Что может быть обиднее? Судите сами: 31 декабря, время — 23.45, вас ждут у новогоднего стола, правда на другом конце города, куда на тачке пилить не менее получаса, а все машины, редкие, как оазисы в Сахаре (не психи же они — праздник!), проскакивают мимо, обдав морозным ветром и выхлопом.

На город валились рыхлые хлопья белого до умопомрачения снега. Окна унылых девятиэтажек освещались бликами елочной иллюминации или просто тривиальными лампочками малопочитаемого ныне Ильича. Отовсюду доносились обрывки музыки, смех и, казалось, даже звон бокалов.

Мимо на бешеной скорости промчался приземистый «жигуленок». Отчаянно махавшую рукой Ольшу водитель проигнорировал. Можно было обругать его, но смысл?

Ольша зло подышала на ладонь, замерзшую, несмотря на двойную варежку, Риткин подарок. Все, пропал праздник…

В тот же миг с проспекта, разгоняя мутную полутьму новогодней ночи, вывернула еще одна машина. Ольша без особой надежды воздела руку.

Гляди-ка, притормозил!

Ольша рванулась к машине. Странная тачка, вместо фар — сплошная светящаяся полоса над бампером. Иномарка, наверное. Ольша пригляделась.

Точно, иномарка. Отдаленно смахивает на сорок первый «москвич», но не более, чем этот же «москвич» на пристойный автомобиль.

Дверь уползла вверх, на крышу, но Ольше уже некогда было удивляться. Мало ли чего напридумают проклятые буржуи!

— Шеф, на Намыв, полста, если за полчаса докатишь!

За рулем сидел невыразительный парень в зеркальных очках. Это зимой-то!

«Сейчас он заявит, что ему в Соляные!» — решила Ольша. Но парень качнул головой: «Залезай, мол!» Ольша, взглянув на часики — 23.45 — уселась рядом. Шофер тронул что-то справа от руля и дверь тихо встала на место. Приборов и циферблатов в машине было больше, чем привык бывший советский человек.

Автомобиль мягко скользнул вперед.

— Пристегнись, — негромко попросил парень.

Ольша насмешливо уставилась на него. Зеркальные очки раздражали.

— Что, автоинспекции боишься? Они уже пьяные давно…

— Пристегнись, — не меняя тона, повторил парень.

Ольша решила не спорить — еще упрется и высадит. Ремень безопасности сухо щелкнул, сам собой выбрал слабину, принайтовав ее к креслу, удобному, как и все заграничное.

А парень вдруг развернулся и, утопив акселератор, погнал машину совсем в другую сторону.

— Э! Нам не туда! — сказала Ольша.

Стало страшно. «Вляпалась!» — решила она.

Парень, не глядя на нее, ответил:

— Помалкивай.

Ольшу вдавило в кресло. Машина почему-то задрала капот, потом завалилась набок, скользнула меж троллейбусных проводов и взмыла, словно самолет. Земные огни провалились вниз.

Ольша вцепилась в дверную ручку. Мысли расползлись и попрятались. Так ведь не бывает!

Плавно развернувшись, парень повел машину (или что там?) прямо на Намыв, над рекой. Ольша затравленно глянула назад — за стеклом плясало неистовое малиновое пламя. И было очень тихо, ни гудения, ни рокота, словно двигатель вообще не работал.

«Ракета? — подумала она, чувствуя себя полной идиоткой. — Бред ведь собачий!!»

Справа и внизу угадывались очертания порта. Город сверху напоминал рой разноцветных светляков. Плясавшие за стеклами снежинки придавали ощущение сказки.

На Намыв (точнее — над Намыв) они ворвались спустя семь минут.

— Какой дом? — спросил парень вполне буднично, что-то переключая на панели управления.

Неким непостижимым образом Ольше удалось объяснить. Парень кивнул, взявшись за руль обеими руками — до сих пор он руля вообще минуты две не трогал.

— Седьмой этаж, — добавила Ольша неизвестно зачем. Наверное, вспомнила старый новогодний фильм.

— Подать к балкону? — ехидно осведомился шофер (или пилот?).

Пришлось указать и балкон. Чудо-машина зависла вровень с перилами. Снова сама собой отворилась дверца.

Ольша медлила.

— Слушай, — сказала она, — ты, часом, не Новый Год?

В голове имела место совершеннейшая каша.

— Нет, — ответил парень серьезно. — Вытряхивайся. Денег не надо.

Кое-как Ольша перебралась на балкон, уже там сообразив, что забыла отстегнуться. Но удивляться не осталось сил. Тряхнув головой, в последний раз заглянула в машину.

— Я тебя еще увижу? — спросила зачем-то.

Парень долго, секунд пять, глядел на нее, потом вдруг снял очки.

— Возможно.

Лицо его Ольша запомнила накрепко.

Дверь плавно встала на место, чудо-машина, слегка накренившись, отвалила от балкона и рванулась ввысь, задирая капот к звездам. Казалось, она так и уйдет, затеряется среди мерцающих небесных огней и пропадет из вида. Колеса у нее были почему-то горизонтально, под днищем.

«Бек ту зе фьюче…» — пробормотала Ольша.

Приди после такого в себя!

Сверху сыпал и сыпал пушистый новогодний снег. На балконе было холодно и неуютно; Ольша легонько постучала в заиндевевшее стекло. Дверь отворилась.

Компания за столом дружно отвесила челюсти.

— Ольша? — не своим голосом спросил Юра-Панкрат. — Ты откуда?

— С неба, — вздохнула Ольша и вошла одновременно с первым ударом курантов. — Это ничего, что я не в дверь?

Невзирая на общее замешательство, шампанское все же откупорили, и Ольша, как была, в пальто и варежках, опустошила бокал.

— С Новым Годом!

Июнь поливал морское побережье плотным изнуряющим зноем. Песок накалился до того, что обжигал босые ноги. Нескончаемый коблевский пляж кишел загорелыми телами, надувной резиной, цветастой материей над ажурными металлическими грибками. Все, кто еще не одурел от солнца, плавились у прибоя или мокли в горько-соленом месиве среди посиневших от долгого купания детишек и сизых от рождения медуз. Большинство пряталось в тень. Над морем плясали призраки: до того прогрелся воздух.

Ольша томно потянулась и ойкнула, ненароком коснувшись песка. Глеб с Юрой-Панкратом как по команде подняли головы.

— Граждане! — сказала Ольша. — Я кипю, шипю и пузырюсь.

Фраза была ритуальной. Перед купанием ее обязательно кто-нибудь произносил.

Море не принесло желанного облегчения. Возникла весьма здравая идея сходить за пивом. Тут же и выступили.

За первой шеренгой пансионатов, старых, еще старорежимных, тянулась асфальтовая лента дороги, рассекая надвое узкую полоску сосновой посадки. По дороге сновали курортники и редкие автомобили. Навстречу попалось несколько счастливых компаний, бережно несущих полные бутыли (канистры, фляги, графины…) Значит, пиво наличествовало. У первой же компании выяснили где именно — у «Ракеты». В принципе, баночное пиво постоянно водилось в любой кафешке, но большинство отдыхающих предпочитало бочковое, потому как изрядно дешевле.

На Ольшу и Ритку все пялились — мужики голодно, женщины — с завистью. Девчонки давно привыкли. Нельзя сказать, что Глеб с Юриком особо радовались этому, однако вид оба сохраняли гордый и снисходительный. Кому не станет приятно, когда рядом шагает симпатичная девчонка с лицом и фигурой голливудской кинозвезды, загорелая до бронзы, а ты еще вдобавок точно знаешь, что она не полная дура, как большинство красавиц, но и не дремучая интеллектуалка, скучная и занудливая? Пока ребята, пристроившись в очередь, ожидали живительной пенной влаги, Ольша с Риткой сунулись в кафе-стекляшку здесь же, у «Ракеты». Посетителей было немного, всего с десяток. Последнее время подобных стекляшек развелось по всему побережью без счета, не то что пять лет назад. Несмотря на внушительное количество курортников очереди у стоек кафе и баров как-то сами собой рассосались. Да и цены многих устрашали: мороженное — пятерка, стакан «Массандры» — двадцатник, а банка паршивого баварского пива — сорок гривен!

Ольша скользнула глазами по уставленным разноцветными и разнокалиберными бутылочками полкам. Кола, оранж, лайм, «Траминер», «Гратиешты», красная «Варна», мускат «Ливадия», «Южное игристое»… Еще сухенькое что-то, кажется, феодосийский «Сильванер». Четыре сорта пива плюс николаевское бутылочное. Ритка рылась в сумочке-ксивнике, носимой на поясе.

И тут что-то заставило Ольшу обернуться, странный зуд между лопатками, словно в спину ей уперся тяжелый внимательный взгляд. Открытая дверь сияла в полутьме стекляшки ослепительным восклицательным знаком. Подкатила серо-зеленая иномарка, поблескивая и искрясь в лучах солнца. Мутные тонированные стекла не позволяли разглядеть сидящих в салоне.

Закругленная дверца машины знакомо уползла вверх, на крышу. У Ольши захватило дух. Дальнейшее происходило, словно в замедленном кино.

Вышли двое — одинаково рослые, загорелые, в сланцах-вьетнамках, истертых шортах, легкомысленных майках с трафаретными ухмыляющимися рожами, озорных панамках-колокольчиках вызывающе красного цвета и одинаковых зеркальных очках.

Ритка, застывшая у стойки, машинально посторонилась. Бармен угодливо заулыбался:

— Привет, ребята! Как обычно?

— Ага… — отозвался один из парней, поправив очки, и осекся. — О! Мускат! Ящик!

Бармен свистнул подручным; ящик вина и две упаковки пива тут же вынесли и погрузили в машину.

— Ну, и здесь по бутылочке… — вздохнул второй.

Две запотевших «Дак Гессер» вкрадчиво возникли на стойке.

— Три шестьсот, — объявил бармен.

На стойку шлепнулись восемь кредиток по пятьсот гривен с лихим гетманом Петром Сагайдачным. Бармен сгреб все и рассыпался в благодарностях. О сдаче речь, видимо, не шла.

Второй парень стянул очки, и Ольша убедилась, что именно он подвозил ее к Глебу в новогоднюю ночь.

— Привет, — сказала Ольша улыбнувшись и шагнула вперед. — Ты меня помнишь?

Парень прищурился и посмотрел в ее сторону.

— Ну, привет…

На стойку легла еще одна кредитка.

— Хью, выдай им чего попросят…

Одинаковым движением парни вернули пустые бутылки на стойку, переглянулись и вышли из кафе. Дверцы машины плавно встали на место и серо-зеленое искрящееся чудо унеслось в сторону молдавских баз.

Ольша потерянно глядела вслед. Зато Ритка не растерялась.

— Два муската и по мороженому!

Бармен мигом соорудил в белых пластиковых вазочках две маленьких зимы с сиропом и шоколадом, а бутылки с вином заботливо упаковал в плетеную корзинку с затейливой ручкой. Сдачу требовать не решилась даже Ритка.

Девушки заняли дальний столик. Ольша не могла прийти в себя.

— Кто это, Оль? — любопытство Ритки нетрудно было понять. Но вот попробуй ответь на этот простой вопрос!

Ольша вздохнула:

— Еще не знаю. Помнишь Новый Год? Когда я с балкона заявилась?

Ритка кивнула. Ольшиной истории с летающей машиной никто, конечно же, не поверил. А придумать она ничего не смогла. Да и не пыталась.

Ольша сонно ковырялась в мороженом. Узнал ее тот парень? Или просто кинул кредитку, чтоб отвязаться?

Этот вопрос мучил ее два последующих дня.

Чудо-машину она снова увидела ранним утром. На «Черноморце», у телефонов межгорода. Большинство курортников еще спали, несколько жаворонков торопливо похмелялись в буфете. Жестяные ведра громкоговорителей уныло разразились новостями.

Ольшин знакомый стоял, привалившись плечом к окрашенной в бодро-зеленый цвет будке; его приятель звонил, нервно постукивая свободной монеткой по стеклу.

Сердце почему-то заколотилось сильнее, Ольша удивилась и рассердилась одновременно. Вскинула голову, подошла поближе.

— Привет!

Парень склонил голову. Выражение его глаз осталось невыясненным: очки он, видимо, снимал лишь в исключительных случаях.

— Ты помнишь новогоднюю ночь? Машину, поданную к балкону?

Две зеркальных капли продолжали отражать Ольшу.

— Ну?

— Я верила, что мы еще встретимся.

Парень пожал плечами без следов выражения на лице. Это было до жути странно, лицо вообще без выражения!

— Это та самая машина? — спросила Ольша, чтобы не молчать.

Парень ответить не успел; его дружок повесил трубку и обернулся, оценивающе разглядывая Ольшу. Впрочем, смотрел он вполне дружелюбно, без цинизма.

Ольша смутилась; смутилась до того, что уронила книгу, которую читала с утра. Ветер зашелестел страницами, мягкой лапой вытащил закладку — мгновенную фотографию. С неделю назад пристал к Ольше какой-то заезжий монстр-воротила. В ресторан водил, сфотографироваться вместе заставил. Насилу отвязалась. А потом вместо закладки фотка эта под руку подвернулась.

Ольша присела одновременно с парнем. Тот подобрал книгу, мельком взглянул на фотку…

И замер.

— Ты его знаешь?

Ольша растерялась.

— Немного…

— Где живет?

— В «Лазурном»…

— Поехали!

Ольшу бережно взяли за локоть.

В салоне было прохладно, пахло перегретой пластмассой и ландышами. Днем панель управления выглядела не менее загадочно, чем в ту памятную ночь.

— Как тебя зовут?

— Ольша…

Бесшумно развернувшись, машина устремилась к воротам по узкой аллее.

Ольша набралась храбрости:

— А вас как?

Знакомый парень с готовностью ответил:

— Я — Сеня. Сеня Бисмарк. А это — Енот.

— Енот? — не поняла Ольша.

Сеня рассмеялся.

— Это прозвище. Вообще его Олегом кличут.

За окном шелестел горячий ветер, мелькали сосны и курортники.

Ворота в «Лазурный» охранялись заржавленным амбарным замком. Сеня притормозил и выскользнул наружу. Ольше помог выйти Енот. Дверцы, слабо клацнув, опустились и закупорили машину.

— Пошли!

Енот тащил Ольшу за руку, Сеня нетерпеливо семенил рядом.

— Какой корпус?

Ольша все больше терялась.

— Вон тот…

— Как этот тип себя назвал?

— Боря… Борис Завгородний…

Войдя в корпус, Сеня с Енотом вмиг утратили суетливость: ни дать, ни взять — два лентяя забрели в гости к знакомой девушке. Даже настырная сухопарая кастелянша лишь едва повела носом в их сторону.

Завгороднего в номере не было. На стук никто не ответил, зато за спинами возникли двое гориллоподобных шестерок Завгороднего — Ольша часто их замечала, когда ее обхаживал этот деляга.

— Кого ищем?

В голосах сквозила ленивая надменность. Сеня и Енот явно уступали гориллам в силе.

Дальнейшее произошло очень быстро. Енот по-медвежьи переступил с ноги на ногу: «Топ-топ!» Движение было совершенно не боевым, Ольша даже назвала бы его уютным. Однако один из громил с размаху въехал в стену и затих, рухнув на линолеум. Второй принял красивую стойку.

«Х-хех!»

Нога, словно пушечное ядро, летела Еноту прямо в грудь. «Топ-топ!» — Енот снова потоптался на месте. Он не бил и не отбивал удар! Тем не менее второй оппонент-каратист головой вперед улетел вдоль по коридору, причем ноги его болтались существенно выше головы. Он тоже так и не поднялся.

Сеня за это время открыл номер Завгороднего — именно открыл, а не взломал. Ольша застыла на пороге, Сеня с Енотом быстро и профессионально обшарили обе комнаты, ванную. Если они чего и искали, в этот раз не нашли.

Дверь Сеня за собой запер. Чем — Ольша не рассмотрела. Она ощущала себя втянутой в какую-то чудовищную игру.

Немного отошла она только в машине. За руль сел Енот. Ее привезли в уютный маленький коттедж на самой границе молдавских баз. На веранде спал еще один парень — если не близнец Сени с Енотом, то, по крайней мере, двоюродный брат.

— Это Паха Толстый. С ним лучше не заговаривать, ясно?

Парень был совсем не толстый. Наоборот, поджарый и подтянутый, как Енот или Сеня.

В комнате хозяйничала благодатная прохлада. Виной этому служил небольшой импортный кондиционер.

— Пить будешь? — спросил Енот вполне буднично, кивая одновременно на просторное заманчивое кресло.

— Буду! — храбро ответила Ольша и ухнула в податливую бараканную глубину. Кресло и она, похоже, создавались специально друг для друга. Ребят этих она бояться перестала. Если что — все равно ведь достанут. Из-под земли. Да и вообще — интерес к ней возник, только когда выяснилось, что она знакома с Завгородним, чисто деловой интерес. А пить согласилась, памятуя о ящике муската — вчера они приговорили обе бутылки с Глебом, Юриком и Риткой и нашли сей напиток весьма замечательным.

Впрочем, Енот извлек на свет божий бутылку «Еким Кара». Рубиновая жидкость темнела в старомодной пыльной посудине.

— Солнечная долина, урожай пятьдесят седьмого года. Цени!

На дне бутылки скопился слой похожего на рыжий лишайник осадка. «Ну их, эти проблемы!» — зло подумала Ольша и взяла протянутый бокал.

Следующий фокус компания Сени Бисмарка выкинула наутро. Ольшу никто пальцем не тронул, хотя сначала она полагала, что ее пытаются напоить, ибо за «Черным доктором» последовали не менее пыльные и выдержанные бутылки южнобережного «Токая» и «Кагора», а потом казахского фиолетового муската какого-то особого элитного разлива.

Ольша проснулась в том самом чудном кресле — оно незаметно трансформировалось в диван, — укрытая пушистым клетчатым пледом. В углу на голом матрасе посапывал Енот.

На улице буянило июньское солнце; с каждым часом укорачивались и без того куцые тени. Сеня в позе лотоса сидел на капоте машины.

— Доброе утро, мистер йог! Вам не горячо на железе-то?

Сеня не шевелился, уставившись в пустоту. На веранде бессовестно дрых Паха Толстый. Кажется, он так и не просыпался со вчерашнего дня. В винопитии он тоже не участвовал, а когда Ольша спросила почему, Сеня с Енотом рассмеялись и сказали: «Ему не нужно…»

Когда наконец все проснулись, ни о чем, кроме завтрака, поговорить не удавалось. Сеня заикнулся о корейском ресторанчике на «Дельфине», за что и был посажен на место шофера.

Ольша устроилась рядом. Странно: раньше она не замечала, что не только буквы, но и цифры на шкалах приборов были чужими. Даже не римскими. Ольша никогда прежде не встречала таких знаков.

Спидометр, например, делился на шесть секторов, каждый сектор — на шесть делений. Что означали угловатые символы у каждого сектора оставалось только догадываться. Километры? Мили? Лиги?

— Сеня, просвети меня, темную. Это чья машина? Штатовская? Или японческая?

— Гианская, — ответил Сеня совершенно серьезно. — Называется «Аз-Б’ат». «Северный ветер» по-вашему.

— Гианская? — Ольша наморщила лоб. — Это в Африке, небось?

— В созвездии Змееносца.

— Шутить изволите?

Сеня пожал плечами:

— Отнюдь…

Завизжали тормоза. На дороге, вытянув руку вперед, стоял один из громил Завгороднего. Ольша, притянутая ремнями к креслу, слабо ойкнула.

Автомобиль врос в асфальт у самого колена громилы, бампер едва не касался «вареной» штанины.

— Толстый, разберись, — поморщился Сеня.

Паха неторопливо вылез из машины и достал винчестер. Знаете, такая пушка, ствол калибром со средний огурец, а затвор там, где цевье.

Ольша такие только по видикам знала. Где Паха прятал эдакую махину, осталось загадкой. Не под футболкой же?

Громила, увидев винчестер, смутился. Курортники, которых угораздило именно в этот момент проходить мимо, торопливо рассасывались кто куда.

На лице Пахи красноречиво цвел единственный вопрос: «Ну?»

Сзади подъехали две «Самары», из них полезли угрюмые плечистые субъекты. Шестеро. Еще трое показались из ворот ближайшей базы. Для вящей солидности им очень не хватало бейсбольных бит.

Ольше стало весьма неуютно.

— Гм! — сказал Сеня несколько озадаченно. — Болваны.

И выбрался наружу. Енот — тоже. В руке его зачернел большой пистолет а-ля «Кольт-Магнум».

«Боже мой! — похолодела Ольша. — Куда же я, дура, влезла?»

Вид оружия оппонентов слегка охладил, однако вряд ли испугал.

— Где Завгородний? — жестко спросил Сеня, видимо, не желая упускать инициативу.

Громилы переглянулись.

— Спрячь пушку, — предложил один. — Потолкуем.

— Толкуй, — согласился Сеня, но пушку не спрятал.

Их взяли в кольцо. Счет десять-три внушал Ольше серьезные опасения насчет исхода конфликта. Очень хотелось стать прозрачной. Впрочем, оставалось только крепче вжиматься в кресло.

— Кто вы такие? Кому служите?

— Не твое собачье дело, — чуть ли не беспечно ответил Сеня.

— Хамишь, — констатировал громила-предводитель. — Накажем.

Сеня неожиданно легко согласился:

— Валяй, наказывай.

И шепнул негромко Еноту:

— Гэр орми?

— Туу, — был ответ.

В ту же секунду трое из оцепления сноровисто извлекли оружие, но сделать ничего не успели: сверкнуло ярче солнца и все трое рассыпались черным бархатистым пеплом, а пистолеты багровыми раскаленными комками медленно вязли в асфальте, окутываясь едким дымом.

Уцелевшие громилы ошалело переглядывались. Их осталось семеро. Ольша испуганно хлопала глазами. Она могла поклясться: ни Сеня, ни Паха, ни Енот не применяли своего оружия. Сияние обрушилось на громил сверху, из выцветшей голубизны неба.

— Ну их к дьяволу, — снова по-русски сказал Енот. — Поехали.

Сеня тут же спрятал свой пистолет и сел за руль. Енот полез на заднее сидение.

— Э-э! — запротестовал громила-предводитель. — Постойте!

Паха Толстый хладнокровно поднял винчестер.

«Ду-дут!»

Громилу швырнуло на пыльный асфальт. Вместо головы у него стало сплошное кровавое месиво. Ольша схватилась за щеки, чувствуя, как к горлу подступает противный ком.

С хрустом передернув затвор, Паха сел в машину и захлопнул дверцу резким, сверху вниз, движением. Винчестера у него в руках уже не было — спрятал. Куда — непонятно.

Верзилы застыли, кто где стоял, словно дожидались звона прыгающей по асфальту гильзы — логического завершения эпизода, которого действительно не хватало.

В этот день коблевский асфальт впитал в себя много: кровь, пепел и три куска железа, бывшие некогда пистолетами. Впрочем, пепел быстро развеялся на ветру.

Завтрак в ресторанчике совершенно не отложился у Ольши в памяти. Сеня и Енот жевали куксу как ни в чем не бывало. Паха почему-то остался в машине — его товарищи сказали, что «ему не обязательно».

Насытившись, заказали вина и долго сидели в полутьме зала. Сеня с Енотом явно не торопились, потягивая коллекционный херес и тихо беседовали, кажется не по-русски. Ольша помалкивала. А что оставалось? Спутники ее церемониться не привыкли, если судить по последним часам…

Негромко наигрывала музыка, сначала старенький «Спейс», потом Крис Ри. Ближе к обеду налегли на что-то модно-танцевальное, Ольша поморщилась: не любила она слюнявые песенки прилизанных мальчиков-шоуменов. И чего народ с них так млеет?

Она даже не заметила, что произошло: Енот вдруг вскочил и произнес отрывистую фразу, словно коротко ругнулся. Сеня оказался на ногах лишь секундой позже. Оба они мельком глянули в окно; Сеня подхватил Ольшу под локоть и потащил к выходу. Енот на ходу сунул официанту веер кредиток и поспешил вослед.

У машины стояли четверо парней, один заглядывал в полуоткрытое окно и что-то втолковывал Пахе. Паха, соответственно, молчал, видимо уже довольно давно. Парни злились.

— Эй, ребята, — с неподдельной ленцой протянул Енот. — Чего к немому пристали?

Сеня успокаивающе поглаживал ольшину ладонь, но хотелось сжаться или исчезнуть, потому что скорее всего сейчас снова все начнут хвататься за пистолеты и палить друг в друга.

— Клевая у вас тачка, — с нехорошей улыбочкой протянул один из парней, худощавый и длинноносый, как тапир. — Наверное, жалко будет, если кто-нить стекло раскокает. А?

— А кому мешает наше стекло? — Енот являл собой само благодушие, разве что не зевал в лицо длинноносому.

Длинноносый оскалился:

— Пойдем-ка потолкуем, умник…

— Пойдем! — даже обрадовался Енот. — Куда?

— Да вон, в тир хотя бы…

Невдалеке стоял крашенный в зеленое автобус, переделанный в пневматический тир еще при совке. Енот немедленно зашагал к полуоткрытой двери.

— И ты иди, чего уж там… — предложил длинноносый Сене. — Вместе с телкой своей…

«Гад!» — подумала Ольша и вдруг поймала себя на мысли, что злорадствует. Ибо не без оснований полагала, что ее новые знакомые сейчас разнесут автобус в клочья — и это еще в лучшем случае.

Сеня невозмутимо двинулся к тиру, по-прежнему придерживая ее за руку.

— Не бойся, — шепнул он. — Ничего они нам не сделают. Это лохи какие-то…

В тире покуривали еще двое типов, таких же неприятных, как и те, что приставали к Пахе.

— Постреляем? — предложил длинноносый, переламывая винтовку. — Кто лучше стреляет, того и тачка. Идет?

Енот молчал, выжидая чего-то. Длинноносый тем временем зарядил все пять ружей и выложил их в ряд на стойку.

— Ну, так что? — повторил он. — Постреляем?

Вскинув ближайшую к себе винтовку, он выстрелил. Сухо клацнула пулька и первая мишень — душманистого вида всадник на верблюде — закачалась, перевернутая. Второй выстрел — и из пузатой бочки с надписью «Пиво» вылез рогатый черт, сжимая трезубец.

Стрелял длинноносый неплохо: пять выстрелов, пять попаданий. Притом, что он почти не целился.

— Твоя очередь, — пододвинул он жестяную коробочку из-под ваксы, наполненную пульками. — Стреляй!

— Из этих пукалок, что ли? Ну уж нет! — ответил Енот и добавил: — Паха!

Длинноносого снесло в сторону — в тир вошел Толстый и мрачно достал винчестер, со скрежетом передернув затвор. Ребята несколько присмирели.

«Ду-дут!»

Первый выстрел проделал в задней стене автобуса изрядную дыру.

«Ду-дут! Ду-дут!»

Сеня и Енот синхронно палили по мишеням из своих чудовищных пистолетов, не целясь и не меняя обойм — словно в рукоятках прятались миниатюрные фабрики патронов.

Внезапно повисшая тишина ткнулась в барабанные перепонки. Парни боязливо жались к металлическим бортам. Длинноносый, казалось, стал даже ниже ростом.

Вместо стенда с мишенями наблюдалась сплошная дыра с неровными краями, словно в злополучном автобусе разорвалась граната.

— Мы выиграли, — удовлетворенно, даже нет — радостно сказал Енот. — Пока ребята.

И вышел. Сеня вывел истерически хохочущую Ольшу на улицу, следом шагал Паха. Ольша продолжала хохотать даже в машине, успокоившись только когда Сеня заговорил с кем-то по радио.

После Сениного разговора все веселье мигом улетучилось — Ольша уловила это безошибочно. Что-то произошло.

Енот направил «Аз-Б’Ат» к почте и долго звонил по межгороду; Ольша ждала в машине вместе с Пахой. Сеня разгуливал вокруг, наверное, высматривал нежелательные хвосты.

Потом они вернулись в коттедж, где ночевали. Паха тотчас же повалился спать на веранде. Сеня и Енот, оба мрачные, как ночная тайга, сели друг против друга в комнате. Ольша боязливо забилась в кресло.

— Что со мной будет? — спросила она тихо. — Я даже не спрашиваю, кто вы, лучше не знать. Но со мной-то что?

Сеня часто-часто закивал.

— Собственно, можешь не бояться. Найдем Завгороднего — и гуляй себе.

— А если не найдете?

— Найдем, — уверенно сказал Сеня. — Никуда он не денется. А тебя-то защитить мы сумеем, не сомневайся. Раз втравили, придется защищать. А это мы можем…

Ольша вздохнула:

— Я видела…

Последствия пахиной стрельбы до сих пор стояли перед глазами.

— Ты поспи лучше, — посоветовал Сеня мягко.

Ольша замотала головой — заснешь после такого, как же! Но Сеня вдруг протянул руку, заговорил о чем-то теплом и знакомом…

Камилла прекрасно знала, что сердиться на родителей глупо. Но как же не сердиться, если им говоришь, а они не понимают? Вот вчера до обеда только и делала, что твердила им: «Хочу слимпа, хочу слимпа!», а они фрусс приготовили. А он такой невкусный! Бе-е-е-е!..

Не слышат ее. Нет, так-то слышат, если выдохами говорить. Но ведь этими выдохами неудобно, просто до жути! Пока воздуха наберешь, пока подумаешь, сколько его потратить надо на каждое слово, уже и забудешь, что сказать собиралась. Нет, прямой речью гораздо удобнее. И чего они ее не понимают, это ж так просто!

Камилла представила, как папа-Ольза, вместо того чтобы невнятно бормотать, как он всегда это делает, скажет ясно и четко прямой речью: «Камилла, ты такая славная девочка, так хорошо говоришь!» Не скажет. Картинки они еще понимают, а просто слова — нет. И ответить не могут. И еще недовольны, что она всех слов не выговаривает. Попробуй тут выговорить. Язык не поворачивается, как нужно, и губы не слушаются — бахрома мешает. Вот и получается всякая ерунда. Она скажет им с горем пополам, а Ользы подсмеиваются над ней потихоньку…

Включился экран оповещения, и по нему со средней скоростью, чтобы даже Камилла могла прочитать, побежала надпись: «Около станции совершает маневры сближения грузовик без опознавательных знаков на корпусе. Настоятельно рекомендую занять места согласно штатному расписанию…»

«Ура!» — настроение у Камиллы сразу же исправилось — грузовики появлялись настолько редко, что воспринимались, как подарок судьбы. Пока папа-Ольза и мама-Ольза о чем-то там судачили с пришельцами, можно было вволю бездельничать, подглядывать за пилотами, вышедшими из кораблей, и играть в прятки. Камилла сама придумала такую игру — чтобы никто из прилетавших ее не замечал. Она еще ни разу не попалась и про себя гордилась этим. Но, чем дальше, тем становилось скучнее — Камилла уже всерьез подумывала, чтобы слегка изменить правила.

Джон Баскет, генерал Сил Сдерживания, 63 года.

Иван Ведро, профессор, специалист в области физики информационных структур, 60 лет.

Костик Дж. Чанг, счастливчик, 35 лет.

Официант-сержант, 23 года.

Голоса, Радиоголоса, Пьяницы.

Небольшой тир. В тире — Генерал. Он сильно пьян, но кладёт выстрел за выстрелом по мишени. Короткие красные импульсы свидетельствуют, что все они — в «молоко».

Как только Олег открыл глаза, увидел знакомые очертания комнаты, соскочившую со второго крючка справа занавеску, он понял — сегодня!

Легким холодком пробежало восхитительное чувство — сегодня. Сегодня. Тот самый день. Почему он тот самый? — пробовало удивиться что-то внутри, далекое и отчужденное. Потому! Все его, существо знало — именно тот. День, когда должно случиться самое главное в жизни.

Сколько времени? Зеленые, помаргивающие цифры показывали семь тридцать четыре. До доклада профессора Шолоковского оставалось еще пять часов двадцать шесть минут.

Олег вскочил с кровати и первым делом бережно достал из тумбочки вещь. Купить эту штуку было нелегко. Ха, тогда он еще сомневался — нужна ли она будет? Для чего? Смуглый продавец, заглядывая в глаза, тихо говорил: поверь, это очень, очень нужно тебе…

И сегодня, да-да, именно сегодня, он понял. Так и должно быть! Это же ясно как… день!

Душ, завтрак, все наскоро, не главное…

Олег еще раз осмотрел вещь. И вновь до ускоренного биения сердца, до кружения головы — сегодня.

Он положил вещь в дипломат, закрыл.

Почти восемь. Нужно успеть заехать в лабораторию, забрать схемы и прочее, получить последние — вот уж точно последние! — инструкции. Педантичность Валентина Львовича, пожалуй, равнялась его гениальности. А затем…

Знаю, знаю: многие по сей день твердо убеждены, что споры силикатных грибов были случайно доставлены на Землю возвращаемым космическим аппаратом заодно с веществом какой-то кометы, без которого, как они считают, нам отлично жилось. Некоторые думают, что споры эти спокон веку жили себе и не тужили в глубоководной впадине, пока кому-то не приспичило извлечь их на поверхность. Есть и такие, кого не сшибить с убеждения: все это дело рук военных с их секретными лабораториями и лабораторными секретами. Но лично я так не думаю.

Если честно, это вообще не мое дело. Когда оно касалось всех и каждого, в том числе и меня, я еще пешком под стол ходил. А когда стало ясно, что нам с этим жить, какая мне, скажите на милость, разница, откуда что взялось? Поздно задавать вопросы. Главное — уходить оно не собирается. И еще существенная деталь: людей не трогает. Ну и живи себе, лишних проблем не поднимай и рубаху на груди не рви. Толку-то от всех этих споров! Когда в трактире начинают хватать друг друга за грудки, выясняя, кто прав, а кто дебил от рождения, я сразу ухожу. Не выношу пустопорожнего шума. То ли дело: сел за дубовый стол по-человечески, пива выпил, рыбкой закусил… Хорошо!..

Ничего. Пройдет время — утихнут страсти, это я вам говорю. Скиснут, как несвежее пиво. Да вы уже сейчас посмотрите: кто спорит до хрипоты? Молодежь вроде вас? Как бы не так. Все больше старички, мои ровесники. Вот помяните мое слово, лет через десять всем будет едино: что микосиликоиды, что какой-нибудь царь Хаммурапи. Кроме, конечно, историков, но это же курам на смех. Мой старший внук знаком с одним ученым, только не с историком, а с химиком. Говорит, несерьезный человек, полено толком расколоть не умеет. И прочие ученые, надо думать, не лучше.

Кто из них еще ничего, так это биологи. Точнее, биотехники и особенно лесопатологи. Они на нашу биостанцию иной раз заглядывают. Я там дятлов развожу. Ну, не совсем развожу, то есть, а мастерю для них жилплощадь. Вроде скворечников. Для мелких дятлов — небольшие, а для большого черного дятла — желна называется — дуплянка нужна такая, что кошка влезет. Если, конечно, еще не знакома с дятловым клювом.

Этот черный — большой специалист по жукам-усачам. Особо ценный кадр. Где жук размножится, там лес гибнет, туда наши мужики дятлов везут. И расселяют. Можно даже сказать — трудоустраивают. На местном пищевом ресурсе.

Но не о дятлах речь.

Речь о том, как нам досталось такое счастье. Вот именно: не мы заслужили, а нам досталось. Не совсем даром, нет. Помучиться пришлось всем, особенно поначалу. Только не надо мне говорить, будто вы никакого особенного счастья не ощущаете. Это оттого, что вам сравнить не с чем. Молодые вы еще. Дети совсем. А я сравнить могу, потому как хорошо ее помню — ту, прежнюю жизнь.

Эй, Семен, ты брось гундеть! Что за привычка встревать в чужой разговор? Не видишь, что ли, у нас тут беседа. Парням польза, а мне развлечение. Ну, иди, иди себе, не мешай…

Так вот я о чем, значит. О прежней жизни. Жил я тогда в большом городе, даже очень большом. Десять с лишним миллионов живых душ. Если всех людей из домов разом выгнать на улицы да во дворы, так они теснее встанут, чем деревья в самом густом лесу. Домищи, чтобы вместить такую прорву, огромные: и в двадцать этажей, и в сорок, и даже больше. Не деревянные, как у нас, а из специального камня — железобетон называется… Чего? Ну да, смешное слово.

А между домами — улицы, да такие, что посередине нипочем не пройдешь. Машины там — вжик, вжик! В обе стороны. Одни туда, другие обратно, притом в несколько рядов. Как муравьи на своей тропе. Только каждый такой «муравей» поболее телеги будет, и несутся они так, будто без их обязательного присутствия за тридевять земель через пять минут непременно мировой катаклизм случится. Шум, гам, дышать нечем. Дня не проходило, чтобы кого-нибудь не задавило или чтобы машины не столкнулись. Честное слово, не вру! А ведь жили люди в этом кошмаре. Человек, он ко всему привыкает.

Чем занимались?.. Кто чем, но по большей части чепухой всякой. Ну, заводы стояли, дым в небо пускали из труб — это я еще понимаю. Много народу на тех заводах работало, вещи разные делало — те же машины, к примеру. Кто поезда под землей водил, кто за порядком присматривал, кто торговал, кто еще чего… Но больше всего народу работало в конторах. Скажу прямо, я этого не видел, мне старики рассказывали… вот как я вам сейчас. Трудно поверить в такое, а еще труднее понять, но вы уж постарайтесь.

Приходит человек в один из этаких большущих домов и первым делом включает компьютер. Это, значит, ящик такой для тупых, ну и для лентяев тоже. Кому, скажем, лень считать или нарисовать чертежик какой-нибудь, или написать что-то — компьютер тут как тут. Сидят. Морщат лбы, губы кривят, зады расплющивают. Иной ткнет в клавишу пальчиком и снова сидит час, якобы думает. Считается — работает. А если начальник не видит, так подчиненный развлекается. В игры играет или по Сети общается с такими же обормотами, каков сам. И то сказать: работа у многих такая, что от пустой забавы ее не сразу и отличишь.

Смешно? Нет? Ах, тебе завидно? Глупый ты, молоко на губах не обсохло. Хочешь попробовать такой жизни? Теперь уже не попробуешь и не мечтай. Можешь, конечно, бражку гнать из ягод или мухоморы жрать, и будет тебе счастье. Примерно такое же, как перед компьютером, это я тебе точно говорю. А станешь подолгу задумываться о той жизни — считай, пропал. С глузду двинешься. Вон как дед Андриян, который режет по дереву всякие вещи из прошлого — микроволновки там, ноутбуки, мобильные телефоны… Вся изба у него в деревянных идолах, и он на них молится. Спятил, одно слово.

Нет, что было, то уж совсем прошло. Кончено. Навсегда. Вперед глядеть надо, не назад… Эй, ты чего вертишься? Тебя для чего сюда прислали? Слушать? Вот и слушай.

Вот что я скажу: дураки люди были тогда, ничегошеньки в жизни не понимали. И я дурак был, не стыжусь сознаться. Мы ведь как считали? Сыты, одеты, в тепле сидим, вода горячая прямо в дом по трубам бежит, работой не шибко утруждаемся — вот и ладненько, так и должно быть. То есть не совсем так, а чтобы еще лучше: меньше трудиться, слаще пить-есть, и еще, чтобы геморроя от сидения не было. Ну и, само собой, чтобы всякие финтифлюшки электронные вокруг нас так и кишели — их тогда прибамбасами называли. Чтобы еще мощнее, еще мельче, а главное, еще круче — мол, у меня одного такое, а у вас нет. А как у вас оно появится, так я свое продам или выброшу и взамен самый наиновейший прибамбас себе куплю. Я, мол, современный, меня девочки любят, завидуйте мне! Смеетесь? Ну, смейтесь, смейтесь…

Я хоть не сразу, но понял: нельзя человеку предлагать все, чего ему хочется. От такой жизни устают, когда всё перепробуют и уже жить ленятся. Больной мир, и люди в нем больные. Хуже всего, когда человек болен, а думает, будто здоров. Есть такие болезни, взять хоть алкоголизм. Ну, у нас-то болезнь была иная — «весь мир для нас». Не мы ему чем-то обязаны, а он нам, поскольку мы в нем родились. Осчастливили его собой.

И при всем том полная беспомощность! Ни избу поставить, ни выжить в лесу одному, ни даже дров толком напилить-наколоть — ну ничегошеньки не умели! Городские — они такие. Да только кто в ту пору не был городским? Мало оставалось таких, неиспорченных.

Мы, русские, в этом смысле были еще ничего, а уж если на остальной мир взглянуть… Ох, держите меня! Как бедствие какое не то стихийное, так сразу у них та еще дурь полосатая. Сначала глазеют на вулкан или, например, на цунами, как оно к ним идет, фотографируют да радуются, как будто силы природы существуют исключительно для их удовольствия, а потом: «Ах, спасайте меня!» А чего дураков спасать-то? Зачем? Они ведь до самого конца убеждены, что не они дурни, а мир устроен несправедливо, причем не весь, а так, местами. Да почему ж несправедливо? Очень даже справедливо! А если ты глупый, то и страдай за свою глупость или резко умней, верно я говорю?

Ум — это ведь еще не мудрость. Ум — это когда человек правильно понимает, кто он такой в этом мире и что в какой ситуации делать не откладывая. А коли упрямо не понимаешь — ну извини…

Теперь-то таких дурней совсем мало осталось, и за то природе отдельное спасибо. А с чего пошло начало, а? С чего, я спрашиваю? Ну, хотя бы вот ты ответь, с чего? Да, я с тобой говорю, чего вертишься? Ну?..

То-то! С микосиликоидов. И выходит, что они нам благодетели, хоть и грибы неразумные.

Помню, как все начиналось. Сперва понемногу, и никто ничего не понимал. Ну, мост бетонный рухнул ни с того ни с сего. Ну, дом рассыпался — печально, конечно, а бывает. Шум, крики, телекамеры, суд над строителями, журналисты пеной исходят. Потом — бац! — сенсационное открытие: найдены споры грибов, пожирающих бетон. И кирпич тоже, но медленнее. Вселенская напасть! А напустить на нее ученых с ихними ядами и техникой! А обеспечить их по первому разряду, чтоб поскорее новых ядов напридумывали! А создать им все условия! Потому как ежели они не справятся, то всей цивилизации хана и амба. Карау-у-ул!..

Чего веселитесь-то? Хорош ржать! Честное слово, не вру — именно так люди и думали. Не верили в зарю новой жизни, а верили в хану и амбу. Вам, молодежи, теперь этого не понять, а вот я понимаю. Им бы пораскинуть мозгами, людишкам тогдашним, ан нет — разучились. Услышал что-то по телевизору — это тоже ящик такой, — пересказал своими словами знакомым, и готово, сошел за умного. Из тех, о ком говорят: хорошая голова, да дураку досталась.

Ну, сколько-то народу было задавлено рухнувшими домами, это факт. А только не меньше людей посамоубивалось, когда увидело: всё, конец прежней разлюли-малине. Дурак всегда скор на выводы. Видит он: стена дома, где у него квартира на четырнадцатом этаже с ванной и теплым сортиром, начала понемногу крошиться. Потом глядь — грибы из нее полезли дружно, как опята. Очень похожи, только фиолетовые и несъедобные. Ну, значит, дело ясное: собирай вещи в узел и дуй в деревню, пока тебе на маковку не упал трухлявый потолок, руби избу, потому как микосиликоиды на дереве не растут, а о каменном доме забудь навеки. Верно говорю, нет?

Ага! Как только до самого тупого дошло, что мир меняется без возврата, самоубийцы на тот свет табунами пошли. На рельсах расстелились, из окон посыпались, а уж бельевых веревок извели на себя столько, что, ежели их связать вместе, можно как раз достать до Луны. У химиков-то ничего с микосиликоидами не вышло — ну не желали силикатные грибы помирать от ядов! Уж как с ними ни бились, каких только мер ни применяли — и распыляли на стены и балки какие-то эмульсии, и примешивали в бетонные смеси всевозможные добавки, и облучали чем-то — все без толку. Замедлить грибной рост еще удавалось, а прекратить совсем — вот вам! Откуда взялся гриб — неведомо, как с ним бороться — неизвестно, такие вот дела.

Особенно возопил народ, когда дошло до самого глупого: потеря бетонных и кирпичных жилищ — даже не полбеды, а такая мелкая малость, что и говорить о ней не стоит. Чепуха на постном масле. Настоящая проблема в другом: без силикатов нет доменных печей, мартенов и прочей металлургии, а без металлургии нет ничего. То есть это тогда люди так думали. Мы-то с вами знаем: все, что человеку на самом деле нужно, у него есть, а лишнее — это еще надо посмотреть: не баловство ли? Сто против одного, что окажется баловством.

Но тогда казалось, что мир воистину рушится. Грибы сожрали огнеупоры — и привет горячий. Металлы плавить не можем. Плотины крошатся, напор воды не держат — спустить воду, покуда сама не прорвалась, и долой гидроэнергетику. С тепловыми электростанциями тоже не лучше. Значит, производим электричества вдесятеро меньше, чем прежде, и производство постоянно уменьшается, металла нехватка, запчастей нет, вся промышленность, от тяжелой до радиоэлектронной, сипит и задыхается, а главное, впереди не видно никакого просвета. Цивилизация кончилась, человечество обречено. Какое-то время еще побарахтаемся, а потом переселимся поближе к природе, будем желудями питаться и по веткам прыгать… Хватит ржать, сказано вам! Это сейчас смешно, а тогда было не до смеха…

Кто мало что почувствовал, так это чукчи и еще эскимосы всякие. Ну, какое дело эскимосу до бетона и огнеупоров? Вот в Африке, говорят, хуже. Краем уха слышал, что берберы всех коз у себя повывели, потому что коза — первый враг дерева. Теперь они овец разводят и из последних средств за опреснение морской воды взялись, потому что леса у них там не растут без полива, а дерево всем нужно. Их глиняные-то дома, знамо дело, развалились.

Ну да Африка далеко, леший с ней. Европейцам, надо сказать, тоже пришлось несладко. Кто выиграл, так это мы, Россия. У нас леса, у нас житье. Недаром к нам так и лезут отовсюду всякие пришлые, а мы смотрим, что за люди, и ежели негодящие, ежели по своим законам прожить надеются — от ворот поворот. Так-то!

Но и нам это не сразу далось. Ох, не сразу!.. Покуда поняли, что вот оно, счастье, натерпелись. Не от грибов натерпелись, не от природы — от самих себя. Уклад был не тот. Да, собственно, никакого уклада поначалу не было.

Вот, скажем, наше село. Раньше здесь хутор был — один домишко да полтора сарая, да бабка слепая лет девяноста с гаком, одна-одинешенька. Теперь — сами видите. Тех халуп да землянок, какие мы понастроили, где попало, только-только из города вырвавшись, уж вовсе не осталось. А главное, народ был невыделанный, каждый сам по себе да еще с прибабахами насчет личной свободы и обеспеченных кем-то прав. А кем? Кто тебе будет их обеспечивать? С какой стати? Твои проблемы, ты и решай.

Что? Ты это… как тебя звать? Иваном?.. Ты, Иван, не ерзай, в глазах мельтешит. Сидеть неловко? Понимаю… А ты встань, небось не рассыплешься. Чего говоришь? Помогать надо друг другу? Всем миром? Правильно. Только мы в те времена до этого еще не докумекали.

Пришлось докумекать. Тоже, конечно, не сразу. Харчами делились друг с другом, это я помню. Хотя тоже находились любители урвать себе кус побольше, однако ж до февраля с голодухи никто не помер. В Осиновке о ту пору большой продуктовый склад был, ну мы туда и ходили за двадцать верст. Да не мы одни. Осиновским это не больно-то нравилось. Попервоначалу мы с ними в колья бились, а потом, когда они Илюху Жукова жаканом застрелили, мы к ним в открытую уже не ходили. Только тайком да ночью. И я, пацаненок, ходил.

Ну, перезимовали кое-как. Человек пятнадцать к весне умерло, Да и у прочих животы к хребту прилипли. Что дальше делать? Как жить?

А был среди нас такой Руслан Фатихович, мужик крепкий, хоть и нехристь. Собрал он нас на сходку. Надо, грит, учиться крестьянствовать, не то околеем. Перво-наперво: распахать, заборонить поле. Добыть, хоть с боем отбить, посевной материал. Инвентарь достать. Хорошо бы угнать трактор или хотя бы лошадку. Нет — на себе будем пахать. Женщин — на огороды. Ребятишек — на рыбную ловлю, на сбор лесных даров. Щавель, крапива, улитки с лягушками — сожрать все можно. Хоть воробья из рогатки, да подбей. Хочешь лопать — приноси пользу. Дармоедов не кормим!

Да, мол, вот еще что. Настоящие избы рубить надо, а халупы — побоку. Строим всем миром, распределяем по жребию, и так до тех пор, пока каждая семья не въедет в новый дом. Годится?

Пошумели мы, кто-то насчет колхоза сострил, но согласились. Выбора-то нет. К середине лета построили первый дом. Уж не знаю, как Руслан со жребием схимичил, а только дом ему достался. Ничего, говорит, будем еще строить, всем хватит.

До сбора урожая построили еще два дома. Хорошие вышли дома, только без оконных стекол и с глухими ставнями — стекло ведь тоже в некотором роде силикат. Печи сложили из дикого камня, какой в полях валяется. Правда, мало его осталось. Спросите любого ученого, из чего в основном состоит земная кора? Из силикатов. Как только гранит или шпат какой-нибудь вылез на поверхность, так глядь — фиолетовыми грибами оброс, а там и рассыпался в пыль. Да вы видели это много раз.

Но не о камнях речь, а о том, что начали мы понемногу верить: жизнь налаживается.

Бац! Приезжают аж на четырех джипах. В коже, с оружием, наглые. Бандиты, словом. Они до той поры в городе шуровали, да город окончательно рассыпался и городом быть перестал. Значит, по их понятиям, пора садиться на шею тем, кто сбежал в деревню и с нуля новую жизнь подымает. Нам то есть. Подходящая шея.

Здрасьте-приехали! Всю жизнь мы о том мечтали.

Постреляли они немного, больше для острастки. Тут Руслан и говорит: «Стойте тут, договариваться с ними я пойду». И пошел. Кое-кто его даже зауважал — бесстрашный мужик! Только недолго продержалось то уважение.

Воротился — так, мол, и так. Мы их кормим от пуза, и ежели бабу или девку какую захотят из наших, так чтобы им не перечить, а они нам за это защиту. От кого? Да хоть бы от осиновских. Или от других бандюков, мало их, что ли?

Мы так и ахнули. А дома построенные? Сколько сил вложено! А урожай? Он хоть и порядочным ожидался, да все одно ясно: к весне снова клади зубы на полку. А тут еще этих корми от пуза?

Руслан наш на то усмехнулся: ничо, прокормим. А домишек вы себе еще понастроите. И пошел.

«Вы», значит. Уже не «мы», а «вы». Отделил.

Приуныл народ. Кучками собирается, судачит, ругается вполголоса. Кое-кто уже мыслит бросить все к черту и махнуть куда-нибудь в совсем глухие леса, где и джипу не проехать. Да только все это больше на словах, чем на деле.

На деле совсем другое вышло. Бабы, какие помоложе, да девки в лесу попрятались. А в крайней землянке собралось человек десять мужиков да я, мелкий шкет, потому что случайно их разговоры подслушал. Не хотели они брать меня с собой, а пришлось, чтобы не выдал. Не, я не выдал бы, зря они боялись. Я и тогда считал, и теперь считаю: правильно люди решили. Нечего ждать по российской привычке, когда совсем худо станет. Свербит — думай. Придумал — говори, если дело не одного тебя касается. Сказал — делай.

И сделали. Бандиты от нас такой скорости точно не ожидали. Заняли они новые дома, самый лучший — «бригадиру», два других — рядовым, и Руслан с ними. Он для них человек полезный, вроде старосты деревни. Вмиг друг друга поняли. По-научному — симбионты.

Ну а мы, значит, планктон. Чего с ним чикаться? Не слепые, видят: бабы у них, старики, дети малые. Всех жалко. Значит, всё вытерпят, только бы до смертоубийства дело не дошло.

Заверещал мобильник. Парень в соседнем кресле покосился на меня и снова отвернулся к иллюминатору. На выходных я держу свой номер выключенным, это значит, что звонят на рабочий. Поелозив в кресле, я извлёк из узкого кармана джинсов наушник. В похмельную голову впился голос.

— Подполковник наземной группы обеспечения безопасности Тищенко.

— Да?.. — я прочистил глотку. — Слушаю.

— Игорь Юрьевич, пройдите в туалет. Тот, который в конце салона, занят. Пройдите вперед и направо.

Голос помолчал и добавил:

— Это приказ.

Я выбрался в проход между креслами и зашагал к туалету. Первый за семь лет работы на авиацию звонок из службы безопасности вызвал очень нехорошее чувство. Чувство подсказывало, что обсуждать даже такой странный приказ не надо.

Барьер 17: Подонки

Утро выдалось на редкость хмурым. Я едва смог оторвать голову от подушки, чтоб мельком посмотреть в окно. Дым из трубы над заводским корпусом, изгибаясь черно-белой петлей, застилал лозунг на крыше.

«МЫ ПРИДЕМ…» — алело, как на параде, «К ПОБЕДЕ» — едва проглядывало сквозь сизоватую мглу, и уже на другом конце дома выглядывало из черного шлейфа слово «ТРУДА…» А из головы все не шел дурацкий сон, приснившийся мне этой ночью.

И вправду, очень странный сон…

Я проснулся с тяжелой головой, словно вечером напился, и было такое чувство, будто я вовсе и не спал в эту ночь, будто всю ночь я где-то пробродил, проколобродил — а где, и не припомню теперь, — отчего-то без удержу смеялся, потом зло грустил, короче, вел себя недостойно и глупо, и виной всему — небольшое письмецо, подсунутое кем-то под дверь моей квартиры.

Во сне человек если что вдруг и читает, то обычно сущую бессмыслицу. Чаще же он вообще не в силах вникнуть в текст — вертит себе перед глазами некое издание или написанную от руки страницу, а буквы пакостно сливаются друг с другом либо исчезают вовсе, если попытаешься хоть как-то разобраться в них. И остается одно впечатление, что читал очень интересное и важное, но только — впечатление, на деле же — сплошной самообман.

Со мной, однако, все случилось по-иному.

Словно наяву, я ощутил тогда в своих руках прохладный, белый, упругий конверт. Затрудняюсь сказать точно, был ли он новым действительно или его белизна явилась плодом моих сонных иллюзий. Не знаю, но точно помню, что держал в руках большой конверт, на котором косым, грубым почерком, старинными буквами и через «ять», было написано мое имя: «Андрею Своромееву» — и только. И никакого адреса, ни штемпеля, ни марки я не углядел.

Как обычно происходит в наших снах, я ничуть не удивился этому посланию: я просто вскрыл конверт и извлек из него желтый, ветхий лист. В отличие от самого конверта он был, безусловно, очень старым, и опять это меня тогда ничуть не удивило. Я развернул послание и принялся читать.

Составлено письмо было старинным слогом и весьма коряво, так что в памяти моей остался только общий смысл написанного:

Помню, я не воспротивился в душе письму, я словно ждал его, и оно пришло, и все казалось тогда естественным и понятным.

Я сложил листок и спрятал в конверт, а конверт… ну, хоть убей, запамятовал начисто, куда же его дел, осталось только в голове: было письмо, никуда не пропало. Ведь еще во сне забыл — пойди-ка вспомни наяву!

Вот эдакий буквальный вздор привиделся мне нынешней ночью…

Я, конечно, человек отнюдь не суеверный, разных там примет и вещих снов не признаю. Тем не менее проснулся поутру с тяжелой головой, и было мне слегка не по себе, как будто я и впрямь всю ночь творил дела не больно-то достойные, заплечно-злые…

Я поднялся нехотя с постели и взглянул на часы. Они показывали шесть утра, хотя за окном уже вовсю светило солнце, и улица гудела и хрипела, как сто тысяч разболтавшихся водопроводных кранов. Да, часы показывали только шесть утра, а ведь известно: в зимние дни городская жизнь начинает нервно суетиться не как летом — много позже.

«Значит, часы встали», — решил я.

Я подошел к телефону и набрал номер.

«Одиннадцать часов ровно», — сообщила трубка, уверенно и отстраненно.

Одиннадцать, вот так-так! «У всех нормальных людей скоро начнется обед, — подумал я, — и на работу, стало быть, идти резона никакого нет — проспал я здорово».

Начальство у меня на этот счет своеобразное, бедовое: уж лучше вовсе не явиться, а потом наврать с три короба про разные вселенские причины, чем невинно опоздать на несколько минут.

«Ну, что ж, — решил я, — и пускай! Тогда займемся личными делами».

Я оделся, протопал на кухню и там обнаружил, что завтракать мне нечем: холодильник совершенно пуст, и хлеба в шкафчике ни крошки, а тупое питие пустого чая, хоть и с сахаром, не слишком вдохновляло.

Я вздохнул, взял авоську и, закутавшись в старую — еще от деда — шубу, пошел в магазин.

Была пятница, и в это время, как заведено, в магазинах уже начиналась давка. Люди толкались, лезли к прилавкам, кричали, а продавцы масляно вращали глазами и, попутно вслух обсуждая одним им ведомые события, в которых Маньки, Катьки и Сережки выплетали безумные узоры интриг (в их понимании интриг, конечно), — неспеша, будто от чуть большего проворства мог вдруг обрушиться ветхий лепной потолок, отпускали товар.

Я стоял в длинной очереди за паршивым, почерневшим мясом, меня швыряло из стороны в сторону, а я терпел. И мне казалось, что я и есть сейчас тот самый киношный супермен, который лет пять назад был кумиром нашей славной молодежи. И все люди вокруг — по сути, тот же самый супермен, только уже раздвоившийся, расчетверившийся, раз-в-бог-весть-какой-степени размножившийся, — и все эти клочья супермена волками смотрели друг на друга, словно уличая в неподлинности «сверх-чего-то» каждого, и очередь медленно-медленно, будто подсохший крем из тюбика, выдавливалась, двигаясь вперед.

Наконец я добрался до прилавка, где торжественно застыли древние, полуразбитые весы.

Я уже собирался выбрать на железном лотке приблизительно сносный кусок мяса и этим выбором своим в момент возвыситься над прежней униженностью очередника, как вдруг чье-то знакомое лицо мелькнуло передо мной, и я мигом забыл и об униженности, и о покупке вообще.

Там, за прилавком, я увидел Малюту Скуратова.

Бесспорно, это был он!

Тот же низкий, покатый лоб с одной-единственной, точно шрам, глубокой жирной морщиной; жесткая редкая рыжая щетина на почти квадратной голове; маленькие злобные глаза-буравчики под нависшими кустистыми бровями — словом, это был он и никто другой.

Ну, разве что жутко грязный, когда-то белый халат казался странно неуместным, почти анекдотичным, но я понял, что халат — всего лишь дань времени. И месту.

Каждое время собирает со своих героев дань, обряжая их черт-те во что.

В руках Малюта зажимал огромный иззубренный топор. Он взмахивал им играючи и со свистом опускал на очередную часть коровьей туши, и кости хрустели, разлетаясь от одного удара, а Малюта изредка поглядывал на томящихся людей, и глаза его горели, словно кричали: «Накося! Видали, а? Как мы их — р-ра-зом! А? И до вас дойдет черед…»

Я снова вспомнил свой недавний сон — «сон в руку», отчего-то всплыло в голове — и тогда, улучив момент, когда Малюта замер на секунду, чтоб передохнуть, я сказал ему негромко, но значительно:

— Я хотел бы с вами побеседовать кое о чем.

Он обернулся ко мне, и глаза его впились в мое лицо.

Я думал, что он грубо огрызнется или вовсе не ответит, но он вдруг произнес, махнув рукой:

— Порядок. Обождите там. Сейчас приду.

И вновь его топор с паскудным хряпом раскроил мясистую коровью ляжку.

Дошла моя очередь, и я получил свой кусок.

Я пробился сквозь толчею к дальнему концу прилавка и стал ждать.

Малюта заметил меня, ободряюще кивнул, как бы говоря: «Ништяк, приятель, всё путем», однако подошел только минут через пять.

— Ну, чего? — спросил он хриплым, неприятно качающимся голосом.

— Значит, вы — здесь? — брякнул я, сам поражаясь всей нелепости собственных слов.

— А где же мне быть? — усмехнулся Малюта.

— Ну, как — где? Там, где положено… где должны быть… Как бы это объяснить…

— В тюрьме, что ли?

— Да господь с вами! Просто я…

— Так что вам надо?

— Побеседовать…

— О чем?

— Ну… — я сделал неопределенный жест рукой, как бы охватывая некое пространство.

— Ясно, — сказал Малюта. — Сейчас не могу. Людей много. Попозже. Вечером, к примеру. Подойдет?

— Да-да, конечно.

— Где? Не люблю общаться на морозе.

— Понятное дело. Ну, хотя бы в ресторане «Москва». В девять вечера, у входа. Хорошо?

— Лады, — кивнул Малюта и вернулся назад, к топору.

И — ни малейшего намека на недоумение, на удивление. Как будто эдак вот — чуть ли не каждый день, — люди из очереди приглашали его в ресторан!

Я еще сам не понимал, с какою целью, чего ради все это затеял, что мне надобно от этого, по сути, незнакомца — да и почему он непременно должен быть Малютой? В самом деле, мало ли каких похожих персонажей наших снов потом мы видим наяву? Нет, право, поделись я с кем-нибудь сомнением, как пить дать, засмеют, и это в лучшем случае. По совести, я сам отлично сознавал, насколько все условно и нелепо, но иначе я не мог. Проклятый сон не выходил из головы — и вдруг такая встреча! — как тут устоять? Хотя, если подумать хорошенько, вздор сплошной…

Однако я был голоден и все свои смятения резонно приписал тоске опустошенного желудка.

«В конце концов, — решил я, — даже если это не Малюта, а вполне обычный человек, ничем не знаменитый и к истории ни сном, ни духом не причастный, бог с ним! Погуляю вечерок в его компании, а там, глядишь, и блат в мясном отделе заимею или просто буду временами вспоминать, подсмеиваясь над своей не в меру разыгравшейся фантазией. И человеку тоже будет, надо полагать, приятно — ведь, небось, не регулярно, день за днем, вот так-то, на халявку, в „Москву“ ходит, оттого, глядишь, и добрым словом невзначай помянет — в общем, кончится все складно, по-людски».

Вечером я надел свой выходной костюм неведомо какого, но приятного для глаза цвета, напялил белую крахмальную рубашку с интересным галстуком — подарок к дню рождения, да все не случалось повода на людях щегольнуть — и на метро поехал в ресторан.

Еще издали я заметил у входа Малюту. Тот стоял в старом осеннем пальто, подняв воротник и нахлобучив на самые брови истертую солдатскую ушанку, и время от времени резко притоптывал, не давая замерзнуть ногам.

— Добрый вечер. Я, кажется, не опоздал? — сказал я, приблизившись.

— Добрый, добрый, — ответил он. — Порядок.

И мы шагнули в вестибюль.

Гардеробщик подозрительно оглядел Малюту с ног до головы, но ничего не сказал и принял у него пальто с засунутой в рукав шапкой, брезгливо подцепив истрепанную петлю вешалки безымянным пальцем.

Малюта, нимало не смущаясь, внезапно сообщил в вестибюльное пространство: «Ох, и натопили!..», расстегнул засаленный ворот выцветшей ковбойки, сдвинув вниз такой же присаленный узел бежевого галстука, достал из кармана залоснившегося на локтях пиджака готовую самокрутку зверских размеров и закурил, пахнув едким дымом в лицо гардеробщику, когда тот вернулся с нашими номерками.

Короче, Малюта, мой ненаглядный и беспечный спутник, пусть и по-своему, но уже — «гулял».

И пошли мы с Малютой Скуратовым, рука об руку, вверх по мраморной белой лестнице, чтобы чуть не в поднебесье, на последнем этаже, под сводами огромного, тоже отделанного мрамором, зала, шумного, бестолкового и потому похожего на вокзал, договориться о чем-нибудь. О чем же, в самом деле? Мы пошли и сели с ним за столик в углу. Мимо нас скользили наглые официанты, туда-сюда мотались люди, взбудораженные музыкой и всяческим питьем, плыли клубы дыма, и мы растворились среди этой суеты, исчезли из обыденного мира — для всех остальных, как, впрочем, и для бойкого официанта, лишь только он принял от нас заказ.

— Так вы хотели говорить со мной? — спросил Малюта, и я увидел рядом с собой его лицо, рябое и насмешливое, и глаза его, холодные и пустые, как осколки бутылочного стекла, оправленные в чуть дрожащие, красные веки. — Говорить… Я попусту трепаться не люблю.

— Кто вы? — сказал я тихо, но мне показалось, что слова мои загремели над миром, и все люди — и те, что сидели вокруг, и те, что были за тысячи верст отсюда, — разом обернулись и засмеялись мне в лицо, глумливо и презрительно: «Глупец, и ты не знаешь?!»

— Для чего спрашивать, не понимаю, — откликнулся Малюта и пододвинул мне грязный стакан с водкой. — Выпьем за наше здравие.

Мы чокнулись и выпили.

Малюта крякнул, утер рукавом рот и, не жуя, проглотил солененький огурчик. Потом налил по новой и перекрестил стаканы, что-то бормоча себе под нос.

— Вы — Малюта! — громким шепотом выкрикнул я, уже не колеблясь ни секунды.

— Вестимо. Малюта Скуратов-Вельский — так-то будет точно. И красиво…

— Зачем вы здесь?

— Зачем мы все здесь? Зачем — радуемся, плачем, блядословим, зачем убиваем?

— Вы не могли попасть сюда!

— Кто выдумал? Поганый вздор! Я все могу, ибо, — он важно поднял заскорузлый палец, — я везде есть. И всегда! Запомни это.

— Неправда. Царь Иван Васильевич Четвертый…

— И при Грозном, и при Петре, и после, и сейчас — всё тоже я, Малюта! Нас будто много. В разных временах всегда мы жгли, рубили, убивали, мучили и доносили, и всегда опричнину лихую создавали. В каждый век — свою опричнину. Но все мы, хоть и разные, едины. Все сливаемся в одно лицо, как сотни ручейков в одну большую реку. Увидишь, вспомнишь одного — и все другие не покажутся чужими, всех признаешь… Да, Малюта был, Малюта есть и будет на земле Малюта! Без него — нельзя. Пей, парень, пей, охо-хо-хо!..

Закачались тяжелые своды, померк свет, сжался зал до крошечных размеров.

И сидел я за дубовым огромным столом, на дубовых, грубо тесаных скамьях, а напротив сидел Малюта и, подперши ладонью щеку, смеялся злыми глазами.

У Малюты кафтан золотом шит, и блестит то золото, как рыжая его борода. У Малюты сила велика, темные воины зла и лютой ненависти свищут-рыщут по родной земле. Хлопнет Малюта в ладони — заводите, девки, хоровод, гляну я, какая из вас краше, чтобы ночь одному потом не коротать. Пойте, девки, про долю горькую, про страх неизбывный и печаль на Руси. Здесь Малюта, жив Малюта, пойте ему, девки, любо-дорого послушать обо всем, что натворить успел — по собственной охоте да во славу государеву и царствия его.

А не понравится что, так уж пеняй, брат, на себя. Свистнет воздух, сверкнет холодной молнией топор и опустится, так что и крикнуть не успеешь, на буйную головушку, и падет она, дурная, с плеч долой.

— Пей, парень, пей!

Малюта смотрит и не боится. А чего ему бояться? Малюта был, Малюта есть, Малюта будет — во веки веков, он живее всех живых! Да разве можно без Малюты, разве можно без опричнины — во веки веков?!

И радостно, и жутко — вот ведь как…

— Эх, парень, темное время? раздолье для Руси. Она впотьмах — главнее всех. Страшнее всех. Ты живешь, когда чуток светлее станет, да и то — лишь рассвет, только-только забрезжило. А на рассвете мы, знаешь, сколько убивали? Охо-хо!.. Русь молчит, боится топора, боится слово сказать, да и говорить, по правде, мало кто умеет. Нечего сказать и — незачем. А коли уж заговорят, то мигом — либо к топору зовут покорных смердов, либо батюшке-царю топор суют, мол, наводи порядок, времечко приспело. Сами влезть на плаху норовят. А нам-то так спокойней. Да уж… Спит Русь, парень, крепко спит, неведомо, когда проснется. Вот и хорошо, что спит, а то бы много бед на свете понаделала. Куда как больше, чем теперь. Злая страна!.. Проснется ненароком — тут и опричнине конец, да и Малюте — тоже. Ибо в новой, несказанной лютости нужда возникнет. А тогда другим найдется работенка, жадным и голодным… На Малюту злым. Жаль тебе было бы Малюту, а, парень?..

Тени по углам — живые тени, что не так — в момент уволокут, а там вестимо: поминай, как звали.

— Жаль. Ей-богу, жаль…

— А ты умный, парень, хитрый ты. Пей, пей, не бойся, за мое здоровье!..

Хороводы водят, песни поют, свечи еле теплятся. Кругом — темнота и тишь. Глушь.

— Слушай-ка, парень. Как звать тебя?

— Андрюшка. Своромеев.

— Так вот что я скажу тебе, Андрюшка. Зело ты подсобил мне нынче. Приютил, накормил, обогрел… Гнались за мной недруги проклятые. Кабы не ты, конец Малюте бы пришел, и за то тебе великое спасибо! Завтра поутру встану и — в путь. Соберу силу бедовую, опричнину удалую, хозяином буду на все времена. Ты послушай-ка, парень. Мне ты подсобил, да на себя беду накликать можешь. Так что тихо сиди. Жди письмеца моего, я там все поясню. А пока ступай-ка в сени, дверь открой, да пошире — душно что-то.

Я встал из-за стола и пошел. Но в сенях споткнулся и упал, и подняться уже не сумел — так и остался лежать, пока солнце не взошло.

А утром, разлепив неподатливые веки, увидел, что лежу у себя дома, в постели. Все тело надсадно ломило, словно свалился я этой ночью — или еще раньше, вечером — с крутой длинной лестницы и катился по ней, считая ребрами ступени, до самого конца…

Я не помнил, как вышел из ресторана, как добрался домой, лишь сознавал, что по-свински напился. И еще в голове, точно муха в пустой банке, крутилось и жужжало имя — Малюта, Малюта, ах, будь ты неладен!..

Я закрыл глаза, чтобы не видеть коптящие небо трубы с осточертевшим лозунгом, тяжело поднялся и прошлепал на кухню напиться воды. Во рту саднило и горело, будто бы и вправду накануне крепко перебрал, — и снова тяжко рухнул на кровать. Сон все не шел из головы…

Конечно, я не мог не понимать тогда: всерьез воспринимать такое — неразумно. Но ведь, что ни говори, меня тогда предупредили, попытались, приголубив, напугать, а я не камикадзе, даже просто не смельчак…

Память хранит события нашей жизни, хранит и сны — как некую иную реальность, а подчас как вторую, параллельно прожитую нами жизнь. Изредка я вспоминал Малюту, но уже без прежнего волнения. Да, образ потускнел, размылся, мне казалось — навсегда. И мог ли я предположить, что через много лет в подробностях припомню этот сон — при обстоятельствах совсем иного свойства!..

Утро за окном, как и тогда, давным-давно, было уныло-серым. Я посмотрел вдаль, на заросшую кустами территорию завода, превратившуюся в свалку металлолома, скользнул безразличным взглядом по аршинным, вылинявшим буквам столь любимого начальством лозунга о неизбежной и чудовищной победе коммунистического труда. Никто так и не удосужился убрать эту дурную надпись с крыши, хотя завод давно уже не работал, ржавые трубы не дымили, и теперь можно было спокойно жить в этом заводском районе, наслаждаясь чистым воздухом. Жить и жить…

Но жить стало не на что. Пришлось продавать добротную сталинскую квартиру и перебираться в более дешевую хрущевку на дальней окраине. Хоть, слава богу, уцелел при этом… Теперь пора было срочно готовиться к переезду.

Я принялся опустошать очередной ящик своего древнего письменного стола от бумаг, чтобы аккуратно сложить их в большую картонную коробку. Вдруг что-то щелкнуло. И, как это случается порой, когда имеешь дело со старинными столами, в недрах ящика открылось потайное дно.

А там… Какие-то полуистлевшие счета неведомо какого времени, квитанции, изрядно пожелтевшие и ломкие бумажки с неразборчивыми записями, чистые листки с двуглавыми гербовыми печатями и даже несколько отменно сохранившихся царских купюр весьма приличного достоинства. Чьи-то сокровища, надо полагать, припрятанные до лучших дней.

И тут я наткнулся на письмо.

То самое, что получил во сне много лет назад.

Грязно-белый, в потеках, конверт — и по нему наискосок, размашистым и грубым почерком написано, как припечатано: «Андрею Своромееву».

От неожиданности я вздрогнул, а потом тихонько рассмеялся.

Чушь!

Это письмо, похоже, берегли еще мои родители, заполучивши, в свой черед, от деда с бабкой…

Эдак незаметно, не волнуя никого, переходил конверт от поколения к поколению, может быть, и впрямь с незабываемых времен Ивана и Малюты.

О письме у нас в семье не говорили ничего — забыли попросту или, напротив, зная все, из века в век боялись даже поминать, чтоб хоть намеком, хоть досужим словом вдруг не пробудить неведомое, спящее покуда зло. Ведь, право же, могло случиться так, что кто-то из моих прапредков тоже звался, как и я, Андреем Своромеевым и сделал нечто эдакое, даже пусть и доброе, но все же — нелюдское, и ему-то именно и было адресовано письмо.

Не знаю точно, не могу сказать, в семье у нас на этот счет всегда молчали…

А конверт заклеенный — за все те годы, что прошли, никто, в конечном счете, так и не решился вскрыть, как будто там хранилась бомба.

Ну, и черт с ним, мало ли кто там, когда-то… Я в другие времена живу!

Но мучительное чувство, раз возникнув, больше не хотело пропадать, будто не предку моему, а непосредственно мне направлено было письмо.

Вы скажете — смешно?

Возможно. Возможно, кому-то и вправду бывает невпопад смешно.

Я себя отвратительно чувствовал и решил, благо суббота, высидеть дома и никуда не ходить.

И тут я внезапно подумал, что и впрямь это письмо, как ни крути, адресовано мне.

Исключительно мне.

«Бегите за кордоны», — сказано там.

А не разные ли это страны — ночь и день? Не выйти в ясный день — значит, спрятаться, бежать в глухую ночь, в иную, по сути, державу.

Стало быть, я следую совету письма… Ах, господи, как сами всё мы усложняем!..

Малюта!

Вот кто во всем виноват! Малюта был, Малюта есть, Малюта будет…

«Ну, уж нет, — сказал я себе, — не будет. Я, понятно, высижу сегодня дома. Пусть он думает, что я и вправду ему верен, а уж завтра…»

Что же, завтра мы посмотрим.

Промелькнула, впрочем, хитрая мыслишка: «Ведь пятьсот рублей, поди-ка, точно — серебром…»

Я чуть замешкался. Соблазн, конечно, и немаленький…

Не так уж нынче мы богаты. Это часто угнетает, не дает спокойно думать. Тужишься, изобретаешь что-то, лишь бы выкрутиться, — и впустую все. А тут…

Да наплевать, в конце концов, есть вещи поважнее, есть какие-то пределы, черт возьми!

Я схватил письмо и разодрал его в клочья, я растоптал его и вышвырнул в окно.

Я не хотел читать. Я знал, что там написано. Я все-все знал. Так мне казалось…

Почему, кто надоумил вдруг?

И было чувство, будто под окном, внизу, среди сугробов, как раз сейчас стоит Малюта и, смешно раскинув руки, ловит пляшущие на ветру бумажные обрывки, чтобы, собрав их воедино, где-то затаиться и опять прислать мне новое письмо, по сути, то же самое, где будет вновь благодарить — за дело доброе, за то, что давеча помог…

А я не представляю, можно ли совсем без добрых дел! Хотя, естественно, всегда средь них способно затесаться и такое, словно бы случайное, последствия которого не сразу и видны, непредсказуемы, если угодно.

Думаешь, как лучше, а выходит…

Черт-те что!

Вот так и помогаешь сплошь и рядом: сам не зная, для чего, неведомо кому. Натура, видите ли, благородство застарелое в крови!

Вот на таких, как ты, и держится Малюта. И такими именно, как ты, он и силен.

Так что же, мне теперь всю жизнь молчать и прятать письмецо, как делали родители, бояться?

Связан, по рукам-ногам опутан чьей-то благодарностью до самой гробовой доски?

Вздор, бред!

Я снова резко распахнул окно и поглядел на белый снежный тротуар.

Вот странно — ни души. А ведь суббота!

И тогда я заорал что было сил:

— Малюта, сволочь, ненавижу!

— Вижу-вижу… — отозвалась улица, раскатисто смеясь.

Я вновь с отчаянием глянул вниз.

Веселая поземка закружилась возле светофора и беспечно улетела прочь.

— Проклятье! — простонал я. — Неужели так и мучиться всегда?!

И улица, вздохнув, ответила:

— Да-да…

О предстоящем, первом в истории Земли, межгалактическом перелете трубили все газеты. Захлебываясь в радостном возбуждении, дикторы российских телевизионных каналов восторженно цитировали слова Президента: «Мы еще раз доказали всей планете, что именно российская наука самая передовая в мире! В то время, как американские и японские ученые все еще бьются над проблемой межгалактических перелетов, мы уже создали звездолет, который вскоре отправится бороздить просторы вселенной. И у нас есть сплоченный коллектив единомышленников, который полетит к звездной системе Беттлер. Пожелаем дружному коллективу звездолета „Альбатрос“ удачи в полете».

— Наташа, ну что ты ломаешься, как маленькая! — Андрей кругами ходил вокруг кресла, в котором сидела девушка. Вид при этом у него был самый несчастный.

— Андрюша, только после свадьбы.

— Ага, а свадьба когда? Через пять лет? Когда из космоса вернемся? — Андрей презрительно усмехнулся. — Или тебе Тит Ильич нравится? Ну, так и скажи, я ему за время полета устрою несчастный случай.

— Андрей, ну перестань. Зачем ерунду говоришь. Тит Ильич старый уже. К тому же я не люблю врачей.

Она подошла к Андрею и положила руки на его плечи.

— Я люблю бесстрашных помощников капитана, таких как ты! А представляешь, вот когда станешь капитаном, тогда вообще я вся твоя без остатка.

Андрей, закусив губу, отвернулся.

— Прямо как в любовном романе заговорила… «Без остатка». А что, остаток есть?

— Ладно, хватит. — Девушка направилась к двери. — Если любишь, подождешь, ничего страшного не случится.

Дверь за девушкой захлопнулась. Андрей уселся в кресло, сложил руки на груди и мрачно уставился в одну точку. Бессмысленно посверлив взглядом, ни в чем не виноватую стену он, наконец, поднялся и задумчиво побрел в кают-компанию. Совещание, назначенное капитаном, вот-вот должно было начаться.

На экране ноутбука одна картинка сменяла другую.

— Хоть убей, не пойму, чем они отличаются! — воскликнул Корсунский. — Ну, не в дизайне же дело!

— Ты посмотри, — Яненко постучал по мышьему шарику, возвращаясь на сколько-то картинок назад. — Вот тебе «форд-темпо-десять-сорок-четыре». Работает в двух режимах — в реальном и в возвратном. А сорок девятая модель работает в трех — реальном, возвратном и турбореальном. Но горючего жрет — не напасешься. А вот тебе «вольво-семь-таймина» с резервом на трое суток. Зато и стоит!

— А «форд»?

— А с «фордом» ты привязан к заправкам, особенно если едешь в возвратном режиме. Потому он и дешевле — на заправках с тебя сдерут вдвое больше, чем ты сэкономишь, если возьмешь «форд», а не «вольво». Вот его и берет всякая мелкая шушера, которой возвратный режим ни к чему. Подумаешь, час! А так за год сколько часов наберется?

Яненко возвел глаза к натяжному пленочному потолку, который оптически увеличивал высоту кабинета до бесконечности, и где-то в звездной дали увидел свою запрокинутую физиономию.

— Пятнадцать суток! — провозгласил он. — Ты понимаешь?

Корсунский покосился на него.

— Зато «форд» восьмиместный.

— Ну и кого ты собираешься сажать на эти восемь мест? Саша, это модель для нищих. Для таксопарков! Ты еще омнибус пошли! А вот, смотри, «субару» — это вообще класс! Дальность умопомрачительная!

— Сколько?

— Тысяча пятьсот, что ли…

— Куда мне столько?! Чего я там забыл?!

— Ну… — Яненко непременно хотел что-то возразить, но не получалось. Он и сам понимал, что тысяча пятьсот лет — это уже вообще запредельно и никому не нужно, если только не собираешься непременно вступить в войну с Темполом. Есть любители подразнить Темпол, заманить туда, где его машины уже не тянут и заправок нет, кое-кто сделал из этого целый вид спорта, но Корсунский не юный бездельник, которого папа престижа ради обязал тратить в месяц не менее определенной круглой суммы, а человек солидный, банкир, домовладелец.

Достаточно на рожу взглянуть — сытая ухоженная рожа, Яненко ввек такую себе не наесть, а как банкир эту рожу несет! Царственно! Взора не опустит, как будто всю жизнь под ногами одни ковры были.

— Ну! Ты же знаешь — я на своей «тройке» только обедать езжу. И не дальше, чем восемнадцать-пятьдесят. Потом, сам знаешь, сплошная антисанитария. И для этого «тройка» более чем подходит. Да…

Корсунский взглянул на часы. Эти настольные часики имели наискромнейший вид, и если не знать, что фундаментом для них служит полукилограммовый слиток платины, можно и удивиться — с чего в солидном кабинете вдруг такая простота и дешевка?

Яненко знал мечту шефа — установить на столе настоящий золотой самородок. Эту мечту весь персонал банка знал. И она стала для Яненко настоящим геморроем, потому что время от времени возникали всякие авантюристы, клялись, что сию минуту с приисков, своими руками самородок намыли, и была большая морока — задерживать их и сдавать правоохранительным органам.

Имелась только одна возможность раздобыть настоящий самородок, но она законодательством не приветствовалась, хотя Яненко знал: стоит Корсунскому увидеть долгожданную цацку, плевать он захочет на законодательство и охотно вынет деньги на штраф из оборота, лишь бы потешить душеньку.

— Вот и я о том же, — увидев, что время обеденное, обрадовался Яненко. — Кушанье готово, сударь.

— Значит, поехали.

— Я без сюртука.

Всем видом Яненко показал: вот тебе, хозяин, повод не брать с собой подчиненного лишь потому, что тот оказался рядом в обеденное время. Но Корсунский был на высоте.

— Я для такой надобности четыре лишних держу.

Из дубовых резных панелей, которыми был обшит кабинет Корсунского, две прикрывали потайные двери, в комнату отдыха и в гардеробную. Корсунский и Яненко переоделись в сюртуки, сменили галстуки и достали из шкафа большую бобровую шубу.

— А ты волчью возьми, — сказал Корсунский. — Она тебе великовата, ну да ничего, кто там на это смотреть станет! Там главное — монументальность.

— Да уж…

Сам он в великолепных бобрах был вполне монументален и даже, пожалуй, красив… Яновский рядом с ним казался мелковат, и волчья шуба, которая мела по полу, гляделась как незаслуженный дар с барского плеча. Впрочем, так оно и было. Яненко служил у Корсунского в банке, заведовал бюро по связям с общественностью, и именно в его руки стекались все рекламные затеи, прилетавшие каждое утро на адрес банка по Паутине. В том числе и соблазнительные предложения насчет «форд-темпо-десять-сорок четыре» и «вольво-семь-таймина».

О лично ему адресованных мессиджах с конкретными предложениями насчет комиссионных Яненко, естественно, не докладывал. Но если Корсунский об этом интересе не догадывается, какой же он тогда банкир?

Корсунский и Яненко вышли в пустой коридор, вызвали лифт и спустились в гараж, где наверху стояли машины для деловых поездок, а внизу — шестиместная «тройка» в положенном ей боксе.

— Добрый день, Александр Артурович! — поздоровался юный оператор Дениска. — Как всегда?

— Как всегда.

— Заходите!

— Ты, поросенок, сессию сдал? — спросил оператора Корсунский.

Длинный, но уже вовсю плечистый Дениска широко улыбнулся.

— Мне отсрочку дали!

— Это за какие такие добродетели?

— Я сказал, что в банке «Аскольд» служу, работы было много, дураки они, что ли, не знают «Аскольд»?..

— Вот, воспитали жулика! — весело сказал Корсунский Яненко. — Смотри, сессию завалишь — переведу из операторов в дворники! Будешь на каре по тротуару ездить и снег разгребать!

— Приятного аппетита! — нажатием кнопки открывая дверь в бокс, крикнул Дениска.

— Александр Артурович! Подождите!.. — и, не дожидаясь, пока дверь лифта разъедется полностью, выскочило юное создание — тридцати четырех лет от роду, но если не смотреть в документы, то девочка девочкой. И с голоском шестиклассницы, кабы еще не писклявее…

Яненко негодующе фыркнул.

Очевидно, Наденька всякий раз выжидала, когда Корсунский поедет обедать, в помещениях охраны, у большого пульта, куда стекалась информация со всех камер видеонаблюдения.

Услышав голосок, Корсунский окаменел.

С быстротой непостижимой Наденька оказалась у двери бокса. На ней была короткая розовая шубка, из-под которой топорщились воланы длинной юбки, собранные в диковинную загогулину на самом заду, и широкополая шляпа с пером, настолько же уместная в это время года и в этом гараже, как была бы уместна тут набедренная повязка из пальмовых листьев.

— Куда сегодня? — спросила Наденька уже на пороге бокса.

— Еще не решили, — ответил вместо Корсунского Яценко.

— Если ты один раз исхитрилась лечь под шефа, это еще не повод вечно навязываться обедать за его счет! — говорили при этом выразительные глаза специалиста по связям с общественностью.

— В постели от него толку мало, так пусть хоть покормит одинокую трудящуюся женщину! — весело возразили нахальные глазки Наденьки.

Все трое вошли в машину и уселись поудобнее: Корсунский — на заднее сиденье, Наденька — на боковое, Яценко — перед панелью.

— Поехали, что ли? — ненавязчиво распорядился Корсунский.

Машину качнуло, снаружи тихонько взвыло и заурчало.

Яненко соображал, как избавиться от Наденьки и сообразил-таки.

Были, были в Москве места, куда уважающая себя дама старалась не показываться.

— Саша, ты не забыл? Сегодня у Тестова сибиряки собираются, — достаточно правдоподобно напомнил он начальству. — Помнишь, зачем они приехали?

— Вот черт! — столь же правдоподобно вспомнил Корсунский. — Молодец! Если бы не ты!..

Имелось в виду: если бы не Яненко, то Корсунский проворонил бы этих мифических сибиряков, которые, как всем известно, и привозят в Москву натуральные самородочки. Так что надо их перехватить, пока сибиряки еще трезвы, бодры и заняты делами, потому что вечером они уже будут колобродить в самом дорогом борделе, и драгоценность запросто достанется девкам.

— Так я к Тестову сворачиваю?

— Что за вопрос!

Наденька переводила подкрашенные глазки с обманщика-шефа на обманщика-подчиненного. Личико изобразило обиду и немой вопрос: «А я?!»

Яненко торжествовал.

Возможно, еще и потому, что восемь лет назад подбивал-таки клинья под эту самую Наденьку, но она метила куда как выше. Вот пусть и едет обедать одна в какую-нибудь занюханную кондитерскую!

Ненавязчивое урчание делалось все тише и наконец смолкло совсем.

— Можно выходить, — сказал Яненко.

Гараж, куда они прибыли, был дизайном поскромнее того, что располагался в подвале банка «Аскольд», но куда обширнее. Одновременно распахнулись двери двух боксов и Корсунский, можно сказать, лицом к лицу столкнулся с давним дружком-соперником Калгановым. Два года не видались — и на тебе, именно в тот момент, когда за спиной Корсунского еще видны простенькие внутренности «тройки»!

— А приличные люди, между прочим, на «субару» приезжают… — не разжимая губ, прогудел за спиной Яненко.

— Валера! — Корсунский раскинул объятия, и шуба заиграла в голубоватом свете незримых лампочек.

— Сашка! — Калганов отвечал таким же царственным жестом, и они на секунду сделались похожи, как будто один и тот же деловой мужчина в бобрах, с сытой рожей и интеллектуально лысеющим лбом отразился в зеркале.

— А это — Наденька! — Корсунский посторонился, являя взорам нахлебницу.

Наденька прекрасно слышала гудение Яненко. Вывод сделать ей было несложно — Валера будет поперспективнее Корсунского.

— Хоть бы отрекомендовал меня, — упрекнул Калганов, спеша припасть к дамской ручке.

Корсунский отрекомендовал столь блестяще, что Калганов, который дураком уже и в материнской утробе не был, сообразил, откуда вдруг такая любовь к нему со стороны заклятого приятеля.

Но игра забавляла его — и он предложил всем присутствующим пообедать у Дюссо.

— Я бы рад, но у меня сегодня сибиряки, — соврал Корсунский. — Сам понимаешь! Надюша, ты уже была у Дюссо?

— Нет, но много слышала, — сказала Наденька, сделав восторженные глаза и таращась на Калганова, как девочка-фанатка на раскрученную группу в полном составе. Она и сама удивлялась, до чего неотразим подобный взгляд, но раз глупым мужчинам для полного счастья требуется именно тупое восхищение, Наденька его предоставляла в полном объеме.

— Поскорее, пожалуйста! — крикнул от своего пульта оператор. — В канале еще три машины!

Оказалось, референт-телохранитель, сопровождавший Калганова, завозился в салоне. Он выскочил, и тут же двери обоих боксов закрылись.

— Сергеич! Сани к подъезду! На две и на три персоны! — сказал оператор в микрофон. — Господа, вас когда ждать?

— Через полтора часа, — первым ответил Калганов.

— Часа через два, — вместо Корсунского выпалил Яненко. Таким образом он подтверждал свое вранье насчет сибиряков, которые меньше за столом не сидят, и вынуждал Наденьку возвращаться назад хоть с Калгановым, хоть с чертом лысым! Но только не с Корсунским.

Пока поднимались на лифте, а потом — по широкой лестнице с дубовыми перилами, Наденька как-то так незаметно оказалась рядом с Калгановым, и при выходе на свежий воздух уже держала его под руку.

— Добро пожаловать, ваше благородие! — приветствовал огромный дворник с бородищей во всю грудь, в фартуке поверх тулупа и при положенной ему бляхе на груди. — Вон, Никита и Яша дожидаются!

Из заиндевевшей фальшивой бороды возле самого рта торчал черненький шарик микрофона.

Корсунский и Яненко направились к саням, сели и позволили извозчику укутать их ноги ковровой полостью. Наденьку они благополучно сблагостили, и она для них более не существовала.

Да и многое для них сейчас не существовало. Ибо они наслаждались.

После искусственного света в банке «Аскольд», в гаражах, в машине, после стерильной, дезодорированной и потому припахивающей какой-то медициной атмосферы они оказались под отчаянно голубым небом, под сверкающим солнцем, вдохнули истый, морозный и ароматный московский воздух — до первого автомобиля было никак не меньше двадцати лет.

— Что, Никита, овес не вздорожал? — спросил Корсунский извозчика.

— Вздорожал, Александр Артурыч! — весело отвечал красивый парень, и ясно было, что врет, но белозубая улыбка сияла такой несокрушимой искренностью, что рука Корсунского сама полезла во внутренний карман бобровой шубы, где нарочно для таких вылазок были отдельно крупные банкноты, а отдельно — мелочь.

— Довезешь до Тестова с ветерком — двугривенный дам! — пообещал он.

О том, что Никиту с Яшей и еще человек пять извозчиков станция нанимала помесячно, платя им хороших деньги, Корсунский как бы и знать не знал, ведать не ведал, да и Никита принял двугривенный как должное. Охота барину баловаться — его воля!

У самого знаменитого трактира вышла неурядица.

— Гляди-ка, Чижов! — сказал Яненко. — На своем рысаке!.. Придержи, Никита!

И вовремя он это сказал — что-то такое стряслось у самых дверей, то ли баба испугалась оскаленной морды крупного серого жеребца и отмахнулась от нее пестрой варежкой, то ли дитя, ведомое нянькой, исхитрилось подуть в жестяной рожок. Жеребец вскинулся, пошел боком и сбил с ног чинного старичка, по неразумию именно тут пережидавшего, когда можно будет рысцой пересечь Воскресенскую площадь.

Нашлись добрые люди, повисли на оглоблях и поводьях, оттянули жеребца в сторону, а другие добрые люди помогли старичку подняться. Чижов, толстенный старик гренадерского роста, уже успел выйти из санок и подошел к пострадавшему. Тот пытался ступить на левую ногу и не мог — скорее всего, вывихнул лодыжку, но, возможно, и сломал.

— Вот тебе за увечье, — сказал купец, доставая кошелек и отсчитывая четыре банкноты. Имелось в виду, что на сем дело и заканчивается, никаких претензий облагодетельствованный старичок иметь уже не должен.

Бедолага взял деньги и уставился снизу вверх в широкое лицо купца.

— Мне бы еще гривенничек, до дому добраться, — попросил. — Это все крупные, извозчик возьмется поменять, да и надует! А пешим порядком-то я, уж извините…

— Нечего на извозчиков деньги переводить, — сказал Чижов. — Петька! Пока обедаю — доставь болезного на квартеру!

Кучер, уже выслушавший много нелестного из-за пугливого жеребца, кинулся усаживать старичка в роскошные, с огромной медвежьей полостью, санки.

— Видел? — спросил Корсунский. — Вот это — настоящий купец! Без дураков. Нам бы так. Совершенно органично — будто он каждый день лохов домой на своем транспорте отправляет.

— Ничего, научимся, — утешил Яненко. — Мы ведь только начинаем. Ты подумай: давно ли на «жигулях» ездили?

Вслед за Чижовым они вошли в трактир. Сразу же к ним устремился половой.

— В кабинетик изволите, Александр Артурыч? Или в левую залу?

— А что — можно и в залу, — согласился банкир. — Людей посмотреть, себя показать.

У него и голос сделался не такой, как в банке, а густой и неторопливый. Банкир явственно подражал купчине Чижову.

Скинув неизвестно на чьи протянутые руки обе шубы, Корсунский и Яненко проследовали к столику. И сели с достоинством, а перед ними встал, склонившись, половой Кузьма, готовый запомнить любой, самый объемистый заказ.

— Значит, сооруди-ка ты нам, братец, водочки, а на закуску — балычка провесного, икорки белужьей парной, семги с лимончиком…

— Еще осетрины с хреном! — вставил Яненко.

Согласовав меню, Корсунский и Яненко заранее ослабили ремни на брюках. Предстояло пиршество и для взора, и для ноздрей, и для языка, но вот расплачиваться приходилось желудку и, увы, талии…

Были тут и раковый суп с крошечными расстегайчиками, где в просвете, нарочно оставленном, виднелся немалый кус налимьей печенки, и знаменитый тестовский жареный поросенок с кашей (про этих поросят рассказывали, что откармливаются в висячих корзинах, без всякого шевеления, под личным хозяйским надзором), и икорка в серебряных жбанах, и, разумеется, строй бутылок с таким содержимым, что все отдай — да мало! Смирновка подавалась во льду, шустовская рябиновка и портвейн — приятной для рта температуры. Словом, два часа неземного блаженства устроили себе Корсунский с Яненко, и под конец, когда уже сил ворочать языком не осталось, выдумали заказать на завтра двенадцатиярусную кулебяку, вроде той башни, что сноровисто уплетал Чижов, сидевший от них через два столика.

— Гляди ты, — нарочно обратил внимание Яценко на этот гастрономический подвиг Корсунский. — Сколько ж она тянет?

— Килограмма два, не меньше, — подумав, определил подчиненный. — Там фарш влажный, тяжелый. А может, и все три…

— Вот это по-нашему! — Корсунский посмотрел на купца с немалой завистью. — Измельчали желудки. Где там Кузьма?

Тот уже спешил, нагнувшись вперед так, что по всем законам физики должен был бы рухнуть и пропахать носом пол.

— Ну, по коням, что ли? — расплатившись за двоих, спросил Корсунский.

— По коням-то по коням… А вот будь у тебя твоя «тройка» с возвратным режимом, прибыли бы мы в контору через пять минут после того, как отбыли, и еще минут сорок на диванчике бы повалялись… — проворчал объевшийся, но не утративший язвительности Яненко.

Никита лихо подогнал саночки и умостил седоков поудобнее. С разговорами не лез — понимал, что после тестовского обеда мозги в голове плохо действуют, и все тело требует покоя с безмолвием, дабы предаться сладостной дремоте.

Санки подкатили к станции, и мудрый Никита помог Корсунскому и Яненко выбраться из-под полости. Иначе долго бы они там просидели, прежде чем извозчик догадался бы, что гурманы попросту заснули.

— Доброго вам здоровьица! — попрощался парень. — Это что же, больше гостей нету? Ну, мы тоже передохнем, погреемся…

За углом был любимый трактир извозчиков, «Коломна», где на длинном столе, называемом «каток», была расставлена вкуснейшая и жирнейшая, что с мороза ценнее всего, снедь — свинина, сомовина, пироги и густой гороховый кисель с маслом.

Собственно, имелся «каток» и у Тестова, но там Никита, дожидясь седоков, был как бы на службе, а в «Коломне» — отдыхал.

Не успели Корсунский с Яненко подойти к нужной двери, как из-за угла вывернулась фигурка в розовой шубейке и с таким каблучным треском понеслась по скользкому тротуару, что совершенно круглая бабка-богомолка в черном платке шарахнулась и даже замахнулась рукавичкой.

— Я вас тут сорок минут жду, люди оборачиваются! — закричала Наденька. — Бог знает за кого меня принимают! У меня ноги заледенели!

— А ты громче ори — еще и не за то примут! — одернул ее Яненко. — Что же ты с Калгановым не поехала?

— Так он же из Питера! Чего я с ним, в Питер потащусь?

— Вот так вот! — сказал Яненко Корсунскому. — Теперь видишь, что такое «субару»? Это тебе не только прокол плюс-минус пара километров, это еще и сдвиг по горизонтали на шестьсот километров! Ну вот что ты будешь делать, когда тебе московские трактиры наскучат? А на «субару» хоть в Питер, хоть в Париж!

— Да ладно тебе, пошли… — очень огорченный известием о способностях калгановского приобретения, отвечал Корсунский. — Подумаешь, «субару»! Я вот возьму «вольво» — он и уделается.

Ответа не было, потому что Яненко как раз в этот миг нажал на дверную ручку, а она не поддалась.

— Они там что, заснули? — воскликнула Наденька.

— Погоди, не галди, — одернул Корсунский. — Сейчас мы их разбудим.

Но «сейчас» не получилось.

— Что за черт! — сказал Яценко, в шестой раз нажимая неприметную, утопленную в серой стене кнопку. — И дверь заперта, и не открывают! Авария, что ли?

— Этого еще не хватало! — возмутился Корсунский, а Наденька пробормотала: «Спаси и сохрани!..»

Банкир и специалист по связям с общественностью крепко задумались.

— Как там этого звали, который дворник? Петрович, что ли?

— Иваныч?

— Романыч?..

— Сергеич!

— Ну и где же он?..

Дворник, разумеется, был свой, из Хронотранса, и обязан был все время дежурства околачиваться у входа в филиал, дирижируя извозчиками и гоняя посторонних. Его исчезновение наводило на нехорошие мысли. К тому же, все трое отправились обедать в обувке на тонкой подошве, подходящей для офиса и коротких перебежек, но вовсе не для торчания на снегу и льду в январский московский морозец.

— Надо звонить в Темпол! — решил Корсунский.

— А мы в зоне? — здраво полюбопытствовал Яненко. Тут банкир и заткнулся.

Как он не хотел тратить деньги на новую машину, довольствуясь «тройкой» и даже гордясь этим, так в свое время, когда была рекламная кампания со скидками, не подключил свой мобайл к темпостанции, утверждая, что во время обеда должен полностью отключиться от всех дел.

— Что же делать-то? — подала голос Наденька. Она приплясывала и ежилась, синтетическая шубка оказалась совершенно неподходящей для местной погоды, и носик вечной девочки заметно покраснел.

— Что делать…

Этого не знал никто.

По меньшей мере полчаса компания проторчала перед запертой дверью, пока из-за угла не вышел довольный Никита.

Увидев седоков, он очень удивился.

— Что же вы, господа хорошие?!

— Где Сергеич — не знаешь? — спросил Яненко.

— Ах он подлец! — обрадовался Никита. — Да он же у «катка» в зюзю пьяный сидит! Подвел господ, сукин сын! Я-то думал — его отпустили!

Яненко вместе с Никитой поспешил в «Коломну» — извлекать Сергеича. Тот действительно дремал на скамье. Никита в порыве преданности щедрым господам принялся его трясти.

— Погоди ты! Он, кажется, не пьян, — сказал Яненко. — Ну-ка, принюхайся.

— Точно… — удивился извозчик. — Сивухой не разит. Что за притча?

— Он заболел, — объяснил Яненко. — Ну-ка, бери его, братец, слева, а я — справа!

Вдвоем они выволокли грузного дворника на свежий воздух и усадили на каменную тумбу.

— Где там твои санки стоят? — спросил Яненко.

Огромный двор был полон упряжек.

— Я единым духом! — пообещал Никита и скрылся за конскими спинами.

Яненко, благо уже темнело, без всякого стеснения обшарил карманы дворника и отыскал мобайл.

— Алло, Темпол? — совершенно не беспокоясь, что кто-то может услышать, спросил он. — Это филиал Хронотранса на Неглинной. Тут у нас такое дело…

Когда Яненко подбежал к дверям филиала, там, кроме Корсунского и Наденьки, стояли еще трое, две дамы и мужчина. По тому, как они приплясывали, нетрудно было догадаться — свои люди, деловые, в изысканной обуви, пообедать из офиса на полчасика выбрались!

— Сейчас, сейчас, — сказал Яненко. — Уже выезжают.

— Ага, выезжают! — резко возмутился мужчина. — Знаю я этот Темпол! Мы как-то на пикник выехали, ну и…

— Витя! — одернула его женщина. — И без того тошно!

Прошло еще минут пять.

— Интересно, они с поста едут или из центра? — поинтересовался Корсунский. — Кто знает, где у них ближайший пост?

Незнакомый мужчина лаконично сообщил, кто знает, но спросить у этого специалиста было никак невозможно — даром речи он не обладал.

Внезапно дверь сама распахнулась.

— Живо, живо! — приказал короткий толстый дядька в серо-голубом мундире темполовца.

Замерзшие путешественники быстренько проскочили в тепло. Дядька, не оборачиваясь, поспешил вниз по лестнице. Знал, что от него уж не отстанут.

Спустились на три пролета и забрались все вместе в грузовой лифт. Примерно через полминуты оказались на площадке, куда выходили двери боксов и окно диспетчерской будки. Один бокс был открыт, и Яненко, заглянув, увидел распахнутые двери темполовской машины.

В будке происходила какая-то суета. Наконец оттуда двое темполовцев вынесли человека и поволокли к своему транспорту.

— Мама дорогая! Это что же тут у них делается?! — ахнула незнакомая женщина.

— Что-что? Опять угонщики орудуют! — отвечал ее спутник. — Что, угадал? Чем вырубили-то?

Дядька, к которому был обращен этот вопрос, ничего не ответил, а обратился еще к одному темполовцу, уже сидевшему за пультом.

— Сколько боксов вскрыли?

— Один, четвертый, — отвечал парень и походной форме, синем комбинезоне без знаков отличия.

— Что там было?

— Сейчас проверю, — парень стал вытаскивать на монитор списки и графики. — «Тройка» какая-то допотопная стояла!

Яненко метнул в Корсунского такой взгляд, что банкиру действительно сделалось стыдно.

— Слава те, Господи! — воскликнул незнакомый мужчина. — Обошлось!

— Ваша «тройка»? — спросил дядька у Корсунского.

— Моя… — и вдруг банкира понесло. — Что тут у них за охрана?! Кто попало может явиться, вырубить дворника, открыть двери, открыть бокс!..

— Юра! — обратился парень из будки. — Ты у него спроси: какой на «тройке» противоугон стоял?

— А что?

— А то! Я вытащил ее файл, а там никакой противоугон не значится! Может, как тогда — собаку внутри оставляли? Этого… питбуля!

Тут все уставились на Корсунского. Посторонние — даже с некоторой брезгливостью. А Наденька — та вообще на шаг отступила. И на ее детском личике явственно читалось: «Какой кошмар, с кем же я спала?!»

Банкир тупо молчал.

— Ну, Сашка… — прошипел Яценко. — Ну!..

Позор был на всю Москву и окрестности. Мало того, что хозяин «Аскольда» до сих пор ездит обедать на дурацкой «тройке», так еще и подпирает ее дверь лопатой! Впрочем…

— А чего тратиться на противоугон, когда мы уже заказали «субару-шесть-дробь-два»? — спросил он. — Угнали — туда этой «тройке» и дорога!

— Значит, противоугона не было? — уточнил дядька у Корсунского.

— Я же говорю — последние дни на этой тачке ездил! — соврал тот, хотя про «субару» не сказал ни слова, а просто поймал на лету идею Яценко.

— Значит, не искать?

Хитер и вреден был дядька-темполовец! Видел же, как перемерзли и перетрухнули господа бизнесмены у запертой двери! И расставил ловушечку. Скажет Корсунский «да ну ее» — как он к себе в офис добираться будет? А если он теперь буркнет «искать», после того как выяснилось отсутствие противоугона, и сам он признался, что машина не больно-то нужна, то можно будет намекнуть, что дело сложное, связанное с материальными издержками.

— Искать, конечно! — в очередной раз пришел на помощь шефу Яненко. — У нас там портфель остался с документами по одной сделке.

— С шестого промежуточного сообщают! — подал голос парень из диспетчерской. — У них там в канале непонятно чей график, запрашивают все посты.

— Совпадает? — быстро спросил дядька.

— Сейчас проверю.

Яценко не видел, как парень работает, но в полной тишине услышал легкий стрекот, какой бывает, когда привычные пальцы летают по клавиатуре компьютера. Очевидно, на мониторе появилось что-то удивительное — парень свистнул.

— Что там у тебя? — вот тут непоколебимый дядька что-то забеспокоился.

— Не поверите — проскочили!

Темполовец высказался лаконично и, увы, матерно.

— Если мы не очень нужны, мы хотели бы отправиться домой, — холодно обратился к нему неизвестный Корсунскому с Яненко бизнесмен. — У нас дела, в шестнадцать ноль-ноль совещание, потом брифинг.

Яненко покосился на него — тоже мне шишка…

— Сперва показания снимем, — сказал дядька, доставая из кармана диктофон. — Кто такие, как здесь оказались, и так далее.

— Да как оказались! — взвизгнула одна из дам, до того неожиданно взвизгнула, что удрученный Корсунский, и тот поднял на нее большие, красивые и совершенно пустые глаза. — Обедать приехали! Зачем еще сюда все ездят? Обедать!

— Имя, фамилия, адрес, род занятий, — темполовец словно бы и не слышал визга. — В какое время прибыли, каким каналом, код графика машины.

И тут дядька даже сделался чем-то симпатичен Яненко. Ну, толстый, ну, налысо стриженый, хотя если приглядеться — седой ежик уже пробился, и густоты он порядочной… Ну, лицо гладкое и тупое — а какое еще должно быть у полицейского при исполнении обязанностей?

Оказалось — свидетели люди несерьезные, хозяин мелкой «купи-продайной» фирмочки с подчиненными. Однако транспорт завели классный — «вольво-два-таймина», всего-навсего позапрошлогодняя модель с просторным салоном и автономным запасом топлива на шесть часов холостого режима. За каковые качества ее очень уважали господа, имеющие личную жизнь на рабочем месте. Уйдешь с подругой на такой вот телеге в канал, припаркуешься поблизости от поста — и наслаждайся, пока не надоест.

Пока выяснялось, что купи-продайцы знать ничего не знают и ведать не ведают, на лестнице послышались шаги. Тяжелой поступью спустился дворник Сергеич в распахнутом тулупе. Под тулупом на нем был совершенно цивильный пиджак вкупе с полосатой сорочкой и галстуком. Дворника сопровождал мужчина в картузе и коротком полушубке, они переругивались, как переругиваются перед пресветлым ликом начальства нашкодившие подчиненные, желающие и избежать справедливой кары, и не слишком подставить собрата по несчастью.

— Кто же знал, что ты там, в «Коломне», уже загибаешься? Кто же это мог знать? Сидишь и сидишь! — возмущался мужчина.

— Ты что, не видел, как он ко мне подошел? — отвечал дворник.

— Кто же мог видеть, раз ты сам его от меня загородил?

— А он мне рукой под шубу — и прямо в точечку!..

Парень в диспетчерской подал голос.

— Что тут у вас за транспорт числится? Как его — омнибус, что ли? Три часа назад приходил.

— Это у Семецкого спрашивать надо, — сказал Сергеич. — Ну, ни хрена ж не помню…

— Семецкий — диспетчер, что ли? — уточнил дядька.

— Ну!..

— Баранки гну. Чей омнибус?

— Это «Русское бистро» взяло лицензию на два маршрута и купило в Германии транспорт, — объяснил мужчина в картузе. — Четыре раза в день привозят по двадцать человек в заезд. Говорят — окупается. Мы специально для них мальчишку взяли — за извозчиками бегать. У них даже рекламный проспект выпущен — называется «Русский обед», может, видели?

— Кто-то считает этих клиентов на входе и на выходе?

Дворник и мужчина в картузе переглянулись. Очевидно, такая идея им в голову не приходила.

— Морозов, свяжись с этим «Русским бистро», запроси списки клиентов за два дня.

— Есть связаться! — и парень заработал на клавиатуре.

— Свободны, — сказал дядька купи-продайцам. — Но придется подождать.

И отвернулся. Те, почему-то смущенные, направились к боксу. И остановились у запертых дверей с самым тоскливым видом. Ясно было — пока доблестный Темпол не выловит угонщиков, никто обыкновенными людьми заниматься не станет, бокса им не откроет, машину в канал не выведет.

А между тем, толстый темполовец развил бешеную деятельность. На груди у него висел футляр с большим мобайлом, который скорее можно было назвать рацией. И по этой рации дядька принялся отдавать приказания. Сперва шло гладко, потом он сцепился с патрулем.

— Я знаю, что угнанная машина именно в вашем канале. Знаю. Маршрут тоже знаю. Без сдвига, в режиме прокола. Это же «тройка». Вам остается только перекрыть канал и привести машину в филиал Хронотранса девятнадцать-восемьдесят. Хорошо. Это ваш последний день работы в Темполе. Сверхурочные оговариваются в контрактах. Хорошо. Со Столешниковым я сам все утрясу.

Яненко, подобравшись поближе, слышал в прижатой к дядькиному уху трубке неразборчивые возбужденные голоса и поражался спокойствию темполовца.

— Что там у тебя, Морозов?

— Нет у них никаких списков! — отозвался парень. — Они продают абонентные карточки! Сунул карточку в аппарат — и входи в машину! Как в метро!

— Идиоты.

Дядька повернулся к «купи-продайцам».

— Нужна ваша машина на пять минут реального времени. Горючее оплачивает Темпол. Морозов, открой бокс.

Войдя в «вольво-таймину», он повернулся к Корсунскому с Яненко.

— А вам что — письменное приглашение? Сейчас побежим, перехватим вашу «тройку».

Наденька предпочла остаться в подвале филиала, а банкир и специалист по связям с общественностью забрались в прекрасный салон, и вправду навевающий какие-то амурные мысли.

— Дожили! — горестно провозгласил хозяин «вольво». — Своего транспорта у Темпола уже нет! У солидных людей отнимают!

Дядька ничего не ответил и, аккуратно двинув тумблер, закрыл двери салона. За стеной взвыло.

— Хорошо пошли, — сам себе сказал дядька и опять включил свой невозможный мобайл. — Я пошел наперехват. Сообщение всем постам! Убрать из канала «московский транзит» всех посторонних! Как кто? Майор Брайдер. Девушка, соедините со Столешниковым. Вадим, почему у тебя патрулем командует кретин? Понял. Да, это опять они. Прибыли вчера омнибусом «Русское бистро», переночевали в гостинице, а сегодня атаковали филиал. Вырубили сперва дворника, потом диспетчера. Мобилизуй по «московскому транзиту» все посты. Включая первый и нулевой.

— Террористы… — без голоса прошептал Яненко.

— Какие, к черту, террористы?.. — расслышав не слухом, а уже непонятно чем, отвечал Корсунский. — Зачем? Какого хрена?..

Темполовец вел машину уверенно, с нужной степенью лихости. Чем дальше от исходной точки, тем хуже становился канал. Корсунский с Яненко явственно ощущали ухабы и выбоины, один раз машину хорошенько подбросило.

— Так! — темполовец наконец-то повысил голос, и показалось, что победа близка, но голос из мобайла прибавил какую-то трудноразличимую пакость. — Какой сдвиг по горизонтали?

И повернулся к Корсунскому.

— Ваша «тройка» работает только в режиме прокола?

— Да…

— Не будет никакого сдвига! Загораживайте канал! Что? Какой идиот, кроме нас и них, сейчас будет носиться по этому куску канала?! Блокируйте немедленно! Мать вашу за ногу!

Похоже, дядькой наконец-то овладел азарт. Он лупил по панели, хищно оскалившись, и долупился — машина встала на дыбы, и Яненко с Корсунским поехали по кожаным сиденьям намертво закрепленных диванов. Несколько раз качнувшись, машина установилась в странном положении — как бы на скате холма.

Темполовец достал из плечевой кобуры оружие.

— Сидите здесь, — распорядился он. — Выйдете, когда позову.

Сам он выбрался из дверей, пригнувшись, боком, готовый при малейшей опасности лететь наземь кувырком и стрелять из кульбита, как учат десантников и как Корсунский с Яненко не раз видели в тупых американских фильмах.

— Сумасшедший дом! — прокомментировал ситуацию Корсунский.

— Бардак, — поправил Яненко.

И оба одновременно вытянули шеи, пытаясь понять, куда завез их в пылу погони темполовец.

Там, снаружи, была осень, если судить по желтым и красным листьям. Время суток — то ли утро, то ли вечер, а местность — совершенно непонятная. Яненко первым выглянул наружу. Оказалось, что «вольво-таймина» стоит в овраге, точнее, именно в овраг открываются двери бокса. А напротив торчало страннейшее сооружение, в котором Корсунский с Яненко не сразу опознали родную «тройку», потому что с момента покупки видели ее исключительно изнутри.

К этому сооружению и подкрадывался темполовец, в правой руке имея пистолет, а левой прижимая к уху мобайл.

— Вы не патруль, вы сборище идиотов, — сказал он. — Неужели нельзя разблокировать замок импульсом? Можно? Делайте.

Из противоположного откоса появился человек в темно-синем комбинезоне и с ручным пультом. Обходя по дуге «тройку», он целился в нее короткой антенной и большим пальцем давил на кнопки. Другой рукой он подавал знаки темполовцу, мол, идем на сближение.

Действительно дверь «тройки» распахнулась. И темполовец первым увидел угонщика.

— Вылезайте, приехали.

— Враг, сатана, отженись от меня! — грянуло изнутри хорошо поставленным голосом.

— Вылезайте, говорю, — несколько неуверенно повторил темполовец.

Внутри несколько раз стукнуло.

— Крестом боронюсь, за крест хоронюсь! — отвечал голос. — Келейка тихонька, молитовка слезненька… Оборонюсь!

— Где это мы? — спросил тогда темполовец.

— А я откуда знаю! — огрызнулся человек с пультом. — База у нас на пункте восемнадцать-десять, а тут мы точно семнадцать-сорок проскочили!

— Должны знать.

— Должны знать! Как что — так патруль должен!

— А вот я вас посохом! Беси окаянные! — раздалось из «тройки». — Сподобитесь от блаженненького!

Темполовец решительно встал на порожек и ввалился в машину.

— Изыди, сатана! — заорал незримый пассажир и сразу же появился, влекомый за шиворот. Мощная рука вышвырнула его из «тройки», и сразу же сам темполовец выпрыгнул следом.

— Ты как туда залез? — спросил он у коленопреклоненного босого старца в лохмотьях, неистово бьющего поклоны перед «вольво-тайминой».

— Келейка тихая, стоит пустенька! Ручеек в овраге! — отвечал тот. — Травки блаженненькому набрать, снытка зовется, коры древесной поглодать! Устал по площадям юродствовать, мира жажду!

Вдруг старец замахнулся на темполовца суковатым посохом.

— Зрю! Бес ты и еретик! Е-ре-ти-чи-ще! Рабище неверный! Несть тебе спасения!

После чего захихикал и доверительно сообщил:

— А меня беси боятся! Я — Васенька!

В доказательство, оттянув ворот рубища, показал висящие на шее цепи и железный же крест — мало чем поменьше тех, какие ставят на могилках.

Темполовец смотрел на старца с подозрением.

— Упустили, выходит, — сказал он патрульному. — Они из машины вышли, он — залез. Выходит, они где-то поблизости. Хрена мы их достанем… Ишь! Келейка!..

Патрульный не ответил — какая-то мысль зрела в его крупной стриженой голове, пришлепнутой форменным синим беретом.

— Смотри, смотри! — шептал между тем Яненко своему начальству. — Настоящий, живой юродивый! Это тебе не кино!

Вылезать оба не решались. Все-таки не приглашали. Опять же — шубы и элегантные костюмы. Земля в овраге сырая, глинистая, поскользнешься и шлепнешься — чисти потом…

Патрульный решился — сделал три шага, встал перед юродивым и, взяв под мышки, вздернул его на ноги.

— Не стыдно, Борис Альбертович?

— Изыди, сатана! — рявкнул юродивый.

— Я-то изыду. А вы бы постыдились. Солидный человек, профессор, научный работник! Машины угоняете! Чуть двух человек на тот свет не отправили со своими аспирантами!

И, повернувшись к темполовцу, патрульный объяснил:

— Мы его уже четвертый, кабы не пятый раз задерживаем. Историк он, ясно? Все ему нужно своими руками потрогать. Как будто книг у них в институте мало!

— Задерживаете? А почему по сводкам он не проходит? — возмутился темполовец.

— А чего с него возьмешь? Сто месячных окладов? Так у них в институте третий год зарплату не платят, на энтузиазме люди держатся.

— Значит, не штрафуете? — темполовец, бледноватый, как всякий городской житель, явственно менял цвет лица на какой-то зловещий, наливался злостью, хотя и весьма сдержанной, можно сказать, вышколенной и отточенной злостью.

Патрульный только махнул рукой.

— Обратно доставляем и на такси домой отправляем. Такси, конечно, за его счет.

— Так.

Юридивый, оказавшийся профессором Борисом Альбертовичем, стоял, повесив голову, и очень его физиономия была подозрительна. Казалось, он сейчас обратно войдет в роль, хватит посохом по башке сперва темполовца, потом — патрульного, и, оседлав «тройку», с диким гиканьем умчится леший знает куда.

— Что мы имеем? — спросил его темполовец. — Мы имеем телесные повреждения легкой степени, нанесенные двум служащим Хронотранса, и угон средства. Придется дело в суд передавать.

— Передавайте! — зычно потребовал юридивый профессор. — А я вот на суде и распишу, в каком положении институт! Каждый занюханный менеджер машину имеет! Каждый бухгалтер! На что им эти машины? На обед с понтом ездить! А институт четвертый год заявки посылает, ответ один — бюджетом не предусмотрено! Для кого эти машины проектировались — для нас или для них?!

— А ведь в самом деле… — пробормотал Корсунский. Яненко насторожился — именно так шеф бормотал перед тем, как пожертвовать десять тысяч зеленых детскому дому.

Зная, что некоторым гражданам деньги в руки давать опасно, Яненко вместе с секретаршей Таней стребовали с директора детдома список воспитанников с указанием размеров одежды и обуви, после чего три дня отбирали на оптовых базах все необходимое, потом привезли и каждого ребенка лично ознакомили с его имуществом. При воспоминании об этой акции у Яненко не только последние волосы — лысина дыбом вставала.

И сейчас он явственно видел: в шефе проснулся с трудом убаюканный спонсор.

Корсунский шагнул вперед.

— Меня зовут Александр Артурович Корсунский, банк «Аскольд», — отрекомендовался он, одновременно доставая из кармана визитки и двумя руками ловко вручая их темполовцу и патрульному. — Насколько я понимаю, все дело в том, что этот гражданин не может оплатить поездку дальше определенного пункта?

Яненко было обрадовался — все теоретически должно было свестись к оплате проезда, а это деньги небольшие. И он уже представил себе информацию, которую можно разместить в газетах: известный банк «Аскольд» покровительствует науке и финансирует экспедицию.

— Можно сказать и так, — согласился патрульный. — А можно сказать иначе — до определенно-то пункта он может, куда везет общественный транспорт — ну, омнибусы. Скажем, до восемнадцать-пятьдесят. А глубже, уже на восемнадцать-сорок, обычному человеку делать нечего, на эти расстояния спроса не имеется, и туда можно попасть только личным транспортом, которого у него нет, и нанять он тоже не в состоянии. Вот эти историки и безобразничают.

— Нас вынуждает политика государства! — заявил юродивый профессор. Повеяло давно забытым возвышенным диссидентством.

— А если, скажем, я за свой счет доставлю его туда, куда он хочет? — высокомерно спросил Корсунский.

— То есть, сами отвезете? — не веря ушам своим, уточнил патрульный. — Лично?

И тем подал банкиру идиотскую, но блистательную идею. По лицу Корсунского было видно, что идея моментально пустила корни и вот-вот принесет какие-то подозрительные плоды.

Яненко дернул начальство за рукав шубы. Изображать из себя шофера — это было уж вовсе неприлично для банкира. Пожертвовать горючего на сколько-то рублей — другое дело.

— Не обязательно. Я посажу его в машину и включу автовозврат! — сообразил банкир. — Борис Альбертович, куда вам надо?

Профессор на всякий случай шарахнулся от банкира-благотворителя.

— Куда мне надо — это мое дело! — отрубил он. И так показал глазами на темполовца, что Корсунский понял: если проболтаться, историка изымут из нужной точки незамедлительно, уж больно суров и надут страж хронопорядка. И пропал роскошный спонсорско-купеческий жест!..

Не успел Яненко открыть рот, Корсунский схватил профессора за дерюжный рукав.

— Идемте! Сейчас я лично вас отправлю!

Стряхнув с плеча руку подчиненного, Корсунский устремился к «тройке» и быстро туда забрался, профессор — за ним. Дверь захлопнулась.

— Он же с ума сошел! Совсем спятил! — заорал Яненко. — Послушайте, его нужно остановить!

— А как? — спросил темполовец. — Это его машина. Может хоть к динозаврам навеки проваливаться — его дело.

Яненко кинулся к «тройке» и забарабанил кулаками по ее закопченному боку.

— Перемажетесь, — сказал патрульный. — И уже перемазались. А тут и вытереться нечем. Шубу попортите.

— Чтоб ты сдох! — выкрикнул Яненко. Относилось это, понятно, к начальству. Он задницей чуял какую-то нависшую неприятность, но помешать уже не мог.

Патрульный все же догадался — подобрал несколько больших кленовых листов и дал Яненко — стереть с рук жирную копоть.

Дверь «тройки» разъехалась, и Корсунский соскочил на землю.

— Счастливого пути! — крикнул он, обернувшись, причем круглая физиономия банкира прямо-таки светилась счастьем. Двери сомкнулись.

— Ложись! — заорал вдруг темполовец. — Жмурься!

«Тройка», вибрируя, приподнялась несколько над землей, а широкий обод, опоясывающий машину, стал наливаться нестерпимым блеском.

Очевидно, старт машины сопровождается основательным выбросом энергии, иначе зачем бы делать боксы в подвалах и облеплять их метровым слоем бетона? Это пришло в голову Яненко, когда он уже шлепнулся вниз лицом и ногами к «тройке» прямо в глину, раскинув полы шубы, как крылья гигантской меховой бабочки. Корсунский был сбит с ног и покатился прямо к ручью, причем широкая шуба спеленала его, как младенца. Темполовец залег грамотно, за бугорком, прикрыв голову руками. Только патрульный всего лишь отвернулся, а привычка удерживаться на ногах при стартах у него, наверно, выработалась уже давно.

— Порядок, вставайте, — сказал патрульный. — Ушла.

Яненко вскочил, а вот Корсунского, влетевшего в ручей, общими усилиями пришлось ставить на ноги и выпутывать из скользкой и мокрой шубы. Но чумазый банкир был беспредельно счастлив.

— Разве это не по-нашему? — спросил он Яненко. — Чижов бы иззавидовался!

— Эт-точно… — проворчал специалист по связям с общественностью. Дурное предчувствие не пропадало, а даже наоборот — положило на плечи тяжелые лапы и понемногу разворачивало личиком к себе…

— Вы какой режим включили? Реальный или возвратный? — спросил, вставая, темполовец.

— Возвратный! — гордо отвечал банкир. — Мне для доброго дела горючего не жалко.

Темполовец медленно посмотрел на циферблат наручных часов. И так это у него вышло внушительно, что все примолкли.

— А если возвратный… — темполовец выдержал паузу, — …так чего же она у вас не возвращается?

Корсунский посмотрел на Яненко.

— Мы сегодня на заправке были? — спросил он.

— Какая заправка? Мы же собирались только к Тестову и обратно! Я же тебе кричал!..

Только теперь Яненко понял причину своей тревога, но ему уже мерещилось, что он действительно предупреждал банкира о горючем.

— А, чтоб!..

Темполовец неторопливо повернулся к патрульному.

— Ну и где сейчас эта «тройка»?

— Где? Если она выпустила пассажира и отправилась назад в режиме автовозврата… — патрульный задумался. — Она могла взять курс на исходную точку. Вы с какой базы стартовали?

Это адресовалось к Яненко и Корсунскому.

— У нас автономный гараж под «Аскольдом», — ответил Яненко.

— Это частный мини-канал, что ли? — патрульный даже присвистнул. — Ну, так эта ваша жестянка могла заглохнуть и вывалиться из канала где угодно! В том числе и не дойдя до пункта назначения.

— Сашка, ты какой курс автовозврата поставил? — негромко спросил Яненко. Вся надежда была на то, что у банкира хватило ума пометить при настройке режима на табличке графу «последняя остановка». Но ума, естественно, не хватило.

— Обычный, — недоуменно отвечал Корсунский. — «База».

До него еще не доходила несуразность ситуации. А вот до Яненко уже дошло, что «тройка», скорее всего, пропала безвозвратно. И не только она.

— Так. А какой вы поставили конечный пункт? — продолжал невозмутимый темполовец.

— Он сказал, что сам поставит! — брякнул Корсунский.

Патрульный и темполовец переглянулись.

И младенцу было ясно, что между патрулями на каналах и оперативниками Темпола существовал миллион разногласий, что счеты сводились утонченными методами, но сейчас в глазах у патрульного и у темполовца было прямо-таки трогательное единодушие.

— Как же это вы?.. — шепотом, словно тяжелобольного шизофреника, спросил патрульный. — Как же он теперь оттуда выберется?..

Корсунский окаменел.

— Мы все понимаем! — ринулся на помощь банкиру специалист по связям с общественностью. — Мы нарушили правила! Правила — это свято! Готовы заплатить штраф в любых размерах! Сашка, у тебя с собой долларов двести будет?

— Стало быть, составляем протокол… — произнес патрульный, всем видом показывая, до чего же ему не хочется заниматься этим муторным делом.

— Какой протокол? — слету понял Яненко. — Еще не хватало сидеть в грязном овраге и писать бумажки! Мы сейчас все оплатим, а если понадобится потом что-нибудь подписать, охотно подпишем. И по вашему ведомству тоже!

Это уже адресовалось темполовцу.

Корсунский меж тем доставал деньги из заднего кармана брюк. Он, не считая, спрессовал зеленые бумажки в стопочку и дал ее Яненко.

— Вот, тут всем хватит.

Яненко, так же, наугад, разделил стопочку на две равные части и, как только что Корсунский визитки, ловко вручил эти части патрульному и темполовцу.

— Но… — заикнулся было патрульный, а темполовец привычным движением отправил деньги в нагрудный карман.

— Все о-кей! — заверил их Яненко. — До ближайшей станции Хронотранса подбросите?

— Код своего гаража знаете? — спросил темполовец.

Обратно добирались молча. Трогать сейчас Корсунского не стоило. Темполовец прекрасно это понимал. Высадив угрюмых пассажиров в подвале «Аскольда», он кивком попрощался, всем видом давая понять, что на сей раз дело замято, но впредь он будет таких несостоявшихся русских купчин иметь в виду.

Корсунский и Яненко поднялись наверх, причем банкир молча вышагивал впереди, а подчиненный, волоча две мокрые и грязные шубы, сзади. И в голове у подчиненного копошилась сердитая мысль: если бы этак ненавязчиво забыть шубы в безымянном овраге, шеф бы и не заметил, а теперь вот возись с ними…

Свой груз он все же доволок до гардеробной и свалил на пол — не в шкаф же вешать! А потом с трепетом шагнул в кабинет, готовясь к тому, что сейчас встретит первую, самую крутую волну шефского возмущения.

Отрадного во всей истории было одно — Наденька ничего не видела и не слышала, иначе уже сейчас весь «Аскольд» стоял бы на ушах и тихо кис со смеху.

Из окна кабинета хорошо просматривался Кремль и все, к нему прилегающее. В немалой цене участка, выбранного для постройки банка, учитывалось и это обстоятельство. Корсунский, уже без сюртука, делал вид, будто на исходе обеденного перерыва решил насладиться пейзажем. И вдруг шарахнулся от окна, словно ошпаренный, отмахиваясь от пейзажа рукой.

— Саш, ты чего? — кинулся к нему Яненко.

Банкир молча устремил палец в сторону собора с разноцветными куполами.

— Ну, Василий Блаженный…

— Это же он! Василий! Блаженный!

— Совсем у тебя крыша съехала, что ли? — прикрикнул на шефа специалист по связям с общественностью. Но на всякий случай опустил белоснежные жалюзи.

— Лопнуло мое терпение, — сказал он. — Завтра же с утра сам еду и выбираю новую машину. Тебе придется только оплатить счет.

— Хрен с тобой! — решительно отвечал банкир и вдруг заорал: — Только не вздумай экономить! Какую ты мне дрянь с утра подсовывал? Чтоб последнюю модель со всеми примочками и прибамбасами! Что мы, нищие?!

— Будет сделано! — радостно отрапортовал Яненко.

— Может быть, вас устроит коктейль «Кожа саурха»? Ваши коллеги обожают этот напиток за его экзоти…

— Пожалуй, нет. Предпочел бы чай.

— Возможно, вам понравится кофе «Берроуз»? Превосходный кофе местного производства, плантации братьев Ди. Искренне вам рекомендую.

— Извините, нет. Мне нравится чай.

— Но… если бокал легкого вина. Розовое полусухое, тоже местное.

— Нет. Мне чаю.

— Вы не желаете аутентичного марсианского вина? Но у нас есть вино и с самой Земли. Возможно…

— Нет. Только чай.

— Тогда позвольте предложить вам сок гибридного псилобобуса алоспорного…

— Нет.

— А…

— Нет!

Пауза.

Егор выбирал между двумя вариантами развития событий. Можно уйти сразу, и это будет разумной экономией времени. Более того, это будет актом трезвого отношения к человеческой сущности. Но у него все еще оставались иллюзии по поводу здравого смысла и нравственного чувства марсианских колонистов. Поэтому он предпочел пройти весь путь мучений до конца, уповая на чудо, которое прервет этот гибельный маршрут, — хотя бы и на финишной прямой.

— Сэр… полагаю, мне стоит позвать официанта-человека. В моей программе нет инструкций для выхода из создавшейся ситуации.

«Зови же, проклятая жестянка!» — подумал Егор.

— Пожалуйста, рад буду пообщаться с другим вашим сотрудником, — ответил он роботу-официанту.

Проклятая жестянка покатилась к барной стойке…

— Сэр… ммм-э?

— Горелофф.

— О! Сэр Горелофф! Прекрасное имя! Видите ли, мы обязаны предлагать посетителям весь ассортимент эксклюзивных напитков бара «Катастрофа».

— Н-но… — прежде чем Егор успел произнести что-либо осмысленное, официант, коротышка, обритый налысо и при огромной «живой тату» — скорпион, медленно переползающий с одного участка босой головы на другой, — сунул ему в руки меню.

Коктейль «Еще живы» с лаймом наверху и даймом на дне… Марсианские автохтоны были еще живы пару сотен лет назад. Коктейль «Ядовитые газы» с мятой и наркогранатой… Это то, чем они начали веселье лет сто пятьдесят назад. Коктейль «Взрывная волна» с ЛСД и ДДТ, всего в меру… Это то, чем они закончили вечеринку сто сорок девять лет назад, кстати, точно зафиксированая дата. У нас тогда еще первый спутник не пипикал. Коктейль «Glomeris myriapoda» с молоком и чесноком. То ли лишайник, то ли бактерия — из тех семи видов, которые остались на Марсе после того, как все остальное приказало долго жить. Коктейль «Бункер „Хэппинесс“» с яичным желтком и бычьим яйцом. Это то место, где безумный Даг Тэнг отыскал первое подземное сооружение, точно принадлежавшее марсианам и похоронившее последний прайд их элиты. Старина Даг присоединился к марсианским покойникам через три года после открытия, — когда продал все самое ценное и на вырученные деньги устроил межпланетный чемпионат по поглощению виски «Кланторп». Великий был человек, истинный титан земной цивилизации: победил в чемпионате и отдал концы ровно десять минут спустя, зато со счастливым лицом. Благодаря привычке старины Дага совать нос куда не следует, люди узнали, что когда-то были не одиноки во вселенной. Коктейль «Полевая археография»… О! Вот значит как! Решили увековечить то, что процветало здесь пятьдесят лет назад, вызвав к жизни буйную толпу авантюристов, рвавшихся в каждую щель ради фантастического шанса найти марсианский свиток эпохи Дуд и обеспечить тем самым полное свое безделье и комфорт аж до последнего звонка. Макс однажды показал Егору два трупа в Бункере «Хо». Оба в полном снаряжении археографов-полевиков «золотой эры» — они задушили друг друга одновременно. Или, быть может, кто-то третий задушил обоих и оставил отдыхать, оформив «дружеские объятия». Веселые люди жили в эпоху первоначального накопления марсианского капитала. Микроклимат бункера превосходно сохранил тела, несмотря на то, что с момента «останов.» прошло уже лет сорок с лишком.

Егор заколебался. Профессиональная гордость голосовала за то, чтобы заказать «Полевую археографию». В конце концов, он один из двух действующих археографов, оставшихся на Марсе. Поддержать честь мундира? Ох, нет. В список ингредиентов входят димедрол и динамит, а это уже не оригинальный жанр, это тяжелый рок.

Коктейль «Наплевать» с напалмом и незаряженным револьвером для игры в марсианскую рулетку… Похоже, бар основал человек, придерживавшийся скептических взглядов на жизнь. Лет двадцать назад людям стало наплевать и на марсианскую цивилизацию, и на марсианские свитки, и на археографов. Мода на Марс ушла вместе с модой на гонки дирижаблей.

Егор решительно захлопнул меню.

— Смотрите сами. В напитках — что? Чай. Какой? Черный. Листовой. Без сахара, лимона, ароматизаторов и наркостимуляторов. За сколько? За сто.

Официант не смотрел ему в глаза. Худшее начинало сбываться.

— Простите, сэр. Видимо, в поставках произошел какой-то незапланированный сбой. Еще вчера у нас был чай. Черный…

— Листовой? — с надеждой осведомился Егор.

— О да, был и листовой, — щедро ответил официант. — Но, видите ли, хотя на нашей благословенной планете растет буквально все, что завезли с Земли: кофе, виноград, помидоры, апельсины и опийный мак, — чай почему-то…

— Я знаю. Я провел тут три четверти года. Вашего, марсианского года, — нажимая на слово «вашего» произнес Егор. Официант должен был осознать, до какой степени он виноват вместе со всем своим Марсом! Надо же, именно чай у них тут не прижился.

— Вы часом не ирландец, сэр? — перебил его официант. В голосе его звучало обвинение: в конце концов, Марс для марсиан, а не для каких-нибудь иностранцев, в особенности проклятых ирландцев.

— Нет. Я не ирландец. И я хочу чаю! — уперся Егор. — У вас написано: чай! Значит, должен быть чай!

— Говорят, вам не нравится наше розовое полусухое… — обвинительные нотки в голосе официанта усилились.

— Да чаю же! — безнадежно воскликнул Егор.

— Чаю нет, сэр.

— Никакого?

— Пожалуй, никакого, сэр.

— Вы уверены?

— Извините, сэр.

— Быть может, хотя бы зеленый?

— Только кофе, сэр.

— За двести.

— Нет, сэр.

— За триста!

— Нет.

— За…

— Нет!

— Мне кажется, вы немного нервничаете…

Официант обиженно засопел.

Егор отработал пять лет в археографической лаборатории Московского университета, два года в Вологде, еще год в Экспедиции марсианской археографии РАН и три четверти омерзительного марсианского года здесь, на омерзительном Марсе, где никогда не допросишься чаю. Особенно теперь, когда закрылось кафе Научного центра, где на чай можно было надеяться раза три в неделю, притом всего за семьдесят. Он повидал жизнь. И он знал, что самый глобальный закон земной цивилизации таков: у всех законов должны быть исключения.

Исключение есть всегда.

Только надо его найти.

Иногда ужасно противно искать исключение, но других вариантов просто нет.

И Егор произнес негромко, с искательными интонациями:

— Возможно… из ваших личных запасов… за пятьсот…

Официант нервно огляделся.

— Не здесь. Через час. И не я. За восемьсот пятьдесят. Зато чистый товар. Плюс мне полтинник за наводку. Но только аккуратно, я очень прошу вас, аккуратно…

Коробка Научного центра была рассчитана человек на триста. Сейчас здесь работали семеро: два археографа, три геолога, один врач и один комендант.

Из-за тонкой переборки доносилось завывание марсианской зимней бури, хозяйничавшей в разгерметизированном помещении. Вторая волна штормов пришла в факторию Королев сутки назад. За час она выстудила помещения так, что приходилось работать, надев доху. Чувствительная электроника то и дело сбоила.

— Холодно…

— Мысли вслух, Егор?

— Мертвецы мыслить не способны, Макс. — Напарник ухмыльнулся.

— Разве это холодно?

— Ну да, три года назад и холода были холоднее, и дерево деревяннее, и вода водянистее.

— Послушай старожила, салага. Холодно… Нет, не просто холодно, а по-настоящему холодно здесь будет тогда, когда весь дистрикт Армстронг накроет Четвертая волна бурь. Двенадцать суток земного календаря, салага.

Максим провел здесь три года, и гордился этим единственным преимуществом, поскольку больше гордиться было нечем. Доктором и координатором археографической группы на Марсе был Егор. Более сильным археографом тоже был Егор. А Егор коллекционировал дураков, и в силу этого относился к ним со спокойным исследовательским интересом.

— Н-да?

— Через двенадцать суток придет рейсовик, и тю-тю, отогревать задницу у мамочки… Ты понял, салага?

— Максим Андреевич, ты помнишь ли, кто подписывал ведомость на поселение в гостинице?

— Ну, ты…

— А помнишь ли, там еще была крохотная цифирька — дата нашего отлета?

— Ну, была цифирька…

— Как ты думаешь, помню я ее, или нет?

— Ну, не знаю…

— Так. До этой самой цифирьки у нас с тобой остались полки с 98-й по 102-ю, то бишь последние находки. Да еще 57-я и 58-я — дары населения и конфискаты. За тобой, если память мне не изменяет, последние две. Успеваешь? Или? А?

Задав этот тройной вопрос, Егор погрузился в описание «дворцового кодекса» эпохи Лом. Очень, очень солидная вещь. Уйди она за пределы музея, и понимающий человек отдаст за нее… трудно даже представить. Цены уже не те, что пятнадцать лет назад, цены упали втрое, но и того хватит с лихвой на собственный домик неподалеку от массандровских погребов. Так-так… формат… маргиналии… соответствие каталогу Сиверса… не хватает чина княжеских свадеб, но эта утрата легко заполняется по экземплярам Библиотеки Конгресса и Государственного исторического музея…

Между тем, из-за спины доносились гневные укоризны.

— …да как ты мог усомниться… в моих способностях… три года… я ученик профессора Булкина… опыт такого уровня…

Макс продолжал разоряться, и каждую новую фразу Егор мог предугадать еще до того, как была произнесена предыдущая. Ага, сейчас будет про высокомерных новичков. Ну, разумеется.

— …и только какой-нибудь высокомерный новичок мог так не по-товарищески… нам еще работать и работать, а ты…

Очень хорошо. Миниатюра столичной школы на десятом листе и две миниатюры на сороковом листе. Варварское подражание. Уже и столицы нет, и школы нет, и дворцовый ритуал сгинул, а секта хранителей все еще реставрирует старые рукописи, копируя, по мере способностей, древних мастеров.

Строка за строкой ложились в электронный реестр Библиотеки марсианских свитков Научного центра.

Макс никак не утихал. Сейчас будет про… о! что-то у напарника необычное.

— И если я два дня сижу над маворсийской скорописью из Бункера «Хэппинесс», это еще ровным счетом ничего не значит…

Стоп. Внимание.

— Какого Бункера?

— Хэ… Хэппинесс…

— Дай-ка сюда.

Макс молча повиновался.

Это было действительно сложно. Сборник непостоянного состава, ранний период эпохи Дуд, переплет из кожи саурха, очень четкие буквы, но очень необычное письмо… Маворсийская скоропись? Вот уж вряд ли.

— Я беру это на себя. Так. Ты обязан успеть остальное.

У Макса на лице отразились смешанные чувства.

— Нет. Хватит трепаться.

У Макса на лице отразились еще более смешанные чувства.

— Или грант на четвертый сезон ты не получишь, — спокойно закрепил победу Егор. Ему осточертел этот разговор, и он просто отвернулся.

За спиной воцарилось молчание. Деловое молчание.

«Итак… либо дворцовый полуустав, либо литургический, но какой-то необычный. Тип Экватор-3? Столичный тип? Нет…»

И тут Горелов осознал, что держит в руках нечто непостижимо редкое. Вроде инкунабул Гутенберга или, скажем, анонимных изданий до-федоровской типографии в Москве. Или второго списка «Слова о полку Игореве».

Тип Сакра-1.

А? А?.. Да!

Никто, ни одна живая душа до сих пор этого не заметила. Хотя к первому листу небрежно приляпана бирка «Дар Дага Тэнга» и, стало быть оно лежит в Научном центре, на подарочной полке, больше пятидесяти лет. Твою мать! От Сакра-1 известно всего три отрывка. Отрывка! По листику каждый. А тут — целая рукопись… Да это… Да это сенсация, ребята. Я ждал этого всю жизнь. Так сказал когда-то Арциховский, открыв первую берестяную грамоту: «Я ждал этого всю жизнь. Рабочим — по месячному окладу».

Руки холодеют от благоговения.

Двадцать листов. Бумага, вернее то, что археографы по привычке называют бумагой, — самая обычная, без украшений. Кодекс новых пророков Маворса. Самый древний экземпляр изо всех известных науке. Содержание стандартное: изложение непреложных правил маворсизма.

Из четырех выявленных учеными марсианских религий маворсизм был, по-видимому, наиболее распространен. Эта религия исходила из признания Маворса единственным истинным Богом, а основные положения приближали ее к христианству.

А сколько помет на полях: на некоторых листах их чуть ли не больше, чем основного текста! Например, на тех, где перечислялись двенадцать заповедей маворсизма. Особое внимание Егора привлек комментарий к заповеди «не убий». В нем перечислялись все основные способы как собственно телесного убийства, так и духовного: совращение в неверие, лишение воли к жизни, соблазн губительными страстями. А особняком, буквами маленькими и корявыми, была сделана приписка: «Не убий при помощи слова». Егор сощурился, пытаясь различить текст и автоматически проговаривая это слово «про себя». После чего впал в глубокую задумчивость.

«Это… что? Это… зачем? В прямом смысле или в переносном? Конечно, если в переносном, то… оно… наверное… еще как-то… Ну а если в прямом?»

— У тебя что-то интересное? — прервал течение его мыслей Макс.

— Что? Нет, абсолютно ничего, — как можно безмятежнее ответил Егор. — Рукопись как книга, совершенно обычная.

— Правда? А вид у тебя такой, будто гадюку увидел.

— Да тут… непристойности на полях, — пожал плечами Егор.

Макс недоверчиво взглянул на старшего коллегу, но вернулся к работе: лишиться гранта ему не хотелось.

Две недели спустя археографы спускались на Землю с трапа Н-122 «Роскосмос». Егор распрощался с Максом и сел в аэротакси, домчавшее его до дома. В его чемоданчике лежала та самая рукопись. Он не мог толком себе объяснить, зачем законопослушному гражданину понадобилось выносить рукопись из библиотеки и переправлять контрабандой на Землю. По здравому рассуждению, он просто нашел самый элегантный способ угробить карьеру. Но Егор сумел убедить себя в том, что просто не мог оставить столь опасный предмет вот просто так на полке. Там его мог обнаружить кто угодно.

То есть абсолютно кто угодно!

Зайдя в дом, Егор с облегчением положил книгу в стол, налил себе коньяка, качнул жидкость по кровеносной системе и задумался.

С одной стороны, открытие могло принести ему на черном рынке немалые деньги. Он мог бы купить остров где-нибудь в южных морях и устраниться от происходящего. Но это, допустим, соблазн для пошлых авантюристов. Нормальные люди так не поступают. Нормальные люди о подобных вещах даже не думают. Трепыхнулась мыслишка и пропала…

Наиболее разумным ему представлялся другой вариант: книгу следовало уничтожить. Но… это невозможно, нет, решительно невозможно.

Егор вспомнил фразу профессора Антонова: «Благоговение перед книгой должно войти вам в плоть и кровь. Конечно, если вы хотите чего-то стоить как археографы». Да еще такая редкость… Сакра-1! Впрочем… Черт с ними — с уважением, с редкостями! Это же бомба замедленного действия.

Уничтожить. Немедленно.

Но как?

Для непрофессионала такого вопроса не существовало. Но Горелов был профи, и как профи был готов удушить всех покойных марсиан за их прекрасные технические достижения.

Марсианские рукописи не подлежат уничтожению. Совсем. Никак. Ядерное оружие на них, правда, никто не испытывал, но температура, при которой плавится железо, и воздействие концентрированной серной кислоты их не берут.

Егора мучили сомнения: «А откуда мне знать, что это слово, это сочетание нескольких звуков, действует разрушительно? Быть может, оно и убивает марсиан, но не действует на людей?..». Часов в двенадцать ночи, так и не найдя ответов на свои вопросы, Егор решил, что с ними можно подождать до утра.

Утром Егор наскоро позавтракал яичницей с беконом и пошел прогуляться по городу в поисках верного решения. Весь день он провел в блужданиях, а вечер скоротал за рюмкой коньяка. Здравый смысл смеялся над ним. Нагло хихикал и строил рожи. Скажите пожалуйста — новый принц датский выискался! Быть — или не быть? Спалить или забыть? Да и спали ты ее попробуй, голубчик. Легче стеклом разрезать алмаз.

Когда он вышел из кафе, на улице стояла темень. Внезапно Егор вспомнил, что ночь — не лучшее время для прогулок. А всему виной молодежь с ее проклятыми электронаркотиками. Поставить себе в башку штучку, щекощую центр наслаждения, — пара пустяков и сущие копейки. Но вот «сменить батарейку» стоит в десять раз дороже. Это надо же было додуматься до такого способа ловить кайф…

И ни единого полицейского вокруг, как назло. Да что там, вообще ни души. Егор ускорил шаги. Ему оставалось пройти всего несколько кварталов до дома, когда на плечо ему легла массивная рука, а в бок уткнулось что-то острое:

— Карточки, приятель! — услышал он хриплый голос над ухом. Попытавшись вывернуться, Егор с пугающей ясностью осознал, что, даже расставшись с деньгами, он вряд ли намного продлит себе жизнь — от грабителя веяло не алкоголем, а безумием.

— И почему мы молчим? Боязно? — наркоша рассмеялся по-девичьи визгливо. А здоровый мужик. Это несоответствие испугало Егора больше всего, он вмиг покрылся холодным потом. Попробовал вывернуться, но сведенные внезапной судорогой мышцы отказались повиноваться.

Тогда губы Егора сами собой произнесли запретное слово. Смех за его спиной прервался, Егор отскочил в сторону и долгие секунды смотрел, как незадачливый грабитель, побагровев и схватившись за сердце, оседает на асфальт. Оставив тело лежать посреди дороги, Егор переулками поспешил к дому, и сердце его билось сильнее обычного.

Наутро лента новостей донесла до него подробности: «Николай Макаров, 32-х лет, найден мертвым посреди улицы Красных зорь. Предполагаемая причина смерти — сердечный приступ. В руке покойного был зажат нож, и следствие считает, что…». Егор не стал дочитывать заметку до конца. Сердечный приступ, как же! Если бы кто знал, что Макаров был убит словом в сердце! И что он, Егор, обладает универсальным оружием, которым всегда так жаждало владеть человечество! Он мог бы вершить истинное, гуманное правосудие, безболезненно убивая преступников и щадя невинных людей!

Э… Пора остановиться.

Книга уже превратила его в убийцу, и глупо оправдывать себя безвыходностью ситуации. Надо уничтожить её. Нет, просто найти способ, и уничтожить. Способа, в принципе нет, но найти его надо.

В конце концов, мы на Земле, а не на Марсе. У нас принято ко всякому закону дописывать исключения. Потому-то мы и живы до сих пор.

Первым делом Егор попытался выцарапать убийственное слово, но безрезультатно: лезвие за лезвием ломалось о древние страницы.

— Раз так — пылать тебе в адском огне, — нервно усмехнулся Егор. — Попытка не пытка.

И он швырнул кодекс в камин. Несколько часов спустя, когда камин прогорел, Горелов вытащил из него рукопись. Ничуть не поврежденную, лишь покрытую слоем копоти.

Горючее аэрокара оказалось для противницы не опаснее майской росы.

Расплавленный свинец повредил ей не больше грибного дождичка.

Химикаты, способные растворить дом, стекали с нее мыльной водицей. А вот Егор понес тяжелые потери. Ремонт перекрытий подземного гаража проделал в его бюджете изрядную брешь…

Пресс в автомастерской вышел из строя, и приятелю-механику, обалдевшему от такого аттракциона, пришлось отстегнуть еще семь сотен со счета.

Попытка глубокого замораживания закончилась ангиной для Егора и полным здравием для проклятой рукописи.

Лом отскакивал, проделывая в листах неубедительные вмятины, распрямлявшиеся на глазах. Вмятины же в паркете, дружелюбно принявшем рукопись на свою ни в чем не повинную плоскость, совершенно не желали распрямляться.

Напалм добыть было негде.

Соседский бультерьер сломал два зуба. Впрочем, на его характере это отразилось благотворно.

Попытка задушить рукопись имела, скорее, психотерапевтическое значение.

— Живучая, гадина! — решимость Егора уничтожить подлую марсианку, миновав недолгую стадию озлобленности, превратилась в настоящий азарт.

Тогда он договорился о встрече с профессором Антоновым, крупнейшим в стране специалистом по марсианским рукописям и прежним научным руководителем Егора.

После долгого оживленного разговора обо всем понемногу Егор счел возможным перейти к главному вопросу:

— Сергей Максимович, — начал он. — Вы ведь знаете, как сейчас обстоят дела с охраной памятников древности?

— Да уж лучше бы не знал, спокойнее бы жилось, — проворчал его собеседник.

— Меня это тоже беспокоит. Я на днях случайно узнал о существовании секты антимаворсистов. Знаете, какую они ставят цель? Уничтожить все книги, связанные с религиями марсиан. А ведь отсюда недалеко до уничтожения всех марсианских свитков.

— Чепуха! — профессор залпом осушил свой бокал. — Марсианские рукописи невозможно уничтожить!

— Ни одного способа? Нет? Точно? Понимаете… если есть хоть одно средство, то я хотел бы о нем знать. Это позволило бы предохранить свитки от покушений.

Антонов глубоко задумался, постукивая костяшками пальцев по столу.

— Если такой способ и есть, то я о нем не слышал, — наконец произнес он. — Только на моей памяти были десятки подобных покушений: листки поджигали и топили, обливали кислотой, подвергали перепаду температур и давления. Но я не помню, чтобы хоть раз сумели уничтожить даже сантиметровый клочок. Признаться, — он подался вперед и подмигнул Егору, — я и сам по молодости ставил опыты над одним кодексом, так он до сих пор лежит в моей библиотеке. Целехонький.

Домой Егор добрался, чувствуя себя хуже некуда. «Если даже профессор не знает способа уничтожения марсианских рукописей, — размышлял Егор, — то как я могу решить эту задачу? Откуда у листочков такой иммунитет? Чем только марсиане пропитывали свитки, давая им шанс пережить все возможные катаклизмы!».

И тут его озарило.

Выходные Егор провел, погрузившись в изучение «Краткого биологического справочника Марса», составленного по найденным останкам животных и растений. Полной уверенности у него не было, но попробовать… попробовать стоило. В понедельник он уже сидел в лаборатории знакомого биолога.

— Есть ли у меня… что? — удивленно поднял брови тот. — Зачем они тебе?

Егор не стал вдаваться в объяснения, но пообещал заплатить за помощь. Домой он возвращался, неся подмышкой объемистый контейнер. Вырыв у себя в саду яму, он аккуратно положил туда раскрытую книгу и вывалил на ее страницы содержимое контейнера.

Он шел против самого сильного профессионального инстинкта. Буквально пускал врага в дом, широко открыв перед ним дверь. Самого злобного, самого опасного и самого упорного врага.

Потому что нашелся враг похуже…

Примерно через месяц Егор заглянул в яму и удовлетворенно хмыкнул. Там лежала горстка трухи.

Вот так. Рукописи у них не горят! Горелов почувствовал законную гордость за родную природу. «На всякую хитрую книгу из их бункеров у нас найдется свой жук с косой нарезкой!»

Свиток отступил под натиском эндемиков Земли — личинок жука-древоточца.

Вернувшись в дом, Егор решил отпраздновать акт вандализма. Устроившись у камина, он налил в хрустальный бокал тонкого вина, сделал большой глоток и вдруг поперхнулся.

«Интересно, — подумалось ему, — а какие личинки нужны для моей башки?..».

Поселок медленно отдыхал от дневной жары. Палящий лик солнца приобрел, наконец, мягкий медовый оттенок и теперь как бы нехотя погружался в сине-зеленую постель леса. В палисадниках, на верандах и даже на всех трех нешироких улочках поселка вновь стало оживленно, шумно и весело. Люди, вынужденные прятаться за стенами и под навесами домиков от обжигающих объятий июльского светила, теперь торопились наверстать упущенное за оставшийся час-полтора до наступления ночи. Ведь сюда приехали отдыхать. Одни — от трудов праведных, другие — от городской тоскливой суеты, а кто-то — просто вдохнуть чистого воздуха, напоенного ароматами разнотравья и разогретой хвои. Кое-где во дворах уже закурились мангалы и жаровни, зажужжали насосы, наполняя подсохшие за день открытые бассейны искрящейся прохладой, раздались первые переливы гитар — самого модного инструмента, почти полностью вытеснившего в последние годы из домашнего быта магнитофоны, плееры и прочую аудиотехнику. Чей-то слегка надтреснутый голос запел популярный романс «Не уходи…», а со стороны города, будто стремясь догнать уходящее солнце, показались иссиня-серые клубящиеся языки предгрозового облачного фронта.

Оказалось, что Дверь видели только трое из жителей деревни, да и то, третьему из очевидцев Дверь могла и померещиться. Этот третий очевидец, пастух давно не существующего колхозного стада, Прокоп Андреевич в момент беседы с Филом, приехавшим в Прасковьино выяснить, существует ли Дверь действительно или это выдумка местных жителей, находился в состоянии не совсем адекватном. Проще говоря, он был пьян. Почти в стельку, еле языком ворочал.

Собственно говоря, как Филу сообщили односельчане Прокопа Андреевича, пастух был пьян всегда. Совершенно непонятно, где пастух разживается спиртным. Самогонку в деревне никто не гнал — Фил не ощутил ни запаха сивухи, ни дымков подозрительных не заметил, никого кроме пастуха пьяным не видел. Да и вообще, негде местным жителям покупать сахар и дрожжи для производства этого напитка. Дело в том, что в Прасковьино магазина не наблюдалось, вернее, он был когда-то, но сейчас отсутствовал. Здание магазина — снятый с колес железнодорожный вагон с белой масляной надписью по краю крыши — «сельпо» — слегка накренилось на один бок, двери были сняты с обоих концов вагона, а стекла в окнах выбиты.

Вокруг бывшего сельпо бродили тощие грязно-белые куры, безуспешно разыскивающие среди старого пыльного гравия что-нибудь съестное. Петуха среди них Фил не заметил. Наверное, петух оказался умнее своих наложниц и сообразил, что там, у вагончика ничего нет. Люди в магазин не ходят, а значит, и еде взяться неоткуда.

Ближайший магазин, где можно было купить водки или еще чего-то спиртного или хотя бы того, из чего можно это спиртное изготовить, находился в двадцати восьми километрах от Прасковьино, в райцентре. Фил сомневался, что старый пастух в состоянии более или менее регулярно мотаться в райцентр за водкой.

Фила отправили в эту глухомань на разведку, разобраться, так сказать на месте и дать отмашку собирать экспедицию, если информация будет соответствовать действительности. Самому было строго-настрого приказано никуда не лезть (мало ли что?), сидеть в Прасковьино и ждать подхода группы уфологов с оборудованием. Если же Дверь окажется очередной мулькой, Филу надлежало вернуться и, скоренько собравшись догонять группу, уехавшую в Псковскую область неделю назад для установления контакта с диковинным лесным зверем — получеловеком-полумедведем. Там тоже информация была не очень-то достоверная, но Псковская область рядом…

В деревне Фил насчитал тридцать семь домов с подворьями, но большая часть из них пустовала. Брошенные дома со временем превратились в медленно уходящие в землю развалины с крышами, поросшими даже не кустами — деревьями. Дома походили на склепы. Заходить в них было не безопасно — крыши, которые еще держались, могли рухнуть в любой момент.

Деревня умирала. Пахотные поля, на одном из которых встал на вечную стоянку ржавый и разграбленный трактор «Беларусь», заросли кустарником и травой, поля для выпаса буйно зеленели, но пастись на них было некому. Последнюю буренку, наверное, закололи в разгар перестройки. Молодежь разбежалась, и теперь в Прасковьино вековали одни старики. У них оставались огородишки, с них и жили. Да еще куры…

Жили непонятно зачем, наверное, просто ждали конца.

— Вы точно видели Дверь, Прокоп Андреевич? — Фил решил на следующий день еще раз попытать старика.

— Чё?

— Я говорю, точно видели Дверь? Вам не привиделось?

— Ну.

— Что «ну»? Видели или нет?

— Выпить есть чё, сынок? — прохрипел отставной пастух, Фил с трудом разобрал. — Говорить не могу. В глотке того… язык застреёт. А иттить рано еще…

— Куда идти?

— Чё?

Фил вздохнул и вытащил из кармана брезентовой, видавшей виды штормовки чекушку водки. Готовясь в экспедицию, он специально взял с собой мелкую фасовку, зная по собственному опыту, что аборигены, жители подобных Прасковьино деревень, обессиленные овощной диетой быстро выходят из строя от излишне принятого алкоголя и после двухсот пятидесяти граммов перестают быть адекватными собеседниками. Да и опасно им давать больше, может организм не выдержать.

Прокоп Андреевич неуверенно и неловко свернул колпачок и жадно припал к бутылочке, как теленок к сиське. Отпив половину, крякнул, скривившись, вздрогнул всем телом. Потом аккуратно завинтил крышку, сунул бутылку в засаленный карман лопнувшего под мышками пиджака и заявил так же хрипло, но вполне членораздельно:

— Плохую нынче водку делают. Не то, чё раньше. Из заграничной пшеницы, небось, делают. А заграничная пшеница — дерьмо. Вот помню в семьдесят втором… я в армию тогда уходил… — Старик замолчал, задумался.

— Продолжаем разговор? — предложил Фил.

— Про чё?

— Про Дверь.

— А чё про неё?.. Дверь, как дверь. Ты, сынка про какую дверь?

— Про ту, о которой вы, Прокоп Андреевич мне уже рассказывали. Вчера вечером. Помните?

— А… — догадался старик, — про ту… Так рассказывал же уже, сам говоришь. Чё еще долдонить?

— Понимаете, Прокоп Андреевич, я — ученый. Уфолог. Мне про эту Дверь все знать надо. — Свою «ученость» Фил слегка преувеличил. Немного подумав, добавил: — Я еще один пузырек дам за информацию о Двери. Идет?

— Водки? Да не нужна мне твоя водка. Плохая у тебя водка.

— А что надо?

Прокоп Андреевич грустно посмотрел в сторону — на зеленые поля.

— Стадо надо. Коров, быков, телочек… Жеребенков.

— Да где ж я… — Фил беспомощно развел руками, — жеребенков вам достану?

— Это я так, — сказал пастух и замолчал. Посмотрел на золотое горлышко бутылки, выглядывающее из кармана, но пить не стал.

— Так вы видели Дверь?

Старик молча кивнул.

— И что? И какая она?

Прокоп Андреевич изобразил в воздухе нечто волнистое и, одновременно, прямоугольное:

— Огненная. С самых краев — темно-красная. Как бы малиновая. А в середке белый свет.

— А почему вы решили, что этот объект — Дверь?

— Дык! Как дверь она. — Прокоп Андреевич стал снова! чертить перед носом Фила прямоугольник. — Только ручки нет, а так — дверь и дверь. Большая, высокая. Я такую большую дверь один раз видел. В наших-то домах, в деревенских такие не ставят.

— И где вы эту Дверь видели?

— В военкомате. В райцентре. Я в семьдесят втором… Только она с ручками была, и огня вокруг нее не было.

— Я не о той двери спрашиваю, что в райцентре, — слегка разозлился Фил, — я про ту, которая якобы здесь, в Прасковьино. Которую якобы вы видели и еще двое ваших односельчан.

— А-а-а, про эту… — Пастух махнул рукой на запад, в зеленую даль лугов, погрустнел и уточнил: — Там. У самого болота. За дальним выпасом.

— А в каком часу это было?

— Нет у меня часов-то. Солнце садилось уже. Я в это время стадо в деревню гнал. Раньше…

«В девять тридцать вечера, — подумал Фил, — или около того».

Все сходилось. Не только с первым рассказом Прокопа Андреевича, но и с рассказами двух других жителей Прасковьино, видевших Дверь. Это могло быть правдой, если только они все не сговорились.

— Вы заходили в нее?

Прокоп Андреевич кряхтя поднялся с завалинки и молча ушел в дом. Он и в первый раз отказался отвечать на этот вопрос. Двое других очевидцев говорили, что нет, не заходили они туда. Испугались шибко. Дверь видели, а зайти не решились.

Почему-то Фил подумал, что старый Прокоп в Дверь заходил. Если конечно она вообще существует.

О Двери уфологи узнали от одного из бывших жителей Прасковьино Сергея Ивановича Колеватова. Здесь, в деревне оставалась у Колеватова мать. Она умерла недавно, Сергей Иванович приезжал в Прасковьино ее хоронить. Узнал про Дверь и решил сообщить в Уфологический Центр. Было решено отправить на разведку Филиппа Чугунова, или попросту — Фила, одного из молодых сотрудников Центра.

— Прокоп Андреевич! — позвал Фил. Старик не ответил. Фил взошел на крыльцо (три скрипучих ступеньки) и заглянул внутрь дома. Позвал еще раз: — Прокоп Андреевич! Можно я зайду?

Снова молчание. Фил вошел в дом. Дед стоял у грязного окна и рассматривал этикетку на чекушке.

— Прокоп Андреевич, я зайду?

Старик взглянул на уфолога, буркнул: «Зашел уже» и, приложив горлышко бутылочки к губам, забулькал. Потом вытер губы, тряхнул головой (Б-р-р!) и сел на лавку. Похлопал рядом с собой — садись, мол, чего уж — и сказал:

— Плохая водка…

Фил сел рядом.

— Совсем плохая, — уточнил Прокоп Андреевич.

— У меня коньяк есть, — сообщил Фил. Только он у меня не с собой. Там, где я остановился.

— А где ты остановился? — заинтересовался старик.

— Татьяна Никифоровна приютила.

— Так это рядом. Через три дома.

— Да, — согласился Фил, — рядом. Принести?

— Неси. Я вообще-то коньяк не очень… но… рано мне туда еще иттить…

«Куда ему все время надо „иттить“?», — думал Фил, выходя из дома пастуха. — «И почему рано?».

Вернулся он быстро, минут через пять. Кроме бутылки дагестанского коньяка «Лезгинка» Фил захватил с собой каральку сухой копченой колбасы, упаковку галет, банку консервированного ананаса и лимон.

Старик по-прежнему сидел на лавке и грустно смотрел в окно на зеленые поля для выпаса.

Прежде чем разлить коньяк, Фил взял со стола замызганный граненый стакан и чашку, черную от заварки, сходил во двор к рукомойнику и тщательно вымыл посуду. Заходя в дом, случайно задел кроссовкой одну из бутылок, строем стоявших в сенях и занимавших весь угол. Бутылка с характерным грохотком покатилась к двери. Фил нагнулся, неаккуратно взяв стакан и чашку в одну руку, и поднял бутылку, чтобы вернуть ее к собратьям. Взгляд задержался на этикетке — зеленой с надписью «Московская». Но удивило не это. Внизу шло мелкими золотыми буквами — СССР, а на обратной стороне этикетки стояла дата выработки — ноябрь 1972 года. У старого хрыча запас, что ли, с советских времен? Схоронен где-то, туда он и ходит. Но почему «рано иттить»? Потому что его клад на видном месте? Но на видных местах подобного рода клады не устраивают. Странно… И вдруг в памяти всплыло: «Вот помню, в семьдесят втором я в армию тогда уходил…». Так сколько же старому Прокопу лет, если в семьдесят втором он уходил в армию?!.

Выпили по первой. Фил плеснул помаленьку, берег старика для беседы. К ананасам и лимону пастух отнесся с недоверием, только взглянул на деликатесы, отломил кусок колбасы и стал старательно жевать.

— Жестковата колбаска, — пожаловался он, — а зубы уже того… Но ничё, как-нибудь осилю.

— А вы, Прокоп Андреевич, ананасик, — предложил Фил.

— Сам ты ананасик, — обиделся старик.

— Да я вот что имею в виду, — Фил зацепил двузубым лезвием складного универсального ножика нежно-желтый кругляш.

— А, — понял старик, — это…

— Это ананас. Вкусная штучка, между прочим. К коньяку — самое то!

— Не-а, — помотал седой головой Прокоп Андреевич. — Не в коня корм. Я уж лучше колбасу помусолю. Давненько колбасы не едал.

Фил налил еще по чуть-чуть. Спросил осторожно:

— А вы какого года рождения, Прокоп Андреевич? Говорили, что в семьдесят втором в армию уходили. На срочную?

Старик кивнул.

— Я с пятьдесят четвертого. А в армию аккурат в семьдесят втором и уходил. Как положено, восемнадцать сполнилось и пошел служить.

— Так вам сейчас… — Фил быстро подсчитал в уме возраст Прокопа Андреевича и сам себе не поверил, — …пятьдесят четыре года всего?

И подумал: «А выглядит на все восемьдесят».

— Чё значит — всего? — удивился пастух и добавил гордо: — Не юноша уже! Пятьдесят четыре — это возраст сурьезный. А чё?

Фил замялся.

— Выглядите вы… немного старше своих лет.

Пастух поскреб седую щетину на шее и скосил взгляд на мутное от пыли и копоти стекло оконца, словно хотел увидеть там свое отражение. Пожал плечами:

— В Прасковьине все тут мои одногодки считай. Тут все так… выглядят. Те, кто старше был, поумирали уж давно… А тебе, паря, сколько годков?

— Двадцать семь, — ответил Фил, и ему почему-то стало стыдно за себя — за высокий рост, широкие плечи, румянец во все щеки, темно-русую копну волос без единого седого волоска.

— Молодой… — сказал пастух, — но и не юноша уже.

Филиппу стало еще стыднее. Двадцать семь. Не юноша, прав Прокоп Андреевич. А в Центре все «тычат» и по-свойски зовут Филом. Двадцать семь, а все — молодой сотрудник. Потому и послали не с серьезным заданием, а слухи отфильтровать.

— Баба есть?

— Что? — не понял Фил.

— Женатый, спрашиваю. Али холостой?

Фил вздохнул. Не хотел вспоминать, напомнили.

— В разводе.

— Ага, — сказал Прокоп Андреевич и осуждающе добавил: — Моду взяли теперь — чуть чего сразу разводиться… А я свою схоронил.

— Сочувствую. — Фил действительно сочувствовал Прокопу Андреевичу, его седой дырявой неопрятности, неухоженности дома.

— Да ладно, чё там. Давненько это было. Десять лет уж. Животом она маялась, от живота и померла.

Помолчали.

— А давайте, Прокоп Андреевич за ваше здоровье выпьем, — предложил Фил, разливая коньяк.

— На хрен кому мое здоровье сдалось, — не спрашивая, утверждая, грустно произнес пастух, но стакан взял.

Чокнулись, выпили. Фил отметил, что пятидесятичетырехлетнего «старца» слегка потягивает в сон, и решил, пока не поздно, перейти к главной теме:

— Так вы заходили в Дверь, Прокоп Андреевич?

Пастух кивнул.

— Расскажите?

Старик бросил на уфолога испытующий взгляд, изрядно затуманенный алкоголем:

— А нечего рассказывать. Нет там ничё интересного.

— И все-таки…

Прокоп Андреевич снова посмотрел на Фила, махнул рукой:

— Давай-ка парень, налей еще. Да побольше. А то наливаешь как ребенкам. Как звать-то тебя?

— Филиппом.

— Филипп, — повторил пастух. — Филька значится. — (Фил не обиделся на «Фильку», «Филька» ничуть не обиднее, чем «Фил») — Давай Филька, жахнем по-взрослому.

Чокаться Прокоп Андреевич не стал. Выпил полстакана и, зажевав кусочком галеты, приступил к рассказу.

— Когда к Двери этой самой подходишь, страшно сперва. Постоишь малость, отпускает. Наоборот — даже тянет туда, внутрь. Не так, чтобы с большим хотением, а через силу что ли. Я когда первый раз Дверь увидел, убежать сразу возжелал, сгинуть, куда глаза глядят. И убежал. Но недалеко, даже до края поля не дошел. Вернулся. Постоял, постоял… Не решился все же. Ушел. Не хотел уходить, но ушел. На следующий вечер снова к Двери приперся. Тоже, как-то не по себе было. А потом вдруг как потянуло! Боюсь, но иду, а сам думаю — врезать бы сейчас стакан водяры, не так страшно помирать будет. И впрямь думал — на смерть иду. Подхожу к ней, окаянной, — открыта дверь, но не видно ничё — туман белесый. Решился и шагнул внутрь. Не решался даже, нога сама ступила.

Прокоп Андреевич сухо сглотнул, его рука потянулась к стакану. Фил налил немного, пастух выпил.

— И что вы там увидели?

— Стол стоит, накрытый белой скатертью. Посередь стола — бутылка водки и стакан. Я к столу. Подумал еще — отрава, но взял да выпил. Дурень старый! Водку увидел и забыл обо всем. Себя забыл… — Прокоп Андреевич немного помолчал. — …Как выпил, отлегло. Совсем не страшно ничё. Огляделся — в белой палате я. Все бело. Стены белые — до потолка. И потолок белый, а напротив входа стены нету, там туман. Но он вдруг рассеиваться стал, туман этот. Я думал сейчас болота увижу, а там — поля заливные. Должно быть болото, а там поля. А на полях мое стадо пасется. Я кинулся туда, да только лоб расшиб. Стою и как через стекло на коровок смотрю. Они мукают, тоже на меня смотрят. Буренку узнал, Зорьку, Чернушку. Все мои коровки. Бычара Борька тут же. При них, при коровках. Овечки. Жеребец мой вороной, Абрек… Смотрят на меня, зовут. Мычат, ржут, блеют. Соскучились по мне видать, родненькие мои… А я не могу к ним. — Прокоп Андреевич опять замолчал.

— И что дальше было? — Фил и верил и не верил старику. Не верил, потому что пастух был уже изрядно пьян и мог просто-напросто сочинять сказку. Но в эту сказку хотелось верить. «А может, и я уже пьян», — подумал уфолог.

— Ничё хорошего. Стекло мутнеть начало и в туман превратилось. Только через этот туман дороги не было. И коровок моих не видать и не слыхать стало. Я взял со стола недопитую бутылку и домой пошел. Допил ее дома и проплакал всю ночь, стадо свое вспоминал. Следующий вечер снова пошел. Только коровок своих даже не увидел. Белая комната, посередь комнаты — стол с белой скатертью, посередь стола — бутылка. Больше ничё… Каждый вечер в Дверь эту захожу, водку забираю и домой шлепаю… Я так думаю, если бы я водку ту не выпил, смог бы дальше пройти. Может новую жизнь бы начал. Не пустили меня в новую жизнь!

— Кто не пустил? — глупо спросил Фил.

Прокоп Андреевич поднял на уфолога пьяные глаза и ответил. Нет, не ответил, спросил:

— Бог? — и утвердительно: — Бог, кто же еще? Просрал я, Филька… — Прокоп Андреевич всхлипнул, — просрал я свое счастье. Жизнь свою просрал с этой водкой проклятущей! Вот чё. Если бы сразу дальше пошел… Если бы…

Он еще что-то бормотал, но совсем невнятно.

Вскоре старик уснул и Фил отнес его на кровать. Выходя из дома пастуха, он рассмотрел армию бутылок. Все они были из-под «Московской». Если рассказ Прокопа Андреевича не пьяный бред, то ходит он к Двери уже давно и регулярно. Один вечер — одна бутылка.

Не успел Фидель провалиться в спасительный сон, как в глубокую пропасть, его тут же разбудил негромкий, но настойчивый стук в дверь. Что-то в последнее время его нестерпимо терзала бессонница, не давая сосредоточиться на дневных делах! Переход из сна к пробуждению был очень быстрым и неприятным, как если резко подняться с морского дна на поверхность, однако уже секунду спустя Фидель стоял на ногах, ощущая во рту неприятный металлический привкус. Сердце стучало неуверенно, с перебоями, а желудок вел себя так, словно кто-то тискал его сильно и грубо. В ушах туго натянутой струной звенела вечерняя тишина.

Фидель прислушался. Лоб прорезала глубокая морщина, глаза по-кошачьи прищурились. Сквозь неплотно прикрытые пластины жалюзи в комнату проникала сизая мгла, клубясь в углах лохматыми клочьями. Как в недавнем сне — цветном и причудливом, в котором окружающий мир обретал нереальные черты.

Настойчивый стук в дверь повторился, и тревожная морщина на челе Фиделя разгладилась: стучали условным сигналом. Два коротких удара и три длинных. Нетерпеливо, словно стучавший терялся в догадках, почему ему так долго не открывают.

Фидель медленно поднялся с жесткого топчана, на котором он уже больше месяца коротал ночи, набросил на озябшие плечи легкую льняную рубашку и на цыпочках, старясь ничем не выдать свое присутствие, подкрался к двери. Остановился у дверного косяка, чутко вслушиваясь.

За дверью шумно дышали, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Снова услышав тихое нервное постукивание, Фидель вздохнул с облегчением: действительно, условный сигнал.

— Кто там? — на всякий случай негромко спросил Фидель.

— Это я, — раздался приглушенный женский голос, и пока полусонный мозг Фиделя обрабатывал полученную информацию, быстрые руки уже торопливо сбрасывали тяжелую щеколду.

На пороге стояла Марта.

Она белозубо улыбалась Фиделю, от ее длинных золотистых волос, как всегда, приятно пахло морской свежестью. И сама Марта была какая-то легкая, воздушная. Словно явилась из недавнего сна, в котором окружающий мир был совсем другим — светлым и добрым. И Фиделю захотелось немедленно стиснуть Марту в объятиях и прильнуть к ее мягким губам, чтобы окончательно поверить, что он проснулся.

А еще лучше — увести Марту в свой сон…

— Привет, — пропела девушка грудным сопрано, подставляя теплые губы для поцелуя.

Какая она всегда догадливая!

— На, держи, — с трудом оторвавшись от Фиделя, Марта деловито протянула ему черную сумку, сшитую из грубой парусины.

Фидель покорно принял сумку. Она была очень тяжелой.

— У тебя там что, кирпичи? — угрюмо осведомился Фидель. Поставил сумку на пол и небрежно задвинул ее ногой под невысокий платяной шкаф, который удачно стоял слева от входной двери. За ним можно было спрятаться, если бы в комнату ворвались нежданные визитеры. Спрятаться за те несколько мгновений, которых очень часто не хватает на принятие решения.

Фидель очень надеялся, что их будет довольно, а дальше — как угодно богам.

— Листовки, — сухо бросила Марта.

Игриво оттолкнув Фиделя мягким, округлым плечиком цвета слоновой кости, девушка затворила дверь и уверенно прошла в комнату, призывно покачивая бедрами — скорее, по привычке, чем желая соблазнить. Сев на топчан, поверх смятой простыни, которую хозяин использовал вместо одеяла, откинулась на стену и эффектным движением закинула ногу на ногу. Ноги у Марты были невыносимо красивы, так что Фидель даже под угрозой расстрела не отвел бы от них восхищенного взгляда.

Заметив столь пристальное внимание, Марта многозначительно хмыкнула, затем открыла сумочку из крокодиловой кожи, порылась в ее бездонных — невзирая на скромные размеры — недрах, выудила оттуда небольшое круглое зеркальце и придирчиво рассмотрела свое отражение. Что-то ей, видимо, в самой себе не понравилось, хотя Фидель даже при всем желании не смог бы найти в ее внешности ни малейшего изъяна. Достав пудреницу, Марта слегка припорошила свой маленький курносый носик, покрытый золотистыми крапинками веснушек. В полумраке комнаты они не были заметны, но Фидель знал расположение каждой из них.

Девушка еще раз придирчиво осмотрела себя и, похоже, осталась довольна результатом, так как зеркальце и пудреница перекочевали обратно в сумочку, а Марта одарила Фиделя ослепительной улыбкой. Фидель снисходительно усмехнулся, — она как-то сказала ему, отвечая на незаданный вопрос: «Понимаешь, Фиделито, если меня убьют, я хочу и в гробу выглядеть достойно и привлекательно, чтобы моим палачам стало стыдно, что они убили такую сногсшибательную женщину!» Фидель понимал, что Марта лукавит: попади она за высокие стены цитадели Ла-Пунта, где располагалось гестапо, тамошние заплечных дел мастера постараются, чтобы их жертва улеглась в храмину с переломанными костями и синяками по всему телу. Впрочем, скорее всего, она не понадобится: очень часто несчастные жертвы Ла-Пунта находили свое последнее успокоение в синих водах гаванской бухты, и тризну по ним справляли зубастые акулы, которые в последнее время облюбовали прибрежные воды…

Но Марта была женщиной, причем очаровательной, которая мечтала о мирной жизни, и ее подчеркнуто дерзкая привлекательность была вызовом войне и оккупации.

— Тебя долго не было, — с упреком произнес Фидель, подходя к топчану и останавливаясь в шаге от девушки.

— Некогда было, — вздохнула Марта. — Сам понимаешь…

Фидель сел рядом, обнял. Марта доверчиво положила голову ему на плечо.

— А знаешь, мне только что приснился очень странный сон, — сказал он вдруг, хотя еще минуту назад не собирался этого делать. Ему снилась война, но она шла очень далеко от американского континента — в Европе, и там немцев били на всех фронтах, в особенности в России. Во сне Фидель видел себя таким же молодым, восемнадцатилетним, как и сейчас, но на Кубе не было никаких немцев, а сам Фидель учился Гаванском университете. Перед тем как пришла Марта, ему снилось, что он выступает на нелегальной марксистской студенческой сходке и клеймит американский империализм и диктатуру Батисты.

— Какой? — Марта подняла голову, и ее голубые, как бездонное небо, глаза выплеснули на Фиделя крутую волну тревоги. Было видно, что девушка чем-то серьезно озабочена.

— Странный сон… — пожал плечами Фидель. — Будто бы я тоже в подполье, но мы боремся с Батистой. А немцев на Кубе нет, и никогда не было. Их разбили в России, под Москвой и Сталинградом. Странный сон, правда?

Марта серьезно и, как показалось Фиделю, с легким сожалением посмотрела на него, нахмурив тонкие черные брови. Так обычно взрослый, умудренный жизненным опытом человек, смотрит на неразумного ребенка, одновременно завидуя и сочувствуя ему. Завидуя его детской беззаботности и сожалея о том, что настанет время, когда его детская душа огрубеет, и там не останется места для вольных фантазий.

Фидель заметил, что на блестящим от пота лбу Марты, в полутьме ночи казавшемся высеченным из мрамора, пролегла глубокая морщина. В прошлую встречу ее не было. Впрочем, она ничуть не портила милое личико девушки.

По лицу Марты снова пробежала серая, как вечернее облачко, тень, смахивая с губ улыбку.

— Хорошие тебе снятся сны, Фиделито… — тихо и грустно сказала она и провела нежной ладонью по его жестким волосам.

Сердце Фиделя заныло — он вспомнил мать и почувствовал себя маленьким ребенком, который ищет защиту у взрослого.

— А ты знаешь, — произнесла Марта, понизив голос, словно опасаясь, что ее может услышать еще кто-то, кроме Фиделя, — что Санчеса и его ребят схватило гестапо? Вчера их расстреляли…

— Я даже видел, как их вели на расстрел, — сквозь зубы угрюмо отозвался Фидель. Недавний поцелуй Марты уже почти истаял на его губах, оставив после себя сладкое послевкусие, но он понимал, что не сможет сейчас прильнуть к этому источнику, потому что завел не тот разговор, который следовало, и потому между ними сегодня уже ничего не сможет произойти, как бы им обоим этого ни хотелось… Сегодня они остаток быстрой тропической ночи проведут за серьезными разговорами о том, что их ждет в самом ближайшем будущем.

Фидель тяжело, отрывисто, вздохнул и отвел взгляд от колена Марты, округлого, словно вырезанного искусным резцом античного скульптора. Оно матово светилось в темноте маленькой комнатки, и Фидель не видел больше ничего более притягательного и прекрасного.

— Ты ходил к месту казни? — спросила Марта.

— Ходил, — кивнул Фидель. — А разве нельзя?

— Ты поступил опрометчиво, — строго сказала Марта. — А если бы тебя узнал кто-нибудь из ребят?

— Они были сильно избиты, — ответил Фидель, игнорируя вопрос Марты. Ему не понравилось, что она говорила покровительственно, словно имела право его поучать. — На них живого места не было, они едва шли…

Фидель откинулся назад, так, чтобы его плечо как бы случайно касалась плеча Марты, теплого и мягкого, и по его телу побежали горячие мурашки. Сегодня, как никогда раньше, он желал эту женщину.

И Марта, конечно же, поняла это. Ее легкая рука легла на колено Фиделя, и он напрягся в ожидании…

— Я тоже там была, невзирая на приказ Эрнесто…

— Я тебя там не видел, — признался Фидель.

— Значит, я хорошо замаскировалась, — улыбнулась Марта. — Я была близко-близко от места казни… Я даже видела глаза палачей. Знаешь, в их глазах не было ничего человеческого, только тупое, звериное желание убивать…

— Не надо, Марта, — ладонь Фиделя накрыла дрожащую руку Марты.

— После ареста Санчеса было арестовано еще несколько человек, — сказала девушка. — Я думаю, что Санчес не выдержал пыток и назвал почти всех, кого он знал. Удивительно, что он не указал на нас.

Фидель не нашел, что ответить. Он держал холодные пальцы Марты в своих ладонях, и ему страшно хотелось сделать так, чтобы девушка забыла про боль и страдания, и отправилась вместе с ним в далекий мир, существовавший только в его снах. Мир, где война с немцами бушует вдали от кубинских берегов. Мир, в котором не гибнут твои друзья, которым всего по семнадцать-восемнадцать лет, и они очень хотят жить, но без раздумий кладут свои юные жизни на алтарь свободы…

Марта повернулась к Фиделю, обвила его шею тонкими, но сильными руками, и, приблизив горячие губы к его пылавшему жаром уху, жадно прошептала:

— Я не хочу, чтобы тебя убили… не хочу…

Фидель плыл в сизом туманном мареве, ощущая сладкий, манящий запах свежей лаванды, и его сердце прыгало от переполнявшего его счастья.

Он понял, что сегодня Марта останется с ним. До утра…

…Господи, какая у нее мягкая, бархатистая кожа!..

Марта-Анхелика Рохас выглядела гораздо моложе своих тридцати двух лет. Невысокая, но приятно сложенная, светловолосая и отчаянно голубоглазая, она мало походила на кубинку. Было в ее внешности что-то североамериканское. А может быть, даже античное. Наверное, такой была богиня любви Афродита…

…Марта пришла к Фиделю полгода назад, спустя три дня после той самой встречи с Эрнесто. Разговор с Эрнесто состоялся серьезный, и, прощаясь, тот настоятельно советовал Фиделю взвесить все как следует, прежде чем принимать решение, которое может не только изменить его жизнь, но и отнять ее. Но Фидель оставался непреклонен: его место — среди Сопротивления.

— У меня свои счеты с немцами, — решительно сказал он Эрнесто. — Во время вторжения я потерял отца и брата…

— Они погибли? — участливо спросил Эрнесто.

— Не знаю, — ответил Фидель, чувствуя, что к его глазам подступают слезы. — Мы вместе встречали Новый год, а потом Раулито пошел прогуляться с отцом. Как только они ушли, немцы начали бомбить Гавану. И я их больше не видел…

— Может быть, они не погибли?

— Не знаю, я ничего не знаю…

Весь ужас пережитого вновь обрушился на Фиделя, и он больше не стал сдерживать слез…

Прощаясь, Эрнесто крепко пожал Фиделю руку и сказал, что, скорее всего, они больше не встретятся, так как нужно соблюдать конспирацию. На недоуменный вопрос Фиделя, что же ему теперь делать, Эрнесто ответил, что пришлет человека, связного, через которого Фидель будет не только держать связь со штабом Молодежного Сопротивления имени Хосе Марти, но и получать задания.

Ожидание связного затянулось на три долгих дня, в течение которых Фидель не находил себе места. Он было подумал, что Эрнесто не поверил в его искренность, когда Фидель говорил, что у него к немцам свои счеты. Но неужели Эрнесто решил, что ему нельзя доверять? Фидель готов был бежать в Старую Гавану, в особняк на улицу Обиспо, где собирались подпольщики, чтобы убедить Эрнесто в неизменности своих стремлений.

Однако Фидель понимал, что если начнет искать Эрнесто, то подведет не только его, но и своих новых товарищей по борьбе. Он не должен поддаваться порывам, пусть и благородным. Ведь подпольная борьба — это не игра в бесстрашных героев Александра Дюма или Фенимора Купера, а реальная, наполненная настоящими, а не выдуманными опасностями жизнь.

Жизнь, которая может прерваться внезапно.

Так что Фиделю оставалось только одно — набраться терпения и ждать связного. Он старался не думать о том, что будет, если тот не придет. Это будет означать только одно — Эрнесто действительно не поверил Фиделю.

Через три дня связной наконец-то появился. Им оказалась Марта…

Девушка сразу приглянулась Фиделю. С дерзко вздернутым кверху веснушчатым носиком, вызывающе одетая в белую юбку выше колен, в ситцевую майку на бретельках, сквозь ткань которой притягательно просвечивали две черные капли сосков, она излучала бездну обаяния. От нее исходил какой-то неземной, чарующий свет, им лучились ее озорные голубые глаза, напоминая о прежней мирной жизни, когда можно было никого и ничего не бояться.

Было видно, что Марта сознательно противопоставляла себя серой обыденности оккупационных будней. Марта была такая легкая, воздушная, как девочка-подросток, и улыбалась так белозубо, так призывно, что Фидель забыл на время, что в Гаване и на всей Кубе хозяйничают немцы. «Если в подполье все девушки такие, — метеором пронеслась теплая мысль, — то я согласен всю жизнь оставаться подпольщиком…».

Марта, которая, конечно же, сразу заметила, какое впечатление произвела на молодого парня, передала Фиделю приказ Че — такой было подпольная кличка Эрнесто.

Че планировал провести дерзкую вылазку — закидать самодельными бомбами полицейский участок на Двадцать Третьей улице. Фидель же должен был в определенное время прогуливаться по вечернему Прадо, наблюдая за обстановкой. В случае опасности он был обязан подать условный сигнал: остановиться у витрины ресторана «Ла-Регла» и закурить сигару. Кому предназначался сигнал, Фидель не знал, но Марта уверила, что тот, кому он адресован, непременно увидит условный знак. Задание показалось Фиделю очень легким — он до дрожи в коленках боялся, что ему сразу же поручат задание подложить бомбу у входа в комендатуру или застрелить самого коменданта. Боялся — и в тоже время надеялся именно на это.

Впрочем, до условных сигналов дело так и не дошло. Зато Фидель провел чудесный вечер с Мартой, которая изъявила желание сопровождать его. Чему, конечно же, Фидель был несказанно рад, особенно тому, что произошло между ними в первую же ночь…

…За два часа до назначенного времени Фидель и Марта прогуливались по Прадо. Они не привлекли внимания немецких патрулей — до начала комендантского часа было еще далеко, и главная улица Гаваны, мало пострадавшая от бомбардировок, была заполнена горожанами. Кто-то, не спеша, мирно прогуливался по «кубинскому Бродвею», другие сидели в небольших кафе, расположенных прямо посреди тротуара. Призывно горели витрины небольших магазинчиков, приглашая покупателей обменять рейхсмарки на разные ненужные безделушки. Работали варьете и ресторанчики. Играли уличные музыканты. Ну а жрицы свободной любви стояли почти на каждом перекрестке. Такая вот иллюзия мирной жизни…

Молодые люди гуляли больше часа — они даже успели посидеть в небольшой кофейне и выпить по чашечке кофе.

Кофе оказался слишком горьким и несладким — сахар, как ни странно, с приходом немцев исчез из продажи. В ответ на справедливое возмущение Фиделя хозяин заведения — плюгавенький человечек лет сорока, плешивый, с бегающими маленькими, как у свиньи, глазками цвета застоявшейся болотной воды — лишь печально развел костлявыми руками и угрюмо обронил виноватым фальцетом:

— Так война ведь…

С этим было трудно не согласиться. Фидель и Марта благоразумно не стали развивать дальше скользкую тему — оба понимали, что хозяин кафе мог оказаться осведомителем гестапо.

Когда стрелки часов остановились на шести вечера, Марта неожиданно сказала:

— Ну все, можешь идти домой.

— А как же это… операция? — Фидель поднял на девушку глаза, в которых читалось сожаление вперемешку с недоумением.

— Отменяется, — сухо произнесла она.

— Откуда ты знаешь? — удивился Фидель.

— Знаю, — отрывисто бросила Марта.

И пока Фидель осознавал услышанное, она исчезла, словно растворилась в сгущавшихся сизых сумерках. Однако три часа спустя Марта пришла к нему домой и объяснила то, о чем Фидель смутно догадывался: подпольщики и не собирались громить полицейский участок, — сегодня, по крайней мере.

Просто Эрнесто решил проверить новичка, пронаблюдать за ним: не побежит ли тот в гестапо, не выдаст ли связника, через которого можно было бы выйти на штаб подполья.

Фидель ничуть не обиделся, понимая, что Че не хотел рисковать ни своей, ни жизнью своих товарищей. Наверняка, пока Фидель гулял под руку с Мартой по Прадо, пока они сидели в кофейне, за ним наблюдал десяток внимательных глаз.

Обиды он не испытывал, однако неприятный осадок остался. Но спустя полчаса ничего это уже не имело никакого значения, потому что Фидель и Марта снова были вместе. Как и вчера, в первый день их знакомства, когда они вдруг бросились в объятия друг друга. Как и накануне, она ушла от любимого лишь под утро, когда закончился комендантский час.

И Фидель, часто вспоминая их первую ночь, так и не мог вспомнить, кто же из них сделал первый шаг к близости. В памяти запечатлелись лишь несколько ярких, как огненная вспышка шаровой молнии над заливом, которую Фидель видел, когда ему было одиннадцать лет, мгновений, похожих на сказочный, волшебный сон.

…Марта, легко освободившись от одежды, жадно целует его сухие губы, исступленно касаясь его языка своим, острым и твердым, как осиное жало. Но если жало осы причиняет жгучую боль, то язычок Марты доставляет неземное блаженство. И Фидель, тяжело и отрывисто дыша, едва успевает отвечать на ее настойчивые поцелуи…

…Девушка, похожая на стремительную пантеру, гибкую и сильную, извивается, как змея, меняющая кожу, в его объятиях, не зная усталости, и не позволяя устать Фиделю…

…и вот их тела слились воедино, и кружатся в хороводе среди разноцветных звезд, и, кажется: еще немного — и ты поймешь не только сокровенный замысел Творца Миров, но и сам станешь этим Творцом, и тебе по силам будет создать новую Вселенную…

Фиделю шел восемнадцатый год, и он не был новичком в постельных утехах. Его первыми женщинами стали сверстницы, жившие по соседству. Рано созревшие под знойными лучами тропического солнца, они жаждали вкусить запретный плод еще в раннем отрочестве. С одной из таких смуглянок Фидель и потерял невинность в неполные четырнадцать лет. Кажется, ее звали Карменсита. А может быть, Аделина. Или Роза-Мария… разве их всех упомнишь! Но его первая женщина, несмотря на юность, прекрасно разбиралась в премудростях секса не только теоретически, а хорошо знала, что нужно делать, чтобы мужчина получил удовольствие. Особенно если новичок еще совсем ничего не умеет…

Еще помнил Фидель, что была она пышнотелой и полногрудой, и ее матово-смуглая кожа пылала жаром под его неуверенными прикосновениями.

Впрочем, Фидель оказался способным учеником, он все схватывал буквально на лету. Да и природа наделила парня не только высоким ростом, но и смазливой мордашкой, поэтому от девчонок отбоя не было, они так и липли к нему. Фиделю нравилось ловить томные девичьи взгляды, нравилось чувствовать себя первым парнем в Бирано — маленьком городишке в провинции Ориенте, на востоке острова, где он жил вместе с отцом в семейном поместье. Отец, будучи ревностным католиком, крайне отрицательно относился к амурным похождениям своего отпрыска и не раз устраивал ему выволочки, призывая на непутевую голову сына все небесные и земные кары. Фидель же, как водится, молча выслушивал родительские наставления, всем своим удрученным видом стараясь показать, что он немедленно станет на путь исправления. Но как только отец заканчивал читать нотации, Фидель убегал на свидание с очередной подружкой.

Кончилось тем, что отцу все это надоело, и он велел сыну немедленно собирать вещи и отправляться в Гавану — набираться ума-разума в закрытом католическом коллехио — так по-испански назывался колледж — для мальчиков.

Спорить с отцом порой было совсем не безопасно — в его жилах текла кровь горячих испанских идальго, так что если старший Кастро что-то решил, то так оно и должно быть, пусть даже мир перевернется, а день и ночь поменяются местами. Отец решил, что в Гаване Фидель глубже поймет смысл Священного Писания и станет жить по Заповедям Господним, одна из которых гласит: «Не прелюбодействуй!»

Однако отец так и не понял, что, отправив непутевого сына в Гавану, он тем самым отнюдь не наказал Фиделя, а наоборот — оказал ему неоценимую услугу, за которую тот обещал благодарить драгоценного родителя по гроб жизни. Ведь Бирано — городок небольшой, можно сказать, большая деревня, где жители либо знакомы друг с другом, либо являются близкими родственниками. А Гавана — столица, огромный мир, который и за год не постигнешь. А сколько по улицам и набережным Гаваны ходит красивых девушек! А сколько там тихих, укромных местечек, где можно уединиться с горячей, готовой на всё, чикитой…

Так что Фиделя ничуть не угнетало то обстоятельство, что он учился в католическом коллехио. И хотя порядки в этом учебном заведении излишней либеральностью не отличались, весьма напоминая казарменные, однако свободного времени у Фиделя оставалось много. И на чтение книг, которые с большой натяжкой можно было назвать богословскими трудами, и на веселые пирушки с новыми друзьями. А два раза б неделю, в субботу и воскресенье, учащихся и вовсе отпускали за монастырские стены, и Фидель тогда пускался во все тяжкие, умудряясь за вечер осчастливить своим вниманием не одну девицу.

Но когда в жизнь Фиделя вошла Марта, он понял, что был глупым мальчишкой, который лишь по малолетству считал себя крутым мачо. Марте было уже за тридцать, она была опытной женщиной, умелой любовницей, и, кроме того, умным, интересным собеседником. В ее жарких объятиях Фидель впервые почувствовал себя настоящим мужчиной, а долгие разговоры о жизни, которые они вели и до, и после, а порой и вместо «этого», помогали восемнадцатилетнему парню понять и себя, и окружающий мир. Только общаясь с Мартой, Фидель понял, что женщина — это не только бездушная машина для удовлетворения мужских желаний, но и личность со своим внутренним миром.

Фиделю уже не хотелось неумелого и однообразного «пиха» с рано созревшими «doncellas» — малолетними девицами, которые умеют только слюняво целоваться, с готовностью снимать исподнее и непристойно раздвигать ноги, оставаясь при этом холодными пальмовыми бревнами. И говорить с ними совершенно не о чем. Встретились, сделали всё по-быстрому — и разбежались в разные стороны, чтобы уже больше никогда не встречаться.

Свидания с Мартой заражали Фиделя энергией на несколько дней вперед. Он чувствовал себя готовым на любые подвиги. Ему казалось, что он может своротить горы… Однажды Фидель бросил гранату в машину с немецкими солдатами — прямо на людной улице, посреди бела дня, и сумел уйти от погони, затерявшись в развалинах Старой Гаваны. В другой раз, прогуливаясь по Центральному парку, Фидель столкнулся с белобрысым немецким солдатиком, совсем еще мальчишкой, который на ломаном испанском попросил у него прикурить. При этом он заискивающе улыбался, словно чувствовал себя виноватым, что явился на кубинскую землю незваным гостем. Фидель дал «прикурить» — разбил ребром ладони кадык. Это было спонтанное решение, в котором не был задействован разум, скорее импульс, но Фидель ни разу не пожалел о содеянном. Парнишка был немцем, а значит — врагом. А врагов нужно уничтожать любыми способами.

Фидель не знал, любил ли он Марту. Скорее всего, любил. Иначе как объяснить, что ему ничего не хотелось делать, когда долго ее не видел. Он мог целыми днями лежать на жестком топчане, разглядывая низкий потолок, забыв не только о еде и сне, но и о том, что его родина стонет под пятой оккупантов. В такие моменты внешний мир переставал существовать для Фиделя. Он думал только об одном: скорее бы пришла Марта. А иногда, так и не дождавшись любимой, Фидель, словно сомнамбула, выбирался из своего убежища и, влекомый не подчиняющейся разуму силой, шел в Центральный парк, где договаривался с дежурившими там путанами, и на несколько дней исчезал. Ему нравились такие многодневные загулы, однако после того, как приходил в себя и, ужаснувшись, убегал из притонов, оставив жрицам любви все наличные деньги, он чувствовал себя больным и разбитым. Чтобы восстановить силы, приходилось сутки пролежать без движения, без единой мысли, в прострации.

И только когда Марта приходила, Фидель возвращался к реальности, был снова готов жить и бороться.

Фидель знал, что он был не единственным мужчиной у Марты, и это порой сильно угнетало его.

Девушка работала в стриптиз-баре на Прадо. Танцевала для посетителей. Не только для немцев, но и для кубинцев, которые вынужденно смирились с их присутствием на острове, и жажда развлечений поборола прежние страхи перед захватчиками. Да и оккупационная комендатура всячески поощряла открытие увеселительных заведений.

Фидель догадывался, что Марта там не только танцевала.

— Ты спишь с другими мужчинами, — как-то упрекнул подругу Фидель, когда они лежали рядом после накрывшего их урагана страсти, касаясь друг друга горячими, потными телами и медленно приходя в себя.

Марта повернула к Фиделю смуглое лицо.

— Я люблю спать с мужчинами, — грудным голосом прошептала она на ухо Фиделю, обжигая его щеку горячим дыханием.

— Но ты спишь с гансанос[1], — хмуро произнес Фидель, чуть отстраняясь от Марты.

— А что делать? — грустно вздохнула Марта, доверчиво положив голову на покрытую жесткой растительностью грудь Фиделя. Легкие волны ее волос накрыли переносицу, и Фиделю страшно захотелось чихнуть. — Мне приходится спать с гансанос, — снова вздохнула она, но Фидель почувствовал томную наигранность в ее тихом, интимно звучавшем голосе. — Но из всех мужчин я предпочитаю кубинцев. А из всех кубинцев я отдаю предпочтение одному высокому парню с большими черными глазами…

Фидель ощутил на своем животе щекотное прикосновение ласковых пальчиков Марты. Она провела мягкими, как у котенка, подушечками по жесткой дорожке волос, которая начиналась у пупка, и уверенная ладошка Марты медленно поползла дальше, вниз…

— Мужчины болтливы, — говорила она, уже стоя в дверях. — Порою очень болтливы. Если их как следует завести, они после всего могут рассказать массу интересного… Учти это на будущее, мой Фиделито! — Марта нежно провела мягкой ладошкой по его небритой щеке.

Фидель грубо схватил девушку под острый локоток, больно сжал:

— Ты хочешь сказать, что спишь с гансанос ради свободы Кубы?

Марта незаметным движением освободила свой локоть из цепких пальцев Фиделя и спокойно произнесла, глядя ему прямо в глаза и улыбаясь ровными жемчугами зубов:

— Я же сказала тебе, люблю спать с мужчинами…

И пока Фидель соображал, что ответить, Марта обвила руками его шею и страстно прильнула к его губам — так путник, идущий через знойную пустыню приникает к студеной родниковой воде, что течет через одинокий оазис среди желтых песков.

Поцелуй, как всегда, был обжигающим, как лучи тропического солнца, и нежным, как легкий бриз, прилетевший с моря, и у Фиделя не нашлось никаких слов для достойного ответа.

Марта ушла от Фиделя в пятом часу утра, когда комендантский час еще не закончился, и был риск нарваться на немецкий патруль, но ей нужно было успеть навестить еще шестерых человек, о которых Фидель не знал ничего, даже их имен. Ему было известно только одно: эти люди также состоят в Молодежном сопротивлении имени Хосе Марти. Возможно, среди них были и мужчины, с которыми Марта спала, однако Фидель не посмел спрашивать об этом девушку. Захочет — когда-нибудь сама расскажет…

Фидель очень любил Марту и не хотел терять ее, а потому, скрепя сердце, смирился с ее непостоянством. Марта, чтобы исключить все недомолвки, которые могли бы повредить их отношениям, как-то сказала ему: «Я тебя очень люблю, ты для меня — первый среди всех, но ты никогда не будешь единственным».

…Сегодня Фидель и Марта не занимались любовью — просто лежали рядом, даже полностью не раздевшись, на узком и жестком топчане, лицом к лицу, касаясь друг друга знакомыми до мельчайших подробностей телами, и чувствовали себя счастливыми. То есть счастливым ощущал себя Фидель, потому что с ним рядом была любимая женщина. И в то же время его не покидало предчувствие, что он видит Марту в последний раз…

— Сегодня я не собиралась долго задерживаться у тебя, — прошептала Марта, проводя острым носиком по небритой щеке Фиделя. — Но не смогла просто так уйти…

Сквозь неплотно прикрытые ребристые жалюзи в комнату пробивались узкие клинки мягкого желтого света. Это хозяйничала луна, которая вступила в фазу полнолуния. Золотистый отсвет бесцеремонно накрыл точеное плечико Марты, и Фидель торопливо провел ладонью по бронзовой от загара коже девушки, словно хотел согнать непрошеного визитера. Но световое пятно и не собиралось покидать насиженного места. Плечо Марты было живым и теплым, и холодному лунному лучу, видимо, хотелось чуточку согреться.

— Ты жалеешь о чем-то? — тихо спросил Фидель.

Марта положила голову ему на плечо, и Фидель снова почувствовал сладкий запах лаванды — то пахли ее мягкие волосы.

— Наверное, я плохая подпольщица, раз не могу отказаться от некоторых слабостей, — задумчиво произнесла Марта. — Но я, в первую очередь, — женщина, а уж потом борец с гансанос. Мы все в первую очередь мужчины и женщины, а уж потом…

Марта криво усмехнулась, сморщив курносый носик, чуть приподнялась на локте. Полотняная накидка, служившая им одеялом, сползла с девушки, открывая взору Фиделя две маленькие аккуратные груди, как у девушки-подростка.

— Как ты думаешь, что с нами будет? — спросил Фидель.

— Ты же знаешь, что я… — начала было Марта, но вдруг осеклась. И посмотрела на Фиделя сверху вниз. В ее взгляде было ожидание, и Фидель медленно провел указательным пальцем по податливо мягкой, и в тоже время упругой выпуклости. И услышал частые толчки сердца, скрытого частоколом ребер. Фидель бережно накрыл ладонью маленький островерхий холмик, а другой рукой обнял женщину за плечи, привлекая к себе. Ему было приятно ощущать это невесомое, но вызывающее неистовое желание близости, прикосновение.

— Не надо, — тихо, но твердо сказала Марта, освобождаясь из его объятий. — Не сегодня…

Она встала с топчана, оставив Фиделя лежать одного. Лунные блики, прорываясь сквозь створки жалюзи, скакали по ее обнаженному телу, которое сейчас еще больше напоминало мраморную скульптуру. Фидель лежал на жестком топчане и смотрел на любимую женщину, на ее стройные, точеные ноги, на изящные тонкие руки, на невысокую грудь, на поджарый, как у волчицы, живот, на кудрявый треугольник мягких, как шелк волос внизу живота — и чувствовал, как в каждую клеточку его тела вползал необъяснимый страх, липкий, как кровь на мостовой. Фидель никак не мог понять, чего же он так боится, страх засел где-то в желудке, охватывая внутренности холодными щупальцами, парализуя не только ощущения, но мысли и чувства.

Марта медленно, словно о чем-то задумавшись, подошла к окну, у которого стоял колченогий стул, на гнутую спинку которого была наскоро брошена ее одежда. Натянула полосатую кофту, застегнула юбку. Порывисто обернулась к Фиделю — и его тело вновь пронзила быстрая волна ледяного холода. Он увидел, что в небесно-голубых глазах Марты сидит страх. Такой же, что терзал сердце и самого Фиделя.

— Знаешь, мне иногда кажется, что мы живем в призрачном мире, — хрипло произнесла Марта, тяжело падая на стул и нервно закуривая. — Что мир, окружающий нас — иллюзия. Декорации, построенные для съемок фильма или постановки какого-то бродвейского спектакля. А за декорациями, — она обвела перед собой зажатой в пальцах дымящей сигаретой, — скрывается пустота, потому что на самом деле ничего, кроме этих декораций, не существует. Как не существует и нас самих, потому что мы всего лишь придуманы кем-то…

— Я плохо понимаю тебя, Марта, — Фидель тоже встал с топчана, поспешно натянул брюки.

— Я не знаю, как это объяснить… — Марта крепко затянулась, затем выпустила в потолок сизую струйку дыма. — Понимаешь, иду я сегодня по Малекону, и вижу немецкий патруль. И у меня возникает какое-то странное чувство… словно кто-то, сидящий внутри меня, говорит мне, что этого не может быть. Не может быть потому, что на самом деле нет никакой оккупации, как нет и самой войны. То есть война, конечно же, есть, но она идет где-то очень далеко от нас, в Европе и в России, но не у нас…

— Ты просто устала, — Фидель подошел к девушке, положил ей руки на плечи. И почувствовал, как напряглась Марта. — Устала ходить по лезвию ножа.

— Да, я устала, — легко согласилась Марта. — Устала, Фиделито!..

Марта шумно выдохнула, и вверх снова взвилась струйка дыма.

— Мне нужно отдохнуть, но мне кажется, что отдых ждет меня только в могиле. Если она будет, эта могила. А то ведь мое тело могут просто сбросить в море, как кинули ребят из пятерки Санчеса. На корм акулам… — она горько усмехнулась.

— Откуда столько пессимизма, Марта? — Фидель попытался обнять женщину, но она выскользнула, как угорь, из его объятий. И, встав со стула, уткнулась лбом в оконные жалюзи.

— Мне кажется, сегодня многое должно решиться, — тихо сказала Марта. — Сегодня мы будем клеить листовки, и я не знаю, чем все это закончится…

Фидель знал, что в тяжелой парусиновой сумке, которую приволокла она, находились листовки с призывом Батисты подниматься на борьбу за свободу и независимость. По словам Марты, Че, который, как и многие молодые кубинцы, включая и самого Фиделя, недолюбливал сбежавшего во время немецкого вторжения диктатора, сначала категорически отказывался работать на Батисту. Однако, как рассказывала Марта, нашлись «очень влиятельные люди», которые прозрачно намекнули неистовому Эрнесто, что те, кто не согласится подчиняться их приказам, будут уничтожены как предатели кубинского народа. Но это еще не все: пройдет слух, что Че был тайным осведомителем гестапо. И его честное имя будет опорочено навсегда. Эрнесто, стиснув зубы, согласился, чтобы отныне Молодежное подполье имени Хосе Марти действовало исключительно под руководством батистовцев.

— Мне кажется, — после недолгого молчания продолжила Марта, — что наша борьба не имеет никакого смысла. Куба под немцами уже почти год, и если раньше обыватель настороженно относился к «новому порядку», то сейчас почти не осталось недовольных. Немцы особо не лютуют, как в самом начале, и обыватель перестал опасаться за свою жизнь. В Северо-Американских штатах идут тяжелые бои, но кубинцев это мало волнует — наоборот, обыватель искренне радуется тому, что немцы как следует всыпали спесивым янки. Для многих кубинцев Штаты — синоним прошлого рабства… Да, я думаю, что еще год-два — и Америка окажется под сапогом Гитлера. Если уж сталинская Россия, на которую так уповал Че, не выдержала вторжения, то и янки не смогут долго сопротивляться. Пока на Севере будет идти война, на Кубе наладится мирная жизнь, и все забудут ужасы первых недель оккупации. И в этой новой жизни не останется места подполью. Нет, я говорю не о том, что нас разгромят и уничтожат — хотя и это не исключено. Просто немцам удастся переманить на свою сторону обывателя, который будет сыт и уверен в завтрашнем дне, а потому смирится с тем, что Куба станет частью Третьего Рейха. А подполье… Подполье исчезнет само собой. Большинство из тех, кто пришел в Сопротивление, повинуясь романтическим устремлениям юной души, в один прекрасный день поймут, что жить можно и при немцах, не рискуя жизнью. Немцы не мешают обывателям наслаждаться мелкими радостями, как-то курение сигар, потягивание гаванского рома и занятия сексом. Выяснится, что оккупация не мешает обывателям работать и зарабатывать, не мешает веселиться и отдыхать. Не все, конечно, превратятся в подобных соглашателей… Вот Че никогда не смирится, это точно. Он — прирожденный революционер. Эрнесто ненавидит обывателя, для которого жизнь дороже свободы. И тот столь же искренне ненавидит Че. Вернее, не самого Че, потому что большинство обывателей ничего не знают о нем. Обыватели ненавидят таких людей, как Че, потому что Че мешает им быть обывателями. А обывателям не нравится, когда им мешают жить, как они хотят. И они сделают все, чтобы Эрнесто не было. Они выдадут его гестаповцам, или сами расправятся с ним. Че погибнет, так или иначе. А вот такие, как мы, для кого важнее все-таки спокойная жизнь, а не борьба, останутся. Мы выживем и в конце концов превратимся в примерных обывателей, которые не станут шарахаться при виде немецкого патруля, а спокойно пройдут мимо, а если их остановят, с готовностью предъявят документы, выданные в комендатуре…

Марта замолчала. Сигарета в ее руке давно уже погасла, девушка совсем забыла о ней.

— Напомню тебе: я потерял отца и брата, — играя желваками на побледневших щеках, проговорил Фидель. Он никак не мог понять, что произошло с Мартой, которая так же, как и он, ненавидела немцев. Очевидно, она действительно очень устала.

— Я знаю: это твоя боль…

— Поэтому я и не хочу, чтобы на Кубе хозяйничали гансанос! — крикнул Фидель, рубанув воздух ладонью.

— Немцы тоже люди, — с тихим вздохом заметила Марта. — И под ними живет уже половина мира. И не везде плохо живет…

— Ты не права, — горячо проговорил Фидель. — И сама это знаешь. Мы оба не хотим, чтобы на острове хозяйничали немцы!

Фидель сказал это твердо, поскольку ему очень не нравилось, что говорила Марта, хотя ее слова почему-то показались Фиделю убедительными, заронив в глубокие лунки его души зерна сомнения.

Но он не мог согласиться с Мартой! Он не имел права соглашаться с ней! Марта никого не потеряла во время вторжения, а он, Фидель, остался без отца и брата, без тех, кого очень любил. И он не имел морального права стать простым обывателем.

— Я тоже не хочу, — сказала Марта, — превратиться в обывателя.

— Тогда я не понимаю тебя…

Марта резко обернулась, и Фидель увидел ее усталые глаза.

В полумраке комнаты глаза девушки казались темными, как омуты. И в их глубине плескалась боль, которая не находила выхода.

— Думаешь, я сошла с ума? — слабым голосом произнесла Марта. В полутьме ее лицо выглядело неживым, словно у восковой куклы. — Или ты думаешь, что я сломалась, и решила уйти из борьбы? Нет, Фиделито, я просто разочаровалась в людях. Разочаровалась в кубинцах, которые смирились с оккупацией. Смирились настолько, что теперь сдают своих соотечественников гестаповцам. Ведь почему погиб Санчес и его ребята? Их выдали… Мне горько и обидно, до глубины души, что кубинцы, самый свободолюбивый и гордый народ Латинской Америки, молча согласились на роль людей третьего сорта. Честно говоря, я с трудом верю, что Куба породила Хосе Марти и Антонио Масео. Сомневаюсь, что пятьдесят лет назад кубинский народ, как один человек, поднялся на борьбу и выгнал испанских колонизаторов. Не верю, что кубинцы, не щадя жизней, боролись с янки, которые пришли на остров сразу после испанцев и попытались превратить нашу страну в свою вотчину.

— Янки сейчас труднее, чем нам, — осторожно заметил Фидель. — Они теперь по одну сторону баррикад с нами.

— Ирония судьбы! — горько усмехнулась Марта. — Ты ведь помнишь, как год назад, когда пришли немцы, мы ждали, что янки вот-вот начнут штурм Гаваны. Нас ужасали американские бомбардировки, когда были разрушены многие наши города, но все понимали, что такова цена будущей свободы. Цена освобождения Кубы от власти Гитлера… Мы и теперь с надеждой прислушиваемся к любым новостям с севера, с нетерпением ожидая, когда же янки соберутся с силами и погонят немцев от Вашингтона и Нью-Йорка. И мы боимся о том, что произойдет, если Америка будет окончательно сломлена…

Марта замолчала, словно переводя дух. Как сомнамбула, она пересекла узкое пространство комнаты, села на топчан, сцепив пальцы рук на коленях.

— Я очень устала, — тихо призналась Марта. — Извини, если наговорила тебе много лишнего. Но ты же меня не выдашь? — она попыталась улыбнуться, но вместо милой улыбки вышла кислая гримаса.

— Да что уж, — пожал плечами Фидель.

— Тогда до встречи, — она рывком поднялась с топчана и застыла, как-то по-особенному глядя на Фиделя, словно хотела что-то сказать ему, но почему-то никак не могла решиться.

— До встречи, — он медленно подошел к девушке, вопросительно посмотрев ей в глаза. И, видимо, нашел в их голубизне ответ на свой немой вопрос.

Фидель нежно обнял Марту и осторожно, словно опасаясь, что не совсем правильно понял молчаливый посыл, поцеловал в сухие губы. Марта ответила ему, и они минут пять целовались, забыв обо всех тревогах.

Но когда их губы обрели покой, к Фиделю вернулись его прежние страхи, и он вдруг снова подумал о том, что они видятся в последний раз, и этот поцелуй был прощальным.

— В следующий раз я останусь до утра, — пообещала Марта, но Фидель чувствовал, что она и сама не верит своим словам.

— Когда тебя ждать? — совершенно обыденно спросил он.

— Не знаю, — Марта все-таки смогла улыбнуться. — Когда получу новый приказ Че…

— А без приказа не придешь?

— Не знаю. Скорее всего, нет. Эрнесто приказал соблюдать осторожность и без надобности не светиться.

— А как же листовки?

— Это не его инициатива, — быстро сказала Марта.

— А чья?

— Батистовцев. То есть Объединенного штаба сопротивления… Так это, кажется, сейчас называется.

— Объединенный штаб… — задумчиво проговорил Фидель. — Кого он объединяет?

— В принципе, все разрозненные подпольные группы.

— А много их, этих групп?

— Не знаю. Эрнесто считает, было около десятка. Но большинство выследило и уничтожило гестапо. Эрнесто опасается, что объединяться скоро будет не с кем. Кроме батистовцев, у которых больше возможностей, в том числе и финансовых.

— Мне кажется, объединение — это неплохо, — осторожно заметил Фидель.

— Не знаю, Фиделито, не знаю, — закрыв лицо руками, проговорила Марта. Фиделю показалось, что она, взрослая женщина, была готова разрыдаться, как ребенок. — Я ничего не знаю. И еще очень боюсь. За себя, за тебя, даже за Эрнесто. Я даже не знаю, когда я снова увижу тебя…

— Может, все-таки завтра? — Фидель вопросительно посмотрел на девушку.

Она окатила Фиделя нежным, но тревожным взглядом, и сказала:

— Не знаю. Все-таки нужно соблюдать осторожность…

— Понятно, — вздохнул Фидель. — Но ведь если ты придешь ко мне просто как женщина, разве гестапо что-нибудь заподозрит?

— Откуда мне знать, Фиделито? — Марта вымученно улыбнулась. — Просто мне кажется, что мы еще не скоро сможем быть просто мужчинами и женщинами… Так что буду ждать приказа Че.

— Надеюсь, ты его получишь очень скоро, — Фидель тоже попытался улыбнуться, однако губы не слушались, словно были чужими. — Кстати, как там Че? Где он сейчас?

— Не скажу, — сразу посуровела Марта, и Фидель понял, что сморозил глупость. Она ничего не сказала бы, даже если знала бы точный адрес Че. Но это к лучшему, ибо Фидель не был уверен, что если его возьмет гестапо, он сумеет выдержать пытки…

— Ты права, — коротко ответил он. И не удержался от вопроса, который интересовал его очень давно: — Ты спишь с Че?

— Какой же ты еще глупый, Фиделито! — засмеялась Марта, и легко упорхнула в глухую южную ночь.

Проводив Марту, Фидель вернулся в комнату, отворил скрипучие створки платяного шкафа и выудил из-под груды разного тряпья, большей частью оставшегося от предыдущих хозяев, портативный американский радиоприемник, найденный в руинах Старой Гаваны.

Приемник, если его как следует потрясти, работал вполне сносно.

Плюхнувшись на топчан, который еще хранил тепло тела Марты, Фидель, возбужденно крутнув черную ручку настройки, поймал Вашингтон. Как раз передавали военную сводку…

Немцы продолжали ракетный обстрел блокированного с суши и моря Лондона.

В Северной Африке танковый корпус генерала Роммеля вел бои в Гизе, на подступах к Каиру.

В России после тяжелых боев оставлен Староволжск — последняя преграда на пути к Москве, а на юге страны фельдмаршал Паулюс, несколько недель назад прорвавший Сталинградский фронт, вышел к побережью Каспия.

Японская палубная авиация совершила очередной рейд на Канберру и Сидней.

На Южно-американском театре военных действий без перемен — объединенный экспедиционный корпус Германии и Аргентины ведет позиционные бои на подступах к Рио-де-Жанейро.

В Боливии и Перу ширится партизанское движение против германо-аргентинских оккупантов.

Тихоокеанское и атлантическое побережья Северо-Американских штатов блокировано объединенными военно-морскими силами Германии, Японии и Аргентины. В полночь интенсивным бомбардировкам были подвергнуты Вашингтон, Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Противник вновь использовал ракеты большой разрушительной силы — «Фау-3». Среди мирного населения есть убитые и раненые. В Нью-Йорке несколько японских летчиков-камикадзе в очередной раз таранили небоскребы. На этот раз протаранили Эмпайр-Стейт-Билдинг, небоскреб рухнул, под обломками, погибли сотни людей.

На юге страны немецкие и японские войска остановлены на «линии Рузвельта»: Даллас — Литтл-Рок — Мемфис — Атланта — Шарлотт — Веллингтон. Идут тяжелые позиционные бои…

Фидель раздраженно выключил приемник, убрал его под топчан. Марта права: кажется, еще немного, и весь мир падет к ногам победителей. Как тут не разочароваться в жизни, не впасть в жуткую депрессию?

Тем более что про Кубу в новостях — ни полслова!

А о чем говорить, если Куба давно уже — с весны 1942 года — является глубоким немецким тылом?

И немцы превратили остров в неприступный бастион…

Катастрофа января 1942 года случилась неожиданно, хотя северо-американская разведка неоднократно докладывала Рузвельту, что Гитлер вынашивает амбициозные планы по захвату Кубы. Тропический остров интересовал Германию в первую очередь как важный стратегический плацдарм, овладение которым открывало путь для переноса военных действий вглубь американского континента. Гитлер патологически ненавидел Советы, но Северо-Американские штаты он ненавидел, возможно, еще больше — в первую очередь из-за того, что янки отличались независимым нравом. И теперь, когда почти вся Европа лежала у ног фюрера, когда сталинская Россия захлебывалась собственной кровью, не в силах противостоять железному натиску непобедимой немецкой армии, и мечты о мировом господстве начали обретать зримую плоть, Гитлеру нужна была Америка — и Северная, и Южная…

Гитлер знал, что Куба — это ключ к американскому континенту. Эту истину поняли еще испанские конкистадоры, и в 1511 году, спустя всего девятнадцать лет после того как Куба была открыта Колумбом, остров стал первой заокеанской территорией, на которой утвердилась власть испанской короны. Испанский авантюрист Диего Веласкес, завоевавший Кубу и провозгласивший себя губернатором острова, особо не церемонился — его конкистадоры истребили почти всех индейцев.

Именно Веласкес назвал Кубу «ключом к Америке», и его слова не расходились с делом. От берегов Кубы быстрые испанские галеоны устремлялись к берегам Мексики, Флориды и Южной Америки, и вскоре Веласкес докладывал испанскому королю Карлосу Первому о том, что на его короне появились новые заморские жемчужины…

К середине девятнадцатого века, растеряв почти все свои американские владения, потомки испанских конкистадоров зубами держались за Кубу, огнем и мечом подавляя сопротивление островитян. Первая война за независимость, которая продолжалась десять лет, с 1868 по 1878 год, закончилась победой испанцев. Однако семнадцать лет спустя, в 1895 году, генерал-майор кубинской армии Антонио Масео поднял новое восстание против испанских колонизаторов. Идеологом новой войны за независимость стал сорокадвухлетний писатель-драматург Хосе Марти, который не только писал статьи, в которых призывал к народно-освободительной революции, но и сам с оружием в руках сражался в рядах повстанцев. Однако ни Хосе Марти, ни Антонио Масео не суждено было увидеть свою родину свободной — оба погибли в бою с испанцами.

Народно-освободительная война продолжалась до 1898 года, но силы были неравны, испанцы теснили повстанцев на всех фронтах, карательные отряды врывались в горные села, расстреливая всех боеспособных мужчин, начиная с 16-летнего возраста. И если бы не вмешательство янки, войска которых в 1898 году высадились на Кубе якобы для поддержки повстанцев, неизвестно еще, как долго Куба оставалась бы вотчиной Мадрида.

Испано-американская война продолжалась долгие четыре года и закончилась поражением Испании. 20 мая 1902 года Куба была провозглашена независимой республикой.

Но, сбросив оковы испанского колониального режима, Куба так и не стала Островом Свободы.

Очистив Кубу от испанцев, янки не спешили уходить восвояси. Стремительно набиравший силу северный сосед решил без лишних сантиментов прибрать к рукам оставшийся бесхозным «ключ» к американскому континенту.

Янки закреплялись на острове всерьез, со свойственной им основательностью. Скупали за бесценок не только плантации сахарного тростника и сахарные заводы, но и кубинских политиков, которые только на словах чтили заветы великих вождей борьбы за независимость — Антонио Масео и Хосе Марти, а на деле предавали их идеалы, обменивая действительную свободу на хрустящие зеленые бумажки. Президенты независимой Кубы, словно флюгеры, чутко улавливали ветры, которые дули из Вашингтона, и старались во всем угодить северному соседу. В народе это вызывало недовольство, которое иногда выливалось в массовые волнения, но выступления протеста подавлялись самым решительным и жестоким образом — против безоружных людей бросали войска и артиллерию. Точно так же, как совсем недавно — всего лишь десять лет назад — поступали испанцы…

Иногда янки бывали недовольны своими ставленниками на острове, которые вдруг смелели настолько, что начинали вести самостоятельную политику, не обращая внимания на ветры, дующие с материка. И тогда Северо-Американские штаты высаживали в Гаване экспедиционный корпус, с помощью которого убирали неугодного им президента и сажали в президентский дворец более покладистого. Но даже после этого не спешили уходить…

Трижды солдаты янки топтали кубинскую землю. Трижды Куба была под северо-американской оккупацией. В 1906–1909, 1912 и 1917–1922 годах.

Кубинцы ненавидели новоявленных «спасителей свободы» гораздо сильнее, чем когда-то испанцев.

…7 декабря 1941 года Япония, самый верный союзник Третьего рейха, внезапным, хорошо спланированным ударом авиации почти полностью уничтожила Перл-Харбор, военную базу североамериканцев на Гавайях. На следующий день Рузвельт обратился по радио к американскому народу. Голос президента дрожал от волнения — Рузвельт объявил, что отныне Северо-Американские Соединенные Штаты находятся в состоянии войны с Японией.

Три дня спустя — одиннадцатого декабря — САСШ объявил войну Гитлер, заявив, что «арийский военный гений должен покончить с рассадником мирового зла и освободить американский народ от гнета еврейского капитала». Рузвельту ничего не оставалось делать, как в ответ объявить войну Германии и подписать указ о всеобщей мобилизации, тем более что сразу же после официального объявления войны у американского атлантического побережья, а также в Карибском море — непосредственно у кубинских берегов — были замечены германские подводные лодки. Спустя неделю появились немецкие линкоры и авианосцы. С авианосцев постоянно взлетали самолеты, которые нагло барражировали у американских берегов, не пересекая, впрочем, границы. Янки внимательно наблюдали за деятельностью противника, однако приказа атаковать не поступало — Рузвельт не хотел брать на себя ответственность за начало военных действий между Германией и САСШ.

Вслед за Рузвельтом войну Германии, Японии и Италии объявил кубинский президент Рубен Фульхенсио Батиста.

Батиста пришел к власти 5 сентября 1934 года в результате военного переворота — так называемого «восстания сержантов». Батиста сверг Карлоса Мануэля де Сеспедеса, который сумел захватить власть, воспользовавшись неразберихой, возникшей на фоне всеобщей политической стачки, положившей конец восьмилетней диктатуре Херардо Мачадо, однако смог удержаться в президентском дворце всего одиннадцать дней — за что и получил хлесткое прозвище «временный диктатор». На переворот Батисту, естественно, благословили янки. В 1940 году по совету своих североамериканских хозяев Батиста решил объявить свободные выборы, на которых он, понятное дело, одержал полную и убедительную победу, и стал законным президентом Кубы.

Батисту на Кубе не любили — как и прежних американских ставленников, однако Гитлера не любили еще больше: по совету из Вашингтона, Батиста не жалел денег на антигерманскую пропаганду. Услышав об объявлении войны Германии, тысячи кубинцев вышли на митинг к президентскому дворцу, скандируя: «Гитлер, Хирохито и Муссолини! Руки прочь от Кубы! Да здравствует свободная Америка!».

Тысячи кубинских добровольцев записывались в ряды армии САСШ и отправлялись на край света — на Тихоокеанский фронт, сдерживать натиск японцев. Были среди кубинских добровольцев и те, кому повезло чуть больше — если в данном случае вообще может идти речь о везении! — они отправились в составе союзнических войск в Европу. А после того как в середине декабря 1941 года Батиста, по просьбе Рузвельта, установил дипломатические отношения со сталинской Россией и снял запрет на деятельность коммунистической партии, запрещенной еще в 1927 году его предшественником Мачадо, кубинские коммунисты, выпущенные из тюрем, получили легальную возможность отправиться на русский фронт и в составе интербригад сражаться с немцами под Москвой, Ленинградом и Ржевом.

Батиста, взяв пример с Рузвельта, ежедневно выступал по национальному радио. Он призывал нацию сплотиться перед лицом внешнего врага. Призывал Батиста и к бдительности: по его словам, Куба была наводнена немецкими шпионами и диверсантами. Приняв слова Батисты за карт-бланш, как руководство к действию, тайная полиция начала борьбу с «пятой колонной». Тысячи кубинцев были брошены в тюрьмы по подозрению в сотрудничестве с гитлеровской Германией, сотни расстреляны. Правда, злые языки утверждали, что, прикрываясь ширмой борьбы с немецкими шпионами, Батиста решает свои собственные проблемы — избавляется от последних остатков легальной оппозиции и укрепляет собственную власть. Но те, кто так считал, недолго гуляли на свободе. Излишне проницательные кубинцы порой бесследно исчезали из своих домов под покровом ночи, а в правительственных газетах появлялись скупые строки об успешном разоблачении новых немецких шпионов…

И кубинский обыватель, в душе всегда поругивавший Батисту, примолк. Обывателю хотелось выжить, а для этого нужно было верить, что Куба действительно наводнена вражескими шпионами и диверсантами, которые подготавливают почву для немецкого вторжения. Возможно, так оно и было в действительности — ведь все видели, насколько силен Гитлер: вся Европа лежит у его ног, и даже Россия, кажется, вот-вот заявит о капитуляции. А после России наступит очередь Англии и Америки.

Тем более что на американском континенте у Германии появился верный союзник — Аргентина.

В этой латиноамериканской стране всегда были сильны прогерманские настроения. И немцев там жило немало — несколько миллионов переселилось в двадцатые годы, после поражения Германии в первой империалистической войне. В Буэнос-Айресе и других аргентинских городах возникли целые немецкие кварталы.

После прихода Гитлера к власти его аргентинские сторонники создали Трудовой фронт — немецкую национал-социалистическую партию, которая провозгласила своей целью — ни много, ни мало — добиваться присоединения Аргентины к Третьему Рейху.

Северо-Американские Соединенные Штаты, естественно, не устраивало усиление прогерманских позиций на американском континенте.

Седьмого сентября 1938 года в Аргентине произошел очередной военный переворот, и к власти пришел Роберто Ортис, который был ставленником североамериканцев. Первым шагом, который сделал Ортис, оказавшись в президентском дворце Ла-Плата, стал указ о роспуске Трудового фронта.

Однако Трудовой фронт распускаться не пожелал, и десятки тысяч его сторонников вышли на улицы Буэнос-Айреса, требуя отмены указа. Мирные шествия вскоре переросли в уличные бои. Несколько дней на улицах столицы шла маленькая гражданская война. Почти неделю нацисты противостояли армии и полиции, на помощь к которым были направлены американские войска.

Фашистский мятеж был подавлен, Трудовой фронт распущен, его сторонники брошены в тюрьмы и спецлагеря. В стране воцарилось спокойствие. Но многие понимали, что это спокойствие обманчиво. Было ощущение, что это затишье перед бурей.

И буря грянула — два года спустя, когда страсти улеглись. Как черт из табакерки, возникла Либеральная национальная немецкая партия, которая проповедовала те же национал-социалистические идеи, что и запрещенный Трудовой фронт.

Приверженцы Либеральной партии вели себя куда более агрессивно, нежели сторонники Трудового фронта. По улицам Буэнос-Айреса стали маршировать чернорубашечники, скандируя фашистские лозунги. По ночам проходили факельные шествия. Очень часто такие марши заканчивались еврейскими погромами. Как ни странно, полиция и армия не вмешивались в происходящее — правительство страны, напуганное размахом выступлений, заняло выжидательную позицию. И тогда Соединенные Штаты потребовали от президента Аргентины принять самые решительные меры…

9 ноября 1940 года Ортис выступил с радиообращением к аргентинскому народу, призвав всех, кому дороги свобода и демократия, дать отпор фашизму. Было принято решение создать Национальный антифашистский народный фронт — по образцу того, что существовал во Франции в 1936–1938 годах, а в 1938 году был создан в соседней Чили, где тоже были сильны прогерманские настроения.

Однако национал-социалисты действовали более решительно. В ночь на 20 ноября бригадный генерал Пабло Рамирес поднял военный мятеж. Президентский дворец был занят без боя, а сам президент застрелен в собственной постели. Власть перешла в руки Национального комитета спасения, во главе его Пабло Рамирес поставил своего друга, полковника Хуана Перона, который с симпатией относился к гитлеровской Германии. Либеральная национальная немецкая партия была объявлена правящей. Создатели Национального народного фронта и многие из тех, кто симпатизировал их идеям, были брошены в тюрьмы или расстреляны.

Заняв пост председателя Национального комитета спасения, Хуан Перон сразу же заявил, что Аргентина присоединяется к Берлинскому пакту. Уже 3 декабря в Буэнос-Айрес прибыл министр иностранных дел гитлеровской Германии Иоахим Риббентроп, и новые союзники заключили Договор о дружбе и взаимопомощи.

Германия, согласно договору, должна была оказывать Аргентине военную и другого рода помощь, если та подвергнется агрессии со стороны какой-либо третьей страны. Под «третьей страной», понятное дело, подразумевались Северо-Американские Соединенные Штаты, которые в одночасье лишились в Аргентине всех своих прежних позиций.

Аргентина, в свою очередь, также брала на себя обязательство оказывать Германии политическую, экономическую и военную поддержку.

Перон объявил о перевооружении аргентинской армии. Из Германии в Аргентину плыли корабли, на борту которых находились самые современные танки и самолеты. На верфях Буэнос-Айреса, Ла-Платы и Мар-дель-Платы под руководством специалистов из Германии строились новые военные корабли. Сотни тысяч молодых людей были призваны в армию. Страна готовилась к войне.

5 декабря 1941 года в Карибском море, у берегов Кубы и Флориды, впервые были замечены аргентинские линейные корабли…

Всем было ясно, что над американским континентом сгущаются тучи, и мировая война из Европы и Азии может перекинуться на Новый свет. И может случиться так, что Соединенные Штаты будут вынуждены в этой войне сражаться на два фронта с двумя сильными союзниками Германии — Японией на Тихом океане и Аргентиной в Атлантике, да и сама Германия не останется в стороне.

Чтобы избежать войны, янки решили пойти по тому же пути, по которому они ранее пытались следовать в Европе — умиротворить потенциальных агрессоров. В первую очередь было принято решение попытаться договориться с Пероном и, если получится, вернуть Аргентину в сферу американского влияния. В Буэнос-Айрес был отправлен спецпредставитель Рузвельта, опытный дипломат и разведчик Уильям Гарриман. Видя усиление Аргентины, янки хотели по-хорошему договориться с Пероном о разделе сфер влияния на американском континенте — между САСШ, с одной стороны, и Германией и Аргентиной — с другой.

Однако Перон отказался вести любые переговоры.

А вскоре грянул Перл-Харбор…

…Операция под кодовым называнием «Подарок к Рождеству» началась в ночь на 19 декабря 1941 года — ровно через двенадцать дней после гавайской катастрофы. Неожиданно для американцев и англичан немецко-аргентинский десант высадился на острове Нью-Провиденс, который входил в архипелаг Британских Багамских островов. Без единого выстрела был захвачен город Нассау — административный центр английского владения в Карибском море. В качестве военных трофеев немцам и аргентинцам достались все базировавшиеся в порту Нью-Провиденса торговые и военные корабли.

Но этим дело не ограничилось. Пока Уинстон Черчилль приходил в себя, озадаченный неслыханной дерзостью немцев и аргентинцев, те повторили высадку на острове Андрос, самом крупном в Багамском архипелаге. И только после этого Великобритания официально обратилась к САСШ, как к союзнику по Антигитлеровской коалиции, с просьбой о военной помощи.

Американцы, как и англичане, были не столько удивлены наглостью немцев, сколько поражены ею. Правда, это не помешало им, невзирая на слезные просьбы англичан о помощи, затаиться и наблюдать со стороны за развитием дальнейших событий. Рузвельт, который не хотел войны с Германией — настоящей, а не объявленной на бумаге, — был уверен, что Гитлер тоже не посмеет бросить вызов Америке, и не предпримет больше никаких действий на американском континенте. Захват Багамских островов он рассматривал как демонстрацию силы, а не как готовность к большой затяжной войне. Нужно быть безумцем, чтобы попытаться вторгнуться на материк. Но Рузвельт не мог даже предположить, что Гитлер как раз и является таким безумцем…

В ночь на 25 декабря 1941 года началась операция «Рождественский фейерверк». Два десятка бомбардировщиков с черными крестами, попеременно взлетая с немецких авианосцев, базировавшихся в Атлантике, при полной растерянности войск противовоздушной обороны САСШ, почти три часа совершали налеты на праздничный Майами.

Печальным итогом рождественской ночи стал пожар на авиационном заводе, не говоря о том, что под бомбами погибли сотни людей, которые встречали Рождество в своих домах, сидя за праздничными столами, на которых стояла традиционная рождественская индейка…

Но даже теперь, после столь явного проявления агрессии со стороны Германии, Рузвельт не спешил отдавать приказ о начале боевых действий против объединенного германо-аргентинского флота, который курсировал в непосредственной близости у американских берегов. Он не хотел повторить ошибку Сталина, когда, поддавшись уговорам военных, тот приказал нанести упреждающий удар по приграничным районам Польши и Германии, где концентрировались германские дивизии. Рузвельт считал, что если бы Сталин проявил присущее ему хладнокровие, войны удалось бы если не избежать, то оттянуть ее на пять-шесть месяцев. А так упреждающий удар спровоцировал открытую германскую агрессию против России. Войну, к которой, к сожалению, Россия была еще не готова…

Рузвельт помнил о промахе Сталина. Поэтому, когда ему положили на стол секретные донесения разведки, где говорилось о том, что в ночь на 1 января 1942 года немецкая авиация начнет бомбить Вашингтон, Нью-Йорк и другие крупные города страны, а также сверхсекретный ядерный центр в Лос-Аламосе, Рузвельт посчитал это дезинформацией, состряпанной в абвере. Правда, — береженного Бог бережет! — приказал усилить наблюдение за кораблями и самолетами вероятного противника.

Донесения, которые получил Рузвельт, действительно были дезинформацией, отвлекающим маневром. На самом деле германское командование разработало и собиралось осуществить совсем другую операцию, гораздо более дерзкую. Операцию под кодовым названием «Ключ к Америке».

Но это стало известно позже, несколько недель спустя.

В ночь на 1 января 1942 года немецкие авианосцы подошли к Гаване, и новогодний город был подвергнут массированной бомбардировке. Прямым попаданием десятков авиабомб были разрушены казармы Национальной гвардии, а также склады вооружения и боеприпасов. Подразделения кубинской береговой охраны потеряли три четверти своего состава, поэтому не смогли оказать существенного сопротивления германскому десанту, который в начале шестого утра вошел в затаившийся в тревожном ожидании город.

К девяти утра первого января Гавана полностью перешла под контроль немецкой армии. Тем не менее президенту Батисте, который, как и многие кубинцы, не ожидал вторжения, удалось покинуть остров.

В полдень над президентским дворцом, зияющими выбитыми стеклами, взвился красный германский флаг с черной свастикой в белом круге. Свастика была похожа на жирного ядовитого паука каракурта. И в течение трех дней ошалевшая от неожиданности Америка беспомощно наблюдала, как Куба переходит под полный контроль немцев и их верных союзников аргентинцев…

Куба пала к сапогам победителей, не оказав никакого сопротивления захватчикам — ни со стороны Национальных вооруженных сил, ни со стороны населения, которое, казалось, застыло в тревожном ожидании: что же будет дальше?

И только бригадный генерал Джон Макинтош, комендант американской военной базы, расположенной в бухте у города Гуантанамо, что на востоке острова, был единственным, кто сумел не только наладить оборону, но и дать отпор оккупантам. Попытка немцев сходу овладеть базой и городом была отбита, и окрыленный маленькой победой Макинтош обратился к американскому командованию срочно перебросить с материка подкрепление. Однако штаб ответил глухим молчанием, и Макинтош, поняв, что военное руководство заняло выжидательную позицию, обратился по радио к населению города с призывом помочь контингенту базы в отражении немецкой агрессии.

И — странное дело: горожане, которые не только не любили, но и откровенно презирали заносчивых янки, откликнулись на призыв американского генерала. Тысячи жителей Гуантанамо, в том числе и те, которые не раз стояли с плакатами у ворот базы, протестуя против североамериканского военного присутствия на кубинской земле, вооружившись допотопным оружием времен войны за независимость, героически сдерживали натиск превосходящих сил, вооруженных самым современным оружием противника.

Сопротивление населения было настолько яростным, что немцы поняли: все дальнейшие попытки овладеть городом приведут к большим потерям, а доставка свежих сил на кубинский театр военных действий займет много времени. Так что им не оставалось ничего делать, кроме как спешно блокировать неприступный город с суши и моря, подвергая постоянным авианалетам и орудийным обстрелам.

Североамериканцы с обреченной злостью наблюдали за потерей «ключа», который, как казалось, давно уже по-хозяйски лежал в их широком кармане. В Карибском море и Мексиканском заливе уже, ничуть не таясь, курсировали немецкие надводные корабли и субмарины, которые чувствовали себя хозяевами у северо-американских берегов. Североамериканцы даже и не пытались им противостоять. Рузвельту оставалось лишь молить Бога о том, чтобы немцы не нанесли внезапного удара по Сент-Петтерсбергу, где базировался выведенный из Майами Южный флот. Однако немцы не спешили расправляться с загнанным в ловушку американским флотом — они понимали, что корабли, запертые в бухте Сент-Петтерсберга, лишенные свободы маневра, в любом случае были обречены, и потому решили до поры до времени не трогать полудохлую мышь, уже слегка придушенную когтистой кошачьей лапой…

В течение двух последующих недель января 1942 года немцы и их союзники аргентинцы, которые тоже направили к берегам Антильского архипелага свои боевые корабли, почти не встречая никакого серьезного сопротивления, заняли все острова Карибского моря, включая Пуэрто-Рико, который давно уже неофициально считался пятидесятым штатом САСШ.

Только в середине января янки очнулись, вышли из глубокого шока и начали действовать. Рузвельт, который уже не сомневался, что большой войны избежать не удастся, приказал любой ценой очистить Кубу и Пуэрто-Рико от немецких захватчиков и их пособников. Однако если Пуэрто-Рико был занят немецкими войсками сравнительно недавно, то Куба находилась под контролем гитлеровцев больше двух недель, в течение которых они не сидели сложа руки, а готовились к возможному штурму острова со стороны североамериканцев.

За две недели немцы сумели серьезно закрепиться на острове, построить руками насильственно мобилизованного населения Гаваны и других городов оборонительные сооружения. Кроме того, в Гаване сохранилось немало старинных крепостей и фортов, возведенных испанцами еще в колониальную эпоху как в самом городе, так и по обе стороны от входа в гаванскую бухту. Зенитные и артиллерийские орудия, установленные на древних каменных стенах, которые лет двести назад считались неприступными, позволяли контролировать и саму Гавану, и подступы к ней с суши и моря. Так что любая попытка выбить их с занимаемых позиций повлекла бы многочисленные жертвы не только с обеих сторон, но и среди мирного населения.

Кроме того, начало карибской кампании поставило бы Америку перед угрозой ведения войны на два фронта, к чему янки, которых уже вовсю теснили японцы на тихоокеанском театре, еще не были готовы. Рузвельт понимал, что нужно быть безумцем, чтобы сражаться одновременно с несколькими противниками, и при этом побеждать. Гитлер был таким сумасшедшим, поэтому ему так сказочно везло — и в Европе, и в России, и на Карибских островах. Рузвельта же даже его явные и тайные недоброжелатели не могли уличить в отсутствии здравого смысла.

Рузвельт представлял, что операция по освобождению Кубы и Пуэрто-Рико будет стоить Америке много тысяч жизней, но сидеть сложа руки и ждать у моря погоды он не мог, не имел права, это бы означало для него потерю лица перед всем миром и своим народом.

И президент решился на активные действия — он отдал приказ о бомбардировке Кубы.

Бомбардировки начались 18 января…

Две недели американская авиация утюжила немецкие укрепления, военные объекты противника и кубинские города. Немцы тоже не оставались в долгу — их зенитные орудия работали исправно, и бравые американские летчики не раз находили свою смерть в водах Мексиканского залива.

На четвертые сутки непрерывных американских бомбардировок немцы начали не только обороняться, но и предпринимать наступательные действия — на Флориду стали падать ракеты «Фау-3». И это всерьез разозлило Америку. Особенно после того как один из таких снарядов угодил в больничный городок в Майами.

Бомбардировки Кубы усилились. И если раньше американцы бомбили в основном военные объекты, не особенно задевая жилые кварталы кубинских городов, то теперь они решили взяться за них всерьез.

Американские военные рассуждали примерно так: мы не можем освободить Кубу, но в наших силах превратить ее в выжженную пустыню!

Впрочем, выжженной пустыней Куба не стала. 3 февраля 1942 года американцы неожиданно прекратили бомбардировки острова. А два дня спустя в радиоэфир вышел беглый кубинский диктатор, президент Батиста, и призвал кубинцев начать освободительную борьбу с немецкими оккупантами. Батиста никогда не отличался красноречием, но тут в нем неожиданно проснулся народный трибун. «Вспомните заветы Хосе Марти! — вещал Батиста. — И все, как один, поднимайтесь на борьбу! На священную борьбу за свободу! Бейте немцев так же, как наши отцы полвека назад били испанских колонизаторов! Бейте немцев, как бьют их сейчас ваши братья в Европе и России! Бейте немцев, потому что им не место на Кубе! Куба была и будет свободной!»

Затем выступил генерал Макинтош и заявил, что Гуантанамо остался последним островком свободы на кубинской территории. И призвал превратить всю Кубу в Остров Свободы.

А через несколько дней по Гаване поползли слухи, что в горах Сьерра-Маэстры, что на востоке страны, в провинции Ориенте, недалеко от мятежного Гуантанамо, высадился десант кубинских патриотов, который возглавил сам Батиста.

Правда, никто не мог уверенно сказать, насколько соответствуют действительности эти слухи, так как сразу же после выступления по радио Батисты Рейнхард Гейдрих, назначенный военным комендантом Гаваны, издал приказ, обязывающий население в добровольном порядке сдать немецким властям все имеющиеся в их распоряжении радиоприемники. Отказ от выполнения приказа карался расстрелом. Вначале кубинцы не поверили — радиоприемники не отбирали даже в самые мрачные времена диктатуры Мачадо, когда люди попадали в застенки за один лишь косой взгляд, случайно брошенный в сторону полицейского. Но когда через несколько дней в Гавану прибыл батальон СС, сразу стало понятно, что шутки кончились.

Высокие белокурые парни в черной форме с черепом и скрещенными костями на погонах методично прочесывали городские кварталы — вернее, развалины, оставшиеся после двухнедельных североамериканских бомбардировок, врывались в уцелевшие дома. И если находили радиоприемник, тут же, на пороге дома, расстреливали ослушавшихся.

Атмосфера страха и ненависти сгущалась с каждым днем. Особенно когда прошел слух, очень похожий на правду, что в крепости Эль-Морро были расстреляны три сотни гаванцев, которых новые немецкие власти посчитали евреями. Тела убитых были сброшены в море.

Жители Гаваны поняли, что бывают вещи пострашнее массированных бомбардировок. И с надеждой обратили взор на север, где в хорошую солнечную погоду можно было разглядеть покрытые легкой дымкой очертания североамериканских берегов, откуда могла прийти свобода…

Но до ее прихода было еще очень и очень далеко, потому что по Карибскому морю курсировали немецкие подлодки и надводные корабли, перекрывая все пути с Кубы и на Кубу. Германия и ее союзники готовились к морской блокаде Соединенных Штатов.

Она, свобода, стала еще дальше, когда 22 апреля 1942 года немецкий десант высадился во Флориде.

Началось немецкое вторжение в США…

Вечерами Фидель частенько прогуливался по Прадо, также неспешно заходил в переулки, едва освещенные ленивым светом желтых фонарей. Иногда он останавливался посреди улицы, рискуя привлечь внимание — прислушивался к ритмичному дыханию вечернего города. До самого комендантского часа улицы Гаваны были многолюдны. С утра до вечера работали салоны синематографа — правда, там крутили исключительно тупые немецкие киноленты, — бары и рестораны, стриптиз-клубы и дома свиданий. Однако Фидель помнил и другую Гавану — пустую, разрушенную, затаившуюся в тревожном ожидании. Таким город был всего полгода назад. Теперь же Гавана казалась прежней — словно и не было немецкого вторжения, американских бомбардировок и последующего восстановления «образцового немецкого порядка». Порой Фиделю начинало казаться, что с приходом в Гавану немцев в городе ничего не изменилось, потому что горожане предпочли забыть прошлое, как жуткий кошмарный сон, так что Марта была права, когда говорила, что обыватели постепенно приспособятся к новой власти, смирятся с неизбежностью оккупации. Привыкли же они к заносчиво вышагивающим немецким патрулям, которые теперь воспринимались как привычная часть городского пейзажа. Привыкли к тому, что два раза в неделю гестапо устраивало облавы. Привыкли к комендантскому часу, нарушение режима которого чаще всего каралось расстрелом на месте…

Так что это была не та Куба, не та Гавана, которая осталась в памяти Фиделя. Это была Куба под властью сильного и коварного врага — врага более изощренного и жестокого, чем янки, которые управляли островом после ухода с Кубы испанцев почти сорок лет. Это была Куба под властью безумного Гитлера — чудовища, которое отняло у Фиделя брата и отца. Фидель искренне ненавидел Гитлера и немцев. Можно даже сказать — презирал их, таких холеных, лощеных и высокомерных, которые считали себя высшей расой, а оттого смотрели на кубинцев свысока.

Он ненавидел немцев — и как мог, боролся с ними. Но в то же время он понимал обывателей, которые старались жить так, словно не было никакого Гитлера, словно немецкие солдаты не топтали Кубу своими грязными сапогами. Обыватели жили сегодняшним днем, не задумываясь о том, что принесет им будущее. Они боялись попасть в гестапо — но когда приходили за их соседом, они суетливо крестились, облегченно вздыхая: «Слава богу, пришли не за мной…».

Фидель понимал обывателей, которые просто хотели жить — и в тоже время страстно ненавидел их. Ненавидел порой сильнее, чем вражеских солдат в грязно-зеленых мундирах. Иногда Фиделю хотелось остановиться посреди улицы и закричать, что есть сил, обращаясь к людям, которые выходили из ресторана, где до этого ели, пили и танцевали: «Остановитесь, кубинцы! Что же вы делаете? Оглянитесь, задумайтесь! Вспомните кровь, которую проливали ваши деды, и прадеды за свободу Кубы! Они прогнали испанских колонизаторов, и Куба стала свободна. Они боролись с янки за свободу! Для чего? Чтобы вы, их дети и внуки, легли под грязных гансанос?!»

Но Фидель понимал, что никогда не сможет выплеснуть из души эти слова. Начни он говорить, призывать к сопротивлению — его немедленно схватит гестапо. Конечно, Фидель, как истинный кубинский патриот, постарается умереть достойно, перед смертью презрительно плюнув в ненавистные рожи своих палачей, но…

Но он был еще очень молод, и ему очень хотелось жить.

Правда, если бы Фидель был уверен, что его смерть приблизит свободу, то, возможно, он отдал бы свою жизнь добровольно — как когда-то отдал свою жизнь Иисус Христос. Но ведь Христос не умер на кресте — он воскрес и вознесся на небеса. Но Христос был Сыном Божьим, а Фидель — человеком. И у него была всего одна жизнь, и ему не хотелось умирать…

А еще Фидель верил, что когда прогонят немцев, он найдет отца и брата.

Ради только одной этой встречи стоило жить.

«Опель» застрял в километре от деревни. Лужа, огромная как плац гарнизонной гауптвахты, обступила машину со всех сторон. Впереди — топь, глубина. По бокам — хляби, не ведающие различия между водой и твердью. Позади — раствороженная дорога, и по ней «Опель» медленно-медленно пятился на сушу, пытаясь напугать грязевую стихию утробным рыком.

— Ханс, не выдержит.

Ханс прикусил губу, сощурил глаза. Ханс мертвой хваткой вцепился в баранку. Ханс не ответил.

— Не выдержит, камрад!

— Заткнись!

И славянская грязь отпустила хорошую, на совесть сработанную немецкую машину.

— Что теперь, Вилли? Где твой деревенский самогон?

Пассажир задумался. Да, самогон — единственное, что здесь умеют делать, как надо. И у него был только один шанс уговорить Ханса подвезти его в эту глушь. Но вот не добрались они чуть-чуть, какой конфуз!

С другой стороны, Ханс не увидит всего этого, а значит, никому ничего не расскажет. Так даже лучше. В сущности, Вилли приготовился терпеть насмешки. Деревенщина. Колхозник сиволапый! То, зачем он сюда приехал, стоит малой толики терпения.

— Полчаса туда, полчаса обратно. Час — там. Полтора в худшем случае. Потерпи.

Водитель кивнул.

Вилли вышел из машины. Моментально озябнув, поднял воротник. Поморщился: надраенные юфтевые сапоги ушли в грязь по голенище. На черных форменных штанах повисли капельки коричневой жижи.

Он медленно побрел, выбирая места помельче. За плечами, в пустом ранце глухо тукала саперная лопатка.

— Эй! — крикнул ему в спину Ханс. — Эй!

— Что?

— Холодно. Вилли Васильев, литром ты не отделаешься.

— Не скули, будет тебе…

За взгорком открылась деревня. Минуло года три, как он был здесь последний раз. Когда закончил Истринское реальное училище для народов 4-го класса и поступил на службу в ландмахт. Приехал на побывку, за три дня разругался со всеми вдрызг… Его бесили тогда люди, слова, движения, предметы. Но больше всего — запахи. Куда ни сунься, всюду вонь. Отвык…

Старый пьяненький селянин в валенках и телогрейке, худой как жердь, отворит перед ним дверь. Шатнется, полезет с поцелуями. Старая некрасивая селянка в платке из ситчика с блеклыми разводами предложит ему щи с грибами. Селянка помоложе, простоволосая и распутная, попытается завлечь его к себе в постель. Полуживой пес, которому сто лет в обед, обнюхает его и поставит грязные лапы на штаны. Все предсказуемо и безобразно.

Пфуй!

Он прислушался к себе: вздрогнет ли хоть одна струнка в душе, отзовется ли на дымкий аромат осенней деревни, знакомый с детства? Нет, ничего. Прошлый раз он орал тут, как безумец, по одной причине: девушка показалась родной. Тогда еще она казалась родной. И собака. Невесть почему…

Нет. Три года прошло. Теперь он чужак в этом унылом краю.

И еще у него очень хорошая фельдфебельская форма — новенькая, прекрасная по сравнению с любым одеянием, которое можно было бы тут увидеть. А на левом кармане красуется черный значок за ранение, полученное еще в первой кампании, когда они отбивали у китаёзы Читу.

Они и тогда-то не смогли понять Вилли, а ныне меж ним и местным мужичьем разверзлась пропасть.

Но кое-что в этих местах, пожалуй, стоит его терпения…

Стучать не понадобилось: дверь оказалась открыта. В темных сенях пованивало сушеными травками. Горница. Полосатые половики. Дедовские ходики «тюк-да-тюк». Ветхий ситец отгораживает кухонный угол. На лавке сидит старый тощий селянин в телогрейке и валенках. Кожа дрябло побалтывается под подбородком. Полуседые-полуземлистые волосы худо расчесаны.

Ну, точно. Бросается с поцелуями. Прах побери, мундир провоняет!..

Вилли отворачивает лицо, боясь вдохнуть полной грудью самогонный перегар… но нет, старик сегодня трезв.

— Сынок! Ваня… Приехал! А мы и не чаяли. Прошлый раз… мы тебя… прости.

— Рад тебя видеть, папа.

— Маланья! Мать! Ванька приехал!

— Да вижу я, старый…

Мутер наскоро вытирает ладони старым тряпьем и тоже лезет целоваться.

— Сыночка… сыночка… Как я тебя жалею!

Его передернуло от мерзкого слова «жалею». Дрянь. Дрянь!..

— Что же ты письма-то не написал, сына? Мы ж не готовились. Пусто всё, стола толком не накроешь.

— Я тут проездом, папа.

— Соседей позовем! Расскажешь…

— У меня один час.

Мутер картинно уронила руки.

— Да как же это? Не по-людски… Всего-то час!

— Служба, мама.

Сейчас же произошло худшее из возможного. Красное, некрасивое лицо мутер затряслось, покатились слезы. Дрянь!

Вилли не знал, как ему избавиться от чувства омерзения. К счастью, на помощь пришел фатер.

— Не дребезжи, Маланья! Ну, тетеря, тихо. Радуйся — хоть час у тебя. Щи, вроде, осталися?

— Ой! Дак что ж это я… Как чумовая. Как беспамятная. Сейчас щец грибных. И огурчика. И чаек скипячу, сахарину, правда, нет.

— Ничего, мама. Не беда.

Фатер заговорщицки подмигнул ему.

— Стара! Ты это… того.

— Чего?

— Ну… непонятливая стала.

— Да без сопливых знаю.

Бутыль самогона моментально очутилась на столе.

Очень не хотелось просить их даже о малой малости, но придется. Иначе Ханс поедом съест.

— Папа… а… с собой?

Фатер заулыбался: хоть чем-то он еще нужен сыну, счастье какое! Глупцы. Если бы не требовалось оплатить счет Хансу, он бы и на минуту не зашел. Сразу отправился бы к тому месту.

— Найдется, сына. Мать! И грибов ему сушеных дай. Поболе. Уродилось нынче…

— Да не надо мне, папа.

— Дай ему, дай, слышь, стара!

— Чай сама соображу.

— Ну, вот и ладно.

Он зачерпнул горячих щей глиняной ложкой. Откусил хлеба. До чего дрянной хлеб! С чем они его тут мешают? С корой?

— Михалыч, глянь какой красавец у нас. Какой мужик вымахал! Двадцать годков, а плечищи-то, плечищи!

— Да-а… Ванька, ты на войне-то бывал? С китаёзой-то?

— Был, папа.

— Ну и как оно там?

Хоть какая-то частичка есть в фатере от человека. От воина. Ничего не знает, ничего не понимает, а вопрос умеет задать верный. Вилли опрокинул стопку и ответил спокойно:

— На войне — война, папа. Мы сильнее, мы победим. Сломаем их волю. Только вот какое дело, папа. Потребовалось поменять имя. Отныне следует называть меня Вильгельмом.

Старик оторопел. И видно было: хочется ему заспорить, выдать сынку по первое число. Но лицо его, на мгновение закаменевшее, скоро отмякло. Сын приехал. Хоть Ванька, хоть Вильгельм, может, больше и увидеть-то его не придется. Не надо. Нет. Не станем ругаться.

Вилли ненавидел фатера за слабость. Еще и за слабость. Впрочем, это уже не имеет никакого значения.

— Ванюша, не ранили тебя там? А? Не ранили, нет? Ты не лез бы в самую гущу, зачем оно нам?

Дрянь! И ведь не переменишь никакой силой. Славянская самка — дура, бестолочь.

— Ерунда, мама.

Он показал бы ей «Ванюшу»! И разъяснил бы, кому это «нам» не требуется беспощадно жестокая борьба с желтой угрозой. Но… какой смысл?

Фатер, поев, бормотнул слова молитвы и перекрестился на красный угол. Пожалуй, стоит им объяснить, какие неприятности ждут людей, по старой скотской привычке молящихся чуждым Рейху богам. Но опять-таки — зачем? К чему их жалеть? Ходят тысячу лет на «очко» над выгребной ямой и еще тысячу лет будут ходить — дурная кровь.

Врожденная низость. Вот почему у немцев есть Дюрер, Гёте, Фридрих Великий, Бисмарк и Вагнер, у англичан — Шекспир, у французов — Бодлер, а в славянской истории ничего, кроме пустоши, кроме заросшего буйной травой ровного места, нет. Ни единого большого политика, ни единого великого полководца, ни единого сильного литератора. Дыра! Прореха на человечестве. Весь народ — сверху донизу — рабы. Бездарнее только цыгане и евреи. С кровью не поспоришь.

Стукнула дверь.

— А вот и Катюша! Молодец, что пришла. Садись, я тебе чайку налью.

— Маланья Петровна, мне мальчишки рассказали, вот мол, у Васильевых сын приехал.

Она не смотрела на Вилли. На стол. На оконные занавески. На печь. Только не на него. Вилли понял: когда расплакалась мутер, и он подумал, что случилось худшее из возможного, эта была большая ошибка. Худшее явилось минуту назад.

— Михалыч, давай-ка, подмогни мне в сенях.

— Чегой-то?

— Давай, говорю, с погреба тяжесь подымешь.

— А. Ну как же…

Оба они, едва сдерживая улыбки, вышли из горницы.

Вот она, самая беда. Ох, как ему хотелось избежать объяснений… Не судьба.

— Я вам пишу, чего же боле…

Восемь безответных писем.

Катя хлопнула ресницами раз, другой и осмелилась посмотреть на него. Вилли отвел взгляд. Говорить, по большому счету, не о чем. Лишний разговор.

— Я ждала тебя, Ваня.

Три года назад он еще переписывался с Катей. Подумать только! Какие-то сантименты по отношению к невежественной деревенской красотке, пропахшей потом и навозом на всю жизнь, до гробовой доски. Правда, она была очень хороша. Какая коса у нее! А какая кожа! Просто чудо, как нищая, грязная, тупая деревня еще может производить на свет подобных красавиц. К тому же, Катя была умна. Если бы славянским женщинам позволялось ходить в школу, из нее запросто получился бы врач или учитель. Или… да не важно. Катя — лучшее из всего, что здесь есть. Кроме самогона, разумеется.

Вилли вспомнил — не почувствовал, нет, через стол он не мог этого почувствовать, — а именно вспомнил запах ее волос.

— Между нами не может быть ничего общего. Запомни раз и навсегда.

— Ваня…

— Теперь меня зовут Вильгельм.

Ну! Слезы. Обвинения во всех грехах. Оскорбления. Завывания. Пощечины. Ну! Выдай по полной!

Катя отставила чай и молча поднялась. Сделала несколько шагов и лишь у двери, обернувшись, сказала:

— Вильгельма я не знаю.

Она выскочила наружу. Фатер и мутер явились в горницу с одинаково белыми лицами.

— Сыночка… Катя-то… мы… как ошпаренная…

Вилли сделалось противно. Довесок кошмара, пфуй! Фатер взял мутер за руку, пытаясь успокоить. Но мутер не успокаивалась.

— Сыночка… как же вы… промеж вами…

— Маланья, будет, будет. Потом поговорим.

Фатер поставил перед ним две бутыли самогона и положил на стол связки грибов.

— Больше и дать-то нечего, сынок. Живем бедно.

Намекает? Определенно. Не дождется.

— Всё! Мне пора, папа.

Они не понимают. Они думают: «Мы всей семьей собирали деньга, чтобы отправить его в реальное училище. Теперь он поможет нам. Теперь он вытащит нас». И не понимают ни-че-го. А ему хватило одного взгляда — тогда, четыре года назад, в 2007-м…

Царскосельский Императорский лицей, раскинув крылья корпусов, недоверчиво и радостно любовался снежным пейзажем. С утра дворник еле-еле успел расчистить дорожку к крыльцу, иначе Дашеньке пришлось бы совершать нелегкое путешествие от лимузина до ступенек по целине.

Взбежать на крыльцо и набрать код, а там… Пути назад не будет. Она — новая ученица в седьмом, выпускном, классе.

— Кто?

— Воронцова!

Послышалось шушуканье, и под полонез Огинского дверь отворилась.

Последний критический осмотр: короткая черная шубка, сапожки с меховой оторочкой, портфель, самый стильный во всем Петербурге, а уж в Царском Селе — тем более. Вполне прилично. Внешний вид — пятьдесят процентов гарантии того, что она не станет белой вороной.

Наскоро перекрестившись, Дашенька ухватилась за ручку и проскользнула внутрь.

Сдав шубку и сапожки гардеробщице, еще раз придирчиво оглядела себя в зеркало: форменный сарафан в крупную клетку, белая блузка, дорогие элитные колготки от самой мадам Сумароковой — не японская подделка — и легкие кремовые туфельки. Все новенькое, как на кукле «Варенька», только что вынутой из упаковки.

Вот и класс. За дверью оживленные разговоры, смех: ученики обмениваются впечатлениями после каникул. Дашенька решительно открыла дверь. Голоса смолкли, шестнадцать пар глаз воззрились на новенькую.

Девочки заинтересованно — настороженно (красавица! А значит — соперница!), мальчики — более благосклонно (красавица! А значит…).

— Привет! — осторожно произнесла Дашенька.

От группки у стены отделился высокий черноглазый мальчик и, улыбаясь до ушей, приблизился к Новенькой.

— О, госпожа графиня! Какая честь! — проговорил он, рисуясь, и отвесил поклон чуть не до земли. — Мадам и месье, разрешите представить! Дарья Кирилловна Воронцова, дочь генерал-губернатора Армении, умница, красавица, глаза… зеленые, коса русая, фамилию вскорости сменит на мою. Женюсь!

Он картинно пожал плечами и шаркнул ногой.

Дашенька покраснела, крепко прижав к себе портфель. Мальчик между тем вытянулся в струнку и по-военному отчеканил:

— Граф Александр Орлов к вашим услугам!

В этот момент в класс вместе со звонком, шурша длинными юбками, вплыла остроносая учительница.

— Почему вы не на своем месте, граф? — нахмурилась она. Орлов побежал к парте. — Здравствуйте, дамы и господа!

Девочки присели, мальчики ответили дружными кивками.

— Мадемуазель Воронцова? Садитесь пока… ну хотя бы вот сюда!

Столы в классе были расставлены в шахматном порядке, углами друг к другу: по четыре справа и слева и один в середине, перед столом учительницы. За него и предлагалось сесть Дашеньке.

— Итак, литература. В последний день занятий мы писали сочинение на свободную тему. Мадемуазель Ананьева, ваше сочинение — верх минимализма. Вынуждена поставить вам шесть баллов. Аракчеев — неплохо, но не стоит увлекаться деепричастными оборотами. Восемь баллов. Вяземский, встаньте, пожалуйста.

Из-за последней парты у окна поднялся невысокий мальчик. Он смотрел на учительницу так, словно она собиралась сказать нечто смешное. Заметив взгляд Дашеньки, мальчик кивнул ей, будто соучастнице по какой-то шкоде. Девочка тут же отвернулась — еще чего не хватало!

— Князь Вяземский, вы окончили шесть с половиной классов старейшего российского лицея. Я ожидала от вас лучшего знания основ русского языка. Как вы могли написать слово «шиш» с мягким знаком? Уже не говорю о допустимости просторечий в художественном тексте!

— Тамара Владимировна, я вынужден вас огорчить, — с сожалением произнес Вяземский. — В моем случае «шишь» — существительное женского рода и не является просторечием.

— Поясните, Павел? — заинтересовалась учительница.

— Ну разве вы не знаете? Шишь — это африканская мышь. Мы по зоологии проходили. Очень злая.

Тамара Владимировна клюнула длинным носом в тетрадь Вяземского, вчитываясь в контекст. Видимо, африканская мышь по смыслу подходила. Учительница на мгновение задумалась, а потом побледнела, осознав, что над ней издеваются.

— Александр Орлов! Вы знаете о таком животном, как «шишь»?

— К несчастию моему, нет, — вскочил граф. — Я уверен, что князь Вяземский, обладающий великолепной фантазией, просто выдумал его.

— Вяземский, садитесь, три! — прошипела Тамара Владимировна, доставая следующую тетрадь. — Дашков, великолепный язык, потрясающая образность. Одиннадцать баллов.

Дашенька следила за взглядом учительницы, выставляющей оценки. К ее удивлению, сидящие слева получали оценки ниже, чем сидящие справа, хотя это могло быть и случайностью.

— Орлов. Ну, что я могу сказать? За один урок вы не просто написали сочинение, но сделали это в стихах. Великолепно! Высший балл! Двенадцать!

Послышались хлопки. Дашенька с недоумением обнаружила, что аплодируют только сидящие справа. Левая сторона класса молчала и вообще по большей части занималась своими делами — кто-то рисовал, кто-то тихо переговаривался.

Вывод напрашивался сам собой. Справа — успевающие, слева — неудачники. С одной стороны, Даше не хотелось попасть в число аутсайдеров, с другой — сидеть неподалеку от графа Орлова она тоже не стремилась.

После сочинений Тамара Владимировна перешла к теме урока — роману «Война и мир» графа Льва Николаевича Толстого. Его ученики должны были прочитать на каникулах.

Дашенька сразу поняла, что учительница от графа Толстого не в восторге. Безбожный вольнодумец вошел в русскую литературу так, что изъять его оттуда оказалось невозможно, но люди высшего света сочинения Толстого не любили, считая его чтивом для мещан.

После звонка Дашенька сразу за учительницей вышла из класса, рядом тут же оказался Орлов.

— Что, не понравилась литераторша наша?

Он вальяжно оперся плечом на торец открытой двери, искоса глядя на Дашеньку. Только сейчас она рассмотрела на лацкане его пиджака значок с портретом Дениса Давыдова.

— В Эривани, на мой взгляд, русскую литературу преподают лучше, — спокойно ответила девочка.

— Лучше, чем Тома Берг? Величайшая современная поэтесса? — издевательски поинтересовался мальчик.

Дашенька пораженно вскинула на него глаза. В голове не укладывалось, что эта блеклая, усталая женщина может быть той самой Тамарой Берг, чьи стихи о любви Даша тайком выписывала в тетрадь.

— В нашем лицее, — высокомерно отчеканил Орлов, — только лучшие…

Но что или кто лучшие в лицее, так и осталось загадкой, поскольку, не договорив, Александр Орлов пошатнулся и едва не упал.

Причиной этого конфуза оказался Павел Вяземский, закрывший дверь.

— Последний ученик, выходящий из пустого класса, обязан закрыть дверь, — словно извиняясь, мягко сказал мальчик. — Это есть в «Обязанностях лицеиста».

И, убедившись, что Орлов на него не смотрит, подмигнул Дашеньке.

8 февраля 1837 года

Рита. Руки тонкие, хрупкими кажутся. Но я-то знаю, сколько в них силы. Как раскроет ладони — белый столб из них рвётся ввысь. Или наоборот — чёрный пламень тянется, вбирают они его. Потом она сразу такой беззащитной становится. Усталой и маленькой, как девочка. Магиня моя. Корректор.

«Любые оздоравливающие воздействия на человека при состоянии его сущности, близком к терминальному, абсолютно противопоказаны». Третий постулат Стандарта. И кто только это придумал? Почему — противопоказаны? Может, он ещё пожить хочет? Но не знает: как. И не может от затемнения избавиться. А Ритка — она всех вытаскивала. Любила потому что людей. Неразумные они, как дети. Невежественные и агрессивные. Варвары. Но хорошие всё равно…

В нашей эссенциалии Рита проработала год. Приехала совсем молоденькой феечкой, только из института. Опыта — ноль, зато академические знания, сертификаты. А уж энтузиазма… Мы только диву давались, когда она на работу каждый день на электричке моталась. Четыре часа на дорогу! Это ж надо?.. Примчится, отработает, а вечером молока выпьет на вокзале — за целый день-то! — и домой. Несколько месяцев так ездила, пока я ей общежитие не выбил.

Вот как хотела помогать. Исцелять. Длинненькая, худенькая, в нелепой розовой куртке, волосы растрёпаны. «Птица фламинго» мы её звали. И при этом — красавица. Как у неё получалось? Глаза большие, серые распахнуты — они и сейчас такие. Только теперь я в них себя вижу. А раньше не видел — боялся. «Севка, ты — волшебник!» — она мне всегда говорила. А я плечами пожимал. Волшебник? Ну да. Сама-то кто?

— Я? Фея.

А теперь она другая стала. Взрослая. Вдумчивая. Глубина в ней такая, что до дна не всегда достать можно. Даже мне.

Рита, прости меня…

Помню то утро, когда она вошла в мой кабинет. «Можно, Всеволод Вадимович? Я к вам». И всё. Я сразу понял, что возьму её на работу. А солнце хлестало в окно, как летом, хотя сентябрь уже вовсю разгулялся. И наши «дракончики» в горшках — драконовые деревья — так и тянули к нему длинные острые листочки. С кадрами у нас тогда неважно было, поэтому брали даже приезжих магов, вопреки Стандарту. Всегда нарушали — что делать? Даже когда нам резко прибавили зарплату, эссенциалистов больше не стало. «Светить другим» — страшно.

Соседние эссенциалии знали, что мы нарушаем. Мне тридцать лет было, когда стал директором, а Совету Лиги это ох как не понравилось! Всё копали под нас, брешь искали. Только не нашли. Мы же не школьники, умеем концы прятать.

Вошла, значит, она, и давай документы свои доставать, один за другим по столу раскладывать. Тут матроны наши прибежали — Наталья с Людмилой — и ну ахать и причитать, из рук в руки передавать её корочки. Клуши столичные! По возрасту-то они мне в матери годятся, а по факту — «замши». У них и половины таких бумажек не было. А у Ритки, хоть из провинции она — и Диплом нового образца с гербом Лиги, и сертификаты один лучше другого: целительский, психологический, магический, коррекционный. И конечно — значок на груди. Серебряная паутинка, а на ней — большая буква «М» — «Маргарита». У каждого из корректоров есть именной значок. Это символ сущности. Жив маг — «жив» и значок. После выпуска все их таскают, не снимая — гордятся. Потом как-то забывают.

Приняли мы её на работу. И начались чудеса.

В помощницы дали молодую девчонку, ей ровесницу — Катю. Катя всеобщей любимицей в эссенциалии была. Юркая, умненькая, приветливая, характер лёгкий, помочь всегда готова. А главное, давно работает у нас. И всё знает. Как с клиентами разговаривать? Что одним можно обещать, а другим — ни в коем случае? Кто буквально понимает, а кто иносказания ищет? Народ-то один и тот же приходит, знаем всех, как облупленных. И они нас знают, привыкли уже. А вот к Рите — не привыкли. Потому что она — другая.

Гордая слишком, независимая. Талантливая. И способности её видны глазом. Светится вся, будто многогранник в солнечных лучах. Не всем это нравится. В том числе — коллегам. И, как на грех, рассеянная и романтичная слишком. Наша работа, она точность любит, скрупулёзность, отчётность, бумажную волокиту. А Рита — всё в памяти, в уме держит. И коррекцию свою проводит — будто с потолка решение берёт. Тут придраться всегда можно, если специально искать…

Но люди пошли. Увидели нового специалиста, потянулись. Молодые, они всегда сначала доверие вызывают и надежду. Почему только потом их же и предают — не понимаю. Сколько наших коллег сгорело, за один только прошедший год! Вспомнить страшно. Пять человек на город.

А мы ведь не чернокнижники. Обычные люди — просто со знаниями. Магом можно научиться быть.

Идёт к нам народ со своими проблемами. С самым насущным. У одного — внучка в секту ушла, у другого — судороги, падает прямо на улице, а потом ничего не помнит. Третьего с работы уволили, четвёртого девушка бросила, у пятого — рак… И много их, никак не заканчиваются. Хоть сутками работай, без перерыва. Но — нельзя.

Маг должен отдыхать, иначе — иссякнет, высохнет весь. Все по-разному трудятся, но обязательно гомограмму составляют: что да как, какие акцентуации, личностные предпочтения, детские болезни, врождённые травмы, пережитые несчастья… Рисуют схему — на розу ветров похожую, называется «эссенциальная паутина»[2] — или «лабиринт сущности». А потом, двигаясь по отдельным ниточкам, пытаются затемнение найти. Сгусток такой. Комок. То место, где линии в клубок сплетаются.

У нас все стараются побольше клиентов принять в короткий срок. Ведь за сверхнорму премию дают. Когда такой поток течёт, нет времени на доскональный поиск. Развязал пару узлов — и ладно. Человеку полегчало — он и благодарен. И магу — доход и уважение. А то, что через месяц клиент опять явится, с другой бедой — так это жизнь сложная, экология плохая, стрессы.

Всё верно. Но можно проблему с первого раза устранить. До конца. Да так, что человек сам поймёт, как себе помочь. Ключ к нему подобрать, да самому же и вручить. Не это ли наша цель? Но работа эта долгая, тяжёлая, а главное — невыгодная. И клиента мучить — и самому премии не видать. Ведь времени на одного человека много тратится, можно было бы десяток принять. А результат — он не сразу будет. Да надо ещё доказать, что благополучие — заслуга мага.

Ритка, она наивная. Увидит клиента, нарисует лабиринт, и давай в нём шастать. Хочет всё и сразу. Максималистка. Вот таким макаром и вылечила одного, с нервным тиком. Огромную бобину размотала! И как его в детстве одноклассники дразнили, потому что очки носил, и как в армии лиха хлебнул, и как переживал всю жизнь, что не успел институт закончить. Когда она это из него вытащила, узелки нашла да развязала — не только тик прошёл — зрение исправилось, а мужик и не мечтал о таком. Но главное, комплексы исчезли у человека. Он будто заново родился.

Поверили Рите люди, хоть и не понимали, как ей такое удалось. А всё закономерно. Только надо каждый шаг свой фиксировать в схеме, иначе подумают, будто ты сверхвоздействие использовал. Тогда могут и в чёрной магии обвинить. А за это до сих пор сжигают…

— Вы ваш юношеский максимализм бросьте, Маргарита, — не раз говорила ей Наталья, — может быть, вам схема и не нужна. А Трибуналу — нужна. И если они пошаговую коррекцию не увидят — как вы будете оправдываться?

— Так ничего же не случилось. Наоборот, человеку хорошо.

— Кстати, чем вызван такой интерес к этому клиенту? Он заинтересовал вас?..

Никто не верил, что она не берёт взятки. Конечно, благодарные исцелённые люди с радостью дарили ей цветы, конфеты, игрушки всякие. Может, и деньги кто предлагал, не знаю. Но вряд ли много. Откуда деньги у народа с уровнем жизни ниже среднего? Те, кто получше живут, очереди в эссенциалию не занимают. Они идут в платный центр, без суеты, толчеи и с индивидуальным подходом. А у Риты к каждому подход был. Не конвейер, как предполагает наша работа.

Смотрел-смотрел я на неё и влюбился. Не знаю, как это со мной случилось, только однажды почувствовал желание войти в её лабиринт. Как лавина какая-то с гор на меня свалилась. Не выдержал, достал личное дело и паутину её развернул. А в ней ни одного узелка нет! Будто вышивка гладью, двухсторонняя. Закрыл глаза и ладонью вожу, чувствую тепло. Тут как раз Рита вошла — неслышно, но я почувствовал, что она здесь, смутился. А она как глянула — сразу всё поняла, обрадовалась, как ребёнок. Я что-то прохрипел, типа: «Рита, я бы хотел, чтоб вы мне сводку составили…»

…Мы долго сидели друг напротив друга. Все уже ушли, а мы всё разговаривали. Сначала — о работе, потом… Потом — о нас. В тот момент я был женат, но моя семейная жизнь существовала только на бумаге. У Татьяны давно был другой мужчина, она собиралась подать на развод. А Ритка… Она как будто разбудила меня. Я даже подумывал, не размотала ли она мою эссенциальную паутину, так мне было хорошо. Легко и свободно жить. Вы знаете, что это такое — жить легко и свободно? Значит, ваш лабиринт не затемнён. А вот я раньше не знал…

Я проводил её далеко за полночь. А наутро почему-то вся эссенциалия знала о нашем романе, хотя ничего особенного не произошло. И вот тут на неё взъелись по-настоящему.

Девчонки шушукались за спиной. Даже клиенты (им-то кто сказал? да и какое им дело?) часами просиживая в коридоре перед кабинетом, осуждали «современную мораль». Одна Катя питала к ней прежнюю искреннюю дружбу. Эх, Катя-Катя!..

Ольга — заведующая сектором магов первого звена, где Рита трудится — цеплялась к ней, словно специально выискивая повод.

Так и вижу эту картину. Вызвала Риту, смотрит холодно. Черты у неё тонкие, резковатые, хоть и красивые. Нос с горбинкой, губы под перламутровой помадой кажутся бледными. Да ещё волосы чёрные, при голубых-то глазах. Демоническая внешность…

Смотрит на Риту и говорит: «Где ваши отчёты, Маргарита Сергеевна»? А Ритке в последнее время не до отчётов было, народ валом валил. И не только её районы, из других тоже приходили — не откажешь ведь! Не откажешь…

Какие тут отчёты! Очухаться бы до утра.

Странная всё-таки вещь — эссенциалия. Первый магистр, мир его праху, задумал её как избавление от бед. Здесь должно быть светло и тепло. И хорошо. Ведь мы другим помогаем, значит, и себе помочь могли бы. А на деле — всё не так. Холод и тьма. И дрязги. Зависть. Злость. Предательство.

— Слушайте, нобили королевства, славные вассалы и храбрые рыцари! — голос короля разносился по тронному залу, метался под высокими сводами, порождал эхо в темных уголках. — Страшные вещи поведаю я вам, и вам предстоит решить, жить моему роду или сгинуть…

Зал был полон. Рядами стояли благородные из всех частей государства, от пределов королевства и из солнечной Турени, из хмурых замков Органдии и гористой Доврени. Блестела вышивка на камзолах.

Везде побывали королевские гонцы, призвавшие вассалов спешить к сюзерену.

Посетили они и расположенный на берегу холодного моря замок Ле-Ильвет — старый, но еще крепкий. Чтобы добраться из него в блистательный Харис, Оскар потратил четыре дня. Прибыл сегодня утром, перед самым началом церемонии, и занял место в последних рядах, среди простых рыцарей.

Но даже отсюда хорошо было видно и слышно короля. Тот выглядел могучим и уверенным, но в глазах его, темных, словно два колодца, нет привычного блеска, а широкие, как у великана, плечи поникли.

— Страшные вещи поведаю я вам, — король заговорил тише, обвел вассалов тяжелым взором. — Я вынужден просить вас о помощи.

— Проси, повелитель! — подал голос кто-то из графов, занявших места в первых рядах.

— Что, неужели нам грозит враг? — поинтересовался маршал королевства, Тьерри Отважный, что возвышался над соседями, как тур в стаде овец. Меч у его бедра был длиной с хорошую оглоблю.

— Нет, случилось кое-что иное, — король устало отмахнулся, на руке буграми перекатились могучие мышцы. — Моя дочь, Олиберта… ее похитил дракон!

Вздох удивления пронесся по залу. Нобили с изумлением переглядывались и качали головами. Летающих ящеров в пределах Галлеона не видели очень давно, а о похищениях драконами людей слышали разве что из сказок, какие дряхлые деды рассказывают внукам…

— Может, это ошибка, Ваше Величество? — вкрадчиво проговорил один из знатнейших вельмож королевства, Хильперик Брианский. — Вполне вероятно, что принцессу украли разбойники…

— Нет! — король вскочил, ярость исказила его лицо. — Из рыцарей охраны никто не пострадал, и все видели именно дракона! Олиберту везли из Тура, от тетки! Чудовище напало на них у Медвежьего Брода! Воинов попросту разогнало, а мою девочку… унесло…

По залу прошла новая волна шепотков, а Оскар почесал голову. Подумал, что не зря отправился в этот путь. Уговорил брата отпустить его ко двору Хлодвига Харисского, дать хорошего коня и доброе оружие.

Что ждет на родине младшего отпрыска не самой богатой и знатной семьи? Участь наемника, вынужденного сражаться под чужими знаменами или место настоятеля какого-нибудь заброшенного монастыря. Ни к тому, ни к другому у Оскара не лежала душа, ему хотелось… Если честно, он сам не знал, чего именно.

Для начала — повидать мир.

— Я не буду вам приказывать! — король возвысил голос. — Но не могу смириться с тем, что моя единственная дочь и наследница будет томиться в лапах у мерзкого ящера! Поэтому прошу тех из вас, кто чувствует в себе силы, отправиться в дальний путь и сразить чудовище! Ведь нам, слава Хранителю, известно, откуда явилась хищная тварь.

— А откуда Ваше Величество знает, что принцесса жива? — спросил Хильперик. — Может, дракон ее попросту… эээ, употребил в пищу?

— Я говорил с Марлином Вороном, — буркнул король. — Он утверждает, что драконы не едят людей.

Упоминание о придворном маге заставило сомневающихся умолкнуть.

Марлин Ворон, чуть ли не век назад избавивший от проклятия бабушку нынешнего правителя Галлеона, славился тем, что слов на ветер не бросал.

— Ну что, кто готов? — король прищурился. — Обещаю очень щедрую награду и, возможно, принцессу в жены!

Графы и бароны потихоньку пятились от правителя. Особенно резвые пытались укрыться за спинами соседей. Даже исполин Тьерри опускал глаза. Сражаться с драконом никто не хотел.

Оскар неожиданно для себя принялся протискиваться вперед. Его толкали, пихали, давили, кто-то наступил на ногу, но он упрямо лез к трону, пока не оказался на свободном пространстве.

К этому моменту Хлодвиг пришел в ярость. Сжал кулаки, каждый с пивную кружку, широкое лицо искривилось.

— Что, мне самому идти?! — выкрик короля перекрыл шарканье подошв.

— Нет, Ваше Величество, — с поклоном ответил Оскар. — Я готов отправиться за принцессой.

— Ты? — король изумленно замер. Замолчали за спиной смельчака благородные. Рыцари из охраны, что до сих пор изваяниями в золотой броне стояли по сторонам от трона, на миг шевельнулись.

Взгляд Хлодвига остановился на камзоле непонятно откуда взявшегося храбреца, на изображенном там гербе. Изумление отразилось в черных, словно уголь, зрачках, и король величественным жестом поманил церемониймейстера. Раздраженно зашептались за спиной благородные.

Оскар вздохнул, но особого удивления не испытал. Его герб — вставший на дыбы золотой лев на алом поле — не появлялся при дворе со времен отца нынешнего правителя, Дагоберта Справедливого.

Пошептавшись с церемониймейстером, король довольно натужно улыбнулся, и проговорил:

— Рад видеть при моем дворе представителя славного рода де Ле-Ильвет. Как поживает твой отец, отважный Сигиберт?

— Он погиб в битве, отражая набег явившихся с моря диких бриттов. Ему наследовал мой старший брат, Хлотарь.

— Это печально, — король вздохнул, а затем в голосе его вновь появились царственные нотки. — Что, больше желающих нет?

— А, может быть, послать за принцессой целый отряд? — предложил Тьерри. — Чтобы скопом гада прибить…

— Войско не пройдет через Рогхеймский лес, — отрезал Хлодвиг. — А один человек — сможет. Или ты будешь спорить?

Маршал королевства покачал головой, а кое-кто из нобилей даже побледнел.

Лес, что раскинулся на юго-западной границе королевства, населяли жуткие существа, что до воплощения Хранителя владели всей землей — эльфы, гномы и прочие, чьи имена ведомы только магам. Отряд рыцарей они через свои владения не пропустят, а вот одного могут и не убить.

— Хорошо, — проговорил правитель Галлеона. — Никто, значит. Ты останься, — гневный взгляд остановился на Оскаре, — а вы все — убирайтесь прочь!

Громыхая сапогами, графы и бароны заспешили к выходу.

В большой комнате, куда привели Оскара, пахло дорогими благовониями. Пол был устлан роскошными коврами, на стенах висели гобелены со сценами охоты. Коричневые гончие без жалости терзали белоснежного единорога, оруженосцы трубили в рога, летели стрелы.

— Садись, не стой столбом, — король появился из низенькой неприметной двери. Мантию, в которой сидел на троне, сбросил и остался в простой белой рубашке, что тесно облегала могучую фигуру.

Вслед за Хлодвигом в комнату шагнул высокий старик с посохом в жилистой руке. Сверкнули пронзительные глаза, колыхнулись длинные волосы, белые, как осенний снег.

— Да, Ваше Величество, — Оскар осторожно присел.

Король бухнулся в кресло напротив, ножки жалобно затрещали. Старик занял место за его спиной.

— Ну что же, ты вызвался сам, — пробормотал Хлодвиг, с интересом рассматривая молодого рыцаря. — Я не знаю, кто ты таков, только имя и род. Какой ты боец — неясно, хотя против дракона и у лучшего воина шансов немного. Но Марлин говорит, что у тебя есть неплохие шансы.

Старик кивнул, качнулся длинный нос, похожий на клюв.

Оскар похолодел. Марлин Ворон, один из сильнейших магов всего мира, тот, кто прожил более века!

— Не пугайся ты так, — старик поморщился. — Нашел, кого бояться. Мне до вас дела нет! Почти…

— Вот именно, что почти, — король вздохнул, и темные глаза его сверкнули. — Могуч Хранитель и Прозревшие его, а порой без магии не обойтись. Отправляйся завтра же. Надеюсь, что ты вернешь мою дочь.

— Обязательно, Ваше Величество, — сказано это было с такой уверенностью, что Хлодвиг на миг онемел. Ощутил, что да, этот юноша запросто доберется до логова ящера, убьет его, и привезет Олиберту домой.

— Говори, да не заговаривайся, — буркнул король. — И на мою дочь не очень-то рассчитывай! Род твой не особо знатен, так что извини. Если преуспеешь, награжу обязательно — землями, титулом, деньгами…

— Мне не нужна награда, Ваше Величество, — Оскар покачал головой. — Хотелось бы только знать, куда ехать.

— Да? — Хлодвиг с интересом посмотрел на странного рыцаря. — Но если я тебе ничем не отплачу, народ не поймет. А правитель должен быть справедлив. Так что не спорь со мной, награду получишь. Марлин, карту!

Маг шагнул вперед, в длинных пальцах его зашуршал пергаментный свиток.

— Вот, смотри, — глазам Оскара предстал чертеж — множество линий, кружочки и черточки, — это Харис, вот дорога на юг, в Тур, и дальше, в Доврень…

Оскар смотрел, слушал и запоминал.

Предстояло проехать не один десяток лье, прежде чем кончатся пределы королевства. Потом еще столько же по чащобам и горам, что заселены нелюдями. И всего-то дел, пройти это все, и добраться до логова дракона…

— Все понял? — спросил король, когда объяснения были закончены. — Копию карты тебе выдадут, чтобы не заблудился.

Оскар только кивнул.

Стены Тура, сложенные из черного камня, остались позади, а под копытами коня вилась желтая пыльная лента дороги. Впереди золотым яблоком на голубом подносе висело солнце. Ветер нес аромат цветов, а вокруг простирались поля, кое-где разрезанные шрамами оврагов. Гигантскими зелеными лишаями казались рощи.

Оскар провел в пути пять дней.

До сих пор двигался населенными землями, где постоялые дворы, храмы и селения встречались чаще, чем блохи на собаке. Но к югу от Тура лежала Доврень, заросшая дикими чащами и славная разбойниками.

Юный рыцарь въехал в лес, когда солнце коснулось оранжевым брюхом вершин деревьев, острых, словно копья. Под темно-зелеными кронами царил полумрак, из глубины доносилось слабое кукование.

В быстро сгущающемся сумраке кусты казались растопыренными гигантскими руками, готовыми схватить неосторожного путника. Сосны стояли, словно колонны из неведомого камня.

Оскар ехал медленно, поглядывал по сторонам, выбирая место для ночевки. Тропинка вилась, словно брошенная капризной девичьей рукой лента, и в один миг спустилась в узкий овражек. С журчанием бежал ручей, и именно его голос помешал рыцарю расслышать треск кустов.

Когда Оскар понял, что окружен, было поздно.

В лицо путешественнику недружелюбно смотрели кончики стрел. Держали луки крепкие, звероватого вида мужики, загорелые дочерна и одетые в рванье. Блестели мечи, торчали рогатины.

На одном из лесных жителей красовались совсем новые, хорошей кожи, сапоги.

— Кто ты такой, и что тебе здесь надо? — прорычал один из разбойников, широкоплечий и похожий на вставшего на задние ноги кабана.

— Я рыцарь короля Хлодвига, — ответил Оскар. — И еду через этот лес по своим делам.

— Короля… — протянул разбойник. — Ишь ты, слышали мы о нем. Только какие дела у тебя могут быть на юге, а?

— Я направляюсь к логову дракона, чтобы освободить королевскую дочь из лап чудовища.

— Что?! — вытаращил глаза вожак. — Дракон? Ха-ха-ха!

— Гы-гы-гы! — дружно отозвались разбойники.

Луки в их руках задрожали, нацеленные стрелы немного сместились, а рогатины и мечи опустились.

Вожак отсмеялся, глянул на рыцаря со смесью удивления и злобы:

— Вот уж точно вы, благородные, с жиру беситесь. Кто верит в сказки о драконах? Разве что дети.

— Летающий ящер украл королевскую дочь, и я намерен освободить принцессу, — Оскар равнодушно пожал плечами.

— Что, решил ее в постель затащить? — широко осклабился вожак. — Да, это тебе не простая баба, и не обычная баронесса, а даже целая принцесса. Поимеешь такую, потом всю жизнь гордиться будешь.

Разбойники раскрыли рты, приготовившись как следует посмеяться, но раздался тонкий свист, что-то тускло сверкнуло в вечернем сумраке. Голова вожака упала на землю, брызнула кровь. А рыцарь, чья неподвижность сменилась живостью скачущей по ветвям белки, дал шпоры.

Одного разбойника зашиб копытами, еще двое рухнули, получив удары мечом. Остальные бежали. Оскар спешился над трупом главаря, поднял отрубленную голову. Сказал, глядя в изумленно раскрытые глаза:

— Не для того я еду в логово дракона, чтобы похоть свою тешить, дурак! Но тебе, вонючий смерд, этого не понять!

Он брезгливо отшвырнул голову в кусты, и вскочил в седло.

Ночевал на берегу маленького лесного озера, среди огромных сосен. Пахло смолой, привязанный к дереву конь беспокойно вздыхал, а рыцарь все никак не мог заснуть. Какая-то мысль, вопрос, не до конца понятный, вертелся в голове, беспокоя куда хуже узловатого корня под задницей.

Когда Оскар наконец сомкнул глаза, с востока наползала розовая кисея зари, а встал — едва солнце высунуло распаренный желтый лик из-за деревьев.

К полудню лес опять немного поредел, стали попадаться поля и расположенные на холмах замки. Едва Оскар достиг моста, пересекающего реку Аронну, уловил за спиной далекий конский топот. Оглянулся и далеко на севере разглядел висящее над дорогой облачко пыли.

Пожав плечами, двинулся через мост, вновь углубился в лес. Но не проехал и лье, как с севера надвинулся топот, и позади из-за поворота вылетели нещадно нахлестывавшие коней всадники. Оскар вынул меч, отъехал к обочине и развернул коня.

Всадники, которых было пятеро, остановились. Плащи их были покрыты грязью, а на накидках, что носят поверх панцирей, Оскар к своему изумлению рассмотрел алую розу на синем поле — герб Хильперика из Бриана.

— Вот и он! — крикнул один из них, чье лицо было смутно знакомым. — Вперед, парни, убьем его!

— Эй, в чем дело? — спросил Оскар.

— Наш сюзерен, благородный Хильперик, постиг твой замысел, — напыщенно проговорил второй из всадников, круглолицый и полный. — Ты стремишься к власти. Ты хочешь спасти принцессу и жениться на ней, став наследником короны. У Хлодвига нет сыновей, и вряд ли будут.

— Даже если так, — Оскар заставил коня попятиться, не давая наступавшим всадникам окружить себя, — то что за дело до этого Хильперику?

— А ты не догадываешься, идиот? — крикнул первый. — Мы похороним тебя в этом лесу, тварь!

Конь Оскара заржал от боли, когда шпоры вонзились ему в бока, но рванулся вперед. В глазах всадников с алой розой молодой рыцарь разглядел удивление — они не ожидали, что он ринется в контратаку.

Ударил раз, другой. Один из воинов Хильперика рухнул с седла, клокоча разрубленным горлом, второй свалился с лошади, воя и хватаясь за перерубленное предплечье.

Остальные трое успели отпрянуть.

— Вы ошиблись, дети Разрушителя! — крикнул Оскар. — Я не стремлюсь к власти! Это ваш сюзерен, а ведь он самый близкий родственник короля, стремится к трону. Если дочь Хлодвига погибнет, а сам он умрет бездетным, то следующий король будет родом из Бриана.

— Не так сложно это понять! — прошипел один из воинов Хильперика, и они атаковали разом.

Оскар с трудом отражал сыплющиеся со всех сторон удары. В один миг изловчился, достал одного из противников в бок. Тот отъехал, шипя от боли, но оставшиеся двое насели с утроенной силой. Пот заливал глаза, меч казался тяжелым, как бревно, и молодой рыцарь понял, что до дракона ему не добраться…

Когда сзади донесся стук копыт, Оскар решил, что это ему мерещится. Но затем сильный, властный голос прокричал:

— Двое на одного — это нечестно!

Из-за спины Оскара выметнулся всадник на огромном белом, как снег, коне. Длинный меч обрушился на одного из воинов Хильперика и разрубил того до седла. Последний из нападавших не стал искушать судьбу. Он развернулся и помчался прочь, пришпоривая коня. За беглецом последовали двое раненых.

— Вы не ранены, друг мой? — спросил у Оскара спаситель.

— Нет, — прохрипел тот, сползая с коня.

Вытер заливавший глаза пот и только теперь смог рассмотреть, с кем свела его судьба.

Незнакомец был высок, волосы его серебрились под солнцем, в синих, словно васильки, глазах, плескалось спокойствие — словно и не участвовал только что в кровавой схватке. Герб на щите у седла выглядел необычно — белоснежный лебедь вольно раскинул крылья в обрамлении темной зелени.

— Меня зовут Лоэнгрин, — сказал незнакомец, спрыгивая с седла. — Я — странствующий рыцарь.

— Вот как! — прошептал Оскар. О чем-то напомнил ему этот герб, о чем-то очень древнем и прекрасном, словно сама земля, но слишком тихо, чтобы молодой рыцарь смог разобрать слова.

— Куда вы держите путь? — спросил Лоэнгрин, деловито осматривая копыта белоснежного скакуна.

— Я еду к дракону, — ответил Оскар горько. — Но уже сожалею о том, что выбрал этот путь.

— Не стоит сожалеть, — Лоэнгрин поднял голову, и молодой рыцарь на миг замер под его взглядом. — В конце каждого пути — свой дракон. Другие становятся жертвами гораздо более отвратительных чудовищ — Страха, Алчности, Чревоугодия… Тот дракон, что ждет вас — он настоящий. Так что сожаления напрасны.

Странствующий рыцарь легко вскочил в седло, поднял руку.

— Прощайте, — улыбнулся светло и чисто, словно ребенок. — Может, еще пересекутся наши пути…

— Прощайте, — ответил Оскар, едва шевеля пересохшими губами. — Но откуда вы родом?

— Если бы я помнил… — донесся слабеющий ответ.

Всадник, словно отлитый из серебра, скрылся за поворотом дороги, а вскоре стих и топот копыт. Оскар перевел дух, с трудом влез в седло и двинулся на юг. Следы коня Лоэнгрина, что хорошо выделялись даже на твердой почве, шагов через тридцать пропали.

Оскар удивленно заморгал.

Все выглядело так, будто странный рыцарь появился прямо из воздуха…

На третий день пути впереди стали видны горы, похожие на ряд мрачных великанов. Угрюмо глядели они на одинокого всадника, что двигался прямо к их подножию, поросшему густым лесом.

А когда путь преградила река, узкая, словно тетива лука, и чистая, как слеза единорога, Оскар понял, что подъехал к границе королевства. Далее на юг от потока, что носит имя Королевская Прядь, тянутся земли, заселенные нелюдями. А они относятся к пришельцам с севера не очень дружелюбно.

Вспомнив об этом, Оскар вздохнул, в очередной раз прочел молитву Хранителю и Прозревшему Дени, покровителю Галлеона, вытащил меч, и направил коня в необычайно прозрачные струи.

Встретили рыцаря уже на самом берегу. Едва все четыре копыта коня ступили на иссиня-изумрудную траву, из крон деревьев прозвучал мелодичный голос.

— Стой, чужак, — сказал он. — Что ты ищешь здесь?

— Ничего, — ответил рыцарь безмятежно. Он не смог определить, откуда именно шли слова, и это немного беспокоило, но настоящей опасности Оскар не чувствовал. — Я хочу проехать через ваши земли.

— Зачем? — вновь спросил голос. — Что может заинтересовать человека в глубине Рогхейма?

— Такая вещь есть, — сказал Оскар. — Это логово дракона. Я еду туда, чтобы освободить дочь нашего короля, похищенную ящером.

— Вот как? — послышался тихий смех, будто тысячи хрустальных шариков просыпались на металлическую поверхность. — Старое чудище опять проснулось? Что же разбудило его, очень интересно?

Колыхнулись ветви, на землю перед носом коня спрыгнул эльф — невысокий и тонкий, точно подросток. Одет во все зеленое, глаза — золотые, а в тонких руках — лук, выглядящий игрушкой. Но Оскар знал, что такое оружие легко пробьет его панцирь со ста шагов, и что стреляют обитатели Рогхеймского леса с невероятной точностью.

Об этом рассказывали все жители приграничья.

— А ты очень смел, — сказал эльф, язвительно скалясь. Лицо его все было сморщенное, точно печеное яблоко, — и обуян гордыней. Надеешься убить дракона и прославиться, чтобы ваши менестрели пели о тебе на каждом углу?

— Нет, — попытался прервать собеседника Оскар.

— О, сколь я понимаю тебя! — не обращая внимания на слова человека, выспренно произнес эльф, и глаза его истово загорелись. — Слава — это то, ради чего мы живем!

— Мне она не нужна, — отрезал рыцарь ледяным тоном.

Низкорослый обитатель леса посмотрел на него с изумлением.

— Ты обманываешься относительно собственных побуждений, — назидательно сказал он. — Но это не так уж важно. Для воина, ищущего славы, не будет преград в наших владениях. Я сам провожу тебя!

— Почту за честь, клянусь Пятью Шагами Хранителя, — Оскар вежливо склонил голову.

— Но чтобы ты не увидел чего-либо запретного для чужаков, я завяжу тебе глаза. Тропы в наших краях ровны, и конь не споткнется.

— А если ветка ударит меня в лоб? — возразил Оскар, чувствуя, что перспектива даже временной потери зрения его не радует.

— Не бойся, — эльфа вновь рассмеялся. — Я прослежу, чтобы ты остался цел и невредим.

Вздохнув, Оскар слез с коня и позволил завязать себе глаза платком из тонкой и легкой, словно паутина, ткани. Затем вновь запрыгнул в седло, тряхнул поводьями, и они двинулись.

Боевой жеребец осторожно переступал копытами, словно ощущал ущербность седока. По сторонам пели птицы, иной раз звучали такие голоса, которых Оскар не мог опознать, несмотря на то, что немало времени провел на охоте. Нос дразнили цветочные ароматы, столь сильные, что голова от них начинала кружиться, а сердце — биться, точно вытащенный из пруда карп.

Закончилось все неожиданно быстро.

— Можешь снять повязку, — прозвучал голос эльфа.

Оскар сдернул платок с головы и едва не вскрикнул от изумления.

Впереди стеной возвышались серые неприветливые скалы, между ними виднелся довольно узкий проход.

— Здесь кончаются наши владения, — сказал эльф, пряча кусок материи куда-то в складки одежды. — Езжай на запад. К завтрашнему утру достигнешь реки. Вдоль нее поднимешься к перевалу. За ним — логово дракона.

— Как же так?! Почему так скоро? — не смог сдержать изумления Оскар. — Ведь ваша страна тянется, если верить карте, на два дневных перехода?

— Да, — эльф загадочно улыбнулся. — Но есть пути, неведомые вашему народу. Не спрашивай ни о чем, рыцарь, и прощай.

Невысокая фигурка метнулась к зарослям и пропала в них, словно капля в озере — без следа. Вздохнув, Оскар помянул про себя Хранителя, всю незлобивость его и двинул коня к скалам.

Солнце садилось, сгущался сумрак, и разум тревожили мрачные мысли.

— А ну стой, чужак! Говори быстро, что тебе надо в наших горах? — могучий голос обрушился сверху, точно лавина.

Оскар остановился и огляделся.

Прошло два дня с того момента, как он вступил в пределы гор, и до сих пор не встретил никого. Вокруг были лишь камни, ветер и река, шумящая по правую руку. Сейчас она уменьшилась до крупного ручья. Рыцарь шел вдоль него, ведя коня в поводу, по дну неширокого ущелья. Его ограничивали отвесные стены со множеством отверстий и пещер.

— Не медли! — вновь заорал невидимка, и на этот раз в его голосе появился гнев. — А то обрушим на голову обвал, будешь знать!

Оскар пожал плечами.

— Я рыцарь короля Хлодвига, — проговорил он. — Хочу пройти через перевал.

— Куда? — в вопросе прозвучала насмешка.

— К логову дракона, — ответил рыцарь.

Сверху раздался шорох, затем на камни перед Оскаром спрыгнуло человекоподобное существо. Кряжистое, по пояс рыцарю, оно могло быть только гномом. Выглядел обитатель диких гор могучим и свирепым. Темные глаза гневно сверкали, а рыжая борода была злобно всклокочена.

Издав невнятное ругательство, гном посмотрел на рыцаря, и с восхищением пробасил:

— Ну, ты герой! Решился! Мы бы и сами давно, да все никак… Побаиваемся. Ха-ха!

— На что решился? — спросил Оскар непонимающе.

— На то, чтобы пойти за ящеровым золотом, — ответил гном почему-то шепотом, словно разговор кто-то мог подслушать. — Всем известно, что у него там золота целые груды, а камней всяких — уу-у!..

— Мне не нужны сокровища, — попытался возразить рыцарь.

Гном не стал его слушать. Он сунул два пальца в рот и свистнул так, что у Оскара на мгновение заложило уши. Когда вновь обрел способность слышать, сверху донесся еще один голос.

— Чего свистишь? — пробурчал он недовольно. — Или делать нечего?

— Заткнись, — ответил рыжебородый гном довольно сердито. — И шустро дуй за пивом! Я тут клиента нашел. Ха-ха!

— Клиента? Что ты хочешь от меня? — спросил Оскар подозрительно.

— Ничего, — масляно улыбнувшись, ответил гном. — Мое имя — Ностри. Сейчас брат принесет пива, и мы выпьем по кружечке за смельчака, что решил отправиться на битву с чудовищем!

— Мне некогда, — сказал рыцарь с досадой.

— Ты нас обидеть хочешь? — гном свирепо зыркнул из-под насупленных бровей. — Если так, то живым отсюда не уедешь.

— Ладно, но по одной кружке, — сдался рыцарь.

Пить не хотелось, но ссориться с хозяевами гор было бы откровенной глупостью.

Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался шорох и в ущелье спрыгнул второй гном, с бочонком под мышкой.

— Аустри, — сказал он, вежливо кланяясь.

Оскар поклонился в ответ.

Дальше низкорослые бородачи стали выбираться из узкого прохода, выходящего из скалы на высоте двух человеческих ростов, один за другим. Забегали, залопотали и заорали, и Оскар быстро запутался в одинаковых именах.

Гномы шустро притащили плоский камень, установили на него бочонок и кружки. Раздался хлопок выбитого донышка, и по воздуху потек аромат великолепно сваренного, ячменного пива. Оскар ощутил, как рот наполнился слюной, а в животе что-то болезненно сжалось.

Одной кружкой дело не ограничилось. После третьей Ностри, которого легко можно было узнать по рыжей бородище, дружески толкнул Оскара в плечо и сказал, изо всех сил подмигивая:

— Так значит, мы договорились?

— О чем?

— Как о чем? — удивился гном. — О том, что половину сокровищ, добытых в логове дракона, ты отдаешь нам.

— Я еду не за богатствами! — ответил рыцарь резко. — Когда я убью ящера, приходите к нему в логово и забирайте хоть все!

Оскар отвязал коня и двинулся вверх по тропе, не обращая на обиженные вопли гномов никакого внимания.

На душе было мерзко, словно встал ногой в коровью лепешку. Хотелось плюнуть на все и повернуть назад. Копыта коня звонко цокали по камням, а сбоку так же шумела река, холодная и равнодушная, словно золото из драконьей сокровищницы.

Жилище ящера, которое Оскар полагал простой пещерой, было окружено настоящей стеной. Блестели бока составлявших ее камней в два человеческих роста высотой. Ограда не давала увидеть, что внутри, но зато в ней имелись ворота, точнее — проем, лишенный каких-либо створок.

Сделан он был непонятно для кого. Не для тех же, кто приходит убивать хозяина?

Понимая, что конь в бою вряд ли пригодится, Оскар привязал его к чахлому деревцу, что росло неподалеку от ограды. Помолился Прозревшему Дени и, вытащив меч, зашагал к воротам.

За время пути Оскар вымотался, и боевой азарт куда-то сгинул.

Сражаться совершенно не хотелось.

Внутри ограды была ровная лужайка. Зеленела трава, торчали из нее желтые и алые цветы. И на этом роскошном ковре горой нетающего снега лежал дракон. Солнечные блики бегали по белой чешуе.

Ящер, не настолько большой — раза в два больше хорошего быка — прикрывал ложе из хрусталя. Сверкали его острые грани, искорки мерцали в полупрозрачной толще, а сверху раскинулась спящая принцесса. Крупная грудь рельефно проступала сквозь тонкое платье, едва заметно колыхалась, черные кудри разметались по изголовью, лицо девушки казалось необычно бледным.

Никакого золота, на которое так рассчитывал жадный гном, видно не было.

Пока Оскар решал, что ему делать, дракон открыл оказавшиеся ярко-алыми глаза. Поднял голову на длинной, как у аиста, шее. Приоткрылась пасть, полная игольно-острых зубов.

— Ну что, э… — слова застряли у молодого рыцаря в глотке.

Нет, он не ощутил страха перед могучим противником. Только удивление и печаль, что убивать придется существо столь красивое.

— Что, ты пришел меня убивать, доблестный воин? — могучий голос раскатился внутри ограды из камней.

— Я пришел за принцессой, — отозвался Оскар. Он ловил каждое движение ящера, чтобы не прозевать атаки. В том, что она последует, он не сомневался. — Отдай ее, и тогда я уйду с миром.

Дракон выгнул шею и рассмеялся совсем как человек, но мало веселья было в его смехе.

— Ты вправду этого хочешь? — спросил ящер, посмотрев рыцарю в глаза.

Пронизывающий взгляд заставил пошатнуться, Оскар ощутил головокружение, и отступил на шаг.

— Нет, — Оскар не заметил, что его рука с мечом опустилась. — Я сам уже не знаю, чего хочу! Никто из тех, кто встретился мне по пути сюда, не поверил, что я еду сюда просто из-за того, что обещал! Одни считали, что меня ведет сластолюбие, другие — что алчность, гордыня или стремление к власти!

— Я верю тебе, — сказал дракон тихо.

— Что мне до твоей веры? — ответил Оскар уныло. — Поздно! Даже если я отобью дочь короля у тебя и вернусь, что толку? Пусть даже меня провозгласят героем и осыплют почестями, я все равно буду чувствовать себя оплеванным.

— А тебе незачем возвращаться, — сказал дракон и встал. Длинный хвост щелкнул по камням, распахнутые крылья на миг закрыли солнце, ударившая от них тугая волна прошла по траве.

— Это как? — Оскар ошеломленно посмотрел на ящера.

Неужели это очередная уловка хитрой и алчной твари? Но зачем она тому, кто способен летать и плеваться огнем?

— Все очень просто. Ты думаешь, мне необходима принцесса? — дракон стоял, невероятно величественный, и в зрачках его бушевало кровавое пламя. — Нет, мне нужен рыцарь, чье сердце чисто и прочно, словно алмаз!

— Зачем?

— Равновесие мира держится на храбрых и преданных воинах, что взяли обет странничества, и сражаются со слугами Разрушителя везде, где ни встретят их. Недавно случилось так, что одним из таких воинов стало меньше.

— Круглый Стол? Я слышал о нем! — прошептал Оскар потрясенно.

— Но количество странствующих рыцарей всегда должно быть одинаково. После смерти Тристана появилась нужда в новом воине, способном взвалить на себя нелегкую ношу.

— Так все это было подстроено? — не выдержав, перебил дракона Оскар. — Все эти встречи и разговоры?

— Нет, — покачал головой дракон. — Они говорили то, что думали. Но если бы в тебе была хоть капля гордыни, тебя убили бы эльфы, пусти ты жадность в сердце, гномы бы не пропустили тебя. Но ты здесь, и это значит — ты чист. Я предлагаю тебе забыть родину и обычную жизнь, но обрести судьбу необычную и чудесную. Решай!

— А Лоэнгрин? — спросил Оскар. — Он тоже из… ваших?

— Да, — кивнул ящер. — Ты можешь отказаться. Тогда я попросту отдам тебе принцессу и отпущу. Замену Тристану придется поискать в другой стране. Место за Круглым Столом не должно пустовать.

— А если я соглашусь, что будет с девушкой?

— Завтра я целой и невредимой доставлю ее во дворец отца.

Оскар склонил голову, вспоминая путь, приведший его к дракону. Вспомнил родной замок — груду камней на берегу моря, подумал, что там его особенно никто не ждет, что ему незачем возвращаться. С неожиданной ясностью рыцарь вдруг понял, что другого шанса у него не будет. Никогда.

— Хорошо, — сказал он, сдерживая спазм в горле. — Я согласен.

— Тебе придется сменить имя и герб, — проговорил ящер. — Ты не сможешь вернуться в родной замок, и пути твои будут тебе неподвластны.

— Зато ни на одном из них, — Оскар криво усмехнулся, — меня не будет ждать дракон. Свой дракон…

Белоснежный ящер раскрыл зубастую пасть, из которой исторгся поток оранжевого пламени. Он ударил в Оскара, и тот был вынужден закрыть глаза. Стало невыносимо жарко, но жара быстро сменилась прохладой.

Открыв глаза, рыцарь понял, что сидит на коне.

Тот бежал по прямой, точно стрела, дороге, что тянулась по совершенно незнакомым местам.

Доспехи на рыцаре были новые и непривычные, но сидели так, словно носил их не первый год. На поясе висел длинный меч, а к седлу был прикреплен щит — незнакомый, чужой.

— Ничего себе! Это откуда? — Рыцарь взял его в руки, с необычайной легкостью повернул.

На округлом поле с необыкновенным искусством было изображено озеро, окруженное травянистыми берегами. Из голубой воды торчала рука, сжимающая меч.

Пока рыцарь разглядывал щит, в голове его появилось и засияло, оттенив все прочие мысли, одно слово — Ланселот. В озарении пришла догадка: «Это мое имя!.. Меня теперь так зовут. А как меня звали раньше?..»

Вспомнить этого он не смог.

Налетевший ветер принес лязг оружия и женский крик, прервав тягостные мысли. Ланселот… Да, именно Ланселот вытащил меч и пришпорил коня. Он мчался туда, где в жарком мареве над дорогой вырисовывались фигуры, слишком громадные и уродливые, чтобы быть человеческими.

Его ждал бой. Первый?.. Десятый?.. Сотый на этом бесконечном пути?..

Этого он тоже не смог вспомнить.

Мне и самому было смешно. И я действительно громко рассмеялся, поддержав донесшийся до меня гогот рабочих, реставрирующих мост через Истру и наблюдавших сцену моего «кувыркнадзе» с обрывистого берега реки в ее прохладные воды.

Да, кувыркнулся я знатно! И что обидно — успел пройти по самому краю берега несколько подобных, с виду вполне безопасных мест, но именно на этом, самом, на первый взгляд, ровном участке потерял под ногами почву и-и-и…

А виноват во всем — голавлик! Бойкая серебристая рыбешка выскочила за блесной, но я зачем-то поддернул спиннингом, и резкое ускорение приманки насторожило мой потенциальный трофей, который мгновенно исчез в пуклях зеленых водорослей. Чтобы спровоцировать пугливого голавлика на новую атаку, я посчитал нужным сместиться вверх по течению. Вот и сместился!

Слава тебе Господи, я не покалечился. Просто провалился ногой в скрытую травой ямищу, по инерции полетел вперед и свалился с невысокого, в общем-то, обрывчика в те самые прохладные воды моей любимой речки Истры.

Ни спиннинг, ни катушка не сломались, мобильник остался в кармане жилетки; две коробочки с блеснами, все-таки выскочившие из сумки, и слетевшая с головы бейсболка, благополучно были подобраны с поверхности воды, пока их не унесло течением; и главное — в своем полете-кувыркании я умудрился не напороться на торчащий по диагонали к воде ствол дерева, заостренный в виде заточенного карандаша, по-видимому, стараниями бобров.

Мой смех разом оборвался, когда я увидел этот кол, белеющий из-под нависшей над водой травы. Каким образом я умудрился миновать его во время падения? А если бы не миновал?! Так и повис бы на нем, и хорошо, если реставрирующие мост рабочие услышали бы мои крики-хрипы…

Впрочем, сколько уже в моей жизни случилось, или не случилось, таких вот «если бы»? Во всяком случае, не меньше, чем в жизни любого другого человека, который не сидит сиднем дома перед телевизором и компьютером, а любит, как и я, путешествовать, охотиться, рыбачить. Если вспомнить, на той же Истре столько со мной случалось всякого, мягко сказать — «непредвиденного», что узнай хотя бы о половине тех приключений жена, под угрозой развода не пустила бы одного на любимую речку.

Хотя, что значит «не пустила бы»? Можно подумать, я стал бы у нее разрешения спрашивать!

Вот и сегодня, проснувшись, когда моя благоверная уже упорхнула на работу, и пару часиков побездельничав, я осознал, что выходной пропадает совершенно бездарно. Меня словно что-то подтолкнуло, и, быстро собравшись, я еще через полтора часа уже брел по берегу реки с собранным спиннингом. Так же, как шел и сейчас, только теперь мои брюки и кроссовки были насквозь мокрыми.

На ходу все-таки соизволил позвонить благоверной, «обрадовав», что нахожусь на рыбалке, но и успокоив, что уехал один, а значит, особо не задержусь и главное — вернусь домой почти трезвым.

Я слегка торопился, хотел побыстрей оказаться на одном из самых моих любимых мест на реке и там выжать вещи, ну и перекусить, да пивка выпить. Тропинка вилась вдоль берега, заросшего высокой травой, в которой имелись редкие проходы, протоптанные к воде рыбаками.

К моему любимому месту прохода как такового не имелось, поэтому-то про него почти никто не знал. Увидеть его можно было лишь с воды или с противоположного берега, но там никто не ходил из-за сырости и даже заболоченности. С моего берега место скрывалось за тремя растущими почти вплотную друг к другу ивами и густыми зарослями крапивы между ними, пробраться сквозь которые, можно было лишь, зная пару неожиданных поворотов.

Когда-то я раскрыл «тайну трех ив» своей будущей благоверной. Она никак не ожидала обнаружить в общем-то достаточно людном месте такой уютный, тихий уголок, со всех сторон укрытый от посторонних глаз, и в такой неожиданно интимной обстановке не смогла устоять против бурного проявления моих чувств…

Рыбалка на поплавочную удочку под теми ивами тоже всегда доставляла удовольствие. Берег слегка обрывист, от края до воды — около метра; но зато там имелась достаточно просторная и ровная площадка, на которой даже вдвоем не было тесно; забрасывать удочку ветви деревьев не мешали, а попавшаяся рыба без труда заводилась в подсачек на длинной ручке. Омут под берегом, кстати, довольно глубокий, соответственно и рыбка в нем водилась немаленькая: подлещики, крупная плотвица, окуни-горбачи.

К сожалению, именно водилась — то есть, ловилась в былые времена, когда Истра не мелела до такой безобразной степени, как в последние четыре-пять лет. Правда, и я к ловле на поплавочную удочку заметно охладел. Спиннинг — вот самая интересная, самая спортивная снасть; на него и трофеи попадаются посолидней, и сама спиннинговая рыбалка, не в пример другим, динамичней и азартней. Но все же в те самые былые времена ловля на обычную бамбуковую удочку под тремя ивами доставила мне немало изумительных, незабываемых мгновений.

И еще одно. Метрах в семидесяти выше по течению, где река делала небольшой изгиб, имелся песчаный пляжик, на который после посещения Ново-Иерусалимского монастыря и скита патриарха Никона приходили верующие, чтобы совершить омовение. Считалось, что искупавшийся в этом месте, на целый год убережет себя от всех болезней. Большинство из приходивших были немолодые женщины, но приводили они с собой и девушек, заставляя приобщавшихся к вере скромниц тоже раздеваться и купаться в Иордани — так река называлась по-церковному.

От моего, скрытого в зарослях места, до того пляжика было немного далековато, но юношеское воображение дорисовывало детали, и сколько же поклевок я прозевал из-за тех купающихся скромниц!

С тех пор минуло лет пятнадцать, скит патриарха Никона отреставрировали, от него к реке провели дорожку, а на берегу соорудили деревянный мосток, чтобы верующим удобней было совершать свои обряды-омовения. Полюбилось это место и молодоженам, и теперь редкая местная свадьба обходилась без посещения Истры-Йордани под патриаршим скитом…

Вот и сейчас, приближаясь к очередному изгибу реки, я увидел разодетую толпу молодежи и впереди невесту — всю в белом и жениха — в черном. Радостные возгласы, фотокамеры, цветы, шампанское, белые пластмассовые стаканчики… Кто-то окликнул меня, предлагая выпить за здоровье молодых, но я лишь пожал плечами и показал на спиннинг, мол, рыбалка всего важней.

Потом поймал взгляд невесты — вылитой куклы — и очень пожалел, что вступающие в брак не переняли традиции верующих, то есть, голышом купаться в реке для сохранения здоровья. Ох, было бы на что поглазеть! А потом встретился взглядом с женихом и сразу отвернулся. Но и мгновения хватило, чтобы, во-первых, отказаться от мысли подглядывать за купающимися молодыми и, во-вторых, задаться вопросом, как молодая, красивая девушка умудрилась выбрать в спутники жизни такого «симпатягу»? Фрак и рубашка жениха казались гораздо светлее его густой черной шевелюры, такого же цвета косматые брови налезали на маленькие глаза, короткие коричневатые волосы росли не только на подбородке и верхней губе, но и на щеках и даже на носу с раздувающимися ноздрями. Если уж лицо у жениха такое заросшее, что же говорить о теле! Бедная невеста. А может, оригиналка? Бывает же, что кто-то возбуждается от слишком толстых, либо старых, либо от таких вот волосатых уродов…

Я пошел мимо, заставив себя не оглядываться, хотя казалось, что взгляд жениха жжет затылок, и постарался переключить мысли на дальнейшую рыбалку. Впереди на реке имелось еще много симпатичных местечек, но прежде следовало сделать привал.

Вот три старых ивы, вот густая, в рост человека крапива вокруг них, два секретных поворота, короткий спуск, и я оказался на аккуратной площадочке, можно сказать, оказался в своем крохотном, защищенным от посторонних глаз мирке. Отложил в сторону спиннинг, быстро скинул сумку, рюкзачок, достал из него баночку «Ярославского янтарного», сделал несколько жадных глотков и только тогда обратил внимание на среднюю из трех ив. Примерно в полуметре от земли ствол дерева, белея сердцевиной, почти целиком сходил на конус сверху и снизу. Вокруг ваялись щепки с характерными следами бобровых зубов.

Это ж надо, куда мохнатые добрались! Глядишь, грызуны скоро и в самом городе речку плотиной перекроют.

Дерево было жалко. Росло себе столько лет, росло и вдруг пришлось по вкусу бобровым зубкам. Еще немного, свалится прямо в реку, и от моего любимого места останутся одни воспоминания…

Расстроенный, я снял кроссовки и носки, как мог, их выжал, со штанами возиться не стал, — и так уже на половину высохли. Не обуваясь, достал из рюкзака фляжку с водкой, раскладной стаканчик, бутерброды, помидор, редиску, соль. С горестным вздохом выпил пятьдесят граммов за погубленное бобрами дерево.

Я вообще деревья люблю. В детстве посадил несколько своими руками. А теперь, когда бываю на природе, люблю подойти к березке или сосне, прижаться ладонями к теплому стволу, обнять его и так постоять несколько минут, ни о чем не думая…

Бобры их вон тоже любят. Грызть!

Вновь наполнив стаканчик, я увидел букет в серебристой обертке. Течение принесло его к моему берегу. Здесь, благодаря омуту, начиналось кружение воды, и вместе с редкими опавшими листьями и веточками букет попал в этот медленный водоворот, — то отдаляясь от меня и приближаясь к основной струе, то вновь возвращаясь к берету. Дунувший ветерок задрал обертку, предоставив моему взору пять крупных распустившихся бутонов роз нежнейшего кремового цвета.

Не успел я подумать, что на месте невесты ни за что не расстался бы с такой красотой, да и не было здесь никогда традиции бросать в воду букеты, как со стороны пляжа с мостком раздались вопли, никак не похожие на радостные. Опрокинув стаканчик в рот, я привстал, чтобы посмотреть сквозь листву, в чем там дело.

Разодетые по-праздничному парни и девушки, оставив молодоженов на мостке у воды, не прекращая вопить и визжать, без оглядки улепетывали по направлению к патриаршему скиту. Странные, однако, у местных свадебные обряды! И что же молодые собираются делать дальше? Неужто, и впрямь купаться? Или…

Невеста, в колышущейся на ветерке фате, закрыв лицо руками, стояла на самом краю мостка, а опустившийся на колени жених, приподнял подол белоснежного платья, склонился к ее ногам и… Быть может, принялся их целовать?

В наступившей тишине до меня донеслось отчетливое «Хрум-хрум-хрум…»

Не отрывая взгляда от оригинальной парочки, я протянул руку назад, наткнулся на банку пива, машинально схватил ее и сделал два торопливых глотка. Отставил банку в сторону, дотянулся до рюкзака, нашарил в кармане бинокль. И вот тут-то жених отпрянул от своей куколки, плавно развернулся и бочком соскользнул с мостка в воду. Я даже всплеска не расслышал, только хрумканье продолжало свербить в ушах. А невеста, так и не убрав рук от лица, вдруг медленно, словно спиленное дерево, начала заваливаться вслед за женихом в воду, но в отличие от него, плюхнулась с оглушительным всплеском и поднятием фонтана брызг.

Зато на мостке, где она только что стояла, осталось что-то бело-снежно-красное. Я поднес к глазам бинокль и движением пальца навел резкость. Белоснежной оказалась туфелька на высоком каблуке и нога в кружевном чулочке. Вернее, часть ноги (высотой от ступни до колена), в этой туфельке оставшаяся и превратившаяся во что-то наподобие заточенного карандаша, грифелем которого была заостренная кость. Ну а красным, как нетрудно догадаться, была кровь, по этому «белому карандашу» стекающая.

«Хрум-хрум-хрум-хрум-хрум-хрум…»

Я, наконец-то, обернулся на непонятный звук и в последнее мгновение увидел стремительно приближающийся к моему лицу ствол дерева…

Так сильно мои ноги замерзали только раз в жизни — прошлой осенью, в один из последних дней ноября, когда мы с другом Сергеичем приехали на Истру с ружьишками.

Откровенно говоря, это скорее можно было назвать браконьерством, чем охотой. Путевки мы не брали, да нам бы их и не выдали — на водоплавающую в это время охота уже закрыта, а на другую дичь здесь вообще никто не охотился. Но и представители охотинспекции эти места игнорировали, а нам жуть как хотелось пройтись вдоль реки по неглубокому еще снежку, в надежде поднять с лежки зайца, или с воды — не успевшую улететь в теплые края утку.

С уткой мы не прогадали. Не успели подойти к излучине реки, как стайка из четырех штук с возмущенным кряканьем взлетела из-под ближних кустов и, не набирая высоты, но, набирая скорость, попыталась скрыться. Идущий впереди Сергеич, не долго думая, вскинул ружье, отдуплетил, и летящий последним селезень, растопырив перебитое крыло, шмякнулся в воду в каком-то метре от нашего берега. Дружище с радостным криком метнулся на поиски подходящей палки, чтобы его достать, и в это время из тех же самых кустов с громким кряканьем поднялась еще одна утица. Я зацепил ее с первого выстрела, но в отличие от подбитого Сергеичем селезня, эта почти дотянула до противоположного берега. И, опустившись на воду, поплыла к ближайшим зарослям, но я, неплохо изучивший повадки хитрющих водоплавающих, прицелился и вторым выстрелом лишил ее шансов на спасение.

Однако появилась проблема, как доставать добычу — не вплавь же! Вообще-то для подобных случаев у меня в рюкзаке всегда имеется короткий телескопический спиннинг. Если подбитая утка падает в воду, мне достаточно сделать несколько забросов блесны, чтобы подцепить ее тройником и вытащить. Но в этот раз течение сразу занесло мой трофей в кусты, в которых блесна могла запутаться, и пришлось бы ее обрывать.

Оставалось доставать утку с того берега, а для этого перейти речку по мосту, что был километром ниже. Но и там мне не очень повезло: между основным берегом и затопленными кустами, где застряла кряква, оказалось метра четыре воды, причем, воды глубокой — в моих сапогах высотой по колено — не пройти. Но не бросать же птицу! Можно было попробовать выбить ее из кустов на течение выстрелом, но с такого близкого расстояния плотный заряд дроби превратил бы трофей в пух да перышки.

В итоге, я нашел под снегом ветку подлиннее, разделся снизу до трусов и полез в воду. И очень быстро об этом пожалел, потому что вода, с каждым шагом поднимающаяся выше и выше колен, была не просто холодной, а ледянее ледяной. Да и утка, как назло, застряла основательно, и я замучился ее выталкивать на открытую воду. Когда же это, наконец, получилось, и трофей отправился в свободное плавание, мне было уже не до него и вообще ни до чего. Главное — согреть окоченевшие ноги. Которыми, после воды пришлось еще сделать несколько шагов по снегу.

Я скинул куртку, бросил на снег, сам повалился на нее спиной, и принялся шапкой немилосердно растирать мои задранные вверх, несчастные ноги. Кошмар! Пытка! И помочь некому — Сергеич где-то на той стороне застрял. Да еще и моя утка куда-то там уплывает. О ней я вспомнил, только когда ноги немного отошли. Быстро обулся и побежал вниз по течению.

Течение, кстати, было довольно сильным. Я добежал почти до моста, когда увидел мою утку — темный комочек, плывущий посередине реки. Теперь деться ей было некуда, разве что за мостом течением прибьет к противоположному берегу.

Или, если ее не присвоит кто-нибудь другой! Мне оставалось до моста каких-то метров тридцать, утка как раз заплыла по него, когда из-за ближайшей опоры появилась черная приземистая фигурка. Если бы не мелькнувший в последнее мгновение своеобразный плоский хвост, я бы подумал, что это либо собака, либо огромных размеров кошка. Но такой хвост мог принадлежать только бобру. Уже нажимая на спусковой крючок, я пожалел, что делаю это. Тем не менее выстрел прозвучал в тот момент, когда бобер прыгнул в воду. Когда я через пару секунд оказался под мостом то увидел лишь расплывающееся по поверхности багровое пятно.

— Ты чего, решил свою утку в дуршлаг превратить? — раздался сверху голос Сергеича.

— Да нет. По бобру сдуру стрельнул, а он сразу ко дну пошел, — объяснил я приятелю, спустившемуся с моста.

— Откуда здесь бобрам взяться?

— Да мало ли откуда? Охота-то на них закрыта, вот и расплодились…

— А зачем загубил зверюгу, если знал, что если утонет, его все равно достать не получится?

— Говорю же — в азарте выстрелил! — отмахнулся я.

— Бывает, — сразу прекратил досаждать Сергеич. — А я, погляди, какого крякового завалил! — Он скинул с плеч рюкзачок и предоставил мне на обозрение красавца-селезня: — И по такому делу я предлагаю…

— Да я-то как раз двумя руками — за, — согласился я, не дожидаясь окончания недвусмысленной фразы. — Но не будем же мы под мостом твой успех отмечать! Тем более, я еще свою утку не достал.

— Так чего же ты ее не достаешь?! — справедливо взмутился приятель.

— Да вот, тебя ждал, чтобы помог, — слукавил я. — Подержи ружьишко, пока я спиннинг соберу.

Тем временем утку унесло за очередной поворот, добежав до которого, я увидел, что ее вот-вот вновь прибьет к противоположному берегу и затопленным кустам, в которых она могла бы застрять окончательно. Я стал забрасывать блесну, рассчитывая, чтобы, упав за утку, она при подмотке зацепила ее тройником за крыло или шею. Уже третий заброс оказался удачным, и я, потихоньку вращая катушку, стал подтаскивать к своему берегу забагренную птицу.

Но вдруг вода под ней всколыхнулась, неясная тень поднялась из глубины и взрывом вырвалась на поверхность. Леска моего спиннинга натянулась, еще пару секунд удерживала пропавшую с глаз утку и лопнула с громким щелчком. Мгновением раньше я успел почувствовать что-то похожее на передавшийся мне через леску, спиннинг и руки озарение или импульс. В голове словно обозначилось понятие, смысл которого был: «Не твое, не получишь, не отдам…»

— Что, блесну оборвал? — спросил подошедший Сергеич, увидев свисающий с кончика спиннинга обрывок лески.

— Оборвали. Вместе с уткой оборвали.

— Ну, да, — усмехнулся приятель. — Скажи еще, что что твой бобер оборвал.

Я вопросительно посмотрел на Сергеича, собрался сообщить ему, что, возможно, он совершенно прав, но вместо этого лишь сказал:

— Ладно, уж, давай свою водку, а то у меня ноги совсем задубели.

— А утка-то где? Что, доставать не собираешься? — недоверчиво спросил Сергеич, возвращая мне ружье и скидывая с плеч рюкзак.

— В кусты под тем берегом занесло, — выдал я более правдоподобную версию. — Доставать ее — только время терять. Лучше других пойдем искать. Но сначала выпьем. А то — ноги мои, ноги…

Говорят, чтобы не страдать от холода, надо в первую очередь держать в тепле ноги. Но вода быстрой, родниковой Истры даже летом никогда не была теплой. Купание в ней обычно заканчивалось, едва успев начаться. Сейчас, судя по окоченевшим ногам, мое купание сильно затянулось. Вернее, не купание, а нахождение в воде. Вынужденное. Очнувшись после соприкосновения моей головы с упавшей ивой, я испытал нечто вроде шока. И было от чего.

Во-первых, я находился не на берегу любимой речушки, а в какой-то не то огромной норе, не то в маленькой пещерке, наполовину заполненной водой. Свет в пещерку проникал, сквозь щель между отвесным берегом и наполовину обрушившейся площадки, на которой я недавно сидел и под которой теперь оказался, и также через неширокую полосу между водой и противоположной стороной площадки. Во-вторых, кисти моих рук оказались кем-то вставлены в расщелины двух толстых веток торчащих из воды по бокам от меня. При этом вода чуть-чуть не доходила мне до паха. В-третьих, в пещерке я был не один. Напротив меня, точно в таком же полуподвешенном положении находилась девушка в фате — та самая невеста… И, в-четвертых, я различил в сумерках, слева и справа от нее две уставившиеся на меня морды. Одна из которых принадлежала не иначе как тому самому жениху, вторая же, хоть и мало чем от нее отличалась, но все-таки была не человеческой, а бобровой! И в зубах у этой бобровой морды был букет цветов, завернутых в серебристую обертку.

Мне часто снятся сны, и не всегда радужные — бывают и неприятные, и страшные, и кошмарные. И бывало, что когда кошмарный сон подходил к своей кульминации, я, отказываясь в него верить, заставлял себя проснуться и… просыпался!

Сейчас я попытался проделать то же самое, то есть зажмурился и замотал головой, приказывая себе проснуться.

— Вот мы и встретились, охотничек за ценным мехом! — прозвучало над моим ухом.

— Что происходит? — открыв глаза, хрипло выдавил я.

— У меня сегодня свадьба, — сообщил жених. — Все, как у людей. Гости, невеста в свадебном платье, первая брачная ночь… Должна была бы быть…

— Какого черта вы меня здесь держите? — мне совершенно не было дела до чьей-то там свадьбы. — У меня ноги замерзли!

— Могла бы быть. Первая брачная ночь, — никак не отреагировал на мои крики жених. — Если бы не тот твой выстрел…

— Какой выстрел?! Я на рыбалку приехал! Отпускай, давай! — Я рванулся, но только причинил рукам боль. — И девушку отпустите! Она вон тоже…

Перед моими глазами вдруг возник мосток и на нем то, что осталось от невестиной ноги.

— Она же… Ты же у нее ногу… отгрыз?

— Это чтобы привлечь твое внимание, пока моя бобриха доканчивала дело с деревом…

Бобриха вытащила лапами изо рта букет и, показав огромные зубищи, издала то самое «хрум-хрум-хрум».

— Нога деревянная была, — подала голос невеста. — Протез.

Я вновь замотал головой в надежде проснуться. Но какой там сон! Стал бы я спать, будучи погруженным в холоднющую воду, да еще в обществе говорящих бобров и невесты с отгрызенной ногой!

— А ты с ним, поди, целовалась? — задал я глупейший в подобной ситуации вопрос.

— Я не знала…

— Что там было знать?! — перебил невесту жених. — Кому она, одноногая нужна? Она и мне не нужна. А вот тебе…

— Да что здесь происходит-то, в конце концов! — вновь перешел я на крик.

— Кричать — бесполезно! — спокойно сообщил жених-бобер. — Ты, охотничек, себе по-другому помочь сможешь. И себе, и девушке, и моей бобрихе…

— Как — по-другому?

— Как? — переспросил он и замолчал, будто размышляя над собственным ответом. — А вот послушай. Своим выстрелом тогда, в ноябре, ты мог прервать одну из ветвей рода бобров. Моего рода, который населяет эти места многие сотни лет, и который так и не был истреблен людьми даже в самые голодные времена…

— Уверен, что мне все это не снится, — не выдержал я его монотонного повествования. — Но почему ты разговариваешь? Причем, разговариваешь точно так же, как и я, с той же интонацией… Ты — мутант, да?

— Я — результат вмешательства человека в жизнь бобра.

— То есть, человек научил тебя говорить.

— Научил говорить? — мне показалось, что бобер усмехнулся. — Он сделал гораздо большее! Он образовал новую бобровую ветвь, потомком которой я и являюсь, и которую ты почти оборвал своим идиотским выстрелом!

— Может, все-таки объяснишь? — попросил я. Конечно, в моем положении выслушивать бредни мутирующего грызуна было верхом идиотизма, но дело в том, что я нащупал ногой под водой какой-то корень и теперь пытался приноровиться, чтобы, оттолкнувшись от него, подняться из воды и освободить застрявшие в расщелинах руки.

— Да. И тебе, и ей, — бобер кивнул на дрожавшую от холода невесту, — надо все объяснить и тем самым вас подготовить.

Корень под моей ногой, оказался довольно шатким, надо было придумать что-нибудь еще, а пока — послушать, что там собирался объяснять нам с невестой ее жених.

— Впервые это случилось с моей прабабкой, — стал рассказывать тот. — В то время среди людей шла война, была разруха, и по сравнению с нами — бобрами, жили они впроголодь. Поэтому многие старались как можно больше пользоваться дарами природы: собирали грибы, ягоды, ловили рыбу, добывали птицу и зверя. Зверя добывали не ружьями, а силками да капканами.

Жил в то время в округе деревенский рыжеволосый дурачок-переросток по прозвищу Игорюня. Люди его не жаловали, всячески потешались над Игорюней, издевались. Поэтому, когда наступали теплые деньки, уходил дурачок из своей деревни в лес, в самую глухомань и жил там поблизости от ручья и плотины, которой мы, бобры, этот лесной ручей перекрыли. Ночевал в шалаше, питался тем, что добывал своими руками в лесу, да все за нашей бобровой общиной подглядывал. Нравилась Игорюне наша жизнь, со временем он даже вместо шалаша соорудил себе хатку наподобие бобровой.

И вот как-то раз попалась рыжему дурачку в капкан молодая бобриха. Пружина капкана сломала ей правую заднюю лапу. Но убивать бобриху Игорюня не стал, а притащил к себе в хатку, лапу залечил, выходил… А потом стал с ней совокупляться, как бобер совокупляется с бобрихой, и как мужчина — с женщиной. Остальные бобры боялись человека и ничем не могли защитить свою соплеменницу. А человек, обделенный раньше вниманием женщин, теперь день и ночь занимался любовными утехами с бобрихой.

Наступили холода, но Игорюня и не думал возвращаться, как в прежние годы, в родную деревню. Хоть и был он дурачком, но понимал, что среди людей не будет ему житья вместе с полюбившейся бобрихой. А бобриха тем временем принесла потомство — четырех бобрят. Которые стали расти в хатке вместе с ней и человеком. Однако зима в тот год выдалась слишком суровой, и если бобры питались ветками деревьев, то человеку была необходима другая еда.

Первое время Игорюня наведывался по ночам в свою и соседние деревни и, уподобляясь лисе, пытался стянуть там хоть какую-нибудь еду. Но деревенские и без того бедствовали, и поживиться ворюге удавалось немногим. Да еще и не повезло дурачку — угодил он ногой в капкан, поставленный людьми на зверя. Из капкана он освободился, но до своей укрытой в дебрях леса хатки, истекающий кровью и обессиленный, еле-еле добрался. Благо шедший всю ночь снег надежно замел следы, по которым его могли бы выследить деревенские жители.

Пока нога зарастала, ходить Игорюня не мог, а с голоду умирать не хотелось. Сначала он, отгоняя немного подросших бобрят, питался молоком их матери. Потом перешел и на самих детенышей, одного за другим сожрав всех четверых. Материнский инстинкт бобрихи оказался слабее чувств, привязавших ее к человеку-мужу…

Игорюня поправился и по-прежнему оставался жить вдвоем с бобрихой в хатке. Но теперь в рацион своего питания стал вносить и обитающих в округе бобров, на которых охотился, и по прошествии времени без мяса которых не мог больше обходиться. Бобры не были обучены оказывать сопротивление человеку, а хорошенько спрятаться у них не получалось. Слишком ловким и находчивым оказался дурачок, который своими повадками и образом жизни становился все больше и больше похожим на бобра. Только бобра — хищного!

И поэтому, когда наступила весна, и половодье залило лес, бобры мирные (те, которые выжили) покинули обжитые места и ушли неведомо куда. Остались у плотины через ручей только Игорюня со своей бобрихой, которая летом вновь принесла приплод из четырех бобрят. К тому времени обобрившийся человек сильно истосковался по любимой пище — сладкому бобровому мясу. Но сразу пожирать потомство он не стал. Первые две с половиной недели вместе с бобрятами сосал у бобрихи из груди молоко. Когда молоко иссякло, и потомство начало становиться более-менее самостоятельным, переходя на питание ивовыми ветками, Игорюня сожрал первого, самого упитанного бобренка. Остальным соорудил ошейники из стальной проволоки, посадил на привязь и стал подкармливать обычной для них растительной пищей.

Бобриха-мать оставалась безучастной к судьбе своих детенышей. А человек-отец думал лишь о том, как насытить свой желудок, и через несколько дней сожрал живьем еще одного подросшего бобренка. Прошло еще какое-то время, и третий плод боброво-человеческой любви превратился в деликатес для отца-каннибала. Затем очередь дошла до четвертого. Прожившего дольше, чем два его брата и сестра, заживо съеденные у него на глазах. И оскалившего свои окрепшие резцы на того, кто также собирался его сожрать. И не только оскалившего, но укусившего за протянутую руку кровожадного родителя.

Это была первая кровь, мизерная месть за все несчастья, что принес Игорюня бобровому племени. Но запах этой капли словно разбудил бобриху. И когда тот, с кем она больше года прожила под одной крышей, приготовился расправиться с ее последним отпрыском, чтобы затем съесть, бобриха прыгнула на него, сбила с ног и вмиг перегрызла горло…

— Значит, загрызла она человека, — нарушил я возникшую паузу, глядя не на рассказчика, а на бобриху, что не сводила с меня глаз, держа в своих кошмарных зубах завернутые в обертку розы.

— Да, — подтвердил бобер-жених. — И оставшийся в живых бобренок ей помог. Это был мой дед. Вместе с бобрихой-матерью они перегрызли дерево, к которому была привязана проволока его ошейника, а затем отыскали родственное бобровое поселение и примкнули к нему. К сожалению, от самого ошейника моему деду избавиться не удалось — бобровые зубы и лапы оказались не способны справиться с железом, над которым потрудился человек. Через некоторое время ошейник задушил деда, ведь Игорюня не рассчитывал, что детеныш-бобер вырастет. Но все-таки мой дед успел оставить потомство, из которого выжил лишь один бобер, да и то хромоногий от рождения. Им был мой отец…

— Но откуда ты все это можешь знать? — не удержался я от вопроса.

— Скажу чуть позже, — пообещал бобер и продолжил рассказ: — Отец всю свою жизнь стремился завести и вырастить свое потомство. Потомство рождалось, но в скором времени все помирали, — такую вот наследственность оставил бобрам Игорюня. И все-таки под старость один из его детей выжил — такой же хромой на правую ногу, как отец и дед, но выжил. Этим выжившим стал я!

— Но ведь ты не хромаешь… — во второй раз за все время подала вдруг голос невеста.

— Не хромаю, — согласился бобер. — Благодаря вот ему, — он кивнул на меня и сразу стал рассказывать дальше.

— Моя хромота пропала после твоего выстрела, там, под мостом. Но попавшая в тело дробь, лишила меня возможности производить потомство. И помнишь, когда чуть позже ты пытался вытащить подстреленную утку на спиннинг, у тебя ничего не получилось? Помнишь?..

— Я все прекрасно помню…

— Так вот, это я оборвал твою леску и завладел уткой с блесной в ее крыле. А еще в тот момент я завладел частичкой тебя.

— Как это? — усомнился я. — Такого просто быть не может.

— Как видишь, может. В тот момент ко мне пришло знание истории моих предков, которую я сейчас рассказал. Но если когда-то дурачок Игорюня почти превратился в бобра, то после твоего выстрела и той возникшей связи через натянутую леску, бобер стал превращаться в человека. Я увеличился в росте, научился ходить прямо, во многих местах лишился волос; мой хвост значительно уменьшился: у меня появилась способность говорить, как говоришь ты; я в одно мгновение узнал то, что знаешь ты; и я могу внушить тебе то, чего хочу!

— Невозможно!..

— Но ты ведь приехал сегодня на речку. И ты пришел на то самое место, которое подготовила моя бобриха. А я именно на сегодня назначил свою свадьбу. И вот теперь мы все вместе здесь, так как я и хотел.

— Но зачем? Зачем все это?! — закричал я.

— Ради потомства, — ответил бобер.

— Я не понимаю…

— Ты превратил меня в евнуха! — повысил голос бобер. — Но я стал частичкой тебя, а ты — частичкой меня. Поэтому если моя бобриха принесет от тебя потомство, я буду считать, что это и мои дети.

— Это невозможно!

— Игорюня так не считал…

— Но я не деревенский дурачок! Я никогда не смогу заняться этим с… с бобрихой!!!

— У тебя нет выбора, — возразил бобер. — У вас обоих нет выбора. Смотри, какая у нас красивая невеста. В подвенечном платье, в фате… Вылитая кукла. Она сделает все, чтобы возбудить тебя. У вас, людей для этого существует много разных способов. Ты обязательно возбудишься, но в последний момент, когда дело дойдет до кульминации, прольешь свое семя не в женщину, а в мою настоящую невесту, которая готова и ждет этого. И только после этого мы вас отпустим!

— Но это невозможно!.. — закричали мы с невестой в один голос.

— Игорь, ты живой? — раздалось вдруг откуда-то сверху.

— Да! Да! — ответил я, узнав голос жены. — Я здесь, здесь!

Бобер, оскалив зубищи, прыгнул на меня, бобриха — на завизжавшую невесту, а я, вложив всю силу, оттолкнулся ногой от подводного корня, рванулся вверх и ударился головой о земляной потолок, который мгновенно обрушился на всех нас.

Под его тяжестью я полностью погрузился в воду, но мои руки уже были свободны, и я отчаянно замахал, забултыхал ими, отталкивая от себя воду и землю, стремясь вырваться на поверхность. И вырвался! И увидел прямо перед собой такую же барахтающуюся свою благоверную. Я вцепился в ее руку, потащил к берегу, схватился за свисающие корни деревьев, потом — за толстую ветвь поваленной ивы, благодаря которой мы и выбрались из воды.

Я стоял на обрывистом берегу, смотрел вниз на грязную воду, закручивающуюся в водоворот, трясся крупной дрожью и не мог вымолвить ни слова. Вместо меня говорила моя благоверная:

— Я как чувствовала, как чувствовала!.. Ты позвонил, сказал, что все нормально, но меня будто подтолкнуло что-то! Я ведь уже домой вернулась — на работе стали тараканов морить, вот всех и отпустили. Взяла свой спиннинг и сюда приехала. Подумала, пойду вверх по течению и где-нибудь в этих местах с тобой встречусь, сюрприз сделаю. Дошла до наших трех ив, смотрю — всего две стоят, а третья повалена. Дай, думаю, наше место проверю. Спустилась, вижу — твой спиннинг валяется, кроссовки, рюкзак, а площадка полуобвалилась. Как я испугалась! Подумала, что ты упал, утонул… Но вдруг из-под земли крик услышала! А потом подо мной берег совсем рухнул, и я вместе с ним.

— Б-б-бобры… — выдавил я сквозь стучавшие зубы.

— Вот же грызуны проклятые! Такую липу подбили. И от места нашего только воспоминания оставили. Тебе еще повезло, что не поломал себе ничего. И мне тоже повезло! А что спиннинги утонули — ерунда!

— Н-н-н-невеста…

— Что — невеста? — нахмурилась моя благоверная.

— Г-г-г-где, н-невеста?

— Все невесты и женихи там, под патриаршим скитом. Пойдем и мы под скит, одежду прополощем и хоть на солнышке погреемся, а то я смотрю, ты задубел совсем.

Она взяла меня под руку и повела по тропинке по направлению к скиту патриарха Никона. Меня продолжало всего колотить, ноги еле слушались. А мысли были только о том, что вот сейчас на деревянном мостке, куда выходят молодые, и я, и моя благоверная увидим огрызок ноги в белоснежной туфельке невесты.

Но когда мы подошли к мостку, он оказался пуст. И лишь немного ниже по течению, в омутке медленно кружил на поверхности воды завернутый в серебристую обертку букет из пяти кремовых роз.

Василий Головачев. Спящий джинн: Роман; Кладбище джиннов: Повесть. — М, ЭКСМО, 2008.

Чарльз де Линт. Волчья тень. — СПб.: Азбука-классика, 2007.