"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
"Живи Ханс Хенни Янн несколькими столетиями раньше, он бы, несомненно, закончил жизнь на костре, и если наша эпоха не подвергла его сожжению, то лишь потому, что нашла еще более действенные методы, чтобы справиться с этим обременительным феноменом, - например, полное замалчивание его работ... Его отец был судостроителем. В таком происхождении следует искать корни двух главных элементов его натуры: приверженности морю и врожденного ремесленнического умения обращаться с материалом, того великого анонимного дыхания, что заставляет вздыматься и опускаться, как волны, даже самые будничные фразы Янна, и той осязаемой - имеющей вкус и запах - субстанции, из которой состоят его художественные образы..."
Ханс Хенни Янн
УГРИНО И ИНГРАБАНИЯ
и другие ранние тексты
(перевод Татьяны Баскаковой)
История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу
[1915]
I.
Когда на небе облака, мы просто принимаем это, и смотрим на них, и не особенно задумываемся, потому что облака были и вчера, и позавчера, и всегда. Цвета, какие им свойственны, давно известны: красный, синий, желтый - ну, и еще другие. Когда мы стоим на берегу моря и видим волны - как они катятся и вздымаются, как умеют реветь, как уверенны в своих жестах, - мы смотрим на них, иногда, может быть, пугаемся и утешаем себя: так было всегда... А солнце, оно сияет, сияет, оно никогда не стоит на месте - чему же тут удивляться... Вон там лежит, растянувшись на траве, девушка. Она еще очень молоденькая, к тому же красивая... Ах, много есть девушек, молоденьких и красивых, которые лежат на траве и о чем-то мечтают... Ну как читателю или вообще человеку, коль будет на то соизволение Божье, не сделать девушку, лежащую под летним солнцем, не просто центром мира, а миром во всей его целостности?
Она лежала на траве, и смотрела в небо, и видела, как сгущаются облака. Много белизны, с добавлением серого, и всё сплошь - рост, становление. Появлялись то звери, большие и дикие, то горы совсем незнакомой формы. Она смотрела на них, понимая, что ничего подобного прежде не видела и что в таком виде это уже никогда не повторится.
Она немножко опьянела от этого неба, которого становилось все больше, от переизбытка новых форм. Ну и немножко испугалась, когда почувствовала, что в прошлом, насколько она помнит, такого не было. Она поняла внутренне, что все это - только исполнение горячего желания, которое кто-то обратил к Богу. Она догадывалась, что только так и никак иначе все на свете возникает, и сохраняется, и изменяется: благодаря чьему-то желанию, настолько безмерному, что его исполнение никогда не обернется скукой. Потому-то ни одно облако и не похоже на другое. Она не поняла, почему после обретения этого знания ей стало так грустно. Может, она просто впервые подумала, что уже очень давно ни один человек не лелеял столь горячего желания, чтобы Бог счел нужным это желание исполнить. Мысли людей, похоже, измельчали. Люди уже познали море, и все цветы, и все формы. Все им казалось исчерпанным. Она так сосредоточенно и упорно думала, но не нашла ничего, что, по ее мнению, стоило бы подвесить к небу. Тогда она горько заплакала, ведь прежде она надеялась, что, может, сама этого достойна, что она не отверженная. Но она, сколько ни искала, ничего в себе не нашла, блуждала и не нашла ничего, за что можно было бы уцепиться.
Но пока она так лежала - обратив лицо, полное страха и слез, к небу, не сознавая своей жизни, которая вместе с током крови вращалась по кругу, - кто-то ее встряхнул. Кровь ее пробудилась, и юность ее захотела танцевать, и жизнь ее - состояться. В ней присутствовало, раскаленное добела, ее лоно, и оно хотело любви. Ее охватило томление, да так, что она вскрикнула и содрогнулась... Оно, значит, опять было в ней - все еще, - и она едва могла это вынести. Она устыдилась себя, подумав, что вот теперь настоящее желание глубоко внутри разбилось об это сладострастие, которое мощно воздвиглось в ней и переполняло ее.
Она перевернулась на живот, и, скрестив руки, прикрыла ими глаза, и погрузилась в мысли о сладострастной любви. После того как ей пригрезились многие возбуждающие картины и она немного устала, мелькнула мысль: а не может ли быть, что сладострастие, возникшее в ней, не похоже ни на какое другое, что оно отличается от желаний других женщин, как одно облако по цвету и форме отличается от всех других? В это мгновение она начала улыбаться, ибо ей показалось, будто все, что только ни случалось раньше, случилось в ней, в ней одной.
В то самое время, когда она, смеясь, выглядывала изнутри себя, по этому лугу проходил король. Он уже достиг такого возраста, что его можно было назвать мужчиной. Он был горд, и высокомерен, и дерзок, каждый вечер сидел в своем замке, и пил неразбавленное вино, и смотрел, как перед ним танцуют голые женщины. Сладострастие его было грубым, из-за чего все это и происходило. Он любил хвастаться, обзывал подданных рабами и вообще вел себя по-скотски. Сплошные пьяные кутежи - и горожане, жившие ниже замка, об этом слышали и дрожали от страха, что король в один прекрасный день с яростью хищного зверя нападет на их жен и дочерей, ибо лона придворных шлюх вдруг покажутся ему недостаточно роскошными для его утех. Однако такого никогда не случалось, потому что как бы безудержно король ни буйствовал, как бы громко ни звучали его речи, втайне он испытывал страх перед теми, кого оскорблял. То был страх деспотичного, безумного короля, знающего, что подданные его ненавидят.
Но теперь он шагал по лугу, изобилующему цветами, он недавно очнулся от долгого лишенного сновидений сна - и теперь это светлое солнце и обилие цветов привели его в состояние расслабленности. Он отослал сопровождающих, потому что чувствовал, что приказывать ему нечего, никаких жестоких планов у него нет... И думал, что придворные ему сейчас в тягость, что он устал от череды веселых ночей и что лучше пока не тратить усилий на то, чтобы казаться неумолимым и сильным. Так что он брел среди цветов, в некоторой расслабленности, рассеянности, и, собственно, ни о чем не думал, на время освободился даже от главной мысли всех королей: что он - властитель.
Казалось, он чувствовал, что ему непременно нужно что-то изменить в своей жизни, если он не хочет, чтобы в ней навечно угнездилась великая скука.
Мария, которая улыбалась, лежа в траве, и видела, как он подходит, подумала, что это один из тех богатых молодых людей, которые не умели употребить деньги себе на радость - а теперь хотят, чтобы все было по-другому. Она его не знала. Она засмеялась, когда у нее мелькнула такая мысль, поскольку находила то и другое глупым: и не уметь пользоваться деньгами, и так резко менять свое поведение. Конечно, смех ее был легкомысленным и, поскольку ее все это не касалось, не совсем уместным. А в результате как-то само собой получилось, что она начала говорить с королем, будто голова ее полнилась болтовней и праздными мыслями, - взяв на себя роль дурака, подслушавшего его
Король очень удивился тому, что обнаружил в траве беспечную девушку - и что та в его присутствии осталась лежать, даже над ним смеется. Он, конечно, понял, что она его прежде не видела. И впервые в жизни повел себя не как суровый властитель: не стал собирать лоб в складки и грозно рычать, а тоже попытался улыбнуться. Разумеется, улыбка получилась утомленной и немножко похожей на оскал; но все-таки можно было догадаться, что имелось в виду; а если учесть, что за этой улыбкой в самом деле не скрывалось никакой задней мысли, придется признать, что она-таки - сама по себе - удалась. Подходящая мысль пришла королю в голову гораздо позже. Эта мысль - потом - поднялась в нем тяжело, широко: всплыла и объявилась внезапно, как что-то цельное, когда смех еще витал вокруг губ. Он, собственно, не понял со всей отчетливостью, что его принимают за дурака, иначе бы, наверное, рассердился или ощутил стыд; он сперва просто почувствовал или увидел, что девушка - очень красивая; ему захотелось сравнить ее с цветком - сам бы он вряд ли придумал такое сравнение, но вспомнил, что так иногда выражаются поэты. Сам он предпочитал сравнения из области выпивки и обращения со шлюхами - но эту девушку сравнил с цветком, и ему показалось, что он сделал что-то хорошее. Потом он принялся рассматривать ее обнаженные руки и ступни, великолепный цвет которых терялся под легким платьем. Тогда-то и пришла ему в голову подходящая мысль: алчное желание овладеть этими бедрами, этим лоном, этим телом. Мысль вступила ему в глаза, в складки на лбу, в ладони и в промежность. Тело его было к таким мыслям привычно и быстро подчинилось знакомому требованию. Теперь смех прекратился. Рот короля начал произносить слова, и в каждом звуке выражалась алчность, а также готовность к насилию. Когда Мария услышала, как он говорит, она сперва не поняла, что за желание им овладело; но потом до нее дошло, ее собственное сладострастие снова в ней пробудилось, она еще подумала, что вот теперь это так, теперь это происходит с нею, ей вспомнилось, что люди такое осуждают; но уже через несколько секунд она подняла платье, чтобы незнакомец увидел ее бедра и тело. Тут король, уже не колеблясь, насладился ею со всей грубостью, присущей его чувствам, а она, сама того не сознавая, пожелала, чтобы Бог ее как-нибудь благословил. Когда все кончилось, король почувствовал себя целиком и полностью удовлетворенным и вместе с тем отрезвевшим. Он, не тратя лишних слов, отправился восвояси - оставив в одиночестве девушку, не понимавшую теперь, что с ней случилось. Она силилась прояснить для себя, что происходит, но, по правде говоря, зацепок ей не хватало. Облака все еще были здесь. Это ее немного успокоило. Они были здесь
Она до вечера лежала с открытыми глазами, и смотрела в небо, и думала о случившемся с ней - похожем на исполнение желания, и на чудо, и на грех.
Никто не волновался из-за того, что Мария так долго отсутствует, ибо с тех пор, как ее родители умерли, она, не имея ни братьев, ни родственников, жила одна в маленьком доме, и соседи думали: она ждет, пока кто-нибудь захочет взять ее в жены. И она в самом деле на такое надеялась, как и другие девушки; но в тот вечер - когда она разжигала огонь в очаге, все еще думая о случившемся - прежняя надежда и новое желание отступили куда-то далеко. Прошедший день был слишком большим и странным, чтобы она поверила, будто будущая жизнь - в качестве жены какого-нибудь мужчины - может сравниться с ним.
Вероятно, в тот же вечерний час в королевском замке слуги зажигали свечи, наполняли кувшины драгоценным искрящимся вином, накрывали на стол... а шлюхи, укутанные в легкие вуали, стояли в праздничном зале и ждали. В этот вечер ждать пришлось дольше, чем всегда, а сесть они не осмеливались, ибо им не полагалось садиться, пока не придет король. Всех их немного знобило, поскольку они опасались, что король появится не в лучшем расположении духа и, может быть, некоторые из них еще сегодня ночью найдут ужасный конец. Они помнили, что однажды такое уже случилось. Помнили очень смутно, конечно,
Пока все его дожидались, король стоял на верхней террасе замка и разговаривал с придворным звездочетом Евстахием, мудрейшим из астрологов. У короля не было друга, но был советчик, который казался ему сведущим абсолютно во всем и достойным доверия:
Астроном понял, что король никакого совета не примет, и попросил рассказывать дальше. Король, как выяснилось, не знал ни имени девушки, ни где она живет, зато подробнейшим образом описал ее тело и потребовал, чтобы по этим приметам ее нашли. Это даже для Евстафия было бы нелегкой задачей, если бы советнику не посчастливилось вспомнить, что недалеко от внешних ворот замка в маленьком домике живет очень красивая девушка, к которой, кажется, подходит данное королем описание. Он высказал свое мнение, а его повелитель сразу поверил в истинность сказанного и очень обрадовался, что у девушки нет ни родственников, ни служанки. Король еще коротко сказал, что собирается отправиться к ее дому в сопровождении музыкантов со струнными инструментами и флейтами - после чего спустился с замковой террасы.
Евстахий не осмелился думать обо всем этом дальше, а начал, поскольку уже была ночь, наблюдать за звездами. Не прошло и четверти часа, как он застыл и уподобился камню, прямостоящему, - без жизни, без чувств, без крови. Его душа отправилась странствовать со звездами, куда-то, - она была ближе к ним, чем к королевскому замку, на крыше которого астроном все еще стоял.
Когда король спустился в залу, он смеялся; и, поскольку радость витала вкруг его рта, у всех придворных исчезла из рук и ног заползшая туда тяжесть, а многие даже, подобно ему, изогнули в улыбке губы. Поднялся шум, к нему обращались, величали его героем - более великим, чем Александр, более мудрым, чем Диоген, более прекрасным, чем молодой бог. Но он оборвал все речи, приказав оседлать лошадей, украсить их по-праздничному, позвать лютнистов, флейтистов и... красивых мальчиков. Женщинам он велел обуться в сандалии и умастить себя драгоценными ароматическими мазями. Потом вокруг губ его опять заиграла улыбка.
Мальчик Парис умел играть на флейте, и кто не знал этого, узнал теперь, когда он зашагал по улицам, впереди своего господина. Один Бог знает, как получилось, что звуки этой флейты странным образом заблудились в несказанной печали. Мальчик умел играть, он умел играть... и плакать. Итак, он пришел к дому Марии, встал под ее дверью и заиграл печальнейшую мелодию из тех, которые помнил. Знал ли он эту девушку? Она не спала, она бодрствовала и слышала его. То был приманочный птичий зов, особый тайный язык. Она поняла, чего хотят эти звуки, вопиющие к ней, - но представила себе другого человека, а не того, что стоял снаружи: ибо имела в виду ложного друга, друга же истинного пока не знала.
Она заплакала, услышав знакомую мелодию, и поднялась, чтобы открыть дверь. Но теперь отчетливо различила шум, выкрики, многоголосую музыку. Она испугалась, не зная, что это, и все еще колебалась - стоит ли открывать. Видимо, к ее дому приблизилась большая процессия. Что же происходит в городе? Или ей это снится? Она внезапно с испугом поняла, что бодрствует, что сновидение к ней прилипнуть не могло. Шум она слышала отчетливо. Потом снова заиграли - но не так, как Парис на своей флейте. Она с ужасом осознала, что все это устроено в ее честь.
И тут в дверь постучали. Она не шелохнулась. Стук усилился. Она должна была открыть, если не хотела, чтобы все это закончилось плохо. Она закуталась в плащ, чтобы не замерзнуть, и пошла отодвинуть засов. Когда она выглянула за дверь, ее ослепило красное колеблющееся сияние многих факелов. Снаружи было светло - и пестро, так пестро, что голова у Марии закружилась. Там стояли люди, которых она никогда не видела, мужчины и женщины с наглыми откормленными лицами, с потухшими глазами. Далеко не сразу узнала она человека, который возвышался над всеми, ибо сидел на коне, облаченный в сверкающие одежды: того, кто днем насладился ею. Она поняла, почему он вернулся в такое позднее время. Зубы ее застучали, кровь отлила от губ, ибо теперь она знала: это король Силерий, о котором ей раньше рассказывали, а люди вокруг него - его шлюхи и слуги.
Теперь он спешился, и подошел к ней, и обнял. Она хотела сказать, чтобы он ее покинул, но не смогла выдавить из себя ни слова. Да и в любом случае упрямство ей бы не помогло. Все произошло словно само собой. В комнату внесли огни. Чьи-то руки раздели Марию и уложили на кровать, и теперь король взгромоздился на ее тело, как мог бы взгромоздиться на коня. Тут она почувствовала - из-за его теплоты, - что сама холодна, как стекло. Однако всё довольно быстро закончилось, король покинул ее тело, и она убедилась в том, что Силерий в самом деле насладился ею - наслаждение еще зримо вытекало из него, к нему липло. Она поняла это, потому что сама на сей раз оказалась для наслаждения закрытой. Когда слуги и девки засуетились вокруг короля, Мария начала говорить и сказала: «Король, я вынуждена просить тебя, чтобы ты никогда больше ко мне не приходил, ибо я не вынесу этого, я буду кричать». Он однако принял ее слова за выражение стыдливости или даже за алчный намек на необходимость вознаграждения, а поскольку настроение у него было хорошее, он, засмеявшись, тут же подарил ей все золотые сосуды, какие привез с собой, - и подумал, что уж теперь-то она будет к нему более благосклонна. Но Мария, даже не шелохнувшись, повторила те же слова. Король тогда сказал ей что-то насмешливое и повелел готовиться к следующей ночи.
Он, впрочем, вскоре удалился вместе со своей свитой; Мария же, раздетая и как бы утратившая собственное бытие, все еще лежала на кровати. Один лишь Парис не последовал за королевским кортежем; он тайком остался во дворе, а когда шум замер вдали, снова взял флейту и заиграл. Мария, конечно, слышала музыку, но ей казалось, что это не для нее, словно музыка не могла больше до нее дотянуться, потому что сама она провалилась куда-то, где ничего уже не было да и не могло быть. Из комнаты не доносилось ни звука, и Парис наконец отважился войти. Он робко огляделся и внезапно увидел Марию среди всех этих пылающих факелов. Туг сердце его чуть не разбилось от тоски, и он, дрожа, упал перед девушкой на колени. Мария поняла, что он плачет и что он и есть тот, кого она имела в виду. Она подняла его голову и положила себе на живот, чтобы он слезами очистил ее лоно. Пока он плакал, она рассказала ему всё: как всё происходило и как дошло до такого ужасного конца. После попросила, чтобы Парис сполоснул водой ее тело и промежность, и он охотно исполнил просьбу.
Через какое-то время мальчик закрыл дверь на засов, ибо они договорились, что на ночь он останется у Марии... Теперь пришел черед радости. Когда их губы и тела соединились, они оказались друг в друге и поняли, что это и есть радость. Они повторяли игру, где выигрышем были любовь и телесность, снова и снова - пока не начали дрожать от усталости. Но и тогда их руки, и губы, и промежности не пожелали расстаться. Так они и спали той ночью. И сон, снизошедший к ним, был бесценным.
Проснувшись наутро, Мария вышла из сна, снившегося кому-то на небе, и улыбнулась. А потом почувствовала, что Парис, прильнувший к ней, еще спит. Она обняла его и испугалась, ибо он показался ей холодным, а не теплым, как ее руки. Она ощупала его. Парис был мертв. Но она этого не поняла. Она его гладила, говорила ласковые слова. И все не могла решиться отлепиться от друга, ибо чувствовала его присутствие, как можно чувствовать пение. Потому она и грустить еще не могла - он ведь был таким красивым, он к ней прижимался. Длилось ли это только секунды? Внезапно в ней проснулись тревога, страх, боль! Она принялась трясти Париса, слезы брызнули у нее из глаз, и, хотя она того не хотела, он от нее отделился - стал недоступным для ее ощущений. Тут она все поняла, закричала, руки выпростались из нее и стали жестом, а тело вдруг скорчилось, как в судороге. Она едва не потеряла сознание, но, опьяненная красотой умершего, все-таки омыла его тело слезами, а потом стерла слезы поцелуями.
Все это было чувственным смятением, и пришло время, когда смятение улеглось. Тогда Мария, охваченная безотчетным страхом, выскочила из дома и побежала по улицам к королю. Она кричала перед его замком так, что стражи внутренне содрогнулись, боясь, как бы она ни оказалась пророчицей и ни предрекла им несчастье и смерть. Каким-то образом она добилась, чтобы ее привели к королю, который как раз беседовал с Евстахием, сказавшим, что начинает понимать мистерию жизни Силерия - с того момента, как в жизнь короля вошла эта девушка. Дескать, звезды больше не желают утаивать того, что должно стать правдой... Король был безмерно доволен и улыбался, когда Мария явилась перед ним. Впору было подумать, что он - шут с неизменной улыбкой на устах. Она рассказала ему, что этой ночью перед ее домом умер Парис.
Такая новость на мгновенье смутила короля. Ночью придворные заметили отсутствие мальчика, но предпочли его не искать. Силерий знал, что мальчик очень красив. Теперь король чувствовал, что его вот-вот охватит гнев, - ибо понимал, что Парис наверняка успел стать тайным любовником Марии. Но Силерий опомнился, прежде чем гнев разразился: он вспомнил слова Евстахия и счел удачей то обстоятельство, что Парис мертв, - ведь теперь он, король, безраздельно владеет сокровищем, которое прежде делил с другим. Еще он подумал, что наконец нашел объяснение упрямству Марии. Поэтому в ответ на услышанное король обронил только, что смерть эта особого значения не имеет, и приказал слугам забрать труп из дома Марии. Но Мария-то пришла совсем не за этим. Она тут же запричитала и заплакала, умоляя короля, чтобы он оставил ей тело, да еще выделил мраморный саркофаг - она, дескать, отдаст за саркофаг все имеющееся у нее золото. Король в золоте не нуждался, просьбу же выполнять не хотел. Но потом ему показалось, будто наклевывается выгодная сделка, и он пообещал Марии, что она сможет все устроить, как хочет, если каждую ночь будет оставлять ему в качестве залога -
Что ж, из королевского склепа доставили саркофаг, к Марии в дом принесли и пурпурные покрывала, и сосуды с драгоценными умащениями. Король смеялся, ибо Евстахий предрекал ему всякие приятные чудеса - после того как узнал, какой оборот приняла любовная игра повелителя.
Когда драгоценные вещи прибыли в дом Марии, она отослала прочь королевских слуг и рабов, сказав, что более в них не нуждается. И после заперла дверь. Мария в последний раз смеялась, радуясь великолепному телу возлюбленного. Она знала, что не поняла случившегося в ту ночь; но смеялась так сильно, что весь смех испарился из нее: вылетел из складочек кожи и потом уже никогда не вернулся. И душа ее так радовалась исполнению всех желаний, что Мария плясала, пока не сломалась, не лишилась сил; и сердце так сильно колотилось и прыгало в груди, что перескочило из Марии в то другое тело, чья кровь теперь пребывала в ее лоне. В самой Марии ничего больше не осталось, кроме освященного лона.
Тогда она умастила Париса драгоценными мазями, и завернула его в пурпурные покрывала, и уложила в мраморный саркофаг. А потом сходила к соседу Иосифу, плотнику, и попросила помочь ей закрыть саркофаг - и тот пришел и помог. Когда они покончили с этим, Мария отвела соседа в сторонку и показала ему золотые сосуды, заявив, что хотела бы стать его женой, а сосуды, дескать, пусть будут ее приданым; только прежде он должен доставить саркофаг в одну из каменных гробниц, находящихся далеко в горах, - а после вместе с ней, Марией, покинуть город. Иосиф удивился; но он был глуповат и долго размышлять не привык. Мария - как будущая жена - ему понравилась, сосуды показались очень ценными, а поставленные условия - легкими. Потому он сразу сказал, что с удовольствием возьмет ее в жены. А после отправился на свой двор, и взял волокуши для перевозки камней, и одолжил у одного крестьянина лошадей, и вернулся очень радостный, потому что сумел достать и то и другое. К середине дня они вместе с саркофагом добрались до скальных гробниц; Мария, провожавшая в последний путь любимого, похлопала разгоряченных лошадей по крупам, погладила их. Иосиф сходил к тем людям, что работали на ближайшем поле, и попросил их помочь отвалить камень от входа в гробницу; они так и сделали. Потом затащили в гробницу саркофаг и вновь закрыли ее. Мария еще дала этим людям какие-то гроши, попросив принести немного известки и строительного раствора и заделать швы, чтобы больше никто не смог отвалить этот камень. Иосиф немного посидел на камне; а после хотел запрячь животных и тронуться в обратный путь. Но тут Мария хватает его за рукав и говорит: «Послушай, Иосиф... у нас впереди долгое путешествие... и лошадь нам наверняка пригодится, она повезет нашу утварь... В это время года повсюду зеленеет трава, корма хватает повсюду. Вот когда мы найдем место, где захотим жить, можно будет лошадь продать. Думаю, ты сумеешь выторговать одну лошадь за мой дом».
Иосиф подумал, что она права, и обещал обговорить все с соседями... Вот он начинает запрягать лошадей, а солнце тем временем накаляет песок, накаляет скалы. Кругом тишина, город далеко, и все живое тоже далеко. Мария смотрит на Иосифа, на животных... И вдруг, не сдержавшись, плачет: она не может понять, что еще есть живые существа, способные двигаться, потому что в них движется влечение. Не может понять, что в каждой кобыле не сегодня так завтра проснется охота к тому блаженству, которое дарит ей жеребец.
Мария, томимая безосновательным страхом, снова подходит к Иосифу и говорит ему: «Муж мой... Мне нельзя возвращаться в город; оставь мне кобылу, которую мы собрались купить, и я подожду здесь, пока ты отведешь назад других лошадей и заключишь сделку». Иосиф и на этот раз согласился: он привязал вороную кобылу на краю площадки, где они разговаривали, после чего вместе с другими кобылами медленно тронулся в путь. Вскоре, однако, он вскочил на одну из лошадей, махнул Марии рукой и пустил своих кобыл рысью. Он хотел обернуться как можно быстрее, ибо кровь его тосковала по молодой жене. Мария долго смотрела ему вслед, а когда он скрылся из виду, в ней обосновалась скука, ибо для этой женщины не существовало вещей, о которых ей бы хотелось грезить. Земля вокруг была голой и выжженной солнцем. Мария подумала: не прокатиться ли верхом, чтобы скоротать время? Она сочла эту мысль неплохой, но не нашла в себе воли, чтобы подняться на ноги и вскочить на лошадь; да и потом, уже очень скоро она опять утратила ко всему интерес. Ближе к вечеру она все-таки встала, подошла к лошади, погладила ее и вскочила на нее, не отвязав повод. Ей было достаточно просто посидеть на кобыле, у которой такое теплое и полное жизни тело, что можно почувствовать, как бьется под шкурой сердце.
Уже стемнело, когда Иосиф с животными приблизился к городским воротам. Ставни лавок были закрыты, двери заперты на засов. Он поспешил к крестьянину и изложил ему свое предложение, и тот обрадовался, что в обмен на кобылу получит дом Марии. Они пошли к конюшне, чтобы поставить в стойла других лошадей. Подкинули им соломы и корма, а сами тем временем разговаривали, как разговаривают по вечерам крестьяне: о теплой погоде, и о корове, и о новом жеребце. Слова их были спокойными, движения - тоже. И каждый из них мог без тяжести на сердце подумать, что когда-нибудь перестанет существовать. Иосиф, среди прочего, упомянул и о том, что теперь хочет отправиться в путешествие; говоря это, он перегнулся через подоконник и взглянул на звезды; но они были слишком далеко, его мысли к ним не прилепились, и свои надежды он связывал не с ними.
С делами было покончено, настало время прощаться, и мужчины расстались без лишних слов. Иосиф, насвистывая, быстро шагал по улице. Дома он взял свой рабочий инструмент и прочее, самое необходимое; за вещи же, которые плотник не мог забрать с собой, хозяйка, сдававшая ему комнату, заплатила звонкой монетой. Здесь тоже прощание было легким и заняло всего пару минут.
Немного отойдя от города, Иосиф встретил двух всадников с факелами в руках. Они преградили ему путь и крикнули: пусть, мол, скажет, куда он отвез саркофаг и где сейчас девушка по имени Мария; они поспрашивали людей в округе и уверены: он это должен знать... Иосиф, сообразивший, что всадники посланы королем, ответил: мол, зря они чинят препятствия честному ремесленнику - он сделал лишь то, о чем его попросил заказчик... Саркофаг же, дескать, давно погрузился на морское дно, и Мария, если он верно истолковал ее жесты и слезы, - тоже... После такого объяснения всадники развернули лошадей, спросили еще о месте, где все это случилось, и поскакали в сторону моря... Иосиф порадовался себе: тому, что мысленно посмеялся над слугами короля, которых не любил, ибо они, как и их владыка, отличались жестокостью и часто учиняли насилие.
Но теперь, когда Иосиф шагал по дороге, начинавшейся от ворот города, и его окружала темная непроглядность вещного мира, он задумался о том, чего хотели от Марии посланцы короля. Он чувствовал в себе сильную печаль и тяжесть, ибо подозревал с беспокойством, что имеются некие обстоятельства, напрямую касающиеся его, но ему самому неведомые. Все же он решил, что не будет больше об этом думать и Марии тоже ничего не скажет.
Однако путь был неблизким, тьма вновь и вновь, подступая к дороге, окружала идущего тесным кольцом, поэтому Иосиф тревожился и непрестанно ощупывал свои мысли - так слепые хватаются за предметы, чтобы понять, с чем они столкнулись. Когда измученный плотник добрался наконец до скальных гробниц и ощутил холод ночи так, будто тот вплотную приник к его телу, он нашел привязанную кобылу в одиночестве. Кобыла шевельнулась, когда он подошел, и переступила ногами. На Иосифа же навалилась тоска, он не чувствовал ничего, кроме пустоты: звезды в нем не нуждались, кобыла была сонной, а Мария исчезла. Он много раз звал жену; но ответа не получил. Тогда он стал бродить и обшаривать все вокруг, надеясь наткнуться на какую-то вещь, которая над ним сжалится... Дойдя до склепа Париса, Иосиф находит Марию, которая лежит перед входом, как мертвая. Наклонившись над ней, он чувствует, что она теплая. Он целует ее, и плачет, словно ребенок, и пытается с ней говорить; но, поскольку она не шевелится, относит ее к лошади, сажает на круп и сам вскакивает в седло, скачет вместе с ней прочь...
И он плакал и думал: когда же они сыграют свадьбу...
Вскоре взошло солнце, оно принесло с собой краски, только что вышедшие из рук Бога, принесло блеск и свет и тепло... И когда Иосиф остановил лошадь в маленьком лесу, и спрыгнул на землю, и Марию тоже снял со спины животного, глаза Марии раскрылись, и она воскликнула: «Иосиф!», и задрожала перед ним... И заплакала, ухватившись за него, и попросила, чтобы он ее все-таки не прогонял. Он же погладил ее по волосам, и положил на мягкий мох, и начал радоваться.
И она ему сказала:
- Ты только подумай, Иосиф, что все деревья, и все животные, и все камни, и все люди лишены души и далеки от Бога.
И Иосиф спросил:
- Почему ты так говоришь?
- Потому что им всем предстоит истлеть, разложиться, стать жалкой гнилью. Такого наверняка не могло бы быть, имей они души.
Иосиф промолчал, потому что не знал, что об этом думать, а она через короткое время продолжила:
- Тем не менее, мне кажется, что даже бездушные существа вправе жить и получать удовольствие, пока разложение еще далеко от них и они красуются, как всё новое и молодое, перед еще не бывшим временем, - тогда они все же испытают это упоение, и оно будет как туманная дымка, окутывающая их распад, как улыбка, проглядывающая из-за плохих зубов, или как солнечный свет, подсвечивающий сухие листья. Так наверняка думают все люди, пока живут, потакая своим сладострастным и жестоким желаниям и совершая дурные или хорошие поступки.
- Да, - сказал мужчина, - всем людям предстоит умереть, но мы сейчас не будем об этом думать, мы еще молоды, и ты права: мы должны получить удовольствие и оценить вкус доступных нам радостей.
А дальше он заговорил о том, что теперь, мол, она его жена, и что свадьба представляется ему чем-то очень хорошим, и что разве сейчас не самое время, чтобы они наконец соединились... Она не стала возражать и не противилась, когда он потянул ее дальше в лес и там насладился ею. У нее было странное ощущение пустоты и диковинности происходящего, мужчина же представлялся ей - в сравнении с прежними возлюбленными - крупным самцом, животным... и это ее радовало... Потому что ни о какой душевной любви речи на сей раз не было, вокруг тления все крутилось; но ее радовало, что он обращается с ней так по-мужски и вместе с тем — обдуманно.
Потом они двинулись дальше и, проведя в пути много дней, попали в такое место, где им захотелось остаться; там началась для них череда дней, пустых во всех отношениях, но заполненных плотницкими работами и приготовлением пищи, и ночей, заполненных сном и утехами молодоженов, - время, которое вместило в себя немного заботы о хлебе насущном и прочих таких вещах и немало пота, пролитого при грубой физической работе на заработках. Пройдитесь сами по домам и посмотрите, как люди проживают в счастье и пустоте первый год своего супружества!
Крестьяне не забыли замуровать гробницу Париса... Всадники же, которые с факелами, пылающими красным огнем и разбрасывающими искры, поскакали к морю и долго носились туда и обратно по берегу, так что кони их начали задыхаться, - потому что страх перед королем сидел у каждого на затылке, как чумной бубон, который вот-вот лопнет, - всадники к утру вернулись в королевский замок, но доложить Силерию им было нечего.
И поскольку они не отважились раскрыть рот, король приказал сбросить их со стены замка; их черепа раскололись, а внутренности перемешались.
Но разгневанный король на этом не успокоился, ибо его вожделение и жажда развлечений не иссякли. Он велел схватить одну толстую шлюху и обвязать ее лодыжки веревками, после чего приказал рабам тянуть эти веревки в разные стороны. К крикам
шлюхи он не прислушивался, а только смотрел, как все больше расширяется отверстие в ее промежности, пока оно внезапно не порвалось и кишки не вывалились наружу - их он самолично растоптал.
После король как-то сразу обмяк и лишь пялился в пространство перед собой; а потом его охватил страх. Ему казалось, кто-то хочет его убить. Он стал выкрикивать имя Евстахия; но тот все не приходил. Тогда Силерий приказал поднять подъемный мост и удвоить стражу, а сам вскарабкался на крышу, где находился Евстахий, и встал на колени перед мудрецом, умоляя его прочитать по звездам, жива Мария или нет; и не родит ли она сына - младенца королевской крови, который, повзрослев, покусится на жизнь своего отца. Евстахий сказал, что Мария жива и что да, она родит сына.
У короля, услышавшего такое, брызнули из глаз слезы, и он поклялся, что после родов Марии устроит избиение всех младенцев.
Евстахий же сказал еще вот что:
- Король, не клянись, ибо звезды вопиют о тебе, они вещают тысячью языков...
-Говори!
- Король, всякая плоть будет гнить и станет пищей червей, когда умрет; твоя же плоть будет гнить и станет пищей червей еще при жизни - как твоя кровь и твои любовные утехи становятся гнилью в лонах шлюх... Ты будешь чувствовать собственное гниение, король! Об этом вопиют звезды. Всякая плоть сгнивает; но в твое тело целебные бальзамы не проникнут, ибо в тебе уже угнездились черви и гложут тебя изнутри.
Тут король в беспамятстве рухнул на землю. Евстахий продолжил свои наблюдения за путями небесных тел, которые вечны.
С неба же упала - искрящаяся и белая, непостижимая, как некоторые движения мальчишеских рук — звезда.
II
Для Марии настало время рожать, и ее муж позвал женщин, опытных в родовспоможении: их руки уже побывали в матках многих сотен рожениц, став безрадостными и бесчувственными, то есть утратив нечто такое, что, по сути, важнее для рождения детей и сохранения человеческого рода, чем глупый мужчина. Женщины пришли - с этими, только что описанными, руками; с невозмутимостью, свойственной представительницам их извращенной профессии; с войлочными шлепанцами и жестяным тазом. Найдя Марию в постели, они подступили к ней, и одна принялась ощупывать ей живот, чтобы определить положение ребенка, - и осталась довольна, и сказала об этом остальным... И пока повивальные бабки ждали начала схваток, они болтали о том, что иногда ребеночек лежит поперек и чтобы он вышел наружу, не убив матери, нужно отделить головку от туловища (одна сказала, что умеет отщипнуть ее пальцами). Мария, услышав это, вздрогнула и заплакала, и тут вдруг начались схватки. Женщины обнажили тело Марии, и она закинула руки за голову -
Вскоре опытная повитуха засунула в отверстие тела и свою руку, потому что ребеночек, казалось, вот-вот должен был появиться; но назад она руку не забрала. Мария кричала, и после недолгого ожидания из нее высунулись две крошечные ступни. Тут повитуха схватила эти две ножки и тянула, пока мальчик не высвободился из утробы матери, не нашедшей ничего лучшего, как встретить его истошным криком. Новорожденного положили меж материнских ляжек, и когда биение пульса в пуповине ослабло, одна из повитух ниткой перевязала ее, остановив поток крови, и отделила младенца от матери... Тогда другие женщины взяли мальчика на руки, отмыли в теплой воде от крови и слизи - и он предстал перед всеми красным и маленьким,
Козлята, едва родившись, уже крепко стоят на ногах, шаловливо прыгают и нужные им познания приобретают легко... Но бедные птенцы, которым родители приносят пищу в гнездо, и котята, рождающиеся слепыми, и медвежата, остающиеся неуклюжими тугодумами, может быть, многие годы - как же они нуждаются в любви! А крошечные, уродливые человеческие детеныши, для которых познание тяжело, как свинец, и даже еще тяжелее, которые должны сами распознать смысл всех вещей, а рассказать им об этом нельзя, - сколько любви готовы вы обратить к ним? Друзья, вы скоро начнете их шлепать за то, что они испачкают одежду или постель, вы будете раздражаться, когда они вам покажутся глупыми и не способными ничему научиться в школе... Вы будете их пороть и плохо с ними обращаться, превращая для них познание мира в муку, ибо они не смогут до вас дотянуться с помощью слов, ведь слов у них еще нет... Мне самому понадобилось прожить двадцать лет, чтобы найти слова для выражения моих чувств, а все выученные слова пришлось выбросить.
Новорожденный был очевидно уродлив. Опытные повитухи, на следующий день навестившие Марию и вполне разделявшие ее разочарование, уверяли, правда, что все малыши сразу после рождения бывают уродливыми, но им хватило бесстыдства, чтобы оставить в своих заверениях пустоты, так что преобладало над всем сомнение - не следует ли пожалеть малыша за то, что он появился на свет.
Иосиф, разумеется, очень скоро услышал, что сын его некрасив, и те неприятные вещи, о которых он почти целый год не думал, вновь замелькали у него в голове. Он был человеком совестливым и при всей своей неотесанности ничего плохого о ребенке не говорил, не настроился на равнодушие, а наоборот, казался особенно нежным. Но всякий раз, как он смотрел на ребенка, ему становилось грустно и тяжело на душе, а поскольку он знал об уродстве мальчика, он это уродство и видел. Иосиф думал, что сам он - статный и сильный мужчина, что до свадьбы ни разу не спал со шлюхой или другой женщиной. Припомнились ему, правда, кое-какие сомнительные мальчишеские шалости; но он счел себя вправе не принимать их в расчет. Сколько ни размышлял, он вновь и вновь приходил к заключению, что вступил в брак, будучи сильным и здоровым мужчиной.
Однажды, когда Иосиф весь день терзал себя подобными мыслями, а ближе к вечеру явился в спальню Марии, он не сумел сдержаться и, хотя по щекам у него текли слезы - а почему, он и сам не знал, - устроил жене неприятный сюрприз: выложил ей разом все свои подозрения. Может, именно из-за горячих слез он говорил с горечью и безжалостностью - жестче, чем ощущал все это внутри себя... Он сказал, что не верит в непорочность жены - потому что откуда же тогда взялись золотые сосуды; да и король Силерий не просто так послал гонцов на розыски Марии, когда та уехала из города с ним, Иосифом... А напоследок добавил: ребенок, дескать, слаб и уродлив, каким может быть только сын развратного короля.
Случилось так, что Мария в ответ не стала кричать, а приподнялась на кровати, притянула к себе разгневанного мужчину и погладила по волосам - и сказала ему, что отныне они снова могут проводить ночи вместе, пусть только, дескать, он приблизится к ней. Ей не пришлось повторять свое предложение дважды, а когда Иосиф лег рядом с женой, она ему солгала: «Он твой сын, это так же верно, как и то, что твоим будет ребенок, которого ты зачнешь сейчас...» И в миг блаженства, которое он испытал, насладившись Марией, Иосиф не мог не поверить ей.
За этой ночью последовали дни, недели и месяцы, наполненные домашними заботами; но их распорядок несколько изменился по сравнению с первым годом, потому что в доме теперь появился младенец, которого нужно было кормить (а у матери, соответственно, налились молоком полновесные груди). Все же такие новшества приятно обогатили чувственную сторону жизни, потому что и в них присутствовала толика сладострастия. Можно было улыбаться, пока ребенок сосал грудь: женщина забывала о нем и о себе и просто улыбалась. Раздражало, что мальчик (как, впрочем, и все люди) какает и испускает струйки жидкости. У него это получалось, по мнению родителей, особенно некрасиво. Он совершал неуловимое движение - и возникала грязь; Марии это напоминало движение его тельца в момент рождения, из-за чего она сердилась еще больше.
Но случались вечера, которые были прекрасны: ранние осенние вечера с теплым ветром и горящей свечой на пустом столе -вечера, отмеченные безграничным покоем. Мне хотелось бы рассказать, какими были эти вечерние часы, чтобы самому отдохнуть вблизи своих слов, чтобы упиваться ими, как легким вином, - но я не могу. Зажгите сами свечу перед тем, как лечь спать, и смотрите в пламя; расчленяйте тишину ежесекундным тиканьем ваших часов - и погружайтесь, погружайтесь во все это как камень, брошенный в море. Я не способен найти слова, которые были бы безмятежны, как тишина на линии горизонта или как безмолвие звездных орбит; я бы сломался от одного жеста, бесшумного движения рук уродливого мальчика - движения навстречу материнской груди (случавшегося и в такие вечера), которое было отчаянным требованием любви и ищущей выражения чувственностью... Но Мария отстраняла мальчика от себя - а он даже не пытался что-то пробормотать, потому что чувствовал непреодолимость такого отчуждения. И все-таки вечера эти были прекрасны, ибо ребенок не протестовал, вообще не издавал ни звука; он не использовал отчаявшуюся волю, чтобы сформировать язык для выражения своих желаний, которые с самого начала оставались непонятыми. Он тоже неотрывно смотрел в огонь расширенными удивленными глазами. Ему вдруг казалось, будто он нашел, что искал: то, что скрывает в себе все тайны, и загадки, и познания; но тут он внезапно уступал потребности мочевого пузыря, когда же влага была выпущена, а брань и недовольство матери иссякали, наступало время справить другую нужду, и все повторялось сначала.
То, что стулья и стол всегда стоят на своих местах, было по-истине чудом; мальчик чувствовал, что они могут располагаться и как-то иначе; но, с другой стороны, признавался себе, что сам ничего с ними поделать не может... Размышляя таким образом, он погружался в сны, которые были в его душе. В душе мальчика пребывали все вещи, но они настолько подавляли его, что, когда всплывали хотя бы некоторые, он быстро уставал и уже не мог бороться со сном.
К некоторым вещам он возвращался снова и снова. Он любил материнские груди. По сути, причин для столь пылкой привязанности не было; но в том-то и выражалось величие этой любви.
Он догадывался, что его преданность не находит отклика, и боялся, что почки грудей хотят от его губ ускользнуть. Под влиянием страха он однажды укусил их; но
Однажды случилось ужасное: матери наскучило его кормить. Она посоветовалась с опытными женщинами, и те подсказали ей, что пора отлучить ребенка от груди. Те же женщины принесли Марии горький сок, которым она натерла груди, и как только мальчик захотел пить, он почувствовал этот гадкий вкус.
Он понял тогда, что его любовь была напрасной и ложной. Он кричал - как все, кому приходится отказаться от предмета своей любви. Он заполз в себя и оставался там долгое время. После он никогда больше не целовал и не кусал груди. Его мать смеялась над этим, сам же он плакал.
Примерно тогда же он впервые заметил, что вокруг матери постоянно крутится другой человек, и какое-то время был склонен считать его своим соперником; но ревность улеглась, когда он осознал, что тот человек тоже иногда берет его на руки и целует. Все же мальчик не мог решиться обратить теперь всю любовь на него - и хорошо, что не мог.
Мальчик получил имя Петр, так к нему и обращались; но сам он воспринимал это как неоправданное вмешательство извне; он делал вид, будто имя к нему никакого отношения не имеет; теперь ему хватало упрямства, чтобы проборматывать звуки, соответствующие его чувствам. Но в результате он стал очень одиноким.
Он теперь смотрел на многие вещи по-другому; давление одежды стало для него нестерпимым - с тех пор, как ему пришлось отказаться от материнской груди. И о своем теле он думал теперь по-другому, а мать нарочно старался разозлить. «Она меня запирает, - думал он, - и бьет; а когда я был у нее в животе, она давила меня своей одеждой». В такие моменты ему казалось, что лицо его кровоточит, что оно ободрано, - и он кричал.
То было время, когда он начал безобразничать: раздирал на себе одежду, чтобы освободиться от нее, сосал пальцы, пачкал себя калом. Мать его била, а он хотел умереть, он хотел задохнуться, хотел заползти под одеяло и умереть, потому что чувствовал, что сама одежда его убивает, только медленно.
У его матери между тем появился толстый живот, и когда она брала сына на руки, тот топал по нему ножками и по-своему наслаждался материнской беременностью. В такие мгновения он забывал о себе, шел даже на некоторые уступки: откликался на свое имя... и пытался пользоваться языком, на котором говорили другие.
Он не догадывался, что именно теперь потерял все права; он был как человек, который домогается шлюхи, надеясь, что она избавит его от душевных страданий; он нашел объяснение для своей усталости и последующего ощущения пустоты, но объяснение ложное: он втайне испытывал угрызения совести и этим бичом хлестал себя до крови. Мальчик выходил из своего одиночества, чтобы участвовать во времяпрепровождении взрослых, - и они его к этому принуждали... Но когда сладострастные мгновения заканчивались, он снова погружался в пучину неразрешимых проблем. Ему казалось, будто он замурован и не может дышать; он чувствовал, что отдал какую-то часть себя; хотел вернуть ее, потому что думал, что, если она пропадет, должен будет умереть от тревоги. Но никакого выхода не видел. Тогда он предался безнадежной тоске и чувству покинутости. Его новое одиночество было настолько ужасным, что все вещи от него отодвинулись и он их видел как бы сквозь дымку тумана <
Комментарии
Перевод печатается по изданию:
Стр. 3.
Стр. 5.
Стр. 6.
Стр. 7.
Стр. 24.
Угрино и Инграбания
(
[1916/1921]
Переправа
На дне моей души лежит особый мир; но он как будто разрушен и разбит, ибо упал с высоты. Я даже не помню последовательность помещений в крепостях и замках, которые имею в виду; они - как распавшиеся части целого. И деяния, которые там совершались, подобны тысячам прочих деяний, друг с другом они не соотносятся. Сколько бы я ни пытался думать о прошлом, никаких воспоминаний у меня нет. Порой в штормовые вечера возникает чувство, что они еще вернутся, как сон, который снова и снова повторяется; я тогда прислоняюсь лбом к оконному стеклу и смотрю на серо-зеленый иссеченный ветром фьорд, и во тьму низко нависших туч, и на исполинские горы; я слушаю голоса стихий, они цепляются ко мне, заставляют с дрожью исторгнуть из себя бытовые томительные желания. В голове мелькает какая-то мысль, совершенно чуждая, я беру шляпу и старый дождевик и стучу в дверь той комнаты, что расположена напротив моей; никто не отвечает; я стучу еще раз, и тогда наконец доносится тихий ответ. Я захожу, с разгоряченным запыхавшимся сердцем, и вижу, что у окна стоит женщина, одетая во что-то благоуханное, розовое. Я догадываюсь, что, по сути, она ни во что не одета, а благоуханный красочный аромат исходит от самого тела.
Я спрашиваю, можно ли мне пойти поискать ее мальчика, который отправился куда-то вдоль берега реки, вверх по течению.
Она отвечает, что не стоит: мальчик, мол, скоро вернется. Потом снова смотрит через окно на фьорд. Я еще говорю:
- Не правда ли, погода сегодня редкостная?
Она кивает. Тогда я неуклюже выхожу, возвращаюсь к себе, встаю у своего окна и думаю: сейчас она тоже прислушивается к иному миру... Потом я о ней забываю, в душе словно сгущаются сумерки... Я слышу, как шумит буря. Я чувствую: вы не знаете, откуда Он и куда идет...
Как плыли вы через воды, чувствую я в себе, и ветер был вокруг вас, и рвал корабельные снасти, и волны рассыпались в зеленую пену, и очень далеко, на горизонте, стояло разноцветье радуги... На мгновение я вспоминаю о лиловой завесе. Но потом возвращаюсь обратно... Мы плыли.
Я вспоминаю толстые дубовые балки, несущие палубу, но всё снова исчезает. Это несущественно, чувствую я. Вот если бы можно было подплыть вплотную к радуге, дотронуться до нее руками, ощутить ее цвета как нечто, мягко прогибающееся под пальцами...
Но я и радугу забываю, передо мной теперь снова высокая готическая арка с лиловой завесой.
Но ведь ты должен суметь начертить и построить такое, если однажды видел! На мгновение я задумываюсь о готическом окне с бронзовой решеткой. Я знаю, что оно мне однажды приснилось; но орнаменты я вспомнить не мог. Я только зря ломал голову и по прошествии долгого времени сказал себе: подобной красоты вообще не бывает. - Но ведь я видел ее! - Я еще подумал о маленькой двери в сакристию... И вдруг весь храм явился передо мной; но ничего существенного я удержать в памяти не мог. Я, чуть не плача, отошел от окна. - Но должен же ты суметь начертить это! - Я шагнул к столу, который был покрыт пришпиленным листом бумаги и казался неаккуратным из-за раскиданных по нему инструментов. Вокруг лежали рулоны белого ватмана; нельзя было разглядеть, есть ли там внутри какие-то чертежи. Это всё делалось вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад. Я подумал, что много ночей напролет делал чертеж при свете двух свечей.
- Ты дурак, - крикнуло что-то во мне, - как ты собираешься справиться с такой задачей? Она намного превосходит твои силы. Ты даже один орнамент не в состоянии исчерпать, а замахиваешься на крепости и города...
- Но я же их видел...
- Дурак, в тебе они разбиты...
Еще я подумал о муках, которые испытывал мальчиком, когда во мне вставали картины, превосходящие мои силы. Я знал: это были
Когда же ты это пережил? - терзал я себя. Я определенно знал, что еще маленьким мальчиком искал эту чуждую жизнь. Я помнил, как притягивали меня старые дома и церкви. Мне пришло в голову, что я в то время заглядывал в семейные склепы и бездонные
колодцы, что смотрел на луну, пока все перед глазами не расплывалось; но ничто из того, что я видел, не было тем миром. - Когда, когда же он разбился во мне? - В момент твоего рождения, сказало что-то. Я задумался: в материнской утробе было так хорошо, что только безумцы могут избавляться от памяти о том времени - избавляться только ради того, чтобы потом проживать свою жизнь, обходясь без таинств. - Почему же тогда я не умер? - И внезапно: а тот мир возникнет снова, когда я умру? Ответа я не знал.
Но все же ты должен уметь это начертить, повторил я себе, -если однажды видел. Другие такого не видели никогда.
Я сделал несколько штрихов на бумаге и измерил отрезки циркулем. Тот храм существовал вне времени, смутно подумалось мне. Горело много свечей, не сгоравших до конца; была, как будто, ночь.
Мною в ту ночь овладели лихорадочные видения и сны. Так это было. Я это выговорил. И еще я подумал: стены были такими толстыми, что высунуться из окна ты не мог; ты видел только кусочек ночного неба, величиной с окно. Кусочек неба со звездами.
Внезапно на меня напал жуткий страх, из-за того, что я никогда не видел склепа своих предков в церкви Святого Духа в Ростоке. - А вдруг это был он! - Вдруг ростокская церковь и дом священника как раз и были тем храмом, что я имел в виду. На лбу у меня выступил холодный пот. Нет, сказал я себе с облегчением, все началось с
И опять я подумал: когда же ты успеешь сделать многие сотни необходимых чертежей! Но, спрашивая себя об этом, я уже чувствовал, что пол подо мной качается, словно палуба корабля.
Ну не чудовищно ли, кричало что-то во мне, что ты не можешь всегда этим наслаждаться, а должен внутренне стареть, как всё, что тебе отвратительно, - и потом, в миг безумия, зримые образы снова уходят на дно.
Я дал себе понять, что, несмотря на бурю, не собираюсь поддаваться морской болезни; я этого не желал. Но голова у меня кружилась, я это чувствовал более чем отчетливо. И подозревал, что всё во мне опять разобьется... Я схватился за стул, я вдруг поймал себя на том, что опять занимаюсь черчением... Я, в сущности, деловито работал, когда услышал с улицы музыку. На мосту танцуют молодые люди и барышни, я знал это и ни на секунду не прервался; к подобным таинствам меня не тянуло... Я так устал, что никаких догадок больше не строил. Я мог бы сказать: наш мир - это юдоль печали (или: сумасшедший дом; или: открытая сцена, на которой люди играют какие-то роли, и умирают - на что имеются веские основания, - и с которой их потом уносят).
Но вместо этого я взмолился, глубоко внутри себя: позволь мне еще раз поверить в тайны, я так хочу вырваться из этого вечного здравомыслия...
Ты дурак, сказал я себе сразу же, как поймал себя на мысли, что молодые люди и барышни не могут танцевать этой ночью, поскольку хлещет дождь и бушует буря. Они могут танцевать, они должны танцевать, даже сегодня, поскольку парни хотят залезать барышням под юбки.
Я подумал, что мир это большой публичный дом или сама блудница во плоти, и мне вспомнились купающиеся юноши и девушки, которых я видел недавно.
А если они все же не танцуют, если ломаные аккорды, которые доносятся до меня, всего лишь... - Ты дурак.
Я вздохнул. Я мог бы сам однажды сходить на мост, чтоб посмотреть... Может ведь получиться так, что придет корабль, случайно... И тогда я бы отправился в плаванье. Я подумал, как великолепно было бы выйти в море в эту штормовую ночь. Возникло чувство, что когда-то я уже переправлялся к какому-то далекому месту от некоего моста. Я вспомнил, как это было. Шумела буря, и волны разбивались о мостовые опоры. Я плыл от забвения в иной мир, как порой проваливаешься из одного сна в другой, кошмарный. Внезапно ты чувствуешь дно - сознание. Но уже в следующий миг оно опять проваливается. Разве я плыл не от кого-то? - Да, я плыл от кого-то! - А встречу ли я его вновь, и кто он такой?! - Этого я не знал. Я подумал, что, скорее всего, это Бог, и ощупал книжечку Нового Завета, лежавшую у меня в кармане. Но может быть, все-таки, это человек. - А кто мне дал эту книгу? - Ничто, ничто... Позади меня сплошь пустота. Но пустота заполнена содержанием, это я знал. Во мне была ужасная мука из-за полного моего неведения.
Потом мною завладел штормовой ветер и сделал меня еще более одиноким. Он рвал меня на этом мосту, и волны промочили меня насквозь, я чувствовал свое тело, не похожее ни на что другое. Я так сильно плакал, не понимая, почему. Я внезапно почувствовал, что ничего не знаю - ничего, ничего. А вокруг были темнота и ночь.
Через какое-то время на мосту появился старик; мне показалось, будто я его уже видел раньше; он поприветствовал меня, кивнув головой; я по-дурацки улыбнулся, ибо не помнил, какие отношения нас связывают. Внезапно голову мою словно пронзила боль. - Он точно так же приветствовал тебя на кладбище. - Я был заинтригован: кладбище... Что это? Чем было это кладбище? Что такое на нем имелось, чтобы два незнакомых человека могли там встретиться? - Потом все погрузилось в Ничто.
Однако корабль пришел. Мы с трудом перебрались на борт, из-за волн. Корабль был маленьким. Но с машинным отделением. Я вскарабкался на верхнюю палубу. Вслед за мной поднимались два человека, они сразу исчезли во тьме. Меня ужасно тревожила мысль, что я не знаю, куда плыву, между тем я ведь плыл
Потом мы поплыли.
Я уже насиделся и теперь встал. Однако буря будто с цепи сорвалась; ни за что не держась, я не мог бы устоять на ногах, да и корабль ужасно качало. Поэтому я шагнул к капитанскому мостику и вцепился в леер. Все чувственные ощущения из меня выскочили. В какие-то мгновения я замечал, что из-за туч показалась луна; тогда море уподоблялось заснеженной равнине, над которой гуляет ветер; вечно одни и те же звуки - его завывающий неистовый голос. А после опять в лицо мне впивались ледяные иглы, пока чувственное восприятие не прекращалось совсем. На этом холоде я мог бы стоять и голым: я бы его не чувствовал. Так я провел много часов. Сила ветра между тем удвоилась. Время от времени члены экипажа пробегали мимо меня к рубке. И один раз я нашел в себе силы спросить, доберемся ли мы нынешней ночью до гавани. На секунду я вспомнил ее название; потом оно снова выпало из памяти... Моряк ответил: «Исключено».
Вскоре я услышал где-то позади стон; я повернул голову, но ничего разглядеть не мог. Наконец я заметил человека, растянувшегося вдоль киля спасательной шлюпки. Он плакал и сказал мне, хотя я его ни о чем не спрашивал:
- Мы все должны погибнуть, должны умереть. Вы ведь поняли, что члены экипажа на вопросы не отвечают?
На секунду я отчаялся, но потом подумал, что кто-то ведь вложил мне в карман Новый Завет; я надеялся, что кто-то — очень большой, надо мной - прилагает ради меня усилия, и потому я сумел твердо, без дрожи сказать:
- Мы не погибнем...
И тот, другой, прошептал:
- Вы очень сильный.
Тут я начал лазить по всем палубам. Я должен был чем-то себя занять, со своими размышлениями я уже дошел до грани, я не знал, кто такой
- Все будто посходили с ума. Я ничего больше не могу, женщины требуют, чтобы на воду спустили шлюпки; но они, эти женщины, - сумасшедшие...
Я тогда спросил, существует ли реальная опасность.
- Да, - сказал он, - корабль слишком маленький. Я попросил о помощи судно, которое занимается ловлей устриц; но и оно ничем помочь не смогло...
Я вспомнил, что с нашего корабля действительно некоторое время назад пускали сигнальные ракеты.
Я оставался совершенно спокойным, пока капитан говорил, поэтому он не сдержался и упомянул еще кое-что:
- Понимаете, я велел запереть каюты, чтобы никто не вышел на палубу... Их бы смыло за борт. В обеденном салоне один человек духовного звания не перестает проповедовать, люди стоят перед ним на коленях и молятся; но он страдает от морской болезни. Он выкрикивает: «Среди нас должен быть великий грешник! Мы все грешники, и только святой может нас спасти». Среди них есть и другой, Косарь-Смерть...
Я спросил, как выглядит Косарь-Смерть, и капитан сказал:
- Бледный и худой, а одет в черный сюртук.
Такой ответ меня не удовлетворил, я всегда представлял себе Косаря лежащим.
- Один пассажир обещал отдать половину своего состояния тому, кто спасет нас от этой напасти...
- Люди, вероятно, очень боятся, - сказал я с вопросительной интонацией.
-Да.
- А вот я совсем не боюсь.
Он взглянул на меня, широко раскрыв глаза.
- Ваши проповеди не помогут, потому что вы грешны: вы знаете обо всех плохих вещах, но не готовы пожертвовать жизнью, чтобы улучшить себя и помочь другим. Я же ни о каких таких вещах не знаю...
Сказав это, я почувствовал себя так, будто мы опустились на морское дно: бушевание волн, казалось мне, прекратилось, и всякий шум - тоже. Но у меня не было ни желаний, ни памяти. Внезапно я повернулся, чтобы уйти. Капитан схватил меня за руку. Он сказал:
- Вы должны остаться у меня в рубке.
Я не понял, что у него на уме.
Через некоторое время в носовой части поднялся большой шум. Я увидел, что люди повыскакивали на палубу, и кричат, и хватают руками воздух; потом, казалось, они куда-то провалились, потому что нос корабля нырнул в воду.
Капитан в ужасе спросил у меня:
- Кто-нибудь упал за борт?
Я увидел, что он покачнулся; он внезапно отпустил перила, за которые прежде держался. Я только теперь заметил, что все пришло в неистовое движение, что мы то ныряем в волны, то вновь выныриваем.
Шум внизу нарастал; люди показывали на нас пальцами, и внезапно я услышал крик: «Земля!» Капитан ринулся вниз по трапу, а меня подтолкнул к штурвалу. Я думаю, тогда-то и был брошен якорь.
Позже я опять стоял на палубе, возле леера, и позволял волнам меня обрызгивать. Проходили часы, но все оставалось, как прежде. Несколько раз я отчетливо слышал женский визг; меня это не трогало. Они визжат и когда рожают. Мне казалось невероятным, что женщины вынашивают детей в своем теле. Правда, я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел голых женщин, и вынужден был признаться себе, что не мне об этом судить. Но они не воспринимают это всерьез, сказал я себе потом. Я легко мог вообразить, что вынашиваю ребенка, и рожаю его, и выкармливаю. Я считал себя достаточно серьезным и весомым для такой роли; но я был мужчиной. Я глубоко вздохнул, подумав, что очень одинок. Если бы я был женщиной и только что оставил позади свою брачную ночь, мне следовало бы ликовать; но на самом деле я оставил
Я силился прояснить для себя, любил ли я этого человека, и не женщину ли имею в виду, и не состою ли с ней в браке. Ибо я уже не помнил, что люди делают, когда состоят в браке. Они целуются; но было еще что-то, лучшее, и этого я не помнил. Я подумал: должно быть что-то
Потом я почувствовал в руках что-то вроде судороги, и они долгое время меня занимали, потому что я их не понимал. «Руки», - сказал я, и я растянул это слово, пытаясь ухватить его суть. Еще я сказал: «Ноги»; но и их тоже не понял. Я сказал еще: «Тело и грудь», - но для меня ни в чем не осталось смысла. Я сказал: «Пупок, это
Тут я внезапно почувствовал тяжесть своей горячей крови; и вскрикнул от тоски. Я не понимал, зачем я покинул кого-то. И был совершенно безутешен.
Затем подошел какой-то корабль, с которым договорились, что он нам поможет. Каюты снова пришлось закрыть; потому что когда чужой корабль приблизился к нам на десять метров, я увидел, что люди собираются прыгать. Они не умели правильно оценить расстояние. «Назад!» - кричал капитан. Я подумал: они прыгают в смерть, которая и есть для них пункт прибытия. Мгновенье я размышлял, не попытаться ли и мне перебраться на другое судно. Я вообразил себе, что оно должно плыть туда, откуда мы прибыли - и где я мог бы найти утраченное. Но я отказался от такого намерения. Ты ведь всё начисто забыл, ты ничего больше не опознаешь, сказал я себе и заплакал.
Потом я увидел, как юнга подхватил зубами конец каната, и мне показалось, будто так и должно быть. Между кораблями натянули стальной трос, и тогда я вообразил себе, что мы плывем.
Мое восприятие время от времени отключалось. В промежутках я уговаривал себя, что должен о чем-то думать. Ощупывал лежащий в кармане Новый Завет.
«Все размягчилось», - сказал я тихо; и не мог отогнать от себя мысль о трупах, гниющих в морской воде. Мне тогда казалось, что
Несколько раз прибойные волны захлестывали все судно, но я оставался невозмутимым и пустым внутри, как только что вырытая могила.
Спустя долгое время мы-таки вошли в гавань, но не в ту, куда должны были прийти по расписанию.
Я увидел, что многих людей, потерявших сознание, уносят с палубы на носилках, и подумал: теперь ты тоже должен покинуть корабль; и хотел было спуститься по трапу. Мои руки не разжимались, они вцепились в решетку ограждения. Все же, приложив некоторые усилия, я их отодрал; в моем восприятии они были железными кольцами.
Я не знал, в какую сторону мне идти. Хотел спросить у прохожих. Но город казался мрачным и мертвым.
Пока я стоял в нерешительности, кто-то схватил меня за плечо и сказал: «Пойдемте...»
Он потянул меня за собой вдоль набережной, заставил протискиваться сквозь плотную толпу. Я хотел спросить, где мы и что теперь будет; но горло у меня сжалось. Вскоре мы уже стояли перед экипажем, и чужак втолкнул меня внутрь. После чего развернулся и ушел, не проронив ни слова.
Когда я уселся на мягкое сиденье, меня снова начало мучить страшное беспокойство. Я видел людей снаружи и даже дома; но все было черным, черным... Нигде ни огонька. В воздухе - завывания бури.
Я хотел выпрыгнуть и убежать, но ноги не слушались; кроме того, в экипаж втолкнули двух не знакомых мне женщин, и теперь я стыдился себя. Они не произносили ни слова.
Никто не захлопывал дверь, мы как будто ждали еще кого-то. Мне пришло в голову, что я своей мокрой одеждой пачкаю обивку сиденья. Я взял себя в руки. Внезапно мы тронулись. Дверь захлопнулась, я теперь слышал цоканье копыт по неровной мостовой. Сколько-то времени мы двигались по улицам, с домами слева и справа. Потом, должно быть, выехали на проселочную дорогу: мне казалось, я время от времени различаю колосящееся поле или лес. Я подумал, что вот и уезжаю из мира: я не мог представить себе, что эта поездка когда-нибудь завершится.
Наконец одна из женщин начала говорить:
- Дети кричали, лежа на земле: «Разве мы еще нескоро умрем?!»
Она сказала это совсем безучастно. Я подумал: мы определенно все умерли и теперь совершаем вечное странствие в вечной ночи. В другое мгновенье мне пришло в голову, что я мог бы обойтись с этими женщинами
- Не могли бы вы сказать, где мы находимся и куда едем?
Одна ответила:
- Я слышала, что это будто бы остров.
И продолжила:
- Здесь должен быть монастырь.
Добавив:
- На корабле было так много верующих...
Через некоторое время она начала снова:
- Однако все мы утонули бы, все, если бы с нами не плыл святой.
Она стала тихо молиться.
Мы поэтому молчали всю последнюю часть поездки.
Вскоре я почувствовал, что экипаж дважды резко подскочил, - и ухватился за складку собственного кишечника. Вот уж не думал, что у меня еще есть живот!
Потом мы проехали по ровной мостовой и остановились в каком-то дворе, окруженном домами; одна его сторона была обрамлена колоннадой. Насколько помню, мы вышли из экипажа, не дожидаясь чьих-либо приглашений. Сразу после этого я услышал голос, казалось, обращавшийся только ко мне; ко мне подошел монах с фонарем, взял меня под руку и повел вверх по наружной лестнице. Из-за горящего фонаря ночь казалась еще более темной. Когда мы переступали порог, мне померещилось, будто во двор въезжает еще несколько экипажей; но я не обратил на это внимания. Монах взял теперь свечу без подсвечника, зажег ее и повел меня по запутанным переходам. Время от времени нам приходилось подниматься по лестницам. Он не говорил ни слова, хотя мог бы догадаться, что повод для недоумения у меня есть.
Потом он отворил какую-то дверь и предложил мне войти. Он зажег другую свечу, и я заметил, что помещение, где мы находимся, просторное.
Теперь я хотел заговорить; но он тотчас покинул меня. Оглядевшись, я обнаружил чистую постель и коричневую кафельную печку, а также стол и табуреты. Снаружи ярилась буря.
Я подошел к окну и увидел, что комната расположена высоко над еловым бором. Я себя чувствовал так, будто сердце от неопределенности вот-вот разорвется; хотелось что-то высказать; но я сам не понимал, что. Я рванул себя за волосы - это не помогло. Я чувствовал, что неопределенность происходящего вписала в черты моего лица неизгладимый страх. Хотелось закричать, но даже этого я не мог.
Я вытащил из кармана потрепанный промокший Новый Завет и начал читать; я вообразил, что по ходу чтения смогу вспомнить, откуда я родом; через какое-то время я уже читал вслух, чтобы не слышать шум бури.
Но это не помогло. Я буквально сходил с ума. Тут на мое счастье явился брат-служитель - с дровами и торфом, чтобы растопить печку. Я успокоился, наблюдая за его простыми движениями. И хотел с ним заговорить; но не знал, как начать.
Потом он снова ушел, с глубоким поклоном и с молитвой на устах. Когда его уже не было, мне пришло в голову, что наутро я собирался плыть дальше. Мне казалось, какой-то корабль должен отходить около одиннадцати. Я выбежал за монахом в коридор, но он уже исчез. Я подумал, что он наверняка еще вернется, - и стал ждать.
Еще раньше я заметил, что в соседней комнате горит свет. Я принялся упорно прохаживаться по коридору перед этой комнатой. Время от времени на небе появлялась одна звезда.
Мне вспомнился Апокалипсис; он въелся в меня, как Молох или как морской полип. Зубы у меня застучали, потом я опять почувствовал судорогу в руках. Но продолжал прогуливаться по коридору.
После случилось так, что дверь той комнаты отворилась, и голос, показавшийся мне знакомым, сдержанно произнес:
- Ах, так это вы?
Человек, сказавший это, пригласил меня войти.
Я вспомнил, что он был на одном со мной судне. Он еще добавил:
- Нам принесут горячего чаю.
Я неожиданно для себя обронил:
- Завтра около одиннадцати я отсюда уеду.
Он как будто слегка испугался, но возражать не стал. Он предложил мне стул; я сел.
Он тогда произнес несколько слов о Боге - всё очень сбивчиво; прочитал мне и проповедь из книжки, но признался, что нынешний день слишком его измучил. Среди прочего говорил и о том, что нам следовало бы лечь спать; но быстро отказался от этой мысли:
- При такой буре разве заснешь...
И мрачно посмотрел на меня; потом, кажется, опомнился:
- О, да вы насквозь промокли!
Я отвечал, что не чувствую этого. Он тоже не стал больше об этом говорить.
Пришел брат-служитель и принес чай и фрукты, а когда увидел в комнате и меня, сходил за вторым стаканом.
- Пейте, - сказал незнакомец. Он разлил чай из чайника. Внезапно спросил меня, выкрикнув свой вопрос:
-
Я долго думал, но не нашел ответа, о чем и сказал ему. Тогда он очень испугался. Но все же, будто через силу, очистил яблоко, предложил кусочек и мне, а сразу вслед за тем сказал:
- Нам следовало бы выпить вина; я, правда, думаю, что в монастыре это не разрешается; но сейчас вино превратилось бы в кровь, в кровь...
Я не понял его, но невольно подумал об Иисусе, которого распяли. Я почувствовал раны от гвоздей в своих окоченевших ладонях, даже сказал об этом. Он пугался все больше. Неожиданно резко вскочил со стула и крикнул:
- Вы должны проповедовать!
Я сказал, что не умею; но он настаивал на своем.
В этот момент в комнату заглянул сухопарый человек в черном сюртуке; мой хозяин бросился ему наперерез и крикнул:
-Уходите, вы сейчас должны спать!
И буквально вытолкал его за дверь; я подумал о Косаре; тут мой хозяин вернулся. Я заговорил о том, что недавно вспоминал Апокалипсис. Он крикнул: «Это свершается!»; и упал на колени, и стал молиться. Комната немного согрелась. Через несколько мгновений он, плача, стоял предо мной и говорил, что теперь нам и вправду пора ложиться. Я хотел уйти; но он удержал меня за плечо и сказал:
- Прошу вас, прошу, спите сегодня в одной постели со мной.
Я на мгновенье задумался и, видя его страх, согласился - хотя
хотелось мне сказать «Нет». Он тогда разделся и откинул край одеяла.
Я чувствовал себя так странно, как никогда прежде. Он же упомянул о страхе перед наказанием Божьим. Он дрожал всем телом. И добавил еще, что только рядом со мной для него возможен покой,
Потом он лег в кровать и повернулся на бок, чтобы освободить место для меня. Я увидел его обнаженные бедра и ягодицы. В тот же миг мозг мой будто пронзила молния: свадьба означает - спать вместе в одной постели, тело к телу.
Меня охватил невыразимый страх: очень может быть, что я состою в браке, а теперь совершаю супружескую измену, намереваясь спать в одной постели с другим.
Поначалу я расхаживал взад и вперед по комнате и терзал себя: кому же ты изменяешь?! Человек лежал в постели и ждал, когда я приду. Я совсем запутался; но в конце концов сказал, что спать с ним не могу. После чего покинул комнату; он же мне вслед протяжно застонал.
Вернувшись к себе, я слышал, как он, чтобы побороть страх, громко молится. Я уже хотел вернуться к нему, но тут услышал шаги в коридоре.
Это Смерть, подумал я; Косарь идет к нему, и ты, если тоже туда пойдешь, завтра проснешься рядом с трупом.
Меня охватил такой же страх, какой чувствовал человек, молившийся за стенкой, и я снова вспомнил об Апокалипсисе.
Тогда я распахнул дверь и выкрикнул в коридор:
- Завтра в одиннадцать я хочу отсюда уехать!
После чего закрыл дверь, разделся и ни о чем больше не думал. Молитвы я еще слышал, но они были далеко; и руки свои чувствовал, но то были руки других. - Всё лишь ночь, ночь кругом меня. - -
И мне снилось, что я лежу, заваленный большим камнем, который медленно выдавливает из тела внутренности; и когда наружу вывалилась кишечная петля, я понял: это та часть моей жизни, которую я забыл.
«Как отбросы на бойне» - мог бы я сказать.
Но каменный блок давил на меня все сильнее, и вот уже ребра отделились друг от друга, голова на удлинившейся шее ужасно вытянулась вперед, глаза еще видели, как тело мое расползается, словно насекомое, на которое наступили ногой. - Потом опять была ночь.
И опять мне снился сон: что покинутый мною человек - не кто иной как Косарь. Он потом еще поприветствовал меня на кладбище; но сам я лежал в могиле. И ощущение было приятным: я чувствовал себя так, будто кто-то отпустил непристойную шутку, над которой я от души посмеялся.
Наутро около девяти в дверь мою громко и отчетливо постучали. Я сказал «Войдите» и спрыгнул с постели.
В комнате было очень тепло. Я пощупал печку: горячая; в топке тоже еще сохранялся жар. Одежда почти высохла. Я поспешно натянул ее на себя. Веки, правда, немного опухли, но усталости я не чувствовал. Вода, приготовленная для умывания, показалась мне замечательной. В своем обтрепанном и мятом костюме я выглядел как нищий, стыдился показаться людям на глаза.
Но после некоторых колебаний все же решился открыть дверь и выйти - пусть обо мне думают, что хотят.
Когда я ступил в коридор, перед моей дверью стояли с полдюжины человек, мужчин и женщин, - бледных и утомленных. Они подходили, протягивали мне руку; женщины, похоже, хотели меня поцеловать; но сдерживали себя и только дотрагивались, стараясь разгладить на мне костюм.
У меня возникло чувство, что надо бы улыбнуться, - и я улыбнулся. Я сумел скрыть смущение, и это воодушевило собравшихся. Я догадался, что здесь ничего говорить не стоит, и направился к лестнице. Мгновенье чужаки оставались, где были, потом последовали за мной. На нижнем этаже я встретил давешнего монаха. Он казался спокойным и добродушным; это помогло мне, несмотря на сумятицу чувств, почувствовать себя свободнее. Он поздоровался, взял мою руку и больше ее не выпускал. Привел меня в сводчатую залу, сопроводил к столу и предложил сесть.
Потом произнес какие-то слова. Примерно такие: что он очень рад, если я хорошо выспался, и не желаю ли я чего-нибудь, что он мог бы исполнить. Я сказал, нет. Тогда взгляд его буквально повис на моих губах, я это чувствовал, как чувствуешь поцелуй, и мне было приятно. Я протянул ему руку и сказал: «Спасибо». И потом попросил показать мне ближайший путь до города и гавани. Он согласился; но предложил, чтобы я прежде немного поел.
Он принес варенье, и черный хлеб, и коричневый мед, и свежее масло, а еще кувшин плодового вина и молоко. Я снова заговорил; но ничего толком объяснить не мог. Я сказал, что прошу его, когда меня здесь уже не будет, заглянуть к человеку, который прошлой ночью спал в комнате, расположенной рядом с моей. На меня снова напал неизъяснимый страх. Монах заметил это и спросил, растягивая слова, в чем, собственно, дело. Я повторил, что он должен подождать, пока я уйду, и только потом посмотреть - тот человек, наверное, умер.
Тут монах посмотрел на меня, как смотрят на пророка, и сказал, что пролежал всю ночь, терзаясь смутным страхом, потому что думал: к нему придет Косарь-Смерть. Но потом к нему в келью пришла Мария и легла с ним в постель. Он чувствовал ее тело - такое мягкое, что с ним ничто не сравнится. Она, мол, была как мать, а он - как ее новорожденный сын. Он вдыхал аромат ее плоти и пил из ее груди. И тогда, дескать, Косарь прошел мимо него - определенно к тому человеку. Я увидел, что монах плачет. Я погладил его лицо и хотел еще что-то сказать; но тут ввалились эти чужаки, чтобы на меня поглазеть.
Я, пересилив себя, съел немного хлеба и выпил вина.
Меня теперь мучила мысль: а не бросил ли когда-то этот монах свою жену, и не позабыл ли ее, и не она ли - та Мария, которую он призывает в самые безысходные часы.
Чуть позже я спустился с монахом по узкой тропе, петлявшей между елями. Мы быстро добрались до стены, в которой была дверца. Через эту дверцу он меня выпустил.
Передо мной простиралось море, все еще неспокойное и взбаламученное. Я очень испугался, потому что теперь оно выглядело как добрый друг. Человек, проводивший меня до этого места, объяснил, что дальше я должен идти вдоль береговой линии.
Я поблагодарил и спустился с дамбы, построенной для защиты от моря. Монах долго смотрел мне вслед. Я шел по белому песку, который при каждом шаге оползал под ногами. Вдалеке я видел город. Я старался идти быстро, чтобы не опоздать на корабль.
В голове было ощущение глухоты; мне не помешало бы присесть, отдохнуть. Я хотел подойти совсем близко к морю, чтобы успокоиться, глядя на его волны. Но такого я себе не позволил.
Я подумал, что должен бежать, как бежит убийца.
Потом мелькнула мысль: море
Я имел в виду опустившиеся на дно корабли и людей, которые утонули.
Мне было нехорошо, я чувствовал себя больным. Еще я подумал: солнце так ярко освещает красную черепицу крыш, и все же не рассеивает моего страха.
Я сказал себе: «Все краски холодные; нужно быть слепым, чтобы почувствовать тепло».
Потом я увидел улицу, которая пролегала вдоль пляжа. Я по откосу вскарабкался к ней; улицу обрамляли редкие деревья, еще голые. Вскоре показались дома, окна, люди... И все они смотрели на меня. Я всей поверхностью тела чувствовал давление их взглядов. Порой я спотыкался на булыжниках мостовой и тогда краснел, ибо думал, что обнаружил перед всеми свою слабость.
Потом я очутился в гавани. Она была маленькой и грязной. Гранитные причальные стенки, несколько чугунных решеток, несколько кораблей...
Пространство вокруг меня вдруг оказалось тесным, загроможденным.
Я спросил человека - похоже, ничем не занятого, - какой корабль отплывает отсюда в одиннадцать. Тот ответил, что в это время не отплывает ни один корабль. Я сильно испугался, повернулся к человеку спиной и тут же забыл о нем.
Что мне теперь делать? Я шел по набережной, порой останавливался, смотрел на моряков и размышлял.
Когда отправится ближайший корабль? Ах, это все равно; если не прямо сейчас, то всё, что случилось раньше, теряет смысл.
Куда вообще я хочу попасть? На мгновение я задумался: не вернуться ли в монастырь; но потом эту мысль отбросил - ведь там кто-то умер. Я сел на ближайшую швартовочную тумбу и заговорил с собой так:
- Ты хочешь посмотреть мир?
- Нет.
- Чего же ты хочешь?
- Ничего.
- Зачем тогда ты живешь?
- Потому что родился.
- Почему бы тебе не умереть?
- Потому что я этого боюсь.
- Значит, тебе так или иначе придется уехать отсюда, пусть лишь из-за смутной потребности в перемене мест.
- Да, - сказал я и встал, чтобы поискать корабль, подходящий для такого плавания без особой нужды и
- Что ж, пусть будет так.
Я несколько раз прошелся по набережной и выбрал корабль, обшитый дубовыми досками; выглядел он архаично; но построен был явно недавно.
Непохоже, чтобы на него что-то грузили, но и для пассажиров он вряд ли предназначался. Странный корабль. Я взглянул на него еще раз: да, странный.
Я ощутил в мозгу что-то вроде волны, разбивающейся: «Там тайна». Но тут же улыбнулся, что плохо. Я спросил какого-то человека, когда этот корабль выйдет в море. Тот не знал. И, похоже, ему показался подозрительным мой интерес именно к этому кораблю.
Я набрался мужества и поднялся на борт, надеясь встретить кого-нибудь из команды.
Ко мне действительно сразу подошел молодой моряк. У него был удивительный рот - мне захотелось услышать, как он говорит. Он взглянул на меня, и тут я увидел, какие у него красивые глаза. Я даже прикусил палец, чтобы оставаться спокойным.
Он сказал:
- Не делайте этого.
Я покраснел от смущения. И поспешно спросил, когда судно отходит. Моряк ответил:
- Сегодня ночью. Вы должны быть на борту ровно в полночь, если желаете плыть с нами.
Я поблагодарил и поспешно ушел. На набережной еще раз оглянулся, чтобы прочитать название корабля: «У. и И. II».
Мои шаги стали чуть более легкими, я пересек два моста, посмотрел на серую воду, которая текла под ними, увидел старую башню с солнечными часами. И потом спустился в какую-то котловину; думаю, где-то неподалеку добывали глину и обжигали кирпич.
Небо затянуло темными тучами, но они не мешали мне идти все дальше и дальше.
Местность была плоской и выглядела как один большой луг. Я не мог не признаться себе, что, по сути, рад тому, как все обернулось. Иногда возникали сомнения: а что если прошлой ночью я мог спасти человеку жизнь и не сделал этого... Я впервые подумал, что я порочен, низок. Я ругал себя; но то были только слова, а в глубине души я все же радовался. Я думал о корабельном юнге: какой у него красивый рот. Думал, каким чувственным должен быть поцелуй этих губ.
И все же я ощущал, что мозг мой оцепенел, что я ношу в себе безумие, - потому что даже воспоминание о
Губы, губы его восхитительны! Но потом я опять подумал, что во всех любимых вижу
Я внушал себе, что занимаюсь таким поиском. Между тем, над островом началась пурга, мне в лицо будто вонзались иголки, было трудно идти против ветра, а земля стала топкой, непроходимой.
Я почувствовал, что опять одинок, и пожалел, что у меня нет собаки. «Да, - спросил я себя, - почему ты не завел хотя бы собаку?!» Потом я заметил, что забыл в монастыре Новый Завет. Я, выходит, лишился последнего, самого последнего, на чем мог тренировать свою память. А вдруг теперь я забуду, что этой ночью должен явиться на корабль? Я побежал по снежной трясине, через заполненные водой рытвины, потом снова остановился. Нашел в кармане карандаш и блокнот, которые всегда носил при себе, начал записывать время отбытия и название корабля. Одновременно я думал, что стоило бы записать и Песнь песней царя Соломона - насколько я это смогу, по памяти. У меня были на то разные основания: речь там идет о любви, дарованной людям, чтобы они ее проживали, мужчина и женщина вместе, - и это написано в Библии. Еще я чувствовал, что такая любовь должна быть вечной. Я записал себе, что любовь вечна, сильнее смерти. Я, правда, не знал, сильней ли она безумия. Но уже то, что она властна над смертью, меня успокоило. Когда я умру, станет ясно, действительно ли я покинул кого-то, кого любил.
Я писал долго, я представлял себе эту черную женщину во всем ее великолепии, и сам влюбился в нее, и сравнивал ее с прекраснейшими вещами, которые знал, под конец - с саркофагом из черного мрамора. И я был царем Соломоном, который по ночам отдыхает в таком гробу.
Я записал: «Любящие справляют свадьбу в могиле».
Потом я пошел дальше. Попал на какую-то улицу и оказался перед бедной корчмой. Я вошел и попросил принести мне хлеба и молока. Поев, я хотел было написать письмо, но с досадой сообразил, что не знаю, кому писать. Я вскочил из-за стола, расплатился и вышел.
Пурга заладила снова. Я чувствовал, что замерзаю. Я шел все быстрей и быстрее. Проходя мимо одного дома, услышал вопли истязаемой кошки. Я заглянул во двор и увидел, что мальчик привязал кошку и тупым ножом вспарывает ей брюхо. Я совершил невозможное: подбежал, поцеловал мальчика в губы, а кошку убил камнем. Уходя, я еще увидел, как мальчик заплакал.
Все у меня внутри потемнело от крови, которую мне пришлось увидеть. Я крикнул:
- Она теперь мертвая, мертвая!
Я хотел спросить, где здесь ближайшее кладбище, хотел зарыть кошку. Но потом подумал: а вдруг этот мальчик
Я пришел в деревню, на краю которой высилась старинная готическая церковь. Церковь стояла посреди окруженного каменной стеной участка, и этот участок был кладбищем. Крыша церкви была покрыта свинцом, как и обе башни, зрительно почти сливавшиеся одна с другой.
На кладбище попадались старые надгробия, даже с надписями; и, как правило, с изображением черепа или распятого Христа. Я воспринял как знак спасения то, что могилы эти сохранились.
Я медленно вошел в церковь. И увидел, что башни построены из гранитных блоков, каждый из которых закреплен железными анкерными болтами. Так они и стояли.
Я подумал: их, наверное, строил тот, кто сам нуждался в опоре. Но потом заметил на полу откинутую крышку люка; и заглянул в отверстие. Глубоко внизу находились саркофаги из камня или дуба, запыленные... и прекрасные. Я понял, что попал в усыпальницу! И внезапно начал презирать те вырытые в земле могилы. Звонко расхохотался: позволить, чтобы тебя зарыли, - и потом гнить в земле! Им просто не хватает мужества делать это открыто, они прикрывают себя на период
Я невольно опустил глаза, стал читать имена и даты смерти; все они излучали одинаковое тепло, и ничего устрашающего в них не было.
Своды напоминали о вечности. Я почувствовал себя уверенным и надежно укрытым. Я присел на одну из пустых скамей, опустил голову. По прошествии долгого времени поднял глаза и посмотрел вдоль нефа, по направлению к средокрестию, располагавшемуся между двумя башнями. Я увидел старый, запыленный орган, почти достигающий свода.
Во мне возникло горячее желание взобраться на хоры и поиграть. Я знал, что играть умею; я определенно когда-то учился, как извлекать из органа звуки, только забыл об этом. Но, поднявшись со скамьи, я засомневался: я боялся теперь, что покажу себя дураком, горло у меня пересохло и сжалось.
Захотелось на воздух.
Когда я подошел к двери, порыв холодного ветра забросил внутрь горсть влажного снега. Меня знобило. Я решил не выходить. Подумал, что впереди у меня еще много времени и я могу переждать непогоду здесь.
Сперва я прогуливался по продольному нефу - взад-вперед, взад-вперед. Мне опять было хорошо. Я рассматривал великолепные оконные арки, и колонны, и алтарную часть, и ряды скамей. Потом подошел к трансепту: двум малым средокрестиям под башнями. Их отделяли от нефа латунные решетки, за которыми царила тьма, из-за отсутствия окон; похоже, и там стояли саркофаги. Из тех помещений веяло какой-то удивительной затхлостью. Алтарь был деревянным, резным, и фигуры на нем казались знаками из иного мира; но ничего страшного в этих знаках не было. Я порадовался, что здесь нет картин, изображающих Распятого. Я бы не выдержал всего этого уродства и красной крови.
Я не нуждался ни в каких занятиях или развлечениях; я был переполнен чувством, что мне хорошо, - и все-таки уже трижды останавливался перед закрытой дверью. Постепенно я понял, что она должна вести в какую-то часть сакристии. Я не хотел открывать дверь. Но она меня завораживала. Я говорил себе: это такая же дверь, как множество других, она тебя разочарует, если ты откроешь ее, потому что ты ждешь от нее слишком многого. Я в конце концов решил оставить ее закрытой. И снова стал прогуливаться по продольному нефу. Но чувство глубокой умиротворенности, прежде владевшее мною, теперь исчезло. Эта дверь меня беспокоила. В какой-то момент я так разозлился, что хотел броситься на нее, рывком распахнуть... И показать своему беспокойству, что за ней нет ничего. Но я оставил такое намерение, представив себе, как глупо буду выглядеть.
Я почувствовал потребность заплакать. Я крикнул: «Как можем мы быть хоть в чем-то уверены, если какая-то закрытая дверь способна убить наши души?!»
Я преклонил колени у алтаря и стал молиться: «Боже Милосердный, спаси меня от безумия! Даруй мне свет памяти!» А потом вновь начал прохаживаться по нефу. Теперь я слышал гулкое эхо своих шагов. Я остановился - все смолкло. Я сделал шаг - эхо отозвалось громче. Оно будто припоминало свой смысл... И определенно заключило союз с той дверью. Покушалось на мою душу!
Наверняка я преступник, которого преследуют незримые силы. Здесь, видимо, я когда-то и совершил убийство - здесь, за этой дверью. И теперь должен вернуться на место преступления, к тем камням, на которые некогда пролил кровь!
Я не хотел, не хотел, я не убийца, не грабитель, мою вину не докажут... И вообще - это церковь, она защитит меня, уж лучше я умру в ней от голода, чем погибну на плахе...
На мгновенье гипноз, исходивший от двери, рассеялся, и мысли мои прояснились.
Но потом в голове мелькнуло: наверняка я родился здесь... и моя мать умерла родами. Я ведь даже не знаю, кто она. А она, конечно, похоронена в этой церкви!
Я начал читать все имена, высеченные на половых плитах. Но быстро сообразил, что ее имени я не знаю. Как же добиться ясности? Меня ждали глубочайшие откровения; но скрижали разбились, потому что я не знаю имени своей матери.
Я вытащил из кармана блокнот, который носил с собой; но там значилось только: «У. и И. II, полночь». И ниже - две странички о какой-то черной женщине, мне не знакомой; она, видимо, уже умерла, ибо я разобрал слово «гробница».
Наверняка это и была моя мать! Но ее имя не упоминалось.
Запертая дверь все заметнее приводила мою душу в состояние одичания. Во мне что-то кричало:
«Мама наверняка погребена под полом этого помещения. На каменных плитах ты найдешь ее имя».
Все мои разумные представления улетучились, тысячи рук тянули меня к этой двери. Иногда мне казалось, что
Я тогда крикнул:
- Деревянный гроб был черным... Или надгробное покрывало...
Но внутренний голос и этого толкования не принял. Я крикнул:
- Такого цвета была ее кожа.
- Черная, черная, - прозвучало снова.
- Боже, Боже, - ахнул я, - она стала черной, когда истлела.
Однако я свою мать никогда не видел, даже не знаю ее имени.
Внезапно я почувствовал каждым волоконцем, всей массой мозга: я не могу быть человеком, наверняка я Антихрист, и там внутри это должно быть написано, прямо за этой дверью: «Ты не человек,
Дверь продолжала дергать на себя волокна моего сердца. Теперь я уже не мог уклониться. Вот-вот наступит момент, когда я ей покорюсь...
Одновременно я чувствовал притяжение, исходящее от земли. Ему я поддался раньше: позволил себе упасть и лежал теперь на холодных камнях. Я думал, земля разверзнется и поглотит меня. С несказанной жестокостью мучила меня мысль, что подо мной стоят саркофаги, в которые я и провалюсь... Провалюсь в разлагающийся труп...
Затем я уверил себя, что родился от трупа. Мать разложилась прежде чем родила. Я, кажется, припомнил зловоние, исходившее от нее. Она не смогла завершить это дело вовремя и таким жутким способом наверстала упущенное. Когда я хотел молока, я впивался в обнаженные ребра.
Или я чувствовал холодную руку Косаря, схватившую мою мать, когда я порвал ее чрево?!
Тут дверь опять меня дернула, и мне пришлось ползти к ней на четвереньках.
Сердце судорожно сжалось, когда я дотянулся до ручки. - Дверь была заперта.---
С дьявольским бешенством, ухмылявшимся из меня, принялся я трясти дверь. Эхо моего бешенства отскакивало от сводов. Потом замок поддался. Дверь распахнулась в квадратное помещение, свод которого в середине поддерживался колонной с восемью гранями.
Пол был вымощен старинными глазурованными кирпичиками, образующими волнистый узор. Вдоль стен - занавешенные книжные полки. Я, очевидно, попал в библиотеку.
Я несказанно устал. И рухнул в единственное кресло, стоявшее в комнате. Все мои чувства
Не успел я перевести дух, как взгляд мой упал на картину, прикрепленную к противоположной, свободной от полок стене. Картина изображала распятие. Иисус висел на кресте, а одному разбойнику... - я не поверил своим глазам, я вскочил, чтобы подойти к картине поближе. И тут исполнилась мистерия муки: одному из разбойников солдат клещами выдирал кишки, в то время как другой солдат его оскоплял. - И этот несчастный жил! - Над его головой было написано черными буквами: «Иуда».
- Боже, Боже, - крикнул я, - неужели ты сумасшедший?!
- Нет, - ответил Он. - Я Иуда, и я не могу умереть.
Тут я закрыл лицо руками и горько заплакал. Я знал теперь, что Бог вечно висит на кресте, и никакие наши страдания ему не помогут, потому что никто так и не узнал Его и не снял с креста.
На меня Он, кажется, смотрел благосклонно, потому что я-то Его узнал - но ведь я скоро опять все забуду.
Все же я успокоился.
Выпрямившись, я поцеловал нарисованные кишки и всю эту кровь.
Потом взял, не глядя, с полки одну из старинных книг - пергаментных, переплетенных в кожу, - и сел, чтобы почитать.
Буквы в книге были рисованными; но все слова написаны по-латыни, так что я мог лишь любоваться инициалами.
За таким чтением я заснул и никаких снов не видел.
Но, кажется, рядом со мной, пока я спал, постоянно горела свеча.
Когда я проснулся, было темно, через окно падала лишь узкая полоска лунного света.
Я очень испугался, вспомнив, что в полночь мой корабль отплывает. Я вскочил на ноги, выбежал из сакристии, но в самой церкви заблудился - никак не мог найти выход. А когда спустя долгое время на ощупь добрался до двери, она оказалась заперта.
Дыхание вырывалось из груди, как горячий пар. Я снова тряс дверь. Но тщетно: она не поддалась. Я надеялся, люди услышат шум, я кричал, выл... Все напрасно.
Окна здесь зарешечены...
Мне вспомнился открытый люк в противоположной части церкви. В то же мгновенье в меня ужом заполз жуткий страх; но я сумел его побороть.
Я хотел отыскать спуск к саркофагам.
Я сообразил, что в библиотеке видел подсвечник с одной свечой. Я нашел его и зажег свечу, еще раз подошел к картине с распятым Иудой и потом отправился к тем средокрестиям под башнями. Посветил через решетку и разглядел, что, действительно, вниз ведет лестница.
Я решил, что перелезу через решетку, но когда уже добрался до верха, у меня застучали зубы. Саркофаги стояли прямо за ней.
А вдруг выход оттуда существует только в моем воображении?!
Я хотел выбраться, мне нужно было успеть на корабль.
Я все же спустился по лестнице, прошел по длинному коридору (слева и справа мелькали какие-то ниши)... И вновь очутился перед закрытой дверью.
Я почувствовал, как кровь стынет у меня в жилах. Схватился за железное кольцо. На мое счастье дверь оказалась незапертой.
Но навстречу мне дохнуло ледяным холодом. Я поднял светильник повыше, ступил в низкое восьмиугольное помещение, тесно заставленное саркофагами.
И внезапно почувствовал, что не могу больше сделать ни шагу: тысячекратная боль впилась в нутро, будто все кишки порвались. Я вскрикнул, попытался шагнуть - никак, никак! Боль резко усилилась.
Я постепенно осознал, что ничего другого не остается, кроме как испражняться прямо здесь. Я уже видел дверцу в противоположной стене, открытую, но до нее я бы не добрался.
Я думал, что сойду с ума или умру.
Все же я это сделал: прислонился к какому-то саркофагу и справил большую нужду... Оно завоняло.
Я же заплакал навзрыд, как не плакал ни разу в жизни.
Когда все уже было позади, и боль унялась, и одежда приведена в порядок, я поставил подсвечник на пол и сказал себе:
- Теперь я сам вкусил страх перед смертью. Теперь могу посмотреть и на мертвых.
Я подошел к одному деревянному гробу, чтобы открыть его. Крышка не была прибита. Я медленно ее поднял. В гробу лежала, укутанная в лиловую ткань, дивной красоты женщина с закрытыми глазами, тлением не тронутая. Но от нее одной, казалось, исходил весь холод этого помещения.
Пока я смотрел на нее, губы ее приоткрылись, и она спросила:
- Ты меня любишь?
Я ответил, вздрогнув:
- Ты слишком холодная.
Она спросила еще раз:
- Но ты любишь меня?
Тут я понял, что это моя мать; но сказал:
- Ты же мертвая.
И сразу услышал невообразимый шум, треск - как если бы сталкивались берцовые и прочие кости; я страшно вскрикнул, почувствовав, что мертвые из земляных могил хотят ворваться сюда через дверцу, потому что завидуют такой нетленности. Но мама на моих глазах тоже превратилась в скелет.
Тогда я обхватил руками ее мертвые кости, прижался губами к черепной коробке и крикнул:
- Я люблю тебя, очень люблю!
В тот же миг чужие останки с протяжным свистом вернулись в свои могилы, а на моих руках снова лежала холодная, как лед, красавица - и она улыбалась.
Я попрощался с ней, накрыл ее гроб крышкой, вставил в подсвечник новую свечу и стал пробираться к выходу.
На мгновенье я вспомнил о распятом Иуде. Но потом опять все забыл, я уже бежал по могилам, перепрыгнул через ограду... И тут увидел людей, которые с воем и криками разбегались в разные стороны, а выкрикивали они одно слово:
«Döden, Döden»[1].
Я бежал мимо их домов, через их поля... Зная, что все они смертны, а моя любимая - нетленна.
Темный город спал, дома потеряли глаза. В гавани же стоял корабль, который ждал меня.
Море
Было, наверное, часа два ночи, когда корабль медленно заскользил по воде, направляясь к выходу из гавани. Я стоял на носу и видел в сиянии луны, как все бóльшие и все более глубокие завихрения образовывались вдоль тела судна, пока не нахлынула одна-единственная могучая волна и не перехлестнула - с несказанной гордостью - спиралевидные линии. Мне казалось, я вижу такую красоту в первый раз.
Но меня что-то отвлекло, я не мог долго смотреть на эту волну. Она наводила на размышления, как женщина, которая сладострастно танцует перед мужчиной... улыбаясь, ибо уже познала суть наслаждения... Как вечно прекрасная девка.
Я невольно подумал: не высочайшая ли это участь для женщины - когда в ней заключено столько благородства, что она, подобно волне, может обращать к каждому мужчине жесты, исполненные такой красоты; и даже если она себя потеряет в нем, потому что, все-таки, он мужчина, в конечном счете она его одолеет... Но пока что я сам потерялся в своих мыслях.
Город лежал, будто обрамленный протяженным, тяжелым кошмаром. Темные деревья нависли над низкими, крошечными домами. Там сейчас спали люди, но то был не их сон, сны наваливались на них: дурманящие и страшные, скучные и возбуждающие... Я боялся лечь спать. Бытие, всякое, опять представлялось мне безнадежным и тщетным. Беспричинное беспокойство вновь пробовало на мне свои пыточные методы. Оно меня подхлестывало, заставляя обследовать все закоулки корабля.
Если бы я только знал, почему мне так страшно... Существует столько людей - начал я наконец
Так вот: они организовали весь мир в соответствии с этими неистинными представлениями. Они избрали королей, чтобы те царствовали над такой ложью; они создали законы, чтобы защитить себя от правды, ибо догадывались в глубине души, что, если им возвестят правду, придется ее признать - а этого они не хотели.
Единственный же, кто еще мог прийти, чтобы разбудить их, висел на кресте - вечно умирая, испытывая ужасные муки. Я начал молиться, обуреваемый внезапно накатившей на меня беспомощностью. А что если бы сейчас я пришел к людям и стал возвещать им правду?! Я увидел, как Бог предостерегающе качнул головой, и понял: Он хочет сказать, что тогда и меня прибили бы к кресту.
Но если бы я не мог иначе, кроме как говорить правду, которую имею в виду; если бы я скорей согласился умереть, чем вести эту жизнь без содержания, без памяти, без надежды?!
Тут мне подумалось, что правду вообще нельзя высказать, потому что все слова уже сами по себе лживы.
И все-таки я не мог заглушить в себе ощущение, что когда-то, в молитвенном опьянении, я уже возвещал правду - только теперь больше не могу измерить ее глубину, ибо держусь за слова.
Я пришел к осознанию того, что мы плывем; я вспомнил, что прежде лежал в склепе, и мысль, что я уже умер, невыразимо помогла, утешила... Хотя наверняка все было по-другому, чем подсказывала моя память.
Что земля исчезла, я воспринял как доброе прикосновение, как ласковую руку, опустившуюся мне на глаза. Было ясно: далеко позади остались те люди, из-за которых я тревожился, считая их обреченными - потому что они вновь и вновь, каждый день, каждый час, каждое мгновение истязали Бога.
Потом я вдруг заметил, что корабельный юнга, с которым я разговаривал утром, сидит недалеко от меня, между бухтами каната. Он, похоже, спал - глаза его были закрыты. Я хотел тихонько удалиться, не мешать ему, но, когда уже собрался уйти, он произнес:
- Добрый вечер.
Я ответил и остановился, чтобы посмотреть на него.
Тогда он продолжил:
- Не великолепно ли, что мы наконец вырвались из этого тесного города?
Я воспринял его слова как эхо собственных мыслей и смущенно подтвердил:
-Да.
- Не понимаю, как люди могут жить там - год, два года и всю свою жизнь.
- Я тоже, - сказал я. Впрочем, я себя чувствовал дураком, потому что счел своим долгом ответить, чтобы как-то расчленить его речь. Хотя знал, что он будет говорить, даже если я промолчу.
- Их дома столь уродливы, отличаются столь злокозненным уродством...
- Там есть несколько старинных башен и парочка церквей... -возразил я.
- Да, они могли бы оказывать благотворное воздействие; но все это
-Да...
- Я ненавижу все города, кроме того, где родился, потому что он очень красив. Там церкви обладают внутренним ритмом... И мы все, все его чувствуем... И потому умеем молиться...
Я хотел спросить, откуда он родом и каких людей знает. Но он заговорил снова:
- Как же я мечтаю вернуться домой! Какое счастье вернуться домой! Думаю, люди здесь,
- Меня?.. - вырвалось у меня, испугавшегося. Ибо
Мое сердце стучало так громко, что юнга не мог этого не слышать. Но он продолжал говорить.
- Я знаю: о чем бы люди ни толковали, они лгут. Потому с ними и случается так много плохого. Нас учили этому еще в школе; но мне довелось в этом убедиться и на собственном опыте... Время от времени я замечал, что
Я был словно оглушен, органы чувственного восприятия бездействовали; но поскольку юнга молчал, я наконец спросил (что стоило мне чудовищного напряжения): почему же он тогда не остался на родине, со своими любимыми?
- Я люблю и море тоже, - ответил юнга, - люблю его бесконечно, но эта любовь - другая. Она не предполагает взаимности; и потому не может полностью удовлетворить. Мы бы постоянно плакали, будь у нас только такая любовь. Это как если бы женщина, которую мы любим, имела тысячу любовников помимо нас. Все это может казаться красивым, долгое время; но однажды нам пришлось бы отречься от такой любви. На протяжении вечности мы бы такую любовь не вынесли. Да и самой этой женщине однажды пришлось бы выбрать кого-то одного, потому что иначе она не смогла бы умереть. В вечности каждому из нас нужна только одна любимая, которая принадлежала бы ему целиком. Я знаю, когда отправляюсь в плавание, что рано или поздно наступит день возвращения, как было в прошлый раз. И потому хочу испить всю чашу сладких мучений - полную, полную до краев, - чтобы позже у меня остались дорогие сердцу воспоминания, которыми я смогу поделиться с любимой, когда буду уже в безопасности, рядом с ней. Я тогда смогу сказать: «Ты была единственной, кто отдал себя мне без остатка»; это ее очень порадует... И потом, было бы ужасно, если бы кому-то из нас единственно только море порой подбрасывало немного любви. Такому
Он с несказанным удовольствием посмотрел на звезды и почти выкрикнул:
- Смотрите, мы жертвуем звездами, и морем, и всем, что только существует, чтобы доказать нашу любовь... Эти свершения, свершения!
Я подскочил к нему, схватил его за руки и сказал ломающимся голосом:
- Я не тот человек, кого вы искали, определенно не тот. Я оказался не на том корабле!
- Вы ошибаетесь, - сказал он спокойно и сразу спросил:
- А куда же вы хотели попасть?
- Я не знаю! Я сумасшедший! Если мне сейчас ничего не вспомнится, я брошусь в море. У меня, между прочим, и любимой никакой нет!
- Почему вы не желаете успокоиться... - умоляюще заговорил он. - Никто не причинит вам зла. Никто на острове Угрино не испытывает к вам ненависти. Все было лишь недоразумением... ужасным недоразумением.
Услышанное название показалось мне знакомым; но я тотчас снова его забыл. Юнга же продолжал:
- Мы все с нетерпением ждем, когда вы надстроите башни нашей церкви. Вы сделали только несколько набросков, по которым невозможно работать. Вы тогда не захотели продолжать и покинули нас. Причину вашего внезапного раздражения мы не знали, и кое-кто предположил, что вы, вероятно, сошли с ума.
- Ну как же! - крикнул я в бешенстве. - Человек упал со строительных лесов и раскроил себе череп! И такое случилось на моей стройке! Да будь оно все проклято, трижды проклято!
- Но этот человек избивал своих детей!
- Что?! Детей?! Нет, у него не было детей. Я его никогда не видел, но все это ложь, в этом мире есть только ложь! Я не тот, кто вам нужен, я ничего не знаю, я никого не люблю, повсюду - одна только ложь. Кроме того, я умер.
Юнга заплакал. Это меня тронуло, как если бы кто-то начал играть на арфе и повторял вновь и вновь всё то же: «Был когда-то мил-друг у меня - но он стал другом другого». Я очень отчетливо вспомнил эту мелодию. Я определенно однажды уже слышал ее и тогда тоже плакал... тогда, тогда--!
- Видишь, я в самом деле совсем ничего не помню...
Он спросил:
- Даже того, как взяли меня на руки и поцеловали в губы?! Отец тогда избил меня. Я был в такой ярости - ибо он причинил мне несправедливость, - что понял, почему он
- Я помню только кровь, ничего больше; кровь и ошметки мозгов!
Я почувствовал, что ухватил краешек воспоминаний; но я не мог больше ничего
Зубы у меня стучали, и чувствовал я себя так, будто с меня заживо сдирают кожу, чтобы использовать ее для какого-то кожаного изделия. Состояние мое было ужасающим.
Юнге я сказал, что должен лечь спать, и пошел прочь. Он последовал за мной и, когда мы уже были в коридоре, тронул за плечо и попросил:
- Не сердитесь.
Я сказал ему, что погорячился ненамеренно и что топиться из-за этого не собираюсь...
Мы добрались до моей каюты. Я вошел. Юнга - за мной. Я повторил, что собираюсь лечь спать; он ответил, что хочет остаться со мной,
Я очень обрадовался, что он это сказал. Он зажег две свечи.
Я сразу почувствовал, что я у себя дома. Я не помнил, чтобы когда-либо у меня был родной дом; поэтому ничто не мешало мне признать своим домом это очень просторное помещение с дубовыми потолочными балками, с пологом из темно-коричневой ткани, который отгораживал кровать. Я никогда и не представлял себе иначе жилую комнату. Там был еще письменный стол, на котором лежало несколько книг в пергаментных переплетах.
Они меня не интересовали, но все же я был рад, что кто-то положил мне в каюту такие вещи. Я, честно говоря, не мог вспомнить ни одной книги из тех, что когда-то читал. У меня сохранилось от них только общее впечатление: большие, нарисованные тушью ноты; синие и черные буквы.
Я начал медленно раздеваться. И между тем спросил юнгу, как его зовут, а он ответил:
- Пауль.
Прежде чем лечь, я подошел к столу и раскрыл одну книгу. На ее титульном листе значилось: «Страсти нашего возлюбленного Господа Иисуса Христа». Имя состояло лишь из заглавных букв, кроваво-красного цвета, но весь заголовок был перечеркнут, а ниже написан другой:
«История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу».
Я вздрогнул. Не содержится ли правда в этих жестких словах, а вовсе не в сладеньком печатном заголовке?
Разумеется, книга и внутри оказалась сплошь вымаранной и написанной заново. Я почувствовал головокружение и отложил ее в сторону.
Потом поспешно лег и натянул на голову одеяло. Пауль, кажется, еще раньше сел на стул.
Я сказал ему, что он может уйти, как только я засну; пусть только не гасит свет, потому что я боюсь просыпаться в темноте.
Меня очень мучило, что он сидит рядом. Он хотел сделать мне добро; но он сделал добро напрасно - я ведь, в сущности, не мог воздать ему ответной любовью. Я был неблагодарным, как море, даже еще неблагодарнее. Умение любить подразумевает, среди прочего, и страсть, а я уже не мог пробудить в себе какие бы то ни было страсти. Я почувствовал это снова, с болью. Я думал также о том, что все разговоры о любви бессмысленны. Обрести счастье в любви - и выдерживать ее на протяжении вечности — способны лишь те, кто еще раньше был счастлив; малоимущих же и терзающихся любовь делает еще более малоимущими, истерзанными. Я понял, что такие люди не созданы для любви. Откуда бы они могли черпать силу, чтобы вечно раздаривать себя и свое имущество? Того немногого, что у них есть, хватает лишь на обеспечение себе пропитания.
Мысли о подобных несправедливостях преследовали меня все настойчивее. Бедный человек, если у него сохранилась хоть капля совести, вообще не должен жениться и заводить детей! Его любовь должна распространяться только на шлюх.
Я начал лучше понимать себя и безнадежность своей жизненной ситуации. Я родился несчастным, и никакая любовь не принесет мне успокоения - разве только такая, что сделает меня мучеником. Осознание этого факта наверняка и подтолкнуло меня - когда-то - к сумасшествию.
Разве не несчастно в конечном счете и море, потому что не может испытывать любовь, а лишь время от времени - бессмысленно и не находя в этом удовлетворения - совершает убийство на почве сладострастия? Разве не так же обстоит дело и с Богом? Может ли Он вообще любить, может ли дарить ответную любовь, которая удовлетворяла бы Его? Нет-нет, только такую, которая сделает Его страдания еще более мучительными. Потому-то Он и попирал нас ногами - чтобы нам не пришло в голову излить на Него свою любовь. И чем старше и серьезнее мы становились, тем более жестоко Он с нами обращался.
Ужасно, ужасно: существуют, выходит, счастливые и несчастливые натуры. Люди, по натуре счастливые, обретают рай и здесь, на земле, и в потустороннем мире; а те, что привыкли терзать себя, прокляты навеки, потому что лишены легкости и умения радоваться - и, значит, не способны любить. Нет ничего, что могло бы закрыть этому юнге, сидящему рядом со мной, доступ к вечному небу: ничто, ничто, никакой его поступок, ни сомнение, ни безумие, ни смерть - ничто, ничто; он не опустился бы до уровня проклятых, потому что рожден для большего. Другие же, зачатые под
Моя возлюбленная стала нетленной, ибо ее любовь ко мне была безмерна; я же забыл о ней!
Мне хотелось кричать; но рядом не было никого, кто мог бы помочь. Тогда я притворился, будто сплю. Я почувствовал, что Пауль тихо вышел из каюты. И когда он притворил за собой дверь, слезы хлынули у меня из глаз, я от отчаяния вцепился зубами в по-душку.
Будь рядом со мной хотя бы толстая шлюха, она помогла бы мне отрезветь! Но нет ничего, ничего... Нет для меня возможности спасения... Когда-то я хотел от жизни чего-то большого; но то желание разбилось о мою
Внезапно мелькнула мысль: не кастрирован ли я? Я ощупал себя:
Повторять попытку не захотелось: ведь в том-то и дело, что мне ничто не удается - не удается даже причинить себе боль...
Я обречен ждать, ждать, хотя ждать мне нечего. Ничего радостного, ничего грустного случиться может, разве что - всякого рода недоразумения; я заперт внутри себя: как человек, которого заперли в темнице.
Навечно, навечно...
Я принуждал себя думать о том, не мог бы ли я - все-таки -кого-нибудь полюбить. И пришел к выводу, что, приложи я величайшие усилия, я, может, и любил бы кого-то тысячу лет, но потом к моей любви все равно примешалось бы что-то тревожное, безнадежно печальное и трагичное...
Итак, я напрасно тщусь предпринять что-то против моего несчастья. Тем более, что мне дано большое облегчение: все муки я претерпеваю в себе не долее одного дня. Потом они забываются.
И во мне остается пустота, пока не приходит черед новых ужасов.
Далее я прояснил для себя то обстоятельство, что плыву сейчас в открытом море и что любой человек, кроме меня, был бы рад такой возможности узнать новые земли и прочее. Я же отравлен и испорчен своими муками в этом мире.
Я не могу ничему радоваться и не могу вспомнить ничего радостного...
Тут я поднялся на палубу, накинув на себя только рубашку, и встал на носу, чтобы посмотреть, красива ли еще волна; поскольку же она осталась такой, как была, и лишь нашла себе любовника по имени Месяц, одаривающего ее золотом и прочими драгоценностями, я с судна помочился на ее гладкое тело, так что все его линии исказились, уподобившись гримасам. Я издевательски засмеялся и, когда моя водичка закончилась, сплюнул вниз. И еще крикнул:
- Баба, баба, я бы хотел проучить тебя, подвергнуть пыткам, чтобы хоть раз внести в этот хаос толику справедливости. Вас, звезды, я бы сошвырнул в море, чтобы на небе хоть ненадолго воцарилось уродство и чтобы нам не всегда лгали о неисчерпаемых тайнах... Но я, увы, не Бог, который стоит перед муравейником, именуемым миром... Я всего лишь- - -
Как же меня зовут?!
Я бросился в каюту. Неужели я безымянен?! У всего, что ни возьми, есть имя, даже у Господа!- - -
Мне никто не помог. Пришлось лечь со своей мукой, и сосать ее, как медведь сосет лапу, и, насосавшись, заснуть.
И мне приснилось, что волна перед судном - шлюха, из пор которой постоянно сочится жир; а жир этот - семя мужчин, гнилое, порочное, непризнанное; и никаких детей Бог из него не произведет.
Шлюха же - моя возлюбленная, и она нетленна, ибо в ней постоянно истлевает гнилая кровь многих миллионов мужчин.
Следующий день выдался солнечным, и был он совсем другим. Почему бы и не наступить однажды другому дню?! Дней ведь так много! Я ничего не ждал, не подступал к новому дню ни с какими желаниями, надеждами и предположениями. Потому он - такой, каким был - показался мне
Итак, светило солнце - теплое, пылкое весеннее солнце, - и мы плыли. Перед носом судна располагалась волна. Днем я разглядел, что было, собственно, две волны. Из-за этого они в моих глазах что-то утратили, я больше не принимал их за демоническое развратное существо. Но я воздавал им должное, как паре крыльев переливчатого мотылька.
В некоторые часы день казался скучноватым, если ты отвлекался от созерцания моря. Если бродил по коридорам, вверху и внизу, и тебе не о чем было думать. Ты тогда останавливался перед каким-нибудь полезным или невзрачным предметом, рассматривал его, пытался определить, из какого материала он сделан; и, если он был подвижным, двигал его на шарнирах; если блестящим - улыбался ему; если равномерно-гладким - гладил его; такой предмет в принципе всегда приносит удовлетворение, потому что, чтобы судить о нем, не требуется никаких предпосылок. Чтобы получить более увлекательные впечатления, достаточно было заставить себя спуститься в машинное отделение. Там работали несколько человек, перепачканных маслом, - с обнаженной грудью и благодушными, нежными лицами. Их руки были красивыми, глаза и губы - тоже. И хотелось превратиться в женщину, чтобы с детской невинностью позволить себе по отношению к ним какую-нибудь непристойность. Представлялось, в сущности, так много возможностей для подобных простых и целительных мыслей...
А еще ты мог рассматривать машины: как они поднимают и опускают руки; какие они сверкающие, благодаря внутренней чистоте; как спокойно и безошибочно выполняют свою работу. В них не было ничего злокозненного; а таинственные подрагивания, более или менее сильные, были лишь зримыми проявлениями их жаркого дыхания.
Ты всякий раз возвращался на палубу с новым чувством удовлетворения. И потом заново узнавал море, заново привыкал к скорости скольжения судна.
В промежутках случались трапезы. Я ел за тем же столом, что и члены экипажа. В моем присутствии они не произносили ни слова. Мне
Потом солнце зашло. По сути, я не воспринял это с таким тягостным ощущением, какое могло бы у меня возникнуть. Я не чувствовал, что должен непременно представлять себе солнце, и небо, и море
Вернувшись поздно вечером к себе в каюту, я заметил, что месяц проникает лучами через иллюминаторы, внутрь. Он изливал себя на предметы и на пол. Я внезапно понял, что когда-то провел много вечеров при таком сиянии: может, что-то рассказывал, может, мне что-то рассказывали, может, это было красиво или печально. Во всяком случае, я не смеялся; и была рука, и была еще чья-то рука, и была тишина ночи, и сквозь эту тишину вдруг прозвучали слова, как если бы заиграли сразу на многих арфах: «Была когда-то любовь у меня, но теперь одинок я снова...» И тут все мы заплакали. Это определенно произошло очень давно. Я взглянул на месяц и ужаснулся. Так давно, что месяц с тех пор истлел, превратившись в мертвый череп. Я поспешно зажег свечу и, когда свеча загорелась, понял, что еще раньше часто сидел при такой свече и рассказывал что-то или мне что-то рассказывали. Пока длился рассказ, свеча догорала, а на это требуется много времени. Ах, если б я мог это вспомнить!
Но я не мог привести никакого довода, который оправдывал бы мое желание вернуть забытое.
Я сказал себе: месяц сияет и сегодня... Правда, блестит он по-другому, но это его свет, хоть и с зеленоватым оттенком тления; однако все вещи истлевают, только моя любимая - нет: ведь она слишком холодна для тления - как лед и даже еще холоднее. Мир вокруг нее от холода коченеет и... превращается в красивые ледяные узоры, напоминающие животных, и растения, и порождения рая. Львы ломятся сквозь чащу: каждый из них желает бросить на эти узоры взгляд, принадлежащий его львице; но взгляд не возвращается обратно, поскольку созерцание растянулось на вечность, и получается, что львица обманута.
Тем временем свечи, стоящие вокруг, догорают, и, когда они оплывают до самого низу, их пламя начинает проникать внутрь земли - глубже, все глубже. Ты видишь огонь в земле и видишь, как поднимается пламя; оно озаряет ледяные узоры, и те становятся красными, словно кровь.
Земля же смерзается в изумрудные кристаллы. Кожа моей возлюбленной становится черной; но это не ужас тления и не блеск черного мрамора, это лишь цвет ее плоти - бархатисто-мягкой, приглашающей меня на свадьбу...
Но я не могу прийти!
Не могу!
Я плыву в открытом море, одинокий и всеми покинутый, и нет у меня никакой цели. Я вновь поддамся усталости своего бренного тела, тогда как моя душа, обитающая в запустении такой жизни, все еще не нашла дорогу!
Тут я вскакиваю, я хочу писать, хочу записать то, что сейчас переживаю и думаю, чтобы все это не забылось, как уже случалось не раз.
Я размышляю: «В начале было Слово...»
Ложь, ложь! В начале было: Тело, Любовь, Бог, Похоть, Свадьба, Скульптор, Мрамор, Бронза.
В начале определенно было лишь что-то одно; но Слово нуждалось бы в смысле, Любовь - в предмете любви, Бог - в могуществе, похоть - в чьем-то теле... Все напрасно!
В начале были
Я хочу это записать, хватаю перо; но ручка у него такая холодная, что обжигает пальцы. Что понадобилось моей возлюбленной в этом куске дерева?! Неужели она все же истлела, и дерево, из которого сделана ручка, выросло на ее могиле? Плоть истлела и стала деревяшкой?!
Что если и потолочные балки - трупы?! Они воняют, а я все еще нахожусь в хранилище для костей?..
Меня охватил безысходный ужас, какой иногда испытываешь, присутствуя на чьем-то погребении или увидев волов, которых гонит перед собой забойщик скота.
Я взял одну из книг, чтобы почитать ее и отвлечься; но мне попалась история человека, который из-за своего страха не мог умереть, и страх, не давая ему покоя, вечно гонял его по всем землям. Люди рассказывали, что человек этот согрешил против Иисуса; но на самом деле
Книга только усилила мое беспокойство. А вдруг я и есть этот Вечный Жид?! Аргументов в пользу такого предположения не было; с другой стороны, ничто и не опровергало его.
Я мог быть кем угодно, даже Богом и дьяволом, ибо опровержений этому нет. Как ужасно, что все явления столь неопределенны! Зеленое может оказаться красным, вневременное сновидение - вечным; а сам я могу вообще не существовать - быть, скажем, персонажем сновидения.
Я вплотную приблизился к новым безднам:
Что если образы наших сновидений где-то живут или жили раньше... все эти чудища и скелетообразные существа, эти глыбы смердящей пышной плоти! Может, так дело и обстоит; или - как-нибудь по-другому...
Я наконец лег в постель; и быстро заснул.
Проснувшись на другое утро, я твердо решил, что к вечеру напьюсь. Я не хотел снова мучиться над решением вопросов, превосходящих мои умственные способности. Одевшись, я сразу разыскал Пауля и попросил его принести мне в каюту несколько бутылок вина. Он очень удивился, но в тот момент ничего не сказал.
Я встал на носу между якорной лебедкой и свернутой цепью и мрачно смотрел на воду, которая простиралась впереди, еще не разделенная.
В голове мелькали гнусные картины: я видел яблони с зеленой травой под ними, по которой быстро бежит петух, чтобы совокупиться с курицей, клюющей зерна в другом конце сада... Потом мужской член вошел в женское половое отверстие, как этот корабль зарывался в вечно новую щель на поверхности моря, - после чего женщине пришлось рожать. Отверстие еще больше расширилось, и женщина закричала. Это было убогое зрелище - как она притворялась, будто ей больно.
Я внезапно почувствовал глубокое отвращение к женщинам, визжащим во время родов.
Или их боль в самом деле настолько вульгарна?
Я сел и стал размышлять о том, что про абстрактную боль мне сказать нечего.
Я знал ужасное ощущение от воображаемой раны под ногтем. Боль от такого ранения могла сохраняться в моей фантазии несколько дней и вызывала жуткое отвращение к жизни. Но я вспомнил и о шраме, который носил на груди, - оставшемся после укуса одного человека. Боль от этого укуса была для меня наслаждением.
Наверняка я любил этого человека! И снова мои мысли едва не отклонились в сторону; но я усмирил себя.
Так что же, женщина не любит мужчину, навлекшего на нее родовые муки, и ребенка, нанесшего ей такие раны?
Я отчетливо вспомнил, что читал где-то, как королева Наваррская пела хоралы, пока рожала сына Генриха. Но на этом мои знания о женщинах исчерпались, и это терзало меня. Почему я не расспросил, когда мог, мою холодную, как лед, возлюбленную? Вдруг она смилостивилась бы и показала мне свое тело - и тогда я, по крайней мере, знал бы, как выглядит женщина.
Потом я решил привлечь для рассмотрения и животных. Однажды, еще мальчиком, я, кажется, наблюдал, как совсем маленькая собачка родила семерых крупных щенят. Во время родов она не издала ни звука; а после - с бесконечной любовью - слизала со всех щенков слизь.
Мое отвращение к женщинам, устраивающим такую шумиху вокруг родов, усилилось еще больше. У меня не было ничего, чем заполнить себя. И в меня вползла эта ненависть.
Я подумал о львицах и медведицах: как они рожают детенышей; и сравнил с ними визжащих женщин.
- Что здесь такого плохого, - крикнул я, - да хоть бы и все тело порвалось, зато ты родишь ребенка!
И все же я не был уверен в оправданности своей ненависти. А вдруг женщины в самом деле испытывают вульгарную боль, как от гнойного нарыва или тому подобного...
«Нет-нет, они просто за много веков убедили себя, что роды - это нечто тяжелое и болезненное...»
Я понял, что сам не приду ни к какому ответу или решению. Тогда я вспомнил о Пауле и его возлюбленной. Мне захотелось спросить у него.
Я разыскал его и изложил ему свою проблему. Он слегка улыбнулся. Потом сказал:
- На острове Угрино женщины не визжат. Разве мы, мужчины, могли бы испытывать незамутненное наслаждение женщиной, зная, что потом ей придется расплачиваться за это низменной болью? Если бы женщины не улыбались при родах и не испытывали чувства облегчения, освобождения, мы бы усомнились в Боге...
Я очень обрадовался, что он сказал это. Он еще прибавил, что когда-нибудь я смогу присутствовать при родах его любимой.
- Правда? - возликовал я.
- Да, - сказал он, - вы ведь должны снова научиться тому, как люди радуются...
Я теперь опять обрел надежное будущее, мог ждать чего-то хорошего и не нуждался в том, чтобы носить в себе низкую ненависть к глупым и истеричным женщинам.
Я хотел сказать Паулю, чтобы он как можно скорее отпраздновал свадьбу; но это наверняка было бы нетактично и даже грубо по отношению к его пылкой любви...
В тот день я впервые начал чем-то занимать себя, и кое-что мне удалось. В досках корабельной обшивки, в носовой части судна, имелось круглое отверстие, через которое при необходимости втягивали канат.
Это отверстие я нарисовал и заполнил орнаментом. То есть я нарисовал орнамент в форме круга, и отверстие послужило для этого стимулом - оно на сей раз не подвигло меня ни на какие низкие фантазии.
И еще я решил, как только мы достигнем земли, купить себе циркуль и чертежные принадлежности, - ибо предполагал, что подобные замыслы будут возникать у меня довольно часто.
В какой-то момент Пауль застал меня за рисованием и неожиданно сказал:
- А вы ведь вовсе не постарели.
Я обернулся на его голос и уставился на него, не найдя, что ответить.
- Да, - продолжал тот, слегка вибрирующим тоном. - Когда в гавани вы впервые взошли на наш корабль, вы выглядели как человек, который стал старше и на чьей голове, скорее всего, уже появились седые волосы. Я из-за этого очень расстроился и подумал: теперь каждый поймет, что вы года три провели где-то в миру и там какие-то вещи доводили вас до отчаянья, глодали ваше сердце.
Он снова умолк, я тоже молчал.
- Вы, наверное, часто болели? - спросил он после.
- Я ничего такого не помню. Правда, в нехорошие моменты у меня возникает ощущение душных, дурно пахнущих простыней, я чувствую запах йодоформа и эфира. Но это еще ничего не доказывает, потому что иногда мне снится, будто я возвращаюсь от проститутки и должен протереть тело едкой дезинфицирующей жидкостью, чтобы стать чистым. Однако я наверняка никогда не болел и никогда не ходил к проституткам; потому что испытываю чудовищное отвращение к больницам - мне мерещатся трупный запах тех, кого там бросили умирать, и жестокость врачей. И с домами терпимости то же самое. Там наверняка неприятный запах. Больше того: человек, который хоть однажды познал радость любви, должен был бы стать убийцей проститутки... Ты наверняка это понимаешь...
Он кивнул.
- Я наверняка смотрел на все вещи в мире с некоторой дистанции, никогда до них не дотрагивался, чтобы не разгладилась складочка, которая открыла бы мне что-то нежданное. Однажды я нарушил это правило. Я нашел на дороге мертвого крота, который казался неимоверно мягким. Я нагнулся, чтобы рассмотреть его брюшко, - мне было любопытно. Но когда я дотронулся до зверька, из него выползли трупные черви... А брюхо оказалось впадиной, полной истлевших внутренностей. С тех пор я никогда больше ничего не искал за внешней поверхностью вещей. Я был ужасно одинок, и время от времени у меня возникало желание влюбиться, я тогда смотрел на какую-нибудь женщину; но я никогда не целовал ее, потому что боялся, что во мне проснется желание, - а раздеть женщину я бы не смог. В конце концов ее тело оказалось бы полным трупных червей, а это очень некрасиво. Вероятно, можно привыкнуть к тому, что ты всегда имеешь дело с разлагающимися вещами; но мне всегда было свойственно определенное
Я скорчил гримасу, Пауль смущенно взглянул на меня, от моих слов его чуть не стошнило.
- Я никогда не ходил в бассейны, где в воду заходят толстые мужчины. Или, во всяком случае, всегда опускал глаза... всегда опускал глаза... всегда опускал глаза... опускал глаза...
Мое чувственное восприятие отключилось, полностью. Я терзал себя, пытаясь поймать хоть одну-единственную мысль, - напрасно. Пауль видел эту муку, отразившуюся у меня на лице, мою подавленность, проявившуюся в особом положении рук; он заметил, что глаза мои, внутри темные, теперь блуждают снаружи, в поисках помощи. И когда они прошли сквозь взгляд его глаз, он их больше не выпустил,
- Иногда я слушал музыку в церквях, в каком-нибудь тихом закутке, куда никто не заходит. Это я переносил легче всего. Я там погружался во что-то такое, что было мне матерью и могло бы меня родить. Но не находилось никого, кто бы зачал меня, - никого, никого. И все-таки было хорошо - даже без надежды, что ты родишься - пребывать в материнском лоне. Там попадались странные лица; но они были словно из бронзы, они не скрывали в себе трупных червей... Я не познакомился ни с одним человеком, ни с одним зверем: я, в сущности, всегда боялся уродства. Наверное, это неправильно - ибо почему бы человеку не обратить свою любовь к уродливому существу. Могу представить себе, что кто-то так и делает. Так и делает... Так и делает... Но попытка его безнадежна, потому что такие существа
Я начал кричать и выть, как ревет зверь, который хотел бы молиться, но не знает Бога.
- Я однажды видел рядом двух мальчиков, они стояли на дамбе: один был уродлив и жесток, лишен человеческих чувств... Другой был от Бога... О, почему люди, даже если они порочны, производят на свет детей! Почему они вправе сделать так, чтобы порочная и душная мысль стала плотью, которая может действовать, впадать в ярость, мучить и истязать других!.. Но я, правда, не видел ничего определенного, я тех мальчиков не раздевал... Из страха, что их тела окажутся полными ползающих трупных червей- - -
Тут Пауль с плачем упал к моим ногам. Я хотел взять свои слова обратно и уже открыл было рот, но невыразимый страх комом застрял в горле. Я раскаивался, что озвучил эти злые истины, которые, словно яд, будут глодать его изнутри - как прежде глодали меня.
Я видел, как юнга перекатывается на полу; но прежде, чем я сообразил, что происходит, он сорвал с себя одежду и теперь лежал передо мной голый и немой, как статуя.
Его кожа была дивного цвета, а линии тела, все как одна, - словно Божье чудо.
Я опустился на колени и поцеловал его пупок; но кровь во мне волновалась и, оглушая, ударяла в уши.
Как бы я хотел быть матерью такого юноши!
Я стал горячо молиться распятому Иуде и этому теплому телу. Внезапно я больше не мог себя сдерживать: вцепился в тело, расточавшее себя предо мной, и вгрызся в него зубами. Когда я поднял глаза, Пауль улыбался. Он схватил меня за руку и спросил:
- Я вам помог?
Я, устыдившись, ответил:
- Я причинил тебе зло - я бываю порой не в своем уме.
- Нет, - возразил он, - мне было хорошо, потому что вы позволили мне помочь вам...
Тут я начал плакать, а он встал и держал в руках мою голову... И потом сказал, по прошествии очень-очень долгого времени:
- Вы не должны сегодня вечером напиваться...
Я обещал ему, что не буду.- - - - -
Вечером он сидел у меня в каюте, и говорил мне «ты», и гладил мою руку; а когда во мне поднялась жаркая мучительная волна и лицо вдруг сделалось старым и печальным, он принялся целовать меня - и несколько раз повторил в шутку, что эти поцелуи я должен потом вернуть его возлюбленной...
На минутку заглянул и капитан. Я не понял, чего он хотел, но он мне нисколько не помешал: я знал, что в эту ночь засну умиротворенно и тихо.
На другой день за обедом капитан сказал, воспользовавшись каким-то предлогом, что вечером мы причалим к Угрино.
Новость настигла меня неожиданно, я не был к такому готов и почувствовал невыразимый ужас.
В сущности, я думал, что мы всегда будем плыть все дальше, всегда - все дальше; и полагал, что, прежде чем ситуация изменится, мне нужно будет позаботиться о множестве мелочей. В голову лезли самые смехотворные вещи, например: что у меня нет нового галстука; и - кому меня будут представлять; и - в каком отеле лучше поселиться... Мне вспомнился большой город с сотнями улиц, на которых люди теряют друг друга... По прибытии на остров я опять буду сидеть в какой-то арендованной комнате... осматривать церкви, ходить среди людей - никому не знакомый, никого не знающий...
Такого рода фантазии настолько меня измучили, что я поднялся из-за стола еще до окончания обеда.
Я вышел на палубу и, прикладывая большие усилия, попытался вспомнить, что называют «землей». В сознании замелькали ужасные навязчивые картины. Я чувствовал раны под ногтями, которые сам по оплошности постоянно наносил себе кухонным ножом. Потом вынырнули: чьи-то руки, отвратительно толстые и изработавшиеся, которые закалывают оленя; солдаты, штыками убивающие людей; мертвый негр с проломленным черепом; пыточные камеры с несказанно жестокими орудиями пыток.
- Это все правда, правда! Таковы дела и страдания мира и муки, ниспосылаемые небом...
Внезапно наша корабельная сирена громко и протяжно завыла. Я очнулся, бросился в каюту, стал торопливо собирать вещи и, покончив с этим, принялся с колотящимся сердцем расхаживать взад-вперед.
Потом, полный беспокойства, вернулся на палубу. Я смотрел во все стороны, но нигде не видел земли. Потом заметил, что корабль держит курс на какую-то постройку, возвышающуюся среди моря и напоминающую арку ворот. Ничего подобного я никогда не видел, и все же конструкция показалась мне знакомой. Я представил, что это и есть Угрино - это одинокое, омываемое морем сооружение; и что я проведу остаток жизни на его крыше - всеми покинутый, всеми покинутый...
Но я пересилил себя и после почувствовал даже любопытство по отношению к этой странной постройке.
Мы подплывали к ней все ближе. Я теперь не сомневался в том, что вижу ворота гигантских размеров, через которые нам предстоит проплыть, - и за ними начнется другой мир. Там тоже море... И все-таки - всё другое. Это как ступить из жизни в смерть или из обыкновенной комнаты шагнуть к звездным орбитам. И все-таки - никакого сравнения.
Есть вещи, которые нельзя уподобить ничему.
Мое сердце судорожно сжалось, ибо ворота, все более увеличивавшиеся, были теперь от нас не дальше, чем на расстоянии броска камня.
И я подумал: никто не отважился бы проплыть на корабле через такие ворота, не имей он на это права, кем-то санкционированного.
А как же я - -?
Корабль-то проскользнет; но я наверняка не смогу, ибо не обладаю ни потребной для этого зрелостью, ни правом, данным мне кем-то; квадры каменным жестом раздавят меня, стóит мне попытаться. - - Я попал не на тот корабль. - Эти ворота защитят простирающийся за ними мир от моего вторжения.
И вот мы приблизились к ним вплотную, я бросился на корму. Теперь мне ничто не поможет... На мгновение толща арки поглотила корабль, а потом мы вновь заскользили по морю.
Дрожь и удары сердца утихомирились, я оглянулся. Ворота спокойно стояли, все с тем же каменным жестом, - я не ошибся. Меня пропустили в Угрино - по причинам, о которых я не догадывался.
Солнце сияло, море было гладким и тихим, я оперся о релинг и смотрел на воду - и тут заметил, что совсем близко от корабля из воды торчат скалы, поросшие водорослями. Казалось, мы плывем по руслу реки, но вся местность вокруг затоплена... Значит, тот, кто хочет попасть на остров Угрино, непременно должен проплыть через эти ворота, иначе его судно разобьется о скалы... Больше того, он должен знать эту дорогу под поверхностью моря. Я заметил вдали еще одну арку, во всех деталях похожую на первую. Между двумя арками пролегала дорога, по которой мы следовали. Я не мог отвести взгляд от скал под поверхностью моря. Иногда их поросшие водорослями поверхности были метрах в пяти от корпуса судна. От волн дрожь передавалась растениям. Я подозревал, что такого рода сигналы имеют некое значение; но оно оставалось скрытым от меня.
<
Агасфер
Теперь корабль стоял, пришвартованный, у причала, на берег перебросили мостик, и мы наконец могли сойти. Сердце у меня бешено колотилось, я напрягал глаза, чтобы высмотреть в темноте, как выглядит город. Имеются ли в нем замки и церкви или другие постройки, никогда мною не виданные... - все напрасно, была темная ночь. Я увидел лишь, что у причала стоят несколько человек; они, казалось, никого не ждали, но я-то приплыл. Чего же я хочу? Потом я увидел, как вперед пробиваются какие-то девушки, как Пауль сбегает с мостика и, громко вскрикнув, заключает в объятия возлюбленную. Тут же раздался протяжный жалобный звук, похожий на вой собаки, но это все-таки был человеческий голос. Я почувствовал, что от этого звука кровь стынет в моих жилах и что я закрываю глаза из-за ощущения невыразимой безысходности. Потом я тоже сошел на берег. Припоминаю, что по земле катался человек. Все люди устремились к нему, а я стоял совершенно один на набережной Угрино. Глаза мои наполнились слезами: я думал, что через те ворота мы попали в новый мир, но сам я к нему не причастен и здесь никто обо мне не спросит. Мелькнула мысль, что капитану или Паулю все же следовало бы обо мне позаботиться; но такое умозаключение наверняка было ложным. Потом мимо меня пронесли того человека. Вдали вспыхивали огни, порывами налетал ветер. Все это было мне знакомо, но находился я, тем не менее, в другом мире. Пока я еще стоял в нерешительности, не зная, что предпринять, ко мне подошел молодой человек, взял обе мои руки и сказал:
- Я знал, Мастер, что когда-нибудь вы найдете обратную дорогу к нам.
Я уставился на него, хотел что-то возразить, но тут вокруг нас собралась небольшая толпа, другие люди тоже брали меня за руку и произносили по нескольку слов. Я хотел вспомнить их, бормотал имена... Напрасно, имена были явно неправильными. Я видел, что в лица стоящих вокруг впечатался ужас. Я не сумел с собой справиться, и внезапно мой голос уподобился голосу того чужака: я завыл, как воют собаки. Тогда все лица обратились в ту сторону, куда унесли чужака, хотя голос-то был моим. Но они этого не поняли. Потом мы пошли по дороге, вымощенной гладкими обтесанными камнями, и, уже прошагав порядочное расстояние, увидели мчащийся навстречу экипаж, запряженный четверкой белоснежных лошадей. Поравнявшись с нами, он остановился, и молодой человек, который все еще держал одну мою руку, сказал, что теперь мы с ним должны сесть. Как только мы устроились внутри, лошади рванули с места. Я чувствовал себя, как если бы был молнией, прорывающей тучи, или Богом, парящим в небе, или Люцифером, проваливающимся из-за своего гнева сквозь все миры.
Вероятно, человек, сидевший рядом со мной, уже долго что-то говорил, но я его не слушал. Можно ли требовать, чтоб мы в одно мгновенье преодолели все миры, и должно ли это происходить вне времени? Ах, законы... Законы, которые я знал, законы
- Так он, значит, актер по призванию?
- Да, - ответил этот человек.
И потом надолго умолк. Я почувствовал, что между нами вклинился какой-то незримый предмет: белые кобылы все так же мчались вперед, но незримое рассекло экипаж надвое, по центральной оси. Две лошади - мне, две - ему, но мы с ним едем вместе только в силу случайности, а у ближайшего угла разделимся. Экипаж разлетится вдребезги, появятся существа, словно сотканные из синего сернистого пламени, Боже... Боже... Я схватил этого человека за руку... И тогда кошмарное видение исчезло. Он заговорил снова: дружелюбно сказал, что чужаку тому некого любить... И я внезапно с ужасом понял, что, произнося эту фразу, он имел в виду меня.
Снаружи вынырнули высокие стены, удары копыт получили отзвук - снизу глухо отзывался мост; потом, на мгновенье, - снова свободное пространство; вскоре затем - шум речной воды; потом, опять, - стены, огни, ворота; лошади замедлили бег. Мимо проносились дома, сады, потом мы остановились. Кто-то позвонил в колокольчик. Ворота скрипнули, мы въехали во двор. Сбежались люди, стали распрягать лошадей, служанка с фонарем спустилась по большой лестнице. Тут мы вышли из экипажа, я огляделся: большой квадратный двор, по всему периметру окруженный постройками. На одной стороне, как я увидел, за высокими готическими окнами горел свет. Распахнулось и несколько дверей конюшни, оттуда тоже падал свет. Эту картину запутывало обилие колонн и арок, столь мощных, что из-за них все казалось нереальным и я почувствовал потребность поскорее лечь спать. Я знал наверняка, что все эти вещи превосходят мое разумение, как же я мог выдерживать конфронтацию с ними?
Я в принципе отказался от всяких мыслительных усилий. Меня повели вверх по лестнице, потом - через помещение со сводчатым потолком, где под защитой арки стояли трое изваянных из мрамора мальчиков. Теперь перед нами простирался длинный, несомый множеством колонн коридор, на стенах которого - с нерегулярными промежутками - горели свечи в больших медных подсвечниках. У меня постоянно было ощущение, что за всеми этими жестами, посредством которых обращались ко мне арки и своды и огни, должны скрываться несказанно глубокие вещи. Ощущение в какие-то мгновения становилось настолько навязчивым, что мне казалось, я нахожусь в преддверии сводчатого склепа. Тогда по телу пробегала сильная дрожь, и я, чтобы преодолеть ее, взглядывал в лицо своему проводнику - смущение, написанное на этом лице, заставляло меня устыдиться.
Мы молча шагали по коридору, миновали семь колонн и четырнадцать свечей. Восемь раз я замечал над головой перекрестья сводов. Все это я запомнил так же твердо, как школьник - какой-нибудь арифметический пример. Потом мы подошли к двери, и мой проводник открыл ее. Помещение, в которое мы ступили, было почти темным; в камине горели несколько поленьев и торф. Иное освещение отсутствовало. Снаружи же проникал в комнату
Проводник спросил, не хочу ли я, чтобы мы сели к камину и чтобы он зажег свечи.
Я ответил, что не хотел бы предпринимать ничего, что не соответствовало бы - целиком и полностью - его желаниям. В итоге мы сели к огню.
Я с радостью почувствовал, как тепло в этом помещении, и только теперь вспомнил, что снаружи холодно, что весной пока и не пахнет. Силу ветра можно было ощутить по очень тихому ритму периодических вспышек огня. Ветра как такового мы не слышали... Вообще здесь было так тихо, так тихо... И опять во мне что-то всколыхнулось - как в могильном склепе... Все же за каждым окном есть надземное пространство... Огонь помог мне, я смотрел в него... Ну и на камин, конечно... Камин был сделан из лилового полированного камня, его портал заканчивался широкой стрельчатой аркой, опирающейся на красивые причудливые колонки. От огня защищал большой медный экран...
Потом моя рука взяла брикет торфа. Мерцание огня пронизало руку насквозь, превратило в пурпур. Внезапно я понял ее и полюбил: полюбил эту пурпурную, прошитую кровью ладонь с костями внутри и плотью снаружи.
Человек, сидевший рядом со мной, вскочил и сказал:
- Я, пожалуй, зажгу все свечи: вы должны увидеть, что вы себе нафантазировали, - еще сегодня вечером. Я об этом совсем забыл...
Потом вспыхнули огни, пространство пластически выступило из темноты. Я знал, что все так и должно быть: что посередине должна стоять колонна, поддерживающая свод, а вдоль стен - занавешенные книжные шкафы.
- Не зажигайте больше свечей, - сказал я.
И начал обходить помещение: ощупывал все предметы, останавливался под оконными арками.
- Разве все сделано не так, как вы имели в виду? - спросил меня человек. - Разве не такой должна быть ваша рабочая комната? Она ведь должна представлять собой библиотеку Угрино и иметь винтовую лестницу, ведущую в потайную спальню, из которой, опять-таки, можно попасть в спальни мальчиков и девочек, чтобы втайне бодрствовать над их сновидениями, ежели у вас появится такое желание...
Едва он сказал это, сознание ускользнуло от меня; я что-то забормотал, уставился на него, ничего больше не понимая. Бросился на ковер и заплакал. Он же истолковал мое поведение неправильно: он потушил свечи и вышел.
Я перевернулся на спину, раскинул руки и ноги - как женщина, которая вот-вот начнет рожать. Мои глаза блуждали по темным ребрам свода... поднимаясь все выше... даже туда, где одна пара нервюр соединялась с другой в красивый орнамент... При этом потолок поднимался, отодвигался все дальше в вечность... все дальше, и веки горели от напряжения, ибо я не хотел упустить его из виду.- - -
И тут внезапно по моему лицу мазнуло жарким прерывистым дыханием, какое бывает у больного лихорадкой. Я вдруг испугался, что заболею, приподнялся и обернулся. Передо мной стояла большая желтая львица. Когда я увидел ее, весь мой страх исчез и я бросился перед ней на землю. Я почувствовал, как она меня обнюхала... и отошла. Она улеглась в некотором отдалении, под столом. — Тут дверь распахнулась и вошли мальчики, которые, вероятно, искали меня. Львица встала, приблизилась к ним, стала тереться шкурой об их ладони.
Меня же чуть позже проводили по коридорам и другим помещениям в столовую залу, где всех нас ждала трапеза.
Мы там сидели на стульях с очень высокими спинками, и за спиной каждого из присутствующих коричневое или черное дерево было покрыто резьбой. Однако лица, вырезанные на спинках стульев, не могли отодвинуться, отдалиться, как прежде отдалился свод, - потому что за ними была стена. И это меня успокоило.
Я никого из этих людей не знал. Я поклонился им всем по очереди, даже мальчикам и девочкам, сидевшим в конце стола, а под конец - служанке и львице.
Я ощущал как тяжелое бремя то обстоятельство, что никто не произносит ни слова, не называет даже своего имени. Мои глаза скользили по серебряным столовым приборам. Я вдруг заметил, что на ложке человека, сидящего рядом со мной, нацарапано несколько букв. Я схватил ложку и прочитал: «Франц». Потом поспешно положил ее на место.
Никто, похоже, моего движения не увидел. Столовый прибор, предназначавшийся для меня, казался совсем новым, еще ни разу не употреблявшимся. Все предметы тоже были помечены именем: «Хенни». Было ли то мое имя?
Я то и дело бросал взгляд на человека по имени Франц. Он отличался несказанной красотой. И темным по тембру голосом. А одет был просто, в коричневый бархат. Его взгляд насквозь пронизывал стол и стремился дальше, все дальше. - -
Мне стало страшно и грустно. Я теперь ясно увидел, что все вокруг облачены в одеяния, которые кажутся мне чуждыми, старинными. Неужели я нахожусь среди мертвецов?!
Я почувствовал, как пот тихо и неудержимо выступает из всех моих пор. Я испугался, что запах выдаст меня... И исподтишка взглянул на человека напротив... Он плакал... Лицо его плакало беззвучно и без надежды на облегчение.
Не видел ли я его раньше?.. Тишина, значит, возникла из-за него... Всё в этот вечер происходило из-за него, потому что его мука была величайшей.
Определенно это именно он давеча жаловался внизу, у причала... Он-и... Я.
Он заплакал сильней, безудержней. Глаза его скользили мимо всех лиц. Иногда они останавливались на ком-то; и тут же соскальзывали с этого человека. Внезапно он начал громко и отчетливо говорить:
- Но мы непременно умрем и истлеем, если не сумеем никого полюбить. Иисус тоже умер и истлел, потому что ни к кому не испытывал любви, жаркой и кровавой, как вечернее солнце в северных землях. Он, конечно, проповедовал, и гладил головы детям, и целовал их губы; но не нашел человека, ради которого, не раздумывая, расточил бы всего себя, как поступил Алтан-хан, который расточил все свои богатства, чтобы его любимая улыбалась, а когда не осталось у него ничего больше, впервые провел с нею ночь, дабы она познала величайшее блаженство, после чего заколол кинжалом ее и себя...
Он на мгновение умолк. Потом продолжил:
- Я знаю наверняка, что Иисуса прибили к кресту, а потом Он умер в мучениях и истлел. Я потому знаю, что с одним евреем из-за этой сомнительной истории случились ужасные вещи...
Я чувствовал: он сдерживает себя, чтобы не сказать страшное. Мальчики и девочки между тем приступили к еде. Но внезапно этот человек, словно в безумном забытьи, пронзительно выкрикнул:
- Агасфер оскорбил Мученика из-за самой муки, из-за того подлого обстоятельства, что Он безропотно принял на себя муку, и уродство, и смерть... хотя был Богом... В душу Агасфера заползло глубокое несмываемое отвращение к Богу... И еще страх, страх... низменный страх перед смертью и перед тлением... Он ни в чем больше не чувствовал уверенности... Ведь даже камни разлагаются, становясь прахом... Только его страх упорно сохранялся, сохранялся. - -
- Мы, Герхард, о Нем ничего не знаем, - сказал человек Франц - и солгал. (Я видел по его лицу, что он лжет.) - Возможно, ближе к концу в Нем появилось что-то глубокое, ради чего Он и умер...
- Как, - крикнул Актер, - вы полагаете, в Нем оставалось еще столько пространства, помимо страха, что Он мог кого-то полюбить?! Это несомненное заблуждение. Если такой - абсолютно ничем не заглушаемый - страх овладевает нами раньше, чем любовь, мы становимся порочными и отверженными навеки, навеки... Надо бы класть мальчиков в постели к девочкам, лишь бы те и другие влюблялись друг в друга, пока не будет слишком поздно, а если это и приведет к некоторому непотребству - не все ли равно! — Я вот больше не могу никого полюбить, а мне всего только тридцать... Потому что я испытываю страх, страх - -
Слезы широкими струями сбегали у него по щекам. Он взял бокал с вином и отпил немного.
- Все вещи в мире оправдывают мой страх. Я вижу их разложение - как туманный ореол вокруг них; я всех вас вижу полными трупных червей...
Я побледнел, когда он сказал это.
- Разумеется, Агасфер давно умер и сгнил. Но страх его, высвободившись, перешел в воздух, которым мы дышим... Во мне он остался... остался... как полип. — Но вам его не понять, потому что это мой страх... Вы будете надо мной смеяться, я знаю, потому что нет нужных слов... Слова! Слова все давно прогнили из-за этого страха...
Он уставился на меня.
- Прогнили, - повторил. - Впрочем, смердит весь мир.
- Герхард, вы только не думайте, что ваши муки нам безразличны, - сказал человек, который первым встретил меня.
При этом он до крови прокусил себе губу, потому что нужных слов действительно не было. Я подозревал, что все, сидящие за столом, несут в себе большую любовь, но не могут отбросить ее прочь - а без этого они к Одинокому не подступятся.
Потом я увидел, как один мальчик лет четырнадцати поднялся из-за стола, подошел к Актеру и сказал:
- Герд, но я люблю тебя. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Тот, с кем он заговорил, оглянулся, долго смотрел на мальчика, а потом с диким криком притянул к себе и зубами впился ему в губы, так что тот застонал, - после чего отодвинул его от себя, как бы отвергая.
- Уйди, - сказал, - я тебя не люблю.
Мальчик молча вернулся к своему месту; на его губах остались следы от зубов: жемчужинки крови. Он сидел тихо. Я понимал, что теперь и в него заползет страх - если никто не поможет. Тут девочка, которая сидела с ним рядом, положила его голову себе на колени и слизнула кровь.
Герхард улыбнулся.
- Он меня обманул, - обронил. - Я это почувствовал: потому что он застонал от моего поцелуя...
- Я знал, что ты укусишь, - ответил внезапно мальчик, - и зажал язык между зубами, чтобы вышло больнее, - хотел доказать, что вправду хочу помочь тебе. Но это так больно...
Мы все увидели, что, пока он говорил, кровь выступила у него на губах. Франц дернулся на стуле; но сдержался и сказал только:
- Все же Марту он любит больше... Она могла бы укусами впечатать в его тело свое имя...
Мальчик всхлипнул. Герхард сказал:
- Я зверь, впавший в бешенство, меня бы следовало убить...
Я увидел, как мысль о смерти превратила его лицо в гримасу. Он тяжеловесно прибавил:
- Но потом - еще и съесть. Всё: плоть, и кости, и внутренности, даже глаза и половой член - иначе я не унес бы с собой в могилу свой страх. Да, но кал-то останется... Разве не доказано со всей определенностью, что мы строим свои тела как образы и подобия наших душ?! Или ты лгал, Скульптор? Ты ведь творил мраморные скульптуры, обтесывая их со всех сторон!
- Я не лгал, - сказал Франц.
- Почему тогда наше тело должно непременно сгнить, почему душа наша теряет способность к творчеству, которое только и может быть ее целью?!
- Мы ничего не знаем о том, что происходит вокруг смерти, - сказал Франц. - Люди когда-то совершили кощунство: начали вытаскивать из земли гниющие трупы. Это было посягательством на нечто такое, что превосходит их разумение. Мы должны вечно -вновь и вновь - искупать этот грех. Мы теперь знаем смерть. Что-то похожее получилось и с потусторонним пространством. Мы приняли его внутрь себя, как чудовищную тревогу, и мысль о вечности стала для нас ужасной вестью!
- Ты лжешь! - ответил Герхард. - Ты ведь уверен в существовании любви, которая переживет всё: ты, значит, преодолел смерть, и время, и вечность... Вы, гордые и опьяненные, строите свои церкви и гробницы с устремленными вверх формами. - -
- Герхард, - сказал Скульптор, - почему ты не замечаешь нашей убогости...
- Подумаешь! - возразил тот. - Вы даже истлевать будете
Я почувствовал, что он в это мгновение преодолел свой страх. Его лицо стало спокойнее, складки на лбу разгладились. Он выпил еще немного вина, съел что-то и теперь молчал.
Пока все это происходило, свечи оплывали - медленно, медленно. И ветер кружил вокруг дома... И звезды следовали по своим орбитам, не сбиваясь с пути... Так лучше, наверное, - что они ни в чем не принимают участия. Что ждало бы нас, если бы еще и они ужаснулись?! Во мне обосновалась неописуемая тоска. Меня - в духе моем - отвели в пустыню, и чей-то голос упорно кричал мне в ухо: «Что же мы должны делать?!»
И всякий раз хотел пробиться к губам ответ: «Отбросить от себя свою жизнь...» Но как только он набухал во мне, я понимал: это никакой не выход, не выход... Однако все другие пути суть
Повадки рыб на морском дне не собьют меня с толку, как и поведение в танцевальном зале парней, лишь по видимости пылко влюбленных в своих подружек. Пыл этот - от периодических приливов в крови, но сама-то кровь - не от них. Им не по силам ни увеличить стремление к производству потомства, ни уменьшить его. Они меня с толку не собьют, их пот воняет!
«Что же мы должны делать?!» - «Ничего, ничего!» Парни в танцевальном зале, которые знай себе веселятся, уже делают более чем достаточно. Тот, кто не умеет держать свою кровь при себе и расходует ее на женщин, -
Тут некто с серыми сухими ладонями, с красно-зелеными переливчатыми глазами встал передо мной и издал вопль - вопль, который заполз мне в уши, и потом проник в кровь, и потом - в костный мозг, в костный мозг... в костный мозг!
И во мне отозвалось:
Я вытянул ноги, взял себя под контроль; но на моем опустошенном лице с жуткой отчетливостью читалось, что тело парализовано. Внутри меня клокотало: «Ты сошел с ума!»
Свечи тем временем догорали, неудержимо. Их путь ведет через пламя в ничто. А наш - через жизнь к гниению.
Как, разве Актер задул не все огни? Он, когда задувал их, крикнул:
- Они мне напоминают, напоминают о том, что всё бренно и что ничто не обладает длительностью! Лучше бы я родился слепым! Способность видеть - страшное наказание... Все, что нам свойственно, что нас приподнимает над прахом, есть наказание: любое чувство, любое побуждение, даже похоть... Самое совершенное человеческое существо - это кастрированный и ослепленный каннибал, которому поневоле пришлось стать аскетом...
- Герхард, сейчас в вас говорит злость, - сказал человек, который ехал со мной в экипаже.
- А почему нужно быть сладкоречивым и благонравным? Я точно найду больше аргументов
Он снова тихо заплакал.
- Но Герхард, разве я не рассказывал, что в нас таятся и совсем простые звуки - совсем простые, из-за которых люди никогда не стали бы спорить?
- Конечно... Я знаю, что отравляю атмосферу Угрино, потому как не умею любить и из меня вырываются только кричащие диссонансы... Я застрелюсь...
С тем он и направился к двери.
Все в растерянности повскакивали со своих мест. В дверях Герхард обернулся, отступил на шаг и сказал:
- Я прошу сыграть мне Возвещение Страшного суда, чтобы я был готов ко всему и не роптал, когда стану пищей червей, пожирающих трупы и внутренности...
Мальчики и девочки тем временем удалились; они наверняка легли спать. Но кого-то послали за Кантором. Когда тот пришел и услышал, чего от него хотят, он сказал, что играть сегодня не может... Сказал, что
- Вот как... - протянул Герхард. - А я думал, Кантор должен играть, когда бы его ни попросили...
Похоже, Актер всерьез рассердился. Он расхаживал по зале, натыкался на стулья и другие предметы, иногда останавливался перед кем-то, пристально взглядывал ему в лицо... и шел дальше.
Я заметил еще, что львица следит глазами за каждым его движением.
Я не мог понять, почему этот вечер получился таким: почему никто из присутствующих не произносит ни слова, почему каждый обращается со своими конечностями так беспомощно - словно кукла, висящая на проволочках.
В другие моменты я задумывался о том, кто же хозяин замка и не придется ли мне еще нынешним вечером ехать куда-то дальше; но всё сводилось к ощущению, что я - беспомощная марионетка. Или: что мы играем на сцене, и кто-то забыл свою реплику, а другие ее тоже не знают... И теперь никакое дальнейшее действие невозможно - потому что никто не знает, чья очередь говорить.
- Вы, значит,
- Нет.
- Тогда я поищу другого исполнителя.
Сказав это, он действительно вышел. Львица встала.
Мы тоже вскоре оказались в коридоре, и Скульптор привел нас в другое темное помещение. Я стоял рядом с опечаленным Кантором, когда кто-то начал зажигать свечи. Я спросил у Кантора, что здесь вообще происходит.
- Ах, - сказал он, - от меня потребовали, чтобы я сыграл десятую прелюдию и десятую фугу из «Хорошо темперированного клавира» Баха. Но руки способны на такое не во всякое время.
Я еще немного поговорил с ним, среди прочего и о том, что я здесь чужой - чужой настолько, что все происходящее представляется мне результатом воздействия некоего рока. Он взглянул на меня:
- Но ведь вы и раньше бывали на острове Инграбания, да и
Я почувствовал, как от страха волосы у меня на голове встают дыбом. Теперь я больше не сомневался: меня с кем-то спутали.
Я спросил, напрягшимся голосом, кому принадлежит замок. Он сказал - человеку, который ехал со мной в экипаже.
Я твердо решил еще до конца вечера разъяснить случившееся недоразумение.
Тут вошел Герхард; на руках он нес мальчика, которого недавно поцеловал за столом. Мальчик был в длинной ночной рубашке, из-под нее свисали босые ступни, бледные и усталые. Актер поставил мальчика на ковер, подвел к роялю, раскрыл ноты, которые кто-то уже приготовил, а сам потом лег под инструмент - так, чтобы мог целовать стопы играющего. Мы же расселись в зале: кто-то на подоконниках, другие - на высоких стульях, стоявших повсюду. Когда мальчик заиграл, я увидел, что львица вышла из темного дальнего угла и улеглась рядом с Герхардом.
Потом остались лишь звуки.
Не помню, как началась прелюдия. Были глаза львицы, пронизывающие тьму; еще был ритм, этот: мы все его знали, ибо он был делом нашей юности, неизменным, которому предстояло свершиться... Этот ритм, вырванный у звезд и сохраненный... Он, словно страх перед привидениями, рождался из звуков... Мальчик играл, зная, что никакой другой мелодии больше не будет... Таким должно быть Возвещение Страшного суда, ибо это было возвещением всех великих вещей. Но в том месте, где ритм - обнаженный и немилосердный - отрывается от всего прочего; там, где
Дрожали ли у мальчика руки, когда он заиграл фугу? Нет, нет, ибо она была сильнее всего, эта фуга, уже и в звуках-то почти не нуждавшаяся; это суждение обо всех, кто не верует в Бога... Кто мог бы вынести ее?! Разве у всех не прихлынула кровь к глазам? Кто мог бы еще молиться, кто мог бы любить, чья любовь пересилила бы такое? Я перерыл внутри себя всё в поисках любви... И не нашел ничего, ничего! Это суждение, значит, касалось и меня!
Человек, лежавший под роялем, поднялся... Мальчик был бледен... Человек просунул голову под рубаху мальчика, опустившись перед ним на колени. Что он делает?!
Между тем, я претерпевал ужасные муки, ибо не нашел в себе любви. Во мне что-то кричало, взывая о помощи, кричало... Боже, Ьоже, я бы тоже стерпел укусы того человека...
Потом фуга закончилась.
Человек отстранился от мальчика, который медленно, тяжело поднялся и направился к двери. Его рубаха была пропитана темной кровью, стекавшей на ноги, - теплой и красной... Львица подошла и стала слизывать кровь с пола.
По прошествии долгого времени Актер, все еще лежавший на полу, сказал:
- Я хотел бы быть хищным зверем, ибо внутренности мальчика несравненно вкусны; даже вкус кожи, покрывающей его тело, затмевает Бога...
Я чувствовал себя так, будто сейчас тоже должен раздеться, оставив одну рубаху, сесть к роялю и начать играть.
Но я не мог сделать это так же естественно, как мальчик. Я вспомнил один пасмурный вечер, когда, совершив побег из дома, очутился в Штральзунде. Было последнее воскресенье перед Страстной пятницей. Я, мучимый страхом, из одной церкви угодил в другую. Сперва я через боковой вход вломился в Мариенкирхе, чтобы посмотреть ее нефы; потом, во второй церкви, присутствовал на богослужении. Под конец я через открытые двери вошел в Николаикирхе.
Вверху на хорах кто-то играл на виолончели, а кантор аккомпанировал. Это была ария Баха.
В проходе две женщины болтали, и кантор через некоторое время спросил у них, правильно ли подобран регистр органного сопровождения. Они ответили: «Да». Я же сказал: «Нет».
Я потом сам вскарабкался на хоры, и те двое заиграли снова. Мне в тот момент казалось, что я могу сыграть что угодно, и я попросил у старого кантора разрешения сесть за клавиатурный стол. Он мне позволил. Но как только я выбрал регистр, сила моя улетучилась - вся; я пытался вспомнить мелодию, но она в моей голове полностью стерлась. Растерявшись, я нечаянно потянул не за тот рычажок, и воздух из труб вышел; я этого не заметил, ударил по клавишам - никакого звука.
Тут я услышал за спиной звонкий смех, это смеялась девушка в пурпурно-красном платье. Смеялась надо мной... Мне стало бесконечно стыдно, и я бросился вниз по винтовой лестнице... С тех пор я никогда больше не отваживался играть... Да наверняка уже бы и не сумел.
Хозяин замка подошел ко мне... Глаза мои не были устремлены на него, а смотрели дальше, поверх его головы; но он все-таки подошел. Я очень смутился и хотел сказать, что меня с кем-то перепутали; но страх внутри меня не допустил этого... Страх, кажется, постепенно проникал и в хозяина замка -
Я опомнился: осознал, что два моих глаза смотрят на разные вещи... Но к тому моменту, когда я полностью сосредоточился, хозяин замка уже прошел мимо и спрашивал Кантора, не хочет ли тот сыграть еще что-нибудь. Тот, всплеснув руками, ответил:
- Кто ж захочет играть после этого мальчугана, да еще в тот же вечер...
Герхард, по-прежнему лежа на полу, стал рассуждать о том, почему все великие и удивительные личности время от времени проявляли жестокость. Ссылался он в основном на Марло и Рембрандта. Он говорил:
- Пылкий Марло, у которого кровь бурлила в жилах, когда он описывал тайное бракосочетание Геро и Леандра, и который потом не смог изобразить их смерть, потому что счел это безответственным - позволить двум любящим умереть в разлуке, а не в объятиях друг у друга... Так вот: у него, конечно, не было доводов, показывающих, что предание в данном пункте не правдиво... Но он боялся сделать предание еще более правдоподобным, если ему удастся изобразить эту не достойную Бога ситуацию... Однако по сути он уже давно обращался с собственной душой еще ужаснее... Он мог быть отвратительным, потому что не желал замалчивать правду. Он писал свои кровавые пьесы, где буйствуют насилие и несправедливость, где трупы подвергаются расчленению и осквернению, - сам же не говорил ни единого
Такое слово-наперекор было бы доказательством собственной его силы... И того, что он уже миновал бездну ужаса... Он должен был пройти сквозь нее. Он потом наверняка мучил животных, расчленял их живьем, чтобы узнать, способен ли вообще человек на такое, вмешается ли Бог - но Бог не вмешался,
Знание этой ужасной правды было в нем настолько всеобъемлющим, что Марло дал свою трактовку предания о докторе Фаусте и сделал Бога судьей - или, скорее, равнодушным флегматиком.
В периоды наибольших душевных терзаний Марло, может быть, пробовал молиться; но все чувства под его черепной коробкой засыхали из-за страха, что он молится недостаточно истово... В такие моменты он похотливо бросался на девок. Часто даже полдюжины шлюх не хватало, чтобы его остудить, отрезвить... Тогда, вероятно, в нем просыпалась тоска по любви; но для этого давно было слишком поздно. Правдивость его писаний почуяли уже сами короли...
Актер холодно продолжал:
- Его и мои опасения подтвердились... Кто-то из власть имущих приказал убить Марло... Что-то похожее происходило и с Рембрандтом. Он запечатлел на своих полотнах истлевшие препарированные трупы, с раздувшимся от гниения животом или с распиленным черепом и выпотрошенным телом. Такое существовало - существовали люди, делавшие такое. Против этого нечего было возразить, даже если у тебя разрывалось сердце или лопались вены, - возразить было нечего, а присутствующие на подобных действах в результате становились подлецами. Нужно было написать распятого Спасителя и разбойников рядом с ним. Мука существует, существует... Если нас заставят хоть раз увидеть правду, какие рожи мы скорчим, вспомнив о всех известных нам муках мира: о войнах, не перестающих бушевать по всей земле, в которых люди гибнут тысячами и получают все увечья, какие только можно измыслить... Почему же мы не превратим каждую часть собственного тела в напоминание о такой муке, почему продолжаем делать вид, будто ничего такого не знаем?! Или, может, мы сами готовы стать устроителями резни -лишь бы благополучно пережить трудные времена...
Моя голова повернулась к Францу. Он сидел и сжимал обеими руками виски - я подумал, он хочет сломать свой череп...
- Все в мире преходяще, - сказал он вдруг. - Я чувствую, что в мочевом пузыре у меня скопилась моча, и потребность освободиться от нее затмевает сейчас все другие чувства.
Мне вспомнилось мое ужасное переживание в подземном склепе.
Он продолжал:
- Может, и есть люди, которые полагают, будто станут героями, если позволят своему мочевому пузырю лопнуть, а кишкам - взорваться от переизбытка кала, лишь бы не быть рабами сих низменных потребностей. Но это геройство фальшивое. Они готовы терпеть физическую боль, зато душу себе не ранят. Я же лучше справлю сперва телесную нужду, а уж после вернусь к душевным мукам...
И еще он сказал:
- Бывают опьяненные художники, которые в угоду особому сладострастию рисуют ужасные вещи, но сами не понимают их смысла; тогда как другие - успевшие отрезветь - об такие вещи в кровь рвут свои души.
С этими словами он вышел.
- Да, - добавил Актер. - Марло говорил о человеческой муке, вернувшись от шлюх, а Рембрандт - когда, покинув постель служанки, писал Распятого... Или - забитого быка... Рубенс же всегда был похотливым и грязным...
Темя иссякла. Насколько помню, мы больше ничем себя не обременяли.
Франц вскоре вернулся. Вместе с ним пришло осознание того, что уже ночь, - и все вспомнили об определенных неизменных вещах.
А дальше были: обмен пожеланиями доброй ночи, отступление в
Тогда я дернул его за рукав и сказал, что хочу пойти с ним, хочу спать рядом с ним, чтобы он не чувствовал себя одиноким, - я ведь лишь по ошибке стал гостем в этом доме. И потом я обернулся к хозяину замка, рассказал ему о недоразумении, случившемся из-за моего невезения и какой-то путаницы. Хозяин замка закрыл лицо руками и простонал:
- Не повторяйте это снова и снова. Мне трудно такое вынести... Кем бы вы ни были - понимаете? - кем бы ни были, вы должны здесь остаться...
Я возразил, что нынешней ночью не расстанусь вон с тем человеком. Он ответил: никто от меня этого и не требует, тот человек ведь тоже остается на Угрино. - -
Мы поднялись по винтовой лестнице, примыкавшей к библиотеке: я шел впереди, Актер следовал за мной. Наверху должна быть моя спальня. Дверь оттуда ведет к покоям мальчиков и девочек, над чьими сновидениями я могу бодрствовать... В камине еще тлела зола от торфяного брикета. Я машинально отдернул полог, отделявший спальный отсек. И заглянул внутрь. Там стояла большая кровать с резными человеческими головами; но головы эти больше напоминали черепа... Я подумал о своей голове. Ее поставили передо мной, и чья-то могучая рука пальцами впилась в щеки, между челюстными костями. Потом пальцы начали медленно раздвигаться, и шейные сухожилия, устрашающе узнаваемые, обозначились под кожным покровом. Пальцы все больше растягивали плоть по обеим сторонам рта, пока и здесь не проступили сухожилия, прикрепленные к костям. - -
Тут Актер обхватил меня за шею и крикнул:
- Я люблю тебя, люблю!
Но над его жарким дыханием было изображение моей головы. Я знал: нынешней ночью я, может, и буду любить его - а завтра уже нет... Я подумал о другой возлюбленной, которую забыл... Но она послала свою руку через весь этот мир ко мне, чтобы рука коснулась моего тела - и тело стало холодным, как лед.
Я опомнился и увидел, что держу в руке подсвечник с горящими свечами.
Актер на шаг отступил от меня и сказал:
- Бывают мгновения, когда человек видит других людей насквозь: распознает их кровеносные сосуды и кишечные петли. Такое уже никогда не забудется, никогда... А иначе как бы могло быть, что кто-то, глядя на человеческие лица, видит вместо них черепа... Губы не скрывают от него вклинившихся в челюсти зубов, а глазные яблоки - провалов глазниц. Для такого человека может наступить время, когда он почувствует потребность вспарывать чужую плоть, чтобы узнать, в самом ли деле все обстоит так, как ему виделось... И если он видел правильно... тогда может наступить время, когда он начнет расчленять великолепные человеческие тела, желая понять, что же представляет собой красота в человеке. - -
Он смотрел на мою ладонь, и я чувствовал, что нет никакой возможности скрыть от него ее истинный вид. По счастью, я вспомнил, что и сам сегодня смотрел на свою ладонь, просвеченную огнем камина, и что она показалась мне красивой.
Он между тем продолжал:
- Леонардо да Винчи делал то и другое: он разрезал, распиливал и уродливое, и благородное... Но его прозрения были чем-то настолько новым, что он не находил для них слов... Не знаю, что при этом случалось с его душой...
Я почувствовал, что он снова впал в беспокойство и ищет внутри себя какие-то опоры; но их там нет. Я хотел что-то ему ответить; однако подавил в себе такое желание. И сказал только, что нам надо бы раздеться.
Он сказал «Да» и начал снимать с себя одежду. Я же тем временем подкладывал в огонь торфяные брикеты.
Мне предстояло спать в одной постели с другим человеком... Я думал об этом, думал. - -
- Супруги совершают серьезный взаимный обман, если в первую брачную ночь гасят свет, - снова заговорил Актер. - Ибо если бы в такой момент они увидали друг друга обнаженными, то могли бы друг в друга заглянуть и разглядеть кал в кишках и целостный образ их сладострастия - а им следовало бы все это узнать, как раз в это время, чтобы научиться любить друг друга, испытывать друг к другу настоящее чувство. Но они предпочитают обман; и к тому времени, как они умрут и будут лежать в могиле, где света нет, они не научатся, как проникать в тела друг друга, чтобы обнаружить там то, чего ждешь... Рядом с каждым из них можно было бы положить другого, а они этого и не поняли бы...
Он медленно стянул со своего тела рубашку.
- Дай руку и пощупай меня, - сказал.
Я услышал кровь во мне и порывы ураганного ветра снаружи; перед ним же опустился на колени и попросил:
- Только не руку, не руку - -
Я теперь понял, что такое супружеская измена: когда два разных человека знают о ком-то третьем всё...
Он надел ночную сорочку и забрался в постель... Я должен был теперь лечь с ним рядом. Я потушил все огни.
Он уцепился за меня и непрерывно всхлипывал. Потом снова начал рассказывать об Иисусе и Его смерти... Как они забили Ему в ладони гвозди, как острия соскользнули с костей и порвали кровеносные сосуды. - -
Ждал ли он, что я возражу? Я силился держать глаза широко открытыми, смотрел в потолок... И видел лишь темноту, темноту, но из-за ударов пульса перед глазами роились крошечные звездочки. Все свое сознание я тратил на то, чтобы пробудить в себе хоть слабое чувство жизни. Но ничего не мог поделать - все чувства растворялись в осознании присутствия некоего бесконечного пространства. Даже ощущение, что в мою грудь вкогтились две чужие руки, давно угасло.
В какой-то момент мне удалось приподняться и сесть в кровати. Я увидел два окна и жар тлеющего торфа. Когда я снова рухнул навзничь и закрыл глаза, на меня снизошло что-то наподобие лишенного желаний покоя...
Рядом же со мной человек снова начал выговаривать свою муку... Возможно ли? Рядом со мной! Он был занят совсем другим. Он говорил мне:
- О, как ужасен мир! Есть только одно удовольствие - состоящее в том, что нечто выходит из чего-то другого... Разве не отвратительно, что мы лишились бы всех удовольствий, если бы не могли выпускать какие-то субстанции из себя, если бы не было возможностей испражнения и мочеиспускания и семяизвержения и родов и кормления грудью? Мне это только что пришло в голову, и я сразу же нашел подтверждения такой мысли. Я припоминаю, что в детстве не знал большего удовольствия, чем когда другой мальчик выдавливал мне гнойник... И еще помню блаженные ощущения, возникавшие, когда я справлял нужду. Из этого также следует, как я понимаю, что мы, мужчины, обмануты по сравнению с женщинами: те могут рожать из себя детей и выкармливать их своим молоком.
Я принялся - медленно и пространно - что-то ему возражать. Упомянул о тех радостях, которые проникают в нас через глаза и уши, и о том наслаждении, которое получают женщины в первую брачную ночь, когда именно
Но он не желал слушать,
- Даже плакать - это удовольствие! И неправда, что женщины испытывают радость в момент зачатия - нет, только при родах...
Но мысли его опять отклонились в сторону. Он снова заговорил об Иисусе. Я не хотел допустить, чтобы мысли его кружили вокруг ужасов казни на кресте. Я перебил его и еще раз упомянул наслаждение, которое получают женщины в первую брачную ночь. Он, казалось, поразмышлял немного и быстро ответил:
- Да, я забыл: из них тоже сочится клейкая жидкость...
После я уже не мог отвлечь его от мыслей об Иисусе. Я это чувствовал по поту, промочившему ему сорочку под мышками, и по тому холоду, который ощущал, когда его ступни соприкасались с моими. Он молчал; но сам облик этого человека вызывал все более неотступную и недвусмысленную ассоциацию. Актер напоминал теперь труп утопленника: с выступающей задницей, утолщенным бесцветным членом и раздувшимся животом... По такому трупу не угадаешь его внутреннее устройство; но когда-нибудь брюхо лопнет и кишки вывалятся наружу. - -
Наконец он заговорил. Думаю, он сознавал, как выглядит его лицо: бледное и уродливое. Он сказал:
- Иисус все же умер и истлел... А то, что рассказывают о Его воскрешении, - результат ошибки....
Я знал, что он постарается обосновать свои слова, и промолчал; его же мое молчание не устраивало, он сердито спросил, не хочу ли я что-либо возразить.
Да, упрямо ответил я, для начала - что остаюсь при своем мнении, поступая так же
- Хорошо, - сказал он; и я почувствовал, что стал для него врагом. - Я расскажу тебе одну историю, которую пережил сам. Это случилось назавтра или еще через день после того, как Его распяли: друзья и родственники повалили деревянный крест, на котором Он висел. Сперва они думали, что смогут просто выдернуть гвозди. Но поскольку Он висел уже долго, получилось так, что сухожилия и мышцы одной руки порвались - они ведь стали трухлявыми от нагрузки и из-за жаркой погоды... А еще, может быть, потому, что гвозди были забиты слишком близко к пальцам... Порвавшаяся плоть выглядела настолько отвратительно, что люди, чтобы не смотреть больше на такие ужасы, предпочли опрокинуть крест... Я стоял в некотором отдалении и все это видел. Мои глаза почернели изнутри, а сердце колотилось так, будто перекачивало кипяток. Я должен был то и дело опускать веки, ибо стоило мне увидеть хотя бы часть Его тела, как во мне набухали ужаснейшие картины - и я уже никакими силами не мог от них избавиться. Разумеется, Его пригвоздили к кресту голым, без набедренной повязки; и после того, как первые крики истязуемых смолкли, толпа начала непристойно веселиться, ибо на крестах висели трое и их можно было сравнить... А ближе к вечеру, когда в голове у каждого из распятых стало легко и все ощущения притупились, только в кишечнике и в промежности они чувствовали давящую тяжесть и сам излом этих тел был последним криком тоски, девушки стали подходить и ощупывать то, что висело у троих между ляжками, - и мечтали завладеть самым крупным членом. - -
Я хотел перебить его; но он упорно продолжал:
- Да-да - Его муку потом опоэтизировали, но подобная поэтичность есть гнуснейшая ложь... Все было по-другому. Он разделил судьбу всех распятых. Стал развлечением для толпы - выставленной напоказ непристойностью. Небо не обрушилось, и солнце не померкло, и завеса в храме не раздралась надвое... Не случилось ничего, ничего - Бог, как всегда, оставался нем! Когда же Его понесли прочь, я шел следом за ними до самой гробницы... Во мне творились ужасные вещи... Это я не могу описать, ни единым словом. — Но после я выкрал труп, разрезал на куски, расчленил, а ошметки мяса и внутренности сбросил в пропасть. И такое оказалось возможным, возможным! Так и должно было быть, а иначе как могли бы гвозди пробить Его руки, и копье - пронзить ребра?!
Теперь он кричал:
- Бог, Бог... Да, с той поры Он уже не мог быть помощью для моей души, а только внушал мне ужас, потому что все мои сомнения подтвердились и всякий страх оказался оправданным.
Я приподнялся на постели, хотел о чем-то подумать. Но лишь спросил себя, существует ли в мире хоть что-то, что
Это было как зрительный образ, который тут же растаял.
Тут я сказал, что мой собеседник не мог быть тем человеком.
Он усмехнулся и крикнул:
- Не я, а мой страх!
Я тогда сказал, что то не мог быть Иисус. И в подтверждение такого мнения рассказал ему, как однажды ночью я забыл черты дорогого мне мальчика, потому что в мыслях своих спутал его качества с качествами другого человека, так что ничто уже не согласовывалось... Я объяснил, что таким же образом во мне расплылись воспоминания обо всех вещах и всех людях: ничто больше не остается на месте, не соответствует своему назначению... И тот Иисус... был, вероятно, кем-то другим.
Актер ответил, что повсюду вошло в обычай не обращать внимания на муки и прозрения души; но ведь гвозди
Я снова сел в кровати, я слышал сдержанные завывания бури и видел ее ритм в колеблющемся пламени очага.
Внезапно два горящих зеленых глаза нависли над нами. Я испугался, хотел заговорить; но они снова исчезли. Я тоже медленно и безвольно откинулся - головой и телом - назад. Чуть позже мне почудилось, будто Актер выпростал из-под одеяла руку, а потом и всю верхнюю часть туловища - но, может, я уже спал. Огненные глаза, бодрствующие, стояли над нами, словно звезды... Ах, как патетически начинался мой сон... Актер же тем временем наверняка согревался, прижимаясь всем телом к шкуре львицы - и она это допускала.
Я проснулся на следующее утро, как просыпается любая домохозяйка, или человек, живущий в Сапожном либо Пекарском переулке, или старый пастор, который отправился в путешествие... и утром удивляется своему гостиничному номеру, потому что не помнит, как туда попал.
Но потом я почувствовал неописуемую пустоту рядом с собой... И на меня уставились резные человеческие головы со спинки кровати, и в меня проникли значения всех великих вещей, и иной мир, и неудовлетворенность, неудовлетворенность... Место рядом со мной этой ночью опустело.
Если бы только в тот миг я не должен был ничего начинать, не имел никаких обязательств - ни в отношении мыслей, ни в отношении дел... Сознание того, что существуют великие и вечные вещи, просто-таки раздавливало меня, потому что сам я был столь несказанно пустым - лишенным даже желаний.
Я разворошил в себе вот что: если бы сейчас был вечер, и красные облака, и золотой свет, чтобы я мог меланхолично подойти к окну и смотреть на все это... Но тут же я отругал себя: как можно быть настолько бессовестным, чтобы, вопреки всему светлому, не чувствовать никаких обязательств!
Снаружи были ветер и дождь...
А если я в самом деле не несу никаких обязательств, если могу просто бродить по улицам, могу позволить себе промокнуть до нитки, и идти все дальше, все дальше... пока не наступит ночь... То что будет после? -
Этого я не знал... Обязательства у меня определенно имелись. Потому и не возникало никаких мыслей.
Или если бы у меня хотя бы был дом, где я мог бы жить, и собака, которую я гладил бы в такие пустые мгновения, которая по утрам ложилась бы у кровати и радовалась мне...
Или если бы у меня были вещи, старые вещи и картины и образы, на которые я мог бы смотреть, долго и задумчиво...
Я все думал о
Кто же вырезал эти человеческие головы? Такие головы я не мог использовать для рассматривания. Они меня мучили.
Снаружи были дождь и ветер.
Головы же выглядели как черепа, и как мозговая масса, и как глазные яблоки на черенках - будто возможен взгляд насквозь.
Они меня вытесняли из постели, потому что я ничего не мог им противопоставить, ничего, ничего.
Я никого не любил... Все же во мне билась какая-то жизнь, которую я не умел истолковать: я хотел бы ловить зверей, ради мягких шкурок: зайцев и белок и косуль и лисиц; но я испытывал отвращение к их внутренностям, и потому мои новые стремления
Я умылся, распахнул окно. Снаружи были дождь и ветер.
Потолочные балки тяжело и надежно лежали на толстых стенах. В спальный отсек вела стрельчатая арка, закрытая занавесом. Я чувствовал, что мог бы здесь жить долго, долгое время, что черепа каждый день пугали бы меня, пока я не познал бы свое стремление... А тогда... тогда... я уже чуть было не возликовал... тогда я оценю надежность этих стен, и арок, и потолочных балок... И огонь в камине станет моим другом, как и все другие вещи, которые сейчас меня только мучают.
Вскоре я вышел в прихожую, откуда по винтовой лестнице можно спуститься в библиотеку, а через дверь - попасть в покои мальчиков и девочек.
...Но даже если бы кто-то изобрел новые звуковые ряды и новые аккорды и нашлись бы руки, умеющие такое играть, все равно бы осталось невысказанным, насколько я неспокоен. И если бы кто-то создал мраморные изображения, претворяющие все мои ощущения в жесты, - я бы остался непонятым.
И если бы я крикнул с такой пронзительностью, какую только способен из себя выжать, - вы бы лишь посмеялись. И если бы даже сам Бог раскрыл передо мной свои раны и предложил мне их в дар, я бы этот дал отверг: потому что я все равно должен плакать... потому что я неспокоен и одинок... и не могу догадаться, что
Слезы хлынули у меня из глаз, я не находил утешения... Мне дана душа. И это ужасно... Нет для меня помощи, нет пути... Даже если я попробую говорить и привлеку все вещи в качестве зримых образов, чтобы они помогли мне... Все будет тщетно, тщетно... Я ведь ничего не знаю, ничего - ни о Боге, ни обо всем прочем.
Мне пришло в голову, что Георг Бюхнер постоянно кричал и думал и думал и кричал; но не находил в себе уверенности - ни в чем. Он тоже мучился, как все святые, как Иисус... как Бог.
Неужели я настолько значим и избран, что отношусь к их числу?!
- Помогите, помогите!
Но едва я выкрикнул это, как устыдился и пожелал, чтобы никто меня не услышал... Ноги у меня подкосились, я громко сказал себе, что сошел с ума, постучал ногтями по лбу, прошепелявил:
- Спокойней, спокойней, очнись, сосредоточься! Ничего особенного не произошло. Земля по-прежнему ходит на своих петлях, или крутится вокруг собственной оси, или стоит, стоит... стоит. Звезды существуют, и все вещи существуют, существуют... существуют... существуют! Опомнись, сейчас день, встряхнись только, чтобы сны с тебя осыпались... Спустись по лестнице, почувствуй движение и силу притяжения Земли! .. .Пойми, сейчас день, у тебя есть желудок и кишки, ты всего лишь бренная плоть!..
Но я не мог спуститься. Я присел на какую-то скамью и ждал... Я смотрел на дверь, ведущую к покоям мальчиков и девочек... И по прошествии довольно долгого времени открыл ее и вошел, чтобы посмотреть, как они спят. Вырезаны ли и на их кроватях черепа.
Но когда я медленно закрыл за собой дверь и постепенно взгляду моему открылось занавешенное темное помещение с потолочными балками и стрельчатыми арочными проходами, страх снова втиснулся между составными частями плоти и тем, что мы называем душой. Это значит: мы можем стоять под деревом и мочиться, как любой кобель, и одновременно от внутреннего страха пребывать на грани смерти; можем брюхатить баб и вместе с тем испытывать адские муки - -.
Но на сей раз мною овладел жуткий, потусторонний страх -страх перед событием, которому мы не можем противопоставить никакие доводы, никакую жизнь, никакое право, никакую молитву; перед которым мы беззащитны, как свинья перед забойщиком скота, только что вонзившим крюк в ее ухо.
Кого в своей беде могу я позвать на помощь? Никого, никого. У меня нет возлюбленной, я одинок.
И снова мелькнула догадка, что я
Но потом я все-таки сделал шаг, отделявший мой страх от его разрешения: откинул занавес, спустился на несколько ступеней и оказался в просторной комнате с большим окном-витражом, к которой с одной стороны примыкала спальня. Занавес, отделявший и это второе помещение, отодвинула худенькая девочка, а когда я заглянул внутрь, она что-то сказала кому-то, кто, видимо, еще лежал в постели.
И тогда случилось то немногое, что послужило переходом к чему-то новому, и вскоре я уже стоял у кровати, на которой лежал -в горячке - мальчик, прошлым вечером хотевший помочь Актеру.
Девочка целовала его, часто и подолгу.
Я уже собрался уйти, потому что не знал, что сказать. Кажется, положил ладонь на лоб лежащего... Но внезапно девочка сорвала с него одеяло, стянула сорочку и пальцем показала мне большую кровавую рану чуть пониже пупка, неперевязанную, а потом наклонилась, и стала лизать рану языком, и целовала ее, и крикнула
- Это моя кровь и моя плоть...
- Да, - сказал мальчик спокойно и надавил на рану руками, чтобы выступило еще больше темной крови, которую она пила.
Я хотел помешать ему, хотел сказать, что надо перевязать рану, и о прочих таких вещах; но мне сразу же стало очень стыдно, потому что я бы тогда пренебрег непреложностью других законов... Как будто при том или ином происшествии всегда нужно делать что-то определенное! Как будто из одинаковых предпосылок всегда вытекают одни и те же следствия!
- Как вам удалось построить свой мир!
После того, как я осознал это, мне, конечно, захотелось сказать и что-то другое; но я также чувствовал, что говорить ничего не надо, что все мои привычки и привычки других людей перед такими вечными сценами оказываются фальшью. Мне подобало лишь смотреть.
Через какое-то время случилось так, что дверь комнаты отворилась и в спальню внесли портативный орган. Герхард вошел вслед за людьми, которые доставили инструмент, и остался, когда они удалились. Он полистал маленькую нотную тетрадь и быстро поставил ее, раскрытую, на пульт органа.
Он подошел потом к кровати мальчика. Подал мне руку, поцеловал девочку и больного. И сказал:
- Я нашел в библиотеке несколько нотных записей, которые стоило бы проиграть для тебя... Это мелодии, написанные людьми, которые обращались со своим сердцем, как ты: сразу раскрывали его перед другим человеком, не опасаясь, что тот может нанести рану... Они тоже предпочли бы истечь кровью, лишь бы не принуждать себя к умеренности в чувствах.
После он присел на край кровати, напротив меня, и сказал:
- Я тут кое-кому доставил много забот и мучений; но не в моих силах было предотвратить это. Когда сегодня утром я проснулся и лежал на полу между брюхом львицы и ее лапами, прегрешений моих скопилось так много, что я терпеть не мог самого себя... Я спустился в библиотеку и листал разные книги, чтобы онеметь и оглохнуть. Но потом нашел пару книг, доказывающих мою правоту. Это и плохо, и вместе с тем хорошо. Но так ведь обстоит дело с поведением и свойствами всех вообще вещей. То же допустимо сказать о солнце, и звездах, и о цветах - засохших, - и о животных, и о людях, которых ты любишь и все-таки не можешь любить...
Он сказал еще:
- Мы сталкиваемся с величайшими затруднениями, когда начинаем что-то говорить и делаем вид, будто можем высказать то, что
Я почувствовал, что у него опять жаркий комок в горле, и заметил, как мышцы под его подбородком нервно и алчно дернулись, так что этот их жест был виден...
- Мне в руки попали анатомические рисунки Леонардо да Винчи. Я пролистывал их не особенно внимательно. Но они кричали, обращаясь ко мне, кричали о правоте моей жизни, и я не мог их не слышать.
Эти листы будто обрели надо мной власть. Я переворачивал их поспешно; но все-таки я их видел. Ко мне подступили все эти мрачные вечера, которые он проводил наедине с расчлененными трупами - испуганный и одновременно уставший от жизни.
Он еще верил, что существует путь к познанию понятий, и потому еще мог любить математику и прочие науки.
Иногда, глубокой ночью, он начинал с таких
1000 - 10000 - - 100000. Для него едва ли было возможно осилить представление о таких числах. И все же он справился. Один миллион... Он охнул.
Потом числа вновь от него ускользнули. Он заламывал руки, призывал Бога... Он провел с числами всю ночь; но они оказались более неисчерпаемыми, чем он сам.
Это было одно; а еще его интересовали земля, и небо, и звери, и люди.
Он расчленял человеческие трупы. Ибо хотел знать, как обстоит дело с ними и всем прочим. Он цеплялся за простые законы, которые, как ему казалось, усвоил, - чтобы не сбиться с пути. Целыми днями, неделями чувствовал себя уверенно. Шел по следу новых феноменов и причин. Вонь и отвратительный вид трупов ему уже не мешали. Его руки привыкли рыться в гнилых кишках и мышечных тканях, вскрывать мужские и женские половые органы, чтобы узнать скрывающуюся за ними тайну.
И все же он лгал.
Он совокуплялся ради удовольствия с одной женщиной из дома мессира Джакомо Алфео... И потом эта женщина умерла. Леонардо притащил ее труп к себе, вскрыл тело, расчленил чрево, рисовал, копался во внутренностях... Никакой зацепки, чтобы определить источник удовольствия, он не нашел. Это тело он прежде обрабатывал своим телом, ради удовольствия, - но в нем не было
Он хотел оставаться на почве реальности, чтобы не счесть все свои замыслы напрасными. И обратился к другим вещам. Стал изучать вены, устройство конечностей, мошонки; и однажды написал о ней: «Здесь варится мужское семя». Он лгал себе... Но другого выхода не было, если он не хотел обречь себя на бездеятельность... И, может, он все же случайно натыкался на какие-то важные закономерности и новые знания. Снова и снова рисовал он сердца и кровеносные сосуды... На листах бумаги они становились криками,
Леонардо часто возвращался к одному и тому же. Ощупывал собственное тело, забираясь руками вовнутрь. Он был мужчиной. И наблюдал за сокращениями анального отверстия, за истечением семени. Он вырезал у одной мертвой женщины половые органы, и втиснул в них свой член, и зарисовал это... Но все оказалось ни к чему. Он в тот раз сломался из-за смешанного ощущения удовольствия и неудовлетворенности полученным результатом. Он обвинял себя, плакал... И, совершенно измученный, исполненный отвращения к себе, записал: «Я попусту потратил часы».
Но его отвлекли другие простые вещи, связанные с развитием человеческого зародыша. И то, что, если быстро крутить горящую с одного конца палку, в воздухе появится круг... Он думал о радуге и о тысяче других явлений, которые можно увидеть.
И все же время от времени его посещали странные мысли. Он рисовал людей, которые носят сердце на груди и чьи кровеносные сосуды выламываются из тела. - -
Может, ему становилось чуть легче, когда он создавал свои аллегории.
- Но я рассказываю очень неумело, - снова начал Актер после паузы. - Ведь по сути речь шла не об отдельных вещах. А скорее о ритме его и наших ночей... Тому есть некоторые подтверждения. Имеются рисунки, которые, видимо,
Этот художник лгал и нам, и всем прочим; но правда просочилась наружу... Он говорил о многих мудреных вещах; а на самом деле оставался во власти своего детства и тех ночей, что влили ему в кровь потребность в таких действиях, которую он не умел ни обуздать, ни обосновать... Единственным средством самозащиты для него были постоянные сомнения в себе. - -
Сказав это, Актер вышел.
Поскольку его теперь не было, а девочка крепко обнимала больного, я набрался мужества и приблизился к маленькому органу. Полистал нотную тетрадь и, почувствовав такое желание, сел и начал играть. И мне удалось передать пение и плач того, чье сердце заключено в немногих нотных строчках; передать тот момент, когда он вдруг становится совсем простым и ребячливым, как птица, потому что верит: люди его поймут.
И было это как светлое лицо... Нет, скорее как светлое голое красивое дрожащее тело - совершенно обнаженное и полностью отдающее себя.
Может, над клавиатурой органа я и забыл обо всем.
Забой свиней
Когда я сошел с лестницы, во мне еще сохранялись подобие пения и опьяненность им... Я легко находил дорогу в коридорах, радовался великолепию арок, и окон, и скульптур.
Войдя в ту залу, где обычно трапезничали, я увидел, что столовые приборы уже унесли... Я наверняка сильно опоздал. Мальчики были где-то снаружи, с лошадьми или со своими товарищами, - а может, занимались чем-то другим... И взрослые тоже находились с ними или еще где-то. Это, вроде, меня успокоило, показалось заслуживающим уважения порядком... Правда, снаружи были ветер и дождь... Но, может, мальчики все же катались верхом, и промокли вместе со своими животными, и с голов у них слетали шляпы, из-за дикости крови у них внутри и обвевающего их ветра... Чем бы они ни занимались - это меня так радовало!
Я обнаружил, что в том месте, где я сидел прошлым вечером, стол накрыт к завтраку. Кто-то приготовил хлеб, мед и фрукты... Наверняка для меня. Я хотел сесть к столу. Но тут заметил, что в зале присутствует Скульптор. Он, стоя на коленях, покрывал резьбой спинку одного стула.
Я подошел к нему; а он, поскольку теперь тоже увидел меня, прервал работу и протянул мне руку. Я, наверное, больше смотрел на то, что он делает, чем на него самого... Он и на этот раз вырезáл человеческую голову.
Он сказал, я должен сесть и покушать. Взял одну из виноградных гроздей, лежавших в вазе, и своими руками выжал сок мне в бокал. Заметив при этом:
- Сперва мальчики и девочки начали делать это друг для друга. Потом и мы, взрослые, последовали их примеру...
И прибавил:
- Но, конечно, здесь требуется аромат детских ладоней.
Пока он говорил, я видел удивительную форму его рук и внутреннее движение в них; как только он отложил выжимки, я бросился к бокалу и залпом выпил его. Тогда он взял новую гроздь и спросил, нравятся ли мне - в достаточной степени - также и его руки.
Я пробормотал:
- Да, да.
- Хорошо, - сказал он, - тогда мы всегда будем сидеть за столом рядом.
Я начал есть. Он между тем развлекал меня разговором... Он был удивительно спокоен. Обронил, что нам предстоит много работать вместе... Я не понял, о чем он, но все равно поддакнул -лишь бы он не перестал говорить.
В другой связи он сказал - кажется, когда ополаскивал руки после того, как в третий раз выжал для меня виноградную гроздь:
- Мы не имеем права есть плоть животных, пока не полюбим их так сильно, что сможем убить своими руками... Мы не должны испытывать отвращение ни перед какой частью их тела, будь то кишки, или глаза, или половой член. — Если бы люди могли поедать животных так же, как их поедают хищные звери, - против этого нечего было бы возразить.
После он показал на мой стул, с резной головой гиены на спинке. И сказал:
- Это одно из самых удивительных изображений, которые я вырезал. Сыщется, наверное, всего несколько человеческих голов, подобных этой, звериной... Эта голова, хоть и имеет острые зубы, убивать не может, не может. Зверю, который носит ее, не хватает чувства собственного достоинства. Его душа полна неуверенности, полна сомнений - способна ли она так сильно любить, чтобы иметь право на убийство... Так что гиене приходится питаться смердящими трупами.
Я поднялся из-за стола; Франц стал подкладывать в камин дрова и торф, а я подошел к окну и смотрел в сад, обрамленный со всех сторон колоннадой.
Снаружи были дождь и буря... Я подумал о мальчиках; но мне уже не хотелось быть сейчас с ними снаружи. Меня слегка знобило.
Во мне больше не было желания покинуть Угрино... Если бы я мог здесь остаться!
Ветер гонял по двору дождевые капли: взвихривал их, заставлял жестко ударяться о землю и стены... Из меня поднимались образы, как бы сумеречные. Я их не мог удержать... Я хотел бы еще раз опомниться, еще раз попытаться удержать в руках свою жизнь; но жизнь птицы в небе или цветка на лугу была мне так же близка, как собственная... Я мог видеть сны; но кто указал бы мне место, где сны мои сбиваются с пути? Во мне пребывала уверенность определенных жестов: как говорить со свечой или как протягивать руки к сводам - -
Когда же все это станет моим достоянием?
Снаружи были дождь и ветер. Мальчики наверняка скакали снаружи на своих лошадях - и позволяли дождю промочить их насквозь... Я мог бы встать на колени перед чувством, которое вызывала во мне мысль о таких мальчиках.
Я отвернулся от окна, прошел несколько шагов. И передо мной возникла стройная, бледная, удивительно красивая женщина: посмотрела на меня, протянула ко мне руки... Я рухнул перед ней на колени, поцеловал кончики ее туфель. Я ведь не знал, что еще сделать. Я никогда прежде ее не видел, не знал и ее имени, но это не имело значения. Она каким-то образом оказалась здесь, а понять это, как и другие вещи, было выше моих сил. Да и не все ли равно, перед кем ты бросаешься на колени; главное, что так или иначе нас можно принудить к молитве.
Она шла со мной через анфиладу залов к библиотеке; перед одной бронзовой статуей мы остановились; статуя изображала мальчика, обнаженного мальчика, который грезит о себе или о возлюбленной. Мы не обменялись ни словом, и только когда двинулись дальше, женщина тихо заговорила:
- Я родила его, когда мне было шестнадцать, в то время я мало что знала о родах, я кричала; но мужчина прикрыл мне рот; со мной был только он; он не заботился о ребенке, который вот-вот должен был появиться на свет; он зажимал мне рот и кричал: «И даже если ты умираешь, не жалуйся; иначе ты так меня унизишь, что я стану невыносим для себя». Из его слов я поняла, как сильно он меня любит: что он не
Она наверняка хотела сказать еще что-то; но по каким-то причинам замолчала. Тогда я спросил, как ее зовут. Она не ответила: наверное, не услышала меня; а у меня не хватило мужества повторить вопрос. Внезапно она спросила:
- Разве тело его не безмерно прекрасно?
Я кивнул; она продолжала:
- Но совершенным он стал лишь в тот год, когда достиг зрелости.
Ее голос стал жарким, пылающим:
- Вы тоже должны видеть его таким... Как и других мальчиков.
Я спросил, много ли у нее сыновей. Она кивнула:
- Я каждый год рожала по одному. Пока не появился седьмой. После у меня много лет не рождались дети... Я никогда больше не кричала... Я поняла всё... И что это - не больно.
В библиотеке она присела на подоконник рядом со мной. Я не знал, зачем; но меня это не заботило. Я держал ее руку и был счастлив. Я не мог ничего сказать; и она тоже не могла.
Она вскоре ушла, сказав, что должна покормить грудью младшего сына... Я хотел пойти с ней, чтобы увидеть эту красоту; но почему-то остался.
Кто же она такая?
Я улыбался, я грезил, я думал о девочке, которая обняла мальчика-подростка... И внезапно, в отличие от других, отнеслась к этому серьезно... Я все думал или, скорее, грезил... Так и получилось, что я снова преклонил колени и стал молиться обитателям замка. Этим сверхвеликим, божественным, чья жизнь так же надежна, как орбиты звезд... И я поклялся им в верности, как низший слуга.
Я жаждал ощущать аромат их присутствия, получать от них удары кнутом, пинки... Я понял всё, я не понял ничего... Во мне лишь бушевало ощущение счастья. Я взывал к этим мальчикам, и к мужчинам, и к этой женщине, и к девочкам, и к бронзовым статуям, и к сводам... Они рассказали мне о себе ровно столько, насколько раскрывает себя перед людьми Бог. Они были безмерно сдержанными; но многое мне показали.
Я не думал, достоин я этого или нет; на меня просто излилась благодать.
Чувства мои сделались такими, как если бы я шел по длинному коридору, на стенах которого висели бы полотна Рембрандта; или как если бы кто-то играл для меня фуги и токкаты Баха... Больше того - как если бы смысл сверхчеловеческих звуков, порождаемых старыми медными трубами принципала,
И тем не менее, все было не так, как выражено в этих словах. Моя душа и полнилась, и одновременно рассредоточивалась. Она откуда-то черпала достоверное представление о скачущих верхом мальчиках; цепляясь за перила сумеречных мостов памяти, попадала в Туманноземье моего прошлого. Ее хлестали неведомые кусты, внезапно оказывающиеся заколдованным знанием; она спотыкалась о камни, которые превращались в дома, где жили люди, которых я знал... Приближались призрачные существа, знакомые и все же безымянные; которые делали что-то, но терпеть не могли, чтобы к ним прилагали какие-либо понятия. Так я блуждал. Белые ненастные ночи сорвали шляпу у меня с головы. Теперь она где-то валялась... Я шел по дороге, широкой дороге. Подозреваю, что возраст ее исчислялся тысячами лет. Крики мои
Мой взгляд упал на одну акварель, висящую на этой стене. Я вскочил на ноги, шагнул к ней. И сразу понял: такое мне знакомо. Покой, исходящий от картины, я сам когда-то искал и нашел. Деревья с тяжелыми круглыми кронами склонялись над разверстой раной - медленно, как будто я врастал в гробницу. Когда же это было?! Снова подходили существа, говорили слова, какие-то. Нет, все было не так. Женщина, мне не знакомая, вдруг возникла откуда-то. Проходя мимо, она сказала:
- Странно, что человеческое тело вспарывают так же, как тушу животного.
Ее лицо я забыл; а вот сказанные ею слова обретали для меня тысячу смыслов, тогда и потом, вновь и вновь. Догма о мистерии страдания с тех пор перестала для меня существовать; осталось лишь само страдание - неупорядоченное, свежее...
Иной мир поднялся из тумана, явил свою кровь, вид которой возмущает мой мозг.
Почему никто еще не понял, что кровь - красная и что этим страшным цветом она обвиняет всякого, кто прервал ее сокровенный путь? Или люди не знают, что кровь как бурлящий жаркий пурпур хранит свой подлинный колорит лишь для экстазов самой дикой любви? Ах... Я напрасно пытаюсь найти слова для того, что у меня на уме.
Я лежал целую ночь в душном алькове и плакал над чьим-то обнаженным телом, я вгрызался в живую шероховатую плоть. Я теперь точно знаю, что то был я... Из сосков пил, сжимая их зубами. Вы не поняли Пентесилею. Не пошли дальше элементарной резни и убийства; против этого и направлен теперь мой гнев, вы же смеетесь.
О, я гневался часто, из-за этого и заболел мой разум, стал
Так, мне вспоминается - странно, что я это помню! - как однажды я получил письмо... Я тогда путешествовал из страны в страну, а люди повсюду убивали друг друга самым жестоким образом. Они потрошили себе подобных живьем, выкалывали друг другу глаза и выпускали кровь сердца, отсекали руки и ноги и члены, вспарывали животы, расщепляли черепа, перепиливали тела пополам или кто-то один брал топор и отрубал другому ягодицы... Тогда-то и настигло меня то письмо. Я сидел в корчме, плакал. Я разорвал конверт и среди многих прочих вещей прочитал: «Мармин и Сента хотят купить себе большой фруктовый сад и там жить...»
Вы мучаете меня, вы все меня мучаете, зачем подкидываете мне крохи, о которых я ничего не помню. Я не знаю, кто такие Мармин и Сента, я уже тогда их не знал, уже тогда я в бешенстве выбежал под грозу: если Мармин и Сента и не убивают никого, это делают другие. Тогда-то ветер и сорвал у меня с головы шляпу. Я побежал за ней по песку, жестко хлестала икры растущая на дюнах трава, топтались у берега волны. Я потерял себя из-за этих звуков, и шляпу я окончательно потерял, и свою любовь потерял, и всякое вообще чувство-знание... Во мне не осталось ничего... Письма больше не приходили, и сам я с тех пор не писал.
Я путешествовал, это я и сейчас знаю, об этом свидетельствуют теснящиеся в моем сознании картины. Может, я уже тогда искал того, от кого ушел и чье имя и лицо забыл. Иногда я вижу обнаженное тело, хватаюсь за него; но это непохоже на узнавание. Мармин и Сента...
Меня носило по городам и по всяким глухим местам, я забирался в лесные дебри, и по морям я плавал, и стоял над безлюдьем высоких гор; видел... видел небо, видел краски синюю и золотую и красную, смотрел на тысячи выставленных чудес; однако бедствия и крики, обволакивающие мир, выдрали из меня разум, выдрали из меня Бога, каленым клеймом заклеймили мою любовь. Любовь умерла из-за уродства поставленного на ней клейма. Я хорошо это знаю, я в своем одиночестве простирал руки, бросал в озеро камни, и с монетами я играл, со звездами, которые падали вниз, - чтобы хоть раз
Так что я посидел, попил молока, опять сорвался с места и отправился дальше, дальше... Скалы подступили ближе, грозили меня раздавить.
Я очутился в могильном склепе, там смердело, смердело. Ночью спал в пустой хижине, меня знобило, падал снег... Уже наступила осень, цветы надламывались, духи бушевали по всей долине - мне все это было знакомо, но не вызывало никаких чувств. Меня лишь знобило, и холод проникал все глубже, становился усталостью -безмерной, свинцовой, похожей на смерть... Когда утром я поднялся, усталость осталась, осталась навсегда, на все последующие годы. Спускаясь по дороге, я встретил человека, который нес ружье и мертвого лиса... После я постучал в окно пасторского дома и заговорил с девушкой, заговорил с ней об этом лисе. Она сказала:
- Да, таких хищников нужно истреблять, они пожирают кур и прочих птиц.
- Которых вы бы предпочли сожрать сами, - добавил я и поспешил прочь.
Позже я видел тысячи умирающих воронов, и соколов, и дроздов, и выдр, и лисиц. И каждый убийца заявлял с полной убежденностью в своей правоте: «Они приносят вред». Бессмысленно возражать, что эти птицы или животные - божьи творения; бессмысленно говорить что бы то ни было: тебя задушат разумными доводами в пользу такого убийства.
Мельтешение подобных картин не прекращалось, хотя я до боли напрягал глаза, вглядываясь в спокойную темную акварель. Одно ощущение еще прежде лишило меня покоя. И вернуть себе покой я не мог. Эдем был огромным садом. И росли в нем плоды полей. Плоды полей растут и на землях, населенных людьми. Но прежде чем они вырастут, землю нужно вспахать, оберегать ее и за ней ухаживать, посеять семена, удобрить пашню навозом. О, все из-за того несчастья, что земля перестала быть священной и ее расчленили на куски. Производство потомства и смерть, производство потомства и смерть, производство потомства и смерть... Но смерть - это величайшая из всех горестей. А жизнь - наихудшая вина. Поэтому повсюду, где есть жизнь, неизбежна вина, а там, где жизнь кончается, - горечь. Из-за вины возникает горечь, из-за плодов - сама эта вина. Потому, Господи, я так жалок, потому, Господи, я плюю на Тебя и все же вновь и вновь падаю перед Тобой на колени... Я ведь, Господи, не свершил того, что свершали
Снаружи были дождь и буря. Но глаза мои горели, обращенные к бескрайней пустыне, и меня мучил голод. Глаза мне запорашивал песок. Нёбо высохло, и меня мучила жажда. Но глаза мои ослепли. Но меня мучила жажда, и тягостные потребности плоти одолевали меня. Тут-то все меня и покинули, я теперь был один. Я отправился в путь, и никто за мной не последовал. Двери людей остались у меня за спиной. Их дни и ночи остались для меня в про-
шлом. Тогда мои руки упали из воздуха вниз и обхватили голову; голова склонилась так низко, что упала на колени; колени же и промежность вопияли о женщине. Тут появилась женщина и сказала: «Вот я». Но я закричал: «Ты не тот человек, которого я любил и потом покинул. Ты вообще не человек, подобный мне. Ты не черная и белая. Ты не добрая
Она исчезла. Исчезла. Хряка же притащили сюда на веревке, вбив в его рыло крюк. Значит, ни одна звезда не упала с неба, чтобы спасти жизнь хряку. Да и зачем спасать его жизнь, никому не ведомую? Зачем жалеть того, кого никто не знает, чья речь - хрюканье, чей хлев - вонючая грязная дыра? Зачем бы стала падать звезда, которую он даже не видит, и спасать ему жизнь, чтоб он мог и дальше существовать в грязи и во тьме, непонятый? Зачем звезде падать и убивать разом двадцать юных парней и девушек? Потому-то и
Куда же спрятаться
И я ходил вдоль стен квадратного помещения, пока не почувствовал дрожь в ступнях. Я ударял ступнями по плиткам пола. Я прислонялся затылком к книжным шкафам. Я взял одну книгу, большую книгу, и начал ее листать. В книгу вмещались ложь и правда, мýка и легкомыслие. Там говорилось о всех страданиях и о всяком забвении. Но место, которое я должен был найти, звучало гак:
«Изменения сердца в процессе умирания сравнимы с теми изменениями, которым подвергается живое сердце, когда разгоняет кровь по сосудам, - и даже чуть менее значительны. В этом легко убедиться, наблюдая за забоем свиней в Тоскане, где принято прокалывать свинье сердце особым инструментом, именуемым
Сон
Когда эти наблюдения Леонардо
Я видел во сне, будто мне присвоили имя. То было имя чужака. Но имя чужака стало моим именем, и имя это бодрствовало между кирпичными стенами Вавилона, вокруг Этеменанки: оттиснутое на кирпичах клинописными знаками. Я теперь носил гордое имя великого Гильгамеша. У меня не было никаких заслуг, достойных такого имени: я не возводил стены гордого Урука, не изобрел способ покрывать рельефными изображениями кирпичные поверхности... Я получил это имя только ради
- Смеркается, мой Гильгамеш. Мы устали, нам нужно поспать.
Он тотчас лег и превратился в древесный ствол, стал шершавой древесиной, лишенной листьев. И я испугался так, что сердце мое расширилось, а дыхание застряло в горле. Но спасительная усталость принудила меня упасть на землю и заснуть рядом с этим стволом. Когда же наутро солнце поднялось над горизонтом, я привстал и обратился к древесному стволу:
- Энкиду, друг мой, солнце уже взошло над песками; Энкиду, друг мой, пора тебе подниматься.
Ствол тотчас застонал, задрожал. И - преобразился. На земле теперь лежал Энкиду, мой друг, протирая себе глаза... Так оно и продолжалось, год за годом. И каждое утро и каждый вечер сердце мое коченело от страха, имени для которого я не знал. И каждый вечер и каждое утро я видел
- Энкиду, Энкиду, мой друг, мой Единственный, Энкиду, Энкиду, которого я люблю, который возвел над моим телом свод мýки, Энкиду; ты, что прекраснее, чем прекрасный Урук, нежнее дочери Ану - Иштар, богини совокупления; ты, бросивший ей в лицо корень небесного быка, - Энкиду, мой друг, я не нахожу тебя!
Но ответа не было. Я плакал и звал, я звал и падал без сил, я пробежал всю пустыню до границы владений Солнца. Только ближе к вечеру я нашел тот кусок дерева, ближе к вечеру нашел деревяшку, прятавшую в себе Единственного. И я закричал:
- Энкиду, Энкиду!
Но превращения не произошло. Я крикнул снова:
- Энкиду, Энкиду!
Но превращения не произошло. Я крикнул еще раз:
- Энкиду, Энкиду!
И упал, обняв кусок дерева, но превращения не произошло. Энкиду был мертв. Я тогда стал рвать на себе волосы, сыпать в глаза песок. И кулаками ударял себя по зубам, и выбил их все, и деснами стиснул язык, чтобы издать крик, какого не было никогда, и позвал так громко, как только мог:
- Энкиду, Энкиду!
Тут я услышал, как древесный ствол захрипел. Он хрипел и стонал, он дрожал; но превращения не происходило. Ни единого слова, ни знака, только хрип... Тут я заплакал сильнее, чем прежде:
- Он жив, он жив, но я его не узнаю. Он говорит, но я его не понимаю. С ним происходит превращение - но я не знаю, где, и не знаю, какое обличье он примет.
Однако кульминация боли запечатлена на глиняных табличках. Там значится:
Я кричал, а кто бы не кричал при такой боли? Я проснулся и помнил свой сон. Я помнил эти слова и плакал. Но воплощения Энкиду больше не было в моей памяти. Того, кого я любил, больше не было в моей памяти - того, кого я покинул, от кого ушел, с кем случилось превращение, кто вместе со своей жизнью пребывал теперь далеко от меня, кто взял себе чужое имя, чужое имя из чужого языка. Энкиду, Энкиду - произнося это имя, губы мои кривились для горчайшего плача. Перед деревянным стулом опустился я на колени и молил:
- Будь
Но это дерево не хрипело. И мне пришлось вкусить горчайшую горечь моей покинутости, горчайшую горечь моей невольной неверности, горчайшую горечь этого места и разлуки с любимым. Лицо мое избороздил морщинами страх.
Первая прогулка
Дом и его обитатели, казалось, забыли, что я приехал только вчера. Они встроили меня в свой распорядок. Считались с моей безалаберностью; и воздерживались от каких-либо наставлений. Я опоздал к трапезе и сидел за столом один. Я потом беспрепятственно покинул столовую залу, никто со мной не заговорил. В коридорах мне тоже никто не встретился. Все живые будто вымерли или спали. Меня, собственно, это не касается, подумал я. Но облегчения не почувствовал. Апатия и страх все еще уравновешивали друг друга. Рано или поздно я бы взорвался от такой неопределенности. Невыносимое состояние: я созревал для смерти, опьянения и сна, для безумия как следствия краха. Я решил поскорее отсюда выбраться. Вниз по лестнице... Обрамленный колоннами двор, еще один... Колонны невесомой тяжести, таинственная тьма. Мне все это было знакомо. Ворота, и они мне знакомы; глубокий арочный проход -как бы из моей крови. Камни ударялись об меня. Они знали мой язык. Серо-белый гранит, черный базальт... Мои ноги ускорили шаг в мучительной попытке спастись.
Наконец - открытое пространство, каменистая почва, слегка выпуклые глыбы гранита. Между ними - мох, бурый и зеленый, скудная тундровая растительность. Скользящая под уклон вода, в одном месте - вокруг острова - образующая кольцо. А по ту сторону - опять гранитные глыбы, буро-зеленые пятна, редкие кусты. Небо без солнца, без облаков. Воздух холодный и безжизненный. Дорога по широкой дуге спускается вниз. Округлые бледные гранитные вершины слева и справа, в их трещинах - молочно-белый кварц, похожий на снег глетчеров. Бесплодная земля, однообразный ландшафт, кустарник, растущий тысячелетиями. Зелень - какая-то сверхзеленая, будто сквозь нее просвечивает дополнительный красный цвет; все листья - жесткие и окоченевшие на ветру. Короче, земля, какой ее создал Бог, который пребывает в камне, нерас-щепленном; который оставил всем плотским созданиям тление, чтобы самому затаиться среди сухой пустоши, над бледными полями руин. Я мог бы упасть на колени, плакать и молиться, целовать землю ради укрытого в Боге Духа: не поддающегося расшифровке, бесплодно-знающего, терпеливого, определяющего судьбу; который всё предопределил заранее - и потом всё предопределенно-выстроенное вновь разломал, чтобы оставить человеку свободу выбора... Но ноги сами повлекли меня вниз, к берегу.
Последний каменный каскад, образуя внизу закругленную линию, изливался в море. Сверху лежал обломок скалы, готовый к падению. Мои руки сдвинули его. Сперва с грохотом, потом - подрагивая и ускоряясь, он покатился вниз, подпрыгнул, притормозил, подпрыгнул еще раз, оторвался от земли и упал, разбрызгивая пену, в воду. Еще долго из прозрачной сине-зеленой глуби всплывали пузыри. Потом со всех сторон стали собираться, привлеченные падением камня, толстые рыбы - треска: чтобы разузнать, нельзя ли здесь чем поживиться. Среди них затесалось и несколько форелей. Рыбы пересекли колеблющийся участок воды. Потом сделали поворот и еще один, обогнув это место по широкой дуге. А потом исчезли, как исчезли и круги на воде.
Тогда я заметил по ту сторону пролива второй остров - голый, как и этот, - увенчанный стенами, башнями, куполами... Город. Туда вел мост со многими арками и мощными опорами. Я хотел посчитать пролеты; но я заранее знал число: тридцать пять! Я все же посчитал. Так и есть. Я направился к мосту. Он казался построенным из белого алебастра. Но то был светлый, богатый кварцем, сравнительно недавно добытый, еще не подвергшийся выветриванию гранит. Город - тоже почти белый,
Я почувствовал, что мои ноги стремятся вверх по ступеням, что двор за моей спиной замкнулся, а передо мной раскрылась, встречая меня теплом, полутьма круглого помещения. Сверху, через отверстие в неглубоком куполе, проникал скудный свет. Но стены этого помещения
О, Энкиду! Почему я забыл, куда поместил твой образ? О Энкиду, почему я забыл собственное творение? Разве это не мое творение? Разве это место великого сладостно-кровавого спасения - не мое творение, разве это творение другого? Почему же тогда я не бегу от творения другого человека, от
В конце длинного коридора ступени опять повели наверх. Тревожной тьмой ударило мне навстречу. Границы, казалось, отодвинулись в неизмеримое. Это должна была быть
Я стоял в величайшем одиночестве под черным куполом. Стены заключили меня в свое кольцо, изничтожив весь мир. Только меня они не изничтожили, меня - нет. Но дверь за моей спиной вела в крипту с черными телами, среди которых пребывал Он: невеста или друг, мужчина или женщина, Энкиду или черная возлюбленная - безымянная, погребенная в саркофаге, истлевшая или живая, жаркая или холодная как лед... Я быстро и бесшумно покинул храм. Страж почтительно отдал мне честь, когда я проходил сквозь ворота.
На улицах стемнело. Дома вокруг рыночной площади опирались на мощные столбы и колонны. Между двумя колоннами притаилась ведущая вниз лесенка. В погребке можно было поесть и выпить вина. Я надеялся, что найду там себе товарищей - много где побывавших, не принимающих жизнь всерьез. Но я никого не нашел. Хозяин поздоровался, засуетился. Но я был противен самому себе. Я - безымянный, я - сумасшедший. Я - меньше чем человек; я - грешный праведник; я - бесталанный охотник на шлюх... Я вскочил и покинул погребок, даже не поблагодарив, не простившись. Только с лестницы крикнул вниз, обеспокоенному хозяину:
- Я не голоден, есть не хочу. Напиться - вот что мне надо. А ты ленивый олух - у тебя так сразу и не напьешься!
Уже стоя на площади, под аркадой, я снова с мучительной болью понял:
Маленькая гавань. Круглая акватория, несколько кораблей... Правда, внушительных, широких, с почти круглой носовой частью, только по ватерлинии заостренной - как нож - в оконечности, чтобы разрезать волны. Они стояли на швартовах, расположившись по кругу. А в середине оставалось льдисто-зеленое пространство, которое к вечеру померкло, превратившись в широкую черную дыру. Как вымершее и это место. С трудом прочитывалось: «У. и И. I», «У. и И. II». Так значилось на могучих корпусах. Я мог бы и заранее догадаться. Следующий корабельный корпус в качестве отличительного знака носил римскую цифру III. Меня доставило сюда именно это судно, теперь казавшееся инертным. Слишком инертным, чтобы унести меня прочь. Тайный страх, что я могу стать пленником этих двух островов, явственно отделился от меня, как облачко испарений.
Я хотел снова попасть на борт судна. Но трапа не было, только канат свисал сверху - толстый канат. Я ощупал его; пританцовывая на цыпочках, проверил на прочность; повернулся, подергал волокна: противостоять искушению дольше я не мог. И с трудом начал карабкаться вверх, перебирая руками. Ладони немножко болели. Но я добрался до верху. И перемахнул через ограждение. Почувствовал под ногами доски палубы. Перевел дух. Сердце билось как-то странно, болело. Во мне - парализующий распад. Позволить старому одолеть себя... Растратить силы на бессмыслицу, поддаться судьбе...
Внезапно подошел Пауль, волна горячей крови ударила мне в голову. Но он смотрел на меня с грустью. И сказал только:
- Вы могли упасть в воду.
- С виду это опаснее, чем на самом деле, - сказал я, немного пристыженный.
Тут у него вырвалось, резко и необузданно:
- Чего же вы хотите? Что гонит вас прочь? Почему ваш путь опять повернул к гавани?
Я сказал смущенно, что и сам не знаю. Что не смогу толком ничего объяснить. Просто мне не пришло в голову ничего лучшего, я вроде как почувствовал себя лишним. И заняться мне было нечем. А вечер показался слишком длинным. Я предпочел бы сейчас отправиться домой и впредь вести себя более разумно. Он нахмурил лоб, как если бы был судьей, назначенным вести мой процесс. Сказал уверенно и довольно холодно:
- Ни одно судно не выйдет отсюда в океан. Мы никого больше не ищем, мы не хотим никого искать. Завтра или послезавтра придет последнее судно, чтобы встать здесь на вечную стоянку.
Я был словно оглушен его сообщением. И ответил ему глухим голосом:
- Вы захватили меня в плен. Я совершил ошибку, ибо люблю кого-то, кто сейчас далеко отсюда.
Он посмотрел на меня пустыми глазами, будто не понимая. Рот его скривился в некрасивой улыбке. Он внезапно сказал:
- Нет-нет. - И повторил. - Вы его ненавидите. Ненавидите этого предателя, который всё предал. Вы любили его когда-то раньше, пока вам не пришлось проплакать над ним три сотни ночей. Потом вы его возненавидели. И вы отправились в путь, чтобы его утопить. Теперь
Он мертв, мертв, потому что ненависть умерла в вас.
Когда он это сказал, из груди моей вырвался протяжный стон. Я ударил себя по голове, стал рвать на себе волосы. Я кричал:
- Я убил, убил любимого, я сам стал причиной наихудшей и вечной разлуки. Я совершил предательство из-за своего отвратительного всезнайства. Я возненавидел того, кто был мне так дорог.
Я кричал, я бросился на землю, дрожа от тоски и неопределенности.
- Где, где я совершил убийство? И кого, кого я убил, кто тот, кого я любил и ненавидел?
И я схватил мальчика за плечи и швырнул на землю, я кричал на него:
- Лжец, лжец! Я не убивал, я не ненавидел. Кто может знать наверняка, что именно я это сделал? Разве не должен был бы я это знать? Разве не было бы погребено в моем сознании, как я отправляюсь в путь и наконец вижу его - нахожу того, кого искал? Как бросаюсь на него, хватаю, наношу смертельный удар, как его тело оседает, как льется кровь? Разве все это не было бы погребено глубоко во мне? Я этого не нахожу. Я ничего такого не знаю. Ты подчиняешь меня какому-то неведомому смыслу. Я не убивал того, кого люблю. Я к этому не причастен. Изнутри себя я ничего такого не знаю; но я уверен, что к этому не причастен.
И я продолжал кричать в слепой ярости, стараясь заглушить силу своего замешательства, мужественное сознание своей беспомощности:
- Ты поднял руку, чтобы предать меня. Тебя обманули, и проникшая в тебя ложь стала слепком твоего внутреннего лица. То событие случилось из-за твоей молодости, и оно приняло другой оборот. Я к нему не причастен. Устрани меня из той ужасной картины, ибо я не тот, кого ты имеешь в виду. Я - чужой, совершенно чужой, далекий, отстоящий от тебя дальше, чем звезды. Ты думаешь, моя любовь могла превратиться в ненависть, а месть - из ненависти опять породить любовь? Я не таков.
И я ударил его и хотел сбросить в воду - в слепом ожесточении, в гневе из-за того, что связан по рукам и ногам, что не могу противопоставить никакой мысленной картины словам этого несчастного.
А он пробормотал одеревеневшими губами:
- Я не ошибаюсь, не ошибаюсь.
Тут все во мне сломалось. Я отшатнулся от него, перемахнул через рейлинг, схватил канат и по канату соскользнул вниз, прежде чем юнга успел мне помешать. Почувствовав под ногами каменное ограждение набережной, я крикнул вверх:
- Будь же ты проклят! Будь проклят, и пусть никто не помешает проклятию осуществиться!
Тут он заплакал и заскулил:
- Возьмите свое проклятье обратно! Возьмите проклятье обратно!
Я нашел в себе только «Нет» и поспешил прочь. И тотчас мне встретилась девушка, почти девочка. Я посмотрел на нее, машинально поздоровался, она в ответ кивнула. Я понял, что это она -та, кого любит Пауль. Она направлялась к нему.
<
Комментарии
Перевод выполнен по изданию:
Стр. 29.
Стр. 31.
Стр. 33.
Стр. 35.
Эту историю Янн в течение своей жизни использовал - по крайней мере, трижды - как литературный сюжет. Первый раз - в неопубликованном рассказе предположительно 1915 или 1916 года (<Поездка на Амрум>). Там после краткого описания кораблекрушения (случившегося будто бы за год до момента повествования) рассказывается, как только что переживший кораблекрушение молодой человек ночует в доме у пастора:
Следующая по времени обработка этого сюжета - глава «Переправа» в романе «Угрино и Инграбания», где встречается и мотив старинной книги (см. стр. 55, а также 63 и 70).
В 1933 году, в Швейцарии, Янн устно пересказывает ту же историю Вальтеру Мушгу, внося в нее существенные изменения: теперь среди пассажиров терпящего бедствие парохода оказывается Райнер Мария Рильке (со своим другом-швейцарцем, владельцем гостиницы) - что, конечно, является чистой выдумкой. В этом рассказе Янн предстает как спаситель знаменитого поэта (и, можно сказать, принимает от него поэтическую эстафету).
Наконец, в 1953 году (через двадцать лет после беседы с Мушгом!) Янн публикует в ежегоднике основанной им Гамбургской свободной академии искусств рассказ «Кораблекрушение и кое-что сверх того» („Ein Schiffbruch und noch einiges mehr“), воспроизводящий и дополняющий мотивы устного рассказа Янна, записанного Мушгом. Этот новый рассказ с очевидностью показывает, что эпизод с кораблекрушением в восприятии Янна был ключевым, инициационным событием: чуть ли не началом его осознанной (и связанной с осознанием неизбежности смерти) писательской деятельности. В подтверждение этой мысли я процитирую обрамляющую рассказ рамку:
[Заключительная часть рамки: прибытие на Амрум.]
В рассказе встречаются фразы, дословно близкие тем, что употреблены в романе (и потому несколько проясняющие замысел «Угрино и Инграбании»). Они будут отмечены ниже.
Стр. 35.
Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое-что сверх того» (1953):
Стр. 36.
Стр. 39.
Стр. 40.
Стр. 40-41. Теперь я хотел заговорить; но он тотчас покинул меня. Оглядевшись, я обнаружил чистую постель и коричневую кафельную печку... <... > Я подошел к окну... <... > Я себя чувствовал так, будто сердце от неопределенности вот-вот разорвется; хотелось что-то высказать; но я сам не понимал, что. Ср. в рассказе «Кораблекрушение и кое-что сверх того»:
Стр. 41.
Стр. 42.
Стр. 43.
Стр. 44-45.
Эпизоды, разыгрывающиеся в монастыре («Угрино и Инграбания») или в гостинице-санатории («Кораблекрушение и кое-что сверх того»), в рассказе, записанном Мушгом со слов Янна, выглядят так:
Роман Райнера Марии Рильке - «Записки Мальте Лауридса Бригге» -произвел глубокое впечатление на Янна, о чем свидетельствует, например, дневниковая запись от 10.12.1915, относящаяся к более раннему времени (1913 году?). Отсылка к творческому кризису Рильке, содержащаяся в последних строках рассказа «Кораблекрушение и кое-что сверх того», исторически достоверна, ибо в 1910-1911 годах, после завершения романа о Мальте, Рильке действительно переживал пик такого кризиса. По мнению издателя и комментатора «Поздней прозы» Янна, Уве Швайкерта, под маской монаха - в романе «Угрино и Инграбания» - тоже может скрываться Рильке, автор знаменитой книги стихов «Часослов» (1905), написанной от лица монаха, и цикла «Жизнь Девы Марии» (1912). Тогда сюжет «Переправы» можно предположительно восстановить таким образом:
(1) Во время посадки на корабль, говорит рассказчик, «Вслед за мной поднимались два человека». О них, вероятно, и идет речь дальше - это человек, лежащий возле спасательной шлюпки (швейцарец, владелец гостиницы в других версиях этого сюжета) и его друг, монах? (Рильке, поэт, в других версиях).
(2) Об этой паре вновь идет речь в связи с рассказом о буре (стр. 36, курсив мой. - Т.Б.):
(3) Уже по прибытии в монастырь (?) рассказчика приглашает к себе в комнату человек со знакомым ему голосом - видимо, тот, с которым он разговаривал возле спасательной шлюпки. Дальше происходит следующее:
Появившийся человек описывается почти так же, как Рильке в позднейших версиях этого сюжета. Он вовсе не Косарь-Смерть, как думает рассказчик; Смерть - тот, кто выгоняет его (видимо, потому, что Рильке
(4) Странный эпизод с приглашением разделить постель, возможно, находит объяснение в еще одном сне рассказчика (курсив мой. - Т.Б.):
Шутка, может быть, и состояла в том, что Косарь-Смерть прикинулся человеком, страдающим от страха перед смертью, - но его собеседник на эту уловку не поддался.
(5) Встреча со Смертью, как и предсказывалось вначале, повторяется - в самом конце главы «Переправа» - на кладбище, когда разбегающиеся люди выкрикивают шведское имя Косаря: Döden, Döden.
Стр. 47.
Стр. 48.
...
«
Стр. 49.
Стр. 50. ...
Во мне возникло горячее желание взобраться на хоры и поиграть. <...> Но когда я поднялся со скамьи, у меня возникли сомнения: я боялся теперь, что покажу себя дураком... См. дневниковые записи от 6 и 7 апреля 1914 года (стр. 331-332).
...
Стр. 52.
Стр. 58.
...
Стр. 63.
Стр. 82. ...
Стр. 91.
...
Стр. 92. ...
...
Стр. 93. ...
Стр. 94. ...
Стр. 104.
Стр. 109.
Стр. 113.
Стр. 114. ...
Стр. 115. ...
Стр. 117.
Стр. 118. ...
...
Здесь и далее этот текст цитируется в переводе И. М. Дьяконова, по книге: Эпос о Гильгамеше («О все видавшем»), М.-Л., 1961.
Стр. 119. ...нежнее дочери Ану - Иштар, богини совокупления; ты, бросивший ей в лицо корень небесного быка... Иштар - богиня любви, дочь бога неба Ану; Гильгамеш отверг ее любовь и убил созданного Ану по ее просьбе - для мести над людьми - небесного быка. О том, что произошло дальше, в «Эпосе о Гильгамеше» (стр. 44) рассказывается так:
Стр. 123.
Анна Вольтер
(
<
Анна Вольтер, 22 года и старше
Хельмут, ее брат, 20 лет и старше Петерсен, негоциант [40 лет]
Ученик
Конрад Шульц [27 лет]
Его первый приятель
Его второй приятель
Пауль Лахман
Фрау Лахман
Вальтер Дорн [31 год]
Рука
Два сына Анны
Конрад
Комната Анны Вольтер.
Утро. Солнце светит в окна.
Анна (
А ведь все от Бога - только мы не понимаем ни взаимосвязи, ни цели; мы не проникаем в глубочайшие основания бытия; мы не можем погрузиться в свою кровь и услышать, как она волнуется, поет; мы представляем загадку для нас самих и не отдаем себе отчета в наших влечениях. (
Нас что-то гложет, и от этого нам больно; мы исподтишка прислушиваемся, как рысь, - и не знаем, к чему. Я способна придумать тысячи поэтических образов, но понять их легче, чем непонятное в нас. Нам приходится приспосабливаться к муке наших ночей и вести себя тихо...
Что нам нужно приспосабливаться - для меня непостижимо; как и то, что мы не можем ничего предпринять против силы, создавшей странно мучительные и мрачные отношения, которые сбивают нас с толку.
Можно это и по-другому выразить - этот наш страх и невежество; можно спросить свои руки: зачем вы существуете. И спросить свои груди: зачем вы... У всех вещей можно бы спросить, почему они существуют и зачем... Спросить-то можно, да ответа не будет. Нет такого места, где мы могли бы узнать то-то или то-то. Мы дрожим и кричим по ночам - Бог на наши крики не отвечает.
Мýка мало-помалу становится нашей повседневностью; беда же, всегда нас подстерегающая... Она, как и гниль, указывает на близость смерти.
Хельмут (
Прошу накинь пеньюар, иначе я растеряю все мужество. Поверь, если ты будешь стоять передо мной в таком виде, я в другой раз вряд ли соберусь с силами, чтобы прийти к тебе после бессонной ночи. Прежде мне придется много о чем подумать - а может, и самому заглянуть в зеркало, чтобы проверить, чист ли я... в определенном смысле.
Анна.
Мы же не станем стыдиться друг друга.
Хельмут.
Нет-нет. Тебе нечего стыдиться; но вдруг получится так, что
Анна (
Хорошо. Но скажи, чего все-таки ты боишься.
Хельмут (
Видишь ли, когда мальчики вступают в пору созревания, им уже не полагается видеть обнаженных женщин. Потому что вид женской наготы неизбежно вызывает у них прилив сладострастия. Это заложено в крови; а если они и физически хорошо развиты, горячая кровь украшает их не меньше, чем нимб - праведника. Кровь мальчика бьет ключом, неудержимо; она звенит, как колокола - глухо, но с подобающей примесью высоких тонов... Женщина же - словно пустой кувшин. В нее втекает редкостная сила, в ней находит отзвук то, что достается от мальчика, - и в результате женщина обретает душу. Теперь у нее есть душа - в мозг же мальчика навсегда впечатывается образ этой женщины, и мальчик ее не забудет... А если эти двое не смогут соединиться?.. Тогда в один прекрасный день женщина предложит свою душу другому мужчине, а тот ничего не даст ей взамен и поневоле примет кувшин, не им наполненный... Женщина не сумеет выдержать жаркие ласки мужчины и душу его тоже не удержит, потому что эта женщина
Мальчики, вступающие в пору созревания, должны смотреть только на таких женщин, что способны полностью вобрать в себя их жар и до краев наполниться сиянием мужественности, - на женщин, которых они возьмут в жены.
Анна.
О, как ты хорошо говоришь, милый брат. Но продолжай, расскажи мне о твоей ночной муке!
Хельмут.
Я раньше, наверное, чаще рассказывал подобные вещи; я очень ценил возможность посидеть у тебя, поговорить с тобой. Каждый раз я освобождался от всего ужасного и мучительного, оно как бы выскальзывало из меня... Но теперь я думаю, что зря это делал: что я грешил, не удерживая такие переживания в себе. Когда мы сидели рядом, от тебя будто исходил свет, который что-то мне открывал - например, что в тебе тоже таится ужас долгих, мучительных, наполненных слезами ночей...
Анна.
Милый брат, прости, что слушаю молча. Я тоже хочу говорить, хочу говорить с тобой!
Удивительно, как ты разворошил остатки моих не вполне божественных ночей. С бедой, которую мы имеем в виду, легко было бы покончить, ответь ты на несколько вопросов. Но ты не сможешь, потому что беда эта гнетет и тебя... И ты боишься, не видя способа спастись от нее.
Хельмут.
Значит, разговор не получится. Но хотел бы я знать: о чем еще говорить, если не о беде, грозящей нам обоим. Может, мы найдем имя, которое ей соответствует. Думаю, это поможет. Анна.
У тебя, кажется, усталый голос?
Хельмут.
Почему бы человеку не устать, даже среди белого дня, если ночью он оплакивал судьбу звезд, обреченных на неподвижность? Если подумать, и мы, и все вокруг обречены оставаться тем-то и тем-то, исполнять то-то и то-то - а сверх того нет для нас никакого пути и знания. Выходит, мы должны смириться и двигаться по орбите, предначертанной для нас кем-то. Иначе произойдет столкновение с телами, движущимися по другим орбитам. (Кто же захочет, пусть и потакая собственному упрямству, менять красиво начертанные им самим планы и чертежи?)
Анна.
Все-таки даже звезды иногда падают с неба!
Хельмут.
И это говоришь ты! Может, человек и стал бы такой звездой, которая отказывается от своего предназначения и обрушивается вниз сквозь все небеса - гибнет в неслыханной вспышке. Только где взять мужество, чтоб свернуть на свой, но окольный путь! Дорогая сестра, а что если мы с тобой уподобимся таким звездам, которые, словно в блаженном опьянении, бросают себя в неведомые пространства? Как знать, может, если взяться за дело правильно, будет совсем не трудно найти тот толчок, что вышвырнет нас за пределы привычного порочного круга. Как бы то ни было, мы не должны скрывать от себя, что тут требуется мужество. Но, может, и оно появится, как подумаешь обо всей этой скуке наших будней.
Анна.
Я непременно должна спросить тебя кое о чем, прежде чем обдумаю то, что ты сейчас сказал. Для чего у меня руки, для чего - груди, для чего - лоно?
Хельмут.
Слишком много вопросов... Как ты отреагируешь, если отвечу без обиняков?
Анна.
Удивлюсь твоему уму.
Хельмут.
Ты женщина; но ты моя сестра, и не мне делать ставки в такой игре. Твои руки должны укачивать детей, груди - выкармливать младенцев, а в свое лоно ты должна пускать мужчин, чтобы потом рожать.
Анна.
Но если сейчас я пустая внутри и не знаю мужчины, который бы меня наполнил?
Хельмут.
А ты искала такого?
Анна.
Да. К некоторым мужчинам я подбиралась довольно близко, но они от меня ускользали.
Хельмут.
И ты больше не хочешь искать?
Анна.
У меня больше нет сил. Я гибну от пустоты; а кроме того, признáюсь, что уже не могу обуздывать алчность моего лона.
Хельмут.
Тогда ты должна принять на себя ношу потяжелее, нежели любовный жар одного мужчины. Тогда - должна стать блудницей... Я поясню, чтобы ты поняла меня правильно. Твое лоно не будет пребывать в затхлом замкнутом пространстве и сладострастие не станет для тебя обыденностью, как происходит в домах терпимости. Несчастные девушки, для которых это превратилось в привычку, лишены мелодичного звучания и отличаются несказанным
Вполне представимо, что ты не только реализуешь, но и перерастешь себя: если найдешь в себе силы отступить от собственной жизни так далеко, чтобы огнем полыхать перед чужими мужчинами,
Анна.
Я должна быть богатой: мое тело должно, подобно сокровищнице, наполниться драгоценными камнями - зелеными, и красными, и синими... Должно наполниться жемчугом... И бриллиантами... Я поняла тебя, брат. Все эти чудеса я должна родить из себя, чтобы они увидели солнечный свет... А вдруг во мне нет богатства? Брат, скажи: ведь мальчики и девочки рождаются для радости - и чтобы их целовали и ласкали. Значит, над детьми не может тяготеть проклятье?!
Хельмут.
Над детьми, которых любят, - нет.
Анна (
Я решилась: буду блудницей и оставлю за собой право вторгаться в чувства некоторых мужчин.
Хельмут (
Анна.
Что с тобой?!
Хельмут.
Мне-то не стать блудницей, я вынужден проявлять любовь по-другому. Бог знает, сумею ли я... черпать из себя любовь, которой сам не достоин... Но попытаюсь, пусть даже это грозит гибелью.
Анна.
Не понимаю, о чем ты!
Хельмут.
И радуйся, что не понимаешь.
Маленькая контора с голыми - что характерно - стенами и вытянутым в высоту пространством.
Негоциант Петерсен сидит у письменного стола.
Петерсен (
Уже несколько лет я - в несчастливые часы - вдруг застаю себя склоненным над собственными руками. Странно, что они еще не разучились быть самостоятельными и перерастать себя. Вот они лежат, сознавая свою неповторимость, как если бы им еще хватало мужества, чтобы громоздить горы, как если бы их обошло стороной знание о том, что сила их ограничена. Несчастливые часы случались, но руки вновь и вновь приносили утешение: линии на ладонях не стерлись и не исказились. Вот запястья, вот вены, по которым течет кровь. В сущности, мы все, может, только потому и отваживаемся жить, что полагаемся на силу своих рук. Как же многообразны деяния, которые вкладывало в них воображение! Человек хотел завоевать весь мир, а потом - преобразовать и обустроить его по своей воле. Человек собирался строить запруды, что-то ломать, что-то вновь отстраивать и развертывать; человек отправлялся в путь к ждущей его работе - но где-то по пути отрекался от своих планов. Потому что в один прекрасный день понимал, что работа предстоит слишком трудная, и останавливался на том самом месте, до которого успел добраться. Я вот остановился на нереальных числах, которые будто дразнили и соблазняли меня. Теперь обе руки лежат передо мной и не знают, чем себя занять. Почему человек непременно должен остановиться, хотя когда-то нашел в себе мужество, чтобы начать путь? Почему не может, по крайней мере, шагать по однажды выбранному пути, пока не умрет? Так нет же: его заставляют признать, что идти по тому или иному пути - грех. Так случается со всеми дураками, а в наихудшем варианте - с теми, которые пытаются иметь дело с Богом. Ведь это понятие - беспримерно великое - настолько неисчерпаемо, что всякий, кто осмеливается подступиться к нему, очень скоро обрушивается с облаков на землю и оказывается в компании никчемных воздыхателей, и воров, и убийц, и анархистов, и нигилистов, и девок, и благочестивых ханжей. Можно загнать себя в отчаянье, думая о том, что каждый человек хоть однажды в жизни имел дело с Богом: мысленно ставил Его перед собой (с особым упорством - в период полового созревания) и воображал существом мужественно-прекрасным, или похожим на мальчика, или слабым и женственным... в зависимости от своих сексуальных предпочтений; но после всем приходилось от Него отказаться. Нет смысла что-то о Нем воображать; человек это знает, чувствует по себе, сам для себя становится Богом. Если же мы вырастаем над собой, выбираем в качестве ориентира звезды, и благородство зверей, и тот жар любовной страсти, что объединяет нас с животными, - тогда нас начинает подавлять целостная конструкция мира. Следовало бы каким-то образом вообще запретить человеку отправляться в путь. Но что тогда делать со всеми руками, ждущими? Наши глаза, и рот, и всё тело сотворены в расчете на движение. Почему же тогда все пути оказываются такими запутанными и не приводят к цели? Мои руки хотели бы завоевать сперва Бога, а потом и весь мир, но они праздно лежат передо мной, и с ними уже ничего не предпримешь. Если всерьез, люди даже не знают, плакать им или смеяться. Хоть это бы узнать! Но мы не научаемся ничему. А может, все еще ждем чуда? Поди разберись.
(
Ученик.
Пришла какая-то дама, желает с вами поговорить.
Петерсен.
Неужто меня ждет дама?
Ученик.
Очень красивая.
Петерсен.
Если она хочет поговорить со мной, пусть войдет.
(
Анна (
Простите меня, пожалуйста.
Петерсен.
Я вас не знаю.
Анна.
Возможно, вы меня не видели; но я, помнится, часто замечала, как дергаются ваши руки, вцепившиеся в перила моста.
Петерсен (
Вы, должно быть, очень наблюдательны.
Анна.
В такие минуты движения ваших запястий не подчинялись воле, а вены были натянуты совершаемой работой.
Петерсен.
Зачем вы мне это говорите?
Анна.
Разве вы не чувствуете, что это во благо - когда находится человек, который принимает возвышенный облик одной из рук, ставших чересчур сильными, потому что их владелец утратил власть над ними?
Петерсен.
С чего вы решили, что мои руки есть нечто большее, чем я сам? Откуда - то сострадание, с которым вы явились ко мне? За счет каких сил вы живете и обретаете подобное знание? Я вообще не понимаю, как могло случиться, что вы оказались передо мной и говорите подобные вещи!
Анна.
Ваши руки кричат.
Петерсен.
Продолжайте! Непостижимо! Вы стоите передо мной и разглагольствуете о моих руках! Как такое понять: что бывают люди, которые ходят по улицам, и приглядываются к другим, и этих других изучают?!
Анна.
Вы часто занимаетесь своими руками, уговариваете их отказаться от своеволия. Вам приятней всего видеть их сжатыми в кулаки: тогда, по крайней мере, они успокаиваются...
Я долго не понимала, чем так привлекают меня ваши руки. Порой мне казалось, они принадлежат тирану и могут без содрогания, не потеряв свою форму, пролить кровь. Едва подумав об этом, я чувствовала отвращение, и мысленный образ был настолько сильным, что я уклонялась от встречи с вами и не могла понять, как другие прохожие без опаски к вам приближаются. А еще я думала: эти руки терзают себя, прижимаясь к железной решетке, потому что попали к человеку, который не осуществит их предназначение, ибо он - не император, не король и даже не полководец.
Петерсен.
Как странно вы говорите! Как странно!
Анна.
Вы, однако, не допускали, чтобы они, ваши руки, покрылись пятнами крови, пусть и воображаемыми, - или допускали ненадолго. Было так много покоя во всем, что они делали; они и впрямь подходят для умелой работы, которая прирастала бы под ними. Я воображала, что вы исполнили бы свое предназначение, перекатывая камни, - такие у вас ширококостные и жилистые руки; но уже на следующий день я думала о них по-другому. В голову мне приходили самые удивительные мысли; но как бы они ни ветвились, всегда присутствовал образ этих властительных рук - что-то хватающих, претерпевающих, становящихся Мастером... Я испугалась, когда ясно это поняла. Наверное, потому что уже догадывалась: эти руки не дадут мне покоя.
Петерсен.
Мы оба чего-то не понимаем! Видите ли, мы не придем ни к какому выводу относительно упомянутого вами «предназначения»; мы не сумеем согласовать наши мысли и привести их к общему знаменателю!
Анна.
Руки слишком упрямы. Они склонны к насилию. Они -
Они давно знали, что должны чем-то проявить себя передо мной, и только ждали удобного случая. Они также знали, что я всегда была и буду здесь... И тут откуда-то выпал новорожденный. Они подхватили его, подняли. Из их жестких, властительных форм излилась такая любовь! Они так уверенно оказывали вспоможение, ни секунды не медля! Все происходило как бы само собой. И это обстоятельство оказалось решающим. Я теперь знала, что существуют руки, в которых благородно всё - даже их превосходство над другими и непозволительное вожделение к чужому.
Петерсен.
Почему вы приписываете вожделению благородство? Или я вас неправильно понял? Вы ведь имели в виду вожделение, которое пробуждается в пальцах вора - или в его глазах, когда они видят блестящие драгоценности... Или то вожделение, которое вздыбливается между ляжками мужчины... иногда, если он видит женщину... Или другое, стиснутое мальчишескими руками - когда руки эти еще живут сами по себе, независимо...
Анна.
Да, я говорила обо всех этих видах вожделения и назвала их благородными, ибо благородна их спонтанность. А дурную славу они обрели лишь после того, как люди начали бояться всего необычного. Люди поняли, что вожделение в них может разрастись так безмерно, что, признав его права, они утратят всякую волю. С тех пор с вожделением обходятся как с жеребцами, которых из страха перед их необузданностью кастрируют; или - как с самыми самозабвенными художниками, которых современники оскорбляют, унижают, заставляют жить впроголодь.
Тот, кто понял это, должен набраться мужества и открыто об этом говорить: потому что к ворам, и убийцам, и прелюбодеям никто не проявляет терпимости - а уж к их вожделению и подавно.
Петерсен.
Ваши слова проливают свет на многое. Я сейчас понял что-то такое, над чем прежде мог только плакать. Вы пришли, чтобы побеседовать со мной об этих руках. Наверняка вами двигало желание узнать о них еще что-то... Было время, когда они обладали большей, чем теперь, властью. Существуя в большей отделенности от тела, они тогда действовали сами по себе. Хватали чужое, если испытывали к нему вожделение. Вы должны понять меня. Мне сейчас пришло в голову, что было, наверное, время, когда они не смогли бы спокойно лежать передо мной, а захотели бы проявить по отношению к вам насилие.
Анна.
Надеюсь, что это правда...
Петерсен.
Вы надеетесь?! Вы подозревали нечто подобное?.. А что если это еще возможно?! Вы бы отдали себя в мою власть? Было время, когда руки не остановились бы перед насилием по отношению к женщине. У меня есть некоторые основания для такого вывода. Они ведь ополчались и против меня самого. Они тогда были сладострастными! Залезали в промежность коровы или кобылы, знали все движения быков и жеребцов! Эти руки, вот эти... Погодите-ка, я припоминаю, что однажды они даже поползли вверх по ляжкам одной женщины; но вскоре испугались: всё там казалось чересчур мягким, и они чувствовали, что не смогут совершить насилие, не причинив боль... не спровоцировав крики... а кругом были люди... и сам я тогда полагал, что вожделение неблагородно и неприлично... Но прежде случалось, что эти руки все-таки отделялись от меня и отправлялись к чужим вещам.
Почему же вы не вскакиваете с кресла?!
Анна.
Потому что ожидала чего-то подобного.
Петерсен.
Как?! Я вас не понимаю. Разговаривая в таком тоне, вы придаете моим рукам мужество, поощряете их прихоти. Вы действуете безответственно, вы должны были бы знать: руки могут возбудиться, и тогда их уже не уймешь!
Анна.
Этого я и жду.
Петерсен.
Ничего не понимаю! Вы желаете дурачить меня? Я вам говорю, что это опасно... Что если вожделение, вырвавшись из меня, проникнет в мои руки?! Я ведь внезапно осознал, что вы женщина; а прежде, когда видел женщин, никогда такого не думал. Я должен признать: что-то во мне возбудилось.
Анна.
Я ведь и пришла, чтобы дождаться, когда ваше вожделение станет безмерным.
Петерсен.
Неужели?! (
Анна (
Да.
Петерсен.
Правильно ли я вас понял?! Вы пришли, чтобы разбудить во мне алчность?! Непостижимо. Вы начали с моих рук, вы всё про них угадали точно! Потом добрались до чувств, проникли под одежду, раздели меня, хотя я того не желал, каким-то образом ухватили и теперь утверждаете... Выскажетесь же напрямую, потому что мне кажется, будто я схожу с ума, ничего уже не различаю из-за застящей глаза крови! Этот стол должен разделять нас, пока вы не выскажетесь. Мы должны упереться в него руками, чтобы оставаться разделенными... Говорите же, говорите: я боюсь, стол сломается и тогда мне не удержать мои руки!.. Или лучше - бегите отсюда! Все краски перед глазами смешиваются. Ко мне подступают, меня преследуют образы! Говорите!
(
Анна.
Я пришла предложить вам свое лоно.
Петерсен.
Говорите... Только быстрее, быстрее, чтобы я понял, иначе что-то вырвется из меня, а я сам пока не понимаю, что это!
Анна.
Другие сказали бы, что я хочу блуда с вами.
Петерсен.
Кто вас разберет!.. Дальше, дальше!
Анна.
На самом деле я хочу ребенка.
Петерсен.
Что же, я ничего в вас не понимаю, совсем ничего. Но во мне громоздится желание: нерастраченное, элементарное вожделение. Оно вот-вот захлестнет меня. Теперь дело обстоит так: я неистовствую, как жеребец, которого заперли с кобылой... Жеребец сразу овладевает ею, не сравнивая ее ни с кем и не находя в ней никаких недостатков.
Мы теперь всё обговорили. (
Комната Анны Вольтер.
Анна и Хельмут.
Анна.
Почему же ты хочешь стать моим слугой?
Хельмут.
Чтобы было за что себя хвалить: потому что ты, несомненно, нуждаешься в паже, который бы за тобой ухаживал, но ни один паж не превзойдет меня старательностью, и порядочностью, и умом, и ловкостью, и умением хранить тайны, и преданностью.
Анна.
Ты в самом деле себя расхваливаешь.
Хельмут.
Да, чтобы я представлял какую-то ценность для себя самого.
Анна.
Хочешь, чтобы мы продолжили эту игру?
Хельмут.
Я хочу, чтобы мы жили точно так, как играем. Я мог бы доказать, что чего-то стою, мог бы достичь многого на поприще
Анна.
Но как ты докажешь, что мне нужен паж?
Хельмут.
В твоем доме нет никого, кто защитил бы тебя, когда тебе будет грозить опасность или наглая навязчивость какого-нибудь похотливого любовника... И никого, кто составлял бы тебе компанию, был бы твоим наперсником, наполнял бы долгие вечера игрой на лютне и звучанием своего голоса... И никого, перед кем ты не постеснялась бы плакать, кто охотно становился бы твоим тайным посланцем... Я очень легко докажу, что нужен тебе, когда стану твоим пажом: буду сидеть, одетый в бархат, у твоих ног, зажигать для тебя свечи, когда ты ляжешь в постель... и после тихо удаляться.
Разве ты не веришь, что всё это я сумею исполнить, а неудачником окажусь только в чем-то одном?
О, я почту за счастье, если в один прекрасный день ты погладишь меня по волосам и медленно, печально заговоришь: «Мальчик, ты всегда хранил мои тайны и твоя преданность превзошла всякую меру. Поэтому я признаюсь тебе, что скоро рожу ребеночка. Никто не должен узнать об этом, посторонние не должны приходить в наш дом, чтобы не нарушать царящий здесь покой. Дни и вечера будут протекать, как обычно, и вещи не должны принимать испуганный вид из-за внезапного шума... Ты, мальчик, окажешь мне кое-какую помощь -»
Услышав такое, я заплачу от любви и попрошу научить меня, что нужно сделать.
Анна.
Я уже чувствую, что отныне не смогу обходиться без тебя.
Хельмут.
Не правда ли? Я так умело выполнял твои поручения... Я и о твоем ребеночке буду заботиться с любовью, буду учить его всему, что знаю сам.
Анна.
Ты умеешь ластиться, ты мягкий, как кошка... Я верю, что ты меня любишь.
Хельмут.
Можешь быть уверена, Госпожа: моя любовь ни разу не собьется с пути и не забредет туда, где ей не место. Говорю тебе: из-за тебя я краснею и бледнею, меня окатывает то жаром, то холодом. Но любовь моя думает только о том, что красотой, умом, благородством ты превосходишь всех других женщин. Да убережет меня Господь, чтобы я не забылся и, думая о тебе, не почувствовал вожделения... Поверь, если мне и случается самозабвенно грезить о твоих грудях, то они для меня - фонтаны с драгоценным питьем, цветение ароматнейших ярко-красных роз... Твое лоно, клянусь, твое лоно для меня - сад, великолепие коего тут же заставит меня впасть в беспамятство... Прости, что у меня бывают бессонные ночи, когда в голову приходят подобные мысли; но ты так расточительно обращалась с собственной красотой, что мне порой доводилось видеть твое нагое тело! Прости - глазам моим хватало хмельного мужества, чтобы смотреть на него... О Госпожа, я не пророню об этом ни слова - разве что тебе, соблаговолившей оказать мне доверие, воистину безмерное.
Анна.
Ох... Ты хороший...
Хельмут.
Не правда ли? Ведь ты не отошлешь меня прочь? Я никогда не знал, чем бы мне, чужому для всех, заняться... Так и не научился ничему, за что другие могли бы любить меня или уважать; мне предстояло либо умереть с голоду, либо выпрашивать подаяние.
И еще: мне, прогони ты меня, пришлось бы жить в домах чужих и холодных, где стены так немы и пусты, будто сами понимают, насколько они
Анна.
Ты, кажется, говорил о руках?
Хельмут.
Нет. То есть да: я упомянул свои руки.
Анна.
Это было неосторожно.
Хельмут.
Не понимаю.
Анна.
Избегай упоминания рук. Мои чувства прилепились к ним... Не говори также о
Хельмут.
Не расточай себя ради них, они - гадкие.
Анна.
Они такие же, как и ты. Втискиваются в свое предназначение, чтобы потом себя восхвалять.
Хельмут.
Вот ты и отругала меня.
Анна.
Потому что у тебя недобрые мысли. Ты же знаешь, что мне знакомы такие руки, что я их любила...
Хельмут.
Они поработили тебя!
Анна.
Что ж. От этого не будет вреда, ибо я - женщина.
Хельмут.
Но ты и сейчас дрожишь, вспоминая о них.
Анна.
Я
Хельмут.
Пусть Бог пошлет тебе сына, который сумеет ими воспользоваться.
Анна.
Тебе легко рассуждать, просить у Бога такое... Но знай: я боюсь, ибо воспоминание о руках этого мужчины до сих пор - пугающим осколком - стоит во мне. Его руки имели столь несравненную форму, что перед ними нельзя было не склониться, нельзя было не застыть в безвольном смирении перед их деянием... Я боюсь, что во мне сформируются
Хельмут.
Даже если такое случится, мы - когда они родятся - будем заботливо их растить.
Анна.
Ты говоришь чепуху, потому что не знаешь их. Им нужен господин, ибо они склонны к насилию... Я с ними не справлюсь... Они начнут приходить по ночам и вторгаться в мое лоно, мне же останется только стискивать зубы и терпеть, а к утру мое тело будет окровавленным, истерзанным.
Хельмут.
Бог такого не допустит.
Анна.
Ты говоришь глупости. Ты их не знаешь. И не догадываешься, на что они способны, чего хотят. Думаешь, им можно противиться? Ты глуп: всё, что исходит от них, нужно
Хельмут.
Я изобью их, если они причинят тебе зло.
Анна.
Ты глуп... О нет, прости: ты мужчина, о чем я все время забываю... И у тебя есть руки, но они полностью в твоей власти. У тебя тоже есть... руки. И я не могу понять, почему же
Хельмут.
Да проклянет меня Бог, если я тебя огорчу, - пусть тогда чаша Его терпения переполнится.
Анна.
Я опять тебя недооценила... Ты великолепен. Нехорошо, когда мужчины насильничают, когда они совсем... Но они
Хельмут.
Не говори так. Ты меня унижаешь... Или, наоборот, придаешь мне мужества, воодушевиться которым я не вправе. (
Анна.
Что за чепуху ты опять несешь?
Хельмут (
Прости, что я приревновал тебя к тем рукам, что я безудержно и упорно стремился к тебе приблизиться. Прости... Давай вместе помолимся, чтобы у тебя родился сын, который станет здесь господином.
Анна.
Ты глуп.
Хельмут.
Прости меня!
Анна.
Встань! Я ведь к тебе добра.
Хельмут.
Нет-нет! Прежде прости!
Анна.
Упрямец!
Хельмут.
Хочу поцеловать твои стопы, потому что люблю их. Я плачу. Сердце переполнено слезами. Позволь пролить их на твои ноги.
Анна.
А ты не мог бы захотеть, чтобы я поцеловала твои алые губы?
Хельмут (
Ода!
Анна.
Ты, значит, всего лишь упрямец, а вовсе не упорствующий.
Хельмут.
Ты хочешь унизить меня! Я же хочу поцеловать твою ногу... и омыть слезами... Но если ты отдернешь ее, я тебя укушу.
Анна.
Я буду стоять спокойно.
Хельмут.
Ты хотела меня унизить, потому что я возгордился, еще ничего не сделав... Всю эту ночь я простою со свечами возле твоей постели и не шелохнусь до утра. Я хочу - -
(
Анна.
Ты безудержен в своем служении, мальчик.
Хельмут (
Почему ты не сказала: в своей любви!
Винный погребок.
Конрад Шульц и два его приятеля.
Шульц (
К дьяволу всё это - я увидел женщину, и она была хороша.
Первый приятель.
Такое порой случается.
Шульц.
У тебя на плечах капустный кочан вместо головы... Или - репа; но, клянусь, мне это без разницы.
Второй приятель.
Давайте лучше веселиться!
Шульц.
Зачем, если сегодня я склонен сидеть, понурившись?
Второй приятель.
Ну хорошо, сиди со склоненной головой.
Первый приятель.
Почему бы тебе не признаться, что ты влюблен?
Шульц.
Потому что это было бы ложью.
Второй приятель.
Кто это разберет!
Шульц.
Тот, кто не так глуп, как ты... Разве я вам не рассказал, что произошло? Рассказал... Я увидел женщину, и она была хороша. И глаза мои вдруг утратили свойственное им сладострастие, потеряли способность смотреть сквозь одежду... Чего ухмыляетесь? Я же вам говорил, давно: стóит мне посмотреть на женщину, и я сразу - себе на беду - вижу ее промежность.
Первый приятель.
Ты остался троллем, каким и был всегда! Сколько раз тебе говорили: все безмерное бытие у тебя сконцентрировано в одном-единственном - причинном - месте!.. Кто, посмотрев на твои картины, не скажет этого?! Ты знаешь женщин с пышными телами, с влагалищами, как заросли ароматных вьюнков... И других: стройных, внушающих безмерное томление... И еще - те женские лона, что вынашивают плод! Ты ведь писал матерей, с такими грудями и в таких позах, что их не поймет ни один мужчина... Захотел ли бы ты вообще смотреть на этих женщин, если бы прежде не нарисовал их в своем воображении?
Конрад (
Твой пыл хорош, да только ты растрачиваешь его попусту. Я в самом деле писал женщин красками и, как ты выразился, рисовал их в своем воображении; но женщин, о которых ты говоришь, - тех, что все еще окутаны ароматами брачной ночи и сознают свою беременность, которая золотым дождем излилась на них, и просвечивает, словно свет, сквозь кожу, и будто собирает в фокус бесконечное множество линий, - таких женщин в природе не существует... Кое-кто будет утверждать, что я
Второй приятель.
Что же, по-твоему, искусство должно лишиться всякого пафоса?!
Шульц.
Глупая скотина! Я отвечу, что, исходя из присущей мне склонности к фантазированию, буду и впредь выполнять предназначенное: раздевать женщин, чтобы выяснить, не найдется ли среди них такая, что ни в чем не уступит моим фантазиям... Ты знаешь, я уже предпринял кое-что в этом плане: я имею в виду двух женщин, которые еще сегодня придут к нам. Но признаюсь: они мне кажутся двумя раздобревшими шлюхами, в которых сладострастие иссякло или заплыло жиром. Правда, обе хорошо сложены, и, если их написать, картина доставит удовольствие всякому. Только... Я едва не впал в отчаянье, увидев этих дам вблизи, ибо воображал себе жаркие золотые слитки, на самом же деле их соски и волосяную поросль вкруг щелей в лучшем случае можно уподобить меди, на которую чем дольше смотришь, тем больше она окисляется.
Я потом увидел еще одну даму, прекрасную без всяких оговорок; и, если я хочу быть честным с собой и другими, я должен добиться, чтобы она разделась передо мной. Разочароваться я не боюсь, ибо воображение ничего в нее не вложило - я на нее только смотрел.
Второй приятель.
Значит, нам предстоит испорченный - во всех отношениях -вечер. Ты будешь грубить дамам, вести себя с ними по-хамски, а когда напьешься, обзовешь их кучами дерьма...
Первый приятель.
Зачем ты так. Мы превратим ситуацию в приятное приключение, станем всячески обхаживать Даму его сердца, выступим в роли сводников и посредников...
Шульц.
Вы, болтуны, как вы только нашли слова - хотя способны мыслить взвешенно и обдуманно, - внушающие надежду на легкое удовольствие! Разве я не всё вам сказал?! Я сказал всё...
Второй приятель.
Вечер безнадежно испорчен.
Шульц.
Быстро же ты признал, что напрочь лишен остроумия! Если ты и впрямь шутник, как хвастался только что, ты сможешь, в некотором роде, добиться успеха: твоя последняя острота воткнется между женскими ляжками... По-моему, неплохая перспектива для шута, готового раздарить все свои колокольчики женщинам.
Второй приятель.
Ты свинья!
Шульц.
Достойное животное: оно не виновато, что купаетея в грязи, если никто не удосужился вычистить хлев. Разве бы положение свиньи не стало отчаянным, не найди она выход: радоваться своей участи, воспринимая запах стойла как бесценную добавку к дерьму? Задумайтесь: если бы однажды свинья обрела знание, точнее, человеческий разум... Да она сразу тронулась бы умом, осознав весь ужас своего неэстетичного образа жизни. А что, приятель, если бы я (я,
Вы, конечно, можете возразить, что я кричу слишком громко и хрипло, как человек, разгоряченный вином; но я не пил вина - по крайней мере, сегодня.
Второй приятель.
Этот вечер безнадежно испорчен.
(
Хельмут.
Я бы точно очень боялся, если бы ночью в такую грозу остался дома один... Пламя свечей колебалось бы, как если бы мимо проходили мертвецы, а месяц между клочьями облаков жутко ухмылялся бы, будто всё понимает. Лицо Всепонимающего, который знает законы мироздания, должно быть злым, поскольку сами эти законы не ведают жалости. Поэтому я верю, что Бог в своей целостности может быть только человеком, который входит, как мы, через двери, и голодает, и мерзнет, и подвержен сладострастным порывам... Будь это не так, мы бы при Его приближении превращались в соляные столпы. Он бы не мог любить, если бы знал всё: он бы тогда знал обо всех глупостях и заблуждениях, обо всех жестокостях и мудрых деяниях, обо всем сущем. Он бы тогда был как камень; а чтобы стать Богом, нужны лишь юное тело и юная, пылкая любовь, без всякого выбора изливающаяся на праведных, злых, добрых, умных, глупых, красивых, уродливых... О, я твердо верю, что человек, который расточает любовь на достойных и недостойных, есть Бог, моя Госпожа.
Анна.
Тише!
Хельмут.
Прости, что я и мои речи докучаем тебе, из-за страха остаться в одиночестве.
Анна.
Давай снимем плащи и сядем вон к тому столику. (
Хельмут.
Не правда ли, ты не сердишься и не станешь меня ругать?
Анна.
Мы сейчас выпьем легкого вина.
Хельмут.
Такого же легкого и юного, как твои губы, Госпожа, - и пусть оно будет красным, как пурпурные волны твоей крови, чтобы я, пока пью, предавался сладостным грезам.
Анна.
Тебе станет жарко от такого напитка.
(
Немного легкого вина!
Хельмут.
Такого красивого, чтобы, даже если я совсем опьянею, мне не пришлось стыдиться. (
Анна.
Ты говорил слишком дерзко.
Хельмут.
А ты - слишком кратко; нам наверняка принесут желтое вино, от которого грез не будет.
Анна.
Если нам принесут желтое вино, я позволю тебе пить из моего бокала.
Хельмут.
Пусть же вино будет такого цвета, чтобы ты мне это позволила!
Анна.
Ты говорил о Боге, и мне вдруг подумалось, что Бог, возможно, приходил к нам много раз, много - чтобы присутствовать всюду, где кто-то в Нем нуждается, где кто-то в жарком вожделении тоскует по Нему, по Его юности и божественному сиянию. Ты вот сказал, что Бог - очень юный и красивый, когда являет себя... Как же Он являет себя?!
Хельмут.
Как ты, Госпожа, когда расточаешь свою красоту перед любой парой глаз, стоит им только захотеть; когда, словно поток света, захлестываешь кого-то... Будь у меня слова, достойные такого поступка, пусть даже столь тяжелые, что расплющили бы язык, пытающийся их выговорить, я бы их обязательно произнес!
(
Хельмут.
Я выиграл один бокал - нам дали желтое вино.
Анна.
Ты торжествуешь без достаточных оснований.
Xельмут.
Я уже понял. Ты хочешь обидеть меня - обмануть или даже высмеять... Этот бокал мой; а поскольку вино желтое, он мне не нужен - я его разобью! (
Анна.
Как ты красив! Давай выпьем - сперва я, потом ты.
Xельмут.
Согласен. (
Шульц (
Разве я не сказал вам все, как есть?! Сказал. Она прекрасна... Но вы этого не поняли, еще нет. Вы существуете как бы без нее. Она входит, и ее мальчик говорит, что она - Бог; но вы этого не слышите!.. Я сейчас говорю? Да, я слышу себя и, значит, говорю. Вы, однако, молчите, ибо ваши губы сомкнуты, как лоно женщины, не испытывающей желания. Почему вы не перельетесь через край? Имеете ли вы уши? Почему ваши барабанные перепонки не лопнут от звука этого мальчишеского голоса, который говорит о Боге и о безмерности любви, изливаемой Им на каждого...
Второй приятель.
Итак, мы поняли...
Шульц.
Итак, вы ничего не поняли, ибо у вас скучающие лица, а тот, чье лицо в момент понимания не растягивается в гримасу, лжет, утверждая, будто понимание исходит от него самого: он это понимание получил от других - либо украл... Если же ты станешь утверждать, что, дескать, вы в самом деле корчите гримасы, если даже вы будете упражняться в соответствующих ужимках перед зеркалом, я открыто заявлю, что вы носите на лице
Первый приятель.
Я всерьез полагаю, что ты напился до чертиков или у тебя приступ неистовой ярости... Почему ты не оставляешь людей в покое, почему зыришься на двух влюбленных, пьющих из одного бокала, если сам не уверен, что сладострастие течет по всем твоим жилам, превращая тебя в шута?.. Зачем хватаешься за слова любви, если думаешь, что та, к кому ты их обращаешь, -возможно, шлюха?! Еще немного, и ты уподобишься взбесившемуся похотливому псу...
Шульц.
Я так и знал, что вы ничего не поняли, я это знал; вы - как те тетушки, которые, когда их котяра возвращается домой мокрым, думают, что его кто-то облил помоями, тогда как на самом деле он наслаждался, облизывая мочу своей кошечки.
Первый приятель.
Ты свинья!
Шульц.
Это очень достойное животное, повторю еще раз, к тому же признанное во всех кругах общества - клянусь честью или своим хлевом, как вам больше понравится, - признанное во всех кругах. Кто откажется от свиного жаркого? Разве найдется король, который презрел бы окорок, сочный окорок? Трагично лишь то, что свинью нам преподносят разрубленной на куски - только так мы можем насладиться ее бытием. Правда, и это самообман! Если бы нас принимали такими, какие мы есть, какие бродим по свету, получилось бы восхитительное свинство: все зрители животики бы надорвали от смеха, повеселились бы вволю, наблюдая, как хряк скачет верхом на свинье... Но, клянусь хлевом, их веселье лишено остроумия, потому что они живут историями о свинстве, которые рассказывают потихоньку; они потрошат нас и иногда набивают остротами висящую на крюке тушу. Всё это - чистейший самообман; они всегда избегают того, что в наибольшей мере способствует сладострастию: потому что не умеют держать пасть закрытой и смех корежит им челюсти, как если бы у них свело горло... А поскольку они тщеславны и боятся, что в этой или в сходной ситуации будут выглядеть как уроды, они перекрывают каналы чувственного восприятия, делая их непроницаемыми для сладострастия. Воистину, говорю я вам: тот, кто, столкнувшись со свинством, сам не становится уродом, - тот и есть человек... Человек, говорю я вам!.. Вы еще не видели человека, ибо он не стал бы участвовать в ваших остроумных бойнях... Как, вы думаете, что человеком был Александр, или Наполеон, или еще какой-нибудь император?! Говорю вам, их шлюхи были шлюхами весьма
Я услышал себя говорящего - и, в самом деле, почувствовал облегчение.
Первый приятель.
Ты тоже выпустил достаточно воздуха.
Второй.
Вынашивающего совершенно определенный запах.
Шульц.
Вы остроумны - такими вы себе представляетесь, и это обескураживает меня. Я потею страхом. Вожделение угнездилось во мне, как лихорадка. Разве я не упомянул, что завел этот разговор, чтобы подготовиться к бегству за пределы собственного черепа? По сути, я не могу понять, почему бы человеку
не говорить того, что он думает, если в конце ему все равно придется думать то, что он вынужден говорить: хотя бы уже потому, что для двоемыслия не остается пространства там, где мышление - даже единообразное - повсюду упирается в стены... Поистине, я доказываю свою конгруэнтность[6], когда дедуцирую себя вовне и начинаю воспринимать нечто чуждое как мои же мысли.
Первый приятель.
Мы совершенно убеждены, что нечто чуждое присутствует и здесь.
Шульц.
К черту, приятель: если меня здесь нет, значит, на меня в любом случае нельзя сердиться.
Ее паж сплюнул в бокал, а она это пьет. Однозначно... Я тоже хочу быть однозначным и говорить именно то, что имею в виду.
Первый приятель.
Однозначность никогда не приводит к недоразумениям. Если бы ты всегда говорил однозначно и откровенно, тебя бы понимали лучше.
Шульц.
Приятель, мы говорим, говорим! Потому-то я не могу сдержать слез. (
Первый приятель.
Он совершенно пьян.
Шульц (
Прекрасная Дама, кто бы вы ни были, скажите, в самом ли деле я до бесчувствия пьян, и если вы скажете, что от меня разит вином, то пусть меня засолят вместе с селедками... Если же скажете другое, то я пока не знаю, что вам отвечу.
Хельмут.
Госпожа, боюсь, он склонен к насилию, как та Рука!
Анна.
Молчи!
Хельмут.
Клянусь Богом, ты нюхаешь его дыхание, Госпожа! Бог мой, как мне стерпеть, что ты отдаешь себя во власть Взбесившегося... А вдруг он укусит?! Но нет, он же тебя не целует...
Анна.
Вы попросили меня о малом. Ну хорошо, я исполню эту малую просьбу. Теперь я должна говорить. Я встала совсем близко от вашего дыхания. Было ли оно неприличным? Ко мне как-никак обратились с просьбой. Почему бы не исполнить ее?
Хельмут.
Потому что это опасно; потому что, если ее исполнить, желание может безмерно возрасти и превратиться в бесстыдство.
Анна.
Молчи!.. Ты говоришь затасканные слова.
Шульц.
Истины, истины... отчеканенные, удостоверенные, испытанные! Несомненные истины, в чем каждый может убедиться, ибо - поскольку, как я понимаю, мы приблизились к Истине, а Истина есть пробный камень, решето, плавильная печь, бессмыслица - я догадываюсь, что, если бы я сейчас не вывалялся в дерьме, как осел, то не упустил бы своего шанса на поцелуй! Драгоценный! О, эта Истина! Но я еще не знаю, пьян я или нет.
Первый приятель.
Говорю тебе: он оскорбит ее, как уже оскорбил нас. Неслыханно!
Второй приятель.
Однако должен заметить, что и она ведет себя крайне
Шульц (
Кто сказал, что она
Первый приятель.
Я ухожу. Тут ничем не поможешь. Он напился. Пошли! Второй приятель.
Гениальность, конечно, многое извиняет - только он явно переборщил с гениальными непристойностями.
(
Шульц.
Если по правде, то я не знаю, в самом ли деле пьян! А всё мой рот - эта богохульная пасть, эта куча словесных отбросов! (
Хельмут.
О Госпожа, чем все это закончится?!
Анна.
Закончится совершенно так, как дóлжно -
Хельмут.
Почему ты это говоришь? Почему не скажешь: «Закончится, как я хочу», или: «Всё будет хорошо»? Поверь, я очень опечален...
Анна.
Ты глуп, тебе не хватает мужества.
Хельмут.
Зачем ты меня ругаешь? Я этого не вынесу, я
Анна.
Что ты такое говоришь?
Хельмут.
Клянусь своей верностью, это все пустяки: просто я устал; да и час уже поздний, кажется.
Шульц (
Я еще должен узнать, пьян ли я.
Анна.
Итак, мне все же придется сказать то, ради чего ко мне обратились с просьбой. Вы
Шульц.
О, это великолепно - что я трезв; это совершенно великолепно. Значит, я по самые брови увяз в правде, и она заливает мне уши. Великолепно, великолепно! О, я уже вижу взаимосвязь. Каждый вправе просить - конечно, каждый вправе! Ох, я помогу себе выбраться из провалов в собственных мыслях. Каждый вправе просить...
Анна.
Что-то непохоже, чтобы оно у вас было. Но высказать просьбу нетрудно. Я мало что поняла. Однако почему бы и не попросить о помощи, коли беда проникла вам в кровь? Если я в самом деле могу помочь и исполнение просьбы меня не слишком обременит... Я вижу вы стоите на коленях, мне вас жаль... Я слышала, как вы бранились, и поняла... Ибо сама ощущаю пустоту, и мне больно.
Шульц.
Вы говорили много такого, что располагает к доверию. Что ж, теперь я выскажусь начистоту Я предполагаю, что именно у вас найду золото, и совершенные линии, и краски, расцветающие, как юные розы... Я прошу, поставьте на кон мужество, если оно у вас есть, или украдите его - и покажите мне свое тело
Анна.
Вы требуете многого.
Шульц.
Конечно, слишком многого! И все же вы не возмущаетесь, не кричите, не заливаетесь румянцем стыда и не ведете себя, как неожиданно оголившаяся задница... Ох, простите эти слова; но вы и впрямь себя так не повели! Меня восхищает, что, услышав мою просьбу, вы ничего не предприняли, что ваши линии не разошлись, как доски сломанного ящика. Вы остаетесь, какой были; услышав мои слова, не выказали негодования. Скажите...
Анна.
Сперва поднимитесь с колен! Вы попросили многого. А что если я обращусь к вам со встречной просьбой: возможно, такой, чтобы, делая то, чего просите вы, я лишь заплатила бы ее цену - и даже осталась в выигрыше?
Шульц.
Говорите же! Давайте говорить по-простому. Боюсь, пространные речи нас чересчур распалят. Я прошу, чтобы вы мне продемонстрировали ваше обнаженное тело.
Анна.
А я прошу у вас брачную ночь, всего одну.
Шульц.
Анна.
Вы побледнели? Вы удивлены моей дерзостью, жаром крови?
Шульц.
Удивлен, пожалуй, и даже очень; но вместе с тем и несколько отрезвлен.
Анна.
Испугались собственного отражения в зеркале?
Шульц.
Неужто я так выгляжу?.. Пожалуй, я и впрямь рассчитывал на другое. Но теперь меня мучит любопытство. Любопытство! Теперь я охотно увидел бы вашу грудь и всё тело, промежность и попку... Наверное, они выглядят очень странно... Я, пожалуй, отважусь на эту сделку любопытства ради.
Хельмут.
О Госпожа - теперь
Коридор в доме Анны.
Появляются Анна, Шульц и Хельмут. Ночь.
Анна.
Вы плохо обо мне думаете, ибо вы унизили меня.
Шульц.
И все же простите. У меня закружилась голова, я не представлял себе, совершенно не представлял, что теперь будет. Прежде я много писал красками, чтобы практиковаться, а пишут художники по большей части шлюх. Умных или глупых - но всегда уродливых... Когда же пришли вы... Просто пришли и заговорили как исполненная вожделения женщина, соразмерность ваших черт в сочетании с этим вожделением показалась мне
Анна.
Почему вы присвоили себе право обращаться с вожделеющей женщиной как с кучей отбросов? Вы что же, признаете только
Шульц.
Простите, я оказался неподготовленным...
Анна.
Вы должны знать, что вожделение, алчность свойственны каждому человеку - и
Шульц.
Ради Бога, простите! Я был скотиной, свиньей и всем, чем вам угодно, я неслыханно вывозился в дерьме - иначе не принял бы вас за уличную девку... Однако поверьте мне: девки, обычные девки, занимающиеся своим ремеслом, как занимается ремеслом столяр или слесарь, - уродливы, уродливы, уродливы. Я не люблю писать шлюх - хотя бы из-за гримас, образуемых линиями их тел. Когда появились вы, я смутился: я вдруг перестал понимать, как выглядит чистота, я потерял себя, я подумал, что надо мной хотят посмеяться, хотят доказать, что все мои грезы - глупость. И я захотел сам посмеяться над этой остротой - захотел смеяться, смеяться.
Разве я вам об этом еще не говорил? Я не мог спасти себя, помочь себе выбраться из бездн собственной души... Так и получилось, что я выбрал двух толстых шлюх и потащил их с собой, чтобы увидеть обнаженными сразу и вас, и их.
Могу ли я не сказать вам, что пожалел о содеянном? Но и сказать это я не вправе, поскольку я-то хотел развлечься, хотел пошутить - нарисовать сразу трех проституток, толстых и похотливых, с растянутыми влагалищами. Я хотел посмеяться! Посмеяться... Но вы ведь помните, что случилось, когда они разделись, а ваше тело предстало предо мной чистым золотом, золотом... - я тогда принялся колотить обеих шлюх. Я их бил, до крови царапал их груди... Что тут началось!.. А потом я вдруг замер и все забыл, поймите меня! Я стоял, забыв обо всем, и смотрел на вас - как смотрят на нечто естественно-прекрасное, нечто такое, что существовало всегда. Я улыбался. Готов поклясться десятью клятвами, что улыбался и не понимал всей чудовищности этой красоты - именно потому, что она предстала чем-то само собой разумеющимся. Ох... Может, всему виной была моя пошатнувшаяся уверенность: мне еще раз показали - как нечто реальное и правдивое - всё то, о чем я прежде грезил, чтобы я наконец понял! Слышите? Чтобы понял! Я же оказался
Анна.
Что она вас не ослепила...
Шульц.
Не говорите так! Я снова нашел себя; теперь я обрел доказательство себе в помощь, неслыханный пример, и я должен написать его красками, чтобы он - словно демон, дух, привидение - воздвигся во устрашение людям. Ох, ох, ох! Меня пот прошиб, понимаете? Какие мысли лезут мне в голову!
Анна.
Говорите!
Шульц.
Я предполагаю, что сейчас начнется брачная ночь. Только я боюсь, что буду источать запах пота и всё испорчу - всё, всё! Ох, меня мучает страх, я ни в чем не уверен, вообще ни в чем. Я скотина,
Не надо так волноваться, успокойтесь. Если вспотеете, я обмою вам тело своей слюной... Опущусь на колени и буду поддерживать ваш инструмент, пока вы не выпустите мочу... Почему вы со мной обращаетесь как с маленькой, будто я не понимаю таких вещей, будто сказала хоть слово о неприличии!
Шульц.
Ох, ох, теперь вы меня и этому научили: что скотское в нас для того и существует, чтобы мы могли вкусить превосходящее всякую меру счастье, как только захотим... Хотеть, хотеть... Главное - суметь захотеть, стать цельным, цельным!.. Кто бы поверил, что пот, мой гадкий пот подарит мне столь редкостное купание!
Анна.
Пойдемте же. Продолжая говорить, мы слишком распалим себя.
Шульц.
И слишком сильно вспотеем.
Анна.
Фу!
Шульц.
Проклятье, я ничего не понял, и у меня кружится голова... Я сейчас поведу себя как маленький ребенок и нарочно обмочусь, чтобы узнать, вправду ли она вылижет меня языком. Я потею, потею. Мне в самом деле очень жарко, и я чувствую себя совершенно, совершенно скованным!.. Я заперт в себе самом, закован в цепи! Я не могу вырваться из себя, поскольку ничего не понимаю.
Анна.
Пойдемте же, отпразднуем нашу свадьбу.
Шульц.
О да, это еще может помочь. Я хочу выплеснуться за пределы себя - своею кровью и своим сладострастием! Пойдемте, иначе я себя задушу. (
Хельмут.
Доброй тебе ночи, Госпожа! Радуйся, Жено! Только не позволяй ему тебя кусать, чтобы никакие отметины не остались на твоем теле навечно!
(
Хельмут (
Я должен играть... Струны могут рваться, а сердца - ломаться... Дело струн - играть... а сердец - страдать... Или: Струны рвутся без причины, сердце - только от кручины. Струнам суждено звучать, а сердечку - тосковать... Или еще так. Струны от натуги лопнут - а певца любовь прихлопнет. Ах, струны заиграли - я, бедный, запеваю. Коль сердце сломалось в груди - скорее себя изведи. А коли не хватит мужества, пой о счастливом супружестве.
(
Я, паж, тоскую во сне
И гибну напрасно,
Мужества нет во мне,
Чтоб высказать ясно:
Как я люблю Госпожу -
Пьянит она больше вина!
Но я только бедный паж,
В чем есть и моя вина.
Она сердится на меня и на мои песни, эта женщина! Она
(
Свечи, нас не подведите -
У светильника в объятьях
Танец ангелов спляшите!
Танец, что напоминает
О любви и брачной ночи, -
Ночь любви он продлевает.
Золотом должно излиться
Пламя на тела влюбленных:
Госпоже пусть сладко спится.
Посмотрите, как пылают
Их тела в любовном танце, -
Пусть ваш жар не иссякает!
Таете вы? Тайте, тайте.
Танец - он и есть любовь!
Свет свой щедро расточайте.
Бедный паж, люблю я тоже.
Нет-Покоя - вот мой танец:
Мертвый, буду я все тот же!
(
Я плачу?.. Почему же я не смеюсь?.. Моя Госпожа празднует свадьбу, а я не смеюсь? Я не кричу от счастья, не погибаю из-за переизбытка рифм и мелодий?.. Я ведь сижу перед дверью в брачный покой Госпожи! Песня - я должен найти хоть одну песню, песню! Небо на востоке алеет, начинается новый день! Мой милый день! Милый день! Теперь я могу петь.
(
Ночь позади, просыпайся скорей,
Твой взгляд мне сердце согреет!
Смотри, за окнами всё светлей,
И с гор теплый ветер веет.
Женщина, солнце глядит с высоты -
После блаженной ночи, -
Чтобы испить твоей красоты
И заглянуть тебе в очи.
Чтобы увидеть: ты мало спала
И все-таки не устала.
В любовных утехах ночь провела -
И сон от вежд отгоняла!
Ночь позади, просыпайся скорей,
Твой взгляд мне сердце согреет!
Смотри, за окнами всё светлей,
И с гор теплый ветер веет.
Он к нашему дому спешит сейчас,
Будет в окна к тебе стучаться,
Тебя поцелует сто тысяч раз -
А мне тут нельзя оставаться.
(
В самом деле, она идет - красная, красная, как кровь... Нет, не как кровь, это нехорошее сравнение... Красна, как розы... и сияет... Она идет! Мгла, запутавшаяся в кронах деревьев, поднимается, взмывает вверх, становится легче и воздушнее, превращается в краски - синеву и золото. Цветы очнулись от сна. Они еще влажные - и, может, всё еще грезят. Грезят о брачной ночи, той самой, когда Госпожа станет Пчелой, Постелью, Сводницей и Соединяющим Лоном между ними и другими цветами. Они видели такие сны, наверное, и не заметили грозу, которая налетела, кричала в кронах деревьев - будто от страха. Гроза хотела остаться, цеплялась за ветки... и кричала. Но они продолжали видеть сны - о том, как будут расцветать. Всё это растет, и ни о чем не тревожится... и тоже станет прекрасным... и принесет семена... Захоти я спросить: «Почему?», я бы ворвался на небо к Богу и мне пришлось бы играть там роль юродивого, шута, потому что из-за своей неотесанности я не нашел бы другого применения.
(
Шульц.
Я теперь должен уйти. Мне это нелегко... И, если бы я знал нужные слова, я бы, пусть и колеблясь, остался, пожертвовал бы тем, что сейчас побуждает меня уйти: неистребимым ощущением деловитого, всегда спешащего, не стоящего на месте времени... Проклятье, время не застопоривается ни на один день, не отдыхает ночью, не остается. Время проходит мимо, прежде чем человек успеет попросить, чтобы оно
Анна.
А что если сердечно попросить, чтобы оно, если ему будет угодно,
Шульц.
Даже на эту уступку не пойдет время. Может, оно и пообещает, да только дело кончится тем, что всю игру повторит
Анна.
И что же, я исполнила свое и ваше предназначение?
Шульц.
Больше, чем исполнили. Вы взорвали во мне оковы, цепи, к которым я был прикован; во мне что-то раскололось - пыточный инструмент, который заставил меня из-за упрямства и гнева стать злым насмешником, что было
Анна.
Что ж, это было, зачем же вспоминать, если оно уже в прошлом. Ведь получилось-то по-другому.
Шульц.
Что-то пришло и
Анна.
Оно пришло и миновало -
Шульц.
Да, потому что время, солнце, происходящее не стоят на месте!
Анна.
А что, человече, если на сей раз оно пришло - и осталось?
Шульц.
Ну да, оно осталось
Анна.
Это меня утешает... Солнце уже стоит на небе, хорошо. Вы должны уйти, потому что начался новый день... Вы будете писать картины, хорошо. Вы уподобитесь чудовищу, дьяволу... А я буду настаивать на том, что наша свадьба
Шульц.
Как странно вы говорите.
Анна.
Я с вами прощаюсь.
Шульц.
Не понимаю.
Анна.
Уже день. Вам пора уходить. Свадьба закончилась, друг мой, зачем нам другие ночи, пусть и полные сладострастия, если свадьбе нашей пришел конец... Понимаете?.. Золото всё сошло, линии теперь смыкаются только в судорожных конвульсиях. Я-то вас поняла, я взорвала ваши цепи... Теперь вы должны рисовать - золото, золото —
Шульц.
Я вас не понимаю! Вы опечалены -
Анна.
Вам пора идти, уже день. (Оба уходят.)
Хельмут.
Ты, день, день, ты меня так порадовал, что мне впору танцевать, танцевать и петь: «Разве я не веселый мальчик?»... Вот он идет по саду, один. Я бы после такой ночи не ходил по саду один!
Анна (
Мальчик! Мне так грустно...
Хельмут.
Ради Бога, почему ты плачешь?
Анна.
Потому что позволила ему уйти.
Хельмут.
Твоему мужу?.. Почему же ты так поступила после брачной ночи? Он захотел прогуляться?
Анна.
Не знаю, может, он предпочел бы остаться. Я его не спрашивала. Я должна была сделать так, чтобы он ушел.
Хельмут.
Анна.
Я чуть ли не прогнала его... Мне очень грустно.
Хельмут.
Так расскажи, что случилось!
Анна.
Ты можешь и сам догадаться, если вспомнишь о моей первой свадьбе.
Хельмут.
Я не догадываюсь, потому что твоя первая свадьба была бракосочетанием с Рукой.
Анна.
А вторая - бракосочетанием с художником... Ты не догадываешься... Дело в том, что они не поняли: я хочу отдать себя целиком; они же такого не пожелали. Они не верят в себя. Оба способны выдерживать Безмерность на протяжении одной ночи, но не дольше. В брачную ночь я забираю у них всё. Я не хочу, чтобы они зачинали двоих детей. Всегда - только одного ребенка, потому что для второго не хватит неба. Мне так грустно, потому что я не знаю ни одного мужчины, который выдержал бы всю мою любовь. Произошло
Хельмут.
Не плачь.
Анна.
Я не найду никого, кто выдержал бы мою любовь.
Хельмут.
Один мужчина определенно найдется.
Анна.
Я так печалюсь, потому что моя любовь тщетна.
Хельмут.
Госпожа, что ты говоришь! Тебе предстоит стать матерью. Анна.
Ах мальчик, ты только представь невесту, которая празднует свадьбу, а наутро выгоняет мужа, чтобы никогда больше его не увидеть. Кто поймет, что женщина на такое способна, что она даже обязана так поступить? И что все, оставшееся от мужа, она отныне хранит в себе.
Хельмут.
Госпожа, а ты можешь представить, что кто-то держит свечи для своей госпожи на ее свадьбе с чужим мужчиной? Это не менее трудно.
Анна.
Такого не бывает. Где тот мужчина, который носил бы в себе столь большую любовь к женщине, что позволил бы ей провести любовную ночь с другим - только потому, что она захотела испытать наслаждение с чужаком? Ах, не бывает и того, чтобы кто-то держал свечи для своей любимой... распутницы, вероятно... которая радуется, только когда подчиняется ритму нового возлюбленного.
Хельмут (
Я не это имел в виду; но ты, наверное, права, говоря, что подобные вещи не случаются. Случается только вот что: чья-то любимая спит с другим, а мужчина, который любит ее, об этом знает... Видишь ли, это тоже нелегко...
Анна.
Ты говоришь о любви, которую трудно выдержать, но это меня не утешит. Я ведь любила художника... И... я обожгла, я спалила его в нашу брачную ночь... Понимаешь?.. Я любила - и после этой моей любви ничего больше не могу для него сделать, потому что он больше не существует, не существует такой, каким был... Он существует только во мне, существует во мне как кровь... и я одинока... Мальчик -
Хельмут (
Ты и не должна! Иначе я бы тебе сказал, как этого достичь; но ты не должна довольствоваться малым... Сейчас я хочу лишь молиться, чтобы мы легко и радостно пережили время до рождения твоего второго сына - чтобы не наполняли дни и ночи слезами... Тебе, однако, не пристало чваниться тем, что твоя любовь тяжела. Ты родишь сына и будешь расточать любовь на него.
Анна.
Потому-то и можно всё выдержать.
Хельмут (
Но если кто-то не способен рожать детей, а делает нечеловечески трудные вещи... и получает за это только удары... Тогда его любовь тяжела. Так тяжела, что может утащить его на дно реки... Так тяжела, тяжела... А все потому, что он, без всякого на то права, однажды увидел женщину, которая была прекрасна -
Анна.
Мальчик, мой мальчик, ведь ты не покинешь меня, не полюбишь внезапно другую женщину?! Не оставляй меня в одиночестве!
Хельмут (
Я тебя не покину, клянусь Богом, нет... И даже будь моя любовь в десять раз тяжелее, я не прыгну в воду.
Анна.
Я так испугалась... Пожалуйста, мальчик, позволь положить голову тебе на колени и выплакаться... Я в самом деле всего лишь слабая женщина, которая ждет ребенка, будь ко мне снисходителен... А если ты спросишь, почему я плачу, я не сумею ответить.
Хельмут.
Из-за любви, Госпожа, из-за великой любви, которая остается непонятой. Я тоже плачу.
Комната в доме Анны.
Анна и Хельмут.
Хельмут.
Тебе стало хоть чуть-чуть радостнее?
Анна.
Я очень рада, потому что ты поклялся, что навсегда останешься моим пажом... И тебе не придет в голову мысль покинуть меня... что бы ни случилось.
Хельмут.
Будь это маленькой просьбой, я бы попросил тебя принести похожую клятву... А именно: что ты никогда, что бы ни случилось... не захочешь меня прогнать... даже если я стану плохим... или ты найдешь себе лучшего пажа... Но эта просьба не маленькая, я не могу такое просить.
Анна.
Однако я хочу тебе в этом поклясться!
Хельмут.
Лучше оставим это, Госпожа, на то есть причины! Мне приснилось -
Анна.
Что тебе приснилось, говори!
Хельмут.
Сон был не о Боге.
Анна.
Все же расскажи!
Хельмут.
Мне приснилось, будто ты взяла в дом грубого слугу, который высек меня.
Анна.
Какие скверные у тебя сны! Я хочу поклясться -
Хельмут.
Тише, прошу! Я слышу шаги на дорожке... И вижу, как кто-то торопливо идет сюда.
Анна.
Кто бы это мог быть?
Хельмут.
Я не узнаю его, уже сильно стемнело.
Анна.
Иди же, открой ему, но не пускай сюда, пока не скажешь мне, кто он.
Хельмут.
Прежде мы не нуждались в таких мерах предосторожности.
Анна.
А сегодня нуждаемся... И впредь тоже будем... Мне снилось... Может, даже много недель подряд, что... Я не чувствую себя в безопасности, мальчик, - иди же!
Хельмут.
Уже иду. (
Анна.
Кто это нашел дорогу к нам, одиноким?.. Ну, кто-нибудь... Зачем задавать себе такие вопросы? Лишнее беспокойство, лишнее!
Хельмут (
Госпожа, тот художник вернулся.
Анна.
Художник?!
Хельмут.
Пустить его?
Анна.
Художник, говоришь?
Хельмут.
Да. Позволить ему войти?
Анна.
Нет; спроси, чего он хочет... А также - может ли еще писать, и нужны ли ему золото и свет, красная, и зеленая, и синяя, и белая краски... Спроси это... И - чего он хочет. Он должен говорить с тобой совершенно так,
Хельмут.
Да.
Анна.
Тогда поторопись. Я жду. (
Хельмут.
Госпожа, с его слезами и гневом, короче - с отображением Буйствующего.
Анна.
Твое дело - точно повторить сказанное им, а не болтать.
Хельмут.
Я спросил, как ты мне поручила, чего он хочет, он нетерпеливо ответил: к тебе. Я же не отставал от него и, как ты велела, спросил, может ли он еще писать картины, нуждается ли в свете, в красной, и зеленой, и синей, и белой красках. Он ответил - а вид у него был, как у пьяного, - что золото и свет прорываются из его души.
Анна.
Он в самом деле так говорил?
Хельмут.
Пространнее и горячее, чем я сумел тебе передать. После я объяснил ему, что он должен вести себя,
Анна.
Но писать картины он может?
Хельмут.
Ну... Он сказал, что да.
Анна.
Тогда передай ему: насколько я понимаю, всё между нами ясно и просто - он подарил мне, моему телу ребенка, я же дала ему уверенность,
Хельмут.
Должен ли я так прямо и сказать?
Анна.
Да, скажи ему... Пусть уйдет -
Хельмут.
Ты плачешь, говоря это!
Анна.
Про мои слезы тебе следует умолчать.
Хельмут.
Но почему, скажи?!
Анна.
Пусть вообразит, будто я его оскорбила... И, разозлившись, возненавидев меня, уйдет с мыслью, что я - красивый, но холодный камень.
Хельмут.
Что ты делаешь!
Анна.
Иди!
Хельмут.
Я хочу все же поклясться ему, что в словах моих нет лжи. (
Анна.
Сегодня печальный день... Я готова поверить, что все эти долгие недели он обдумывал свой приход ко мне... Тьфу! Он, может быть, решил, что больше не в силах выносить самого себя.
Разве я зверь? Я просто требую от мужа таких качеств, чтобы мне не пришлось рядом с ним изнемогать от неутоленных желаний. (
Теперь он ушел?
Xельмут.
Нет, остался. Я едва удержал его, чтобы он, вопреки моей воле, не ворвался к тебе.
Анна.
Он
Хельмут.
С таким ответом - нет.
Анна.
А с другим?
Хельмут.
Этого я не знаю... У него есть права на тебя, сказал он.
Анна.
Права у него
Хельмут.
Ссылался на вашу свадьбу.
Анна.
На ту единственную ночь?.. Вспомни: в ту ночь он отшвырнул меня, как гулящую девку.
Хельмут.
А что если теперь он раскаивается?
Анна.
Будь это так, разве он говорил бы о своих правах? Скорее - умолял бы меня, как выпрашивающий подаяние нищий.
Хельмут.
А если он гордый?
Анна.
Тогда он должен переломить свою гордость... Но он ведь даже не чувствует, что нанес мне обиду.
Хельмут.
А может, он из-за стыда колебался столько недель, прежде чем нашел в себе мужество, чтобы попросить прощения?
Анна.
Если бы он знал, как сильно согрешил, он бы подкараулил меня на улице, бросился к моим ногам в дорожную пыль и закричал от горя... А ты что думаешь, мальчик?
Хельмут.
Ох, Госпожа, ты задаешь трудный вопрос. Будь я им, я бы наверняка так и сделал.
Анна.
Подумай, ты всего лишь паж. Неужели я должна допустить, чтобы мой муж в великодушии уступал пажу?.. Если он преисполнен гордыни, пусть отбросит ее, а если ничего не понял, пусть
Хельмут.
О Госпожа!
Анна.
Если по истечении такого срока его кровь все еще будет, жарко пылая, стремиться ко мне, я не найду больше ни слова возражения.
Хельмут.
Госпожа - а если он не вынесет столь долгой разлуки?
Анна.
Почему же он не вынесет, если любит меня?
Хельмут.
А что если жар - я бы назвал это сладострастием - настолько захлестнет его кровь, что он скорее предпочтет умереть, чем станет терпеть отсрочку?
Анна.
Тогда пусть даст мне об этом знать. Завтра или послезавтра... Или позже... Но нет, он убедит себя, что я его оскорбила, и разозлится... И пойдет к какой-нибудь шлюхе.
Хельмут.
Госпожа, ты не вправе так о нем говорить. Возможно, он глубоко раскаивается.
Анна (
Откуда мне знать? Разве я не сказала, что ему следовало бы броситься к моим ногам, в дорожную пыль? Он этого не сделал! Говорю тебе, если всё это для него так тяжело, он даст мне знать. Если же он может потушить внутренний жар, растворив его в своих картинах и в шлюхах, значит, он во мне более не нуждается. Я помогла ему выбраться на дорогу... И всё было очень красиво, так что об этом можно вспоминать долгими вечерами... и улыбаться... Все же спроси: как его зовут. Я имею в виду первое имя. Такое же должен носить мой сын, в чьих жилах будет течь его кровь. (
Хельмут.
Теперь я могу идти?
Анна.
Еще кое-что! Я сказала - семь лет. Хорошо. Через семь лет,
Хельмут.
Это, правда, тяжело; но это можно вынести - за такое вознаграждение. (
Анна.
Как темно во мне... Из-за крови, которая не знает свой путь... Но я не могу поступить иначе! О, я хочу всем им назначить встречу на один и тот же день, всем, кого я любила, всем - на один и тот же... А если они все придут? Тогда пусть разделят меня между собой. Их любовь это вынесет - и моя тоже. Тогда я предамся блуду с ними и вознесу мою любовь до небес... Что бы ни случилось... И если они от ревности заколют меня кинжалами, я это вынесу... Что бы они ни сделали, что бы ни сделали, я это вынесу... Но мои дети, дети! Боже, сделай так, чтобы я оставалась им матерью, пока они не обретут уверенность в объятиях своих любимых и радость - в их лонах... А если
Хельмут (
Он ушел.
Анна.
Ушел...
Хельмут.
Да, не сказав ни слова.
Анна.
Нам остается лишь ждать, что последует дальше... Мальчик, тебе придется еще сегодня доставить по назначению одно письмо.
Хельмут.
Да, Госпожа. Кому?
Анна.
Петерсену.
Хельмут.
Человеку, которого ты любила?
Анна.
Да. Я приглашу его на тот же день и с той же целью, что и художника.
Хельмут.
Госпожа?!
Анна.
Я хочу этого, ибо и он вел себя так, что я не сумела понять: присутствует ли в его жестах душа, или жесты эти только актерствуют, изображая душу.
Хельмут (
О Госпожа... Это не кончится добром.
Анна.
Лучше молчи, когда на язык тебе просится такое.
Хельмут.
Молчу, потому что ты так велела; но я думаю -
Анна.
Что?
Хельмут.
А вдруг они оба захотят тебя как жену?!
Анна.
Ты глуп.
Хельмут.
Ах, Госпожа, я болен, болен, я ничего больше не понимаю. У меня болит голова... И сердце.
Анна.
Я положу руки тебе на затылок и запечатлею поцелуй у тебя на груди.
Хельмут.
Когда всё это закончится, Госпожа?
Анна.
Я уже сказала: через семь лет... Разве тебя не радует, что семь маленьких мальчиков будут виться вокруг тебя, будут с тобой играть?
Хельмут.
О да... Как сильно это меня радует, расскажут тебе мои губы, окровавленные из-за стольких мальчишеских поцелуев, ибо мальчики путают губы с зубами... Госпожа, я так радуюсь твоим сыновьям: по ним видно, что они росли в твоем чреве.
Анна.
Надеюсь, у меня хватит сил, чтобы вынести любовь стольких мальчиков...
Хельмут.
Семь лет - долгий срок.
Анна.
Но если у тебя будут эти мальчишечьи губы... и мои в придачу?
Хельмут.
Клянусь, что это короткий срок... Дьявольски короткий, кратчайший... Потому что по его истечении ты меня прогонишь.
Анна.
Как такое взбрело тебе в голову?
Хельмут.
Ох, ты ведь потом выйдешь замуж!
Анна.
Клянусь, что бы ни случилось, я тебя не прогоню... И даже если появится тот, кто принудит меня разделить с ним брачное ложе, у тебя останутся губы мальчиков... А втайне - и мои! Не печалься, не надо! У тебя горячая голова... Ах, мы должны всё это пережить. Ты сам мне так говорил, когда-то.
Хельмут.
Ну да... Ты ведь только что сказала, что позволишь мне всегда оставаться рядом? Это так великодушно с твоей стороны - что ты доверяешь мне своих сыновей, будто знаешь меня... Послушай... Я заведу такой порядок, чтобы они каждый вечер танцевали передо мной, голые... И знаешь, почему? Потому что с тех пор, как я увидел тебя, во мне поселилось великое тоскование по телам, подобным твоему.
Анна.
Пусть же мальчики танцуют!
Хельмут.
Ты обещала, что положишь руки мне на затылок и поцелуешь в грудь.
Окраинная улица с высокими деревьями.
Анна Вольтер и Пауль Лахман беседуют.
Анна.
Предположим, кто-то заключил брак, но ошибся в выборе.
Лахман.
Не нужно высказывать такие предположения - по крайней мере, в присутствии женатых мужчин.
Анна.
Это должно означать, что подобных случаев не бывает?
Лахман.
Это должно означать, что они бывают, но лучше не обнаруживать их, не предавать огласке -
Анна.
А почему бы и нет? По-вашему, если человек совершил ошибку, он должен и дальше ее добровольно длить? Вы - за непорядочность в браке?
Лахман.
Вы в этом ничего не смыслите. Я же знаю, что всякая брачная жизнь, которую мы наблюдаем, если и длится еще, то лишь для того, чтобы
Анна.
А хоть бы и распался - велика ли потеря, если не считать потерей саму непорядочность?
Лахман.
Трудно сказать заранее. Тут ведь еще дети... И совместно нажитое имущество, и родственники.
Анна.
Попытаться мне, что ли, заставить вас посмотреть на это другими глазами?
Лахман.
Как вам будет угодно. Скажу лишь, что ничто не доставит мне большего удовольствия, чем возможность послушать вас. Одно вам следует знать: ужасно жить в браке, который уже изначально был ошибкой. Вы хоть понимаете, что супруг в этом случае постепенно иссыхает внутри себя, лоб его из-за забот покрывается морщинами, он целыми днями трудится - и ничего не доводит до конца?
Анна.
А вы не думаете, что дети от непорядочного брака все это чувствуют и растут отравленными?
Лахман.
Теперь вы заговорили еще и об этих вещах, которые гложут подспудно многих супругов!
Анна.
Значит, вы со мной согласны... Тогда я продолжу: такие дети наверняка бы поняли, что брак их родителей был ошибкой - если бы, конечно, родители
Лахман.
Да, но как же им объяснить, почему произошла та ошибка?
Анна.
Ну, так и объяснить, как все было. Именно так. Например: мужчина - молодой, с горячей кровью - встретил женщину, которая ему очень понравилась, и искренне приписал ей такие-то и такие-то свойства, и хотел приложить усилия, чтобы подарить ей собственную душу... Ради всего этого он и взял ее в жены... А после понял, что она его душу вместить не может и не приняла ее, а втайне искала отброшенные крохи других душ... Ведь тот мужчина был молод и мало что знал, не научился еще читать по лицам... Такая ошибка простительна, но не признаваться в ней - непорядочно. Браки бы распадались, но потом заключались бы новые...
Лахман.
Вы правы... Но следовать за нитью ваших рассуждений дальше я не могу... По крайней мере, сегодня... Уже поздно, теперь мне в самом деле пора... Однако мы ведь увидимся завтра, не так ли?.. Я попытаюсь обсудить ваше мнение с женой, если получится.
Анна.
Вы правда этого хотите?
Лахман.
У меня есть на то основания.
Анна.
И какие?
Лахман.
Я знаю, она никогда не согласится на развод.
Анна.
Так что же?
Лахман.
Я могу теперь ее принудить, в некотором смысле.
Анна.
Лахман.
Своей головой я бы до такого не додумался... Только бы вырваться на свободу... Всего вам доброго! (
Хельмут (
Ну, Госпожа, все прошло удачно?
Анна.
Мальчик, боюсь, что даже слишком... Видимо, так ведут себя супруги, связанные браком, который уже не спасти... Как тяжело...
Хельмут.
Да, Госпожа, любить тяжело, любить - это самое тяжелое, что только есть на свете. Люди обычно полагают, будто любить легко, потому их любовь переменчива. Если же кто-то наткнется на большую,
Анна.
Надеюсь, мальчик. Хотя я ни в чем не уверена... Видишь, как сейчас запуталась моя жизнь. Я могла бы идти другими путями, но не хочу, я хочу и дальше себя
Хельмут.
Ах, как печальны твои слова! Ну да, любовь - очень тяжелая ноша. Но ведь она драгоценна, иногда она драгоценна... Я расскажу тебе о радостях любви. Хочешь послушать? Как радуются олени, и львы, и медведи... И, в последнюю очередь, люди... И, в самую последнюю: ты и я. Иди сюда! Жил-был когда-то один лев, обративший свою любовь на
(
Комната в доме Лахманов. Поздний вечер.
Фрау Лахман (
Он еще не вернулся. Скоро пробьет двенадцать... Я так боюсь привидений! Он знает, что я боюсь. И все-таки оставляет меня одну! Невыносимо. Он ничего не соображает... Мы с ним и без того очень разные. (
Наверняка муж наведывается к девкам... Ах, в наше время никто не знает, что такое любовь. Любовь это ничто. Становясь браком, любовь превращается в ничто. Да, но дети, дети! (
Лахман (
Она не спит, судя по горящей лампе. Поговорю с ней еще сегодня! (Усаживается.)
Фрау Лахман (
Это ты, Пауль?
Лахман.
Да, я.
Фрау Лахман (
Как хорошо, что ты уже здесь! Я, в сущности, так люблю тебя!
Лахман.
Хм.
Фрау Лахман.
Ты должен мне верить... И ты тоже добр ко мне, раз вернулся еще до полуночи... Чем ты занимаешься вне дома, я и знать не хочу. Главное, что сейчас ты здесь... Представь, сегодня вечером перед отходом ко сну наш старшенький умудрился опрокинуть ночной горшок.
Лахман.
Так-то ты меня радуешь! Горшок, стало быть, разбился, а пол и ковер сплошь в грязи!
Фрау Лахман.
Не надо каждый раз сердиться и ругать меня. Ну да, горшок раскололся, однако других неприятностей не произошло, потому что малыш и сделать-то ничего толком не успел. Лахман.
Ох, дома всегда сплошные заботы!
Фрау Лахман.
И не стыдно тебе! У тебя-то от таких происшествий никаких забот нет.
Лахман.
Зато от других - полно!
Фрау Лахман.
Ты слишком строг. Что же я опять упустила?
Лахман.
Всё!
Фрау Лахман.
Ты жестокий. Жестокий!
Лахман.
Опять меня попрекаешь? Не хочешь признать, что сама всё упустила?
Фрау Лахман.
Прости, прости! Не сердись! Объясни лучше, что же я упустила.
Лахман.
Фрау Лахман.
Я стараюсь делать тебе приятное, уж как могу. Разве я не кормлю тебя всегда вовремя и вкусно? Разве по ночам не покоряюсь твоим желаниям, как ты требуешь? Не может быть, чтобы я что-то упустила, я такого не замечала... А целую я тебя даже слишком часто, так что ты сам уклоняешься.
Лахман.
Ах, ах... Детей ты все равно любишь больше меня!
Фрау Лахман.
Клянусь, что люблю тебя больше: ведь им я, наверное, не простила бы, если бы они бегали от меня к другим матерям, как ты...
Лахман.
Я бегаю к
Фрау Лахман.
Уж не знаю, успели ли они стать матерями.
Лахман.
К другим женщинам?!
Фрау Лахман.
До меня доходили такие слухи, и ты это знаешь: я тебе уже говорила.
Лахман.
Ты сама видишь, что всё упущено.
Фрау Лахман.
Даже если это и так, мы можем всё наверстать.
Лахман.
Ничего тут не наверстаешь. Такое не наверстывается!
Фрау Лахман.
Как ты заговорил!
Лахман.
Что упущено, то упущено.
Фрау Лахман.
Ах, ты сегодня говоришь совсем нехорошие вещи.
Лахман.
Наш брак - насквозь фальшивый, прогнивший, испорченный; наш брак - это ничто!
Фрау Лахман.
О небо, небо, так ты еще никогда не говорил!.. Ты заблуждаешься... Уверяю тебя, что заблуждаешься! Может, мы и откажемся от нашей любви, но от брака - нет! Поверь, на тебя нашло затмение, потому ты и говоришь такое! Я впредь буду требовать от тебя еще меньше, чем прежде... Делай, что хочешь... Только оставь мне детей и не говори, что наш брак распался.
Лахман.
Если любви уже нет, то и брак обрушится.
Фрау Лахман.
Но наша любовь существует, моя любовь существует - к тебе и к детям!
Лахман.
А моя любовь умерла.
Фрау Лахман.
Что мне за дело, если твоя любовь умерла! Моя-то по-прежнему неколебима, как небо. Брак заключается, когда оба - мужчина и женщина - любят. Поэтому и расторгнут он может быть лишь когда оба супруга возненавидят друг друга или станут друг к другу равнодушны. Я тебя не ненавижу; и пусть даже ты меня ненавидишь - я-то тебя люблю. Я не соглашусь, чтобы нас разлучили, не соглашусь и всё тут!
Лахман.
Очень мужественно с твоей стороны... Я, однако, считаю, что продолжать этот разговор бессмысленно.
Фрау Лахман.
Наконец ты взялся за ум!
Лахман.
Значит, ты замечала, что я порой бываю немного не в себе, немного безумен?
Фрау Лахман.
Ради Бога, что ты говоришь! Что за новая фантазия! Я никогда о тебе такого не думала, у меня для этого не было оснований.
Лахман.
Так вот, что бы ты ни думала, я - сумасшедший.
Фрау Лахман.
Боже, Боже... Молчи, я этого не вынесу, я уже вся дрожу... Что с тобой стряслось?.. Уж не напился ли ты?
Лахман (
Теперь ты видишь, что я и впрямь сумасшедший... Нам надо это спокойно обсудить. Сумасшествие - законное основание для развода.
Фрау Лахман.
Разве я не говорила, что не соглашусь, чтобы нас с тобой развели?.. Даже если ты... заболеешь?
Лахман.
Да, но я сам хочу с тобой развестись.
Фрау Лахман.
Этого ты не можешь хотеть, повторяю, не можешь!
Лахман.
С тобой тяжело говорить, но все-таки я еще не закончил... Итак, я сумасшедший... И однажды в припадке бешенства я вбил себе в голову, что влюбился.
Фрау Лахман.
Ах, теперь я поняла, что ты называешь сумасшествием. Слава Богу, слава Богу, что речь идет только об этом!
Лахман.
Как?! Ты не веришь в мое сумасшествие?! Повторяю, я безумен и влюблен!.. Понимаешь меня? Так вот, эту девушку я намерен привести к нам в дом, чтобы
Фрау Лахман.
Пауль! Что ты несешь! Мне нехорошо...
Лахман.
Не правда ли, это достаточное основание для развода?
Фрау Лахман.
Могло бы быть основанием; но я не хочу,
Лахман (
Ах, ты меня не любишь, ты ненавидишь меня! Большего ты, значит, сделать не хочешь? Нет? Фу, какая же ты гадкая, подлая!
Фрау Лахман (
А что
Лахман.
Должна ее хорошенько попросить, чтобы она любила меня, потому что сейчас она меня не любит. Ты должна уговорить эту даму заняться со мной блудом.
Фрау Лахман.
Я сделаю всё, чего ты потребуешь.
Лахман (
Сегодня мы больше не будем об этом.
Фрау Лахман.
Как хорошо, что теперь и ты наконец устал. (
Лахман.
Не люблю столь помпезных финалов... Сейчас мне хочется спать. (
Фрау Лахман.
О небо... Небо, как мне такое вынести?! (
Дом Анны. Большая зала. Вечер.
Хельмут (
(
(
Она опять здесь! (
Ах, любимейшая Госпожа! (
Анна.
Не обманывают, мальчик, - так оно и есть.
Хельмут.
Но разве ты возвращаешься не со -
Анна.
Да, я возвращаюсь со своей свадьбы.
Хельмут.
Что же случилось?
Анна.
То, что всегда случается на свадьбах... Нам нужно срочно кое-что обсудить.
Хельмут.
Срочно?
Анна.
Как можно скорее.
Хельмут.
Ты меня пугаешь.
Анна (
Не представляю, с чего начать.
Хельмут.
Значит... речь идет о чем-то печальном?
Анна.
Да, о
Хельмут.
Твои слова, в самом деле, неутешительны.
Анна.
И все же сегодня тебе придется им подчиниться.
Хельмут.
Боюсь, это закончится для меня полным упадком духа.
Анна.
Разве не ты говорил мне когда-то, что Бог обращает любовь как к достойным, так и к недостойным?
Хельмут.
Что-то подобное - наверное говорил... Я сказал: Он неизменно бродит среди людей, чтобы свидетельствовать о себе своею любовью, потому что, не будь ее, мы бы вообще не нашли оснований для Его бытия.
Анна.
А если бы нашелся
Хельмут.
Ты говоришь о себе.
Анна.
Пусть так... И если бы человек этот занимался блудом, блудил бы со всяким...
Хельмут.
Что ты несешь! Что же ты делала, если такими словами оскверняешь свою любовь! Или ты была публичной девкой, к которой мужчины ходят, только когда чувствуют зуд у себя в промежности?
Анна.
Я не считала себя публичной девкой, однако сегодня убедилась, что это именно так!
Хельмут.
О горе мне, что такое ты говоришь!
Анна.
Мы оба ошиблись в расчетах... А что если человек, который хочет дарить любовь, обращает ее и к недостойным - к тем, кого удовлетворило бы лоно любой шлюхи?
Хельмут (
Если он делает это с полной самоотверженностью, тогда, клянусь, он есть Бог.
Анна.
Мальчик, ты, движимый любовью ко мне, приносишь ложную клятву.
Хельмут.
Нет, я не лгу!
Анна.
Ты прославляешь шлюх и
Хельмут.
Я говорил не о них: они берут деньги, они свое тело продают!
Анна.
А если они берут деньги только потому, что бедны и думают: их любовь заслуживает платы в несколько грошей?
Хельмут.
Ох, ничего такого они не думают. Они
Анна.
Может ли быть иначе, если они - шлюхи, если обязаны дарить любовь каждому?
Хельмут.
Ты хочешь меня запутать, пользуясь тем, что я о них почти ничего не знаю. Но в одном я уверен: те,
Анна.
А если бы шлюхи не брали денег и не жили в публичных домах - тогда ты бы их уважал?
Хельмут.
Тогда они должны были бы сиять, как солнце, и каждый год рожать по ребеночку иметь налитые груди и смеяться... И их дети тогда умели бы смеяться, и петь, и танцевать. Если бы все это над ними свершилось, тогда оказалось бы, что они - Божьи ангелы, которых люди называют
Анна.
Какой ты умный!
Хельмут.
Но что тут поделаешь, если тот, кого ты любишь, не дорос до такой любви или не достоин ее!
Анна.
Я понимаю... Я вообще не должна никого искать, а только любить; и моя любовь только тогда сможет остаться
Я так понимаю: любая девушка, если она порядочная, должна быть шлюхой
Потому существует так мало браков и так много шлюх, которые занимаются только тем, что удовлетворяют сладострастные желания мужчин, без любви, - хотя по сути такая работа должна была бы исполняться любой девушкой, начинающей ощущать в себе любовное влечение.
Ах, мой мальчик, люди очень часто подавляют в себе любовь, потому что она кажется им тяжелейшей ношей... а оценивается слишком дешево!
Хельмут.
Если бы все жили, как ты и я, жизнь была бы одной нескончаемой свадебной ночью.
Анна.
Теперь я расскажу, что послужило поводом для нашей с тобой беседы. Сегодня мне довелось обнаружить, что господин Лахман - распутник, хоть и обладает бесценной супругой и детками, которых так и хочется расцеловать. Он, однако, не обращает на них внимания, а ищет сближения с другими, более или менее соблазнительными женщинами.
Хельмут.
А жена все-таки его любит?
Анна.
Да, но он этого не приемлет. Для него и моя любовь была ничто. Фрау Лахман же не перестает испытывать на нем свою любовь... Может, я ей немножко помогла, а вовсе не причинила зло, как могло показаться вначале... Я была столь невежлива по отношению к ее супругу, что, еще находясь в его объятиях, всё ему высказала начистоту... Он в ответ заплакал, и я оставила его одного.
Хельмут.
И только поэтому ты хотела обозвать себя шлюхой?
Анна.
Все мое нутро дрожало. Я испугалась, как бы кровь, которую я от него получила, не оказалась дурной.
Хельмут.
Дорогая Госпожа - детки приходят от Бога.
Анна.
Но потом я успокоилась... Я поняла, что должна и дальше растрачивать свою любовь - если только не появится тот, кто захочет взять меня в жены.
Хельмут.
Ты никогда не перестанешь?
Анна.
Я сказала: никогда,
Хельмут.
Что же ты хочешь делать?!
Анна.
Я хочу останавливаться возле поворотов на те пользующиеся дурной славой улицы, где расположены бордели... И когда я увижу, что какой-то молодой человек собирается заглянуть в один из таких домов, чтобы впервые насладиться женщиной, я к нему подойду.
Хельмут.
Госпожа, ты не сделаешь этого!
Анна.
Почему же нет?
Хельмут.
Они обманут тебя, притворившись невинными... Ты так красива, что они захотят обладать тобою и начнут лгать - а потом заразят тебя сифилисом! Ох, Госпожа, не делай этого!
Анна.
Я буду обращаться лишь к тем, что робеют, не решаясь войти в такой дом. По этому признаку я их и распознаю. И еще - по внешнему виду. Я хочу уберечь их, чтобы они не стали плохо думать о женщинах и чтобы не сочли себя оскверненными, соприкоснувшись с похотливым уродством.
Хельмут.
Госпожа, это не кончится добром!
Анна.
Но я буду так поступать, ибо знаю: все, кому - пока они молоды - я скажу что-то доброе и хорошее... и позволю всецело мною насладиться... без стыда и страха... никогда потом не пойдут к шлюхам... Может, они еще не раз вернутся ко мне, но какой от этого вред?
Хельмут.
Госпожа, откажись от своего намерения!
Анна.
Нет-нет, я сделаю, как сказала... Юноши должны испытывать отвращение к сладострастию, которое не влечет за собой обязательств, - я не хочу, чтобы они оказались в обществе шлюх! Хельмут.
Но они, под влиянием сладострастия, всё же будут лгать тебе, будут тебя унижать... Ох, Госпожа, это слишком тяжело!
Анна.
Я не откажусь от своего намерения... Однако ты, если хочешь, можешь меня сопровождать... И тому, кто покажется тебе подозрительным, я тоже не буду доверять.
Хельмут.
Ты очень добра... Отныне ни один непорядочный человек не насладится тобою, ибо мне позволено тебя охранять.
Анна.
Не думаешь ли и ты, что я сумею помочь тому или другому большому мальчику, который не может долее сдерживать свои влечения, но и не знает, как ему найти девушку, поскольку все девушки ведут себя с ним непорядочно?
Хельмут.
Я нисколько не сомневаюсь, что ты поможешь таким...
Анна.
К рабам публичных девок я и подходить не буду, поскольку они вполне удовлетворены своими уродливыми удовольствиями... Да они бы и не поняли ничего, не смогли бы насладиться моею нежностью, ибо им ничего не надо, кроме ласк самого грубого свойства. Однако юноши, которые впервые отправляются к шлюхам, с колотящимся сердцем, и ожидают чуда,
Хельмут.
Любимейшая Госпожа, ты так нежна и прекрасна! Клянусь, что никогда больше не стану молиться никому, кроме тебя... Ты совершаешь чудеса, распространяешь вокруг себя любовь... Рядом с тобой исполняются все желания, какие только могут возникнуть... Мне трудно называть тебя Госпожой, ибо ты - Бог. Но я и это понял: что Бог не бесполое существо, что иногда Он бывает женщиной, а потом снова - мужчиной; что Он чувствует, как мы все, чувствует всё - но только
Я припадаю к твоим рукам, Госпожа, и сейчас искусаю их, ибо ты - Бог, а Бог сумеет до конца прочувствовать боль и блаженство моих зубов: поскольку догадывается, о чем они хотят Ему рассказать.
Анна.
Мальчик...
Та же зала, вечер.
Хельмут, Рука, Конрад, кошка.
Конрад (
Дорогой паж, почему звери такие мягкие?
Хельмут.
Чтобы ты радовался им и любил их. Они ничего другого и не хотят - только нравиться тебе, и чтобы ты их гладил, и чтобы... не обижал. Плохих зверей вообще не бывает, только люди бывают
Конрад.
Ах, бедные... Но ты правда думаешь, что кошка радуется, когда я ее глажу? Она ведь не может понять, когда я говорю, что люблю ее.
Хельмут. Она все понимает... Вспомни своего пса: он же в глазах у тебя прочитывает каждое желание - и спешит исполнить его.
Конрад.
Да, Лохмач умный.
Хельмут.
Ты не должен так говорить. Лохмач
Конрад.
Я его люблю еще больше: откладываю за обедом лучшие куски и потом отношу ему - а то и сворую для него что-нибудь на кухне.
Хельмут.
Ну и как - он радуется, когда ты ему что-то приносишь?
Конрад.
Он лижет мне руку.
Рука (
Дорогой паж, а мне ты можешь сказать, почему лошади такие сильные?
Хельмут.
Ну чтобы им было нетрудно носить тебя на спине и вообще чтобы бегать, не уставая.
Рука.
В это я не верю.
Хельмут.
Почему?
Рука.
Наш вороной жеребец тоже сильный, но ты запретил мне садиться на него, и пугал, и говорил, что он не сможет меня хорошо катать. Этому я не верю, ты меня обманул, ведь он точно сильнее, чем кобылы: я же видел, как легко он заставляет кобыл стоять смирно, когда хочет поставить копыта им на спину.
Хельмут.
Я тебе говорил, что лошади так празднуют свадьбу.
Рука.
Это я запомнил и знаю теперь, как отличают кобылу от жеребца... И все-таки ты мне солгал.
Хельмут.
Солгал, Рука... Прошу, прости меня.
Рука.
Прощаю. Но для чего ты сказал неправду?
Хельмут.
Я не был уверен, что твоя любовь к жеребцу достаточно велика. Ты должен знать: если кто-то хочет ездить на жеребце - во всяком случае, если этот кто-то еще маленький мальчик, - он должен очень сильно любить животное, иначе оно не станет терпеть, что на нем ездят верхом. И больше того - мальчик должен
Рука.
Не сомневайся, я уже это сделал. Не так давно, когда жеребец пасся на лугу, я проезжал мимо, и он, завидев нас с кобылой, громко заржал. Тогда я спешился, и подвел к нему кобылу, и держал ее под уздцы - все время, пока он праздновал свадьбу.
Хельмут.
А что было потом?
Рука.
Потом он приблизился и стал тыкаться носом то в мою подмышку, то в шею кобылы.
Хельмут.
Ты в самом деле его очень любишь?
Рука.
Да.
Хельмут.
Тогда я больше не стану возражать, если у тебя возникнет желание на нем прокатиться.
Рука (
Рад это слышать.
Анна (
Ну как, паж, я во всем исполнила свой долг?
Хельмут.
Ты разве сомневаешься?
Анна.
Нет, не сомневаюсь. Я только хотела услышать это от тебя.
Хельмут.
Накормила младшего?
Анна.
Я дала грудь обоим малышам, потому что и тому из них, что постарше, такой ценный напиток не повредит.
Рука.
Какой напиток, мама?
Анна.
Ты его прекрасно знаешь.
Рука.
Молоко, мама?
Анна.
Да.
Рука.
Напиток действительно ценный: пока его пьешь, подмечаешь в тебе столько смущающе-странного.
Анна (
Год за годом продолжается эта история: я кормлю грудью всех детей, и старших и младших, ни один не хочет отказаться от материнской груди. Каждый вечер они - все по очереди - забираются в мою постель.
Хельмут.
Я тоже иногда забираюсь и веду себя так, как если бы был ребенком.
Анна.
Я никогда не сердилась, что дети так меня
Ты думаешь, что я всегда исполняла свой долг? Я неудачно выразилась - что я всегда без остатка отдавала свою любовь?
Хельмут.
Я уверен, так оно и было.
Анна.
Значит, мне не в чем себя винить, если сегодня не придет ни один мужчина, который захотел бы меня.
Хельмут.
Ты очень сильно дрожишь.
Анна.
Так, наверное, и должно быть: ведь я жду семерых мужей и нескольких юношей, которые захотят быть моими
Хельмут.
Как хорошо, что ты этого не сделала, иначе среди них нашелся бы такой, кто женился бы на тебе ради богатства.
Анна.
Среди моих возлюбленных есть и бедные люди - возможно, они испугались, что им придется кормить рожденных мною семерых сыновей.
Хельмут.
Если они позволили себе испугаться, невелика потеря. Ты сегодня говоришь
Анна.
Я готова поверить, что сегодня вдруг поглупела, ибо сама замечаю, что порой путаюсь в себе и вместе со своими мыслями забредаю в какие-то чуждые места.
Хельмут.
Как у тебя язык повернулся сказать, что дети могли отпугнуть твоих возлюбленных? Если такое возможно, радуйся, что сыновья тебя уберегли от встречи с чудовищем... А если бы все же появился мужчина, который не любит их и лишь сдерживает свою неприязнь, потому что хочет насладиться тобою... И если бы ты приняла его как супруга, я бы собственными руками убил всех мальчиков!
Анна.
Успокойся! Что ты несешь! Ничего подобного не случится. Не говори такие жестокие вещи. Все будет по-другому... Мне, может быть, просто придется снова стоять на уличном перекрестке.
Хельмут.
Этого тоже больше не будет.
Анна.
Но я должна помогать...
Хельмут.
Должна - если нет никого, кто
Анна.
Мне кажется, ты говоришь так под воздействием гнева.
Хельмут.
Нет во мне гнева, совсем нет - хотя оснований для него предостаточно... Я уверен, никто из твоих возлюбленных не придет... Все они тебе изменили... Из-за этого я
Анна.
Ты не должен горячиться.
Хельмут.
Как же иначе, если я хочу высказать то, о чем не могу не думать. Сегодня я наконец выскажу тебе всё, что столь долго обдумывал.
Анна.
Ты меня пугаешь, я вообще больше не понимаю твоих слов. Или ты боишься, что я собираюсь тебя прогнать, и ведешь себя так, чтобы появился повод тайно упрекать в этом себя самого? Я знаю, твоя любовь способна на такое... Но ты ведь меня унижаешь, приписывая мне мелочность.
Хельмут.
Как же неправильно мы понимаем друг друга! Впервые наши слова не устремляются друг другу навстречу. Поверь, так происходит из-за странности этого дня... Почему бы нам не проникнуться его значимостью и не позволить словам изливаться из нас свободно, будто мы и не слышим их. Мне сейчас пришло в голову, что, поступив так, я сделал бы для себя драгоценными ближайшие часы, которые - останься я таким, как всегда - были бы просто невыносимы...
Предположим, что в это мгновение мы не понимаем друг друга; значит, мы должны говорить - дольше, чем говорим обычно... И этот разговор мог бы стать очень ценным, десятикратно или даже стократно возместив все прежние недоразумения и неопределенности.
Анна.
Не понимаю тебя, мой мальчик. Ты говоришь не так, как обычно.
Хельмут.
Предположим, что некая Прекрасная Дама имеет молодого пажа, которого забыли ослепить и кастрировать.
Анна.
К чему ты клонишь? Ты пугаешь меня.
Хельмут.
Предположим, этого в самом деле не сделали... А госпожа его несравненно красива, поверь мне; и могло ведь получиться так, что он служил ей с великой любовью, со временем возросшей до такой степени, что каждому, к кому госпожа проявляла благосклонность, паж желал смерти и прочих бед, а в день, когда сия дама собиралась отпраздновать свадьбу, он потерял разум?
Анна.
Ты это рассказываешь, желая посмеяться надо мной?
Хельмут.
Я не смеюсь. Но позволь задать тебе встречный вопрос: как долго собираешься ты ждать гостей на свадебный пир?
Анна.
Пока не останется двух часов до полуночи.
Хельмут.
Не дольше?
Анна.
Нет, не дольше.
Хельмут.
Это можно было бы квалифицировать как обман.
Анна.
Ну хорошо, до полуночи. Но только, принуждая меня к этому, ты сам готовишь себе неприятность, ибо должен будешь бодрствовать вместе со мною... А это не кончится добром, если ты и дальше будешь говорить в таком тоне.
Хельмут.
Госпожа, я стал дураком - с тех пор как узнал, что вскоре какой-то мужчина будет иметь на меня те же права, что и ты.
Анна.
Фу, какой ты противный!
Хельмут.
Так ты согласна, что правда выглядит мерзко?
Анна.
Да что ты себе позволяешь?! Наглец!
Хельмут.
Я дурак, Госпожа, а это извиняет всё.
Анна.
Тогда я уйду от тебя, и можешь развлекаться с самим собой. (
Хельмут.
Она поверит, что я сумасшедший. Да я почти и стал им, я весь дрожу... Не справляюсь с собой... Нет у меня никаких вспомогательных средств, чтобы вынести эти последние часы. Я знаю, что
Анна (
Ты плачешь, мальчик?
Хельмут.
Дурацкими... Шутовскими слезами, Госпожа.
Анна.
Не надо так шутить.
Хельмут.
А если ничего другого не остается?
Анна.
Что за дистанция образовалась между нами?
Хельмут.
Только
Анна.
Ты стал невыносим.
Хельмут.
Хочешь, кое-что расскажу?
Анна.
Да, пожалуйста!
Хельмут.
В этот вечерний час некий негоциант заходит в пивную, выпивает стакан пива, закусывает, ударяет кулаком по столу с таким видом, будто всё здесь хочет разгромить... И тут, внезапно вспомнив про письмо, написанное одной дамой, коей он насладился семь лет назад, ухмыляется и рассказывает приятелю о своем давнем приключении с этой редкостной шлюхой.
Анна.
Ты слишком далеко заходишь в своем бесстыдстве!
Хельмут.
Я только хотел рассказать, что стало с твоими семью любовниками.
Анна.
Не хочу слушать - ты будешь распространяться о том, как они проводят время в пивных да борделях.
Хельмут.
Ошибаешься: среди них есть один, который пишет великолепнейшие картины, какие только можно измыслить.
Анна.
Только попробуй продолжать в том же духе, и я от тебя уйду.
Хельмут.
Ты не делаешь ничего, чтобы спасти меня от ужасного страха. Анна.
Да что с тобой?!
Хельмут.
Предположим, что к тебе придет кто-то, кто любил тебя гораздо дольше, чем семь лет, и ради тебя нес на своих плечах нечеловеческую тяжесть, и что он попросит о милости: чтобы впредь ты любила только его и никого другого... но чтобы не причисляла к любовникам, которые прежде овладевали тобой... Ты бы исполнила такое желание?
Анна.
Ты сам знаешь: если всё это правда, я окажусь в его власти.
Хельмут.
Кем бы он ни был?
Анна.
Ты разве не понимаешь, что я не вправе спрашивать, кто он?
Хельмут.
Хорошо. Это меня успокаивает... Я хочу рассказать тебе еще одну историю.
Анна.
Если в ней больше присутствия духа, чем в предыдущих, - расскажи.
Хельмут.
Поскольку всё, случающееся в реальности, преисполнено духа, он будет присутствовать и в этой истории... Так вот, я недавно встретил на улице нескольких парней.
Анна.
Ну, и что дальше?
Хельмут.
Они принялись надо мной смеяться.
Анна.
Ну и? Они что-то говорили?
Хельмут.
Они разговаривали
Анна.
Они обсуждали какую-то тайну?
Хельмут.
Конечно; но - ставшую достоянием гласности, поскольку я-то ее услышал; правда, она бы и по другим причинам стала достоянием гласности... Я-то в любом случае не распространил ее дальше, ибо был к ней причастен изначально.
Анна.
Как это? Объясни!
Хельмут.
Ну, речь ведь и шла обо мне.
Анна.
О тебе?
Хельмут.
Да. А достоянием гласности тайна сделалась потому, что меня публично назвали
Анна.
Ты при своем уме?
Хельмут.
Нет, но зато я
Анна.
Что ты несешь! Я тебя не понимаю... Я думаю, ты хочешь быть жестоким со мной!
Хельмут.
Вовсе нет... Но, если можешь, наберись терпения и послушай, что я скажу дальше.
Анна.
Постараюсь.
Хельмут.
Однако другие шлюхи оказались слишком дорогими, а зуд у этих бедолаг не прекращался, и потому они захотели вновь попытать счастья с тобой. Некоторые, правда, опасались, что при твоей дешевизне нельзя быть уверенным в отсутствии определенных болезней; но другие разуверяли их, ссылаясь на мнение некоего врача: что, мол, дорогие проститутки
Анна.
Ты смеешься?! Ты корчишь гримасы! Но продолжай, продолжай!
Хельмут.
Продолжаю - услышав такое, я подошел и поприветствовал их.
Анна.
Ты сошел сума?!
Хельмут.
Нет, я все еще остаюсь
Анна.
Мальчик... Мальчик, я задыхаюсь от страха!
Хельмут.
В общем, на этом история завершилась... Сегодня вечером они наверняка не придут.
Анна.
Не упоминал ли ты еще кого-то, кто будто бы любит меня?
Хельмут.
Да, Госпожа, но заводить о нем разговор пока не время.
Анна.
Ну, пожалуйста... Мне так страшно.
Хельмут.
У меня горло перехватит, если начну говорить о нем...
Анна.
Ты не хочешь быть добрым!
Хельмут.
Ладно, тогда вспомни о том паже, которого забыли ослепить и лишить мужественности и которому довелось увидеть свою госпожу во всей прелести ее наготы. А он знал, что к ней в комнату приходят тайные любовники, которые наслаждаются ее страстностью, видят великолепие ее тела - но их
Анна.
Мальчик...
Хельмут.
Выпори меня, чтобы моя жаркая кровь восстала, и осмелела, и попыталась мне помешать изливать на тебя - и в дальнейшем - мою любовь... Вели меня кастрировать - ослепление уже не поможет, ибо твой образ каленым клеймом впечатался в мой мозг... Иначе в следующую твою брачную ночь я стану
Анна.
Мальчик...
Хельмут.
Что мне делать, если сегодня ты все же отпразднуешь свадьбу?
Вальтер Дорн (
Анна (
О небо!
Хельмут (
Успокойся, успокойся. Я постараюсь выдержать. Теперь все будет проще. Только мы оба должны набраться мужества.
Анна.
Что теперь будет? После того как ты сказал мне все это?
Хельмут.
Не волнуйся... Не надо.
Дорн (
Я пришел, потому что получил приглашение на этот вечер. Анна.
Вы действительно приглашены - если пришли, желая взять меня в жены.
Дорн.
Я пришел
Анна.
И вы меня любите?
Дорн.
Со всем пылом, на который способен. Я не знаю, прав ли, прибегая в такой момент к словам, но дело в том, что кое-что смущает меня... Я здесь вижу человека, распростертого на полу... Я не знаю, есть ли такой обычай, что мужчина должен бросаться ниц перед женщиной... У вас другие глаза, не те, что я помню, - с более сумрачным взглядом... Но вы красивы. Вы очень красивы - настолько, что я не могу не плакать...
Хельмут (
Кастрируй меня, Госпожа.
Дорн.
Я думал, что в этот вечер буду говорить по-другому... Но здесь, у ваших ног, лежит мужчина... и не шевелится. Не знаю, молится ли он... Может, и молится; а вот я больше не могу искренне и пылко молиться... Только Богу, человеку же - нет. У меня в запасе еще много слов.
Хельмут (
Кастрируй меня, Госпожа! Вот мой кинжал - все очень просто... Ты ведь знаешь, как устроены мужчины... И ему тогда не придется тратить столько слов... А ослеплять меня уже поздно!
Дорн (
Я собирался говорить по-другому; но я увидел мужчину, распростертого на полу, который корчится в судорогах и лежит на своем жарком корне, крича, что хочет его лишиться... Все же такое странное зрелище отчасти соответствует тому, как мне все представлялось заранее: напоминает о Сфинге и прочих божествах, которые со сладострастием и несказанной жадностью отдавались людям, а после требовали, чтобы те лишили себя мужественности. Это выглядит почти божественно, и я содрогаюсь: а вдруг я и вправду нахожусь перед Сфингой - красавицей, подобной звезде, которая, насытившись наслаждением, требует жертвы? Ей вслед кричат, что она, вероятно, - блудница... Я же теперь осознал, что уже совершил предназначенное.
Анна.
Вокруг меня вертится мир, падают с неба звезды... О, почему я не тот источник света, который испепеляет?!
Дорн.
Ты Сфинга - загадочная, непостижимая, не понимающая саму себя!
Хельмут (
Кастрируй меня, Госпожа, - больше я не в силах терпеть, ибо жених твой здесь! Я взываю о помощи!
Анна.
Этого не может произойти. Может произойти всё, но только не это. Я могу превратиться в мраморную статую, которую никто не сумеет познать, могу стать фонтанной женщиной, из чьих сосков хлещет вода; но никогда не случится такого, чтобы я причинила тебе это зло.
Хельмут (
Тогда сейчас произойдет вот что: я отправлюсь к какой-нибудь кобыле и - пока вы тут будете праздновать свадьбу - удовлетворю свою похоть с ней.
Анна.
Подожди еще мгновение! Такого не должно быть. Я хочу сказать, теперь я поняла, какое я чудовище... Ну так
Дорн.
Мне следовало говорить, как я наметил заранее, не давая сбить себя с толку... Я ведь пришел лишь затем, чтобы кое-что рассказать... Госпожа, после того как я овладел тобою и ты сказала, что я должен вернуться через три года, я поначалу намеревался так и поступить... Да только не выдержал. Уж как это получилось, не скажу, но однажды ночью я очутился в объятиях шлюхи и, получив удовольствие, впал в такой гнев, что его не выразить никакими словами. Однако меня это не уберегло; через какое-то время моя горячая кровь снова разыгралась, и тогда, впав в ярость, я отправился к соседу - неотесанному забулдыге, забойщику скота - и попросил, чтобы он лишил меня мужественности; тот со смехом ампутировал мой член, ожидая от него всяческих удовольствий... И потом в самом деле эти удовольствия получил.
Анна.
Несчастный... Несчастный... Ты хочешь внедрить мне в мозг безумие?! Неужели это случилось из-за меня?!
Дорн (
Да нет, мне только так грезится в особо блаженные часы... Я сделал это для Бога. Хотел стать таким же непорочным, как Он.
Анна.
Несчастный... Несчастный... Ты оскорбил Бога... Оскорбил, ибо не поверил в Его величайшее чудо... Скажи, неужели в этом виновна я?
Дорн (
Дьяволица, Он, по моему желанию, вырвал меня из твоих когтей и из лона других шлюх! Будь ты трижды проклята за то, что не узнала Его! Ты - великая Вавилонская блудница, с которой совокупляются короли и князья, да изольются на твою голову сера и огненный дождь! Уже близится срок, когда тело твое начнет набухать, но ты не сможешь родить, ты будешь корчиться в муках, а ребенок не выйдет, когда же он наконец появится, дракон сожрет его! Тройное проклятье поразит тебя, Вавилон, - ты, камень преткновения для всех верующих и святых!
(
Хельмут.
Настоящий ветхозаветный пророк!
Анна.
Смеешься, мальчик?
Хельмут.
Да, мне еще хватает сил для смеха - я в самом деле смеюсь. Я бы хотел сейчас лепетать, как ручей, устремляющийся в долину, полную пестрых цветов... Это была молния без грома или, скорее, гром без молнии - лавина, которая заполнила собой русло ручья, так что теперь мы легко попадем на другой берег, где перед нами откроется спасительный простор.
Анна.
Разве ты не почувствовал невыразимую боль - как от только что нанесенной зияющей раны?
Хельмут.
Был ужас до дрожи - но таковы все лавины. Мимо нас пронеслись галька, пыль, обломки деревьев, камни... Однако пойми: мы-то устояли. И перед нами открылся путь.
Анна.
Что ж... Мне тоже думается, что мы могли бы смеяться... Да только колени подгибаются... И руки дрожат... Так что смеяться пока не будем, чтобы не накликать беды. Да и слишком мы устали, чтобы смеяться. Наши смеющиеся губы того гляди растянутся в зевке.
Хельмут.
Но ты должна понять меня, должна знать: мы только что слушали человека, который превратно истолковал всё, вплоть до Бога; который называет страсти и влечения дьявольскими искушениями и ждет тепленьких эмоций от Творца, на самом деле создававшего лишь великие чувства.
Таковы они все - святые и рядовые верующие. Ориген оскопил себя - чтобы проповедовать женщинам, более не испытывая к ним вожделения. Он не знал, что Богу угодны чувства, которые нельзя истребить никаким умерщвлением плоти. Госпожа, животные на полях чувствуют друг друга и совокупляются без стыда, одни только люди не желают верить Господу... Они давно переросли Его мудрость и теперь мнят, что Он должен быть не таким, какими были Его изначальные мысли. Когда же Он полностью раскрылся, чтобы прожить прежде них их жизни, и излучал свои драгоценные желания, никто эти желания не принял всерьез. Бог умер ужасной смертью на кресте, от безысходности, и никто этого не заметил - ибо никто не верил
Анна.
Мальчик, я понимаю.
Хельмут.
Понимаешь, что я внезапно устал и должен преклонить голову на твои колени?.. Упомяну еще только одно: один закон. Те мальчики, которые отдали свои души, и женщины, эти души принявшие, - такие пары уже не расстанутся. Не разуму они подвластны, не чьей-то воле. Я предложил тебе свою душу, ты ее приняла... Все, что случилось потом, было лишь
Госпожа, теперь позволь притулиться к тебе и отдохнуть... Говорить, находить слова друг для друга - этим мы займемся завтра и в последующие дни... Или... уже никогда, ведь законы исполнились. (
Анна.
Мальчик... Твоя любовь постоянно меня окутывала, а я вбирала ее, как вбирают в легкие воздух.
Комментарии
Пьеса писалась, судя по письмам Янна к Фридриху Юргенсену, между 8 сентября 1915 и 9 января 1916 года. Впервые опубликована в 1993-м. Перевод выполнен по изданию:
Стр. 159.
Стр. 182.
Стр. 205-206.
Стр. 221.
Стр. 224.
Стр. 226.
Стр. 231.
Стр. 233. ...
Той книги первый и последний лист
Драма в двух частях с прологом
<
Пролог
Поэт Ханс
Петер и Эмиль - его высокоодаренные друзья
Ханс, Петер, Эмиль.
Петер (
У монеты две стороны.
Эмиль.
Три, друг мой. Жонглер поставил бы ее стоймя, как если бы у нее от ребра отходили ноги... А поскольку наш высокочтимый отец занимается похожим ремеслом, он когда-нибудь остановит тебя на середине между «Да» и «Нет» и скажет: «Или».
Петер.
Ты, должно быть, прав. Но дважды три будет шесть. Ты, конечно, согласишься со мной, что это число сторон игрального кубика: потому что всегда, когда мы делаем ставку на пять поверхностей, последняя нас разочаровывает.
Ханс.
Ты это к чему?
Петер.
К чему? Разве я не все сказал? Все вещи имеют по крайней мере две стороны - и мы, несчастливцы, лишь тогда обезопасим себя от обманов, укроемся от них, когда будем иметь дело со священной односторонностью.
Эмиль.
То есть лотереей, в которой каждый номер гарантирует выигрыш!
Ханс.
Вы начинаете этот вечер поучительными чувствами.
Петер.
Наоборот, чувства начали что-то делать с нами, а это не одно и то же.
Ханс.
Теперь вы пытаетесь их выудить, используя в качестве наживки слова.
Эти насекомые кусаются как комары, то есть они насасываются крови.
Ханс.
И становятся полнокровными.
Петер.
Как - мысли?! У тебя - может быть... И потом уносятся прочь. Наши-то не жиреют на собственной крови. Должен заметить, ты позволяешь себе грубейшее распутство.
Ханс.
А ты - распутнейшие грубости.
Эмиль.
Этот вечер, дорогие друзья, будет великолепным, потому что мы наконец нашли себе занятие, не садясь за карточный стол (что означало бы жалкое признание в том, как нам скучно).
Ханс.
Это одно и то же - картами играть или словами.
Эмиль.
Не скажи: карты ты получаешь перетасованными, а слова должен группировать сам. Что давно поняли все говорящие - за исключением политических ораторов, - и что доставляет им множество хлопот.
Ханс.
Теперь вы должны признать: мы все-таки разграничиваем два рода вещей.
Петер.
Ха, опять два! Почему бы нам не выбрать что-то одно?
Ханс.
Два рода вещей: полезные и бесполезные.
Петер.
Кто тебе сказал, что бесполезное есть противоположность полезному?
Ханс.
Ну как же, разве ты не читал Платона? Ночь - день, черное - белое. Каждая вещь имеет свою противоположность, пусть даже не известную нам.
Петер.
Хо, вот мы и до философов добрались... Что есть противоположность синему? Спектральный анализ свидетельствует: красное. А наши ошибающиеся глаза? Противоположность синему - ночь. А как быть с днем, непохожим портретом ночи? На северном полюсе солнце вообще не заходит. И потом еще время... Возьми в качестве примера Микеланджело! Вспомни о телах на саркофагах капеллы Медичи. И ты увидишь противоположности, одинаково великолепные. Разве можно представить себе большее сродство, нежели то, что существует между грудями этих женщин и тяжелыми мошонками мужчин! Ты вот как думаешь, что является противоположностью твоей заднице? Может, луна или - увиденное внутренним зрением? И где висит та виноградная гроздь, что являет собой противоположность сочному фрукту в твоей промежности? Насколько же кислой она должна быть!
Ханс.
Ты отыщешь ее у женщины. И она сладкая.
Петер.
Как?! Сладкая? Значит, никакая это не противоположность... Мы-таки пришли к единству: все тщетно.
Ханс.
Иногда я склонен думать - склонен
Эмиль.
Итак, днем ты проводишь время с этой королевой шлюх - только по причине твоей праздности и из отвращения к чувству времени. Признайся сам. Ты бы умер, запрети тебе кто-нибудь моделировать понемножку. По вечерам же удовлетворяешься более скромными шлюшками.
Петер.
Но зачем это вообще?
Эмиль.
Зачем? И ты еще спрашиваешь? Потому что у него одно место чешется.
Петер.
Вот ты и выброшен, беспомощный, на берег твоей мелкой Риторики. Я же продуцировал себя в новое слово: влечение.
Ханс.
И чему же оно противоположно?
Петер.
Той мерзавке.
Ханс.
Потому что мерзавке влечение не свойственно?
Петер.
Дурак! Ей свойственно влечение в негатив, и она рефлексирует.
Эмиль.
Мы свернули на окольный путь.
Петр.
Тут нет никакой противоположности. Всё - путь!
Эмиль.
Нелогичный дух противоречия!
Ханс.
Как я понимаю, мы паровым катком укатываем весь мир в единую беговую дорожку, по которой несутся наперегонки наши чахоточные мозговые искры.
Петер.
Если бы наша кормилица кормила их лучше, они бы не теряли силы от истощения.
Эмиль.
Правда-правда. Философ Платон обманул человечество, лишив его материнского молока и предложив взамен убивать телят, чтобы выкармливать нас коровьим молоком.
Ханс.
От этой фальшивой кормилицы мы собираемся отказаться.
Петер.
Он нашел новую.
Ханс (
Если орел и не является противоположностью решки, то все же монеты имеют две стороны.
Эмиль.
Односторонности мы не нашли, хоть и разделались с одним философом.
Петер.
Разве вы забыли, что я продуцировал влечение?
Ханс.
Что толку, если его оборотная сторона - мерзавка!
Петер.
Твои распутства уберегли тебя от того, чтобы стать таковой.
Ханс.
Мы описали циркулем круг, а жизнь остается весьма убогой. Мы проиграли словесную игру, друзья. Даже эту... И что вы думаете делать теперь, чтобы прикрыть нашу неудачу?
Петер.
Начать новую игру. Потому что, честно говоря, можно дойти до отчаянья, декламируя бюхнеровского «Дантона».
Эмиль.
Тем более, что нас не так скоро отправят на казнь и нам хватит времени, чтобы еще много раз переводить дух, вследствие чего драматическое течение нашей жизни будет часто апострофироваться зевотой.
Петер.
Мы еще много раз будем ложиться в постель, застегивать и расстегивать штаны.
Эмиль.
Как, должно быть, скучно для зрителей видеть нас спящими!
Ханс.
И все же было бы оригинально вывести на сцену человека, каким он проявляет себя во всех, всех без исключения жизненных стадиях.
Эмиль.
Мы подсказали тебе новый сюжет?
Ханс.
Нет. Где мне взять мощь для такого драматического жеста, который зависит только от множественности деталей? И к сожалению также... от того, насколько душещипательным получится финал. Выстрел или перемена сцены - в нужный момент - будут привлекать зрителей еще бесконечно долго.
Петер.
Сегодня влечение, свойственное поэтическому искусству, у нас на глазах приведет его к эрекции.
Ханс.
Неужели юмор у вас настолько плоский, что мишенью этого извержения стану я?
Эмиль.
Разве у нас не осталось козырей?
Петер.
Мы - любители классики, мы вновь и вновь декламируем этого божественнейшего из всех поэтов.
Ханс.
Что тут удивительного, если не наберется и дюжины подобных ему!
Эмиль.
Вы забываете...
Ханс.
Что же?
Эмиль.
Другого, который тоже писал без всякой сентиментальности, как будто его произведения предназначены лишь для гениев.
Ханс.
Марло, Кристофера Марло!
Эмиль.
Да, его...
Петер.
Того, кто уже в двадцать пять созрел, чтобы стать жертвой государственного палача. Кто трубным гласом своих слов мог бы обрушить все мироздание...
Ханс.
О небо, почему английская империя разбилась не об него? Он даровал бы нам свободу.
Петер (
Мы преувеличиваем! Мы восторгаемся!
Ханс.
Что ты имеешь в виду?
Петер.
Я прошу сохранять объективную деловитость.
Эмиль.
Ты подался к ученым?
Петер.
К
Ханс.
Нет никаких противоположностей.
Петер.
Ты хочешь сказать, что я ученый?
Ханс.
Ты сам должен дать нам ответ.
Петер.
Да, разумеется. И готовьтесь к тому, что ответ будет серьезным. Я нанесу вашей жизни смертельный удар.
Эмиль.
Не сомневаюсь, что для этого хватит двух-трех равнодушных предложений.
Петер.
Я покажу вам ваше безумие.
Ханс.
Вот теперь ты вспылил. Твоя душа получила повод, чтобы взорваться.
Петер.
Не будь так уверен насчет своей.
Ханс.
С каких это пор я отличаюсь гармоничным душевным устройством?
Петер.
Я тебе скажу: ты, конечно, иногда буйствуешь, плачешь по ночам, кричишь во сне; но все эти неприятности у тебя временные. А сочиняешь ты в другие часы: придумываешь фуги, создаешь для себя музыку, более того, строишь внутри себя различные здания, громоздишь колонны, перекрываешь залы сводами, опирающимися на эти колонны, - короче, ты восторгаешься неким идеалом содержания или формы и катаешься, как кабан в грязи, в чувственном опьянении, связанном с таким творчеством.
Ханс.
Твои насмешки никогда еще не были столь безосновательными. Разве не худшая моя беда то, что все миры, которые вздымаются во мне серыми туманными образами, будучи перенесенными на бумагу, обрушиваются - умирают, еще не родившись. Даже если семя еще живет... втоптанное в прах, не познавшее брачной ночи - - Ты заставляешь меня кричать.
Петер.
Усмири свою кровь и дай мне закончить. Мир с тобой дурно обращается. Но Бог-то тебе дал всё. Он не предусмотрел никаких границ ни для твоего разума, ни для сердца.
Ханс.
Как ты заговорил! В сущности, ты не можешь так думать. Чувствуется, что это - пощечина заложенному в тебя более глубокому смыслу.
Петер.
Я думаю то, что сказал. Ты самодостаточен, а мы - ничто.
Ханс.
Ты хорошо научился фехтовать словами. Суметь превратить свое страдание в такой пыл - свидетельство немалого присутствия духа.
Петер.
Мы питались крохами с твоего стола.
Ханс.
Я, ко всему прочему, скупердяй - ты это хочешь сказать.
Петер.
Не это. Твоя формулировка хромает. Я хотел подчеркнуть другое: мы - ничто.
Ханс.
Почему бы вам не вообразить, что вы - мои мальчики для утех? Это было бы чем-то наподобие сословного признака. По ранжиру вы бы стояли рядом с гениями... Мы ведь хотим - упорно, каждый со своей бедой, капризно, сладострастно до злобы - вламываться в чужое нежное бытие и растлевать его!
Петер.
Наши речи становятся неточными.
Эмиль.
Вовсе нет. Ханс прав. Нам не следует быть неблагодарными. Нас числом три, и мы можем вгрызться друг в друга, в нашем содружестве наша фантазия может резвиться, не зная границ. Микеланджело был бы халтурщиком, если бы не использовал в качестве плотского образца некоторых из любимых им мальчиков. Сам он истлел, а доведенное до совершенства тело этих мальчиков стало вечным.
Петер.
Ты преувеличиваешь, восторгаешься.
Эмиль.
Мы это уже слышали.
Петер.
Пусть так. Но на сей раз тебе от меня не уклониться. Во-первых: те мальчики тоже истлели. Отображение их тел в мраморе, полагаешь ты, исчерпывает их форму? Ты заблуждаешься. Восторг навязывает тебе ложные выводы, да и расхожие представления об искусстве и произведениях искусства оказывают свое воздействие. И все же Микеланджело был гением: в моделировании живота, груди, бедер он дает нам так много, что мы охотно простили бы ему, если бы головы и пальцы ног на его скульптурах вообще отсутствовали. Что нам за дело и до тех мелких несообразностей, что волокна мышц иногда набухают, будто выполняя волю внутренностей и забывая о своем первичном предназначении? В часы уныния можно утаить от себя, что жизнь здесь исчерпывается внешними линиями, можно протянуть руки к камню и даже ощупать его - но как только ты захочешь погрузиться в это блаженнейшее чувство, из мраморного блока брызнет тебе навстречу смерть, мягкость живота окажется холодной, тело - бессмысленным инструментом, которому не хватает крови, не хватает внутренностей. Мальчик не
Разве вы не понимаете, что весомый, как камень, гений умирает из-за среднестатистического человеческого самца? Найдется лишь полдюжины человек, которые скажут: это произведение, если прилагать к нему человеческие мерки, обретает поистине гигантский масштаб. Те, кто так говорит, прибегают к каким-то понятиям, докапываются до смысла, чтобы (смешно, что мне приходится это объяснять!) великому человеку досталось хоть немного солнечного тепла, в котором мир ему упорно и несправедливо отказывает. А если бы эти немногие не горячились сверх меры, если бы ты
Эмиль.
Он был бы побит камнями и распят.
Петер.
Хо!
Ханс.
Ты нас не испугал. Мы это знаем. Я уже давно объяснил, почему так должно быть. Я еще помню, как в первый раз установил различие между талантом и гением.
Петер.
С тех пор ты успокоился и больше об этих понятиях не размышлял. Иначе ты бы немного сдвинул свое определение с фундамента.
Ханс.
Я не давал тебе повода думать, будто я пересматриваю свои принципы при каждом удобном случае. Они имеют нечто общее с возводимыми мною постройками: состоят из каменных квадров.
Эмиль.
Как холодно ты говоришь!
Ханс.
Пойми: Петер нападает на меня и на мои убеждения, он хотел бы выгрести из земного тела весь жар, чтобы сделать меня пригодным для равенства отчаянья. Я же, несмотря на свою любовь и чувственность, так хорошо сыграл предназначенную мне роль, что он понял мои работы - но не меня. Я - как воображает он или другие - будто бы стою, не затронутый бурями моих внутренних видений, предоставляя Богу царствовать над этим бытием. Но он заблуждается и в этом.
Петер.
Ты уклоняешься, чтобы атаковать меня неожиданно.
Ханс.
Ты ни на что не решился и слишком неспокоен, чтобы я мог оставить тебя в покое посреди дискуссии. Сейчас бы самое время прекратить ее, как мы делали уже сотни и тысячи раз, когда достигали единства в нашем безнадежном знании. В молчании мы убегали от последнего вывода, и каждый - после первых слез или глубоких вздохов - начинал надеяться, что другой скрывает в груди некую веру, которая рано или поздно распустится, подобно розовому бутону, и тогда одаренный этой верой человек мягко и мудро преподаст ее остальным. Следует добавить, что мы тогда были молодыми - такими юными и телесно-безупречными, что не стеснялись приникнуть друг к другу в устрашающе-драгоценном объятии. Наши телесные соки бурлили, и мы, вероятно, по сути могли сделать выбор только между хорошим и дурным, красивым и уродливым, а думать о представительницах другого пола нам и в голову не приходило.
С той поры столь многое изменилось - незаметно, с течением лет. Да вы и сами знаете, не хуже меня, хотя мы об этом молчали. Мы повзрослели и стали мужчинами, наше телесное строение свидетельствует о наличии грубого костяка; но своего предназначения мы не исполнили. От наивного буйства нашего пола мы - опасаясь, что оно станет сплошной мýкой - уклонились; и не называем
И всё это - не только ради нас. Мы стали основой для потрясающего людские души знания: самые пылкие сны лежащих в могилах Вечных впечатали свою форму в глину нашей фантазии, были рядом с нами во все решающие моменты, когда мы боролись за саму возможность жить. Мы - по своей воле и с жадностью - вобрали в себя их законы. Они благосклонно приняли обещание нашего колотящегося сердца, наших тонущих в видениях глаз - и опять вернулись в смрадные могилы. Мы - их должники... Древнее речение сохраняет силу: они приходили, чтобы построить новый мир, хотели вдохнуть в ленивые тела жар, научить их новым законам, истребить наше влечение к какому-то иному совершенному миру. Они не были услужливо-приятными, как таланты; они были бесконечно одиноки и, с точки зрения любых конкретных целей, - обременительно-революционны.
Петер.
Разве это относится к нашей теме?
Ханс.
Не уверен. Но я чуть-чуть вернулся назад. Я многое должен вытащить из себя и не могу не озвучить более ранние предпосылки, потому что мы уже оставили без внимания кое-какие неясности. Мои слова даже как бы предшествуют некоторым законченным тобою высказываниям. И... дело в том, что в этом мире, состоящем из массы и ритма, мы используем элемент времени, чтобы передать другим людям
Короче: невозможно написать такую книгу, которая убедила бы этот сброд среднестатистических человекосамцов в простой истине - что они не правы. Никакая фуга или канцона, даже самый элементарный речитатив не потрясет их души; никакая статуя не пробудит их чувственность в такой мере, чтобы они научились молиться человеческим телам; и те стихийные силы, что заключены в соборах, не проникнут в них ни через какие органы чувств. Бог может убить их громом и молнией, но спасти их души невозможно, ибо могучие проявления насилия не имеют над ними власти.
Петер.
Выходит, я прав. Такой человек преспокойно сожжет драмы Марло и будет черпать знания не из них, а из сортирных романов. Чернь забудет место бесполезной могилы в Вестминстере. А властные природные закономерности внесут свою лепту, чтобы и само имя Марло стерлось. Останки его подвергнутся безудержному разложению, прах или вонь от этого разложения в последний раз навяжут кому-то кошмар. Уши отсечены -видящий сон кричит, но не умирает; острый кинжал с размаху вспарывает ему живот. Потом чужие мечи отваживаются проникнуть в здание его крови - к сердцу, костям; незримые духи швыряют тело в грязную лужу. Так он, возможно, дюжину ночей подряд будет умирать жестокой и дурацкой смертью Марло. Сам Марло, униженный до последней крайности, испустит наконец дух. Бедный же сновидец, проснувшись, вынырнет из лабиринта сна; просмотр раздела происшествий в утренней газете укрепит его во мнении, что боль и жестокость не имеют ничего общего с душой. Он неправильно поймет Бюхнера и воскликнет: «Бога нет!» Я мог бы и дальше продолжать в том же духе, мог бы заставить этого бедолагу застрелиться или стать натуралистом, который с неподкупностью знатока математики формулирует свой символ веры: «Любую мерзость можно помыслить - любую, даже самую дьявольскую; следовательно, чтобы творение стало совершенным, она либо осуществится, либо уже осуществилась. Всё, что способно испытывать боль, испытает ее!»
Гении, хотя всё в них пылает, представляют собой безысходную противоположность приверженцам точных наук. Они могут себя защитить только недоказуемым утверждением, что
Или вы хотите мне возразить, что скотина-врач имеет власть только над себе подобными? Бюхнер на такое утверждение не отважился: он знал, что дело обстоит противоположным образом. И я вас убедительно прошу не истолковывать как скептицизм то чувство бессилия, которое охватило его, когда он приступил к последней сцене «Войцека».
Эмиль.
Мы не собираемся использовать мрачность его мироощущения в качестве лжесвидетельства.
Ханс.
Ты ведь знаешь: я пытаюсь усвоить понятия точной медицины, чтобы суметь объяснить, до какого уродства могут возвыситься так называемая справедливость и мнимые знания. Надеюсь, мне еще удастся на место всех тире, которые оставил Бюхнер, поставить внятные слова, написать которые самому ему не хватило воли. Если их смысл вольет ощущение опустошенности и в мои нервные волокна - что ж, так тому и быть; но что я
Петер.
Ты уже начал отступление.
Ханс.
Нет.
Петер.
Ты мне напоминаешь юриста или дипломата. Ты идешь на уступки, сопровождая их пространными заверениями, что не готов ни в чем уступить.
Ханс.
Наш разговор представляется мне настолько важным, что я не хочу мелочными возражениями обломить острие твоих слов. Не буду оспаривать, что описанный тобою процесс серьезнейшим образом сказался на нас. Может, так тяжело, что мы этого не сумеем преодолеть. Приобретенные нами познания - отнюдь не легкого свойства. Бог стал для нас существом великим, мудрым, ребячливым и прекрасным, но
Петер.
Вот оно, значит, как...
Ханс.
Да и зачем вам бежать? Это противно вашей натуре. В обоснование данного тезиса напомню: ты еще сегодня мечтал о том, чтобы стать гением. Такое чувство противоречит твоему утверждению. Ты предпочел бы создать новый мир или новое небо и в качестве награды принять смерть на кресте. Поистине это знак гениальности.
Петер.
Гадания о том, что бы я предпочел, к теме нашего разговора не относятся. Это мое личное дело, в лучшем случае - патологическая мечтательность, которая нигде в мире не воздвигнется одинокой скалой.
Ханс.
Прошу тебя, от последнего утверждения откажись.
Петер.
Ну хорошо: это равноценная, наряду с другими формами, вариация на все ту же тему - Человек.
Ханс.
Я до поры до времени принимаю суть и способ формулирования твоей поправки. И все же колеблюсь: не следует ли уже сейчас, в нашей беседе, подвергнуть рассмотрению твою позицию в момент упомянутого выбора.
Петер.
Ты продолжаешь и хочешь продолжать говорить все в том же духе. Мне это не нравится. Пусть твое спокойствие отведает вот какого смертельного яду: ничто не обладает постоянством! Ты апеллируешь к бронзовым статуям и переизданиям литературных сочинений? Но полный распад наступит самое позднее через десять тысяч лет. Картины Рембрандта очень скоро потемнеют и потрескаются. Вечность формы ничем не доказуема, вечен только хаос видений.
Ханс.
Ты осторожен. Ты пока не оспариваешь постоянство мысли. То есть ты оставляешь место для теософов; но для гениев - никакого. Вы еще никогда не видели, чтобы чувства, или мысль, или какое-нибудь утвержденьице подвергались разложению, а вот разложение тел - это сколько угодно. Вы поняли, что в сфере духа существует много непроясненного и чудесного. Но не поняли, что, к примеру, членение опорных столбов собора в Отёне, глубокие крестовые своды - и характер их соединения с опорными столбами - в Бамбергском соборе, внутренняя отделка куполов Каора и Перигё тоже остались жить где-то в вечности!
Вы не хотите услышать крик Знающих, которые объяснили, что все возвышенное подчинено форме, причем - статически связанной... Ни один сон и ни одно блаженное видение не предстают перед вами бестелесными. Пространство вокруг вас сплошь заставлено
Мы слишком мало знаем о сотворенном мире. Если бы у нас не было осознанных чувств, если бы наша деятельность определялась некоей схемой или предписанием, мы могли бы ото всего отречься. Правда, мы и так разрушаем здание всех теорий, но это мало что значит. Наш дар, состоящий в том, что на короткие (можно сказать, выпадающие из времени) промежутки мы
Эти и другие основополагающие элементы моего мировидения я больше обсуждать не намерен. Они уже достаточно часто выдерживали испытание. Я также не думаю, что твое намерение состояло в том, чтобы их расшатать. Я, во всяком случае, вначале понял тебя так, что твое мнение сводится к безграничному возмущению жестоким обращением с теми, кому пока только предстоит стать избранными; что ты бессильно пытаешься доказать что-то, ссылаясь на распространенное в миру изречение: дескать, талант и гений - одного поля ягоды. Мне показалось, ты рассматривал лишь
Петер.
Я признаю, что мои соображения были самого трезвого толка.
Ханс.
Я хотел бы тебе возразить столь же трезво.
Среди прочего вот что: гением не восторгаются, ему верят. Он никогда не обращается ко всем, его произведения не радуют зрение и слух - или, во всяком случае, никогда не бывают полностью лишены этических и эстетических недостатков; его творчество - это персональный дар подобным ему. Букстехуде играл перед Бахом и был понят. Выступают ли такие люди в роли
Петер.
Но почему же?
Ханс.
Слушай дальше: ты заявил, что, будь у тебя свобода выбора, принял бы на себя горькую долю отверженного. Подобно тебе, и некоторые другие одиночки, рассеянные повсюду, готовы принять свое предназначение и начать безнадежную борьбу; да и гении грядущих времен тоже не свернут на путь компромиссов. Зов Микеланджело, мечтающего о судьбе Данте, другие люди будут повторять вновь и вновь - в ярости, давясь слезами, движимые логикой утопающих. Буйство добровольного самоуничтожения - во славу бедным замученным поэтам, музыкантам, скульпторам, зодчим и Богу - не закончится вместе с нами. Поэтому мы тоже должны воздвигать символические знаки (новые, в добавление к уже существующим) - памятники нашего единства; тогда те, кто решится последовать за нами, обретут помощь в этих примерах и накопят в себе столько мужества, чтобы не погибнуть от последствий первого же проявления своей воли. Поэтому мы должны прожить свою трудную жизнь до ее горького конца. Иначе мы не можем. Мы не вправе в страхе оглядываться назад - из-за того только, что смех сошел с наших губ и от нашей веры, казавшейся столь надежной, вдруг дохнуло ледяным холодом.
Видишь ли - Бог один, сотворенных же существ много. Их запутанные желания всегда будут убивать Его мудрость и милосердие. Между Ним и нами существует некое подобие. Наше сообщество в этом мире никогда не превзойдет численностью сборище безрассудно-желающих. Но как Бог вечен, так же и наши произведения сохраняются очень долго. Ты полагаешь, что только десять тысяч лет; пусть так, может, и вправду толь-
ко десять тысяч. Но все равно они переживут многие поколения людей, имеющих кратковременные желания, - тех, кто сойдет в могилу, не оставив следов. И, может, окажутся важны для сотен или тысяч
Может наступить такой день, когда человеческая масса, которая не способна умножаться, ибо она снова и снова умирает, а своим семенем лишь воспроизводит определенную норму плоти, увидит себя обставленной столь многими произведениями Духа, что более не станет уклоняться, а вынуждена будет признать правоту
Или, ты думаешь, она все-таки будет уничтожать творцов?
Петер.
Будет уничтожать.
Ханс.
Мы этого не знаем. Но я не хочу исключать такую возможность. Да и не могу. Мы не разделаемся с сотворенным миром, если лишим себя жизни - скорее уж сотворенный мир разделается с нами. Так или иначе, пока что тот пурпурный занавес - не единственное, чем мы можем прикрыть наше постыдное несовершенство.
Когда мальчики в период полового созревания стреляются или топятся - потому что чувствуют себя оскверненными осознанием нечеловеческого сладострастия, существование которого на самом деле показывает нам путь в те дали, что не приснятся ни в каком сне, - я могу только возблагодарить и восславить судьбу, даровавшую им вечность в момент их наивысшего совершенства и вознесшую их на небо во всем великолепии плоти. Пусть даже к такому решению их побудила ужасная ошибка - зато действовали они не под влиянием трезвого расчета.
Совсем иначе складывалась наша судьба. Мы вышли из детства со сверхбольшими ожиданиями, мы на ладонях протягивали жизни драгоценные камни, нам хватило разума, чтобы спокойно приспособиться к новым переживаниям. Наши сновидения обмеривали земли других людей. Мы, может, тоже грезили, что умрем или сойдем с ума, - но были сохранены для чего-то иного. Мы не сделали последнего вывода из проблемы сладострастия или неисцелимого страдания. Антихристу приходится долго терзать нас, постепенно уничтожать нашу веру, ломать силу сопротивления - и только потом он передает нас, уже разодранных в клочья, дýхам болезни и разложения. Мы должны будем погибнуть, если не победим... Но победа останется за нами. Бог уже стал для нас глиной, отданной в наши руки: наши слезы формуют его, наш смех моделирует, судорога наших ладоней убивает его застывший контур.
Мы пока еще должны жить, и этот жизненный путь не закончится, не изменится, пока один из нас не умрет; тогда мы соберемся вокруг его хладного тела, постоим в темноте и подумаем о своей любви, не имеющей силы сгореть в блаженном сладострастии - и послать наши души в иной мир, чтобы они там искали умершего и нашли его или погибли.
Мы больше не способны летать, не можем поднять бунт в духе, трагическая судьба нам не уготована, наши мысли сталкиваются между собой уже под черепной коробкой, они не выставляют свою борьбу на обозрение всему миру. Это очень печально: мы добрались до того поворотного пункта, где нам придется добровольно взвалить на себя безнадежную работу. Нас не ждет ни вознаграждение, ни счастье. Опьянения новыми открытиями тоже не будет, видения из любовных садов наших предшественников скукожатся, губы наши останутся жесткими и иронично изогнутыми даже в присутствии живых мальчиков. Никакого зова с наших уст больше не сорвется -только суждение.
Эмиль.
Нет!
Ханс.
Вы должны либо принять Марло, либо выбросить его произведения и самого автора в очко сортира, стенки которого исписаны скабрезными шутками, - и с Бахом то же самое. Хватит ли вам мужества, чтобы от него уклониться? Может, вы хотите вооружиться риторикой тех, кто привык жить легко? Или вы влюблены, и потому небо пред вами открыто? Или Боккаччо для вас - что-то иное, чем сказка?
Эмиль.
Мы не видим света и все-таки хотим верить в него.
Ханс.
Мой дорогой мальчик - ты плачешь? Я больше не могу плакать. А когда
Но у нас есть право с обжигающей неумолимостью спешить вперед, сперва делать больно, а утешать - очень нескоро.
Так можно довести бедолагу до того, что он будет не в своем уме. Я бы посоветовал всем родителям убивать детей, чтобы те никогда не узнали, в каком образе мы мыслим себе смерть.
Эмиль.
В каком же?
Ханс.
Ты прекрасно знаешь, только не хочешь об этом думать.
Эмиль.
Ничего я не знаю. Скажи!
Ханс.
Кого-то пригвождают к кресту; но прежде, чем он умрет, ему дубинкой ломают надвое берцовые кости. Ладони его отделяют от крестовины, чтобы освободить место для другого. Тогда его тело падает, подкашиваясь в коленях, острия сломанных костей выступают из порванной плоти. С этим ощущением он к вечеру и умирает.
Эмиль.
Хватит, хватит! Я понял: душа наша навечно потеряна; она не может забыть боль и потому должна погибнуть.
Ханс.
Мы хотим что-то предпринять, что-то вполне серьезное. Мы не хотим забывать. Мы не хотим забывать ни о чем. И душа наша вовсе не потеряна. Просто мы должны помнить о каких-то вещах.
Петер.
Все новых и новых? Ты хочешь исчерпать свои силы?
Ханс.
Брось! Я прекрасно знаю, что говорю я один, вы же только аккомпанируете моим словам выражением глаз и жестами. Наберись терпения!
Мы дошли до того, что статуи греков нас больше не удовлетворяют - эти тела, которые не склоняются перед душой, не желают погружаться в пространство внутренних видений, способных обнажить даже внутренности. Остаются тогда лишь разрозненные скульптуры из тысячелетних соборов и произведения Микеланджело. От него мы отвернуться не можем: у него анатомия так бесстыдно обнажена. Дело даже не в том, что его тела стоят обнаженные, с сознанием своей зрелости... Когда на него находит такое желание (вместе с ледяным дуновением его провидческих глаз), он иногда посылает свои руки ощупывать пах, и они что-то находят и теряют, опять находят, движутся дальше. Тогда резец заставляет внутренности подняться к самой поверхности живота.
Мы часто сидим над анатомическими листами Да Винчи. Вы ведь об этом помните?
Эмиль.
Да, да! Это ужасно - то, что нам там нравится.
Ханс.
Ты так говоришь. На деле все обстоит по-другому. Разве ты стал бы смеяться над кем-то за то, что его прибили к кресту или отсекли ему голову? Так почему бы не пропеть хвалебную песнь всем этим местам муки и сладострастия, прибежищам самых пылких душ? Можем ли мы вообще - после всего, что узнали - запрещать нашему чувственному восприятию проникать под кожу живого существа? И должны ли, есть ли в этом смысл? Я полагаю, что нет.
Мы умеем думать. Людей зачинают и рожают. Каждый новый маленький человечек дает нам знания о
Рембрандт своевольно и упорно напоминал нам об этом. Он ничего не исключал - даже когда знание приходило к нему через посредство преступления, совершенного другими.
Петер.
Что есть преступление?
Ханс.
Нам следует освободиться от самого этого слова, несущего на себе отпечаток сенсационно-сладострастной брутальности: оно связано с письменно зафиксированными определениями справедливости - с юрисдикцией. Я же имею в виду простое понятие греха, которое лишь изредка пересекается с условной и необъективной категорией
Эмиль.
Кто же этого не знает!
Ханс.
Да, кто же не знает! Правда, Петер задал вопрос, и мне кажется, что я не могу просто так, не опасаясь возражений, дать короткий и исчерпывающий ответ - потому что в наше время развелось, наверное, больше, чем когда-либо прежде, деградировавших людей. Леонардо называл их
Длинный ряд таких
Вы поймете меня на основании уже сказанного и того, что последует дальше.
Но все это громоздится и становится необозримым. Как огромная лужа, расползаются повседневные жесты. Общие фразы разрастаются сверх меры. Обязательные слезы, бессмысленный смех, деторождение и смерть в виде семени и гнилостных испарений, могилы и все новые ощущения... О мой Боже, а Ты молчаливо шагаешь со своей болью по разным землям; Ты прячешься в ельнике, кутаешься в туман, я нахожу Тебя в укромных местах, но мне приходится вновь Тебя покидать, Ты ускользаешь от меня, погружаясь в море, и я напрасно брожу вдоль берега... О, позволь дотронуться до Тебя, чтобы мне хватило сил отвести взгляд от бесплодной пустыни! Сочти меня достойным Твоих слов, чтобы я стал мудрее и научил свою душу проходить мимо мест
(
Мне остается лишь прирасти к земле или принудить себя к жестокости неосознанного конца. (
Эмиль.
Ханс, Ханс!
Ханс.
Разве не так: кто пожелает себе хотя бы малого удовольствия, того следует считать халтурщиком?
Разве не так: кто не знает меры в сладострастии, является врагом всеобщего блага?
Разве не так: кто дерзает жить, станет обидчиком не только для своих друзей, но и для малозначимых посторонних, которые объявят его еретиком и проклянут?
Разве не так: все это и есть наша судьба?! И мы разделяем ее с самыми отверженными - отбросами и следствиями определенных событий; с теми из подобной нам чувствующей плоти, кто относится к наилегчайшим или - к тяжелым, как металл. И для нас не предусмотрено никакой помощи; аристократы оскорбляют нас, а чернь подвергает насилию. Мы всегда будем заниматься работой, которая им представляется бесполезной. С помощью новой абстрактной звуковой фигуры мы будем доказывать себе существование нас самих и Бога, будем создавать новую реальность невиданной глубины или пространственной протяженности. Но наш труд не будет оплачен, потому что всем другим нравится только давно известное, захватанно-умеренно-жиденькое, плоско-холодное, слабое. Нас бы вообще оставили без хлеба насущного и объявили недееспособными, если б узнали, каковы мы без маски. А между прочим, ходить без маски и фартука - такова наша мечта о совершенстве. Исполнись она, это неминуемо повлечет за собой смерть от руки палача.
Петер (
О, мы ведем себя достаточно спокойно и сдержанно. Нас, может, и будут оскорблять, но жизнь не отнимут. Мы можем положиться на своих сограждан и на их ограниченных детей: трудно поверить, что тем или другим хватит мужества и желания, чтобы соблазниться нашими идеями.
Ханс.
Но сейчас давайте подумаем о другом - среди прочего и о том, о чем я хотел сказать.
Потому Бог - это юное тело; потому Он - пылкий друг Микеланджело; потому Его мягкая кожа покрывается мурашками, когда Он оказывается на свету в гигантском соборе.
Кажется, это противоречит тому, что я говорил раньше.
И все же мы можем хотеть только одного, можем жить лишь одним - стремлением уподобиться этой наивысшей мере: отображению нашей души из какого-то иного мира!
Таков Бог - и мост, по которому прошли Его стопы: как шагает туман, как на ощупь движется тоскование, как - в сновидениях - длится в нас ощущение потаенных телесных сосудов, или смятение в мошонке, или осознается беременность матерей... и как всё это спешит, опережая смерть, нитью протягиваясь сквозь годы.
Они лежат в земле и гниют: те, кому Он на краткий срок даровал способность чувствовать Его тело; но когда-то они стонали от неуспокоенности. Я уверен, что на этом и возвожу свое здание, потому-то и верую, потому и кричу: потому что
Судорога в руке прекратилась, я снова знаю свой путь. О, это страшно - остаться одному, без знания о Боге: ты унижаешь Его, не сознавая этого; оскорбляешь своими молитвами, не желая этого; бежишь от Него, из-за какого-то ложного представления, и потом ищешь Его снова.
Рембрандт своими руками копался в промежностях женщин: его возбуждали моча и плоть. Кобыл и жеребцов он любил из-за их половых органов, и только у мальчиков ему нравилась узкая грудь, еще ни разу не выгибавшаяся под воздействием плотского желания... Произнеси же свой приговор, мир! Прокляни его, не облизывайся на произведения его кисти, если ничего не знаешь об их оборотной стороне, не убивай его посмертной славой! Он был расточителем, слышишь, шлюха Мир: золото и драгоценные камни значили для него больше, чем твои пороки, прикидывающиеся чем-то пристойным. Прокляни же его за это! ибо он был плохим семьянином.
Натяни на себя толстые штаны, они скроют твою половую принадлежность, накинь плащ скромности, скрывающий твою смерть! О, наберись же мужества и прокляни его и всех подобных ему; не забудь, стоя у могилы, о жаре их жизни, не прощай им их ошибок, обрати их уродство к солнцу, чтобы мы увидели их во всей добровольно принятой ими на себя отверженности и поняли: таков Бог.
Пока что ваши книги лгут и искажают их облик, в ваших лживых рассказах их руки становятся терпеливыми, а тела теряют внутренний жар.
Но созданные ими произведения свидетельствуют против вас!
Вот Микеланджело: побейте этого мастера камнями, побейте камнями, ибо он богохульствовал! В тысячекратной телесной обнаженности он изобразил Его - Его, своего мальчика для утех!
Слушайте же, преступление это вот что: быть всегда умеренным и
Что такое незначительный дефект, который человек с неосознанной чувственностью претворяет пусть даже в тысячу эротических актов насилия, по сравнению с виной, которая присуща государству уже в силу
Что такое грязные рисунки в сортирах по сравнению с угрозой страшной катастрофы, исходящей от городов и фабрик?
Эмиль.
Ты говоришь, взываешь, как если бы нас тут не было; но я чувствую, что с нас спадают цепи, что мы становимся свободными.
Ханс.
И... что есть все же сокровенные пути, по которым мы можем двигаться, что честолюбие наше не пропадет понапрасну, что наступит день, когда мы вправе будем сказать: мы достигли цели,
Петер.
Мы не хотели забывать.
Ханс.
Мы не хотим забывать. Да и не можем. Иначе призрак переживания некоего мучительного часа будет нападать на нас в пустые ночи и не захочет от нас отступиться, нам придется лить слезы, чувствовать себя покинутыми без надежды на спасение... Но мы хотим предложить убежище всем измученным и хулимым, хотим спасти
Сегодня вечером мы станем едины на этом пути.
Эмиль.
Все же наша жизнь не пропала зря.
Петер.
Наша вера не пошатнулась, хотя мы и опустошили кубок, полный горечи.
Ханс.
Мы говорили о сладострастии и о расточительстве. Мне осталось упомянуть работу... Мы, правда, пришли к единому мнению, что Платон неправ, - и, тем не менее, существуют как полезные, так и бесполезные вещи, как божественное, так и неоправданное честолюбие, как блаженная, так и затхлая смерть. Мы не можем отрицать наличия противоположностей, но наше расщепленное надвое восприятие мы венчаем
Но не всякую работу имею я в виду: не ту, что, разделившись на тысячу профессий, попусту расточается на слабые творения; а ту другую, что постепенно стала рабовладельцем нашей души, что с присущей ей последовательностью периодически навязывала нам и мрак ничего-не-делания, что стала причиной наших неудач, что могла бы быть для нас высочайшим блаженством, если бы не несла с собой цепенящего осознания бесполезности борьбы, которая длится уже много тысячелетий... Мы вошли в неприятное соприкосновение с государственными законами, потому что убеждены в правомочности-такой работы. Мы протестовали, когда соборы выбирались в качестве военных мишеней или случайно гибли в результате артиллерийских обстрелов. Но мы не поддерживали уличных революционеров, которые на словах проповедуют уважение к человеческой жизни, на деле же раздают оружие идиотам или духовно убогим, чтобы те убивали и грабили своих сограждан, отбирая у них деньги и золото.
Мы вступили во владение древним наследством; и в связи с этим попали в отдаленнейшие дали. Тысячи раз расходимся мы во мнениях с миром, и лишь один раз на тысячу наши с ним желания совпадают. Но стоит ли упоминать о таком мнимом единстве, если оно приводит к тому, что нас понимают неправильно? Свое знание мы вобрали в себя вместе с ледяным предсмертным дыханием умирающих, которые прекратили работу Невовремя, или - своевременно, или - заблаговременно. Из наших благ ничто не принадлежит этому миру. Он может повлиять только на воздействие наших работ - повлиять посредством устрашающего насилия.
Но мы не хотим, чтобы этот мир нас наказывал; наше ярмо должно быть легким; свойственное миру пламя вечной катастрофы нас опалить не должно. Мы, конечно, будем видеть ужас развалин, не сможем отвести глаз от дымящих фабричных труб и гудящих пожаров; но мы будем знать и то, что где-то истекает мужское семя, что новые плоды созреют в материнских телах и снова появятся люди с редкостным биением сердца, настроенного на вечность, созвучного событиям сновидчески-близким и сокровенным; люди, способные петь и ходить, не зная усталости, знающие странное учение о любящем, который должен убить, об отстраненной, но пылкой симпатии к кобылам, о поцелуях мальчиков и об их делах, о скалах, которые кто-то мыл и оттирал собственными руками. Я должен стать поэтом. Я должен стать судьей. Я должен проявить силу, чтобы обрести знания, я должен наполниться плачем. Но по ту сторону этой беды моя жизнь будет спасена.
Я отыщу тех, кто родился от редкостной крови, в ком элементы их предназначения созрели и бодрствуют. Тех, кто отказался от звезд, потому что звезды обманывают относительно цели, высасывают земную тяжесть, без которой ничего не понять. Тех, кто осознал, что их Бог, осязаемо близкий Бог, даровал себе и
И только с помощью такого знания, порывающего с любыми компромиссами, молодые руки опять сумеют создать нечто новое. Страх перед демонами нашего времени должен сохраняться, отвращение к ним должно распространяться по земле, иначе не защитить хрупкие творения: распространяться по мостам - тем особым сооружениям, которые умеет выстраивать фантазия. А нежеланные мучения пусть рассыплются в прах благодаря такому страху!
Петер, Эмиль.
Но как же это может произойти?!
Ханс.
Я перестану писать драмы, которые развлекают. Я пойду по улицам и буду говорить с людьми. Я буду сопровождать каждого до перекрестка, где навстречу выйдет другой человек, и потом начну говорить с тем: я буду к нему принюхиваться, присматриваться. А когда встретится следующий человек, я его оставлю. И только тех буду я сопровождать дольше одного дня, кто знает, как употребить мои слова, - а через день я таких заберу к себе и исключу из общего жизненного потока: я сам определю им судьбу в соответствии с их достоинствами и призванием. Потом я пойду дальше, буду преследовать каждого по пятам, пока его бытие не потеряется, столкнувшись с бытием другого человека, и не уступит место иной вариации, потому что сам он не обладает силой, потребной для основательной компоновки фуги. Закончить с этим я намереваюсь только тогда, когда кто-нибудь умрет под моими руками. Потом я укроюсь в уединении, сочтя, что теперь достаточно, -и на долгое время: мне нужно будет поразмышлять о том, что мне открылось. А тех, кого я отделил от массы мусора, я буду обучать: делать из них скульпторов, мастеров и мальчиков для утех. Вы будете жить со мной как мастера, слуги и мальчики для утех... И те познания, которые я извлеку из случившегося, я запишу, пусть даже это будет лишь
Лишь так (послушайте, я снова прихожу к этому выводу!) мы еще можем приблизиться к пониманию того, какой закон - безошибочным и совершенным образом - управляет миром, который принадлежит нам и всем прочим тварям, и что бурчат-подсказывают находящиеся глубоко в нас, спутанные, но исполненные формы, тяжелые и ленивые до безобразия, теплые и соблазнительные до слез, далекие и тихие до самой смерти, малодушные, но послушные мальчишеским рукам розоватые кишки.
Это будет метод, противоположный тому, которому я следовал до сих пор и который так настойчиво рекомендовал мой школьный товарищ Диппель. Я раньше описывал себя, одного человека: как он живет и спит, видит сны, кушает и испражняется, и что думает и что чувствует, из-за чего жалуется и плачет и что восхваляет, и какие у него тайные волнения, в чем для него удовольствие и спасение... Но теперь я буду говорить только о тех, кто - в своем сознании - доводит сотворенный мир до совершенства. Ни о том, что они едят, как спят, как ходят, стоят, жнут, сеют. Я теперь хочу показать их самих: их работу, их сущностное бытие, истекание их сверхчеловеческой потенции.
Петер.
Уже десять часов. Мы могли бы еще прогуляться по улицам. Небо сегодня должно быть совершенным резонатором для наших слов. В комнате душно и тесно. Ты вот говорил про соборы и колонные залы. Но эти стены скоро снова измучат, унизят нас; такому трудно противостоять... Пойдемте!
Комментарии
Янн начал писать драму в Норвегии, между августом 1915 и февралем 1917 года. Вернувшись в 1918-м в Германию, он решил доработать и издать «Пролог» как самостоятельный текст и издал его в 1921 году, в «Маленьких публикациях религиозной общины Угрино». Текст переведен по изданию:
Стр. 243.
Стр. 245.
Стр. 247.
Стр. 248.
Стр. 251. Знаменитый Давид стоит с раненой рукой. В 1527-м, во время волнений во Флоренции, левая рука Давида была разбита на три части. Тринадцатилетний тогда Вазари вместе со своим другом подобрал и сохранил обломки; рука была восстановлена по приказу герцога Козимо в 1543 году.
Стр. 254. ...
Стр. 256. ...на место всех тире, которые оставил Бюхнер... Имеются в виду неоконченные наброски Бюхнера к пьесе «Войцек», заканчивающиеся такой сценой (в русском издании - Бюхнер, стр. 214 - перевод неточный):
Морг.
Хирург. Врач. Судья.
Судья.
Хорошее убийство, настоящее убийство, прекрасное убийство. Лучше и требовать нельзя. Давно уже у нас ничего такого не было.
Врач.
–---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------.
...
Стр. 258. ...
Стр. 260. Я, во всяком случае <...> Мне показалось, ты рассматривал лишь проекции их сущностей в этом мире. Вариант этого места в неопубликованных набросках драмы: «Я, во всяком случае, вначале понял тебя так, что твое мнение сводится к следующему: гения, как такового, не следует ценить больше и выше, чем понятного всем ученого или умеющий нравиться талант, поскольку гений пробуждает не больший и не более возвышенный восторг, чем эти двое. Короче, я, как тебе показалось, рассматривал лишь проекции их сущностей в этом мире. И не вспоминал о Боге».
Стр. 261.
Стр. 266.
Стр. 267. ...
Стр. 273. ...знающие странное учение о любящем, который должен убитъ... Ср. «Угрино и Инграбания», стр. 127-129.
...
Ученики
Историческая трагедия
<Фрагмент>
Место действия: Данциг, около 1400 года
<Действующие лица>
Франц из Йевера
Янн из Ростока
Мастер Генрих из Штральзунда
Петер Вискуле
Франц из Йевера, Янн
Франц.
Чего еще ты хочешь?
Янн.
Будто не знаете...
Франц.
Ты не желаешь обременять себя клятвой. Трижды уже прошлись мы по сеням. С меня довольно. Упрямец не переступит порога двери, ведущей внутрь.
Янн.
Я хочу...
Франц.
Только на словах. На жертвы ты не готов. Думаешь лишь о выигрыше. Ты не предался безоговорочно ни мне, ни Символу. Что принуждает тебя вникать во все это? Легкомыслие молодости? Любопытных охаживают по спине ремнями из свиной кожи.
Янн.
Прогоняете... А тогда зачем позволяли скороспелому кобелю неделями крутиться возле священных сосудов?
Франц.
На твоем лбу я вижу отметину, пренебрегать которой не вправе.
Янн.
Не вправе, не можете... Тогда действуйте! Отметина - у меня в глазах. Один из них серый. Другой зеленый. Моими руками заявляет о себе грядущая буря.
Франц.
Тебя бояться должно мне...
Янн.
И что же?
Франц.
Я просто жду. В тебе я сдерживаю буйство крови. Ведь не могу тебя учить я дальше, пока не выскажешься предо мной, не обнажишься, чтоб больше не осталось тайн меж нами.
Янн.
Купить я должен...
Франц.
Да, но не товар. Могу ли говорить, тебя не зная?..
Янн.
Вы ежедневно видите меня. Тот, кого видите, и есть ваш собеседник. Кого погладили, а он вас оттолкнул. И накричал, как будто сам он - мастер. Осьмнадцать лет ему, он ищет только вас, он прибыл из Ростока. Но - случайно. Корабль, из Данцига приплывший в город мой, стал поводом. Я не богат, не беден.
Франц.
Не человека описал ты мне и не животное. Хочу я больше знать. Осьмнадцать лет... Ребенок ты? Мужчина? Мужчина - и не встретился с любовью? Неужто на разврат ты падок, и...
<
Янн.
Мужчина я. И доказать могу вам. Только - к моей душе приблизитесь тогда, что мне противно.
Франц.
Но этого как раз хочу я. И требую. То будет плата мне. И я не отступлюсь. Я жизнь свою тебе доверить должен, непостоянному. Узнав всё, сможешь ты меня предать, я буду четвертован. А сила жить во мне увяла. Слишком много я знаю, чтобы радостно дышать, и к боли я не глух. Залога ты не дал мне - уходи же, поторопись. И так ты об Искусстве много знаешь. Что, коль придет тебе охота двулично миру подмигнуть - глазом праведника и другим, злодея? Словно ты - подручный палача? Тогда бежать придется мне, себя спасая, к монарху Польши, чтоб дремотный сок ему варить.
Янн.
Я не предатель. Мстить беспомощному одиночке - такое в голову мне не придет. Прийти не может. Сомневаетесь, что я могу молчать?! Я в этом городе молчу пред каждым. Найдите женщину, чьи руки хоть однажды обвили шею мне! Да что там женщину - хотя бы слово, которое во сне я прошептал. Я снов вообще не вижу. В Данциге остался ради вас. Хочу у вас освоить ученье темное, закон творенья... И я отнюдь не глуп, отлично знаю, что догму таинств должен я отринуть. Как многое другое. Я уж это сделал. Читал я книги, не совместные с Писаньем.
Франц.
Ты говоришь сейчас с намереньем нечестным. Противишься моей ты цели, хочешь от выполненья уклоняться, как и прежде, того, что требую. А то, что ты читал, - для лет твоих младых, быть может, было ересью взаправду. Да толку что в том мужестве нестойком, коль, проявив себя однажды, не растет? Теперешний твой возраст ненадежен. Кто станет на юнца рассчитывать, который еще и с женщиной не переспал?
Янн.
Так требуйте! Давно я понял, что... Меня вы любите сильней, чем вам пристало. И на лице у вас - следы моих ногтей. Но коль не будете учить меня всерьез, не проведу здесь больше и недели. Вот я стою пред вами. Хорошо: меня разглядывайте, сколько вам угодно. Но прикасаться я к себе не дам.
Франц.
Так говорят незрелые юнцы. Я не слепой. И вижу, что красив ты. Я ж человек в годах, и потому во сне нередко юных вижу. Ты слишком щепетилен.
Щепетильность может ученью помешать, ибо в божественных законах
Янн.
Прекрасно - пусть всё будет
Вы требуйте. Я все исполню, кроме... одного. Взамен однако я хочу все ваше знание, и веру, и умения, и ложь.
Франц.
Прибыток мой не так уж и велик. Но все равно, согласен я на сделку. С тобой я заключаю договор. Во-первых: поклянись молчать, что б ни услышал. А коль нарушишь клятву, примешь смерть. Поклясться должен ученик лишь в этом.
Янн.
А чем мне клясться?
Франц.
Богом - как положено — клянись.
Янн.
(Неужто - Богом?)
Разве я - от Бога, чтоб клясться именем Его?
Франц.
Не сомневаюсь. Красоты в глубинах ада нет.
Янн.
Как — нет?
Франц.
Еще узнаешь ты об этом.
Янн.
Так значит, Бог - не только Добрый Пастырь, дух раболепных и послушных стад?
Франц.
Его зовут Абраксас. Это имя не поминают на молитвах всуе. Лицом к лицу Его никто не видел.
Янн.
Не видел... Но тогда откуда Его знают? Не видя, как же чувствуют Его? Как распознать, что нам о Нем не лгут?
Франц.
Он существует. Учим мы закону Бога. Законом этим сами и живем. Им, как напитком, жажду утоляем. Нас всюду привечает образ Божий.
Янн.
Взаправду? Покажите мне его.
Франц.
Смотри.
Янн.
Я вижу здесь лишь самого себя.
Франц.
Так значит, ты и есть тот образ Божий. Как и написано в священных книгах.
Янн.
Не понял ничего. Но я
Франц.
Дай руку. А глаза прикрой. Вот, ты клянешься Богом, что все услышанное похоронишь в сердце, под страхом смерти. Твоего ответа мне не нужно, ни «Да», ни «Нет». А только - каплю крови. Зубами вырванную из руки твоей. Беда, коль закричишь. Это отменит клятву. (
Теперь ты ученик.
Янн.
Так требуйте. Быстрей и больше - всё. Но только так, чтобы за час один желанья ваши мог бы я исполнить. Лишь час готов терпеть я, что обобран. Предаться лично вам я не хочу. Духу, пожалуй: Символу - не вам.
Неведомому Богу кровь отдам, но не губам вашим, чтоб ею опьянялись изо дня в день. Как наслаждались вы! Как глубоко мне руку прокусили. Скорее нашу сделку завершим, коль Бога вы служитель, а не ада!
Франц.
Меня неправильно ты понял, как всегда. Твое ли дело, вправду ль наслаждаюсь я должностью моей? Твоим утехам я ведь не мешаю, да и не знаю их. Зачем судить так строго? Коль хочешь выигрыш ты получить, терпи. А будешь мне противиться, ученье тебе безрадостным покажется и чуждым, лишенным кристаллического блеска. Нас отличает от безумцев то, что Символу всецело предаемся и не считаем чуждою Познанью часть никакую тела иль души. В конце придется заплатить сполна за мудрость нашей веры. Квадры мирозданья нашего - поштучно - палач из тела вырвет; все, что сердце, ликуя, познавало, что вливалось в душу тысячей потоков, - сокровища все эти поневоле уступим палачу, уступим... их
Янн.
Я не боюсь, не струшу ни пред чем.
Франц.
Еще я должен знать, кто ты таков. Как ты родился, как тебя растили... И к какой стремишься цели.
Янн.
Коли так, услышьте, чем я живу, что мучает меня. Родился я в Ростоке. Мать была почти ребенком в день, когда отец мой на ложе с ней возлег - с четырнадцатилетней. Женой законной сделав. Он и сам тогда был юношей; семьи богатой отпрыск, свою он юность прожил невпопад. Я не успел еще родиться, как, женой пресытившись, к друзьям он обратился, их губ искал (рассказывали мне). Теперь, друзей лишившись, живет он одиноко, как скала, изобретая странные приборы. Играет с рычагами и с кругами... Я же, покинув лоно матери, три дня лежал у белых, как кора берез, грудей. Потом отец явился к нам со свитой разряженных красоток. Эти бабы с соизволенья отчего меня у матери украли. Повзрослев, узнал я, как она кричала и молила оставить ей меня, но все напрасно; как груди, словно фрукты, налитые, отсутствия младенца не снесли - гноиться начали; и только после долгой болезни мать с подушек поднялась, спасенная своим пресветлым духом.
Мне дали мать вторую: на конюшне к кобыле поднесли. И стал я жеребенком, этими руками хватал не грудь, но шелковые ляжки, из вымени сосал я молоко. Мне братом сделался жеребчик юный. А буро-рыжи волосы мои благодаря кормилице, лисице. Но полгода прошло, и опустели соски ее. Тогда меня опять снесли к кобыле, на сей раз - буланой. Потом вернули к рыжей - потому, что жеребец покрыл ее и новый жеребчик родился. Когда я начал понимать, что видят глаза мои, то выяснилось: я живу в поместье тетушек. Они, бесплодные, меня растили - со всею ненавистью той, что от бесплодья, со всей любовью, на которую способны лишь женщины, не знавшие любви. Так получилось, что, даже взрослея, я вечно обретался на конюшне. Дом тетушек, в котором мог бы жить, холодным мне казался. Слаще было на соломе спать. И с матерями я не расставался. Число их умножалось. Все кобылы окрестные мне молоко давали. Я - отпрыск рода их. Хоть человек по виду, а все ж - не человек. В двенадцать лет еще сосал я вымя. Много раньше начал скакать на них, на матерях, - как жеребец. Соперника убил я камнем, жеребенка, чтобы приникнуть к матери его.
Я вырос крепким близ зверей тех крепких. Не как моя болезненная мать, не как отец, что в одиночестве теперь руками бледными приборы собирает.
Неудержимо буйствует во мне звериное шальное молоко. И наделен я свойствами иными, чем люди те, с которыми встречался. Что им по нраву, я насмешкой уничтожу; что им про-
тивно, то меня влечет, то всеми силами готов я защищать. Итак, порочен я, по всем статьям. Не собираюсь возводить то мирозданье, к которому они стремятся. Наплевал на таинства церковные; презрел и звон колоколов, и то, чему нас в церкви учат.
Скакать на лошади - да, это сердцу любо. Поглажу ноздри -и рука дрожит. С любого выгона приветствуют меня веселым ржаньем жеребец или кобыла.
Франц.
Какая дивная судьба! Ты не безбожник. Кобыла, жеребец - не вышли ль, как и мы, из Божьих рук? Тебя Он посвятил определенной цели. Ради коей и был ты выкормлен животными. Не должен пускать ты в душу подозренье, будто порочен ты и проклят. День придет, ты
Янн.
Молчи! И - похоть зверски-неуемная, в придачу. Я гнался, как борзая, за душой, искал совета доброго в злом сердце. И ничего в себе я не нашел. И не нашел, к кому воззвать я мог бы. Коль с губ моих сорвется слово
Франц.
Ты полон
Янн.
Неужто вас в свою я веру обратил?!
<
И нечему у вас мне научиться?
Франц.
Не заносись... Ты ничего не смыслишь в священных числах, в звездах и знаменьях. Ты не умеешь сок растений редких в питьё блаженного забвенья превращать, и с ядами ты не знаком.
А главное, не знаешь, как собственную жизнь подспорьем сделать - посохом, с которым ты к мастерству когда-нибудь придешь.
Янн.
Сужденье ваше обо мне неверно. Я вернулся в Росток... быком, которого влекут на бойню. Во мне в период созреванья пробудилась тоска огромная, и не в слезах искала выход. Но... каждый зверь, над коим был я властен, служить мне должен был своею мукой - терпеть мучения от рук моих. Кровь тех зверей хотел я видеть, кровь и боль. Лишь сидя на спине кобыльей, материнской, я эти изуверства забывал и успокаивал на время злое сердце.
Все началось, когда помощник мясника в поместье заглянул к двум тетушкам моим, чтобы купить скотину подешевле. Я издали за сделкой наблюдал, а как он прочь поехал - юный, статный, - последовал за ним. Меня к нему влекло, как если бы его я полюбил любовью первой...
Вынужденный странствовать с ним вместе, попал я в дом к отцу. А после, скоро, - к девственноликой матери моей <...>
Комментарии
Ханс Хенни Янн работал над пьесой в 1926 году, но неожиданно прервал работу, объяснив это в ответе - от 12.6.1926 - на письмо заинтересованного в публикации театрального издательства (Шаушпиль-ферлаг) так: «Работу над „Учениками" я временно приостановил под впечатлением от жалкого финансового успеха, который имела “Медея”. <...> Я, следовательно, прошу Вас сообщить в Кёльн [кёльнскому театру. - Т.Б.], чтобы они не рассчитывали на завершение „Учеников" в обозримом будущем, ибо той музы, которая могла бы побудить меня писать драмы, уже нет со мной рядом».
Перевод выполнен по изданию:
Стр. 282.
Стр. 286.
Глосса о сидерической основе поэзии, искусства сгущения
[1927]
Сильнее, чем когда-либо прежде, тяготит каждого европейца, чье призвание - иметь дело со словами, то обстоятельство, что их так редко удается употребить недвусмысленно. Слово не стоит в пространстве, как статуя; предложения не движутся по кругу, как полифоническая волна канона. Непонимание, непонимание, непонимание - вот урожай, который вновь и вновь попадает в ригу. Почему? Общеупотребительные слова отлучены от символической силы. Жизнь высасывает ее из тощих грудей философии. Только слово, которое рождено самой философией, иногда обретает прозрачность кристалла, отшлифованного человеческой рукой, - ценой утраты дикости естественного роста.
Большие поэты пытаются вернуть речи магическое значение. Они сгущают смысл, создают для него связи с окружающим миром, с Универсумом, с прошлым и будущим. Помимо простого словесного сообщения появляется некое
Жесткий и радикальный пример такого рода - короткая фраза Бюхнера в его «Войцеке»: «Андрес, не иначе это все франкмасоны!» Здесь
Символические действия, еще встречающиеся в современной поэзии, почти всегда воспринимаются как банальные новшества, если люди не понимают их цели. По этой причине наши лучшие поэты не привлекают к себе внимания и не находят последователей. Они становятся мучениками не только в силу своей натуры, расщепляющей их на две части, на революционера и консерватора, но и потому, что язык наподобие китайского или древнеегипетского в принципе не переводим. Из двадцати пяти букв нельзя создать никакого соответствия для неисчерпаемых знаков. Расшифровка таких языков - это процесс фильтрования, при котором теряются ключи к тайне... Вот представьте себе, что кто-то говорит или думает о древнеегипетском слове «женщина». Оно не однозначно, не ограничено; и обладает столь высокой степенью холодного абстрагирования, что для поэта она неприемлема. Как ему быть с тем, что египтяне писали, собственно, «женственный человек»? Ему такое понятие ни к чему; а поскольку он от него отказывается, он у себя в духе апеллирует к нежным и сладостным переживаниям, испытанным миллионами людей. Но он заблуждается. Разного рода трудности - отсутствие среди нынешних людей единомыслия, давление повседневности - убивают его намерение. Он, отчаявшись, начинает совершать ложно-величественные жесты: скандирует слово по слогам или изгибает фразы таким образом, чтобы содержание слова расширилось. Вдруг кто-то ему говорит, что существует язык, в котором слово «женщина» включает в себя знак луны. И тут он чувствует, как его обессиливший ум цепенеет, и начинает мечтать о языке
Нетрудно убедиться, что в культурах, опирающихся на язык изображений или символических знаков, где каждое новое слово есть лишь расширение одного из хорошо обоснованных представлений об устройстве сотворенного Универсума или земного мира, любое трагическое событие
Не что иное как
Времена выросли и удлинились.
А предшествовали этому священные эпохи становления, лишенного боли: времена богов и их прародителей.
Когда вверху не названо небо,
А суша внизу была безымянна,
Ансý первородный, всесотворитель,
Праматерь Тиáмат, что все породила,
Воды свои воедино мешали.
Тростниковых загонов тогда еще не было,
Тростниковых зарослей видно не было,
Ничто не названо, судьбой не отмечено,
Тогда в недрах зародились боги,
Явились Лахму и Лахаму и именем названы были.
Тогда родились Аншар и Кйшар.
Неподражаемо удалось здесь слову описать время.
Это - пробуждение самого искусства поэзии. Ей выносится приговор, что отныне ее судьба всегда будет связана с течением времени: ни один поэтический образ не сохранится неизменным на протяжении столетий. Позже у поэзии появится спутница, музыка - более дружелюбная сестра, способная оторваться от текущего времени и вознестись в поющие эмпиреи бесконечности. Поэзия же - самое земное из искусств, самое человечное, самое непритязательное, но и самое необузданное, загнанное в поток времени, дальше и дальше уносимое им от изначального божественного истока; прибежище для еретиков, обездоленных, бунтарей, буянов; скорее яростное оружие, чем нежная утешительница, скорее разрушительница, чем любительница покоя; поэзия черпает материал из звуков человеческой речи, впитывает оттенки каждого проходящего года и стоны, доносящиеся из подземного мира; она будто бежит, расточая себя, по единственному оставшемуся ей пути: по дороге человеческих страданий.
С гневом выпевается в «Эпосе о Гильгамеше» вечная жалоба на страдание, которое, однажды пробудившись, с тех пор отбрасывает мрачную тень на мир. Возникновение времени принесло живущим смерть. Смерть - это тот конец, с которым всегда кончаются и полномочия поэтического искусства, хотя каменные боги продолжают сидеть на тронах.
Как не впасть моим щекам, голове не поникнуть,
Не быть сердцу печальным, лицу не увянуть,
Тоске в утробу мою не проникнуть,
Идущему дальним путем мне не быть подобным,
Жаре и стуже не спалить чело мне,
Не искать мне марева, не бежать по степи?
Младший мой брат, гонитель онагров горных, пантер пустыни,
Энкиду, младший мой брат, гонитель онагров горных, пантер пустыни,
С кем мы всё побеждали, поднимались в горы,
Схвативши вместе, быка убили,
Погубили Хумбабу, что жил в лесу кедрóвом,
На перевалах горных львов убивали,
Друг мой, которого так любил я,
С которым мы все труды делили,
Энкиду, друг мой, которого так любил я,
С которым мы все труды делили, -
Его постигла судьба человека!
Дни и ночи над ним я плакал,
Не предавая его могиле, -
Не встанет ли друг мой в ответ на мой голос?
Шесть дней миновало, семь ночей миновало,
Пока в его нос не проникли черви.
Устрашился я смерти, не найти мне жизни.
Словно разбойник, брожу в пустыне:
Мысль о герое не дает мне покоя -
Дальней дорогой бегу в пустыне;
Мысль об Энкиду, герое, не дает мне покоя -
Дальним путем скитаюсь в пустыне!
Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землею,
Энкиду, друг мой любимый, стал землею!
Так же, как он, и я не лягу ль,
Чтоб не встать во веки веков?
Тревога врывается в жизнь вместе с жесткими понятиями, она овладевает грезящим умом и навязывает ему более трезвый взгляд на факты. Шествие мира отныне уже не будет сопровождаться гимническими песнопениями. Первый же крик, донесшийся с пыточной скамьи, заставил завесу в храме раздраться надвое.----------
Скромно сидит поэт напротив сотворенного мира и лишь вслушивается - где поднимется буря и начнет громоздить высокие волны. Он теперь всего лишь
Свою пристрастность он опровергает, и это хорошо. Иначе он умер бы смертью убийцы, вора, сутенера, развратника. По другим людям распознает он тот прибой, что вздымается в нем самом, но скрыт завесой тумана. Он притворяется, будто живописует только акт зачатия, рождение, детство, любовь, смерть. Но все знают, что он, тем не менее, еретик, потому что вымеряет время словами; и вообще, жизнь другого всегда представляется человеку еретической. Каждый поступок, каждый совершенный под влиянием страсти грех другие люди склонны заклеймить и отвергнуть. Поэт же ищет смысл в миллионократной отверженности тех, кто подвластен временному потоку, и проявляет к ним сострадание. Поэтому вокруг него разрастаются непонимание и ненависть. Кто же поверит, что его в самом деле заботит любовь другого человека?
Вот к чему мы пришли. Прекратится ли когда-нибудь поэтическое искусство, потому что страстные влечения одного человека будут все меньше интересовать других? Потому что люди станут глухи к языку притч? Потому что не захотят больше терпеть, как кто-то воспевает мужчину и женщину, если речь идет не о них самих и их близких? Потому что они всегда неправильно понимают слово, не рождающееся непосредственно из действий? Будут ли в будущем читать только ту стандартную писанину, которая уже сейчас окружает нас, бедных, словно осыпающиеся осенние листья, - как и законы, которые всегда отражают только самые низменные правовые представления своего сообщества? Или повседневные горести сделают нас настолько убогими, что мы разучимся понимать усилия творцов, которые, даже сами страдая от опаснейшей страсти, создают
Выходит, проклятьем для нас стало именно то, что слово-символ разбилось, столкнувшись с философской категорией.
Комментарии
Обстоятельства написания статьи неизвестны.
Впервые напечатана в берлинском альманахе «Литературный мир» (
Стр. 295. ...
...
«
Стр. 296. ...египтяне писали, собственно, «женственный человек»? Почти каждое значащее слово (существительное, прилагательное, глагол) в египетской письменности сопровождается так называемым детерминативом - знаком, показывающим, к какому классу понятий оно относится. После слова «женщина», написанного фонетическими знаками, часто стоят два детерминатива: «женщина» и «человек».
Стр. 297.
Стр. 298-299.
Стр. 299. ...заставил завесу в храме раздратъся надвое. Ср. Евангелие от Матфея (Мф. 27:51, рассказ о смерти Христа): «И вот, завеса в храме раз-дралась надвое, снизу доверху; и земля потряслась; и камни расселись...».
Алхимия современной драмы
[1927]
Весна зеленеет и благоухает. Мы это чувствуем. Значит, мы еще живы. Еще остаемся частью мироздания. Мы не хотим этого забывать.
Нет такой правды, которая не была бы многим обязана восторгу. (Хотя восторг, со своей стороны, - величайший враг правды.) Мы не хотим забывать - чтобы общепринятая извращенная ложь не заморочила нам голову статистикой, будь она трижды проклята.
Математика - красивая научная дисциплина. Математические абстракции когда-нибудь отдадут нас на произвол
А вот вам краткая история возведения мостов. Воспроизводя сакральные ритмы, протянулись их каменные арки, романские и исламские, над Роной и Тигром вблизи Гезирета. Другие, железнореберные, конструкции - над Гудзоном и Рейном. Эти-то были просчитаны с помощью учебника, по физическим формулам, людьми,
Позволю себе маленькое отступление: сегодняшний прогресс - это не прогресс в сфере духа, не прогресс в смысле большей полноты чувственного восприятия цветущей жизни, а прогресс, достигнутый благодаря хитроумным машинам. Фабриканты, заинтересованные группы, инженеры занимаются бурной деятельностью, ибо должен же человек чем-то себя занимать. Вот они и конструируют, а бедствия масс являются итогом их новой религии. Оправдание для всего этого придумают потом - придумают
Современные пьесы на сюжеты, связанные с развитием техники, почти всегда страдают от того, что их авторам не хватает элементарных математических и физических знаний.
Порядочный человек, который хоть раз в жизни стоял перед следователем, вряд ли согласится с тем, что параграфы наших законов несут в себе смысл высшей моральной инстанции. Если же ему довелось посидеть за тюремными стенами, он точно не захочет писать драмы, поддерживающие государственный порядок. А между прочим, довольно-таки значительное число приличных людей, чья деятельность связана со сферой духа, уже побывало за тюремной решеткой. Что не могло не повлиять на развитие современной драматургии.
Разумеется, бюргеры и критики, которых эта судьба обошла стороной, с негодованием отворачиваются от оплодотворенных таким жизненным опытом пьес. А следовательно, побывавшие в исправительных заведениях драматурги собирают лишь малочисленную публику. Даже Бюхнер не застрахован от того, что его пьесу в наше время освищут.
Это все теснейшим образом связано с политической ориентацией. Существуют - и дьявол тому виной - политические партии. У нас в Германии таких партий четыре; некоторые утверждают, будто их сорок тысяч, но это явное преувеличение. Итак: капиталисты, коммунисты, католики, народная партия.
Если драматург не принадлежит ни к одной из этих партий, дела его совсем плохи: он станет козлом отпущения, от него так или иначе избавятся. Если же он поддерживает одну из них, то может смело воскликнуть: «Мой народ - это одна четвертая часть...».
В рядах условной группы, объединяющей убежденных капиталистов, католиков и приверженцев народной партии, ни одного достойного упоминания гения не видно; это объясняется индивидуализмом творческих людей и еще тем, что возможности заработка у поэта всегда мизерные.
Но встречаются, тем не менее, драматурги, причисляющие себя к коммунистам. Вероятно, по той причине, что не перевелись еще фабрики, рабочие кварталы, голод, тюрьмы, военно-полевые суды и другие подобные феномены, поддерживающие интерес к проблеме социальной справедливости. Некоторые творческие личности, сверх того, сами видели войну, какова она есть, другие уже чуют носом запах будущих газовых бомб. В конце концов, человек черпает из своих приватных чувств, единственно и исключительно из них, то каждодневно новое мужество, что потребно для продолжения жизни. А приватные чувства включают и обширную область сострадания. Бывает, что порядочный человек, движимый состраданием и, в неменьшей степени, ясностью духа, записывается в члены этой презреннейшей из всех партий.
Мы не сильно отклонимся от истины, утверждая, что драматурги младшего поколения - те, кого, учитывая их заслуги, стоит принимать во внимание - в политике либо придерживаются коммунистической ориентации, либо относятся к беспартийным. Значит, с курсом акций их профессионального предприятия дело обстоит плохо, очень плохо.
Сострадание, ясность духа суть производные от интуиции и сознания, незамутненного функционирования которых мы вправе требовать от любого творческого человека. Поэтому мне очень не нравится задаваемый коммунистами вопрос: почему среди писателей так много беспартийных? Почему они все не образовали единый блок, чтобы принести свои культурные достижения в дар этой -
Не говоря уже о дурном воздействии партийной морали, ответ можно было бы найти в роковом решении коммунистов: что приватные чувства человека не важны. Это утверждение, превращенное в догму, вообще не совместимо с законами жизни. Именно индивид страдает, индивид любит, индивид рождается и умирает. А человеческая общность - это абстракция, применимая лишь к весьма ограниченным сферам человеческой деятельности. Ежедневно газеты сообщают, что люди из-за неудовлетворенной любви совершают самоубийство или соскальзывают к преступлению. Аналогичные акты отчаяния, обусловленные голодом, едва ли более многочисленны... Но зачем что-то доказывать, если каждый, кто живет в полную силу, легко поймет: чувства любви нацелены на сохранение человеческого рода. Любовь без твердой цели это всего лишь половое влечение. Люди не должны добровольно отказываться от, может быть, единственного подлинного достижения их расы: что они, следуя примеру самых благородных животных, изобрели любовь - после того как численность мужских и женских особей среди людей примерно уравнялась.
Я твердо верю в торжество коммунизма. Я также твердо верю в его последующее крушение или преобразование под воздействием приватных чувств - если, конечно, прежде с ним не покончит великое переселение рас с Востока.
Не побивайте меня сразу камнями: счастливый любовник -плохой баррикадный боец, и только в исключительных случаях -особо хороший. Счастливый любовник говорит «Да» жизни. А она по ходу мировой истории иногда оказывается под угрозой.
Спорт стоит над партиями, хотя внешне и украшает себя определенными цветами. Причины того, что люди восторгаются спортом, пока недостаточно прояснены учеными. В любом случае, к таким причинам следует отнести феномены
Что касается религии, то она - когда речь заходит о явлениях духовного порядка - должна скромно держаться на заднем плане, ибо никто из нас, европейцев, подлинно живой жизнью не живет. Мы - безбожная раса. Рядом с чудесами техники чудеса человеческого сердца существовать не могут. Доказательство: в последние сто лет была найдена подходящая форма для тысячи сооружений специального назначения. Для сакральных же построек - нет. А если кто и находил такую форму, то для ее воплощения у исполнителей проекта сил не хватало. Священники выгоняли творческих людей из храма, так как совсем не понимали божественный принцип творчества, а понимали лишь рациональные принципы морали, которые, к сожалению, усваивались этими лицемерами лишь поверхностно. А поскольку у нас ни одна религия не способна собрать воедино духовные силовые потоки; поскольку наши священники, будучи людьми ограниченными, боятся диких страстей тварного мира; поскольку они являются чиновниками (не всезнающими и всепрощающими, то есть готовыми принять всё, а отрицающими подлинные силы) - по этим причинам не существует религиозных мостов к коммунизму, сам же он не раскрывается навстречу красному цветку человеческого сердца, неправильно понимает приватные чувства и не толкует их так, чтобы из них могло вырасти единственное устойчивое ощущение человеческой общности: ощущение приятия сотворенного мира даже в его заблуждениях. Европа хочет успеха, соответствующего предвзятым мнениям, хочет свободы выбора, хочет осуществлять суд, выносить смертные приговоры, иметь право поправлять индивида. Она не питает никакого уважения к живым людям. А потому и не трепещет в ознобе перед возможностями убийства.
И все же Европа богата. Фанфары вперед! Все же Европа богата такой вот предпосылкой: ее ничто не объединяет в общность. «Эта земля не принадлежит богам!» Здесь нет ничего, что касалось бы каждого. Зато сверкает, как одинокий бриллиант, достижение одиночки.
Я подхожу к примечательному умозаключению относительно современной драмы. Поскольку понятно, что нас ничто не объединяет, любой драматический сюжет должно считать хорошим и приемлемым, если автор работал над ним с восторгом, с фанатизмом творческой личности. Подумай об этом, критик! Каждый поэт существует
Поэтому они умеют
Еще они хотят быть универсальными. Они, как им кажется, знают: способность к любви присуща большинству людей. Исключение составляют лишь считанные старики и кастраты... и многие женщины - увы, увы. Поэты поэтому вновь и вновь обращаются к великому сюжету: человеческой любви. Но смотрите-ка, за это они подвергаются безнравственным нападкам. Ибо человек своей любви стыдится. Он очень труслив. Он готов обнажить руку, но не пупок, хотя легко доказать, что рукой он совершил больше плохих действий, нежели пупком. В поэтов швыряют законами, чтобы принудить их - поэтов - ко лжи.
Уже делались попытки показать, почему наряду с потоком архетипических событий в драмах могут возникать и проблемы, заимствованные из современного мира. Однако и эти проблемы предстают в особом ракурсе: они уже не подчиняются законам случая, но оказываются включенными в тот миропорядок, который признает поэт. А пойдут ли вслед за поэтом другие - это не может служить оценочным критерием. Как раз в последнее время мы столкнулись с прекрасным примером такого рода. С комедией Берта Брехта «Что тот человек, что этот». В моем представлении это совсем не комедия. Брехт, правда, думает иначе. Идея пьесы - с объективной, так сказать, точки зрения - не имеет никакой ценности, она слишком мелкая. К тому же в конце произведения поэт сам с ней разделывается: «Человек вообще не человек». Но что, тем не менее, делает этот поэт в написанных им строчках? Он фанатично заявляет о своей приверженности мелкой или ложной идее, фанатично провозглашает, что она является важнейшей в мире идеей, и, словно сумасшедший, приводит в качестве антитезы банальный зонг «Что тот человек, что этот». И что в результате всего этого получается? Великолепнейшая проза, прозрачнейший диалог, весть о новой волшебной стране на континенте Поэзии... А что по мнению миллионов весть эта свидетельствует лишь о безумии одного литератора, никакого значения не имеет. Что тот человек, что этот... Упрек, бросаемый Брехту, в любом случае менее весом, чем «Божественная комедия» Данте.
Если бы удалось объединить такие силовые потоки, добиться, чтобы они тысячекратно приносили плоды - всё новые отклики, - Европа была бы спасена. Но, увы, это невозможно. А потому на Востоке уже грохочет будущая катастрофа. Хочется надеяться, что она нагрянет скоро (прежде чем у нас какой-нибудь безумец найдет в химической лаборатории способ, как одной газовой гранатой убить всё живое). Тогда
Сегодняшний театр пока что имел мало общего с духовным миром современной драмы. Экспрессионизм, правда, был очень хорошим начинанием. Жаль, что мы сохранили от него так мало.
Комментарии
Обстоятельства написания статьи неизвестны. Впервые была напечатана в берлинском журнале «Литературный мир» (
Перевод выполнен по изданию:
Стр. 306.
Стр. 310.
Из дневников
Ранние дневники 1912-1915
Время вновь и вновь гонит сквозь мой мозг одну мысль: что из меня получится?
Мне возразят: я, дескать, уже что-то собой представляю - и голодная смерть мне в любом случае не грозит, ибо дохода, на который живут двое, хватит, чтобы и третий не умер с голоду.
Спорить не хочется. Да я и не боюсь голодной смерти; но я должен - ради себя - стать чем-то.
Фридель станет учителем; он всегда окружен смеющимися, подпрыгивающими мальчишками и девчонками... Марта - медицинской сестрой... А я?.. При мне - только огромная пустота.
Всегда - изливать кровь сердца - в слова: чтобы тот, кто прочтет их, едва не обезумел - - и делать это для двух-трех человек - и взамен позволять, чтобы эти люди давали мне хлеб и одежду.
Они будут давать охотно, я знаю. Они и меня охотно примут, я знаю - - Но сам я пока остаюсь ничем!----
–----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Не написал ни словечка для «Христа», потому что во мне -огромная пустота, потому что я болен самим собой... Мама говорит, мне нужно к врачу; я, конечно, пойду, но знаю, что врач мне не поможет, потому что я сам не могу себе помочь.
Что толку, если даже он вкачает мне новую кровь? Где-то внутри лопнула артерия: снова кровоизлияние - а я и не подозреваю, где.
Найду ли я это место, понятия не имею; и даже если найду, еще неизвестно, сумею ли себя исцелить.
Я много кашляю - - потому-то меня и послали к врачу.
<...>
17.07.1913
«Иисус Христос» готов.
Поэтому ничего тревожного я в эту тетрадь записывать не
хочу.
Как же они, наверное, устают к вечеру! Я бы тоже хотел хоть раз так устать; но я устаю по-другому.
Я бы хотел взобраться на дюну и крикнуть крестьянам из хутора там внизу у моря: «Эйдалай!»; а потом скатиться с дюны и протянуть Фриделю «Христа»: «Вот, вот, держи - это тебе!»
Я имею в виду, что должен был бы так поступить; но я слишком устал; я больше не могу, не знаю, как доберусь до Амрума... Но Бог поможет, это я знаю точно.
А теперь - прощайте, Лангенфельде, и ты, улица, и ты, комната.
Надолго ли ты останешься такой тихой, сумеешь ли не забыть, что здесь сидел кто-то и отдавал белой бумаге свою душу? Будешь ли иногда в уютной ночи произносить все его слова, как он их когда-то произносил? Ты молчишь.
Всего тебе хорошего - всего хорошего.
И вам тоже, дорогие родители!
Я не могу, не вправе вам это сказать; но я так чувствую - я, неудачный сын!
Ну что же, я ухожу, прихватив перо и чернила... Ты, письменный стол! После меня, наверное, никто рядом с тобой сидеть не будет... И вы, бутыли, и вы, книги! Стойте спокойно и ждите.
Я ставлю точку. Еще только одно, напоследок: всего тебе хорошего, прежний Ханс Ян!
Я - на Амруме, с моим Фриделем; но сегодня или завтра поеду назад: я лишь навестил его по случаю дня рождения.
Я много всего обговорил с Фриделем и теперь вижу: вина моя столь велика, что из нее никогда уже не истечет благодать.
Мне лишь снились красивые сны; причем сны не от Бога; потому они и рассеялись.
Сейчас не хочется ничего объяснять, я больше не буду пытаться осуществить свой план. Я поеду домой и скажу там:
«Я возвращаюсь с Амрума, а не из Люнебургской пустоши: я навещал Фриделя по случаю его дня рождения.
Я с ним обсуждал и сумасшедшую (с вашей точки зрения) идею, а именно: следует ли нам уйти из своих семей.
Может, оно и так; но путь, по которому я должен идти, обрекает меня на то, чтобы я сложил оружие. Если я все расскажу родителям, они потребуют, чтобы я перестал писать. А если они этого потребуют, мне придется уйти!
Что тогда будет, не знаю, потому что Фридель уйти из дому одновременно со мной не может. Но нам нет нужды так далеко наперед знать наш путь.
Это, дескать, ниспосланное нам испытание.
Мне так бесконечно тяжело, что, кажется, я вот-вот сломаюсь. Тем не менее, во мне бесконечно много упрямства, говорит Фридель; упрямство же, дескать, - не что иное, как сила, направленная к ложной цели; выходит, во мне еще много сил, так что я сумею это преодолеть.
Может, в какой-то момент во мне всё утихомирилось, омертвело; не знаю точно; во всяком случае, мне так кажется. Кажется, потому что я уже не уверен, в самом ли деле написанное мною правильно и хорошо. Но оно должно быть таким, должно быть, потому что я вел нескончаемую борьбу.
Ну и где же победа, где победа?
У меня есть мой Фридель - но если сейчас мне придется уехать? Он, конечно, есть у меня; но он очень, очень далеко, и когда нагрянут злые силы, я буду сидеть в одиночестве, не зная, что предпринять. Я могу молиться - могу, конечно... Но сильнее ли я, чем Христос?
Прошли годы, прежде чем Он стал таким сильным, каким должен был стать; я же обрел Фриделя всего полгода назад.
Всего полгода, как я впервые стал мною; полгода, как начал догадываться, что собой представляет мой Бог... Я Ему верю, и я уцепился за Него; но Он никогда не был воплощением правильного пути - и как знать, не придется ли мне погибнуть от собственной силы.
Я хочу быть смиренным - хочу быть смиренным и верить.
Только я не пойму: как это Бог может требовать, чтобы мы жертвовали любовью к человеку ради любви к Богу.
Я люблю одного человека бесконечной любовью, даже Бога не способен я любить больше.
Если Бог сейчас заберет у меня эту единственную любовь, потому что Он всемогущ, мне придется проклясть Бога - и Он мне не поможет, потому что бесконечную любовь не вытеснить ничем, ничем.
Если Бог за такое проклятье меня накажет, потому что Он всемогущ, тогда... тогда... - Он вообще никакой не Бог!
Ничего другого мне в голову не приходит... Но ведь любовь -от Него; всё непостижимое в нас - от Него. И если мы защищаем эту святыню и проклинаем того, кто пытается отнять ее у нас, захочет ли Бог наказать? Я не могу в этом разобраться - не могу!
В нас разворачивается величайшая борьба, которую мы не понимаем, потому что не понимаем Бога, - и все-таки мы должны принять чью-то сторону, не зная, окажемся ли на стороне друга или врага.
Мы на этом ломаемся - я тоже ломаюсь, Фридель.
Я чувствую, как во мне всё успокаивается и белеет: потому что внутри лопнул какой-то сосуд... Покой - это состояние слабости, в которое человек впадает, чтобы не сойти с ума.
Чтобы оправиться от такого, требуется много, много времени.
Я мечтал о многих радостях, но ни одна не осуществилась. Я хотел отправиться в какую-нибудь поездку с мальчиками-подростками, хотел болтать с ними, по-матерински о них заботиться... Но вместо этого пришла горькая пустота.
Я хотел вместе с Фриделем порадоваться его дню рождения; но вместо этого пришла страшная беда, из которой мне теперь не выбраться.
Я хотел отправиться вместе с ним в большое путешествие.
Вместо этого я возвращаюсь в прежнее беличье колесо!
Вместо этого я после каникул снова появлюсь в школе - намного, намного более усталый, чем до них.
Я буду всё слушать, как прежде, буду внимательным и буду работать; я теперь должен работать! Я искал радость, и Бог указал мне путь к ней, но я свернул в сторону.
Теперь я никогда ее не найду - я свой шанс упустил. Я больше не смогу радоваться, когда ко мне придет Фридель, потому что он будет приходить тайно и каждый его приход станет в моих глазах новой несправедливостью.
Это будет что-то вроде бесконечной тоски, о которой ты знаешь, что она подобна тоске по облачным замкам. Человек, так тоскующий, понимает, что цель его недостижима.
Но я, может, и не буду нуждаться в радости, ибо она относится ко мне-человеку... Сила же моя тут не при чем.
Я, собственно, умру; останется только Сила.
И я представляю себе, что уже давно лежу в могиле. Вот я стою у своей могилы и смотрю на надпись: «Здесь покоится Ханс Ян»; и думаю, что Сила-то его не покоится, а создает великие вещи.
Но и у мертвых есть отведенный им час духов; и когда наступит черед дурных ночей, я выберусь из могильного склепа, присоединюсь к своей Силе и вместе с ней буду сидеть, склонившись над белым листом бумаги.
И тогда я почувствую, что не знаю радости, а сплошь исписанные тетради расскажут мне, как я когда-то о ней мечтал... Летучий Голландец приблизится, и шершавой ладонью тронет меня за плечо, и скажет: «Ты хотел плавать со мной, почему же остался на берегу? Испугался ветра и волн?»
Из склепа поднимется Праматерь и пропоет с новой интонацией, от которой кровь у меня застынет в жилах: «Ты хотел переселиться в мой замок. Почему же ты этого не сделал? Или ты испугался, ибо однажды ночью в стене склепа образовалась большая трещина, через которую я и выбираюсь наверх?»
И ангелы, подступив ко мне, спросят, почему я не пришел к ним в рай - дескать, там находишься и ты, дорогой Фридель, и все, кого я любил.
«Потому что Тело мое лежит в могиле, оно лишилось Души, и моя Сила осталась в одиночестве! Вот, вот почему!» Это я им прокричу, и ангелы затанцуют вокруг; я же буду лежать, борясь с собой и догадываясь, что теперь - на веки веков - радость для меня умерла.
Тут моя Сила тряхнет меня крепкими руками: «Чего же ты хочешь, Тело, способное только хныкать! Уходи, откуда пришло - ты, комок глины!» И опять Сила будет сидеть и творить - перенапрягаясь, как пар в котле.
И будет Сила раздуваться от гордости, захочет руководить всей Землей, захочет исходящим от нее силовым током двигать по нашей Земле поезда, захочет без чьей-либо помощи гонять кровь через все человеческие сердца, захочет быть Прародительницей всякой другой изначальной силы...
Но тут она лопнет, словно котел, не выдержавший давления пара; и тогда вся ее сила станет водой, без пользы уходящей в песок.
«Здесь покоится Ханс Ян, если иметь в виду тело, душа же его стала Силой. Она была так велика, что не нашлось сосуда, способного ее удержать... Она взорвала сосуд, и образовалась глубокая дыра, в которую люди бросаются, ибо хотят найти на дне золото.
Но золото сгорело, а они об этом и не догадываются; они не понимают, что их обманули».
Первое и последнее: хочу выразить свою радость. «Благодарю Тебя, великий и добрый Небесный Отец!» И второе: мы - мой сердечно любимый Фридель и я - отпраздновали самую чудную свадьбу, какая вообще может быть!
Теперь мы на веки вечные вместе - и любим друг друга больше всего на свете!
Как же великолепна была наша брачная ночь!
Мы лежали в одной кровати, и целовались, и безмерно радовались, и знали: теперь мы одно целое, одно целое!
Счастье наше так безмерно, что я не нахожу слов. Я бы сказал: оно так же прекрасно, как несравненное солнце, встающее из моря; но наше счастье еще прекраснее! Прекрасно, как само блаженство.
И его даровал нам Бог, с которым я враждовал и спорил, проявляя упрямство... Он даровал это, как только я стал смиренным и умалил себя перед Ним. Сколько же еще всего Он нам даст!
Я об этом и не догадываюсь, я этого не знаю!
Знаю одно: что Он меня очень любит, что Он мне послал Фри-деля, чтобы я не сломался!
А какой талант Он мне дал!
Я знаю: правильно, что я написал «Христа»!
Много крови я на это потратил; но Бог дал мне крепкое тело, а теперь еще - сильную, смиренную душу и крепкую, как скала, опору, которая никогда не пошатнется, никогда, никогда, ибо любовь вечна! Моего сердечно любимого Фриделя!
И мы благодарим Его - за эту брачную ночь, за все то бесконечное добро, что Бог соделал для нас.
Я все еще на Амруме, и это день моей свадьбы.
С Фриделем я уже попрощался; расставание с ним, сердечно любимым, далось мне очень тяжело.
Но я знаю, что скоро вновь его обрету; знаю: в те восемь дней, которые останутся от его каникул, мы совершим поездку в Люнебургскую пустошь... Нам в самом деле нужно очень много сил, чтобы не потерпеть поражение. Но такой беды не случится, и сил нам хватит.
Разве можно такое постичь - что Фридель и я навечно обрели друг друга?! Боже, я все еще не верю! Посторонние этого никогда не поймут, наши родители - тоже... Но от них требуется одно: они должны считать то, что мы сделали, священным; они должны признать, что все это стоило нам огромного напряжения сил и что они никогда, никогда не будут вправе вмешиваться в нашу жизнь, понять которую не способны. Они должны выделить мне время для литературной работы, не должны корчить недовольную мину, когда мы - Фридель и я - встречаемся; а когда будет принят к печати «Христос» (или отрывок из него, или еще что-то) или когда мы сдадим экзамен на аттестат зрелости, они должны будут предоставить нам свободу, даже если ничего, совсем ничего не поймут! Они не вправе ломать наши души, которые Господь с таким трудом спас; они не вправе отнимать у нас то, чего мы добились, одолев горькую беду... Это не было сумасшествием - что мы хотели уйти из дому; это был путь, по которому, как мы полагали, мы вынуждены идти. Но этот путь пролегал бы через грех и вину, и - сверни мы на него - Бог не благословил бы нас, как сделал теперь.
Но мы в своем бедственном положении не могли найти другого пути, а жить по-прежнему тоже не могли, поскольку чувствовали, что должны выбраться из этого ужаса, если хотим спасти то, что в нас есть... И Сила, внушавшая нам такие мысли, была Богом, и мы должны были ей повиноваться! Должны были, ибо призваны любить Бога больше, чем родителей.
Мы бы погибли из-за этого; потому Бог и помог нам. Случилось нечто настолько удивительное, что я едва ли способен рассуждать здраво; но я попытаюсь рассказать, как все произошло. Времени у меня еще много.
Все началось перед Рождеством: я был в ужасном состоянии и не знал, как себе помочь. Я не верил в Бога, а только в Силу, которую чувствовал внутри и которая, как я думал, дана мне, чтобы меня уничтожить.
Я работал на пределе своих возможностей и чувствовал, что погружаюсь в трясину; и знал, что помощь ниоткуда не придет.
Все, все меня покинули: и Ханс Р., и Фридель. Ханс Р. вбрызнул в меня очень много яду.
Тогда Сила во мне в последний раз вздыбилась. Еще один мощный крик о помощи вырвался у моей души! Я и сейчас чувствую, как она дрожала... Потом я понял, что худшее уже позади... Бог тоже это знал, Он меня так испытывал; Он не позволил, чтобы крик о помощи остался без отклика.
Бог вернул мне Фриделя! Фридель плакал и целовал меня - он, который прежде не мог меня полюбить, хоть и очень старался.
Тогда во мне обнаружились бесконечные запасы силы; и хотя я уже прежде отдал своему тексту столько крови, я продолжал над ним работать и изо дня в день зачитывал куски Фриделю. Так возник «Исход».
И опять мои силы иссякли. Тогда Фридель решил выбраться со мной на природу, но тут он заболел.
Отчаялся ли я? Я очень сильно плакал и молился Богу... Я уже знал Бога!
И Бог помогал мне писать «Христа» и сказал, как мне тогда померещилось: «Ты должен уйти из дому, должен бросить всё, если еще надеешься спасти полученный тобою талант».
Так начались эти сражения с моими родителями и с родителями Фриделя, доводившие нас до отчаянья; мы ничего уже не видели ясно и все же искали свой путь... И я не стеснялся лгать и обманывать родителей.
Я уже не мог вести себя по-другому в том бедственном положении, потому что внутри меня всё громче заявляло о себе требование свободы, а наши родители всё больше нас притесняли. Фридель должен был вот-вот уехать на Амрум, но тут Бог послал ему и мне фройляйн А., и Фридель понял, что выбранный нами путь - неправильный.
Приближался день рождения Фриделя, и он сказал: «Я думаю, Ханс приедет: его подарком ко дню моего рождения будет сам приезд». Но, получив в четверг письмо, где я объяснил, что вместе с другими мальчиками должен отправиться в Люнебургскую пустошь, он больше моего приезда не ждал.
И все же я приехал. Вечером прибыл в Норддорф и сразу попробовал найти Фриделя в дюнах или на берегу; но я его не нашел. Тогда я сел за столик в кондитерской и стал ждать. Сколько ночей я не спал? В голове еще вертелись все те гадости, которые мне пришлось выслушать накануне вечером.
Я не понимал, как можно назвать дерьмом самое священное, что только есть на свете... Для меня это было непостижимо. Сердце мое сломалось бы от тоски, если бы я не надеялся, что увижу Фриделя...
На следующий день я встретил на вокзале Германа Б. И всегда буду вспоминать о нем с благодарностью: встречу с ним я воспринял как добрый знак, потому что он очень старался понять меня...
Итак, я сижу за столиком и жду.
Наконец появляется Фридель... Я поднимаюсь и иду навстречу; он меня видит, и лицо его озаряется радостью.
Но ведет он себя очень сдержанно: догадывается, с какими мыслями я приехал, и - что нам с ним предстоит трудный спор. Он знает, что, если не одержит верх, то, считай, все пропало. Путь, выбранный нами, начался с вины - и эту вину, как он знает, я себе никогда не прощу; я вообще не привык что-либо себе прощать.
Тут я ему говорю: «
Я захожу; он отправляется на ужин к каким-то людям...
Возвращается он очень тихим и задумчивым; я его поздравляю с днем рождения; он - как бы между прочим - благодарит.
Всё это мне не совсем понятно.
Мы садимся на диван; я рассказываю, как вырвался из дома, как тосковал без него.
Он возражает: «Не думаю, что ради нашей встречи стоило взваливать на себя вину».
Таким Фридель и остается - я имею в виду, остается холодным и бесчувственным,
Тогда я вступаю в борьбу с ним, спорю, я ставлю на эту карту всё, всё. Уже давно в глазах у меня слезы; во мне вздыбливается вопрос:
Если я действую по подсказке Бога, разве это грех? Или Бог говорит сегодня одно, а завтра другое?
Он показал мне путь - а теперь хочет всё повернуть по-другому, хочет убить мою Силу?
- Слушай, Бог тебя покарает!
- Ты разве не веришь, что я тебя люблю?
- Не говори так!.. Знаю, что делаю тебе больно, и у меня самого на это не хватило бы сил - силу дает мне Бог.
- Силу, чтобы мучить? Чего же хочет Бог - замучить меня до смерти? Другого я, видно, не заслуживаю...
Туг я ломаюсь, и он тоже - продолжать в таком духе невозможно... Мы решаем обдумать за ночь, как будем действовать дальше.
Сколько ночей я не спал? Мы долго молимся... Он - за меня, чтобы я все-таки смирился.
Фридель, разве
Он мне долго рассказывает, как замечательно - вместе с фройляйн А. и мальчиками - отпраздновал этот день.
Я, после долгих размышлений, засыпаю... Сплю долго; Фридель спит рядом. Опять ужасная внутренняя борьба: Фридель молился, чтобы он остался неколебимым, а я - смиренным.
Около полудня что-то во мне ломается... Теперь я согласен вернуться домой. Записываю это в дневник, но Фридель мои слова вычеркивает:
- Ты не должен сводить счеты с Богом, иначе Он тебя покарает.
- Пускай!
- Любовь к Богу важнее человеческой любви!
Этому я не верю. Я так и говорю Фриделю, и он меня понимает. Наконец, уже во второй половине дня, я сдаюсь... Мы катаемся на парусной лодке; я собираюсь написать родителям и попросить у них разрешения остаться здесь еще на несколько дней.
Мне грезится много красивого, пока лодка скользит по воде, а голова Фриделя лежит у меня на коленях.
Теперь я слышу от него, как много хлопот взвалила на себя фройляйн А. ради нас двоих... Я киваю: понятно... Лодочник играет хорал. - «Когда „Христа“ напечатают, мы тоже купим себе такую лодку». - Фридель кивает.
Мы снова на суше. Фридель отправляется обедать; я остаюсь один.
Потом мы трое - с фройляйн А. - идем по дороге к Небелю. Почти не разговариваем, но настроение у меня приподнятое.
Фройляйн А. вскоре прощается с нами и уходит.
Мы двое отдыхаем на копне сена.
Фридель снова начинает говорить жестко и холодно:
- Ты не можешь остаться здесь: нельзя просить прощения у родителей - за свой проступок - и тут же требовать от них новой поблажки!
-Фридель!
- Они все равно не разрешат; а мой отец, если узнает, мигом примчится сюда и меня заберет! Как ты не понимаешь!
Я лежу на сене и не знаю, что думать.
Облака - удивительного сероватого оттенка - свисают вниз, как тяжелая шерсть, серая и ужасная.
Я думаю о сернистых облаках, которые видел здесь несколько лет назад. Я хочу сказать, что такое облако может задушить; я думаю о «Христе», где тоже об этом написано...
Копна сена красивая.
- Слушай, что ты так уставился на меня?
- Другого мы не заслуживаем!
Это я говорю вслед за ним и повторяю еще раз:
- Мы попали в ужасное положение и хотели сделать, как лучше; а обернулось это виной, наши усилия навлекли на нас вину... Не восстанови мы против себя родителей, мы бы сейчас радовались жизни на Амруме. Мы боролись за самое святое в нас, а теперь за это наказаны. Нам, выходит, надо было сидеть, сложа руки, и не делать вообще ничего!
- Ты зря упрямишься!
- Я не сторонник таких вещей! Чтобы только что-то получать и ничего не делать!
- Слушай, а чего ты заслуживаешь? Разве не всё, что Он дает, -милость?
- Я ничего другого не заслуживаю.
Тут я забираю руку, которая лежала на сгибе его руки, и отворачиваюсь. Я сейчас как до предела натянутый лук: тетива скорее лопнет, чем вернется в прежнее положение.
Я говорю: «Завтра уеду»; и больше ни звука.
Кусаю губы.
Мы встаем и плетемся обратно.
В нашей комнате я молча укладываю вещи; Фридель не сводит с меня глаз.
- Ты уезжаешь как строптивец! Богу такое не нравится!
Я по-прежнему молчу; через какое-то время у меня вырывается:
- Другого я не заслуживаю. Прекрасно - буду вонзать нож себе в сердце все глубже, глубже, пока он не сломается.
- Богу не понравится, как ты с Ним говоришь!
- Тогда пусть ударит меня, на то у Него и власть!
- Боже, Боже!
Я продолжаю укладываться... Через долгое, долгое время Фридель говорит:
- Не хочешь со мной разговаривать, ничего мне не хочешь сказать, так и уедешь строптивцем? Это не кончится добром, определенно - нет!
- Ты же сказал, что добра я не заслуживаю!
- Боже, я знаю, какую боль тебе причинил. Ты, наверное, думаешь, что я от тебя отвернулся! Но я так сильно тебя люблю, больше всего на свете - я даже не понимаю, как со всем этим справился! Ты должен смириться - должен, должен!
Я смотрю на него, у него на глазах прозрачные слезы. Я догадываюсь о его состоянии и понимаю: вот сейчас что-то между нами ломается. Между
С языка у меня готово сорваться страшное проклятие в адрес Бога: я думаю о «Крови сердца». И обо всем этом ужасе.
- Он только карает! Неизменно и вечно! Он дал мне силу, чтобы я от нее же и погиб! Я никогда не знал радости, а теперь, когда должен был бы познать, ибо Он мне ее обещал, - Бог нарушает слово!
Я смотрю на Фриделя и невольно вижу, как он вздрагивает и совсем тихо молится: «Боже, заставь его смириться! Он сам разрушает себя - доводит до сумасшествия!»
Тут я не выдерживаю и, скорчившись червяком, начинаю скулить... Полный аут, я лежу на полу и размазываю по щекам слезы... Фридель - рядом со мной - опускается на колени:
- Смирился?
Я не в силах ответить: весь мой страх и вся боль выломились наружу.
- Теперь Бог поможет!
И Он помог - помог!
Мы отпраздновали свадьбу; и долго спорили, кому быть мужчиной, а кому - женщиной.
Мы сделали много проб; иногда получалось так, иногда иначе. В конце концов Фридель рассмеялся: «Мы оба мужчины. Но все же это брачный союз - и он нерушим, ибо заключен перед Богом».
Девятнадцатое июля - день нашей свадьбы.
<...>
Сейчас мы вдвоем сидим за столом, мой Фридель и я. Вечереет, и мы уже зажгли лампу. Тик-так, говорят часы.
У меня ощущение, будто я должен
В комнате горела лампа, и я сидел на столе в ночной рубашке... передо мной на стуле стоял тазик с водой... и из него торчали мои ноги, которые мыла мама. Это было очень давно; но я все помню. Я помню, что тикали часы и горела лампа... Иногда я стукался об нее головой... Я помню, потому что в то время у меня еще была уютная комнатка, где мне нравилось тихо сидеть, пока другие разговаривали.
Всё потом погрузилось в какую-то пучину; я едва помнил, что это когда-то было. Я таскал камни, складывал их, строил замки, видел бессмысленные сны, продолжал строить в своих сновидениях. Стоят ли еще те замки? А церкви и залы? Разговаривают ли люди, которые прохаживались по залам? Разве они не умерли? Разве все это не умерло и не погребено? Или всё продолжает жить во мне? Дорого обошлась мне та недвижимость: я посадил себе в душу тревогу и тоску по иному; я сделал себя тихим и одиноким.
Я никогда не
Поэтому я стал неловким и несвободным. У меня часто возникало чувство, будто где-то образовалась большая пустота, которую я заполняю грезами, а не делами.
Но теперь мы сидим за столом, мой муж и я! Теперь у меня снова есть дом, мне не нужно убегать в свою комнату и тайком... работать и плакать.
Теперь мы сидим за столом и радуемся. Я могу отбросить от себя многочисленные бессмысленные слова, которые говорил день за днем; мне не нужно смеяться, когда нет соответствующего настроения... И я, если захочу, могу целоваться...
Это второй день в нашем новом доме, и уже так много всего случилось - так много, что я не нахожу слов, чтобы обо всем рассказать, да и времени нет, чтобы написать обо всем.
Вчера вечером мы ужинали. Фридель еще раньше вышел, чтобы купить молока. Прошло очень много времени, прежде чем он вернулся. Я отправился ему навстречу и действительно встретил его. Почти все молоко он по дороге расплескал. Мы скоро легли в постель: сперва он, потом я. Долго прикидывали, хватит ли одного одеяла на двоих, и решили, что, если ляжем рядом, то вполне хватит. А вот разговаривали мы недолго: прижались друг к другу и стали целоваться, отмечая наш большой праздник. Я сходил в деревню за молоком. И я на обратной дороге не спотыкался. Мы поужинали... И странно, странно: даже здесь всё когда-то бывшее может воспрянуть в виде больших, застылых, холодных теней. Все прошедшее может снова стать настоящим! Здесь, здесь! И я уже не один в моей комнате. Я должен сжать губы и молча терпеть, что ко мне обращаются застылые, мертвые, ужасные существа! Я не вправе допустить, чтобы дрогнули ресницы, не должен показывать, что мне страшно, потому что Фридель рядом и он меня отругает, если увидит, что я боюсь.
Как часто вслед за грезами приходит какой-нибудь призрак... Кажется, только что я брел один через пустошь, держа в руках кувшин с молоком, и смотрел на небо, где на западе опускалась большая облачная гряда. На высокие темные деревья я смотрел и на ночные крестьянские дворы... И вот теперь, дома, я стою на кухне и не могу сдержать слез... Но - к чему я говорю это?
Прошлой ночью мы наверное раз шесть, внезапно проснувшись, трогали друг друга - и снова и снова целовались. Хотя мы совсем не развратники и не сумасшедшие, мы очень приличные и спокойные люди.
Сегодня днем я лег в траву, смотрел на облака и думал о Гавине (из «Ханса Генриха»), который нигде в мире не обретает пристанище, а отовсюду потихоньку уходит с одними и теми же мучительными словами: «Уже ухожу... ухожу...» Берет в руки скрипку и себя самого... и уходит дальше, все дальше.
И о Робине Силаче думал я, для которого мир - из-за творящегося там зла - потерял всякую значимость и который готов уничтожить всё... потому что чувствует в себе огромную силу... но сам больше не может, да и не хочет направить ее к добру.
Я много о чем думал на моих дорогах. И много чего забыл.
<...>
Я все еще не могу постичь и не постигаю - ни глазами, ни руками, ни сердцем, - что у меня есть такой хороший, милый... что у меня есть муж, которого зовут Фридель, который меня целует и гладит по волосам! Который просто мне говорит: «Дорогая Хенни!» И просто, не спрашивая, целует в губы и дергает за волосы!
<...>
Мне кажется, что женщины способны проявить гораздо большую нежность, когда кому-то тяжело на сердце... Я так думаю - я этого не знаю, но я так думаю, - потому что когда сегодня вечером я сидел за пианино, на табурете, подошла Элли, оперлась коленями о табурет и тихо отвела мне со лба волосы... Так тихо и хорошо, что у меня потекли горячие слезы.
Почему же Фридель всегда смотрит на меня косо? Разве он не может быть хорошим? Таким же... хочу я сказать... таким же нежным, я ведь так в этом нуждаюсь.
Или пусть укусит меня... в грудь, очень глубоко, чтобы от его зубов потом остались маленькие белые шрамы. Пусть!
Будет ли он смеяться, читая эти слова?
<...>
Сегодня день рождения моего отца, и по случаю этого праздника Фридель залез ко мне в окно. <...>
<...> Я начал писать новую пьесу: «Смерть и любовь». Неужели у нас скоро будет новый ребеночек - а, Фридель?
<...>
<...> Мы еще отправились в Штральзунд. Не доходя до города, спросили в одном доме, нельзя ли здесь переночевать. Нам разрешили; мы бросили рюкзаки в амбаре и пошли к городу. Штральзунд - такой же мерзкий, как почти все города... Но в нем есть дивные церкви, и самая старая из них, похоже, - Мариенкирхе. Когда мы добрались до нее, двери были заперты; однако Фридель, всегда такой ловкий, заставил замок щелкнуть, и мы вошли - с ощущением, будто так и надо, которое тут же исчезло.
Мы остановились; и первым, что мы почувствовали, была, вероятно, высота помещения. Невозможно точно сказать, в чем тут дело. Ты просто стоишь и смотришь вверх, где опорные столбы смыкаются, образуя арки. Скользишь глазами вверх по столбам - снова и снова. Мы подошли к алтарю. Вокруг алтаря - крестовый ход. Там были захоронения.
<...> Мы еще зашли в Якобикирхе; но внутри было так темно, что детали убранства мы не рассмотрели, а только, вновь и вновь, видели столбы, которые наверху смыкаются в арки. Я невольно подумал: ничего подобного сегодня уже не строят; а потом я увидел самое безвкусное из того, что в новейшее время прибавили к этим церквям, - электрические дуговые лампы.
Мы заглянули еще и в Николаикирхе - и обнаружили, что там горит свет. Говорят, это самая красивая из тамошних церквей. Мне трудно судить... Самая красочная - это наверняка, но в ней перемешаны чуть ли не все архитектурные стили. Сходную картину мы наблюдали и в других церквях: в Мариенкирхе и Якобикирхе имеются удивительные барочные органы, но все-таки сами эти здания готические.
В Николаикирхе же весь интерьер оформлен в стиле барокко: алтарь, кафедра, сводчатая крипта... Но это я понимаю. И воспринимаю не так, как современную безвкусицу - скажем, новые башни, прилепленные к чудесным старым церквям.
В Николаикирхе мы слушали адажио Баха... И даже высказали кое-какие замечания... которые органист с благодарностью принял.
Играл он не блестяще; но мне было так хорошо, когда я сидел в церкви, смотрел и слушал... И столь многое приходило на ум... Лестницы, и стены, и арки, и звуки... Я грезил о Фрид еле и о нашем будущем общем доме.
<...>
У Фриделя тиф - он, дескать, смертельно болен, и тебе тут делать нечего!
Я-то думал, что вправе оставаться с ним рядом. Оказывается, нет у меня никаких прав, ни на что!
Мне позволено только справляться о его здоровье, позволено носиться по улицам и сжигать свою душу.
А что мы любим друг друга, никто и знать не хочет.
Я этого не вынесу!
Фридель пел для фройляйн Арнольд, для меня - никогда.
Фридель как-то сказал, что время, проведенное на Амруме, было для него ужасным; а только что я прочитал, что оно было блаженнейшим временем его жизни: «Я и вообразить не могу ничего лучшего, чем когда Вы мне что-то рассказываете...»
И еще - как они желали друг другу спокойной ночи и лежали в дюнах или на стоге сена!
Это, мол, было так прекрасно, что фройляйн Арнольд теперь целые дни и недели только о том и думает. И нет у нее большего желания, чем увидеться с Фриделем, - и Фридель тоже по ней истосковался.
Он, правда, так прямо этого не говорит; но пусть только попробует - я сразу уйду.
<...>
<...> Он клялся, что не расстанется со мной, что бы ни случилось! А теперь хочет нарушить клятву! Теперь готов допустить, чтобы моя душа иссохла! Потому что у меня в нужный момент не оказалось денег на его лечение!
Упрекает меня в том, из-за чего я и сам терзаюсь!
Он как-то сказал, когда я заговорил о таких вещах: он думает, что я сумасшедший!
Мой муж, мой муж! Всё, что я знаю о нашем счастье, - сплошная ложь!
Тристан обет преступил.
Господь его покарает:
За то, что меня погубил! - -
Он говорил: ничто на свете не разлучит нас. А теперь отвергает меня, из-за моего безденежья!
Фридель, мол, бесконечно любит меня - и чего только он ни наплел!
Что он опустошен, что молит Бога, чтобы тот даровал мне нового мужа...
Я сломался... Тогда он положил мне на затылок ладонь. Дорогую ладонь!
И тут внезапно всё стало другим, чем явствовало из сказанных слов: он ведь знает, что даже капля его крови для меня важнее, чем целый мир.
Он, дескать, так болен, так болен...
А я будто бы нет.
Во второй половине дня я написал господину Юргенсену; тот, вероятно, завтра приедет.
Я никогда больше не буду пытаться покинуть этот мир украдкой. Если уж иначе нельзя, мы с Фриделем уйдем из жизни вместе, как подобает супругам.
<...> Бывают девочки-подростки с бесконечно деликатными, красивыми, хорошей лепки лицами, и весь их внешний облик настолько дивно-великолепен, что наши души перед этим сияньем и красотой преклоняют колени и молятся. О, я верю, что в наши души может войти Бесконечное, - и все же девочки мертвы. Это я знаю наверняка.
В девочках покоится нечто, что проснется лишь тогда, когда их жарко поцелует мужчина. И только после этого начнутся для них рост и становление, после этого их глаза, руки, ноги обретут жизнь. Я знаю, что все, все девочки с несказанным томлением ждут такого момента. Они бедны - все девочки - и обречены оставаться бедными, если не найдется того, кто принесет им великий дар... Я бы сравнил их с мраморными статуями, чистыми и красиво изваянными, стоящими неподвижно... Они, очень может быть, наделены силой и пребывают в томлении - но душу им должен подарить мужчина... Если это случится, они будут самым святым и чистым, что только можно себе представить, и нам останется лишь молиться на них, бормоча бессвязные слова.
Сказанное не относится к мальчикам. Мальчики - все - обладают великой, погруженной в оцепенение душой. Иногда она бывает дикой и необузданной, иногда - нежной... Но я думаю, что самое жаркое и великое в ней - это строптивость: направленная на что-то плохое элементарная сила (потому что мальчик еще не умеет взнуздывать себя). Поэтому мальчик не плачет - или, наоборот,
Маленький мальчик кусается, совершает кражи, дерется, лжет - и всё это взрослые истолковывают как неизбежные следствия влияния на детскую душу феномена первородного греха. Точка зрения совершенно ложная! Отсылка к первородному греху ничего тут не объясняет. Я готов признать, что нам, взрослым, следует ввести эту дурно направленную силу в приемлемые рамки. Но мы не должны хотеть искоренить силу, предстающую перед нами в таких формах; нам следует помнить, что речь все-таки идет о
Я имею в виду вот что: слава Богу, что наши сыновья получили такую силу! Загляните в глаза наших мальчиков, посмотрите на их руки и ноги! Среди многих тысяч мальчишеских лиц, которые мне довелось увидеть, я едва ли заметил хоть одно пустое. На всех было что-то написано, чего я прочитать не мог, и другие - тоже. Для нас навсегда останется редкостно-прекрасной загадкой, кем со временем станет тот или другой мальчик... И это хорошо, поскольку порой еще случается так, что именно заблуждения и ошибки открывают для нас новые пути.
После этих предварительных замечаний я должен перейти к рассмотрению мрачной череды неблагоприятных обстоятельств, которые жестко и страшно прокатываются по мальчишеским лицам, стирая все, что написал на них Бог.
Но прежде я хотел бы еще раз подчеркнуть, что доказать свои утверждения ничем не могу и что всё здесь записанное сложилось в единое целое у меня в голове, потому что я такие вещи не раз наблюдал!
Кто-то, вероятно, возразит, что встречаются девочки, в которых строптивости не меньше, чем в мальчишках. Я не могу и не стану этого отрицать. Но строптивость мальчика (как я ее понимаю) происходит от
Я не хочу сказать, что мальчикам мелочное упрямство не свойственно; я даже определенно знаю, что многие, многие мальчики доставляют родителям хлопоты именно подобным упрямством. Больше того, я готов признать, что девочки иногда обладают мальчишеским умом, мальчишеской храбростью и изобретательностью, а некоторые мальчики могут иметь неразвитую, половинчатую душу.
Я мог бы разрешить это противоречие, сказав себе, что случайно в тело какой-то девочки попал мальчишеский дух или наоборот; но лучше я просто признаюсь, что о подобных вещах совсем ничего не знаю.
Это не слабость с моей стороны, это наша общая слабость - слабость наших глаз и прочих органов чувств, ставших больными из-за
Я также признаю, что наш образ жизни, наше воспитание, наши улицы, наши дома - даже сама речь взрослых людей - бросают столько теней в восприимчивые детские души и вызывают в них столько отблесков, что мы, может быть, никогда и не встречали ребенка с такой душой и внутренней жизнью, какими их изначально сотворил Бог.
Это
До сих пор я хотел выразить лишь следующее: что каждый мальчик приносит с собою в мир
И что у девочки души (в этом смысле) нет; поэтому она никогда не бывает такой непонятой и одинокой, как мальчик, поэтому глаза и лицо у нее невозмутимо-гладкие.
Я никому не могу сказать: посмотри на складку у рта этого мальчика, на его сверкающие глаза; то и другое - письмена его души.
Но я скажу: «Смотри, этот мальчик
У любого мальчика ужасающе амбициозные мысли. Всякая вещь под его руками обретает гигантские размеры. Маленькая крыша пожарной каланчи превращается для него в купол огромного собора, а кусок дерева - в большой корабль, уносящий мысли через широкие моря, к новым берегам, где героя ждут волшебные, неслыханные свершения.
Душа мальчика стремится к трудам и подвигам. Неслучайно он проглатывает одну за другой пестрые книжки с примитивными картинками и, как правило, ужасающим содержанием. Я убежден: если бы мальчик читал только то, что
Хочется верить, что через несколько лет такие книги покажутся ему пошлыми; я их вовсе не защищаю: просто мальчик для своих свершений
Сам я никогда не читал таких книжек; я ворочал камни, слишком большие для меня, и строил из них крепости. О, если подумать задним числом, какие творения возникали под моими руками уже тогда! И они никогда не оцепенеют в неподвижности, потому что я свою душу не менял. А значит, когда-нибудь они непременно станут реальностью... И, значит, душа моя уже тогда была подлинной!
Я раньше упоминал, что меня иногда навещают мальчики; они чудесны в своей простоте и самодостаточности. Свойственный им дар изобретательства превосходит всё, что только можно вообразить. Эти их качества я не хочу обобщать, потому что очень хорошо знаю: некоторые мальчики имеют тяжелую, меланхоличную душу; они - большие поэты,
Да, все они отдают миру часть себя: и ловкие загорелые мальчики с дерзкими речами, крылатыми словечками, с горящими, счастливыми глазами; и другие - бледные, робкие, борющиеся с собой, часто плачущие......
Они бы все потом попали на небо, если бы не мрачная череда обстоятельств, жестоко и страшно прокатывающихся по лицам подростков.
Это все равно что среди многоголосья сверкающей жизни вдруг наткнуться на смерть... А пока мальчики учатся и творят, думают... и вдруг падают, опрокинутые жестокой рукой, чтобы никогда уже не подняться, девочки играют с куклами в дочки-матери, обезьянничают, подражая в своих играх жизни... и -
Их красота становится застылой, мертвой, уродливой. Это ужасный, душераздирающий процесс, о котором мы можем лишь догадываться и следов которого обычно не замечаем, потому что
Да, если бы мы нашли названия для каждого биения сердца, если бы не были настолько тупыми!
Но в том-то и дело, что мы говорим гнилые слова, что мы отупели. Мы (мы-мужчины) убили свои души тупостью.
По отношению к нам уже был совершен первый великий грех.
Его совершили наши родители, тети, учителя, соседи - короче, люди, - поскольку они воспитали нас в своем духе.
Мы были воспитаны в ложном духе и стали сперва несчастливыми, а потом - из-за этого - отупевшими... Наше воспитание стоило нам многих грез, которые теперь безвозвратно потеряны.
Нас били из-за нашей необузданности; наши песочные замки растаптывали, потому что мы их возводили на цветочных клумбах. Нам никогда не говорили доброго слова, а только ругали, потому что мы делали что-то не так; но что, собственно, мы хотели сделать, никто не спрашивал. А самостоятельно разобраться в этом тоже никто не мог, и мы тогда плакали или показывали свою строптивость.
Не бейте детей, когда они начинают упрямиться: они могут прокусить, порвать зубами свою душу! Дайте им рассказать, чего они хотели добиться, и не смейтесь, когда будете слушать! Мир не знает таких великих деяний, как те, о которых расскажут вам ваши сыновья.
Вы не знаете такого: подвесной канатной дороги, натянутой между стволами вековых елей над бездонными ущельями; и такой снежной бури вы никогда не видели, и такой живой машины, и такого живого, ликующего огня!
Что представляют собой все великие свершения зрелой поры жизни? Осмелюсь предположить, что все великие творения, которыми мы гордимся, это исполнившиеся детские мечты. Разве существуют такие вещи, о которых не мечтал бы, не сочинял бы сказки маленький мальчик? Никогда не бейте сына, когда он стоит перед вами голый и видит собственное тело. Он может, сломавшись, укусить вас - но оскверняете себя вы, вы сами. Я должен был бы перечислить тысячи вещей, против которых совершают грех родители и воспитатели. Я обвиняю этих людей, которые хуже воров и осквернителей могил, потому что обкрадывают и оскверняют нечто гораздо более священное, чем могилы. Тело и душа любого мальчика священны настолько, что вам следовало бы преклонить перед ними колени!
Но мальчик иногда остается несгибаемым, упрямым и гордым даже несмотря на удары и бранные слова.
Здесь я хотел бы упомянуть некоторые странные факты, на первый взгляд противоречащие тому, о чем говорилось выше. Когда мальчики и девочки растут вместе, любому взрослому ясно, что мальчики ведут себя ужасно глупо и неловко. Они намного глупее девочек, говорят взрослые; и девочки тоже так говорят, и так всё воспринимают, и смеются над мальчиками.
Но это - лишь нагромождение одной глупости на другую.
Когда мы рассказываем мальчику о каких-то новых, не известных ему вещах, они оказываются настолько чуждыми его душе, что просто
Так происходит со всеми вещами, проникающими в души детей извне. Девочка чувствует свое превосходство, и гордится им, и смеется, и хихикает, и болтает о «глупых мальчишках». Так мальчик превращается в
Такое каждый из взрослых наверняка видел сотни раз.
И вот для мальчика и девочки наступает время, когда оба чувствуют, что отупели и устали, что больны душой.
Хочется верить, что прежде они оставались цельными и прямодушными; но в этот момент мальчики ломаются, а девочки начинают умирать - с этого же момента.
Мальчики - с цельной душой - мчались сквозь свою юность, в их крови была безумная, ликующая радость, которую, по сути, ничто не могло обуздать.
И что же, они вдруг заболевают душой? Да, заболевают - и, как правило, душа у них умирает; только очень немногим удается спасти ее для новой святой жизни - только очень, очень немногим. Я полагаю, что в большом городе таких наберется лишь несколько десятков. А почему? Я не знаю, почему. Могу лишь рассказать, как всё это происходит.
Дело в том, что, согласно предопределению, мальчик
Он никогда не признался бы себе, что и сам - только половинка, если бы в нем не проснулось вдруг безымянное томление. И томление это в конечном счете направлено на ту девочку, которая считает мальчика дураком.
Оно горит в его глазах, на губах - и высвобождает что-то совсем новое, ужасное, перед чем мальчик застывает в оцепенении, к чему не может не испытывать отвращения: половой инстинкт.
Этот инстинкт мальчик ощущает как нечто нечистое, потому что уже не помнит, как горели у него недавно глаза, губы - и нечистота оказывается связанной с его телом, прежде столь чистым!
Он чувствует жуткую беспомощность, вместо гордости. А ведь ему следовало бы гордиться собой!
Я точно знаю, что тысячи мальчиков стоя рассматривают себя - и ломаются от захлестывающего их чувства. Они опускаются на колени, и кричат, плачут, кусая до крови губы, и не могут вернуть душе былую гордость.
Почему же никто этого не видит? Почему никто не подойдет к мальчику и не скажет: «Пока ты здесь терзаешь свою душу, где-нибудь плачет девочка, мечтающая о твоем теле. Вы будете тосковать, пока не найдете друг друга. Мальчик, гордись чистотой! Смотри только на белизну твоего паха, плоти! Она от Бога - и всё в тебе от Бога, даже то, из-за чего ты плачешь...»
Тогда бы всё в этой юной душе повернулось совсем по-другому. Мальчик велел бы своим глазам искать, почувствовал бы их горение. И однажды нашел бы то, что так упорно искал, и губы у него стали бы жаркими, и он познал бы любовь, и тогда всё внутри него прояснилось бы, он бы спас свою душу...
Но взрослые о мальчиках не заботятся, думая, что те сами должны отыскать свой путь. Мальчики могут его отыскать... Конечно, могут, но каких несказанных усилий им это будет стоить... И большинство мальчиков станут нечистыми и больными, потому что вокруг жужжат тысячи чужих, навязываемых им слов. Они хватаются за эти слова, потому что в собственных их душах никаких объяснений новым явлениям нет. А все слова, которые они слышат, - сплошная ложь.
Все, кто услышит
<...>
<...> Во взбаламученные юные души никакого объяснения не поступает. И мальчики постепенно перестают чувствовать половинчатость своего бытия; свое томление они истолковывают неправильно: начинают верить, что в них есть что-то звериное; думают, что любая женщина могла бы их удовлетворить. Как только они поверят в это или что-то подобное, они пропали, ибо теперь всякая их влюбленность (о которой они, возможно, расскажут товарищам) будет только похотью, в большей или меньшей мере. Свадьба уже не будет означать для них
Тот же, кто не теряет душу, отдавая ее другому, не способен по-настоящему любить, ибо любовь - чистая и святая - полностью зависит от души... И только такая любовь освящает всякое блаженство плоти.
Пока мужчина не начнет молиться на свою жену, он не сумеет очиститься через общение с ней.
<...>
14.07.1914
<...>
Пьеса о том, что мы не должны разлучаться, если не хотим умереть: мой муж и я!
Теперь, по крайней мере, мы выбрались на пару недель в Люне-бургскую пустошь. Погода ясная, чудная; много света, солнечного и лунного; днем - золотистого, проникающего откуда-то с синего неба сквозь зеленую еловую хвою.
И все кругом - светлое; настолько несказанно-светлое, что трудно определить, какого оттенка небесная синева... Порой, когда я смотрю вверх, мне кажется, будто небо серое - да, совсем серое, ведь всякая краска в сравнении с солнцем сереет... Но потом, когда солнце прячется за зеленые ели и отбрасывает тени, небо меняется: темнеет и темнеет, пока не становится непостижимым глубоким ультрамарином... Я видел это, но в такое с трудом верится.
А вечера настолько полны лунным светом, настолько бледны и прохладны, что иногда на меня нападает страх.
Вообще ночи здесь призрачные - как будто снова и снова должно возвращаться всё то же, страшное... И оно вернулось, вернулось - только еще более жестоким, мучительным, ядовитым, чем когда-либо прежде... Сквозь ночи - какое-то жужжание и всхлипы... И что-то подстерегает у дороги, когда я при лунном свете хожу к колодцу; и льнет снаружи к окнам, когда я выключаю свет и присаживаюсь на край кровати... Огонь в печи, и тот знает... что я не могу родить детей, которые сосали бы мою грудь, смеялись и плакали, и ходили, и прыгали, и танцевали... что Фридель терзает себя и по ночам должен со мной разговаривать, что нам обоим не удается уснуть, что мы плачем, и кричим, и дрожим, а ходики тикают и отбивают часы... всё же прочее молчит, не шевелится... Да, еще лампа возле кровати отбрасывает длинные тени, и играет с нами в театр теней, и мерцает, так что тело на стене оказывается разорванным, корчится в судорогах... а моя рука, моя рука становится гигантской жесткой дланью, которая хочет ударить... Я имею в виду, что свет должен был бы смеяться... Но он не смеется, он пугливо мерцает... увы, не догадываясь об игре теней... Так всегда: тот, кто боится, не замечает невольно порождаемой им забавной игры.
Мы стараемся, насколько это в наших силах, держаться за солнце... И едим тоже, и делаем всё, чтобы радоваться... Нам и вправду становится весело, и мы радуемся многим вещам... Я хочу совершенно успокоиться, притерпеться к себе и не вскидываться то и дело среди ночи. Ведь если подумать, нам досталось так много удивительных благ... А потом... Бывают ведь и женщины, которые не могут родить, хотя мужчины дарят им свою кровь. На что же таким женщинам жаловаться! В нас самих тоже есть удивительное: мы прокусим насквозь, разорвем в клочья свои души, если у нас отнимут право гладить друг друга...
Забудем ли мы совсем эту свою единственную печаль?
У нас все-таки есть дети, и такие чудесные... Мы не имеем права блуждать в темноте! У нас вообще нет такого права, иначе наши дети станут уродливыми калеками!
<...>
<...> Франц был сегодня здесь. Он удивительно милый мальчик. Как в нем все ясно и просто - так удивительно ясно, что мне кажется, с его жизнью все сложится хорошо... Я уверен, он иногда догадывается, что я его очень люблю. Он спокойно позволяет, чтобы я ему гладил волосы. На Пасху он будет конфирмирован...
<...>
Замок Угрино.
Снаружи идет снег: медленно и мягко падают совершенно белые кристаллические звезды. Звезды такие же, как и те, на небе, - разве что их искрящийся блеск потускнел за время долгого пути. Крыши побелели, дороги тоже, и дети этому рады. Да, если бы дети не могли смотреть на всё это, звезды и краски растрачивали бы себя впустую, ибо взрослые давно ослепли и отупели: они радуются огню, потому что он теплый, а не потому, что пламя жарко распрямляет свое стройное тело... Со взрослыми дело обстоит безнадежно и страшно: они знают только работу и деньги. Но ведь существуют дети! И сам я - один из них.
По правде, мне бы взнуздать лошадей, которые ретиво помчались бы сквозь воздух и облака - прочь отсюда, над людской барахолкой. По правде, мне бы взнуздать их и вскочить вместе с Фриделем на этих черных, ржущих животных, которые хлещут себя по бедрам длинными сильными хвостами - и поскакать прочь, и никогда больше не вернуться.
Куда поскакать? Есть только одно подходящее место, и я его уже знаю. К нашему замку, который круто и мощно поднимается из дикого моря.
Как я его нашел? Ну, бывают великолепно многоцветные вечера, когда можно наслаждаться солнечным золотом и небесной синью до тех пор, пока совершенно не опьянеешь... И был именно такой вечер, когда я в пустой лодке плыл по редкостно гладкой воде, иногда погружая в нее весла, а иногда поднимая, чтобы помечтать. В такой вечер и случилось, что я, плывя в пустой лодке по широкому морю, наткнулся на место, где лет пятьсот назад затонул этот замок.
Тогда нагрянули дикие штормовые ветры, они глодали оконные арки и карнизы крыш, а белые волны тем временем пожирали скалы, служившие для замка фундаментом. Волны жадно вгрызались в них белыми зубами, поспешно протискивались всем телом в трещины и расселины, хватали со дна камни - и швыряли их, разбивали о стены.
Один человек, испугавшись, стал дергать за веревку колокола: колокол глухо грозил, и звал, и звал, башня дрожала, глухо и страшно разносились над морем тревожные кличи! Из стрельчатых оконных проемов выпрастывались и вбуравливались в темноту разрозненные световые лучи...
А волны все так же жадно пожирали камень, их голод был безмерным... И вдруг сквозь витражные окна полились жаркие звуки органа, потому что все обитатели замка захотели помолиться Богу; и все люди преклонили колена, как если бы ноги у них надломились пред самим Господом... И когда самые жаркие, самые прекрасные мелодии побежали по оглашаемым органом замковым залам (так что стройные, очень стройные и блестящие гранитные колонны, казалось, выросли еще больше), когда общий горестный крик превратился в радость - в это самое мгновение всех, кто собрался в замке, поглотили море и волны... А я - теперь - плыл в пустой лодке над этим священным местом и слышал глухой рокот колокола; и из бесконечно глубоких глубин всплывала жаркая божественная мелодия, всплывала и укладывалась мне в уши. И я с тех пор не забывал эту мелодию,
Я хочу оседлать моих коней с блестящей черной шерстью, и флейту хочу я взять с собой - флейту, которая помнит ту дивную мелодию... А тебе, Фридель, я подарю лютню из заколдованного черного дерева. Подумай: в темные ночные часы я наигрывал черному инструменту ту мелодию...
Я оседлаю коней, и, отыскав то место, где когда-то затонул удивительный замок со стрельчатыми окнами, с просторными колонными залами, с высокими креслами, с оцепеневшей колокольной башней, мы велим лютне петь, а флейте играть: ту редкостную мелодию, которую я сохранил.
И тогда из глубочайшей, из дальней глуби прорвется наверх странный рокот колокола, и из вод высвободится удивительная мелодия, и над волнами вырастут стены со стрельчатыми окнами, и башня, и ворота, и колонные залы... И звуки будут нарастать, и с жарким ликованием удивительная мелодия польется сквозь витражные стекла.
Наши кони заржут, нетерпеливо и мужественно ударяя о землю копытом. И мы с тобой, любезнейший Фридель, въедем под арку ворот.
<...>
<...> Иногда видишь удивительно красивые сны... а иногда красиво живешь... и мы жили замечательно: Фридель, Франц и я... Мы ели хорошую еду, и нарядили елку, и играли в маму-папу-ребенка. Никто этого не упомянул, но мы все же в это играем - и дольше, чем длится любая игра в комнате с куклами...
<... > Я написал и закончил новую пьесу; и господина Юргенсена отныне зовут Лора... К этому, если говорить очень сжато, сводится мое переживание.
<...>
<...> Мы должны научиться молиться, пусть даже дьяволу. Иначе все погибнем вместе с нашими детьми, еще не родившимися... Нужно набраться мужества и искать выход.
<...> В эти дни произошли удивительные, великие вещи - в это самое время, когда царит бессмысленный, как кажется, ужас... Но ведь было и безмерно прекрасное... Мне хочется скорчиться перед этим ужасом; и все-таки прекрасное было. Франц навестил нас, и я смотрел на его тело. Я смотрел на это загорелое недвижное тело, и целовал его, и впивался зубами в кожу. <...>
И он слушал меня, когда я говорил о глубочайшей мысли Бога, которую Он вложил в наши чресла: что любящие должны одаривать друг друга кровью... Друзья впиваются зубами глубоко в грудь друг другу - а супруги еще и одаривают друг друга кровью... И появляются детки, которые от Бога.
Я целовал и рассматривал Франца во всей его красе.
Бесполезно описывать внешние обстоятельства. Это скучно и сверх того отдает педантизмом, а получится - в лучшем случае -исторический очерк... История же, любая история, отвратительна, потому что копается в ужасном и взвихривает жестокости, присутствующие, подобно пыли, повсюду. Также бесполезно знать, каким образом что-то появилось и к каким последствиям привело. Ведь оправдания никакому ужасу нет, а если люди все-таки стараются до него докопаться, это лишь показывает, что они чувствуют свою ущербность. <...>
И еще: у нас теперь есть мальчик, большой, непостижимо священный мальчик: Франц.
Сто раз на дню ловлю я себя на мысли, что связан какими-то отношениями со всем, что существует и происходит; но это наверняка чепуха, чепуха, потому что в противном случае я был бы давно размолот в муку, растерзан. Такого рода взаимодействие не может, не вправе существовать. У меня нет ничего общего с ними, у них - со мной! Что еще за отношения! Я хочу идти собственным путем, а то, чем занимаются другие, меня не касается!
И все же - все же - имеются вещи, от которых я не могу уклониться, и события, от которых мне не отречься.
В это время, когда мое бытие пребывает в упадке, из самых темных глубин моего естества выходят образы и картины, которые я не создавал, и оживают давно прошедшие времена, свидетелем которых я не был; во мне поднимаются, подобно призракам, предки. Они цепляются за меня. Они не могут спокойно лежать в могилах, эти старики, чья кровь теперь циркулирует во мне. Может, их надгробия треснули? Чего они хотят от меня? Они не сердятся, нет, не сердятся; но заманивают меня в свое время, в свои сущности... Или они хотят только вытащить меня из нынешнего времени с его жуткими событиями? Они не могут успокоиться, потому что я существую, я живу и беспокойно, со страхом ищу чего-то? Они хотят перетянуть меня к себе, в прохладные сводчатые склепы, или -только вдуть в мои легкие свою прохладу и тишину? Не знаю. Мне надо бы попасть в крипту Святого Духа в Ростоке - да только ради меня ее не откроют. Ключи наверняка давно потерялись, дверные петли заржавели. Может, она давно разрушена; давно разрушена, и буквы на камне стерлись... Но нет: арки сводов еще где-то неподвижно и крепко смыкаются, а саркофаги тихо и каменно стоят. Должен же быть кто-то, кто походил на меня.
Ах, если бы уже высились стены нашего замка, чтобы мы чувствовали себя в безопасности!
(
Норвежский дневник (1915-1916)
Итак, я застаю себя размышляющим над историями, которые настолько правдивы и вместе с тем неправдивы, насколько может быть только некая история. Правдивы они потому, что в самом деле когда-то свершились, а неправдивы - потому что дистанция между ними и нами, между их свершением и нашей жизнью удлинилась до бесконечности. Вы только представьте, что, пока я их рассказываю, на меня нападает приступ кашля, вызывающий боли в груди и раздражающий фурункул в паху, который становится очень ощутимым... И вот ты уже слегка удивляешься себе самому. Ты не вполне понимаешь, как это получилось, что ты почувствовал боль. Ты размышляешь о нарушениях в своем теле и внезапно задумываешься, не причиняет ли ему страдание текущая по сосудам кровь. С этой мыслью я возвращаюсь к
Он родился в одной деревне, жители которой никогда им не интересовались и не вступали с ним ни в какие отношения. Так же обстояло дело и с именем, данным ему при крещении. Ни место, ни имя
Он вырос и однажды осознал безграничную беспомощность одиночества, которым жил. Он стал расшатывать устои собственной жизни и решил излить свою любовь на живых людей. Он начал, само собой, с подростков, мальчиков и девочек, так как думал, что они нуждаются в его помощи. Он снял комнату, которую сделал общедоступной, то есть туда могли приходить любые мальчики и девочки, чтобы поговорить с ним. Разговоры там всегда велись о потребностях и мучительных проблемах, о той не понимаемой взрослыми потребности, что возникает в телах подростков из-за горячей крови, из-за влечения одного юного человека к другому. Ему приходилось подолгу разговаривать со своими гостями, но поскольку ему не хватало мужества, чтобы мальчиков и девочек, которые к нему приходили, отдать друг другу, он мог лишь советовать им проявлять до поры до времени терпение и воздержание. Но они разочаровывали его. Они действительно оставались терпеливыми и воздержанными. Уничтожая жар, уже готовый разгореться в пламя. Они умели владеть собой и своей любовью. Умели ограничить себя - так, как принято себя ограничивать. И именно потому они снова и снова к нему приходили. Те же немногие, которые давно узнали на себе, что тут ничем не поможешь и ничего не смягчишь и ограничивать ничего не надо, которые позволили вырваться на волю всей своей жаркой, обжигающей любви, чтобы хоть в малой мере оправдать собственное бытие, - такие к нему не приходили. Эти - нежные, несказанные, с молочно-белыми руками, - от которых исходил аромат, как от цветка, которые в утренние и вечерние молитвы вплетали имя снящейся им девочки и вновь и вновь благословляли ее своей золотой кровью; и другие, большие, которые со всем своим пылом дико и безоглядно вламывались в лоно взрослой уже девушки, которых ничем не обуздаешь, хоть закуй их в цепи, ибо влечения в них элементарны, как морские волны, - такие не приходили. И те другие, что серыми ночами бодрствовали, разговаривая сами с собой и тихо всхлипывая, и другие, отверженные, которые прокрадывались в стойла к животным, чтобы согреться их теплом, - такие не приходили. Таким нельзя было ничем помочь, ничего нельзя было в них изменить, это они уже поняли. Те же, с кем он говорил, в его самопожертвовании не нуждались. Они не кричали ему, что, мол, пусть найдет им девушку, или - что сам он живет безрадостно и от них требует, чтобы они заперли себя, как запирают одежный шкаф. Они его слушали, не подозревая, что он на самом деле ждет, когда появится кто-то, на кого он сможет излить жар своей любви. Они все его разочаровали. Он снова укрылся в себе, внутренне буйствовал - безрассудно-чувственно, - и однажды поймал себя на том, что приносит свой дар любви с ощущением безграничной усталости. Он вырос. Никто этого не заметил, но в какой-то момент он сам почувствовал, что перерос свое человеческое естество. Ученики же от него отлепились. Каким-то образом его вера в Бога перестала существовать. В нем набухало смутное ощущение, что этому должна найтись замена. Он знал, что люди не могут полагаться ни на Бога, ни на что-то иное, и думал, что в таком случае должна прийти любовь и делать свою работу. Он отправился странствовать и повсюду искал людей, для которых хотел стать Богом. Он впечатывал во все действия и события свою волю, чтобы они осуществлялись в полной мере. Люди же, видя это, почитали в нем Тайну. И бывали часы, когда они собирались в просторном зале, а он сидел над ними, не запятнанный их ничтожностью, и указывал, что они должны делать. Одному он советовал бросить привычное ремесло и заняться чем-то другим, второму - купаться по утрам и вечерам в холодной воде, третьему - держать руки над огнем, чтобы отучить себя от непотребства со шлюхами... И все делали, как он говорил. Они слепо подхватывали его слова, но не понимали, почему вообще он пришел к ним. Они называли его Таинственным и становились рабами, слепо исполняющими его волю, даже когда эта воля была бессмыслицей. Он же хотел освободить людей от ярма, под которое они по какой-то причине попали. Однажды он всё понял: когда заметил, как старики, словно дети, провинившиеся и вынужденные просить прощения, кланяются перед ним, а потом потихоньку жалуются, что попали в лапы тирана. Он тогда быстро собрался и переехал в другую страну. Невозможно описать, какие бесконечные муки пришлось ему там претерпеть. Внезапно вокруг него образовалась пустота. Он уподобился животному и видел, словно со стороны, как все в нем стало гурманством и жаждой плотских наслаждений. Начался какой-то пьяный угар: танец, лишенный ритма. Он расточал свое богатство и себя самого, чтобы хоть как-то преодолевать эту пустоту. Он думал, что уже принес свою лепту любви, но эта лепта была отвергнута. Он, может, воображал также, что оказался слишком ничтожным для такой миссии. Он погибал от отсутствия опоры.
Он начал вести жизнь, которая не была его жизнью. Он попадал в зависимость от случайностей, не вписывающихся в предназначенный ему путь. Он ведь не для того пришел в этот мир, чтобы видеть, скажем, что вот здесь лежат две меры беды, а там дальше -немного радости, пространство же между ними искажено. Однако его душа настолько устала, что снисходила к такого рода мелочам и тем готовила для себя разъедающую муку. Но потом все же пришло мгновение, когда люди подступили к нему и вкогтились в него криком, выражающим просьбу о помощи. Тогда-то он и получил имя, которое не должно быть забыто. Его называли Лорой.
Я действительно должен поторопиться, чтобы написать для начатой мною истории преждевременный конец, потому что иначе она останется половинчатой, неготовой. Я, собственно, сам не понимаю, как получилось, что конец ее замахивается на столь многое и оказывается таким сумбурным. Возможно, это вообще трагическое свойство всех историй - что они ничего полностью не исчерпывают. Мы давно знаем, что не вправе пренебрегать второстепенными подробностями, однако снова и снова ими пренебрегаем. И даже важное часто забывается или намеренно замалчивается. Мне сейчас вспомнилось, что несколько лет назад один приятель заговорил со мной на школьном дворе и сказал, что хотел бы когда-нибудь прочитать роман, в котором точно и полностью, без лжи и домыслов, описывалась бы человеческая жизнь. Он очень страдал оттого, что все книги, написанные до сих пор, такие неполные,
Теперь я в самом деле перейду к финалу истории этого великого Лоры. Разразилась война, начались бедственные ночи, которые все мы - вместе - переживали. И тогда стали приходить те другие молодые люди, которым он должен был помочь. И он помогал. Он делал то, что прежде никогда не делалось. Он помогал им в их жизни, он отдавал себя без остатка. Но я еще не сказал самого существенного. Он погибал от усталости, он думал, он помогал, он кричал, он молился - чтобы их жизнь могла осуществиться полностью. Но я еще не сказал самого существенного. От него исходила такая любовь, какую мы привыкли приписывать только Богу. Существенное все же не дает себя ухватить. Да и кто мог бы обозначить, в чем состоит
Надо сказать, что в последние дни все у меня не ладилось. Дневные часы были ужасно пустыми, а ночи мучительными, и это, наверное, лишь потому, что я вообразил, будто у меня в данный момент нет настоящей работы. Вероятно, я вымотался и не учитывал всех обстоятельств, но разве не должен я был усвоить давным-давно, что человек в самом деле может работать не всегда? Но тогда вновь и вновь должны приходить пустые часы, когда у души не получается вырваться на свободу? У меня уже часто случались такие часы, и мне следовало бы знать, как с ними обстоит дело. Бывали дни, когда я бродил по улицам города и смотрел на всё - буквально на всё, без какого-либо отбора. И во мне просыпалась ненависть ко всем живым существам, потому что я думал, что их жизнь течет рекой, тогда как моя кровь отстаивается в низинах. Я еще очень хорошо помню тот момент, когда взглянул на босоногого мальчика без головного убора, который непреклонно и гордо шагал по улице. Я вздрогнул, почувствовав весомость этой жизни, и поймал себя на мыслях об убийстве. Почему в такие моменты рядом со мной не оказывалось никого? Ведь несколько добрых слов или чьи-то теплые губы так легко могли бы утихомирить мою сладострастную зависть. Но тогда их не было, мне приходилось их красть. А позднее в пустые часы я сам не подпускал их к себе. Кто такое поймет? Как вообще можно докатиться до того, чтобы отпустить от себя существо, которое любишь? Почему вдруг перестает действовать это сцепление, стремление вгрызться друг в друга зубами? Я только одно знаю наверняка - что все муки происходят от нашей нерешительности. Не верьте, будто существует хоть что-то, способное разлучить людей, которые хотят быть вместе. Вы будете ссылаться на тысячу причин - что у каждого своя работа и свои обязательства, свои склонности, - но это все глупости. Вам надо лишь крепче вцепиться друг в друга зубами! И тогда никто не посмеет и не сможет вас разлучить. Многие сидят в комнатах и воображают, будто они одиноки, ибо никто их не понимает, в действительности же им когда-то хватило мужества, чтобы уйти от единственного близкого человека. Они - на самом деле - не принесли в мир свою лепту любви. Иначе как могло бы случиться, что их жизнь обрела нехороший конец? Они думают, будто отдали себя целиком? Глупцы - в таком случае разве бы от них осталось хоть что-то? Я знаю наверняка: все горести человека объясняются только тем, что он, несчастный, нашел в себе мужество, чтобы от кого-то уйти.
Да разве может быть иначе, разве может не кончиться добром то, что делалось с полной самоотверженностью?! Были любящие, чья любовь, когда они смотрели друг на друга, возрастала настолько, что стояла в них грозная и вечная, как Бог; чьи руки были ничем, если не прикасались к любимому; когда же эти двое обнимали друг друга, в них пробуждалась столь неслыханная жизненная активность, что они казались вечным смятением... Они могли существовать, только соприкасаясь друг с другом, - эти любящие. Они сами по себе были ничем, они вообще
Несчастье в том, что люди понимают это слишком редко. Они настроены воспринимать все вещи в их обособленности. Человеческие жесты и речь настроены на такую обособленность - и люди считают ее самодостаточной. Они не поймут, если им сказать, что целующиеся губы имеют между собой больше сходства, чем два глаза одного человека, - а половые органы двух супругов образуют большее единство, чем зубы любого из них. Люди не видят, что женщины и мужчины ходят по улицам
<...> В то время мне было шесть или семь лет - судя по тому, что я носил пижамные штаны, сшитые из легкой, в розовый цветочек, фланели. Тогда, вероятно, я находил их красивыми, или, может, в них было что-то нереальное, потому что я очень хорошо видел, что торчащие из-под них нежные ступни есть нечто совершенно удивительное. Кажется, именно тогда я начал произносить первые монологи, обращенные к моим рукам и ступням. Но все-таки - я в этом не уверен; может, на первый план все-таки слишком отчетливо выступал холод. Через такое не переступишь. Приходилось скрючивать пальцы ног и согревать их маленькими руками. <... >
Примерно в то же время - поскольку я еще носил эти пижамные штаны, с небольшим количеством просвечивающих на свету дырок - мне регулярно мыли ноги. Я садился на стол в нашей комнате, горела лампа, и тетушка Йетте опускалась передо мной на колени, чтобы помыть меня. Она потом подстригала мне ногти, а я довольствовался тем, что отрывал от ступней чешуйки кожи. Все вокруг, по крайней мере, дышало покоем, и деятельность взрослых скользила мимо, не задевая.
Я был очень уродлив, и бестактные тетушки так и говорили, находились и другие люди, дававшие это почувствовать, но никто не старался сказать мне что-то приятное. А у детей, с которыми я мог бы играть, хватало других забот, и они не обращали внимания на меня, маленького мальчика, к тому же со странностями. Я действительно был одинок. Не знаю, испытывал ли я когда-нибудь любовь к родителям. Такое маловероятно, потому что наши взаимоотношения были весьма прохладными и не выходили за рамки раз и навсегда заведенного порядка. Но все же - это были единственные отношения, которые я поддерживал, и они защищали меня от полного одиночества. Все-таки рядом находились люди, с которыми я мог, по крайней мере, обменяться парой слов, и, значит, не было нужды всё замалчивать. <...> Были тетушка Йетте и тетушка Флюгер, и мои родители тоже, но на них я внимания не обращал. Были обе эти старые - уродливые, наверное - тетушки, но я более или менее успокаивался у них на руках, и они приносили мне засахаренные фрукты.
Наверное, всегда существовали одинокие и уродливые люди. Были, скажем, ассирийские и египетские цари, которые в своем одиночестве настолько отдалялись от других людей, что считали себя богами.
<...>
<...> Самое простое и товарищеское отношение к Богу - у мальчиков. <...> Я вспоминаю, что представлял себе Бога или Иисуса безмерно красивым. Его красота была настолько неисчерпаемой, что на протяжении какого-то времени я забывал из-за нее все, всю внешнюю жизнь, и потому этот Иисус не имел по отношению ко мне никаких обязательств и, соответственно, никаких моих желаний не исполнял. Он только кутался в просторный фиолетовый плащ, таким и остался в моем представлении цвет неба. Кажется, довольно скоро наступило другое время, настолько наполненное мирскими желаниями, что этот красивый Бог уже не мог во мне оставаться. Я Его переделал в другого, которому нравилось, что к Нему обращаются с тысячью желаний, которые Он должен исполнить. И случались периоды, когда Он их исполнял, и другие - когда отвергал все просьбы. Однако нужно признать, что не Он был немилосердным, когда отказывал мне, а я - недостаточно твердым и уверенным в себе. То, чего я хотел, не было условием моей жизни, не было даже необходимо, чтобы преодолеть скуку. Но порой появляется мальчик, отличающийся такой целостностью, что нуждается в невозможном - просто чтобы жить. И такое желание столь угрожающе в нем вздымается, что Бог не может его не исполнить. Бог творит чудеса, когда их от Него требуют. Но
Вот я и сказал все самое существенное о Боге. В своем совершенстве и безграничной щедрости Он существует лишь для тех, кто хочет Его именно таким. Нет того, чего Он не мог бы исполнить, и Он сделает всё, чего у Него безоговорочно потребуют. Если какой-нибудь мальчик скажет, что не может вполне осуществить свою жизнь, потому что ему не хватает того-то или того-то, Бог обязан послать к нему ангела или прийти сам, чтобы доставить недостающее.
Мыслимо ли, что средневековые соборы возникли бы, если бы их зодчие не требовали от Бога с неустанным упрямством, чтобы Он вложил в них это беспредельное стремление ввысь, эти пьянящие формы? И могли Он ответить им «Нет»? <...>
Однако впервые Бог - без остатка - явился на земле, как мне думается, благодаря Иисусу Христу. Кто верит, что после того Он снова появлялся здесь - самостоятельно, независимо от людей, -тот заблуждается. Он возвращался, когда рождались мальчики, создававшие Его из себя. А значит, Он тот, кто вновь и вновь начинает заново, поднимает себя из Ничто к бесконечности. Он может существовать и расти, только когда Им пользуются для дела. Когда же Его хотят просто включить в какую-то систему и сохранить, Он рассыпается прахом, превращаясь в Ничто.
Я не ошибусь, сказав, что большая часть моей работы состояла в работе над Ним.
<...>
Стóит мне подумать о людских жилищах, и мною овладевает великая грусть, потому что я уверен: именно они мешают нам вполне ощутить вкус жизни. Они отпугивают все таинственное, и оно уже не может приблизиться к нам... Я говорю о городах и городских домах. Я сам вырос в таком городе и привык считать, что мне повезло, потому что мы имели собственный дом с садом. Но что это был за дом! Новый дом с тонкими стенками, без всякого стиля, учитывающий только принцип пользы, - дом, все тайны которого я полностью исчерпал к десяти годам.
Итак, никаких тайн в нем не осталось - ничего, что помогает перебраться на ту сторону, где начинается Бог. <...>
Ситуация впервые изменилась, когда я надолго уехал из дому и жил в маленьком лесу под Эккелем. Тогда я впервые прочитал «Записки Мальте Лауридса Бригге» Райнера Марии Рильке. Они не отпускали меня, и я вдруг понял, почему я всегда боялся темноты и привидений - потому что знал в глубине души, что привидения существуют, что в один прекрасный день они представятся мне. Я понял также, что я, чтобы насладиться богатством своего детства, должен был бы жить в замке, старом и таинственном: там бы меня нашли те вещи, перед которыми теперь я лишь испытывал страх. Но насколько я стал спокойнее! Хорошо уже то, что домик располагался в лесу, который часто по вечерам казался очень темным и покинутым. В сущности, там было немного такого, что могло бы испугать мальчика с тонкой душевной организацией. Случилось, например, что свеча, которая горела передо мной, внезапно превратилась в нечто неописуемое. Может, я ее понял. Во всяком случае, подумал, что и сам я - такая же свеча. Может быть, я ждал и внешнего превращения, но, конечно, со мной оно произойти не могло, потому что уже тогда я был
Из всего этого я понял, что мог: что почти все мы не имеем родины; и в те ночи в Эккеле я впервые осознал необходимые предпосылки своей жизни: а именно, что я должен где-то найти для себя родину, без которой не могу жить, - если не хочу, чтобы во мне оставалась ужасная неразрешенность.
Быть похороненным
<...> Любовь это нечто такое, что нужно осуществлять постоянно. Она - единственный смысл жизни и единственный значимый вид взаимоотношений. На кого она направлена, совершенно неважно. Для нее характерно лишь следующее: она безмерна, неизменна и бесконечна. <...>
Я желаю себе, чтобы у меня когда-нибудь появились собака, и лошадь, и дом, в котором я мог бы жить. Я и мои друзья... И чтобы вокруг были луга, и лес, и пустошь...
<...>
<...> Я, полный ненависти и злобы, шагал вдоль берега острова, заглядывая по пути в каждый лодочный сарай, как человек, который, столкнувшись с безмерной мерзостью, хочет выскочить из собственной шкуры или кричать так, чтобы обрушилось небо, -потому что в этих прибрежных сараях я различал останки забитых тюленей и ужасные орудия, предназначенные для коварной поимки чаек... Солнце сияло - мне так помнится, что солнце сияло и что я сбивал ногой цветы, чтобы мой гнев не вылился в нечто худшее. Туг я увидел трех играющих котят и рухнул в себя, заплакал, заговорил сам с собой: они совершали такие движения, которые стоило бы подвесить к небу, чтобы каждый их видел и знал, что Бог существует.
<...>
<...>
Дело было после ужина, мой друг куда-то ушел. Я в большой спешке водил рейсфедером по белому натянутому листу. Рисовал сводчатые подземелья Угрино... Поздно я занялся этим рисунком, я уже мысленно выбрался из подвалов, мое внимание теперь занимали всякие мелочи, хотевшие обрести значимость: орнаменты и аппараты. Но первый, строительный, этап еще не был завершен, потому что мне до недавнего времени не удавалось достать бумагу... Так что теперь я спешил. Но зачем вообще я себя мучаю такими вещами? Почему не спрошу с нетерпением: почему ничто не происходит своевременно? Но к чему спрашивать, так или иначе все это без толку... Угрино, даже завершенное, - не более чем стопка чертежей... Ладно, времени мне хватит.
Хочу повторить еще раз, что я занимался сводчатыми подземельями Угрино, что думал о надежных стенах, которые слишком поспешно заштриховывал черным. Может, я даже не замечал, какие они мощные.
К чему я опять об этом пишу? Мне все никак не удается выразить свои ощущения. Я, собственно, хочу сказать следующее: что в тот вечер, пока я чертил, кто-то на мосту заиграл на каком-то инструменте и молодые люди начали танцевать... а я пожелал себе снова стать настолько молодым и невежественным, чтобы от такой музыки почувствовать тоску - тоску по удивительным, неведомым, великим и девственным вещам. Клянусь, я ни на секунду не перестал чертить, понимая, что бесполезно об этом думать. Вещей, по которым я мог бы тосковать, вообще не существует... Вот передо мной Угрино, к нему стремятся все мои мысли... Но Угрино сейчас воплощается передо мной, на белом листе ватмана... Я, однако, имел в виду не это воплощение - а другие, другие, реальные... Воплощения желаний никогда этим желаниям не соответствуют, мог бы сказать мудрец... Должен добавить, что я чертил непрерывно и закончил-таки чертеж подземелья; что я в этот день усердно работал - даже спина разболелась, ибо я слишком долго гнул ее над столом, - да и вообще много о чем успел подумать.
<...>
Комментарии
Переведено по изданию: Frühe Schriften, S. 44-588.
Ранние дневники Янна охватывают период с 5 мая 1911 по 23 мая 1916 года, включают стихи и драматические фрагменты. Отчасти они были написаны под диктовку Янна его другом Готлибом Хармсом.
Стр. 315.
Янн познакомился с Хармсом в школе, в 1908/1909 учебном году. В 1933 году, в беседе с Вальтером Мушгом, он рассказал об этом так (Gespräche, 48):
Стр. 316. ...
...
...
...
Стр. 317. Фридель вычеркнул это... Несколько вышестоящих строк (в нашем издании выделенных курсивом) в тексте дневника вычеркнуты.
Стр. 319. Из склепа поднимется Праматерь... «Праматерь» (1817) - первая трагедия австрийского поэта и драматурга Франца Грильпарцера (1791-1872), действие которой происходит в богемском замке Боротин.
Стр. 322. ...
Стр. 323. ...«
...
Стр. 326. ...
Стр. 327. ...
Стр. 329. ...
Стр. 330.
...
Стр. 331. ...о
...
Стр. 332.
Стр. 333.
В конце четвертого акта ту же песню поет Угрин, «старый шут короля». От имени этого шута, видимо, и происходит название острова Угрино, придуманного Янном (см. дневниковую запись от 24.11.1914). Сюжет драмы Хардта - взаимоотношения Тристана и Изольды после того, как Тристан изменил возлюбленной, женившись в Бретани на Изольде Белорукой. Интересно в «Песни Изольды» и упоминание собачки, которая происходит с острова блаженных умерших Авалон (где останавливается время) и которая сама, может быть, есть олицетворение фантазии или поэзии. В переложении «Романа о Тристане и Изольде» Жозефа Бедье (1863-1938) эта собачка описывается так[8]:
Позже, представ перед королем и королевой под видом юродивого, Тристан на вопрос короля Марка («Если я отдам тебе королеву, что станешь ты с ней делать, куда ее уведешь?») отвечает (имея в виду, вероятно, тот же Авалон):
Таким образом, легенда о Тристане и Изольде - повлиявшая на концепцию острова Угрино - оказывается (наряду с «Эпосом о Гильгамеше», который Янн узнал позднее) важнейшим ранним пратекстом всего янновского творчества. Образ шута или юродивого (
...
Стр. 342.
Стр. 343. У нас все-таки есть дети, и такие чудесные... Янн в этот период считал, что написанные им драмы - дети от его брака с Готлибом Хармсом (Фриделем). Сходное представление выражено и в романе «Йост Зейфрид» Цезаря Флайшена (о его влиянии на Янна см. выше, стр. 363-364). Йост пишет своей возлюбленной (цит. по:
Стр. 349.
Стр. 353.
Стр. 356. ...
Стр. 359. ...
Стр. 360.
Стр. 361.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Смерть есть вечная жизнь
Фрагменты незаконченного романа
«...Не хочу уточнять, кто для меня этот Бог. Каждый должен построить для себя свою религию, каждый должен примириться со своим Богом. Но после смерти не будет уже веры и надежды, а только жизнь. Человеческая жизнь простирается перед тобой, она тебя научит всему. Лишь один совет хочу тебе дать: не ищи божество в далеких мирах, найди его в своем сердце. Молись Ему, но - не исполняя обряды, а поклоняясь природе. Я не хочу сказать, что тебе следует обходить стороной Божий дом. Нет, должна существовать церковь, к которой человек обратится в нужде. Вера в церковь помогает. И все же это не отменяет принципа: “Человек должен построить собственную религию!” <...>
Жизненные цели бывают внешние и внутренние. Внешнее -это все внешние поступки, они и подчинены внешнему; внутреннее же - это наш путь к Богу, к жизни. <... >
Человек не может выдавать себя за то, чем он в действительности не является; он неизбежно будет говорить, как ему подсказывает
Я создал нечто такое, что стало для меня ориентиром, способом познания собственного Я. Я создал для себя Бога, но не в том смысле, как создают картину, а как сотворяют вещи, относящиеся к сфере духа, представляющие результат работы души... Я сказал себе: всё, созданное человеческим духом, проникнуто заблуждениями, а значит, то, во что верят священники, для меня - пустые слова. Потому-то я и говорю: нужно попытаться найти себе божество. Где же еще искать Бога, как не в его творениях - в природе? То, что она мне подсказывает, и есть моя религия. А что предлагает природа в качестве наивысшего, в качестве божества? Саму жизнь.
И эта жизнь есть исток всякого бытия, первый акт творения; она будет существовать всегда - как бессмертное божество.
Мы же все, наделенные жизнью, поддерживающей целостность наших тел, суть части этого божества: то есть мы из себя самих должны чем-то стать, из
Когда это произойдет, печали и горести исчезнут, ибо вся жизнь будет протекать на небе, спустившемся к земле; и никто уже не станет проповедовать о Боге, ибо все будут одинаково близки к Богу и каждый уравняется с другим. Тогда все станут братьями, по-братски друг друга любящими. Поступок каждого будет примером для других и принесет пользу всем братьям. Мир станет единым; и войн не будет, и слабый сможет опереться на сильного, и воцарится мир. <...> Люди не потеряют тел, и жизнь будет поддерживать в сохранности каждое тело. И эта жизнь - как мертвых, так и живых - будет строить для нас небо: наше божество. Тогда уже не будет смерти, а только жизнь! <...>
Я, Ингеборг, всё это записал. Высказал самое сокровенное. Ибо мир плох. Потому и нужна
Небо существует, а вот преисподняя - нет. Потому что Жизнь это наш Бог, побеждающий дьявола - Смерть. Помните, я когда-то сказал: смерти нет, есть только жизнь. Жизнь, которая поддерживает в сохранности тела, которая стоит надо всем и может построить небо. Не то небо, что отодвинуто в бесконечную даль, а то, которое рядом с нами, при нас, даже когда мы претерпеваем крайние бедствия. <...> То и другое существует здесь на земле - и небо, и бедствия. То и другое очень значимо. Бедствия учат нас уму-разуму, не дают сбиться с дороги, небо же - награда для нас!» <... >
И потом они обнялись. Здесь стояли
Я, написавший это, во всем с ними согласен: существует лишь одна религия, религия жизни; и она учит нас: смерти нет, есть только жизнь.
Комментарии
Обстоятельства написания этого романа (созданного Янном в пятнадцать лет) неизвестны. Речь в нем идет о молодых людях с острова у северного побережья Германии, о гибели одного из них. Йенс, Франц и их подруга Ингеборг на протяжении романа в основном говорят о религии, а поскольку Янн в последних строках считает нужным специально подчеркнуть, что разделяет взгляды своих персонажей, я решила привести самые яркие фрагменты текста, проливающие дополнительный свет, скажем, на позднейшую идею создания Бога художниками, выраженную в Прологе к драме «Той книги первый и последний лист», или на представления Янна об Угрино.
Перевод выполнен по изданию: Frühe Schriften, S. 961-1036.
Из документов общины Угрино
Дефиниция
[Малая серия публикаций религиозной общины Угрино. Предуведомление]
Прежде чем высказаться в пользу решительного жеста, в пользу пафоса, мы почитаем своим долгом изложить наши принципы, которые большинству людей не знакомы. Сейчас, когда выходит в свет эта первая тетрадь Малой серии публикаций, мы уже самим названием серии обещаем нечто большее, более всеохватное. Но прежде мы должны обозначить область, освещаемую этими публикациями.
Во-первых, они должны послужить тому, чтобы имя Угрино было оценено и нашло отклик в мире, который это имя не породил и пока к нему не причастен.
Во-вторых, они должны укрепить тех, кто уже знает об Угрино, в намерении делать работу, о необходимости которой эти люди догадываются, но которая в их повседневной жизни не всегда им близка.
В-третьих, они должны собирать и объединять потенциальные духовные силы этого мира, чтобы вырвать господство у всего разжиженного, слабого, дешевого, бессильного, неоправданнопроизвольного, слабоумного; чтобы не только показать, но и осуществить нашу цель, чтобы довести этот процесс до конца: заново создать культуру, воздвигнуть новую веру.
Слово «Угрино» - поначалу лишь призыв; попытка встряхнуть людей, рывком распахнув ворота; упрек. Но слово это будет расти и превратится в глубочайший символ, в
Какому же деянию собирается посвятить себя Угрино? Построить то, чего у нас нет, но чего жаждет каждый, кто пока не пал духом; чего уже пытались достичь отдельные гении, с очень незначительным успехом, в молитве - но она лишь указывает путь в потусторонний мир, не облегчая нашей боли, нашей бедности: мы хотим воздвигнуть культуру, которой еще не было, но которая в виде
На чем основывается Угрино? На чувстве зрелых людей, которые помнят о рождении и смерти и сознают, что пробудившееся тело имеет некое предназначение, связанное с потусторонним миром, ибо способно излучать силу, ритмы, великодушие. И поскольку такое чувство не может найти удовлетворения только в словесном обращении, в постулате, поскольку оно обращено к зодчим, скульпторам, музыкантам, живописцам, поэтам, мы считаем величайших представителей этих искусств своими провозвестниками и подчиняемся их авторитету. И поэтому члены общины Угрино, чтобы выполнить свою задачу - освободить все запрещенные или подавляемые чувства и отношения, - должны воздвигать такие сооружения, как соборы, церкви, колонные залы, крестовые галереи, театры, купольные постройки; должны населять их статуями, ритмизировать свет посредством цветовых сочетаний, исполнять там музыкальные произведения, ставить драмы и делать все то, через что являют себя воля, дух, долженствование, человеческое бытие. Мы обращаемся к каждому, кто еще не впал в отупение или, наоборот, не возомнил о себе слишком много (хотя и не думает ни о чем, и не имеет творческого потенциала), - к творцам и людям служения; мы требуем от первых знаний и мастерства, от вторых - искреннего чувства, осознания необходимости спасения, скромности. Ничто другое не осуждаем мы с такой непреклонностью, как неоправданное честолюбие, влечение к негативу, к только-материальному.
Члены общины Угрино хотят пропагандировать и укреплять в искусстве - традицию, в жизни - подлинные элементы человеческого бытия.
Поскольку мы взяли на себя роль поверенных той культуры, которая основывается на человеческих чувствах, на уважении ко всему живому, что не обнаруживает признаков вырождения (а культура эта, в своих высочайших проявлениях, оказалась чуть ли не в изоляции), мы принимаем на себя большие и многообразные обязательства. Чтобы выполнить их, требуется много работников, и еще больше - доброй воли со стороны тысяч обычных людей. Общественность, как она организована в государстве, уже не в состоянии осуществить нашу цель, поскольку не воспринимает соображения экономического характера.
Эти
Но чтобы не создалось впечатление, будто цель наша безбрежна, то есть слишком расплывчата и не поддается точному определению, мы перепечатываем в этой тетради конституцию религиозной общины Угрино.
И не только по этой причине, а главное - чтобы предъявить инструмент: каждый человек, пощупав его, сможет убедиться в чистоте и серьезности наших намерений. И еще вот в чем: воля к их осуществлению так глубоко в нас укоренилась, что стала религиозной верой - для нас, ее адептов, уже
Мы не станем сейчас излагать наши фундаментальные принципы, потому что не хотим быть причисленными к тем, кто лишь на словах вводит новую теорию, новый принцип, новый догмат веры. Кроме того, мы тоже больше не верим в однозначность просто высказанного постулата. Мы сознаем, что словами - после того как они потеряли всякое символическое и недвусмысленное значение, после того как их с демагогическими целями употребляли в тысячах общественных институтов, имеющих ту или иную партийную ориентацию, - можно отстоять любой принцип, доказать что угодно.
Ощущение вечно бодрствующего ритма, уверенность в чистом предназначении жеста, выводящего за пределы отдельной человеческой жизни, в тысячу раз важнее, чем все толкования и обоснования такого жеста. Сложные события нашего столетия потрясли нас; зачтите же в нашу пользу то, что мы хотим найти опору для наших ощущений в поступках, прежде чем пошлем эти ощущения в мир как слова.
Конституция религиозной общины Угрино
(
...Имя Угрино - это символ, пласт земли, несущий на себе здание; это позывные к тысячекратной работе, имеющей отношение к вечности; это страна для живых и мертвых, которая будет сплошь уставлена художественными образами. <...>
Община Угрино существует не только среди федеральных земель Немецкого Рейха, она интернациональна. <...>
Членом общины может стать каждый, по достижении шестнадцатилетнего возраста, если верховное руководство религиозной общины согласится удовлетворить его просьбу о вступлении в ее ряды. <...>
Чтобы спасти сверхчеловеческое значение символа, мы будем строить театры - как культовые сооружения. Поблизости от театра будет открыта театральная школа. <...>
Ответственность за организацию всех художественных работ и за все решения возлагается на верховное руководство. Все сферы работ будут подчинены этому органу. На первый раз он сам себя учреждает и состоит из следующих персон: зодчего и поэта Ханса Хенни Янна, скульптора Франца Бузе и Фридриха Готлиба Хармса. <...>
Должность верховного руководителя пожизненна. <...>
К должности полномочного верховного руководителя будут допускаться только художники-творцы, не останавливающиеся ни перед какими крайностями. Открыты вакансии для одного зодчего, одного скульптора, одного поэта, одного живописца, одного композитора. <...>
Выдающимися гениями живописи являются Матиас Грюневальд и Рембрандт ван Рейн. Их работы - закон. Глубже этот закон можно понять лишь через средневековые витражи и немногие картины на досках, той же эпохи. Джорджоне учит нас глубокой чувственной человечности. Микеланджело - пониманию потенциальной силы могучего тела и целостности его контура. <...>
Работы Баха, Букстехуде, Палестрины говорят на языке, обладающем первобытной мощью, который соответствует законам души. <...>
Поэтическое искусство возвышает до символа слово, но слово больше не употребляется однозначно для сообщения некоего логического смысла. Поэтическое искусство переживает ныне состояние кризиса - из-за того, что слово стало совершенно несакральным, что его ставят на службу чему угодно. <...>
Только верховное руководство имеет право производить апробацию произведений искусства, канонизировать какие-то из них, освящать места культа, приобретать произведения не входящих в общину художников. <...>
Акт апробации и канонизации - высочайшее право и высочайший долг верховного руководства. В этом акте оно себя и манифестирует. Апробация и канонизация, если они были произведены находящимися при исполнении своих обязанностей верховными руководителями, отмене не подлежат.
Должностные лица обязаны посвятить общине всю жизнь и без остатка передать ей свое имущество. Жалованья они не получают. Но им полагается должностное жилище. Само собой, каждый из них имеет право, чтобы его близкие жили с ним. <...>
Комментарии
Оба текста были напечатаны в 1921 году.
Перевод выполнен по изданию:
Религиозная община Угрино была основана в 1919 году в поселке Эккель на севере Люнебургской пустоши (Хансом Хенни Янном, Готлибом Хармсом и Францем Бузе) и просуществовала до 1935 года. В число активнейших членов входили: Фридрих Лоренс Юргенсбн (1878-1934), Эрнст Эггерс (1895-1942), Герман Бузе (брат Франца), Альфред Эггерс, Артур Хармс и Хайнер Хоппен.
...
Маленькая автобиография
Человек, о котором я рассказываю, - я сам. Ради удобства и приличий заявляю в самом начале, что, как и каждый, являюсь представителем чего-то, хотя в мои намерения это никогда не входило. Жизнь моя до сего момента длилась тридцать пять лет; каждый легко сообразит, сколько всего пропущено на этих немногих машинописных страничках. Получившееся в итоге - сплошная ложь умолчания, которую лишь потому позволительно принять за правду, что в любом случае, что бы ты ни описывал, исчерпывающей полноты не добиться. Даже ученым это не удается.
Согласно метрике, я родился 17 декабря 1894 года в Штеллингене, округ Альтона. Детство и юность, до девятнадцати лет, провел исключительно в Штеллингене, если не считать нескольких коротких путешествий и ежедневных поездок в Гамбург, в школу. На протяжении тринадцати лет я был прикован к школьному порядку. Во временном плане, даже сейчас, это составляет больше трети уже истекшей жизни; если же говорить о весомости жизненных переживаний - преобладающая их масса пришлась на ужасные и плодотворные годы между тринадцатью и двадцатью. Проведенные на школьной скамье. Без малейшей возможности улизнуть.
В пятнадцать лет я начал сочинять литературные произведения. Я тогда еще не читал книг или, во всяком случае, - очень мало. У меня было очень несовершенное представление о том, во что я ввязался. Моя юношеская философия, как и любая другая, опиралась на учение об идентичности. Я любого загонял в тупик своими жестокими, подростковыми, не допускающими компромиссов выводами. Из всей философии я понимал только архаическое. И, как уже отмечал, читал мало. Все вещи были для меня как стекло - прозрачными. Я изобретал новые слова и взаимосвязи. При звуке стреляющей пушки мог потерять сознание. То были первые мои столкновения с компактным большинством. Но я абсолютно не понимал своего положения.
В семнадцать лет я написал несколько драм. Редакторы из издательства Соломона Фишера придали мне мужества, посоветовав продолжать. Я был достаточно глуп, чтобы загореться надеждой на лучшее будущее, и некоторое время считал перо и бумагу лучшими изобретениями человеческого разума. Я расходовал их в огромных количествах. Сколько работ возникло в те, самые быстротечные, годы, я даже не могу точно сказать. Большинство из них уничтожено. В старших классах реального училища на набережной Императора Фридриха я готовился к выпускным экзаменам. Я был не блестящим, но старательным учеником. Меня тогда занимала всемирная история в ее, с одной стороны,, наиболее гармоничных, а с другой - наиболее жестоких аспектах. Я был социалистом, по моим понятиям. Три последних тягостных года до выпускного экзамена пролетели как в пьяном чаду, были заполнены протестом, отвержением всяческих правил. Я не пытался мелочно мстить материи и окружающему миру - не сделался, скажем, плохим учеником; мои мысли, выводы, возмущение относились к целому. Я стал верующим христианином. Прекратил лгать. Это решение навлекло на меня катастрофу. Невозможно пересказать все частности тех мучений. Я выбросил свое благочестие за борт. Убежал из дому, странствовал по Северной Германии. Не имея никаких видов на будущее. Меня вернули. В итоге - полное истощение сил. Выпускной экзамен я выдержал. Порядок был сильным, как всегда.
Потом разразилась мировая война. Через три дня я стал убежденным ее противником. Как, почему? Я, даже тогда, не был так глуп, как можно заключить на основании моей неуклюжести. Я, может даже до начала войны, в ходе своих путаных религиозных кризисов пришел к убеждению, что в ситуации, когда техника развивается по предопределенному ей пути (растранжиривания рабочего потенциала), люди должны руководствоваться иным моральным учением, нежели то, что преподносят им существующие религиозные организации. Мне казалось очень сомнительным, что можно проповедовать заповедь «Не убий», одновременно разрешая производство взрывчатых веществ и такую практику, когда живых овцематок бичуют, чтобы они досрочно родили ягнят, чьи шкурки потом идут на шубы богатым дамам. Я усматривал в этих фактах
Большие куски тогдашней моей норвежской жизни нашли отражение в романе «Перрудья». Я потратил четыре года на написание первых двух частей. Я попытался изобразить природу и человека (как механизм). Его анатомию, то, как она проявляется вовне - в виде уродства и в виде сказки. В виде
В 1916 году я начал заниматься теорией органного строительства. <...>
Комментарии
Впервые была напечатана в 1932 году.
Перевод выполнен по изданию:
...
«
...«
Краткое содержание
[Пролог к роману «Перрудья»]
В этой книге рассказывается немаловажная часть жизненной истории человека, имевшего много сильных свойств из тех, что могут быть свойственны человеку, за исключением одного: быть героем. Поэтому некоторые читатели прежде всего решат, что мужские черты характера выражены у него слабо. И обнаружат болезненное, мучительное несоответствие между ним и окружающим его изобильным миром. В конце концов они сочтут непростительным, что он проливает много слез и чаще совершает поступки, обусловленные отчаяньем или инертностью, чем осуществляет уже принятые решения. Ни сам он, ни хронист этой жизни не смогут найти оправдания против таких упреков. Им придется довольствоваться утверждением, что внутреннее влечение к жизни, какая здесь описывается, если и не столь велико, как влечение к героическому бытию, все же должно быть достаточно сильным, чтобы избранный для такой жизни - или обреченный на нее - человек не мог от нее уклониться иначе как ценой уничтожения собственной экзистенции. Поскольку же воля к безусловной самоотдаче опять-таки предполагает наличие заранее сформулированных принципов (не говоря уже о прочем, а именно, о силе, потребной, чтобы вывести их из сферы чистого познания на определенный путь), то есть речь идет о моральной манифестации, - постольку представляется вероятным, что только герой способен решиться на подобное, вопреки себе самому.
Хронисту не остается ничего иного, кроме как просто признать такой способ существования - а по отношению к читателям проявить элементарную вежливость, предупредив их заранее, что они найдут в этой книге мало поучительного, мало надежды и силы для собственной души. Но хронист надеется, что тот, кто, несмотря на это предупреждение, отважится прочитать книгу, все-таки выиграет: получит представление о новом человеческом типе, пока абсолютно не известном. Который, собственно, не является чем-то, обретшим совершенную форму, а скорее - просто существует. Чьи жизненные функции важны не больше, чем биение комариных крыльев. Ведь эти функции - лишь один из законов плоти. Лишь повторение, осуществившееся благодаря непостижимому семени. Без всякой примеси демонического. Составитель книги, как ему кажется, настолько отчетливо чувствует биение пульса этого человека и усилия шершавого мускула, именуемого сердцем, что, сочувствуя Одному, не боится наскучить читателям, повествуя - отчасти - о мало примечательном процессе воспитания этого Одного, ссылаясь на исторические сведения, с которыми читатели давно знакомы, излагая трогательные рассказы и повседневные сказки. Вот какой-то человек прикрывает глаза ладонью. Между светом и тьмой проходит тонкое облачко дыхания. Может, и читателями овладеет в какой-то мере то братское чувство, которое охватило художника-создателя сей книги (смотри «Песнь о желтом цветке»); правда, оно сделает их еще более одинокими; но обретение такого чувства по большому счету есть необходимый шаг, если мы хотим, чтобы человечество когда-нибудь сломало эшафоты и исключило из мировой истории знаменитые имена, заменив их свободным потоком жизни, уже не отводимым в сторону и не разделяемым по произволу героев. (То есть этот роман - вовсе не только для людей с белой кожей.) Не в невообразимые дали, не в одиночество безбрежного океана, не в глубокие тигли с туманными грезами - грезами, которые разоблачают нас и всегда сопровождали человечество, включая и нас самих, во всех странствиях, - не к вратам смерти, сумасшествия, рабства (оправдывающего даже отвратительное), где растворяется собственное я, ведет путь, по которому предстоит пройти читателям этой книги. Им не навяжут никаких новых обязательств. Только маленькое сомнение будет в них впрыснуто: а не состоит ли наше призвание не столько в умении предаваться туманным грезам, сколько - и гораздо больше - в простом биении пульса. Не является ли героическое бытие
Поскольку уже решено, что я буду писать историю скорее слабого, чем сильного человека - и многие, возможно, захотят ее прочитать, несмотря на содержащуюся в ней мораль (скорее неизвестную, чем известную), - мне наверняка предъявят требование, чтобы я изобразил этого
Долг составителя книги - предуведомить читателей, что не только
Поскольку этот Перрудья никакой не герой, он не захочет обременять себя большими заботами ради каких бы то ни было целей - кроме тех, к которым будет его направлять собственная животворная кровь. Он в столь малой мере обладает силой, потребной для принятия решений, что, оказавшись без помощи, вскоре погиб бы от голода; или истощил бы себя из-за беспорядочности своего образа жизни. Что слабость его суждений возрастала бы по мере ослабления его телесных функций. Из-за чего он перестал бы служить для нас примером и, став жертвой наших воззрений, враждебных ему, распался бы - в нашем представлении - на тысячу этапов болезни и мелочной преступности. Мы бы назвали это чахоткой или влечением к воровству. Однако на нем исполнилось древнее речение: он мог кормиться, как полевые лилии. Его бытие не было отвергнуто в самом начале. (Как происходит с миллионами детей, которые умирают в один из девяти месяцев, предшествующих их рождению, или - уже что-то лепеча - в первые одиннадцать месяцев после него.) Он был призван к тому, чтобы совершить движение по некоей траектории и разбиться вдребезги в момент кульминации (как если бы был героем). Пока он пребывал в глубочайших низинах, его избрали в качестве орудия. Той силе, которая его питала, которая была рабочим потенциалом миллионов людей, подобных ему (и единственным надгробным памятником для них); силе, которой он управлял посредством своей бездеятельности, Перрудья позволил излиться на человеческий мир (воспламенившийся от нее). Потому что настроение у него было такое, что хоть плачь; и он смутно подозревал, что сострадание есть первая - предварительная - ступень к великому единству человечества. Итак, богатство Перрудьи было создано трудом бесчисленных незнакомых ему людей (не погибших в первые двадцать месяцев жизни), проливавших пот еще до его рождения. За счет доходов от этого труда (а еще в большей мере - за счет голодного крика детей, не погибших в первые двадцать месяцев жизни), он развязал войну; правда, довольно справедливую, а главное - неизбежную (кому не надоест во всех случаях жизни только вежливо усмехаться?). То есть исполнил миссию, до которой не дорос бы ни один герой, просчитывающий всё заранее. Освободил от оков самые дерзновенные человеческие стремления и соответствующие им силы. Однако течение собственной его повседневности по-прежнему оставалось непримечательным. Во второй книге будет рассказано о последних месяцах жизни этого Перрудьи.
Комментарии
Пролог к роману «Перрудья» (1929) печатается по изданию:
...
...
...
Ханс Эрих Носсак о Хансе Хенни Янне
Надгробная речь
Дорогой Ханс Хенни Янн, дорогой и единственный друг!
Меня очень печалит, что именно мне приходится выполнять обещание, которое мы дали друг другу много лет назад, но я понимаю: у тебя больше, чем у меня, оправдывающих оснований, чтобы наконец вернуться на свою родину. И вот я начинаю этот последний разговор с тобой, о чем ты когда-то сам меня попросил, произношу эти немногие, совершенно личные слова прощания от имени всех, кто сопровождал тебя до городских ворот, и начинаю я с того, что прошу у тебя прощения - за то что ты порой разочаровывался во мне. Прошу прощения за всех, кто с болью осознает, что проявлял такого рода несостоятельность. Прошу прощения за этот город, в котором мы родились и который тебе часто приходилось ругать, потому что ты так сильно его любил. И еще я прошу прощения за всех, кто слишком поздно узнает тебя и тогда поднимет шумиху вокруг своего открытия. Но могли ли мы не оказаться несостоятельными перед тобой? Каждый из нас чувствовал, что за плечами у тебя стоит ангел, которого дают в сопровождение Призванному, однако прислушаться к требованиям ангела - для нас это было слишком; из страха за свою жалкую реальность мы притворялись глухими. И все же совесть заставляла нас тревожиться за судьбу чужака, пытающегося жить вместе с нами, поскольку наша несостоятельность могла бы принудить его к проституированию своего дарования. Однако ты себя ни разу не предал. Кто еще вправе сказать о себе такое!
Во вторых, я благодарю тебя, всегда тосковавшего по родине, за то, что ты так долго выдерживал жизнь среди нас. Благодарю за то, что ты своими произведениями открыл наш слух для
Не сомневайся, многие молодые люди уже ориентируются на тебя. Они еще не вполне тебя понимают. Они понимают твое возмущение бездумной несправедливостью и чувствуют твою тревогу в связи с тщетностью любых действий. Но вот для чего им пока не хватает мужества, так это для той черты, что лишала твою уникальность всего довлеющего, что придавала даже самому громкому твоему выкрику покоряющую мягкость: для такого, как у тебя, сострадания. В час прощания можно сказать, не рискуя вызвать чью-то негодующую отповедь: я не встречал более религиозного человека, чем ты. Ибо я бы вообще не знал, что достойно именоваться религией, если бы не это твое сострадание ко всем тварным существам, к каждой капле воды, к каждой живой клетке. Если бы не та неутолимая печаль, какой наполняли тебя короткое блаженство цветения и долгие муки увядания. Если бы не гневная доброта, побуждавшая тебя даже в отвратительном поддерживать красоту крошечного остатка жизни, который, возможно, окажется решающим в тот день, когда на кон будет поставлено дальнейшее существование мира. Но и состраданию они еще научатся, эти юноши. У них ведь не было детства. Мы должны проявить терпение.
Ты же теперь возвращаешься на родину. Ты часто пытался рассказать нам о ней. У тебя написано: «...и внезапно земля умолкает - а поскольку она молчит, начинает гудеть тишина - тогда я чувствую, что пребываю в согласии со всем существующим: потому что воспринимаю эту реальность как обманчивый образ, как тень иного мира, из которого меня не изъять... ибо фантом по ту сторону вещей, собственно-значимое, странные пространственные измерения из свинца и света - все это останется со мной». Это выходит за пределы выразимого в слове. Это не поддается толкованию, да и не нуждается в нем. Это может быть только услышано. Это - музыка.
Дорогой Ханс Хенни Янн! Мы, пока что живущие здесь, не хотим скорбеть о тебе. Но, не отказываясь выполнить твой завет, мы будем предаваться скорби о своей потере. То сакрально-интимное, что заключено в смерти, не следует осквернять расхожими словами, в этом мы с тобой когда-то сошлись. Иначе твой ангел с досадой отвернется от нас. И потому сейчас я уступаю место твоей жене, чтобы она в соответствии с обычаем бросила в могилу первые комья земли.
Комментарии
Перевод выполнен по изданию:
...
«...
Похороны Ханса Хенни Янна
(Дневниковая запись от 7.12.1959)
С I по 5 декабря был с М. в Гамбурге, в связи с похоронами Янна. Произнес надгробную речь, как мы с ним обещали друг другу много лет назад. Напряженные дни, много людей. По большей части мне составлял компанию Итальяаандер. Единственный практический ум среди гамбургских литераторов. Меня удивляет, что он принял участие и в этом практическом деле, не обещавшем ему никакого выигрыша.
Янна я увидел покоящимся в музыкальной комнате, где мы часто сидели вместе. Каким же маленьким он мне показался, словно ребенок. Крупная голова лежала на старой бархатной подушке, которую М. давным-давно пожертвовал Яннам для их собаки. Как это все вписывается в картину.
Держался я холодно, совершенно трезво, разве что чувствовал себя немного неловко, но так было и при его жизни. Я - выгоревший человек? Разговор с Эллинор, слегка пьяной. В кладбищенской капелле приемный сын Янна играл Свелинка. Похожий на ящик гроб, как в «Реке без берегов». Молодые люди, пока несли его, трижды опускали на землю, такой он был тяжелый - очевидно, из-за цинкового вкладыша. Кто же мне говорил, что свинцовый гроб означает страх перед смертью? Хухель или Вайзенборн?
В 1924-м, в голодное для меня время, я впервые прочитал один из текстов Янна: «Ричарда III», одолженного мне Юстусом Риттером. Познакомился я с Янном в 1927-м, на вечеринке в чьей-то мастерской, где, между прочим, присутствовал Рингельнац. Я тогда был нулем. Снова мы встретились в 1949-м, и с тех пор работали вместе.
Имя Янна уже теперь обретает славу и со временем, возможно, начнет приносить доход. Он ведь больше никому не мешает. А был невыносим - даже для нас, друзей. Живи он несколько веков назад, его бы сожгли на костре - не как еретика, а потому что свойственные ему бескомпромиссность, маниакальное стремление к справедливости оказались бы слишком опасными для общества.
Бизер подарил мне дневники Бекмана. Я решил для себя, что буду впредь работать гораздо больше.
Часа два медленно бродил, один, по центру города, что подействовало на меня благотворно. На Мёнкбергерштрассе заучивал наизусть надгробную речь.
В точности как при жизни Янна, так и теперь дома у него толклись какие-то примитивные личности, беспрерывно кто-то входил или выходил. Люди, которые, возможно, очень милы, но совершенно не годятся для разговора, общения. Это мне всегда мешало. Но Янн, так сказать, нуждался в молодых людях, которые окружали бы его и смотрели на него с восхищением, пусть они и могли быть разве что таким окружением и ничем иным. Черта характера, для меня совершенно непостижимая.
И еще - большой черный ньюфаундленд, сука, в те дни страдавшая от последствий ложной беременности. Что тоже вписывается в картину.
Я спросил его жену: «Как собака?», и услышал в ответ: «Не особенно по нему скучает. Янн не умел перевоплощаться в других существ, как бы сильно не убеждали нас в этом его книги».
Итальяаандер и я до последней минуты, пока гроб не опустили в могилу, боялись, что произойдет какое-нибудь непредвиденное, смехотворное недоразумение, как всегда случалось с Янном.
Комментарии
Перевод отрывка из дневника выполнен по публикации в Интернете:
...
...
...
...
...
Памяти Ханса Хенни Янна
29 ноября 1959 года в больнице Бланкенезе от последствий инфаркта скончался Ханс Хенни Янн. В ночь перед смертью он, как еще успел рассказать жене, набросал план пьесы под названием «Другая сторона переходит в атаку». Он потом несколько дней лежал в гробу в своей аскетичной рабочей комнате, рядом с концертным роялем, без обязательных в таких случаях цветов. Каким юным он казался! Как мальчик, который, устав от игры, заснул. Голова покоилась на старой подушке из серовато-желтого велюра, давным-давно пожертвованной одной знакомой для их собаки. Похороны состоялись на старом Нинштедтенском кладбище. Многочисленная группа друзей и почитателей, писателей и художников, а также представителей академий и официальных властей провожала поэта в последний путь. В капелле играли только органную музыку Свелинка. Спроектированный самим Янном, похожий на ящик гроб - подобный тому, что подробно описан в «Записках Густава Аниаса Хорна» - был таким тяжелым, что молодые люди, которые несли его, на коротком пути до могилы трижды опускали свой груз на землю. Кто-то сказал: «Цинковый гроб означает протест против смерти». Прощальные слова на могиле произнес один из друзей, у которым с Янном на этот счет была взаимная договоренность. Все получилось по-другому, напоминало скорее импровизацию, как если бы дети играли в смерть и погребение, но именно потому атмосфера отличалась трогательной торжественностью и была вполне доверительной. Вполне соответствующей жизни Янна.
О нем говорили, что он опоздал с рождением. Конечно, у него было много барочных черт. Уже исходя из наивно-патетического достоинства, с каким он держался и которое подразумевало не менее наивное требование достойного обращения с ним, люди охотно ставили Янна в один ряд с представительными фигурами семнадцатого столетия. Он, к слову сказать, был архаически уродлив, но об этом тотчас забывали, столкнувшись с его заслуживающей любви - детской и покоряюще-беспомощной - натурой. Многосторонность его дарований и профессиональных занятий тоже побуждает причислить его скорее к позднему Ренессансу, чем к нашей эпохе узкого профессионализма. Он ведь создал себе имя выдающейся значимости не только как писатель, но и как мастер органного строительства. Что касается заслуг в этой области, то здесь достаточно вспомнить хотя бы его реконструкцию органа Арпа Шнитгера в гамбургской Якобикирхе или создание большого органа для Дома радио в Восточном Берлине. Кроме того, он в собственном издательстве «Угрино» публиковал партитуры ранних барочных композиторов - безупречно выверенные, которыми сегодня пользуются органисты всего мира. Это достойное начинание поглотило доходы Янна и надолго ввергло его в нужду. Следует упомянуть также гормональные эксперименты, которыми занимался Янн; он говорил, что пришел к этому случайно, благодаря развитому чувству обоняния, когда работал на принадлежащем ему крестьянском хуторе, на острове Борнхольм. Однако сфера его интересов и занятий перечисленным отнюдь не исчерпывалась. Он был по-лифоничным человеком, был чем угодно, только не погруженным в себя северонемецким чудаком. С чуткой восприимчивостью реагировал он на актуальные события, считал, что они касаются его лично, и бесстрашно занимал по отношению к ним ту или иную позицию. Очевидно, что он испытывал потребность в общении, в непосредственном влиянии на окружающих. У него не было недостатка в чувстве юмора, и всякий, кто приходил к нему в дом, поражался за столом теплу, излучаемому Янном именно как главой семейства, - качеству, которое ныне почти совсем утрачено.
Все-таки утверждение, будто он опоздал родиться, неверно, да и легковесная отсылка к барокко должна быть отклонена как сбивающая с толку. А верно то, что Ханс Хенни Янн подступал к нашему времени совершенно наивно и извне, почему он и не вписывался ни в свое время, ни в какое-либо другое. Живи он несколькими столетиями раньше, он бы, несомненно, закончил жизнь на костре, и если наша эпоха не подвергла его сожжению, то лишь потому, что нашла еще более действенные методы, чтобы справиться с этим обременительным феноменом, - например, полное замалчивание его работ. Он мог бы быть сожжен в прошлом - или в ближайшем будущем - не из-за еретичности своих взглядов или приверженности к язычеству, но из-за маниакальной бескомпромиссности, с какой проповедовал человечность. Из-за таких проповедей общество (которое, если хочет сохраниться, должно считать себя и свои институты единственно возможной реальностью) чувствует, что его разоблачили как негуманную абстракцию, а этого не позволит себе ни одно общество, к какой бы эпохе и к какому бы типу оно ни относилось. Единственно в этом - а не, скажем, в незначительных поведенческих отклонениях, полемически преувеличенных недоброжелателями Ханса Хенни Янна, - следует усматривать причину всеобщего неприятия его творчества. У него полностью отсутствовало чутье на то, что в политическом или экономическом плане осуществимо, а что - нет; чем и объяснялась покоряющая притягательность его личности, но и ее трагичность; я бы даже сказал, при всем моем уважении к Янну: ее трагикомичность. Различные партии иногда пытались на какой-то момент заручиться его поддержкой, но безмерность выражаемого им возмущения очень скоро отпугивала даже тех, кто в принципе был с ним согласен; и получалось, что эти люди - часто в интересах дела - от него отворачивались. Он был слишком велик, чтобы поддаться соблазну сектантства, но, как свидетельствуют письма последних лет, невыразимо страдал от крушения своих планов и от ощущения, что особенности его личности скорее мешают, чем способствуют осуществлению задуманного. Эта внутренняя трагичность вновь и вновь обрекала его на одиночество, и, может, мы вправе сказать, что именно благодаря ей появились великие произведения Янна, которые представляют собой одну нескончаемую жалобу на тщетность человеческих усилий и один заклинающий вопрос: чему все-таки суждено сохраниться в вечности?
Ханс Хенни Янн родился в 1894 году в Штеллингене, тогда еще сельской общине на периферии Гамбурга. Его отец был судостроителем, а предки, как он говорил, происходили из Данцига и Мекленбурга. В таком происхождении следует искать корни двух главных элементов его натуры: приверженности к морю и врожденного ремесленнического умения обращаться с материалом. Или, иными словами: того великого анонимного дыхания, что заставляет вздыматься и опускаться, как волны, даже самые будничные фразы Янна, и той осязаемой - имеющей вкус и запах - субстанции, из которой состоят его художественные образы.
В 1915 году он, будучи противником войны, эмигрировал в Норвегию. Если мы хотим понять, что означало для Янна трехгодичное пребывание в этом героическом - омываемом и подтачиваемом морем - ландшафте, нам остается лишь обратиться к древнему мифу, согласно которому Рея доверила свое дитя нимфам и кентаврам, чтобы они втайне вырастили его, потому что иначе оно было бы сожрано Хроносом. Когда Янн в 1918-м вернулся обратно, он уже был таким, каким нам его показывает посмертная маска: не человеком, преследуемым демонами и аскетически обороняющимся от них, не сложным характером, страдающим от болезни всех современных людей - сомнения в себе, - но тем, кого вырастили демоны и кто знает, сколь многим им обязан; кто с состраданием, как адвокат, защищает их дело перед людьми. Это и стало его постоянной темой; можно считать, что по достижении двадцатилетнего возраста развитие Янна завершилось. Говорить применительно к нему о юношеских и зрелых работах бессмысленно: все, что возникло в последующие сорок лет, - не что иное, как грандиозные вариации, также и с этой точки зрения сравнимые с внеисторичной природой. Поэтому чисто литературоведческий, узкопрофессиональный, психологический или даже морализаторский подход никогда не будет соответствовать феномену Янна. Критиковать его нетрудно, но рассудочное
В 1920-м он за драму «Пастор Эфраим Магнус» получил от Оскара Лёрке премию имени Клейста. Литературная общественность отреагировала на это с возмущением. Восторженное признание со стороны немногих и ядовитая неприязнь большинства с той поры оставались типичной для Янна ситуацией, слишком часто повторявшейся вплоть до его смерти, да и потом. Даже когда его пьесы ставились в сокращенных и смягченных редакциях, они, как правило, уже после первых вечеров снимались с репертуара. Шокированная публика принимала спектакли враждебно, дело доходило до театральных скандалов, а газетные репортеры из-за обычной для них нечувствительности к рангу драматурга, из-за дешевой язвительности еще больше способствовали тому, что Янн приобрел репутацию автора извращенного, копающегося в грязи и оскорбляющего бюргерское чувство приличия, чего общественность, дескать, не должна допускать. Но постоянные нападки не заставили Янна свернуть с однажды избранного пути, а до мелочных обид он не опускался - что лишь подтверждает подлинность его дарования
Так же обстояло дело и с прозой. Ни ранний роман «Перрудья», ни пространная трилогия «Река без берегов», эпилог к которой существует в виде трудно поддающейся прочтению рукописи, до сих пор не оценены в должной мере с точки зрения их значимости для немецкой литературы. Редко случается, чтобы название книги столь точно соответствовало и произведению, и автору. Все, написанное Хансом Хенни Янном, - это нескончаемая река без берегов: форма и финал здесь не более чем условность. Великий анонимный голос не позволяет втиснуть себя ни в какие рамки и продолжает звучать независимо от того, заявляет ли он о себе в шелесте березы или в шуме крови, живет ли как крик животного или как обертон органной трубы. Сам этот голос, собственно, всегда и является темой; все поверхностно-романное в бытии перед этим голосом, этой «гудящей тишиной» кажется судорожными и ложными потугами. Голос совершенно лишен мистической или романтической окраски; он и не реалистичен, но - реален. И он не бывает космическим, но всегда остается вполне земным. Это материнский голос самой Земли, которая с ликованием или жалобой присоединяется к хору планет. Монолог одной одинокой звезды в одном созвездии.
Что наше время с его какофонической суетой не склонно прислушиваться к такому голосу, понять можно. Но совершенно непостижимо, что Янна обвиняют в грубом материализме (как недавно в одной газете, в связи с его смертью). Об отсутствии у наших современников религиозного чутья и об их самодовольной глухоте свидетельствует тот факт, что никого из них не тронул ветхозаветный пафос, заключенный, словно в органном тоне, в каждом высказывании Янна. Ведь именно чувственная мелодика псалмов, речевая буря пророков вновь звучат из его уст, и именно они столь сильно на нас воздействуют; происхождение такого пафоса можно проследить еще дальше, до плача Гильгамеша по умершему другу Энкиду - предположение тем более оправданное, что Янн сам ссылается на этот древний эпос. А кто бы решился назвать Гильгамеша материалистом лишь потому, что он был язычником? И еще более непостижимо, что никого не поразили фигуры ангелов, которые почти во всех произведениях Янна своим появлением подчеркивают трагизм человеческого бытия. Правда, для Янна ангелы были отнюдь не абстракцией, не платоническими идеями и уж конечно не посланцами небес или душами умерших, а существами вполне анималистическими, нуждающимися в объятиях и способными обнять другого. Если вообще допустимо давать им рациональную трактовку, хотелось бы видеть в этих ангелах невинных и, как все естественное, андрогинных существ, которыми когда-то были мы и которые теперь бродят, бездомные, потому что мы ради исторической реальности бросили их на произвол судьбы. В оратории «Новый Любекский танец смерти» Бедная душа доброго человека, которая «выглядит как мужчина», жалуется: «Во мне звучал аккорд света и упорядоченной упорядочивающей материи. Но я не стяжал того образа, воплотиться в который было заданием, данным моей плоти. Я отпал от своих родителей и от здоровья; безупречный процесс роста в моем случае стал вырождением». Трагическое стремление к воссоединению с чистым творением было основополагающим мотивом творчества Янна и его жизни.
Имя Ханса Хенни Янна осталось почти не известным общественности. Оно, так сказать, не имело биржевого курса; с точки зрения издательской политики это было проигрышное дело. Большинство произведений Янна выходило маленькими тиражами, чаще всего - при финансовой поддержке со стороны частных или государственных спонсоров. Тут следует с благодарностью вспомнить о городе Гамбурге, который всегда выступал по отношению к своему необычному сыну в качестве щедрого мецената. Только в самые последние годы имя Янна благодаря появлению сборников избранного и карманным изданиям стало что-то значить для широкой читательской аудитории. Главное, что молодые читатели, устав от ни к чему не обязывающих - в человеческом плане - литературных поделок послевоенного времени, начинают обращаться к нему. В других странах стали приобретать права на перевод. В ближайшие десятилетия наверняка появятся диссертации и монографии о Янне. Смерть все еще остается наилучшей рекламой для необычных людей.
Для маленького же круга тех, кто с самого начала его распознал, Янн был чем-то гораздо большим, нежели выдающимся представителем современной литературы. Причем дело обстояло вовсе не так, что мы чувствовали себя учениками, подпавшими под обаяние мастера. Не так, что мы без всякой критики принимали его работы или бездумно соглашались с высказываемой им точкой зрения. Прежде всего он сам, как человек, чем-то цеплял нас в человеческом и эмоциональном плане, и с первой минуты встречи мы уже не переставали бояться за него как за редкостного, нуждающегося в нашей защите чужака. Если мы снова и снова, часто вопреки доводам рассудка и даже как бы против собственного желания, вставали рядом с Янном, чтобы помочь ему, исправив очередное недоразумение, мы неосознанно защищали что-то такое в нас самих, что казалось давно засыпанным мусором, бесполезным, чего мы стыдились, считая старомодным, - но что в подобные моменты внезапно пробуждалось к жизни и хотело выломиться сквозь затвердевшую корку: потому что нашелся кто-то, кто позвал это спрятанное по имени и кому хватило мужества этим спрятанным стать.
Тяжелая
Комментарии
Статья была впервые опубликована в 1960 году (
Перевод выполнен по изданию: Hans Erich Nossack.
...«
...
...
...
...
Татьяна Баскакова
Прогулки по выныривающим островам:
Ханс, Хенни, Янн, Петр...
Дорогу хорошего повествования необходимо мостить сентенциями. Каждый торгует на рынке собственной шкурой. <...>
Господа правой ориентации высказались так:
Янн, дескать, - свинья, патологическая и никчемная личность; пубертатный драматург, которому еще очень далеко до почтенного болетнего юбилея; он пишет тяжелые, многокилограммовые книжки. <... >
Тридцатилетние эмансипируются и заявляют:
- Мы поддерживаем Янна.
Рецензенты левой ориентации говорят:
- Мы пока не получили исчерпывающей информации от нашего партийного руководства. Но, в любом случае, произведения Янна не предлагают мораль, приемлемую для народа.
Определение «
При отборе текстов для книги я руководствовалась двумя принципами: во-первых, все они написаны до 1929 года, когда был опубликован незаконченный роман «Перрудья», ставший первой вершиной творчества Янна (вторая вершина - трилогия «Река без берегов», опубликованная в 1949-1950 годах, продолжение которой, роман «Эпилог», Янн писал вплоть до своей смерти). Во-вторых, все эти тексты так или иначе связаны с формированием замысла «Перрудьи», а значит, с размышлениями Янна о миссии и судьбе поэта. Законченные драмы Янна, написанные в тот же период - «Ханс Генрих», «Пастор Эфраим Магнус», «Коронация Ричарда III», «Врач, его жена, его сын», «Медея», «Украденный бог», - требуют отдельного разговора и потому в публикацию не вошли.
«Пролог» к собственной жизни: Ханс и Петр
У драмы «Той книги первый и последний лист» необычная для драматического произведения судьба. Она, собственно, не была написана, хотя Янн работал над ней в 1915-1917 годах. Сохранились начальные сцены и краткие наброски содержания (поэт Ханс, главное действующее лицо, должен был стать невольным свидетелем страшных сцен: того, как разгневанный сутенер кастрирует клиента проститутки; как врач в госпитале, чтобы позабавить друзей, производит вскрытие живой, но находящейся под наркозом женщины). Завершен был только «Пролог» к драме - и опубликован
В фуге тему проводят главный голос («вождь»,
Странная фраза Эмиля в самом начале «Пролога» («А поскольку наш высокочтимый отец занимается похожим [на профессию жонглера. - Г.Б.] ремеслом, он когда-нибудь остановит тебя на середине между „Да“ и „Нет“ и скажет: „Или“») рождает подозрение, что отец Петера и Эмиля - сам поэт Ханс (играющий, подобно жонглеру, словами), Петер же и Эмиль -
Похожий сюжет - с сотворенным персонажем - мы встречаем еще в одном драматическом фрагменте Янна, «Генрих фон Клейст. Плачевная трагедия» (1917). В единственной написанной сцене этой драмы Клейст вообще не упоминается, а действие разворачивается в кабинете Фауста. Фауст говорит Вагнеру о своем желании сотворить - алхимическим методом-живого ребенка («Фауст. Что ж, давай хоть раз развлечемся. Пусть для нашего удовольствия родится
Звезда, ты ведь камень встречи,
что близко от нас и далече,
Этой ночи благословение дай!
Коли мальчик родится, за ним наблюдай:
пропасть от жалкой пустопорожности,
от одиночества и безбожности...
Фрагмент драмы кончается тем, что Вагнер предрекает судьбу родившегося ребенка:
Вагнер. И этот ребенок вскоре почувствует на себе гнев богини, нахлебается мести изуродованной красавицы.
Этот ребенок имеет нечто общее с Петером, которого Ханс характеризует так:
Ханс.
Да и зачем вам бежать? Это противно вашей натуре. В обоснование данного тезиса напомню: ты еще сегодня мечтал о том, чтобы стать
Петер.
Гадания о том, что бы я предпочел, к теме нашего разговора не относятся. Это мое личное дело, в лучшем случае - патологическая мечтательность, которая
Ханс.
Прошу тебя, от последнего утверждения откажись.
Петер.
Ну хорошо: это равноценная, наряду с другими формами, вариация на все ту же тему - Человек.
Ханс.
Я до поры до времени принимаю суть и способ формулирования твоей поправки.
Петер тоже гений и потенциальный спаситель мира. Слова, что он со своими мечтами «нигде в мире
Но вернемся к той пьесе, которую мы разбираем, к композиции трехголосной фуги (состоящей, по мнению Хармса, из пяти частей).
Она начинается (ЧАСТЬ А?) с не очень внятного рассуждения о противоположностях и их единстве, которое заканчивается словами:
Ханс.
Петер.
Начать новую игру. Потому что, честно говоря, можно дойти до отчаянья, декламируя бюхнеровского «Дантона».
Ссылка на Бюхнера - ключ ко всему этому отрывку. Дело в том, что в «Смерти Дантона» заключенные (в первой сцене третьего действия) долго дискутируют о существовании или не существовании Бога. Три последние реплики в этом споре таковы (
Пейн.
<...> Устраните несовершенство мира, и только тогда вы явите людям бога. Спиноза попытался это сделать. Можно отрицать зло, но не страдания; только разум может доказать существование бога - чувство против этого восстает. Заметь себе, Анаксагор: почему я страдаю? - на этом вопросе зиждется атеизм. Малейшая судорога страдания - пронзи она всего один какой-нибудь атом - раскалывает космос пополам.
Мерсье.
А как же тогда быть с моралью?
Пейн.
Сначала вы выводите бога из морали, а потом мораль из бога!..
Эро.
О мудрый Анаксагор, ведь можно сказать и так: если бог - это все, то он должен быть в то же время и своей противоположностью, то есть совершенством и несовершенством, злом и добром, блаженством и страданием; правда, сумма тогда получится равной нулю, все взаимно сократится, и в итоге будет —
Персонажи Янна приходят - на этом этапе - к сходному выводу: «Мы-таки пришли к единству: все тщетно. <...> Ибо сходить к проститутке - не менее тщетно, чем написать драму». А еще они рассуждают о том, каким в таком случае могло бы быть произведение искусства (тут разговор снова заходит в тупик):
Ханс.
Эмиль.
Мы подсказали тебе новый сюжет?
Ханс.
Нет. <...>
Новый поворот темы (ЧАСТЬ В?) начинается с реплики Эмиля: «Разве у нас не осталось козырей?» (из которой становится ясно, что под «козырями» здесь понимаются гении мировой культуры, потому что до этого речь шла о Бюхнере, а сразу после начинается разговор о Кристофере Марло, который «трубным гласом своих слов мог бы обрушить все мироздание...» и о Микеланджело.
Петер обвиняет Ханса в приверженности каким-то житейским порокам, несовместимой, по его мнению, с высокой миссией Мастера (здесь опять возникает мотив единства противоположностей, открывавший фугу):
Если бы ты
Ханс отвечает, что гении прошлого действительно хотели научить людей новым законам, но - не противоречащим земному двойственному миру. Однако, по мнению обывателей, сами они были «расточителями» и «свиньями» и убедить «среднестатистического человека» ни в чем не могли:
<...> они приходили, чтобы построить новый мир, хотели вдохнуть в ленивые тела жар, научить их новым законам,
В центральной, третьей части (ЧАСТЬ С?) рассматривается - парадоксальным образом - отношение между Богом и мастерами. Мастер оказывается помощником и в каком-то смысле творцом Бога:
Ханс.
Бог стал для нас существом великим, мудрым, ребячливым и прекрасным, но беспомощным - обремененным бесконечно болезненным душевным недугом. Наше отношение к нему уже не может быть конвенциональным. Мы вынуждены отказаться от надежды, что Он будет нам помогать; более того, мы должны отдать в се свои силы и способности в помощь Ему... <...> ...всевозвышенное подчинено форме, причем - статически связанной... Ни один сон и ни одно блаженное видение не предстают перед вами бестелесными. Пространство вокруг вас сплошь заставлено мысленными образами. <...> Поэтому я вправе сказать, что гений может открыть для нас новые миры.
Четвертая часть (ЧАСТЬ В'?) начинается со слов Петера: «Что есть преступление?» Здесь происходит
Ханс.
Но Бога мы находим только в Его изображениях. <...> Во всем, что бы он ни делал, мастер свидетельствовал только о себе, а если ему и удавалось окликнуть и назвать по имени - осветляя - самое пылкое, он называл действующую в нем силу. <...> Потому Бог - это юное тело; потому Он - пылкий друг Микеланджело; потому Его мягкая кожа покрывается мурашками, когда Он оказывается на свету в гигантском соборе. <...> И все же мы можем хотеть только одного,
Да, с точки зрения обывателей Рембрандт был расточителем, а Микеланджело богохульствовал, ибо «в тысячекратной телесной обнаженности он изобразил Его - Его, своего мальчика для утех!»; и все же, по мнению Ханса, «преступление это вот что: быть всегда умеренным и в своем уме»; преступление это «существование без подлинной жизни - оборотная сторона той картины Джорджоне» [«Грозы», запечатлевшей совершенный образец человеческих отношений. - Т.Б.]. Если в первой части говорилось, что живописец или художник слова порой ходит к проституткам и пишет в угоду публике драму, которую можно сравнить с толстой шлюхой, то теперь возникает выражение «шлюха Мир».
Пятая и заключительная часть (ЧАСТЬ А’?) написана в форме стретты. В ней переплетены главные мотивы всех частей, но прежде всего - мотивы первой части (А), которые истолковываются теперь совершенно по-другому, не в нигилистическом духе, а как основа для литературной и вообще жизненной программы:
Ханс.
Мы говорили о сладострастии и о расточительстве. Мне осталось упомянуть работу... Мы, правда, пришли к единому мнению, что Платон неправ - и, тем не менее, существуют как полезные, так и бесполезные вещи, как божественное, так и неоправданное честолюбие, как блаженная, так и затхлая смерть. Мы не можем отрицать наличия противоположностей, но наше расщепленное надвое восприятие мы венчаем
Петер, Эмиль.
Но как же это может произойти?!
Ханс.
Я перестану писать драмы, которые развлекают. Я пойду по улицам и буду говорить с людьми. Я буду сопровождать каждого до перекрестка, где навстречу выйдет другой человек... <...> Это будет метод, противоположный тому, которому я следовал до сих пор... <...> Я раньше описывал себя, одного человека: как он живет и спит, видит сны, кушает и испражняется, и что думает и что чувствует, из-за чего жалуется и плачет и что восхваляет, и какие у него тайные волнения, в чем для него удовольствие и спасение...
В этом кратком обзоре я, разумеется, могла показать движение темы и мотивов «Пролога» только в самых общих чертах. Важно еще отметить, что «Пролог» отражает жизненную программу самого Янна. В уже упоминавшейся рецензии на драму «Пастор Эфраим Магнус» («Малые публикации религиозной общины Угрино», вып. 3, 1921) Готлиб Хармс определяет мотивы, разрабатываемые прежде всего в центральной части «Пролога», как важнейшие для творчества Янна, но пишет по этому поводу (
Мысль, что все тварное этого мира уже в самом себе заключает - для тех, кто достаточно чуток - возможности спасения и что всякое подлинное произведение искусства есть отображение некоего метафизического феномена, а в определенном смысле даже его единственная, явленная посредством изображенная, эпифания, не нова и не оригинальна. Микеланджело (как хорошо, что у нас есть слова!) снова и снова говорит в сонетах, что он пред-ставляет Бога (daβ er Gott darstelle). <...> Такое чувство овладевало всеми великими художниками, какими бы художественными средствами они ни пользовались, и нам придется вернуться к египтянам, чтобы найти первые дошедшие до нас следы этой веры - в архитектурных сооружениях и статуях.
Действительно, почти во всех произведениях Янна, начиная с «Ханса Генриха» и «Пастора Эфраима Магнуса», речь так или иначе идет о мастерах - творцах - и о создаваемом ими воображаемом мире (
«Ученики»: другой Янн?
Исторической драмой «Ученики» Янн занимался в 1926 году (а может, и с более раннего времени). После того, что мы прочитали в «Прологе», нас не должно удивлять решение Янна написать пьесу о средневековых мастерах, тем более, что как раз в это время фактически заканчивается - или только что закончилось - существование общины художников Угрино (основанной в 1919 году в Эккеле, в Люнебургской пустоши; в Гамбург Янн вернулся в октябре 1926 года). «Символ», упоминаемый в пьесе, - скорее всего, нечто вроде печати общины Угрино: пентаграммы с вписанным в нее изображением нагого мальчика (напоминающего статую Давида работы Микеланджело) и названием общины. Пентаграмма в тайных союзах мастеров, строивших готические соборы, понималась как символ космоса и магический знак.
Один из главных персонажей пьесы, Янн из Ростока, - мастер, будто бы участвовавший в строительстве ростокской Мариенкирхе, чье имя не зарегистрировано ни в каких источниках, но которого Янн считал своим предком и потому с 1912 года (а официально - со времени публикации в 1919-м «Пастора Эфраима Магнуса») писал свою фамилию не с одним, а с двумя конечными «н».
В пьесе, однако, нашли отражение некоторые моменты биографии Янна. Например, фигурирующий в списке действующих лиц (и только там) Мастер Генрих из
В дневниках можно найти некоторое соответствие и рассказу о тетушках ученика Янна (см. стр. 357-358). Но интересны не эти отсылки к биографии. Куда важнее - переклички с идеями, высказанными, например, в «Прологе». В «Учениках» сообщество мастеров предстает как тайная организация, членам которой грозят, в случае их разоблачения, пытки и смерть. Подобно Фаусту, вступившему в сговор с Мефистофелем, Янн должен скрепить клятву, даваемую в момент поступления в ученики, собственной кровью. Он готов отвергнуть учение Церкви, однако оказывается, что сами мастера вовсе не отвергают веру (реплика Франца: «Он существует. Учим мы закону Бога. Законом этим сами и живем»). Янн из Ростока, похоже, - еще один вариант художника-
Франц.
Какая дивная судьба! Ты не безбожник. Кобыла, жеребец - не вышли ль, как и мы, из Божьих рук? Тебя Он посвятил определенной цели. Ради коей и был ты выкормлен животными. Не должен пускать ты в душу подозренье, будто порочен ты и проклят. День придет, ты
Янн.
Сужденье ваше обо мне неверно. Я вернулся в Росток... быком, которого влекут на бойню. Во мне в период созреванья пробудилась тоска огромная, и не в слезах искала выход. Но... каждый зверь, над коим был я властен, служить мне должен был своею мукой - терпеть мучения от рук моих. Кровь тех зверей хотел я видеть, кровь и боль.
Сродство с животными, детство, проведенное вдали от родителей, эпизод ранней влюбленности в помощника забойщика скота - все это сближает Янна из Ростока с Перрудьей, героем одноименного романа (см.
«История того...»: Христос по имени Петр
Фрагмент «История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу» («роман о Христе», как охарактеризовал его Янн в беседе с Мушгом, см. выше, стр. 28), написанный Янном в 1915 году, - уже вполне зрелое художественное произведение, и по замыслу, и по форме. Как видно из его длинного заголовка, Христом, по мнению Янна, является
Фрагмент напоминает религиозные сцены, созданные немецкими и нидерландскими живописцами XV-XVI веков: персонажи библейской истории часто изображаются там в одеждах и интерьерах, которые могли бы быть современными автору или относиться к некоему
Наряду с этим сказочным планом существует план, отсылающий к библейским мотивам: в рассказе Янна можно найти подобия, или отражения (с непредсказуемым дальнейшим развитием),
Третий план - очень точно выверенные
Вторая часть фрагмента описывает
Что касается формальных особенностей этой ранней прозы Янна, то они рассчитаны на максимально наглядное, пластичное, динамическое изображение внутренней жизни. Приведу лишь один пример (стр. 13):
«Угрино и Инграбания»: Забывчивый встречает Хенни?
Вообще следует сказать, что идеи Янна очень созвучны миро-видению экспрессионистов.
Сошлюсь в подтверждение этой мысли на статью одного из теоретиков экспрессионизма, Лотара Шрейера (1886-1966), «Экспрессионистская поэзия» (опубликованную в альманахе «Штурмбюне» 1918/1919)[16]:
«Угрино и Инграбания» - подробный отчет о том, как создается такая новая реальность «художественного гештальта», «внутренней картины». Отчет, понимание которого требует гораздо больших усилий, чем простые - по видимости - рассуждения Шрейера.
Шрейер пишет о «мертвых обломках» прежних культур. Янн тоже знает об этих «обломках», тоже хочет им что-то противопоставить. В 1933 году в беседе с Вальтером Мушгом (Gespräche, S. 114-115) сам он так объяснил смысл своего романа «Угрино и Инграбания»:
«Иной» мир Янна еще только «хочет быть основанным», его пока нет. Есть - смутное тоскование о нем, почему роман «Угрино и Инграбания» и начинается словами: «На дне моей души лежит особый мир; но он как будто разрушен и разбит, ибо упал с высоты. <...> Сколько бы я ни пытался думать о прошлом, никаких воспоминаний у меня нет».
Имеются в виду, очевидно, воспоминания о каком-то ином, совершенном мире - наподобие платоновского мира идей (стр. 33):
Однако персонаж, говорящий от первого лица, не помнит и о событиях повседневности: он забывает всё, что случилось раньше, чем 24 часа назад.
Отсутствие памяти оценивается в романе (и других произведениях Янна) как качество амбивалентное. С одной стороны, для Забывчивого оно крайне мучительно. С другой - именно потому, что Забывчивый не помнит никаких расхожих истин, не помнит даже, кто он, он способен творить, быть грешником, или святым, или «грешным праведником» (но, во всяком случае, не тем, кому в Откровении Иоанна Богослова предъявляется знаменитое обвинение[18]) :
Зато непосредственно к нему можно отнести обвинение, с которого начинается «Откровение» (2: 3-5):
Слова о «первой любви» в «Откровении» подразумевают, разумеется, любовь к совершенному божественному миру (или: к Христу). Тема божественной любви возникает и в романе Янна (стр. 48):
Суламифь, о которой Забывчивый помнит лишь смутно, - то ли его мать («скрижали разбились, потому что я не знаю имени своей матери», стр. 51), то ли прекрасная возлюбленная («Я бежал мимо их домов, через их поля... Зная, что все они смертны, а моя любимая - нетленна...», стр. 56), то ли блудница («Шлюха же - моя возлюбленная, и она нетленна», стр. 66). Она, быть может, и «богиня совокупления» Иштар (стр. 119) - «богиня любви», которую оскорбил (ради своего друга Энкиду) Гильгамеш. Эта женщина вызывает одновременно восторг и ужас (69,114, 116):
«Черная возлюбленная» романа «Угрино и Инграбания» очень похожа на Эльвиру из поздней сновидческой новеллы Янна «Свинцовая ночь». Вот как объясняет сама Эльвира, почему у ее брата-прислужника Франца - как и у нее самой - черное тело (
Герой новеллы пугается не человечности ждущей его возлюбленной - и из-за этого расстается с ней (там же, стр. 66-67):
Но еще прежде об их встрече рассказывается так, что можно подумать, будто Эльвира - отражение самого рассказчика, Матье (
Обратимся еще раз к «Прологу» к пьесе «Той книги первый и последний лист». Там сказано (стр. 269):
Допустимо ли считать «черную женщину» отображением души Забывчивого или Матье из «Свинцовой ночи» (или, скажем так, -единой на всех душой человечества, воплощением божественной любви)?
Вообще существует обширнейшая традиция аллегорического толкования библейской «Песни песней». Суламифь, согласно этой традиции (в христианстве восходящей к Оригену), - сообщество христиан или
Попав на остров Угрино, Забывчивый - в трапезной - садится за стол в том месте, где лежащие на скатерти столовые приборы надписаны именем Хенни (стр 83):
Хенни -
Возможно, та женщина, которую встречает Забывчивый на острове Угрино, и есть ХЕННИ - оставленная им возлюбленная, родившая ему детей (см. стр. 110):
Женщина эта рассказывает о своем сыне (стр. 110):
Но ведь эта женщина, похоже, всегда была совсем рядом с Забывчивым, только он каким-то образом ее забывал... Вспомним, с чего начинается роман (стр. 31):
Итак.
Путешествие на остров Угрино может начаться в любой момент. Видимо, описанное в романе путешествие - не первое в жизни Забывчивого, потому-то корабли, которые ему встречаются, на которых он совершает (или должен совершить) Переправу, и называются
В данном случае это визионерское путешествие начинается в обычный рабочий вечер, описанный почти слово в слово так, как в норвежском дневнике Янна:
Прежде чем попасть на отплывающий к Угрино корабль, Забывчивый испытывает страх перед смертью и - в некоем городе -осознает неистинность нынешней цивилизованной жизни (стр. 57-58):
Уже на корабле Забывчивый находит книгу, написанную, как мы знаем, самим Хансом Хенни Янном. Она называется (стр. 63): «История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, обезглавили, или пригвоздили к кресту, или кастрировали и потом, ослепив, бросили в темницу» (ср. название публикуемого нами фрагмента романа: «История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу».
Ворота-арка среди открытого моря, пройдя через которые, корабль попадает к странному острову... Точно такие же ворота были эмблемой реальной общины Угрино (см. рисунок 2 в
Ворота. Арка ворот... Близкий друг Янна, учитель из Люнебургской пустоши и в прошлом член общины Угрино, в 1937 году писал ему о своих впечатлениях от только что прочитанного «Деревянного корабля» (цитирую по: Ниске Bd. I, S. 225): «Поэтический текст, будучи речевым художественным произведением, намекает на то, что он обращается к людям. Сошлюсь на себя как на пример, подтверждающий, что благодаря мастерству твоего словесного откровения мы можем попасть в те душевные глубины, которые не являются нашим духовным достоянием. Однако многие люди пока еще колеблются, не решаясь пройти сквозь
Причалив к острову Угрино, Забывчивый попадает в другой мир, где его встречают как Мастера. Похоже, этот мир целиком сотворен им, а жители - собственные его ипостаси или порождения (его сыновья и дочери: рожденные им персонажи).
Тем не менее, его пребывание там оказывается далеко не безоблачным. Он уподобляет себя новому Христу, которого искушает диавол (стр. 87): «Меня - в духе моем - отвели в пустыню, и
Кричащий голос, похоже, - голос самого Забывчивого, хоть и отъединенный от него, персонифицированный в образе чужака-Актера-Агасфера (стр. 8о): «Я не сумел с собой справиться, и внезапно мой голос уподобился голосу того чужака: я завыл, как воют собаки. Тогда все лица обратились в ту сторону, куда унесли чужака, хотя
То, что озвучивается голосом Актера, - неуверенность Забывчивого в своих силах, извечный человеческий страх перед смертью и тлением, неприязнь к беспомощности Христа (стр. 84-85):
Забывчивый преодолевает этот внутренний кризис, найдя спасение в принятии на себя ответственности, в творчестве (стр. 99, 101):
Тогда-то и происходит его встреча с прекрасной женщиной (стр. 111-112):
Но тут же возникают страшные видения претерпеваемой боли, Забывчивый не желает смириться с болью даже самого отверженного существа (приносимого в жертву - пусть и ради благополучия людей - хряка), ему вспоминается запись Леонардо да Винчи о забое свиней.
По тексту незаконченного романа не очень понятно, зачем эта запись в него вставлена. Объяснение можно найти в письме Янна Лоренцу Юргенсену от 19-22 октября 1916 года (цитирую по:
Этот мотив - необходимость постоянно напоминать людям о разлитой в мире боли - настолько важен для Янна, что им заканчивается завершенная часть романа «Эпилог», третьей части «Реки без берегов». Я имею в виду цитируемую на последних страницах книгу биолога Фроде Фалтина (
Второй остров (и город), Инграбанию, видимо, следует понимать как место пребывания уже завершенных творений (стр. 124-125):
Завершается этот отрывок удивительной глоссой, объясняющей отношения мастера-творца и Другого (стр. 125-126):
Инграбания упоминается также в пьесе Янна «Украденный бог» (1924), где Зебальд говорит жене о двух пропавших молодых людях, влюбленных друг в друга, Леандре Зебальд и Венделин Хигин (
Остается нерешенным еще один вопрос: почему юнга в конце романа обвиняет Забывчивого в убийстве (или: многократных убийствах) возлюбленного? (А в «Прологе» упоминается «странное учение о любящем, который должен убить»?) Не потому ли, что всякий пишущий должен рано или поздно убить своего персонажа, чтобы завершить книгу? Более того, пишущий - как понимает его задачу Янн - должен создать в тексте пример достойной человека, героической смерти (см. «Пролог», стр. 92):
Янн убивает многих своих героев совсем молодыми, в лучшую пору их жизни, потому что, как он пишет в дневнике (стр. 340), большинство из них в момент вступления в мир взрослых портятся, «- и, как правило, душа у них умирает; только очень немногим удается спасти ее для новой святой жизни - только очень, очень немногим. Я полагаю, что в большом городе таких наберется лишь несколько десятков». Характерен в этом смысле диалог, который в драме Янна «Врач, его жена, его сын» (1921-1922) происходит между врачом Менке и встреченным им в штормовую ночь Чужаком -одним из тех неземных существ, или ангелов, что, по убеждению Янна, помогают творцам (
Менке. Почему ты не встретился мне, когда я был мальчиком? Чужак. Я еще никогда не встречался мальчику. Я - страж долгого пути. Пути мальчиков короткие. <...>
Менке. Что же мы будем делать?
Чужак. Начинать.
Менке. С какой целью?
Чужак. Ради дикости малой бесконечности.
Менке. Что это значит: малая бесконечность?
Чужак. Сотворенный мир (
В этой пьесе два подростка, влюбленных друг в друга, попав в снежный буран, совершают самоубийство из-за ощущения безнадежности, страха перед взрослой жизнью. Один из них, Ульрих, говорит второму, Карлу (
Анна = Хенни? Комедия «Анна Вольтер»
Одна забытая «комедия» (
Во-первых, имена действующих лиц значимы. Еврейское по происхождению имя Анна означает «Божественная благодать»[20], фамилия же Вольтер (Wolter) прочитывается как Волитон (Wollt-er, Волит-он). Anne Wolter = Анну-волит-он? В подтверждение такого прочтения, которое может показаться натянутым, сошлюсь на одно место из трагедии Янна «Ханс Генрих» (1913/1917/1921;
Немой.
Небо и ад борются за нас. Мы должны на что-то решиться. Мы -тот материал, из которого Далекий чеканит души.
Ханс Генрих.
Покажи мне Божественное, чтобы я пробудился или окончательно утонул! Я должен знать, чей я!
Робин (<истопник. - Т.Б. >
Единственное
Ханс Генрих.
Древненемецкое имя Хельмут означает «светлое мужество», и мужество в самом деле многократно упоминается в пьесе - чаще всего как качество, которого этому персонажу будто бы
Во-вторых, выясняется (правда, не сразу), что дом Анны расположен где-то вне пределов обычного земного пространства:
<Реплика Хельмута, стр. 166>
Прозрачные окна ведь бывают в
Слова Хельмута в начале пьесы позволяют предположить, как это ни фантастично, что дом Анны - где-то в крови самого Хельмута; больше того, описание этих
Хельмут.
<...>
(«Анна Вольтер», стр. 152);
(Дневники, 24.11.1914, стр. 345)
Анна видит в себе некое отражение художника Шульца (стр. 182):
Анна.
Вы побледнели? Вы удивлены моей дерзостью, жаром крови?
Шульц.
Удивлен, пожалуй, и даже очень; но вместе с тем и несколько отрезвлен.
Анна.
Шульц.
Неужто я так выгляжу?..
В воображении Хельмута она однажды предстает как утренняя заря: «В самом деле, она идет - красная, красная, как кровь... Нет, не как кровь, это нехорошее сравнение... Красна, как розы... и сияет...» (стр. 188). Такой образ перекликается с началом романа «Угрино и Инграбания» (где описывается впечатление от вечерней зари?): «...у окна стоит женщина, одетая во что-то благоуханное, розовое. Я догадываюсь, что, по сути, она ни во что не одета, а благоуханный красочный аромат исходит от самого тела» (стр. 31). Интересная параллель к этому месту - стихотворение немецкого поэта-экспрессиониста Вильгельма Клемма, которое начинается так: «В каждой душе, что ни день, будто солнце восходит: /
Вообще характеристики Анны предельно многообразны и широки. Хельмут говорит о ней: «Ты для каждого станешь матерью - но должна быть еще и непорочной девой, даже для последнего из них» (стр. 156). И Хельмут, и Шульц называют ее Богом, а Хельмут эту точку зрения еще и несколько раз обосновывает (стр. 173, 217):
Ситуация конца пьесы, когда Анна ждет гостей на свадебный пир, напоминает библейскую притчу (Мф. 22: 2-14):
Как напоминает ту же притчу и мотив заговаривания с людьми на перекрестках, уже знакомый нам по «Прологу» к пьесе «Той книги первый и последний лист» (где на перекрестки собирался выходить мужской персонаж, Ханс).
Сама Анна хочет внушить Шульцу мысль (стр. 197), будто она - лишь «красивый, но холодный камень»[22]. А позже говорит Хельмуту (стр. 231): «Я могу превратиться в мраморную статую, которую никто не сумеет познать, могу стать фонтанной женщиной, из чьих сосков хлещет вода». Тоже знакомый мотив - с помощью мраморной статуи Венеры Фауст из незаконченной пьесы «Генрих Клейст» хотел произвести на свет ребенка.
Наконец, Вальтер Дорн отождествляет Анну с Вавилонской блудницей (стр. 232):
Это задуманное как хула отождествление весьма двусмысленно, поскольку «камнем преткновения» в Библии один раз назван Бог Отец («Господа Саваофа - Его чтите свято, и Он - страх ваш, и Он - трепет ваш! И будет Он освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены», Ис. 8:13-15) и один - Иисус Христос («А Израиль, искавший закона праведности, не достиг до закона праведности. Почему? потому что искали не в вере, а в делах закона; ибо преткнулись о камень преткновения, как написано: вот, полагаю в Сионе камень преткновения и камень соблазна; но всякий верующий в Него, не постыдится», Рим. 9: 31-33).
Упоминание же дракона, который будто бы захочет сожрать ребенка «блудницы», побуждает усмотреть в ней, напротив, «жену, облеченную в солнце» из «Откровения Иоанна Богослова» (12 глава), что опять-таки напоминает об Анне, предстающей в облике утренней или вечерней зари. О детях «жены, облеченной в солнце» в «Откровении» говорится (12:17): «И рассвирепел дракон на жену, и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божии и имеющими свидетельство Иисуса Христа».
Все эти противоречивые характеристики Анны (сближающие ее и с Суламифью-Хенни из «Угрино и Инграбании», и с Эльвирой и ее братом-слутой из «Свинцовой ночи») ближе всего соотносятся с Софией, Мировой Душой или Прекрасной Дамой русских символистов и некоторых более поздних русских поэтов (Бориса Пастернака с его книгой «Сестра моя - жизнь»[23], Александра Введенского, о котором речь пойдет дальше). Так, Андрей Белый в статье «Апокалипсис в русской поэзии» (1905) писал[24]:
Цель поэзии - найти лик музы, выразив в этом лике мировое единство вселенской истины. Цель религии - воплотить это единство.
Лермонтовский демонизм через Некрасова воплотился отныне в пушкинское русло. Это русло завершилось поэзией Брюсова, в которой поднимается
Янн вряд ли знал русских символистов. Он просто вел поиск в том же направлении, отталкиваясь от тех же источников - библейских и гностических текстов. И приходил иногда к похожим результатам. Так, словам Мережковского о «Грядущем Хаме» соответствует обращенная к Анне реплика Хельмута (стр. 194): «Мне приснилось, будто ты взяла в дом грубого слугу, который высек меня».
«Девой Радужных Ворот» называет Владимир Соловьев Софию (стихотворение «Нильская дельта», 1898). Через радужные врата попадает и Забывчивый из «Угрино и Инграбании» на остров, где встречает прекрасную деву («Как плыли вы через воды, чувствую я в себе, и ветер был вокруг вас, и рвал корабельные снасти, и волны рассыпались в зеленую пену, и очень далеко, на горизонте, стояло разноцветье радуги...», стр. 32). Но, конечно, радуга - всюду, в том числе и в Ветхом Завете встречающийся символ моста между земным и небесным мирами, сам же Соловьев дает к своему стихотворению сноску: «Гностический термин»...
Тексты Янна резко отличаются от русских «софийных» текстов - тем, что любовь он понимает как совершенно земное чувство, включающее и все физиологические аспекты. Это видно, например, по уподоблению любви Хельмута, обращенной к его недостижимой сестре, любви
* * *
Имеющий невесту есть жених; а
друг жениха, стоящий и внимающий
ему, радостью радуется,
слыша голос жениха.
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеется берегу.
Не говоря уже о том, что у Янна (очередным) женихом прекрасной Госпожи становится не Бог, а простой смертный. Янн описывает, по-существу, взаимоотношения художника (в широком смысле: вообще мастера) с его же идеалом, невозможность
Почти полную параллель (в смысле набора мотивов, а также не лишенного иронии восприятия происходящего чуда) к эпизодам свадьбы и расставания Анны и художника Шульца мы, как ни странно, находим в мистерии Александра Введенского «Кругом возможно Бог» (1930-1931), где человек Фомин - то ли «на том свете», то ли в сновидческом пространстве - встречается с некоей Соф. Мих. (Софией?)[25]:
ФОМИН. Не может быть. Вы одна. Вы небо. <...>
СОФ. МИХ. Сергей, Иван и Владислав и Митя Покрепче меня обнимите Мне что-то страшно я изящна Но все-таки кругом все мрачно Целуйте меня в щеки.
ФОМИН. Нет в туфлю. Нет в туфлю. Большего я не заслуживаю. Святыня. Богиня. Богиня. Святыня.
СОФ. МИХ. Рази я так божественна. Нос у меня курносый глаза щелки. Дура я, дура.
ФОМИН. Что вы, любящему человеку, как мне, все кажется лучше, чем на самом деле. <...>
ФОМИН ее целует и берет. Она ему конечно отдается. Возможно, что зарождается еще один человек. <...>
СОФ. МИХ. Я бы хотела еще разик.
ФОМИН. Мало ли что. Как я тебя люблю. Скучно что-то.
СОФ. МИХ. Ангел. Богатырь ты уходишь. Когда же мы увидимся.
ФОМИН. Я когда-нибудь приду.
(
Фомин пошел на улицу а Софья Михайловна подошла к окну и стала смотреть на него.
Фомин вышел на улицу и стал мочиться. А Софья Михайловна увидев это покраснела и сказала счастливо: «как птичка, как маленький».
Две системы отсчета противопоставляются в этих эпизодах пьесы Янна: обычное, преходящее время и время вечности. (У Введенского тоже - Фомин перед встречей с Соф. Мих. говорит[26]: «Я буду часы отравлять. / Примите часы с ложки лекарство. /
Речь, видимо, идет о вечных творениях мастеров, которые в этой пьесе - и в романе «Угрино и Инграбания» - изображаются как
Этот янновский мотив остановленного времени - времени любви и искусства - определенно восходит к финалу комедии «Леоне и Лена» (1838) боготворимого Янном Георга Бюхнера:
[Реплика Леонса.]
Но для Янна данный мотив становится центральным. Обратимся еще раз к трагедии «Ханс Генрих», где вечные творения мастеров однозначно отождествляются с божественным светом (Frühe Schriften, S. 919):
Немой.
<...> Смотри, смотри: творение зодчего стоит, зачарованное, мертвое, - а все же тысячи его линий живут. Это - одна из целей Вечности.
Ханс Генрих.
Кто такие рабы Божии?
Немой.
Те, кто ради Его Творения отвоевывают у хаоса
Позже, попав в романский собор, Ханс Генрих выразит свои впечатления так (там же, стр. 923):
Много лет спустя тема света, который есть творение человеческих рук и душ, тема особого пространства, в котором вечно существуют произведения искусства, станет центральной и для Пауля Целана (1920-1970), описывающего рождение одного из многочисленных поэтических миров, например, так (неопубликованное стихотворение начала пятидесятых годов)[27]:
(«Сестра» Целана, к которой он здесь обращается на ты, - тоже сложный синкретический образ, объединяющий понятия Музы, Памяти, Правды. Но у Целана - по крайней мере, как следует из этого текста - именно она периодически приходит к поэту, а не он - к ней.)
Итак, Анна(-София) Янна
Напрашивается вопрос: может быть, и в жизни Янн называл себя женским именем Хенни не потому, что считал себя женщиной, а веря: в нем присутствует, наряду с мужским началом, и превосходящая его Мировая Душа, женское божественное начало? Было же принято давать мужчинам, как второе имя, имя Мария - в знак того, что они находятся под покровительством Пресвятой Девы. Имя Богоматери носил Райнер Мария Рильке, оказавший на Янна большое влияние (см. дневниковую запись, стр. 359-360). Упоминания, что он, Янн, рожает детей - то есть свои произведения - от Хармса, мелькают в дневниках, а потом с какого-то момента исчезают. В романе «Угрино и Инграбания» говорится лишь о детях женщины (Хенни?), к которой периодически возвращается их отец. Больше того: не только сам Янн носит женское имя, но и - с определенного момента, в янновских дневниках - его покровитель Фридрих Лоренц Юргенсен (Лора); а позже, в первом дневниковом наброске романа о Перрудье (стр. 353) - прототип будущего Перрудьи, тоже именуемый Лорой. Между прочим, один из персонажей «Анны Вольтер» - Петерсен, первый муж Анны, - и по звучанию своей фамилии, и по профессии (негоциант) имеет нечто общее с Юргенсеном и становится отцом ребенка Анны (Руки).
Не оттого ли вообще в пьесах Янна так часто описывается любовь между братом и сестрой («Ханс Генрих», 1913/1917/1921; «Пастор Эфраим Магнус», 1919; «Похищенный бог», 1924) или матерью и сыном («Врач, его жена, его сын», 1921-1922), что персонажи эти на самом деле представляют части одной личности? И в какой мере правомерен подобный взгляд на произведения Янна по отношению к его романам? Вспомним, скажем, такую деталь. Главного героя трилогии «Река без берегов» зовут Густав Аниас Хорн. Но мужского имени Аниас, насколько я понимаю, нет (или оно появилось уже после публикации романа). Зато словосочетание «Аниас Хорн» можно прочесть как конструкцию с первым словом в родительном падеже - «Рог Ани»[28]... Анна - так зовут еще и героиню незаконченной комедии «Ты и я» (1913/1914)[29]: эта героиня празднует свадьбу с принцем Петером
Попытки создать общину единомышленников, вдохновляемых идеями, близкими тем, что выражены в «Анне Вольтер», описаны Янном во фрагменте романа «Смерть это вечная жизнь» (1909, см. Приложение), в не опубликованных при жизни пьесах «Революция»[31] (1911), «Хаймо»[32] (1912), «Стена» (1915), а также в последней пьесе «Руины совести» (1959) и в романах «Перрудья» (1929) и «Эпилог» (незаконченная третья часть трилогии «Река без берегов»). Действие пьесы «Стена» отчасти развертывается в замке, который описан так: «Мы живем совершенно в стороне от других на покинутом острове. На нем высится замок. Там мы и живем. Замок называется Угрино, он имеет надежные стены, крепкие арки и стоит на море» (
Три стретты: «Сидерическая поэзия», «Алхимическая драма», пролог к «Перрудье»
Теоретические статьи, которые публиковал Янн, можно воспринимать как
То, о чем так пространно говорится во фрагменте «Угрино и Инграбания» (выполняющем задачу, сформулированную в «Прологе», - рассказать о человеке-творце), в «Глоссе о сидерической основе поэзии...» сводится к внятной формуле (стр. 295, 297):
Поэт, согласно Янну, ужасается существованию смерти и боли,
Статья «Алхимия современной драмы» рассматривает ту же проблему искусства в контексте новейшей экономической и политической истории.
Но начинается она (стр. 305) с постулатов экспрессионизма (изложенных, например, в процитированной выше статье Шрейера):
Весна зеленеет и благоухает. Мы это чувствуем. Значит, мы еще живы.
Нет такой правды, которая не была бы многим обязана восторгу. <...>
Позволю себе маленькое отступление: сегодняшний прогресс - это не прогресс в сфере духа, не прогресс в смысле большей полноты чувственного восприятия цветущей жизни, а прогресс, достигнутый благодаря хитроумным машинам.
«Единственным подлинным достижением» человеческой расы Янн считает изобретение любви (стр. 307), а «единственным устойчивым ощущением человеческой общности» - «ощущение приятия сотворенного мира даже в его заблуждениях» (стр. 309). Отсюда вытекает очень впечатляющая критика коммунистической идеологии: по Янну, роковая ошибка коммунизма заключается в том, что для приверженцев этой идеологии «приватные чувства человека [а следовательно, и любовь. - Т.Б.] не важны»: «Это утверждение, превращенное в догму,
Поэт, полагает Янн, и сегодня остается «вестником неведомого Бога» (стр. 309-310):
Третья «стретта» не похожа на две предыдущие. Это пролог к «Перрудье» - краткое изложение содержания романа.
Дерзкий замысел Янна сводится к тому, чтобы создать образ, который «может в каком-то смысле служить зеркальным отражением человечества», более того: который воплощает в себе «новый человеческий тип, пока абсолютно не известный» (стр. 393, 390). Персонаж, выбранный Янном, слаб (стр. 392-393):
Однако именно поэтому он «не захочет обременять себя большими заботами ради каких бы то ни было целей - кроме тех, к которым будет его направлять собственная животворная кровь» (стр. 393). Кроме того, ему свойственна «воля к безусловной самоотдаче» (стр. 389), он смутно догадывается о том, что «сострадание есть первая - предварительная - ступень к великому единству человечества» (стр. 394).
Автор - Янн - не скрывает, что ставит над этой фигурой эксперимент. О происхождении Перрудьи не будет сообщено ничего: «Он впервые оказывается перед нами, достигнув того возраста, когда его бытие уже обнаруживает все признаки юношеского совершенства...» (стр. 392).
Он помещается в идеальные лабораторные условия: «...на нем исполнилось древнее речение: он мог кормиться, как полевые лилии...» (стр. 393).
Наконец, автор приуготовил ему раннюю смерть (стр. 393-394):
Интересно, что впервые этот замысел излагается в норвежском дневнике Янна (записи от 23, 24 и 29 сентября 1915 года). Там только еще подлежащая написанию история озаглавлена так: «...история о человеке, который был великим, однако величие это было настолько человечным, что его хватило бы и для Бога» (стр. 349).
Тогда Янн еще собирался рассказать о детстве этого человека, и обстоятельства детства связывают данного персонажа с Петром, сыном Марии из «Истории того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу» (Отрывки из дневников, стр. 350, 352, 354):
В этом отрывке описываемый персонаж носит имя Лора, то есть, возможно, прототипом для него отчасти послужил носивший такое прозвище Юргенсен. (Лора - сокращение от имени арабского происхождения Элеонора, означающего: «Бог - мой свет».)
Перрудья в романе будет слабым, но способным к любви-состраданию человеком и поэтом[33]. Этот идеальный образ впитает в себя черты многих персонажей ранних текстов Янна: новорожденного мальчика, судьба которого предрекается в драме «Генрих Клейст», и маленького Петра из «романа о Христе»; Петера из драмы «Той книги первый и последний лист» и принца Петера из комедии «Ты и я»; беззаветно любящего свою сестру Хельмута из «Анны Вольтер» и усыновленного им - рожденного Анной - мальчика по имени Рука, сына Петерсена; средневекового мастера Янна из Ростока (драма «Ученики»); одного из сыновей Забывчивого из «Угрино и Инграбании» (сына, во многом похожего на отца) и даже, возможно, - того обломка скалы, который Забывчивый бросил в воду по пути к острову Угрино (стр. 123). Перрудья как бы станет для Янна «отображением <... > [его] души из какого-то иного мира» (стр. 269), воплощением себя-лучшего - подобием тех ангелов-хранителей, с которыми беседуют герои последнего янновского романа «Это настигнет каждого»[34].
Самый известный роман Янна - трилогия «Река без берегов» (1949-1950), - как ни странно, до сих пор не был последовательно прочтен, то есть проанализирован как целостная структура, как следующее определенной логике переплетение мотивов. Первая попытка такого рода - двухтомное исследование Нанны Хуке («Порядок Нижнего мира. Об отношениях между автором, текстом и читателем на примере “Реки без берегов”[35] Ханса Хенни Янна и интерпретаций ее толкователей», Констанц, 2009) - очень много дала для понимания символической структуры книги, связи этой структуры с представлениями Янна о гармонике[36], для понимания персонажей как воображаемых двойников автора; однако главный вывод - что «Записки Густава Аниаса Хорна» (вторая часть трилогии) представляют собой фантазии серийного убийцы, современного Жиля де Рэ, Синей Бороды, - кажется мне неприемлемым. Толчком для рассуждений на эту тему послужило, очевидно, подробное изложение Густавом истории Жиля де Рэ в последней части романа (
Для чего в романе вообще упоминается эта история, можно понять, прочитав статью Янна «Позднеготический поворот» (Spätgotische Umkehr), опубликованную в журнале «Круг» еще в 1927 году. Там период расцвета готики (XV век) характеризуется Янном так (
Для Янна благочестивый рыцарь Синяя Борода - воплощение эпохи, совмещавшей отвернувшуюся от природных законов веру с самыми жестокими преступлениями. В этот страшный момент необходимый
Нанна Хуке, которая видит в Густаве Аниасе Хорне фантазирующего серийного убийцу, соответственно и описания его деятельности как композитора считает фантазиями. Такой точке зрения противоречит доклад «О поводе» (1954, см.
Но в романной трилогии речь идет не только о музыке, а о творчестве вообще, поскольку «Записки» Хорна есть по сути литературное, поэтическое произведение, а его друг Альфред Тутайн становится рисовальщиком. Смысл названия трилогии, «Река без берегов», раскрывается в докладе Янна «Сто пятьдесят лет со дня смерти Клопштока (14 марта 1953)» (Werke und Tagebücher 7, S. 45):
В статье «Одиночество поэзии» (из сборника с характерным названием «Минотавр. Поэзия под копытами государства и индустрии», изданного Альфредом Дёблиным в 1953 году), Янн цитирует Бернаноса: «Совершенное безмолвие есть лишь по ту сторону жизни. Как родниковая вода, действительность просачивается сквозь тоненькую трещинку и устремляется в свое русло. Едва заметный знак, едва прошелестевшее слово
«Выныривающие острова», подобные Угрино и Инграбании, присутствуют и в трилогии «Река без берегов», в главе «Апрель» первой части «Записок», где рассказывается о кратковременном пребывании Густава и Тутайна в безлюдном норвежском местечке Уррланд - на
В романе Янна Уррланд и в самом деле описывается как сказочная, первозданная земля (
Именно в Уррланде Густав осваивает игру на рояле, а Альфред Тугайн создает свои первые рисунки, изображающие «прозрачные тела - плоть, вскрытую как поле после пахоты, возвышенную реальность...»:
То есть с Уррландом для обоих героев связывается начало собственного творчества. Более того, в том же эпизоде идет речь о чуде (стр. 558-561):
Описывается ураган, во время которого потерялся Тутайн, но описывается очень странно (стр. 558-559):
В поисках Тутайна - на воде - участвуют упоминаемые лишь в этой главе персонажи: доктор Сен-Мишель и хозяин отеля Элленд, на подмогу приходят и лодки из Ундердаля (
Сен-Мишель - не следует ли видеть в нем Святого Михаила? Святой Архангел Михаил, предводитель небесного воинства, упоминается в Книге Пророка Даниила. Муж, явившийся в видении Даниилу, говорит (10:21): «Впрочем, я возвещу тебе, что начертано в истинном писании; и нет никого, кто поддерживал бы меня в том, кроме Михаила, князя вашего». В конце же Книги Даниила о последних временах сказано (12:1):
Не на эту ли книгу намекает название пьесы Янна «Той книги первый и последний лист»?
Что касается второго нового персонжа, Элленда (
В отличие от всех без исключения интерпретаторов «Реки без берегов», я думаю, что об убийстве Эллены можно говорить лишь в условном смысле. Во-первых, слишком символичен образ корабля, на котором будто бы происходит убийство. В §28 религиозной общины Угрино говорилось, что «знающие» - это «те, кто знает, что наша культура потерпела кораблекрушение» (
(
[Разговор Густава с Тутайном.]
(
[Встреча 49-летнего Густава со свидетелем давней катастрофы.] «
(
Итак: тонет корабль, названный именем греческой гетеры, «Лаис» (вспомним выражение в «Прологе»: «шлюха Мир»), но как бы одушевленный присутствием девушки, Эллены, и изображающей ее (тождественной с ней?) галеонной фигурой, фигурой богини любви Венеры, которую корабельный плотник почему-то называет «мамой». Виновными в смерти Эллены чувствуют себя все. Густав потом в предсмертном письме матери (уже умершей, согласно дошедшим до него слухам) объяснит свою вину так (
Собственно, ничто не мешает рассматривать отца и мать Густава в романе «Река без берегов» как Бога и Его Благодать (Софию, Елену). Мать Густава пишет сыну такие, например, письма (переданные как нечто, что мелькает у него в голове):
(«
(
Уже то, что Густав пишет письмо матери (пусть и считая ее умершей), в котором пытается, как она настаивала, оправдать свою жизнь, говорит о его примирении с нею.
Удивительна концовка романа. Отрывочные (на последних страницах) «Записки» Густава обрываются за несколько мгновений до его убийства, затем следуют «Письмо Густава Аниаса Хорна к умершей матери» и «Заверенная копия» (протокола обследования места преступления и выяснения так и не проясненных обстоятельств убийства). Этот «перводокумент» - Urschrift (
Упоминавшаяся выше статья «О поводе» начинается с длинной -на несколько страниц - цитаты из «Записок Густава Аниаса Хорна», под которой Янн в данном случае как бы ставит свою подпись. Там, среди прочего, говорится (
Вспомним название работы Янна, отрывок из которой был выбран в качестве эпиграфа к настоящей статье: «Тупиковая ситуация, или Отмеченные, или Дело Х.Х. Янна, писателя, против Х.Х. Янна, специалиста по органостроению, изложенное Хансом Хенни Янном
А еще раньше, в 1900 году, картину поэтического творчества, чрезвычайно близкую к тому, что мы видим у Янна - и в «Реке без берегов», и в «Угрино и Инграбании», - набросал в своем первом романе «Мчащиеся кони» ученик старшего класса классической гимназии (будущий «двойник» и соперник Янна) Альфред Дёблин (
Тексты Янна и ранний роман Дёблина (впервые опубликованный лишь в 1981 году!), очень разные по форме, настолько похожи по содержанию, что у них не может не быть общего источника, и таким источником, несомненно, был Фридрих Ницше (прежде всего, «Дионисийские дифирамбы»[39]). Все трое поэтическими средствами создают то, что для Янна воплощено в анатомическом рисунке Леонардо «Большая женщина»: прекрасное тело, как бы прозрачное, сквозь которое видно его внутреннее устройство. Устройство одного человека (творца вымышленных миров) и всех прочих, подобных ему. Создавая свой чертеж «прозрачного тела», Янн выполняет завет любимого им Рильке (почему, возможно, и делает его - Рильке - персонажем рассказа о предотвращенном кораблекрушении)[40]:
Возможно ли, что вся история человечества ложно истолкована? Что все прошедшее искажено, ибо нам вечно толкуют о массах, тогда как дело совсем не в толпе, а в том единственном, вокруг кого она теснилась, потому что он был ей чужд и он умирал? <... >
Но если все это и впрямь возможно, если тут есть хоть тень возможности, нельзя же, чтоб так оставалось!
Уже закончив эту статью, я случайно нашла в Интернете нигде больше не публиковавшуюся пьесу немецкого драматурга Андре Соколовски «Галеонная фигура» (
Список сокращений
Публикации произведений Ханса Хенни Янна:
Werke und Tagebücher 7 - Werke und Tagebücher in sieben Bänden. Hg. von Thomas Freeman und Thomas Scheuffelen. Hamburg: Hoffmann und Campe, 1974. Bd. 7. Schriften. Tagebücher
Другие публикации: