Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

fb2
Андреев Леонидович Вадим

В настоящем издании наиболее полно представлено поэтическое наследие Вадима Леонидовича Андреева (1902–1976) — поэта и прозаика «первой волны» русской эмиграции.

Во второй том вошли стихи, не публиковавшиеся при жизни автора. В основу тома положены авторские машинописные сборники стихов, сохранившиеся в архиве Вадима Андреева (Русский Архив в Лидсе, Великобритания).

ВАДИМ АНДРЕЕВ. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ. В 2-х томах. Т.II[1] [2] [3]

ИЗ ОПУБЛИКОВАННОГО ПОСМЕРТНО И НЕОПУБЛИКОВАННОГО

ИЗ СБОРНИКА «ЛЕД» (1937)

«Нет оправдания, Господи, мне…»

 Нет оправдания, Господи, мне — Я не сгорел на высоком огне. Таяли души, как по ветру дым, Испепеленные словом Твоим, Уничтожалась плотская кора В пламени нерукотворном костра, Все догорело и все отцвело, Все превратилось в Господне тепло, Только вот этот жестокий глагол Я не расплавил и не поборол. 1932

«Ничто меня не жжет и не тревожит…»

 Ничто меня не жжет и не тревожит, Лежит безобразная тишина, Но мне сквозь смерть и мрак, о Боже, Боже Вся жизнь моя отображенная видна. Я наслаждался задушевной ложью, Свой человеческий свершая срок, — И вот теперь у твоего подножья Я выгорел, как степь, я вовсе изнемог. И в тишине, безобразной и плоской, Моя пустая тень перед Тобой Лежит немым и мертвым отголоском Земной любви, и лживой, и святой.

Черный свет («Все незримое и тайное…»)

 Все незримое и тайное, Все, чему названья нет, Что живет необычайное, Все пронзает черный свет. Он чернее ночи, вогнутой В неподвижный небосклон, Он лежит, как дым над стогнами, Тусклым мраком окружен. На пути — ни звезд, ни голоса, Ни страданья — ничего, Лишь двусмысленные полосы, Ворожба и волшебство. Колдовством душа охвачена, Выжжена, обнажена, В желтом небе обозначена Желтой ямой — вышина. О, сколько ни колдуй — немыслима свобода И счастье — что ж — час от часу грубей. Да, свет погас, во тьме кощунствует природа, И душно нам от нищеты своей.

Пророк («Я жил в тебе, моя природа…»)

 Я жил в тебе, моя природа, В твоей тени, бессмертный лес. Как ласточка, моя свобода Жила дыханием небес. Добру и злу не зная цену, Не мысля Бога разгадать, Я принимал земного плена Ниспосланную благодать. Всего, к чему душа касалась, Что в мире пело и цвело — Во всем незримо отражалось Любви прозрачное крыло. Но Бог разрушил это счастье — Коснулся луч закрытых век, И полон жалости и страсти Во мне проснулся человек. И опаленная страданьем Душа пытливая моя Полна сомнением и знаньем, И тяжестью небытия. Две истины несовместимы — Я не могу их превозмочь. Мой ум бежит, огнем гонимый, Из ночи в свет, из света в ночь. Качается сожженный колос, Поникла желтая трава, И мой косноязычный голос Бормочет смертные слова. Плывет луна прозрачным шаром, В степи кузнечики звенят, Но сердце схвачено пожаром, И зрячие глаза горят. Мне страшно, Господи, с Тобою Любить и жить наедине. Скажи, зачем Ты дал двойное, Мучительное зренье мне? 1937

Пророк («Когда Господь моих коснулся век…»)

 Когда Господь моих коснулся век И я прозрел наперекор природе, Во мне живым остался человек, Мечтающий о счастье, о свободе. Две истины, о нет, не два крыла, — Два жернова, два каменных грузила Туда меня влекут, где жизнь была И где теперь — горящее горнило. Ничтожен человеческий язык Перед Твоим блистающим престолом. Мой ум бежит, как павший временщик, Преследуем божественным глаголом. Огонь скользит по телу, как живой, Горит душа, как в знойном поле колос. Что я могу, что смеет разум мой, Страдания косноязычный голос? Отзыва нет. Глухонемой пастух, Я стадо растерял в полях и скалах, И разве может расщепленный дух Загнать домой Твоих овец усталых? Меж двух равно бессмертных сил, Наперекор любви и милосердью, Зачем, Господь, Ты сердцу положил Быть очевидцем той и этой тверди? 1933

Орфей («Лаванда и рыжий кустарник, и скалы…»)[4]

А.И. Каффи

 Лаванда и рыжий кустарник, и скалы, И женственный ветер тебя провожали, Когда ты спускался по краю обвала На самое дно бесконечной печали. Скелеты растерзанных бурею сосен Врезались в лазурь и в закатное пламя, И ночь, как в последнем бою знаменосец, Держала развернутым звездное знамя. Но ты узнавал эти скалы и щели, И путь, совершенный тобою когда-то, Дорогу к бесцельной, но явственной цели, — Свершаемый ныне уже без возврата. Когда испарился язвительный воздух И запах сиянья в подводном эфире Растаял, как утром воздушные звезды, И ты отлучился от нашего мира, — Тебя окружили незримые тени, И ты протянул им прозрачные руки, И лег отдохнуть на последней ступени, На первой ступени огромной разлуки. Ты слушал — но было бесцветным молчанье, И свод над тобою и замкнут и тесен, И вдруг, раздавив тишину мирозданья, Пробился родник орфеических песен. Но плоские скалы остались лежать, Тебя не услышав, рассыпались тени, И даром пытались сквозь мрак просиять, Надеясь на отзыв, бесцельные пени. Твой голос подземной душе невдомек, Она разучилась цвести и молиться. Звук тонет в эфире, как в море — песок, Как в небе — взлетевшая ангелом — птица… Звезда, обреченная жить на земле, Увы, не забыла зарока сиянья — Но вместо огня в рассудительной мгле Проснулся коричневый дым умиранья. Мы все, одержимые музыкой сфер, Ночным бормотаньем ликующей лиры, Беспомощны в мире расчетливых мер, В бесцветном пространстве двухмерного мира. Проходит за тенью прозрачная тень, Проходит, не слыша звенящего света. День кончился. Новый расправился день, Но, глухонемой, он нам не дал ответа. ……………………………………………

«Туман всей грудью приналег…»

 Туман всей грудью приналег. Нас локоть облачный раздавит И в холодеющий песок, Как жемчуг в золото, оправит. Тень раздвоится и исчезнет — О, это ложе тишины! И с каждым часом все любезней Приветствуют — уснувших — сны. Но вот поднимется туман, Не вынесши земного зноя, Облаковидный караван Уйдет в пространство голубое, И снова солнечная слава Очаровательно чиста. Вдруг мы заметим, что оправа Желто-песочная — пуста.

«Немилосердна Божья тишина…»

 Немилосердна Божья тишина, Она безмолвьем отягощена. Она томит, она смиряет нас Глухим огнем и мраком цепких глаз. Спеленуты высокой тишиной И наготой ее и простотой, Напрасно тянемся к святым дарам, Напрасно силимся покинуть храм.

«Подумай, быть может, последнее в жизни…»

 Подумай, быть может, последнее в жизни Мгновенье цветет над тобой, Быть может, ты скоро для новой отчизны Оставишь свой остров земной. Подумай, ведь все, что живет и сияет, К чему ты душою привык, Как дым, в небесах развеваясь, растает, Уснет, как в пустыне родник. Поверь мне, бессмертно слепое мгновенье, — Умей же мгновеньем владеть, Чтоб после достойно и без сожаленья Насытясь земным, умереть. 1934

«Неплодородный и кремнистый кряж!..»

 Неплодородный и кремнистый кряж! Напрасен труд, суровый и упорный. Насильственный оратай я и страж Земли — я знал, что погибают зерна. Ветра и зной взвевали серый прах. Мой негостеприимный край бежали Стада и табуны, и лишь репейник чах; Огонь и дымы воздух угнетали. Но он прошел, бесспорен и могуч, Твоей любви великолепный ливень — Огромным счастием огромных туч; И край зацвел, тяжелый и счастливый. И глядя на пасущихся овец, И на цветы, и на большие травы, Я знал, что я отныне, Бог Отец, Тебе, как пахарю, достойно равен.

«Был неуклюж рассвет. Он долго шарил…»

 Был неуклюж рассвет. Он долго шарил В кустах, средь серых ребер бурелома, И мне казалось, — он меня состарил, Как будто старость мне была знакома. С бесформенным и вялым небосклоном Не совладав и отступить не смея, Рассвет огнем мучительным и сонным Напрасно бился, будто цепенея. Но в этот час тяжелого рожденья Внезапно вышли и пошли на приступ, Навстречу дню — чириканьем и пеньем Мильоны птиц — неудержимым свистом. Преображен блаженным звоном воздух! Вкушая благовест земной природы, Рассвет рукой прикрыл большие звезды И вытер пятна ночи с небосвода.

«В молчание, как в воду, погрузясь…»

 В молчание, как в воду, погрузясь, Плывет и кренится корабль тяжелый слова. Вода бежит, невольно раздвоясь И за кормой смыкаясь снова. Как медленно мутнеет голова! Годами муза ждет, но корабельный остов Двойная окружила синева, И все по-прежнему — необитаем остров. Безветренный и безмятежный день! Горстями пью благословенное безделье, И не ложится голубая тень Стихов — над лирной колыбелью. На палубе — смолистый дух сосны И голубые хлопья воздуха и света. Как стаи рыб, ныряют в волнах сны, И проплывает в нежной глубине комета. «Плачь, муза, плачь!» Бесплоден мирный зной, И ветер спит и видит сны, и в тишине лазурной В разладе он с эоловой струной И с песней творческой и бурной.

«Оцепенение, его, увы…»

 Оцепенение, его, увы, Не выразишь, не вытеснишь словами. Оно уставилось в меня глазами, Как будто полнолунными, — совы. И полусон не смея опрокинуть, Напрасно хочет исполинский слух Внять бормотанию глухих старух И этот мир, и эту жизнь — покинуть.

«На утомленном облаками небе…»

 На утомленном облаками небе, Как будто тяжесть вправду велика, Холодная, вечерняя рука Рисует острый, пятипалый гребень, — И черные вонзаются лучи В растрепанные волосы и тучи, И ночь спешат принесть на всякий случай От века расторопные ткачи. ………………………………….. Иных по вечерам смущает совесть — Они молчат, но в мерзкой тишине Сама собой, в самодержавном сне, Развертывается ночная повесть.

«Не трогай ночь — на что тебе…»

 Не трогай ночь — на что тебе Привычной правды разрушенье? Гляди, она в самой себе Давно нашла осуществленье. И если в расщепленный мрак Чужая истина ворвется, Не выдержав, умрет маяк И обреченный не проснется. Храни, мой друг, бесценный дар, Бесценной слепоты молчанье, — Когда-нибудь иной пожар Сожжет твое существованье.

«Опустошаясь до самого дна, до отчаянья…»

 Опустошаясь до самого дна, до отчаянья, Так вот — до капли, до самой последней, Облаком — вверх, где безмерно молчание, Где лишь рукою подать до вселенной соседней — Господи, там — Снова, и мучась и маясь огромной разлукою, Снова к планете бесцельно любимой, Снова стремиться и с новою мукой Душу вернуть в этот мир, для нее нестерпимый.

«Что ропщешь ты, душа моя…»

 Что ропщешь ты, душа моя, И рвешься и дрожишь в тенетах? Струя густая бытия Накапливалась в звездных сотах: Гудел не даром гордый рой, Пчелиный труд венчая славой, — Стекает темный мед струей, Торжественной и величавой. А ты все в той же суете сует, Все в том же теле неудобном, — Уже сияет странный свет, Жизнь кончилась на месте лобном. И отрешаясь и стыдясь Математического счастья, Как бы внезапно раздвоясь, Вселенная раскрылась настежь, И в хаосе, и в мраке, и в цветах Мне смерть поет о новой жизни, А ты, душа, ты только прах Тебя отвергнувшей отчизны.

«Жизнь, как вода, сквозь лед струится…»

 Жизнь, как вода, сквозь лед струится И смертью дышит человек, — Тяжелый, вскормленный волчицей И все ж — высоколобый век. Сквозь ледяную безнадежность, Сквозь глыбы воздуха, сквозь сон Нам открывается возможность Родной покинуть небосклон. И мы на рубеже вселенной, На стыке двух эпох — сквозь смерть — Вдыхаем свет иноплеменный И видим ангельскую твердь. Так осенью из мертвой бездны Живая падает звезда И, отсияв во мгле железной, Вновь пропадает без следа.

«Да, не дает мне покоя…»

 Да, не дает мне покоя Лампа, зажженная мной. Вечером снова нас двое, Сердце, мой недруг, с тобой. Снова два страшно унылых, Страшно бесцельных огня. — Кто по ночам побудил их Жить в ожидании дня? Жжет двуязыкое пламя. Испепеленная мгла Снова простерла над нами В небе два смертных крыла.

«Охапка хвороста сгорит дотла…»

 Охапка хвороста сгорит дотла, Вновь зарубцуется, срастется мгла. Над плоским миром непотребный сон В развернутый упрется небосклон. Мы будем спать и спать, и только спать, Без сновидений сон — какая благодать! Но задушевный огнь еще горит, Еще нам наша жизнь, пеняя, мстит, Прозрачных искр воздушный фейерверк Еще не вовсе в темноте померк. Промышленной мечте наперекор Еще горит возлюбленный костер.

«Переступив за жизнь, за край природы…»

 Переступив за жизнь, за край природы, Разъединясь с землей, В суровый край твоей свободы Вступая, Боже мой, Душа, еще разъятая, томима Всей суетой сует, Над нею веют крылья серафима И поглощают свет. И дымно-нежным веяньем объята, Она дрожит, звеня, И вверх, к Тебе, по плоскости покатой Она влечет меня, И я, еще живой, вступаю В горящие поля И медленно иду по огненному краю, По острию огня, Еще храня избыток смертной страсти, Еще, как зверь, дыша, Пока не прорастет высоким счастьем — Звездой — моя душа.

«Отверженным созданьем Бога…»

 Отверженным созданьем Бога По краю розы — гусеницей — мне Ползти, пока мое немного Не успокоится в просторном сне. В тенетах шелковых волокон Умрет, как человек, и вновь, скорбя, Найдет мой безобразный кокон Сквозь смерть — преображенного себя. И над уродом окрыленным, Тесня сиянье семиструнных лир, Восстанет облаком зеленым Все тот же плоский гусеничный мир.

«И я болел очарованьем…»

 И я болел очарованьем. Крылатый воздух мне мешал Дышать и жить земным страданьем И счастьем сердце оскорблял. Но я, очистясь от свободы И от лазурной высоты, Ярмом мучительной природы Поработил мои мечты. Как чешуя листвы зимою, Шуршал перегоревший свет — Испепеленный темнотою Иного мирозданья след. Да, в нашем муравьином мире Я исцелен от слепоты. Чем надо мною небо шире, Тем резче солнце нищеты.

«Не все ль равно, какая твердь над нами…»

 Не все ль равно, какая твердь над нами Когда душа с душой не говорит, Когда, пренебрегая небесами, Любовь кощунствует и Бог молчит. В окне желтеют листья винограда, И перед смертью бабочка летит Туда, где солнце над оградой сада Тончайшей паутиною горит. На что мне мудрость моего незнанья? Пернатые сияют небеса, Сама природа в час коронованья Соединить не может наши голоса. Подобно крыльям, облака всплеснутся, В закатной славе перья расцветут, Но два крыла друг друга не коснутся, Но две души друг друга не поймут. 1933

«Господь мне дал земное бремя…»

 Господь мне дал земное бремя И слова высочайший дар, — Увы божественное семя Не возрастил земной фигляр. Я отдал все во имя Бога, Всю радость, все сиянье мук, Но ложь пронзала у порога Мой каждый уходящий звук. И я в толпе безликой черни — Не господин и не слуга — Разбил Твой дар высокомерный, Земные проклял берега, В пустыне духа, неподкупный, Косноязычный и слепой, Я долго мой позор преступный Влачил, хромая, за собой. И вновь к Тебе, опустошенный, За прежним даром я пришел: — Верни, Господь, мой беззаконный, Не знавший отзыва глагол. 1937

В пустыне (1–2)

А.С.А.

1. «Кастальский ключ не утолил меня…»

 Кастальский ключ не утолил меня. Замкнулся круг песчаного позора. Как желтый зверь, вдоль края косогора Сползло последнее пятно огня. Я стал на острый край пустого дня, Не смея оторвать земного взора От дымного и плоского простора, Смыкавшегося, точно западня. Добро и зло, опав, как шелуха, Мне обнажили сердцевину мира И семена блестящие греха, Заснувшие в извилинах эфира, И я увидел смертными глазами Архангела с орлиными крылами.

2. «Как солнце, крест в его руках горел…»

 Как солнце, крест в его руках горел, Распятая на нем сияла роза, И я сквозь человеческие слезы Увидел мой божественный предел, И жизнь мою, которой я болел, И снов моих безлиственные лозы, И ненависть и нищенские грезы, — Я все, любя, в себе преодолел. Душа моя распалась, как песок, В Его руках — на тысячи песчинок, И на кресте сияющий цветок Пылал, живой, в огне живых росинок. И я узнал и понял тот глагол, Что, догорев, во мне опять расцвел. 1933

«О музыке со мной не говори…»

 О музыке со мной не говори, Открой глаза и в данный мир смотри — На берегу реки лежит песок, И, как пустая башня, день высок, Вдали колеблется и дышит рожь — Но счастья ты не примешь, не поймешь. Волною странною взлетает звук, — Так птица вырывается из рук, Так звезды падают, вот так Развертывается суровый мрак, И ты, глухонемой, закрыв глаза, Ты ждешь, чтоб раскаленная гроза Тебя бы уничтожила, сожгла, Чтоб музыкой ты выгорел дотла. 1933

«Всё — книги, доблесть, совесть, жизнь и сон…»

 Всё — книги, доблесть, совесть, жизнь и сон Сквозь влагу лжи, как водоросли в тине, Бесцельно тянутся в струистый небосклон В напрасной жажде синей благостыни. Их ветер солнечный убьет, звеня, Они умрут от воздуха и света. Людская речь — немая тень огня, Немая тень струящейся кометы. О мысль моя, тебе просторней здесь, — Что из того, что ты ведома ложью? Ты все равно не сможешь перенесть Свою любовь к воздушному подножью.

«Не на подушке, нет, лежит на плахе голова…»

 Не на подушке, нет, лежит на плахе голова И я лежу, из глубины, из мира вынут. Взлетают, точно пар, слова, И падают, как снег, и черным снегом стынут. И вижу я сквозь мошкару земных обид, Сквозь суету — мою земную повесть, И обжигает зрячий стыд Мою, уже давным-давно слепую, совесть. В эфирном прахе, в недоступной вышине Звенит земля небесным отголоском, И ночью безнадежно мне Дышать и прятаться в моем пространстве плоском. 1933

Сон («Мне снился сон, отчетливый и злой…»)

 Мне снился сон, отчетливый и злой, — Я знал, что сплю, но вырваться не смел. Казалось мне, что я оброс корой, Как дерево, хладея, онемел. Корнями скользкими впился в песок И в странной неподвижности своей Я чувствовал, как горький сок Бежал, густея, вдоль слепых ветвей. Единственный набух и вырос плод И на землю упал, и семена, Проросши, дали безобразный всход, В котором жизнь была отражена. И поутру, когда пришел рассвет, Я знал уже, что мне пощады нет.

«У порога холодного рая…»

 У порога холодного рая, Отбурлив и отплакав, земля Расцветает, как роза большая На зеленой верхушке стебля. Но эфирный мороз обжигает Лепестки голубого цветка. — Господи, кто же не знает, Как бессмертна земная тоска! 1933

«Я с ужасом и завистью смотрю…»

 Я с ужасом и завистью смотрю На розовую впадину ладони, На линию необычайной жизни, Лежащую вот здесь передо мной. И это я — смеюсь, горю, люблю, Живу и плачу, и ласкаюсь, И вижу то, чем кончится, и то, Что впопыхах я в жизни не заметил. Мне страшно оттого, что эта жизнь — Моя — как будто прожита не мною, Как будто мой двойник, и злой, и темный, Прошел слепым сквозь зарево огня. 1934

«Я долго шел один пустой дорогой…»

 Я долго шел один пустой дорогой. Две черных колеи змеились предо мной. Я долго шел, и небосвод отлогий Примкнул к земле, холодной и немой. Переползли за край земные змеи, Но я отстал, не смея перейти. Сгущаясь и внезапно холодея, На полпути вдруг опустилась ночь. Я протянул мои слепые руки, Я слушал темноту, я долго ждал, Но вязкий мрак остался неподвижным, И ни одной звезды не расцвело. 1934

«Не наклоняйся над лесным ручьем…»

С. Луцкому

 Не наклоняйся над лесным ручьем, Не верь сиянию воды певучей — Ручей течет, и, отражаясь в нем, Цветет наш мир, прозрачный и текучий. Но вдруг не отразится мир — никак, Но вдруг, не разглядев струи холодной, Увидишь ты сквозь слишком нежный мрак Недвижный очерк области подводной. Ведь эта жизнь, которой ты живешь, Тебя совсем случайно отражает. Быть может, нет тебя: ты только ложь, И сквозь тебя — бессмертье проступает. 1934

«Ночь поднималась по склону горы…»

 Ночь поднималась по склону горы; Пыльное небо серело над нами, И облаков золотые костры Гасли, смиряя воздушное пламя. Черные маки на черной меже Нехотя нам уступали дорогу. Ночь начиналась и ветер свежел, Точно огонь, раздувая тревогу. Скоро сольется с землей небосвод, Скоро во мгле мы растаем с тобою, Только погибнув, душа расцветет И просияет — холодной звездою. 1934

«Глухая кровь бесчинствует и злится…»

 Глухая кровь бесчинствует и злится, Мутнеет мир, и счастью не помочь. Стремительно бескрылая зарница, Как в прорубь, падает — в глухую ночь. Что толку оскорблять себя мечтами? Во мгле осенний обнаженный лес Уперся обнаженными ветвями В тяжелый край приближенных небес. Последняя гроза сегодня отшумела, И завтра гром не будет грохотать. Еще живет, охладевая, тело. …Как трудно черным воздухом дышать! 1934

«Все равно не повторится никогда…»

 Все равно не повторится никогда Облаков летучая гряда, В океане белогривою волной Не насытишь бездны голубой, Ни цветов, ни птиц, о, не приучишь ты Жить среди душевной пустоты. Все мгновенно, все бесцельно, все темно. Не надейся, друг, ведь все равно Не бывало двух сердец на всей земле, Просиявших на одном стебле. 1934

«В полях растаяла дорога…»

 В полях растаяла дорога. Я узкой прохожу межой. Слабеет свет — еще немного И ночь заговорит со мной. Тяжелый запах чернозема, Опустошенные поля. Как мне близка, как мне знакома Моя уставшая земля. Не отражаясь в плоской луже, Последний затемняя луч, Сквозь мглу и смерть осенней стужи Летят слепые хлопья туч. Скудеет жизнь, но сердце бьется, Но сердце мечется мое. Я слышу — надо мною вьется Расчетливое воронье. 1935

«Порою в случайных словах…»

 Порою в случайных словах, Почти не коснувшихся слуха, Мне чудится медленный взмах, Дыханье крылатого духа. И странною музыкой я, Ужаленный насмерть, — играю С тобою, родная моя Душа, не принявшая рая. Мы вместе с тобою плывем, Живые единым дыханьем, Единым встревожены сном, Единым сияя сияньем. Но только притупится слух И музыка вновь оборвется, Как снова мой умерший дух Для жизни холодной вернется. Все в мире тревожно-темно, И весь я во власти разлуки, И падают тяжко на дно Беззвучными камнями звуки. 1934

«Не шелохнется свет, но вместе с тем…»

 Не шелохнется свет, но вместе с тем Я знаю, ночь в свои права вступает. Вот нежный купол неба звездный шлем, Как рыцарь перед битвой, надевает. Все явственней большая тишина, И сердце бьется глуше и протяжней, И дышит медленно в тенетах сна Незримый воздух, выцветший и влажный. Не шелохнется свет. Душа озарена Немеркнущим, огромным ореолом. Она сейчас перед Тобой, она Цветет сейчас перед Твоим престолом. Что делать мне, когда и в этот миг Ночного, высочайшего свиданья, Понятен мне лишь огненный язык Земной любви и боли, и страданья… 1934

«Всю жизнь, томясь иносказаньем…»

 Всю жизнь, томясь иносказаньем, Искать достойные слова И знать, что только ожиданьем Душа залетная жива. Да, так, в тот миг, когда я буду Ступать на грань высоких слов, Когда и я поверю чуду Как бы осуществленных снов, Когда забыв докучной крови Слепой, однообразный шум, Я отражу в последнем слове Всю боль земных и цепких дум, Я вдруг увижу, что пред Богом Высокая ничтожна речь, Что там, за неземным порогом, Земное совестно беречь. 1934

ИЗ СБОРНИКА «ОСТРОВ» (1937)

«Я сплю. Пустой трамвай качается…»[5]

Семену Луцкому

 Я сплю. Пустой трамвай качается, Бежит по рельсам темнота. Ко мне сквозь стекла нагибается К лицу — ночная нагота. Не знаю — головокружение, Мерещится, иль вправду так, Но стерто с окон отражение И, как доска, — зеркальный мрак. И я сквозь этот мир вещественный Трамвайной жесткой трескотни Несу в себе мой ветр божественный И прометеевы огни. Чем резче бестолочь железная, Чем чище мертвое стекло, Тем ярче в сердце бесполезное, Божественное ремесло. 1933

«Перекликаются над морем маяки…»

 Перекликаются над морем маяки, Раскинув руки, небо обнимают, Но все никак рука руки В летейском мраке не поймает. Лишь где-то там, уже не луч, а тень луча С невидимой соединится тенью, — Как бы крылатого плеча Крылатое прикосновенье. Да, так и нам всю жизнь скользить, моя душа, И тех же самых облаков касаться, Чтоб лишь по смерти, отдышав, С тобой — впервые — повстречаться. 1930

«Легчайших облаков колеблется, струится…»

 Легчайших облаков колеблется, струится Чешуйчатая сеть. Ночной играет воздух, как большая птица, И хочет улететь. Но приросли к земле расправленные крылья, И тишина в ночи. Вот-вот, еще одно, еще одно усилье, И, распустив лучи, Звезда моя в крыле раскрытом загорится. А там, спеша за ней, Уснувших душ сияющая вереница Взлетит в кольце огней. 1930

«Крылатых звезд я не коснусь рукою…»

 Крылатых звезд я не коснусь рукою — Они летят и умирают. И трупы их, расставшись с пустотою, В огне неощутимо исчезают. Для них смертелен косный воздух мира, Их след бесплотен и некрепок. Что можешь ты, взыскующая лира? Сгорает слово, истлевает слепок. 1928

«Распадается слово, встречаясь с другими словами…»

 Распадается слово, встречаясь с другими словами. Погибают, коснувшись друг друга, летучие звезды. В этом мире пролег между счастьем и нами Ядовитого знанья расплывчатый воздух. Да, я знаю, мы тоже сгорим и растаем, Мы погибнем, случайно коснувшись друг друга. На одно лишь мгновенье мы в мраке небес просияем И погаснем, душа моя, муза, земная подруга. 1933

«Мы собирали раковины. Ветер…»

 Мы собирали раковины. Ветер Шуршал песком. Волна лиловой розой Вздымалась и, теряя лепестки, У наших ног внезапно увядала. Ты протянула руку. В ней лежала Еще живая желтая звезда. Ее душил неумолимый воздух, Сухой песок прилип к ее лучам. Над нами, рассекая серый воздух, Взлетела чайка и пропала — там. Звезда подумала: должно быть это Душа воды покинула моря. И вдруг сквозь тучи водопадом света К лучам звезды низринулась заря. 1929

«Лепестками развенчанной розы…»

 Лепестками развенчанной розы, Чередою мгновенных зарниц Непослушные, милые слезы Из-под милых слетают ресниц. Разве можно прикрыться любовью? Если на пол уронишь звезду, Всей своею бесплотною кровью Изойдешь и растаешь в бреду. Никому не доверено счастье Разделенья страданий и мук — В холодеющем воздухе страсти, В размыканьи не сцепленных рук. Оттого, что заведомо ложно И преступно поют соловьи, Оттого, что всегда безнадежно Отлучение нас от любви.

«Не руки, а звезды. Пять нежных лучей…»

 Не руки, а звезды. Пять нежных лучей, Пять пальцев, сияющих в комнатном мраке, — И розовый выем ладони твоей, Как поднятый вверх, угасающий факел. Глаза — эти розы в завоях ресниц, В ночи озаренные черной росою, Бессмертные сестры небесных зарниц, Открытые в жизнь — и в любовь — темнотою. Не двинется воздух — он молча лежит, И он у тебя на груди отдыхает, — И кажется мне, что за окнами черный гранит, Как звезды, как розы — дрожа и дыша — расцветает.

Musee de Cluny («Что было за окном? Должно быть, небо…»)

О.А.

 Что было за окном? Должно быть, небо, Но здесь, у нас, в музейной тишине, Смешалось все земное — явь и небыль, Оставшись ясным лишь тебе и мне. Фарфоровых цветов прозрачный голос — И медленно в средневековой мгле Огромным счастьем души раскололись И проросли — как семена в земле. 1933

Трубка («Горит табак, сияет тление…»)

 Горит табак, сияет тление, Мерцает розовый зрачок, И медленно сквозь полупение Развертывается дымок. Нагревшись, тело деревянное, Дыханью уст моих внемля, Цветет звездой благоуханною На полом кончике стебля. Душа моя, твое сияние И твой восторг, весна и грусть, — Как трубка, ты живешь дыханием Тебе чужих и милых уст. 1933

У часовщика («Он повертел в руках часы…»)[6]

 Он повертел в руках часы, Он колдовал, он тронул стрелки, Очаровательной безделки Он нежные раскрыл красы. Спала спиральная пружина, Зубчатый мир не шелестел, И средь стальных, недвижных тел Застыла капелька рубина. Жизнь продлена на краткий срок — Пока молчит ее свидетель, Пока земная добродетель Душе уснувшей невдомек. Но цепкое воскреснет бремя Под пальцами часовщика, И вот летит встречать века Мое щебечущее время.

Электрический выключатель («Хранит фарфоровый кружок…»)

 Хранит фарфоровый кружок И свет и тьму, и в сердце медном Сияет голубой цветок, Не умирающий бесследно. Прикосновению руки Поручена двойная нежность — Попеременно черные тиски Сменяет светлая безбрежность. Но все ж, наперекор уму, Лишь очевидностью одеты Слова — свет исключает тьму, Но тьма не исключает света. 1930

За проявленьем фотографий («Когда под действием кислот…»)

 Когда под действием кислот Вдруг загустеет и остынет время И медленно и нежно расцветет Оброненное светом семя, Когда на призрачном стекле Запечатленный миг бесспорно ясен, — О как тогда в тяжело-красной мгле Я к данной жизни безучастен. Как горько мне, что мой язык Не помышляет с временем бороться, Что творчество пройдет и вечный миг В чужих веках не отзовется.

Комета («Минует нас ночное пенье…»)

 Минует нас ночное пенье, Комета емлет высоту И брызжет фосфорным цветеньем В язвительную чистоту. Воздвигшись над воздушным прахом Двурогой радугой хвоста, Она ночным смиряет страхом Нам суетливые уста. И нас невольно унижая, Летит, уже не звук, не свет, Надменная и неземная, В родное сонмище комет.

«Чужда стенания мирского…»

 Чужда стенания мирского, Как свет, прозрачна тишина, И с полувздоха, с полуслова Звезда надзвездная ясна. Молитвы золотое бремя! Земным не внемля голосам, Кудрявым, легким паром время Взлетает к черным небесам. И следуя межою звездной, Сквозь колосящуюся тьму Войду — в повисшую над бездной Твою хрустальную тюрьму.

«Когда человеку не спится…»

 Когда человеку не спится И в комнате вещи не спят, Играет ночная цевница, Как ласточки, звуки летят. Невидимый воздух встревожен Прохладною музыкой крыл — Над смертным, не ангельским ложем Господь облака приоткрыл. Пронзенная звуками рая, Трепещет вверху синева. — Летучая ласточек стая, — Бессонницы лирной слова!

«Нам с грозой совладать невозможно…»

 Нам с грозой совладать невозможно: Жизнь в разбитое бьется окно. Предначертано и непреложно Лишь земное свершится должно. С возмущенной лазурью не смея Ни расстаться, ни сблизиться, мы Умираем, и сердце, слабея, На перины пуховые тьмы С щебетаньем привычным ложится. И в открытые настежь глаза Непреложным покоем струится Отшумевшая в мире гроза.

«Не справляйся у нежности — нежность…»

 Не справляйся у нежности — нежность Разучилась внимательно жить И подругу свою — безнадежность — Не умеет беречь и любить. Все рассказано, все достоверно, Все испытано, обречено, — И качается маятник мерно, Только гири сползают на дно.

«Туманом и звездами пахнет огромное поле…»

 Туманом и звездами пахнет огромное поле. Я вижу — вливается в окна разбуженный сад, И сердце, расставшись с землею, летит в ореоле Сияющих роз в небеса, где растаял закат. Все кружится в мире прозрачном и нежном, как воздух, На крыльях стеклянных парит надо мной тишина. Зачем же обманчив и сердцу не радостен отдых Слетевшего белою птицей бесплотного сна? Мне больно встречаться с тобою вдвоем, мирозданье. Мне дымно и душно в телесной твоей чистоте. Я жду, что наступит суровая ночь расставанья И сердце растает, как черная тень, в пустоте. 1931

«Кто умертвит прикосновенье духа?..»

 Кто умертвит прикосновенье духа? Оно проникновенно и светло, Как Божья речь, неясная для слуха, Сквозь холод возродившая тепло. И, выйдя в путь — осеннею дорогой, — Сквозь лед и стужу осязаю я, Как сердце бьется сладкою тревогой, Как обновленная цветет земля. 1933

Стихи к дочери (1–3)

1. «Эту легчайшую тяжесть…»

 Эту легчайшую тяжесть, Эту тягчайшую нежность Не спутаешь с жизнью, ни даже С тобой, голубая безбрежность. На руках у меня засыпает Все сиянье, вся радость вселенной. Тайна, как ночь расцветает Розою — в мире нетленной. Слова, опускаясь росою, Дрожат и сияют, и снова Первобытной своей глубиною Наполняется каждое слово.

2. «Когда моя бессмертная душа…»[7]

 Когда моя бессмертная душа Могильный приподнимет камень, Воскреснет, райским воздухом дыша, Для смертных глаз незримый пламень. Лишенный прежнего обличья, вновь Знакомый мир я не узнаю — Бесплотная забьется в сердце кровь, Мирские голоса растают. Но там, где нет земных и темных снов, Откуда нету возвращенья, Твой легкий голос, время поборов, Пронзит бесплотное цветенье. Тебя узнав, тебе откликнусь я — Душа с душой неразлучимы! И будут нам внимать, любовь моя, Забыв о небе, — херувимы.

3. «Летел, кружась, и падал серый снег…»

 Летел, кружась, и падал серый снег, В морщинах глины таял, исчезая. Усталый день искал с утра ночлег, Не находя и отдыха не зная. Ладонью ты погладила стекло И зримый мир, смеясь, околдовала. Огромное Господнее крыло Над слабыми плечами просияло. Цветет твоя волшебная рука — Пять лепестков, и розовых и нежных, Раздвинули сырые облака И желтый мрак кружений дымно-снежных. 1933

Леила(1–5)

1. «Хариты, Делия, Лейла…»

 Хариты, Делия, Леила, Бессонница и снежные поля. Еще последний круг не завершила Давным-давно уставшая земля. Я жду вас здесь, парижской ночью. Русалкой у воды поет трамвай. По черной лестнице ползет рабочий: Он починяет двери в старый рай. Хариты, Делия, Леила. Густеет в жилах кровь. Горит звезда. Земля последний круг не завершила. Лейла, милый друг, сюда, сюда!

2. «Леила, столетние звезды разлуки…»

 Леила, столетние звезды разлуки На черных ресницах дрожат и сияют. Твои, точно воздух, прозрачные руки Огромную ночь, как сестру, обнимают. Парижское небо ползет по бульварам, И в тусклых купается лужах луна. Все в мире бесцельно, не вовремя, даром, И жизнь, даже ты, — вот никак не слышна. И голос, прозрачный, как ветер над морем, Как в небе холодном ночные светила, И сердце твое, освещенное горем, — Слетают — сквозь время, сквозь небо — Леила —

3. «Мимо, земной не коснувшись орбиты…»

 Мимо, земной не коснувшись орбиты, Нежной кометою падая в мрак, В грозные щели ночного гранита, В музыку, друг мой, Леила — мой враг. Пушкинский воздух не нашего мира. Страшно дышать мне, и жить мне невмочь. Снова молчит беспощадная лира. Лед. Первобытные звезды и ночь. Сияя, покинула время — Леила. Падает каменный свет. Тишина. Сердце, не наши на небе светила, Сердце, не наша над миром весна.

4. «Распадается жизнь, и пространство сгорает дотла…»

 Распадается жизнь, и пространство сгорает дотла, И время становится твердым, как камень, И в небе сияют два узких, два орлих крыла, И ветхое сердце трепещет, как знамя. О, замертво вынесли солнце, и огненный воздух В холодную впадину льется, густея. Бесцельная нежность! Давно догоревшие звезды, Всемирные звезды — Леила, Лилея. Шарманка — вчерашняя музыка мира поет, И горькая кровь пробегает по жилам. Меня и тебя семикрылая лира зовет, Семиструнная гибель свободы — Леила

5. «Как вечером последний, желтый свет…»

 Как вечером последний, желтый свет, Летящий к нам, в слепые стекла окон, Как тень от радости, которой нет, Как облако, парящее высоко, Как белый звук, плывущий в тишине, Как все, что в мире молодо и тленно, И ты, и я, поверь, Леила, мне, Как этот снег, — растаем мы мгновенно. 1932, 1934

Стихи к матери (1–3)[8]

1. «Что тебе я могу рассказать…»

 Что тебе я могу рассказать, Как твое завлеку я вниманье, И какими словами возможно унять Разделившее нас навсегда расстоянье? Человеческим мыслям удел По земле белым паром стелиться, И слова, точно стая пернатая стрел, Чуть взлетят, как обратно должны возвратиться. Я не знаю, какою земля Представляется сердцу — оттуда, Но к тебе, но в твои золотые края, Плача, просится жизни бескрылое чудо. 1929

2. «Возьми меня, и кровь мою, и сон…»

 Возьми меня, и кровь мою, и сон, И беспощадный желтый небосклон, И облака, и сердце, и звезду, Сиявшую в эфире и бреду, Скупое бормотанье отчих лир, Весь осязаемый любовью мир — И там в неуязвимой вышине — Верни тебя земную — мне.

3. «Остывает душа, отцветают цветы…»

 Остывает душа, отцветают цветы — Никогда не придешь, не приблизишься ты. Никогда, да, я знаю, что нет, никогда Человеком не станет родная звезда. В темно-огненном небе не мне по пути За тобой и с тобою ночами идти, И не мне сквозь пространство и время и свет Удержать ускользающий ангельский след Белых крыльев твоих, нежных веющих кос, Улетевших из мира юдоли и слез. 1932

«Достоверней, чем ночь, чем весна…»[9]

А.М.А.

 Достоверней, чем ночь, чем весна, Чем жестокое солнце над нами, Темных кудрей немая волна, Неживое и нежное пламя. Бесполезной природы умолк, Отступился, развеялся голос. Исполняя свой ангельский долг, Ты от жизни вполне откололась. Даже сердце твое, о, никак, О, совсем не присутствует в мире… …Уничтожил разгневанный мрак Стаю ласточек в черном эфире.

«Тебя не радуют небесные селенья…»[10]

А.М.А.

 Ты скажешь: ангельская лира Грустит в пыли, на небесах.

Тютчев

 Тебя не радуют небесные селенья, Воздушной пахоты густая полоса. Ты озираешь без волненья Тебе чужие небеса. Верна земной привычке, ты ведешь, должно быть, Огромным дням простой и бесполезный счет, — Вдали земной, гнетущей злобы Небесный принимая гнет. Неточное, как мгла, твое существованье. Увы, жизнь опрокинулась сама в себя. Нет, нам не суждено свиданья! Нет, мне не вызволить тебя!

«Что толку нам о будущем гадать…»

 Что толку нам о будущем гадать, Зачем живой судьбе противоречить, — Прозрачен мир, нежна речная гладь, Еще нежней, нежнее наши встречи. Весло скользит и гнутся тростники, Ночная бабочка летит за нами, Горит на самом берегу реки Закатных туч развернутое пламя. Ничто неповторимо здесь, мой друг, И там, и даже там — неповторимо, Течет река, благоухает луг, Звенит простор, — но все проходит мимо. 1934

«Отшумит и отплачет гроза…»

 Отшумит и отплачет гроза, И опять одиночество встанет, И опять — в голубые глаза, Точно в небо, душа моя канет. И опять в полусне голубом Будет все — и прекрасно и ложно, И опять я забуду о том, Что любить наяву невозможно. 1934

«Что спорить нам — да, все пройдет…»

 Что спорить нам — да, все пройдет, И все когда-нибудь остынет, И даже воздух твой умрет, Твой воздух, розовый и синий. Но как тогда, сквозь плоский свет, Сквозь холод явственной неволи Увидим мы, что неба нет, Что нет гармонии без боли, Что темной музыкою мы Дышать и плакать не сумели, Что райской радостней тюрьмы Огонь языческой свирели. 1934

«На полувздохе, так, на полуслове…»

 На полувздохе, так, на полуслове Все оборвется, кончится, умрет, Когда меня тяжелый голос крови Для новой жизни призовет. Еще сейчас играет желтой пылью Скользящий по стене раскосый луч, Еще цветут раскинутые крылья На западе горящих туч, Еще дыша и бренным, и тревожным, Душа горит и любит — оттого, Что для нее меж истинным и ложным Незримо грешное сродство. 1934

«Осенью проникновенней воздух…»

 Осенью проникновенней воздух И проникновеннее слова О любви, о боли и о звездах… …Ложная и злая синева! Ложный мир ко мне на грудь ложится — Он в беспамятстве, он крепко спит, И ему во мгле, должно быть, снится, Как душа пылает и горит, Как она, насытясь вдохновеньем, Не посмев молчанья превозмочь, Исступленным и немым гореньем Безнадежно озаряет ночь. …Ночь как ночь, и правды нет на свете. Все — и ты, и я — мы только бред, На краю любви слепые дети, Увидавшие, что счастья нет. 1934

«Все кружится, все умирает…»

 Все кружится, все умирает, Все меньше земного тепла, И ночь, точно птица большая, На грубое небо легла. И в голом окне ресторана Мы видим две тени, два сна — Широкая, черная рана, Зеркальная рана окна. Сквозь тени легко проступая, Сквозь плоские наши тела, Постыдная, злая, земная Сочится холодная мгла. Две тени над бездной разлуки, Над мраморной бездной стола, — И вновь — нетелесные руки, И снова — телесная мгла. И все же сильнее страданья, Сильнее постыдной земли Твое голубое сиянье, Лазурные звезды твои. 1934

«Как песок, рассыпается счастье…»

 Как песок, рассыпается счастье, И тому, чего нет, — не помочь. Беспощадней развенчанной страсти, Упоительней гибели — ночь. Все, что связано в мире с любовью, Чем душа до избытка полна, — Только ветер с разгневанной кровью, Только тень улетевшего сна. 1935

*** (1–3)

1. «Помнишь ласточку в комнате жадной?..»

 Помнишь ласточку в комнате жадной? Как бесцельно чертила она, Как горела в окне беспощадно Опаленных небес вышина, И как ты, опоздав и заплакав, Открывая стеклянную смерть, Проклинала и полосы мрака И небес деревянную твердь.

2. «Помнишь, мы проходили в тумане…»

 Помнишь, мы проходили в тумане, И над нами курлыкал туман, Помнишь красные губы герани, Помнишь дымный и злой океан? И тобою насыщенный воздух, И тобою расплавленный свет, И в тебе отраженные звезды — Быть не может, что этого — нет.

3. «Все, что ты назовешь вдохновеньем…»

 Все, что ты назовешь вдохновеньем, Что в слезах и горит и живет, Все растает и белым забвеньем, Бездыханным цветком расцветет. Все уснет в беспощадном покое, В плоском воздухе нашей земли, Все умрет, — даже небо родное, Даже в небе родном — журавли. 1934

«Щебетаньем твоим хлопотливым…»

 Птичка Божия не знает Ни заботы, ни труда.

А. Пушкин

 Щебетаньем твоим хлопотливым Повседневною жизнью твоей Колосятся широкие нивы Переполненных солнцем полей. Ты взмываешь, ты падаешь снова, И твоя острокрылая тень, Пролетая вдоль неба земного, Рассекает сияющий день. Но когда ослепительный воздух Начинает к зиме холодеть, Вдруг пустеют веселые гнезда И простор прекращает звенеть. Ты, покинув высокую крышу, С хлопотливою стаей подруг Улетаешь все дальше, все выше, К раскаленному солнцу на юг. …………………………………. Оболочку покинув земную, С нелюбимой расстаться спеша, Улетает в страну голубую Перелетная птица — душа. 1935

«Незримые звезды в пространстве мирском…»

 Незримые звезды в пространстве мирском — Бесследно их тени прозрачные тают. Еще не родившись на небе ночном, Они уже в мраке пустом исчезают. Враждебные солнца горят на пути, Их ловит угрюмая боль притяженья, Но музыка их продолжает вести В края, где земное молчит вдохновенье. Но если порою забудет звезда Свое бесполезно-певучее счастье И, выпав из мира эфирного льда, Коснется случайно язвительной страсти, Она ослепительно-звонким цветком Зажжется в ночи, трепеща и сияя, — Мгновенное зарево в небе ночном, На грани земли, у преддверия рая. Падучей звездою сгорает поэт. Смертелен певцу человеческий воздух, Но счастья ни выше, ни радостней нет — Сгореть, как сгорают бессмертные звезды. 1935

«Слепые тени звезд незримых…»

 Слепые тени звезд незримых Летят в пространстве мировом, Как стаи птиц неуловимых, И тают в сумраке ночном. Ведет их музыка вселенной Между враждебных солнц и лун, И дышит радостью нетленной Пленительное пенье струн. Но если в звездное круженье Ворвется притяженья власть, Земное злое вдохновенье, Земная огненная страсть, Тогда, покинув мир певучий, Мир нежной ясности и льда, Сквозь расступившиеся тучи Падет летучая звезда. И звонкой розою сияя, Воздушной мглой обожжена, На рубеже земли и рая И вспыхнет, и умрет она. 1935

Автору «Икара» («Вдоль голых стен летит перо, белея…»)[11]

 Вдоль голых стен летит перо, белея, И падает, и кружится оно, И вновь летит, и, медленно слабея, Осколком света падает на дно. В нем есть еще сиянье жизни звездной, — Такая жизнь не может умереть, — И сладко нам — над безъязыкой бездной Звенит стихов языческая медь. 1934

«О нищете я не устану говорить…»

 О нищете я не устану говорить, Я нищеты моей не смею затаить, Но все слова, растаяв в дымной тишине, Тенями, снами возвращаются ко мне. Темнеет воздух, но еще блестит вода, — Дождем наполнилась до края борозда, И в нежном поле медленно ползет сырой, Туманный, странный, вечереющий покой. Она со мной и неотступна и чиста, Моя подруга, золотая нищета. Во мгле, качаясь, тонут дальние холмы — Моя подруга, может быть, заснем и мы. 1934

ИЗ СБОРНИКА «СТИХИ О РОССИИ» (1937)

«Ты пронзительней счастья, Россия…»

 Ты пронзительней счастья, Россия. Невозможно тебя оскорбить. Разлетаются листья сухие, Только звезды не могут не быть. Не забыть холодевшие руки И разгневанные небеса. Обреченные ветру разлуки, Облетают твои голоса. И не в силах к тебе возвратиться, И не в силах тебя разлюбить, Сердце, как ослепленная птица, Не летая, пытается жить. 1928

Прометей («Как черная пена…»)

 Как черная пена, Взлохматилась мгла Прозрачная сцена, Кружась, поплыла. Над волнами кресел, Над гребнями лож Классической пьесы Суровая ложь. И ветер трагедий И тьмы набегал, И плакал и бредил Растерянный зал, И клекот орлиный, Орлиный глагол Над миром звериным, Как солнце, расцвел, И клочьями бури Взъерошилась мгла — В смертельной лазури Два черных крыла. Мы тоже горели Небесным огнем. Россия, ужели Мы тоже умрем? 1931

«Сердце, ты было счастливым…»[12]

 Сердце, ты было счастливым — О, до последнего вздоха! Глиняным желтым обрывом Окончилась наша эпоха. Небо казалось твердыней, Ветер рвался на причале, Над водяною пустыней Не чайки, а тучи кричали. Встретясь с желанною мглою, Солнце горело, как рана, Солнце с огромной косою Пронзенного светом тумана. Вдаль низкорослые волны Шли беспокойной толпою. Голос, разлукою полный, Прощался, эпоха, с тобою. Сердце, ты было счастливым — О, до последнего вздоха! Глиняным желтым обрывом Окончилась наша эпоха. 1931

«Так. За ночь камни расцвели…»

 Так. За ночь камни расцвели. Так. Европейский бред час от часу бессвязней. Встает в мучительной лазури и пыли Слепое утро нашей казни. Дрожанье деревянных струн! Огромной лирою плывет в толпе телега. Вчера взывал к народной совести трибун, Но время захлебнулось бегом. Как просто все! И мы умрем, И мы сквозь бормотанье этой черной лиры Расслышим в воздухе пронзительно пустом Слепое пение секиры.

«Ночью в беспросветном океане…»

 Ночью в беспросветном океане, В медленно колеблющейся мгле Белый айсберг перед нами встанет Альбатросом об одном крыле. И, как насмерть раненная птица, В ледовитом, в непробудном сне Будет он качаться и кружиться, Угасая в скользкой тишине. Русский лед в бездарном мраке тает, Тает русский воздух. Все пройдет. Однокрылой птицей отлетает Сердце в безнадежный небосвод. 1933

«Воскреснет тот, кто умер, а для нас…»

 Воскреснет тот, кто умер, а для нас Недопустимо воскресенье: Мы платим вечностью за каждый час, За полужизнь, за полутленье. Бежали мы. Валы родных морей, Как матери, нас провожали, Пока слепые кормы кораблей В чужие страны уплывали. Мы сыновья огня, и нам темно В краю, где все огни остыли, И сердце наше помнит лишь одно Опустошительное — были. 1933

Война («Когда она придет и мы, толпой…»)

 Когда она придет и мы, толпой, Как смерды, раболепствуя и ластясь, Презрим во имя родины чужой Родной земли земное счастье, О как тогда, наперекор стыду, Позором мишуры и славы черной Мы будем чваниться — на поводу У нашей ненависти вздорной. 1933

«Синий ветер над темным заливом…»

 Синий ветер над темным заливом, Бьются волны о красный песок, И табун облаков белогривый Улетает туда — на восток. Кто бы думал, что годы скитаний Никогда не окончатся, — нет, — Что в чужом и пустом океане Затеряется огненный след, Что отчалив от дымной отчизны, Нам обратно путей не найти, Что страшнее и смерти и жизни Бесполезно гореть и цвести. 1934

Стихи о России (1–5)

1. «В огромном пространстве разлуки…»

 В огромном пространстве разлуки, Огромном — без края и дна — Сгорают летящие звуки И цепкая жжет тишина. Вот так вот — в полуденном зное Над маками, в огненной ржи Взлетают в пространство пустое И падают камнем стрижи. И все же сквозь поле молчанья, В белесой и злой тишине, Я слышу родное дыханье И голос, приснившийся мне.

2. «Ты там живешь — в чужой стране…»

 Ты там живешь — в чужой стране, Тебя клеймят чужие руки, Но по ночам ты снишься мне Сквозь дым и прах земной разлуки. Тобою дышит тишина, Тобою небо просветлело, Но ты не мне обручена: Мы только призраки без тела. Чуть шелестит бессонный лес, В степи кочует ветер темный, И край разорванных небес Зажег во тьме закат огромный, И желтый луч скользит змеей Над каменной оградой сада… Душа озарена тобой… О нет, мне ничего не надо! Мир без тебя суров и пуст, Сон без тебя, — но нет, мне снится Огонь твоих прозрачных уст И синих глаз твоих зарницы.

3. «Меж нами — просторные версты…»

 Меж нами — просторные версты, Гудки паровозов, леса, Но те же над нами простерты Ночные, без звезд, небеса. Меж нами житейских волнений Вседневная, плоская страсть, Но наших бездымных горений Незыблема светлая власть. И чем недоступней свиданье, Чем жизнь и грубее и злей, Тем ярче и слаще слиянье Беззвучных и тайных огней.

4. «В моем окне опять струится…»

 В моем окне опять струится И ластится ночная мгла, Опять меня ночная птица Коснулась краешком крыла. Неуловимо все и бренно. Пройдут еще века, века, Но ты, как прежде, незабвенна, Но ты, как прежде, далека. Тебя я к жизни не ревную И только свято берегу Твою прозрачную, земную Тень на растаявшем снегу. Что может быть еще нетленней, Что может быть еще нежней, Для чуждых взоров сокровенней И для моей любви больней? Иному сердцу нет пощады, Иной любви свершенья нет. Опять горит в деревьях сада Тобою занесенный свет.

5. «Я вышел в холодное поле…»

 Я вышел в холодное поле. Змеилась в траве колея. На что мне бесцельная воля, Безлюбая воля моя? Не мне полевыми цветами Идти за тобою, не мне. Тревожно закатное пламя Сияет в глухой вышине. И только вдоль жизни и смерти Твой голос прозрачный звенит, Как белая ласточка чертит, В огне, не сгорая, горит. 1934

«Что ж делать? Фабричное небо…»[13]

 …На голос невидимой пери…

М. Лермонтов

 Что ж делать? Фабричное небо, Твоя пролетарская стать, Поля без надежды и хлеба, Что ж делать, — не будем мечтать. Вдоль пыльной и желтой дороги Протянутся скоро возы Навстречу японской тревоге, Сквозь пламя сибирской грозы. Но там, на краю океана, Твою обнаженную грудь Холодные волны тумана Не смогут теперь захлестнуть. И ты сквозь таежное пламя, Сквозь вьюгу сибирской зимы Воздвигнешь кровавое знамя И новые стены тюрьмы. И все же, как жить нам и верить, И как без тебя нам гореть? На голос невидимой пери Мы тоже придем — умереть. 1934

«И дюны, И дождь и тяжелый…»

 И дюны, И дождь и тяжелый Развернутый ветром прибой, И запах тревоги веселой Над нашей юдольной землей, И низкие, желтые тучи, И рыжие сосны, и вновь Мне снится мой север дремучий И жжет запоздавшая кровь. Россия, как ночь, надо мною Развернутым флагом легла, — Бессмертной и черной звездою Сияет пронзенная мгла. О Господи, — желтые дюны, Балтийское море, прибой И ветер всемирной коммуны Над нашей юдольной землей. 1934

«Чем туже глухая неволя…»

 Чем туже глухая неволя, Чем горше и жестче земля, Тем ярче суровая доля, Бессмертная доля твоя. Я вижу грядущие войны И зарево долгой борьбы: И знаю — мы будем достойны России и русской судьбы. В дыму разъяренных пожарищ, На тающий падая наст, Последний погибнет товарищ, Но родину он не предаст. И вновь над высокой осокой, Влекомые новой весной, Душа за душой издалека, Как птицы, вернутся домой. 1935

«Сильней забвения далекий голос твой…»

 Сильней забвения далекий голос твой. Пускай я слов не различаю, Но ты во мне, но ты со мной. Я без тебя себя не понимаю. Вот медленно в открытое окно Вливается чужой, тяжелый воздух. Мне неприютно и темно, Мне без тебя и смерть не отдых. Я вижу там, в окне, осенний сад. Тяжелый дуб, махая ржавой веткой, Вдоль по опушке гонит листопад, И дождь идет — настойчивый и едкий. Шестнадцать лет — полжизни без тебя. Сейчас я встану и окно закрою И вновь уйду, уйду в себя Лишь для того, чтоб встретиться с тобою. В неуязвимой тишине, Как бабочки, взлетают звуки. На миг один приснится мне, Что нет ее — и не было — и не было — разлуки. 1936

«Все та же ты. О нет, не изменила…»

 Все та же ты. О нет, не изменила Ты облик свой. Ты плакала, металась, ворожила Во мгле ночной. Ты строила и лагеря и тюрьмы, И города, И проходили, тягостны и бурны, Года, года. И вот теперь в тайге сквозь дым заводов, Сквозь мглу и смерть Встает никем не узнанной свободы Святая твердь. Над головой твоей горит сиянье, Звезда звенит… Моя любовь, мое очарованье, Мой плащ, мой щит. Напоены поля родною кровью, Нежней росы, И вот уже над побежденной новью Шумят овсы. Над заводью, над волнами осоки, Пугая тень, Встает великолепный и высокий, Широкий день. Звенят кузнечики. Над желтой степью Летит туман. Прикован я к тебе незримой цепью, Крутой курган. Из-под тумана выплыли озера И вновь блестят, И полон отраженного простора Их ясный взгляд. А там, на севере, шумит лесная Глухая речь, И все горит огонь, не догорая, Смолистых свеч. Гляжусь в тебя, но досыта, я знаю, Не нагляжусь, — Моя далекая, моя родная Земная Русь. Цветут весной бескрестные могилы В тайге глухой. Но если ты, — о нет, не изменила Ты облик свой. 1936

«Все то, что было доблестью и славой…»

 Все то, что было доблестью и славой, Что было солнцем средь суровой тьмы, Что нам казалось ясностью кровавой, Что мы жалели и любили мы, — Теперь неправедно и лживо. В часы моей бессонницы глухой Воспоминанье тенью суетливой Кривляется, как шут, передо мной, И на стене, меж выцветших обоев, Меж поцарапанных сухих цветов, Сияет небо темно-голубое, Всплывает очерк милых берегов, И желтых дюн, лесов и гор Кавказа Чуть зримая проходит череда. Но я молчу, как воскрешенный Лазарь. Ночь непрорубна. Жизнь, как ночь, тверда. И чем протяжнее ночное бденье, Чем одиночество ночное злей, Тем для меня неумолимее виденье Твоих обезображенных полей. Что мне теперь моя родная нива И маками заросшая межа? Не верю я — все лживо, лживо, лживо, И ты, отечество, — лишь прах и ржа. Прости меня. Я знаю, ты — прекрасно. Мне тяжело неверие мое. Горит на знамени кроваво-красном Нерукотворное лицо Твое. 1936

Последний день в Батуме (15 марта 1921 г.)

 Когда голодный и бесцельный день — Еще один, — погаснув, распылится И в тишине земная дребедень, Дневная суета угомонится, И, закрывая низкий небосвод, Всплывет туман темно-лиловый, И ночь ко мне вплотную подойдет И руку мне пожмет рукой свинцовой, — На миг один блеснет средь голых туч, Как тень уже умершего заката, Пронзительный, неуловимый луч, Мелькнет и вновь исчезнет без возврата. Я помню мглу и заснежённых гор Застывшие, мучительные складки, И моря Черного взволнованный простор, И дымный жар кавказской лихорадки, И бухты серую, холодную дугу, Далекий шум прибоя, берег мелкий, И там, на темном, смутном берегу Упругий звук последней перестрелки. И помню я, как между низких туч — Иль, может быть, теперь мне это снится — Мечом багровым просиявший луч Мелькнул прощальной русскою зарницей. 1936

Гибель Атлантиды («Крылатое море взлетало, крича…»)

 Крылатое море взлетало, крича, Воздушные рушились кариатиды, И брызги, упав, как на луг саранча, Съедали холмы и поля Атлантиды. Лиловой воронкою водоворот Затягивал низко нависшие тучи. На самое дно оседал небосвод, На спину тяжелые волны навьючив. Огромные рыбы врывались в дома, Влача за собою, как невод, молчанье. Вздымалась и встала, качаясь, тюрьма, Отрезав от мира звезду мирозданья. Я знаю, здесь та же подводная мгла, Здесь та же глухая струится стихия. Не выживу я, если ты умерла, Моя Атлантида — Россия. 1930-е

«От волчьих берегов моей отчизны…»

 От волчьих берегов моей отчизны, От ледяных и огненных полей Вздымается жестокий ветер жизни, И жесткий вихрь час от часу сильней. Но бедный слух — он жизни той не слышит, Весь мир наполнен черной глухотой. Ночь страшно глубока, и свет не дышит, И сон и смерть — в сожительстве со мной. 1930-е

ИЗ СБОРНИКА «НА РУБЕЖЕ» (1947)

«С утра стоял туман. Сквозь нежный полог…»

 С утра стоял туман. Сквозь нежный полог, Сквозь мглистый блеск струился мир земной, И в небе солнца огненный осколок Всплывал, как сновиденье, надо мной. И только к вечеру, перед закатом, Разорвалась оранжевая мгла, И в небе, острым пламенем объятом, Немая глубь, пылая, расцвела. И стало все прозрачнее и чище, Как будто в первый раз душа моя Сквозь ярь и дым природы нищей Родимые увидела края. Да, так — я создал много мертвых песен, Меня земные звали голоса, И был туман печален и чудесен, И сердцу непонятны небеса. Теперь скупее речь моя глухая: Я жду, вот-вот проглянет синева, И в первый раз взлетят, не умирая, Как птицы, — озаренные слова. 1937

Учитель

 Он говорил: «Учись бесстрастью, И слух и зренье умертви, Не доверяй земному счастью И человеческой любви. Добро и зло неотделимы И неразлучны — ночь и день — Ведь даже смерть — лишь призрак дыма, Гонимая ветрами тень. Свободы нет и нет смиренья, — Чего бы ни коснулся ты, От первого прикосновенья Растают зыбкие черты». Он говорил. Горела тускло Суровых глаз голубизна, — Так дремлет ночь в пространстве узком Полуприкрытого окна. И были точные движенья Его пергаментной руки Полны холодного томленья И утомительной тоски. Он говорил: «Земной природы Я темные слова постиг, Я вчитывался годы, годы В страницы первобытных книг. Весь мир лежит, как мертвый камень. Он мохом и травой оброс. Давно потух прекрасный пламень Его невыплаканных слез. На дне угрюмых океанов, Меж стен зеленых ледников, В тени гранитных великанов И в завывании ветров Я правды не нашел. Все ложно, Во всем давно душа мертва, Все беспощадно, все ничтожно, И слова нет, а есть слова». Он говорил. Не умолкая, Текла мучительная речь. Металась мошкара ночная Вокруг огня усталых свеч. Слепого ветра дуновенье Покачивало огоньки, И на стене, как привиденье, Взлетала тень его руки. Он говорил: «Высоким словом Сердца людские не прожечь: Для них понятнее оковы И палача спокойный меч. Для них свобода — преступленье, Для них спасение — острог, Их рабское воображенье Для них спокойствия залог. Покинул я земные веси И торжища, и города, Забыл я звуки бедных песен, Детей упорного труда. Вдали безрадостного шума И торопливой суеты Я обратил мой ум угрюмый К сиянью Божьей высоты. И, усмиряя дух железный, Я в тайны грозные проник: Не человеческий, а звездный Во мгле я изучил язык. Мне стали внятны звуки рая, Огни ликующих светил, Мой слух расширенный лаская, Меня певучий луч пронзил. Земная отошла тревога, И в блеске огненных зарниц Перед пустым престолом Бога Душа моя простерлась ниц. И с глаз упал туман желанный, Во мгле растаяло тепло, Как будто демон бездыханный Раскрыл холодное крыло. И понял я, что рок бесцелен, Что смертен даже райский свет, Что как бы ни был беспределен Огромный мир, — в нем правды нет». Он замолчал, и беспощадно, Невыразимо жестока, Легла, как тень, на мир громадный Его холодная рука. И вдруг мучительно и тонко, Как сквозь тяжелый полог сна, Раздался слабый плач ребенка, И раскололась тишина. И вновь из хаоса и праха Возникла бедная юдоль. Я понял — для любви не плаха, А щит — мучительная боль. Душа расплавлена страданьем, И целый мир в слезе одной Горит немеркнущим сияньем, Божественною глубиной. 1937

«…Снега, снега. С огромной далью…»

 …Снега, снега. С огромной далью Огромный слился небосвод. Покрытые зеленой сталью, Уснули струи мертвых вод. Горбатые застыли льдины. Уступы исполинских скал Суровый ветер обыскал И взгромоздил — вверху — лавины. Один неосторожный звук, Родившийся из ниоткуда — И вот снегов тяжелых груда Дрожит и рушится, и вдруг, Подобно вихрю, возникает Взметенный к небу белый прах, И человека обнимает, Как брата брат, — бессильный страх.

НА БЕРЕГУ МОРЯ (1–6)

1. «Касаясь поверхности моря…»

 Касаясь поверхности моря, Рождает невидимый луч В певучем небесном просторе Громады лиловые туч. Их ветер качает и носит, Пока в полумраке ночном Их холод смертельный не сбросит В родную стихию — дождем. Вот к первоначальным истокам Строка за строкою летит, И облако в небе высоком Последнею песней звенит.

2. «На камнях разостланы сети…»

 На камнях разостланы сети. Их после работы ночной Ласкает лазоревый ветер Прозрачной и теплой рукой. Они волочилися по дну, Сжимали широкий изгиб, Ловили в пустыне подводной Легко ускользающих рыб. О Боже, из дальнего неба Закинь утомленную сеть — Я сам в твой разорванный невод, Я сам приплыву — умереть.

3. «В просторе, над бездной морскою…»

 В просторе, над бездной морскою, Где берег песчаный далек, Волна повстречалась с волною И белый родился цветок. Но вот, утомившись игрою, В подарок далекой земле Уносит волна за волною Цветок, просиявший во мгле. Душа надышалась простором, И волны в назначенный срок, Как пену, рожденную морем, Выносят ее на песок.

4. «Большим полнолунным отливом…»

 Большим полнолунным отливом Открыт темно-рыжий утес. Струятся по слипшейся гриве Соленые капельки слез. Он видит, свидетель случайный Друг другу враждебных миров, Подводные темные тайны И дым голубых облаков. Я знаю, высокие волны Сомкнуться опять надо мной, И снова, безмолвием полный, Наступит подводный покой.

5. «Сухие, колючие травы…»

 Сухие, колючие травы Зарылись в горючий песок. Качает их ветер шершавый И сушит густеющий сок. И, жаждой смертельною полны, Засохшие стебли глядят На дальние, нежные волны, На тающий в море закат. От жизни душа оскудела, Все гуще тяжелая кровь, И молча холодное тело Глядит на земную любовь.

6. «Все ярче закатное знамя…»

 Все ярче закатное знамя, И яростнее небеса, И в море, как рыжее пламя, Рыбачьи горят паруса. Но солнце уснет в океане, Пылающий день догорит, Зажжется на черном кургане Усеянный звездами щит. По морю людского молчанья, Как тени слепых парусов, Полны неземного страданья, Проносятся призраки слов. 1937

Из цикла «ИНЕЙ В ЛЕСУ»

[1]. «В лесу пронзительней и чище осень…»

 В лесу пронзительней и чище осень, Отчетливей и выше тишина. Вдоль просеки, на корни рыжих сосен Холодная ложится седина. Чуть тронешь нежные кристаллы, Как их уж нет, и влажный ловит взор Несмятых мхов зеленые кораллы И рыжих листьев спутанный узор. На острие иглы, как жидкий пламень, Плененная сияет высота: Живой росы темно-зеленый камень Над чашечкой засохшего листа. Лесной ручей чуть тронут льдом и снегом. Он жив еще, но он уже молчит. Его волна уже не бьет с разбега В береговой покатый малахит. Осенний лес. В тени не тает иней. Вдоль по земле крадется белый сон. Вот, как перо на коврик темно-синий, Упало облачко на небосклон. Укрывшись от зимы под лед хрустальный, Как теплый ключ, струится жизнь моя. Полна прозрачности первоначальной Ее незамутневшая струя. Сильнее времени дыханье духа. Под инеем, в кораллах нежных мхов, Неуловимо для земного слуха Проснулась музыка стихов.

[3]. «Туман прижат к земле ночным морозом…»

 Туман прижат к земле ночным морозом. С утра стал каменным холодный мир. Еще вчера он был покорен грозам, Сегодня он — спокойствие и мир. Но только солнце выйдет из-за леса И в белый мох вонзится желтый луч, Как иней облаком взлетит белесым На кладбище родное нежных туч. Потухнет свет, зимою станет осень, Сольются с голым полем небеса, И лишь останется на иглах сосен Его окаменевшая роса. Чешуйчатое море палых листьев И островки еще зеленых трав, Их озаряет дымно-бархатистый Воды и воздуха чудесный сплав. Когда окончится мое существованье И я уйду под сень вечерних снов, Ты сохрани, снежок, воспоминанья, Минутные кристаллы этих слов.

[4]. «Тяжелый ветер по небу гуляет…»

 Тяжелый ветер по небу гуляет, И лес стоит, как тень большого сна. Меж голыми стволами засыплет И все заснуть не может тишина. Слетка колышутся раскинутые ветки, И гаснет луч и вновь во мгле горит И мертвых листьев радужные сетки С бессмысленным упрямством шевелит. Им больше не гореть зелеными огнями В колеблющемся облаке ветвей, Они лежат шуршащими тенями Меж черными сплетеньями корней. Душа листа уже рассталась с телом. Она глядит оттуда, с дымной высоты, Как застилает снег смертельно-белый Родного леса мертвые черты. 1938

Из цикла «КОЛОДЕЦ В СТЕПИ»

[3]. «Рассвета нет — над близорукой далью…»

 Рассвета нет — над близорукой далью Бессмертный снег струится и шуршит, И мир, покрытый бархатной печалью, Без просыпу, как зверь в берлоге, спит. Жизнь отошла. Когда она вернется? Вдали, в снегах, до дна обледенев, Как труп, оскалил мертвый сруб колодца Свой сине-черный и беззвучный зев. Под белым бархатом успокоенья Душе привольно и спокойно спать. Что может быть нежней оцепененья, Что может быть прекраснее — не знать.

Из цикла «ПРИГОРОД»

[3]. Лисица в клетке («Меж голых стен и пригородной грязи…»)

 Меж голых стен и пригородной грязи Ограда окружила лысый сквер, Но корпус фабрики под струпьями проказы Неумолимо строг, непоправимо сер. От пролетающей лиловой тучи По черепичным крышам скачет тень. Вдоль изгороди, ржавой и колючей, Цветет усталая и пыльная сирень. Меж голых стен, в углу пустого сквера, Большая клеть и детский острый смех, И пленная лисица рыже-серый О прутья клетки обдирает мех. О как пронзительно, как беспощадно Горят ее холодные глаза, Как отразилась в них мучительно и жадно, Сквозь облака прорвавшись, бирюза! 1940

«Струистый воздух полон желтым зноем…»

 Струистый воздух полон желтым зноем, Над океаном облака горят. Вполголоса с разгневанным прибоем Больные камни глухо говорят. В пустое бормотанье не вступая, До дна отливом волн обнажена, Стоит утеса глыба вековая В объятиях полуденного сна. Еще светлеет в вымоине черной Прозрачное пятно морской воды, Но скоро зной, тяжелый и упорный, Сотрет прилива влажные следы. И в глубине, между гранитных складок, Как белый притаившийся цветок, Рождается пленительный осадок, Соленый кристаллический снежок. Все испаряется, все исчезает, Уходит жизнь в небесную юдоль, — На дне любви чуть зримо оседает Рожденная тяжелым зноем боль. 1940

«Встает темно-рыжий, большой и тяжелый…»

 Встает темно-рыжий, большой и тяжелый, Похожий на зверя, безветренный день. На брошенной пахоте, пыльной и голой, В глубокие борозды прячется тень. У самой опушки, в кустах ежевики Упрямо стоит засыхающий дуб, И плющ, извиваясь, зеленоязыкий Прижался к стволу миллионами губ. Сквозь жадную зелень тяжелые сучья В огромное небо, прощаясь, глядят, И в небе далеком угрюмые тучи, Как мертвые листья, бесцельно летят. Вокруг меня жизнь не моя прорастает. Бескрылые тучи летят надо мной. Мне душно. Что будет со мною, кто знает, За тридцать седьмой роковою чертой? 1937–1940

«Все кончено. Густой, тяжелый океан…»

 Все кончено. Густой, тяжелый океан Морщинистые волны на песок бросает, Как старый шулер, как зарвавшийся игрок, С бессмысленным упорством, с горечью и болью. За желтым гребнем дюн над вымершей юдолью Дымит потухших туч разорванный венок, И над притихшею землею поднимает Седую голову взъерошенный туман. Да, страшен океан, да, жизнь непоправима. Как черное бревно, лежит передо мной Ее тяжелый ствол, крестом раскинув ветки, И муравьи снуют в извилинах коры. Кусты бегут по склону сломанной горы, Темнеет серый воздух, яростный и едкий, И вдалеке ветрами вздыбленный прибой Грохочет и кричит в тоске невыразимой. 1940

«Рыжие иглы и теплые пятна елового моха…»

 Рыжие иглы и теплые пятна елового моха, И лишаев кружева — Пусть города погибают, пусть рушится наша эпоха, Здесь — зеленеет трава. Ветер разносит над серыми дюнами грохот прилива Кружатся чайки, как снег. В небе с востока, гряда за грядою, идут молчаливо Тучи на черный ночлег. Руки мои не запачканы порохом битвы и кровью. Сердце полно тишины. Гладят ладони с огромной, с печальной, с последней любовью Ствол темно-рыжей сосны. 1940

«Шумит вдали прилив усталый…»

 Шумит вдали прилив усталый И этот рокот роковой Во мгле шагает одичалой, Как неусыпный часовой. Неутомимо, неустанно Разносится из часу в час Погибших волн глухой, гортанный, Неумолкающий рассказ. Земля качается и стонет, Горит; как в проруби, звезда, За тучей тучу ветер гонит Из ниоткуда в никуда. Беззвучно гнутся сосны долу, Неслышно вьется ветер злой, — Все покрывает гул тяжелый, Как будто спаянный со мной. И где б я ни был, я повсюду Несу в себе холодный шум, Явившийся из ниоткуда С приливом и отливом дум. 1940

«На росистой земле удлиненная тень…»

 На росистой земле удлиненная тень, — Это сердце мое все расстаться не может С утомленной землей, и измученный день, Уходящий, — его, как и прежде, тревожит. Скоро солнце коснется заветной черты, Скоро вечер раскроет тяжелые листья, От дыханья ночного не звезды — цветы — Станут в небе огромном еще серебристей. С наслажденьем я жадной коснусь тишины — Да, там даже кузнечиков нет и в помине, — Как сухие стрекозы встревожатся сны, И любовь затвердеет и сердце остынет. Да, но все же я весь никогда не усну: Там, где нашей вселенной ночная основа, Сквозь петлистые корни и сквозь тишину Прорастет ослепленное радостью слово. 1945

«Безмолвно тяжелела в проруби вода…»

 Безмолвно тяжелела в проруби вода И водяному Богу не молилась, Но вот далекая, морозная звезда В холодном шелке отразилась. Вода приветствовала белую звезду Чуть слышным вздохом и чуть слышным плеском, И вспыхнул изнутри родившийся во льду Ответный свет — темно-зеленым блеском. И в новом мире — изумрудно-голубом Привычные исчезли изваянья, И все подернулось, — не думай, нет, не сном, Не льдом, а ясным, как огонь, сияньем. Душа была темна, все строже и тесней Ее сжимали жадные морозы, Когда, как в зеркале, вдруг отразились в ней Раскаянья сияющие слезы.

«Прославим жизнь — ее сухую горечь…»

 Прославим жизнь — ее сухую горечь, Ее томительную власть. Прославим жизнь и женственного моря Всепоглощающую страсть. Холодный воздух губы жжет и режет, И в радуге соленых брызг Гремит прибоя вой и камней скрежет, И ветра исступленный визг. Прославим жизнь, ее завет железный, Ее испытанный язык: В пустыне аравийской ночью звездной Чуть слышно плещущий родник. В часы, когда для боли нет исхода И лицемерно смерть молчит, И лживою становится свобода — Она твой меч, она твой щит. Прославим жизнь, — чем наши дни короче, Чем явственней ее конец, Тем с большим мужеством грядущей ночью Мы встретим отдых наконец. 1946

«Две колеи проселочной дороги…»[14]

О.А.

 Две колеи проселочной дороги, Две неразлучные сестры С трудом всползают на откос отлогий Как бы приснившейся горы. Но вот, когда достигнем мы вершины И нам захочется взглянуть На милые дома родной долины, На пройденный по склону путь, Мы вдруг поймем с печальным изумленьем, Что кряж остался позади, Что нет возврата к прежним обольщеньям, Что ночь сгущается в груди. О, в этот день не будем малодушны: Вечерний мир еще нежней, Еще прекраснее, еще воздушней Сиянье розовых теней. 1947

ИЗ СБОРНИКА «ЗЕМЛЯ» (1948)

«Ручей струится по камням…»

 Ручей струится по камням. Раздвинув ивы и ольшаник, К его серебряным лучам Склонился утомленный странник. Как бабочку, лист золотой Палящий ветер вьет и гонит, И стынут в неге ключевой Разгоряченные ладони. Как различить — кастальский ключ Иль ключ забвенья пред тобою? И здесь и там летучий луч Равно сливается с волною. Но если по ошибке ты Напьешься серебром забвенья, — Да будут ясны и чисты Твои посмертные виденья. Но и не помня о земле, Забыв и радость и потери, Ты все ж в потусторонней мгле Останешься земному верен. Так на земле, средь суеты, В минуты счастья или муки, Не слыша, все же слышишь ты Летящие из пустоты Испепеляющие звуки. 1947

«Ясен мир, ясна природа…»

 Ясен мир, ясна природа. Высока и глубока Золотого небосвода Неподвижная рука. И в протянутые руки Осыпает звонкий лес Листья вязов, точно звуки, Точно капельки небес. И в душе небесных листьев Расстилается узор — Золотистый, чистый, чистый, Солнцем вышитый ковер. 1947

«О, если б я вполне очистить мог…»

 О, если б я вполне очистить мог От красок чувственных поля и рощи, Среди житейских, ветреных тревог Я стал бы и бедней и много проще. И слух замкнув, в слепую тишину Я сердцем бы, как в воду, погрузился, И сам в себя, в ночную глубину, Как блудный сын, я возвратился. И жизнь вполне осмелившись забыть, Я б все же жил, телесному не внемля, — Тогда, — тогда впервые, может быть, Я б ощутил мою родную землю. 1947

*** (1–3)

Н.А. Бердяеву

1. «Проходит вдоль просеки осень…»

 Проходит вдоль просеки осень. Кусты на опушке сквозят. Упрямо, протяжно-несносно Вороны на поле кричат. И карканьем черным одетый Закат догорает в реке, И желтым рассеянным светом Покрылись поля вдалеке, И медленно дымная стужа Дозором проходит в полях, Канавы и пашни и лужи Сжимая в стеклянных тисках.

2. «На дно застывающих борозд…»

 На дно застывающих борозд, В молчанье осенней земли, Под зубья трехгранные борон Бессмертные зерна легли. Пшеничные желтые звезды Горят в черноземной ночи, И летом расплавленный воздух Пронзят золотые лучи. Колосья — сияние жатвы! Готово зерно умереть, Чтоб снова упрямый оратай Мог жить, и работать и петь.

3. «Россия — осеннее небо…»

 Россия — осеннее небо, Вороний, свинцовый закат, — Умри, — будет огненным хлебом И звездами будет богат На ниве трудившийся пахарь, Чья кровью покрыта ладонь, Кто верил, что в смерти и в прахе Опять возродится огонь. Россия — в Господнем овине Снопы обмолотят, и вновь Взойдет в Европейской пустыне Твоя обреченная кровь. 1947

«Как пчела, запустив хоботок…»

 Как пчела, запустив хоботок В благовонную чашечку розы, Собирает таинственный сок, Золотые, цветочные слезы, Так и я, приоткрыв лепестки, В глубине ослепительной слова Собираю для каждой строки Излученье певучей основы. И в метрических сотах стихов, В застывающих капельках меда Сохраняет слияние слов Отраженную сердцем природу. 1947

«По болотам растет березняк…»

 По болотам растет березняк, Низкорослые ели и сосны. Осыпает глухой буерак Звонким золотом щедрая осень. Темно-красный брусничный загар Покрывает далекую кручу, И в пруду, как стеклянный пожар, Полыхают пурпурные тучи. Слышит сердце сквозь тысячи верст, Как кричат журавли на закате, Как трещит, разгораясь, костер, Точно зверь в полумраке пернатом. 1947

«Изваяна таинственная чаша…»

 Изваяна таинственная чаша Ночных небес не Божею рукой, И все ж не может быть ясней и краше Вот этой выси темно-голубой. Я чувствую, как в ней неотвратимо И сладостно весь истлеваю я, Как растворяется прохладным дымом Земная, жадная любовь моя, Как все, что мне казалось безобразным, Как даже боль становится — ничем, Как перед этим ледяным соблазном Я одинок и гол, и нищ, и нем. О, эта ночь! Она мне только снится. Не я, но жизнь моя в ее руке. Бессмертная душа не может раствориться, Как горсть земли, в струящейся реке. 1947

«Вечное море над вечным Парижем…»

 Вечное море над вечным Парижем. Тускло горят под водой фонари. Вечер сегодня, как нищий, унижен. Все неизменно — умри, не умри. Шины шуршат на асфальте нечистом. Щупальца выставил голый каштан. Вот полицейский неистовым свистом, Как полотно, разрывает туман. Утром стояла вот здесь гильотина, Руки воздев, как слепая вдова. Круглую голову блудного сына Поднял палач, прикасаясь едва. Так отчего же мне все-таки дорог, Все-таки огненным кажется мне Этот огромный, единственный город, Камнем лежащий на илистом дне. 1947

«От Бога иль к Богу, — не все ли равно…»

 От Бога иль к Богу, — не все ли равно. Вечернее небо. Кузнечики. Поле. И звезды. Все то, что знакомо давно И будет, и будет знакомо. Доколе? Пусть дышит тревожно сырая земля, Ложится на платье роса голубая, Пусть к небу, как стрелы, летят тополя, Во мгле серебристые листья роняя, От Бога иль к Богу, — кто знает, зачем И горечь, и трепет, и это томленье, — Сомненью ничем не поможешь, ничем, Ничем, никогда не поможешь сомненью. 1947

«Взгляни в окно — холодная дорога…»

 Взгляни в окно — холодная дорога, Как жизнь, в одну лишь сторону, назад, Ползет по темным и глухим отрогам, Пуста, — как далеко ни кинешь взгляд. Как ветер, время заметает пылью Следы шагов. Ночная мгла спешит Изгладить все. С трудом раскинув крылья, Большая птица над землей летит. А впереди — пустырь и кучи щебня, И серый мусор будущих веков, И налитые кровью злые гребни На западе застывших облаков. И все ж, какие бы ни снились войны, Какой бы нас ни мучил душный бред, В сердцах звенит восторженно и стройно, Как музыка, неугасимый свет. 1947

«Сквозь полутишину ночного дома…»

 Сквозь полутишину ночного дома, Сквозь тиканье будильника, сквозь сон, Ко мне подходит то, что было мне знакомо, Чем был я целый день незримо окружен. Звенят пустые чашки на буфете, Мечтают вилки о земной еде, Наплакавшись, заснули в спальной дети, — Ночная тишина повсюду — и нигде. Но вот теперь, когда, казалось, пальцы Могли ощупать мысли и дела, — Остановила жизнь свои слепые пяльцы И, ничего не вышивая, замерла. 1948

Защитникам Иерусалима («Мухи и майское солнце, и зной…»)

 Мухи и майское солнце, и зной. Здесь, в катакомбах, печет, как в духовке. Своды потрескались над головой От изнурительной бомбардировки. В щели врывается ветер и пыль, Кружится в острых лучах позолотой, А в амбразуре праматерь Рахиль Перед замолкшим стоит пулеметом. Капли, насытив живое пятно, Падают — с верхнего камня на нижний. Пахнет убийством пещера. Темно. О, до чего все тела неподвижны. Но если самый последний убит, Камни тогда — быть не может иначе — Вдруг оживут и Стена зазвучит Эхом — тысячелетнего Плача. 1948

«Нет, смерти быть не может, нет…»

 Нет, смерти быть не может, нет. Душа и смерть — ведь это несовместно! Едва погаснет день, как новый свет Зажжется там, в той бездне бестелесной. И струйками взволнованных лучей, И ласковым, почти бесплотным плеском Насытит сердце он еще верней, Чем тот, что нас томил угрюмым блеском. 1948

«Мне кажется порой, но я отнюдь…»

 Мне кажется порой, но я отнюдь Настаивать, любимая, не смею, Что ты невозвратимое вернуть Задумала. Зачем? О нет, я не жалею Того, что было, что прошло и вновь Уже по-прежнему не повторится. Оставь мечты и сердце приготовь К отлету дальнему. Оно, как птица, Боится холода и голода зимы, Той тишины, которая с годами Войдет, — как ни противились бы мы, — И встанет, добрый друг мой, между нами. А я, — я не боюсь. Мне полусвет Осеннего существованья дорог. Что из того, что пламени в нем нет, — Ведь всякий, кто довольно дальнозорок Увидит в нем такую благодать, Такую нежность и такое счастье, Что вовсе не захочет вспоминать Того, что было горечью и страстью. 1948

«Ни месяца, ни звезд, ни даже неба нет…»

 Ни месяца, ни звезд, ни даже неба нет Язык свечи бросает луч украдкой И озаряет там, в окне, пугливый свет Листы дерев, играющие в прятки. От колыханья серых листьев, оттого, Что на себя не можешь положиться, Я твердо знаю — нет страшнее ничего, Чем предо мной лежащая страница. Она пуста, она бела, и все-таки она Для нас с тобою очень много значит: Угрюмая, квадратная, она полна Предчувствием грядущей неудачи. О если б подменить сей белый лист я мог Листом древесным на одно мгновенье, Я б выдал то, что на листе наметил Бог За новое мое стихотворенье. И в паутине жилок, в ржавчине краев, В едва заметных желтоватых пятнах Нашла бы ты следы таинственные слов, Потерянных и ныне непонятных. 1948

«Продолговатый лист растущей кукурузы…»

 Продолговатый лист растущей кукурузы Воронкой свит не для красы, А для того, чтобы заботливая муза В него роняла капельки росы. И в зной, когда шуршат под ветром желтым стебли, Не может раскаленный шквал, Как он ни рвет листы, как он их ни колеблет, Разбить предусмотрительный бокал. Сквозь каплю той росы лучи до дна проходят, Но каждый луч преображен, И он уж не мертвит, а в корни жизнь приводит, Животворящим делается он. Растенье смотрит в мир сквозь выпуклую воду И, поглощая влажный свет, Благословляет зной и знойную природу, До смерти веря в то, что смерти нет. 1948

Шелковичный червь («Вся жизнь червя — листва, травинки, мох да плесень…»)

 Вся жизнь червя — листва, травинки, мох да плесень, Вся жизнь червя пройдет меж сучьев и коряг, Но в некий срок на ветке он повесит Свой легкий шелковистый саркофаг И в нем умрет, и человек из тонких нитей, Из кокона полупрозрачного соткет Тот шелк, что для значительных событий Купец на верхней полке бережет. И ты, когда по гулким, по церковным плитам Войдешь в другую жизнь, по-новому любя, Почувствуй, — в подвенечном платье скрыта Душа того, кто умер для тебя. 1948

ИЗ СБОРНИКА «ПЯТЬ ЧУВСТВ» (1970)

«Сорока с белой грудью на суку…»[15]

 Сорока с белой грудью на суку, Шуршит-звенит трепещущий осинник, И ветерок кладет листок к листку, К полтиннику серебряный полтинник. Дрожит на длинной шейке лист сквозной, И вот другой, и все одной чеканки, И вдруг ромашкой, мятой и травой Пахнёт — ну, словно из аптечной склянки. Сорока, накормив птенцов в дупле И вытянувши хвост, как фалды фрака, Слетит, треща, в кусты, пчела к земле Нагнет пылающую чашу мака, И будет жизнь лесная течь и течь, Неистребимо — месяцы и годы… О, если б человеческая речь Была бы лишь частицею природы! 1952

«Такая захолодь в изложине глубокой…»

 Такая захолодь в изложине глубокой — Как будто под воду нырнул. Снежок Лежит распластанной медузой. Синеокий Из-под валежника глядит цветок. Он изумленным, широко раскрытым глазом Впервые в жизни видит муравья, Кусок коры на серебристой ветке вяза, Впервые слышит говорок ручья. И жизни-то ему одна неделя. Но время что? Цветок за час один Узнает больше, чем идущий по панели, За десять лет, очкастый гражданин. 1952

«Гуляя и забывшись, иногда…»

 Гуляя и забывшись, иногда Заглянешь с берега на дно речное И видишь — очень плоская вода Взяла в себя твое лицо земное. Окружена сияньем голова, Но нет ни глаз, ни рта — лишь бархат тины, Да длинная подводная трава, Да рыжий лист, сорвавшийся с осины… И там, в тебе, а не на дне реки, — Как глубина тебя заворожила! — Колючий ерш, расправив плавники, Едва скользит, принюхиваясь к илу. 1952

«Такая теплынь, что весною оно и неловко…»

 Такая теплынь, что весною оно и неловко, — Никто не привык еще к жидкому солнцу лучей: Нужна для жары многоопытность лета, сноровка, Уменье не тратить веселую влагу ночей. Сумасшедший листок, он сегодня едва из пеленок, А солнцу уже подставляет пушистый живот, С трудом расправляет некрепкие ребра спросонок, Как желтый цыпленок, — с пискливым восторгом живет, Собой до того упоен, до того он красивый, Такого второго нигде никому не найти, Что смотришь невольно и думаешь — ты ли счастливей, Листок ли? и как это счастье любимой снести? 1952

«Чуть срезан накось яблоновый черенок…»

 Чуть срезан накось яблоновый черенок. Казалось бы, и жизни нет в обрубке. Будь меньше он — его бы муравей сволок, тоб снизу подпереть свой город хрупкий. А черенок меж тем тихонько под землей Уже пускает розовые корни, Питается азотом, любит перегной, Стараясь утвердиться попросторней, Он пьет… Нет, я пишу не руководство для И без меня ученых садоводов, А потому что мне моя жена-земля Дана для счастья матерью-природой, И потому еще, что в сорок девять лет Далекий путь становится коротким И точно через лупу на любой предмет Смотрю — и близок мир, простой и четкий… 1952

«Не уступая осени ни шагу…»

 Не уступая осени ни шагу, Пролив над перепуганной землей В тяжелых грозах огненную влагу, Как на цепи влача июльский зной Пришел сентябрь. К покосу зеленела Трава, и на встревоженных полях Расправила слежавшееся тело Разбуженная ливнями земля. На южных склонах яблони и груши Доверчиво раскрыли лепестки, И всех растений маленькие души Цвели грядущим вьюгам вопреки. И вот, когда подул скрипучий ветер И крепкий иней выпал поутру, Деревья, как испуганные дети, Столпились на лугах и на юру, И с розоватым облаком цветенья Сливался снег на ветках миндаля, И, точно лебедь, в смертном оперенье Чуть трепетала крыльями земля. 1952

Death valley[16]

 1 Скелет реки, камней продолговатых ребра, В щели — намытый паводком песок. Жарою опаленный навзничь лег И спит в беспамятстве пустыни мир недобрый. Чем злое солнце пополудни горячей, Тем больше кровь холоднокровных рада, — Мир скалапендр и всевозможных гадов, Пятнистых ящериц, тарантулов и змей. 2 Струятся в рыжем мареве барханы, Который век торчат засохшие кусты. Никак не могут их угрюмой наготы Прикрыть песком свистящие бураны. Из норки выглянул тушканчик. Саранча Взлетела облаком и с полоским треском Распалась и исчезла в синем блеске Почти что перпендикулярного луча. 3 Змея на огненной гранитной сковородке Во сне кольцом свернула позвонки, Как будто крестиком и от руки Узор ее на тусклой коже вышит четкий. Вдоль по руслу скользит сухая тень орла, Но, жаркий сон змеи оберегая, Торчит гремучего хвоста тугая, Звенящая громоотводная стрела. 4 Когда весною радуга на ключ закрыла Стремительные ливни и дожди, Она воздвигла арку посреди Пустыни и на миг пески заворожила. Непрошенную гостью солнце обожгло, Она к скале приникла, и слиняло На склон горы густое покрывало, Когда-то по небу летевшее крыло. 5 С тех пор в ущельях узких линиями спектра Размечены породы горных жил: Их ветер изваял и обнажил, А радуга дополнила работу ветра. Змеиная приплюснутая голова, Двенадцатикольцовая трещотка, Пергаментные веки, взгляд короткий… Долина смерти, — нет, она всегда жива. 1954, 1955

«Ветер шагал по вершинам деревьев…»

 Ветер шагал по вершинам деревьев, Но постоянно сбивался с ноги. Он ускорял перед каждой деревней, Как человек перед домом, шаги. По полю прыгали злые шутихи — Скрученных вихрей живые тела. Ветви сгибая, как пьяная, лихо На перекрестке плясала ветла. Засуха шла на деревню, на приступ Выжженных и обескровленных нив. Засуха жгла, и по небу со свистом Дальних пожаров метались огни. Голод вползал в беззащитные избы, В клети, в подвалы и на чердаки И, как собака, тихонько повизгивал, И пожелтевшие скалил клыки. 1968

«Уже вечерело. Раздвинув костлявые ветки…»[17]

Н. Резниковой

 Уже вечерело. Раздвинув костлявые ветки Безжизненных сосен я вышел на берег морской. Здесь пахло бессмертником, солнцем, трескучей смолой, Здесь воздух был крепок — веселый, тревожный и едкий. Высокую дюну одели колючие травы. На плоские скалы всползал беспокойный прилив, Все ближе и ближе, и вскоре широкий залив До края был полн, словно ковш, бирюзовою лавой. И глядя на низкое солнце, расплавленным змеем Сползавшее в ночь в ореоле сияющих стрел, Я понял, что сами мы ставим дыханью предел, Что сами мы можем гореть, лишь гореть не умеем. …Закат изнемог и остыл над моей головою, Но там, вдалеке, торжествуя над мраком и сном, Беспокойная тучка, прозрачным блистая крылом, Как тяжелая бабочка, билась в окошко ночное. 1946–1955

СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ (1–3)

1. «Внимательный луч взошел на пригорок…»

 Внимательный луч взошел на пригорок, Оттуда взглянул, робея, на нас, А мы, — что ни слово, минут уже сорок, Возможно и больше — считай, целый час — О том говорим, что ясно обоим, Что любящим только — порой невдомек: Едва лишь мы нужную фразу построим, Как все лепестки разметет ветерок. Как знать нам и кто объясненью поможет? Быть может, вот этот почти золотой, Расплывчатый луч, тот, который тревожит Тебя и меня своей простотой…

2. «Куда ни ступишь, — всюду острый зной…»

 Куда ни ступишь, — всюду острый зной. Прилечь в тени, — как будто нету тени. Запачканы и солнцем и смолой Твои незагорелые колени. Кусочек солнца соскользнул на грудь И платье отвернул, и обжигает щеки, И вот скользит, увертливый, как ртуть, Настойчивый, счастливый и жестокий. Тяжелым жаром пахнет хвойный дом Стреляют шишки, раскрываясь в зное, И муравей бежит, совсем забыв о том, Что в этом мире нас с тобою двое.

3. «Солнечный заяц присел на столе…»

 Солнечный заяц присел на столе, Поднял торчком лазурные уши. Иней на окнах, а здесь он в тепле. Сел и мое одиночество слушает. Нет, не поймешь, почему же скрипят, Сами собой ожив, половицы. Прошлые дни не вернутся назад, Знаем мы оба, что не возвратиться им. Вздрогнул. Уходишь? Я знаю — пора. Прежних шагов опять не услышим. Вечер, такой же, как все вечера, Солнце потушит и встанет над крышами. 1956

«Сияющая ночь под утро овдовела…»

 Сияющая ночь под утро овдовела: Луна зашла. На черные леса, На землю — как она похолодела! — Сгущаясь, падает роса. О, этих рос целительный избыток! Не для того ль, прощаясь, плачет мгла, Чтоб для земных цветов ночной напиток Весь день природа берегла? И в зной на самом дне воронки узкой Хранит цветка кудрявый лепесток Бессмертной влаги ласковый и тусклый, Успокоительный глоток. Скажи, что делать мне? Как ты неосторожно С цветка стряхнула зябкую росу! Теперь любви моей сквозь зной тревожный До ночи я не донесу. 1948–1956

«Оттепель. Лес, и в лесу — ни тропинки…»

 Оттепель. Лес, и в лесу — ни тропинки: Куда ни посмотришь — береза да ель. На осевшем снегу голубые рябинки Разбросала ночная капель. Но ненадолго: вот северный ветер По лесу пройдется и все закует, И на каждой прогалине, в каждом просвете Заблестит лакированный лед. Ветки наденут стеклянные платья — Одежды для бала должны быть тесны, Но им кажется, что ледяные объятья И милей, и прекрасней весны.

«Вздыхает тревожно ночная земля…»

 Вздыхает тревожно ночная земля, Ложится на платье роса голубая, И к небу, как стрелы, летят тополя, В полумгле серебристые листья роняя, И ухает глухо большая сова, Друг с другом кузнечики спорят и спорят, В нескошенном поле цветы и трава — Безголосые — все же им радостно вторят. Роса и кузнечики, ночь и поля Покорны присущему жизни томленью, А ты, не расслышав, как дышит земля, Ты проходишь сквозь мир безучастною тенью. 1956

«…И слова тебе не скажи. Неужели…»

 …И слова тебе не скажи. Неужели Только прошлым мы живы с тобой? Посмотри На закатом сожженные синие ели И в небе — на взвихренных туч янтари. Я знаю — ползет из ночного болота Нам навстречу клоками туманная муть. Что ни миг, то тусклей и темней позолота, И красок былых никогда не вернуть. И все же, пока от земного дыханья Поднимается пар и в холодной дали Чуть трепещет звезда, и доступно лобзанье, — Мы взяли не все от бессмертной земли.

«На опушку, где ясень и вязы…»

 На опушку, где ясень и вязы, Где кусты ежевики и мгла, Летним вечером накрепко связанных, Память нас вновь привела. Там, на небе, чуть видные звезды И невидимые небеса. Сенокос, и качается в воздухе Запахов душных река. Но с годами все глуше и строже, Все скупее становится речь. Нам немыслимо и невозможно нам Высказать — и сберечь: Ведь за каждым оброненным словом Нерожденные стонут слова, Отливая свинцом и оловом, Точно скошенная трава. Мы в тени прошлогоднего стога Не помедлим сегодня с тобой. Над ночною, над темной дорогою Пахнет скошенною травой. 1955

«Убежденья твои голословны…»

 Убежденья твои голословны: Что ни довод — то новая ложь, Да и фраза-то каждая словно Потревоженный палкою еж… Ты забыла? Мы осенью прошлой Вот такого в овраге нашли. Как он иглы свои разъерошил, Только нас увидал издали. Теплый дождь моросил, и поганки В тот насыщенный влагою год На лесной порыжелой полянке, Будто дети, вели хоровод… Неужели же ты позабыла, Как порой, щекоча и зудя, За намокшее платье скользила Беспокойная струйка дождя?.. 1956

«Блестит сыроежка, покрытая лаком…»

 Блестит сыроежка, покрытая лаком, Зеленую шляпку свернув набекрень. До чего этот воздух прогалины лаком! До чего же пахуча меж соснами тень! Сорвешь этот гриб — и на самом-то деле Забудешь, что счастье иначе зовут, И слышишь — в грибном перепончатом теле Все хрупкие запахи леса живут. 1956

Расставанье («Ложится скатертью под ноги…»)

 Ложится скатертью под ноги Кристаллический снежок. Видишь — нет уже дороги, Видишь — на ночном пороге Белой бабочкой прилег Неосмотрительный снежок. Неосмотрительный, упрямый, Он ложится на стекло, Горбиком к оконной раме Прислонился этот самый Снег, похожий на крыло. Сквозь запотевшее стекло Душа покинутого дома, Золотая, смотрит вслед. Все, казалось бы, знакомо, Все по-прежнему весомо, Только вот, — тебя уж нет, Засыпан снегом узкий след. 1967

«Вечерний воздух над излучиной Оки…»[18]

 Вечерний воздух над излучиной Оки, Над скошенным, чуть порыжевшим лугом! Поверхность золотистая реки Распахана лучом, как острым плугом. За бороздою режет борозда Отполированную светом реку, И плещется прохладная вода Мильонами сияющих молекул. А там, где над обрывом, вдалеке, Сосновый бор горит иконостасом И свечи отражаются в реке, И горизонт закатом опоясан, — Тому на языке названья нет! Кто может, не сгорев, коснуться света, Который, может быть, дает ответ На то, чему не может быть ответа! 1957,1958

В орловском городском парке («Лохмотьями снега прикрыта едва…»)

 Лохмотьями снега прикрыта едва У края канавы сухая трава. Как жирные спины заснувших тюленей Лежат многочисленные поколенья И грядок и клумб. Вдалеке парники, Пирамидою сложенные костяки Поломанных рам и прогнившие доски, И желтые стены пустого киоска… И все для того, чтоб, подумав, сказать, Что даже и это порой благодать, Что пахнет до одури жизнь перегноем, Что в землю уйдем — ничего не откроем. 1958

«В моей руке легка сухая горсть земли…»

 В моей руке легка сухая горсть земли, Но все же слышен смерти пыльный запах… А облако над головой моей, вдали, Бежит по синеве на белых лапах. Оно глядит и видит сверху тень свою, Летящую по золотому краю, И запрокинутую голову мою, Которую к нему я поднимаю, И знает облако, что, ослабев в борьбе С природою, ее все тайны вызнав, Я молча покорюсь моей судьбе И стану прахом, микроорганизмом, Тем самым прахом, тою пыльною землей, Которая, теплом моей руки согрета, Увидит небо, захлебнется синевой, В себе самой найдя источник света.

«Собака не знает, что смертным…»

 Собака не знает, что смертным Душа ее телом прикрыта, И дождик не знает, что ветром Его оторвет от зенита… …………………………………. Стоят часовые на страже У нашего смертного ложа — Но как человеку расскажешь, Но как человеку поможешь, — Холодного пота томленье, Бессилье земного незнанья И горечь… и вдруг — изумленье Убийственного очарованья, Того, что откроется после, Того одиночества смерти, Которое мыслью слепою Нельзя ни узнать, ни проверить.

«Душа беспамятна. Она не знает…»

 Душа беспамятна. Она не знает Того, что было с ней. Лишь настоящим Она живет, горит, изнемогая, Огнем бездымным и блестящим. Как вспышка молнии, как магний белый, Сквозь хаос прорываясь дивным светом, Она летит над нашим смертным телом Земле несопричастною кометой. Но иногда за выспренностью слов, За ломоносовским высоким стилем Ты вправду видишь очерк берегов, Которых больше нет — и все же — были. И, вглядываясь пристально, во мгле Вдруг различаешь ты почти с испугом Обыкновенный вечер на земле, Неторопливую прогулку с другом И несколько совсем случайных фраз О том, что вечер пуст и странен, Что вот опять, уже в который раз, О смерти думаешь… И вдруг в тумане Нечаянный и резкий хруст сучка Из-под ноги неуловимо брызнет, И этот звук, как искра у виска, Напомнит свет давно минувшей жизни.

«Ты все же думаешь, что дважды два четыре?..»

 Ты все же думаешь, что дважды два четыре? Что логике любовь подчинена? Что мы живем с тобой и дышим в мире, Где за волной бежит такая же волна? Вода, увы, не утолит сердечной жажды. Гармонию, как червь, подточит шум, И то же слово, сказанное дважды, Всегда переиначит расторопный ум. 1948–1956

Жалость («Возьмешь иное слово, а оно…»)

 Возьмешь иное слово, а оно, Как теплый воробьеныш, затрепещет В твоей руке, замрет, — еще одно Движение, и вот — уже темно Вокруг, и ширится во мгле пятно Безмолвия, упрямо и зловеще. О если б сохранили пальцы след Живого, словно летний дождь, дыханья, Чтоб в дни преодоленных нами бед, В часы восторга, славы и побед, Мы помнили, что в мире нашем нет Пронзительней воспоминанья. 1967

«Вкруг проруби снежком присыпано слегка…»[19]

 Вкруг проруби снежком присыпано слегка. Среди кристалликов разнообразных Петляет клинописная строка Меж прочих строчек, с нею не согласных. Воронью путанную мысль сравнить нельзя Ни с заячьим подскоком прытким, Ни с волчьею строкой, ведущею в поля, Ни с воробьиным стершимся петитом. На глиняном необожженном кирпиче Своих богов прославил сумериец, И до сих пор на клинописных матрицах хранится Не звук, но смысл его речей. Тот сумериец стал песком и глиной, Стал прахом, как и всякий человек, А мы, пройдя веков и горы и низины, Бесстрашно входим в мир его библиотек. Но вот — каким вороньим божествам Посвящена в снегу петляющая строчка? Как нам проникнуть в тайну естества И не расстаться с нашей оболочкой? 1970

«Солнце зашло…»

 Солнце зашло. В полумраке лежит Иудея. Изнемогая от звезд, Глухо вздыхает ночная вода. Ночь как стекло. Чуть мерцая, на камнях белеет Тонкая кромка соленого льда. Ветер принес На мгновенье дыханье ночное, Запах пустыни и трав, Облако тысячелетнего сна, — И под откос, Точно камни на дно голубое, Падает взрывов тяжелых волна. Время вдали, Как верблюд, по пустыне шагает, На серебристом песке Ветер слепые заносит следы. Горстью земли И песка станет сердце. Кто знает, — Может быть, каплей соленой воды. 1948–1952

Рыбы в аквариуме («Осколок подводного мира…»)

 Осколок подводного мира, Прозрачный, серебряный шар. Какая у рыб непонятная лира! Как непохожа на нашу душа! Ты плавные видишь движенья, Магический блеск чешуи, Ты слышишь подводное пенье, Обаянье холодной струи, И с ритмом беззвучным встречаясь, С дыханьем неслышной строки, Ты чувствуешь, как за плечами Золотые растут плавники.

Благовещенье («Две черные кисточки на острые уши…»)[20]

Х. Кафьяну

 Две черные кисточки на острые уши Для красоты прикрепив, Молится белка на лесной опушке, Как на паперти, — лапки сложив. День благовещенья сегодня, быть может, Первой сосулькой ее озарил, Быть может, слетел к ней посланец Божий, Некий беличий Гавриил. В знак того, что случится, что будет, Уронила сорока перо: И когда-нибудь Бельчонок начнет проповедовать людям Недоступное людям добро. 1963

«Золотое брюшко прикрепив к паутине под крышей…»[21]

L’araignee du jour — amour

 Золотое брюшко прикрепив к паутине под крышей, Качался паук на тонком и звонком луче, А лучик другой — мне казалось, он дышит И поет у меня на плече. В мире много таинственно радостных звуков. Я их слышу, когда ты положишь на плечи мои Твои загорелые руки, Многозвучные руки твои. Ты помнишь — огромное солнце пылало, Твоя золотая дрожала рука, И лучи — всем спектром звенящие жала — Пронзали расплавленные облака. Любимые волосы звенели скрипичным оркестром — Что ни волос, то новый светящийся звук, И в ладонь — точно там для него уготовано место, — Как первая скрипка, спускался паук. 1963

«Все больше тяжести…»[22]

 Пусти меня, отдай меня, Воронеж…

О. Мандельштам

 Все больше тяжести, Все меньше нежности… Где ты, бродяжество? И в мире вражеском Все — уже узкого, Все меньше русского, И слово стиснуто, И горло сдавлено, И тот — неистовый, — В веках поставленный, Меня невинного, Меня в Воронеже… Господь, прости меня, Его — но можешь ли? О где же он, Тот Антигонин жест — Землей и глиною, Меня невинного, Меня в Воронеже… 1958

«Ваш непоставленный памятник…»[23]

А.А. Ахматовой

 Ваш непоставленный памятник… Перед ним — без конца плакатов и криков — Пройдут правдолюбцы, лжецы, равнодушные странники, Пройдет вся Россия — от мала и до велика. Ложь и забвенье — предательства хуже. Забвенье и ложь не лечат в больнице. Пусть сердце сожжет очистительный ужас, Из пепла оно возродится. Анна Ахматова! Ваши стихи — это совесть, Которая снова нас жжет и тревожит, И знаю — от Вашего скорбного слова Станут новые люди яснее и тверже. 1963

«Сочетанье согласных и гласных…»

Л. Мартынову

 Сочетанье согласных и гласных — Кости и мускулы тела, Но тело мертво и безгласно, Пока его кровь не согрела. Подчиняется каждое слово Ритму незримого сердца, Чтоб смогло потускневшее олово Золотом вдруг согреться. О, зачатье стиха непорочно! Взлетает, как иволга, муза, Одевается магией строчка, И звенит оперенная музыка. Муравей этой музыкой дышит, Звуки на ниточку нижет, — А глухой утверждает — «не слышу!», А слепой заявляет — «не вижу!» Эти споры, поверь, никудышны. В ответ на стихи мои русские Муравей чуть заметно, чуть слышно Сигнализирует усиками.

«Многословья не терпят ни жизнь, ни стихи…»

 Многословья не терпят ни жизнь, ни стихи: От рифмы до рифмы, казалось бы, — версты, И, казалось бы, редко кричат петухи По ночам в полумраке разверстом. Но от крика до крика молчаньем полна В магическом однообразии ночи Вся бессмертная жизнь. От звена до звена Протянулась в безгласии истина строчек. Эту истину трудно, быть может, найти И не соблазниться мгновенным и броским. Только верную рифму наметив в пути, Ты не станешь чужим и пустым отголоском. 1966

«Поспешно дышит человек…»[24]

Океанским берегам свойственны полусуточные приливы.

Географический учебник.

 Поспешно дышит человек, Взбежав на лестницу, догнав автобус, Иль опоздав и сдерживая злобу, — Свой он растрачивает век. На мелочь разменяв рубли Первоначально полноценной жизни, Он измеряет вечность дешевизной Им сходно купленной земли. Смотри, как дышит великан: Ему чужда дневная суматоха — За сутки только два огромных вздоха, И полон жизни океан.

«Для сердца милей и утешней…»

 Для сердца милей и утешней Поверить, что станешь — потом Простым, придорожным, а главное — здешним, Шершавым и теплым, родным лопухом. К чему они — райские кущи, Божественный Зевсов нектар? Струею дождя, к корневищу бегущей, Растенье уймет полуденый жар. Потом этот лист пригодится: Прижатый к ребячьей руке, Он крови поможет остановиться — Далекому внуку в доступном тебе далеке.

«Незнакомый друг прошел совсем недавно…»

 Незнакомый друг прошел совсем недавно, На широком поле проложил лыжню. До чего же с ходу подрубил он славно Снежную, большую простыню! Там, где крепко палки в белый снег врезались — Видно, друг — размашистый ходок, — Налитые тенью, синие медали Он оставил, за кружком кружок. Я бы наградил такой медалью синей Зайца, чтобы он спокойней жил. Белку, сбросившую с тонкой ветки иней, И ворону — тоже б наградил. Жалко мне, что эти легкие медали, Солнцем обожженные, сгорят: Было б славно, если б звери надевали Те медали на парад.

«Дубовый пень, казалось, годы…»[25]

В. Сосинскому

 Дубовый пень, казалось, годы Был сном смертельным одержим, И муравейник тоненькие своды Неспешно воздвигал над ним. Вокруг кроты свои сверлили норы, Одели черные его бока Лишайника прозрачные узоры, Похожие на пенки молока. Но вдруг — да, та весна была дождлива, И шорохом воды был полон лес, Когда на склоне скользкого обрыва, Как некий Лазарь, он воскрес. Он в небо выстрелил зеленой веткой, Такой непостижимо молодой, Что целый лес сквозь дождик редкий Залюбовался этой красотой!

«От зноя вскрикнула роженица-сосна…»

 От зноя вскрикнула роженица-сосна, И вот из шишки, из ее раскрытых створок На крылышках прозрачных семена Летят — между стволов затихнувшего бора. О нет, не всё заслужат жизнь и свет, Не всякое сквозь крепкий мох прорвется семя, Но тех, кто вырастет, на сотню лет Себе подвластным сделает земное время, То странное теченье вещества, Когда круги годов сосна упрямо множит, А человека — мысли и слова Своею прихотливой сменою тревожат. 1966

«Ты пробовал ли взвесить мрак ночной…»

 Ты пробовал ли взвесить мрак ночной Иль тяжесть самой страшной мысли? Смотри: стоят весы перед тобой, Но неподвижно коромысло. Искусства ты не взвесишь никогда, Надолго скрыть его не сможешь, Ты невесомого его следа И завистью не уничтожишь.

«Будь доверчив и ласков к словам…»[26]

 Будь доверчив и ласков к словам: Поколенья их ложью питали И к рукам, как детей, прибирали, И волю давали рукам. Что ни слово — каким бы оно Ни казалось упрямым и грубым, Неприятным и злым — узкогубым, — Непочатой жизнью полно. Тем не менее будь начеку И свободы не дай браконьерам, Краснобаям, словам-лицемерам, Тихоням, проникшим в строку. Если скажешь «отечество», будь И внимателен, и осторожен: В этом слове, быть может, заложен Убийственный яд. Если суть Превосходного слова теперь Запеленута в ненависть к миру, — Береги драгоценную лиру И прежде, чем скажешь, — проверь! 1965,1966

Зеленый мох («Зеленый мох — но не хватает губ…»)[27]

 Зеленый мох — но не хватает губ, Но не хватает рук его погладить. В его зеленый мир… Но не могу С собою, призрачным и слабым, сладить. К его шершавой, нежной плоти я Всем существом напрасно приникаю: Чужая смерть вошла, как яд, в меня, И я ее бегу, не принимаю. Чужая смерть, которой я бегу, С ее холодным и пустым бесстрастьем… О, все, что я еще сберечь могу, Я все отдам твоей зеленой власти, Прохладный мох. В непостижимый мир Твоей лесной, твоей всесильной жизни… Прими меня, прими, прими, прими И мне в лицо живой водою брызни! 1966

Ночной лес («Всей грудью ночь на лес легла…»)

 Всей грудью ночь на лес легла. Ее дыханье стало внятным. Как будто черной ватой мгла Отдельные прикрыла пятна. И там, где угасал костер, Борясь с таинственной дремотой, Прохладную ладонь простер Невидимый и властный кто-то. Но вдруг случайный ветерок, И вспыхнул, розовый и зоркий, Сквозь тонкий пепел уголек, Заговорил скороговоркой О том, что холодно ему, Что он бессилен, что не может Преодолеть ночную тьму, Что жизнь моя его тревожит, Что я… Он вспыхнул и исчез. И медленно сквозь мглу ночную, Шурша листвой, незримый лес Ко мне приблизился вплотную. 1966

Душа («Душа — ее никак не взвесишь…»)

 Душа — ее никак не взвесишь, И зорких пальцев поиск — ни к чему. Душа, похожая на отзвук дальней песни, Приникнет к сердцу твоему. Она в ответ на голос крови, И радуясь, и плача, и скорбя, Каким-нибудь одним внезапным словом Вдохнет земную жизнь в тебя, И легкие наполнит воздух, И ты коснешься горестной земли, И поведет тебя душа по звездам, Как водят капитаны корабли. Она сама — лишь только слово, Лишь сочетанье букв, но ей одной Обязана дыханьем наша совесть И жизнь осмысленной мечтой. 1966

«С какою грациозностью девичьей…»

 С какою грациозностью девичьей Плывет детеныш-осьминог, — Но он уже охотник и добытчик, И полон жизненных тревог. Недаром даже у конька морского На тонкой мордочке — тоска, Как будто скорбью бытия земного Наполнена душа зверька. В отлив ребенок ходит человечий, И сквозь журчание воды Он различает звук подводной речи, Он видит странные следы Струящейся и непонятной жизни, Всего, что плачет и поет… И если вдруг волна лазурью брызнет, Он не поверит в блеск ее. 1966

«Опирается луч, отражаясь в снегу…»[28]

 Опирается луч, отражаясь в снегу, И вершина горы поднимается выше. Притаились близ озера на берегу Небольших деревень черепичные крыши. Неуютно им здесь, в нарастающей мгле. Из глубоких морщин поднимается вечер, И в домах, навсегда прикрепленных к земле, Зажигаются окон трусливые свечи. День прошел, и уже наступает «вчера», И, как все, что минуло, становится тенью, — Но вершина горит, и большая гора Поднимается в небо последней ступенью, Великолепной опорой для шага туда, Где кончается власть нашей робкой природы, Где над красною кромкой закатного льда Не померкнут ночные лучистые своды. 1962

«Нет, дело не в том, что у каждой дороги…»

 Нет, дело не в том, что у каждой дороги Бывает конец, что на круглой земле Чередуются радость с тоской и тревогой, Что посеянный гибнет от засухи хлеб: Все горе — в трусливой идее бессмертья, Поскольку бессмертья ты просишь себе. В этом грубом стремлении — жестокосердье, Непризнание жизни — и счастья и бед. Ты станешь бессмертным, а все, что ты любишь, Что трогал руками и трогал душой — И земля, и мученье, и милые губы, Все, что было вокруг и что стало тобой, — Истлеет, исчезнет, растает бесследно, И ты, в первобытной своей наготе, Только темную, первоначальную бедность Сохранишь — для кого и зачем? — в пустоте. 1966

Игольное ушко («С тревогой, радостью и нежностью…»)

 С тревогой, радостью и нежностью Взгляни в глаза ребенка. Он Своею первобытной свежестью Еще как будто ослеплен. Еще совсем недавно видел он Мир перевернутым, таким, Что ни с какой земной обителью Тот мир не может быть сравним, Мир, где порхают только гласные, Где жадный ротик едока Хватает радостно и ласково Тугую ягодку соска, И где в его страну постельную, Туда, где жизнь его жива, Пушинками надколыбельными Слетают белые слова. Тот, кто запомнит эту музыку, Ушедшую далёко-далеко, Пройдет когда-нибудь сквозь узкое Стихов игольное ушко. 1966

Пастух («Когда последний облачный дракон…»)

 Когда последний облачный дракон Поднялся с ложа, камни изголовья И северный, покрытый снегом склон Он оросил своей густою кровью. И выросли из снега и камней Малиновые перья, чешуею Покрылся красный снег, фонтан огней Взлетел изнемогающей струею. Драконье тело, скрытое в тени, Распалось и покрылось синей пылью, А в небе, как большие головни, Сгорели перепончатые крылья. Пастух стоял, на посох опершись, У ног его лежали две овчарки, И думал он о том, что вогнутая высь Красна, что солнце слишком ярко, Что завтра ветру быть и что пора В ущелье гнать усталую отару, Что мало дров и у костра Едва до полночи достанет жару… 1966

Провансальский городок («Как будто светом выметена площадь…»)

 Как будто светом выметена площадь И улицы пустого городка. Чуть слышно воду плоскую полощет Фонтана серебристая рука. Нет никого, но, может быть, недавно Одетый солнцем человек прошел Или пройдет… Вдали стоит Засохшего платана мертвый ствол. Ни тени, ни пятна. Над тротуаром Струится марева белесый пар. Приподнят над землей горячим паром, По небу катится дневной пожар. Как мумия под золотою маской, Лежит облитый солнцем горб холма, Вот в день такой, когда сгорают краски, Ван Гог сошел с ума. 1966

После бессонницы («После бессонницы трудно мне выйти на волю…»)

 После бессонницы трудно мне выйти на волю: Я в подсознание дверь приоткрыл, и теперь Я не знаю, как справлюсь с привычною ролью, Как сумею закрыть приоткрытую дверь. Я не помню уже, что я видел и слышал Средь расплывчатых пятен ночной глухоты. …Допускаю, что дождь барабанил по крыше И вдали, в подворотне, визжали коты. Иногда, — но реальность отчетливых звуков И в глаза просочившаяся темнота Отстранялись, — и вновь безголовая кукла Разрывала фату, и взвивалась фата. Наплывала кругами зеленая краска, Растекалась пятном на полу, и опять Меня кто-то из сна на мгновенье вытаскивал, И, скрипнув, поспешно смолкала кровать. …………………………………………………. Я на плечи поднял светлеющий камень За открытым окном наступившего дня. Я неверное тело потрогал руками, Я не знаю, я есть — или нет меня. 1966

Филин («Уплотнившийся воздух широким крылом…»)

 Уплотнившийся воздух широким крылом, Как веслом, загребая, испуганный филин Оторвался от дерева, и оперенное зло Налетело на фары автомобиля. Он мелькнул, ослепленный лучами, и вот Всем взъерошенным телом ударилась птица В ветровое стекло. Оборвался полет Перед глазами сверкнувшей зарницей. Тормоза, — но уже на разбитом стекле Расползлась паутина слепого удара… …Он лежал, распластавшись на черной земле, Увенчан пернатой тиарой. Как был он прекрасен, посол темноты, В последнем полете разбившийся насмерть! В глазницах, похожих на злые цветы, Сколько было тоски, одиночества, страсти!

ГРОЗА НАД МАШУКОМ (1–3)[29]

1. «Гроза над Машуком, и в черной катастрофе…»

 Гроза над Машуком, и в черной катастрофе Столкнулись туч разорванные строфы, И молнии, полнеба светом озарив, Катились в грохоте внезапных рифм, Со всей природой связаны и слитны Кружились в воздухе осколки ритма, Но в мраке даже струи ливня не смогли Его, хотя б на миг, поднять с земли.

2. «Мартынов опустил граненый, длинный…»

 Мартынов опустил граненый, длинный, Как будто совестью набрякший пистолет. Прощенья нет, спасенья нет и нет: Живым не выйдет он из той долины, — И сколько лет потом, слепой мертвец, Он будет вспоминать тот исступленный ливень И рваных молний розовые бивни, И не его, а только свой конец!

3. «Гудел и пел, как в улье, в смертном теле…»

 Гудел и пел, как в улье, в смертном теле Несозданных стихов пчелиный рой В тот миг, когда навылет был прострелен Поэзии надвременный герой. В запекшуюся дырочку от пули Все вырвались стихи — под ливень, в мрак, — И стала с той поры огромным ульем Бессмертная кавказская гора. Прислушайся, о, сколько новых песен, О, сколько новых лермонтовских строк Слетят, как пчелы, к нам из поднебесья, Когда тому наступит тайный срок! 1966

Корень («Не ходит дерево. Оно…»)

 Не ходит дерево. Оно Растет в том месте, где упало Покорное ветрам зерно. Здесь корня розовое жало Свой первый совершило труд. Меж скал, в таинственный сосуд Расщелины проник язык березы. Он влагу пьет, и возникает ствол, И кормят каменные слезы Того, кто в недрах их обрел. Березу солнечное пламя Зовет под купол голубой, И время нежными руками Ее подъемлет над землей, Но дереву добыть не просто Воды для жизни и для роста — Недаром облачком медали Шуршащие на ней растут. О, если б только люди знали Какой березе нужен труд, С каким упорством должен корень Раздвинуть скалы и в щели, Разъятой им на косогоре, Найти щепоточку земли. Какая сила в корне змеевидном, Какою волею завидной Он в поисках воды ведом! Неведомый водоискатель, Всю жизнь в земле, всю жизнь ползком — Березы ласковой создатель! 1966

«С вершины к вершине, по острым вершинам…»

 С вершины к вершине, по острым вершинам, Над угольным лесом почти невесомо Полночное солнце скользит. Прозрачное облако огненным дымом Касается крыши уснувшего дома И церковь в Кижах серебрит. На севере, здесь, соловьев не бывает, Но явственней шелест и ласковый шорох: В бессонном болоте трава Цветет, точно рыбы, плеснув, возникают Над розовым озером в зыбких просторах Всплывающие острова. И белая ночь раздражающей негой Пронизана так, что душа поневоле С душою ночной заодно Трепещет и бьется, и дышит Онегой И хвойной настойкой, и небом, и полем, Языческим крепким вином, — Всем этим прекрасным и светлым наследством: Узором наличников, серою дранкой, Святым серебром куполов, Бессмертным, и ночью не гаснущим детством, Звенящим над росной грибною полянкой Славянскою музыкой слов… 1967

Афродита («Еще в невинности первоначальной…»)

 Еще в невинности первоначальной Жила земля, еще морской простор Не изменял своей души хрустальной И бурь не знал, еще отроги гор С лучистым краем небосвода В одно сливала солнечная мгла, Когда нетерпеливая природа Тебя из легкой пены создала, И ты, как светлый взрыв очарованья, Священною одета наготой, — Морской воды и неба сочетанье — Возникла в раковине золотой. …И стала жизнью жизнь, гроза грозою, И молнией — огонь, и болью — свет, И стало нам доступно все земное И то, чему названья в мире нет. В тот грозный миг все то, что было скрыто, Открылось нам — и вот живет в крови Рожденное бессмертной Афродитой Слиянье ветра, боли и любви. 1967

«Беспамятному жить легко и просто…»[30]

 Вновь не забудусь я: вполне упоевает Нас только первая любовь.

Е. Баратынский

 Беспамятному жить легко и просто: Его, как без грузила поплавок, Несет, несет до самого погоста Теченье иль случайный ветерок. И жизнь его не станет полновесной — Что ждать от «завтра», если нет «вчера»? Он не костер, он только дым древесный, Оторванный ветрами от костра. Нас память соком прежних дней питает И старит нас, и обновляет вновь Ведь сказано: вполне упоевает Нас только первая любовь. Ничто, ничто не должно быть забыто. Пускай вонзится в землю острие, И вдруг — из-под тяжелой глыбы быта — Забьет источник — наше бытие. 1967

«С тех пор, как вырубили лес…»[31]

 С тех пор, как вырубили лес, И лишь по склонам гор растут дубы и кедры, Вода ушла во тьму, в ночные недра, Прочь от обугленных небес. От сухости стал хрупким воздух, Горчит насыщенная зноем тишина, И по ночам бездомная луна Стирает с неба злые звезды. Идти зверью на водопой — Куда? Давно иссяк последний омут, Лишь только сухокрылым насекомым Доступен этот желтый зной, Да паукам — они в колодцах Пустых свой серый занавес упрямо ткут, И сквозь него течет горячий жгут Лучей расплавленного солнца. На край надвинулась беда С тех дней, как срублены деревья-старожилы, И больше не течет в незримых жилах Святая кровь земли — вода. 1967

«Я рыл колодец, но ушла вода…»[32]

 Я рыл колодец, но ушла вода глубоко вниз, под землю. Звонким ломом мне не пробить окаменелый пласт: давным-давно, в минувшие года, нагромоздились камни здесь, изломом гряды спускаясь вглубь. — Кто мне воздаст, — подумал я, — за долгий труд, за смелость тревожить землю? Вдруг у самых ног увидел я необычайный камень. Я поднял грубую окаменелость и разглядел на ней — помилуй Бог — крыло, похожее на тонкий пламень костра, когда огонь на краткий миг, оторван от углей, виясь, взлетает изогнутым, как желтый серп, крылом. И в то же время был похож на крик тот отпечаток. Кто же нынче знает, кричала как в безумии ночном прижатая к траве обвалом птица, когда огонь возник из-под земли и друг на друга шли войною горы? Кто может знать, что в мире совершится, на что мы наши судьбы обрекли, каким нас стронций одолеет мором, — но может быть, когда-нибудь, в веках, потомок мой найдет на грубом камне прозрачный отпечаток мысли той, которая сквозь мой предсмертный страх внезапным озарением пришла мне, и поразится этой красотой. 1967

«Нет даже на аптекарских весах…»

 Нет даже на аптекарских весах Не взвесишь груз неблагородной мысли, Какою кибернетикой ни числи, Не вычислишь рожденный ею страх, Беспомощность перед самим собою. Как ни виляй и как ни лицемерь, Ты приоткрыл неосторожно дверь, Она теперь с тобой, теперь вас двое. Как книжный червь, она сверлит страницы Всех дел, всех книг твоих за томом том. Глядишь — и жизнь уже идет бочком От небылицы к новой небылице. 1969

«Стол, стул — предмет коротким звуком…»

 Стол, стул — предмет коротким звуком Очерчен, как отточенным карандашом. Наш голос — он тому порука, Что мы искомый клад на дне земли найдем, Что будет крепкий дом построен, Что вырастут в лесу столетние дубы, Что мы пройдем по жизни с боем Не позади, а впереди своей судьбы, — Лишь только б помнить — слово зримо, И что не скрыть его, в тюрьме не устеречь, Что, как бы ни была гонима, Она всего непобедимей — наша речь!

«Не изгнан был Адам из рая. Сам…»

 Не изгнан был Адам из рая. Сам, Взяв за руку растерянную Еву, Оставил он родные полунебеса, Где Бог взрастил таинственное древо. Он стал участником добра и зла, И творческая сила обладанья Его возвысила, низвергла и сожгла, И рай померк — от первого лобзанья. А мы, неся наш первородный грех И смертных семь грехов, рожденных жизнью, Мы будем помнить, что сильнее всех Страданий, всей тоски о той отчизне — Туман, встающий утром над рекой, И запах скошенной травы над полем, Свиданье за плетнем и — Боже мой! — Мечта о том, что есть свобода воли… 1969

«Лучи, как частокол, повисли над землею…»

 Лучи, как частокол, повисли над землею. Заострены их черные тела. Жизнь не прошла еще, она еще со мною, Как в оны дни, прозрачна и светла. Вокруг большого пня краснеет земляника, И львиный зев открыл свой желтый рот, И нежной змейкой проскользнула повилика, И капелькой лазурною цветет, И бабочка летит — лишь два неровных взмаха, И вот она садится на плечо. Как в оны дни, — за частоколом зла и страха Прикосновенье солнца горячо. Голубоватый воздух, — щит всего живого, — Наш мир от злых лучей оборони: Как нам дышать без легкого покрова Твоей струящейся брони! 1968

«Как человек, собака улыбнется…»

 Как человек, собака улыбнется И заворчит — в своем собачьем сне; Тревожная осина встрепенется Под ветром в изумрудной вышине; Промеж себя беседуют дельфины, А Лермонтов увидел голос звезд — Все ясно в мироздании пустынном, Лишь человек не ясен и не прост. Лишь он один услышал сердцем время, Добро и зло разъял и снова слил, И мысль — нас возвышающее бремя — Во всех противоречьях сохранил. И вот теперь, один во всей вселенной, Сомненья страшным даром награжден, Как Прометей, и тленный и нетленный, Он к призраку бессмертья пригвожден. 1969

«Великолепно наше мирозданье!..»

 Великолепно наше мирозданье! Нас от земли освободил строптивый ум. Казалось бы — прекрасно счастье узнаванья И суетливой жизни бесполезный шум. Но, наслаждаясь страшною свободой, Став брошенною ввысь, взлетевшею звездой, Лицом к лицу с им покоренною природой, Жилец земли останется самим собой. К летящему лучу не прислониться, Пространства не коснуться смертною рукой… Пусть лучше в доме скрипнет половица, И пусть в лесу запахнет сыростью грибной! 1969

«Дух насекомого земного…»[33]

 Дух насекомого земного, Дух дерева и дух воды Понятней сердцу, чем основа Пространства и чем дух звезды. Цикады маленькое тело С родной природой заодно Века свое свершает дело, В звук превращается оно. Из предыстории, оттуда, Где жизнь впервые зацвела, Нас оглушающее чудо Цикада в лапках принесла. И вот, дрожа от напряженья, Пронзая звоном желтый зной, Она в порыве вдохновенья Как будто жертвует собой — И воздух ветром, солнцем, песней Летит вдоль дремлющих полей, И мир становится телесней И вдохновенней, и нежней. 1966

«Я никогда Акрополя не видел…»[34]

 Я никогда Акрополя не видел, Не пил воды кастальскогоключа. Стоит, как часовой, у моего плеча Неопыта упрямая обида. Но все ж порой — легка, прозрачна, Мне видится та древняя земля, Где остов мраморного корабля Взметнул, как звук, дорические мачты, Где к мелким ссорам снисходили боги, В плену тщеславья и людских страстей, Где десять лет скитался Одиссей, То находил, то забывал дорогу… Все так… Но как мои виденья редки, Как мир воображенья тускл и слаб, Когда в излучине реки ветла С другой ветлой сплетает ветки, Когда ползет дорога по ухабам Моей земли, а снизу, из куста, Загадочна, угрюма и толста, Мне в душу смотрит каменная баба.

«Был крут подъем. Ущелье с каждым шагом…»

 Был крут подъем. Ущелье с каждым шагом Сильней сужалось. Белый ручеек, Стекавший между скал по дну оврага, Исчез, как будто изнемог. Казалась мне глухой, почти отвесной, В продолговатых трещинах стена, Возникшая передо мною. Тесной, Подвальной стала, тишина. Но, прирастая к камню гибким телом, Как плющ, сливаясь с ним, я лез и лез На этот злой, в тени обледенелый, Но все ж доступный мне отвес. Когда последним, яростным усильем Я бросил тело кверху, на уступ, Подумал я — невидимые крылья Меня, бескрылого, несут. Здесь, на ребристой, узенькой площадке, Я, зацепив кристалл, сорвал его. Крутясь, Он покатился в бездну и, украдкой Лицо лучами осветя, Исчез, растаял, как роса в тумане, В долину унеся спектральные цветы, — Природой отшлифованные грани, И вздох и выдох высоты. Внизу какой-нибудь веселый гений, Труда не знавший, живший без забот, Кристалл — о, даже не согнув колени, — На радость людям подберет. 1969

«Нельзя обжечь закатной багряницей…»

 Нельзя обжечь закатной багряницей Простертых к небу рук; Нельзя к стихотворенью прислоняться Плечом, пока не пойман звук; Нельзя уму довериться душою: Он ловок и хитер; Не совладав с упрямой темнотою, Сгорает без следа костер, — Лишь то живет, над чем не властен разум, Что выше всех страстей, Что слепо подчиняется наказу Бессмертной совести твоей. 1969–1970

«То, да не то, и не к чему придраться…»

 То, да не то, и не к чему придраться: О том, что думал, — все, казалось бы, сказал, Но все ж мертвы стихи, как будто на цепь Я их к бесплодному беззвучью приковал. Идешь вдоль прибранных могил погоста, Где сухо шелестят железные венки, И вдруг, глядишь — растет певучий хвостик Сквозь щель плиты — давно посеянной строки. Быть может, он средь сорняков и плевел Один единственный меня переживет, Наперекор беззвучию библейским древом, Плодонося слова, сквозь камни прорастет. 1969

«Кто нас рассудит — время и меня?..»[35]

 Кто нас рассудит — время и меня? Я в нем плыву, как старый окунь: Дна не касается ступня, Став плавником, мой острый локоть На воду опирается слегка, А за моим незримым следом, Раскинув ячеи, издалека Уже ползет тяжелый бредень. Я временем дышу. Оно Здесь не косой, а грубой сетью Скребет мое родное дно. Оно течет, а я — в ответе, Я окунь, а оно — река. Мне трудно совладать со страхом, Я ненавижу рыбака, Забросившего смерть с размаху. Кто разогрел сковороду? Как знать мне, кто закинул невод, Какие боги в душном небе На завтрак свежей рыбы ждут? Судиться с временем, — но труден, Да просто невозможен этот суд: Не время мне, а я ему подсуден. 1969,1970

«Как трудно мысль одеть словами…»[36]

 Мысль изреченная есть ложь.

Ф. Тютчев.

 Как трудно мысль одеть словами, Ей галстук повязать, побрить, Всеобжигающее пламя И приукрасить, и смирить, И чтоб с улыбкою пристойной В беседе с разными людьми Она приветила б спокойно Наш злой и лицемерный мир. О, если бы, презрев обычай, Не прикрываясь мишурой, Она, наперекор приличью, Нас поразила б наготой, Той наготой — до воплощенья — Еще не звук, еще не крик, Которую в одно мгновенье Оденет ложью наш язык.

Стрела («Когда в неясном зеркале столетий…»)[37]

 Когда в неясном зеркале столетий В грядущем отразится наша жизнь И в дымном, странном, в звездном полусвете Соединятся вдруг и даль и близь, — Тогда прозревшим станет очевидно, Что мы по краю пропасти идем, По краю честности и что постыдно, Закрыв глаза, в полсовести живем, В полжизни, данной для любви, в полдара, Не холодны, не горячи — теплы, В конце, в излете, не страшась удара Уже почти не жалящей стрелы.

«Обленившийся парус напрягся, как мускул…»[38]

С. Дубновой

 Обленившийся парус напрягся, как мускул, Волнорез покачнулся и вдаль отошел. Океан перед лодкой летящей был устлан Беляками крутых, набегающих волн… Как нам жить без романтики дымной простора, Вдали осиротевших без нас берегов, Если в мире реальна одна лишь опора — Это ветер, соленая влага и горечь стихов. О, как редко, о, в кои-то веки, случайно, Из-за облака вдруг, и хрупка и легка, Точно ключ, открывающий старую тайну, Точно луч, — золотая слетает строка! 1967

«Нет, я не мыслящий тростник…»

 Душа не то поет, что море, И ропщет мыслящий тростник.

Ф. Тютчев

 Нет, я не мыслящий тростник: С тех пор, как вырван мой, меня питавший, корень, Я мусикийскому дыханью не покорен И беден мой земной язык. Некрепкий голос еле слышен, Скудеет сок и хрупок посеревший лист, И тонкий ствол уже не ловит ветра свист, И в полдыханья сердце дышит. Лишь иногда скупая память Подскажет мне, о чем поет живой тростник, Что мир из мне не слышной музыки возник, И что бессмертен мудрый камень. 1969

«Мы взяли не все от бессмертной земли…»[39]

 Мы взяли не все от бессмертной земли, Пустые страницы регистра еще не заполнила память: Отходят без нас поезда, и отчаливают корабли Без нас, — нагруженные нашей тревогой и теми мечтами, Которые мы до сих пор воплотить не смогли. Их много еще, ненаписанных строк, И что ж из того, что с годами нечетким становится почерк, Что в рюмках часов золотистый поспешно струится песок, Шурша беспокойною змейкой еще не проверенных строчек, — Ведь время на миг прикрывает свой черный зрачок… Но мы, отвернувшись, не смотрим туда, В грядущее, в мир, где ни тела, ни памяти больше не будет, Туда, где, томясь одиночеством, к нашей планете звезда, Покинув орбиту, приблизится и, ослепительной грудью Коснувшись, сожжет, не оставив от нас ни следа.

«На гребне горы, на неровных зубцах темно-синего кряжа…»[40]

 На гребне горы, на неровных зубцах темно-синего кряжа, Как трубы органа, одетые снегом и льдом, Высокие ели стоят, а другие детали пейзажа Незримы — как будто они заштрихованы сном. Мой слух насторожен, но в мире вечернем ни звука. И мир, он не мой: незнакомый и странный, — ничей. И вдруг над горой, вдалеке, поднялись черно-белые руки, И пальцы простерли — двойную корону лучей. Ушедшее за гору солнце на острой вершине смешало От света летящую тень и пронзающий свет, И дрогнул орган, тишина напряглась и, шагнув, зазвучала, От звуков в снегу оставляя отчетливый след. 1970

«Воздух сегодня и звонок, и хрупок…»[41]

 Воздух сегодня и звонок, и хрупок. С дерева к дереву струны мороз протянул, И дирижером на горном уступе, Солнцем и снегом одев, он поставил сосну. Лес в неподвижном застыл ожиданье, Ветви взметнулись — одетые снегом смычки, — Вспыхнет-не вспыхнет мгновенным сияньем Луч или звук от движенья незримой руки? О, как прекрасны земные дороги, Суетны мысли, дела и желанья людей: Видишь, с какою блаженной тревогой Кустик застыл над невидимой скрипкой своей. 1970

Молния («Сверкнула молния — и необычным…»)

 Сверкнула молния — и необычным Возникший мир увидели глаза: Как будто из материи первичной На миг пейзаж построила гроза. Прозрачным сделалось природы тело, И сквозь него просвечивал костяк. Здесь, точно на рентгене черно-белом, Ложилась тень от каждого куста, Гряда камней, как позвонки скелета, Ползла еще не созданной змеей, И в том, что было мраком или светом, Я видел отраженным облик свой, Не тот, что в зеркале, — земной, привычный, А тот, который скрытым я храню, Как будто эта молния с поличным Поймала совесть непрозрачную — мою. 1970

Ушедшим друзьям («Обмят сугроб окрепшими лучами…»)[42]

 Обмят сугроб окрепшими лучами. Прорезался капели острый клык. День ото дня подснежными ручьями Весна обогащает свой язык. Вдали, на чуть приметном косогоре, Синеет след от выпуклой лыжни. Должно быть, все лучи отныне в сборе — Сошлись — и в луже мечутся огни. О, молодость, о, щедрый праздник звуков, Просторных мыслей и высоких слов, Тех легких дней, когда к любой разлуке — Безумец! — легкомысленно готов… И вот теперь — не перекинуть слова, Мои друзья, — о, сколько ни зови, Туда, в тот мир, и нам не вспомнить снова О Шиллере, о славе, о любви!.. 1965

ИЗ СТИХОВ 1930-1970-Х ГГ

«Мне снился дождь. Встревоженных ветвей…»

 Мне снился дождь. Встревоженных ветвей Я слышал влажный шум и разговоры О том, что там, над головой моей, Летят лиловые, разгневанные горы. Я проникался запахом грозы, Неизъяснимым запахом цветенья, Я видел рост проснувшейся лозы, Я чувствовал земли сердцебиенье. В моей руке лежал прозрачный плод, Прикрытый шелковыми лепестками, Я слышал, как ладонь его дыханье пьет Незримыми и нежными устами. И медленно кружился мир во сне, И наливался счастьем темный колос, И белой бабочкой казался мне Твой улетающий, твой легкий голос. 1934

«Я все отдам — и жизнь, и Бога…»

 Я все отдам — и жизнь, и Бога, И то, чего не знаешь ты, Все, все, — о за совсем немного, За каплю нежной пустоты. Пусть в суете и в суесловьи Горит земное торжество, Приляг ко мне на изголовье, Мое родное «ничего». 1934

«Сияет отчетливо, ясно и зло…»

 Сияет отчетливо, ясно и зло Дневное, бесстрастно-холодное пламя. Мы видим, как медленно гаснет тепло, Как целая жизнь прорастает меж нами. И зрячее сердце, от боли устав, Невольно страшась беззаконной свободы, Приветствует сорное празднество трав, Победу холодной и жесткой природы. Но вслушайся, там, в голубой глубине, За пологом злого, пустого бесстрастья, Цветет, притаившись в слепой тишине, Незримое нам наше горькое счастье. 1934

«Как мы беспомощны с тобой…»

 Как мы беспомощны с тобой, Как воздух горестный несносен, Какою злою темнотой Нас овевает злая осень. Я положил в твою ладонь Любви несовершенный слепок. Какой отравленный огонь, Как он мучителен и цепок. Сквозь черный вихрь осенних слез Грядущий день горит — неярок. Чужую тяжесть я принес Тебе в нерадостный подарок. Прости, все кружится. Слова Бессмысленные повторяя, Я говорю — родная синева, Твоя родная синева, родная. 1934

«Не с сожаленьем, нет, и не с тревогой…»

 Не с сожаленьем, нет, и не с тревогой Я посмотрел назад, через плечо — Еще, быть может, солнце горячо, Но зной уже стихает понемногу. Я знаю, с тысячью дорог чужих, Извилистых моя дорога схожа, И кто по правде в этом мире может ни сосчитать, не перепутав их? Мой это день или чужой — не знаю: Не я один умел до дна любить, Мечтал нетленным сердце сохранить И не сумел, и все еще мечтаю, — Так, в зеркалах толпою двойников Внезапно окруженный, сам не знаешь, В ком ты найдешь себя, в ком потеряешь, Где яви грань и где начало снов. 1948

«Он был приговорен. Он потерял свободу…»

 Он был приговорен. Он потерял свободу. Буксиры завели его в огромный док. Насосы, всхлипывая, выкачали воду, И тяжестью своей он на упоры лег. Как черная звезда, на обнаженном днище Зияет рваная широкая дыра. Напрасно океан зовет и ветер свищет, — Ему уже не всплыть со смертного одра. Бока и киль покрыты острою щетиной: Моллюски, устрицы, морские лишаи — Все то, что было вскормлено пучиной, Что приросло к нему, как чешуя змеи. ………………………………………….. Паяльники зажгли. Пронзительны и дики, Завыли голоса вращающихся пил, — И только чаек нам напоминают крики О том, как он боролся, верил и любил. 1948

«Совсем невысокое облако…»

 Совсем невысокое облако — А как до него далеко! Блестит в камышах синеокое, Ласковое озерко. Трепещет на ветке осиновой Листок серебристым крылом, За тенью, совсем темно-синею, Ветер бежит босиком. Свистит серогрудая иволга, Вздыхает, качаясь, трава, Небесная, неприхотливая, Северная синева! 1949

«До чего же довольна собой…»

 До чего же довольна собой Эта капля на выгнутой ветке Оттого, что весь мир дождевой В ней живет, точно в запертой клетке. Оттого, что хотя бы на миг, Удлиняясь, дрожа и сверкая, Этот мир заключенный достиг Невещественной ясности рая. 1950

«Стучит костяшками о ветку ветка…»

 Стучит костяшками о ветку ветка, Но дерево мертво, и серый ствол Уже давным-давно покой обрел, И дождь идет, настойчивый и редкий. По щиколотку вязнет в мокрой рже Нога при каждом шаге. У завала Колючки ежевика разметала И, цепкая, стоит настороже. И все еще сквозь этот стук холодный, Сквозь бурелом и рыжую листву Я слышу жизнь, и я опять живу, Одновременно пленный и свободный. Одновременно мертвый и живой. Вот-вот пушистою кометой белка Метнулась вверх, и снова дождик мелкий, И снова редкий стук в глуши лесной. 1950

«Как медленно вращается земля!..»

 Как медленно вращается земля! Как медлит утро, как упрямо Ложится крест оконной рамы На влажный сад, на серые поля. Когда же скрипнув на оси своей, Земля немного повернется И жидким заревом займется Рассвет за черной сеткою ветвей, Тогда уж в комнату, где все полно Лекарств, бессонниц, сновидений, Квадратные проникнут тени, Войдя сквозь крестовидное окно. 1950

«Еще бессонницей глаза обожжены…»

 Еще бессонницей глаза обожжены, Еще я вижу стул и плоские штаны Без пяток и ступней, без головы пиджак, Редеющий за окнами слоистый мрак, Все то, что было здесь, что будет здесь потом, А между тем, уже я забываюсь сном, И сквозь штаны и стул, сквозь комнату мою Я вижу сам себя и ясно узнаю Всклокоченную тень и желтый лоб и рот, Который кривится и дышит и живет, И там, под этим лбом, — все тот же стул, Пиджак и комнату, где я заснул. 1950

«Выпрямил фонарь высокий стебель…»

 Выпрямил фонарь высокий стебель. Дождь прошел, и воздух посвежел. Отразилось вымытое небо В окнах на четвертом этаже. Оба неба схожи и несхожи — То ли лучше, что живет без дна, Или то, которое прохожий Увидал на плоскости окна? 1951

«В углу, который подмести забыли…»

 В углу, который подмести забыли, На письменном столе, меж книжных сот, На старой полке — слой прозрачной пыли, Как серый призрак вечности, живет. Конечно, можно вечность потревожить Метлой иль тряпкой. Но через часок Опять она свой серый знак наложит На нашу жизнь, на пол, на потолок. 1951

НЬЮ-ЙОРК (1–5)

1. «Железных лестниц мертвые ступени…»

 Железных лестниц мертвые ступени, Кирпичное ущелье, этажи, На светлой луже коврик мокрой тени, С утра забытый, все еще лежит. А там, вдали, подпертый небоскребом, Пожаром рыжим мечется закат, И в Бавери, в еврейские трущобы, Летят лучи, пронзая облака. Как равнодушен город, как он жесток! С какою наглостью меж черных крыш Горят на улицах, на перекрестках Без век и без бровей — глаза афиш!

2. «Ветер лист газетный поднял…»

 Ветер лист газетный поднял. Дребезжит железный мост. Жирный голубь, точно сводня, Распушил лиловый хвост. Через пьяницу с усильем Он бочком перескочил, — И такой вот птице крылья Бог для лету подарил! — А вот тот, кто выпил лишек, Растирает щеткой щек На панели, в низкой нише, Аметистовый плевок.

3. «Негр застыл под большим фонарем…»

 Негр застыл под большим фонарем. Белые брюки на негре том. Брюки выглажены — к доске доска, Розоватый пиджак, и такая тоска, И таким одиночеством он окружен Безысходным — со всех сторон, Что только слепец, постучав костылем, Невидящий взгляд остановит на нем.

4. «Дождь кончился. Как будто кислота…»

 Дождь кончился. Как будто кислота Весь берег выжгла пятнами тумана, И, точно позвонки Левиафана, Торчат устои длинного моста. Здесь, в этом мире, все случиться может, На свалке даже мертвое живет: Смотри — дивана вспоротый живот Заржавленный червяк пружины гложет.

5. «Трущоба трущоб…»

 Трущоба трущоб. Не трущоба — гроб! Кричи — не кричи, — Как в аду, горячи Красные кирпичи! 1956

«Любишь и все-таки счастью не рад?..»

 Любишь и все-таки счастью не рад? Скажешь, что нечем гордиться? Дни, точно книги, на полке стоят, Книги с пустыми страницами. Все — ожиданье: придет, не придет, Сядет ли в кресло, иль рядом, Взглянет ли, или глаза отведет, Чтобы не встретиться взглядами? Где-то окурок опять подобрал, — День без куренья несносен, — Вдруг разминешься, а то бы слетал В лавочку за папиросами. Перебираю предметы: вчера Здесь карандаш положила, Сдвинула стул и каемку ковра Туфлей поправила, милая. Может быть, наши скрестились пути, Лишь чтоб сказать «до свидания»? Лучшего счастья тебе не найти, Лучшего, чем — ожидание. 1956

«Нет, не рука — а только тень руки…»

 Нет, не рука — а только тень руки, Не поцелуй, лишь призрак поцелуя… Во мне звенит осколочек строки, И радостью и горечью волнуя. Несказанные слушая слова, Пойми, что все реально в нашем мире: И то, как в пустырях растет трава, И то, как время властно тянет гири, И то, мой друг, чему названья нет, Как лестнице, где сломаны ступени, Как радости и свету, если свет — Как знать? — быть может, лишь изнанка тени. 1966

«Горбатый снег на куче мусора…»

Оскару Рабину

 Горбатый снег на куче мусора И покосившийся фонарь. Стекающий сквозь щели узкие По каплям розовый янтарь. Дымком несет над черной свалкою. Блестят кошачие глаза. Голубоватою фиалкою С ресниц не падает слеза. Ужели так покочережена Душа и так оскорблена, Что только здесь ей жить положено, Что только здесь она — она? Да, только здесь, над этим мусором, Да, только здесь, под фонарем, Она живет не нашей музыкой, Незамерзающим огнем. 1966

ПО СЛЕДАМ ВОЙНЫ (1–2)[43]

1. «Он был поставлен немцами — бетонный…»

 Он был поставлен немцами — бетонный, На берегу реки возникший дот, — Своей судьбой навеки обреченный Быть стражем русских неродных болот. Но не его ли ослепил Матросов В тот роковой для них обоих час, Когда, свое живое тело бросив, Он им закрыл его горячий глаз? Река размыла невысокий берег, И дот зарылся в илистый песок, Но все еще многоугольный череп Пустой глазницей смотрит на восток. Кудрявый пар встает над теплой речкой, Сквозь воду чуть просвечивает дно. Мальчишеское светлое сердечко Великим нетерпением полно — Вот здесь, вблизи бетонного причала, Вчера он взял двенадцать окуней… Встает заря таинственно и ало Над черной щеткой острых камышей.

2. «Здесь не один сражался леший…»

 Здесь не один сражался леший, Здесь партизанил домовой, Здесь взрывом вырванный орешник Погиб, встречая смертный бой. Деревья выпуклою грудью Здесь преградили путь врагу. И погибали, точно люди, Не оставаяся в долгу. Один, как обожженный идол, Еще живой дубовый ствол Стоит. К родному инвалиду Я осторожно подошел. Покочереженную ветку Я дубу бережно пожал, Я шрама грубую отметку Погладил и поцеловал. Из-под ноги вдруг прыснул заяц, Мелькнул хвостом и был таков — Среди таинственных мозаик Сиреневых и желтых мхов. Зарылся в землю корень голый. Там, где сновали муравьи, Уже пророс блестящий желудь И листья выпустил свои. Вся просека неудержимо, Дышала солнцем и весной И поросль изумрудным дымом Клубилась низко над землей. 1967

«В грамматике досадные пробелы…»[44]

 В грамматике досадные пробелы: Есть суть, но дела нет. Что ж, раскуем Оковы существительных и делом, Глаголами на приступ мы пойдем. Собратствовать, содружествоватъ — радость Нам собеседовать поможет. Мы Орудия накормим тем зарядом Добра, который рвет основы тьмы. О, целый мир в душе одной поместится, И, крепко стоя на земле родной, Без космонавтов будут люди звездиться, Согражданствуя с высотой!

«Недремный воронок нам выхолостил душу…»

 Недремный воронок нам выхолостил душу. Он в нас живет, тот подлый страх, Который, как в пустыне острый ветер, душит Живую жизнь, вздымая прах. Ты видишь издали, как возникает пыльный Летящий змеевидный смерч, И кажется тебе бессмертной и всесильной В степи кружащаяся смерть. Уже почти не человек, — как пестрый ящер, Ты зарываешься в песок, И смотрит круглый глаз, от ужаса косящий, На надвигающийся рок. Моя душа, моя звезда, моя Психея! Живая капелька любви! Не испарись и не исчезни, цепенея, Переболей, переживи! 1969

Валаамский монастырь («Полночь. Индиго и сурик подкрасили воды…»)[45]

 Полночь. Индиго и сурик подкрасили воды Ладожских плесов, излук и затонов Райские перья летят, и небесные своды — Ристалище ангелов, птиц и драконов — В розовом мраке сияют и блещут недремно. Крепок замок на тяжелых воротах, Стены, как в небо взлетевшая пропасть, огромны. Здесь, потускнев, не горит позолота Иконостасов, покрытых, как нары, соломой, Здесь для лишенных московской прописки, Для ненашедших войною спаленного дома — Вши да тревога крысиного писка. Здесь, за стеною, бойцы и герои — солдаты, Тот, кто упал на военной дороге, Тот, кого звали на подвиг большие плакаты, Место кому — в монастырском остроге. Да, высоки небеленые, старые стены. Только и есть, что смертельная скука, Мука и горечь последнего, вечного плена… …Племя безногих… Племя безруких… 1969

Волго-Балтийский канал («Стоят залитые водой леса…»)[46]

 Стоят залитые водой леса — Парад стволов, парад слепых скелетов, Их руки-ветви вздеты к небесам, Но мир молчит, и в небе нет ответа. Вцепились корни в грунт. Вода течет, Меж призраками слабо плещет. Они стоят — уже который год, Уже который год — в строю зловещем. А там, где оторвался слой коры И тускло обнажилась древесина, — Лишь присмотрись — лицо твоей сестры Иль без вести исчезнувшего сына, Отца, быть может, — брата. Ты пойми, Тех глаз посмертную скупую муку И на прощание рукой возьми, Живой рукой — безлиственную руку… 1969

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

«Пророк? Эпоха выдала ему…»

М. Волошину

 Пророк? Эпоха выдала ему Предвиденья взрывающую силу, Но чтобы слово смолкло — заключила Провидца в коктебельскую тюрьму.

«Как женщину, ушедшую с другим…»

 Как женщину, ушедшую с другим… Что ж из того, что стала ты жесточе И жестче, лживее, — мы всё тебя храним, Наш русский сон, средь наших одиночеств.

«Струящиеся души волн!..»[47]

 Струящиеся души волн! В обласканном песке изваян Их гармонический глагол, Прообраз их и облик тайный.

«Не стихи, — разве можно стихами…»

В. Ходасевичу

 Не стихи, — разве можно стихами Эти мертвые дыры назвать? В них клокочет подземное пламя, С ними ангелу не совладать.

«Гармония — предел свободы нашей…»

 Гармония — предел свободы нашей. Не нарушай ее высокий строй: От лишней капли из бесценной чаши Течет вино безобразной струей.

«“Не сотвори себе…” Но как не сотворить…»

 «Не сотвори себе…» Но как не сотворить: Россия без легенды жить не может. И вот теперь неправедная сыть Нас изнутри своею ложью гложет.

«Мгновенно все, и даже ты мгновенна…»[48]

 Мгновенно все, и даже ты мгновенна, Вселенная: твой срок придет. Вневременно лишь то, что совершенно: Мгновение любви, его полет. 1970–1971

«На что тебе твой прозорливый разум?..»

 На что тебе твой прозорливый разум? Из кирпичей, пропитанных умом, Построен мир — и не охватит глазом Строитель-человек свой дивный дом. Но вечером смещаются ступени, Ведущие к вершине синевы, И самовластно проступают тени, И тень травы длинней самой травы… Уходит мир из-под разумной власти Рассудочных забот, расчетов, дел, И жизнь сама, подобно тени счастья, Еще не знает, где ее предел. 1971

«Ветер стукнул раскрытою дверью…»[49]

 Ветер стукнул раскрытою дверью. Точно кошка, шевелится мрак. Нет, не мастер — я лишь подмастерье, Не хозяин, а старый батрак… Как молчанье отчетливо в черной, Сквозняками пронизанной мгле… Так пускай же словесные зерна — Не мои — прорастут на земле! 1971

«Увидел черта я. Но черт-то здесь при чем?..»

 Увидел черта я. Но черт-то здесь при чем? Он опирался на двурогий посох, Чесал клыком лохматое плечо. Должно быть, черт сошел с картины Босха. Он мне сказал: «Тебе давно понять пора, Что все, что пишешь ты, — ни к черту не годится, Что все слова твои похожи на орех, Под скорлупой которого таится Обезображивающий — грех. Бог человека отличил от зверя И мыслить научил, а я По-своему его измерил И двуначалие вложил в тебя., Поверь не Бог, а я — создатель Слова: “Любовь”, — ты скажешь, друг услышит — “эгоизм”, И всем вдовцам, и всем печальным вдовам Оно обезобразит чин высоких тризн. “Свобода”, — враг ответит — “хаос”, Заговоришь о правде, а она При первых же словах, глядишь, и расплескалась, Белым-бела, черным-черна. Тебе не победить духовной немоты: В твоих устах свобода будет горем, Любовь преобразится в ненависть, а ты, А речь твоя — двуликим станет вздором». На черта я не поднял камня, Чернильницей в него не запустил… Продолговатое стекало пламя С его колючих крыл. 1974

«Семьдесят… Я добрел наконец…»[50]

Секвойя живет обычно до 2000, иногда даже до 4000 лет.

Энциклопедический словарь

 Семьдесят… Я добрел наконец До середины приличного возраста. Я не трус и от смерти своей не беглец, Но мне бы еще подышать здешним воздухом: Мне мало двух войн мировых И одной мировой революции: Во-первых, я жаден к природе, а во-вторых: Я еще не читал Конфуция. Как мало я знаю! Но это — еще полбеды, Я бы прожил без чтенья, но жить без закатов, Без бурь, без дождя, без струящейся в речке воды, Без лазури и солнца… Обойдусь без Сократа, Но только бы слышать, как движется мир, Как ночь говорит и какие концерты На рассвете заводит соловей, ювелир Звука, как шепчутся листья под ветром… Уйти с головой в созерцанье, молчанье, незнанье, Видеть молнии, осязать Звезд недоступных мерцанье, Стать секвойей, ветвями цеплять облака И могучим разрастись корневищем, Да таким, чтоб века и века Мне подземной хватало бы пищи. Пусть потом кто-нибудь сосчитает круги На моем перепиленном теле — Три тысячи двести семнадцать — шаги По годам, и скажет: «Такого не видел доселе». 1974

«Внезапно опаленный острым зноем…»[51]

 Этот лист, что иссох и свалился, Золотом вечным горит в песнопеньи.

А. Фет, «Поэтам»

 Внезапно опаленный острым зноем, Сорвался с ветки заскорузлый лист. Весь мир — как чаша, полная покоем, И небосвод — неумолимо чист. Смежить глаза от яростного блеска, Сквозь ветки, в радужном дыму Следить, как возникают арабески И, точно змеи, уползают в тьму, И знать, что так вот, медленно слетая, Кружась, как лист, я упаду на дно, От горя и любви изнемогая, Туда, где ясно все и все темно, Туда, где все насыщено покоем, Где я уже не я — давным-давно… Ужели мы бессмертия не стоим? Ужель его коснуться не дано? 1974

«Над теплою рекой скользит туман…»[52]

 Над теплою рекой скользит туман. Стою и жду, чтоб с утренней зарею Природа уложила в закрома Все мертвое и все ночное. Вот на востоке вспыхнул призрак света. Два-три чириканья, и вдруг Продлился звук грядущего рассвета И превратился в радостный испуг: Какой пронзительный, веселый хор! Как будто рухнула плотина И затопил поток земной простор — Восторга звонкая лавина. Одетый птичьим щебетом, как светом, — Как я от счастья изнемог! — Природы веруя приметам, Готов ступить я на дневной порог. О, как бы мне — присоединить К пернатым голосам мой грубый голос, В себе самом молчанье истребить, Чтоб жизнь моя от ночи откололась? 1974

«Все шатко, все в мире — утрата…»[53]

 Все шатко, все в мире — утрата, И даже вселенной — смертная дата Мерещится нам: улетает куда-то Все то, что придет или было когда-то. По точным орбитам летят друг за другом, Рождаясь и вновь угасая, светила, И время, вращаясь по кругу, по кругу Не знает само — что будет, что было. И только порою летит по спирали Кометой, бежавшей из заточенья, Из времени вырвавшись, — дале и дале — Непокорное числам мгновенье! Только мгновенье любви совершенно, Вневременно, неизмеримо, Только оно в бесконечной вселенной Своевольно и неповторимо. 1974

Обетованная земля («Мне никем та земля не обещана…»)[54]

Обетованный — обещанный. Ханаанская земля,

в которую Бог, согласно своему обещанию, привел евреев.

 Мне никем та земля не обещана… Странником к обетованной земле, К той, что всю жизнь мне мерещится, Сквозь ветер и вьюгу стремительных лет, Я иду и встречаю — за кладбищем кладбище: Я иду по следам революций, предательств и войн, По следам лагерей, по заросшим травою пожарищам, Ведомый одною лишь мыслью — домой. А дома-то нет: он стоит за порогами Канцелярских торжеств, лицемерья и лжи, К нему не пройдешь столбовыми дорогами, К нему лишь тропинка, петляя, бежит. По лесу идешь и зовешь — издалека аукнется Человеческий голос — протяжно звенит золотое «ау», Но и он о молчанье, как в стену высокую, стукнется, Как будто я только ушедших из жизни зову. Полстолетья прошло, и дорога назад мне заказана: Я от странствий устал — не по мне поезда, не по мне корабли, Что смолчал, то смолчал, но что сказано — сказано… Я стою на пороге — обетованной земли. 1974

«А в памяти детство…»[55]

 А в памяти детство. Невозвратный уют. Меня еще Димой Дома зовут. Зовут — недозваться — Недозваться меня: Я еще в обаяньи Золотого огня. Керосиновой лампой Стол освещен. Я в книжные строки С головой погружен. И прямо из круга В ладони ко мне «Рожденное слово» Слетает в огне. «Из пламя и света» — Как она хороша, Эта ясная строчка! — И слышит душа, Как слово вспорхнуло, Как слово летит, Как нежное горло Ошибкой звенит. Бессмертное слово, Таинственный звук… Керосиновой лампы Магический круг. 1974

«Ночь спорит с днем. В речных просторах…»

 …стройный мусикийский шорох Струится в зыбких тростниках.

Ф. Тютчев

 Ночь спорит с днем. В речных просторах Гуляет ветер. Мыслящий тростник Поет, и мусикийский шорох Преображается в земной язык. Но все слова полны значеньем, Неясным человеку, волшебством, Магическим и темным пеньем И непонятных звуков торжеством. Нам тайну слова Бог не выдал, Ее не ведают ни друг, ни враг, Но тот, кто знает, — древний идол — Хранит от зла языческий очаг. 1974

«Быть может, останется несколько строк…»

 Быть может, останется несколько строк, Не подчинившихся власти забвенья… О как будет тот день и широк, и высок, Станет на миг бесконечным мгновенье Для ушедшего в смерть, если кто-нибудь там, В мире далеком, где жил он когда-то, Доверит своим задрожавшим губам Слово того, кто ушел без возврата! 1971–1974

«Люблю тебя. Бессмертье мне постыло…»

 Люблю тебя. Бессмертье мне постыло. Мне дорога моя земная скорбь. Я помню жизнь и все, что в жизни было — Страданий и восторгов острый горб. И поднимая взор мой в небо, к Богу, Я слышу голос: «Ты молись и верь». Я говорю ему с отчаянной тревогой: «Молчи, не искушай, не лицемерь! Ты без меня не Бог, Тебе я нужен. Отображен во мне Твой вечный лик. Ты мысль моя, Ты мной обезоружен: Я раб, но я Твой символ, Твой язык». 1975

«Я шел непроходимым лесом…»[56]

Э. Неизвестному

 Я шел непроходимым лесом. Увидел кедр. По вертикали в тучи Рвалась вершина. Под густым навесом Его ветвей остановился я у самой кручи, У края гладкого, как ствол, обрыва Вдруг замер я — беспомощно счастливый. Я был в скрещении зенита и надира, Вне времени. Пустот таинственные дыры Зияли подо мной и надо мной. На брюхе Прилег усатый уссурийский тигр И полз ко мне, должно быть, не для детских игр, Ко мне, лишенному дыхания и слуха. Я стал гранитом. Я не смог руками На ключ закрыть лица. Тигриные зрачки Горели, источая желто-синий пламень, И стало все отчетливо темней, Но я не мог разжать тиски. Он описал вокруг меня дугу, На лапы встал и скрылся в толчее ветвей. Отныне я до смерти не смогу Забыть скольженье черно-рыжих полос, Небытие мое, гранитом ставший голос. 1976

«Как сердцу становится близко…»[57]

 Тоска глядеть, как сходит глянец благ, И знать, что все ж в конец не опротивят, Но горе тем, кто слышит, как в словах Заигранные клавиши фальшивят.

Иннокентий Анненский, «К портрету»

 Как сердцу становится близко Сияние блеска и света… Иль это случайно — описка Грядущего лета? Я вижу — серебряных полос Фонарных ложится на стены Прозрачно-таинственный голос Последнего плена. А завтра… Но завтра, быть может, Не будет, не будет, не будет, И свет пожелтевшее ложе Остудит. 1976

Василий Аксенов. Встречи с Вадимом Андреевым

Поздней осенью 1966 года мне случилось выступать в Женевском университете. Визит советского писателя, да еще молодого и с «крамольным душком», был в те времена не частым событием. Амфитеатр был заполнен. Кто-то сказал мне, что среди публики присутствует эмигрантский русский поэт и прозаик Вадим Андреев. Я был этим сообщением взволнован. Эмигрантская литература интриговала нас, детей послесталинской оттепели, она как бы связывала с отрезанным «серебряным веком», а тут был никто иной, как сын одного из самых ярких художников предреволюционного ренессанса, полумифического Леонида Андреева.

После выступления Вадим Леонидович подошел ко мне и пригласил к себе в гости. Он располагал привлекательной внешностью, сухопарый джентльмен с застенчивыми и чистыми глазами. Мы отправились довольно большой компанией, а по дороге она еще разрослась вдвое: хозяин с русской широтой наприглашал, как мне кажется, много и незнакомых людей. В каком направлении мы шли, к озеру или от озера, я, сейчас не помню, но для меня тогда эта прогулка вдоль тихих и чистых улиц Европы шла в другую сторону от проклятой советской власти.

Вечер был шумный, все говорили разом, в углу крутили песенки московских бардов. Хозяин прочел несколько своих стихотворений. Строчки были простыми, прозрачными, наполненными заснеженным петербургским символизмом.

Когда мы вышли на улицу, Женева оказалась под толстым слоем снега, и новые сонмы снежинок продолжали слетать с темных небес. Я поежился: через несколько дней мне предстояло возвращаться в этот чертов ледниковый период. Эмигранты же пришли в неистовый восторг: снег, снег, как у нас, как дома! Подвыпившие девушки катались в снегу, словно аляскинские лайки, а наш гостеприимный хозяин в расстегнутом пальто и без шапки лепил снежки. Русский человек, особенно в эмиграции, склонен фетишизировать «осадки в виде снега».

Прошло некоторое количество лет, прежде чем я снова встретился с Вадимом Андреевым. Произошло это в самом неожиданном для меня месте, а именно в доме моей матери Евгении Гинзбург. По субботам у нее собирался кружок друзей-диссидентов и сочувствующих, словом интеллигенция. Допускались только очень близкие люди, многие из них были с лагерным стажем. Оказалось, что Вадим Леонидович тут уже давно свой человек. Он был не просто гостем, но как бы связующим звеном между внутренней и зарубежной частями русской интеллигенции. Не раз он привозил книги, которые в Москве нельзя было достать, и увозил рукописи, которые в Москве нельзя было напечатать. И все-таки, сидя в одном из маминых продавленных кресел, он, как мне казалось, смотрел на маминых друзей с удивлением и пиететом. Они знали избыток снега, а он всю жизнь страдал от его недостатка. Как он писал в своей поэме «Восстанье звезд»:

Восстанье ангелов! Земля, Ты русским небом обернулась, Расправив снежные поля, Ты белым лебедем вспорхнула…