По странам рассеяния

fb2
Янковская Юрьевна Виктория

Виктория Янковская (18.2.1909, Владивосток — 6.4.1996. Калифорния) — поэт, прозаик «первой волны» русской эмиграции, ее дальневосточной ветви. Жила в Японии, Корее, Китае, Чили, США.

Печататься начала в «Рубеже», затем и в других периодических изданиях: в журналах «Прожектор», «Понедельник», «Парус», в газете «Слово», в коллективных сборниках «Багульник», «Врата».

После эмиграции в США в 1961 г., в 1966 г. ее стихи и краткая автобиография напечатаны в антологии «Содружество». В 1978 г. в Нью-Йорке был издан поэтический сборник В. Янковской — «По странам рассеяния».

В России, во Владивостоке в 1993 г. под тем же названием вышел сборник стихов и прозы В. Янковской.

Основа данного электронного издания — нью-йоркский сборник стихотворений 1978 года «По странам рассеяния». Электронная версия дополнена стихотворениями, отсутствующими в бумажном издании 1978 г.

ВИКТОРИЯ ЯНКОВСКАЯ. ПО СТРАНАМ РАССЕЯНИЯ (Нью-Йорк: Ам-Издат, 1978)

Дорогим ушедшим — МАМЕ и ПАПЕ

 …И за то, что нас Родина выгнала, — Мы по свету ее разнесли.

Алексей Ачаир

КАЛИФОРНИЯ

Пантомима

Кузине Марианне (Малинке)

 То, что сердце само пропело, То, что сами цитируют губы, Если я записать не успела, Оттолкнула небрежно и грубо — Я уже никогда не вспомню… Слишком много разного в жизни… Эти шепоты ночи темной Стали больше похожи на тризны. Ведь стихи читают поэты И влюбленные в лирику люди. Ведь стихи продолженье, пропетых В подсознании, тайный прелюдий… Записавши, забыть труднее. Вслух прочесть их необходимо. От молчанья душа бледнеет. — Без стихов жизнь души — пантомима. 1976

«Сан-Франциско — кружевные берега…»

 Сан-Франциско — кружевные берега… Эти волны к нам бегут издалека… От любимой, от Родной Земли, Где сожгли когда-то наши корабли… Где погибло всё. Сгорело без следа, Что любили мы и чем душа горда. Ну, а память? Память — сожжешь! Память горьким пеплом в сердце пронесешь… Это тот же наш Великий Океан Лижет берег, не зализывая ран. И туманы строят в прошлое мосты… И мерещатся мне Белые Кресты… 1967

Мост «Golden Gate»

В.П. Петрову

 Между Океаном и Заливом, Разграничивая два различных мира, Вознеслась изящно и красиво Терракотовая Лира. Да, она когда-нибудь играла Раньше… нежную мелодию природы, Отражаясь на закате в алых Тихоокеанских водах… Об индейцах, об испанцах и о русских, Проходивших мимо этих побережий — Мореплавателей искусных Полных веры и надежды… О пришельцах всевозможных наций: Плыли все сюда с мечтой о счастье, Чтоб спокойно жить, а не скитаться, Чтоб не подчиняться чуждой власти. Но теперь запели струны с перебоем. Слушать эту Лиру всем сегодня страшно: Слишком много шума, гама, воя — Точно у подножья Вавилонской Башни. Этот мост — не Терракотовая Лира. Мост, порой, ведет, и в Преисподнюю… И не может он соединить два мира, Если нет на это милости Господней. 1975

Жизнь

 По зеленой реке в красной лодке Я плыву ослепительным днем. Воздух трепетный золотом соткан — Бирюза и сиянье во всем. Переплыть целых три океана И три четверти мира объять, Чтоб не поздно, но и не рано К новой жизни подкрасться опять. После бега, тревожных скитаний, И миров, неизвестных дотоль, Вдруг прислушаться к подсознанью: А ведь вот — притупляется боль… Боль, которой, казалось, нет равной: Мать, ребенок и Родина… Что ж? Невозможно питаться отравой. Раз дана тебе жизнь — ты живешь. Выбираешь потише, поглуше Отдаленный кусочек земли, И опять наполняешь душу Тем, Чего отобрать не смогли! 1971

Осень на Русской Реке

Из цикла: Русская Река

А. и В. Катэлл

 Тихо-тихо на Русской Реке И разлив ее плавный и гордый. Чувства, мысли скользят в ветерке, В гармоничном осеннем аккорде… Наступило безлюдье опять. Всё — моё! И ничье предо мною. Не умею я тосковать, Ни под солнцем, ни под луною. Может быть, дни мои коротки? Может быть, и не нужно усилий? Полюбилось названье Реки — И я здесь опустила крылья! 1971

Круги

 Я люблю, как тенями безмолвными Бродят рыбы серые по дну реки… Как от всплеска вдаль уходят волнами Голубые бесконечные круги. Так воспоминания моментами Нас ведут в почти неведомую даль, Где они не вьются пестрой лентою, А уже все сотканы в немую шаль. Так одеяло старое лоскутное Только мама с няней могут пояснить За кусочком каждым всё попутное Завивая в нескончаемую нить… Но вода — она шумливая-безмолвная — И не счесть на не ни всплески, ни круги… Также жизнь теперь размыта волнами И навек замыты в прошлое шаги. 1975

Штрихи

 Сквозь плакучие ивы синее небо. Скалы, как островки среди Русской Реки. Тихий плеск нарушают моторы нелепо На воде оставляя круги-бугорки. А волнистые полосы шумных джетов В синеве распускают кружевные штрихи. Или, может быть, это пилоты-поэты Новым способом пишут по небу стихи? Не хочу никаких искусственных шумов. Беспредельно тоскую по зеленой тайге. Но могу унестись туда острой думой… И за это спасибо моей Русской Реке. 1974

Вечер

 Разожгли сиреневые свечки В косогорах дикие каштаны. Отраженья полноводной речки, Как зеленые русалочьи экраны. Если хочешь, то увидеть можешь Пляс наяд под гусли водяного… Если веришь, то услышишь тоже Много странного средь сумрака ночного. По-ослиному кричит лягушка… По-собачьи дико лают козы… Всё бывает, если свет притушен — Ночь вершит свои метаморфозы. Как зеленые русалочьи экраны Отраженья в полноводной Речке. Разожгли сиреневые свечки Дикие душистые каштаны. 1976

Колокольчики

 Я живала под крышами разными: Черепичной, железной, бамбуковой. Жизнь текла не обычными фразами, А контрастными — счастьем и муками. В разных бегствах и эвакуациях Научилась бросать все любимое. Научилась с людьми расставаться, Постигать с полуслова незримое… И под разными небом и звездами Ночью слушать свои колокольчики: Пронесла их под бурями грозными Эти нежные прошлого кончики… И в кумирне в горах за деревнями Отыскала я рыбку звенящую: Точно Знак Зодиака древнюю, Тусклой медью на солнце горящую. …………………………….. Все они за окошком качаются Здесь под крышей моей, в Калифорнии. Так на круги своя возвращается Тот же ветер дорогою торною… 1976

Ткань

 Вырвались из-за бамбуковых застенков. Версты тысячами пролегли за нами… Океаны и закаты всех оттенков Отразили мы усталыми глазами. Прежней жизни ткань не выдержали пяльцы, И узор намеченный развеял ветер. Так достался мне удел скитальца Без обещанной судьбы на этом свете… Век двадцатый был для большинства суровым. Не брели мы по проторенным дорогам. Только тот на прежний путь вернулся снова, Кто поверил, что судьба дается Богом. 1976

ДАЛЬНИЙ ВОСТОК И СЕВЕРНАЯ КОРЕЯ (Странам моей юности)

 «Пусть косматая я, пусть вихрастая — Стричь таких под гребенку нельзя! Как поток из-под горного пласта я Пробиваюсь, журча и скользя…»

От одного костра

 Кто мне раздвинул широкие скулы, Бросил зигзаги из черных бровей? В леность славянскую круто вогнулись Злобность и скрытность восточных кровей. Беженству рад, как дороге скитаний, Любящий новь непоседливый дух: Чувствую предка в себе, Чингисхана, И устремляю в минувшее слух… С ухом прокушенным конь иноходный Мчится по Гоби душисто-сухой: Раньше не знала бы этой свободы, К возгласам крови была бы глухой! Плоское звездное небо над нами; Бледный костер поедает аргал; Пахнет уставшими за день конями; Воет в степи боязливый шакал. Наш огонек замечают другие: Вот подскакал любопытный монгол — Черные космы и скулы тугие. Делим свой вкусно кипящий котел. Это — мой брат, разделенный веками, Лег на кошму и запел в темноту. Теплый аргал разгребаю руками — Миги из жизни тихонько краду. Из двадцати — семь столетий откинув, Вижу идущей себя по степи: Неизгладимые в сердце картины — Годы не могут их тьмой окропить… Годы не могут отчерпать из крови Влитую Азией в тело струю, И над глазами раскосыми — брови Часто чернеют в славянском краю. 1930

Сибирь

Посвящаю сыну — Ору Чистякову

 Была ты сказочной прекрасной былью С немереной, неисчислимой шириной. В тебя, как в вечность, люди уходили — Все те, кто недоволен был своей страной. И были недра гор богатой тайной. И ныне редкий зверь — тогда бродил везде. Руби! Корчуй тайгу! Она — бескрайна! Скачи по степи дни — и не узришь предел. Броди! Охоться! Рыболовь! Бесчинствуй! Просторы — каждому. Ты — вольный сибиряк. Твой край: красив, богат, суров, таинствен. Там сотни верст — ничьи! Там золото — пустяк. ………………………………………. Но… Провели Сибирскую Дорогу И врезалась культура узкою строкой — И вольный сибиряк роптал на Бога, Убившего таежный вековой покой. «Рассея прет! Настало утесненье! Ближайшее селенье — восемьдесят верст!» Мне так понятно это огорченье — Я за вторженье в глушь испытываю злость! Пускай осталась бы Сибирь, как прежде — СВОЯ — от Океана до Уральских Гор, Пусть мы бы жили там, как дикари-невежды, — Но мы бы жили Там и до сих пор! Харбин, Маньчжурия, 1932 г.

У границы

 В хижине у озера далёко, Где проходит русская граница, Я живу… и думаю жестоко О стране, которая мне снится… Там, вдали, на плоском побережье Бродит пограничник цвета хаки. Между мной и тем река мережит Синей ниткой земляную скатерть. Мне преградою не эта речка… Путеводные сгорели вехи. И не перекинуться словечком Со страной, где слезы даже в смехе… ……………………………….. Больно стынут мысли… Недалёко В дымке горизонта, за границей — Белый дом… мой дом… Но жизнь жестока! Без конца и вечно только снится… 1935.На берегу реки Тюмень-Ула

Корея

Стране утренней прохлады

 Забыв о стройке энергичных пришлецов[1], Уйдя в твои хребтовые просторы, Встречаю прежнее суровое лицо — В тайге, в пурге — все тот же древний шорох. Ты завернулась в снег, как старец твой в халат: В глубоком белом трауре Востока — Такая же, как двести-триста лет назад В глуши своей неведомо-далекой. Вершины головокружительнее Альп; Тайга богаче Беловежской Пущи; Медведь, кабан и барс, и тигр, дерущий скальп, Олень, горал, изюбрь, трубой ревущий. Границу стережет Великий Пяктусан[2], Разверзши недра бирюзовой пастью. С зарею радугой горя, кричит фазан О гордом нерушимом диком счастье. Теперь на шаре нашем мало уголков, Где б девственность и древность сочетали, И Утренним Спокойствием назвали Тебя — за редкое слияние этих слов. 1938

«Весенними влажными днями…»

Папе-Тигру

 Весенними влажными днями Одна я блуждаю с винтовкой. Пересекаю часами Овраги, долины, сопки. По-разному смотрят на счастье. По-разному ищут дороги. А мне — побродить по чаще, В росе промочить ноги. И сердцем дрожать, как собака, На выводок глядя фазаний, А ночью следить из мрака, Как угли пылают в кане. Такие простые явленья, А жизни без них мне не нужно. И здесь, в горах, в отдаленье, Мне кажется мир — дружным. 1934

Коромысло

 Мир — за какою-то стеной. Живу одна в фанзушке, Но с общим солнцем и луной. Я — горная пастушка. Я так люблю свое шале, Своих мечтаний стадо, Я всех счастливей на земле — Мне ничего не надо. Учитесь не уметь «хотеть», И каждый дар приятен! Умейте только звонко петь, В рогоже — видеть платье. И сторонясь людей — (от них Всегда раздоры мыслей), Соорудить в хребтах средь пихт Немое коромысло. На нем в противовес всему — Без всякий колебаний — Повесить только — тишину — И — самообладанье. 1931

Я — коза

Папе — Тигру

 У меня среди скал, как у горной козы, На листах своя мягкая «лежка», А над нею шатёр из корейской лозы И склоняет цветы таволожка. Сквозь ажур этих розовокрылых цветов Мир еще восхитительней станет! Я — коза подпирающих небо хребтов — Только солнце копьем меня ранит. Только солнце, и ночь, и туман, и луна Видят смелую резкость движений — Со скалы на скалу переносит меня Жажда риска, красот, утомленья! Никому не узнать мои козьи посты, За собой не оставлю тропинки, Не задену цветка, не сломаю кусты, Обойду муравья и былинку. И за это меня сберегает обвал, И горячие скалы ласкают, Не боится змея, бурундук и горал, — Как сестру на вершинах встречают. Мне сегодня козел в переносье хребта Подарил прошлогодние рожки… Я — коза! У меня два копыта — «гета»[3] И душистая мягкая «лежка». 21 мая 1931 г., Корея, «Новина»

Я жду…

Кузине-Фиалке!

 В старой заброшенной хижине Я развела огонек. Стелется пламя униженно Возле смуглеющих ног. Ты же тропою окольною На огонек мой придешь. Сумерки дрожко-стекольные Лезут в отверстья рогож. Синее, звездное, вечное — Сдвинулось складками штор… Счастье осеннего вечера Ссыпалось в этот костер. 1928

«В чаще, где пахнет грибами…»

 В чаще, где пахнет грибами, Хвойными талыми смолами, Я пробираюсь за псами — Дикая и полуголая. Как раскричались цикады! Путь мой запутан лианками… Вновь ничего мне не надо! Снова я стала Тарзанкою! 1936

Я же — пчела

Маме!

 Солнце сегодня взглянуло в леток: Ветер, хребты целовавший, нашептывал в улей; Так захотелось увидеть цветок! Чувствую, знаю наверно — сегодня проснулись… Я полетела, где серенький снег Пашни долины в себя с упоеньем впивают. Снова журчанье порывистых рек — В них отражаюсь и вижу, что снова жива я! Россыпь живых самородков весны — Дети приморских предгорий — Адонисы это! Лапками их задеваю — они Глазки открыли в пушке золотистого цвета. «Лапками сердца» я первый медок В улей, зимой пустовавший, таскаю, воруя: Солнце скрутило весь мо рос в моток, Крылья свои я впрягаю в небесную сбрую. Это мой первый адонисный вклад. Скоро — багульник, фиалки — зажгутся по склонам… Год обеспечен! Ликуя жужжат Мысли, рожденные мартовским первым бутоном. Я поняла только в улье зимой, По собиранью цветочного меда тоскуя, Что поклоняюсь я Флоре самой: Я же — Пчела! И не нужно мне пищу другую! 1930

Багульник

 Пора была вам распуститься лишь весною, Цветы багульника малиновых оттенков, Но, в вазочку поставленные мною, Вы распустились вдруг на тонких ветках… На улице зима и снег еще белеет, А вы нежнейшими дрожите лепестками, И листики тихонько зеленеют, Глядя кругом весенними глазами. Вам преждевременное пробужденье странно? Вам кажется — судьба цветочная ошиблась? Нет, — каждого не поздно и не рано — По предопределенью сердце билось. 1930

Весною

Малинке

 Над Кореей вечер моросистый Распустил печальное крыло, Нити тонких аметистов В небе судорогой замело. Кто глядит, зовет и манит в дали? Взор пустой и страшный — без лица… Горы эхом отвечали: «Кто ты? Кто ты?» — без конца. Не увидишь. Дух его поранен. Плоти нет — и в том его тоска. Мир его не твой — безгранен, За сегодняшним «пока». Я иду, иду сквозь влажный морос… Близко… Где ты? — Вовсе никого… Но откуда этот голос? Зовы вечные тревог? Аметист сменен агатом черным, А его прогонят янтари… Чьей-то воле ты покорный Проскитался до зари… Возвратишься. До заката смолкли Эти зовы: Гор ли? Сосен? Скал? На тебе одежды волглы, Чтоб ты помнил, что искал. Новина, 1928

Ландыши

 Сирена надрывается в порту, Указывая путь плутающим в тумане. Кругом бело, но я тропу найду Туда, где ландыши смеются на поляне. Как жемчуга! Стоят, как бы в бреду… Таких — не видели, не знают горожане, — Такие ландыши в своем чаду Хмельно звенят, танцуя в сказочном тумане… Срывая, жизнь прекрасную краду… Прислушайся! — Услышишь тонкое стенанье… И в унисон с сиреною в порту Оно поет о майском грустном расставанье. Сейсин, 1939

Веер

 В мартовском покое на пригреве, На сухой траве, под шелест сосен, Мне послышались опять напевы Отлетевших прежних весен. В небе плачут журавли и гуси, И опять летят они на север. И опять во мне так много грусти… Жизнь — полуоткрытый веер! Потихоньку веер раскрывает Только дольки — гибкие, как струнки. Но по ним никто не угадает Продолжение рисунка… Корея, 1937

«Ночью я зачиталась нечаянно…»

М. С. Рокотову-Бибинову

 Ночью я зачиталась нечаянно. Вышла в сад. Все уже голубое. И луна — точно роза чайная За рассветным туманным прибоем. Сразу тополи стали глазастыми, Растопырив ресницы впервые; А движения ветра вихрастого Провели по песку кривые. Это май бросил ландыш с азалией На хребты исполинской горстью… Ты, весна моя радостно-шалая! Ты, душисто-крылатая гостья! Сейсин, 1930

Шанхайское

Б. Л. Суворину

 На Французской Концессии есть пустыри, Где могилы китайцев буграми; Где трава, как в деревне, цветами пестрит; Где плакучие ивы ветвями В нежно-желтеньких почках качают весну… Где свистят настоящие птицы — Не из клеток… где я почему-то взгрустну На горячих кусках черепицы… Наш асфальтовый серый унылый пассаж С целым рядом домов трафаретных — Затенит на мгновенье далекий мираж, Проскользнувший в цветах незаметных: Золотой одуванчик увижу я вдруг… Вспомню пастбище в нашем именье! Молодых лошадей, коз и клеверный луг, Белый замок внизу в отдаленье… Но… пронесся зачем-то крикливый мотор! Задрожал и поник одуванчик На печальный китайский могильный бугор, Прошептав: «Извини, я — обманщик…» Я жалею цветы городских пустырей И забытые всеми могилы… А посаженных в клетки пичуг и зверей Я бы всех навсегда отпустила… И корейским цветам расскажу я потом Про смешной одуванчик шанхайский, Что могилу считает высоким хребтом, А пустырь — обиталищем райским! И про то, как забывши свой грустный удел, И раскрыв золотистые очи, В этом городе плоском мгновенно успел Одуванчик меня заморочить… Шанхай, 1929

В наводнение

Юрию Р.

 Опять разворочено русло разливом. Река — гоголь-моголь! Река — шоколад! В ней влажные скалы блестят черносливом, И в пене и в брызгах сырой аромат. Опять та же серая цапля в бурунах Летит, опьяненная гвалтом реки… Захлестнуты обе корейским тайфуном, Мы чертим по скалам косые штрихи. И этого дикого бега и бреда Не сможет постигнуть какой-то другой, А скользкие скалы не выдадут следа, Смывая его под моей ногой. Новина, 1930

Осень

 Только слышать шумы буйных сосен. Только видеть взвихренное море! Это ты — прекраснейшая осень, Ты летишь ко мне, ветра пришпорив. Куришь смолы пряных ароматов И бросаешь огненные блики. Но воинственно блистают латы Сквозь просветы девичьей туники. В солнце — обжигающая нега. В ветре — всепронзающая стужа. Горизонт сверкает в блеске снега, Волны мечутся в обрывках кружев. А вокруг еще пылают клены, И синее неба генцианы, И томящие, как зов влюбленной, Звуки неба — птичьи караваны. 1938

«Звенящие волны чумизы…»

 Звенящие волны чумизы И сжатый созревший ячмень. Под летним полуденным бризом Им шевелиться лень. Иду по полям бороздою, Иду, улыбаюсь и жду: Какою наделишь мздою? Какую пошлешь звезду?

Вечность

Михаилу Щербакову

 Луна, как нерпа золотая, Ныряет в облачных волнах, А моря гладь лежит, блистая, И плещется в дремотных снах. Хребет богатырем уснувшим Глядит на небо сквозь века. Кто знает больше о минувшем, Чем волны, скалы, берега? Песчинкой на песке у жизни Проходит бытие людей: Печали, радость, укоризны — Вот чем полны осколки дней… А вечность проплывает мимо, А вечность окружает нас — Она одна, одна не мнима, Непостижимая для глаз… Глядите в море, в звезды, в небо, Послушайте лучи луны: Там вечность совершает требу… Все остальное — только сны… Все остальное — преходяще. Есть мы иль нет, а жизнь течет. Роса горит в сосновой чаще, Земля свершает оборот… А Вечность — мудрая, простая, Лежит вокруг меня в песках. И, точно нерпа золотая, Луна ныряет в облаках. Лукоморье, 1940

Скала-Будда

 Здесь море, шиповник, песок раскаленный, Цветы голубые морского царя[4], И я — человек, перед ним оголенный, Сливаюсь с песком. Я желтей янтаря. Второй человек — это Будда из камня. Природа швырнула его на скалу — С ним встреча сегодня случайно дана мне: Ему поклоняюсь, его я люблю. Теперь поняла я пристрастье к растеньям: Он травы велел мне в потоки кидать; Их жизнь берегу я с языческим рвеньем — За лишний цветок может он покарать! Спокойный и серый. Он к морю очами, А справа и слева огни маяков. Он их наблюдает густыми ночами, От скал отстраняя слепых моряков. Шиповник малиновый, белый ползучий И плющ — все по скалам стремится к нему… Твое ли ученье, приказ ли твой лучший Я в лунную ночь эту точно пойму? Лукоморье, 1929

Будда и я

 Разбросаны в небе лохмотья Багровые в серых штрихах, А море в закатной дремоте Качается в берегах. На пляже песчаном и нежном Беседуем с Буддой одни, Следя, как меняют одежды Горячие летние дни. Он тихо спросил о желаньях — Он каменный, вечно немой. И с грустью, услышав молчанье, Задумался надо мной. Но я прочитала в ответе: Не думай о них никогда, Дано больше многих поэту — Все прочее суета! Лукоморье, 1932

Четыре Какемоно

Из цикла «Японской кистью»

 Весна Шляпы, шляпы, шляпы — зонтики, А под ними пары голых ног. Поле водное на ломтики Тропки режут вдоль и поперек. Руки липнут в грязной слякоти — В них зеленые росточки — рис, Как надежды, садят шляпы те, Всю весну качаясь вверх и вниз. Лето Вечер. Тихи лягушек дуэты. Спелся даже с цикадой кузнечик! И ласкался — заметило это — С черной бабочкой розовый венчик… На огонь от моей сигареты Светлячок налетел по ошибке… А луна — ты придешь для поэта, С ним деля одинокость улыбки… Осень У щита золотой нимб. Он червленый. На нем — ворон И сухая ветка под ним… В отдаленьи — черные горы. Кто свой мрачный герб бросил? Не Вселенная ли? Нет! Это вид. Это только — Осень — И луна, пролившая свет. Зима Ветром прорвано бумажное оконце: Чья рука по фолиантам бродит ровно, А другая зябко жмется над жаровней? — Тонкая, точеная рука японца… Вижу чайничек с дымящеюся чашкой, Ноги скрещенные, пестроту подушки… Но прихлопнул ветер дырочку, как вьюшку, И чужая жизнь навек ушла из вашей! 1930

«Окутали речные берега…»

Т.П. Фесенко

 Окутали речные берега Контрастно, робко и красиво В цветенье абрикос и слива, И нежные последние снега. Как жизнь и смерть. Как свет и тени. Их встреча — миг! Но жизнь не для нее ль? И радость в сердце острая, как боль, В прозрачно-ярко день весенний.

Прощание с Кореей

 Я расстанусь и с этой страной — Потому что вся жизнь — расставанье. Но с тобой, как с последней весной, Тяжелее, больнее прощанье. И мечтать, и стрелять, и любить — Все на том полуострове диком. Каждой мысли исходная нить И о маленьком и о великом. Все меня возвращает сюда К этой девственно-яркой природе, И разлука моя навсегда Будет горшей из многих рапсодий… Там, где прежде умела мечтать В буйной чаще лесного вигвама, Там, где я научилась страдать По ушедшим — по Родине с Мамой… Там и юность свою погребла В жарких соснах и горных потоках, У костров и у моря сожгла — И осталась без них одинокой. 1939

О ЧИЛИ — КРАСИВОЙ И УЗКОЙ ЗЕМЛЕ

 «Снова двинулись в страны рассеянья Мы от милой чумазой земли»…

Алексей Ачаир

«Не сравнивайте Чили с саблей…»

(Габриэла Мистраль, перевод с испанского)

 Не сравнивайте Чили с саблей. Пора завоеваний миновала. Теперь: топор, лопата, грабли И трактор — вместо пули и кинжала. Все Чили на весло похоже, Что тянется от Севера до Юга: Весь Юг — навеки заморожен, А Север — у Тропического Круга.

Узкая Земля

Посвящаю Чили

 Желтым пламенем, как свечи восковые, В бурой зелени сияют тополя. А вдали — вершины снеговые: Вся в контрастах Узкая Земля. Узкая-преузкая — вдоль моря Тянется она из края в край: Счастье — есть. Но выше меры — горе. В хаотичной смеси — Ад и Рай. Орошенные сады богатых, Как оазисы встречаются подчас, И красавицы, увешанные златом, С поволокою кастильских глаз. И беззубые, но завитые девы, Мишурою прикрывая наготу, Преисполнены соблазном Евы, Бдят отчаянно на жизненном посту. Здесь — неравенство с времен творенья: Восемь женщин на мужчину одного! И в восторженном самозабвеньи Полигамия справляет торжество. Эмигранты всевозможных наций Забывают свой родной язык: Так легко закон ассимиляций Победил международный лик. И чего б не сделали законы — Сотворил Природы мощный глас: Мавританские укрытые балконы — И призывный блеск Кастильских глаз… Путь: Сантьяго — Шангри-Ла, 1954

Скрижаль

 Жизнь брызгами своими щедро мечет, А собирать — найдется водоем. И звук покамест незнакомой речи Становится милее с каждым днем. Какой-то неизвестный переулок В чужом чилийском городе опять Находит в сердце теплый закоулок, Себя любить заставит и страдать. Страдать лишь потому, что все не вечно, Что носит нас по всей земле теперь, Но день пока неведомый, конечно, Придет, чтоб затворить и эту дверь. В любом отрезке времени найдется Такое милое, что будет жаль… Но сердце стерпит… Лишь тогда порвется, Когда испишется Судьбы скрижаль. Сантьяго, 1953

Парк-Форесталь

М. Надеждину

 Печально оттого, что осень здесь в апреле. В листе кленовом утопают до колен, Уснувшие в шуршании аллеи… А в Кордильерах белоснежный плен. И то, что горизонт снегами здесь граничит И веет холодом в закатные часы, А в полдень — зной… От этого двуличья — Лишилась жизнь своей простой красы. Как зябнут хризантемы посреди газонов, Как будто их ноябрь прижал своей рукой — И в этой неурядице сезонов Душа моя утратила покой. Мне грезится цветенье диких абрикосов, Багульник видится в пригревах четких скал. И я совсем больна — больна большим вопросом: Ужели для меня Восток навек пропал? Сантьяго, 1954

Колибри

 Два мохнатых шмеля копошатся Только в цинниях плотно-махровых — Тяжелы их тела для петуний, Даже роза качнется от них… Две колибри-красавицы мчатся С легким присвистом мало-знакомым: Невесомые птички-колдуньи — Чисто южный особенный штрих! Взмахи крыльев ее, как пропеллер; Длинный клювик впивается в венчик, И петуния ей отдается, Замирая в порыве любви… Это гномичий крошечный веер — От невинности он беззастенчив… С легким присвистом кормится-вьется — Лишь нектар в ее теплой крови… Шангри-Ла, 1957

«Собираю опавшие листья…»

Е.М. Бартновской-Бринер

 Собираю опавшие листья Всевозможнейших форм и цветов. О короткой зеленой их жизни Размышляю под шорох шагов. Широко разметались аллеи. Догорающий блеск и печаль… Ежегодно в истоках апреля Прихожу к тебе, Парк Форесталь! Чей-то шепот… Записывай строки… Шелест листьев ли? Голос ли мой? Есть в душе неизменные сроки С безудержным стремленьем домой… Разве были такие, что спали При цветенье акаций весной? Расставаясь потом не рыдали Под осенней октябрьской луной? И тоскует душа, как недужный: Журавли… анемоны… капель… Но здесь — осень, в Америке Южной, И чудит по-чилийски апрель. 1956

Необычайная поездка на юг Чили

I. В авто-лодке

Посвящаю Б.В. Кривош-Неманич

 Лежу я в резиновой лодке На крыше красного форда — Себя ощущаю пилоткой, Ловящей в ветре аккорды. Лечу я в моторной кибитке, Как вихрь, поглощая просторы — Наверстываю с избытком Все то, что ворует город. Подсолнухи в золоте цвета Сияют в полях, как святые. По Южной Америке где-то Кочую потомком Батыя… Какие вокруг пейзажи! И ветер, поющий в лицо мне! И в дымке далекие кряжи, И тополи в блеске истомном. Копенки свежего сена, Ковбои в цветистых одеждах, Все это жизнь, а не сцена — На миг распахнула вежды… ……………………………. Эпоха — остригла мне крылья, Подбила меня, как птицу… И нужны большие усилия, Чтоб к лирике возвратиться… 1957

II. Llanquihue[5]

 Сквозь тайгу продираясь упорно, Протянулись дороги, как струны. У подножья вулкана Осорно Бирюзой расплескалась Лагуна. Белоснежна вершина вулкана. Ярко-сини и небо и влага. Их властители — Арауканы — Окрестили «Затерянной Лаго». Средь тайги вековечной — наш лагерь. Всюду мхи и гиганты деревья. И бушует индейское Лаго И бормочет легенды-поверья. По уступам каскады несутся. Но покой первобытно-таежный. Дивна заросль малиновых фукций, И лианы в цветенье роскошны. Здесь возможно забыть и о мире — В олеандровой девственной чаще… Лишь бряцать на мифической лире — Просто жить, как дикарь настоящий! 1957

III. Лагуна Лахо

 Стервятник над сосновым лесом Парит, высматривая жертву. За фордом пыль волной белесой. Летим, как вихрь, навстречу ветру. К орлам в объятия — в скалы! В кручи! А вспышки солнца, как зарницы… Застывшей лавы вал могучий Минувшее рисует в лицах… Исчезли даже кипарисы… Потоки бесконечной лавы… Но снизу потянуло бризом: Прозрачное явилось — Лахо. Лагуна Лахо и Антуко[6] — Вулкан с серебряной вершиной. Стрелою пущенной из лука — Вдаль вьется путь на Аргентину. 1957

Перевал в Вальпарайзо

 Беспредельны, как зыбь океана, Белоснежны от края до края, Предо мной разметались туманы, Как гравюры Мильтонова Рая. Горизонт окаймляют вершины, Выступающие островами, И несется в пространство машина, Окруженная явью, как снами… Вижу зелень — все будто весною. И сжимается сердце от боли: Мысль о Родине вечно со мною, На Чужбине живешь, как в неволе… Так о птицах, посаженных в клетки, И о тех, кто звенит кандалами, Распевают славяне нередко Завывающими голосами… 1956

Летопись

 Наитягчайшее — врачует время. Печальное — туманит отдаленье. Но, вдруг, очнешься, вложишь ногу в стремя И — вдаль несет тебя сердцебиенье… Толпа и город глушат чувства эти. Кладешь свой труд в протянутые руки… И дни идут, затягивая сети, И нет себя, — и нет тоски и муки… Вы говорите — я люблю «толпиться»… Ну, коль, хотите — думайте, пожалуй… О том, что грезится и только снится Всего охотней расскажу я скалам. Когда шумит река и я над нею И солнце южное слепит и греет, А дали бесконечно зеленеют… Я уношусь в любимую Корею… Я там жила одна — десятилетья… Пройдет сезон наездов и охоты — И канешь ты в своей прекрасной Лете, Где ждет тебя твой лучший друг — Природа… Стояла фанза там в горах над речкой. Жила, как в сказке я, — неповторимо… Ту боль мою и время не излечит. Оно пройдет околицей и мимо. Ведь не замолкла и сейчас ТА речка? Остались ли развалины от дома? Об этом не имею и словечка… Разбито прошлое мгновенным громом. И разбросало вновь нас всех по свету. И редко глаз на глаз одна с Природой Я снова повторяю сказку эту И чувствую на краткий миг свободу… Чтоб боль убить — приходится «толпиться»: Давая — о себе ты забываешь. И прошлое все реже снится. И летопись свою ты не листаешь. Шагри-Ла, 3 февраля 1959

Волны

 Море, как расплавленное олово, Пышет жаром и сверкает ослепительно Ветер рвет и волосы и голову, И швыряет нас то вверх, то вниз стремительно. Иногда маяк мелькнет заброшенный; Изредка корабль привидится на траверсе; Чаще мы одни, как гость непрошенный, Но, по-видимому, морю все же нравимся… Тайный груз везем мы частным образом, Как всегда, как все: надежды эмигрантские… Но волна поет все тем же голосом: Ведь волна же вовсе не американская… Волны — это странницы извечные. Их истории — сплошные путешествия… У людей есть станции конечные И обещано им Новое Пришествие. 1961. По дороге из Южной Америки в США

«Без искания Земли Другой…»

 Расцветают купами гортензий Пышные густые облака… Мачты корабельные, как вензель, Как иероглифы издалека. Лучезарно-теплое дыханье. Козерог и Рак обняли нас. И хотя наш путь опять скитанье, Но оно похоже на Парнас… Беспечально-далеки, как боги, Мы от грешной суеты земли, Не подводим горькие итоги: Мы на корабле, как корабли… Дух плывет себе, качая тело, И бездумье светлое царит… О тяжелом думать надоело, А иное вряд ли предстоит!.. Там простерла Статуя Свободы Факел свой на Новом Берегу — Там — частицы всех земных народов Ту свободу свято берегут. Мы внесем и нашу лепту тоже. Дал бы Бог нам маленький покой: Век дожить спокойно-бестревожно, Без искания Земли Другой… Океан, 1961

Синьцзин (бывший Чань-Чунь)

Новая столица Маньчжу-Ди-Го

 Он с Западом слил устремленья Востока. Повсюду мы видим его образцы: Как пагоды, башни взлетели высоко, А снизу колонны скрепляют дворцы. Колонны — модерн, но вершины все те же: Экзотика в ярких цветах черепиц. Здесь все гармонично и взора не режет Решение стилей в пределах границ. Рожденный мгновенно, как будто из праха, Уже характерен Великий Синьцзин — В нем есть выраженье большого размаха, Не сходен с ним город теперь ни один. Флоренция с ним на одной параллели… Быть может, поэтому в воздухе утр, Всегда доминирует тон акварели, А в небе нежнейший морской перламутр… А в нем вездесущи — охрана и око. Моторы взрезают имперский эфир. Беснуется Запад… Но здесь на Востоке Покой, тишина… Новый строится мир! 1940

На перелете

 Ландшафт Маньчжурии равнинный Уходит в даль бескрайную. Над ним царит гомон утиный — Беседа птичья тайная. Из затонувшей старой лодки Я наблюдаю озеро: Закатный пурпур сетью тонкой На камыши набросило. А перелетной птицы стаи Из неба, как из вороха. Летят, летят и где-то тают… И вкусно пахнет порохом… 1942

«Шелестит тальник. Журчит, звенит река…»

 Шелестит тальник. Журчит, звенит река. Пухнут в синеве снежками облака. И жужжат-гудят печальные шмели. Пляшут бабочки над илом на мели. Растворяюсь в синем небе и воде. Я ли всюду? Или нет меня нигде? Или это ощущенье бытия? Может, нет меня и вовсе я — не я!.. Мне теперь бы только речкою бежать… Ни о чем не знать, не помнить, не страдать… Колыхаться в тальниковых берегах… И не думать о людских больных делах… Зеленеют томно-сонно тальники. Плещут рыбы по извилинам реки. И жужжат шмели, и жгутся овода… И бежит, бежит куда-то вдаль вода… Сахаджан, 1943

Земной покой

 Стеклом зеленым движется река. Шуршит головками созревший гаольян. И сумерки, плывя издалека, Свежи и ароматны, как кальян. Затягиваясь ими глубоко, Я увожу с собой такие вечера. Дабы жилось когда-нибудь легко, Иметь нам нужно светлое вчера. Чем меньше на земле любимых душ, Тем мне пустыннее среди толпы людской. Лишь блики зелени, закатный руж И плеск воды дают земной покой. Земной покой — предел чего хочу, Раз я должна зачем-то жить да быть. Земной покой — пока не замолчу — Траву, закат и воду, чтобы плыть. Меергоу, 1943

Те года

 Несколько лет я ходила за плугом, Несколько лет я полола грядки. Время летело тогда без оглядки — Даже зима не давала досуга. Дров запасала по двадцать сажен, — Чудных трескучих березовых дров, Сечку рубя для быка и коров, Лучшие вещи нося на продажу… До восемнадцати километров Шла по морозу давать уроки… И все равно бормотала строки Всех подходящих к моменту поэтов. Или свои запишу на дощечке, (Часто гвоздем на кусочке коры…) Мысли мои расстилали ковры Или неслись, как бурлящие речки… Помню ночные свои бормотанья… Длинные годы без слухов, без вести… Жизнь в опустевшем, покинутом месте… Яркость весны и красу увяданья… Цену узнала и дружбе, и лести, И одинокой прекрасной свободы… И не забыть мне те страшные годы — Стали они для меня всех чудесней. Тигровый Хутор, 1947

«Спасибо, Господи, что юмор мне отпущен…»

 Спасибо, Господи, что юмор мне отпущен, Что есть на свете розовые стекла. Что хоть гадаю на «кофейной гуще», Но вера в счастье все же не поблекла. Что ночью еду я с промокшими ногами На собственной арбе по хлипкой грязи. Но верю — ждут меня за дальними горами, И теплится огонь приветным глазом… Курю, пою тихонько, вспоминаю были — Под скрип колес и стон быка протяжный. Дай, Господи, чтоб чувства не остыли — Раз все событья мира здесь так маловажны… Тигровый Хутор, 1947

Сыну

 И кажется, в мире, как прежде, есть страны, Куда не ступала людская нога…

Н. Гумилев

 Фраза есть, точно вспышка зарницы: «Не ступала людская нога»… Верь мне, милый, нам это не снится — Мы с тобою нашли те луга. Стелют ландыши коврик ажурный, Так, что места не хватит следам, И поэтому уж не хожу я, А летаю, садясь тут и там. Здесь на соснах висят паутинки, Точно гномичьи гамачки. И нигде не найду я тропинки: Сплошь — «кукушкины башмачки»… — Мама! Эти пионы так густо Тоже брошены Божьей рукой? — — Милый! Богу неведома усталь! Создал Он красоту и покой… Здесь и ели, дубы и березы, Никаких нет тревог и обид… Кроме нас лишь фазаны да козы… И безлюдие нас не томит. — Ты запомни, что Рай существует: Он кусками разбросан в тайге. — Это там, где Природа колдует — От печали и зла вдалеке… Тигровый Хутор, 1947

Встреча с моим Робинзоном Крузо

 Как пригоршни сверкающих червонцев, В сухой траве рассыпались цветы: Адонис-амурензис[7] — это солнце — Его осколки с синей высоты. Передо мною бурундук изящный По сваленной лесине пробежал, А на скале над хвойной дикой чащей Как изваяние застыл горал. Прозрачны реки, каменисты, быстры… В зеленый сумрак не проникнет зной. И тишину не нарушает выстрел. Лишь кедры хмуро шепчутся со мной. …………………………………. Брела одна, свободная, как ветер… И вдруг… в твое попала зимовьё… Так Океан Тайги расставил сети И принял нас во царствие свое. Сахаджан, 1949

Перелет (Азия-Европа)

 Стремительно вращается пропеллер. Мелькают радужные диски. И облака, как страусовы перья Скользят под нами низко-низко. Но оторвавшись от земли Востока, Я плакала, как над могилой: Там дорогого бесконечно много И я его похоронила… Аресты… Исповеди… Скорби реки… Там тени прошлого ночами реют… Еще одна страна ушла навеки: Восток, Маньчжурия, Корея… Гонконг, 1953

Casa «San Giorgio»

 Еженощно тянет щупальца из мрака И указывает вдаль перстом — У подножья генуэзского маяка Вновь построен эмигрантский дом. Цинерарии малиновые в клумбах Разметались звездами земли… А из порта, породившего Колумба, Беспрестанно отплывают корабли. И опять, как встарь, смешение языков — Эмигранты всевозможных стран: Ночью пляс арабов, греков — шумно дикий, Днем — отплытие за океан. Все бегут из переполненной Европы. Что их ждет в неведомой земле? Не узнаем: радость или снова ропот Вспыхнет на измученном челе? Ежедневно отплывают пароходы… Точно улей эмигрантский дом… А Святой Георгий на стене у входа Бьет дракона огненным мечом. Генуя, Италия, 1953

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (Не вошедшие в издание 1976 года)

Японский вечер

 В окно мое смотрятся горные вишни… В окно мое смотрятся пики хребтов… Вдали разбиваются волны чуть слышно В бетонные линии серых молов. Ты знаешь ли ветер душистый и теплый? Он в вечер японский скользит в городах, И сыплются звезды осколками стекол, И жутко, и странно мне в чуждых садах… Гитары японской кото в отдаленьи Щемящий и с детства знакомый надрыв… Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи Слегка резонирует странный мотив. А запах поджаренных свежих каштанов И возглас, понятный мне: «Кори-мамэ», С далеких и ближних прошедших экранов Мгновения жизни сближают в уме…

Счастье

Из цикла «Японской кистью»

 Подо мной долинные шири. Цвета неба веер в руках, А на нем нарисован ирис: Вверх и вниз четыре мазка; Он один, как и веер этот; Тень от бабочки села вдруг: Показался на шелке трепет? Или это от дрожи рук?.. «Жить хотите в веере, бабочка? Этот ирис я вам отдам — Неживой, не отцветет, не в вазочке… Вы же знаете: счастье — обман!» Тень от бабочки на неживом ирисе… Разве это не счастье само? Потому что счастье — вымысел. Сейсин, Корея

Побег

 Ужасны вы, ненужные часы! Обычно, август, ты мне их бросаешь. И, путаясь в кустах среди росы, Я ласковые веточки кусаю. В такие дни бегу я не хребтом: Пересекая яростно отроги, Туман вдыхаю воспаленным ртом, О скалы расцарапываю ноги! Промокнуть и продрогнуть бы насквозь! Устать бы, наконец, до бессознанья! Побольше шрамов, ссадин и заноз, Побольше внешних острых задеваний… Заглохнет и затупится внутри То, для чего нет места в этом мире, И четкие корейские хребты Опять предстанут радостней и шире. Корея, 1932

Гуси

 Это ночью пролетали гуси — Над уснувшим городом большой табун; Но от крика их всегда проснусь я, Точно в душу сна вонзается гарпун! Этот звук всегда одно и то же: Беспокойная тоска, стремленье вдаль… Весь инстинкт бродяжий растревожит, Сдернет память драпирующий вуаль. Вижу тающие озеринки, И протоки за шуршащим камышом, И ледок последний — паутинка — Исчезающий под утренним лучом. Распушились вдоль по речке вербы, И тальник набух и покраснел в ветвях, Задрожат охотничие нервы, Сердце, мысли — в пролетающих гусях. Пойнтер мой проснулся, поднял уши И, повизгивая, закусил губу… Милый, мы с тобой родные души — Бросим город весь за фанзу иль избу. Чтоб она у озера стояла, Где на зорях отдыхает дикий гусь, Где багульник расцветает в скалах, Где была нам незнакома эта грусть… Пойнтер милый, разве это мало? Синьцзин

Осенний перелет

 Все в красочном осеннем оперенье, Как распустивший хвост фазан-петух, Крадусь с двустволкой вдоль озер в волненьи И, точно пойнтер, напрягаю слух. Слетают утки всплесками прибоя, «На юг! На юг!» — октябрьский их девиз. Ах, поменяться бы своей судьбою И с птичьего полета глянуть вниз! Нежданно — смерть от маленькой дробины, Зато в полете вечном жизни путь, И мир просматривать, как ленту кино, И где понравится — там отдохнуть. Осенняя утиная фиеста! И бесконечные простор и ширь!.. А мы — рабы друзей, вещей и места, Нам узы эти — тяжелее гирь. И, наглядевшись, я стреляю в стаю… Опомнись. Не завидуй облакам! Мгновенно жизнь утиная простая Безвольно падает к моим ногам. И всплески судорожно будят воду… Луна за горизонтом жжет костер. Осенняя вечерняя природа Роняет оперенье вглубь озер.

Весной

 Мы блуждаем весною втроем В зеленеющих парках столицы. Над весенним, но мутным ручьем Одуванчик цветет златолицый. И сирени, и яблони тут Непохожи на грустных невольниц — Так обильно, космато цветут… Мне за них не обидно, но больно. Две-три пагоды выгнули вдаль Темно-красные стильные крыши; Горизонт — перламутр и эмаль, Небо майское радостью дышит. И, как новая вольная мысль, Как контраст старины с современьем, — Самолет чертит гордую высь И в душе зарождает волненье. Синьцзин

Недавно

 Недавно я видела южное небо И даже колосья пшеницы… Красивы прообразы нашего хлеба, Колосья, как стрелы-ресницы. А южное небо совсем не такое — И глубже оно, и звездистей. Но режут экспрессы пространство любое, Я снова в стране этой льдистой. Здесь реки не синие — реки в оковах. Под небом беснуются галки, Предвестники зим неприютно суровых… Мне лета минувшего жалко! Синьцзин

«Точно раковина, небо на закате…»

 Точно раковина, небо на закате Отливает перламутром и багровым, И луна дневное бёленькое платье На глазах сменила золотым покровом. И в неверном этом переходном свете Почернели чайки и взвились, как листья, — Как сухие листья, что взметает ветер, Как мазки небрежной своенравной кисти. Я сама не знаю, как случилось это, Заволнилось море, стал прозрачен воздух… И — ушло опять незримо быстро лето, Как, срываясь в ночь, летят в пространство звезды… Корея

Харбинская весна

 За белой мартовской метелью Пришла немедленно весна, В саду запахло талой прелью, Природа тянется со сна… Каток расплылся желтой кашей — И голуби снуют по ней: Урчат, блаженствуют и пляшут — Их шейки — радужней, синей. По-новому грохочут звонко Составы поездов вдали. А в воздух — золотой и тонкий, Исходит нежность от земли… Не служат ей помехой трубы, И копоть не мешает ей — Весна скользит в глаза и губы, Добрее делает людей!

«Проплыли, пролетели и проехали…»

Посвящаю своей поездке на Родину

 Проплыли, пролетели и проехали Шестнадцать тысяч бесконечных миль — И Память укрепилась сразу вехами, Пробившими слежавшуюся пыль. В Железном Занавесе что-то лопнуло, Пахнуло в воздухе опять весной… В платочках женщины и сено копнами, Березки белые — пейзаж родной. Там ставят памятник на Дальней Родине Поляку Деду за его дела: Страна моя еще больна невзгодами, Но Русский флаг нежданно подняла. Спасибо Року — где-то есть радетели, Решившие ошибки исправлять. Спасибо им, что я была свидетелем И мне теперь спокойно умирать!