Уже за неделю до международных состязаний пловцов, в которых участвовала и советская команда, над кассой бассейна «Этуаль» висели огромные аншлаги:

Это была ложь.

В кассе билетов действительно не было. Но в то же время они вовсе не были проданы. Больше того — продажа билетов еще даже не начиналась.

Все 65 тысяч отпечатанных на тонком картоне ярких сине-красно-желтых билетов лежали пачками по 100, 200, 500 и 1000 штук, туго перевязанные бечевкой в левом верхнем ящике громадного стола в кабинете хозяина бассейна.

Перед хозяйским столом стояли два полных невысоких человека, удивительно похожих друг на друга. У обоих были обрюзгшие, морщинистые лица и отвислые щеки, тремя складками сползавшие на стоячие воротнички, что придавало этим людям необычайное сходство с бульдогами. И одеты они были оба одинаково: под модными в крупную клетку пиджаками из нарочито грубой, но дорогой шерсти и у того, и у другого были яркие малиновые жилеты. В руках господа держали одинаковые шляпы, с одинаково загнутыми полями. И даже выражение лиц у них было одинаковым: глаза смотрели просительно, выжидающе, с собачьей преданностью; на губах застыли одинаковые угодливые улыбки. Это были два профессиональных спортивных барышника.

Хозяин бассейна, маленький, сухонький седой старик, господин Якоб Кудам сидел за столом, неестественно выпрямив спину. От старости и болезней все его тело непрерывно дрожало, как студень. Дрожали тонкие, как у ребенка, ноги; тряслись сморщенные маленькие ручки; непрерывно качалась, дергалась из стороны в сторону, как на шарнирах, голова, а губы все время подпрыгивали, будто господин Якоб Кудам безостановочно что-то бормотал или жевал.

Якоб Кудам больше всего на свете ненавидел спорт и простоквашу. Но ненавистную простоквашу ему приходилось каждое утро глотать натощак по настоянию врачей и жены, а столь же ненавистными спортивными делами он занимался целые дни, так как именно на спорте старик делал свой бизнес.

Не все ли равно, говорил он, как зарабатывать деньги: продажей какао или рыболовных судов, изготовлением подтяжек или крупнокалиберных пулеметов, или, наконец, вытягиванием денег у дураков-зрителей, желающих посмотреть очередного чудо-боксера, велосипедиста, пятьдесят часов не слезающего с седла, или силача, несущего на себе живого коня, на котором сидят жена силача, двое его детей и старуха-бабушка?

«Спортивное дело» досталось Кудаму в молодости в наследство от отца, и он, ненавидя спорт, все-таки занимался всю свою жизнь устройством спортивных состязаний. Ему принадлежал не только самый большой в стране плавательный бассейн «Этуаль», но и стадионы, и боксерные ринги, и ледяные дорожки, и теннисные корты, и даже сами боксеры, футболисты, пловцы, безболисты, теннисисты и конькобежцы.

Сейчас, сидя в своем кабинете перед двумя барышниками, старик решал очередную «спортивную» задачу. Немало приложил он труда, немало сунул взяток, кому следует, чтобы состязания пловцов, в которых участвует и советская команда, проходили именно в его бассейне. Он добился цели, и теперь надо было осмотрительно, хитро и умело пожинать плоды своего труда.

Содержание бассейна и обслуживающего персонала во время состязаний, расходы на рекламу и прочее составляли 25 000 гульденов. Якоб Кудам выпустил на каждый день состязаний 20 000 билетов по цене от 25 сентов до 3 гульденов, что давало ему за три дня соревнований 60 000 гульденов. Таким образом, он легко, без хлопот получал 35 000 гульденов прибыли.

Но это его не устраивало: предприимчивый делец жаждал получить больше. У него мелькнула мысль: повысить цены на билеты, но он сразу же отверг это — это пахло крупным скандалом. Зрители, чего доброго, взбунтуются и разнесут весь бассейн, как уже однажды было на стадионе Кудама, где разъяренные болельщики в ответ на его жульничество сровняли с землей две центральные трибуны.

Подумав, Якоб Кудам выпустил еще 5000 билетов на тот день, когда выступает знаменитый русский чемпион с такой ужасно трудной фамилией — господин Котшетофф. Правда, на трибунах бассейна едва-едва помещалось 20 000 зрителей. Остальным придется вплотную стоять в проходах и за барьерами, откуда не видно не только пловца, но и самой воды. Однако это не страшно. Зато господин Якоб Кудам положит в карман лишнюю тысячу гульденов.

Но и этого ему было мало.

Зная, как стремятся болельщики посмотреть русского чемпиона, Якоб Кудам не пустил билеты в свободную продажу в кассу бассейна. Вчера он продал первые 5000 билетов по удвоенной цене спекулянтам-барышникам. Те задержат билеты у себя до самого дня состязаний, и когда отчаявшихся попасть на матч болельщиков окончательно захватит спортивный азарт, барышники перепродадут им билеты и сами еще неплохо заработают на этом.

Якоб Кудам, глядя на двух новых спекулянтов, сидящих перед ним, сосредоточенно размышлял. Вчерашние барышники как-то слишком быстро согласились купить билеты за двойную цену. Уж не продешевил ли он?

Старик, трясясь всем телом, медленно встал, опираясь на палку, и, подрыгивая острыми коленками, словно танцуя, заковылял по кабинету. Огромные фотографии боксеров, футболистов, пловцов развешаны по стенам его кабинета; их молодые, здоровые тела вызывали у этого больного старика привычное чувство раздражения. Два похожие на близнецов барышника почтительно поворачивали головы вслед за хозяином бассейна. Губы Якоба Кудама тряслись, как всегда. Казалось, будто он что-то бормочет про себя. Но на этот раз он действительно шопотом подсчитывал что-то.

— Могу! — наконец прошамкал он. — Могу удовлетворить вашу просьбу и предложить вам, господа, 3000 гульденовых билетов.

Спекулянты радостно переглянулись и кивнули.

— Каждый гульденовский билет идет по 3 гульдена! — решительно прибавил хозяин бассейна.

Барышники мгновенно остолбенело смотрели на Якоба Кудама, но в этот момент в кабинет бесшумно вошел секретарь и доложил, что в приемной сидит господин Пит Эрнсте.

— Проси подождать! — прошамкал старик.

Услыхав имя известного ловкача-спекулянта, барышники заторопились, выложили на стол 9000 гульденов и, получив билеты, ушли.

Старик, стоя в углу кабинета, нервно потирал ладони. Он злился. Чорт побери, кажется, опять продешевил!

Кивком головы приветствовал он вошедшего Пита Эрнсте, высокого господина со сломанным, свороченным влево, расплющенным носом.

Пит Эрнсте был в молодости боксером, но теперь предпочитал умалчивать о своем боксерском прошлом. А заключалось оно в том, что Пит вместе со своим менаджером[2] обычно подкупал будущих противников, и за хорошую мзду они позволяли ему побеждать себя.

Но однажды какое-то влиятельное лицо заключило пари, поставив крупную сумму за победу Пита Эрнсте. А как на зло, противником Пита на этот раз был какой-то упрямец, не пожелавший проигрывать. Наоборот, он сам уже во втором раунде[3] нокаутировал Пита. Влиятельное лицо, потеряв крупную сумму, разозлилось на Пита Эрнсте и, узнав о всех его махинациях, подняло скандал.

Во избежание худшего Питу пришлось навсегда покинуть ринг.

Но неунывающий Пит не растерялся и стал спортивным дельцом.

Старик Якоб Кудам даже не выслушал его до конца.

— Могу! — крикнул он. — 5000 пятидесятисентовых билетов по 2 гульдена за штуку!

Якоб Кудам ожидал, что покупатель, услышав учетверенную цену, пошлет его ко всем чертям. Но Пит Эрнсте лишь задумался на минуту, а потом, не говоря ни слова, отсчитал 10 000 гульденов.

Не успела еще дверь за ним закрыться, как старик в бешенстве бросил палку об пол и закричал секретарю, вошедшему доложить о новых покупателях:

— Гони! Всех гони в шею!

Якоб Кудам решил не быть дураком. Завтра он продаст все билеты по цене в шесть раз выше их стоимости.

Международный матч пловцов должен был начаться в 7 часов вечера. Но уже в 4 часа трибуны бассейна «Этуаль» были набиты до отказа. Казалось, уже негде не только сидеть, но даже стоять, а люди все прибывали и прибывали.

Неестественного цвета, похожая на весеннюю траву, зеленоватая вода, какая бывает только в бассейнах, вспыхивала тысячами светящихся искр, отражая свет мощных ламп.

Бассейн был «открытый», деревянный, старый, как хозяин его Якоб Кудам. Над трибунами и водой не было крыши — ею служило небо. Скамейки со спинками стояли только в первых рядах; на «галерке» спинок у скамеек не было. «Галерочники» — не господа, и так посидят, — вероятно, решил хозяин бассейна. Сразу чувствовалось, что бассейн строился с одной целью — вместить как можно больше зрителей. А будут ли эти зрители видеть воду и пловца — это не интересовало владельца.

Многие болельщики не смогли попасть на матч. Им оказались не по карману вздутые цены на билеты. Наиболее страстные из этих не попавших на трибуны болельщиков заблаговременно разместились на крышах соседних домов. Даже на торчащей недалеко от бассейна высокой заводской трубе виднелись фигурки-болельщиков. Они сидели на ступеньках металлической лестницы, тянувшейся вдоль трубы.

В помещении бассейна внизу, у воды, на самых лучших дорогих местах, сидели богатые господа. Некоторые из них были в элегантных белых, спортивных костюмах, другие — в сшитых по последней моде мешковатых длинных пиджаках. Многие из этих господ заплатили барышникам за билеты по 30—40 гульденов — столько, сколько получает рабочий за свой месячный труд.

Наверху, на «галерке», в проходах и за барьерами виднелись, черные блузы рабочих-портовиков, простые синие комбинезоны рыбаков, морские бушлаты и яркие шерстяные свитера спортсменов с эмблемами различных рабочих спортивных клубов на груди.

В разных концах зала были разбросаны, как островки, стоящие на возвышениях фигуры букмекеров и маклеров[4], вокруг которых все время бурлил людской водоворот. Подкупленные ими полисмены, как изваяния, неподвижно стояли спиной к букмекерам: полисмены делали вид, будто не замечают, как букмекеры собирают от болельщиков ставки за ту или иную команду.

Страсти разгорались. Тут и там вспыхивали громкие споры, болельщики азартно взвешивали шансы каждой команды.

На этом международном матче были представлены пловцы 18 стран. Тут была и сильная команда Франции, и вызывавшая насмешки «галерки» команда Америки, в составе которой, кроме негра Джонсона, не было ни одного мало-мальски приличного пловца. Были тут и команды Бельгии, Норвегии, Италии, Финляндии, Испании, Португалии, Японии, Польши, Канады, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Голландии, Швеции, Дании.

Должна была участвовать в матче и команда «владычицы морей» Англии, о которой английские газеты еще задолго до матча трубили, что ей обеспечено первое место. Но когда руководители английского спорта ознакомились с составом советской команды, они поняли, что первого места им не видать как своих ушей. И чтобы не конфузиться, струсившие английские дельцы-дипломаты решили лучше, вовсе не посылать на матч свою-команду. Впрочем, об отсутствии англичан большинство зрителей отнюдь не жалело: «владыки морей» были плохими пловцами.

Симпатии зрителей разделялись, в основном, между двумя командами. Подавляющее большинство простых людей Голландии от всей души желали победы советским пловцам, впервые выступающим на международной арене. Другая часть болельщиков хотела видеть впереди своих соотечественников-голландцев.

Только зрители первых рядов были согласны, чтобы победила любая команда, за исключением советской.

В бассейне с каждым мгновением становилось все шумней. Мощные репродукторы, установленные во всех концах зала, вдруг перестали извергать воющие звуки джаза. На минуту наступила тишина. Потом в горле репродукторов вдруг словно лопнула какая-то перепонка. Репродукторы снова ожили. К микрофону подошел спортивный обозреватель.

— Сегодня среди других пловцов выступает советский пловец «Северный медведь», господин Леонид Котшетофф, — заявил он. — По утверждению большевиков, господин Леонид Котшетофф недавно установил в России новый мировой рекорд в плавании брассом на груди на 200 метров. Но Москва далеко, — ехидно заметил спортивный обозреватель, — и там очень холодно. Может быть, там секундомеры от холода врут?! Или в русской минуте не 60, а 65 секунд?!

В первых рядах послышался одобрительный смех и аплодисменты; «галерка» взорвалась возмущенными криками.

Спортивный обозреватель продолжал:

— Международная Лига пловцов отказалась зарегистрировать этот… — тут обозреватель насмешливо гмыкнул, — «мировой» рекорд. Пусть «Северный медведь» сегодня докажет, что он лучший пловец мира!

Крик в первых рядах:

— Правильно!

— Пусть докажет!

Крик на «галерке»:

— И докажет!

Когда шум стих, обозреватель продолжал:

— В сегодняшнем номере газеты «Спорт» опубликована очень интересная статья господина Ванвейна, нашего соотечественника, чемпиона мира в плавании брассом на груди на 200 метров, рекорд которого якобы побил господин Котшетофф.

В первом ряду встает какой-то высокий мускулистый молодой человек в белом спортивном костюме, с идеально ровным пробором на голове, пустыми светлыми глазами, тяжелой, будто каменной, челюстью и самоуверенным нагловатым лицом. Это сам господин Ванвейн. Он кланяется и садится, небрежно обмахиваясь газетой.

Такие же листки буржуазной газеты «Спорт» видны и у многих зрителей первых рядов.

Обозреватель продолжает:

— Основная мысль господина Ванвейна четко выражена уже в самом заглавии статьи: «Северный медведь» плавает неправильно!» Наш уважаемый чемпион убедительно доказал, что господин Котшетофф, плавая стилем брасс, или точнее говоря, баттерфляем, делает ногами не движения лягушки, а удары сверху вниз, похожие на удары хвоста дельфина. Как известно всем уважаемым зрителям, такая работа характерна для стиля кроль, но не для брасса. Господин Котшетофф плавает неправильным стилем. Поэтому, если он даже действительно показал Москве рекордное время, — его рекорд фиктивен.

— Как видите, господа, наш уважаемый чемпион с блестящей логикой и убедительностью доказал, что большевики и на этот раз схитрили и внесли в благородный, чистый спорт обычные свои нечестные приемы!

С «галерки» раздались негодующие крики и свист:

— Как же!

— Доказал!

— Эй, Ванвейн! — кричит молодой рабочий-спортсмен. — Где это ты видел, как плавает Котшетофф и как работают у него ноги?

— Наверно, у себя на вилле под Амстердамом, где Ванвейн живет безвыездно уже целый год! — кричит старый рабочий горняк.

В зале громко смеются.

— Ванвейн! — кричит моряк с «галерки». — Почему ты пишешь статьи вместо того, чтобы плавать? Почему ты не участвуешь в соревнованиях?

— Струсил наш малютка Ванвейн! Испугался, что его съест «Северный медведь»! — кричит тот же старый рабочий-горняк.

И снова в бассейне вспыхивает смех.

До матча оставалось два часа. Советские пловцы находились за городом, в отведенном для них особняке-коттедже. Коттедж был ветхий и безвкусный. От обилия старых проеденных молью ковров, тяжелых бархатных портьер и потускневших от времени картин в пыльных золоченых рамах даже сам воздух в коттедже казался тусклым и тяжелым. Советские пловцы вытащили из одной самой большой комнаты ковры, портьеры и картины, комната сразу стала светлой и просторной. В этой комнате и собрались пловцы.

На шоссе у ворот коттеджа уже стоял желтый автобус, готовый везти участников матча в бассейн. Все советские пловцы заметно волновались: приближался ответственный момент — первое выступление за границей. Они знали: сегодня в родной Москве, Туле и Куйбышеве, на Камчатке, в Мурманске и Ташкенте десятки тысяч людей будут нетерпеливо ждать у репродукторов «Последних известий».

«Как выступили наши спортсмены в далекой, чужой стране?» — взволнованно будут думать советские люди. Они дали своим пловцам один короткий наказ: Победите! — и сегодня будут ждать известия об их победе, обязательно о победе!

Сейчас, перед началом ответственных и сложных соревнований, все пловцы вспоминали Москву и сотни дружеских рук, крепко обнимавших их на вокзале перед отъездом в Голландию.

Перед самым отходом поезда девочки-пионерки вручили всем пловцам маленькие красные шелковые платочки.

На каждом из них были вышиты золотом слова: «Ждем вас с победой!».

Пловцы волновались.

И чтобы подавить свое волнение, поднять общий боевой дух команды, каждый из них старался как можно больше шутить, казаться совершенно спокойным. Так, перебрасываясь шутками, они неторопливо укладывали в чемоданчики свои спортивные костюмы.

Шота Шалвиашвили — смуглый здоровяк-грузин с лицом, будто отлитым из бронзы, уже успевший собрать свой чемоданчик, непрерывно подтрунивал над Леонидом Кочетовым. Сокрушенно качая головой и горестно цокая языком, он ходил вокруг Кочетова и приговаривал:

— Нет в тебе солидности, кацо. Никакой представительности. Чемпион мира, а хохолок, как у мальчишки!

Он клал обе руки на голову Кочетова, делая вид, будто изо всех сил прижимает торчащий хохолок. Но стоило ему только убрать руки, как упрямый хохолок снова гордо вставал, придавая Кочетову задорный, мальчишеский вид.

— Ничего! — отшучивался Леонид. — Не в хохолке сила, и под шапочкой пловца его все равно не видать.

Все смеялись, а Шалвиашвили, удрученно прищелкивая языком, продолжал критически разбирать наружность чемпиона.

— Мальчишка! — возмущенно говорил он. — Ну, совсем мальчишка! Ему бы в лапту на заднем дворе гоняться, а он туда же, мировые рекорды вздумал ставить!

— Посмотрите на его волосы! — негодующе восклицал Шота. — Нет, вы только посмотрите на его волосы! Мало того, что торчит какой-то проклятый хохолок, так и еще и волосы не темные, как у всех солидных людей, а какие-то светлые, как солома! Просто неприлично ставить рекорды с такими волосами!

Пловцы хохотали, и Леонид тоже улыбнулся своей открытой, хорошей улыбкой и громко рассмеялся.

— Нет, не будет с тебя толку! — еще пуще горячился Шота. — Какие уж тут мировые рекорды, когда ты улыбаться и то не умеешь! Заливаешься, как мальчишка!

— Да ты знаешь, — грозно набрасывался он на Кочетова, — как должны улыбаться чемпионы? Губы сжаты, и только уголки чуть опущены в гордой и тонкой презрительной улыбке!

В этот момент в комнату вошел Галузин. Опытный тренер, когда-то «открывший» Кочетова в ленинградском бассейне на Разночинной улице, вырастил с тех пор немало хороших пловцов.

Внешне казалось, что кто-кто, а Галузин сохраняет сейчас, перед началом матча, обычное спокойствие. Он был, как всегда, подтянут и гладко выбрит. Во рту у него попыхивала черная трубка, выточенная самим Иваном Сергеевичем из куска мореного дуба. Трубка была единственной вольностью, которую разрешил себе Галузин после того, как перестал выступать на состязаниях и целиком отдался работе тренера.

Иван Сергеевич любил говорить: «Спортсмен не курит и не пьет!». Он сам долгие годы показывал пример своим ученикам и требовал от них безусловного выполнения этого, по его словам «железного закона» спорта. Вина он не пил и сейчас, а вот трубку разрешил себе.

Спокойствие Ивана Сергеевича было напускным. На самом деле, он, как руководитель команды, волновался сейчас больше всех других пловцов. Но опытный тренер прекрасно знал: пловец должен выходить на старт совершенно спокойным, «собранным», как говорят физкультурники. Все его мысли и чувства, вся его воля и желания должны быть направлены к одному — к достижению победы. Поэтому Иван Сергеевич всячески старался показать пловцам, что он спокоен. А значит, и им волноваться нечего!

Он сел в угол и пригласил Колю Новикова, отличного кролиста-спринтера[5], сыграть в шахматы. Расставляя фигуры на доске и весело приговаривая: «Давненько я не играл в шахматы!», Иван Сергеевич не переставал сосредоточенно размышлять.

До начала матча было еще почти два часа. Езды из коттеджа до бассейна — 25 минут. Иван Сергеевич знал, какая нервная обстановка сейчас в бассейне. К советским пловцам, даже если они запрутся в раздевалке, будут доноситься шум и крики зрителей; к тому же вряд ли удастся отбиться от стаи назойливых репортеров и фотокорреспондентов, которые умудрялись проникать даже в этот коттедж, хотя Иван Сергеевич строго-настрого приказал никого сюда не пускать.

Нет, советским пловцам пока еще нечего делать в бассейне. Но и здесь сидеть без дела им тоже нельзя. Конечно, каждый из пловцов мысленно представляет себя сейчас на стартовой тумбе и уже переживает все трудности предстоящей борьбы. Так не годится! Надо отвлечь ребят.

— А ну-ка, молодцы! — шутливо сказал Иван Сергеевич. — Что это вы сгрудились в комнате? Марш, марш в сад! «На разминку!».

«Разминкой» спортсмены называют небольшие и ненапряженные упражнения перед выступлением: короткие пробежки, прыжки, игры, чтобы «размять» мускулы.

Шота Шалвиашвили и еще двое пловцов, захватив волейбольный мяч, ушли в сад. Леонид Кочетов спрыгнул с крыльца и не спеша побежал вдоль забора вокруг сада по посыпанной песком мягкой дорожке. Он хотел сделать пять кругов — свою обычную «порцию».

Он пробежал по короткой липовой аллее, и дорожка повела его между клумб с какими-то сильно пахнущими цветами. Такие цветы он редко видел на родине, а в Голландии их было очень много. Название их Леонид все время забывал.

«Надо будет опять спросить, как называются эти цветы», — подумал он, пробегая мимо клумб.

Дальше дорожка поднималась на горку. С горки через забор, тянущийся внизу, было видно шоссе. Возле шоссе стоял щит с пятиметровой крикливой рекламой. На рекламе был изображен флакон одеколона, размером в человеческий рост. Под флаконом огромными буквами было написано: «Одеколон нашей фирмы не нуждается в рекламе!».

«Хитрецы!» — ухмыльнулся Леонид и вспомнил, как смеялись все советские пловцы, когда переводчик прочитал им эту подпись.

Возле щита с рекламой на шоссе стояла длинная шоколадного цвета машина. Около нее суетились два человека. Из-под машины торчали ноги шофера.

«Непредвиденная остановка!» — сочувственно подумал Леонид, сбегая с горки. Он вспомнил такую же небольшую аварию, случившуюся недавно с ним под Москвой. Вместе с Иваном Сергеевичем ехал он тогда в гости к приятелю, боксеру. С машиной в дороге что-то стряслось, и Иван Сергеевич, заядлый автомобилист, вместе с шофером стал копаться в моторе. Эта вынужденная остановка, казалось, даже нравилась Ивану Сергеевичу: можно было вдоволь повозиться с машиной.

Леонид, крикнув: «Догоняйте!» — пошел вперед. Был теплый московский вечер. По шоссе навстречу мчались велосипедисты, юноши и девушки в пестрых футболках. Из какой-то дачи доносились звуки рояля. Он даже сейчас помнил: играли Чайковского.

Вспомнив Москву, Леонид вдруг почувствовал такое сильное желание быстрей вернуться домой, как будто он жил в этом изрезанном узкими каналами с перекинутыми через них бесчисленными мостами голландском городе уже по меньшей мере четыре года. А на самом деле он был здесь всего четвертый день.

Закончив первый круг, снова пробежал по липовой аллее, мимо клумб с цветами. «Вспомнил! Гиацинты — вот как называются эти цветы!» — подумал он и поднялся на горку. Шоколадного цвета машина все еще неподвижно стояла на шоссе, и все так же из-под нее торчали ноги шофера. Но два пассажира теперь не бегали вокруг машины; один из них небрежно прислонился спиной к кабине, а второй — высокий парень в клетчатом пиджаке с ярким малиновым платочком, торчащим из кармана, стоял, опершись на тяжелую дубовую трость, и оба с независимым и скучающим видом пристально смотрели на Леонида.

«Однако! — подумал Кочетов. — Кажется, они плотно застряли!»

Он закончил второй круг и начал следующий. Третий раз взбежав на горку, он заметил, что двое юношей уже стоят не около машины, а возле забора. Вдруг, когда Леонид пробегал мимо них, парень в клетчатом пиджаке с размаху кинул в него палку. Очевидно, кидавший набил на этом деле руку: палка была брошена ловко и сильно. Леонид почувствовал острую боль в ноге и упал. Он все же успел заметить, как шофер сейчас же выскочил из-под машины, прыгнул в кабину, и шоколадного цвета автомобиль вместе с пассажирами быстро скрылся за поворотом. Очевидно, он вовсе и не был поврежден.

Нога у Кочетова быстро опухала. На коленке, куда попала палка, появился синяк. Сидя на дорожке, Кочетов растирал ногу, сгибал и разгибал ее. Каждое движение причиняло боль.

— Спокойно, спокойно, товарищ Кочетов! — говорил он сам себе. — Все равно ты будешь плыть. Будешь плыть, и на зло врагам обгонишь всех!

Хромая, он пошел глухой, боковой тропинкой к дому, старательно избегая встречи с товарищами. Он не хотел, чтобы они узнали о несчастье. Помочь все равно не смогут. Только разволнуются понапрасну.

Леонид, стараясь не хромать, незаметно прошел в свою комнату. Надо было позвать Ивана Сергеевича. Но как это сделать, чтобы никто не догадался, что что-то случилось? Леонид придумал: он попросил массажиста Федю позвать Ивана Сергеевича якобы на партию в шахматы.

— До начала состязаний еще успею обыграть своего тренера, — нарочно пошутил он, расставляя фигурки на доске.

Федя был отличным массажистом, страстным болельщиком и вообще хорошим парнем, но любил поболтать. Доверять секрет ему не следовало.

Иван Сергеевич, узнав, в чем дело, на миг оторопел. Но растерянность его продолжалась лишь мгновение. Через секунду он уже оправился от неожиданности. Заперев дверь, Галузин подставил ногу Леонида под струю холодной воды и опустился на колени, ощупывая опухоль.

Мысль его работала быстро. Он очень волновался, но старался казаться спокойным. Шутка сказать! Первый раз советские пловцы выехали за границу, и вдруг за час до состязаний какие-то мерзавцы выводят из строя лучшего пловца. Проклятие!

Буржуазные газеты, конечно, сделают вид, что не верят в нападение фашистских хулиганов, и будут кричать, что русский чемпион просто струсил. Обращаться в полицию тоже бесполезно.

Иван Сергеевич был человек действия, он не любил пустых размышлений. С больной ногой не поплывешь? Не поплывешь? Вылечить ее сейчас невозможно? Невозможно! Значит, надо снять Кочетова с соревнований и позаботиться, чтоб остальные четыре пловца не волновались, не пали духом и прошли дистанцию в полную силу. Времени до начала матча — в обрез, и размышлять долго некогда.

— Так… — спокойно сказал Галузин. — С этим хулиганьём мы еще потом поговорим. А пока… — он развел руками, — снимаю тебя с соревнований.

— Смеетесь, Иван Сергеевич?! — закричал Кочетов. — Я буду плыть! Иначе вся команда потеряет уйму очков. Да что говорить! Вы представляете, какой крик поднимут газеты?! Они и так трубят, что мой рекорд фальшивый, а теперь будут вопить, что чемпион Советского Союза просто струсил, испугался своих противников!

Иван Сергеевич и сам все это отлично понимал. Но как плыть с больной ногой? Ведь на ноги пловца падает огромная нагрузка — пловцы специально тренируют и ноги, и отдельно стопы ног, чтобы добиться неутомимых резких и сильных движений. Никогда еще в истории спорта рекордсмены не выступали с поврежденной ногой.

Если Кочетов и пройдет дистанцию — какой результат он покажет с больной ногой? Ведь сюда собрались лучшие пловцы мира, борьба будет жестокой. Что, если Леонид пройдет дистанцию плохо? Ведь зрители не знают, что у него больная нога. Тогда уж газеты наверняка объявят мировой рекорд Кочетова фальшивкой большевиков.

Имеет ли он, руководитель команды, право так рисковать?

Трубка Ивана Сергеевича грозно сопела. Очевидно, поняв его сомнения, Леонид встал, прошелся по комнате и, глядя прямо в глаза Галузину, твердо сказал:

— Я буду плыть! Я поплыву, товарищ Галузин. И ручаюсь — не подведу команду! Мы с вами не только спортсмены, Иван Сергеевич, мы — коммунисты!

Вскоре желтый автобус с пловцами уже мчался мимо загородных вилл и длинных портовых складов. Автобус въехал в город и затарахтел по узким, выложенным булыжником набережным бесчисленных каналов, вдоль которых выстроились вытянутые остроконечные кирхи и аккуратные, словно игрушечные, домики. Желтый автобус с трудом продвигался по узким улицам. Чем ближе к бассейну, тем медленнее он вынужден был ехать. На улицах, ведущих к бассейну, творилось что-то невообразимое: сотни машин, мотоциклов, велосипедов шли сплошным потоком. На каждом перекрестке возникали «пробки». Казалось, сегодня все дороги города ведут в бассейн «Этуаль».

Только через 40 минут, вместо 25, прибыли советские пловцы в бассейн.

Иван Сергеевич и Кочетов заперлись в кабинке, на дверях которой мелом было написано «СССР». Галузин нарочно выбрал для Кочетова кабинку поближе к месту старта, чтобы не утруждать перед самым состязанием лишней ходьбой больную ногу пловца. Остальные четыре советских пловца разместились рядом.

Вскоре в дверь кабины постучали.

— В чем дело? — не открывая двери, сердито спросил Галузин.

Вместо ответа в щель между дверью и косяком кто-то просунул желтую картонную карточку. На ней было напечатано:

«Леонид Кочетов, Союз Советских Социалистических Республик», внизу от руки был написан номер дорожки.

Леонид быстро надел алый костюм чемпиона с вышитыми шелком на груди четырьмя буквами: «СССР» и гербом Советского Союза. На голову он натянул белую матерчатую шапочку.

До начала заплыва оставалось еще семь минут. Теперь надо отвлечься. Есть такое золотое правило: перед самым стартом пловец может думать о чем угодно, только не о предстоящем матче.

Леонид взял со столика забытые кем-то фотографии. Их было; три, и на всех трех были сняты «чемпионы». На первом снимка был изображен пожилой мужчина. Изо рта у него торчало множество дымящихся папирос. Леонид сосчитал — 18 штук! Странная фотография заинтересовала и удивила Леонида. Но помещенная под снимком подпись на английском языке сразу все объяснила.

Это был чемпион по курению. Он курил одновременно 18 папирос, и когда одна из них потухала, ему немедленно вставляли в рот другую.

Вторая фотография изображала висящую на веревке девушку. Она была привязана к веревке за волосы, и кто-то невидимый тянул веревку, поднимая девушку на крышу семиэтажного дома. Подпись гласила, что это — юная чемпионка по крепости волос.

На третьем снимке танцовала пара — мужчина и женщина. Ноги их выделывали какие-то ловкие па, но лица обоих были измученные, страдальческие. Казалось, оба танцора вот-вот грохнутся в изнеможении на пол.

Это были чемпионы в длительности танца. Они танцовали 16 часов подряд, не останавливаясь ни на секунду.

«Дикари!» — с отвращением подумал Леонид и отшвырнул фотографии. Он вспомнил, с каким изумлением и даже недоверием слушали как-то ленинградские пловцы рассказ инженера Этот инженер побывал в Америке и видел, как один Вашингтонский «спортсмен» установил новый «рекорд». Он прополз на четвереньках 30 километров, носом толкая перед собой горошину. Нос у этого «чемпиона» после такого увлекательного занятия стал похож на вареную свеклу. Но через два дня газеты объявили, что «рекорд» вашингтонца уже побит. Семь американцев жителей Лос-Анжелоса, сумели прокатить носом горошину целых 43 километра.

Леонид вспомнил, как искренне удивлялись ленинградские пловцы, слушая рассказ инженера, а некоторые так и не поверили ему.

— Зачем катить носом горошину? — изумлялись они. — Что это за шутовство?

Инженер разводил руками и не мог этого объяснить. Леонид и сам тогда не очень-то поверил инженеру. Но вот сейчас он был в чужой стране и перед ними лежали фотографии. Не верить им нельзя.

«Дикари! Цивилизованные дикари! — снова подумал Леонид. — В какую глупую и грязную забаву превратили они спорт!»

На глаза ему попалась желтая картонная карточка, просунутая кем-то в щель. Леонид повертел карточку в руках, и гордые слова «Союз Советских Социалистических Республик», напечатанные на ней, вдруг напомнили ему день его вступления в партию.

Это было незадолго до поездки за границу, после того, как он поставил свой четырнадцатый всесоюзный рекорд. Рекомендовал его Галузин и старый пловец Махмутов. Махмутов любил говорить торжественно. И хотя в комнате, когда он подписывал рекомендацию, был только он и Леонид и они всегда были в самых простых дружеских отношениях, даже давно уже называли друг друга просто по имени и на «ты», Махмутов торжественно сказал:

— Не подведи, Кочетов. Ты — гордость наша. Много тебе дано, и много спросится. На тебя надеется весь Союз Советских Социалистических Республик!

Так он и сказал: не Леня и не Леонид, а Кочетов, и не родина, не страна, а Союз Советских Социалистических Республик. Это звучало как-то особенно гордо. И Леонид только крепко пожал ему руку не в силах от волнения произнести ни слова.

— Пора! — сказал Иван Сергеевич.

Они вышли в помещение бассейна. Леонид шел медленно, чтобы не было видно, как он прихрамывает. Шум сразу оглушил их. С трибун все время неслись аплодисменты и какие-то крики, которых в этом сплошном гаме невозможно было разобрать.

Бассейн выглядел необычно: на зеленоватую воду, разделенную протянутыми на поплавках веревками на шесть дорожек, падали сверху лучи сорока прожекторов. В этом ливне света вода сверкала и переливалась, как изумруд. Она просвечивалась насквозь, до дна. Зрителям будет видно каждое движение пловца над водой и под водой.

По бортам бассейна выстроились одетые в белые костюмы судьи. Их было не пять, не семь, не девять, как обычно, а целых сорок человек. Возле старта вытянулась цепочка секундометристов — десять человек. Все они, как и многие болельщики, держали в руках секундомеры.

— На старт вызывается пловец Котшетофф, Союз Советских Социалистических Республик! — гулко раздался голос судьи, разнесенный репродукторами по всему бассейну.

На секунду наступила тишина, и вновь с еще большей силой раздались крики и аплодисменты. Леонид встал на стартовую тумбочку. Ему досталась третья дорожка.

— На старт вызывается пловец Ван-Гуген, Нидерланды! — снова прозвучал голос судьи.

Справа от Леонида, на четвертую тумбочку, встал высокий, сухопарый голландец. Леонид невольно залюбовался его ладным, мускулистым телом.

«Все равно обгоню!» — твердо решил Кочетов.

Пока судья вызывал пловца-поляка, Леонид огляделся. Бассейн был 50-метровый, «трудный» бассейн, как говорят пловцы. В нем на дистанции 200 метров всего три поворота, а на поворотах хороший пловец при толчке ногами от стенки выигрывает время и отдыхает. Куда лучше плыть в 25-метровом бассейне!

«Все равно обгоню!» — опять подумал Кочетов.

— На старт вызывается пловец Джонсон, Соединенные Штаты Америки! — объявил судья.

Высокий могучий негр встал на тумбочку № 5. Он дружески кивнул Кочетову и широко улыбнулся, сверкнув ослепительно» белыми зубами.

В первых рядах послышалось громкое шиканье: белые господа были недовольны появлением негра.

— На старт вызывается пловец Холмерт, Швеция! — крикнул судья.

Но почему-то никто не появился на линии старта. Леонид оглянулся. Швед Холмерт, указывая рукой на негра, протестующе убеждал в чем-то главного судью. Швед-фашист не хотел становиться на старт рядом с чернокожим. В конце концов его уговорили, и он поднялся на тумбочку № 6, демонстративно отвернувшись от пловца-негра.

В конце бассейна возвышалась «мачта победителей». У ее подножья лежали шесть флагов: на эту мачту через несколько минут поднимется флаг страны, чей пловец победит.

Леонид взглянул на алый шелк советского флага, и родной стяг окончательно укрепил его уверенность в победе. Только этот флаг, флаг советской страны, будет гордо реять над бассейном. Иначе и быть не может. Он должен победить! Он плывет в первом заплыве, и его победа сразу же придаст бодрость и уверенность всей команде.

Нога ныла, но Леонид старался не думать о ней.

— На старт вызывается пловец Вандервельде, Италия! — провозгласил судья.

В зале сразу же вспыхнули возмущенные крики и свист. Кейс Вандервельде был одним из лучших голландских пловцов и еще недавно защищал спортивную честь Голландии на международных соревнованиях в Италии. Там Вандервельде приглянулся, итальянским спортивным воротилам, и они решили «купить» голландского пловца.

Итальянцы даже не стали спрашивать согласия самого Кейса Вандервельде. Они знали, что Вандервельде законтрактован на 5 лет господином Якобом Кудамом, владельцем бассейна «Этуаль», хозяином голландского спорта. И они обратились прямо к старику. Якоб Кудам «заплатил» за пловца Вандервельде 10 000 гульденов и охотно перепродал его Италии за 14 000 гульденов.

И вот теперь один из лучших голландских пловцов, Кейс Вандервельде, выступал против Голландии за Италию.

— Долой! Позор! — кричали болельщики.

Вандервельде встал слева от Леонида, на вторую тумбочку. Это был загорелый коренастый здоровяк. Мускулы плеч были у него так сильно развиты, что, казалось, пригибали его к земле.

«Все равно обгоню!» — опять подумал Леонид.

Он на секунду представил себе, как в Риме, Милане или Ватикане наглые фашистские молодцы в коричневых рубахах, уверенные в победе их «купленного» чемпиона, провожали Вандервельде в Голландию. Кого-кого, а Вандервельде он обязательно должен победить!

Леонид чувствовал, как в нем просыпается та «спортивная» злость, которая всегда появляется у хороших спортсменов на соревнованиях. Эта «спортивная» злость охватывала Леонида и на состязаниях в своей стране, но там, хоть и обидно было иногда проигрывать, но все-таки не так неприятно. Проигрывал-то своим товарищам! А тут надо быть первым. Только первым!

Когда все пловцы выстроились на старте, Леонид стал напряженно прислушиваться. Борьба пойдет за каждую десятую долю секунды. Очень важно хорошо взять старт, не «задержаться» на тумбе. Иван Сергеевич предупредил своих пловцов — сигнал в воду в Голландии дается не так, как в СССР. У нас пловцы бросаются в бассейн по взмаху флажка стартера, и Леонид привык к этому сигналу. А здесь старт дается выстрелом из пистолета. Непривычный сигнал мог сильно подвести.

«Внимание», — сказал сам себе Леонид. Он крепко сжал пальцами ног передний край стартовой тумбочки и приготовился к прыжку.

Выстрел!

Леонид мгновенно развернулся, как туго скрученная спираль, и скрылся под водой. Одновременно прыгнули в воду и пять его соперников. И так же, почти одновременно, все они вынырнули. Казалось, над водой полетели шесть быстрокрылых бабочек. Эффектен и стремителен этот могучий стиль плавания. Пловцы по пояс выскакивали из воды и быстро мчались вперед. Сперва все шли голова в голову, и только наиболее опытные болельщики могли оценить силу и красоту движений русского пловца, их абсолютную слаженность и ритмичность.

Гребки Кочетова следовали один за другим, с безукоризненно точными интервалами, и каждый мощный гребок продвигал пловца ровно на 2,5 метра ближе к финишу.

К повороту все пришли почти вровень, но все-таки руки Кочетова на какую-то мельчайшую долю секунды раньше других коснулись стенки бассейна. Тело пловца быстро свернулось в упругий комок, сильный толчок ногами — и Кочетов уже плывет обратно. Поворот был проделан так стремительно и изящно, что весь бассейн ахнул.

Во время второй 50-метровки все зрители, даже те из них, кто мало разбирался в плавании, вскочили на ноги, пристально следя за движениями русского пловца. Преимущество его уже ясно обозначилось.

Баттерфляй — самый тяжелый способ плавания. Он требует, кроме отличного владения сложной техникой, огромной мускульной силы.

Еще не так давно считалось, что больше 100 метров проплыть баттерфляем вообще невозможно: этого напряжения не выдержит ни одно человеческое сердце.

И хотя сейчас пловцы плыли баттерфляем 200 метров, но уже после первой 50-метровки темп американца и шведа заметно снизился. Они уже не порхали над водой легко и изящно, а тяжело скакали, с трудом выбрасывая руки из воды.

Только Кочетов плыл все так же стремительно и, казалось, вовсе не чувствовал напряжения. Гулкие удары его сердца отдавались в висках, в руках, в каждой клеточке его большого тела. Но он не сдавал темпа. Он знал: ему под силу такая быстрота. Он мог быстро плыть баттерфляем и 200 и 400 и даже 500 метров. Вот когда пригодились ему его упорные тренировки.

Кочетов любил повторять: для того чтобы три-четыре раза в год быстро проплыть на соревнованиях 200 метров, пловец должен регулярно каждый день проплывать 3000 метров. Только тогда он всегда будет в форме.

«Километры делают чемпиона», — говорил Иван Сергеевич, и Кочетов твердо усвоил слова своего учителя. Он тренировался регулярно и каждое утро проплывал свою порцию — 3000 метров, не считая упражнений, разминок и отработки отдельных движений.

После второго поворота Леонид уже значительно опередил всех противников. Темп русского богатыря оказался им явно не под силу. Рты их были широко раскрыты и судорожно глотали воздух, на шее пловцов образовались кружевные воротники из воды и пены, руки двигались не так стремительно и не так чисто, как прежде, — они поднимали тучи брызг.

А Кочетов все так же неутомимо летел вперед. Постепенно все сорок прожекторов сползли со всех дорожек и сосредоточили свой свет на Кочетове. Судья чуть не бежал по бортику бассейна, стремясь не отстать от пловца, контролировать каждое его движение.

Зрители непрерывно кричали. Кричали так, как не кричат даже болельщики футбола, когда нападающий прорывается с мячом к открытым воротам противника. Сплошной рев висел над бассейном.

Казалось, сердца болельщиков выскакивали из груди, как выскакивало из воды тело пловца. Какой-то чопорный старичок, затянутый в строгий черный фрак, забыв все на свете, азартно хлопал сидящую впереди декольтированную даму по спине. Дама вздрагивала от каждого прикосновения его руки, но не оборачивалась: все ее внимание было приковано к пловцу.

Наиболее честные, здравомыслящие болельщики и прежде понимали, что мировой рекорд Кочетова — не выдумка большевиков. Но такого не ожидали даже они. Это было чудо! Пловец летел над водой!

Одна мысль владела всеми. Она радовала зрителей первых рядов и тревожила «галерку». Сдаст, не выдержит! Не может выдержать человек такого темпа!

Но когда кончилась третья 50-метровка и Кочетов, совершив последний поворот, стремительно помчался к старту, который стал теперь финишем, — все поняли: темпа он не сдаст. Наоборот, казалось, неутомимый пловец не только не устает, но все больше входит во вкус борьбы. Он уже на много метров обошел всех противников, растянувшихся длинной цепочкой, которую замыкал вконец измотавшийся швед.

Кочетов бурно финишировал первым. Разом щелкнули десятки секундомеров — 2 минуты 30,4 секунды!

И, только закончив дистанцию, Кочетов снова почувствовал боль в ноге. Из-за этой больной ноги он показал время на 0,6 секунды хуже, чем в Москве, и все-таки на 0,8 секунды лучше официального мирового рекорда.

Финишировавший вторым поляк отстал от Кочетова на целых 2 секунды! А пришедшие последними голландец и швед — почти на 5 секунд. Такой огромной разницы между первым и вторым местом почти никогда не бывало на международных состязаниях, где собирались лучшие пловцы мира. Было ясно: Кочетов — пловец сверхкласса.

— Ко-тше-тофф! Ко-тше-тофф! — гремели трибуны.

Леонид сел на стартовую тумбочку. Нога снова заныла. Незаметно для зрителей он растирал больную коленку и ждал решения судей. Сейчас они объявят его победителем, и на мачту взовьется красный флаг советской страны.

Но судьи почему-то не торопились.

Леонид видел, как в первом ряду, нервно скомкав газету, встал высокий молодой человек в белом спортивном костюме, с идеально ровным, как у манекена, пробором на голове и самоуверенным нагловатым лицом — чемпион Голландии, мировой рекордсмен, господин Ванвейн. Он быстро прошел к судьям и стал что-то с жаром доказывать им.

Судьи удалились на совещание.

Прошло три минуты — судьи не показывались.

Прошло пять минут — судьи все еще не показывались.

«Галерка» негодующе ревела. Первые ряды настороженно молчали. Леонид удивленно посмотрел на Ивана Сергеевича. Тот чуть-чуть поднял ладонь и медленно опустил ее на столик. Это означало — спокойно!

Ну, что ж, спокойно, так спокойно! Леонид поднял глаза на «галерку». Какой-то рабочий парень-спортсмен в черной шерстяной фуфайке сложил обе ладони, будто в крепком рукопожатии, и, тряся ими над головой, громко кричал: «Москау, Москау!». Леонид улыбнулся, тоже сложил руки вместе и потряс ими над головой. Приятно, что и здесь, в чужой стране, у него есть друзья! Взгляд его скользнул по первым рядам. С какой ненавистью смотрели на него эти холеные господа! А какой-то седой старик с высокой шляпой в руке, встретившись с Леонидом глазами, даже презрительно отвернулся. Да, здесь не только друзья, здесь и враги. Чтобы не видеть этих откормленных наглых лиц, Леонид перевел глаза на воду.

Большой бассейн, но тоже чужой! И даже вода в нем чужая. Это не та тихая прозрачная вода речушки Каменки, где провел он свое раннее детство. Это и не та быстрая, холодная вода Невы, в которой Леня «по-собачьи» поплыл первый раз в жизни. Это и не та тепловатая, чуть-чуть пахнущая хлором вода ленинградского бассейна на Разночинной улице, где Леня первый раз встретился с Галузиным. Почему-то сразу чувствуется, что это — чужая вода, хотя она и зеленовата и разделена на дорожки, как вода всех бассейнов мира.

Леонид вдруг почувствовал на себе чей-то упорный, пристальный взгляд. Он поднял глаза и увидел в первом ряду высокого молодого человека в модном клетчатом пиджаке с торчащим из кармана малиновым платочком. Парень глядел на Леонида и нагло ухмылялся.

«Он! — сразу же отчетливо вспомнил Леонид. — Это он кинул палку!»

Мерзавец, так нагло рассевшийся в первом ряду, даже не счел нужным переодеться. Он самоуверенно и презрительно глядел на Кочетова и, чувствуя, что Леонид его узнал, вовсе не пытался скрыться.

Леонид взволнованно подозвал Ивана Сергеевича. Умышленно не скрываясь, он указал рукой на парня и объяснил, кто это.

— Наглец! — процедил Галузин. — Знает, что здесь ему все сойдет с рук!

Но все же Иван Сергеевич подозвал полисмена. Высокий плотный полисмен вежливо выслушал Галузина и так же любезно объяснил, что сам он задержать господина из первого ряда не имеет права, но если господин русский настаивает, он может позвать своего начальника, лейтенанта Рушица.

Лейтенант Рушиц оказался столь же любезным. Он немедленно явился. Рассказ Ивана Сергеевича, казалось, нисколько не удивил его, словно не был неожиданным для лейтенанта.

Лейтенант отвечал быстро и очень вежливо. О, он сам спортсмен и от всей души сочувствует русскому чемпиону, господину Котшетофу. О, он понимает, что это возмутительно! Но задержать господина в клетчатом пиджаке он, к величайшему сожалению, не имеет оснований.

— Ведь сам господин Котшетоф утверждает, что он был в саду один, значит, свидетелей нет. А арестовать кого-либо только лишь по подозрению одного человека… — согласитесь сами… — это невозможно, это антидемократично, это — покушение на свободу личности! Нидерланды — страна истинной свободы! — высокопарно, с чуть заметным ехидством заявил лейтенант Рушиц, и глаза его хитро улыбались.

— Свобода для фашистских хулиганов! — презрительно сказал Галузин и, не глядя на лейтенанта, ушел к своему креслу.

Лейтенант остался стоять, пожимая плечами. «Какой некультурный народ эти русские!» — как будто говорило его вежливое лицо.

Между тем время шло.

Прошло 10 минут, 15 минут. Судьи все еще не показывались.

Леонид сидел, опустив больную ногу в воду. Наконец, откуда-то появился Ванвейн и, расталкивая публику, прошел на свое место. Вскоре вышли и судьи.

Главный судья подошел к микрофону. Стало тихо.

— Судейская коллегия, — произнес главный судья, — просит пловца Котшетоффа, Союз Советских Социалистических Республик, еще раз, но уже медленно проплыть половину дистанции. Судейская коллегия должна убедиться, правилен ли его стиль плавания.

На миг показалось, что в бассейной вдруг обрушились трибуны: такой крик и свист поднялся на «галерке».

— Долой! — кричали болельщики.

— Позо-о-ор! — сложив руки рупором, кричал парень в черной шерстяной фуфайке, который недавно издали приветствовал Кочетова.

— Позор! Позор! — подхватили трибуны.

Леонид разозлился. Ах, так! Они хотят проверить чистоту его стиля? Куда же смотрели все сорок судей, когда он плыл? Такого еще никогда не бывало на соревнованиях. Ну, ладно, он им продемонстрирует свой стиль, стиль большевиков! Они не обрадуются!

Леонид встал на тумбочку и поднял руку. Шум сразу прекратился.

— Ванвейн! — вдруг раздался в полной тишине крик с «галерки».

— Ванвейн!

Чемпион Голландии, не понимая, в чем дело, встал и галантно поклонился.

— Хватит кланяться, Ванвейн! — крикнул молодой моряк. — На старт, Ванвейн! Защищай честь Голландии!

К этому крику присоединился и кое-кто из первых рядов, но, поняв свою оплошность, они быстро замолчали.

Ванвейн отрицательно покачал головой, он отказывался плыть, знаками показывая, что у него нет с собой спортивного костюма.

— Я одолжу тебе плавки, Ванвейн! — кричит моряк с «галерки». — Плыви, не трусь!

— На старт, Ванвейн! Стань рядом с «Северным медведем!» — громко требует зал.

Ванвейн весь красный вскакивает с места и чуть не бегом направляется к выходу. Под свист «галерки» он покидает бассейн.

Леонид Кочетов прыгает в воду. Он плывет медленно, и в ярких лучах прожекторов отчетливо видны его идеально правильные, точные движения. Зал восторженно ревет.

— Точная работа! Пловец-ювелир! — кричит парень в черной фуфайке.

— Король брасса! — кричит моряк.

— Король брасса! — восторженно подхватывает зал.

Леонид по лесенке вылезает из воды, но вдруг, к удивлению зрителей, подходит к стартеру и знаками просит его дать старт. Стартер вопросительно смотрит на главного судью. Тот безразлично пожимает плечами.

Стартер поднимает пистолет.

Выстрел!

Стремительно прыгает в воду Леонид. Щелкают секундомеры. Уже не обычная «спортивная» злость кипит в Кочетове. Он теперь злится по-настоящему. И снова бабочка порхает над водой. Она летит еще стремительней, чем прежде. Щелкают секундомеры на финише. Кочетов прошел стометровку, показав отличный результат. Он плыл еще быстрее, чем первый раз. Конечно, этот результат ему не зачтут, но пусть все знают, как плавают советские пловцы!

Зал восторженно грохочет. Судьи опять удаляются. На этот раз они возвращаются очень быстро.

— Стиль правильный! — недовольно говорит первый судья. Он хочет еще что-то прибавить, но гром аплодисментов не дает ему продолжать.

— Стиль правильный! — вынужденно выдавливает из себя второй судья.

— Стиль правильный! — пожимая плечами, повторяют один за другим все сорок судей.

Главный судья дает сигнал, и невидимый оркестр начинает играть гимн в честь победителя. Родные, торжественные, мощные звуки «Интернационала» разносятся по всему бассейну.

Люди на «галерке» встают. Радостно слушают звуки «Интернационала» голландцы-портовики в измазанных машинным маслом блузах, рыбаки в синих комбинезонах, моряки, солдаты, рабочие, спортсмены в ярких свитерах.

Нехотя встают и господа, сидящие в первых рядах.

На «мачту победителей» медленно поднимается алое полотнище. Оно достигает вершины мачты, и вот уже над изумрудной водой бассейна, развернувшись, гордо трепещет флаг Страны Советов. А внизу, у подножья мачты, лежит скомканный звездный американский флаг и еще четыре флага других стран.

Алексей Егорович помог старушке разместить вещи, снял с себя пальто, вздохнул с чувством глубокого удовлетворения и сказал, приветливо улыбаясь:

— Ну, давайте знакомиться… Алексей Егорович.

— А меня Пелагеей Афанасьевной зовут. Намучились поди с моим багажом-то… Спасибо вам большое, что помогли. Разве я одна справилась бы… Носильщику, ему что — сунул тебя в вагон и будь здоров! А ты тут, как хочешь…

— Ну, что вы… Пустяки, какая тут помощь. Пелагея Афанасьевна… Далеко едете?

— В Тригорск.

— Вот как! Значит, попутчики до самого конца!

— Вишь, славно как. В командировку или по собственным надобностям?

— По собственным… В отпуск еду.

— Что же, там родные есть?

— В том-то и дело, что нет, никого не осталось… Есть, правда, двоюродная сестра недалеко от города, на руднике, вот хочу к ней наведаться.

— А вы чей будете?

— Головин, Егора Петровича сын.

— Это что на Крепостной жили?..

— Вот-вот, против Шестаковской площади домишко.

— Мать-то Аннушкой звали?

— Да, Анна Тимофеевна.

— Аннушка… Знавала… Как не знавать… О-ой, мастерица она была готовить… Приходящей поварухой прозывалась, по купцам хаживала — к праздникам, бывало, или на свадьбу.

— Вот-вот… Видите, земляки оказались…

— Умерла она?

— Умерла в двадцать восьмом году…

— Сами-то давно, видно, не бывали в Тригорске?

— Как уехал в шестнадцатом году, так и не бывал. Братья и сестры тоже разъехались кто куда по белу свету…

— Нехорошо это — родные-то места забывать. Нет, мои навещают меня, нечего бога гневить. Каждый год кто-нибудь приедет. А то и все вместе съедутся, как в сорок шестом было. Вот уж радости-то у матери! Старший-то Василий, который в Москве, еще и внуков привез… Вот и сейчас от него еду. Хотела у младшего в Куйбышеве остановиться, да сноха-вдовушка заторопила, из Тригорска телеграмму отбила: приезжайте, дескать, маменька, соскучилась… Средний-то Николай погиб в Отечественную войну, под Москвой-матушкой пал, ну, я со сношенькой-вдовушкой-то и живу теперь… Еще дочка есть в Ленинграде, та за военным, все к себе зовет тоже. А я ей отписываю: никуда мол дочка, из Тригорска не поеду, здесь и помирать буду…

— О! Вам ли о смерти думать, Пелагея Афанасьевна! Теперь только жить да поживать. Сколько вам лет-то?

— Ух, много, сынок, — 75… Но я о ней не думаю, о костлявой шутихе, бог с ней…

— Скажите пожалуйста! 75 лет, а как молодо выглядите, — отзывается с верхней полки купе девушка.

— На хороших дрожжах, матушка, заведена, вот смотрю я на тебя, голубка, ты тоже из доброй породы, видать.

— Да, что вы! Пелагея Афанасьевна… Вы меня смущаете…

— Чего же, матушка, смущаться, дал бог росточку и хорошо. Выбирай только парня себе под стать… Куда едешь-то?

— Да туда же, куда и вы.

— Там и жить будешь?

— На работу еду, по путевке. Я Ленинградский архитектурный институт окончила.

— Ну, ни пуха, ни пера тебе, как говорится, в час добрый, милая. А жениха мы тебе подберем… Народ у нас славный, работящий… Как звать-то тебя?

— Зовите Женя.

— По батюшке?

— Петровна.

— Евгенья Петровна, значит.

— Вот уж никогда не позволю величать себя по имени и отчеству, — отрываясь от книжки, вступает в беседу девушка с боковой полки.

— А что же в этом плохого? — возражает Пелагея Афанасьевна. — Евгенья Петровна — девушка представительная… Архитектор… Не грех ее и уважить, по имени-отчеству назвать. Вот ты, милая, я смотрю, книжечку почитываешь, лежишь на полке, дорогое платье на тебе — шелковое, а оно, вон смотри, свесилось у тебя на пол. Непорядок…

Пелагея Афанасьевна осторожно подбирает свесившиеся складки платья и с напускной строгостью продолжает:

— А я бы вот таких девочек совсем не пускала одних в дальнюю-то дорогу без сопровожатого.

— А если его нет, что делать?

— Куда едешь-то?

— В Рубцовск.

— Так вы скоро дома, — сказал Алексей Егорович, обращаясь к девушке.

— Не дома, а в гостях…

— Откуда едешь? — спросила Пелагея Афанасьевна, продолжая с материнской нежностью оправлять платье девушки.

— Из Горловки.

— К своим?

— К брату… Брат работает на Алтайском тракторном. Сам вызвал. Приезжай, дескать, Галя, работать будешь. Здесь люди нужны.

— Какая же у тебя специальность?

— Секретарем у начальника шахты работала…

— Ох, матушка, с такой специальностью далеко не уедешь…

— Уехать-то уедешь, — смеясь возразил Алексей Егорович. — Она уже путь не малый проделала — от Горловки до Рубцовска. Только ненадежное это дело… Учиться надо, специальность приобретать.

— Да, это, конечно, не резон, не имея специальности, передвигаться на большие расстояния… Но это, знаете, не типично для нашей молодежи… — отрываясь от тетрадки, в которую что-то записывал, вдруг вмешался в разговор пассажир, сидящий у окна. — Не типично, — повторил он. — В основном, молодежь тянется к учебе, использует всяческую возможность, чтобы поднять свою квалификацию. Вот я давеча у кассы наблюдал двух девушек. Сидят на чемоданах и о чем-то спорят. Прислушался: оказывается, обсуждают способы повышения производительности вязальных машин. Они, видите ли, в течение четырех месяцев обучались в Москве на курсах мастеров стахановских методов труда трикотажной промышленности… Вот она, молодежь-то наша, какими настроениями живет, — заключил пассажир, возвращаясь к своим, записям в тетради.

Пелагея Афанасьевна, повозившись с саквояжем, достала из него кружева, которые купила где-то на одной из станций близ Вологды, и девушки, окружив ее, стали рассматривать и расхваливать работу советских кружевниц.

Алексей Егорович обратился к соседу.

— А вы тоже в Тригорск? — спросил он, слегка оглядывая пассажира и пытаясь по внешнему виду определить, с кем он имеет дело. Тот ответил не сразу. Он сначала посмотрел на Головина, как бы желая убедиться, к нему ли относится вопрос, закрыл свою коричневую тетрадку, положив на нее обе руки ладонями вниз, и утвердительно, протяжно сказал:

— Да-а!..

Густые темнорусые брови его при этом опустились, лицо приняло спокойное выражение, как будто все, что волновало его минуту назад, бесследно отлетело куда-то.

«Артист», — подумал Алексей Егорович, смотря на чисто выбритое, очень выразительное лицо собеседника.

— В командировку? — уточнил свой вопрос Головин.

— Нет, на постоянную работу… То есть, что значит на постоянную работу? — перебил сам себя собеседник. — Я — геолог, в последнее время работал в партийном аппарате. Сейчас направляюсь в Тригорскую группу геологической экспедиции. Предстоят там великие дела! Прямо дух захватывает, какие перспективы рисуются в этом благодатном крае!

— Знаете, — доверительно сообщил Алексей Егорович, — Тригорск ведь — это мой родной город. Там я родился, детство провел. Вспоминаю сейчас, что это был за город! Одно четырехклассное мужское училище, в котором я учился, «Мариинка», как мы называли женское мариинское училище, народный дом и единственная на весь город библиотека. А что в ней было, в этой библиотеке, и сказать нельзя — сущие пустяки! И вот как-то на днях читаю в газете «Известия»: «В Тригорске состоялась очередная сессия филиала Академии наук СССР». Боже мой! В Тригорске — Академия! Не поверите, так это меня поразило, что я места себе не нахожу… Мне захотелось поехать, хоть одним глазом взглянуть на него, каким он стал, мой пыльный полустепной городишко. И это до такой степени меня взволновало, что я отказался от санаторной путевки и решил провести свой отпуск в этом вот путешествии.

— И хорошо поступили, — одобрил собеседник.

— Пришел я домой и говорю жене: ну, Таисья Ивановна, еду в Тригорск. — «Тригорск?! Ты с ума сошел, зачем?! Что тебе там делать?!»

Я ей рассказываю про сессию. А она свое: «Да ты что, действительный член академии что ли?! Алешенька, подумай!.. Что ты говоришь!».

А потом уговорил все-таки, согласилась. А как уговорил? Она у меня волжанка, десять лет уже не была на Волге. Вот я ей и говорю: если тебе предложили бы сейчас на выбор: на курорт поехать или в Сталинград — на родину, куда бы поехала? А она лишь в ответ: «Вот еще! Конечно, в Сталинград». После этого со мной и насчет Тригорска согласилась.

Неожиданно звонкий смех Гали прервал беседу.

— Боже мой! Какая вы наивная, Наташа! — сверкая белоснежными зубками, кричит Галя.

Соседка ее, девушка с боковой верхней полки, смущенно улыбается и глазами, полными немого укора, смотрит на Галю:

— Ну, молчите же, я вас прошу!

— Ладно уж, ладно, — соглашается Галина, — молчу, молчу…

Наташа, в отличие от своей соседки, одета очень скромно, по-дорожному: на ней фланелевая блузка, подпоясанная лакированным пояском, вельветовая юбочка и хромовые полусапожки. Щеки ее то и дело вспыхивают ярким румянцем. Стоит ей только сказать: «У тебя сейчас покраснеют уши», как уши ее действительно становятся пунцовыми, а длинные пушистые ресницы мелко вздрагивают.

Наташа едет тоже в Тригорск. На руднике, в 18 километрах от города, работает друг ее детства, молодой шахтер Петрусь. Шесть месяцев тому назад он уехал из Новочеркасска по вербовке на этот рудник. И теперь прислал ей письмо, чтобы она приезжала.

— Что же, вы помолвлены? — спрашивает Пелагея Афанасьевна у Наташи.

Наташа непонимающе смотрит на старушку, густо краснея.

— Ну, вы невеста и жених, что ли? — уточняет вопрос Пелагея Афанасьевна.

— Не-ет… — отвечает Наташа.

— А как же? Разве можно ехать… Приедешь одинокая, в незнакомое, чужое место?..

По лицу Наташи пробегает тень испуга. Девушка водит рукой по кромке столика, следя за движением собственных пальцев, потом поднимает на старушку свои ясные глаза и тихо, но твердо говорит:

— Верю я ему, бабуся. Семья славная у них: папаша — коммунист; мать в партизанах была, а Петрусь весь в папашу характером.

— Любишь?

— Не любила, не поехала бы, — уткнув лицо в ладони, пролепетала Наташа. Уши ее покраснели, как маков цвет.

Галя лежит, тихо напевая себе под нос игривую песенку. Ее будто и не интересует этот разговор. Она более всего занята своей собственной персоной.

Пелагея Афанасьевна первой укладывается спать. За нею Наташа. Галя как лежала с книгой в руках, так и заснула.

Геолог и архитектор сидят за столиком у окна. Спустилась ночь. Шторка окна задернута. В вагоне тишина. Алексей Егорович сквозь дрему прислушивается к тихому разговору спутников.

— Я был уже там два раза, город-то ведь расположен на слиянии двух рек. Одна река узкая, порожистая, шумная, горная… Берет она свое начало в горах Алтая. А другая — мощная, широкая, спокойная, величавая. Город восточной своей частью поднимается в гору и оттуда смотрится в реку, воспетую в сибирских, народных песнях. На реке строится плотина одной из мощнейших в Союзе гидроэлектростанций… Представьте себе, каким будет город в будущем?!

— А река очень широка? — спрашивает девушка. Ей хочется представить себе, как река выглядит по сравнению с ее родной Невой.

— В некоторых местах доходит до полутора километров.

— Берега высокие?

— Правый берег высок. Кроме того, через весь город, от Большой горы до старой военной крепости, идет искусственный земляной вал, сооруженный когда-то каторжанами. Вы читали, конечно, «Записки из мертвого дома» Достоевского? Очень похоже, что писатель использовал для своего произведения факты из истории этого города.

— Вы знаете, я очень люблю воду в городском пейзаже. Построить великолепные здания над водой — моя мечта… Берега обложить гранитом…

Алексей Егорович слушает молча. Ему хочется вмешаться в беседу. Но веки его отяжелели, и он засыпает…

Когда проводник вагона, девушка с новыми погончиками на плечах, вошла в купе, все уже крепко спали. Она выключила большой свет, включила маленькую синюю лампочку, заботливо поправила одеяло у Пелагеи Афанасьевны и вышла.

Вагон мерно покачивался, убаюкивая спящих пассажиров.

Рубцовск. Пересадка. Галя весело прощается со своими попутчиками. Грациозным движением руки поправляет на шляпке вуалетку с мелкими черными мушками и, взяв свой чемодан, стремительно выходит из зала. Пелагея Афанасьевна подходит к окну, взглядом провожает девушку, энергично идущую по песчаной дорожке привокзального сквера.

— Не верю я ей, что она едет к брату, — говорит Пелагея Афанасьевна тоном сожаления, — не похоже…

Алексей Егорович, Пелагея Афанасьевна, геолог, архитектор, Наташа держатся вместе. Билеты закомпостированы в один вагон. До отхода поезда еще несколько часов. Но что это за Рубцовск? Алексей Егорович был здесь когда-то, в 1920 году. Небольшое сибирское сельцо Рубцовка славилось тогда маслоделием. В памяти всплывает грязная улица с рядом одноэтажных рубленых изб, среди них лишь несколько двухэтажных домов, занятых кредитным товариществом, конторой сибирского кооперативного союза «Закупсбыт».

Алексей Егорович на голубом автобусе едет осматривать город. Сельца Рубцовки нет и следа. Новый незнакомый город предстает перед взором путешественника. Город с огромными заводскими корпусами, жилыми многоэтажными домами, мощеными и асфальтированными улицами, прекрасным парком в центре города.

Алексей Егорович садится на скамейку под тенистую сосну в парке и пишет первое большое письмо домой. Ему хочется рассказать своей жене о тех бодрых, радостных чувствах, которые овладевали им все сильнее и сильнее по мере приближения к родным местам.

На вокзале он узнает неожиданную новость: вернулась Галя.

Она сидит уже в пассажирском зале на своем чемодане и уткнув лицо в колени Пелагеи Афанасьевны, горько плачет. Время от времени она поднимает лицо, безразлично озираясь вокруг. Слезы смыли помаду с губ, черную краску ресниц.

— Значит, ты не к брату ехала-то? — спрашивает ее Пелагея Афанасьевна.

— Какой там брат!.. Я была здесь летом у тети… и познакомилась с ним. Договорились, что я приеду… Будем вместе жить… И вот приехала… Оказывается, тетю с мужем в другое место перевели. А он… в квартиру даже не пустил… Там другая у него живет… Негодяй…

Пелагея Афанасьевна что-то шепчет на ухо Гале. Галя с искренним неподдельным смущением возражает:

— Нет, нет! Что вы, не надо, Пелагея Афанасьевна! Я продам свое новое платье и мне хватит…

Но Пелагея Афанасьевна не слушает Галю. Она собирает своих соседей по купе. Собравшись вместе, все решают: купить вскладчину для Гали билет и отправить ее обратно.

Пелагея Афанасьевна, встревоженная историей с Галей, долго не может притти в себя.

Последняя ночь перед Тригорском. Почти никто не спит. Ожидание. Сборы. Алексей Егорович не отходит от окна вагона и, несмотря на темноту, старается уловить очертания близких гор. Когда наступает рассвет, он с жадностью рассматривает развертывающиеся перед ним пейзажи.

Первое, что бросается в глаза, — это ряд огромных металлических мачт, несущих на себе провода высокого напряжения. Тригорск дает электроэнергию целому краю… Вот показалась и река, большая, полноводная, она далеко видна из окна вагона.

Мелькают новенькие железнодорожные здания… Новая дорога — новая архитектура. Простые, радующие взгляд формы… Вот и вокзал. Издалека видна четкая надпись — «Тригорск».

Геолог и архитектор прощаются со своими друзьями, они берут такси и вместе едут в гостиницу. Пелагея Афанасьевна, еще в пути пригласившая к себе Алексея Егоровича, медлит с отъездом. Она не хочет оставлять Наташу. Вдруг ее не встретит никто. Наташа, прислонив багаж к изгороди палисадника у здания вокзала, с тревогой озирается по сторонам.

Вокзальная площадь оживлена. То и дело подходят большие новые автобусы с ярко красными кузовами, снуют блещущие никелем такси «Победа», важно разворачиваются «персональные» машины разных марок.

— Там нам далеко от города-то ехать? — спрашивает Алексей Егорович у Пелагеи Афанасьевны.

— Да, километров восемь. Помните Долгую деревню?.. Поодаль от нее стояли выселки Кромешные — вот мы на этих Кромешных выселках и находимся. Только там теперь ничего деревенского нет. Самый настоящий город.

К зданию вокзала стремительно подкатывает мотоцикл с коляской. Он круто разворачивается и останавливается. Высокий, широкоплечий парень, оставив машину, стремительно бросается к входной двери вокзала. Наташа широко раскрытыми глазами смотрит на парня. Потом она бросается к нему и кричит:

— Петрусь!..

Парень оборачивается. Он узнает Наташу. Девушка от волнения опускается на сундучок и закрывает лицо руками. Пелагея Афанасьевна спешит к ней на помощь:

— Наташа, что с тобой?!

Девушка не то сквозь смех, не то сквозь слезы шепчет:

— Ой, умру! Петрусь… ведь это он!..

Петрусь подбегает к Наташе. Та встает. Румянец заливает ее лицо. Она быстро переводит свой взгляд то на парня, то на Пелагею Афанасьевну, как бы прося у нее помощи или одобрения, и вдруг бросается к ней в объятия, пряча лицо на груди старухи. Тогда Пелагея Афанасьевна, смеясь, из рук в руки передает ее парню. Тот с неуклюжей нежностью обнимает ее огромными, сильными руками и целует в губы, в щеки, в глаза.

— Ну, нам здесь больше делать нечего, — говорит Пелагея Афанасьевна обращаясь к Алексею Егоровичу, — едемте ко мне. Тут все в порядке. Это будет хорошая жизнь!

Алексей Егорович согласен:

— Дружная пара!

Он прошелся по земляному валу, тянущемуся вдоль реки, тому самому валу, о котором геолог рассказывал молодому архитектору в вагоне. Где раньше были пустыри и поляны, теперь высятся большие, красивые дома.

А вот и Шестаковская площадь. На этой площади спокон веков каждый год в августе-сентябре располагались бивуаком молодые казаки, призываемые на действительную службу. Здесь же формировались в первую мировую войну казачьи полки, отправляющиеся на фронт. В другое время года площадь была свободна и зарастала бурьяном. Здесь стоял старенький домик Головиных, в котором прошло детство Алексея Егоровича. Теперь домика нет. На его месте стоит, уходя в глубь квартала, большой шестиэтажный жилой дом с магазинами в первом этаже и соляриями на крыше. На самой Шестаковской площади заканчивается строительство завода. Там, где была ружейная мастерская, близ самого вала, на берегу, стоит большое здание городского гаража.

Родные места невольно вызывают у Алексея Егоровича воспоминания детства. Какое наслаждение было рыться в пахнущих смолою свежих древесных стружках, находить в них гладко обструганные куски досок, цветную металлическую стружку, медные патроны, мелкие ружейные части, выброшенные на свалку за ненадобностью как брак или по недосмотру старших молодыми подмастерьями. Помнится, среди молодых подмастерьев был Павел Цугаев — крепкий, отважный, веселый Паша, с копной вьющихся русых волос и смелым открытым взглядом. Он часто выходил сюда с винтовкой и шомполом в руках. Паша Цугаев чистил винтовки, собирал и выносил мусор, красил ложи ружей и выполнял десятки других обязанностей в этой древней казачьей мастерской.

Он был немного старше сверстников Алексея Егоровича, но дружил с ребятами и всегда бывал в окружении целой ватаги сорванцов. Брал их с собою на рыбалку и на охоту. Он имел свою лодку и прекрасно плавал, переплывая протоку даже в пору весеннего разлива.

Паша рассказывал ребятам интересные истории об опытных охотниках, о смелых людях, о гимнастах и борцах, выступавших в цирке братьев Коромысловых, который в ту пору гастролировал здесь.

Одна за другой всплывают в памяти Алексея Егоровича картины детства. Вот он плывет с Павлом на лодке через бурную протоку на остров. В густых зарослях тальника они собирают хмель и набивают им мешок за мешком, радуясь своему успеху: будет хорошая брага!

Но всего больше Алексей Егорович благодарен был Павлу за книжки. Правда, Павел не давал книжек мальчику, а читал их вслух, но Алеша запомнил их названия, чтобы потом отыскать и прочитать их. Это были «Однажды осенью», «Васька Красный», «На плотах», «Страсти-мордасти» и другие рассказы Горького. Песню «Солнце всходит и заходит» он впервые услышал тоже от Павла.

Алексей Егорович прошел к пароходной пристани и присел отдохнуть на скамейку. Тут тоже было много нового. Пароходы, ходившие раньше только по основному руслу реки, ходят теперь по протоке. Об этом он нигде не читал даже. А это было всегдашней недосягаемой мечтой ребят и взрослых увидеть пароход, идущий близко-близко по протоке. Теперь эта мечта сбылась. Огромные двухярусные пароходы ходят по протоке, близ высокого берега, облицованного камнем.

В глубокой задумчивости сидит Алексей Егорович на скамейке, прислушиваясь к глухому шуму волн, бьющихся о берег. Из этого раздумья его выводят раздавшиеся позади женские голоса.

Из будки бакенщика вышли пожилая женщина и девушка. У обоих в руках по ведру. На ведрах большие красные буквы. Такие ведра бывают на пристанях, на палубах пароходов.

Девушка беспечно смеется. Пожилая женщина, должно быть ее мать, с напускной строгостью ворчит на нее. На Алексея Егоровича они не обращают никакого внимания. Повидимому, присутствие посторонних здесь не ново. Женщина направляется к сараю, стоящему в глубине двора бакенщика. Направление мыслей Алексея Егоровича меняется. Он начинает думать о том, как эта девушка, не окончившая, вероятно, десятилетку, спустя много лет вернется сюда и будет вспоминать свой беспечный девический смех и эти ведра с буквами и, конечно, милый для ее сердца берег. Вероятно, сидит она по вечерам на этой скамейке, да не одна, а с дорогим другом, смотрит на проходящие пароходы, мечтает.

Мысли Алексея Егоровича прерывает девический голос:

— Мама! «Павел Цугаев» должен быть скоро. Знаешь!

Алексей Егорович настораживается: «Что такое?!»

— Он в шесть часов вышел из «Крутого яра».

— В шесть? — спрашивает женщина.

— Ага! — подтверждает девушка.

— Ну, что же, у нас все в порядке.

Звонко стучит в груди сердце. Нет, он не ослышался: речь идет о Павле Цугаеве!

Алексей Егорович спешит к девушке. Она возвращается в домик. Алексей Егорович останавливает ее.

— Девушка, вы только что назвали имя Павла Цугаева. Кто это такой?

Девушка, широко улыбаясь, смотрит на человека в сером пальто, в касторовой серой шляпе как на пришельца из другого мира.

— Да что вы, гражданин, нездешний, что ли? «Павел Цугаев» — пассажирский пароход…

— Да, я нездешний, — отвечает Алексей Егорович. — А почему он так назван?

Девушка пожимает плечами и опять улыбается.

— Подробностей я, гражданин, не знаю, но Павел Цугаев — это наш герой…

Много слышал от своей гостеприимной хозяйки рассказов об общих знакомых, об истории города, старинных преданий, легенд. Старушка знала их бесчисленное множество. Алексей Егорович решил расспросить Пелагею Афанасьевну о Павле Цугаеве.

— Пелагея Афанасьевна, вы знаете что-нибудь о Павле Цугаеве? — входя в комнату, спрашивает Алексей Егорович у хозяйки.

— Как же, знаю. Это очень короткая история. Не долго прожил он на белом свете, — рассказывает Пелагея Афанасьевна, помогая снохе накрывать на стол.

Алексей Егорович садится в старое, с высокой резной спинкой кресло и внимательно слушает неторопливый рассказ хозяйки.

— У Авдотьи Федоровны Цугаевой было три сына…

— Знаю, — кивает головой Алексей Егорович.

— Ну вот, старший, Степан, с белоказаками был, а младшенький, Ванька, — хулиган-хулиганом — никуда, ни к красным, ни к белым не хотел, был сам по себе. И когда стало известно, что Павел в большевиках ходит, в городской избран, братья отказались от него. Только мать одна, бедняжка, и страдала. Уж как она, родимая, страдала, подумать страшно. Ну, да ведь не всякий поймет материнское-то сердце, а Паша — он у нее особенный, был, ласковый, с детства все старался каждое ее желание исполнить… Степан тот красивый тоже был, но изверг. Когда первые-то Советы кулаки разгромили, Пашенька никуда не ушел, а здесь же в городе скрывался, подпольную работу вел… А к той поре Колчак объявился, белоказаки свои отряды сколотили. Степан-то у них атаманом был. Вот ему высшее начальство и говорит: «Долго ли твой единоутробный братец будет твое казацкое имя позорить? Излови!» В ноябре, под праздник, казаки и окружили подпольщиков-то: видно, собрание было. Паша-то-как-то прорвался через цепь, еще с тремя молодцами — Оськой Щегловым, Митей Кайгородовым и Сашкой Гутовым. Долго за ними гнались. Настигли-таки на протоке, на льду. Он хотел, видно, через остров метнуться в казахские степи, казахи-то его хорошо знали, скрыли бы. Но не успел. Степан сам его догнал, рубанул шашкой и отсек левую руку. А потом его в прорубь живьем и затолкнули… А об руке-то второпях, видно, забыли. Караульщик был такой, звали его Абекеш, вы его помните, наверное, видел все это и передал руку потом Авдотье Федоровне. Она тайком от отца и братьев захоронила ее. Уж после в братскую могилу переложили гробик-то. Под памятником-то в братской могилке одна только левая рука Паши погребена. А все равно имя-то его увековечено на памятнике. Да вот и пароход назван его именем…

Когда Алексея Егоровича спрашивали о цели его приезда в Тригорск, он коротко отвечал:

— В отпуск приехал. Давно родные места не видал…

Можно было подумать, что в этом городе у него есть родные, семья. Но ни семьи, ни родных у него здесь не было. Правда, была лишь только двоюродная сестра — Юля Гутова. Алексей Егорович знал, что она живет на том самом руднике, куда ехала его спутница Наташа, и он решил через некоторое время туда заглянуть. А пока он ходил по родному городу, как по историческому музею. Многое еще в нем напоминало о прошлом. На окраинах и в центре сохранились дома, которые он хорошо помнил с детства. Но теперь они выглядели совсем по-другому, они были не такими, какими он их запомнил. Они состарились, как будто сморщились и от этого кажутся меньше, чем были. Город вырос, а они — эти немые свидетели прошлого — остались на его повзрослевшем, могучем теле, как родимые пятна.

Некоторые старые здания преобразились до неузнаваемости. Вот народный дом. Его строил когда-то ссыльный архитектор, мечтавший о создании культурного очага для народа и потому вложивший в свой проект всю силу своей мечты и таланта. Но построенный им народный дом стал подлинным очагом культуры для народа только после Октября. Сейчас здание обновлено, благоустроено. Теперь здесь городской лекторий. Вокруг лектория, на месте бывшей базарной площади, когда-то грязной и зловонной, разбит сквер, в центре которого — благоухающий цветник. Фасад лектория выходит на широкий, прямой, как стрела, проспект Октября. Так называется теперь реконструированная Дворянская улица. Здесь не осталось ни одного старого дома. По обе стороны, на протяжении четырех километров проспекта, высятся здания, жилые и административные. Их величественные и в то же время легкие очертания, светлые тона отделки — радуют глаз. Зеленые ленты тенистых лип, как две ковровых дорожки, тянутся по сторонам магистрали, пересекающей весь город.

Алексею Егоровичу захотелось зайти в лекторий. Из расклеенных по городу афиш он еще утром узнал, что сегодня здесь читается лекция «Богатства нашего края». Читает лектор Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний, член-корреспондент Академии наук СССР Горлов.

Алексей Егорович покупает билет, и вот он снова в знакомом с детства зале. Здесь впервые в жизни он познакомился с пьесами Горького, Чехова. Это были спектакли любительского драмкружка. Но как вдохновенно звучали со сцены слова героев Горького, как волновали они тогда его душу!..

Зал полон. Алексей Егорович внимательно всматривается в лица людей. Да, это новое поколение людей, это советские люди. Он рассматривает зал. В нем мало изменений. Те же лепные украшения на потолке, те же люстры, те же лесенки, двери, ведущие из зала за кулисы. Все это до мелочей знакомо. Но поди!.. Люди другие, новые. Алексей Егорович вспоминает, как входил, бывало, в этот зал уездный начальник, или городской голова, или еще кто-нибудь из городских богатеев и как по всему залу, наполненному чиновничьим, служилым людом, пробегает шопот подобострастия.

На сцену выходит лектор. Он подходит к кафедре и кладет перед собой конспект лекции. Алексей Егорович узнает в лекторе своего недавнего попутчика — геолога.

То, что услышал Алексей Егорович из уст лектора, перевернуло все его представления о родном крае. Он знал и раньше, что этот край очень богат, что здесь добываются цинк и свинец, медь и золото. Но лектор рассказал о новых богатейших месторождениях полезных ископаемых, открытых за годы советской власти, о построенных на их базе крупнейших промышленных предприятиях, электростанциях, железнодорожных путях. Алексею Егоровичу в молодости пришлось работать на одном из рудников края. Но что это был за рудник? Убогая техника, несколько десятков рабочих, мизерная производительность. А теперь, как показал лектор, предприятия края оборудованы по последнему слову современной техники, на них работают тысячи рабочих, эшелоны самой разнообразной продукции идут отсюда в разные концы страны.

После лекции было много вопросов. Видно было, что присутствующие хотят получить еще больше знаний о своем крае, им дорога каждая деталь, каждая подробность, обогащающая их представления о том месте, где они живут и работают, — в этом; проявляется любовь советских людей к своему краю, к своей Родине.

— Ба! Вот так встреча! — восклицает лектор, увидя Алексея Егоровича при выходе из зала.

— Я восхищен вашей лекцией, — отвечает ему Алексей Егорович. — Я слушал ее с большим интересом…

— Очень рад, что доставил вам удовольствие… А где вы устроились?

— У Пелагеи Афанасьевны. Премилая старушка. Она предложила мне комнатку со всеми удобствами.

— Очень хорошо. Рад за вас. А мне вот не очень повезло. Живу в гостинице. Квартиры пока нет. Город растет, строится, а жилья все еще нехватает.

— Потому и нехватает, что растет… Дело теперь за Евгенией Петровной. Она вместе со строителями должна бы строить здесь кварталы новых домов, чтобы снять жилищный вопрос с повестки дня. Кстати, вы ее встречаете?

— Почти ежедневно. Она живет в той же гостинице, где и я. Заходите как-нибудь ко мне вечерком. Второй этаж, номер восемнадцатый. Повидаетесь и с Евгенией Петровной…

— С удовольствием!

Алексей Егорович крепко пожал руку своего недавнего соседа по вагону.

Член-корреспондент Академии наук!.. А! Подумать только, какие люди теперь появились в этом городе!..

Вот и рудник, куда так стремилась молодая спутница Алексея Егоровича — Наташа.

Маленький автобус довез Алексея Егоровича до самого центра старого поселка. Отсюда надо было подняться по тропе на небольшую сопку и спуститься к новому поселку, состоящему сплошь из стандартных домиков-коттеджей. Тут живет Юлия, родственница Алексея Егоровича.

Встреча была неожиданной и оттого еще более радостной и теплой. Алексей Егорович помнил Юлию еще молоденькой девушкой, а сейчас перед ним стояла пожилая женщина, вдова знатного шахтера. Она — мать большого семейства. Из ее старших сыновей один служит в армии, другой учится в горном институте, третий работает в шахте и учится в вечернем техникуме. Эти три сына уже взрослые, они вышли на самостоятельную дорогу в жизни. Кроме них у Юлии есть дочь, которая учится в шестом классе средней школы и двое сынишек-близнецов. Они учатся в третьем классе.

— Трудно было мне, — рассказывает Юлия, — особенно в первое время после смерти мужа. Но в несчастье я не была одинокой. Меня поддержали, окружили заботой. Люди с большим участием ко мне относились. Хороший у нас народ! Ну, а сейчас живем, конечно, очень хорошо! Один Миша сколько зарабатывает! Шахтер ведь, а шахтеры у нас хорошо живут. Он недавно мотоцикл завел, а другие, у кого семья поменьше, «Москвичами» обзаводятся. В поселке-то видал, что делается? От машин проходу нет…

Алексей Егорович смотрит на Юлию и дивится — не узнает он ее. Он помнит ее забитой, золотушной девчонкой, а сейчас перед ним женщина, полная жизненной силы, твердости, оптимизма.

Алексею Егоровичу приходит на память один эпизод из их прошлой семейной жизни.

— Юля, а помнишь Федину свадьбу?

— Еще бы!

— У кого он тогда занял костюм?

— У Григория Ивановича Гаврилова.

— Суров был казак!

— Какой там суров — самодур! Рассказать сейчас кому-нибудь, вот хотя бы нашим детям, как жених на своей свадьбе в чужом костюме из-за бедности вынужден быть, а владелец этого костюма, напившись за свадебным столом, взял да раздел жениха, отобрал, значит, свой костюм, так ведь не поверят…

— Не поверят…

— А помнишь, — спрашивает Юля, — Костю-музыканта? Его звали «Скушай котлетку»?..

— Костю-музыканта? Помню. Только почему у него такое прозвище было?..

— Ему на свадьбе предложили съесть мясную котлету. Он отказался. — «Знаю, говорит, эти котлеты. Голая соль. Одно название, что мясные…» Оказывается, над ним кто-то зло подшутил: однажды ему дали котлету, в которой было больше соли, чем мяса. Костя раньше никогда котлет не ел и решил, что это так должно и быть… Не понравились ему котлеты…

— Ха-ха-ха! Интересно, а где сейчас Костя «Скушай котлетку»? Наверное, сейчас он понял, какие бывают котлеты, и кушает их за мое почтение?!

— Еще бы! И знаешь, где он? В консерватории. Профессор по классу скрипки. Сам скрипачей обучает.

— Ну, а где сейчас Федя, жених злополучный?..

— И Федя большим человеком стал. Он председатель Верхне-Лбинского колхоза «Заря коммунизма». Герой Социалистического Труда, уже второй орден получил за высокий урожай пшеницы. Один сын у него учится в Георгиевке, второй в армии, лейтенант, в Берлине служит, а дочка в обкоме партии работает.

— Ну, не вспоминает свою свадьбу?

— Где там вспоминать! Некогда воспоминаниями заниматься. Разве только иногда, если к слову придется… А Григорий-то Иванович Гаврилов, казак-то, тот самый, что раздел Федю на свадьбе, у него же потом в рассыльных служил, на побегушках… Вот как повернулось дело-то…

Перед самым отъездом из рудника Алексей Егорович неожиданно встретил свою недавнюю соседку по купе.

Произошло это так.

Сидя в автобусе, который вот-вот должен был тронуться в путь, Алексей Егорович с удовольствием рассматривал окружающие здания, наблюдал за движением на оживленной улице этого рудничного поселка. Вдруг из подъезда двухэтажного дома, что был напротив автобусной остановки, вышла группа молодых людей. Алексей Егорович увидел среди них Петруся и Наташу. Наташу было трудно узнать. Она была в модном длинном платье и казалась еще стройнее, выше, солиднее. Их окружали молодые люди с букетами цветов, компания со смехом и шутками расселась в ожидавшие ее легковые машины. Все это произошло с молниеносной быстротой. Алексей Егорович не успел опомниться, как веселый кортеж умчался по широкой улице к горной части поселка.

Взглянув на подъезд дома, из которого вышли молодые люди, Алексей Егорович прочитал на вывеске:

Домик Пелагеи Афанасьевны стоит в конце Ленинской улицы, у самой реки. По своему внешнему виду он уже стар. Небольшой, с почерневшими от времени бревенчатыми стенами, резными наличниками на окнах, он окружен традиционным палисадником с кустами сирени и черемухи. В домике три комнаты и кухня. В окнах спаленки Пелагеи Афанасьевны еще сохранились цветные стекла, бывшие когда-то в моде в этом городе. Года три назад к домику подвели центральное паровое отопление и газ, и это наложило на него печать современности. Но небольшой камин в гостиной и русская печь на кухне так и остались до сих пор. Время от времени хозяева пользуются ими.

На стенах комнат много фотографий в старинных полированных, овальной формы, рамках. Среди них в красивой окантовке, под стеклом — почетная грамота Пелагеи Афанасьевны. Она награждена ею, как активная общественница. В старинных с резными украшениями книжных шкафах — новинки советской литературы. Их Пелагея Афанасьевна получает от старшего сына Василия из Москвы.

Свежие номера журналов «Огонек», «Советский Союз» лежат на круглом столе, покрытом вязаной цветной скатертью. В квартире безукоризненная чистота. Хорошо, уютно Алексею Егоровичу у старушки.

Частенько вечерами он остается дома и слушает музыку по радио да вспоминает вместе с Пелагеей Афанасьевной различные события из жизни Тригорска.

Однажды почтальон принес письмо.

Пелагея Афанасьевна часто получает письма, но это письмо было необычным. Никто из ее корреспондентов не присылает таких самодельных конвертов-треугольников. И почерк какой-то неровный, наивный, как будто детский.

Пелагея Афанасьевна взяла ножницы и аккуратно обрезала ниточку, скрепляющую конверт, развернула письмо.

Алексей Егорович поднялся было, намереваясь уйти в другую комнату, но Пелагея Афанасьевна остановила его.

— Угадайте, от кого письмо?

— Да как же я могу угадать, Пелагея Афанасьевна, мало ли у вас корреспондентов?

— Этого вы знаете.

— От одного из сыновей?

— Нет…

— Да вот послушайте…

И Пелагея Афанасьевна начала читать:

— Ну, кто подумает, что это письмо написано рукой той самой франтихи Гали, которую мы с вами так жалели, — растроганно сказала Пелагея Афанасьевна.

— Да, — согласился Алексей Егорович, вспоминая девушку. — Ей бы еще учиться да учиться надо…

— Ничего, батюшка, жизнь научит. Вот попадет она на стройку, там-то непременно научится многому. У меня средний-то сынок, покойный Николенька, тоже не кончил десятилетки, поехал на Магнитку работать. А там курсы, да техникум, да институт вечерний окончил — знатным человеком стал. Кабы не война… А Галя свою дорогу найдет. Да и люди ей помогут.

Был выходной день. Алексей Егорович заехал к геологу Горлову, и они вместе решили посетить Евгению Петровну, которая попрежнему занимала номер в гостинице.

— Как я рада, — сказала девушка. — Вот хорошо, что вы надумали зайти ко мне! Я вчера получила проекты новых зданий Большого Тригорска. Могу вам показать их… Алексей Егорович, вы, как бывший тригорец, должны знать, что такое караджал?

— Караджал? Это черная грива — по-казахски. А почему это слово так вас заинтересовало?..

— Я знаю название одного золотого прииска в алтайской группе «Акджал», — отозвался геолог.

— А это значит «белая грива», — объяснил Алексей Егорович, — так обозначаются отроги гор или сопок.

— Нет, тут имеется в виду что-то другое, — возразила Евгения Петровна.

— А что именно? — спросил Алексей Егорович.

— Я рассматривала старый план города и вот натолкнулась на название целого городского района, прилегающего к Пристанской горе.

— А!.. — воскликнул Алексей Егорович. — Гм… «Караджал»? Вспомнил… Это… Ну, как вам объяснить?.. Это часть города, где до революции были расположены притоны, кабаки. Страшное это было место!..

— Вот… А сейчас по новому проекту города, чтобы окончательно уничтожить даже память об этом, здесь развертывается строительство кварталов новых жилых домов. Вот здесь разбирается парк. От былого Караджала не останется и следа…

— Слушайте, Евгения Петровна, поедемте лучше на место. Там виднее, чем на бумаге…

— Пожалуйста, я только что хотела вам это предложить…

Автобус шел по вновь проложенному асфальтированному шоссе, мимо новых строек. Друзья решили проехать на Пристанскую сопку и с нее осмотреть строительство. Когда они поднялись на сопку и перед ними открылась грандиозная панорама строительства, у Алексея Егоровича лихорадочно забилось сердце. Сколько раз в детстве он взбирался на эту гору и смотрел на шумящие вдали зеленые волны широкой, бурной реки, на грязные, кривые улочки поселка, на рассыпанные в беспорядке избушки — бедные, запущенные, серые… И вот теперь перед ним открылась величественная картина. Он в восхищении смотрит на архитектора.

— Счастливая вы, Евгения Петровна!

— Не отрицаю, — улыбается девушка, — я счастлива тем, кто причастна к созданию здесь в старом, когда-то захолустном городе новой жизни…

— Дорогая, вы еще не можете понять, как велико это счастье! Не можете! Вы же не знаете, что такое Караджал? Какая тут была мерзость!..

— Уверяю вас, Алексей Егорович, я понимаю… Этого нельзя не понять!..

Вот и кончается отпуск. Надо возвращаться домой. Пелагея Афанасьевна с грустью посматривает на своего гостя. Она привыкла к этому человеку. Ее сердце полно тихого материнского чувства к нему. Алексей Егорович ласково отшучивается:

— Усыновите меня, останусь.

Он идет в последний раз по городу. Вот центральный сквер. Вот обелиск над братской могилой с бронзовой доской и начертанными на ней именами героев, борцов за Советскую власть. Среди них дорогое Алексею Егоровичу имя Павла Цугаева.

Поблизости, на площадке, играют дети. Женщина лет 30—35 занимается с ними. Густая листва окружающих площадку деревьев скрадывает шум городских улиц. Тишина… Дети поглощены своими занятиями. Тачки, лопаты, грузовики, подъемные краны, кубики строительных материалов, песок, вода, стекающая по желобку из ближайшей колонки, — здесь есть все необходимое для «народной стройки». Нет разве только шагающего экскаватора. О нем дети уже слышали, но никто из них еще не видел его, даже в кино. Но ребята уверены, что скоро они добудут и шагающий экскаватор. Непременно добудут…

Основные черты стройки уже определены. Маленькие строители озабочены постройкой высотных городских зданий, гидростанции, каналов, пересекающих пустыни.

Глубокое безоблачное небо отражается в уже сооруженных «водохранилищах», по которым плавают «пароходы», «баржи». От одного берега к другому лужицу пересекают «грузовые суда», пущенные искусными «моряками».

— Знамение времени, — говорит женщина, наблюдающая за детьми. — Ведь их никто этому не учит. Игра в строителей у них сейчас самая любимая. А во время войны не было популярнее военных игр. Я работала тогда в старшей группе. Однажды отлучилась я на несколько минут. Прихожу, на площадке страшный крик. Что такое? Оказывается, ребята «пошли в атаку». «За Сталина!», «За Родину!» — кричат, а сами на обледенелую горку карабкаются. Ногти себе поободрали и хоть бы что!.. А теперь не оторвешь от стройки. И каждый день все новое и новое…

Надо было видеть, с какой гордостью дети показывали Алексею Егоровичу свою «стройку», какую неистощимую фантазию, обнаруживали они при этом!

— Знамение времени, — повторила руководительница на прощание, — чем живет народ, тем и дети…

Алексей Егорович еще долго сидел на скамейке перед обелиском. А когда наступило время уходить, он встал и бережно положил букет живых цветов на братскую могилу.

Образ Павла Цугаева вновь возник в его памяти.

Алексей Егорович вспомнил слова молодого рабочего-революционера о будущем, о коммунизме, слышанные им еще в детстве.

«Вот оно будущее, о котором ты так мечтал, Павел, и за которое ты отдал жизнь, — думал Алексей Егорович, еще раз обводя взором раскинувшийся перед ним такой родной, такой знакомый и такой новый, до неузнаваемости новый город. — Вот они, уже зримые черты коммунизма. В них твое бессмертие, Павел…»

Осенний день угасал неохотно. Поблекшее солнце устало опустилось за голый хребет Уреньги. Над тем местом, куда скрылось солнце, небо было багровым. Поднялся легкий свежий ветерок.

— Дождя кабы не надуло, — поглядев на небо, обеспокоился Василий, подымаясь с крыльца террасы.

— Ну-у… откуда ему?.. Проводника вот нет. Это хуже! — отозвался Николай.

Василий и Николай были студентами института механизации. Оба одногодки, одинакового среднего роста. Василий, однако, выглядел постарше, потому что был смугл. Темные брови и волосы с зачесом назад придавали лицу выражение сосредоточенной серьезности. И взгляд его был спокойно внимательным, как бы постоянно что-то изучающим. Взгляд этот он перенял своего старшего брата, ныне директора одного из машиностроительных заводов.

Николай же был блондином, светлые волосы стриг коротко, и носил прическу с косым пробором. Голубые глаза смотрели ласково и предупредительно: мол, не смущайся, смотрю я просто так, не хочешь если, не буду смотреть. Черты лица были тонкими. У него была привычка трогать мочку уха. Характер у него был более настойчивый и решительный, чем у Василия, выглядевшего более мужественно.

Николай был гостем у Василия. До начала занятий оставалось еще дней десять, и Василий пригласил к себе Николая побродить с ружьишком по окрестным горам и долинам. Но, признаться, Василий сам-то неважно знал хорошие места, и поэтому сегодня, когда они собрались на зорьку, оба серьезно беспокоились, ожидая проводника.

Николай посмотрел вдаль, на гору. Она словно дымилась. Плотные серовато-грязные тучи хмуро и неповоротливо громоздились над скалистыми вершинами.

— Когда над Таганаями такая история, знай — к дождю, — закуривая, объяснил Василий. — В наших краях Таганай — первостатейный барометр…

— Ну, а на зорьку все-таки пойдем. Хоть и проводника нет, все равно пойдем… — не отрывая взгляда от курившегося тучами Таганая, проговорил Николай.

Дом, у террасы которого они стояли, находился в верхней, горной части улицы. Николай взглянул вдоль улицы вниз и обрадованно повернулся к Василию:

— Вон кто-то мчит сюда!.. Чудно у вас здесь. Все в гору да под гору. Тут не сердце, а локомотив нужен, сил на полтораста лошадиных… Смотри, кто это такой бравый? Не знаешь?

Василий молчал, присматриваясь. Заметив сумку почтальона, болтавшуюся у человека сбоку, он разочарованно протянул:

— Да это же Моке-е-ей…

— Что за Мокей?..

— Да так себе…

— Ну, все-таки.

— Фу ты, дался тебе… Ну, Мокей — почтальон наш… Полнейшая заурядность.

— А боевой…

— Что-что, а по горам ходить — косуле не уступит. Это он может!..

Мокей направился прямо к террасе.

— Вечер добрый! — приветствовал он молодых людей.

Николай с любопытством глядел на него, стараясь понять, почему так небрежно говорил о нем Василий.

Мокей снял шапку, платком вытер пот, затем открыл свою сумку.

— На, держи, Василь, — сказал он, протягивая письмо в сером конверте с пятнами штемпелей и марок. — Не хотел уж было, да ладно…

— Спасибо! — Василий взял письмо, думая, что значит: «Не хотел, да ладно». Но вместо того чтоб спросить об этом, спросил о другом: мелькнула в голове мысль пригласить Мокея в проводники. — Как ты думаешь, Мокей, завтра дождя не будет?

— А кто его знает! — безразлично отвечал Мокей, застегивая пряжки у объемистой кожаной сумки. — Мне все одно — завтра у меня выходной…

— А мы вот на зорьку собрались… — как бы между прочим заметил Василий, заранее зная, какое впечатление произведет эта фраза.

— Да, ну! — Мокей даже ремешки выпустил из рук. — Так и я с вами… Один момент… только за ружьишком слетаю…

Круто повернувшись, на ходу застегивая сумку, Мокей заспешил, перепрыгивая через канавки, вниз, к себе за ружьем.

— Видать, мужичок компанейский! — весело улыбнулся Николай, с удовольствием наблюдая, как бойко для своих лет спускается Мокей под гору.

— Ну, еще бы! — шутливо отозвался Василий, распечатывая конверт. — К кому бы ни пришел — как к родне. Как к свату или брату. Лет уж сорок без малого он со своей сумкой здесь ходит. Да, вот кстати. Попробуй-ка доказать ему, что на белом свете есть дела поинтереснее, чем его обязанности. Ему несколько раз предлагали быть начальником отдела доставки. Нет, и слушать не хочет! Вот, скажи на милость, что он нашел в своей работе? Взять на почте письмо, принести адресату — ни ума, ни сердца не надо…

— Фанатизм, вероятно… — отозвался Николай, разделяя рассуждения Василия.

— Да как тебе сказать… — рассеянно отвечал товарищ, обратив внимание на адрес, написанный на конверте. — Вот! Смотри, мы с тобой — на Петровской, а здесь указана Кедровская, видать, еще по старой памяти, — жили там мы одно время. А Мокей ведь прямехонько сюда шел… Ему только имя да отчество дай — под землей найдет. Улица и номер дома его меньше всего интересуют, всех наперечет знает.

— Еще бы! Сам же говорил, сорок лет мотается. Еще бы не знать!..

— Да, вот сорок лет… А ведь не жалеет. Не жалеет, что пролетела жизнь не за понюшку табаку!

— Ну, как, поди, не жалеет… Кусает локти, да поздно, — с каким-то соболезнованием проговорил Николай, направляясь к дому. — А впрочем знаешь: привычка свыше нам дана, замена счастию она! Это как раз про Мокея!

Часа через полтора все были в сборе.

Пошли к Высокой горе: так настоял Мокей.

— По всем приметам там должно быть богато, — уверил он, многозначительно произнося слово «богато».

Одет он был легко, но тепло. Стяженый ватничек плотно облегал его подвижное тело, на ногах были сыромятные чирики, какие носят охотники. Выкроенные из цельного куска кожи, они не промокали и были так легки, что на ноге почти не чувствовались.

Мокей шагал первым. Шагал бойко, возбужденным голосом говорил громко и весело. Был он несказанно рад молодой компании, рад выдавшемуся случаю сбегать в лесок на зорьку.

За разговорами охотники не заметили, как поднялись на перевал первой горы. Справа маячила в зеленоватой дымке лунного света вышка кордона. Расплывчато виднелись очертания ее стропил и лесенок, зигзагом бегущих к будочке наверху. Слева густовато синели, а больше, пожалуй, угадывались бесконечные гряды гор, пропадая где-то вдали, сливаясь со звездным небом.

— А легки вы на ногу, — обращаясь к Мокею, проговорил устало Николай. Он не привык к гористой местности и сейчас был не против отдохнуть минут пяток, чтобы успокоить колотившееся сердце.

— Можно и притормозить, — догадливо откликнулся Мокей. По лицу его, вероятно, скользнула улыбка, потому что в голосе его явно чувствовалась веселая нотка торжества: вот мол хоть я и в годах, а тебя, мил человек, обскакал — снисхождения просишь!

Мокей остановился и повернулся лицом к городу.

Приостановились и его спутники.

— Картина! — восхищенно прошептал Мокей, любуясь, словно праздничной иллюминацией, сверкающими вереницами огней.

Им не было числа. Они мерцали всюду, как-то струились бесконечно, перемигивались. На главной улице огни сияли двумя устойчивыми яркими линиями.

Мокей смотрел на ближнюю, левую часть города. Лицо его, обрамленное темноватой курчавой бородкой, чуть заметно озарялось далеким светом мерцающих огоньков и тепло улыбалось. В глазах, пристально вглядывавшихся, тоже отражались эти огоньки.

Ветерок не унимался, приятно освежал лицо и шею. Было слышно, как тоненько посвистывает он в стропилах вышки кордона и шуршит где-то рядом засохшей уже травой.

— Вон у Артамоновых свет зажгли! — радостно, как об интересном открытии возвестил Мокей. — Санька их с работы пришел… А эвон розовый огонек… То опять у Бурдиных. Ванюшка премию получил, приемник купили и абажур. Шелковый с кистями. Абажур красный, а окно розовым отливает…

Спутники посмотрели туда, куда смотрел Мокей, но в россыпи огней они не могли выделить ни окон домика Артамоновых, ни Бурдиных. Этим искусством обладал Мокей.

— Что же, передохнули, пора и двигаться! — прервал Мокея Василий. — Какое нам дело до того, у кого зажгли свет, у кого он отливает розовым… Пустые все это разговоры, — и он даже как-то с сожалением посмотрел на Мокея: дожил, дескать, ты до старости, а все еще умишка не накопил.

Мокей же, уловив в голосе Василия нотки раздражения, подумал, что сердится он из-за письма, которое принес поздно. Поэтому возражать юноше он не стал: виноват, мол, что поделаешь!..

А Николай вообще не мог понять, чем был раздосадован его товарищ. Мокей пока еще ничем не заслужил такого резкого тона. Считая, что Василий несправедливо оборвал Мокея на полуслове, Николай участливо спросил:

— Вы, наверное, всех жителей наперечет знаете?

— Ну, пошли, — нетерпеливо поторопил, снова перебивая, Василий.

— И то дело! — простодушно согласился Мокей.

Он как ни в чем не бывало весело поправил шапку, ремень ружья на плече и первым зашагал в направлении к Высокой горе.

— Что это ты так с ним? — вполголоса поинтересовался Николай, когда Мокей прошел несколько вперед.

— А не терплю пустых разговоров…

— На своем участке всех по пальцам пересчитаю! — донесся голос Мокея, вдруг вспомнившего вопрос Николая. Мокей приостановился, поджидая Николая, и продолжал: — Я, почитай, полвека по этим местам странствую. И не только живых, а усопших-то знаю, кто где покоится… Вся жизнь в этих домах, как на ладошке передо мной. Во всех наитончайших подробностях…

Уклон пошел положе, уже не тащило вниз, как прежде, итти стало легче. Мокей шел попрежнему впереди, зорко различая все колдобинки и выбоинки на пути. Он гордился тем, что ребята идут по его следу, а, стало быть, полагаются на него, не будь его, они, пожалуй, и дороги-то не нашли бы…

— Хожу по домам с письмами, наблюдаю, — продолжал рассказывать он. — Ко мне уже привыкли, своим человеком стал. Ничего не скрывают: получат весточку, со мной поделятся… А гляжу на жизнь и самому жить интереснее…

— Ничего себе, веселое занятие! — усмехнувшись, чуть слышно заметил Василий и локтем подтолкнул Николая.

Но тот, заинтересовавшись Мокеем, попросил Василия:

— Не мешай! Давай послушаем старика!..

А Мокей все шел вперед и неторопливо, словно нанизывая слово на слово, рассказывал:

— Вот я вам показывал — у Артамоновых-то свет зажгли. И еще сказал, что Сашка домой пришел. Оно, с первого взгляда, конечно, и ничего особенного. Раз ночь, так всегда свет зажигают. Спокон веков так. А для меня в этом — большой смысл. Мне известно, что этот самый Сашка без отрыва от производства готовится держать экзамен на инженера… Ты вот, Василь, студент, и тебе это не в диковинку: так и должно быть… А вот ежели бы ты знал Сашкиного отца, другими ты глазами посмотрел бы на огонек. Вот те крест, согрел бы он и твою душу, тот огонек. В чем, скажешь, дело? Пожалуйста! Дело-то, видишь ли, вот в чем. Помер отец-то Сашкин в двадцать пятом али в двадцать шестом, не помню точно, году. В прокатке работал последнее время. Все мечтал грамоте читать научиться, да так с тем и ушел на тот свет… Так вот принесу, бывало, ему писульку. Возьмет, покрутит, повертит, вернет мне: на, прочитай, у меня секретов от тебя нету, дескать… Возьму, конечно, прочитаю. А сам думаю: какие тут секреты, при чем они! И чего человек стыдится, али я не знаю, почему он неграмотный. Где же: ему по тем временам было взять грамоту-то? Поглядишь сейчас на сына, да про отца вспомнишь и поймешь, как жизнь-то шагнула вперед…

На этот раз уже Николай тронул за локоть Василия:

— Чувствуешь!

Василий смолчал.

Они уже наполовину спустились с отрога. Откуда-то снизу доносилось слабое журчание горного ручейка, изредка перебираемое легким всплеском. Чуткое ухо могло бы уловить тревожный шорох запоздалой птахи или тоненький писк испуганного шорохом мышонка. Отчетливо слышались собственные шаги и хруст гальки под ногами…

— А секреты, между прочим, были, — вновь заговорил Мокей после некоторого молчания. Он как бы освежился, голос его окреп. — Про один такой секрет намедни тоже пришлось вспомнить. В домишке, как на базар итти, у ключика, ты, Василь, поди знаешь этот домишко на два окна, на курьих лапах. Так вот в этом домишке проживал один человек, по прозвищу Бубна. Бубной его в детстве прозвали, и он даже сам забыл, за что. Бубна и Бубна… Так Бубной и в землю сошел. По бедности утерял человек фамилию свою… Так вот тот самый Бубна родного-кровного братца таился. И, конечно, имел эти самые секреты. Принесу письмо, первым долгом интересуется: «Микола (это братец-то) знает?» — Не, мол, не знает. — «То-то! Он, дескать, шельма, так и зырит, где бы подкусить меня…» А в чем был корень-то? Опять же в наследстве. Не давало оно им обоим покоя. Письма Бубне отец из Миасса слал. Промышлял он там около золотишка, а эти на извозе были: то уголек с печей подбрасывали, то руду возили… Бедно жили, в чем только душенька держалась, через это и дружбы не было… Миколу-то беспокоило, как бы его тятька наследством не обошел. Бубна-то годов на пяток старше был, но еще не женился, ждал наследства. А отец-то на самом деле обошел Миколу в бумаге-завещании. На Бубну, да на детей, которые у него будут, все и оставил. Ну, Микола, конечно дело, не стерпел. Взял, дурная голова, да и подпалил родного-кровного братца. Суд был. Вот что из-за наследства-то получилось, чуть до убийства не дошло. Но давно это было. А вот теперь, вижу, совсем у людей другое отношение к этому делу. У Кислициной-то намедни слышал, поди, Василь, мать-то померла. У дома-то ихнего еще наигромадный тополь растет, ему, поди, лет сто. Ну, померла, значит, а дом свой на детей оставила: всем, дескать, поровну. Старший, Павел, под Хабаровском живет — врач; Мария, та в Кисловодске, — инженер-путеец; Катя — в Свердловске, артистка в театре. При матери только самая младшая и была — Соня. Вот раз приношу я письмо. Поглядела она на штемпеля, да на почерк и говорит, зайди мол, Мокей Степанович. Ну, я такой, меня долго уговаривать не надо. Зашел. Из-под Хабаровска письмо-то принес. Подождал, пока прочитала. А она его и дочитывать не стала, подняла на меня глаза, словно кто ее обидным словом ушиб, и крикнула на меня: «Вот, и этот тоже!» Я уж было испугался, обидели мол. На самом деле, самая младшенькая, неопытная… Пытаю. Чем они тебя, Сонюшка, опечаловали. Как только им не совестно! — «Все они, — отвечает она, — против меня». Ай, ай! говорю, и в каком таком государстве они воспитывались. А сам даже не верю себе, что все правда это. То есть, что все они против нее. Не может этого быть! Но девка свое: «Не уважают они меня!» Ну, что ж, говорю опять, горбатого, видать, только могила исправит. А Соня продолжает: «Все они, говорит, в мою пользу отказались». Ну, в этот момент у меня словно бы гора с плеч и опять не верю, думаю, ослышался. В этом ничегошеньки обидного для Сони не было. Радоваться надо, а она гневается. Ничего не понимаю. Смотрю, из глаз-то у нее слезы так и бегут… Глупая, говорю, ты, Соня. Радоваться надо такому случаю. Видели бы вы, как тут поднялась она на меня! Это после моих ласковых-то слов, утешительных. Шумит: «А ты, умный человек! А не можешь того понять, что не нуждаюсь я в ихней милости. За кого они меня принимают?! Он думает, что врач, так богаче меня! А я — стахановка!» Ну, я не перечу, слушаю. А она не унимается: «А та тоже в опере поет, так думает, что на седьмом небе сидит! А я токарь по седьмому разряду!» И, скажи на милость, задумался я: права ведь девка-то!.. А она малость поостыла и так обходительно и вежливо просит: «Посоветуй мне, куда деньги девать, чтоб моя совесть была чиста? Не могу я все себе взять?» Ну и ну, думаю, какая ж тут совесть. Что это уворованное? Законные денежки! Предложила она их своим компаньонам по наследству? Предложила! Отказались? Отказались! Бери себе все и радуйся. Какая тут совесть! Объяснил я все это ей и посоветовал: забирай, говорю, денежки и никаких!.. Признаться, тогда во мне старый режим проснулся и как бес тянул меня за язык… Она молчит, а я все про свое: радуйся, что такое счастье привалило. А она мне вдруг: «Ничегошеньки-то вы, Мокей Степанович, не понимаете в жизни». Говорит она мне такое и смотрит так жалобно на меня, будто я совсем с ума свихнулся и меня на инвалидность по первой группе списали… — «Разве в наследстве мое счастье!..» И опять в слезы. Ну, как она мне сказала, что ничегошеньки-то я не понимаю в жизни, да еще и посмотрела на меня, как на пропащего — загорелось у меня в груди… Чуть я ее крепкими словами не обозвал… Не знаю, как только я сдержался. Вышел на улицу злой. Так и подмывает вернуться и высказать свою обиду. Тут ветерок подул. Освежило меня маленько, одумался я. Поразмыслил, так и сяк прикинул и вышло, что ведь права Соня! Не зря она обижается: горд человек стал трудом своим, а не случайным богатством!

Последние слова Мокей проговорил торжественно и твердо. Проговорил и смолк. Были слышны лишь его шаги, приглушенные мягким слоем хвои.

Спутники свернули с дороги в сторону, в лесную чащобу. Стали проходить неглубокий овражек. Мокей, придерживая разлапый, весь в пахучих колючках сучок ели, чтоб не хлестнул он шедшего позади Николая, снова заговорил:

— Доведись бы такое дело до Бубна или до его братана. Да нет, тогда такого не могло и быть… не те люди были…

Принимая из рук Мокея пахучую ветку и чувствуя, как колет руки хвоя и как прилипает ладонь к смолистому сучку, Николай спросил:

— Ну, а с Соней-то как?

— Ну, что ж! Соня продала дом, разделила деньги поровну между всеми и разослала их по законным адресам…

— Ну и правильно! — как о само собой разумеющемся спокойно проговорил Василий. — А то разговоров больше было…

Мокей словно не обратил на это внимания:

— А все одно — покоя не было: пришли ото всех деньги обратно. Все опять будто сговорились — вернули деньги. Уговаривала меня Соня, отошли мол их снова им. Пометь мол, что выбыл адресат, то есть она, из города в неизвестном направлении… Отказал я Соне: у нее — совесть, а у меня, выходит, лапоть стертый! Не мог я кривить душой при своем деле… Отказал… Тогда она мне говорит: «Знаю мол и без тебя, что надо сделать. Куплю, говорит, я на эти деньги роялей там, пианино и подарю в детские садики, пускай ребята радуются». Ну, девка она с характером, как сказала, так ведь и сделала. Купила четыре инструмента и подарила их в детские садики. А себе-то хоть бы балалайку купила. Все совесть, все гордость! По правде говоря, я не одобрял ее. Думал, что зря все это. А дён через пять сижу это я в клубе и смотрю киножурнал. Ну, сперва там ничего особенного. Какие-то бега на лошадях показывали, потом знатного машиниста показали. Вдруг смотрю показывают, как один ученый на всю свою Сталинскую премию накупил разного оборудования в детские сады. Подарки, значит: пианино, патефоны, велосипедики, колясочки, гармошки и разные там вещи… Сижу я и чую, что лицо мое горит, как перед печкой. Вот-вот кожа лопнет от жары. Стыдно мне стало перед Соней. Не понял я ее души. Вот, думаю, ученый-то, может быть, десять институтов кончил да пять академий прошел, а она, Соня-то, простой токарь по седьмому разряду, ни тебе институтов, ни тебе академий. А поступки-то одинаковые… Сижу смотрю и думаю: с чего бы это такое?

— В самом деле интересно, — отозвался Василий, понявший, что Мокей не пустой, выживший из ума старикашка, а интересный человек, тонкий наблюдатель жизни, знаток людей.

— А как вы сами-то думаете, Мокей Степанович? — спросил Николай.

Мокей остановился, задумался, а потом попрежнему не спеша, взвешивая каждое слово, ответил:

— Я не знаю, как там по-вашему, по-книжному, а по-моему, это от самой жизни идет. Вот хожу я по домам и вижу, жизнь-то совсем-совсем другая стала. Ну и люди не те… Вот ребятишки, например, эти уже совсем нового закваса люди… Сегодня утром случай был. Бежит орава пострелят в школу, а бабка Софрониха два ведра воды на коромысле несет. И воды-то в них по полведра, а она все равно кряхтит на всю улицу. Ну, думаю, сейчас заденут бабку ненароком ребята, толкнут нечаянно, ведь беды не оберешься…

А ребята осторожненько подбежали к ней, подхватили ведра и к самому ее дому их доставили. Она и рта не успела раскрыть. Стоит и моргает глазами. А один из ребятишек и говорит ей:

— Если, бабушка, дрова пилить, колоть надо, скажи — придем. Мы — дружинники!

И убежал. Подхожу я к Софронихе, спрашиваю: что мол стоишь? Любопытно стало мне — у меня-то сердце застучало, а что же, думаю, с ней происходит, она ведь в старом режиме все равно что в горячей смоле выварена. От древности она даже мохом стала порастать.

Смотрю на нее, а глаза у нее так и играют. Это от радости, хоть выцвели и полиняли, а играют. — «Вот, говорит, пожарники дров пилить навяливаются». — Не пожарники, а дружинники, поправляю ее. А бабка только рукой махнула: «Да кто их, поштрелят, разберет!» А у самой слезы на глазах. И тут я понял, что тронули ребятишки ее, за сердце задели. Хоть и старое оно, а нашлась в нем чувствительная струна. Старуха-то всю жизнь, почитай, при старом режиме прожила и невдомек ей, что к человеку такое уважение может быть…

Помолчав, Мокей спросил:

— На зимник сворачивать не пора?

— Где ближе, там и пойдем…

— Ну, тогда снова за мной айдате! — скомандовал бодро Мокей, углубляясь в еще более плотный ельник. Он выбирался на зимник, на место, где проходила дорога зимой.

Вслед за Мокеем, на шаг отстав, шел Николай, сбоку, выбирая свой путь, следовал Василий.

Сейчас приходилось, согнувшись, проходить под колючими разлапыми ветвями, терпко пахнущими смолистой серой, раздвигать молодой кустарник, проталкиваться боком, пробивая путь. Василий не обращал внимания на эти препятствия. Он был погружен в свои думы.

Он почувствовал свою вину перед Мокеем. Было стыдно за себя, за свое ошибочное мнение о старике. Как незаслуженно грубо оборвал он Мокея, любовавшегося огнями города. И Василию сейчас страшно хотелось, чтоб Мокей говорил и говорил без конца.

А Мокей, как бы угадав его мысли, окликнул:

— Василь, не отстал?

Василий обрадованно отозвался:

— Иду, иду!

— Так вот, Василь, те ребятишки, что у Софронихи ведра отобрали да к дому доставили, на большое раздумье меня натолкнули. Как будто я книгу открыл хорошую, умную… А книга-то эта — жизнь. Хожу и читаю эту книгу, хожу и листаю странички жизни. Что ни день, то страничка, что ни день, то страничка. Золотая, скажу вам, ребята, книга! Хо-о-рошая наука. Смотрю на людей и думаю и радуюсь на них, и самому хочется быть таким же… Право слово!

Мокей остановился, поджидая товарищей. Когда те подошли, он негромко, но значительно проговорил:

— Теперь я вижу, что мы уже двери открыли в коммунизм. Высокое сознание приобретает народ. Люди настоящими людьми стали…

И Мокей снова пошел вперед, пошел быстро, легко, весело. Казалось, что всю дорогу он готовился сказать что-то значительное и, наконец, высказал. И ему стало легче и веселее…

Николай, следуя за ним по пятам, стараясь не отстать, думал, как можно, оказывается, иногда ошибиться в человеке, не поняв его.

Василию же еще пуще становилось не по себе. Как бы в искупление вины своей, он сказал несколько даже театрально:

— Совершенно правильные ваши слова, Мокей Степанович!

— А как же! — тоном, отвергающим необходимость даже малейшей попытки подтверждения, откликнулся живо Мокей. — Вот если бы не такие, как я, то мы давненько в тех хоромах жили. А пока вот только на пороге стоим.

— Ну, это вы напрасно на себя наговариваете, — возразил Николай.

Мокей не соглашался:

— Как же напрасно! Уж кто-кто, а я про себя все знаю… С осадком я. — Голос Мокея зазвучал сурово и жестоко. — Какая же я вам пара, когда у меня осадок. Вроде ила проклятого от старого времени…

— Про какой вы осадок толкуете, Мокей Степанович? — с явным недоумением проговорил Василий.

— С осадком, — упорствовал Мокей. — А надо, — и голос Мокея потеплел, словно он заговорил с внучатами, посадив их к себе на колени, — надо, чтоб душа была как хрусталик в глазу. Чиста и светла… Как слезинка. А у меня на душе бельмо еще от старого режима. Соня от законных денег и вполне, так сказать, резонно отказалась. А у меня через это душа-то чуть наизнанку не вывернулась… Вот и получается, что с пятном с родимым она у меня…

Мокей замолчал, тяжело дыша. Через минуту он уверенным и повеселевшим голосом произнес:

— А все же, ребята, я надежды не теряю. Не успею я еще помереть — и вместе с вами войду в те хоромы. Пятнышко-то на душе совсем махоньким становится, глядь, и совсем выведется. Сама матушка-жизнь пятнышки эти выводит… — и, как бы застеснявшись того, что слишком уж разоткровенничался, спросил вдруг: — Василь, ты дождя боялся, а кажись, не будет, а?

— Хороший будет день! — думая о чем-то своем, взволнованным голосом ответил Василий.

— Значит богато будет на зорьке-то!.. — с еще большей уверенностью повторил Мокей фразу, сказанную им еще при выходе из дому… — А ты, Василь, на меня не серчай, что письмо-то поздно принес. Затерялось оно днем-то в суме на самом донышке. Вечером уж дома обнаружил. За поздним часом думал и не носить, однако не стерпел, принес. Извини уж за опоздание…

— Нет, уж лучше ты меня извини: не то я про тебя думал, — признался Василий.

— Ну, коли так, стало быть — взаимно! — повеселел Мокей.

На зорьку они пришли в самый раз. Где-то совсем рядом с ними начинали свою песню глухари…

В один из теплых августовских вечеров заведующая Шпаковским врачебным участком Татьяна Петровна Столбикова сидела у себя в квартире за столом и писала. В раскрытое окно доносились звонкие голоса ребятишек. Где-то вдали гудел трактор.

Большой лист бумаги быстро заполнялся крупными, размашистыми строчками:

Татьяна Петровна положила ручку и задумалась. Сгущающиеся сумерки мягко окутывали комнату. За стеной заглушенно раздавались шаги и звон расставляемой посуды.

Вдруг дверь в комнату с шумом раскрылась, и на пороге показалась девушка в белом халате. Она заговорила громким и прерывающимся от волнения и бега голосом:

— Татьяна Петровна! Скорей! Скорей! Больная умирает!..

Не спросив, какая больная, где умирает, Татьяна Петровна побежала вслед за девушкой.

Первое, что она увидела, когда через несколько минут вошла в перевязочную, было множество пар глаз, обращенных к ней. Сколько потом ни старалась вспомнить, она не могла представить ни фигур, ни лиц, присутствовавших в первую минуту в перевязочной. Она видела только глаза — множество глаз, которые смотрели на нее с ожиданием и надеждой.

Когда первое ощущение рассеялось, она увидела больную. Женщина полулежала на стуле. Голова ее была запрокинута за спинку стула, руки безжизненно висели вдоль туловища. Шея и грудь судорожно двигались, а из посиневшего рта вырывались свистящие звуки. Татьяна Петровна взяла холодную руку больной и, прощупывая едва уловимый пульс, спросила:

— Кто привез больную? Что с ней случилось?

— Никто не знает толком, Татьяна Петровна. Говорят, что это случилось с ней прямо на уроке. Она учительница. Рассказывают, что последнее время учительница чувствовала иногда затруднение в дыхании, а тут ей стало плохо, и вот в таком состоянии ее привезли к нам.

Непонятно, отчего наступило удушье. «Вероятно, какая-то опухоль гортани, — подумала Татьяна Петровна. — Но что же делать, положение больной не терпит долгих размышлений. Удушье нарастает. Пульс катастрофически падает».

Обращаясь к старшей сестре, врач громко спросила:

— Есть у нас трахеотомическая канюля?

— Есть.

— Хорошо. Положите ее в спирт! Кладите больную на стол! Положите валик под плечи! Дайте спирт на руки!

Сестра суетилась, раскладывая хирургический инструментарий. Санитарки поспешно укладывали больную на операционный стол.

Татьяна Петровна была удивительно спокойна. В данную минуту она не думала о том, что никогда раньше самостоятельно не делала такой операции, что, быть может, не сумеет провести сложную, знакомую только по книгам операцию.

И, конечно, куда проще было переадресовать больную в районную больницу, где есть опытные хирурги и все необходимые условия для успешного лечения. Формально врач была права, но человек, любимая в селе учительница, могла бы погибнуть в пути. Разве может себе позволить это советский врач! Разве этому учили ее в школе, в институте! И если сейчас от мобилизации всех своих духовных сил зависит спасение жизни человека, то это надо сделать.

Все мысли Татьяны Петровны были устремлены на то, чтобы правильно провести операцию и спасти больную. Она смазала спиртом находящуюся в судорожном движении шею и взяла скальпель. «Нужно делать разрез по средней линии шеи. Но как мешает это бесконечное движение!.. Произвожу разрез… Нужно развести мышцы. Развожу… Вот и хрящ! Но где же перешеек щитовидной железы? Осторожнее! Осторожнее! Его нельзя ранить. Кровотечение из него ничем не остановить! Это будет смерть! Как будто это он. Оттягиваю его вниз. Захватить трахею крючком… Так. Разрезаю кольцо».

Громкий шипящий звук вырвался из разрезанной трахеи. Татьяна Петровна быстрым движением вставила в разрез блестящую трахеотомическую трубку и посмотрела на больную. За минуту до того синяя кожа больной быстро меняла окраску, сначала стала бледной, а еще через мгновенье вспыхнула ярким румянцем. Женщина открыла глаза.

Все спокойствие, с которым минуту назад Татьяна Петровна стояла над умирающей, внезапно покинуло ее. Ей вдруг стало страшно за себя, за те роковые ошибки, которые она могла бы совершить. Холодный пот выступил у нее на лбу, и она, обессиленная, опустилась на табуретку. «Неужели я сделала эту операцию? — недоуменно думала Татьяна Петровна, глядя то на спокойно лежащую больную, то на свои руки, которые она все еще держала перед собой, боясь запачкать. — Неужели я спасла человека?»

Через минуту, преодолев слабость, Татьяна Петровна встала и обработала рану на шее больной. Когда, привязав канюлю бинтом, она уже собиралась отойти от операционного стола, горячая рука больной схватила ее руку и крепко прижала к груди. Женщина не могла говорить, но в глазах, полных слез, было столько беспредельной благодарности и счастья!

Могучая волна любви охватила вдруг Татьяну Петровну — великой любви к этой незнакомой женщине, только что отвоеванной ею у смерти. Она быстро нагнулась и поцеловала больную.

Ночь. Чуть шелестит ветер листками цветов на подоконнике. Кружатся мотыльки вокруг электрической лампочки. Татьяна Петровна пишет:

Предутренний холодок врывается в раскрытое окно и освежает лицо.

Рождается новый светлый день с большой заботой и большим счастьем.