Знаменательно, что угощение читателя киселем сразу приобретает в арзамасском наречии веселую двусмысленность: так, слова Жуковского «дать вам киселя» означают не только «накормить», но и «дать коленком под зад». Иными словами, идиллия Жуковского представлялась поэтом одновременно как приятное угощение и неожиданный удар. В чем же вкус этой гастрономической идиллии для арзамасцев? Галиматьи в ней действительно нет, но шутовства и литературной полемики достаточно.

Кисель, по шутливому признанию Жуковского, был состряпан его музой из гекзаметров. Как заметил Вацуро, перевод идиллии появился «в самый разгар полемики о гекзаметре, возникшей в связи с работой Гнедича над „Илиадой“» (Вацуро: 124). Так как эта полемика хорошо изучена (см. прежде всего: Егунов; 174–188), мы остановимся лишь на мотивах, сближающих спор о гекзаметре с сюжетом «Овсяного киселя». Как известно, активнейшим участником дискуссии был С. С. Уваров — арзамасская Старушка («Письмо к Николаю Ивановичу Гнедичу о греческом экзаметре», 1813; «Ответ В. В. Капнисту на письмо его об экзаметре», 1815).

Центральный тезис Уварова заключался в том, что «формы в поэзии неразлучны с духом; что между формами и духом поэзии находится та же самая таинственная связь, как между телом и душою…». Отсюда, чтобы верно передать содержание «Илиады», русские поэты должны «представить отлепок творения Омерова в духе оригинала, с его формами и со всеми оттенками» (Арзамас: II, 90–91). Уваров полагает, что «блистательный опыт г. Гнедича показал достаточно, что мы можем овладеть экзаметром…». Его перевод «Илиады» расширяет «сферу русской словесности», а потому заслуживает всяческого ободрения тех, кто любит Отечество (Там же).

Однако апология гекзаметра вовсе не означает, по Уварову, отказ от национальных корней русской поэзии. Напротив, говорит критик, «каждый народ, каждый язык, имеющий свою словесность, должен иметь свою собственную систему стопосложения, происходящую из самого состава языка и образа мыслей» Отсюда если характер языка не будет понят верно, то «в весьма коротком времени наша поэзия будет походить на младенца, носящего все признаки дряхлости, или на увядшего юношу» (Там же: 92–93). Иначе говоря, неправильно выбранная и обработанная почва приведет русский стих к увяданию. Так дискуссия о гекзаметре вылилась в спор о «природных формах» разных языков и традиций, о характере русского языка и о путях развития русской поэзии. Причем если расширение сферы русской поэзии Уваров связывает с созданием Гнедичем русского гекзаметра, адекватно передающего дух античности, то «воскрешение» духа старинной русской поэзии он связывает в статье 1815 года с деятельностью Жуковского (последний работал тогда над «русской» поэмой о князе Владимире) (С. 93).

Противником использования гекзаметра для перевода «Илиады» выступил поэт В. В. Капнист («Письмо В. В. Капниста к С. С. Уварову о экзаметре», 1814; «Краткое изыскание о Гипербореанах и о коренном Российском стихосложении», март 1815). Как не раз уже отмечалось, его критика гекзаметра исходила из тех же «органических» посылок, что и уваровская апология. Только Капнист был уверен, что «чужой дух» следует воспроизводить в «своих формах». Так, вместо искусственно созданного русского гекзаметра Капнист предлагал использовать для перевода «Илиады» «природный русский склад» — «напев» «неграмотных простолюдинов». Замечательно, что в споре с Уваровым Капнист прибегает к образу произрастающего семени: «в глыбах отечественных остается еще драгоценное, до сего времени презираемое семя, пора, кажется, произрастить оное и обогатить язык наш новым благогласием стихотворства» (1815).

Итак, мотив произрастания зерна на благодатной почве возникает в ходе полемики о национальных формах поэзии и о роли отечественных поэтов в их культивировании. В основе дискуссии несомненно лежит гердеровская органическая концепция народности — по-разному понятая сторонами (скажем прямо, что Уваровым — гораздо более глубоко[23]). В этом контексте обращение Жуковского к истории овсяного зернышка в гекзаметрическом стихотворении кажется вполне сознательным, а выбор идиллии как жанра, культивирующего растительную тему, — вполне органичным.

В споре о гекзаметре и народности позиция Жуковского была вполне оригинальна и — неожиданна: попытка синтеза классической формы и русского «народного духа», возвышенного гекзаметра и бытового материала, эпического и идиллического мироощущении. Посредником для осуществления этого смелого эксперимента и явился немецкий поэт-идиллик, писавший на швабском диалекте для поселян[24].

Бдение человека в ночи является темой идиллии «Деревенский сторож в полночь» (Из Гебеля) (1816) — очень важного для Жуковского стихотворения, недооцененного ни современными поэту читателями, ни позднейшими критиками и исследователями. Ночные блуждания сторожа — символическая картина бодрствующей души, предчувствующей близость разрешающего ее бремя часа. Проходя через ночное кладбище, сторож рассуждает:

Этот образ ночного сторожа восходит к пророчеству Исайи, популярному в пиетистской проповеднической традиции: «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи! Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь и приходите» (Ис. 21, 11–12).

В другой идиллии из И.-П. Гебеля «Тленность» (1816) (незаслуженно названной П. Загариным одним «из самых бедных по содержанию» сочинений Жуковского) мотив бодрствования в ночи ассоциируется с темой разрушения мира и Страшного суда:

Утро мира ожидалось Жуковским, как и многими его современниками, в самом близком будущем и связывалось с установлением нового порядка в Европе после окончательной победы над Наполеоном. В патриотическом стихотворении «Певец в Кремле» (работа над которым шла параллельно работе над «Вадимом») поэт, подобно сторожу из Сеира, предсказывает близость зари («звезда востока»), разгоняющей своим сиянием «мрак жизни» и указывающей «к небесному дорогу»:

Примечательно, что на частый в сочинениях Жуковского того времени образ полночного стража обратил внимание князь Вяземский, не одобрявший мистических исканий своего друга. Хорошо известно, что в 1819 году Вяземский критически отзывался о каких-то «бутошниках» Жуковского, способных «надолго удалить то время, в которое желудки наши смогут варить смелую и резкую пищу немцев» (ОА: 1,274). Под этими «бутошниками» В. И. Сайтов предложил понимать балладу «Двенадцать спящих дев», «заимствованную из плохого немецкого романа Шписа», и предположил, что слово «бутошники» находится в связи со скандальной пародией Елистрата Фитюлькина (В. А. Проташинского) «Двенадцать спящих бутошников», опубликованной в 1832 году (Там же: 616)[69].

Но почему балладу Жуковского Вяземский назвал именно «бутошниками»? Возможно, потому, что девы, сменяющие друг друга в полночь на стенах замка, напомнили ему ночных караульных. Однако такая ассоциация могла возникнуть, как кажется, только под непосредственным влиянием других произведений Жуковского о сторожах-«бутошниках», бодрствующих в полночь (в 1818 году в книжках «Für Wenige» были напечатаны «Деревенский сторож» и «Тленность»[70] — произведения, критически оцененные арзамасцами)[71]. К этому «полнощному циклу», как представляется, Вяземский «приписал» и «старинную повесть» «Двенадцать спящих дев» — историю о пробуждении дев героем-избавителем, пришедшим в ночи.

Трудно сказать, когда именно Жуковский начал «мистицизмовать» в таком духе[72], но мы полагаем, что «полнощные» мистические переживания поэта в значительной степени были инспирированы его старшим другом и «благодетелем» Иваном Владимировичем Лопухиным, который принимал в начале 1810-х годов самое деятельное участие как в личной жизни Жуковского, так и в его духовном становлении[73]. Лопухин в поздние годы (он умер в 1816 году[74]) был увлечен апокалиптическим «тайноведением» и главную тайну современности видел в неумолимом приближении развязки мировой истории.

В том, что конец света действительно близок, убеждал старого масона его друг и корреспондент, «патриарх Пробуждения» («Patriarch der Erweckung») немецкий писатель Иоганн-Генрих Юнг-Штиллинг (1740–1817) — автор мистического романа-путешествия «Тоска по отчизне», толкования Апокалипсиса «Победная повесть» и книжек для народного наставительного чтения «Серый человек» (все эти сочинения были переведены на русский язык и пользовались огромным успехом в 1810-е годы[75]). В финале своих «Записок» (подаренных Жуковскому в 1809 году) Лопухин ясно выразил свои предчувствия, подкрепив их авторитетным суждением Штиллинга:

Выделенные курсивом[77] слова из письма Штиллинга — аллюзия на известную евангельскую притчу о десяти девах (пяти мудрых и пяти неразумных), заснувших в ожидании своего жениха. «Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху, — говорил Христос, сидя на горе Елеонской. И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: вот, жених идет, выходите навстречу». Мудрые девы, взявшие с собой масло для светильников, успели встретить своего жениха, а неразумные девы не успели. «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий» (Матф. 25). Эта притча широко использовалась в проповеднической литературе 1810-х годов, и главным ее толкователем в те годы почитался именно Юнг-Штиллинг.

«Под десятью девами, — писал Штиллинг, — разумею я все возбужденные души, каких бы Христианских сект оне ни были, до коих дошел сей вопль благодати и кои готовы встретить жениха. Но ждавши напрасно его в то время, в которое оне приход его предполагали, по замедлении им, одне не стали думать о пришествии Господнем и задремали, другие же остались еще в ожидании. <…> Теперь мы, я и еще кое-кто, возвещаем близкий приход жениха. Скажите мне: уж ли он будет замедлять, нет, истинно нет. Конечно он придет прежде, нежели мы чаем: не станем же спать, наполним лампады наши елеем и станем бдеть и молиться» (Штиллинг: VI, 112)[78]. Девы, по словам Штиллинга, «уже сто лет ожидают жениха», и «во всей истории Христианства не было времени, в которое бы ожидание пришествия Господня было так сильно и повсеместно» (Штиллинг: VI, 274).

«Итак девы заснули, — продолжал проповедник, — <…> не было недостатка в благочестивых мужах, бодрствующих при оных девах и при светильниках их, и прилежно прислушивающихся, нет ли уже гласа: се Жених грядет, дабы в миг разбудить дев <…> Теперь я стою также при Девах, и велегласно вопию: пробуждайтесь Девы! чрез час Господь приидет!» Свою миссию Штиллинг видел в том, чтобы пробудить заснувшие души, дабы «дать место благодатным действиям Духа Святаго» (Штиллинг: VI, 275).

Иными словами, Штиллинг — сторож при спящих девах, бодрствующий в ночи и ожидающий всеобщего рассвета.

Кто же эти девы? Они «не суть самая невеста, а подруги ея, долженствующие участвовать на брачном пиру». Невеста же — это церковь Господня, «пребывшая ему верною во время господствования Антихриста» (Штиллинг: VIII, 70).

Когда же девам, по Штиллингу, следует ждать Жениха? Он придет «в полночь, то есть: в самое то время, когда начнется седьмый тысящелетний день. Тогда конечно будет полночь; ибо уже и теперь так темно, что под носом люди не видят, и нужно зажечь лампады» (Штиллинг: VI, 106).

Когда же начнется этот великий день? Апокалиптические расчеты привели Штиллинга к заключению: «в 1816 году исполнится 6000 лет продолжению мира», и с этого времени следует готовиться к развязке мировой истории, последующей, по всей вероятности, в 1836 году (Штиллинг: VI, 273). Это пророчество получило широкое распространение в России, и особенно возбужденные души в середине 1810-х годов уже готовились ко сретению Жениха. Благоразумный «Дух журналов» поместил в 1816 году язвительную заметку о преставлении света, автор которой писал:

Эта заметка вызвала резко негативную реакцию властей, поощрявших тогда распространение мистицизма в России, и издателю журнала Г. М. Яценко было высказано порицание.

Острый интерес русских читателей к учению немецкого проповедника был связан с тем, что местом действия грандиозных событий близкого будущего, по Штиллингу, должны были стать пределы Российской империи. «Автор прорекает России много доброго, в самое пришествие царствия Господня на землю, — писал переводчик и поклонник Штиллинга А. Ф. Лабзин, — <…> любезное наше отечество и Греко-Российская молчаливая церковь, по мнению его, будут играть важную роль. Автор много хорошего предполагает особливо о Юго-Восточном крае России; <…> сколь же утешительно это для русских» (Штиллинг: VI, 178–179)[79]. Сохранились многочисленные свидетельства о восторженном отношении современников к этому предсказанию, ставшему одним из важных источников русской национальной идеологии XIX столетия.

Итак, в апокалиптическом плане Штиллинга, хорошо известном в России, 1816 год — урочный час, когда появится полнощный жених (Искупитель), который пробудит спящих дев (возбужденные души, подруги невесты-Церкви) и учредит царство Божие[80]. Подписание европейскими монархами во главе с российским императором Александром акта Священного союза накануне 1816 года замышлялось как торжественная политическая прелюдия к событиям вселенского масштаба. Этот акт был обнародован в Рождество Христово 25 декабря 1815 года (6 января 1816), и, по повелению Святейшего синода, договор Священного союза должен был быть выставлен на стенах храмов или вырезан на досках и стать источником мыслей для церковных проповедей. Через год (12/24 октября 1817 года) в Москве был заложен храм Христа Спасителя, символизировавший наступление новой эры. «Итак, — резюмировал известный историк Н. К. Шильдер, — с 1816 года России предстояло вступить на новый политический путь — апокалиптический…» (Шильдер: III, 360).

Большую часть этого года Жуковский провел в немецкоязычном Дерпте среди мистически настроенных профессоров и литераторов. Здесь он читает книги о религии, проявляет интерес к известному протестантскому деятелю гернгутеру Фесслеру, вспоминает о теософе Лопухине (ПЖТ. 158). Возможно, что в это время на апокалиптические сочинения Штиллинга обратил внимание Жуковского один из его дерптских друзей и «сочувственников» Мартин Асмус — почитатель немецкого мистика[81]. Следует также заметить, что и в ближайшем кругу поэта апокалиптическая тема была предметом взволнованного обсуждения (см. описание Небесного Иерусалима в «Послании к жене и друзьям» А. Ф. Воейкова 1816 года).

Мы полагаем, что в 1816 году штиллинговская трактовка евангельской притчи о спящих девах как аллегории современной истории привлекла к себе внимание «бодрствовавшего» Жуковского (написавшего к тому времени первую часть «Двенадцати спящих дев») и поэтически преломилась в балладе о пробуждении Вадимом чистых дев, переключив повествование из сказочного в религиозно-мистический регистр.

Десять «спящих дев» Штиллинга «проснулись» двенадцатью девами Жуковского (о значимой для мистически чуткого поэта перемене числа см. далее). И среди этих двенадцати оказалась одна, самим Провидением предназначенная для героя-избавителя. Таким образом, традиционный сказочный сюжет о пробуждении героем спящей красавицы-невесты оказался в идеологическом и литературном контексте того времени пригодным для мистической разработки.

«Как всякое движение мысли, — писал известный историк русской литературы А. Д. Галахов, — мистика могла отражаться в литературе. Будучи учением о внутренней, сокровенной жизни с Богом, о Христе в нас, она давала повод к дидактическим произведениям, с целию изложить существенные его догматы в назидание христианам. Но для поэтического воспроизведения самой жизни мистика, духовных подвигов и чувств ея личных опытов и приобретаемых ими откровений и блаженного состояния — приличнейшею литературною формою должна была служить, конечно, лирика» (Галахов: 144). Последний случай — случай Жуковского. Лирический сюжет «Вадима» — отражение «личных опытов и откровений» самого автора.

1816 год в жизни поэта — одна из самых печальных эпох: с мечтами о «счастливом вместе» с Машей Протасовой пришлось расстаться; его возлюбленная должна стать женой другого человека[82]. В письмах того времени Жуковский постоянно жалуется на душевную пустоту, апатию, непоэтическое состояние. Но к концу года его настроение меняется. Логически убедив себя в необходимости жертвы, он, по словам Веселовского, «оживает», «даже начинает писать, и теперь стихи, „то есть хорошее“, льются из души» (Веселовский: 194). «Поэзия час отчасу становится для меня чем-то возвышенным», — пишет он А. И. Тургеневу во время своей работы над «Вадимом». Нам представляется, что в последнем произведении грустная мысль о невозможности соединиться с возлюбленной в реальной жизни трансформируется в возвышенную оптимистическую надежду на мистическое соединение с ней в «краю чудес». Любовная лирика сменяется лирической мистикой. Мечта о счастливом браке — верой в сказочное соединение чистого юноши-жениха и таинственной девы-невесты, явившейся ему в видении. Говоря словами великого теософа Беме, поэт здесь «вступает на то поприще, где душа играет с Софиею».

Примечательно, что этот «мистический роман» Жуковского совпадает по времени с его ожиданиями скорого и решительного преображения мира, обещанного «пробужденными» проповедниками и осуществляемого на практике Российским императором (см. упоминавшееся выше стихотворение «Певец в Кремле»), Жизненная драма как бы смягчается мистической надеждой, и возможно, «очарованное там» начинает казаться ближе. В этом смысле баллада «Вадим» — мечтательная попытка поэта разрешить «в восторге веры» неразрешимый в здешнем мире конфликт, связать воедино личное и всеобщее ожидания «отрадной вести воскресенья» и пробуждения от тысячелетнего сна. Избранная Жуковским необычная форма балладной дилогии позволила ему создать своего рода лирическую теодицею, включающую его личную историю в мистическую историю человечества…

Критики давно спорят о «жанровой природе» «Двенадцати спящих дев». Сам Жуковский назвал это произведение «старинной повестью в двух балладах», но называл его также «балладой» и «сказкой». Хорошо известно, что вторая часть дилогии генетически восходит к неосуществленному замыслу псевдоисторической «богатырской» поэмы «Владимир». Отмечалась связь «Вадима» с ранней комической оперой-сказкой Жуковского «Алеша Попович» (1804–1808) (Веселовский: 480–486) и с незаконченным романом «Вадим Новгородский» (1803), посвященным памяти друга поэта Андрея Тургенева (Тихонравов: 438–439). «Двенадцать спящих дев» определялись и как поэма (рыцарская, романтическая, лирическая). Д. Н. Блудов, которому поэт посвятил балладу «Вадим», отмечал близость «Двенадцати спящих дев» к роду «народных эпопей» (Тассо, Ариосто), несмотря на отсутствие в этой «повести» «исторических имен, более широкой рамы и более сложного действия» (Арзамас: II, 98). Ю. Н. Тынянов считал это произведение неудачной попыткой создания русской национальной поэмы на основе балладного жанра. По замечанию Н. Ж. Ветшевой, «эти определения отражают переходный характер жанра, взаимопроникновение балладных и поэмных тенденций» (Ветшева: 62).

Между тем неназванным остается один из главных источников своеобразной формы этой «старинной повести» — популярный в европейской литературе второй половины XVIII — начала XIX века жанр мистико-аллегорической поэмы (и «параллельный» ему прозаический жанр мистического романа-путешествия), разрабатывающей традиционный теософский сюжет: странствование героя-избранника «путем истины, на котором он после долгой борьбы со страстями, достигнув просвещения, возрождается» (Галахов: 154) (ср. «Владимир Возрожденный» Хераскова, поэмы Боброва).

Мистический герой отправляется в путь по воле Провидения, которое постоянно дает ему знать о себе в веянии ветерка, в таинственных голосах свыше и, наконец, в видениях прекрасной девы, скрытой за покрывалом и составляющей предмет чистейшей любви этого героя. В финале выясняется, что герой есть жених, а дева — его невеста (Мудрость, София, Душа), и произведение заканчивается характерной теософской утопией: преображением всей природы, ассоциирующимся с сияющим «святым градом Новым Иерусалимом», нисходящим с неба на землю (см.: Вайскопф: 19–20). Иенские романтики активно использовали жанр мистической поэмы (романа) в своей художественной практике (достаточно вспомнить «Генриха фон Офтердингена» Новалиса). Жуковский, как представляется, пошел тем же путем (в нарушение, кстати сказать, известного классицистического запрета писать эпическое произведение о сверхъестественных событиях на основе христианской топики[83]).

В «Вадиме» Жуковский мог ориентироваться на разные литературные образцы (сочинения хорошо известных ему Фенелона, Виланда или Хераскова). Среди них, возможно, был и известный теософский роман-путешествие Генриха Штиллинга «Тоска по отчизне» (две его части были переведены Ф. П. Лубяновским в 1806–1807 годах, но Жуковский мог быть знаком и с немецким текстом романа). Герой этого романа Евгений фон Остенхайм отправляется в долгий путь, вдохновленный чудесным «образом высочайшей красоты» — девой Уранией, с которой он наконец соединяется в граде Божием, находящемся в пределах Российской империи. Примечательно, что отсутствующий у Шписа[84] образ серебряного звоночка, предупреждающего Вадима об опасности и ведущего его к желанной цели, заимствован, по всей видимости, из штиллинговского романа — это «небесный колокольчик» Евгения («звук призывания»), подаренный ему матерью. Мистического героя Жуковского ведет в даль чувство, одноименное «заглавному» мистическому переживанию Штиллинга, — тоска по родине. (Впрочем, сходство этих произведений вполне может объясняться и их типологической близостью.)

Сюжет «Двенадцати спящих дев» подчинен принципу строгой зеркальной симметрии, выражающей традиционное для теософского путешествия соотношение «ветхого» (зд. Громобой) и «нового человека» (Вадим). Первая часть дилогии — история о грехопадении, небесной каре и пробуждении совести в душе преступника. В центре ее — образы страшного грешника (имя героя фонетически связывается автором с идеей наказания [ «гром», «бой», «гряди!»] и смерти [анаграмма слова «гроб»]) и его невинных жертв-дочерей. Вторая («Вадим»; первоначальное название баллады — «Искупление») — об искуплении греха героем-избавителем и о спасении им двенадцати дев. В центре этой баллады — идеальный юноша, достойный стать мужем одной из дочерей Громобоя[85]. Герой первой баллады грешит и кается в своих грехах, прощение ему пытаются вымолить его чистые дочери. Добродетельный герой второй баллады странствует в поисках приснившейся ему одной из дочерей Громобоя, совершает подвиг, проходит испытания соблазнами земной любви и власти и в итоге обретает свой идеал.

Начало первой части — изображение пенистой пучины, в которую хочет броситься унылый витязь (взгляд вниз; отчаяние, предшествующее грехопадению). Действие второй завершается изображением спокойных, «как бессмертье», небес, сливающихся над героями (взгляд вверх; надежда). Первая часть дилогии начинается «в глухую полночь» (у Шписа — ранним утром!) и включает апокалиптическую сцену возмездия («Гряду! и вечный Божий суд // Несет моя десница!»). Вторая завершается на заре, «в светлый час земли преображенья» (указание на время отсутствует у Шписа), когда над землею встает «звезда пробужденья».[86]

В конце первой части замок Громобоя погружается в сон; храм (место свято) приходит в запустение, и чистые девы засыпают на века, в конце второй — пробуждаются девы; герой и одна из дочерей Громобоя (та, что ему являлась) венчаются в чудом освященном храме. Возрождение храма и брак героев сопровождаются воскрешением всей природы. Час пробил. Миссия мистического героя выполнена, грех искуплен, пробужденные девы в «эпилоге» превращаются в инокинь (все двенадцать, включая жену Вадима?) и после своей смерти являются украшенными звездными коронами у небесного алтаря[87].

Примечательно, что чертами истинного христианина Жуковский наделяет в своей балладе героя, имя которого заимствовано из дохристианского периода русской истории (легендарный борец за свободу Новгорода IX века[88]). Сказочный мир «Вадима» последовательно строится автором как христианский (в отличие от «исторического» мира повести «Вадим Новгородский», где действуют языческие божества из славянского баснословия: Перун, Позвизд, Дагода, Световид). Один из важнейших образов баллады — образ сияющего креста, сопутствующий герою-искупителю на протяжении всего его путешествия. Сияет крест на груди старца, явившегося юноше на заре жизни. Златой крест дарит Вадиму его мать.

Сияет крест на «главе Печерской», когда герой, совершив свой подвиг, подъезжает к Киеву. Светлый крест, обвитый лилеей, оказывается над могилой прощенного Громобоя. Наконец в финале сияющий крест загорается на небесах. Можно сказать, что жених-спаситель Вадим выполняет в балладе роль мистического рыцаря креста (традиционное наименование героев теософских путешествий), а искупление греха Громобоя и избавление дев от векового сна есть не что иное, как мистический акт освобождения души от ига тяготеющего над нею греха «ветхого человека».

Подведем итоги. Завершенная в 1816 году и опубликованная в 1817-м «старинная повесть» о пробужденных Вадимом девах отражает милленаристские чаяния эпохи, ставшие предметом историософских спекуляций проповедников того времени, прежде всего немецкого мистика Юнга-Штиллинга, соединившего в своих писаниях задачу духовного пробуждения современников с образом заснувших в ожидании Спасителя дев. Национальная специфика баллады и самый маршрут (=телеология) ее главного героя получают в идеологическом контексте того времени мистико-патриотическую мотивацию: русский витязь Вадим движется на юг, где должно свершиться великому событию, предуказанному святым Провидением.

В таком случае «неопределенный» финал произведения является вполне логичным завершением всего действа, и вознесение пробужденных дев, украшенных звездами, на небеса прямо указывает на стих из Откровения о великом знамении явившейся на небе жены, облеченной в солнце, на главе которой венец из двенадцати звезд (Откр. 12, 1)[89]. Это знамение предшествует великим событиям, кладущим конец священной истории. Место действия «эпилога», открывающееся «сквозь занавес зари» («блистает крест; слиянны из света зрятся алтари»; тьмы серафимов, кипящие в «пылающей пучине»), — это, конечно. Небесный Иерусалим, храм Божий на небе, в котором херувимы окружают престол Вседержителя и неумолчно день и ночь прославляют «бесконечные совершенства Его не только в великом деле творения, но и нашего искупления» (БЭ: 748)[90]. Пробужденные девы в балладе Жуковского предстают мистическим олицетворением Церкви избранных (Жены, облеченной в солнце). Сам же Вадим аллегорически уподобляется Христу — Жениху-Искупителю, пришедшему в полночь (что, кажется, хорошо почувствовал Степан Шевырев, «увидевший» — возможно, под влиянием финальной картины из оперы Верстовского — героя баллады сияющим на небесах «в хоре пробужденных дев»)[91].

Если говорить об эмоциональном пафосе этой баллады, то его можно сформулировать как пафос взволнованного и радостного предчувствия: «я жду и надеюсь, и вы ждите и надейтесь; уже скоро!» В результате миссия самого поэта оказывается родственной миссии бодрствующего проповедника, то есть, используя позднейшее определение Жуковского, поэт становится «сторожем нетленной той завесы», которой задернут от нас таинственный мир; провозвестником царства истины, «стоящим при Девах», ободряющим своим словом унылых и призывающим уснувших к пробуждению в предрассветный час.

Таким образом, «Вадим» (и «Двенадцать спящих дев» в целом) может быть интерпретирован как своего рода «мистическая баллада»[92], «шифрующая» апокалиптический сюжет, лирически переживаемый автором: история о пробуждении души в урочный час, ее соединении (браке) со своим избавителем-искупителем и мистическом преображении мира[93]. В то же время отсутствие открытой дидактики и аллегорий, характерных для теософских поэм XVIII века, обилие «чудес» и увлекательных происшествий, свободно сменяющих друг друга в лирическом повествовании, грациозность рассказа и легкая ирония, сообщаемая балладе шутливым посвящением («Дев я разбудил… // Не усыпить бы друга»), — все это сближает жанровый эксперимент Жуковского с мистической «сказкой» (Mährchen), в которой, по Новалису, все «чудесно, таинственно и оживленно» и которая, описывая отдаленные полулегендарные времена, является «одновременно пророческим изображением» будущего (Новалис 1934: 134). Обращаясь к русской средневековой старине, Жуковский поступает как «истинно сказочный [зд.: романтический. — И.В.] поэт», то есть, по Новалису, как «провидец будущего» (Там же).

Когда мистическая волна середины 1810-х годов схлынула, символический смысл поэмы о спящих девах потерял свою былую определенность и стал казаться читателям туманным поэтическим чаянием мечтательного романтика.

Смерть и торжественные похороны вдовствующей императрицы — главное общественное событие поздней осени 1828 года. «Знатные и простолюдины, богатые и бедные, — писал в „Московском вестнике“ М. П. Погодин, — оплакивали искренне Государыню, о которой в продолжение пятидесятилетней ее жизни в России знали только по одним благодеяниям».

Таков был исторический фон, на который, как нам представляется, ориентирована баллада Жуковского. Современная ситуация как нельзя лучше вписывалась в сюжет шиллеровского стихотворения: долгожданное завершение кровавой осады, взятие неприступной морской крепости[182], благодарственные молебны победителей, скорбь императора по погибшим героям; наконец, буря, едва не погубившая монарха-триумфатора, его трагические предчувствия и неожиданная кончина матери во дни национального торжества.

Непосредственными источниками информации поэта о ходе варнинской осады были письма ее участника Василия Перовского, разговоры в кругу царской семьи, а также статьи в газетах. Наставник государя наследника должен был знать и о трагических предчувствиях императора, сразу превратившихся в одну из семейных легенд. Мы полагаем, что баллада о торжестве ахейцев была написана поэтом после кончины вдовствующей императрицы, то есть, скорее всего, в ноябре или начале декабря 1828 года. Как известно, на смерть августейшей матери Жуковский откликнулся стихотворениями «У гроба Государыни Императрицы Марии Феодоровны. В ночь накануне ее погребения» и «Видение»[183]. Последнее опубликовано в той же книжке «Северных цветов», что и «Торжество победителей». Пафос обоих стихотворений в том, что тяжкая скорбь по утрате проходит, боль стихает, и остается светлая память о прекрасных делах покойной.

Здесь мы можем приблизиться к решению «загадки Ниобы», то есть строк, исключенных Жуковским (или издателем альманаха Дельвигом) из печатного текста баллады:

А. С. Янушкевич предположил, что исключение этих стихов из первой публикации связано с содержавшимся в них намеком на страдания матерей сосланных декабристов. Мы полагаем, что причина исключения этих стихов была иной. В конце 1828 года слова об ужасной казни «матери Ниобеи» прочитывались как откровенный намек на неожиданную смерть императрицы Марии, которую официально именовали Матерью. «Императорский Дом и Россия лишились Матери», — говорилось в некрологе, опубликованном «Северной пчелой» (Булгарин: 434). В надгробном плаче Жуковского по государыне читаем:

Ср. также в надгробных стихах С. П. Шевырева «В Бозе почивающей Благодетельнице Народа»:

В стихотворении Александра Попова смерть Марии Феодоровны изображается как смерть страдалицы:

Следует заметить, что сама ассоциация между государыней Марией Феодоровной и легендарной царицей Ниобой, лишившейся по воле богов своих детей, вполне вписывается в сентиментальный миф императрицы. Как известно, последняя потеряла и оплакала нескольких детей. Знаменательно, что в Старой Сильвии Павловского парка стояли скульптуры Ниобид (Шторх. 47), вывезенные из Царского Села по требованию вдовствующей императрицы. В творчестве Жуковского образ Марии Феодоровны не раз связывался с символической темой скорбящей матери. Ср. в элегии «На кончину ея величества королевы Вюртембергской» (то есть Екатерины Павловны, дочери императрицы Марии):

В «Хоре девиц Екатерининского института…» (1826) поэт обращается к «удалившемуся гению» почившего сына государыни Александра Павловича:

Наконец, в поздней статье «О происшествиях 1848 года» Жуковский вспоминает о страданиях императрицы Марии, только что узнавшей о смерти своего сына Александра: «Несказанное величие этого зрелища меня сразило: увлеченный им, я стал на колена перед святынею материнской скорби, перед головою царицы, лежащей в прахе перед крестом испытующего Спасителя» (Жуковский 1902: X, 109)[184].

Зачем же были исключены строки об «ужасной казни» и утешении Ниобы? Полагаем, что они показались издателю журнала (возможно, и самому поэту) нежелательными в траурные дни. Да и вакхальный мотив был в данной ситуации явно неуместен.

Вернемся к историческому подтексту баллады. Как уже говорилось, троянская тема в 1820-е годы особо занимала Жуковского. Помимо «Торжества победителей» поэт перевел «Разрушение Трои» из Вергилиевой «Энеиды» (1822) и несколько больших фрагментов из «Илиады», опубликованных в «Северных цветах за 1829 год». Обращение Жуковского к ахейской теме, безусловно, связано с сильными прогреческими настроениями в русском обществе[185]. Как известно, война 1828–1829 годов была вызвана активными действиями России в поддержку греческого восстания.

Современные греческие дела оживили общественный интерес к античной героике (не случайно появление полного перевода «Илиады» Н. И. Гнедича в 1829 году!). Последняя, в свою очередь, предоставила богатый материал для исторических аналогий. Причем эллины и троянцы равно могли служить прототипами для современных героев. Так, например, прощание Гектора с Андромахой, начинающее «Отрывки из „Илиады“» Жуковского, могло быть прочитано современниками как героический прообраз прощания русского императора с верной женой и сыном (как известно, отрывки из поэмы поэт переводил специально для своего ученика Александра Николаевича!), а монолог Гектора о чувстве чести, которое влечет его в бой, звучал как ответ на многочисленные советы императору уклониться от участия в военных действиях[186]:

Перипетии современной войны явно проецировались Жуковским на троянскую эпопею. В печальном триумфаторе Агамемноне («Торжество победителей») читатели могли узнать русского государя, оплакивающего погибших в Варне:

В свою очередь, в победителях-ахейцах можно было увидеть намеки на некоторых участников осады турецкой твердыни (ср., например, возможную параллель «Одиссей — Воронцов»[187]; образ «презрительного Тирсита», оставшегося в живых, мог вызвать ассоциацию с полковником И. Б. Залусским, погубившим гвардейский Егерский полк). Возможно, в балладе нашла отражение и тревога поэта за раненного в грудь друга-героя — Василия Перовского:

Впрочем, и без прямых аллюзий баллада звучала как остросовременное произведение, не только напоминавшее о недавнем событии, но и точно выражавшее переживания поэта и общественные настроения данного исторического момента.

Замечательно, что в народном сознании осада турецкой крепости воспринималась как долгая кровавая драма. В исторической песне «Взятие Варны» («Трудно жить сироте…») о победе нет ни слова, зато много говорится о солдатских страданиях и страхах:

Можно сказать, что в балладе «Торжество победителей» Жуковскому удалось выразить настроения, характерные для самых разных слоев русского общества: от царя до солдата. Однако «историчность» этой баллады не сводится к ее эмоциональному содержанию. Это программное стихотворение представляет собой попытку философского осмысления современной эпохи в образах многотрудной троянской истории.

Ощущение трагизма истории и тяжести человеческой жизни особенно характерно для сознания поэта в 1820-е годы — период его поэтического «молчания», в значительной степени вызванного целым рядом печальных событий: смерть Марии Протасовой, безумие Батюшкова, смерть императора Александра, декабрьский мятеж и его последствия, собственная болезнь, смерть Карамзина, смерть Сергея Тургенева, неизлечимая болезнь Саши Протасовой… «Мы живем во времена испытания, — писал Жуковский Е. Г. Пушкиной 24 февраля 1826 года. — Теперь нет ничего другого для подкрепления души и для сохранения деятельности, кроме веры в Провидение. Ибо одна только эта вера может объяснить то, что вокруг нас происходит» (Жуковский 1980. III, 490). Вопрос о деятельности, ее моральном и духовном оправдании в «печальном мире» вновь становится центральным для поэта (этот вопрос — этическая конкретизация постоянного внутреннего конфликта в сознании поэта: религиозная борьба с меланхолией, переживанием невозвратимости утраты; см.: Виницкий 1997: 141–168). «Обстоятельств не переменишь, — писал Жуковский А. И. Тургеневу в конце 1827 года. — <…> Что же? Биться головою об стену? Уничтожить себя отчаянием? Нет! Ум размышлению, сердце небу, судьбе презрение! — Это должность» (ПЖТ: 226–227).

Возвращение Жуковского к поэзии после долгой паузы не случайно совпало с началом его государственно-педагогической деятельности и новой войной, в которой активное участие принял молодой император. Бурные современные события и их место в общем плане Провидения вновь, как и во времена Наполеоновских войн, становятся предметом напряженных размышлений поэта. Однако изменился самый характер этих размышлений. В 1810-е годы Жуковский предстает как восторженный визионер, счастливый созерцатель окончательного преобразования мира, совершаемого «по манию» русского царя («Императору Александру», «Певец в Кремле» и др.). В 1820–1830-е годы исторические события осмысляются с точки зрения мудрого государственного мужа, в попечение которого вверено будущее России. Иными словами, «педагогическое мироощущение» Жуковского во многом перестроило его поэтическую систему[189]. Можно, вослед за Янушкевичем, говорить о постепенном движении Жуковского-лирика к эпосу. Только нужно добавить: к эпосу как форме выражения нового понимания поэтом современной истории и своего места в ней.

Как известно, Жуковский уделял исключительное внимание преподаванию истории для наследника. Последняя не только должна была удовлетворять естественное любопытство юноши, но и преобразовывать его нравственно, служить ключом к настоящему и к тайнам будущего (см. прежде всего статью Жуковского о «пользе истории для государей», опубликованную в придворном альманахе «Собиратель» в 1829 году). В этом контексте поэзия вновь, как и во второй половине 1810-х годов, оказывается действенным средством выражения историософских взглядов Жуковского. Так, например, на заключение Туркманчайского мира с Персией в феврале 1828 года поэт откликается следующими строками:

Здесь не просто историческая аналогия: присоединение к России территорий, примыкающих к Арарату, то есть месту, где Бог заключил завет с Ноем. Образ радуги завета, воссиявшей после потопа, — одна из историософских идеологем Жуковского этого времени. Этот образ мы встречаем в дневниковой заметке поэта «Дух времени», в свое время опубликованной Янушкевичем:

Как мы видели, мысль о всеобщем преображении мира, счастливом обретении общего порядка и благоденствия была любимой идеей поэта в 1810-е годы. Однако в 1820–1830-е годы эта романтическая идея претерпевает существенные изменения. Уже из приведенной заметки видно, что результат всемирного преобразования видится поэтом как отдаленный, а путь к нему как сложный. Думается, тяжелая кампания 1828 года омрачила «радужные» ожидания Жуковского и послужила импульсом к формированию историософских взглядов, в символической форме выраженных в балладе «Торжество победителей». (Последняя, возможно, и была задумана как историко-поэтический урок юному наследнику, легко «бравшему» со своими сверстниками игрушечную крепость в Павловске.)

Как уже говорилось, война реанимировала героическую риторику с античными (гомеровскими) сюжетами и образцами поведения: молодой император и его верная супруга, подобные древним героям; боевые действия, разворачивающиеся в пределах эллинского мира (Варна — древний Одессус); исторический спор, решение которого предопределила судьба. Однако теперь эта героика в сознании Жуковского смешивается с чувством тревоги, которое, как нам представляется, и объединяет все «троянские» тексты поэта.

Действительно, торжество сегодняшних победителей не похоже ни на пиршество Александра из одноименной баллады, ни на ахенское торжество императора Рудольфа из «Графа Гапсбургского», предвосхищающее Ахенский конгресс Священного союза. Победа интерпретируется здесь не как блистательный конец войны и утверждение вечного мира, но как начало новой полосы бурь и бед (взятие Варны в самом деле не означало конца войны — последняя, как известно, возобновилась в 1829-м). Дорога истории кажется теперь тернистой и долгой. Мрачный образ дымящегося Пергама, стон пленных троянок о «святом, великом, невозвратном» Илионе (выделенные курсивом слова отсутствуют у Шиллера) вводят в балладу тему разрушения святого града[190]. Иными словами, на смену восторженному милленаризму, характерному для исторических переживаний поэта в Александровскую эпоху (ср. образ небесного града в «Певце в Кремле» и «Вадиме»), приходит меланхолическое переживание истории как цепи катастроф и затиший, понимание которых недоступно человеческому уму. Последующие события русской и европейской истории 1830-х годов (революции 1830 года, Польское восстание, эпидемия холеры и народные бунты) усилили эсхатологические настроения поэта (ср. в этой связи цикл мрачных баллад 1831 года). Подобные настроения, как известно, вообще были характерны для русского общества этого времени (Гоголь, Пушкин, Баратынский, Кюхельбекер; Брюллов).

Между тем Жуковский склонен был интерпретировать исторические катаклизмы как таинственные испытания, постепенно приближающие человечество к конечной цели (здесь можно усмотреть влияние французской романтической историософии, которой поэт заинтересовался во время своего пребывания за границей в 1826–1827 годах). В центре внимания Жуковского естественно оказывается вопрос о правильном отношении личности к современной истории, об оправдании человеческой деятельности в мире, где ничего не ясно и никому не хорошо. В утешительных письмах к А. И. Тургеневу конца 1827 года поэт призывает отчаявшегося друга «научиться смотреть на жизнь с настоящей точки зрения», «закалить душу против всего житейского» (цит. по: Янушкевич: 186). Баллада Шиллера «Das Siegesfest» оказалась созвучна этим призывам. В то же время ее «эпикурейский» финал не мог устроить религиозного переводчика:

(«Над конем всадника и над кораблем (морехода) витают заботы; завтрашнего дня мы вовсе не знаем, — будем же жить сегодня!»)

В своем переводе этих стихов Жуковский предельно обобщает итоговую сентенцию. Он отделяет заключительную строфу многоточием, вводит мотивы вышней силы, покорности, терпения, могильного сна и избавляется в последних двух стихах от определенно-личной конструкции («мы»), «уравнивающей» хор с простыми смертными. В итоге голос хора в финале русской баллады абстрагируется, предстает как безличный «глас», равно обращенный к мертвым и живым, спящим и действующим (а не скачущим и плывущим, как у Шиллера)[191]. Именно религия, чьим рупором, как справедливо заметил Тураев, и является хор (Тураев: 283–284), оказывается в балладе Жуковского противовесом историческому страху и опровержением сердечного ропота и уныния. Согласно ее примирительной морали, мертвому следует тихо спать в ожидании далекого утра, а живому (воину, поэту или царю) — вверить свою жизнь таинственному Промыслу и достойно жить, пока не пробьет его срок:

Ложное торжество победителей оборачивается у Жуковского проповедью истинного торжества смирения — того самого торжества над «богоотступной гордостию человеческою», в котором поэт, спустя много лет, видел разгадку гетевского «Фауста» (Жуковский 1985: 355).

Для Кернера сомнений не было. Сообщение душ — действительный факт, подтверждаемый как опытом ясновидящих, так и наукой[231]. Воззрения немецкого ученого должны были представлять большой интерес для Жуковского. Но есть принципиальное отличие между этими воззрениями и взглядами русского поэта. Отличие, позволяющее нам говорить о внутренней полемичности статьи Жуковского по отношению к кернеровскому учению. Подход Жуковского чисто духовный, лишенный «научно-материального» характера, отличающего концепцию немецкого доктора-поэта и родственные ей «теории духовидения»[232]. Жуковского не интересуют ни магнетизм, ни эфирное тело, ни нервный флюид, — все эти авторитетные в то время научно-спиритуалистические термины. Тот свет, его обитатели, их жизнь, ее законы не являются для Жуковского предметом исследования. Как и положено православному верующему, он благочестиво останавливается в преддверии таинственного мира, не сомневаясь в его существовании и смутно чувствуя его влияние на земную жизнь[233].

После столь долгого блуждания вокруг статьи Жуковского о привидениях перейдем наконец непосредственно к изложению ее содержания (Жуковский 1902: X, 83–98).

Верить или не верить привидениям? Жуковский считает необходимым с самого начала дать точные «дефиниции» главным понятиям. Что такое привидение? «Вещественное явление предмета невещественного». Следовательно, вопрос «верить ли привидениям?» означает: «верить ли действительности таких существ и их чувственному с нами сообщению?» Жуковский различает:

— сны наяву (когда в сновидении, в которое человек переходит «нечувствительно», совершается перед ним что-то, «совсем отличное от того состояния, в котором мы были за минуту, что-то странное, всегда <…> приводящее в ужас»);

— видения «образов, действительно от нас отдельных и кажущихся нам вне нас существующими, самобытными, хотя на самом деле они не могут иметь ни существенности, ни самобытности»;

— привидения в собственном смысле — явления духов, явления, в которых существа бестелесные, самобытные произвольно представляются глазам нашим, при полном нашем сознании, что мы действительно видим (или слышим) то, что у нас совершается перед глазами.

Каждый из названных феноменов иллюстрируется примером из личного или чужого, но авторитетного опыта: доктору Берковичу является самая его смерть; шведскому королю Карлу XI — трагическое будущее его рода[234]; коварная Сибилла, виновница смерти баденской принцессы Якобы, показывается спустя столетия посетителям Дюссельдорфского замка (в том числе и Жуковскому с женой); призрак молодого англичанина приходит к ученому-математику, чтобы отмстить за нанесенную обиду. Все эти привидения мрачны, угрюмы и страшны, и с ними, разумеется, не так уж и приятно иметь дело. (Подобные случаи, впрочем, могут служить хорошим материалом для готических историй и «ужасных» баллад.)

Можно заметить, что мысль Жуковского движется от загадок материального мира к тайнам мира духовного: от жуткого сновидения, психологически вполне объяснимого, хотя и имеющего в себе «что-то необычайное», к настоящим, «автономным» призракам, якобы приходящим из мира, отделенного от нас смертью.

Так верить или нет в привидения? Ни то ни другое. Эти явления, по Жуковскому, останутся «для нас навсегда между да и нет». И в самой невозможности дать ответ на этот вопрос Жуковский видит несомненное выражение закона Создателя, «который, поместив нас на земле, дабы мы к здешнему, а не к другому какому порядку принадлежали, отделил нас от иного мира таинственною завесою». Далее поэт развивает свою давнюю и любимую мысль о непроницаемой завесе, которая иногда высшею волей приоткрывается перед редкими избранниками. Человек не в силах сам приподнять ее, но ему дается таинственный намек на то, что за нею существует (ср. стихотворения конца 1810-х — начала 1820-х годов «На кончину ея величества королевы Виртембергской», «Лалла Рук», «Таинственный посетитель»).

Жуковский указывает на то, что очевидность принадлежит материальному миру, мир же духовный есть таинственный мир веры:

Вот почему эти духи вызывают в нас не радость, но такой ужас, какой имеет «мертвый труп для нашего сознания»: «Это взгляд в глубину бездонного, где нет жизни, где ничто не имеет образа, где все неприкосновенно». Мы и они принадлежим разным мирам. Отсюда принципиальный для Жуковского вывод:

Словом, верить нужно не в привидения, а в Провидение, и лучше всего не гадать о загробной жизни, а ждать торжественного момента перехода в нее.

Эта теория вполне может служить комментарием к прежней поэзии Жуковского[235]. Можно сказать и иначе: взгляды Жуковского, выраженные в элегическом и балладном «циклах» 1810-х — начала 1830-х годов, откристаллизовались в настоящей статье в цельную и логичную теорию. Никакой измены прежним «верованиям», о которой писал Зейдлиц, не произошло. Скорее наоборот — Жуковский как бы реанимирует свои старые литературные образы и мотивы[236], переводит свою лирическую, образную философию на тот язык, который называл в поздние годы философическим.

Но здесь мы сталкиваемся со странным противоречием в статье о привидениях. Казалось бы, когда православно-философический ответ на исходный вопрос дан, можно было бы поставить точку. Между тем Жуковский продолжает свои рассуждения уже после «вывода». «Страшные» сны и призраки отступают, на смену ужасу приходит «весть желанная», исчезает и несколько иронический тон (не сразу заметный и не замеченный Зейдлицем), с которым поэт говорил о незваных гостях нашего мира. В этой заключительной части статьи о привидениях, как нам представляется, и сосредоточен ее глубинный смысл. Здесь Жуковский как бы воскрешает свое прошлое, призывает к себе тени минувшего, и в результате статья оказывается своего рода обобщающим воспоминанием, «понятно говорящим» для «немногих» близких поэту сочувственников[237]. Это уже не философская лирика (период ее давно прошел), а лирическая философия. Только лиризм ее скрыт от непосвященного, подобно тому как Создатель, согласно Жуковскому, скрывает свою тайну за опущенной завесой. Приподнимем занавес.

В финале статьи Жуковский обращается к особенному роду видений, составляющих середину между обычными сновидениями и настоящими привидениями. Среди этих видений его внимание привлекают такие, в которых «совершается непосредственное сообщение душ, разрозненных пространством, соединенных с видимым образом, действующим на наши чувствительные органы, самой душе является нечто, из глубины ее непосредственно исходящее». Эти видения

Жуковский приводит в пример таких событий, «выходящих из обыкновенного порядка и для нас неизъяснимых», историю, за истинность которой ручается:

Подобных историй в спиритуалистском арсенале великое множество[238]. Так, например, доктор Юнг-Штиллинг приводит в «Угрозе Световостокове» рассказ о своем приятеле пасторе, у которого в Америке был брат. Он ничего не слышал об этом брате долгое время, но однажды, идя из своего кабинета и совершенно не думая о брате, он вдруг увидел его входящим в кабинет. Пастор бросился обнять брата, но тот растворился в воздухе. Пораженный этим видением, пастор записал день и час его. Через некоторое время он узнал о том, что брат его умер в тот самый день и час, «и в смертной тоске с горячностию вспоминал о нем» (Штиллинг: IV, 303). По Штиллингу выходит, что «сильное желание» души умирающего перенесло его образ через океан к любимому брату.

Жуковский, до сих пор комментировавший все рассказанные им в статье о привидениях случаи, на этот раз почему-то считает нужным указать, что московская история «не требует никаких объяснений». Все же возьмем на себя смелость ее прокомментировать.

Время действия истории о явлении М. установить несложно — ночь на 18 марта 1823 года. Действующие лица — племянница Жуковского Авдотья Петровна Елагина (по первому браку — Киреевская, в девичестве — Юшкова), в самом деле сидевшая в ту ночь у колыбели своего сына Рафаила (или Рафаэля, как его называли в семье), и ее сестра и близкий друг Марья Андреевна Мойер (в девичестве Протасова) — возлюбленная Жуковского, скончавшаяся в эту ночь в Дерпте. В 1810-х — начале 1820-х годов Елагина, Протасова (Мойер) и Жуковский, поточному определению М. О. Гершензона, «составляли неразрывный сердечный триумвират» (Гершензон: 295). Разлученные силою житейских обстоятельств, они в начале 1820-х годов мечтали соединиться в каком-нибудь одном месте и зажить счастливой жизнью вместе.

Говоря словами Жуковского, перед нами история о том, как «уходящая душа» Марии Протасовой «возвестила свое отбытие» в самый смертный час родственной душе, явившись ей на мгновение в зримом образе. Это видение есть «прощальный, последний зов любви в пределах здешнего мира на свидание в жизни вечной…». Одним из доказательств истинности видения является то, что все мысли и чувства Елагиной в этот момент были далеки от умиравшей в далеком лифляндском городе сестры. Явление Маши в таком случае не галлюцинация (то есть продукт человеческого сознания, психологически мотивированный и, следовательно, не имеющий в себе ничего сверхъестественного). Это настоящее видение, и к тому же (вот что наиболее существенно для Жуковского!) — со смыслом.

Нет необходимости напоминать, какой трагедией была смерть Маши Протасовой для поэта. Эта смерть без преувеличения может быть названа кульминационным событием его душевной жизни, расколовшим ее надвое: до смерти и после смерти Маши. Своей лирикой Жуковский уже давно «подготовил» новую для себя ситуацию: жизнь без милой, жизнь в воспоминании, в надежде на будущую встречу там («Эдвин и Эльвина», «Эолова арфа»). Теперь наступила пора испытания собственной лирической (не литературной ли?) веры. Видение Елагиной для Жуковского и стало одним из первых и разительных подтверждений его тайных надежд.

В подтексте истории о явлении Марии из статьи о привидениях — письмо поэта к Авдотье Елагиной от 28 октября 1823 года, в котором он дает мистическое толкование ее видению. К этому времени умер маленький Рафаэль, но «на смену» ему пришел новый ребенок Елагиной — Андрей:

Явление Маши, по Жуковскому, — это откровение, награда любви, прекрасный дар небес. Маша явилась своей сестре, чтобы попрощаться с ней и утешить. Сестры некогда дали друг другу обет верности, распространявшийся и на их детей. «Знаешь ли, какой у меня теперь rêve de bonheur, — чтоб ты воспитала мою Катьку: я не могу глядеть на нее без того, чтоб не подумать: Господи, дай ей это счастие!» И в другом письме того же года:

Это шуточное желание реализовалось в марте 1823 года, и потому после смерти Маши оно могло осознаваться как самой Елагиной, так и Жуковским как пророчество и завещание. В переписке сестер находит отражение и тема сновидения (пока еще далеко от мистического смысла). Так, Маша Мойер постоянно видит во сне свою сестру. «Я смело могу сказать, — пишет она ей 30 августа 1821 года, — что во сне и наяву все одна ты. Сегодня снилось мне, будто ты шла по Белевской улице <…> и несла нашу Катю на руках, и будто воз с дровами едва на тебя не наехал; ты положила Катю на траву, а сама бросилась под воз, чтобы тебя одну переехали. Я проснулась от страшной испарины в ужасе». В том же самом письме Маша сообщает сестре о том, что получила письмо от Жуковского из Дрездена, «до половины переписала» его для нее и обещает прислать его «на следующей почте с игрушками для Рафаэля», то есть, как комментирует это письмо А. Е. Грузинский, для «ожидавшегося ребенка Елагиной» (Там же: 260).

Итак, в приведенном письме сходятся все четыре героя мистической истории 18 марта 1823 года, появляется образ ребенка на руках сестры, увиденный другою сестрою во сне, и, наконец, упоминается послание Жуковского о его дрезденских впечатлениях (о последнем далее). Можно сказать, что перед нами — подтекст подтекста истории о явлении Марии Протасовой.

Роды Елагиной прошли тяжело, и Маша молилась за нее, положив свою дочь Катю перед образом Спасителя, которым Елагина некогда благословила свою сестру на замужество (Там же: 261). Родился Рафаил, ненадолго переживший Марию. Сестры — двойники, и мистическая история, поразившая воображение Жуковского, совершенно симметрична: одна сестра завещала свою дочь другой, а та, в свою очередь, — своего сына первой. Между сестрами — смерть, но соединяющая их любовь оказывается сильнее утраты.

Очевидно, в одном из снов после смерти Маши Елагина увидела своего ребенка на руках сестры. Этот сон Жуковский считает символическим: «Рафаэль на руках Маши— какое небесное настоящее!» По всей видимости, для Жуковского это сновидение — своего рода вариация на тему (или, используя характерное слово-понятие из его лексикона, — синоним) Сикстинской Мадонны Рафаэля, то есть той самой картины из Дрезденской галереи, которая была пережита им как мистическое откровение и которую он описал в знаменитом письме «О Рафаэлевой Мадонне» (1822): «[З]анавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека» (Жуковский 1985: 309). Примечательно, что в письме о Сикстинской Мадонне Жуковский указывал на то, что Рафаэль изобразил самого себя на своей картине в виде задумавшегося ангела: «важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице: „не таков ли был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне?“».

Итак, по мысли Жуковского, утраченные Мария и Рафаэль преображаются в небесное видение глубочайшего смысла, и мистический опыт Елагиной получает (в глазах Жуковского) несомненное подтверждение[239].

Это видение, в свою очередь, придает особый, возвышенный статус самой визионерке, становящейся в некотором смысле «синонимом» Марии: она приблизилась к ней смертью своего сына. Примечательно, что Жуковский подчеркивает дистанцию между Елагиной и собою и говорит о «завидном счастье», которого он не был удостоен (точно так же Кернер завидовал своей ясновидящей пациентке). Но то, что ему не было дано непосредственно (видение Маши), как бы вызывается к жизни с помощью воспоминания и поэзии.

«С ея светлым переселением в неизменяемость, — писал он сразу же после смерти Маши, — прошедшее как будто ожило и пристало к сердцу с новою силою. <…> Не вижу глазами ея, но знаю, что она с нами и более наша, наша спокойная, радостная, товарищ души <…> Я как будто вижу глазами этого товарища и уверен, что мысль эта будет час от часу живее, яснее и одобрительнее» (цит. по: Веселовский: 218–219). Отличие между визионером (зд. Елагина) и поэтом в том, что первый видит «милого гостя» воочию, в то время как второй призывает его к себе, как бы извлекает из «небытия», дает ему «зримый» образ в своем воображении и слове.

Отсюда знаменитое стихотворение «9 марта» («Ты предо мною стояла тихо…») можно прочитать не только как воспоминание прощального свидания поэта и Маши 9 марта 1823 года (он расстался с нею спокойно, не предчувствуя, что навсегда), но и как «воссоздание» видения Маши-Марии (не «чужого» ли, елагинского, видения?)[240]. В том же 1823 году Жуковский пишет и стихотворение «Привидение», справедливо отнесенное Зейдлицом к Маше Протасовой («„Она“ — его идеал, его Маша» [Зейдлиц: 130)):

Мистические «призывы» или «возвращения/воскрешения» в воображении/поэзии образов «милых спутников»[241] и в дальнейшем характерны для Жуковского[242]. Один из случаев такого «воскрешения» и представляет собой «видение М.» в письме о привидениях, написанном спустя четверть века после этого таинственного события[243].

Как видим, Иосиф Эйгес был прав, когда утверждал, что статья Жуковского — результат «последней осознанности поэтом своих интимных переживаний» (Эйгес: 67). Эта «осознанность» достигается с помощью возвращения к прошлому (или, иначе, под влиянием возвращения прошлого), припоминания самых важных и дорогих для души образов, мистического комментария, обобщающего давно пережитые и продуманные чувства. Здесь происходит то же, что и в его переводной поэзии: в «чужом» (то есть в чужих видениях) он находит «свое», важное для себя лично. Так, «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля Жуковский вначале называет чудесным видением художника, а затем переживает это чужое видение как свое собственное:

Статья 1848 года удивительно продуманна и стройна. Заключающая ее история о привидении оказывается философским и лирическим финалом, высшей точкой развития смысла, настоящим разрешением мучительного вопроса.

Эта история о некоей Марианне Р., лишившейся «в смутное время первой революционной войны» своего возлюбленного, которого звали Гофман. После его смерти она впала в какое-то механическое оцепенение; «все прошедшее, все былое в жизни вдруг задернулось покрывалом». Это состояние не было сумасшествием: она просто тихо жила в кругу людей, смиренная и безучастная ко всему. Так она прожила тридцать лет, когда вдруг близкие стали замечать в ней странную перемену: Марианной овладела некая тревога, необыкновенное волнение. Она стала бормотать какие-то странные слова: «Я жду… он будет… он писал ко мне…» Наконец однажды она надела праздничное платье и села за стол. «Слушай… слушай… он идет», — тихо сказала она хозяйской дочери Луизе. «Вдруг глаза ея вспыхнули, руки стремительно протянулись к дверям, она вскрикнула громко: „Гофман!“ и упала мертвая на пол».

Этот случай влечет за собой взволнованный мистический комментарий Жуковского. В нем он видит одно из тех редких событий, когда смертным «удается проникнуть взглядом за таинственную завесу, отделяющую нас от мира духовного». В ту минуту, когда Марианна лишилась своего любимого, ее любящая душа оторвалась от всего житейского, но полного ее разрыва с телом не произошло. Она осталась механически привязанной к телу:

Но начался процесс разрушения материальной власти тела. Болезнь прогрессировала, смерть приближалась. И с этим приближением смерти душа Марианны начала постепенно освобождаться:

На этом месте статья о том, верить или не верить привидениям, заканчивается.

Нам представляется, что рассказ о Марианне — своеобразный «синоним» душевной истории самого поэта. Действие рассказа происходит во Франкфурте, где Жуковский находился в 1848 году. Время действия — первая революционная война, воспоминания о которой играли важную роль в размышлениях поэта о революции, ему современной. Наличный подтекст, возможно, указывает и имя героини этой истории, рассказанной Жуковским сразу же после истории о видении М. Эти две истории, на первый взгляд никак не связанные друг с другом, составляют единый символический сюжет, соединяющий (примиряющий) два архетипических для творческого сознания Жуковского конфликта: трагическая коллизия «Людмилы» (тоска героини по жениху[245], его смерть, кощунственный отказ героини от жизни без возлюбленного и страшное соединение с мертвецом-призраком) и лирическая утопия мечтательных баллад 1800–1810-х годов, ассоциирующихся с именем Марии Протасовой (вынужденная разлука возлюбленных и долгожданное свидание их душ в потустороннем мире[246]). Характерно, что «формула оцепенения» Марианны: «все прошедшее, все былое в жизни вдруг задернулось покрывалом», — не что иное, как отголосок любимого лейтмотива поэта: «между прошедшим и будущим опустился занавес». Смерть героини в истории изображается как ее пробуждение к новой жизни и происходит в самый момент узнавания, припоминания ею имени ее возлюбленного (ср. предсмертный монолог Камоэнса в одноименной драматической поэме: «Так, ты поэзия: тебя я узнаю…»; какое-то таинственное виденье явилось, по Жуковскому, Пушкину в момент его смерти). Наконец, особо значимо для понимания смысла этой истории то, что сам ее рассказчик давно уже ждал свою смерть. Иными словами, Жуковский переживает «видение Марианны» как историю о себе[247], как открытие в себе самом имени возлюбленной — открытие, приближающее его душу к освобождению, к воссоединению с Марией.

Если мы угадали, то в таком случае «новогодняя» статья поэта о привидениях оказывается мистической историей о странствовании и пробуждении души, томящейся в призрачно-неверном, «бедственном», «прозаически-разрушительном» и «грубо-материалистическом» мире и стремящейся к небесному браку по ту сторону жизни. Это восторженное квиетистское стремление к смерти как окончательному пробуждению прямо противоположно энтузиастическому чувству возрождения и преображения мира, представленному в милленаристских стихотворениях поэта второй половины 1810-х годов (сюжет «Двенадцати спящих дев»). Принципиально отлично оно и от характерного для творческого сознания поэта конца 1820-х — середины 1830-х стоического толкования человеческой жизни как смиренного и мужественного противостояния историческим испытаниям. Статья о привидениях представляет новый и последний период историософской одиссеи Жуковского, о котором пойдет речь в завершающих настоящее исследование главах.

Ко второй части «Одиссеи» Жуковский обратился лишь спустя четыре года после первой. Продолжительную паузу в работе он объяснял тревогами семейной жизни (эти тревоги, однако, не помешали ему написать за это время несколько больших произведений). Поэт признавался друзьям, что на него напал «какой-то самум», что его «Одиссея» все еще спит сном богатырским, и неизвестно, когда проснется.

«Пробуждение» поэмы относится к осени 1848 года, причем перевод последних двенадцати песен создается за удивительно короткий промежуток времени — менее чем за сто дней. Эти песни Жуковский переводил, по его собственному признанию, con amore. Авторитетный исследователь русской Гомерианы А. Н. Егунов утверждал, что вторая часть поэмы для поэта «была привлекательнее первой — конечно, не сценой избиения женихов, а картинами мирной и семейственной жизни» (Егунов: 368). Хотя бидермайерские сцены мирной и семейной жизни действительно занимают в этой части поэмы важное место, позволительно усомниться в справедливости приведенного высказывания.

Идилличность бидермайера, как известно, обманчива: она служит своего рода защитой от хаотических и демонических сил, всегда угрожающих счастливому покою тихого консерватора. «Рассмотренные с этой точки зрения, — читаем в кембриджской „Истории немецкой литературы“, — произведения Бидермайера оказываются более тесно связаны с политической литературой своего времени» (Finney. 293). То же можно сказать и об «Одиссее» Жуковского, являющейся, как мы полагаем, одним из самых политически ангажированных произведений конца 1840-х годов. Если в первой части поэмы страх перед хаосом представлен имплицитно, то во второй части (близоруко прочитанной русскими современниками поэта как продолжение идиллии) тема угрозы порядку выходит на поверхность — и как раз под влиянием современных политических обстоятельств.

Можно сказать, что написанная в кризисные 1840-е годы поэма сама оказывается своеобразной одиссеей идеологии бидермайера, проходящей через серию грозных испытаний к восстановлению этического и политического status quo. Иначе говоря, именно сцены избиения женихов и восстановления порядка Одиссеем были наиболее актуальны и привлекательны для Жуковского во время работы над заключительной частью гомеровской эпопеи.

Обратимся к историческому контексту второй части поэмы.

1848–1849 годы — один из самых насыщенных периодов в жизни Европы XIX века. Жуковский полностью поглощен современными событиями. О них он подробно пишет своим российским корреспондентам — старым друзьям (Вяземскому и Плетневу) и бывшим ученикам (великим князьям Александру и Константину Николаевичам).

В своих программных письмах поэт выступает как непосредственный свидетель, своего рода летописец европейского хаоса. Он сам находится в бунтующем море, в царстве тьмы (переселение в Баден — лишь небольшая и ненадежная дистанция от эпицентра политического землетрясения). Революция описывается Жуковским в откровенно апокалиптических тонах: «вой всемирного вихря», «рука Сатаны» нависла над Европой, битва сил света и тьмы — «проповедников святыни» со слугами дьявола… Свет и надежда, в его представлениях, исходят из твердо консервативных кругов Пруссии и, конечно же, из Святой Руси (название его письма-статьи, адресованного П. А. Вяземскому), куда он мечтает вернуться. В этом контексте тоска поэта по отчизне (традиционное для него противопоставление «здесь» и «там») приобретает откровенно политические оттенки: «По доброй воле мне желать здесь оставаться невозможно: желание возвратиться в отечество есть теперь моя болезнь. Там все покой, устройство, безопасность, все, что любишь, все, что сердцу свято; там защитное пристанище для всего, что мое драгоценнейшее в жизни» (РА 1885: 18). Заметим, что для писем поэта этого времени характерна уже упоминавшаяся нами своеобразная политико-эсхатологическая маринистика: Запад — потоп; Россия — ковчег, управляемый рукой могучего кормщика императора Николая (см., в частности: РА 1885: 252, 258, 337–340).

Современные события осмысляются поэтом как низшая точка падения человечества. В историософской перспективе он различает следующие стадии самоубийственного «мятежа против великого авторитета»: рационализм XVII века («сие умственное неверящее христианство») — деизм («отвержение христианства») пантеизм («отвержение личного Бога») — и, наконец, атеизм («отвержение существа Божия») (РА 1885: 246). Центральный конфликт современности поэт видит в борьбе двух идей — «нелепого понятия» общественного договора (зд. либеральный конституционализм и республиканство) и «понятия о власти державной, исходящей от Бога». Вопрос о том, кому достанется Европа (и прежде всего Германия) — демоническим мятежникам или законной «святой» власти, — находится в центре его религиозно-политических размышлений. Если же говорить о телеологическом сюжете современной истории в письмах Жуковского, то этот сюжет предстает как мучительный путь человечества через сатанинское беснование к восстановлению святого порядка и высшей справедливости силою оружия (меча).

Проследим за его реакцией на исторические события европейской драмы в их последовательности и «композиционной» связи[258].

1847 — начало 1848 года. Гражданская война в Швейцарии. Восстания в королевствах Италии. Сложное экономическое положение в Пруссии и созыв королем Фридрихом Вильгельмом IV Объединенной Диеты для решения вопроса о займах. Большинство депутатов требуют конституции и либеральных реформ. Быстрое распространение радикальных идей во Франции и Германии. «Буйные» выступления анархистов и социалистов. Маркс и Энгельс публикуют коммунистический «Манифест».

Таков немецкий юридический и политический фон проекта Жуковского. Как видим, его статья не является академическим предложением, оторванным от реальности, как полагал профессор Малиновский. Вопрос о смертной казни находился тогда в самом центре идеологической и политической борьбы. Несложно заметить, что предложения русского поэта очень близки к королевскому проекту реформы: отмена публичной казни, звон колокола, толпа, ожидающая вести о казни у стен темницы[291]. Можно сказать, что Жуковский взял идеи своего царственного друга за основу. Однако видение смертной казни, предложенное в его статье, выходит далеко за рамки комментария к юридическому проекту…

Обратимся вначале к единственной дошедшей до нас попытке поэта разъяснить смысл своей статьи. В ответном письме к А. П. Зонтаг, возмутившейся проектом своего друга-родственника, Жуковский признавался, что «эту статью вовсе не сочинял, она сама собою написалась в письме к великому князю» (Уткинский сборник: 85–87). Оказывается, он и не думал защищать смертную казнь как таковую, он просто писал, что коли уж она существует, то должна быть скрытой от глаз толпы[292]. Казнь должна быть зрелищем для очей воображения, а не звериным удовлетворением праздного любопытства глаз материальных. Он не знает, должна ли вообще существовать казнь, он не об этом писал; а впрочем, в наше время буйства и безверия страх смерти необходим как подпора общественного порядка[293] (Уткинский сборник: 85–87).

Оппозиция видимого — невидимого — центральная для Жуковского: зрелище для глаз против зрелища для души, видимая (публичная) казнь и невидимое присутствие казни, материальные глаза и очи воображения. Ценно и свято для Жуковского не видимое толпе. Но это невидимое на самом деле видимо тайным, внутренним зрением, присущим каждому человеку в отдельности (Жуковский здесь называет его воображением). Знаменательно, что статья о смертной казни была написана быстро слепнувшим человеком. В действительности она посвящена не правильной смертной казни (набор рекомендаций), а ее правильному видению, затемненному ложными и уродливыми формами исполнения. Импульсом для Жуковского служит не административное рвение, не теоретический интерес и даже не этический энтузиазм, а эстетическое чувство. Он хочет видеть казнь, если уж она существует, не отвратительно-кровавой, а магически красивой. Ему обидно, что его не поняли. Но его не могли понять, потому что отнеслись к его статье как к проекту, рассчитанному на реализацию, а не как к символической картине, призванной воздействовать на воображение созерцающего. Перефразируя автора замечательных «Dialogues with Dostoevsky» Роберта Джексона, мы имеем здесь дело с «мистическим видением» («mystical vision»), а не с «этикой видения» («ethics of vision» — морально-психологический опыт наблюдения смертной казни) — проблемой, мучительной для Достоевского, Тургенева или Толстого (Jackson: 4)[294]. Попробуем внимательнее всмотреться в это странное полотно.