Зимнее утро. Крошечное село Крутые Лога, или, говоря официальным языком, Крутоголовская почтовая станция, только что проснулось; по крайней мере, дым так и валит воронкообразными столбами из низеньких труб, застилая собою и без того хмурое небо. Сказать положительно, который теперь час, решительно невозможно. Во всем селе только двое часов, у смотрителя да у священника. Но смотрительские часы остановились еще месяц тому назад: «устали, мол, все ходить да ходить без починки», так что смотритель записывает уже приход и отход почты не по ним, а по расписанию губернской конторы, висящему в березовой рамке над его супружеским ложем. Правда, на одни сутки он и вообразил было себя часовым мастером: разобрал все колеса и выдул из них столько пыли, что присутствовавшая при этой операции смотрительша даже чихнула раза три, обозвав тут же сгоряча своего сожителя «проклятым копалой», причем попыталась было доказывать ему, не понимая, конечно, назначения губернской конторы, что это ее дело, а не его, смотрителя; но старик никаких резонов не принял и до позднего вечера провозился с разными винтиками и колесиками. Как бы то ни было, только за ночь, и должно быть — не кто иной, как враг рода человеческого, так ухитрился перепутать всю эту и без того мудреную механику, что смотритель на другой день решительно не мог взять в толк, каким бы родом привести ее в прежний порядок, и наконец решился сложить «как бог на душу положит», отчего к концу работы внутри часового ящика и получился вместо обычного механизма — чистейший кавардак. Это не помешало, однако же, смотрителю повесить часы на старое место, с глубокомысленным лицом толкнуть маятник. Но бедняжка только крякнул: «Вот тебе, дескать, и раз!» — и затрясся как в лихорадке; тем дело и кончилось. Что же касается священнических часов, то хотя отец Прокофий, по свойственному его сану смирению, и не доходил до подобного импровизаторства, но вот уже другая неделя, как он в разъездах по требам. Часы у него суточные, а попадья как на грех отличается преимущественно способностью не уметь делать именно того, в чем не затруднилось бы и малое дитя, так куда уж ей заводить часы. «Не решаюсь без батюшки», — заметила она раз по этому поводу одной деревенской бабе, да так все и не решается.

Надо полагать, однако ж, что уж час восьмой есть на дворе. Именитый крутологовский гражданин Максим Фи-липпыч Мясников, он же и почтосодержатедь станции, натянул уж новый полушубок и опоясывается синим кушаком — значит, на улицу собирается; а раньше других у него и заводу нет выходить из избы. Косоглазая и невыразимо-сдобная сожительница его, Анисья Петровна, давно успела коров подоить и сидит теперь, «чайком балуется»; а это уж несомненный признак, что не очень рано на дворе. Супруги беседуют.

— Куды эфто, Филиппыч, собираетесь?

— Да смотрителя надо сходить проздравить…

Молчание.

— Чем будете проздравлять-то?

— Да зелененькую все надо…

Молчание.

— Поди, и двух будет?

— Нет, видно — не будет!

Супруг сердито сплевывает; супруга наливает себе шестую чашку чая.

— Чайку бы выпили на дорогу…

— Пей, коли влезает. Што мне в ней, в траве-то в эфтой: у смотрителя водки выпью…

— Все бы чашечку…

— Ну тебя с чашечкой! Пристала. Право, пристала!

Молчание; угрюмое расчесывание бороды.

— Поди, и мне надоть пойти к Марье Федоровне с поздравкой?

— Эфто ваше дело, бабье…

Супруга наливает себе седьмую чашку.

— С молочком-то как славно пить: выпил бы ты одну чашечку, ей-богу…

— Это чего же ко мне баба-то пристала? Тьфу ты!

Недовольное молчание с обеих сторон.

— Однако и мне чего-нибудь снести Марье-то Федоровне?

— Ну, и снеси.

— Не знаю, чего снести-то?..

— Коли не знаешь, так и толковать нечего.

Молчание.

— Курочку ли, чего ли снести?..

— Ну, курицу неси.

— Опять же, чтоб замечания не было от нее какого…

— Ни почместерша — не побрезгует. Каки таки твои доходы-то? Много у нас с тобой доходов-то!

Молчание.

— Тоже не нищие какие, поди…

— Толкуй с тобой!

Супруг надевает шапку и рукавицы.

— Не то снесу уж ей курочку да петушка?

— Да неси ты, леший тебя дери, что хошь! Мне-то како дело. Как банный лист пристала!

Супруг хлопает дверью и удаляется, все еще ворча себе поднос: «Пристала как банный лист, право». Супруга наливает себе восьмую, вряд ли, впрочем, последнюю чашку, раздумывая вслух: «Снесу уж либо ей петушка да курочку?»

В ямской избе тоже идет беседа, но только беседа не в одиночку, а гуртом, в несколько голосов разом.

— Робята, кто вчерась кульера возил?

— Пайков, надо быть, Демка.

— Ты, что ль, Демка, кульера возил?

— Я.

— Он, братцы, теперича и говорить не станет с важности…

Смех.

— Ты, што ли, язык-то у меня съел?

— Он те сколько, Демка, на водку дал?

— А те што?

— У него, робята, эфта водка те в зубах засела — посейчас выплюнуть не может…

— Ой ли?

— Право слово, так.

Смех.

— Взаправду, братцы, у него щака спухла…

— Глаза у те, видно, спухли, пучеглазый!

Смех.

— Ишь кульер-от как его навострил!

— А ты б ему, Демка, сдачи, брат…

— Нельзя! Больно крупную закатил.

— Размену, значит, не хватило?

— Был, да просыпался дорогой — больно уж хлестко гнал.

Общий хохот.

— Ты, Демушка, ужо сальцом на ночь помажь…

— Што ты, паре! Девки любить не будут.

— Не будут, што ли?

— Ей-богу, не будут; Машка смотрительска первая наплюет в харю.

— Нешто он уж и за Машкой нонече приударил? Эку кралю выбрал!

— Ему, братцы, и смотрительска свинья впору…

— Во как, брат Демка, попече!

Хохот на всю ямскую.

Приземистый и рябой Демка, парень лет восемнадцати, забивается при этом в самый темный угол избы и только пыхтит, поглядывая на всех исподлобья. Входит ямщик молодцеватого вида.

— Слыхали, робята: смотритель нонече опять запьет?

— Ну?!

— Поглядите, што запьет.

— Ты почему знаешь?

— Чин получил. Сичас у подрядчика был — Анисья сказывала. Сам-то проздравлять пошел.

— Эво как!

— Какой же теперича на нем, братцы, чин будет?

— Хто его знат! Первой, стало быть.

— Нешто он покедова без чина был?

— А ты как думал?

— Mo статься, эфто второй?

— Куды те! Ему и с эфтим-то не справиться.

— А я думал, братцы, он у нас с чином.

— Был чин-от, сказывает Анисья, да не настоящий, не хрещеный, значит…

— Ну, теперича беспременно загуляет.

— Загуляет — эфто верно.

— Теперича держись, робята! Как раз порку задаст.

— Задаст же и есть, братцы.

— Демке, паре, первому достанется…

— Перво-наперво ему.

Смех.

— Што ж, братцы! Пойдем, што ли, смотрителя проздравить?

— Поди-ко ты, бойкий, сунься…

— Што ж так?

— Он те проздравит!

— На радостях ничего…

— Толкуй-ко ты, малый!

— Прогонит, ребята,

— Не прогонит.

— Осенесь прогнал.

— Осенесь — друго дело.

— А може, братцы, што и водкой угостит?

— Ладно — на свои выпьешь.

— Што ж! Не зверь он какой…

— Известно, не зверь — не съест.

— Чаво ж гуторить-то попусту — идти али нет? сказывайте.

Молчание и общее раздумье. На дворе слышится звук почтового колокольчика. Все снова оживляются: даже Демка вылезает из угла.

— Никак, робята, тройка бежит?

— Надо быть, тройка.

— Тройка же и есть, паре!

— Чья очередь-то?

— Миколки Копылова никак.

— Пошто моя-то? Андронникова.

— Его разе?

— Его.

— Микита, беги к Андронникову.

— Чаво бежать-то: сам услышит.

— Може, кульер.

— Типун те на язык-то! — что больно часто.

— Не пошта ли, ребята?

— Поште рано прибежать.

— Коли, братцы, кульер — Дёмкина очередь…

— Его! Известно, его.

Смех.

Два-три ямщика уходят, почесываясь. За перегородкой, слышно, кто-то молится вполголоса.

— Парфон! А дядя Парфен!

— Господи помилуй! Господи помилуй! Дай богу-то помолиться… Господи помилуй!

— До у те новыя-те постромки?

— Господи помилуй! Господи помилуй! Спроси у Орины, че-орт! — она убирала. Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!

Еще двое уходят. Дядя Парфен молится учащеннее. Ямская мало-помалу пустеет.

Перед самым крыльцом станции стоит огромная кошева. Подслеповатый ямщик — вся борода и усы в ледяных сосульках — медленно выпрягает лошадей. В кошеве сидит господин в енотовой шинели, с гражданской кокардой на фуражке; рядом с ним толстый купец в громадной песцовой шубе. Ямщики кучкой стоят около экипажа, похлопывая от времени до времени ногой об ногу. Одни осматривают полозья, другие пробуют рукой отводы; вообще, все суетятся, как будто делают что-то, в сущности же, ровно ничего не делают. Максим Филиппыч, на этот раз уже в качестве ямщицкого старосты, угрюмо переговаривается сперва вполголоса, а потом все громче и громче с приехавшим ямщиком:

— По казенной али по частной?

— По ча-астной.

— Прогоны каки?

— Па-аровы.

— Не троешны?

— Не-е.

— Чего ж не просили на тройку?

— Не да-ает.

— Какова на ходу-то?

— Бе-еда чажела: на подъеме совсем, паре, замаялся…

— Клади-то, поди, довольно?

— Е-есть.

— Не увести на паре-то?

— Где тут на паре увезешь! Дай, господи, тройкой-то, вишь, дорога-то кака.

— Замело, што ль?

— Бе-еда, паре, — по колено.

— Этта у нас еще похуже пойдет…

— Мот ли быть?

— Ей-богу, право!

Господин с кокардой нетерпеливо высовывается из кошевы.

— Закладывайте живее!

— За конями, ваше благородие, побежали. Сичас запрягать станем.

— Беги, Степан, к Андронникову. Где он там застрял?

Проходит минут десять. Андронников приводит лошадей, что называется, одни кости да кожа. Начинают запрягать. Запрягают так суетливо, как будто вдруг пришло известие, что время сильно вздорожало. Поминутно слышатся разнообразные безалаберные голоса, начиная от самого забористого баса и кончая самым мизерным дискантом.

— Савраску, што ль, в корень-от закладать хоть, Андроха?

— Е-го. Ну, сто-ой, язви тебя! Тпрррру!

— Постромки-то, робята, перевязать надоть — коротки.

— До коротки-то?

— Да то: гляди: эфто што? Тпрру! Тпрру!

— Гуж-от, паре, перетерся!

— Перетерся, што ль?

— Перетерся, язви его! Тпрру!

— Око ты горе! Да, може, доедет?

— Хто его знать! Може, и доедет.

— Супонь-от, черт, затяни крепче!

— Куды его ищо тянуть-то?

— К уды! ты вишь али нет? — ослаб. Тпрру!

— Сбегай, братцы, хто-нибудь за рукавичками, — у Матрехи спроси.

— Эка, парень, растеряха-мужик!

— Лягатся у тя Сивка-то, што ль? Сто-ой, че-орт! Тпрру!

— Ляга-атся, будь она проклята!

— Зануздывай, робята, поскорее!

— Вожжи-то де? Тпрру! Тпрру!

— Чаво он там проклажается?

— Ташши скоро!

— Леший!

— Тпрррру!

Лошади, с грехом пополам, заложены; Максим Филиппыч, слегка приподняв шапку, подходит к кошеве с того боку, где сидит господин с кокардой.

— Прогончик, ваше благородие, здесь пожалуете…

— Сколько верст станция?

— За двадцать семь с половиной по расписанию-то платится, да все двадцать восемь будут…

— Сколько же следует прогонов?

— Рубль двадцать четыре копейки; по настоящему-то двадцать три и три четверти приходится…

— На пару-то?

— На тройку-с…

— Я, братец, на пару плачу, а не на тройку.

— Помилуйте-с! На паре теперь не увезешь…

— Я уж тысячу верст так проехал, а ты будешь мне рассказывать тут…

— Дороги здешние не те-с…

— Рассказывай…

— Нет, уж на троечку-то положьте-с…

— Ты, видно, брат, не учен еще?

— Известно, неграмотный-с.

— Ты мне, пожалуйста, любезный, эти глупости то не говори! Сколько на пару?

Почтосодержатель, не отвечая, оборачивается к ямщикам.

— Андронников! На паре повезешь?

— Где же тепериче, Максим Филиппыч, на паре выехать с экой кошевой; сам знаешь, кака ноне дорога…

— Да вон барин не дает на тройку…

— Положите уж на троечку-то, ваше благородие!

— Я вот тебе на той станции положу, шельма!

— Эвто как вашей милости угодно. Где же тут, робята, на паре выедешь? На паре тут никаким родом не выедешь, право; тут горы пойдут.

— Да по мне, хоть на шестерке вези. У вас всё горы, мошенники вы этакие!

Почтосодержатель приосанивается.

— Здесь, ваше благородие, мошенников нет… Мы не знам, каки таки и мошенники бывают, — от вас первых слышим. Здесь всё ямщики…

— Что-о?

— Ругаться, мол, не хорошо!

— Да ты что тут один за всех говоришь, а? Кто ты такой?

— Староста, значит; потому и говорю.

— Поговоришь ты у меня ужо.

— Да мне што молчать-то?.. Тут енералы проезжают, да не обзывают всяко…

— Ну, староста, цела у тебя, видно, спина!

— Известно, наша спина в казне застрафована. А вот, ваше благородие, вы лучше подорожную пожалуйте: надо еще поглядеть, каки таки господа вы сами то есть?

— Раньше ты что думал?

— Прописать-то ее немного время встанет…

Господин с кокардой нехотя достает подорожную. Почтосодержатель на минуту уносит ее и затем, с тонкой улыбкой на губах, возвращает по принадлежности.

— Так как же, ваше почтение, на тройку не положите?

— Сказано тебе раз — нет!

— Што ж, робята! Откладай не то одного-то коня… Пущай Андрошка парой везет шагом; к вечеру-то, может, будет на станции…

Между ямщиками происходит нерешительное движение. Купец что-то горячо шепчет на ухо своему спутнику. Господин с кокардой бормочет ему в ответ, нарочно громко, чтоб все слышали; «Постойте, вот я их проучу, бездельников!» — и затем небрсжио-важно обращается к стареете:

— Сколько, ты говоришь, следует прогонов на тройку?

— Рубль двадцать четыре копейки по моему счету выходит, не знай, как по вашему,

— Получай!

К кошеве робко подходит ямщик, привезший ее на эту станцию.

— Старому ямщику на водочку милости вашей не будет ли?

— За что? Что семнадцать-то верст три часа вез?

— Да, вишь, дорога-те кака ноне…

— Тебя, скот, оштрафовать бы еще следовало!

— И на том благодарим покорно!

Некоторые ямщики прыскают со смеху; другие насмешливо переглядываются. Почтосодержатель отходит от кошевы.

— Подержи хто-нибудь, робята, коренника-та… Садись, Андрюха! Осторожно, смотри, парень, под гору-то спущайся. Микулинских увидишь — скажи, штоб беспременно сюда к воскресенью прибыли; шибко, мол, Мясникову надо. Перебору, смотри, нет — прогон весь получон.

— Ладно.

— Ну, трогай с богом!

Кошева бойко трогается. Господин с кокардой высовывается из нее и на лету озлобленно грозит старосте пальцем. Можно еще расслышать его отрывочную брань:

— Будешь ты меня, подлец, помнить! Я тебе покажу-у!..

Почтосодержатель преуморительно посылает ему рукой в ответ популярнейший из русских масонских знаков.

— Нечего, слышь, тебе показать-то: чин-от у тя в Питере остался!

— В закладе, што ль, Максим Филиппыч?

— Да-а што, право! Звездочку эфту на лоб себе приклеил, — тоже ширится… Тьфу ты, опеныш!

Полдень. Это уж и без всяких часов можно сказать почти наверно: само брюхо подсказывает. У смотрителя гости: Максим Филиппыч с Анисьей Петровной, Смотрительские апартаменты, собственно говоря, одна комната с отгороженной ширмами крошечной спальной, чистенько прибраны, как перед рождеством или пасхой. На одном столе, у зеркала, стоит поднос с огромным графином местной водки и полштофом местной же кабацкой ратафии. На закуску поставлен тут же, рядом, рыбный пирог с надрезанной в двух-трех местах коркой, мизерного вида и крутологовского фасона. Другой стол, у ширмы, занят исключительно из всей мочи пыхающим самоваром и разнокалиберным чайным прибором. Особенный эффект производят на нем совершенно пожелтевшая от времени салфетка, связанная в тамбур еще давным-давно, чуть ли даже не «в лета невозвратного детства» собственными руками хозяйки, и груда сладких пирогов, похожих на то, как будто их почтенный автор, рассердясь на сии в полном смысле невинные создания, дал каждому из них по пощечине, прежде чем они успели побывать в печке. Марья Федоровна с Анисьей Петровной угощаются преимущественно китайской травой, ибо жидкость, испиваемую ими, никто не решится назвать вполне чаем. Максим же Филиппыч вдвоем со смотрителем занимаются тоже преимущественно, по выражению сего последнего, «душеспасительной». Марья Федоровна пьет всего еще только четвертую чашку; Анисья Петровна, как гостья, сделала уже значительный преферанс против нее. Смотритель еще только по пятой прошелся, а уж Максим Филиппыч, тоже как гость, собирается «клюкнуть» седьмую. Физиономия смотрителя на первый взгляд ничем особенно не отличается, разве что только продолговатым картофолевидным носом подозрительной красноты; при дальнейшем же обозрении на ней открываются некоторые достоинства, впрочем, больше археологического свойства. Марья Федоровна — женщина в полном соку так называемого «бабьего лета». Гости не описываются — из приличия к гостям вообще. У того и другого стола идет беседа; беседа идет то в одиночку, то врассыпную.

— Я это говорю тебе, Анисья Петровна, не как начальница твоя, а, значит, по дружбе больше…

— Я эвто очинно хорошо понимаю, Марья Федоровна, — завсегды вами были довольны…

— Хоть теперь попадья: могла бы она, кажется, поздравить-то меня прийти? Не отвалились бы у нее ноги-то…

— Точно што оно и вам тепериче обидно, хоть до кого доведись…

— Не корыстна у нас попадейка-то-с, Марья Федоровна?

— Ты, брат, в бабьи-то разговоры не мешайся, а занимайся-ка лучше своим делом!

— За нами дело, Миколай Семеныч, не станет-с; извольте дорожку проторить — замело-с…

— Видел ты, как это устраивается?

Бульк, бульк, бульк, бульк, бульк, бульк, бульк, бульк — смотритель наливает две рюмки водки.

— Тепериче-с понял.

— То-то!

— Опять же я, Марья Федоровна, хочу и сама перестать к ней ходить; потому наговаривает она мне про вас все. Смотрительша-то ваша, говорит, дома лычком подпоясывается; а мне, мол, слава богу, батюшка кушаки из городу возит…

— У нас, поди, и во всем-то доме лыка не найдется, бесстыжая она этакая! Это, точно, раз как-то я веревочкой обвязалась — в блузе была; не могла, знаешь, второпях-то кушака найти; а у меня булки в печке сидели, — вот она и говорит, бесстыжая…

— Сама-то тепериче она тоже не бог знает в каких платьишках ходит; онучей-то я ее тоже видала.

— Эта штука-то, брат, недешево нашему брату обходится; я вот до него тридцать пять лет и три месяца отхватал!

— Известно, эку щедроту не скоро и выслужишь.

— То-то!

Бульк, бульк, бульк, бульк, бульк, бульк, бульк, бульк.

— Она это больше по теперешней ссоре нашей на меня несет…

— А я эвтого, признаться сказать, и не слыхала, чево-тако у вас вышло…

— Ка-ак же!

— Сказывала эвто опомнясь Марфушка, што, мол, попадья нонече к смотрительше нашей не ходит — сердится; да мне эвто и невдомек будто — суетилась я чего-то втупоре.

— Из пустяков больше, знаете… Это, видите, вот как было. Сидит у нас как-то вечерком отец Прокопий, и она пришла. Подпили они с муженьком-то моим; а ведь батюшка-то шутник такой, — вот он и говорит Николаю Семенычу: «Давай, говорит, поменяемся женами-то! Моя-то, говорит, очень уж сухопарая, а твоя как раз поповская». — Шутит, значит. Мой-от греховодник туда же — соглашается. А я это, знаете, сижу, смеюсь да и говорю батюшке-то: «Я, мол, батюшка, к постной жизни не приучена; так трудно вам со мной будет сладить». Просто, знаешь, для смеху это сказала. Попадья-то и прими на свой счет — покраснела вся. Конечно, говорит, хоть мы с Прокопием Василичем голодом и не сидим, а все же нам не след накануне покрова на вечорках с мужиками плясать. Меня, знаете, это так и взорвало. Про кого, говорю, вы это говорите, матушка? — Да про вас же, говорит, и говорю. — Где же это, говорю, вы меня на вечорках-то видели? — Где бы уж, говорит, там ни видала, а только видела, хоть и не своими глазами. Ну, знаешь, тут уж я и сама не стерпела — брякнула ей: «Вы ведь, говорю, молодых-то пономарей нахлебниками держите: так они, видно, вам эти вести и приносят!» С этого у нас и пошла ссора с ней…

— Взбалмошна — бабенка-с!

— Ну, ты! Опять к ним полез… Кому запрягать-то? Очереди своей не знаешь; а еще старостой величают…

— Сичас. Дайте-ы! — дух-от перевести хоша…

Бульк, бульк, бульк, бульк.

— То-о-то!

— Это чего же, Анисья Петровна! С разговорами-то я и забыла совсем тебя угостить…

Смотрительша направляется к другому столу, берет у мужа рюмку, наливает в нее ратафии и подносит Анисье Петровне.

— Эвто што же вы, Марья Федоровна, беспокоитесь-то, право! Како тако нам еще угощение надыть: свои гости-то — не взыщем.

— Выкушай-ка рюмочку.

— Ой, што вы эвто, Марья Федоровна! Благодарим покорно: совсем ведь я эвтого не потребляю…

— Рюмочку-то можно…

— Нет, уж увольте… Как и други-то его пьют, погляжу, так мне ровно как тошно доспется…

— Да ведь это сладенькая, квасок…

— Вот те Христос, не могу!

— Нельзя же — монаршей-то милостью поздравить…

— Анисья! Чаво ж ты-ы! куражишься… Пей, коли тя добрые люди-ы просют!

— Пьяна ведь я этак-то буду, ей-богу…

— С одной-то рюмочки? Что ты это, Анисья Петровна!

— Уважь, Анисья!

— Да видно, што уж надыть уважить… Ну, Марья Федоровна! Всякого вам благополучия да енаральского чину поскоре!

— Покорно благодарю. Куда уж мне до генеральского-то! Хоть бы до советницы-то дожить, — и то ладно.

— Максиму Филиппычу дай господи…

— Ты-ы! — не раздобыривай, а пей!

— Будьте-ко здоровы!

После принятия крутологовской ратафии у Анисьи Петровны остается на лице, но крайней мере в продолжение пяти минут, именно то самое выражение, какое приняло оно в первый момент этой трудной операции. Тем не менее она становится как-то сообщительнее после этого; говорит больше шепотком, благодушествует насчет ближнего. Стулья под смотрителем и почтосодержателем тоже что-то уж очень интимно сближаются, точно сто лет не видались.

— Да ты, лысая борода, у меня не финти! Николай Семеныч да Николай Семеныч! Николай Семеныч теперь ваше благородие — понимаешь ты это?

Бульк, бульк, бульк, бульк.

— Почему-ы! — не понять, ваше… благородие…

— То-о-то!

— Завсегды-ы! — с нашим почтением…

— А ведь ты, брат, свинья! Я тебе скажу.

— Кажись… супротив вашего благородия-ы! — вины за нами… нет-с…

— То-то! Ты вот, собачий ты сын, небось не мог на пятитку-то сегодня раскошелиться?

— Не хватило-ы! — значит…

— Знаю я, брат, как у тебя не хватает-то. Самое это плевое дело для тебя.

— Што ж! Эвто мы-ы! — и доложить могим. Хоша… таперь извольте… получать — не постоим-ы! — для вашего… благородия.

— То-о-то!

Бульк, бульк, бульк, бульк.

Обоюдная выпивка, безмолвная передача двух рублей и целование.

— Люблю я тебя, свинью, за это: не постоим, говорит, и не постоит! А все-таки ты, значит, собачий сын выходишь!

— Эвто ж как-с?

— Да та-ак! Ямщики давеча ко мне приходили: начальство, говорят, поздравить пришли с монаршей милостью, — четвертная-та бы тут и впору пришлась… Потерял небось смекалку-то?

— И эвто все-ы! — оборудовать можем-с…

— Мне теперь контора что! Плевать я на нее хочу, на контору-то твою!! — ты это понимай…

— Мать-то, говорит, у нее на почтовом дворе белье стирала: сама-та, говорит, в одной ватнице и замуж-от вышла!.. Отец-то, говорит, ее как сивую кобылу кнутовищем драл; она, мол, от него все к почтальонишкам бегала прятаться… И всякие то исть гадости она мне про вас расписывала.

— Это она сама, может, к семинаристам-то по ночам бегала да поповскими штанами окна по вечерам завешивает, чтоб пономаря-то у нее не видали… Приедет вот ужо батюшка-то: все ее шашни эти на свежую воду выведу! Он ведь этого не любит.

— Кака же эвто она злющая, я на нее поглядела…

— Необразованная, знаете…

— А тоже грамотная — поди ж ты!

— Это ведь ее все понамарь этот выучил — ко мне и письма-то читать приходила,

— А ты меня прокати! Самую, то есть что ни на есть лучшую тройку мне заложи; чтобы, значит, ты сам и на козлах сидел, — понимаешь?

— И на том-ы! — уважим-с…

— То-то! Ты думаешь, ты что? Подрядчик? Ты — ямщик! Больше ничего! Вся тебе цена тут… Но?!

Почтосодержатель приподнимается, держась за стул.

— Для кого-ы! — тепериче… стало быть… — другого; для самово-ы! — почместера-ы! — не уважу, — для тебя… Миколай Семеныч… завсегда-ы! — уважу!

Смотритель вытягивается во весь рост.

— Да ты меня, брат, не тыкай! Ты слушай, собачий сын, что тебе начальство твое приказывает: закладывай, п-шел!

Раздается легкая, но звонкая пощечина.

— Но?!

Почтосодержатель, шатаясь и мотая головой, улепетывает из комнаты.

— То-о-то!

Анисья Петровна и Марья Федоровна возмущаются.

— Очинно уж вы, Миколай Семеныч, обижаете муженька-то мово…

— И что это у него, у дурака, за привычка такая мерзкая: напьется — сейчас и драться лезет! Только и затвердил: то-то да то-то! Дурак ты, так дурак и есть…

— Но-о!

— Да чего ты орешь-то?! — кто тебя боится-то, стелька ты этакая, прости господи! Тьфу!

— То-о-то!

Бульк, бульк, бульк, бульк.

Марья Федоровна торопливо уводит гостью в прихожую, нашептывая ей что-то; Анисья Петровна то кланяется, то головой качает. Изредка слышно: «Нет, уж увольте… Не могу, вот те Христос! — побожилась, што есть… У нас, поди, скоромное готовлено… Што вы! Как эвто можно!» и проч.

На большой дороге, за версту от станции, совершается презабавная сцена.

Под горой, у мостика, стоит почтовая тройка, «самая что ни на есть лучшая тройка» Крутологовской станции. Большие новые пошевни опрокинуты и взъехали передками на низенькие перила. Одна пристяжная валяется под коренной, а другая, в почтительном расстоянии, стоит по брюхо в снегу. Дуга точно «унеси ты мое горе» поет — так ее перекосило. Налево, в сугробе, новобранец первого чина в одном своем смотрительском вицмундире карабкается руками и ногами, силясь приподняться, но разбрасывает только горстями снег на ту и на другую сторону. Лоб у него расшиблен. Как его угораздило разбить себе до крови лоб об снег — известно одному только всевышнему. Собственно говоря, господина смотрителя даже и не видно, а по временам только как-то особенно напряженно высовывается красный картофелевидный нос его нового благородия. Достолюбезный его подчиненный и собутыльник, Максим Филиппыч, всячески старается помочь обескураженному «начальству», но через минуту подвергается и сам той же печальной участи. Пестрый доморощенный ковер, старая енотовая шуба, вся потертая, и щегольские бараньи рукавицы торжественно устилают собою путь от этого рокового места к не менее роковому же мостику.

Разговора не происходит; но мычание — сильное. Впрочем, от времени до времени ясно слышится какое-то неопределенное, но в высшей степени угрюмое: «О, штоб тебя язвило!» — и вслед за тем, как бы в ответ, глухо раздается из глубины сугроба протяжно-грозное: «То-о-то!»

Издали, шажком, едет к станции обратный ямщик. Вероятно, завидев перед собой нечто не совсем обыкновенное, он становится на ноги в повозке и, прислонившись спиной к накладушке, одной рукой правит, а другой в раздумье лениво почесывает себе затылок.

«Эка, паре, разнесло-то ее как!» — думает он, не узнавая, конечно, в этом обезображенном виде своего грозного «начальства».

Через несколько минут картина изменяется.

По этой же самой большой дороге, вслед за обратным ямщиком, едет кое-как направленная им та же «самая что ни на есть лучшая» крутологовская тройка. На дне пошевней полулежит закутанный и до костей промерзший смотритель, а рядом с ним Максим Филиппыч, правящий только для виду совершенно распущенными вожжами…

И пока эти случайные близнецы подвигаются таким дружеским образом к станции, каждый придорожный куст, каждая придорожная былинка, верстовой столб, даже цифра на этом столбе — одним словом, все, что ни встречается им на дороге, — смотрит и навсегда запечатлевает в своей памяти, как любовно проводит их «начальство» этот достопамятный день…

На кухне у смотрителя обедают. Впрочем, сказать «обедают» — не совсем верно; «закусывают» — будет вернее, так как блюда не подаются, а поставлены на стол все разом. Порядок этот нарушен, вероятно, от нерасположения духа хозяйки и, кажется, отчасти от особенного расположения духа хозяина. Во всяком случае, кушанья, даже и при такой незатейливой их постановке, довольно красноречиво напоминают о великоторжественном празднике. Особенно красноречив жареный поросенок со своими оскаленными зубами: у него такое выражение на мордашке, как будто он чувствует себя в эту минуту, по меньшей мере, губернским почтмейстером. Да и щи с квашеной капустой так себе, ничего: конечно, они ведут себя солидно, скромно; но водь они зато очень хорошо и сами понимают, что простым русским щам иначе себя и вести нельзя. Другое дело — рыбный пирог. Это уж не тот младенец, который так смиренно торчал недавно на подносе с водкой, — нет-с! У этого и корпус другой, и вид позамашистее. Он так растянулся на столе, как будто хочет сказать присутствующим:

«Попробуйте-ка, дескать, съешьте меня!»

Немного подгуляла только студень; но ей это совершенно простительно: вряд ли кто обратит на нее внимание, созерцая двух названных молодцов. Торжественнее всего здесь то, что эти messieurs и mesdames расположены так, как располагаются танцующие во французской кадрили, — дама против кавалера и кавалер против дамы; так что если бы им вздумалось сейчас танцевать, то студень отплясывала бы с рыбным пирогом, а щи — с поросенком. За столом сидят только двое: у одного конца смотрительша, у другого vis-à-vis смотритель. Последний не только сидит за столом, но даже нет-нет да и приляжет на него головой. Марья Федоровна больше ест, чем слушает; а Николай Семеныч больше говорит, чем ест. По правде сказать, он почти и не ест совсем, а только по временам, в приливе красноречия и ради особенной его выразительности, тычет вилкой в то либо другое блюдо. Замечательно, что в продолжение всего обеда его благородие никак не может расстаться с этой вилкой, как будто он вдруг вообразил себя капельмейстером, как некогда неудачно вообразил себя часовых дел мастером. Вообще, господин смотритель находится пока в самом нежнейшем настроении.

— Ну, Маточка! Уж и прокатились же мы… Лихо!

— Чего и говорить! Это и видно.

— Так он меня пер, так пер, что и… и сказать нельзя!

— Ты бы хоть лоб-то, чучело, вытер — весь в крови.

— Это я, Машечка, здесь, в сенях, об колоду ударился…

— Уж хоть не врал бы ты, дурак этакой!

— А ты не ругайся; ты лучше меня поцелуй…

— Еще лучше, кабы ты в зеркало, поглядел, на что у тебя рожа-то стала похожая как стелька — хоть выжми! Чучело, так чучело и есть прямой…

— Он, брат, мне дорогой-то еще пятичку всучил!…

— Кулаком в лоб-ат, что ли?

Марья, или, выражаясь технически, «смотрительска Машка», невидимо присутствующая при этом диалоге, надседается — хохочет за печкой, уткнувшись головой в печурку.

— Теперь уж ты у меня, Машечка, чиновница, ваше благородие, коллежская регистраторша, а не почтальонша какая-нибудь, — ты это почувствуй! Тридцать пять лет и три месяца — вот оно чин-от-то что значит! Не шутка, брат. Чего нам, Машечка, не жить-то с тобой? Нам-то с тобой и жить! Чего у нас нет-то? Все у нас есть! Ты поглядика-ка хорошенько. Вон и поросенок жареный у нас есть (тык); и щи с капуетой у нас есть (тык); и студень есть (тык); и пирог (тык), — всего довольно, слава тебе, госпеди! Великое дело, Машечка, чин! А это что: «огражден-то четырнадцатым классом» в почтовом расписании стоит, — это пустяки; было испытано — не ограждает! Прежде, бывало, увидит тебя почмейстерша: «Эй, ты, Марья! Вымой поди мне полы», — ты и пошла, и вымыла… А теперь не-ет! шалишь, бреет! Полно! Теперь, кроме меня, никто тебя тыкать не смеет…

Этот монолог действует на «смотрительску Машку» еще сильнее предыдущего диалога. Она уж и не хохочет даже, а просто ржет.

Смотритель оборачивается к печке.

— Ужо ты у меня пофыркаешь там, ракалия!

Но тут уж с «смотрительской Машкой» решительно происходят конвульсии. Наконец, зажав себе одной рукой нос, а другой рот, она в таком виде стрелой вылетает из-за печки, через кухню, в сени.

«Ой, матушки! ой! моченьки моей нету! ой!», — явственно доносится оттуда в кухню.

— Мы с тобой, брат, можно сказать, благоденствуем, Машечка! Скажи ты мне на милость, по чистой совести скажи: у кого ты этакой пирог (тык) видала? А поросенок-от, собачий сын (тык)! вишь, зубы-то как оскалил… У с (тык)!

Смотритель, в азарте, даже встает, придерживаясь за спинку стула рукой, не занятой вилкой.

— И всяким-то он куском, дурак, выкорит тебя!

— Нет, ты мне сперва скажи: где ты видала этакой пирог (тык)?

Но при этом в высшей степени азартном движении его благородие внезапно теряет равновесие и, увлекая за собою несчастный стул, падает навзничь на пол, с приподнятой кверху в правой руке вилкой, на кончике которой торчит, в виде грибной шапочки, кусок нечаянно поддетой им пирожной корки. При такой поразительно-уморительной картине и сама смотрительша не выдерживает: выпрыскивает только что было взятую ею в рот ложку щей обратно в свою тарелку.

— Дурак, так дурак и есть, право! Вишь ведь, как ты назюзился-то, прости господи! — и катанье-то в снегу не могло тебя проветрить хорошенько! И как это он, бесстыжий этакой, делает, что ведь вот на ногах совсем стоять не может, а язык у него ничего — не смелется у проклятого!

— То-о-то!

— Затокал опять, как глухарь: я ведь тебе не копалуха какая досталась, токанье-то твое подлое слушать!

«Не копалуха» нехотя помогает своему «глухарю» подняться на ноги. Николай Семеныч нежничает и все целоваться лезет; но поминутно лобызает один только воздух, насквозь пропитанный смачным запахом кухни.

— Экая ты у меня какая (чмок) сердитая…

— Да ты уж хоть не коверкайся — вставай; не то брошу и уйду — лежи тут свиньей на полу хоть до утра.

— Раздобрела ты у меня, Машечка (чмок)! Отъелась на смотрительских-то хлебах (чмок)…

— Ну тебя, дурак! обслюнил всю…

— Ведь не виноват же я, Машечка, что у меня на тебя (чмок) слюнки текут…

— Тоже, дурак, каплименты говорит!

— Чин-от, брат, хоть кому ума даст, — да!

— Да как же, так оно и было! Да ну тебя! Вставай, что ли!

— Я, Машечка, сейчас прогуливаться (чмок) пойду…

— Иди-ка ты лучше спать, бесстыжая твоя рожа!

— Ей-богу, прогуляться пойду!

— Есть там и без тебя кому заборы-то боками обтирать: подрядчик-от твой всех ямщиков перепоил. Вот ужо! Почта-то прибежит — и везти некому…

— Сам повезу!

— Дурак ты, дурак!!

Беседа продолжается все в этом же роде, по недолго. Вышедшая наконец из терпения смотрительша насильно уводит своего благоверного «дурака» спать. Через пять минут он уже храпит, да таково сердито, что любимец Марьи Федоровны, большой полосатый кот, забравшийся было к нему под кровать, при первой же ноте кубарем вылетает оттуда с испугу, вскакивает, окончательно растерявшись, на туалетный стол смотрительши, ежится и жалобно мяучит, как будто выговаривает:

«Стра-ашно! Стра-ашно! Ай, как стра-ашно!»

Марья Федоровна, не обращая внимания на своего любимца, который не бледен смертельно в эту минуту только потому, что у него вся морда в шерсти, сердито отправляется дообедовать. «Смотрительска Машка», возвратившаяся уже на кухню и к которой, в свою очередь, каким-то чудом вернулась «моченька», стоит у печки, аппетитно облизываясь на «барыню». Ее, впрочем, все еще нет-нет да и передернет, — но крайней мере, не фыркает. Слышно, как кто-то на улице пьяным голосом забористо дотягивает:

«Во зе-ле-ны-их лу-га-а-а-а-ах…»

Вечер. На почтовом дворе идет страшная суматоха: «пошта на шести парах прибежала». Суматохи этой в трезвом состоянии изобразить невозможно: надо именно самому напиться, чтоб передать сколько-нибудь сносно всю эту бессмысленную кутерьму. Это не суета множества людей, занятых впопыхах одним общим спешным делом; даже не извинительно бестолковая суета пожара, — нет. Это просто какое-то отчаянное состязание пьяных голосов, старающихся из всей мочи перереветь или переругать один другого. Неподражаемая русская брань, самая закатистая и с такими невообразимыми вариациями, что, кажется, услышав ее в первый раз, поняли бы и самые бесстыдные уши, сыплется здесь свободно, с треском, как крупный горох из неосторожно разпоротого мешка. Иной помолчит да как закатит свое заветное крепкое словцо, так только невольно подумается, что ты выработку одного этого истинно-ядовитого словца пошла вся его безрассветно-темная, горькая жизнь.

И над всем этим носится, заглушая остальные голоса, распьянейший голос почтальона, сопровождающего «пошту», который, под бременем множества возложенных на него губернскою конторою чужих «радостей и горестей», находится сам, сердечный, в таком печальном положении, что его двое ямщиков выводят под руки из почтовой повозки.

Смотрительша, второпях накинувшись чем попало, выходит на крыльцо и расспрашивает первого попавшегося ей на глаза ямщика, как фамилия приехавшего с почтой почтальона. Но ямщик оказывается столько же сведущ в этом, сколько и она. «Смотрительска Машка», стремглав прибежавшая откуда-то, весьма кстати выручает ее.

— Быков, Быков, барыня! — докладывает она впопыхах и тотчас же опять куда-то скрывается.

Смотрительша успокаивается.

— Марье Федоровне… мое наиглубочайшее! — слышит она вдруг позади себя оглушающий бас.

Оказывается, что перед ней, пошатываясь в обе стороны, стоит огромного роста почтальон, явившийся сюда так неожиданно с заднего крыльца. Вся особенность физиономии этого великана губернской конторы единственно заключается в том, что у него такие большие ноздри, как будто он только и делал на своем веку, что беспрестанно ковырял у себя в носу.

— А! Матфей Иваныч! Дорогой гость!

И приветствиям нет конца; и они, так же как и брань, сыплются здесь чем-то вроде дешевого гороха, горстями пускаемого деревенскими мальчишками друг другу в лицо. Смотрительши узнать нельзя при этом свидании. В эту минуту она уже не «начальство», не чиновница, не ваше благородие, не коллежская регистраторша даже, а просто-напросто все та же прежняя почтальонша, мывшая когда-то без отговорок полы в комнатах какой-то почтмейстерши. Торопливо уводит Марья Федоровна своего «дорогого гостя» прежде всего на кухню; торопливо приносит ему целый графин водки, не раздумывая даже, влезет ли теперь в «дорогого гостя» хоть одна рюмка; торопливо вынимает она из печки собственными своими «начальническими» руками остатки простывшего обеда; торопливо выспрашивает все губернские новости и наконец, угомонившись несколько, отправляется будить своего «бесстыжего дурака».

Его благородие опочивают удивительно-сладким сном на своем супружеском ложе. Спят они, впрочем, собственно, не на ложе, а в довольно широком отверстии между ложем и стеною. Как ухитряется «начальство» спать в этом ущелье, не провалившись под кровать, — уму непостижимо. Только на лоне праотца его Авраама и можно спать так сладко и праведно. Снится ли ему теперь прибежавшая на шести парах «пошта»? Снится ли ему хотя новый полный графин водки на кухне, который он снова может в эту минуту выпить, весь дочиста, со своим старым приятелем почтальоном Быковым, не опасаясь больше упреков со стороны своей «отъевшейся на смотрительских хлебах Машечки»? Нет; ничего подобного ему, вероятно, не снится, — иначе он давно бы уж вскочил, натянул бы снова свой заветный вицмундир и не стал бы, на всевозможные старания Марьи Федоровны разбудить его, отвечать на каком-то новом, только одному ему понятном, языке:

— Тырррр… тырр… тырр… таххх…

«То-о-то!» — воскликнул бы он по обыкновению и тотчас же бы воспрянул.

А смотрительша все стоит над ним терпеливо, все-не теряет надежды привести своего «глухаря» к впечатлениям видимого мира. Уж чего-то она не делает для этого! И толкает-то его, и щиплет, и трясет-то его; даже в лицо ему плюнула — нет! Не просыпается, да и только, его благородие. Наконец она прибегает к последнему средству: затыкает ему пальцами обе ноздри, а ладонью другой руки — рот; но получает такой энергический отпор, что не решается даже повторить своего маневра.

— Тьфу ты, пропастина этакая! — говорит она, плюнув еще раз в лицо, и сердито удаляется.

А с улицы нет-нет да как раздастся под самым окном:

— Я-я-язви твою душу, черт!

Поздний вечер: у «некорыстной попадейки», хотя, по-видимому, и все спокойно, а тоже на душе суматоха не последняя; к ней хоть и не «прибежала на шести парах пошта», но зато сам батюшка внезапно подъехал на тройке. Попадья угощает его теперь чаем с дороги; а красивый из себя пономарь Василий Иваныч, который «совсем нечаянно встретился с батюшкой у ворот», сидит поодаль от них на сундуке и как-то конфузливо перебирает струны старой гитары, не издавая, впрочем, никаких звуков. Отец Прокофий даже еще и рясы снять не успел.

— Смотритель-от наш…

— Слышал, слышал!.. — сказывал Василий.

— И получили-то как нежданно-негаданно…

— Что ж! Дай бог! Очень я рад за него: пора уж ему…

— А я так совсем, этому не радуюсь…

Батюшка разводит рукавами.

— Крайняя односторонность с твоей стороны.

— Она теперь еще пуще нос-от задерет…

— Не замечал я этого, чтоб Марья Федоровна важничала: очень почтенная дама.

— У вас все, Прокопей Василич: «почтенная дама»!

— Коли не замечал.

— Старостиха-то тоже, поди, не глухая — слышим, что она про нас-то говорит…

— Что ж! Со стороны Анисьи это нехорошо — сор из избы выносить.

— Тоже и говорить-то лишнего не надо…

— Какие же у них сегодня гости были? К пирогу-то я и не поспел.

— Да каки гости-то? Только Анисья Петровна и была с подрядчиком, — я не ходила.

Батюшка опять разводит рукавами.

— Крайняя односторонность!

— Да мне чего ходить-то к ней на поклон? Пирога, что ли, я ее не видала? У меня завтра и свой будет…

— Надо было сходить поздравить… Я бы вот и теперь пошел, да поздно — поди, спят все.

— Поссорились да еще ходить…

— Что ж, что поссорились… Мы вон, пожалуй, с благочинным десять раз ссорились, а я и по сию пору к нему хожу.

— То отец благочинный…

— Все единственно. Вот ужо, как на исповедь-то к отцу Степану пойдешь, — он тебя не причастит. По-моему, поссорился да тут же и помирился.

— А я этого не могу…

Батюшка еще раз разводит рукавами.

— Ну, я и говорю: крайняя односторонность!

Молчание.

— Василий Иваныч, вам чайку-то налить?

— Ты что ж, Василий, в самом деле чаю-то не пьешь? Пей, парень, это ведь не водка.

Но пономарь только «благодарит покорно» — не хочет: дома напился. Он без отца Прокофия так часто пил чай у попадьи, что теперь, при батюшке, ему даже уж как-то и совестно пить.

— А у нас это блох сколько без вас, Прокопей Василич, расплодилось; просто житья от них нету…

— Надо ужо как-нибудь из городу порошка привезти. Порошок, говорят, такой есть.

— Третьего дня так совсем меня заели. Уж я и перину-то трясла на снегу — ничего-то их, гадин, не берет, мои матушки!

— Что ж! Надо и этому зверю чем-нибудь питаться.

Молчание. Пономарь кашляет в руку.

— Треб-от много справили, отец Прокопей?

— Довольно.

Молчание.

— А мне вчерась Василий Иваныч смешну таку книжку принес почитать…

— Какую же такую книжку? То есть название-то как у ней?

— Да уж смешно и называется-то: «Миргород».

— Не зна-аю.

— Уж я похохотала же вчерась… И как у них это все ловко выходит, у сочинителей у этих!

— Мало ли чего господа сочинители пишут — брехотня одна больше. Ты где ее, Василий, выкопал?

— Мне, отец Прокопей, проезжающий один подарил.

— Это же как?

— Без вас этта как-то лошадей у смотрителя не было, я ему вольных сыскал, он мне и подарил — на память, говорит, возьмите

— Не худую ли он тебе какую книжку, парень, подарил? — всякий ведь тут народ проезжает. Ужо-ко я ее завтра сам почитаю — это дело-то будет вернее…

Пономарь конфузится. Молчание.

— А у меня дорогой ухо продуло: надо бы вот деревянным маслом помазать на ночь-то.

— Может, и так пройдет…

— Помазать-то все лучше: колоть не станет.

Пономарь подходит под благословение.

— Куда ты, Василий? Спать?

— Да надо ложиться пораньше, отец Прокопей: завтра, поди, обедню будете служить? — воскресенье.

— Буду. Доброе дело, парень. Ну, бог тебя благословит! Во имя отца и сына и святого духа… Малышихе от меня поклон скажи, — послезавтра, мол, батюшка окрестит. Да это у ней, смотри, парень, не от тебя ли уж?.. Духовному, брат, это не подобает…

Пономарь так краснеет, что даже матушке становится совестно и досадно.

— Уж и погорел, красная ты у меня девушка! Это ведь я так сказал, не к худому, — пошутил… Ну, прощай, парень, с богом!

«Красная девушка» поспешно раскланивается с попадьей и уходит, немилосердно стуча кунгурскими сапогами.

— Поди, и нам уж, мать, спать пора?

«Мать» согласилась с «отцом» молча.

— Это чего же, часы-то у нас стоят, никак?

— Не решилась я без вас, Прокопей Васильевич, завести…

Батюшка в четвертый раз разводит рукавами.

— Опять это крайняя односторонность с твоей стороны.

— Боюсь я их заводить-то — неравно еще испорчу чего-нибудь…

Батюшка в последний раз разводит рукавами.

— Я и говорю: крайняя односторонность!

Отец «Прокопей» достает из лампадки деревянное масло, мажет себе ухо, раздевается и ложится, покашливая, на диван. Попадья стелит свой пуховик, гасит свечу и тоже ложится. Все успокаивается. Лишь изредка, поймав, вероятно, каким-то секретным способом в потемках блоху, матушка скрипит кроватью и будто шепотком приговаривает:

«Вишь ведь, мои матушки, куды ее опять, гадину, угораздило!»

Ночь. В приемной станционной комнате сидит проезжий офицер в дорожном полушубке с намотанным в три ряда красным шарфом на шее и дорожною же сумкою на ремне через плечо. Ожесточенно курит он свою тоненькую папироску, сверкая большими черными глазами. Почтовые правила и расписания как-то искоса и насмешливо смотрят на него из своих траурных рамок. Недружелюбно косится на господина офицера и зеркало, висящее на противоположной стене. Оно даже, низко нагнувшись, как-то особенно любопытно заглядывает на него сверху, как будто никогда и не видало такого сердитого лица.

— Смотрителя мне сюда подать!! — неистово кричит проезжий, потрясая солидным кулаком весьма непрочный на своих тоненьких ножках казенный стол, который, вероятно, в паническом страхе за свою и без того уже годами испытаний надломленную жизнь, трясется весь как в лихорадке и бессмысленно, как малое дитя, лепечет скороговоркой:

«Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!»

Но стол, бездельник, врет: он это только успокаивает господина офицера, потому что «смотрительска Машка», босая и растрепанная спросонья, только через час после этого прибегает в каком-то очень уж грациозно-фантастическом костюме на неистовый зов проезжего.

— Смотритель где?!

— Спят…

— Разбудить!!!

«Смотрительска Машка» сперва опрометью бросается к дверям; но потом, как будто не разглядев еще хорошенько грозного «проезжающего по казенной надобности», оборачивается на одно мгновение снова к нему, описывает по комнате какой-то тоже не менее фантастический круг, но наконец убегает без оглядки — только пятки мелькают, совершенно как будто кто сзади дал ей хорошего пинка.

«Да, как же, разбудишь его теперь, держи карман-от!» — глубокомысленно думает, вероятно, седой станционный таракан, преспокойно разглаживающий в эту минуту своими тоненькими усиками офицерскую спину. Дедушка, кажется, дремал на потолке, но, услышав внезапный шум, проснулся и нечаянно оборвался спросонья.

Смотрительша, успевшая уже пробраться в одной ночной сорочке в пустую соседнюю комнату, трепетно поглядывает в щелочку перегородки, оказавшуюся удивительно удобной для подобного, созерцания. Проезжий как бы предчувствует это. Снова потрясает он казенный стол, заставляя при этом несчастного опять бессовестно врать, и в заключение неистово схватывает жалобную книгу. В азарте он срывает даже казенную печать на шнурке, связывающем будто бы неразрывными узами эту, по правде можно сказать, книгу жизни с угольным столиком, и принимается черкать ее пером, найденным тут же в покрытой плесенью синей чернильнице. И уже отчаянно же черкает проезжий! И чего-чего только не начеркает он в ней, в этой несчастной, безответной мученице — жалобной книге, которую чрез несколько дней равнодушно просмотрит уполномоченный губернскою конторою ревизор, может быть, такой же станционный смотритель, как и Николай Семеныч, и безграмотно и бестолково отметит сбоку. «Жалоба сия по недостатку вышеизложенных в ней фактов остаетца без последствий!» Много-много разве что какой-нибудь злополучный ямщик собственной спиной отдуется в этот день за так лихо отпразднованный первый чин своего «начальства», а не то — одна только серая бумага и отдуется.

Бедный ямщик! Бедная книга!

Но не так, вероятно, думает в эту минуту проезжий. Записав свою жалобу, он как угорелый выбегает на крыльцо и кричит на всю станцию:

— Эй! Староста где? Старосту мне подать сюда! Писаря!

Но — увы! — ничего этого ему не подается. «Догадаться бы мне поросенка давешнего послать ему закусить — все бы, может, лучше было?» — тревожно раздумывает за перегородкой смотрительша, дрожа от холода и прислушиваясь к этому внезапно налетевшему на крутологовскую станцию урагану.

Двое ямщиков, бог знает каким чудом утрезвевших в этом поголовном пьянстве, без шапок и смиренно почесываясь, подходят к крыльцу.

— Ну?!

— Лошадей, ваше благородие, нетути…

— Вот я вам покажу «нетути»! Ме-ерзавцы!!

И действительно, через несколько времени он очень ясно им это показывает; но только в том смысле, что, не добившись все-таки ни от кого никакого толку, возвращается в приемную станционную комнату и, не снимая даже полушубка, бешено укладывается спать на что попало, бесцеремонно обсыпанный через четверть же часа тьмою голодных клопов, не кушавших, даже не завтракавших, может быть, в продолжение целого года.

Спокойной ночи и приятного сна, господин офицер!

Глубокая ночь. Все живое на Крутологовской станции спит как убитое. Уж на что чуткий прекрасный пол — и тот на этот раз не составляет исключения. Марья Федоровна, например, выводит носом на своем пуховике такие странные тонкие нотки, что так вот и кажется, что во сне ей снится что-нибудь очень уж презренное.

«Фи! фи! фи! фи!» — выделывает она поминутно.

Что же касается «смотрительской Машки», спящей на своем любимом месте за печкой, то только одна она и может так спать, как она спит теперь. Голова у сей бесподобной девицы, потеряв из виду подушку, покоится на голом полу под лавкой, а босые исцарапанные ноги греются на печке. Они имеют такой вид, как будто крепко поссорились между собою и, отвернувшись друг от друга в разные стороны, язвительно шепчут:

«Пожалуйста, подальше от меня, матушка!»

Впрочем, такое оригинальное положение «смотрительской Машки» на самом деле очень естественно. Помещение, где сия «ракалия» обретается, так узко, что спать в нем удобно растянувшись можно только вдоль; а потеряв из виду подушку, она уж, конечно, утратила и это простое соображение, почему и имеет в настоящую минуту вид девицы, согнутой, что называется, в три дуги либо в бараний рог.

Анисья Петровна хоть и благообразно спит возле «свово», так некстати на этот раз обнявшего ее, «муженька», но тем не менее — с выразительным присвистом.

Исключение составляет только несчастная попадья, которую одну в целом доме каждую ночь кусают блохи, а с приездом батюшки так «просто житья от них нету»; по поводу чего она то и дело и выбегает на двор, «вытрясти одеяло», как уверяет «ее преподобие» на до смерти надоедающие вопросы «его преподобия».

О мужчинах уж и говорить бы нечего, если б в это же дело не замешался и почтальон Быков, оставшийся переночевать на Крутологовской станции. Положим, весьма понятно, как может спать мертвецки «пропастина», бесчувственно пересаженная своей «Машечкой» при помощи «Машки», как привычный оранжерейный цветок, с кровати на пол, хоть она и рискует проснуться поутру с отъеденными ушами, ибо крысы в спальне, несмотря даже на присутствие полосатого кота, так и перебегают взад-вперед по полу, издавая по временам звуки, похожие на робкое секретное хихиканье первоклассников гимназии, когда учитель сидит еще в классе. Но удивительно тоже, что даже и ввиду этой катастрофы у Николая Семеныча «текут слюнки», неизвестно только, иа видимую- ли им во сне «Машечку» или просто на самое наслаждение сном. Положим, понятно также, как может спать, хотя и весьма умеренно, отец Прокофий, не считающий, конечно, сна «крайнею односторонностью».

Положим, наконец, понятно даже и то, как может беззаботно хрипеть утомленный дорогою проезжий, не обращая никакого внимания на поедающих его голодных станционных пролетариев. Все это более или менее понятно. Но как может так беспардонно всхрапывать и высвистывать своими носовыми трубками разные, еще нигде не изданные пьесы почтальон Быков в то время, как привезенная им «на шести парах пошта» ночует почти без всякого присмотра на почтовом дворе, — это уж даже и уму непостижимо, кажется. А между тем самому почтальону Быкову это совершенно понятно. Он очень хорошо знает, что бывает верен почтовому положению — не отходить ни на шаг от почты — только тогда, когда уж так напьется, что его и вытащить нельзя из повозки; в настоящем же случае он напился в комнате у смотрителя, так там и остался.

По правде сказать, не тепло и не весело различным «радостям и горестям» ночевать на почтовом дворе, в душных казенных кожаных сумках, в то время когда им следовало бы спешить и спешить, все равно, по важным или не важным причинам, близко либо далеко. Но ведь что же станешь делать! Не втащиться же им, в самом деле, в комнаты смотрителя, у которого в этот достопамятный день есть довольно-таки и своих радостей и горестей. Нетерпеливый, но недогадливый получатель их, поджидая лишний день почту, свалит, конечно, всю вину на распутицу, но как же забавно он ошибается, назвав весьма приятное для каждого получение первого чина — ни для кого не приятной распутицей!

Итак, на Крутологовской станции спит все, что только может дышать и спать. Даже караульный при «поште» — и тот спит, благоразумно рассудивши, что у них «смирно: не пошаливают — не слышно». Лишь изредка перевертывается он на другой бок и лениво чешет спросонья то место, от которого, если оно чешется, по русскому выражению — «голове легче». Да что караульный! Спишь даже ты, бедная, безответная, поистине всеми загнанная, пресловутая русская почтовая лошадь, печально опустив свою морду к овсу, которого тебе, от усталости и изнуренности, даже уж и есть не хочется! Не говоря уж об ямской: к ней если подойти теперь, то можно подумать, что это вовсе не изба, напичканная ямщиками, а какая-то всю ночь работающая фабрика: так дружно, громко и разнообразно храпят там.

Правда, не спит еще пономарь, как-то весьма неопределенно прохаживающийся мимо поповских ворот и, вероятно, припоминающий пение завтрашней обедни; да не спит еще станционный дворовый пес, «ему же несть названия». Это странное имя носит он, впрочем, совершенно законно, ибо им окрестил его однажды сам отец Прокофий, когда ни за что не мог добиться, как действительно зовут эту вислоухую собаку, которую на почтовом дворе всякий кличет по-своему, как кому вздумается. Но только эти два субъекта и бодрствуют, — да и те, вероятно, ненадолго.

И весь этот поголовный мертвецкий сон весьма близко напоминает здесь собою другой, более ужасный сон — сон преждевременной смерти заживо похороненных. Тишина царствует невообразимая. Чутко и долго прислушивается к этой тишине «ему же несть названия» — инда одурь берет его от скуки; но, не уловив ни единого звука, к которому можно было бы придраться по-собачьи, тоскливо поднимает кверху мохнатую морду и воет, да так протяжно, томительно воет, что не спящая в эту минуту попадья, услышав такой пронизывающий душу вой, крестясь, садится на постели и, вспоминая о каком-нибудь давным-давно умершем родственнике, невольно проговаривает вслух:

«Господи Иисусе Христе! К какому же это опять, мои матушки, покойнику-то развылась!»

Может быть, и в самом деле кто-нибудь скоро умрет на Крутологовской станции, — кто знает.