Янтарный сок

fb2
Боброва Ивановна Элла

Элла Боброва (1911-2012) — поэт, прозаик, критик, мемуарист «второй волны» русской эмиграции. В 1943 г. оказалась в Германии, в лагере для перемещенных лиц. В 1950 г. перебралась в Торонто. Работала соредактором в журнале «Современник» (Торонто), репортером радио «Канада». Ее стихи публиковались в периодике русского зарубежья («Современник», «Новый журнал» и др.), а также вошли в антологию эмигрантской поэзии «Содружество» (1966).

Основа данной электронной книги — второй сборник стихов, поэм и переводов Э. Бобровой — «Янтарный сок» (Торонто, 1977). Электронную публикацию дополняют стихотворения, не вошедшие в вышеупомянутое издание 1977 г.

ЭЛЛА БОБРОВА. ЯНТАРНЫЙ СОК: Поэмы, легенды, стихи разных лет. (Торонто: «Современник», 1977)

 Хотела б воспеть я на всех языках Всё, всё, что нашла в твоих щедрых руках!

1. ЗЕМЛЯ — ВОСТОРГ

«Здесь в озеро небо всю синь расплескало…»

 Здесь в озеро небо всю синь расплескало, пойду — с головою в нее окунусь; а солнце в траву все лучи разбросало, — хочу — и ладонями их зачерпну. Здесь так — по пасхальному — чисты березы, что светят стволы мне в прогулке ночной; так вечером низко спускаются звезды, что с той вот сосны достала б рукой. Озерная гладь в предрассветном тумане. Раздался гагары тоскующий крик… Вот он — первый луч! И, как взрыв ликованья, птиц разноголосое чирик-чирик. У сонного леса запутаны кудри: мне хочется их гребешком расчесать; а это росою умытое утро поймав, как ребенка, высоко поднять. Озеро Баптист. Канада

«Казалось, солнце закатилось…»

 Казалось, солнце закатилось. Но вот, откуда ни возьмись, последний луч… Леса покрылись вдруг золотом церковных риз. От восхищения немею: средь расцветающей весны сентябрь внезапно пламенеет на темной зелени сосны. Но лишь на миг. В тени глубокой вновь тонут рощи и леса. А где-то за горой далекой манят опалом небеса.

«Без оглядки бегут часы…»

 Вот в этот золотой закатный час Счастливей, чем сейчас, Я не была.

Ирина Одоевцева.

 Без оглядки бегут часы, торопливо летят мгновенья. За горами иль за углом ждет меня мой последний день — не желаю знать: я ловлю их в неведении блаженном; то спешу, то гляжу им вслед, в дом впустив чаровницу-лень. Потянувшись сладко, она в парк иль к озеру приглашает: не сбегут ведь книги, стихи, отложи-ка их на потом. Как соблазн ни велик — борюсь; но все чаще я уступаю и, подставив ветру лицо, выхожу, оставляя дом. Ты — со мной. В синеве нет дна. Осень кажется мне бескрайней… Потому: коль тебе случайно ворон праздный откроет тайну моего рокового дня — спрячь ее, мой друг, от меня.

«Вот поражает… В небе очертанья…»

 Вот поражает… В небе очертанья закатом обагренных облаков, и рыцаря Ламанчского страданья, и в марте робких капель обещанья, и вкруг утеса волн бессильных рев. Земля — восторг. Мешают счастью звезды. В них мне мерещится предвестье бед. Не с Млечного пути… Не белых — гроздья, а дальняя одна: не всех ли грозных она пожарищ порождает свет?..

«Лежит передо мной как на ладони город…»

 Лежит передо мной как на ладони город: сверкающей змеей ползет вдали река; причудливо встают на горизонте горы, снег голубых вершин купая в облаках. Взвилися над рекой, подобно быстрым ланям в стремительном прыжке, изящные мосты. Над парком волчника парит благоуханье, в гирляндах радужных камелии кусты. Брожу по городу и на душе отрадно: не вижу бедности, ни старости морщин — то поражает блеск красавиц шоколадных, то забавляет шик бородок у мужчин. Здесь небо ясное — гость редкий и желанный: обрадует на миг дразнящей синевой, капризно спрячется за пеленой тумана и… разрыдается вдруг тучей дождевой. Мне город этот мил, и в утро расставанья я грустно шлю ему неслышное «прощай!» Но из-за тучи луч блеснул мне: «До свиданья!» — дорогу осветив как будто невзначай.

«Июль. Жара. Полупрозрачным газом…»

 Июль. Жара. Полупрозрачным газом белеют клочья легких облаков. Вдали встают холмы, как бы на страже лениво развалившихся лугов. Бежим от улиц, запыленных, душных, чтоб синевы и тишины испить, чтоб жалобы подслушать звезд падучих, не думать ни о чем, а просто быть… А вот и лес. Свернули с автострады. Мила нам даже легкая здесь пыль. Нам скоро скажет озера прохлада неслышно: небоскребы? — Это быль! Забыта раскаленная земля: здесь небо в озере… и радость бытия.

«Здесь не печальная осень вдовица…»

Татьяне Фесенко

 Здесь не печальная осень вдовица: ветру, видавшему виды, пришлось встретить не часто тщеславней девицу — как ведь умеет и любит рядиться! Редко заметны следы ее слез. Там, в волосах, еще молодо-пышных, бант завязала — ну, чистый кармин! Здесь же подол свой пытается вышить охрой умело — посмотришь, и вышел наилегкомысленнейший кринолин! Тучи, влюбленные в осень, ревниво метят от солнца красавицу скрыть. Солнце сильнее: лучами игриво вдруг рассмешит и поникшую иву! Может ли осень его не любить? Может ли грустною быть?.. Канада, 1970 г.

«Осенний ветер, старый Казанова…»

Андрею Фесенко

 Осенний ветер, старый Казанова, опять флиртует с листьями ветвей. Но никогда успеха он такого в беспечной жизни не знавал своей. Березы, клены, даже ветви дуба стыдливо краской счастья залились; пылая страстью, Казановы губы леса и парки за ночь подожгли. И, облачаясь в новые наряды, в старанье Казанове угодить, они постылых платьев зелень рады на пестроту беспечную сменить. Но Казанова озорник бывалый, и за нарядом падает наряд, чтобы ковром лоскутьев — желтых, алых, все тротуары твердые устлать. Стыдятся белой наготы березы. Осины плачут. Гневен гордый дуб. Но Казанове ненавистны слезы: он сушит их прикосновеньем губ. Деревья же — лобзаниям не рады. Внушает жалость их печальный вид. Осенний ветер, лишь забавы ради, их обнажая, все кружит… кружит…

«Люблю знакомый город мой в тумане…»

 Люблю знакомый город мой в тумане: он словно спит, но борется со сном. Автомобиль мой — остров в океане, веду его, и мне послушен он. За каждым поворотом ждут сюрпризы: вот башня — чудо! — в воздухе висит. Там — знаю, мост на тросы был нанизан, но молоком густым канал залит. В стране я (волю дав воображенью) все новых, полуведомых чудес: вдруг вырос мост костлявым привиденьем, минута… оглянулась — он исчез! Вставало б так же чудом полужданным и Завтра, как мой город из тумана! И знать бы мне, где омут, где овраг; не мучиться б: а вдруг неверен шаг?..

«Автомобиль мой — как живое чудо…»

 Автомобиль мой — как живое чудо: из детской сказки он ковер мой самолет. Порой стыжусь: меня одну несет, а рядом под дождем бегут и мокнут люди. Вперед, назад… Закон — мое желанье. Скажу: вдоль озера! Он мчит меня туда. Всегда ждет новая там красота… Вот пароход застыл в шифоновом тумане, иль вдруг пред восхищенною луной склонился богатырь в серебряной кольчуге, вот ветер воду взрыл, как пахарь поле плугом, иль заиграла гладь воды парчой. Гроза? Не страшен град и ливень нам! Забавно видеть, как играют в небе в прятки, как быстроногих молний лишь сверкают пятки — их неуклюжим не догнать громам! В день праздный ветер гонит паруса (и ближе горизонт, и волны зеленее); веселый тренер, он и в небесах подхлестывает тучи: ну-ка, кто скорее? Сегодня же — как будто наравне несемся с серыми живыми облаками: то дышит злейший из январских дней, не в силах справиться с упрямыми волнами… Я рада: нет, он вольных не скует Любуюсь: словно по небу несет меня ковер мой авто-самолет.

Зимние сказки

1. «Спешит незваным гостем дождь на землю…»

 Спешит незваным гостем дождь на землю. За ним мороз сердитый по пятам. Дождь просить пощадить, мороз не внемлет. Кто победит? Не верю я глазам. Мороз силен: он каждую дождинку повсюду настигает на лету. Не пощадил он ни одной травинки, сковал оковы каждому кусту! Они согнулись. Стонут… В сожаленье предвижу смерть и веток, и кустов. И все же не могу без восхищенья смотреть на редкий ледяной покров. Заре тысячекратным отраженьем в хрусталь одетые деревья льстят. Лучи проснувшиеся, с наслажденьем играя в прятки, по ветвям скользят. И молят понапрасну солнце ветви: оно мороз не хочет прогневить; купает щедро их в холодном свете, но не спешит оковы растопить. Сильней всех тополь: гордо, непреклонно, он словно молит: время не пришло. Крепитесь, ольхи, ивы, дубы, клены — мороз не вечен, вновь придет тепло.

2. «Я вижу… С горечью красавица-сосна…»

 Я вижу… С горечью красавица-сосна не сводит глаз с берез-кокеток рядом. Как их балуют лето, осень и весна! Как щедро дарят им свои наряды! Их плечи белые в прозрачный изумруд любовно облачают ветры мая. Березы ненасытно летний зной зовут, в шуршащий шелк тщеславно наряжаясь. И даже осень (нет, не бедная вдова!) на пурпур не скупится — все березам! Их наряжая, шепчет нежные слова и даже улыбается, сквозь слезы… С невольной завистью так думала сосна. Подслушав эти мысли, луч бездомный сказал ей: «Да, конечно, плакать ты вольна, но жалобы твои, сосна, нескромны. Мне кажется, друзей своих не ценишь ты, Завидуя березам понапрасну. Ты — символ неизменной, вечной красоты, и строгой зеленью ты всех прекрасней. Одета ты зимой теплей, нарядней всех. Березы зябнут, руки простирая, — но мастерит лишь для тебя наряды снег, алмазами их солнце расшивает. Заря вечерняя, как звезды, на тебя сапфир, рубины и янтарь роняет. Луна застенчивая скромно, но любя, фатою голубой тебя венчает. Ужели ж пестрота изменчивых берез тебя, царицу, хоть на миг прельстила?» Целует луч ресницы, мокрые от слез — сосна, в улыбке вспыхнув, заискрилась…

3. «Казалось, что дорога будет длинной…»

 Казалось, что дорога будет длинной, что в жалкой наготе предстанет лес. Но словно чтоб меня утешить, Иней передо мной открыл страну чудес. Зажег седым пожаром ветви кедров, окутал белым дымом стан берез; на провода же нанизал он щедро алмазы собранных морозом слез. Как справедлив он, бородатый Иней! Всех одарил: и рощу, и пустырь, и мудрый дуб, и глупую былинку, и древний бор, и юные кусты. Соткал для всех он праздничный наряд — всех пригласил на зимний маскарад.

«Я не боюсь зимы. Но осень…»

Марии Решке

 Я не боюсь зимы. Но осень бронзовокудрую не стану торопить. Цветут еще — пусть зябко — розы, осенней синевы они спешат испить. Я не боюсь. Я жду. Жду встречи за порогом. Благословенье шлю и лету, и весне: всегда колосьев, звезд, цветов и песен много с веселой щедростью они дарили мне.

2. ЭТО БЫЛО?

«Не могла тебе, друг мой, закрыть глаза…»

 Ты никогда так долго не молчал… Не могла тебе, друг мой, закрыть глаза, и щекою к щеке прильнуть; волю дать долго скованным в сердце слезам, их излив на затихшую грудь. Не могу теперь больше просить в письме: «Береги себя, дорогой…» В декабре не придет телеграмма мне: «Поздравляю… любящий… твой». Верить? Нет… Но ее письмо слез полно: «Было трудно… Стало трудней…» И теперь только мыслям моим дано над могилой кружить твоей.

«Я в облаках. Я вновь над облаками…»

Моей дочери

 Я в облаках. Я вновь над облаками. Рассвет. Там — на востоке — плавят медь. А рядом юность с жадными глазами… Исполнилось горевшее веками желание прапрадедов — взлететь. Прильнули к окнам молодые лица: «There! Look, the sky!» Как взгляды их горят В них радость «открывателей» искрится. А эхо-память (иль мне это снится?..): Смотри, смотри! Десятки лет назад. Студентка я. Завзятая туристка. Несет с Подола вверх меня трамвай… Нева. Исаакий. По ступенькам быстро взбираюсь к небу — вот он, вот мой рай! Москва. Скорей, на Воробьевы горы! Ничто так не влечет, как высота. Потом… Я с передачей в Химках. В горе оделась радость. И саван — красота. Камней и глины груды. Котлованы. Где он? Где этот Гордый Человек, что с песней вышел утром росно-ранним, чтобы сломить привычный ход упрямый Москвы и Волги — древних вольных рек? Но люди — толпы безымянных, серых, не видя неба, роют, вглубь ползут. Где высота? Во всем другая мера: не сокол — номер. Страх в душе — не вера. И голый голод — кость грызущий спрут. «Ты — здесь?!» Все затопила радость встречи сторожевую будку и конвой… Вопросов град, поток бессвязной речи и взгляд мужской, подернутый слезой… Но вдруг: «Проснись! Проснись… Ты плачешь, мама?» Очнулась. «Где?..» «Ламанш пересекли!» Отхлынула волна воспоминаний. Джет разрезает полосу тумана… Нарциссы в парках Лондона цвели.

«С тобой внезапно расцвела весна…»

 С тобой внезапно расцвела весна там, где листвою осень пламенела. Где паутину ткала тишина — там жизнь, взмахнув крылами, зашумела. Походкой легкой, словно молодой, как юноша, я шел с тобою рядом; и взор мой излучал огонь такой — что и у встречных загорались взгляды… Я вновь один. Но рока не кляну: пленить не вправе осень солнце мая. Без горечи тебя благословляю за ту неповторимую весну…

«Делили радость мы не долгими часами…»

 Делили радость мы не долгими часами: крылатыми мгновеньями она, нам будни осветив, скрывалась за горами и снова прилетала, нас дразня. Последним каждый раз казалось нам свиданье. Печаль за радостью кралась, как тень. Рождалось и росло в сердцах у нас желанье взять радости не миг, а целый день. Увы, мой друг, вдвоем — мы утро не встречали; мечта о том не раз срывалась с уст. Миг встречи пролетал, рассеивались чары… Ждала всегда нас расставанья грусть. Судьба решила: нам с тобой не по дороге. В опасной глубине ль спокойных вод, в стремнинах ли обманчивых порогов — где каждого из нас вновь радость ждет?

Три романса[1]

1. «Зачем мне знать, что был другим ты прежде?..»

Г.И. Г-ой

 Зачем мне знать, что был другим ты прежде? Зачем внимать мне шепоту молвы о том, что не знаком ты с чувством нежной и бескорыстно преданной любви? А вдруг?.. Вдруг правда, и душе холодной забавою я быть осуждена, и скрыт в тебе лишь Казанова модный, которому доверчивость смешна?.. Но нет! Другим сама тебя узнала и безотчетно полюбила я. Поверь, сильнее, чем сомненья жало во много раз к тебе любовь моя. Зачем мне знать, что ты вчера, играя, грел сердце у запретного огня? Хочу одно услышать от тебя я: что ты, сегодня любишь лишь меня.

2. «Сомненья нет: меня ты не полюбишь…»

 Сомненья нет: меня ты не полюбишь. Напрасно я так терпеливо ждал. Немы упрямо сомкнутые губы, но правду горькую я угадал. Я знаю, что ты искренно пыталась забыть любовь к другому всей душой; но, верно, ты не раз воображала, что пред тобой не я — а тот, другой… А я за радость редкостных мгновений расплачиваюсь горечью двойной: та нежность, что казалась пробужденьем твоей любви ко мне — была игрой! В смятенье чувств моих — нет места гневу: без ропота приму я жребий свой. Ты — как огни в закатном ярком небе — останешься несбывшейся мечтой.

3. «Я в любовь давно уже не верю…»

 Я в любовь давно уже не верю, и признаний позабыл слова. Взвешивает радость новой мерой не кружась, как прежде, голова. Встреч ищу. Но в сердце нет горенья; дрожь волненья голос не прервет. Чужды мне любовные сомненья, чужд непролитых слез тайный гнет. Нет, любви я больше не поверю: дорог мне души моей покой. Почему же гаснет в дымке серой свет заката, прежде золотой? Почему бегут бесцветно весны, ночь длинна, но сон не шлет утех; почему в горах и в чаще леса эхо мой не повторяет смех?..

«Помню все. Был ноябрь. Первый снег…»

Моему сыну

 Помню все. Был ноябрь. Первый снег. Было первое в жизни горе. Как вчера — у ворот следы от резиновых черных шин. Вновь ноябрь. Полегло меж мной и родным моим домом море Так вошел он в судьбу мою горевестником странно-злым. Но потом — был другой ноябрь: хлопья снега в легком круженье заметали следы иных, бороздивших память утрат. Первых елок в витринах свет, предрождественское волненье — Весть «оттуда»?.. Вернулся, жив! Первой (первой!) внучки рожденье… О, заморский ноябрь! Дарил ты мне много звенящих дат.

3. …КТО ВЕК СВОЙ КОВАЛ…

О «Портрете в рифмованной раме»

Ирине Одоевцевой

 Предо мной необычный портрет в светящейся «лунной» раме. Акварелью? Маслом? О, нет! Написал свой портрет в красках слова поэт. Ну, а я (вдруг у вас его нет…) Опишу его здесь стихами. Полотно соткано из улыбок отчаянья, любви к жизни, раскаянья… Сколько, сколько в нем красок, тонкой кистью начертанных масок! Вот глаза голубые: то кокетливо-нежно-живые, то вдруг темные, мукой залитые, горем, горем убитые… Но всегда умно-добрые и лучистые, звездоподобные. Лишь порой — гневно-бешено-гордые. Искрометен в «Портрете» смех и невинно-беспечен «грех». Своенравная мысль — царица: лунной нитью засеребрится и… спешит в легкой шутке скрыться. («Во всем виноват верблюд. Отдать верблюда под суд!») А каноны, предначертанные законы — для других. Вольным-волен в «Портрете» стих. Разностопны ямбы? Так что же? Краски раду — в слово! Оно все может: («В лунном свете блекнет повилика, В лунатичности серебряного лика Воскрешает призрачно и дико Прошлое на новый лад…») Вы осудите: много цитат… А ведь стих здесь — оттенок цвета. Упущу — не будет портрета. Но каким же я вижу поэта на «Портрете»?.. Грусть и радость живут в нем, как сестры, рядом; а слеза дуновенью веселья рада. («Как мне грустно, как весело мне! Я левкоем цвету на окне, Я стекаю дождем по стеклу, Колыхаюсьтенью в углу…») Светлой верностью дружба озарена; а любовь — сердцем-памятью сохранена. Чувствую молодость в новом портрете (как в виденном прежде, в мягком берете). И нового века вижу черты в лице прежней «невской» красоты. («лейте, лейте херувимы, как на розы Хирошимы, райский ужас между слов!..») В «Портрете» — ни Пиренеев, ни Сены: есть свет петербургских ночей весенних.

«Не сплю. Меня контрапунктом сложным…»

А.И. Солженицыну

Когда правда загнана в подполье,

она, задыхаясь, ищет выхода с такой силой,

что в неминуемый момент взрыва — погибает все вокруг…»

Эмиль Золя. «Я обвиняю».

 Не сплю. Меня контрапунктом сложным всю ночь будоражит хор голосов. Глушат их века, камни стен острожных, радар, электрон — их убить не может ни сила стихии, ни власть богов. Пусть слов чужеземных иль русских, древних я смысл не всегда могу понять; но слышу мелодии септим гневных в попытке основы октав прорвать. Здесь соло вдруг тонет. В фальцете, в свисте я слышу: измена… клевета… позор! Но вновь прорывается голос чистый, в нем дрожь страдания, в нем сила истины, и он — один — покрывает хор, как колокол: «Требую правды, света… Я обвиняю: царит в стране бесправие… всех виновных — к ответу! Погибну я, но не буду нем! То было… Как, было в нашем столетье? Ведь явственно слышу фальцет и свист, и вот он — полный презренья к смерти разносится эхом по всей планете над всем смелый голос, печален и чист. Так будет: на Сене, Москве-реке, Арно… Где б рот ни закрыли любимцу муз рукою невежественно-коварной — в ответ прозвучит на весь мир J’Accuse!

«Художник и Поэт в нем жили рядом…»

В.А. Сумбатову

 Перо и Кисть — вот герб двух светлых муз; Как благодатен тесный их союз! Художник и Поэт в нем жили рядом. Перо учило кисть уменью петь, и радуга была ему наградой: перо впитало жадно красок радость, сулила юность — вместе ввысь лететь. Им надломила крылья вдруг война, перо и кисть сломив одним ударом. Но смерть минула храброго гусара: богатой в мире жатвою она впервые так была поглощена. (В поход шел воин с верою поэта: Руси открыта в будущее дверь. Ей нужен мир, теперь пора расцвета… Помочь необходимо ей! Наветам, злым, разрушительным — не верь, не верь.) Недвижна кисть. Но обморок пера повторно прерывает голос Музы. Недуга медленно снимая узы, настойчиво зовет: «Вставай, пора!» Пот; очнулся. Но в бреду металась страна его: в беспамятстве толпа от вековых традиций отрекалась, колонны храмов и дворцов взрывала, от ярости, зажженной в ней, слепа. Вдруг… Счастье? Да. Он больше не один. Старинный дом — гнездо их на Покровке — Вдвоем. Камин. Кофейник на спиртовке… Пусть в городе восстанье, залпы, дым — ничто не разлучит их. Вместе — в Крым! Кто там?.. В матроске мальчик и кадет с перрона машут. Лица их знакомы… Толпа чужая. И не те знамена — прощался с детством, с юностью поэт. За Перекопом — Севастополь… Трое теперь в гнезде их. Но в душе больной предчувствие потерянного боя — в Константинополь!.. Нет нигде покоя: повсюду солнце «с траурной каймой». Вдруг в семихолмном Риме видит он берез (берез!) «зеленые фонтаны». Стал шире и яснее горизонт. Перо и кисть запели в унисон Он счастлив: с ним всегда его Роксана. И хлынули стихи на полотно, с палитры — брызги красок на страницы; торопится он солнцем насладиться, боясь: не затемнилось бы оно… Десятки лет спустя: не может мгла отнять у памяти тот «полдень-диво», всё — даже облако над полуспелой нивой, что кисть его тогда пленить смогла — поэт вновь пред собою видит живо. Он, побеждая зреньем новым тьму, поет о мире, видном лишь ему.

«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»

Надежде Мандельштам

 И блаженных жен родные руки Легкий пепел соберут.

Осип Мандельштам

 Боязливость ребенка. Бесстрашие льва и святого презренье, — в светлой раме является мне обновленный портрет. Кистью друга воссоздан для будущих он поколений. Мир узнал, вопреки искаженьям судей, их запретам презренным: был в России двадцатого века затравлен поэт. Не умел семенить за судьей. Отрекаться. Челом бить с повинной. Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой. (А Россия теряла в бессильи сына за сыном). О грузине всевластном сказал: «Что ни казнь у него, то малина…» Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой. Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу. На сонете Петрарки дописал перевод полицейский сапог. За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул, и поэта, подвластного злейшей в истории всех олигархий, увели за порог майской ночи, за жизни порог. Друг-жена и свидетельница Долгих с Музою споров поэта в память сердца сумела подслушанное заключить. Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов, пронесла она клад свой бесценный, чтоб снова отдать его свету — низко хочется голову мне перед нею склонить.

«Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья…»

Памяти Д.И. Кленовского

 «В чужом плену моей родной земли Я мертвым был…»

Д.К.

 Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья Терпеливо вынашивал медленно зревший плод. Стук заслышав в груди, говорил: погодите, рано… Словно знал, что возьмет их с собой в заморские страны, и когда-то домой ветер вольный их занесет. Так случилось: ушел молча с ношей он нерожденной. Русской беженкой Муза его появилась на свет. И разносится голос задумчивый, полнозвонный… Пусть всё ближе зима — вдохновенно, освобождено нам о лете слагает десятую песнь поэт. Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья. Жизнь и вечность — на всем неразгаданных тайн печать. Но прибой? Но сирень? Но любовь… Черепки мирозданья. Их находит поэт и — о чудо! — легким касаньем он умеет разрозненное в одно связать. Взглядом вверх. Мыслью вглубь. В стройном ладе его напевном барабанной нет дроби. Торжественных маршей нет. Но Нева? Но Лицей? Но холмы без крестов в тундре пленной? Все забыть? Не могу. Не могу — отвечает миру поэт.

Москвичка

Елене Сергеевне Кобяковой

 Был исход. Был отчаянья бег… Начало двадцатого… Век золотой в сияющих реял вершинах. Вдруг — «Искра». И в реве пожарищ «Долой!» Потом: Порт-Артур и Цусима. ………………………………………………………………………….. Ей было четыре, когда с баррикад подул первый ветер свинцовый, наткнувшись на стену, отпрянул назад (еще своей клятве был верен солдат) — и трон устоял трехвековый. Росла она — так хороша и стройна, что звал ее Елкой любимый. Задумчивости иль веселья полна — никто не умел так сиять, как она, озерами глаз густо-синих. Гимназия. Позже — курс права. (Отец был с чистой душой адвокатом. Увидев цветущего века конец, ушел он, не вынес заката…). «Да здравствует!» чередовалось с «Долой!» безвластьем в стране увлеченных. «Вставай!..». «Отречемся!» — здесь век золотой кончался. И хлынули мутной волной «хозяева» новые в Смольный. Знамена — ожогов следы в синеве, открытые, смежив раны. В день Мая хмельной потрясенной Москве сказала она «До свиданья!» Прилуки. Смягчил ее боль и испуг несломленный бурею тополь. И брат шел на брата — все дальше на Юг! Там тысячью тысяч заломленных рук Москвичку встречал Севастополь. Движения Белого черные дни. За морем, за морем спасенье! Гудели с тоской, уходя, корабли… Попала она на последний. Вповалку — плечом у чужого плеча — на чьих-то ногах головою. Прислушивалась к чьим-то грустным речам: «…а знаете, мне посвящен был «Колчан» влюбленным в меня Гумилевым…» Семь тысяч молитв. Ветра доброго пыл. Уже позади Дарданеллы. Без пресной воды и без угля доплыл «Рион» в водах мраморных к цели. Потом — страдный путь (мне ль его описать?) Москвички и всех легионов, что век Золотой помогали ковать, что жертвенно кинулись век свой спасать — ушел он, уплыл на «Рионе». ……………………………………………………….. «В Москве родилась я, в Москве и умру», — сказала (а было ей восемь). Все та же. И если не осень — исполнит, быть может, желанье зима: услышав, что с детства ей снилось, решит: заслужила за верность она желанный покой подмосковного сна — судьбы запоздалую милость.

«Враждуя, правят для меня незримо…»

Лидии Чуковской

 Враждуя, правят для меня незримо и Раб, и Господин в душе моей. Не знаю утром я: за Господином пойду я или будет Раб сильней. Свершится ль часто власти перемена, зигзагом ли пройду дневной я путь, кто дел и мыслей будет сувереном, и строг ли будет с совестью мой суд. Обижу ли я друга недоверьем, предательством ли погублю его; иль пожелаю выдать, лицемеря, творение чужое за свое. У нищего ль в погоне за наживой я отниму котомки жалкий сбор; посею ли завистливо и льстиво яд клеветы, потупив скромно взор. Снесу ли молча чести оскорбленье, к земле трусливо голову склонив; искать ли буду жадно наслажденья, живой души в другом не пощадив… И если он, несчастный, о спасенье в беде меня напрасно призывал — тогда я знаю: каждое движенье, мой каждый вздох мне Раб продиктовал.

«Я прежде верил: в зареве небесном…»

«Угнетение духа — самая жестокая

и законченная форма угнетения…»

Милован Джилас

 Я прежде верил: в зареве небесном гонца с востока шлет нам лучший век. И слышалось мне в жаворонка песне: настанет скоро утро, человек! Я ждал. Я жертвовал… Хоть от лишений был часто нестерпимым мой удел; далеким утру, солнцу пробужденью в надежде молодой я песни пел. Как долго ждал я? Месяцы иль годы? Или десятки трудных долгих лет?.. Но солнце не взошло на небосводе, и ночь сменила розовый рассвет. Потом из непроглядной тьмы-столетья я к выходу путь ощупью искал. И в поисках тех ничего на свете так горячо, как утра, не желал. Я шел на запад. Расправляя плечи и не страшась камней любых дорог — шел с новой верой: здесь я солнце встречу, и только с ним я на восток вернусь.

4. ПОЭМЫ, ЛЕГЕНДЫ, СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

В лучах северного сияния (либретто хореографической оратории[2])

1. «Вот страна — в свете Северных вечных сияний…»

 Вот страна — в свете Северных вечных сияний и в густых кружевах ледниковых озер, омываема водами трех океанов… Покрывают одиннадцать меридианов тундра, прерии, цепь вулканических гор. Груды скал с тайной кованой тысячелетий… Кто-то некогда яростно здесь бушевал. Скажут: поле сражения войн межпланетных или: «Бог, видно, Каину дал земли эти» — так Картье, их впервые увидев, сказал. А потом — райский остров, где пением, звоном славят Господа поле, река, лес и луг; где земля, щедро небом всегда напоенная, благодарно рождает богатства бездонные, и кишит жизнью глубь океана вокруг. Берег материка, голый, тощий, голодный. Но вот о дальнего озера мчится река: пустыри разрезает, сильна, многоводна, в берегах будит спящий порыв к плодородью — как сестры бескорыстной и доброй рука. Сеть Великих озер, как моря судьбоносных. Вкруг — полотна просторолюбивых песков. И стеною леса — кленов, елей и сосен — то сердито густых, то отчаянно рослых, дерзко рвущихся к флоту седых облаков. Вдруг — светло. Нива — море. Как ветру просторно! Как далек горизонт! Вот он вовсе исчез… Расстилаются прерии мягкой, бесшовной простынею натянутой, как бы покорно принимая гнев, слезы и милость небес. Но взлетают края к крышам гор заснеженным вниз к подножью стремятся потоки с озер. Принимают хребты, опираясь на склоны, на себя смертоносную силу циклонов как степей беззащитных извечный дозор. Самый крайний — уперся в пески океана, и не сдвинет его даже нежность волны. Он стоит, то закатным лучом осиянный, то вздремнет чутким сном на подушке тумана и кует о Востоке неведомом сны.

2. «Давно… Из страны опаленной войной…»

 Здесь — некогда потерянная странница — Я воспеваю родину-избранницу. Давно… Из страны опаленной войной, сюда прибыла я с котомкой пустой; не с целью ограбить, иль что-то отнять — а как сирота, потерявшая мать. Пришла и сказала: «Возьми меня в дом. Тебе отплачу я трудом и добром. Вот руки мои: волдырей не боюсь; не все я умею, но верь — научусь. Прекрасен твой дом… и простор в нем какой! Мне кажется будто пришла я домой». «Войди, — ты ответила, — многих детей впустила я… встретишь и ты здесь друзей. Останься. Дели с ними труд и досуг сомкни смело цепь их протянутых рук. Кишащие жизнью озера-моря, и лес, что звучит голосами зверья; в земле спящих руд вековые пласты — все это найдешь, коль захочешь, и ты». Я низко в ответ поклонилась тебе и скрылась в детей твоих пестрой толпе… Лен пышных полос. Темных глаз огонек иль бронза ветрами отточенных щек; певучий, гортанно-отрывистый смех; прозрачный янтарь полу сросшихся век; таинственный взгляд и медлительный шаг (невольная мысль: друг он мне?.. или враг?) Потом — говор частыми жестами рук и голос, как песня: да, да, это друг! Такой мне предстала впервые твоя теперь уже близкая сердцу семья. Не сразу влилась я в нее: моя язык к наречью чужому не скоро привык. Бывало в толпе средь смеющихся лиц смахнуть приходилось слезу мне с ресниц. Но с просьбою новой к тебе я не шла: работать, учиться, читать — все могла я здесь без запретов. А книг… Сколь их! Вот он — на твоем языке первый стих. Уже мне понятны и песни людей. Вольна среди них выбирать я друзей. Ни годы спустя, ни на первых порах не ранил меня цепким холодом страх. Доверчива ты: у меня есть свой храм. Свободно встречаюсь я с братьями там, хотя и в мечеть я войти не боюсь — по вере отцов и пою, и молюсь. Твой дом стал моим. Для меня с той поры доступными стали все мира дары. Сокровища для зачарованных глаз я пью с благодарностью их и сейчас… Могу ли я здесь чужестранкою быть? Могу ли семью твою я не любить? Хотела б воспеть я на всех языках все, все, что нашла в твоих щедрых руках!

3. Песнь старика-индейца

 Свет увидел я в век лука и стрелы. Знал я мир вещей, у них была душа. Мне, как пенье птиц, их имена милы: «Амо» и «Вигвам», не «уголь — нефть — поташ». Все делило жизнь со мною: поле, луг, воды чистых рек и лес… Зверь был мой друг. Знал достоинство народ счастливый мой — как вдруг… Захлестнул нас океан волной. На клочке земли несусь теперь в волнах. Берег виден мне, пристать — мешает страх. Сколько там людей, проворных, молодых, вширь и вглубь, и вверх стремятся, небо — их! На меня одни насмешливо глядят, трусом и глупцом, бездельником бранят. У других в глазах участья вижу свет; вот зовут меня: «Пойдем!» Пойти иль нет? Поздно! Потерял я гордость, честь свою, стрелы, лук сломал с пришельцами в бою… Но мой внук подрос, и шаг его иной. Ни к чему теперь клич деда боевой. Зорок взгляд его и равномерен шаг, он найдет слова — и другом станет враг. Слышу голоса я молодого звон: как Деганавида[3] юный внук силен. Свет неся в душе, не злобу и не месть — мудростью себе он завоюет честь. Равным он сойдет на берег, чтоб созвать радостную здесь друзей и братьев рать.

4. Баллада о династии королей пшеницы

 Был первым в династии королей пшеницы король Ред Файф. Он прибыл сюда без анкет, без виз, и фермер-шотландец в Онтарио, Дэйвид Файф, королю спас жизнь[4]. Силен, безбоязнен и быстр умом принц заморский на ферме рос. Узнали скоро на Юге о том, что в поле на ниве в стратегии он сильней, чем злодей Мороз. Меж тем в наших прериях беда стряслась: в поле пал их пшениц король. Войскам Розы, Крокуса, Лилии[5] пасть пришлось — ненасытна Мороза пасть — в лицах воинов печаль и боль. Но, прериях войско нельзя сломить: найден новый король — Ред Файф! Мороза помог он им опередить и поле па ниве его победить — взят трофеем весь урожай! Королей Дома Файф полюбил весь свет за силу в сраженьях с врагом (в полях, где, казалось, спасенья нет), Морозом, Ржой и Жуком. Но правит Дом Файф не силой одной, способен он власть делить: князья: Газ, Поташ, Жидкое золото — сыновья той же славной земли. Дом Файф наследником власти своей наречет того, кто щедрей.

La fete au sucre (Праздник сбора кленового сока)

 Ветви голые кленов ажурных нежной зеленью вспыхнули вновь. И под солнечным небом лазурным обнажились морщины стволов. Но под твердой корой в жилах клена кровь забилась, быстрей потекла и в листве светло-юно-зеленой обещанья лучинки зажгла. Станут пышною темною гривой эти хрупкие листья потом… Расцветут в сентябре буйным дивом над притворно-бесстрастным стволом. И когда он предстанет пред нами вновь в предзимней своей наготе — час приблизится кровопусканья: потечет из налившихся тел сок живительно-сладкий и чистый, оживут клены рощ и лесов; ведер звон, смех и топот ног быстрых — сок течет! Клен готов! Клен готов! Вот кружатся и прыгают пары: веселится, поет стар и мал у котла, где сиропом янтарным сок клоповый над пламенем стал.

Был мост

 Скрестились в синеве, как бы не доверяя друг другу в поисках, прожекторов мечи. Налет. Народ с моста бежит, не озираясь. Отчаян ной сирен, зенитка же — молчит. Олег Ребров спешит: он только из больницы; а завтра — вновь на фронт… Еще болит рука. Кто эта девушка? Идет — и не боится! Уверен шаг ее… По как она тонка! Догнал. В лицо взглянул: «Вы слышите? Тревога!» Взял властно под руку: «В убежище! Скорей!» Широк был шаг его. Попасть пытаясь в ногу, она бежала с ним покорно, всю дорогу ни слова не сказав — Олег дивился ей. Толпа в убежище валила. Становилось теснее. Пробрались с трудом они к стене. Теперь он не слыхал, что рядом говорили: почти забыл, что там над ним сирены выли — смотрел на девушку и думал лишь о ней. Смотрел, смотрел…Печаль узнала, видно, рано: вся мировая скорбь в миндалинах-глазах. Вдруг та, что я искал — она, моя Татьяна?.. Но в радость робкую уже вцепился страх. Нашел… На полчаса! Отбой — и потеряешь: сейчас толпа ее волною захлестнет. А встретишься потом — наверно, не узнаешь. В войну состариться не мудрено за год. «Вы верите в судьбу?» (Спросил и ужаснулся: банально…) «Да.» Ему дал мягкий альт ответ. Чтоб ей в глаза взглянуть, солдат слегка нагнулся: «Представьте, что вот я, Олег Ребров, вернулся с войны… Как вас зовут? «Жемчужина… Аннет.» Взрыв. Дрогнула стена… Рукой уперся в камень, чтоб оградить собой от натиска толпы находку хрупкую, как тонкой свечки пламень. Он знал: да сохранит зарубкой в сердце память… А где-то наверху бетонные столбы под натиском врага крошились без защиты. Отбой. Их вынесла толпа. Как ярок свет! Где мост?.. Удар в хребет — весь скорчился, разбитый. «Как видите, назад уже возврата нет. Куда?..» «На лекцию. Учусь в пединституте.» «Родные?» «Нет их. Там… Кто знал, что нас война разлучит…» И солдат слов не нашел, как будто разгром не чья-нибудь — его, его вина! Рискуя встретить взгляд понятного неверья, сказал: «Вот хлынет фронт назад, верней, вперед… Уже не долго, вы их встретите, наверно…» Остановила взгляд на нем: «Вот вам — я верю…» Мгновенно понял… Но как знала, что поймет? Сама дивилась: как могла с едва знакомым быть безбоязненно доверчива она? Взвила, смешала все понятья и законы, как дерзкий смерч пески в пустыне раскаленной — Война. Но нет, но нет! Один — неписаный — корнями ушедший в старину, лишь дрогнув, устоял: остались девушки с смешными именами Эпох, Надлен, Идей — порой чисты, как Тани. Олег одну из них тотчас же опознал. Ее вновь потерять? Нет, никогда! Есть почта… «Вам можно написать? Нет?.. Да?! На институт?» Уже забыт налет. На солнце щурясь, почки пух слипшихся ресниц вот-вот и разомкнут. Перрон. Но где?.. Свисток. Волнуясь, озираясь, вбежал в вагон. К окну! Сказала, что придет… А вдруг?.. «Пришла! Бежит… Увидела! Аннетт! Анюта, Аннушка!» Но, скорость набирая, умчался поезд. Был Олег Ребров — и нет…

Враги (По мотивам фильма Г. Чухрая «Сорок первый»)

 Их было двое. В целом мире песок… песок… Кругом — вода. Загадка облаков в эфире. Беззвучное во всем «когда?» В своей стране они солдаты двух армий, ратных двух миров. Два флага. Лишь один когда-то взовьется над землей отцов. В смертельной схватке две идеи: Какая чище? Чья сильней? Но чья безумная затея их ядом отравить детей? Один: «Нас больше. Правда, с нами Врагов мы вправе убивать.» Другой: «Вы — чернь. Рабов умами нельзя судьбу страны решать.» Враги. Но на краю могилы нежданно своевольный рок послал судьей им третью силу, взяв сердце каждого в залог. Пред этой силой молчаливой не устояла их вражда: Звенит над морем смех счастливый и ответ на страшное «когда?» Но эхо уловило тонко боль ожиданья в голосах: и плач сменяет говор звонкий, а ласку — ненависть в глазах. Корабль! Корабль! Несет спасенье вдали оживший горизонт! Корабль?.. Кому освобожденье, кому несет возмездье он? Один: «Свои!!.» Другому — волны: «Живым — не выпускать врага!» Ложится на курок невольно, привыкшая «карать» рука. Залп… Алым украшеньем вскипело кружево волны, и горестного изумленья глаза любимого полны… Не эхо с чайками над морем перекликаются стократ — то плачет в безутешном горе убийца, девушка-солдат.

Подвиг (Сказка)

 Хотя чудес на этом свете неисчерпаемый запас, в двадцатом веке трудно, дети увлечь простою сказкой вас. Но расскажу сегодня я вам о том, как Ласточка свила гнездо на облаке кудрявом. Где эту сказку я взяла? В ленивый полдень рассказали ее мне сами облака, и в тишине ее слыхали березы, берег и река. Не может быть? — Но уверяю, что это вовсе был не сон, и облака, конечно, знают подобных сказок миллион! Вам кажется необычайным поступок Ласточки? Ну, что ж, она искала жизни тайну не там, где день на день похож. Земля… Но Ласточке здесь душно: наскучило ей жить с толпой согнувшихся, всегда послушных, довольных миром и собой. Решила Ласточка-бунтарка уйти в мир вольных облаков и там, под необъятной аркой найти желанный новый кров. Так, в силу превратив желанье, ввысь понеслась она стрелой, чтоб — о вершина всех мечтаний! — стать белых облаков душой. Ликуют, беспредельно рады все обитатели небес. Построен в тучах гостьи ради дворец невиданных чудес. Там что ни день, то украшает дворец по-новому заря; Луна аллеи устилает Ковром из нитей серебра. Шлет Ласточке все поднебесье алмазы с Млечного пути; поют там ветры… Лучших песен на всей земле нельзя найти! Что ж наша Ласточка? Довольна ль? Открыт небесный ей простор; но почему к Земле невольно она свой обращает взор? Быть может, ждет, что непроглядной тьме искра гения блеснет, и что из массы безотрадной один отважится на взлет. Один — бесстрашный, сильный, смелый — непримиримый враг богов; один — презревший страх тяжелых давно ржавеющих оков. Ждет Ласточка. И откровеньем вдруг истина открылась ей: он жив… Он жаждет избавленья, как легендарный Прометей. Не счесть на теле ран глубоких от хищных коршуна когтей. Он пережил — боятся боги! — сто тысяч медленных смертей. Пред Ласточкою в новом свете далекий мир предстал людской; и посвятить его планете она решила подвиг свой. Пылает наша героиня к герою жалости полна; и, жаждой подвига гонима, взывает к небесам она: «Гоните, ветры боевые, вы туч флотилии с собой. Блесните, молнии стальные, под грома возмущенный бой! С высот низриньтесь, вод громады, несись к Олимпу, гневный нал! Вскипи, ломая все преграды, в песок стирая глыбы скал!» Раскрылось небо… Бездна скрыла Олимп дряхлеющих богов. И спал с героя груз постылых (хоть и невидимых) оков. Омыли вековые раны ручьи целительных дождей. И вновь зажег дерзанья пламень освобожденный Прометей. ……………………………………………. Вернулась Ласточка на Землю, свершив отважный подвиг свой. Ее призыву тайно внемлет поныне на Земле герой.

Красный цветок (Перечитывая Гаршина)

 Да, зло… Но есть подвиг и вечная тяга к Добру: Они на земле лишь с последним безумцем умрут. «Именем Его Императорского Величества, Государя Императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!» — крикнул новый с безумною, дерзко запрокинутой головой. (громкий голос, звенящий и резкий, подхватил коридор пустой). Он был страшен: в глазах воспаленных неподвижный горячий блеск; а в рассудке больном, возбужденном — странных мыслей дремучий лес. Клок волос на лбу. Спутана грива. Шаг решителен, быстр, тяжел. Наготу стен больничных пытливо взглядом зорким больной обвел. В ванной: печь?.. котел?.. — Камера пыток! Потолок в паутине труб… «Кипятком! А-а! Бог мой, защиты!..» Дикий вопль с искаженных губ. «О, Георгий святой! Тебе тело предаю, но не дух, о, нет!» В сон провал. Лунный, мертвенно-белый заливает палату свет. Утром: «Доктор, вы так не смотрите. Не понять вам души моей (я же — в вашей читаю). Поймите, мысль великую, общую… С ней я везде и нигде. Я спокоен: мне решительно все равно. Но они все… За что? Каждый — воин. Нужно ль это?..» Вдруг за окном в цветнике видит он ярко-алый, обжигающий маков цвет. Встрепенулся рассудок усталый: это — может, и есть ответ? Иногда ночь дарила сознанье; но лишь только рождался день — все разумные воспоминанья покрывала безумья тень. Слышит: делится всем пережитым с заключенными вяз в саду; всех умерших, всех в войнах убитых он в больничном видит аду. Все они понимают друг друга: для большого дела пришла пора… Из порочного круга выйдет он — и не станет зла. Вот оно — среди клумбы алеет! Он смертельный чувствует ток и дыхания яд… Он сумеет с ним сразиться один — с ним Бог! О, тогда распадутся решетки и раздвинутся камни стен; сбросит жалкую мир оболочку — в новой явится красоте. Вот шагнул он к цветку… Но свинцово на плечо вдруг легла рука: «Рвать нельзя! Сумасшедших вас много…» Распласталась в душе тоска. О, несчастные! Слепы, не знают… Защищают, боясь посметь. Он же — видел: и, пусть погибая, должен, должен зло одолеть! Все в нем: опиум, желчь, кровь и слезы — он невинен только на вид. От него в мире молнии, грозы… Нет, его он не пощадит! …………………………………………………….. С выраженьем счастливо-усталым, с верой светлой, что людям помог — он застыл, сжав в руке смятый алый, убивающий жизнь цветок.

Аполлон и Дафна

 Раз шел с охоты на дракона Тьмы Аполлон. Смеясь, шутливо Купидону заметил он: «Ну, что за стрелы! Что в них толку, скажи, дитя? Видал для штопанья иголки покрепче я!» Смолчал наш Купидон (для виду), но затаил на Аполлона он обиду — и отомстил. Поднялся тайно на Парнас он с запасом стрел: за Дафной, нимфою прекрасной, следил пострел. При виде Дафны пробуждались цветы вокруг; ее красою любовались и лес, и луг. То солнце зажигало пламя вдруг в волосах; их ветер поднимал, как знамя… В ее глазах слились в игре неповторимой янтарь луны и изумруд неуловимый морской волны. Вот Дафну Купидон свинцовой стрелой настиг, лишив красавицу покоя в тот самый миг. Она в необъяснимом страхе, как лист, дрожит, через ручьи, через овраги, как лань, бежит… А Купидон? Кует он мести коварный план, и в этом (здесь сказать уместно) — он не профан. Стрелою ранен золотою бог Аполлон: увидев Дафну, красотою ее сражен. Он полон клятвенных признаний и нежных слов. И, встретив раз, горит желаньем увидеть вновь. Любим ли он? Увы, сомненье его грызет: мольбам, увы, она не внемлет, он не поймет, чем вызван страх ее. Терзаясь, спешит за ней — она же, с ветром состязаясь, быстрей, быстрей! О, если б Дафна обернулась к нему хоть раз, и Аполлону бы взглянула на миг в глаза — читатель, не было б погони… Ты был бы рад. И не пришлось бы Купидону торжествовать. Бедняжка Дафна! Ей испуга не превозмочь. Как от врага, она от друга несется прочь. За нею Аполлон. Надеждой он окрылен. В мечтах уже плеч Дафны нежно коснулся он. Меж ними тает расстоянье, вот обожгло ее щеку его дыханье и, быть могло, уж руку протянул за Дафной, ликуя, бог, еще бы миг — стан нимфы властно обнять бы мог бог гордый Солнца… Здесь погоне пришел конец. «Спаси, спаси от Аполлона меня, отец!» Так Дафна к богу рек взмолилась. Призвал Пеней всех рек, ему подвластных, силу на помощь ей. Причину ль тайного испуга он угадал иль Аполлону дать в супруги дочь не желал — его веленьем образ девы исчез навек, чтобы расти лавровым древом у ложа рек… (Знать, боги не были всевластны: могло на миг порой и их коснуться счастье и стать для них таким же мнимо-достижимым как для людей — сгореть, сгореть невозвратимо в огне страстей.) У древа-Дафны бог могучий застыл в слезах. Его лицо темнее тучи. В его глазах слились отчаянье и нежность, припав к стволу, он повторяет безнадежно: «люблю, люблю…»

Ссора

 Амур и Эрос, братья-близнецы замешаны в горячей ссоре. О том, кто всех сильнее (вот глупцы!) ведут они бесплодно споры. Звенит Амур: «Когда б своей стрелой сердца не поражал я так умело, скажи, где б жертвы брат ты, братец мой?» Насмешка эта Эроса задела (а был он, надо вам сказать, горячего и вспыльчивого нрава, и за себя не медлил постоять): «Гордиться так имеешь ли ты право? Мальчишка ты! Придуманный людьми, силен ты только в их воображенье. Я ж властвую с тех пор, как создан мир. Я — жизнь сама. Я — жизни продолженье!» Амур смеется: «Ты — сильней меня?! Паришь ты, Эрос, лишь в животном мире. Над человеком же — власть мне дана. Лишь я, Амур, воспет поэта лирой!» Рассержен Эрос: «Разум у людей отнять, их одурманить — ты способен; но удержать во власти их своей ты без меня, без Эроса, попробуй!» Был Гименей, старик, но полный сил, свидетелем случайным этой ссоры. С досадой молвил он: «Уймите пыл! Властители!.. Мне с вами только горе: коварны вы, и узников не раз отнять у Гименея вы готовы; им счастья обещаете мираж… И что ж? Они ко мне приходят снова. Хоть стонут иногда, что тяжко уз моих нести им бремя; но поверьте, что потерять людей — я не боюсь: вас позабыв, мои они до смерти. И все же врозь нам жить — никак нельзя. Вы оба мне нужны; но не как слуги — как преданные старые друзья. Не лучше ль руку вам подать друг другу?» Так мудрый Гименей закончил спор. Решили близнецы, что будет лучше совместно покорять людей; с тех пор Амур и Эрос в жизни неразлучны.

«Прочла на старинных часах я когда-то…»

Памяти В.Л. Савина

«Cada hiere,la ultima mata»

 Прочла на старинных часах я когда-то: «Ранит каждый, смертельно-последний.» …………………………………………………. На поле он бранном судьбы был солдатом отвагой богатым, наградами бедным. Два фронта по-разному бешеных войн. Два плена — два зверя. Свирепее — свой. Разили: охрана, мороз, своры псов; разили удары голодных часов. Они шли ползком, но безжалостно били… Он был безоружен, ударам распахнут… ………………………………………………………… А раны? Присохли, но не залечились. Дождался других он часов. И без страха, с надеждою принялся слову служить. О ранах забыл — так хотелось пожить! Среди еще пахнувших краскою книг час бил, но не больно — крылатый, как миг. Без старых, ему опостылевших пут на сердце легко: что ни час — Божий дар. Вдруг стали… Проснитесь, о стрелки минут! Где он? Где желанного часа удар?

«Пушкин. Лермонтов. Лорка…»

Памяти Юрия Галанскова

 Пушкин. Лермонтов. Лорка. Сколько в самом расцвете (вспомнить страшно и горько) сгублено было поэтов. Взяли в слуги мы атом, Смерти пыл укротили. Им — безоружным солдатам — песни одной не простили. Потьма. Хмурый край света Маска. Ланцет хирурга Снова в нашем столетье лишились друга. Музы — поэта. Январь, 1973 г.

Вулкан

Ю. К. Терапиано.

 Покрытый толщею свинцовой океана и древними, в песок истертыми веками, он ждал… Но горячо в нем сердце колотилось — к желанному прыжку накапливал он силы. Он помнил. Верил. Знал: уже вершиной горной жил в юных он веках; и с ветром на просторе под небом воевал; что в этот мир подводный был сброшен не навек — что будет он свободным. Он ждал. И день пришел: взорвался в сердце пламень, вулкан стряхнул с себя всю тяжесть океана и, с грохотом огонь и камень извергая — вновь стал вершиной и… застыл, небес касаясь. Он восторжествовал. И восхищенно люди взирают ввысь к нему — раскованному чуду.

«Там, помню, цвело мое первое белое лето…»

Памяти Авенира де Монфред

 Там, помню, цвело мое первое белое лето. Все помню… Я город моим нарекла навсегда, Я знала его по стихам всех мне близких поэтов, давно был он мил мне, в бессмертных твореньях воспетый с ним встреча была, как большой незаслуженный дар. Люблю его набережные, мосты и каналы, живые потоки на Невском, люблю Летний сад; и купол Исаакия вечером в отсветах алых, и сумерек встречи с зарей, загулявшихся, шалых, и снег в декабре на воздушных узорах оград. Обнять люблю глазом; а сердцем — восторженно слушать в аллеях забытых легенд разговор, боясь волшебство словом, вздохом случайно нарушить: люблю вызывать их плененные мрамором души и в мыслях решать с ними страстный извечный их спор. Все памятью слышу: аккорды в дворцовых колоннах, и мягко звенящую трель в барельефных витках; и шелест фонтанов, и колоколов перезвоны, и белою ночью вздох парков в тиши полусонной… ………………………………………………………….. Каким будут слышать Петрополь потомки в веках?

«Тебя я не хоронила…»

Клавдии Пестрово.

 Россия… Нет, не плачу я, стремясь домой: скорблю о том, что нет ее со мной. Тебя я не хоронила, твой лоб осенив крестом, и бросив камнем в могилу надежды последний ком. Рассталась, детей спасая на дымной, зажженной войной земле: хоть сроков не зная, но в сердце не допуская сомнений: вернусь домой! Минули десятилетья. Чужой укрощен язык (хоть ум мой к нему привык — на родном продолжаю петь я). Так живу… в стране безанкетной. Что же дом? Ужели забыт? Стала близкой страна мне эта: здесь мир для меня открыт. И клена чуждого ветка мне, вольной птице, милей из звезд построенной клетки, где марш поет соловей над землей иссохшей моей. Но в Сан-Франциско, в Мадриде, где беспечно гостит весь свет — восторг мой теснит обида: почему же тебя здесь нет?

«Разум мой — барин, изнеженный, холеный…»

 Разум мой — барин, изнеженный, холеный, гордый и втайне довольный собой. Сердце же — странник голодный, оборванный, вечно вступающий в схватки с судьбой. Страннику небо синеет дождливое, вспышки улыбок ему шлет гроза; дикий пустырь расстилается нивою, ночь для него открывает глаза. Он на заре просыпается с пением, мир весь готов он с любовью обнять. Барин следит за ним с недоумением: Разуму сердце — вовек не понять.

«Сентябрь. Но небо словно в мае…»

 Сентябрь. Но небо словно в мае слепит голубизной глаза. С ветвей стремительно спадает печально-пестрая краса. Вот клена лист. Лежит, сраженный, у ног моих на мостовой. Один. А мир такой огромный!.. Что будет делать лист с собой? Вчера — он, ветви украшенье, смеялся солнцу и дождю. Но, сбитый бурею осенней, лист чует близкую беду. Куда его погонит ветер? Как долго будет лист в пути? И сможет ли вдали от ветви былую свежесть обрести?..

«Скрывая бровью мысли раздвоенье…»

Р.Б.

 Скрывая бровью мысли раздвоенье, вновь у приемников склонился мир. В эфире, спотыкаясь, сообщенья несутся из военных штаб-квартир. Взрыв… Раньше в джунглях, а теперь в пустыне — в огне вода, трясина и песок. Следы седых тысячелетий ныне с булыжником стирают в порошок. Перед Стеною Плача — ликованье: навек един… границы больше нет! И брату брат твердит как заклинанье: Шолом, Шолом!.. Что слышит он в ответ? «Я отомщу!» — несется из пустыни (напрасно снится виноград пескам). Она ему: «Сломи, сломи гордыню, и пусть вражды не будет и в помине в твоем ответном «Алейкум Салям!» Вражду слепую унося с собой, уходит брат один… И боя ждет другой

«Шла я вдоль спеющий нивы и пела…»

 Шла я вдоль спеющий нивы и пела: песни о детстве беспечном, голодном; песни о веснах с их дерзкой надеждой — горькие песни о позднем прозренье. С памятью Муза моя подружилась в песнях о невозместимых потерях… Пусть не силен был мой голос, но люди поняли: в песнях был гнев, но не злоба. Шла я в раздумье. Потом осмотрелась — радость волною меня захлестнула и на чужом языке, как умела, новый свой край я с любовью воспела. Хор голосов подхватил, окрыленный песней о крае, огромном, свободном, с тонущим где-то вдали горизонтом, песней о ставших мне близкими людях… Где же друзей голоса? Тех, что прежде слушали песни мои с одобреньем?.. Мимо идут. Скрылись вдруг за стеною. Глухо доносится эхо молчанья. В песню волью сердца жаркого пламень — верю: холодный расплавится камень!

«Мы, женщины, все слабые созданья…»

Н.Л. и А.С. Виссарионовым

 Мы, женщины, все слабые созданья, и гениями быть нам не дано. Хоть горько этой истины сознанье — не слишком удручает нас оно. Нет, мы не ропщем: сердце нам большое дал Бог, чтоб силу мускул возместить. Мы это сердце отдаем героям способным в мире чудеса творить. Мы только женщины. Но мир качаем легко рукой мы, словно колыбель. Царей венчаем, их порой свергаем… Вы помните. Забыли? Неужель?.. Всех в мире слабых женщин мы потомки; поэты нас воспели на века. В нужде, в войне, в изгнании — мы стойки, хоть доля ваша вовсе не легка. Предметом шуток наша слабость стала — пословиц, остроумных афоризмов — тьма. Они нас унижают так же мало, как… моськи лай вдоль улицы — слона. Простите столь обидное сравненье: (мы рифмы ради все порой грешим): отважны вы, в том нет у нас сомненья, о слабостях же ваших — умолчим. Мы — не враги: — мы жизни украшенье. Вас не любить не можем мы никак. До гроба иль на миг, для развлеченья — не правда ли, приветствует нас всяк? В одном, я знаю, вы со мной согласны: в значении пред Богом мы равны. Вы льстите нам: «Как женщины прекрасны!» Поем (для виду) мы: «Как вы сильны!»

Сон больного

Памяти И. Юрьева

 Вчера приснилось мне: все улицы пустынны. Иду вперед. Вот повернул назад. Беру часы — но слеп их циферблат. Прислушался — идут. Но где же стрелки? Но явственно я слышу ход в тиши. Чу! Не замок ли осторожно щелкнул?.. Зияет дверь. Все тихо. Ни души. Любого звука жажду, смеха, речи… Неслышно говорят с тоской ворот устало покосившиеся плечи: тебе никто навстречу не придет. Закрыты ставни… Как узнать причину? Вот бьют часы! Но почему лишь раз? Ужели возвещает половину пути мой роковой последний час?.. Скорее к башне! Но и там нет стрелок… Иду. Как долго шел я? Час? Иль век. Подумал: уж не вымер ли поселок?.. Как вдруг — глазам не верю — человек! Спиной ко мне, весь темном, неподвижен… Заговорить? Боится он иль ждет? Пойду! Пусть я преступника увижу, но словом прорублю молчанья лед. Когда же подошел и осторожно коснулся я костлявого плеча — упал навзничь… С пылью придорожной смешалась кровь… Но человек — молчал. Что с ним? Нет, я не мог прикосновеньем убить его! Вдруг был он мертвецом?.. Не кровь — вода! Я вижу в изумленье безжизненного пугала лицо. Из-за угла внезапно на телеге везут как бы в насмешку черный гроб. Слепая лошадь в равнодушном беге цепляет колесом телеги столб; гроб падает, открылся… Цепенея стою вблизи фонарного столба, рука из гроба тянется ко мне, и… я узнаю в покойнике — себя.

«Умру не в тот я день, когда на поле брани…»

М.И. Могилянскому

 Умру не в тот я день, когда на поле брани со смертью жизнь скрестит в последний раз мечи. Умру не в тот я миг, когда мое дыханье. теплом не всколыхнет и пламени свечи. Угаснет жизнь во мне, коль красоты виденья уж больше не прервут желаний чуткий сон… Угаснет дух во мне, коль совести веленья сумеет усмирить бессмысленный закон. Коль безразличие к истокам мирозданья посеянное в мозг, даст плесени цветы. И коль не захлестнет мне душу состраданьем вид неприкрытых язв на теле нищеты. Угаснет жизнь во мне, когда я без презренья обмана урожай сам стану пожинать; когда без трепета любые преступленья возвышенной смогу я целью оправдать. И в час, когда смогу бессильем равнодушье ко злу я объяснить — наступит мой конец. А если сам согнусь под плетью я послушно, угаснет дух во мне: я — лишь живой мертвец.

ПЕРЕВОДНОЕ

Мэри Дэверенья. Al’absent (перевод с французского)

 Где ты, друг мой, далекий воин, в час оттенков персидской сирени, одинок, беззащитен, болен — наблюдаешь небес погрустненье? Обагренный вдали горизонт кровь людскую земле расточает. Распростершись на весь небосклон, пурпур язвы нужды покрывает. На войну ль променял ты мир, увлеченный битвой ужасной, приглашенный на адский пир, где и смерть может стать прекрасной? Иль, быть может, чтобы забыть хаос, боя и в небе зарево, ты за фронтом, наряден и сыт, дни свои коротаешь, празднуя? Опьяненный вином, желаньем, прожигаешь свои вечера, забывая — лишь до утра! — нанесенные жизнью раны…

Паулин Джонсон (ТЕКАХИОНУЭЙК) (1862–1913)

Песнь моего весла

 Ветер! Прерий оставь гнездо, Горы оставь, прилети на восток. Моряк и парус, мы оба, любя, О ветер с запада, ждем тебя. Вей, вей! Зовем столько дней Напрасно, не хочешь ты быть добрей. Всё нежишься в люльке в ущельях гор, Мой праздный парус тебе укор. Сложу я его и мачту сниму, Молить перестану тебя — к чему? Веслом пригребу к тебе отдых ночной, О сонный западный ветер мой. Спать, спать, Где холмы молчат, Твой сон в дремных прериях сторожат. Сложи усталые крылья во сне. Весло подпевает тихо мне. Август веселый смешит небеса, Смеху их вторит каноэ и я. Темны, темны По бокам холмы, С потоком быстрым сдружились мы. Как в люльке, бьется меж скал река. Вперед! На весло налегла рука. Вглубь, вглубь, Режь за клубом клуб, Сквозь пену волн — не напрасен труд. Быстрей помчалась река; и вот Каноэ носом — в водоворот! Кружи, кружи, Не найти межи В воронках опасных — от них бежим. Вот близится рев — реки порог, Берег разъеденный гол и полог. Бей, бей, Не страшись камней, С пеной у рта рычит Водолей. Крепись, о весло! Мужайся, каноэ! Тебя я на бой зову с волной. Вкруг, вкруг, Киль застонет вдруг, Но страха не знает каноэ, мой друг. Позади пороги, далеко вперед Река, успокоившись, нас несет. Плеск, плеск, Брызг капризных лес, В звонком падении капель блеск. А там, в поднебесной вышине, Качается ель, как будто во сне. Дрожит, дрожит Изумруд в крылах, В них песнь звенит моего весла.

Оджисту

 Да, я Оджисту. Я жена его, Мохаука, что мужества огонь Вдохнуть умеет именем одним В тех, что зовут его вождем своим. Звезда-Оджисту я, его жена, Он — жизнь, земля и небо для меня. Но как он ненавистен лютым был Гуронам — он, что в битвах их разбил. Рука его — железо, сердце — сталь, Но только для врага; со мной печаль И радость делит, жизнь отдаст он мне — Оджисту, избранной его жене. Гуроны ищут силу тайных чар. Не гаснет, нет, их ненависти жар… И знают: страшною должна быть месть. Что поразить им: гордость или честь? Идти не смеют на него войной, Внушает ужас им Мохаук мой. Его стрела — что взгляд орлиных глаз; Ножу недремлющему даст приказ, Мгновенье — скальп врага уже в руке! Мохаук не был побежден никем! «О Нийо, дай найти план мести нам!» И вдруг нашли: вождя звезда-жена! Меня они пытались подкупить: Хочу ль их повелительницей быть? Мех? Вэмиум?… Всё, всё у гуронов есть! С презреньем отвергая дар и лесть, Бросаю им в лицо я: «Никогда! Оджисту, помните, жена вождя!» Одна средь них… Что сделают со мной? Подходит самый страшный, самый злой… Как бились мы! Гурон сильней: меня Как свой трофей он бросил на коня, Ремнями ноги, руки мне связал И, вскакивая на коня, сказал, Глумясь над унижением моим: «Так мы, красавица, за мертвых мстим». Несемся, как полярный ураган, Злорадный клич — за нами по горам, То лесом скачет, то рекой плывет Конь взмыленный — вперед, вперед, вперед! Гуроны. От костров я вижу дым… О горе, мы всё ближе, ближе к ним. Я — пленница. Он — похититель мой. К его спине прижалась я щекой: «Забудь, что мы враги, коня уйми… Хочу обнять тебя, ослабь ремни… За смелость нравишься ты мне… поверь, Ты мне Мохаука милей теперь!» Замедлил бег. Разрезал все узлы. И не глядит уже таким он злым; Ласкаю я лицо одной рукой, А нож за поясом ищу другой. Шепча: «Люблю тебя, ты жизнь моя…» — Вонзила в спину нож по рукоять. Скачу назад всех ветров я быстрей, Пьяна нежданной волею своей. Чуть не загнала бедного коня — Скорей, Мохаук в горе без меня! Вот от родных костров я вижу дым, И, наконец, о счастье — снова с ним! «Смотри, вот кровь врага; а я — чиста, Мохаук, пред тобою, вот как та Высоко в небе белая звезда. Оджисту — все еще жена вождя».

Джон Маккрей[6]. На полях Фландрии

 Во Фландрии, в чужих полях, Между могил склонился мак. Кресты, кресты… — мест наших знак. И жаворонки в небесах Поют, хоть редко над землей Их слышно сквозь орудий вой. Нас больше нет. Была пора: Рассвет мы знали, вечера… Любили нас, любили мы — И вот лежим, погребены Во Фландрии. Несите Вы наш спор к врагу! Вам из слабеющих мы рук Бросаем стяг; и если он Не будет вами вознесен — Мы не уснем, Хоть рдеет в поле маков сонм Во Фландрии.

«Коль никогда не плакал ты навзрыд…» (перевод с немецкого)

 Коль никогда не плакал ты навзрыд, слез, вдруг прорвавшихся, ручьи глотая; в бессилье не боролся с горем, зная, что в нем судьбой ты заживо зарыт. Коль никогда ты к небесам не слал в восторге благодарственной молитвы; коль, победив нежданно в трудной битве, ты в мыслях звезды с неба не снимал. ……………………………………………… Коль чужд в душе ты этим буря был — не говори, что ты когда-то жил!

Густаво Адольфо Беккер (перевод с испанского)

1. «Как в открытой книге, я читаю…»

 Как в открытой книге, я читаю в темной глубине твоих зрачков; и напрасно губы то скрывают, что твой взгляд давно сказать готов. Плачь! Признаться не стыдись: когда-то, может быть, любила ты меня. Плачь! Одни мы; прятаться не надо. Посмотри: ведь плачу также я!..

2. «Все вздохи, сливаясь, нам ветра дают дуновенье…»

 Все вздохи, сливаясь, нам ветра дают дуновенье. А слезы с водой тихих рек море вновь заберет. Скажи мне, о женщина: если предашь ты забвенью любовь, — то куда она в мире уйдет?

3. «Молчите, знаю: да, она надменна…»

 Молчите, знаю: да, она надменна, изменчива, капризна и тщеславна. Скорей, чем чувство у нее проснется, слезами горная скала зальется. В душе ее змеиное гнездо: в ней фибры нет, способной на любовь; она, как статуя — мертва, бесстрастна, но… Как она прекрасна!

Одиннадцать эскимосских легенд. О происхождении мира и жизни на Земле

(Вольный перевод с английской версии М. Чарльза Кона)

1. Стала твердь. Жизнь! Ворон-отец!

 По преданью, вначале была лишь вода, всюду, всюду вода. А потом вдруг посыпались камни дождем, камни дождем, говорится в преданье. И где прежде была лишь вода, стала твердь, стола суша, земля. И один человек на земле первозданной. Но парила вокруг беспросветная тьма, всюду, всюду лишь тьма. Чтоб опору иметь, человек приседал и, за землю держась, открывал: постепенно, что един он. Откуда пришел он не знал; но одно сознавал: он был жив, он дышал — это знал он наверно. Жизнь! Он жил и дыханьем себя согревал, только это он знал. А кругом была тьма и он видеть не мог; находил он на ощупь вокруг только глину. По преданью, в то время земля только мертвою глиной была. Человек же во тьме жил и знал, что один он. Он ощупал себя: нос, глаза, уши, рот — он живой человек, но один на земле. И вперед он пополз, боязливо и медленно полз он по глине, чтоб найти что-то там в темноте. Вдруг… повисла рука в пустоте — у обрыва застыл он, рукою не двинет. И задумал он, тьмой густой поглощен, и чего-то он ждал. Словно чье-то дыханье задело лицо: слух поймал легких крыльев порханье. Воробей сел — к живому живой — человеку легко на ладонь. Стало два существа, говорится в преданье. Но, как прежде, один, тосковал человек по такому, как он. Чтоб не быть одному, он из глины слепил человека другого себе по желанью. И, слепив, он вдохнул ему жизнь — человек человеку дал жизнь. Но второй человек, говорится в преданье был другой человек; себя с первым сравнив, это он осознал. И зубами он в ярости заскрежетал, стал топтать с диким воем он землю ногами, вкруг себя все стараясь разбить. И ужас первый пришел человек — уничтожить свое сам решил он созданье. И схватил он за волосы крепко его, к пропасти поволок. Размахнувшись, он бросил его в глубину — на земле это было злых духов рожденьем. Твердый он вдруг нащупал предмет; в глину этот предмет посадил — древо первое выросло там, по преданью. Стало много деревьев, родились леса, много, много лесов. Человек же ползком подвигался вперед, воробей лишь был спутник его неизменный. Он порхал и его развлекал. А в лесах открывал человек меж кустов и травы много разных растений. Изучил их по листьям, познал аромат многих разных цветов. Видеть он их не мог: тьма царила вокруг. Но ползком он узнал: у земли есть граница, А за нею повсюду вода. Была островом эта земля, И решил он в глубокую пропасть спуститься, чтоб открыть в глубине мир иной. И преданье гласит: сплел он крылья себе из ветвей; А когда попытался он крылья расправить, оперились и крылья, и тело его — он узнал, что умеет летать. Он стал Вороном. Землю он может оставить. Эту землю теперь Ворон небом назвал, так преданье гласит. Полетели они с воробьем в глубину; видеть сам он не мог и темноте непроглядной, но ведь острые были глаза у товарища, у воробья. Так земля на дне пропасти вновь была найдена. Ворон землю и здесь украшал: насадил он леса, насадил и кусты, травы, мхи и цветы. Землю скоро он сделал живой, плодородной. А потом, так преданье гласит, сам из глины создал он людей и животных, чтоб не были люди голодны. И питаться животными он разрешил, чтобы жизнь сохранить. Эту новую землю он миром назвал. И тогда всей земли населенье созвал он: «Я вам землю и жизнь подарил, как отца вы должны меня чтить, как отца меня помнить», так людям сказал он. Но в те дни, так преданье гласит, тьма царила вокруг. Мог лишь слышать отца своего человек. Знал он звук, осторожное знал он движенье; и, касаясь руками земли, он на ощупь свой мир познавал. На земле было трудно жить первым твореньям.

2. Происхождение небесных светил

 По преданью, жила в те дни женщина в хижине, но совсем одна. Что ни ночь — приходил к ней любимый, и жизнь ее вдруг была полна. Но царила тьма. На вопрос ее робкий: «Как имя любимого?» — Он не отвечал. А хотелось узнать, почему он невидимый, приходил — молчал, молча, покидал. Не дождавшись ответа, решила: не скажет он; а покоя нет. От коптилки пометила спящего сажею: на вопрос ответ даст ей лампы свет, там, где все танцевать собираются вечером. Кто он, кто такой? Он ушел. Вслед она. Ищет, кто здесь помеченный? Видит: с роковой меткой — брат родной! Горе ей и позор! Брат с постыдным желанием шел делить с ней ночь. Факел ярко зажгла и, насмешками ранена, стыд свой превозмочь убежала в ночь. Быстро факел зажег свой и брат. По преданию, побежал он вслед. Звал, был остановить ее полон желания, но она, как ветр, не догнал он, нет! Ловко факел сестра свой зажгла; и от ветра он стал большим огнем. Брат, спеша, факел слабо зажег: постепенно угасая, он бледным янтарем. Мчались долго, преданье гласит, в темноте они — брат вслед за сестрой. И, взлетев, превратились тогда в высоте они в солнце над землей в месяц золотой. И рассеялась тьма. Поднялось ликование: Свет! Родился свет! Люди видели — всюду, в лесу, в каяках они пели дню привет, страха тьмы уж нет! А когда месяц-брат, сестру-солнце преследуя, по небу бежал, люди все отдыхали, танцуя, беседуя. Так с рождением солнца всесильным стал свет его и мир процветал.

3. Рождение созвездий

 Раз, по преданию, на медведя гнались охотников семь саней. Быстрые, умные их собаки мчались, как вихрь; но быстрей был зверь — был он хитрей, был он быстрей. В страстном желанье поймать добычу стали постромки собак срезать. Самых свирепых вослед погнали С криком и гиканьем, чтоб скорее зверя загнать, зверя поймать. Но, как ни мчались собаки, сани — быстрый медведь от них ускользал. Громко вскрикнул один охотник: «Землю я чувствовать под собой вдруг перестал!» И закричал тут и охотник другой в испуге: «В воздух с санями поднялся я!» Смотрят охотники вниз и видят, как ускользает от них земля. В беге взвились все они ввысь. Даже собак и медведя в небо ветер могучий унес с собой. И превратились они в созвездья: каждый из них, по преданью, стал яркой звездой. И в тьме ночной их наблюдаем мы и поныне: псов и охотников с ними рать. Только медведя-то им, как видно, не догнать.

4. Происхождение грома и молнии

 Жили двое сирот, говорится в предании, брат и, старше его, сестра. Ни семьи, ни друзей, кто в беде пожалел бы их; только сами они друг о друге заботились, жили дружно и не ропща. Спали в старых другими покинутых хижинах, ни о чем не прося людей. Это было во время великого голода; и считали все люди сирот только бременем: «Почему нам чужих кормить, разве маю своих, плоть от плоти детей у нас?» — говорили не раз они. Спят сироты. А люди, гласит так предание, из селенья ушли и сирот там оставили беззащитных, совсем одних. Вот проснулись они, а кругом запустение. Безутешно заплакал брат; но, как старшая, брата сестра успокоила, обещала, как прежде, о нем лишь заботиться. Взявшись за руки, прочь пошли. Далеко от селенья вдвоем побрели они: надо что-то найти поесть. Все длинней на снегу становились тени их; но ни крова, ни пиши. Подкралось отчаянье, есть хотелось им все сильней. В безысходной беде стали зверю завидовать: быстрым зайцем хотели стать; то лисой обратиться желали пронырливой — но в зверей превратиться никак не могли они, и никто их мольб не слыхал. Стали громко кричать: «Лучше б стать нам тюленями!» Оставались они детьми; оставались сиротами всеми забытыми. Шкура, меха, кремень — это все, что с собой они, уходя, захватить могли. Но вот вскрикнули раз, став на мех и топча его: «Громом, громом хотим мы стать!» Загремел, по преданью, тут мех под ногами их. Ударяя кремнём о скалу все ж неистово, продолжали они кричать: «Стать бы молнией!..» Кремень рассыпался искрами. Вознеслись в небо брат с сестрой; и злым людям упреки шлют, гневные, быстрые — громом, молнией огневой.

5. Земля велика

 Но Ворон-отец не всегда на детей своих гневался. Коль помнили люди традиции, чтили закон, он щедро им дичь посылал, чтобы люди охотились, а после удачного дня и над миром задумались. Раз жили два друга-охотника в те времена Красивы, искусны во всем и дружны были жены их. Охотились вместе, досуг свой любили делить, подолгу о мире умели вдвоем рассуждать. Но чудо ли: сколько б ни мчались вперед на санях они, куда бы ни двинулись — всюду тянулась земля. Ужель невозможно доехать хоть раз до границ ее, а, может, окажется вправду она бесконечною? Но в путь не пустившись, об этом разведать нельзя; и, плача, друг с другом охотников жены прощаются. Расстались друзья, чтобы правду мире узнать, от солнца и к солнцу — два разных избрали пкти По снегу и льду мчались быстро зимою холодною, а летом охотились, свой пополняя запас. Вперед и вперед — много лет длилось их путешествие. Охотники сами, их жены в дороге состарились. Им рядом с санями теперь было трудно идти. Но дальше и дальше стремились. Уж выросли дети их; потом поженили охотники взрослых детей с детьми из семей, что встречались в далеком пути. Так с разных сторон по земле подвигалось два племени. Все медленнее подвигались в дороге охотники, их дети вели; но они не забыли идей своих. А смерть отвергали: «С друзьями сначала мы встретимся…» всегда говорили. И вот, как преданье гласит, сошлись, наконец, на земле два кочующих племени. Хоть старшие видеть друг друга уже не могли, но, следуя голосу, здесь обнялись вновь друзья. Охотники старые, плача от радости, молвили: «Поистине наша дорога была далека. Гораздо обширней и больше земля, чем мы думали.» Сказали — и четверо все успокоенно умерли. Так древние люди узнали: земля велика.

6. Происхождение индейцев, белых и эскимосов

 В то время древнее, не так, как ныне, жил лишь один народ, гласит преданье. Раз вырастил один охотник дочь. Не мог никак ее он замуж выдать: упрямо отвергала женихов и зло над ними иногда смеялась. Обузою считал отец ее; но дочь не отвечала на упреки. Не раз кричал он ей в припадке гнева: «За пса тебя я выдам моего!» Ответом было, как всегда, молчанье. И вот однажды, говорит преданье, зашел к ним на ночь человек чужой, одет был в рыжую собачью шкуру. С упрямой девушкой он ночь провел — в пса рыжего вновь утром превратился. Так дочь узнала, что сдержал отец свою повторно-гневную угрозу. «Вот он, жених твой!» — бросил он с презреньем, «Теперь ты выйдешь замуж, наконец!» Ночные повторялись превращенья. И стала дочь семьи ждать прибавленья. Вот день настал: щенки — ее приплод — визжа, на шкуре меха копошатся. Но как детей она их полюбила и не могла на крошек насмотреться. Отца же визг их скоро в гнев привел. Дочь с мужем-псом, с ее детьми-щенками — Всех он отвез на остров отдаленный, но псу за мясом плыть домой велел. Короткое так продолжалось время, устал отец нести и это бремя. Однажды пес приплыл за мясом вновь; наполнил полмешка отец камнями, а сверху мясом их чуть-чуть прикрыл. Пошел на дно пес, громко, по-собачьи, причитывая о своей семье. На острове же поселился голод: отец лишь поначалу ежедневно возил немного мяса, но потом кормить не захотел семью большую: «Вас много, накормить всех не могу я!» Дочь гневом вспыхнула от слов отца и отомстила за убийство мужа: созвав детей голодных, отдала им своего отца на растерзанье. В отчаянье она: как дальше жить? Быть может, где-то ждет детей спасенье… Два каяка для них смогла построить, использовав подошвы от сапог. Вот с севера пришел на помощь ветер, и, плача, мать кричит: «Плывите, дети, вас где-то примет лучшая земля, вы жизнь построить сможете иную». Прижав к себе оставшихся детей, в слезах она от моря отвернулась. Каяк был первый вынесен волной — и племя выросло индейцев смелых. Спаслися предки всех народов белых, когда к земле пристал каяк второй. От тех, что не смогли покинуть остров, произошел род древний — эскимосов.

7. Человек роптал и наказан был

 В те времена и у вещей была душа; вселялись духи в них и вещи оживали. Так, говорят, на землю ниспадал огонь, и свежий, рыхлый снег светился, пламенея. Могли мгновенно сочным мясом обрастать нередко даже кости съеденных оленей. Тогда владели люди силою волшебной и неразлучен с духами был человек. Лопата независимо врезалась в снег; Гарпун сам в море метко поражал тюленей, и даже дом, поднявшись над землей, вослед летел, когда пускались люди в новый край охоты. На шум летающих домов не раз роптал один лишь человек, как говорит преданье. Но услыхали духи жалобы его; и потому с тех пор, как людям в наказанье, дома летать уже не могут над землей и люди вновь и вновь должны дом строить свой. Все вещи на санях должны теперь везти и навсегда волшебной силы лишены.

8. Покинутый духами, человек познал одиночество

 Но духи еще не совсем человека покинули. Не видя их, знал он, что ими всегда окружен. В лесу, на охоте иль дома в знакомом селении неслышно орудовал духов народ Ижеркан. И знал человек: коль сама рядом хижина строится, то тут же народ Ижеркан, как все люди, живет. Хоть этот народ обладал тайной силой волшебною, с людьми торговал он, людей к себе в дом приглашал. И духи соседями людям всегда были добрыми. Не знал одиночества, счастливо жил человек. Но возненавидел один их: с речами он злобными обрушился раз на невинный народ Ижеркан: «Кто просит их иглу свои строить в нашем селении. Зачем они вечно за нами идут по пятам?» Ножом своим воздух вокруг рассекая, он вырезать пытался невидимых духов народ Ижеркан. Хоть стона не слышал никто; но на снег окровавленный уставились в ужасе люди, по крови узнав, что ранены духи, соседи людей безобидные. С той самой поры Ижеркан, так преданье гласит, ушел от людей. Никогда больше люди не видели, чтоб строились иглу волшебною силой вокруг. И люди остались одни оттого, что обидели Народ Ижеркан, что всегда человека был искренний друг.

9. Человек посеял зло (Агдлак)

 Злых духов не было тогда на всей земле, и человек не знал о силе зла вначале. Он сам их породил, он сам посеял зло — об этом говорит старинное преданье. Когда-то жил отец двух юных дочерей. Лишь меньшую из них без меры обожал он; а дочку старшую так сильно невзлюбил, что раз избавиться совсем пришел к решенью. Построив иглу, он сердито поволок дочь старшую, не тронутый слезами и криками ее; тяжелым блоком снежным вход заложив, он на смерть дочь обрек. А младшей дочери он приказал с угрозой к закрытой хижине совсем не подходить. Но дочь ослушалась: к сестре своей любви и жалости полна, ей пищу выносила. Через отверстие в стене она тюленье бросала мясо, чтоб не дать ей умереть и так спасла ей жизнь. Но говорит преданье, что раз из хижины ей крикнула сестра: «Я чувствую, теперь что становлюсь другою, как будто бы вся шерстью обросла. Не надо приносить мне больше в иглу мяса Сестра в слезах в ответ: «Нет, нет, ты жить должна.» Но вот отец открыл, что вопреки приказу через отверстие в стене сестру кормила дочь. «Не смей ее кормить, пусть в хижине умрет!» — так на любимицу обрушился он с гневом! Но молча дочь его, сестру свою любя делила мясо с ней, сама недоедая. Но раз отпрянула, сестру не узнавая, через отверстие лишь на нее взглянув. Всё шерстью обросло сестры несчастной тело и стала обликом она совсем другой. Но прежним голосом сестру она просила: «Оставь селение, уйду и я потом. Вот эти колышки возьми, сестра, с собою; и помни, что по ним тебя узнаю я. Как Агдлак выйду я из иглу на свободу.» Случилось, что отец решил уйти с семьей, чтоб дочь-любимица сестру свою забыла. Пожитки все свои на сани погрузил и с женой и дочерью оставил он село. Вот тут из хижины, закрытой блоком снежным, дочь-Агдлак вырвалась и вслед им понеслась. Сестра, вкруг колышки по снегу разбросав, погоню чувствуя, в сугроб лицом зарылась. И меньшую сестру лишь Агдлак пощадил. Отца и мать догнав, им мстя за все страданья, он на куски порвал. Вот так зло породил сам человек. От зла погиб он, по преданью.

10. Сирота Негивик и ее подводное царство

 Однажды жила, так гласит преданье, одна средь людей сирота Негивик. Никто не жалел ее; но в селенье терпели ее, а о пропитанье заботилась только сама сирота. Лохмотья служили одеждой ей, жизнь трудной была среди черствых людей. В край новой охоты решили люди однажды селением всем уходить. Свои каяки они все связали и так удалось им паром построить, запасы свои на паром погрузить. Нашли они место для многих вещей, для старых и малых в селенье людей. Когда ж сирота Негивик к парому приблизилась, чтоб уголок там занять, «Уже места нет!» — закричали люди, «Полны каяки нам и так здесь трудно…» Так все отказались в каяк ее взять. А между собой: «Пусть умрет здесь она, давно надоела бездомная нам.» От берега вот уж паром отчалил. Осталась одна сирота Негивик. И плача, она всех людей молила с собой ее взять, ей не дать погибнуть — все люди к мольбам ее были глухи. Остаться ж одна Негивик не могла, и вслед каякам она бросилась вплавь. И все ж, на паром ее не пускали, а многие даже смеялись над ней. Когда посиневшей ее рукою за край каяка удалось вцепиться, отрезал ей пальцы один из людей. В холодной воде тут исчезла она, но вынырнуть вновь помогла ей волна. Вцепилась другой за каяк рукою — урезали пальцы и этой руки. Тогда Негивик утонула в море. Родились из пальцев ее тюлени, моржи, рыси, много животных морских. Сама сирота Негивик с той поры, владычица царства тюленей и рыб. И если нарушат ее законы животных в свой дом запирает она; и люди охотятся понапрасну пока Негивик сменит гнев на милость, и вновь каяки закачает волна. Вот так человека поступок злой дух создал всесильный в стране морской.

11. Спасительная смерть

 В то время давнее была лишь островом земля. Корнями с дном морским огромный остров не был связан И долго человек на острове плавучем том не умирая жил; ведь смерть об острове не знала. Мужчина брал жену. Потом у них росла семья. Людей на острове все больше, больше становилось. Не стало места для детей новорожденных, и было острову невмочь нести всех и кормить. Вот накренился он, корнями в воду погрузился: ведь с дном морским корнями не был связан он совсем. И ужас обуял тогда на острове людей: как долго выдержать их сможет материк плавучий? Но вдруг раздался крик одной отчаянной старухи: «Пусть смерть приходит к нам, уж нет всем места на земле!» И словно в тех словах скрывалась колдовская сила, спасительная смерть людей на острове нашла — к народу эскимосов смерть пришла.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1977 Г

«Есть далеко два друга у меня…»

 Есть далеко два друга у меня. Мне оба дороги по-разному. Нас разбросала по миру война… Пишу им. Отвечаю. Каждому. Один — мне редко пишет; но в письме такую нежность шлет горячую, что горячо становится и мне и радостно, и чуть не плачу я… Напишет и надолго замолчит. Уж лучше б не писал… Но лучше ли? Мне говорят: нельзя всё в прошлом жить, — а письма наизусть заучены… Второй — шлет в день нередко два письма. В театре пишет… Что ж ему наградою? Не знаю, влюблена ль я, польщена ль… Писал в антракте… был один он — рада я! Он каждой мыслью делится со мной: восторгом, гневом, возмущением; то преисполнен скорби мировой, то… от заката восхищением. Жду писем от далеких двух друзей — кто ж мне милей?.. «Новый журнал», 1966, № 82.

«В последний раз мы расставались вечером…»

 В последний раз мы расставались вечером— отцвел внезапно почему-то май. Вот год прошел… Вновь день встает навстречу нам и первый утренний звенит трамвай; шел ночью дождь и смыл он с неба синего все пятна туч — я знаю почему: и улицы, и тротуары вымыл он — всё, милый друг, к приезду твоему. С вокзала возвратимся не в трамвае мы: поток автомашин нас понесет… Шофер такси улыбку, нескрываемо — лукавую, нам в зеркальце пошлет… И позади останется вокзал — ты словно никогда не уезжал. «Новый журнал», 1966, № 82.

«Нет вести. Годы. Часто представляю…»

 Нет вести. Годы. Часто представляю: устал ты ждать — и больше не один. Встречает вечером тебя другая, спокойней ты, былое вспоминая… Лишь в волосах — снег одиноких зим. Как мыслей невеселых подтвержденье, тебя во сне я встретила с другой. Скрестились наши взгляды на мгновенье… Прочтя в моем: «Не надо объясненья», ушел ты… тот же, но уже не мой. Проснулась. О, как это утро серо! Скорей, почтовый ящик отопру… Гоню сомненья, снам ведь я не верю… А если подтвердит письмо потерю — умру. «Новый журнал», 1966, № 82.

«Перрон. Мы вдвоем. До отхода…»

 Перрон. Мы вдвоем. До отхода лишь пять минут. Мы оба храбримся. А годы уйдут, уйдут… «Прощай», — ты сказал очень тихо. Одна. Перрон. Бессонница в мой сторожихой вселилась дом.

Встреча

 Кто вам сказал, что сказок не бывает, что юности годам возврата нет и что любовь в разлуке угасает? Исчезли вдруг при встрече двадцать лет! В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь твои глаза меняют цвет, живут… Разлуки нет, но как часы бегут! И я комок тоски с трудом глотаю. Стараясь обещание сдержать — о будущем ни слова — мы шутили, дразня друг друга; или фронта-тыла события пытались вспоминать. — А помнишь? — с губ срывалось то и дело, — налет! Бежать в подвал я не хотела, и ты мне делал «страшные» глаза: «Ты не ребенок… рисковать нельзя…» Потом в Тюрингии: дочь на коленях в убежище дремала у меня; просил рассказов сын под вой сирены (не испытали, к счастью, мы огня), и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку, и голос мой таинствен был и тих) страшнее бомб, не все ль равно каких, немецких, русских иль американских? Отбой! А сын все просит: «Расскажи колдун был в самом деле пан Данило? Я не усну… скажи, что дальше было?» Убежище покинуть не спешим. Был слушатель наш сын неугомонный; скажу: — Рассказов нет… — А он: — Ну, вспомни о том, как папу в играх брал я в плен… — Ты был одной из наших «вечных» тем. А помнишь, как тебя я провожала? На Дон! Согнувшись, все вы шли пешком с узлами: ведь машин не оказалось в поникшем городе полупустом. Всего три дня прошло. Еще дымились пожарища: то патриотов рать, приказу следуя «Уничтожать!» — в развалины заводы превратила. Смотрели мы, глотая гнев и боль. Окопы? Враг их просто не заметил. В молчании врага наш город встретил, посыпались стаккато «Хальт!», «Яволь!» Ждала. В плену? Ушел ли на погибель? Я помню, как страдальческим изгибом на лбу твоем морщина залегла. Ее разгладить лишь теперь смогла: — Я, помнишь, арией всегда дразнила тебя «Зачем вы посетили нас?..» — «Письмо Татьяны» потому любил я, мне слышался твой голос каждый раз. — А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде? Смеялся ты над жадностью моей: «По счастью, вечером открыт музей, в Александринском — Юрьев в «Маскараде»…» — Спешим! Вот Ласточкино ждет гнездо… Сюда мы собирались в Сорок Первом. Ты говорил: «На этот раз — наверно!» Разрушен первой бомбой был наш дом. И все разрушено. А эти речи и у изменчивого моря встречу я в ночь тревожную изобрела — в Крыму с тобой, увы, я не была.

В больнице

 Синее небо. Розы на окне. Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая. Лечусь, хоть жить уже недолго мне — все думают, я ничего не знаю. Нет! Не хочу из жизни я уйти теперь… теперь, когда я так богата, Когда со мною неразлучно ты — а пред тобою я так виновата! Я тайно подписала с жизнью пакт и радуюсь цветам, закату, маю. Коль жизнь игра, ее последний акт я для тебя… по-своему сыграю.

«Мне говорят: плакучей ивой, плаксой…»

Юрию Терапиано

 Мне говорят: плакучей ивой, плаксой слыла я в детстве; в школе же не раз за взрывы смеха «выйдите из класса!», я помню, строгий слышала приказ — смеялась гак, что весь смеялся класс. Дразнили «хроматическою гаммой» за неудержный звуковой каскад. Как выстрел, окрик оглушил нежданно. Надолго всхлипом стал мой смехопад — в класс не вернулась больше я назад. Покрыло зрячий лоб слепое темя; куда-то вглубь ушли и плач, и смех… И я теперь с сутулым поколеньем, неся слов гнева нерожденных бремя, расплачиваюсь за молчанья грех.