь совсем обыкновенный, И этот стих обыкновенный пусть. До боли стиснув голову в коленях, Густая кровь, что темная смола. Не рождена для взлетов и падений, Немного лишь любовного тепла! О чем прошу! — О не о звездах с неба. Но взгляд его мне больше обещал. Как нищий — Христа ради, корку хлеба, Так я всей нежности забытой шквал. Чтоб наших губ тревожное дыханье Слилось в протяжном шепоте ночей, А все иное, точно на экране, Прошло игрой знакомою теней.

«И больше даже нет воспоминаний…»

И больше даже нет воспоминаний, Лишь иногда — раз в месяц, или в два, Так слышит обреченный на изгнанье Во сне любви забытые слова. Покачиваясь, маятник размерно Отбрасывает каждый новый час, И дни проходят безразлично верно Как малосольный, грамотный рассказ. Так суждено тем, у кого нет силы, И лишь тоска пустынная как звон. Смычок в ответ поет «приди мой милый». Скрипач хромой играет за окном.

«Никому ничего не расскажешь…»

Никому ничего не расскажешь, Ведь слова, что холодная медь. Солнце молча стоит на страже, Охраняя небесную твердь. Пусть он мне ничего не предложит. Мы чужие, но что же с того. Раз теперь мне всего дороже Видеть, видеть улыбку его. Воробей прочирикал, взлетая, И пропал за небесной чертой. Только сердце тревожное знает — Был и больше не будет покой.

«Теперь ли, или через много лет…»

Теперь ли, или через много лет, В столице шумной, иль в углу медвежьем, Неясно память различает след. Но этой встречи чует неизбежность! В кафе приморском, в сумрачной пивной — Так неожиданно, до сердцебиенья — Все заслонив, загородив собой, Войдет, и будет явь, не сновиденье… И помня только не слова, но взгляд, Доисторическим теплом зовущий, Как медиум, не знающий преград, Друзей оставив, сквозь людскую гущу Навстречу… — Вы ли? — Изменились! Нет! О близости томительной дыханье… А настоящее: осенний, тусклый свет И грусти еле слышное скитанье.

БЕРЛИН. 1933–1941

«Все тот же ветер мне напомнит пусть…»

Все тот же ветер мне напомнит пусть Скрип мелких пристаней, Невы теченье И юности безропотную грусть, Как пароходов мерное движенье. О чем она, неясная, была, Что облаком за крепость уплывала… Вода тянула, билась и звала… А вы, прощаясь, улыбнетесь вяло. Я не скажу вам, больно ли мне. Нет, Слова еще ненужней поцелуев. Смотрите: так прозрачен зимний свет, Так ясен снег, укрывший мостовую.

«Звездным снегом запушило ноги…»

Звездным снегом запушило ноги, Широко раскинут небосклон. Где они, щемящие тревоги, Города чужого перезвон? Конькобежцев легкое скольженье, Пируэтов путаный узор. Так стоять, без дум, без напряженья, Меря льда синеющий простор.

«Телефон на столе, но ведь это орудие пытки…»

А.П.

Телефон на столе, но ведь это орудие пытки, Позвонит или нет, о когда бы его разломать! Вдруг звонок, подбежишь, но не то, по ошибке И опять ожидание и безумие пытки опять. Мне бы лечь и уснуть, и не ждать, и не думать, не плакать, Чтобы дни и недели, и месяцы канули в ночь, Чтобы дождик осенний над крышами снова закапал, Чтобы ветер ненужную нежность отогнал вместе с тучами прочь.

«Пивная, граммофон, четыре рюмки водки…»

А.П.

Пивная, граммофон, четыре рюмки водки И чуть дурманящий сигар немецких дым. Соседей разговор бессвязный и нечеткий. Все кажется тогда неясным и простым. Но в духоте июньской и беззвездной ночи, Когда без сна глядишь часами в потолок, Тогда сознание беспомощное точит И сердце чувствует всей нежности приток. Я все люблю в тебе, и взгляд твой близорукий, На лоб спадающих волос упрямых прядь. И если ты придешь, без гордости, опять Я буду целовать лицо твое и руки!

«Когда жизнь беспощадная неистово хлещет…»

А.П.

Когда жизнь беспощадная неистово хлещет И февральским дождем моросит под окном. Мне бы только хотелось уютно улечься И прижаться к тебе утомленным плечом. Но сидим за столом мы, говорим по-немецки. Я не смею к тебе подойти и обнять. Напряжением воли, улыбкою светской Научилась давно я всю нежность скрывать.

«Задержаться на одну минуту…»

А.П.

Задержаться на одну минуту, Медленно задвижется вагон. Жизнь оборвется круто, Точно прерванный тяжелый сон. И не будет больше ожиданий, Сердца разбивающей тоски, В умирающем уже сознанье Навсегда погаснут огоньки. И не скажешь ты устало-грубо: «Надоела мне твоя любовь!» Поцелуя не попросят губы… На асфальте заалеет кровь! Отчего так страшно на минуту Под июльским радостным дождем, Чтобы жизнь оборвалась круто Зацепиться в рельсе каблуком!

«Хорошо с тобою на балконе…»

А.П.

Хорошо с тобою на балконе Мне писать покорною рукой, Томно перед мчащимся вагоном Жизнь твоя проходит предо мной. Вот усадьба бабушки суровой За широкой русскою Окой, Вот ты в роще бегаешь сосновой Кареглазый, маленький, смешной. Увлекаясь паровозным свистом, Покидаешь ранним утром дом. Первый снимок в форме гимназиста И фуражка с новым козырьком. Жизнь приносит много испытаний. И быть может, ты уже не тот. Но пускай тогда в моем сознанье Мальчик этот снова оживет.

«В жизни ты ко мне прийти не можешь…»

А.П.

В жизни ты ко мне прийти не можешь, Но приди тогда ко мне во сне, Расскажи мне про страданья тоже В мартовской весенней тишине. Ты, которого я грешная любила, Ты, которому всю нежность отдала. Но любви земной ничтожна сила. Удержать тебя я не смогла. Знойное мерещится мне лето, Тех прогулок больше не вернуть… Ты ушел…. Не верится мне в это. Был терновым твой последний путь. И не знаю я ни дум тяжелых, Ни предсмертных каторжных дней. Полный жизни, радостный, веселый Ты остался в памяти моей.

БЕРЛИН. 1957–1983

«Павловск, дача, вокзала платформа…»

Павловск, дача, вокзала платформа, Ожидание радостных лиц! Гимназистов воскресная форма, Щебетание дачных девиц. Где то лето, та дача, те люди? Ни деньгами, ничем не вернешь! Они были, но больше не будут, Только снов беспощадная ложь! Бродит, бродит тоска по квартире, Легкой тенью, неслышной стопой, Шепчет мне об утерянной шири И о жизни мне шепчет былой. Павловск, дача, березы, осины, Поездов проезжавших свистки. По холодным асфальтам Берлина Никуда не уйдешь от тоски.

В Груневальде

После автобусной тряски, Улиц оставив трезвон, Леса осеннего краски, Желто-коричневый тон. Рыбу удилищем ловит В озере парень, во рту Трубка, и сдвинуты брови, Точно солдат на посту! И верховых кавалькады Мчатся с старинных гравюр… Нет здесь простору преграды Небо, что тонкий ажур, Листья шуршат под ногами. Мир, тишина, благодать! Можно ли это словами Бедными все передать!

Под звуки нежные гитары

Мой Петербург, любимый, старый, Твой помню праздничный наряд, Когда на площадях, бульварах Стояли елки стройно в ряд! Там в бледно-розовой гостиной, Где за окном трещал мороз, Мы елку украшали чинно, Не зная атомных угроз. Потом Сочельника игрушки: Орехи, яблоки, хлопушки. Венгерки, вальсы и матлот Играл тапер из года в год! Казались нерушимы стены У дома на Большой Морской. Летели дни без перемены В созвучьях жизни молодой! Под звуки нежные гитары Люблю заглядывать назад. Что мне осталось? Мемуары, Да от очков усталый взгляд.

«В квартире тихо, не слышно шума…»

Посвящается Р.Х.

В квартире тихо, не слышно шума, Я знаю — жизни труден путь. По вечерам печальны думы, Что юности нельзя вернуть. Но в те часы, когда со мною Бываешь ты; Я забываю все иное… Твоя улыбка, лица любимого черты! Пройдет зима, наступит лето, Дней уходящих не словлю. Ты не сердись, прости мне это. Что нежно я тебя люблю.

«Я долго смотрела на чаек стаю…»

Р.Х.

Я долго смотрела на чаек стаю И думала о тебе. Мне кажется, теперь я многое знаю О жизни твоей и судьбе. И по утрам, когда солнце восходит И смотрит в окошко ко мне, Мои мысли вокруг тебя бродят Еще совсем в полусне. Но те дни, когда тебя я не вижу, Монотонно проходят в тени, Томно дождик по улицам брызжет, Точно осени серые дни.

«Из рам глядят драконы…»

Из рам глядят драконы, В руках их параграф. Жестоки их законы, У старых нету прав! Но в рамах были лица, Они исчезли вдруг. И бьюсь я точно птица, Закованная в круг. То думой сон рожденный, Навязчивый, как тень. То крик души плененной В весенний ясный день.

Берлин («Не узнать старых улиц Берлина…»)

Не узнать старых улиц Берлина, После долгих годов сатаны. Оставались там только руины И калеки от бомб и войны. А в двадцатые давние годы Ехал мимо балкона трамвай. На балконе писала я оды, С улиц слышен собачий был лай! Свеж был воздух, не пахло бензином, Не торчали под небом дома И белье не стирали машины. Холоднее казалась зима. Это время давно миновало… Новый город восстал из руин, Только я еще не устала Вспоминать тебя старый Берлин!

Es war, es ist!

Gewidmet Reinhilde H.

Die Schlitten in Russland hatten keine Lehne, Man hielt sich fest, die Pferde rasten geschwind, Der Schnee war so weib, wie die weiben Schowne. Die Clocken der Schlitten sangen mit dem Wind. Es war! Es war die Zeit der Sehnsucht und Traume, Wo man noch glaubte an die gute Fee. Man hatte Angst was zu versaumen… Die Straben rochen nach tauendem Schnee. Es war! Dann kam des reifen Lebens Erfullung, Das Gluck, die Liebe, Enttauschung und Tranen. Das war der Sommer in Pracht und Fulle. Mal oben, mal unten, die Zeit blieb nicht stehen! Es war! Und dann der Herbst, ohne Zukunft und Traume, Die Tage gebunden im Einerlei. Man beeilte sich nicht, man hatte nichts zu versaumen, Man war von Erwartung und Sehnsucht freii Es war! Da plotzlich das Wunder, das Wunder zu lieben! Vergessen das Alter, nicht denken an Schmerzen! Nach Dir nur geblieben Die Sehnsucht im Herzen! Das ist! Gefallen die Schranken, Die Leere genommen. Dem Himmel ich danke, Die Fee ist gekommen! Nur Du!

November 1983

Публикации Веры Осиповны Лурье

1922

«Не нужны мне доклады и споры…». — «Голос России», № 959 (7 мая 1922), с. 6.

«Утро пахнет криком петушиным…». — «Голос России», № 959 (7 мая 1922), с. 6.

Рец.: Ирина Одоевцева «Двор чудес». = «Голос России», № 976 (28 мая 1922), с. 7–8.

Рец.: Андрей Белый «Глоссолалия». — «Дни», № 13 (12 ноября 1922), с. 12. Подп. В.Л.

Молитва. «Я песни собираю всюду…». — «Дни», № 19 (19 ноября 1922), с.9.

Заклинание. «Проснусь от дребезжанья двери…». — «Дни», № 19 (19 ноября 1922), с.9..

Рец. «Эпопея II». — «Дни», № 19 (19 ноября 1922), с.12.

Рец.: Николай Гумилев «Шатер». — «Дни», № 21 (22 ноября 1922), 11. Подп. В.Л.

«Глядеть на море можно и часами…». — «Дни», № 30 (3 декабря 1922), с. 9.

Рец.: Борис Пильняк «Смертельное манит». — «Дни», № 30 (3 декабря 1922), с. 11.

Рец.: Федор Сологуб «Пламенный круг». — «Дни», № 36 (10 декабря 1922), с. 15–17.

Рец.: Владимир Пяст «Ограда», «Львиная пасть», третья книга лирики. — «Дни», № 36 (10 декабря 1922), с. 10.

Рец.: Алексей Ремизов «Бесприютная». — «Дни», № 36 (10 декабря 1922), с. 17. Подп. В.Л.

Рождество. «Позабыла, не спустила шторы…». — «Дни», № 48 (24 декабря 1922), с. 4.

Рец.: Алексей Ремизов «Е», «Тибетский сказ» и «Сказки обезьяньего царя». — «Дни», № 48 (24 декабря 1922), с. 19.

Рец.: Валерий Брюсов «Миг». — «Дни», № 48 (24 декабря 1922), с.19. Подп.: В.Л.

Рец.: «Солнечные зайчики». — «Дни», № 48 (24 декабря 1922), с. 19. Подп.: В.Л.

Рец.: Николай Гумилев «Костер». — «Дни», № 51 (30 декабря 1922), с. 7.

«Мне все равно — мы люди или тени…». — «Дни», № 52 (31 декабря 1922), с. 17.

Рец.: Гр. Финн «На перепутье». — «Дни», № 52 (31 декабря 1922), с. 18. Подп.: В.Л.

Рец.: Андрей Белый «После разлуки». — «Новая русская книга», № 10.с. 12. Подп.: В.Л.

«Слишком трудно идти по дороге…». — «Сполохи», № 10 (1922), с. 2.

«От бессонницы ломит тело…». — «Звучащая раковина» (Петроград, 1922), с. 29.

«Церковь от солнца сквозная…». — «Звучащая раковина» (Петроград, 1922), с. 30.

«Рояль — в тюрьме бренчат оковы…». — «Звучащая раковина» (Петроград, 1922), с. 31.

1923

Рец.: Андрей Белый «Серебряный голубь», заголовок «о серебряном голубе». — «Дни», № 57 (7 января 1923). с. 11.

Рец.: Владислав Ходасевич «Счастливый домик». — «Дни», № 63 (14 января 1923), с. 15.

Рец.: Мария Шкапская «Кровь-Руда». — «Дни», № 63 (14 января 1923), с. 17. Подп.: В.Л.

«Разве я успела столько зла…». — «Дни», № 81 (4 февраля 1923), с. 11.

Рец.: Николай Оцуп «Град». — «Дни», № 81 (4 февраля 1923), с. 14. Подп.: В.Л.

Рец.: Владимир Нарбут «В огненных столбах», «Плоть», «Аллилуйя». — «Дни», № 93 (18 февраля 1923), с. 12. Подп.: В.Л.

Рец.: В.И. Мозалевский «Обман» и др. — «Дни», № 99 (25 февраля 1923), с. 11.

Рец.: Александр Гингер «Свора верных». — «Дни», № 99 (25 февраля 1923), с. 11.

Рец.: Михаил Кузмин «Параболы». — «Дни», № 100 (27 февраля 1923), с. 7.

Рец.: Вера Инбер «Бренные слова». — «Дни», № 117 (18 марта 1923), с. 14.

Рец.: Евгений Шкляр «Кавраван». — «Дни», № 128 (1 апреля 1923), с. 14. Подп.: В.Л.

В Шлосспарке. «Даже в городе пахнет весной…». — «Дни», № 139 (15 апреля 1923), с. 11.

Рец.: «Чаплин». — «Дни», № 139 (15 апреля 1923), с. 14.

Рец.: Теодор Шторм «Повести». — «Дни», № 151 (29 апреля 1923), с. 13. Подп.: В.Л.

Рец.: Лидия Рындина «Фаворитки рока». — «Дни», № 156 (6 мая 1923), с. 13.

«Маленькая столовая напротив кухни…». — «Дни», № 190 (17 июня 1923), с. 9, 11.

«Угол Мойки и Невского проспекта 1922 г.». — «Дни», № 208 (8 июля 1923), с. 9, 11.

«Пусть верный путь неопытным покажет…». — «Дни», № 214 (15 июля 1923), с. 11.

Петроградское. — «Дни», № 232 (5 августа 1923), с. 12.

«Бескрылый дух томится о свободе…». — «Дни», № 260 (9 сентября 1923), с. 9.

Рец.: Ботаник Х. «Венецианское зеркало». — «Дни», № 284 (7 октября 1923), с. 13. Подп.: В.Л.

Рец.: Николай Гумилев «К синей звезде». — «Дни», № 320 (25 ноября 1923), с. 11.

«Не детей игра…». — «Дни», № 332 (9 декабря 1923), с. 9.

Рец.: «Цех поэтов», IV книга. — «Дни», № 332 (9 декабря 1923), с. 11.

Рец.: В. Сирин «Горный путь». — «Новая русская книга», I (1923), с. 23.

Рец.: К. Бальмонт «Марево». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 10–11.

Рец.: М. Цветаева «Ремесло». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 14–15.

Рец.: С. Обрадович «Город». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 15. Подп.: В.Л.

Рец.: Г. Петников «Поросль солнца». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 15–16. Подп.: В.Л.

Рец.: Е. Герман «Стихи о Москве». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 18. Подп.: В.Л.

Рец.: Е. Шкляр «Караван». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 18. Подп.: В.Л.

Рец.: Л. Рындина «Фаворитки рока». — «Новая русская книга», III–IV (1923), с. 22. Подп.: В.Л.

Рец.: М. Шкапская «Ца-ца-ца». — «Новая русская книга», V–VI, (1923), с. 23. Подп.: В.Л.

«Обои в весенних цветках…». — «Струги», № I, (1923), с. 10.

«Здесь, в комнате игрушечной моей…». — «Струги», № I, (1923), с. 10.

Элегия. «Здоровое дыхание сентября…». — «Воля России», № I, (1923), с. 20.

«Прозрение мне, Господи, пошли…». — «Воля России», № I, (1923), с. 20.

1933

«Все тот же ветер мне напомнит пусть…». — «Невод» (Берлин: 1933). с. 35.

«Звездным снегом опушило ноги…». — «Невод» (Берлин: 1933). с. 36.

1956

«Берлинские воспоминания». — «Русская мысль», № 969 (25 октября 1956), с. 4–5.

«Берлинские воспоминания». — «Русская мысль», № 989 (20 ноября 1956), с. 5.

«Николай Степанович Гумилев.» — «Русская мысль», № 993 (20 декабря, 1956). с. 4–5. Включая стихотворения, посвященные ему: «Вы глядите на всех свысока…», «Никогда не увижу Вас!..», «Слишком трудно идти по дороге…».

1957

Рождество. «Позабыла, не спустила шторы…». — «Русская мысль», № 1000 (5 января 1957), с. 5.

«Мое знакомство с Гестапо». — «Русская мысль», № 1006 (19 января 1957), с. 2–3.

«Последние дни войны в Берлине». — «Русская мысль», № 1020 (21 февраля 1957), с. 4–5.

«Там, где Невы послушное теченье…». — «Русская мысль», № 1025 (5 марта 1957), с.4.

«Напрасно, сердце бедное хлопочешь…». — «Русская мысль», № 1026 (7 марта 1957), с.5.

В церкви. «Здесь на чужбине больше и больней…». — «Русская мысль», № 1073 (25 июня 1957), с.4.

«Пожелтевшие письма». [Николай Николаевич Евреинов]. — «Русская мысль», № 1078 (6 июля 1957), с.4.

Выдумка. «Ну, все готово, поднимай же сходни…». — «Русская мысль», № 1089 (1 августа 1957), с.4.

Старый вальс. «Так лежать спокойно и тепло…». — «Русская мысль», № 1119 (10 октября 1957), с. 5.

В поезде. «Третий класс. Рабочий в потной блузе…». — «Русская мысль», № 1126 (26 октября 1957), с. 7.

Под звуки нежные гитары. «Мой Петербург, любимый, старый…». — «Русская мысль», № 1142 (5 декабря 1957), с. 5.

В Грюневальде. «После автобусной тряски…». — «Русская мысль», № 1147 (14 декабря 1957), с. 5.

1958

По холодным асфальтам Берлина. «Павловск, дача, вокзала платформа…» — «Русская мысль», № 1180 (1 марта 1958), с. 5.

«Волшебный фонарь». — «Русская мысль», № 1188 (20 марта 1958), с. 5.

Публикации, упоминающие Веру Лурье

Анон., «Вера Лурье». — «Новая русская книга», № VII (1922), с. 33.

Александр Бахрах «По памяти, по записям». — «Континент», № III (1975), с. 308.

Нина Берберова «Курсив мой», тт. I, II (Нью-Йорк, 1983), с. 135, 188, 190, 191, 652, 662. Включая письма к Борису Николаевичу Бугаеву (Андрей Белый).

Томас Байер. «Это было, это есть: Вера Лурье — один из поэтов Берлина». — Рейн-Некар-Цайтунг, № 279 (22–23 декабря 1984), с. 44.

Людмила Фостер. «Библиография литературы русской эмиграции, 1918–1968» Т. II. (Бостон, 1970), с. 719–720.

Глеб Струве. «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956), с. 37, 173.

Э. Штейн. «Хранительница прошлого». — «Новый американец», № 236 (30 августа 1984), с. 16–17.

Владислав Ходасевич «Андрей Белый». — «Возрождение», № 3179 (15 февраля 1934), с. 3–4.

Владислав Ходасевич «Андрей Белый» в книге «Некрополь» (Париж, 1976), с. 91.