Василий Бетаки
ТОЛЬКО САД
книга стихов
* * *
Там где нет суеты городской,
Там где лес, там где берег морской,
Где кустов и цветов кутерьма,
Где шумит, незнакомый с тоской,
Сад, взбегая по склону холма –
Нет помехи для глаз и ума!
Перечитывать книги, года...
Перечитывать лес и людей...
Но из многого – что навсегда
Остаётся картиной твоей,
Той, не гаснущей ночью ли, днём,
Нависающей над бытиём,
Непохожих связав наугад, –
Только сад, только сад, только сад.
Что в тетрадку ты не записал,
Испарится, как в луже вода?
Ну, нашёл – и плечами пожал:–
Разве я написал? Но когда?
Никого не согрело пока
То, что сделал полвека назад.
Как бы суть ни была велика,
Всё, что создали мысль и рука –
Только сад, только сад, только сад!
Музыканты меняют места...
И привычно им, и не впервой–
Перечитывать ноты с листа,
Человечков, что вниз головой
На пяти на ступеньках торчат...
А вот музыка в них ли?... Постой,
Зазвенит небывалой струной –
Только сад, только сад, только сад...
Этот мир отделён не стеклом,
В нём живут, а не просто глядят.
Что останется в мире кривом?
Не открытье, не книга, не дом, –
Только сад, только сад, только сад...
I. СЛОВА
Быт множество понятий растерял:
«Чернильница», «локомобиль» и «прясла»,
«Дуга» над лошадью, «горжетка», «бал»,
Предмет исчез – вот слово и прокисло.
Я сам ходил к колодцу с коромыслом.
«Бадья», «журавль»... Не помню уж когда
Слова расстались с матерьяльным смыслом.
(А вот вода – она всегда вода!)
Пусть прячутся они по словарям,
Но кто внимателен к ним и упрям –
Их вытащит на свет и вставит в строчку,
Пусть не в предметах те слова живут,
Зато в стихе – теперь их место тут!
Что ж, стихотворцы, проигрыш – на бочку!
* * *
Есть причастность в срыванье
Хоть грибов, хоть кизила,
Вот и в строчках копанье –
Непонятная сила.
Дух причастности – вот он,
Языковая стая,
Слово в слово вливая,
Стебли слов заплетая...
Так язык обормота
Не до Киева, – что там –
Доведёт до Китая...
Будь хоть дельно, хоть вздорно –
(Но ещё ведь не вечер!)
Слово сводит упорно
Несводимые вещи,
И хоть справа, хоть слева
Меж предметов и флоры –
Тут – не яблоко Евы
И не ящик Пандоры:
Ни загадок, ни сказок –
Всё реально, как свёкла.
Всё подвластно хоть глазу,
Всё – живые страницы!
Так две трубки бинокля –
Застеклённые дыры –
Раздвигают границы
Недоступного мира,
И ничто не иссохло,
И ничто не промокло...
Там за озером где-то –
Фонари или звёзды?
Ненадёжное лето
Пусть хоть слева, хоть справа
Все оттенки изловит,
И меж пальцев – пусть поздно –
Протечёт прямо в травы,
И останется в слове.
Зеркало облаков не отражает,
Зеркало облака приближает...
Вот лежит под кустом коринки
Угловатый осколок никчёмный, и
Шевелятся в нём листья ивы,
Или гроздья какие-то тёмные.
Пропорхнёт ли бабочка криво –
Отражённо, случайно, мгновенно
Лист слетел! Значит – мимо памяти,
Значит он из того, что бренно:
Вот проплыл, и забыт природой.
И сметён случайной погодой...
Отраженье скользнёт, сомнётся...
Шевельнёшься? Смотри не сотри!
Как его удержать?– «Раз, два, три» –
Вдруг – из детства, вдруг – из колодца
Всемогущее нечто вернётся –
И магическими словами,
Чем-то вроде «застынь»? Нет: «замри!»
Превратит отраженья в память.
А что в память вошло – не изменится,
И не сузится, и не растянется...
Как старинное фото останется...
Что за барабанная дробь в лесу,
Всё неодолимей и всё сильней?
Ведь каштаны в своих зелёных и влажных кафтанах
Обыкновенно шлёпаются так мягко!
А этот грохот пробивает листву –
Жёсткий ливень из желудей.
Ну да, просто в этом лесу
Больше дубов, чем каштанов,
Этот стук желудей по сухой земле
Мне напомнил тот барабанно рассыпанный стук
Двухсотграммовых зажигательных бомб
По железным крышам Питера в дни блокады...
А сегодняшний подпарижский солнечный вечер
Уж никак не родственник той зимней мгле,
Со стрельбой зениток
И всем прочим, что скорее свойственно аду.
От него давно не осталось ни следов, ни примет,
Да и какая, впрочем, о том сегодня забота?
Ну, наступит зима,
Ну, бесшумный и ласковый снег-свет
Наискось перечеркнёт жёлтые фонари,
Так же беззлобно, как перечёркивают
Незыблемое и устоявшееся что-то...
Да и непонятно, к чему
Шумы один от другого стараемся мы отличить,
Ведь это не строки стихов и не музыкальные фразы –
Просто хаосы – разные!
А различить их – вроде подачки любопытству праздному –
Ведь важней сказать хоть кому-нибудь,
Что понятие различать
Есть частица понятия жить.
Чуть начал этот стих писать
И вспомнил сразу,
Что тут придётся повторять
Ритм, а не фразу:
Фет, Пастернак, и Кушнер... (и...
И я туда же!)
Что? На один мотив стихи?
Какая лажа!
Коротких строчек карнавал.
Не сходны те, и...
(Тут Бродский тоже побывал:
«Пьяцца Маттеи!»)
Пусть даже строчки на рога
Полезут к чёрту...
(Ямб, думаете? Ни фига:
Пеон четвёртый!)
...................................................
Перед рассветом город пуст,
(Сны – по фасадам...)
А лес? Не зря строфа и куст
Ветвятся рядом!
Неисчерпаемость лесов
Совсем не значит
Однообразия стихов –
Тут всё иначе...
О прозе важно говорят:
«Не всем по силам»!
Так нам ли в их калашный ряд
С кувшинным рылом?
В романах уйма суеты,
Да беспокойства...
А у стихов, сам знаешь ты,–
Иные свойства.
Есть и кларнеты в их роду,
И барабаны....
За строчками я в лес иду
Как за грибами...
* * *
Осенний лес... Вот он опять осенний.
Листва постелена мягко и многослойно,
Шуршанье отдалённым эхом звучит, спокойным и чистым...
Только всего-то – свернуть с тропинки – и потерять направленье,
Как вдруг найдёшь совсем другое небо и другие листья!
А потом так же случайно выйдешь на свою дорожку,
С которой сдуло листву – была... и нету!
Да правда ли, что появился тот лес
и сгинул так внезапно, так незнакомо
В нескольких шагах от привычной тропинки?
И вдруг захлопнулось это зеркальное подобие света,
Но ведь ни ворот, ни дверей у леса!
Однако захлопнулось что-то –
Как дверь несуществовавшего дома!
Вот так же проходишь в каком-то музее за залом зал –
Вдруг захочешь вернуться в начало из середины...
Но распахнётся снова тяжёлая дверь – а за
Окажутся совсем другие картины:
Был Леонардо, а вдруг – Ренуар и Дега!
Где же то, что ты так недавно и несомненно видал?
Или ложная память на миг свою дверь приоткрыла?
Только затем, чтобы понял ты :
Что и лес тот, и живопись – куда-то к чертям на рога!
А это, сверкнувшее, вовсе не возвращеньем было!
Проходя переулками незнакомого города, кривыми и длинными,
Особенно к вечеру, когда становится полутемно,
И каждый твой шаг удивлён зыбкими, сменяющимися картинами, –
Вдруг останавливаться перед домами, красивыми и старинными,
Спугивая дроздов за узорными решётками палисадника –
Это ведь всё равно,
Что пользуясь книгами, или даже статуями и руинами
Подглядывать за древними греками, как в чужое окно.
Или – в пещере, где живопись аж семнадцати тысячелетий,
Рассматривать портреты животных, из которых порой одно
Нарисовано на другом... Быки и лошади эти
Тоже подсмотрены через чужое окно!
Невелика разница – разглядывать ли соседку, развалившуюся на диване
(мимоходом, в распахнутое окошко, на доступном для глаз этаже),
Или кариатиду принять за прохожую в вечернем тумане,
Или стоять перед Венерой Джорджоне, виденной не однажды уже?
Истории, кажется, нет.... А, возможно, и быть не может:
Хоть в камне, хоть на бумаге – так немного запечатлено!
Ну, предположим что с улицы вечером случайный прохожий
Просто от делать нечего заглядывает к тебе в окно...
Что он видит? Случайный миг...
И не по чьей-то воле
Тень от прошедшей жизни – в застеклённых отрывках дана...
А вот когда быки или лошади просто пасутся в поле,
Или дрозды перед носом скачут –
Нет чужого окна!
* * *
Поперёк автострады – тени тополей, изображая шпалы,
Превращают асфальтовую полосу в две стальных,
А над обочиной на склоне – корова, сбежавшая с картины Шагала,
Наклоняет башку, будто хочет пробиться в этот стих!
Она отгребает копытом кучки октябрьских листьев,
Пытаясь упрямо добраться до упрятанной свежей травы.
И разлетаются листья – над землёю как что-то лисье,
А иные ветер заносит аж выше её головы...
Так на что мне тени, да и корова эта?
Поздней осени никак не к лицу газон,
Но корова мне помогает при нехватке зелёного цвета,
Обнажая яркость травы, которой давно не сезон.
Потому что нужны живописцу и белила, и охра, и сажа,
Не считая тех многоцветий, о которых я тут не сказал.
И если вздумаю я в стихах обойтись без пейзажа,
То буду похож на актёра, играюшего на пустой зал.
Восстание осени против зимы:
Несчётное войско глициний!
Его полководец из облачной тьмы –
Просвет неожиданно синий.
Как меч отливает дамасским огнём
Просвет агрессивный и синий!
И что-то упрятано солнечно в нём
Над жёлтой ноябрьской пустыней...
Похожа ли осень сама на себя?
Но вдруг обнажается гравий...
...Вот так же и я, не узнавший себя
На старой слепой фотографии.
Тут все мне знакомы...
Но я, или нет?
..Мелькала зима за зимою,
Их тоже не счесть... И осенний рассвет
Шёл с листьями – с полной сумою...
Но войско глициний с нашествием дня
Толпой бело-синей скрывает меня.
Так всё-таки кто это? Я, или нет?
Похоже, что нет – не – похоже.
Костюмчик – ну да... Но осенний рассвет...
Не тот... не моя это рожа!
Невовремя в осень вломились цветы,
И вот не поймешь – ты там, или не ты?
Так в десятилетьях сплошной кутерьмы
За бешеной сменностью света и тьмы
Кружит карнавально мельканье:
Сражений и плясок, сумы и тюрьмы,
И тут уж не важно – мы, или не мы...
Цветы, фотографии, листья, умы...
Восстание осени против зимы
Не требует оправданья!
* * *
Тем, кто в чащах готических не был,
Трудно даже вообразить,
Что готика колет небо,
Чтобы совесть его пробудить...
Да? И только-то?
Ведь, едва ли –
Чтоб у неба совесть была...
Но от всех, кто тут прежде бывали,
Остаются частички тепла...
Где-то новенький замок строят,
Так, как строили некогда их:
Каждый камень отёсан рукою,
Возят лошади что-то такое,
Да и рвы там – лопатами роют,
Известь гасят... Машин – никаких!
Только всё-таки замок этот –
(Ни следа в нём, ни памяти нет!) –
Лишь театр, где актёров нету,
Декорация давних лет.
Можно выстроить хоть Нотр-Дам,
Даже вообразить себя «теми»,
Но никак не пройти по следам
Тех, кто там оставлял свои тени.
Но зато – вдруг представишь едва,
А уж память приводит к тебе их
(Ну, как рифма приводит слова,
Но отчётливее и грубее).
Будь то Прага, Париж или Рим –
Ни концов, ни начал не найдёшь ты
Тут важнее приметы того что
Всякий век перемешан с другим...
Хоть конечно, Адаму и Еве
До Джульетты и дела-то нет,
Но мерцают в фонтане Ди Треви
Серебристые рыбки монет
Блин – символ солнца. И не зря в Бретани
Из древности гречишные блины –
Почти что герб заброшенной страны:
Последний мыс Европы в океане.
В нём – что-то из невнятных ожиданий
Неторопливой ветреной весны,
Он мне – важней других упоминаний
Той пушкинской, той псковской старины!
Ну как быстрей до масленой доплыть?
Пеку их в ноябре – поторопить
Приход весны, в края где солнца мало,
Не зря его старались заменить
Блином! И что б наука ни вещала –
Не рвётся историческая нить.
Давно – ноябрь. Но тут перед кафе
Всё столики торчат на тротуаре
И газовых зонтов-обогревалок
Не ставят прыткие официанты...
Сидим как летом...Только неохота
Пить пиво –даже «гиннеса» не надо!
Вон рядом подогретый «лёвенбрау»
Цедит компания весёлых немцев
(все – по произношенью – из Берлина).
А мы пьём кофе... Значит, всё ж зима
Исподтишка приблизилась к Парижу...
Хоть ирисы на площади цветут,
И даже сумасшедший рододендрон
Расцвёл с чего-то на смурном газоне...
Из-за окна напротив – чья-то кошка
На нас глядит... Не на часы в кафе –
На нас!
А впрочем, что ей торопиться?
Ведь вот законсервировалась осень,
И значит март уж точно далеко.
Ведь даже листья эти под ногами
Болтают с теми, что ещё в ветвях.
И в шёпоте качаются ритмично.
Как маятники... Только Время с места
Не сдвинуть им...
А кошка наблюдает:
Навес кафе – как падуга над сценой,
Ей представляется, что мы – актёры,
А то, что зрители одновременно,
Ей невдомёк...
Вот так и наша кошка
В узорном пригородном ноябре:
Пусть вместо человеческих комедий,
Когда-то там Бальзаком сочинённых,
Ей достаются мультики сорочьи,
Зато – все время смена декораций:
То дождь косой, то пёстрый шум листвы...
А этой – полосатой и пушистой –
Тем более тут есть над чем подумать:
Ведь целый день сменяются актёры,
Хоть декорация одна и та же,
Но в экспрессионистских зеркалах
Дробясь...
А из-за стойки, в глубине,
Где моют чашки, – даже джаз какой-то...
Он тоже иногда умеет «МЯУ»...
Над озерцом – где-то или нигде.
Запустил я лёгкий и плоский камень,
И разбежалась она кругами, по воде, –
Концентрических лет прозрачная память.
За кругом круг всплывал и за годом год.
В каждом круге по негативу –
Пластинки старинного аппарата.
Зыбко, едва узнаваемо... Только вот –
Трудно всё рассмотреть, если снимок не отпечатан!...
Перемешались пейзажи, лица и города:
На Пантеон наложился Исакий – купол на купол,
А за королевами, населившими Люксембургский сад,
За этими подобиями закутанных в средневековье кукол,
Просвечивает барокко: полуголые итальянки стоят
В аллеях Летнего Сада и глядят неизвестно куда.
Всплывает месьё Лафонтен с маленькой на ступеньке лисой,
Но чуть поверни голову – и взгляд случайный косой
Упрётся в Крылова.
И живее он, да и зверей там побольше тоже!
Дом Книги сверкнёт, стёкла смешав, за «Самаритеном».
Где-то белые колонны лепятся к жёлтым стенам,
И стилизованные рожи с фронтонов передразнивают прохожих.
Круги расширяются. Теперь на них
Найдётся место и настоящим лицам.
То там, то тут мелькают:
Кто-то в центре кадра оказаться стремится.
От снимка к снимку он всё меньше лохмат,
Волосы цвет меняют: и не только виски...
А губы по-прежнему сложены – тот же мат –
Да над клавиатурой тень от пальцев той же руки...
Вдруг непрошенный ветер взрябит поверхность.
Над водой две ивы светятся.
И – ничего – и темно:
А если камушек запустить – так наверно,
Он снова включит вневременное кино?
Играют синие огни на лапах ёлок,
Большая площадь кое-как освещена,
Да в жёлтом блеске фонарей, на ветках голых
Случайных листьев уцелела желтизна –
Ещё колышатся над ёлочным, над синим,
Пока их слабый ветер с веток не сорвёт...
Луна приткнулась между башнями и шпилем...
Ну что, Нотр-Дам, покажешь мне под Новый год?
Невыразительны апостольские лица:
Затенены – не разглядеть, и лишь одно –
Лицо неверного Фомы едва искрится:
Живой луной оно слегка освещено.
Ну да. Одиннадцать нисходят к нам по шпилю,
А он, Фома, он – архитектора портрет[1],
Лицом к луне штурмует шпиль, чтоб не забыли,
Кто восстанавливал собор десятки лет!
Вьоле Лё Дюк идёт по шпилю вверх, а ниже
Река, кафешки и толпа цветных огней...
На левой башне, над предпраздничным Парижем
Среди химер есть лица двух моих друзей...
Я им дарил тех двух химер когда-то в шутку –
Настольный гипсовый уменьшенный портрет!
...Декабрьский ветер в башнях вечную погудку
Всё повторяет, всё твердит: «их нет, их нет...»
А посреди химер, гаргуй и прочих статуй
(Кто, кстати, выдумал вот так пугать детей?)
Мудрец масонский, говорят, алхимик спрятан[2],
Химичит что-то химеричный книгочей...
А впрочем, ладно уж, пускай себе химичит,
Не знаю кем, да и зачем тут влеплен он,
Что и кому, и для чего он всё талдычит, –
Но и ему не разгадать секрет времён...
Холодный сырой предрождественский день, и
Фонтаны замедлены зимнею ленью.
Базар – средь графической черни древесных
Стволов...
И лавчонкам, и людям так тесно!
Зелёные крабы, бутылки, трава и...
Их сговор от серого неба спасает,
От скучного зимнего освещенья,
Прилавки, зелёной укрытые тенью.
Базар! Он воистину раблезианский:
Деревья – все в каплях,
И в радужных красках
Расбросаны отблески яблочек райских
В три цвета, на ветках блестящих и гнутых.
Две важных, парадных сороки клюют их.
Дроздишка на деревце слёту садится,
За ним и ворона (огромная птица –
И кажется, ветке пора подломиться).
Сороки слетели. Ворона осталась.
А солнце сквозь капли вовсю разблисталось.
И бежевы стены...
И ты несомненно
Реален, не меньше, чем вся эта сцена,
Где рыбы блестят, как жестянки. А мята...
...............................................................................
Ты сквозь объектив всё протащишь куда-то,
Базар за собой уведёшь ты, как будто
Флейтист...
А тебя кто-то в ту же минуту
Куда – сам не знаешь, но определённо
Тебя и базар, и дрозда, и ворону
Увёл точно так же куда-то... И это...
Умножит твои появления где-то:
Во встречном окне, под кистями рассвета,
Хоть в небе, или у кого-то на фото
По той по неважной причине, что кто-то
Снимал просто так, не прицелясь, куда-то,
И ты вдруг забрался, как некий «нон грата»,
С базара на матрицу аппарата,
Случайно став бликом чьего-то прихвата,
И вдруг объявляешься где-то когда-то
(чужей Ланцелота или Писистрата)
Нежданно, негаданно, замысловато.
И тут уж не важны ни возраст, ни дата...
Так мы остаёмся в чужих аппаратах,
Так мы отражаемся в чьих то глазах –
в сорочьих, в собачьих,
И кто-то куда-то
Уносит часть памяти... Чья она? Чья-то,
Наслаиваясь, как на асфальте заплата,
Безвестно, незримо – но ты отпечатан
На стенках и в двориках, и в площадях...
Ты привык, забравшись внутрь шкатулки,
Свет витражный видеть среди мглы,
Где слова уже давно не гулки,
И темны колонные стволы.
Под сплетеньем каменных подкрылий
Столько поколений тут прошло...
Закоптили, вусмерть замолили
Всех витражей звонкое стекло!
И в колоннах, и со сводом вровень
По нервюрам затаилась мгла...
Но не только шёпот суесловий,
Даже копоть к небу не дошла!
Так прошли века, года умчались
В темноту готических сплетений...
Только вдруг столетья раскачались
И в Реке Времён отрылись броды:
Засверкали стрельчатые своды
В закоулки загоняя тени!
Гул органный вместо бормотанья
Прямо в небо музыку несёт!
Лазерное синее сверканье –
Метр за метром очищает свод!
Он тысячелетьем нам обещан
Этот благородный белый камень,
От старинной копоти очищен,
От молитв и прочих бормотаний...
Нам теперь перекликаться с теми,
Кто увидел новыми и белыми
Канелюры стрельчатых сплетений,
А витражи – яркими и целыми.
Так смотри глазами тех, кто строил
До тебя тут лет за девятьсот:
Белое, прозрачное, сквозное
Поднимает праздничность под свод.
С тягою земною в вечном споре
Аркбутаны гнутся кружевно...
И вертеп рождественский в соборе
Тот же самый, что давным давно:
В нём под сенью камышовой крыши –
Люлька, празднично накрытый стол...
Вол смеётся, в четверть уха слыша,
Как болтает с лошадью осёл.
За дощатой дверью ветер веет
И сгоняет снег со щёк земли...
Если звери говорить умеют –
Значит их из сказок привели!
Гул органный вместо бормотанья
Речи их до неба донесёт...
Праздничное синее сверканье –
Шаг за шагом очищает свод.
Разлетались ангелы по Риму
И трубят в беззвучные тромбоны,
Крылья шелестят неуловимо,
В ветви пиний прячутся вороны.
И одетый чопорно и строго
(Петербургский всё ж таки профессор!)
Вместо кузнеца Данилы – Гоголь
Сел на дрессированного беса!
И поводья взяв двумя руками,
Под дождём, лупящим по плащу,
Он пришпорил чёрта каблуками:
«Живо – в Рим! Не то перекрещу!»
Он запарковался под платаном,
Привязал свой адский транспорт крепко,
И себя похлопав по карманам,
Сел за столиком в кафешке «Греко».
Пётр-апостол буркнул: « Не положе...»,
Помянув и ту, и эту мать,
Но сегодня даже он не может
Чёрта с римской улицы прогнать!
Ангелам велит трубить тревогу,
Только им в подпитье дела нет,
Что вот в Риме лакомится Гоголь
Кучею пирожных и конфет...
Крылья шелестят неуловимо....
Над асфальтом и над чёртом сонным,
И танцуют ангелы над Римом,
И трубят в беззвучные тромбоны.
Ненужные книги толпятся
В шкафах, таких же никчёмных,
И край 21-ого века
Уже успел приподняться
Над этажами переполненных полок,
Лакированных, пыльных и тёмных.
Когда-то в Кириллово-Белозерском монастыре
В писарской опустелой палате
Письмо в Печоры собратьям своим
На сером бумажном квадрате
Писал отец Никодим:
«Вот и кончилось наше искусство,
С досок делают дюжинами книги,
Будто пряники печатные пекутся!
И по почерку теперь не узнаешь,
Кто писал-переписывал ту книгу,
Ибо все одинаковы, ну точно
Как подрясники в ризнице ночью!
Нет на буквицах ни золота, ни киновари
Даже имени того, кто годами...»
А на этом письмо и обрывается...
Прошли пять веков Гутенберга.
А ещё – бесписьменной кучею
Времена до Гомера, когда-то...
От всего остаётся в лучшем случае
Обломок музейного экспоната,
А порой – лишь вторая дата!
Но по книжным магазинам народ всё толпится,
Будто претендуя на очевидное знанье,
И никто ни клочка прошлому не отдаёт:
Ни желтизну бумаги, ни её шуршанье...
Так цепляются хоть за шорох полутёмной страницы,
Хоть за растресканный кожаный переплёт,
Даже за невнятные запахи пыли...
И кажется, всё так просто,
Ну как будто курткой заменили пальто,
И о нём давно позабыли...
А вот что потеряли и что получили –
На самом деле не знает никто...
1.
Необычное всё
Начинается с повседневности,
Запах лошади в мокром лесу...
Бурундук проскочил, как мгновенье.
Этой странной незимней зимой
Есть грибы под гниющей листвой,
И разносит крик цапли
Мокрый ветер осенний
(А может – весенний?)
2.
Из машины в окошко:
Намокшего ветра крученье
В пять часов предвечерья –
Треугольники с размытыми краями:
Это дремлют дома,
А в незримости где-то
Автострада гудит,
Как встревоженный пчельник.
Фонари. Деревенская улица.
В окнах ёлок не сосчитаешь – сочельник.
И незимней зимой –
Такая не тёмная тьма!
3.
На прилавке уличном перед кафе,
Которое прилепилось к пожухлой стене,
Те же устрицы, те же бутылки и те же лимоны...
Тот же повар жарит всё тех же кур,
Перед вертелом мельтеша в глубине.
А на голых ветвях
В тех же позах всё те же вороны.
Ну так всё-таки что –
20 лет, или 20 минут?
Те же столики, те же навесы...а может,
Эта чашка и я...
Как случилось, что всё так похоже?
Только зеркала нету...
Но это и к лучшему тут...
* * *
Собака приносит на лапах лесную грязь,
Кошка, мурча, нюхает мир,
недоступный ей,
Запах лужи с отраженьем и неба, и нас,
И палой листвы и каких-то зимних зверей...
Кривое отражение дятла в луже
Кошка угадает через глинистый след.
Вон она как по комнате кружит,
У входа в тот мир, которого нет...
Собака гуляет с нами подолгу –
Через лес, поляны, по соседним городкам...
У нас ещё есть книги, картины, фотки,
А у кошки – только слух, да нюх, неведомые нам,
(В дополненье к несовершенным кошачьим глазам...)
Кошка занесёт на ёлку, играя,
Невнятный отражённый свет извне.
А в комнату из-за стёкол заглянут, мигая,
Глаза котов в заоконной стране –
Цветные лампочки в двойном окне.
Так вот зачем собака приносит на лапах
Оттуда, из уличной лесной страны,
Минуя прелых листьев запах,
Следы невидимой луны!
* * *
Ямб связан с осенью. Но не
Её, а ямба я боялся,
(Банальность что ли мнилась мне?)
Зато сливался дактиль вальса
С листвой, кружащейся в окне,
Хоть осень, в общем, не по мне.
И об неё я спотыкался
Не раз и в яви, и во сне....
Нет, лето всё же многозначней...
Над средиземною волной
Кружит мир лепестков прозрачный!
Он олеандровой стеной
Скрыт от еловой чащи мрачной,
Скрыт с пиниями (и со мной)
От шума улицы ночной,
От рока музыки стальной,
От грядки дачной пастерначной,
От города и городка...
А вальс?... И вальс умолк,
Но, вроде –
Копытный стук издалека –
Там скачет год верхом на годе,
А я пойду пешком, пока.
Ведь ясно же, что ноги ходят
До той поры, пока строка
Звучит...
* * *
Запахом свежего хлеба и кофе
Отличается утренний город от вечернего,
И ещё угасающими цепочками огней...
А вечерами – в застывшем равномерном свеченье
И дома почему-то видятся в профиль,
И запах бензина – куда сильней.
Но уйдя из улиц, люди, как боги
Зажигают в сумерках за окном окно,
И превращают вопреки дневной тревоге
Не воду – кофе в золотистое вино.
* * *
Пёстрые картонные заснеженные домики...
Ну что же общего между теми
Домиками и вертепом?
Что связывает снег с Рождеством?
Ведь там в пустыне, в библейском Вифлееме
Хоть прохладной ночью, хоть раскалённым днём
Едва ли даже слыхали о нём...
И ёлочные игрушки, и Дед Мороз,
И вся наша зимняя иллюминация и тьма
Неуместны в Галилее, как цветник восточных роз
В строчках скальда-викинга, спятившего с ума!
Ну, и парчовые халаты волхвов-царей,
Тоже не к лицу северной зиме,
И, сколько, к сожаленью, ни ставь фонарей,
История спрячется в фольклорной тьме!
По Питеру бродить, и в аппарат
Ловить всё то, что нам привычно с детства.
От снега и дождей куда тут деться?
Намокшие от шапок и до пят
В январских сумерках дома подряд
Уходят в ночь, и под фонарным светом
Их близнецы сменённым странным цветом
О жизненности призраков твердят,
И только парадоксы белой ночи,
Спугнув фантомы, краски нам вернут
Те, что ни глаз, ни город не мороча,
Нам скажут: сад есть сад, а пруд есть пруд...
Добавив, что без этой мокрой тьмы
И он – совсем не он, и мы – не мы.
* * *
Тут жил когда-то Эрнст Хемингуэй...
На маленькую площадь какой-то чудак
Из распахнутых настежь кривых дверей
Хромое пианино выволок не без труда...
Танцуют люди на площади в зимние холода,
И звяканьем посуды аккомпанирует кабак,
Под музыку шестидесятых соскальзывают с лица
Тени, отступая перед призраками тех лет,
Прорвавшимися сквозь ртутный сиреневый свет,
Под звёздным потолком минутного дворца.
Музыка, без сожалений растеряв обрывки слов,
Скругляет у квадратной площади углы,
Из сквера выходят кленовые стволы,
И смешивается с людским
танец стволов.
Разлетаются куда подальше чёрные дрозды –
Оттого, что вальсу – ни начала, ни конца...
Но никто не замечает рождественской звезды
На звёздном потолке минутного дворца...
В движенье отползающей передрассветной мглы
Танцуют чуть качающиеся голые стволы...
Задумчивое уханье серьёзных серых сов
С каштанов разгоняет легкомысленных дроздов.
А совы говорят почти людскими голосами,
И лес подсвечен отраженьем окон. А из них –
Пообщаться с птицами или бурундуками –
Небритые и заспанные лица водяных.
С совами у них немало обших тем,
Да нету территории, доступной тем и тем...
На берегу коряги развалились подремать,
Что там за кустами – может, лань, а может, пень?...
Звери настоящие
попрятались в тень,
Кто там промелькнул – и водяному не понять.
Вверх – большой шуршащий и, похоже, безголосый,
По уклону медленный кентавр на двух колёсах.
У него колёса вместо четырёх копыт –
Как понять, какому миру он принадлежит?
Скрип ли шестерёнок, или цоканье и стук.
Перед ним светящийся ползущий круг...
А стволы танцуют – не перестают,
Совы меж собой о чём-то важном ух – ха – ют,
Но секретов зверьих водяным не выдают...
Ну, о чём там совы, и деревья, и вода?
Мне и водяного не понять-то никогда.
Разве нам узнать, о чём он
булькает со дна?
День. Умолкли совы. Гладкий пруд. И ни окна.
* * *
Парижская зима – только эхо северных.
Так на фотке легко, ведь невнятен масштаб,
Принять за овраг сантиметровую расселину,
Или за кокосовый орех – каштан.
Слоисто заиндевелые окна трамвая
Заставят мирок скамеек целым светом казаться,
Так что тем, кто настоящей зимы не знает,
На трамваях сегодня лучше уж не кататься.
Это эхо севера – в нём памяти нет,
Никуда из зимы не вывезет трамвай,
Остановка? Ну, выйди на белый свет,
Да какой он там белый! Цветёт айва!
Времена перемешаны – край через край.
А в трамвае ли, в метро – ни лета ни зимы,
Тут хоть всю дорогу Вивальди играй –
Не понять, в когда заехали мы...
Из трамвая выйдешь – и хоть кой-где цветы,
А в вагоне – только срезанные, без корней,
Вот такие букеты возим и я, и ты...
А меж входом и выходом – ни минут, ни дней...
И в строчках, написанных в городском
Транспорте – ни температур, ни дат:
Точка входа, точка выхода (хоть ночью, хоть днём),
И движенья не видно, только – результат,
Начало – конец. Обокраденное зренье.
В промежутке – бывают слова, но не трава.
Да, эхо зимы, да, слабое отраженье,
Но и от него гудит голова...
А всё-таки выйдешь – и цветёт айва!
Париж мы видим оптикой Бальзака,
А Ларошель – через бинокль Дюма,
Пруст, не своди длиннотами с ума!
А вот Рабле – не надоест однако,
К тому же до него теперь от нас
Каких-то два часа по автостраде...
И вот уже Шамбор в лесной ограде,
И триста башенок – отрада глаз
Ну, как бы поболтаться с вами там,
В кружке двух Франсуа (и многих дам!),
Увлечься трепотнёю Маргариты,
Ответить на сонеты Дю Белле...
Пока течёт Луара по земле
Не будут наши козыри побиты!
1.
Французского стиха старинный шестистопник
Зачем-то вдруг меня запряг в своё ландо
И гонит, не поняв, что старый русский гопник
Мог спутать фа-диез с тяжёлым нижним до.
По-разному звучат все эха, память, стены...
На странные куски весь город раскрошив:
Вот чашка и бокал, вот руль – но всё мгновенно –
За стёклами кафе, за окнами машин.
То выторчит кабак, то пробегут витражи,
То бронзовый большой зелёный зад коня,
А кто мимо кого плывёт – неважно даже, –
Я торможу, или
бульвар, в виду меня?
Вон бронзовый Бальзак с внимательной усмешкой
Следит за сотнями прилавков и витрин.
Ну что ж, месьё Бальзак, ты продолжай, не мешкай,
Их множество вокруг, а ты ведь тут – один!
Машинам миновать насмешливого взгляда
Не разрешит Бальзак! Король бульвара – он,
И это неспроста: ему ведь было надо
Договориться с не-надёжностью времён!
Чем медленней идёшь, тем торопливей время,
Вот ты спешил, бежал, чтобы ползло оно...
А чуть замешкайся – оно танцует с теми,
Кому шестнадцать лет: ему ведь всё равно!
Оно прикинется то веком, то моментом,
То стянется в клубок – само себе назло...
Ну а пока – стучит по всем бордовым тентам
Назойливым дождём, чуть замутив стекло,
Мы смотрим из машин – оно остановилось,
Топочет в тротуар, или бурчит «Спеши»,
Стоишь на улице – оно (скажи на милость!)
Уже за стёклами мелькающих машин!
Кто за рулём один – тот в самом деле едет
Вдвоём: ведь позади незримый пассажир,
Он долговечнее гранита или меди.
Ты видел взгляд его?
Ну что ж – перескажи!
Поток машин плывёт, ритмично обтекая
Недвижные дома, ограду Тюильри...
Что ж, всё текучее – судьба его такая –
Прочнее каменного, что ни говори!
2.
Рим. Тибр всё течёт, и ролью ротозея
Вполне доволен! Как ни злись, как ни гони –
Смеётся дьявольски, что арки Колизея
У реставраторов выпрашивают дни...
Вот так и питерские злые наводненья:
(Предчувствует вода асфальтовое дно!)
В трамвайных окнах – тоже вечное движенье,
А что там движется, воде ведь всё равно!
За окнами темно, и тут уж не до гонки...
А что разрушено – в стекле отражено.
Бегут по встречным рельсам силуэты конок,
И призраки дворцов, и всё, что снесено...
3.
Бывает анонимное существованье...
Чего? В том-то и суть, что это ничего –
Для нас обычно принимает очертанья
Деревьев ли, домов... Невесть куда его
Заносит... Нас оно и зорче, и упорней,
Точней определить его я не готов.
Быть может, это слов невысказанных корни –
Слов, или может снов?
Полёт сов и часов...
(Не сами птицы. Нет!) Важней процесс полёта,
А кто куда летит... Мотив никак не нов...
Куда-то как-то кто-то с чем-то для чего-то...
О, если бы найти хоть что-то глубже слов...
* * *
Расцвели невовремя цветы...
И мороз, как мастер дел стеклянных,
Виртуоз, что с острова Мурано,
Краски сохранив до темноты,
Их шлифует шкуркою тумана.
И остекленённые цветы
Звонкостью canzonе veneziana,
Словно колокольцем каравана,
Встретят приближенье темноты...
Сумрак тихий пальцами ветвей
Двигает медлительно куда-то
Рычажок ночного реостата –
Как в театре – каждый миг темней!
Сумрачный цвет неба – неглубокий,
Будто бы компьютерный экран.
А деревьев странная игра
Так ритмична, будто чьи-то руки,
Горизонт клавиатуры тронув,
Напечатают на небе сонном
Некие невидимые строки.
Как понять, что скрыто в тех словах,
Где он, взгляд пророка Даниила?..
Но как только свет рука включила,
Все загадки скрылись в зеркалах.
Вот экран стал зеркалом чуть сонным...
Что ж исчезло в мире заоконном?
Смазались цвета, и звон затих?
Вот и звёзды – гроздья жёлтых мидий...
Всё осталось! Только мы не видим
Ничего, кроме себя самих...
А раз так – на том и кончен стих.
Весною сумерки ленивы
И не враждебны никому,
Деревья в воздухе парят и
Осколки позднего заката
Со столиков сметают тьму,
Витрины отражают криво
То бледно-розовых тонов
Бокалы – чашечки цветков –
То жёлтым расцветает пиво,
Махровый цвет бордо – бордов,
А рядом – магазин Шекспира
Почти столетье – в центре мира...
Где цвет магнолии лилов...
Хозяин был незаморочен,
И добродушен, и речист,
И хоть Уитменом он звался,
Верлибрами не развлекался
И сразу мог понять кто хочешь,
Что он – Шекспир и Букинист,
Вокруг паслись стада поэтов,
И всякий что-нибудь читал,
Там сто один язык звучал,
А он? Как слушал он всё это?
Хоть языков, как будто знал
С десяток, может быть всего-то...
Он в центре лавочки сидел
И был похож на Дон-Кихота,
И курицу с бумажки ел....
...................................................
Пестрит витринное окно,
И всё, что в нём отражено –
Мозаика души Парижа –
Сквер. Нотр-Дам. Река. Вино.
И корешки старинных книжек...
1. Шенонсо
Этот замок на длинном мосту,
Эта архитектурная блажь
Не отбрасывает в пустоту
Берегов травянистый мираж.
Колыханье прибрежных трав
Незаметно в себя впусти –
И разбега реки не прервав,
Взглядом в прошлое сможешь войти.
Ведь пейзаж фильтруют года:
Вдруг покажут пустую тропу:
Отраженье в реке иногда
Отфильтровывает толпу.
В отражении – никого,
Хоть по берегам и полно.
Отраженье реальней того,
Что бывает отражено!
Сквозь излом капризный, речной
Ты увидишь дворец иной...
Эту повесть ушедших лет
Разглядишь – только б на берег сесть...
Впрочем, если её и нет,
Иногда чего нет – то есть.
2. Над Невой
Я не знаю когда и где
Вижу то, чего больше нет...
В чуть колышащейся воде
Возникает движенье лет.
Петербург не Венецию, нет,
Ни один уголок не похож,
И зачем повторять этот бред?
Эту, с виду красивую ложь?
Острова – хоть туды-сюды,
Но Нева – не канал – пролив!
А лагуна или залив –
Предсказанье большой воды.
Там, где питерский строй колонн,
Там, где стены желтее крон
Незаметно всплывут со дна,
Вдруг меж ними мелькнёт белизна
И в Неве – Ка-д-Оро видна!
Разгляди же дворец иной
Сквозь изломы и рябь зыбей –
Раздробится свет фонарей,
Остающихся за спиной.
И темнея, Нева отразит
Берегов трёхсотлетний вид.
Ведь порой удаётся пробить
Отраженьем глубинный сон,
Разыскать незаметную нить,
Чтобы взглядом дворец возродить
Тот, что сотню лет, как снесён!
И тогда убедится глаз,
Что поверхность воды для нас
Сохраняет архивы времён!
3.
Игрушки крашеных дворцов
Венеции и Петрограда
Окажутся едва ли рядом
В альбоме...
Ведь в конце концов,
Искусство – вид амбарной книги,
В которой каждая строка
Отдельна, вроде как доска
В заборе...
Так коней квадриги,
Пусть и на фоне облаков,
Видны на крышах далеко…
Два встречных зеркала для многих
Тупик, устроенный судьбой...
Нет! Мысль приходит в диалоге
Хоть с с кем-то, хоть с самим собой.
Так вот – на тему повторенья:
Представь – друг с другом говорят
Два зеркала (чёрт будет рад
Сбить без малейшего сомненья
Монэ и Фрагонара в ряд,
Или воткнуть в стихотворенье
Среди обилия цитат
О вредности цитат трактат...)
Но в зеркалах во встречных рожи –
Бесчисленны! Зеркальщик пьян?
Или сам Демиург, быть может:
Что лужица, что океан,
Да и окно – одно и то же.
Ты с чьей-то строчкой был знаком,
И вот случилось повторенье,
Но стало ль зеркало стишком?
И кто ж предстанет дураком?
Кто оказался чьей-то тенью?
Нет! Что с того, что отраженья
Грозят друг другу кулаком?
Всё двигается без движенья,
Раз зеркала одно в другом,
Всё повторяется кругом,
И у задачи нет решенья...
1.
Над Средиземным морем
Рассеян свет цветной,
Он рыжий берег моет
Сиреневой волной.
От Яффы и до Этны
Всему владыка – цвет,
Пейзажи многоцветны,
А чёрно-белых нет!
Зелёные провалы –
Дороги в никуда,
Оранжевые скалы
И синяя вода.
Неслышна и незрима
Возня корней в земле,
Но пахнет жёлтым дымом.
Мимоза в феврале.
Всё озорно, бесцельно,
И зимний смыт покой
Бегущей вдоль ущелья
Мимозовой рекой.
А ветер пёстрый, пряный
Над берегом стоит:
Порядок, Зевсом данный,
Пусть валится в Аид –
Тут Посейдон весёлый
Меняет времена:
По скалам влазя голым,
Зиме хамит весна.
Зимой – весна другая:
Цветенье – через край...
Так в Петербург вбегает
Черёмуховый май!
2.
Ну, поехать – куда?
Да всего километров за – много, в мимозы,
Где на глине оранжевых склонов
Наделали ласточки дыр.
Рядом с осликом серым –
человек, подрезающий чёрные лозы,
Пробуждает лиловый зелёный
Весь винно-оливковый мир.
А прочтут этот мир
Те, кто чтенью научится вовсе нескоро,
Кто не видывал твёрдой воды –
Только фигами в соек кида...
Им на радость ручьи,
водопады лохматые, просто озёра –
Зеркала жёлтых звёзд,
Море...
В общем, живая вода.
Пусть прочтут эту книгу цветений,
Сорвавших извечный порядок:
Ведь цветенье мимоз –
Это злое восстание против зимы!
Те, кто дожил до правнуков,
могут сказать: так, мол, вовсе не надо.
Пусть я старше их, но не из них!
С ними я никогда не «на мы»...
3.
Мимозовая река вьётся по дну долины,
Волнами пробегает в хвойных
Раскидистых берегах...
А в Ницце стада велосипедов
На набережной солнечной, длинной...
Резко холодает к вечеру,
И мимоза торчит в рюкзаках.
Дети пищат над морем...
На холоду нестойком февральском
Голые люди вжимаются в пляжную гальку,
Кто-то по набережной – в ушанке,
А кто – за столиками под зонтиками в тени.
Пиво просвечивает на солнце,
Собаки и ролики вторят вальсам,
А люди обдирают с деревьев мимозу,
Как мы – черёмуху в Питере
В давние майские дни...
4.
Февралю охота притвориться летом,
Море с небом спорят синим цветом.
Ветер ослабел, а тени всё короче –
Пышет карнавальный полдень в Ницце.
Лошади в цветах по набережной топочут,
У девчонок-всадниц раскрашены лица.
И толпу, пестрящую цветными колпаками,
Разделив мимозовым плывущим садом,
Прёт бирнамский лес лимонным цветопадом!
Эхо от подков кружит над променадом,
В стены бьёт с боков, – подражанье канонадам,
А за лошадьми – велосипеды стадом:
Эти не умеют ровными рядами,
Медленней стараются крутить ногами,
Совмещая скрежет с джазовым парадом
На бордовом фоне бесконечных кафешек...
Все сегодня – кони!
Нету пешек!
5.
Мир – пестрота кружений!
Ведь он без всяких призм
Цветных изображений
Сплошной натурализм!
Ну как понять, что кто-то
Не в цвете видел сон,
Что чёрно-белым фото
Не удивлялся он.
Сметается ночное
Естественностью дней.
Ведь то, что не цветное –
Обычного сложней:
Так Павловского парка
Слепящая зима,
И лип кривых огарки,
Сводящие с ума –
Всё чудо! Куст, который
Орнаментом – в окне,
И чёрных лип узоры
На снежной белизне...
Да, мне закон не писан,
Я утверждаю – вот –
Фаворский даст Матиссу
Хоть сто очков вперёд!
В гравюре чёрно-белой
Скрыт аргумент того,
Что можно так же сделать
Стихи из ничего!
* * *
Как сохранить кусок рассвета?
Поймать за хвост кусок весны?
Иначе тут же станет лето
Шуршать приходом тишины...
Не соблюдая этикета,
Оно оттопчет хвост весны,
Чтоб цвет вишнёвый сжить со света.
Закон цветения суров!
Нет лепестков – их песня спета,
И вот деревья зелены,
А ведь, пожалуй, было это
Важнее стен, видней домов...
Но вот – весомей всяких слов,
Лавиной, яростной и синей,
Вторгается орда глициний
Поверх деревьев и голов!
Как удержать весну вслепую,
Ладонью изловить рассвет,
Поверить, что апрель – не бред,
Ведь лето всё же существует,
А вот весна мельнёт – и нет!
Она срывается с причала
И порт пред ней не затворить:
Заканчиваясь до начала...
Не зная, быть, или не быть!
Перед бретонской церковью, гранитной серой,
Перед колокольней, узорной прозрачной,
Где фоном лиловые тучи – как стены,
На тяжелом прямоугольном постаменте кальвера
Знакомая евангельская многофигурная многозначная сцена:
Храмовые стражники тащат Христа на верёвке как пса,
Рожи римских солдат толпятся вокруг креста...
Да, деревенский художник лепил не без умысла это:
Соседям за что-то он так отплатил неспроста
(Не то чтобы карикатуры, – так, насмешливые портреты).
Ну, и себя не забыл, поместил в эту группу тоже–
Автопортрет вместо лика Христа!
А рядом – любопытных соседей разбойничьи рожи...
Всё на свете – портретно.
Но сегодня едва ли поймём, кто – о чём...
И не это ли нам хотели сказать
Мастера Ренессанса лицами напыщенных «неизвестных»?
Или, вот, – более полувека тому назад –
Фотография мальчика в курточке щеголеватой и тесной...
Ну, а Венера в Лувре, или внушительный Зевс в Эрмитаже?
Статуя – тоже посланье в будущее...Так что же нам
Могли бы дать истинные имена тех персонажей,
Если это чьи-то соседи, или чьи-то любовники даже?
Вон у Гейнсборо
Мимо глаз глядит неизвестная леди
с громадного полотна...
Если все портреты, скульптуры
И всё прочее – просто посланья
В белый свет, как в копеечку? Вот и она...
Но ведь у Фидия или Рембрандта соседи имелись тоже!
И как бы узнать, пусть не адреса – хоть имена!
Ну отправитель, вероятно, – художник,
А кто адресат?
Так что же?
Вселенная, возможно, имеет форму вопросительного зна...
Но где знак ответа?
Не придуман ни для одной письменности и поныне!
Почему?
Так вот и бродят письма, изображенья
и прочие странники всемирной пустыни...
без отправителя, без адресата –
Ни от кого никому...
Портреты на стенке музея толкутся, как на поляне овцы,
Но даже у овец есть иногда имена...
... Эта рукопись, может, и не сгорит,
Может, даже в какие архивы прорвётся...
Но толку-то что, если каталога нет,
И никто его не сотворит?!
* * *
Разрушается прочное:
Камень, к примеру, не вечен...
А вода? Что с ней сделается, с водой?
Время – тоже вода.
И зная о том, – делать нечего –
Пофилософствуй над темой, с виду довольно пустой...
Разнообразие пейзажей живёт –
Только в царстве средних широт!
Не случается так изменяться
Ни тропическому лесу, ни снежной пустыне...
Проходя по улице где нет деревьев,
Видишь, как время стынет...
А у меня за окном качается тополь,
И пёстрые листья в окно,
Как чьи-то записки шлёт...
Нет зримого времени, если оно
Только стрелки часов –
не привязана к ним погода,
Бега мелких минут и разглядеть не дано:
Бесследно теряются разрозненные обрывки года –
Ведь так мы и ждали бы в тропиках, пока случайный банан
В пасть залетит, как листок, в окно занесённый, или
На севере рыбу, долго над прорубью сидя, ловили...
А в наших широтах – время как хулиган
Свистит, размахивает кнутом:
Всё здесь и сейчас.
Никаких тебе там «там» и «потом».
II. СТОП-КАДРЫ
Ту простую истину,
Что разные жизни на разных движутся скоростях
Как-то мы далеко не всегда замеча...
У деревьев, собак, у людей, у кино
Время по-разному выделано и в разных дозах дано.
А всё, что мы помним – только стоп-кадры
В мелькающих безымянных ночах.
Настоящую непрерывность
не поймаешь, как языки огня.
Вот кино – только жалкая попытка
грубо имитировать движенье времён.
Мелькают разные минуты
одного безымянного дня,
А вглядишься пристальней –
и окажется вовсе не он!
Или вот – с привычного места
Продавец на базаре пропадает на два-три дня,
А потом появляется снова
И тогда он опять существует, хотя бы лишь для меня.
Но откуда потребность возвращаться
То ли в память, то ли в реальность, – да просто в сон,
И где разница между возвращениями теми и...
Вот в таком-то месте было то-то...
Всякие мелочи вырастают
Буйной рощей переплетённых растений
Из незаметного
ностальгического зерна времён.
Скажешь – вехи?
Но случайной вехой может быть хоть та, хоть другая...
И цветущий куст, и важный селезень, и цвет машины,
мимо которой ты как-то прошёл.
Одни стоп-кадры остались, хоть на стенку вешай,
А других как не было – ведь такая большая
часть этих кадров постепенно заглохла,
будто удаляющееся жужжанье пчёл.
Нет, саму непрерывность –
Как бы ни был Хронос рассержен
Не изловишь – только стоп-кадры,
сколько б ни было их.
Ну, так будь благодарен памяти
И за те картинки, что случайно удержаны,
Ведь из каждой может вырасти хоть какой-нибудь стих!
Тут кругом ежевика росла,
а сейчас и малина. Не странно?
Да и яблоня выросла там,
где недавно был чертополох,
А ведь всё это просто последствия
давнего урагана –
Ну того, что пол леса
с собой за какой-нибудь час уволок!
Он как раз прошумел
по границе двух тысячелетий,
Свято место – не зря говорят – не бывает пустым:
Вновь наполнился лес:
взвился вереск в лиловом расцвете,
Рядом праздничный папоротник
оттеняет узором кусты.
Старый лес был владеньем
владычных дубов, да зазнаек каштанов.
Но его феодальная суть,
устарев, отжила как слова...
Новый лес распестрился, расцвёл
на открывшихся солнцу полянах,
Чтоб напомнить о том,
что бывают ещё и цветы, и трава!
Пять веков Гутенберга кончаются
как-то внезапно и резко.
Значит – книге с папирусным
свитком Египта сравняться судьбой...
Разве нашим домашним библиотекам
отыщется место,
Где экраны всех видов и форм
им грозят дымовой трубой?
Сколько водки, однако, ни делай –
виноградные выживут лозы,
Сколько лайнеров ни понастрой,
над морями шумят паруса,
Сколько сшито верлибров
и прочей нарочитой сомнительной прозы,
Но гекзаметр и ямб сохраняют свои голоса!
1.
Ох, как завален стол передо мной!
Обилие предметов обосновано,
Но всё же ограничено стеной,
А замкнутость пространства продиктована
Причиной неотвязно возрастной...
Привычно всё своё, как чашка чая –
Хоть ближний лес, хоть стулья вкруг стола,
И что мой стих, меня не замечая,
Подсовывает к носу зеркала...
2.
Вот шкаф – альбомы, книги и кассеты –
Ну, белый потолок над головой
А вот интересуют нас предметы
И времена, поросшие травой.
Тот быт, которого давно уж нету,
Чужой – нам интереснее, чем свой.
Чуть отодвинешь чашку из-под чая –
История, качаясь и тощая,
Капризно нас подталкивает в путь.
Куда, зачем зовёт, сама не зная...
К примеру, на Алезию взглянуть.
3.
И словно ты пакет с прошедшим взрезал:
Так что ж там смутной памятью дано? –
Мечи. Щиты. Верцингеторикс. Цезарь...
Крошёный камень, ржавое железо,
Банальное фалернское вино...
Хоть амфоры пусты давным давно....
4.
И хулиганит память: всё, что скрыто,
Вдруг явится откуда ни возьмись.
Между археологией и бытом
Нет пропасти, – есть только взгляд и мысль?
Вот миска, из которой к Пацюку
Вареники скакали в рот той ночью,
Под Рождество, и видим мы воочью
Сквозь время и весёлую строку,
Что миска стать должна музейной миской...
Неважно, что колдун набил живот –
Всё дело в слове Гоголя – и вот
Вареники веками не прокиснут!
5.
Своя географическая карта
У каждого, отлична от других.
Порой апрель случится прежде марта
И серой прозой обернётся стих...
Предмет ещё не текст, но текст за ним
Выходит неминуемо из тени.
Как только вдруг его мы проясним,
И сам он прыгнет в рот, как тот вареник:
Так Гоголю перо, так ведьме веник,
А памяти предмет необходим!
6.
Глухая неизменная крапива...
Въезжаешь – деревенька тут была –
Меж домиков пятиэтажка криво,
Да рядом три каштановых ствола...
Среди булыжников – остатки рельс
Когдатошнего давнего трамвая...
Нередко заглушая голос месс,
Полвека тут ходил он, огибая
Округлый пруд... А над прудом ветла
И церковка (от времени кривая)
Из жёлтого песчаника – цела.
У церковки почти тысячелетней
Неистово магнолии цветут,
И одуванчики, чтоб стать заметней,
Всей желтизной заглядывают в пруд.
Всё, как тысячелетие назад,
И вдруг... нет, не колокола звонят:
Но что-то тут играет с тишиной?
Давно минули времена трамвая...
Откуда ж, маску с времени срывая,
Он возродился, хоть слегка иной?
А в церковке рядок старинных книг...
Они – не рельсы, возвратишь ли их?!
И в стороне две нитки новых рельс...
Пусть не Христос – так хоть трамвай воскрес!
7.
Асфальт – он серый, гладкий и пустой.
Заменены асфальтом – и недаром –
Панели по старинным тротуарам,
Те, что звались лещадною плитой,
Или пеньки торцовой мостовой
(Их плашками тогда именовали)
И молотами их в песок вбивали,
Плотнее подогнав одну к другой.
Любая восьмигранником затейным
Смотрелась... Их убрали. На Литейном –
Последнюю в тот год, в тридцать седьмой...
8.
«Я и пейзаж» сменяются с годами
на « я и интерьер»... Почти в любой
Квартире неизменно правит память
Всей археологичной чепухой.
Вот фотография в старинной раме –
Прочти-ка, что таит за слоем слой...
Так археологичны интерьеры –
Превыше всяких мер и всякой веры.
9.
Тюльпаны в вазе – вовсе не не предметы,
Им выдан статус временных жильцов.
А впрочем, и на нас есть та же мета,
Поскольку их судьба в конце концов...
Как для кого – мир комнаты – таков.
Но и пейзажу ведь не чуждо это:
Не настоящим остаётся лето,
Пока его листва не влезла в стих.
И существуют вечно – не предметы,
А то, что было сказано про них.
1.
Только существование неподвижного чего-то
(Ну, города, или дерева) говорит о том,
Что встреча с человеком, цаплей, енотом
Была, и может повториться потом...
Да, мы с деревьями знакомы ближе,
Чем с разными птицами и зверьём лесным:
Ведь самый невзрачный куст – неподвижен,
И знаешь точно, где встретишься с ним!
Или Карл Великий перед Нотр-Дам в Париже,
Как место для свиданий – просто необходим!
Так город становится напоминанием,
Внешней памятью, гарантией того,
Что обратил на себя твоё вниманье
Человек, о котором больше ничего
Ты не знаешь, и...
Ведь при новой встрече
Дом узнаёшь – а человека – не всегда,
Даже куст как знакомый бывает встречен
А кто-то, где-то? Ни нет, ни да!
2.
Лишь тогда могла быть написана «Одиссея»,
Когда нельзя было даже послать письма.
А представьте мобильник в руках у Одиссея –
И Гомер от безделья спятит с ума.
С наличием связи уходы – не уходы,
Теряется их реальность...
И потому
Телемах потратил на поиски годы,
Что заведомо было ясно ему:
Раз Средиземье и есть вся планета,
Ну, кто же обшарить её не готов?
И отец, конечно, отыщется где-то,
На каком-то из множества островов,
И неколебимая уверенность в этом
Тогда и была основой основ
Того, что приключения выдумывал не тот,
С кем они приключались, а тот, кто про них,
Ничего не зная, сидит и ждёт,
Сочиняя прозу, или даже стих...
Чем меньше мы знаем, тем воображенье
Работает красочней и живей,
И сегодня – нам тошно от повторенья
И сюжетов, и замыслов, и всяких идей.
* * *
Париж не бывает без парижан.
Петербург, или Рим
Можно увидеть торжественно пустыми,
Неважно, асфальт на площадях,
Или они заросли травой...
Есть ещё древние города,
Что на ночь даже меняют имя,
Но Париж и на миг не станет Лютецией,
Хоть волком вой!
Может он – населённей других, –
Без людей и минуты не обойдётся?
Да что там! – Не обойтись ему без сорок и собак...
Даже питерские сады можно вырезать из города
И рассматривать отдельно,
Как в телескопе, или в глубине колодца,
А здесь – ничто и ни от чего не оторвётся никак!
Многие города хочется увидеть пустыми,
Ну, хоть для разнообразия,
А с Парижем этого не случается никогда.
Потому что канун праздника всегда важней самого праздника:
За столиками тут сидят на улицах хоть в жару, хоть в холода.
Все – зрители. Все и всегда ожидают
Уличного внезапного действа. Недаром
Спектакль без начал, без концов идёт и идёт...
Смена картин бесконечна –
По проезжей, или по тротуарам
Хоть клошар, хоть роллс-ройс,
Хоть целующаяся пара,
Хоть букинист, или цирковой ослик –
Кто-нибудь да пройдёт!
Вот и Карл Великий верхом. Два рыцаря пеших рядом -
Оливье с секирой и Роланд с мечом по имени Дюрандаль...
Весенние, ещё медные, тополя кажутся вечным садом,
А минутность бумажных корабликов Сена уносит вдаль...
Кто-то встаёт, кто-то садится... Столики не пустуют,
С каждым мигом сменяют зрителей и набережная, и бульвар.
И беспрестанным припевом стукаются о мостовую
Эхом у каждого кафе: « Бонсуар», « Бонсуар»...
Да, если постараться, можно увидеть пустыми,
Величественными силуэтами многие города,
Даже такие, которые втайне на ночь сменяют имя,
Только с Парижем этого не случается никогда.
* * *
Вот мифический образ Эллады:
Вечно солнечна синева,
Непременно белы колоннады.
Изумрудны листва и трава...
Музы важно бредут по аллеям,
А вакханки всё пьянствуют... Вот –
«Люди как боги?» Скорее,
С точностью до наоборот,
Гомеру с Овидием будет
Ещё чего поизобретать:
Ну, кто – олимпийцы? Да люди,
Какими хотели бы стать,
Вот я до сих пор не знаю,
Ну скажите, кто этот Зевс?
Так ведь, вроде двойник Менелая –
Средненький базилевс.
Титанов, гигантов и прочих
Затолкал он, будто бы, в ад,
Только люди и ныне уж очень
Хтонически вы-гля-дят...
А поэт бесшабашный – Ницше
Вдруг решил, что он – полубог,
Но Апполона и Диониса
Соединить даже Ницше не смог...
(Зря что ль Ницше рифмуется с нищим
Ну, как – всякий, кто верит судьбе!)
И всё крохи эллинства ищем
Мы зачем-то и ныне в себе.
Перебирать как бусины минуты
День состоит из них, да не совсем
Ведь в нём запутываются как будто
Десятки никому не нужных тем
Лежащих в беспорядке беспричинно
Как на столе не слишком-то пустом...
И выбрать ту, где промелькнёт машина
Под радугой, как под цветным мостом
Перебирать, ухватывать мгновенья
Заткнув часов невидимую течь
Чтоб как-то избежать осуществленья
Каких-то никому не нужных встреч
Так, чтобы тень осталась только тенью
И разве доказательства нужны
Что вспыхнувшим сиреневым цветеньем
Все мелочи опять отменены
Мокрые подснежники в тумане
И первоапрельское враньё.
Год уже устал от опозданий,
А кукушка шалая заранее
Что-то про июнь твердит своё,
Звук из зимних вызволив молчаний
Так, что целый лес из-за неё
Сразу быть пустым перестаёт.
Посвист мелких пташек в ветре тает –
Ей же дела нет до мелюзги,
Пусть их по кустам весна мотает,
А она своё «ку-ку» катает,
Тщательно и с важностью считает
Да не годы наши, а шаги,
Белок перечесть не упускает
И скворцов, прибывших в каждой стае,
И в воде утиные круги...
Быть служанкой Времени ей лестно,
Ведь её не просто для красы
Часовщик какой-то неизвестный
Поместил в старинные часы.
Там она надёжно и бессонно,
Прослужила чуть не пять веков...
Только вот мобильным телефонам
Я бы выдал крики петухов!
1.
Дельвиг аккуратно закрыл за собою дверь,
и был таков...
Пущина царь на кудыкину гору сплавил,
Снова куда-то за море везучий уплыл Горчаков,
И Пушкин словно вопреки всем сплетням и славе
Беседует с жёстким, но умным царём...
А вот длинный стол, за которым когда-то Державин –
И сегодня стоит этот стол в лицейском зале пустом...
Тот же самый зал,
Что – на репинской динамичной картине –
Представить его пустым я бы не смог:
И стены, и кресла сберегают поныне
Мальчишеский голос когда-то парадных строк.
Но ты не спеша пройди по аллее
(Только, пожалуйста, не спеши!)
И – по выщербленной лестнице на второй этаж Лицея
В тот зал, где сегодня и впрямь ни души...
2.
Все разговоры, которыми
Набита когда-то была эта комната,
Улетели вслед за кем-то, за мной, за тобой...
А вот где стояло старое кресло –
Так же ясно помнится,
Как тот граммофон расписной
С огромной медной трубой:
«Доро-огой длинною». А что было на другой
Стороне той шеллачной пластинки – не знаю,
Наверное, тоже какой-нибудь вздор,
И всё же, чего бы он ни касался,
Очень важным тогда казался
Любой разговор...
В нём мерцало нечто не меньшее, чем судьба,
Но всё что звучало тут – бесследно исчезло,
Слова тогдашние заслонило драное кресло,
И медным блеском забила
Похожая на геликон труба,
Строчкой из Вертинского, висевшей в воздухе
Смела она и студенческую болтовню, и конспекты
Туда, куда обычно их смахивает судьба...
Чёрт его знает, что с этой комнатой сталось,
А вещи разбрелись безвестно куда и как,
И разговоры затерялись, ничего не осталось –
Так тонут в глубинах годов
и случайного слова малость,
И неприкаянная строка.
У каждого есть свой потонувший мир,
Воды разных морей захлестнули его с головой,
Но неизвестно зачем он возникает на миг
Световым пятном, как витражи на пустой
Лестнице...
Или это только тени тех витражей?
Нет! Всем известный Новый год
Бывает только на бумаге!
А тот, кому поют овраги,
С зимой никак не совпадёт!
В кустах расслышав птичье пенье,
Наверно, и слепой поймёт,
Что истинное обновленье –
Начало лета – Новый Год.
Ну, праздник с ёлочной фольгой
Придумал римлянин когда-то.
Ему понадобилась дата –
А месяц? Тот или другой...
(Фантазия так небогата!)
Никчёмных правил скучный свод
Придётся отменить, ребята:
Начало лета – Новый год!
В лесах свет отделён от тьмы,
Когда сирень граничит с липой!
Вверх едет кто-то велосипый,
Ещё скрипя после зимы,
Хоть в застоявшейся педали
Клочки зимы торчат, но вот
Над ухом листья зашуршали:
«Начало лета, Новый год!»
Как Гераклит, смешай, Адам,
Звон лирных струн со звоном луков!
Пусть густота зелёных звуков
Аккомпанирует дроздам!
Всё неотцветшее цветёт,
Напяливая неустанно
Зелёную хламиду Пана,
Начало лета, Новый год!
Ну, бард-приятель, твой черёд:
Беги-ка за своей гитарой!
Ко всем чертям обычай старый –
Начало лета – Новый год!
Так всё же, почему ещё в семидесятых
Те эмигранты нам казались так смешны
Тем, что в газете хвастали, как Император
В дни маслениц их звал, случалось, на блины?
Но только мне сейчас не хочется смеяться –
Не потому, что сам сегодня старше их,
А только от того, что рядом не ложатся
С той фотографией сверкания цветных...
Но вот – уже полжизни прожито в Париже.
Россия в образах видна мне только в тех,
Которые впитал в себя, когда поближе
Всё мельтешило и порой вгоняло в смех:
И царство скуки той, и раньше – годы злые,
(Хватило бы с лихвой их на десяток стран)...
Но не до смеха то, что города былые
Не совмещаются с попавшими в экран!
Хоть уймы фотографий той смурной России
Есть среди нынешних в экранной суете...
Да, чёрно белые, к тому ж полуслепые,
Да, трудно разглядеть – но ведь реальней – те!
И сколько б ни кружил ты по мостам горбатым,
Хоть прогляди глаза – твой город стал иным...
Ты помнишь те дома, в которых жил когда-то,
И цвет фасадов их... Ну хоть дорогу к ним?
И даже, может быть, узнав резьбу на двери
Чуть перетаптываясь, потянулся к ней...
Но сделай шаг назад – и сможешь сам поверить,
Что не держал в руках ключи от тех дверей...
Тут пазлы не сложить!
Трамвай шестидесятых
С сегодняшним никак – ведь силуэт иной,
Так может ли совпасть он с теми, что когда-то...
На черно-белой, глянцевой, на озорной...
Да, пазлы не сложить. И толпы силуэтов
Сместились, спятили, полезли в облака:
Неузнаваема игра теней и света,
Где ж «строгий стройный вид»?
Вот разве что река
Останется собой – исчезнет только пена,
Что тает вон на тех ступеньках над водой...
А волны всё спешат, крутясь, как вальс Шопена,
Как тени жёлтых стен, как Летний, молодой
Сад...
Как те улицы, Да, им вернули имя,
Но кто тебе теперь докажет, что дома
На самом деле были именно такими,
Что их цвета... И что не ты сошёл с ума?
Что после тех двухкратных переименований
Осталась та же суть?
Не принимай всерьёз
Карикатурный вид «правительственных зданий»,
И вместо тополей нелепый ряд берёз...
Подробности долой! Ведь всё, что облетело:
Лепнина и года – касается не нас,
И лица с этих фоток, рваных, пожелтелых
Давно совсем не те, не здесь и не сейчас...
Понять попробуй сам, что мысль крутя задаром,
Ты просто совместить пытался с дымом дым...
И что нелепость вся не в том, что стал ты старым
А в том, что всё равно остался молодым.
* * *
И дождик. И жёлтые фары горят,
И снова спектакль окончен.
Мой кукольный, мой несерьёзный театр
Таскает потёртый фургончик.
Когда по асфальту, когда по пустой
Забытой дорожке булыжной
Под нудный аккомпанемент дождевой
И в толще жары неподвижной.
Пора останавливаться и чинить
Обрывки былых декораций,
Но не потерять путеводную нить
И главное – не запинаться.
А куклы стары. И устала рука,
И вышел из моды актёрский...
Но надо давать представленья, пока
Есть силы и... зрителей горстки.
Далеко от Парижа и от блеска Прованса –
Речка. Рощи орешника. Пусто кругом....
А над светлой Луарой дворцы Ренессанса
Вырастают стремительно – гриб за грибом!
На Европу свалился смурной хитроватый
Тот пролог перемен – тот шестнадцатый век
И поэтами, и чудесами богатый,
Сумасшествием войн и разливами рек.
От ножей и от ложек весёлого звона
Трясся пышный Шамбор:
На бескрайнем столе –
Пир горой! Трое суток смеются бессонно
Два Франциска:
Король и шутник мэтр Рабле!
Над размахом Луары дворцы Ренессанса
Так, шутя, вырастают – как гриб за грибом,..
А вот здешней глуши и топор не касался,
Было всё как сегодня, пустынно кругом:
Холм. На нём – стратегическая нелепость –
Разве только строители объяснить бы смогли,
Как в шестнадцатом веке тут выросла крепость,
Распоследняя крепость Французской земли?!
Ну, и кто с кем сражался? Какой обороны
Здесь потребовал, или охраны какой,
Известняк этих стен, где одни лишь вороны
Так ревниво следят, чтоб роскошный покой
Трав, кустов и деревьев никто не нарушил,
Где багульник глухой, да шиповник цветёт...
...
Может, селятся чьи-то бездомные души
В этом богом забытом краю, где-то под
Известковой стеной, по верхам раскрошённой,
На безвестных холмах, словом чёрт знает где,
И не войском, а парой кафе осаждённой –
Слышен звон не мечей, алебард и тэ. дэ. –
Вроде, вилки с ножами звенят деловито?
Или эхо – вперёд на полтысячи лет?
Где-то что-то разбито, а что-то забыто,
Время в травах затеряно... Ну и – привет!,
Ведь в начале звенящего зеленью лета –
Тут не вилки звучат, а сама тишина...
И поныне над речкой, в молчанье рассвета
Только фыркающая лошадь, как эхо, слышна...
* * *
Пешком по леcу – на скорости хоть до нашей эры,
Хоть восемнадцатого века:
Вот и кажется огромным этот квадрат,
В котором поместились три деревни
Ручей, бегущий в невидимую реку,
Да пара церквей...
И тишину усиливают то
Голоса лягушек, то звоны цикад.
Как в лесу уместилась в какие-то три часа
Бесконечность разных пейзажей?
На таком-то малом пространстве?
Где шаги предлагают много больше картин, чем конь или велосипед?
А уж если глядишь с самолёта взлетающего – то странно даже:
Точка «А», точка «Б», а между ними и вовсе ничего нет!
Так, вместился бал Воланда
В ювелиршину пятикомнатную квартирку...
Банально, что истинное пространство
Только пешему человеку дано,
Что полёт проделывает во времени
Вовсе ненужную дырку:
Точка А, точка Б...
Что и где?... Да не всё ли равно?
А за лесом осёл заорал... До чего ж непохоже
На эхо, взрёвывающее над лётным полем,
Кроликов аэродромных страша...
И то, что было лесным пейзажем,
Что раскидывалось так не спеша,
Превращается на глазах в лоскуток шагреневой кожи...
Вот помпейская фреска!
Как пляшут вакханки и скачут сатиры!
Дионис чем-то занят? Его почему-то тут нет?
Эй, Силен! Дай шматок что-ли свежего козьего сыра!
Перекинь через этот ничтожный провальчик
В три тысячи лет!
Во, спасибо! Поймал!
А теперь расскажи мне про эти оливы,
И откуда в лесах беотийских разросся такой виноград?
И с чего все вакханки – с манерами оперной дивы?...
Разберись-ка! Да, тут девятнадцатый век виноват!
Так... без козьего сыра Эсхил бы, пожалуй, и выжил
Не случайно трагедии первые в мире – его
(То есть «пенье козлов»)... Ну, октавой чуть ниже, чуть выше
А насчёт молока... Но козлы, извини меня, не для того!...
А вот как без козлов обойтись чудаку-Эврипиду?
Никакого тут хора не хватит: актёры нужны!
И копытца надёжней котурн, хоть и хилые с виду,
И трагедии – ах! –персонажами густенько заселены!
Времена и вообще-то плотнее набиты людьми, чем пространства,
Вон смотри, той оливе, наверно, не менее тысячи лет –
Не под ней ли король-трубадур тут с Бертраном де Борном ругался,
И бренчали на арфах вдвоём, пока их не разгонит рассвет?
Заселённость у дядюшки Хроноса – многоэтажна,
А Пространство всего лишь по плоскости населено...
Стенка Тёмных веков... (Как ты через неё перебрался отважно!
Да, Силен, ты силён, хоть и не протрезвел всё равно.)
Знаешь, Аристофан тебя прочил нередко в герои,
И поэтому, славный Силен, мы с тобою дружны,
Ну, Мольер тебя переодел в Сганареля, не скрою...
Почему Ботичелли не привёл тебя в свиту Весны?
1.
В стёклах – только то, что далеко,
Или – до чего нам нет и дела:
Увеличивай хоть за пределы
Эти фотографии окон –
Смотришь на окно – во весь экран,
А в окно – не заглянуть снаружи.
Только блеск холодный между рам:
Приближенье дальних стен, да лужи.
Лишь слепые отсветы в глаза
Бросит злого отраженья сила,
В собственное прошлое – нельзя:
Всё поляризовано, что было...
Не увидишь, что за жизнь теперь
В той квартире... Кто ответить может?
Там чужая и глухая дверь.
Каждое окно – чужое тоже.
И возможно, изнутри сюда
Равнодушно обернётся кто-то...
Миновали дни? Века? Года?
В чьём окне? Да наша ли забота?
Девочка в облезлые ворота
Всё выносит мусор как тогда...
2.
Каждый двор – верней и неизменней
Всех фронтонов, всех кариатид,
Он времён полуживые тени
Дольше, чем любой архив, хранит.
Мячик... Звон соседского окошка.
Не сочтешь тут всяческой муры...
(Требуют обычной рифмы «кошка»
Эти петербургские дворы.)
Цепь дворов осталась той же самой,
Полутьма... Но из неё, как гром –
Сквер, да Цирк, да Инженерный Замок
Вдруг за третьим проходным двором!
Двор как двор. Но непременно надо
В памяти облупленной стены...
Отыскать запрятанные клады...
Ледяными глыбами блокады
Окна до сих пор ослеплены,
Улица молчит в огне и пепле,
В тёмной клетке каждого двора
Окна повторяют, что ослепли
От снарядов, рвавшихся вчера!
А потом твердят опять, что кто-то
Перепутал дни, века, года...
Девочка в облезлые ворота
Всё выносит мусор как тогда...
* * *
Эти камни болтливы, а те – бессловесны,
Ко всему мы привыкли.
Кто Европу в Европу увёз неизвестно:
Зевс ли, бык ли?
Мир где боги всё возятся между собой –
Жизнь в романах и ссорах! –
Ограничен людской мифогенной судьбой
В Средиземных просторах...
Мир, в котором не сыщешь начал и концов –
Ну, спалённая крепость,
Да убитых побольше, чем было бойцов –
Именуется «эпос».
И Аякс, и Ахилл, и Арес, и Зевес,
Сочинителю вторя,
Грозным криком трясли основанья небес –
Пострашнее, чем в Торе.
Да сравнить ли ходьбу по Синайским холмам
И сердитых сограждан торжественный гам –
Сорок лет Моисея –
С пёстрым шляньем по греческим по островам
Хитреца Одиссея?
А пока Одиссей шлялся по островам,
Да по койкам Каллипсих,
Претенденты на руку жены его там
Рок-н-ролл или липси...
Всё танцуют, да пьют из его погребков,
Ну и жрут эскалопы...
Но откуда взялись целых сто женихов
Для одной Пенелопы?
Кто, когда сляпал постмодернистской рукой –
Эту книгу, где вместе –
Сатирический трёп, и роман плутовской,
И роман путешествий?
Кучу книг самых разных – мы тоже смогли...
Но длиннее, скучнее
Или, может быть, Эко на пьянке взял и
Сочинил Одиссею?
* * *
Форма резко меняться умеет, а – суть – как придётся:
В Риме церковь из древнего храма растёт иногда,
И кордовским собором мечеть на глазах обернётся! –
В том же городе могут жить разные города...
Из реки, или озера, крана, ручья и колодца –
Разный вкус? Но вода всё равно не вино, а вода!
... Был папирус, пергамент, бумага – так что за беда?
Будь на плёнке, на диске – но книга собой остаётся!
Слишком важною нам представляется разница там,
Где не всё ли равно - на паромах, или по мостам,
А река остаётся рекой будь хоть шире, хоть уже...
И не только ведь камни – свидетели разных времён,
И не только от колоколов разливается звон –
Слышишь, в джазе тарелки звенят? И пожалуй не хуже!
Притворится новинкой старое –
Так уж множество раз бывало!
Притворятся балы историей,
Той, что точно глупее бала,
Той, что не прекращая танца
Сдвинет ритмы, как ни старайся,
Так, что вдруг арентинское танго
Незаметно окажется вальсом...
Инструменты в оркестре другие:
Меньше скрипок, больше железа.
Как не спутать гопак с полонезом
И камаринскую с литургией?
Времена разложив по полочкам –
Навели мол порядок всерьёз! –
Тут же спутаем танго с полечкой
И ответом сочтём вопрос....
А под музыку Нино Рота
Украдут ли там в Риме что-то,
В Триполи замочат кого-то,
Превратят ли пески в болото...
Ну, а тут – кого то под стол,
А в Москве поломают ворота...
Краковяк обернется фокстротом,
И его обзовут рок-н-ролл!
Мир упорно хочет меняться
От театра и до базара...
Что ты, Время, зубами клацаешь?
Дирижёр ведь тебе не пара!
Изменяются декорации,
И портьеры, и стойка бара...
Год за годом с ленивой грацией
Беспрестанно меняют одежды,
Чтобы разными притворяться...
Только мы всё – такие, как прежде.
Дождик вялый, не забубённый,
Забыл, видно, где-то свой барабан,
В пруду, между селезней сине-зелёных
Ныряет чёрный тощий баклан!
Странно: баклан ведь птица морская –
Ну, что ему делать у нас на пруду?
Не проживает он, а провожает
Самое светлое утро в году...
Вверху, пополам разделившись резко,
Как две штанины, и в тучу сшит,
Дождь раздвигается занавеской,
А за дождём – ничто не спешит.
Медленно ряска раскроет окна,
Чтоб заблестел оголённый пруд...
Дни под деревьями, не промокнув,
Посуху в лето идут и идут.
В пятнах просветов ярче трава, и
Непромокаемая листва
Дорожку мою зонтом прикрывает,
Как несминаемые слова,
Чем дальше в аллею, тем зеленее
Непроницаемая листва,
И рвутся с обеих сторон на аллею
Все несметаемые слова
Щавель любопытный, наставя ушки,
Аллею стесняет – с обоих боков...
Сейчас подорожник – квакнет лягушкой,
И сам запрыгает в ритме стихов...
Городок двухэтажный гранитный,
И гранитный тяжёлый собор...
Монотонным кубическим ритмам
Подчиняется каждый забор,
Каждый дом из камней тёмно-серых
С амбразурами окон в стене
На соседний похож и размером,
И гортензией в каждом окне...
Будто кто-то сложил этот город
Тут, из кубиков, в день или в два,
Взгромоздил так немыслимо скоро,
Что за ним не успела трава,
Что четыреста лет в самом деле
Для строителя в час или миг
Стайкой чёрных ворон пролетели
Над камнями кривых мостовых,
Вдоль десятка тех улиц мощёных,
И обкаркав с обоих боков
Ерунду сувенирных лавчонок
И придавленный свет кабачков.
По всему невнимательным глазом
Ты скользнёшь и уйдёшь?...
Что ж с того:
Этот город запомнится разом,
Не отделаешься от него.
Память всю о граните и вздоре
Вновь уносишь, не ведая сам,
Что клочки твоей личной истории
Прилипают к гранитным домам.
Пейзаж, опять пейзаж? А что мне остаётся?
История скучна, политика – на миг...
Верней – черпать стихи бадейкой из колодца,
Или просить подарки у кустов лесных...
Ну, может со зверьём удастся сговориться –
Лев «эр» даст поиграть, или корова «му»,
Подарит « тру-лю-лю » неведомая птица,
А ветер – долгий звук, не нужный самому...
И улицы шуршат, и лес неисчерпаем,
И гул морской волны симфонии важней,
И скрипка иногда прикинется трамваем,
Насмешник саксофон ржёт, как табун коней...
И ветер иногда звучней трубы Армстронга,
И в голосе ручья послышится Пиаф,
И летняя гроза разнообразней гонга,
Пред ней и барабан признает, что неправ!
Когда обычный дрозд не устаёт от свиста
Неловко перед ним замкнуться в тишине
И позабыть, что гордость старого джазиста
Забросить инструмент не позволяет мне.
Тени чаек проползают как-то криво,
А совсем не пролетают над песком.
Двое тут на белых досках – средь залива:
И один из них с байдарочным веслом,
А другой, как гондольер, гребёт лениво,
Словно к столбикам причала за углом.
Только нет ведь ни причала, ни канала.
И куда там направляется доска?...
Здесь повсюду – бесконечное начало,
А конца и не предвидится пока...
Только где-то с морем слиты облака.
Есть потребность облаков в пустом пространстве,
И неважно, Одиссей ты или Кук, –
Ибо всякому нужны пределы странствий,
Точка отдыха для взгляда и для рук!
Хоть смотри из Коктебеля в волны Понта,
Хоть с моста у Сан-Франциско – так сильна
Непонятная потребность горизонта,
А бескрайность почему-то не нужна...
Мне никогда не оценить...
Нависшего над морем дома.
Вот если б тут жил Дилан Томас –
Ему бы – и писать, и пить
Тут, где торчит над океаном
Не голубятня и не дом!...
А мне б – деревья и поляну,
Чтоб было зелено кругом,
Чтобы оленей, а не чаек
Кормить с ладони по утрам,
Чтобы взамен морской печали –
Меж сосен солнечные шали;
И чтоб синичий тарарам
Мне подтверждал, что день – в начале...
Над набережной – и грохот, и свист,
И машины в пробке ворчат,
А в кафе в глубине бренчит пианист,
И не в такт то бокалы, то вилки звенят,
Что-то там из Брассанса бренчит пианист,
Как бренчал четверть века назад...
Самых разных людей ход минут, как вода,
Заносит в широкую дверь...
Иным из них было по 20 тогда –
Разве их узнаешь теперь?
Может, те, кого я никогда не видал,
Наполняют город?... Да нет...
Наверно, я многих из них не узнал –
Им ведь было по 20 лет,
Да, пожалуй , и взгляд его был поживей,
А джинсы – темней, синей,
И казалось, не пел он, как соловей,
Обращался попроще с ней...
Это всё же – они. И совсем – не они:
Вон у стойки стайка ребят –
Им начхать, что рояль, что посуда звенит,
У мальчишек такой бесшабашный вид,
И девчонки как птицы галдят.
А рояль – то слишком громок, то тих,
То вновь пере-крывает зал...
Ну, конечно, я тут же сидел среди них,
Только попросту их не узнал!
Ну вот этот – я видел его молодым?
Так одежда сменилась, быть может?
Вроде, рыжим он был, а сегодня – как дым,
И вон та мне знакома тоже!
Только их ли я знал четверть века назад
На закате июньского дня,
Когда здесь со стаканом пива Булат
Сидел напротив меня...
Пианист играет, и – ни концов
Той музыке, ни начал...
И кажется, что его лицо
Я никогда не видал!
А присмотреться к его рукам –
И спокойствие, и тревога,
Белые... чёрные... Знаю – там
Белых больше, да ненамного...
И ничуть не сутулей его спина,
Оседает в стаканах пена,
И звучат зубастые времена –
В них проскакивает то Брассанса струна,
То вдруг что-нибудь из Шопена...
Да и что мне – этот кафешный зал:
Ведь со всех, кого я так давно не видал,
Времена и пылинку не смыли:
Все остались такими, как были.
Летом лето нам кажется вечным –
и зима научилась казаться...
Бесконечной в конечных пространствах –
дневном и ночном.
Эта сцена не удивляет
несменяемостью декораций...
Ведь не шашки стучат, или там, домино –
А простой – метроном!
Люди поздно взрослеют,
Бывает, что только под сорок...
Даже те, кто играючи распоряжался судьбой –
Потому ведь у нас и сегодня
ещё продолжается ссора...
Не с каким-нибудь воображаемым кем-то –
А просто с собой...
Всё равно, как ни ссорься, – сменяются шапки и лица:
Неизменность и скука – синонимы – разницы нет!
Тут пример очень средненьких Средних Веков
В самый раз пригодится:
Неподвижность царила, пожалуй, с полтысячи лет!
Так в серьёзностях веры Европа аж смех потеряла!
К счастью Средних (и наших!) веков
Его Данте под лавкой нашёл,
Отряхнул от молчальников (или от пыли сначала?)
И отправил в «Инферно» – точнее на письменный стол!
А потом и Рабле подоспел...
.....................................................................................
Летом лето нам кажется вечным...
И зима не умеет кончаться...
Даже в марте боимся, что вдруг не оттает окно,
А ведь хочется что-то стряхнуть
и меняться, меняться...
Но мешает всему – метроном –
Всё равно он стучит: « всё равно, всё равно...»,
А и вправду ему всё равно...
* * *
Контрастность более всего присуща лету,
Тень тут была, но сдвинулась,
уступила место свету...
Из-этого непостоянства так вот и катится лето, –
Случается даже, что кувырком...
Но скачущая светотень,
Кроме торопливости, не говорит ни о чём...
Цикада в оливковой роще прячется где-то,
Другая, ещё звучней, присоединяется к ней,
Голос у неё чуть иной – так эффектнее для дуэта –
И если поначалу укладывался этот сад
В строгую краткость сонета,
То сейчас он разросся и требует чего-нибудь покрупней,
Потому что комната раскрывается в сад,
Сад в рощу,
Роща в море...
Только морю некуда раскрываться...
А значит, не раздвигается мир...
Острова давно пересчитаны, названы
И в реестры занесены
В строгом порядке, как в словари слова,
И на всякие карты нанесены,
А карты затёрты до дыр...
И приходится в неземных пространствах искать:
Ну планету, ну ещё другую,
И в бюрократическом порядке
Мы их тоже спешим перенумеровать и назвать.
Поначалу в сонет укладывался
Этот небольшой сад,
А запихнёшь ли в 14 строк пространство?
Да и сад вон разросся во что-то,
И остаётся мне единственная забота –
Различать, да пересчитывать голоса цикад...
Чем к берегам Средиземным ближе,
тем шире звонкий размах
Качанья цветов, бамбуков, сосен в долинах и на холмах.
Не нужно от воздуха или воды одеждой себя защищать!..
И колыбель человечества земля продолжает качать.
А значит на самом деле мы
не взрослые и теперь:
Притворяемся мы «большими»,
а сами опять и опять...
Это зелёное море – открытая в прошлое дверь,
Распахнутая... А там – Неаполь, Мессина, Марсель,
Одесса, Стамбул, Феодосия и... карты протёрты до дыр!..
Там кораблишки морских бродяг то и дело садились на мель,
От Гибралтара и до Азова – всё тот же ахейский мир!
А чем дальше ты от него, тем глуше
нимф и тритонов хор,
Сюжет цепляется за сюжет – из мифа растёт роман,
Строка цепляется за строку – не повториться бы ей –
В себя вместит она хоть Илиаду, хоть Библию и Коран,
Хоть толпы песен, баллад, сонетов и то, чего ещё нет...
Смешает с красками южных базаров морей переменчивый цвет,
И рощи тысячелетних олив, и тень парусов по волнам...
Спектакли несчётных событий прошли –
Но сцена осталась нам!
* * *
Привычно, даже уютно,
что лето переоденется в зиму,
И зима – переоденется, или уступит лету.
А самые грандиозные происшествия быстро становятся
Позавчерашними известиями.
Вот Римский Форум на гравюре – был и есть,
Тут тебе и колонны, и неровный кусок стены,
А вот автобус какой-нибудь – мимо – и нету!...
Изображения остаются,
Альбомы становятся все пузатей,
Картины с каждым их возвращеньем
Глядятся ещё живей...
Тут и осознаёшь: жизнь твоя – одно измеренье,
И совсем другое – недолгая жизнь собаки,
И уж вовсе другая мера для мышки,
Деловито шастающей по дому,
Ну а для деревьев время ползёт совсем по-иному...
Так правда ли, что человек – мера всех вещей?
Возраст собаки –
По сравненью с возрастом мыши – вечность
Но мышь об этом и знать не может...
Ну и возраст дерева
по сравнению с возрастом собаки – вечность
Но ведь собака об этом не знает тоже ...
Иногда я завидую псу,
Спущенному с поводка в лесу,
Когда без особенного азарта
Собака занята чем-то, чему-то рада,
Но главное – не думает, что вот завтра
Ей будет что-нибудь очень надо...
Банально?
Не более, чем это стихотворенье.
А подумать – ничего, кроме банальности на свете нет...
И выбирать новизну,
Или обновлённое, но всё-таки повторенье,
Требует само чередование зим и лет.
1.
Утреннее удивленье –
Бесконечным кажется день и...
Но наступает вечер –
И удивляться нечему...
Дубы, разумеется, кривы
С ветвями, жарой оголёнными,
И что-то искрится сзади:
Серебристые листья оливы
Только в сумерках станут зелеными
Под небом, выцветшим за день...
Глаз без меры зелени просит:
И к закату – на полчаса
Вспыхнут на мачтах сосен
Зелёные паруса.
Кстати, тут строчки Гейне
Упраздняются сами собой:
Никто ни о ком не тоскует,
А пальма – рядом с сосной.
2.
Стоять и смотреть над морем –
Масштабы могут смещаться.
Бабочки птичьих размеров
На олеандры садятся,
Дуги мелких волн притворятся
Следами морских коньков,
И останутся капли от солнца
Шарами жёлтых буйков,
А корабли существуют
Только пока они в бухте,
Ведь тех что за горизонтом
И на свете вроде-то нет...
Ну где они там кочуют?
И твой резон ненадёжен:
Винтами воду встревожат,
С глаз долой – и привет!
Тут реальна – и то на мгновенье –
Верхушка яхтного паруса,
А всё прочее – есть оно, или?..
Неизвестно... Скорее – нет.
Мы-то, конечно, знаем,
Что все они только уплыли,
Но доказать не можем.
С глаз долой – и привет!
3.
Книжные миниатюры
Пятнадцатого столетья:
Никто бы не мог срисовать с натуры
Эту яростность многоцветья.
Попробуй, найди-ка такое в природе,
А иллюстраторы из монастырей
Медленной тонкой кистью выводят
Плюмажи и латы, коней и поводья,
Охотников, баб, мужиков, и зверей.
Южная яркость твердит, что едва ли
Эти художники Север видали,
Словно его на свете
И не было никогда.
А может быть, серость жизни келейной
Им спрятать хотелось за яркой, затейной
Картинкой в огромной кожаной книге,
Чтобы над строчками,тяжёлыми, как вериги,
Кружили ангелочками былые года?
Тут можно заметить неосторожно:
Картинка увиденному противоположна,
Но ведь в Провансе и куст придорожный
В живопись просится иногда.
В самом деле, и кисти, и пальцы
Твердят, что художники все – провансальцы,
Три свидетеля этому – песенные скитальцы:
Зелень, песок и вода.
* * *
На лимонной песчаной банке
Оранжевые байдарки.
Над ущельем марсельской каланки,
Над узким и длинным фьордом –
В вертикальных ребристых скалах
Выветренные арки,
И гигантские узкие морды
Подмигивают с высоты...
Кто сюда натаскал их,
Будто боясь пустоты!?
Ну море, ну камни голые...
Но какие морские бродяги
Вытесали из скал
Остроносые узкие головы
Со стрельчатыми бровями
Над желтизной песка?
Нет, всё же не человечьим
Сотворены трудом
Эти угластые плечи
Величиной с дом!
Хмурые и весёлые
Вытянутые головы...
Ну, совсем персонажи Шекспира,
Только лица странной окраски...
Или кто-то когда-то скопировал
Идолов с Острова Пасхи?
Или их завёз из угрюмой
Океанской злой пустоты?..
Ну, пускай Хейердал придумал
Про бальсовые плоты,
Книжку об этом вздоре
Когда-то и я прочёл...
Но Средиземное море
Уж точно тут ни при чём!
А ветрам, пролетавшим мимо
Всех тропиков и пустынь,
В шутку ли через полмира
Статуи перенести?
Ну, пускай себе через полмира
Только образы их пронесло,
Но зачем же ветер скопировал
Наморщенное чело?
К повторенью всё в мире стремится:
Вновь приходят пейзажи и лица.
И мы не устанем копировать
Венеру, овцу, или рыцаря.
Мадонну или сатира...
Над скалами цвета олова
Вылеплены ветрами
Остроносые узкие головы
Со стрельчатыми бровями.
Звёзды в складках воздуха скрываются незаметно,
Среди расцветающих пушечных облаков,
Проявляются контуры утра так предрассветно,
Что верхушки дубов сливаются с зыбкими узорами облачных рваных боков.
Скалы, деревья, лужайки... Смена ночных картин на утренние –
Особенный театр: нет занавеса – чистая перемена,
Осветители даже не гасят свет,
И поэтому задник не плоский.
Что декорации меняются, ты видишь обыкновенно,
Но не замечаешь калейдоскопической смены лет!
У времени есть виражи – да из вагона не видно –
И никакой тревоги,
Обычные повороты дороги бросаются в глаза,
Только струится себе, и струится поезд членистоногий,
Время от времени помимо твоей воли включающий тормоза.
Но сколько ни тормози, обратный путь не начнётся,
Нам доступно любое «туда»,
А вот «оттуда» – более зыбко, чем плавные метаморфозы облачков,
Этот самовозникающий театр всё равно ведь таков,
Что зрители как проехали, так исчезли,
А декорация, хоть и с вариациями, – но остаётся...
* * *
Я громоздил в голове города,
Не перемешав их и не перепутав
Те, что видел несколько суток,
С теми, которые знал всегда...
Жаль одного – рисовать не умею –
Ведь аппарат не живые глаза,
Каждую улицу, площадь, аллею
Лучше уж словом пересказать...
Чтоб прикоснуться к тому, что помимо
Нас, что до нас, да и после нас,
Мы создаём гармонию мифов
О городах, где бывали не раз...
Эти приезды всегда проверка
Не столько того, что изменено,
Сколько проверка себя на верность
Тому, что в память занесено:
Что изменилось и что осталось
От ломаных линий с угла до угла,
Скосилась вывеска – экая малость –
Кривая взгляда иначе легла!
Вроде всё прежнее... Или иное?
Что-то не там, не так, не то,
Перемонтируется былое,
Ну, как знакомый в новом пальто.
Чего ты хочешь, куда тебя тянет?
Так убедись в реальности стен,
И что цвета их чуть глуше в тумане,
Или в придуманности перемен...
Мелочи памяти не помеха,
Но свежему взгляду они – враги.
Тенями домов перекрещены эха,
Дальняя музыка чертит круги...
* * *
Бронзовые музы
На «Двенадцати дорожках» в Павловском парке
Даже на фотках
Напоминают о тех, с кем я когда-то дружил...
Где они все?..
Об этом знают разве античные Парки,
Или чужих городов безвестные этажи,
Стены, да клетки окон...
Непонятно, чего ради
Людей безнадёжно прячет
Многоэтажный дом?
Вот и лето скрывается в жёлтой осенней громаде...
Ну, где ромашки, лаванда, мята?
Аккорды осени однобразны, как метроном.
А если от чего и зависят, так от времени суток: это
Ночь пропускает их нехотя в напряжённое бытиё...
Вот и лица в памяти – неизрасходованные обрывки лета –
Вламываются в осеннюю ночь
И хоть немного, но перекраивают её!
Бесшумные лопасти вёсел
Ритмичны в недвижной воде,
Шаги одинокого лося
Слышны, но неведомо где:
Прошёл он и ёлки сомкнулись.
Минута – как медленный год,
Рыбак на брезентовом стуле –
А рыба никак не клюёт...
И берег едва проползает
И вёсла – подобие вил...
Ну хоть бы какой-нибудь заяц
Мне этот пейзаж оживил!
Над озером зеленоватым
Минута – как медленный год...
А лось? Был ли где-то, когда-то?
А вправду ли лодка плывёт?
Скользнула бесшумная выдра
Поближе к прибрежным кустам,
Так что ж рыбака тут не видно?
И треска сорочьего там
Не слышно... Тяжёлые лоси
Топочут неведомо где,
Но жёлтые лопасти вёсел
Мелькают в зелёной воде...
* * *
Когда ты в пути – ты не принадлежишь
Ни жизни домашней, ни жизни вне дома...
Так радостна смена пейзажей и крыш...
Но это «нигде» нам всё меньше знакомо...
Настолько глухого и леса-то нет,
Чтоб там отыскалась надёжность молчаний!
Куда ни забрался бы, ты – напросвет,
Когда телефон шевелится в кармане!
Как с морем лицом к лицу помолчать?
Войти в середину коровьего стада?
Тебя между жизнями могут достать,
В каком-то «нигде»...
А всегда ль это надо?
Глициния над калиткой...
И взгляд задержав на мгновенье,
Думаешь поневоле:
А что там, внутри двора?
Давить начинает с чего-то
Странное ощущенье:
Будто надо куда-то вернуться... –
В незнакомое – как вернуться?
Если такой, сегодняшний,
Ты не сможешь войти во вчера?..
Или это – воспоминанье,
Растерявшее все картины,
Но таких миновало бессчётно,
Просто их ты не замечал,
Может быть, не цвели глицинии
Над другой зелёной калиткой,
Или зелень другого оттенка?
Или ветер тогда молчал?
Ну так в чём он, скажи на милость,
Ускользающий смысл былого?
Ну а вдруг его не было вовсе:
«Дежа вю» – обычно враньё!
А что было – давно растворилось
И не сможет сгуститься снова,
Или прошлое это было,
Только, может быть, не твоё?
* * *
Этот север...
Иные кроны и облака.
Запах пиний сменяется запахом сена и еловой хвои,
Да и вересковая россыпь вовсе не так ярка,
Как розовые олеандры и лиловые бугенвилии над головою.
Не слепят обожжённые солнцем глинобитные стены,
Вместо пёстрых больших махаонов – божьи коровки – никакого парада –
Тут оценишь и беспородный шиповник,
А в южных розариях его игнорируешь неизменно.
Вот разве от кузнечика по голосу не отличима цикада...
Расцветает на избах резьба, сменяя готические витрàжи,
Вместо каменных шпилей, крытые лемехом купола:
Осиновый лемех через пару лет от серебра и не отличить даже, –
Этого металлического отблеска древесины история готике не дала.
Резными дощатыми заборами сменяются кованые ограды,
Вместо взлетающего копьями собора – луковичный силуэт,
Жёлтые или серые срубы – не пиранезиевых арок громады:
И форма и цвет – как будто с разных планет...
Средиземный юг остаётся собой, как фидиева Паллада,
А Севера из русских сказок, может, уже и на свете нет...
III. ТОЛЬКО САД
* * *
Синее-белое-жёлтое,
Море-пена-песок,
А над склоном опять синь шёлковая,
Срезана наискосок,
Два облачка в ней горбами,
Их колышет снизу трава,
Будто ищет глубинную память,
А находит только слова.
Может в жёлтом песке поищем?
Ведь что-то в него ушло?
Но песок, бесплодный и нищий, –
Только мокро и тяжело...
В лёгкой пене искать не стоит:
Чуть волна набежит на скалы –
И вместе с пеной растает
Всё, что туда попало,
Остаётся пошарить в море,
Под пронизывающий свет,
Только там, где он угасает,
Есть глубины, а памяти нет...
* * *
Всюду, куда б меня ни занесло,
Я брод находил и в огне.
Уздечка, баранка, педаль и весло
Надёжно служили мне,
Я честно чужим был в толпе людей,
И жил как попало, без всяких затей,
И по фигу мне хоть святой, хоть злодей –
Собака и чайка куда важней,
Да светлый тополь в окне.
И радостны мне хоть закат, хоть рассвет,
Держу я перо, или плеть, или плед –
Но знаю –особенной разницы нет
Меж цирком, и просто судьбой.
А ценная чаша мне, или бадья?
Да лишь бы полна была по края!
Какую бы роль ни разыгрывал я –
Всегда остаюсь собой!
* * *
Реки приносят в город что-то не городское,
Потому что вода – хоть бы даже случайный ручей –
Напоминает журчащей тоскою,
Что он тут не совсем свой...
А может, даже бездомный, ничей,
И на другом берегу
Распахнутые крылья чьи-то
Пытаются раскидать в клочки
Висящий над решётками пленных садов туман.
Городские птицы
Тут же смываются торопливо и деловито,
Как только над берегом появится
Альбатрос, или даже баклан.
Так они заблудились тоже,
Как река, как ручей незваный?
И что-то чужое городу тоже с собой несут,
Напомнив бетонным страшилищам про моря-океаны,
И что не бывает море похожим
На городской пруд!
Лес – и не без успеха –
В старых «новостройках» пытается поселиться,
Природа берёт своё, наступая на города...
Это её разведчики – и каштан, и морская птица,
Её авангард – бегущая, разрезая кварталы, вода.
* * *
Вернуться в прежнего себя
Трудней, чем в бывшие пейзажи...
Они меняются, но глаже
И тише – в рог судьбы трубя,
Её ты не заметишь даже:
Бетховенский мотив не важен,
Когда играешь для себя.
Но если в чёрный полный зал,
Как в пустоту, глядишь с подмостков,
Не слыша как твой голос жёстко
Над головами прозвучал,
Один есть путь: по гладким доскам
На перекрёсток перекрёстков,
Точней – к началу всех начал,
Хлоп – и в когдатошние дни
Самоуверенного мая,
Когда любую роль играя,
Всё можно – только б не в тени!
В тот буйный сад себя верни,
Где всё доведено до края –
Вот там в себя и загляни!
* * *
Признаки того, что мир сжимается всё быстрей –
Черешня из Чили,
Гингко на бульварах Парижа, манго из Италии, или...
Ревнивая непохожесть уходит хоть с огородов, хоть с аллей –
Может, это кому и мешает, а мне – веселей !
Я просто предпочитаю не то, что привычно.
Устоявшееся никуда не денется,
Как фраки на сороках, и домино на воронах...
Ну вот: коровам дождь, не дождь – безразлично,
А лошади с приходом осени щеголяют в попонах!
* * *
Опять над островом Ситэ шпиль топят серые туманы,
Кружат в декабрьской пустоте, к нам с моря залетев, бакланы,
Тут, где на шумных берегах и этажам, и скверам тесно,
И в обстановке бытовой парадность птичья неуместна,
А в сером небе ничего ни слух, ни взгляд не различает –
Что неуместней чёрных птиц средь барж, домов, да белых чаек ?
Но ведь приходится реке вновь чувствовать себя широкой,
Как в дни, когда на островке весь город помещался сбоку
От лагеря, где так – в квадрат – четыре славных легиона
Стоят в шатрах за рядом ряд, крестообразно разделённо,
Тут, где две улицы сошлись, шест по уставу отмечает
Центр лагеря, над коим ввысь под облака баклан взлетает.
Не геральдический орёл – баклан – готическая птица –
Тут над имперским алтарём, над римским лагерем гнездится,
До готики лет за пятьсот украсив безымянный остров,
Готический баклан плывёт над тесным строем ёлок острых.
Когда-то возведут Собор, и с моря множество бакланов,
Не разгоняя сны дождей, на фоне стройных аркбутанов
В толпе невзрачных зимних дней начнёт без устали кружиться...
И город выглядит важней под сенью острокрылой птицы,
Когда, напоминая нам, каким при Цезаре был остров,
Взлетает чёрный корморан над тесным строем шпилей острых.
* * *
А в Риме – февральские маки
И кони фонтана Треви...
Мимозы в февральском Риме
Подсвечены фонарями,
А рядом... Не разобраться,
Кто пальма а кто – колонна...
Тритоны, люди и кони –
Всё – в синей небесной раме
И на дыбы рвутся кони,
И звонко трубят тритоны...
Их слышат февральские маки...
А кони – копыта... брызги... –
Так рвутся они из фонтана,
Что если б не взгляд Нептуна...
Ах, как эти кони свирепы!
Тритоны фонтана Треви
Вовсю надувают щёки,
И раковины – как сирены...
На фотографии – странно –
При должном увеличенье
Десятки портретов сразу:
И вроде – знакомые люди
Толпятся возле фонтана???
В кафе у облезлого дома
Ждут в полдень столы пустые...
Кого? Да, не знают сами,
А так, неопределённо...
Людей узнаём не всегда мы,
Не то, что знакомых клёнов!
Ну, кто там торчит у фонтана?
Ведь это чужие с чужими,
А рядом так близко – странно! –
Знакомое дерево в Риме! –
Да только ли тут? А в Питере
Торчит над Михайловским садом
«Петровский дуб», тот, где морды,
Вразброс и неровным рядом
Вырезанные кем-то,
Подмигивают знакомо...
И ловят меня на слове...
А есть ещё и в Ростове
Знакомое дерево – выше
Дедовского дома...
Оно меня знало тоже,
Когда был не выше скамейки,
Стоявшей в пёстрой беседке
Из дикого винограда...
...............................................
Так может эти деревья,
И маки в февральском Риме,
И раковины тритонов,
Трубящих в час неурочный,
И кони фонтана Треви
Не на открыточных фото,
А в этих небрежных строчках
Останутся для кого-то...
* * *
Не знаю, откуда берутся
Слова, заплетённые в стих, –
Что фокусник бросит на блюдце, –
Едва ли похоже на них!
И даже не гул, не бурчанье,
И даже не вздор и не сор,
Стихи тем верней, чем случайней
Наткнётся на них разговор –
Включится мгновенная память
И музыку взрежет трубой,
И мост над прошедшим протянет,
Над нынешним и над тобой,
А виденное впервые
Повторных потребует встреч,
Журчанья и шума травы и...
Иначе его не сберечь.
Возникнет театр. Тихо взвоет
Шёлк занавеса, тень – навзлёт,
Фонарь, чуть прикрытый листвою,
На сцену тебя призовёт,
Ведь нет ничего театральней,
Чем зелень вокруг фонаря,
Чтоб памятью ближней и дальней
Делился ты с залом не зря,
На сцене возникнет – (откуда?)
Всё то, что ты видел – (когда?)
И это подобие чуда
Вернёт хоть века, хоть года...
* * *
Прошлое – это как-то
случайно прочтённая книга –
Далеко, пунктирно и немо:
Оторваны титул и переплёт...
А что запомнилось ниоткуда – ярче, хоть бы и не было,
Подозрительно подробное – чаще выдумано, да вот...
Оно-то и возвращается,
С регулярностью карусельной кареты,
И если в скачке – какую-то мелочь – уронить под копыта коней,
Станет она дороже того, что было и нету:
Сами не выбираем, что окажется нам важней...
Над классическими воротами торчат барельефные рожи
То ли в картушах, то ли
Заполнив треугольный фронтон...
Это – ничьи портреты, но на кого-то похожи,
И рассказывают не меньше, чем лица
Из Веласкеса или с каких-то икон!
В музее «портрет неизвестного» позволяет, не обижая,
И жизнь его придумать, и не сказанные слова,
А известные – на то и известны, что каждому попугаю
Доступны, и тривиальны, навязли, как дважды два...
Конечно, соавтор художника, ты запросто переиначишь
Всякую биографию... Но мера есть и для нас:
Всё же тринадцатый подвиг Гераклу не присобачишь,
И не отправишь Суворова переходить Кавказ!
Чертить что-то архимедное палочкой на песке,
Лопать козий сыр, попивать разведённое вино...
А лет через пятьсот вдруг придёт
Дикарь в железной кастрюле на дурацкой башке,
И вот уже многое немыслимо усложнено!
А настоящее всё из простых игрушек произошло, как ни странно:
Как поэмы – из мифов, и романы из притчей про дураков,
Даже электроника в конечном счёте – из рыбки, той деревянной,
Которая была первым компасом эллинских моряков.
Дикость вечно полна значительных ритуалов:
И спустя лет ещё... ну, скажем, опять пятьсот,
Каких только выкрутасов история не наизобретала:
Всякие пушки, да кринолины, все несчётные «сверх...» и «под...»...
А когда эта важность ритуального быта
Расхулиганившимся Возрожденьем потеснена была,
Она подарила на прощанье нам растресканное корыто:
Вернуться к античности Европа так ведь и не смогла!
Настоящую Элладу мы ощущаем в почти музыкальном желанье
Сыр и маслины жевать, пить вино, топать куда-то сквозь курчавый пейзаж...
Это легко удаётся, если оставить за бортом вниманья
Все солидные сочиненья, прежде, чем их нащупает карандаш...
Вот морковка для ослика святого Мàртина, – это достойно!
Или – когда Пан, из озёрного тростника смастерил свирель...
Настоящая история – не интриги, да войны,
А смена сказки сказкой –
Неожиданный результат, а не цель!
Демон в павлиньих перьях,
Мазок нарочито грубый
(Навязчивая идея
Диктовала размах картин)...
Бесконечные повторенья –
Для меня это всё же не Врубель,
Та девчонка в сирени – тоже:
Пять лепестков, быть может,
Никогда ей и не найти!
И в том, как мы прошлое видим,
Что-то вечно меняется... Даже
До полной неузнаваемости!
Но наверное, так и надо?
И чёрно-белыми кажутся
Все древнейшие персонажи
До самого появленья
Живописных богов Эллады.
Так причудливы переливы
Картин в память и памяти – в картины...
Но ведь козы-то те же самые,
Да и объеденный склон!
И на тех узловатых ветках
Темнеют всё те же маслины,
Мы даже слышим строки,
Что оставил Анакреон.
Видим жёлтые скалы,
Лиловеющий виноград...
Но только Врубель и понял
То, чего не разглядели, –
Кстати, совсем недавно –
Три тысячи лет назад –
Что два озерца – это
И синие глаза Пана,
И эхо его свирели...
Города стирают
Множество следов,
Пригороды – прячут их в тенях садов...
...Не в следах тут дело,
Раскопай, раскрой, –
Что происходило с миром и с тобой...
Выцветшее фото чуть не век назад –
Эти лица что-то молча говорят...
Бальмонт и Цветаева на крыльце пьют чай,
И сирень в Медоне плещет через край.
В Фонтенэ глицинии гроздьями висят,
Вот он, дом Синявских и заросший сад...
Все места – на месте, и хоть нас там нет,
Им ли отмахнуться от сбежавших лет!
Все места – на месте. Память повела
По Московской улице Царского Села:
Можно разглядеть ли? В тротуар впечатаны
Под дождями светятся восемь строк Ахматовой.
Вот ведь: «Эти липы, верно, не забыли...» –
Только днём не видно (может, из-за пыли?)
Строчек девятьсот двенадцатого года –
Им нужна дождливая тихая погода...
На Московской улице Царского Села –
В этом доме Гнедич десять лет жила,
Я в качалку бухался посреди гостиной,
Где буфет резной сердитый и старинный.
И однажды Бродский тот буфет стари-
нный украсил кличкой «Нотр-Дам де Пари».
А через площадку, через 30 лет –
Вот – Андрея Арьева кабинет...
Дальше... Там громада Павловского парка –
Ворота Чугунные, и Вольер и Арка...
И дворец желтеет где-то вдалеке,
И... пустое место – ниже по реке:
Над Славянкой в соснах,
на склоне травяном
Тут торчал облезлый деревянный дом...
На крыльце скрипучем, вытянув хвосты –
«Львы сторожевые» (ну, мои коты).
Минуло полвека. Изменился вид...
Но пустое место тоже говорит...
9 января 2013
Из волн морских стихи придут
С чернофигурной вазы в лаке,
И вот гомеровские драки
Перед глазами оживут!
За сотни лет, за кучки дней
Не сдвинешь прошлое на палец:
На карте разглядит скиталец
Следы ахейских кораблей!
И карты, и стихи, хранят
Сказаний тёмные осколки:
Хоть атлас взять, хоть книжку с полки–
Они былое оживят.
Сам Аполлон согласен даже,
Что в серой суматохе дней
Не хуже карты стих покажет
Следы ахейских кораблей
Чтоб Вы, мой друг, не заскучали,
Рабле напомнит Вам: «Налей!»...
Плюх! – И отыщутся в бокале
Следы ахейских кораблей!
Из волн морских стишки придут,
Отряхиваясь как собаки,
Улягутся у ног Бетаки,
Затявкают: «Мы тут! Мы тут !»
И к чёрту измы все пошлют
И все мистические знаки...
Из волн морских стишки придут,
Отряхиваясь как собаки.
Следы ахейских кораблей
В стихах, как на воде, остались,
Они в веках не заплутались,
Следы ахейских кораблей!
О старых формах, не жалей:
Сплетенья строк не утерялись –
В стихах, как на воде, остались
Следы ахейских кораблей.
* * *
Из метро выходишь –
Фрукты, тряпки и газеты,
И ещё какая-то смешная дребедень.!
Так стоишь, не беспокоя собственную тень.
Сделай шаг – всё смажется от первого движенья,
А твоё останется,
Но – как без чашки блюдце,
Как без рифмы и без ритма неуклюжий стих...
Все обрывки разных шумов хаосом сотрутся,
Растворятся в наложенье звуков городских:
Вальсы эскалаторов остались там в провале,
Здесь – кроме шагов твоих – надёжных ритмов нет:
Что тебе предложит гул толпы, или трамвая
И машин, машин, машин, что всё перекрывая...?
В этом шуме – лишь один твой ритм – не банален.
Только он.
А прочее – всё суета сует!
Розовое над горизонтом серым сменялось
со скоростью пешехода –
От полудня и до заката день разворачивается поспешно и криво:
Меняют цвета розы, берёзы, крапива...
У зазевавшегося чёрта с цепи сорвалась погода!
Тени от прутьев оград посветлели,
Цвет поминутно меняет любое полено,
Сдвинулось всё. Что ни миг – перемена.
Желуди, шишки, каштаны слетели...
Перед концом очумелого года
В каждом кусте свищут гномы да эльфы,
Вырвались на то, что люди зовут «свобода» .
Арки дубов – отражаются в мокром,
Чёрные ветки – витражные рамы,
Листья над лужей – витражные стёкла –
Лес превращается в нефы собора:
Тонко колонны стволов к небу тянутся,
И высоки золочёные хоры!
Готика тут – не античные храмы!
И по холодным полам проскользая,
Листья шуршат на мозаиках в танце,
Разом меняя рисунок мозаик.
...Но – улетят. А рисунок останется...
1.
Тем, кто бродит ночью
Сонными столицами,
Улицы пустые
Кажутся страницами.
Только на ходу их
Прочитать успей –
И сады, и площади
В пустоте – живей:
Вот пустые стулья –
Два – к друг другу лицами.
Так о чём болтаете,
Жители аллей?
...Над другими стульями,
Чуть успев раскрыться,
Зонтики беседуют –
Эти поважней!
Между тёмных окон,
Как на стенках фотки,
Барельефно живы
Профили камей.
А глубинный город –
Не в многоэтажии,
Он в афишных тумбах,
В питьевых фонтанчиках
Посреди аллей:
Ведь на самом деле
Городская мебель,
Городская мелочь
Всех дворцов важней!
В предвечернем свете
Этажи да окна –
Вроде книжных полок,
Вытертых до дыр,
А на каждой полке
Разные истории:
Тысячи романов,
И стишата чьи-то,
А порой – Шекспир...
Потому что городом
Овладела комнатность,
И твердит, что ночи
Посерьёзней дней!
Так не сомневайся:
Городская мебель,
Городская мелочь
Всё-таки важней!
Да, в вечернем свете
Этажи да окна,
Вроде книжных полок –
Подойди, пошарь! –
Что-нибудь найдётся!
И настольной лампой
Возле книжной лавки –
Уличный фонарь
2.
...Ну, о карусельных лошадях в Париже –
Наберись терпенья, сосчитай-ка сам!
Только плюнь на всех, кто там торчит бесстыже:
Два автомобиля, сзади лёвик рыжий...
И не самолёты, да и не слоны же –
Карусель подходит только лошадям!
Днём они картонными ловко притворяются
И ребят катают, да под вальс бегут.
Ночью с каруселей лошади смываются,
И по разным улицам носятся и ржут!
Вот когда лошадкам можно пообщаться,
Ведь на карусели – морды всё к хвостам,
Скучно им по кругу друг за дружкой мчаться,
То ли дело – вскачь
По площадям, да по мостам,
Без седла, без упряжи до самого рассвета...
Да не сомневайся ты, она совсем живая:
Видишь, просит сена, требует воды?
Ну давно ль по городу ездили кареты,
И возила всадника лошадь верховая?
Живы под асфальтом от копыт следы!
Днём между машинами не протолкнуться тут,
А ночами всюду бегают и ржут!
...Если мне не веришь,
Сам спроси у лошадей:
И учти их мненье:
Важны, без сомненья,
Магазины, оперы,
Ситроены, опели...
Все нагроможденья
Ненасытных дней,
НО
Городская мебель,
Городская мелочь
Всё таки важней!
... Краснеют на зимнем рассвете
Облака и стены домов.
Так мокры тротуары, что цвет их
Отличим ли от облаков,
Из которых приносят ветры
Пасмурность Средних веков?
Звон холодного утра-пролога
Перед днём проржавелых лат:
Ну, вот сейчас – на дорогу
Какой-нибудь Ланцелот...
Зашуршит под копытами утро
По жестяной траве...
И Ланцелот – «А нут-ка,
С кем бы подраться – не ве....!»
А виновен уж слишком алый,
Слишком нервный рассвет:
Жестяное небо упало –
На беспорядочность лет,
Жестяное небо упало
На звон жестяных лат –
На неестественно алый,
И столь же консервный закат,
Продолжение утра мглистого,
До нелепости раскалённого,
Да жестяные листья,
Высохшие до звона!
Уходит комната в слепую глубину,
И полки книг, и всё, что на столе, удвоя.
Вот отражение прилепится к окну...
Но врежутся в него лес и окно чужое,
Пришедшее – зачем? – из внешней тьмы, – и враз,
Чтобы прогнать его, возникнет занавеска, –
Она цветастостью – непрошено и резко –
Твой зыбкий натюрморт вдруг заслонит от глаз!
Ну что же – выйди в лес! Он вовсе не такой,
Как тот, что просквозил картинку отраженья:
Он – перспективой – в ночь, ему не стать доской.
Вернёшься – и опять подлунных теней танцы,
Чудесным образом лишённые движенья,
В оконном зеркале – как старые голландцы
...И летом может быть темно,
Но не бывает тьмы кромешной...
Вот веткой не спеша орешник
В ночное вломится окно,
Вот фарами по потолкам
Скользят прохожие машины,
Их отсвет, медленный и длинный,
Дрожит, размытый по бокам,
Цветными бликами трамваи
Вползают в летние дожди –
Движенья быстрого не жди:
Его придержит темнота, и –
В рассвет скворчиный фейерверк
Кривым фонтаном брызнет вверх!
* * *
У Нотр-Дам над рекой, на растресканном парапете,
Запертые грязно-зелёные ящики букинистов.
И не смахнёт незаметный, слабеющий утренний ветер
С крышки облезлой, с краски пожухлой, бугристой –
Несколько жёлтых разлапых платановых листьев...
Это – последние,
Каждый велик непомерно.
Даже чуть страшно:
В сравнении с ними почти незаметны
Там, над собором, далёкие мелкие башни,
И неразличимы на башнях химеры,
Будто они затерялись меж листьев опавших
Где-то под дачными заколоченными воротàми,
Запертыми, как книжные ящики перед мостами...
На зиму серыми досками заколочены дачи...
В них – тоже книги на полках оставлены...
Только вот к ящикам утром придут букинисты,
Старые книги расставят по полочкам ящиков старых.
Тут же появятся стулья, или скамеечки низкие,
На серых растрескавшихся тротуарах...
Но не исчезнут ни бледные тени химер,
Ни разноцветные листья...
К лету пробьются на светлых деревьях новые листья...
Снимут ли доски с заколоченной дачи?
Кто знает:
Не букинист, не ветер, не ключник
Её отпирает...
Утром птицы орали о прилетающем дне, –
Развеселились шальные,
Слышно их было даже при закрытом окне
Через стекла двойные.
Я бы в утренней сонности
Ничего не заметил,
Если б не выкрики звонкие эти,
Глянул в окно –
Птицы носятся не за добычей,
Просто так, озорно,
По кустам и деревьям – сороки...
А на кресле в комнате –
Носом в стекло, не вертя головой –
... Кошки бывают
Так изумлённы и так круглооки!
...Ну, нет: не случайны сады в городах
И белые статуи в тёмных садах:
Будь сад этот хоть Люксембургский, хоть Летний,
Версаль, Сан-Суси, Кадриорг или даже
Какой-нибудь сквер, уж совсем незаметный –
Без мраморных тел – пустовато в пейзаже.
Не зря мы античность под зеленью ставим.
Скульптуры – живыми их делает птица,
Которая в силу таинственных правил
Хозяйкой на головы статуй садится!
Присесть на причёску хоть Геры, хоть Парки...
Ведь отдых так нужен для крыльев усталых,
Что чайки уверены: статуи в парке
Белеют лишь в качестве их пьедесталов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но сумерки сгонят их властно и немо.
Над крышами наискось тучу прочертит
Крылатым мельканьем пунктир через небо –
Последнее белое в чёрном, вечернем...
Взлёт – крылья в закате окрасятся рыжим,
Зигзагом сверкнёт отсвет этот короткий,
Чтоб цвет отнести фонарям неподвижным
И плавно бегущим огням самоходки.
Опять белизною на черном качается,
И лаком речным отражение моет...
И в черном ночная река разрастается
Так, будто бы сразу за городом – море.
Дождливы сумерки. А в тучах дыры.
С ползущей темнотой едва заметны
В деревьях резко мечутся пунктиры,
Мелькают вертикали через ветки,
Пересекают вверх наискосок –
Слились в картину дерево и птицы...
Подставив редким отсветам висок,
Дуб встал на цыпочки и шевелится –
Невидимы ночные птицы в нём –
Безветрие.
Движенья нет иного.
Но птицы чертят буквы, а потом
В ветвях, желтея, возникает слово.
Спешу его списать...
* * *
Отражения, падающие в неподвижные зеркала –
Чёткие картины старинных мастеров,
А колыханья отражений, когда рябь по воде пошла –
Эта живопись деформирует лица, стены, или коров....
Чем мельче рябь, тем искаженье своевольней, странней.
И мельтешат орнаменты искусным невнятным узором,
Повтореньем чего-то, в чём не было ни людей, ни зверей,
Будто сразу десяток песенок – одним охренелым хором!
Видно, оба мрачных ненавистника искусства
сговорились между собою –
Моисей и Мухаммед решили, сдуру или со зла,
Запретить людям изображать всё тёплое, всё живое,
Но к счастью позабыли запретить зеркала!
Ну, отражение нынешнего искажает историю, –
Остаётся зыбкий и заоконный мир – он таков:
Правдиво показать его могут разве что вечерние окна, которые
Углубляют все расстояния, состоящие не только
Из застылости зеркал и суетливости ручейков.
В четыре часа ещё светло и совсем не зима.
Не очень украшены даже витрины, мимо которых
Надо протиснуться под цветные лампочки.
У входа в кафе сгущается полутьма,
И проходя в глубину,
Прикасаешься
К обрывкам чужих разговоров...
Так забавно притворяться тут посторонним
И подолгу разглядывать виденное не раз!
А зачем?
Никто ответить не сможет...
Важней подождать, пока неопределённый час
Уступит место вечеру, который болтающих не потревожит...
А когда выходим,
Сначала фонарь заглушает полусветящееся окно,
Нарисованное на сумерках желтеющим силуэтом,
И велосипеды мелкими фарами полосуют стену,
А потом вокруг фонаря становится и вправду темно,
Но тьма сгущается так негромко и постепенно,
Что хочется поймать подвижную грань
Между ней и светом.
* * *
Вновь приснились лыжи в Сосновке,
Петербургских лесов клочки,
Да трамвай, что скрипя и неловко
Проползает вдоль снежной реки...
Оторвись от белого круга,
Заберись – уж в который раз! –
В карнавальные зимы юга,
В те, где снег – лишь калиф на час,
Впрочем, он и на час не властен –
Сникнет весь перед рыжей сосной,
А дождей и туманов напасти
Все останутся за спиной!
Растворится тень памяти, гложущей
Без неё обглоданный век,
И полоски цветов придорожных
Отряхнут с брезгливостью снег
Запестрят над тёплым асфальтом –
Чуть их ветер морской позовёт –
Тут же станет омега альфой:
Фильм закрутится наоборот.
Что ж, вернись к этим фильмам старым,
Перелистывай жизнь, шурша:
Ни базарам и ни хазарам,
Ты не должен давно ни гроша, –
И окажется завтра не страшным,
Как обросший кувшинками пруд,
Как февральский, бледней светлой яшмы,
Первой робкой травы изумруд.
На трактор нападает Дон Кихот,
Козлёнок разлетается в осколки,
Играет с медным саксофоном кот,
Ёж со слоном встречаются на ёлке,
К ракете прилипает рифма «волки»...
Включим-ка свет... Ну что произойдёт?
В окошки домиков скользнёт восход,
А может лисий хвост помашет с полки?
Тут повар врёт, что мушкетёром был,
Медведь на скрипке танго запилил,
И мяч бурчит что он не шар, а призма...
Семь лампочек мигнут – зажгутся пять...
Но ты едва ли станешь утверждать,
Что Новый год – источник абсурдизма.
* * *
Живём на грани того, чего не знаем,
А неизвестное – всегда в засаде...
Один за другим убегают – и всё краем, краем
Автобусы по автостраде.
В них люди пересыпаются,
как на откосе галька,
От виражей и толчков просыпаются,
От беготни суетливых минут,
Или от некрутых поворотов лет...
Никак не могут себе признаться
И всё сомневаются –
Ненадёжен
Любой предмет!
...Заходят двое
в двери деревенского «Макдональда»,
Заглядываю им вслед –
А их – нет...
Они уже где-то,
Куда спешит уходящее лето...
Оно пока что медленно
поворачивается к нам спиной,
И зачем-то в особенно ярком свете
Простого, ничем не примечательного дня
Оборачивается то деревом, то стеной –
И все малозаметные метаморфозы эти
Тоже оказываются клочками меня:
Ведь что-то должно напомнить зимой
Про этот прибой или этот пёстрый ветер
Который пока ещё спит на ближних горах.
Может, он сам и напомнит хоть раз-другой
О лесных белках, о морских катерах,
Или выдумает что-нибудь... ну, например, о китах...
А вот что расскажут чёрно-синие гроздья винограда,
Хранители памяти – мидии эти,
Пристроившиеся на кустах, кустах, кустах...?
* * *
Живёт только тот, кто ждёт.
Чего? Да не это важно –
Телесно, а не бумажно, –
Хоть лето, хоть Новый год –
Кто ждёт, к тому и придёт
Да пусть хоть по крыше кот:
Предвестье стихов – мурчанье.
Над морем миражей качанье
Ещё строку принесёт...
Сраженье. Спектакль. Свиданье...
Хоть мёд из овальных сот,
Хоть камушек в огород...
Живёт только тот, кто ждёт.
* * *
Личность летнего дерева скрыта листвой
И от взглядов так заслонена...
Лишь когда всё осыплется – только зимой
Разглядишь на стволах письмена.
В этих чёрных узорах живут письмена –
В них древнейшая мудрость есть,
Ещё в те, в те записанная времена,
Когда некому было прочесть...
Ну какую же клинопись можно сравнить
С тесным текстом, с древесной корой?
Разве что... вот когда-то... и так... может быть –
Был пограмотней зверик лесной?
Да не только в лесу. Даже тут, во дворе
Тоже скрыто немало всего,
И не думай наивно... что в тёмной коре
Не рассказано ничего,
Кто б сумел разобрать эту вязь. Да, постой –
Повесть до-временных этих лет,
Если нам не прочесть уж и вовсе простой,
На снегу хоть вороний след?
Впрочем крестик вороний читать? Ерунда:
Всё же не забывай о том,
Что безграмотный и человек завсегда
Расписывался крестом!
Личность зимнего дерева перед тобой, –
Но как взглядом ни шарь по стволам,
Никому не дано идиотской судьбой
Разобрать, что написано там...
Буквы там в завитках, а не просто узор,
Столько смыслов упрятанных есть –
Так взлетающий в готике старый собор
Целиком никогда не прочесть.
Скрытый в переплетениях витражей,
Персонажей и символов ворох
Нам рассказывает многоцветностью всей
То, что знать нам дано о соборах...
А собор ни один не похож на других,
И органно звучит – не бумажно –
И раскручивается, как медлительный стих,
Где всё стройно и чётко и важно...
Контрфорсы ли, своды в пути к облакам,
И лесной безымянный труд,
Мир забрасывает безвестным векам,
И не знает – найдут – не найдут...
Ну а вдруг этим текстам и впрямь повезёт
Хеттской письменности судьбой?
Или – как той записке в бутылке, что вот –
На песок нам выносит прибой?
* * *
У музея Орсэ чугунные звери
Бродят туда-сюда,
Бронзовый зелёный львище
У метро Данфер застыл на страже,
И удваивая, медленно уносит вода
Куда-то на запад, в море,
Городские пейзажи.
Город не встроится в строчки о нём никогда,
Да и статуи этих строчек о них не заметят даже...
Человеку только человека – невероятно мало,
Пусто у Мёртвого моря, где даже и птиц нет...
Так может геральдических зверей в истории столько мелькало, –
Не только, чтоб кто-то происхожденьем похвастался через сотни лет?
Люди - единственные летописцы
Того, что случается и с природой, и с ними.
Для кого это всё пишется?
Да для себя самого!
Ну, зачем Адам давал каждому зверю имя?
И кто бы смог оценить ерунду эту, кроме него?
Хошь не хошь – мы – единственное явленье природы,
Способные сохранить Книгу
Бытия своего и не своего,
Летописцы собственной летописи –
Пишем годы и годы...
А что ещё мы делаем кроме?
Да ведь действительно ничего!
Проезжаю, чуть примяв узором шинным
Снег беззвучный с лунных туч. И не темно.
Безразлично, из кибитки, из машины –
Три квадрата на снегу освещено.
Хлопья снега чуть не с блюдечко размером
Так планируют в запое тишины,
Что скользят по днищу тучи тёмно-серой,
Под которой три окна освещены.
Ну а что за теми окнами? Однако
Им спасибо – близкий лес не так уж дик... –
Вон камин, диван, лохматая собака,
А над ней пейзаж Монэ, да полки книг...
Начинаешь поневоле притормажи-
вать, заглядывая в каждое окно.
А хозяина не видно... Может даже,
Что его вообразить запрещено?...
Ну, а снег кружится медленно, бесшумно.
Хлопья вроде бы не падая, скользят.
Этот снег напоминает неразумно
Хоть о том, что было много лет назад,
Как два раза заходил ты в ту же реку,
Как плевал на все «везло» и «не везло»,
Хоть о том, чего и не было отвеку,
Что могло бы... Или вовсе не могло?
То, что было – можно снег смахнуть и снова
Приоткрыть полузамёрзлую траву...
Ну, когда-то в ней затерянное слово,
Да и всё, что приключилось наяву...
Но зачем перебирать, скажи на милость!
Ведь таких воспоминаний – хоть мешок!
А вот памятью о том, что не случилось,
Из-под снега можно вытащить стишок!
Да хоть тот, где «ни огня ни черной хаты»,
Или Фроста – тот, где озеро и лес...
Ну, а может быть – свой, новый, небогатый,
Но зато мне лично сброшенный с небес!
Нет, я мериться ни с кем не стану ростом,
Только в окнах освещённых вижу тут,
Что в пространстве между Пушкиным и Фростом
Эти строчки место где-нибудь найдут...
IV. ИЗ НЕВКЛЮЧЁННЫХ В СБОРНИКИ
* * *
С безделья вовсе, а не с горя
Сергеич с няней пиво пьёт...
Ни дуба нет, ни Лукоморья –
В Михайловском есть только Кот.
Что ж делал этот Кот – учёный?
Ну, как читатель ни ворчи,
Он у Арины Родионовны
Клубком свернулся на печи.
И в сторону отставив кружку
(Поскольку уж давно пуста),
За левым ухом чешет Пушкин
В полоску серого кота.
А Котик (ни следа склероза)
Жрать сливки шествовал под стол,
И с помощью стругацкой прозы
К Наине Киевне забрёл...
Там он писал всё воскресенье...
Ведь И. Пе. Белкин неспроста
Нам выдал за своё творенье
Записки старого Кота,
А Кот, помуркав у Татьяны,
Попёрся в Питер, может быть,
Чтоб там, под грохот барабана,
За Медным Всадником следить...
Синица в тополь залетела, затерялась
Так, что её не разглядеть в наброске кроны,
И тут же вдруг слетела с дерева ворона –
Ну что в башку её воронью затесалось?
Забросить тополь, уступить его синичкам?
И не на дуб, или па крепкий край колодца –
Уселась, дура, изменив своим привычкам,
На тонкий куст, который так под ней и гнётся.
Она в листве едва намеченной сидит. И –
Вдруг крылья выросли весёлой заморочкой,
Да не вороньи, что уж там ни говори ты,
Но и не те, что людям выдают пииты,
А просто птичьи – вдруг захлопали над строчкой!!!
И не об азиях о всяких, да европах,
О судьбах мира и других вещах нескромных –
Пришлось писать об этих птицах-недотёпах,
Стишок увидев с парой крылышек никчёмных!
Но что поделать с той сорокой, да синицей,
Ведь так и лезут обе в басенную схему...
Но суть – не в заинтересованности птицей,
А в том, что ритмы нам навязывают тему...
ЕРЕВАН
«Салаты-шпинаты, чеснок и киндза,
Берите, чего пожелают глаза!
Хватайте петрушку, укроп и рейхан:
Баран без приправы – совсем не баран!
Скорее открой мне окошко, мой свет,
Я дам тебе лучший на свете букет!
Что розы-мимозы, зачем нам бульвар?
Нет в городе места важней, чем базар!
На свете прекраснее зелени нет,
Кто ею торгует, живёт двести лет,
А если умру, положите мне в гроб
Рейхан и петрушку, киндзу и укроп!»
РИМ
Ночная ярмарка в Трастевере,
и мостовые, как паркеты…
«Синьор, кто может жить на севере?
Синьор, отведайте поркетты!»
Поркетта разлеглась кокетливо,
и хоть оскал её коварен, но –
Она свинья. Она приветлива.
Она на вертеле зажарена…
МЕДОН
Всё морское на базаре –
Не от рыбы, а от устриц:
Только устрицы приносят
Смысл морской в базарный хаос–
И не мидии, не рыбы
Тут главенствуют сегодня –
И вино им верно служит,
Войску устриц новогодних!
Что тебе – в руках синица,
Если устрицы повсюду?
Море в комнату вместится –
Поживей готовь посуду!
Календарь ли – кверху дном?
И похлеще ведь бывает:
Вон, поляна угощает
Новогодним щавелём!