3 ноября 1979 г.

Бар назывался «У крошки О’Брайен». За двадцать лет существования этого заведения ни один его владелец не носил фамилию О’Брайен. Фактически этот бар никогда не принадлежал никому, кто имел хотя бы отдаленное отношение к ирландцам. Название «У крошки О’Брайен» выбрал Хуан Эрнандес де Барселона, который никогда не бывал в Барселоне и чьи предки почти наверняка не бывали ни в Ирландии, ни в Испании.

Хуан Эрнандес де Барселона был чернокожим и напоминал габаритами и фигурой огромный холодильник. Он заработал свои деньги в доках Порт-о-Пренса. Мальчишкой он занимался погрузкой и выгрузкой судов. В юности он «погружал» и «выгружал» пьяных матросов. А став взрослым мужчиной, он нередко разряжал пистолет в живот тем, кто досаждал барону Дювивье, полковнику отряда тонтон-макутов, — тот порой предпочитал пользоваться услугами выпивох со стороны, вроде Хуана, а не своих подчиненных.

Именно барон, занятия которого не всегда соответствовали интересам страны, посоветовал Хуану Эрнандесу добавить к своей фамилии «де Барселона». Хотя Хуан в конце концов убил Дювивье голыми руками и украл деньги, зашитые тем в пояс под коричневым мундиром, он всегда чтил память своего наставника и с уважением относился к советам, которые тот давал ему при жизни.

Когда Хуан Эрнандес, заняв место чернокожего американского матроса Джерриса Симмса, который случайно напоролся на мачете, добрался до Нового Орлеана, он подумывал о том, чтобы вложить деньги покойного барона Дювивье в публичный дом, но потом посчитал, что конкуренция в этой сфере в Новом Орлеане чересчур велика. Он перебрался в Корпус-Кристи, штат Техас, потому что ему понравилось название[1], и вложил свой капитал в покупку бара под названием «Блу ридж». Бар находился в районе, где раньше жили белые бедняки, а теперь — бедные мексиканцы и горстка чернокожих, преимущественно из Ямайки и Гаити.

Хуан Эрнандес дал своему бару новое имя — «У крошки О’Брайен»: ведь он стремился к американской мечте, и в одном фильме видел такую вывеску на заведении толстяка-коротышки в исполнении актера, чью фамилию он не разобрал.

Хуан Эрнандес был убийцей, но еще и романтиком. Он верил в американскую мечту. Но этот бар не стал даже началом его пути к ней.

Август 1990 г.

— Либерман здесь? — громко спросила женщина, перекрикивая трансляцию игры «Кабс»[3] по радио.

Несколько секунд назад она вошла в «Ти энд Эл деликатессен», и посетители — шестеро стариков, называвших друг друга старыми хрычами, — подняли на нее глаза и замолчали.

Женщины вообще редко заходили в заведение Мэйша с десяти до пяти, а ведь еще не было и двух. А уж подобные женщины здесь и вовсе не показывались. Они и в округе не появлялись. Нет, кое-какие женщины, конечно, заглядывали сюда до девяти утра. Мелоди Розен, дочь Гершла, работавшая продавщицей в детском магазине Басса на этой же улице, частенько забегала выпить кофе с поджаренным бубликом. И Герта Блумбах из юридической конторы в центре города появлялась по вторникам и четвергам в восемь утра, чтобы выпить чашку чая и съесть омлет с копченым лососем. Время от времени заходила Сильви, внучка Хауи Чэня, хорошенькая, в очках с толстыми стеклами, — та каждый раз заказывала что-то новенькое. Они заглядывали сюда по пути на работу — подкрепиться чашечкой кофе и спросить, что новенького, как и владельцы окрестных лавок, таксисты и — изредка — полицейские этого квартала.

Старые хрычи начинали собираться около десяти утра — кружок из старых евреев и одного старого китайца, Хауи Чэня. Это прозвище дал им Мэйш, и они с гордостью носили его, принимая новичков неохотно и только после длительной процедуры приобщения.

— Либерман здесь? — повторила женщина, обращаясь к грузному мрачному мужчине с лицом бульдога, стоявшему в белом фартуке за стойкой. Хотя старики замолчали, женщине все-таки пришлось повысить голос, чтобы перекричать невидимое радио.

Мэйш был слишком хорошо воспитан, чтобы пялиться на женщину. Кроме того, ему надо было поддерживать свою репутацию.

— Мэйша никогда ничего не волнует, — говаривал Сид Леван. — Нам бы надо называть его Непробиваемый Мэйш. Сюда может зайти парень с тремя головами и заказать омаровый суп навынос, а Мэйш и глазом не моргнет. Мэйша ничего не волнует.

Поэтому Мэйш, на которого смотрели старые хрычи, должен был поддержать свою репутацию, но, по правде говоря, даже его вывело из равновесия это создание, которому самое место — в рекламных роликах косметики, или купальников, или диетической содовой.

По радио, находившемуся неизвестно где, звучал шум толпы и голос Гарри Кэрея, а женщина ждала ответа от Мэйша, который, казалось, забыл, где находится. Она посмотрела на двух стариков у стойки, улыбавшихся ей скорее по старой памяти, чем с надеждой. Один старик в кепке, не кто иной, как Гершл Розен, толкнул другого и спросил:

— Который?

— Который? — эхом повторила женщина.

— Который Либерман? — сказал маленький, как гном, Гершл, оглянувшись на свою дружину, будто удачно поиграл словами[4].

В помещении было три кабинки, отделенных перегородками. Четыре старика, среди них китаец, сидели в первой. Вторая была пуста. Из третьей кабинки высунулась бесплотная рука и поманила женщину пальцем.

За три минуты до того, как она вошла в «Ти энд Эл деликатессен», Райн Сэндберг пробил дабл в двух пробежках на восьмой, и Гарри Кэрей сходил с ума от радости.

Хотя обычно Эйб Либерман с удовольствием сидел в жару в закусочной своего брата Мэйша, теперь он мечтал оказаться на стадионе «Ригли филд» в двадцати минутах езды отсюда, жевать бутерброд компании «Оскар Майер» и смотреть на обнаженные загорелые плечи и веснушчатые спины девушек, проводящих выходной на открытой трибуне. А еще лучше было бы сбросить лет тридцать — сорок и смотреть, как Билл Николсон или Хэнк Зауэр отбивает крученый мяч от Ивелла Блэкуэлла на правую трибуну.

Не стоило в такой августовский день сидеть в закусочной Мэйша со сломанным кондиционером. На столе перед Либерманом стояли и вентилятор, направленный ему прямо в лицо, и радиоприемник, но вентилятор был старый и утомился, а радио звучало так, будто страдало астмой, как Эл Блумбах.

— Я не знаю, Дейви, — сказал Гарри Кэрей по радио.

— Трилло — неплохой выбор в этой ситуации, — заверил Дейв Нельсон, от которого всегда можно было услышать какую-нибудь успокаивающую избитую фразу.

— Неплохой выбор? — Либерман обратился к Хэнрагану. — Да это единственный вариант, который есть у Циммера. Он ближе всех к мексиканцу на этой скамейке. Я собираюсь взять внуков на игру в понедельник. Хочешь пойти? Я куплю еще один билет.

Детектив Уильям Хэнраган крякнул, улыбнулся и отрицательно покачал головой. Этим утром он излучал уверенность, щеки розовели, обычно растрепанные волосы были подстрижены и аккуратно зачесаны назад. Красивое лицо ирландца слегка отекло. Голубая рубашка с коротким рукавом взмокла от пота, но галстук был тщательно выглажен. Сегодня Хэнраган лез из кожи вон, чтобы убедить самого себя, своего напарника и весь мир, что выпивка ему не нужна.

Когда Мэнни Трилло приближался к базе, дверь «Ти энд Эл» грохнула. Там не было пружины. Тем, кто неосторожно толкал дверь слишком сильно, она часто отлетала прямо в лицо. Пружину сняли пару недель назад двое ремонтников, которых после этого больше никто не видел. Старые хрычи высказали предположение, что эти двое были ворами и ездили по всей стране, охотясь за дверными пружинами.

Женщина с волнистыми рыжими волосами сумела проскользнуть через опасную дверь, чтобы задать свой вопрос. Теперь она стояла перед кабинкой Либермана. На ней было облегающее белое платье с цветочками, вышитыми у глубокого выреза, в котором виднелись груди, напоминавшие две бронзовые луны.

— Либерман, — сказала она.

— Вальдес, — отозвался Либерман.

И тут Мэнни Трилло отбил мяч за пределы поля.

— Ни хрена себе! — воскликнул Гарри Кэрей.

Либерман откинулся на спинку стула, наслаждаясь жизнью, игрой «Кабс» и видом Эстральды Вальдес, самой классной проститутки Норт-Сайда.

— Садись, Эстральда, — предложил он. — Могу я тебя чем-нибудь угостить?

— Что-нибудь холодное, без калорий, viejo[5], — ответила она, садясь рядом с Либерманом. — Должна следить за фигурой.

Она коснулась своего плоского живота и посмотрела на сержанта Эйба Либермана, а тот махнул рукой грустному мужчине в фартуке, стоявшему за стойкой.

Старые хрычи, как и сотрудники полицейского участка на Кларк-стрит, расходились во мнениях относительно того, на кого похож Либерман. Некоторые из них считали, что мрачноватый Эйб Либерман выглядит точно как такса, а по мнению их оппонентов, он больше всего напоминал ищейку — пусть очень маленькую, но все же ищейку. Либерман действительно не обладал внушительной фигурой: при росте метр семьдесят он весил около шестидесяти пяти кило. Выглядел Эйб, как минимум, лет на пять старше своих шестидесяти. Жена Либермана считала его самыми привлекательными чертами вьющиеся седые волосы и седые же усики, которые она называла «изысканными». По ее мнению, муж был больше похож на юриста или бухгалтера, чем на полицейского. Мэйш, с другой стороны, думал, что его брат похож на недокормленного Гарри Джеймса. Он сказал однажды молодому полицейскому, спросившему, кто такой Гарри Джеймс:

— Это трубач, у него своя группа. Тот самый, что женился на Бетти Грейбл.

— А Бетти Грейбл кто? — спросил полицейский, и Мэйш сдался.

Теперь Мэйш принес кувшин чая со льдом и чистый стакан для Эстральды. Он налил чаю ей и Эйбу и вопросительно посмотрел на Хэнрагана.

— Еще кофе, — сказал Хэнраган.

— Есть хочешь? — спросил Либерман Эстральду Вальдес.

Мэйш ждал.

Она отрицательно покачала головой, и Мэйш удалился тяжелой походкой.

— Что это с ним? — спросила Эстральда.

— С Мэйшем? Завидует, — ответил Либерман. — Он мой брат. Тебе нравится бейсбол?

— Ничего себе, — ответила девушка, пожав плечами. — Я люблю бокс.

Андре Доусон выбил мяч в аут в конце иннинга. Либерман протянул руку и выключил радио. В «Ти энд Эл» не было слышно ни звука, если не считать жужжания вентилятора, стоявшего на столе. Разговоры — обычно громкие, на самые разные темы, от бейсбола до цен на пастрому, прежних и планируемых поездок в Израиль, — прекратились, поскольку обладателям ушей, из которых торчали пучочки седых волос, очень хотелось услышать, что этой девушке-картинке нужно от Эйба.

— Давайте ближе к делу, — предложил Хэнраган, вздохнув и разглядывая свою чашку, чтобы удостовериться, что на дне не осталось ни капли кофе, перед тем как придет Мэйш, чтобы налить свежего.

— Сегодня жарко, и «Кабс» ведут в игре, — заметил Либерман. — Давай насладимся этим редким моментом, Уильям.

Хэнраган крякнул и помахал рукой Мэйшу, который двинулся в их сторону с наполовину полным кофейником.

Либерман никуда не спешил. Ему было уютно в кабинке, куда доносились запах кошерного мяса и голоса стариков, болтавших о том о сем. Кроме того, он знал, что Эстральда собирается сказать нечто важное. Она сообщила об этом заранее и попросила о встрече, но не на ее территории, а в каком-нибудь безопасном месте, где никто ее не узнает.

Либерман решил, что подходящим местом будет закусочная «Ти энд Эл», находящаяся всего в пяти кварталах от его дома, куда наверняка не придет никто из знакомых Эстральды.

Либерман не хотел торопить ни женщину, ни самого себя. Накануне он поздно лег, смотрел запись «Зоопарка в Будапеште» с Лореттой Янг. Бесс около часа сидела вместе с ним, потом ушла, сказав, что собирается посмотреть Коппела, а потом лечь спать. Либерман досмотрел фильм до конца и прикончил последнюю коробку печенья «Тамтам». Лег он около часа ночи, и Бесс уже тихонько похрапывала. Либерман проспал четыре часа, неплохо для него.

— Который час? — спросила Бесс, перевернувшись и потянувшись за очками, когда он встал.

— Четыре тридцать, — ответил он.

— Ты встаешь? У тебя медосмотр сегодня?

— Нет, завтра. Спи дальше, Бесс. Я сварю кофе, — сказал он, наклонившись, чтобы ее поцеловать. Он еще не дошел до двери спальни, а она уже заснула.

Либерман смолол кофе в новой маленькой электрической кофемолке, налил горячей воды, вставил фильтр в кофеварку и читал «Трибьюн», пока кофе тонкой струйкой лился в чашку. Либерману нравился запах кофе. Без самого напитка он вполне мог обойтись.

В шесть он позвонил в участок на Кларк-стрит, и Нестор Бриггс сообщил ему о звонке Эстральды Вальдес. Тогда Либерман перезвонил девушке и назначил эту встречу. И вот теперь он смотрел на нее, своего самого надежного и уж конечно самого красивого информатора. Если ей есть что сказать, пусть она сделает это тогда, когда сама захочет.

— У меня тут есть один парень, который не признает ответа «нет», — сказала Эстральда, допив второй стакан чая со льдом. Она поиграла кубиками льда, перебирая их пальцами с красными ногтями, и помолчала. — Я сказала ему, что у нас все кончено. Я говорила с ним по-хорошему, поцеловала в лоб, пощекотала яички. Я провела с ним хорошую ночь. Но он вспылил. Боюсь, он вернется и натворит глупостей. Я выхожу из игры, viejo.

— Скажи нам, как его зовут, и мы с ним поговорим, — предложил Хэнраган, когда Мэйш принес ему кофе. — Тебе незачем выходить из игры.

— У меня для этого есть и другие причины, — заметила женщина, касаясь своих красных губ еще более яркими ногтями. — Не надо вам с ним говорить, — сказала она, смеясь и глядя на быстро тающие кубики льда. — Для вас есть другое дело. Вы прикроете меня сегодня ночью. Мне надо забрать деньги кое у кого. Утром я смоюсь. Когда доберусь, куда мне надо, это в Техасе, дам вам знать, где найти список моих клиентов.

— Включая того, кто тебя преследует? — спросил Хэнраган, держа чашку с кофе обеими руками.

— Ага, — ответила Эстральда, — но одна фамилия ничего вам не даст. И я вам говорю, у меня есть другие причины, чтобы выйти из дела.

— Да вся эта затея ничего нам не даст, — заметил Хэнраган. — Без обид, сеньорита, но что нам делать с фамилиями клиентов проститутки?

— Сможете получить повышение или благодарность, borracho[6], — сказала Эстральда. — Намекнете клиентам из списка, что можете его порвать, и они сделают вас обоих большими шишками в полиции.

— Я слишком стар для того, чтобы быть большой шишкой, Эстральда, — произнес Либерман. — Ты действительно думаешь, что этот парень опасен?

— Уверена, — ответила она, отставляя стакан в сторону и глядя на Либермана. — Но даже если бы он не был опасен, мне все равно пора перебраться куда-нибудь в теплые края. Скоро зима, не так ли?

— Мы будем скучать по тебе, — сказал Либерман.

Эстральда пожала плечами:

— Я тоже буду скучать по тебе, viejo. Я тут накопила немного деньжат. Может быть, смогу вернуться домой и открыть маникюрный салон или что-нибудь в этом роде.

Она повернулась и посмотрела через плечо в окно. Либерман тоже повернул голову — увидеть, на что она смотрит, — но там не было ничего, кроме машин, неба и пустыря на противоположной стороне улицы, где в прошлом году снесли аптеку.

— А что Эскамильо? — спросил Либерман. Эскамильо Силк был боксер-средневес, едва ли способный удержаться от употребления кокаина. Хотя Силк, настоящее имя Леон Каскабелла, был женат и жил со своей женой, он любил ходить под руку с Эстральдой, а Эстральде нравилось выходить в свет. Поскольку она не могла открыто рекламировать себя, появляться на людях с Силком было полезно для бизнеса. У нее был нюх на хороший бизнес. И возможно, Эскамильо мог предложить ей еще кое-что.

— Не могу на него рассчитывать, — ответила женщина. И она была права. — Мы не так близки. Кроме того, не хочу, чтобы он знал, что я выхожу из дела. Хорошо, если он заметит мой отъезд хотя бы через неделю. А вам надо приехать ко мне до полуночи, — добавила она.

Эстральда снова посмотрела в окно, но на этот раз Либерман знал, что она не смотрит на что-то определенное. Она видела то или того, что или кого представляла в мыслях.

— На этой неделе парень заканчивает работу в полдесятого вечера, — сообщила она. — Он может прийти в любой момент до часа ночи, а то и позже.

— Мы будем на месте без четверти девять, — заверил ее Либерман.

— Напротив моего дома есть мотель с китайским рестораном, — сказала Эстральда. — Оттуда видны вход в дом и холл.

— Нам будет лучше видно из холла, — заметил Хэнраган.

— Но и вас будет лучше видно, — предположила она. — Я не хочу неприятностей с домовым комитетом. Мне еще продавать эту квартиру. Я была очень осторожна, а тут копы сидят в холле… Нет уж, спасибо. Кстати, из китайского ресторана вы сможете видеть мое окно, а из холла его не видно. Просто будьте рядом на случай, если вы мне понадобитесь. Позвоните мне, когда приедете на место. В любое время до половины десятого. Мой телефон у вас есть.

Либерман посмотрел на Хэнрагана, который глубоко вздохнул и кивнул. Либерман тоже кивнул Эстральде, хотя она и так уже поняла.

— Значит, заметано, — сказала она, вставая и широко улыбаясь Либерману. — Ты ведь не веришь, что я отправлюсь прямо в Техас, правда, viejo?

— Почему нет? — спросил Либерман.

— Может, и не отправлюсь, — добавила она, вздохнув, и, поднявшись, поправила тесное платье. — Я могу продавать только себя. Молодость ведь дается не навсегда, и мы живем не вечно, никто из нас не вечен, verdad[7]?

— Леди, — заявил Хэнраган, — что вы здесь морочите нам головы? Мы все знаем, что ты могла бы заплатить какому-нибудь наркоману с улицы четыре сотни, чтобы он отправил этого парня на тот свет.

— Нет, — возразила Эстральда, рассмеявшись, и сделала шаг в сторону двери. — Если бы я платила за убийство всех психов, с которыми общаюсь, я бы разорилась, а все вокруг было бы завалено трупами. Не опаздывай, viejo.

— Мы будем вовремя, — пообещал Либерман, и она вышла походкой, предназначенной специально для старых хрычей, смаковавших воспоминания.

Она еще не дошла до двери, когда за стойкой зазвонил телефон. Мэйш не спешил взять трубку, он сделал это только после того, как Эстральда скрылась из вида и старые хрычи начали разбор ее достоинств.

— Нам не нужен ее список, Эйб, — заявил Хэнраган, пересев на другое место в кабинке и повернув вентилятор так, чтобы тоже оказаться в поле его действия. — Нам повезет, если хотя бы половина этой истории про клиента Эстральды окажется правдой.

— Давай считать, что мы делаем прощальный подарок. Мы ей многим обязаны, — сказал Либерман.

— Эйб, — крикнул Мэйш, — тебя к телефону.

Либерман медленно поднялся, зная, что после часа, проведенного в одном положении, предупреждающая боль в пораженных артритом коленях неизбежна.

— Что за подружка, Эйбеле? — спросил старик в кепке, сидевший у стойки.

— Мэйш, — донесся от столика старых хрычей голос Гарри, — позвони Бесс. Скажи ей, что у Эйба шуры-муры с дочкой Риты Хейуорт, принцессой…

— …Кэролайн, — подсказал Хауи Чэнь.

— Джесмин, — закончил Сид Леван, который немного смахивал на Никиту Хрущева.

— Эйб? — произнес женский голос в трубке.

— Я тебя слушаю, Луиза.

— Только что поступил звонок, — сообщила Луиза Джексон из полицейского участка на Кларк-стрит. — Сын Хосе Руиса видел Дель Соля в ресторане «Чапультапек» меньше часа назад.

Эмилиано «Эль Перро» Дель Соль до полусмерти избил Сильвию Эстебан телефонной трубкой за то, что та разговаривала, когда по радио пел Хулио Иглесиас. Говорили, будто Эль Перро перерезал горло одному из братьев Варга, когда тот случайно наступил ему на ногу. Не один знакомец Либермана был в баре «Дос Эрманос» в ту ночь, когда Эль Перро избил до бесчувствия двух строителей, посмевших посмотреть на него, когда он медленно и с трудом сочинял письмо своей матери в Панаму. Эль Перро был главарем банды «Тентакулос» — «щупальца», и эти парни считали, что Норт-авеню принадлежит им.

— Спасибо, Луиза. Мы едем.

Либерман повесил трубку и кивнул Хэнрагану, выходившему из кабинки.

— Эль Перро, — сказал Либерман. — «Чапультапек» на Норт-авеню.

— Это будет тот еще денек, Эйб, — заметил Хэнраган, вздыхая.

— Будем надеяться, Отец Мэрфи[8], — ответил Либерман. — Мэйш, возможно, я еще заскочу попозже.

Мэйш пожал плечами, Гершл Розен, обнадеженный своей предыдущей попыткой сострить, бросил:

— Если вернешься без шлюшки, Чэнь выбросит тебя на улицу приемом кунг-фу. Правда, Чэнь?

— А то как же, — сказал Чэнь под общий хохот, и оба полицейских вышли на Девон-авеню.

Либерман и Хэнраган шли по тротуару к своей машине — «бьюик» цвета серый металлик, визжит при торможении, был припаркован перед магазином велосипедов Хинки. Последний, как и большинство евреев в этом районе, включая Либермана, тридцать лет назад перебрался в северную часть города из Уэст-Сайда в Олбани-парк. Белые бедняки-южане и индийцы вытеснили их еще дальше на север, в Роджерс-парк, а теперь и там стали заметны перемены. Восточную часть Роджерс-парка, от озера Мичиган до Ридж-роуд, уже уступили русским иммигрантам, вьетнамцам, латиноамериканцам и белым босякам. Западная часть, где жил Либерман, еще держалась. Китайцы и корейцы помогли стабилизировать ситуацию в этом районе, но исход евреев продолжался. Можно было перебраться в Скоки, если ты не мог позволить себе переехать еще дальше, в Уилметт или Хайленд-парк.

В Роджерс-парке на каждом шагу попадались как бы напоминания о добрых старых временах в Лондейле, который был «еврейским городом», пока туда не перебрались чернокожие. Надпись на вывеске Хинки маленькими белыми буквами гласила: «Раньше — на углу Рузвельт-роуд и Сентрал-парка». Хот-доги Сэма и Гарри на Уэстерн-авеню перещеголял Хинки. Посреди магазина висела копия указателя с названием улицы из старого района.

Либерман вел машину, понимая, как и Хэнраган, что тот придет в норму лишь после обеда.

Проступок Эль Перро на этот раз был небольшим. Он задолжал Сэму Резнику двести долларов. Резник, старый друг Либермана из Уэст-Сайда, был владельцем магазина скобяных изделий на Норт-авеню. Эль Перро приобрел разные инструменты и ножи «в кредит». Кредит был дан давно, и Резник понимал, что получить долг необходимо — иначе он потеряет уважение в районе, и тогда ему придется уехать. Угрозу для Резника представляла не столько сумма долга, сколько сам факт его существования. Формально магазин скобяных изделий Резника находился далеко за пределами участка Либермана. Раньше он заглядывал в этот район, но пять лет назад, благодаря возрасту, его перевели поближе к дому, хотя и не повысили.

— Жизнь нелегка, — сказал Хэнраган, глядя из окна машины на цепочку индийских ресторанчиков и лавок, где продавались сари, пока они ехали к Уэстерн-авеню.

— Другой и быть не может, — заметил Либерман. — Ты песню такую вспомнил или особенно остро чувствуешь себя отцом Мэрфи сегодня утром?

— Цены растут. Акции падают. Люди тырят что ни попадя, кто яблоко, кто банку помидоров. И так уже развалили все, — ворчал Хэнраган. — Святые не слышат молитв. А дети? Они бросают тебя в час, когда нужны больше всего. Когда будешь лежать на смертном одре, со свечками в изголовье и у ног, они окажутся тут как тут, станут просить твоего благословения, рыдать… Знаешь, что тогда им надо сказать? Что я им скажу?

— Нет, Билл, что ты им скажешь?

Либерман поправил очки на носу и повернул на юг, к Уэстерн. Запах из пышечной «Данкин донатс» проникал через открытые окна, и Либерман почувствовал тошноту.

— Пошли вон! Где вас носило, когда вы были нужны мне?

— Это ты кому? — спросил Либерман.

— Майклу, — со вздохом сказал Хэнраган. — Тому, что в Буффало. Собирался приехать на несколько недель, привезти с собой жену и ребенка. Знаешь, что они решили?

— Эмигрировать в Австралию, — предположил Либерман.

— Близко. Поехать в «Диснейуорлд». Рев музыки и роботы, похожие на зомби. Напугают ребенка до полусмерти. Если бы я мог лишить их какого-нибудь наследства… Сколько времени на твоих?

— Около половины третьего, — отозвался Либерман.

— Не хочешь заехать к Сайми по дороге? — спросил Хэнраган, глядя в окно на великолепный автосалон «Понтиак». — По гамбургеру и пивку?

— Не хочу упустить Эль Перро, — ответил Либерман.

— Понятно, — сказал Хэнраган, поднимая руку и страдальчески улыбаясь. — Понятно. С чего бы друзьям быть внимательней, чем дети? К чему выполнять обязательства и обещания? Ты знаешь, какой сегодня день?

— Пятница.

— Семь лет и шесть дней после химчистки, — напомнил Хэнраган.

— Ты не можешь знать, сколько дней, Мэрфи, — заметил Либерман.

— Плюс-минус день-два, Ребе. День-два.

Этот инцидент в шестиэтажном универмаге начался с обычного вызова. Перебранка, крики в помещении химчистки на Питерсен-стрит. Позвонили из соседней пиццерии, сказали, что крики отпугивают клиентов. Либерман и Хэнраган приняли вызов, когда ехали в машине с жертвой грабежа. Они добрались до химчистки в три с небольшим, услышали голоса за дверью — кто-то спорил. Либерман постучал. Ему не открыли.

Он постучал еще раз, и кто-то подошел открыть дверь. У этого человека в очень маленькой руке был очень большой пятизарядный пистолет тридцать восьмого калибра «Хопкинс энд Аллен». Ствол смотрел прямо на Либермана. Зрелище было комичное. Трясущийся человечек с курчавыми волосами и большим пистолетом, а за ним — чернокожий здоровяк в форме рассыльного.

— Опустите пистолет… — начал Либерман, но его прервал первый выстрел.

Он не понял, попали в него или промахнулись. Только подумал: «Интересно, кто этот тип, что собирается меня убить?»

Грохнул второй выстрел, но пуля прошила окно химчистки, и стекла брызнули на тротуар. Стрелявший промахнулся на добрых два метра: человечек с большой пушкой падал на пол с огромной дырой в груди от пули из табельного пистолета Хэнрагана.

Это было давно и одновременно как будто только что, но…

— Мы зайдем к Сайми после того, как повидаемся с Эль Перро, — предложил Либерман.

Хэнраган удовольствовался этим обещанием и остальную часть пути разглагольствовал о неблагодарности друзей и родственников. Либерман его не слушал, но время от времени кивал и вставлял словечко, как тот парень, который каждый год изображал Санта-Клауса по радио и отвечал на телефонные звонки детей. Санта-Клаус не давал обещаний, много смеялся и спрашивал звонивших мальчиков и девочек, хорошо ли они себя вели в прошедшем году.

Хэнраган много пил еще пятнадцать лет назад, когда стал напарником Либермана после того, как сменил Хавьера Флореса, ушедшего на пенсию. Однако это были цветочки по сравнению с тем, как Билл запил пять лет назад, когда от него ушла жена Морин, оставив его в пустом доме в Рейвенсвуде. О разводе речи не было — они были благочестивыми католиками. Не было и мысли о том, чтобы уехать из города. Либерман помог Морин получить работу в бухгалтерской компании Сола Шустера. Когда два сына Хэнрагана с семьями приезжали в город, Билл и Морин встречались в своем доме, устраивали праздничный обед, и Морин возвращалась в свою квартиру только после того, как все разъезжались.

Норт-авеню близ Кроуфорда была широкой, оживленной и полной парковок. Толстая женщина в голубом платье переложила хозяйственную сумку из одной руки в другую и что-то быстро говорила своей подруге или сестре, такой же толстухе. Когда Либерман и Хэнраган вышли из машины и заперли ее, женщины прошли мимо них, и Эйб почувствовал запах пота, который не был ни приятным, ни отталкивающим.

Ресторан «Чапультапек» находился на другой стороне улицы. Полицейские дошли до перекрестка, подождали, пока загорится зеленый сигнал светофора, и пересекли дорогу, не обращая внимания на визг тормозов. У тонированного окна «Чапультапека» они заметили тощего парнишку в черном. Тот внимательно следил за улицей — нет ли какой опасности. Присутствие этого парня доказывало, что Эмилиано в ресторане. Возможно, он выполнял функции системы раннего оповещения, но одновременно и сигнализировал врагу: «Если вы ищете Эль Перро, вы пришли туда, куда надо».

Эмилиано хотел обезопасить себя, но вместо этого подставлялся под удар. Он хотел нравиться людям, хотел, чтобы его любили, им восхищались, но причинял боль тем, кто оказывался слишком близко к нему, и сам смеялся над этой болью.

— Фернандес, — с усмешкой сказал Хэнраган парню. — Ну что, успел обрюхатить какую-нибудь двенадцатилетку за последний месяц?

Ответной улыбки не последовало — Фернандес пристально смотрел на Либермана, карие глаза изучали его с головы до ног и снова возвращались наверх. Он кивнул, и полицейские вошли в ресторан, окунувшись в кромешную тьму и громкую музыку.

Хулио Иглесиас пел песню, которую Либерман раньше не слышал.

Он не видел ничего, кроме неясных силуэтов, пока глаза не привыкли к желто-коричневому свету ламп на столиках и слабому мерцанию неоновой рекламы мексиканского пива на стене. Запах жареного, доносившийся из кухни, пробуждал воспоминания.

— Посмотрите-ка, кто пришел, — раздался голос Эль Пeppo. — Священник и Ребе. Это больше не твоя территория, приятель. Пришел изгнать беса?

— Эмилиано, — начал Либерман.

— Ш-ш-ш, — прошептал Эль Перро. — La cancion. Песня.

Глаза Либермана постепенно привыкли к темноте, и он начал различать фигуры и лица находившихся в помещении. Девять «щупалец», включая Эмилиано, сидели за столиками крошечного ресторанчика и слушали Хулио Иглесиаса. На каждом столике были тарелка с мясной нарезкой и горка мексиканского хлеба.

Эмилиано улыбнулся Либерману и Хэнрагану и кивнул на музыкальный автомат у окна. Хэнраган улыбнулся в ответ и уставился на Эль Перро. Долго смотреть на Эль Перро не стоило — такими жуткими шрамами было исполосовано его лицо. Один, полученный в Бог весть какой схватке, тянулся от правого глаза через нос к левой стороне рта. Он был грубый, красный, его, видно, полдня зашивали. Нос Эмилиано ломали несчетное число раз, там почти не осталось кости, а хряща совсем не было. Когда Эль Перро задумывался, что случалось редко и производило пугающее впечатление, он играл со своим носом, то расплющивая его большим пальцем, то задумчиво прижимая на одну сторону. Зубы у него были белые, но неровные, острый верхний клык торчал как зуб вампира. Черные волосы Эмилиано зачесывал назад.

Либерман подумал про себя, что в аду Эль Перро мог бы сойти за кинозвезду.

Песня кончилась, и Эмилиано глубоко вздохнул, вынул щетку для волос и поправил прическу.

— Хорошо поет парень, viejo, — сказал он. — Знаешь, я однажды с ним встречался.

— Ну, после этого чего же еще желать? — заметил Либерман.

— Да-а, — мечтательно протянул Эмилиано, водя щеткой по волосам. — Надо было с ним сфотографироваться, а, Пьедрас?

Низкий скрипучий голос ответил:

— Надо ты и он фотографировать.

— Да-а, — согласился Эмилиано, глядя на Эйба. — Ну, как я смотрюсь? Как Пэт Райли, баскетбольный, мать его, тренер «Лейкерс» по ящику?

— Есть сходство, — признал Либерман. Эль Перро нисколько не напоминал Пэта Райли, но Либерман был не самоубийца.

— Вот именно, твою мать, — серьезно заявил Эмилиано. — Все говорят, что я на него похож. Да ты что стоишь? Садись, парень.

Ресторан казался еще меньше, чем его помнил Либерман. Здесь был небольшой цветочный магазин, когда Альфонсо и Анжелика Наранита купили его и переоборудовали в ресторан. Анжелика хорошо готовила, но у четы Наранита не было честолюбивых устремлений. Дети выросли, и этот ресторанчик был достаточно хорош для них — по крайней мере, так было до тех пор, пока Эмилиано Дель Соль не решил назвать его своим вторым домом.

Наступила тишина. «Щупальца» спокойно ожидали команды Эль Перро — что им делать или думать в присутствии двух полицейских.

— Ты услышал, что я здесь, и решил навестить эти места, чтобы повидаться со старым амиго, — предположил Эмилиано, сложив кусок хлеба наподобие щипцов и опустив его в тарелку. Он ухватил кусок мяса с кровью и протянул Либерману. — Попробуй. Я велел Анжелике не жалеть сахара и положить и чуть больше соуса халапеньо.

Либерман откусил кусок. Во рту сладко жгло. Он жевал, зная, что потом это ему дорого обойдется. Эмилиано наблюдал за ним с благосклонной улыбкой. Хэнраган проглотил мясо с хлебом, не разжевывая.

— Ну что, вкусно?

— Пикантно, — оценил Либерман.

— Хочешь пива? — спросил Эмилиано и окунул хлеб в мясной соус, на этот раз для себя. Либерман не успел ответить, как черная рука с вытатуированным на ней скорпионом подала ему и Хэнрагану открытые бутылки.

Эмилиано наклонился к полицейским, и, дыша огнем, прошептал:

— Как говорится в рекламе — лучше этого вам не найти. А теперь скажите, зачем пришли?

— Скобяные товары Резника, — объяснил Либерман.

— Скобяные товары Резника, — повторил Эмилиано с набитым ртом.

— Ты задолжал Резнику, — сказал Эйб. — Ты должен ему двести долларов сорок центов.

— Интересно, — отметил Эмилиано, глядя на своих собратьев по банде, которым все это, по-видимому, не казалось уж очень интересным. — А если я скажу, что не буду платить двести долларов сорок центов?

— Тогда мы можем поторговаться, — сказал Либерман.

— Поторговаться насчет чего?

— Мы можем забыть про сорок центов, — ответил Либерман.

— Это щедро, — серьезно произнес Эль Перро, кивнув головой. — Очень щедро. Двести долларов — это туалетная бумага, чтобы подтереть мою nalga[9], — прошептал Эль Перро, лицо которого находилось теперь всего в нескольких сантиметрах от лица Либермана. Он сделал жест, как бы подтираясь.

Кто-то засмеялся, но это была неправильная реакция. Эль Перро покосился на темный угол, откуда донесся смех. Затем кто-то заворочался за столиком позади Либермана, и полицейский услышал, как этот кто-то встал и направился к ним. Большая фигура наклонилась, прошептала что-то на ухо Эмилиано и затем отошла.

— Пьедрас говорит, вам надо отрезать яйца и бросить обоих в пруд Гартфилд-парка, — сообщил полицейским Эль Перро, откидываясь на спинку стула. — Пьедрас хороший боец, но немного с приветом. Не хотелось бы отрезать вам яйца. Мы можем просто бросить вас в пруд. Там так много дерьма, что ты подавишься использованной резинкой, прежде чем выплывешь на поверхность. — Он повернулся к Пьедрасу, который сел за спинами полицейских, и заорал: — Ты слышал, что я только что сказал, Карлос? Я сказал, что ты умеешь драться, но ты псих, понятно? Нельзя убивать копов почем зря. Кроме того, Ребе — он особенный. Он — первый коп, который меня арестовал. Я был маленьким говнюком, лет, наверное, десяти, верно, Ребе?

— Маленьким говнюком, — согласился Либерман.

— Признайся, что ты псих, Карлос, — мягко произнес Эль Перро.

— Я псих, — не стал спорить Пьедрас.

— Репутация «щупалец» пострадает, если влезать в долги и не платить по ним, — заявил Либерман. — Ты заплатишь свои долги, ты заплатишь моему доброму другу Резнику, и в районе все будут говорить, что Эмилиано Дель Соль — истинный patron[10].

Эль Перро осушил бутылку пива и оглядел помещение.

— Здесь нет женщин, — заметил он. — Как так вышло, что здесь нет женщин?

— Las mujeres estan a la casa donde usted dija…[11] — начал кто-то.

— Да знаю, знаю, — произнес Эль Перро раздраженно. — Это была всего лишь… э-э… — Он посмотрел на Либермана, ожидая от него помощи.

— Фигура речи, — подсказал Либерман, хотя это было не совсем то, что нужно.

— Фигура речи, — повторил Эль Перро. — Карлос, заплати viejo. Ты настоящий мужик, старина. Все мошенники, карманники, воры и проститутки, промышляющие в этом районе с давних времен, уважают тебя, Ребе, потому что ты кладешь на угрозы. — Эль Перро повернулся к «щупальцам». — Э, да ведь пару лет назад этот старый коп с грустным лицом вошел в бар «Мазатлан» и прострелил руку Педро-Паровозу Рамиресу. Мой брат это сам видел. Рамирес ограбил тот бар во второй раз за месяц и наступал на этого копа с разбитой бутылкой из-под текилы. Меня там не было, но мой братишка, хотя ему там не место, мне все рассказал. Viejo перешагнул через тушу на полу, забрал разбитую бутылку, которую Рамирес сжимал окровавленными пальцами, потрепал его по щеке, вытащил у него из кармана бумажник, вынул оттуда все деньги и отдал их Мануэлю Ортеге, бармену «Мазатлана». Мой брат видел, как Ортега положил эти деньги не в кассу, а к себе в карман. Ты не знал этого, правда, Либерман?

— Этого я не знал, — подтвердил Либерман, делая вид, что отпивает из своей бутылки.

— Но viejo не арестовал Педро Рамиреса, — продолжал Эль Перро. — Как вам нравится эта история?

— Виепо, — хором ответили голоса из темноты.

Эль Перро удовлетворенно ухмыльнулся и продолжал:

— Через несколько месяцев мертвецки пьяный Рамирес, все еще с забинтованной рукой, зарезал почтальона по фамилии Перес. Рамирес принял его за Мануэля Ортегу. Ну, в чем мораль?

— Вяжи их, если попались, — ответил Хэнраган.

— Я забуду эти твои слова, — заявил Эль Перро. — Тебе повезло, что застал меня в хороший день.

— Да уж, — согласился Хэнраган.

Над плечом Либермана появилась рука с двумя стодолларовыми банкнотами.

— У меня нет мелочи, — раздался голос Пьедраса.

— Кто-нибудь, дайте сорок центов, — приказал Эль Перро.

Со всех сторон потянулись руки, выкладывающие на стол монеты.

Эль Перро засмеялся. Засмеялись все, кто был в ресторане. Либерман отсчитал сорок центов и положил их в карман.

— Тебе не интересно, что мы сделали с товаром, который купили у твоего друга Резника? — спросил Эль Перро.

— Нет, — ответил Либерман, вставая.

Эль Перро пожал плечами и, когда Хэнраган допил свое пиво и тоже поднялся с места, спросил:

— «Кабс» победят в этом году?

— Они будут побеждать каждый год, — сказал Либерман. — Как же иначе.

— Им нужны хорошие подачи, — заметил Эль Перро. — Им нужен этот маленький толстячок.

— Валенсуэла, — уточнил Либерман. — Правда, он уже не тот, что раньше.

— Жаль, — сказал Эль Перро.

С того самого момента, как Эйб вошел в дом, было ясно, что у Бесс есть «тема» для разговора. «Тема» — то нечто более важное, чем «кое-что обсудить». За несколько часов до того, как выложить «тему» на кухонный стол, Бесс поджимала губы и улыбалась всему, что бы ни сказал Либерман — шла ли речь о треволнениях дня или о забавной сценке, подсмотренной у Мэйша. Он также знал, что «тема» будет клокотать у поверхности их субботнего разговора, пока не прозвучат последние благословения и Либерман не выпьет бокал вина.

Были и другие явные признаки, особенно для детектива с тридцатилетним опытом работы: темные волосы жены были коротко подстрижены, серый костюм тщательно выглажен, улыбка чуть более умильна, а разговор чуть более светский, чем обычно, — все это неопровержимо свидетельствовало о том, что «тема» наличествует.

Поверх пламени двух свечей на обеденном столе, накрытом их лучшей льняной скатертью, Бесс бросила на Либермана взгляд, который означал: «Приготовься».

Бесс была на пять лет моложе Эйба Либермана. В плохие дни она выглядела моложе его лет на пятнадцать. В хорошие — могла сойти за его дочь. Она была одного роста с мужем, стройная и темноволосая. Не красавица, но интересная женщина, думал Либерман, и Леди с большой буквы. Ее отец был мясником на Саут-Сайд, но вела она себя, как дочь банкира. И голосу ее завидовали телефонистки.

После того как Эйб произнес молитву над вином и отпил вместе с Бесс из чаши для кидуша[13], принадлежавшей ее отцу, она положила ему в тарелку щедрую порцию тушеного мяса и сказала:

— Мне нужно кое-что сказать тебе. Есть тема для разговора.

— Я внимательно слушаю, — отозвался Эйб, положив в рот кусок нежного мяса.

— Лайза и Тодд не ладят.

Либерман кивнул и налил себе полный бокал вина.

— Ты слушаешь меня? — сказала Бесс. — Лайза и Тодд не ладят.

— Я слышал, — ответил Либерман. — Это естественно.

— Это серьезно, — сказала Бесс.

С самого дня своего рождения единственная дочь Либерманов была, по мнению отца, «серьезной». Это был красивый ребенок, который интересовался всем на свете и редко смеялся во весь голос. Она слыла вундеркиндом в математической школе, у нее была только одна отметка «хорошо» среди остальных «отлично», и из-за этого «хорошо» она не могла уснуть, у нее болело сердце, она лила слезы и в конечном счете решила доказать учительнице, что та совершила ужасную ошибку. Лайза поступила в Чикагский университет на факультет биохимии, получив там стипендию. Она встретила серьезного молодого профессора античной литературы Тодда Кросуэлла, вышла за него замуж и родила двоих детей — Барри, который теперь приближался к возрасту бар-мицвы, и Мелиссу, которой вскоре должно было исполниться восемь. Барри и Мелисса, слава Богу, не были ни серьезными, ни вундеркиндами.

— В чем суть разногласий? — спросил Эйб, допивая свой первый бокал.

— Не говори так, — ответила Бесс, закрывая глаза.

— Это была попытка перейти на более легкий тон, прежде чем мы нырнем в глубины уныния, — пошутил Либерман. Он произнес тост за здоровье жены.

Бесс позволила себе чуть-чуть страдальчески улыбнуться.

— Извини, — сказал Либерман. — Так в чем проблема?

— Как обычно, — ответила Бесс, пожав плечами. — Ты не ешь лимскую фасоль. Это же твое любимое блюдо.

— Я поем лимскую фасоль, — отозвался Эйб, черпая ложкой сдобренную маслом фасоль. — Видишь, я ем. Что значит — «как обычно»? Он завел другую женщину? Он принимает наркотики? Он бьет ее?

— Ты слишком долго работаешь в полиции, — заметила Бесс.

Либерман серьезно поразмыслил над ее заявлением и принялся за второй бокал вина.

— Нет, — продолжала Бесс. — Он недостаточно зарабатывает. Она хочет снова пойти работать. Ну и все такое.

— Все такое, — повторил Либерман. Он отломил кусочек халы.

— Эйб, ты эхо или отец?

— Я слушаю, — сказал Либерман. — Я слушаю и макаю халу в чудесный соус. Видишь? Макаю халу, ем и пью хорошее вино. Я предвкушаю мирный вечер с моей женой. И жду, когда ты мне скажешь, что ты хочешь, чтобы я сделал.

— Поговори с ней, — попросила Бесс. — Она тебя послушает.

— Она не слушает меня, Бесс, — сказал Эйб. — Просто позволяет мне говорить. Принимает серьезный вид. А потом поступает по-своему. Такой она была в шесть лет. Такой и осталась, когда ей тридцать шесть.

— Тогда пусть она поговорит с тобой, — предложила Бесс.

— Это она всегда может сделать, — отозвался Эйб.

— Позвони ей, — попросила Бесс.

— Завтра, — сказал он с улыбкой, поднимая бокал за здоровье жены.

— Завтра может быть слишком поздно, — возразила Бесс. — Но если ты говоришь «завтра», пусть так и будет. Если ты слишком устал…

— Я говорю «завтра», — сказал Либерман.

— Что хочешь на десерт — рисовый пудинг или морковный пирог?

— На десерт я хочу тебя, — объявил он, смакуя вино.

— Посмотрим, что ты скажешь попозже, — сказала Бесс, качая головой.

— В таком случае, — сказал Либерман, — я буду и пудинг, и пирог.

О Лайзе и Тодде больше не говорили. Но Либерман знал, что если он не позвонит дочери на следующий день, то заплатит за это, встретив отпор в следующую ночь. «Тема» встанет между ними, как ухмыляющийся гном.

Либерман въехал на подъездную аллею, которая вела к «Мичиган тауэрс», между «скорой помощью» с включенными огнями и сине-белой машиной чикагской полиции. Он вышел из автомобиля, запер его и направился к внешнему вестибюлю, где полицейский, в котором он узнал Клевенджера, разговаривал с молодым швейцаром. Тот пытался выглядеть спокойным, но это ему плохо удавалось.

— Шесть-десять, — сообщил Клевенджер, увидев Либермана.

— Я знаю, — ответил Либерман по дороге к открытой теперь внутренней двери. Эйб никогда не бывал в квартире Эстральды Вальдес. Она жила там не очень долго, но Либерман знал адрес и номер квартиры, в его записной книжке был и ее телефон. Он также был уверен, что никогда не забудет эти номера.

Либерман быстро шел по ковру к лифту, двери которого открылись, хотя он еще не успел нажать кнопку вызова. Двое мужчин лет двадцати с небольшим в синих форменных рубашках с коротким рукавом вывезли из лифта каталку. Они не спешили. Двери лифта закрылись, и Либерман подошел к ним.

— Вы ее раввин? — спросил первый молодой человек, глядя на голову Либермана.

— Ее… — сказал Либерман, поднял руку к голове и обнаружил, что он еще в ермолке, которую надел на вечернюю субботнюю службу. Он снял ее и положил в карман. — Нет.

Он вынул бумажник, открыл его и показал свой жетон. Парамедики успокоились, и Либерман подошел к каталке и расстегнул молнию пластикового мешка. Показалось белое лицо Эстральды Вальдес.

Супружеская пара средних лет в вечерней одежде вышла из двери подземной стоянки рядом с лифтом. Женщина что-то сказала о Женевьеве, и мужчина засмеялся. Смех оборвался, когда сначала он, а потом и его спутница увидели эту сцену. Супруги решили не ждать лифта, а подняться по лестнице. Либерман помедлил, пока они прошли, а затем расстегнул молнию на мешке полностью. Несколько секунд он смотрел на ее раны, и слова кадиша, заупокойной молитвы, зазвучали в мозгу. На мгновение Либерман закрыл глаза, потом открыл и кивнул парамедикам, показывая, что они могут забрать тело.

Не успели те выйти, как вернулся лифт. Либерман вошел в кабину, нажал на кнопку шестого этажа и поднялся наверх.

— …еще сорок полицейских, самых разных званий, — услышал Либерман, когда шел по коридору к открытой двери квартиры Эстральды Вальдес.

Это сказал молодой полицейский по фамилии Уиттен — так сообщала табличка на его форменной рубашке. Он стоял в дверном проеме со сложенными на груди руками и непокрытой головой и разговаривал с техником из лаборатории, которого Либерман узнал, но чье имя вылетело у него из головы. Техник посыпал порошком столешницу кухонного стола, чтобы снять отпечатки пальцев.

— И, — продолжал Уиттен, — не только в Тампе, бум наблюдается и в Орландо, Флорида, действует план, предусматривающий высокие зарплаты и пенсии.

Уиттен посмотрел на Либермана, узнал его и освободил дорогу. За Уиттеном Либерман увидел спину Хэнрагана и лицо капитана Хьюза. Они стояли на балконе вплотную друг к другу. Плечи Хэнрагана были опущены.

— Хьюз снимает стружку с твоего напарника, — прошептал техник, не поднимая глаз. — Смотри под ноги. Много всякого дерьма на полу.

Либерман вошел в гостиную, где царил хаос, и осторожно двинулся к балкону, обходя обломки. За его спиной Уиттен продолжал свою речь:

— Человек должен использовать шанс, и что я потеряю, если попрошу несколько дней отпуска и попробую удачи во Флориде?

Либерман услышал голос капитана Дейла Хьюза:

— Ты сейчас достаточно трезв, чтобы заняться этим?

— Я не был пьян, — тихо ответил Хэнраган.

— Ты не был… — сказал Хьюз, засмеялся и, отвернувшись, стал смотреть в темноту.

Хьюз был чернокожий высокого роста, выше Хэнрагана, но без растущего животика. Либерман знал его почти тридцать лет. Они начинали на равных, но Хьюз оказался более честолюбивым и лучшим политиком. Либерман признавал, что он хороший полицейский. Говорили, что Хьюз каждый день до семи утра в течение часа упражняется с гирями. Либерман точно не помнил, где он это слышал, но верил, что так оно и есть. Хьюз всегда был чисто выбрит, ходил в тщательно отглаженном пиджаке и аккуратно повязанном галстуке. Дейл Хьюз был постоянно готов встретиться с любым начальником или политиком или появиться на телеэкране любого канала со второго до тридцать второго.

— Либерман, — хмуро сказал Хьюз, — что, черт возьми, здесь происходит?

— Женщина умерла, — ответил Либерман, заходя на балкон.

— Это я знаю, — сказал Хьюз. — Скажи мне лучше то, чего я не знаю. Скажи, почему мне не было известно, что вы вели наблюдение за этим зданием. Скажи, кто дал вам «добро» на защиту известной проститутки. Скажи, как ее смогли убить, а убийца сумел безнаказанно уйти под носом у твоего напарника. Скажи, как мне отвечать на вопросы Голлабера и телерепортеров? Я не знаю, что происходит, и мои люди в полном дерьме.

— Это тяжкое бремя, — серьезно произнес Либерман.

— Как ты сказал? Это такой хасидский юмор? — Хьюз поправил галстук. — Не играй со мной, Эйб. Ты знаешь, кто живет в этом доме?

— Теперь одним человеком меньше, чем час назад, — ответил Либерман, оглядывая комнату, в которой умерла Эстральда Вальдес.

— В этом доме живу я, — сообщил Хьюз. — Мы с женой живем здесь. И двое моих людей ведут наблюдение в моем доме, а я даже не знаю об этом.

Он сделал два шага, покачал головой и взглянул на Либермана.

— Мы делали это в нерабочее время, — заявил Либерман. — В свое свободное время. Эстральда Вальдес была информатором. Завтра она собиралась уехать из города и хотела, чтобы мы приглядели за ней на случай, если один буйный клиент доставит ей неприятности.

— Ага, — произнес Хьюз, глядя на своих подчиненных, — теперь я понял. Мы бесплатно обеспечиваем в нерабочее время защиту проституток. Ты знаешь, что напишут в газетах? Ты знаешь, что скажет твой маленький соплеменник Розенберг со второго канала? Он скажет, что хотел бы знать, не платила ли Эстральда Вальдес вам за защиту.

— Розенберг этого не скажет. — Либерман встал рядом с Хэнраганом и посмотрел с балкона вниз. Он увидел грузовик Сола Уорта, припаркованный среди других машин, и ему показалось, что зеленый брезент на нем шевелится.

— Он этого не скажет, — повторил Хьюз за Либерманом.

— Я знаю семью Уолтера Розенберга с тех пор, как ему стукнуло шесть лет, — признался Либерман. — Мы были на его бар-мицве, когда ему исполнилось тринадцать. Моя дочь Лайза встречалась с ним некоторое время. Он не станет думать, будто я брал деньги. Он славный парень. А вот Аллен с седьмого канала — в нем я не уверен.

Лэрри Аллен, чернокожий, был шеф-редактором седьмого канала. Ему не нравились мэр города, начальник пожарной команды, начальник полиции, любой сотрудник муниципалитета, а особенно ему не нравился капитан Дейл Хьюз, который однажды по ошибке арестовал брата Аллена по подозрению в изнасиловании.

— Мы можем представить себе, что сделает Аллен. Но что же нам делать?

— Я сообщил капитану, что женщина в одежде Вальдес уехала на такси компании «Грин энд уайт» прямо перед тем, как я поднялся наверх, — сказал Хэнраган. — Перед этим таксист вошел в дом и взял ее сумки.

Напарник Либермана выглядел неважно. Хьюз ошибся: Билл Хэнраган уже протрезвел и не страдал с перепоя. Ему было жаль себя, и он остро чувствовал свою вину. Либерман наблюдал у него такое состояние и раньше.

— Я приказал Уиттену позвонить в таксомоторную компанию, — сообщил Хьюз. — Диспетчер проверяет. В эту ночь было много заказов. Вы с Хэнраганом можете поговорить с соседями Вальдес по этажу. Клевенджер беседует со швейцаром. Что еще нам известно?

— Она жила здесь около трех месяцев, — заметил Либерман, оглядывая комнату, которая была в ужасном состоянии.

— Она здесь не жила, — возразил Хьюз, показывая правой рукой на растерзанную постель. — Она здесь работала. Все новое. Похоже, она бывала здесь по ночам, а домом называла какое-то другое место. Посмотрите еще раз — у вас не создалось такого же впечатления?

— Да, похоже, — вынужден был признать Либерман.

— И кто-то здесь что-то искал, — продолжал Хьюз, покинув балкон и расхаживая по комнате. — Но они этого не нашли, Либерман.

— Не нашли, — согласился Либерман.

Если бы убийца нашел то, что искал, эта квартира, вероятно, не оказалась бы в таком виде. Похоже, что разгром был учинен в состоянии бешенства, и тело Эстральды выглядело так, будто кто-то выпытывал у нее тайну. Кроме того, убийца рисковал, оставаясь в квартире так долго и производя такой шум. Нет, кто бы это ни был, он, по-видимому, не нашел того, что искал. Хьюз прав.

— Что они искали, Эйб? — спросил Хьюз. — Наркотики? Она говорила вам?

— Записную книжку, — ответил Хэнраган.

— Список клиентов, — сказал Либерман.

Хьюз повернулся к ним.

— Чушь собачья, — сказал он. — Никто не делает подобного из-за того только, что в записной книжке у проститутки есть его фамилия.

Хьюз смотрел на двух детективов. Лицо Либермана оставалось непроницаемым.

— Ну, — неохотно признал Хьюз, — возможно, так бывает. Хэнраган, ты в состоянии обойти соседей?

— Он в состоянии, — заверил Хьюза Либерман.

— Эйб, я спросил твоего напарника, — проговорил Хьюз. — Его спасает только то, что он был не при исполнении служебных обязанностей.

— Я могу обойти соседей Вальдес, — заверил Хэнраган. Он оторвался от перил балкона и вошел в комнату.

— Так валяй, сделай это, — сказал Хьюз. — Газеты и телевидение, возможно, и не ухватятся за это дело — по крайней мере, не будут поднимать вокруг него большой шум. Ну убили проститутку. Велика важность.

— Ничего особенного, — тихо произнес Либерман.

Хьюз пнул ногой шелковые розовые трусики, лежавшие на полу.

— Несколько раз видел ее около дома, — сказал он. — Красивая женщина. Не так много красивых женщин в округе, проститутки они или нет, чтобы позволить кому-то убивать их. Это дело — ваше, Либерман. Если понадобится лгать прессе — лгите. Только держите меня в курсе. Работайте быстро. Не поднимайте шума и поскорее покончите с этим. Все эти долбаные средства массовой информации я буду посылать, к тебе, Либерман, и к твоему напарнику. Вы это заслужили.

— Мы благодарны за доверие, — отозвался Либерман.

— Я отправляюсь домой, — сказал Хьюз. — Третий этаж, квартира триста восемь. Не подходите к моей двери. Не рассказывайте мне о своих проблемах. Жду вас завтра в десять утра в своем кабинете с отчетом о ходе работы.

— У меня завтра в девять ежегодный медосмотр для сотрудников полиции, — сообщил Либерман. — Не знаю, успею ли…

— Тогда приходи, как только освободишься. Черт побери, а мы с женой как раз подумывали о том, чтобы продать квартиру. Если поднимется шум, никто не захочет здесь даже туалет купить.

Хьюз прошел мимо Уиттена и техника и покинул квартиру.

— У этого человека есть обаяние, — сказал Либерман. — Этого у него не отнять.

— Мне на это наплевать, Ребе, — произнес Хэнраган. — Она подала мне сигнал, а я был пьян в стельку и обхаживал официантку-китаянку.

Либерман нашел чистое место на матрасе, сел и потянулся за стоявшим рядом телефоном.

— Ты прав, Отец Мэрфи, — проговорил Либерман. — Ты напортачил. Мы добавим это к списку других твоих провалов и объединим с моими провалами, включая прошлогоднее дело Мидеано, помнишь? Затем мы разделим это на возраст моей внучки и прибавим количество километров до Кэнкаки, и что мы получим?

— Мертвую женщину, — сказал Хэнраган.

— И что мы будем делать?

— Мы найдем преступника, — ответил Хэнраган, в то время как Либерман набирал номер.

— Бесс, это я, — сказал он, когда жена подошла к телефону. — Я буду дома поздно, если вообще буду. Хочешь позвонить Китти и спросить, не придет ли она переночевать у нас?

— У меня здесь большая компания, — сообщила Бесс. — Когда я пришла домой, здесь были Лайза с детьми. Она ушла от Тодда. Она хочет с тобой поговорить.

— Сейчас не очень подходящее время для этого, Бесс, — сказал Либерман.

— Разве бывает удобное время для таких вещей? — грустно заметила она. — Это твоя дочь.

— Дай ей трубку.

— Папа? — проговорила Лайза, которая подошла к телефону через несколько секунд.

— Помнишь, как твоя подруга Мэри уехала из города? — спросил Либерман.

— Моя подруга Мэ… ты имеешь в виду Мириам? Мне было тогда девять или десять. Какое отношение это имеет?..

— Я не знаю, — сказал Либерман. — Просто вспомнилось. Ты хочешь получить совет, которому не последуешь, или хочешь поговорить и чтобы я тебя выслушал?

— Думаю, что хочу поговорить, — ответила Лайза.

— Это может подождать до тех пор, когда я вернусь? Я сижу в квартире, где все перевернуто вверх дном, где жила женщина, которую убили примерно час назад. Я бы хотел схватить убийцу, а уже потом прийти домой и попытаться спасти брак моей дочери.

— Ты не сможешь спасти этот брак, папа, — решительно заявила Лайза.

— Извини — а потом прийти домой и выслушать убедительные объяснения моей дочери, почему она оставляет своего мужа после тринадцати с лишним лет брака.

— В следующую годовщину будет четырнадцать лет.

— Шестого сентября, — сказал Либерман.

— Шестнадцатого мая, папа, — поправила его Лайза, вздохнув. — Мы поженились весной. Ты оплачивал свадьбу. Ты должен помнить. Шестого сентября день рождения Мелиссы.

— Правильно, я помню, — сказал Либерман. — Близость насильственной смерти иногда влияет на мою память.

— Не шути, папа.

— Не буду, — согласился Либерман. — Поговорим, когда приду домой. Не жди меня допоздна. Дети в порядке?

— Нет, — ответила Лайза. — Как они могут быть в порядке?

— Поговорим позже, — пообещал Либерман и повесил трубку. Он посмотрел на Хэнрагана, но напарник не проявил ни малейшего интереса к этому телефонному разговору.

— Лайза ушла от Тодда, — сообщил Либерман.

— Мои сыновья могут разводиться и жениться хоть пять раз, и я ничего не буду об этом знать, — заметил Хэнраган. — Тебе повезло, твои дочь и внуки в том же городе.

— Повезло, — согласился Либерман. — На такси какой компании уехала женщина в одежде Эстральды?

— «Грин энд уайт», — ответил Хэнраган. Он смотрел на то место на полу, где до этого лежало тело Эстральды.

Либерман вынул из кармана пиджака маленькую красную записную книжку и набрал номер.

— Алло, позовите Лео Гедвиласа, — сказал он в трубку. — Лео? Эйб Либерман… Какие пять долларов? Я звоню не по поводу пяти долларов. Я не помню о пяти долларах, которые ты мне должен. В одно из твоих такси сегодня села пассажирка перед домом сорок четыре сорок пять по Лейк-Шор… Это было в… — Либерман посмотрел на Хэнрагана, который не отрывал глаз от пола.

— Двадцать три пятнадцать, — сказал Хэнраган.

— В двадцать три пятнадцать, — повторил Либерман в трубку. — Сейчас он выяснит, — сказал он Хэнрагану.

Хэнраган что-то буркнул и наконец взглянул на на Либермана. Из кухни донесся голос техника: «Не касайтесь этого», на что Уиттен ответил: «Не буду, не буду».

Лео Гедвилас вернулся к телефону через пару минут.

— Эйб? Водитель — кажун[18] Фрэнсис Дюпри. Только что разговаривал с ним по радиосвязи. Помнит эту пассажирку. Женщина с рыжими волосами. Сказала только, чтобы он отвез ее на угол Лоуренс и Бродвея. Заплатила, вышла из машины и ушла.

— Спроси, узнает ли он ее, если увидит, — сказал Либерман.

— Уже спросил, — сообщил Гедвилас. — Для чего, ты думаешь, я здесь нахожусь? Говорит, что вряд ли. На ней были шляпа с широкими опущенными полями и темные очки. Одиннадцать ночи. Он думает, что она была под кайфом. Скажу тебе не для протокола, что Фрэнсис Дюпри и сам сейчас под кайфом.

— Как он получил заказ, Лео? — спросил Либерман, глядя на Хэнрагана.

— Я как раз это выяснял, пока мы разговаривали, — ответил Гедвилас. — Нашел его в компьютере. Звонок поступил с номера 492-0999. Фамилия клиентки Вальдес. Дюпри как раз высадил пассажира в нескольких кварталах от ее дома, на Фостер.

Либерман посмотрел на телефон, с которого говорил. На нем значился номер — 492-0999.

— Можно узнать, кто звонил с этого номера — мужчина или женщина? — спросил он.

— Если диспетчер вспомнит, — ответил Гедвилас. — Но при пятидесяти звонках в час на это мало надежды.

— Спасибо, Лео. Мы хотим поговорить с Фрэнсисом Дюпри, поэтому не увольняй его несколько дней.

— Мы никого не увольняем, — сказал Гедвилас. — Нам нужны водители. Сменим тему. Я помог тебе, теперь ты помоги мне. Не хочешь сделать пожертвование в Фонд святого Антония для нуждающихся детей?

— Да, Лео. Запиши на меня пять долларов. Потом возьми пять долларов из своего кармана, положи их в надлежащий конверт и предоставь мне кредит.

— У тебя есть чувство юмора, Эйб, — заметил Гедвилас, рассмеявшись. — Дюпри живет на Норт-Кедзи, дом сорок восемь пятьдесят один.

— Передай привет своей очаровательной жене, — проговорил Либерман, записал адрес Дюпри в красную книжку и повесил трубку. — Звонок поступил из этой комнаты, — сказал он, вставая. — Водитель отвез ее на угол Лоуренс-стрит и Бродвея. В десяти кварталах отсюда.

Хэнраган посмотрел на треснувшую картину у стены — изувеченная деревянная рама лежала на ковре, напоминая змею в трупном окоченении.

— Не похоже на дело рук женщины, — заметил он.

— Хочешь, чтобы я передал дочери это сексистское замечание? — отозвался Либерман, глубоко вздохнув. — То есть женщина, в отличие от мужчины, не способна на такую бессмысленную жестокость и зверское убийство.

— Эйб, — проговорил Хэнраган. — Это сделал мужчина. Ты знаешь это. Я знаю это. Хьюз знает это.

— Что ж, — сказал Либерман, направляясь к входной двери, — давай пройдем по соседям.

Под мечтательное бормотание Уиттена о Флориде Хэнраган и Либерман вышли в холл.

Либерман взял на себя квартиры шестого этажа с четными номерами, Хэнраган — с нечетными. В первую дверь они постучали почти в полночь.

— Кто там? — спросил испуганный женский голос.

— Полиция, — ответил Либерман.

— Кто? — повторила женщина.

— Полиция. Я инспектор Либерман из полиции Чикаго. Мне необходимо задать вам несколько вопросов.

— Я одна, — сообщила женщина.

— Мне жаль это слышать, — отозвался Либерман.

— Со мной в квартире никого нет, — сказала она.

— Я понимаю.

— Но у меня очень большая собака.

— Удачная мысль — сказать мне об этом. Я отниму у вас только несколько минут.

Дверь приоткрылась настолько, что Эйб смог увидеть цепочку и женщину очень маленького роста в голубом халате. Судя по выражению лица, она была в полной панике.

— Шире открывать не буду. Собака прямо здесь, рядом.

— Это, должно быть, успокаивает, — сказал Либерман. — Увы, я вынужден сообщить вам, что в соседней квартире произошел несчастный случай. С мисс Вальдес. Вы что-нибудь слышали, мисс?..

— Миссис Уорнейк, — сказала женщина. — Я много чего слышала. Шум, бросали вещи. Разбудили мою кошку.

— Вы хотите сказать, собаку.

— Да, собаку.

— Вы слышали голоса, какие-нибудь слова? — спросил Либерман.

— Музыку, шум, — ответила она. — Мне жаль, если у нее что-то случилось, но утром я пожалуюсь мистеру Сильверу.

— Она мертва.

— О, — произнесла миссис Уорнейк.

— Вы когда-либо видели людей, которые к ней приходили?

— Я ложусь спать в десять вечера. Ложусь в постель, смотрю телевизор, а потом мы с Каролиной засыпаем. Мы не очень-то интересуемся соседями.

— С Каролиной?

— Моей кошкой… собакой.

— Обманчивая кличка для крупной собаки.

— Я умышленно дала ей такое имя, — заявила миссис Уорнейк. — Ее убили?

— Да.

— Вы сказали, что это был несчастный случай. Убийство — это вовсе не несчастный случай.

— Вам ничего не угрожает, — заверил женщину Либерман. — Полицейский останется охранять квартиру до утра, но мы абсолютно уверены, что преступление было совершено по личным мотивам и убийца давно ушел.

— Это успокаивает, — сказала миссис Уорнейк. — Но я не останусь в этом доме.

И с этими словами она закрыла дверь.

Дальнейший обход Либерманом квартир с четными номерами дал следующую информацию, которой он поделился с Хэнраганом в вестибюле. Пятерых жильцов либо не было дома, либо они не захотели открыть двери. Мартин Франклин, лысоватый мужчина со страдальчески искаженным лицом, знал Эстральду внешне, но понятия не имел, как ее зовут. По его мнению, женщина, которая так одевается, заслужила то, что получила. Жена Мартина с этим согласилась. Миссис Явонович из шестьсот двадцатой квартиры, одинокая дама под шестьдесят, захотела угостить Либермана печеньем собственного приготовления. Она не помнила Эстральду Вальдес, но испытывала бесконечную благодарность Либерману и полиции в целом.

Информация Хэнрагана оказалась несколько содержательнее. Он сверился со своими записями и поделился полученными сведениями с Либерманом. Пятеро жильцов тоже не открыли двери; мужчина по фамилии Калп, владелец крупной собаки, сказал, что не желает иметь никаких дел с полицией; три женщины, каждая за шестьдесят, говорили только на языке, который Хэнраган принял за один из скандинавских. Ценная информация поступила из квартиры шестьсот девятнадцать.

— Супружеская пара, которая живет в этой квартире, вернулась домой после обеда и шоу примерно в половине десятого, — сообщил Хэнраган, потирая подбородок. На его лице быстро появлялась щетина, и Либерман подумал, что он стал походить на Эдварда Дж. Робинсона в конце «Маленького Цезаря»[19] после того, как тот провел несколько недель в ночлежке. В голосе напарника Эйба звучало волнение. — Они видели бродягу в длинном пальто, — рассказал Хэнраган. — Пьяницу, которого раньше уже встречали в этом районе. Они заметили его на лестничной клетке, когда вышли вынести мусор. Женщина сообщила, что позвонила швейцару, когда они вернулись в квартиру. Я проверил это у Клевенджера и у швейцара, Билли Тартона.

Хэнраган сделал паузу и посмотрел на Либермана. Хороший признак. Отец Мэрфи хочет произвести впечатление на аудиторию.

— Ты того и гляди завершишь это дело, — заметил Либерман.

— Пока я узнал имя. Бродяга Жюль. Ошивается возле высоток в этом квартале, проникает внутрь, когда кто-нибудь оставляет дверь открытой, находит место, чтобы устроиться, — обычно машину в подземном гараже. Парня задерживали десятки раз. Швейцар послал на его поиски ночного дежурного техника Олсона, но тот нашего Жюля не нашел.

— Давай вернемся в участок и напишем отчет, — предложил Либерман.

— А может, ты вернешься и напишешь, Эйб? — спросил Хэнраган. — Я бы еще поискал этого Жюля. Оставь отчет на моем столе. Я подпишу его к утру и положу на стол Хьюзу до его прихода.

— Ты в порядке?

— Нет, — ответил Хэнраган. — А ты?

— Мы ее должники, Отец Мэрфи, — сказал Либерман.

— Должники, — согласился Хэнраган.

Они пошли к двери внешнего вестибюля «Мичиган тауэрс». На дежурство заступил новый швейцар, а Клевенджер ушел. «Скорая» с телом Эстральды, скорее всего, уже стояла перед лабораторией патологоанатома на Полк-стрит. Возможно, они должники Эстральды Вальдес, но ей это теперь безразлично. Нет, думал Либерман, направляясь к своей машине и глядя на то, как Хэнраган идет к углу здания, мы сделаем это для самих себя. Мы сделаем это и попробуем внушить себе, что, когда найдем убийцу, счет сравняется. Да, мы попытаемся убедить себя в этом.

Было почти полвторого ночи, и Либерману предстояло написать отчет и поговорить с дочерью, если она не будет спать, когда он вернется домой.

Хэнраган завернул за угол и сел в машину. Он сидел около трех минут, размышляя, куда ехать. Сидел, глядя на стоявший перед ним грузовик, кузов которого был заполнен мешками для мусора, и вдруг вспомнил, что с шестого этажа эти мешки выглядели как красивое шелковое одеяло.

Билл достал из кармана рубашки карточку ресторана «Черная луна». Как ее звали? Она сказала свое имя… Айрис. Привлекательная женщина, подумал он. И вспомнил о другой привлекательной женщине, чье тело было… Хэнраган завел машину и выехал на улицу — на поиски Жюля Ван Бибера, Бродяги Жюля. А тот, услышав, как отъезжает машина, повернулся во сне и натянул на себя виниловый мешок с листьями — чем не одеяло?

Либерман остановился перед своим домом около трех ночи и припарковался у пожарного крана, на единственном свободном месте. Таково преимущество работы полицейским. У Либермана был гараж за домом, но он был полон всякого хлама, который Эйб планировал выбросить, раздать благотворительным организациям или задвинуть в угол, прежде чем наступит зима.

Он поднялся по трем ступенькам, коснулся мезузы[20] на двери, вставил в замок ключ и повернул его, стараясь как можно меньше шуметь. Составление отчета заняло больше времени, чем он рассчитывал. Чтобы прикрыть себя и Хэнрагана, потребовалось много чего — правда, без грубой лжи. Там было несколько моментов, прицепившись к которым Хьюз мог уличить их, но Либерман превзошел себя: он составил длиннющий — на шести страницах — отчет в надежде, что Хьюз бегло просмотрит, а внимательно читать не станет. Надежда была слабая, но такая возможность существовала, и Либерман не хотел ее упускать.

Он тихо закрыл за собой дверь. Барри и Мелисса спали в гостиной. Мелисса — на раскладушке, Барри — в красном спальном мешке на полу. Была суббота. Барри утром не надо идти в летнюю школу, а Мелиссе — в дневной лагерь. Лайза, с ее всегдашним научным подходом, выбрала удачный день недели, чтобы уйти от мужа.

Либерман снял туфли, сунул их под мышку и направился мимо столовой к спальне. Он решил не чистить зубы и не бриться — разденется в темноте и…

— Папа?

Лайза сидела за столом в кухне и шепотом позвала его, когда он проходил мимо. Либерман остановился. На кухне горел только ночник. Эйб вошел в кухню, закрыл дверь, включил свет и посмотрел на дочь.

На Лайзе был розовый халат с воротником, отделанным рюшем. Темные волосы забраны в узел на затылке. Перед ней стояли стакан молока и тарелка с песочным печеньем. Она макала печенье в молоко, как всегда делала в детстве.

Либерман поставил туфли на пол у двери, подошел к холодильнику, вынул коробку с синтетическими сливками, взял стакан, сел за стол напротив дочери и потянулся за печеньем.

— Мама спит, — сообщила Лайза.

— Хотелось бы надеяться, — сказал он, прожевывая кусок размоченного в сливках печенья.

— У тебя убийство?

— Да.

— Хочешь рассказать мне об этом?

— Нет, — ответил он. — Давай поговорим о тебе.

И в течение следующего часа они шептались о неоправдавшихся мечтах Лайзы, ее разбитых иллюзиях, разочарованиях, воспоминаниях и страхах перед будущим. Либерман ел печенье, практически ничего не говорил, кивал в нужных местах и внимательно слушал. В монологе дочери были несообразности. Либерман научился замечать их в показаниях людей. Звучали протесты, возможно чуть-чуть слишком искренние, чуть-чуть слишком эмоциональные. Отчасти интуитивно, но преимущественно из опыта он знал: указывать на слабые места в показаниях подозреваемой нет смысла, иначе ты рискуешь оттолкнуть ее. Нередко пойти на отчуждение было правильным шагом, но только не с его дочерью, поэтому он слушал, мысленно брал на заметку, боролся со сном, старался добиться, чтобы воспоминание об Эстральде в черном мешке с молнией не преследовало его, и находил утешение в сложной и запутанной истории семейной жизни Лайзы. Он знал причину. То, что произошло с Эстральдой Вальдес, было хаосом. Убийство было хаосом. А семейные ссоры, даже развод — это часть нормального мира. Слова Лайзы стали формулой, как восхваления Бога в пятницу вечером.

Когда к четырем утра она утомилась, Либерман сказал, что они поговорят позже, но не завтра. Завтра уже наступило, оно длилось уже четыре часа. Он поцеловал дочь в лоб и пошел спать, а она вымыла стаканы и убрала оставшееся печенье.

Бесс пошевелилась, когда Либерман снял кобуру с пистолетом, повесил ее на ночник, который жена оставила включенным для него, а пистолет положил в ящик около кровати. Он запер ящик, повесил ключ на крючок в изголовье кровати, разделся и надел пижаму, приготовленную Бесс. Потом лег в постель. Кондиционер успокаивающе жужжал. Его недавно отремонтировали, хотя мастер не обещал, что он проработает до следующего года.

Либерман выключил ночник и какое-то время просто лежал. Он сощурил глаза, чтобы лучше разглядеть подсвеченные красные цифры на часах, стоявших на туалетном столике. У него оставалось около трех часов на сон, и он был уверен, что не заснет. Но он ошибся.

Ему приснился сон. Правда, по обыкновению открыв глаза в семь утра, он его уже не помнил, но определенно знал: сон был, причем плохой.

Либерман встал с постели, поцеловал Бесс и пошел в ванную. Там он принял душ и побрился, затем надел чистую рубашку и галстук, выбрал синие брюки и любимый серый пиджак. Глянув в зеркало, он увидел крайне утомленного человека, который словно только-только вернулся с похорон.

Лайза спала в своей прежней комнате. Дверь была закрыта. Либерман направился к выходу с туфлями в руках. Потом остановился, чтобы обуться.

— Дедушка, — раздался голос Барри.

— Как дела, пират? — прошептал Либерман.

— Не надо шептать, — сказал Барри. — Мелисса только притворяется, что спит.

— Я не притворяюсь, — возразила Мелисса, глаза у которой были плотно закрыты.

— Ты на работу? — спросил Барри.

— На ежегодный медосмотр, а потом на работу, — ответил Либерман, глядя на внука, который сидел на полу. Барри был очень похож на отца, а значит, ни в малейшей степени не напоминал еврея. Волосы у него золотистые, как кукуруза, и прямые. Ростом он почти догнал отца и уже превзошел деда. Либерман подумал, что Барри похож на Спенсера Трейси в молодости.

— Ты знаешь, что произошло? — спросил Барри. — Между мамой и папой?

— Не всё, — ответил Либерман.

— Они говорят о разводе, — произнесла Мелисса все еще с закрытыми глазами. Девочка была так похожа на Лайзу, что у Либермана защемило сердце.

— Ну мы еще посмотрим, — сказал он.

— Ты не передумал идти на игру в понедельник? — спросил Барри.

— Не передумал, — ответил Либерман.

— А я пойду? — спросила Мелисса.

— Ты же бейсбол не любишь, — простонал Барри.

— Я люблю бейсбол, — заявила Мелисса. — Майкла Джордана.

— Он баскетболист, дура, — сказал Барри.

— Если мама разрешит, то пойдешь, — пообещал Либерман.

Барри снова застонал.

— Она станет проситься домой на третьей подаче, — вздохнул он.

— Не буду, — сказала Мелисса. — Я обещаю. У них там продают хот-доги.

— Что ты сейчас расследуешь, дедушка? — спросил Барри. Сестра ему надоела.

— Убийство, — ответил Либерман.

— Расскажешь мне потом? — спросил Барри.

— И мне тоже. — Глаза Мелисса так и не открыла. — А когда вернешься, принесешь бублики и сливочный сыр от дяди Мэйша?

— Это воскресная еда, глупая, — сказал Барри.

— Я не глупая, — возразила Мелисса. — Я буду спать. Разбуди меня, когда начнется «Порки»[21].

— Ну, я пошел, — сказал Либерман. — Бублики и сыр принесу.

Солнечное и теплое раннее утро обещало влажный и жаркий августовский день, характерный для Чикаго.

Либерман посмотрел на часы. Можно не спешить. Вместо того чтобы двинуться по Петерсон-стрит на восток, от центра, он поехал на юг по Калифорния-стрит, миновал двадцать кварталов, повернул на запад и направился к Кедзи. Там свернул к югу в поисках дома 4851, где надеялся застать Фрэнсиса Дюпри. Таксист, посадивший в свою машину женщину, выдававшую себя за Эстральду Вальдес, жил в Олбани-парк, прежнем районе Либермана. Первая забегаловка Мэйша на десять мест находилась в нескольких кварталах отсюда. Отец до их рождения владел маленьким ателье мужской одежды на Лоуренс-стрит, тоже в этом районе. Синагога Мир Шавот первоначально находилась в четырех кварталах от мастерской по обтяжке мебели, перед которой Либерман припарковал сейчас свою машину.

Теперь в этом районе жили преимущественно выходцы из Юго-Восточной Азии, несколько бедных евреев из России, горстка гаитян, выходцев с Ямайки и даже кажунов, как Дюпри. Местный совет Олбани-парк возглавлял независимый депутат Лестер Сакс, которого четыре раза переизбирали значительным большинством голосов в этом районе, где явка избирателей была чуть ли не самой низкой в городе. Городские власти полагали бессмысленными какие-либо переговоры с Саксом, не имеющим опоры в верхах, а потому Кедзи-авеню летом в последнюю очередь подметали, а зимой — очищали от снега. О переулках и говорить не стоит.

Дом номер 4851 Либерман отыскал между киоском, торгующим хот-догами, из которого несло вчерашним жареным луком, и лавкой букиниста, где в витрине стояли книги на иностранных языках. Фамилия Дюпри была написана карандашом на одном из почтовых ящиков сразу же за входной дверью. Пятеро других жильцов, квартиры которых находились над магазинами, написали свои фамилии самыми разными способами: от угловатых заглавных букв, нарисованных цветным мелком, до арабской вязи.

Либерман нажал на кнопку. Ему показалось, что он услышал отдаленный звонок. Ответа не последовало. Он повторил попытку — где-то открылась дверь и послышались шаги: по лестнице спускался человек. Либерман подошел к внутренней двери подъезда и посмотрел через грязное стекло. Тощий босой человек в серо-черном халате появился на ступеньках.

— Что вам нужно? — спросил он.

— Фрэнсис Дюпри?

— Ну?

Либерман показал свой жетон.

— Входите, — сказал Дюпри. — Эта чертова дверь не запирается.

Либерман стал подниматься по ступенькам вслед за Дюпри. Тот двигался медленно, потом закашлялся и вошел в открытую дверь квартиры на втором этаже. Либерман последовал за ним. Дюпри закрыл дверь, задвинул засов и накинул цепочку.

— Что скажете? — спросил Дюпри, оглядывая свою комнату.

Либерман посмотрел на Дюпри и подумал, что тому около пятидесяти, возможно, чуть меньше. Жизнь его здорово побила. Кожа нечистая, глаза слезятся, волосы желтые с проседью, — видимо, когда-то он их красил, но потом перестал. Комната вполне опрятная, мебель разномастная, дешевая — если такую увезет с собой очередной жилец, ее можно будет заменить за несколько долларов.

На столе маленький телевизор, в углу неубранная постель. Один предмет в комнате показался Либерману неожиданным: на столике с хромированными ножками и треснувшей столешницей из белого пластика лежала скрипка, поблескивая лаком.

— Играете? — спросил Либерман.

— Когда-то играл в любительском оркестре, — ответил Дюпри, тщетно пытаясь пригладить волосы. — Зарабатывать не удавалось, но получал удовольствие, знаете ли. А потом со мной случилось вот что. — Он поднял левую руку, на которой отсутствовали мизинец и безымянный палец. — Так что приличную вещь не осилить, — добавил Дюпри. — Играю немного для себя. Только я что-то разболтался, а у вас ведь есть вопросы. Хотите что-нибудь узнать о пассажирке, которую я подвозил прошлой ночью, верно? Мне диспетчер звонил. Сказал, что-то там непонятное происходит. Может, сядете? Пива хотите?

— Нет, спасибо. Прошлой ночью убили женщину, — сказал Либерман.

— Это как-то связано с моей пассажиркой? — спросил Дюпри. Он тронул скрипку и сел на кухонный столик. Колени у него были в шишках, а на лодыжках проступали следы укусов. Либерману приходилось и раньше видеть укусы блох.

— Где вы забрали ее сумки? — спросил Либерман. — На каком этаже?

— Точно не помню, — ответил таксист, глядя на свои ступни и шевеля пальцами ног. — Вроде бы на шестом. Она вынесла их из квартиры до того, как я подошел к двери. Сказала, что спешит. Я довез ее до угла Лоуренс и Бродвея. Она рассчиталась, дала чаевые и не сказала ни одного лишнего слова.

— Говорила с акцентом?

— Нет, она говорила… знаете, вроде как вы, — ответил Дюпри. — Мне иногда кажется, что у меня артрит пальцев на ногах из-за моей работы. Жму на педали, и ноги потеют.

— Вряд ли у вас артрит оттого, что ноги потеют, — заметил Либерман. — Но от машины, пожалуй, возможно… У меня то же самое с коленями — оттого, что хожу много.

— Вы так считаете? — спросил Дюпри, словно ожидая подтверждения от специалиста.

— Именно так, — сказал Либерман. — А вы смогли бы узнать эту женщину, если бы увидели ее снова?

— Право, не знаю, может, и смог бы, — ответил Дюпри, пожав плечами. — На ней была большая шляпа, вот такая. — Он показал размер полей. — И темные очки. Красивая, наверно. От нее очень хорошо пахло. Духи я бы узнал.

— Спасибо, — сказал Либерман. — Мы, возможно, обратимся к вам снова.

Дюпри опять прикоснулся к скрипке.

— Я буду здесь или в машине, — сообщил он. — Больше мне и быть-то негде.

Либерман убрал записную книжку и вышел на Кедзи. Он посмотрел на часы и сел в машину.

Кабинет доктора Эрнста Хартмана находился вдали от центра, на Брин-Мор, рядом с остановкой надземки. В ожидании приема или результатов анализов пациенты могли развлекаться, созерцая происходящее поблизости. Поезда, громыхая, проносились перед самыми окнами, и какая-нибудь наблюдательная женщина, страдающая простудой, или господин с пороком сердца могли при случае увидеть на платформе какого-нибудь дерзкого грабителя в черном или, скорее, шустрого карманника.

Кабинет у Хартмана был небольшой и старый, в нем пахло подгнившим деревом. Припарковаться рядом было проблемой даже для полицейского, и в приемной стояло всего четыре стула. Другие кабинеты Хартмана находились в «Фулбрайт билдинг» на Уэкер-драйв и в «Карлсон билдинг» в Эванстоне напротив библиотеки. Что касается кабинета на Брин-Мор, то он предназначался главным образом для полицейских и грел душу доктора мыслью, что он не чужд благотворительности. Либерман опоздал на пять минут, сдал анализы, что заняло еще пятнадцать минут, после чего Хартман предложил ему сесть.

— Результаты, — сказал Хартман, входя в находившуюся рядом со смотровой маленькую комнату, где сидел Либерман, проглядывая статью о принцессе Ди в старом номере журнала «Пипл».

Поезд надземки с грохотом прибыл на станцию. Либерман посмотрел на сидевшего за столом напротив него Хартмана, который в свои сорок лет явно набрал лишний вес. Редкие волосы доктора были зачесаны на лоб, как у карикатурного Наполеона, на его лице всегда играла ободряющая улыбка — даже когда он сообщал пациенту о неоперабельной опухоли или неизлечимой болезни. Поверх костюма Хартман носил голубой халат. Он походил не столько на врача, сколько на актера, который собирается сняться в рекламе средства от изжоги.

Позади стола, за которым сидел доктор, висел экран, к которому он сейчас прикреплял рентгеновские снимки самых сокровенных внутренних органов Либермана. Покончив с этим, Хартман сел на вращающееся кресло и стал изучать их.

— М-да, — сказал доктор. — Смотрите, вон там.

Либерман посмотрел в указанном направлении.

— Что там?

— Колени, оба колена. Суставы поражены артритом. Белое вещество между костями — это соединительная ткань. Вот здесь. Она износилась.

— Я знаю, — сказал Либерман. — Вы мне говорили это в прошлом году.

— В этом году стало немного хуже. Не сильно, но хуже. Колени болят?

— Когда много хожу, — ответил Либерман.

— Приходится много ходить?

— Бывает.

— Весьма неблагоприятно для таких коленей, — заметил доктор, глядя на Либермана. — В волейбол, баскетбол не играете? Трусцой не бегаете? Чем-нибудь в этом роде занимаетесь?

— Нет.

— Это правильно. Но я не исключаю, что вам понадобится операция, — предупредил Хартман, снова поворачиваясь к рентгеновским снимкам.

— Когда?

— Кто знает, — ответил врач. — Когда начнутся боли, когда это будет мешать вам ходить. Через десять лет, возможно, двадцать. А может быть, никогда, если ситуация не станет уж очень скверной и если вы не будете давать коленям чрезмерные нагрузки.

— Что еще скажете?

— За давлением вы следите, — сказал Хартман, глядя на листок с результатами обследования. — «Тенормин» принимаете каждое утро?

— Каждое утро, — подтвердил Либерман.

— Фермент печени… У вас по-прежнему положительная реакция на гепатит. Печень немного увеличена.

— Все это у меня уже тридцать лет.

— Возможно, так и останется до конца жизни, — сказал Хартман. — Вы не можете сдавать кровь как донор.

— Но мне переливать кровь можно?

— А вы в этом нуждаетесь?

— Что там еще?

— Посмотрим, — сказал доктор. — Вырост на кости мизинца левой руки. Это видно на снимке. Вам следовало заняться этим, когда вы его заполучили.

— Это случилось в 1969 году, — сообщил Либерман. — Я сломал палец, преследуя женщину, которую звали…

— Я ничего не буду предпринимать по этому поводу, поскольку вас, по-видимому, не беспокоит, что палец не сгибается, — проговорил врач, глядя на снимок.

— Продолжайте.

— Сердце в порядке. Легкие в порядке. Вы как-то тренируетесь?

— Нет.

— Я тоже, — признался Хартман. — А надо бы. Я имею в виду — мне. Обмен веществ. У вас растет маленький животик, но вес хороший. Верхний отдел позвоночника все еще беспокоит?

— Когда становится холодно.

— Аллергия прежняя, — сказал доктор, глядя в конец памятки. — Непереносимость молока.

— Я его больше не пью, — солгал Либерман.

— Ну, вот так, — подытожил Хартман, поднимаясь. — Учитывая климат, ваши возраст и профессию, можно сказать, что вы здоровы. Мой вам совет: когда достигнете пенсионного возраста, продайте все имущество и перебирайтесь во Флориду. Я слышал, что в Форт-Майерсе дома по-прежнему дешевые. Сам я собираюсь поступить именно так.

— Я подумаю об этом, — пообещал Либерман, тоже вставая. — Можно задать вопрос?

— Задавайте. У меня осталось только несколько благотворительных осмотров.

— Хэнраган уже приходил к вам? — спросил Либерман.

Хартман снял рентгеновские снимки со светящегося экрана и выключил его.

— Хэнраган, — сказал доктор, поворачиваясь к пациенту. — Хэнраган. Да, приходил.

— Он мой напарник.

— Да-да, помню. Я посоветовал ему следить за печенью, за весом и за душевным состоянием. Предложил ему сесть на диету, отказаться от алкоголя и записаться на прием к психологу полицейского управления. Я также подчеркнул, что в этом году он решает сам, как ему поступить, но, если он моим советам не последует и доживет до будущего года, я напишу ему такую рекомендацию официально. Вы это хотели узнать?

— Именно это.

Визит к Хартману занял меньше времени, чем рассчитывал Либерман. Поскольку у него еще оставалось время, Либерман проехал около десяти кварталов на юг до Уилсона, а затем свернул от озера на улицу-тупик в Рейвенс-вуде, где находился дом Хэнрагана. На улице играли дети. Либерман поднялся по ступенькам и постучал в дверь. За каждое третье слово, слетавшее с губ этих детей — им и десяти еще не было, — полвека назад мама Либермана их бы нещадно выпорола.

Хэнраган открыл дверь, только когда Либерман постучал во второй раз. Свежевыбритый, в чистой рубашке и галстуке, Билл недавно вышел из душа. Его состояние выдавали только розовое лицо и налитые кровью глаза.

— Входи, — сказал он, отступая от двери. — Я напою тебя кофе.

Либерман вошел. Он был в этом доме лет пять назад, не меньше, когда там еще жила Морин. Дом, как и Хэнраган, удивил его — незахламленный, чистый. Они перешли в кухню, где кипел кофейник.

— У тебя уютно, — сказал Либерман. Он взял чашку с горячим кофе и заметил, что сушилка для посуды пуста.

— Абрахам, — произнес Хэнраган, — я знаю, что у тебя на уме. Ты ожидал увидеть меня с похмелья, а вместо дома — вонючую помойку или что-то вроде жилища полицейского из телесериала.

— Хороший кофе, — заметил Либерман. На столешнице не было ни пятнышка.

— Я поддерживаю в доме порядок, — сказал Хэнраган, оглядывая кухню, и отхлебнул кофе. — Стираю белье, меняю его, чищу ковры. Миссис Бойер приходит каждые две недели. Это моя терапия, Ребе. Мне кажется: а вдруг в один прекрасный вечер в дверь постучит Морин, а у меня тут кастрюля тушеного мяса, которое я сам приготовил… Я стал неплохим поваром… Ну ты представляешь себе эту картину.

— Да, — подтвердил Либерман.

— Если я позволю, чтобы здесь все пришло в упадок, то вот-вот и сам опущусь. — Хэнраган допил кофе, подошел к раковине, вымыл чашку жидкостью «Пальмолив», прополоскал ее и убрал в посудомоечную машину.

— Я прямо от Хартмана, — сказал Либерман, тоже допив кофе. — По его мнению, если не считать больных коленей, давления, скрюченной спины, негнущегося пальца и слабого желудка, я сгожусь еще на один год.

— Никогда в этом не сомневался, — заметил Хэнраган, улыбнулся и взял у Либермана пустую чашку.

— Он сказал, что тебе следует показаться психиатру.

— Я в них не верю, — проговорил Хэнраган. — А если верю, то меньше, чем в Бога моих предков. Давай сменим тему.

— Новая тема — это прошлая ночь. Что ты чувствуешь?

— Ответственность. И не хочу потерять это чувство. Я не нашел нашего друга Бродягу Жюля. Искал примерно до трех ночи. Пришел домой и лег спать трезвым. Я устал, но готов работать.

— А со мной дочь разговаривала до пятого часа, — сказал Либерман. — Я устал и не знаю, насколько готов работать, но я на ходу. Пошли.

Они сели каждый в свою машину и приехали к участку на Кларк-стрит в десять без малого. Воскресенье выдалось беспокойным. Выстроилась целая очередь жалобщиков. В помещении для инструктажа было полно латино-американцев из ближайших улиц. Они сидели молча — то ли от испуга, то ли от ярости.

У Мела Хобсона был такой вид, будто он сейчас взорвется. Последний раз такой срыв произошел зимой, когда он чуть не оторвал ухо уличному грабителю по имени Джонас, который не захотел отвечать на вопросы для протокола. Аллен Бутс и Джоанна Мишковски беседовали в углу с напуганной чернокожей девушкой, а та не сводила глаз с не менее испуганного чернокожего парня, который был прикован наручниками к скамейке у противоположной стены.

— Сообщения о звонках на вашем столе, — сказала Конни Пэриш, прикрывая ладонью трубку. — И предварительный отчет о вскрытии.

— Хороша прическа, — отреагировал Либерман. — Просто класс.

Одетая в безупречно сшитую форму, Конни улыбнулась, коснулась крашеных соломенных волос и вернулась к своим делам. Либерман разговаривал по телефону, стоявшему на его столе, и одновременно читал отчет о вскрытии тела Эстральды Вальдес, когда вошел Хэнраган. Эйб помахал ему рукой.

— Хорошо, — услышал Хэнраган, направляясь к напарнику. — Я тебя слышу, Сол. Ты прав… Я не знаю… Кто знает? Ты хоть представляешь, где он может быть?.. Я постараюсь. Возможно, мне понадобятся твои показания… У Мэйша все отлично. Его сын, мой племянник Джо, помнишь? Адвокат, баллотируется на олдермена. Почему разыгрываю? Оставайся на связи… Бесс обрадуется… Меня может не быть дома, но газон ты увидишь… Ну пока, приглядывай за зятем.

Либерман повесил трубку и посмотрел на свои записи. Он рассказал Хэнрагану все, что узнал, и дал ему отчет о вскрытии. Затем они вместе вышли в коридор и поднялись и кабинет Хьюза. Хэнраган постучал. Либерман открыл дверь, и Хьюз посмотрел на них, оторвавшись от отчета, который читал. Комната походила скорее на кабинет бухгалтера или члена комитета по опеке, чем капитана полиции. Мебель темного дерева, пожертвованная благодарными предприятиями и конторами района, выглядела мрачной. Полки были заполнены томами инструкций, книгами по юриспруденции, справочными изданиями. Одну стену занимало венецианское окно, выходившее на стоянку автомобилей, благодаря чему Хьюз мог видеть, как приезжают и уезжают его подчиненные. На остальных трех стенах, выкрашенных в белый цвет, висело по одной фотографии. На снимке за спиной Хьюза хозяин кабинета стоял рядом с ныне покойным мэром Вашингтоном, который обнимал его левой рукой за плечи, а правой стискивал ладонь капитана. На фотографии, висевшей на ближайшей к коридору стене, Хьюз был запечатлен в вечернем костюме в обществе сенатора Теда Кеннеди на заседании по сбору средств для Демократической партии.

Фотография на стене напротив стола Хьюза изображала первую полосу чикагской «Сан таймс» за 16 марта 1969 года с крупным снимком Хьюза и бросавшимся в глаза заголовком: ПОЛИЦЕЙСКИЙ В ОДИНОЧКУ ОДОЛЕЛ БАНДУ. В ПЕРЕСТРЕЛКЕ ДВОЕ УБИТЫ, ШЕСТЕРО РАНЕНЫ.

Это производило впечатление. Так и было задумано. Либерман и Хэнраган опустились на стулья напротив Хьюза.

— Я прочел, — сказал Хьюз, положив отчет на чистый стол и постучав по бумаге пальцем. — Здесь нет ничего существенного. Где находится упомянутый вами Жюль Ван Бибер? Он уже задержан?

— Нет, — ответил Либерман. — Но мы только что получили сообщение от сотрудника службы ландшафтного благоустройства, который заявил, что сегодня утром нашел человека, соответствующего описанию Ван Бибера, в своем грузовике, который стоял под окнами жертвы. Он держал в руках настольную лампу и сообщил, что упал с балкона. Он рассказал довольно странную историю.

— Вы хотите сказать, что Ван Бибер упал с балкона Вальдес и остался цел и невредим? — спросил Хьюз.

— Упал или спрыгнул, — уточнил Либерман. — Приземлился на мешки с травой и листьями.

— Ну, мне доводилось слышать и более странные истории, — заметил Хьюз, глядя на Хэнрагана, который неловко поежился. — Так арестуйте его, и дело с концом. Не велика трудность изловить бездомного психа.

— Как все это восприняла ваша жена, капитан? — поинтересовался Либерман.

— С моей женой все прекрасно. Она по-прежнему хочет переехать. Отловите парня поскорее, и мы еще сможем продать квартиру, — сказал Хьюз. — Действуйте быстро, вытяните из него признание, и этот дерьмовый отчет получит мое благословение без рекомендации о расследовании дисциплинарной комиссией. «Быстро» означает «сегодня». Мы понимаем друг друга?

— Да, — ответил Либерман. — У нас есть предварительный отчет о вскрытии. Восемь глубоких ран в брюшной полости. Лезвие ножа тонкое, длина около пятнадцати сантиметров длиной. Орудия убийства в квартире не нашли. Тони и ребята, собиравшие улики, говорят, что там не было ни денег, ни банковской книжки, ни записной книжки с адресами.

— Я видел их отчеты, — сообщил Хьюз. — Помните, что я сказал прошлой ночью? Это дело — ваше. Найдите Ван Бибера, спросите, что он сделал с ножом, или что там у него было, и арестуйте его. А у меня полно своей работы.

Хьюз поднял телефонную трубку и посмотрел на двух детективов. Те встали и пошли к двери.

— Похоже, он не слишком нас любит, — заметил Хэнраган, когда они вышли из кабинета начальника.

— Он так ведет себя и с правыми, и с виноватыми, — отозвался Либерман. — Мне надо позвонить, а потом отыщем Бродягу Жюля.

Либерман позвонил Мэйшу и попросил его приготовить дюжину свежих бубликов, копченую лососину и корытце сливочного сыра с чесноком.

— Лайза с детьми поживут у нас некоторое время, — сказал Либерман.

— Вот как дело обернулось, — заметил Мэйш.

— Кто знает, как оно пойдет дальше, — сказал Либерман.

— А мне Тодди нравится, — признался Мэйш. — Я не всегда понимаю, что он там болтает, но парень он славный. Мне по душе.

— Мне тоже, — согласился Либерман. — Может, не все еще потеряно.

— Даже не знаю, смог бы я теперь взять детей к себе, — сказал Мэйш.

— У меня что, есть выбор? — спросил Либерман.

— Тут Розен хочет с тобой поговорить, — сказал Мэйш.

— Я должен… — начал Либерман, но Гершл уже взял трубку.

— Присутствующая здесь компания старых хрычей хочет знать, когда ты снова приведешь свою подружку, — произнес Розен, и в трубке раздался смех. — Она тут кое-кого взбодрила.

— Она больше не придет, — ответил Либерман. — Вам придется удовольствоваться Герт Блумбах.

— Видать по всему, ты хочешь оставить милашку для себя, — сказал Гершл, явно играя на публику.

— Она мертва, Герши.

— Ты шутишь. — Розен внезапно протрезвел.

— Очень хотел бы, чтоб так и было. Позови-ка Мэйша.

В трубке снова раздался голос Мэйша:

— Что ты ему сказал?

— Дай старым хрычам кусок шоколадного творожного пудинга и запиши на мой счет. Я зайду позже рассчитаться и забрать заказ.

Поскольку Бродяга Жюль сжимал в руке настольную лампу, когда Сол Уорт видел его в последний раз, Либерман решил проверить окрестные ломбарды, начиная с Девон-стрит и далее на север до Говард-стрит. Хэнраган попробует поискать Жюля в церкви Святого Варфоломея на Гранвилл-стрит, в шести кварталах от дома Эстральды. В этой церкви был отдельный вход и помещение для бездомных на десять спальных мест. Там могли знать Ван Бибера или где тот обретается. Детективы договорились встретиться в час, чтобы вместе пообедать в «Макдоналдс» на Говард-стрит. Если к тому времени Жюля не обнаружат, они подумают, что предпринять дальше.

Церковь Святого Варфоломея находилась достаточно близко к Бродвею, так что бездомные могли ее легко отыскать, и вместе с тем недалеко от Маленького Сайгона, по каковой причине среди ее прихожан было немало азиатов. В редакционной колонке «Сан таймс» впервые отмечалась странность ситуации, при которой вьетнамская община помогает белым и чернокожим бездомным.

Хэнраган оставил машину на маленькой автостоянке при церкви и вошел внутрь. Дверь была открыта, но церковь казалась пустой. Увидев распятие, Хэнраган перекрестился. Витраж над дверью пропускал в помещение красно-синий свет и отбрасывал танцующую тень на деревянный пол открытого вестибюля. Хэнраган оглянулся и вгляделся в изображение на стекле — снятие Иисуса с креста. Взгляд скользнул по абрису тернового венца, образованного свинцовой перегородкой витража, и остановился на одной из четырех женщин, стоявших подле Христа, — она смутно напоминала его жену Морин.

— Я могу вам помочь? — спросил мужской голос, и Хэнраган увидел высокого чернокожего мужчину лет тридцати в пропотевшем сером тренировочном костюме Иллинойского университета.

— Я ищу священника, — сказал Хэнраган.

— Вы нашли его, — отозвался мужчина, подходя к Хэнрагану и протягивая ему правую руку. — Сэм Паркер.

— Отец Паркер, — сказал полицейский, пожимая ему руку, — я детектив Хэнраган.

Хэнраган показал свой жетон. Паркер внимательно его рассмотрел.

— Хотите, пройдем в мой кабинет? — спросил священник, указывая на дверь, через которую вошел. — Я только что вернулся с пробежки. Обычно я так не одеваюсь.

— Это меня не касается, святой отец, — проговорил Хэнраган. — Я не думаю, что нам понадобится ваш кабинет. У меня к вам всего один-два вопроса.

Паркер вытер рукавом пот со лба и сказал:

— Задавайте ваши вопросы.

— Вы знаете бездомного по имени Жюль Ван Бибер, известного как Бродяга Жюль?

— Да.

В коридоре было легкое эхо. Хэнраган знал, что за деревянными дверями начинается проход, в конце которого, под высоким потолком, — алтарь, над алтарем — распятие…

— Так что вы хотели узнать?

— Извините. Я просто… Я мало спал прошлой ночью. Недалеко отсюда убили женщину.

— Эстральду Вальдес, — уточнил Паркер. — Слухи быстро распространяются. По-вашему, Жюль имеет к этому какое-то отношение?

— Мы бы хотели с ним поговорить.

— В последнее время я его не видел, — сообщил священник. — Он иногда приходит в холодную погоду, ест вместе с нами.

— Где бы я мог его найти? — спросил Хэнраган.

— Надо спросить Вако Джонни, — предложил Паркер. — Он приходил вчера вечером. Думаю, еще здесь. Пойдемте со мной.

Священник прошел вперед по коридору и спустился по небольшой лестнице в тесное подвальное помещение. Он остановился у двери слева и открыл ее. Угол комнаты занимал потертый коричневый диван из магазина Армии спасения, напротив него — два разномастных стула с продавленными сиденьями, один с обивкой из синего винила, другой — из оранжевого твида. По стенам стояли шесть кроватей. Два стола с пластиковыми столешницами, один голубой, другой белый, располагались в центре комнаты в окружении металлических стульев. За одним из столов сидел худой, как палка, человек в мешковатом хлопчатобумажном комбинезоне и смотрел на чашку, должно быть с кофе. Вид у него был усталый, лицо иссечено глубокими морщинами. Зубов у мужчины не было вовсе, зато таких ярко-синих глаз Хэнраган не видел никогда.

— Вако Джонни, — обратился к нему отец Паркер. — Это детектив Хэнраган. Он ищет Жюля. Ты можешь ему помочь?

Вако Джонни оторвал взгляд от чашки и посмотрел на полицейского:

— Что Бродяга натворил?

— Мне не известно, натворил ли он что-нибудь, — сказал Хэнраган. — Нам нужна его помощь.

Хэнраган придумал было историю, которая должна была заставить Вако Джонни разговориться, но, помня, что находится в церкви, не смог выдавить ее из себя.

— Доллар не одолжишь? — спросил Вако Джонни.

— Эй, — вмешался отец Паркер. — Ты можешь ответить, а можешь не отвечать, но цену здесь не устанавливай.

— У меня есть тридцать центов, — сказал полицейский. — Тридцать медяков. Тебе они могут пригодиться.

Синие глаза Вако Джонни заблестели.

— Я не дурак, мистер коп, — заявил он. — Бродягу я не продам за тридцать медяков. И что вы за коп? Вам от меня что-то надо, а вы меня оскорбляете.

— Я усталый коп. Почему тебя называют Вако Джонни?

— Не помню, — ответил бродяга. — Это вроде бы связано с тем, чем я занимался. Может, с цирком. Я то ли наездником был, то ли стрелял.

— Жюль, — напомнил отец Паркер.

— Когда погода позволяет, Жюль обретается возле пляжа на Чейз, под волноломом у скал, — сообщил Вако Джонни. — Знаете, где игровая площадка? По ночам он иногда спит там, в трубе, которая похожа на грузовик. Копам его не видно, и они не могут дать ему пинка. Вот все, что я знаю.

— Спасибо, — сказал Хэнраган. — Я дам отцу Паркеру пять долларов для тебя — на кофе и еду.

— Хорошо, — отозвался Вако Джонни. — Я отмечу их в налоговой декларации как благотворительное пожертвование.

Отец Паркер рассмеялся, Вако Джонни беззубо усмехнулся, снова блеснув синими глазами. Хэнрагану было не до смеха. Он повернулся, направился к двери и поднялся по лестнице. Священник шел следом.

— Можно задать вам вопрос? — спросил отец Паркер, когда они вернулись в вестибюль.

— Мне надо идти, святой отец, — ответил Хэнраган, неловко глядя на часы. Пора было выпить пива.

— Вы ведь Билл Хэнраган, верно? — спросил священник.

— Верно.

— Пойдемте со мной, — сказал отец Паркер. Он повернулся и открыл двойные двери.

Хэнраган помедлил, а затем пошел за священником. Отец Паркер преклонил колена и перекрестился. Хэнраган последовал его примеру, но в сокращенном варианте. Миновав проход, они повернули к алтарю. Иисус смотрел на них сверху. Иисус плакал.

Справа от алтаря находилась дверь. Паркер вошел, оставив ее открытой для Хэнрагана.

— Мой кабинет, — сказал священник.

В просторном помещении царил беспорядок. Хэнраган подумал, что кабинет Паркера скорее похож на то, что в то утро Либерман ожидал увидеть дома у своего напарника.

— Вот, — сказал священник.

На стенах висели фотографии, преимущественно футболистов. Большинство снимков было подписано. Пока Хэнраган смотрел на них, отец Паркер нашел тот, который искал.

— Вот, — повторил он, и Хэнраган взглянул на фото. На снимке было четверо мужчин — трое белых, один чернокожий. Хэнраган узнал себя, но не других.

— Так это вы? — сказал Хэнраган. — Шустрый Паркер?

— Я был Шустрым Паркером, — сказал священник. — Как и вы, повредил колено. Вы сказали мне о своем в тот день, когда был сделан этот снимок. На встрече выпускников в семьдесят восьмом году.

— Я даже не узнаю других, — проговорил Хэнраган, внимательно разглядывая снимок.

— Я тоже, но вас помню.

— Давно это было.

— Не так уж давно, — заметил Паркер. — Вы ведь католик?

— Я оставил достаточно улик. Мое имя, например. Но мне надо идти, святой отец. Может быть, я зайду как-нибудь, и мы сможем поговорить о футболе.

— У вас усталый вид, Хэнраган.

— Мысли замучили. Но мне пора. Я сам найду дорогу.

Хэнраган повернулся и вышел в коридор, закрыв за собой дверь. Постоял там несколько секунд, вздохнул, повернулся и постучал в дверь.

— Войдите, — сказал Паркер.

Священник сидел за своим захламленным столом, вытирая лицо мятым полотенцем.

— Святой отец, — произнес Хэнраган, — я хочу исповедаться.

— Дайте мне несколько минут, чтобы принять душ и переодеться, и я встречу вас наверху, — сказал священник.

Хэнраган кивнул, вышел и закрыл за собой дверь. Церковь была по-прежнему пуста. Хэнраган шел по проходу и чувствовал дрожь в коленях — они так же дрожали, когда он мальчишкой исповедовался перед матерью. Хэнраган сел в заднем ряду и попытался привести свои мысли в порядок, но образы, имена, гнев, печаль накатывали волнами. Мертвая женщина, Морин, сыновья, Либерман, даже китаянка, с которой он познакомился прошлой ночью и которая — он был уверен — смотрела на него с пониманием, не обманувшись его грубостью.

Уильям Эдвард Хэнраган не исповедовался около двадцати лет. Он посмотрел на часы, которые шесть лет назад подарила ему на день рождения Морин. Он отдавал их в ремонт, даже когда в этом уже было мало смысла. Ожидание затягивалось. У Хэнрагана не было времени. Бродяга Жюль может улизнуть. Билл уже вставал, когда отец Паркер появился у алтаря в сутане и высоком воротничке. Он пробежал правой рукой от воротника до пояса и сказал:

— Вы видите меня в полном параде.

Хэнраган колебался.

— Господь ждет, — произнес Паркер.

Капитан Хьюз сидел в комнате для допросов, слушал магнитофон и пил кофе из белой чашки с портретом Бетховена. Его розовый с голубым галстук был повязан свободно, оставляя место для расстегнутой верхней пуговицы на рубашке. Капитан сосредоточенно хмурился. Дверь в кабинет была закрыта, и Хьюз приказал Фейтлеру, утреннему дежурному с неправильным прикусом и прозвищем Псих, чтобы никто его не беспокоил. Никто. Точка. Никто, как было известно Фейтлеру, означало: никто, кроме мэра, начальника полиции и жены Хьюза. Либерман сидел в конце стола и делал заметки на обратной стороне счета Газовой компании Северного Иллинойса. Хэнраган включал и выключал магнитофон.

Это был маленький кассетник, конфискованный в квартире наркоторговца Мюррейхофа. Его надлежало хранить в помещении для улик, но работающих магнитофонов в участке не осталось — один украли, другой был в ремонте.

— Выключи магнитофон, — сказал Хьюз, вздохнув. Он рассматривал свою чашку с портретом Бетховена. Бетховен хмурился.

Хэнраган выключил магнитофон.

— Мы заводим на него дело? — спросил Либерман.

Хьюз посмотрел на детектива и покачал головой.

— Это полная хрень, да вы и сами знаете, — вздохнул Хьюз. — Вам, возможно, удастся повесить на него это дело, если судьей на предварительном слушании будет Дрют или Шенберг и ваш Жюль признает себя виновным. Кто государственный защитник?

— Государственный защитник в этом деле Шеридан, — ответил Либерман.

— Он не взбрыкнет? — спросил Хьюз, вставая и глядя на Хэнрагана, который перематывал пленку.

Либерман пожал плечами и заметил:

— Он в долгу перед нами. Мы в долгу перед ним. Кто знает, как повернется.

— Я знаю, — сказал Хьюз. — Этот жалкий недоумок даже не правомочен признавать или не признавать свою вину. Даже Дрют на такое не поведется. Не сможет забыть, совесть замучит. Вальдес могла этого Жюля придушить как котенка. У бедняги нет ни сил, ни смелости, чтобы пырнуть кого-нибудь ножом хоть раз, не говоря уж о восьми. Ладно, как насчет оружия? Как насчет… Тьфу ты. — Хьюз уныло покачал головой. — Мне сегодня три убийства расхлебывать. У моей жены есть теория. Хотите услышать, какая у моей жены теория в отношении этого дела?

— Конечно, — отозвался Хэнраган.

— Ни хрена вы не хотите, но я вам все равно скажу. Жена думает, что Эстральду пришил сутенер или какой-нибудь слетевший с катушек парень, которого она привела.

— По-моему, ваша жена права, — сказал Либерман, убирая в карман ручку и конверт.

— Хотите узнать, что еще она думает? — спросил Хьюз с еще большим напором. — Она думает, что нам надо уехать из этого дома. У нее в запасе еще одна теория. Там, по ее мнению, живет женоубийца. Поэтому она уехала и останется у своей матери, пока я не докажу ей, что мы этого убийцу поймали. Она считает, что сутенер или клиент проститутки там и живет… Как по-вашему, есть в этом смысл?

— Возможно, — проговорил Либерман. — Правда, швейцар не смог узнать никого, кто мог…

— По-вашему, есть смысл в ее словах? — повторил Хьюз.

— Вообще-то в этот дом не так трудно попасть, — сказал Либерман. — Кто-то впустил нашего Жюля. Знаете, что мы говорим на идише?

— Нет, — ответил Хьюз. — Откуда, черт возьми, мне знать? Да я и не хочу этого знать. Газеты видели? «Сан таймс»? На восьмой странице. Не так уж много, но об этом пишут. По телевидению вроде ничего. Я, по крайней мере, не видел и не слышал. А вы?

Хэнраган и Либерман отрицательно покачали головами.

— Приведите бродягу сюда, — потребовал Хьюз.

Хэнраган встал и вышел из комнаты для допросов.

— Здесь как будто пахнет мочой, — сказал Хьюз.

— Так и есть, — отозвался Либерман. — Новотный допрашивал здесь одного парня…

— Эйб, — прервал его Хьюз. Он посмотрел на дверь и снова перевел взгляд на Либермана. — Твой напарник в дерьме. Он крепко поддает. Можешь не отвечать. Ты помнишь Дайсана?

— Помню ли я Дайсана?

— У него убили напарника, — прошептал Хьюз. — Ты знаешь, как трудно уволить полицейского? Ясное дело, знаешь. Но я думаю об этом, Эйб. Я всерьез об этом думаю. Поддержишь меня, если до этого дойдет?

Открывшаяся дверь спасла Либермана от необходимости отвечать.

Вошел Жюль Ван Бибер, за которым следовал Хэнраган. Жюля привели в порядок, помыли, побрили и дали ему чистую одежду. Нестор Бриггс — у него отец парикмахер — даже подстриг ему волосы. Жюль выглядел новым человеком, но в умственном отношении этот новый человек был не намного лучше прежнего.

— Ван Бибер, — сказал Хьюз.

— Шуберт, — отозвался Жюль.

— Твоя фамилия Шуберт? — спросил Хьюз.

— Нет, на вашей чашке Франц Шуберт, — сообщил Бродяга Жюль, показывая на кофейную чашку Хьюза.

Хьюз смотрел на него с отвращением.

— Он часто так себя ведет, — сказал Либерман.

Жюль смотрел на капитана, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Ты слышишь меня, Ван Бибер? — спросил Хьюз.

— Я слышу вас, — ответил Жюль, прислоняясь к стене и закрывая глаза. — Сейчас день. Дни у меня не шибко длинные.

— Я видел тебя возле своего дома, — сказал Хьюз. — Посмотри на меня, приятель.

Ван Бибер открыл глаза и посмотрел на капитана.

— Ты убил ее, Жюль? — спросил Хьюз, двигаясь в обход стола к Бродяге, который упал бы на пол, не удержи Хэнраган его за воротник.

— Да, — ответил Ван Бибер. — Свою жену. Она меня раздражала, и я ее ударил. В задней комнате магазина открыток. Не знаю когда. Ее звали Элси или Кейт. Нет, Морин. Кейт — это моя сестра. А Элси — корова Бордена.

— Ты убил свою жену? — спросил Либерман.

Ван Бибер отрицательно покачал головой.

— Ты говорил, будто не хочешь, чтобы мы рассказали твоей жене? — спросил Хэнраган.

— Жизнь сбивает меня с толку, — ответил Ван Бибер, пытаясь покачать головой.

— Она всех нас сбивает с толку, — сказал Либерман, — но не все мы убиваем жен. Жюль, подумай. Ты действительно убил свою жену?

Бродяга Жюль рассмеялся:

— Так вот почему меня арестовали. Разве вы не знаете… Где моя лампа? Нет, я помню — Иззи, два доллара.

— Уведите его, — приказал Хьюз.

Хэнраган открыл дверь левой рукой, продолжая правой крепко держать Жюля за воротник. Когда они вышли, Хьюз спросил:

— Думаешь, этот сукин сын и правда убил свою жену?

— Кто знает? — ответил Либерман. — Я проверю.

Хьюз улыбнулся, сжал кулак и потряс им.

— Хорошо, — произнес он, — если он сделал это один раз, мы и это дело на него повесим при желании.

— Я не… — начал Эйб.

— Либерман, — прервал его Хьюз. — Я сейчас в хорошем настроении. Оно не сохранится надолго, но ты же не хочешь, чтобы оно улетучилось уж очень быстро. Утром, когда ты сладко спал, я проверил список ваших дел. На вас двоих висят нераскрытый грабеж круглосуточного магазина, вторжение в дом, умышленное нападение и еще два убийства, одно — связанное с деятельностью банды, другое — с насилием в семье. Вам этого мало? Так у меня есть для вас список подлиннее, и кое-какие пункты в нем вам совсем не понравятся.

— Я проверю историю с женой Жюля, — пообещал Либерман, и Хьюз вышел из комнаты.

Либерман подошел к забранному решеткой окну и посмотрел на Кларк-стрит. На другой стороне улицы за тонкими деревьями, которые росли перед полицейским участком, находилась спортивная площадка, где четверо подростков играли в баскетбол. Они были без рубашек. Когда Либерман учился в школе, их баскетбольная команда поставила рекорд — выиграла сто игр подряд. Команда еврейских детей, большинство из которых не отличались высоким ростом, поставила рекорд, равного которому не было. В эту команду входил и Мэйш Либерман. Он почти не забрасывал мячи, но был членом команды, и фотография, где он был снят с десятью другими игроками, висит на стене в его закусочной. Эйб ходил на все игры, в которых принимал участие его старший брат.

Дверь позади Либермана открылась, но он не обернулся.

— Я велел Нестору оформить его как свидетеля и возможного подозреваемого, — сказал Хэнраган. — Шеридан уехал на уик-энд.

Билл встал рядом с Либерманом у окна и стал смотреть на игру.

— Ты собираешься проверять в Управлении полиции Мичигана? Или только Холланда, — спросил Либерман.

— Худой парнишка неплохо играет, — заметил Хэнраган.

— Теперь не играют командой, — вздохнул Либерман, отворачиваясь от окна. — Играют один на один. Давай позвоним в полицию Мичигана, прежде чем Жюль признает себя виновным во всех нераскрытых убийствах от Калифорния-сити до Праги.

Комната для инструктажа была пуста, когда Либерман подошел к своему столу. К телефону была прикреплена записка от Нестора Бриггса. Какой-то человек звонил Либерману четыре раза. Ни фамилии, ни номера телефона не оставил. Сообщил, что звонит по поводу вчерашнего случая и хочет повидать Либермана по поводу того, что произошло «с ней». Двое рабочих разбирали воздухозаборник кондиционера и обсуждали шансы «Кабс» в решающем матче. У Либермана имелись кое-какие соображения на этот счет, но он не стал ими делиться, а позвонил домой.

— У нас здесь невесело, — сообщила Бесс. — Я таскаю за собой детей, слушаю жалобы Лайзы.

— Ты это любишь, — заметил Эйб. — В тебе нуждаются.

— Давай обойдемся без психоанализа.

— Это часть моей работы — сказал он. — Я собираюсь зайти к Мэйшу, захватить кое-что для завтрака, поэтому можешь не останавливаться у «Бейгл бойз» или у кошерного магазина.

— Во сколько ты приедешь?

— Когда смогу. Как Лайза?

— Ноет, размышляет, пьет кофе. Сам знаешь.

— А ты наливай ей кофе и слушай ее жалобы. Я приду на помощь и облегчу тебе жизнь, как только очищу этот город от преступников. Думаю, покончу с этим к семи. Как дети?

— Забросила их в библиотеку. Там снова показывают «Кролика Роджера». Дети больше не читают в библиотеках книги, Либерман. Они смотрят кино.

— Могло быть хуже.

— Могло быть хуже, — согласилась она. — Звонил рабби Васс. Заседание комитета по реконструкции сегодня в восемь.

— Он раввин, — заметил Либерман. — Ему нельзя звонить в шабес[26].

— От его имени звонил Леван. Какая разница?

— Бог наблюдает. У Бога есть чувство юмора.

— Приходи домой, когда сможешь. Я готовлю грудинку.

Либерман повесил трубку и посмотрел на рабочих и на Хэнрагана, который говорил по телефону за своим столом на противоположной стороне комнаты. Они были напарниками. Им следовало сидеть рядом, но чехарда с дежурствами и сменами разрушила красивый план, составленный Центральным управлением, когда открылось это здание. Управление никогда не советовалось с рядовыми полицейскими, когда рисовало свои планы и схемы.

— Нашел! — крикнул Хэнраган через всю комнату.

Либерман и рабочие, чинившие кондиционер, посмотрели на него.

— Будь я проклят, если на Ван Бибере не висит нераскрытое преступление, — сказал Хэнраган. — Его жена стала жертвой убийства, удар тупым предметом, семьдесят девятый год. Нашего Жюля не нашли. Он — главный подозреваемый. Штат Мичиган потребует его выдачи.

Рабочие внимательно слушали и перешептывались.

— Почему ты не улыбаешься, Отец Мэрфи? — спросил Либерман. — Мы можем сказать Хьюзу, что дело закончено. Подать Бродягу Жюля в подарочной упаковке.

— Жюль не убивал Вальдес, Ребе, — сказал Хэнраган.

— Не убивал, Мэрфи, — согласился Либерман.

— Я вернусь в ее квартиру, — сказал Хэнраган.

— Я найду боксера, — пообещал Либерман.

Хэнраган почувствовал себя лучше. Не то чтобы совсем хорошо, но все же лучше. Он сидел в машине перед рестораном «Черная луна» на Шеридан-роуд и смотрел, как дождь заливает ветровое стекло его автомобиля.

Исповедь перед Шустрым Паркером помогла. То, что он сейчас делал, должно было помочь еще больше. Хэнраган посмотрел на высотку. Ко входу подъехало такси, два человека, мужчина и женщина, нырнули под бетонный козырек «Мичиган тауэрс», швейцар поднялся им навстречу. Пара, смеясь, вошла через вращающуюся дверь. Хэнраган тоже издал смешок, даже не поняв почему.

Ресторан «Черная луна» уже открылся — приближалось время ужина. Посетителей еще не было, но Хэнраган видел Айрис. Он находился в зоне, где парковка запрещена, поэтому ничто не мешало ему остановиться прямо перед рестораном. Билл нервничал — ведь ему уже перевалило за пятьдесят и он успел стать дедушкой. Его первой мыслью было войти в ресторан и поговорить с Айрис. Теперь он решил сначала поработать. Когда между машинами наметился промежуток, он въехал на подъездную аллею, ведущую к «Мичиган тауэрс», припарковался как можно ближе ко входу и вбежал внутрь.

— Там нельзя оставлять машину, — сказал чернокожий швейцар, тот самый, что дежурил накануне.

— Полиция, — произнес Хэнраган, показывая жетон. — Видел вас прошлой ночью.

Билли Тартон кивнул.

— Мне больше нечего вам сказать, — проговорил он.

— Расскажите мне о женщине, которая села в такси перед тем, как я вбежал в дом.

— Я уже говорил другому полицейскому, — со вздохом ответил Тартон. — Я не очень-то хорошо ее рассмотрел. Шляпа у нее была надвинута на брови. Темные очки. Такси ее ждало. Водитель вышел вместе с ней, нес сумки. Она ни слова не сказала.

— Она белая или черная? — спросил Хэнраган.

— Белая, — ответил швейцар. — Возраст не назову, но нестарая. Скорее — молодая. Если что-нибудь еще вспомню, то позвоню, но вспоминать-то больше нечего. Ну совсем нечего. Так что зря вы приехали.

— Я приехал не для того, чтобы разговаривать с вами, — пояснил Хэнраган.

Молния расколола небо.

— Во Флориде такая погода летом почти каждый день, — заметил швейцар. — Я раньше жил в Лейкленде. Думаю туда вернуться.

Хэнраган показал на дверь. Билли Тартон нажал кнопку, и Хэнраган вошел. За ним, задыхаясь, через вращающуюся дверь вбежала промокшая насквозь женщина в спортивном костюме. Ее темные волосы прилипли ко лбу и щекам. Хэнраган направился к лифтам.

Он составил простой план: будет стучаться во все двери и спрашивать всех, с кем они еще не говорили и с кем уже говорили, что он, она или они знают об Эстральде Вальдес. Или о Жюле Ван Бибере. Или о падении Берлинской стены. Спрашивать до тех пор, пока не будет уверен, что больше никто не сможет ему сообщить что-то новое. Он будет спрашивать, потому что, несмотря на полученное после исповеди отпущение грехов, Билл Хэнраган считал себя виновным в смерти Эстральды Вальдес.

Либерман был уверен — продлись заседание комитета по созданию комитета по реконструкции еще час, он назовет Ирвинга Хамела Эрвином Роммелем. Он допустит такую оговорку и извинится. Потом повторит ее — и снова извинится. Затем, если Бог наблюдает за течением событий, что есть Его священная обязанность, Он уведомит Ирвинга Хамела, что тому следует закрыть рот.

Ирвинг был неплохим человеком, но постоянно вызывал раздражение. Молодой — еще нет сорока — адвокат, густые черные волосы, контактные линзы. Высокий и поджарый, он каждое утро появлялся в Еврейском общинном центре в Таухи. У него были красивая жена и красивые дети — сын и дочка. В один прекрасный день Ирвинг Хамел мог бы стать королем Дании, или, по меньшей мере, первым мэром-евреем Чикаго, или председателем Верховного суда Соединенных Штатов, но в данный момент он был как шило в заднице.

— Люди не станут давать деньги на реконструкцию, — сказал Ирвинг. — Они хотят видеть свои имена на каменной стене.

— У строительного комитета найдутся стены, — заметил Сид Леван.

Вокруг дубового стола в комнате, служившей одновременно библиотекой и помещением для собраний, сидели трое мужчин и женщина. Рабби Васс понимающе улыбался всему, что говорилось. Ида Кацман не спускала глаз с выступавших. Как старейшая среди присутствующих и самая богатая в общине — по каковой причине в первую очередь она здесь и находилась, — Ида имела некоторые права, в частности право игнорировать ход дебатов. Престарелая Ида Кацман, скорее всего, почти не понимала, что происходит. Когда говорил Васс, Ида смотрела на него сквозь толстые стекла очков в надежде, что с уст раввина сорвутся слова божественного наставления. И каждый раз испытывала разочарование.

— Мебель! — попытался вставить слово Либерман. — Мы можем прикреплять таблички к мебели. На этом столе, к примеру, есть табличка. — Эйб показал на бронзовую пластинку рядом со своим местом во главе стола, которое занимал как исполняющий обязанности председателя комитета. Он мрачно — но все же с надеждой — посмотрел на Ирвинга Хамела.

— Строительный комитет уже запросил права на установку мемориальных табличек на мебели, — сообщил рабби Васс.

— А туалеты? — сказал Либерман, глянув на часы и убедившись, что пошел одиннадцатый час, а никакого решения не принято.

— Это дурной вкус, — заметил Сид Леван.

— Туалеты также принадлежат строительному комитету, — сказал Васс.

— Попытать счастья в Лас-Вегасе, — предложил Либерман, которому все мероприятия по сбору средств внушали страх.

— В последний раз мы потеряли двести долларов, — заявил Хамел. — Я был казначеем.

— Аукцион, — сказал Либерман.

Сид Леван медленно покачал головой. Ида Кацман открыла рот.

— Потерянные деньги, — сказал Хамел.

— Можно показать фильм, — предпринял еще одну попытку Либерман. — Устроить марафон: «Парень из Фриско», «Хестер-стрит», «Пятница, 13-е»[35].

— Вы знаете, сколько стоит прокат фильмов, проектор, реклама? — спросил Хамел, вздохнув. — И никто не придет. У всех есть кабельное телевидение. Фильмы — наверняка проигрышный вариант.

— Тогда «бинго», — предложил Либерман без особой уверенности.

— Мы же евреи, — возразил Леван.

— Мне это известно, — заметил Либерман. — Но у нас есть здание, которое надо перестроить.

— Никакого «бинго», — сказал Хамел.

— Почему? — спросил Либерман.

— Кто придет? — спросил Хамел.

— Католики, — ответил Либерман. — Я знаю многих католиков. Мой напарник католик.

— Мне это не по душе, — сказал Леван. — А что вы скажете, рабби Васс?

— Не думаю, что нам следует прибегать к столь пошлым приемам, — ответил раввин.

Ида Кацман подалась вперед, склонив голову набок, как птичка.

— С другой стороны, — продолжал рабби Васс, — гордость погубила столь многих добродетельных мужчин, — он посмотрел на Иду Кацман и добавил с понимающей улыбкой: — И женщин.

Ида Кацман удовлетворенно откинулась на стуле.

— Предлагаю создать комитет и дать ему возможность решать, где взять деньги, — заявил Сид Леван.

— Мы и есть комитет, — сказал Либерман, глядя в поисках поддержки на Хамела.

— Строго говоря, мы не комитет, — заметил Хамел. — Мы — специальный комитет, созданный применительно к данному случаю, чтобы разработать рекомендации по возможному созданию комитета.

— Рабби Васс, — сказал Либерман, — вы хотите назвать это собрание комитетом? Если нет, я с этим совершенно согласен. Мне бы попасть домой. У нас гостят мои дочь и внуки. Кроме того, я расследую дело об убийстве и я очень устал.

— Это комитет, — заявил раввин.

— Это не может быть комитетом, — возразил Хамел. — Мы не разработали никаких рекомендаций и не следовали никакому регламенту. Это неофициальная дискуссия комитета, созданного исключительно на данный случай.

— Он прав, — поддержал Хамела Леван.

— Нам необходимо изыскать средства на реконструкцию, — проговорил Васс. — На это может потребоваться до пятидесяти тысяч долларов, не считая расходов на строительство.

Ида Кацман полезла за чем-то в свою сумку, а Либерман предложил:

— Давайте устроим вечеринку с танцами.

— Эйб, разве сейчас время для шуток? Я вас спрашиваю, — сказал Сид Леван.

Ида Кацман писала что-то, прикрывая написанное ридикюлем. Хамел посмотрел на нее и приготовился поднять процедурный вопрос. Либерман решил, что настал момент для блицкрига в отношении датского короля, которого вот-вот назовут Эрвином Роммелем. Но тут вмешались Бог и Ида Кацман.

— Этого достаточно? — спросила она, оторвав чек и протянув его через стол рабби Вассу.

Васс взглянул на чек.

— Вполне достаточно, — подтвердил раввин, пустив чек, выписанный на синагогу, по кругу.

— Теперь мы можем идти домой? — спросила Ида, вставая. — Я могу пропустить «Субботний вечер в прямом эфире». Кто-нибудь должен отвезти меня или взять мне такси.

— Можно отправляться по домам, — сказал Либерман. — Ирвинг живет рядом с вами. Он может вас подвезти.

Хамел хотел было бросить предупреждающий взгляд на Либермана, но отказался от этой мысли, прежде чем кто-нибудь заметил. Его намерение не укрылось только от детектива.

— Я с удовольствием подвезу миссис Кацман, — сказал Хамел.

— Думаю, мы славно потрудились, — заметил Сид Леван, вынул из кармана сигару и сунул в рот. Он полагал, что вправе это сделать, поскольку не поднес к сигаре спичку.

— Да, мы все хорошо поработали, — согласился рабби Васс.

Все ушли, кроме раввина и полицейского.

— Рабби Васс, — сказал Либерман, — я всегда узнаю заговор. Вы когда-нибудь видели «Жало»?[36]

— Миссис Кацман пригласили присоединиться к комитету, поскольку я знал, что она хочет помочь нам, — ответил раввин.

— Я думал, она уже обещала полтораста тысяч на строительство нового здания, — заметил Эйб, вставая и массируя колени. — Где будет ее табличка?

— На кухне, — сказал раввин. — Муж и сын Иды Кацман умерли. Внуков у нее нет. Община — ее семья. Бог видит ее дела, и мы возблагодарим Его и восславим Его, и Он благословит ее, если наша община будет покорна воле Его.

— Вы меня убедили, рабби Васс, — сказал Либерман.

— Я надеюсь, — сказал раввин.

Когда Либерман вернулся домой, Барри находился в гостиной, в темноте. Он сидел на раскладушке, скрестив ноги, положив на колени подушку, а на подушку — электронную игру, и одновременно смотрел телевизор.

— Где Мелисса? — спросил Либерман.

— Спит в маминой постели, — ответил Барри.

Либерман бросил внуку мятную жевательную резинку в обертке и сказал:

— Я украл ее в синагоге. Когда закончишь, почисти зубы.

— Ага, — отозвался Барри, не поднимая глаз. — Ты не украл ее.

— Хорошо, мне вручили ее в награду за то, что я собрал пятьдесят тысяч долларов. Что ты смотришь?

— «Субботний вечер в прямом эфире».

— Вот и Ида Кацман смотрит эту передачу, — сообщил внуку Либерман. — Я иду спать. Утром увидимся. Спокойной ночи.

— Вот черт! — воскликнул Барри, ударив кулаком по подушке и глядя на светящийся экранчик игрушки. — Я почти дошел до конца… Извини, деда. Мы идем на «Кабс» в понедельник?

— Идем, — ответил Либерман.

— Спокойной ночи, — сказал Барри, не поднимая глаз.

— Спокойной ночи, — сказал Либерман.

На кухне горел свет. Либерман мысленно помолился. Бог — его должник. Эйб не оскорбил Ирвинга Хамела. Он не стал угрожать Сиду Левану. Он участвовал в игре, целью которой было направить миссис Кацман на путь финансовой добродетели. Бог мог бы, по меньшей мере, позволить ему добраться до спальни, до раковины, до пижамы и до постели без нового испытания.

Либерман прошел мимо кухни. Там никого не было. Это не вызывало сомнений. И он не слышал голосов. Эйб был в полутора метрах от закрытой двери в их с Бесс спальню, когда открылась дверь в комнату Лайзы.

— Папа, — прошептала она, — это ты?

— Это я, — отозвался Либерман.

— Папа, он позвонил. Тодд позвонил. Мы можем поговорить несколько минут? Я знаю, ты устал.

Она вышла в халате с поясом от какого-то старого халата Либермана. Даже в мерцающем свете от телевизора из гостиной он увидел, что лицо дочери чисто вымыто.

— Лучше бы утром, — сказал Либерман.

— Утром может быть слишком поздно, — сказала Лайза.

— Где мама? — спросил Либерман.

— Ждет нас в вашей спальне.

— Хочешь кофе или чаю?

— Чаю.

— Я тоже выпью чаю, — раздался голос Бесс из-за двери в спальню.

Либерман пошел на кухню.

Бесс вернулась чуть позже четырех, о чем была договоренность между всеми сторонами. Тодд уже ушел.

— Можно посмотреть новую серию «Пятницы, 13-е»? — спросил Барри, не успела закрыться входная дверь.

— Не хочу «Пятницу, 13-е», — сказала Мелисса.

— Никто не будет смотреть «Пятницу, 13-е», — крикнула Лайза из столовой, где пила шестую чашку кофе. Последние три были без кофеина, как и та, что стояла перед ней.

Бесс посмотрела на Либермана, который лениво прикрыл глаза, чтобы показать: он не знает, что было достигнуто, если вообще было достигнуто хоть что-нибудь. Бесс закрыла входную дверь и направилась к столу с пакетом.

— Халва, — объявила она. — Мраморная. Хотите?

Лайза равнодушно пожала плечами и продолжала пить кофе, уставившись на стол. Бесс посмотрела на Либермана, но он на этот раз не только закрыл глаза, но и едва заметно пожал плечами. Бесс пошла на кухню взять нож и деревянную доску для халвы.

— Кто завтра подающий? — спросил Барри.

— Сатклифф, — ответил Либерман. — На кого еще я повел бы тебя смотреть?

Барри понимающе улыбнулся.

— А я пойду с вами? — поинтересовалась Мелисса.

— Пойдешь, — ответил дед.

— А бабушка? — спросила Мелисса.

— Бабушка не ходит на бейсбол, — сказала Бесс, нарезая халву. Либерман схватил первый кусок, предложил его детям, которые отказались, и проглотил его в два приема. — Дело не в том, что бабушка не любит бейсбол. Просто она не может сидеть на жесткой скамейке или даже на скамейке с подушкой два или три часа.

— Давайте поиграем в охотников, истребляющих вредных животных за вознаграждение, — предложил Либерман. — Идите во двор и поищите змею. Доллар за штуку. Цент за червяка. О награде за других существ — кроме насекомых — можно договориться.

— Только не тащите их в дом, — предупредила Бесс.

Когда дети ушли, Либерман посмотрел на жену.

— Ну что? — сказала Бесс, усаживаясь за стол и в свою очередь протягивая руку за липким лакомством.

— Да ничего, — ответила Лайза. — Мы ни к чему не пришли.

— Мы договорились встретиться еще раз, — сказал Либерман. — Наметился прогресс. После часового разговора «нет» Лайзы стало менее категоричным, а обещания Тодда зазвучали более искренне.

— Папа, ты ошибаешься. — Лайза посмотрела на отца. — Ты теряешь свое время, мое время и делаешь все только сложнее — для меня, для детей, для мамы, для Тодда. Все кончено.

— Может быть, — сказал Либерман. — Вполне возможно. Но Тодд изъявил желание перейти в иудаизм.

— Я не хочу этого, — заявила Лайза. — Не знаю, откуда у него такое желание. Это не имеет никакого отношения к нашей проблеме. Лучше бы он сделал какой-нибудь грандиозный жест, который с ней связан.

— А в чем состоит проблема? — спросила Бесс. — Если дело не в…

— Мама, проблема тривиальная, — ответила Лайза, отодвигая чашку. — Даже говорить не хочется о таких обычных вещах: мне нужна свобода, нужно знать, что я могу идти, куда пожелаю, делать и говорить, что захочу, без чьего бы то ни было одобрения. Мама, Тодду нужно то же самое, хотя он этого не знает.

— А Барри и Мелисса?

— Это тоже тривиально, — вздохнула Лайза. — Для них же лучше, если мы станем жить счастливо врозь, чем если мы будем вместе и несчастны. И даже если детям не будет лучше, они все равно это переживут. Я готова все для них сделать, но не думаю, что должна ради них становиться несчастной. Я люблю детей. Я буду о них заботиться.

Дверь черного хода открылась, и вошла запыхавшаяся Мелисса.

— Дедушка, сколько за кошку?

— За живую? Я веду переговоры только о живых. За мертвых животных вы не получаете ничего, — сообщил Либерман, зевнув.

— За живую, — сказала Мелисса с нетерпением.

— Один доллар, если ты ее отпустишь, — объявил Либерман. — Это мое лучшее предложение. Если ты считаешь сумму недостаточной, тебе придется привлечь меня к судебной ответственности, но предупреждаю тебя — я знаю всех судей.

— Достаточно, — радостно согласилась Мелисса и убежала.

— Дамы, — произнес Либерман, вставая, — это момент, исполненный печали. Бесс, расскажи своей дочери, чего я никогда не делаю во второй половине дня.

— Ты хочешь, чтобы я…

— Нет, не это, — ответил Либерман, наклоняясь, чтобы поцеловать жену. — Я никогда не сплю днем. Никогда. Но сейчас собираюсь сделать именно это. Не знаю, является ли эта тяга к отдыху временным отступлением от правил или новым этапом в жизни. Если верно последнее и причиной тому возраст, обещаю вам, что не меньше недели буду пребывать в депрессии и требовать внимания. Моя речь окончена.

Он обошел вокруг стола и поцеловал дочь в щеку. Лайза его обняла:

— Спасибо за попытку, папа.

— Я не готов признать свое поражение, — сказал Либерман и пошел в спальню.

«Ригли Филд» — это гигантский прямоугольник, масса бетона, балок, поле за стенами, увитыми плющом, окруженное тридцатью с лишним тысячами деревянных сидений, где одни взрослые смотрят, как другие взрослые играют в мяч. Перед каждой игрой ворота «Ригли» открываются, как улыбка, обнажающая металлические зубы, и впускают толпы преданных болельщиков со всех концов страны — и из соседнего квартала, и из далекой Сарасоты, штат Флорида. «Ригли Филд» пахнет домом, настоящей травой, настоящим плющом и сияет ярким солнечным светом, хотя два года назад здесь установили мощные лампы.

Либерман любил «Ригли Филд» так же, как он любил «Кабс». Ему нравился запах свежевыкрашенных зеленой краской сидений в день открытия сезона. Ему нравились продавцы, разносившие пиво по проходам. Ему нравились болельщики на дешевых местах, которые неистово размахивали флагами и вопили, вдохновляя своих любимцев и сбивая с толку их противников.

Либерман приезжал насладиться бейсболом четыре-пять раз за лето, опускал солнцезащитный козырек на своей машине, чтобы продемонстрировать карточку «Полицейский на задании» и получить место для парковки, и отыскивал себе место. Одно место можно было найти почти всегда, даже когда трибуны переполнены, даже в последнюю минуту. Оги Слотсоу, который работал в «Ригли» охранником, всегда мог пристроить старого приятеля. У Либермана было только одно правило в отношении «Ригли» — он не ходил на вечерние матчи. Точка. Ни-ког-да. Вечерние матчи создавали ложное впечатление. Как будто играли не «Кабс». По вечерам трава казалась сине-зеленой, а игроки напоминали зомби. По вечерам они не лучились счастьем — бейсбол был для них работой. А днем это была игра, даже если ты зарабатывал два или три миллиона долларов в год.

На этот раз Либерман купил три билета. Места хорошие — в десятом ряду прямо за третьей базой. Он посадил Мелиссу рядом с собой, а Барри рядом с ней, предложил купить им обоим бейсболки с надписью «Кабс», но Барри сказал, что он уже слишком большой для этого. Мелисса согласилась. Либерман купил одну шапочку для себя и одну для Мелиссы.

Они пришли достаточно рано, чтобы успеть до начала игры выпить кока-колы и поесть хот-догов и земляных орехов. Они пришли достаточно рано, чтобы услышать, как четверо парней, сидевших перед ними, обмениваются мнениями об игре, которые — как достоверно знали Барри и Либерман — были ошибочными.

— Я всех здесь успел повидать, — сообщил Либерман внукам. — Когда я был еще в пеленках, мама взяла меня сюда посмотреть, как играет Малыш Рут. Он был в бостонской команде. По легенде, когда он промазал, мяч чуть не снес мне голову.

— Можно мне еще орехов? — спросила Мелисса.

— Позже, — ответил Либерман. — Я дам вам наесться до тошноты, если вы дождетесь последних иннингов. Договорились?

— А попить? — спросила она.

— И это тоже, — согласился он. — Я видел, как Билл Николсон, — продолжал Либерман, — засадил по мячу так, что он угодил прямо на крышу вон того здания. — Барри проследил взглядом, куда показывал дедушка, и снова стал смотреть на Сатклиффа, который появился на поле. — У Хэнка Зауэра как-то раз мяч полетел почти так же далеко, — сказал Либерман. — А Кайнер в конце своей карьеры ударил…

— Это Андре Доусон? — прокричала Мелисса.

«Кабс» выбежали на поле после того, как отзвучало «Знамя, усыпанное звездами»[39].

— Тихо, — сказал Барри. — Это не Доусон. Это Данстон.

— Как-то раз «Кабс» играли против Цинциннати. — Мелисса явно не понимала, о чем говорит Либерман. — Фонди был на первой базе, Тервилиджер на второй. Смоли был шорт-стоп. Бомхольц, скорее всего, был справа. Клузевски — великан, он рубашки на плечах разрезал, чтобы все видели его мускулы, — так он ударил почти…

— Кто играет? — спросил человек рядом с Либерманом.

Эйб даже не посмотрел на Эль Перро. С минуту назад на этом месте еще сидел маленький человечек с зеленым солнцезащитным козырьком на лбу.

— «Кабс» и Цинци, — ответил Либерман. — Хочешь земляных орехов?

— Нет, — сказал Эль Перро, оглядываясь вокруг с широкой улыбкой. В ярком солнечном свете он выглядел здесь неуместно. — Надо бы мне чаще сюда приходить, a, viejo?

— Надо бы, — согласился Либерман.

Барри и Мелисса посмотрели на человека, севшего рядом с их дедушкой. Тот тоже оглядел детей и ухмыльнулся. На нем были узкие черные кожаные штаны и жилет поверх рубашки с коротким рукавом. Шляпа тоже была черная, кожаная, с широкими полями.

— Вы Джокер?[40] — спросила Мелисса.

— Его сосед слева, niña[41], — ответил Эль Перро. — А пиво здесь продают?

— Да, — сказал Либерман.

— Знаешь, Ребе, — заметил Эль Перро, — ты здорово смотришься в этой бейсболке.

— Я знаю, — сказал Либерман. — Хосе Мадера.

Сатклифф ударил мимо первого бэттера. Либерман счел это дурным знаком. Следующая подача была отбита в аут, а третий мяч бэттер послал в долгий полет до центра.

— Как ты думаешь, Ребе, почему Эль Перро оказался здесь рядом с тобой? — спросил Эмилиано. — Неужто я зашел сюда просто посмотреть на иннинг, понежиться на солнце и повидать старого друга?

— Вот что я тебе скажу. — Либерман наклонился к Эль Перро. — Ты слишком часто смотрел «Сокровище Сьерра-Мадре»[42].

— Ты так считаешь? Спасибо. Мне эта картина по душе. Могу я теперь кое-что тебе рассказать?

— Валяй, — разрешил Либерман.

— Я — человек покладистый, — прошептал Эль Перро. — Спроси любого. Хочу заключить сделку. Вчера ты арестовал моих братьев, родного и двоюродного. Они сейчас в каталажке. Вооруженное нападение на полицейского.

— Твой брат похож на Роберто Дюрана?

— Нет, это Эрнесто, мой двоюродный брат, — сообщил Эль Перро. — Знаешь, они еще дети. Они ничего плохого не хотели. Кроме того, твой приятель врезал ему по яйцам. Сними обвинения, а я отдам тебе Хосе Мадеру.

— Твой брат — невинная жертва социальной несправедливости, — провозгласил Либерман. — Он, твой двоюродный и их друг будут на свободе сегодня к вечеру.

— Я доверяю тебе, Ребе, — сказал Эль Перро. — Мадеру и его старушку сможешь найти здесь. — Он подал Либерману кусок картона, на котором был написан адрес. — Мадера — не мой человек, — вздохнул Эль Перро. — Чокнутый на всю голову.

— Из твоих уст это звучит похвалой.

— Ну спасибо, — сказал Эль Перро. — Так брат и другие парни выйдут к вечеру?

— Ага, готовые пустить кровь первому встречному при свете полной луны, — обещал Либерман.

— Я же говорю — ты здорово смотришься, Ребе, — сказал Эль Перро, вставая.

— Может, вы сядете? — попросила женщина, сидевшая позади него.

Эль Перро повернулся к ней, сияя улыбкой, и сказал:

— Солнышко светит. Настроение у меня отличное. Я только-только заключил с Ребе удачную сделку. По всему по этому я не стану отрезать тебе язык и не заставлю тебя его съесть.

Женщина широко открыла глаза и рот. Сидевший рядом с ней мужчина сделал вид, что полностью поглощен наблюдением за табло. Либерман повернулся к женщине и предупреждающе поднял брови. Она поняла и решила не развивать тему. Эль Перро поднялся по ступенькам и исчез.

— Кто был этот человек? — спросил Барри.

— Это по делу, — ответил Либерман. — Мне надо позвонить. Сейчас вернусь.

Доусон, по-видимому, удачно сыграл — Либерман понял это по шуму толпы, но не оглянулся. Он подошел к телефонам-автоматам напротив киоска, торговавшего хотдогами, и позвонил Хэнрагану в участок. Либерман дал Биллу адрес и сказал, что встретится с ним там в пять, после того как отвезет детей домой. Когда он вернулся на свое место, «Кабс» лидировали со счетом 2:0. Данстон промахнулся, принимая трудный мяч, и позволил раннеру попасть на вторую базу и совершить бросок, в результате которого мяч долетел до левой трибуны. Барри застонал.

Либерман снял свою бейсболку с надписью «Кабс» и отдал Барри, который тут же ее надел. Мелисса собиралась что-то сказать, но Либерман приложил палец к губам, и девочка кивнула очень по-взрослому: она не станет акцентировать внимание на том, что Барри изменил свою позицию по поводу бейсболки.

Вечер, подумал Либерман, обещает быть долгим.

Кэрол Ласаль был славным парнем, но Либерман уловил нотку осторожности за тщательно подбираемыми словами. А Ласаль, как понял Либерман, умел подбирать слова и тщательно, и быстро.

— Либерман, — сказал он, — у вас есть вышестоящий начальник?

Либерман сообщил ему имя и номер телефона Хьюза.

— Ну а номер жетона, номер карточки и тому подобное? — спросил мэр Корпус-Кристи.

Либерман сообщил ему и эти данные.

— Я вам перезвоню, — пообещал Ласаль и повесил трубку.

Через десять минут, когда Либерман сидел, глядя в окно на другое здание, точно такое же, как то, в котором он находился, снова зазвонил телефон.

— Задавайте ваш вопрос, детектив, — сказал Ласаль. — Я так понимаю, что дело связано с убийствами в публичном доме.

— Хуана Эрнандеса де Барселоны и… — Либерман выдержал паузу, ожидая, что собеседник назовет второе имя.

— Гарта, Джеймса Гарта. Известного в штате Техас и некоторых районах штата Луизиана как «Скетл». Видный гражданин. Его дядя был некогда губернатором, и старина Скетл владел земельными участками, превосходящими по территории большинство арабских государств. На некоторое время он добился, чтобы фамилия Скетла не фигурировала в газетах, но кто-то обмолвился. По правде говоря, детектив Либерман, я очень плотно и подробно занимался этим делом. Коррупция, отмывание денег, убийства честных граждан, подстроенные двумя проститутками.

Либерман понял, кто организовал утечку сведений в прессу.

— Что вы можете мне сообщить из того, о чем не писали в газетах сразу после этих событий? — спросил Либерман.

— Во-первых, если вы найдете этих женщин, я буду признателен, если вы отметите участие Кэрола Ласаля, чье знание этого дела и сотрудничество… Ну вы сами понимаете. Меня ожидает жесткая конкуренция на следующих выборах. Местный чернокожий адвокат соперничает с чрезмерно либеральным Кэролом Ласалем.

— Я понял вас.

— Будет полезно для выборов, которые состоятся уже через шесть месяцев, напомнить людям…

— Я это понял, — повторил Либерман. — Давайте по делу.

— Вы раздражены, детектив?

— Моего напарника ранили. Он может не выжить. Я сижу в клинике, жду известий о его состоянии. Эстральду Вальдес, она же Эстральда Мадера, убили в пятницу. Напарник как раз расследовал это дело, когда в него стреляли.

— Как ее убили? — спросил Ласаль.

— Ножом, множественные раны, — ответил Либерман.

— А как ранили напарника?

— Выстрелом из пистолета в шею пониже затылка с близкого расстояния. Пулю нападавший забрал, — сказал Либерман. Он поднял глаза и увидел Айрис и Морин, идущих по коридору. Обе направлялись к нему.

Мэр Ласаль глубоко вздохнул.

— Эрнандеса застрелили в затылок, — сказал он. — Пытались создать впечатление двойного убийства. Однако сделали это неумело. Если бы Эрнандес выстрелил первым, Скетл не смог бы нажать на спуск, поскольку пуля попала ему в позвоночник. А в Эрнандеса пуля вошла сзади, и он упал лицом вниз в противоположную сторону от Скетла. Но есть еще кое-что. Пистолет нашли в правой руке Скетла, а он был левша. Мы отчасти проследили путь женщин. Младшая, Эстральда, буду благодарен, если вы пошлете мне ее фото…

— Это точно ваша Эстральда, — сказал Либерман. Морин и Айрис помедлили перед дверью кабинета, глядя на Эйба, который кивнул, приглашая их войти. — На снимке в газетной вырезке именно она, и такой же я нашел в доме ее матери.

— Как бы то ни было, я потерял ее след в Сан-Диего, — сообщил Ласаль. — Старшая сестра оставила более отчетливый след — сначала в Сент-Луисе, потом в Джорджии. Там я ее и потерял.

Первой вошла Морин. Айрис последовала за ней и осторожно прикрыла за собой дверь.

— Некоторые считают, что эти девушки уехали отсюда со значительной частью сбережений Эрнандеса, — сообщил Ласаль и затем сказал, обращаясь к кому-то на своем конце провода: — Заканчиваю, Джесс. Скажи этим дамам и господам, что я говорю с Джорджем Бушем.

Морин выглядела как обычно, только лучше. Немного стройнее, чем во время их последней встречи. Больше косметики, желтое облегающее платье. Рыжие волосы приобрели более яркий оттенок, Либерман подумал, что природе в данном случае помогла химия. Она положила сумочку на стол, рядом с фотографией детей доктора Дипа, и посмотрела на Айрис, одетую в длинную темно-синюю юбку и блузку в тон. Китаянка была коротко подстрижена, глаза покраснели от слез, хотя сейчас она не плакала.

— Бар «У Крошки О’Брайен», — продолжал Ласаль, — принадлежал Эрнандесу много лет. Счета в банке у него не было, деньги он не транжирил. И при этом в доме не нашли ни доллара. Эти проститутки убили Эрнандеса и Скетла Гарта, и я убежден, они сделали это не просто для собственного удовольствия. Вы понимаете, к чему я клоню?

— Отпечатки пальцев? — спросил Либерман.

— Это между вами, мной и «Сазерн Белл», или кто там обслуживает эту связь, — сказал Ласаль. — Полицейские, побывавшие на месте преступления в ту ночь, повсюду оставили свои отпечатки. Они думали, что это тривиальная ссора в публичном доме, никаких сложностей. Сейчас я должен идти. Телефон и адрес вашего отделения мне сообщил ваш сотрудник Бриггс. Я пошлю вам копии всех документов, которые разыщу. А в частном порядке могу сказать, что будет, если вы поймаете вторую сестричку. Мы обратимся с просьбой об экстрадиции. Будем говорить о нашем приоритете. Вы постараетесь ее не отдать. Кэрол Ласаль утверждает и впредь будет утверждать, что мы уличили этих девиц в совершении двойного убийства, но, учитывая, что прошло столько времени, а доказательств теперь не сыскать, хороший адвокат сможет добиться оправдания. Мы же хотим, чтобы свершилось правосудие.

И, подумал Либерман, мы не хотим, чтобы мэр оказался в неловком положении.

— Я понимаю, господин мэр, — сказал он.

— С вами приятно иметь дело, детектив. Если когда-нибудь окажетесь в наших краях, навестите меня. Обещаю угостить лучшими устрицами Мексиканского залива.

Мэр Кэрол Ласаль повесил трубку, и Либерман повернулся к двум молчавшим женщинам.

— Морин Хэнраган, это, я полагаю, Айрис Хуанг. — Женщины не смотрели друг на друга. — В последнее время подруга Билла и…

— Как он? — спросила Морин.

— Доктор верит в возможность удачного исхода, — сказал Либерман.

— Возможность? — спросила Морин.

— Никаких гарантий врачи не дают, — ответил Либерман.

— Мы можем его увидеть? — спросила Айрис.

— Я узнаю у доктора, — ответил Эйб. — Взглянуть на него вы, вероятно, сможете, но он без сознания.

— Как зовут доктора? — спросила Айрис.

— Далавал, — ответил Либерман.

Айрис встала:

— Я его поищу.

— Конечно, — сказал Либерман.

Айрис улыбнулась Морин, та ответила ей улыбкой, и Айрис вышла из кабинета, осторожно закрыв за собой дверь.

— Производит приятное впечатление, — заметила Морин.

— Да.

— Ей бы лучше дойти до конца коридора, сесть в лифт, спуститься и уехать — она оградит себя от лишних страданий.

Либерман встал:

— Ты звонила Майклу?

Морин кивнула.

— Они прилетают утром, — сообщила она. — Они не хотели, чтобы Билли не спал ночь. Единственный прямой рейс из Торонто был в девять. Они полетят самолетом «Эйр Кэнада»…

— Он выдержит, Мо, — пообещал Либерман, подходя к Морин.

— Я не об этом, Эйб, — сказала Морин, кусая нижнюю губу. — Скажи мне правду. Тебе он действительно нравится?

— Он хороший напарник, — ответил Либерман.

— Когда трезв, — сказала Морин с горечью.

— Он надежный напарник, хороший полицейский.

— И тебе он нравится? — снова спросила Морин, подняв глаза на Либермана

— Он мне нравится, Мо.

— Тебе надо побриться, Эйб, — посоветовала она. — К утру у тебя вырастет седая борода.

— Я не ребенок, Мо.

— Я набиралась мужества для развода, — сказала Морин, глядя в сторону. — Нашла адвоката, поговорила с отцом Бойером из епархии архиепископа. У них есть люди, которые занимаются такими делами.

— Можно попробовать обратиться к отцу Стоуэллу из церкви Святого Нефании, — предложил Либерман. — Он был адвокатом и четыре года провел в Ватикане, рассматривая подобные обращения.

— Кого ты только не знаешь, Либерман? — спросила она, снова глядя на Эйба.

— Возможно, самого себя.

— Как поживает Бесс? В последние несколько лет я пару раз думала позвонить ей, но не хотела ставить в неловкое положение ни ее, ни тебя. Ты когда-нибудь ей рассказывал?

Либерман посмотрел в коридор через стекло в двери кабинета. Чернокожий священник лет тридцати с небольшим вышел из лифта и оглядывался в поисках поста медсестры.

— Нечего было рассказывать, Мо. Мы ничего не сделали.

— Мы думали об этом. Говорили об этом.

— Трудный выдался вечер.

— Там, откуда я родом, говорят, что мысли — это дела, — заметила Морин. — Я не была безгрешна после того, как ушла от Билла, да и он, как видно, тоже. — Она посмотрела через плечо в том направлении, в котором ушла Айрис. — Правда, грехи мои были жалкими, — продолжала Морин. Внезапно она встала. — О чем это я говорю?

— О чувстве вины, — ответил Либерман. — Я тоже чувствую себя виноватым. Ведь я позволил Биллу поехать туда, где в него стреляли, а сам в это время смотрел с внуками бейсбол.

— И в этом вся твоя вина? Оставь эти мысли, у тебя нет причин чувствовать себя виноватым.

Морин мерила шагами кабинет. Либерман сел: оба колена давали о себе знать.

— Ты победила, — сказал он. — Твоя вина больше моей.

— Спасибо, — сказала она сердито.

Морин остановилась и посмотрела на Либермана.

— Пожалуйста.

— Что у тебя болит? — спросила она.

— Колени. Артрит.

— У меня артрит затронул плечи, — вздохнув, сказала Морин.

Либерман встал:

— Однако мне пора вернуться на работу.

— На чашку кофе у тебя еще есть время?

— Пожалуй.

Он обнял ее, успокаивая. Голова Морин покоилась на его плече, волосы щекотали лицо. Она пахла давними временами, и Либерман почувствовал усталость.

А потом Морин Хэнраган заплакала.

Она стояла перед домом с двумя чемоданами, глядя на Шеридан-роуд и ожидая, что оттуда покажется такси. Либерман поехал медленнее, свернул на подъездную аллею, обогнул фонтан и затормозил перед парадной дверью. Билли Тартон увидел Либермана и указал на женщину.

Женщина посмотрела на Либермана, который вышел из машины, открыл багажник, подошел к ней и взял чемоданы.

— Это такси? — спросила она, глядя на его машину, в то время как он поставил чемоданы в багажник и закрыл его. Голос был нежным, хотя давалось ей это с большим трудом. Она говорила так, будто вкрадчивость голоса и произношение были неестественными, хотя женщина очень старалась эту искусственность не обнаружить.

— Такси не придет. — Либерман подошел к машине со стороны пассажирского сиденья и открыл дверь.

— Это… Я позову полицию, — сказала женщина.

— Я сам полицейский, — заметил Либерман, вежливо придерживая дверь.

— Вы украли мои вещи, — запротестовала она. — Я могу предъявить иск вам, полицейскому управлению и городу Чикаго.

— Мадам, — устало произнес Либерман, — моего напарника ранили. Моя дочь на грани развода, а с четверть часа тому назад безумный молодой человек попытался протаранить головой мой живот. Так что угроза иска просто означает для меня возвращение к нормальной жизни. Мисс Моралес, сядьте, пожалуйста, в машину.

Секунд десять Никки Моралес стояла, глядя на Либермана, уперев руки в бока и надув полные красные губы. В поисках поддержки она повернулась к швейцару, но тот был занят телефонным разговором, в котором, Либерман не сомневался, собеседник на другом конце провода напрочь отсутствовал.

Эйб внимательно посмотрел на женщину. Примерно того же роста, что Эстральда Вальдес, красотка, но не такая, как Эстральда. Лицо у Никки было круглее, кожа светлее, фигура полнее.

Ее никак нельзя было принять за Эстральду. Она не могла надеть одежду убитой. К тому же Никки Моралес была на добрых — или не таких уж добрых — десять лет старше Эстральды. И она не была Гваделупе Мадерой, сестрой Эстральды.

— Мне надо в аэропорт, — заявила она, садясь в машину.

Либерман закрыл дверцу, обошел машину и сел в нее. Подъехав к высотке, он не глушил двигатель и не выключал радио.

Когда он выехал на Шеридан-роуд, мужской голос по радио проговорил: «А сейчас прослушайте в записи утреннюю прямую трансляцию передачи „Думай, что говоришь“ с участием психолога Джин Кайзер. Поскольку это запись, мы просим вас не звонить по бесплатному номеру, который будет объявлен во время передачи».

— Боже, — вздохнула Никки. — Очередная доктор Рут[46].

— Нет, — отозвался Либерман. — Я знаю этого психолога.

— Кайзер? — спросила Никки.

— Она начинала в Чикаго.

Джин начала говорить, и Либерман вслушался в звучание ее голоса. Она говорила как здравый, разумный и волевой человек. Эйб выключил радио.

— Эстральда Вальдес, — сказал Либерман, поворачивая на Фостер и направляясь на запад, к аэропорту О’Хара.

Никки Моралес смотрела в окно прямо перед собой.

— Видели фильм «Объезд»? — спросил Либерман. — Парень, которого играет Том Нил, сажает в машину женщину, и она не дает ему ехать, чуть ли не убивает его.

— Это она сажает его к себе в машину, — поправила Либермана Моралес. — Чего вы хотите?

— У вас будет такой же шанс добраться до аэропорта, как у Тома Нила, если вы не ответите на некоторые вопросы, — объяснил Либерман.

Они миновали Шведский мемориальный госпиталь и оставили позади Ривер-парк. Никки все еще молчала.

— Когда я доеду до Кедзи, — сказал Либерман, — то поверну и поеду назад к полицейскому участку. Вы позвоните адвокату. Мы вызовем вас как свидетеля по делу об убийстве. Судья…

— Убийстве?! — закричала она. Ее голосу не хватало естественности. — Я не знаю, кто ее убил.

Либерман посмотрел на Никки без выражения, подъехал к краю тротуара и припарковался напротив ларька с хот-догами.

— И не трудитесь говорить: «Откуда вы знаете, что была убита женщина?», как инспектор Коломбо. О том, что Эстральда убита, я узнала еще в пятницу. Эта новость разнеслась по дому.

— Почему вы собрали вещи и бросились бежать? — спросил Либерман. — Хотите хот-дог?

— Кошерный с кетчупом и жареным луком, — сказала Никки и покачала головой. — Мне нужен адвокат.

— Нет, он вам не нужен. Вам нужно съесть хот-дог и успеть на самолет, — Либерман вынул ключ зажигания и открыл дверь машины. — Подумайте об этом, пока я куплю хот-доги. Что будете пить?

— Все равно, только диетическое. Я на диете.

Либерман перешел через дорогу, вошел в ларек и заказал два хот-дога седому чернокожему продавцу, который был там один и занимался уборкой. В ларьке пахло лизолом, сосисками и жареным луком.

— Тебе не стоит появляться в этом районе так поздно, Эйб, — сказал продавец, отставляя швабру и вытирая руки о серый фартук. — Тут не посмотрят, что ты коп. Здесь все меняется.

— Как жизнь, Генри? — спросил Либерман. Он посмотрел в окно на Никки и убедился, что та смотрит на него.

— Меняется, — повторил продавец. — Что-нибудь из напитков?

— Две диетических пепси-колы.

Генри кивнул и проследил направление взгляда Либермана.

— Можешь рассказать о ней, Генри?

— Могу.

— Она в деле?

— Никки, — сказал продавец, возвращаясь за пепси-колой. — Не видел ее уже лет пять.

— Откуда ты ее знаешь? Жареный лук на оба. Один с горчицей, один с кетчупом.

— Она работала в клубах на Оук-стрит и на Раш, — сообщил Генри, доставая пластмассовыми щипцами из кипящей воды сосиски. — Я тогда работал в «Меллоуз» барменом. Никки и остальные приходили, когда дела шли не очень бойко.

— Она перебралась подальше от центра, — заметил Либерман. — Знаешь ее настоящее имя?

— Никки… — Генри завернул два хот-дога в вощеную бумагу. — Картошку?

— Не надо.

— Ее фамилия Хоффер, — сказал Генри, протягивая руку за пакетом. — Память уже слабеет, Эйб. Кажется, Хоффер. Вроде бы порезала задницу клиенту и отсидела, правда, недолго.

— Что-нибудь еще?

— Она говорит с балтиморским акцентом? — спросил Генри.

— С бостонским, — ответил Либерман, взял пакет с теплыми хот-догами и пепси и протянул Генри двадцатидолларовую банкноту. Тот нажал кнопку на кассовом аппарате, но двадцатку положил в карман.

— Хотела выглядеть леди. Всегда хотела. Летом восемьдесят шестого ударила ножом парня, который обошелся с ней уж слишком грубо, — сказал Генри, глядя в окно. — Тот подал жалобу, и ваши ребята пришли искать Джейн, но не нашли ту, что была им нужна. Такие сведения тебе пригодятся?

— Вполне, — ответил Либерман. — Увидимся, Генри.

— Всегда рад, — сказал Генри, обошел прилавок и направился к швабре.

— Как вас зовут? — спросила Никки, принимая из рук Либермана хот-дог, салфетку и диетическую пепси-колу с соломинкой.

— Либерман, — ответил он.

— Мой рейс в два, — сказала она. — Там есть мотель…

— Мисс Хоффер, — прервал ее Либерман. Никки замолчала. — У Эстральды Вальдес были глубокие раны. Вас искала полиция за удар ножом. За вами также непогашенная судимость — вы отхватили кусок белого мяса у клиента.

— Я ее не убивала, — заявила Моралес, проглотив кусок сосиски с булочкой.

— У вас оказался мой хот-дог, — заметил Либерман. — Он с горчицей.

— Я не стану меняться. Пусть все останется, как есть. Учитывая СПИД и все такое прочее…

Либерман решил не спорить и вернулся к своему хот-догу.

— Хорошо, — продолжала Никки. — Эстральда пыталась создать свое заведение — нанять двенадцать девушек, поселить их в квартирах в этом районе и работать по телефонным заказам, которые будет принимать только Эстральда. Она бы распределяла клиентов. Только Эстральда знала бы номера телефонов. Тогда, арестовав одну из нас, полиция не смогла бы найти других. И она сказала, что у нее есть связи в полиции — вы и ваш напарник.

— И что произошло? — спросил Либерман.

— Эстральда позвонила, сказала, что ко мне может прийти клиент, не местный, по имени Фрэнк. Платы с него велела не брать и ублажить по полной программе…

— В пятницу?

— Да, в пятницу, — ответила Никки, доедая свой хотдог. — Я ждала. Никто не приходил. А ближе к полуночи она звонит и говорит — забудь. Они, мол, позаботятся о Фрэнке.

— Они? — спросил Либерман.

— Эстральда с сестрой. Ее сестра была там в пятницу. А тот парень в ларьке с хот-догами, куда вы ходили, Генри Файвз, он ведь узнал меня, верно?

— Почему вы убегаете?

— Генри — сутенер, — сказала Никки.

— Был сутенером, — заметил Либерман. — Теперь он продает жареную картошку и моет полы. Так почему вы убегаете?

— Не хочу, чтобы меня арестовали. У Эстральды была записная книжка. Она, правда, говорила, что моего имени там нет, но так я ей и поверила. И потом, этот Фрэнк, который, может, ее и зарезал. Он-то знает мое имя и адрес, помните?

— Где живет сестра Эстральды? — спросил Либерман, забирая у Никки вощеную бумагу и засовывая ее в пакет, на котором проступили жирные пятна.

— Не знаю, — ответила она. — Несколько раз видела ее в нашем доме.

— Это все? — спросил Либерман.

— Это все, — подтвердила Никки.

— Никки?

— Что?

— Не боитесь язык прикусить, когда лжете? Известие об убийстве Эстральды не распространилось так быстро. Вы сложили вещи и уехали еще до того, как кто-либо, кроме полиции и убийцы, узнал, кого убили.

Никки чертыхнулась. Несколько минут они сидели молча, наблюдая за грузовиками, которые с громыханием проносились мимо по направленю к городу.

— Ладно, — заговорила она наконец. — Мне позвонила Лупе, сестра Эстральды, и сказала, что мне надо исчезнуть, потому что Фрэнк хочет со мной расправиться. Она плакала. Я даже не знала, что Эстральда мертва. Я сразу убежала, а в субботу прочитала об убийстве.

— Лететь вам сегодня не придется, уж извините, — сказал Либерман, включая зажигание.

Моралес тяжело откинулась на спинку сиденья.

— Хотите, чтобы я опознала Лупе, — предположила она.

Либерман развернулся.

— Да, — сказал он. — Еще хот-дог?

— Почему бы и нет?

Либерман позвонил в участок, где постоянно присутствующий там Нестор Бриггс сообщил ему, что: а) Хосе Вегасу обработали раны на голове, он предстал перед судьей Уилсоном Вулфом и был освобожден под залог в пятьдесят тысяч долларов в ценных бумагах, внесенный агентством «Льювеллин» от имени матери Вегаса; б) капитан Хьюз отбыл на встречу с начальником полиции меньше двадцати минут назад. Либерман, в свою очередь, сказал Бриггсу, что отправляется в клинику.

После душа, необходимого как для того, чтобы проснуться, так и для того, чтобы привести в порядок прическу, Либерман направился в заведение Мэйша, где старые хрычи уже собрались в полном составе.

— Мой маленький братец, как себя чувствует Билл? — спросил Мэйш, посылая чашку кофе через стойку. Либерман поймал ее.

— Жив, — сказал Эйб. — Должен выкарабкаться.

— Йетта взяла детей в магазин игрушек, — сообщил Мэйш.

— Угостить тебя чашкой кофе? — спросил Розен из-за стола.

— У меня уже есть, — ответил Либерман.

— Слойку? — спросил Розен.

— Почему бы нет? — отозвался Либерман, принимая от Мэйша слойку с вишней и переходя к столу, за которым сидели старые хрычи. Председательствовал Гершл Розен. Сегодня Гершл был настроен торжественно. Он снял желтую шапочку и положил ее на стол рядом с чашкой кофе.

— Твой напарник в порядке? — спросил Хауи Чэнь.

— Будет жить. — Не потому ли, подумал Эйб, он повторяет эти слова, что верит, будто от этого они скорее сбудутся?

— Да будет на то Божья воля, — сказал Розен.

— Да будет на то Божья воля, — повторил Хауи Чэнь.

Атеисты Блумбах и Столцер промолчали, но посмотрели на Либермана с сочувствием.

— Думаешь, дело в кофе Мэйша? — поинтересовался Сид Леван. — Сначала девушка. Потом твой напарник.

— Не смешно, Сидни, — заметил Розен.

— А кто здесь… — начал Леван и замолчал.

— Все в порядке, — сказал Либерман, ставя на стол чашку. — Полицейские поступают так же. Когда часто видишь смерть, стараешься шутить, чтобы не ощущать ее так реально.

— Как в книгах, где детективы, расследующие убийства, думают, что они удачно шутят, — сказал Блумбах, пытаясь припомнить названия этих книг.

— Все полицейские? — спросил Хауи.

— Не все, — ответил Либерман. — Джентльмены, я должен откланяться.

Кто-то тронул Либермана за рукав. Он обернулся.

— Ты найдешь, кто это сделал, кем бы он ни оказался? — тихо спросил Розен.

— Я найду, кто это сделал, — заверил его Либерман.

Он пошел к двери, и Мэйш помахал ему рукой на прощанье.

— Если сможешь, зайди попозже, — попросил Мэйш, вытирая стойку, хотя чашка Эйба не оставила там следа. — Расскажешь, что там у Лайзы и Тодда.

— Мы думаем, они справятся, — сказал Блумбах.

Либерман покачал головой и посмотрел на брата. Тот пожал плечами. Эйб вышел на улицу, услышал отдаленный раскат грома, но, взглянув на небо, не увидел туч.

Пятьдесят две минуты спустя он вошел в клинику Чикагского университета и направился к отделению интенсивной терапии. Доктор Дип стоял в коридоре, разговаривая с Морин и ее сыном Майклом. Майкл Хэнраган был гораздо больше похож на отца, чем на мать, — таким аккуратным и подтянутым мог выглядеть его отец лет за десять до знакомства с Эйбом.

Доктор Дип первым заметил Либермана, идущего по коридору. Морин проследила за его взглядом и тоже увидела Эйба. В ее глазах он прочел предупреждение. Либерман снова посмотрел на Майкла, и то, что он увидел, ему не понравилось.

Мимо проходили медицинские сестры. Откуда-то из глубины холла по направлению к ним катили предназначенную для транспортировки больных кровать, припадающую на одно колесо.

— Как он? — спросил Либерман.

— Вам следовало быть там вместе с ним, — сказал Майкл.

Либерман посмотрел на молодого человека, вспомнил, что ему двадцать шесть, нет, двадцать семь лет, что он сын своего отца и ирландец.

— Он пришел туда один, потому что вы в это время ели хот-доги на бейсболе. — В голос молодого человека звучал вызов.

— Возможно, вы правы, — ответил Либерман.

— Майкл, — вмешалась Морин, — ты не…

— Вам смешно, Либерман? — спросил Майкл.

— Я не смеюсь, — ответил Эйб. — И улыбаюсь я не потому, что нахожу что-то смешным. Просто жизнь полна неожиданностей, лишающих всех, кроме детей, крепкого сна по ночам.

— Это отделение интенсивной терапии, — напомнил доктор Дип. — Мы должны вести себя тихо.

— Отец прав, — заметил Майкл, поворачиваясь к матери. — Он мастер молоть чушь. — И, не оглядываясь, пошел к кабинету Дипа в конце коридора.

— Извини, Эйб, — сказала Морин.

— Я так рад, что ты пришел, — сказал Дип. — Посещать мистера Хэнрагана пока нельзя, но он очень возбужден и хочет с тобой поговорить. Лучше всего, если ваш разговор продлится минуту. Не больше.

Морин коснулась руки Либермана, и он посмотрел на нее. Она выглядела внезапно постаревшей.

— Айрис пришлось уйти на работу, — сказала Морин. — Она мне нравится.

Либерман крепко обнял Морин и последовал за Дипом через двойные белые двери в помещение, где медсестра дала ему халат, шапочку и маску и подождала, пока он все это наденет.

Аппараты жужжали и гудели. Свет и голоса были приглушенными, ковер скрадывал шаги. Вслед за доктором Дипом Либерман вошел в комнату с окном у выхода. На кровати лежал бледный Уильям Хэнраган — в носу трубки, рот приоткрыт, веки опущены.

— Только тридцать секунд, — напомнил доктор.

Либерман подошел к кровати.

— Отец Мэрфи? — позвал он и осторожно положил ладонь на руку напарника, стараясь не задеть прикрепленную к запястью трубку.

Глаза Хэнрагана открылись. Они поискали, откуда шел голос, посмотрели сначала не в ту сторону и наконец отыскали лицо Либермана в маске. Губы шевельнулись в тщетной попытке произнести: «Ребе». Либерман наклонился так, что его ухо почти коснулось губ Хэнрагана, и на этот раз, когда Билл снова сказал «Ребе», он его услышал.

— Ты держишься молодцом, — сказал Либерман.

— Ты мастер молоть чушь, — выдохнул Хэнраган.

— Это мне сказал твой сын.

Губы Хэнрагана дрогнули, он улыбнулся.

— Статья, — проговорил Хэнраган, — газе…

— Она у меня, — сказал Либерман.

— Сестра, — продолжил Хэнраган. — Сестра Эстральды. Снимок в спальне.

— Такой же, как в газете, — подтвердил Либерман. — Эстральда с сестрой. Похоже, они убили двоих. Газета из Корпус-Кристи, штат Техас.

— Детектив Либерман, — вмешался доктор Дип, — боюсь, этого достаточно.

— Видел ее, — сказал Хэнраган, его веки дрожали, сопротивляясь действию снотворного.

— Сестру Эстральды? — спросил Либерман.

Хэнраган кивнул.

— Где?

И Хэнраган сказал где.

— Фрэнк, — сказал Либерман, когда такси ехало по 59-й улице. — Я всерьез думаю, не прострелить ли тебе голову.

Фрэнк Дюпри просто пожал плечами.

— Когда диспетчер после заказа на Гранд-авеню послал меня сюда, я заподозрил — что-то здесь не кошерно, — сказал Дюпри. — Но кошер — это ведь ваша область, правда?

— Ты выстрелил в голову моему напарнику, Фрэнк, — сдержанно произнес Либерман. — Я бы хотел знать почему.

— Я ни в кого не стрелял, — ответил Фрэнк. — Вам не удастся повесить на меня убийство только потому, что вы думаете, будто нашли подходящего тупицу, на которого можно это свалить.

Либерман выстрелил в лобовое стекло. Фрэнк вскрикнул, свернул к обочине, задел припаркованный автомобиль и выровнял машину.

— Твою мать! Вы с ума сошли?

— Сверни направо, — лениво протянул Либерман, и Дюпри повернул направо. — Мы в районе, где часто постреливают и куда полиция не торопится. Остановись.

— Да подождите, — сказал Дюпри, издав смешок. — Вы…

— Остановись, — мягко повторил Либерман.

Дюпри припарковался за ржавеющей брошенной «хондой».

— Расскажи мне, что произошло, Фрэнк, — предложил Либерман. — Расскажи медленно и все до конца.

Фрэнк повернулся на сиденье и наклонился к окну.

— Все равно признание под дулом пистолета вам ничего не даст.

Два чернокожих мальчика лет девяти смотрели сквозь разбитое стекло такси на двух белых мужчин, которые просто сидели в машине. Мальчик повыше собрался что-то сказать, но увидел в руке Либермана пистолет и решил пройти мимо.

— У этого старика пистолет, — сказал он.

— Ага, — отозвался второй мальчик.

— Я хочу убрать осколки, — сказал Фрэнк.

— Стоит твоей руке коснуться бардачка, твои мозги вылетят через лобовое стекло, — пообещал Либерман.

— Я только сказал… — Дюпри глубоко вздохнул: ну не способен этот коп понять, что таксисту необходимо содержать машину в порядке.

— В бардачке пистолет, верно, Фрэнк? — спросил Либерман.

Дюпри затих. Из динамика послышался сигнал вызова. Дюпри отключил звук.

— Мне стоило поменять имя, — сказал он. — Но я не знал… Верьте мне. Я приехал в этот город искать работу, устроился на такси, перестал мотаться по свету. И вот однажды она села ко мне в машину.

— Которая из двух? — спросил Либерман.

— Эстральда, младшая. Она не очень-то изменилась.

— И ты стал ее шантажировать.

— Не то чтобы стал, но и не то чтобы не стал. В машине мы с вами одни, и, когда у меня будет адвокат, я скажу судье, что не говорил ничего.

— Ты шантажировал ее, — повторил Либерман.

— Я просил у нее денег, — сказал Фрэнк. — Это не шантаж. Просто в память о старых временах.

— Расскажи мне, что произошло в пятницу.

Дюпри посмотрел на бардачок и повернулся на сиденье. Либерман наклонился вперед и ткнул его стволом.

— Не оборачивайся, — потребовал Эйб. — Я прекрасно вижу твои глаза и рот в зеркальце.

— Она велела мне быть в полночь на углу Фостер и Шеридан. Сказала, что ей надо на некоторое время уехать из города, что у нее проблемы с полицией и что она даст мне все, о чем я просил.

— Деньги и Никки Моралес, — вставил Либерман.

Дюпри встретился с Либерманом глазами в зеркальце:

— Если знаете, зачем спрашивать?

— Продолжай.

— Ну вот, я стою на углу. Сказал диспетчеру, что взял пассажира на улице и отвез его на угол Фостер и Шеридан. Я взял гамбургер в «Макдоналдсе» в двух кварталах от дома, где живет Вальдес. Тут я получаю вызов, возвращаюсь в свою машину, еду и все думаю… — Дюпри постучал по голове пальцами правой руки. — Думаю, к чему бы это? Почему она просто не выйдет, не прошагает два квартала и не даст мне деньги? И вот я приезжаю, и швейцар говорит, чтобы я поднялся и помог мисс Вальдес с багажом. Ну а раз я знаю, что она собирается уехать из города, то и поднимаюсь. Может, думаю, за ней копы следят и она придумала все это, чтобы сделать вид, будто она просто вызвала такси, но какой в этом смысл? Поднимаюсь, вхожу в дверь, а она открыта была, и там — разгром. Знаете, что было после?

— Кто-то попытался тебя убить, — сказал Либерман.

— Точно. В гостиной спит какой-то бродяга. Храпит посреди всего этого разгрома. Я его не знаю.

— Его зовут Ван Бибер. У него был магазин в Холланде, штат Мичиган. Десять лет назад он убил жену.

— Это точно? Где я остановился… Ага, и вот тут-то она попыталась меня убить. Подошла сзади с ножом и ударила. Я покажу.

Дюпри задрал рубашку. Либерман прижал пистолет к его шее.

На спине Фрэнка Дюпри была широкая повязка.

— Самооборона. — Он опустил рубашку. — Я выхватил у нее нож, ну и… Вроде как случилось несчастье.

— Ты ударил ее восемь раз, — сказал Либерман.

— Самооборона. Через окно я выбросил нож в озеро. И в это время вошла другая.

— Гваделупе.

— Да. Не такая, какой была в Техасе, но Гваделупе. Она попыталась удрать, но я не пустил — сказал, чтоб помогла мне выйти оттуда, а не то я ее выдам полиции. Она надела платье Эстральды, и мы вышли вместе.

— Но перед этим она кое-что сделала, верно?

— Да, подняла штору и несколько секунд в окно глядела. Может, и плакала. Мы спустились на лифте, вышли на улицу, и она помахала кому-то на другой стороне. Я посмотрел и увидел этого парня в окне ресторана.

— Хэнрагана, — сказал Либерман. — Моего напарника. В которого ты стрелял.

— Не стрелял я в него, — возразил Дюпри. — Я отвез ее — куда я уже говорил, — высадил и велел принести деньги, или я выдам ее полиции.

— Зачем ты за моим напарником следил? — спросил Либерман.

Два мальчика вернулись. На этот раз с двумя ребятами постарше и девочкой. Мальчики с важным видом шли впереди, направляясь к такси.

— Я не следил за вашим… — начал Дюпри, и тут Либерман прострелил дырку в спинке переднего пассажирского кресла. Пуля прошла насквозь и отскочила от приборной доски, оставив вмятину. Мальчики, которые были впереди, остановились, повернулись и пошли обратно к девочке и ребятам постарше. Потом они быстро ушли все вместе.

— Вы не станете меня убивать, детектив, — сказал Дюпри.

Либерман увидел, что на лбу таксиста выступили капли пота.

— Ты выстрелил моему напарнику в затылок, Фрэнк. Ты стрелял в полицейского. Через несколько лет я уйду на покой, и мне дадут медаль за то, что я тебя шлепнул. Слушай, Фрэнк, у меня артрит в обоих коленях…

— Мне жаль, — сказал Дюпри. — У моей матери был…

— …и это мешает мне думать, — продолжил Либерман. — Для меня проще всего пристрелить тебя, вернуться к своей машине и поехать в участок. Так что лучше выкладывай всю правду, Фрэнк.

— Я не… — начал было Дюпри, но вспомнил, что Либерман уже стрелял дважды, и изменил свое намерение. — Деньги. Я думал, он охотился за деньгами, которые они взяли у Хуана Эрнандеса, сколько уж там их осталось. Я немного за ним последил. Это был несчастный случай, я ведь не убийца. Я музыкант… — Дюпри заплакал. — Я просто вошел в дом вслед за ним. Хотел договориться. Я… даже не знаю, что произошло. Я просто… Опомнился — а он лежит словно мертвый, ну точь-в-точь как мой дядя Дейв, когда аллигатор откусил ему ногу. Я ничего от этого не получил и очень жалею о том, что натворил.

Дюпри уронил голову на руль. Его сотрясали рыдания.

— Теперь поедем в участок, — сказал Либерман. — Там сможешь рассказать свою историю государственному защитнику и пожаловаться на мою жестокость. Сядь прямо и веди машину.

— Да, да. — Фрэнк поднял голову и повернулся к Либерману. — Можно спросить?

— Спрашивай.

Но вопроса не последовало. Что-то блеснуло в левой руке Дюпри, на которой не хватало пальцев. Одновременно Либерман увидел открытый бардачок. Дюпри перенес руку через спинку сиденья, и Либерман выстрелил. Пуля прошила спинку сиденья водителя, а нож Фрэнка, проткнув брюки, вошел в правое бедро Либермана. Дюпри поднял руку для второго удара, струйка крови просочилась через дыру, которую проделала пуля в сиденье. Либерман нацелил пистолет в лицо Дюпри.

— Фрэнк, — сказал он.

— Придется вам или пристрелить меня, или отпустить, — сказал Дюпри.

Либерман выстрелил.

Либерман припарковался перед пожарным краном у ресторана «Черная луна» и опустил солнцезащитный козырек, чтобы стало видно его удостоверение сотрудника полицейского управления Чикаго. В ресторане были подняты жалюзи, но в окне висела табличка «Закрыто». Либерман подошел к двери, всмотрелся внутрь и постучал.

День был ясный. Солнце танцевало на потемневшей траве. По Шеридан-роуд проносились машины. В ресторане явно кто-то был.

— Закрыто, — произнес хриплый голос. — Ужин с шести.

Либерман снова постучал.

— Закры… — начал было мужской голос, на этот раз тоном выше.

— Полиция, — сказал Либерман.

— Полиция. Не полиция. Полиция. Закрыто. Приходите в шесть.

— Мистер Хуанг, откройте, пожалуйста, дверь. Я только что застрелил человека. Меня ранили в ногу, к тому же обе ноги болят из-за артрита. Мне надо поймать убийцу, и моя дочь доставляет мне огорчения. Уделите мне несколько минут.

Дверь открылась, и Либерман оказался лицом к лицу с худым седым низеньким китайцем.

— Дочери доставляют огорчения, — сказал китаец. — Сыновья тоже. Входите.

Либерман вошел, и Хуанг закрыл за ним дверь, удостоверившись, что табличка «Закрыто» на месте.

— Спасибо, — сказал Либерман.

— Садитесь, — предложил отец Айрис, указав на столик в тени. Он был накрыт на двоих: белая скатерть, белые тарелки с красными драконами по краю, красные бокалы и красные салфетки, в которые были завернуты серебряные ножи и вилки.

Либерман сел.

— Вы знаете о друге Айрис, полицейском? — спросил Либерман.

— Знаю, — ответил Хуанг. — Она звонила. В него стреляли. У меня тоже артрит. Колени, рука. Понимаете?

— Понимаю, — заверил Либерман.

— Я так и думал. Чаю? — спросил Хуанг.

— Нет, спасибо.

Хуанг сел.

— Дочь сестры придет сегодня вечером помочь, — сообщил Хуанг, глядя в сторону кухни, как будто его племянница уже там.

— Билл Хэнраган — мой напарник, — сказал Либерман, коснувшись края стоявшей перед ним тарелки.

— Да.

— Он хороший человек, мистер Хуанг.

— Я не знаю. Может быть, да. Может быть, нет. Он… В полицейских стреляют, они сами стреляют, пьют. Он женат. Мне жаль, что его ранили.

— Айрис славная женщина, как мне кажется, — сказал Либерман.

— Да, — отозвался Хуанг. — Как вас огорчает ваша дочь?

— Ссорится с мужем, — ответил Либерман, глядя в окно на «Мичиган тауэрс».

— Трудная штука жизнь, — сказал Хуанг со вздохом.

— Трудная, — согласился Либерман. — Знаете, почему я здесь?

— Вы все время смотрите на противоположную сторону улицы. Наверно, вам нужно что-то там сделать, а вы не хотите делать это быстро. Зашли сюда, чтобы не делать этого сразу.

— В Китае вы служили полицейским? — спросил Либерман, снова бросив взгляд в окно на высотку.

— Нет, солдатом. У вас печаль в глазах, — сказал Хуанг.

— У вас тоже, мистер Хуанг.

— Чу Чин, — сказал Хуанг. — Клиенты называют меня Чарли.

— Вам нравится, чтобы вас так называли?

— Нет.

— Я буду называть вас Чу Чин, — предложил Либерман. — А вы называйте меня Эйбом.

Хуанг встал, быстро прошел на кухню, вернулся с маленьким флаконом и протянул его Либерману.

— Колени, — сказал Хуанг. Он взял красный — в цвет бокалам — кувшин со стола в дальнем конце и налил стакан воды. — Возьмите две таблетки.

На флаконе была надпись по-китайски. Внутри — белые таблетки. Либерман открыл флакон и вытряс две таблетки на ладонь, а Хуанг подал ему воду. Либерман положил таблетки в рот и проглотил, а Хуанг произнес: «Лехаим».

Либерман чуть не подавился.

— За жизнь, — сказал Хуанг. — Так говорят евреи. Вы еврей. Вы знаете.

— Я знаю, — подтвердил Либерман. — Лехаим. Что в этих таблетках?

— Травы, женьшень, оленьи рога, разное другое, — ответил Хуанг. — Возьмите эту бутылочку себе.

— Спасибо, — сказал Либерман, сунул флакон в карман брюк, а из кармана рубашки достал слегка смятый сложенный лист бумаги. — Я собираюсь пойти в тот дом напротив, Чу Чин. Если через полчаса я не вернусь, позвоните по девять-одиннадцать и скажите, чтобы они приехали в квартиру, номер которой указан на этом листке.

Чу Чин посмотрел на бумагу и кивнул, показывая, что он все понял.

— Скажете им, что полицейский попал в беду. И если со мной что-нибудь случится, пусть они прочтут остальное, что здесь написано. Хорошо?

Хуанг снова кивнул:

— Хорошо.

— Вы знаете фильм «Ровно в полдень»?[48]

— Да, там играл Гэри Купер, — ответил Хуанг с улыбкой. — «Не покидай меня, милая».

Либерман встал и протянул Хуангу руку. Тот тоже поднялся и пожал ее. Рукопожатие оказалось удивительно крепким для человека его телосложения, роста и возраста.

— «Тяжко выбирать между любовью и долгом», — сказал Либерман.

— Тоже близко к «Ровно в полдень», — отозвался Хуанг.

— «Это может стать началом прекрасной дружбы», — сказал Либерман.

— «Касабланка». — Хуанг покачал головой.

Либерман пошел к двери.

— «Давайте попробуем трудный путь, — сказал он, глядя через улицу на вход в высотку. — Зло есть. Зло действительно существует».

— «Список Адриана Мессенджера», — торжественно произнес Хуанг.

Либерман открыл дверь.

— Билл Хэнраган — хороший человек, Чу Чин.

Хуанг улыбнулся, пожал плечами и поднял обе руки, чтобы показать, что он готов рассмотреть такую возможность.

И Либерман ушел. Подождал просвета в потоке машин и пересек улицу, разорванные брюки терлись о перевязанное бедро. Потом прошел через парадную дверь высотки, где швейцар — не Билли Тартон, а белый толстяк постарше с волосами, выкрашенными чрезмерно черной краской, — приветствовал его улыбкой, открывшей искусственные зубы.

— Могу я… — начал швейцар, с откровенным подозрением глядя на разорванные брюки Эйба.

Либерман показал ему жетон и попросил сообщить о своем приходе мистеру Хьюзу. Швейцар кивнул и открыл дверь во внутренний вестибюль. Либерман медленно подошел к ожидавшему лифту и поднялся наверх. Доехав до третьего этажа и выйдя из лифта, он повернул направо и увидел, что дверь в квартиру Хьюза открыта и Хьюз его ждет. На капитане был костюм и галстук. Он впустил Либермана в квартиру и закрыл за ним дверь. Выглядел капитан озабоченным.

— Мне позвонил Бриггс, — сказал Хьюз. — Я перезвонил начальнику полиции и сказал, что ты застрелил парня, который убил Эстральду Вальдес и стрелял в Хэнрагана. Шеф хочет видеть нас завтра. Я думаю, он доволен. Что у тебя с ногой?

— Царапина. Капитан, мы можем сесть? — спросил Либерман.

Хьюз посмотрел на часы:

— Я боюсь…

— Я знаю, — сказал Либерман, повернул направо и вошел в кухню. Там он сел за небольшой белый стол. — Вы не попросите вашу жену выйти к нам на минуту?

— Что? — спросил Хьюз, наклонив голову. — Мою…

— Вашу жену, — повторил Либерман. — Женщину с фотографии у вас в холле. Сестру Эстральды, Гваделупе. Я слышу, что она в спальне.

Хьюз покрылся испариной. Он напряженно обдумывал варианты. Потом попробовал улыбнуться насмешливой терпеливой улыбкой — показать, что Либерман, видимо, спятил от жары и тяжелого дня. Но когда их глаза встретились, Дейл Хьюз понял, что все кончено.

— Лупе, — позвал капитан. — Подойди сюда на минутку.

Либерман почувствовал усталость. Он потер глаза.

— Я оставил другу записку, в которой изложил все, что знаю. Если я не появлюсь у него в течение получаса, эта записка попадет к начальнику полиции и…

В кухню вошла Гваделупе Хьюз в голубом платье.

Она была того же роста, что Эстральда, такого же телосложения и с таким же оттенком кожи, но немного старше. Она подошла к Хьюзу, и муж обнял ее.

— Хотите что-нибудь сказать? — спросил Либерман.

— Говори сам, — предложил Хьюз.

Настала очередь Либермана пожать плечами. Он переступил с ноги на ногу и почувствовал, как перекатываются таблетки во флаконе, который дал ему Хуанг.

— В пятницу вечером все пошло не по плану, который был разработан заранее. Вы условились с Фрэнком Дюпри, что он придет сюда. Фрэнк должен был встретиться с вами в квартире Эстральды и получить деньги, которые он вымогал. Только денег он бы не получил. Вы перевернули все вверх дном в комнате Эстральды и запустили туда Ван Бибера. Предполагаю, что вы дали Ван Биберу бутылку спиртного и позволили пить до тех пор, пока он не отключился. Скорее всего, вы справились о прошлом этого бродяги и знали, что на нем висит убийство, за которое он не понес наказания. Предполагаю, что вы хотели создать видимость, будто таксист попытался изнасиловать Эстральду. Предполагаю, что вы собирались зарезать Дюпри и вложить нож в руку Ван Бибера. Эстральда должна была подать сигнал Хэнрагану, который прибежал бы на место преступления и стал бы свидетелем. Но план обернулся против вас самих. Дюпри и Эстральда подрались. Эстральда была убита. Пока все правильно?

— Продолжай свои догадки, — сказал Хьюз мягко.

— Может быть, в это мгновение вошла Лупе. Может быть, Дюпри увидел беспорядок и Ван Бибера и заподозрил неладное. Так или иначе — Эстральда погибла.

— Муж ничего обо всем этом не знал, — решительно вмешалась Гваделупе. — Все это придумали мы с Эстральдой. Дюпри сказал, что сдаст меня полиции за то, что мы натворили в Техасе, если я его быстро не выведу из здания. Платье Эстральды лежало на полу. Я надела его, вышла с Дюпри, помахала рукой полицейскому, который сидел в китайском ресторане, села в такси Дюпри, и он поехал.

Либерман покачал головой и посмотрел на Хьюза.

— Не могу поверить, что вы ничего не знали. Вы не случайно ответили на звонок об убийстве свояченицы в пятницу ночью, — сказал Эйб.

— Нет, — запротестовала Гваделупе, стоя рядом с мужем. — Дейл не знал. Все сделали мы с Эстральдой. Он…

— Все в порядке, Лупе, — сказал Хьюз, прижимая ее к себе. — И где мы в результате оказываемся, Либерман? Дюпри мертв. Ты даже не сможешь доказать, что моя жена и Эстральда — сестры.

— Никки Моралес, — произнес Либерман. — Эстральда представила ей вашу жену как свою сестру, и Моралес готова удостоверить ее личность.

— Либерман, — сказал капитан, — у тебя нет свидетелей, никакого преступления здесь нет, есть только подозрение в заговоре с целью сокрытия убийства.

— И ордер штата Техас на арест вашей жены.

— Мне… нам надо подумать, — сказала Гваделупе.

— Тут не о чем думать. Вы использовали меня и моего напарника. В результате мой напарник ранен, ваша сестра убита, а я застрелил Фрэнка Дюпри.

Хьюз и Гваделупе переглянулись. Либерман наблюдал за ними.

— Моя жена беременна, Либерман, — сообщил Хьюз.

Либерман глубоко вздохнул:

— Это всегда нелегко, не так ли?

— Всегда, — согласился Хьюз.

Либерман встал со стула. Его слегка подташнивало. Причин тому могло быть множество. Он не стал их исследовать.

— Я иду домой, — сказал Либерман, проходя мимо Хьюза и его жены к нише у входной двери. — Вы, возможно, захотите серьезно подумать над тем, чтобы сдать жетон полицейского и найти другую работу. Если послезавтра вы появитесь в участке, я подам рапорт о досрочном выходе в отставку и пошлю письмо мэру и в «Чикаго трибюн».

За его спиной голос Хьюза произнес:

— Либерман.

Оружия у Эйба не было. Он медленно повернулся, готовый напомнить этой женщине и своему начальнику о записке, которую оставил Хуангу, но в этом не было необходимости.

— Спасибо, — сказал Хьюз.

Либерман пожал плечами и вышел. Он пересек Шеридан-роуд, пропустив автобус, и направился к «Черной луне». Не успел он постучать, как из двери вышел Чу Чин Хуанг.

— Дело сделано? — спросил Хуанг.

— Такие дела никогда не сделаешь до конца, — ответил Либерман.

Хуанг вернул Эйбу записку, которую тот ему оставлял. Либерман положил листок в карман и протянул китайцу правую руку. Хуанг пожал ее.

— Любите бейсбол? — спросил Либерман.

— Не люблю. Не люблю. Не понимаю его, — ответил Хуанг.

— Хотите сходить со мной и моими внуками на игру с участием «Кабс» в следующую субботу? — спросил Либерман.

— Думаю, да, — ответил Хуанг. — А после игры приходите сюда поужинать.

— Договорились, — сказал Либерман.

Он подумал, не поехать ли в участок, но решил, что не стоит. Он убил человека. Раньше за время его работы такое случилось всего один раз. Зимой тысяча девятьсот семьдесят второго кокаинист по прозвищу Прыгун Конуэй вышел из ресторана «Домино» на Мартин-Лютер-Кинг-драйв с пистолетами в обеих руках, стреляя во все, что двигалось. Либерман и еще семеро полицейских открыли по нему огонь и застрелили Прыгуна. Кошмар этой ночи являлся Либерману во сне каждый год.

Был ранний вечер, когда он вернулся к себе и позвал:

— Кто-нибудь дома?

Ответа не последовало. Либерман вошел в столовую и повторил:

— Кто-нибудь есть дома?

Из спальни вышла Бесс. В ее ушах поблескивали серьги.

— Эйб, — сказала она, — я нужна рабби Вассу на встрече с советом. Тодд и Лайза с детьми ужинают в городе. Если ты… — Она посмотрела на его лицо, на порванные брюки и на его улыбку. — Что случилось?

— Порвал брюки, поцарапал колено. Зашел в отделение неотложной помощи, и медсестра промыла и перевязала царапину.

— Ты уверен? — спросила она.

— Уверен, — ответил Либерман.

Потом он расскажет ей, что застрелил мужчину, который убил Эстральду Вальдес и пытался убить Билла. Потом, но не сейчас. Сейчас он устал.

— Я позвоню и скажу, что не смогу прийти, — сказала Бесс, подходя к мужу и заглядывая ему в глаза.

— Я в порядке, — заверил он ее. — Иди на свое заседание. А потом пойдем куда-нибудь поужинать. Брюки порвал, большое дело. Как Тодд и Лайза?

— Вряд ли они смогут помириться окончательно. Ужин с детьми ничего не решает, — со вздохом ответила Бесс. — У нас упрямая дочь. Тодд оставил тебе записку.

— Ты хорошо пахнешь, — сказал Либерман.

Бесс обняла его, ее волосы щекотали ему нос. Она отошла к кухонному столу, вернулась со сложенным листком бумаги и подала его Либерману, который уже перешел в гостиную. Он включил телевизор и нашел местный канал. Взяв записку, он убрал звук. Бесс наклонилась и поцеловала мужа.

— Я буду ждать тебя здесь, — пообещал Эйб.

— Скоро вернусь, — сказала Бесс. — Мы поговорим об этом, если захочешь. С тобой правда все в порядке?

— Я прекрасно себя чувствую, — ответил Либерман, разворачивая листок.

На нем было аккуратно напечатано:

Бесс подошла к Эйбу, наклонившись, коснулась его лба и поцеловала в щеку.

— Спасибо, — сказал Либерман. — Это очень кстати.

— Ты моя радость, — сказала Бесс, погладив его по щеке.

И ушла — сначала из поля зрения Эйба, потом из дома.

Либерман сложил записку, сунул ее в карман и перевел взгляд на экран телевизора. Бэттер ударил по мячу. «Кабз» вели четыре-один в шестом иннинге. Либерман улыбнулся, закрыл глаза и заснул под отдаленный гомон детей, игравших где-то на улице.

Семидесятипятилетняя Кларисса Роджерс была преисполнена гордости.

Ее сын Гарольд стоял на сцене школьного актового зала и смотрел на три сотни зрителей — черных и белых. Ее сын стоял там высокий и полный решимости. Ее сын не забыл рассказать о своей матери, поблагодарить ее за то, что она приехала из Стоктона, штат Калифорния, чтобы присутствовать на этом торжестве, поблагодарить за поддержку в трудные времена, в годы учебы на юридическом факультете Чикагского университета.

— Я не просто баллотируюсь на пост мэра этого города, — сказал Гарольд Роджерс. — Я выступаю за перемены, за ценности, которые привила мне моя матушка.

На этот раз все аплодировали Клариссе Роджерс, которая приняла эти овации кивком головы. Она улыбалась сыну и вспоминала тот день десять лет назад, когда нашла спрятанные в жестяных банках деньги в доме, который был расположен в десяти минутах ходьбы от этой школы.

— С нас хватит людей типа Кэрола Ласаля в этом штате, — повторил Гарольд Роджерс. — Мы наелись его ковбойскими историями прошлого. Мы живем в настоящем. Прошлое ушло. Добрые времена для таких любителей старины навсегда остались позади. Мы встречаем двадцать первый век — и провожаем Кэрола Ласаля.

Кларисса Гарольд упивалась аплодисментами, смаковала их. Ее сердце наполнялось гордостью. Закрыв глаза, она вспоминала прошлое. Вспомнила первую фирму по уборке, которую открыла в Стоктоне, и фирму в Дейвисе, и две в Сакраменто. Сейчас Кларисса владела шестью такими фирмами.

— Пути Господа неисповедимы, — сказал Гарольд с улыбкой. — Воистину неисповедимы.

— Аминь! — крикнул кто-то из зала.

Кларисса Роджерс кивнула и про себя повторила: «Аминь».