— один из крупнейших поэтов современной Америки.
Не коренной американец. Происходит из бедной семьи эмигрантов-шведов. Родился в 1878 г. в Гэйлсборге, в одном из центральных штатов (Иллинойс). Не из поэтов-книжников, учила его прежде всего сама жизнь.
В 13 лет он уже работал, развозя молоко, и лет до двадцати перепробовал все виды тяжелой физической работы как в промышленности (подмастерьем в гончарной, разгрузчиком и кочегаром в кирпичной), так и в сельском хозяйстве (батраком в Канзасе); был также каменщиком, театральным рабочим, судомоем и т. п.
Участвовал рядовым в испано-американской войне. 4 года занимался в Гэйлсборгском колледже, где был капитаном баскетбольной команды и редактором студенческого журнала.
По выходе из колледжа руководил рекламной частью универсального магазина, пробовал силы в мелкой журналистике, писал по вопросам охраны труда, был партийным (социал-демократ) инструктором в Висконсине. Наконец, в 1904 г. выпустил свою первую книжку стихов. Но прославился Сэндберг только после напечатания его стихов в журнале Poetry и премирования его „Чикаго" в 1914 г.
Кормится Сэндберг и посейчас главным образом газетной работой. В период империалистической войны он был корреспондентом американских газет в Швеции.
Сэндберг сотрудничал в передовых органах Masses и Liberator. Главные его книги: Chicago Poems („Стихи о Чикаго").—1916 г., Cornhuskers („Обмолот")—1918 г., Smoke and Steel — („Дым и Сталь") —1920 г.
Основные мотивы творчества Сэндберга — это глубоко запавшее с детства сыновнее чувство к прерии; поэтическая влюбленность в мощный современный город („Чикаго"), осложненная ненавистью к нему; зрелая переоценка многих культурных и социальных ценностей и критика их; временами признаки усталости в скептической разработке тем тленности и фатализма, но чаще оптимистические прорывы в утопическое завтра.
Он мечтает о завтрашнем дне, „кроме которого нет ничего во вселенной" („Завтра"), и предвидит тех, кто наследует это завтра („Я — народ"). Когда на расчищенном пустыре погибшей цивилизации вырастет подлинная культура — „создание ученых, изобретателей, утопистов и чернорабочих („У порога гробницы"), — „Чернь, Народ, Массы придут тогда".
Что же критикует Сэндберг? Почти все из затрагивающих его сторон американской действительности.
Пафос многих его стихотворений — это не крикливое, но самоочевидно вытекающее из материала и его обработки „нет" по самым основным вопросам современности: „нет" — войне („Убийцы", „Кнопки", „Лжецы"); „нет" современным условиям труда („Землекопы", „Анна Имрос", „Дым и Сталь"); „нет" — способам построения, свирепого охранения и тем самым разрушения существующей культуры и строя („Троесловья", „У врат гробницы"' „Лжецы"', „Памяти гордого парня"); „нет" — растлевающему влиянию города (критическая часть „Чикаго") — словом, „нет" — почти всему существующему строю. Общее определение его тематики мы находим в стихотворении „Выбор": противопоставляя себя традиционным поэтам „соловья и луны", он хочет быть поэтом голода, опасности и социального гнева.
Как областной поэт Mid-Wеst'a (Центральные Штаты), Сэндберг широко пользуется местными оборотами и словечками, просторечьем и прозаизмами. Этого рода стихи создали ему репутацию трудно понятного автора и переводу почти не поддаются.
Правда, и в других стихах язык Сэндберга бывает намеренно резок и угловат, но этим он продолжает традицию Уитмэна, писавшего: „Не думаете ли вы, что размах и сила Наших Штатов должны укладываться в сахарные словечки дам, в джентльменские слова в белых перчатках?"
Влияние Уитмэна сказывается и в излюбленной Сэндбергом форме безрифменного свободного стиха, которым он пользуется с исключительной гибкостью и выразительностью.
THREES
I was a boy when I heaid three red words
a thousand Frenchmen died in the streets
for: Liberty, Equality, Fraternity-I asked
why men die Jor woкds.
I was older; men with mustaches, sideburns
lilacs, told me the high golden words are:
Mother, Home and Heaven-other older men with
face decorations said: God, Duty, Immortality
-they sang these threes slow from deep lungs.
Years ticked off their say-so on the great clocks
of doom and damnation, soup and nuts: meteors flashed
their say-so: and out of great Russia came three
dusky syllables workmen took guns and went out to die
for: Bread, Peace, Land.
And I met a marine of the U.S.A., a leatherneck with
a girl on his knee for a memory in ports circling the
earth and he said: tell me how to say three things
and I always get by-gimme a plate of ham and eggs-
how much?-and-do you love me, kid?
ТРИ СЛОВА (перевод М.Зенкевича)
В детстве я слышал три красных слова;
Тысячи французов умирали на улицах
За Свободу, Равенство, Братство,— и я спросил,
Почему за слова умирают люди.
Я подрос, и почтенные люди с усами
Говорили, что три заветных слова —
Это Мать, Семья и Небо, а другие, постарше,
С орденами на груди, говорили: Бог, Долг и Бессмертье,—
Говорили нараспев и с глубоким вздохом.
Годы отстукивали свое тик-так на больших часах
Судеб человеческих, и вдруг метеорами
Сверкнули из огромной России три
Суровых слова, и рабочие с оружием пошли умирать
За Хлеб, Мир и Землю.
А раз я видел моряка американского флота,
Портовая девчонка сидела у нет о на коленях,
И он творил: «Нужно уметь сказать три слова,
Только и всего: дайте мне ветчину, и яичницу,—
Что еще? — и немножко любви,
Моя крошка!»
JAZZ FANTASIA
Drum on your drums, batter on your banjoes, sob on the long
cool winding saxophones. Go to it, О jazzmen.
Sling your knuckles on the bottoms of the happy tin pans, let
your trombones ooze, and go husha-husha-hush with
the slippery sand-paper.
Moan like an autumn wind high in the lonesome tree-tops,
moan soft like you wanted somebody terrible, cry like
a racing car, slipping away from a motor-cycle cop,
bang-bang! you jazzmen, bang altogether drums, traps,
banjoes, horns, tin cans-make two people fight on
the top of a stairway and scratch each other's eyes
in a clinch tumbling down the stairs.
Can the rough stuff... now a Mississippi steamboat pushes
up the night river with a hoo-hoo-hoo-oo... and the green
lanterns calling to the high soft stars... a red moon
rides on the humps of the low river hills... go to it,
О jazzmen.
ДЖАЗ-ФАНТАЗИЯ (перевод М.Зенкевича)
Барабаны, гремите — бум, бум. Изнывайте жалобно, банджо.
Рыдайте извивами горл саксофоны. Играй, о джаз-банд!
Без жалости бейте суставами пальцев по жести кастрюль,
отрыгивайте тромбонами тромбы, верещите наждачной
бумагой, хуша, хуша, хуш...
Войте, как ветер осенний в вершинах деревьев, вопите, как
будто от боли в ужасе, вопите, как бешеный автомобиль,
ускользающий от полицейского мотоцикла. Играй, играй,
джаз-банд, оркестр барабанов, банджо, рожков, саксо-
фонов, кастрюль,— пусть двое пьяных, сцепившихся
на лестнице рьяно, бьют наугад, наобум и катятся вниз
по ступеням.
Вопите музыкой зычной... А там, на Миссисипи, ночной
пароход пробирается вверх по темной реке с ревом
гyy-yy-yy-у... И зелеными фонарями взывает к далеким
нежным звездам...
А крас ный месяц скачет на черных горбах прибрежных
холмов...
Играй, о джаз-банд!
ANECDOTE OF HEMLOCK FOR TWO ATHENIANS
The grizzled Athenian ordered to hemlock,
Ordered to a drink and lights out,
Had a friend he never refused anything.
“Let me drink too,” the friend said.
And the grizzled Athenian answered,
“I never yet refused you anything.”
“I am short of hemlock enough for two,”
The head executioner interjected,
“There must be more silver for more hemlock.”
“Somebody pay this man for the drinks of death,”
The grizzled Athenian told his friends,
Who fished out the ready cash wanted.
“Since one cannot die on free cost at Athens,
Give this man his money,” were the words
Of the man named Phocion, the grizzled Athenian.
Yes, there are men who know how to die in a grand way.
There are men who make their finish worth mentioning.
АНЕКДОТ О ЦИКУТЕ ДЛЯ ДВУХ АФИНЯН (перевод А.Сергеева)
Седовласый афинянин, приговоренный
Выпить смертельную чашу цикуты,
Не мог ни в чем отказать своему другу.
«Дай отпить и мне»,— попросил его друг,
И седовласый афинянин ответил:
«Пока я тебе ни в чем не отказывал».
«Тут на двоих цикуты не хватит,—
Вмешался в их разговор палач,—
Цикута нынче на вес серебра».
«Прошу, заплатите ему за яд»,—
Обратился к друзьям седовласый афинянин,
И те раздобыли нужную сумму.
«Раз в Афинах нельзя умереть бесплатно,
Отдайте этому человеку деньги»,—
Сказал Фокион, седовласый афинянин.
Да, бывают люди, которые умирают величественно,
Люди, о чьем конце стоит рассказывать.
CHOICES
They offer you many things,
I a few.
Moonlight on the play of fountains at night
With water sparkling a drowsy monotone,
Bare-shouldered, smiling women and talk
And a cross-play of loves and adulteries
And a fear of death
and a remembering of regrets:
All this they offer you.
I come with:
salt and bread
a terrible job of work
and tireless war;
Come and have now:
hunger.
danger
and hate.
ВЫБОР (перевод И.Кашкина)
Они предлагают вам многое,
Я же — немного.
Лунный свет, дробящийся в игре полунощных фонтанов,
Усыпляющее поблескиванье воды,
Обнаженные плечи, улыбки, и болтовню,
тесно переплетенные любовь и измену,
Страх смерти и постоянных возврат сожалений —
Вот что они вам предложат.
Я прихожу
с круто посоленным хлебом,
тяготой непосильной работы,
неустанной борьбой.
На-те — берите:
голод,
опасность
и месть.
CHICAGO
Hog Butcher for the World,
Tool Maker, Stacker of Wheat,
Player with Railroads and the Nation's Freight Handler;
Stormy, husky, brawling,
City of the Big Shoulders:
They tell me you are wicked and I believe them, for I have
seen your painted women under the gas lamps luring the
farm boys.
And they tell me you are crooked and I answer: Yes, it is
true I have seen the gunman kill and go free to kill again.
And they tell me you are brutal and my reply is: On the faces
of women and children I have seen the marks of wanton
hunger.
And having answered so I turn once more to those who sneer
at this my city, and I give them back the sneer and say
to them:
Come and show me another city with lifted head singing
so proud to be alive and coarse and strong and cunning.
Flinging magnetic curses amid the toil of piling job on job,
here is a tall bold slugger set vivid against the little
soft cities;
Fierce as a dog with tongue lapping for action, cunning as a
savage pitted against the wilderness,
Bareheaded,
Shoveling,
Wrecking,
Planning,
Building, breaking, rebuilding.
Under the smoke, dust all over his mouth, laughing with white
teeth,
Under the terrible burden of destiny laughing as a young man
laughs,
Laughing even as an ignorant fighter laughs who has never
lost a battle,
Bragging and laughing that under his wrist is the pulse, and
under his ribs the heart of the people,
Laughing!
Laughing the stormy, husky, brawling laughter of Youth,
half-naked, sweating, proud be Hog Butcher, Tool Maker,
Stacker of Wheat, Player with Railroads and Freight Handler
to the Nation.
ЧИКАГО (перевод И.Кашкина)
Свинобой и мясник всего мира,
Машиностроитель, хлебный ссыпщик,
Биржевой воротила, хозяин всех перевозок,
Буйный, хриплый, горластый,
Широкоплечий — город-гигант.
Мне говорят: ты развратен,— я атому верю: под газовыми
фонарями я видел твоих накрашенных женщин,
зазывающих фермерских батраков.
Мне говорят: ты преступен,— я отвечу: да, это правда, я
видел, как бандит убивает и спокойно уходит, чтоб вновь
убивать.
Мне творят: ты скуп, и мой ответ: на лице твоих детей
и женщин я видел печать бесстыдного голода.
И, ответив, я обернусь еще раз к ним, высмеивающим мой
город, и верну им насмешку, и скажу им:
Укажите мне город, который так звонко поет свои песни,
гордясь жить, быть грубым, сильным, искусным.
С крепким (ловцом вгрызаясь в любую работу, громоздя урок
на урок,— вот он, рослый, дерзкий ленивец, такой живучий
среди изнеженных городков и предместий,
Рвущийся к делу, как пес, с разинутой пенистой пастью,
хитрый, словно дикарь, закаленный борьбою с пустыней,
Простоволосый,
Загребистый,
Грубый,—
Планирует он пустыри, :
Воздвигая, круша и вновь строя.
Весь в дыму, полон рот пыли, смеясь белозубой улыбкой,
Под тяжкой ношей судьбы, смеясь смехом мужчины,
Смеясь беспечным смехом борца, не знавшего поражений,
Смеясь с похвальбой, что в жилах его бьется кровь, под
ребром — бьется сердце народа.
Смеясь.
Смеясь буйным, хриплым, горластым смехом юнца, полуголый,
весь пропотевший, гордый тем, что он — свинобой, машино-
строитель, хлебный ссыпщик, биржевой воротила и хозяин
всех перевозок.
LIMITED
I am riding on a limited express, one of the crack trains
of the nation.
Hurtling across the prairie into blue haze and dark air go
fifteen all-steel coaches holding a thousand people.
(All the coaches shall be scrap and rust and all the men and
women laughing in the diners and sleepers shall pass to
ashes.)
I ask a man in the smoker where he is going and he answers:
“Omaha.”
ЛЮКС (перевод И.Кашкина)
Я еду в экспрессе люкс, этой гордости нации.
Звякая буферами, несутся по прерии сквозь сизую дымку
и закагную мглу пятнадцать цельностальных вагонов
с тысячью пассажиров
(все вагоны станут кучей ржавого лома, и все пассажиры,
смеющиеся по салон-вагонам и купе, станут прахом).
Я спрашиваю соседа по купе, куда он едет, и он отвечает:
«Омаха».
PRAYERS OF STEEL
Lay me on an anvil, О God.
Beat me and hammer me into a crowbar.
Let me pry loose old walls.
Let me lift and loosen old foundations.
Lay me on an anvil, О God.
Beat me and hammer me into a steel spike
Drive me into the girders that hold a skyscraper together
Take red-hot rivets and fasten me into the central girders
Let me be the great nail holding a skyscraper through blue
nights into white stars.
МОЛИТВА СТАЛИ (перевод И.Кашкина)
Положи меня, боже, на наковальню,
Сплющи и выкуй кирку или лом,
Дай мне расшатать старые стены,
Дай мне взрыть и сровнять их основанья.
Положи меня, боже, на наковальню,
Сплющи и выкуй стальную заклепку.
Скрепи мною балки в остовах небоскребов.
Раскаленным болтом загони в опорные скрепы.
Дай мне стать крепким устоем, вздымающим небоскребы
В синие ночи к белеющим звездам.
GRASS
Pile the bodies high at Austerlitz and Waterloo.
Shovel them under and let me work-
I am the grass; I cover all.
And pile them high at Gettysburg
And pile them high at Ypres and Verdun.
Shovel them under and let me work.
Two years, ten years, and passengers ask the conductor:
What place is this?
Where are we now?
I am the grass.
Let me work.
ТРАВА (перевод И.Кашкина)
Нагромоздите тела под Аустерлицем и Ватерлоо,
Сложите в могилу и дайте мне работать:
Я — трава: я покрываю все.
Нагромоздите их выше под Геттисбургом,
Нагромоздите выше под Верденом, у Ипра,
Сложите в могилу и дайте мне работать.
Два юда, десять лет, и пассажиры спросят кондуктора:
«Это что за места?
Где мы теперь?»
Я — трава.
Дайте мне работать.
KILLERS
I am singing to you
Soft as a man with a dead child speaks;
Hard as a man in handcuffs,
Held where he cannot move:
Under the sun
Are sixteen million men,
Chosen for shining teeth,
Sharp eyes, hard legs,
And a running of young warm blood in their wrists.
And a red juice runs on the green grass;
And a red juice soaks the dark soil.
And the sixteen million are killing. . . and killing
and killing.
I never forget them day or night:
They beat on my head for memory of them;
They pound on my heart and I cry back to them,
To their homes and women, dreams and games.
I wake in the night and smell the trenches,
And hear the low stir of sleepers in lines--
Sixteen million sleepers and pickets in the dark:
Some of them long sleepers for always,
Some of them tumbling to sleep to-morrow for always,
Fixed in the drag of the world's heartbreak,
Eating and drinking, toiling. . . on a long job of
killing.
Sixteen million men.
УБИЙЦЫ (перевод И.Кашкина)
Я говорю вам
мягко, словно отец прощаясь с умершим ребенком,
сурово, как человек в кандалах,
лишенный насущной свободы.
На земле
шестнадцать миллионов
выбраны за свои белые зубы,
острый взгляд, крепкие бедра,
молодую, горячую кровь.
И красный сок течет по зеленой траве,
и земля набухает от красного сока,
и шестнадцать миллионов убивают... убивают... убивают.
Мне ни ночью, ни днем от них нет покоя
Они стучатся в мой мозг, напоминая,
они давят на сердце, и я отзываюсь
на их быт, семью, утехи и грезы.
Просыпаясь ночью, я вдыхаю запах окопов,
слышу неясный шорох уснувших в траншеях,
шестнадцать миллионов спящих и стоящих на страже во тьме.
Иные из них давно отдыхают, и навсегда,
другие скоро споткнутся, чтобы тоже уснуть навсегда,
увлекаемые лавиной, крушащей весь мир,
хмелея, опохмеляясь,... в бесконечном надрыве...
на тяжкой работе убийцы.
Шестнадцать миллионов.
THE LIARS
A LIAR goes in fine clothes.
A liar goes in rags.
A liar is a liar, clothes or no clothes.
A liar is a liar and lives on the lies he tells and dies in a life of lies.
And the stonecutters earn a living—with lies—on the tombs of liars.
Aliar looks ’em in the eye
And lies to a woman,
Lies to a man, a pal, a child, a fool.
And he is an old liar; we know him many years back.
A liar lies to nations.
A liar lies to the people.
A liar takes the blood of the people
And drinks this blood with a laugh and a lie,
A laugh in his neck,
A lie in his mouth.
And this liar is an old one; we know him many years.
He is straight as a dog’s hind leg.
He is straight as a corkscrew.
He is white as a black cat’s foot at midnight.
The tongue of a man is tied on this,
On the liar who lies to nations,
The liar who lies to the people.
The tongue of a man is tied on this
And ends: To hell with ’em all.
To hell with ’em all.
It’s a song hard as a riveter’s hammer,
Hard as the sleep of a crummy hobo,
Hard as the sleep of a lousy doughboy,
Twisted as a shell-shock idiot’s gibber.
The liars met where the doors were locked.
They said to each other: Now for war.
The liars fixed it and told ’em: Go.
Across their tables they fixed it up,
Behind their doors away from the mob.
And the guns did a job that nicked off millions.
The guns blew seven million off the map,
The guns sent seven million west.
Seven million shoving up the daisies.
Across their tables they fixed it up,
The liars who lie to nations.
And now
Out of the butcher’s job
And the boneyard junk the maggots have cleaned,
Where the jaws of skulls tell the jokes of war ghosts,
Out of this they are calling now: Let’s go back where we were.
Let us run the world again, us, us.
Where the doors are locked the liars say: Wait and we’ll cash in again.
So I hear The People talk.
I hear them tell each other:
Let the strong men be ready.
Let the strong men watch.
Let your wrists be cool and your head clear.
Let the liars get their finish,
The liars and their waiting game, waiting a day again
To open the doors and tell us: War! get out to your war again.
So I hear The People tell each other:
Look at to-day and to-morrow.
Fix this clock that nicks off millions
When The Liars say it’s time.
Take things in your own hands.
To hell with ’em all,
The liars who lie to nations,
The liars who lie to The People.
ЛЖЕЦЫ (перевод И.Кашкина)
Лжец ходит в пышном платье.
Лжец ходит в отрепьи.
Лжец — лжец, как бы ни был одет.
Лжец—лжец, и живет тем, что лжет,
И умирает во лжи.
И каменотес зарабатывает — на лжи
Надгробиями лжецов.
Лжец смотрит в глаза
И лжет женщине,
Мужчине, однокашнику, ребенку, глупцу.
Это матерой лжец; мы его знаем давно.
Лжец лжет нациям.
Лжец лжет народу.
Лжец вытягивает народную кровь
И пьет ее со смехом и ложью,
Со смехом в горле,
С ложью на устах.
И это матерой лжец; мы его знаем давно.
Он прям, как задняя лапа пса.
Он прям, как пробочник.
Он бел, как хвост черной кошки о полночь.
Мужская речь им полна,
Лжецом, что лжет нациям,
Лжецом, что лжет народу.
Мужская речь им полна.
И вот вывод: к чорту их всех,
к чорту их всех.
Вывод пожестче, чем молот паяльщика,
Пожестче, чем сон жирного хобо*,
Пожестче, чем сон вшивого увальня,
Скрученный, как болтовня слабоумных.
Лжецы сходятся и, заперев двери,
Говорят друг другу: итак — война.
Лжецы об'являют ее и говорят: марш!
За столом решили это они,
За дверьми, отделяющими их от черни.
А пушки постарались, скосили миллионы,
А пушки скинули семь миллионов со счета,
Пушки вывели семь миллионов в расход,
Семь миллионов своими телами мяли цветочки.
За столом решили это они,
Лжецы, что лгут нациям.
А нынче
Закончен убой
И черви очистили груды костей
И челюсти черепов рассказывают анекдоты про призраков войны.
И издалека взывают: пустите нас на прежнее место,
Дайте нам снова править миром, нам, нам!
И там, где двери заперты, лжецы говорят:
погодите, мы скоро возьмемся за дело.
И слышу я — говорит народ,
Слышу — толкуют друг другу:
Пусть сильные будут готовы,
Сильный, будь на-чеку,
Пусть руки будут прохладны и головы ясны.
Покончим с лжецами,
С лжецами и их темной игрой, выжидающей случая,
Чтобы отворить дверь и сказать нам: Война!
Ступайте опять на войну!
Вот что — слышу я — толкуют в народе:
Думай о сегодня, о зреющем завтра,
Ломай стрелку часов, что тысячи юношей скосит,
Когда лжец скажет: пора!
Бери власть в свои руки, —
К чорту их всех
Лжецов, что лгут нациям,
Лжецов, что лгут народу.
* Хобо—бродяга.
ANNA IMROTH
CROSS the hands over the breast here--so.
Straighten the legs a little more--so.
And call for the wagon to come and take her home.
Her mother will cry some and so will her sisters and
brothers.
But all of the others got down and they are safe and
this is the only one of the factory girls who
wasn't lucky in making the jump when the fire broke.
It is the hand of God and the lack of fire escapes.
АННА ИМРОС (перевод И.Кашкина)
Скрестите ей руки на груди — вот так.
Выпрямите ноги еще немножко — вот так.
И вызовите каретку, чтобы отвезти ее домой.
Ее мать поплачет немного, а с ней сестры и братья.
Но ведь всем, кроме нее, удалось спуститься, и все невредимы.
Она единственная из работниц, которой не посчастливилось при прыжке, когда вспыхнул пожар.
Виновата в том воля господня и отсутствие пожарных лестниц.
MUCKERS
Twenty men stand watching the muckers.
Stabbing the sides of he ditch
Where clay gleam yellow,
Driving the blades of their shovels
Deeperand deeper for the new gas mains,
Wipping sweat off their faces
With red bandanas.
The muckers work on ... pausing ... to pull
Their boots out of suckholes where they slosh.
Of twenty looking on
Ten murmur, “O, it’s a hell of a job,”
Ten others, “Jesus, I wish I had the job...”
ЗЕМЛЕКОПЫ (перевод И.Кашкина)
Двадцать человек стоят, наблюдая за землекопами.
— Равняющими бока канавы,
Где поблескивают пласты тускло-желтеющей глины;
— Врезывающими острие лопаты
Все глубже и глубже
До дна вновь заложенной газовой магистрали;
— Стирающими грязь с взмокшего лица
Красными банданна*
Землекопы работают без передышки...
Приостанавливаясь... только чтоб вытянуть ноги из вязкой глины, которая их засосала.
Из двадцати смотрящих
Десять бормочут: „Ну и адова же это работа".
А десятеро: „Мне бы хоть эту работу"!
*) Цветные платки с кольцевым узором, изготовляемые особенным способом: — bandanna (Примечания переводчика).
AT THE GATES OF TOMBS
CIVILIZATIONS are set up and knocked down
the same as pins in a bowling alley.
Civilizations get into the garbage wagons
and are hauled away the same as potato
peelings or any pot scrapings.
Civilizations, all the work of the artists,
inventors, dreamers of work and genius,
go to the dumps one by one.
Be silent about it; since at the gates of tombs
silence is a gift, be silent; since at the epitaphs
written in the air, since at the swan songs hung in
the air, silence is a gift, be silent; forget it.
If any fool, babbler, gabby mouth, stand up and say:
Let us make a civilization where the sacred and
beautiful things of toil and genius shall last
If any such noisy gazook stands up and makes himself
heard put him out tie a can on him lock him up
in Leavenworth shackle him in the Atlanta hoosc-
gow let him eat from the tin dishes at Sing Sing
slue him in as a lifer at San Quentin.
It is the law; as a civilization dies and goes down
to eat ashes along with all other dead civilizations
it is the law all dirty wild dreamers die first
gag 'em, lock 'em up, get 'em bumped off.
And since at the gates of tombs silence is a gift,
be silent about it, yes, be silent forget it.
У ПОРОГА ГРОБНИЦЫ (перевод И.Кашкина)
Цивилизацию устанавливают и сшибают прочь,
Словно кеглю на кегельбане.
Цивилизацию выкидывают в помойное ведро,
Словно картофельную шелуху и очистки.
Цивилизации —
создание художников, изобретателей, утопистов и чернорабочих, —
Идут на свалку одна за другой.
Молчите об этом; потому что у врат гробницы
Молчание — добродетель; молчите и вы; потому что
Перед эпитафией, написанной в воздухе, перед
Лебединой песнью, наполнившей воздух,
Молчание—добродетель, молчите; забудьте об этом.
А если найдется какой-нибудь глупец, болтун и кликуша, если он встанет и крикнет: „Давайте создадим культуру, в которую
Священные и прекрасные создания труда
И гения были бы впаяны вечно",—
Поднимись только этакий крикливый пройдоха,
Чтобы обратиться к народу —
Вытолкайте его,
Заткните ему глотку,
Заприте его в Ливенворсе *)
В кандалы его, и в одиночку Атланта *),
Пусть его поест с оловянной тарелки в Синг-Синге *)
Заживо умрет бессрочником в Сен-Квентине *).
Таков закон: если цивилизация умирает и подергивается пеплом вслед за другими умершими цивилизациями —
Законно, чтобы все мерзкие, буйные мечтатели умерли первыми
— Заткните им глотку, затолкайте в тюрьму, прихлопните их.
И так как у врат гробницы молчание — добродетель,
молчите об этом, да, молчите или — лучше всего —
позабудьте!
*) Названия главных политических тюрем Северо-Американских Соединенных Штатов. (Примеч. перев.)
MEMOIR OF A PROUD BOY
HE lived on the wings of storm.
The ashes are in Chihuahua.
Out of Ludlow and coal towns in Colorado
Sprang a vengeance of Slav miners, Italians, Scots, Cornishmen, Yanks.
Killings ran under the spoken commands of this boy
With eighty men and rifles on a hogback mountain.
They killed swearing to remember
The shot and charred wives and children
In the burnt camp of Ludlow,
And Louis Tikas, the laughing Greek,
Plugged with a bullet, clubbed with a gun butt.
As a home war
It held the nation a week
And one or two million men stood together
And swore by the retribution of steel.
It was all accidental.
He lived flecking lint off coat lapels
Of men he talked with.
He kissed the miners’ babies
And wrote a Denver paper
Of picket silhouettes on a mountain line.
He had no mother but Mother Jones
Crying from a jail window of Trinidad:
“All I want is room enough to stand
And shake my fist at the enemies of the human race.”
Named by a grand jury as a murderer
He went to Chihuahua, forgot his old Scotch name,
Smoked cheroots with Pancho Villa
And wrote letters of Villa as a rock of the people.
How can I tell how Don Magregor went?
Three riders emptied lead into him.
He lay on the main street of an inland town.
A boy sat near all day throwing stones
To keep pigs away.
The Villa men buried him in a pit
With twenty Carranzistas.
There is drama in that point…
…the boy and the pigs.
Griffith would make a movie of it to fetch sobs.
Victor Herbert would have the drums whirr
In a weave with a high fiddle-string’s single clamor.
“And the muchacho sat there all day throwing stones
To keep the pigs away,” wrote Gibbons to the Tribune.
Somewhere in Chihuahua or Colorado
Is a leather bag of poems and short stories.
ПАМЯТИ ГОРДОГО ПАРНЯ *) (перевод И.Кашкина)
*) Мак Грегор, молодой шахтер, ушедший в горы после знаменитой стачки в Ладло (1912), когда правительственные войска, направленные против бастующих, подожгли временный лагерь, где укрывались семьи горняков, выселенных из помещений, принадлежавших предпринимателям.
Он жил на крыльях бури,
Его прах в Чихуахуа 1)
В Ладло, в угольных городах Колорадо
Гневно сжалась рука горняков из славян, итальянцев, шотландцев, ирландцев и янки.
И восемьдесят винтовок со вздыбленных гор выметали долину
Под началом этого парня.
Они убивали,
клянясь вечно помнить
Пристреленных и обугленных женщин и детей
Сожженного лагеря в Ладло
И Людовика Тикос, веселого грека,
Пробуравленного пулей,
добитого прикладами.
Как всякая гражданская война,
Это заняло нацию на неделю, другую,
И один или два миллиона
Об'единились в клятве
отомстить сталью.
Все это было чистой случайностью.
До этого он жил,
Смахивая пылинки с воротника своих собеседников,
Целовал горнячьих ребят
И писал в Денверском журнале
Стихи о силуэтах пикетщиков на гребнях оцепленных гор.
Он не знал матери, кроме матушки Джонс 2),
Кричавшей из-за тюремной решетки в Тринидаде:
„Мне лишь была бы возможность высунуть руку
Сквозь прутья решетки и погрозить кулаком врагам трудового народа!"
Ошельмованный верховным судом, как убийца,
Он отправился в Чихуахуа,
Забыл свое старое шотландское имя,
Курил чируты с Пансой Вилла 3)
И писал письма о Вилла — опоре народа.
Как передать мне смерть Дон Мак Грегора ?
Трое всадников на всем скаку всадили в него порцию свинца:
Он лежал на главной улице затерянного мексиканского городка,
И мальчишка целый день сидел возле его трупа, швыряя каменья,
Чтоб оберечь его от свиней.
Люди Вилла похоронили его в Шахте
Вместе с двадцатью Каррансистами 4).
Какой жуткий факт... Мальчишка и свиньи...
Гриффитс 5) скроил бы из этого сердцещипательный фильм,
У Виктора Херберта 6) дробь барабанов
Переплелась бы с режущим выкриком скрипки.
„И мучачо 7) сидел там весь день, швыряя камнями,
Чтобы оберечь его от свиней", — написал Гиббонс 8) в „Трибуну" 9).
Где-нибудь в Чихуахуа или Колорадо
Завалялся кожаный чемодан набросков, стихов и рассказов.
1) Чихуахуа—мексиканский город.
2) Матушка Джонс — прозвище одного из лидеров Индустриальных Рабочих Мира (I. W. W)
3) Пансо Вилла — генерал, стоявший во главе народной революционной мексиканской армии.
4) Каррансисты — сторонники противника Вилла, реакционного президента Карранцы.
5) Гриффитс — знаменитый американский кино-постановщик.
6) Виктор Херберт — американский композитор.
7) Muchасho (мучачо) по-испански—мальчик.
8) Гиббонс — репортер.
9) „Трибуна" — влиятельная американская газета. (Примечания переводчика).
BUTTONS
I HAVE been watching the war map slammed up for
advertising in front of the newspaper office.
Buttons--red and yellow buttons--blue and black buttons--
are shoved back and forth across the map.
A laughing young man, sunny with freckles,
Climbs a ladder, yells a joke to somebody in the crowd,
And then fixes a yellow button one inch west
And follows the yellow button with a black button one
inch west.
(Ten thousand men and boys twist on their bodies in
a red soak along a river edge,
Gasping of wounds, calling for water, some rattling
death in their throats.)
Who would guess what it cost to move two buttons one
inch on the war map here in front of the newspaper
office where the freckle-faced young man is laughing
to us?
КНОПКИ (перевод И.Кашкина)
* На стратегических картах расположение фронта обозначается цветными кнопками с протянутой между ними шелковинкой. (Прим. переводч.)
Я разглядывал огромную карту военных действий,
выставленную для рекламы при входе в редакцию крупной газеты.
Кнопки — красные и желтые кнопки — синие и черные кнопки рассеяны по всей карте.
Смешливый юноша, весь в веснушках,
Карабкается по стремянке, перекидываясь шуточками кое с кем из толпы,
И передвигает одну из желтых кнопок на дюйм западнее.
И вслед за желтой кнопкой передвигает и черную — тоже на дюйм западнее.
(Десять тысяч мужчин и юношей корчатся в красной гуще по берегам реки,
Захлебываясь кровью, моля о воде, с клокотанием смерти в гортани).
Кто, кто догадается, чего стоит передвинуть на дюйм эти две кнопки здесь, на карте, у дверей редакции крупной газеты, где веснушчатый юноша улыбается нам с верхней ступеньки?
DYNAMITER
I sat with a dynamiter at supper in a German saloon eating steak and onions.
And he laughed and told stories of his wife and children and the cause of labor and the working class.
It was laughter of an unshakable man knowing life to be a rich and red-blooded thing.
Yes, his laugh rang like the call of gray birds filled with a glory of joy ramming their winged flight through a rain storm.
His name was in many newspapers as an enemy of the nation and few keepers of churches or schools would open their doors to him.
Over the steak and onions not a word was said of his deep days and nights as a dynamiter.
Only I always remember him as a lover of life, a lover of children, a lover of all free, reckless laughter everywhere—lover of red hearts and red blood the world over.
ДИНАМИТЧИК (перевод И.Кашкина)
Я сидел с динамитчиком в немецком ресторане за бифштексом с поджаренным луком.
И он смеялся и рассказывал о жене и детях и о защите труда и рабочего класса.
Это был смех непоколебимого человека, знающего жизнь, полнокровную и горячую.
Да! Этот смех звенел гордым призывом перелетных птиц, в радостном упоении прокладывающих свой крылатый путь сквозь дождь и бурю.
Его имя пестрило газеты, как имя врага народа, и немногие блюстители церкви и школы открыли бы перед ним свои двери.
За бифштексом с поджаренным луком ни слова не было молвлено об его подпольных скитаниях террориста.
И вот я всегда вспоминаю его, как жизнелюбца, любимца детей, поборника свободного, веселого смеха без всяких стеснений; влюбленного в горячие сердца и горячую кровь всего мира.
I AM THE PEOPLE, THE MOB
I am the people--the mob--the crowd--the mass.
Do you know that all the great work of the world is
done through me?
I am the workingman, the inventor, the maker of the
world's food and clothes.
I am the audience that witnesses history. The Napoleons
come from me and the Lincolns. They die. And
then I send forth more Napoleons and Lincolns.
I am the seed ground. I am a prairie that will stand
for much plowing. Terrible storms pass over me.
I forget. The best of me is sucked out and wasted.
I forget. Everything but Death comes to me and
makes me work and give up what I have. And I
forget.
Sometimes I growl, shake myself and spatter a few red
drops for history to remember. Then--I forget.
When I, the People, learn to remember, when I, the
People, use the lessons of yesterday and no longer
forget who robbed me last year, who played me for
a fool--then there will be no speaker in all the world
say the name: "The People," with any fleck of a
sneer in his voice or any far-off smile of derision.
The mob--the crowd--the mass--will arrive then.
Я — НАРОД, Я — ЧЕРНЬ (перевод И.Кашкина)
Я — народ, я — чернь — толпа — массы.
Знаете ли вы, что все великое в мире создано моим трудом
Я — рабочий, изобретатель, поставщик пищи и платья для всего мира.
Я — зритель, перед которым проходит история.
Я высылаю в мир Наполеонов, Линкольнов. Они умирают,
А я создаю новых Наполеонов, Линкольнов.
Я — плодоносная почва. Я — прерия, которая выдержит много запашек.
Страшные бури проносятся надо мною,—
Я забываю.
Возьмут у меня и растратят все лучшее,—
Я забываю.
Все, кроме смерти, приходит ко мне, заставляя работать, отдавать все, что у меня есть лучшего,
А я забываю.
Иногда я рычу, встряхиваюсь и роняю несколько красных капелек, чтобы было, что вспомнить истории.
А потом —
Я забываю.
Когда я, Народ, научусь вспоминать, когда я, Народ, применю уроки вчерашнего дня и не забуду больше тех, кто ограбил меня в прошлом году, тех, кто дурачил меня, —
Тогда никого не найдется на свете, кто произнес бы слово „Народ" хоть с тенью насмешки, чьи губы скривила б хоть складка презренья.
Чернь — толпа — массы — придут тогда.
FLUX
SAND of the sea runs red
Where the sunset reaches and quivers.
Sand of the sea runs yellow
Where the moon slants and wavers.
ПОТОКИ (перевод Валентины Сокорянской)
Морской песок – потоки красные,-
Там в море солнце садится ясное.
Морской песок – в потоках желтизна,-
Там ночью плещется и кувыркается луна.
BABY TOES
There is a blue star, Janet,
Fifteen years' ride from us,
If we ride a hundred miles an hour.
There is a white star, Janet,
Forty years' ride from us,
If we ride a hundred miles an hour.
Shall we ride
To the blue star
Or the white star?
ДЕТСКИЕ НОЖКИ (перевод Андрея Пустогарова)
Есть синяя в небе звезда, Дженит.
Если гнать сто миль в час,
езды двадцать лет от нас.
И белая есть звезда, Дженит.
Если гнать сто миль в час,
езды сорок лет от нас.
Ну так к синей звезде
или к белой
мы с тобою поедем, Дженит?
SMOKE
I SIT in a chair and read the newspapers.
Millions of men go to war, acres of them are buried, guns and ships broken, cities burned, villages sent up
in smoke, and children where cows are killed off amid hoarse barbecues vanish like finger-rings of
smoke in a north wind.
I sit in a chair and read the newspapers.
ДЫМ (перевод Андрея Пустогарова)
Я сижу в кресле и читаю газету.
Миллионы идут на войну, нужны гектары для кладбищ, пушки и корабли взорваны,
города сожжены, деревни дымом подымаются к небу, над хрустящим барбекю убитых коров
дети кольцами дыма растворяются в северном ветре.
Я сижу в кресле и читаю газету.
HAZARDOUS OCCUPATIONS
JUGGLERS keep six bottles in the air.
Club swingers toss up six and eight.
The knife throwers miss each other's
ears by a hair and the steel quivers
in the target wood.
The trapeze battlers do a back-and-forth
high in the air with a girl's feet
and ankles upside down.
So they earn a living till they miss
once, twice, even three times.
So they live on hate and love as gjpsies
live in satin skins and shiny eyes.
In their graves do the elbows jostle once
in a blue moon and wriggle to throw
a kiss answering a dreamed-of applause?
Do the bones repeat : It's a good act
we got a good hand. . . . ?
ОПАСНОЕ ЗАНЯТИЕ (перевод Андрея Пустогарова)
Жонглеры одновременно удерживают в воздухе шесть бутылок.
Професиональные картежники набирают шестерку с восьмеркой.
Метатели ножей без промаха вонзают дрожащие лезвия на волосок от уха
в деревянный щит.
Воздушные гимнасты под куполом раскачиваются вниз головой на трапеции,
перехватывая партнерш то за запястья, то за щиколотки.
Этим они зарабатывают на жизнь, пока не промахнутся раз,
другой или даже третий.
Они зарабатывают на ненависти и любви,
как цыганки зарабатывают атласной кожей и пламенным взглядом.
Но там, в могиле, когда рак свистнет,
отталкивают ли они друг друга локтями,
чтоб, взмахнув рукой, послать воздушный поцелуй
в ответ на желанные аплодисменты?
Приговаривают ли их кости:
"Глаз верен, а рука тверда"?
BRINGERS
COVER me over
In dusk and dust and dreams.
Cover me over
And leave me alone.
Cover me over,
You tireless, great.
Hear me and cover me,
Bringers of dusk and dust and dreams.
ДАРИТЕЛИ (перевод Андрея Пустогарова)
Заверните меня
в пыль, сумерки, сны.
Заверните и оставьте
меня одного.
Заверните меня,
огромные, неустанные.
Выслушайте и заверните,
дарители сумерек, пыли и снов.
VILLAGE IN LATE SUMMER (перевод Андрея Пустогарова)
LIPS half-willing in a doorway.
Lips half-singing at a window.
Eyes half-dreaming in the walls.
Feet half-dancing in a kitchen.
Even the clocks half-yawn the hours
And the farmers make half-answers.
ПОСЕЛОК В КОНЦЕ ЛЕТА (перевод Андрея Пустогарова)
Полузовущие губы на крыльце,
полупоющие губы в окне,
в комнате полугрезят глаза,
ноги полутанцуют на кухне,
даже часы на стене тянут время в полузевоте.
фермеры полуумалчивают ответ.
STILL LIFE
COOL your heels on the rail of an observation car.
Let the engineer open her up for ninety miles an hour.
Take in the prairie right and left, rolling land and new hay crops, swaths of new hay laid in the sun.
A gray village flecks by and the horses hitched in front of the post-office never blink an eye.
A barnyard and fifteen Holstein cows, dabs of white on a black wall map, never blink an eye.
A signalman in a tower, the outpost of Kansas City, keeps his place at a window with the serenity of a bronze statue on a dark night when lovers pass whispering.
НАТЮРМОРТ (перевод Андрея Пустогарова)
Остуди пятки о железо вагона для туристов.
Пусть машинист покажет ее на скорости девяносто миль в час.
Впусти прерию внутрь, раскатившуюся вправо и влево землю,
выросшую новую траву и скошенную, сохнущую на солнце полосу.
Серые пятна промелькнувших поселков,
лошади, привязанные у почтовой конторы - и глазом не поведут.
Дюжина коров голштинской породы на скотном дворе -
белые мазки на черной карте - и глазом не поведут.
Стрелочник в окошке - полустанок перед Канзас-сити -
безмятежен, словно бронзовая статуя
в ночной темноте, когда мимо, шепчась, проходят влюбленные.
COOL TOMBS
WHEN Abraham Lincoln was shoveled into the tombs, he
forgot the copperheads and the assassin … in the dust,
in the cooltombs.
And Ulysses Grant lost all thought of con men and Wall Street,
cash and collateral turned ashes … in the dust,
in thecool tombs.
Pocahontas’ body, lovely as a poplar, sweet as a red haw
in November or a pawpaw in May, did she wonder?
does sheremember? … in the dust,
in the cool tombs?
Take any streetful of people buying clothes and groceries,
cheering a hero or throwing confetti and blowing tin
horns … tell me if the lovers are losers … tell
me if any get more than the lovers … in the dust
… in the cool tombs.
СЫРА ЗЕМЛЯ (перевод Андрея Пустогарова)
Когда Авраам Линкольн лег в сырую землю, он
позабыл о всех заговорах и покушениях ... в могиле,
в сырой земле.
И Улисс Грант перестал думать о кидалах и Уолл Стрите,
о наличке и об истлевших кредитах ... в могиле,
в сырой земле.
А Покахонтас, стройная, как тополек, сладкая, как боярышник
в ноябре или азимина в мае, волновалась ли о чем,
помнит ли она... в могиле,
в сырой земле?
Люди - с любой улицы, где продают еду и одежду -
люди - что приветствуют героя или разбрасывают конфетти
и трубят в жестяные горны -
скажите, разве влюбленные проиграли,
скажите, разве кому досталось больше,
чем влюбленным ... в могиле ...
в сырой земле?
THE SKYSCRAPER LOVES NIGHT
ONE by one lights of a skyscraper fling their checkering cross work on the velvet gown of night.
I believe the skyscraper loves night as a woman and brings her playthings she asks for, brings her a velvet gown,
And loves the white of her shoulders hidden under the dark feel of it all.
The masonry of steel looks to the night for somebody it loves,
He is a little dizzy and almost dances … waiting … dark …
НЕБОСКРЕБ ВЛЮБЛЕН В НОЧЬ (перевод Андрея Пустогарова)
Один за другим огни небоскреба расшили узором в шахматную клетку бархатное платье ночи.
Я думаю, небоскреб влюблен в нее, как в женщину, он принес ей игрушки, которые она просила.
Он любит белизну ее плечей, скрытую за всеми этими темными прикосновениями.
Его стальные стропила - это, похоже, то, что любит она.
У него слегка кружится голова, он уже пританцовывает - ждущий - смуглый в этой темноте
UNDER A TELEPHONE POLE
I AM a copper wire slung in the air,
Slim against the sun I make not even a clear line of shadow.
Night and day I keep singing--humming and thrumming:
It is love and war and money; it is the fighting and the
tears, the work and want,
Death and laughter of men and women passing through
me, carrier of your speech,
In the rain and the wet dripping, in the dawn and the
shine drying,
A copper wire.
ТЕЛЕФОННЫЙ ПРОВОД (перевод Андрея Пустогарова)
Я медный провод, протянутый по воздуху,
не виден на фоне солнца, не отбрасываю тени,
ночью и днем напеваю - жу-жу-жу и трень-трень-трень.
Это любовь,война, деньги,
это сраженья и слезы,
работа и бедность,
смерть и смешки
текут сквозь меня,
я - ваш курьер,
в дождь и ветер,
впотьмах и на солнцепеке,
я - медный провод.
FOUR PRELUDES ON PLAYING OF THE WIND (перевод Андрея Пустогарова)
1.
“The past is a bucket of ashes.”
THE WOMAN named To-morrow
sits with a hairpin in her teeth
and takes her time
and does her hair the way she wants it
and fastens at last the last braid and coil
and puts the hairpin where it belongs
and turns and drawls: Well, what of it?
My grandmother, Yesterday, is gone.
What of it? Let the dead be dead.
2.
The doors were cedar
and the panels strips of gold
and the girls were golden girls
and the panels read and the girls chanted:
We are the greatest city,
the greatest nation:
nothing like us ever was.
The doors are twisted on broken hinges.
Sheets of rain swish through on the wind
where the golden girls ran and the panels read:
We are the greatest city,
the greatest nation,
nothing like us ever was.
3.
It has happened before.
Strong men put up a city and got
a nation together,
And paid singers to sing and women
to warble: We are the greatest city,
the greatest nation,
nothing like us ever was.
And while the singers sang
and the strong men listened
and paid the singers well
and felt good about it all,
there were rats and lizards who listened
… and the only listeners left now
… are … the rats … and the lizards.
And there
are black crows
crying, “Caw, caw,”
bringing mud and sticks
building a nest
over the words carved
on the doors where the panels were cedar
and the strips on the panels were gold
and the golden girls came singing:
We are the greatest city,
the greatest nation:
nothing like us ever was.
The only singers now are crows crying, “Caw, caw,”
And the sheets of rain whine in the wind and doorways.
And the only listeners now are … the rats … and the lizards.
4.
The feet of the rats
scribble on the doorsills;
the hieroglyphs of the rat footprints
chatter the pedigrees of the rats
and babble of the blood
and gabble of the breed
of the grandfathers and the great-grandfathers
of the rats.
And the wind shifts
and the dust on a doorsill shifts
and even the writing of the rat footprints
tells us nothing, nothing at all
about the greatest city, the greatest nation
where the strong men listened
and the women warbled: Nothing like us ever was.
ЧЕТЫРЕ ПРЕЛЮДИИ, РАЗЫГРАННЫЕ ВЕТРОМ (перевод Андрея Пустогарова)
"Прошлое - это пригоршня пепла"
1.
Женщина по имени Завтра
сидит, зажав в зубах шпильку,
времени у нее предостаточно,
она тщательно укладывает волосы,
заплетает напоследок последнюю косичку,
закалывает ее шпилькой,
оборачивается и протяжно так произносит:
Ну так что с того? Моя бабушка по имени Вчера
ушла от нас. Ну так что с того?
Пусть уж мертвецы останутся мертвецами.
2.
Двери - настоящий кедр,
доски - с инкрустацией из золота,
и девушки - божественные девушки.
И доски провозглашали, а девушки распевали:
Город наш - величайший,
народ наш - величайший,
с нами никто не сравнится.
Двери шатаются на вывороченных петлях
и ветер с дождем со свистом врываются туда,
откуда девушки сбежали, чтоб доски распевали:
Город наш - величайший,
народ наш - величайший,
с нами никто не сравнится.
3.
Так оно было.
Могучие мужи основали город,
сплотили нацию и заплатили,
чтоб певчие пели, а женщины
выводили:
Город наш - величайший,
народ наш - величайший,
с нами никто не сравнится.
И певчие пели,
а могучие мужи слушали,
и щедро платили,
и были довольны.
И крысы и ящерицы тоже слушали,
а теперь слушают только
крысы и ящерицы.
А черные вОроны
кричат "Кар, кар",
тащат щепки и глину
и строят гнездо
поверх слов
на дверях из настоящего кедра,
с золотой инкрустацией,
за которыми божественные девушки
распевали:
Город наш - величайший,
народ наш - величайший,
с нами никто не сравнится.
А теперь поют только вороны: "Кар, кар",
и ветер с дождем, завывая, влетает в дверной проем,
и слушают только крысы и ящерицы.
4.
Крысиные коготки
что-то нацарапали на пороге,
и оттиснутые в пыли иероглифы
крысиных лапок
стрекочут нам свою крысиную родословную -
заплетающийся голос крови,
скороговорка всего их
дедовско-прадедовского рода.
Но струится ветер,
и струится пыль на пороге,
и даже письмена крысиных лапок
уже ничего нам не скажут
ни о величайшем городе,
ни о величайшем народе,
ни о могучих мужах,
что слушали женские трели:
с нами никто не сравнится.
WINDOW (перевод Андрея Пустогарова)
Night from a railroad car window
Is a great, dark, soft thing
Broken across with slashes of light.
ВАГОННОЕ ОКНО
Ночь в вагонном окне
большая, упругая, мрачная,
разрубленная вспышками встречных фонарей.
LOST
Desolate and lone
All night long on the lake
Where fog trails and mist creeps,
The whistle of a boat
Calls and cries unendingly,
Like some lost child
In tears and trouble
Hunting the harbor's breast
And the harbor's eyes.
ОДИНОКИЙ (перевод Андрея Пустогарова)
Одинокий, отчаявшийся
ночью над озером,
где клубится туман
и колышется мгла,
пароходный гудок
все зовет и плачет,
как заблудившийся ребенок,
и не может найти
грудь гавани, ее глаза.
FOG
The fog comes
on little cat feet.
It sits looking
over harbor and city
on silent haunches
and then moves on.
ТУМАН (перевод Андрея Пустогарова)
Туман крадется
на кошачьих лапках.
Трется о стены,
выгнув хребет аркой.
Молча смотрит на город и гавань.
Затем идет дальше.
https://vk.com/literatureclub