Трава и дым

Одуванчик

Жизнь моя в столбе бесплотной пыли, В облаке, расплывшемся от слез, В зеркале, которое разбили, А оно очнулось и срослось. В комнате, как в солнечном осколке Озера, сверкающего сквозь Листья и ослепшие иголки, Пляшут пряди солнечных волос; Рыбаки спускаются по склону По траве, блестящей от росы; Папа говорит по телефону, Обреченно глядя на часы. Даже в зимней обморочной давке, В стеклах между варежек и шуб Тонкие секунды, как булавки, Падают, не разжимая губ; Но не зря в серебряном конверте Нас бесстрашно держат на весу — Как от ветра, спрятавшись от смерти, Одуванчик светится в лесу.

1994

Гроза

Серебряная солома Бьется в окно. Бледная, как полотно, Комната глохнет от грома.

1986

«Человек подходит к микрофону…»

Человек подходит к микрофону. Утро отражается в реке. Женщина летает над газоном, Полулежа в красном гамаке. Сонная Австралия. Зеленый Летний день. Залитый солнцем джип. Смуглый фермер, с детства умудренный Тайным знаньем бабочек и рыб. Не спеша потягивая виски, В кресле у окна сидит старик. Не спеша потягивая виски, В зеркале сидит его двойник. Девочка играет с обезьяной. Негр в очках копается в саду. Над зеленогрудою поляной Вьется белоснежный какаду. Если радость — это чувство света, Выстрели из фотопистолета В это небо, полное тепла, И оттуда с серебристым звоном На поляну рядом с микрофоном Упадет Кащеева игла.

1987

Фотография

В стеклянном воздухе торчит железный прутик; Асфальт, как солнце, светится, дрожа. На высоте седьмого этажа Минута прилепляется к минуте, Выстукивая светло-серый лес С травой и перевернутой листвою, Тропинкой, пустотой и дождевою Сквозящей кляксой пасмурных небес. И в этот лес, как будто в никуда, Уходит неподвижный человечек В плаще и с целлофановым пакетом, Бесцветным и блестящим, как вода. Его спина по цвету, как асфальт, И как бы безотчетно совмещает Прозрачный лес, который все прощает, И этот острый воздух из стекла. И нужно все расставить по местам, Уменьшившись до двух сплетенных свечек, Чтоб выяснить, что милость только там, Куда уходит фоточеловечек.

1986

«В толпе веселых палочек, в плену…»

В толпе веселых палочек, в плену Зеркальных сквозняков балетной школы, В прозрачности от потолка до пола, Придвинувшейся к самому окну. На улице, в кольце цветного слуха, В лесу, где память бьется на весу, Вибрируя, как золотая муха, Похожая на добрую осу Над яблоком в купе, когда часы Стоят, прижавшись стрелками к рассвету, — Две полосы серебряного цвета Над черным краем лесополосы. Разбившись насмерть в пелене тумана, Мы гладим хвою в глубине пробела, Где голоса летают над поляной, Проделав дырку в зеркале Гизела; Вдоль сосняка, сквозь сумеречный дым, По кромке дня пробравшись без страховки, Мы наяву стоим у остановки На воздухе, оставшемся пустым.

1995

«Там хорошо, где нас нет…»

Д.У. и Е.С.

1 Там хорошо, где нас нет: В солнечном лесу, в разноцветной капле, Под дождем, бормочущим «крибле-крабле», В зелени оранжевой на просвет. На трубе сидели не две, а три. Слава «И», отважившейся остаться. Здесь надежда, вера и правда братства Облаков, дрейфующих в Снегири. За столом сидели не два, а три. И всегда невольно, почти некстати Память? душа? — непонятно, но что-то внутри Вдруг становилось прозрачнее, легче, крылатей. Что-то как будто сдвигалось, всплывало со дна И возникало, зеркалясь, как сумерки в скрипе Сосен за окнами, смутно похожее на Оттиск бессмертья на выцветшем дагерротипе.

1992–1995

2 Там хорошо, где нас нет: В солнечном лесу, в разноцветной капле, Под дождем, бормочущим «крибле-крабле», В зелени оранжевой на просвет. На краю сиреневой пустоты Человек, как черточка на бумаге. Летчик, испугавшийся высоты, Открывает глаза в овраге. Воздух скручивается в петлю По дуге от чужого к родному. Человек произносит: «Люблю!» И на ощупь выходит из дому. Ночь, как время, течет взаперти. День, как ангел, стоит на пороге. Человек не собьется с пути, Потому что не знает дороги.

1992

«Он просиял и подошел к окну…»

Он просиял и подошел к окну, Дрожавшему от грохота трамвая, Вплетенного в живую тишину, Звенящую сквозь снег, как неживая. И вглядываясь в этот снег и свет, Упавший навзничь в неприютном сквере На комья грязи и клочки газет, На праведных и грешных в равной мере Прохожих без особенных примет, Он рассудил не рассуждать о вере, А просто верить в то, что смерти нет, А милость есть — как в жизни есть потери, Хранящие от сотни горших бед, С рождения дежурящих у двери.

1986–1997

«Облако, прошитое пунктиром…»

Облако, прошитое пунктиром; Черные отрезки в пустоте. Тишина, влетевшая в квартиру С непонятной вестью на хвосте. На шкафу слоновий желтый бивень; За окном висят наискосок Шелестящий гоголевский ливень И звенящий пушкинский снежок. На столе двенадцать сшитых писем; Вдалеке шершавый южный свет, Лунный блик на черном кипарисе, Виноградный белый парапет; Звездопад, сиреневые горы, За горами в тучах комаров Деревенский домик за забором Длинношеих солнечных шаров; Рядом в бесконечно чутком мире Суетится остренький Порфирий, Свидригайлов к Дуне пристает, А Ставрогин к Тихону идет, По дороге превратясь в площадку В камышах на берегу реки, Где старик в вонючей плащ-палатке, Замерев, глядит на поплавки. Клюнуло! Рыбак привстал, метнулся И с разбегу к удочке прилип; В тот же миг внучок его нагнулся И сорвал отличный белый гриб. Свидригайлов вовсе не для смеха Заряжает скользкий револьвер — Барин, мол, в Америку уехал… «Аз», «Добро», но всех главнее «Хер». Бабочка с хрустальным перезвоном Чокается с лампочкой и пьет Сумерки, как дачник чай с лимоном, А Ставрогин все-таки идет На чердак в соседи к пыльной швабре… В дальней чаще полыхает скит. Над столом на медном канделябре Кроткая карамора сидит. Облако, прошитое пунктиром. Поплавок, кувшинка, стрекоза. Тишина, влетевшая в квартиру. Широко раскрытые глаза.

1985

«Есть мир и Бог; мир, человек и Бог…»

Е.Л.Ш.

Сделай себе пару очков, которые называются «очками смерти»,

и через эти «очки смерти» смотри на все.

Савонарола

1 Есть мир и Бог; мир, человек и Бог; Открытость миру и открытость Богу; Есть камень у развилки трех дорог И путник, выбирающий дорогу. … Погибли все — и тот, кто захотел Разбогатеть и поскакал направо, И кто свернул туда, где власть и слава… Лишь тот, кто выбрал смерть, остался цел. 2 Есть лес и снег, пустыня и вода, Круг Зодиака, воздух, время года, Земля и небо, слава и свобода, Отчаянье и память, «нет» и «да». Есть ад и рай с его рукой-лучом, Пророки, маги, звезды, птицы, листья, Художник, гравирующий мечом, Боец-монах, сражающийся кистью: Зеленый север, желтый юг, восток Белее снега, красный запад, синий Слепящий Центр; молитва, пепел, иней И человек, который одинок. 3 Я полюбил тебя, бессонный человечек. Огромный коридор наполнен тишиной. В окне стоит зима, и черно-белый вечер Похож на зеркало основой ледяной. В колодце темноты скользят смешные люди. Прижавшись лбом к стеклу, не разжимая век, Тот мальчик видит все, что было, есть и будет. Над эллипсом катка порхает редкий снег. Есть только то, что есть; он встанет на колени, И двор под окнами, каток, асфальт, подъезд Окажутся на дне почти прозрачной тени Пространства-времени, похожего на крест. Есть только то, чего как будто нет. Внутри другой зимы я выбегу из школы, И он подарит мне очки Савонаролы, Чтоб я смотрел сквозь них на разноцветный свет.

1997

«В трухлявой Аркадии, в царстве прогрызенных пней…»

В трухлявой Аркадии, в царстве прогрызенных пней, В компании гусениц и сизокрылых громадин Жуков, в лабиринте сосновых корней, На шишках, присыпанных хвоей, нагревшейся за день, Под стрекот кузнечиков, возле дороги, почти У остановки, но с той стороны, у забора, Ведущего к пляжу, мы ждали автобус, который Приходит из города в пятницу после шести. И он приходил, и, нагнувшись, я видел в просвете Над черным асфальтом и пыльной дорожкой за ним Ботинки, сандалии, кеды приехавших этим Вечерним автобусом солнечно полупустым. Потом громыхало, стрижи рисовали грозу, Но нас не давали в обиду бессмертные боги. Мы были живыми на этой зеркальной дороге, Бегущей вдоль сосен над речкой, блестящей внизу.

1997

Голос

Сквозь ватное время, сквозь воздух, мелькая, Как бабочка в елках над тенью от стула, В затянутых наледью стеклах трамвая, В густых спотыканьях невнятного гула… Внутри треугольников и полукружий, Сквозь блики на поручнях, в точке покоя Нам было предсказано что-то такое, Что все остальное осталось снаружи. Осталось спокойно держать на весу Снопы и царапины света на грани Пустой пустоты, в черно-белом лесу, Среди отражений цветов на поляне. Осталось стоять, как живой человек, В трамвае, гремящем то громче, то тише Сквозь ватное время, танцующий снег И голос, которого тут не услышишь.

1997

«Видение философа Хомы…»

Видение философа Хомы: Простор, как сон, и шелковистая трава… Потом — прозрачно-обморочный лес, Сухая шапка мха. Потом — пустые точки близких звезд, Ночная неподвижная листва, Испуганные жаркие глаза, Холодная рука. Потом — в невероятной тишине, Как призраки, белея в темноте, Вы медленно идете по траве, И те же, и не те.

1987

«Любовь, как Чингачгук, всегда точна…»

Любовь, как Чингачгук, всегда точна И несложна, как музыка в рекламе; Как трель будильника в прозрачных дебрях сна, Она по-птичьи кружится над нами. Есть много слов, одно из них душа, Крылатая, что бесконечно кстати… Шуршит песок; старушки неспеша Вдоль берега гуляют на закате, Как школьницы, попарно… Мягкий свет, Попискивая, тает и лучится; Морская гладь, как тысячи монет, Искрится, серебрится, золотится… Рекламный ролик — это как мечта О взрослости: табачный сумрак бара, Луи Армстронг, труба, тромбон, гитара; Прохладной улицы ночная пустота, В которой чуть тревожно и легко Дышать и двигаться, опережая горе, И, главное, все это далеко, Как противоположный берег моря; Как то, чего на самом деле нет, Но как бы есть — что в неком смысле даже Чудеснее… Часы поют рассвет; Индеец целится и, значит, не промажет.

1986

«В пустоте из полиэтилена…»

В пустоте из полиэтилена С непривычки можно задохнуться. По стволам течет туман, как пена С помазка на стол по краю блюдца. Лес стоит испуганный и гладкий, Выцветший и бархатный с изнанки; На песке ржавеют в беспорядке Ведра и расплющенные банки. Чтобы не оглохнуть от беззвучья, Как улитка, спрячься за очками; Белизна цепляется за сучья И на землю падает клоками; Задевая розовый репейник, Пролетает пепельная птица; Тишина шипит, как муравейник, И никак не хочет расступиться.

1987

Письмо

То серебристый дождь, то ватный коридор Ночной гостиницы, то голубь над ковчегом, То утренний туман, то монастырский двор, То избы вдоль шоссе, засыпанные снегом; То роща, где меня окликнул почтальон, Я подошел, и он подал с велосипеда Письмо, и тут же мир раздвинулся, как сон, В котором быль уже не отделить от бреда. Все стихло: море, лес, сорочья трескотня, Домотдыховская игра аккордеона; В трех метрах от земли порхали без меня Надорванный конверт и призрак почтальона; Над ними в вышине, светясь, парил покой, Мелькали, как стрижи, подарки и утраты, Признательность и страх, что я своей рукой Вписал и текст письма, и имя адресата.

1987

«Надо постучаться — и отворят…»

Надо постучаться — и отворят. Снег, шурша, мелькает над полотном. В вертикальном небе зарыт клад. Демон знает о нем. Человек стоит на краю перрона Навытяжку перед судьбой. Чтобы отнять золото у дракона, Нужно вступить с ним в бой. Снег лежит — как покров бессилья… Главное — не побежать назад! У дракона фиолетовые крылья, Неподвижный мертвый взгляд. Главное — крикнуть дракону: «Нет!» Крикнуть: «Убирайся!» ночному бреду… Просыпаясь, мальчик видел свет, Чтобы взрослый смутно верил в победу.

1988

«И лес, и шкаф, и фотоаппарат…»

И лес, и шкаф, и фотоаппарат, И чайки, и очки, и плоскодонка, И солнце уплывало вверх, как взгляд Играющего на полу ребенка — Когда в передней щелкает замок, И на пороге возникает папа, Его большая фетровая шляпа Едва не задевает потолок — И вешалка, и ветер, и брелок, И водоросли, и пальто, и море, И облако ложилось поперек, И волны набегали на песок И пенились, откатываясь вбок, Как съежившийся сумрак в коридоре.

1987

«Слова стоят, как стулья на песке…»

Слова стоят, как стулья на песке. В просветах между ними видно море, И тишина висит на волоске На волосок от гибели, в зазоре Зари, в пробеле воздуха, в пустом Приделе на потрескавшемся фото, На небе, перечеркнутом крестом Пушистыми следами самолета И наведенной радуги; прилив Шуршит волной, серебряной с изнанки, И мальчик в туго стянутой ушанке Сквозь снегопад у дома на Таганке, Не отрываясь, смотрит в объектив, Как в форточку в пространство пустоты, Где прыгают бессолнечные спицы, Как в зеркало, где — против всех традиций Магического знанья — если ты Не призрак, — ни пропасть, ни отразиться.

1998

Обещание

Агент, убитый в телефонной будке, Встает с колен в гостинице во Львове. Луна в окне желтеет в промежутке Между стеклом и пойманным на слове Пространством, обещавшим всем, кто в нем Смотрел с холма на медленную воду Сквозь зелень сада — там теперь у входа Дежурит ангел с пламенным мечом Вращающимся; пламя, ударяясь О пустоту (сосну давно сожгли), Рассыпавшись на искры, рикошетом Уходит на террасу, притворяясь Лучом, застрявшим в зеркале, букетом Иван-да-Марьи в солнечной пыли…

1998

Под рыжим абажуром

Мир просто был. В троллейбусной оправе, Как в комнате, казавшейся огромной, Струился свет ни ясный и ни темный. По проводам и вытянутым склонам, Сжимаясь в запотевшей полуяви, Пульсировал продолговатый воздух, Как ватный гул, плывущий по салонам Вдоль стекол в ледяных цветах и звездах Над прячущимися в махровых гнездах. Неправда в обобщениях. Язык, Как волк, не поддается дрессировке. Я вижу папу в бежевом пальто. Все умерли. За площадью на хмуром Торце высотки — тени птиц. Никто Не умер. «К водным процедурам» Нас приглашает радио; зато И день с утра похож на решето Сквозь белый снег под рыжим абажуром.

1998

«Лес порхает, кружи́тся — на синь и сень…»

Лес порхает, кружи́тся — на синь и сень Рассечен вдоль просек по вертикали Световыми ширмами; косуля в тень Отступает солнечными прыжками. Это как прозрачная дверь — пока Музыка звучит и даль притерта К зелени и ряби березняка, Это место встречи живых и мертвых. «Мы вас вправду любим», — земле, золе Шепчут изменившие, боясь проснуться (Лампа отражается в ночном стекле), Встретиться и все-таки разминуться.

1998

«Ныряя, ломаясь, гудя…»

Ныряя, ломаясь, гудя В луче под фонарною плошкой, Булавки-иголки дождя Блестят, как железные ножки Стола на попа подшофе Среди перевернутых лавок В закрытом открытом кафе Под градом иголок-булавок.

1999

Часы и зеркало

…уже не шум.

И. Бродский

…Я назвал их отражениями…

…Поэты пишут не для зеркал…

И. Анненский (Книги отражений)

Настоящим можно не пытаться — Отраженных стрелок не догнать. На стене одиннадцать пятнадцать, В зеркале двенадцать сорок пять. Полдень равен полночи — закон Тождества, любезный Мандельштаму, Дважды в сутки помещенный в раму, В промежутках просто отменен. Стрелки то спешат, то отстают. Время тоже зеркало и книга. В области оптического сдвига Мы еще не там, уже не тут.

1999

«Остался лес, остался дом, остался сад…»

Остался лес, остался дом, остался сад, Осталось шествие по выцветшему склону… Улитка держит путь на звездопад В луче от фар, скользящем по газону. Осталась женщина в кафе, в слезах дождя, В ресницах елок, в зеркале, у моря… Попасть из лука в шляпку от гвоздя Равнялось избавлению от горя. Дракон, разинув огненную пасть, Носился в небесах, как угорелый; И было слишком просто не попасть, Но гвоздь как будто сам магнитил стрелы. Надев пальто, старик выходит в сад, Припоминая смех, походку, шею… Он сам мишень и лучник, и закат, Горящий, как солома от Матфея.

1992

Про дождь

— Опять идет! Четвертый день подряд! Какая дрянь! Почти без перерыва, Несправедливо!.. — так несправедливо Ругают дождь, никто ему не рад. А между тем, он абсолютно прав, Когда, неотменяемый и жуткий, Кипит на стеклах телефонной будки… — Сегодня — будка, завтра — батискаф.

1999

«Наткнуться в сумерках на солнечную нить…»

Наткнуться в сумерках на солнечную нить, Похожую на луч, пробившийся сквозь время, Где радужная взвесь в полупрозрачной теми Порхает, тихая, не в силах не светить. Увидеть, как во сне, что явь и значит свет. Беззвучный, сказочный, внезапный и нечастый; Экклезиаст сказал: «Все суета сует», Нам нечего сказать Экклезиасту. И не о чем просить, пока не давит даль И ужасы не встали на дороге, И колесо плашмя не рухнуло под ноги, И не разбит кувшин, и не зацвел миндаль; И темь не обернулась темнотой, И на конце луча, как бы в волшебной точке, Сверкает серебро серебряной цепочки И золото повязки золотой; Пока кузнечик не отяжелел, И стерегущий не окаменел, И у коня не лопнула подпруга, И глубина воздушна и упруга, И высота мерцает, как свеча… Пока ты сам на острие луча, Как сеть дождя внутри лесного круга.

1989

Встреча

Это просто слова, немота перевернутых слов, Неподвижное зеркало озера в мятом овраге Негустой темноты, в окруженье чернильных стволов, Тут — расплывшихся в кляксы, там — вырезанных из бумаги. За кинотеатром «Зарядье», на пасмурно-белом холме, С наступлением сумерек в комнатах с видом на горе, Мы тонули, темнея, в просторной, как небо, зиме Между светом и снегом на брейгелевском косогоре. От предчувствия встречи слова начинают летать, Как жонглерские мячики, мир превращается в птицу Между снегом и светом, где, чтобы родиться опять, Недостаточно права, достаточно просто родиться.

1999

«В траве стоят спокойные цветы…»

В траве стоят спокойные цветы. Заплаканная память смотрит в щелку И различает комнату и елку, Соткавшуюся в ней из пустоты. И снова видит — зренье сносит вбок — Цветные точки паутинных вспышек, И свет, как снег, ложится на песок Под соснами среди корней и шишек. Шоссе блестит на солнце, как вода, От радости — сей брат был мертв и ожил, И муравьи снуют туда-сюда, Работая не покладая ножек. От елки на излете декабря До елки на краю шоссе в июне Сквозь воздух дней протянута заря Невыдуманной жизни накануне. И даже вещи — вестники зари… Заплаканная память смотрит в щелку, Где дождь, как свет, качается внутри И свет, как дождь, стрекочет без умолку.

1993

«Что-то было обещано…»

Что-то было обещано: Прилетев из-за туч, Луч, родившийся женщиной, Превратившейся в луч, Трепетал и приплясывал, Расширялся и гас; Ветер мял и подбрасывал То ли тюль, то ли газ. Время было не связано — Расплеталось назад; Что-то было предсказано: То ли снег, то ли град; Что-то было отмерено: Сколько лет, сколько мук; Что-то было потеряно: То ли свет, то ли звук.

1999

«Как тень воспоминания…»

Как тень воспоминания И слезы по щеке, Веселая компания Спускается к реке. Вибрируя от стрекота, Пропахшего травой, Столбы цветного хохота Висят над головой. Где елка раскололась, Там на глазах у всех Летает папин голос, Ныряет дядин смех. Как утром в батискафе — И некому помочь — Сквозь глянец фотографии Проглядывает ночь. Но только темный воздух Стоит со всех сторон, И девочка под звезды Выходит на балкон.

1999

«Мне хочется срифмовать…»

Мне хочется срифмовать «Искусство» и «чувство», Вообще-то, Это диагноз, это — Как бахнуть из пистолета В Музу И ахнуть Где-то По ту сторону добра и зла, Вернее — по эту. Поэту (За такие дела И отношенье к предмету, Как он бы сказал, любви) Не заслужить пиетета Со стороны букета В стеклянном кубике света С бабочкой визави.

2000

«Мама под снегом ведет ненормальную дочь…»

Мама под снегом ведет ненормальную дочь. Это нормально; земля обрастает сугробами; Дом вверх ногами висит в опрокинутом небе — Кто-то расчистил каток; сны, мешаясь со злобами — Любит-не любит? — положены всякому дневи; Случай гадает, не зная: помочь-не помочь? Голос бормочет: «Заря новой жизни», «побег В царство свободы», «мужайтесь», «да будут отложены Все попеченья житейские», «верьте», «терпите»… Время стоит у окна и в слезах, завороженно (Каждый нежданно-негаданно в центре событий Собственной жизни, как минимум) смотрит на снег.

2000

«Плаха? Нет, он хотел сказать праха…»

Плаха? Нет, он хотел сказать праха, В смысле прах в родительном — у него Дефект дикции. Что?.. Неважно, Важно то, что сначала железно, потом бумажно, А потом — вот именно — ничего, Кроме страха.

2001

Стрекоза

Остается цепляться за свет, потому что иначе Стрекоза (не бывает прекрасней) не вылетит из Глубины придорожной кулисы, и сосны на даче Тишину и себя за окном не исполнят на бис. И прохожий в тулупе не сможет шагать по лыжне Постановщиком времени, рыцарем в солнечных латах Вдоль стрекочущей ЛЭП, мимо пустошей шестидесятых, А возьмет и исчезнет и больше не будет уже. И, конечно, родня, та, что есть, но особенно та, Что давно не гадает о сме- и бессмертье под утро, Не останется прежней, как августовская пустота, Там и сям просквоженная крылышком из перламутра.

2000

«Сияла ночь; бред вспыхивал, как воздух…»

Сияла ночь…

Фет

Сияла ночь; бред вспыхивал, как воздух, В твоих зрачках и был непобедим. Стеклянный куб террасы, небо в звездах, Трава и дым. В отчаянье сплошных несовпадений, Сквозь сон и свет Беспомощно среди ночных растений Рыдать, как Фет. Стать маленьким, похожим на японца, Непрочным, как стекло; Открыть глаза, чтобы увидеть солнце, А солнце не взошло.

2001

Китайский романс

Иероглиф зимы; синеглазая фата-моргана Января за стеклом в серебре ледяного письма; Люди сходят с ума и глядят из окна ресторана На ночные дома. Души сходят с ума и парят над притихшим столом, Как бойцы Шаолиня над рисово-снежным татами, Произвольно смешав лед и мрак на сквозной гексаграмме С кареглазым теплом. Знанье меньше незнанья; «я» — просто большая акула; Время, спрыгнув со стула, сражается с вечностью; «ты» — Просто ночь за стеклом, красный плеск ресторанного гула, Белый шум пустоты.

2001

«Как — вид сверху — автобус в снегах, как бесхозный дефис…»

Как — вид сверху — автобус в снегах, как бесхозный дефис, Безнадежно сшивающий два ненаписанных слова, Как — зеркально — и сам самолетик, составленный из Ватной нитки в полнеба, иголки и смутного зова Над горами-долами, гостиницей, млечным каре Седоватых берез — на стволах световые разводы — Сколько ночи? — Дефис на глазах вырастает в тире — Приближается утро — залогом внезапного хода, Выражая, как пишет Д. Э. Розенталь, неожиданность. Даль, Не «толковый» Владимир Иваныч, а просто — в игрушки Превращает огромные вещи, включая печаль, Ту, что больше… но меньше ресницы на белой подушке.

2001

«Двадцать лет уже — ни много ни мало —…»

Двадцать лет уже — ни много ни мало — Пахнет сыростью на том повороте, Где слова твои растут как попало, Мрея дымчато, как лес на болоте. Право слово, так сказать, слово право, Поднимаясь к облакам из карьера, По утрам, как муравей, темно-ржаво, Как комар, по вечерам бледно-серо. Тот, кто думает, что все уже было, Держит удочку не той стороною. Баба вымыла дрова, нарубила Всю посуду и проснулась больною. Ворох дел моих, как белая сажа, Пух и прах, седой дымок от карбида, Промелькнет как бы фрагментом пейзажа, Отраженным в стеклах заднего вида. Суть не в минусе и даже не в плюсе, И не в том, что все могло быть иначе. «Раби Зуся, был ли ты раби Зусей?» — Спросит Бог, и раби Зуся заплачет.

2001

Angelica sylvestris

Я падаю, как падают во сне — Стеклянный гул, железная дорога — В темно-зеленом воздухе к луне, У входа в лес разбившейся на много Седых, как лунь, молочных лун, седым, Нанизанным на столбики тумана Июльским днем — как будто слишком рано Зажгли фонарь, и свет похож на дым И луноликих ангелов, когда Они плывут вдоль рельс в режиме чуда — Откуда ты важнее, чем куда, Пока куда важнее, чем откуда — Белея на границе темноты; Вагоны делят пустоту на слоги: Ты-то-во-что ты был влюблен в дороге, Ты-там-где-те кого не предал ты.

1999

«Изменить жизнь!.. Не вообще — это…»

Изменить жизнь!.. Не вообще — это Дьявол, — только свою. Если путь — свет, на краю света Он подобен копью. Нужно просто войти (приз — вскипевшие слезы) В эту солнечную полосу. Правда — если слова шелестят, как стрекозы Над дорожкой в лесу. Если свет — тьма, в перевернутой дали, У других берегов Все не так — но и там крутят сальто-мортале Тени наших шагов. Два фрагмента: «Широк человек, я бы сузил» И — игра стоит свеч. Если правда — разрыв, а сомнение — узел, Значит, луч — это меч.

2001

Знамя

Встреча за закрытыми глазами С чем-то, что из рук Вон, шурша и хлопая, как знамя, Падает на луг. То ли память, то ли вечер, то ли Невечерний свет Меркнет перед тем, что поневоле Значит этот бред. Знаменосец знаменует страсть Даже мертвый, сшибленный, как кегля; Знамя мнется и струится, медля Сдуться и упасть. Не вздыхать бы, рея, в тишине Знамени над лицами слепыми, Если бы не собственное имя На его усталом полотне.

2001

Начало века

Площадь перед дворцом (в городе Китеже) — Пусть пионеров — все-таки тьма мигала Снегом, когда из трамвая (номер забыл уже) Мы вылезали у сводчатого портала. Мы вылезали и попадали в шахматный Вечер зимы, просто идущий мимо, Вместо и после субтропиков Вишакхапатнама В сказке про гроб на колесиках в сердце Нарыма. В сердце Нарыма, в черном квадрате, в белом Царстве зимы, страшно сказать, в безгрешной Смертной любви все перепачкано мелом, Каждая дверь — и король растерялся, конечно. И король растерялся, и все растерялось: дом, Citizen Rosebud — детские санки; В раковине зимы глухо, как в танке; В черном квадрате (Малевич тут ни при чем) Белый квадрат — фрейлина, где принцесса? — Ночь, перламутр и вата мечутся врозь. В озере Светлояр световая завеса. Старое кончилось, новое не началось.

2001

«В траве, в костре июня, у торца…»

В траве, в костре июня, у торца Шестнадцатиэтажного дворца, Споткнувшись о натянутое время, В зеленом круглом мире, где пришлось- Приходится-придется, глядя сквозь Танцующую солнечную темень Туда, где только музыка, без слов, И мелкий дождь, как стрелки без часов, Среди стволов стрекочет наудачу (В душе у грибника то вскрик, то всхлип: Нет, гриб — нет, лист — нет, гриб — нет, лист — нет, гриб), За полчаса до выезда на дачу — Все собрано, но ты еще в Москве — Над мальчиком — что тот грибник — к траве Склонившимся над смятой пачкой «Dunhill» И собственным беспамятством, в аду, В Москве и в опечатанном саду Стоит стихотворение, как ангел.

2001