© Н. Аверин, А. Фарб, Н. Цюрупа, 2013

© Коллектив авторов, 2013

© ООО «Издательство АСТ», 2013

Прошлым летом приключился с составителями этого сборника отдых в Крыму. Условия были первобытные: палатки, крабы и прочие мидии, в общем, дары Черного моря. Слегка оголодав и порядком озверев, мы придумали сборник с рабочим названием «Кулинарная книга Апокалипсиса».

Идея была проста, как три копейки, и носилась в воздухе. Представьте себе: случился конец света, тот самый, к которому готовятся выживальщики. Руины, радиация… Но есть-то что-то надо! Надо вымачивать радиоактивных крыс, термически обрабатывать несвежие мозги зомби, чтобы убить вирус, а людоедам придется как-то изворачиваться, чтобы человечина приобрела вкус не антибиотиков, табака и спиртного, но изысканного стейка.

А если пойти чуть дальше в рассуждениях?

Что есть конец света? Только ли зомби, ядерная разруха, мутанты и упадок цивилизации? Или он – для каждого свой?

Кому-то для жизни достаточно вкусно поесть и немного выпить, а кто-то нуждается в пище духовной. Мы с вами, дорогие читатели, например, нуждаемся, не так ли? Получается, для нас конец света – конец культуры. Незнакомый мир, чуждые ценности – мы же с трудом выживем в нем, нам нечем будет «питаться».

Итак, конец света как стандартный сценарий, конец света – крах привычной культуры, конец света – личный кризис… Пища духовная и пища материальная. Их можно противопоставить, а можно слить воедино. А стало быть – конец света отменяется!

Авторы сборника рассматривают проблему с самых разных сторон. Под обложкой вы найдете как смешные, так и грустные рассказы, как изысканное «фуд-порно», так и философские размышления на тему. Есть даже одна поэма для истинных ценителей прекрасного, жадных до новых впечатлений.

Мы надеемся, уважаемые читатели, хоть немного утолить ваш голод. Ведь тиражи падают, фантастических журналов все меньше… Этот сборник вряд ли откроет новые имена – все авторы уже издавались и хорошо известны публике. Но что может быть лучше хорошего рассказа от проверенного и любимого писателя? Тем более, что эта книга – непрямое, но все-таки продолжение полюбившейся многим серии «S.W.A.L.K.E.R.».

В конце каждого рецепта приложен рецепт. Составители настоятельно рекомендуют отнестись к этому критически и не все пытаться готовить дома. С написанием части рецептов нам помогала Светлана Михальчук, за что мы ей очень благодарны.

А еще мы благодарны читателям за то, что вы существуете.

Приятного аппетита!

Девица напротив как заведенная жрала чипсы. Губы лоснились, колени, обтянутые ажурными колготками, были засыпаны крошками. Вот ведь дура, с такими окороками напялить мини-юбку и черные колготки. А может, так и надо: живет в свое удовольствие, комплексов никаких, а ежели кто упрекнет, что фигура безобразная, отхамится в ответ или гордо скажет, что женщина без живота, что постель без подушки. Опять же, «мужики не собаки, на кости не бросаются»…

Девица дожевала чипсы, без малейшего перерыва полезла в сумочку и вытащила пакетик кешью. Галя отвернулась, едва не скрипнув зубами от ненависти. Угораздило же так сесть: словно в зеркало смотришься. Только отражение расфуфырено, хуже панельной шлюхи, и жрет. А у Галины с самого утра, не переставая, сосет под ложечкой.

На завтрак было съедено зеленое яблоко и выпита чашечка зеленого чая. Без сахара, разумеется, чай с сахаром пьют только самоубийцы. На обед… ничего на обед не было. Не в кафешку же идти, где кроме пирожных и круассанов нифига не получишь. Девчонки из бухгалтерии в обед бегали в «Макдоналдс», так это еще хуже. Мало того, что вся Америка со своих гамбургеров ожирением страдает, так они и остальной мир травят без зазрения совести. Уж лучше голодным сидеть, чем их отраву лопать.

Обычно Галя брала с собой еще одно яблоко и пару хрустящих цельнозлаковых хлебцев, у которых на упаковке написано, что энергетическая ценность не более 13 килокалорий. Какая же это ценность – это вредность! К тому же, сегодня Галя забыла свой «обед» дома. Так, наверное, и лежит на кухонном столе. Ну и ладно, разгрузочный день еще никому не вредил. Только есть охота до одури, а мерзавка, сидящая напротив, жует и жует. Орешки один за другим отправляются в рот и меланхолично пережевываются. У, коровища!

Увлекшись мысленными нападками на ничего не подозревавшую обжору, Галя едва не проехала свою остановку и выскочила из вагона за мгновение до того, как двери, зашипев, захлопнулись. До дома от метро добиралась пешком, последнее время это вошло в привычку. На одной диете фигуру не поправишь, а полтора километра от метро до дома как раз составляют минимальную дистанцию, которую следует проходить ежедневно.

Дома, наконец, можно было поесть. Отдать ужин врагу, то есть утробе.

Тощий дроид, шатаясь, бродил по пустому кафе. В окна дула метель, сквозь разбитые стекла нанесло снега, не осталось ни одного целого столика и ни крошки съестного – что не растащили люди, подобрало питерское зверье. «Яблочко» у бедолаги должно было разрядиться с год назад, но, похоже, дроиду перепадала кой-какая органика. Сим-Симыч поморщился. Хорошо, если выродок кибертехники ел деревяшки, крыс или дохлых кошек – случалось и с трупов состреливать дураков. В дроидов – переносчиков чумки кэп не верил, но оставшиеся без хозяев, дезориентированные биомеханизмы зверели. Могли и напасть.

На ствол скорострела, показавшийся из пролома, дроид не среагировал. Он лавировал между столиками, наклонялся к каждому, по-лакейски изогнув спину, и что-то льстивое бормотал – не иначе, спрашивал: что угодно дамам и господам? Выстрел развернул нелепое тело к стойке, уронил на промерзший пол. Добивать бедолагу Сим-Симыч не стал – дроиды не чувствуют боли, а патроны нынче в цене.

Перешагнув через грязные зубья стекла, кэп вошел в кафе, осторожно присел на диванчик, когда-то бывший зеленым. Мальчишкой он любил забегать сюда по субботам с друзьями, угоститься разноцветным мороженым в старомодных креманках – дроидов еще не было, каждый сам нес от стойки покрытое испариной лакомство. Они медленно слизывали тающую вкуснятину с ложечек, болтали про космос, девочек и робототехнику, мечтали наперебой – кто кем станет. Не стали. Полного огней и витрин города Петрограда тоже не стало, и маленького кафе, и семьи.

В Чумной год погибла половина взрослых и все дети до семи лет. Старики выживали чаще и выздоравливали полностью, молодые сплошь и рядом оставались дергунами или дураками, уцелевшие малыши становились разносчиками заразы. Тех, кого пощадила болезнь, добили морозы, голод и радиация – поняв, что справиться с эпидемией невозможно, правительство сбросило бомбы на три очага. Границы областей окружили кордонами, нерассуждающие солдаты-дроиды стреляли во всех, кто пытался пробраться наружу. Болтали, что защита помогла мало и в центральной России творится такой же ад. Величественное «говорит Москва» до сих пор раздавалось в эфире, но вещание велось из Новосибирска. От Европы вестей не слышали, Штаты изредка пробивались сквозь помехи. Уцелела одна Австралия – звонкий крик кукабарры каждое утро возвещал: «Мы живы». На Чапыгинской телевышке четыре часа в сутки работало «Радио Петроград», по утрам и вечерам в уцелевших квартирах люди собирались у радиоточек – и это было единственным, что объединяло горожан.

Самому Сим-Симычу хорошо повезло, он заболел одним из первых, когда еще работали больницы, были врачи и лекарства. И отделался легко – тиком на правой щеке. Жену Машу сбила машина во время бегства, сын был с ней – это тоже оказалось удачей. Когда блокада замкнулась, бригады стали отстреливать калек, больных, детей, а заодно и отцов, которые пробовали защитить семьи.

Умереть от голода кэп не боялся – катер «Пушкин», когда-то игрушка для туристов, оказался спасением Сим-Симыча и его разношерстной команды. Речной транспорт остался единственным транспортом в городе, на катерах и лодках по каналам перевозили грузы, товары и немногих безрассудных пассажиров. Претендентов на плавсредства тоже хватало, но до сих пор команда отбивалась успешно. С «яблочками» было сложнее – уцелевшие запасы аккумуляторов подходили к концу, поговаривали, что через пару лет всем придется перестраивать моторы под топки. Но пока что катера плавали, радио бормотало, а по Невскому пару раз в день проезжали уцелевшие наномобили. Жизнь тянулась своим чередом.

На зиму катер пришвартовался у Петропавловки. Под охраной съезжинских братков можно было не беспокоиться, что какой-нибудь шустрый воришка снимет стекла, открутит ручки или вытащит «яблочко» из гнезда. Стоять в Гавани выходило дешевле, но василеостровские пацаны были в доле с портовыми, тамошние суда грабили, а случалось, и угоняли. Пока держался лед, команда промышляла кто где – механик Муха перебирал моторы и чинил уцелевшую технику, силач Илья разгребал завалы, Тим и Серый охраняли торговок на Сытном рынке, бывший ветеринар Шурик подрабатывал квартальным врачом, брался даже за операции – никого лучше от Зоопарка до Большого проспекта не выжило.

Сам Сим-Симыч мог бы, свесив ноги, всю зиму сидеть на сундуке – бывшая коммуналка, где поселилась команда, принадлежала ему, катер тоже, артель выбрала его старостой и отстегивала двойную долю от общака. Но он знал, как легко от безделья пропадает охота жить, как просто ослабеть, потерять власть, имущество, а следом и сдохнуть в одиночестве, как перемерли друзья и соседи. Поэтому кэп ходил на промысел – обшаривал дальние, заброшенные кварталы, искал «яблочки», инструменты, уцелевшую технику. Действовал осторожно, чтобы не попасть на глаза бригадам, выбирал старые заводы, пустые дома, гаражи. Сама жизнь уже четыре года потеряла для него смысл, но умирать просто так Сим-Симычу казалось расточительной глупостью. В загробную жизнь он не верил.

От Крестовского острова до Съезжинской пехать порядочно – через парк, вдоль проспекта, огибая фонящую воронку бывшего стадиона. Над головой круглилось черное, полное колючих звезд небо – городской свет больше не мешал им. Холод усилился, Сим-Симыч успел замерзнуть, на чем свет браня ветхий полушубок. Проход через Крестовский мост стоил горсть табака, соли, луковицу или патрон – тролли устроились хорошо и плевать хотели на возмущение горожан. На Большом проспекте по тротуарам бугрились сугробы, посреди улицы серела протоптанная десятками ног тропка. У приземистого, похожего на склеп кинотеатра «Молния» толпился народ, вывеска тускло мерцала – не иначе старик Гургенов починил аппарат. Наморщив лоб, Сим-Симыч попробовал вспомнить, когда он в последний раз видел фильм, – и не вспомнил. Сходить, что ли? Суета это все, Семен.

Окна квартиры едва светились. По молчаливому уговору, энергию экономили, обходясь для бытовых нужд лучиной или коптилками. Оглядевшись – не привязались ли чужаки, – Сим-Симыч нажал код, поднялся на пятый этаж, задыхаясь от крутизны черной лестницы, и открыл дверь магнитным ключом. Силач Илья уже вернулся с работ. С ним была женщина.

От возмущения у кэпа не нашлось слов – приводить посторонних в дом запрещалось, и якшаться с бабами тоже. Где женщины – там ссоры, драки, лишние хлопоты. А потом она забрюхатеет, родит, потому что выкидыш устраивать некому, придет бригада, ликвидирует сосунка и всю честную компанию заодно. Позволить себе растить детей в изоляторах могли только крупные квартальные общины. Мужики из команды по нужде стучались к торговкам с Сытного – те охотно пособляли за небольшую плату. Но чтобы в дом?!

Насупленный Илья поманил командира в коридор.

– Она в подвале сидела, ребята откопали. Припас, вещички – все забрали, зашибить хотели.

– И зашибли бы, – мрачно отозвался Сим-Симыч. – Без жилья и припаса зиму не пережить, только мучиться будет зря.

– Жалко их, – вздохнул Илья. – Пропадут.

– Их? – взвился Сим-Симыч. – Сколько ты сюда баб приволок, дурень?

Илья помотал головой. По его виноватому лицу было видно – дело не в бабах. Сим-Симыч смягчился:

– Давай, колись! Кореша, что ли, встретил?

– Не-а. Сюзанну.

Эту, что ли, клячу Сюзанной зовут? Имя совершенно не подходило бледной, полуседой женщине.

Легкий, скачущий топоток раздался из кухни. Не веря своим ушам, Сим-Симыч шагнул туда. По несвежему линолеуму катился маленький красный мяч. А за ним прыгала девочка. Живая девочка, не старше трех лет. Белокурые кудри, голубые кукольные глаза, неумытые розовые щечки, пухлые ножки в желтых ботиночках, платье в цветочек с белым воротничком. Она беззвучно смеялась, пытаясь поймать мяч. Увидев чужого, малышка не испугалась. Подбежала, уставилась снизу вверх и – Сим-Симыч не успел среагировать – ухватила его за палец потной ладошкой.

– Дя-дя! При-вет!

…Иммунитет к чумке держится около года. Если девчонка заразна, это конец!

– Моя дочь здорова. Мы два года не выходили к людям, – спокойно, даже слишком спокойно произнесла женщина. – Вот, смотрите!

Перочинный ножик полоснул кожу запястья. На пол закапала чистая красная кровь. У больных она с первого дня становилась густой, почти черной.

– Вы переболели? Давно? – выпалил Сим-Симыч, лихорадочно вспоминая все, что помнил об эпидемии.

– С божьей помощью болезнь миновала нас, – глаза женщины вспыхнули.

– Если б бог помогал людям, он бы не выпустил ад на землю, – пробормотал Сим-Симыч и выругался, не стесняясь ребенка. – Убирайтесь отсюда, пока я вас не пристрелил.

– Мы погибнем, – сказала женщина.

– Это не мое дело!

За прошедшие годы кэп научился жестокости. Он убивал беспредельцев и психов, валил собак и ел их, выковыривал из черепов дроидов годные «яблочки». Выставлял из команды на верную смерть – за воровство, за драки, за бесполезность. Случалось и добивать безнадежных. Зачем щадить чужую бабу?

Притихшая девочка отпустила его руку. От ребенка пахло конфетами и сладким шампунем. С ума сойти – откуда сейчас шампунь? И хорошая такая малышка – ни капризов, ни слез… Нет, нельзя.

– Я кому сказал – убирайтесь!

Лицо женщины стало отчаянным, худые кулаки сжались:

– Я была старшим менеджером станции «Горьковская» и имела доступ ко всем служебным помещениям. У меня есть коды.

– Докажи!

– Дайте мне бумагу и ручку.

– Обойдешься, бумагу на тебя тратить. – Сим-Симыч протянул женщине обгорелую щепку лучины. Она отбросила назад длинные волосы, зажмурилась на секунду и уверенно стала рисовать на столешнице схему станции. Вестибюль, эскалаторы, платформа, депо, служебные помещения.

– Там, за вагонами, склад. Три ряда дверей – на служебке, в депо и на складе. Без кода вы его не возьмете, только гранатами. А взрывы повредят «яблочки» и оставшуюся там технику.

В задумчивости Сим-Симыч погладил щеку, унимая надоедливый тик: склад метро – это не один десяток, а то и не одна сотня «яблочек», по нынешним временам богатство.

– Думаете взять коды силой? – женщина засмеялась коротко и обидно. – Обману – мне терять нечего, а вас зажмет между дверями или смоет пожаркой. По-хорошему выгодней – вы получите «яблочки», мы останемся живы. Не хотите – уйдем. И, поверьте, найдем, кому предложить…

Насупленный Илья подвинулся ближе к женщине, большая рука дернулась – приобнять, – но так и не легла на угловатое плечо, обтянутое шерстяным свитером. Очевидно – уйдут они вместе.

– Зачем силой? Самые правильные решения – простые решения. Ментоскоп – и готово дело, все скажешь, что хочешь и что не хочешь.

Женщина слегка побледнела, заозиралась, прикидывая расстояние до дверей. Повинуясь безмолвному приказу, девочка подбежала к матери, ухватилась за подол.

– К сожалению, у нас такой техники нет, – как ни в чем не бывало продолжил Сим-Симыч. – Подожди, пусть решает команда.

Жил-был гребаный Джонни-Пончик. Ну да, тот, который бабку с дедкой зарезал и сожрал. Но самый смак – это, конечно, его аргументация. Джонни-Пончик не дурак был языком потрепать, ему только дай поаргументировать.

– Ля! – говорил Джонни-Пончик. – Эти чувырлы от века жрали нас. А теперь давайте мы их!

К круглому прислушались. За ним, блин, пошли. Сначала донатсы зажевали пекарей, потом пицца слопала своего итальянского шефа, а уж когда дело дошло до бургеров и биг-маков… надо ли говорить, чем все это кончилось. Вот потому я сижу в чертовом вонючем подвале и думаю о Джонни-Пончике, и я настолько, ля, голодный, что готов уже и Джонни-Пончика сожрать, хотя у него железные зубищи, как у Мармеладного Джо, и зачерствел он, революционер поганый, лет сто назад как минимум.

Рядом сидит и дышит мне гнильем в ухо Освальд. Освальд су-шеф из суши-бара, и многие бы над этим изрядно посмеялись, не будь в суши-баре таких острых ножей. Освальд мастак по ножам, даже так – Мастер с большой, ля, буквы. Он их и метать горазд, и вспарывать кишку кровяной колбасе, и шинковать сардельки на лету, и сбивать горлышки лимонадных бутылок, но больше всего он, конечно, любит делать медленный, аккуратный разрез на горле пряничных человечков. Ох уж эти пряничники, шустрые ребята, мимо не пройдут – воткнут в жопу карамельную палочку. Но у Освальда с ними разговор короткий. Он истинный ариец, Освальд. У него и форма нацистская есть. Спер в какой-то антикварной лавчонке.

Справа сопит Пед. То ли он педик, то ли педофил, то ли логопед, а может, лох педальный – лично я не спрашивал, да мне и не интересно. Он третий в тройке, вот и все, потому что второй я – Марио, простой такой парнишка с перекрестка 3-й и 22-й. Да, простой, ля! Мы жили в домике за оградой, у нас был почтовый ящик на столбе, часы с кукушкой или, там, с канарейкой и полосатые паласы, связанные бабушкой. Бабушка сидела на веранде, качаясь в скрипучем кресле, и непрерывно скрипуче зудела:

– Ля! Где же, ля, солнце! Чертовы гребаные уроды, понастроили своих чертовых уродливых небоскребов, и где же теперь солнце, я вас спрашиваю?! – и больно тыкала меня спицей.

Вот такая у меня была крутая бабка. Ее сожрала нашпигованная луком-пореем индейка, и было это на самое Рождество, когда над городом сыпался мелкий колючий снег.

Кстати о снеге…

– Я говорю, скопниться с Индейцем и поджарить его, всех делов, – хрипит Освальд.

Речь идет, понятно, об Отмороженном. О проклятом долбаном Бен энд Джерриз, который повадился ходить по нашему кварталу, о гребаном ассорти с клубнично-бананово-чизкейковым вкусом. Это мы знаем, потому что Распиздяй успел отстрелить Отмороженному лапоть, прежде чем тот превратил его в сосульку. Лапоть мы сожрали, помянув добрым словом Распиздяя. Тогда же мы взяли в тройку третьего, то есть Педа. А так бы не взяли. Ненадежный он человечишко, Пед. Трус.

– А может, не стоит высовываться? – блеет он, поправляя очочки на своей долбаной переносице. – Зима кончается. Скоро он сам растает.

Как же, держи карман шире! Растает он, Отмороженный. А куры сгниют, шипучка выдохнется, и медок съедят пчелки. Ничуть не. Шипучка пьет всех! Пчелки на ёлке, медок им едок, а жареные куры, твари проклятые, больше всего любят выклевывать человеческие глаза. Как стаей налетят, не отобьешься. И каплют, суки, прогорклым жиром.

Вот консервы почему-то можно жрать. Муку. Сухое молоко. Порошки там всякие. Только где это теперь достанешь? Все склады давно разграбили бандиты покруче нашей триады. Так и приходится: либо мы их, либо они, продукты гребаные, нас. Освальд говорит, это натуральный отбор. Говорит, останутся сильнейшие. Пед говорит, что нам настанет пипец, когда оживет и перестанет питься вода. Без воды, мол, никак. Это правда. Шипучку и даже молоко пакетированное хрен упокоишь. Разве что испаришь из огнемета, но у нас, как на грех, кончился керосин. Это когда мы в прошлый раз вышли на Отмороженного. Гад прикончил Распиздяя и удрал по крышам, оставляя за собой сладкие липкие кляксы, а нам пришлось взять в тройку трусливого Педа.

– Я думаю, гнездо у него где-то тут, – щурит белесые глаза Освальд.

Из заваленного мешками с мусором и прочим дерьмом подвального окна пробивается тусклый свет, и в нем глаза Освальда кажутся грязными, как вода в луже. Вообще-то он сука. Но уж больно с ножами крут. И жопу, если что, прикроет. Нормальный парень, короче.

– Зачем Отмороженному гнездо? – недоумевает Пед.

Освальд поворачивает к нему лицо-лезвие.

– Чтобы выродков своих растить, – шипит он. – Неужели непонятно? У нас тут опасная зона. Наш флеймер сдох, но у Индейца и его парней есть, и у Мармеладного Джо есть.

Мармеладного Джо прозвали так после того, как он своими железными зубищами в одиночку порвал целую уйму мармелада. Яблочного, самого вредного. Тогда еще ходили большой тусой, а не тройками, и мармеладом этим замоченным вся улица обжиралась.

– Опасно, – бормочет Освальд. – А сукатварь…

Он так и говорит слитно, «сукатварь».

– …а сукатварь жопу свою не хочет тащить в другой квартал. Значит, что-то у него тут есть. Что-то ценное. Гнездо. Или баба.

– Или морозильник, – слабо улыбается Пед.

Это он так шутит. Но Освальд все равно смотрит на него, как на идиота, и еще пальцем крутит у виска.

– А Трут говорит, – вмешиваюсь я, чтобы не было ссоры, – что видел в районе Марципановую Девочку.

Освальд оборачивается ко мне, скалясь, как бабушкин ротвейлер.

– Марципановых Девочек нет! – выплевывает он. – Это миф. Сказочка, чтобы пугать таких дурачков, как ты, Марио.

Я пожимаю плечами. Дурачок так дурачок. Бабка меня еще покруче обзывала. И где теперь та бабка?

– Решено, – говорит Освальд, вновь поворачиваясь к окну. – Идем на Сорок пятую по аллеям. Там в подвале макдачной должен быть яичный порошок. Берем пять ящиков, меняем на керосин. Если у Меняльщика нет керосина, отдаем порошок Индейцу, он нам свой огнемет занимает на день. Возвращаемся и мочим Отмороженного. Всем всё? Ну тады по коням.

Всю дорогу я думаю, какой это тупой, ля, план. Всю гребаную дорогу по мокрой улице, где под ногами хлюпает какая-то слизь и небо хмурится сквозь прорехи домов – результат армейской бомбежки, чтоб им не пить, не есть – я думаю о том, что в макдачную соваться не стоит. Маки самые скверные противники. Все дело в булке. На одну половину тебя положит, другой прихлопнет, и барахтайся потом, пока тебя переваривают заживо. А вся глотка забита майонезом и долбаными салатными листьями. Лепешки немногим лучше – облепят, обернут и задушат, будешь потом таким роллом. Ребята рассказывали, видели они потом эти роллы. Человек уже вроде и переварился, а вроде и стал частью этой фигни, а лицо они оставляют напоследок. Страшно аж до усрачки. Но страшней всего, конечно, Марципановая Девочка. С ней никакие долбаные роллы не сравнятся. У нее голубые леденцовые глаза и длинные когти из леденцов, и ими она вырывает человеческие сердца. А потом не жрет, а нанизывает на пики решетки, окружающей церковь на перекрестке 13-й и 22-й. И тех сердец там уже море. Их даже вороны не жрут. Может, потому, что церковные облатки сожрали всех ворон.

– А как думаете, – вдруг говорит идущий по правую руку Пед, хотя сейчас бы следовало помолчать, – почему, по вашему разумению, не ожил яичный порошок?

– Захлопни пасть, – кратко отвечает Освальд.

Он деловой. Весь – дело, весь – цель, у него в правом глазу так и светится: «пять ящиков яичного порошка», а в левом пробегает: «бак керосина или огнемет у Индейца». Наверное, это правильно – не думать о всякой фигне, когда на дело идешь. Поэтому Освальд надежный. А Пед – так, слизняк и дрянь. Но мне тоже интересно. Действительно, почему?

– Я думаю, – тихо, но упрямо продолжает Пед, поправив шотган на плече, – что все дело в рекламе. То есть, потом уже в рекламе, а сначала – в сказках и побасенках. Ну, понимаете, Джонни-Пончик – это же фольклорный герой, его все с детства знают. Понимаете, в фольклоре каждого народа он свой, ну, там, ирландский сбежавший пудинг, русский Колобок, норвежский блинчик, пряничные человечки…

Вот их поминать точно не стоит. Проклятые пряничники, гвардия Джонни-Пончика во время бунта. Освальд резко оборачивается к Педу, и на секунду мне кажется, что он сейчас врежет очкарику прикладом по зубам. Но сдерживается. Только головой качает, в том смысле, что «бывают же на свете такие придурки». Идем дальше. Пед бубнит:

– Все дело в том, что мы одушевляли еду. Понимаете, придавали ей личностные качества, а затем настала пора телевизионной рекламы, и тут уже просто пошел вал: шоколадные мишки, Милки-Вэи, Мистеры Пингви, говорящие йогурты, бутылки с Кока-Колой и Эм энд Эмсы… мы слишком в них верили, а вера творит чудеса, особенно детская вера…

– Сотвори чудо и захлопни пасть! – шипит Освальд. – Я что-то слышу.

Пед затыкается. Мы останавливаемся и стоим, навострив уши. И тут я тоже слышу откуда-то сверху: «Шлеп-шлеп-шлеп». Вот непруха! Отмороженный нашел нас первым.

Мы сидим за старой баррикадой из ящиков, столов и кроватей и нычимся. Посреди аллеи раскорячилась туша Отмороженного. Он похож на ком разноцветного теста, причем в тесте кипит своя жизнь – что-то там булькает и пузырится, и вот на поверхность, как кролик из шляпы, выкатывается розовый шарик глаза. Этим шариком Отмороженный шарит по аллее. Я громко сглатываю слюнки. Клубничное, самое мое любимое. Однажды бабка повела меня в кино. Я тогда был совсем птенец, от горшка два вершка, ничего не запомнил, кроме светящихся букв на фасаде, лотка с попкорном и трех шариков клубничного мороженого в вафельном стаканчике. Мороженое было жирное, сладкое, на языке так и таяло, а вафли приятно похрустывали… Может, это был бабкин день рождения. А может, и мой. Не помню.

Нычимся мы потому, что у нас есть только помповики, мой винтарь и ножи Освальда. А такой туше наши пули – что слону дробина: схомячит, выплюнет и не поморщится, а потом нас отморозит. Это у него быстро.

Отмороженный вертит башкой, или что у него там, с розовым шариком глаза. Он нас чует, но пока не знает, где мы точно. Перебивает собственная бананово-клубничная вонь. Освальд готовит ножи. Он свою жизнь задешево не продаст. Может, откромсает Отмороженному еще один лапоть. А что толку – тот новый выдавит.

Вот тварь как бы проседает и начинает то ли идти, то ли катиться к нам. «Шлеп-шлеп», – с него шлепаются разноцветные капли, оставляя на асфальте липкие следы. Наверное, по следам Отмороженного легко выследить. Только кому это в голову придет. Освальд крепче сжимает рукоять своего любимого тесака для рыбы с широким лезвием. Я тихо прицеливаюсь в розовый глаз, который все еще торчит из белой башки Отмороженного. «Шлеп-шлеп», – накатывает запах бананов, клубники и гнили, и тут…

Фффффффффффррясссссссссь! Струя пламени ударяет Отмороженному в спину. Тот замирает и медленно распадается пополам, и вторая струя – ффффффффрясссссссссь! – уже поджаривает левую половину. Но Отмороженный неслаб, быстро стекается, прыжками-скачками летит к пожарной лестнице и ловко, как огромный белый слизняк, течет по ней вверх, на крышу, где засела тройка Индейца. Их огнемет я по звуку отличаю. Оглядываюсь на Освальда. В одном глазу у него радость, потому что пронесло. В другом – неистовая злоба, потому что Индеец вперся на нашу охотничью территорию. Но с Индейцем мы разберемся позже. Пока – тикать вверх по переулку и к макдачной.

– Следы его видите? – хрипит Освальд.

Я киваю, глядя на розовые лужицы. Пед протирает свои очочки.

– Давайте по следам.

– Зачем? – тупо спрашивает Пед и даже бросает очки протирать.

– Затем, – шипит Освальд, – что там у него кладка. Нутром чую, он где-то икры наметал. А икринки, пока маленькие, брать надо. Потом вырастут, хрен их возьмешь. Отморозят тут всех к гребеням.

Я киваю. В словах Освальда есть логика. Как и всегда.

– Не жмоть, друг. Ты представить себе не можешь, что там! – Борис впился мне в лицо горящим взглядом, но тотчас взял себя в руки, отвернулся и погасил свой взор. Нарочито медленно прошелся вдоль полок, постукивая пальцами по тем, где уже не осталось книг. Но напускное спокойствие давалось ему все труднее. Видимо, искушение было слишком велико.

– Ты же понять не можешь, Юрка, какое у тебя сокровище в руках! – он нервно сглотнул, погладил пальцем корешок коллекционного Рабле и тотчас отдернул руку. – За любую из этих книжек там дадут еду! Настоящую. Не таблетки из резерва, не синтетическую дрянь, а нормальную еду. Как раньше, Юрка!

Борис осторожно взял в руки десятый том Лема. «Текстовское» собрание. Я так и не смог сжечь его, даже когда было совсем худо. Я стал жечь книги только после того, как в доме закончилась мебель, а мороз перевалил за сорок. И когда пальцы на правой руке потемнели и перестали слушаться, я бросил в камин сборничек Гете. Спички не слушались левой, но наконец узелок пламени угнездился на форзаце, свернул в трубочку первую страницу, вторую, жадно набросился на любимые строки. Я натопил снега и пил талую, ржавую воду, пока догорал переплет. Сартра я жег, признаюсь, даже с каким-то злорадством. Старый зануда, кичившийся своим отвращением к миру, верно, и представить себе не мог того, что я каждый день видел в окно, когда был в силах подойти к окну. Сартр в отместку горел плохо, слабеньким зеленоватым пламенем, бессильным растопить даже пару горстей снега.

Все, что не горело, я поменял на патроны. Благо, последнее время отбиваться от тех, кто потерял человеческий облик от голода, холода и страха, не приходилось. Опухших мертвецов, еще не объеденных нелюдями, замело снегом. Если бы пришлось отстреливаться, я бы, пожалуй, пропал. Пропал бы раньше, когда в самый мороз уснул, обнимая вытащенный с нижней полки том Эко. «Имя розы». До других любимых книг было не дотянуться.

И тогда пришел Борис. Не знаю, как он нашел меня. Видимо, наткнулся случайно, обшаривая, как всегда, дом за домом в поисках горючего или припасов. Он натопил воды, бросая в огонь самые толстые тома. И я не мог помешать ему, потому что был почти мертв. Он сжег моего Толкиена, Пратчетта и коричневый трехтомник Уайльда – подарок мамы. Думаю, сейчас он корил себя за это. О нет, не за гибель книг, которые я любил. Борис был фантастически невежественен. Кажется, до того, как все погибло, он не читал вовсе. Он и сейчас не читал. Порой, когда я пересказывал ему самые известные сюжеты, он слушал. Даже внимательно, но никогда книга не могла зажечь в его глазах того огня, что я видел сейчас.

Меня смыло волной за борт переполненной беженцами лохани. Долгое время я провел в воде, служа кормом для рыб. Ветры и течения отнесли мое тело от Бангкока к берегам Камбоджи. Там я угодил в противоторпедное заграждение, установленное мертвослужащими с дредноута «Уроборос».

– Эй, дружище! – окликнули меня матросы. Они подошли к заграждению на катере. Дредноут, похожий на стальной остров, стоял на якоре неподалеку. – Ты мертв?

– Мертв, – булькнул я.

– Вот и отлично! – оскалились матросы. – Добро пожаловать на флот!

На дредноуте со мной первым делом побеседовал заместитель командира по работе с личным составом.

– Какие планы на жизнь после смерти? – спросил он, закуривая трубку.

Я задумался. Все, что случилось со мной за тридцать лет, люди, окружавшие меня эти годы, мои привязанности и интересы – все казалось сейчас таким никчемным. Кем я был? Зачем? Имело ли смысл? Волна, смывшая меня с транспортного корабля, точно лезвие Оккама отделила все бессмысленное и наносное, оставив квинтэссенцию моего «я».

– Ну, может, навестить кого-то хотел? – подсказал, видя мое смущение, заместитель командира.

Я покачал головой.

– Сынок, – офицер посмотрел мне в глаза. – У нас тут война. И ты отныне – на нашей стороне. Живых осталось мало, но они в очередной раз отказались вести мирные переговоры. И наш дредноут – самый мощный боевой корабль Южного Флота Мертвечества – идет, чтобы всыпать гордецам по первое число. Присоединяйся, будет весело.

И я согласился. А почему бы и нет? Мир здорово изменился за последние годы. Сначала – эпидемия, затем – атомная война, развязанная живыми против мертвых. Земля была уже не той планетой, о которой нам рассказывали на уроках географии. И где еще, как не на флоте, у меня будет возможность посмотреть свет?

– Знаешь, ты сильно раскис в воде, – оценил заместитель командира. – Да еще рыбы постарались… Пожалуй, тебе можно сразу дать вторую степень разложения. Матрос второй степени разложения! Что скажешь? Звучит! Я распоряжусь, чтоб подготовили приказ.

Так я присоединился к команде «Уробороса».

Взамен гнилых лохмотьев, в которые превратилась моя одежда, баталер выдал новенькую форму, фуражку-начерепушку и белые парусиновые тапочки. Боцман – лежалый темнокожий труп с нравом старого простатника – позволил занять свободную шконку в кубрике. К этому времени подоспел приказ о моем назначении на камбуз. Служить мне предстояло под началом кока – мумии-лейтенанта Гробушко.

Это назначение меня обрадовало. На камбузе работа не пыльная. Можно сказать – привилегированная. К тому же, я не ел с тех пор, как умер. Специфический голод живого мертвеца одолевал меня, мешал сосредоточиться, и порой было трудно вразумительно отвечать на вопросы вышестоящих по званию. Поэтому я попросил боцмана отправить меня на камбуз незамедлительно.

«Уроборос» был огромен. Коридоры и трапы образовали многоэтажный лабиринт, в котором я бы блуждал, наверное, неделю, прежде чем смог бы найти нужный отсек или просто вернуться назад. Скрипел под ногами потертый линолеум, гудели лампы под массивными плафонами из матового стекла. Туда-сюда пробегали мертвячки разных чинов, все были заняты делом. Палуба ощутимо вибрировала: дредноут набирал ход, направляясь из Сиамского залива в Южно-Китайское море.

– Обычно ребятам дают неделю на то, чтобы живчик расчехлился, – предупредил боцман. – Хочешь – лежи на шконке и смотри в подволок. Хочешь – учи корабль и кто есть кто на его борту. Спрашивай, надоедай. Не освоишься через неделю – выкинут на корм акулам. Нам не нужны на борту тупые зомбаки. Заметано?

– Заметано, – не стал спорить я.

– Вот, кстати, и камбуз…

Какой могла быть кухня у ходячих мертвецов?

Я ожидал увидеть нечто среднее между скотобойней и средневековым моргом, однако камбуз оказался самым обыкновенным: просторным, хорошо освещенным отсеком. Газовые плиты, стоящие в ряд, были окружены штормовым ограждением, а сами крепились на карданных подвесах, предохраняющих от качки. Вдоль переборок висели начищенные до блеска сковородки, половники, лопатки и прочая утварь. Полки ломились от жестяных коробок с крупами, пряностями и макаронными изделиями. Тускло поблескивали башни из кастрюль, составленных одна в одну. За столами работали одетые в белоснежные поварские кители мертвецы. Кто-то резал лук, кто-то шинковал морковь, кто-то разделывал курицу.

Боцман представил меня коку:

– Это – Обглоданный, товарищ мумии-лейтенант. Рвется послужить Мертвечеству. Оголодал, несколько недель – на одной морской воде.

Гробушко смерил меня взглядом бельмастых глаз.

– Ммм… – протянул он, поправляя на себе китель. – А чем занимался, пока не сдох?

– Сначала работал сисадмином, – принялся перечислять я, – потом – модератором компьютерных игр в социальных сетях.

Кок понимающе кивнул. А я пожаловался:

– Вырвался с девушкой в Таиланд, а тут эта херня с вирусом. Почти два года просидели в Бангкоке, никто не хотел эвакуировать.

– Ммм… – снова протянул Горбушко. Не знаю почему, но я сразу проникся к коку доверием. Веяло от него какой-то простой мертвецкой мудростью. – На какой процесс бы тебя поставить… На салаты? На бульоны и жульены?

Пока кок размышлял, боцман сграбастал меня за шкирку и выкинул в коридор.

– Не смей вспоминать о том, что было раньше! – прошипел он мне в лицо. – Теперь ты – покойник, сынок! Гордись этим! Слыхал, наверное: «Все мы – живые, все мы – несовершенные…» – проблеял боцман козлиным голосом, а затем приосанился и рявкнул: – Верно, черт возьми! Только мертвые – совершенны!

Я поспешил заверить боцмана, что забуду, кем я был, и что больше такая ерунда не повторится. Тогда тот расправил на мне форменку, потрепал по обглоданной щеке и, наказав зубрить устав, ушел по своим делам. Я же вернулся на камбуз.

– О! – Горбушко отвлекся от кастрюли, в которой бурлил кипяток, указал на меня половником. – Вынести мусор и отдраить палубу!

– Есть! – ответил я и бросился к ближайшему мусорному ведру. Вытащил из него пакет, набитый овощными очистками, кинулся к следующему ведру… Ничего сложного. Нагрузившись, я выскользнул из камбуза. Контейнер для мусора находился поблизости. Мне рассказали, как его найти, так что блуждать по коридорам пришлось недолго. Потом пришлось браться за квачу и драить палубу.

Жутко хотелось есть. То, что осталось от моего носа, чуяло запах куриной крови. И когда я вернулся на камбуз, Гробушко разрешил заморить червячка. На свободном столе меня ждала тарелка, в которой, как ни странно, дымились вареный корень сельдерея и несколько бобов. Я с обидой поглядел на кока, но тот уже занимался ужином для офицеров. Мне пришлось довольствоваться тем, что дали.

Emma Lazarus «The New Colossus»[2]

Что это там, под деревьями? Словно кто-то перебегает от ствола к стволу. Или это ветер гоняет тени? Нет ветра. Тяжелые от снега сосновые лапы нависают над тропой…

Вот, опять! Да что там такое?!

Спокойно. Собака какая-нибудь роется в сугробе. И пусть себе роется. А я иду по тропинке. И впереди уже проступают огни. Там – улица, толпа народу, машины, витрины, море света…

Только бы выбраться к свету!

Надо было идти в обход, вдоль дороги. Черт меня дернул соваться в этот лес с его тенями!

Оно всегда нападает из тени.

Из самого темного угла.

Странно, а ведь там совсем не было темных углов. Был белый песок, на который больно смотреть. Он слепил так, как никогда не ослепит этот снег под холодным желтеньким нашим солнцем. Там было другое солнце – пепельно-белое, больное, поливающее голую землю жаром прямо из зенита. И только одна узкая изломанная щель у подножья стены ухитрилась сохранить полоску тени – такую же узкую и изломанную.

Оттуда Оно и выползло. И убило Фаину.

Зря я об этом сейчас. Дело прошлое, и ничего уже не исправить. Мало ли кого Оно убило с тех пор? Просто Фаина была первой, потому и запомнилась. Собственно, я помню только свой испуг, оглушительный, долго не проходивший ужас. Никакой картинки в памяти не осталось. Потому что выглядит это всегда одинаково…

Нет, что-то там все-таки есть, за сугробами. И это не собака. Не стоит себя обманывать. Оно снова появилось, Оно упорно следует за мной и высматривает себе добычу.

Нашу добычу.

Потому что убивает Оно только в моем присутствии, только у меня на глазах. Словно пытается сделать мне приятное.

Но я не хочу! Не желаю, чтобы из-за меня кто-то умирал! Уехать! Срочно убраться куда-нибудь к черту на кулички, чтобы не видеть ни одного человека. Чтобы этой сволочи некого было убивать!

Хотя это ужасно красиво…

Альберт Витальевич Щедринский дернул за черный шарик. Бачок всхлипнул и залился весенним журчанием в невыносимом мажоре. Альберт Витальевич торопливо, пока не кончились завывания воды, разворачивал хрустящий целлофан. Руки дрожали.

– Нашел во что фасовать! – шептали губы в унисон с посвистом затихающего бачка.

Целлофан раскрылся, но порошок, расползшийся по мятым складкам, был по-прежнему недоступен.

– Чтоб у тебя руки-ноги отсохли! – обиженно хныкал Щедринский, дрожа от нетерпения и страха.

Ему казалось, что невесомый лист вдруг вспорхнет с ладони и улетит, втянутый в ненасытную ноздрю унитаза. Левая рука прокралась во внутренний карман серебристого концертного блейзера и вытянула зеркальце. Некоторое время Альберт Витальевич бессильно смотрел на трепещущий лист целлофана и зеркальце, в котором мелькали огненные зигзаги. Лампочка никак не хотела замереть под потолком и отразиться в зеркальце как следует.

– Нет, не могу, – простонал Щедринский, – просыплю!

Он медленно, боясь вздохнуть, повернулся и с тоской посмотрел на шпингалет. В одной руке зеркальце, в другой – драгоценный лепесток целлофана. А чем же дверь открывать? Альберт Витальевич попытался сдвинуть шпингалет углом зеркальца. Дверь кабинки неожиданно распахнулась, едва не смахнув порывом ветра весь порошок. Зеркальце грянулось о кафельный пол и отразило вместо одной лампочки целый десяток. Щедринский сунул порезанный палец в рот.

– Руки! Руки беречь! – неразборчиво крикнул он неизвестно кому.

Туалет был пуст.

– Наверняка ведь какая-нибудь сволочь припрется… – слабо простонал Альберт Витальевич.

Но другого выхода у него не было. Другого зеркальца – тоже. Мелкими инвалидными шажками, с дрожащим клочком целлофана в протянутой руке он двинулся к стоявшему в углу столику. Столик был не очень чистый, но лакированный, чем и привлек Щедринского. Выбрав местечко почище, он ссыпал порошок на столешницу, вынул из кармашка визитную карточку и принялся формировать дорожку.

– И визитка-то ломаная, – бормотал он раздраженно, но, закончив работу, снова сунул карточку в кармашек.

Визитка была последняя.

Альберт Витальевич придирчиво осмотрел две ровненьких параллельных полоски порошка абсолютно одинаковой длины и достал кошелек. Нюхать кокаин положено через свернутую в трубочку стодолларовую купюру. Это любой ребенок знает, во всех книгах про это пишут и по телевизору каждый день показывают. Но стодолларовых купюр у Щедринского давно уже не было. Пришлось сворачивать отечественный, довольно засаленный червонец, напоминающий доллары только цветом, да и то отдаленно.

В коридоре простучали шаги.

– Да где ведущий-то?! – в серебряном девичьем голосе слышались нотки истерики.

Альберт Витальевич торопливо вставил свернутый червонец в нос и склонился над столиком…

Среди дня на базе «Дельта» пустынно. Часовые сидят на постах, остальные либо на внешнем периметре, либо решают «боевую и тактическую» задачу. Хотя какая там задача: чтобы дармоеды из «Омеги» кабачки с поля не украли? Год назад было тяжелее.

Миха измаялся. Три дня назад его тяпнул за лодыжку волберман. Рана неопасная, веселый доктор залил укус клейкой гадостью, вколол дикую вакцину «от всего» и посоветовал умереть до того, как она подействует.

Подействовала. Михе постоянно хотелось есть. Даже не есть. Жрать. Он этого волбермана бы зажарил и сам всего уговорил. Или даже можно не жарить.

В отчаянии он поплелся на кухню, прикидывая, кто может там дежурить. Если этот скряга Полтораста – то ловить нечего, а если…

Удача оказалась на его стороне. За плитой хозяйничала рыжая Сэнди. Она гремела огромными кастрюлями и косилась на горку лука.

– Сэнди! Спасай! Я до обеда не доживу, – пожаловался Миха. – Что хочешь для тебя сделаю.

– Лук почистишь? – заинтересовалась девушка. Рыжий хвост прекратил летать по воздуху и улегся на плечо.

– Конечно!

– И хорошо, – улыбнулась она. – Ладно, чем бы тебя накормить? Супа еще нет…

– Мяса! – вырвалось у Михи. – Очень мяса хочется! Я даже крысу бы съел.

Сэнди взялась за нож.

– Ты что сказал?

– А что? Говорю: крысу бы съел. Мы их после бадабума очень даже любили. Много их развелось. Бывало, поймаешь, и давай. Как-то с Хагеном похлебку делали. У него даже перец был. Ядреный – жуть. Как лук этот, – он смахнул слезу. – Хаген даже ржал: «Чили кон рата», мол, едим. Э, ты чего?

– Так. Кто разболтал?

– Да чего ты? Ничего я не знаю. Сэнди! Эй, спокойно…

– Ладно, верю, – девушка положила тесак. – Приготовлю твою крысу.

Она извлекла из холодильника пакетик, вытащила две тушки и бросила возле плиты. Затем, порывшись в шкафу и погремев посудой, извлекла большую жестяную коробку. Оторопев, Миха наблюдал, как Сэнди смешивает в мисочке черный, белый и красный перец. Рыжая усмехнулась:

– Была одна история… Расскажу, так и быть.

Торчала я тогда в лагере около Мегаполиса. Зона зачистки, все такое, мародеров поймать, выживальщикам помочь. До зоны поражения далековато, но все равно – неуютно. И светло по ночам там. Земля сияет. Раз увидишь – не забудешь.

Отправили меня в Лощину. Это коридорчик такой, по нему в Мегаполис ходят. Ребятам помочь – линк пробросить, трассу провесить, то-се. Рутина, в общем. Ну а мне лишь бы прогуляться. Чистить лук неохота. Взяла квадрик – и туда.

Приезжаю, а парни уже совсем измучились. «Выручай, говорят, Сэнди». Оно понятно – раз Рыжая приехала, то будет работать. Или не заработает совсем.

Кабель довелось перетягивать. Валяюсь под стеночкой, за агитщитами, которые уже никому не нужны, но инвентарный номер имеют. Паутинка, ржавчинка, все дела. Тут голоса слышу: «Рыжая, вылазь, познакомишься».

Поднимаюсь и вижу его. Стоит такой, чуть ли не в потолок башкой упирается, глаза добрые-добрые, выбритый, и плечи – не по щелям лазать. Стоит, значит, смотрит на меня:

– О, теперь я вижу легенду.

– Ну да, говорю, наверное. Ребята пи… то есть, врать не будут. Наверное.

А сама уже совместное родовое древо вырастила этак колена до третьего.

– Ну что же, говорит, я – Шурик. Дредноут.

– А я – Саша… Александра. Тоже. Сэнди. Куда пошлют.

И руку такой протягивает. Я пожимаю, думаю, как тут в обморок не свалиться, а этот улыбается:

– Не буду мешать. Заглянешь потом, Сэнди?

– Работу надо закончить. Там переобжать, там перепаять. После обеда, не раньше.

Он и ушел. А я стою такая и смотрю теперь, как Пит лыбится. По-другому совсем, за такую лыбу сразу в рожу хочется дать.

– Чего? – говорю. Чего вылупился, сын флэшки и ю-эс-би-порта?

– Смешная ты, Рыжая. Перемазанная, и кусок провода висит из челки.

– Вот веномятина… – я почесалась. – Откуда этот Дредноут взялся?

– С Болота перевели. Будет теперь в Мегаполис водить, танк в группу давно нужен был.

– Понятненько. Слушай, Питти, говорят, у вас на капонире сеть барахлит и вообще линк туда плохой? И давно пора обновить коммуникации. Так вы это, вызывайте специалиста. Безопасность – она, знаешь ли, превыше всего!

Даша стояла двадцать минут на платформе монорельса, распахнутой всем ветрам. Моросил отвратительный полуснег-полудождь, и, конечно, его со всех сторон задувало под бетонный козырек. Особенно мерзли голые ноги. Вагоны приползали и уползали каждую минуту, пассажиры вываливались толпой и давились у эскалаторов. Валерик все не появлялся, и мобик у него был отключен. Может, конечно, его на заводе задержали после смены, но тогда мог бы и позвонить. Даша бы давно плюнула и ушла, но нужен был подарок для Пашки и мясо. Поэтому она ждала, переминалась с ноги на ногу, мерзла и куталась в плащ. Уже дважды к ней подходили какие-то типы и пытались познакомиться, но Даша посылала их к черту. И когда совсем уже собралась уйти, появился Валерик. Вид у него был виноватый, но глаза горели. Успел уже набраться, что ли?

– Дашка, прости, – буркнул он. – Давно ждешь?

Водкой вроде не пахло. Наверно, надо было дать ему пощечину, но Даша так была рада, что он наконец появился и можно уйти наконец с этой промороженной площадки, что ничего не сказала. Повернулась и пошла. Валерик затопал следом.

– Неудачный день, – бубнил он ей в ухо, а толпа прижимала его к Дашиной спине. – У начальника цеха отпросился пораньше, поехал домой, ну это, переодеться. Из дому вышел – кредитку забыл. Хорошо вспомнил вовремя. За кредиткой вернулся, дверь запер – слышу, Батон дисплей включил. Ты в курсе, что это животное повадилось на пульте спать? Ну я снова открыл квартиру и, раз, такой, ботинком ему по морде, чтоб знал. Глянул на экран – а по дисплею показывают…

Загромыхал и завыл очередной вагон, платформа затряслась под ногами, и на некоторое время голос Валерика потонул в шуме. Новый поток людей прижал его к Дашиной спине еще плотнее.

– …и все там в шоке, короче, – снова донесся голос Валерика, когда вагон умчался. – Я сам в шоке был, думал, шутка такая! Нет, ты прикинь! Двадцать первый век, вообще убиться. Стыдно за Россию. У нас смертная казнь отменена, ты не в курсе?

– Не в курсе, – сухо ответила Даша.

– Своими бы руками задушил мразь, честное слово! – с чувством прошипел Валерик.

– Да отвали, все ухо уже обслюнявил.

Валерик замолчал. По эскалатору ехали молча, Даша взяла его под руку, чтоб не упасть на каблуках, потому что пальцы ног уже ничего не чувствовали.

– Ты подарок придумал? – спросила она наконец.

Валерик помотал головой.

– Придумаем щас чего-нибудь, – пообещал он и похлопал себя по карману, словно проверяя, не забыл ли кредитку опять.

Они спустились в торговый центр. Даша сразу свернула к «Заповеднику нежных существ». Валерик запротестовал – он предлагал спуститься в «Электроникс». Но Даша эту штуку знала: стоит парню попасть в «Электроникс», и он будет час стоять с открытым ртом, рассматривая каждую батарейку.

– У него наглазников нет, – твердил Валерик. – Сто пудов нет. Купим цветные наглазники, он знаешь, как рад будет? Хорошие, стерео. Будет кино смотреть, он кино любит.

– Нет. – Даша топнула ногой. – Сначала за мясом. Мы приедем туда вообще к ночи, а люди голодные сидят.

– Сонька салат сделает, – неуверенно сказал Валерик. – И Пашка, наверно, что-то выставит.

– Да уж я знаю, что он выставит. Без закуски.

– И чего, потом с продуктами таскаться за подарком по всем этажам?

– Потаскаешь, не развалишься.

И они пошли в «Заповедник». Прямо у входа, как обычно, стояли стеллажи с самой разной мелочовкой, не имеющей никакого отношения к мясу. Валерик, конечно, первым делом накидал в тележку бутылок. Даша не удержалась, заглянула в косметическую секцию и разорилась на «Autumn style». Ну тот, который Дина Фаре рекламирует. Это подняло настроение. Хотя водка и шампунь в тележке смотрелись идиотски.

– На фига Пашке этот крем? – тупо спросил Валерик.

– Это шампунь, мой. Не трогай руками.

– А… – Валерик неряшливо бросил тюбик в тележку, потеряв к нему всякий интерес.

– Сейчас я водку твою швырну! – разозлилась Даша. – Ты вообще знаешь, сколько этот тюбик стоит?

– Сколько?

Даше вдруг пришла в голову идея.

– Слушай, давай Пашке подарим хороший крем для бритья?

Валерик посмотрел на нее как на больную.

– Хороший! – повторила Даша со значением. – Я выберу.

– Специалист по бритью! – фыркнул Валерик. – Да ты хоть раз в жизни брилась?

– Представь себе, раз в неделю.

– Ты? – изумился Валерик и даже опасливо отодвинулся, будто человек, который пять лет прожил с тайным трансвеститом.

– Ты в мой шкафчик никогда не заглядывал, женских журналов моды не читал? – Настала Дашина очередь посмотреть на него как на идиота.

– А, в этом смысле, – неопределенно буркнул Валерик, успокаиваясь. – Ладно, пошли, нам мясо надо выбрать.

И они пошли вглубь «Заповедника нежных существ», где уже начинались мясные ряды. Здесь, среди открытых прилавков с замороженными брикетами, было ощутимо холоднее. Зато из-под самих прилавков тянуло горячим воздухом – он шел из решеток снизу, и чувствовать его голыми ногами оказалось неожиданным наслаждением. Все-таки Даша здорово намерзлась на этой чертовой платформе, не заболеть бы.

– Уснула? – грубовато произнес над ухом Валерик. – Чего, говорю, какое мясо брать? – он растерянно осматривал ломящиеся холодильники.

– Я, что ли, обещала Пашке мяса нажарить? – возмутилась Даша. – Ты мужчина или нет? Уже мясо выбрать не можешь!

Валерик решительно расправил могучие плечи, зачем-то поправил кепку на голове и сунул Даше под нос какой-то мерзкий пакет.

– Страусятину возьмем? – спросил он.

– Только не страусятину. – Даша покачала головой. – Она жесткая как каблук. И Сонька птицу не ест.

– Может, свинину? – предложил Валерик.

Даша поморщилась:

– Жирная, ну ее. И неинтересная.

– Может, котика? – предложил Валерик.

– Ты что, обалдел совсем? – разозлилась Даша, отталкивая пакет с непонятными ломтиками. – Еще Батона предложи пожарить!

– Дура! – заорал Валерик. – Это морской котик! Морской!

– Не надо никакого морского котика, рыбой вонять будет.

– Это не рыба, – возразил Валерик.

– А кто же это по-твоему?

– Не знаю. Но не рыба, – твердо сказал Валерик. – Кажется, птица. Как пингвин, только крылья короче и ползает.

– Дурак, пингвин тоже рыба! – фыркнула Даша. – Он в северном море живет.

– Сама дура! – обиделся Валерик. – Он на берегу живет.

– Пингвина я ела, он рыбой пахнет. А еще раз назовешь дурой, получишь по морде!

– Молодые люди, – раздался сварливый голос, – а можно не орать?

– Да убейся, бабка! – сказали Даша с Валериком хором и от неожиданности оба рассмеялись.

Бабка с проклятиями удалилась, толкая свою тележку с покупками. Даша отобрала у Валерика пакет и швырнула обратно в лоток.

– Ладно, – Валерик примирительно махнул рукой и двинул тележку дальше, – пойдем, там еще вон сколько… Смотри, мясо анаконды.

– Кто это?

– Кажется, змея.

– Змею не буду! И Сонька не будет.

– Сожрете как миленькие, – пообещал Валерик. – Под водочку самое то.

– Не буду, сказала!

– Ладно, зайца будешь?

– Зайца жалко, – вздохнула Даша, – такой прикольный, пушистый.

– Дура, они же специально для еды выращенные!

– Все равно.

– Ладно, кенгуру не предлагаю. – Валерик бойко покатил тележку. – Кита не предлагаю, опять скажешь, рыба…

– Кит рыбой не пахнет, я ела.

– Возьмем? – Он резко остановил тележку.

– Не надо, кит жесткий.

– А дельфина?

– Дельфина не хочу, они умные.

– Кто умные? Дельфины? – он подбросил в ладони пакет.

– Да уж поумнее тебя.

– Слушай, – разозлился Валерик, со злостью швыряя пакет в заиндевевшую кучу, – пойди еще себе крем купи, да? А я возьму мясо сам. Только время теряем, а нам еще подарок искать.

– Покомандуй мне тут, время теряем! Я тебя час ждала на платформе, ничего?

– Ты мне теперь до смерти это вспоминать будешь… – пробурчал Валерик и покатил тележку дальше.

– Слон жесткий? – спросил он, вчитываясь в очередной ценник. – А, слона и нет вообще, кончился. Пятница, вечер. Жираф есть.

– Жираф невкусный.

– Бегемот?

– Жирный.

– Панда?

– Вонючее.

– Белый медведь?

– Медвежатина вся вонючая.

– Надо было идти в обычный мясной, где десять сортов, – басил Валерик. – А из «Заповедника» мы до утра не уйдем.

– Твои предложения?

– Возьмем корову.

– Говядину, – поправила Даша. – Я не ем ее со школы. Уже забыл, как нас ею пичкали каждый день на завтрак?

– Не помню. Но давай уже хоть что-то возьмем.

– Давай. Но только чтобы мясо было интересное. Все-таки день рождения у человека.

– Да тебе ж вообще ничего не нравится! – Валерик так энергично всплеснул руками, что из кармана его кожанки вдруг вывалился травматик и с грохотом ткнулся рукояткой в кафель зала. Валерик смутился и торопливо спрятал пистолет в карман.

– Нравится.

– Что?

– Мне нравится здесь ходить, – объяснила Даша. – Ногам тепло. Ты бы постоял в прозрачных колготках на платформе час – я бы посмотрела на тебя.

Валерик надул щеки и молча покатил тележку дальше.

– Рыба, – бубнил он, скользя взглядом по табличкам. – Акула, кефаль, пиранья, карп, ларт… латер… ла-ти-ме-ри-я. Блин, ботаники, язык сломаешь… Снова птица началась. Тетерев. По-моему, достойно. Тетерев.

– Птицу Сонька не ест. У нее диета.

– Вот дура, и так тощая… – поморщился Валерик. – Антилопа вот есть.

– Жесткая, – сказала Даша, – и полосатая.

– Полосатая? Да твое-то какое дело?

– Неприятно, когда еда полосатая.

Валерик только возмущенно фыркнул.

– Ладно, – сказал он. – Зубр вот есть. Бизон есть.

– Не хочу.

– Дашка, ты совсем зажралась! – вдруг взорвался Валерик, но вдруг прищурился, скулы его подергались и окаменели. Он зловеще прошипел: – Может, ты, как тот мужик, человечины хочешь? А?

– Какой мужик? – опешила Даша. – Ты чего несешь?

– А такой. Людоед. Из-за которого я опоздал. Передачу про него смотрел. Я ж тебе рассказывал.

– Рассказывал?

– Ну да, пока по эскалатору ехали. Мужик, который человека жрать будет.

– Кто человека жрать будет?! – изумилась Даша.

– Кто-кто! Козел один! Собрался людей есть!

– Да ладно тебе, – Даша помотала головой, – какой-то дурак хвастается, а ты и поверил. А он, может, и не ел никого.

– Ел, – кивнул Валерик. – Он сам говорил, что ел, ест и будет есть. Клянусь! Я сам обалдел, когда сказали.

– Его в тюрьму посадят. Или на этот… электрический стул за убийство.

Валерик покачал головой:

– Забыла, какая у нас страна? Никто его сажать не собирается. Все за ним бегают, интервью берут. Сенсация, блин!

– Да ну тебя к черту, – Даша фыркнула и пошла вперед, – не бывает такого, бред какой-то.

– Оленя будешь? – раздалось за спиной. – Северный, горный, карликовый…

– Да ничего я уже не буду! – огрызнулась Даша. – Умеешь ты настроение испортить…

Некоторое время они шли молча. Затем за спиной раздался жизнерадостный хохот. Даша обернулась.

– Рыба-пила! – Валерик радостно тыкал пальцем в пакет. – Вот чего надо! Пашке понравится! Рыба-пила, прикинь! Пила! Гы! Всю жизнь пила! Как Демин.

– А про Демина вообще помолчи, – одернула Даша.

Валерик сразу насторожился:

– А чего вдруг помолчи?

– У Демина рак желудка.

Наступила пауза, стало слышно, как вокруг тихо гудят холодильники, а вдалеке шаркают покупатели. Валерик потянулся к кепке, но снимать не стал, а только задумчиво почесал кепкой голову, словно вытирал полотенцем.

– Когда? – спросил Валерик.

– Позавчера. В госпиталь увезли на «скорой».

– То-то я думаю, чего он такой желтый ходит… – пробормотал Валерик. – Только во вторник с ним бухали…

– А я вам говорила: добухаетесь.

Валерик молчал и растерянно двигал челюстью, стараясь осмыслить.

– То есть… – выдавил он наконец. – Я не понял, его что, сегодня не будет у Пашки?

– Ты совсем тупой?! – взорвалась Даша. – Сказано тебе: рак желудка, на «скорой» увезли. Он сутки под капельницами лежал, ему пить вообще нельзя.

– Жалко Демина, – вздохнул Валерик. – Пил он, конечно, по-черному.

– Нечего было спаивать.

– Да кто его спаивал? – возмутился Валерик. – Он сам бухал с восьмого класса, забыла?

Даша ничего не ответила и пошла дальше. Они шли молча, справа и слева тянулись заиндевелые пакеты с мясом. Есть не хотелось совершенно.

– Подожди, – сказал вдруг Валерик. – Эквадорский тапир.

– Кто это?

– Не знаю. Но не рыба и не птица. Кажется, дикая свинья. Дикая – значит, не жирная.

– Ты ел?

– Нет еще.

Даша вздохнула:

– Бери уже, что хочешь. Он дорогой?

– Да они все в одну цену. Копейки.

В квартире Пашки орал дисплей – слышно было еще на лестнице. Кажется, транслировали футбол. Кухонный стол Пашка тащить из кухни поленился – посреди комнаты стояла тумба, накрытая пленкой, на ней стояла тарелка с хлебом, миска с салатом, огурчики и букет хризантем. Белые хризантемы наверняка Сонька ему подарила, она их обожает. Пашка, Игорь и Сонька сидели вокруг тумбы голодные, но уже успели поднять пару рюмок. Наглазники были торжественно вручены, хотя Даше показалось, что именинник отнесся к ним без особого восторга. Еще раз подняли тост за именинника, затем Даша и Валерик выпили штрафную, закусили какой-то непонятной колбасой, и Даша отправилась с Сонькой на кухню готовить праздничный ужин, потому что оторвать Валерика от дисплея невозможно, если там футбол.

Резать мясо оказалось совсем не женским занятием, особенно с Дашиным маникюром. Мясо было не то чтоб совсем замороженное, но такое: нажмешь – льдинки похрустывают и кровь течет. Пальцы отчаянно мерзли, Даша с Сонькой тихо, по-женски, матерились.

Наконец к ним из комнаты выполз сам именинник, уже изрядно набравшийся, опустился на пол перед плитой и принялся с лязгом рыться в духовке, вынимая старые сковородки. Он ставил их на пол, а они все не кончались. Откуда у Пашки столько сковородок?

– С-сука, – твердил он хмуро, – вот с-с-сука.

Даша решила, что у них там кто-то гол забил не туда.

– Ссука, – продолжал Пашка. – Человечиной вздумал полакомиться, людоед. Мяса кругом мало? Убивать таких надо сразу. Просто стрелять.

– Ты чего это? – удивилась Сонька.

– А чего, нет, что ли? – обернулся Пашка. – В центре Москвы! Посреди двадцать первого века! Людоед натуральный, сука!

– Это там Валерик опять бредит? – нахмурилась Даша.

– При чем тут Валерик, новости сейчас показали, – огрызнулся Пашка.

Даша и Сонька переглянулись.

– Чего за людоед-то, рассказывай!

– Мужик, людоед, – с отвращением забубнил Пашка, продолжая разбирать духовку. – Завтра будет жрать человечину на Чистых прудах, в центре Москвы.

– Людей? Живых? – Сонька взвизгнула и опрокинула доску с нарезанным мясом. Кровавые ломти легли на пол с глухими шлепками.

Все кинулись их поднимать и мыть под краном. Пашка бурчал, мол, нечего намывать, обжарятся.

– Слушай… – Сонька наконец пришла в себя. – Ты скажи, он кого будет есть, людоед этот? Объясни по-человечески!

Пашка нехотя поднялся с корточек и поставил тазик на стол.

– Людоед, – объяснил он уныло. – Как его… Не важно, короче. Придумал, что теперь будет жрать людей. Сам будет жрать и других кормить. Откроет типа ресторан. Завтра.

– Ресторан?! – ахнули Даша с Сонькой.

– Ну! В центре Москвы. Первый в мире ресторан человечины. Заходи, кто хочешь, – жри человечину. Объясняет, что это теперь правильно. Типа полезно. И вообще красиво.

– Он что, больной? – тихо спросила Сонька.

– Да уж наверно не здоровый! – Пашка шмыгнул носом. – Журналисты носятся. Иностранцы обсуждают. Милиции вообще наплевать, похоже. Народ молчит. Вот ведь гниль… – Пашку перекосило от отвращения.

– Такого не может быть, – твердо сказала Сонька. – Так не бывает.

– Спорим? – Пашка вытянул руку. – Он будет жрать человечину. И его никто не остановит, спорим? Поехали завтра на Чистые пруды, вон и Валерик поедет.

– Тоже жрать человечину? – ахнула Сонька.

– Нет, – серьезно ответил Пашка и сжал кулаки. – Просто в глаза посмотреть этому зверю. В двадцать первом веке!

Даша вымыла руки и вытерла грязноватым полотенцем. О маникюре оставалось забыть.

– Надо выпить, – подытожила Сонька, тряхнув белыми кудрями.

– Идите в комнату, пока Игорь с Валериком там все не выпили, – буркнул Пашка. – Я сейчас приду, вот мясо в духовку поставлю.

Дверь в комнату была прикрыта, и с дисплея доносилась какая-то музыка, а не футбол. В комнате пахло перегаром и шла драка.

Тумба валялась на полу, салат из миски рассыпался по ковру, кругом валялись разбитые рюмки.

Игорь с перекошенным лицом душил Валерика, а тот колотил его головой о дощатый пол. Оба катались по полу и шипели.

– Доктор! – шипел Игорь, сжимая горло нависающего над ним пунцового Валерика. – Доктор, говорю!

– Экономист! – шипел Валерик, раз за разом приподнимая Игоря за воротник и глухо опуская затылком на ковер. – Доктор экономики! Понял?! Понял?!

Даша и Сонька бросились их разнимать, но ничего не вышло, Даша только ноготь сломала. Было ужасно больно и хотелось двинуть их табуреткой по башке. Обоих. Но тут на шум прибежал Пашка, и втроем удалось их растащить.

– Вы чего творите, упыри?! – рявкнул Пашка, наваливаясь на Игоря.

Валерика держали Даша с Сонькой. Пашка дотянулся до пульта, и орущий дисплей разом погас.

– Валера тупой, сука, – задыхаясь, выдавил Игорь в наступившей тишине. – Я ему говорю: доктор.

– За тупого ответит, – пообещал Валерик в пространство деревянным голосом и принялся шарить руками по своей рубашке, словно искал травматик, что остался в кармане куртки. – И за суку ответит. Баран неграмотный!

– Тихо! – снова рявкнул Пашка. – Вы чего сцепились-то?

– За людоеда поспорили, – хмуро объяснил Игорь.

– А чего спорить? – удивился Пашка. – Убивать их надо! А вы друг друга лупите.

– Пашка! – встрял Валерик, уже успокоившись. – Вот ты сам ему скажи! За что Боровиков нобелевку свою получил? Он же доктор-экономист!

– Козел! Экономистам нобелевку вообще не дают! – вскинулся Игорь.

– Тебя не спросили, урод! – гаркнул Валерик. – Пашка, скажи ему!

– Да я помню, что ли? – Пашка призадумался. – Кажется, он врач какой-то.

– Врач! – Игорь оттолкнул Пашку и вскочил, тыкая пальцем в лицо Валерику. – Я тебе сказал, врач!

– Руки убери! – заорал Валерик. – Руки убери, кому сказал!

Еле удалось снова их растащить.

– Больные прямо, – бурчала Сонька, – кто вообще этот Боровиков-то?

– А это людоед и есть, – радостно объяснил Пашка. – Про него сейчас в новостях передавали, что он какой-то доктор, нобелевский лауреат бывший. А какой – не сказали.

– Нобелевский? – изумилась Даша. – Тогда понятно, почему его не посадили еще, им все можно…

– Да не, просто у него денег до фига, – объяснил Валерик. – Он этот, промышленник большой, экономист.

– Ребята, ужас-то какой вообще! – Сонька всплеснула руками. – Да неужели его никто остановить не может? Это он на глазах милиции людей живых режет, они кричат, плачут…

– Да не живых, – объяснил Пашка. – Он не убивает, он донорские органы ест.

– Прекратите, меня сейчас стошнит! – завизжала Сонька.

– Все равно кошмар какой-то! – сказала Даша. – Даже не знаешь, что хуже.

– А чего! – с отвращением произнес Игорь. – Он же врач, набрал ребер для борща, и домой.

– Прекратите! – снова завизжала Сонька и обеими руками зажала рот.

– Не врач! – угрожающе прошипел Валерик. – Промышленник.

– И за что ему нобелевку дали, по-твоему? – вскинулся Игорь.

– Вот за нее и дали, за промышленность.

– Дурак ты совсем, за промышленность. Сам понял, что сказал?

– А ну-ка повтори! Ты кого дураком назвал?

– Тихо, тихо! – Даша схватила Валерика за руку. – Давайте лучше в сети посмотрим. Пашка, у тебя клавиши к дисплею есть?

– Где-то должны быть, – неохотно отозвался Пашка, с сомнением поглядывая на шкаф и гору пыльных коробок. – Искать лень. Давайте лучше позвоним кому-нибудь знающему.

– Кому? – спросила Сонька.

Все задумались.

– Наши девчонки с работы не знают, – размышляла Дашка. – А из знакомых… Лариска у нас была в классе. То ли Цаплина, то ли Цыпина, помните? Она вроде после школы где-то на врача училась. Никто ее телефон не знает?

– Да не врач же он! – дернулся Валерик. – Сколько тебе повторять, дура!

– Тихо! – строго одернул Пашка, вынимая мобик. – У меня где-то контакт Максима есть, встретил недавно на улице. Ну, лохматый такой, чернявый, на первой парте сидел. Он институт потом закончил, должен знать.

– Чернявый на первой парте – не Мишка разве? – спросила Сонька.

– Нет, Максим. – Пашка приложил мобик к уху и замер.

Все ждали.

– Ало! – крикнул Пашка. – Ало! Здоров, это Паша! Чего? Паша, говорю! Как какой? Вместе учились! Чего? Нет, в школе вместе учились! Во, то-то… Нет, не пьяный. Нет, ничего не случилось. Как полпервого? Да лан те… – Пашка удивленно оторвал мобик от уха и посмотрел на экранчик. – Точно, уже полпервого. А ты спишь, что ли? Завтра ж суббота! Что? Ребенка уложили? У тебя ребенок? Двое? Ну ты даешь…

– Хорош болтать! – шикнул Игорь. – Спрашивай уже.

– Вот Игорь те привет передает, – сообщил Пашка. – А еще Валерик, Дашка и Сонька. У меня день рождения, прикинь! Ага, спасибо. Спасибо, ага. Я вообще-то по делу. Ты там сильно спишь или я коротенько? Скажи, мы тут поспорили, Боровиков нобелевку за что получил? Чего? Нет, не пьяный. Как не помнишь? Ты же в институте учился и все такое. Ну хоть примерно? Ладно, Максим, извини тогда… Миша? А, Миша, извини… – Пашка отключил мобик.

– Не знает? – спросила Сонька. – А еще в институте учился.

– Да он как-то вообще тупит, – поморщился Пашка. – Ну его в баню.

Мобик в его руке вдруг ожил и засвистел.

– Прикинь, вспомнил! – хихикнула Сонька.

– Тише вы! – шикнул Пашка, поднося мобик к уху. – Это Демин звонит!

И ушел на кухню, прикрыв дверь.

Все как по команде замолчали.

– Про Демина же все в курсе? – тихо спросила Сонька.

Валерик и Игорь покивали.

– Я ему звонил утром, – пробурчал Игорь. – Ему теперь недели две. А может, месяц. Его же почти с того света вытащили. Еще сутки – и всё. Считай, повезло.

– Ни фига себе повезло, – удивилась Даша, – месяц в госпитале лежать!

– Думаю, он раньше сбежит. Как капельницы снимут, так и сбежит. Демина не знаешь, что ли? Он и сегодня думал сбежать, но ему пить нельзя вообще. Так и сказал: чего, мол, буду сидеть с вами и не пить.

– Да, – кивнул Валерик. – Не пить – это он не может. Жаль, что его не будет сегодня.

С кухни вернулся Пашка.

– Демин всем привет передает, – сказал он. – Скучает там: уколы в задницу и дисплей в палате, вот и все радости. Кстати, объяснил, за что людоед нобелевку получил. Демин у нас теперь спец по этим делам.

– Ну?! – хором крикнули Игорь и Валерик.

– За лекарство от рака. Только это было сорок лет назад.

– Понял? – торжествующе повернулся Игорь. – Он доктор!

– Брехня, это, наверно, другой Боровиков! – возмутился Валерик. – Тот нобелевку двадцать лет назад получил, а не сорок!

– Подождите, – удивилась Даша, – а сколько ему сейчас?

– По дисплею – на вид семьдесят, – ответил Пашка.

– А-а-а, – разочарованно протянула Сонька. – Так чего ты хочешь, дедушка в маразме.

– Мне пофиг! – обозлился Пашка. – Пусть дерьмо свое ест, а не людей!

– Правильно! – взревел Валерик.

– Давайте выпьем за это, – подытожил Игорь.

Тем временем мясо сгорело. Есть угли никто не стал.

Несмотря на позднее субботнее утро, в монорельс набилось так много народу, что Дашу едва не расплющило об стенку, а Сонька раздраженно повизгивала где-то рядом. Валерик возвышался рядом, но его тоже сжали со всех сторон, и он не мог даже поднять ко рту банку с пивом, что держал в опущенной руке. Дашка видела отражение его лица в стекле – на этом лице читалось, как ему муторно после вчерашнего, как мучительно хочется пива и как он зол на весь мир и на себя – за то, что поехал. Пашку и Игоря нигде не было видно, но наверняка у них были такие же лица.

В бок Даше больно упиралась какая-то безумно жесткая железяка из плаща стоявшего рядом паренька, ей пришлось трижды пихнуть его локтем, прежде чем он понял, в чем дело и повернулся. Повернулся он с лицом человека, готового убить, но, увидев Дашу, смягчился, плащ свой кое-как поправил, и давить перестало.

Наконец двери закрылись, вагон тронулся и понесся вперед. Даша смотрела в окно на плывущие внизу корпуса.

– А еще вегетарианцем притворялся столько лет! – раздавался сзади ворчливый старушечий голос. – Премию мира получал, движение против убийства животных возглавлял! А теперь все можно?

– Чего ты гонишь? – заворочался Валерик, силясь обернуться. – Он за экономику получил.

– Умолкни, грамотный, бабка правильно сказала, – вступился незнакомый голос.

– Ты кого сейчас грамотным назвал? – угрожающе зарычал Валерик, но Даша больно его ущипнула, чтоб прекратил, и Валерик неожиданно успокоился.

Черносмородиновый кисель предрассветных сумерек – взбитые сливки облаков и абрикосовое зарево восходящего солнца – плескался за окном. Леопольда не сразу поняла, что ее разбудило. Сигнал телефона, настырный, как нотка кардамона в глинтвейне, не умолкал. Леопольда, застонав, перегнулась через храпящего мужа и ответила на вызов.

– Леопольда Вильямсовна? – она узнала помощницу. – Вас просят срочно прибыть на заседание Совета.

– Сейчас? Который час?

– Пять утра. Леопольда Вильямсовна, транспорт будет у вас с минуты на минуту.

– Но мне нужно… Погодите, милочка, что случилось?

Со сна голос у нее был дребезжащий, как разболтанный блендер.

– Дело государственной важности!

Под окном взревел транспорт. Муж зашевелился, просыпаясь, Леопольда соскользнула с кровати, босая, выглянула во двор – флаер, раскрашенный в цвета Мирового Кулинарного Совета, опустился прямо посреди лужайки. Так вишенкой украшают десерт.

– Леопольда Вильямсовна, вы уже выезжаете?

– Через десять минут, – твердо ответила Леопольда. – Мне нужно хотя бы умыться.

Она уложилась в восемь минут. Ни муж, ни дети не проснулись, в доме было непривычно тихо, жалась по углам винтажная мебель. Водитель распахнул перед Леопольдой дверь:

– Госпожа Леопольда…

– Вы в курсе, что случилось? – спросила Леопольда, протискиваясь на заднее сиденье.

– Никак нет.

Флаер взмыл в небо, Леопольда часто задышала, борясь с дурнотой. В пятьдесят лет отвыкаешь от предрассветных побудок – дело давно идет своим чередом, не сбоя, с авралом справится администратор. Дети уже не в том возрасте, чтобы ждать от них неприятностей, а ведь было время, когда Леопольда с мужем раз в неделю вытаскивали сына из отделения после стычек с шавермами. Что произошло? Нашествие колорадского жука на картофельные поля? Черная гниль на томатах? Очередной вооруженный конфликт между этническими и идейными борщистами из-за использования фасоли?

Под флаером, омытые компотом раннего утра, расстилались поля и леса, фермы заготовщиков и перерабатывающие заводы. Кое-где люди уже поднялись и приступили к работе.

Ближе к зданию Мирового Кулинарного Совета никогда не гасли фонари и никогда не замедлялся темп жизни – только изысканные рестораны, авторская кухня, молодежная кухня… это вам не ларьки с шавермой, жмущиеся к скучным, как овсянка на воде, многоэтажкам рабочих кварталов. Это – средоточие культуры. «Рабле», ресторан Леопольды, остался левее – отсюда не видно.

Скоро все узнаем.

Флаер заложил вираж, и взору Леопольды предстало здание Мирового Кулинарного Совета, монументальное и помпезное: сахарные кости колонн, рафинад ступеней, карамель виражей… Закружилась голова, когда флаер пошел на посадку, и на несколько минут все смешалось: Леопольда не помнила, как вышла, как ее взял под руку сам Главный Цензор, как звонко отозвался под каблуками мрамор, после смягчившись (нота шоколада в чили) ковровой дорожкой.

Высокие двери, знаменитый Круглый Зал, на жаргоне репортеров – Сотейник.

Члены Совета приветствовали Леопольду.

Верховный Секретарь, сухой, как соленая щука (всем известно, у старика – язва, именно поэтому он, беспристрастный, руководит Советом), коснулся губами ее запястья:

– Леопольда Вильямсовна, Совет обращается к вам за помощью.

Обессиленная, Леопольда опустилась в кресло.

…Глубокой ночью посреди клубничного поля опустилось летающее блюдце. Космический корабль потерпел крушение, на борту нашли лишь капитана и штурмана. Гостей из прошлого. Давным-давно отбыли они в опасную экспедицию, и, хоть для экипажа прошло лишь несколько лет, на Земле минуло три века. Сейчас астронавты отдыхали и набирались сил перед торжественной встречей.

– Мы обязаны их накормить! – воскликнул Главный Цензор. – Все эти годы они, запертые на космическом корабле, питались сублимированной пищей и полуфабрикатами! Подумайте, Леопольда, все эти годы!

Дамы из Министерства Первых Блюд согласно закивали.

– Мы обязаны продемонстрировать им всё, на что способны, смягчить шок от прибытия к далеким потомкам!

Пышный, как хлеб на закваске, Глава Отдела Этнических Кухонь прочувствованно вздохнул. Верховный Секретарь, видимо вспомнив о своей диете, пригорюнился. Цензор продолжал:

– Но мы не можем оглушить их рецепторы высокомолекулярной кухней. Именно поэтому, Леопольда Вильямсовна, мы вызвали вас – крупнейшего специалиста по исторической кулинарии. Это должно быть нечто особенное! Нечто запредельно вкусное! Но – не нарушающее их привычек.

– Из какого они века?

– Вторая треть двадцатого столетия, – прошептал Секретарь. – Этнические россияне.

Леопольда нахмурилась, припоминая.

– Позвольте, – она поднялась, в волнении прошлась по залу. – Самое распространенное блюдо в России второй половины двадцатого века – шаверма. Также популярна была пицца. И еще – биг-мак, но рецепт его утерян во время Булимии. Не можем же мы угощать астронавтов шавермой!

Горестный вздох пролетел над членами Совета. Министр салатов закрыл лицо руками. Пальцы у него были в перевязочку, как молочные сосиски. Горе его было велико.

– Подождите! – Леопольду осенило. – Вы их расспросили?

– Да, – секретарь заглянул в лэп-топ, – мы расспросили их о привычном меню. Астронавты утверждают, что питались курицей с рисом, салатом «витаминным», супом «харчо», паровой треской, также упоминали «ромштекс с картофельным пюре» и некие «битки домашние». Большинство названий нам ни о чем не говорит.

– Мне тоже, – призналась Леопольда. – Кроме, наверное, харчо. И, кажется, ромштекса. Мы пойдем немного другим путем. Мы предложим им русскую традиционную кухню. Кулебяки! Расстегаи! Суточные щи! Кулеш! И конечно же ее вершину – шашлык!

Совет аплодировал стоя.

– Уф-ф-ф! – выдохнул Кондрат и отвалился на спинку стула, блаженно щурясь. – Давненько я так не жрал. А, капитан? Это тебе не паста из тюбиков, будь она неладна.

Штурман Кондрат Сергеев, массивный, широкоплечий, с отросшей за время полета огненно-рыжей бородой, всегда отличался здоровым аппетитом и от сублимата во время перелета откровенно страдал. Было что-то хищное, звериное в его манере набрасываться на шашлык и рвать зубами сочное мясо.

Вячеслав Евгеньев, капитан звездолета «Арбонат», долговязый и сухопарый, с вытянутым лошадиным лицом и грустными глазами бассет-хаунда, поковырял во рту зубочисткой, икнул и подтвердил:

– Да, три года без нормальной еды – тяжеловато. А все-таки зря мы так накинулись. Желудок-то отвык.

– Да ладно! – беспечно махнул рукой Кондрат. – Потомки наши, Слава, пожрать не дураки, а уж с несварением точно научились справляться. Дадут какую-нибудь таблеточку – и будем мы такие же, круглые и лоснящиеся.

И тут Вячеслав не мог не согласиться. Потомки, они же обитатели двадцать третьего столетия, отличались изрядной упитанностью, здоровым румянцем и благодушием вечно сытых людей. К еде они вообще относились трепетно и очень волновались, понравилась ли предкам кулебяка и не жидковат ли кулеш. В конце трапезы (на банкет по случаю эпохального события это не тянуло – без официоза, по-домашнему) к ним вышла и раскланялась, принимая комплименты, сама шеф-повариха – полненькая тетка с ямочками на щеках и старомодной даже по меркам двадцатого века прической. Ее еще как-то очень смешно звали, но обалдевший от вкусовой симфонии Вячеслав не запомнил имени.

– Ладно, – рубанул капитан, расправившись с десертами. – Хватит о брюхе радеть. Надо о делах думать. Эй, дружище! – подозвал он официанта. – Кто тут у вас главный?

– Леопольда Вильямсовна, – доложил круглый, как колобок, мальчишка.

«О, точно», – вспомнил Вячеслав и досадливо сморщился:

– Да не в ресторане! Кто командует парадом?

– Парадом? – не понял официант.

– Ну, церемонией, процедурой, не знаю, как тут у вас заведено. Где представитель Мирового Совета? Кому поручено нас встречать?

– Мне, Славочка, – царственно вплыла в зал сама Леопольда Вильямсовна, неся в руках креманки с мороженым. – Мне и поручено. Вы кушайте, кушайте, а то растает. Ванильное, по рецептам Баскина и Робинса, все ингредиенты аутентичны!

– Кхгм, – прочистил горло капитан, пока Кондрат, сладострастно урча, набросился на мороженое. – Так вы – член Совета?

– Не просто член, – горделиво подбоченилась повариха. – Я – эксперт по исторической кухне при Мировом Кулинарном Совете, лауреат семи звезд Мишлена и шеф ресторана «Рабле». К вашим услугам.

Вячеслав машинально погладил шрам, заработанный им при высадке на третью луну Урана.

– Подождите, – попросил он. – При чем тут Кулинарный Совет?

– А какой же еще? – удивилась Леопольда.

– Мировой!

– Ну он и есть – Мировой Кулинарный Совет.

Кондрат хрюкнул:

– Это что же получается – миром управляют кухарки? Все по заветам классиков?

На «кухарку» Леопольда демонстративно обиделась, надув щечки.

– Да будет вам известно, – сообщила она, уперев руки в бока, – что лишь благодаря Кулинарному Совету человечество смогло выжить во время Булимии!

– Какой еще Булимии? – не понял Вячеслав.

Рассказ Леопольды с трудом укладывался в голове. Эпидемия Булимии, вспыхнувшая в начале двадцать первого века, привела к страшнейшему кризису, поставив род человеческий на грань вымирания. Сто процентов населения планеты Земля утратили способность испытывать чувство сытости. Костлявая тень голодной смерти нависла над человечеством. Повальное обжорство уносило тысячи жизней каждый день. Лекарства не помогали. Вомитории, спешно построенные при каждом общепите, ситуацию только усугубили. И лишь возникновение Кулинарного Совета, написание Свода Правил Высокой Кухни и Законов Правильного Питания, полная смена парадигмы воспитания, переоценка духовных и материальных благ позволила спасти человечество от вымирания.

«Жить, чтобы есть» – вот девиз, наполнивший смыслом существование последующих поколений. Поиск новых вкусов, изысканность насыщения, стремление побаловать себя – лишь это смогло превратить безудержное обжорство в прекрасную жовиальность. И даже те, кто, в силу малой образованности и недоразвитости вкусовых сосочков, предпочитал банальный фастфуд («шавермы», как презрительно обозвала этих несчастных плебеев Леопольда), – даже они научились искать, что бы такое пожрать, до сих пор нежратое.

Были забыты распри и войны; достигнуто изобилие.

И вот уже третий век человечество благоденствовало в Мире Большой Жратвы.

– Фантастика, – только и смог выговорить Кондрат.

Капитан Евгеньев промолчал.

Астронавты оказались милыми мальчиками, ровесниками младшего сына Леопольды – по двадцать пять лет, – серьезными, умными, только очень уж худенькими и ершистыми. Совет, впервые столкнувшийся с гостями из прошлого, поручил их заботам Леопольды.

Славе и Кондрату до всего было дело. Они желали знать, как живут «потомки», и Леопольде ничего не оставалось, как отменить все текущие дела и устроить астронавтикам экскурсию.

Совет предоставил ей флаер, и начать Леопольда решила с экскурсии в Музей Культуры Еды. Конечно, лучше всего экскурсию провел бы Цензор, но у него обострилась язва. Министры же были слишком заняты…

В наваристом бульоне августовского полдня жужжали редкие флаеры, не спеша приземляться на территории музейного комплекса, – были летние каникулы, и у слушателей школьной программы нашлись занятия поинтересней.

Леопольда мягко приземлилась, астронавтики выпрыгнули на траву, сочную, как салатный микс, сбрызнутый соком лайма. Впереди, в тени деревьев, притаилось первое здание экспозиции, посвященное истории мировой кулинарии. Будучи студенткой, Леопольда дневала и ночевала там, рассматривая фотокопии знаменитейших трудов Белоцерковской и Высоцкой, с благоговейным трепетом замирая перед репринтом книг Похлебкина, зардевшись, проскакивала зал сетевого питания – все эти бесчисленные «рестораны», столь близкие сердцу шавермы и сегодня! как можно было! Впрочем, астронавтов история не интересовала, по крайней мере, добулимийная эра.

Слава и Кондрат жались друг к другу. Леопольда извлекла из багажника корзинку с припасами – истощенные ребятки уже часа три без еды! – и принялась расстилать поверх травы скатерть.

– Помилуйте, Леопольда, зачем?! – простонал Слава.

– Для подкрепления. Комплекс большой, ходить долго. Совместим вводную лекцию с ланчем.

С хрустом развернула она вощеную бумагу, и над поляной поплыли ароматы ростбифа, французской горчицы и свежего салата. Кондрат судорожно сглотнул, глядя на сандвич.

– Кушай на здоровье! – расплылась в улыбке Леопольда.

Мальчик вгрызся в угощение. Слава следил за ним с настороженной улыбочкой. Слава вообще ко всему относился настороженно. Непростая судьба у мальчика, что и сказать! Экипаж потерял, сам едва не угробился. И чего не хватало им на обжитой и уютной Земле?.. Впрочем, понятно, чего. Еще два дня назад Леопольда поинтересовалась, что же за салат такой – «витаминный», что представляют из себя другие упомянутые блюда, и нашла их только в бездушных, как галета, справочниках по советской (был такой период в истории России) кулинарии. Нет, наверное, можно было и отварную курицу приготовить интересно, и морковь с капустой – тоже, но картинки в древней книге свидетельствовали об обратном.

А потом еще три года – на «кубиках» сидеть!

Станешь тут желчным, как Главный Цензор, на днях категорически запретивший добавление желатина в ланспик и обвинивший в использовании вкусовых ароматизаторов один из модных ресторанов…

– Славочка, – попросила Леопольда, – покушай.

Славочку слегка передернуло, но мальчик он был вежливый, из таких со временем хорошие администраторы получаются, и поэтому взял сандвич.

– Растолстеем мы на ваших хлебах, Леопольда.

– Ну и хорошо, ну и ладно! А то посмотрите на себя – суповой набор, а не молодые люди. На вас таких девушки-то не посмотрят, кому охота об кости биться!

Мальчики смутились. Леопольда даже рассмеялась, так мило у них это получилось. После трапезы они отправились бродить по музею.

Сначала все шло хорошо: Леопольда подготовилась к экскурсии, на вопросы по истории отвечала с ходу, в датах не путалась. Когда она рассказывала об образовании Мирового Кулинарного Совета, Кондрат воскликнул:

– Прямо пищевой коммунизм!

– Не говори ерунды, – окоротил его Слава. – Обычное потребление. Живем для того, чтобы есть. Надо же так переврать… Скажите вот, Леопольда, музей называется музеем культуры. Но где же она? Где же культура?

Они только что вышли из здания, посвященного натюрморту, и Леопольда еще пребывала в эйфории, поэтому не сразу поняла.

– Где культура? Где книги? Картины?

– А что мы, мальчики, до сих пор смотрели? – удивилась Леопольда. – Книги, скульптуры, картины. Чего вам еще?

– А классика? – наседал на нее Слава. – Что вы помните из классики? Разве этому, – он сделал широкий жест, – учил нас, например, Чехов?

Леопольда хитро улыбнулась. Только недавно перечитывала она избранные места любимого автора и могла теперь процитировать: «Но вот наконец показалась кухарка с блинами… Семен Петрович, рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые, как плечо купеческой дочки… Подтыкин приятно улыбнулся, икнул от восторга и облил их горячим маслом. Засим, как бы разжигая свой аппетит и наслаждаясь предвкушением, он медленно, с расстановкой обмазал их икрой. Места, на которые не попала икра, он облил сметаной… Оставалось теперь только есть, не правда ли? Но нет! Подтыкин взглянул на дело рук своих и не удовлетворился… Подумав немного, он положил на блины самый жирный кусок сёмги, кильку и сардинку, потом уж млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот»…

Мальчики в свою очередь разинули рты.

– Человек слишком долго ограничивал себя, – мягко сказала Леопольда. – Слишком долго изобретал ложные ценности. Но всегда и во все времена самые проникновенные строки писались об истинно дорогом: о еде. И даже спутниц жизни подбирали по тому, как женщина готовила… да что там говорить! Рыцарский меч – не что иное, как метафора шеф-ножа. Вы этого еще не понимаете, бедные. Но вы обязательно поймете!

Она повела их дальше, туда, где сквозь зеленый полумрак просвечивало классическое здание корпуса Современной культуры – похожее на бисквитный, украшенный кремовыми розами торт.

– Полная безнадега, капитан, – развел руками штурман Сергеев, выдохнул, хлопнул рюмку водки и захрустел маринованным огурчиком. – Эх, этот бы огурчик, да на «Арбонат» в конце второго года!

– Алкоголик, – брезгливо скривился Вячеслав. – В чем безнадега-то?

– Да во всем! Вчерась вон с «шавервами» пообщался. Пролетариат, как же! Такие же брюхоголовые, как все! Одна разница – жратву любят простую, да побольше, и чтобы майонезиком заправить да кетчупом. Нет тут классовой борьбы, Слава, и быть не могет. Какая, к чертям, классовая борьба, когда класс всего один – класс едоков за лучшее будущее?!

Кондрат, разволновавшись, вскочил из-за стола и прошелся по гостиничному номеру. Над кроватями висели натюрморты с едой, покрывала расшиты узорами из ягод и фруктов. Вся мебель в номере сделана из странного пластика, внешне напоминавшего мармелад в сахарном песке.

– Жрать, жрать, жрать! – раздраженно повторил Кондрат, схватил из вазы на столе яблоко и впился в него зубами. – Рецепты, специи, маринады! Температурные режимы! Степени прожарки! Да их ничего больше не волнует, потомков наших! Вообще ничего! Желудочно-зависимые идиоты!

Вячеслав меланхолично очистил банан, откусил, прожевал и очень спокойно возразил:

– Быть такого не может. Человек – царь природы. Венец творения, по поповской терминологии. И чтобы плод миллионов лет эволюции, существо, покорившее природу, слетавшее в космос и способное к творчеству, – низвело смысл своего существования до утрамбовывания пищи в желудок? Не верю. Бред.

– Ха! – Кондрат метнул в него газету. – Почитай! «Кулинарный вестник»! Последние события в мире. Ожесточенная дискуссия: запекать ростбиф при низких температурах или при высоких? Как правильно: «шаурма» или «шаверма»? Сколько кусочков шашлыка следует нанизывать на шампур? Есть ли будущее у высокомолекулярной кухни? Прям дух захватывает от заголовков. Какая волнительная, напоенная приключениями духа жизнь у наших потомков!

– Должны быть недовольные. Обязаны быть. В таком-то мире! Обязательно найдутся люди, желающие странного. Того, что нельзя намазать на хлеб или запечь с базиликом! Не жратвой же единой жив человек.

Капитан протянул руку за следующим бананом, но вовремя спохватился и взял пульт от телевизора.

– Только не это! – взмолился штурман. – Там же одни кулинарные передачи! И реалити-шоу «Кто больше сожрет»! Я не выдержу!

– Выдержишь. В кольцах Сатурна выдержал – и тут выдержишь.

Одна из стен номера превратилась в гигантский экран немыслимой четкости изображения. Как и предрекал Кондрат, на экране некто толстый в белом колпаке жизнерадостно стучал ножом, нарезая помидоры и огурцы. Рядом околачивался еще один жирдяй, в розовом слюнявчике, быстро уплетая салат по мере его приготовления.

– «Быстрая еда», – прокомментировал Кондрат упавшим голосом. – Самое популярное шоу сезона. Выключи, а?

Но выключать не потребовалось. Картинка вдруг мигнула, сменившись заставкой канала, и наполненный тревогой женский голос заговорил:

– Уважаемые зрители! Мы прерываем нашу программу для экстренного сообщения!

На экране появилось приземистое здание, из окон которого валил дым. Ракурс сменился: интерьер здания, похожего на цех, был щедро заляпан кровью. Кондрат поперхнулся яблоком и сел прямо. Вячеслав отложил банан.

– Полчаса назад, – продолжил вещать голос, – группа неустановленных лиц совершила подрыв автоматизированной скотобойни. В результате теракта, уже третьего за этот месяц, было уничтожено более сорока тонн отборной аргентинской говядины. В теракте подозревают арт-группу веганов и сыроедов, известную манифестом «Мое тело – храм, а не кладбище».

– Вот оно, – прошептал Кондрат. – Все-таки они существуют!

– Ага, – согласился Вячеслав. – Подполье. Я же говорил.

– …никто из сотрудников не пострадал. Полученный фарш будет использован для художественной инсталляции «Лучше кладбище, чем компостная куча». Инсталляция будет демонстрироваться в Музее Культуры Еды на протяжении ближайших двух недель. Приятного аппетита, уважаемые едоки!

Леопольда рыдала, комкая платок, белый, как меренга. Цензор негодовал. Цензор – огромная сушеная щука – бил плавниками и разевал пасть, демонстрируя Леопольде острые зубы.

– А потом… – задыхаясь и всхлипывая, продолжала она, – а потом я пыталась их сама отыска-ать!

– А их, конечно, нигде не было.

Кабинет Цензора был выдержан в минималистическом стиле и сверкал, как хорошая кухня. Стекло и металл, шершавое дерево, пищевой пластик… Даже стол Цензора был стилизован под разделочную поверхность. Цензор ткнул пультом в висящий на стене экран, и он ожил, демонстрируя запись со скрытых камер в окрестностях гостиницы.

– Вот. Если бы вы, Леопольда, сообщили в Комитет Гастрономической Безопасности раньше, сразу, как обнаружили, что астронавты пропали, – мы бы не потеряли драгоценное время. А теперь поздно.

– Что – поздно?!

У нее сердце зашлось, словно в тот раз, когда Леопольда вытащила профитроли из духовки, а они опали, сплющились прямо на глазах.

– Они у сыроедов.

…Леопольда очнулась, когда ее обрызгали водой. Помощница Цензора склонилась над обмякшей в кресле Леопольдой, заглядывая в лицо со смесью интереса и брезгливости (точно Леопольда – кастрюля, на две недели позабытая в холодильнике). Цензор наблюдал за всем этим со стороны, сидя за столом.

– И как же? И что же? – прошептала Леопольда. – Бедные мальчики…

Цензор кивком отпустил помощницу.

– Что же, что же… Это уже проблема Комитета. Много власти себе забрали эти веганы. Если вдуматься – психически неуравновешенные создания. С другой стороны, питание – личное дело каждого. У себя на кухне можете хоть под майонезом мясо запекать – слова не скажу. Иное дело – публичность.

Тут Цензор нехорошо примолк и посмотрел на Леопольду, оценивая степень прожарки. Для себя ее Леопольда определяла как well-done, уже готова совсем, снимай, а то передержишь!

– В общем, двое мальчишек – это ерунда. Желудки крепкие. Перебесятся – вернутся. Я вызвал вас даже не поэтому. И не вследствие вашей преступной халатности. Я, Леопольда, сомневаюсь в вашей профессиональной пригодности!

Кровь прилила к щекам свекольной волной. Да как он может, сухарь, корка черствая, вобла твердокаменная, как может он, хроник желудочный, сомневаться в ее профессионализме! Леопольда вскочила, набрала побольше воздуха, чтобы ответить.

– Вы знаете, что они ели эти три года?

– Тюбики, – удивленно произнесла Леопольда.

– Вот.

Цензор поднял что-то со стола и швырнул Леопольде. Она едва поймала – тюбик, как с горчицей или хреном, летел прямо в лицо. Повертела в пальцах, прочитала: «Каша гороховая». Ну да, ну да, мальчики говорили: все уже готовое, да и невесомость там, выдавливаешь в рот из индивидуальной упаковки… Надоедает, наверное.

– Попробуйте. Попробуйте, Леопольда.

– Да что я, гороховой каши не ела? – пробормотала она, растеряв свой пыл.

– Пробуйте!

Леопольда скрутила колпачок и послушно выдавила в рот порцию каши… Это было… Это было непередаваемо. Никогда в жизни Леопольда не ела ничего более гадостного – даже во время исторических экспериментов, когда приходилось и овсяного киселя отведать (это Леопольде он не нравится, а другие с восторгом кушают), и молочной сыворотки, да и экзотические рыбные соусы пробовала Леопольда. Но не это.

Казалось бы – горох. Его ярко выраженный вкус сложно чем-то испортить.

Но разваренная гомогенная масса по аромату напоминала разве что мокрую тряпку.

Леопольда еле сдержалась, чтобы не выплюнуть ее.

– Ну как? – с участием спросил Цензор. – Гадость? Это вы, Леопольда, еще не пробовали так называемый «творог с черникой». И что же? Молодые люди, три года питавшиеся тюбиками, вдумайтесь, тю-би-ка-ми, сбегают из-под вашего крылышка. Какой вывод я сделаю? Что ваши кулебяки, Леопольда, ваши знаменитые расстегаи либо готовите не вы, либо они – просто широко разрекламированная гадость. Я рекомендую вам закрыть «Рабле» – после того, как дело получит огласку, к вам все равно никто, кроме шавермы, не придет.

Леопольда покинула его кабинет, так и сжимая в онемевшей руке тюбик. Что же это? Как же это? Про духовность расспрашивали, а сами – к сыроедам? После тюбиков?!

Озарение, внезапное, как сбежавший кофе, накрыло Леопольду.

Если ничего страшнее тюбиков не пробовала она, то кто пробовал? И кто сказал, что это – плохо? Ведь можно безвкусием гарнира оттенить блестящий жирным боком айсбан или туго набитые, белые на срезе, под лопнувшей кожицей, мюнхенские колбаски! Ведь можно упомянутый «творог с черникой» сделать частью сложного десерта, подчеркнув им лаконичность панакоты!

Леопольда улыбнулась.

Ну, Цензор. Язвенник старый. Рапан ты переваренный, резиновый.

В отставку – тебе пора.

Тебе, не мне.

Потому что тех тюбиков на никому не нужном корабле Славы и Кондрата – тысячи. Запас-то делали из расчета на полный экипаж и много-много лет.

– Кушайте, ребята. Не стесняйтесь. Тут все натуральное.

Вячеслав сцепил зубы и с трудом удержался от стона. Судя по выражению лица Кондрата, тот едва не завыл. Стол веганы накрыли, скажем так, экзотический. Не кубики и тюбики, как на «Арбонате», но и не разносолы Леопольды («гастрономический разврат» – охарактеризовал для себя питание последних пары дней капитан).

На столе арт-группы наличествовали: сырая кукуруза и яблоки, грецкие орехи, свекла – тоже, разумеется, сырая, – и проросшая пшеница.

– А главное – полезно! – убеждала астронавтов Мила.

А по тебе не скажешь, едва не прокомментировал Евгеньев. Выглядела Мила, идейный вождь и вдохновитель кулинарного подполья, мягко говоря, не ахти. Худющая, аки жердь, бледная, словно смерть, с прической «ирокез» и темными мешками под глазами… Глаза, правда, горели праведным огнем аскезы.

– И вкусно, – продолжила Мила с упорством фанатика. – Это же истинный вкус. Не какой-нибудь там кетчуп или приправа, а вкус продукта, не испорченный поваром! Великая редкость в нашем мире! В конце концов, природа нас сотворила не ради того, чтобы мы украшали рюмку коньяка ломтиком лимона! В сыроедении, вегетарианстве и веганстве лежит спасение человечества от Булимии! Хватит громоздить нелепости рецептов! Хватит усложнять! Назад, к природе, к первоисточникам!

– Скажите, Мила, – вкрадчиво спросил Кондрат, сглотнув слюну и мужественно хрумкнув сырой морковкой. – А много вас таких… подпольщиков?

– По-разному, – пожала костлявыми плечами Мила. – Есть проходимцы. Воздержанцы. Ну, эти… Которые к нам приходят лишь затем, чтобы потом острее ощущать вкус убитой плоти. Есть извращенцы, пресытики, им все равно, что жрать, лишь бы новенькое. Есть всякие язвенники да гастритчики с диабетиками, им деваться больше некуда, в большом мире разве удержишься от соблазна? Настоящих, идейных сыроедов мало. Единицы. Но именно нами живет движение.

Капитан взял два грецких ореха в руку, сжал кулак. Треснула скорлупа, острые осколки впились в ладонь. «Не то, – подумал Вячеслав в отчаянии. – Снова не то. Те же яйца, только в профиль, как говорили в благословенном двадцатом веке. А мы-то мечтали – вот вернемся из экспедиции, а будущее уже наступило, потомки встречают цветами у трапа, и ждет нас мир, в котором хочется жить и работать… Ага, как же! Мир, в котором хочется жрать. Ибо нет теперь другой цели у человека, кроме как набить свое брюхо».

– Надо валить, капитан! – склонившись к уху Евгеньева, прошептал Кондрат. – Валить, пока не поздно, пока мы сами не зажрались до скотского состояния!

– Куда валить?! – одними губами ответил Вячеслав.

Штурман схватил его за руку и отвел в сторону.

– Я все просчитал. Там, на стоянке, – флаер. Ключи в зажигании, эти травоядные вообще нюх потеряли. До космодрома – часа три лету…

– А потом? Потом – куда?!

– На «Арбонат»! Там мезонного топлива – еще на год полета. Оверсаном, до Плутона и обратно!

– А смысл? – простонал Вячеслав.

– Релятивистский эффект! – выпалил Кондрат. – Если выжать скорость по максимуму – на Земле пройдет больше ста лет! Ну не может это жрачество столько продержаться! Обожрутся и передохнут от ожирения! Зуб даю!

Вячеслав глубоко вздохнул. Терять тут было нечего.

– Ладно, – махнул он рукой. – Погнали.

Тучи с утра затягивали небо, на улице было сумрачно, лужи кислоты тускло светились. Короче, погодка самая та для охоты. Я начал собираться: кол свой осиновый знатный достал, серебро стал на пальцы да в уши вдевать. Светка увидела – заголосила:

– Опять намылился?! Корм для зомби ты, а не мужик! Зачем я с тобой связалась, молодость всю загубила! А если сгинешь? Останусь одна, не успев детей получить! В кого только ты непутевый такой? В твои годы некоторые уже в Круг приняты, старики с ними советуются, спрашивают! А ты все в молодых шастаешь! И дитенка хоть бы одного разрешили…

Ей только дай поорать – до вечера не остановится, знаю. Чтобы только от нее отдохнуть, стоило на охоту идти. Хотя я не из таких, я настоящий спец. Школу проходил. Все правила охотника назубок знаю, разбуди – отбарабаню без запинки. Правило первое: «без причины на кладбище не ходи». Но зомби третий день из могил лезут, вчера на Митьку-безглазого напали. Поэтому мы, спецы, еще вчера сговорились, что утром на площади встретимся и пойдем укрощать нежить. Ибо защитники и охотники.

– Успокойся, баба, – говорю я ей. – Радуйся, что мужик у тебя делом занят, а не на площади бездельно валяется. Добуду сегодня недостающие зомбячьи глаза – и разрешат нам детей завести. И чтоб я тогда ни слова поперек не слышал, ясно?

Сказал так – и сам решению своему обрадовался. И верно, годов-то мне уже сколько? Почти двадцать. Зрелый муж ведь. Пора и детишек рожать, и в Круг садиться. В решении всех городских вопросов пора принимать участие, все верно. В кои-то веки и баба дельное слово сказала. Вот, точно, это будет решающая охота!

Полный осознания важности предстоящей миссии, вылез я из нашей уютной хибарки на улицу. И вправду тусклятина во всей природе разлита. Сквозь щели между фанерой видно не очень, а как выходишь, тут оно во всей красе, уныние это. До катастрофы, говорят, красивше было: то солнце, то облака. А у нас пылевая завеса вечная, да тучи иногда набегут.

Городок наш небольшой, на старой помойке расположен. Тут теплее. Ранишные старики говорили, до катастрофы это место пакостным считалось, нечистым. Да кто им верит? Они уж и передохли давно, только бабы глупые их россказни повторяют. Зато здесь стройматериала много и разных других полезных вещей.

Между холмов и хибар, увязая по щиколотку, я добрался до площади. Ее старики когда-то досками покрыли, да мы давно разобрали – чего добру пропадать. Пять отличных лачуг для молодых получилось. Друг мой Петька, когда Маринку оприходовал, из последних деревяшек сколотил каркас для хибары. На крышу не хватило, пришлось тряпьем покрывать. Ничего, помещаются, даже ноги не торчат.

Меня уже ждали. Кривоногий Витек вооружился что надо: и ветка осины на спине ремнями приторочена, и кулон серебряный на поясе висит. У Петьки, брата его, на шее добрая связка чеснока сушеного, я аж присвистнул от зависти. Где и раздобыл? В городе чеснока три зимы не находили!

– Места знать надо, – ухмыльнулся Петька, проследив мой взгляд.

Второе правило охотника: «оружие должно быть самое лучшее». А лучшее оружие охотника – осина, чеснок, серебро. Мы правила чтим свято, потому как они кровью писаны, не мочой.

Но я все равно лучше всех вооружен. Серебро в ушах, на пальцах и в носу, на плече – кол, на шее – нитка с пятью головками чеснока, от учителя досталась. И еще, по правде сказать, в ножнах на спине, осиной прикрытый, тесак заговоренный. Конечно, последнее правило гласит: «железо против зомби бесполезно». Но мне этот тесак старуха одна долго заговаривала… вдруг сработает?

Кроме нас, еще народ вышел-выполз – кто проводить, кто удачи пожелать, кто так, лясы поточить. Городок у нас дружный, сейчас иначе нельзя, все за всех, по-другому не выжить. Была там баба Ната, самая старшая она среди нас, ей под сорок небось. Прежние-то старики и до восьмидесяти, говорят, жилы тянули, а я думаю – сказки это для малышей, и до пятидесяти-то почти никто дожить не может.

– Опять покойников бить поперлись, хулиганье! Нет бы воды лишний раз поискали! Нашли чем баловаться, мертвечину гонять промеж могил! Детей бы хоть кто из вас зачал, прежде чем за забор соваться!

Это она нам удачи так желает, ясное дело. Примета такая, чтоб наоборот говорить, будто ругаешь. Еще и сплюнула под ноги. Это она зря, не перестаралась бы.

Потом дед Коля выполз, безногий, безухий, и давай с бабой Натой перекрикиваться. Я уж не стал слушать, чтобы с настроения не сбиться. Настроение-то у меня самое боевое было. Я еще заговоренной воды хлебнул и друзьям дал по глотку приложиться. Ух, и ободрало горло!

В общем, пошли мы. У ворот остановились. Пока сторожа засовы отодвигали, створки железные наклоняли, мы парой слов перекинулись. На вахте сегодня Дубень стоял со Стасом, хорошие парни, целые. Почти.

– Зомбей видали?

– А то, – солидно сказал Стас, и Дубень кивнул, подтверждая. – Почти к воротам ночью подобрались. Вовремя вы на охоту.

– Охота выйдет удачной, – пообещал я.

И впрямь такое у меня было чувство. Ведь я твердо решил: добуду пять глаз. Столько мне не хватает, чтобы стаж набрать на звание зрелого охотника.

Ну, они за нами заперли ворота, так что ни одной дырки в заборе не осталось, куда могли бы проклятые зомбаки пролезть. И мы пошли.

Тропа была глубокая, по колено почти. Много охотников здесь ходило. А скоро и арка кладбищенская показалась. Шагали мы молча, так как третье правило предупреждает: «на охоте веди себя тихо».

Мы внутрь проникли и двинулись вглубь по широкой, расчищенной дорожке. Ее все чистят: бабы перед похоронами, охотники после доброй охоты, им детишки помогают. Потому что четвертое правило гласит: «ходи по дорожкам – зомби боятся открытых пространств и предпочитают прятаться в зарослях». Никто, ясное дело, себе не враг правила нарушать.

Кладбище было старое, еще тех времен, до катастрофы. Много старых могил сохранилось – с каменными плитами, железными крестами… Теперь таких не делают, не из чего. По-простому зарывают да заваливают потом сверху мусором. Еще и заговаривают могилу. Но мертвецы – беспокойный народ: чуть не с должным чувством старики молитву прочли – уже обратно норовит вылезти трупешник проклятый. Из старой-то могилы небось не особо и вылезешь, из-под камня не вывернешься. Может, какой особый был камень, вроде заговоренного? Эх, знать бы нужное заклятие да завести себе такой булыжник особый: хрясь зомбяку по башке – и готово, в Яму тащи. Может, еще вызнаю у стариков, как детей заведу и солидным человеком стану.

Тут всегда темно, на кладбище-то. Деревьями поросло все, кустами. У нас ничего не росло отчего-то, а тут прямо лес. Ветки эти переплетаются над головой и тусклый дневной свет начисто закрывают, так что под ними все равно что ночь. Не, ну видно что-то… Особенно если знать, что глаза-то у зомби светятся. Вон вроде блеснуло за кустом…

Мы с Петькой поправили на шее связки чеснока, выставили колья. Впереди виднелась развилка.

– Пора разделяться, – хрипло бормотнул Витек. На бритом затылке у него выступил пот. Мы с Петькой согласились, ибо пятое правило гласит: «зомби трусливы – ходи поодиночке, чтобы не спугнуть жертву», и на перекрестке разошлись в разные стороны. Братья влево и вправо отправились по тропкам, а я дальше прямо по узкой дорожке, чутко ухи навострив.

Шуршали сухие листья под ногами, сверху листья будто перешептывались. Не люблю эти деревья, под ними сам словно в могиле. Чтобы отвлечься от страшных мыслей, стал я под ноги тщательней смотреть. Когда-то дорожка эта камнем была выложена, да нынче травой совершенно заросла. А вот выколупнуть хоть один булыжничек… Я носком землю ковырнул, нагнулся, чтобы раскопать…

От пронзительного вопля вся кровь у меня остановилась, будто я сам в одночасье умер. Я выпрямился, уронив камень. И все кладбище замерло, вслушиваясь. Петька, чтоб его зомбаки съели! Тьфу, наоборот! Плохо соображая, что делаю, я помчался через заросли напрямик, ломая ветки, распугивая голодных тварей. Петька, друг детства, неужели ты допустил ошибку?! Потерял спокойствие и одно из Правил нарушил? Они ведь писаны кровью таких, как ты!

Я выскочил из кустов и увидел Петьку. Тот стоял в конце дорожки, между могилами. Лицо перекошено, сам хрипит, глаза выпучены, а здоровенный зомбак сзади его душит и башку сразу немного откручивает. У Петьки уже и язык вывалился, и весь он посинел аж.

На этот счет и правил никаких нет, я даже растерялся на миг. Потом бросился к Петьке, связку чеснока с шеи сдергивая и раскручивая над головой. И швырнул зомбаку прямо в харю зеленую, плесневелую, с кожей облезлой. Того всего перекорежило. Но друга моего он, гнида, так и не отпустил. А Петька уж и подох вроде: коленки подломил и на землю пал, как мешок с ерундой всякой. Зомбак башку ему давай отчекрыживать побыстрее. Крутит, мычит, на меня поглядывает – а убегать и не думает, трупак проклятый!

Однако сбежал-таки, когда я близко был. И голову Петькину уволок! Я встал над телом друга и загоревал. На кого ж ты меня покинул, приятель? Мы ль с тобой вместе Правила не учили, на охоту не ходили? А ты взял и спиной повернулся, шестое правило не соблюл… Эх, с кем теперь бухать по субботам буду, кто меня приютит, когда Светка разбушуется?

Погоревал я так и вдруг про Витька вспомнил. Он-то где? Жив ли? Опять я прислушался. Вокруг по-прежнему тихо, но теперь тишина другая была. Настороженная такая. Сомнительная тишина. Полная невинных, простых звуков. Типа трава шелестит, листья сухие шуршат, ветки деревьев сверху поскрипывают… Знаю я эти звуки! Небось то зомби подкрадываются!

Огляделся я, кол покрепче ухватил, чеснок подобрал и свой, и Петькин. Работает все-таки! Вон как переколбасило гниду эту кладбищенскую! Колом, жаль, отходить не успел, но ничего, впереди времени много, я вас еще наломаю, зомбаки проклятые…

Двинулся я дальше по той же тропе, на свою дорожку решил не возвращаться. Раз Петьку тут подловили, значит, их тут больше ходит. Теперь самому бы не попасться. И я шел, все время оглядываясь, вдруг кто с тыла объявится.

И тут он! Ковыляет посередь кустов. Лицо такое, будто погулять вышел, а не от охотников улизнуть пытается. И глаза щурит, чтобы не светились чересчур. Ну я его и пригвоздил. Догнал, кол промеж лопаток вонзил. На тебе, вонючка, за друга моего, получай по полной! Он споткнулся, вперед повалился, на могильную плиту. Я давай его чесноком охаживать! Зомбак только подвывает. Руки раскинул, пальцы землю загребают, а встать не может. Ага, знай наших! Вот что соблюдение Правил делает!

Как он шевелиться перестал, я его перевернул и глаз-то выковырнул. Седьмое правило гласит: «лучший трофей – глаз зомби». Они у нас в ходу: и на полку поставить, чтобы хибару освещал, и снаружи повесить, чтобы ноги вечером не переломать. Правда, только один брать можно, от двух, считается, несчастье бывает. На плечо я зомбака взвалил, к Яме понес. Это восьмое правило такое: «поверженных зомби кидай в заговоренную яму, чтобы не встали повторно». Воняют они, конечно, мерзопакостно. И рука у него все растягивается, отвалиться норовит.

Сбросил его в Яму, где останки других валялись, полуистлевшие, и дальше на охоту отправился. И все шепот мне сзади мерещится. Я уж и спиной по дорожкам ходил, а все они будто за мной тащатся и переговариваются. Жуткая работенка, да чего там, мы, охотники, люди ко всякому привычные.

Потом я еще одного и еще другого завалил. Пару раз с разных сторон хрипенье слышалось, мычанье зомбячье да сочные шлепки – значит, жив Витек и тоже делом занимается. И не кричит, не шумит, правила блюдет. И это хорошо. Пора успокоить их всех.

Много за день я их набил. Умаялся, вспотел, проголодался. Кладбище сразу спокойней, тише сделалось: некому тревожить. Мы победили! Пора уж и домой, что ли? В мешке, в специальной банке, пять глаз болталось. Пять глаз! Раньше я по одному, по два приносил. А тут сразу пять! Теперь-то у меня наберется столько, что старики меня признают созревшим, в Круг примут, детей позволят. Может, даже старшим охотником назначат. Пять глаз! Не помешал бы еще один – Петькиной Машке отнести, чтоб хоть сувенир какой на память был о муже…

Все во мне ликовало, когда я последнего зомбака волок до Ямы. Сладкий вкус победы! В душе все пело и плясало, я уж, в нарушение правил, хотел было заорать в голос, чтобы Витька позвать. Пора и домой, даже воздух чище стал, дышится легче! И тишина уже нормальная, обычная, людская такая тишина, без шепота, даже деревья скрипеть перестали. И промеж ветвей глаза больше не светятся.

А Витек уже и сам мне навстречу вышел. Я его по серебряному кулону на поясе узнал. А так бы не узнал, потому как у него тоже башка напрочь отсутствовала. Как будто и не росла никогда. Вместе с шеей враги мертвяцкие отчекрыжили. Не вышел даже, а выпал из кустов прям под ноги мне, я едва отскочить успел, чтобы кровью не залило, из промеж плечей хлынувшей.

И такая меня злость охватила, никаких слов не хватит. Не сдержался я, заорал, кулаками всему кладбищу грозя.

– Вы мне за все ответите! – орал я, плюясь и подпрыгивая. – Всех перечесночу, осиной нашпигую, заговоренной водой залью по самые ухи! По два глаза буду брать, Петькиной головой клянусь! Только попадитесь мне на пути, зомбаки поганые, чтоб вас могильной плитой навеки придавило!

Орал я так долго, признаться. Всю злость свою и горе выкрикивал. Очень я из-за Петьки огорчился, да и Витек был мне почти как брат. Да и вообще – свой же, человек ведь. За одним забором живем, от зомбей обороняемся. Откричался я так, душу отвел и чуть не всплакнул напоследок. Но в руки себя взял: бабы друзей моих оплачут, это их работа. А крики новых зомбей поднять могут, нельзя кричать, зря не сдержался.

В общем, я тело Витькино в сторону от Ямы оттащил, на могилу какую-то положил: завтра всей толпой придем, похороним как положено, отпоем, заговорим, чтобы не встали ненароком. Выпрямился, чтобы домой идти, – а передо мной зомбак стоит. Крупный, но совсем доходяга – сухой, будто на солнце полежал, тощий.

Не выдержал я и в нарушение всех правил за тесак свой схватился. Совсем ярость мне мозг выжгла, забыл я последнее правило, что железо на зомбей не действует, и давай его кромсать. А он смотрит мне прям в глаза и будто улыбается, и мычит этак одобрительно. Впрочем, это у него кожа на плесневелой морде сползала и поскрипывала.

Изрубил я его в самый мелкий дребезг. И чудится мне эта улыбка его повсюду, будто и не изничтожил я его, не превратил в кашу неаппетитную. Ох, чую, зря я последнее правило нарушил! Не просто так оно последнее, небось самое важное. Не разбудил ли проклятье какое древнее? Не испортил ли силу заговора? Или еще какую напасть призвал на себя или, хуже того, на всех нас? А улыбка его будто по ветвям порхает, меня преследует, и мычание одобрительное в ушах стоит. Забросил я тесак, плотью подсохшей загрязненный, в кусты подальше и обратно в город кинулся. Кругом тишина такая благодатная, но словно мычит кто-то за спиной и улыбается противненько, гаденько улыбается, потому что как же еще можно улыбаться, когда тебя тесаком заговоренным рубят?!

– Твердишь им: «железо против зомби бесполезно», а все равно какой-нибудь идиот притащит кинжал и покромсает, – сокрушался Доходяга, пока Крупный и Желтый собирали его по кусочкам. Доходяга от щекотки морщился и спрашивал: – Ну, что видно?

Пятеро Одноглазых сидели вокруг и рассказывали:

– Народу полно собралось. Охотник глаза наши показывает в банке. Детишек много. Бабы глазеют и пальцами тычут. Две ревут. Одна охотника нашего обнимает. Старики сгрудились и шепчутся о чем-то.

– Старшим назначат, поверьте опыту. – Доходяга ощупал себя сверху донизу. – Вроде всё собрали. А шеф где? Пора главное блюдо подавать! Повеселились славно, хочу побаловать себя деликатесом.

Зомби зашумели, подтянулись в кружок.

– И мне кусочек, и мне! – зазвучали со всех сторон сиплые, мертвые голоса.

– На всех не хватит, а ну отодвиньтесь, дайте пройти! – послышался еще один голос, сухой, как фанера. И в круг, освещенный голодными зомбячьими глазами, протолкался шеф в когда-то белом халате. Он нес два подноса. Зомби заволновались, потягивая носами.

Доходяга бухнулся, где стоял, постучал ладонью по земле перед собой:

– Ставь! С горошком?

– Кто готовил? – не без обиды и в то же время гордости отозвался шеф, ставя перед главой зомби серебряное блюдо. На блюде возвышался свежий, студенистый еще мозг, извилины мелко дрожали. В лужицах крови горками лежал консервированный горошек, чуть подернутый плесенью. Зомби ахнули, а Доходяга нервно сглотнул.

– Это прекрасно, – прошептал он. – Просто великолепно. Настоящий подарок ко дню вылезания. Спасибо, друзья!

Вонзив вилку в мозг, он сделал первый, осторожный разрез. Все зааплодировали.

Второй мозг шеф поставил в круг, и зомби потянули к деликатесу руки. Среди могил воцарилось томное, расслабленное чавканье. Взошла луна, освещая кладбище и заповедное поселение людей за забором, садок для выращивания лучшего в мире деликатеса.

– Героям слава! – вытянулись по стойке «смирно», натужно засопели «хоботами» противогазов.

Ты снисходительно кивнул, точно стриптизер на ходу сбрасывая части защитного комбеза и роняя арсенал.

– Фивет, пафаны. Фо такие блефные? Заговеть фотите? На вефу фолныфко фефоня – блефк!

Вряд ли пацаны поняли шутку насчет бледности, загара и отличного солнышка на поверхности, но какая разница? У тебя-то с кожи не сходят радиоактивные ожоги – равномерно алый ты от пяток до темечка, и все это зудит и чешется так, что… м-да… При твоем приближении резвее затрещали счетчики Гейгера, пришпиленные к «химзе» молодежи, предупреждая, что настоящий мужчина идет, а не сопля подземная, – мальчишки предусмотрительно посторонились, уклонившись от твоего дружественного постукивания по плечу. За спиной с чмоком сомкнулись створки шлюза, душ Шарко привычно едва не сшиб с ног ледяными струями. Пластмассовая бутылочка шампуня «Кря-кря» – твой любимый! – отрыгнула на ладонь слизкое нечто, плохо пенившееся и пахнущее плесенью, ну да тебе не принципиально, волосы все равно давно выпали, и перхоти нет. С кариесом проблема решена аналогично.

Чуть погодя, вытерев ржавые потеки куском промасленного брезента, ты радостно рассмеялся – и молодежь затрясло, точно от восьми баллов по шкале Рихтера, чуть «хоботы» себе не откусили. Это потому что завидуют. Ты ж сегодня на поверхности такой образец видел! Ну такой!.. Ох уж эти борцы за здоровый образ жизни – синтетический драгс не употребляют, в Мирный Атом не верят! Игриво вильнув хвостом, ты натянул «бермуды» (в них лучше видна твоя сексуальная чешуя на икрах) и набросил на узкие, но сильные плечи модную в этом сезоне фуфайку (хорошо прикрывает жабры меж лопаток, жабры почему-то бабцам не нравятся).

Бабцы – это твоя слабость.

Бабцов ты любишь, когда они дают и, наоборот, когда наоборот.

Главное, в процессе избегать имен, чтобы ненароком не перепутать. «Любимая», «дорогая», «рыбец мой свеженький» – вот как их надо называть.

И не верьте россказням, что, мол, у героев того не этого из-за радиации.

– Айл би бэк! – предельно внятно пообещал ты молодняку и добавил, протискиваясь в коридор Царства Небесного: – Афта ла вифта!

Новая «любимая» заждалась уже, небось.

Сюрприз приготовить обещала.

Первый муж у Ксюхи был нормальный: в противогазе все время ходил, «химзу» даже в постели не снимал. Вот только животом, бедолага, маялся, а потом перестал – потому что умер. Ксюха очень горевала. Целый день. Пока со вторым своим на похоронах не столкнулась – он ее первого в утилизатор переработки сунул и вежливо так спросил: «Что вам приготовить?» Она бифштексов заказала, с кровью. Утилизатор пофырчал чуток, а потом выдал пакет слабо прожаренных углей, остальное на благо общины пошло. И так второй на бифштексы посмотрел, что Ксюха сразу пригласила его на ужин и с детьми познакомила – у нее ведь от первого трое пацанов было… Второй Ксюхе еще четверых впрыснул, пока его язва не доконала.

Потому что гурманом был.

То есть, очень пожрать любил.

А вы думаете, борщ сварить – просто? Открываем довоенную еще распечатку с рецептами: «Возьмите килограмм говядины – мякоть или на косточке, пятьсот граммов картофеля… свекла… морковь… лук… томатная паста…» Ну и соль еще нужна, лавровый лист, чеснок, перец, масло подсолнечное. Проще всего в подземном городе-бомбарике говядину добыть. Коровы в Царстве Небесном стадами на каждом шагу пасутся-гадят. Вон соседка Нинка та еще скотина. Причем крупная – на голову выше Ксюхи, и рогатая – было как-то разок с ее мужем, так себе, кстати.

Раз говядины нет, надо червей накопать.

Поэтому Ксюха прогулялась, как водится, в дальние туннели, ковырнула тюбинги саперной лопаткой и давай танцевать. Раз-два-три с прихлопом, раз-два-три с притопом. Эх ядрышко да на ракеточке!.. Нет, Ксюха не психическая. И голова у нее сегодня болит не сильнее обычного.

На шум и вибрацию от притопов червь приполз, аж тюбинги затрещали – это он новый ход прокопал, потому-то сквозняком потянуло. Червь – это тварь такая диметром метра три и длиной с Еж-3. Безвредная, в общем, тварь. Но сожрать может. Поэтому, как только червь объявился, Ксюха выплясывать прекратила. Замерла, вжавшись спиной в стену туннеля, дышать забыла как, сердце даже биться перестало. Потому что нельзя Ксюхе вибрировать. Червь на вибрацию чутко реагирует. Кожа у него слизкая, в темноте светится. Слизь та, когда высохнет, превращается в порошок соленый. Как приправа – самое то.

Дородного такого червя она выманила, жирного. Грех кусок не отхватить. Хрясь! – саперная лопатка врезалась в плоть – хрясь! хрясь! – и вот уже у Ксюхи есть килограмма три отличного мяска. Червь, кстати, не заметил ничего. У него наружные покровы без нервных окончаний. Этого, судя по рубцам, не раз уже на борщ пускали.

Мясо червя выварить надо, трижды дистиллят сменив. А потом еще раз выварить. И еще. Чтобы вонь отбить и горечь. А все потому, что путь к аорте героя лежит…

И хорошо, что лежит.

С Вованом Ксюха познакомилась, когда тот от Нинки удирал. Нинка орала ему вслед на все Царство Небесное, через слово дисфункцию поминая. А Ксюхе такой герой как раз и нужен. У нее и так семеро детей. Все долги – супружеский в первую очередь – она ему заранее простила, пусть только в отсек всякое сверху тащит. Да и вообще без мужика в отсеке никак. Надо ж кому-то в паху чесаться, отрыгивать громко и не опускать крышку унитаза. У Ксюхи ведь пацаны растут, кто-то ж должен их научить всем этим премудростям!

От Нинки удирая, герой не только хвостом помахивал, но и подбородок гордо задрал. Потому и не увидел, как Ксюха ему знаки внимания оказывала – моргала всеми тремя глазами. Вот тогда она и подкатила – за хвост его поймала и сразу объяснилась: «Ты, Вован, герой наш, а не дрыщ подкаблучный. Пока кое-кто под слоем бетона, щебня, рубероида, глины, земли, развалин и пепла стишки сочиняет о светлом прошлом, ты карабкаешься к мрачному настоящему. Приходи ко мне, Вован, на ужин, я тебе сюрприз приготовлю».

Вот теперь она и шкварила-парила, чтобы гостю угодить.

Детей – кроме старшего – Ксюха ко второй свекрови отвела. Старушка так обрадовалась внукам, так обрадовалась, что даже открывать не хотела. Не зря Ксюха полкило тротилу прихватила, из запасов первого муженька. Зато теперь малышня у бабушки и не мешает Ксюхе третий раз червятину вываривать. Только вот соль закончилась. И чего Ксюха не догадалась слизи собрать? Ну да теперь уже некогда, не до того уже.

– Соли дай. Привет, соседка. – Она заглянула в отсек напротив, к Нинке. – Верну потом. Слизи наскребу и верну.

– На полке там. Здравствуй, дорогая, – бросила Нинка, даже не посмотрев в сторону Ксюхи. Педикюр она себе делала – когти клыками обкусывала, занята же очень, ну очень-очень.

– Эта? – Ксюха с полки взяла солонку, третью слева. Чего ж не взять, если дают?

– Ага, – так и не взглянула на нее соседка.

Ну кто ж знал, что так получится?..

– Х-ха!.. – Игриво вильнув хвостом, ты ввалился в отсек на самом краю Царства Небесного.

За косяк ногой зацепился – вот и ввалился.

С хлюпом оторвал расквашенный нос от пола. Взгляд привычно скользнул в поисках новых образцов и трофеев. Ни того, ни другого. Это ведь бомбарик, а не поверхность. Тут ничего не происходит, – гражданские войны, массовые психозы и эпидемия ветрянки не в счет. Короче, скучно тут. Если б не бабцы, ты вообще вниз не спускался бы. Одинокий, но гордый бродил бы по руинам, припорошенным девственным снежком и приправленным толстым-толстым слоем пепла, жрал бы почти свежее и пил бы когда-то сладкое.

Чихая и покашливая, гудел вентилятор, выдавая порциями отфильтрованный воздух, который тебе с первого восхождения неизменно казался затхлым, противным. То ли дело наверху – дыши сколько хочешь, вдыхай сколько сможешь, не забывая леденцы от радиации посасывать, петушки называются… А стены в отсеке – сплошь ржа из-за потеков конденсата. Определенно тебе здесь нравилось. И койка большая. Половину отсека занимает. Это намек, не быть тебе героем на полную ставку с премиальными.

– Фифет! – Ты поддел когтями резинку «бермудов» и, собираясь познакомиться с новой «любимой» поближе, потянул вниз. Новая ничего так, фигуристая. Груди нет, зато горбатая. На спину ее, сколиозницу, клади – и верти как хочешь, юла прямо. А она тебе тремя глазами поочередно подмигивает. Сначала зеленым, потом карим, а финальный залп – серым. Очень тебя возбуждает, очень. Аж в пузе бурчит.

Подмигнул, она и говорит:

– Вован, ну что ты в самом деле?

– А фево Фофан? Ффе Фофан да Фофан… Я мефду пвофим халафой вифкую вади тефя навефу…

– Я к тому, что спешить нам некуда, говорит, вся жизнь у нас впереди. Я же для тебя сюрприз приготовила, я у тебя такая вся загадочная.

И опять – раз, два, три! – подмигивает.

К столу, значит, приглашает. Мол, присаживайся, Вован, откушай. Емкость пододвинула, половник вручила. И опять – раз, два, три.

Ты принюхался. Пахло родным чем-то, с детства знакомым. Отсеком для утилизации биоотходов пахло. Ты сглотнул слюну, с щелчком дернулись оба кадыка – спереди и сзади одновременно. Тот, что сзади, застрял на полпути, пришлось вправить подзатыльником. Перестарался – аж в глазах зарябило. Удар у тебя что надо, одной левой любой образец свалишь.

– Это фто?

– Борщ, – не моргнув ни одним глазом, заверила тебя «любимая». – Согласно старинному рецепту.

– Вифу, фто борфь. – Ты с сомнением покосился на мутное нечто бурого цвета. – А пофему ф файнике? – Извернувшись, ты шлепнул «любимую» по мосластому заду, пребольно ушибив ладонь.

Обычно «любимым» это нравилось, но эта почему-то разозлилась. Мол, был бы хорошим героем, принес бы ей кастрюлю сверху, а то у нее только чайник да бак. Хотя это еще ничего, вон Нинке, соседке, вообще в дуршлаге готовить приходится – та еще задачка, но ничего, справляется.

Не понял, это она типа намекает, что у тебя того не этого из-за радиации?..

Значит, скоро выгонит, понял ты. А борщ так вкусно пахнет… Приложив усилие, аж вены под чешуей вспухли, погрузил половник в варево. Зато потом едва вытащил – и в пасть, языком своим змеиным проталкивая то, что не проталкивалось, до самого двухкамерного желудка. И опять все заново, потому как между первой и второй… И повторить цикл…

– Ксюха, ты солонку-то не ту взяла! – услышал ты знакомые вибрации и поперхнулся. Лапу нижнюю за спину завел, ударил себе между лопаток по жабрам, чешуей за фуфайку модную свою зацепился, но быстро отодрал.

– Точно не ту?

Ты незаметно повернул голову на сто восемьдесят, как раз чтобы увидеть, как у входа в отсек бывшую «любимую» эротично перекособочило.

– Точнее не бывает. – Она так сильно бугристым черепом своим замотала, что с десяток раз, а то и больше ударилась темечком о косяк – то об одну балку, то о другую, то об одну, то о другую, то об одну, то о другую, то об…

Ты перестал считать удары старой, когда новая «любимая» всплеснула верхними конечностями, которые лапами назвать стыдно, так – руками разве что.

Всплеснула – и всхлипнула:

– Сильно не ту?

– Да уж куда сильнее-то, – кивнула бывшая, ударив в нижней точке траектории подбородком в стальной пол так, что вмятина осталась, а в верхней – рогами на лбу сделал в железном потолке две дыры. Красотка. Жаль, вы не сошлись характерами.

– А ведь я все-все в борщ высыпала… – пробормотала новая.

После чего обе уставились на тебя, генетически наделенного врожденным героизмом, будто ожидая подвига здесь, сейчас и чтобы никто не уполз обиженным. Эдак и подавиться недолго. Ты вновь постучал себя по жабрам.

Что ж, пора и честь знать.

– Ур-ра!!! – Второпях схарчив последние пол-литра борща вместе с половником, ведь перед подвигом надо основательно подкрепиться, это каждый герой знает, ты с ревом – психическая атака! – метнулся к выходу.

– А-а-а… – не смолкло еще эхо, а тело в фуфайке уже звонко – когти-чешуя – рухнуло у самой границы освещенной зоны второй ветки центрального туннеля, у самого пятого отвода, там, где начинаются ряды фильтровентиляционных агрегатов с масляными противопыльными фильтрами.

В агонии кончик хвоста трижды ударил по бетонной плите пола. В такт ему трагически подрагивали у потолка воздуховоды из ржавой оцинковки.

Когда Ксюха подбежала к Вовану, тот, сложив лапы на груди – все четыре, – уже не дышал. Рожа его приобрела загадочный синий оттенок, хвост – розовый, «бермуды» в паху чуть оттопыривались.

– Лучше поздно, чем никогда, – прокомментировала Нинка, глядя на шорты героя, красавца-мужчины с отрицательным IQ.

Мятежная душа его напоследок хотела прорваться наружу, к вечной ночи, через гермоклапан, но… С горя заломав руки, Ксюха с грустью подумала о том, что зря продукты перевела, чайником борща можно было детей накормить. Нет, лучше свекровь, она заслужила, хорошая женщина… Ну да ладно, в баке, в котором Ксюха борщ варила и из которого потом в чайник перелила чуток, еще много осталось…

Сзади послышалось натужное сопение.

Даже не оборачиваясь, она уже знала, кого увидит.

Молодежный патруль. Пятеро. Безликие. Глаз не видно из-за блеска «очков» – близорукие, наверное. Отрицатели Мирного Атома всегда и везде разгуливают в драных противогазах и штопаной химзащите. Они на героев как на древних богов молятся, крысоканов им в жертву приносят. Считают, что герои берут на себя все грехи Царства Небесного, за других жизнь свою губя, когда поднимаются на поверхность. Старший Ксюхин к ним прибился – вопреки ее увещеваниям. Наверное, потому, что его папашка – первый Ксюхин муж – был основателем секты.

И вот герой – бог! – валяется на полу почти в дальнем туннеле, а над ним склонились два бабца. И вроде ничего такого, мало ли кто кого и к чему склонил, вот только…

– Убили!!! – дурным голосом завопила Нинка, вдруг оказавшись как бы не с Ксюхой, как бы шагах в десяти уже. – Ядом-то отравили! Героя нашего! Как же мы теперь?! Осиротели-то!

– Да ведь ты сама… – Но Ксюху не слушали, а слушали Нинку, которая в подробностях рассказывала, из чего герой ел и где в Ксюхином отсеке лежит солонка, в которой хранился смертельно опасный для крысоканов и героев химикат – нитрит натрия.

– Ни… на… Чего? – Ксюхе только и оставалось всеми своими глазами по очереди моргать. Тик у нее такой нервный. С детства.

– Героям слава! – Отрицатели вытянулись по стойке «смирно» над трупом. Голос их командира показался Ксюхе знакомым.

– Арнольдушка, сыночек, ты ли это?! – закричала, когда отрицатели ее схватили.

Низкорослый узкоплечий здоровяк, к которому она обращалась, лишь молча втянул грудь и выпятил спину.

– Ох я кому-то ремнем отцовским по заднице потом!.. – пообещала Ксюха, но зеленая, как слизь червя, маска противогаза надежно прятала лицо сыночка.

– Убийство, убийство, убийство… – зашелестело в туннелях.

И тут же завторило эхо:

– Общий сбор, общий сбор, общий сбор…

«За что?» – Ксюха взглянула на соседку.

«А вот не надо было к моему муженьку подкатывать», – осклабилась та.

Пустой вроде бы центральный туннель вмиг наполнился гражданами Царства Небесного. Они выползали из своих отсеков, со скрипом нарушая герметизацию дверей, из люков и лючков на стенах, из шахт сточных колодцев и артезианских скважин, спрыгивали с воздуховодов и отлипали от масляных фильтров. Целая семья людей-амфибий вынырнула из бака аварийного запаса воды, выкрашенного зеленым. Отцепившись от осветительной арматуры, упали сиамские близнецы, едва при этом не разделившись. Спрыгнул с труб электропроводки гермафродит с крохотной головой. А с трубу системы отопления – другой, с головой просто огромной. И конечно же с еще каких-то труб и труб совершенно никаких посыпались вообще безголовые граждане. Со скамеек вскакивали старики и падали с нар младенцы. Покидали облюбованные санузлы домохозяйки-альбиносы, а дизельную электростанцию – домохозяйки темнее сажи.

Вскоре за столами Главного Помещения не осталось ни одного свободного места. Под столами – тоже. И хоть все молчали, Капитан Фуражка простуженно просипел, поправив фуражку с ржавым якорем на грязно-белом, захватанном пальцами и заплеванном крысоканами околыше:

– Тишина в отсеках!

Тише не стало, но Капитан Фуражка довольно крякнул и заторможенно помахал всем ручкой, будто бы отвечая на всеобщее ликование по случаю его появления, хотя, конечно, никто и не подумал ликовать. Фуражка мнил себя главой Царства Небесного, за что его не раз поколачивали. Всем и каждому Капитан рассказывал, что еще во время войны он командовал атомным подводным авианосцем, пехотной дивизией и двумя детскими садами. Ну и по совместительству был президентом королевства и завхозом звездной империи в одной далекой-далекой галактике.

– Герой мертв, – начал Капитан Фуражка и сразу продолжил: – И это плохо.

Отрицатели внесли Вована – лицо загадочное, хвост розовый – и положили на специальный помост для мертвых героев, склепанный из двух защитно-герметических дверей на лафете из ставня аварийного выхода. Все смиренно опустили глаза, свернули уши в трубочку и запыжевали носы ложноножками, растущими на верхней губе и свидетельствующими о половой зрелости.

– Зато у нас есть убийца! – Фуражка радостно закашлялся. – И это хорошо! Казнить, нельзя помиловать?

Воспрянув, население дружно, в едином порыве захрюкало, заулюлюкало и продолжительно захлопало в перепончатые ладоши. Особенно старались Ксюхина свекровь и соседка Нинка.

Капитан Фуражка принялся перечислять способы казни, чтобы всем Царством Небесным выбрать подходящий. «Скормить бабца крысоканам?» – сипло вопрошал он. Толпа отвечала угрюмым мычанием, а крысоканы, совершенно безразличные к людским проблемам, шевелили сегментными усиками и, щеря мелкие, но острые клыки, с воздуховодов поплевывали на собравшихся слабой серной кислотой. «Напоить радиоактивным лимонадом и запереть все туалеты?» Толпа задорно освистала это предложение… Дебаты продолжались до тех пор, пока, согнувшись вдвое, отрицатели не внесли в Помещение хлюпающий авиационный бак, тот самый, в котором Ксюха стряпала, и поставили на помост для мертвых героев – рядом с Вованом.

– Пусть сама ест свой борщ! – выкрикнула Нинка.

Стало тихо-тихо. Ксюху подтолкнули к баку. Столь лютый способ расправы пришелся всем по вкусу. Тем отчетливей в наступившей тишине до слуха всех и каждого донеслось шепелявое бормотание. «Спасибо, любимая, за добавку», – автоматически перевела Ксюха. Кряхтя, Вован сел на помосте во всей своей красе – в «бермудах», лысый и беззубый, – в лапе у него будто сам собой возник половник. И откуда только?.. Им-то герой и зачерпнул из бака без стеснения.

Соседка Нинка восхищенно пошкрябала рога нижней лапой, еще не удостоенной педикюра:

– Двести граммов нитрита натрия сожрал – и шевелится еще?! Вот это мужик! Жаль только, у него…

Последние ее слова заглушила благородная сытая отрыжка. «Любимая, отличный борщец, еще такого навари, лады?» – расшифровала Ксюха. После чего, буркнув что-то совсем неразборчивое, герой вновь занял надлежащее трупу горизонтальное положение.

– Двести граммов все-таки не сто пятьдесят, – философски заметила Нинка. – Все равно пусть Ксюха жрет свое варево!

– Люди добрые, но ведь герой, возможно, еще жив… – раздалось со стороны отрицателей, стоявших почетным караулом над телом. Один – здоровяк – стоял почетней других, из его «хобота» поступило предложение.

– Так что мы напрасно собрались, что ли?! – Фуражка поправил фуражку, сползшую на покатый лоб так низко, что козырек наехал на его фасетчатые зрачки. – Казнить бабца!

– ДА-А-А!!! – взревела толпа.

Все кричали так громко, все так вибрировали, что это не могло не привлечь червя.

Он вполз в Помещение со стороны дальних туннелей. Это был тот самый червь, которого Ксюха натанцевала-навибрировала, чтобы червятины добыть. Она узнала его по свежей зарубке, еще не затянувшейся слизью.

Что тут началось!..

Позабыв о казни, Ксюхе с борщом и мертвом герое, все дружно выхватили саперные лопатки, тяпки, мачете, бензопилы и даже серпы с молотами и дружно принялись отхватывать от червя по куску-другому – если не к позднему ужину, то к раннему завтраку. Через пару минут до конца Помещения доползла одна лишь слизистая, жалобно попискивающая голова, на которую никто не позарился в связи с ее полной невкусностью.

И напрасно. А впрочем…

Ксюха была единственной, кто не вибрировал и ничего не выхватывал. Поэтому одна лишь она заметила, что с воздуховодов не летели больше вниз кислотные плевки крысоканов.

Это должно было насторожить граждан бомбарика.

Но они были слишком заняты.

После сытного ужина поспать – самое оно. В такие моменты тебя, настоящего героя, ядерный взрыв не разбудит. Разбудит лишь образец, как бы тот бесшумно ни подкрадывался. Это инстинкт, привитый подзатыльниками старейшин-преподов. Без тычков и зуботычин не выжить на поверхности, это каждый герой знает.

Но на сей раз ты сначала почувствовал зуд – не обычный, но странный! – по всему телу. Открыв глаза, с удивлением поднес поближе к лицу руку – кожа была гладкой, совсем без радиоактивных ожогов и струпьев. Что за?.. Есть такое слово ругательное… Регенерация, кажется. Рука и кожа фатально отвлекли тебя от образца, проникшего в подземелье и замершего в темноте дальнего коридора. Остальные ни о чем не подозревали, радостно расчленяя Червя, но ты-то чувствовал опасность, мог бы и раньше среагировать.

Когда ты увидел этот образец в первый раз, он, перебирая всеми шестью лапами, величаво хромал по заснеженному проспекту, обрамленному прекрасными руинами древних многоэтажек.

Почему образец? Это название пошло еще с древних времен, когда Царство Небесное было особо секретной лабораторией по разработке и тестированию новейших видов биологического оружия.

Тело у нового образца было полушарообразное, выпуклое – как у всех тварей его вида. Голова короткая, с одиннадцатью сяжками на переднем крае. Что такое сяжки? Ты не знаешь, тебя заставили в школе героев заучить термины и ТТХ, вот и сыплешь ими по случаю. Да преподы, наверное, и сами не знали… Брюшко – целых пять свободных члеников. У тебя всего-то один, и что с ним делать, а тут – пять! Ужас да и только!

У образцов нынче самый активный период заготовительный. Они нынче жиры нагуливают – червей жрут, даже если сытые. Черви ведь на поверхность выползают, чтобы глотнуть свежего радиоактивного воздуха. Вот образцы и шарятся по развалинам, ищут на снегу и в пепле норы, могут даже в бомбарик, как выяснилось, забраться. Вот образец и последовал за Червем по норе, им проделанной, и в туннели забрел.

И приготовился к атаке, выдвинувшись из темноты.

Ты – герой! – тоже весь подобрался, хвост торчком.

Судя по яркому окрасу и блеску, этот образец совсем молодой, у стариков хитин тусклый из-за множества царапин и ветряной эрозии. Нападают образцы активно, без задержек и перекосов. Резко пахнущим желтым ядом стреляют, наводя на цель суставы ног. Прицельная дальность – двадцать метров. Максимальная – больше, ты уже не помнишь, сколько. Да и неважно это, двадцати вполне хватит, чтобы чуть ли не все граждане Царства Небесного оказались в зоне поражения.

Вот потому образец и жахнул сначала струей.

Заорали все, запричитали: «Помогите! Где герой?!» У Фуражки с головы слетела фуражка. Бывшая «любимая» по ней протопталась, так Капитан сразу ей дал по рогам. Молодежь, отрицающая Мирный Атом, под предводительством узкоплечего карлика-здоровяка двинула атакой на образец, рассчитывая, очевидно, забить врага «хоботами» противогазов или своими выпадами рассмешить его до смерти.

Положение было критическое.

Ты вскочил на задние лапы.

Ощерился.

Издал воинственный клич.

И помчался прочь из Помещения. Это не бегство, что вы. Этому учат всех героев, это называется «отход на запасные позиции».

Вот только далеко уйти в запас тебе не удалось. Потеряв равновесие, ты рухнул и тут же с хлюпом оторвал расквашенный нос – опять! – от бетонного пола. Рядом стояла новая «любимая», всеми глазами – раз-два-три – моргая. И образец тоже стоял рядом, прикидывая, кого первым из вас сожрать. По щелкающим жвалам его стекала слизь, целая лужа уже на полу. И ладно бы «любимую», ее смерть не стала бы невосполнимой потерей для города-бомбарика. Но вот твоя гибель… В таком несчастном случае Царство Небесное лишилось бы своего единственного защитника.

А этого ты никак не мог допустить.

Заначенный половник – иного оружия у тебя не было – ты и метнул в чудище.

Правда, особой меткостью ты никогда не отличался. Ну да для героя плюс-минус пять метров – погрешность вполне простительная. Тем более, что образец неожиданно сместился, жвала его впились в пролетающий очень мимо половник – хрясь! – и кусок металла с налипшими на него остатками борща исчез в пасти.

В тот же миг образец замер.

Все его выпуклое тело задрожало вместе с сяжками, чем бы они ни были.

В случае опасности образцы неплохо летают, у них для этого есть плотные прозрачные крылья сплошь в упругих прожилках. Крылья свои они прячут под хитином. А вот нынешний прятать не стал, развернул плоскости по полной и в один взмах очутился у бака с борщом.

Учуял, значит, запах, нахлебник. В смысле, подхватил передними лапами бак и давай борщ хлебать. Пока весь не выхлебал, не успокоился. А потом еще и бак, слизью исходя, прожевал.

Вот им-то и отравился, баком этим, не иначе.

И рухнул замертво.

Что называется, испустил дух. Причем такой дух, что всем уцелевшим в Помещении сразу стало ясно: ни одна живая тварь так пахнуть не может, только дохлая. Причем уже давно.

– Ты мне бовфя свави ефе, ховофо?

– Понравился? – Новая «любимая» помогла тебе подняться и отряхнуть «бермуды».

– Офень. Офень он мне навефу пвигодифься – как овуфие маффового унифтофения.

Если она и поняла насчет оружия, то виду не подала.

Да и тебе не до того уже было. Что-то жутко мешало в «бермудах». Чего-то там топорщилось впервые в твоей героической жизни. Все из-за борща, не иначе.

И потому тебе неудобно было, когда новая «любимая» схватила тебя за лапу и к себе в отсек потащила. Сначала ты хвостом отбивался, не хотел, а потом подумал, что, наверное, у нее там еще вкусное есть.

Сюрприз какой-то.

Ведь бабцов ты любишь, когда они пожрать дают и, наоборот, когда наоборот.

После того, что случилось, отказать Вовану во взаимности ну никак нельзя было.

Хотя кое-кто и зарекался. В конце концов, не зря же Ксюха ему подножку подставила, когда он из Помещения храбро убегал от мутанта с поверхности?..

Так в ее счастливой семье одним героем и тюбиком с шампунем «Кря-кря» стало больше. И жила их семья долго и счастливо, пока однажды Ксюха не прочла старинный рецепт и не приготовила окрошку, отужинав которой Вован неделю пролежал в коме. Зато потом у него волосы начали расти и зубы.

Пока что молочные.

Одновременно с их сыночком – у того как раз первый резец наметился.

Мальчишку, кстати, Димоном назвали. И хвост у него такой же, как у папы.

И вообще он вылитый герой.

Будущий защитник Царства Небесного!

«Ковчег», находящийся на границе Циркезонья и скованных вечным льдом просторов Западных Пустошей, лежал на пути Дрессировщицы и Жикара, направляющихся в сторону Урановых Шахт. Огромная баржа, выброшенная на границу заснеженной суши и застывшего моря, превращенная в оазис для торговцев, кочевников и разномастной шушеры помельче, была единственным укрепленным пристанищем одинокому путнику на многие мили вокруг. За что получила свое название, сложенное из разбросанных на корме букв, некогда составлявших длинное слово, а теперь выборочно либо затертых, либо закрашенных стараниями неведомых маляров.

– Да, заворачиваем. Пора устроить небольшой привал, – кивнула Дрессировщица, перехватив вопросительный взгляд водителя. – Заодно навестим кое-кого.

– Отлично! А то я уже к сиденью прирос, – разглядывая приближающийся Железный город, согласно кивнул покладистый Жикар и скосил глаза на датчик уровня топлива. – Мне кое-что рассказывали про это судно. У вас тут знакомые?

– Старый друг, – кивнула Дрессировщица и аккуратно сложила карту Черного Вилли, на которую были нанесены замысловатые пометки с указаниями, где искать клад в долине Урановых Шахт. – Когда-то работали вместе.

– Бизнес и дружба – плохое соседство, – буркнул Жикар, чем откровенно развеселил Дрессировщицу.

– Ты ревнуешь? Кто бы подумал. А мне казалось, мы с тобой неплохо справляемся, – подняла брови охотница и указала вперед. – Смотри-ка, что это там?

У обледенелого бока приближающегося корабля толпилось сборище человек в шестьдесят, потрясая плакатами, сделанными из картонок и обрывков брезента. Мелькали ватники, ружья, противогазы… Кто-то взгромоздившись на деревянный ящик пылко произносил речь, размахивая руками.

Жикар просигналил толпе, когда в боку баржи с лязгом обозначилось прямоугольное отверстие раскрываемых грузовых ворот. Толпа раздалась в стороны. Несколько «противогазников» попытались прорваться внутрь, но из «Ковчега» красноречиво высунулось дуло противопехотного огнемета, шумно харкнувшее в воздух длинными языками чадящего пламени. Человек на ящике подавился речью и завалился в сугроб, прикрывая подпаленную ушанку руками.

– Стойте! – тут же осадил самых ретивых в толпе показавшийся из-за спин огнеметчиков мужичок, одетый поприличнее остальных. – Договорились мы вроде!

– Перестанут лес вырубать? – недоверчиво выкрикнули из толпы.

– Так он сказал, – чинно погладил окладистую бороду мужичок.

– Брешет!

– Не верим! Тащи его сюда! Пусть прилюдно всем скажет!

– А Роза? – встряхнул подпаленную ушанку снова взгромоздившийся на ящик мужик. – Роза выйдет за меня?

– Успокойтесь, – вышедший из баржи человек, бывший, по всей видимости, парламентарием, примирительно поднял руки. – Окончательные условия обсудим завтра на сходке, по случаю, так сказать. Там же и пакт заключим.

– Пьянка, ура! – нестройно заголосила разволновавшаяся сталкерня. Кто-то в порыве эмоций содрал с прелого лица респиратор и обнял соседа, расцеловав того в обтянутые резиной щеки.

– «Долой Барука!», «Отдайте лес егерям!», «Барук, вали с заповедника!». – Дрессировщица бегло читала пестрящие за окном надписи самодельных транспарантов, возвышающихся над толпой, которая смыкалась за внедорожником по мере того, как тот продвигался вперед. – Ну и ну. Не знаю, кто этот Барук, но ему лучше не показываться.

Жикар сбросил скорость, и «хамви» с рокотом вкатился в «Ковчег» по опустившимся металлическим сходням, которые, дав парламентарию сойти на снег, тут же стали втягиваться в чрево баржи. Сдав оружие – хлыст со смешком разрешили оставить; по всей видимости, в здешних краях не знали, на что в умелых руках способна плеть из позвонков торфяной гадюки, – и пройдя положенный досмотр, Жикар в сопровождении Дрессировщицы, недовольно ворчавшей что-то в адрес таможенников, принявших ее за пастушку, вошел в гудящее чрево «Ковчега».

Стальной гигант считался мирной зоной, и на территории категорически воспрещалось любое оружие. Петляя по многочисленным коридором и отсекам, Дрессировщица уверенным шагом бывавшего здесь человека направлялась прямиком в кантину «У Шивы». Жикар послушно двигался следом, не забывая глазеть по сторонам, – многое из встреченного по пути через палубы было для механика явно в диковинку.

Наконец, разглядев знакомую вывеску «У Шивы. Вход только с пустым желудком и большим кошельком!», Дрессировщица переступила порог таверны и на мгновение остановилась, изучая открывшуюся взору картину. Сколько она не бывала тут – пару сезонов, три? Многое поменялось, помещение явно пережило несколько перестановок. Неизменными остались лишь многочисленные посетители и запах. Непередаваемый аромат всевозможных кушаний и яств, на которые был так щедр хозяин. Дела у Шивы явно шли в гору, что немудрено, при его-то талантах. Просторное помещение, уставленное бочками с положенными на них круглыми столешницами, было забито людьми и прочими разношерстными обитателями Циркезонья. Из глубины доносилась необычная беззаботная музыка, которую выводил квинтет муталисков, зажимавших усищи-струны между цепкими нижними ложноножками. Стены и потолок украшали старинные вымпелы, артефакты и прочая всячина, в качестве залога оставленные сталкерами и самоходами, когда было нечем заплатить за еду. Имелись тут и трофейные головы устрашающих созданий, чьи хмурые морды скалились на посетителей с оструганных деревяшек. Среди них выделялась одна посвежее, увенчанная громадным рылом и косой печатью на лбу «За долги».

Полной грудью вдохнув дразнящие обоняние ароматы, Дрессировщица поискала глазами барную стойку. За длинной изогнутой доской, плашмя положенной на внушительные пузатые бочки, восседал многорукий человечек, деловито дергавший за тянущиеся к нему со всех сторон лески, словно паук, плетущий паутину. Жикар уже некоторое время блуждал взглядом по потолку, с профессиональным интересом наблюдая за этим процессом. Сквозь кумар изредка проступала сложная система шестеренок и ферм, к которым крепились длинные манипуляторы и багры на подвижных шарнирах, ловко подносившие выпивку и подносы с закусками довольно галдящим посетителям. Каждая такая «рука», в свою очередь, соответствовала леске в ручке у расторопного «бармена».

Из титанов за стойкой высовывались начищенные водопроводные краны, рядом с компанейски позвякивающей на крючках питейной тарой всех размеров – начиная от ведрообразных и заканчивая миниатюрными, с наперсток. Ни одно из названий напитков, выведенных на емкостях подтекшей белой краской, не было знакомо Дрессировщице – кантина явно успела расширить перечень поставщиков.

– Рита! Девочка моя! Сколько лучей и рентген!

Хриплый басовитый оклик заставил девушку оторваться от созерцаний и повернуться к распахнувшимся дверям кухни, из которых величественно выплыл хозяин заведения – Шива и, заприметив новых посетителей, так и застывших при входе, гостеприимно раскинул руки. За свою тучность, гладкокожесть и многорукость – целых три пары, уютно покоящихся на необъятном животе, – легендарный шеф-повар кантины и получил свое прозвище.

– Привет, старый гурман. Рада видеть тебя в добром здравии. – Дрессировщица шагнула навстречу, и Шива заключил ее в свои многорукие объятия. – Это Жикар, мой компаньон и мастер на все руки.

– Па-ап, у нас опять приправа закончилась, – возникшая рядом с дородным поваром рыжеволосая девушка о шести руках вопросительно взглянула на родителя и улыбнулась гостям. Жикар поежился. – Рита, привет!

– Как же ты выросла! – улыбнулась Дрессировщица. Да, давненько она здесь не была.

– Роза, это не может подождать? – ворчливо поинтересовался отец. – Пусть хоть раз что-нибудь произойдет без моего участия.

– Ладно-ладно, я на кухне.

– Надеюсь, вы проголодались? Какими судьбами в наших краях? Увы, последние новости, которые мне довелось услышать, были не свежее болотной редьки после тушения. Рассказывайте, рассказывайте!

– Решили сменить обстановку на зимний сезон, работа закончилась, а деньжат, наоборот, подкопилось. Да и подустала я от Циркезонья, – ответила охотница, и Жикар согласно кивнул. Они давно условились никому не болтать об истинной цели их далекого путешествия. – А что тут у вас? Что за митинг у входа?

– Дележка, – пригласив гостей и примостившись на стул у свободного столика, шеф-повар откинулся на спинку, сложив на животе три пары рук. – Территориальные войны. Барук – местный авторитет, переживает не лучшие времена. Поставки угля и прочей горючки для «Ковчега», на котором он и выбился, стали падать. Из-за моря идут тревожные вести. Вдобавок моя пигалица хочет выскочить за сына егерского главаря, будь он неладен. А я как бы под крышей Барука, сама понимаешь – никак.

– Дети быстро растут. – Дрессировщица сняла старую ковбойскую шляпу и положила на столик перед собой.

– Чужие, – фыркнул в усы шеф. – У нас тут два враждующих лагеря. Да и мне такое родство вот где сидит. Своих вшей полная маковка. Самоходы брешут о заварухе в секторе Урановых Шахт. Много беженцев, а лодчонка у нас не резиновая, сама понимаешь.

– Мы как раз туда направляемся, – кивнула Дрессировщица.

– Вечно тебе не сидится. Всегда лезешь в самое пекло.

– Дочке нотации читай. А мне нравится, – собеседница упрямо тряхнула небрежно остриженным каре иссиня-черных волос.

– Чего ты там забыла?

– Дело, – уклончиво ответила охотница. – Так что с углем?

– Так вот, – продолжал Шива. – Когда кошелек стал уже конкретно худеть, Барук положил глаз на местный заповедник. Лес, охотничьи угодья, все дела. Начали потихоньку древесинкой да торфом разживаться, вот только местным это не понравилось.

– Местные? – Дрессировщица подняла брови, наблюдая, как подрагивает огонек в склянке-светильнике, над которым она водила пальцем.

– Егерская община, – кивнул Шива. – Сидели до поры, никого не трогали. Охраняли незараженный сектор, животину разводили. Потом, правда, лешаки приблудились, но на них там быстро управу нашли. Ну а как Баруковы хлопцы полезли лес вырубать, ощетинились, ясное дело. Пару раз уже людей не досчитались. Егеря отнекиваются, валят на лешаков – дикие, мол, так чего без спросу соваться. Но дураку понятно, откуда ноги растут, сами они хлопцев почикали, – шеф-повар вздохнул. – У многих здесь бизнес, включая меня. Поэтому от новой сделки много чего зависит. Барук выкупит часть егерских угодий на их выбор, а другие трогать не станет. Не знаю, чем все закончится, но заказ на банкет самый большой в этом сезоне, – глазки шеф-повара жадно блеснули, и Дрессировщица интуитивно поняла, что разговор переходит к сути. – Любимое блюдо Барука – слизень-короед тушенный в реакторе со скумрепками по-клаштарски.

– Шива, имей совесть, мы же только приехали. Я в отпуске.

– Тебя мне посылает само провидение! Банкет только завтра вечером, успеете отдохнуть, – невозмутимо сказал шеф. – Вам выделят лучшую каюту, отоспитесь. И с утречка…

– Я работаю с живностью другого сорта, – схватилась за последний аргумент Дрессировщица, – и я не разносчик еды. Отправь своих побегушников.

– Да брось. Ты же не откажешь в услуге своему старому Шиве, – повар молитвенно сложил ладони всех рук, на мясистых пальцах которых сверкнули недешевые перстни. – Ну? А уж монетой я тебя не обижу. К тому же с вами отправится Рецептер.

– Кто? – удивленно переспросила девушка и убрала со стола шляпу, давая официантке расставить перед собеседниками ягодный пунш.

– Рецептер – личный кулинар Барука. Специалист по специям и мастер разделки, – в голосе Шивы послышались ревнивые нотки. – Он проверит качество слизней на месте, да и вам меньше мороки. Приготовление короедов Барук доверяет только ему.

– Вот сам бы их и ловил. – Дрессировщица вздохнула и переглянулась с Жикаром, который, не встревая в разговор, продолжал поглядывать на потолок, где носились руки-манипуляторы. – Ты неисправим.

– Значит, решено! – шеф-повар поднял свой стакан с пуншем. – За ваше прибытие!

Сообразив, что запоздала с ответом и Шива расценил ее молчание как согласие, Дрессировщица мысленно фыркнула. «Не успели распаковаться, как их опять уже куда-то впрягли. Эх, подруга, доведет тебя когда-нибудь душа нараспашку…»

– Рита, Жикар! Вы не представляете, как безмерно я рад вас видеть! Будьте как дома! Все блюда от заведения! Рекомендую соте из вырезки крысюков, мясник сегодня в ударе! – радушно пробулькал Шива и, причмокнув губами с прижатыми к ним кончиками пальцев верхней руки, неторопливо поплыл в сторону кухни. – Да, насчет Рецептера. Не пугайтесь особо. Он вообще-то ничего, хоть и странный.

Притомившихся в пути напарников не стоило уговаривать дважды.

– Забавный экземпляр. – Жикар наблюдал, как широкая спина шеф-повара скрылась за крутящейся дверью кухни.

– Он лучший из всех, кого я встречала, настоящий гений. – Дрессировщица развернула намалеванное на картонке меню, которое сбросила проплывавшая над ними «рука». – Язык проглотишь.

Сделав заказ и устроившись поудобнее, они неторопливо тянули ягодный пунш, вполуха прислушиваясь к витающим вокруг разговорам.

– …а эти-то, егеря, и уши развесили. Не будет у них договора, обманет Барук, – вполголоса переговаривалась парочка сталкеров, усевшихся за соседним столиком. – Как пить дать обманет.

– С чего вдруг?

Дрессировщица чуть передвинула стул, не поворачивая головы, – сплетни о готовящемся перемирии между егерями и группировкой Барука неожиданно вызвали у нее интерес.

– Среди его прихвостней кто-то ляпнул, он это для вида егерскому послу сморозил. Отбрехался, мол, – продолжал один из сталкеров, не замечая, что помимо сидящей к нему спиной Дрессировщицы к разговору внимательно прислушивается неприметный человек у стены, одетый на манер митинговавших на улице лесничих. – А на самом деле бумажка эта и не значит-то ничего, так, больше для форсу. Через пару дней к нему должен караван подойди, из-за моря. Так с их поддержкой Барук этим егерям такого навешает, что и лешаки не спасут. Нужны Баруку эти леса, ох как нужны.

Резкий взрыв хохота заглушил конец фразы, и нарезавшая поданное мясо Дрессировщица недовольно поморщилась, посмотрев на источник звука.

– …садоводство-то на холме, а как по склону пойдешь, пролесок с торфяниками начинается, – слышалось от другого столика, за которым устроилась троица рослых наемников, потягивающих бражку. Рядом со стульями были свалены туго набитые рюкзаки – самоходы обмывали хабар.

– Бывал я в тех краях. А чего ты на водонапорке не переночевал?

– А думал, успею. Уж больно хотелось Сано обогнать.

– Это ж как ты на сосну-то с хабаром залез, альпинист?

– А у меня боты с набойками, во! – продолжал рассказ сталкер, невозмутимо закинув на стол ножищу в кожаном сапоге, украшенном стальными «клыками». – Ремешок на ствол, потом вокруг себя, ногами уперся – и вперед. Только до первых веток долез – чу! – туман поднимается. Да необычный, зеленый такой, как подсвечивает кто. Тут-то зомбаки и поперли.

– Заливай! Снег на дворе.

– Ручищи растопырены, глаза горят, и мычат все чего-то… Страсть тебе говорю! Столпились внизу, рты разевают, а достать меня никак.

– Тогда-то они дерево и подгрызли? – недоверчиво фыркнул один из собеседников, вновь озвучивая уже явно известный финал истории.

– Вот облучиться мне на месте – завтра пойдем, покажу! – перекрестился рассказчик и сузил указательный и большой палец руки до узенькой щелочки. – Вот настолечко не догрызли, иначе бы мне хана. Как сосна удержалась, до сих пор в толк не возьму…

Покончив с ужином и опрокинув последний стаканчик, Жикар и Дрессировщица, не дослушав, чем в итоге закончился спор, вызванный байкой, направились на гостиничную палубу, где для них уже была отведена каюта.

– Путь к сердцу мужчины лежит через желудок? Ха! Готова оспорить, – сыто промурлыкала охотница и, зайдя на свою половину, начала раздеваться. Из-за матерчатой перегородки, разделявшей каюту надвое, донесся щелчок пряжки ремня и неторопливое жужжание расстегиваемой «молнии». Приглушенный свет от мерцающего фонаря отбрасывал на тряпку косую тень Дрессировщицы. – А я уже забыла, как здесь кормят!

Выпростав руки из рукавов, Дрессировщица стянула термокомбинезон.

– Пойду, проверю машину, – буркнул напарник.

– Не беспокойся, здесь ничего не случится. Давай спать, – сонно ответила Дрессировщица, забираясь под одеяло из шкуры саблезуба. – Завтра вставать спозаранку. Рецептер еще какой-то. Хи, ну и имечко.

– Я попросил местных кое-что переделать в шасси. – Жикару явно не сиделось на месте. – Если мы хотим ездить по окрестностям без помех.

– Как знаешь, – зевнула напарница. – Только не вздумай играть с ремонтниками в шрик-шлак: оберут – моргнуть не успеешь. И вообще, будь начеку. Надежный народ, но азартный.

– Угу.

Последнее, что услышала Дрессировщица, прежде чем прогрузиться в сон, был негромкий лязг прикрываемой двери.

Наутро присланный Баруком специалист по специям уже поджидал Жикара и Дрессировщицу в ангаре для техники возле переоборудованного накануне «хамви».

– Етить-матить, – при виде нового пассажира охотница вспомнила совет Шивы и почувствовала, как по телу пробежали мурашки.

Тот, кого называли Рецептером, был невысок и с ног до головы облачен в белоснежный костюм-скафандр из неизвестного бронематериала, который поддерживал сложный шарнирный каркас. Что-то подобное таскал на себе облученный в Шахтах Черный Вилли. Но больше всего поражал своим видом массивный противогаз, полностью закрывавший лицо. Нижняя часть его представляла собой чудовищное нагромождение непонятно как уместившихся на столь малом пространстве фильтров и фильтриков, электронных «носов» и каких-то трубочек, а крохотные обзорные глазки-бусинки из матового стекла не передавали никаких эмоций. В руках присланный мафиози специалист держал увесистый чемоданчик-кофр с рисунком биологической угрозы на пузатом боку.

– Доброе утро, – на всякий случай поздоровалась Дрессировщица, пока Жикар заводил внедорожник. – Готовы прокатиться?

Рецептер ничего не ответил, молча отвесил короткий поклон и полез на сиденье сзади.

– То ли еще будет, – тихо пробормотала охотница, захлопнув дверь, и напарник выкатил «хамви» из Ковчега.

В хрустальных утренних сумерках заснеженный лес походил на сказочный сон. Белоснежно-сахарный от девственного ковра под ногами до необъятной высоты над головой. Жикар и Дрессировщица еще никогда не бывали в этих краях. Выталкиваемый из легких воздух неторопливо срывался с приоткрытых обветренных губ, лениво закручиваясь, словно в груди охотницы тлели раскаленные угли, в любой момент готовые вспыхнуть языками обжигающего легкие пламени.

– Может быть, это?

Возглас Жикара, постучавшего ручкой коловорота по стиснутому ледяной коркой стволу, заставил ее обернуться и прищуриться от отражаемых снегом косых лучей поднимающегося алого диска солнца. Местные технари перед выездом предусмотрительно снабдили охотников парой специальных затемнённых очков, и девушка еще раз порадовалась, что вняла уговорам, – отражаемый от снежной корки солнечный свет болезненно застилал глаза, заставляя их слезиться и лишая ориентации.

– Тут написано, – распахнув шубу из шкуры самца волколака, Дрессировщица вытащила из-за пояса термокомбинезона сложенный вдвое тетрадный листок, который ей вручил Шива. – Слизень-короед, десять штук. Можно с ветками. Древесина благородная. А вы что скажете… Рецептер?

Стоявший чуть в стороне попутчик с чемоданом смотрел куда-то в сторону и по-прежнему не сказал ни слова. Охотница дернула плечиком. И какая от него тогда польза? А может, он немой? Насколько ей было известно, кодексы чести в некоторых группировках не отличались особой гуманностью. Или вообще робот, поди тут разбери. Охотница украдкой оглядела Рецептера. Она много чего слышала об управляемых модулях и всяких там киборгах, но лично пока ни одного не встречала, почитая россказни за байки. А вдруг правда?

– Каковое из деревьев более благородно – сосна или дуб? – задрав голову, Жикар разглядывал раскинувшиеся над ними переплетающиеся кроны деревьев.

– Не знаю, – поправив шляпу, Дрессировщица оперлась сапогом о пенек, из которого во все стороны торчали обледенелые поганки, словно трубы из гномьего логовища. – Но сосну велено не брать.

– А это?

– Да, это дуб. – Дрессировщица посмотрела на Рецептера, который кивком головы одобрил выбор, и Жикар, вонзив в обхватистый ствол длинное острие сверла, споро навалился на взвизгнувшую ручку коловорота.

– Так почему сосна отказать? – не оборачиваясь, прохрипел он, продолжая сверлить.

– Из-за вкуса, – объяснила напарница, пряча бумажку и оглядывая лысые ветви могучего дуба, сплошь усеянные выпуклыми белыми наростами, похожими на древесные грибы. Покрытые коротким ежиком сокращающихся волосков, личинкообразные слизни привычно паслись, неторопливо поглощая дерево. – Высокое содержание смол, мясо потом горчит и жилы слипаются. У них… слизней, там вроде что-то по-особенному переваривается, придавая им особый смак. Поэтому важно, чтобы древесина была высший сорт.

– Это как когда брагу настаивают, в бочках? – оживился Жикар, и коловорот на мгновение перестал скрипеть.

– Вроде того, наверное. Я в этом не понимаю.

– Я тоже, – буркнул напарник, на голове которого косо сидела растопыренная ушанка с красной звездой во лбу, истинное происхождение которой осталось для Дрессировщицы в тайне, хотя она и догадывалась, что напарник мог запросто пренебречь ее предупреждением об азартных играх. На прямой вопрос Жикар невозмутимо откликнулся, что выменял шапку в кантине на пару значков, добытых им во время странствий. – Какой вкус от слизняков? Сплошные жир да сало. Фу!

Шмыгнув раскрасневшимся носом и проведя по нему тыльной стороной испачканной технической смазкой варежки, Жикар с новыми силами налег на сверло, проделывая в стволе очередную дырку. Следя за ним, Дрессировщица улыбнулась. Незаменимый напарник довольно быстро, как он сам любил повторять в последнее время, циркезонился.

В стороне тихонько скрипнула ветка, и инстинктивно потянувшаяся к кобуре с верным «ГЛОКом» охотница застыла, встретившись взглядом с медведем, который с любопытством смотрел на них из-за стволов ближайших деревьев. Не урод или мутант, с которыми она привыкла иметь дело последние несколько лет, а огромный, красивый хозяин леса с белоснежной, лоснящейся шерстью. Дрессировщица ощутила, как что-то легонько кольнуло в груди. Откуда он здесь? Как? Почему?

– О-о-о! – медленно выдохнул вскинувшийся как гончая Жикар и выпустил прокрутившуюся ручку коловорота, завороженно смотря на животное.

Даже Рецептер заметно оживился и, хрустко переступив подошвами, крепче вцепился в свой чемодан.

– И не думай, – перехватив взгляд Жикара, Дрессировщица сделала короткий жест, не поднимая руки. – Пусть идет.

Как же давно она не видела настоящих, довоенных зверей!

– Но пуркуа? – разочарованно пискнул Жикар, словно ребенок, которому показали погремушку, но запретили дотрагиваться. Дрессировщица вздохнула, великолепно понимая напарника. Конечно, это вам не слизни.

– Во-первых, мы уже в отпуске, и нам его никто не заказывал. Охотиться ради убийства? – Дрессировщица как загипнотизированная смотрела на медведя, в ответном взгляде которого, казалось, на нее задумчиво смотрело прошлое. – А во-вторых, это подконтрольная территория. У нас разрешения нет.

Последний довод возымел действие, и Жикар, проводив взглядом вразвалочку удалявшееся по своим делам животное, потерявшее всякий интерес к чужакам, что-то проворчав под нос, снова принялся за работу.

– Готово, – наконец доложил он, закидывая коловорот на плечо и направляясь к стоящему на пригорке «хамви», с колес которого была снята резина, замененная танковыми траками, наваренными на обода, между которыми на тележный манер перекрещивались массивные спицы. Обычные всесезонные покрышки в данных условиях лишь скользили, вхолостую прокручиваясь по снежному насту и делая многотонный внедорожник полностью неуправляемым. Жикар с легкостью отказался от них в пользу новой «обувки», которую за несколько часов помогли приладить рукастые умельцы из «Ковчега». – Теперь расстелем подушка и можно шокировать.

Разложив под дубом широкий брезентовый наст на манер пожарного, Дрессировщица наблюдала, как Жикар протягивает от внедорожника несколько диодов на разматываемой проволоке, которые он воткнул в просверленные дыры в стволе дерева. Вернувшись к автомобилю, он нажал несколько рычажков на приборной панели, и послышалось ровное гудение электричества. Задрав голову, охотники следили за происходящим на дереве. Потревоженные импульсами слизни беспокойно заворочались, но продолжали держаться присосками за ветки.

– Прибавь чутка.

Гудение усилилось, и несколько слизней, не удержавшись, шлепнулись на брезент. Через мгновение к ним присоединились и остальные паразиты, неторопливо объедавшие дерево.

– Пакуем? – когда последний извивающийся слизень-опадыш плюхнулся на подстилку, Жикар протянул Дрессировщице вилы, которые извлек из багажника.

– Нельзя, – покачала головой та, посмотрев на Рецептера, который опустился на одно колено и, раскрыв чемоданчик, поочередно погружал в него слизней, проводя с ними какие-то манипуляции. Неожиданно он чихнул – хриплый простуженный мужской бас заглушило множество фильтров, – и Дрессировщица внутренне выдохнула. Все-таки человек. – Шиву же ясно сказал – если слизня неправильно освежевать, мясо станет смертельно ядовитым.

– И кому охота такой деликатес? – фыркнул механик, наблюдая за работой Рецептера.

– У всех в голове свои тараканы.

Проверив последнего слизня, Рецептер выпрямился и, закрыв чемоданчик, снова застыл в сторонке.

– Тараканы в голове иметь только зомби, – засунув вилы обратно, Жикар надел длинные перчатки из толстой резины и протянул еще пару напарнице.

– Нет уж, давай сам, – девушка сделала шаг назад. – Я к ним и пальцем не притронусь.

Она сама от себя такого не ожидала, повидав на своем веку немало зубастой и смертельно опасной живности, но вид безобидных, копошащихся обтекаемых тварей почему-то вызывал у нее острое отвращение.

– Господа охотники!

Неожиданный оклик заставил троицу обернуться. По расчищенной тропе в сторону видневшейся над деревьями баржи двигалась крытая повозка, запряженная двумя щенками волколака. На козлах восседал мужичок в тулупе, призывно машущий им рукой. «Тот самый, что вопрошал у хозяев баржи о руке поварской дочки Розы», – догадалась Дрессировщица.

– Это не Рецептер ли, случайно, с вами? – возничий прикрикнул на волколаков, и повозка замедлила ход.

– Ну, он.

– В таком случае, не могли бы вы посмотреть? – окончательно остановившись, обрадованный мужик сверзился в снег. – Я для кухни снедь всякую везу. У меня тут приправы, специи всякие. Скумрепки клаштарские. Вы ведь эксперт, говорят. Не посмотрите? А не подходит чего – так я мигом на склад обернусь. Благо, не далеко отъехал.

Чуть наклонив безликую морду-противогаз, Рецептер мгновение о чем-то размышлял, а потом вразвалочку затопал к телеге, возле которой уже суетился мужик. Дрессировщица смотрела, как возничий помогает забраться эксперту внутрь повозки.

– Ладно, давай сворачиваться, – поежившись, она поторопила напарника.

В стороне послышался треск – находившийся неподалеку медведь, словно старого приятеля обхватив ствол мерзлого дерева, деловито стряхивал слизней с веток в сугробы. Дрессировщица приподняла уголки губ – улыбнуться не позволяло онемевшее на морозе лицо. Вот уж кто по-настоящему умел охотиться.

Продолжая рассовывать слизняков по мешкам, Жикар изредка с грустью поглядывал на пирующего зверя. Наконец собранные короеды были как следует упакованы и помещены в багажный отсек вместе с инструментом. От продолжившей путь фермерской повозки притопал Рецептер.

– Все что угодно за печку, – процедила сквозь звонко выстукивающие зубы Дрессировщица, дыша на озябшие кулачки, когда они, наконец, залезли в кабину «хамви». Девушке не терпелось вернуться в полусумрак кантины, наполненный горячим ароматом всевозможной еды.

– Мигом, – кивнул Жикар, нажимая педаль сцепления.

Внедорожник с рычанием развернулся, вспенивая гусеничными траками пушистый снежный ковер, и резво покатил в сторону баржи, обогнав по пути волколаков, тянувших телегу с покрикивающим мужичком.

– Этот Рецептер, он откуда? – спросила Дрессировщица, пока помощники Шивы раскладывали мешки, полные слизней, на кухне кантины.

– Да при Баруке, сколько я себя помню. А что? – ответил шеф-повар, следя за кулинаром мафиози, который, склонившись над плетенкой с какой-то пестроватой специей, подносил их щепотку к различным трубочкам и клапанам на своем шлеме.

– Странный какой-то, – понизила голос Дрессировщица, наблюдая, как загадочный белый скафандр раскладывает на столе слизней и достает из чемоданчика разделочные ножи и пилы грозных калибров. – И молчит. А почему именно он? Разве ты не знаешь, как разделывать слизней?

– Было пару раз, но, если честно, недолюбливаю я их.

– Понимаю, – охотница поморщилась, вздернув хорошенький носик.

– Так что пусть лучше этот занимается, – развел руками Шива и, посмотрев, как поварята доят подвешенную к потолку рыложабу, шумно повел ноздрями. – Ладно, будет лясы точить. Банкет через пару часов, а Роза где-то разгуливает, когда здесь нужна. За работу! И у кого-то горят крысюки!

Хлопнув тремя парами ладоней по столу, он двинулся по оживленно гомонящей кухне, не забывая раздавать по пути указания. Дрессировщица еще некоторое время наблюдала, как Рецептер ловко орудует сразу несколькими ножами, разделывая тушки короедов, из которых вместо синей вдруг засочилась красноватая слизь, и, содрогнувшись, внезапно услышала, как под замысловатым противогазом кто-то тихонько чихнул. Последовавшая за шефом Дрессировщица на мгновение замерла, прислушиваясь – вдруг показалось, – и двинулась дальше.

Джек тыкает меня в спину и шипит:

– Я вчера нашел его!

– Кого?

– Не кого, а чего! Фургончик с хот-догами!

Вот это да! Я подпрыгиваю на месте и, позабыв о дисциплине, оборачиваюсь.

– Роберт, вы уже закончили тест? Я могу забрать работу?

Учительница литературы Химена Мартинес, длинные ноги которой полностью компенсируют мою нелюбовь к Шекспиру и Достоевскому, подходит и, скептически улыбаясь, постукивает карандашом о край стола.

– Н-нет. Еще немного осталось.

– Тогда не отвлекайтесь. А то весь класс рассмешите – как в прошлый раз.

Мексы оглядываются на меня и тихонько ржут, прикрывая ладонями рты. Этак угодливо, гаденько. Как стая койотов над жертвой, которую до них уже задрал кто-то другой.

За моей спиной Джек скрипит зубами. Так громко, что звук напоминает дорожку к фильму ужасов или триллеру про людоедов. Его родители переехали в Нью-Йорк всего пару месяцев назад, и он все никак не привыкнет к обилию «койотов». Говорит, что на Аляске их не так много.

Пока. Я более чем уверен, что пока не так много. Просто еще не добрались.

От окна к окну мягко плыл весенний лес.

Говорят, прекрасная терапия. Несколько часов буду приспосабливаться к возросшему тяготению, и это даже хорошо: в тренажерке такого не добьешься. Но пока на плечах у меня словно пересохший кокос, и он трещал при каждом движении. Тошнило.

В Поясе Радуг мне казалось, что это будет интересная перемена мест. Оказалось, что это интересный кошмар. Отвык, совершенно отвык.

Правда, мой скинмон был за меня спокоен: в слоте экзоскелета запястье светилось обычными бледно-голубыми тату, и ни одной красной метки. Посвистывание сервомышц привлекло внимание только одного пассажира – рыжеволосой девочки, тайком изучавшей мое лицо в своем телефоне. Она повернулась, и наши взгляды встретились. Смущенная, она заговорила:

– Э-эээ, Родон Александрович, как вам нынешняя Земля?

– Родион, Екатерина Булатовна. Это ваша мама никак не может запомнить – уже лет сорок. Ладно, не переживайте… Странно, да. Не уверен, что все это мне нравится.

Машинально собравшись обвести рукой местную вселенную, я вдруг ощутил сопротивление. Проклятый «Каркасс-ОН» усердно настраивался на отсутствующий у меня биод и потому тормозил. Я договорил, а он семь секунд спустя величаво повел моей кистью и назидательно выставил палец. Рабовладельцы тоже порой оказывались в странных отношениях с рабами. Лакеи, придайте мне позу раздумья о судьбах государства! Жара и нелепая попытка меня едва не доконали. Гравитация и возраст дружно кинулись в атаку; я сморщился – больше от раздражения, чем от боли.

– Вам должно быть очень трудно, – огорченно сказала она.

Рыжие волнистые пряди, тонкий нос, большие серо-зеленые глаза и чуть веснушчатые щеки. Откинувшись назад, на пеструю обивку дивана, она изучала потолок и без нужды оправляла футболку. Под ее пальцами на футболке возникали и пропадали надписи, которых я не понимал. Впрочем, и рисунков тоже. Чудесное лицо, совершенно прерафаэлитское. Никакого сходства с Булатом. Я кивнул, и проклятый воротник проклятого «Каркасса» чуть не спустил мне шкуру с затылка.

– Откуда вы добирались? – Не о погоде же спрашивать…

Екатерина взглянула на меня. Похоже, решила, что я ее дразню.

– Тут в общем близко. Ма попросила встретить вас до стопа. Но по полной. Без симсима. – Опять жаргон. Или не жаргон? Непонятно в любом случае. Ах да – они сейчас так называют ПИКи. Параинтеллектуальные концентраты.

– У меня была филдо, – добавила она. – Адеква, я не знаю, чего они меня метнули. Симсим свел бы не хуже.

– Ты уверена? Они же примитивные.

Девочка отмахнулась:

– Адеква. Цельно. Многие не сканят вообще.

Я заинтересовался. Почти тридцать лет назад, в середине двадцатых годов, ПИКи выглядели наподобие любительских аниме и казались безобидными игрушками, способными создать вокруг несложную игровую площадку. Но в Поясе Радуги я – и не я один – первым делом отказался именно от них.

– И тактильно, и одорологически? – спросил я, за что мгновенно был удостоен взгляда хулигана, повстречавшего столетнего дауна.

– А, конечно, – поспешно кивнула она. – У вас же симсимы под запретом?

– У нас они просто никому не нужны. Мы заняты реальными вещами.

– Строите новые звездники? Видела в тру. Это… «Королев», «Браун» и этот, ну, к Барнарду… Такие здоровенные надраенные груши. Не лепит, совсем. Я родилась через одиннадцать лет.

То есть, ей двадцать два. Диэйджеры у них неплохие. Пробник Барнарда вернется через семьдесят лет. Она будет стоять в таком же «Каркасс-ОНе» для пенсионеров и миопатов – или получше, ведь прогресс не стоит на месте.

– Ничего, если я спрошу, сколько вам? Вы прямо как эти звездники, такой же блестящий и мощный… – Она засмеялась.

– Это экзоскелет блестящий. И мощный. Я-то провел полжизни в невесомости и на тренажерах. Мне девяносто семь. Исполнившихся.

– Но вы совсем не тянете на столько!.. – Девочка и в самом деле была удивлена.

– Благодарю, дитя. Побочный эффект невесомости, да и врачи у нас отличные. Геноинструментарий шестого поколения. В наших перелетах без этого никак.

Она почему-то погрустнела и снова уставилась в окно. Тему следовало сменить.

– Раньше зимой тут бывало холодно – нашелся я. – Помню даже снег.

Не удержавшись, девочка фыркнула.

– Фейк, – сказала она. – Здесь-то?

– Здесь. Европе удалось сохранить кое-какую чистоту, но успеть за переменой климата уже не получилось.

– Я жила в таком симсиме, – ответила она. – Папа хотел. Но я выключилась, потому что никакой адеквы. Снег на всем – понец, прямо понец…

Мне удалось не сказать, что разницу можно было бы понять, если бы пожить там, где это взаправду. Может, теперь они у них действительно сверхточные.

Мы сидели и разговаривали всю дорогу до вокзала, как могут лишь попутчики. Собственно, так оно и было. Послезавтра меня здесь не будет, и я сюда никогда больше не вернусь, разве что в маленьком герметическом сосуде. «Зовите меня Катя», – сказала она. «Зови меня дядя Родион», – ответил я. На остановке Ярлык с оранжевой транспортной биотату на скуле считал наши кожные индексы для подтверждения класса проезда. Можно было бы погордиться своим участием в его создании, но с годами получалось все хуже. Почти не получалось.

Замок в незапамятные времена был построен путешественником, вернувшимся живым из Северной Африки. Огромная каменная груда, расползшаяся на бессмысленно огромную площадь. Содержал он его без Ярлыков. Кто-то из его потомков, не то замаливая грехи, не то в филантропических целях пристроил для бездомных большой корпус, такой же уродливый, но с хорошими кондиционерами и фильтрами, отличными ионообменниками для воды и, что в моем случае более важно, с кучей удобств для инвалидов. Интересно, за сколько они вернули бы мне земную форму? Наверное, быстро и, возможно, даже бесплатно – в зачет былых заслуг.

Технически «Каркасс-ОН» способен взять любую лестницу, но мало кто рискнул бы, да еще при неполной настройке. Нет, лифты и пандусы надежнее.

Номер был стандартным. Правда, одеяло положили с компенсатором, ведь мне и натуральное пуховое было сейчас тяжело, и постель тоже с поддувом, а так – любой отель в любом месте от Томска до Танганьики.

Брату – вернее, в его дом, – я звонить не стал. Им известно, что я приземлился, «Каркасс-ОН» передает им мою телеметрию, так как юридически они несут за меня всю ответственность. Но вот доктору Кнафель я позвонил. «Каркасс-ОН» шлет данные и на спутник, а уж оттуда его считывает комп Натальи и предупреждает об отклонениях. Верю, что она их уже насчитала три месячных нормы и едва удерживается, чтоб не вломить мне по полной.

Наталья появляется – «Каркасс» развернул оптогазовый экран.

– Ну как там подготовка к харакири? – язвительно спрашивает она.

Разговор будет с трехсекундным опозданием: до «Радуги» неблизко даже световому пучку.

– Натико, не ускоряйся. Булат – последний из моей семьи. Похороны матери и сестры я пропустил, и уж его я провожу любой ценой. Даже если тут же отправлюсь вдогонку.

– Ты свой скимон видишь? Мы можем не успеть забрать тебя в случае чего. Да у вас к тому же черт знает что творится! Будто специально тебя дожидались. Северная Африка солдатней просто кишит, Египет, Турция, эта, как ее, бывшая Грузия, да и весь их Кавказ…

– Наташа, Наташа!.. А где психологическая поддержка пациента?

Три секунды тянулись целый час. В горле пересохло. Я попытался напиться, но очень удачно раздавил стакан с водой пальцами «Каркасса». Пришлось глотнуть из его системы. Тьфу.

– Мы перехватываем кодопередачи из Каира, Тегерана, Эр-Рияда, и во всех одно и то же. Войска уже на границах Эфиопии и Пакистана. Похоже, что Единый Халифат наконец разобрался, чего он хочет…

Вспомнился тру-транс, который в полусознании смотрел у зоны паспортного контроля Хитроу, спутниковое пропагандистское шоу прямо из тру-центра ЕХ. Томный араб с изысканной полоской усов мурлыкал на оксфордском английском, почему пришлось прекратить биологические исследования в Федеральный Европе, крутили самые неприятные и вдобавок хорошо обработанные съемки самых неудачных экземпляров и умело снятые кадры Ярлыков с самых невыгодных ракурсов. А потом этот красавец заявил, что создание нейроприсадок, забывающих Аллаха, было работой дьявола, два канадских туриста хихикали, а аэропортовский Ярлык остановил пылесос и широко улыбался, радуясь вместе с ними…

Я пожал плечами:

– Сомневаюсь, что все так уж плохо. Там же вечно какая-то суета…

– На сей раз хуже некуда. Делегация Халифата только что вернулась в Тегеран из Гааги. Европарламент при всем том количестве сторонников ЕХ отказался подписать Договор о гуманизации научных исследований.

– Неудивительно. Девять десятых европейской, и никто не знает, сколько мировой экономики базируется на Ярлыках и других формах кондиционированного труда. Так просто они не сдадутся.

– Разумеется. Но, по нашим данным, несколько часов назад триста смертников проникли на территорию Кельнского адаптоцентра и подорвали себя в помещениях охраны и в палатах со свежеадаптированными Ярлыками. Восемь сотен трупов. Одновременно вторая группа демонтировала и вывезла все оборудование.

– Зачем? – спрашиваю я. – Для ритуального уничтожения?

– Возможно, – сухо отвечает Наталья. – А возможно, для личного употребления. Несколько часов назад Совет Безопасности выпустил меморандум. Любой поясник, не вернувшийся в течение недели, скорее всего, останется на Земле на неопределенно долгий срок. Ни шаттлы, ни катера через активизированные сети ПВО не пробьются: с одной стороны будут перехватчики, а с другой – боевые спутники. А для тебя это особенная проблема.

– То есть? – Я уже просчитал, но вежливость требует признать заботу.

– Ты же один из создателей системы адаптационных подсадок. Знаешь их милый обычай публично забивать врагов веры камнями? Сейчас они официально ограничили вес камней, чтоб процедура случайно не кончилась слишком рано…

– Сомневаюсь, что до этого дойдет. Наташенька, спасибо, что позвонила. Буду держать связь.

– Будь осторожнее, турист. И выбирайся побыстрее.

Наталья отключилась, и «Каркасс-ОН» свернул экран.

Теперь надо было выбраться из скелета в постель. Жалко, что никто из коллег, ностальгирующих по Земле, не видел этой самоубийственной схватки со штанами, рубашкой и не вовремя сбившейся простыней. Нажать кнопки одежных замков и то оказалось целым состязанием по специальной программе. Тоска по парению и легкости Пояса Радуги была острее мук притяжения. Продышавшись, я отринул эту бесполезную ностальгию, зато включил стимулятор аспирации и наклеил пластырь с мелатонином. Задремывая, я чувствовал, что легкие у меня не больше, чем у лабораторной мыши.

Утром по стеклу мягко постукивал дождь. Теплая и неожиданно удобная постель помогала слегка наслаждаться всеми болями и даже потертостями – крепления «Каркасс-ОНа» намяли мне кожу и мышцы. Однако хватило сил поднять флакон и обработать самое неприятное, и от этого тоже стало чуть веселее. После недолгого скандала с Моим Худшим Я, Мой Лучший Я набрал по памяти короткий номер, вспоминая, как дребезжит старый-престарый телефон, который теперь, наверное, достанется ликующему антиквару. Попал я, разумеется, на Фаину. Она сухо ответила, что похороны в час дня, и тут же отключилась.

Завтракать пришлось в «Каркассе» и через его подсистемы. Настоящего завтрака мой желудок не выдержал бы, но пара капсул с лиофилизированной едой, уютно разрастающейся в желудке, и пара инъекций взбодрили меня настолько, что я решил пройтись вдоль пляжа. Надежда увидеть вживую те места, где я был счастлив, примиряла даже с «Каркассом» и тем, что настройка еще не закончилась.

Все это было зря. Старой пристани для яхт не осталось (часть была под водой, часть обрушилась), пляж был застроен почти целиком и по краям изгажен какой-то пузырчатой дрянью – брать пробу не хотелось. Город тонул в мутном тумане. Гавань из понтонов натянули между уцелевшими пирсами, а сами понтоны были из омерзительного желтого люминесцентного нанопластика. Липкий дождь полз по лицу и оболочке «Каркасса». Добро пожаловать на родину! Какого черта я сюда потащился… Дождь тоже кончился как-то сразу, словно закрутили кран. Понятно, климатизаторы еще работают.

Новая гавань полностью отменяла воспоминания о старой. Вместо пестрых рыбачьих шхун и катеров стоял всего один, но огромный туристский паром-дископлан. Такого же мерзкого желтого цвета, и почему-то с огромными жеманными губами, нарисованными по сторонам от форштевня. Интересно, что у него на ахтерштевне? Пассажиры высадились, готовые развлекаться, а Ярлыки из портовой прислуги несли за ними багаж.

Я ковылял по новому причалу, стараясь не обращать внимания на осыпающиеся дома и вонь из их подвалов и подъездов. Дети, азартно вопившие на незнакомых языках, скакали на игрушечных динозаврах и носорогах по выкрошившейся мостовой, где когда-то летели яркие сверкающие машины.

Ничего не осталось, кроме самой земли и моря, но земля была цвета старого пепла, а море – застоявшегося бульона.

На сосновых холмах не было сосен – на ветру мотались пальмы. Кажется, тоже адапты или просто пластиковые. Мощные красные и бронзовые стволы, выдерживавшие все шторма, умерли под кислотными дождями, и теперь горизонт перекрывало гигантское здание из лиловых зеркал, тянувшееся во все стороны сразу, подключенное к сети, позволявшей жителям этих квартир конструировать себе любую жизнь. Любую. И прежде всего чужую. Своя им опротивела еще до рождения.

Голодные века пожрали нас. И извергли. И вновь пожрали. Похоже, что извергнут снова. Что же мы тогда такое?

Должна ли еда быть вкусной?

Задумайтесь на минуточку. Это не такой простой вопрос, как кажется на первый взгляд.

Да, конечно, мы едим, чтобы утолить голод и получить удовольствие. Тысячи лет кулинары стараются сделать пищу более ароматной, более сочной, более привлекательной. Но куда ведет этот путь? Где вершина, цель, абсолют классической кулинарии?

Всегда найдется что-то вкуснее. Всегда едок захочет отведать чего-то, еще не отведанного. Пожрать чего-нибудь нежратого досель. Сытость проходит, и едок рыщет по ресторанам, роется в поваренных книгах, подзывает шефа и требует, требует, требует: дайте-ка мне еще! Да побольше!

И сколько бы деликатесов и разносолов ему ни предложил несчастный повар, едоку все мало. Вот уже сок и жир бегут по его подбородку, пальцы замаслены, взгляд затуманился, казалось бы – все, катарсис, гастрономический экстаз достигнут – но нет! Сработает пищеварительный тракт, опорожнится кишечник, превращая тяжелый труд повара в фекалии, – и вуаля: едок хочет еще.

Классическая кулинария, дабы стать истинным искусством – а всякое искусство, как известно, совершенно бесполезно, – должна выйти на новый уровень абстракции.

Готовить плохо.

Готовить так плохо, чтобы вкус и аромат не смогли заслонить платоновскую идею Еды.

Представьте себе голодного человека. Он приходит в обычный ресторан, и ему приносят… ну, скажем, каре ягненка. Рыча, точно зверь, едок набрасывается на мясо, обгладывает косточки, смачно чавкает овощами, хлещет вино, просит десерт…

А теперь тот же изнемогающий от голода едок попадает в ресторан идеальной еды. Перед ним – тарелка остывшей манки. С комочками. Мерзкой даже на вид. Тошнотворной на запах. Гадкой и слизкой. И что сделает едок? Брезгливо отодвинув тарелку, он скажет: «Спасибо, я сыт».

Не это ли цель истинного мастера кулинарии? Не к этому ли надо стремиться? Подыскивать самые отвратительные сочетания вкусов. Самые отталкивающие запахи специй. Самые кислые лаймы и горькие грейпфруты.

Зачем, спросите вы? А затем, что этот путь ведет к истинной, идеальной еде.

Пустая тарелка с надписью «Борщ» – вот та цель, к которой должен стремиться настоящий художник от кулинарии.

Вот смысл существования плохих поваров!