Бывалоча, плюнешь на землю, и вода вырастет.

Болтали, дескать, ты паши, а дождь догонит. Врали.

Мы свои плуги красили в зеленый, как трава, и рыли они кругом травянистую равнину. И где она трескалася и вскрывалася, вот те крест, слышно было, как она сочится, будто плевочки плюет, будто поплевывает да посвистывает.

Там-сям паром плевала, и земля-то будто кипела, и пар весь в дым шел.

Вода лилася дождем с земли в небо да вздыхала по пути. Вода-то, она вверх лилася.

И погодя вся та вода и вылилася в громадную такую стену туч, и свесилася она с неба и землю, что ее питала, обняла.

Та громадная туча-стена, она вся была из махоньких капелек парной воды, а внутри всех и каждой этих капелек парной воды воттакусенькие пылинки спрятались, укромненько, к ним-то вода и прилипла.

Когда ту громадную тучищу воттакущий ветерище ка-ак двинул по-над землей-то, песок, что в ней был, все внизу на земле засыпал так, что стало еще больше пыли.

Сплошь да еще.

Пыль глотала пыль, и скоро в тучище той одна пыль и осталася. Да еще грязюка-мазня.

И вся земля истерлася.

Земля вся истерлася. Вся в воздух превратилася. И мы ею сопели.

А земля-то, набилася нам в дыхалку, как еда в брюхо, но они-то порожние были, брюхи наши, хоть и жрали мы землю. И жрали-то мы землю всю дорогу, пока та вверх лилася.

Джек-то, он все папаню хоронил.

Джек все хоронил папаню, а земля-то вверх лилася.

Никто на земле не работал. Никто.

Мы пахали, а борозды плашмя ложилися. Мы сажали, а семена-то, они все выдувалися. И чего мотыжить-то, коли пыльный ветер да пыльная туча всю землю-то начисто вылизали, что ни семечка.

Джек-то, он все хоронил папаню.

На ветру-то на пыльном, Джек-то все хоронил папаню.

Джек-то, он рыл ему яму, закатывал туда папаню, в саване евойном, в яму.

А как давай Джек в яму кидать комья-то, а они с лопаты у него — да в дым, покуда кидает он их, чтоб яму-то закопать.

Целое черпало земли все в дым ушло, а он-то в яму ее хотел, где папаня его, в саване евойном, в яме.

Джек-то под конец песчаные края ямины собирал на края той ямы, чтоб яму-то зарыть.

Джек-то, он пыль ногами подгреб да в яму ее, чтоб от ветра убрать, чтоб земля под землю, чтоб от пыльного ветра, потому как даже пыльную пыль всю пыльным ветром сдуло.

Под конец он прикрыл вроде той пыльной пылью тело папани своего, завернутого в клятый саван евойный.

Джек-то, он сел сверху в пыль, какую в яму намел, но не передохнуть чтоб, а чтоб пыль-то удержать на месте, чтоб не сдуло опять.

Но пыль-то, ее опять сдуло.

Он глядел, как ее кольцами, пыльную пыль, потащило прям из-под него, где он сидел.

И Джек-то, он сам в яму, какую выкопал, и просел, когда пыль пыльную из-под него выдуло, прям где он сидел на ней, выдуло пыльным ветром.

Не успел глазом моргнуть, Джек-то, как весь в яме был, весь ушел в нее, с папаней в саване евойном. Токмо ямы там и не было вовсе.

Джек-то, он встает и давай рыть другую яму, чтоб папаню-то похоронить, папаню его в саване клятом, а тот лежит кучей на земле ползучей у его ног-то.

Сколько-то оно вот так.

А тут как раз корова-то пегая, она совсем пересохла.

Пегая корова-то, вся пересохла начисто.

Джек-то, он и не удивился вовсе.

Джек-то, он кормил пегую деревяхами из сарая, красными досками обшивочными, краску с них всю пыльным ветром ободрало да выгладило.

Джек-то, он вернулся и давай мять вымя ей, чтоб пегая выдоила чего. Пегая корова-то, она все жевала да жевала старое дерево с сарая, покуда Джек назади все тужился чего с нее выжать, чтоб выдоилося.

Джек-то, он слюну выгнал, чтоб на руки поплевать, чтоб телке вымя помять, чтоб, может, выдоилося чего.

Та, пока не выдохлася вовсе, дала всего-то полкружки оловянной склизких сливок.

Чтоб добыть их, Джек все четыре дойки подергал, чтоб те полкружки оловянной склизких сливок из пегой коровы выжать, а Джек-то мял ей тощее вымя, чтоб выдоилося чего.

Пегая корова-то, она жрала вершки, что торчали, от занесенных проволочных заборов.

Штакетник-то и сетка проволочная, они пыль из ветра вышибали, и все их пылью-то и занесло.

Пегая корова-то, макушки заборов жрала и все скрепы раскачала.

Пегая корова-то, она ржу всю слизала с проволоки. Язычищем-то, сталбыть, своим всю ржу с проволоки слизала.

Джек-то, он нашел где-то магнитище. Он, сталбыть, нашел такой магнитище и корове-то пегой и скормил.

Магнитище-то, он застрял у нее в зобу.

Тот магнитище у нее в зобу-то, он все железяки, какие пегая корова съела, притягивает.

Тот магнитище-то, добра от него никакого.

Тот магнитище-то, добра от него никакого совсем, потому как пегая корова вся высохла до кости.

Пегая корова-то, напрочь перестала доиться.

Пегая корова-то, напрочь перестала доиться, перестала молоко давать, даже и чахлого плевка мутного молока.

Джека маманя-то, она говорит Джеку, чтоб вел корову пегую в город.

Джек, Джекова маманя говорит, тащи эту коровищу недойную в город.

Хоть цену дадут, говорит Джекова маманя, за чахлое мясо ейное, хоть что-то.

Джекова маманя говорит, пегой-то коровы шкуру уже ветром задубило. Шкура ейная, говорит, вся потасканая уже. Рога у ней и копыта все постерлись из-за этого пыльного ветра, начисто шкуру он ей всю истрепал.

А еще столько в ней барахла всякого, Джекова маманя говорит.

Джекова маманя-то, она и говорит ему, продай барахло всякое, какое после забоя останется, от коровы этой пегой.

Джек-то, он говорит, ну да.

А кости, Джекова маманя говорит, притащи домой, кости ейные, на хлеб.

Джек-то, он говорит, ну да.

А язык, Джек, Джекова маманя говорит, тоже домой тащи. Высушим его, насухо от воды высушим, от воды, которую она из ржи высосала, когда проволоку-то лизала.

Джек с коровой-то пегой, пошли они, пошли за тучищей, что с неба висела и пыль у них из-под ног мела.

И вот уж Джек-то, он не видит ни зги кругом, кроме тучи этой пыльной.

Джек-то, он и коровы пегой на другом конце веревки не видит.

Джек-то, он позвал ее. Джек-то, он говорит, иди сюда, телка, говорит.

Джек-то, он слышит, как пегая бучит. Джек-то, он и не видит ее, пыль-туча кругом.

Сколько-то оно вот так.

Ну и Джек с коровой пегой заходят в лес. Джек, корова пегая и лес все в пыльной туче, кругом.

А лес-то, он не из деревьев ни из каких. Это лес старых мельниц. Сотни мельниц. Сотни. И лопасти мельничные скрежещут болезно во мраке, когда щербатые лопасти эти крутит пыльный ветер трескучий.

Щербатые лопасти поворачиваются, но не видать их за трескучей молотой пыльной тучей, услыхал их Джек и корову пегую, как она мычит во мраке.

Мельницы-то ветряные, они только ветер и мелят.

Ветряные мельницы, у них все колеса-то истерлись, колючим ветром все ободраны.

Ветряные мельницы никакой воды не подымут. Нету воды, чтоб поднять.

Мельница в мельничном лесу давным-давно всю воду из земли повысосала. Мельничный лес-то, он проваливается под землю, порожнее все там, где вода раньше была.

И мельницы все эти, они-то не могут воду поднять. Нету воды-то. Мельницы-то, они песок подымают.

Джек и корова пегая, идут они через лес, а башни-то мельничные все повычеркнуты крест-накрест, а лопасти мельничные над головой у них скрежещут болезно.

Корова-то пегая, она мешкает, чтоб отжевать кусок деревяхи с одной такой вычеркнутой башни мельничной. Корова-то пегая, ей же не втолкуешь.

И тут-то дядька, а он был там все время, говорит Джеку, слышь-ка, что это у тебя там на веревке.

Джек-то, он говорит дядьке, что у него корова пегая, пересохшая совсем, и он ее ведет на убой куда-то туда, к пыльной туче на другую сторону.

Дядька-то, он говорит, я у тебя ее могу взять, говорит, у меня, говорит, есть кой-чего куда получше, чем корова пегая пересохшая.

Джек-то, он обмысливает это сколько-то.

Джек-то, он обмысливает, сколько ему копать пришлось, чтоб папаня в земле остался. Джек-то, он обмысливает, что его маманя сказала про железяки, про шкуру и про сушеный язык и все такое.

Джек-то, он обмысливает про здоровенные кости у коровы пегой и про костяной хлеб, что маманя его хочет испечь с них.

Дядька, говорит он, после сколько-то, говорит, а ты мне что?

Джек-то, он говорит дядьке, скажи, мол, что у тебя есть.

Дядька-то, он достает стеклянный флакон, а флакон тот заткнут резиновой затычкой. Дядька-то, он сует его прямо Джеку под нос, чтоб Джек мог в него поглядеть.

Джек-то, он и давай глядеть.

Джек-то, он видит внутре флакона океан серебряный. Океан-то, в нем махонькие волны и все такое. Серебряная пена и всяко-разно.

Джек-то, он весь дуреет.

Дядька-то, он говорит, что там у него зерна ртути, они жрут друг друга. Что там у него живое серебро, какому не нужен огонь, чтоб плавиться. Что это волшебные капли.

Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от зерен этих живых да серебряных, как они жрут друг дружку внутре стеклянного флакона.

Дядька-то, он говорит, оно невидаль редкостная. Металл из воды, вода из металла. Иди да полей эту металлическую воду на любую землю и увидишь, что вырастет.

Джек-то, он все обмыслил.

Джек-то, он берет стеклянный флакон с зернами ртутными у дядьки, не сходя с места.

Джек-то, он дядьке на-ка веревку. Где-то на другом конце веревки корова пегая.

Корова-то пегая, она мычит там, во мраке.

Джек-то, он слышит, как дядька с пегой коровой уходят вон туда.

Джек-то, он — в другую сторону, домой. Ртуть-то в стеклянном флаконе, она светится сама серебром во мраке.

Лопасти мельниц-то у Джека над головой, они скрежещут болезно, поворачиваются под пыльным ветром в пыльной туче.

Сколько-то оно вот так.

Джекова маманя-то, она спрашивает Джека, что он получил за корову пегую. Джекова маманя-то, она прождала Джека сколько-то. Пыльные заносы-то, намело их вокруг юбки ейной, где ждала она Джека на крылечке.

Джек-то, он кажет ей не сходя с места, что он получил за пегую корову.

Джек-то, он кажет мамане своей стеклянный флакон, а тот светится во мраке, а в нем махонький океан водяного металла и металлической воды.

Джекова маманя-то, она серчает.

Джек, говорит Джекова маманя, а где ж те железяки и шкура, от пыльного ветра драная, и язык промоченный от пересохшей коровы пегой?

Джекова маманя-то, она говорит, а где же кости здоровенные, какие я помолоть хотела в костную муку да хлеба нам испечь?

Джек-то, он говорит мамане своей, тут вот серебро живое в стеклянном флаконе, невидаль редкостная. Металл, да не тяжкий, как металл. Вода, да не мокрая, как вода.

Джек-то, он говорит, незнамо что от нее может быть.

Джекова маманя-то, она ничего не говорит, хвать стеклянный флакон у Джека из рук. Серебро-то живое в стеклянном флаконе, оно светится немножко во мраке.

Джекова маманя-то, она обмысливает сколько-то.

И тут вдруг Джекова маманя-то, она подскакивает да вытыкает затычку и за здорово живешь выливает металлическую воду водяной металл на землю.

Серебро живое — оно быстрое, быстрее быстрого, светится во мраке, а само скользит через пыльный воздух на пыльную землю.

Джекова маманя-то, она говорит, это и ведра теплых слюней не стоит.

Серебро-то живое, оно плюх на землю. Где оно плюхается, подымается облачко пыльной пыли. Так серебро живое плюхается, что мокрое пятно остается, будто карта мира, только мокрое — это земля, а сухое — океаны разливные, о каких я только в сказках слыхал.

Джек и Джекова маманя-то, они смотрят на землю, где серебро-то живое, оно карту мира в грязи изображает.

Оба смотрят на это серебряное пятно, а оно впитывается в пыльную пыль, и получается пятно мокрой грязи, а оно прям не сходя с места давай высыхать. Но не столько оно высыхает, сколько всыхает. Мокрое всасывается, просачивается внутрь, земля в молотую землю.

Джек и Джекова маманя-то, оба стоят сколько-то. Смотрят, как мокрота эта маленькая, где зерна ртути были, превращается в большущую сушь.

Раз — и всё, и даже большущая сушь высохла, а точнее, всохла.

Джек и Джекова маманя-то, оба стоят замерши сколько-то. Хватило, чтоб пылью занесло Джеку ноги. Хватило, чтоб пылью занесло подол платья мамани евойной.

Хватит уже, Джекова маманя говорит через сколько-то.

Не хватит, Джек думает еще через сколько-то, помолчавши.

И оба-двое засыпают не сходя с места.

Сколько-то оно вот так.

И тут в темную темень ночи Джек-то, он просыпается отлить. Джек-то, он просыпается и встает с того места, где заснул, в пыли. Джек-то, он воду творит.

Во дворе Джек-то, воду творит. Во дворе-то оно так темно, что Джек-то, он не видит, что он там отливает.

Джек-то, он слышит, как вода, какую он творит, падает на землю. Вода-то, она будто шипит, когда на молотую землю падает, шипит, будто в пар вся идет, когда на молотую землю падает.

Вот отливает Джек, воду-то творит, а потом идет в дом и ложится на лежанку из сбитой пыли.

Той ночью выросла из молотой земли штуковина.

Штуковине не нужно было солнце, чтоб вырасти, раз ночью она выросла.

Той ночью, пока Джек и Джекова маманя спали на своих лежанках из сбитой пыли, эта штуковина давай себе расти.

Сперва лязг, а за ним тяжкие глухие грохоты, а за ними такой скользом посвист, а дальше всякий звон и дрязг, а потом будто струны рвут на бедовой скрипке, а следом будто ребра из стиральной доски выколачивают, а потом будто чханье какое с перхотою, а за ним — будто мнут мяч из фольги, только он размером с луну, а после — вой гремучий, как от пилы двуручной, если ее согнуть пополам и елозить по ней смычком из лошажьего волоса, какой поет в дюйме от смерти зубастую поперечную колыбельную из драных полутонов, распиленных надвое. И все это слушали уши Джека в тьме потемочной, тьме темнее потемок, потому как туча пыльная потемки ночи темнит вдвое.

И вот, впотьмах, возникает шум, ни с чем не спутаешь, то вода бежит, вода толкается в трубах, какие не продули еще, вода протискивается по узким трубам, вода в стремнине, вода с пузырьками, вода-газировка. Вода, слетевшая с прокладок от мокроты.

В тьме потемочной Джек слышит все это. Джек-то, он слыхал и грохот металла, и грохот воды, и как они вместе грохочут в тьме потемочной.

Поутру, когда тьма потемок делается не такой темной, а потемки делаются обычным мраком, Джек-то, он просыпается, встает со своей лежанки из сбитой пыли и глядит на то, что видит.

Джек-то, он видит, что уже не тьма потемочная, как ночью, но видит, что и не обычный мрак. Штуковина проросла ночью с грохотом металла и с грохотом воды, и такая она здоровенная, что отбрасывает тень на всякую тень.

Джек-то, он видит, из молотой земли торчат вокруг ветром объеденных деревях ободранного дома Джека и Джековой мамани, торчат здоровенные опоры, сделанные из металла.

Джек-то, он видит лес этих здоровенных опорищ, и что все они отделаны клепками, и все обмотаны тросами да вантами, что растут из молотой земли.

Здоровенные опорища-то, они все заклепаны и тросами да вантами обмотаны, а еще на здоровенных опорищах есть перекладины.

Перекладины-то, они приварены к здоровенным опорищам вприкладку.

Джек-то, он голову подымает и смотрит вглубь мрака пыльной тучи. Джек-то, он смотрит в самую глубь пыльной тучи.

Джек-то, он хвать да и берется за приваренные вприкладку те перекладины.

Джек-то, он и давай лезть по опорам да тросам.

Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался.

Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался, но все лезет, ползет наверх по приваренным тем перекладинам вприкладку, руки только переставляет, вверх да вглубь пыльной тучи.

Чтоб влезть-то, нужно сколько-то.

Через сколько-то Джек-то, он смотрит вниз с перекладины, на какой повис, вниз через всякие тросы да ванты, какие там везде вокруг опорищ-то натянуты. Джек-то, он внизу и не видит ничего, сплошь пыльная туча, и вверху ничего, а все та же пыльная туча.

Джек-то, он и давай опять лезть.

Джек-то, он лезет по тем перекладинам так долго да так далеко, что спит прямо там, на тросах да на вантах.

Через еще сколько-то лазанья по перекладинам да спанья на тросах-вантах, Джек выбирается на верхушку пыльной тучи.

Джек-то, он высовывает голову выше верхушки темной пыльной тучи, что землю-то стиснула. И он, Джек-то, видит здоровенную степь на верхушке пыльной тучи, пустыню пыльной тучи, а над той пустыней — облачные облака, беленькие да миленькие.

Джек-то, он высовывает голову из пыльного облака, видит, облачные облака плывут над пыльными тучами, а сам-то оказывается на мостках.

Джек-то, он — раз — и на мостках, долез по перекладинам здоровенных опорищ.

Эти вот мостки-то, они кругом идут вокруг тучищи, но эта тучища не такая, что беленькие да миленькие, какие плавают в воздухе чистом-чистехоньком над пыльной тучей.

Эта тучища, Джек-то, он видит, из металла, и металл тот весь в заклепках и всяком таком. Здоровенная металлическая тучища держится на опорищах, а те все в тросах да вантах, на самой макушке пыльной тучи. Здоровенная металлическая тучища-то, она будто плавает, будто кусище мыла в ванной, а ванна та полна пыльной тучной воды.

Джек-то, он топает по мосткам сколько-то.

Джек-то, он топает по мосткам и в одной стороне видит, Джек-то, всю дорогу беленькие да миленькие облака, те висят в небе синем-ясном, а в другой стороне Джек-то, он видит листовой металл той здоровенной металлической тучищи, которая вся в клепках да швах и всяком таком.

Идет он такой по мосткам, Джек-то, и приходит к люку, что врезан в металл той здоровенной металлической тучищи.

Джек-то, он залезает в люк, прямо внутрь здоровенной металлической тучищи, а внутри там еще одни мостки, на какие Джек-то и спускается.

Темно внутри здоровенной металлической тучищи. Темно, а Джек-то, он ждет сколько-то, покуда глаза не видят свет, какой есть впотьмах.

И в том свете, что впотьмах, Джек-то, он видит одну воду. Внутри металлической тучи Джек одну воду и видит прям океан воды бескрайний да нескончаемый.

Внутри металлической тучи Джек-то, он видит этот океан, покуда глаз хватает. И океан этот, он похож на океан с волнами, а те бьются друг об дружку и всяко-разно, и об мостки, где Джек-то стоит.

Внутри металлической тучи-то, ветер там свежит. Свежий ветер-то, он дует над нескончаемым океаном, над волнами, что бьются и всяко-разно, и он по всему лицу дует Джека-то, копченому да потному.

Джек-то, он такой дает ветру по лицу ему дуть. Джек-то, лицо у него все копченое да потное. А ветер-то над океаном, он в лицо ему дует и все это с него смывает.

Ветер-то, он смывает с Джекова лица всю копоть и пот от лазанья по пыльной туче да от долгого житья на земле молотой.

Ветер-то свежий, он дует да слизывает всю копоть да весь пот с Джекова лица напрочь.

Сколько-то оно вот так.

И Джек-то, он давай реветь не сходя с места. Джек-то, он ревет прям на мостках, а сам смотрит на нескончаемый океан, какой видит при свете впотьмах.

Джек-то, он ревет воттакенными слезищами. Эти слезищи-то, они катятся по Джековой коже на лице, какая была копченой да потной. И ветер, какой там дует, морозит-сушит те слезищи не сходя с места.

И тут-то тетка-то, а она там все время была, говорит Джеку, слушай-ка, что это у тебя?

Джек-то, он отвечает тетке, мол, невдомек ему, о чем это она.

Тетка-то, она говорит, я могу забрать их у тебя с рук да с лица. Тетка-то, она говорит, есть у нее кой-чего куда получше, чем те слезы мерзлые-сухие.

Джек-то, он обмысливает это сколько-то.

Джек-то, он обмысливает, сколько он прошел да пролез. Джек-то, он обмысливает всю пыль да всю воду. Джек-то, он обмысливает, хоть и не ведает про те мерзлые-сухие слезы на лице у себя, копченом да потном.

Джек-то, он обмысливает слезищи на лице у себя, как ветер свежий из него их выжал и захолодил-высушил прям на лице.

Тетка-то, она говорит через сколько-то, она говорит, ну как?

Джек-то, он говорит тетке, пусть скажет, что у нее есть.

Тетка-то, она достает стеклянную плошку, всю накрытую стеклянной крышкой. Тетка-то, она ту плошку подносит Джеку прямо под нос, чтобы Джек в нее поглядел.

Джек-то, он и давай глядеть.

Джек-то, он видит внутри мерзлый океан из серебра, в стеклянной плошке. Мерзлый океан, а на нем махонькие мерзлые волны бьются и все такое. Мерзлая серебряная пена и всяко-разно.

Джек-то, он весь дуреет.

Тетка-то, она говорит, что это хлопья ёдида в плошке замерзли. Что это мерзлый металл, какой не плавится. Что это волшебные хлопья.

Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от хлопьев-то ёдида в стеклянной плошке.

Тетка-то, она говорит, что это невидаль редкостная. Не металл, сделанный из воды, а воздух, сделанный из металла, какой не тает. Иди да высыпи этот воздушный металл на любую тучищу и увидишь, что вниз из нее вырастет.

Джек-то, он все обмыслил.

Джек-то, он такой берет у тетки стеклянную плошку с хлопьями ёдида не сходя с места.

Джек-то, он отколупывает здоровенные мерзлые-сухие слезы с лица у себя и отдает их тетке.

Джек-то, он видит, как тетка превращается в пурпурный дым прям на глазах у него не сходя с места.

Джек-то, он чует кровь в ветре свежем.

Джек-то, он видит, как дым тот крутится да вертится. Ёдид-то, какой замерз в стеклянной плошке, сам светится серебряно, на свету впотьмах, какой есть в здоровенной металлической тучище.

Волны океана у Джековых ног-то на мостках, они и бьются, и мелят волны в воду.

А дым-то, он крутится и вертится, и все вверх да вверх.

Дым-то вертлявый да крученый, он обращается в лестницу из дыма. Дым-то, он в лестницу обращается прям у Джека на глазах.

Джек-то, он знает, что еще надо ему лезть, знает, надо ему лезть по этой дымной лестнице, какая вертится да крутится.

Джек-то, он давай лезть по дымной лестнице с плошкой хлопьев ёдида, а от них свет серебряный внутри здоровенной металлической тучищи, залитой океаном бескрайним да нескончаемым.

Сколько-то оно вот так.

Дым на верхушке дымной лестницы-то, он в металле дырку провертел размером с Джека, в самом верхе металлической тучи.

Джек-то, он смотрит в ту дырку, что дым провертел.

Солнце-то, оно светит в дырку.

Солнце-то, оно ж льется в дырку и светит прямо на хлопья ёдида под стеклянной крышкой в стеклянной плошке.

И прямо в ней, прямо в ней хлопья ёдида давай таять. Но хлопья те, они не тают чтоб в воду. Хлопья те, они сразу в дым превращаются, а тот крутится да вертится под стеклянной крышкой.

Джек-то, он вылезает через дырку его размера, какую лестница из дыма провертела в верхушке металлической тучи. Джек-то, он выбирается из нее, через дырку в туче.

Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи.

Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи и держит в руках стеклянной крышкой накрытую стеклянную плошку, а в ней дым пурпурный, какой был раньше серебряными хлопьями ёдида.

Джек-то, он крышку стеклянную подымает не сходя с места. И дым-то, он как поползет. Дым-то, весь бьется на мильён зернышек дыма, а их ветер тащит в синее-синее небо.

Джек-то, он сдувает дыханьем из дыхалки своей пыльной последний дым из плошки.

Джек-то, он видит мильён зернышек дыма, как те летят к мильёну облачных облаков, беленьких да миленьких.

Джек-то, он добрался.

Джек-то, он на верхушке здоровенной металлической тучищи и он добрался.

Джек-то, с той верхотуры он смотрит, как летят по небу синему-ясному зернышки дыма к облачным облакам, беленьким да миленьким.

Джек-то, он добрался, он добрался до самого добра.

Джек-то, на верхотуре, он сколько-то слюней собирает в своем сухом-пресухом рту. Немного, но хватит.

Джек-то, он с края той здоровенной металлической тучищи свешивается, на какую забрался. Он смотрит на пыльную тучу, какая висит внизу под ним.

Джек-то, плюет он.

Я рос на широкой плоской равнине, и жизнь там двухмерная — по осям х и z. Ширина и длина. Поэтому все, что увлекало взгляд в высоту, по оси у, было волшебством. Телевышки, радиомачты, защитные лесополосы и рощи, элеваторы, силосные башни, увенчанные громоотводами, и сами молнии, ветряные мельницы и водонапорные башни. Как хребтины от «Я» тянулись вверх. Мне кажется, поэтому Чикаго — равнинный город на плоском озере — родина небоскребов. Когда вырос, я первым делом взялся забираться на самые высокие здания — по мере их постройки. Навестил смотровую площадку «Пруденшл-билдинг» и смотрел, как строят «Стэндард-ойл-билдинг», которое еще выше. У «Стэндард-ойл» не было смотровой площадки, а вот у «Хэнкок-билдинг» — была, и с нее я смотрел, как строят башню «Сирз», а с «Сирза» я видал все — ну почти, то есть, во всяком случае, Гэри и Индиану в далекой дали. Я рос-рос — и вырос. А пока рос, жил на плоской широкой равнине, а та получилась из шоколадного торта-торфа, что казался бесконечно бескрайним. Пока я рос простенько в плоскости равнины такой ширины, все мы и всё на ней, даже небоскребы, казались невидными точками на бесконечно простой плоскости геометрии. Пока рос, я пел, не зная, что кукурузный побег в высоту — до глаза слоновьего. Расти — целая драма чистых пропорций, от х к у и к z, а они все образуют путь, путь во времени. А время-то кратко. А время-то долго. А время-то всё.

— М.М.

Целый день в ведьмин дом входили коты — и выходили. И окна оставались открытыми, и двери, а были и другие двери, кошачьи, неприметные, в стенах и наверху, на чердаке. Коты крупные, холеные и безмолвные. Никто не знал, как их зовут, и даже есть ли у них имена, не знал никто, кроме самой ведьмы.

Одни коты были цвета сливок, другие — пестрые. Были и черные, как жуки. Все они занимались ведьмиными делами. Кое-кто заходил к ней в спальню с чем-нибудь живым во рту. А когда выходили, рты их были пусты.

Коты носились рысью и крались, прыгали и припадали. Они работали. Двигались они, как кошки — или, быть может, как часы. Их хвосты подергивались, как мохнатые маятники. Они не обращали внимания на ведьминых детей.

В то время у ведьмы было трое живых детей, хотя некогда у нее детей, может, имелись дюжины. Никто — тем более, сама ведьма — не позаботился их подсчитать. Но было время, когда дом кишел котами и младенцами.

Ныне, когда ведьмы уже не могут обзаводиться детьми обычным способом — их матки набиты соломой, кирпичами или камнями, а когда приходит срок, они рожают кроликов, котят, головастиков, дома, шелковые платья, и все-таки ведьмам нельзя без наследников, даже ведьмам хочется стать матерями, — ведьме пришлось добывать своих детей другими средствами: она украла их или купила.

У нее имелась страсть к детям с волосами особого рыжего оттенка. Близнецов она не терпела никогда (это неправильная волшба), хотя порой пыталась подобрать группы детей по особым признакам, как будто подыскивала шахматные фигуры, а не семью. Если сказать «ведьмины шахматы» вместо «ведьмина семья», получится недалеко от истины. Возможно, то же справедливо и для других семейств.

Одна девочка выросла, как опухоль, у нее на бедре. Других детей сделали из того, что валялось в саду, или мусора, что приносили ей коты: алюминиевой фольги с остатками куриного жира, ломаных телевизоров, картонных коробок, выброшенных соседями. Она всегда была бережливой ведьмой.

Одни дети убегали, другие умирали. Некоторых она просто куда-то задевала или забыла в автобусе. Остается надеяться, что детей этих потом усыновили хорошие семьи или они вернулись к своим настоящим родителям. Если вы ждете счастливого окончания этой истории, вероятно, лучше не читать дальше, а вообразить этих детей, этих родителей, эти встречи.

Еще читаете? Ведьма лежала в своей спальне и умирала. Ее отравил враг, ведьмак по имени Дефект. Ребенок Финн, бывший у нее дегустатором, уже умер, три кота, что вылизывали дочиста ее тарелку, — тоже. Ведьма знала, кто ее убил, и урывала там и сям клочки времени от умирания, чтобы отомстить. Когда вопрос мести, к ее удовлетворению, принял очертания, уложился у нее в голове наподобие черного клубка, она принялась делить наследство между тремя оставшимися детьми.

Крошки рвоты прилипли к уголкам ее рта, а в изножье кровати стоял таз, полный черной жидкости. Комната пахла кошачьей мочой и намокшими спичками. Ведьма дышала тяжело, будто рожала собственную смерть.

— Флоре мой автомобиль, — сказала она, — а также мой кошелек, который никогда не будет пустым, если не забудешь оставлять монетку на дне, моя дорогая, моя транжира, моя капелька яда, моя прелестная, прелестная Флора. И когда я умру, выходи на дорогу возле дома и ступай на запад. Это мой последний совет.

Флора, старшая из ведьминых живых детей, была рыжая и стильная. Она давно ждала ведьминой смерти, хотя и была терпелива. Она поцеловала ведьму в щеку и сказала:

— Спасибо, мама.

Ведьма смотрела на нее, тяжко дыша. Она видела всю Флорину жизнь — расстеленную, плоскую, как карта. Возможно, так далеко умеют видеть все матери.

— Джек, любимый, мое птичье гнездышко, моя изюминка, комочек каши мой, — сказала ведьма, — ты получишь книги. Там, куда я иду, они мне ни к чему. И когда ты оставишь мой дом, ступай в восточном направлении — и не пожалеешь сильнее, чем нынче.

Джек, некогда бывший вязанкой перьев, хвороста и яичной скорлупы, перевязанным лохматой бечевкой, стал крепким юношей, почти совсем взрослым. Если он и умел читать, лишь коты это знали. Но он кивнул и поцеловал серые материны губы.

— А что я оставлю сыну своему Малышу? — произнесла ведьма, биясь в конвульсиях. Ее опять вырвало в таз. Коты подбежали, налегли на края таза изучить ее рвотные массы. Рука ведьмы вцепилась в ногу Малыша. — Ох, это трудно, трудно, как же это трудно матери — покидать собственных детей (хотя я знаю вещи и потруднее). Детям нужна мать, пусть даже такая, как я. — Она вытерла глаза, хотя всякому известно, что ведьмы не умеют плакать.

Малыш, до сих пор спавший у ведьмы в постели, был младшим из ведьминых детей. (Пусть и не таким юным, как вы думаете.) Он сидел на кровати и если не плакал, то лишь потому, что ведьминых детей некому учить, что проку в плаче. Сердце его надрывалось.

Малыш умел жонглировать и петь, каждое утро он расчесывал и заплетал шелковистые волосы ведьмы. Нет сомнений, всякой матери хотелось бы такого сына, как Малыш — кудрявого нежного мальчика с чистым дыханием, чтобы умел готовить изысканные омлеты, пел сильным голосом, и рука его со щеткой для волос была бы ласкова.

— Мама, — сказал он, — если надо умирать, значит надо. И если мне не дано за тобой последовать, я постараюсь жить так, чтобы ты могла мною гордиться. Дай мне на память щетку для волос, и я пойду своим путем.

— Что же, щетка для волос — твоя, — сказала ведьма Малышу, глядя и задыхаясь, задыхаясь, — и я люблю тебя больше всех. Тебе мое огниво и мои спички, а еще — месть моя, и ты меня не подведешь, или я собственных детей не знаю.

— Что нам делать с домом, мама? — спросил Джек. Произнес так, словно ему и дела не было.

— Когда я умру, — ответила ведьма, — дом этот никому не пригодится. Я родила его — давным-давно это случилось — и вырастила из кукольного домика. О, то был самый дорогой мой, обожаемый кукольный дом. Восемь комнат и жестяная крыша, а лестница вела и вовсе в никуда. Но я нянчила его и укачивала в колыбели, и вырос он в настоящий дом, и смотрите, как он заботился обо мне, своей родительнице, уж он-то знает долг перед матерью. И вам, быть может, видно сейчас, как он горюет, как ему больно видеть меня на смертном одре. Оставьте его котам. Они знают, что с ним делать.

Тем временем коты вбегали в комнату и выбегали, принося всякое и унося. Похоже, никогда не замедлят они ход, никогда не упокоятся, никогда не задремлют, некогда им спать или умирать, даже горевать некогда. У них хозяйский вид, словно дом уже их.

Ведьму рвет грязью, мехом, стеклянными пуговицами, оловянными солдатиками, совками, шляпными булавками, кнопками, любовными письмами (с неправильными адресами или недостаточным количеством марок, никогда не прочитанными), дюжиной муравьиных полков, все муравьи рыжие и размером с фасолину. Муравьи переплывают гибельно смердящий таз, взбираются по его стенкам и строем шагают по полу блестящей лентой. В мандибулах они несут кусочки времени. Время тяжелое, даже в таких маленьких порциях, но у муравьев сильные жвалы, сильные ноги. По полу идут они и по стене, выходят в окно. Коты смотрят, но не вмешиваются. Ведьма ахает и кашляет, а потом затихает. Ее руки бьются разок о кровать и затихают недвижно. А дети все еще ждут, наверняка ли она умерла, есть ли ей еще что сказать.

В ведьмином доме покойники иногда весьма говорливы.

Но ведьме пока сказать нечего.

Дом стонет, и все коты принимаются жалобно мяукать, рысью вбегая в комнату и выбегая, словно выронили что-то и теперь это нужно поискать — никогда они этого не найдут, — и дети наконец соображают, что плакать умеют, но ведьма совершенно тиха и спокойна. На лице ее чуть заметная улыбка, будто все случилось точно по ее желанию. Или, быть может, она предвкушает вторую часть истории.

Дети похоронили ведьму в одном ее недовыросшем кукольном доме. Запихнули ее в гостиную на нижнем этаже и выломали внутренние стены, чтобы головой лежала на кухонном столе в уголке для завтрака, а лодыжки уложили в дверях спальни. Малыш расчесал ей волосы, а поскольку не знал, что она захочет теперь носить, раз умерла, — надел на нее все платья, одно на другое, на другое, на другое, пока под копной нижних юбок, жакетов и платьев белые руки-ноги ее не стали совсем неразличимы. Это и неважно: когда они опять заколотили кукольный дом, в кухонном окне виднелась лишь ее рыжая голова, а стоптанные каблуки ее танцевальных туфель стучали в ставни спальни.

Джек, у которого руки росли откуда надо, оснастил кукольный дом колесами и упряжью, чтобы его можно было тянуть. Упряжь они надели на Малыша, и тот тянул, Флора толкала, Джек молол языком, упрашивая дом забраться на горку и спуститься к кладбищу, а коты бежали рядом.

Коты вроде как облезло смотрятся, будто линяют. И пасти у них на вид очень пустые. Муравьи ушли строем по лесам, в город, у вас на дворе из кусочков Времени они построили муравейник. И если поднесете к нему увеличительное стекло — увидите, как муравьи танцуют и горят, загорится само Время, и вы пожалеете.

За кладбищенской оградой коты вырыли ведьме могилу. Дети вывалили в нее кукольный дом — кухонным окном вниз. Но тут же они увидели, что могила мелковата: дом лег на бок, ему же неудобно. Малыш расплакался (раз научился, похоже, все время теперь будет практиковаться) при мысли, до чего ужасно проводить смерть, целую вечность, вверх тормашками, даже не похоронившись толком, даже не чувствуя, как дождь стучит по оголенной кровельной дранке, просачивается в дом, заливает тебе рот и топит тебя, чтобы приходилось всякий раз умирать заново, когда идет дождь.

Труба кукольного дома отломалась и упала на землю. Один кот подхватил ее и унес прочь, как сувенир. Кот этот унес трубу в леса и съел ее, по кусочку за раз, и так перешел из этой истории в другую. Нас она не касается.

Другие коты принялись подносить полные рты земли, выплевывали ее и заваливали весь домик ею, лапами разравнивали. Дети помогали, а когда закончили, оказалось, что им удалось похоронить ведьму толком, лишь окно спальни осталось — маленькая рама со стеклом, словно глазу на вершине земляного холмика.

По дороге домой Флора принялась флиртовать с Джеком. Быть может, ей понравилось, как он смотрится в трауре. Говорили они о том, кем станут, раз они уже выросли. Флора хотела найти своих родителей. Симпатичной она была девочкой: наверняка кто-нибудь захочет о ней позаботиться. Джек сказал, что хотел бы жениться на богачке. Они принялись строить планы.

Малыш шел слегка позади, увертливые коты крутились у него под ногами. В кармане у него лежала ведьмина щетка для волос, для успокоения он оплел пальцами ее ручку из резного рога.

Дом, когда они к нему дошли, вид имел опасный, убитый горем, словно уже начал отрываться от себя. Флора и Джек не пожелали больше входить в него. Ласково сжали Малыша в объятьях и спросили, не хочет ли он пойти с ними. Он бы хотел, да кто о ведьминых котах позаботится, о ведьминой мести? Поэтому он проводил их взглядом — уезжали они вместе. На север. Ну какой ребенок когда материным советам внимал?

Джек даже не позаботился взять с собой ведьмину библиотеку: багажник-де не резиновый, на все места не хватит. Он положится на Флору и ее волшебный кошелек.

Малыш сидел в саду и ел пучки травы, когда хотелось есть, воображая, что трава — это и хлеб, и молоко, и шоколадный торт. Пил он из садового шланга. Когда стемнело, ему стало так одиноко, как никогда не бывало в жизни. Ведьмины коты — не лучшее общество. Он ничего им не сказал, да и им нечего было поведать ему о доме, или о будущем, или о ведьминой мести, или где ему ночевать. Он всегда спал только у ведьмы в постели, а потому в конце концов снова перевалил через холм и спустился на кладбище.

Кое-какие коты все еще ходили вверх и вниз по могиле, укрывали подножье листьями, травой и перьями, собственной вылинявшей шерстью. В это мягкое гнездо Малыш и лег. Коты по-прежнему занимались делом — они всегда заняты делом, — когда Малыш заснул, щекой прижавшись к холодному стеклу окна спальни, рукой обхватив в щетку для волос, но посреди ночи проснулся, и оказалось, что он с головы до пят укрыт теплыми кошачьими телами, пахнущими травой.

Под его подбородком веревкой свернулся хвост, и все тела шелестели вдохами и выдохами, усы и лапы подергивались, шелковистые животики вздымались и опадали. Все коты спят исступленно, изнуренно, деловито — кроме одной белой кошки, что сидит у его головы и смотрит на него сверху вниз. Малыш никогда не видел прежде эту кошку, но все-таки знает ее: вы же знаете людей, которые приходят к вам во сне, — она целиком белая, только хохолки да оборки на ушах, хвосте и лапах рыжие, словно кто-то расшил ее по краю огнем.

— Как тебя зовут? — спрашивает Малыш. Никогда прежде не разговаривал он с ведьмиными котами.

Кошка поднимает лапу и лижется в потаенном местечке. Потом бросает на него взгляд.

— Можешь звать меня мамой, — отвечает она.

Но Малыш качает головой. Не может он так звать кошку. Под одеялом котов, под оконным стеклом ведьмин испанский каблук пьет лунный свет.

— Ну ладно, тогда зови меня Ведьмина Месть, — говорит кошка. Ее рот не двигается, но слова звучат у Малыша в голове. У кошки голос мохнатый и острый, как одеяло из иголок. — И можешь расчесать мне мех.

Малыш садится, сдвинув спящих котов, и достает щетку из кармана. Щетина оставила ряды крохотных вмятин у него на розовой ладони, вроде какого-то кода. Знай он его, прочел бы: «Расчеши мне мех».

Малыш расчесывает мех Ведьминой Мести. В шерсти — могильная грязь и пара рыжих муравьев, они вываливаются и убегают. Ведьмина Месть нагибает голову к земле и подхватывает их пастью. Груда котов вокруг зевает и потягивается. У них много дел.

— Надо сжечь ее дом, — говорит Ведьмина Месть. — Первым делом.

Щетка Малыша натыкается на колтун, и Ведьмина Месть поворачивается и прихватывает его запястье зубами. Потом лижет его в нежное местечко между большим и указательным пальцами.

— Хватит, — говорит она, — пора за работу.

И вот все они идут к дому, Малыш спотыкается в темноте, уходя все дальше и дальше от ведьминой могилы, коты бегут рядом, глаза у них горят факелами, во ртах — прутики и веточки, будто они намерены строить гнездо, каноэ, ограду от всего мира. Вот доходят до дома, а там полно огней, еще котов и куч сухих гнилушек. Дом дудит — весь вроде такого инструмента, в который кто-то дышит. Малыш замечает: все коты мяукают, без остановки, вбегают в двери и выбегают, ищут растопку. Ведьмина Месть говорит:

— Сначала надо запереть все двери.

И Малыш захлопывает двери и окна на первом этаже, открытой лишь кухонная дверь остается, а Ведьмина Месть задвигает щеколды тайных дверей, кошачьих дверей, чердачных дверей, и на крыше, и в погребе. Ни одна тайная дверь не осталась открыта. Теперь весь шум внутри, а Малыш и Ведьмина Месть — снаружи.

Все коты проскользнули в дом через кухонную дверь. В саду не осталось ни одного. Малышу видно в окно, как ведьмины коты подравнивают свои кучки хвороста. Ведьмина Месть сидит рядом, смотрит.

— Теперь зажги спичку и брось внутрь, — говорит Ведьмина Месть.

Малыш чиркает спичкой. Бросает внутрь. Какой мальчик не любит разводить костры?

— Теперь захлопни кухонную дверь, — говорит Ведьмина Месть, но Малыш не может. Все коты внутри. Ведьмина Месть встает на задние лапы и захлопывает кухонную дверь. От зажженной спички внутри что-то вспыхивает. Огонь бежит по полу, по кухонным стенам. Загораются коты, бегут в другие комнаты. Малыш видит все это в окна. Он стоит, прижавшись лицом к стеклу — холодному, потом теплому, потом горячему. Горящие коты с горящими ветками во ртах наваливаются на кухонную дверь, потом на все прочие двери дома, но все заперто. Малыш и Ведьмина Месть стоят в саду и смотрят на ведьмин дом и ведьмины книги, на ведьмины диваны и ведьмины кастрюли, на ведьминых котов, ее коты — да, все ее коты горят.

Никогда не следует сжигать дома. Никогда не следует бросать котов в огонь. Никогда не следует смотреть и ничего не делать, если дом горит. Никогда не следует слушаться кошку, которая велит что-нибудь эдакое. Надо слушаться маму, когда она велит уйти и не смотреть, отправляться в постель, ложиться спать. Надо слушаться маминой мести.

Никогда не следует отравлять ведьму.

Поутру Малыш проснулся в саду. Сажа укрывала его жирным одеялом. У него на груди, свернувшись клубком, спала Ведьмина Месть. Ведьмин дом еще стоял, но окна расплавились и стекли по стенам.

Ведьмина Месть проснулась, потянулась и отмыла Малыша маленьким языком акульей кожи. Потребовала, чтобы ее причесали. Потом зашла в дом и вышла с маленьким свертком. Он свисал у нее изо рта, бескостно, словно котенок.

Это кошачья шкурка, видит Малыш, только в ней больше нет кота. Ведьмина Месть опускает ее Малышу на колени.

Он взял ее в руки, и что-то блестящее выпало из мягкой легкой шкурки. Золотая монета, испачканная, скользкая от жира. Ведьмина Месть выносила кошачьи шкурки дюжинами, и в каждой было по золотой монете. Пока Малыш пересчитывал богатство, Ведьмина Месть скусила себе один коготок и извлекла из ведьминой щетки длинный ведьмин волос. Потом, как портняжка, села на траву по-турецки и принялась шить из множества кошачьих шкурок мешок.

Малыш дрожал. Завтракать ему было нечем, кроме травы, а та была вся черная и вареная.

— Тебе холодно? — спросила Ведьмина Месть. Мешок она отложила в сторону и подхватила еще одну шкурку, красивую и черную. Сделала посередине прорезь острым когтем. — Сошьем тебе теплый костюм.

Она взяла шкурку черного кота и шкурку пестрого кота, а лапы отделала серо-белым полосатым мехом.

За этим делом она спросила Малыша:

— Знаешь ли ты, что здесь, вот на этом клочке земли, некогда шла битва?

Малыш покачал головой.

— Везде, где есть сад, — сказала Ведьмина Месть, царапая лапкой землю, — честное слово, под ним похоронены люди. Смотри. — Она подхватила бурый комок земли, положила в рот и очистила языком.

Когда она выплюнула маленький кружок из слоновой кости, Малыш увидел, что это пуговица от военного мундира. Ведьмина Месть накопала еще пуговиц — как будто пуговицы из слоновой кости растут в земле — и пришила их на кошачью шкурку. Соорудила капюшон с двумя дырками для глаз и отличными усами, а сзади пришила к костюму четыре кошачьих хвоста, как будто одного, что и так там рос, Малышу мало. И на каждый нанизала по бубенцу.

— Надевай, — велела она Малышу.

Тот надевает костюм, бубенцы звякают. Ведьмина Месть смеется.

— Прекрасный кот из тебя вышел, — говорит она. — Любая мать бы гордилась.

Внутри кошачьего костюма мягко и немножко липко. Малыш накидывает на голову капюшон, и мир исчезает. Сквозь дырки для глаз видны лишь самые яркие его уголки — трава, золото, сидящая по-турецки кошка, она шьет мешок из своих шкурок, — а воздух входит и выходит через редкие стежки шва, где шкурка у него на груди и возле зияющих пуговиц провисает. Малыш держит хвосты неловкой беспалой лапой, как связку угрей, и качает их туда-сюда — послушать, как звенят. Бубенцы эти и запах копченый, вареный запах воздуха, теплая липкость костюма, новая шкурка земли касается — он засыпает и видит во сне, как приходят сотни муравьев, поднимают его и бережно переносят на кровать.

Когда Малыш опять сбросил свой капюшон — увидел, что Ведьмина Месть покончила с иголкой и ниткой. Малыш помог ей сложить в мешок золото. Ведьмина Месть встала на задние лапы, взяла мешок и взвалила на плечи. Золотые монеты заскользили в мешке, сталкиваясь, замяукали, зашипели. Мешок тащился по траве, сгребая золу, оставляя за собой зеленый след. Ведьмина Месть шагала так важно, будто несла мешок воздуха.

Малыш опять накинул капюшон, встал на четвереньки — и поскакал за Ведьминой Местью. Садовую калитку закрывать они не стали и пошли в лес, к дому ведьмака Дефекта.

Лес сейчас меньше, чем когда-то. Малыш растет, а лес съеживается. Повырубали деревья. Понастроили домов. Накатали лужаек, проложили дорог. Ведьмина Месть и Малыш шагали вдоль одной такой. Мимо проехал школьный автобус. Дети смотрели в окна и захохотали, увидев Ведьмину Месть, шествовавшую на задних лапах, а за ней — Малыша в кошачьем костюме. Малыш поднял голову и через прорези для глаз уставился на школьный автобус.

— Кто живет в этих домах? — спросил он Ведьмину Месть.

— Вопрос неверен, Малыш, — ответила Ведьмина Месть, глядя на него сверху вниз и не сбавляя шаг.

— Мяу, — сказал мешок из кошачьих шкурок. — Дзынь.

— А какой вопрос тогда верен? — спросил Малыш.

— Спроси меня, кто живет под домами, — сказала Ведьмина Месть.

Малыш послушно спросил:

— Кто живет под домами?

— Какой верный вопрос! — ответила Ведьмина Месть. — Видишь ли, не каждый может родить собственный дом. Многие люди рожают вместо этого детей. А если у тебя есть дети, тебе нужны и дома, чтоб было где их держать. Итак, дети и дома: большинство рожает первых — и приходится строить вторые. То есть, дома. Давным-давно, когда люди собирались построить дом, сначала они рыли яму. И устраивали маленькую комнату — маленький, деревянный однокомнатный дом — в яме. И крали или покупали ребенка, чтобы он жил в доме в яме. А потом строили свой дом над тем первым маленьким.

— Делали ли они дверь в крышке маленького дома? — спросил Малыш.

— Они не делали двери, — ответила Ведьмина Месть.

— Но как девочка или мальчик выбирались наружу? — спросил Малыш.

— Мальчик или девочка так и оставались в маленьком доме, — ответила Ведьмина Месть. — Они жили там всю свою жизнь, и до сих пор живут в этих домах, под другими домами, в которых живут люди, а те, кто живет в верхних домах, могут приходить и уходить, как пожелают, но даже не задумаются, что у них под ногами маленькие дома с маленькими детьми в маленьких комнатах.

— А как же матери и отцы? — спросил Малыш. — Неужели никогда не ищут своих мальчиков и девочек?

— Ах, — ответила Ведьмина Месть. — Когда ищут, когда нет. Да и в конце концов, кто жил под их домами? Это же было давным-давно. Ныне люди чаще всего хоронят кота, когда строят свой дом, а не ребенка. Вот почему мы зовем котов домашними. Поэтому нам нужно двигаться проворно. Как видишь, дома тут еще строят.

И строят. Они идут мимо лесных опушек, где люди копают ямки. Сначала Малыш сбрасывает капюшон и идет на двух ногах, потом опять надевает и идет на четвереньках: при этом делается как можно меньше и плавнее, ни дать ни взять кот. Но бубенцы у него на хвостах трясутся, а монеты в мешке, что несет Ведьмина Месть, говорят «дзынь, мяу», и люди бросают работу и смотрят, как они идут мимо.

Сколько в мире ведьм? Вы хоть одну видели? Узнаете ли ведьму, если увидите? И что станете делать, если увидите? Да и кота, вообще говоря, узнаете при встрече? Уверены? Малыш шел за Ведьминой Местью. На коленях и подушечках пальцах у него выросли мозоли. Хотелось бы иногда понести мешок, да тот слишком тяжел. Насколько тяжел? Вам его тоже не поднять.

Они пили из ручьев. По ночам открывали мешок из кошачьих шкурок и забирались в него спать, а когда хотелось есть, облизывали монеты, которые как бы потели золотым жиром, и того бывало все больше. По пути Ведьмина Месть пела песню:

Монеты в мешке подпевали «мяу, мяу», и бубенцы на хвостах Малыша отзывались в такт.

Каждый вечер Малыш расчесывает мех Ведьминой Мести. И каждое утро Ведьмина Месть вылизывает его с ног до головы, не забывая помыть ни за ушами, ни под коленками. Потом он надевает кошачий костюм, и она опять его моет.

Порой они шли по лесу, а порой лес становился городом, и тогда Ведьмина Месть рассказывала Малышу истории о людях, что жили в домах, и детях, что жили в домах под домами. Однажды в лесу Ведьмина Месть показала Малышу место, где прежде стоял дом. Теперь там лежали только камни фундамента, обитые мхом, да стояла печная труба — ее поддерживали толстые веревки и побеги плюща.

Обходя фундамент по часовой стрелке, Ведьмина Месть резко стучала по траве, пока оба — и она, и Малыш — не услышали полый гул. Ведьмина Месть опустилась на все четыре лапы и принялась скрести землю, разрывать ее лапами, кусать ее — но вот показалась маленькая деревянная крыша. Ведьмина Месть постучала в крышу, а Малыш потряс хвостами.

— Ладно, Малыш, — сказала Ведьмина Месть, — снимем крышу и выпустим бедного ребенка или как?

Малыш подполз к яме. Приложил ухо и послушал, но не услышал ничего.

— Там никого нет, — сказал он.

— Может, стесняются, — ответила Ведьмина Месть. — Выпустим их или пусть сидят?

— Выпускай! — сказал Малыш, хотя имел в виду: «Оставь их в покое!» Или, быть может, сказал: «Пусть сидят!» — хотя имел в виду вовсе не это. Ведьмина Месть взглянула на него, и Малышу показалось, будто вот теперь он что-то услышал — прямо под собой, припавшим к земле, замершим, весьма неотчетливо: словно кто-то царапается в грязную, просевшую крышу.

Малыш отскочил. Ведьмина Месть взяла камень и с силой стукнула в крышу, и та провалилась. Когда они заглянули внутрь, там были только чернота и слабый запах. Они подождали, сев на землю, не выйдет ли что, но ничто не вышло. Немного погодя Ведьмина Месть подхватила мешок из кошачьих шкурок, и они двинулись в путь.

Несколько ночей после Малышу снилось: кто-то, что-то их преследует. Маленькое, худое, блеклое, замерзшее, грязное, боязливое. А как-то ночью снова уползло, Малыш так и не понял, куда. Но если придете в тот край леса, где они сидели на каменном фундаменте и ждали — быть может, встретите то, что они освободили.

Никто не знал, из-за чего случилась вражда между ведьмой, матерью Малыша, и ведьмаком Дефектом, хотя ведьма, мать Малыша, из-за этого умерла. Ведьмак Дефект был видный мужчина, нежно любил своих детей. Он их крал из колыбелек и кроватей во дворцах, замках и гаремах. Одевал их в шелка — так приличествовало их положению, — они у него носили золотые короны и ели с золотых тарелок. Пили из золотых кубков. У детей Дефекта, говорили, дефектов содержания нет.

Возможно, ведьмак Дефект как-то прошелся насчет того, как ведьма, мать Малыша, растит своих детей, — или, возможно, ведьма, мать Малыша, похвасталась рыжими волосами своих детей. Но не исключено, что дело в чем-то другом. Ведьмы горды и любят повоевать.

И вот Малыш и Ведьмина Месть наконец добрались к дому ведьмака Дефекта, и Ведьмина Месть сказала Малышу:

— Посмотри на это уродство! Да у меня какашки, закопанные в листву, изящнее. А вонь какая — что от выгребной ямы. Как соседи ее терпят?

У мужчин-ведьмаков нет маток, им приходится обзаводиться домами как-то иначе — ну или покупать их у ведьм-женщин. Но Малышу показалось, что это очень красивый дом. Из каждого окна выглядывали принцы или принцессы — смотрели, как он по-кошачьи сидит на дорожке рядом с Ведьминой Местью. Он ничего не сказал, братьев и сестер ему очень не хватало.

— Пойдем, — сказала Ведьмина Месть. — Сдадим в сторонку, подождем, пока ведьмак Дефект не вернется.

Малыш пошел за Ведьминой Местью обратно в лес, и немного погодя двое детей ведьмака Дефекта вышли из дому с золотыми корзинами. Они тоже отправились в лес — собирать ежевику.

Ведьмина Месть и Малыш сидели в колючих кустах и смотрели.

А в колючих кустах было ветрено. Малыш думал о своих братьях и сестрах. О ежевике думал, какая она у него во рту — совсем не похожая по вкусу на жир.

Ведьмина Месть примостилась у копчика Малыша. Она вылизывала колтун шерсти у него на пояснице. Принцессы пели.

Малыш решил, что он так и будет жить с Ведьминой Местью в колючих кустах. Питаться они будут ягодами, шпионить за детьми, что придут их собирать, а Ведьмина Месть сменит имя. На языке у Малыша было имя «Мама» — вместе со сладким вкусом ежевики.

— А сейчас тебе надо выйти, — сказала Ведьмина Месть, — и быть игривым. Как котенок. Погоняйся за своим хвостом. Робей, но не слишком. Языком много не болтай. Дай им себя погладить. Не кусайся.

Она подтолкнула Малыша под зад, и тот вывалился из колючих кустов и растянулся у ног детей ведьмака Дефекта.

Принцесса Джорджия сказала:

— Смотри! Какой миленький котик!

Ее сестра Маргарет сказала с сомнением: — Но у него пять хвостов. Я никогда не видела таких котов. И на шкуре у него пуговицы. И он почти с нас ростом.

Однако Малыш все равно принялся резвиться и куролесить. Мотал взад-вперед хвостами, бубенцы звенели, а он делал вид, что пугается. Поначалу убегал от своих хвостов, потом нападал на них. Обе принцессы поставили на землю корзины, в которых ежевики было лишь наполовину, и разговаривали с ним, обзывали глупой киской.

Сначала он и близко к ним не подходил. Но понемногу стал притворяться, что они его приручили. Дал себя поласкать и покормить ежевикой. Погонялся за лентой для волос и растянулся — пусть-де полюбуются пуговицами у него на пузике. Принцесса Маргарет коснулась его шкурки, потом ее пальцы скользнули между нею и человечьей кожей Малыша. Лапой он стукнул ее по руке, и сестра ее Джорджия со знанием дела сказала: коты не любят, если кто-то трогает их за живот.

Они уже крепко подружились, когда Ведьмина Месть вышла из колючих кустов, встала на задние лапы и запела:

При виде такого принцессы Маргарет и Джорджия стали смеяться и показывать пальцами. Они раньше никогда не слышали, чтобы коты пели, и никогда не видели, чтобы коты ходили на задних лапах. Малыш яростно затряс всеми пятью хвостами, и вся шерсть у него на выгнутой спине встала дыбом, а принцессы и над этим посмеялись.

Когда они вернулись из леса с корзинами, полными ягод, Малыш шел за ними по пятам, Ведьмина Месть — следом. Но мешок золота она спрятала в колючих кустах.

Вечером ведьмак Дефект вернулся домой с целой охапкой подарков для детей. Один сын выбежал ему навстречу и сказал:

— Идем, смотри, кто пришел с Маргарет и Джорджией из леса! Можно они останутся с нами?

И стол к ужину не накрыли, и дети ведьмака Дефекта даже не сели за свои домашние задания, а в тронном зале ведьмака Дефекта пятихвостый кот выделывал кульбиты, а вторая кошка нахально сидела на троне и распевала:

Дети ведьмака Дефекта рассмеялись такому — пока не увидели, что ведьмак, их отец, тоже тут стоит. Тогда они умолкли. Малыш прекратил кувыркаться.

— Ты! — сказал ведьмак Дефект.

— Я! — сказала Ведьмина Месть и спрыгнула с трона. Не успел никто и сообразить, о чем это она, ее челюсти сомкнулись на шее ведьмака Дефекта, и она перегрызла ему горло. Дефект открыл было рот сказать что-то, а кровь у него выпала, и мех Ведьминой Мести стал скорее красным, чем белым. Ведьмак Дефект упал замертво, а из дыры у него на горле, из дыры его рта строем зашагали рыжие муравьи, и каждый держал в жвалах по кусочку Времени — так же крепко, как Ведьмина Месть вцепилась в глотку Дефекта. Но Дефекта она все же отпустила и оставила валяться в луже крови, а сама поймала муравьев и съела — очень быстро, словно голодна была очень давно.

Пока все это происходило, дети ведьмака Дефекта стояли, смотрели и ничего не делали. Малыш сидел на полу, свернув хвосты у лап. А дети, все до единого, и пальцем не шевельнули. Слишком удивились. Ведьмина Месть, набив живот муравьями, стояла со ртом в крови и смотрела на них.

— Поди принеси мне мешок из кошачьих шкурок, — велела она Малышу.

Малыш сообразил, что двигаться он в состоянии. Принцы и принцессы вокруг него стояли совершенно бездвижно. Ведьмина Месть не спускала с них пристального взгляда.

— Мне помощь понадобится, — сказал Малыш. — Мешок слишком тяжелый, я один не подниму.

Ведьмина Месть зевнула. Облизнула лапу и принялась поглаживать себя по рту. Малыш стоял на месте.

— Ну что ж, — сказала она. — Возьми с собой этих больших и сильных девочек — принцесс Маргарет и Джорджию. Они знают дорогу.

Принцессы Маргарет и Джорджия, осознав, что опять могут двигаться, задрожали. Но собрали все свое мужество и пошли с Малышом, держа друг дружку за руки, прочь из тронного зала, не глядя на тело их отца, ведьмака Дефекта, назад, в лес.

Джорджия зарыдала, а принцесса Маргарет сказала Малышу:

— Отпусти нас!

— Куда? — спросил Малыш. — В мире опасно. Там всегда найдутся люди, от которых ничего хорошего не жди. — Он сбросил капюшон, и принцесса Джорджия зарыдала еще пуще.

— Отпусти нас, — сказала Маргарет. — Мои родители — король и королева страны, что в трех днях пешего пути отсюда. Они будут рады нас видеть.

Малыш ничего не ответил. Они пришли к колючим кустам, и он отправил принцессу Джорджию за мешком из кошачьих шкурок. Та вернулась вся исцарапанная и окровавленная, с мешком в руке. Мешок зацепился за колючки и порвался. Из него катились золотые монеты, падали наземь, как блестящие капли жира.

— Ваш отец убил мою мать, — сказал Малыш.

— А эта кошка, дьяволица твоей матери, убьет нас или того хуже, — сказала принцесса Маргарет. — Отпусти нас!

Малыш поднял мешок из кошачьих шкурок. Монет в нем больше не осталось. Принцесса Джорджия опустилась на четвереньки — она сгребала монеты и рассовывала их по карманам.

— Он был хороший отец? — спросил Малыш.

— Сам считал, что да, — ответила принцесса Маргарет. — Только мне его не жалко. Когда вырасту, я стану королевой. Издам закон, чтобы всех ведьм королевства умертвили, да и котов их тоже.

Малыш испугался. Взял мешок из кошачьих шкурок и побежал обратно к дому ведьмака Дефекта, а обеих принцесс оставил в лесу. Нашли они дорогу к родителям принцессы Маргарет или попали в руки разбойников, остались жить в колючих кустах, или принцесса Маргарет выросла и исполнила обещание избавить королевство от ведьм и котов — Малыш никогда этого не узнал, я тоже не знаю, и вы не узнаете.

Когда он вернулся в дом ведьмака Дефекта, Ведьмина Месть немедленно поняла, что случилось.

— Не беда, — сказала она.

В тронном зале не было детей, ни принцев, ни принцесс. Тело ведьмака Дефекта еще лежало на полу, но Ведьмина Месть освежевала его, как кролика, и сшила из кожи мешок. Тот изгибался и дергался, а бока его вздымались, будто внутри живой ведьмак Дефект. Ведьмина Месть держала мешок из кожи ведьмака в одной руке, а другой запихивала в горловину кота. Тот, исчезая в мешке, вопил. Мешок был полон воплей. А выброшенное тело ведьмака Дефекта валялось расслабленно.

На полу, рядом с освежеванным трупом, лежала горка золотых корон и что-то прозрачное, вроде бумажек, — они порхали по всему залу на сквозняке, и взгляды у этих тонких сброшенных лиц были удивленные.

Коты прятались в углах зала и под троном.

— Поймай их, — велела Ведьмина Месть, — но не трогай трех самых красивых.

— Куда подевались дети ведьмака Дефекта? — спросил Малыш.

Ведьмина Месть кивком обвела зал.

— Как видишь, — сказала она, — я сняла с них кожу, а под ней оказались сплошные коты. Теперь они коты, но если б нам выпало ждать год-другой, они бы и шкуры эти сбросили, и стали кем-то еще. Дети все время растут.

Малыш кинулся ловить котов по залу. Они были быстры, но он быстрей. Они были проворными, но он проворнее. Он дольше них носил кошачий костюм. Малыш гонял котов по залу, а Ведьмина Месть подхватывала их и совала в мешок. Наконец, в тронном зале осталось трое котов — таких красивых, что прелестнее троицы котов и не пожелать. А все остальные сидели в мешке.

— Хорошо постарался — и быстро притом, — сказала Ведьмина Месть, взяла иглу и зашила горловину мешка. Кожа ведьмака Дефекта улыбалась Малышу, а один кот просунул голову в его испачканный рот и завопил. Но Ведьмина Месть зашила и рот, а заодно и дыру с другой стороны, откуда некогда вышел дом. Открытыми оставила только уши, глаза да заросшие шерстью ноздри, чтобы коты могли дышать.

Ведьмина Месть взвалила кожу, полную котов, на спину и встала.

— Куда пойдешь? — спросил Малыш.

— У этих котов есть матери и отцы, — ответила Ведьмина Месть. — Их матери и отцы очень по ним тоскуют.

Она пристально посмотрела на Малыша. Тот решил больше ничего не спрашивать. Поэтому остался в доме вместе с двумя принцессами и принцем в новых кошачьих костюмах, и ждал, пока Ведьмина Месть ходила вниз, к реке. Хотя, возможно, она отнесла котов на базар и продала. Или, быть может, отнесла всех котов по домам, к их матерям и отцам, в королевства, где они родились. Вероятно, ее не сильно заботило, чтобы каждый ребенок вернулся к настоящим матери и отцу. В общем, она спешила, а все коты очень похожи по ночам.

Никто не видел, куда она ходила. Но базар гораздо ближе, чем дворцы королей и королев, чьих детей некогда похитил ведьмак Дефект, а река еще ближе.

Вернувшись в дом Дефекта, Ведьмина Месть огляделась. Дом начинал ужасно вонять. Даже Малыш чувствовал запах.

— Я надеюсь, принцесса Маргарет тебе дала, — сказала Ведьмина Месть, как будто думала об этом все время, пока ходила по делам. — Потому ты и отпустил их. Но неважно. Она была симпатичной киской. Я б ее и сама отпустила. — Она вгляделась в лицо Малыша и увидела, что он смущен. — Не беда, — сказала она.

В ее лапе был кусок веревки и пробка, которую она намаслила куском жира, отрезанного от ведьмака Дефекта. Ведьмина Месть нанизала пробку на веревку и назвала ее хорошей быстрой мышкой, намаслила и веревку — и скормила юркую пробку полосатому коту, что свернулся клубком на коленях Малыша. Когда пробка к ней вернулась, она опять намаслила ее и скормила черной кошечке — а за ней и кошке с двумя белыми передними лапами, и все три кота оказались нанизанными на веревку.

Потом заштопала прореху в мешке из кошачьих шкурок, а Малыш положил золотые короны в мешок, и тот стал почти таким же тяжелым, как прежде. Ведьмина Месть несла мешок, а Малыш взялся за намасленную веревку и зажал ее в зубах, так что всем трем котам пришлось бежать за ним, когда они покинули дом ведьмака Дефекта.

Перед уходом Малыш чиркает спичкой и поджигает дом мертвого ведьмака Дефекта. Но дерьмо горит медленно, если вообще горит, поэтому дом, вероятно, горит до сих пор, если кто-то не пришел и не погасил. Также не исключено, что однажды кто-то придет ловить рыбу на реку, текущую возле дома, и выудит мешок, полный егозливых принцев и принцесс, мокрых и жалких в их кошачьих шкурках: так, среди прочего, можно заполучить себе мужа или жену.

Малыш и Ведьмина Месть шли без остановки, а три кота шагали за ними. Они шли, пока не добрались до маленькой деревни совсем недалеко от того места, где раньше жила мать Малыша; там они поселились в комнате, которую Ведьмина Месть сняла у мясника. Промасленную веревку перерезали и купили клетку, которую повесили на крюк в кухне. В ней они держали котов, но Малыш купил ошейники с поводками и прогуливался иногда с котами по городу.

Иногда он надевал и свой кошачий костюм и выходил рыскать, но Ведьмина Месть бранила его, если заставала в таком наряде. Есть деревенские манеры и есть городские, а Малыш теперь был скорее городским мальчиком.

Ведьмина Месть вела хозяйство. Убирала и готовила, по утрам заправляла постель Малыша. Как и все ведьмины коты, она была всегда занята. Она расплавила золотые короны в сотейнике и начеканила из них монет.

Ведьмина Месть носила шелковое платье, перчатки и густую вуаль и ездила по делам в изящной коляске, Малыш сидел рядом. Она открыла счет в банке и устроила Малыша в частную школу. Купила земельный участок, чтобы построить на нем дом, и каждое утро отправляла Малыша в школу, как бы тот ни плакал. Но по ночам снимала с себя всю одежду и спала на подушке Малыша, а он расчесывал ее бело-рыжий мех.

Иногда среди ночи она подергивалась и стонала, и когда он ее спрашивал, что ей снится, она отвечала:

— Там муравьи! Ты не можешь их вычесать? Скорее, поймай их, если ты меня любишь.

Но муравьев там никогда не было.

Однажды Малыш пришел домой, а кошечка с белыми передними лапами исчезла. Когда он спросил Ведьмину Месть, та ответила, что кошечка вывалилась из клетки и удрала через открытое окно в сад, а пока Ведьмина Месть соображала, что делать, вниз спорхнула ворона и унесла кошечку.

Через несколько месяцев они переехали в новый дом, и Малыш очень осторожно входил в него и выходил — воображал кошечку в темноте, под крыльцом, у себя под ногами.

Малыш подрос. Он не завел друзей ни в деревне, ни в школе, но если вы достаточно большой, друзья вам ни к чему.

Однажды Малыш и Ведьмина Месть ужинали, в дверь к ним постучали. Малыш открыл — перед ним стояли Флора и Джек. На Флоре было унылое пальто из магазина для бережливых, а Джек больше, чем когда-либо, напоминал вязанку хвороста.

— Малыш! — сказала Флора. — Как ты вырос! — Она разрыдалась и принялась заламывать свои прекрасные руки. А Джек, глядя на Ведьмину Месть, спросил:

— А ты кто будешь?

Ведьмина Месть ответила Джеку:

— Кто я? Кошка твоей матери, а ты вязанка хвороста в костюме на два размера больше. Но я никому не скажу этого, если и ты не скажешь.

Джек фыркнул, а Флора прекратила рыдать. Принялась озираться в доме — солнечном и просторном, а также хорошо обставленном.

— Здесь вам обоим найдется местечко, — сказала Ведьмина Месть, — если Малыш не против.

А у Малыша сердце готово было от радости лопнуть — опять вся семья вместе. Флору он отвел в одну спальню, Джека — в другую. Потом они спустились и вторично поужинали, а Малыш с Ведьминой Местью слушали, и коты в висячей клетке слушали, как Флора и Джек рассказывают о своих приключениях.

Кошелек Флоры украл карманник, они продали ведьмин автомобиль, а деньги проиграли в карты. Флора нашла своих родителей, но они оказались парой старых негодяев, которым дочка была совершенно ни к чему. (Слишком старая, чтобы вновь ее продать. Флора поняла, что они замышляют.) Она пошла работать в универсальный магазин, а Джек продавал билеты в кино. Они ругались и мирились, и влюблялись в других, их настигло немало разочарований. Наконец они решили вернуться к ведьминому дому — посмотреть, не сгодится ли на сквот, а то, может, и осталось в нем чего унести и продать.

Но дом, разумеется, сгорел. Они заспорили, что делать дальше, и тут Джек унюхал Малыша, своего брата, внизу, в деревне. И вот они здесь.

— Будете жить здесь, с нами, — сказал Малыш.

Джек и Флора сказали, что они так не могут. У них амбиции, сказали они. У них планы. Недельку-другую поживут, а потом опять уйдут. Ведьмина Месть кивнула и сказала, что это разумно.

Каждый день Малыш приходил из школы и катался с Флорой на двухместном велосипеде. Или сидел дома, и Джек учил его, как удержать монету между двумя пальцами или следить за яйцом, когда оно перемещается из-под одной чашки под другую. Ведьмина Месть научила их играть в бридж, хотя Флора и Джек не могли быть партнерами. Они так ссорились, словно были мужем и женой.

— Чего вы хотите? — спросил однажды Малыш Флору. Он к ней припал, жалея, что больше не кот, что больше не устроиться у нее на коленях. От нее пахло тайнами. — Почему обязательно опять уходить?

Флора погладила Малыша по голове.

— Чего я хочу? Это же просто! Никогда не беспокоиться о деньгах. Хочу выйти замуж и знать, что муж никогда не изменит мне и никогда меня не бросит. — Говоря так, она смотрела на Джека.

А Джек ответил:

— Я хочу богатую жену, которая не станет пререкаться, не будет целыми днями лежать в постели, накрывшись с головой одеялами, рыдать и обзывать меня вязанкой хвороста. — И, говоря так, он смотрел на Флору.

Ведьмина Месть отложила свитер, который вязала Малышу. Посмотрела на Флору, посмотрела на Джека, а потом взглянула на Малыша.

Малыш сходил на кухню и открыл дверь висячей клетки. Вытащил оттуда двух котов и принес их Флоре и Джеку.

— Вот, — сказал он, — муж для тебя, Флора, и жена для тебя, Джек. Принц и принцесса, оба красивые, хорошо воспитанные и, несомненно, состоятельные.

Флора подхватила котика на руки и сказала:

— Не дразнись, Малыш! Слыхано ли дело — выходить замуж за кота!

Ведьмина Месть сказала:

— Весь фокус в том, что хранить их кошачьи шкурки нужно в надежном тайном месте. А если станут дуться или скверно с вами обращаться — зашить их опять в их кошачьи шкурки, положить в мешок и бросить в реку.

После чего чиркнула когтем и разрезала шкуру полосатого кота — и в руках у Флоры оказался голый мужчина. Флора взвизгнула и уронила его на пол. Мужчина был симпатичный, хорошо сложенный, с повадками принца. Не из тех, кого можно принять за кота. Он встал и поклонился — весьма элегантно, хотя и был весь голый. Флора вспыхнула, но осталась, похоже, довольна.

— Сходи принеси какую-нибудь одежду для принца и принцессы, — велела Малышу Ведьмина Месть. Когда он вернулся, за диваном пряталась голая принцесса, а Джек с вожделением на нее пялился.

Пару недель спустя сыграли две свадьбы, а потом Флора уехала с новым мужем, и Джек тоже уехал со своей новой принцессой. Возможно, они жили долго и счастливо.

Ведьмина Месть сказала Малышу:

— У нас нет жены для тебя.

Малыш пожал плечами.

— Я еще слишком молод, — ответил он.

Но сколько б Малыш ни старался, и он стареет. Кошачья шкурка едва сходится у него в плечах. Пуговицы грозят отлететь, когда он пытается их застегнуть. Уже начала пробиваться его собственная шерсть, человечья. По ночам ему снятся сны.

В стекло стучит испанский каблук его матери-ведьмы. В колючих кустах висит принцесса. Она приподнимает подол платья, чтоб он увидел — внизу у нее кошачья шерстка. Теперь она под домом. Хочет выйти за него замуж, но дом провалится, если он ее поцелует. Они с Флорой опять дети, в ведьмином доме. Флора поднимает юбку и говорит: Видишь мою киску? Оттуда и впрямь выглядывает киска, только на обычных кошек не похожа, он таких раньше и не видывал. Он говорит Флоре: У меня тоже есть киска. Но у него не такая.

В конце концов Малыш узнает, что случилось с той маленькой, голодной и голой штукой в лесу, куда она уползла. Оно залезло в кошачью шкурку Малыша, пока тот спал, а потом забралось к нему вовнутрь, в его Малышовую кожу, и теперь забилось к нему в грудь, по-прежнему замерзшее, грустное и голодное. Пожирает его изнутри, растет, и однажды Малыша вовсе не станет, а будет лишь это безымянное голодное дитя в Малышовой шкурке.

Малыш стонет во сне.

А в шкуре Ведьминой Мести завелись муравьи — они сочатся из швов, строем спускаются в простыни и щиплют его: подмышками и между ног, где растет его мех, — и ему больно, там ноет и ноет. Ему снится, что Ведьмина Месть просыпается и приходит, и вылизывает его всего, пока боль не тает. Тает оконное стекло. Муравьи строем уходят прочь по своей длинной намасленной нити.

— Чего ты хочешь? — спрашивает Ведьмина Месть.

Малыш уже не спит и снов не видит. Он отвечает:

— Я хочу маму!

В окно проникает лунный свет, омывает всю их кровать. Ведьмина Месть очень красива — похожа на королеву, на нож, на горящий дом, на кошку, в лунном-то свете. Мех ее блестит. Усы торчат, как вытянутые стежки, воск да нитка. Ведьмина Месть говорит:

— Твоя мама умерла.

— Сними шкуру, — говорит Малыш. Он плачет, а Ведьмина Месть слизывает его слезы. У Малыша щиплет кожу, всю целиком, а под домом кто-то маленький стонет да причитает. — Верни мне маму, — говорит он.

— Ох, миленький, — говорит его мать, ведьма, Ведьмина Месть, — этого я не могу. Я вся полна муравьев. Сними мою шкуру — и муравьи все прольются, от меня ничего не останется.

Малыш говорит:

— Почему ты оставила меня одного?

Его мать ведьма говорит:

— Я никогда не оставляла тебя, ни на миг. Я зашила свою смерть в кошачью шкурку, чтобы остаться с тобой.

— Снимай! Дай мне увидеть тебя! — говорит Малыш. Тянет за простыню на кровати, словно это кошачья шкурка его матери.

Но Ведьмина Месть качает головой. Она вся дрожит и бьет взад-вперед хвостом. И говорит:

— Как можешь ты просить об этом, и как могу тебе я отказать? Знаешь ли, о чем ты меня просишь? Завтра вечером. Попроси меня завтра вечером.

И Малышу приходится этим удовлетвориться. Всю ночь расчесывает он мех своей матери. Его пальцы ищут швы в ее кошачьей шкурке. Когда Ведьмина Месть зевает, он заглядывает ей в рот, надеясь, что там мелькнет мамино лицо. А сам чувствует, как становится меньше и меньше. Утром он будет мал до того, что когда попытается надеть кошачью шкурку, едва справится с пуговицами. Станет такой маленький, такой острый, что чисто муравей, и когда Ведьмина Месть зевнет, он проберется к ней в рот, спустится в живот и пойдет искать свою мать. Если сумеет — поможет маме разрезать ее кошачью шкурку, чтобы она снова из нее вышла зажила с ним в большом мире, а если не захочет выходить, то и он не пойдет. Будет жить там, как моряки приучаются жить в животе той рыбы, что их слопала, будет вести маме хозяйство в доме ее шкурки.

Таков конец истории. Принцесса Маргарет вырастает, чтобы истреблять ведьм и котов. А если нет, придется кому-то другому. Ведьм не бывает, котов — тоже, есть только люди, разодетые в кошачьи шкурки. Они же это не просто так, поди скажи, что так жить нельзя, долго и счастливо, пока муравьи не унесут прочь все Время что ни есть, чтобы построить из него что-то поновей и получше?

Я жила в Бруклине, у меня должен был выйти первый сборник рассказов, и я собралась ехать по всей стране — гастролировать с писательницей Шелли Джексон. Мы решили, что задумка это неплохая, да и весело же — что-нибудь раздавать на чтениях, и я написала «Кошачью шкурку». Шелли нарисовала иллюстрацию на обложку. Насколько я помню, мне хотелось здесь добиться вот чего: перво-наперво сочинить свою сказку, а не перерабатывать или выворачивать наизнанку старую. Я хотела написать такое, что не походило бы на меня, — это казалось уместным в истории про то, каково жить в кошачьей шкурке. Ну и я стремилась написать что-то быстро: все сочинить, вычитать, напечатать и сброшюровать — всего за три дня, что оставались до наших книжных гастролей. У меня до сих пор хранится пачка этого первого издания: в них есть что-то сказочное — размером с ладонь, сделанные вручную, на бурой оберточной бумаге и с неровным обрезом, а на обложке — рисунок тушью. Что же до самой истории, отправной точкой стали ведьмы и дети, и вопрос, отчего ведьмам эти дети так необходимы. Моя «Кошачья шкурка» — не переработка одной конкретной сказки, но в особом долгу она перед «Кошачьей шкуркой», «Ослиной шкурой» и «Рапунцелью», хотя вообще-то — почти перед ними всеми. Да и перед такими писателями, как Анжела Картер и Юдора Уэлти.

— К. Л. Пер. с англ. М. Н.

Жил когда-то на свете юноша по имени Тиг О'Кейн. И был он, пожалуй, слишком красив себе на беду — и уж определенно слишком красив на беду другим, потому что в него влюблялись каждый парень и девушка, какие знакомились с ним, и оттого сердца он разбивал десятками. Жил он в Орландо и как-то раз попробовал поступить в бой-бэнд — и его приняли, из чего он никакого секрета не делал. Собственно, это было вторым, что он сообщал о себе новым знакомцам, первым же было его имя.

Однажды вечером пошел он с друзьями на танцы, и, как обычно, очень многие захотели с ним потанцевать. Люди подходили к нему на танцполе, а он либо танцевал с ними, либо не танцевал, тут все зависело от его самочувствия, да еще от того, кайфуют они или нет, а это он мог оценить и на расстоянии, и в полумраке, и потому, бывало, им до него еще идти да идти, а он уж решает, что они ему без надобности, и поворачивается к ним спиной. В тот вечер на танцах собралась обычная толпа соискателей его благосклонности, одни — вполне, другие — так себе, одни — прекрасные танцоры, другие — просто старательные неумехи. Обычный был вечер, пока не случилось кое-что из ряда вон выходящее.

Тиг ни в какие чужие дела не лез, а вроде как танцевал с красивой девчонкой слева, но также и танцевал, вроде как, с миловидным чуваком справа, как вдруг подваливает к нему совершенно отвратный мужик, влезает, значит, в его личное пространство, отталкивает в сторону чувака с девчонкой и начинает препротивно вихлять бедрами и чреслами — танцует, стало быть. Тиг повернулся к нему спиной, однако мужик обогнул его и опять перед ним корячится. Урод он был просто умопомрачительный; Тиг решил, что ему лет пятьдесят с гаком, если не шестьдесят: руки дряблые, подбородков два, а волосы и вовсе ни в какие ворота.

— Потанцуй со мной, Тиг О'Кейн! — проорал мужик и попытался положить ладони на симпатичные бедра Тига, но тот стряхнул его руки и сказал:

— Вали отсюда, старый тролль!

Однако мужик цеплялся к нему еще пару раз, и Тиг еще пару раз обозвал его троллем и прогнал от себя. Мужик наконец ушел, но его мигом сменила отвратная баба, — такая уродина, что могла приходиться троллю сестрой: те же дряблые руки, избыток подбородков и на голове хрен знает что.

— Вали отсюда, старая ведьма! — закричал Тиг, не дожидаясь, когда и она попросит потанцевать с ней, и отвернулся, и заспешил танцующей походкой на другой край танцпола.

Однако старая ведьма еще трижды отыскивала Тига: один раз в самой середке танцпола, другой — в баре и наконец — в очереди к мужской уборной. Стоит он там, в чужие дела не лезет, и вдруг — здрасьте вам — кто-то ему шею сзади щекочет. Обернулся и увидел все ту же бабищу.

— Эй, малыш, — сказала она. — Потанцевать не желаешь?

— Это ты меня трогала? — спросил Тиг.

— Может, я, может, не я, — отвечала она. — Не об этом речь. Вопрос не в том, а вот, не хочешь ли ты потанцевать со мной?

— Оставь меня в покое, — сказал Тиг. — Ты что, английского не понимаешь?

— Спрашиваю в последний раз, Тиг О'Кейн, — сказала женщина. — Станешь со мной танцевать?

— И за вермильон лет не стану, — ответил Тиг и легонько так оттолкнул ее, о чем сразу и пожалел, хотя она не то чтобы упала, а только отступила, спотыкаясь, на пару-тройку шагов.

— Это долгий срок, Тиг О'Кейн! — сказала старая ведьма и засмеялась, глядя ему в лицо, а Тиг удивился — откуда ей и мужику известно его имя? — он хоть принят в бой-бэнд, но прославиться-то еще не успел.

— Угробили мне вечер, — сообщил он толчку — и, видать, слишком громко сообщил, потому как из соседней кабинки послышалось: «И мне! И мне!» — и слова эти перемежались клекотанием рвоты.

— Мне сильнее, — сказал Тиг, понимая, впрочем, что зря он так разбрюзжался: лучше бы ему вернуться в зал и сделать вид, будто никакие ведьмы и тролли к нему не цеплялись, а весь нынешний вечер не был до этой минуты изгажен уродами и их наглыми выходками. Просто вернуться и потанцевать, — он и попробовал, да только душа у него к этому делу совсем не лежала: кайф-то ему обломали, да и коленца Тига, даже самые коронные, почему-то казались ему какими-то неродными. Как будто кто-то унылый, невзрачный и одинокий вселился в его тело и танцует сам собой. И он решил уйти домой в одиночку и послал семи друзьям смс-ки об этом, потому что они вечно отправляли ему сообщения — мы, дескать, уходим домой в одиночку, как будто он за них отвечает или должен волосы на себе рвать из-за того, что они вот уходят домой в одиночку, а он — ни фига.

Жил Тиг с отцом в большом доме у озера, вернее сказать, жил он совсем рядом с отцом в маленьком домике, стоявшем бок о бок с большим. Домик подарил ему на шестнадцатилетие отец, говоривший, что мальчику нужна независимость, но и присмотр тоже, вот он и подарил сыну домик, напичканный камерами, которые позволяли отцу наблюдать за Тигом, удостоверяясь в том, что тот не совершает ничего способного запятнать честь семьи. Можно было вызвать из дома водителя, но Тиг, взволнованный и удрученный паршиво сложившимся вечером, решил пройтись пешком, даром что путь был не близкий. Он любил ходить пешком, когда с ним приключалась какая-нибудь неприятность, потому что мог притворяться при этом, будто уходит от того, что ему досаждало. Ну и пошел от клуба по ярко освещенным улицам центра, потом по тускло освещенным тротуарам старого города и наконец — по темным аллеям отцова поместья, а жуткие мужик с бабой, испортившие ему вечер своими отвислыми задницами и загребущими лапами, уходили от него все дальше и дальше. Он почти и забыл о них, когда вышел на последний отрезок пути — в окружавшую дом апельсиновую рощу — и различил свет в отцовской комнате, мерцавший за деревьями. «Возможно, — подумал он, — отец почувствовал, что вечер у сына сложился из рук вон плохо, и ждет меня, намереваясь утешить».

Впереди на тропинке заслышались голоса, и Тиг коротко погадал, не отец ли вышел из дома встретить его. Он остановился, прислонился к дереву, и тут налетевший вдруг сильный ветер колыхнул ветви, раскачивая плоды, мягко ударявшие Тига по плечам и лицу. Ветер донес до него голоса, и Тиг понял, что людей впереди немало, но отца среди них нет. «Воры! — подумал он, а затем: — Поклонники!» — поскольку и прежде в поместье забредал всякий люд: и для того, чтобы украсть что-нибудь у отца, и из потребности признаться Тигу в любви. Он наклонился, поднял с земли толстый сук. Сук оказался легким, трухлявым — пришибить им человека нельзя, однако Тиг решил, что для устрашения сойдет и такой.

Тут ветер сменил направление, голоса на миг стихли, и Тиг, вскинув голову, прищурился.

— У меня палка, — сказал он, правда, не так уж и громко. Ударил колокол, тонкий, дребезжащий звон его приплыл откуда-то сверху, и ночь будто еще потемнела. Голоса возвратились всплеском смеха, и Тиг увидел людей — вернее, смутные их очертания: они резвились среди деревьев, подпрыгивая, приплясывая, падая время от времени на землю, недолго катясь по ней и снова вскакивая. Он поднял сук и снова сказал, на этот раз громче, ибо они устремились к нему: — У меня палка!

— Да какая красивенькая! — ответил женский голос, очень знакомый, хоть Тиг и не сразу понял, кому он принадлежит. — Совсем как рука, которая ею размахивает, а, Дикобраз?

Из мрака выступила старая ведьма, которую он уже видел сегодня, и хоть ночь осталась по-прежнему темной, ведьма показалась ему странно освещенной, точно солнце светило только для нее и только на нее. Уродиной она осталась все той же, хоть и укоротилась и скрючилась пуще прежнего, но почему-то выглядела не такой жалкой, как в клубе.

— О, да, Ехидна, дорогая моя, — ответил еще один знакомый голос. Мужик из клуба подступил к ней сзади, обхватил руками и прижался щекой к ее щеке. «Ну конечно, они знакомы», — подумал Тиг. Теперь все ясно, пусть даже и нисколько не ясно, почему они взяли да и выскочили из ночной темноты в двух шагах от его дома.

— Что вы тут делаете? — спросил гневным шепотом Тиг. — Убирайтесь с моей земли!

— Ну а как же, всенепеременно, — сказала женщина. — Всенепременно и в должное время. Но сначала — не потанцуешь ли со мной?

— Нет! — ответил Тиг. — И хватит спрашивать об этом. Глухая ты, что ли? Какое слово из «ни разу за миллион лет» тебе непонятно?

Женщина пританцовывала, переминаясь с ноги на ногу и улыбаясь Тигу, а мужчина за ее спиной проделывал то же самое, но в прямом разнобое с ней — налегал на правую ногу, когда она налегала на левую, и вытягивал шею так, чтобы бросать на Тига взгляды поверх то одного, то другого ее плеча. Все прочие уже собирались за их спинами, — люди, чьи лица озарял, как лицо старухи, свет, исходивший невесть откуда, отчего Тиг даже издали увидел, что все они так же уродливы, как она, а то и похуже: хромее, бесформеннее, либо слишком большие, либо слишком маленькие, и совершенно ясно было, что ни один из них никогда и думать не думал ни о прическах своих, ни об одеждах. Они шаркали ногами или приплясывали, подходя к нему, и наконец, обступили старика и старуху отвратной ватагой.

— За миллион лет? Выходит, через миллион лет потанцуешь?

— Нет! — рявкнул Тиг, уже не боясь разбудить отца. По правде сказать, ему хотелось, чтобы отец вышел из дома с фонариком и дробовиком и разогнал этих жутких недоумков. — Я сказал: ни разу за миллион лет. Ни единого. Или ты не слушаешь меня?

Тут вся их орава захихикала — квохтанье откатилось по закраинам ее назад, а оттуда вернулось к старику, и тот прокудахтал что-то на ухо своей уродливой подруге, и она издала резкий, лающий смешок.

— Ни со мной? Ни с кем-нибудь из нас?

— Ни с кем! — ответил Тиг и полез в карман за телефоном. — Все, звоню в полицию. Номер набираю медленно, чтобы вы успели смыться.

— Даже с моим другом? — спросила старуха и показала на большой обмяклый тюк, который, как Тиг вдруг понял, уроды то и дело передавали друг другу — и каждый, даже самый маленький, принимал его на плечо, а затем вручал другому. Тиг решил, что это нагруженный чем-то мешок, но сказать наверняка не мог, потому что свет, который падал на них, странным образом уклонялся от их ноши.

— Набираю, — объявил Тиг. Он и вправду проделал это очень медленно — и потому, что набирать номер пальцами той же руки, в какой держишь телефон, трудно, и потому, что нервы у него совсем разгулялись, а страх все возрастал — ведь все они были не просто уродливыми приставалами, в них чуялось нечто необъяснимое. Во-первых, уж больно много их было — Тигу казалось, что при каждом взгляде на них уродов становится больше, — а во-вторых, до него начало доходить: возможно, они хотят не только потанцевать с ним, но и еще что-то сделать.

— В самый последний раз, Тиг О'Кейн, — произнесла старуха, — станцуешь ты с кем-то из нас — хоть из жалости или сочувствия, из желания поделиться толикой твоей незаслуженной красоты с тем, кто утратил свою?

— Алло, полиция? — сказал в трубку Тиг. 911 он уже набрал, но гудков еще не услышал. — Тут на меня какие-то уроды напали.

— Напали? — удивилась старуха. — Мы всего лишь хотели потанцевать.

А мерзкий старик поднял с земли апельсин и запустил им в Тига. Старик-то промазал, зато другой апельсин, брошенный из толпы, крепенько врезал Тигу по лбу.

— Эй! — крикнул он и получил новый удар — по уху, к которому прижимал телефон. Женский голос, наконец, ответил ему, но трубка уже летела по воздуху. Тиг метнулся к ней, наклонился, чтобы поднять, однако новый апельсин отбросил ее еще дальше. — Прекратите! — завопил Тиг и получил три новых удара вылетевшими из темноты апельсинами — два в лицо, один в живот. А следом начался настоящий артиллерийский обстрел. Пару секунд Тиг простоял, пытаясь защитить лицо, живот и пах, однако, прикрыв ладонями два места, он немедля получал удар по оставшемуся беззащитным третьему. Тиг развернулся и ударился в бегство.

Он убежал не так уж и далеко, когда ему пришло в голову, что бежать-то лучше к дому, а не от него: если удастся добраться до двери, можно будет проскочить в нее и запереться. Но, пробежав еще немного, увидел, как уроды начинают возникать перед ним по одному, по двое, — странно светящиеся в темноте под деревьями, мерзко улыбаясь и осыпая его апельсинами. В последнее время у Тига и его друзей завелась привычка разъезжать в машинах по шоссе Апельсинового Цветка и швыряться забавы ради апельсинами в проституток; теперь же, когда один увесистый плод за другим шмякал его по голове, он пожалел об этом. А оглянувшись, увидел, что его уже нагоняет злокозненная орава. Уроды бежали слитно, подобием разъяренного животного, и в свете, источаемом ими, Тиг увидел мешок (ну точно, мешок), который они на бегу перебрасывали с плеча на плечо. Что-то ужасное различил он в их рожах, мельком глянув на них, и это сильно отличалось от простого уродства.

Он прикрыл руками голову и понесся со всей мочи, поглядывая на землю между сведенными перед лицом локтями; ему было уже безразлично, к дому он бежит или от дома, лишь бы оторваться от их оравы; и очень скоро он споткнулся, — о корень или о подставленную ногу, Тиг так и не понял, — зато понял, летя наземь, что благодарен своему падению, что панический ужас его убывает, пока он кувыркается и скользит по земле и грубой траве. «Ладно, — думал он, — я попытался удрать, но их слишком много, а апельсинов еще больше, и теперь я у них в руках». Он лежал навзничь, глядя сквозь листву на тусклые звезды, а уроды понемногу окружали его.

— Ну что, апельсиновый наш, теперь жалеешь, что не станцевал с нами? — спросила старая ведьма. Она и мужик ее склонились над Тигом, а все прочие улыбались апельсиновыми улыбками, — сжимали зубами дольки плодов, так что сок стекал по их волосистым подбородкам.

— Давай-давай, — ответил Тиг. — Ограбь меня. Забери бумажник. Стяни джинсы. Правда, они на тебя не налезут и никого из твоих дружков не украсят. Но ничего. Делай свое дело.

— Ограбить тебя? — переспросила ведьма.

— Мы здесь не для того, чтобы отнимать, — сообщил старый тролль.

— Мы пришли, чтобы сделать тебе подарок, Тиг О'Кейн, — сказала ведьма. — Подарок был бы весел, если б ты с нами станцевал. Его бы пудель напыхтел, он был бы из кружев от трусиков, из глаз, блестящих от радостных слез. Но ты отверг тех, кто хотел всего лишь ублажить тебя, и теперь обязан принять от нас подарок совершенно иного толка, сделать для нас дело, а не то.

— Что «не то»? — спросил Тиг.

— А не то плохая погибель от паршивого пуделя! — ответил старик.

— И страдальческие рыдания! — присовокупила старуха. — А в душе твоей — ядовитая горечь печали, которой хватит на миллион лет.

— Миллион биллионов! — подтвердил старик.

Тигу хотелось сказать, что все это глупости, ничего на такие сроки не хватит, даже — в чем он был совершенно уверен — самой Вселенной, но вместо того он спросил:

— Чего же вы от меня хотите?

— Лишь одного, — ответила старуха, — доставь нашего друга до дома и упокой его.

Все скопище взволновалось. За несколько секунд уроды свалили мешок на землю и развязали его. Тиг по одному только глухому удару, с каким упал мешок, понял, что содержит он нечто малоприятное. «Мясом набит, — подумал он. — Кто же это разгуливает ночью с мешком мяса?» Мешок лежал на земле и, казалось, притягивал тьму, однако, едва его открыли, Тиг ясно различил, что в нем, и содрогнулся, потому как никогда прежде трупов не видел — да не видел и просто тела в такой неестественной позе, какую труп принял, когда его пинками подкатили к Тигу. Мертвец лежал спиной к нему, вытянув одну руку под собой, и накрыв другой голову. Ступни и грудь его были голы, лицо отвернуто, однако по широким плечам и спине, Тиг мог сказать, что это мужчина, и мог сказать также, что джинсы на нем очень хорошие, поскольку тонко чувствовал такие вещи и умел отличить хорошие джинсы от плохих даже через улицу, даже в темноте или просто проведя ладонью по чьей-нибудь заднице.

— Возьми его и погреби в католической церкви Сосновых Холмов, а не найдешь места в церкви — так в Уиндермире, за колбасной фабрикой «Пикантная свинка», если же и там не получится, снеси в Зеленое Болото под Орло-Вистой и упокой в трясине.

— Вот оно что, — ответил Тиг, медленно садясь, а затем и вставая. — И больше вы от меня ничего не хотите?

— Ничего больше и ничего меньше.

— Тогда ладно, — сказал Тиг. — Только сначала я вам кой-чего покажу.

— И что же, Тиг О'Кейн? — спросила с чрезвычайно недружелюбной улыбкой старуха.

— А вот… что! — ответил Тиг и метнул ей в рожу прихваченный с земли апельсин. Выяснять попал, не попал, он не решился, а просто снова побежал: ловко перескочил через труп и рванул к дому. Однако не прошло и десяти секунд, как его сцапали сзади, и престарелые уроды навалились, овевая лицо Тига мерзостным нафталинным дыханьем своим, щекоча шею и щеки колкими крахмалистыми волосами. Ему показалось, что все они разом уселись на него — недолгий миг он и дышать-то не мог, — но затем стало полегче, хотя какая-то тяжесть, большая, на спине его и осталась. Уроды повскакали на ноги и отшагнули от Тига.

— Вот и ладушки! — сказала старуха. — Теперь ты готов!

Тиг лежал ничком и понемногу до него доходило, что ему взвалили на спину труп, перебросив через плечи и перекрестив у него на груди руки покойника.

— Вы что наделали? — сказал он. — Снимите его с меня.

— Ну уж нет, — ответила старуха. — Снять его можешь лишь ты один. Неси его хоронить, да поторапливайся. Не поспеешь к восходу — сильно пожалеешь!

— Снимите его с меня! — повторил Тиг и заплакал, и забился на земле, захлопал по ней руками, пытаясь сбросить бремя, однако мертвец держался за него крепко.

— Сам снимешь, — сказала старуха. — И помни мои слова. Черные слезы огромного пуделя горя! Яд в твоем сердце! Вечное жжение! В путь, Тиг О'Кейн. Ты не хотел танцевать с нами, а ночь на исходе.

— Снимите, — опять попросил Тиг, но никто ему не ответил. И оторвав взгляд от земли, он увидел, что все они сгинули, и, если б не груз на спине, решил бы, верно, что ему все это приснилось. Он медленно поднялся на колени, потом встал, труп на спине оказался очень тяжелым. Поозиравшись, Тиг никакой толпы не увидел — впрочем, уроды оставили на земле послание, сложенное из апельсиновых очистков. «Мы последим за тобой», — гласило оно.

— На помощь! — заголосил он. — Кто-нибудь, помогите! — В его ушах крик прозвучал очень громко, однако Тиг почему-то чувствовал: далеко он не разносится, — а огней своего дома среди деревьев не видел и не понимал, где искать помощь. — Я ведь даже не знаю, где эта Орло-Виста! — горестно произнес он. И увидел перед собой руку, поднявшуюся, чтобы указать направление, и не сразу сообразил, кому она принадлежит. Тиг вскрикнул и побежал, норовя убраться подальше от трупа, но снова упал и какое-то время пролежал, рыдая.

— Слезами ты меня не похоронишь, — сказал у него за спиной труп. — Вставай, идиот.

Тиг вскрикнул еще раз и попытался уползти, твердя:

— Не можешь ты со мной разговаривать! Мне и так-то худо, но разговаривать тебе не дозволено.

— А мертвецы что хотят, то и делают, — ответил труп, но затем примолк.

Тиг полежал носом в землю, отдуваясь, а после встал и пошел в сторону, указанную трупом. Поначалу продвигался он очень медленно. Труп был тяжел, ночь темна, где он, Тиг не знал — понимал только, что неподалеку от своего дома. Однако деревья казались ему чужими, а оставив их позади, он около часа, так ему представлялось, шел, не повстречав ни одного шоссе, — тянулся лишь узкий проселок, пригодный больше для лошадей, чем для машин; впрочем, идти по нему было все-таки легче, чем по рыхлой земле. Заприметь он машину — остановил бы ее, попросил о помощи, хоть и сомнительно было, чтобы кто-то притормозил ради человека с трупом на спине, каким бы красивым и привлекательным человек этот ни был. Пока он тащился по дороге, наполовину боясь, что труп заговорит снова, а наполовину надеясь, что это случится, до того ему было одиноко и страшно, Тигу пришла в голову мысль: если бы он соглашался танцевать со всеми подряд, эта ночь получилась бы куда поспокойней, но вполне возможно, что он сейчас спит и, судя по совершенной неизменчивости дороги, так оно и есть: ему уже казалось, что бредет он по ней целую вечность. «Вот и буду брести, пока не проснусь, — сказал он себе, — а если увижу ночью на танцах каких-нибудь уродов, сразу оттуда сбегу». На миг он закрыл глаза: дорога была до того однообразной, что Тиг решил — можно и не смотреть, куда ставишь ноги. И тут же его резанула боль — труп просунул руку под рубашку Тига и ущемил его сосок!

— За что? — воскликнул Тиг, хотя, разумеется, знал, за что. И немного постоял на дороге, очень уставший, но отнюдь не спящий.

Вскоре после этого показалась церковь — она одиноко торчала на вершине холма, освещенная единственным уличным фонарем. Дорога вела через забитую машинами парковку прямиком к ее двери. Подниматься по склону было трудно: добравшись доверху, Тиг желал лишь одного — лечь на капот какой-нибудь машины и отдохнуть, да подольше. А подойдя к двери, постоял перед ней.

— Полагается ли стучаться в дверь церкви, а уж потом входить? — вслух погадал он. Прежде-то ему бывать в церквах не доводилось.

— Необходимость отсутствует, — уведомил его труп.

Тиг толкнул дверь, вошел. В церкви горели свечи, их мягкий подрагивавший свет сообщал лицам множества статуй особую настороженность и живость. Тиг не удивился бы, обратись все они к нему — бранясь или спрашивая, который час, или коря его за то, что он не танцует с ними. Однако статуи молчали. И вглядываясь в них, он подумал, что узнаёт свет, столь странно падавший на тех старых уродов: лица их выглядели, как лица статуй, а свет, их озарявший, изливали незримые свечи.

— Мы сюда по делу пришли, — сказал труп.

— Мне можешь не напоминать, — ответил Тиг. Он побродил по проходам, заглядывая под скамьи, подыскивая место, где можно закопать человека. Вообще-то, для этого существуют кладбища; ему представлялось бессмысленным хоронить кого-либо в церкви — даже в такой, с дешевыми ковровыми дорожками, уходившими за ее дверь. Типичная Флорида, подумал он, — земля, в которой процветают крайности дурного вкуса.

— Копай! — сказал труп после того, как Тиг потратил какое-то время на поиски.

— Это чем же? Руками?

— Пока из них кровь не хлынет и кости кожу не прорвут! — сурово ответил труп. Но затем показал на чуланчик, в котором среди высоких стеллажей с мешками кошачьего наполнителя, аммиака и упаковками бумажных полотенец стояла, поджидая Тига, лопата. Он взял ее, выбрал место у алтаря. — Действуй! — приказал ему, замявшемуся, труп. Тиг стиснул лопату обеими руками, поднял повыше и вонзил в ковер, полагая, что под ним скрыт цемент, через который придется пробиваться к земле. Нанося удар, он завопил, и то был самый громкий, самый яростный, но также и самый горестный крик, когда-либо им изданный. Тиг не сомневался, что лопата просто отскочит от бетона, деревянное древко ее треснет и руки его переломятся тоже. Но ему было все равно.

Но ковер прикрывал всего лишь мягкую землю. Клинок лопаты ушел в нее целиком, и Тигу пришлось налечь на древко всем телом, чтобы поднять и ком земли, и ковер. В воздухе запахло влажным суглинком, и Тиг поневоле вспомнил о дождливых днях и земляных червях. Труп вдохнул запах полной грудью, но выдыхать не стал.

— Скоро я от тебя избавлюсь, — сказал ему Тиг, однако ответа не получил. Он трудился, снова и снова вонзая лопату в ковер, вычерчивая прямоугольник, достаточно обширный, чтобы вместить труп. И с каждым ударом лопаты, повторял снова и снова: — Скоро… я… от… тебя… из… бав… люсь!

Труп молчал, и Тиг уже начал уверять себя, что больше его не услышит, когда по церкви разнесся отвратительный визг.

— Что? — вскрикнул Тиг, роняя лопату и отскакивая от могилы. — Что я сделал? Чего ты вопишь?

— Это не я, — ответил труп, и послышался новый крик — потише, но все равно сердитый. Кто-то, вне всяких сомнений, огорчился. Тиг подступил к вырытой им яме — глубины в ней было всего пара футов, — заглянул. Там что-то двигалось. Что-то подрагивало под слоем почвы. Вот в ней открылась воронка — размером с человеческий рот. Земля осыпалась в нее и тут же вылетела назад вместе с новым криком, а затем — внезапно и страшно — в вырытой Тигом неглубокой могиле села покойница.

— Ох, ох, ох! — восклицала она. — Что ты со мной сделал?

— Ничего! — сказал Тиг, что было отъявленным враньем: просто другого ответа он так сразу придумать не смог.

— Ничего? Ничего? Зачем ты нарушил мой покой? Ужасный мальчишка? Грубый мальчишка! Кошмарный!

— Я не хотел… — начал Тиг. — Я думал… я просто хотел похоронить моего друга!

— Он мне не друг, — возразил за спиной его труп. — И он большой грубиян. Кошмарный.

— Прикрой меня, — крикнула покойница. — Прикрой, мальчишка, я же замерзнуть могу.

Тиг сделал, что просили: засыпав ее, едва она снова легла, землей, и накрыв беспорядочную груду, которую даже выровнять не попытался, ковром. А после прислонил лопату к алтарю и выскочил из церкви. Постоял снаружи, отдуваясь, чувствуя, что вот-вот снова заплачет. Труп очень тяжело вздохнул прямо Тигу в загривок, после чего вздохнул еще дважды.

— Прекрати, — сказал Тиг. — Хватит вздыхать. Тебе вздыхать не положено. Тебе и дышать-то ни к чему.

— Я разочарован. А если меня разочаровать, я вздыхаю. — Он снова вздохнул — ну и Тиг, за компанию, тоже:

— Я забыл, как называется другое место, — сказал он, помолчав. — То, куда я должен тебя оттащить.

Труп ничего не ответил, и Тиг подумал: похоже, он говорит, когда его просят умолкнуть, и молчит, когда просят о помощи, — но тут труп снова поднял руку и указал направление.

Фабрика «Пикантная свинка» стояла не на холме, а в лощине, вся в клубах низкого сального тумана, пахнувшего ветчиной. Прежде чем унюхать его, Тиг целый час тащил свою ношу по дороге, и еще полчаса миновало, пока он не увидел торчавшие в небо закопченные фабричные трубы, высокие призраки среди звезд. Машин у фабрики не было, вместо них ее со всех сторон окружало поле, истыканное надгробьями, смысл коих Тиг понял, лишь подойдя к ним поближе и прочтя выбитые на них имена: Хрюхрюша, Толстомясая, Деваха, мистер Фыркун, Петуния, Уилбер, Отис; то были клички свиней.

— Зачем же они свиней-то при фабрике хоронят?

— Из уважения, — ответил труп.

— А где лопата? — спросил Тиг.

— У тебя в руках, — сказал труп. Тиг показал ему пустые руки и получил пояснение: — Твои руки и есть лопаты.

— Так нечестно, — сказал Тиг и, подняв выше голову, повторил то же самое воздуху, туману и странному свиному погосту. — Так нечестно! Я делаю все, что ты велишь. Все, о чем ты просишь. Ты мог бы, по крайности, лопату мне дать!

Однако единственным ответом ему было молчание, а потому он встал на колени между надгробьями, на пятачке, по всему судя, незанятом, и принялся рыть могилу руками, выдергивая грубую траву, а затем выгребая ладонями землю и отбрасывая ее полными пригоршнями налево-направо (попробовал бросить через плечо, но услышал горькие пени трупа). Углубившись совсем немного, он коснулся чего-то кожистого, оказавшегося при рассмотрении свиным ухом, — а вскоре за тем откопал и всю свинью — иссохшие мышцы под шкурой, разрезанной вдоль живота.

— Но здесь же не было надгробного камня! — воскликнул Тиг. — И зачем они почти целых свиней хоронят? Что кладут в колбасу?

— Только не мясо, — ответил труп.

Услышав его, свинья приоткрыла глаз, вернее сказать — совсем пустую глазницу, и принялась бессловесно повизгивать; впрочем, Тиг не сомневался, что она говорит: «Прикрой меня. Оставь в покое. Мне холодно». Он быстро засыпал ее и, оставшись стоять на коленях, закрыл ладонями лицо.

— Подымайся! — сказал труп. — Попробуй еще раз. Рассвет уже близок, а если ты не похоронишь меня до него, то очень-очень-очень пожалеешь!

Тиг так устал от рытья и так огорчился своей неудачей, что даже спорить не стал, а отошел на несколько сот шагов и попробовал еще раз. И, не потратив на рытье и десяти минут, опять коснулся сухой кожи и услышал донесшийся из-под земли приглушенный визг. Он вскрикнул и отдернул руки за спину.

— Еще раз! Еще! — потребовал труп, однако теперь визг начался, едва Тиг копнул землю, а после того раздавался, даже когда он просто наступал на могилу, — при каждом его шаге звучал визг, всегда чуть иного тона, и теперь, шагая, отскакивая, стараясь не ступить на надгробие, он исполнял странного рода музыку: все кладбище обратилось в инструмент, на котором он играл, а сам Тиг — в невольного, смертельно уставшего виртуоза. Когда он, наконец, выбрался со свиного погоста, то плюхнулся на колени и залился слезами.

— Ничего, ничего, — немного послушав плач Тига, сказал труп. — Ничего. Все не так плохо. У тебя еще есть Зеленое Болото, и до зари время пока осталось.

— Пагубный понос паршивого пуделя! — ответил Тиг. — Смертно печальная едкая горечь! Я уже чувствую, как они одолевают меня.

— Ты вовсе не это чувствуешь, — сказал труп. — Задания твоего ты пока не провалил, а добряки слово свое держат до буковки. Вставай и тащи меня на болота. Я слышу, как могила моя поет, поджидая меня, и уверен — ты ее там отыщешь.

И Тиг, оттолкнувшись руками от земли, встал и в последний раз пошел туда, куда указал ему перст покойника.

Прошло очень долгое время, прежде чем земля начала умягчаться, а спустя еще не намного дольшее Тиг уже шел по чавкавшей грязи и очень скоро лишился обуви, а следом и носков. Звезды тускнели, небо светлело.

— Спеши! — шептал ему труп. — Спеши! Солнце на подходе, но мы уже близко, близко!

Тиг был уверен, что слышит и другие голоса — те тоже просили его поторопиться. Ему казалось, что из-за деревьев несутся голоса старика и старухи, и оба, требуя, чтобы он поспешил, скорее подбадривают его, чем хулят. Ему казалось, что опоссум, свисающий, зацепившись голым хвостом за ветку дерева, просит его поторопиться, что аллигатор, темное тулово на берегу бочажка, разевает пасть, говоря ему: беги. Тиг попытался, но устал до того, что смог лишь ненамного ускорить свое спотыкливое, шаткое шествие по болоту.

— Ах! — вздохнул труп. — Солнце… солнце! Не дай ему коснуться меня… мы уже так близко!

И верно. На болотах углов не бывает, однако у Тига создалось впечатление, что он обогнул какой-то угол и вот: опрятная могила под раскидистыми ветвями ивы — более приятного места для погребения и придумать нельзя; и сухое, к тому же, даром что посреди болот. Тига качнуло к нему как раз в тот миг, когда показался краешек солнца, и серые топи вокруг внезапно зазеленели. Он не сомневался, что свалится вместе с трупом в могилу да в ней и останется, но не долетел до края совсем чуть-чуть и откатился на бок. А труп, разжав руки, рухнул в нее.

Тиг подобрался поближе к могиле, заглянул вниз.

— Ты там? — спросил он, потому что могила утопала в тенях.

— Да, — ответил труп. — Прощай, Тиг О'Кейн. Вспоминай обо мне всякий раз, как пойдешь танцевать.

И затих — и больше Тиг никогда его голоса не слышал, разве что во снах. Он посмотрел еще немного в темноту, хоть что-то и подсказывало: лучше б отвернуться, — и потому, когда солнце взошло и уделило могиле немного света, Тиг совершенно ясно увидел лицо трупа — свое лицо.

Я наткнулся на Тига О'Кейна в книге Уильяма Батлера Йейтса «Волшебные и народные сказки Ирландии». Сказка о нем показалась мне жутковатой — особенно для книги, содержавшей истории, которые тяготели скорее к очаровательности, чем к жути. И особенно фантастической, а это говорит о многом, если припомнить характер других собранных Йейтсом сказок. Человек, несущий на спине труп, — есть тут что-то притягательное, как есть нечто трогательное и в страданиях, через которые этот малоприятный юноша проходит к наступлению рассвета. Оригинальная история намного сложнее моего пересказа — труп не так разговорчив, молчание его глубже, и можно понять, что он стремится к чему-то большему, нежели прививка простых нравственных правил зеленому юнцу. Кроме того, в оригинале труп так и не получает имени и не распознается, однако мне кажется очевидным, что Тиг узнал бы его, если бы смог заглянуть ему в лицо.

— К. А.

Через две с половиной недели после моего появления на свет, 9 июля 1958 года, тектонические плиты, которые образуют хребет Хорошей погоды, занимающий немалую часть территории так называемой «Рукояти Аляски», сползли на двадцать один, судя по всему, фут по обеим сторонам хребта Хорошей погоды — северного конца тянущейся вдоль всей Северной Америки главной линии сейсмической нестабильности. Ныне считается, что в результате юго-западные берега и дно фьордов и оконечности залива Литуя подбросило вверх и в северо-западном направлении, а северо-западную часть залива вдавило вниз и на юго-восток. Так или иначе, происшествие это получило 8,3 балла по шкале Рихтера.

Форму залив имеет Т-образную, длину в семь миль, ширину — в две, и, согласно тем, кто был там в тот день, зеркально гладкая поверхность его мгновенно вспенилась и забурлила, как в гигантском джакузи. Соседствующие с ним горы высотой от двенадцати до пятнадцати тысяч футов просто скрутило в бараний рог. В Джуно, отстоящем от залива на 122 мили к юго-востоку, людей, улегшихся спать пораньше, выбросило из кроватей. Сейсмические ударные волны уничтожили придонную жизнь вдоль всей «Аляскинской Рукояти». В Сиэтле, в тысяче миль от нее, сорвало стрелку стоявшего в Вашингтонском университете сейсмографа. Тем временем, в северо-западной части оконечности залива сдернуло и бросило в воду верхушку горы и ледник размером с городской парк в полмили шириной — 40 миллионов кубических ярдов камней и льда.

Я, собственно, о том, что случившееся было одним из величайших спазмов в писанной истории человечества, если говорить о высвобождении разрушительной энергии. Произошло это в 10:16 вечера. На этой широте и в такое время года в этот час еще довольно светло. У южного берега залива стояли на якорях три суденышка, в которых находилось шесть человек.

Грохот землетрясения породил вибрации, которые кожа сидевших в суденышках людей воспринимала, как удары током. За ним последовали обрушения горных пород, и камни бились о землю с таким громом, с каким могла бы взорваться вся раскинувшаяся неподалеку Канада. В суденышках находились две женщины, трое мужчин и семилетний мальчик. Они видели, как волна перехлестывает через юго-западный берег входа в бухту Гилберта высотой больше 1700 футов и, отраженная им, катит к противоположному берегу. То, за чем они наблюдали, было величайшей волной, какую знает, опять-таки, история, записанная людьми. Она косила, как траву, росшие по границам прежних ледников трехсотлетние сосны, кедры и ели — а некоторые имели в поперечнике три-четыре фута, — выстроившиеся на высоте в 1720 футов. Гребень ее был на 500 футов выше «Эмпайр-стейт-билдинг».

Наполните ванну. Поднимите футбольный мяч на уровень плеч и уроните его в воду. Замерьте, хотя бы приблизительно, высоту созданного им начального всплеска. А теперь представьте, что края ванны возвышаются над водой на 2000 футов.

Когда мне было два года, мама решила, что сыта моим отцом по горло и разыскала давнюю школьную подругу, которая забрела на запад так далеко, что теперь учительствовала в средней школе аж на Гавайях. Школа находилась в городке под названием Пепеэкео. Обо всем этом мне рассказала впоследствии мамина старшая сестра. Мы с мамой перебрались к этой подруге, жившей в пляжном коттеджике на северном берегу острова, рядом со старой мельницей «Пепеэкео-Милл». В двенадцати милях к югу от нас лежал Хило. Было это в 1960-м.

Подругу звали Чаком. Настоящее ее имя было Шарлотта как-то там, но все, похоже, звали ее Чаком. Тетя показала мне фотографию — я играю на песке, пенные волны за моей спиной. На мне что-то вроде комбинезончика, надетого задом наперед. Рядом Чак, пьющая из банки пиво.

И вот, как-то утром Чак разбудила нас с мамой вопросом, не хотим ли мы полюбоваться приливной волной. Я ничего этого не помню. Спал я в пижаме, мама облачила меня в халатик, и мы, протрусив по пляжу, принялись обшаривать глазами северный горизонт. Я сказал маме, что мне страшно, она ответила, что, если волна окажется слишком высокой, мы вернемся домой. Мы смотрели, как океан плавно и тихо всасывает в себя воду, оставляя мокрый песок с несколькими бьющимися на нем и перекатывающимися белопузыми рыбами. Потом увидели, как он возвращается — без пены, почти бесшумно, словно прибой при покадровой съемке. Он миновал отметку высшей точки прилива и подкатил почти к нашим ногам. И пошел назад.

— Вот так волна, — сказала мне мама. И взяла меня на руки, чтобы я увидел, чем все закончится. Несколько мальчиков постарше, живших на шоссе Мамалахоа, пронеслись мимо нас вдогонку за водой. Они бежали по мелководью, и мокрый песок летел из-под их ступней. А волна вернулась снова, на этот раз небольшая. Мальчики забежали далеко, однако вода накрыла их всего лишь по пояс. До нас долетали их счастливые вопли. Чак сказала, что представление закончено, и мы пошли по берегу к дому. Мама хотела, чтобы я шел сам, но я требовал нести меня. Мы услышали шум и, обернувшись, увидели третью волну. Эта была уже высотой с маяк в Уайлиа. Меня затащили в коттедж и успели поднять до середины ведшей на второй этаж лестницы, когда волна смяла стены дома. Маме удалось оттолкнуть меня в угол крыши, кружившей в воде, возвышаясь над ней всего на полфута. Чак ушла под воду — навсегда. Нас с мамой, цеплявшейся за меня и обломок крыши, унесло в океан. Она сломала бедро и прокусила нижнюю губу. Через несколько часов маленькое суденышко подобрало нас неподалеку от Хонохины.

Мама так потом и не оправилась, сказала мне моя тетя. Может, в этом и состоит причина, по которой через несколько месяцев меня отдали в сиротский приют. Мама нашла себе место школьной учительницы где-то на Аляске. Подальше от побережья, прибавила, улыбнувшись, тетя. Она притворялась, что не знает, где именно. А меня оставили в Кахили — в католическом приюте, которым управляли сестры-францисканки. В день моего выпуска из приютской школы одна из сестер, которую я чем-то заинтересовал, схватила меня за плечи, потрясла и спросила:

— Чего ты хочешь? Что с тобой такое? — По мне, так неплохие вопросы.

Тетку мою я как раз тогда, за год до колледжа, и увидел — в первый и последний раз. Много лет спустя моя невеста спросила, собираемся ли мы пригласить ее на свадьбу, а попозже, в тот же вечер, сказала:

— Я так понимаю, отвечать ты не собираешься, а?

Кто решает, что настало время обзавестись детьми? Кто решает, сколько их должно быть? Кто решает, как их надлежит воспитывать? Кто решает, что их родителям пора перестать спать друг с дружкой — да и слушать друг дружку тоже? Кто решает, что одному из супругов прямо-таки необходимо бросить другого? Все это решения групповые. Взаимные. Решения, которые супружеская чета принимает посовещавшись.

Последнее я подчеркнул потому, что так бывает далеко не всегда.

Жена моя — человек целеустремленный. Иногда она глядит на меня, а я вижу на ее лице список «Что Нужно Сделать». И начинаю думать, что она меня больше не хочет, и эта мысль парализует и бесит меня до того, что я утрачиваю представления о том, где я и что я: переминаюсь на месте и на пару минут забываю, где я.

— Что ты делаешь? — однажды спросила жена у ресторана.

И этого, разумеется, я ей сказать не могу. Потому что как мне тогда разбираться с последствиями?

Ребенок у нас один, Доналд — его назвали так в честь единственного великого человека, какого жена когда-либо знала. Своего отца. Доналду семь лет. Когда настроение у него хорошее, он отыскивает меня где-то в доме, обнимает и утыкается подбородком в мою ногу. Когда плохое — мне приходится выключать телевизор, чтобы добиться от него ответа. У него хорошая рука и хороший глазомер, но он легко теряет веру в себя. Когда я говорю об этом жене, она спрашивает:

— Интересно, в кого это он такой удался?

Он все теряет. Даже то, что ему суют в руки, когда он идет домой. Перчатки, шапки, рюкзачки, деньги на обед, велосипед, домашние задания, карандаши, ручки, свою собаку, друзей, дорогу. Иногда его это не волнует, иногда расстраивает. Если это перестает волновать Доналда, я иногда стараюсь разозлить его. Рассказываю ему всякие байки, изображая мистера Нытика. И это приводит нас к разговорам о том, что жена именует главной чертой нашей жизни, — о моей неблагодарности. Почему я всегда первым делом вижу во всем недостатки? Неужели я думаю, что сын не знает, как я к нему отношусь?

— Она говорит, что ты слишком жесткий, — так описал это мой тесть. Сидевший в ту минуту у меня на передней веранде и тянувший мое пиво. Ему, дескать, это представляется своего рода низостью.

В тот раз я не нашелся с ответом.

— Ты был не очень любезен с моими родителями, — сообщила жена, когда они ушли.

Подруги соболезнуют ей по телефону.

Мой тесть — окружной судья. А я вожу гидросамолет — чартерные рейсы из Кетчикана. Авиационная компания «Неудержимые крылья». Когда я произношу ее название, отвечая на телефонный звонок, жена фыркает. Мой тесть говорит ей: как знать, может, я еще и преуспею. А если дела у меня пойдут плохо, так я всегда смогу возить геологов какой-нибудь энергокомпании.

Он говорит это, зная, сколько я зарабатываю.

Первым номером в ее списке неотложных дел стоит еще один ребенок. По ее словам, Доналд ждет не дождется братика. Вообще-то, я от него об этом ничего не слышал. Она желает знать, чего желаю я. Спрашивает и поджимает губы, как будто уже подсчитала шансы того, что я ее разочарую. И это обращает меня в человека, как она выражается, замкнутого.

Донимает она меня этим вот уже год. И два месяца назад, после того, как мы три дня кряду изображали благовоспитанную чету — «С добрым утром — Как тебе спалось?» — и даже плечами старались не соприкасаться, одновременно проходя через дверь, я записался на прием к доктору Кэлвину из Региональной больницы Бартлетта, чтобы договориться с ним о стерилизации.

— Обычно супруги приходят вместе, — сказал он на первой консультации.

— Жена очень сильно переживает из-за этого, — ответил я.

Выяснилось, что дело это амбулаторное, и если я выберу операцию попроще, то смогу отправиться из его кабинета домой через сорок пять минут. Он запросил тысячу долларов, но не из моего кармана — большую часть расходов покроет наша медицинская страховка. Он велел мне все обдумать и связаться с ними, когда буду готов назначить день. Я позвонил через два дня и назначил операцию на канун Дня поминовения.

— Это позволит вам немного отдохнуть после операции, — заметила записавшая меня девушка.

— Все-таки он пережил в детстве серьезную травму, — пару недель назад напомнила своей мамочке жена. Они не знали, что я стою под окном кухни. — На самом деле, даже две. — Судя по ее тону, она понимала, что для исполнения ее списка неотложных дел эти травмы так и останутся вечной помехой.

В общем, последние два месяца я ходил по нашему дому, как специалист по сносу зданий — все заминировано, надо только проверить заряды и провода.

На самом-то деле, в заливе Литуя я оказался прежде всего потому, что летал по тем местам с двумя геологами из «ЭксонМобил», от которых узнал намного больше, чем хотелось бы, о горных породах третичного периода и о причинах, по которым то, что они называли «разведка нефти», неизменно вызывает у людей обильное слюноотделение. Впрочем, один из геологов рассказал мне и о том, что здесь случилось в 1958-м. Ночевать у залива в палатке он не желал ни в какую. Второй геолог от души потешался над этим. К следующему нашему полету я успел кое-что почитать, и мы поговорили о том, какое сумасшедшее место этот залив. Я провел с ними ночь перед полетом — им это было по карману, а вылетать следовало — и потому, что вылететь они хотели, — на самом рассвете.

По любым оценкам залив этот — одна из опаснейших акваторий на планете. Он и на первый взгляд какой-то ненормальный. Это приливный фьорд огромной глубины — помнится, в середине там семьсот футов, — однако войти в него даже маленькой посудине удается с трудом. Поэтому в прилив и отлив вода бьет сквозь узкий вход залива, словно из пожарного рукава. В те сумерки мы видели, как она проносит сквозь вход какие-то деревяшки — вровень с несомым ветром листком папоротника. Залив огромен, но вход в него имеет в ширину всего восемьдесят ярдов, а по сторонам его торчат из воды огромные валуны. Сор, который забрасывает в залив приливная волна, словно слетает с самой большой в мире водяной горки, а когда отливная волна ударяет в океанские валы, рождаются волны, какие можно видеть у северных гавайских берегов, но движутся они в двух направлениях сразу. Нас отделяло от входа двести ярдов, и все равно приходилось кричать, такой стоял шум. Француз, открывший залив, лишился при попытке проникнуть в него двадцати одного матроса и трех лодок. Народ тлингитов потерял, пока жил здесь, стольких людей, что дал этому входу имя «Проток мокроглазых»: «мокроглазыми» тлингиты называли утопленников.

Тот из геологов, которого я обозначил для себя словом «боязливый», попросил меня залететь к самому концу залива и указал еще одну проблему, о которой я уже читал: офигенно, как он выразился, большие и сильно растрескавшиеся скалы, под головокружительными углами нависшие над водой в зоне активного сброса. Помимо прочего, их хлещут сильные дожди, студят морозы и размывает тающий снег. Землю где только в мире не трясет, но здесь трясет и без того неустойчивые утесы, возвышающиеся над глубоким и почти замкнутым фьордом.

— Да-да-да, — сказал его напарник, передавая нам с заднего сидения по ломтику вяленой говядины. Я гонял гидроплан, точно морское такси, взад-вперед над Т-образным концом залива. Вокруг нас поднимались на пять-шесть тысяч футов крутые, поросшие лесом утесы. Я и не знал, что такие высокие деревья могут расти в подобных местах.

— У вас дети есть? — ни с того ни с сего спросил боязливый. Я ответил, есть. Он сказал, что у него тоже, и зарылся в бумажник, ища фотографии.

— Что происходит с заливом, когда в него рушится обвал в миллионы тонн весом? — спросил с заднего сиденья его напарник.

Боязливый никак не мог найти снимок. И смотрел, скривясь, на бумажник, как будто видел его впервые.

— Волны по нему гуляют, — ответил он. — Аграменные волны.

Пока мы мотались от берега к берегу, они показали несколько поросших лесом линий сноса, о которых я тоже уже читал. Эти зеленые полосы появились еще в середине 1800-х. Возраст их устанавливается легко — достаточно спилить дерево и подсчитать годичные кольца. Полосы смахивали на защитные насаждения в полях, с той только разницей, что деревья высотой в 80–90 футов росли на откосах с наклоном в пятьдесят градусов. Полос было пять, и каждая пролегала на той высоте, до какой добиралась та или иная волна. Одна, в 1854 году, — на высоте в 395 футов. Другая, двадцать лет спустя, — на 80 футах. Третья, еще через двадцать пять лет, — 200 футов. Четвертая, 1936-й — 400. Последняя, 1958-й, — 1720.

Получалось — пять катаклизмов за последние сто лет, или по одному на каждые двадцать. Нетрудно было подсчитать, запаздывает с ними залив или нет.

Собственно, когда стемнело, подсчетами мы в нашей трехместной палатке и занялись. Напарник боязливого был настроен скептически. Он все еще жевал — нечто, именовавшееся, по-моему, «Лосиной жвачкой». Мы слышали во мраке, как он роется в рюкзаке и с хрустом что-то грызет. Он заявил: поскольку такие волны рождаются каждые двадцать лет, шансы того, что это может произойти в любой день, — примерно, восемь тысяч к одному. Неподалеку послышался сильный удар — на берегу что-то прыгнуло. Мы помолчали с минуту, затем он пошутил:

— А вот и первый звоночек.

Шансы намного меньше, ответил ему в конце концов боязливый. И попросил напарника вспомнить, сколько неустойчивых склонов мы видели с воздуха. Все эти породы обнажила последняя большая волна. А с тех пор прошло почти пятьдесят лет, сказал он. Там уже и открытые трещины хорошо различаются.

— Так что же думает по поводу шансов он? — поинтересовался напарник.

— Двузначные, — ответил боязливый. — Небольшие двузначные.

— Если б я считал их двузначными, духу моего здесь бы не было, — сказал напарник.

— Ну ладно, — сказал боязливый. — А вы?

Поскольку лежали мы в темноте, я лишь через минуту понял, к кому обращен вопрос.

— А что я?

— Вы раньше ничего здесь не замечали? — спросил он. — Следы недавних обвалов, оползней? Изменения в россыпях камней у подножия ледников?

— Я бываю здесь всего раз в год, если не реже, — ответил я. — Сюда мало кто рвется. — Я порылся в памяти, поискал что-нибудь запомнившееся — и ничего не нашел.

— Значит, ума людям хватает, — сказал боязливый.

— Значит, нет здесь ничего, — ответил его напарник.

— Ну, причины на то имеются, — отозвался боязливый. И рассказал, что наткнулся на результаты двух переписей численности жившего у залива племени тлингит, проведенных, когда эти места принадлежали русским. 1852-й — 241 человек, год спустя — 0.

— Спокойной ночи, — сказал напарник.

— Спокойной ночи, — отозвался боязливый.

— А это еще что? Ты ничего не почувствовал? — спросил напарник.

— Да угомонись ты, — ответил боязливый.

Что это такое значит: использовать человека? О чем тут речь? Просто любить и быть с кем-то рядом — этого уже мало? Как-то раз я попросил Доналда оторвать задницу от стула и заставил его покидать со мной бейсбольный мяч, громко так попросил об этом. И сам понял, что зря это сделал, только когда он ответил:

— Ну, я не знаю. — И тут же поинтересовался, нельзя ли нам бросить это дело.

— Ты когда-нибудь думал, что на свете есть люди, к которым можно относиться без всякого цинизма? — спросила жена в ту ночь, когда мы решили, что любим друг друга. Я тогда работал пилотом по найму, и мы с ней лежали под крылом «Пайпера», который я выкатил на пляж. Я прожил бобылем бог знает сколько — двенадцать лет в приюте, четыре года в старшей школе, четыре в колледже и еще сто после, — а она была женщиной, в которую мне хотелось излиться. Вряд ли я смог бы описать всю необычность этого желания.

В то утро она наблюдала, как я устраиваю несимпатичное семейство в двухмоторном самолете: я подергивал плечом, как обычно перед каким-нибудь неприятным делом. Она заметила это, и лицо ее окрылило меня на целый день. А вечером у меня дома она составила список других моих дел и мыслей, и даже по одному пункту было ясно, что она уделяет мне внимания больше, чем кто-нибудь и когда-нибудь. Она держала мои причиндалы в руках так, точно никогда ничего прекраснее не видела. В три, не то четыре утра она, опершись на ладони, нависла надо мной и спросила:

— А что, спать нам не нужно? — и тут же сама ответила на этот вопрос.

Около полудня мы проснулись, ложечкой друг подле друга, она попыталась удрать в ванную комнату, я не отпустил, и мы соскользнули по простыне на пол. В конце концов, она вырвалась и на четвереньках заковыляла к двери ванной.

— Ну что же, настолько счастливой я дочь никогда еще не видел, — сказал мне ее отец на репетиции свадебного банкета. Двадцать три приглашенных, из них двадцать один — ее родные и друзья.

— Очень приятно видеть дочку такой, — уже на банкете сказала мне ее мать.

Когда я поднял за нее тост, она чуть не расплакалась. А поднимая тост за меня, сказала только:

— Никогда не думала, что смогу чувствовать хоть что-то похожее, — и села.

Медовый месяц мы провели в Сан-Франциско. Для меня он был вот каким: я и по сей день болею за спортивные команды этого города.

Беспрецедентное неизменно привлекало меня. Просто я никогда не испытывал его так часто.

Высший свет Джуно, если он вообще существует, состоит из членов ее семьи. Один ее брат работает редактором отдела искусств «Джуно Эмпайр»; другой — в риэлторской компании «Бауэр-энд-Гейтс», продает голливудским звездам второго разряда дачи в глухомани стоимостью по полмиллиона долларов. Еще один — угадайте, — правильно, адвокат. На праздники они все дарят друг другу «Арктических котов». С днем рожденья: вот тебе новенький полноприводной снегоход 650-й модели. Брат, который занимается недвижимостью, начинал в футбольной команде школы «Джуно-Даглас» запасным и был признан ее «Самым ценным игроком», когда она выиграла чемпионат штата. Родители заседают во всех советах директоров, что есть в городе. Их дочь в шестнадцать лет получила титул королевы «Дерби весеннего лосося». Она и по сей день хранит диадему с выскакивающей из воды неркой.

Любви нашей они не препятствовали. Папочка ее прямо так и говорил всякому, кто его об этом спрашивал. В объявлении о нашей свадьбе сообщалось, что нареченная невеста — дочь Доналда и Нилы Беллов, выпускница Аляскинского университета summa cum laude,[1] первый год служит менеджером счетов в компании «Коммуникационные системы Ситки». В нем также говорилось, что нареченный жених работал мясником в супермаркете «Супер Медведь». Что верно, то верно — работал, едва приехав в город и еще не получив лицензию пилота; малый, готовивший объявление к публикации, попросту облажался.

— Тебе не кажется, что такие сведения следует проверять? — поинтересовалась моя жена, увидев газету. Она ужасно расстроилась за меня, на что мне, разумеется, грех жаловаться.

Нельзя сказать, что я когда-либо пользовался какими-то льготами. Я получал полную — ну, почти полную — стипендию в колледже Святой Марии, что в Мораге под Оклендом. Мне нравились естественные науки и та математика, какую там преподавали, однако в колледже я, как выразился один преподаватель, так и не смог найти себя. На первом курсе друг подкинул мне летнюю работу в его семейной рыболовецкой компании, обслуживать ставные сети мне понравилось, и на следующее лето я туда вернулся. На этот раз семья друга предложила мне заработать деньги, на которые я смогу протянуть зиму, в супермаркете, а там выяснилось, что за рубку мяса платят больше, чем за разделку рыбы.

— А чем ты хочешь-то заняться? — как-то спросила меня одна тамошняя кассирша (тоном, позволявшим заключить, что, если она еще хоть раз услышит мое нытье по этому поводу, то все волосы на себе выдерет), и в тот же день я записался на курсы авиакомпаний «Флай Аляска» и «Бигфут Эйр», начал учиться на пилота коммерческих многомоторных самолетов, а два года спустя получил лицензию на управление гидросамолетами. Год проработал в местной компании, потом купил собственное дело и стал владельцем трехкомнатной хижины, плиты, фургончика, названия фирмы и списка клиентов. Теперь я арендую две 206-х «Сессны» и две 172-х на поплавках «ИДО», на меня работает еще пара пилотов, и я получаю от четырнадцати до пятнадцати сотен за доставку партии груза в наших краях. Вам «Арктический кот» не нужен? Могу купить один на мои карманные деньги. По крайней мере — в разгар сезона.

— Так мы, значит, не будем об этом разговаривать? — спросила меня жена на прошлой неделе, в тот вечер, когда к нам на ужин пришли ее родители. Мы съели краба, отец ее почти весь вечер прохандрил — бог его знает, почему. Мы распрощались, помыли посуду, и теперь я метался на коленях по кухне, стараясь обыграть сына в детский баскетбол поролоновым мячом. Когда приходило время сна, Доналд неизменно обращался в фанатичного спортсмена. Чтобы порадовать его, мы подвесили к задней двери игрушечную баскетбольную корзину. Сейчас, воспользовавшись тем, что меня отвлекли, он попытался «проскочить за щитом», но я блокировал его прямо у дверной ручки.

— Поговорить я готов, — ответил я. — Давай поговорим.

Она сидела на табурете, положив руки на колени — в позе терпеливого ожидания. Волосы ее видывали лучшие дни, отчего она и злилась. То и дело заправляла за ухо прядь.

— Нельзя просто у корзины стоять, — обиженно заявил Доналд, попытавшись выманить меня из-под щита и без помехи забросить мяч. Он был готов разреветься от досады.

— Мне нужно поговорить с папой о новом ребеночке, — сказала ему жена. Однако ему было не до новых ребеночков. — Ты же хочешь братика? — спросила она.

— Прямо сейчас — нет, — ответил он.

— Если игра тебя не радует, зачем играть? — сказала ему жена.

Той ночью она лежала в постели на спине, сцепив за головой руки.

— Я очень тебя люблю, — сказала она, когда я наконец забрался под одеяло. — Но иногда с тобой так трудно.

— А что я сделал? — спросил я. Сейчас я мог бы — и уже не в первый раз — все ей и сказать. Сказать, что почти решился на операцию и даже день назначил. — Что я сделал? — повторил я. Как-то сварливо, но мне хотелось знать это.

— Что ты сделал, — отозвалась она так, точно я окончательно доказал ее правоту.

— Я все время думаю о тебе, — сказал я. — И вижу, что это ты теряешь ко мне всякий интерес. — Даже эти слова я воспринял, как унижение.

В такие минуты операция казалась мне пустяковой, но надежной опорой.

Она откашлялась, вытянула из-под головы руку, вытерла глаза.

— Мне очень неприятно тебя огорчать, — сказал я.

— А мне очень неприятно огорчаться, — сказала она.

Только когда она говорила что-нибудь в этом роде, я и понимал, как важно для меня ее счастье. И как сотрясается вся постройка нашего счастья при каждом наносимом мне женой ударе. «Скажи ей», — велел я себе с таким напором, что испугался, вдруг она услышит меня.

— Не хочу другого ребенка, — крикнул из своей комнаты Доналд. Филенчатые двери наших спален особого уединения не предоставляли.

— Спи, — крикнула в ответ его мать.

Мы лежали, дожидаясь, когда он заснет. «Скажи ей, что передумал, — говорил я себе. — Скажи, что хочешь ребенка, хочешь сделать его сейчас. Докажи ей». Моя ладонь лежала на ее бедре, ее рука сжимала мне промежность, словно та, по крайней мере, была на ее стороне.

— Чш-ш, — прошептала она и, протянув другую руку к моему лбу, отбросила упавшие волосы.

Ставные сети обслуживают, в основном, рыбаки, которых подряжают семьи, владеющие лицензиями на лов и берущие в аренду прибрежные участки, а получить и то и другое непросто. Во время лова семьи продают уловы работающим на побережье перекупщикам. Сезон — с середины июня до конца июля. Мы промышляли у мыса Кофейный в Бристольском заливе. Постоянно там жили два человека: белый парняга в триста фунтов весом и выписанная им по почте молодая жена. Родом она была с Филиппин и, похоже, не могла понять, как это ее сюда занесло. Выговорить ее имя не удавалось никому. У ближайшего к мысу городка имелся даже телефонный справочник — одна-единственная мимеографированная страница с тридцатью двумя именами и номерами. Дорожные знаки тут рисовали вручную, однако в городке наличествовали: винный магазин, бакалейная лавка и взлетно-посадочная полоса повышенной прочности, способная, судя по ее виду, выдержать и 747-й, — крупные компании начинали прикидывать, насколько серьезные деньги могут принести перевозки больших партий быстрозамороженного лосося.

Мы ставили перпендикулярно берегу пятидесятифутовые сети, чуть южнее реки Чавычевой: пробковые поплавки сверху, свинцовые грузила внизу, а сборщики вроде меня плавали на надувных плотиках вдоль поплавков, поднимали кусок сети, вытаскивали из нее зацепившихся жабрами лососей и укладывали на плотик. Когда рыбы набиралось достаточно, мы отгребались к берегу, освобождали плот от улова, и все начиналось сначала.

Каждый понимал, что делает, — кроме меня. Если что-то шло наперекосяк, люди в такой воде тонули, несмотря на защитную экипировку. Освоить азы этого дела означало понять, что требуется настоящему рыбаку, а настоящие рыбаки обычно держат рот на замке. Я словно попал в страну глухонемых, которые обмениваются через мою голову миллионами сообщений. Кто-то мог прищуриться, глядя на меня, или смерить неодобрительным взглядом, и я отвечал ему тем же, и в конце концов кто-то еще мог сказать: «А вот это перебор». Возможность научиться понимать, что ты можешь путаться у людей под ногами, даже если им без твоей помощи не обойтись, — хорошая возможность.

Как можно поступать так, если ты и впрямь сильно любишь ее? — с определенной регулярностью спрашивал я себя, лежа в постели. Да, это вопрос, не правда ли? — такой была обычно следующая моя мысль.

— Почему ты обвел кружком пятницу перед Днем поминовения? — спросила неделю назад жена, стоя перед нашим кухонным календарем. До Дня поминовения оставалось тогда две недели. Всей нашей большой семье предстояло собраться на пикник у Дона и Нилы. И когда настанет черед ежегодного волейбола, я, наверное, буду не в лучшей форме.

— Тебе вообще дети нужны? А жена? — спросила она после нашей первой серьезной ссоры. Меня тогда зафрахтовали аж до Сухого залива, я задержался там на пару лишних дней и никуда не звонил. Даже в контору. Жена места себе не находила от тревоги, а после — от гнева. Я просил ее позвонить мне перед вылетом, она не позвонила, ну, я и решил: ладно, не хочешь разговаривать, дело твое. И отключил сотовый. А вот этого никто от меня не ожидал. В конторе подумывали даже, не пора ли спасателей вызывать.

Дорис, девушка, которая сидит у нас на телефонах, и та сказала мне, когда я вернулся:

— Не самый умный поступок, шеф.

— В общем, я подумываю, не вернуться ли мне на работу, — сообщает мне сегодня жена. Мы едим нечто, состряпанное ею на скорую руку, чтобы опробовать новый вок. День у меня пустой — работы, если не считать таковой возню с бумагами, до завтрашнего утра не предвидится, в контору я не спешу, и жена предлагает мне пообедать дома. Ополаскивая зелень, она отвлеклась на что-то, и каждая ложка, какую я отправляю в рот, напоминает мне давний день на пляже. Она, надо думать, тоже замечает, что в еде многовато песка. Такие штуки ей ненавистны даже пуще, чем мне.

— Им все еще не хватает людей, чтобы управляться с интернетовскими счетами, — говорит жена. Лицо у нее такое, точно сегодня все валится из рук.

— Вернуться? — переспрашиваю я. — Ты соскучилась по работе?

— Не знаю, соскучилась ли, — отвечает она. И негромко добавляет несколько слов, но каких, расслышать мне из-за хруста песка на зубах не удается. Похоже, мое ответное молчание ее задевает. — Знаешь, если не будет ничего другого, если мы не заведем малыша, я поразмыслю об этом всерьез, — говорит жена. Она старается не отвести взгляд в сторону, словно хочет, чтобы я понял — разговоры об этом унижают не меня одного.

Я вилкой вожу по тарелке шпинат, и она вилкой возит по тарелке шпинат.

— Сдается мне, сначала нам нужно поговорить о нас, — говорю наконец я. И откладываю вилку — и она откладывает вилку.

— Хорошо, — говорит жена. Затем поворачивает руки ладонями кверху и приподнимает брови — что-то вроде: Вот она я.

Как-то она пришла в два часа дня на летное поле, отыскала меня в ангаре, взяла за плечи, развернула и поцеловала, прижав к верстаку. Пока мы целовались, самолет, прогревавший двигатель в двух ангарах от нас, успел вырулить на полосу и взлететь. Целовала она меня так, как, наверное, пьет найденную им воду человек, заблудившийся в пустыне.

— Ты все еще относишься ко мне, как прежде? — спрашиваю я.

Она смотрит мне в лицо и осведомляется:

— А как я относилась к тебе прежде?

Объяснить ей это сходу мне не по силам.

Я представляю, как спрашиваю жалким голосом: «Помнишь, тогда, в ангаре?»

Она смотрит на меня, ожидая ответа. В последнее время ее взгляд приобрел новое выражение. Однажды в Кетчикане мы с одним моим пилотом увидели пьяного, который разлил на стойке бара «семь-на-семь» и лакал его прямо из получившейся лужицы. Вот такими взглядами мы с пилотом и обменялись.

Нелепый получается разговор. Я тру глаза.

— Тебя это как-то напрягает? — интересуется она, и звучащее в ее голосе раздражение злит меня еще сильнее.

— Нет, никак, — отвечаю я.

Жена встает, кладет свою тарелку в мойку и уходит в подвал. Я слышу, как она роется в большой морозильной камере, отыскивая себе на десерт фруктовый лед.

Звонит телефон, я остаюсь сидеть. Включается автоответчик, секретарша доктора Кэлвина напоминает мне, что я записан на пятницу. Автоответчик отключается, а добраться к нему до возвращения жены я не успеваю.

Она разворачивает палочку фруктового льда, вставляет ее в рот. Лед виноградный.

— Не хочешь? — спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я, кладу руки на стол и тут же снимаю. Не знаю, куда их девать. Мне кажется, они вот-вот оторвутся.

— Вообще-то, надо было раньше спросить, — говорит жена.

Она тихо почмокивает, облизывая лед. Я отодвигаю тарелку.

— К врачу собираешься? — спрашивает жена.

Снаружи около нашего хибати гадит чей-то крупный терьер. Тужась, делает несколько шажков вперед. «Проклятье», — говорю я себе. Тоном человека, который возвращается домой, оттрубив двенадцатичасовую смену, и обнаруживает, что ему еще подъездную дорожку чистить придется.

— А чем Мозер нехорош? — осведомляется жена. Мозер — это обычный наш врач.

— Так это Мозер и был, — отвечаю я. — Звонили от него.

— Правда? — произносит она.

— Да, правда, — говорю я.

— Поставь тарелку в мойку, — напоминает она. Я ставлю, ухожу в гостиную, валюсь на кушетку.

— Медосмотр? — спрашивает она из кухни.

— Да, для летчиков, — отвечаю я. Ей нужно лишь воспроизвести сообщение.

Жена входит в гостиную, уже без палочки льда, с потемневшими от него губами. С минуту стоит у кушетки, затем плюхается на нее. Наклоняется ко мне, смотрит в глаза и прижимается всем телом. Губы ее касаются моих, приникают и сразу отрываются, но остаются так близко, что трудно сказать, соприкасаются наши рты или нет. На моих остается их влага.

— Пойдем наверх, — шепчет она. — Пойдем, покажешь мне, что тебя беспокоит. — Она кладет три пальца на мою уже напрягшуюся оснастку, ведет ими вверх, до живота.

— Я так тебя люблю, — говорю я. Вот это уж точно правда.

— Пойдем, покажешь как, — отвечает она.

В тот вечер 1958-го подводный кабель связи, соединявший Анкоридж с Сиэтлом, вышел из строя. На шедших в открытом море судах отмечались страшные удары по корпусу. В Кетчикане и Анкоридже люди выбегали из домов. В Джуно валились уличные фонари, из книжных шкафов и буфетов вылетало их содержимое. Восточный берег залива Разочарования поднялся над водой на сорок два фута, и на камнях его, на невозможной высоте различались мертвые морские желуди. В Якутате катавшийся на ялике почтмейстер видел, как механик с консервного завода и его жена собирали землянику у маяка на песчаном мыске, и вдруг весь мысок поднялся вместе с маяком на воздух, а после ушел под воду, словно его в слив спустили. Почтмейстер, каким-то чудом усидевший в ялике, поплавал потом среди водоворотов и сорных волн, но отыскал только женскую шляпу.

— Знаешь, я ведь тоже пошла на жертвы, — говорит мне жена чуть позже. Мы голые лежим на полу, только ноги наши еще остаются на кровати. У жены одна запуталась в простыне. В комнате, кажется мне, стало темнее, но я не знаю, погода ли переменилась, или мы провели здесь целую вечность. В одном нашем поцелуе мы потонули настолько, что, когда он наконец прервался, нам пришлось пролежать целую минуту, отдыхая, держа друг дружку в объятиях, чтобы опомниться.

— Это ты насчет того, что вышла за меня? — спрашиваю я. Воздух понемногу высушивает нашу кожу, но она все еще остается липкой.

— Это я насчет того, что вышла за тебя, — подтверждает она и, высвободив ногу, перекатывается на меня.

В самом начале, опуская меня на кровать, жена сказала, что перестала принимать таблетки, но готова будет лишь через пару недель.

— Знаешь, почему я это делаю? — спрашивает она. Бедра ее скользят по мне, губы тянутся к моему уху. — Потому что это потрясающе.

Мы еще липнем друг к дружке, она смотрит мне в лицо так, что серьезнее некуда.

— Я к тому, что ты же мясник, — говорит она и вставляет его в себя.

Когда мы в следующий раз займемся этим, меня уже прооперируют. Но несмотря ни на что, я все еще чувствую фантастическую близость к ней.

— Почему ты плачешь? — шепчет она. И прижимается своими губами к моим. — Чш-ш. Чш-ш.

Около восьми часов «вечера волны» Хауард Улрич и его сынишка Сонни вошли в залив Литуя и встали на якорь у южного берега, неподалеку от входа. Впоследствии он писал об этом. У их рыбацкой лодки был высокий нос, одна мачта и рулевая рубка величиной с будку биотуалета. Тишина стояла полнейшая. Вода простиралась от берега до берега, как лист стекла. Маленькие айсберги, казалось, застыли на месте. Чайки и крачки, обычно кружившие над островом Кенотаф в середине залива, сидели на берегу. Сонни сказал, что они словно ждут чего-то. Перед закатом, часов около десяти, отец уложил его спать. Едва и сам он спустился в трюм, лодку стало бросать из стороны в сторону и трясти. Успевший раздеться до нательного белья Хауард выскочил на палубу и увидел, как окружающие горы встают на дыбы и сыплют обвалами. Высоко в воздух взлетали тучи снега и камней. По его словам, горы словно бы обстреливала артиллерия. Сонни тоже поднялся на палубу в одной пижаме — с узором серебряных долларов и завязанных рифовым узлом веревок. Девяносто миллионов тонн камня единым махом рухнули в бухту Гилберта. Звуковая волна, созданная их ударом о воду, бросила отца и сына на палубу.

Чтобы покрыть семь миль, отделявших бухту Гилберта от лодки, волне потребовалось две с половиной минуты. За это время отец Сонни попытался поднять якорь, но не смог, якорь заклинило, и тогда он полностью стравил якорную цепь, натянул на сына спасательный жилет и сумел развернуть лодку носом к волне. Пройдя остров Кенотаф, она все-таки сохранила высоту в сотню с лишним футов и фронт в две мили шириной.

Фронт этот был невероятно крут, и когда волна ударила по лодке, якорная цепь мгновенно лопнула и хлестнула по рубке, выбив ее окна. Лодка стрелой взлетела на гребне волны до высоты в семьдесят пять футов, отцу и сыну казалось, что они поднимаются в лифте. Обоих вдавило спинами в рубку — откинуло назад, точно в креслах парикмахера. Почти отвесный передний склон волны был как зеленая стена, и она возносила их в небо. Они пронеслись высоко над южным берегом. Под ними гибли шестидесятифутовые деревья. Потом лодку перенесло через гребень волны, они оказались на заднем ее склоне, и уже откатная волна вынесла их, крутя, на середину залива.

Еще одной паре, Суонсонам, также удалось развернуться к волне, гребень ее занес их катер, точно доску для серфинга, на четверть мили в океан, а там надломился, катер опрокинулся через нос и пошел на дно. Им удалось отыскать среди плавучих обломков спасательную лодчонку и забраться в нее. Третья пара, Уэгнеры, устремились к выходу из залива, и больше их никто не видел.

Деревья толщиной в четыре фута просто смыло — вместе с верхним слоем почвы и всем остальным. На склонах обнажились подстилающие породы. Толстые стволы переломило на уровне земли. С деревьев, что остались вдоль линий сноса, напор воды слущил кору.

Отец Сонни, в одном белье, клацал зубами, а Сонни, которого окатила с одного бока ледяная вода, попискивал, точно лесная пичуга. Солнце к этому времени уже село. По заливу гуляли во всех направлениях отливные волны и зыбь высотой в двадцать футов, крутя и сталкивая одну с другой глыбы льда величиною с дом. Ободранные древесные стволы вертелись, сшибались и вставали, точно палочки для игры в бирюльки, на попа. Со склонов по обеим сторонам залива еще стекала воды. Запах был такой, точно отец с сыном лежали, уткнувшись носами в сырую землю, оставшуюся после выдранного с корнем дерева. Отец Сонни говорил потом, что эти минуты, — когда они поняли, что уцелели, но им предстоит еще выбираться из залива, уворачиваясь от всего, что носится вокруг в темноте, как в китайском бильярде, — дались им труднее, чем сам полет на гребне волны.

Через день-другой начали появляться геологи. Поначалу никто не верил, что волна могла быть такой высокой. Они полагали, что опустошения, учиненные ею вверху склонов, вызваны оползнями. Но в конечном счете поверили.

Жена спит рядом, обвив меня руками, чтобы я не озяб. Мы так и лежим на полу, но теперь уже стемнело по-настоящему. Забирать Доналда из дома друзей, с детьми которых он играл целый день, поздновато, а если они звонили нам, я их звонка не услышал.

У одного моего преподавателя в колледже Святой Марии было обыкновение заканчивать каждое занятие четырьмя-пятью вопросами студентам, ответить на которые никто не мог. Курс его назывался «Философия жизни». Я получил у него троечку. А если бы учился там сейчас, получил бы еще меньше. Сидел бы в аудитории, надеясь, что он меня не заметит, и стараясь не дать моей челюсти отвиснуть, когда он примется осыпать нас вопросами. Что заставляет нас рисковать тем, что нам дороже всего? Почему мы с такой охотой купаемся в роскоши безрассудства и разгильдяйства? Что понуждает нас столь азартно играть с огнем?

Отец Сонни стал на время знаменит — снабжал журналы вроде «Аляска Спортсмен» и «Ридерз Дайджест» статьями с заголовками типа «Моя ночь ужаса». Я как-то прочитал одну-другую Доналду, жена этого не одобрила.

— А тебе они нравятся? — спросил он у меня в тот вечер. Мать Сонни ни в одной статье не упоминалась. Была она сумасшедшей, умерла, развелась с мужем, или гордость запрещала ей появляться в его статьях, — неизвестно. В одной он рассказывает, как впопыхах напялил на Сонни через голову спасательный жилет, а после и думать о сыне забыл. В другой говорит что-то вроде: за минуту до того, как это произошло, я испытал такое одиночество, какого не знал никогда в жизни. Представляю себе, как Сонни читает его статьи год или два спустя и думает: Ну, спасибо, папочка. Представляю, как он потом смотрит на папочку, не знающего, что сын наблюдает за ним, и размышляет о том, что досталось ему и чего не досталось от отца. Представляю, как он пытается и не может понять, что тогда произошло между ними. Представляю, как годы спустя люди говорят о главной его черте: мальчишка-то — вылитый отец.

Я почти уверен, что «Итальянские сказки» Итало Кальвино попались мне на глаза, когда я учился в аспирантуре. Как раз в то время меня наповал сразили его «Космикомические истории» и «Незримые города», и, помню, я купил «Итальянские сказки», как только их увидел, а это говорит о многом, поскольку то было издание в солидной твердой обложке, а я полагал тогда, что такие книги по карману только преподавателям, но никак не студентам.

Последняя из двух сотен собранных им в книгу сказок называлась «Полезай в мешок», и многое множество ее особенностей осело в моей памяти на долгие годы. И быть может, самая привлекательная — сам герой сказки, в начале ее более чем уверенный в своей никчемности: «А как я заработаю себе на хлеб, ведь я хромой?» — плачет он, когда в голодную пору отец отправляет его вместе с одиннадцатью здоровыми братьями странствовать по свету в поисках пропитания; а затем проникается не менее страстной благодарностью к фантастически доброй судьбе, пославшей ему фею, которая является ему как «самая прекрасная девушка, какую можно себе представить». Фея не только избавляет героя от хромоты, но и предлагает исполнить два его желания, и он просит дать ему мешок, в который попадало бы все, что он назовет, и дубинку, которая исполняла бы все, что он пожелает. И то и другое позволяет ему многие годы делать добро и себе, и другим.

«Вы думаете, он был счастлив? — продолжает сказка. — Какое там!»

И мы узнаем, что он тоскует по братьям, потерю которых мешок возместить не может (в нем оказываются только их кости), и по прекрасной фее. Уже стариком, ожидая ее на месте их первой встречи, он взамен встречается со Смертью. Но волшебство феи и тут приходит ему на помощь. Смерть попадает в мешок, а фея предстает перед героем сказки и предлагает вернуть ему здоровье и молодость. Он не принимает ни того, ни другой, а говорит фее, что увидел ее и теперь готов умереть. И, словно мимоходом, оставляет нам без каких-либо объяснений следующий парадокс: фея значит для него так много, что он отказывается от возможности провести с ней побольше времени. Она исчезает, и вновь появляется Смерть — и уходит, «захватив с собой его тело».

«Лодочные прогулки по заливу Литуя» ни в коей мере не являются попыткой пересказать эту историю. Однако я написал лишь малую часть рассказа, когда все, чем мой герой обязан ее герою, заставило меня снова перечитать сказку. Я нашел в ней все: человека, пережившего беду, от которой никакая счастливая судьба избавить его не может, печаль, сквозящую во всех дарах этой счастливой судьбы, и даже почти такой же необъяснимый отказ.

— Дж. Ш.

Улочка была пригородная, длиной в квартал, дома на ней кирпичные, все выстроены прочно, как у третьего поросенка. Через равные промежутки вдоль обочины рассажены платаны, а сами эти обочины посверкивали: думаю, в цемент подмешали слюду. Мне кажется, улочка была такая новая, что не привлекать к себе внимания просто не могла.

Семьи, на ней жившие, съехались отовсюду, но детям их дружить между собой было несложно: мальчишки это делали драками и бейсбольными матчами, девчонки — чередой стратегических ходов, неутомимыми сцепками и расцепками, связями двойными, тройными, ковалентными, как у молекул. «Берегись!» — орали мальчишки, если на улочке появлялась машина, прерывая их игру; девчонки же сидели на ступенях крылечек, на коленях — сигарные ящички наклеек и карточек на обмен, заключали между собой сделки. Скоро в школу. Темнота подымалась до того постепенно, что понять: уже ночь, — можно было только по светлячкам, рябившим, как свет на воде. Родители сидели в домах, вроде как за детьми присматривали, но при этом и пили виски со льдом. Светлячки — что падучие звезды, древесные стволы — тоненькие, как талии у девчонок.

Время от времени случалось кое-что эдакое. Одна девчонка наклеила себе на лоб диадему из золотых звездочек и убрела с крыльца поближе к одному мальчишке — тот стоял, слегка подавшись вперед, уперев руки в колени, ждал, когда другой мальчишка пошлет ему мяч. Этого ожидавшего звали Эдди, жил он на другом конце улочки от Мэри — девчонки с диадемой; связь у них была изысканная, в том смысле, что никогда не отпустит, хотя они вообще-то были слишком юны и не осознавали последствий. Однажды она упала на роликах и ободрала коленку, а он стоял как громом пораженный, пялился на участок тротуара, куда пролилась ее кровь. «Я должен был не дать тебе упасть», — сказал он ей, хотя в тот момент сидел у зубного, ему пломбировали дырку. Когда он описал, как больно было от сверла, она подарила ему одну из лучших своих карточек, Мизинчик, которую считала собой, невзирая на тот факт, что она, Мэри, и помыслить не могла о том, чтобы носить шляпку, у которой нужно завязывать розовые ленточки, не говоря уже о том, что ей без очков никуда, а волосы у нее буро-мышиного цвета, и она не особенно симпатичная, хотя карие глаза очень даже ничего. Отдать ему Мизинчик значило разлучить ее с Синим Мальчиком, которого она считала похожим на Эдди — темные волосы, мягкие губы и старательно потупленный взор. Но с другой стороны, она и не так сентиментальна, как он.

Пора в кровать, конец лета. В кирпичных домах часы так же тихо отсчитывали время, откалывали его по кусочку, и ломти побольше валились густо и тяжко под латунные гири напольных часов в прихожей у родителей Эдди, а иные были так малы и проворны, что даже круглые бдительные глаза часов с котом на кухне у родителей Мэри не успевали за ними уследить. Сверчки потирали задними лапками, развертывая эту нескончаемую ленту стрекота, что в сочетании с шелестом платанов, качавших головами под ветерком, сгустившимся от жары, могло разбить и самое несентиментальное человечье сердце.

Возникли лучи фар; мальчишки разбежались. Машина была дорогая, серебристо-серая и принадлежала кудеснику Плотю Бездуши — высокому и худому старику с серыми усиками, жившему где-то в соседнем квартале с женщиной, которую все знали как мисс Викс, учительницу начальных классов, и она то ли была его женой, то ли нет. Вот Мэри стояла тут в клетчатых тортиках, в белой футболке, замерла на одной ноге, как цапля, стекла очков от света фар стали пылающими кружащимися дисками расплавленного золота — и она больше не видела ни улицы, ни платанов, ни кирпичных домов, ничего вообще-то она больше не видела, даже Эдди, — и в следующий миг ее нет.

— Мэри видел кто-нибудь? — спросил Эдди.

— Она исчезла, — ответил Рой Даффи, но он так пошутил.

Все знали, какова она, эта Мэри — то она тут, то ее нет. А кроме того, исчезали все — по домам, все только начиналось. Игра закончилась; завтра в школу. Когда гребень одной волны встречался с подошвой другой, в результате получалась тьма.

Мисс Викс раздала листы цветной бумаги. Требовалось сложить каждый пополам, затем еще раз пополам, и еще — а потом развернуть, у них получатся восемь квадратиков, и в каждом они должны решить пример на деление столбиком. Бумагу и наставление, как ее складывать, получали с чувством — с острым предчувствием, что граничило чуть ли не с безумным возбужденьем.

Эдди зарисовал все свои квадратики портретами Мэри, и некоторые были вовсе не плохи; он намеревался стать художником, когда вырастет. То и дело поглядывал он налево, где его модель складывала свой лист оранжевой бумаги — снова и снова, опять и опять, гораздо больше раз, чем им велели, гораздо больше раз, чем физически возможно сложить лист бумаги, по крайней мере — в этой вселенной. Эдди попробовал как-то привлечь ее внимание, но ее словно бы там не было, свет отражался от глазурованного покрытия школьного двора ей прямо в очки. Будто на робота смотришь, подумал Эдди, а еще — как на девчонку из глубокой старины: она взбирается по крутому склону в далекой земле с горшочком сметаны.

— Мэри заболела, — объявила им на следующий день мисс Викс. — В школу она больше не придет. Было бы мило, наверное, приготовить ей подарок?..

Учительница была хорошенькая и казалась едва ли старше родителей многих своих учеников, хотя на самом деле она была очень стара — стара, как кираса из кованой бронзы, как вирус.

— Можно открытку сделать, — предложила Бетси Эбботт, и мисс Викс восприняла его с таким презрением, что чуть ли не граничило с яростью.

— Ах открытку, — произнесла она. — И какая ей будет польза от этой открытки?

Кому-то придется сходить в старое поместье Пула. Там они найдут черное яйцо, что запрятано в самой середине сада с хитросплетеньем клумб, и только от него Мэри станет лучше. Излагая им это, мисс Викс время от времени замолкала и склоняла набок голову, словно к кому-то прислушивалась или писала под диктовку. Яйцо она им обрисовала подробно: темная скорлупа в бледную крапинку, и крапины эти перебегают с места на место, если на яйцо не смотреть, словно сверху через изменчивые кроны деревьев на них льется солнечный свет, но тут-то и промашку дать легко, ибо яйцо это можно отыскать лишь там, где совсем нет никакого света, а когда взломаешь скорлупу, аромат из него пойдет неприятный, но и сладкий, словно мышь в стене старого дома разлагается, и все это очень логично, потому как яйцо это можно найти лишь в теле умирающего зверька.

— Так-с, посмотрим, — произнесла мисс Викс, озирая весь класс и делая вид, будто задумалась. Наманикюренный ноготь она поднесла к мягко вздетому кончику подбородка. Никто не удивился, когда взор ее упал на Эдди: все знали, что глаза ее неизбежно к нему обратятся, и вот потому-то никого особо не напугало ее описание яйца — слушал учительницу он один. Эдди и Мэри были парой; они так слепились, это все знали. — Эдвард, постой! — Мисс Викс залезла в ящик своего стола и вытащила изогнутый ножик с золотой рукояткой. — Вот что тебе понадобится. Скорлупа твердая, как камень.

Чтобы попасть в старое поместье Пула, нужно добраться до дальнего конца улочки, перевалить через три зеленых холма за школой и перейти железную дорогу по эстакаде. Старый мистер Пул бросил свое имение много лет назад, а почему, никто уже и не помнил, — только родители предупреждали своих чад, чтоб держались от этого места подальше. В особняке было опасно: полы и лестницы прогнили, окна выбиты, лишь блескучие острия стекол торчат. Весной в некогда чопорном саду еще можно было отыскать сирень и форзицию, но к концу лета все уже укутывали собой колючки и ползучки, оставались только общие очертания — тревожные, как мебель под чехлами в викторианских романах, и если ходить там неосторожно, можно провалиться в пожарный пруд и утонуть.

Разумеется, Эдди там бывал — туда ездили на великах все дети его района. Лучшее место для пряток и сардинок. И ему вовсе не нужно было рассказывать, что какое-то яйцо там якобы способно вылечить Мэри, если она вообще болеет. Судя по всему, немала вероятность, что от яйца этого она только заболеет сильнее, если вообще не умрет. Но все равно в тот же день он отправился на велосипеде в поместье Пула. И едва миновал столбы-близнецы, отмечавшие парадный въезд: на одном безрукая Афина, второй увенчан безносой Афродитой, — в воздухе вдруг повеяло ледяным холодом, будто упала занавесь притворства, иллюзию света и тепла отменили, а планеты поплыли все ближе друг к другу, затягивая в свои орбиты темное промозглое ничто открытого космоса. «Это потому, что осень наступает, — подумал Эдди, — или мир такой на самом деле? Или у меня это настроение просто из-за Мэри?»

Велик он прислонил к столбу и пустился исследовать — и в итоге обнаружил хитросплетенную клумбу, более-менее неузнаваемую под покровом лиан, как что угодно. Здесь, в самом сердце сада, на боку лежал труп большого серого зайца — такие зверьки появились у них в округе минувшей весной, отчего случилось множество мелких автомобильных аварий. Но никакого яйца типа того, что описывала мисс Викс, внутри у него не пряталось. В трупе зайца вообще ничего не было.

Пока Эдди там сидел, сгорбившись и уставившись на зайца, опустилась ночь, застав его врасплох. Фонарика он с собой не прихватил — совсем забыл, до чего быстро укорачиваются дни, как только пройдет осеннее равноденствие. Ровно столько, сколько Мэри не была сентиментальна, Эдди был внушаем. Труп зайца его напугал, остекленевшая поверхность глаза его, глядевшего вверх, напомнила о Мэри в классе в тот день, когда она никак не прекращала складывать лист бумаги. Эдди вернулся к велосипеду, прислоненному к столбу, и вытащил из багажной корзинки изогнутый нож. Потом вернулся к клумбе-лабиринту и разрезал труп зайца на куски.

Уже так стемнело, что почти ничего и не разглядишь; луна если и взошла, то почти вся наверняка провалилась в небесную щель. Снова нашел велосипед Эдди далеко не сразу. А когда отыскал, у переднего колеса сидел и дожидался его большой желтый кот.

— Пссст, — произнес он, слизывая с лап заячью кровь и помахивая длинным желтым хвостом из стороны в сторону, как тот, что был на часах в кухне у родителей Мэри. На голове Афины примостилась блохастая ворона — из клюва ее свисала гирлянда потрохов; а под сиреневым кустом растянулся изможденный пес — грыз кость из лапки.

— Спасибо, Эдди, — донесся до него тоненький голосок, а когда он попробовал вычислить, кто это с ним разговаривает, единственным источником голоса, казалось, мог быть лишь муравей, который как раз полз по его лодыжке. — Мы проголодались.

Только дома Эдди обнаружил, что за подарки оставили ему животные в корзинке велосипеда: кошачий коготь и собачий ус, воронье перо и муравьиную лапку. «Может пригодиться», — решил он и сложил все вместе с кривым ножиком в ту коробку от ботинок, где он хранил карточку Мэри.

Назавтра Мэри пришла в школу как ни в чем ни бывало, да и мисс Викс держалась так, словно Мэри никаких уроков не пропускала, — не оделяла ее милостями, какие обычно выпадают на долю учеников, вырванных из пасти смерти: не отправляла мочить тряпку или кормить рыбок. Немного погодя Мэри завела себе контактные линзы и перестала носить очки; в старших классах они с Эдди некоторое время были женихом-невестой, но даже когда начали заниматься сексом, так, как раньше, когда они были совсем детьми, ничего уже не было.

Но невзирая на все это, внешность Эдди, его явная увлеченность внутренней жизнью, которую он прятал от всех, Мэри возбуждали; она даже течь начинала так, что приходилось отпрашиваться из класса. В бойлерной стоял топчан, на который она ложилась ждать его, задрав на бедра юбку, а трусики спустив до лодыжек. Однажды Эдди спросил у нее, куда она девалась в тот летний вечер так много лет назад, а она посмотрела на него изумленно.

— Меня похитили, — сказала она. — Я думала, все знают.

Потом у Мэри завелись другие молодые люди — кое-кто даже из тех парней, кто некогда играл на улице в бейсбол с Эдди. Она заработала себе репутацию скорострелки. А потом обручилась с мужчиной гораздо старше себя, зато, как говорили, с кучей денег. Иногда Эдди видел, как она стоит у журнального стеллажа в аптечной лавке на углу, чуть покачивается на шпильках, мышино-бурые волосы обесцвечены и закручены французским пучком. Она листала журнал мод, но из-за темных очков Эдди не понимал, замечает ли и она его и просто предпочитает не обращать внимания или вообще его не видит.

После выпуска он отправился в большой город учиться живописи в Академии. Въехал в многоквартирный дом, где жил один, пока однажды у его двери не объявился большой желтый кот: обернулся всем телом вокруг его лодыжек, пока он пытался попасть ключом в замок, а когда дверь открылась, так быстро скользнул внутрь и так уютно устроился в единственном его хорошем кресле, словно всегда тут жил. Частенько Эдди разговаривал с котом о прошлом, и кот ему в ответ односложно мурлыкал; Эдди убеждал себя, что так все и должно было сложиться. Как бы ни относился он к Мэри — а он вообще-то и не понимал толком, как он к ней относился, знал только, что для него она была всем, — он списывал это на пыл юности, а она, убеждал себя Эдди, уже позади. Я думаю, к таким чувствам его подталкивали — принижай, мол, все, что было между вами с Мэри; время лечит любые раны, это же всем известно!

Но в расчет Эдди не принимал одного: хотя время и впрямь все раны лечит, оно и новые наносит, а об этом прекрасно помнил кудесник Плоть Бездуши. У него был честолюбивый замысел — вообще избавиться от времени, а по ходу пусть все на свете примет его собственные нелепые свойства. Ибо что наделяет тело отношением ко времени, как не душа — нестареющая бессмертная душа? Без души ком плоти — собственно тело — просто будет сидеть кулем, коим оно и является, неспособное ничего ни понимать, ни чувствовать.

Из Эдди получился художник-портретист необычайно даровитый: его способность запечатлевать самую суть изображаемого была до того сверхъестественной, что ему заказывали работу самые видные горожане. Он писал свеженазначенного епископа в золотой митре и с зубами что слоновая кость; рисовал худосочную жену градоначальника и ее пухлую дочку. В каждом случае он ухитрялся чуть ли не болезненно точно запечатлеть на холсте внешнее портретное сходство, однако в то же время обнажал то, что иначе осталось бы скрытым: безответную любовь епископа к собственному красивому лицу, восторг дочери от того, что мамаше за нее все время стыдно.

Вскоре Эдди уже стала по карману собственная студия в модном городском районе. С самого начала он был баловнем общества, а с годами превратился и в предмет серьезного критического внимания. В больших галереях устраивались его персональные выставки, лучшие журналы печатали о нем статьи, выходили восторженные монографии, издали даже альбом его работ размером с журнальный столик. Некоторое время он был женат на одной своей патронессе; любовных романов на его долю тоже хватило. А однажды вечером у него раздался звонок, изменивший все.

— У меня для вас есть работа, — произнес кудесник Плоть Бездуши, изменив голос так, чтобы походил на человеческий. — Я думаю, она вас приятно удивит.

Назавтра Эдди вошел к себе в ателье и обнаружил, что без него туда как-то попала женщина; она стояла на подиуме спиной к нему — в одеянье из органди такой бледной розовости, что казалось практически белым. В поясе это облаченье перетягивал темно-розовый кушак. На голове у женщины была шляпка, а длинные розовые ленты вольно спадали с нее женщине на плечи — голые. Она была вылитой Мизинчик — девочкой с карточки Мэри, но, в отличие от настоящей Мизинчик, девочка на карточке Мэри скорей умерла бы, чем взяла в руки сигарету. Женщина глядела вбок.

— Эдди, — произнесла она, выдыхая струю дыма. — Дорогуша.

Он мимолетно уловил один глаз — серебристый, как обратная сторона зеркала, и в нем отражался свет.

Но если это Мэри, почему на нее шипит желтый кот, изогнув спину, словно карикатура кошачьего гнева? Женщина выглядела не старше, чем когда они с Эдди в последний раз виделись, хотя он, Эдди, уже лысел и без очков не мог читать газету; желтый кот же давным-давно перевалил столетний рубеж в человечьих годах. В ателье было слишком натоплено, в батареях стучалась вода, вонь скипидара и табачного дыма сбивала с ног. Был там какой-то скандал, припомнил Эдди, после которого Мэри пришлось переехать в большой город. Он смотрел, а она принялась перед ним раздеваться. Кожа у нее была того млечно-белого оттенка, что почти голубой — скорее обрат, нежели цельное молоко, — а волосы — кавардак кудряшек. Но не успела она оборотиться к нему совсем, Эдди выскочил из ателье, прихватив кота и обувную коробку.

Теперь он больше не выносил вида живой плоти. Какое-то время рисовал трупы, которыми снабжали студентов-медиков; ему сказали, что иллюстрированием учебников по анатомии можно неплохо заработать, и оказалось, что это правда. Впоследствии он предпочитал сам отыскивать себе натурщиков в городском морге, где с ним подружился городской патологоанатом — крупный мужчина с брылами, как у гончей, и длинным седым хвостом на затылке. Когда Эдди спросил у него, какая разница между покойником и трупом, он вместо ответа показал на новенького. Тела, поступавшие в морг, не всегда бывали в хорошей форме, ибо трупы — в отличие от покойников — часто становились таковыми насильственно. Но Эдди мог рисовать какие угодно. «Ты такой хороший художник, — говаривал патологоанатом, — что берет за живое», — и выл от хохота.

Наверное, неудивительно, что долго ли, коротко ли — и здесь появился кто-то знакомый. Эдди сидел в одиночестве и жевал бутерброд, на коленях раскрыт альбом для рисования: он только что начал один набросок.

— Помнишь меня? — спросил труп.

На мраморной плите лежала мисс Викс — плоская и бледная, как камбала.

— Выслушай меня, Эдвард, — произнесла она. — Ты всегда хорошо выполнял указания. До сих пор ли у тебя тот изогнутый кинжал, что я тебе дала? — И она попросила его разрезать ее на куски так же, как некогда он разделал труп зайца. Когда мисс Викс говорила, рот у нее открывался и закрывался, как отдельная живая зверушка.

— Чего это ради? — спросил Эдди, и ему подурнело от мысли, куда девалось столько времени и насколько мало ему уже осталось. — А кроме того, — сказал он, — когда я вас в последний раз послушался, что-то не припоминаю, чтобы все получилось как-то особо хорошо. — За много лет он так привык разговаривать с желтым котом, что вовсе не счел странным беседовать с трупом.

— Что ты вообще мелешь, Эдвард? — ответила мисс Викс. — Это Мэри не сложила бумагу так, как я велела, а не ты. Давай быстрей, пожалуйста! — добавила она, и на ее губах запузырилась слюна. — Чего тянешь?

В какой-то миг пошел дождь — долгие струны с неба цвета жести, и куски его отламывались и падали на крышу морга, и громоздились там, как ломти времени под напольными часами в прихожей у родителей Эдди.

У Эдди так кружилась голова, что он толком не понимал, что делает. Он вытащил нож из обувной коробки. Отрезал у мисс Викс руки и ноги, вырезал у нее кишки и уже отрезал ей голову, когда с недоеденного бутерброда донесся тоненький голосок.

— Эдди, — произнес он. — Не слушай ее. Это ловушка.

Эдди опустил голову и увидел муравья, который выбирался из двух ломтей хлеба, — того же муравьишку, которого столько лет назад спас от голода. Эдди, надо сделать вот что, велел муравей: взяться за лапку, что он ему дал тогда — помнишь? Эдди положил ее в обувную коробку. Взявшись за лапку, продолжал муравей, Эдди сам станет муравьем — таким маленьким, что никто его не заметит, не разглядит даже под лупой. И точно: едва Эдди взял лапку, как оказался на бутерброде, рядом — другой муравей, огромный, как слон, и великолепное брюшко его все блестит, как лакированная кожа.

— И что мы теперь будем делать? — спросил Эдди.

— Ждать — и смотреть — и слушать, — ответил муравей.

Когда в морг пришел патологоанатом и увидел части тела мисс Викс, разбросанные по всей плите, он не поверил своим глазам.

— Ох, Эдди, — вздохнул он. — Как же ты мог так со мной поступить?

Ясно, что без полиции не обойтись. Но никто и глазом не успел моргнуть, как Плоть Бездуши мчал к месту преступления на своем серебристо-сером автомобиле.

— Вы же здесь ничего не трогали? — сказал он патологоанатому. — Мы снимем пальчики, — добавил он, схватив рисунок Эдди, но даже не озаботившись надеть латексные перчатки. — А вы можете идти домой, — сказал он патологоанатому. Но едва тот вышел, Плоть Бездуши разорвал рисунок в клочки. — Меня им нипочем не сцапать, — сказал он. — Люди по большей части глупы и сентиментальны, а о единственном существе, которое не таково, я позаботился много лет назад. — Разумеется, мисс Викс знала, что говорит он о Мэри. О драгоценненькой Мэри, кисло подумала о ней мисс Викс.

Люди никогда не сумеют его убить, хотел сказать кудесник дальше, потому что для этого придется выследить его душу, а она спрятана где-то в черном яйце посреди поместья Пула. Черное яйцо в черном зобу в черном сердце в черной утробе. Кому-то понадобятся особые инструменты — несколько частей тела, добавил кудесник, как показалось мисс Викс — довольно издевательски. Без них им нипочем не совершить всех превращений, потребных для того, чтобы вскрыть живот кота, сожравшего пса, сожравшего ворону, и найти яйцо, из коего выпорхнет его душа, когда расколешь скорлупу.

— Трали-вали-кошки-жрали, — сказал Плоть Бездуши. — Обычные песни и пляски. Ничего подобного не произойдет.

Мисс Викс пошевелила ртом, будто хотела что-то сказать. Но ничего поначалу не вытекло, кроме журчанья воды из крана, а затем кулаки у нее сжались, и вода потекла громче, она бурлила, и ревела, и грохотала, как камни, которые несет с собой потоп.

Мне кажется, труднее возвращаться туда, где прожил все свое детство, чем из человека превращаться в муравья и обратно. Эдди то и дело поглядывал на свои человечьи руки и ноги и не понимал, куда подевались те шесть изящных отростков, которые он уже начал предпочитать своим четырем конечностям: прозрачных, как янтарь, и с нежными перышками.

Улочка, на которой он раньше играл в бейсбол, по обеим сторонам была запружена припаркованными машинами, отчего играть во что-либо на ней — даже если бы он смог — стало решительно невозможно, а платаны, разросшиеся до того, что в их кронах пришлось рубить огромные дыры для телефонных и электрических проводов, в конечном итоге спилили совсем. Дом родителей Мэри и те, что его окружали, превратили в кондоминиумы — теперь уже и не понять, где заканчивался один и начинался другой. А дом Эдди выглядел примерно как и раньше — вот только покатый газон перед ним, над которым всегда так прилежно трудился папа, весь зарос, трава на нем вся пожухла или жухла, ее задавило одуванчиками; а вместо пышного плюща в горшке, который мама держала в эркере, стоял отвратительный позолоченный торшер в форме голой женщины.

Эдди состарился. Те волосы, что еще оставались у него на голове, побелели, зубы стали вставными, а дерзанья юности почти забылись: все портреты, что он так давно писал, с немалым трудом можно было отыскать лишь в частных коллекциях, но считались они стилистически вычурными. Большой желтый кот умер, а также — патологоанатом: прах кота хранился в пластиковом пакете у Эдди в обувной коробке, а патологоанатома — на кладбище, куда Эдди иногда захаживал, пока не уехал из большого города. Поместье Пула продали застройщику, и тот возвел на нем курорт для пенсионеров — «Деревню Пула»: в ней размещался и дом престарелых, в котором последние годы своей жизни обитал папа Эдди. Но и он уже теперь умер.

Идя по аккуратным кирпичным дорожкам «Деревни Пула», Эдди почти и не мог припомнить, зачем именно он сюда вернулся. День стоял мягкий, воздух был сладок, но уже попахивал осенью, горелой листвой, а в синем небе Эдди заметил крохотную колеблющуюся букву «V» — то гуси клином летели на юг — и расслышал их далекий жалобный гогот. Мэри вечно смеялась над ним: в конце лета ему всегда бывало грустно, — и глаза ее потешались над ним, хоть и с любовью. Он вспомнил, как, бывало, она сидела на крыльце с другой девчонкой — они увлеченно торговались за какую-нибудь карточку: с собачкой или лошадкой, или с тем, что они называли «сценой», — картиной художника-романтика, на которой изображался мир, где некогда существовали такие красивые места, как поместье Пула. Мэри склонялась над сигарной коробкой, сутулилась, но Эдди понимал, что при этом ее больше интересует он сам, а не что-либо иное. Никто и ничто другое в его жизни не дарило ему столько своего внимания.

Вот по дорожке к нему приблизилась молодая санитарка — она толкала перед собой старуху в инвалидной коляске. Девушка немного напоминала ему учительницу, которая у них была в младших классах, — мисс Викс: такие же красные губы и ногти, так же по-птичьи склоняла набок голову, когда разговаривала, да и звали ее, что поразительно, Вики. А старуха была просто старухой: в темных очках с боковыми щитками, такие носят после удаления катаракты, и с серебряными волосами, закрученными в узел на затылке.

— Вы на обед идете? — спросила у Эдди старуха. — Сегодня пятница, — добавила она, хлопая ладонями с распухшими суставами. — Рыба-меч!

Эдди собирался было ответить, что никуда он не идет, ибо хоть в «Деревне Пула», конечно, и мило, он тут пока что не местный. Но в тот же миг его наполнило ощущение, что он забыл нечто важное — что-то он должен был свершить, специально сюда приехав. Ему казалось — он помнит что-то про некоего кудесника, но тот был явно из сказки, которую Эдди слышал в детстве. Что-то про кого-то в диадеме из звезд-липучек… какая-то девочка, и она приклеила эти звезды на лоб.

Втроем — Эдди, Вики и старуха — они медленно двигались по аллее, обсаженной тенистыми деревьями, и листва шевелила тени у них на лицах. Эдди вдруг продрог: ему внезапно вспомнилось, что означали эти звезды-липучки — гораздо важнее того факта, что одна девчонка чем-то отличалась от других. Что-то с нею произошло — что-то нехорошее.

Вслед за Вики и старухой он вошел в здание.

— Что хотите со мной делайте, — рассмеявшись, сказала старуха Вики, — только вон туда меня не толкайте. — Она показывала в синий коридор, уводивший к богадельне третьего уровня; вернуться из этого коридора можно было лишь покойником.

В конце концов, они добрались до столовой. В ней было полно стариков — по четверо или по шестеро они сидели за столами, накрытыми белыми скатертями. Приятная столовая — почти как ресторан, композиции из искусственных цветов, официантки в фартучках… только все они умели делать искусственное дыхание. Эдди поставил свою обувную коробку на стол. Перед ним была тарелка с куском рыбы, кучкой гороха и горкой риса, но есть ему не хотелось.

— Что у вас там? — спросил симпатичный молодой человек, подошедший их обслужить.

— Говорите громче, — сказала Вики. — Иначе он вас не услышит.

Старуха дотянулась через весь стол и накрыла руку Эдди своею, а тот ощутил, как по всему его телу пробежала дрожь — его собственная или передалась от нее, сказать он не смог бы.

А также он не смог определить, где он, — но считал, что видит небо, как серый ватин, а сразу под ним кружат черные крапинки — то птицы деловито ищут, из чего бы им выстроить себе гнезда. Пахло гусиной травой — немного похоже на кошачью мочу, — ну и вот, конечно, сам его желтый кот, большой и лоснящийся, каким был раньше, когда Эдди его впервые повстречал, скребется в пыли. Руки Эдди тряслись так, что не удавалось открыть обувную коробку.

— Поглядим, выйдет ли у него, — сказал симпатичный молодой человек Вики и поставил на стол супницу с бульоном.

— Давайте я помогу, — предложила та, поддерживая Эдди, который так сполз на своем стуле, что почти не доставал до стола. — Я разобью туда яйцо, чтоб еда была поплотней, — объяснила она. Сунула руку в обувную коробку, взяла из нее кривой ножик и треснула им по яйцу — скорлупа распалась на две половинки, а белок с желтком плюхнулись Эдди в бульон.

В столовой стало очень тихо. По стенам топотали тени, омывали Эдди, как дождь.

Старуха подалась к нему.

— Ой, — сказала она. — Похоже, он обмочился.

И сняла очки, чтобы присмотреться получше.

На ней было длинное одеянье из тяжелой и переливчатой ткани, вроде атласа, который давно уже не делают, и оно оттеняло кожу — в свою диету она включала ровно столько животного жира, чтобы кожа оставалась прочной и сливочной, увлажнялась только так, чтобы не тускнела.

— Должна вам кое-что сказать, мистер, — обратилась она к Эдди, глядя на него сквозь вилку, — глаза ее вовсе не были мутными или тусклыми, но живыми и темными, их зажигал огонь ее духа, и на него, как на солнце, невозможно было смотреть прямо, но следовало цедить его сквозь стекловидный гумор ее материального тела. Эдди вспомнил, как эти глаза наблюдали за ним, — и при этом уловил стрекот сверчков, а его он не слышал уже очень долго, и с ним — голос мамы, которая звала его домой, и папу, который насвистывал, регулируя поливалку, и увидел ленивую дугу воды над свежепостриженным газоном, и перед ним стояла Мэри — в клетчатых шортах и белой футболке, на одной ноге, как цапля.

— Да вы как призрака увидали, — произнес симпатичный молодой человек. И больше ничего Эдди не услышал — душа его отлетела от его плоти.

У моей истории два источника. Первый — итальянская сказка «Согро-senza-l'anima». Меня в ней привлекла одержимость физической плотью, а также изощренный и жуткий набор правил, согласно которым надо было выслеживать душу, и некоторые детали сюжета этой сказки я присвоила. Второй источник не так конкретен — он проистекает из роли времени в сказках Ханса Кристиана Андерсена, где время покоряет все, включая волшебство. В его сказках волшебно прежде всего само время, оно эластично и странно — даже со сверхъестественной помощью избежать его невозможно. Мне хотелось написать историю, в которой бы отражалось такое состояние, и я подумала, что «Плоть Бездуши» станет для нее хорошим вместилищем.

— К. Д.

Не однажды на свете жила-была пока-еще-не-старуха, у которой имелся каравай хлеба, и все время она его держала в руках, а это неудобно — чтоб каравай в руках все время, подметать же нужно, шить, чихать там, — поэтому она говорит дочке — той, у кого щеки отвратительного цвета свежепущенной юшки:

— С такой-то рожей ты все равно ни к чему больше не годна, так хоть хлеб у меня возьми, все не мне держать! — И еще сказала эта вскорости-уже-совсем-старуха, мол, знает одного недужного волка, которому только подавай черствую корку от таких вот девиц: — Да только берегись, — наставляла далее девицу мамаша, — ибо в лесах полно первобытных баб с рожами, что как дно речное, и они-то как раз ждут не дождутся, только б тягость каравая у себя в руках-крюках еще разок почуять. — И только она каравай девице передала, лицо у нее тут же враз потемнело, и она рявкнула: — А ну пшла!

Девица стремглав помчалась прочь с караваем подмышкой и на распутье, где все выбирают не ту дорогу, увидела стремную старуху с рожей, как невзошедший пирог, и та девице взвыла:

— Не туда прешь, голубушка!

— Но я ж еще не выбрала пути! — рекла в ответ девица с возмутительными щеками.

— Да не все ль едино, — бормотнула старуха, и рожа ее на миг стала похожа на потрепанную карту, что все равно ни к чему хорошему не ведет.

Девица осмотрела внимательно рога распутья и распознала: в одну сторону дорога ведет, усыпанная ложками, а в другую — устланная кровяной колбасой. Девица наша всю жизнь предпочитала ложки колбасе и потому уверенно зашагала туда. Свет, что иголками юлил сквозь кроны лесной чащобы, бил в опрокинутые брюшки ложек, щепился во все стороны и покалывал на ходу кожу девице. Она было попробовала от света отмахнуться — тот слишком уж назойливо лазал ей по рукам и вверх по шее липкими жучиными лапками. Хотя свет, прозорливый и в душе трусоватый, и близко не подходил к этим ее щекам, красным, что твои карбункулы.

Карга же, зная, чего от нее ожидают, закаркала. Быстренько скользнула и заковыляла по колбасе, кляня себя за то, что забыла прихватить кувшин пива. Да и плевать, совсем скоро она будет у домика недужного волка, а там уж, будьте покойны, живот себе набьет.

Придя к домику, хитроумная перечница проникла внутрь и покачала головой при виде обитателя: он уже полумертвый там лежал, шкуры, молью поеденной, что у дикаря-модника, даже на боа не хватит. Выплюнула она недоеденный ком колбасы к изножью его кровати. Волк при этом харчке лишь слабо дрыгнулся.

— Ну, выбора у меня, видать, нету — только взять тебя и сожрать, — сказала старуха.

— Видимо, нету, — согласился волк, которому шестое чувство подсказывало: панацея в виде хлеба вовремя к нему доехать не успеет. Ничто волка не спасет — ни на этом свете, ни каком другом. Расстегнул он молнию на шкуре своей и повлекся исправно старухе в пасть, а та, сочтя его несколько с душком, лишь кости на кровать сплюнула.

Из брюха старухиного глухой волчий голос донесся:

«Приимите, ядите, — рек он, — сие есть тело мое, за вас ломимое».[3]

«Сколько драмы, бейцы небесные», — подумала старуха, двинула себя кулаком в пузо и рыгнула. Как поешь до заката, так вечно еда по тебе же и рикошетит.

Принялась ancienne noblesse[4] разоблачаться: ботинки с открытым носком и на шнуровке, подвязки, утягивающие чулки, пыльник с маргаритками, трикотажный жакетик-болеро, трепаная шляпка.

У очага там лежал палевый котик — он развернулся, сел и сказал:

— Бабулины загогулины ого-го, чики-пыки! — и свистнул, как моряк, только сошедший на берег.

Зрелой пожилой даме, чья сестра имела слабость к приблудным тварям любой породы, поперек горла уже стояли такие наглые подколки, и она пнула котейку через всю комнату. После чего влезла в волчью шкуру — чуть больше, чем чуть-чуть в обтяг, — и скользнула в постель. А там приняла изнуренную позу и вызвала у себя на физии уместную бледность, что объявляла бы граду и миру о том, что владелица ее уж на грани небытия, а посему долженствует подвергать ее бесперебойному притоку жалости, хлеба и нежности чад невинных; ну и едва она обустроилась, в двери постучалась Малютка Краснощечка.

— Позвольте мне, — произнес охромевший кошак, коему не терпелось уже слинять туда, где не водятся раздражительные старые кошелки, печально известные сборщицы ему подобных, и выскользнул за дверь, пронырливый, что масло на сковородке.

И вот девица наша стоит, отягощенная ложками, что собрала по дороге, и караваем, что крошится по краям и ждет не дождется, когда же окажется в лапах у старозалежной ведьмы, уткнется ей подмышку.

— Здравствуй, нездоровый волчок, — сказала наш маковый цветик и сложила хлеб и ложки на пол.

«Душа моя скорбит смертельно»,[5] — жалостливо взвыл волк в старухе, и та хрипло кашлянула и хлопнула себя по грудине, а девица спросила:

— Что это было? — и старуха ей ответила:

— У меня от простуды все рыло забилось, — и снова закашлялась.

— А у меня хлеб есть, — сказала девица, нахально заалев, аки разверстая рана, — тот хлеб, что никогда прежде не покидал рук моей матушки до сего часа, и этот хлеб может вас спасти.

«Поражу пастыря, и рассеются овцы»,[6] — произнес волк, и старуха со всего маху ткнула себя кулаком в чрево, и желудок ее испустил немощный ропот.

Наша редисочка знала, волк и овцы на ножах, но отары на много миль окрест днем с огнем не сыскать, а потому с жалостью улыбнулась волку и подумала, что некоторые бессчастные твари самим инстинктом своим обречены, они просто беспомощны, и достижимые цели являются лишь в галлюцинациях им, рабам своих несбыточных диет. Она подобрала с пола две ложки и принялась выстукивать ими у себя на коленке песенку, отчего ноги ее сами собой пустились в пляс.

Старуха откинула покрывало и в более полной мере предъявила волчий свой прикид.

— Ну и сиськи у тебя, однако! — воскликнула девица со щеками, пламеневшими, что расплавленные уголья. Ложки она выронила, и те, лязгнув литаврами, приземлились на всю кучу.

«Какая жалость, когда девица вся в румянец идет», — подумала старуха и умом прицокнула.

Она поправила на себе вымя, кое, будучи взращено в глуши, где не ведомо цивилизующее воздействие бюстгальтеров, уже несколько страдало от клаустрофобии, а потому стремилось вырваться из удушливой хватки волчьей шкуры. Старуха загнала дойки в стойло, и они заржали.

— Это чтоб качественней вскормить тебя, голубушка! — ответила она и подумала при этом:

«Жалкая ты клубничина, кою я некогда могла бы спасти, если б мамаша твоя, гр-р-р, не выхватила каравай из моих усохших перстов». Всегда полезно иметь в виду, что за разбазаривание плодородия неизменно взимается базарная мзда.

— Ой, волчок, какие у тебя синие волосы! — сказала девица. Старуха лишь накануне побывала в салоне красоты, где предпочла ополаскиватель цвета ирисов. Сквозь волчьи уши выбились клочья ее прически, и старуха попробовала заправить их обратно под шкуру.

«Вот, приблизился предающий меня»,[7] — провякал старухин живот. Ей с некоторым трудом удавалось справляться с неукротимой анатомией, и она возложила одну длань на свою сложную промежность, а другую — на отороченный мехом бюст, и хорошенько все встряхнула и одновременно подбросила. «Гафф», — отозвался желудок.

— А какие у тебя противопоставленные большие пальцы, волчок! — проблеяла девица, уже начавшая опасаться, что это синее и сисястое существо — вовсе не то, чем хочет казаться, женственный такой волк, неясно пахнет чем-то медицинским и распространяет вокруг себя аромат витаминов, крови и прелых роз. И больших пальцев — от него так и смердело большими пальцами!

— Ой, волк! — вскричала девица. — Косточки, твои косточки! — Она показала на кучу. — Как же тебе удается перетаскивать тело свое с гор в долы без них? Как ты можешь должным образом наводить ужас на тварей лесных, коли у тебя лишь драная шкура да пудинг из мяса? Неужто они тебя и такого боятся? — Кости — непременный ингредиент как телодвижения, так и бандитства, девица это отлично знала.

Теперь и старуха заметила, что кости она оставила на самом видном месте, на кровати, — остеологическая промашка вышла, — а потому взяла волчьи бедренные кости в обе руки и побарабанила ими по изголовью.

— Я их с собой ношу, — ответила она. — Не так колются. Ну и, э-э, они, гм, гораздо перкуссивнее, если внутри у меня не бултыхаются! — Старуха прекратила грохот — она заметила, как трещит по швам даже сознательная наивность этой розовощекой бакланихи, столь необходимая при травле баек и завлечении малых детей в капканы.

Девица нагнулась за караваем — в расчете, что он подстегнет естественную волче-собачью витальность зверя, — и тут заметила краем глаза старухину одежду под кроватью. Она вспомнила, о чем предостерегала ее матушка, и с облегчением вздохнула от мысли, что теперь в лесах одной такой старухой меньше, а стало быть — и меньше волнений.

Нацепила она старухину сорочку, старухину шаль и старухину шляпку и затопала по домику в старухиных башмаках, притворяясь, будто бранит незримых детишек и отирает воображаемый свой второй подбородок расшитым платочком, который держала заткнутым за браслетку наручных часов, после чего взяла-таки каравай и залезла в постель к волку, который, казалось ей, тяжко страдал от женственности, худшего из всех мыслимых заболеваний — такого недуга, что и она, весьма вероятно, подцепит со временем; волк же быстро, как ящерка языком слизнула, мигом, как барсук в досаде, проглотил ее целиком, словно мясо из устрицы. Насытилась старуха от пуза — девицей-то с хлебом отужинав. А та проелозила вниз по волчьей глотке, прижимая к груди каравай, — и на пути в волчий желудок встретилась с другой глоткой и распознала в ней отнюдь не усохшее хлебало потасканной ягодки, видавшей лучшие дни. Только теперь поняла она, что ее обштопали, и улеглась калачиком в бескостном брюхе истинного волка, словно бы дожидаясь рождения, — то ли боевой топор лесного эльфа, то ли дворняга чахоточная, фиг поймешь! Слышала она, как старуха пальцы себе облизывает, — и тут вытянулась во весь рост в теле волка и давай старуху в почки тыкать.

— Эгей, а ну-ка хватит! — взвыла та. — Кому ж по душе такой борзый ужин!

И вот тут, пунктуальный, как нищета, ароматный, как приход криворукой отваги, у дверей домика возник охотник. Бросил он один взгляд на раздувшегося от переедания волка, быстро сложил в уме дважды два (это у нас дюже сообразительный охотник) и прикинул, что все заинтересованные в спасении стороны в данный момент перевариваются. А послала его сюда матушка нашей юной помидорки — затребовать обратно каравай хлеба, без которого, решила она, прожить ей ну никак не возможно. Дабы возбудить в себе потребную для такого дела ретивость, охотник поднес к губам мех с вином, прежде перекинутый через плечо, и выжал себе в утробу струю портвейна. «Пейте из нее все, ибо сие есть кровь моя»,[8] — раздался полупрозрачный голос, словно бы придушенный подушкой.

— Это еще что такое? — спросил охотник. Голос повыше произнес: «Батюшки-светы, ну у вас тут и желчный пузырь!» — а другой голос — яснее, однако нарочито хриплый, явно чтобы замаскироваться, ответил: «Это чтоб лучше язвить тебя, куколка!» И старуха, обернутая волчьими свивальниками, крайне музыкально рыгнула, а девица у нее в нутре тут же признала мелодию сих духовых спазмов и влилась в аккорд, ахнув: «Бабуля!» Ибо свою бабушку по материнской линии не видела она много лет — с тех самых пор, как бабуля и матушка ее вдрызг разругались по поводу того, как лучше ухаживать за караваем. Девица наша вспомнила, какой вкусный волчий суп варила, бывало, ей бабуля, и в ее собственных кишках с приязнью заурчало.

А охотник, столь легко сбиваемый со следа, стоит добыче начать изливать душу, поспешно сунул крепкий свой кулак в пасть волку и извлек оттуда… весьма потрепанную девицу! Чьи щеки до того пугающе цвели, что он подумал, не лучше ли оставить ее превратностям волчих внутренностей, но она держала в руках каравай хлеба, и он выронил девицу на пол. Затем, умело и скучая, как хирург, в тысячный раз вырезающий аппендицит, он тщательно вырвал из волчьей пасти подрагивающий мясной холодец и решил, что старуху с ее длинным носом и здоровенными ушами спасти уже не представится возможным, посему плюхнул ком пакости на пол, а налипшую на руку слизь брезгливо вытер о гамбезон; но тут сквозь шерсть продрались большие пальцы ног — мозолистые, с грубыми ногтями и опухолями натоптышей, как будто внутри спал кто-то ногастый на размер больше, — и охотник вновь сунул руку внутрь с презрительной точностью невезучего фокусника, полагающего, что ему суждено нечто пограндиознее нескончаемого извлечения кроликов из цилиндров, и едва не содрал шкуру с… очень пожилой женщины, та-дамм! Не, ну вы прикиньте. Обветшалый волчий экстерьер, как он видел — много чего повидавший в последнее время, — лежал мятой горкой у ног старушки, как выкинутый на помойку протертый плащ, который уже не залатать. От всей этой матрешкиной зоологии у охотника закружилась голова, и он рухнул на стул. И тут мешанина плоти вползла на кровать, окутала собою кости, затем влезла в шкуру и вновь укрылась одеялом, а там испустила последний вздох и обмякла от окончательного помертвения. Девица с лицом, что как ржавая сковородка, прижала к себе каравай, а при виде охотника от киля до клотика покраснела пуще конца света; охотник же глянул на девицу и подумал: «Большевичка», — после чего решил, что срывать цвет с такой пламенеющей наглорожей розы как-то негоже, хоть с караваем она, хоть без, поэтому сунул он мех себе подмышку, качнул локтем и еще разок хорошенько хлебнул вина. А что же голая старая карга? Она улыбнулась парочке и склонила главу пред волком, этим пророком в парше, только что живым у нее внутри. А потом он опять ожил, репатриировался в отечество собственной недужной шкуры. И опять вернется, он таков, это уж как пить дать.

Старая-старая старуха, теперь гораздо старше, нежели по прибытии, просто мамонтово старше, чем когда с неохотой вручила дочери тот каравай хлеба, взяла в пальцы сосиску и как бы затянулась ею, а потом глянула на себя в блестящий горб столовой ложки вдовствующей особы — и залюбовалась собой, этим сданным в утиль бельмом на глазу.

Вот о чем я задумалась в какой-то момент, пока переписывала и корежила «Красную Шапочку»: мне нравится, если персонаж одновременно может быть плоским и сложным, когда отбрасываешь привязанность к привычным понятиям о психологии характера и позволяешь персонажам стать просто вместилищами идей. Если персонаж расплющить, читателю не придется тревожно вынюхивать мотивы, а у вас остается место для богатства иных толкований и подтекстов. Как Кейт Бернхаймер говорит в очерке «Сказка — форма, форма — сказка», который вызвал к жизни и эти мысли, и эту историю, подобная умышленная плоскость персонажа «позволяет достичь глубины читательской реакции», и если у вас в экзегетическую привычку вошло толковать психологию, эдак на кушетку можно уложить всю историю.

Утверждение очевидного: если работаете с языком, изображением становится все, буква символизирует звук, слово — предмет или понятие, — и когда я писала «Девицу, волка, каргу», мне нравилось (само собой, неоригинально) в попытках рассказать историю признать и поэксплуатировать отстраненность, а также, быть может, и некоторым образом раз-рассказать историю, но повествование мне нравится, и мне хотелось, чтобы там всякое происходило, а стало быть, история эта не должна была стать неким металитературным разоблачением; иными словами, мне было неинтересно привлекать внимание к уловкам для того, чтобы развеять грезу, которой является литература, — скорее, я хотела создать иную разновидность ослепительно высвеченной, полувразумительной грезы. Мне кажется, форма сказки освобождает тем, что позволяет и писателю, и читателю не забывать: все, что в литературе мы считаем «реальностью», — лишь наша совместная галлюцинация, хоть и соблазнительная, и она в то же время сама приманчиво поглядывает по сторонам.

— К. У.

Хоть Гэри носит на голове бумажный пакет, я его сразу узнаю. Он мой брат и снимает кино. Не поймите меня как-то не так — глаза прорезаны. То есть, Гэри все видно.

— Гэри, кино как называется? — Гимно называется, — отвечает Гэри, — «Моя семья».

— Ты сказал «гимно», Гэри.

— Не-а, ничего я не так сказал. Я сказал «гимно».

— Ну вот, ты опять так сказал, Гэри. Глаза Гэри заметались туда-сюда. Гэри расстроился.

— Я сейчас выйду из себя! — закричал он.

— Извини, пожалуйста, Гэри.

У Гэри неполадки со словами. Это его самое больное место. Иногда он до того трагически отклонялся от смысла, что хотелось взять его на ручки, залезть на дерево и оставить там в самом большом гнезде, что найду. Собирался сказать «человек», а получалось «канталупа». Хотел сказать «папа» — выходило «носок». Даже мое имя коверкал. Называл меня «Мышка».

— Ты сам себе сделал камеру, Гэри?

Камерой была старая жестянка — он к ней приклеил какие-то листики. Гэри поднял свою камеру повыше. Несколько листков с нее спорхнули.

— Мотор? — прошептал он. А потом еще тише: — Снято?

— Можно сделать тебе предложение, Гэри?

— Какое, Мышка?

— Может, камеру куда-нибудь направить?

— Например, куда?

— Может, на актера, Гэри? На актера, который произносит реплики?

— Вот на таких актеров? — спросил Гэри. Я гордилась его произношением. Он завел меня за диван.

Актеры стонали кучкой.

— Это Деда, Гэри? — То несомненно был Деда. На очень, очень шаткой вершине кучи.

— Здравствуй, Деда, — сказала я.

— Привет, — ответил Деда. Он был не очень рад меня видеть. Я вышла замуж за черного, и он по-прежнему злился. — Это не про тебя, — сказал Деда. — А про Гэри и его груз грез.

— Смотри! — сказал Гэри. — Вот Носок. — Он имел в виду нашего папу.

— Привет, Па. — Мой отец вяло помахал. Между ним и дном было еще актера четыре. Там же присутствовали и мои одиннадцать других братьев: Юджин, Джек, Сид, Бенджамин, Дэниэл, Сол, Илай, Уолтер, Эдам, Ричард и Гас. Они стонали. Тетю Розу всунули между мамой и бабушкой. На самом дне клубком свернулись двоюродные.

— Дай мне ту лопату, — сказал Гэри.

— Какую лопату? — спросила я. Но Гэри уже направил свою жестянку прямо на кучу.

— Свет, — сказал Гэри. — Выключи свет! — Я выключила. — Камера, — сказал Гэри. — Мотор, — сказал Гэри. — Снято, — сказал Гэри.

— Можно спросить, Гэри?

— Что, Мышка?

— Гэри, почему ты снимаешь в темноте?

— С меня хватит, — завопила мама. — Я тут уже шесть клятых лет.

Тетя Роза заквохтала. Я зажгла свет. Гэри ушел в кухню и вернулся с большим подносом, на нем стояли крохотные чашки с водой.

— Я не могу жить в этой куче так близко от твоего отца, — завопила мама.

Мне стало интересно, что там с отснятым материалом.

— Мне нужен мани-педи, — завопила мама. — Мне, к черту, фен нужен.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказала я.

— Это не про тебя, — завопила мама. — А про Гэри и его груз грез.

Я дала ей чашечку воды.

— Вода на вкус липовая, — завопила мама.

— Она липовая, — сказал Гэри.

Запищал отцовский пейджер. Его родители умирали.

— А вам известно, — спросила Ба, — что страх перед чужими касаниями называется «афенфозмфобия»? — Мама закатила глаза.

— О чем будет кино, Гэри?

— Гимно про холокост, — сказал Гэри.

— А сценарий есть, Гэри?

— Принеси мне ту лестницу, — сказал Гэри. Я принесла ему лестницу. Он прислонил ее к куче, взобрался на самый верх и встал на Деду. Тот улыбнулся.

Гэри стащил с головы бумажный пакет. Выпали и рассыпались его серебряные волосы. Актеры заухали и заахали. Гэри залился румянцем. Бумажный пакет он вывернул наизнанку и стал читать с него сценарий:

— «Да не будет у тебя других богов; Не делай себе кумира; Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; Помни день субботний; Почитай отца твоего и мать твою; Не убивай; Не прелюбодействуй; Не кради; Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего; Не желай дома ближнего твоего… ничего, что у ближнего твоего».[9]

— Такой хороший мальчик, — сказала тетя Роза.

— Такой хороший мальчик, — сказал Деда.

— Такой хороший мальчик, — сказал мой отец.

— Пошел ты к черту, — сказала мама. Одиннадцать других моих братьев застонали.

— А вам известно, — сказала Ба, — что страх перед шкурами животных называется «дорафобия»? — Мне стало интересно: чье сердце — пропащая ложка? Мое или Гэри?

Теперь уже я ничем больше не могла Гэри помочь — только обнять и спросить, что он будет делать дальше.

— После чего? — спросил Гэри.

— После съемок, — сказала я.

— Поеду в Барселону, — сказал Гэри. Тут-то меня и размазало по потолку. Я бы сказала «скинуло с кучи», но на кучу меня не звали. Я, в общем, толком и не понимала, хочется ли мне на кучу. — В Барселоне такая болтунья, — сказал Гэри, — что мне очень нужно попробовать.

— Ой, Гэри, да ладно тебе. Ты же орать будешь всю дорогу. — В Штатах Гэри просто суетился. За границей же он орал.

И тут я вспомнила неполадку Гэри со словами.

— Барселона? — спросила я.

— Барселона, — ответил Гэри.

— Болтунья? — спросила я.

— Болтунья, — сказал Гэри.

Я перевела взгляд на кучу. Мать наполовину из нее выбралась.

— Еще шесть лет, — завопила она, — и с меня хватит.

Мой отец идеалистически засветил Гэри большие пальцы.

— А вам известно, — сказала Ба, — что страх перед куклами называется «пупафобия»?

— Ну что, — произнес Деда, — покедова.

— Я пока никуда не еду, — сказала я. Я по-прежнему обнимала Гэри. Прижимала его к себе так крепко, как затаиваю дух, когда иду мимо кладбища.

— Ты зачем так делаешь? — спросил Гэри.

— Что делаю?

— Затаиваешь дух, когда идешь мимо кладбища?

Я перевела взгляд на кучу. Тетя Роза с размаху прижала ко рту ладонь, чтобы приглушить смех, но она вообще не смеялась. Даже не улыбалась.

— Затем, что не хочу, — прошептала я, — чтобы призраки завидовали.

— Это не про тебя, — сказал Гэри, — а про меня и мой груз грез.

— Я знаю, Гэри.

— Я знаю, что знаешь, — сказал Гэри. Снял с жестянки несколько листиков и протянул мне. Я сунула в рот, пожевала и проглотила. Через месяц я забеременела.

На съемочной площадке я оставалась, пока не пришел муж, который черный, и меня не забрал.

Жил-был однажды очень старый человек с большими серыми глазами, который собрал все волшебные сказки, что только есть на всем белом свете. Сложил их в большой мешок и стал его носить от деревни к деревне. Кое-кто считал, что мешок набит золотом, другие — что костями, но все боялись спрашивать. Я это знаю, потому что этот самый старик с большими серыми глазами — мой прапрадед. Перед смертью он оставил мне этот мешок. Много лет я его не развязывала. Повесила его на дерево у себя во дворе. Сначала висел он дремотно, но годы вызверили его, и вскоре он уже неистово раскачивался, даже если не было ветра. Сквозь него начали пробиваться желтые зубки. Мешок я открыла лишь на свой семьдесят седьмой день рождения. То, что в нем оказалось, вас не поразит: хрустальные гробы, брюхо страшного серого волка, печи, дремучие леса, волшебные зеркала, люди, попавшиеся зверям вовнутрь, и лягушки, а также кошки, сотни туфелек и башмачков, и еще сверкающее море. А на самом дне мешка была девушка, которая когда-то очень-очень давно в одной далекой стране забеременела от того, что проглотила розовый лепесток. Я у нее спросила, кто она.

— До мешка? — переспросила она.

— Да, — сказала я, — до мешка.

Она мне рассказала, что до мешка она жила в сказке Джамбаттисты Базиле под названием «La Schiauottella». Я ей поверила, потому что она была хорошенькая и грустная.

— А хочешь знать, — спросила она, — на что похоже все, что есть в мешке, набитом сказками?

— Очень хочу, — ответила я. Она поднесла мою руку к своему животу.

— Оно как дома.

— Дома? — переспросила я. Как-то не очень понятно.

— Хранится, — пояснила она. — Мы либо внутри, либо снаружи.

— Кто? — спросила я.

— Мы, — ответила она. — Герои… — она покраснела, — …волшебных сказок. Мы либо внутри… — Она снова влезла в мешок. — Либо снаружи. — И вылезла из мешка. — Совсем как у тебя в истории про твоего братика Гэри, который снял кино, и что из этого вышло, — когда ты не на куче.

— На самом деле там не совсем я, — сказала я.

— Вот именно, — сказала она. — Ты вне себя.

Я заглянула в свою историю.

— У Гэри голова — в бумажном пакете!

— Ну вот, теперь соображаешь, — сказала она. — Даже гимно — хранилище, — пояснила девушка.

— Потому что Гэри хочет запечатлеть холокост? — спросила я.

— Вот именно, — сказала девушка — и хорошенькая, и грустная. — Волшебные сказки — они о причастности, а Мышка ничему не причастна.

— Я? — спросила я.

— Да, Мышка, — ответила девушка, — ты.

— Это потому, что я вышла за черного? — спросила я.

— Это не про тебя, — ответила девушка.

— А, ну да, — сказала я.

Девушка протянула мне розовый лепесток. Я сунула его в рот, пожевала и проглотила. Девять месяцев спустя я родила очень старого человека с большими серыми глазами.

— С. О. М.

Мастерская у нас дорогая — я имею в виду: До-Ро-Гая, — да и как ей не быть такой, если нам заказывают одежду только той расцветки, какую можно встретить в природе. Вон герцогский сын пожелал получить туфли цвета камня, чтобы ходить в них по камням и не видеть собственных ног. Таков род его тщеславия — он не любит, когда и собственные ноги попадаются ему на глаза. Хочет, чтобы издали казалось, будто он плывет по воздуху, не касаясь земли ступнями. Но ведь камни-то, разумеется, многокрасочны. В них присутствуют тонкие оттенки цветов, не один только незатейливо серый, уж вы мне поверьте, и нужно правильно их сочетать, а просто всучить сыну герцога пару туфель прелестного серого тона — это не дело. И нам пришлось целой компанией отправиться в герцогство, три дня пути, вернуться оттуда с мешками камней, по которым ему предстояло ходить, и использовать их в ателье как прототипы. Я однажды пять часов провела, всего лишь глядя на камень, стараясь вникнуть в его цветовую гамму. А в голове моей так и стучало: серый, серый. Я вижу серый цвет.

Вообще говоря, мастерская наша изготавливает одежду и обувь, подошвы и каблуки, рубашки и куртки. Мы работаем с кожей, подбираем или ткем ткани и, даже если что-то делается нами не по особому заказу, одна пара обуви или одно платье могут стоить у нас столько же, сколько пони или купленный на рынке месячный запас продуктов. У большинства крестьян таких денег не водится и потому основные наши заказчики — особы королевской крови, да еще попадается иногда какой-нибудь странник, проезжавший через наш город и услышавший разговоры о нашем мастерстве. Ради этой пары туфель, герцогской, всем нашим портным и сапожникам, а их около двенадцати, пришлось трудиться круглыми сутками. Одному пришла в голову мысль истолочь камни и добавить частицы их в красильный лоток. Это нам помогло, но не сильно. Мы устраивали семинары по формированию зрительных образов, стараясь представить себе, что это такое — быть камнем, — а затем, посвятив час глубоким размышлениям и не менее глубокому дыханию, тихо возвращались по рабочим местам и пытались преобразовать родившиеся у нас идеи в решение о том, сколько времени надлежит провести туфлям в красильной ванне. Старались ощутить в камне всю мощь горы и встроить ее в наше изделие как неуловимый подтекст. И только потом, когда окраска туфель почти закончилась, и они приобрели прекрасный, чистый серый цвет, — но все-таки серый, — мы призвали Владычицу Красок.

Она жила в полумиле от нас. В коттедже за рощицей низкорослых дубов. Мы вызывали ее, посылая туда козла, потому что она не любила, когда ее беспокоили люди, а козел, притрусивший по дорожке и боднувший дверь коттеджа, был для нее привычным сигналом. Собственно, она-то наше ателье с мастерской и основала многие годы назад, но сама занималась лишь окончательной отделкой. Впрочем, ныне Владычице Красок нездоровилось. Последний наш заказ, сумочка герцогини, которой надлежало ничем не отличаться от только что расцветшей розы, отнял у нее много сил, она измучила себя размышлениями о розовом цвете и после несколько недель пролежала, набираясь сил, чего прежде никогда не случалось. Розовое, повторяла она, мечась в постели. Роды, любовь, румянец, поцелуи. У нее был сильнейший жар, она очень похудела. Вокруг глаз появились темные круги. Помимо всего прочего, младший брат ее страдал от ужасных болей в спине, не мог ни двигаться, ни работать и жил с ней — целыми днями лежал на кушетке. Да и старела она, самый талантливый, безусловно, человек королевства, не получивший никакого признания. Нам, портным и сапожникам, ее дарование известно, а королю? Горожанам? Она проходит меж них, как человек самый обычный, покупает на рынке помидоры, и никто не знает, что мир, который видит она, в тысячи раз подробнее и тоньше того, какой видим мы. Когда вы смотрите на помидор — да и я тоже, — вы, вероятно, видите нечто симпатично округлое, красное, с зеленым стебельком и свежим ароматом, очень вкусное, мягкое на ощупь. Когда же на помидор смотрит она, то видит оттенки голубого, бурого, желтого, видит изгибы, зеленую плеть, на которой он рос и, пожалуй, может даже, взвесив его на ладони, сказать, сколько в нем семечек.

Итак, мы послали козла, а когда она пришла вместе с ним в ателье, как раз закончили четвертую окраску туфель. Они подсыхали на коврике и выглядели очень неплохо. Я сказала Черил, что ее вживание в образ горы несомненно нам помогло: серый цвет получился более глубоким, насыщенным, чем я ожидала. Черил зарумянилась. Она у нас очень милая. Еще я сказала, что мысль Эдвина — добавить в краску немного каменной крошки — оказалась очень разумной, дала грубоватую текстуру. Довольный Эдвин лягнул ножку табурета. Сама-то я мало что сделала — я не самая искусная из наших мастериц, но люблю, увидев хорошую работу, похвалить ее. Дело однако в том, что после всех наших тяжких трудов и попыток дойти до самой сути, у нас получились очень красивые, но просто-напросто серые туфли. Любой нормальный человек полюбил бы их всей душой, если, конечно, не питал бы тщеславной потребности ходить на невидимых ногах.

Владычица Красок принесла с собой холщовый футляр, прошитый синими нитями. В лице ее читалось изнурение. Она кивком поздоровалась с нами, постояла у стола, на котором подсыхали, сочась краской, туфли.

Очень хорошая работа, сказала она. Заправлявшая покраской Эстер присела в реверансе.

Мы сдобрили краску каменной пылью, сообщила она.

Прекрасная мысль, сказала Владычица Красок.

Эдвин, стоявший за своим столом, изобразил пару коленцев веселой пляски.

Козел устроился в углу на подушке и принялся подъедать ее начинку.

Владычица Красок несколько раз повела плечами, а когда туфли подсохли, взяла их в руки и подняла к солнечному лучу. Потом выбрала камень, поднесла его к туфлю, осмотрела в ярком свете. Она поворачивала камень и туфель, каждый в своем луче. Потом подошла к расставленным по полу краскам и зачерпнула горсть синеватой пыли. У нас сто пятьдесят металлических ларцов с пылью всех возможных цветов. Ларцы стоят бок о бок по стенам ателье. Они узкие, и это позволило нам разместить здесь множество цветовых оттенков, а если кто-то приносит новый, мы выковываем еще один ларец и вставляем его в спектр, на положенное место. Одна портниха нашла в самой сухой части леса, на листьях, изумительно глубокий бордовый цвет; я как-то отыскала на красноватых железистых россыпях у озера влажную землю бурости более сочной, чем у песка, но побледней, чем у грязи. Кто-то еще обнаружил новый оттенок синевы в иссохшем цветке анютиных глазок, кто-то другой — в оперении мертвой птицы. Нам велено всегда и везде искать новые оттенки цветов. Так вот, Владычица Красок прошлась по комнате, набрала пригоршню синеватой пыли (как и всегда, я, наблюдая за ней, ощутила взволнованный трепет — синий? Как она поняла, что требуется синий? К тому же, этот был темноватым, кажется — слишком для столь светлых туфель, разве что ей потребовался цвет мокрых камней) и втерла ее в туфель. И снова к ларцам — теперь черный, пыльно черный, а за ним — серовато-зеленый. Все это она втирала в серый туфель. Мы стояли, безмолвные, наблюдая за ней. Мы забыли о нашей тяжелой работе и обычной своей болтовне.

Работала Владычица быстро, однако обычно она использовала что-то около сорока разных красок, а оттого даже быстрая работа отнимала больше двух часов. Она добавляла краску здесь, краску там — иногда пятнышком величиною с крупицу соли, — и серость изменялась в ее руках, обретая новые оттенки. Наконец, она попросила дать ей заделочный материал и, получив его от Эстер, покрыла туфли закрепляющей окрас жидкостью, и подняла одну к свету, держа в другой руке камень. Она повторила этот процесс четыре раза кряду, и, клянусь, я начала ощущать в комнате присутствие горы, с которой был взят камень, ее огромный, тяжкий, громыхающий голос.

Когда все закончилось, туфли стали такими серыми, такими похожими на камни, что в кожаную основу их верилось с трудом. Выглядели они как вырезанные прямо из скалистого склона горы.

Готово, — сказала она.

Мы стояли вокруг нее, склонив головы.

Прекрасно, — сказала я.

Еще один триумф, — пробормотала рядом со мной Сэнди, которая не смогла бы смешать краски и ради спасения собственной жизни.

Владычица Красок обвела комнату взглядом, он останавливался на каждой и каждом из нас, проницательный, неторопливый и, наконец, остановился совсем — на мне. На мне?

Ты не проводишь меня до дому? — низким голосом спросила она, пока Эстер привязывала счет на оплату к лапке голубя и выбрасывала птицу в окно, обращенное в сторону герцогства.

Почту за честь, — ответила я. И взяла ее под руку. Набивший живот подушкой козел припустился за нами.

Девушка я молчаливая — пока не доходит до комплиментов, — да я и не знала, следует ли дорогой спрашивать Владычицу о чем-то. Насколько мне было известно, обычно ей провожатые до дому не требовались. И потому я просто вглядывалась во встречавшиеся нам по пути камни и впервые отмечала в них голубоватый тон, и черноту, и оттенки зеленого, а если свет ложился правильно — и легкий намек на лиловость. Она, похоже, очень довольна была, что я не пристаю к ней с вопросами, и мне пришло в голову: быть может, по этой причине она меня в спутницы и избрала.

У двери своего дома она подняла на меня взгляд, и я увидела ее глаза — серые, спокойные, с морщинками, расходящимися от уголков. Она была почти вдвое старше меня, но я всегда ощущала в ней притягательную силу, которая очень мне нравилась. То, как она держалась, сразу говорило: здесь под одеждой кроется тело, но вам его не увидеть, с ним много чего случается — с ним, в нем, на нем, — однако и этого вам не узнать. Видя это и зная, что ее муж много лет назад ушел на войну и не вернулся, что болезнь брата не позволяет ей принимать гостей, что она давно уже бежала из родного города по причинам, о которых никогда не рассказывала, что ее мучает кашель, что у нее туго с деньгами, — а это казалось мне особенно несправедливым, потому как, на мой взгляд, ей полагалось жить в собственном дворце, — зная все это, я всегда печалилась, встречая ее.

Послушай, — сказала она. Не сводя с меня глаз.

Да?

Вас ожидает большой заказ, — сказала она. — До меня дошли слухи. Большой. Огромный.

Какой? — спросила я.

Пока не знаю. Но вы начинайте готовиться. Исполнять его придется тебе. А я скоро умру, — сказала она.

Простите?

Скоро, — сказала она. — Я чувствую, она созревает во мне. Смерть. Не черная и не белая. Почти сине-лиловая, — сказала она. Взгляд ее оторвался от меня и устремился в небо. — Я сделаю, что смогу. И сама подготовлюсь как следует. Но и ты, Мисси, начинай оттачивать свое чувство цвета.

Взгляд ее возвратился ко мне, и был он строг.

Мое имя Пэтти, — сказала я.

Она усмехнулась.

Откуда вы знаете? — спросила я. — Вы серьезно? Вы больны?

Нет, — сказала она. — Да. Я серьезно. И прошу твоей помощи, — сказала она. — Когда я умру, работу придется закончить тебе.

Но я мало что умею. Вернее, совсем ничего. Вам нельзя умирать. Вы попросите лучше Эстер, или Ханса…

Тебя, — сказала она и, коротко кивнув мне, вошла в дом и захлопнула дверь.

Сыну герцога туфли понравились до того, что он прислал нам рисунок придворного иллюстратора, изображавший его, обутого в них и плывущего, казалось, над грудой камней. Я люблю их, приписал он своим вихрящимся почерком, люблю, люблю! К этому он добавил немного денег, чтобы мы наняли лошадей и приехали на герцогский пир. Мы отправились туда все, в лучших наших нарядах, там было весело. Тогда я в последний раз видела Владычицу Красок танцующей в ее жемчужно-сером платье, и знала, следя за ней, скользившей, взвивая волосы, по зале, что этот раз — последний. Герцог, стоя в сторонке, притопывал ногой, держа герцогиню за руку, а ее свободная рука сжимала сумочку цвета прекрасной розы, столь живого и свежего, что казалось, будто она источает сладкий цветочный аромат, слышный и с другого края залы.

Две недели спустя, когда в мастерской никого, почитай, не было, прискакал королевский гонец — с заказом: платье цвета луны. Владычица Красок плохо себя чувствовала и просила ее не тревожить; у Эстер заболел отец, она уехала ухаживать за ним; жена Ханса рожала близнецов, и потому он был с нею; двое других мастеров подцепили где-то коклюш, а еще один отправился странствовать в поисках нового оттенка оранжевого. В результате свиток с заказом попал, как и надеялась Владычица Красок, в руки ко мне, ученице.

Я подошла к окну, развернула его, прочитала.

Платье цвета луны?

Невозможно.

Во-первых, луна лишена цвета. Она отражает чужой. Во-вторых, она даже не цвет отражает, а лишь его подобия. Взрывы множества атомов водорода, происходящие далеко-далеко от нее. В-третьих, луна светится. Платье не может светиться подобно луне, если только и само оно что-нибудь не отражает, а отражающие материалы, как правило, вид имеют либо невзрачный, либо слишком индустриальный. У нас же выбор невелик — шелк, хлопок, кожа. Луна? Она белая, серебристая, серебристо-белая, — поди-ка выкрась ткань в такой цвет. Платье цвета луны? Я попросту разозлилась.

Да, но заказ-то был не из мелких. Дело, в конце концов, шло о дочери короля. О принцессе. А поскольку королева умерла несколько месяцев назад от воспаления легких, платье, которое нам заказали, предназначалось для самой главной женщины королевства.

Я описала несколько кругов по ателье, а затем поступила против всех правил — пошла и постучала в дверь домика Владычицы Красок, однако она меня не впустила, а лишь крикнула сильным голосом в окно: Просто займись этим и все! Как вы себя чувствуете? — спросила я, и она ответила: — Приходи, когда начнете!

И я побрела назад, пиная сучья и желуди.

Возвращаясь, я сорвала с дерева и съела несколько апельсинов — и мне стало немного легче.

Оставшись в мастерской за главную, я собрала всех, кто был в ней, и устроила семинар по отражениям, предложив поразмыслить о них. В частности, это было важно для Черил, которой семинары приносят обычно большую пользу. Мы уселись в кружок посреди смежной с ателье комнаты и повели разговоры о зеркалах, спокойной воде, колодцах, о понимании, опалах, потом устроили занятие по литературному творчеству: каждый описал свое первое воспоминание о луне, о том, как она на него подействовала, как он впервые понял, что она повсюду следует за ним (у Сэнди получился очаровательный рассказ о том, как она в детстве гуляла и все старалась оторваться от луны да так и не смогла), — и наконец каждый из нас сочинил хайку. Мое было таким:

Пролив по слезе над рассказом Эдвина о том, как он понял, что его служивший в армии отец видит ту же луну, что и он, оставшийся дома, мы оставили комнату семинаров и приступили к окраске шелка. Разумеется, платье следовало шить из шелка, и мы выбрали один, очень, очень тонкого тканья, по-настоящему изысканный — и уже поблескивавший без каких-либо наших усилий. Наносить на него оттенки белого я предоставила Черил, потому что увидела свет, вспыхнувший в ее глазах после семинара. Она такая восприимчивая. Когда мы делали серию, посвященную насекомым, я едва ли не различала в ее зеницах дерущихся муравьев. А сегодня райки ее глаз отражали свет — и даже кожа Черил источала его. Едва она занялась первым слоем краски, я отправилась повидаться с Владычицей. Она лежала в постели. Просто ужасно, как быстро она сдавала. Обычно никто у нее не бывал, но я решилась войти в дом и поднесла ее брату стакан воды, и угостила его сыром с яблоками — Ангел, так он меня назвал, — а потом присела у кровати, на которой она лежала, рассыпав, точно лучи, серебристые волосы по подушке. Не такой уж и старой она была, Владычица Красок, но голова ее уже серебрилась. Постойте-ка, а нельзя ли нам взять ваши волосы? — спросила я.

Конечно. Похоже мое присутствие ее нисколько не раздражало — она выдернула несколько прядей и отдала мне.

Они нам помогут, — сказала я, любуясь, как они мерцают. Попробовать, что ли, растолочь их.

Хорошо, — сказала она. — Хорошо мыслишь.

Вы-то как? — спросила я.

Сегодня луна, скоро солнце, — сказала она. — Я кое-что слышала.

Что?

Скоро солнце. Как подвигается луна?

Тяжело, — сказала я. — Правда тяжело. Ваши волосы помогут, но отражать?

Бери голубое, — сказала она.

Какого рода?

Нескольких, — ответила она. Голос ее ослаб, но я различила за ним сталь — мысленно она перебирала ларцы. — Бледно-голубое, но не бойся и темного. Никогда не бойся темных тонов.

Я почти не умею смешивать краски, — сказала я. — Вам очень больно?

Нет, — сказала она. — Просто слабость. Луна проще, чем ты думаешь, — сказала она. — Голубое, потом черное, для теней.

Черное? Для этого платья?

Чуть-чуть, — сказала она. И вырвала еще несколько прядей волос. Держи, — сказала она. И, — сказала она, — опаловая стружка, есть у вас такая?

Слишком дорого, — ответила я.

Загляни в рудники. Там всегда стружка найдется. Возьми опалы, настругай и добавь к прочим краскам — в новом ларце. Опаловом. Ты знаешь, что король надумал жениться на собственной дочери? — В глазах ее на секунду полыхнул гнев.

Что?

Внеси в платье и это, — сказала она. Голос ее упал до шепота, но каждое слово звучало резко и ясно. Гнев, — сказала она. В платье должен присутствовать гнев. Луна — наша водительница. Не следует приказывать дочери выходить за отца, — сказала она.

Внести в платье гнев?

Когда будешь смешивать краски. Поняла? Когда добавишь опаловую стружку, так? Платье должно войти в ее приданое, но пусть оно даст дочери силу, потребную для побега. Ладно?

Она смотрела на меня сверкающими глазами, такими яркими, что мне захотелось внести в платье и их.

Ладно, — упавшим голосом ответила я. — Только я не уверена…

В тебе это есть, — сказала она. — Я вижу. Правда. Иначе никогда не поручила бы тебе такую работу.

После этого она отвалилась на подушки и через секунду заснула, очень усталая.

Возвращаясь через рощу низкорослых дубов, я чувствовала себя, как обычно — и тронутой, и никчемной. Потому что увиденное ею во мне вполне могло быть порождено высокой температурой. Или галлюцинацией? Разве она не знает, что я получила работу лишь потому, что, встретив Эстер на ярмарке, похвалила ее шарф — а держусь на ней потому, что вовремя выношу мусор? И кто бы сказал, что в этом есть хоть что-то стоящее? Да и во мне самой?

Гневное платье?

Гнева во мне не было, только чувство поражения и моей никчемности, но его я вкладывать в платье не стала — мне казалось, что это будет нечестно. Взамен я отправилась в рудники и постаралась подружиться с главным рудокопом, Мэнни, с которым познакомилась, когда мой кузен устроился работать туда, ненадолго, поскольку нуждался в деньгах; и Мэнни дал мне горсть опалов, слишком мелких для какой-либо ювелирной работы, но на стружку вполне пригодных. Всю вторую половину дня я орудовала самыми острыми резцами и шильцами — разламывала и измельчала опалы, — ну и ларчик для них новый изготовила. Черил сотворила чудеса с белой краской, платье походило на переливистую жемчужину — почти луна, но все же не совсем. Я добавила опалов, мы перекрасили платье, и в нем проступил намек на радугу, возносящуюся под тканью. Тоже не луна, но, тем не менее, получилось хорошо, словно там где-то и солнце просвечивало, а от этого и до отражений недалеко. Пришло время смешивать краски, и мне стало казаться, что меня того и гляди вырвет, но я выполнила то, о чем просила Владычица: взяла голубую пыль, потом черную, проделала я это невероятно медленно, просто невероятно, но в какой-то миг, склоняясь над голубыми ларцами, ощутила нечто странное. Белое платье словно направляло меня, заставив протянуть руку к голубизне промежуточной, не светлой и не темной. На секунду я будто запела в хоре — мой голос словно бы влился в общий сложный аккорд, и звук стал шире, многослойней и полнее прежнего. Значит, выбор я сделала верный. С черным так не вышло — он оказался светловатым, и луна получилась словно бы садящейся, когда уже брезжит, разгораясь, свет дня; а заказчики хотели, конечно же, другую луну — ту, что сияет в темной ночи. Впрочем, повесив платье в середине комнаты, мы увидели, что оно луноподобно: не такое хорошее, как получилось бы у Владычицы, может, лишь на сотую долю столь же хорошее, но что-то в точности отвечавшее заказу в нем ощущалось. Наверное, король и принцесса не повалятся на пол в благоговейном восторге, но останутся довольны и, глядишь, даже растрогаются. Цвет — ничто, если с ним рядом нет других цветов, то и дело повторяла нам Владычица. В одиночку цвет просто не существует. И я добилась этого с голубым, я добилась.

Мы с Черил аккуратно уложили платье в большую коробку, послали голубя со счетом и стали ждать прибытия королевских гонцов; и они прибыли — с каретой, предназначавшейся единственно для платья, и мы тщательно разместили его на бархатном сиденье и получили от гонцов в подарок большой кусок шоколада, который и съели, измученные, в боковой комнатке. С облегчением. Я отправилась домой и проспала двадцать часов. Гнева я в платье не вложила, о чем вспомнила, едва проснувшись. Да и кто стал бы вкладывать в платье гнев, думая только о том, чтобы создать приемлемый для заказчиков образ луны? Они же меня не о гневе просили, говорила я себе, принимая душ и жуя на завтрак яблоки. Они просили о луне, ну я и дала им нечто смутно лунное, говорила я, выплевывая в раковину зубную пасту.

После полудня я направилась к Владычице Красок, чтобы все ей рассказать. О том, как оплошала с гневом, я говорить не стала, а она и не спросила. Рассказала, как напортачила с черным цветом, и она долго смеялась, лежа в постели. Ей понравилось. Я сказала, что луна у нас получилась скорее утренняя. Рассказала о том, что почувствовала, выбирая оттенок голубого, — тот аккорд, — и она взяла меня за руку, легко сжала ее и улыбнулась.

Смерть тускло светится, — сказала она. — Я вижу ее.

Тяжесть шевельнулась, шурша, у меня в груди. Сколько осталось? — спросила я.

Неделю-другую, думаю, — ответила она. — Скоро будет солнце. Принцесса все еще не покинула замок.

Но вы нам нужны, — сказала я, и она с видимым усилием снова сжала мою руку. Тусклая и чуть светится, — сказала она, и глаза ее скользнули к моим. Как жирная глина, — сказала она.

А солнце? — спросила я.

Завтра, — сказала она. И закрыла глаза.

В ателье понемногу возвращались те, кто разъехался, но лунное платье так понравилось при дворе, что мне поручили заняться и следующим заказом короля: все нервничали от того, что с нами нет Владычицы Красок, да и работы, уже выполнявшиеся, откладывать никому не хотелось. И разумеется, когда я на следующее утро пришла в мастерскую, меня поджидала пришедшая из замка витиеватая благодарственная записка со множеством похвал лунному платью, — она отличалась чрезмерно затейливой каллиграфией, а к ней прилагались подарок, рулон красного, как фуксия, шелка, и новый заказ — на платье цвета солнца. Эстер поздравила меня. Я присела перед ней в глубоком реверансе и принялась за работу.

Тот парень из рудников, Мэнни, понравился мне, и я еще раз навестила его — попросить турмалина для солнечного платья, хотя по цвету этот камень не подходил, и я знала, что стружкой его пользоваться не стану. Мы с ним очень мило позавтракали жареной индейкой на солнышке у входа в каменную пещеру, и я рассказала ему о платье, которое делаю для принцессы. Солнце, — сказал он и покачал головой. — А какого же оно цвета? Убей, не знаю, — ответила я. — На него ведь и смотреть не полагается, верно? Детишки рисуют его желтым, — сказала я, — но, по-моему, это неправильно.

Слоновая кость? — сказал он.

Что-то обжигающе белое, — сказала я. — Но как быть с ореолом?

Тяжелая у тебя работа, — сказал он, складывая бумажку, в которую были завернуты съеденные нами сэндвичи. Приятное у него было лицо, нос такой крепенький, хорошо бы с ним познакомиться поближе; нос завершал его облик — облик человека, на которого в случае чего можно положиться.

У тебя тоже, — сказала я. Ладони его огрубели, годами оглаживая стены подземелий.

Не хочешь как-нибудь на ярмарку сходить? — спросил он. В конце каждой недели на главной площади устраивали ярмарку прямо под открытым небом, там чего только ни продавалось.

Конечно, — сказала я.

Может, и для солнца чего подыщешь, — сказал он.

Только рада буду, — сказала я.

Первую окраску мы начали в конце недели — для начала занялись желтым. Черил очень старалась не переборщить по части желтого — этот цвет намного мощнее, чем кажется, когда видишь его в ларце. Этакий вкрадчивый заправила — чтобы избавиться от него, нужен не один день. Красила она всю субботу, а я тем временем отправилась на ярмарку. День был теплый, ясный, на ярмарке торговали всякими сластями и вкуснейшими пирожками с мясом. Ничего подходящего для платья не нашлось, зато нас с Мэнни сильно развеселила новейшая мода на гобелены с единорогами, а прощаясь у дубовой рощицы, мы с ним очень мило расцеловались. Все казалось мне чуть более живым, чем обычно. Мы провели в ателье еще один семинар, Черил прочитала доклад о тепле, временах года, о том, как все мы вращаемся вокруг солнца. Это центральная тема, сказала она. Тема солнца. Оно — наш центр, сказала Черил. Сердцевина. Огонь.

Поаккуратнее с красным, сказала Владычица Красок, когда я ее навестила. Она похудела, ослабла. Брат пытался помочь ей, но не сдюжил и так натрудил спину, что его отвезли на медицинскую арену и привязали к доске. У меня сестра умирает, — повторял он докторам, но шевелиться не мог, и им оставалось только согласно качать головами. А Владычица Красок от какой-либо помощи отказалась. Я хочу как можно яснее видеть Смерть, — говорила она. — Никаких лекарств. — Я поджарила ей тост, но она откусила чуть-чуть и отодвинула.

Соблазнительно, делая солнце, думать о красном, — сказала она. — Но красного не должно быть много, лишь малая примесь. Побольше темно-оранжевого и намек на коричневое. А затем белое на желтом поверх белого.

Белое, — сказала я. — Нет, правда?

Не ярко-белое, — сказала она. — Такое, от которого щуришься, но эдак мягко.

Да, — вздохнула я. — Но где я такое возьму?

Ищи, — сказала она.

В прошлый раз мы брали ваши волосы для серебристости, — сказала я.

Она немощно улыбнулась. Посиди у огня, посмотри на него, — сказала она. — Проведи с ним какое-то время.

Я не хочу, чтобы вы умирали, — сказала я.

Да, ну что ж, — ответила она. — И?

Должна признаться, смотреть на огонь было интересно. Я часа два просидела со свечой. Увидела как цвет сменяется цветом: белый, желтый, красный, крошечное синее пятнышко, о котором слышала, но никогда его не замечала. И решила, что имеет смысл попробовать их в платье: белое, желтое, красное, крошечное синее пятнышко. Мы повесили платье посреди комнаты и стали ходить вокруг, воображая себя планетами и думая, что еще с ним нужно сделать. Оно должно быть горячее, сказал Ханс, исполнявший роль Меркурия, а затем опалил паяльной лампой кусочек шелка и растолок его в пыль, и мы еще раз выкрасили платье. Черил сидела, закрыв глаза и скрестив ноги, в углу, куда падал луч солнца, старалась впитать его. Нам нужно пропитать платье цветом! — сказала она, вставая. И мы оставили его в растворе на срок больший обычного. Я прохаживалась вдоль ларцов, пытаясь пробудить гармонию, которая либо позовет меня, либо не позовет. И меня потянуло к темно-бурому, и я взяла щепоть его и добавила к смеси, краска была слишком темна, однако в ее сочетании с толикой желто-белого, полученного из высушенных цветков лилии, что-то вдруг проступило. Свет, сказала Черил. Это ведь еще и дневной свет — наш свет. Настоящий наш свет, повторила она. Без него мы жили бы в темноте и холоде. Мокрое платье подсыхало в центре комнаты, мы были почти у цели, оставалось добиться слепящего блеска — цвета столь яркого, что на него было бы трудно смотреть. Добиться — но как?

Помни, — сказала Владычица Красок. Она села в постели. Я все забываю, но король хочет Жениться На Собственной Дочери, — сказала она. Голос ее жестко подчеркивал каждое слово. — А это неправильно, сказала она, так? Поняла? Пропитай платье гневом. Праведным гневом. Ты слышишь?

Не слышу, — ответила я, хоть и кивнула. Я не сказала «не слышу», только подумала. Играла с деревянным шишаком на спинке ее кровати. Я старалась пропитать солнечное платье хоть каким-то гневом, но попытки добиться, чтобы всякий, кто смотрит на него, щурился, поглотили меня настолько, что добилась я лишь одного — замешательства. Думаю, от замешательства люди щурятся чаще, чем от яркого света. Вот его-то мы и достигли, — то есть условия заказа я выполнила, можно сказать, случайно. Мы отослали платье в карете, проработав всю ночь над упомянутым Черил свечением, и в конце концов, добавили к смеси бриллиантовую крошку. Бриллианты суть свет во тьме! — торжествующе провозгласила она в три часа ночи, держа в руке булочку с луком. В целом результат получился послабее лунного платья, но был недурен — разница в тонкости исполнения замечалась немногими, а уровень общей артистичности и мастерства у нас высок, отчего мы можем позволить себе очень многое, не рискуя, что кто-нибудь прискачет к нам и потребует деньги назад.

Небо, — сказала Владычица Красок после того, как я сообщила ей последние новости. Она лежала на подушках и была так слаба, что говорила, не открывая глаз. Когда я взяла Владычицу за руку, она просто оставила свою ладонь в моей — не вялую, но и ничего не сжавшую.

Наконец-то небо, — сказала она.

А смерть?

Скоро, — сказала она. И не пошевелившись, накрывая своей ладонью мою, заснула посреди разговора. Я осталась с ней на ночь. Я тоже спала, сидя, но по временам просыпалась и просто сидела, глядя на нее спящую. Какой же она бесценный все-таки человек. Я знала ее не так уж и близко, но почему-то выбор ее пал на меня, и эта избранность, чувствовала я, меня изменила — так нас согревает, пусть и не сильно, само присутствие солнца. Так солнечный луч выбирает нас, когда мы выходим из холодного дома. Вот кого хотелось бы мне облачить в солнечное платье, чтобы она украсилась им, однако возможности такой у меня не было; мы уже отослали платье принцессе, да и размер у него не тот, и покрой не ее. Но я, наверное, просто знала, что отосланное нами солнечное платье — всего лишь хорошая копия, а настоящее солнце — она, подлинный центр всех нас, и даже в темной ночи я ощущала ее свет, сиявший и в хриплом дыхании умирающей женщины.

Утром она пробудилась и, увидев меня, легко улыбнулась. Я принесла ей чаю. Она села, чтобы выпить его.

Гнев! — сказала она, как будто только что вспомнив о нем. Возможно, так и было. Она приподнялась, опираясь на локти, лицо ее вспыхнуло. — Не забудь пропитать гневом это последнее платье, — сказала она. — Хорошо?

Пейте чай, — сказала я.

Послушай, — сказала она. — Это важно, — сказала она. — Король хочет Жениться На Собственной Дочери. — Она покачала головой. Слова, произносимые ею, были написаны — болью — на ее челе. — Это дурно, — сказала она. И приподнялась еще выше на локтях. Смотрела она куда-то за мою спину, сквозь меня, и я чувствовала, как это важно для нее, как полна этим ее душа. Слова она подбирала с особой тщательностью.

Нельзя принести что-то в мир, — сказала она, — а потом унести обратно, в себя. Это дурной поступок.

Лицо ее ничего не подчеркивало, говорила она просто, проще простого, как будто не существовало запрета отцам жениться на дочерях, как будто генетический фактор не сопряжен с биологическим риском, как будто желание короля было всего лишь огорчительным и отталкивающим само по себе. Сидела она теперь, выпрямившись, но по-прежнему опираясь на локти. Вот потому она и была Владычицей Красок. Стремление заклеймить кого-то позором, вынести приговор, приверженность взглядам определенного слоя общества, всегда готовая к употреблению мораль — ничего этого в ней не было, а был гнев, простой, ясный и до того свежий, точно она впервые обо всем этом задумалась.

Ты рождаешь кого-то, — сказала она. Подавшись ко мне. — Ты рождаешь кого-то, — сказала она. — А затем отпускаешь ее. Не женишься на ней — это все равно, что вернуть ее в себя. Просто отпускаешь…

Пропитай платье гневом, — сказала она. И сжала мою руку — и вдруг слабость покинула ее, она сидела рядом, не женщина, а разряд электричества, и я поняла, что это последний наш разговор, поняла так ясно, что восприятие мое обострилось необычайно: я могла различить каждую нить в ткани ее ночной сорочки, микроскопические яркие клетки белков ее глаз.

Ногти ее впились в мою ладонь. Слезы подступали к моим глазам. На ночном столике подрагивала чашка с чаем.

Ты поняла? — спросила она.

Да, — ответила я.

Я пропитала гневом платье цвета неба. Гнева в нем оказалось столько, что мне и самой-то трудно было переносить его, — мой гнев, рожденный тем, что она скоро умрет, непризнанной, что никому из нас никогда с ней не сравняться, что мы останемся единственными свидетелями ее жизни. Что, в конце-то концов, мы так малы, так незначительны. Что умрет, в конечном счете, каждый. Я вложила в платье столько гнева, что его небесная синева стала неистово голой, электрической синевой, различаемой в сердцевине огня, — столько, что на него трудно было смотреть. Гораздо трудней, чем на платье солнечное; небесное вообще принадлежало к совершенно другому разряду. Надсадно, шокирующе иссиня-яркое. Позволить ей уйти? Это и был праведный гнев, о котором она просила, — ярды его, рулоны, пусть он и порождался, как это ни парадоксально, ее скорым концом.

Она умерла на следующее утро, во сне. Даже на похоронах ее я испытывала только ярость, изливавшуюся из меня, пока все мы стояли вокруг гроба, плача, припадая друг к другу, окропляя красками из ларцов ее руки, — райскими красками, надеялись мы, — а весь остальной город занимался тем временем своими делами. Прикатили носилки с ее плачущим братом. В то утро я пошла повидаться с ней — и нашла ее мертвой, в постели. Такой спокойной. Утреннее солнце, белое и чистое, проливалось в окна. Прежде чем уйти и сообщить кому-нибудь, что она умерла, я просидела час, гладя ее серебристые волосы. Заказ на платье поступил днем раньше, как и было предсказано.

Времени у нас было мало, Черил провела семинар о синеве — и небе, и космосе, и атмосфере, и глубине; хороший был семинар и скорбный, потому что пришелся на первую неделю после ее похорон. Синева. Я была там, но занималась по преимуществу тем, что разжигала в себе это чувство — ярость. Опекала его, будто пламя свечи прикрывала ладонью от ветра. Я знала, что это праведное чувство, знала. Не думаю, что мне удастся когда-нибудь создать платье лучше этого; я еще сделаю в жизни много хороших вещей, еще смогу пережить другие значительные моменты, поделиться с другими опытом человеческой жизни в этом мире, но тогда я знала, что этот миг — главный, и мне надлежит встать с ним вровень. И потому сидела на семинаре, слушая вполуха, просто оберегая ладонью пламя свечи, которым была моя ярость, а после лишь мельком участвовала в окраске ткани, в обсуждении оттенков, когда же они сделали все, что могли, и платье повесили в середине ателье, отчетливо и прекрасно синее, я отправила всех по домам. Ты уверена? — спросила, застегивая плащ, Черил. Иди, — сказала я. Да. Была уже ночь, синева неба угасла, встала молодая луна — значит, найти синее небо я могла только здесь, в мастерской. Оно раскинулось над нами, но оставалось сокрытым. Я подошла к ларцам, прислушалась к аккордам — и вдруг ощутила ее в себе. Призрак ее проходил сквозь меня, пока я составляла смеси и красила платье, я ощущала новую ярость — из-за того, что ей пришлось обратиться в призрака: чувствовала его деликатную мягкость, что соседствовала с резким, пылающим ядром моего гнева, облекала его. И то, и другое водило моими руками. Они выбирали правильные цвета, чтобы смешать их с синим, так много других цветов, а затем и много оттенков синего, и серого, и снова синего, и снова. А я понимала, что грожу небесам кулаками, грожу, воздевая их все выше, потому что так мы и делаем, когда кто-то слишком прекрасный, слишком недооцененный миром, а то и не оцененный совсем, умирает слишком рано: грозим кулаками небу, необъятному небу, большому, синему, прекрасному, равнодушному небу, и гнев наш есть гнев праведный и сильный, и беспомощный, и огромный. Я грозила небесам кулаками, грозила — и все это ушло в платье.

Встало солнце, наступило ясное утро, раннее небо было широким и бледным. Я проработала всю ночь. Я еще не устала, но уже утомление, окружало меня, точно облако. Сварила кофе, посидела с чашкой на холодке, — платье свисало с плечиков в середине комнаты. Утро шло, один за одним начали появляться другие наши работники, но никто ничего не говорил. Они входили в комнату, смотрели на платье и, наконец, все мы обступили его, держась за руки, и вот тогда они сказали, что я их новая Властительница Красок, и я ответила: ладно, — поскольку ясно же было, что это правда, и пусть даже я знала, что до ее высот мне больше никогда не подняться, но хотя бы в этом, единственном платье я их достигла. Они даже не хвалили меня, просто смотрели на платье и плакали. Мы все плакали.

Эстер отправила с голубем счет, мы тщательно уложили платье в большую коробку и, когда прибыла карета, поместили его на сиденье, как обычно. Еще до приезда кареты пришел Мэнни — мы заканчивали паковку, он увидел краешек ткани, увидел цвет и крепко обнял меня. Потом мы съели большой кусок дареного шоколада. Подмели перед ларцами пол. Все прибрали. Поговорили со строителем, другом Мэнни, о том, как нам расширить одну комнату, чтобы получился настоящий зал для семинаров. Две впряженных в карету белых лошади тронули с места рысью, и платье уехало.

Судя по тому, что я слышала, принцесса, получив третье платье, в скором времени покинула город. Дальнейшего я не знаю.

Дальнейшая история — известная, как мне говорили, под названием «Ослиная шкура» — ее.

В детстве я много раз перечитывала «Ослиную шкуру» и больше всего мне в ней нравились платья. В этой будоражащей душу, провокационной сказке — король, который хочет жениться на собственной дочери? — содержалась вселенная, показанная через ткани. На что оно походило, платье цвета луны? Мне казалось, что принцесса, получая платья, надевать которые на обычный бал никто не стал бы, соприкасается с чем-то намного большим, вступает в связь с чем-то поистине волшебным в ее королевстве. И кем они были — те портные и белошвейки? Я не думала об этом так прямо, однако стремление почаще перечитывать сказку наверняка было связано с тем, как у меня перехватывало дыхание, когда я пыталась представить себе платье цвета неба. Какого неба? Синего дневного — или затянутого тучами? С боа из кучевых облаков или с воротом из дождевых?

То же самое я ощущаю, когда смотрю фильмы о глубоководных рыбах. Их необычные формы и цвета, нередко, кажется мне, всплывают на поверхность в мире моды — в похожих на кораллы оборках, в пелеринах, чьими образчиками служат, похоже, скаты. Одежда, отражающая природу. Мне было очень интересно размышлять о том, как создавались цвета тех платьев — хотя бы потому, что это наверняка трудно. Невозможно же, чтобы небесное платье было попросту синим.

— Э. Б.

В сказках, которые тебе, любовь моя, нравились в детстве больше всего, неизменно повторялись по нескольку раз ужасные испытания. Чтобы получить жену или богатство, герой такой сказки отправлялся, полный уверенности в себе, на поиски некой вещи, для него самого даже и ценности особой не представлявшей. Его посылал в дорогу отец — король, который, поняв, что власть его висит на волоске, начинал думать только о своем благополучии и расточать льстивые посулы. И, давай уж признаем, отец этот и прежде благородством не блистал — вечно норовил либо прикарманить чужое королевство, либо оградить свое от вымышленных врагов.

Три раза герой погружается в неведомый мир, открывшийся ему либо во сне, либо по чистой случайности, — мир, где таится обставленное неодолимыми преградами, охраняемое драконом или добываемое лишь тягостными трудами сокровище, которого возжаждал король, чья алчность неосознана и потому неутолима. Трижды входит герой в этот мир, трижды рискует жизнью, чтобы добыть искомое: в первый раз это золотое яблоко; во второй — волшебное полотно, сотканное из нитей столь тонких, что его можно протянуть сквозь ушко самой малой иглы; и наконец — наимельчайшая на свете собачка, лающая внутри пшеничного зернышка, помещенного в ореховую скорлупку.

Беда в том, что этот другой мир почему-то выглядит соблазнительнее самого предмета поисков: в нем живет, к примеру, прекрасная белая кошка, которая молит героя остаться с ней — без слов, разумеется. Прошу тебя, останься. Доставь сокровище королю, а сам вернись. Ты нужен мне здесь. А почему, открыть тебе я не могу, мне запрещено.

Тайна белой кошки, не говоря уж о ее поразительно человеческой красоте и разумении, исполнена куда большей глубины, нравственной необходимости да и сердце греет куда сильнее, чем глупое требование короля добыть ему что-то там золотое. На самом деле, она обращает поиски героя в нечто пустяковое, ненужное, неуместное.

С каждым новым странствием герою этому становится все труднее пересекать, возвращаясь к королю, границу реального мира. Награда — жена, земли, будущее богатство — становится смутной, все происходящее обнаруживает свою подлинную природу: повторяющиеся раз за разом бессмысленные усилия, обмен ходовыми товарами — золотое яблоко на королевство, невесту-принцессу и так далее. Герой, ощущая во рту вкус пепла, проходит путь, что ведет его к зрелости. А между тем, в самой чащобе лесов его пробудившегося воображения королева-кошка, не способная ни предложить ему вещественное вознаграждение, ни даже назвать разумную причину, по которой он должен отказаться ради нее от своего мира, беспомощно ожидает его у полуночных врат своего царства, связанная древним заклятием безмолвия, запрещающим просить о помощи или рассказывать свою историю. Кто она? Ты этого не знаешь, однако третье и последнее возвращение принца в отцовский замок — с яблоком, полотном, собачкой, каковую король наконец-то сочтет приемлемой, и полученная принцем суетная награда, неизменно оставляют тебя наедине с пустотой, незавершенностью.

К этому времени утраченные владения с их пещерами и балюстрадами, стрельчатыми воротами и беспримерными опасностями накрепко берут тебя в плен.

А между тем, в королевском дворце и придворные, и пейзане с потрясающей легкостью отмахиваются от этого неуследимого мира. Теперь и сам принц связан обетом молчания: пережитое им оказывается запертым за стенами, вересками и холмами далекого царства и скоро становится доступным, подобно расплывчатому скоплению звезд, называемому «Плеяды», лишь косвенному зрению.

Но и это уже запоздало: душа твоя изведала удивление, подлинное царство ее очнулось от сна. Царство, мысли о котором будут преследовать тебя, пока сам не отправишься в путь, чтобы еще раз взглянуть на него, — без чьего-либо поручения, без надежды раздобыть в нем что-либо способное пригодиться в этом мире. Богатства тебе это странствие уж точно не принесет. На самом деле, оно тебя уничтожит — во всяком случае, на взгляд короля и придворных. Тот ли мир манит тебя — мир, в который ты не можешь войти в четвертый раз, не умерев, не отказавшись от жизни человека разумного, сознающего свой долг, от жизни под властью короля? Боишься ли ты, что, поставив свой меч на службу той жизни, увидишь, как всё, в том числе и белая кошка, твоя безмолвная королева, рассыплется в прах?

Вспомни, любовь моя, в сказках твоего детства герой никогда на такой путь не вставал. После третьего странствия он сидел дома, покорный и послушный, и наградой ему становилась являвшаяся в последнюю минуту девица, странно знакомая, но приходившая из королевства совершенно иного. А в тот же миг и король-отец избавлялся от ужасного гнета своих желаний. Кто смог бы сказать, какое из этих чудес было большим? Да оно и не важно: все королевство уже возрадовалось.

И ты тоже, но и в самый разгар празднеств ты не можешь избавиться от подозрения, что знаешь настоящую правду. Радовалась и я: глядя на тебя спящую. Я знаю, когда ты во снах заглядывала за ту границу, то ясно видела ее, белую кошку, затерявшуюся в своем замке, в своих лесах, в своем царстве, с ее фантастическим нечеловеческим достоинством, ибо она никогда не ждала спасения. Приглядись к ней повнимательнее: это и есть твоя главная суть, сплетенная из чудодейственных нитей и трижды огражденная от человеческих взглядов, и жизнь ее раскроется, точно ладонь, в день — прошу тебя, Господи, не скорый — твоей смерти.

Белая кошка, мне открылось, кто я: его человеческая жена. Будь терпелива. Оставайся у врат, если так велит долг. Безмолвная страдалица, связанная жестоким заклятьем, жди, как ждем и мы, — но по другую сторону рубежа.

Вспоминая, как был написан этот маленький рассказ, я попыталась найти нашу книжку с картинками — изящную французскую сказку «Белая кошка», которая вдохновила меня на его сочинение. Долгое время она была самой любимой сказкой дочери из тех, что я читала ей на ночь, однако в ту неделю дочь уехала в колледж, и комната ее чудесным образом опустела впервые за восемнадцать лет. За несколько дней до отъезда она отнесла стопку своих детских книг в букинистический магазин неподалеку, — возможно, при всей любви дочери к «Белой кошке» в их число попала и она, хотя исчезновение книжки озадачило дочь не меньше, чем меня. Если книжке повезло хоть немного, она, наверное, уже нашла, пока я пишу это, дорогу, что приведет ее на колени кого-то из детей нашего города.

По-моему, правильно, что я не смогла ее отыскать. И сама эта детская книжка и мой рассказ о ней принадлежат к поре десятилетней давности — и далекой, и всегда близкой, и так же похожей на сказку.

В то время дочери было восемь лет, и мы только-только съехались с мужчиной, за которого мне предстояло выйти замуж полгода спустя. Через несколько дней после нашего соединения ему стало плохо — последовала операция: коронарное шунтирование двух артерий. Подобно герою «Белой кошки», он совершал — с отвагой и спокойным терпением — путешествия в иной мир и обратно, а я, страшно боясь потерять его, цеплялась за мысль, что он отправился в одиночное странствие, но непременно вернется к нам. Мне оставалось только ждать, и я сделала то, что все мы делаем в такие мгновения: начала писать небольшой рассказ, обратившийся, в итоге, в любовное письмо, в молитву, в мольбу, в попытку отсрочить смерть.

— М. С.

Когда мы гуляли вместе, он держал мою руку неестественно высоко, на уровне груди, как ни один мужчина прежде не делал. Так он заявлял свое право.

Когда мы стояли в ночи под огромным мигающим небом, он нежно наставлял меня в его обманчивости. Звезды, что ты видишь над собой, говорил он, исчезли тысячи миллионов лет назад; а существуют именно те звезды, которых не видишь, — они и воздействуют на твою судьбу.

Когда мы с ним лежали в высоких хладных травах, травы эти слегка смыкались над нами, словно стараясь нас укрыть.

Страсть мужчины — его триумф, как я узнала. А принять страсть мужчины — триумф женщины.

Он сделал меня своею невестой и привел меня в свой громадный дом, где пахло временем и смертью. Коридоры, двери, комнаты с огромными потолками, высокие окна вели в никуда. Ты когда-нибудь любила другого мужчину, как теперь любишь меня? — спросил мой синебрадый возлюбленный. Отдаешь ли ты мне свою жизнь?

Что есть женская жизнь, которую нельзя выбросить!

Он рассказал мне о дверях, что я могу отпирать, и комнатах, куда могу заходить свободно. Он поведал мне о седьмой двери, запретной, которую мне отпирать нельзя: за нею запретная комната, в которую я не могу войти. Почему не могу я в нее войти? — спросила я, ибо видела, что этого он от меня и ждет, и он ответил, целуя меня в лоб: Потому что я запретил.

И он вверил мне ключ от двери, поскольку отправлялся в дальнее странствие.

Вот он: золотой ключик, весит не больше перышка у меня на ладони.

На нем слабо проступают пятна, словно бы крови. Он поблескивает, когда я подношу его к свету.

Не знала ль я, что прежних невест моего любимого приводили в этот дом умирать? — что все они подвели его, одна за другой, и заслужили свою судьбу?

Я сунула золотой ключик себе на грудь, носить у сердца как знак доверия любимого ко мне.

Вернувшись из своего долгого странствия, мой синебрадый возлюбленный убедился, что дверь в запретную комнату осталась заперта, и возрадовался; а когда осмотрел ключ, еще теплый от моей груди, увидел, что пятно на нем — старое, это старое пятно, и не я его посадила.

И с великой страстью объявил он, что теперь я поистине жена ему; и что он меня любит превыше всех прочих женщин.

Сквозь открытые окна незримые звезды воздействуют своей силою.

Но если известна сила, незримы ли звезды?

В нашей роскошной постели сплю я глубоко, и снятся мне сны, которые потом я не могу вспомнить, — невероятной красоты, мне кажется, и волшебства, и полные чудес. Иногда по утрам супруг мой их мне припоминает, ибо дивность их такова, что они вторгаются в сны и к нему. Как такое возможно, что именно тебе, не кому-нибудь, снятся такие сны, говорит он, — такие причудливые произведения искусства!

И он меня целует, и, похоже, прощает меня.

А я вскоре принесу ему дитя. Первое из множества его чад.

Легенда о Синей Бороде и его жутком замке — старейшая из всех предупреждающих сказок для женщин: вот титулованный господин, который женится на молоденьких красивых девушках, использует их и потом убивает, чтобы освободить место следующей молоденькой, красивой и наивной невесте. Каждую невесту он предупреждает: у него в замке есть одна комната, в которую ей нельзя входить. Но затем Синяя Борода уезжает в странствие, ключ доверяет ей, а чрезмерно любопытная девица неизменно отпирает дверь и обнаруживает трупы своих предшественниц.

Она ослушалась своего супруга и повелителя, и за это он ее убивает.

В моей версии этой сказки «молодая, красивая и наивная невеста» не так уж и наивна. Она расчетлива, хитра. Она перехитрит Синюю Бороду, выполнив его наставленье — ведь он не ожидает, что она это сделает, — так, словно доказывает несостоятельность библейской Евы, поддавшейся искушенью. Таким образом, целиком и полностью сдавшись на милость хищного самца, молодая женщина «завоевывает» его — она первой из его невест беременеет, и принесет его дитя, продолжив род, что есть компромисс с вековым хищничеством мужчины.

Здесь нет любви, нет романтики — лишь некая холодная, циничная сексуальная манипуляция.

Но из нее вырастает возможность выживания женщины — и рождения ребенка.

Я не стремилась выставить мою женскую фигуру образцом для подражания. Она не «сестра» своим предшественницам: ей известно, что если она встанет в один с ними ряд, Синяя Борода убьет и ее — так же, как их. «Синебрадый возлюбленный» — сама по себе сказка с предостережением, маленькая трагическая притча, от которой читателю надлежит отпрянуть, содрогнувшись: «Слава богу, что я не таков. Ни за что не пойду на компромисс со злом!»

— Дж. К. О.

Да, местные чудесны, — вынужденно согласился Джордж Элленсон еще в Кенмэре. Его жена Вивиен была на двадцать лет его младше, но почти такая же высокая, волосы темные, а черты лица — решительные и заостренные; соглашаясь с ее утверждениями, ему удавалось не отягощать их супружества. И все же он таил внутри некоторое сомнение. Если ирландцы так чудесны, почему Ирландия — такой печальный и пустой край? Вивиен, удаленная от него на целое поколение, — инстинктивная феминистка, но ему любая история нескончаемых гонений казалась подозрительной. Конечно же, восьмидесятикомнатные дворцы, которые британская знать себе понастроила, впечатляли, и — каменные стены еще стоят, тростниковые крыши обрушились — трогал вид развалин лачуг, где ирландцы ели свою картошку, запивали виски и помирали. Вивиен необъяснимо обожала эти лачуги: снаружи они все смотрелись одинаково, а когда удавалось проникнуть внутрь через дверной проем без двери или заглянуть в оконце-дыру без створок, обнаруживался грязный земляной пол, свалка гниющих досок, что когда-то, наверное, были мебелью, и кое-какие пластмассовые или алюминиевые отбросы, оставленные незваными гостями вроде них с Вивиен.

Она примечала его неубежденность.

— А как они разговаривают на своем языке, — настаивала она, — и оставляют детей приглядывать за магазинами вместо себя.

— Чудесно, — соглашался он. Сидя со своей не слишком, как он надеялся, комически молодой женой в вестибюле гостиницы перед мерцающим синим огнем, что был то ли газовой имитацией торфяного пламени, то ли подлинно им, Элленсон сомневался. Стакан виски, в котором уже растаял одинокий кубик льда, лишь усилил его естественную сонливость. Они сегодня катались по полуострову Дингл в туманной мороси, а потом к югу от Кенмэра по узкому горному шоссе из Килларни, Вивиен всю дорогу вопила от страха, и он совершенно вымотался. После итальянского отпуска два года назад он поклялся никогда больше не арендовать с ней машину за рубежом, но вот поди ж ты — сдался, в стране с еще более узкими трассами и левосторонним движением. На самом сложном участке сегодняшнего пути — по легендарному ущелью Молл, с «мерседесом» на хвосте, набитым немцами, они оживленно размахивали руками, — Вивиен вместо того, чтобы смотреть по сторонам, скрутилась в жгут на пассажирском сиденье и уткнулась лицом в подголовник, рыдала и обзывала его садистом и извергом.

Потом уже, доставленная в целости и сохранности на гостиничную стоянку, она пожаловалась, что так резко вывернулась на сиденье, что у нее теперь болит поясница. Более всего в этих припадках истерики его возмущало, что когда ее отпускало, она рассчитывала, что тут же отпустит и его. Со всем ее феминизмом она все равно оставляла за собой право фемины устраивать бессмысленные бури эмоций, за которыми автоматически сияло бы солнце мужского прощения.

Сидя у вялого огня, словно чувствуя угрюмый след его недовольства и намереваясь изничтожить его, она зажглась безупречной улыбкой. Губы у нее были широки и подвижны, однако тонки и поджаты, будто — как ему показалось в полудреме у прыгающего газового пламени — копии ее бровей сшили вместе концами, и получился рот.

— А помнишь, — начала она, предлагая запечатлеть в памяти то, что произошло всего несколько часов назад, — даму из лавки, за Динглом, где я умоляла тебя остановиться?

— Ты настояла, чтобы я остановился, — поправил он ее. Она сказала тогда: если он не признает, что они заблудились, она выскочит из машины и обратно пойдет пешком. Как же они могли заблудиться, возразил он, если море слева, а горы — справа? Но море прикрыло туманом, а вершины каменистых сопок тонули в тучах, и она не поддавалась на уговоры; наконец он ударил по тормозам. Оба выбрались из автомобиля. Полуосвещенная лавка выглядела пустой, и они уже собрались возвращаться, как внутри за кружевными занавесками сгустилась чья-то тень: хозяйка возникла из комнаты, где она сторожко обитала, качаясь в кресле, быть может, и смотрела те немногие каналы телевидения, какие можно поймать в этой глуши. Он удивлялся, насколько здесь, в южной Ирландии, мало телевидения, а также дивился гэльскому, на котором говорили вокруг — в лавках и пабах, молодняк и старики. Таково было свойство его собственного провинциализма — удивляться провинциализму других: он-то полагал, что Америка, ее язык и все ее телеканалы уже должны распространиться повсеместно.

То была и впрямь лавка: на темных полках лежали товары в банках и полиэтиленовых упаковках, а в дымчатой витрине хранились сладости и сегодняшние газеты. Но Элленсоны воспринимали это все едва ли не как декорации, хитро устроенные для их визита. Деревня неподалеку казалась заброшенной. Хозяйке — волосы затянуты в тугой пучок, осанистая фигура облачена в монашески-серое платье, — будто было меньше лет, чем скажешь внешне, словно актрисе в бифокальных очках, обряженной в крысиный серый; она описывала местные повороты так, будто за все годы, что провела на этом береговом утесе, ей никогда прежде не доводилось растолковывать дорогу туристам. В происходящем витала суровая церемонность, и это остудило сварливую парочку. Чтобы воздать хозяйке за труды, они купили экземпляр местной газеты и конфет. В Ирландии они пристрастились к конфетам и ели их в машине: он — «Лакричную всячину», а она — солодовые шарики в шоколаде под названием «Солодей».

Эта встреча насытила их, они вернулись к машине, и токи раздражения, сновавшие меж ними, мгновенно утихли. И все же, несмотря на театрально точные указания, Элленсон, судя по всему, повернул не туда, потому что часовню Галларус они так и не проехали, а ему хотелось на нее посмотреть. Шартр часовен-ульев. В Ирландии все достопримечательности — в основном, камни. В итоге Элленсон ехал и ехал вверх по северному склону Дингла, а ему нужно было пересечь хребет Слив Миш, в объезд Трали, и тут его у ущелья Молл нагнали немцы, Вивиен устроила истерику, а он размышлял об ущельях меж людьми, даже посвященными в близость.

У него было три жены. По его замыслу Вивиен должна была проводить его до могилы, но эта ее неожиданная сопротивляемость скорее поддерживала, нежели убаюкивала в нем волю к жизни. Его простое невинное мужское естество втянул в себя вихрь сексистских обид: мужчины некомпетентны (его стиль вождения за рубежом), мужчины смешны (его желание увидеть, faute de mieux,[10] заросшие лишайником серые домишки-ульи, дольмены, менгиры и разрушенные аббатства), мужчины смертельно опасны. Два года назад, из чисто политической предубежденности, его молодая жена впала в ярость в имении Габриэле Д'Аннунцио на озере Гарда — лишь потому, что всемирно известный поэт и путешественник поместил себя и тринадцать своих преданных последователей в одинаковые саркофаги, вздетые к солнцу на колонны. Мужчины — фашисты, заявила тогда Вивиен. У нее, как выяснилось, адская аллергия на историю, а ее сребровласый супруг приобрел очертания подателя древности. Тогда он предложил в следующую их зарубежную поездку посетить Эйре — край, чья история затуманена легендами и униженьем. Сама ее форма на карте рядом с островерхой вздыбленной фигурой Великобритании намекала на сгорбленную округлость послушного супруга.

— Ты настояла, — повторил он, — и мы потом все равно заблудились и пропустили все красивые виды. Я не посмотрел часовню Галларус.

Вивиен прямо у гостиничного камелька отмела его недовольные воспоминания.

— Тут всё вокруг — сплошные виды, — сказала она, — и чудесные люди. Это всем известно. А ты весь день дергал эту несчастную японскую малолитражку и так, и эдак, будто шпана малолетняя, никакого удовольствия по сторонам смотреть. Хоть на миг отвлекусь от карты — и ты уже потерялся. Ноги моей завтра не будет в этой машине, слово даю.

Ему нестерпимо хотелось кочергой пошуровать в огне, но поддевать он взялся Вивиен:

— Дорогая, а я думал завтра поехать с тобой на юг, в Бантри и Скибберин. С утра Дом Бантри, вечером — Сады Крейг и быстренько пообедаем в Баллидехобе. — И Элленсон улыбнулся.

— Ты чудовище, — сказала Вивиен весело, — Ты и правда собрался заставить меня пережить весь завтрашний день с тобой за рулем, на этих жутких дорогах? Мы пойдем пешком.

— Пешком?

— Джордж, я поговорила тут с человеком в конторе, помощник управляющего, пока ты надевал рубашку с галстуком. Он такая милашка — сказал, что туристы в Кенмэре гуляют. Дал мне карту.

— Карту? — Еще один стакан виски отправит его на дно моря. Но поди плохо? Эта женщина — ходячий кошмар. Она извлекла маленькую карту, отксерокопированную на зеленой бумаге, — узор из пронумерованных линий, опутывающих фаллический выступ залива Кенмэр. — Я сюда приехал, чтоб гулять? — Но какие тут споры. Вивиен была настолько вздорна, что отказалась включать в их маршрут графство Клэр — с древними церквями и красивыми скалами, у подножья которых разбилась часть Испанской армады, — лишь потому, что его предыдущую жену звали Клэр.

Наутро бес внутри него, начитавшись путеводителя, не удержался и подначил ее:

— Сегодня идеальный день, — провозгласил он, — проехать по Кольцу Беры. Сможем повидать огамический камень в Балликровейне, а если времени хватит, доберемся на канатной дороге — единственной в этом чудесном зеленом краю — до острова Дёрзи. Благословенная дорога вьется, как здесь написано, по горным прибрежным районам с видами и на залив Бантри, и на Кенмэр. Здесь находится знаменитое каменное кольцо, а всего в двух милях отсюда — руины Имения Паксли! Всего сто сорок километров — и мы объедем все кольцо; восемьдесят восемь миль чистейшего удовольствия — и это не считая канатной дороги.

— Ты совсем трёхнулся, — сказала Вивиен, применив одно из молодежных сленговых выражений, которых, как ей было известно, он терпеть не мог. — Я не сяду с тобой в машину вплоть до самого возвращения в Шэннонский аэропорт. Да и то.

Скрывая обиду, Элленсон пожал плечами:

— Ну, тогда можем еще раз прогуляться в город, к местному кругу. Я, по-моему, не все его нюансы уловил с первого раза.

Там, у круга, было довольно мило. Они заехали в тупичок в том углу Кенмэра, что попаршивее, и там маленькая девочка в школьном джемпере застенчиво попросила с них пятьдесят пенсов за вход, а ее мать и другие ее дети смотрели за ними в окно. Элленсоны прошли через калитку, по грунтовой тропке мимо сложенной стопками черепицы, мимо канавы, переполненной пластиковым мусором, и прибыли к маленькой выстриженной лужайке, на которой неровным кругом хранил молчание узор из пятнадцати разных валунов. Элленсон обошел их, пытаясь выкопать в своем атавистическом сердце смысл этих пре-кельтских камней. Жертвоприношения.

Тут, при определенных небесных парадах, было место жертвоприношений, подумал он, обернувшись и увидев Вивиен, стоявшую в центре круга в слишком ярко-синем дождевике.

— Мы прогуляемся, — согласилась она, — но не к тем жутким камням, которые тебя так воодушевили непонятно с чего. Что за тупость — глазеть на камни, которые кто-то, может, вчера положил, откуда нам знать. Тут в округе больше этих якобы доисторических лачуг, чем было сто лет назад, — мне вчера тот милый юноша из конторы сказал. Он говорит, что разумные люди, приехав в Кенмэр, гуляют подолгу.

— Да кто он такой, этот парень, что его, бля, вдруг стало так много в моей жизни? Чего он тогда сам не погуляет с тобой, если ему так хочется?

Покраснела ли?

— Джордж, ну правда. Он мне в сыновья годится. — Довольно неловкое утверждение, сделанное сгоряча. Она могла быть матерью двадцатиоднолетнего, если бы забеременела в девятнадцать. На самом же деле она не рожала, и когда они только поженились и ей было тридцать с чем-то, надеялась родить от него. Но он людоедски отказался: он сыт по горло детьми — дочь от Джинэнн, двое сыновей от Клэр. А теперь время ушло. Он считал свою теперешнюю жену вопиюще моложе себя, но уж пришел и ушел ее сороковой день рождения, и с тех дней, когда они тайно встречались, в трепещущих тенях неведения Клэр, лицо Вивиен стало угловатым и исчерченным линиями постоянной досады.

Молодому человеку в гостиничной конторе — кроличьей норе за стойкой с ключами, где слышимо возились и ржали ирландцы из персонала, — было не меньше двадцати пяти, а то и тридцати, у него уже и свои дети водились, вероятно. Стройный, черноглазый, млечнокожий и безупречно любезный. Однако любезность его имела некий заряд — акцент — лукавства.

— Да, прогулки — самое оно для этих мест, мы не тяготеем к организованному спорту, как это привычно в Штатах.

— Мы здесь проезжали мимо полей для гольфа, — сказал Элленсон, не слишком желая спорить.

— Вы сочли бы гольф организованным спортом? — быстро переспросил помощник управляющего. — Боюсь, я в него играю иначе. Как говорится у нас тут, это неблагодарная разновидность прогулки.

— Кстати о прогулках… — Вивиен извлекла свою маленькую зеленую карту. — Какую бы вы посоветовали нам с мужем?

Конторский обвел их обоих взглядом черных глаз, после чего решил смотреть на нее, склонив набок свою аккуратно причесанную голову.

— А насколько он крепок?

Невыносимо по-женски Вивиен восприняла вопрос всерьез.

— Ну, он довольно беспорядочно водит, но в остальном — вполне.

Элленсона этот разговор возмутил.

— Когда я последний раз навещал врача, он сказал, что у меня прекрасные артерии.

— А, я так и подумал, — сказал молодой человек, милостиво глядя ему в лицо.

— Но не стоит ему начинать с чего-либо слишком крутого, — сказала Вивиен.

— Тогда Куррабег — то, что нужно. В основном это ровная дорога с прекрасным видом на долину Ротти и на бухту. Прихватите зонтик — от тумана, а также и ваш милый синий плащ, и если супруг вдруг как-то осунется, всегда сможете остановить проезжающий автомобиль — привезти назад тело.

— Мы что же, будем гулять по проезжей части?

Она явно забеспокоилась. При всей самоуверенности у Вивиен имелись раздражающие залежи нерешительности. Клэр, помнил Элленсон, каталась с ним на скутере по всем Бермудам, доверительно вцепившись ему в торс, двадцать лет назад, и гоняла с детьми на велосипедах по Нантакету. У них с Джинэнн, когда они жили в Техасе, был кабриолет «форд-буревестник», и обычно по дороге между Лаббоком и Абилином они гоняли под сто миль в час, а впадины и спуски на трассе 84 полнились зыбкими миражами. Он помнил, как у ее потных висков плескались волосы, обесцвеченные пряди в стиле 50-х, и как она задирала юбку до талии, чтоб промежность подышала, — под рулем. Джинэнн была крутая, а ее соки — нектар, покуда бесшабашность и любовь к скорости не вынесли ее начисто из жизни Элленсона. Эта потеря его ожесточила.

Помощник управляющего словно бы торжественно посочувствовал страхам Вивиен: в его секундной имитации задумчивости сквозил дух пародии, с какой ирландцы привносят музыку в самое формальное общение.

— О, по моему суждению, в это время года машин будет не так много, чтобы нарушать вашу непринужденность. Высокогорные дороги. Оставьте машину на перекрестке, как показано на карте, а потом два раза направо и вернетесь к началу пути.

И все-таки Элленсон чувствовал, что их наставник ощущал какую-то вежливо недосказанную неуверенность в их начинании. В их арендованной машине с зеркалами в самых неожиданных местах, с норовистой путаницей коробки передач на полу, покуда Вивиен со всей очевидностью прикусывала язык, чтобы не критиковать, он вывез их из Кенмэра — мимо кладбища со знаменитыми святыми колодцами, по однорядному горбу каменного моста, вверх между сгрудившимися живыми изгородями — на голые сопки, чьи контуры из окон гостиничного номера Элленсонов удваивались в зеркальной глади озероподобного устья реки. Встречных машин — ни одной, и Вивиен пришлось напрягаться меньше, нежели на кольцевых дорогах.

С разложенной на коленях картой она в конце концов объявила:

— Вот этот перекресток, должно быть.

Скромное пересечение двух дорог, места на грунтовой обочине — едва-едва на одну машину. Там они и оставили, заперев, свою. Стояло нераннее утро в водянистом бледном солнечном свете. Судя по резкости ветра, они забрались выше Кенмэра.

Отправились пешком по прямой дороге, не такой длинной и переливчатой, как трассы в Техасе, но с тем же обещанием миража. Пересекли ручей, скрытый зеленью почти целиком, кроме журчания. Над дорогой высился домик, то ли построенный, то ли восстановленный, без признаков жизни. Тут и земли, и дома, должно быть, дешевы. Ирландия опорожнялась многие века. Кромвель уменьшил ирландскую нацию на полмиллиона, они опять упрямо расплодились — чтобы их через двести лет истребил картофельный голод.

Поначалу Вивиен спортивно шагала впереди, алкая лачуг и девственных видов. Она взяла с собой в поездку новые кроссовки — белоснежные, с красными нашивками, набухшие новейшими складками беговых технологий. Такая обувь не украшала ног, а если сравнивать с лодыжками Джинэнн, у этой жены они довольно широкие. Ноги ее по-дурацки торчали из-под подола ярко-синего дождевика, мелькали по дорожному покрытию, полосатые, как птицы. А где же настоящие птицы? В Ирландии, похоже, их осталось немного. Возможно, мигрировали с местными жителями. Голод с птицами жесток, но то было давным-давно.

Живые изгороди поредели, и после невидимого ручья дорога принялась настойчиво подниматься в гору. Он начал обгонять свою молодую супругу — пришлось сбавить шаг, чтобы идти в ногу.

— Знаешь, — сказала она, — я действительно потянула вчера спину в машине, а эти новые кроссовки — совсем не то, что рекламируют. У них там столько всего внутри наворочено, будто они над моими ногами измываются. Прямо бедра мне выпихивают из суставов.

— Ну, — ответил он, — можешь пойти босиком. — Джинэнн пошла бы. Клэр, вероятно, тоже. — А хочешь — вернемся к машине. Мы прошли меньше мили.

— Всего-то? Я и подумать не могу сказать этим гостиничным ребятам, что мы не осилили их маршрут. Вон уже и первый правый поворот.

Т-образный перекресток никак не был обозначен. Элленсон глянул в зеленую карту и пожалел, что она уж настолько схематична.

— Да, похоже, — нерешительно согласился он, и они двинулись дальше в гору.

Узкая дорога взбиралась дальше вверх по еще большей пустоши. Ирландская пустота отличалась от техасской или той, что у шотландских нагорий, где они как-то странствовали с Клэр. В местном запустении было что-то задушевное. Купола засоренной камнями травы рисовали высокий горизонт под бурливыми облаками с мутной сердцевиной. Всему вокруг недоставало цвета — Элленсон ожидал и траву зеленее, и небо синее. Пейзаж облачился в блеклые, монашеские цвета, как и люди в здешних городах. Это запустение — стыдливо, непритязательно.

— Похоже, — сказал Элленсон, чтобы прервать тишину их натужной ходьбы, — все здесь когда-то было застроено фермами.

— Я не заметила ни одной хижины, — сказала Вивиен с ворчливостью, которую он списал на ее больную спину.

— Эти вот груды камней — не поймешь, человек или Бог, так сказать, их тут разложил.

Джинэнн была баптисткой без предрассудков, Клэр — воцерковленной в епископальную веру. Вивиен же происходила из решительно нерелигиозной семьи бывших католиков, ученых, что праздновали Рождество без елки, а День благодарения — без благодарностей, и Элленсону это представлялось жутковатым. Странное дело, думал он на ходу, жены-еврейки у него ни разу не было, хотя еврейские женщины в прошлом — лучшие его любовницы, самые сердечные, самые умные.

— В путеводителе написано, что даже с холмов видно зеленые участки, оставшиеся после картофельных посадок, но мне ни один не попался, — пожаловалась Вивиен.

Отвечать он не стал, и время потекло дальше бессловесно. Не он составлял путеводитель. Подошвы их ног шелестели и шуршали.

Элленсон откашлялся и сказал:

— Теперь понятно, почему Беккет писал так, как писал. — Он уже давно потерял счет времени их бредшему вперед молчанию, и слова его будто проржавели. — В ирландском пейзаже поразительно много пустоты.

Как нарочно, из прорехи в облаках полился серебристый свет, понесся по вершинам унылых холмов, постепенно приблизился.

— Я уверена, это не та дорога, — сказала Вивиен. — Нам не встретилось ни одного знака, ни дома, ни машины — ничего. — Казалось, она сейчас расплачется.

— Зато мы видели овец, — ответил он с воодушевлением, смахивавшим на жестокость. — Сотни овец.

Это правда. Овцы — бледнее валунов, но такие же размытые — бродили по широким полям, раскатанным по обеим сторонам дороги. Прямоугольными своими пурпурными зрачками они пялились в профиль на шагавшую мимо пару. Временами какой-нибудь особенно энергичный баран, грудь напудрена ошеломительно розовым или бирюзовым, при виде человеческих чужаков отскакивал в гущу овец. Одинокие пряди колючей проволоки усиливали каменные заграждения и гниющие заборы дряхлеющих пасторалей. Лишь эта проволока да сосновые столбы с проводами вдали говорили о том, что здесь и до них бывали люди XX века. Земля западала и дыбилась, и каждый новый подъем открывал их взорам еще овец, еще участок дороги. Туча с особенно обширным свинцовым нутром затемнила этот лунный пейзаж, уронила чуть-чуть капель; когда Вивиен открыла зонтик, брызг уже не стало. Элленсон поискал глазами радугу, но та обманула его зрение, как лепрекон, обещанный в их вчерашней поездке к ущелью Молл шутовским дорожным указателем «ЛЕПРЕКОНСКИЙ ПЕРЕХОД».

— И где же этот второй правый поворот? — спросила Вивиен. — Дай мне карту.

— Карта нам ничего не говорит, — ответил он. — Судя по тому, как ее нарисовали, мы обходим кругом городской квартал.

— Я знала, что это не та дорога, не понимаю, зачем я позволила себя уговорить. Мы протопали уже несколько миль. У меня спина разламывается, черт бы тебя драл. Меня бесят эти хамские, громоздкие боты.

— Ты сама их выбрала, — напомнил он. — И они, мягко говоря, не дешевые. — Элленсон попытался извлечь из себя хоть немного доброты. — Весь маршрут — четыре с половиной мили. Американцы совсем растеряли чувство, сколько это — одна миля. Они думают, что это одна минута сидя в машине. — Или того меньше, если за рулем Джинэнн, юбка подоткнута, чтоб промежность проветривалась.

— Не будь таким занудой, — сказала ему Вивиен. — Ненавижу мужчин. Выхватывают карту у тебя из рук, никогда не спрашивают, куда идем, а потом отказываются признавать, что заблудились.

— У кого, дорогая, нам было спросить, куда идти? Мы ни одной живой души не встретили. Последняя виденная нами душа — тот волоокий юнец из гостиницы. Я прямо слышу, как они толкуют с полицией. «А, да пара одна американская, — говорит он. — Она — такая врановласая деваха, а он — сивый старичина. Топали к хребту Макгилликадди, без ничего, мож, только кружка самогона да нажористого свиного хрящика по котомкам».

— Не смешно, — проговорила она новым, срывающимся тоном. Он и не заметил, как она впала в исступление. В ее темных глазах появился серебристый отблеск — слезы. — Я и шагу больше не пройду, — объявила она. — Не могу и не буду.

— А вот, — сказал он и ткнул в удачно подвернувшийся обширный камень в скальной стенке на обочине. — Отдохни немного.

Она села и повторила чуть ли не с гордостью:

— Я и шагу больше не сделаю. Не могу, Джордж. Адски больно. — Она решительно стащила косынку с головы, но куда ее волосам до летящего по ветру золота Джинэнн в кабриолете. Вивиен смотрелась старой, потасканной. Увечной.

— Что ты хочешь, чтоб я сделал? Вернулся и подогнал машину?

Он хотел сказать так, чтобы предложение звучало абсурдно, но она не отказалась, а только поджала губы и уставилась на него — сердито, вызывающе.

— Мы из-за тебя заблудились, а ты этого никак не признаешь. Я и шагу больше не сделаю.

Он представил это — она не двигается с места, никогда. Тело ее ослабнет и умрет за неделю, кожу и кости вымоет погода, смешает их с землей, как труп мертворожденного ягненка. И лишь овцы будут тому свидетелями. Лишь овцы сейчас смотрели на них боками голов. Элленсон отвернул свою и вперился в дорогу, чтобы Вивиен не увидела спокойной безжалостности у него на лице.

— Смотри, дорогая, — произнес он чуть погодя. — Видишь, дальше по дороге линия телеграфных столбов загибается? Уверен, это второй правый поворот. Всё как по карте!

— Не вижу я никаких загибов, — ответила Вивиен — но, судя по тону, желала, чтобы ее уговорили.

— Вон, под контуром второго холмика. Проследи взглядом вдоль дороги, милая. — Элленсон ощутил себя невозможно высоким, будто образ Вивиен, навсегда вписанный в ирландский пейзаж, имел центробежную силу, выпихивал его вовне, в свежее будущее, к еще одной жене. Какая она будет, эта четвертая миссис Элленсон? Еврейка, скорая и веселая на язык, с тяжелыми бедрами, звонкими браслетами на чарующе волосатых запястьях? Чернокожая статная фотомодель, которую он спасет от кокаиновой зависимости? Маленькая японка, шелковистая и яростная в своем кимоно?

А может, одна из его давних любовниц, на которой он в прошлом не смог жениться, но любовь ее никогда не угасала, и чудесным образом она не состарилась? И все же, по какой-то социальной инерции, он все улещивает Вивиен. — Если там нет правого поворота, ты посидишь на камне, а я вернусь за машиной.

— Как ты вернешься? — спросила она с отчаянием. — Это ж займет вечность.

— А я не пешком, я бегом, — пообещал он. — Трусцой.

— У тебя инфаркт будет.

— А тебе не все равно? Одним мужчиной-убийцей на свете меньше. Одним всплеском тестостерона.

Смерть, мысль о смерти кого-то из них, казалась восхитительной — в этих серо-зеленых пейзажах, опустошенных голодом и английской жестокостью. Он читал, что британские солдаты ломали потолочные балки в домах голодающих местных и поджигали кровлю.

— Не все равно, — сказала Вивиен. Смягчилась. Она сидела теперь на своем камне, чопорная, но с надеждой, будто девица на танцах в ожидании приглашения.

Он спросил:

— Как твоя спина?

— Встану — посмотрим, — ответила она.

Она поднялась, и он заметил, что фигура у нее со времен их знакомства раздалась — в талии и в лодыжках, теперь они стали пухлыми, как ее неудобные кроссовки. Еще и спина теперь больная. Словно пытается догнать его в старении. Она сделала несколько экспериментальных шагов по узкой щебеночной дороге, проложенной, казалось, только ради паломничества Элленсонов.

— Пошли, — произнесла она воинственно. И добавила: — Только чтобы доказать тебе, что ты не прав.

Но он не ошибся. Дорога раздваивалась: ветка поуже тянулась вперед, за холмик, а та, что пошире, сворачивала направо, вдоль деревянных столбов линии электропередач. Параллельно каменистым хребтам слева и видом на долину справа дорога вела вверх-вниз оживленно, даже развлекательно, мимо разбросанных там и сям домов и маленьких распаханных участков, разнообразивших каменистые пастбища.

— Как думаешь, это картофельные участки? — спросил он.

Он стеснялся и гадал, какие из его кровожадных мыслей она смогла прочитать. Образ ее, сидящей на одном месте — ни дать ни взять труп, — все ширился в его сознании, как круги на черной воде от брошенного камня. Сиюминутный восторг от удачно приложенного к ее черепу камня или куска кремня, острого, как нож, что чиркает по ее горлу, — его ли это виденья в этой библейской глуши?

На дороге — теперь повыше и пошире — мимо них проскочила машина, потом еще. Стояло воскресное утро, и неулыбчивые местные катили к церковной службе. Лица их были неприветливее, чем у лавочников в Кенмэре: никто не махал им, никто не предлагал подвезти. Один раз, на слепом повороте, паре пришлось отскочить на травянистую обочину, иначе их бы сбили. Вивиен казалась довольно прыткой, верткой.

— Как твоя бедная спина, держится? — спросил он. — Кроссовки все еще портят жизнь бедрам?

— Мне лучше, — ответила она, — когда я об этом не думаю.

— Ой. Прости.

Надо было позволить ей ребенка. А теперь уж поздно. И все же он не жалел. Жизнь и так сложная.

Дорога сделала третий правый поворот — прямо как на карте — постепенно, однако неуклонно; от нее в стороны к холмам уходили гравийные проездные тропы. Хотя залив Кенмэр уже блестел впереди — язык серебра в дымчатой дали — их по-прежнему вело вверх, с подъемами и поворотами, все ближе к каменистым гребням, что становились все эпичней. Овцы теперь бродили, похоже, без всяких выгородок — баран с алой грудью пронесся по скальному склону и через дорогу, разбрасывая копытами камни. Где-то так далеко, будто это другая страна, осталась линия телеграфных проводов вдоль той прямой дороги, где Вивиен заявила, что более не сделает ни шага. Впереди послышался приглушенный клекот — пара ястребов парила неподвижно у самой высокой скальной стены, вися на ветру, который Элленсоны не могли ощутить. Их тонкий нерешительный крик показался Элленсону прощающим, как и голос Вивиен:

— А теперь я адски хочу писать.

— Ну и давай.

— А если машина?

— Не будет ее. Они уже все в церкви.

— Тут даже спрятаться негде, — пожаловалась она.

— Да прямо тут и присядь, у дороги. Господи, вот ты зануда-то.

— Я не удержу равновесия.

Он не раз до этого замечал — на льду или на высоте, — насколько оно у нее шатко.

— Удержишь. Вот. Дай руку, обопрись на мою ногу. Только на ботинок не написай мне.

— Или себе, — сказала она, присев на корточки.

— Может, помягче станут.

— Не смеши меня. Со мной сделается недержание.

Это из набоковского «Бледного огня» — они оба его обожали, еще когда их заигрывание осторожно развивалось через социально приемлемый обмен книгами. У нее все получилось. В великой ирландской тиши запустения хрупкое журчанье казалось шумным. Пссшшшшшли-пип. Элленсон вскинул голову — посмотреть, наблюдают ли ястребы. Он откуда-то знал, что ястребы могут читать газету с мили. Но что они в ней разберут? Заголовки, растровые картинки? Кто знает, что видит ястреб? Или овца? Они видят лишь то, что им необходимо. Пучок съедобной травы или рывок полевки в укрытие.

Вивиен встала, натянула трусы и колготки на мелькнувшие проблеском лобковые волосы. Мощный аммиачный дух взвился следом за ней, незримо поднимаясь с придорожной земли. О, давай заведем ребенка, подумал он, но не выразил вслух этот внутренний крик. Слишком поздно, слишком стар. Пара двинулась дальше, онемелая от миль, протекших под их ногами. Они достигли верхней точки дороги и увидели далеко внизу крошечную оранжевую звездочку их «тойоты-компакт» от «Евродоллара», оставленной в изгибе обочины на первом перекрестке. Когда они спускались к ней, Вивиен спросила:

— А Джинэнн понравилась бы Ирландия?

Сейчас странствие памяти в такую даль получилось с трудом.

— Джинэнн, — ответил он, — нравилось все — первые семь минут. А потом ей становилось скучно. Что это ты вдруг ее вспомнила?

— Из-за тебя. У тебя на лице была Джинэнн. Оно другое, не такое, как от Клэр. От Клэр ты делаешься как бы унылым. А то Джинэнн — свирепым.

— Дорогая, — сказал он ей, — ты придумываешь.

— Вы с Джинэнн были такие молодые, — продолжила она. — Я только в школу пошла, а вы уже были женаты и с ребенком.

— У нас была жадность пятидесятых. Казалось, нам все дастся, — сказал он, довольно рассеянно, старательно соглашаясь. Его-то ноги в затасканных кожаных туфлях тоже начали бунтовать — спускаться оказалось труднее всего.

— Тебе это все еще кажется. Ты не спросил, нравится ли Ирландия мне. Беккетовская эта пустота.

— И как, нравится? — спросил он.

— Да, — ответила она.

Они вернулись туда, откуда начали.

«Синюю бороду» Шарля Перро иногда воспринимают как историю, предназначенную для подготовки юных дев к суровым потрясениям семейной жизни. Такую интерпретацию отлично поддерживала кровавость этой сказки: она одновременно щекотала нервы и ужасала читателя. Однако, многие бескровные современные вариации, особенно эта, покойного Джона Апдайка, впечатляют не менее. Хоть его пара — наши современники, образованные и явно любящие друг друга люди, они, тем не менее, обременены болезненной связью, требующей от них поблажек и тайн друг от друга, и, хоть и нет за всем этим комнат, забитых окровавленными конечностями, оно мучительно само по себе. Преткновение Джорджа и Вивиен — не в том, что они не любят друг друга, а в том, что любовь не отменяет тихой мрачности любого супружества. Даже когда сами выбираем себе возлюбленных, мы отдаемся на милость их внутренних жизней — того пространства, где они обитают дольше всего.

— К. Х. С.

Мама отдала распоряжения, служанки приступили к уборке. Одна вымыла полы и протерла их щелоком, другая пропылесосила гостиную. Мама веером разложила по кофейному столику журналы, чтобы название каждого различалось с одного взгляда. Мне оставалось лишь наблюдать за всем происходившим.

Я взяла щетку, расчесала — вернее, распутала — волосы и объявила:

— Я замухрышка.

Мама на миг замялась.

— Мне это слово не нравится.

— Я замухрышка.

— Ладно, — сказала она. — Может, ты и замухрышка, но чистенькая. Ты чистая замухрышка.

— Отчищенная.

— Пусть так, ты моя замухрышка, — сказала мама, — но сегодня мы это поправим. — И начала мыть руки. На лице ее застыла улыбка, а может — гримаса. Сквозь пластик такие тонкости не различишь.

Я и была замухрышкой. Пораженной ТКИДом, тяжелым комбинированным иммунодефицитом (только без шуточек про СПИД, я не настолько захмурышка). В-клетки во мне отсутствовали, Т-клетки — тоже, и ничто не могло защитить меня от любого организма, которому пришла бы охота пролезть в мое тело. Я была осенней паутинкой, но только двуногой и говорящей. Веселого мало.

Тринадцать лет — тринадцать лет жизни в пузыре: все вокруг отмыто дочиста, каждый дюйм моей кожи ежедневно протирается, мир с его опасностями ко мне и близко не подпускают. Веселого вдвое меньше.

Мама не сомневалась, что монахини смогут меня вылечить — слова «не сомневалась» подчеркиваются жирной чертой, потом двумя, потом тремя. Она от кого-то услышала о них, связалась с ними и поверила в их чудеса. Но уговорить их приехать к нам не смогла, какие только деньги ни сулила. Покой, в котором у них происходят исцеления, с места не сдвинешь. Мне предстояло впервые за многие годы вылезти из пузыря и отправиться к ним. Проехать сотни миль до какого-то задрипанного замка в некоей богом забытой деревушке, притулившейся у черта на куличках.

Что прикажете брать с собой в такую дорогу?

Водитель остановил машину перед верблюдами. Нас поджидали три монахини, одетые в аккурат для Дня всех святых — белые рясы и все прочее. Мы приехали к ним лесом, по разбитой гравиевой дороге (рессоры «мерседеса» вовсе не отличались совершенством, какое приписывала им реклама). Пышная растительность еще обступала машину с трех сторон, но впереди лежала пустота — пустыня, в которой не росло ничего, совсем ничего.

— Верблюды? — возмутилась мама. — Сиди здесь, я ими займусь.

Я ее приказа не выполнила. Прокатиться на верблюде было интересно — для разнообразия, если не для чего-то другого. Хотя выбираться из машины в защитном скафандре с кислородным баллоном на спине — то еще удовольствие. Мама о чем-то препиралась с монахинями, пока одна не спросила, не больна ли и она тоже.

— Нет, — ответила мама, — только мой ребенок. Я ношу это, чтобы она не чувствовала себя белой вороной. — «Из солидарности» — так она обычно выражалась. На ней был такой же защитный скафандр, минус баллон, но, конечно, ее был подогнан по фигуре. — Мы можем доехать туда машиной, — говорила она. — Верблюды нам ни к чему. Вам, дамы, стоило бы взять на вооружение кое-какие из наших современных удобств.

— Машина там не выживет, — ответила одна монахиня.

— Там и верблюды с трудом выживают, — сказала другая.

— Перейдя границу, — сказала третья, — вы попадете в места, где не выживает ничто. Во всяком случае — надолго. Ни человек, ни растение, ни инфекция. Так будет, пока она не достигнет покоя.

— Скафандр ей не понадобится.

— И никто не сможет ее сопровождать. В живых остаются только взыскующие.

— Верблюды, может быть, и вернутся.

— Если им повезет.

— Если принцесса озарит их участь улыбкой.

Мама все пыталась прервать их речи:

— Нет, так не пойдет… Похоже, вы совершенно спятили… Это безумие… По крайней мере, pâte de campagne[11] она с собой взять может? — а монахини объясняли, что мне следует сделать: как добраться до покоя, как не потревожить спящую, как искать в себе возможные знаки исцеления, как правильно разделить три каравая хлеба и три яйца и, самое главное, как удостовериться, что у меня достаточно сил для чреватого опасностями возвратного путешествия.

Голод. Меня терзал голод. Живот скручивало и пробирало судорогой, желудок бурчал и порыкивал, а сама я по меньшей мере раз в час принималась хныкать.

Но осмелилась ли я прикоснуться к последнему яйцу? Нет, не осмелилась.

На вишневого цвета ночном столике лежали рядом с наполненным водой глиняным кувшином последнее крутое яйцо и последний каравай хлеба — такой же свежий, каким я его сюда принесла. Да и яйцу, пока оно покоилось рядом с принцессой, порча не грозила. Спящая красавица излучала такую силу, такую доброту. Мир и покой сочились из каждой ее поры, здоровье и благополучие царили в ее владениях. А я никогда еще не казалась себе такой крепкой — и такой голодной. С тех пор, как я пришла сюда, скафандр и баллон ни разу не понадобились. Поначалу я наслаждалась ощущением свободы, воли. Без пузыря дышалось легко. Я могла даже ущипнуть себя. Но вот еды мне определенно не хватало.

Мой взгляд опять обратился к яйцу, желудок заскулил.

Когда монахини только-только нашли принцессу, им захотелось держать ее целительную силу под рукой, и они попытались перенести спящую в монастырь, но даже приподнять не смогли. Собственно, вся компания принявших постриг девственниц не сумела вынести из комнаты ни единого камушка.

По правде сказать, я ее хорошо понимаю.

Ну, поскольку гора к ним не пришла, монахини надумали воздвигнуть поближе к замку монастырь, однако строительство прервалось на полдороге: от него пришлось отказаться, как только монахини усвоили, что в радиусе трех лиг от целительных покоев выжить неспособно ничто. Жизнь процветала в ней, смерть — за ее стенами: этакий Диснейленд наоборот. (Ой, не надо — все так и есть же.) В маленькой светелке спала и дышала красавица, а все остальное в ее дворце, все остальные, были бездыханны. По разрушавшемуся замку во множестве валялись мощи ее родичей, скелеты вельмож и свиты, прислужников и рабов, попугаев и приживалов. Поднимаясь по лестнице, я переступила через многие груды костей. Ужас как неприятно.

Девственный лес обращался в пустыню ровно в трех лигах от комнаты. Превращение было мгновенным, разительным: до незримой черты — лес, за нею — пустыня. Ни единое живое существо или растение не переступало ее. Перейдя границу, я не увидела больше ничего живого, пока не добралась до принцессы, лежавшей на кровати, что возвышалась, словно алтарь, в середине покоя. Принцесса лежала, облаченная в платье целительного, пусть и немного обескураживающего, цвета зеленого леса. Снаружи простирались чахлые останки того, что было некогда роскошным парком. Квадраты бесплодной земли вычерчивались проложенными человеком дорожками. Толстенные стволы и искривленные корни, похожие на скульптуры, изваянные безумным или безразличным художником, — вот и все, что осталось от огромных когда-то дубов, буков, берез и лип. Пыль пустыни проникла в каждый закуток замка — кроме непорочного покоя спящей, куда не осмелилась вторгнуться ни одна пылинка.

Но я была так голодна. Совершенное по форме яйцо взывало ко мне. Совершенное по форме яйцо знало мое имя. «Разве я не великолепно, разве не обольстительно? — говорило оно. — Подойди же, съешь меня. Пожри, как пожрала моих братьев».

Братьев его я и вправду пожрала. Мне надлежало выждать, прежде чем взяться за первое яйцо и сопутствовавший ему каравай, потом прождать еще некое время и съесть вторые. Третью же пару следовало употребить под самый конец, чтобы набраться сил для обратного пути. Я ждать не стала. Я была голодна. Слаба. Да и можешь ли ты винить меня за это? Едва войдя в покой, я ощутила голод, какого никогда прежде не знала. Теперь остались одно яйцо и один каравай — и ужасная дорога назад. Как я ее одолею? Я умру, безвестная и безымянная, в чужой земле, вдали от дома. Ну а поскольку уцелеть мне удастся навряд ли, может, все-таки съесть яйцо, утолить голод пораньше, не откладывая на потом? Чуть-чуть, а? Крохотный кусочек?

Мне нужно было чем-то отвлечься. Ритуал томления — вот что все это было, обряд унылой скуки. Ни журналов, ни телевизора, ничего. В окне что ни день — все тот же вид: иссохшая земля тянется до узенького горизонта, бескрайняя, голая и скучная, скучная, скучная. Даже пластиковый пузырь — и тот был лучше.

Я молилась о еде, о ливнях и бурях, но удовольствовалась бы и каплей дождя, струйкой разнообразия.

Единственным, что я слышала, было медленное, мерное дыхание спящей — оно не менялось никогда и никогда не прерывалось. Весь покой пропах ею. Запах я и заметила первым, едва войдя: аромат летних цветов, жасмина и сирени, летних дней, никогда не менявшийся, никогда не прерывавшийся. Прежде чем меня одолела скука, я пыталась выяснить, откуда исходит этот запах — от какой части ее тела. Мой нос обследовал всю ее: одежду, волосы, рот, руки, ступни. Я даже под юбку залезла — там все было гладко. Зрелость еще не поразила ее. Аромат же исходил отовсюду. Ей не было нужды омываться, распутывать или расчесывать волосы. Она была девственна в своем сне — совершенство в человеческой форме. Пока не ослабела совсем, я не могла удержаться и все время касалась ее кожи, гладкой, податливой, соблазнительной.

Хотя бы один изъян, молилась я. Хоть что-нибудь, способное изгнать скуку.

И молитву мою услышали.

Что-то затрепетало на моем левом запястье, под самым краем рукава. И правая рука инстинктивно, как будто всю жизнь это делала, шлепнула по запястью. Шлепок отдался эхом, звук его загулял по священному покою, отражаясь от стен. Я сняла с запястья ладонь — посмотреть, что там. И увидела убитого комара и нашу с ним кровь — миниатюрный, коричневый с красным пещерный рисунок.

Откуда он взялся? Как смог вторгнуться в заповеданное спящей пространство? Ничто и никогда покоя этой комнаты не нарушало. Я заставила себя встать. Нужно проверить кожу принцессы. Может, он и ее укусил? И ждет ли меня кара, если принцесса пострадает во время моего бдения, — пострадает от комариного укуса? Полагалось ли этому комару прожить не дни, но года и столетия?

Я стояла, голова моя кружилась, меня подташнивало. Легкий кисловатый запашок терзал мои ноздри. Тонкий, едва приметный, но какой-то голый. Ведомая моим носом, я вскоре выяснила, что исходит он от принцессы, но точно определить его источник не смогла. И вдруг услышала слабый перестук, донесшийся от окна. Бабочка, желтая с красными пятнышками, билась о стекло, пытаясь прорваться в комнату. Я подошла к окну, чтобы впустить ее, — бабочка в комнате, как замечательно! Но в то же мгновение раздался громкий удар — птица, скорее всего, скворец, врезалась в стекло и упала, исчезнув с глаз долой. Испуганная бабочка последовала за ней. Я открыла окно, посмотреть, где птица, жива ли? Но ничего не смогла различить далеко внизу, на земле пустыни.

Повеял — свежий такой, больше уже не знойный, не удушающий — ветерок. Весна в пустынном аду?

Я позволила себе насладиться щекотавшим мое лицо незамаранным воздухом. Ощущение для меня полностью новое. Облокотившись на подоконник, я вспомнила апатичные часы, проведенные мной у пластикового окошка. И подумала, не распахнуть ли мне все окна в башне, не проветрить ли покой?

Еще одна бабочка — тоже желтая, но более сочного цвета и с пятнышками покраснее, влетела в окно. Небо показалось мне иным, а затем — снова прежним. Или оно все же меняло окраску? Я вгляделась в горизонт. Пусто. Но я смотрела, смотрела — и на горизонте начали проступать какие-то неровности, подобные очертаниям, медленно возникающим в темноте, когда к ней привыкают глаза. Вдали собирались тучи — в очень дальней дали, но двигались они быстро. Да и все пришло в движение. Я различила далекие очертания шедшего сюда человека — женщины, опиравшейся на палку. Корявая старческая поступь — женщина была старухой, может быть, такой же, как мама, а то и старше. Растрепанная, с непокрытой головой, не в рясе — непослушные белые волосы окружали ее голову нимбом. Сумасшедшая старая карга переступала опасливо, но отнюдь не медленно.

Сердце мое забилось быстрее, с силой ударяя по ребрам, во рту стало сухо, как в наружной пустыне.

Впрочем, так ли уж сухо в ней было?

Воздух казался влажным.

Что же случилось?

Я судорожно втянула его в себя. Кислый запах усилился. Он наполнил комнату, совокупившись с ворвавшимся в нее свежим воздухом, но таким уж непривлекательным больше не казался. Наверное, я немного привыкла к нему. Желтая бабочка с красными пятнами порхала над принцессой, выбирая, где сесть. Я подняла руку, прогнать ее — и заметила, что кожа моя влажна.

Неужели меня прошиб пот?

На подоконник упала капля воды.

Что же это за волшебство?

Я провела пальцем по влажному пятнышку. Темные брюхатые тучи низко летели по грузному небу, набитому облаками лишь ненамного менее темными. Безумная старая карга доковыляла до пышного некогда парка и теперь стояла неподвижно. Стояла рядом со зверем; не просто зверем, гиеной — гиеной? И смотрела в мое окно, и косматые волосы ее искрились под трепавшим их ветром. Куда она смотрит, погадала я, — на меня или просто вовнутрь покоя? Никуда, подумала я. Глаза ее были прикованы к стене под окном. Я тоже взглянула туда.

И из гортани моей, за многие дни не издавшей ни звука, вырвался крик. Извиваясь среди зазубристых камней, прямо ко мне ползла длинная, грузная пустынная кобра. Глаза ее впились в мои глаза. В пасти еще бился скворец; струйки крови стекали с губ змеи. Крича и крича, я захлопнула окно, чтобы не подпустить к себе змею — да и весь мир тоже. Окна, которые я держала закрытыми, чтобы отгородиться от жгучего ветра, пришлось закрыть снова, дабы уберечься от опасностей, куда более страшных.

Капли воды били по стеклам, как пули. Разразилась какая-то первобытная гроза. Безумная карга, воздев в повелительной радости руки к небу, вперялась в меня взглядом. Гиена, сидевшая рядом с ней, ни разу не шелохнулась. Обе хрипло гоготали, я слышала их сквозь стекла. За окном корчилась змея с раздутым птицей животом. Она тоже не сводила с меня яростного взгляда. Ко всем окнам слетались птицы, самые разные: скворцы, зяблики и кардиналы, утки, гагары и цапли. Парочка голубей опустилась на закраину восточного окна, постучала клювами в стекло. А затем начала спариваться у меня на глазах, под дождем, неспешно и томно. У северного окна пристроился аист — и он ел меня глазами. По стеклам поползли улитки, пропарывая струи воды слизистыми следами. Аист принялся поедать их, раскалывая раковинки длинным клювом, быстро покрывшимся дрянной восковидной жижей. А стекла уже облепили насекомые — мухи, комары, сверчки, муравьи. Старая фея указала рукой на башню. Гиена кивнула. Фея заговорила, и слова ее прозвучали, отдаваясь в покое эхом, так, точно она стояла рядом со мной.

— Время пришло, крестница.

Она что же, родственница мне?

Я перепугалась. Так бывает неловко, когда не узнаешь кого-нибудь из родных. Однако узнать на таком расстоянии я не смогла. Больше всего старуха походила на ведьму. Я попыталась разглядеть ее лицо. Нет, обращалась она совсем не ко мне. Да и крестная моя была еще молода.

Какое-то растение выпросталось из земли и обвилось вокруг икры феи-крестной. Растения поперли отовсюду, со всех сторон — побеги, корни, деревья, травы, болиголов, они сплетались с ядовитым плющом, ядовитым сумахом, оплетали ядовитые грибы. Везде, повсюду, выбивались они из почвы и тянулись вверх. Чертополох, так много чертополоха, ежевика, черная смородина, вереск, шиповник, сарсапарель. За несколько минут башню окружила непроходимая хаотичная масса спутанных, колючих ветвей, сочившегося смертоносным ядом шиповника, огромных тернистых древес.

Дождь прекратился. Сначала колючие заросли наполнились крысами, потом в них закишели змеи, скорпионы, пауки, москиты, мухи. Сухая чистая пустыня обратилась в сырую, полную опасностей чащобу.

Как же я теперь выберусь из замка?

А выбраться я должна.

Воздух в покое стал давящим, душным, невыносимо влажным и терпким. От принцессы разило потом, рассолом и закваской, резаным сырым мясом, человечьим зловонием. Смрадом, для меня более чем непривычным. Красно-пятнистая бабочка опустилась на лобок принцессы и, распахнув крылья, словно удвоилась в размерах.

Происходило что-то странное.

Но еще более странным оказалось появление мужчин.

Снаружи остановился у терновой опушки отряд охотников. Принц, возглавлявший его, спрыгнул с коня, обнажил меч и принялся прорубаться сквозь тернистые заросли. Никто не последовал за ним — просто не смог, поскольку шиповник сразу смыкался за его спиной. Когда он углубился в чащобу ярдов на десять, прискакал в одиночку еще один принц. Он тоже вытащил меч и пошел, прорубаясь, как первый. С юга подъезжали все в большом числе новые принцы, больше скакало их с востока и еще больше с запада, отважные принцы, желавшие проникнуть в замок.

Откуда они? Кто их призвал?

Многим пробиться сквозь заросли не удалось. Принцы застревали на месте, секли и резали тернии, но одолеть их не могли — слабые принцы. Изнуренные бесплодными усилиями, они опускались на землю передохнуть, и терновник, разрастаясь, поглощал их, уже мертвых. Принцев посильнее, углубившихся в чащобу, поджидала в ней участь не менее горестная. Одних убивали смертоносные растения, других ядовитые змеи. Израненные терниями принцы до смерти истекали кровью. Некоторые выбивались из сил настолько, что не могли уже воздеть меч. Смерть этих была самой ужасной. Терновник набрасывался на них, поднимал их тела, чтобы принцы могли в последний раз посмотреть на предмет их желаний, на башню, дразнил их последним взглядом на небо, а затем пожирал целиком. Немногие, слишком немногие, еще продолжали сражаться подо мной, большинство же погибло в этом побоище, в геноциде принцев.

Я, забыв обо всем, в ужасе наблюдала за ними. Потом мне стало дурно, и я отошла от окна. Схватилась за живот, как будто меня по нему ударили, как будто его вспороли ножом. Согнулась от боли вдвое. И меня вырвало — всухую. Я так долго не ела, так долго ничем не наполняла себя.

И тут с лестницы донесся торопливый топот: бум, бум, бум, бум. Толстая деревянная дверь распахнулась, слетела с петель, врезалась в стену и разбилась в щепу. Принц ворвался в покой, подскочил к кровати и остановился перед спящей красавицей. Больше глаза его ни на что не смотрели — мои же словно прилипли к нему.

Герой прорвался в башню. Меч его, сорочка, туфли — все досталось терновнику. Кровь текла из глубоких ран на лбу, в боку, на обеих ладонях. Кровь струилась по его возмужалым, волосатым, мощным, мускулистым икрам. Передок панталон выдавал возбуждение, и немалое. Покрытый потом и продолжавший потеть, он тоже смердел, однако желудок мой восставать против него и не думал — скорее уж, сдаться ему на милость. Я покашляла, похмыкала, однако он меня не заметил. Весь его мир клином сошелся на принцессе. Он провел ладонью по ее мягкой голой руке. И, казалось, удивился отсутствию отклика. Мне захотелось сказать ему, что вины его в этом нет, — она не пробуждалась, не шевелилась вот уж сто лет. Я хотела лишь сберечь ему время, избавить от огорчений. Сказать, что она ему не пара, нисколько. Но принц склонил над ней золотистый свой торс, принюхался, с силой втянув в себя воздух, и я едва не лишилась чувств. Он высунул язык, лизнул влажную ложбинку между грудей принцессы. И поцеловал ее.

Он целовал ее.

И целовал, и целовал.

Принцесса не просыпалась, дыхание ее оставалось, как и всегда, медленным и мерным. Он облизал ее губы, потом шею. Забрался на кровать и сел на принцессу верхом. Налившиеся кровью чресла его грозили разорвать панталоны. Он наклонился и поцеловал принцессу еще раз. Потом разодрал ее блузу и сорочку, стиснул молочно-белые груди, ущипнул их и укусил, словно забыв обо всем на свете.

Я хотела остановить его. Объяснить, что она не женщина, она архетип. Но если я и бабочку от принцессы отогнать не смогла, то согнать с нее принца мне и надеяться было нечего. Колени мои ослабли, дыхание участилось, кожа обрела страшную чувствительность, облилась потом. Мне пришлось присесть.

Принц же сдернул с нее юбку и нижнее белье. А она все спала.

Я открыла рот, чтобы закричать, — но из горла моего вырвался лишь долгий чувственный выдох.

То, что было недавно гладким и голым, поросло лесом волос, и лицо принца скрылось в этом лесу.

Я застонала, и принцесса эхом ответила мне. Я ошеломленно застыла.

Глаз она еще не открыла, я не смогла бы сказать, пробудилась она или нет, но стон повторился. Принц хрюкнул, утопил лицо еще глубже, и принцесса шевельнулась. Пошире раздвинула голые ноги. Губы ее раздвинулись, она глубоко вздохнула. И застонала, и он застонал, и я застонала. В животе моем извергся вулкан, жар его залил все мое тело.

Веки принцессы приотворились. Спящая пробудилась. Ресницы ее затрепетали, а я почувствовала себя так, точно меня выпороли.

Она поднялась, опираясь на локти, согнула ноги в коленях. Нажала ладонью на затылок принца, приподняла ноги повыше. Он хрюкал, хрюкал, хрюкал, как добравшаяся до трюфелей свинья.

Принцесса упоенно вопила. Упоенно вопила и я.

Комнату наполнил удушающий жар. Удушающий жар наполнил мое тело.

Принц оторвался от нее. Принцесса зарычала. Я пискнула.

Она сорвала с него панталоны, и напряженное естество принца словно выстрелило из них. Я лишь пискнула.

Принц грубо вонзился в нее. Она помогла ему, подтолкнув свое тело навстречу. Я не могла больше разделить издаваемые ими звуки. Они овладевали друг другом в нахрапистом, первобытном ритме.

Чресла мои затопила лава. Лава поднялась к моим глазам, из них хлынули слезы. Жар ее сотряс мне душу. И тело тоже тряслось и корчилось.

Принц целовал принцессу, языки их сражались, спрягались, обращались в одно целое. Губы спаривались и слипались. Бедра сливались. Его ладонь прилипла к груди принцессы, ее — к его спине. Ступни их соединились. Два человеческих существа исчезли у меня на глазах, обратившись в одно, чудовищное, смутное. Принц и принцесса еще покачались взад и вперед, но совсем недолго.

И наконец замерли на кровати — слитной аморфной массой, причудливым, сопряженным единством.

Мне потребовалось время — медленное время, — чтобы совладать с моими чувствами. Я промокла до нитки, устала, но никакой слабости больше не чувствовала. И решила покинуть покой. Пострадала ли принцесса, это меня уже не заботило. Я не знала, исцелилась я или нет, но то, что я чувствовала, было знаком, это уж точно. Я схватила яйцо и хлеб и для начала проглотила последний. Хлеб оказался волглым, несвежим, но мне он понравился. Затем откусила сразу половинку яйца — и оно было зловонным, кислым, почти гнилым, однако вкусным до невероятия. Покончив с ним, я облизала ладони и пальцы.

Едва я вышла из покоя, появилась первая кровь — большая капля ее ударила в песчаную пыль лестницы. Пока я спускалась, переступая через скелеты принцессиных родичей, кровь из меня текла все обильнее. Погода снаружи стояла прекрасная. Легкий ветерок овеял мое лицо, пронизав меня ощущением здоровья и радости. Терновник сохранил для меня тропу, прорубленную героем. Я шла по ней, и трупы павших принцев справа, слева и даже над моей головой желали мне счастливого пути. Шипы и тернии кололи мою кожу, цеплялись за волосы, дергая их и спутывая.

Окровавленная, изливавшая кровь, ожившая и окрепшая, увенчанная тиарой терний, я возвращалась к маме.

Сказка о спящей принцессе (называемая обычно «Спящая красавица», хотя французское ее название — «Красавица, спящая в лесу»), сколько я себя помню, не давала мне покоя. За последние десять лет я написал несколько рассказов, построенных на ней, — вариаций на ее основную тему. Это первая известная мне попытка такого рода, в которой героем оказывается и не спящая принцесса, и не принц, ее пробуждающий.

— Р. А.

Пациент 525, белый, женского пола, двадцати — двадцати пяти лет, доставлена в отделение скорой помощи около 23.00, симптомы припадка острого психоза. На сортировке больных персоналом отмечены: паранойя, повышенная чувствительность к физическому контакту, издавание громких звуков. Пациентка жаловалась, что слышит голоса, конкретно — «хор земноводных», умолявший пациентку «пожалуйста-пожалуйста оградить продукт от злого принца-лягуха». Персонал сообщил, что причудливость поведения пациентки подчеркивал необычный стиль в одежде: она была «воздушной девушкой, облаченной в платье времен Возрождения, а волосы — исходно прямые и гладкие — спутаны в массивные колтуны». Ее сопровождал странный запах, осторожно определенный как «кошачья моча».

Во время собеседования на приеме пациентка добровольно сообщила, что назально вдыхала «фен», и оценила назально принятую («заправленную») дозу между 50 и 250 граммами, за 24 часа до приема в больницу. «Фен», как было определено, — сленговое наименование метамфетамина, стимулянта центральной нервной системы, сходный с прописываемыми амфетаминами типа бензедрина. Метамфетамин — «уличный» наркотик, ставший популярным в последние годы благодаря простому производству (Осборн, 1988). Его иногда еще называют «спид», «амф» и «будильник» (Дёркен, 1972). В недолгий период прояснения пациент 525 рассудила, что ее психотическое состояние могло возникнуть по причине «вмазы» больших доз метамфетамина, и персонал решил поместить ее в «приятную, тихую, белую комнату» для дальнейших наблюдений. Старший ординатор счел полезным назначить антипсихотические медикаменты, но пациентка, продемонстрировавшая чудовищное личное обаяние, убедила персонал предоставить ей банку пива.

Примерно через шестьдесят минут наблюдения представитель медсестринского персонала отметил жалобы пациентки на то, что некий «осклизлый принц» создает ей определенные неприятности, а именно «применяет медные фитинги» и «неправильно просушивает». Означенный «принц», как поняла медсестра, вел себя «напрочь злобно и ужасно» в отношении производства метамфетамина, кое пациентка добровольно заявила при приеме как свою форму занятости. Медсестра, работавшая ранее в федеральной тюрьме и имеющая значительный опыт лечения обитателей полусвета, рассудила, что «Принц» — должно быть, прозвище, которым пациентка именует своего «старика»: вероятность этого велика, потому что, как отметила медсестра, производство метамфетамина — традиционный промысел «банд» мотоциклистов, а у них часто встречаются колоритные клички, подчеркивающие их положение «вне» общества (Этел Крецчнер, дипломированная медсестра, 2002).

Далее медсестра сообщила, что это объясняет, почему пациентка при приеме в больницу предоставила имя «Принцесса», а фамилию не указала. Тогда стоял уже довольно поздний час, в отделении скорой помощи установилась тишина, большая часть персонала собралась вокруг пациентки («Принцессы»), и та начала излагать красочную историю своего пленения и содержания в неволе неким прекрасным, но злым «Принцем», который оказался в итоге «злым колдуном». Образ колдунов-оборотней широко известен по немецкому фольклору (Гримм, ок. 1812), хотя эти сказки общеизвестно считаются в различных культурных контекстах фантастическими повествованиями, измысленными для устрашения и контроля неуправляемой молодежи (двенадцать и младше), и редко рассматриваются как исторические факты. Тем не менее, Принцесса заявила, что Принц похитил ее из детского дома под Илоем, Аризона, где она проводила дни в лазании по деревьям и поиске орехов. Преследование бабочек, по словам пациентки, — еще один вид деятельности, которым она увлекалась в юности. Но все изменилось, когда появился пригожий юноша и предложил девушке пони, сделанного из леденца. Поскольку пони был красив и вкусен, Принцесса пожелала сохранить его навсегда, но в итоге сожрала целиком. С каждым укусом пони уменьшался, а пригожий «юноша» делался все страшнее и зловреднее на вид.

Персонал сгрудился и слушал с большим интересом. Принцесса продолжила, отметив, что Принц/Колдун зачаровал ее и конфетного коня и с тех пор держал ее в сборном «домике», близ дурно пахнущей свалки, запертой в «жестяной банке с окном, завешенным ковром». Там Принц заставил ее заниматься вонючим и опасным производством метамфетамина с применением его колдовской силы. Целыми днями, по словам Принцессы, ее заставляли «кипятить мексиканский эфедрин в трехгорлой колбе, пропускать водород через стальную емкость или титровать этиловый эфир из жидкости для размораживания замков, а одевали в какие-то грязные тряпки», а Принц тем временем катался на своем сияющем «кабане» меж высоких сосен в горах к северу от города. Или «расслаблялся с банкой браги», покуда Принцесса «гнула спину над химической посудой». Единственная положительная сторона этих переживаний, отмечала Принцесса, в том, что она «варила лучший на всю Аризону долбаный продукт», вещество необычайно мощное и белое, как она говорила, с «в натуре чистым кайфом».

Принцесса объяснила приятным мелодичным голосом, что это предприятие было опасно, особенно в условиях, навязанных Принцем, курившим сигареты с марихуаной в непосредственной близости от химических паров. Она выжила только потому, что ее оберегал особый ангел, с «жабрами», который мог существовать под водой или, возможно, «в растворе». Она именовала этого ангела «Джебом» (возможно, Джабом) и отмечала, что Джеб явился ей после употребления большой дозы «продукта». Явления ангелов, серафимов, джиннов и Элвиса Пресли вполне типичны для психотических припадков (Хочкисс, 1969), и большая часть персонала восприняла рассказанное Принцессой как аспект галлюцинирования, вызванного метамфетамином. Но некоторых сотрудников повествование Принцессы о ее вынужденном рабстве и высокорисковых работах с органической химией тронуло, и они задумались, до какой степени все это может быть правдой.

Старший ординатор особенно заинтересовался случаем пациентки и сообщил исследователям, что «в ту ночь скучал, как водится», а Принцесса показалась ему «интересной». Ординатор также указал на то, что своими значительными научными успехами он обязан интеллектуальной развитости выше среднего, что в свою очередь было «проклятьем», поскольку сообщило ему чувство «скуки» и нетерпимости по отношению к «этим идиотам, что сплошь и рядом», что, как он недвусмысленно заметил, касалось и исследователей, собиравших данные по этому медицинскому прецеденту. Исследователи со своей стороны описали ординатора как довольно «поверхностного и напыщенного», или «высокомерного», хотя в основном, по их мнению, эти качества служили прикрытием его юношеской неуверенности в себе вкупе с обреченной романтичностью, подрываемой устойчивой склонностью к озлобленности.

Принцесса демонстрировала все меньше симптомов психоза и вполне освоилась в своем местоположении, свернувшись среди подушек, «как кошка» (Оверхэнд, 2002). Она сказала, что ей нравится персонал больницы, и выразила благодарность за спасение от злого Принца и вонючей отвратительности метамфетаминового производства. Старший ординатор потоптался с ноги на ногу и заметил, что Принцесса и сама позаботилась о себе, обратившись за медицинской помощью на фоне чрезмерного наркотического психоза, тогда как многие «двинутые идиоты» не могут остановиться и делают нечто дурацкое или насильственное. После чего оба некоторое время смотрели друг другу в глаза.

В этот момент все отметили, насколько поздний наступил час, а некоторые сотрудники пожаловались, что они задержались на смене дополнительное время. Принцесса сделала «общее замечание», что ее продукт может «придать человеку небольшого пинка» и, теоретически, способен создать в сотрудниках ощущение, что «они работают на сто пятьдесят процентов».

Сотрудники заинтересовались действенностью самодельного амфетамина Принцессы, но их энтузиазм несколько остыл после того как эксфузионист («довольно пухлая девушка, никогда не красится, не улыбается и ни с кем не здоровается, кто младше ее по должности», по словам ответственного за климат-контроль) зачитала вслух высоким дрожащим голосом список возможных эффектов назального употребления метамфетамина, включая «нервозность, потение, бруксизм, раздражительность, полифразию, бессонницу и навязчивую разборку и сборку механизмов» («Настольный справочник терапевта», 2002). Но интерес вновь оживился, когда Принцесса уведомила всех, что молодая врач-эксфузионист промямлила в своем списке главный эффект вещества: эйфорию.

Затем сотрудники освободили выгородку, которую Принцесса заняла единолично, хотя время от времени тот или иной сотрудник исчезал внутри, а через несколько минут появлялся, утирая нос и сверкая необычайно дикими глазами. За этими сотрудниками далее заметили уборку их рабочих мест, глазение в зеркало и курение сигарет, а также необычайно оживленное и энергичное общение друг с другом на малосодержательные темы (Оверхэнд, 2002). Сотрудница регистратуры была замечена за разборкой телефонного аппарата с целью его «чистки». Общий эффект сводился к необычайной энергичности и «счастью» среди персонала (см. ниже).

Незадолго до рассвета несколько медсестер вернулись к постели Принцессы, где отрегулировали освещение палаты, чтобы пациентку омывало теплое сияние. Они обработали голову пациентки гребешками, чтобы вычесать из волос колтуны.

Старший ординатор также заходил в палату и, делая пометки в обходном листе пациентки, свое мальчишеское лицо, столь не сочетающееся с его лысеющей головой, опустил к груди.

В этот момент пациентка тихо заговорила о комплекте пони, которых она вырезала из старых покрышек. Принцесса объяснила, как она «освобождала» пони из резины режущим приспособлением, и как ее «табун» пони свисал на веревках с деревьев вокруг ее сборной жилой постройки, как их раскачивал ветер, и они толкали друг дружку с глухим стуком. В них чувствовался дух «всего бегающего», как объяснила пациентка, хотя у них «толком и ног-то не было». Она смотрела на них и переживала чувство «чего-то необузданного, способного на побег». Пациентка далее объяснила, что назальный прием или «ширка» (подкожное введение) метамфетамина облегчало ей переживание того, что «ничего важного в этой жизни больше не случится», и заменяло его на ощущение, что она, как и ее пони, изготовленные из старых покрышек, — нечто «необузданное и способное на побег».

Она указала, что ощущала себя настоящей принцессой лишь во время этих переживаний побега.

Согласно исследователям, к данному моменту записи в обходном листе пациентки стали «малюсенькими и очень-очень аккуратными» (Плэнк и др., 2002). Записи как таковые указывают, что пациентка — «исключительно привлекательная женщина» и медперсонал счел ее «чарующей». Она была «как все, но другая — идеальнее — и в то же время тоньше и хрупче». Обходной лист также отмечал, что пациентка стала сонливее, возможно, из-за утомления, часто следующего за употреблением метамфетамина (Нинцел, 1982). Замечено, что некоторые сотрудники выразили рекомендацию дать ей поспать, тогда как прочие испытывали острую нужду «донимать ее, непрестанно тыкать ей в ногу палкой», чтобы заставить ее бодрствовать.

Устные свидетельства подтверждают, что не все сотрудники ночной смены были в равной мере очарованы пациенткой. Некоторые возразили, в особенности эксфузионист, что пациентка — «отвратительная наркоманка» и «манипулятор». Она также добавила, что терпеть не может мужчин, «которые ведутся на таких несчастных заблудших существ», хотя такие «существа» на самом деле находятся в процессе получения «того, на что сами напросились». Эксфузионист указала, что без толку помогать пациентке, невзирая ни на какие истории с похищением, и добавила, что «не любой страдающий испытывает горячую потребность раздувать драму при помощи шарфиков и подводки для глаз».

Видеозаписи с камер наблюдения в зоне ожидания отчетливо демонстрируют вторжение, случившееся примерно в 4.12 утра. На записях видно, как в чистое, отделанное кафелем помещение врывается блестящий хромированный объект — очень большой мотоцикл (он же «кабан»), управляемый «Принцем», совершившим проникновение в здание путем проезда через стеклянные двери; внутри он продолжил газовать на мотоцикле по кругу в зоне регистратуры, оборудованной стульями, которые были приведены им в негодность. «Принца» описывают как крупного мускулистого мужчину неопределенной расовой принадлежности с «бакенбардами размером с чашку». По описаниям, он был облачен в «такое количество кожи, что хватило бы на нескольких коров», хотя, естественно, сколько именно коров потребовалось для производства необходимого количества кожи, чтобы облачить Принца, определить не удалось. Большая часть персонала больницы, оказавшегося на смене, также сообщила, что злоумышленник имел «хвост, осклизлый, черный, типа как у головастиков». Внимательное рассмотрение видеозаписей действительно подтверждает наличие плетеобразного отростка, свисавшего с «кабана» Принца, хотя возможность того, что это фактически и буквально «хвост», была отметена исследователями, отнесшими этот, а также и некоторые другие аспекты отчета медперсонала к групповой внушаемости (Йохансен, 2002). (Например, персонал больницы также сообщил, что глаза у Принца «горели красным, как угли», и что «ящерицы и змеи выползали из его сапог».)

Сообщается, что Принц далее остановил «кабана» и отправился мимо зоны регистратуры обходить выгородки отделения скорой помощи, царапая пол тяжелыми сапогами и выкрикивая, что кто-то забрал его «женщину» и рассуждая вслух, где же ему найти его «котеночка».

При этом Принцесса и персонал больницы скрылись в подсобном помещении, где и притаились, оставив вопрос о том, как именно лучше контролировать Принца, открытым и ждущим решения. Они пришли к согласию, что необходимо уведомить как полицию, так и охрану больницы. Однако, было выражено сожаление, что в подсобном помещении не обнаружилось телефонного аппарата, и действие это потребует от кого-то выскочить в коридор, где неистовствовал Принц: переворачивал каталки и разносил стены молотоподобными руками, при этом поедая конфеты, предназначенные для детей, которых угораздило оказаться в отделении скорой помощи. Принцесса, чей мелодичный голос приглушали многочисленные тела, сбившиеся в подсобном помещении, отметила, что у Принца есть особые колдовские силы, и любой, кто бросит ему вызов, должен быть и добр сердцем, и умен, а также обязан иметь при себе маленький серебряный колокольчик, который Принцесса носила на цепочке на шее.

Шум от производимых Принцем разрушений усилился, и старший ординатор кратко обозначил, что, видимо, именно ему выпадает спасать себя, медперсонал и некогда психопатическую, но теперь довольно милую Принцессу. Услышав это, персонал удивился, поскольку никогда ранее за старшим ординатором никакого поведения, характеризуемого как отвага или даже простая доброта, не отмечалось. Все продолжили удивляться, услышав, как он произнес дрожащим голосом, что, быть может, он и не добросердечен, зато ума ему точно хватит, так отчего же не попробовать? Все в подсобном помещении одарили его тихими, но прочувствованными аплодисментами. Принцесса умоляла его быть осторожным и трепещущей рукой повесила ему на шею колокольчик. Затем наградила его легким поцелуем, и он выскользнул вон.

«Спасение» женщин пригожими женоподобными мужчинами — суть древнего фольклора, измысленного примирить склонность к бездумной независимости у молодых женщин с устойчивым обычаем брака путем изображения потенциального супруга милашкой и своего рода безвредным — и уж во всяком случае гораздо лучшей альтернативой проживанию с собственной ебанутой семейкой (ср. «Золушка», Гримм, 1812). Невзирая на традиционное одержание побед женоподобным самцом над более сексуальным, «животным» противником, ни у кого из присутствовавших не было уверенности, что старший ординатор сможет победить «Принца», применив больничное оборудование: стетоскоп, авторучки, пейджер. Трудно определить, тем не менее, какого рода ущерб мог причинить ординатор этими приспособлениями, поскольку, согласно его собственному отчету, встретившись с яростным и страшным «Принцем», от которого «пахло паленой резиной, а с бороды свисала какая-то белая дрянь», он замер на месте и в онемении воздел предательскую руку, указывая на подсобное помещение, где прятались медперсонал и Принцесса.

Принц распахнул дверь своей лапой, и Принцесса выскочила.

Согласно отчетам персонала, когда Принц схватил ее, вымазав машинным маслом ее чудесное платье периода Возрождения, Принцесса завизжала высоким голосом. По видеозаписям видно, что Принц с Принцессой вместе смотрятся довольно странно: «существо ночных кошмаров сгребает с тарелки птифуры» (Пети, 2002). Принцесса, по свидетельствам, сказала «Все хорошо» и «Но я хочу с ним поехать, правда», а также «Он же мой старик!» тоном напряженной вменяемости, хотя персонал ей попросту не поверил и счел, что она таким образом пытается «улестить своего угнетателя», чтобы минимизировать вероятность домашнего насилия. Прежде чем персонал смог обратиться к властям, «Принц» уселся на своего кабана и разместил Принцессу позади себя.

Принц с Принцессой на полном газу вылетели из здания и унеслись в ночь в клубах выхлопа.

После того как Принц с Принцессой отбыли, персонал возроптал, что старший ординатор повел себя как «полный трус», и сокрушился, что Принцесса была «принесена в жертву» — ее «утащили в сборный дом, где все всегда быстро и тронуто безумием или же темно, печально и клонится ко сну». Значительная часть сотрудников заявила, что необходимо было как-то помочь девушке, хотя некоторые сочли, что это проклятье филума Принцесса — вечно сдаваться на милость того или иного принц-типа, и ей лучше бы спасаться самой, что маловероятно. Ординатор, со своей стороны, поспешно встал на сторону эксфузиониста и согласился с тем, что Принцесса — «всего лишь наркоманка», «так или иначе демонстрирующая склонность искать наркотики», подразумевая — и словом, и делом, — что наркоманы по природе своей недолюди и таким образом заслуживают любой жестокой судьбы, какая им уготована. После чего убрел по коридорам, залитым флуоресцентным светом, сунув руки в карманы.

Но серебряный колокольчик носил на шее до конца своих дней.

Сочиняя эту историю для своего друга, поэта Ричарда Сайкена, я занималась обширным исследованием производства кристаллического метамфетамина (сказать бы, что завела секретную лабораторию, но нет — то был в чистом виде писательский проект). Интернет в те времена еще не стал золотой жилой информации о наркотиках, не то что нынче, и мне пришлось идти в библиотеку и копаться на полках. Где-то в глубинах университетских архивов я обнаружила гору журналов по социологии, посвященных метамфетаминовым наркоманам. Уверена, есть уйма гениальных социологов, занятых пристальными изысканиями обычаев наркоупотребления, но обнаружила я залежи сухой, громоздко увешанной сносками прозы о торчках. И такие они были хорошие, те статьи. Мне привалило счастья. Наверное, это всегда неизбежно смешно, когда секс, наркотики и рок-н-ролл подвергаются строгому академическому изучению, но статьи, найденные мной, были настолько потешны, в них читалось столько легковерия, что были они почти трогательны. За всеми этими сносками и цитатами сквозила наивность исследователей, она просвечивала с трогательной ясностью.

Эта информация мне была незачем, однако так меня восхитила, что я весь вечер проторчала в библиотеке, что-то для себя выписывая. Мне виделись исследователи, сидящие за пластиковыми столами, собеседующие вереницу одурманенных, обдолбанных оборванцев, что трясут коленками и тискают карандаш, отвечая на вопросы. Читая, стала замечать, что некоторые факты не похожи на правду. До меня начало доходить, что много чему здесь не хватает точности. Да и с чего бы? Легко предположить, что эти метамфетаминщики — не самый правдивый народ. Меня особенно заворожил невероятный сленг, который те лепили, представленный трогательным курсивом, вероятно, дословно — такой глупый, очевидный и цветистый. Я пыталась понять, действительно ли тех исследователей так легко облапошить, или им так отчаянно хотелось прикрыть свое безразличие? (Я надеялась, что легко облапошить.) Кое-какие из почерпнутых терминов я включила в свою сказку, а что-то придумала сама. А теперь уж и не знаю, что есть что, а это ясно указывает на абсурдность этого сленга.

Я не собиралась сочинять историю по мотивам тех научных статей, но когда взялась писать сказку для Ричарда Сайкена, обнаружила, что рассматриваю пересечение сказки, наркотического психоза и доверчивости ученых. В конце концов нам, может, и кажется, что мы знаем мир таким, какой он есть, но большей части нашего человеческого опыта не достает эмпирических данных. Правда — вещь полезная, но у полуправды есть шарм тени на краю сна — или завихренье химического кайфа. Лишь здесь большинство из нас встречает мифических существ — ведьм, фей, чудовищ, принцесс и внушающих доверие наркоманов. Может, мы все, вообще-то, верим в то, во что хотим.

— С. Р.

Для служебного пользования

1. Джемайма Глорфиндел Петула Рэмзи.

2. 17 9 июня.

3. Последние 5 лет. До этого мы жили в Глазго (Шотландия). А до этого — в Кардиффе (Уэльс).

4. Не знаю. Наверное, сейчас в журнальном издательстве. Он с нами больше не общается. Разводились они плохо, и мама в итоге заплатила ему кучу денег. По мне — так не годится. Но, может, оно того стоило, лишь бы от него избавиться.

5. Изобретатель, предприниматель. Она придумала «Утробная сдоба»™ и открыла сеть «Утробной сдобы». Они мне сначала нравились, когда я была маленькая, но от них начинает тошнить, если есть их три раза в день, а мама нас использовала, к тому же, как морских свинок. «Утробная сдоба „Целый Ужин с Индейкой“» — хуже некуда. Но лет пять назад она продала свой процент в «Утробной сдобе» и взялась за «Цветные пузыри моей мамы» (пока не ™).

6. Двое. Моя сестра Нерис, ей было всего 15, и мой брат Прайдери, 12.

7. Несколько раз в день.

8. Нет.

9. В интернете. Может, на «е-Бэе».

10. Она скупала красители по всему миру с тех пор как решила, что мир жить не может без разноцветных люминесцентных пузырей. Их надувают из жидкости для пузырей.

11. Это не прям лаборатория. Ну то есть она ее так называет, а на самом деле это просто гараж. Она вложила сколько-то денег от «Утробной сдобы»™ и переоборудовала его — там теперь раковины, и ванны, и горелки Бунзена, и всякое прочее, и все стены и пол в кафеле, чтобы проще мыть было.

12. Не знаю. Нерис была вполне нормальной. Когда ей исполнилось 13, стала читать всякие журналы и вешать у себя на стенку фото этих странных фиф типа Бритни Спирз и прочих. Фанаты Бритни Спирз, если вы это читаете — извините;), но я не врубаюсь. Все это дело с оранжевым началось в прошлом году.

13. Кремы для автозагара. К ней часами нельзя было и близко подойти, когда она его намазывала. И она никогда не досушивалась после того, как натрется, и он облезал на простыни, на дверь холодильника, в душе — кругом сплошь оранжевым все перепачкано. Ее друзья тоже им пользовались, но так, как она, никогда не мазались. В смысле, она его на себя наплюхивала, даже не пыталась выглядеть по-человечески, но ей казалось, что она шикарно смотрится. Разок она ходила в солярий, но ей, мне кажется, не понравилось, потому что больше она туда не ходила.

14. «Мандаринка». «Умпалумпа». «Рыжая». «Ого-Манго». «Оранжина».

15. Не очень. Но ей, похоже, было все равно, вот правда. В смысле, она же еще девчонкой сказала, что не видит смысла в естествознании или математике, потому что сразу после школы пойдет в стриптиз. Я говорила ей, что никто не станет платить, чтобы на нее посмотреть, а она мне: а ты почем знаешь? А я ей: видала я твои самопальные записи на видео, как ты пляшешь голышом, — она их оставила в компе. Она как давай орать, отдай, мол, а я ей: я все стерла. Но вот честно: не думаю, что она когда-нибудь станет Бетти Пейдж или кем там. Она ж вообще-то немножко тумбочка.

16. Краснухой, свинкой и, кажется, у Прайдери была ветрянка, когда он был с дедом и бабкой в Мельбурне.

17. В горшочке. Похожа на банку из-под варенья, кажется.

18. Не думаю. Ничего такого, что похоже на предупредительную этикетку, по-любому. Но с обратным адресом. Из-за рубежа приехала, и обратный адрес был какими-то иностранными буквами.

19. Да вы поймите, мама покупала красители по всему миру пять лет. Тут вся штука в том, что пузыри эти люминофорные не просто надул — они не лопаются и кругом пятна краски оставляют. Мама говорит, нас засудят рано или поздно. Так что нет.

20. Сначала у мамы с Нерис случился чемпионат по воплям, потому что мама вернулась из магазинов и ничего не купила из списка Нерис, не считая шампуня. Мама сказала, что крема для загара она в супермаркете не нашла, но я думаю, она просто забыла. Ну и Нерис вылетела вон и дверью шваркнула, пошла к себе в комнату и включила что-то дико громко — наверное, Бритни Спирз. Я была на заднем дворе, кормила трех котов, шиншиллу и морскую свинку по имени Роланд, который похож на волосатую подушку, и все это пропустила.

21. На кухонном столе.

22. Когда наутро нашла пустую банку из-под варенья на заднем дворе. Под окном у Нерис. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтоб понять, что к чему.

23. Если честно, мне было наплевать. Понятно стало, что воплей будет больше, ну? И мама скоро все узнает.

24. Да, глупо. Но не уникально глупо, если вы меня понимаете. Ну то есть, глупо в-порядке-вещей-для-Нерис.

25. Что она светилась.

26. Типа пульсирующий такой оранжевый.

27. Когда она взялась нам рассказывать, что на нее будут молиться — как богине на заре времен.

28. Прайдери сказал, что она летает — примерно в дюйме над землей. Но я-то сама не видела. Думала, что это он подыгрывает ее новому бзику.

29. Она больше на «Нерис» не отзывалась. Стала именовать себя в основном либо «Моя Имманентность», либо «Сосуд» («Пора кормить Сосуд»).

30. Темный шоколад. Что само по себе странно, потому что было время, когда никому в доме, кроме меня, он толком и не нравился. Но Прайдери пришлось ходить покупать ей плитку за плиткой.

31. Нет. Мы с мамой просто думали, что это прям сущая Нерис. Просто чуточку более изобретательная чудилка, чем обычно.

32. Тем вечером, когда стало темнеть. Видно было, как у нее оранжевый из-под двери мерцает. Типа как светлячки. Или как световое шоу. Но страннее всего другое: я могла это мерцание видеть и с закрытыми глазами.

33. На следующее утро. Всех нас.

34. Тогда все стало более-менее очевидно. Она уже и не выглядела как Нерис. Она типа как смазалась. Типа как остаточная картинка на экране. Я тут думала про это, и как-то… Ладно. Представьте, что глядите на что-то очень яркое, синего цвета. А потом закрываете глаза и видите, как оно светится таким желто-оранжевым, в закрытых глазах. Вот так она и выглядела.

35. Не, тоже не помогло.

36. Прайдери она разрешала выходить, чтоб принес еще шоколада. Нас с мамой из дома больше не выпускала.

37. В основном сидела на заднем дворе и читала книги. А больше-то и делать было нечего. Начала носить очки от солнца, и мама тоже, потому что этот оранжевый свет резал глаза. А так ничего.

38. Только если пытались уйти или позвонить кому-нибудь. Еда-то дома была. И «Утробная сдоба»™ в морозилке.

39. «Если б ты ей год назад не дала намазаться тем дурацким кремом для загара, не было бы этой засады!» Но я зря так, потом извинилась.

40. Когда Прайдери вернулся с темным шоколадом. Он сказал, что подошел к дорожному постовому и сказал, что наша сестра превратилась в громадный оранжевый свет и контролирует наше сознание. Сказал, что тот человек ему страшно нахамил.

41. У меня нет молчела. Был когда-то, но мы расстались — потому что он пошел на концерт «Роллинг Стоунз» с одной крашеной блондинкой, бывшей подругой, чье имя я не буду упоминать. Ну и да — «Роллинг Стоунз»? Эти вот старикашки, прыгают по сцене и изображают весь из себя рок-н-ролл? Ага, щас. Так что нет.

42. Я бы хотела стать ветеринаром. Но как подумаю, что придется зверей усыплять, так прямо и не знаю. Хочу сначала по свету поездить, а потом решу.

43. Садовым шлангом. Мы его включили на полную, когда она ела свои шоколадины, отвлеклась, и мы ее окатили.

44. Да просто оранжевый пар и всё. Мама сказала, что у нее в лаборатории есть растворители и всякое такое, и вот бы добраться до них, но Ее Имманентность зашипела, как бешеная (буквально), и типа как пришила нас к полу. Не могу объяснить. В смысле, я не застряла, но ни с места сойти не могла, ни ногой двинуть. Вот прямо замерла там, где она меня оставила.

45. Примерно в полуметре над ковром. Она слегка подныривала, чтоб пройти в дверь и головой не стукнуться. А после того приключения со шлангом она к себе в комнату не возвращалась, а торчала в гостиной — плавала в воздухе, обиженная вся такая, как светящаяся морковка.

46. Полная власть над миром.

47. Я записала на бумажке и передала Прайдери.

48. Ему пришлось нести ее обратно. Не думаю, что Ее Имманентность врубалась в деньги.

49. Не знаю. Это мама придумала, не я. Видимо, надеялась, что растворитель смоет оранжевый. Тогда уже нечего было портить. Все и так хуже некуда.

50. Ее это даже не огорчило, не то что когда из шланга. По-моему, ей даже понравилось. Я, кажется, даже видела, как она в него шоколад макает, а потом ест, хотя, чтобы что-то там вокруг нее видеть, приходилось щуриться. Кругом сплошное оранжевое свечение.

51. Что мы все умрем. Мама сказала Прайдери, что если Великая Умпалумпа отправит его опять за шоколадом, пусть не возвращается. А я уже вовсю огорчалась из-за зверей — шиншиллу и свинку Роланда я не кормила уже два дня, потому что не могла выйти во двор. Никуда не могла выйти. Только в тубзик, но спрашиваться надо было.

52. Потому что, наверное, подумали, что у нас пожар. Оранжевым все светится. Ну, то есть, такая честная ошибка.

53. Мы рады были, что она с нами этого не сделала. Мама сказала, это значит, что Нерис там все-таки где-то осталась, потому что если б могла превратить нас в слизь, как тех пожарников, она бы превратила. Я и говорю, что, может, ей сначала сил на это не хватало, чтоб нас превратить в слизь, а теперь уж ей было не до того.

54. Там и человека-то не осталось. Яркий пульсирующий оранжевый свет, и он время от времени с тобой разговаривает — прямо в голову.

55. Когда приземлился космический корабль.

56. Не знаю. Ну то есть он был больше целого квартала, но ничего не раздавил. Вроде как возник вокруг нас вдруг — весь дом внутри оказался. И вся улица.

57. Нет. Ну а что еще это могло быть?

58. Типа бледно-голубой. Нет, не пульсировали. Мигали.

59. Больше шести, но меньше двадцати. Так запросто и не скажешь, тот это разумный голубой свет, с которым ты пять минут назад разговаривал, или другой.

60. Три. Во-первых, честное слово, что Нерис не сделают больно и никак не навредят. Во-вторых, что если им удастся вернуть ее в прежний вид, они нам сообщат и привезут назад. В-третьих, рецепт люминесцентной смеси для пузырей. (По всей видимости, они прочли мамины мысли, потому что она им ни слова не сказала. Но, возможно, им сказала Ее Имманентность. Она явно имела доступ к некоторым воспоминаниям Сосуда.) Ну и они еще подарили Прайдери такую штуку, типа стеклянного скейтборда.

61. Типа жидкого звука. А потом все стало прозрачным. Я плакала, мама тоже. А Прайдери сказал: «Ну ваще», — и я начала хихикать сквозь слезы, а потом все встало на свои места.

62. Пошли на двор и посмотрели вверх. Что-то там мигало — синим и оранжевым, высоко-высоко, и все уменьшалось, и мы смотрели, пока не исчезло из виду.

63. Потому что не хотела.

64. Покормила оставшихся зверей. Роланда колбасило. Коты, похоже, обрадовались, что их кто-то опять кормит. Как сбежала шиншилла — не знаю.

65. Иногда. Ну то есть, не надо забывать, что она бесила как никто больше на планете, даже до всей этой истории с Ее Имманентностью. Но да, наверное. Если честно.

66. Сидеть ночью, смотреть в небо и думать, что она сейчас делает.

67. Хочет себе обратно свой стеклянный скейтборд. Говорит, он его, а правительство не имеет права его отбирать. (Вы же правительство, да?) А вот мама вроде как довольна, что патент на рецепт «Цветных пузырей» теперь у правительства. Там кто-то ей сказал, что он может стать основой целой новой отрасли молекулярного чего-то. Мне никто ничего не дарил, и мне поэтому волноваться не о чем.

68. Один раз, на дворе, когда смотрела в небо ночью. Кажется, там была оранжеватая такая звезда. Может, и Марс, ее вроде как называют красной планетой. Хотя иногда я думаю, что, может, она опять стала собой и теперь танцует где-то там, где бы ни была, и все инопланетяне балдеют от ее танцев у шеста, потому что им не с чем сравнивать, и считают, что это такой новый вид искусства, и им совершенно все равно, что она немножко тумбочка.

69. Не знаю. Сидит, может, на заднем дворе, с котами разговаривает. Или выдувает дурацкие цветные пузыри.

70. Пока не умру.

Ручаюсь, что так все на самом деле и было.

Подпись:

Дата:

«Солнце, приди же», — пели великаны в «Морской песне» из странствий Одиссея в версии Р. Э. Лафферти, и прирученное солнце приходило каждое утро, как комнатная собачка.

На самом деле это очень старая и очень простая история. Сказка об ошибке, о маленькой лавке чудес, о том, что нам не положено было знать. Это сказка о двух сестрах (мудрой и неразумной), в которой нечто стало кремом для загара, хоть и ни за что не должно было, и оно замещает алмазы и жаб, которые сыплются у нас изо рта.

Сэр Сэчверелл Ситуэлл первым, насколько я знаю, подметил, что остается с нами лишь тайна, а не объяснение, — вопросы, а не ответы. Но иногда ответы и объяснения, в свою очередь, могут создавать тайну или оставлять по себе зазоры и пустоты, а порой ответы мы можем постичь, лишь зная, каковы были вопросы.

Способ, каким история рассказана, определяет саму историю. Он подсказывает нам, за кого болеть, кому мы желаем выжить. «Редакторы, — говорил мне как-то Роджер Желязны, — верят, что они покупают истории, а на самом деле нет. Они покупают способ, которым история рассказана».

Иногда лучше, чтобы солнце не приходило. Это же все-таки предостерегающая сказка, она даже старше тех, которые про «как-все-так-получилось» («Туда не ходи. Там твоего дядю слопал пещерный лев. Не ешь это. Я тебе расскажу, что оно сделало с моими потрохами»), и какая же это предостерегающая сказка, если все началось хорошо, а закончилось еще лучше.

Но остается возможность счастливого конца, и нам нужно хвататься за такие концы, когда бы они нам ни попались. Солнце, приди же.

— Н. Г.

С Купидоном Психея познакомилась в сети. К этому времени оба уже пережили несколько неудачных романов и научились осторожности. У Психеи однажды случились отношения с мужчиной, по его словам, разведенным, но, как потом выяснилось, просто разъехавшимся с женой, которую он по-прежнему любил. Когда Психея призналась ему в любви, он ответил: «Я тебя тоже люблю. Я всех люблю. Мы все — одно». А последней пассией Купидона была самовлюбленная деспотичная актриса, неожиданно порвавшая с ним после того, как он уехал из города, чтобы повидаться со своей самовлюбленной деспотичной матерью. «Уж больно ты угодлив», — сказала она, ничего, впрочем, не имевшая против этого качества Купидона, пока он угождал только ей.

Но несмотря на эти невзгоды, им понравились сетевые страницы друг дружки, оба одолели свои страхи и несколько раз поговорили по телефону. Разговоры оказались приятными, Психея думала, что теперь Купидон пригласит ее выпить с ним чаю или кофе, как это принято делать, несколько раз поговорив с девушкой по телефону, однако он молчал. И как-то ночью, после вечеринки, на которой не было ни одного интересного мужчины, а если и были такие, то ее сторону они не смотрели, хмельная Психея позвонила Купидону, и они несколько часов проболтали, посмеиваясь и даже флиртуя. Кончилось тем, что Психея позвала его к себе. Времени было два часа ночи, но он пришел.

Психея велела Купидону войти в дом через заднюю дверь, которую она оставит незапертой. Жила она в коттедже неподалеку от пляжа. В спальне пахло морем, при коттедже был разбит маленький сад с жакарандой, которая роняла пурпурные цветы в прудик, окруженный замшелыми камнями. Ей нравилось воображать, что у нее в саду живут эльфы.

Услышав, как открывается задняя дверь, Психея затаила дыхание. Зачем ей это? — подивилась она, внезапно ощутив нежную тоску по своему милому, населенному эльфами дому, от которого было рукой подать до пляжа. Купидон может оказаться серийным убийцей — убьет ее, и она умрет и никогда уже не будет жить в снимаемом у городских властей и обожаемом коттедже. Правда, голос его звучал так тепло, так естественно; нет, не может он быть серийным убийцей. А если он некрасив? На фотографиях Купидон выглядел великолепно, однако они ведь могли быть и чужими.

А Купидон питал схожие сомнения насчет Психеи. Давно ли были сделаны ее фотографии? Может, она с тех пор жутко растолстела. Да и ее ли они, фотографии-то? А что если она алкоголичка (Купидон был трезвенником)? Или психопатка, которая решила ни с того ни с сего, что влюбилась в него, а когда он ее отвергнет, станет его преследовать. Все-таки не зря первые встречи принято назначать в людных местах.

Однако и Купидон, и Психея уже так долго изнывали без секса и так хорошо понимали друг дружку, беседуя по телефону, что одиночество и желание заставили обоих рискнуть. В спальне Психеи стояла темнота, но едва губы их соприкоснулись, едва они ощутили тела и запахи друг дружки и повалились на кровать — оба поняли, что взаимное влечение их не обмануло. (Он не серийный убийца! Она не психованная!) Купидон казался себе в объятиях Психеи огромным и сильным, она себе — гибкой и мягкой, а ее длинные, легкие каштановые локоны овивали Купидона и щекотали ему губы.

Их так тянуло друг к дружке, что весь следующий месяц Купидон приходил в постель Психеи каждую субботнюю ночь, и они с упоением предавались любви, а после разговаривали, не размыкая объятий. Психея работала воспитательницей в детском саду, за последние восемь лет она несколько раз заводила отношения с мужчинами, все неудачные. Родители ее умерли, ближайшая подруга недавно вышла замуж и ждала ребенка, поэтому виделись они редко. В свободное время Психея любила читать стихи и заниматься йогой. Купидон же хотел стать актером, но отказался от этой мечты и теперь работал в службе доставки. Отношения с матерью у него были неровные, отца он не видел с раннего детства. Каждую неделю Купидон посещал встречи Анонимных Алкоголиков и был теперь секретарем этих собраний. Как и Психея, он занимался йогой и любил читать о духовном. Что касается музыки и кино, то и тут их вкусы совпадали. Оба считали классикой музыки «Лед Зеппелин IV», а классикой кино «Небо над Берлином». Оба хотели бы иметь собаку, но жилища обоих не позволяли ее завести.

Таковы были факты — то, что они узнавали, читая сетевые страницы друг дружки и разговаривая по телефону. Но существовало и много другого, чего они знать не могли — например, того, как Купидон всхрапывает, негромко и обаятельно, когда смеется, а Психея хихикает, точно девчонка, отчего их общий смех обращался в безупречное пение; того, что температура тела у Купидона была немного повышена, а у Психеи немного понижена, и потому они уравновешивают друг дружку совершеннейшим образом; того, что оба умеют целоваться неистово, но нежно, и знают, как прилаживать свою силу или мягкость к тому, что делает другой; того, что химические вещества, которые вырабатывают их тела, образуют, соединяясь, — и особенно в смеси с запахами моря и сада — аромат, на создание которого и у опытного химика ушел бы не один год. Ни один из них не мог предвидеть, что другой будет точно знать, что нужно сказать и в самое подходящее время. Так, Психея нежно поведала Купидону, что, по ее мнению, актером он стал бы чудесным, — она поняла это по тому, как точно выбирает он время для шутки, по притягательной силе его личности, по красивому голосу; а Купидон однажды сказал ей, кончая, что у нее прекрасная, прекрасная душа.

С сексом все у них получалось замечательно. Замечательны были и их постельные разговоры. Однако все это происходило ночью.

Психея желала большего. Ей хотелось, чтобы Купидон, выйдя из ее тела, заснул с ней рядом, а утром повел куда-нибудь завтракать омлетом. Хотелось, чтобы под вечер они сидели у нее на кровати, смотрели кино и уплетали пиццу с грибами и жареным луком или читали друг дружке вслух. Хотелось стирать вместе с Купидоном его одежду. Хотелось пойти с ним на сельский рынок и купить там по корзинке клубники. Хотелось кормить его натуральными пищевыми добавками, помогающими от депрессии и усталости. И в конце концов захотелось родить от него ребенка, девочку, которую она назовет Джой. (Купидон однажды спросил у нее: «Если ты, познакомившись с человеком, сразу понимаешь, что хочешь от него ребенка, объясняется ли это тем, что тебе положено иметь детей, или просто гормонами и проецированием твоих желаний на кого-то другого?» Ответить она побоялась — просто пожала в темноте плечами и поцеловала его еще раз.) Кроме желания родить от него, у Психеи возникло еще одно: купить Купидону рубашку под цвет его глаз — или, по крайней мере, под воображаемый ею цвет его глаз, которых она ни разу не видела: он всегда приходил затемно, любил ее и уходил до рассвета.

Собственно говоря, рубашку она купила — в магазине «для бережливых»: большого размера французскую хлопковую кремового тона рубашку с рисунком из синих ирисов (в магазин Психея пришла не ради нее, а в надежде найти старомодное платье, расшитое розами, и рубашка просто попалась ей на глаза), — но знала: отдавать ее Купидону пока нельзя, поскольку рубашка лишь испугает его (хоть и меньше, чем новость о том, что Психея уже выбрала имя для их еще не родившейся дочери), — и потому упрятала ее в самую глубь стенного шкафа: пусть висит там до дня, когда он избавится от страха. Психея представляла себе, как протягивает Купидону рубашку и говорит с небрежной улыбкой: «Ах да, вот, только сегодня нашла. Надеюсь, придется впору». (Так ведь и пришлась бы — однажды в постели Психея, пока они любили друг дружку, измерила руками ширину его плеч.)

Психея была права, рубашка не понравилась бы Купидону, даже при том, что подходила под цвет его глаз и была ему впору. Он увидел бы в рубашке символ каких-то обязательств, а их Купидон боялся; у него имелись сложности даже с обязательствами перед собой. Каждодневная работа отнимала у Купидона много сил. Он был одаренным актером — играл в студенческом театре колледжа и привлек внимание немалого числа агентов, — однако страшился полностью посвятить себя искусству, потому что мог потерпеть неудачу. После колледжа он ходил на прослушивания, но безуспешно. Стал слишком много пить. В конце концов, агент Купидона указал ему на дверь. Теперь Купидон не пил, но в театр даже не заглядывал — совершенно нет времени, говорил он, да и устаю я на работе. Он был привязан к Психее, любил проводить с ней время, однако она немного пугала его. Присылала ему такие страстные стихотворения ее любимых поэтов — Пабло Неруды, Сапфо, — а ведь толком его не знала! Казалось, она стремится вытащить его под свет дня, разодеть, словно куколку, и пойти гулять с ним всем напоказ. У того, что он приходил к ней в темноте, имелась своя причина. И состояла она не в том, что Купидон, как подозревала Психея, стыдился показаться с ней на людях (после всех ее неудачных отношений с мужчинами, она несколько утратила уверенность в своей привлекательности), не в том, что ему не хотелось увидеть ее при солнечном свете, и не в том, что, как личность, она его не интересует — есть кому вставлять, и ладно. Нет, он считал, что в темноте сможет крепче держаться за себя. Затеряться в ком бы то ни было Купидон отнюдь не желал. Он знал, что это такое — пойти на свидание с женщиной, а потом встретиться с ней и на следующую ночь, и на следующую. После четвертой или пятой такой истории, Купидон понял, как хорошо ощущать себя совершенным невидимкой. Потому-то он и приходил к Психее только ночами. Чтобы не затеряться в ней. В темноте он уже невидим, а значит и исчезнуть не может. Вот он и требовал, чтобы Психея никогда не пыталась увидеть его при свете.

У Психеи имелся психоаналитик, и потому она сознавала, что много чего проецирует на личность Купидона. И то, что он приходил к ней только ночами, позволяло ей проецироваться на него даже сильнее. При нем она чувствовала себя слепой, перепуганной — как в детстве, когда во время игры в прятки ей завязывали глаза. «Оно».

Как-то ночью Купидон заснул, утомленный любовью, и у Психеи зародилась надежда, что он проспит до утра, и ей удастся увидеть его лицо, и они пойдут завтракать. Долго она пролежала без сна, глядя на часы, ожидая рассвета. В комнате было жарко и душно. И наконец, Психея поняла, что больше ждать не может. Встала, зажгла свечу, вгляделась в спящего Купидона. И увидела, что он вовсе не зверь, как она иногда подозревала, касаясь его мохнатой груди или отверделого члена (не то чтобы она отступилась, окажись Купидон зверем; ей все равно хотелось бы покупать ему еду и пищевые добавки — может быть, даже больше пищевых добавок! — и выходить с ним, чтобы позавтракать, в город), — не зверь, но, как она и думала, — большой, красивый мужчина с глазами, похожими на синие ирисы. Выглядел он в точности, как на сетевых фотографиях. Психея затаила дыхание, на глаза ее вдруг навернулись, словно от острой боли, слезы. Но тут капля воска упала со свечи на грудь Купидона, прямо над сердцем. Он проснулся и увидел, что Психея разглядывает его. И столько любви и желания светилось в ее глазах, что Купидон испугался. Ему захотелось удрать.

— Ты любишь меня совсем не так сильно, как я тебя, — закричала Психея, увидев в его глазах испуг. — У меня уже были такие отношения. Я больше так не могу.

Это испугало Купидона еще сильнее, и он сказал:

— Я не знаю, что я к тебе чувствую. Я привязан к тебе, мне нравится быть с тобой, но больше ничего я не знаю. Ни с кем другим я не встречался.

— Встречался? — завопила Психея, все чувства которой исковеркались страхом.

Купидона это рассердило. Он заговорил медленнее.

— Нет, Психея. Не встречался. — А затем равнодушно добавил: — Хоть и мог бы выпить с кем-то чаю, если бы представился случай.

— Чаю? — крикнула Психея. — Что значит «выпить с кем-то чаю»? Иносказание такое, да? Сказал бы уж сразу — «посношаться»! Я так не могу.

Слова «я так не могу» Психея произносила слишком уж часто, — всякий раз, как пугалась за свои отношения с кем-то, — а после сожалела об этом, потому что услышавший их мужчина тут же решал, что и он «так» больше не может.

— Я не могу продолжать этот разговор, — сказал Купидон.

— Постой, — попросила Психея; адреналина у нее в крови поубавилось, она поняла, что зашла чересчур далеко, как бывало и с другими мужчинами, и поправить ей, наверное, ничего уже не удастся. — Я просто хочу сказать, что ты чудесный, мне кажется, и я вовсе не хочу, чтобы мы обижали друг дружку. Ни ты, ни я не правы и не виноваты. Все дело в том, что желания наши не совпадают.

Купидон, тоже смягчившийся, поняв, что расставание их неизбежно, и пожалев Психею, ответил:

— Ты прекрасная, чудная, и я ничуть не хотел, чтобы все у нас пошло прахом. Ничьей вины тут нет. Все дело в том, что желания наши не совпадают.

Сказав так, он задул свечу, и ушел через заднюю дверь, оставив горестно трепетавшую Психею в темноте.

Психее темнота безопасной не представлялась. Ведь исчезнув в ней, можно и не вернуться.

Впрочем, и в темноте у Психеи оставалось немало обязанностей. Приходилось в ней и жить.

И она старательно выполняла их в этой метафорической тьме. Обучала питомцев детского сада, ходила за покупками, стирала, прибиралась в квартире, до седьмого пота занималась йогой, медитировала в своем эльфийском садике, бегала по пляжу, изнуряла себя гантелями, исправно оплачивала счета. А еще старалась следить за своей внешностью. Посещала парикмахерскую, косметический салон, делала маникюр и педикюр, обходила секонд-хенды в поисках дешевой, но миленькой одежды (старательно избегая мужских отделов) — и это избавляло ее от ощущения, что она окончательно потонула в темноте. Но хоть жизнь ее и выглядела легкой, веселой и счастливой, хоть она и чувствовала себя счастливо с воспитанниками и сидя по выходным одна в своей солнечной квартирке, чьи стены были украшены листами цветного картона, кусочками ткани и красочными карандашными рисунками, сделанными для нее детьми, — после захода солнца Психея ощущала себя такой темной и пустой изнутри, точно кто-то выкрал ее внутренности и сбежал с ними, оставив ее полым подобием старой выскобленной тыквы-горлянки, догнивающей в ночи. Да она и казалась себе такой гниющей тыквой, которую ничего не стоит разбить кулаком; собственно, даже тронь ее пальцем, и она скукожится. Забравшись в постель и прочитав несколько глав романа, Психея плакала в темноте и плакала, пока не засыпала. А просыпаясь поутру, всякий раз удивлялась, что она еще здесь.

По понедельникам, во второй половине дня, Психея встречалась со своим психоаналитиком, Софией. По счастью, аналитиком та была поистине великолепным и брала недорого, а потому Психея могла встречаться с ней каждую неделю. (Если вас зовут Психеей, вам и вправду лучше подыскать для себя офигенно хорошего аналитика вроде Софии.) Когда Психея познакомилась с Купидоном, София как раз уехала на месяц в Италию. Если бы она не отсутствовала, Психея, наверное, и свечу зажигать не стала. И не набросилась бы на Купидона, и они так и продолжали бы предаваться любви в темноте. В прошлом Психеи присутствовала целая история разрывов с мужчинами, происходивших именно в те дни, когда ее психоаналитики куда-нибудь уезжали. Правда, никто из них особыми достоинствами не отличался. Один был самым настоящим психом — обозвал Психею сукой, когда она сказала, что сеансы его ей не помогают, и она хочет поискать другого аналитика. Еще один страдал редким заболеванием и умер вскоре после своего отпуска, во время которого Психея порвала тогдашние ее отношения. В общем, отлучки аналитиков плохо сказывались на отношениях Психеи с мужчинами. Но София — она была мудра. Вернувшись из Италии, она открыла Психее глаза на несколько очень важных моментов:

1. Любовь — это боль. Избежать боли невозможно. Она — часть любви. (Психее это не понравилось.)

2. Тебе может казаться, что боль убьет тебя, но это не так. (Вот это уже лучше.)

3. В отношениях между матерью и ребенком отсутствие сонастроенности, при котором они не понимают друг друга или не могут установить контакт, встречается чаще, чем сонастроенность.

4. Ключом к установлению успешных отношений с другим человеком является не то, сколько раз вы оказываетесь в ситуации, для которой характерно отсутствие сонастроенности, оно неизбежно, но то, сколько раз тебе удается уладить эти разногласия посредством благожелательных коммуникаций.

— Почему ты ему не позвонишь? — спросила София.

— Ему не по душе телефонные звонки, — ответила Психея. — Когда я звонила ему, он вел себя странно. Ему нравится самому выбирать время для того, что он делает. Может, мне стоит послать ему электронное письмо, объясняющее, что он дал мне основания думать, будто я ему действительно нравлюсь, и потому я увлеклась им, и он тоже начал нравиться мне, а потом я испугалась, потому что он не позволял увидеть его при свете, а мне было любопытно, вот я и зажгла свечу и увидела, как он испугался, и испугалась еще сильнее, потому что он такой красивый, и я набросилась на него, а потом он сказал, что хочет пить чай с другими женщинами, и это испугало меня, потому что раньше он ничего такого не говорил, и я не хотела нападать на него снова, еще сильнее, и поэтому просто оттолкнула его, и этим все кончилось.

— Говоришь, точно в суде выступаешь, — сказала София.

— Ой, — спохватилась Психея. — Ты права. Он не любит юристов.

— Пошли ему одну-единственную строчку, спроси, не согласится ли он поговорить с тобой. — И София прибавила: — Лично. При свете дня. Так ты действительно сможешь выяснить, что к чему.

София улыбнулась. Какая она красивая, подумала Психея. Нежное лицо Софии обрамляли мягкие волосы. Она носила неяркую одежду и украшения из прекрасного нефрита, металла, морского жемчуга. В одном углу ее кабинета стояла большая каменная статуя богини Гуаньинь, любовно взиравшая на Психею, а пол кабинета был устлан темно-синим ковром с красными пионами. Прежде чем стать аналитиком, София была художницей. Она произвела на свет троих детей и теперь одна растила их. О себе она никогда не рассказывала — в отличие от других психоаналитиков Психеи: те вечно талдычили о себе. София была умнее и добрее всех их вместе взятых. Она куда лучше понимала, что существуют границы, переступать которые нельзя, и любви к людям в ней было гораздо больше.

Психея доверяла Софии и потому послала Купидону по мылу одну-единственную строчку с вопросом: не согласится ли он поговорить с ней. Лично. При свете дня.

Купидон поначалу считал, что Психея пытается давить на него, а потом, когда она оттолкнула его, обиделся. Все произошло так быстро. Вот ведь только что они занимались любовью, потом он заснул в ее объятиях, потом проснулся и услышал, что недостаточно любит ее, а следом — что она больше не может видеться с ним. После того, как Купидон покинул спальню Психеи, на него напала средней силы депрессия. Он хоть и пережил целый ряд неудачных романтических отношений, но обычно считал, что производит на людей приятное впечатление. Его трижды избирали секретарем собраний АА, и, когда он входил в комнату, многие вроде бы веселели. Он то и дело знакомил людей, и некоторые влюблялись друг в дружку, а две таких пары даже поженились. Купидон гордился этим, ему нравилось считать себя довольно хорошим человеком, который, как правило, приносит людям счастье. Поэтому боль, которую он причинил Психее, встревожила его, и он начал замыкаться в себе. Секретарский срок его завершился, но никаких новых обязанностей он на себя принимать не стал. На собрания Купидон ходил по-прежнему, однако держался на них особняком. Женщины заигрывали с ним — они всегда с ним заигрывали, — и с некоторыми он пил чай. Но думал, пока пил чай, о Психее, с которой никогда чая при дневном свете не пил, а затем мысли его перебирались к другим неудачным отношениям, случавшимся в его жизни, и депрессия Купидона только усугублялась. На душе у него было тяжело, сердце ныло.

Он ответил Психее, что, может быть — может быть, — и встретится с ней. Психея прождала неделю и не получила от него ни слова. В конце концов, он прислал ей сообщение с вопросом: о чем она хотела с ним поговорить? Психея написала, что хотела извиниться за чрезмерную бурность ее реакций и просто увидеть его лицо.

Однако Купидона все еще снедала обида. Он написал: «Я стараюсь жить дальше. Но подумаю об этом».

Психея притворилась перед собой, что этот ответ не сокрушил ее, и продолжала делать все, что было положено. Заставляла себя подниматься каждое утро, мыла голову, одевалась во что-нибудь хотя бы наполовину миленькое, готовила завтрак, собирала коробку для ланча, шла на работу, шла в спортзал, шла в продуктовый магазин, ужинала, ложилась с книгой в постель и старалась не свалиться в черную дыру, норовившую ее поглотить. Впрочем, немножко она туда падала — всякий раз, как проверяла компьютер, нет ли сообщения от Купидона. Сообщений не поступало.

Он продолжает жить дальше, думала Психея. А я не могу.

В конце концов сообщение от Купидона пришло. Когда она увидела его имя во входящей почте — чтобы проверить ее, Психея среди ночи вылезла из постели, — и оказалось, что сообщение было отправлено пятью минутами раньше, — сердце у нее забилось так бурно, что она могла и в обморок упасть. Сообщение гласило: «Я пока не готов к встрече с тобой».

Притворяться несокрушенной и дальше она не могла. И рассказала Софии о том, что произошло.

— Думаю, на этом нам пока следует остановиться, — сказала София. — И поразмысли-ка ты о себе, о твоем прошлом, о подсознании. Все остальное вырастает из них.

Разговоров о ее детстве, отношениях с родителями и страхах Психея обычно избегала. Большую часть времени, проводимого у аналитиков, она рассказывала им о мужчинах, с которыми встречалась. София говорила, что она, похоже, старается отгородиться от правды. И Психея начала записывать все, что видела во сне, а когда София предложила сосредоточиться на прошлом, принесла ей свои детские фотографии. Следующие несколько месяцев она плакала в кабинете Софии, учила воспитанников, а все остальное время бродила, как в тумане. Когда у нее истек период подписки на сообщения службы знакомств, Психея не стала возобновлять ее, чтобы даже случайно не натыкаться, лихорадочно просматривая сайт службы, на фотографию улыбающегося Купидона. Все эти дни она чувствовала себя разбирающей нескончаемую груду разнородных зерен или похищающей нечто драгоценное у жестокого, злобного существа, или снова и снова спускающейся в подземное царство.

Даже яркими днями ей казалось, что она лежит в ночи без сна и отчаянно ожидает утра. Когда-то Психея верила в любовь. Верила, еще девочкой, что встретить своего единственного суженого довольно легко, потому что тебя и его соединяет естественная сила притяжения, которая проведет вас обоих через пространство и время, и ты мгновенно узнаешь его, а потом вы будете идти бок о бок по жизни до самого конца. Если возникнут трудности, вы разрешите их вместе. И даже если дни тебе выпадут долгие и трудные, ты найдешь утешение в знании, что другой человек будет рядом с тобой в тишине и покое ночи, что он утешит тебя своим телом и голосом, как и ты утешишь его. Она поняла все это, наблюдая за родителями, у которых отношения именно такими и были. Когда же отец Психеи умер, сердце матери разбилось, и она не смогла прожить даже года. Мать так и сказала: «Не хочу жить без него», — и как ни умоляла ее Психея остаться, умерла, потому что ничего мучительнее существования без мужа для нее не было, и даже дочь не смогла ее удержать. С того времени Психея побаивалась настоящей любви, ибо знала: даже если найти ее, наступит день, когда и она придет к концу, оставив тебя сокрушенной. Может быть, потому Психея и выбирала снова и снова никчемных мужчин, хоть и не каждый из них производил впечатление никчемного с первого взгляда. На таких ей удавалось с легкостью проецировать множество своих фантазий. Обычно они бывали тихими, не склонными к обильным излияниям чувств, в детстве им приходилось приспосабливаться, просто стараясь держаться в тени, к ситуациям, справиться с которыми они были бессильны. Далеко не один был алкоголиком. Далеко не один — актером. Психея же была хорошенькой, приятной, образованной молодой женщиной с работой, которая ей нравилась, и миленьким коттеджем у пляжа. Люди, знакомившиеся с ней, удивлялись, что она все еще одинока. Но сама Психея начинала понимать, в чем тут причина.

Как-то одна ее воспитанница вдруг расплакалась. Психея присела перед ней на корточки, спросила, что стряслось. Девочка ответила:

— Завтра у меня день рождения, а ко мне никто не придет.

— Откуда ты знаешь? — спросила Психея. — Я вот собираюсь прийти.

— Знаю — и все, — ответила девочка. — Никто не придет. — И снова заплакала.

А Психея подумала: вот и она оттолкнула Купидона, чувствуя примерно то же, что чувствует сейчас эта девочка. Если тебя печалит то, что так и не состоялось, считать себя обманутой все же не стоит.

После одного особенно неутешительного чаепития с подысканной через интернет женщиной, которая не имела никакого сходства с фотографией в ее профиле и не питала интереса к перечисленным там вещам (йога, чтение, зарубежные фильмы, духовность: она была атеисткой, личным тренером, а из йоги только одну асану и знала — «собака мордой вниз» — и даже не слышала ни о Виме Вендерсе, ни об Экхарте Толле), Купидон решил посвятить себя не отношениям, а своему истинному призванию. Вспомнил, как при последнем их ночном разговоре Психея настаивала, чтобы он поступил на актерские курсы, да так и сделал.

На одном занятии сыграл Оберона в сцене из «Сна в летнюю ночь». Его Оберон был обаятельным варваром. Играя, Купидон ощущал себя живым. Кожа его пылала, глаза сверкали, даже резь в желудке пропадала. Люди вновь начали расцветать в его присутствии. Он исполнял сценку или этюд, курсисты смеялись либо пускали слезу, а Купидону казалось, что он словно бы летит по воздуху.

Психея не видела его уже девять месяцев. Но однажды ей приснилось, что ее целует невидимка, и она уселась за компьютер, чтобы написать Купидону.

Набрала такие слова: «Вдруг подумала о тебе, надеюсь, у тебя все хорошо».

Купидон ответил почти мгновенно: «Я тоже думал о тебе. Ты не танцевала при луне с эльфами твоего сада? Я почувствовал».

«Хочется как-нибудь увидеться с тобой, поговорить», — написала Психея на следующий день. Она заставила себя прождать сутки, чтобы просто не выглядеть слишком заинтересованной.

«Что у тебя намечено на выходные?» — написал Купидон.

Он счел, что раз Психея все равно уже видела его при свете, а никакой секс их больше не связывает, ничто не мешает им выбраться на люди в дневные часы. Купидон чувствовал: теперь во тьме блуждает Психея, и хотел, чтобы ей полегчало, а потому выбрал для встречи глядящую на океан римскую виллу.

Психея вела машину по обсаженной лаврами и платанами дороге к весело поблескивавшему впереди Тихому океану. День был наполнен совершенной синевой. Они встретилась перед виллой и легко обнялись, и на миг заглянули друг дружке в глаза. Психея сказала себе: Не утони в них. Ты — один человек, он — другой. Она поняла наконец почему Купидону хотелось встречаться с ней лишь в темноте.

Купидон думал о том, как прелестно выглядит Психея при свете дня. Пряди длинных каштановых полос, привольно лежащие на голых плечах, старомодное шелковое платье — кремовое, с красными акварельными розами: она была так же прекрасна, как ее душа, которую он держал сейчас в руках. И Купидон удивился: почему он до сей поры никуда не ходил с ней днем?

Психея же думала, что Купидон выглядит, как человек усталый, но умиротворенный, только между бровями его залегла глубокая складка. Психее хотелось разгладить ее пальцем.

Они поднялись по широким ступеням, пересекли сад лекарственных трав, прошли сквозь увитую виноградом беседку, миновали фонтан с театральными масками, из чьих ртов била вода, вступили в галерею, на стенах которой чистыми блеклыми красками были изображены прекрасные здания, обманывавшие зрение своей кажущейся реальностью. Потом обошли длинный, отражавший небо бассейн, вдоль которого выстроились среди живых изгородей и плодовых деревьев черные бронзовые статуи с нанесенными на них выцветшей краской жутковатыми глазами.

Инкрустированные мраморные полы виллы отзывались эхом на их шаги. Черные фигуры — нимфы и сатиры с напряженными членами — пировали на терракотовых вазах. Не замечавшие своей наготы мраморные боги и богини холодно взирали с пьедесталов на Купидона и Психею.

Подойдя к огромной статуе Венеры, Психея остановилась. Венера с ее безупречной мраморной кожей и плавными изгибами тела напугала Психею. Глядя в пустые глаза богини, она старалась отогнать слезы от собственных глаз. Неужели я все еще мало сделала? — гадала Психея. И долго это будет продолжаться?

Купидон, взглянув на Венеру, подмигнул ей и подумал — не без приятности: Вот сука.

Потом они пошли в музейное кафе, сели и выпили чаю с куском морковного торта, одним на двоих: поверх него была выложена из сливочного сыра оранжевая морковка с зеленым хвостиком; за чаем они рассказали друг дружке о том, что с ними случилось. Психея поведала Купидону кое-что о своих обязанностях. Говорила она легко, часто смеялась, хотя от мыслей о том, какова ее жизнь, на нее вдруг навалилась усталость, и Психея снова едва не заплакала. (Настоящие подруги у нее ныне отсутствовали, работа была утомительной, а платили за нее мало, позади — череда отношений с мужчинами, психотерапию она переносит с трудом.) Купидон же рассказал, что сократил свой рабочий день, чтобы учиться на актерских курсах. Ходит на пробы студенческих фильмов. Говорить он, не желая расстроить Психею, старался уверенно, однако его наполняли сомнения в себе. (А вдруг он даже в студенческом фильме роль не получит?)

Психея, услышав, о его возвращении в актерскую профессию, так обрадовалась за Купидона, что ей захотелось еще раз обнять его, однако она воздержалась.

Взамен, желая, чтобы Купидон понял, как тепло и любовно она к нему относится, Психея сказала:

— Когда я сегодня уходила из дома, соседка выгуливала своего пса — Пегаса. Он подошел ко мне, чтобы я почесала ему живот, но времени у меня было в обрез, и я сказала ему: «Прости, Пегас, почесать тебя я не могу. Должно быть, я привыкла, встречая больших красивых мужчин, убегать от них».

Купидон улыбнулся и покраснел. Последнее Психею удивило — вы же помните, она никогда его при дневном свете не видела. Она надеялась, что смысл ее рассказа дошел до Купидона — это он большой красивый мужчина, а ей, может быть, и следует отпустить его на все четыре стороны, да вот не хочется. Психея думала, что краска на лице Купидона показывает: он все понял.

Поскольку разговор зашел о собаках, Психея рассказала Купидону о празднике, куда ее пригласила одна ее воспитанница: родители девочки выписали на этот день из питомника целую кучу щенков, чтобы дети играли с ними. (Праздновался, что существенно, тот самый день рождения, из-за которого девочка плакала, а Психея ее утешала, — и пришли на него все, было очень весело.) Психея взяла себе на колени юную таксу по кличке Уэнди, и та мгновенно заснула. У нее были длинные ресницы и тонкие, женственные черты. Психея влюбилась в нее, ей захотелось оставить Уэнди себе.

Купидон, который в детстве любил своих собак сильнее, чем родителей, сказал, что был бы не прочь договориться с собачьим питомником: пусть ему тоже привезут как-нибудь щенков, чтобы он повозился с ними.

— Не составишь мне компанию? — спросил он.

Психея едва удержалась от того, чтобы потянуться к нему и коснуться его руки.

А Купидон мягко задал следующий вопрос:

— О чем ты хотела поговорить со мной? — и Психея начала объяснять.

Она извинилась за чрезмерную бурность своих реакций при последней их встрече. А затем:

— Когда ты сказал, что тебе хочется пить чай с другими женщинами, я решила, будто ты говоришь о том, как тебе хочется найти кого-то покрасивее меня, женщину, которую ты мог бы с гордостью показывать людям при свете дня. Но ты же такого не говорил, все дело в моем страхе, это он заставил меня забыться.

Купидон ответил ей так:

— Перед тем, как сказать это, я решил, что ты пытаешься заставить меня определиться с моими чувствами к тебе, а по непонятной причине, в которой мне, пожалуй, следует разобраться, когда со мной так поступают, я пугаюсь. Но говорил я совсем не о том, чтобы найти кого-нибудь покрасивее, женщину, которую я мог бы с гордостью показывать людям при свете дня.

— Я давила на тебя, — сказала Психея. — Это от страха. Прости.

— Очень важная часть отношений состоит вот в таких коммуникациях, в обсуждении теней при ярком свете, — сказал Купидон. — Не то чтобы я хорошо разбирался в этом, просто слышал кое-что.

После разлуки с Психеей он много размышлял над советами, которые получал от знакомых ему счастливых супружеских пар: от одной из них он это и услышал.

— Когда я с тобой, я теряю себя, — сказала Психея. — Я как будто смотрю спектакль о Купидоне. (Тут Купидон невольно улыбнулся — в конце концов он же актер.) И забываю, где я. Думаю, примерно это и произошло.

— Я понимаю, — сказал Купидон. — Иногда мне хочется проводить с кем-то все мое время, но скоро я начинаю чувствовать себя хуже некуда, и мне приходится покидать этого человека, чтобы снова найти себя.

Они поговорили еще немного, а потом Психее пришло время отправиться на йогу — она дала себе слово, что непременно пойдет туда, — хоть предпочла бы остаться с Купидоном. Он проводил ее до машины, а на парковке поцеловал в губы. А она осыпала его шею быстрыми поцелуями. Она уже делала так ночами, в темноте, пока он кончал, превознося красоту ее души, — но никогда на свету.

— На всякий случай, — сказала она.

Смысл у ее высказывания был двойной: на случай, если я никогда тебя больше не увижу, мне хочется запомнить, каково это — целовать тебя в шею; а также: на случай, если мы опять будем вместе, я целую тебя в шею, обещая все то, что нас ожидает.

Купидон не произнес слов, которые дали бы ей понять, каковы его мысли о том, что их ожидает — потому что не знал этого, — но прижал к своей широкой груди маленькое тело Психеи в платье с акварельными розами, и когда в последний раз взглянул на нее, глаза его были нежны, как синие ирисы, и Психея, несмотря на страх, подумала, что, наверное, еще увидит его. И может быть, ей даже удастся отдать Купидону его рубашку. Она уже привыкла думать о ней, висевшей в стенном шкафу, как о его рубашке. Но, разумеется, никакой уверенности в том, что она когда-нибудь увидит его и даже рубашку ему отдаст, у Психеи не было.

Купидон ушел, задумчиво насвистывая. Ему казалось, что он стал совсем легким, непотопляемым. Он не имел ничего против неопределенности подобного рода, на самом деле ему в ней было удобно. Никаких обязательств, только человеческая теплота — хорошо бы такое положение сохранилось навеки.

Психея же, напротив, жаждала ясности, уверенности, твердой договоренности о новой встрече, но сейчас она не стала оборачиваться, чтобы с вожделением посмотреть на уходившего Купидона. Вместо этого Психея заглянула в свои отраженные зеркальцем машины глаза.

Глаза были большими и яркими. Они принадлежали ей и умели видеть.

И жизнь мою, и работу направляют сказки и мифы. Мне всегда нравилась история Купидона и Психеи, но я считала ее относящейся скорее к последним, чем к первым. Однако теперь я начала видеть взаимосвязь всех культур и историй и потому решила использовать эту, любимую мной, как märchen, которой ее нередко считают.

Особенно привлекала меня идея трудов и странствий, которые душа должна совершить, чтобы подготовиться к суровым испытаниям романтической любви. Я перенесла действие в наше время (Купидон и Психея знакомятся через интернет, а свидание их происходит на вилле Гетти в Малибу, штат Калифорния), и я написала свой рассказ от третьего лица, чтобы иметь возможность показать внутренние переживания обоих героев. Как и всегда, мой жизненный опыт переплетается в нем с направляющей силой древней истории.

А в довершение всего, я, написав этот рассказ, вдруг сильно ослепла на один глаз и, судя по всему, навсегда. Интересно, каким образом то, что мы делаем, узнает о нас многое раньше нас.

— Ф. Л. Б.

Некогда и не очень далеко отсюда в те времена, что были до нынешних, в одной деревне жила женщина по имени Нгок. Жила-то в деревне, а хотела жить в городе. В городах, понимаете ли, водятся богатства, и богатые мужчины, и богатые мужья, и ухажеры богатые, а в деревнях, понимаете ли, ничего подобного не водится.

«Нгок» значит «нефрит» или «сокровище». Это уместное имя. Она не только сокровище сама собой и по себе — не девка, а жемчужинка! — но и желает себе сокровищ.

Этот рассказ — он как все прочие волшебные сказки. Не ведитесь. Только из-за того, что у наших героев иные имена, они фундаментально ничем не отличаются от тех архетипов, которых вы успели хорошо узнать и полюбить. Имена эти — просто ярлыки, которые дают вам понять, что действие происходит где-то не тут. Эти имена — лишь ярлыки, они объясняют, что значения их и культура могут слегка отличаться от ваших, но бояться их на самом деле не стоит. Мы понимаем: все иное может пугать, но в этой сказке призраков не будет. Этот рассказ — про волшебство, и хотя заканчивается он грустно, все хорошие в нем будут вознаграждены, а плохие — наказаны. Мы же просто люди, хоть и выглядим иначе, говорим на другом языке, и у нас другие имена. Но мы тоже верим в справедливость.

В общем, Нгок жила в деревне — очень бедной деревне, — и хотя женщина эта была очень красивой, как все героини сказок про волшебство, она в этой деревне застряла. Насколько же красивой была Нгок? Ну, потакать ее тяге к наносному, может, и не стоит, но волосы у нее были чернейшие, оттенка темнее тени. Они подчеркивали ее яркую кожу, что на солнце розовела. Глаза ее были простыми щелочками — ресниц на них больше, чем глаз. Обманчивый дым, а не глаза. А тело у нее — ну, довольно будет сказать, что выглядело оно, как мечта. По самой природе своей она была тем, чего в наши дни женщины добиваются лишь наукой и всякой ненатуральностью.

Но все это ровным счетом ничего не значило, потому что у Нгок и ее родни не было денег, а потому, как всех женщин — красивых ли, всяких, — достигших определенного возраста, ее родня выдала замуж. Хоть она много и не ела, семья их была до того бедна, что кормить хоть чем-то — уже перекармливать.

Ночью накануне свадьбы Нгок приснилось, что муж ее будет старым и страшным: брюхо отвислое, ниже мошонки болтается. Но еще приснилось ей, что он богат. Будет покупать ей все, чего б ни захотела, а хотела она всего. Перевезет ее в город, и хотя ей придется его удовлетворять, он ей позволит и любовников завести, потому как старый муж ее понимает, что у молодых и красивых женщин тоже есть потребности, которых старики с обвислыми брюхами не обязательно могут удовлетворять, скажем, во всеоружии.

И вот Нгок, проснувшись после такого достославнейшего из снов, помолилась, чтобы все это оказалось правдой. Одеваясь в свой красный аозай и убирая с лица волосы, она воображала тот миг, когда ее новый муж своей морщинистой артритной рукой отведет вуаль и так возрадуется, что тут же осыплет ее не нежностями, но деньгами. Вот чего желала она больше всего.

Но муж ее, само собой, оказался человеком молодым, до крайности хоть куда и без единого гроша в кармане.

Однако ни разу не встретившись со Нгок, он незамедлительно в нее влюбился. Относился он к верным мулам, и потому желал дать все, чего ни пожелает она, — хотя бы лишь потому, что счастливой она была красивее. Он был из тех мужей, о которых мечтают все женщины, — за исключением, разумеется Нгок. Для нее он был сущим кошмаром.

Звали его Хьен, что означает «нежный». Она бы предпочла мужчину с именем, сулившим богатство. Хьен был образован, смышлен, любил искусство и литературу. Говорил по-английски, ибо учился в Сайгонском университете, но жена ему требовалась традиционная, поэтому за нею он вернулся в родную деревню. Его родители исстари дружили с родителями Нгок и знали, что у них есть дочь, красивая и незамужняя. Само собой, знай его родители, насколько жадна она до денег, они бы нипочем ее не выбрали.

И не то чтобы Нгок не добилась желаемого. Сразу же после свадебной церемонии она потребовала, чтобы пара переехала в Сайгон. Поскольку у Хьена была служба в университете, он и так это планировал, только ей не сказал. А помялся чуть-чуть и отвечает:

— Если ты хочешь.

Однако жизнь в городе оказалась совсем не той, какую она себе воображала. Хьен жил в скромной квартирке. Все время работал, но много денег домой не приносил. У Нгок не было тех драгоценностей, что она хотела.

Вообще, конечно, Хьен был далеко не так беден, как люди считали. Он стремился жить просто. К излишествам не тяготел. Домой он приносил лишь небольшую часть своего жалованья, а остальное раздавал нищим — их в Сайгоне много — или отправлял родне. Хьен понимал, что жене его подавай богатств и драгоценностей, и мог бы их ей предоставить, но считал, что это будет нечестно: у его маленькой семьи всего столько, а у множества других людей нет и этого.

Нгок же мужа своего полагала дурачиной: человек с образованием, других учит — а ест рис с рыбной подливкой, мясом балуется лишь изредка. Ну и она, разумеется, дура, коли с дураком живет.

Почти весь день муж проводил на работе, и Нгок загуляла. Встречалась с богачами, мужчинами желавшими ее, и хотя была она замужем, подарки принимала от них — что ж тут такого?

А потом однажды Нгок заболела. Так заболела, что никаких врачей не хватило, чтобы ее вылечить. Все деньги, что Хьен откладывал, ушли на лучших специалистов и лучшие больницы в Сайгоне.

Нгок харкала кровью и худела на глазах. Лицо ее посерело. Зубы ослабли.

Хьен сидел у ее изголовья, все такой же влюбленный, и клялся, что если только она поправится, он подарит ей все деньги и драгоценности, которых она только пожелает. Ей нужно лишь выздороветь. Но уже было слишком поздно.

Перед тем, как умереть, Нгок попросила мужа поднять ее тело с кровати. Под матрасом она прятала свои сокровища: золотые браслеты, нефритовые кулоны, излишества — сплошь излишества. Нгок попросила мужа одеть ее в лучший шелковый аозай, украсить ее всеми драгоценностями, а он, хоть и стало ему противно, послушался, ибо она ему все-таки жена, и он ее любит.

И часа не прошло, как Нгок скончалась. Хьен был безутешен. Он плакал, пока слезы не затопили весь ее смертный одр. А потом плакал еще, пока тело жены его не закачалось на волнах. Но и тогда слезы его не иссякали, и он все плакал и плакал.

После трех дней непрерывного плача явилась фея. Она сказала:

— Хьен, ну что за дела? Плохая она была жена, ни любила тебя, ни ценила. Хватит уже реветь, а?

Хьен ответил ей:

— Правда-то оно, может, и правда, да только она была мне жена. Как же мне не кручиниться?

Фея ему:

— Так она ж недостойная была.

А Хьен ей:

— Так и я недостойный был.

Фея психанула и говорит:

— Тогда вот что. Если ты ее любил — по-настоящему, а не абы как, — выдави у себя из тела три капли крови, напитай ее ими, и она выздоровеет. Только будь осторожен. За ее жизнь ты отдашь свою. Что ты будешь делать, если она все равно не полюбит тебя взамен?

Но Хьен уже не слышал ее увещеваний. Он поднес нож к своему запястью и легонько чиркнул по коже. Выдавил три капли своей чистой-пречистой крови Нгок на уста — бледные, все потрескавшиеся.

И Нгок открыла глаза. А фея исчезла.

Но женщина отнюдь не изменилась. Гуляла все так же, хоть муж и давал ей довольно денег на расходы. На них Нгок могла себе позволить тончайшие шелка и чистейшей воды драгоценные камни, но ей всего было мало. Она же чуть не умерла. Жить нужно со всем размахом.

А Хьен по-прежнему работал и любил жену. Жертвовал он, меж тем, все большим — все деньги отдавал ей, а сам отказывал себе в малейших удовольствиях.

Пока не настал такой день, когда Нгок встретила другого мужчину — старика с животом обвисшим ниже мошонки. Он захотел на ней жениться.

Нгок сказала Хьену:

— Я ухожу от тебя.

Тот не понял. И продолжал не понимать, а она тем временем сложила все свои вещи.

Хьен сказал:

— Но я же тебя люблю.

А она ответила:

— Если ты меня любил, как ты мог мне во всем отказывать? Любовь расточительна. Если б ты меня любил, ты бы мне это показывал — тем, что давал бы мне все, чего я ни пожелаю!

Хьен тогда ответил ей:

— Но я же и так все тебе даю. Ты не голодаешь, у тебя есть крыша над головой и даже драгоценности! А еще у тебя есть я. Я только и делаю, что обожаю тебя!

А Нгок ему:

— Но обожание твое — пусто. Оно ничего не значит.

Тут Хьен задумался. Его любовь ничего не значила.

Но его любовь значила ее жизнь.

И он потребовал назад три свои капли крови.

Нгок рассмеялась:

— Да кому нужны твои три жалкие капли крови? Только их ты мне и подарил. Подумаешь, велика жертва.

И не успев договорить, проворно поднесла к пальцу булавку — и выпустила из него три капли крови. Они упали и впитались в землю.

В тот день родился комар. С тех пор он и мечется туда и сюда, ищет те три капли крови, чтобы вернуть себя к жизни.

А Хьен… когда его жена исчезла — а для него она просто исчезла, — к нему в дверь постучалась фея. И возникла пред ним — робкая женщина с добрыми глазами, и вместе они жили потом долго и счастливо.

Так что видите — это все-таки был рассказ про волшебство, как любая другая волшебная сказка. Если б мы только потрудились изменить имена, разницы вы бы и не почувствовали: комары водятся повсюду, и везде они жадны и мстительны.

Когда я была маленькой, мои родители очень плохо знали английский, но жили мы в Штатах, и, разумеется, им хотелось, чтобы этот язык учила я — но при этом не забывала «корней». С одной стороны у меня лежали несколько книг сказок, написанных по-английски, с другой — по-вьетнамски. Не очень хорошо помню, что было в тех книжках, только сказки в них казались какими-то нетрадиционными — то есть, какие приняты на Западе. Более-менее точно помню одну — «Рассказ о комаре», ее я тут вам и пересказала.

Но воспоминания мои о тех книжках не очень чисты: сказка в них заключена в другую сказку, и вот ее-то я не помню, но родители мне ее рассказывали до тех пор, пока сама она не сносилась и не прохудилась. В их сказке есть я — жадная до книжек, сообразительная, не по годам мудрая и смышленая, хоть и не очень хорошенькая: к трем годам я уже научилась читать не только по-английски, но и по-вьетнамски. Когда приходили гости, родители мною похвалялись — я была некий гибрид циркового уродца и гения. Эти книжки я читала их друзьям — сначала по-английски, затем по-вьетнамски, и на обоих языках без всякого акцента. И вот тут-то — в этом-то — и есть все волшебство: само собой, в три года я не умела читать. Я просто выучила их назубок — они были не очень толстыми, эти книжки, страниц по тридцать-пятьдесят, но мне удалось идеально запомнить, когда нужно перевернуть страницу, где слова на листе заканчиваются, а где начинать читать снова. И так далее.

Я ищу уже много лет, но все тщетно: ни эта вьетнамская сказка про комара, ни книжка, в которой я ее прочитала, нигде не находятся.

Я должна была стать писателем. Никто из моих родственников этого решения не поддержал. Нет, мне следовало стать врачом, но откуда ни взгляни, воровство историй у меня началось там и тогда — в три года, с этой очень волшебной сказки.

— Л. Х.

В конце осени выдался особенно холодный день. На дорожке, что бежала через всю деревню, сидела на корточках девочка, разглядывала землю. Голову склонила набок и громко сопела.

— Кто это тут в классики играл? — вслух поинтересовалась она.

По дорожке, сколько хватало глаз, тянулись начерченные мелом классы — по мосту и к самым горам. Девочка выпрямилась.

— Какие длинные классики! — воскликнула она, и глаза ее широко распахнулись. Скакнула на первый квадрат, и тело ее стало легким, как прыгучий мячик.

Раз нога, два нога, две ноги, раз… Сунув руки в карманы, девочка скакала вперед. Проскакала по мосту, проскакала по узкой тропинке меж капустных полей, потом мимо единственной в деревне табачной лавки.

— Какая энергичная, а? — сказала старуха, сидевшая в лавке. Переводя дух, девочка гордо улыбнулась. А перед лавкой сладостей ее облаяла большая собака — и показала зубы.

«И кому только пришло в голову чертить такие длинные классики?» — думала девочка, прыгая дальше. Доскакала до автобусной остановки — и тут повалил снег. А расчерченные классики все не кончались. И девочка скакала дальше, а по лицу ее уже катился пот.

Раз нога, два нога, две ноги, раз… Небо потемнело, задул холодный ветер. Снег повалил гуще, на красном свитере девочки он оставлял белые кляксы.

«Глядишь, метель начнется, — подумала она. — Надо бы домой».

И тут у нее за спиной раздался голос:

— Раз нога, две ноги, скок, скок, скок. — Она удивленно повернулась — следом за ней по квадратам классиков скакал снежно-белый кролик. — Раз нога, две ноги, скок, скок, скок. — Девочка вгляделась: за этим кроликом скакал еще один.

А снег все валил, и с ним белых кроликов за ней все прибывало. Девочка изумленно разинула рот.

Тут голос раздался откуда-то спереди:

— Белые кролики позади, белые кролики впереди. Раз нога, две ноги, скок, скок, скок.

Она поглядела вперед — и там тоже скакала длинная цепочка белых кроликов.

— Ой, а я и не знала. — Девочке все это словно бы снилось. — Вы куда все? — спросила она. — К чему все это ведет?

Ответил ей кролик впереди:

— К концу, к краю света. Мы снежные кролики, это от нас идет снег.

— Что? — поразилась девочка. Ей вспомнилась одна сказка — бабушка рассказывала. В день, когда выпал первый снег, с севера прискакала стая белых кроликов. Они скакали от одной деревни к другой и роняли снег. Скакали они так быстро, что люди видели только белую черту.

«Нужно быть осторожней, — предупредила бабушка. — Попадешь в такую стаю белых кроликов — никогда не вернешься домой. Доскачешь до края света с кроликами и сама станешь снежком».

Впервые услышав эту сказку, девочка вся похолодела. А вот теперь ее заберут с собой эти самые кролики.

«Караул!» — мысленно закричала девочка. Попробовала остановиться. Не дать ногам перескочить в следующий квадратик.

Тут кролик позади нее сказал:

— Не останавливайся! Мы за спиной. Раз нога, две ноги, скок, скок, скок. — И тело девочки заскакало резиновым мячиком из одного квадрата классов в другой.

Скакала она так, скакала — и вспомнила сказку, ей бабушка рассказывала. Перестала шить на миг и говорит: «Жила-была девочка, которая вернулась домой после того, как ее унесли с собой кролики. Она что было мочи запела: „Полынь, полынь, полынь весной“. Полынь — это оберег от зла».

«И я так сделаю», — подумала девочка. Скачет, а сама представляет себе целое поле полыни. Подумала: теплое солнышко, одуванчики, пчелы, бабочки. Вдохнула поглубже. И только собралась выпалить: «Полынь, полынь», — как кролики запели:

Девочка закрыла уши ладошками. Но кролики пели все громче и громче, песенка лилась ей в уши сквозь щели между пальцами и не давала ей спеть про полынь.

Стая кроликов с девочкой проскакала через еловый лес, перебралась через замерзшее озеро и оказалась в таких местах, где никогда раньше девочка не бывала. Она видела тут деревни, застроенные домиками со стеклянными крышами, городки, усыпанные цветками сасанквы, и большие города, набитые фабриками. Но кроликов и девочку с ними никто не замечал.

— О, первый снег зимы, — бормотали люди и спешили себе дальше.

Скакала девочка, скакала — и пробовала спеть заклинание, но голос ее тонул в хоре кроликов:

Руки-ноги у девочки совсем онемели от холода, прямо-таки заледенели. Щеки побледнели, а губы дрожали.

«Бабушка, на помощь!» — подумала она. — И тут прыгнула в следующий квадратик — и нашла листок. Подобрала его, присмотрелась — и поняла, что это листик полыни, ярко-зеленый. А на спинке у него — белый пушок.

«Ой, кто это мне его обронил?» — подумала девочка. И прижала листок к груди. И тут же почуяла — кто-то ее подбадривает. Великое множество каких-то маленьких созданий.

Она слышала голоса семян под снегом — те дышали, терпели подземный холод.

И тут ей на ум пришла чудесная загадка. Девочка закрыла глаза, набрала в грудь побольше воздуха и закричала:

— Почему листик полыни сзади такой белый?

Заслышав это, кролик впереди оступился. Перестал петь и обернулся к ней.

— Листик полыни сзади? — переспросил он.

— И впрямь — почему? — произнес кролик позади и споткнулся. Песенка кроликов стала понемногу затихать, они сбавили шаг.

Улучив момент, девочка сказала:

— Это же просто. Потому что этот кроличий мех. Кролики кувыркаются в полях, а шерстка их линяет на полынь.

— Да, ты права! — в восторге сказали кролики. И запели новую песенку:

И тут девочке почудилось, будто в воздухе запахло цветами. Она услышала, как чирикают мелкие птички. Представила, как играет в классики на целом поле полыни, а все его омывает весеннее солнышко. Щеки у нее порозовели. Она закрыла глаза, поглубже вдохнула — и закричала:

— Полынь, полынь, полынь весной!

А когда вновь открыла глаза — поняла что скачет одна-одинешенька по незнакомой дорожке в неведомом городке. Ни впереди, ни позади никаких кроликов. Вокруг вьюжило. На дорожке не было больше видно никаких классов, расчерченных мелом, а в руке у нее — никакого листика полыни.

«А, теперь все хорошо», — подумала девочка. Но ни шагу дальше сделать не смогла.

Вокруг собрались чужие люди, стали спрашивать, как ее зовут и где она живет. Девочка сообщила им, как называется ее деревня, люди переглянулись и забормотали:

— Невероятно. Ну подумать только. Никак не могли они поверить, что ребенок один мог добраться сюда из таких дальних краев за многими горами. Потом одна старушка сказала:

— Должно быть, ее увели с собой кролики. И горожане накормили девочку горячей пищей и посадили на автобус домой еще до темноты.

«День первого снега» заимствует элементы разных народных сказок об исчезновении. В японской традиции исчезновение человека часто приписывается какому-нибудь разгневанному божеству. Называется это «камикакуси» — «боги прячут». Мотив этот возникает во множестве сказок. Девочку в «Дне первого снега» духи едва так не утаскивают. То же самое происходит в анимационном фильме «Унесенные призраками» режиссера Хаяо Миядзаки. Кроме того, в японской мифологии значительную роль играют и кролики. Они живут на луне и делают «моти» — лепешки из клейкого риса. В «Белом кролике Инабы» такое божество-кролик предсказывает судьбу Окунинуси, которого братья держат практически в рабстве. Это очень славная сказка, тонкая и таинственная, вполне в японской сказочной традиции.

— Тосия Камэй, переводчик сказки на английский

Я Андзюхимэко, мне три года. Когда речь заходила об отцах, мне всегда казалось, что те либо где-то далеко, либо вообще непонятно где. Что ни история — отец или на смертном одре, или уехал в далекие края, или во всем слепо повинуется мачехе. В моем доме есть тот, кого принято называть отцом. Он хочет убить меня и старается вовсю, не знаю, как мне быть, жизнь моя с рождения — череда невзгод.

Отец говорит: «Поглядите на это дитя, рот до ушей, глаза как щелки, лицо плоское, вся в родинках да бородавках, и огромные, огромные, огромные уши. Нет, что-то не так с этим ребенком, уж не дочь ли она монаха-андзю. Назову-ка я ее Андзюхимэко, девочкой-монашкой, и закопаю в песок, а уж если за три года не помрет, то знать, моя она дочь».

Что же со мной не так? Кому какое дело, что родилась и живу на этом свете такая, как есть, кому какое дело, одна голова у меня или две, одна рука или пара, но отец сказал: «Закопаем-ка ее в песок и подождем три года», — а мать подчинилась ему, хоть сердце ее разрывалось от скорби, я всего-навсего новорожденное дитя, у которого и глаза-то еще толком не видят, и возразить мне еще не под силу, а потому завернули меня в материнское шелковое белье и закопали в песок, закопали на песчаном берегу у реки.

Закопали на том самом песчаном берегу, где все подряд хоронили своих детей.

Погребенные младенцы были понапиханы и справа и слева от меня: одни еще дышали, другие испустили дух, засохшие тела одних торчали наполовину из песка, другим удалось выкарабкаться и уползти. Чуть отползешь — заросли, от комаров и слепней не спасет, но хоть солнце не так печет, да и от дождя с ветром можно укрыться, опять же трава и листья для пропитания, а уж если кто добирался до реки, то там и оставался жить; закопанная в песок смотрела я по сторонам, что вокруг происходит, смотрела на умирающих младенцев, и на тех, кто уже давно умер, и на тех, кто смог выбраться и выжил.

Верно, нет другого человека с такими тяжкими грехами.

За три года родила я троих детей, и одного, после всего, что я перенесла, вынашивая его, муж заживо закопал в песок. Что же делать мне с набухшей грудью, с грудью, пылающей от застоявшегося в протоках молока, разбухшей до того, что стоит прикоснуться — разорвет? То ли от боли, то ли от тоски по погребенному дитю плакала я дни напролет, плакала, да и проплакала все глаза, и сказал мне муж: «Раз ты ослепла, убирайся из дома! Это ты родила дитя, которое только и оставалось, что закопать в песок, должно быть, и рождение этого ребенка, и слепота — расплата за прошлые грехи, быть рядом с тобой — навлечь на себя беду. Лучше бы тебе умереть! Убирайся из моего дома, пока не накликала ты беду. Зря и тебя не закопал я в тот песок», — вот что сказал мой муж.

Назавтра убедившись, что малыши по обе стороны от меня спят, выбралась я украдкой из постели и тихонько покинула дом. Вырою яму в песке, чтобы укрыться в ней. Но где же зарыто мое дитя? Изо дня в день люди хоронили все новых и новых младенцев, где среди них Андзюхимэко, неведомо мне, но когда я вырыла яму и закопала себя в песок, то услышала детский плач и почувствовала тепло погребенных детских тел. Воспоминания не давали мне покоя, если б знать, что ждут меня такие страдания, лучше бы ослушалась я мужа и не позволила закопать дитя мое в песок. Неужто ничего другого не оставалось? Но сколько бы ни раскаивалась я в содеянном, сколько бы ни раскаивалась, сколько бы ни раскаивалась, всего моего раскаяния было мало, и слезы все текли и текли из моих глаз.

Огляделась я по сторонам. Что это? Следы ног и рук на песке. Вот отпечатались пять пальцев ног, вплоть до складочек на коже — следы взрослого человека, хотя постойте, среди больших следов вкропилась пара детских, всего один-два следа, вдруг это следы Андзюхимэко, можно разглядеть даже изгибы пальчиков. Вот несколько волосков, вот запекшаяся кровь, вот еще влажные следы крови, что остались от множества тел, которое из них Андзюхимэко, этого я не знаю, тот ли отпечаток руки — след Андзюхимэко, или же вон тот след от ноги — след Андзюхимэко, или те следы от пальчиков, или же тот волосок? Последним увидела я, когда ее зарывали, ухо, большое, большое, большое ухо. Увидев, как в него засыпается песок, вставила я в серединку стебелек тростника — вот и все, яма засыпана песком.

Сменит ли муж гнев на милость и придет ли вызволить меня отсюда? Или же не придет? Тем временем мне кажется, что отовсюду доносится плач погребенных на песчаном берегу детей, что-то давит на мои плечи, на мою спину, будто бы тяжесть детского тельца, что-то касается моих рук, моих ног, будто бы дотрагиваюсь я до детских косточек, придет муж или не придет? Чудится мне, что с каждым порывом ветра приносит мне детские запахи, будто дети упрекают меня в чем-то. Если бы знала я, что, выносив дитя, предстоит мне пережить весь этот ужас, уж лучше бы избавилась от него еще не рожденного; придет муж или не придет, придет или не придет, может, придет, может, и нет, может, и не придет, и пока я думаю об этом, детские упреки проникают в самую глубину моей души.

Люди твердят: «Ну закопала ты одно дитя, так ведь двое осталось, забудь, забудь». Если и смогу я забыть про погребенное дитя, все равно не забыть мне о муже, что бросил меня, и даже здесь, закопанная в песок, я думаю лишь об одном — вдруг сменит муж гнев на милость и придет, и вызволит меня или же не придет, а умерший ребенок, умри, умри, умри, оставь меня, я хочу жить.

«Раз на то пошло, выбирайся-ка ты из песка и иди, ни на что больше не годная, гонять воробьев на просяном поле», — вот что говорят люди, так я и поступаю, выбираюсь из песка.

Куда бы я ни шла, солнце сияет у меня над головой, дождь закончился, и сияет солнце, я продолжаю идти, с каждым мгновением его лучи все сильнее обжигают мое тело, а я продолжаю идти, тело мое обожжено, приглядишься — аж пар валит, такая уж, видно, моя доля — идти по этой дороге. «Извините за беспокойство, извините за беспокойство!» — кричу я, и из дома появляется хозяин, не говоря ни слова, в мольбе я прижимаю руки к груди и рыдаю, и говорю, что могла бы гонять воробьев на просяном поле. «Что привело тебя сюда?» — спрашивает мужчина, и я рассказываю ему, что муж закопал мое еще живое дитя в песок, и грудь моя разбухла от молока, и жаль мне мое погребенное дитя, и, рыдая день и ночь, я проплакала все глаза, а за это муж выгнал меня из дома, и закопалась я в песок, но не выдержала немых упреков погребенных детей, да и люди твердили, чтобы шла я гонять воробьев, так и оказалась я здесь.

Моя история разжалобила хозяина, и он сказал: «Я тебя найму, чтобы ты гоняла воробьев на моем просяном поле, и, может статься, тебе полегчает». С того самого дня начала я гонять воробьев на просяном поле: «Как же скучаю я по тебе, Цусомару! Кыш, кыш! Как же скучаю я по тебе, Андзюхимэко! Кыш, кыш!» Гоняю я воробьев, а детвора прибегает и дразнит меня: «Тетенька, вон она твоя Андзюхимэко. Тетенька, я Цусомару». Даже дети позволяют себе дразнить меня, глаза мои все равно ничего не видят. Как же я жалка, даже дети позволяют себе дразнить меня.

Сказ быстро сказывается, но прошло целых три года, и сказал мой отец: «Уж третья годовщина, как похоронили мы Андзюхимэко, давай-ка выкопаем ее и посмотрим, мертва она или жива», — и выкопали меня, и была я не мертва и не засохла, выросла я, согретая песком, смеющееся живое тело, выросла, всасывая через крошечное, крошечное, крошечное отверстие утреннюю и вечернюю росу, всасывая росу через ту самую тростинку, которой матушка пометила место, где меня закопали, выросла я, смеющееся живое тело.

Все так и было, когда он выкопал меня, была я не мертва и не засохла, выросла я, согретая песком, смеющееся живое тело, выросла, всасывая через крошечное, крошечное, крошечное отверстие утреннюю и вечернюю росу, всасывая росу через ту самую тростинку, которой матушка пометила место, где меня закопали, выросла я, смеющееся, живое тело. Вот она я какая, вот она я какая!

Отец сказал: «Возмутительно, что три года погребенное в песке дитя не умерло, так я этого не оставлю, сошлю-ка я ее на остров». Посмотрел он на море и увидел вдалеке корабль: «Отправлю-ка я тебя на этом корабле, но ты как-никак мое родное дитя, поэтому сперва прочту-ка я молитву», — и пока он возносил молитву, корабль исчез с горизонта, и тогда отец сказал: «Что ж, раз корабль уплыл, отправлю-ка я тебя на утлой лодчонке или на плоту», — так оказываюсь я в открытом море на плоту. К счастью, ветер и течение благоприятствовали мне. «Плот, верни меня домой, плот, верни меня домой, плот, верни меня домой!» — вознесла я троекратно молитву, врезался плот в мой дом и сокрушил его, и подмял под себя отца, и произнес подмятый плотом отец: «Что за удивительный плот? Волны так высоки, что должны они были вымочить его, если же плот потерпел крушение, то должны быть на нем царапины, но и борта у плота не намокли, и царапин не видно. Что за удивительный плот, просто взял да и врезался в дом». Стал отец искать, нет ли на плоту Андзюхимэко, но не найти ему меня на том плоту, только плот коснулся суши, сбросила я с себя материнское шелковое белье, в которое была завернута, и скрылась в сосновом бору. Пошла я куда глаза глядят и забралась вглубь леса, туда, где даже днем полумрак от сплетенной ивовой лозы, идти мне было некуда — дома то у меня нет, — и тут до меня донеслись едва уловимые, едва уловимые, едва уловимые звуки барабана и сямисэна, я поспешила им навстречу, уж не человек ли издает эти звуки, и увидела мужчину, что пританцовывал, подыгрывая себе на барабане и сямисэне, то был ритуальный танец «кагура», и мужчина спросил, как оказалась я здесь, и рассказала я ему все, что приключилось со мной, и мужчина сказал: «Раз так, пойдем со мной, я дам тебе работу». И я решила остаться. Мужчина пообещал, что я буду довольна, он будет кормить и поить меня, и я решила остаться, хотя ничего не знаю о нем.

Так я начала работать на мужчину, о котором ничего не знала, и первые два-три дня он потакал мне во всем, называя то бабочкой, то цветочком, но прошло дней десять, и начал он понукать меня: «Андзюхимэко, иди очисть от шелухи просо, иди потолки рис…» Да разве может ребенок трех лет отроду удержать в руках деревянный пестик? Тогда разжег мужчина костер из рогоза, подвесил меня за ноги и стал поджаривать. Ничего тут не поделаешь, только и остается, что жариться на костре, неужели мужчины всегда требуют невозможного?

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, передо мной поле усеянное галькой, мужчина требует собрать ее всю, пока не стемнело, я быстро-быстро собираю гальку, но мои пальцы — пальцы трехгодовалого ребенка, и кожа на подушечках истерта до крови, красная кровь сочится из них, но все равно мне не успеть, и снова меня поджаривают на костре, подвесив за ноги. Вот почему и по сей день не могу я без отвращения смотреть на рогоз.

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, а мужчина приходит как ни в чем не бывало и требует: «Наколи камней, набери земли вон на той горе, притащи сюда и за семь дней наполни той землей семь котлов». Я всего лишь трехгодовалое дитя, если стану я колоть камни, набирать землю и носить вниз с горы, разве не раздавит меня тяжестью? Неужели мужчины всегда требуют невозможного? Мне отвратителен этот человек с его непомерными требованиями, но если из-за них мне предстоит умереть поджаренной на костре из рогоза, непонятно, ради чего я выжила, без сна и отдыха я колю камни, копаю землю и за семь дней заполняю семь котлов.

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, а мужчина приходит как ни в чем не бывало и требует, чтобы я набрала воды. Стоило мне подумать: «Чем же он хочет, чтоб я начерпала воду?» — как мужчина протягивает мне плетеную корзину, я вижу, корзинка-то вся дырявая, такой не поймать ни мелкую, ни крупную рыбешку, а уж воды не набрать и подавно, от одного только взгляда на нее глаза мои наполняются слезами, не успеваю я смахнуть их, как они наворачиваются снова и снова, вся в слезах иду я к берегу реки, что несет свои полные воды, я не знаю, как глубока она, я смотрю на свое отражение в воде, одно, второе, если бы я была как все, могла бы прожить сто лет и больше, но вряд ли это произойдет со мной, интересно, что сказала бы моя матушка, которая запеленала меня в шелковое белье и воткнула в песок стебелек тростника, пометить место, где меня закопали. Мне ни за что не начерпать воды этой корзинкой. Может, обращусь я к водяному, к каппе, что живет в полноводных реках, и молитву мою услышат? Я стою у перил на мосту и молюсь: «Водяной, хочу я начерпать воды, но не могу, хочу, но не могу, хочу, но не могу». Расправляю я плечи и, рыдая, трижды возношу молитву. И тут вижу идущего мне навстречу продавца масла для лампад. «Неужели плачешь ты, дитя, из-за того, что хочешь набрать воды и не можешь? Вот тебе промасленная бумага, положи ее в корзинку и набери воды», — произносит он, в его больших руках лист промасленной бумаги. Я застилаю корзинку бумагой и набираю в нее воды — дело сделано.

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, и снова мужчина приходит как ни в чем не бывало и требует, чтобы ногтями срезала я десять стеблей тростника. Разве могу я нарезать ногтями тростник, если у меня тонкие, тонкие пальцы трехгодовалого ребенка? Пальцы мои тоньше тростникового стебля, а ногти мягкие, мягкие, мягкие, но если не смогу я нарезать тростник, быть мне снова поджаренной на костре из рогоза. При мысли, до чего же неразумными могут быть требования мужчин, слезы наворачиваются у меня на глаза, и тут появляется человек одетый во все черное и спрашивает: «Неужели плачешь ты, дитя, из-за того, что не можешь нарезать тростник?» Достает он нож, и лезвие у того ножа, что достает мужчина в черном, большое, и блестит оно на солнце, в мгновение ока десять стеблей тростника срезаны. Как же я благодарна.

И снова мужчина приходит как ни в чем не бывало и говорит: «Андзюхимэко, возьми-ка его в рот». Мне противно, но я не могу ослушаться, и тогда мужчина требует, чтобы я держала его во рту, до чего же противно, думаю я, но еще ужасней быть поджаренной на костре из рогоза, мне противно, но я держу его во рту, и тогда мужчина требует: «Андзюхимэко, теперь засунь-ка его вовнутрь». Он говорит это мне, трехгодовалому ребенку. Если я засуну это вовнутрь, тело мое может разорваться, и тогда мне конец, я прошу мужчину не делать этого, но он свирепо смотрит на меня, гореть мне на костре из рогоза, на костре из рогоза. Неужели мужчины всегда требуют невозможного? Я не хочу снова жариться на костре, так что ничего не поделаешь, я запихиваю это вовнутрь и, к моему удивлению, все заканчивается быстро и обыденно, но у меня такое чувство, что все мои внутренности переворошили, они выскакивают наружу, я подбираю одно за другим и запихиваю обратно, вовнутрь.

Внутренности мои и плоть упругие и гладкие, непросто засовывать их обратно, но радуюсь я, что они такого красивого цвета, радуюсь, что они такого ослепительного цвета, ярко-голубого и ярко-красного.

После этого мужчина разводит костер под семью котлами и говорит: «Взял я котлы, что наполнила ты землей, оросил их водой, что ты начерпала, и разжег под ними костер из тростника, что ты нарезала. Теперь, Андзюхимэко, разденься донага и пройди босыми ногами по земле, что в семи котлах». Котлы раскалились и бурлят, встала я на край котла и громко зарыдала, доколе же этот человек будет требовать невозможного? И тут прилетела ласточка. Стоило мужчине отвернуться, как она защебетала: «Беги, беги, трехгодовалая кроха Андзюхимэко!» — и я побежала, как есть, нагая и босая, бежала пока наконец не увидела одиноко стоящий посреди поля незнакомый дом. «Извините за беспокойство, извините за беспокойство!» — прокричала я, вышел из дома мужчина и спросил, откуда я пришла нагая и босая, и сказал: «Вижу, ты всего лишь трехгодовалое дитя, и хотел бы я тебя укрыть, но что, если тот человек гонится за тобой, и, придя сюда, начнет издеваться и надо мной, станет поджаривать на костре из рогоза и замучает до смерти, лучше тебе сейчас же убираться отсюда». Вышла я из дома и увидела, что на улице уже смеркается и моросит дождь. Как же мне быть, того и гляди, мужчина догонит меня, а уж если схватит, то ждет меня смерть? Что же мне делать? И тут до меня доносится: «Дитя, дитя, вернись!» Ошибки быть не может, голос зовет меня, мужской голос, и я бегу обратно, в незнакомый дом, что стоит посреди поля.

«Дитя, дитя, ты вернулось! Скорее поешь рис и забирайся в мешок, я подвешу его к стропилам. Самой судьбой было мне уготовлено, что придешь ты в мой дом, прося о помощи, как бы надо мной ни измывались, сколько бы ни поджаривали на костре из рогоза, я решил, что помогу тебе, быстрее же поешь рис и забирайся в мешок, и когда подвешу я мешок к стропилам, терпи, даже если зачешется ухо, терпи, даже если захочется пукать», — и с этими словами сильные руки подняли мешок, крепкие, сильные руки. И тут появился мужчина, что гнался за мной, и спросил: «Не появлялась ли здесь Андзюхимэко, трехгодовалое дитя Андзюхимэко, ловкачка, которая, что бы я ни приказывал, все время обводила меня вокруг пальца и выходила сухой из воды? Убежать далеко она не могла, глянь-ка, мешок, что свисает со стропил, качнулся, ну-ка сними его», — приказал он. Я приготовилась, что, как только мешок снимут, ждет меня неминуемая смерть, и мужчина, что укрыл меня, умрет вместе со мной, поджаренный на костре из рогоза, как тот, что укрыл меня, сказал моему преследователю: «Так и быть, сниму я мешок со стропил, но только если ты покаешься». «Тогда возьму я пилу и подпилю стропила», — ответил мужчина, что гнался за мной, но человек, что укрыл меня, набрал воды в лохань и протянул ее мужчине, что гнался за мной. У того, кто отразился в воде, рот был разорван аж до впадины на затылке, и зубы из того рта торчали во все стороны. «Да ты никак бес в душе? Покайся, покайся, не нужны нам бесы, покайся, покайся, не нужны нам бесы!» — стал подначивать человек, что укрыл меня, и в конце концов мужчина, что гнался за мной, исчез, исчез с глаз долой как и не бывало.

Вот она я, одетая в черные одежды, темно-синие портянки и хлопковые таби, повязав соломенные сандалии варадзи, иду на поиски матушки. Обошла я больше шестидесяти провинций, но нигде не могу найти ту, что зову матушкой. Ночевала я и в поле, и в горах, подушкой мне служил веер, а ширмой соломенная шляпа, поливал меня дождь и обдувал ветер, собаки накидывались на меня с лаем и кусались, пугали меня карканье ворон и шелест деревьев, зажав уши, спасалась я бегством, но матушку так нигде и не могла найти. Ведь когда-то давно она дала мне жизнь, куда же она исчезла, почему не могу я найти ее? Без матери смогла я вырасти, без материнской груди смогла я вырасти. Если бы матушка рано ушла из жизни, но явила бы мне свои останки, могла бы я не тратить жизнь на поиски, но уж если она жива, то должна я ее искать.

Мне уже семь. На улице весна, апрель. Я все иду и иду. Смеркается. Я забралась так далеко в горы, что уже не различаю, куда иду и откуда пришла, я хотела бы найти ночлег, но вокруг нет ни одной деревни, смеркается, я присматриваюсь и вижу впереди бамбуковую хижину, внутри горит свет, остановлюсь-ка я на ночлег, но не добраться мне до хижины: передо мной большая река, ни вверху, ни внизу по течению не видно моста. Я проделала такой путь и не могу перейти через реку, не могу перейти через реку. До чего же досадно! Может, смогу я перебраться через реку, если обращусь к водяному, духу этой полноводной реки. «Водяной, хотела бы я перебраться через реку, но не могу, хотела бы перебраться, но не могу, хотела бы перебраться, но не могу», — трижды произношу я, и вдруг валится сухое дерево, а потом падает еще одно, и еще одно: получается мост. Как же я признательна. И возношу я хвалу водяному.

Я подхожу к бамбуковой хижине и кричу: «Извините за беспокойство, извините за беспокойство!» Выходит из хижины девушка, голос ее звучит молодо, как у ребенка, и говорит мне «заходи», и впускает меня в дом. Подкрепившись, я наконец перевожу дух, мы болтаем о том о сем, и я спрашиваю: «Сестричка, неужели твои глаза не видят с самого рождения?»

О дитя, что задает вопросы без излишнего стеснения! За что мне все эти наказания? Нет, не родилась я незрячей, за три года родила я троих детей, и одно дитя, что родила я в муках, закопал мой супруг в песок. Груди мои разбухли от молока, тосковала я по погребенному дитю, плакала, не переставая, пока глаза мои не перестали видеть, а когда я ослепла, муж бросил меня. Намереваясь умереть, закопала я себя в песок, но потом, насмотревшись на следы погребенных детей, что были повсюду, решила, что должна продолжать жить, занимаясь чем угодно, пусть даже гоняя воробьев. Выбралась я из песка и теперь гоняю воробьев: «Как же скучаю я по тебе, Цусомару! Кыш, Кыш! Как же скучаю я по тебе, Андзюхимэко! Кыш, Кыш!»

«Матушка, я Андзюхимэко, Андзюхимэко, живая и невредимая!»

Удивилась матушка: «Да разве возможно, чтобы моя Андзюхимэко очутилась здесь? Мертвые не возвращаются. Не иначе как оборотень неизвестно откуда пожаловал ко мне сегодня вечером. У моей Андзюхимэко большая родинка на правой лодыжке и красное родимое пятно на левом плече, в этом году уж семь лет, как ее не стало, каждый день молюсь я у зажженной лампадки, не может быть, чтобы она, сбившись с пути, очутилась здесь», — сквозь слезы произнесла удивленная матушка.

Услышав ее рассказ, поняла я: она моя мать, а я ее дитя, но не сможет она незрячими глазами увидеть ни мою родинку, ни мое родимое пятно. От досады слезы невольно навернулись у меня на глаза, но тут раздался голос: «Дотронься-ка до матушкиного правого глаза». Провела я рукой по ее правому глаза, как велел голос, и, когда ладонь моя почувствовала под веком упругость глазного яблока, потекли по моей руке матушкины слезы, и внезапно она прозрела. «Матушка, я Андзюхимэко, Андзюхимэко, живая и невредимая!»

Всю ночь мы провели без сна, то плача, то смеясь.

Прошло дней десять, и в один из них попросила я матушку отпустить меня навестить отца. «Андзюхимэко, что за глупости ты говоришь? Где тот, кого ты зовешь отцом? Разве сделал он хоть что-нибудь, что обязан делать отец? Если этот человек твой отец, то почему закопал он тебя в песок, почему ненавидел так, что отправил на плоту в море, почему, требуя невозможного, поджаривал на костре из рогоза, почему подверг немыслимым жестокостям?»

«Это не так, матушка. Я на этом свете благодаря отцу, если б не было у меня отца, то не быть мне закопанной в песок, но и не выбраться из него, если б не было у меня отца, не быть мне выброшенной на плоту в море, но и не выбраться на сушу, если б не было у меня отца, то не требовали бы от меня невозможного, но никогда не смогла бы я начерпать воду в плетеную корзину или нарезать десять стеблей тростника, если б не было у меня отца, не быть мне подвешенной в мешке к стропилам, но и никогда бы не очутиться здесь, поэтому я во что бы то ни стало хочу навестить отца, хочу повидаться с ним, хочу повидаться с ним, хочу повидаться с ним», — упрашивала я матушку так, будто это было мечтой всей моей жизни. Я совсем не помнила того, кого звала отцом, я помнила мужчину с лицом беса, что исчез у меня на глазах, он-то уж точно был моим отцом, но ничего, кроме лица — лица беса, — я не помнила, я помнила мужчину, что изгнал человека с лицом беса, он-то уж точно был моим отцом, но о нем я помнила только, что его руки, подвесившие мешок к стропилам, были сильными, — вот и все, что я помнила, я помнила мужчину, что нарезал мне тростник своим острым ножом, он-то уж точно был моим отцом, но о нем я помнила только, что острие его ножа было острым и блестело на солнце, — вот и все, что я помнила, я помнила мужчину, что дал мне промасленную бумагу, когда я стояла в растерянности на берегу реки, но о нем я помнила только, что руки у него были большими, он-то уж точно был моим отцом, — вот и все, что я помнила.

Матушка была права, отец закопал меня в песок, он же, откопав, отправил на плоту в море, он же требовал, чтобы я толкла рис и просо, копала землю, черпала воду, он же, подвесив за ноги, поджаривал меня на костре из рогоза. Тело мое все изранено, тело мое все изранено, кожа моя обожжена, на ладонях моих мозоли от гальки, что я собирала, мозоли полопались и кровят, я изрезала все пальцы, пока колола камни, несколько пальцев так и болтаются, держась лишь на лоскутках кожи. Видно, и правда нет нигде того, кого принято называть отцом.

Быть поджаренной на костре, быть избитой, быть убитой, быть изнасилованной — для меня все едино, но тот, кого называют отцом, верил, что я радуюсь, когда он насилует меня. И сознаю, как сильно ошибался он, а все продолжает казаться, что я была дорога ему, дорога ему, дорога ему, мне все продолжает казаться, что когда он поджаривал меня на костре из рогоза, когда требовал невозможного, когда гнался за мной с лицом беса, когда насиловал меня, он поступал так из любви ко мне, и, хотя по его вине я прошла через тяготы и страдания, каждый раз я забывала об этом, верила, что им движет любовь.

«Вот что имеют в виду, когда говорят, расставаться с близкими — что рубить живое дерево», — говорит моя мать, заливаясь слезами. «Рожденное в муках дитя, что вскормила я грудным молоком, чью испачканную попку вылизывала языком, дитя, что прижимала к груди, не находя себе места от беспокойства, когда оно плакало, на чье спящее личико могла я без устали любоваться дни напролет, — говорит моя матушка, доставая свою увядшую грудь, — вот что имеют в виду, когда говорят, расставаться с близкими — что рубить живое дерево, это уже случилось однажды, когда закопали тебя в песок, и вот снова рубят, а вместо древесного сока сочится из того дерева кровь».

«Не говори так, матушка! Я отрежу и оставлю тебе мизинец со своей правой руки, и не важно, сколько лет пройдет, прежде чем я вернусь, только лизни его и ты никогда не будешь голодна, тебе больше не надо будет гонять воробьев, пожалуйста, живи без забот до самой старости и жди меня». «Тебе будет больно, если ты отрежешь себе мизинец», — произносит она, в первый раз я вижу на ее лице улыбку. «Матушка, это совсем не больно, только кровь пойдет, а кровь пойдет, так только покапает, а как закапает, так и перестанет».

Вот она я, одетая в черную одежду, темно-синие портянки и хлопковые таби, отправляюсь на поиски своего отца. Повидала много я отцов на своем пути, с бородами и без них, из их пор пахло отцом, я видела отцов с заложенными носами и отцов, у которых нос был не заложен, я встретила лысых отцов и не лысых, встретила худых — кожа да кости — отцов, и отцов, у которых жир колыхался, встретила отцов, покрытых веснушками, и тех, чьи тела были покрыты волосами, отцов с маленькими руками и с большими руками, отцов со скрюченными пальцами и не со скрюченными, встретила отцов с кожными болезнями и без них, у одного отца тело было влажным и гноилось, другой сидел под деревом сакуры, и все его тело было окрашено в ярко-красный и голубой цвета, у одного отца, что сидел пред хризантемой, тело было окрашено в золотой и серебряный цвета, встретила я и отца такого маленького роста, что могла бы раздавить его ногой, и отца с волосами до пояса, отец тот не переставая расчесывал их гребнем, встретила отца, у которого из подмышек пахло потом, я подлезла ему под подмышки и глубоко, глубоко, глубоко втянула воздух, уж и не припомню, где я повстречала того отца.

Я — Андзюхимэко. Андзюхимэко, над которой надругался отец. Я — бедная Андзюхимэко, которую отец пытался убить, бедная Андзюхимэко, над которой надругался и пытался убить, а теперь еще и бросил отец. Я — бедная, бедная, бедная Андзюхимэко, однажды умершая. Я та самая Андзюхимэко. Я пытаюсь убежать, но отец, принимая разные обличил, старается убить меня, жизнь моя — череда невзгод.

Жизнь моя — череда невзгод. Сколько же раз, сколько же раз, сколько же раз я гадала, выживу или нет, когда я думала, что на этот раз мне не выжить, поднимала я ладони к небу и пристально рассматривала их, пристально рассматривала, пристально рассматривала ладони, вознесенные к небу ладони выглядели прозрачными, и каждый раз я думала, что мне конец, ладони выглядели прозрачными, и мне казалось, что я вижу свои косточки и кровяные сосуды, кровь, по ним текущую, и даже свою судьбу, судьбу той, кому суждено умереть. Жизнь моя — череда невзгод.

Жизнь моя с рождения — череда невзгод.

Я — Андзюхимэко. Я та самая Андзюхимэко, что умерла, не сумев выжить. Я, та Андзюхимэко, что умерла, решила, что должна еще раз вернуть к жизни Андзюхимэко и, возродив ее, отвести в Тэннодзи. Если я отведу ее в Тэннодзи, то и я, Андзюхимэко, что умерла, смогу возродиться. Отведу-ка я сама себя в Тэннодзи, отлично придумано, только вот не знаю я, что такое этот Тэннодзи, и где он находится, дитя может помочь мне в этом, нужно сходить и спросить у него, дитя-то уж точно знает, что такое этот Тэннодзи и где находится, стоит мне с ним встретиться, я узнаю, узнаю все о Тэннодзи, эта мысль не дает мне покоя, мысль об этом не дает мне покоя, я не знаю, единственный ли эти способ спросить у него, мысль о том, чтобы спросить у дитя, не дает мне покоя, я только и думаю о том, что, возможно, мне уже никогда не повстречаться с ним.

Однажды дитя само обратилось ко мне.

«Почему-то я тоже нет-нет, да и думаю о тебе. Уверен, что Тэннодзи — название места, и я точно знаю дорогу, ведущую туда, я думаю, как было бы прекрасно, если бы я мог отвести тебя в Тэннодзи, но я болен, ты больна, я болен не меньше тебя, ты больна не меньше меня, удивительно, неужели мы взывали друг к другу оттого, что мы оба больны? Мы жили среди других людей, я, давным-давно забыв о тебе, а ты обо мне, и все же я услышал тебя. Сколько же десятилетий прошло с тех пор, как мы разговаривали с тобой? Когда мы виделись последний раз, ты была еще совсем малым, малым, малым дитем, я тоже был дитем, малым, малым, малым дитем, разве не показывали мы друг другу наши нагие тела, спрятавшись от взрослых, разве вместе не справляли малую нужду, разве не собирали плоды деревьев и не ели их, разве не замачивали эти плоды и пойманных насекомых в моче, я точно знаю дорогу, ведущую в Тэннодзи, но я болен, и у меня нет сил туда идти.

Когда я думаю о тебе, тут же вспоминаю себя в ту пору, я помню себя дитем, почти младенцем, тогда я много, как никогда, размышлял, размышлял о том, что видел, размышлял о траве и деревьях, о ветре и облаках, и в тех мыслях обязательно была ты, однажды я взял печенье и осознал понятие небытия, я попытался рассказать об этом матери, но она не поняла, и тогда я рассказал тебе, ты была малым, малым, малым дитем, ты была одета в красное, ты всегда была рядом, ты была одета в красное, я рассказал тебе, сам еще дитя, почти младенец, рассказал своим детским, младенческим языком, тебе, дитю, почти младенцу, о понятии небытия, которое я осознал, и думаю, что ты поняла, но сейчас я ничего не могу для тебя сделать, у меня нет сил идти.

В ту пору многие звуки не давались тебе, и когда ты говорила, речь твоя была невнятной, интересно, когда ты была малым, малым, малым дитем, был ли голос у тебя таким же приятным, как сейчас? Сейчас твой голос очень приятный».

Его голос, что доносится издалека, звучит как голос пожилого, пожилого, пожилого мужчины, голос доносится издалека и исчезает.

Я в растерянности, не знаю, как мне быть, и тут появляется горная ведьма Ямамба и говорит: «Есть у меня последняя просьба: отнеси меня в горы. Есть у меня последняя просьба: хотелось бы мне утолить свою похоть». «Да что ты такое говоришь? Ты еще смеешь просить? Ты только и делала, что пожирала людей!» Захихикала Ямамба: «И что? Разве ты не возрождалась каждый раз, сколько бы я тебя не съедала? Я же пыталась тебя возродить, я пожирала тебя с намерением возродить, ведь если оставить нетронутым пупок или клитор, как бы тщательно я тебя ни пережевывала, сколько бы ни поджаривала до черноты, сколько бы ни перетирала в порошок, сколько бы ни толкла да ни мяла, ты все равно будешь оживать».

Ямамба твердит, что это ее последняя просьба, но так ли это, дело-то ведь не пустячное. «Что, если взвалю я тебя на спину и понесу в горы, а ты станешь грызть мне спину да тщательно пережевывать, станешь поджаривать меня до черноты, перетирать в порошок, толочь да мять, а в довершении проглотишь, и превращусь я в какашки, и испражнишься ты мной, а потом, когда я оживу, ты притворишься, что ты вся такая из себя замечательная и снова объявишься, чтобы обмануть меня?».

Засмеялась тогда Ямамба: «Так ведь ты возродишься, когда я испражнюсь тобой. Просто хочу я утолить похоть, утолить похоть, очень хочу, когда дорастешь до моих лет, поймешь. Кто на закорках отнесет тебя на гору?»

Взвалила я Ямамбу на спину и направилась в горы.

Было дело это непростым, такая уж она Ямамба, не сиделось ей тихо-спокойно у меня на закорках, и волосы-то она мне распускала, и волосы-то она мне вырывала, и какашки свои с мочой размазывала по моей спине, и сковыривала ногтями и поедала родинки — чего только ни вытворяла Ямамба, сидя у меня на закорках, но стоило мне остановиться и бросить на нее сердитый взгляд — смотри, брошу тебя здесь, — как всякий раз видела я просто маленькую, маленькую, маленькую обыкновенную старушку, и всякий раз она говорила: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалей меня!» — и плакала, приговаривая жалостливым голосом: «Вот она грудь, что вскормила тебя», — и была та грудь такой увядшей, увядшей, увядшей.

Взобралась я на гору, и там Ямамба снова повстречалась с большим, большим, большим фаллосом, что заприметила прежде, и совершила соитие.

И сказала Ямамба: «А ты наблюдай за мной, слушай, как я подаю голос, смотри на мое лицо, потому что такая твоя обязанность, Андзюхимэко». «Что ж, буду смотреть», — ответила я. Громко крикнув: «Так и ты появилась на свет!» — стала Ямамба показывать мне себя, а потом резко качнула бедрами и родила черт-те что, и сказала: «Это, Андзюхимэко, превосходный дар небес, я дарю его тебе, забирай». Я так и поступила, но так как было это черт-те что, даже имя ему я дать не могла. «Как же мне звать его?» — спросила я, и ответила Ямамба: «Называй его Хируко, ребенком-пиявкой».

Усадила я Хируко на спину и услышала голос: «Тэннодзи вон там», — бросила я взгляд на Ямамбу, но та в пылу страсти уже не обращала на меня внимания, и пока я наблюдала за Ямамбой, из нее один за другим выскользнули еще несколько черт-те что, и были они дети-пиявки, но гораздо бесформенней Хируко, что сидел у меня на спине. Ничего не сказала Ямамба, как мне быть с ними, а просто самозабвенно продолжала совокупляться.

Снова донеслось до меня: «Тэннодзи вон там».

«Хируко, Хируко, повтори еще разочек?» — попросила я, в ответ Хируко указал пальцем: «Вон туда», — указал пальцем, который даже и не палец-то вовсе, лишь его подобие.

Поинтересовался Хируко: «А зачем ты идешь в Тэннодзи?» — и я повторила то, о чем не стоило и спрашивать. «Я Андзюхимэко, над которой надругался отец, Андзюхимэко, над которой отец измывался снова и снова. Я та самая Андзюхимэко, над которой отец измывался снова и снова. Бедная, бедная, бедная Андзюхимэко», — каждое мое слово будто скользит по гладкой поверхности понимания, а может, просто впитывается в нее. И тут я понимаю, что дети-пиявки не могут говорить.

Быть того не может, что Хируко, который не может говорить, сказал: «Тэннодзи вон там», — и все же это был Хируко, кто сказал, где находится Тэннодзи, Хируко, кто спросил, зачем я иду в Тэннодзи, Хируко, что сидит у меня на закорках. Хируко и потом расспрашивал меня о разном, а я рассказывала ему о разном, но так как Хируко не может говорить, все произнесенные мною слова скользят по гладкой поверхности того, что я пытаюсь донести, а может, просто впитываются в нее. Этого не объяснишь, но желание Хируко расспросить о чем-то передается мне, и я отвечаю ему словами, хорошо это или плохо, но у меня ничего нет, кроме слов, я могу ответить только словами, у меня ничего нет, кроме слов, и пока я отвечаю, отвечаю, отвечаю ему словами, спиной чувствую, что постепенно утоляю желания Хируко, что сидит у меня на закорках.

В средневековой Японии зародилось популярное развлечение, известное под названием «сэккё-буси»: истории, которые излагают и поют под аккомпанемент музыкальных инструментов странствующие рассказчики. Самое знаменитое «сэккё-буси» — сказка «Управляющий Сансё» («Сансё дайю»), с которой западная аудитория может быть знакома в современном переложении романиста Огаи Мори или его экранизации 1954 года, поставленной знаменитым кинорежиссером Кэндзи Мидзогути. Самые ранние записанные варианты этой истории относятся к XVII веку: она — о брате и сестре, разлученных с родителями, а затем проданных в рабство подлыми торговцами. С божественным вмешательством бодхисатвы Дзизё сын в итоге сбегает из рабства и пускается через всю страну искать свою мать, а та ослепла и обнищала. К счастью, его слезы возвращают ей зрение. Однако для дочери тем временем все складывается не так благополучно — она остается в рабстве. Дочь жертвует собой, отказываясь сообщить, куда убежал ее брат, и в наказание хозяин отвратительно мучает ее, пока она не умирает.

Исследуя мир «сэккё-буси» и японского фольклора, Хироми Ито, автор той версии истории, что вошла в эту антологию, отыскала альтернативный ее вариант, записанный на северо-востоке Японии. В августе 1931 года антрополог Нагао Такэути зафиксировал рассказ об одержимости духом, который ему изложила медиум Суэ Сакураба. Текст ей достался от предшественников, она его выучила, однако при исполнении он выглядел как спонтанная речь того духа, что ею овладевал. Что интересно, эта альтернативная версия, записанная со слов шаманок, повествует главным образом о дочери — та не умирает, а тоже сбегает из рабства и рвется к свободе. Она и стала центральной фигурой той версии, что публикуется здесь.

В пересказе Ито — эдакой «феминистской» версии — добавляется побочная сюжетная линия, описывающая, каким сексуальным унижениями могла бы подвергнуться юная девушка, разлученная с родителями. (В оригинальном варианте сказки нет никаких недвусмысленных отсылок к сексуальному принуждению.) Более того, Ито добавляет эпизоды о том, как Андзюхимэко пытается отыскать Тэннодзи, храм в Осаке, известный тем, что в нем предоставлялось убежище бедным и больным.

Но, вероятно, самым важным оригинальным дополнением служит заключительная сцена с горной ведьмой-ямамбой. В большей части фольклора ямамба выступает своего рода нонконформистом — отвергает дом, работу и семью, чтобы жить в глуши и делать только то, что ей заблагорассудится. В прозаическом стихотворении Ито ямамба — голос мощного и освобождающего сексуального желанья, обычно сдерживаемого патриархальным обществом. В тех сценах, где она совокупляется с каменным столбом, Ито переосмысливает миф о сотворении, изложенный в полумифологической истории Японии VIII века, называемой «Кодзики» («Записи о деяниях древности»). Согласно «Кодзики», мужское божество Идзанаги и его партнерша Идзанами спускаются с небес на землю и воздвигают громадный столб. Обойдя его по кругу, эти двое впервые совершают совокупление, но оно им не удается, ибо женское божество Идзанами заговаривает передсвоим партнером-мужчиной, тем самым не подчиняясь «установленному» порядку вещей. Результатом их союза становится уродливое «Дитя-Пиявка», которое они отправляют плавать по морю. В переработке Ито ямамба крепко берет собственное сексуальное желание под контроль и неистово совокупляется с каменным столбом. Она не подчиняет его «установленному порядку вещей», а прославляет его так, чтобы оно принесло ей экстатическую, оргиастическую радость.

— Джеффри Энглз, переводчик сказки на английский. Пер. с англ. М. Н.

Близняшки, упакованные под запасное колесо, рассказывают нам про небольшой квадратный jardin где-то в своясях Халиско — с аккуратно подстриженными лаврами и чугунной эстрадой, где однажды стоял и чесал себе яйца Порфирио Диас. Где пердел Панчо Вилья. Где харкал Ласаро Карденас. Где ковырялся в зубах Бисенте Фокс. О том самом месте, где все ссал и ссал Субкоманданте Маркос — яйцастый черный чиуауа Tia Хилы — и никак выссаться не мог, а потом полез сношать крошку Нативидад, у которой даже подгузника не было. Сбежался народ. Деток-гибридов последний раз-то перед самой войной видали — это еще Хуан-эль-Осо был, чью мамашу увез в Акапулько цирковой медведь из Леона.

Близняшки ждали на обочине, по их утверждению, смотрели, как окровавленного мученика мимо несут, и тут из кантины вышел наконец Койот. Серебряный скорпион у него на пряжке ремня щелкал клешнями, и под эту музыку плясали семь слепых сестер.

— Ты нас заберешь? — спросили близняшки.

Койот втянул носом воздух и примерился к луне, расставив большой и указательный пальцы. Полна больше, чем наполовину, и близняшки странную штуку притащили. Но Койота это не заботило. Он перевел их через мост, провел по парку к арройо, где мы все спали в «нове» — среди пятнистых цапель, искореженной бытовой техники, покрышек, мариконов и пользованных презеров. По телевизору стенала женщина.

— Двиньтесь-ка, малютки, — прошептал Койот. — Места мало, periquitos.

В этой истории некоторые листики падают нипочему. И до сих пор нам слышно, как играет оркестр — близняшки так и говорили: трубы и кларнеты спиралями взмывают вверх, как сбрендившие шутихи, и взрываются розовыми искрами над головами толпы. Все это случилось во времена воздушных шариков и райков с марионетками, говорят. Это двигатель машины — или туба? Коробка передач — или малый барабан? Пыль и камень становятся асфальтом. На голубом рассвете возникает пустыня. Какие-то камни, нопаль с красными цветами, изможденная лошадь, козел.

Да ничего, говорим мы. Уже хоть какое-то начало. В него можно и поверить. Éste era и нас тут нет.

Наутро мы видим: какие-то пацаны швыряются камнями в голову женщины у обочины. Мы подъезжаем ближе, и они сматываются на великах.

— Я с мужчиной познакомилась на дискотеке, — сообщает нам голова. Голова этой женщины рассказывает нам, что человек тот был сыном богатого mestizo, она танцевала с ним полечку и потеряла одну сношенную уарачу. А он потом ее вычислил, натянул ей на ногу пластмассовый тапок, который где-то подобрал, чуть пальцы не сплющил — и объявил, что женится на ней. Той же ночью запузырил ей вовнутрь близняшек, а когда они родились, ее сводные сестрицы продали их каким-то голубоглазым гринго из Нью-Хейвена. Муж ей отомстил — закопал тут по самую шею.

— Сучки эти небось шампань сейчас глушат в Поланко! Но они за мной вернутся, — говорит она. — Вернутся мои малютки, мои беленькие деточки.

Чей-то камень, должно быть, что-то у нее в голове сбил с места. Мы кидаем еще, пока Койот трусит чуть дальше по дороге задрать лапу на том месте, где женщина похоронила беса, заловив его в бутылку.

— Mis gringitas! — кричит голова. — Денег захватите!

Бах!

Мы слышим, как родители наши тащат длинные мешки по полям широколиственной горькой зелени, нам не ведомой. Они работают в саду мелких сучковатых и шишковатых деревец, где ребятню растят при помощи пчел. Наши родители сощипывают их, тяжеленьких, с ветвей, срывают со стройных зеленых стебельков и закладывают за долговые расписки, которые означают еду и кабельное телевидение. Трактора заводятся и увозят их в Чикаго. Родители наши работают на фабрике — на конвейере собирают малюсеньких розовых младенцев, покрытых перышками. Они ждут нас, эти наши родители, с каменными лицами. Выкладывают нам шортики и маечки на твердой койке, наши родители. Это наша рабочая одежда.

Койот говорит: В Аризоне нашли каких-то чертей, в пустыне, забились среди раздувшихся трупов тех mojados из Гватемалы, Никарагуа и Мексики. Тоже работу искали. Им теперь, знаете, тоже нелегко.

Койот говорит: Те ребята — Коррин Корран, Тирин Тиран, Оин Оян, Педин Педан, Комин Коман… их заперли в вагоне-зерновозе в Матаморосе. И в Айове они на сортировке застряли на четыре месяца. Когда нашли, осталось от них мало что.

Койот будто старается поймать нас в ловушку своими историями. Послушать его — так он будто словарь читает.

— Верить никому нельзя, — говорит он. Терпеть не можем его нефритовую ныряльную маску, она хмурится, ее глаза-ракушки просто душу вынают. Если долго в них смотреть, тяжелеешь. Стареешь. Поэтому пусть себе говорит, мы не слушаем — и уж совершенно точно не сидим спокойно. Смотрим, как слова его кувыркаются из открытых окон, оборачиваются стервятниками на дороге — слетелись, клюют чей-то трупик.

— Что ты сказал, Койот? — спрашиваем мы. — Что это было? Что? — пока он не свирепеет, не жмет сильней на газ, и «нова» взбрыкивает и идет юзом. Да и волосы у него в ушах.

У мальчишки в подголовнике сестренка вырезана из коралла, а у железной девочки под задним сиденьем — подарок старику от трех сикушек-блондинок, они в Хуаресе в лотерею выиграли.

Койот велел нам ждать в «нове», но мы проголодались. В окно домика мы видели Гуамучильскую Ведьму — ее сиськи плюхались друг о друга, как два влажных сыра, Койот вцепился зубами в ее обвислую холку, а его костлявый розовый поршень ходил туда-сюда у нее в косматом крупе. Мы однажды облили водой ебущихся собак. Девчонка из Тисапана убила их домашнюю свинью — сунула ей в жопу зажженную свечку. Когда мы переходили автотрассу, кэмпер, ехавший на юг, раскатал в бумагу Пилар, Карлоса и Мигеля. Их сдуло куда-то в Сьерра-Мадрес. Adiós, muchachitos!

Мы были на кладбище, ноги ставили аккуратно. Когда мертвые говорят, там ходишь, как сквозь паутину.

— Кто там? — все время спрашивали они, но мы не могли вспомнить свои имена. Кругом везде собаками насрано.

— Не женись на болтливой, — сказал один.

— Не держи в доме палок просто так, — сказал другой.

— Не давай приюта сиротам, — крикнул третий. Мы все это записали веточками на песке, будто на той стороне нам такое не понадобится.

Под деревом мы нашли elotero — он сидел и доедал свои последние початки.

— Но мы же есть хотим, — сказали мы.

— Не нойте, — ответил торговец кукурузой и погрозил нам зонтиком. Каждому досталось по ядрышку — кроме Хулио, который получил шиш с маслом. Тут-то мы и заметили, что элотеро — труп.

— Меня кто-то зарезал. — Он как бы извинялся.

— Ничего я не резал! — возразил чей-то голос.

У него доброе лицо было, у этого торговца, и он перевел нас через горку к куче старых серебряных монет, а на них сверху — какашка. На камне сидел грустного вида бес — все разглаживал и выпрямлял три волосинки.

— Дьяблито, это твое? — спросили мы, показав на какашку — ну или на серебро, смотря как поглядеть. Он дал нам три попытки.

Койот гадит на заправке «Пемекса», а мы возле арройо находим пустую арахисовую скорлупку и тело принцессы. В землю вогнаны громадные архитектурные формы, все изрезанные картинками: ягуары и лягушки, ящерицы и пламя. Там трухлявые палицы и острые камни, как у маленьких воинов. Там пернатые маски с толстыми губами и пустыми глазами, что смотрят на солнце, а также картинки клыкастых тварей, которых мы не знаем. Которых мы и не хотим знать. Похоже на кэмпер, что мы видели под Текуалой: он перевернулся в канаву и горел, а все эти чертовы чичимеки плясали вокруг, и след обломков — ди-ви-ди, нижнего белья, купальных костюмов — тянулся по дороге с полмили драным опереньем кецаля.

— Мне страшно, Койот, — сказали мы. Он щелкает по нам хвостом.

Мертвая принцесса — как бумага. По краям загибается и бурая. Кто-то всю ее разрисовал картинками — она теперь как карта, как путешествие домой. Мы не умеем ее прочесть.

— Помоги мне, Койот, — говорим мы и показываем, но он нас уводит обратно к «нове» и потом целый час не говорит ни слова.

Но все равно мы не уверены, где или когда возникло это представление о наших родителях. Люди, которых ты никогда не видел, только и ждут, чтоб тебя накормить и одеть? Perro учил нас, что съедобно, а что нет. Gato — как охотиться на мелких тварей. Ardilla — беседовать. Vaca — усваивать. Burro — сносить удары. Мы учились возводить себе укрытия у arañas, а моно учил нас быть легкими — такими, что не дотянешься. Tecolote учил нас быть настороже всю ночь напролет.

Но потом мы однажды проснулись все мокрые — ибо думали о Сан-Диего, Тусоне, Денвере, Чикаго, Сан-Антонио, Атланте. Проснулись, ожидаючи Койота, и сами не знали, что ждем, следили, когда пыль от его «новы» возникнет на проселке от куоты. Нам было как-то не по себе. В животе пекло. И нос заложен. Чесались глаза. Человек, которого мы звали Tio, дал нам черную пилюлю, но она не помогла.

— Скоро вас не будет, — сказал он. Мы никогда не видели, чтоб он так улыбался.

А потом животные с нами уже не разговаривали. Отворачивались от нас. Стояли немо в грязных ботинках и некрашеных деревянных масках. Дулись на краю поля камней. Когда мы им махали — сворачивали за угол. Мы слали их в жопу, жалких тварей. И в конце концов нашли их на окраине города, у пересохшего колодца — сидели все вместе тесным кружком, пили текилу и рассказывали сальные анекдоты. В меркадо их бледные органы промыли и выложили на стол.

Потом же, касаясь маленьких белых ног гипсовой Девы, мы поимели себе виденье: между ног у нее открылась влажная щелка. Там были кровь и волосы — и что-то еще. Какой-то червяк. Кто же нам теперь расскажет?

Зазвонил телефон, и женщина, которую мы звали Tia, сказала:

— Es tu Mamá. Es tu América.

Над разогнавшейся «новой» три круга нарезает зеленая птица — хрипло каркает, предупреждает о наших сводных сестрицах. В пипиане — яд! В тамалес — мышьяк! В крабовом супе — ртуть! В уитлакоче — ДДТ! А потом выхватывает Аделиту из бардачка — как плату за свои труды.

На краю Эрмозильо все хотят подъехать на север. Не успевает захлопнуться дверь кантины, а мы уже подглядели: там внутри голая женщина в красных туфлях на высоченных каблуках, держит над головой дощечку с нарисованной цифрой 8. У сломанной автомойки валандаются два хорошеньких мальчишки, от них пахнет тмином — рубашки сняли, засвечивают свои хилые безволосые груди дальнобойщикам, а те плюются, оглаживают свою шерсть мачо, затягивают ремни, делают вид, что не смотрят. Напрягшиеся пенисы у мальчонок — как заводские инструменты, прямо рвутся из мешковатых джинсов. Намасленные гребни их под луной сияют серебром.

— Что это, Койот? — спрашиваем мы, но он уводит нас прочь.

Близняшки. Как города-близнецы. Города-побратимы. А когда поворачиваются, их одинаковые татуировки гласят: Queremos Engañarte. Что это означает, желаем знать мы.

Снова в «нове» нам жарко и неудобно, мы как-то чересчур велики для гнездышек, а тела наши — что свиной фарш, испускающий сок на сковородке. Такое чувство, что нас обволокло густой жидкостью.

— Потрогай меня, — говорит кто-то, не успевает Койот нажать на газ. А затем всех нас встряхивает, а потом мы засыпаем.

Девчонка в фаре пробует розы. У нее во рту семена. Она пускает слюни, и от них тянется след безостых цветков и жемчужин, что разлетаются по пустыне. Она невнятна и глупа, удачно выйдет за ублюдка. Так говорит Койот.

— Заткнись! — орет ее сводная сестра в другой фаре, с кончиков ее слогов беззвучно соскальзывают черные змеи, плотно ее окружают, сосут и шелушат.

На ночь останавливаемся на заброшенной асиенде, у «новы» мотор потикивает и потакивает в темноте. Из-за стен тянутся шипастые лозы, шарят по карманам тени. Синие агавы страдают. Дереву авокадо хочется перемолвиться со своим братом в карбюраторе.

— Я отдала свои плоды la madre, Лa-Морените, — говорит она. — А что еще мне было делать?

В обуянной призраками общей спальне нам не спится.

— В погреб не суйтесь, — говорит Койот, но тут же начинает храпеть, так куда ж нам еще? В чулане отыскиваем козу с репозадо многовековой выдержки. Бес на трехногом табурете твердит, что коза — принцесса, его выкуп, его крестная дочурка, его грядущая невеста.

— Pre-ci-o-so! — говорит бес, сверкая золотыми зубами и их пломбами слоновой кости.

В бальной зале на стене мигает исшрамленное кино: чарро в костюмах сливового цвета поют, не слезая с лошадей, пасущимся стадам и горбуну, который жжет трупы изможденных кампесино. Киномеханик свернулся клубочком у своей женственной машинки и подпевает, поглаживая ее рукояти. В любовных делах никогда не добиваешься, чего желаешь.

А в патио у разбомбленной лестницы валяется черный дрозд, пронзенный длинными осколками битого стекла. Одно крыло почти оторвалось, а грудка его вся раскроена.

Нежные косточки! Личико Педро Инфанте! Трепетное сердечко!

Такова киноверсия романа между нашими родителями.

У его amante прическа безумицы, грязные девственные ножки. На подоле ее ночной сорочки — пятно крови в форме сердца. Три ее сводные сестры свисают с балок крыльца за шеи. Одна рыжая, одна блондинка и одна брюнетка. Так мирно смотрятся, словно возлюбленные спят. Теперь мы можем их простить.

— Я слышала, как они шептались, — говорит наша мать, хватая голубя, режет ему глотку, а кровь сцеживает в глиняный кувшинчик. Сотни других собираются посплетничать, усаживаются на висящих девушках, в кронах деревьев, на крыше, переваливаются с ноги на ногу и копошатся у высохшего фонтана. В пустых стенах эхом летает их курлыканье и царапанье коготков. Звук усиливается, подчеркивая ее безумие.

— Это единственное средство от такого проклятья, — говорит она, взрезая другую птицу, забрызгивая битые плитки черными созвездиями. Чистое кино! — То, что они говорили, да, это то, что они говорили, что говорили. — Мать наша смотрит на нас. Вообще-то не дура. Она звезда мировой величины. — Вам только так и можно было родиться, — говорит она, а камера медленно увеличивает ее лицо. Она отворачивается, в глазу — дерзкая слеза. Мы влюблены.

— Mamá, — поем мы, — твой cantarito полон лишь на четверть, поэтому и мы поучаствуем в твоей бойне, покуда нам не надоест. — Но мы трудимся быстро. Может, небрежно. Мы что, виноваты, если нам мешают тормознутые детки?

Забредаем в кухню, где на плите булькает фасоль. Кипит посоле, а луна печет свежие тортильи. У нее толстая жопа, а пахнет она, как canela.

— Ay, niños, — вздыхает она, вытирая руки о передник. — Так поздно! Вам же кушать надо.

А где Йоланда? Где Арели? Что сталось с Панчо и Энрике?

Правда — она некрасива. Мы очень проголодались, но потом внутрь врывается солнце в перепачканных трусах и швыряет в нас кирпичом. Арбузом. Манго. Сапогом. Мы ругаемся: все было впустую. Спросите черного дрозда на авокадо, безумную amante, что повесилась на Млечном пути.

К нам подкралась свора собак. Выскочили в темноте из дренажной трубы, тихие, безглазые, — ни в чем на головах не бликует лунный свет. Мы не успели закрыть окна — они уволокли Круса, Росарио и Вирхилио, разорвали им животы и повыколупывали глаза.

— Ojos! Hijos! Huesos! Lobis! — гавкали они. Кидаются на нас, пасти кровавые, а на языках эти краденые глаза лежат жемчугами. — Сколько нас из-за вас ослепили? В доказательство что приказ вас убить выполнен! Mocosos! Вы наслаждаетесь жизнью, а нас пинают, мы вынуждены драться за объедки, сбегать и попадать под колеса! Jau! Jau! Jau!

Койот уже переключил передачу, и «нова» зигзагами понеслась по роще, чтобы вывезти нас обратно на дорогу.

Они клацают зубами на ребятню в заднем бампере, гавкают свои клички, будто дикая банда чичимеков: Ребролом! Спиноцап! Ногохряст! Выбейзуб!

Маленький Куаутемок свернулся вокруг радиоприемника — его утешают шипенье статики и камешек во рту, что как человечье сердце.

Ох, вот час пик, золотой час, и все «кадиллаки», на которых шоферы везут наших матерей в торговый центр «Семь городов», стоят в блистающемильной пробке, а мы в этой своей «нове» обгоняем их вместе с белыми симпатягами и симпатяжицами по подсобной дороге — проезжаем тучу платных складских мощностей и ленточных универмагов, юридических контор и бутербродных, агентств по анализу крови и маникюрных салонов, точно в нескончаемой, вечно повторяющейся рекламе того, что мы называем Эль-Норте. Койот, мороженое! «Старбакс»! Прокат для вечеринок! «Аутбэк»! Татуировки и пирсинги — два по цене одной!

Должно быть, он нас не слышит.

Вы нам не верите?

Ладно, предположим, там опять песок и кактусы недоразвитой Соноры, нищенские халупы из шлакоблоков, досок и пластика, а мы уже устали играть в «Что я вижу» и «Лотерею номерных знаков». А глаза нам печет солнце, потому что кепки мы потеряли, а Койот говорит, что денег на них у него больше нет. Поэтому вот юноша верхом, принц техано в высокой белой шляпе, Койот. И на солнце не щурится, Койот этот. Такой он обаяшка. У него мильон друзей на «МайСпейсе» — главным образом геев и двенадцатилетних девочек, — а еще у него жирнейший контракт с «Телевизой». Он станет нашим президентом. Si se puede! А вот женщина в форме горничной, она его любит и пока не знает, что беременна, и она переходит автотрассу — смахнуть пыль с мебели и пропылесосить полы, постирать простыни и полотенца, а также секс-игрушки в таймшерах у Yanqui, что смотрят на El Mar Vermijo. В каждой квартире с кондиционером тонированные стекла, если верить буклету, поэтому нипочем не узнать, что там творят эти обгоревшие на солнце гринго, да? А хозяйка горничной, Койот: на ней дешевые темные очки и танги, что она позаимствовала у своей гадкой prima, которая дома ногти себе красит и ебется, как коза, с заразным молчелом хозяйки горничной, который пытается смотреть матч из Толуки и твердит то и дело:

— Уже приехали? Уже приехали? Уже приехали?

Поэтому, Койот, эй — мы тут капризничать начинаем. Уже приехали?

Gol! Gol! Gol! Gol! Goooooool!

Франсиско, Козломальчик из Амеки, кружит и кружит у нас в колесном колпаке, гладит себе окровавленное левое ухо, которое срезал с лысой башки Бофо, — трофей того чемпионата в Гуадалахаре. Родители Сиско убирают в лаборатории, где он будет учиться в Портленде. Так говорит Койот.

— CHI–VAS, — орет Сиско всякий раз, когда нам попадается выбоина. — CHI–VAS! CAM-PE-ÓN!

А девочку мы зовем Ла-Сирена. Она не говорит, откуда сама. Проплыла уже столько кругов по радиатору, что у нее отросли ласты и хвост. Она сварится и покраснеет. Когда у радиатора сорвет крышку, она оседлает эти пылающие фонтаны бензина, масла, тормозной и гидравлической жидкостей и полетит аж до центра Ногалеса. La Princesa! La Reina! La Gloria! Хотите же посмотреть, верно? У нее будет свой апокалиптический культ. Nuestra Señora de la Nova. Несет в себе неистовую Дщерь Божью.

Друг Койота Конехо ждет у автостанции: все las Flechas Amarillas взведены и направлены на юг — к Селае, Паленке, Пачуко, Керетаро, Мериде, Пацкуаро, Потоси, Тольяну, Веракрусу, Ацтлану.

Мы едем в Гринголяндию! Adiós! Adiós, pendejos, adiós! Vaya bien!

Койот свистит, и Конехо влезает в машину, джинсы и рабочие башмаки у него заляпаны штукатуркой — он строил стены на Высотах для los ricos.

Ч-черт, какая жарища.

Конехо бренчит на гитаре. Конехо говорит:

— Давай возьмем деткам мороженого.

Койот ведет машину.

— Давай возьмем деткам мороженого, — говорит Конехо, и Койот отвечает: ладно.

— Ay, qué rica! — Иногда Конехо склонен терять голову.

У них тысячи разных вкусов. Las viejitas выдают стаканчики elote, aguacate, манго, моле, cerveza, сенсемильи, cacahuate, нопаля, chicharrón, чоризо, lengua, frijol, а вокруг повсюду палатки, где торгуют sopes и tacos: al pastor, bistec, flor de calabaza, gusano, hormiga, chalupín — масками Кантинфласа, уарачами, гуайяверами, янтарем Чьяпаса, бумажниками «Чибаса», бикини, марионетками Сапаты, пугачами, брелоками «Ягуаров», копилками, шариками, уахакским серебром, курами, петухами, козами. Руки мы не держим в карманах, пока их нам не отрубят и не кинут в cazuela.

Borrachos!

Череда нестойких яки обходит кругом квадратную площадь с поросенком, на котором венец из кактусовых колючек и футболка «Патриотов» «Непобедимые!» Отец Пелотас машет пером и клапаном из неиспорченного сердца Сан-Калоки, вызывает кровавого малютку Хесуса, чтоб их бичевал.

— Infiels! — орет Хесус. — Nihilistas! Apóstatas! — Щелкает бичом по этим согбенным индейским спинам. Выскочил он из идеального облачка. Все добрые псы до единого заливаются фанатичным лаем.

А потом одно за другим. С фрески соскальзывает тринадцатый апостол и украдкой свинчивает в мотель с Консепсьон. Освальдо и Эльвиру засасывает в инфернальный сфинктер. Хайме вынужден завербоваться в гарнизон.

С громыхающих chalchihuites кончеро начинается ритуальная lucha между Лa-Моренитой и Ла-Малинче. Дева Мария огревает противницу стулом. Она вся в крови. У нее ломается ноготь. У нее трескается ребро. По жопе ей дает кукурузным стеблем. У это cojones что надо. Подтягиваются Хуан Диего и Сортес — хлещут, рвут волосья, выцарапывают глаза. Проигравшего побреют.

Потом мы ездим по Высотам с Моренитой, а та нянчит своего окровавленного Хесусика на заднем сиденье «новы», щекочет ему бородку, дразнит бичом, чей кончик никак не дается ему в цепкие пальчики с аккуратными ноготками. Он визжит, и она его кормит грудью, нянчит всех нас своим эстремадурским ромпопе, пока мы все не укладываемся — все, кроме Койота, чьи глаза-ракушки пылают нам в зеркальце заднего вида, — пьяные и счастливые ей на роскошные тряские колени, и подсветка ее лица направляет наши сны по карте к настольным играм и двухъярусным кроваткам. Да будут там велосипеды. Золотые гладкие седла-бананы и умеренное зеленое лето.

— Вы не заедете ко мне домой? — спрашивает Моренита. Изо рта у нее смердит. Мы замечаем у нее на подбородке один черный кучерявый волосок.

Эти яркие пустые улицы, освещенные и трезвые. Конехо поет narco-corrido, от которой у всех мурашки по спине. Частный охранник в бронежилете подъемлет свой атлатль. Говорит:

— Пошли нахуй отсюдова.

— No tocar, — поет Конехо. — No tocar, no tocar, no tocar. Ay, que barbaro.

Что-то пахнет «Фабулозо». Стены бугенвиллии оберегают прекрасные спящие семейства.

Конехо рассказывает: Жил-был один пацан, обожал «Живчиков», понимаете. Овраг Чавеса, фернандомания, вся эта хрень. А у него был дружок, работал в тех новых крепостях-кондо в Тихуане, знаете? Небоскребы! И они прошмыгнули мимо охраны, залезли на крышу и вздернули его на флагшток — и он оказался там. Совсем наверху. Над облаками! Чтоб только видеть до самого Лос-Анджелеса.

— Хосе! — стали ему орать. — Хосе! Хосе! Хосе!

Так переполошились. Наверняка же их кто-нибудь убьет.

— Si, le oigo! — Хосе им вниз. Чистый ангелочек, каково, детки? Ангел, блядь, Хосе, а?

И знаете, пацаны эти ему в ответ орут:

— Хосе, Хосе… Хосе, тебе видно?

— …a la lu-u-u-uz de la aurora? — поет Хосе.

Lo que tanto aclamamos la noche al caer?

Ay jaja! И Койот дает Конехо прямо в зубы.

Последний годный зуб выбил. Конехо сосет лайм.

Она пробивается сквозь статику: сисястая Фронтериста в чапсах и очках-зеркалках. У тебя молоко на губах не обсохло, чика. У тебя сочная pera, бедра что мертвая голова, глаза-полуавтоматы. От тебя сотрясаются наши кишки, наш воспаленный ректум. Мы пляшем мистекский бугалу, польку отоми, танго янки. И «нова» от нас подскакивает, будто на низкой подвеске, — да так, что вашу мадре.

При последней остановке на отлив перед границей мы находим пустую арахисовую скорлупку и голую девушку в магее. Ружейную гильзу и голую девушку. Морские ракушки. Стреляные пули. Койоту приходится удерживать Конехо, перехватить ему грязную пасть ремнем, чтоб не раскрывал.

На вид она полоумная, как уичоли, во взгляде луна, солнце в голове. На жаре мы содрогаемся.

Она говорит:

— Gemelos, — и кивает. Будто никогда раньше такого не говорили. Будто именует нас. В пыли валяются разбитая клавиатура нахуа, перегоревший VGA-монитор, змея-другая. Мы обходим saguaros, слушаем, как хлопают пакеты из «УолМарта» — небольшие флаги, слетающие с пальцев chollas. Вот прибитый пулями телефонный справочник. Пустой zapato. А там — высокая ограда. И францисканский приют, где они держат детей, не сумевших перебраться. Они тянут руки сквозь зарешеченные овальные окошки, пытаются схватить птиц и жуков, а монахи в капюшонах сдергивают их гигантскими щипцами. А потом снова усылают их в задние ряды — хромающих, изуродованных.

— Где остальные? — спрашиваем мы.

Койот трогает нас за уши.

— Какие остальные, periquitos? Только вы тут и были. Вдвоем. Вас двое. — Он озирается. Улыбается. — Уплачено за двоих.

Мы сосем темные толстые соски девушки, ее молоко-пиканте, пепельное, густое, как жижа в латрине у Tía. Кусаем. Тянем. Рвем. Надо очень стараться, девушкины убедительные пальцы у нас в волосах. Она вонзает ногти так, что черепа наши кровоточат. Койот все снимает на видео. Она вздыхает, когда мы нюхаем ее альмеху. Мы заползаем ей в матку, мы никогда так хорошо не спали. У нас отрастают перышки и короткие волосы. В одном углу свернулось что-то еще.

Мы возвращаемся все в крови, а звезды уже высыпали. У нас во рту вкус плоти. Нам просто хочется плясать у пылающего магея, пусть руки-ноги наши вращаются привольно, как отсеченные, фонтанирующие конечности святых мучеников. Мы топаем по земле. Одна босая нога натыкается на камень. Вся наша кровь, весь наш сахар льются из ушей, изо ртов, глаз, срак. Долгий был день. Совсем скоро мы его преодолеем. Он проходит.

Темно.

Койот начисто вылизывает нас и кладет в постель, а Конехо и бес играют в карты на всех diablitos Преисподней. Выигрывая, Конехо сжирает этих бесенят, размалывает их крепкие косточки гнилыми своими молярами, а скорлупки бросает наземь. Но бес все ставит и ставит. Разыгрывает двух оленей, лягушку и смерть. Конехо ставит петуха. Койот затыкает уши нам пчелиным воском и прикрывает утомленные наши глаза сухими pasillas.

— Получается, — слышим мы голос беса. — Я пробовал. Жена моя — тоже.

В очереди мы стоим много-много часов, «нова» ползет через tianguis в последний миг. За американские доллары Конехо покупает подарки: одеяла и футболки, вонючие травяные лекарства, стопки, пепельницы и ацтекские солнечные камни, вырезанные из техуаканских копролитов. Мы сбиваемся теснее, маисовые семечки в спичечном коробке. Молимся, чтоб нас не обыскивали, не спрашивали, папа ли нам Койот и в какую школу мы ходим. Нам душно и нас тошнит, мы обернуты в два слоя пластмассовой пузырьковой упаковки. Койот репетирует спокойные ответы, а этот chingada Конехо хихикает, никак не перестанет.

— В гости ездили, — ответит Койот.

— К маленьким нашим мамашкам, — скажет Конехо. — Pobrecitas!

— Выйдите, пожалуйста, из машины, — скажет вооруженный агент.

Впереди «Падрес» со счетом один-ноль во второй половине пятого.

Нам бы тайком хоть одним глазком. Сквозь очередь машин видна другая сторона. Видим желтую приветственную надпись у автотрассы в Америке: наш Papá, пьяный, спотыкаясь, бредет домой, наша Mamá бежит из «Ла Мигры», волоча за руку нашу американорожденную сестричку Конехиту так, что ноги у нее отрываются от земли.

Все это правда, querida! Все правда!

Она летит! Они там умеют летать! Niños в Гринголяндии летают!

И мы теперь тоже тоже тоже, выскакиваем из «новы», через Койота и Конехо, распластанных на горячем бетоне, мы летим, будто сквозь ветровое стекло, через стекло, сквозь сталь, сквозь дым и гарь, маис и хмарь, сквозь драп и хари, колу и словарь, летим. Так куры летят к котлу. Что было раньше — огонь или пламя? Мы летим — ощипанные и бескостные к тебе, querida Mamá, голенькие и новенькие, Papá, sin потрохов и инверсионных следов, la raza limpia, raza pirata. Oscuro? Как у вас говорится? Депортизация? Нет. Так «И-эс-пи-эн» летит к «Фоксу». Спутниковые глаза. Вы прекрасны. Что-то мелкое пересекает по ветру границу. Но пока мы не забыли.

Адипоз. Одиоз. «Адидас». Радиоз. Игра окончена.

«Койот везет нас домой» начался с образа битого «шеви-нова» 1970 года, набитого контрабандными детьми, которых везут на север к границе Мексики и США. Я слышал — или мне так показалось, — об американском погранично-таможенном патруле, который остановил машину с детьми иммигрантов, спрятанными в боковых панелях. Сейчас я эту историю найти не могу, зато есть масса похожих: родители оставили Андреса у родни, а сами отправились на север искать работу в Америке. Родители Лупе когда-нибудь пришлют за ней — как только это будет им по карману. Габриэль и его брат-близнец едут зайцами на поезде, или родственник Карлоса сбывает его профессиональному контрабандисту, «койоту». Родители ждут их в Финиксе. Может, нужно доплатить еще две тысячи долларов, чтобы тайно переправить Карлу из Аризоны в Пенсильванию. Может, канал накрывают в Лас-Вегасе, и Хулию депортируют обратно в Мексику, в приют. Надо начинать сызнова. Эти ребятки вот из Гондураса. Эти — из Эль-Сальвадора. Возникает Хорхе. А может — исчезает где-то между Сан-Диего и Чикаго. «История Мексики, — пишет Октавио Пас, — это история человека в поисках своего происхождения, своих корней».

И поиск этот чуть усложняется, стоит вам переехать куда-нибудь по соседству. «Койот» рассказывает о смятенье личной и культурной истории, что внутренне свойственно всей иммиграции sub rosa. Что эти дети берут с собой в поездку? Что им важно, если они все равно уезжают? Как на самом деле называется то место, куда они едут? В этой истории — маниакальная одержимость мусором. По большей части это осадочные породы, почерпнутые из народных сказок, рассказанных Хауарду Тру Уилеру и опубликованных в 1943 году «Американским фольклорным обществом» как «Сказки из Халиско, Мексика». Мне нравятся тонкие отсылки этого сборника к мексиканской истории. В некоторых действуют койоты и кролики — похоже, у них еще доколумбовы корни, а вот варианты сказок, знакомых нам из Перро и братьев Гримм, вероятно, доплыли в долгом кильватере Кортеса. Третья группа сказок — вроде тех, что про Деву Гваделупскую, — смешанного происхождения. Их мрачный юмор и карикатуры на религиозную власть мне видятся знакомыми, очень мексиканскими. У смеющихся крестьян чувство юмора моего отца и его матери. Она приехала в Америку из Текилы, Халиско, в 1924-м. Он родился уже в Техасе. Я вырос в Сакраменто, Калифорния. Поэтому для меня «Койот» — еще и нечто вроде билета домой.

— М. М.

С чердака, на котором жили карлики, открывался вид на город. Хороший был чердак — паркетный пол, слуховые окна, — но слишком дорогой и слишком тесный для семерых. Всего-то одна высокая комната с поворотными светильниками, пятый этаж, лифта нет. К дальней от двери стене крепился дощатый настил, там бок о бок спали на футонах Умник, Чихун, Соня и Скромник. Прямо под ними делили двуспальную кровать Весельчак и Простачок. Ворчун, предпочитавший держаться особняком, на день укладывал свой нейлоновый спальник в угол, а ночью расстилал его на полу между кушеткой и журнальным столиком. На кухне имелись две оцинкованные стойки, смотревшие друг на друга, встроенная плита, микроволновка и стальной холодильник — все укрывалось за бамбуковой ширмой, купленной Умником и выкрашенной Чихуном в цвет десерта «Вишневый юбилей». Уединиться можно было лишь на кухне и в ванной. Оплачивалось жилье вскладчину, из денег, которые карлики зарабатывали в ресторане, — то есть, зарабатывали-то их только пятеро, потому что у Простачка работы не было, если не считать таковой торговлю наркотиками, которой он занимался, когда не вкалывал их себе в вену; а Ворчун клянчил деньги на улицах и никогда больше нескольких мятых долларов домой не приносил. Пятеро поговаривали иногда о том, что хорошо бы выгнать Простачка с Ворчуном в шею, но ни у кого не хватало на это духу. А кроме того, в Книге значилось, что ее, когда она пришла, встретили семеро — семеро учеников богини, которая явится сюда с волшебным яблоком и всех преобразит. В кого именно они обратятся, оставалось тайной, которая откроется только с ее приходом. Пока же их дело было такое: ждать.

— Вот придет она и сделает нас большими, — сказал однажды Чихун. Перед ним лежала тетрадка воскресной газеты с комиксами и яйцо «Глупой глины» — он раскатывал рыхлый овал по разделу про Кальвина и Хоббза.

— Херня, — отозвался Ворчун. — Тут преобразование внутреннее, кореш. Вот в чем суть. Материализм — западня. Отождествление со своим телом — тоже западня. А все это дерьмо, — Ворчун широко повел рукой, охватив ею не только чердак, но и высокие здания за окнами, да и не только их, — иллюзия. Майя. Сансара. — Он вытряс из пачки последнюю «Мальборо», а пачку смял и попытался закинуть баскетбольным броском в плетеную мусорную корзину под окном, однако промазал. И огляделся: — Спички? Зажигалка? За куревом никто идти не собирается?

— Обязательно сделает, — стоял на своем Чихун. — Захотим — в каждом по шесть футов будет.

— Она не сможет изменить генетику, торчок ты занюханный, — сказал Ворчун.

При слове «торчок» Простачок на миг взбодрился. До этого он сидел в отключке на стоявшей напротив Ворчуна кушетке, а между пальцами его дымила сигарета — того и гляди вывалится. Кушетку он уже успел прожечь не в одном месте. Рано или поздно, подумал Умник, спалит он наш чердак к чертовой матери — и где мы тогда окажемся? Как она искать нас будет? Он поднялся с пола, на котором упражнялся в йоге, выдернул сигарету из покрытых пятнами пальцев Простачка. Затушил ее в настольной пепельнице — в синей керамической воде рва, окружавшего керамический замок. Из крошечных окошек замка тянулись струйки благовонного дыма — сандалового.

— Она не пришелец из космоса, чтобы ставить над нами жуткие опыты, — сказал Умник. И взял газету, просмотреть раздел «Питание».

— А откуда же тогда? — поинтересовался Чихун. Он был самым молодым из карликов, сбежал из дома в шестнадцать лет. По лицу Чихуна, всегда такому доверчивому, никак нельзя было догадаться, какие ужасы ему довелось перенести. Его били смертным боем, ошпарили ему спину кипятком, отец заставлял Чихуна спать с родной матерью. Чихун любил задавать очевидные вопросы — просто ради того, чтобы получить и так уж известные ему, вполне предсказуемые ответы.

— Из замка, — ответил Умник. — Она в своей стране самая красивая. Вот придет к нам с волшебным яблоком, и все здесь изменится.

Так говорила Книга. «Когда-то давным-давно» — говорила она. Но когда в точности? — гадал Умник. Они тут уже шесть лет, а то и дольше. Во всяком случае, он. С того дня, когда нашел Книгу в мусорном контейнере — обложка отодрана, почти все страницы в пятнах и рваные; в контейнере он искал еду, которую выбрасывали из ближайшего ресторана. Тогда он жил на улицах, накачивался дешевым пойлом, и было ему плевать на все и вся. Ночами спал на картонках в парадных, а под свернутым пончо, служившем ему подушкой, держал складной нож, днями воровал обувь, которую дети оставляли в парке у надувного замка. Он унижался, отплясывая в якобы пьяном виде на площади у банка, — ради монет, которые бросали в его бейсболку прохожие. Книга изменила все. Показала, что у него в жизни есть цель. Состоявшая в том, чтобы собрать других, поселиться на чердаке и приготовить его. Он бросил пить, нашел работу — в том самом ресторане, из чьего мусорного бака кормился. Собрал одного за другим своих собратьев — они стекались в город отовсюду, сломленные, без гроша в кармане, и ждали их впереди только улицы да ночлежки. Они и стали его опорой — пара судомоев, уборщик посуды, жарщик. Ресторан назывался «Оз», его владелец готов был принимать на работу одного карлика за другим — в качестве суррогатных жевунов. «Еженедельник» напечатал о ресторане большую статью, его похвалили в нескольких гастрономических журналах, и это привлекло массу новых клиентов. Карлики удостоились упоминания в путеводителях по городу, и в ресторан зачастили туристы из Канады, Дании, Японии — с фотоаппаратами, чтобы запечатлевать чарующие мгновения: карлики строем выходят из кухни, неся торт с зажженными свечками, обступают чей-нибудь столик и поют «С днем рожденья». Пели они нарочито тонкими голосами, словно гелия надышались.

— А яблоко почему священное? — мечтательно осведомился Чихун. Он уже отложил комиксы, разбросал по полу карты для «Магии», и теперь подбирал их одну за другой и разглядывал.

— Потому что она умрет от яблока, а потом ее воскресят, — ответил Умник. Он заглянул в одну карточку Чихуна: «Единорог Кэпэшена». По сверкающему полю скакал единорог в доспехах, с одетым в белое всадником на спине. Под картинкой Умник прочитал: «Всадники Кэпэшена были мрачны и суровы и до того, как древний дом их обратился в груду камней».

— Зачем ты собираешь этот хлам? — спросил Умник. — И что толку от комиксов, от которых ты носа не отрываешь? Прочитай еще раз Книгу. Я как загляну в нее, всегда что-нибудь новое нахожу. Книга — вот все, что тебе нужно. Сосредоточься на Книге.

— Ты вот на эту взгляни. — Чихун показал ему другую карту — явно страдавшая анорексией женщина с зеленой кожей и в золотом наряде балерины поднимала над головой два пальца с длинными ногтями, указательный и большой, — видимо, приветствовала кого-то. В другой руке женщина держала наотлет зеленое с белым знамя. За ней скакали двое мужчин в доспехах, а за их спинами высились смахивавшие на брокколи деревья, наполовину окутанные туманом, который поднимался с земли. Умник прочитал: «Ллановарский передовой отряд. Существо — Дриада. Ллановар встал под стяг Эладамри и сплотился во имя его».

Чихун спросил:

— Она вот такая будет?

— Кончай ты с этим, — произнес Ворчун и ткнул ногой Простачка. — Эй, кореш, — сказал он. — Пошли за куревом.

Чихун еще вырастет из этих игр, думал Умник. Дриады, единороги. Выдуманные твари, кланы, битвы.

— Я не знаю, как она выглядит, — вздохнул он и, поднявшись с пола, стал наводить порядок на журнальном столике. Пустые смятые банки из-под легкого «Бада», которое пили вчера Ворчун с Простачком. Полупустой пакетик с тортийевыми чипсами. Пластиковая ванночка сальсы, капнувшей на голое тело «Киски Пентхауза». Журнал лежал раскрытый на ее фотографии — ноги раздвинуты, длинные тонкие пальцы дразняще уложены поверх розовой щелки, поблескивающей, точно ее жиром полили. На кого будет похожа она? Быть может, на эту девушку — придет, взъерошит пальцами седеющие волосы у него на груди, прижмется к нему нетерпеливыми бедрами. И, может быть, прошепчет ему, что пришла за ним, только за ним, и теперь, когда она здесь, на остальных можно махнуть рукой. Они уедут из города и поселятся в трейлере «Эйрстрим» в лесах, над речкой, где он станет ловить окуней и карасей. А она будет стоять у плиты в обрезанных джинсах и белой рубашке и переворачивать лопаточкой шипящую на сковороде рыбу. А когда взойдет луна, они спустятся к реке и станут плавать голыми. И головы их будут высовываться из воды на одинаковую высоту. Умник закрыл журнал. Собрал пивные банки, отнес на кухню и бросил на кучу мусора, который уже вываливался из ведра.

На следующий день, сразу после полудня, он прикрепил к холодильнику записку — магнитиком, который купил Скромник: детская коляска Девы Марии с восседающим в ней младенцем Иисусом. В комплект магнитиков входила и сама Мария — в ночнушке, молитвенно воздевшая руки к небесам, — плюс несколько перемен ее одежды и кой-какие принадлежности: скейтборд, наряд официантки, трусики в цветочек, хипповая рубашка, юбка в клеточку и роликовые коньки. Сейчас Мария была в одной сорочке, но зато на скейтборде. Еще один магнитик — маленький «волшебный шар-восьмерка» — был прилеплен прямо к ее лицу. «В 7 ВЕЧЕРА СОБРАНИЕ ЖИЛЬЦОВ, — написал Умник. — ВАЖНО!!! ПРОШУ ВСЕХ ПРИЙТИ. ПИВО ЗА МНОЙ». Он знал, что последнее привлечет по крайней мере Ворчуна с Простачком.

Простачка не было до половины восьмого — зато объявился он с пакетиком арахисовых «М-энд-М». Ну что ж, по крайней мере, собрались все: плюс пара упаковок пива, сигареты и миска с сырными «Доритос». Умник пил, как обычно, диетическую колу без кофеина. Скромник пустил по кругу большой пакет жареной картошки из «Макдоналдза» и развернул «Биг Мак». Ну и гадость, думал Умник, наблюдая, как он жует, однако запах был недурен, и он не удержался — съел пару палочек картошки.

— Зачем понадобилось общее собрание? — спросил Ворчун. — У меня дела.

Он не брился уже не первый день, черная щетина сползла до середины его шеи. А ведь еще недавно, вспомнил Умник, Ворчун брился ежедневно несмотря ни на что.

— А мне общие собрания нравятся, — сказал Весельчак.

Весельчаку нравилось едва ли не все на свете. Нравилось жить в их коммуне и работать уборщиком посуды в «Озе». Нравилось быть одним из Избранных, коим предназначено ждать. Нравилась Книга, которую он защищал от любой критики, а та звучала в последнее время все чаще. Да вот всего пару дней назад Соня, учившийся в муниципальном колледже, завел, вернувшись с занятий, дурацкий разговор.

— Она вроде Библии, — заявил Соня. — Типа, метафора или еще чего. Вы про крест слышали? Про Исуса на кресте? Профессор сказал, что на самом деле крест — языческий символ плодородия.

Впрочем, что такое «метафора», Соня никакого понятия не имел. Да и «символ», когда его загнали в угол, определить не сумел.

— Ты и сам не понимаешь, что несешь, — заключил Весельчак, а Умник объяснил Соне, что Книга ничего общего с Библией не имеет. Библия предназначена для обычных людей, сказал Умник, а Книга — для карликов.

— Я собрал вас, — сказал Умник, — потому, что мне надоело выгребать за вами грязь. Соня мыл ванную, а зеркало оставил в мыльных потеках. Разглядеть себя мне в нем не удалось. А ты, Ворчун, и ты, Простачок, — вы только и умеете, что перебрасывать пивные банки, окурки и остатки купленной в «Маке» еды из одного угла чердака в другой. Да и Скромник переложил сегодня из посудомойки в буфет невымытые тарелки.

— Извини, — пробормотал Скромник.

— Только я тут все и делаю, — сказал Умник.

— Кончай ты строить из себя мученика, — пробурчал Ворчун, вскрывая вторую бутылку «Красного крюка».

— А ты постарайся хоть раз выполнить свою часть работы, — сказал Умник. — Не думай, что мы так и будем содержать тебя до скончания дней.

— Да нет, Ворчун, мы тебя любим, — сказал Весельчак. И положил ладонь на плечо Ворчуна. — Ты просто отпад. — Это словечко Весельчак подцепил от Сони.

— Убери лапу, — велел ему Ворчун. — Урод.

— Чья бы корова мычала, — ответил Весельчак зазвеневшим от обиды голосом. Чего Весельчак не любил, так это упоминаний о том, что он карлик. При росте в четыре фута и десять дюймов он стоял к нормальным людям ближе других карликов, и Умник гадал временами, не остается ли Весельчак с ними не только из преданности Книге, но и потому, что здесь он на голову выше всех прочих.

— Мне уроды без надобности, — сказал Ворчун и сильно толкнул Весельчака. А поскольку все сидели на полу, Весельчак отлетел к журнальному столику. И врезался головой в его угол.

— Посмотри, что ты сделал, — сказал Весельчак, прижав к виску ладонь. — У меня кровь идет.

— У него кровь идет, — хором подтвердили все остальные. Все, кроме Ворчуна — тот скрестил на груди руки и вызывающе взирал на кружок карликов.

— Насилие недопустимо, — строго сказал Умник.

— Да ну? И как ты собираешься его не допускать? — поинтересовался Ворчун. — Ты и твоя дурацкая Книга. Ты один в эту срань и веришь. Все остальные тебе просто потакают, корешок.

— Врешь, — ответил Умник и обвел карликов взглядом. — Ведь он врет, да?

— Ну да, — сказал Чихун. — Мы верим.

— Верим-верим, — повторили другие. Но повторили как-то не так. Умник услышал в их голосах сомнение, разглядел его в том, как они уставились в пол и сгорбились. Скромник снова взялся за «Биг Мак» обеими руками — и жевал его, тоже потупясь.

— Я верю на все сто, — добавил Чихун.

Да, но Чихун — ребенок, подумал Умник, он верит в дриад и единорогов, колдунов и эльфов, в Человека-паука, Росомаху и прочих бредовых супергероев. Утром по субботам Чихун, раскрыв рот, смотрит по телевизору мультики и время от времени восклицает «Улет!» и «Очуметь!». Вера Чихуна не стоила ему никаких усилий.

— Все, что помогает нам держаться, — сказал вдруг Простачок, и все удивились. Обычно Простачок на общих собраниях помалкивал. — Да ништяк, — прибавил он. — Она точно придет, чуваки. — Он откинулся на подлокотник кушетки и закрыл глаза.

— Просто… — начал Скромник.

— Просто? — ровным тоном переспросил Умник.

— Мы вроде как зашли в тупик. Может быть. Или типа того.

Скромник смотрел на гамбургер, который держал в руках. Розоватый соус капал с гамбургера на отчищенный Умником столик.

— У вас возникли сомнения, — сказал Умник. — Ну что же, вполне обычное дело.

Да разве и самого Умника не обуревали сомнения? Разве не лежал он ночами без сна, слушая храп карликов и думая: а вдруг она все-таки не придет? Разве не гнал от себя такие мысли, не повторял себе: терпи, ты должен выдержать испытание этими долгими годами? Случались ночи, когда заснуть ему так и не удавалось, и он вылезал из постели, брал Книгу с сооруженного для нее Скромником деревянного аналоя, шел в ванную и, присев на унитаз, перечитывал ее снова. «Когда-то давным-давно… Она надкусила яблоко и упала». Там, в этой истории, были карлики — они заботились о ней. Книга представляла собой скопление наполовину оборванных и просто выдранных страниц, история рассказывалась беспорядочно, прерывалась. Но кое-что все же было ясно. Несколько могучих слов сияли в ней, набранные большими буквами. Были и выцветшие, а некогда яркие картинки: мужчина с топором; ладонь, а в ней огромное, блестящее красное яблоко.

Мачеха с зеркалом. Но от страницы, на которой изображалась она, остался лишь клочок — короткий пышный рукав, дюйм бледной руки с лежащим на ней длинным, иссиня-черным локоном. Так много загадок, так много того, о чем они, может, никогда и не узнают. Зато в конце, на самой последней странице Книги — обещание: слова, которые наполнили его великой силой, когда он впервые их прочитал: «С тех пор и до скончания их дней они жили счастливо». Она и карлики, думал Умник, все они вместе. Она придет и увидит, что он все подготовил. И возьмет в ладони, точно дрожащую птицу, боль, всегда бывшую с ним, огромную муку одиночества, вокруг которой вращалась его жизнь; она споет этой муке песенку и приласкает ее, а после одним взмахом руки бросит в небо. И боль, затрепетав крыльями, навсегда улетит от него.

— Да не ведутся они на твою религиозную тарабарщину, — сказал Ворчун. — Просто у них кишка тонка, чтобы сказать тебе правду. Ну а я сказал, кореш. Basta.

Он задрал подбородок и поскреб, гневно глядя на Умника, щетину.

— Ворчун, — попросил Чихун, — не уходи.

— Никакой я вам не Ворчун, — сказал Ворчун. — Я Карлос. Пуэрториканец… — он помолчал, — …из вертикально ограниченных. Меня тошнит от всех вас с вашими придуманными именами и шаманскими фантазиями лузеров насчет какой-то цыпочки, которая все никак не приходит. И не придет, корешки. Вбейте это в ваши раздутые головы.

Никто не смотрел на него. Ворчун встал.

— Ладно, — сказал он и, подойдя к лежавшему в углу спальнику, поднял его с пола. — Adios, остолопы. Еще свидимся.

Умник слушал, как стучат по лестнице его башмаки. Не важно, говорил он себе. Это не важно. Она все равно придет.

— Как карлика ни назови… — начал Весельчак.

— Он все равно жопой окажется, — закончил Соня.

— А меня раньше Стивеном звали, — сообщил Чихун, и Соня велел ему закрыть вонючий хлебальник.

Пятница, вечер, ноябрь, ветер и дождь — каждый, кто входил в «Оз», стряхивал зонт, осыпая каплями желтый плиточный пол фойе, и сразу просил усадить его за столик стоящий поближе к большому каменному очагу.

Умнику не хватало рабочих рук. Один официант свалился с гриппом, Скромник уехал во вторник на похороны своей тетушки. А в четверг позвонил и сказал, что, наверное, не вернется — разве что вещички кой-какие забрать.

— Вернешься, куда ты денешься, — ответил Умник.

— Тетя мне деньги оставила, — сообщил Скромник. — Все думали, что у нее и нету никаких, она жила в тесной квартирке, никогда ничего не покупала. А у нее, оказывается, дедушкины акции хранились, и она оставила их мне и своей кошке. Я теперь кошачий опекун.

— Нельзя же так просто взять и уйти.

— Я хочу пожить здесь немного. Посмотреть, как все сложится. Прости, Умник. Мне кажется, что это сейчас самое правильное.

В ресторан вошли, обнимая друг друга за талии, двое мужчин в одинаковых красных куртках. Зачесанные назад светлые волосы первого открывали обладавшее совершенством пропорций лицо; у второго была квадратная челюсть, обрамленная узкой черной бородкой, а когда он сбросил куртку, Умник увидел, как бугрятся под свитером грудные мышцы и бицепсы.

— До чего же мерзкая погода, — сказал Умник. Он слез с табурета на подиуме, чтобы отвести их к столику у камина. И услышал, как один прошептал что-то другому, а тот ответил:

— Чш-ш, услышит. — К таким замечаниям Умник привык. На улицах подростки кричали ему всякое из проезжавших мимо машин. Пешеходы глазели на него — или старались не глазеть, отводили взгляды, но все равно посматривали украдкой. А дети подходили вплотную, зачарованные тем, что ростом он с них, но совсем другой. Умник научился от всего отгораживаться. Однако, усадив мужчин и отходя от них, ощутил внезапную, ошеломившую его вспышку гнева.

И дома все разваливалось. Он мог, конечно, сесть вечером на кушетку, раскрыть на коленях Книгу, прочитать вслух несколько фраз. В былые времена все собирались вокруг, благодушные от пива и сигарет, а то и от десерта, прихваченного из ресторана. А теперь разбредались. Кто на кухню, кто к телевизору — смотреть дурацкое шоу, которое дундело ему в уши, мешая сосредоточиться на словах Книги — наиважнейших словах, способных изменить их жизни. Его-то жизнь они изменили, дали новую надежду. Но теперь и надежда понемногу истаивала. Они покинут его, один за другим. И она не придет никогда, на что ей одинокий карлик? Старый, лысеющий карлик, у которого спина и ноги болят каждый вечер так, что приходится для облегчения подолгу лежать в горячей ванне. Не возьмет она в руки его шишковатые ступни, не помассирует их. В черные ночи, когда он будет лежать, пустой и бессонный, ее долгое, белое, пахнущее яблоками тело не вытянется, накрывая его.

Вечер все длился, Умник заставлял себя любезно приветствовать посетителей, не орать на Соню, уронившего поднос с грязной посудой, на Весельчака, перепутавшего заказы, — обычно тот мыл на кухне тарелки, но сегодня заменял отсутствующего официанта. Умник старался, чтобы все шло гладко, не обращалось в хаос. Он позволил женщине из Германии усадить себя на колени, дабы ее подруги сфотографировали их на мобильные телефоны и отправили снимки в Штутгарт, другим подругам. Спел с прочими карликами «С днем рожденья» и вручил гигантский леденец на палочке девушке с ежиком пурпурных волосами и пирсингом на физиономии — ее родители сидели, натужно улыбаясь, явно стесняясь своей странноватой дочурки и обступивших их поддельных жевунов в полосатых трико. К закрытию уже хотелось набить кому-нибудь морду. Умник не спеша занялся подсчетом вечерней выручки, давая прочим карликам время прибраться на кухне и уйти. В конце концов, Соня, Весельчак и Чихун закончили все и стеснились в двери его кабинета.

— Уходите, — сказал Умник.

— В чем дело? — спросил Весельчак. — Это ты из-за меня? Я старался. Знаешь, как официанту туго приходится? Никогда не думал, до чего это трудно — добиваться, чтобы все было в ажуре.

— Ты хорошо справлялся, — ответил Умник.

— Правда? — Похоже, Весельчак очень обрадовался.

— Мы тебя подождем, — сказал Соня. — А потом все поедем на такси.

— Идите, ребята, идите, — ответил Умник.

— В такси, клево, — сказал Чихун. — Знаете, что странно? Я если в чью-то машину сажусь — непременно пристегиваюсь. А в такси всегда обхожусь без ремня. Чудно, правда?

— Напрасно, — сказал Умник. Очень ему хотелось отвесить каждому по оплеухе. — Уходите, — повторил он. — Валите отсюда и оставьте меня в покое.

Чихун и Весельчак вытаращили глаза. Соня подергал обоих за рукава.

— Конечно, чувак, — сказал он. — Нет проблем. Хочешь побыть один — побудь.

В конце концов, они отвалили. Стерео-плеер негромко играл «Где-то за радугой». Обычно голос Джуди Гарленд успокаивал его, но сейчас Умнику казалось, что обещания, которые давала песня — сентиментальная земля, полная синих птиц и ярких красок, страна, где сбываются мечты и тают печали, — были издевкой.

Он уложил в сейф деньги и застегнутую на молнию косметичку с квитанциями кредиток. Выключил плеер, выровнял стопку CD рядом с ним, погасил еще не выключенный свет. Оставалось только набрать на клавиатуре у кухонной двери в проулок код, который включал сигнализацию, но Умник, подойдя к ней, остановился. А потом вернулся через всю темную кухню, прошел через карусельные двери в ресторан, за стойку бара, и взял там бутылку «Джонни Уокера» и стаканчик для виски.

В четыре утра улицы этой части города смахивают на киношную декорацию, которую того и гляди разберут. Магазинчики, чьи витрины выходили на нее, по большей части разорились. В окнах высоких офисных зданий горел свет — там уборщики опустошали мусорные корзинки и волокли по полам пылесосы. Умник знал, каково это — сам много лет назад работал уборщиком: фляжка в заднем кармане, из которой он всю ночь что-нибудь потягивал под резким флуоресцентным светом, пока все прочие спали. К рассвету он, как правило, уже был хорош — плелся, пошатываясь, по улицам в поисках гостеприимной скамейки или парадного. Что он успел позабыть, так это опьянение — счастливый, поднимающий настроение жар во всем теле, мир приятно расплывался перед глазами и обретал четкость лишь на некотором расстоянии от тебя. Умник ковылял к своему чердаку, прижимая бутылку к куртке, почти не замечая дождя, который так и шел, хоть и не с прежней силой. Теперь дождь был ласков и походил, скорее, на туман, клевавший холодными поцелуями макушку непокрытой головы Умника, насылавший озноб, волны которого поднимались по ногами от волглой обуви.

Он спел «Кареглазую девушку», потом «Реку Суони». Потом остановился посреди улицы, поозирался, не слышит ли его кто, — нет, никого поблизости не было. Только кошка улепетывала за угол, бледная на фоне темных кирпичей. Что-то я запыхался, сообразил вдруг Умник. И остановился передохнуть посреди сквера — квадрата травы с одной-единственной чугунной скамейкой и узкой границей голой земли, сейчас — грязи, — на которой весной распускались белые цветы. Он вспомнил их и с грустью окинул взглядом мокрую землю. Нет цветов. И никогда они больше не зацветут. Дождь будет идти вечно. Дождь смоет почву, сквер и его, Умника, и он поплывет по дождевой реке, и будет плыть бесконечно, пока не уйдет под воду, на каменистое дно, мертвый и косный, наконец-то обретший покой. Он поискал по карманам стакан, чтобы налить себе еще, — но тот куда-то запропастился. Умник смутно помнил, как стекло бьется о какие-то кирпичи, как осколки блестят, точно капли дождя, под уличным фонарем. И, глотнув из горлышка, тяжело осел на ледяной металл скамейки.

Снилась ему какая-то каша: он фотографировался в ресторане с туристами, да только ресторан был на самом деле офисным зданием, и еду в нем разносили по письменным столам, а еще там вода просачивалась сквозь ковер, и он ползал на коленях, пытаясь понять, откуда она взялась. Проснувшись, Умник обнаружил, что лежит на мокрой траве под роняющим капли деревом. Дождь прекратился. Светало, воздух отливал сланцем. Умник все еще был немного пьян и уже ощущал под мягкой прослойкой спиртного жесткую, неподатливую коренную породу могучего похмелья. Он встал, подошел к скамье, на которой лежала аккуратно накрытая газетой бутылка — точно крохотное подобие бездомного бродяги. Подняв и ту, и другую, он мягко опустил их в стоявший у скамьи проволочный короб для мусора.

По пути домой он миновал нескольких настоящих бездомных: те мирно спали в парадных. Он вглядывался в каждого, Ворчуна среди них не было. Со дня его ухода миновал почти месяц, и никто его ни разу не видел. В одном парадном лежал черный, тощий пес — он поднял голову, когда Умник проходил мимо, а затем опустил, вздохнув, поближе к хозяину.

Умник вошел в дом и потащился наверх, останавливаясь на каждой лестничной площадке, чтобы отдышаться и унять скрежет в голове. Тихо отворил дверь чердака — вдруг кто-то уже встал. Нет, слишком рано. Он услышал мерное похрапыванье Весельчака и Сони, астматическое дыхание Чихуна. Простачок одиноко лежал поперек двойной кровати, свесив из-под одеяла руку. На полу рядом с кроватью стояла переполненная пепельница, валялся коробок деревянных спичек, скорлупки фисташек. Умник опустился на колени, смел скорлупки в ладонь и, пройдя на кухню, выбросил в ведро. Потом вернулся, взял пепельницу и коробок, вытряс туда же пепельницу, а спички положил на отведенное им место, на полку. Сполоснул несколько валявшихся в раковине тарелок, составил их в посудомоечную машину, прибрался на стойке — похоже, за ней кто-то перекусывал в поздний час овсянкой и солеными сушками.

Кто-то еще и цветы принес. На чистом участке стола стояла ваза — украденная из ресторана, отметил Умник, — с ирисами. А по всей комнате торчали из квартовых пивных бутылей одноцветные лилии. На журнальном столике — не захламленном — он увидел стеклянную чашу с фруктами: апельсины, грейпфруты, яблоки, гроздь бананов, — и по сторонам ее две сгоревших до оснований свечи. К вазе была прислонена желтая самодельная открытка с чьим-то — похоже, что Чихуна — рисунком: физиономия, несшая довольно приличное сходство с его, Умника, лицом. А на другой стороне открытки было синим по желтому написано петлястым почерком Весельчака: «Мы тебя любим, Умник».

Он взял яблоко, подошел к ряду окошек. Внизу ползло несколько машин с еще горевшими фарами — первая струйка утреннего потока служащих из пригорода. Над городом висели тучи, жемчужно-серые кляксы над серыми зданиями. Ни распрекрасного солнечного луча, пробившегося сквозь них, дабы воспламенить тысячи окон, ни радуги, изогнувшейся над густыми деревьями парка на дальней окраине. Ни черноволосой богини с темными, полными любви глазами, плывущей к нему по воздуху. Умник потер яблоко о рубашку. Мелкая у него жизнь. Голова его едва поднималась над подоконником, но все равно он видел, что там, в большом мире, не осталось ничего, к чему стоит тянуться.

Я уже не помню, как возник этот рассказ. В то время меня интересовали истории с фантастическими или сюрреалистическими зачинами: свора свирепых псов в комнате пригородного дома, младенец, вылупившийся из яйца, найденного в мусорном баке, студент колледжа — наполовину вампир и так далее. Думаю, к сочинению «С тех пор и до скончания их дней» меня подтолкнула мысль о зыбкости полузнания, о том, с какой легкостью допускает неверное истолкование часть какого-то не известного нам целого, — и о том, как легко это целое нами додумывается. Интересовало меня и то, как просто создаются, а затем разваливаются человеческие сообщества, и какого рода верования организуют наши жизни и придают им смысл. Я не вижу никакой разницы между поклонением Белоснежке и Деве Марии либо Аллаху, ведь все они — выдумки.

— К. А.

Домик, в который вломился мой напарник, не я, при моем-то безнадежном ранении, дабы переждать ночь в густом лесу, оказался из тех миниатюрных диковин с ручной резьбой, из старых немецких сказок, от которых люди пренебрежительно закатывают глаза. И это несмотря на великую популярность сборника немецких сказок, изданных в самый год моего рождения! В защиту пренебрежительности: я ее терпеть не могу, но и факты искажать тоже. Вот оказалась я — и всё тут — в сказочном домике в чаще леса. И ноги меня не слушались.

Когда набрели на домик, были уверены — и из-за его печального вида, — что его давно предоставили ветрам и ночи, и нам тут будет полная безопасность. Вернее, так: мой дорогой напарник так считал. А я ни в чем не была уверена, даже в собственном имени, оно и до сих пор от меня ускользает.

Я мало что уловила слабеющим своим сознанием — только что домик будто нарисовала рука некоего мечтателя. Крошечные крюки для горшков свисали со стен в кухне рядом с малюсенькими полотенцами, расшитыми по дням недели. В каждом углу каждой комнаты размещалось по пустой мышеловке, все — открытые, но без наживки. Над входом на ржавом гвозде висел крохотный медальон, а рядом — золотой ключик. Знание о том, открывался ли медальон и что в нем было, я очень кстати вытолкнула из головы. О ключе пока умолчу.

Мой напарник уложил меня на кровать, хотя до самого утра я не ведала, что это кровать на колесиках. У меня остались смутные воспоминания о том, как мы добрались до этого хитро укрытого домика, но, думаю, просто брели по лесу в поисках надежного места. Может, искали какой-нибудь тихий угол, где нас не достанут преследователи. Или нас изгнали из королевства, о котором я более ничего не помню?

Комната, где меня разместил мой напарник, была самой маленькой и наименее обставленной. Находилась она, что странно, в конце длинного коридора и вверх по лестнице — я говорю «странно», потому что снаружи дом смотрелся крошечным.

Проснувшись утром, я осознала, что лежу в башне. Но снаружи ни одной округлой стены не наблюдалось. Домик под соломенной крышей напоминал квадратную рождественскую коробку, подарок любимому плюшевому кролику — идеальный кукольный дом, я такие еще в детстве старательно украшала обоями, занавесками и кроватками.

Хоть в башне почти не было мебели, та, что нашлась, оказалась очень по делу, ни отнять, ни прибавить: кровать на колесиках, пустая, постеленная, а стены убраны лишь белой вышивкой и никакими другими узорами или украшениями — одни и те же слова повторялись по всем стенам. Вышито по-французски, а я им не владею: Hommage à Ma Marraine.[15] В середке каждого льняного лоскута — фигура священника, и в каждой руке у него по дрозду. Кромки всех вышивок — потрепанные, а некоторые лоскуты даже и дырявые. К этому шитью белым по белому мой затуманенный ум и прицепился — с такой идиотской увлеченностью, что когда мой дорогой напарник пришел к моему ложу с черствой булкой и кофе на завтрак, я на него очень рассердилась — за то, что помешал моим наблюдениям.

Глазея по сторонам и грызя принесенную мне булку, я смогла разобрать, что в вышитых словах есть по одной золотой нити — в штрихе над «а». Зачем он там, я понятия не имела, и, раздумывая над этой деталью, а также и над тем, с каким знанием дела были выполнены белым дрозды, я наконец попросила моего напарника вернуться ко мне. Я все звала и звала его, покуда он не пришел — недовольный, поскольку, судя по всему, вернулся он случайно, забрать у меня пустую чашку, а когда взял ее у меня из рук, долго смотрел на нее, не произнося ни слова.

Наконец он наглухо закрыл ставни на окнах: таково было мое желание — я, так уж вышло, вижу лучше в темноте. На полу у кровати стояла свеча в форме синей птицы, я зажгла ее и повернула к стене. Блестяще! Почувствовала, что много лет не ощущала такого ночного блаженства, хоть за укрытыми окнами и был разгар дня — по крайней мере такой разгар, какой может быть в чаще густого леса, где и впрямь таятся смертельные опасности.

Это созерцание заворожило меня на долгие часы — и дни.

Тем временем мы с напарником отлично обустроились в домике, а вскоре почувствовали, что жили здесь всю жизнь. Я все же полагаю, что всю жизнь мы тут не жили, но о событии, что привело нас в этот домик, я говорить не могу — и не только потому, что не помню его. Но скажу одно: мы так прекрасно там устроились, что я изумилась, найдя однажды утром у себя под перьевой подушкой миниатюрную книжицу, которой здесь раньше не было. Она предлагала критический разбор и описание вышивки на стенах.

В переплете черного бархата, с закладкой в виде вшитой розовой ленточки, томик идеально лег мне на ладонь, словно предназначен был моей руке. Долго, долго я читала и пристально, упоенно вглядывалась. Быстро и славно летели часы, и настала глубокая полночь. (Да я и не отличала день от ночи за глухими шторами.) Синяя птица вся оплыла, и лишь желтые лапки, смастеренные из ершиков для курительных трубок, торчали по краям синей лужи. Я протянула руку и попыталась слепить заново птицу из воска, но получился бесформенный цветной комок. И все же свеча зажглась опять, и пролился свет, ярче прежнего, на черную бархатную книгу и ее тончайшие страницы.

Я с таким рвением пыталась осветить папиросную бумагу — чтобы узнать больше о Ma Marraine и прочем, что увидела в сиянии свечи и углы, где размещались мышеловки. Да, у этой башни были и углы, что довольно примечательно — в круглой-то комнате. Как мне удалось не заметить этого раньше — не могу объяснить… И впрямь одно архитектурное диво внутри другого, поскольку саму башню снаружи не было видно.

Итак, углы осветились, и в одном, позади мышеловки, я отчетливо разглядела малюсенький портрет девочки, почти дозревшей до женства. Не знаю, откуда я взяла этот оборот, «дозреть до женства», лучше сказать, что это был малюсенький портрет молодой девушки. Так вот, я не могла смотреть на это изображение подолгу. Более того, я обнаружила, что мне приходится закрывать глаза всякий раз, когда взгляд натыкался на портрет, и я не ведаю, почему, но, казалось, раны распространялись по моему нутру от больных ног к сознанию, и оно стало более… порывистым и скрытным, что ли. Я заставила себя смотреть на портрет.

Ничего особенного в нем не было, скорее виньетка, нежели картина. Девочку изобразили в полный рост, несколько смазанно, будто она сливалась с фоном, похоже на Kinder- und Hausmärchen,[16] да, можно сказать, что портрет походил на иллюстрацию. Обычная девочка, вроде меня. Взгляд угрюмый, волосы обвисшие, немытые, а по лицу и плечам видно, что она недоедает — тоже вроде меня. (Я не пытаюсь оправдаться перед вами или кем бы то ни было еще, ныне или в будущем, а просто отмечаю сходство.)

Что-то в портрете этой девочки вернуло меня в сознание. Я и не отдавала себе отчета, в какой ступор он меня ввел, прямо в башне, но, глянув в ее угрюмые глаза, я проснулась. Мое пробуждение, думаю, никак не было связано с самой девочкой — скорее со странной манерой исполнения картины, этого крошечного портретика, не больше мыши, но в натуральную величину. И полностью белым по белому, как и вышивки на стенах.

И хотя ощущала себя пробужденной и живой, как никогда прежде, я обнаружила, что меня внезапно одолела печаль. Не знаю, почему, но знаю точно, что, когда мой напарник принес мне мой еженощный черный кофе, я услала его за кувшином черничного вина. И попросила принести чашку в розовый цветочек. Мои нужды вдруг стали настойчивее и изощреннее, и хорошо, что ему удалось найти в кухонном буфете все необходимое для их утоления.

Какое-то время, потягивая вино, я вперялась в портрет угрюмой девочки, смотрела в крошечные ее глаза. Наконец, совершенно удрученная своей неспособностью постичь истинную тайну воздействия портрета (и явно не осознавая, что почти встала), я упала на раскладную кровать. Вернулась своим раздраженным вниманием к маленькой книжке, что нашлась под подушкой. «Просто, неукрашенно», — гласила страница. Остального описания не было, за исключением восклицания энциклопедических масштабов:

ОНА БЫЛА МЕРТВА!

«И я умерла». Вот какие слова пришли мне на ум. Но я тогда мертва не была, и не умерла во многие следующие дни и ночи, что мы прожили вполне счастливо в том лесу с моим напарником — не как муж и жена, но и не как брат с сестрой, и я не могу толком объяснить нашу связь.

Вскоре, конечно, я не могла ни о чем больше думать, кроме девочки на портрете. Каждую ночь мой напарник приносил мне чашку черничного вина, и каждую ночь я пила его, просила еще и размышляла: «Кто она была? Кто я есть?» Ответа я не ждала — нет-нет, я его и не желала. Ибо в изумлении своем находила полное удовлетворение.

И я не удивилась — так привыкла к растерянности, — когда однажды утром проснулась и обнаружила, что портрет исчез; и не только портрет, но и все маленькие священники с птичками со стен. Никакой вышивки, никакой башни, никакого напарника. Никакого черничного вина. Я лежала в какой-то другой маленькой темной комнате, в постели (не на кровати с колесиками). Рядом сидели старуха и врач.

— Бедненькая, — пробормотала старуха. И добавила, что мне нужно мужаться и дела идут неплохо. Вы, конечно, можете себе представить, что старуха и врач немедленно подверглись моему самому большому подозрению — я заподозрила их и про себя, и возмутилась вслух, ибо знала: я не сделала ничего такого, чтобы у меня отняли то, что я научилась любить в той загадочной неволе — или доме. Нет! Мне очень нравилось быть жалкой и затуманенной, чтобы мой напарник носил мне чашки с черничным вином на ночь, а по утрам — кофе и булки. И мне все равно, что булки были такие черствые, что у меня зубы шатались в лунках, как шатался мой мозг или синие птицы по лесу, когда их гнезда разоряют вороны.

Врач жизнерадостно заглушил мои протесты. Он сказал, что прогнозы мои улучшатся только в одном случае: нужно отказаться от всех мрачных мыслей. Он указал на дверь, которую я раньше не замечала. «Ключ от Библиотеки у тебя есть, — сказал он. — Просто выбирай осторожнее, что читаешь».

Я написала эту историю летом, в публичной библиотеке городка в Массачусетсе. Шел сезон рыбалки. Я ехала в библиотеку, детишки в желтых плащах закидывали удочки на мосту, а у их ног стояли полные ведра еще живой рыбы. Но в библиотеке сезон рыбалки царил всегда — там по узловатым сосновым стенам размещались диорамы шхун и сети с морскими звездами. Я уселась за стол напротив старика, решавшего кроссворды. Он действительно будто сошел со страниц «Старика и моря». Я читала По и кое-какие исследования по романам XVII века и сказочным сценам в них. Неким манером близость соленой воды в сочетании с По и немецким языком XVII века перенесла меня в эту историю. Для меня эта сказка — очень архитектурна, вроде ящика Джозефа Корнелла или диорамы, и сочинение ее поселило меня, пусть ненадолго, в невозможный домик моей мечты. Разумеется, можно сказать, что это история о тревоге влияния или, вероятно, еще шире, — о влиянии тревоги: она, думаю, содержит в себе шифр к моей писательской работе со сказками. Но шифр этот скрыт, как и положено тайнам.

— К. Б.

Источники:

Эдгар Аллан По, «Овальный портрет» (версия 1848 г.)

Каролина фон Вольгозен, «Agnes von Lilien» (1798), в переводе Дженнин Блэкуэлл, очерк «German Fairy Tales: A User's Manual. Translation of Six Frames and Fragments by Romantic Women». В сб.: Haase. Donald, ed. «Fairy Tales and Feminism: New Approaches». Detroit, MI: Wayne State University Press, 2004.

Эта книга делалась много лет. Беседы с Марией Татэр о красоте и опасностях редактирования сказок стали источником вдохновения и благословением феи-крестной — равно как и все ее труды в целом. Я бы не отыскала в «Пенгуине» Джона Сицилиано, если бы Джек Зайпс — мыслитель добрый и крайне щедрый — не направил меня к нему, а он — просто национальное достояние. Когда Грегори Мэгуайра пригласили написать предисловие к этой антологии, он не сомневался ни минуты, и это просто сокровище! Работа Кристен Шэролд из «Пенгуина» в процессе всей редактуры была просто мечтой — всё тщательно, с энтузиазмом и по-доброму; она заслуживает всех благодарностей. И книги этой не существовало бы, если бы мы не встретились с Кармен Хименес Смит после публичного чтения сказок в Ассоциации писателей и писательских программ и не обсудили, какой мы вместе видим такую книгу, что наверняка возникнет когда-нибудь. При сборке этого тома нам требовались дополнительные изыскания, часто — в последнюю минуту: поэтому спасибо вам, Аманда Филлипс, Морган Фэхи и Ханна Винарски, а также Кристофер Чунг из издательства Принстонского университета. Всем участникам этого сборника: знайте, что переписка наша за все эти годы эволюции книги была для меня поучительной, трогательной и глубоко удовлетворительной. Кроме того, книга эта очень многим обязана множеству писателей, как известных, так и нет, прошлым и нынешним, которые поддерживают в самой традиции живой дух; а еще эта книга принадлежит детям, слышащим сказки впервые. Мои студенты и аспиранты на семинарах по волшебной сказке в Университете Алабамы подарили мне возможность побеседовать с новым поколением увлеченных читателей сказок и будущих авторов. Спасибо моей родне, свойственникам и их детям — ваша помощь была неоценима. Издательство Университета Небраски, нынешний издатель «Сказочного обозрения», а также издательство Университета Алабамы, его издатель прежний, — редкие и удивительные гавани волшебных сказок. Кроме того, мне хотелось бы выразить мою глубочайшую благодарность и восторг Марии Мэсси и Джону Сицилиано, которые отнеслись к моей сказочной мании бережно. И, наконец, Брент и Ся — вы моя сказочная семья, исполненная блаженства.

— К. Б.

Наоко Ава (1943–1993) — писатель-лауреат, автор современных сказок. В детстве читала сказки братьев Гримм, Андерсена и Гауффа, а также «Тысячу и одну ночь». Получила степень бакалавра по японской литературе в Японском женском университете. «День первого снега» впервые опубликован на английском в сборнике «Лисье окошко и другие рассказы», 2010 г.

Ким Аддоницио — автор нескольких поэтических сборников, включая «Люцифер в „Свете звезд“», а также романов «Маленькие красотки» и «Сны мои на улице» и сборника рассказов «В коробке, называемой Наслажденье». Рассказ «С тех пор и до скончания их дней» впервые опубликован в «Сказочном обозрении: Синий номер», 2006 г.

Рабих Аламеддин — автор романов «Хакавати», «Хладопомощники» и «Я, божественный», а также сборника рассказов «Извращенец». Живет в Сан-Франциско и Бейруте.

Джон Апдайк (1932–2009) написал более полусотни книг, среди которых сборники рассказов, стихов, очерков и критических статей. Его романы получали Пулитцеровскую премию, Национальную книжную премию, Американскую книжную премию, премию Национального круга критиков, премию Розентала и медаль Хауэллза. Рассказ «Синяя Борода в Ирландии» впервые опубликован в сборнике «Посмертная слава и другие рассказы», 1994 г.

Эйми Бендер — автор сборников рассказов «Девушка в огнеопасной юбке» и «Норовистые создания», а также романов «Мой собственный незримый знак» и «Отчетливая печаль лимонного кекса». Преподает в Университете Южной Каролины.

Франческа Лиа Блок — автор множества книг, включая «Опасные ангелы», серии про Уитци Бэт, «Лесная нимфа встречается с кентавром: Руководство по мифологическому ухажерству», «Вполне себе покойник», «Кровавые розы» и «Роза и чудовище».

Нил Гейман — автор множества книг для детей и взрослых, среди них: «Коралина», «Американские боги», «Дети Ананси» и «Книга кладбищ» (рус. пер. «История с кладбищем»), завоевавшая медаль «Ньюбери». «Оранжевый» впервые опубликован в сборнике «Звездный раскол» под ред. Джонатана Стрэхена, 2008 г.

Кэтрин Дэйвис живет в Вермонте и часть года трудится старшим штатным писателем Вашингтонского университета в Сент-Луисе. Написала романы «Лабрадор», «Девушка, наступившая на хлеб», «Преисподняя», «Пешеходная экскурсия», «Версаль» и «Худое место»; лауреат премии Кафки, премии Мортона Доуэна Зейбела, присуждаемой Американской академией искусств и литературы, стипендиат Гуггенхайма и лауреат литературной премии Лэннана.

Хироми Ито опубликовала больше десятка сборников поэзии, несколько романов и множество сборников эссеистики, хорошо принятых критикой. Лауреат многих японских литературных премий, включая премии Гаками Дзюн, Хагивары Сакутаро и Идзуми Сикибу. Представительный сборник ее работ — «Убить Каноко. Избранная поэзия Хироми Ито».

Келли Линк — автор сборников рассказов «Милые чудовища», «Магия для „чайников“» и «Все это очень странно». Ее рассказы завоевывали премии «Туманность», «Хьюго», «Локус» и «Всемирная фантазия». Линк — соучредитель и соредактор издательства «По маленькому пиву» и журнала «Браслетик дебютантки леди Черчилл». «Кошачья шкурка» впервые опубликована в антологии «Мамонтова сокровищница восхитительных баек „МакСуини“», 2003 г.

Сабрина Ора Марк — автор поэтических сборников «Малютки» и «Цим Цум» и брошюры «Необычайный кузен Уолтера Б. наносит визит, и другие сказки». Стипендиат Рабочего центра изящных искусств Провинстауна, фонда Гленна Шэффера и Национального фонда поддержки искусств.

Майкл Мартоун — автор множества книг художественной и документальной прозы, включая «Майкл Мартоун, плоскость и другие пейзажи», «Грустный путеводитель по Индиане», «Pensées: Мысли Дэна Куэйла» и «Двойной ширины: избранные работы Майкла Мартоуна».

Майкл Мехиа — автор романа «Забывчивость». Стипендиат Национального фонда поддержки искусств по литературе и грантополучатель Фонда Людвига Фогельстайна. «Койот везет нас домой» впервые опубликован в «Обозрении Нотр-Дам», лето-осень 2008 г.

Джойс Кэрол Оутс — лауреат Национальной книжной премии и премии «ПЕН/Маламуд» за достижения в малой прозе. Автор национальных бестселлеров «Мы были семьей Малвэйни» и «Блондинка» (финалист Национальной книжной премии и Пулитцеровской премии) среди прочих работ. «Синебрадый возлюбленный» впервые опубликован в сборнике «Ассигнация», 1988 г.

Стэйси Рихтер — автор сборников рассказов «Мое свиданье с Сатаной» и «Спаренный кабинет».

Марджори Сандор — автор трех книг, среди которых «Портрет моей матери, которая позировала голой во время войны» (лауреат Национальной еврейской книжной премии по художественной литературе) и «Ночной садовник: поиск дома», удостоенной Орегонской книжной премии за документалистику. Рассказ «Белая кошка» впервые опубликован в «Сказочном обозрении: Синий номер», 2006 г.

Лили Хоанг — среди ее книг: «Парабола», «Изменение» (лауреат премии «ПЕН/За полями»), «Эволюционная революция» и «Незримые женщины».

Джой Уильямз — автор множества книг, включая «Быстрые и мертвые», ставшую финалистом Пулитцеровской премии, «Подменыш», вышедшую в финал Национальной книжной премии, «Почетный гость» и «Забота».

Джим Шепард — среди его книг романы «Проект Икс» и «Носферату», а также сборник рассказов «Все равно ж не поймешь», получившего премию «Рассказ» и ставшего финалистом Национальной книжной премии. Рассказ «Лодочные прогулки по заливу Литуя» впервые опубликован в сборнике «Ну типа ты понял», 2007 г.

Келли Уэллз написала сборник рассказов «Рубцы сжатия», получивший премию Флэннери О'Коннор, и роман «Кожа».

Крис Эдриэн — автор романов «Гобья скорбь» и «Детская больница» и сборника рассказов «Ангел получше». Работает педиатром в Сан-Франциско.

© Kate Bernheimer, 2010

© Kim Addonizio, 2006

© Cristopher Adrian, 2010

© Rabih Alameddine, 2010

© Aimee Bender, 2010

© Kathryn Davis, 2010

© Neil Gaiman, 2008

© Lily Hoang, 2010

© Hiromi Ito, 2010

© Toshiya Kamei, 2010

© Francesca Lia Block, 2010

© Kelly Link, 2003

© Michael Martone, 2010

© Michael Mejia, 2008

© Joyce Carol Oates, 1988

© Sabrina Orah Mark, 2010

© Stacie Richter, 2006

© Marjorie Sandor, 2006

© Jim Shepard, 2007

© John Updike, 1994

© Kellie Wells, 2010

© Элина Войцеховская, перевод на русский язык, 2013

© Сергей Ильин, перевод на русский язык, 2013

© Наталья Каркоцкая, перевод на русский язык, 2013

© Шаши Мартынова, перевод на русский язык, 2013

© Максим Немцов, перевод на русский язык, 2013

© Livebook, 2013