Тайной владеет пеон

На смуглом, обожженном солнцем лице прекрасного гватемальского писателя удивительно мягко светятся глаза. Кажется, что в них раздумья и поэзия его родины. Он привез к нам ее легенды и песни, тревожный шум прибоя и ласковый шорох тяжелых банановых листьев.

Мигэля Анхеля Астуриаса уже нет в Ленинграде, он помогает кубинцам уберечь их чудесный остров от кровавой судьбы Гватемалы. Его нет здесь, но у меня не выходит из памяти сверкнувшая в его глазах боль, когда я упомянул, с какой жалостью расстался с героями своей книги[1] — его соотечественниками. Очень задушевно, по-человечески просто и искренне он сказал:

— Я тоже только что оставил их. Меня вынудили покинуть родину люди, которым Гватемала так же близка, как аллигатору звезды. Кажется, вам легче будет вернуться к своим героям, чем мне к своим соотечественникам. Возвращайтесь поскорее. Если стране зажимают рот и наглухо закрывают ее границы, об этом нужно рассказать людям.

Он помог мне проследить судьбы некоторых персонажей и с легким лукавством заметил:

— В Гватемале много ярких плодов — не беда, если всех не сочтете, но бойтесь не досчитаться ярких людей — их у нас куда больше.

Вот так мы и встретились снова, мой маленький друг Мигель— звонкий газетчик и веселый проказник. А впрочем, не так уж ты мал, если поднял на ноги всю сыскную полицию интервентов. Привет и тебе, меднолицый пеон Хосе Паса: ты мужественно отбивался от фруктовой компании, но туго бы тебе пришлось, не окажись между ней и тобой смелые сердца и крепкие руки гватемальских портовиков.

А кто это рядом с вами? Девчонка в красной накидке, знающая сотню сказок и еще одну... Да это же Росита! Росита похорошела, чуточку подросла и чуточку важничает. Вы скоро узнаете, Мигэль и Хосе, на что способна Росита. Вам троим предстоят тревожные месяцы и опасные дороги.

Вы пройдете по ним не одни. Рядом всегда будет тот, кого пеоны прозвали Человек-Правда. Он отмерил своими большими шагами много земель, чтобы вырвать их для пеонов у американской фруктовой компании.

Карлос Вельесер и его друзья добились бы своего, но им помешали. Вы помните, мои друзья, как двухтысячная армия босяков, нанятая компанией, ринулась на Гватемалу и... сразу же откатилась обратно. Портовики, пеоны, лесорубы подняли ножи и топоры, палки и мачете — они не собирались уступать свою землю чужеземцам.

В те дни бомбардировщики с воем опускали свой страшный груз на мирные гватемальские селения, наемные солдаты нещадно палили из автоматов. А на границе Гватемалы околачивалась помесь лисы и гиены, по имени Кастильо Армас, дожидаясь, пока американский посол сплетет тонкую сеть заговора и расчистит дорогу к президентскому креслу...

В те дни подростки были со старшими. Они сражались как связные, как подносчики патронов, они добывали важные сведения...

Но сейчас еще не время для воспоминаний. Вам предстоит тяжелый путь, мальчишки и девчонки Пуэрто. Мы сократим время между некоторыми событиями, чтобы легче проследить, как скрещивались ваши дороги. Мы опустим некоторые подлинные имена, которые велели вам забыть подпольщики. Но от этого ваш путь не станет легче, а опасность — меньше. Враги будут подстерегать вас на каждом шагу: за будкой путевого обходчика, на опушке тропического леса, среди древних индейских развалин. И пусть главная тяжесть в этом путешествии падет на старших: все равно — вы не дрогнете, не отступите, вы сделаете все, что можете, и даже капельку больше, чтобы помочь им отвоевать свою родину.

Так в путь же, друзья!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СОЛНЦЕ УВИДЯТ ОТВАЖНЫЕ

1. НОЧНОЙ ГОСТЬ

— Меня всегда пугает такая тишина, — медленно сказал Фоджер. — Сидишь, как в кратере вулкана.

— Бросьте, Генри! — вяло откликнулся полковник со злым лицом и закрученными кверху франтоватыми усами, которые походили на подгоревшие крендели.— Бросьте, говорю я вам. Здешние парни просто выдохлись.

Генри Фоджер яростно сбил со стола, уставленного бутылками, свой бокал и, когда затих легкий звон хрустальных осколков, повернулся вместе со стулом к полковнику.

— Они уже не звякают, — резко сказал он, показывая на осколки. — Но попробуйте, полковник Леон, пробраться босиком к двери и не порезать ногу. С партизанами нечто похожее... Они замолчали. Их не слышно в Пуэрто. Но пусть черт возьмет мою душу, если они дадут вам спокойно передвигаться по окрестностям... Да я не поручусь, что их нет в этом отеле!

— И в этой винной бутылке, — рассмеялся полковник.

— И в этой винной бутылке! — раскатисто прохрипел Фоджер, и оспинки на его угловатом лице словно налились кровью.

— Вы просто переутомились, Фоджер, — мягко сказал другой офицер, в щеголеватой капитанской форме. — Поверьте, гватемальцы лучше знают гватемальцев.

Он потянулся к шнурку звонка, чтобы вызвать прислугу отеля. Не прошло минуты, как легкой и упругой походкой в комнату даже не вошла, а впорхнула девочка-подросток, черноволосая, в накрахмаленном переднике. В ее густых волосах сверкал ослепительной белизны лепесток орхидеи; казалось, он словно упал с воздушного корня на эту темную головку, да так и остался лежать.

— Уберите стекло, сеньорита, — распорядился щеголеватый капитан. — В отеле есть посторонние?

— Как будто нет, сеньор капитан. — И, подбирая осколки на поднос, лукаво спросила: — Сеньор капитан боится посторонних?

— Приберегите свои дерзости для дружка, Каталина, — одернул ее капитан.

— Отель не мешает проверить, — заметил Фоджер.

— Слушаюсь, шеф.

Капитан бесшумно вышел. Каталина собиралась выскользнуть за ним, но Фоджер ее остановил:

— Тебя зовут Каталина?

— У меня есть и другие имена, — задорно тряхнула головой девочка. — Друзья прозвали меня Москит — это за язычок, сеньор, а отец — Певуньей. Я могу уйти?

— Ты из Пуэрто?

— Когда-то я жила здесь, — девочка что-то вспомнила, легкая тень пробежала по ее лицу, — ну, а потом меня взяла на работу Ла Фрутера...[2] Виновата, сеньор, Юнайтед фрут компани.

— Каталина, ты слышала что-нибудь о партизанах под Пуэрто?

— Э, нет. Я протестую, — полковник Леон, точно защищаясь, поднял вверх руку. — С прелестной сеньоритой у нас не ведут деловых разговоров, Фоджер. Я хочу услышать от сеньориты песню, а не басню про партизан,которые преследуют вас во сне и наяву.

— Я пою только для самых близких друзей, — отозвалась Каталина. — Я больше не нужна сеньорам офицерам?

— Ступай, — сказал Фоджер и, когда дверь за Каталиной закрылась, отрывисто и почти грубо бросил: — Полковник Леон, если вы хотите заниматься песнями, а не ликвидацией партизан, я откомандирую вас обратно в столицу.

— До чего же вы, американцы, бизнесмены, — поморщился полковник. — Даже за виски вы не можете отрешиться от дела...

— Не приди мы сюда, вам пришлось бы туго, полковник, — отрубил Фоджер. — Висеть бы вам на дереве...

— Бросьте это! — Леон взвизгнул. — К черту воспоминания! Всякие!

Он залпом осушил бокал и налил себе снова.

Четверо офицеров, игравших в покер за маленьким столиком у окна, на секунду оторвались от карт, и старший сказал:

— Не вылакайте все, Леон. Оставьте и на нашу долю. Кажется, у меня колор-стрит,[3] сеньоры.

Распахнулась дверь, и капитан втолкнул в комнату мальчишку.

Мальчишка был гибок и костляв. Парусиновые штаны и такая же куртка с застежкой-«молнией» болтались на нем свободно. Как видно, он устал до изнеможения и еле держался на ногах. Лицо его — смуглое и чеканное лицо потомка испанских переселенцев — в эту секунду побелело, а живые черные глаза смотрели тускло. Он прислонился к стене и задышал быстро, словно ему не хватало воздуха.

Игроки бросили карты, Фоджер взглядом потребовал у капитана объяснений. Тот подтолкнул мальчишку поближе к свету и скупо сообщил:

— Я заглянул в книгу постояльцев — ничего нового. Осмотрел холл — там только наши. Иду по коридору — тень отделилась от портьеры. Решил — померещилось. В полумраке чего только не почудится. И вот налетаю на этого сеньоришку — стучался в двери к прислуге… или просто стоял. Парень еле на ногах держится. Молчит.

Фоджер о чем-то раздумывал, всматриваясь в мальчишку.

— Он сейчас заговорит, — произнес, наконец, Фоджер. — Как ты попал сюда? Откуда ты?

Мальчишка молчал. Казалось, он не слышал. Фоджер задал тот же вопрос на английском языке.

Ответа не было.

— Ты не говоришь ни по-испански, ни по-английски, — сказал Фоджер. — А этот язык тебе понятен?

Он вынул из кармана пистолет и взвел курок.

— Подождите, Генри, — вмешался полковник. — Я люблю иметь дело с такими орешками. Оставьте его мне.

Он сделал глоток, пошатываясь подошел поближе — и вдруг схватил мальчика за непокорный вихор.

— Вверх, вниз, — ритмично командовал полковник, заставляя мальчишку вертеть головой. — Влево, вправо. Еще десяток таких маршей —и цыпленок нам все скажет.

— Отличная школа, — кивнул Фоджер.

— Мерзость какая-то, — вполголоса заметил капитан. — И это мужчины?

Фоджер бросил на капитана быстрый взгляд.

— А что, если этот орешек партизанский?

— Вверх, вниз, — отсчитывал Леон. — Вам всюду мерещатся пар... партизаны. Генри... Влево, вправо... Между прочим, у парня лицо благородного проис… происхождения...

Полковник так же неожиданно оставил мальчишку, как и схватил его. Он отступил на шаг и пробормотал:

— Пусть меня бык забодает, если это не сын дона Орральде.

Имя помещика Орральде было известным. Владелец сотен гектаров плодородной гватемальской земли, он был крупнейшим в Гватемале поставщиком ценных пород леса и абаки[4] и славился на всю Южную Америку жестоким обращением с батраками. Пока компания забрасывала на гватемальскую землю интервентов, Орральде помогал ей изнутри: навербовав уголовный сброд и вооружив его за свой счет, он ловил профсоюзных деятелей, коммунистов, сторонников земельной реформы, друзей бежавшего из страны президента Арбенса и подвергал их зверским пыткам. Поговаривали, что Орральде во время одной из своих карательных вылазок попал в руки партизан.

И вот теперь полковник Леон узнаёт в схваченном мальчишке сына Орральде.

— Вы не ошибаетесь, полковник Леон? — настороженно спросил Фоджер.

— Бог мой, Генри... Когда-то я был своим человеком в доме Орральде. Мальчишка лип ко мне.

Хусто, ты узнаешь своего доброго старого вор... вор...— полковник звучно икнул и закончил: — ворчуна?

— Конечно, я узнаю вас, дон Леон, — быстро заговорил мальчишка на чистом испанском языке. — Вы выкладывали занятные истории. А помните, — у отца были часы со странным боем... Будто ягуар мурлычет… Я все просил вас: «Дон Леон, пусть он ещё раз заревет...»

— Верно, — заулыбался полковник. — Часы висели против портрета предка этого упрямца Орральде. Я объяснял ему, как неприлично ягуару реветь на предка. Но он ни за что не соглашался перевесить часы или портрет... Так и окочурился, — полковник поднял вверх палец, — но не перевесил.

— Что вы говорите, дон Леон! — закричал мальчик. — Почему окочурился?

— Полковник ошибся, — мягко поправил его Фоджер.

— Ош... ошибся, — закивал полковник Леон. — Не окочурился, а попал к красным, что для него один черт.

Мальчику стало явно плохо. Он силился что-то сказать, но это походило на всхлипывание. По знаку Фоджера, капитан усадил Хусто в кресло и налил ему стакан вина, разбавив водой.

Через несколько минут Хусто пришел в себя и рассказал, как он очутился в Пуэрто — за много миль от отцовского поместья. Дон Орральде ушел со своими людьми два месяца назад и больше не появлялся. Батраки разбегались, уходили партизанить. Хусто остался в семье старшим, вот он и решил отправиться на поиски отца. И добрался до порта.

— Партизан встречал? — отрывисто спросил Фоджер.

Какие-то люди остановили Хусто на берегу Рио Дульсе. Но, узнав, что он разыскивает отца, отпустили. Он не знает, кто они были.

— Это совпадает с нашими сведениями, — кивнул Фоджер. — Кажется, лесной радист не надувает нас. Пусть бык меня проткнет рогами, если мальчишку задержал не отряд Красного Кондора. Согласны, полковник?

— К черту... политику! — огрызнулся Леон. — Я встретил друга детства... Сына друга детства… Друга сына, сына друга...

Капитан раздвинул настенную штору, за которой открылась большая карта Атлантического побережья Гватемалы. Он провел тонко заточенным карандашом легкую пунктирную линию из Пуэрто-Барриоса к ближнему порту Ливингстону и от него — к устью Рио Дульсе.

— Это могло быть здесь.

— Возьмите южнее, — посоветовал Фоджер и обернулся к Хусто. — А в отель ты зачем забрел?

— Я был голоден, — признался Хусто. — А здесь светились огни и люди пели. В дороге я вымазался — не лезть же мне с неумытой ватрушкой в холл. Искал умывальник, а меня как раз и зацапал сеньор офицер.

Фоджер подошел к карте, задумчиво побарабанил по ней и порывистым движением задернул штору.

— Ну, ну, приляг на диван, Хусто, — предложил он. — Тебе нужен отдых.

Фоджер что-то шепнул капитану, и тот вышел. Словно прогуливаясь по комнате, американец передвинул торшер[5] так, что свет не падал на мальчика, придвинул кресло к дивану и уселся, заслонив своей широкой спиной Хусто. Офицеры вернулись к карточному столу. Полковник Леон подремывал.

Капитан вошел вместе с горничной. Фоджер при виде Каталины встрепенулся и вкрадчиво спросил:

— Ты кого-нибудь ждешь, сеньорита?

— Жду, сеньор.

— Кого же? Каталина присела.

— Сна, сеньор! За день до того набегаешься, до того набегаешься, что всех постояльцев хочется взашей вытолкать.

— Ты умная девчонка, — грубо сказал Фоджер, — только не лги. Ты знаешь этого парня?

Он отодвинулся и приоткрыл абажур торшера. Яркий свет, правда, слегка смягченный голубоватым плафоном, разлился по лицу Хусто. Мальчик лежал с открытыми глазами и равнодушно смотрел на Каталину.

Фоджер так и впился в лицо маленькой горничной. Она, казалось, с любопытством поглядывала на Хусто, потом кокетливым движением поправила лепесток в волосах и вдруг звонко рассмеялась:

— Ну и глазищи у него. Как у нашего мула.

Хусто приподнялся на диване:

— Велите ей заткнуть глотку, сеньор офицер. Отец не позволял прислуге так говорить с нами…

Полковник проснулся:

— Верно! — закричал он.— Мой друг Орральде не терпел, когда слуги фамильярничают. Но этой девочке можно. Она знает песни!

— Перестаньте орать, — с досадой сказал Фоджер.

— Я хочу слушать песни! Для чего я живу, как не для песен! Вот тебе гитара, девчонка, пой! Я приказываю тебе петь!

Он сорвал со стены гитару и бросил ее Каталине. Девочка едва успела подхватить инструмент.

— Каталина поет только друзьям, — буркнул Фоджер.

— Если сеньоры офицеры очень просят. — вдруг шаловливо сказала Каталина.

Офицеры зааплодировали.

Легко и быстро скользя пальцами по нежным струнам, Каталина начала с легкого говорка, и только потом в ее речитатив ворвалась буйная и дерзкая мелодия, которую она не то подслушала у старших, не то присочинила сама:

Слишком много, слишком много иностранцев Прибывает, прибывает в Гватемалу, Мы их встретим, встретим песенкой и танцем, Чтоб у нас им, чтоб у нас приятней стало.

Глаза девчонки блеснули, и подойдя к Фоджеру, она отвесила ему насмешливый поклон:

Мы поем вам, да поём, а вы угрюмы, А улыбка так идёт к военной форме… Но банан банан и сам полез к вам в трюмы, — Видно песней, видно, песней не накормишь.

— Девчонка не из пугливых, — буркнул Фоджер. Офицеры расхохотались. А Каталина уже была возле полковника.

Подсмотрел, да подсмотрел сеньор садовник: Что-то ветки слишком гнутся под плодами. Говорят, да говорят, один полковник Их украсил гватемальскими парнями.

Очевидно, смысл последнего куплета дошел до полковника. Он попытался приподняться из-за стола, обвел всех мутным взглядом, но тут же рухнул.

Хусто вдруг присвистнул:

— Будь здесь дон Орральде, он бы тебе всыпал. Каталина подбежала к мальчишке и, ударив по струнам гитары, не скрывая насмешки, пропела:

Слишком много, слишком много здесь, в Пуэрто, Сорванцов, да сорванцов в мужчин играет. А на деле, а на деле их проверь-ка — Из десятка десяти не досчитаешь.

Шумная компания расхохоталась и подхватила припев:

...Мы их встретим, встретим песенкой и танцем, Чтоб у нас им, чтоб у нас приятней стало.

Каталина осторожно положила гитару на стол и, присев в легком реверансе, спросила:

— Сеньорам офицерам понравилась песенка?

— Безусловно, — ответил за всех Фоджер, подавая ей стакан вина. — Выпей — ты заслужила.

— Благодарю, сеньор. Но прислуге отеля запрещается пить во время дежурства. И она выскользнула из комнаты.

— А ведь песня крамольная, — сказал капитан. — Где она нахваталась таких шуток?

— Когда мы высаживались в Пуэрто, — заметил Фоджер, — я вздернул дюжину ее сверстниц за подобные куплеты.

Полковник Леон встрепенулся.

— Стрелять, жечь и вешать! — вот мой девиз. И начать с молокососов — иначе... Я говорю вам, — иначе мы не получим здорового поколения и без этих красных идей.

— Вы напились, полковник! — Фоджер поморщился.

— Стрелять! И всё тут! Мой друг Аугусто Чако, ступив после десятилетнего перерыва на эту землю, начал с того, что пристрелил собственное чадо.

С дивана послышался сдавленный возглас.

— Ты что, Хусто? — спросил полковник.

— Вы мне сейчас напомнили отца! — быстро отозвался Хусто. — Он такой же горячий и так же ненавидит красных.

Фоджер подошел к карте. Двое высказались за то, чтобы карательную экспедицию направить к устью Рио Дульсе. Неожиданно прервав офицеров, Фоджер обратился к Леону:

— Вам нужно до утра выспаться, полковник. Да и мальчику пора отдохнуть. Заберите его к себе.

Он бросил взгляд на диван: отвернувшись к стене, Хусто крепко спал.

Когда полковник, ведя заспанного Хусто, вышел, Фоджер сказал капитану:

— Закройте обоих до утра. Глаза мальчишки мне не очень нравятся.

Капитан пожал плечами.

— Если это сын дона Орральде...

2.КАТАЛИНА И РОСИТА

Отель погрузился в темноту, когда Каталина, набросив на плечи легкую черную косынку, спустилась к выходу. В подъезде ее окликнул часовой:

— Куда собралась? До утра никого не выпускаем.

— У меня сестренка прихворнула, сержант, — сказала девочка.

— Возвращайся обратно, — приказ касается всех.

Каталина вернулась в свою каморку, с минуту посидела на узкой дощатой кровати, подумала и выскочила в коридор. Прошла несколько дверей, свернула во второй коридор, откуда еле приметная дверь выводила на площадку служебной лестницы. Три пролета — и Каталина оказалась в подвальном помещении.

Каталина была в кладовой не впервые, но каждый раз ее приводило в восторг обилие хранящихся здесь даров щедрой гватемальской природы. На широких холодильных платформах из плексигласа лежало нежно-розовое мясо индеек, а рядом в шуршащие кукурузные листья были завернуты белоснежное куриное филе и очень сочное мясо гигантской ящерицы — игуаны. Неистощимой выдумке гватемальских крестьян были обязаны своим существованием десятки сортов фасоли и бобов, среди которых выделялись крупные черные зерна, особенно любимые в северных провинциях. Банановые полумесяцы состязались по совершенству форм с яркими стручками чилийского перца. Бесконечные ряды ананасов напоминали музейную коллекцию старинных корон. Арбузообразные масапаны, которые подаются на стол и к жаркому и на десерт, заслоняли оранжевую и багряную кожуру апельсиновых рядов.

Здесь имелось все, что нужно человеку для жизни. Но, попадая в этот Лувр[6] яств, Каталина с грустью думала о том, как мало достается гватемальцу от щедрых даров его земли. Все, что здесь лежало, было заготовлено для них, чужаков, напивающихся и орущих наверху, в лучших номерах отеля. И все это великолепие — целыми флотилиями белых судов — американская фруктовая компания рассылала по сорока восьми штатам Америки и без стеснения наживалась во всех странах американского континента.

Подарив последний взгляд ярким плодам, девочка почти бегом направилась по узкому проходу между бочками с янтарным виноградным вином. Она отсчитала шесть бочек и легонько застучала по седьмой.

— Тук-тук, — шепотком повторяла она, — а теперь трижды: тук-тук-тук, а теперь снова дважды и снова трижды... А всего десять. Дева Мария, а что, если я ошиблась?..

Прошло несколько минут. В подвале стояла тишина.

— Так и есть, ошиблась, — сказала себе Каталина и от огорчения заплакала. — Не в ту бочку стучала... Как же они узнают?

Она подошла к соседней бочке и собиралась повторить операцию, как вдруг скрипнула дверь, в проходе показался человек и быстро зашагал к винным бочкам.

— Кто сюда забрался? — недовольно проговорил он.

Девочка узнала по голосу бармена отеля. Его боялась и недолюбливала вся прислуга. Бармен был шутлив, но придирчив и не спускал забывчивости. Только Каталине он почему-то редко делал замечания, а однажды даже угостил ее плиткой шоколада, но Каталина отказалась.

— Угощай лучше гринго,[7] — посмеялась Каталина. Бармен тогда посмотрел на нее странным взглядом и оглянулся.

— Ах, ах, — запричитал он, — никто не хочет держать язык на привязи. А ведь они не посмотрят, что тебе тринадцать...

И вот теперь дон Гарсиа стоит против нее. Как раз в тот момент, когда ей нужно, чтобы здесь никого не было. Дева Мария, что же делать?..

— Каталина? Что ты здесь околачиваешься? — спросил бармен.

— Сбежала от всех, — вздохнула Каталина и притворно спросила: — А разве вам, дон Гарсиа, не хочется побыть одному после... общества гринго?

— Мне очень и очень хочется спать, — устало сказал бармен. — А я слышу — стучат...

— Я не стучала, — быстро ответила Каталина и замолчала: вдруг она себя выдала?

— Слышу — стучат, — продолжал как ни в чем не бывало бармен. — Ну, я и подумал: может быть, Росите требуется помощь?

Каталина со страхом посмотрела на бармена:

— У нас в отеле нет Ро... Роситы, — прошептала она.

— Ну что ж, нет и нет, — согласился бармен. — Тогда пойдем наверх.

— Я должна еще немного побыть здесь, дон Гарсиа,— жалобно протянула девочка. — Пожалуйста, не прогоняйте меня...

— Хозяин может зайти в любую минуту, — вдруг быстро сказал бармен. — Говори все, что нужно. Твои десять ударов попали ко мне.

— Нет! Мне ничего не нужно!

Бармен улыбнулся.

— Не трать же золотого времени, Росита. Скоро светает, а нам нужно выручать Мигэля... Да и тебя уводить отсюда.

— Так вы знаете?

— Кое-что знаю. Я подавал в комнату полковника виски и видел рожицу сорванца. Кажется, его чуть не пристукнули.

— Его приняли за кого-то другого, — шепотом сказала Росита. — За сына какого-то знатного сеньора.

— Интересно, за кого же?

Росита подумала и вздохнула.

— Не помню... Странное имя. Армандо?.. Нет, Освальдо? Тоже нет...

— Может быть, Орральде?

— Так и есть.

— Это чудесно. Орральде в руках у наших. Мы сегодня же разузнаем все, что нужно.

Росита с подозрением посмотрела на бармена.

— Послушайте, сеньор, а кто мне поручится, что вы не хотите меня надуть?

— Теперь поздно ручаться, — просто сказал бармен. — Я давно мог бы тебя выдать... если бы хотел...

— Дон Гарсиа, если с Мигэлем что-нибудь случится... Знайте — я перережу вам горло!

Бармен одобрительно кивнул головой:

— Ай, ай, какой характер! Но за друга стоит подраться. Знаешь что, Росита, я дорожу своим горлом, поэтому давай бросим глупости. Тебе известен этот знак?

Он начертил ногой на влажной земле цифры: «54 + 6 + 20» и притопнул, чтобы стереть их.

— В пятьдесят четвертом году, — расшифровала Росита, — в шестом месяце двадцатого числа банды проклятого президента Армаса напали на Гватемалу. Этот день стал началом нашей борьбы, — вздохнула она и вывела тоже на земле: «3».

— Но три миллиона рабочих людей Гватемалы, — отозвался бармен, — выгонят наемников со своей земли. Так?

— Вы наш, дон Гарсиа, — сказала девочка. — Ну и напугали же вы меня. А кто вам сказал, что я — Росита?

— Карлос Вельесер.

— Вы видели его? — Девочка схватила бармена за руку. — А моего отца не видели?

— Дон Мануэль жив и здоров и мечтает повидать свою Роситу. Он-то и рассказал мне, как ты попала в отель к американцам.

Роситу кивнула. Как это было недавно, и как давно.

...Страшное известие о том, что интервенты высаживаются в Пуэрто. Первая победа. А потом отец чистит ружье и почему-то не смотрит на Роситу.

— Ты уходишь, отец? С ними? С Карлосом?

— Что же я, целоваться с бандитами останусь?

— А как же я, отец?

Мануэль молчит. Только яростнее вгоняет шомпол в дуло.

— Я пойду с вами, отец!

— Пойдешь с нами, если надумаешь... Карлос хочет тебя видеть.

Карлос Вельесер говорил с девочкой около получаса. А на сборы оставалось всего несколько часов. Росита пришла домой возбужденная, беспокойная. Мануэль уже стоял с рюкзаком, готовый уйти.

— Как решила, дочка?

— Куда я пойду? Меня и здесь не тронут.

Все поняла детским сердцем, все почувствовала. Тяжелая слеза скатилась по щеке Мануэля.

— Не суди меня строго, — сказал он тихо. — За тебя драться иду. За счастье твое, дочка. А что тебя оставляю, — так есть на это решение комитета. Доверяет тебе народ. Рабочий народ. Певунья моя.

Обнял — и нет его. Нет Мануэля, нет Карлоса. Мигэля — и того нет, со старшими ушел. И Хосе Паса, маленького ица, что прятался от Ла Фрутера в их доме, тоже нет: ушел с отрядом. Даже Роситы нет больше.

Осталась Каталина, приезжая из Сан-Пабло. Отца ее, владельца большого ресторана, убили в перестрелке. Так говорится в рекомендации. И еще говорится, что она умеет готовить, сервировать стол. Рекомендацию писал богатый человек. Его знает хозяин отеля в Пуэрто, — иначе бы он не нанял Роситу горничной второго этажа. Хозяин отеля большой, мясистый и, кажется, злой. Глядит он всегда исподлобья, губы кривятся в усмешке, голос прерывистый, резкий, как сирена у катера.

Росите хотелось убежать и не видеть эти маленькие злые глаза и перекошенные губы. Но она вспоминала, как ласково сказал ей дядя Карлос:

— Если очень любишь свою страну и своих друзей, — стерпишь, обживешься, спрячешь чувства.

И она спрятала. Никто в отеле не скажет, что она сочувствует сторонникам Арбенса.[8] Наоборот, старшая сеньора по этажу всегда представляет Каталину американцам как дочь человека, погибшего от руки красных. А если часом раньше она немножко надерзила офицерам,— это ничего, пусть считают, что она вся как на ладони, вспыльчивая, необузданная: меньше присматриваться будут.

— Кто послал Мигэля в отель? — спрашивает бармен.

— Не знаю. Мигэль стучался ко мне.

— Какого дьявола ему понадобилось? Он мог провалить явку!

— Я ничего не знаю, дон Гарсиа...

— Как он держится?

— Мигэль первый хитрец в Пуэрто. Вот как он обращался со мною, — Росита закинула голову назад и, передразнивая мальчишку, протянула: — «Отец не позволял прислуге так говорить с нами...»

— Мальчик всегда был находчив. О чем совещаются офицеры?

— Не знаю. Я видела только угол военной карты, на стене.

— Эх, там не дают даже убирать. Вот уже третьи сутки они заседают. Нужно связаться с Мигэлем... Посмотри-ка сюда... — И бармен показал Росите план отеля.

А офицеры продолжали заседать, и ни один человек не выпускался из отеля. Оперативная группа гватемальских и американских штабистов во главе с матерым диверсантом Генри Фоджером разрабатывала план операции, которую они назвали «Операцией Кондор». Удача укрепила бы позиции новоявленного президента Гватемалы — Кастильо Армаса.

Пока же позиции Армаса были шатки. Его ненавидели пеоны плантаций, — он отменил раздачу им земель. Его ненавидели лесорубы и сборщики чикле,[9] — лучшие лесные выработки и нефтеносные земли он продавал в концессию иностранцам. Его ненавидели матери Гватемалы, — многих их сыновей президент Армас бросил в концлагеря и тюрьмы, многих бандиты Армаса повесили на столбах и деревьях.

Чистильщики сапог пересмеивались: «Любой ботинок мы очистим от грязи, дона Кастильо — не возьмемся».

Банковские служащие, проверяя на свет ассигнации, порою ухмылялись: «Фальшивка, как наш президент!»

Страна была охвачена лихорадкой студенческих волнений, портовых стачек, офицерских заговоров. К тому же у всех на устах было слово «партизаны». И стоило прогреметь выстрелу в окрестностях столицы или Пуэрто, как в движение приходила целая провинция.

Вот почему Кастильо Армас, посоветовавшись со своими вашингтонскими консультантами, направил карательную экспедицию в тот самый район, где действовал самый решительный и бесстрашный вожак пеонов и портовиков — Карлос Вельесер.

Итак, офицеры заседают в отеле Пуэрто, Хусто спит в одном номере с пьяным полковником Леоном, Каталина вернулась в свою каморку и чего-то ждет.

А дон Гарсиа? Что делает он? Тоже спит или тоже ждет?

Нет, у бармена свои заботы. Пересчитать дневную выручку, задвинуть стеклянные створки шкафов с напитками, запереть за собой бар...

Только почему дон Гарсиа запирает бар изнутри и отодвигает створки? Что понадобилось ему за галереей бутылок с ярлыками из всех стран мира? Ах. вот как, сеньор! Вы прячете портативную рацию. А вы знаете, что армасовцы ставят к стенке даже за обычный приемник?

Дон Гарсиа знает это. Но он вызывает своего дружка из окрестностей Пуэрто. У дружка есть тоже своя рация, за которую тоже причитается пуля. По невидимой дорожке в эфире прокладывает себе путь странная для этих тревожных дней просьба: срочно сообщите все, что знаете о старшем сыне землевладельца Орральде, по имени Хусто, приметы, привычки, характер отношений с полковником Леоном.

Дон Гарсиа переживает самые тяжелые часы в своей жизни. Ему нужно получить ответ до утра, а утро близко. Ему нельзя отлучиться из бара, а это странно для служащих отеля. И нельзя, чтоб в баре засиделись посетители, а приезжие так любят ночные кутежи.

— Дон Гарсиа, вы здесь почему?

Скрипучий голос из-за двери принадлежит хозяину. На ответ дана секунда. Задержись с ответом — и скрип перейдет в фальцет, в крик, сбегутся офицеры.

— Я сейчас отопру, шеф. Неприятность. Большая недостача.

Хозяин вбегает и словно обнюхивает бар. Маленькие глазки так и шныряют.

— Недостача денег? У вас этого не было раньше. Небрежность? Фальшивые купюры?

— Я хотел заняться этим, шеф...

— Вы же знаете, что американцы не любят, когда служащие задерживаются. В эти дни нужно сидеть в своих комнатах...

— Знаю, но... Уж очень велика недостача.

— Это черт знает что, Гарсиа... Порядок есть порядок.

— А ведь ваша жена, шеф, мечтала о бриллиантовом кольце, и вдруг мы скажем, что обанкротились...

— Нет, нет, ни в коем случае. Я дал слово, Гарсиа... Вы должны мне помочь... Небольшая ссуда. Я ведь верну, вы знаете. Ищите, ищите. Я скажу дежурному офицеру, что оставил вас в баре.

Хозяин выбегает.

Как быстро течет время! Рация молчит. Партнер из-под Пуэрто еще не готов к передаче. Почему они так медлят?

Стук в дверь — как выстрел. Сам Фоджер.

— Ты здесь, Гарсиа? Кассовые дела? Да, да, Норкман что-то говорил насчет тебя...

Фоджер усаживается в кресло и набивает трубку. Бармен уже возле него с подносом: шампанское на льду и гранат.

— Перед операцией я не пью, Гарсиа.

Это надо будет запомнить: перед операцией.

— Шампанское не вино, сэр... И оно заморожено.

— Не соблазняй. Фоджер пыхтит трубкой.

Минуты, теряются драгоценные минуты...

— Гарсиа, ты давно знаешь горничную второго этажа?..

— Каталину? О, девчонка пришла к нам после встряски. У нее отличная рекомендация. Ее отца прикончили сторонники Арбенса.

— Мне говорили. А что ты знаешь еще?

Он интересуется Каталиной? Нужно взять и это на заметку.

— Видите ли, сэр, я ее не очень хорошо знаю. Девчонка ни с кем в Пуэрто не знакома, вечно сидит в отеле, даже по воскресеньям. В политике мало что смыслит...

— А мне показалось, что смыслит, и очень. Я много задолжал тебе?

— Пустяки, сэр.

— Рассчитаюсь на обратном, пути. — Фоджер нехотя поднялся. — Не могу спать... Тревожно у вас в стране, Гарсиа.

Бармен улыбнулся:

— Однако вы к нам любите приезжать, сэр.

— Неточно, Гарсия! Это меня любят здесь.

Он вышел. Бармен упал в кресло. Его трясло. Липкие капли пота — противный свидетель страха — выступили на лбу, на спине. Он залпом осушил бокал шампанского. Стало легче дышать. Запер дверь и вернулся к рации.

Партнер молчал.

Бармен был тихий и миролюбивый человек. Он не позволял ни себе, ни друзьям употреблять в разговоре бранные слова. Но сейчас он обрушил на партнера — тоже мирного рабочего парня — поток проклятий. Он пообещал при встрече избить его, окунуть в омут, вымазать смолой. Он называл его соней и тюфяком, глухарем и бездельником. И, когда ему показалось, что запас его знаний в этой области истощен, сосед ответил.

Ответ не принес успокоения. Хусто просят задергаться еще на сутки — больше не надо — и узнать всё, что сумеет. Следующей ночью его вызволят. Каталину же надо увести сразу, как только представится первая возможность. Гарсиа получает новых связных с прежним паролем. И пусть Гарсиа выключается из операции Кондор. Сейчас важно закрепить за собой место бармена.

— Они смеются, — простонал бармен,—да как же это так?.. Выключиться из операции — и сообщить Мигэлю о его двойнике. Выключиться — и увести Каталину... Да что я — стоязыкий и сторукий?

И вдруг догадался. В ответе говорилось: Гарсиа получает новых связных... Не получит, а получает. Значит, опять ждать?.. Пролетят два—три часа, и все эти бездельники с пронзительными голосами и пустым кошельком спустятся в бар. Что он сможет тогда сделать, простой служащий отеля, обязанный выполнять любую прихоть фиглярничающих постояльцев? Нет, он должен действовать, найти Каталину, связаться с Хусто.

Он уже подбежал к двери и остановился. А приказ? Ведь ему приказано выключиться. Но, может быть, он не так понял? Может быть, ему надо выключиться после того, как он обо всем известит Хусто и спасет Каталину? Кто ему может помочь? Снова вызвать своих? Опасно, да и зачем... Карлос не такой человек, чтобы допустить неточность. Гарсиа получает связных. Где же вы, сеньоры? Вы нужны именно сейчас.

— Что нового, Гарсиа?

В визгливом голосе хозяина слышалась тревога. Конечно, жена ему не даст спуска, если к концу недели он не принесет ей обещанное кольцо.

— Напрасная тревога, шеф. Я нашел непочатый ящик с коньяками. Притом майор Фоджер напомнил о своем долге... Довольно крупная сумма.

— С Фоджера не тяните, Гарсиа, — шепотом проскрипел хозяин. — Это важная птица.

— Не беспокойтесь, шеф. Я умею ладить с гостями.

— Знаю, знаю, Гарсиа. Знаю и дорожу вами. Вы крепко забегались последние дни. Вот вам новый помощник. Он ждет с вечера, — я не хотел отрывать вас... Его рекомендует компания.

Из-за широкой спины хозяина появился маленький смуглый человек с быстрыми движениями и веселой, подкупающей улыбкой.

— Мне не нужно помощника, шеф, — хмуро сказал бармен.

Мелькнула мысль: как же рация? .. Маленький человек вдруг быстро выступил вперед и вежливо сказал:

— Испробуйте меня, сеньор. Я хорошо работаю, сеньор. Я служил до пятьдесят четвертого года в одном из лучших ресторанов Нью-Йорка, на Шестой авеню... Знаете, в двадцать лет нелегко остаться без работы...

Вслушиваясь в быстрый и легкий говорок незнакомца, бармен по привычке выделил из сказанного цифры: пятьдесят четыре, шесть, двадцать... Дьявол разберет, простое это совпадение или...

Гарсиа перехватил внимательный и чуть насмешливый взгляд незнакомца. На что-то решился:

— Ладно. Мы испытаем его, шеф.

И вот они остаются вдвоем — Гарсиа и помощник.

— Времени, кажется, мало, сеньор,— вежливо, но с оттенком требовательности сказал новый кельнер.— Вы не введете меня в курс дела?

Гарсиа не знал, на что решиться. Кельнер понял его, подошел к фанерному щитку, на котором бармен помечал поступление ящиков из кладовой, и написал несколько цифр.

— Да, трудный выдался день, — сказал бармен, бегло взглянув на цифры. — Он стал началом вашей борьбы. .. за место. (Бармен оставлял себе лазейку для отступления.)

Он выставил на стойку три бокала, именно три, и бросил кельнеру салфетку:

— Покажите-ка, — на что вы способны?

— Но три миллиона рабочих людей Гватемалы, — шепотом сказал кельнер, — выгонят со своей земля наемников.

Он легким взмахом салфетки стер воображаемую пыль с бокалов и грациозным движением поставил их на ладонь. Бокалы стояли не шелохнувшись. Гарсиа одобрительно кивнул:

— А вы молодцом... Ну, давайте работать. Только что я получил приказ...

Каталина всю ночь не выходила из своей каморки. Дон Гарсиа не велел отлучаться. И она ничем не может помочь Мигэлю. Как она боялась выдать себя хоть одним движением — там, среди офицеров! Понял ли ее Мигэль? Он бесшабашный и такой же гордец, как она. И зачем только она спела эту песню при Фоджере! Ну, конечно, хотела порисоваться перед Мигэлем. Дон Гарсиа так и сказал. Он крепко отругал ее. Было за что. Фоджер проводил ее странным взглядом. И два раза ночью она слышала его шаги возле своей комнаты. Что ему нужно? Неужели ее подозревают?.. А в чем? Вот уже неделю она ничего не передает своим. Связной не приходит. В отель чужих не впускают. Как трудно — всегда одна. А на другом конце коридора под замком ее друг, и она не может всласть наговориться с ним, вспомнить их веселые игры в Пуэрто, подурачиться, помечтать...

Каталине показалось, что заботливая рука перенесла ее из тесной душной каморки к портовому причалу. У грузчиков обед. По шатким мосткам скользит и прыгает с узелком в руке девочка в матросской блузе. Это она — Росита. Она несет маисовые тортильи отцу и очень вкусную лепешку — Робу. Роб — друг. Он всегда ждет ее и ошарашивает буйной мелодией своей голубой Ямайки.[10] Росита несется по мосткам и звонко распевает:

Мои друзья портовики, Вы на подъем всегда легки, А в стачке — хлеще ветра. Нас Ла Фрутера не согнет, Не купит нас, не обведет: Мы с вами — из Пуэрто!

Их много — жен и дочерей, пришедших сюда с узелками. Мужчинам хочется повеселить своих подруг и детей. Вот один начинает танец, плавно обходит портовиков, в круг входит второй плясун, и с ними Росита. Все трое выхватывают из-за поясов ножи и, не переставая отбивать четкий ритм танца, протягивают их женщинам рукояткой вперед. Это «движение больших кавалеров», так гватемальские индейцы-лакандоны приветствуют желанного гостя. Ритм танца убыстряется, ножи сверкают, танцоры поворачиваются лицом к морю и с резким гортанным возгласом делают выпад, обращая острые лезвия в сторону тех, кто движется сюда на ботах.

Ноги дробно стучат по причалу, боты приближаются, это гринго; ноги стучат, стучат... кто быстрее?

...В дверь стучали —и Каталина проснулась. Стук был осторожный, но настойчивый.

Каталина приоткрыла дверь. Незнакомое, очень смуглое лицо. Веселые, со смешинкой, глаза.

— Простите, сеньорита, — очень вежливо сказал человек. — Я новый кельнер в баре. Дон Гарсиа кланяется вам и передает... Пятьдесят четыре, шесть и двадцать, — шепнул он.

— Наконец-то, — вздохнула девочка. — А мне такое приснилось...

Лицо ее светилось счастьем, словно она встретилась с чем-то очень дорогим. Кельнеру хотелось подобрать для нее ласковое слово, но девочка нарушила пароль, и неписаный устав подпольной жизни заставил его напустить на себя строгость.

— Я что-нибудь не то сказала? — перепугалась Каталина и тут же спохватилась. — Извините... Три... Конечно, три.

— Три миллиона, — отозвался кельнер. — А сейчас, сеньорита, вы поможете мне отнести в бар посуду и по дороге будете внимательно слушать. В восемь пятьдесят пять — запомните это время, сеньорита, — в восемь пятьдесят пять вы начнете уборку в шестом номере. Там, кажется, стоит большой трельяж. Он легко сдвигается...

Старшая сеньора, проходя мимо Каталины, остановилась и посмотрела на нее.

— Задержись на секунду, девочка.

Пожилая женщина с усталыми глазами, она о чем-то подумала и сказала, как бы мимоходом:

— Я тебя ни о чем не спрашиваю. Это не в моих правилах. Но мне не нравится, что о тебе спрашивают люди Фоджера.

Старшая отошла. Каталине стало страшно. Нет, только не думать, ни о чем не думать. В восемь пятьдесят пять... Осталось десять минут. А вдруг постояльцы в номере?

Она легонько постучала, и дверь распахнулась, словно ее ждали. Какая удача! Агент Юнайтед фрут компани, живущий в номере, собирался уходить.

— Чудесно, что ты под рукой, сеньорита! — воскликнул он. — Отправь эти телеграммы. Срочно. Сдачу оставь себе.

Каталина не знала, что и делать. Не в правилах отеля отказывать постояльцам; любая их просьба считалась для прислуги законом. И вдруг пришла дерзкая мысль.

— Сеньор должен знать, — с вымученной улыбкой сказала девочка, — из отеля меня не выпустят.

— Ты права. Я и забыл. Попробую передать по телефону.

Он бросился к аппарату. «А сейчас восемь пятьдесят пять», — с тоской подумала девочка.

Но ведь в жизни бывают и удачи.

Напрасно агент вращал диск — вызова не было. По распоряжению Фоджера все телефоны отеля были отключены. Агент что-то проворчал и вышел из номера, бросив на стол ключ.

Каталина плотно прикрыла обе двери и медленно подошла к трельяжу. Осторожно взялась за угол — трельяж плавно сдвинулся. Девочка бросила быстрый взгляд на дверь и, чтобы не оказаться застигнутой врасплох, приставила к двери швабру. Потом снова приблизилась к трельяжу и приложила ухо к щели в перегородке. В соседнем номере было тихо. Но вот кто-то прерывисто задышал, как будто над ухом девочки. Она обернулась. Никого. Это в соседнем номере. Кельнер сказал, что там будет один Хусто, офицеры в девять приглашены на заседание к Фоджеру.

— Хусто, Хусто, — зашептала она в щель. Скрипнула пружина кровати, но в ответ ни звука.

Даже шумное дыхание прервалось.

— Хусто, отвечай же! — взмолилась девочка. — Это я, Росита! Ты один в номере?

Глухо донеслось:

— Один.

— Как мне знать, что это ты — Хусто? — сказала девочка, едва не плача: нельзя было назвать его настоящим именем!

— Пусть я захлебнусь на самой высокой волне, если это не я! — донеслось из-за перегородки.

Это была любимая клятва Мигэля — девочка ее хорошо помнила. Она чуть не вскрикнула от радости и жарко зашептала:

— Как мне жаль тебя!.. Наши просят продержаться еще сутки. Сможешь?

— Это много, Росита... Я не знаю. А кто просит?

— Наверно, дядя Карлос.

Пауза.

— О чем говорить? Надо — значит, продержусь. Не маленький.

Девочка ясно услышала всхлип и сама чуть не разревелась.

— Слушай, — сказал мальчик. — Они собираются не то сегодня ночью, не то завтра окружить отряд. Кто-то им сообщает... В отряде — предатель. Кличка — Лесной Радист. Солдаты уже прочесывают берега Рио Дульсе. Кому сообщить, если что узнаю?

— Наши с тобой свяжутся, Мигэль, — уклончиво ответила девочка.

— Забудь это имя. Я Хусто.

— Ладно, Хусто, все передам. А теперь слушай. Настоящий Хусто последнее время жил не в имении отца, а на лесных выработках на берегу Усумасинты. Дон Орральде приучал его вести хозяйство. Хусто, как и отец, груб и криклив. Слушай, ты о маогони знаешь что-нибудь?

— Ничего.

— Это красное дерево. На нем Орральде и сколотил богатство. Не забудь, что полковник Леон часто жил за счет подачек Орральде... Молчи, сюда идут! Нет, ошиблась.

Кельнер в какой уже раз поднимался наверх. Каталины все не было. Наконец он увидел ее запирающей шестой номер. Девочка кивнула головой. Он облегченно вздохнул.

— Цыплячье филе заказывал второй номер, — громко сказал кельнер и передал ей поднос с закуской.

Девочка быстро пересказала то, что услышала.

— Расскажешь им сама, — улыбнулся кельнер. — Мы доставим тебя в отряд раньше, чем свяжемся с ними по рации.

...В рабочий двор отеля въехали грузовые машины с бочками. Трое грузчиков-негров, по знаку часовых, спрыгнули на землю.

— Бочки пропустим, людей нет, — бросил солдат. Высокий плечистый негр добродушно сказал:

— Сеньор не захочет сам сгружать бочки. А может, захочет — винцо крепкое...

Солдаты захохотали.

— Приказ есть приказ, — сказал один. Появился хозяин отеля.

— Сеньоры, я сам прослежу, чтобы все было в порядке. Вот разрешение старшего по караулу. Эй, двигайтесь, черномазые!

Работа закипела.

Каталина прижалась к бетонированной стене подвала, стараясь, чтобы свет на нее не падал.

— Росита, — услышала она шепот в маленькую отдушину над головой.

— Дева Мария... Это Роб!

— Узнала? Хорошо. Ты такая же тоненькая?

— Я еще тоньше, чем была, Роб.

— Тогда пролезешь. Подними руки и не пугайся. Ты попадешь прямо в бочку. Может, будет больно — не кричи.

Большие сильные руки грузчика оторвали ее от земли, протащили сквозь бетонную стену, втянули в бочку. Росита поджала ноги, и Роб захлопнул крышку. В ту же секунду Росита услышала, как над ее головой сказал солдат:

— Живей откатывай бочки. Здесь запрещено задерживаться.

У ворот часовые для порядка постучали по бочкам. Когда добрались до бочки с девочкой, Роб вдруг громко запел:

Плохо солдату живется. Если вино не прольется! Но все меняется.— И бочки ломаются.

— Проезжай! — крикнул со смехом солдат. — Распелся.

Через час Каталина была далеко за Пуэрто. А еще часом позже хозяин отеля жалобно говорил бармену:

— Это ужасно, Гарсиа! Она исчезла! Фоджер сживет меня со свету! Ведь ее рекомендовали мне... Что делать, что делать?

Бармен поддакивал:

— Да, вам придется трудно, шеф... На вашем месте я бы сказал Фоджеру, что у девчонки заболел кто-то из родных и вы отпустили ее в провинцию.

Он хорошо знал Фоджера и решил отвести подозрение от себя и кельнера.

— Бог мой, Гарсиа, это же чушь. В подъездах часовые...

— А разве вы не могли вывести ее своим ходом?

— Значит, я нарушил приказ? Нет, Гарсиа, нет...

Не знаю, что лучше, шеф. Сослаться на забывчивость или быть заподозренным в нелойяльности[11] к режиму Армаса.

— Меня? Заподозрить? Да мой отец американец, сэр!

— Не горячитесь, шеф. Разве они вешают только гватемальцев?

Когда Фоджер узнал, что Норкман отпустил Каталину, он пришел в ярость. С хозяином отеля даже не говорил. Вызвал капитана и приказал:

— Идите по свежим следам, капитан. Девчонку искать уже бессмысленно. Но у нее были сообщники. Мне нужны они.

Он вызвал полковника:

— Дон Леон, предлагаю исследовать мальчишку серьезнее.

Полковник замахал руками.

— Я знаю его с детства. И охота вам заниматься мальчишкой!

— В операции «Кондор» мальчишек не существует, полковник. Есть только сторонники операции и ее враги.

3. ПОЧЕМУ ЕГО НЕЛЬЗЯ ВЫРУЧАТЬ

Рио Дульсе... Как много народной ласки заключено в этом сладкозвучном названии реки, плавно вливающейся сквозь ворота из скал и лесов в бухту Атлантического порта Ливингстон! Река Нежности и Спокойствия, Сладости и Пресных Вод, Кротости и Прелести...

Нет, не авантюристы Кортеса,[12] боящиеся каждой тени на скалистых берегах, придумали реке это имя. Не солдаты испанского короля, воздвигнувшие в среднем течении Рио Дульсе военный порт, восторгались ее тихими водами. И не фруктовщиков из Чикаго и Бостона, спешащих вывозить по Рио Дульсе плоды с ближних плантаций, поражали плавные изгибы ее берегов, четкие силуэты лесных массивов, казалось, уходящие в глубь прозрачных вод...

Гватемальцы издавна любили свою Рио Дульсе. Кажется, на ее берегах сыщешь все, чем богата щедрая природа. Заросли тропического леса с вековыми гигантами и молодые поросли плодоносящих деревьев. Самые дорогие породы красного дерева, загороженные от лесорубов непроходимой стеной джунглей, и изрезанные полосами деревья-чикле, вдоль стволов которых сочится смолистая масса. Посадки бананов и какао. Мурлыкающие ягуары на пути к добыче. Бабочки с крыльями — маленькими парусами, пугающие своими размерами даже тропических хищников. Бесконечные косяки рыб, благодаря которым дно Рио Дульсе превращается в ярко-серебристое панно...

А тот, кто любит неожиданные открытия, сядет в лодку и смело направит ее вверх по течению. Лодка будет скользить в густом тумане, оседающем на вас тяжелыми каплями. Отвесные лесистые берега почудятся бесконечной шеренгой великанов с мохнатыми шапками. Потом шапки начнут высветляться и уступят место известковым скалам, окружающим вас с трех сторон. Кажется, еще удар веслом —и лодка врежется в береговую стену, но в эту секунду вы замечаете узкую щель в стене и вклиниваетесь в бурлящий поток. Опять тупик — и новая щель, и новый тупик... Так по извилинам речного лабиринта путешественник пробивается сквозь скалы, которые природа словно нарочно воздвигла на пути иноземцев в сердце страны.

Неожиданно скалы расступаются — и все, о чем может мечтать самый требовательный поэтический вкус, предстает перед взором смельчака. Он увидит тихую гладь Рио Дульсе, широкий разлив вод, отражающий и сизые очертания лесов и багряный силуэт гор, освещенных первыми лучами солнца. Он увидит, как Рио Дульсе распадается на извилистые рукава, легко, словно в танце, обегает бесчисленные лесистые островки, задерживается в глубоких заводях, о чем-то шепчется с серпообразными отмелями, весело перекликается с птицами в камышовых зарослях и дальше снова сближает берега, чтобы сообщить им свою тайну.

Кто знает, может быть, Рио Дульсе заметила на одном из островков то, что ускользнуло от внимания путешественника и мимо чего не пройдем мы, читатель. Собственно, островок, о котором идет речь, был островом не во всякую погоду. Некогда он смыкался с высоким неприступным берегом, но сильное течение Рио Дульсе пробило брешь в перешейке, расширило ее, изъело камень и почти отделило скалистый полуовал от суши. И только в безветренные дни узкий известковый мостик, выступая слегка над речной гладью, напоминал о мощи воды.

Рукав Рио Дульсе здесь петляет, и даже вблизи нельзя было бы увидеть, как два человека скользнули вдоль отвесной береговой стены и, плавно опустившись в лодчонку, несколькими толчками шеста добрались до островка. Легкий свист — и веревочная лесенка поднята на береговую стену, а другая, с островка, сброшена к ногам гребцов. Они укрывают лодку в камнях, лезут вверх, но исчезают раньше, чем добираются до гребня. Какая-то дыра поглотила обоих. Не видно ни людей, ни лестницы, ни лодки. И, если кто-нибудь проплывет мимо, он ни за что не догадается, что слева и справа за камнями притаились вооруженные люди, а чуть пониже, в небольшом углублении два гватемальца ведут разговор, который многое решит в жизни страны.

— Давно мы не виделись, товарищ Ривера, — сказал высокий человек с профилем четким, строгим, будто выбитым на медали, и в серых глазах его блеснул огонек удовольствия.

Видно было, как искренне радуется он другу.

Человек, которого он назвал Риверой, был моложе. Ни один седой волос не блестел в его густой шевелюре, разделенной пробором. Это был подвижный и, как можно догадаться, наблюдательный человек, жадно приглядывающийся ко всему, что происходит вокруг. Голос его был мягким и даже, когда доходил до шепота, не терял своей приятной бархатистости. Иногда во время беседы Ривера неожиданно замолкал, к чему-то прислушивался, и тогда его по-детски оживленное лицо вдруг суживалось и он напоминал нахохленную птицу. Могло создаться впечатление, что человек этот опасается посторонних.

Разные были эти люди — быстрый, гибкий, как лесная кошка, остроумный Ривера и его немного медлительный спокойный спутник, смуглое лицо которого не теряло своих благородных очертаний ни в минуту гнева, ни в минуту опасности. И все же что-то их роднило. Может быть энергия, столь разная по своему характеру, таящаяся в обоих. Может быть, теплота, струящаяся во взглядах или, наконец, то умение взвешивать свои слова и впитывать в себя слова другого, которое придавало этой встрече характер не столкновения, а содружества.

Ривера сбросил свою соломенную шляпу на землю и размотал красный нашейный платок, вытащил из куртки сигарету, зажег, сделал несколько быстрых затяжек и ответил партнеру легкой, чуть лукавой улыбкой.

— Да, товарищ Карлос. Давно. В съюдад Гватемала[13] я принимал тебя в пятиметровой каморке. В партизанской столице твое гостеприимство не щедрее.

Он обвел пещеру быстрым, плавным движением руки, расхохотался и, тотчас меняя тон, спросил:

— Зачем такая чрезмерная предосторожность?

— В отряде есть новички, — раздумывая, ответил Карлос —К тому же ты просил беседы наедине. Наконец, отсюда местность просматривается на две—три мили. Если кому-нибудь взбредет в голову поохотиться за товарищем из центра...

— Узнаю Карлоса Вельесера, — сказал приезжий. — Все взвешено. Значит, это и есть ставка Кондора из Пуэрто? — Он лукаво прищурился. — Так тебя окрестили армасовцы?

— Два — три дерзких налета на казармы интервентов, — весело сказал Карлос, — и кличка появилась. А теперь выкладывай, что делается в столице. Партия жива? Наши люди целы?

— Многих мы недосчитались, — помрачнел Ривера. — Армасовцы расправляются лихо. Кастильо прилетел в столицу на американском самолете и сразу же заявил, что будет стрелять и вешать, пока не избавит Гватемалу от красных. В красные он зачислил судью Рейеса Флореса и секретаря женского альянса Аиду Деверас.[14]

— Подожди, — глухо сказал Карлос — Не все сразу.

Аида Годой Деверас была его воспитанницей. Он помнил ее веселой, черноглазой девушкой, знающей десятки легенд и песен. Когда в парламенте обсуждалась земельная реформа, Аида Деверас привела туда женщин из двенадцати деревень провинции Эскуинтла.

Жены лесорубов, сборщиков бананов и кофе, они стояли в проходах парламента и хором повторяли: «Либерта — тьерра! Либерта — тьерра!» («Свобода — земля!») А когда один из противников реформы заявил с трибуны, что земля пеонам не нужна, Аида вызвала к трибуне женщину с двумя малышами и закричала:

— Трех старших она оставила дома. У Селестины пятеро детей, а у сеньора помещика один. Кому же нужна земля, как не Селестине, сеньоры депутаты!

Нет больше веселой и громкоголосой Деверас. Нет и судьи Флореса — когда-то он вынес обвинительный приговор трем изменникам, подкупленным компанией.

— Мы сыграли с Армасом отличную штуку, — вспомнил Ривера. — В первые же дни своего правления он под маркой борьбы с коммунистами загнал в тюрьмы две тысячи рабочих, студентов, учителей. Мы выпустили в город стадо мулов с плакатами: «Коммунистов было 530. Кто же 2000 твоих пленников, президент-убийца?» Мулы с ревом бегали по улицам столицы; за ними со свистками гонялись жандармы Армаса, а народ — народ все понимал.

— Ну, а партия? А секретари? — нетерпеливо спросил Карлос.

— Кое-кто отсиделся в посольствах, кое-кто попался к ним в лапы... Ну, а те, что прислали меня сюда, — прислали за тобой.

Карлос вскочил с земли.

— Не шути, Ривера. Я привык к отряду и отряд привык по мне.

Ривера к чему-то прислушивался. Карлос выглянул наружу.

— Это наши. Загарпунили рыбу, — пояснил он. — Ну и слух же у тебя, Ривера!

— В подполье слух обостряется, — улыбнулся Ривеpa. — Я слышу, как в маленькой мансарде, где мы виделись накануне мятежа, Карлос Вельесер объясняет сборщику кофе: «Ты вооружишь людей палками, а они будут драться с интервентами, как будто у них в руках пулеметы. Этого просит, этого требует партия».

Вельесер сказал медленно, с раздумьем:

— Чего требует партия? Чтобы отряд людей, людей бесстрашных, преданных родине, верящих слову Карлоса Вельесера, увидел, что гордый Кондор сбегает от них? И как раз тогда, когда нас готовятся зажать в кольцо! Так не может решить партия, так не может решить Центральный Комитет.

Ривера тоже поднялся и резко, почти враждебно сказал:

— А так не может рассуждать член партии, у которой есть своя дисциплина.

Он прислушался.

— Волна ударила о камень?..

— На этот раз ты ошибся, — возразил Карлос. — Связной перебирается ко мне на лодке. Ну, говори, я вправе знать соображения руководства.

Ривера снизил голос до шепота:

— Я уже говорил — мы недосчитались многих. Нужны люди в столице. Скопление жителей, много студентов, сочувствующих нашей борьбе, а главное — вокруг кофейные плантации и войска... Тебя любят пеоны. Тебя знает и уважает армия. Твое слово многое значит, Карлос Вельесер.

Он помолчал, потом продолжал быстро, пылко, захлебываясь от волнения:

— Карлос, не мне убеждать тебя, как важно сейчас, чтобы армия отказалась от Армаса. Это будет началом его конца... Продолжаются террор и казни. А без армии нет и террора. Надо подумать о гватемальских семьях, о бессонных ночах матерей...

У него вдруг вырвалось с яростью:

— Они сказали матери, что меня нет в живых. Они убили ее... — Ривера сжал голову руками, сделал два шага, пока не натолкнулся на стену. — Прости. Сейчас не до личного горя, когда вся страна в трауре.

— Прости меня, — сказал Карлос. — Я было не поверил, что ты говоришь серьезно. И сам знаю, что пригожусь в столице. Но ты, Ривера, будь ты Карлосом Вельесером, оставил бы ты отряд? Ты бы оставил его лицом к лицу с карателями?

— Тебе никто и не предлагает этого. Ты не оставишь отряд.

— Тогда не понимаю…

— Сейчас поймешь.

Снизу донесся гортанный крик птицы.

— Я мог бы сказать, что это попугай, — усмехнулся Ривера, — но он затянул свой крик.

— Да, это связной.

В пещеру протиснулся крепкий, обросший курчавой бородой человек. Скупым жестом руки он приветствовал приезжего и доложил:

— Мой команданте, — так Карлоса называли в отряде, — наши заметили солдат в устье Рио Дульсе. Они выгрузились в Ливингстоне. Все переодетые.

— Мой комбатьенте,[15]— сказал Карлос, — ты чего-то недоговариваешь. Так?

— Ты угадал, мой команданте, — сказал партизан и выжидательно посмотрел на приезжего.

— Говори при нем, Мануэль. — ободрил его Карлос. — Он должен знать все, что делается в отряде.

— Карлос, — сказал Мануэль, — мы знаем друг друга два десятка лет. Шел я хоть раз не в ногу с рабочими парнями?

— Я такого не помню. Мануэль.

— Карлос, я знаю, солдаты близко... Будут бои... Но в Пуэрто — Росита. Карлос, мою певунью замучают там. Отпусти выручить ее. Я вернусь... Я не брошу отряд...

Карлос положил руку на плечо старого грузчика.

— Росита — твоя дочь и моя дочь. Я оставил ее в Пуэрто, и я буду отвечать за каждый волосок на ее голове, — с нежностью сказал он. — О певунье позаботятся другие, Мануэль. А может быть, уже позаботились.

— Другие не то, что отец, — упрямо сказал грузчик.

Ладно. Тогда я скажу кое-что покрепче, — сказал Карлос — Ты не молод, Мануэль. Ты не пробежишь и ста шагов, как у тебя сдадут ноги. А Роб пробежит и двести и триста. Он моложе тебя и крепче тебя. Вывезти Роситу поручено ему. Веришь ты ему, Мануэль?

— Как себе, — твердо сказал грузчик и широко улыбнулся. — Я выведать хотел насчет дочки. Не очень ругай меня, мой команданте.

— Ступай, старый упрямец. Пусть с карателей не спускают глаз.

Ривера и Карлос снова одни.

— Росита — это та, что... Каталина? — спросил Ривера.

— Да. Если она вернется целехонькой, я помолодею на десяток лет.

— А Хусто?.. Он еще там?

— Наши выручат его следующей ночью.

— Этого нельзя делать, Карлос.

— Уж не хочешь ли ты пожертвовать мальчишкой?

— Нет, но раз он продержался сутки, — он продержится и больше.

— Хватит играть в загадки.

Ривера достал из куртки план местности и склонился над ним.

— Товарищи подозревают, — задумчиво сказал он, — что армасовцы собираются в эти дни основательно прощупать берега Рио Дульсе.

— Они недоступны, — засмеялся Карлос.

— Каратели выследят вас с самолетов, — возразил Ривера. — Они сбросят бомбы, зажигательные снаряды, подожгут джунгли — они пойдут на все, лишь бы ликвидировать отряд Кондора из Пуэрто.

Ривера сказал, что партия рекомендует более гибкие методы борьбы с режимом Армаса, чем партизанские налеты. Самое время включить весь отряд в подпольное освободительное движение и перебазироваться в центральные департаменты страны, где и населения больше и дел больше. Но массой в центр не пробиться. Люди получат явки и проберутся поодиночке; и это нелегкое дело в местности, где армасовцы контролируют каждое селение! Особенно трудно придется Карлосу, за голову которого объявлена большая награда. Партия сделает все, что может, но сейчас она может не очень многое.

Поэтому Центральный Комитет предлагает прежде всего создать у противника видимость уничтожения отряда. Как это сделать, — решит штаб. Очевидно, время для этого удобное, каратели готовы принять бой. Люди из Пуэрто могут сообщить время и место предполагаемого удара. Симулировать поражение не так уж трудно.

— Умный враг захочет увидеть трупы, а американцы не дураки. — Карлос задумался.

— Но это еще не все, — продолжал Ривера. — Нужно обязательно, чтобы Карлос Вельесер исчез для армасовцев. Он должен исчезнуть, — иначе весь план может рухнуть. Вот почему так важно, — закончил Ривера, — знать место удара. А стоит забрать мальчишку из берлоги Фоджера, как они изменят и время, и место — и наша операция провалится. Понятно, Карлос? Бегство Роситы и без того наведет на подозрения...

— Понятно. Все понятно, мой дорогой Ривера. Но Хусто — это Мигэль, а Мигэль — сын того Каверры, с которым я дружил много лет, пока... пока его не прикончили агенты Ла Фрутера. И за этого золотого мальчишку я готов драться сам.

— Ты только что говорил Мануэлю, — улыбнулся Ривера, — что о Росите позаботятся другие. Доверишь ли ты мне, если скажу, что позабочусь о Мигэле сам? У меня в Пуэрто кое-какие дела.

Карлос не сразу согласился. Ему представлялось рискованным и не очень оправданным оставлять на неопределенный срок Мигэля в руках такого дьявольски хитрого и расчетливого противника, как Фоджер. Правда, самые подробные сведения о Хусто мнимому Хусто переданы. Орральде ради сохранения жизни выложил все, что мог. Верные люди сторожат его на побережье. Наконец, Карлос верил в смышленость Мигэля.

Но ведь сорвался же Мигэль на более простом деле — ему поручили передать чистильщику сапог несколько конденсаторов для рации. Конденсаторы он вручил и зачем-то сунулся в отель.

Карлос понимал, каким затравленным чувствует себя в логове армасовцев Мигэль. Но понимал и правоту Риверы. Если соглашаться на предложенную операцию, нельзя вызывать у противника никаких сомнений. Наконец, попав в самый штаб карательной экспедиции мальчик мог сделать больше десятка связных: он располагает сведениями из первых рук. Попробовать разве? Но ведь это жестокость по отношению к его Мигэлю, к его Мигэлито!

Ривера подошел к Карлосу и мягко, почти нежно сказал:

— Мой старший друг, разве мне было больше тринадцати, когда вместе с Вельесером я отбивал своих товарищей от полиции?

— Но с тобою рядом был сеньор Вельесер!

— А рядом с Мигэлем буду я — твой ученик!

Они говорили уже больше двух часов и перебирали десятки возможностей. Оба почувствовали голод. Карлос распорядился, и коренастый боец в холщовой блузе притащил им огромный кокосовый орех. Быстрым и точным движением мачете — короткого тесака, который он вытащил из-за пояса, — боец разрубил орех пополам и, прежде чем густая молочная масса успела разлиться по земле, подал каждому по скорлупе. Питье утолило голод и приятно освежило. Ривера поблагодарил бойца и вежливо спросил, сам ли он лазил на пальму.

— Хосе Паса, — вмешался Карлос, — у нас проворнее всех. Он взберется на любое дерево с легкостью кошки. Да ведь он вырос на плантациях.

— Хосе Паса? — задумался Ривера, глядя на медное лицо подростка, который стоял с непроницаемым видом. — Это не ты ли, маленький пеон, доставил столько хлопот Фруктовой компании?

— Я был маленький пеон, — серьезно сказал Хосе, — стал большой солдат. Работал мачете, теперь работаю ружьем. Тоже хорошая служба.

Ривера невольно расхохотался. Он любил юмор. Мальчишка ему определенно нравился.

— Друг Карлос, — обратился Хосе к своему командиру. — Можно говорить при этом человеке?

— Можно, Хосе.

— Друг Карлос, куда ты отправил моего брата Мигэля?

— Мой комбатьенте, — строго сказал Карлос, — разве командиру задают такие вопросы?

Хосе быстро сказал:

— Мой команданте, ты правильно сделал, Хосе виноват.

Он потупился и вдруг резко сказал:

— Артуро. Артуро меня взбаламутил... Всю ночь вертелся и приставал с расспросами о Мигэле. Как подружились? Где он? Что он?

— Какое дело Артуро до Мигэля? — обеспокоенно спросил Карлос. — Ты что-нибудь говорил о Мигэле?

— Никому и ничего, мой команданте.

— Странно. Ну, иди. Все будет хорошо, Хосе.

Он проводил Хосе ласковым взглядом и продолжил разговор с Риверой. Они договорились о явках в столице. Ривера признался, что помощником к Карлосу направляют его.

— Да, послушай, Карлос, — с тревогой спросил Ривера. — Что за странную депешу мы перехватили в эфире: «Пересчитайте своих в отряде»? Как ее понять и что за корреспондент ее передал?

— Это обыкновенный рыбак. Живет между Пуэрто и Ливингстоном. Помогает нам. Связан только с Робом. Роба ты знаешь. Значит, сведения идут от нашего Роба. А вот где он их добыл, — сказать пока не могу.

— Пересчитайте своих, — размышлял вслух Ривера. — Значит ли это, что кто-то из наших связных попался или...

— Или в отряде есть предатель, — спокойно сказал Карлос.

— Почему ты говоришь об этом так мирно? — вскипятился Ривера. — Один предатель сорвет весь план.

— Не горячись, — остановил его Карлос.

С той минуты, как Карлос принял план, он напоминал туго закрученную пружину: готовая развернуться и ударить со страшной силой, она какой-то период времени напряжена и таит большую энергию. Карлос был спокоен, его крупное лицо, подставленное ветру, дышало решимостью, ноздри слегка раздувались.

— Не горячись, — повторил Вельесер. — Если предатель здесь, он будет изобличен.

И снова они спустились по веревочной лестнице к прозрачным водам Рио Дульсе, и снова неуклюжая лодчонка перенесла их на правый берег. Уже готовясь углубиться со своим спутником в темень тропического леса, Карлос вдруг повернул его лицом к реке.

— Посмотри на нее еще раз, — нежно сказал он, — на нашу красавицу Рио Дульсе. У рыбаков есть легенда о том, как Завоеватель перегородил реку чугунной цепью, чтобы сберечь для себя неистощимые запасы золота и серебра, скрытые на дне. Но Рио Дульсе разорвала оковы и теперь ждет более сильного человека. Он должен быть храбр, чтобы вступить в бой со злыми духами, скрывающими богатства. Он должен быть силен, чтобы суметь поднять богатства со дна. И он должен быть благороден, чтобы разделить их с народом, ибо даже самый сильный не удержит в своей руке всех богатств Рио Дульсе. Как ты думаешь, Ривера, не сумеем ли мы, коммунисты, поднять сокровище Рио Дульсе?

— Жаль, что это только легенда, — задумчиво произнес Ривера, очарованный красотой реки.

— Легенда. И немножко были. Остатки цепей Кортеса действительно недавно вытащили из реки.

Под сенью вековых деревьев Карлос и Ривера попрощались.

— Я прощаюсь с Карласом Вельесером, — лукаво шепнул Ривера, — а скоро встречусь в столице с сеньором Феликсом Луисом Молина. — Он заглянул в глаза другу: — Карлос должен исчезнуть. Совсем исчезнуть.

4. НАРАНХО-ДЕД И НАРАНХО-ВНУК

Челнок прыгал на волнах, как скорлупка. Старик управлялся одним веслом.

— Погоди бросать крючок, Наранхо! — крикнул старик. — Тарпун любит тепло. Солнце взойдет, — тогда и бросишь.

Волна плеснула в старика — он беззвучно рассмеялся. Казалось, ему нравится, что челнок швыряет, что ветер пощипывает спину и что лицо его пропиталось соленой влагой. Странное это было лицо. Пучок морщин перебегал по нему, как белка по веткам, каждый раз придавая ему выражение то откровенного удовольствия, то затаенного лукавства или же скрытой озабоченности. Но чаще старик смеялся, и тогда его круглое коричневое, почти черное лицо, опаленное тропическим солнцем, перебрасывало морщинистые узлы к уголкам больших выпяченных вперед губ и становилось похожим на шишкообразный ананас, который давно созрел и просит освободить его от твердой колючей кожуры.

Мальчик был похож на него. Такой же коренастый, смугло-черный, такой же резкоголосый, он весело посматривал на старика и не пропускал ни одной его шутки, сверкая ослепительно белыми, один в один, зубами.

— Наранхо, отвечай, — сказал старик, — чего больше в бухте; — раковин или моллюсков?

— В каждой раковине по моллюску, дед Наранхо, — нашелся мальчик и, заметив, что старик доволен ответом, поддразнил его: — А чего в бухте больше: — рыб или раковин?

Острые глаза старика заблестели от удовольствия.

— Откуда знать детям, — засмеялся он, — что к ночи рыба из моря заплывает отдыхать в бухту. В какое время спросишь, — такой ответ получишь.

Мальчик хотел еще что-то сказать, но первый луч солнца скользнул по синей кайме дальнего леса, сбежал по береговым террасам вниз к морю, попутно словно привел в движение легкие белые строения порта Ливингстон, сжатые на маленькой площадке между водой и тропическими зарослями, и разлился по бухте. Все это произошло ошеломляюще быстро — секундой назад и дома, и вода были погружены в предрассветную туманную дымку. Мальчик вскрикнул от удовольствия.

— Дед Наранхо, солнце самое лучшее, что есть на земле, — так я говорю?

Старик замотал головой.

— Нет, не так! — крикнул он полушутя, полусерьезно. — Самое лучшее на земле — человек. Когда тебе пойдет, как мне, восьмой десяток, ты и сам это скажешь.

— Дед Наранхо, — отозвался мальчик, забрасывая крючок в воду, — люди доставили много горя тебе и всему нашему роду. За что ты хвалишь их, любишь их?

— А вот за это! — рявкнул старик и обвел порт и бухту рукой. — И за это! — Он ткнул ногою в челнок, искусно выдолбленный из легкого дерева. — И за это тоже! — Он показал на маленький гарпун в руках внука.

Мальчик кивнул, — он понял мысль деда, но не сдавался.

— Дед Наранхо, ты любишь тех, кто все это сделал. А другие?

— А другие отживают свой век, — уже тише сказал старик и опустил голову; внук никогда не видел в его лице такого ожесточения. Потом он выпрямился и заорал на внука: — Шевели веревкой — рыба любит движение! Подвинься влево — пусть тень уйдет от крючка.

Они пристально смотрели в прозрачную воду бухты, словно пытаясь угадать, какой сюрприз она вынесет на поверхность. Но все было тихо вокруг, и на соседних челноках тоже не слышалось шума, с каким жители Ливингстона встречают богатый улов.

— Мы с тобой карибы,[16] Наранхо, — заговорил дед. — Мой отец, а твой прадед, еще помнил африканский берег. В одну ночь его и еще двести мужчин связали, бросили в трюм и привезли в Гватемалу. Здесь я родился и вырос. Ну, не здесь, а там, в джунглях, — старик махнул рукой в сторону зарослей. — Мне еще повезло. Я попал к богатому джонни,[17] который разводил апельсины. — Там и получил свое прозвище.[18] Меня пороли не так часто, как тех, кто убирал бананы. Но с моря надвигался ураган, мы поспешили укрыться, а хозяин велел капатас[19] запороть нас до смерти. Разве смеет пеон прятаться от урагана, когда урожай босса гибнет? Надсмотрщики были и сами злы, как черти. Они крали апельсины у хозяина и сбывали их по дешевке мелким торговцам. Доход их кончился; мы знали, что с нас сдерут шкуру. Трусы остались, смелые бежали. А путь лежал в болото. Многих засосало. Мы выжили. Нас было семеро. Когда вышли к Рио Дульсе, низко поклонились ей: «Спасибо, красавица! Выручила. На голос твой шли».

Я тебе для чего рассказал это? — встрепенулся старик. — Сосед мой по бараку погружался в болото, а я не мог протянуть ему руку...

Он не кричал: «Спаси!» Он крикнул: «Делай зарубки!» Он думал о тех, кто еще захочет бежать... Понял, Наранхо? Человек думал о человеке. Мы шли и, рискуя провалиться, помечали деревья. Думай о человеке, Наранхо. Человек — это бог.

Старик замолчал и, всматриваясь в светлеющую кайму неба, что-то шептал. Наранхо не слышал. Он с гордостью подумал о том, какой смелый и справедливый его дед. И как все карибы, что живут в гавани, уважают Наранхо-старшего и приходят к нему за советом. Мальчик жил с дедом и старался делать все, как делает дед. Он ценил похвалу деда Наранхо, который заменил ему отца и мать. Отца съела тропическая лихорадка, а о матери мальчика дед не любил говорить: Наранхо слышал, что она полюбила какого-то матроса и убежала с ним, бросив трехлетнего Наранхо на деда. С тех пор прошло десять лет. Мальчик вытянулся, окреп и научился сам добывать себе пропитание. Он любил выезжать с дедом в море, любил рассказы старика. Хорошо, что дед считал его в работе ровней. Это сдружило их и позволяло мальчику отвечать на шутку шуткой, не нарушая почтительности в разговоре со стариком.

...Раньше, чем мальчик почувствовал толчок, дед предупредил:

— Тарпун на крючок просится, — готовься.

— Почему тарпун? — спросил Наранхо, медленно выбирая веревку. — Мало ли других рыб в бухте!

— Волна скачет, — объяснил дед. — Значит, и тарпун скачет.

Лодку тряхнуло.

— Выбирай! — закричал старик и быстро заработал веслом, чтобы челнок не кренило.

Их еще раз основательно рвануло, и вдруг из воды вместе с веревкой вырвалось, словно снаряд, серебристое тело большущей рыбы, которая сделала длинный прыжок, потянула за собой челнок и снова помчалась в морскую глубь.

— Тарпун! — восхищенно крикнул мальчик. — В шесть локтей, а то и больше.

— Бери все семь! — поправил его старик. — Рывками не выбирай.

Морской хищник метался и выпрыгивал из воды; он изгибался своим длинным туловищем, пытаясь на лету ударить рыбака гибким, узким и крепким, как жгут, хвостом; раскачивая челнок, бросался из стороны в сторону; наконец, прижатый шершавой мальчишеской рукой, не в силах выплюнуть крючок с приманкой, обессиленный, но готовый к новым прыжкам, улегся на дне челнока, жадно и быстро подергивая жабрами, отчего вся его ярко-серебристая чешуя шевелилась и сверкала подобно морской зыби.

— Красавец! — крикнул маленький рыбак, опутывая тарпуна сетью. — Ты угадал, дед Наранхо!

— Угадывает гадалка, — рассмеялся дед. — Охотник знает, за кем охотится. Привяжи-ка сеть к уключине, не то тарпун выскочит с нею вместе!

— Дадут за него десять долларов, дед Наранхо?

— В какой дом понесем, столько и дадут, — уклончиво сказал Наранхо.

— Дадут. Такой крупный редко попадается...

— Брось говорить об этом, — вдруг распалился старый кариб. — Не все в жизни долларами измеришь. Возьму и раздам мясо соседям...

Маленький помощник растерялся.

— Раздай, — сказал он после долгой паузы. — Разве я против? Только у нас маниок[20] весь вышел и соль кончается. Вот я и подумал...

Старик ничего не ответил.

На берегу уже прослышали, что семья Наранхо поймала огромного тарпуна — весть привезли рыбаки. Деда и внука ожидали любопытные. Прежде чем лодчонка причалила к берегу, мальчишки-карибы выволокли тарпуна и в сетке потащили его к огромным плоским камням, где женщины уже разделывали привезенный улов.

— С удачей вас, дон Наранхо, — поздравила старика высокая негритянка. — Пусть ваша сеть всегда будет открыта для такого гостя.

— У тебя доброе сердце, донья Кларита, — ответил старик на это традиционное приветствие. — Пусть и сеть твоего мужа не оскудевает. Только поздравить надо другого Наранхо, — это первый тарпун в его улове.

Мальчишки втолкнули Наранхо в круг и стали прыгать вокруг него, высоко задирая ноги. Они как бы повторяли охоту на тарпуна, и Наранхо с азартом включился в игру. У камней раздался крик. Мальчишки бросились туда. Женщины ухватились за огромное тело рыбы, которую тянул к себе плотный, веселый американец в поварском переднике.

— Я даю хорошую цену, — кричал он. — Больше не даст никто. Кто из вас владелец тарпуна?

Старик подошел поближе и остановил готовую начаться свалку.

— Я владелец, — сказал старик.

— Даю тебе двенадцать долларов, негр, — предложил американец. — Мистер Клайд любит мясо тарпуна, иначе я столько не дал бы. По рукам?

Старик Наранхо вдруг заупрямился:

— Зачем мне знать, что любит мистер Клайд. Если человек хочет купить рыбу, — он узнает цену, и всё. А если он говорит еще что-нибудь и это не относится к делу, зачем мне иметь дело с таким покупателем.

Американец вдруг присвистнул и окликнул матросов, идущих по причалу:

— Сюда, парни! Старый осел не желает продавать рыбу американцам.

Внук Наранхо зашептал деду в ухо:

— Он дает хорошую цену. Зачем споришь? Старик молчал. Матросы подошли поближе.

— Так как же? — усмехнулся повар. — По рукам? Или с американцами ты не торгуешь?

— Рыбу может купить всякий, — безразлично сказал старый кариб. — Владелец назначает цену, покупатель платит или не платит.

— Твоя цена? — спросил американец.

— Пятьдесят долларов.

В толпе ахнули. Старик по крайней мере вчетверо завысил цену рыбы. Такой цены за самую большую рыбу на этом берегу еще никто не назначал.

Американец позеленел от злости.

— Ты что же, играешь со мной? Ну-ка, парни — бросил он матросам, — пощекочите старика за пятки; выпивка за мною...

— Слушай, — сказал один из матросов. — ты нас за кого принял?

Он надвинулся на повара и натянул соломенную шляпу ему на нос:

— Мы не полиция, кастрюлька!

Матросы ушли, американец озлобился еще больше.

— Не снизишь цену, негр? — спросил он.

— Пятьдесят долларов, — твердо сказал старик.

— Ладно, — повар отпустил хвост серебристой рыбы, и он со стуком ударился о берег. — Вот тебе задаток, негр.

Он подобрал с камней длинную, как плетка, селедку, размахнулся и ударил ею старого Наранхо по лицу. Ромбики мокрой чешуи пристали к морщинам старика, брызги потекли по его лицу. Он стоял прямо, не сгибаясь и не отводя взгляда от обидчика.

— Сделка не состоится, — жестко и громко сказал старик. — Покупатель не дает пятьдесят долларов. Семья Наранхо дарит тарпуна поселку.

Американец снова замахнулся, но деда заслонил младший Наранхо.

— Не тронь, — бросил он. — Я тебя сброшу в море, если тронешь деда. Я сильный.

Он нагнулся, напрягся, поднял плоский двухпудовый камень над головой и, медленно раскачав его, бросил в воду.

Американец повернулся спиной и побежал к белым домам.

— Мы еще поговорим с тобой! — кричал он, взбираясь наверх. — Я тебе вспомню пятьдесят долларов, старая калоша!

— Я стар, но справедлив, — крикнул дед. — Поселок получит тарпуна бесплатно.

Дед и внук пошли, касаясь плеча друг друга. Шли и молчали. Только подходя к своей хибарке с пальмовой крышей, старый Наранхо заговорил:

— Если они ввалятся, не ввязывайся. Я больше прожил, знаю кто чего стоит... Понял?

Мальчик молчал.

— А соль нам одолжат соседи, — вспомнил старик. — Перебьемся. Суши сети.

Старик изредка выходил на тропинку, бегущую к белым домам, и с тревогой всматривался: не идут ли к ним. Он знал, что американцы не прощают вызова — ни карибам, ни индейцам, никому на этом берегу, где они чувствуют себя хозяевами. Он прожил большую, полную лишений и борьбы жизнь и тревожился не за себя. Он не раз смотрел смело в глаза смерти. Но внука он хотел уберечь от неприятностей. Он упрекал себя в том, что не сдержался и не получил хорошую цену за улов. Наранхо прав, съестное на исходе; а скоро ли придет еще такая удача?

Только в середине дня, когда дед и внук, закусив маисовыми лепешками, уселись штопать старые шерстяные одеяла, которыми согревались в холодные ночи, забежал сосед, торгующий табаком. Тоже кариб, он, как и все его соотечественники из Ливингстона, питал необычайное уважение к старому Наранхо и, будучи любознательным и падким на новости, всегда делился ими со стариком.

— Катера! Много катеров! — заговорил он, для пущей убедительности вращая глазами. — Все говорят — туристы. А меня не проведешь! Пусть мне собака в пятку вцепится, если в их чемоданчиках не автоматы. Не нас ли они усмирять собираются?

— У тебя хорошие глаза, Эрбо, — покачал головой Наранхо, — и язык у тебя крепко сшит. И табак ты отпускаешь быстро. А вот головой помедленнее работаешь. Много ли ружей нужно для нашего поселка?

— Дон Наранхо, куда же им деться, туристам, как не в Ливингстоне осесть? Впереди море, позади заросли...

— Не знаю; может, лес им и нужен, Эрбо.

— Ха-ха! — залился табачник. — Лес им очень нужен. Да только бог им крылья не дал, чтоб туда залететь...

Какая-то мысль ошеломила его, и он вдруг закрыл рот рукой, ускорив вращение глаз:

— Так, так... Вот зачем они понаехали... За лесными людьми...

Он попятился к двери, качая головой и что-то бормоча.

— Не трезвонь на всю округу, Эрбо, — строго сказал старик. — Мы не знаем ни этих людей, ни тех. Карибам лучше не лезть в политику.

— О, какие ученые слова знает дон Наранхо! — польстил ему табачник. — Эрбо все понимает. Эрбо будет молчать, как рыба. Как ваш тарпун, о котором говорит уже вся гавань, — захохотал он и, поклонившись, вышел.

Старик бросил зоркий взгляд на мальчика. Тот и виду не показал, что слышал разговор, и продолжал свое дело. Старый Наранхо улыбнулся, — внук умеет себя вести. Уж первым-то он не полезет с расспросами. Это не болтун Эрбо.

— Туристы приехали, — сказал он вслух. — Осмотр нам учинят. Примем их у себя, Наранхо?

— Дед Наранхо лучше знает, — слукавил мальчик, — кого соленым тарпуном угошать, а кого... — он откусил нитку и закончил, — соленым словом.

Вечером они перекладывали пальмовые листья крыши, — в домик протекала вода. Старик подавал внуку длинные шершавые лианы и учил его перетягивать листья так, чтобы и просвета не оставалось.

— Будь я помоложе, — вдруг сказал старик, — я бы подал лесным людям весточку о туристах.

Мальчик не торопясь подрезал кончик лианы, подумал и отозвался:

— Я помоложе. А где их найдешь? Кто они?

— Они хорошие люди, — сказал старик. — Очень хорошие.

Работа шла к концу, когда мальчик закричал с крыши:

— Дед Наранхо. Двое вышли из белого дома. Идут к нам. Один сам мистер Клайд.

— У нас есть свое дело, Наранхо, — насупился старик. — Больше нам ничего не нужно.

Мистер Клайд, один из акционеров фруктовой компании и ее уполномоченный по транспортировке грузов из Ливингстона, некоронованный владыка порта и поселка, подошел к дому рыбака в сопровождении худощавого человека с коротко подстриженными усами. В этом человеке примечательного ничего не было, скорее он казался тусклым. Цвет его водянистых глаз трудно было определить. Поблекшие усы одним могли казаться табачными, другим — седеющими. И все же смуглость кожи и испанский профиль незнакомца позволяли отнести его к гватемальцам. В особенности, когда он стоял рядом с Пирри Клайдом, молодым и элегантным американцем, в облике которого все — начиная от резко очерченного подбородка с его характерной ямкой посередине, светлых волос, разделенных точной линией пробора, и кончая короткими штанами для игры в гольф, — выдавало северянина.

Пирри Клайд, будто он был у себя дома, широко распахнул калитку перед спутником и громко сказал:

— Вот, дон Аугусто, это и есть поместье Наранхо. Не удивляйтесь, что калитка без забора. Они все начинают с калитки и мечтают, разбогатев, поставить забор.

Дед с сердцем сказал мальчику:

— Карибам не нужны заборы. Незваными гостями не ходим.

— Что ты там бубнишь, старина Наранхо? — беззаботно спросил Клайд. — И за что ты напустился на моего повара? Чем он не угодил тебе?

Старик, наконец, повернулся к вошедшим: — Что же ты не сказал мне, что у нас гости, Наранхо, — мягко упрекнул он внука. — И какие высокие гости! Сам мистер Клайд посетил ранчо простого рыбака.

Он повернулся к его спутнику:

— Вот вас я не встречал, сеньор...

— Сеньор Чако, — представил его Клайд. — Личный Представитель президента.

Аугусто Чако отвесил легкий поклон старику. Наранхо пытливо всмотрелся в лицо гостя, но, встретив безразличный взгляд, пошел к двери глинобитного домика.

— Пожалуйте в дом. Наранхо, попотчуй высоких гостей.

Отпивая густой, янтарный напиток, пахнущий виноградом и апельсиновыми рощами, Клайд снова спросил:

— Так что же плохого тебе сделал мой повар?

Морщинистый узел перекочевал с одной щеки Наранхо на другую, заструился где-то у глаз и пошел прыгать по лицу. Старик сжал свои тяжелые руки и, стараясь говорить так же безразлично, как Клайд, вздохнул:

— У нищего рыбака может не быть денег, мистер Клайд, но зато у него богатое самолюбие.

— Тебя обидело, что я люблю тарпуна, старина? Что ж тут дурного? Я действительно люблю мясо тарпуна.

Старик упрямо повторил:

— Только хозяин рыбы может назначить ей цену. Когда назначает покупатель, я не имею с ним дела.

Наранхо уходил от спора, и Клайд это ясно почувствовал.

— Ладно, — сказал Клайд, — не будем ссориться, старина. У тебя за плечами большая жизнь. Ты не расскажешь о ней гостю из столицы?

— Что я видел? — смиренно сказал Наранхо и, встретив широко раскрытые глаза внука, неприметно улыбнулся ему. — Всю жизнь провел в этой гавани, здесь родился, здесь и помру.

Глаза Чако блеснули, и Наранхо заметил это. «А ты хитрая лиса, — подумал старик, — не вздумай меня провести...»

— Нам говорили, старина, — осторожно сказал Клайд, — что ты знаешь удивительную историю про семерых смельчаков, которые пробрались сквозь джунгли.

Чако не отрывал глаз от старого кариба. От его вялости и следа не осталось. Он напружинился, подобрался, взгляд его приобрел цепкость. «Эге, — сказал себе старик, — вот зачем ты приплелся».

Наранхо закрыл глаза, словно что-то вспоминал, и, покачиваясь из стороны в сторону, ответил:

— Наранхо знает много удивительных историй. Может, среди них была и такая. Когда тебе пошел восьмой десяток, как вспомнишь, что слышал на пятом десятке...

Тут заговорил Чако:

— Нам сказали, старик, что среди этих семи смельчаков был и ты.

— Сперва узнайте, сеньор, — сладко пропел Наранхо, — были вообще такие смельчаки или их создала легенда. Сперва узнайте, сеньор: может живой человек пересечь джунгли или только сказочный человек может это сделать? А если не узнаете, сеньор, приходите к старому Наранхо, — он расскажет вам, как слагаются небылицы.

Клайд и Чако переглянулись; слова старика походили на правду.

— Ты знаешь много троп, старина, — прервал затянувшуюся паузу Клайд, — мог бы ты показать нашим туристам путь к сердцу страны? Отсюда.

— Чего проще, — протянул Наранхо. — Садись в лодку и загребай веслом. — Рио Дульсе приведет куда надо.

— А по суше, старик?

— По суши нет пути, — твердо отрезал Наранхо. — Так говорил мой отец. Кто надеется пробиться сквозь джунгли, — обратно не возвращается.

— Но есть же там люди... — начал Клайд.

Чако прервал его легким жестом руки.

— Я не слыхивал о людях в тропическом лесу, — отозвался старик.

Чако поднялся, за ним Клайд.

— Вот что, старик, — заключил Клайд, — ты подумай денек-другой. Время еше есть. Может быть, и вспомнишь такую тропку... А чтобы тебе не мешали подумать, придется у калитки поставить часового.

Глаза старика сверкнули недобро. Отойдя от дома, Чако сказал Клайду:

— Видите ли, Пирри, — психология гватемальца такова, что часовым его не очень запугаешь. Отставим часового и лучше поищем слабых струнок у старого Наранхо... А слежку за ним мы установим.

Если бы Аугусто Чако знал, как мудр старик... Едва за гостями захлопнулась дверь, Наранхо шепотом сказал внуку:

— Подойди ко мне, Наранхо.

Он притянул к себе мальчика и, смотря в его карие и по-детски доверчивые гляза, взволнованно продолжал:

— Я видел, что ты не поверил деду. Дед приврал. Дед отлично помнит, как он пробирался по джунглям. Но это надо забыть, Наранхо. Тебе и мне. С этими людьми нельзя иначе. Они хотят, чтобы я провел солдат... к лесным людям.

— Чего не помнит дед Наранхо, — не помнит и внук Наранхо, — просто сказал мальчик.

— Верно, мой сильный внук, мой Наранхо. Не хочу тебя огорчать, а видит сердце — расстаться нам придется.

— Дед Наранхо шутит! — вскричал мальчик.

— Придется! — упрямо сказал старик. — Они не выжмут ничего из меня и возьмутся за тебя. А я не выдержу твоих страданий, мальчик...

Старик оттолкнул внука и отвернул лицо.

— Куда же мне деться? — растерялся Наранхо.

— Подумаем утром. День приносит заботу, ночь ее стережет, утро отпускает.

Старик бросился на подстилку, разостланную на полу, и закутался в одеяло. День был слишком тяжел для его семидесяти трех лет. Заснуть, скорее заснуть!

— Дед Наранхо, — донеслось до него, — я без тебя никуда...

Старик не ответил. Но он еще долго не спал. Он слышал, как Наранхо возится с крючками, что-то шепчет, потом укладывается и долго ворочается с боку на бок. Когда дыхание мальчика стало ровнее, старик встал и тихонько подкрался к окну, приподнял обрывок сети, заменявшей стекло, и высунул голову наружу.

Высунул и вздрогнул. Прямо против него, прислонившись спиной к дереву, стоял человек.

«Так, так, — подумал Наранхо, — мистер Клайд держит свое слово».

Он опустил сеть и снова улегся. Мысли не давали покоя. А сон пришел неожиданно.

Старика и внука разбудила пальба. Мальчик подбежал к окну, но рука деда оттащила его.

— Там чужак, — сказал дед.

Он выглянул из-за двери. Незнакомец убрался. Казалось, вся гавань была охвачена пламенем, хотя горел только один белый дом. Издали было видно, как из дома выскакивают люди, спасаясь от огня. Выстрелы продолжали греметь.

Мальчик первым увидел человека, который бежал к ним по тропинке, и легким движением показал на него деду.

— Запремся, дед Наранхо, — предложил он.

— Замком от мира не заслонишься, — спокойно ответил дед.

Оба всматривались в бегущего. Старик не признал в нем ночного соглядатая и с беспокойством осмотрелся. Но вокруг никого не было. Может быть, того, ночного, спугнуло пламя.

В нескольких шагах от домика бегущий остановился и коротко спросил:

— Ранчо Наранхо?

— Кто ты? — спросил старик.

— Ты Наранхо?

— Я Наранхо.

Высокий человек с хмурым лицом, которое пересекал легкий шрам, подошел, сжал руку старика, попросил:

— Зайдем в дом, если никого нет.

Старик приложил руку к губе и ткнул пальцем назад.

— Ясно, — сказал незнакомец. — Давно?

— С вечера, — тихо сказал старик. — Может, стрельба его спугнула...

Незнакомец свистнул, и несколько теней появилось вокруг.

— Обшарить ранчо, — приказал незнакомец. — Никого не подпускать. Мы поговорим здесь, дон Наранхо. Можно?

Тени растаяли.

— Можно, — усмехнулся старик. — Разве я здесь уже хозяин? Кто-то часового приставил, кто-то ранчо обыскивает...

— Мы хотим, чтоб хозяином ранчо был тот, кто его строил. — быстро сказал незнакомец.

— От кого ты пришел? — тихо, почти робко спросил старик.

— Зачем говорить, дон Наранхо, то, что и сам знаешь, — возразил незнакомец. — Мы их немножко разогрели огоньком, легче бежать будет...

— Туристов? — со смешком спросил мальчик.

— Большой внук у тебя, дед, — одобрительно сказал незнакомец, — и разбирается кое в чем.

— У него сильная рука и меткий глаз, — с гордостью сказал старик. — Так что же тебе нужно от Наранхо?

— Мне нужно, дон Наранхо, чтобы ты спас жизнь тысяче гватемальских патриотов.

— Говори напрямик, — строго сказал дед, — Наранхо не колдун. Что надо от старика?

— Чтобы ты вспомнил, как бежал с плантаций. Дорога через болото — вот что от тебя нужно.

Наранхо сказал с одобрением:

— Коршун кружит перед ударом, честный человек идет к цели сразу.

Он задумался.

— Меня уже сегодня просили об этом, — ответил он медленно. — Я сказал, что растерял свою память и свои сказки. Тебе я так не скажу, дон...

— Дон Вирхилио, — подсказал незнакомец.

— Дон Вирхилио, — повторил старик. — Скажи, человек из леса, что сделаете вы потом... когда вас окружат, выловят поодиночке, заставят бежать? Всюду они. Жить-то где? Воевать-то где?

— В народе, дон Наранхо, — сказал Вирхилио.

— Это ты хорошо сказал — «в народе».

И снова задумался старик.

— А внука моего возьмешь? — вдруг спросил он.

— Тяжелый у нас путь, дон Наранхо, — с сожалением отозвался незнакомец.

— Я своего внука к легкой жизни не готовил, — запальчиво сказал старик. — Он не мальчик. Он солдат.

— Не могу без приказа, — признался Вирхилио.

— А насчет меня у тебя приказ есть? — сурово спросил старый кариб.

— Насчет тебя есть, — улыбнулся Вирхилио.

— Тогда собирайся, Наранхо, — сказал старик. — Внука и меня считай за одного, дон Вирхилио.

Он посмотрел на внука:

— Пойдешь с ними... со мной?

— Пойду, — сказал мальчик.

Так юный Наранхо стал солдатом Гватемалы.

5. МИГЭЛЯ ПОДВЕРГАЮТ ЭКЗАМЕНУ

Мигэль все еще валяется на кровати в номере полковника Леона, а офицеры все еще совещаются у Фоджера.

Как все это случилось? Виноват ли он или не было другого выхода?

...Он сидел у костра с Хосе Паса, когда его вызвали к команданте. Карлос очень четко дал двум связным и ему маршрут и задание. Они знали: от того, что сказано, нельзя отступать ни на шаг. Связным предстояло остаться в Пуэрто, Мигэлю — передать конденсаторы для рации и вернуться. Ни одного действия, ни одного визита к друзьям, — подчеркнул команданте, отпуская Мигэля. — А главное — избегать явок.

Вначале все шло хорошо. В порту связные и Мигель попрощались. Анхель, пожимая руку Мигэля, напоминает:

— Передашь — и сразу обратно.

— Ладно, Анхель, — отводит от себя опеку Мигэль, — мы все посланы как равные.

— А ты все же слушай...

Мигэль идет по знакомым улицам Пуэрто. Сколько раз на этом перекрестке он выкликал название своей любимой газеты «Октубре»! А вот здесь была знатная потасовка: шпионы компании попытались отнять у продавцов рабочей газеты весь тираж — номер пришел с земельной реформой, ну и дрались же за него мальчишки Пуэрто! Дом с покосившейся крышей... Ну, конечно, помещение рабочего комитета. Сюда дядя Карлос привел Мигэля после того, как тело отца выловили в заливе... Привел и сказал:

— Будешь нам помогать. Маленький Каверра когда-нибудь заменит большого Каверру.

Может быть, пришло уже это время. Мигэль идет с серьезным поручением. Не каждого команданте посылает из отряда в «большую Гватемалу». Так они зовут между собой земли за партизанским лагерем. А его, Мигэля, послали. Значит, команданте ему доверяет.

Вот угол, где должен сидеть чистильщик. Ящик его стоит, а самого чистильщика нет. «Куда же он делся? Это против уговора, сеньор. Мы договорились в полдень. Я не могу задерживаться. Придется обойти квартал».

Какой-то шум за поворотом. В былое время Мигэль кинулся бы в самую гущу толпы, растолкал всех, первым узнал новость. Сейчас он обходит толпу. Он не ввяжется в потасовку, он идет по заданию команданте.

Но краешком глаза он подмечает, как солдаты Армаса тащат отбивающуюся от них рослую мулатку. Кажется, Мигэль знал ее, это прачка Роха. Она обслуживала конторских служащих. За что ее арестовали?

— Помогите, сеньоры! — кричит Роха. — Я ничего не сделала. Я сказала только, что при старом президенте цены не так прыгали. Отпустите меня!..

Солдаты, красные, злые, не решаясь поднять глаза, пробивают себе дорогу. Роха не перестает кричать.

Мигэль возвращается к чистильщику — тот на месте.

Заметил Мигэля, подбросил вверх щетку: можно подходить.

— Сеньор просил передать вам свой долг... С пятьдесят четвертого года... Шесть кецалей и двадцать сентаво...

Они знают друг друга, но такой порядок.

— А я думал, за ним осталось всего три кецаля, — отвечает чистильщик, упирая на слово «три».

Но вместо монет переходят из рук в руки конденсаторы — крошечные детальки для рации.

— Привет им, — тихо шепчет чистильщик, обметая пыль с новых туфель Мигэля. — Трудно стало?

— Трудно.

— Передай. В отель съезжаются офицеры. Наши и чужие.

— Зачем?

— Кто их знает. За спиной у тебя тихо. Прощай.

Мигэль переходит дорогу. Пожалуй, пора возвращаться. Катер скоро отходит — моторист обещал довезти в Ливингстон. Мигэль только пройдет мимо отеля и вернется.

Лучше бы он вернулся сразу. За два дома у отеля Мигэль увидел бледного Анхеля, которого крепко держали за руки жандармы. Попался! Но как? Как он мог попасться, если он только что вошел в Пуэрто и еще ничего не успел сделать?

Анхель видит Мигэля, с силой вырывает руку и размашистым движением взбивает черную копну волос.

Мигэля точно ужалили. Анхель подозревает предательство. Нужно срочно передать в отряд. Но как? Через кого? Разыскать второго связного? Заодно и его уберечь! Но Мигэль даже не знает, куда он послан. Он бесцельно кружит по улицам. Вспоминает, что виделся с чистильщиком. Может быть, ему передать? Ему сообщить? Нет, второй раз за день подходить к чистильщику нельзя, — полиция может насторожиться. Да и кто разрешил Мигелю болтать с чистильщиком об отряде?

Кого он знает в Пуэрто? Портовиков. Но многие ушли в отряд, компания наняла новых людей. Есть здесь Росита, но она в отеле; в отель ему закрыта дорога, а к Росите особенно.

Смеркается. Не прозевать бы катер. Мигэль идет в порт, смотрит по сторонам. Кажется, в этом свайном домике жил врач. Старый добряк, он, бывало, завидит Мигэля и громко кричит: «Опять разодрал ногу, драчливый индеец? Приходи — йодом залью». А что, если постучаться к нему, попросить ночлега, а утром поискать овязного?

Тихий стук в ставни. В домике тишина. Но вот скрипит дверь — нет, не этого домика. Соседнего. Женщина со свечой всматривается в Мигэля:

— Что тебе, мальчик?

— Я ищу врача, сеньора.

— Не найдешь. Его увела полиция. Поскорее уходи от этого дома.

Она закрыла дверь, оставив Мигэля в темноте. Мальчик бежит в порт. Но у причала уже нет катера: поздно.

И снова Мигэль кружит по улицам. Его охватывает озноб, ему кажется, что за ним следят. Он слышит тяжелые шаги за спиной. Спокойствие! Мигэль знает все закоулки Пуэрто. Навстречу идет чистильщик. Заночевать бы у него, но сзади шаги. Сейчас будет барак на сваях, за ним — двор с бочками, потом — пустырь. Мигэль скользнул под сваи и услышал почти над головой резкий свист. Через минуту он уже пересекал пустырь, вышел к отелю и смешался с прохожими.

А что делать дальше? Тот, кто за ним следил, узнает его и в толпе. Пуэрто не такой уж большой. Отсидеться? Но где?

А ноги уже понесли к подъезду отеля.

Часовой с насмешкой взглянул на мальчика, но вход не преградил. Мигэль не знал, что в подъезде часовой. Отступать поздно. Нужно что-то придумать, спасти второго связного.

Он проскользнул бар, где шумели офицеры, и поднялся на второй этаж. Ему показалось, что мимо прошла с подносом Росита, но он побоялся ее окликнуть. Заметил дверь, в которую она вошла, и решил подождать. Послышались шаги — Мигэль прыгнул к оконной нише и прикрылся портьерой. Шаги приблизились и удалились.

Но так стоять тоже глупо. Он сделал шаг в сторону и опять услышал шаги. Так десятки раз пытался он выбраться из ниши, но по коридору все время ходили люди. Наконец, решившись, Мигэль быстрыми шагами пересек коридор и прислонился к двери, за которой скрылась Росита. Поскорее отсюда! Роситу окликать нельзя.

Да и вообще — поскорее из отеля! Мигэль напустил на себя беспечный вид и, как ему показалось, громко ступая — на самом деле он шел на носках, — спустился в подъезд.

Впереди тучный, высокий мужчина — очень удобно идти, прячась за его спиной. Часовой преградил путь:

— Мы никого не выпускаем, сеньор!

— Я сотрудник Юнайтед фрут компани.

— Будь вы даже главный владелец... Приказ касается всех.

— Но я же не в тюрьме, дьявол вас побери!

— Обратитесь к майору Фоджеру.

Мигэль где-то слышал это имя: Фоджер, Фоджер... Надо будет запомнить.

Толстяк поднялся наверх, и Мигэль за ним. Последняя надежда вылезти в окно. Он закрылся уже знакомой портьерой и стал пробовать шпингалеты. Тугие, и поддаются со скрипом. Минутой спустя оконная рама дрогнула и начала отходить. Мигэль выглянул из-за портьеры, и ему показалось, что в конце коридора неподвижно стоит и всматривается в него офицер. Чтобы не выдавать себя, Мигэль опять пересек коридор и, на этот раз случайно, прислонился к той самой двери, у которой уже однажды стоял. Секундой позже он понял, какую глупость сделал.

— Кто там? — раздался окрик.

Бежать было некуда.

— Что ты здесь делаешь? Оружие есть? — атаковал его вопросами офицер.

Потом — допрос у Фоджера, неожиданное «узнавание» полковником Леоном, и он уже не Мигэль, а Хусто. Он не спал, он притворялся и все слышал. Они готовятся окружить партизан, и у них есть свой человек в отряде. Они зовут его — «лесной радист».

Фоджер — тот не говорит при Мигэле о делах. Да и полковник Леон стал суше и иногда смотрит на Мигэля очень странно.

А в первый день все обернулось хорошо. Дон Леон «узнал» в нем Хусто. И Мигэль вспомнил, как в «Октубре» прохватили отца Хусто — помещика Орральде. Он подзабыл, что там говорилось, но одну деталь запомнил: часы с ягуаром.

— Ягуар ревет на дона Орральде, — выкрикивал Мигэль, продавая газету, — а дон Орральде ревет на всю округу.

Как это пригодилось. Подвыпивший полковник вспомнил ягуара. Но сейчас Мигэля ни на минуту не выпускают из комнаты. Выходя, полковник запирает дверь снаружи. Под окном часовой. Еду приносит солдат. Как в тюрьме. Мигэль выбрался бы, да Росита передала, что его просят задержаться. Как хочется помочь своим и хоть что-нибудь выведать!

А что выведаешь в четырех стенах? Росита больше не появлялась. Он один. О нем забыли. Не хнычь, Мигэль Мариа Каверра! Ты же знаешь, что дядя Карлос не может тебя оставить.

Щелкает ключ. Полковник и Фоджер. Держись, Мигэль! Это к тебе.

Нет, не смотрят. Проходят мимо. Усаживаются за стол. Вскрывают колоду карт. Мигэль слышит звук рвущейся бумаги.

— Вам сдавать, — говорит Леон. — Ты не голоден, Хусто?

— Благодарю, дон Леон. Мне приносили.

Офицеры заводят разговор об Орральде. Мигэль настораживается. Это неспроста. Полковник с восхищением вспоминает гостеприимство дона Орральде. Мигэль уже знает о кутежах этого кровопийцы — Росита опередила полковника.

— Начинался пир, и детей отсылали в другую половину дома, — смеется полковник. — Так, Хусто?

Мигэль лихорадочно вспоминает.

— Как всегда, дон Леон. Но мне отец разрешал оставаться с гостями. Ведь я старший...

Они молчат — кажется, сошло.

— Не могу забыть вашу милую детскую, — умиляется полковник. — Резные кроватки, мягкие тюфячки...

— Что вы, дон Леон, — удивляется Мигэль. — Отец нарочно заставлял нас спать на жестком. Он всегда повторял, — присочиняет на ходу Мигэль: — «Жестко спится — мягко живется».

Опять молчат. И картами шелестеть перестали. Значит, вы не между собой играете, а со мною, сеньоры! Ну, выкладывайте же ваши вопросы.

— Значит, ты прямо из поместья отца? — наконец подает голос Фоджер.

Опоздали, сеньор. Вчера я сказал бы «да» и попался бы на крючок. А сегодня...

— Нет, сеньор. Вот уже полтора года, как отец держит меня на своих лесных выработках. Приучает к делу.

Кто-то из них двоих ударил по столу; что, не вышло, сеньоры?

— Ты говоришь, что пробыл там?..

— Полтора года.

— Превосходно, — Фоджер точно стрелял словами. — Ты жил с лесорубами, видел их жизнь, многому научился. Рассказывай.

Вот он — самый трудный экзамен.

— О чем, сеньор?

— Что сплавляют по Усумасинте?

— Много чего, сеньор. Наши рабочие гонят по реке...

Только бы не перепутать название!

— ...огромные стволы маогони. Лучшей породы красного дерева не сыскать.

— Метка Орральде?

Попался! Росита не говорила о метках. Что ему сказать? А что, если он сам не знает! Молнией сверкнуло воспоминание: табакерка, которую ему показывал полковник, — подарок Орральде, — с вензелем «О-О»: Ор-ральде-отец, Орральде-сын.

— В пути у тебя отшибло память, Хусто?

Издевается!

— Что вы, сеньор, наши стволы знает вся Гватемала... Выжженное клеймо с двумя буквами «О». Отец звал меня: «младший компаньон».

«Сейчас скажет медовым голосом: «Вспомни лучше». И тогда — крышка. И тогда выручайте меня, дядя Карлос, Роб, Хосе...»

Молчат! Неужели угадал? Два «о», два «о»! Как это замечательно, что «о» есть в испанском алфавите!

— Отец, верно, держит там большую охрану? — невинно спрашивает полковник.

Не смешите меня, полковник. Это я знаю из газет.

— Господи, да ведь оттуда можно сбежать только на самолете, дон Леон. Я сам нанимал с управляющим рабочих за десятки миль от выработок — в Чиапас, и мы сажали их в самолеты. Сбежать в болото или непроходимый лес — кому это охота?

Фоджер идет в атаку:

— Как же ты ушел оттуда?

Кажется, Мигэль немножко увяз в болоте.

— За мной прилетел управляющий.

— Где управляющий?

— Самолет попал в аварию. Дон Ильдефонсо разбился. Я чудом уцелел.

— Где это было?

— Под Кобаном.

Шепот. Полковник выходит. Ясно, — Фоджер послал его навести справку.

— Ну, а теперь Хусто, — грубо говорит Фоджер и стаскивает Мигэля с кровати, — когда мы с тобой одни, выкладывай свое настоящее имя.

— Хусто Мариа Орральде-и-Лопес, — быстро отвечает мальчик.

Это был блестящий контрудар. Мигэль сделал вид, что Фоджер интересуется его полным именем. Фоджер растерялся. От мальчишки такого притворства ожидать трудно.

— У тебя звучное имя, — сказал он, чтобы скрыть замешательство.

— Наш род идет от первых испанских переселенцев, сеньор, — гордо говорит Мигэль. — А дед матери...

Но Фоджер его останавливает:

— Черта мне до твоего деда. Слушай, Хусто, ты хотел бы расправиться с теми, кто захватил сеньора Орральде?

Что он еще говорит? Неужели допрос никогда не кончится!

— Это мое самое большое желание, сеньор.

— Сейчас мы тебе это устроим, — с усмешкой говорит Фоджер.

Стремительно входит полковник.

— Мальчик мой... Мы заставили тебя пережить неприятные минуты. Это подлинный Хусто, Генри. Я только что звонил в аэропорт. Авария под Кобаном зарегистрирована. Среди жертв есть и дон Ильдефонсо.

«Спасибо, дядя Карлос. Вы угадали, они и об этом спросили. Но что от меня хочет Фоджер?»

Полковник подходит к Мигэлю с распростертыми объятиями.

— Одну минуту, полковник, — останавливает его Фоджер. — Хусто желает отомстить за отца. Удобный случай. Девка, что вчера пела, связана с партизанами. Держи пистолет, Хусто. Он заряжен. Сейчас мы пригласим ее... У тебя не дрогнет рука?

У Мигэля дрожит рука, дрожит шея, дрожит голос.

— Н... нет, сеньор, не дрогнет.

Фоджер дергает за шнурок звонка и впивается своим скользящим взглядом в лицо Мигэля.

Выдержи взгляд этого удава, Мигэль. Вспомни, что твои товарищи сидят у костра и доедают последние крохи. Вспомни, что их хотят поймать в ловушку. Вспомни Руфино. И что ты самый храбрый мальчишка в Пуэрто, — тоже вспомни. И тогда маленький пистолет не покажется тебе пудовой гирей. И тогда взгляд удава не пригвоздит тебя к месту.

«Но ты, Росита? Как ты попала в их лапы? Или это я виноват в провале?.. Что бы вы сделали на моем месте, команданте? Сослались на усталость? Отбросили пистолет? Выстрелили в удава? Все плохо. Но ведь можно выстрелить в Роситу и не попасть... С пяти шагов? Не поверят. Но я вас заставлю поверить, пусть вас сожрут москиты!»

И, когда распахнулась дверь и Фоджер громко закричал: «Пали!» — Мигель выстрелил в закрытую половину двери и, не слыша щелкающего звука курка, не слыша хохота Фоджера, отшвырнул пистолет, яростно набросился на стоящую в дверях напуганную горничную, заменившую Роситу, втащил ее в комнату и принялся нещадно колотить руками и ногами. Как ему хотелось петь и кричать, и смеяться! И умолять девушку о прощении! И сказать ей, как это хорошо, что она не Росита!

И, когда его оттащили, он продолжал выкрикивать... не ласковые слова, нет — ругательства, оскорбления, размахивать руками, топать...

— Красная зараза! — кричал он. — Вы вернете мне отца, или я подожгу все ваши ранчо. Скотская порода!

Горничную вытолкнули.

— Успокойте мальчика, — сказал Фоджер, подбирая пистолет с пола. — Я ошибся.

Он ударил Мигеля по плечу:

— Чудак! Пистолет был не заряжен. Но я тебе дам возможность отомстить за отца. Ты поедешь с нами, Хусто!

И, насвистывая, он вышел из номера.

Мигэль бросился на кровать и уткнулся в подушку.

— Дон Леон, — простонал он, — мы вырвем отца из их рук. Вы поможете это сделать?

Полковник погладил мальчика. — Успокойся, Хусто. Что бы ни случилось, я заменю тебе отца. Отныне мой дом в столице — твой дом.

«Очень мне это нужно, вешатель!» — хотелось сказать Мигэлю, но вместо этого он сказал очень вежливо, как и подобает потомку старинного испанского рода:

— Благодарю вас, полковник Леон. Вы настоящий рыцарь.

А когда Мигэль остался один, в первый раз за многие годы он по-настоящему разревелся.

Не будем судить его строго. Не каждого мальчишку Пуэрто подвергают такому суровому экзамену.

6. СТАНЬ СВОИМ В ДОМЕ ПОЛКОВНИКА

Мигэлю разрешили свободно разгуливать по отелю, но к Фоджеру больше не приглашали. Полковник приходил от Фоджера хмурым и к бутылке прикладывался реже.

— Они пощипали нас в Ливингстоне, — сказал он как-то со злостью. — Тем хуже для них. Значит, они где-то близко...

Больше он не возвращался к этому, но Мигэль понял, что партизаны нанесли по карателям удар.

Полковник носил планшет, в который Мигэлю очень хотелось сунуть нос, но случай не подходил. Однажды они ужинали вместе; полковник торопился на очередное совещание и, прихлебывая кофе, водил толстым пальцем по плану, который достал из планшета. Мигэль вытянул шею и чуть не вскрикнул от удивления — по характерным изломам черной жирной линии он узнал Рио Дульсе: в ее правый берег упирались стрелки, плавной дугой они прорезали лесной массив и смыкались.

Срисовать этот план? Кто же позволит? Мигэль подогревал кофейник — полковник предпочитал кофе, обжигающий рот — и как бы невзначай рассыпал несколько спичек. Подбирая их, Мигэль придал им направление стрелок и постарался расположить на таком же расстоянии. Как только полковник вышел, Мигэль взялся за карандаш и на обрывке газеты скопировал свой спичечный план. Скопировал, и вдруг вскрикнул — мальчику показалось, что на его рисунке стрелки поставлены выше по течению, чем у полковника. Зато сходились они, как на плане: у овала, усеянного кавычками. Что это за овал, — Мигэль не знал, но на всякий случай тоже нанес кавычки.

Клочок газеты он засунул под блузу.

Кому передать свой чертеж? Всюду чужаки. Пользуясь завоеванным положением, он исследовал планировку отеля, знал все входы и выходы, но в разговоры ни с кем не вступал. Его должны были найти, и он терпеливо дожидался.

Роситы в отеле не было — он понял сразу. Чутье подсказывало, что она не в руках армасовцев. Иначе бы полковник брякнул об этом. Новая горничная сторонилась и боялась мальчика. Больше она не заходила. Заказываемые с вечера закуски приносил кельнер бара. Кельнер был вежлив, но Мигэля как будто не замечал. «Они меня принимают за армасовца», — решил мальчик. Больше всего он боялся встретить знакомых, которые могли окликнуть. Но после того как полковник показал Мигэлю фотографию, на которой он был заснят со всеми домочадцами Орральде, и Мигэль с удивлением узнал в худощавом большеглазом мальчике, стоящем рядом с помещиком, самого себя, — тревога рассеялась: бывает же такое сходство!

Он присматривался к постояльцам гостиницы, которая носила звучное имя Дель-Норте, но не находил в них ничего такого, ради чего стоило бы заводить знакомство.

«Почему наши со мной не связываются?» в десятый раз спрашивал себя мальчик и не находил ответа.

Так прошло двое суток. К вечеру третьих кельнер, придя за посудой — Мигэль был в номере один, — словно невзначай сказал:

— Будь у меня столько свободного времени, как у сеньора Орральде, непременно брал бы уроки английского.

Мигэль высокомерно посмотрел на кельнера, как бы удивляясь его фамильярности, и тот легкой, почти сконфуженной улыбкой попросил извинения. Уходя, он заметил:

— Знаете, сеньор, редко оказываешься соседом такого знатока английского, как мистер Кенон. Говорят, он очень добр — строгости его не следует опасаться.

Мигэль собирался пожаловаться полковнику на панибратский тон кельнера, но внезапно услышал:

— Пока мы здесь, не продолжить ли твои занятия английским, Хусто?

Мигэля бросило в жар: первый же разговор с учителем — и его разоблачат. Но кельнер говорил, что Кенон добряк. И словно просил согласиться. Зачем?

Мигэль промолчал, но в этот же день полковник познакомил мальчика с мистером Кеноном.

— Сын моего большого друга дона Орральде, — представил его полковник, — мечтает взять несколько уроков у такого великолепного лингвиста, как вы, мистер Кенон.

Гибкий худощавый человек острым и не очень доброжелательным взглядом осмотрел Мигэля.

— Не знаю, не знаю, — сказал он мягко, почти бархатисто. — Я не собираюсь засиживаться в Пуэрто.

— Мы вскоре предоставим вам возможность продолжить свое путешествие, — засмеялся полковник. — А пока я просил бы вас взять под опеку моего протеже.

И он оставил их вдвоем.

Узнав, что Мигэль знает только несколько обиходных английских фраз и портовых терминов, мистер Кенон протер свое пенсне и задумчиво сказал:

— Странно, странно. В такой богатой семье, как ваша, мистер Орральде, детей обычно обучают языкам с детства.

Мигэль побледнел. Он сделал просчет. И зачем только он послушался кельнера?

— Лучше нам не позорить вашего отца, — заметил лингвист. — Если меня спросят, я мог бы сказать... гм... что вы подаете надежды. Только не вздумайте щегольнуть своим произношением — оно у вас не поставлено, мистер... э... Орральде.

Мигэль решил, что с него хватит. Никаких уроков. Но на другой день сеньора дежурная по этажу пригласила дона Хусто в гостиную: его ждет приезжий ученый.

— Вы опаздываете, — строго сказал мистер Кенон. — Я привык к более аккуратным ученикам.

Он склонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь, и вполголоса сказал:

— Пока я кое-что буду рассказывать, мистер Орральде, вам придется повторять дифтонги, которые мы изучали вчера.

И, отбивая ногой в такт монотонным интонациям Мигэля, мистер Кенон тихо заговорил:

— Вы вошли в свою роль, мистер Орральде, и в вас трудно узнать мальчика, которого я видел вместе с одним моим другом в Пуэрто с полгода назад. Повторяйте дифтонги — прошу вас, повторяйте их тщательнее... Так, так. Еще раз. Примите добрый совет, — продолжал он с улыбкой, — не настраивайте себя на то, что вы скоро окажетесь со своим старшим другом. Вы увидите его, но не очень скоро, мистер Орральде. Разве вам не хотелось бы помочь своему другу и многим своим друзьям, если удобный случай сделал вас компаньоном таких высокопоставленных лиц, как полковник Леон?

Мигэль резко сказал:

— О чем вы толкуете, сеньор? Вы путаете меня с кем-нибудь. И потом... Мы вам платим за дифтонги, а не за советы. Вот!

— Отлично, отлично, — засмеялся мистер Кенон. — Я еще раз убедился в том, что вы сумеете помочь своим друзьям. Что ж, если дифтонги вам так понравились, займемся ими.

Ночь была бессонная. Мигэль видел кошмары. То мерещилось, что мистер Кенон подослан Фоджером и сейчас докладывает американцу о своих наблюдениях. То он испытывал странное доверие к этому человеку, и тогда его бросало в жар: неужели его решили здесь оставить?

К утру у него созрел план действий, и он прохаживался по коридору, поджидая кельнера. Увидев его издали, сделал вид, что встретил случайно, и грубовато сказал:

— Эй, сеньор. Кого вы мне подсунули в учителя? Я вынужден буду сегодня пожаловаться майору Фоджеру на вашу бесцеремонность.

Кельнер взглянул на мальчика и прошел мимо. Лицо его побелело. Через несколько минут сеньора дежурная пригласила Мигэля в гостиную, где знатный приезжий ожидал своего ученика.

Кенон был взволнован, но голос его звучал еще бархатистее.

— Мистер Орральде, — укоризненно сказал он, — вы мною недовольны?

— Кельнер успел сообщить вам? — дерзко бросил мальчик. — Значит, вы и впрямь сговорились?

— Ты умница, — засмеялся Кенон, склонив голову набок. — Карлос зря боялся за тебя.

— Что вы говорите, мистер... мистер...

— Кенон, — подтвердил ученый. — Ты заставляешь меня разговориться... Меня, — подчеркнуто сказал он, — знатока пятидесяти четырех диалектов, шести языков двадцати стран земли...

— А в доме Орральде, — радостно вздохнул мальчик и улыбнулся первый раз за несколько суток, — обучали всего трем языкам.

Цифры сходились!

— Значит, мы можем продолжать наши занятия? — предложил Кенон.

— Ого, еще как можем!

Понизив голос, Кенон шепнул:

— Скажи, а если бы они вздумали устроить тебе еще одну проверку?

— Я буду стоять на своем.

— Тогда запомни. Тебе собираются дать очную ставку с приходским священником из фамильной церкви Орральде.

Вспоминая то, что услышал от Роситы, мальчик ответил:

— Хусто с трудом загоняли на молитву.

Кенон улыбнулся:

— Смотри, не отступи.

Группа Фоджера заканчивала последние приготовления к отъезду: прекратились бесконечные совещания, перестал прибывать поток связных. Наконец офицеры начали сверять часы и чистить пистолеты.

И вдруг Мигэля пригласили к Фоджеру. Полковник Леон сказал, что пойдет вместе с мальчиком.

— Мы сейчас решим, что с тобой делать дальше, — хмуро пояснил полковник.

У Фоджера находился человек в черной сутане. Мигэль почувствовал себя, как на раскаленной сковородке: вспомнился разговор с Кеноном. Лихорадочно забилась мысль: падре оттуда. Но как мог узнать Кенон, что он здесь появится? Офицеры молчали, священник загадочно улыбался. И Мигэль решился:

— Здравствуйте, реверендо[21] падре, — негромко начал он, — как приятно встретить хоть одного человека из родных мест!

И произошло чудо:

— Ты узнал меня, Хусто Мариа Орральде-и-Лопес? — мягко пропел падре. — Я не поверил бы в это, зная, что ты...

— Редко исповедывался? — засмеялся мнимый Хусто Мариа Орральде-и-Лопес. — Вы правы, падре. Тетка Франсиска меня часто драла за уши за то, что я вместо молитвы объезжал диких скакунов. Но зато я обещаю вам, как только вернусь в свой дом...

— Не обещай всевышнему то, в чем сам не уверен. — покачал головой падре. — А ты все такой же, только подрос немного. Мы не виделись полтора года...

Падре повернулся к Фоджеру:

— Да, это Хусто, майор. Я возвращаюсь в свой приход и могу захватить мальчика.

— Благодарю вас, падре, — ответил Фоджер. — Хусто решит этот вопрос с полковником. Он может поехать с вами или с нами, если пожелает.

Полковник Леон вышел с мальчиком и вздохнул:

— Фоджер никому не верит. Он помешался на проверках. Но я рад, что он разрешил тебя взять в экспедицию. Поедешь или дождешься меня в столице?

— Не знаю, — сказал Мигэль. — Я хотел бы разыскать отца...

Он оставлял себе лазейку для решения.

— Что ж, обдумай. Сегодня ты берешь последний урок, — мимоходом закончил полковник. — Передай это маленькое вознаграждение мистеру Кенону вместе с моей признательностью.

Кенон небрежно засунул пачку долларов в карман и выслушал сбивчивый рассказ Мигэля. Мигэль требовал, чтобы его забрали из этого логова. Еще одна рожа святоши — и он может сболтнуть лишнее. А что, если бы падре оказался не таким подслеповатым?

— Падре отлично видит, — строго сказал Кенон. — Только он вовсе не падре, он наш человек. Мы хотим, чтобы тебе доверяли. Больше не задавай вопросов. Не отвечу.

Помолчали.

— Но я хочу быть с дядей Карлосом! — воскликнул Мигэль. — Со своими!

— А разве ты не со своими? Разве ты не делаешь с нами общее дело?

Кенон и Мигэль прогуливались по коридору, как бы дружески беседуя. Кенон не терпел бесед в номерах, где, по его словам, больше звукозаписывающих аппаратов, чем воздуха.

— А если завтра появится в столице Орральде, — с вызовом бросил Мигэль, — он тоже узнает во мне Хусто?

— Орральде не появится в столице, — сухо сказал Кенон. — Он вообше не скоро где-нибудь появится. Ради тебя ему обещали сохранить жизнь, но полгода его продержат у себя верные люди... Даже если отряд будет разбит.

— Разбит? Что вы говорите, мистер Кенон! Как это может быть? В лесу столько дорог...

— Сколько и стрелок на твоем плане.

Мигэль промолчал. Пришло отчаяние. «Не может быть, чтобы они не спаслись. Команданте, я же тебе как сын. Хосе, мы клялись на верность. А меня нет с вами».

— Подожди горевать, — тихо сказал Кенон. — Они еще живы и сильны. И, если они спасутся, они вспомнят и план, добытый Хусто, и все, что он узнал в этом отеле...

— Хусто, Хусто, — прошептал мальчик и неожиданно увидел перед собой другую опасность. — Но есть же настоящий Хусто. Он появится, и тогда...

— Настоящего Хусто нет в живых, мальчик. Это был сущий дьявол и, как две капли воды, походил на отца. Его последняя выходка разъярила лесорубов. Не вышел в свою смену сплавщик — младший Орральде поджег его хижину и спалил всю семью сплавщика... Ты можешь не бояться встречи с Хусто.

— А родня?

— Она ненавидела обоих Орральде. Их не очень-то будут искать. Притом, все они далеки от столицы. Наконец, у тебя отличный покровитель, друг самого президента.

— Значит, вы советуете мне поехать в столицу?

— Менее подозрительно поехать с полковником. Но боюсь, что это будет не по твоим силам, мальчик.

— У меня хватит сил.

— Увидеть останки отряда? И изобразить при этом радость на лице?

— Я многому научился за эти дни, — тихо сказал Мигэль. — Я вытерплю.

— Тогда лучше поезжай с ними... Последнее предостережение: избегай встречи с пленными, которых захватят каратели. Тебя могут назвать по имени.

— Мои друзья? Никогда!

Кенон шепнул:

— Но ведь ты помнишь, что Анхеля предали.

Навстречу шел полковник, и Кенон громко заговорил:

— При произношении этого дифтонга губы складываются в щель... Добрый день, мистер полковник. Я доволен вашим протеже, — как важно, когда с детства заложены прочные основы...

— Да, да, — одобрительно откликнулся полковник.— А пеоны хотели лишить наших детей блестящего воспитания.

— О, вы, вероятно, имеете в виду режим Арбенса, полковник? — любезно осведомился Кенон.

— Именно так. Режим заигрыванья с босяками. Мы действуем прямее: кнут — пеону и петля — бунтарю.

И, весело расхохотавшись, он откозырял Кенону. Глядя ему вслед, Кенон с яростью сказал:

— Диктатор Убико в свое время заявлял, что, если и уйдет с президентского кресла, то уйдет по колено в крови. Эти уйдут по шею в крови. Но они уйдут, Мигэль, — первый раз он назвал мальчика по имени, — разрази меня гром, если они не уйдут.

— Пусть я захлебнусь на самой высокой волне, если будет не так! — подхватил Мигэль.

— Мы будем следить за тобой и мы разыщем тебя. Если к тебе обратятся от имени сеньора Молина, знай, что это друзья. А теперь пора и мне, мальчик.

— Мы еще увидимся?

— Здесь — нет. В столице — быть может.

— С кем мне поддерживать связь?

— Никаких связей. Стань своим в доме полковника. И последнее: Карлос Вельесер просил тебе передать, что ты хорошо держался, Каверра.

Так они расстались.

Мы еще успеем проследить за судьбой Мигэля. А теперь, хотя это и трудно, попробуем выбраться из отеля вместе с мистером Кеноном. Полковник Леон любезно предоставил в его распоряжение легковую машину, и, как только офицеры снялись с места, сел в машину и Кенон.

Он знал, что прислуга отеля будет говорить о нем как о щедром постояльце, — Кенон не скупился на чаевые. Но он дорого бы дал, чтобы узнать, — говорят ли о нем офицеры? Они не обошли его молчанием. Еще накануне отъезда Фоджер спросил полковника:

— Если не ошибаюсь, Кенон — гватемалец. Вы справлялись о нем?

— Его отчим родом из Филадельфии. Кенон до нашего прихода служил переводчиком и вел английский для детей служащих компании. Агентство Юнайтед фрут дало о нем лучшие рекомендации.

Итак, мистер Кенон едет в машине. Куда? Шофер-американец равнодушно смотрит сквозь ветровое стекло.

— Подкиньте меня к морю, Джо, — говорит Кенон. — Я люблю соленый воздух.

Седок явно не расположен к беседе, и Джо с удовольствием высаживает его на берегу.

Стихает шум мотора, и Кенон остается один. Наконец-то! Можно расстегнуть манишку, сесть на камень и свободно подышать морским воздухом.

Волна подкатилась к самым ногам Кенона и с шипением побежала назад, как бы приглашая взглянуть на залив.

Он и впрямь красив, залив Аматике. Не беда, что смазочные масла, смола загрязняют его прибрежные воды. Не ими красив залив и не белыми судами флота компании, вывозящими отсюда щедрые дары гватемальской природы.

Он красив своими рабочими людьми, которые слаженным и четким ритмом придают ему движение и живость: их смуглые гибкие тела мелькают между конвейерами, в кабинах портальных кранов, на широких трапах. Золотые люди! За день они перебрасывают между берегом и судами столько грузов, что их хватило бы на две Гватемалы, а они не могут прокормить и своих детей.

Он красив, залив Аматике, не кварталом прибрежных коттеджей, в которых поселились заправилы компании и чиновничья знать. Он красив пестроткаными накидками и рубашками, которыми жены портовиков прикрывают щели своих убогих хибарок со стороны моря. Янтарные, парчово-желтые, темно-зеленые, полосатые, клетчатые, звездчатые — эти шедевры гватемальских ткачих составляют восхитительную гамму цветов, достойную соперницу самой сочной радуги. И сердце потянется к этому гигантскому ковру, а не к вычурным белым коттеджам.

И, конечно, он красив своей волной. Есть много красивых бухт, но ни в одной пенящаяся, искрометная волна, раскрывающаяся, как тигр в момент прыжка, и готовая обрушиться на берег, не пронизана таким изумрудным потоком лучей. И трудно найти еще одну бухту, где вода, набежав на берег, так гулко застонет, прошуршит, вскипит в мелкой гальке и с глубоким вздохом унесется обратно в море. Ведь не зря говорят в Пуэрто, что в день получки волна бурлит и негодует вместе с докером.

Да, человек, сидящий на берегу, умеет любоваться морем. Но вот он встает, поднимает свой саквояж и медленно бредет в сторону пестротканых накидок. Что интересует мистера Кенона в этих лачугах? Сюда не водят туристов, здесь нечего показывать, кроме мозаики из щепок, жести и листьев; не они красуются на рекламе Юнайтед фрут компани, которая якобы поселяет своих рабочих в изящных комфортабельных домах.

Но, оказывается, мистера Кенона здесь ждут, мозолистые руки сжимают его, усталые глаза приветствуют, запекшиеся от зноя и пыли губы шепчут: «Салют, компаньеро[22] Ривера! Нам сюда!». Сюда — это значит сквозь лачугу в соседний дворик, в узкое пространство между забором и сараем, еще в одну лачугу, где десяток самых испытанных рабочих бойцов ожидает товарища из центра.

У всех один вопрос:

— Жива ли партия?

— Живее дона Кастильо, — отвечает Ривера и вызывает дружный, хотя и приглушенный смех портовиков.

Ривера рассказывает о том, как борется в условиях подполья Гватемальская партия труда, как срывает многие замыслы армасовцев. Потом он переходит к местным делам.

— Видели катера с офицерами? — спрашивает он.

Конечно, они видели и догадываются об их маршруте. Чем они могут помочь? Укрыть своих товарищей они всегда готовы. Но пробьются ли лесные люди?

Да, пробьются. Ривера не может большего сказать. Только несколько человек партия разрешила осведомить о контроперации отряда. Он не может даже сказать, куда они будут пробиваться. И это пока тайна. Но помочь им можно и нужно.

— Говори, что нужно делать. — Высокий портовик наклонился вперед, лицо его выдает усталость, но глаза светятся молодо.

— Нужно немедленно сделать такое, — размышляет вслух Ривера, — чтобы они перебросили войска сюда. Нужно приготовить армасовцам в Пуэрто такой сюрприз, чтобы приковать все внимание правительства и американских штабистов. Лесным людям будет легче выходить из кольца.

— Мы увидим Карлоса? — тихо спрашивает юноша, что сидит на корточках перед Риверой.

Как объяснить портовикам, что они должны сейчас не вспоминать это имя? Как объяснить рабочим, что рабочего вожака на время нужно считать погребенным в болоте?

— Пусть ваш сюрприз, — неохотно говорит Ривера, стараясь не встречаться взглядом с портовиками, — будет достоин памяти Карлоса Вельесера.

Люди встали ошеломленные. Хотелось сорвать с себя шляпы, платки, растоптать их, пронзительно крикнуть... Что говорит этот человек? Карлос жив. Он жив и будет бороться. Его надо спасти.

— Ты говоришь что-то не так, компаньеро, — раздался глуховатый голос из дальнего угла. — Такие сюрпризы нам не нужны. Надо думать о живом человеке, а не о поминках...

— Кто говорит о поминках! — прервал его Ривера. — Или вы думаете, что партия не любит Карлоса, как сына, не ценит, как лучшего бойца? Но если партия просит рабочих вожаков Пуэрто провести армасовцев и для чего-то нужно, чтобы имя Карлоса не упоминалось в списке живых, — можете вы, упрямые души, сделать это для партии и... для нашего Карлоса?

Люди заулыбались.

— Вы заставили меня сказать больше, чем я мог, — со злостью сказал Ривера. — Плохо, если у кого-нибудь из нас язык привязан ниткой, а после кружки рома отвязывается.

Тот же глуховатый голос сказал:

— Таких здесь нет. А партии передай — сюрприз будет!

7. ПРИГОВОРЕННЫЕ К ЖИЗНИ

Хосе Паса помешал маисовую кашу, о чем-то подумал и бросил в котелок стручок перца. Раздался дружный смех.

— Некуда больше деть, — объяснил Хосе. — Маис кончился. И фасоль на исходе.

Он подсел к товарищам, и люди подвинулись, чтобы дать ему место в кругу. Последний партизанский привал...

— Скучаешь по своему делу, Чиклерос? — спросил Мануэль.

Длинноногий костлявый парень, прозванный в отряде Чиклеросом (чиклеросом — сборщиком смолистой массы — он был и по профессии), мечтательно сказал:

— Мне бы Кастильо Армаса сюда... Я бы его полосочками разделал, как саподилью.[23]

— За что невзлюбил Армаса? — усмехнулся Мануэль.

— А за что мне любить эту вашингтонскую куклу! — быстро ответил Чиклерос под смех товарищей. — Ты знаешь, каков наш труд...

Он подскочил к ближнему дереву, быстрым движением опоясал его длинным шарфом, связал концы, подтянулся до первого сука, уперся пяткой о ствол и вдруг откинулся назад. Могло показаться, что он свалится. Но шарф держал. А Чиклерос, повиснув в воздухе, выхватил нож из-за пояса, ловко им орудуя, сделал косой надрез коры, обнажив желтое тело лесного гиганта.

— Вот так стоишь по двенадцать часов в сутки, — сказал Чиклерос, возвращаясь в круг. — Тащишься по колено в грязи от дерева к дереву. Ноги сводит, лихорадка трясет. А ты все тащишься и высматриваешь дерево покрупнее. Наняла нас компания. Весь дождливый сезон провозились. За чикле самолет обещали прислать. И расчет тут же учинить. А вместо самолета прискакал на лошади капатас и сказал, что мы можем чикле к чертям повыбрасывать — транспорта не будет, компания, нож ей в глотку, решила поискать чикле подешевле. Я и еще трое отправились в главную контору. К побережью. Девять суток пробирались. На десятые нас в тюрьму посадили.

— За что? За что? — раздалось в кругу.

— Управляющий ждал нас с жандармами. Выдал за партизан, ослиный хвост. Тогда-то мы и узнали: Арбенса больше нет, а есть Армас. «Президент Армас вам пропишет!»— орали жандармы. В камере умные люди объяснили, что нас спрятали от репортеров. Вот как! У них войско, жандармы, пулеметы, а четырех чиклерос испугались. Одна нам оставалась дорожка — сюда.

Подал голос сосед Чиклероса, молчаливый индеец из-под Санто-Томаса.

— Тридцать мужчин у нас в селении, — сказал он певуче. — И все путешествовать любят. Натянешь на себя мекапаль,[24] нагрузишься глиняными горшками и идешь смотреть, как живут соседи. Ближние и дальние. Я доходил до столицы.

— Крепко зарабатывал на горшках? — лукаво спросил Чиклерос.

— Ни сентаво, — ответил индеец при общем смехе. — Мы не за выручкой шли. Мы жизнь смотрели. Мы многое знали. Люди Армаса ворвались в наше селение, а нам приказали остаться. Мы не любим сидеть на месте. Дождались ночи и ушли. Они спалили наше селение. Женщин и детей разогнали. Глупые люди, — они нажили себе еще тридцать врагов.

Каша закипела.

— Уже падает Крест,[25] — сказал кто-то, намекая, что пора начать трапезу.

К очагу подошли карибы — старик и мальчик. Оба были в чистых полотняных рубахах и соломенных шляпах с черными лентами. Этих людей не знали в отряде, но видели, как они выходили из палатки команданте, и вежливо пригласили к трапезе. Хосе попробовал кашу, добавил соли, помешал, бросил горстку в свою миску и протянул старику. Тот покачал головой.

— Не отказывайся, — нетерпеливо сказал Хосе. — Больше угощать тебя не придется.

— Наранхо, — обратился старик к внуку, — я тебе говорил, какие лесные люди...

Он с поклоном взял миску, разделил и без того маленькую порцию между внуком и Хосе:

— Молодости нужна сила, — сказал он. — Сила и дружба. Присмотрись к моему Наранхо, щедрый сеньор, он достоин твоей дружбы.

Хосе и Наранхо уселись рядом. Миски с маисом пошли по цепи и мгновенно опустели. Тогда все посмотрели на партизана в коричневой шерстяной куртке и красных штанах. Очередь рассказывать была его.

— Я издалека, — сказал партизан. — Из Науаля. Это возле Солола — только выше. К нам не добраться ни машиной, ни верхом. Науальцы не любят гостей. А еще больше не любят спиртного. Пьяных у нас порют. Армасовцы заставляли нас покупать ром и виски. Мы выгнали лавочников. Тогда они пригнали солдат. Старики остались. Молодые ушли.

Сосед науальца — очень высокий мужчина, с быстрыми, нервными движениями, опоясанный несколькими пестрыми шарфами — встретил выжидающие взгляды соседей, но продолжал молчать.

— Не нарушай очереди, Артуро, — прервал затянувшуюся паузу Мануэль, — расскажи, что привело тебя в отряд.

— На дьявола нужны эти излияния, — пробормотал Артуро. — Я пришел потому, что пришел. Только дурак будет думать о вчерашнем дне в этой крысоловке, куда нас загнали.

— Кто же тебя загнал сюда, Артуро? — раздался спокойный и певучий голос.

В круг сел Карлос Вельесер. Он взял протянутую ему миску и попробовал кашу.

— Великолепно сработано, — похвалил он Хосе, — жаль, что последняя, — и задумчиво произнес: — Значит, науальца выгнали из Солола армасовцы... А что увело из дома тебя, Артуро?

Он с аппетитом пожевал и вдруг отложил ложку.

— Когда люди вручают друг другу жизни, как мы, — сказал Карлос, пристально всматриваясь в Артуро, — они вправе знать, кто ты, откуда и что думаешь делать дальше.

Артуро истерично крикнул:

— Дальше? И это говоришь ты, команданте, знающий, что дальше пути нет. Мы попались... попались в западню, как простофили, а команданте жует кашу как ни в чем не бывало и предлагает нам плести сказки. А я жить хочу, а не подыхать!

— Замолчи! — крикнул Мануэль. — А мы не люди? Только ты один хочешь жить?

Науалец бесстрастно сказал;

— Если Артуро не готовил речь, — можно выпороть, если готовил, — можно расстрелять.

— Что? Меня? — закричал Артуро.

Он хотел ударить науальца, но увидел осуждающие взгляды товарищей, что-то крикнул, швырнул миску о землю и бросился бежать. Деревья его скрыли.

— Ты произнес суровое слово, Диего, — сказал Карлос науальцу.

— Науальцы не любят трусов, — пожал плечами Диего, и его губы искривились в усмешке. — Пусть ищет утешения у женщин. Мы пришли сюда воевать, а не лить слезы.

— Мы пришли воевать за человека, за его счастье, — возразил Карлос. — Артуро тоже человек...

— Глиняный человек, — вставил индеец из-под Санто-Томаса.

— Но человек, — настойчиво сказал Карлос. — И он полтора десятка лет гнул спину на кофейных плантациях Ла Фрутера.

Водворилось молчание.

— Сбор к ночи, — сказал, наконец, Карлос.

Он нашел Артуро на опушке. Артуро лежал под деревом и смотрел на небо. Легкие облака проплывали над ним, и он внимательно следил за их бегом. Карлосу даже показалось, что он улыбается. Карлос присел рядом и дружески спросил:

— В бою ты вел себя молодцом, Артуро. Что случилось сейчас?

— Не играй со мной в прятки, Карлос. Бой кончился. Остается ждать, пока армасовцы прихлопнут крышку ящика.

— Бой не кончился, — сказал Карлос.

Артуро бросил на него недоверчивый взгляд и снова уставился в небо.

— Ты ждешь подкрепления, мой команданте?

— А ты стал задавать лишние вопросы, Артуро. Да, скажи, почему тебя так заинтересовала судьба Мигэля? Ты знал его раньше?

Артуро с изумлением посмотрел на Карлоса.

— Бог мой, команданте... Разве нельзя спросить о мальчишке, который вынес тебя из боя?

— Тебя? Мигэль? Где это было?

— В устье Рио Дульсе, мой команданте.

— Кто подтвердит?

— Зачем? Мигэль помнит, да его нет. Санитар... Впрочем, его шлепнуло пулей.

Карлос задумался.

— Ты бежал с плантации. Где ты скитался до отряда?

— В Ливингстоне, мой команданте. Меня приютили контрабандисты.

— Да, я это слышал. И, конечно, нет ни одного человека в порту, который знал бы тебя...

— Я не понимаю, команданте...

— Чего там понимать, — с досадой сказал Карлос, — люди хотят узнать тебя лучше, ты отмалчиваешься. А то, о чем говоришь, никак не проверить.

— Смерть нас проверит, команданте, — усмехнулся Артуро.

— А я думаю — жизнь.

Карлос легко поднялся и приказал:

— Никуда не отлучайся. Можешь понадобиться.

Тревога подступала все ощутимее. Один за другим возвращались дозорные. По тому, как они проходили мимо бойцов отряда, ни слова не говоря, плотно сжав губы, изможденные и растерянные, люди понимали: солдаты карателей близко.

— Наверно, стрелять придется, — сказал Наранхо своему новому приятелю. — А из чего? Стрелять умею — дед Наранхо учил.

— Мы начали поход с пустыми руками, — отозвался Хосе. — Кто не имел оружия, — дрался кольями и ножами. Так мы выгнали армасовцев из двенадцати селений.

Коренастый, широкоскулый, меднолицый Хосе и стройный черный Наранхо составляли отличную пару.

Ребята и не заметили, как забрели в сторону от лагеря, не слышали, как по цепи бойцов передавалась команда:

— Обоих Наранхо к команданте!

Карлос Вельесер и члены штаба принимали донесения дозорных, тщательно сверяясь с клочком газеты, пересланным из Пуэрто. Лица дозорных темнели от усталости и глухого отчаяния, лица же Карлоса и штабистов светлели, точно доставленные вести были обнадеживающими.

— А ведь мальчишка не напутал, — сказал Вирхилио Аррьос после очередного донесения и нанес на план новую стрелку, которая уткнулась в овал, усеянный кавычками. — Они хотят прижать нас к этому болоту и заставить сдаться.

— Пригласи Наранхо! — приказал Карлос связному.

— Старого? Малого? — переспросил связной, но Карлос уже углубился в план, и связной, не желая отвлекать начальника, выкликнул обоих Наранхо.

— Послушай, Карлос, — сказал Вирхилио, — я верю в память старого Наранхо. Но что, если старик не найдет своих знаков?

Он сильно затянулся трубкой и, выдохнув едкий лиственный дым, ожидал ответа.

— Найдет, — Карлос говорил убежденно. — Обязательно найдет. Он в джунглях, как дома. Ну, а если по случайности мы окажемся в мешке, — будем драться. Мы заминируем за собой все подходы к болоту.

И он с нетерпением спросил связного:

— Где же Наранхо?

— Малый гуляет с Хосе, — отрапортовал связной. — Старик где-то бродит. Говорят, ты послал.

— Диего сюда!

Через минуту науалец стоял в палатке.

— Встретишь и доставишь старика, — приказал Карлос. — В его годы можно и не дойти. Возьмешь влево от кокосовой пальмы и на юг. Только не увязни в болоте. Вы ведь, науальцы, больше привыкли к горам.

— Из Науаля? — удивился Вирхилио. — Тогда прими привет от земляков. Пару месяцев назад мы виделись в Сололо... Они славные ребята...

— Науальцы — люди дела, — быстро сказал Диего. — За привет спасибо. Меня выпустят за лагерь, команданте?

— Связной тебя выведет.

Когда Диего вышел, Карлос несколько минут рассматривал план и, наконец, встретился взглядом с Вирхилио.

— Да говори же, — усмехнулся Аррьос, — уже двое суток ты не знаешь, как мне сказать об этом.

— Догадался?

— Если кто-то из нас должен остаться, — это буду я, — твердо сказал Вирхилио. — Тем более, что тебя и остальных пристукнут сразу же, а меня... со мной они будут торговаться. Я не коммунист, не профсоюзный деятель, даже не пеон. При Арбенсе работал в разведке, и им интересно заполучить нашу старую агентуру. Так что не терзайся угрызениями совести — мы еще встретимся.

— Ты славный парень, Вирхилио. Но даже если бы я и захотел остаться, не имею права: партия решила иначе.

— Знаю, дон Карлос. Будем считать, что с этим кончено.

— Не совсем, — Карлос оглядел товарищей. — Приезжий из центра рекомендовал оставить двух — трех крепких людей — для минирования, ликвидации всех следов, а заодно свидетельства... нашей гибели.

Он невесело улыбнулся. Люди молчали. Это были испытанные бойцы гватемальского пролетариата. Многие из них не раз дрались на улицах с жандармами, возглавляли забастовки, которые лихорадили Юнайтед фрут компани, сидели в тюрьмах... Но одно дело — смотреть в глаза смерти и чувствовать плечо товарища по борьбе и совсем другое — оставаться одному, среди разъяренных карателей, готовых испепелить все: человека, который не подчинился им, землю, на которой он стоит, лес, в котором скрывается. И у каждого была семья, у каждого — маленькая надежда на спасение.

— Здесь слов не нужно, — сказал Чиклерос. — Останется любой. Сыграем в узлы, сеньоры.

Старинная индейская игра заключалась в том, что на мужской рубашке завязывались узлы и в один из них вставлялся лепесток цветка. Тот, кто вытягивал узел с лепестком, получал право на празднестве выступить с первой речью: индейцы-майя[26] любят ораторское искусство, и их вечера открывают лучшие рассказчики. Но сейчас выигравший получал право на томительную неизвестность и, может быть, даже мучительную гибель.

Одиннадцать узлов — три спичечных головки. Восемь уйдут с отрядом, трое будут поджидать карателей.

Одиннадцать рук, твердых рабочих рук, легло на узлы.

Медленно развязывается первый узел. Пусто. Приговоренному к жизни неловко смотреть на товарищей. Второй, третий...

— Пустой узел посчитаю за спичку, — предупреждает Аррьос, — мне нужно остаться.

Рубец на его лице краснеет, пальцы беспокойно возятся с тугим узлом и, наконец, извлекают фосфорную головку.

— Как и договорились, — находит он в себе силы для шутки.

Вторым вытянул спичку Чиклерос.

— Меня здесь мало кто знает, — беспечно говорит он. — Что взять с простого чиклероса!

Но все понимают, какого напряжения стоит ему сейчас каждое слово.

Остаются четыре узла. Как хочется Карлосу освободить всех этих людей от страшного ожидания и принять удар на себя. Но он — команданте, он коммунист, и слово партии для него закон.

Три узла пустые. Последний развязывать Мануэлю. Зачем, когда и без того все ясно! Он бросает рубаху владельцу и сурово говорит Карлосу:

— Если что, — Роситу береги.

Выбор сделан. Одиннадцать тянувших жребий молчат, двенадцатый, Карлос, — тоже.

В палатку без предупреждения врывается радист:

— Мой команданте... Я, наверно, сошел с ума... Отсюда ведут передачу! Какая-то «сейба».[27]

— Из лагеря? Чушь! — кричит Карлос.

— Я перехватил вызов... Но в этом районе нет никого, кроме нас, мой команданте!

— Связных сюда!

Карлоса редко кто видел разгневанным, но сейчас его исступление, ярость, опасение того, что из-за глупой случайности весь глубоко продуманный план может рухнуть, стремление немедленно отыскать предателя, быстрота его действий, сила голоса передаются всем окружающим.

— Сменить все караулы. Вернуть всех отосланных из лагеря. Просмотреть кроны ближних деревьев. Обыскать каждый шалаш, каждый рюкзак.

Связные разбегаются. Карлос обращается к членам штаба:

— Людям объяснить, что под удар ставится их жизнь!

Расходится и штаб.

— Вирхилио, что-то я хотел спросить?.. Ты приглядывался эти дни к Артуро?

— Да.

— Твой вывод?

Вирхилио пожимает плечами:

— Парень, как все остальные. Задерган. Любит одиночество. В биографии, правда, есть провалы...

— Нет, не то, мне не то от тебя нужно...

Связной докладывает:

— Дон Наранхо вернулся.

Старик тяжело дышит, но глаза его блестят молодо. Карлос обнимает его; ответа не нужно, он виден в твоих глазах, дон Наранхо.

— Зачем прислал гонца, лесной сеньор? — сердится старик. — Я и без него дорогу отыскал.

— Разве он не с тобой?

— Твой вестник побежал вперед...

Карлос стремительно поворачивается к Вирхилио:

— Вспомнил! Ты видел науальцев. Что, Армас действительно пригнал к ним солдат?

— Ерунда. Армасу не до них. И притом в Науаль не взобраться в дождливый период.

— Вирхилио, пока не поздно...

Часовой южного входа сказал, что не возвращались только мальчишки, которые погнались за бабочкой с гигантскими красными крыльями, и Диего. До него дежурил Артуро — он побежал разыскивать Диего.

Звук выстрела привел их к непроницаемой стене деревьев. Навстречу, шатаясь, шел Диего.

— Кто стрелял? — быстро спросил Карлос.

— Я, команданте. Там лежит Артуро. В дупле — рация. Он пытался связаться... Не знаю с кем.

— В районе лагеря запрещено стрелять.

— Знаю, команданте. Но тысяча жизней дороже одного подлеца. Он мог успеть передать наши координаты.

— А что, если я поручил Артуро связаться с нашими? — пытливо спросил Карлос.

Диего усмехнулся.

— Это не так, команданте. У тебя одна рация... — И добавил со злостью:

— Он ударил меня сверху, по голове... Времени не оставалось.

Снова лицо его стало непроницаемым.

Тело Артуро перенесли в лагерь. Карлос созвал штаб. Радист осмотрел портативную рацию. На ней работали: еще не остыл кожух. Вызвали Диего.

— Положи автомат на стол, — приказал Карлос. Отдал молча. Его не в чем упрекать. Он избавил лагерь от предателя. Он нарушил приказ команданте и не довел старика обратно потому, что завидел Артуро. Он и раньше ему не доверял.

— Но часовой утверждал, что Артуро побежал за тобой после возвращения Наранхо.

Пожал плечами. Вызвали часового.

— Ты говорил, что старик вернулся раньше, чем ушел Артуро?

— Дело было не совсем так, мой команданте. Когда я заступал на пост, то встретил бегущего Артуро. Он и сказал, что старик вернулся без сопровождающего.

— Впустите мальчишек, — приказал Карлос.

Мальчишки были взволнованы. Они видели издали, как бежали Артуро и Диего. Наранхо уверял, что сначала у дерева показались красные штаны Диего. Хосе не заметил этого. Стрелявший находился у самого дерева.

— Что ты скажешь на это, Диего?

— Ничего не скажу. Глаза человека не могут видеть, как глаза кондора.

— Я могу увидеть шлюпку на горизонте, — с обидой сказал Наранхо.

— Ты сказал, Диего, — прервал этот спор Карлос, — что Артуро начал работать с рацией.

— Я только подумал об этом, команданте. Он был уже возле самой рации.

— Ты поторопился отобрать автомат у нашего хорошего солдата, — сказал один из членов штаба Карлосу.

Диего презрительно улыбался.

— Не обижайся, Диего, — тихо сказал Карлос. — Ведь речь идет о тысяче жизней.

— Науальцы не женщины, — отрезал Диего. — Они не держат мелкой обиды.

И тогда Карлос нанес острый удар:

— Ты к нам прямо из Науаля?

Губы Диего дрогнули. Глаза сузились. Он дернулся и осмотрелся вокруг. Вирхилио смотрел на него с насмешкой. И снова Диего принял бесстрастный вид.

— Я из Науаля, — ответил он.

— Теперь вспомнил, — сказал Вирхилио. — История с продажей рома относится к временам Убико. Сейчас в Науале ни лавок, ни спиртного, ни солдат. Ты нас накормил дохлой сказкой, Диего.

— Это нужно доказать, — резанул Диего.

Вошел врач и что-то шепнул Карлосу.

— Артуро очнулся, — громко сказал Карлос. — Он дает показания.

Диего прыгнул к двери, как дикая лесная кошка, и застыл.

— Что, нервы сдали? — осведомился Карлос. — Когда тебя завербовали?

Через час показания были сняты. Диего признал, что работал на армасовцев. Он связывался с ними трижды, в четвертый раз пытался вызвать сегодня. Артуро помешал. Каратели интересовались, куда отступает отряд. Диего не знал этого, а штабисты как воды в рот набрали. Диего и верно науалец, но в селении своем не был уже много лет. Окончил офицерскую школу и был замешан в мятеже против президента Арбенса. Бежал в США. Недавно его закинули в Ливингстон, здесь он работал на подноске грузов. Убил жандарма. Это тоже планировалось разведкой. Бежал к партизанам. Если его отпустят живым, он клянется...

На этом его прервали. Клятв не нужно. Нужны позывные. Нужен шифр.

...И рация заработала.

А перед самым отходом отряда товарищи хоронили Артуро. По древнему обычаю этой земли, все друзья покойного слагают о нем рассказы. Артуро мало знали, и рассказы эти были коротки.

Чиклерос сказал:

— Он собирал кофейные зерна для гринго. Он захотел собирать их для себя. И он пришел к нам. Он не уйдет от нас. Он будет с нами.

— Он боялся смерти, — сказал команданте, — а жизнь отдал за нас.

И снова — путь. Отряд растянулся цепочкой. Первым шел старик Наранхо, последним — Карлос.

Там, где начиналась болотистая почва, Наранхо предупредил:

— Ступать след в след.

Отряд шел. Трое остались.

И вдруг сотни рук взметнулись вверх, сотни головных уборов полетели в трясину.

Может быть, это и был последний привет трем товарищам.

8. БОЛЬШОЙ КОНВЕЙЕР

Главный капатас был не в духе. Тропическая лихорадка скосила за два дня десяток пеонов. Это были лучшие сборщики бананов. Где таких найдешь? Компания задержала доставку хинина. Капатас звонил в контору, но ему намекнули, чтобы он не совался не в свое дело. Американцы обещали днями прислать. А ему лучше заботиться о том, чтобы пеоны не строили из себя коронованных особ и брали в лавках то, что компания присылает. И почему уменьшился сбор?

— Я только что объяснял, — заикнулся капатас.

Но из конторы ответили, что это не объяснение и что при желании спад грузооборота на его участке можно приписать саботажу.

Главный пришел в отчаяние.

Как раз в этот момент заявился негр, назвавшийся разорившимся кабатчиком из Ливингстона, и предложил услуги повара. С ним была маленькая помощница.

— Повара нам не нужно. — Капатас отметил про себя широкие плечи негра и его сильные руки и предложил: — В сборщики пойдешь? Тогда девчонка могла бы помогать на кухне.

— Можно и в сборщики, — весело отозвался негр. — Приходилось и бананы срезать. Только пусть капатас прикажет выдать парусиновые туфли. Робби страшно боится змей.

— Ладно, туфли выдадим, — сказал капатас. — Но смотри, работай покрепче, болтай поменьше.

— О, Робби не из болтливых — ухмыльнулся негр.

Он действительно работал сноровисто и молча. Разговаривать наш старый друг Роб предпочитал в бараках, наедине с рабочими.

Незадолго до этого Роб встретился с Риверой, который предложил ему перебраться в район столицы, а по дороге чуточку поработать на партизан. Одной забастовкой больше — одной карательной экспедицией меньше. Роситу можно взять с собой. Но девочку надо поберечь. Она порядком устала, да и в столице ей найдется дело.

Так Роб и Росита очутились в гватемальском аду, как назвали пеоны район плантаций в долине реки Мотагуа. Зной днем и холод ночью. Тропическая лихорадка и укусы москитов. Крики надсмотрщиков и удары хлыстом. Жулики-весовщики и гнилые продукты в лавках. Все это выработало в пеонах какое-то безразличие к жизни. Оно было нарушено реформами правительства Арбенса. Оказалось, достаточно бросить спичку, чтобы пеоны откликнулись пламенем. Волнения охватили гватемальский ад.

Но пришли армасовцы и начали с того, что на каждой плантации воздвигнули десяток виселиц. Пеоны, к которым попал Роб, не выдали вожаков. Тогда армасовцы стали обыскивать бараки. У одного нашли газету с реформой — его вздернули в ту же минуту и объявили самым опасным врагом республики. А соседи по бараку отлично знали, что «самый опасный» был самым тихим рабочим, который всего боялся и даже не знал, в какую газету обернул свое единственное достояние — крест, полученный от матери.

У другого нашли портрет бывшего президента Арбенса. Владельца портрета постигла та же участь.

Когда армасовцы уходили, они приколотили к воткнутому в землю шесту портрет своего президента — дона Кастильо.

— Смотрите и молитесь! — приказал офицер. — Этот человек научит вас жить.

С плаката на пеонов смотрели наглые глаза, жесткие, слегка вздернутые усы и портупея, натянутая грузом тяжелых пистолетов. Казалось, губы истерично вздрагивают и вот-вот с них сорвется вопль: «Молитесь на меня, не то начну стрелять!»

У пеонов и без молитв были свои заботы. Весовщики наглели с каждым днем и обсчитывали сборщиков бананов. В лавку завозили гниль. Даже от бобов несло затхлостью. Одной ночью пеоны не спали; они проделали путь в тридцать миль, но принесли из ближайшего городка Тенедор запас продуктов на месяц: маис, фасоль, лук, тыквы-чайоты, пальцевидные кактусовые плоды в кожуре с шипами (очищенные от шипов они стоят дороже) и, конечно, яркие стручки перца, без которых не обходится почти ни одно местное блюдо. Лавка компании терпела убыток. Главный капатас получил нагоняй. У ворот плантации выставили охрану, в город больше не отпускали. Не хочешь брать гниль — голодай.

В один из таких тревожных дней Роб с Роситой и оказались на плантации. У Роба были свои дела, у Роситы — свои. В обеденный перерыв она доставляла на участки кофе и маисовые лепешки. Вот и сейчас она погоняет мула и весело напевает ему под смех пеонов:

Ждут нас знатные сеньоры. Торопись! О-хо! Мы везем им помидоры — Больше ни-че-го! Накормить их рады, право. Торопись! О-хо! Но у них всего сентаво — Больше ни-че-го!

Бидоны бьют по жестким бокам мула. Росита аккомпанирует себе, ударяя по бидонам, и рабочие выходят из банановых рощ, чтобы поздороваться с девочкой. Она успевает одному кивнуть, другому помахать рукой, третьему спеть:

Нынче новые порядки. Торопись! О-хо! Жизнь горька, а перец сладкий — Больше ни-че-го!

У поляны, где висит большой портрет Кастильо Армаса, девочка задерживает мула, привязывает его к шесту. Нарочито долго всматривается она в портрет: жди шутку.

Дон Кастильо к нам посажен. Задержись! О-хо!

Она похлопывает мула по глянцевитому крупу:

Будь хоть ты к нему привязан... Больше ни-ко-го!

Оглушительный хохот разносится над плантацией. Сбегаются надсмотрщики, Роб подает Росите предостерегающий знак, но она как ни в чем не бывало отвинчивает крышку бидона, черпаком разливает по мискам кофе. И при этом поет:

Кофе греет. Ближе кружку! Торопись! О-хо! Штраф нагреет на получку — Больше ни-че-го!

Капатас останавливает певунью:

— Не забывайся... Ла Фрутера не любит этих штучек!

Пеоны заступаются за свою любимицу:

— Сеньор капатас, — говорит высокий смуглый парень, — да что вы, песенка безобидная...

Нет, сеньоры, Росита не желает, чтобы ее песенки считались безобидными:

Есть у Ла Фрутера песня — Торопись! О-хо! Сдай плоды, а сам хоть тресни — Больше ни-че-го!

Люди смеются от всей души, громко, подбрасывая вверх платки, шляпы.

— Разливай и убирайся! — кричит капатас.

Э, нет, Росита не уберется. Сейчас начнется большой разговор. Но вот тебе, капатас, лучше убраться отсюда...

— Лавочник просил, сеньор капатас, чтобы вы рассчитались с ним за ящик виски.

— Ладно, помалкивай, — отрезает капатас, замечая вокруг ухмылки.

— Если у вас деньги при себе, — невинно говорит Росита, — вы можете передать через меня.

Смех. Все знают, что капатас не любит платить за выпивку. Капатас багровеет и спешит улизнуть.

— А теперь давайте договариваться точнее, — говорит Роб. — Товарищи из центра надеются, что мы оттянем карателей с Рио Дульсе.

Подкрадывается капатас. Но звонкая песня предупреждает друзей:

Повстречался мул с друзьями — Веселись! О-хо! Я с хвостом, а вы с хлыстами — Больше ни-че-го!

Мул бьет хвостом, отгоняя москитов, дребезжат пустые бидоны.

Капатас отшатывается и чертыхается. «Погоди, девчонка, мы еще встретимся». Ему и невдомек, что больше им не доведется встретиться. Что последний раз Росита потчует здешних пеонов своими лепешками.

— Расскажи что-нибудь на прощанье, «певунья», — просит Антонио — высокий статный пеон.

— Рассказать? С хорошим концом или плохим?

— Я люблю грустные сказки, — признается Антонио.

— С хорошим концом! — возражает сосед.

— С хорошим! — зашумели пеоны. Девочка смеется.

— Будет по-твоему, Антонио, и по-вашему, сеньоры: будет и грустно и хорошо.

Откуда знает Росита столько сказок? То ли наслушалась приезжих — ведь в Пуэрто бункеровались пароходы из многих стран, то ли сама придумывает их? Но вот эту сказку о Мариа Текум она слышала от дяди Карлоса. Она хорошо помнит вечер, когда отец и Карлос пришли домой около полуночи, усталые, насквозь промокшие. Она высушила на очаге их куртки, почистила туфли, напоила горячим кофе.

— И охота вам была в ливень на собрание тащиться? — зевнула она.

Мануэль что-то проворчал. Карлос задумчиво посмотрел на девочку и, пряча улыбку, спросил:

— А как же Мариа Текум тащилась?

— Какая Мариа Текум?

Тогда Карлос и рассказал ей легенду о Мариа Текум.

Росита передает ее пеонам и кое-что добавляет от себя. Самую малость. Был такой замечательный человек Текум-Уман.[28] Когда завоеватели пришли на его землю и стали грабить и убивать, Текум-Уман обошел много селений, собрал индейские племена и принял с ними удар завоевателей. Он выиграл много сражений, но хитрый испанец Педро Альварадо заманил Текум-Умана в ловушку и пленил его. Когда Текум-Уман со связанными руками шагал среди стражи, встречные индейцы падали на колени и клялись ему в верности. Гибель вождя оплакивала вся страна. А когда весть о казни брата дошла до Мариа Текум, горе и гнев ее были безутешны. Она поклялась свести счеты с врагами своей земли. Покинув долину, где был казнен брат, Мариа Текум отправилась оплакивать его в горы. Пробираться было трудно, но горе и гнев придали ей такую силу, что она по пути меняла русла рек, крушила скалы, пробивала новые тропы в горах. И природа покорялась ей: вода, низвергаясь с гор, сносила дворцы чужеземцев, скалы, скатываясь вниз, погребали завоевателей под обломками, вулканы, зажженные ею, выбрасывали потоки кипящей лавы на города, где квартировали армии испанского короля. Так отомстила убийцам своего брата дочь Гватемалы — Мариа Текум.

— И вот почему, — добавила Росита, — гватемальская земля такая изломанная и крутая. По ней шла Мариа Текум.

— Хорошая сказка, — вздохнул Антонио. — И скалы ей подчинились.

— Ты еще много знаешь таких? — спросил кто-то.

— Много, — вздохнула Росита. — Да что сказки — мне бы в школу пойти, писать и читать научиться...

Она отвязала мула и звонко крикнула:

— Попрощайся с сеньорами, мул. Они заслужили много хороших сказок, но у нас мало времени.

Славная девушка Росита.

Гонг. Конец обеда. Пеоны словно не слышат. Сидят, лежат.

— Вставайте, бездельники! — кричит капатас — Вставайте, свиньи! Вы что — не слышите гонга?

Антонио, не поднимаясь, ленивым движением руки ткнул через плечо, в сторону портрета. Капатас посмотрел в ту же сторону и — то ли от выпитого вина, то ли от испуга — покачнулся. Да и не мудрено. Дерзость пеонов была неслыханной, полиция арестовывала и за меньшие проступки. Портрет президента Армаса пересекала сделанная мелом надпись: «Дерево не напоишь огнем, пеона не накормишь гнилью. 24 часа забастовки скажут тебе, что мы — люди!»

— Кто писал? — заорал капатас. — Кто бастует?

Он подбежал к портрету и, дрожа и суетясь, рукавом куртки начал стирать надпись. Вымазался в мелу, диким взглядом окинул лежащих пеонов и бросился к конторе. Через несколько минут все надсмотрщики и служащие плантации, доставая на ходу оружие, мчались к поляне. Антонио увидел бегущую группу первым и присвистнул:

— Выбирайся. — сказал он Робу. — В самый раз. Теперь и без тебя управимся. А будешь в наших краях, — весело добавил он, — не забудь «певунью» прихватить, с новыми песнями.

Роб пожал руки ближайшим соседям и скрылся в банановой роще. У изгороди его ожидали Росита и конюх с двумя лошадьми.

— Садись, компаньеро, — сказал конюх. — Довезу до реки, там вас не догонят.

Он ласково подсадил к себе Роситу, Роб прыгнул в седло, и лишь легкое облако пыли осталось на том месте, где они только что стояли.

К счастью, местность была безлюдна. Впереди зажелтела Мотагуа.

— Здесь мы простимся, — сказал конюх и мягко опустил девочку на землю. — Подари на прощанье еще куплет, Росита.

Девочка засмеялась:

Президент протух на рынке — Торопись! О-хо! Сдать его обратно гринго— Больше ни-че-го!

— Талант! — крикнул конюх. — Учиться надо. Прощай, компаньеро Роб. Нас не запугают.

Их не запугали.

Орущие, беснующиеся, порядком напуганные служащие компании крутились вокруг молчаливо сидящих на траве пеонов, но поднять ни одного не смогли.

— Что вам за дело до президента? — в исступлении вскричал главный капатас. — Заботься о своем брюхе — и баста!

— У нас не только брюхо, у нас и сердце есть, капатас, — тихо сказал Антонио.

— Заткнись! — продолжал бесноваться главный. — Где черномазый, что с тобой шептался? Его рожа мне сразу не понравилась. Где он, я спрашиваю!

Надсмотрщики, посланные в бараки, вернулись и доложили, что негр и девчонка исчезли.

— Он и есть главный смутьян! — решил капатас. — Эй вы, босяки! Трус, что подбил вас на стачку, сбежал. Сбежал, а вас оставил расплачиваться. Поняли, дурни?

— Он не сбежал, — весело сказал Антонио. — Не такой он человек, чтобы сбегать.

— Ты заодно с ним? — крикнул капатас. — На, получай, красная сволочь!

Он подбежал к Антонио и ударил его рукояткой пистолета по голове. Струйка крови потекла по лицу Антонио. Он упал. В ту же минуту толпа рабочих набросилась на главного капатаса. Служащие рысцой побежали к конторе.

— Плохое дело, — сказал старый пеон, друг Антонио, — Уходить надо. Скоро здесь будут армасовцы.

...В тот час, когда одно из звеньев главного конвейера — зеленого транспортера, протянутого компанией от гватемальского ада через Пуэрто к своим закромам в США, — когда одно из этих звеньев остановилось, выбыли из строя многие другие звенья. Акционеры компании уже знали, что произошло на десятках их плантаций в долине Мотагуа: телефонная сеть у компании действовала отлично.

Но они еще не знали, что маленькие, дробно стучащие составы, вывозящие зеленый груз к побережью, остановились. Машинисты сошли на траву, а между банановыми связками, подвешенными к потолкам вагонов, протянулись надписи: «Гватемальские плоды — гватемальцам! Движение прекращаем на 24 часа».

Портовики остановили ленты транспортера. Вместо банановых гирлянд на суда потекли письма: они не были подписаны — тяжелую руку Армаса здесь хорошо знали, но они дышали гневом гватемальских женщин, партизанских сестер и матерей, детей и братьев, отчаяньем и ненавистью узников Армаса, суровостью людей Пуэрто.

«24 часа борьбы, — говорилось в тех письмах, — 24 часа гнева: так Пуэрто отвечает на отмену Армасом земельной реформы».

«Армас нам не бог, не президент. Он нам никто. Он даже не гватемалец. Он грингерос».[29]

«Мы требуем прекращения репрессий и немедленного роспуска армасовских банд!»

Большой конвейер встал.

Давно уже в главной конторе Ла Фрутера не творилось такого переполоха. Волна народного негодования напомнила ту, что буквально выплеснула из Гватемалы карлика Убико.[30]

24 часа... Это значило, что компания потеряет около 150 тысяч долларов чистого дохода.

Это значило, что еще целые горы плодов, которые принесли бы новый колоссальный доход, будь они свое временно погружены на суда-рефрижераторы, сгниют до завтра на берегу и в вагонах.

Это значило, что могучая и всесильная Ла Фрутера, ворочающая не только бананами, но и президентами, имеющая разветвленную сеть полицейских, шпионов, банды наемных солдат, провернувшая за полвека сотню заговоров и переворотов, должна отступить, сдаться, подорвать свой престиж.

Вот когда карательные войска стали спешно перебрасываться на ликвидацию гватемальского «сюрприза».

Щупальца спрута, обвившего партизан, нехотя начали разжиматься.

Подпольщики ударили по мишени без промаха.

9. ПАТРИОТЫ И КАРАТЕЛИ

Тропический лес спит.

Это значит, что хищники выходят на охоту и пронзительные крики обезьян, взлетающих по своим зеленым лестницам к небу, предупреждают лесной мир об опасности.

Это значит, что листья великанов жадно вдыхают ночную прохладу и матапалос — «убийца деревьев», — подобно фосфоресцирующему спруту, теснее обвивается вокруг соседнего деревца, стремясь задушить в своих смертоносных объятиях молодые побеги.

Это значит, что зеленые поляны и черные, переплетенные узловатыми корневищами тропинки превращаются в восточные ковры, готовые при первом же приближении разлететься, разлиться океаном порхающих бабочек, которыми так славится Гватемала.

Тропический лес спит.

Это значит, что тысячи неожиданных звуков поднялись из темной глубины леса и сплелись в разноголосую симфонию, в которой мяуканье ягуара так же трудно различить, как шелест бабочек. И тайный дирижер ночного хора лесных гигантов — ветер — появляется внезапно, извлекает из раскидистых крон могучее «фортиссимо», заглушая остальные звуки, чтобы тотчас выйти на луга и издали послушать, как шуршат, шепчутся, стонут, пищат, мяукают, грызутся, рычат и ревут обитатели чащи.

Тропический лес спит.

Но трое людей, отрезанные от мира, зажатые болотом, непроходимой лесной стеной и солдатами импортного президента, не спят. Они сделали все, что нужно. Они заминировали подступы к болоту и для видимости подорвали две мины. Они разбросали палатки и вещи так, чтобы у карателей сложилось представление о паническом бегстве отряда, и даже опрокинули вокруг тлеющих костров еще не остывшие миски. Они связались по рации с армасовцами и предупредили их, что отряд готовится в пять часов на рассвете дать бой преследователям.

И они знали, что в четыре каратели сами ринутся на отряд. Вернее — на то место, где отряд был и где его уже нет.

А пока они сидят у костра и беседуют о делах мирных, далеких от войны и тревожного ожидания.

— Семья-то у тебя есть? — спрашивает Вирхилио у Чиклероса.

— Никого нет. Один. Невеста была. Когда сватов засылал, — лучших прыгунов выбрал. Изгородь у тестя высокая: докажи, что жениху все нипочем и высота не в тягость. Доказал. А только много запросил с меня тесть...

— Приданого?

— Да нет, приданое отработал бы. Я работать умею. Он велел выйти из союза, с рабочими не водиться... Ну, я сватов заставил обратно прыгать.

— Молодец! — с уважением говорит Мануэль.

— Знаю, что молодец, — смеется Чиклерос, — а шрам остался. Как у нашего Вирхилио на щеке. Где ты его подцепил, дон Вирхилио?

— Был у нас один диктатор, — неохотно вспоминает Вирхилио. — Эстрада Кабрера![31] Очень не хотел уходить, парламент велел запереть в казарму. Восемь дней мы дрались на улицах с солдатами Кабреры. Я еще мальчишкой был, от отца не отходил. Гватемальцы победили, а у меня остался этот подарочек.

И он проводит рукой по тонкому, не очень заметному рубцу.

— Боец со стажем, — шутливо говорит Мануэль. — Всю жизнь будешь воевать?

— Такая у меня профессия, — вздыхает Вирхилио. — Не будь сейчас Армаса и армасовцев, вы бы, сеньоры, работали, учились, влюблялись, детей нянчили, а я все равно сидел бы в какой-нибудь дыре и выслеживал заговорщиков.

Он протягивает палец по направлению к Рио Дульсе.

И, словно по жесту волшебника, ожил лес, со стороны реки послышался пронзительный свист и разорвалась шрапнель.

— Прижмитесь к земле! — крикнул Вирхилио. — Лучше у стволов.

Все трое подползли к деревьям. Снаряды начали рваться в лагере.

Мануэль припал к земле: на ноге выступила кровь. Друзья оттащили его под защиту стволов. Вирхилио осмотрел рану.

— Осколок под самой кожей. Потерпишь?

Он надрезал кожу ножом, подцепил крошку металла и осторожно ее вынул. Мануэль стиснул зубы, но молчал. Чиклерос успел нарвать какой-то травы, приложил ее к ране и перетянул ногу Мануэля своим шарфом.

— За сутки поставлю тебя на ноги, — успокоил Чиклерос грузчика.

— За сутки они меня отправят к дьяволу, — сказал Мануэль.

Вирхилио и Чиклерос переглянулись.

— Молчание! — сказал Вирхилио. — Я старый разведчик и плохих советов не даю. Скажешь, что давно просился в Пуэрто к дочери и повздорил с команданте; представился случай — и сбежал из отряда.

Снаряд разорвался на поляне. Но толстые стволы вековых деревьев заслоняли трех мужественных гватемальцев, и только вздрагивали кроны и стонали ветки при каждом взрыве.

— Не умею притворяться, — наконец откликнулся Мануэль.

— Мы поработаем на тебя с Чиклеросом, — заключил Вирхилио. — Но ты и сам не плошай. Ну, держись, ребята!

— Эх, было хорошее время, — вздохнул Чиклерос.

Обстрел прекратился. Прорезая воздух автоматными очередями, на поляну с разных сторон высыпали сотни людей: солдаты, офицеры, люди в штатском. Высыпали и застыли в удивлении и тревоге.

Лагерь был пуст.

А потом были взяты в плен Вирхилио, Мануэль и Чиклерос.

На том же месте, где несколько часов назад заседал партизанский штаб, была раскинута палатка для группы Фоджера. Здесь, кроме нескольких офицеров, которые ожесточенно спорили, находился человек в штатском, которого представляли старику Наранхо как Аугусто Чако, посланца самого президента.

— Я предлагал начать операцию на сутки раньше, — горячился полковник Леон. — Вдумайтесь, сеньоры: угли еще тлеют, эксперт утверждает, что сигареты раскуривались в полночь, следы ног свежие...

— А ноги исчезли, — язвительно вставил капитан, не терпевший самодовольного полковника.

Офицеры засмеялись, но вмешался Фоджер:

— Смех здесь неуместен, сеньоры. Нам всем снимут головы, если мы не отыщем ног. Что произошло? Ваши версии?

— Ковер-самолет, — желчно сказал капитан.

— Элексир невидимки, — пробормотал кто-то в углу.

— А если посерьезнее? — оборвал офицеров Фоджер.

Водворилось молчание. Никто первым не решался высказать мысль, которая напрашивалась, но могла вызвать необузданный гнев Фоджера.

— Вот что, Фоджер, — сказал напрямик Чако. — Или они предпочли смерть в болоте вашему обществу, или же их здесь не было.

— Отряд здесь был, — твердо сказал Фоджер, — и вы сами это отлично знаете.

— Ваш корреспондент из отряда мог великолепно надуть вас.

— Я не такой простак, Чако, — отрезал Фоджер. — Мы запеленговали его во время приема. Координаты сходились здесь,

— Тогда... — Чако встал, и лицо его покрылось лихорадочными бледными пятнами. — Вы упустили их. Нам нужны не мертвецы в болотной тине, а люди, которые знают явки, пароли, координаты других отрядов. Вы... вы болван, Фоджер.

— Не забывайтесь, Чако! — вскричал Фоджер.

Но Аугусто Чако, смотря вперед широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас, кричал:

— Вот он... Карлос Вельесер... Хватайте его, я не могу выносить этот взгляд... Почему вы его не хватаете?

Офицеры в недоумении переглянулись. Полог палатки приподнял подросток, которого все знали как сына Орральде, и в изумлении смотрел на беснующегося человека.

— Десять лет под чужим именем! — бормотал Чако. — К дьяволу... Теперь твоя очередь... Не упустите Вельесера... Не надо часовых — у старого Наранхо есть слабая струнка.

— Лихорадка, — сказал Фоджер. — Уложите и дайте хинин.

Чако увели.

— Что тебе, Хусто? — нетерпеливо спросил полковник.

— Дон Леон, — сказал мальчик, — мы обшарили с солдатами весь лагерь. Следы ведут к болоту, — он замялся, — но близко не подойти. Минеры в этих условиях не берутся работать. В бинокль я рассмотрел несколько соломенных шляп и курток...

— Ты хорошо поработал, Хусто, — одобрительно сказал полковник, — а теперь пригласи сюда минного капрала.

Капрал подтвердил слова мальчика. В его команде самые искусные минеры. Но в этих чертовых джунглях каждая лиана — пороховой погреб. Он просит извинить его, но он и его люди бессильны.

Фоджер кивнул головой и вышел из палатки. Офицеры последовали за ним. Они долго всматривались в бугристую поверхность болота, которое словно вобрало в себя отряд.

— Передайте солдатам, — вдруг приказал Фоджер. — Пятьсот долларов тому, кто доставит мне хоть один платок с болота. Или его семье... в случае неудачи.

— Бросьте, Фоджер, — попробовал его урезонить капитан. — Мало мы потеряли людей в Ливингстоне?

— Пятьсот долларов не жалко выбросить, — как бы не слыша его, объяснил Фоджер, — лишь бы убедиться, что там и ящерица не пролезет.

— Как вам будет угодно, — холодно сказал капитан.

Желающих не нашлось. Фоджер прибавил еще пятьсот долларов. Наконец два солдата приблизились к группе офицеров и сообщили, что за тысячу долларов на каждого они согласны рискнуть. Вот адреса родных. Каждый обвязался длинной веревкой и конец ее оставил своим товарищам.

— Зря ты лезешь, Педро, — тихо сказал один из солдат смельчаку. — У тебя жена молодая.

— В молодости и нужны деньги, — блеснул зубами Педро.

Они шли к группе зарослей, держась в десяти — пятнадцати метрах друг от друга. Педро осторожно раздвинул высокую, в свой рост, траву и ступил в нее. Второй полз напрямик к болоту и вдруг зацепил ногой и потащил за собой лиану.

— Отпусти ее! — крикнул капрал.

В ту же секунду раздался грохот, и облако дыма, земли и листьев закрыло ползущего человека. Когда облачко рассеялось, солдата уже больше не увидели, и только веревка оставалась в руках его товарищей.

— Пошлите ее родным, — тихо сказал капрал. Теперь все смотрели в ту сторону, где залег Педро.

Вот его голова поднялась над травой; он сделал шаг к трясине, еще шаг, потом еще... Как видно, он долго целился, прежде чем нащупал устойчивую кочку. Шагнул — и по щиколотку опустился в вязкую массу.

— Здесь не затянет, — донеслось до солдат. Педро двигался осторожно и плавно. Ему удалось по колено в грязи пройти шагов десять. До ближайшей куртки оставалось еще столько же. Но вдруг он покачнулся, что-то крикнул и оказался в болоте по пояс.

Солдаты дернули веревку. Она натянулась, как струна, но Педро не двинулся с места.

— Тяните! — кричал он. — Меня заносит!

Десять человек тащили веревку к себе, и, когда показалось, что вот сейчас черная масса выпустит тело человека и оно, как пуля, пролетит к берегу, — веревка лопнула. Педро продолжал барахтаться и погружаться. Потом протянул руку к куртке и снова что-то крикнул.

— Десять долларов тому, — взволнованно бросил Фоджер, — кто услышит, что кричит этот парень.

— Дайте мне эти десять долларов, майор, — раздался голос Вирхилио Аррьоса. — Парень желает и вам задохнуться в такой жиже.

Фоджер резко обернулся. Пленных держали невдалеке, у пригорка. Американец махнул рукой конвоирам и зашагал к палатке. Проходя мимо группы солдат, так и застывших с веревкой в руках, он громко сказал:

— Слово остается в силе. Пятьсот долларов родне каждого.

Когда он отошел, капрал усмехнулся:

— Все-таки экономия... Каждый шел на смерть за тысячу долларов.

Приступили к допросу. Фоджер показал взглядом на мальчишку, но полковник запротестовал:

— Пусть приучается, Генри. Орральде хотел, чтобы сын был воспитан в нашем духе.

— Я хочу видеть убийц отца, — сказал мальчик.

Фоджер нехотя разрешил ему остаться. Первым ввели Чиклероса.

— Малый давно просится к вам, — заметил конвоир.

— Ты кто? — спросил Фоджер.

— Я «Сейба в квадрате пять», — сказал Чиклерос. Офицеры зашумели. Брови мальчика взлетели вверх; он с удивлением посмотрел на Чиклероса и отвернулся.

— Попрошу тишины, джентльмены, — холодно сказал Фоджер. — Сейба в квадрате пять — пароль нашего осведомителя. Ты, кажется, из Науаля, дон Диего?

— Я не Диего, — сказал Чиклерос. — Диего не удалось остаться, последние передачи вел я.

— Твое имя?

Чиклерос только сейчас заметил Мигэля. Он уже придумал себе имя и хотел его назвать, но присутствие Мигэля сковывало его.

— В отряде меня звали Чиклерос. Я из Петена.[32]

Он старался не очень далеко отходить от истины: кто знает, — зачем здесь Мигэль?

— Что тебя заставило помогать Диего?

— Он обещал мне много денег. Я хочу выучиться на механика, сэр. И потом я не верю, что наши могут устоять.

— Ты говоришь складно. На какой волне ты вел прием?

— Сто один и шесть... В пять утра и в девять вечера.

— Где рация?

— Сейчас в дупле.

Рацию доставили. Позвали радиста.

— Покажи свое искусство, Сейба, — вкрадчиво сказал Фоджер.

Чиклерос настроился на прием. Радист присмотрелся к его точным и ловким движениям.

— Он дело знает, шеф.

— Сядь и отдохни, — сказал Фоджер пленному. — Ты нам крепко помогал. Но твои последние сведения были неточны.

Чиклерос возразил. До последних дней Диего и он знали, куда отряд движется. Но потом штаб все засекретил. Запрещено было даже задавать вопросы. С большим трудом Чиклеросу удалось подслушать разговор команданте с начштаба, — речь шла о том, чтобы на рассвете принять бой. Он, Чиклерос, с трудом пробрался к рации. Почему изменился план? Кто знает? Дозорные донесли, что правительственные войска окружили лагерь. В отряде было много коммунистов, профсоюзных лидеров. Эти предпочли смерть сдаче. Другие думали выбраться. А были и такие, что побоялись лезть в болото. Вроде грузчика Мануэля. Диего загнали силой… Где команданте? Он шел первым и первым увяз. Чиклерос сидел на кроне дерева...

— И ты видел в темноте? — недоверчиво перебил его Фоджер.

Чиклерос едва не прикусил себе язык. Нет, сам он этого не видел, хотя люди шли с факелами. Но он слышал, как кто-то крикнул: «Команданте погиб!»

Многие хотели выбраться, но назад пути не было: шли и за собою минировали. Кое-кто подорвался на минах. Пять — шесть чудом уцелевших бежали к реке.

— Но ведь это сумасшествие!—крикнул полковник. — Масса людей добровольно идет навстречу смерти!

— Штаб всех уверил, что вы не пощадите и одного, — пробормотал Чиклерос.

— А кто с вами костлявый и высокий? — поинтересовался Фоджер.

— Мы его плохо знаем, — ответил Чиклерос. — В отряде он с месяц. Держался особняком.

— Имя?

— Аррьос.

— Немедленно его сюда! — распорядился Фоджер. — Это ценный трофей.

Вирхилио Аррьос вошел в палатку и скорее повелительным тоном, чем просительным, сказал:

— Прикажите развязать мне руки, Фоджер!

По знаку Фоджера солдат разрезал ремень, которым были стянуты кисти рук Аррьоса.

— Уф, — вздохнул пленник. — До чего жесткие у вас ремни. Точь-в-точь как режимы, которые вы насаждаете в этих маленьких республиках.

— Вы нам пригодитесь, Аррьос, — почти весело сказал Фоджер. — Вашей судьбой мы еще займемся. А пока не можете ли вы сказать, какого черта отряд сунулся в эту топь и жив ли Вельесер?

— Вельесера нет, — с грустью сказал Аррьос. — Несчастный случай. Он пытался спасти мальчишку и завяз. Началась паника. Проводники должны были провести людей по кромке болота и вывести вам в тыл. Решено было замести следы. Но вышло иначе,

— Все понятно! — загудели офицеры. Фоджер легким жестом водворил тишину.

— Пересечь болото они могли?

— Тридцать миль? А вы попробуйте.

Ответ Аррьоса вызвал смех офицеров. Чтобы скрыть легкое замешательство, Фоджер атаковал Вирхилио вопросами о его спутниках. Затем отдал приказ отконвоировать Аррьоса и Мануэля в Пуэрто.

Мануэля привязали к спине мула — идти грузчик не мог. Аррьос молча шагал рядом. Конвойных догнал юный Орральде.

— Вы слышали что-нибудь о моем отце? — громко спросил мальчик. — Дон Орральде попал к вашим...

— Не будь я привязан, я бы тебе показал Орральде, — прошипел грузчик.

Мигэль жалобно смотрел в глаза Вирхилио, и в этом ожидании Вирхилио уловил другой вопрос — о Карлосе.

— Ничего не станется с твоим отцом, — хмуро сказал он. — Если вчера он был жив, то жив и сегодня.

Кажется, они поняли друг друга.

Когда мальчик подходил к палатке, из нее выбегали офицеры. Слышался шум, седлали лошадей, что-то приказывал Фоджер.

Возвращаемся в Пуэрто! — крикнул полковник. — Слышишь, Хусто? Эти дьяволы остановили большой конвейер компании.

Фоджер собирался всю карательную экспедицию послать прочесать берега Рио Дульсе, — забастовка сорвала план, но перед переброской в Пуэрто несколько групп солдат-американцев он отправил курсировать на катерах по течению Рио Дульсе до озера Исабаль, а патрульному самолету предписал кружить над лесом, высматривая партизан; сам же с основной массой солдат и офицеров двинулся в Пуэрто-Барриос.

Пуэрто встретил карателей гробовым молчанием. Но зато красноречиво говорили голубовато-белые флажки национальной гватемальской расцветки в окнах рабочих хибарок, такие же значки в петличках водителей таксомоторов и даже витрина ателье мод, окаймленная голубыми и белыми тканями.

Фоджер разослал ищеек по всем кварталам и окрестностям. На плантации выехали роты солдат. Порт был превращен в военный лагерь; кто-то пустил остроту, что часовых здесь больше, чем гниющих фруктов. Начались обыски.

Допросы вели поочередно Фоджер и полковник Леон.

Мигэль в эти дни был предоставлен самому себе. Помня наказ своего учителя дифтонгов, он ни с кем не завязывал знакомства. Но однажды кельнер бара, подавая ему яйцо, зажаренное по способу «ранчо», тихо шепнул:

— Если бы Хусто мог знать, где прячут дона Мануэля!

— Я не знаю. Но рискнуть могу.

— С риском не нужно! — гневно сказал кельнер. — Вы забыли, где и в качестве кого вы нужны!

— Извините, — жалобно сказал Мигэль. — Я попробую без риска.

Кельнер улыбнулся и вышел.

Без риска? Если бы Мигэлю сказали в другое время, — он бы уж нашел, что ответить. Он бы проучил боязливого кельнера. Но жизнь шлифует лучше морской волны. И задира Мигэль, бесшабашный Мигэль, ничего и никого не боящийся Мигэль, научился бояться... риска.

Вечером, когда полковник зашел перекусить в номер, Мигэль навел его на разговор об операции «Кондор».

— Как вы думаете, сеньор полковник? — с тревогой спросил он. — Мы выполнили свою задачу на Рио Дульсе?

— Будь спокоен, мальчик, — ответил полковник. — Президент уже поздравил нас с ликвидацией красного отряда. И скажу тебе по секрету, — понизил он голос, — если бы ошиблись мы, не ошиблась бы народная молва. В Пуэрто уже носятся слухи о гибели Кондора в тропическом болоте. Я жду ордена Кецаля, мой Хусто.

— Дон Леон, — сказал мальчик, — а не мог ли погибнуть в этом болоте и мой отец?

— Нет, нет, Хусто... Не думаю. Лучше выбрось из головы грустные мысли. Разве мы знаем, — этот ли отряд взял дона Орральде?

— Дон Леон, а не расспросить ли наших пленных?

— Я уже расспрашивал их. — Полковник потеребил свой ус. — Не помнят... Или не хотят помнить.

— Дон Леон, — взмолился мальчик, — может быть, они мне скажут? Позвольте мне поговорить с ними. Они поймут меня... Ведь я сын.

— Нет, — резко ответил полковник. — С ними никому сообщаться нельзя. Чиклерос получил новое задание, его здесь нет. Аррьос под опекой Фоджера, Мануэля допрашиваю лично я.

— Если это здесь, в отеле... — заикнулся мальчик.

— Не здесь, а у черта на рогах, в домике лесничего. Такие трофеи в Пуэрто не завезешь — живо стащат. Ну, хватит об этом. Я сделаю все что нужно.

Так Мигэль выполнил просьбу кельнера.

Он встретил в коридоре отеля Вирхилио. Аррьос шел между конвойными и улыбнулся Мигэлю одними глазами. Лицо его было усталым, но спокойным.

Фоджер не первый раз вел допрос Аррьоса и уже имел насчет него точные инструкции.

— Слушайте, Вирхилио Аррьос, — грубо заявил он. — Я могу пустить вас в расход, а могу дать дело.

— Врете, — Вирхилио говорил лаконично. — В расход вы меня пустить не можете. Начальство приказало другое. А что за дело?

— Нам нужен парень, по кличке Ривера. Его называют «товарищ из центра». Он и заварил всю эту кашу с конвейером. Можете вы его отыскать?

— Цена?

— Ваша жизнь.

— Перестаньте молоть чушь. Сколько долларов?

— Это уже деловой разговор, — смягчился Фоджер. — Я уверен, мы с вами сработаемся, Аррьос.

В тот же вечер Вирхилио Аррьос побывал в рабочих домах Пуэрто. Всюду ему задавали один и тот же вопрос: они живы? И он одинаково отвечал:

— Кто знает.

— Почему тебя выпустили? — подозрительно спрашивали люди и замыкались в себе, как улитка в раковине.

— Им виднее, — уклонялся он от ответа. — Я не коммунист, не профсоюзный лидер...

— Но ты был партизаном.

— Да, был. Но недолго — с месяц.

Ему давали понять, что он лишний. А он ходил из дома в дом и искал «товарища из центра».

Он был хитер — этот Вирхилио. Он знал, что, почуяв слежку, «товарищ из центра» исчезнет. И на третий день он заявил Фоджеру:

— Риверы в Пуэрто нет. Он отбыл накануне забастовки...

— Черт бы побрал 24 часа их гнева! — желчно сказал Фоджер. — Арестовали мы многих, — а что толку? Сработали они чисто. Плоды гниют. Батраки с трех плантаций подались в партизаны. Боюсь, что вместо награды я получу отставку, Аррьос.

24 часа обошлись компании в 150 тысяч долларов и пошатнули ее ореол «Всесильной».

А еще об одной потере Мигэль узнал от полковника.

— Эти бестии выкрали Мануэля, — кричал полковник, бегая по номеру. — Фоджер строит кислые рожи; а что я могу сделать? Я предупреждал: «Стреляйте, жгите, вешайте!» Они стащат все, что плохо лежит. Довольно с меня! Хусто, дружок мой, мы отбываем в столицу. Пусть провалятся наши с тобой награды!

Но Мигэль уже получил свою награду — за свое долготерпение, за то, что он — сорвиголова, воспитанник самого дяди Карлоса, главарь мальчишек Пуэрто, сын портового рабочего Каверры — вынужден был превратиться совсем в другого мальчика — сына этого кровососа Орральде, которого опекает распроклятый вешатель — полковник Леон.

Ну что же, когда-нибудь люди поймут, хороша ли рабочая закваска, что сидит в Мигэле. Поймут и, может быть, поручат Мигэлю Мариа Каверре остановить большой конвейер компании.

Мигэль не знал еще, что партия включила его в звенья другого конвейера — того, что никогда не остановить, — конвейера дружбы больших человеческих сердец.

Этот конвейер был самым главным.

10. ГИБЕЛЬ ВОЛШЕБНИКА.

— Факелы не худо погасить! — крикнули сзади.

Карлос спросил у старика: как думает он? Наранхо задрал голову вверх.

— Звезды видишь? Нет? А что видишь? Шапки деревьев. И сверху увидят только шапки.

Он осмотрелся.

— В темноте не найду зарубок...

Вторые сутки люди отряда пробирались через вязкую, засасывающую трясину к твердому грунту. Каждая миля пути обходилась дорого. В переходе потеряли уже шесть человек — их поглотило болото. Карлос приказал людям двигаться, сохраняя между собой интервалы. Двое суток во рту у бойцов не было и крошки. Только однажды юный Наранхо, завидев молодые побеги пальмы коросо, осторожно подобрался к ним, срезал несколько стеблей и пустил по цепочке. Мякоть их напоминала овощи. Но что значили несколько стеблей для большого изголодавшегося отряда!

Измученные, дрожащие от сырости, люди мечтали о твердой земле и смотрели на своего проводника как на спасителя, пришедшего по зову команданте из другого мира.

Когда-то путь, которым пробивался отряд, лежал между двумя болотами. Очевидно, твердый грунт оседал, и постепенно видимая граница между обеими топкими зонами исчезала. Но только видимая. Волшебник мог бы пересечь топь, лишь слегка замочив ноги. Таким волшебником был старик Наранхо.

Только ему одному были понятны знаки, которые иным показались бы прихотями природы. Искалеченный сук на дереве мог сойти за жертву времени; но старик помнил, что сук обломал он и его товарищи, бежавшие с апельсиновой каторги. Иногда попадалось маогони, у которого несколько веток были коротышками по сравнению с другими. И старик поворачивал на маогони, молча умиляясь тому жизнелюбию, с каким пробивали себе дорогу к свету молодые ветви, проросшие на местах среза. Часто отряду встречались вырезанные на коре цифры: то «7», то «9», то «13»... И Наранхо, а за ним бесконечная цепочка людей проделывали семь, девять или тринадцать шагов от дерева, чтобы затем наткнуться на живый знак.

Несколько раз старик ошибался. Нога его уходила вперед, а тело проваливалось в вязкую массу. Но железная рука Карлоса, который глаз не спускал с Наранхо, поднимала его и принимала кариба на себя. Иногда старик подолгу стоял на одном месте: трудно было сказать, оглядывает ли он местность своими большими зоркими глазами или вспоминает прожитую жизнь. Люди терпеливо ждали, веря в лесного волшебника. Ни словом, ни движением не торопил в эти минуты старика командир.

Карлос осунулся, похудел; его смуглое лицо словно обуглилось. Может быть один в отряде, он понимал что с той минуты, как они выберутся из топи, людям станет не легче, а тяжелее. И эта мысль точила, беспокоила, заставляла снова припоминать явки, адреса, пароли, которые он роздал самым надежным товарищам по борьбе. Он представлял себя в роли антиквара Феликса Луиса Молины и начинал мысленно выискивать черточки, которые спасли бы фальшивого антиквара от разоблачения. Наконец Карлос не знал, как поступить с Диего. Судить его не позволяло время; расправиться без суда, к тому же после того, как Диего дал Чиклеросу все позывные, — не хотелось; оставлять его армасовцам тоже было нельзя. Диего заставили уйти с отрядом, и сейчас он брел где-то в середине, разделяя с теми, кого предал, тяготы последнего пути. И, мучительно раздумывая обо всем, что волновало и смутно вырисовывалось впереди, Карлос должен был не спускать глаз с Наранхо, бережно поддерживая и ободряя старого кариба.

Немного поотстав от Карлоса, шли мальчишки. Дорога их сблизила.

Словоохотливость и чувство юмора, свойственные Наранхо, казалось, не вязались с молчаливостью и серьезностью Хосе. Но это не помешало Наранхо выведать у Хосе его короткую и бурную историю. Работал на банановой плантации с отцом, потом без отца. Как и все, хотел получить свой участок. Большой босс вызвал Хосе Паса в контору и уговаривал не требовать землю, остаться у Ла Фрутера. Хосе не остался. За это Ла Фрутера его хотела убить, но портовики спрятали, увезли, спасли. Когда в Пуэрто высадились армасовцы, Хосе ушел в леса с отрядом.

Не было больше Хосе-мальчика, которого видный акционер компании собирался обвести вокруг пальца. С Наранхо шел и разговаривал солдат с лицом мальчика, умеющий по-взрослому ненавидеть и стрелять.

Наранхо меньше сталкивался с людьми. Все, что он знал о богатых сеньорах и проделках Ла Фрутера, шло от деда. Но зато о море и лесе и о своем маленьком племени он мог рассказывать без конца.

— Ни одно племя, — говорил он, сверкая зубами, — не любит море, как мы, карибы. Море нас выплеснуло на этот берег, — толкуют старики. Есть такая легенда. Кариб стоит на скале и ждет сильной волны, которая подхватит его и откатится до самой Африки. Пришла такая волна, но, чтобы не расплескалась она в пути, карибу нужно петь. Он долго пел, но ему не хватило двух куплетов, и волна принесла его обратно.

— Вот мы и поем во время ловли рыбы, — засмеялся Наранхо, довольный своей шуткой. — Длинной песни хватит до счастливого берега.

Хосе отозвался:

— Я — ица. У ица тоже есть легенда о счастливом береге, — в его глазах зажглась смешинка, — а берегов счастливых мало.

Наранхо ответил веселым смехом:

— Ты догадливый, Хосе. Попробуй сообразить, почему у нас, у карибов, мужчины говорят на своем языке, а женщины — на своем?

— Не знаю, — признался Хосе. — Два языка одному народу слишком богато... Все равно как два дома одному сеньору.

— И на это есть легенда, — сказал Наранхо, очень довольный, что нашел внимательного слушателя. — Однажды мужчины были в море, а к женщинам залетела маленькая колибри. Но это была не колибри, а дочь самого царя Ветров — Пассата. Она облетела все острова и хотела рассказать карибкам, как далекие люди добыли себе счастье. Одна беда: наши женщины не понимали язык Пассаты, а она не понимала их. Но кто же не хочет добыть себе счастье; вот наши женщины и выучили язык Ветров и теперь ждут не дождутся прилета Пассаты.

Хосе любил более земные сказки и задумчиво сказал:

— А я думаю, вашим женщинам не хотелось досаждать усталым рыбакам жалобами — они и жалуются друг другу по-своему.

— Плохо, что дед не слышит, — чуть не закричал Наранхо. — Он вроде тебя объясняет...

Долгая дорога... А запас сказок у Наранхо не истощается.

— Много ты знаешь, — удивился Хосе, — а работать тоже умеешь много?

— Работать люблю, — сверкнул улыбкой Наранхо. — Плоды папайи люблю, лепешки из маниока люблю...

— Не дразни, — перебил его Хосе, — початок маиса и тот хорош будет.

Наранхо неожиданно остановился; за ним остановился идущий следом. Маленький кариб вскрикнул и прыгнул к кустам, на которых повисли тяжелые коричневые шары. Но он просчитался, рука скользнула мимо кустарника, тело съехало вниз; еще секунда — и он ушел бы в трясину. Раньше, чем кто-либо понял, что произошло, Хосе раскрутил свой длинный пояс и ловко набросил его на товарища. Пояс обвился петлей вокруг тела Наранхо; Хосе и сосед-боец дернули пояс к себе и подтащили Наранхо к твердой почве. Растерянный, сконфуженный, Наранхо стоял на узкой дорожке и очищался от грязи.

— Почему задержка? — спросил Карлос, стараясь рассмотреть силуэты идущих сзади.

Хосе молчал. Молчал и Наранхо.

— Отвечать! — приказал Карлос.

— Я прыгнул за сапотоном, — наконец выжал из себя Наранхо. — Хороший плод, сочный плод. На десятерых хватит.

— Мы потеряли уже шесть человек, — резко сказал Карлос. — Ты хочешь быть седьмым?

Старик Наранхо подошел, увидел, что Хосе снимает свой пояс с талии Наранхо-внука, и обратился к маленькому ица.

— Старик Наранхо не знает твоего имени, сеньор, но прими от меня в подарок имя Находчивый. Другого подарка я не могу тебе сейчас сделать.

Так он поблагодарил спасителя внука.

— Ица говорят, — просто отвечал мальчик, — если змея подползает к доброму человеку, — спаси его, если к злому, — спаси змею.

Так он ответил любезностью на похвалу старика.

Старик Наранхо шел с трудом. Он прерывисто дышал, кашлял, чаще останавливался, но, как только Карлос предлагал ему сделать привал, пучок морщин собирался возле его губ, что придавало лицу смеющееся выражение.

— Большой человек не должен притворяться маленьким, — отшучивался старик. — Дон Карлос видит, что для привала нет места, для ночлега нет времени, для отдыха не хватает еды и для души нужно поскорее убраться от погони.

И он всматривался в свои почерневшие, заросшие, зарубцевавшиеся знаки, как в книгу глубокой мудрости.

— Я слышал, — сказал старик, — что твои люди назвали тебя коммунистом. Я мало смыслю в политике... Скажи, ты из тех, кто должен прятаться, как только гринго волокут к нам своего президента?

— Из тех.

— И ты из тех, — продолжал Наранхо, — кто крепко насолил сеньоре фруктовке?

— Я отстаивал в парламенте земельную реформу.

— ...И ты из тех, — с воодушевлением закончил старик, — кто с радостью уступит дорогу рыбаку и пеону и не сдвинется даже на локоть для знатного сеньора. Научи этому моего внука, дон Карлос.

— Попробую... Если выйду живым.

...Проводник сдал. Не выдерживали и молодые. Трое суток старик пробивал дорогу сквозь чащу, окутанную болотными парами. Трое суток он не присаживался. А сейчас прижался к толстому стволу дерева, прижался, чтоб не упасть, чтоб не вызвать отчаяния на лицах людей, которым еще нужны были силы.

— Больше не могу, — прохрипел он. — Дон Карлос, дальше пойдет крест на пне, от него сто шагов к пролеску. .

Его подхватили, напоили из фляжки.

— Будем нести поочередно, — скомандовал командир и первым поднял Наранхо на руки.

Прошло еще несколько часов, и люди наткнулись на глухую стену исполинов.

— Придется врубаться, — сказал Наранхо. — Дальше болота не будет.

— Это же победа, мой дорогой старик! — закричал Карлос. — Это же замечательная победа. Вы слышите? Болота больше не будет. Час на отдых — и готовьте мачете, топоры, веревки. Последний прорыв!

Он-то хорошо знал, что за этим последним прорывом последуют новые. Он обходил свалившихся на землю людей, которые еще вчера были бойцами, а завтра должны будут стать титанами.

Они сражались против карательных экспедиций армасовцев целым отрядом, — отныне каждому предстоит в одиночку перехитрить всю тайную полицию Армаса. Они привыкли бить врага пулей, гранатой, ножом, — отныне им придется бить его словом, листовкой, плакатом, бить под маской: каждый на какое-то время должен забыть свое имя, свое прошлое, взять другое имя и чужую страницу биографии. Как поведут себя его люди в новых условиях?

Карлос всматривается в спящих. Нелегко тебе придется, горшечник из-под Сан-Томаса. Ты чист сердцем и весь как на ладони. Но с ними нельзя играть в открытую. И тебе, дружище из Пуэрто, будет трудно притворяться. Льва не сделать лисой, медведя не научить прыгать с лианы на лиану. А научиться нужно.

Диего... Диего... Из тебя мог выйти человек. Ты ловок, смышлен, образован. Но посмотри, во что превратила тебя двойная игра: ты дрожишь, озираешься, глядишь на меня сквозь моргающие ресницы. Что дали тебе те? Страх и жестокость. От нас ты получил бы радости жизни — сочные краски морской волны, благоухание гватемальских плодов, радость дружбы...

Диего провожал взглядом команданте. Бешенство и злоба горели в нем, искали выхода, бились о стенки черепной коробки, готовые все вдребезги сокрушить. Он сжал кулак и стремительно перевернулся с одного бока на другой.

Индеец из Сан-Томаса, которому поручили сторожить Диего, певуче сказал:

— Не мечись. Бежать некуда. Одно болото. Оно не лучше пули.

— Слушай, Нортеньо,[33] — шепотом сказал Диего, — хочешь заработать? Много заработать. У меня спрятаны доллары... Если бы их передать одному человеку в Пуэрто...

Диего решил таким образом подать армасовцам весть о своем провале и с нетерпением ожидал ответа.

Индеец задумался, и Диего решил было, что он так и не ответит, когда Нортеньо с неожиданной для него живостью отозвался:

— Говорят, ты умный, Диего, Зачем Нортеньо передавать доллары армасовцам, если Нортеньо воюет с армасовцами?

И он отвернулся.

Диего дождался, когда индейца вызвали к командиру, и подозвал к себе мальчишек.

— Хосе Паса, — пробормотал он. — Я не всегда был такой. Вспомни, в первом бою я тебя научил прятать голову от пули.

— Помню, — сказал маленький ица, — одну голову сберег, чтоб продать тысячу.

Диего закусил губу,

— Хосе Паса, — сказал он с усилием. — У меня есть отец. Старый, больной человек. Ты поймешь меня, если любишь своего отца.

— Отца ужалила змея, — спокойно сказал мальчик. — Его уже нет. Что ты хочешь?

— Сообщи старику, — в замешательстве сказал Диего. — Столица, четвертая авенида, шесть. Чтоб не ждал... В лагере... под тем самым деревом... Я зарыл деньги. Сделай это для старика, Хосе.

Диего не прибавил, что старик был отцом... но не Диего, а тайной полиции Армаса.

— Ладно. Если команданте разрешит, — сделаю.

— Команданте может не понять сыновних чувств, — пробормотал Диего. — Выполни мою последнюю просьбу.

— Команданте все может понять, — оборвал его Хосе. — Для него каждый гватемалец сын и брат. И еще он может понять то, что не понимает Хосе. Ты опасный человек. Отец говорил: если крокодил захочет тебя поцеловать, — подставь мачете.

Да, это был уже не тот Хосе, которого собирался надуть заправила Юнайтед фрут компани. Кажется, это понял и Диего. Он перевел взгляд на Наранхо, словно пытаясь пробудить в нем искру симпатии к себе. Наранхо встретил его взгляд с любопытством.

— Наранхо, — сказал Диего. — Ты не боец. Ты просто мальчик. Ты не связан палочной дисциплиной. Пойми, как тяжело умирать и знать, что никто не сообщит отцу...

— Я тебе расскажу легенду, — с лукавством сказал Наранхо. — Молодой рыбак поймал тарпуна, а тарпун взмолился: «Кариб, как неловко ты подсек меня! Повтори снова». Молодой рыбак открыл сеть, тарпун прыгнул за борт и крикнул из воды: «Мне расхотелось прыгать, кариб». — Наранхо фыркнул: — Я не боец. Я мальчик. Но я уже порядком нарыбачил, Диего. Потом он сказал серьезно:

— Пусть будет, как скажет дед Наранхо... и команданте.

— Мне ничего от вас не нужно, — крикнул Диего. — Скотское племя! Выродки! Вас еще повесят за ноги!

Мальчишки отскочили от него.

— Не расходись! — приказал ему конвоир. — Мальчишки как мальчишки. Наши! А ты — чужак!

— Я — гватемалец. Это моя земля.

— Видали мы таких гватемальцев, — хмуро отозвался конвоир. — За медную монету продашь всю планету. Молчи лучше!

Через час отряд двинулся. Тому, кто не пробивался сквозь стены тропического леса, трудно понять, как простые человеческие руки могут справляться с вековыми исполинами, прорезать дыры в густой паутине лиан, кромсать кустарник да еще переносить за собой больных лихорадкой. Каждый шаг пути давался с боем. Стучали топоры, свистели мачете, а сверху, не то потешаясь над людьми, не то подбадривая их пронзительными криками, раскачивались на зеленых мостах бородатые моно — ревущие черноволосые обезьяны. Зацепившись хвостами за лиану или ветку, они, казалось, спрашивали пробивающихся людей: «Зачем валить деревья и рубить кустарник, когда так просто уцепиться хвостом за лиану и, раскачавшись, перелететь через могучую крону».

Диего рубил со всеми. А когда сквозь последний лесной барьер брызнуло солнце и в воздухе разнеслось многоголосое, напугавшее бородатых четвероногих «Ви-ва!», Диего подошел к Карлосу.

— Команданте, — сказал он. — Меня будут судить. Зачем формальности? Я сам подписал себе приговор. Пусть та пуля, которая мне причитается, выйдет из моей руки.

У тебя есть родные? — спросил Карлос.

— Я один на свете. Науаль меня не помнит,

— Ты честно делил с нами последний переход, — размышлял вслух Карлос. — Что ж, получи эту пулю.

И он протянул Диего пистолет, бросив выразительный взгляд на конвоира.

То, что произошло дальше, определялось какими-то долями секунд. Диего схватил пистолет и шагнул к деревьям. Карлос в эту минуту поднимал старого Наранхо, собираясь вынести его на солнце. Мальчишки, стоявшие между Диего и лесной стеной, расступились, чтобы дать ему пройти. Но Диего резко повернулся и, вскинув руку, направил пистолет в спину Карлоса.

— Берегись! — крикнул Наранхо-внук, прыгнув, как кошка, на Диего.

Карлос со своей тяжелой ношей отпрянул в сторону, выстрел прогремел, и старик Наранхо дернулся всем телом.

Диего сбросил с себя мальчишку и побежал к болоту.

— Взять живым! — закричал Карлос.

Диего бежал, а с трех сторон его окружали бойцы. С четвертой расползалось болото. Он обернулся, дико зарычал и бросился в темную массу. Вязкая каша покрыла его. Потом показалась покрытая тиной голова, забили по хлюпкой грязи руки.

— Не хо...чу! — раздалось из болота. — Лучше пуля!

— Тебе предлагали пулю! — сказал Нортеньо. — Ты сам захотел болото.

Диего что-то кричал, руки извивались, как щупальца. Потом появились лопающиеся пузыри, все стихло. Болото простиралось спокойное, невозмутимое.

Наранхо лежал на лесной поляне и улыбался солнцу. Бойцы стояли вокруг, суровые, тихие. Стояли и плакали.

— Слышишь, Карлос, — шепнул старик. — Сейчас пойдут плантации... Четверть века спину здесь гнул. Поклонись деревцам. Оттуда вам путь к Рио Дульсе и домой... А где дом? Он всюду... Наранхо! Покажись мне, Наранхо!

— Я здесь, дед, — сказал Наранхо, положив ему голову на грудь. — С кем же я буду, дед Наранхо?

— Ты будешь с ними. Карлос... Ты научишь его не уступать дороги...

— Я научу его, мой дорогой старик. Клянусь тебе в этом.

Старик закрыл глаза, и снова морщинки собрались в тугие узлы у его губ.

— Верю, — сказал он. — Коммунист. Можно верить.

И это было последнее, что услышали люди.

Здесь, между лесом и плантациями, на стволе могучей пальмы была вырезана надпись:

«Гватемальская земля не забудет старого Наранхо».

Карлос смахнул непрошеную слезу и сказал Наранхо-внуку:

— Ты пойдешь со мной. Со мной и с Хосе.

Они ушли, а пальма осталась. Она стоит там и сейчас.

11. ДРУЗЬЯ — ПОВСЮДУ

В маленьком ранчо, что приютилось на левом берегу Рио Дульсе, царило волнение. Бегали и кричали люди; крякали и посвистывали домашние птицы с яркими веерами хвостов. Хозяин ранчо — низенький человек с жесткими усами и огромной белесой копной волос, спадающей на лоб и глаза, отчего казалось, что водопад струится по его лицу, — стоял на берегу и сыпал проклятиями:

— Пусть коршун выклюет твои бесстыжие глаза и ягуар откусит твой хвост! Пусть тарпун станет у тебя поперек глотки, а в брюхо заползет змея! Бог мой, и это случилось с моим любимцем... А вы где были? — накинулся он на отчаянно жестикулирующих работников. — Аллигатор стащил пса, а вы зевали? Может, вы радовались? Может, вы смеялись?

— Нет, сеньор! — закричал один из негров. — Мы совсем не радовались. И мы не зевали. Но аллигатор не полз, а мчался. Это сущий дьявол, а не аллигатор. Он утащил вашего пса, как вор.

И негр так живо изобразил подползающего крокодила, что ранчьеро не мог удержаться от смеха.

— Ну ладно, — махнул он рукой. — Этого дьявола я подстрелю на рассвете, а кожу его пущу на штаны. Довольно таращить глаза! Пора скот выгонять.

Сеньор, — позвал хозяина конюх и показал на противоположный берег реки, где из кустов вынырнули два человечка.

Ранчьеро отвязал лодку, оттолкнулся и быстрыми короткими взмахами весла погнал ее через реку. Когда лодка пристала к берегу, фигурки исчезли. Ранчьеро выкарабкался на берег, раздвинул кустарник и увидел наставленные на себя две пары мальчишеских глаз и дуло винтовки.

— Спокойно! — сказал ранчьеро. — Не люблю таких шуток. Что за дурацкая страна! Грудных младенцев вооружают. Аллигаторы тащат моих собак и кур. Солдаты поджидают на моем ранчо гостей из леса.

Дуло опустилось.

— Солдаты? Слышишь, Наранхо... А он все время бредит этим ранчо...

— Не говори загадками! — сказал ранчьеро. — Кто он? Почему бредит?

Из-за кустов вышли двое мальчишек-подростков. Один был черноволос и меднолиц, в руках держал винтовку; глаза его смотрели настороженно, холщовая блуза и длинные, изрядно потрепанные штаны составляли весь его гардероб. Второй, смуглый до черноты, белозубый казался более приветливым. Ранчьеро, обращаясь ко второму, повторил свой вопрос, но сразу понял, что старший здесь тот, что с винтовкой.

— Зачем такой любопытный? — отрывисто спросил Хосе. — Зачем сюда приехал? Кто звал?

Ранчьеро задумался.

— Я могу и уехать, — сказал он равнодушно. — Только на пять миль по окружности вы не сыщете другого жилья.

Мальчишки зашептались. Наконец старший спросил:

— Сеньор говорит, — на ранчо солдаты?

— Вчера были, сегодня их нет, — ответил ранчьеро.

Снова шепот.

— Сеньор не обидится на нас, — с достоинством произнес Хосе, — если мы спросим, за кого сеньор?

— Я за себя, — беспечно сказал ранчьеро, с трудом удерживаясь от смеха. — Кроме моего ранчо, мне наплевать на весь мир.

Он видел, что ребята растерялись, и пришел им на помощь.

— Ну, а вы за кого? — мягко спросил он.

— Мы — за Гватемалу, — резко ответил тот, кого назвали Хосе. — И за того человека, что лежит в лихорадке. Нам нужна ваша помощь, сеньор, но прежде вы докажите, что вам можно верить.

— Бог мой, человек погибает, — заволновался ранчьеро, — а вы теряете время!.. Покажите мне его.

И он бросился к кустам, но поднятое дуло винтовки заставило его отпрянуть.

— Ладно, — сдался ранчьеро. — Я вам кое-что скажу. — Я поджидаю человека, по кличке Кондор. Знаете вы такого?

— Эту кличку многие знают, — угрюмо сказал Хосе. — И свои, и чужие.

Его маленький товарищ неожиданно пришел на помощь ранчьеро.

— Это очень просто, сеньор. Если вы тот самый, что ждет Кондора, вы можете нам сказать, где вы с ним впервые познакомились.

— Наранхо! — предостерегающе крикнул Хосе.

— Многого хотите! — проворчал ранчьеро. — Я уеду — и все тут.

— Если вы тот человек, что нам нужен, — сказал Наранхо, — вы не уедете. А если чужой, — счастливого пути...

— Давайте другой вопрос, — заупрямился ранчьеро.

— Другого о вас мы ничего не знаем, — уныло ответил Наранхо.

Ранчьеро расхохотался: мальчишки ему определенно нравились. Хосе стоял непреклонный, загораживая подход к кустам. Наранхо с волнением ожидал, что ответит ранчьеро.

— Вот что, мальчишки, — добродушно предложил ранчьеро. — Я только посмотрю на лицо этого человека. Если это он, — спрашивайте, что хотите. Не тот, кого я жду, — я вам пришлю хинин, и отправляйтесь куда знаете.

Хосе покачал головой. Не всякому можно показать лицо этого человека.

— Будь вы на нашем месте, сеньор, — печально спросил Хосе, — показали бы вы такого человека незнакомому?

— Нет, — признался ранчьеро. — Не показал бы. — Он повернулся к Наранхо: — Но то, что ты спросил, тоже не каждому скажешь.

И прежде чем мальчишки успели сообразить, он длинной рукой дотянулся до куста, пригнул его и пытливо всмотрелся в человека, который лежал в тени. Заросшее густой черной бородой лицо, ввалившиеся щеки, желтые лихорадочные пятна... Нет, лицо ничего ему не говорило.

Ранчьеро отпустил ветку, которая с присвистом вернулась на место.

— Не сердитесь, маленькие часовые, — сказал он с легкой грустью. — Это не тот, кого я жду, но уговор есть уговор. С тем, кого жду, я свел знакомство в тюрьме.

У Хосе вырвался возглас разочарования. Наранхо, наоборот, оживился.

— Хосе, — разве ты забыл? — воскликнул Наранхо. — Команданте перед болезнью говорил, что кое-чем угощал сеньора ранчьеро в тюрьме и надеется на угощение у него. Посмотрите лучше, сеньор. Болезнь меняет человека. Пятеро суток мы питаемся только травой.

Ранчьеро спросил взглядом у Хосе, мальчик кивнул. Ранчьеро раздвинул кусты, подошел к больному и наклонился к нему.

— Бог мой, Карлос. — Он всматривался в изменившиеся черты лица и повторял: — Бог мой, Карлос... Бог мой, Карлос...

Мальчишки положили Карлоса на толстые ветви, которые заменяли носилки. Он пошевелился и вдруг громко сказал:

— Бред. заткни мне рот, Хосе. Опять бред.

Когда они переправлялись через реку, ранчьеро спросил:

— Болотная лихорадка?

— Нет. Его укусил муравей, — ответил Наранхо. — Дед знал средство; я забыл.

— Это опасней для жизни, — заметил ранчьеро, — но, если укус свежий, я за сутки поставлю Карлоса на ноги.

Похожая на коршуна цапля выглянула из камышей и, завидев лодку, закачала клювом.

— Цапля подтверждает, — улыбнулся ранчьеро. — Больной встанет.

Хосе и Наранхо осторожно внесли командира в домик на сваях и переложили на большой широкий топчан. Ранчьеро достал из самодельного серванта тыквенную бутыль и нацедил из нее стакан пахучей оранжевой настойки.

— Лимон, папайя и красный перец, — объяснил он. — И все это перебродило на маисовом отваре. Мгновенно убивает яд. Ты у меня живо встанешь, — засмеялся он, насильно вливая сквозь стиснутые зубы Карлоса свое лекарство. — А теперь займемся вами, мои милые гости. Винтовка в доме мирного ранчьеро — большая роскошь. Сунем ее под половицу. Мойтесь и переодевайтесь. В этом шкафу сухое платье. Ваше придется сжечь — изорвалось. Если кто спросит, — вы племянники моего друга, торговца рыбой с Исабаль-озера. — Он расхохотался. — Маленькие упрямцы... Я вам еще припомню: «Вы за кого!»...

Через полчаса изголодавшиеся Хосе и Наранхо сели за стол и пожирали глазами миски с едой, не зная, с чего начать. Хозяин положил каждому по большой порции фриоли — бобов, стушенных на жиру, которым гватемальская кухня умеет придавать особую остроту и пряный аромат. За этим последовали тамали — пирожки из маисовой муки, начиненные луком и перцем и испеченные в пальмовых листьях. Наранхо, знаток рыб, положил себе еще жареный кусок хая, заплывшего из моря в пресные воды Рио Дульсе. В разгар пиршества ранчьеро вдруг сказал:

— Для голодных желудков на первый раз довольно. Отпейте рефреско — и марш на койки.

Искрящийся напиток, настоенный на десятке разнообразных фруктов — от папайи до золотистой пиньи — освежил ребят. Но из-за стола они встали с сожалением.

Хосе выглянул в окно и поманил к себе Наранхо. Черные птицы, похожие на попугаев, налетели на лошадей, которых рабочий выводил за ворота ранчо, и длинными дугообразными клювами стали рыться в густых гривах, выискивая насекомых.

— Поменьше торчите у окон, сеньоры часовые! — прикрикнул хозяин.

Они не знали, сколько проспали. В соседней комнате слышались голоса. Хосе узнал крикливый говорок ранчьеро и спокойный, слегка вибрирующий от лихорадки, голос Карлоса. Хосе готов был заплясать от радости. Друг Карлос жив! Друг Карлос на ногах! Мой команданте, если понадобится тебя на руках доставить в столицу, — мы это сделаем...

— Я свалился уже после того, как расстался с отрядом, — говорил Карлос. — Люди получили пароли и явки. Вот и вся моя жизнь. Рассказывай о себе. Что ты делал все эти годы? Как скопил деньги на ранчо?

— Ранчо не мое, — засмеялся его собеседник. — Я работал в разведывательном управлении при Арбенсе. Вместе с Вирхилио Аррьосом. Ловили заговорщиков, перехватывали тайные склады с оружием. Когда запахло порохом, мне предложили здесь осесть и дали купчую на ранчо. Как видишь, пригодилось.

— А кто предупредил обо мне?

— Да тот же Аррьос.

— Как, Вирхилио на свободе?

— Разгуливает без наручников. Мы встретились на Исабаль-озере.

Ранчьеро глубоко втянул в себя дым из длинной трубки и медленно, как бывает, когда вспоминаешь очень далекое, сказал:

— Все эти годы я вижу перед собой тесную камеру и человека, шагающего из угла в угол. Он говорит своему соседу: «Сейчас тебя поведут на допрос, будут кромсать, молотить, но не выбьют из тебя ни одного имени... Потому, что в тебе настоящая человеческая закваска».

Ранчьеро мягко добавил:

— Ты поверил в меня, дон Карлос, и я тоже в себя поверил. — Он расхохотался: — А мальчишки твоей школы: дуло винтовки, злые глаза и вопрос в упор: «Ты за кого?»

— Они многое пережили, — отозвался Карлос. — Им бы надо отлежаться, подкормиться...

Наранхо быстро сказал, входя в комнату:

— Оттуда слышно. Зачем нам лежать? — Он застенчиво улыбнулся. — Есть такая сказка. Рыбак выскочил из шторма и обругал море: «Чем безобразничать лучше бы ты спало!» Заснуло море, скучно стало рыбаку без ветра и волны; вышел он на берег и со злостью крикнул: «Уж лучше безобразничай, чем спать!» Кариб не любит спать, — закончил Наранхо. Хосе стоял рядом — насупленный, ощетинившийся.

— Вы проспали двое суток, — улыбнулся Карлос, — но я не сказал, что вы останетесь здесь. Пожалуй, я отправлю вас к сеньору Молина.

— Кто такой Молина? — испуганно сказал Хосе. — Зачем отправлять? Мы не знаем такого.

— А возможно, — знаете, — загадочно сказал Карлос.

Он подмигнул ранчьеро, и они вышли, прикрыв двери.

— Я сбегу от этого Молины, — горячо сказал Наранхо.

— Команданте зря не скажет, — оборвал его Хосе. — Но если он хочет нас укрыть в безопасном месте, мы уйдем.

Дверь распахнулась, и Карлос, смеясь, показал ранчьеро на сконфуженных друзей:

— Заговорщики... Сбегут ведь, а?

— Сбегут, — подтвердил ранчьеро.

В домик постучали... Ранчьеро вернулся через несколько минут и отозвал Карлоса в сторону.

— Проезжают плотовщики. В верхнем течении их ждут бревна. Не думай, что я хочу тебя сплавить, — пошутил ранчьеро. — Но второго такого случая может не быть.

— Мы едем, — решил Карлос.

— Ходить не разучился?

— Надо будет, — и бежать смогу. Собирайтесь, кондорята! — приказал Карлос.

...Стая челноков плывет вверх по Рио Дульсе. Скоро челноки войдут в преддверие Исабаль-озера, свернут в огромный залив, где гигантские стволы ожидают сплавщиков. Конечно, медленное течение Рио Дульсе рано или поздно приведет их к морю, но отдельные стволы могут застрять в бухтах, в прибрежных камышах, кустарниках. Сплавщики обычно зацепляют за челнок один — два дорогих ствола и буксируют их к морю. Иностранные компании и владельцы лесных угодий не хотят потерять ни одного кубометра красной древесины. Медленно движутся челноки; онемели руки гребцов; плывет над рекой тоскливая песня:

Я владею шестом, и рулем, и веслом И бревнами управляю. Но хотел бы иметь свой бревенчатый дом Из леса, что я сплавляю.

А припев — неожиданно задиристый:

Эй. не хмурься! Прочь ненастье! Рио Дульсе Даст нам счастье.

И снова песня входит в грустное русло. Наранхо любит петь и подхватывает:

Но хотел бы иметь свой бревенчатый дом...

Высокий, жилистый гребец, напарник Наранхо, спрашивает:

— А у тебя был свой дом?

— Был, — отвечал мальчик. — С крышей из листьев. И половинкой от двери. Вместо второй половины мы с дедом сеть вешали.

— Как ни говори, — дом, — с уважением говорит гребец. — Я втрое против тебя прожил, а дома своего еще не имел.

Он осторожно кивает на головной челнок: там Карлос.

— Большого человека везете?

— Не знаю, — отвечает Наранхо. — Я ведь по другому делу.

— Ну и молчи, — раздраженно говорит гребец. — Все вы по другому... Ты себе знай сплавляй бревна, а жизнь где-то идет... Эх!..

Он с силой загреб веслом, и челнок тряхнуло. Наранхо хочется его утешить:

— Слушай, есть сказка у карибов. Моллюск со дна моря кричит кокосовому ореху: «Скучно стало. Давай сменяемся местами». Орех сорвался с пальмы, пошел на дно, дышать нечем. Моллюск вылез на берег, карабкается по стволу, дышать нечем — кричит: «Давай обратно...» Понял? Всюду тяжело.

— Хороший ты парень, — говорит гребец. — Пусть будет у тебя столько удач, сколько добрых слов.

И они вдвоем подтягивают:

Эй, не хмурься! Прочь ненастье! Рио Дульсе Даст нам счастье!

Резкий свисток. Катер с армасовцами останавливает челночную флотилию.

— Чужие есть? — кричит офицер с катера.

— Нету! — отвечает старший.

— Новички?

— Не берем.

— Оружие?

— Наше дело — лес, — ворчливо отзывается старший.

Офицер приказывает солдатам проверить челноки и сам объезжает флотилию. В одном из челноков он замечает мальчишку в куртке с блестящими застежками.

— Чей?

— Барчонок с ранчо, — отвечает бородатый мужчина. — Хозяин просил доставить к торговцу рыбой на Исабаль.

— Проверим. Врешь — голову снимем.

— Это вы умеете, — соглашается бородач. — Только нет мне резону врать. Голова одна, и кормилец в семье я один.

— Научился говорить у красных, сволочь!

Свист плетки — и на плече бородача ожог.

Старший говорит офицеру:

— Сеньор, так мне и лес не с кем гнать будет...

Офицер не слушает.

— Эй ты, мелюзга, имя?

Хосе Паса не сводит взгляда с плеча Карлоса.

— Фебриль, — говорит он.

Фебриль — значит пылкий, лихорадочный. Это первое, что пришло на ум. Офицер кричит:

— Смотри в глаза! Чей сын?

— Дядька — купец. Рыбой торгует на Исабаль-озере. Наш дом ближе к западу. А отца нет.

— У всех у вас нет отцов. К западу, говоришь? Если на дороге черепаха, — к хорошему это?

Наранхо не раз рассказывал Хосе: черепаха умное животное, и мясо у нее вкусное. Но в этих краях черепаха — дурной знак.

— Увидишь черепаху, — говорит Хосе, — лучше обойди.

«Увидишь армасовца, — говорит он про себя, — тоже обходи».

Офицер доволен своим остроумным вопросом.

— Проезжай! — кричит он.

Флотилия входит в озеро. Старший пожимает Карлосу руку:

— Когда сажали тебя, — всякое думал. Крепко ты его обжег, а у самого ожог, — посмеивается сплавщик.

— Уступи я ему, — раздумывает Карлос, — он пристал бы: кто да откуда. А так, — он огрел плеткой и доволен.

— Красота вокруг какая, — вздыхает старший, оглядывая берега Исабаль-озера, и тут же кричит сплавщикам. — Приналягте на весла, ребята!

Жаль, им некогда смотреть. А Исабаль-озеро достойно того, чтобы любоваться им в солнечные часы. Необозримая ширь. Зеркальная гладь. Гордые пальмы по берегам. И даже когда ветер налетает на озеро и поднимает волны, оно кажется добродушным великаном, которому стала тесной колыбель.

Но им некогда смотреть. А от ловких рыбаков трудно оторвать взгляд. В больших каноэ и маленьких каюко, в грубых выдолбленных стволах и на дощатых плотах они от зари до зари бороздят озеро, забрасывая самодельные крючки на длинных лесках в голубовато-серую воду.

Но нашим путешественникам некогда. Узкое легкое каноэ доставляет их благополучно на юго-восточный берег озера. Легкий кивок рыбаку, дружеское пожатие руки — и они исчезают в роще. А там путь — к Мотагуа. А там...

Удивительная встреча. Они переходят вброд Мотагуа. Река в жаркое время пересыхает. И сейчас желтые камни ее дна обнажены; только еле журчащие ручейки напоминают об ином характере Мотагуа в дождливые месяцы. Она может быть ревущей и угрожающей. Но сейчас она дремлет.

— Остановись! — голос доносится сзади.

— Дойдете до берега, — возьмите влево! — На этот раз голос впереди.

Карлос говорит ребятам:

— Не стоять же здесь. Шагайте.

Они перешли Мотагуа и взяли влево. Третий, невидимый, голос крикнул:

— По тропинке к скале и вокруг!

Обошли скалу и очутились у земляной норы. Кто-то втолкнул их в дыру, и они мягко покатились вниз. В землянке — смех.

— Вставай, сеньор! — говорит человек с забинтованной головой и всматривается в Карлоса. — Кто такой?

— Человек. — Карлос встает и стряхивает с себя землю. — Не очень молодой, не очень старый.

— Зачем к нам пришел?

— С детьми гулял, — шутит Карлос.

— Дети свои? — пытливо спрашивает человек с повязкой.

— Один кариб, второй ица, ясно свои, — отзывается Карлос и вызывает новый взрыв смеха.

Людям нравится, что он не из пугливых и любит шутку.

— Я тебя видел в полиции, — пускает пробный камень человек с повязкой.

— А я тебя, Антонио, видел на плантации, — серьезно говорит Карлос.

И в наступившей вдруг тишине раздался голос Антонио:

— Пусть меня деревом пришибет, если с нами не Карлос Вельесер! Да ведь ты завяз в болоте!

Его сжимают в объятиях друзья и незнакомые люди. Его имя знают, его помнят. Он попал к пеонам, бежавшим после стачки с плантации. Им сказали, что Кондора уже нет, как нет и отряда. О, Ла Фрутера запомнит эту стачку. Главный капатас едва не убил Антонио. Сборщики растоптали капатаса. Управляющий вызвал войска. Пеоны не стали ждать. Они создали отряд и теперь партизанят.

— Ну что, ты удивлен, дон Карлос? — смеется Антонио.

Да, Карлос удивлен. Зерна, посеянные им и его товарищами по борьбе, быстро дают всходы. Очень быстро! И он думает о том, что Антонио и другие пеоны крепко удивились бы, узнав, что их отряд стихийно пришел на смену расформированному отряду Кондора.

— Зачем ты здесь? Что мы можем для тебя сделать, Карлос?

— Немного проводить. К железной дороге. Вот и всё.

— Переночуешь у нас — на рассвете проводим. Вечером все сидят у очага, и кто-то из бойцов затягивает песню:

Нынче новые порядки. Берегись! О-хо! Жизнь горька, а перец сладкий — Больше ни-че-го!

Песенка настораживает Карлоса; он подходит к запевале:

— У меня есть знакомая... Она из Пуэрто. Не ее ли песня?

— Не знаю, откуда Росита. Она была у нас.

— Хосе, ты слышишь? — кричит Карлос. — Наша Росита объявилась.

И вместе с десятком голосов он задорно подхватывает:

Жизнь горька, а перец сладкий — Больше ни-че-го!

Пламя очага взметнулось вверх, словно подгоняемое песней Роситы.

12. СЕНЬОР АНТИКВАР ГОТОВИТСЯ К ОТЪЕЗДУ

Чтобы лучше проследить судьбы героев, нам придется обратиться к событиям, которые предшествовали операции «Кондор», и перенестись в столицу Гватемалы.

3 июля 1954 самолет № 349280 американского воздушного флота приземлился на аэродроме гватемальской столицы и доставил республике навязанного ей силой оружия президента Кастильо Армаса и группу его ближайших приспешников. Чтобы кто-либо из них не вздумал дать тягу, офицеров в полете сторожил сам достопочтенный и лисообразный посол Соединенных Штатов — Джон Перифуа.

Кастильо Армас, перетянутый ремнями полковник с нервным взглядом и порывистыми движениями, сошел по трапу на поле аэродрома, казалось, испуганно огляделся и кинулся на землю. Но фоторепортеры замешкались, и Армасу, сдерживая раздражение, пришлось повторить операцию с поцелуем гватемальской земли. После этого он поднялся и, топнув ногой, заявил:

— На этой земле будет порядок.

Так, осквернив ее поцелуем, он тотчас же дал обещание залить ее кровью.

Проскочив в сопровождении конвоя в президентский дворец, Кастильо Армас велел согнать жителей на главной площади столицы и, выйдя на балкон, повторил перед двадцатью пятью тысячами гватемальцев свою угрозу.

Армасовцы старались вовсю. Объявив вне закона профсоюзы, рабочие организации, все партии, кроме партии самого Армаса, разгромив редакции прогрессивных газет и журналов и бросив в тюрьмы несколько тысяч человек, они принялись за составление списков новых жертв.

Этой работой руководил американский посол; она сопровождалась стрельбой из американских автоматов и велась под прикрытием американских бомбардировщиков. На такое дело американская фруктовая компания отпустила миллион долларов.

Но тогдашний государственный секретарь США Джон Фостер Даллес с ликованием заявил пятидесяти корреспондентам газет и журналов: «Положение исправляется самими гватемальцами».

Армасовских солдат и офицеров узнавали сразу. В парках и скверах они стреляли, в кафе напивались до омерзения, в кинозалах свистели и улюлюкали, как только на экране появлялись кадры репортажа из стран народной демократии или Советского Союза. Маленькая регулярная армия страны чувствовала себя оскорбленной бесчинством понаехавших офицеров. В гватемальских домах стали закрывать двери и перед офицерами регулярных частей. Верхушка армии, игнорируемая Армасом, бурлила, кипела, негодовала. Назревал конфликт.

Открытое столкновение между частями армии и армасовскими бандами произошло месяц спустя после торжественного въезда импортного президента в столицу. Началось с небольшого.

Курсант гватемальского Военного училища получил отпуск на день и направлялся к родным. Еще издали он заметил в своем домике распахнутые окна, из них летели подушки, салфетки, книги. Он ворвался в дом и застал армасовцев, учинявших обыск.

Глава семьи стоял со связанными руками и гневно смотрел на сына.

— Как вы могли допустить этих! — презрительно сказал он. — Армией называетесь. Босяки вы, а не армия.

Курсант предложил армасовцам убраться из его дома. Кто-то крикнул: «Тресни его по голове, Хорхе!»

— Меня? Кадрового армейца? — Курсант вынул из кобуры пистолет. — Прочь отсюда, воронье!

В ту же секунду его уложили выстрелом в спину.

Когда весть о гибели товарища дошла до курсантов, весь состав училища взялся за оружие. Армасовцев, разбивших лагерь у больницы имени Рузвельта, в четыре часа утра 2 августа атаковали регулярные части армии. В ход были пущены винтовки, пулеметы, минометы. Армасовцы привыкли впятером избивать одного; здесь же пятеро их бежали от одного курсанта. Они запросили у Армаса подкрепления, репортеры запросили у президента информацию.

— Местный конфликт между подданными, — весело сказал президент. — Сейчас мы это уладим миром.

И он послал самолет забросать бомбами позиции курсантов.

Бомбы не помогли. Батальон «освободителей» укрылся в стенах больницы, а пятьсот армасовских офицеров, которые, по выражению мистера Даллеса, «исправляли положение», увидели, что за спинами нет ни американских орудий, ни солдат, и попросту бежали из столицы. Весь город провожал их свистом.

Двенадцать часов продолжались бои. Повстанцы захватили военную базу, столичный аэропорт, железнодорожную станцию. К «восстанию чести» примкнули гражданские лица, недовольные режимом Армаса. Пресса требовала объяснений. Президенту было не до того: он спешно переодевался в женское платье и, напялив на себя черный платок и четырехугольную юбку, перебежал из правительственного дворца в частную квартиру министра связи. Посол порекомендовал срочно договориться с армией, пока восстание не разрослось. Дон Кастильо пригласил к себе гватемальского архиепископа Росселя Арельяно.

— Реверендо падре, — вежливо начал Армас. — На вас вся надежда. Уговорите своих прихожан прекратить стрельбу. Я готов на все их условия.

— Сын мой, — наставительно ответил архиепископ. — У святой церкви тоже есть свои условия.

— Реверендо падре, повторяю, я готов на все.

Он хотел добавить: «Лишь бы сбросить с себя эти женские доспехи!»

Архиепископ говорил о своем:

— Тайная полиция не проявляет должного уважения к церкви. Несколько наших приходских священников...

— Они будут немедленно освобождены.

— Прибывшие офицеры поминают имя всевышнего в непристойных оборотах речи.

— Я издам специальную инструкцию о поведении офицеров.

— Наконец, наши земельные угодья, сеньор президент, — небрежно заметил архиепископ. — Как ни малы они...

— Они не очень малы, реверендо падре, — встрепенулся президент.

— Юнайтед фрут компани получает свои земли обратно сполна. Святая церковь не считает себя хуже компании, — твердо отрезал архиепископ.

Он достал из складок мантии тяжелые серебряные часы и щелкнул крышкой:

— Четыре часа. Скоро стемнеет. Ночь может принести много неожиданностей, мой дорогой президент.

Армас хорошо понял намек.

— Да исполнится ваша воля, реверендо падре, — набожно сказал он. — Я жду вас с миром.

Архиепископ Арельяно и специальный эмиссар президента полковник Саласар отправились в лагерь восставших. Все условия армии были приняты. Президент распускает «силы освобождения». Президент обязуется не использовать привезенные войска ни для внутренних, ни для внешних целей. Президент обязуется уважать армию и избавить ее офицеров от преследования тайного «Комитета защиты от коммунизма». Президент дает заверение в том, что восставшие курсанты не подвергнутся репрессиям.

В пять часов дня стало известно, что президент подписал соглашение о перемирии. Стрельба прекратилась. Из больницы имени Рузвельта вышли притихшие армасовцы. Они думали, что больше не нужны. Но они не знали, что Кастильо Армас приказал начальнику тайной полиции перевести их в свое ведомство. Что им предстоит из интервентов превратиться в шпионов, слухачей, провокаторов, исполнителей смертных приговоров; и что, выражая благодарность архиепископу за посредничество, президент не преминул заметить: «Они дали мне передышку... Спокойных полгода — и я им припомню «восстание чести».

Но он не получил и суток спокойных.

Толпы народа собирались у президентского дворца.

Просочились слухи о первом поражении Армаса. Гватемальцы, острословы и балагуры, осыпали градом насмешек членов военной хунты.[34] А на другой день Кастильо Армас, считающий себя покровителем науки и муз и чуть ли не опекуном университета, получил еще один удар: забастовали студенты столицы.

Студенческая делегация была принята Кастильо Армасом. Президент был настроен умиротворенно и надеялся поразить студентов своими научными познаниями. Он начал говорить о высоком назначении науки и перешел к военной науке, которой его обучали американские стратеги на двухгодичных курсах генерального штаба в Канзасе.[35] Его тут же перебил высокий худощавый юноша в очках:

— Сеньор президент, не стоит ссылаться на эту выучку. Многие наши родные под арестом и следствием.

Президент ответил, что возможны ошибки. Но в целом его усилия направлены на восстановление порядка и ликвидацию красных элементов. Чего желают его молодые друзья?

Оказалось, что его молодые друзья желают чего угодно, только не таких усилий и не такого президента. Они потребовали прекратить репрессии против студентов и упразднить «Комитет защиты от коммунизма».

— Вы опасные молодые люди, — мягко сказал президент и подал знак начальнику тайной полиции, ожидавшему своей очереди за портьерой.

Начальник тайной полиции уже успел заснять делегатов и теперь перешел к изучению своих будущих жертв воочию.

— Сеньоры, — заявил он, — вы останетесь здесь, пока не прекратятся беспорядки в университете.

— Если через час мы не вернемся, — ответил юноша в очках, застенчивая улыбка которого не вязалась с тем, что он говорил, — то наши друзья могут пойти на дворец штурмом. Вы уверены в своих войсках, сеньор президент?

Делегация была отпущена. Армас метался по дворцу, как в клетке. Хунта заседала круглосуточно.

А теперь последуем за худощавым студентом в очках. Товарищи его называли: Андрес. Все вместе они пересекли главную площадь и встретили колонну студентов.

— Президент отклонил наши требования, — сказал Андрес.

По улицам города прошла студенческая колонна. Юноши и девушки распевали песню, которая перекатывалась из дома в дом:

Пороховой ворвался дым К нам с гондурасской[36] пылью. Мы отвергаем ваш режим. Любезный дон Кастильо.

Колонна прошла быстрее, чем спохватилась полиция, но песня запомнилась столице:

Стучит жандарм, и льется кровь, И гнев расправил крылья... Нам не нужна ваша любовь, Любезный дон Кастильо.

Кое для кого она была страшна, эта песня!

Мы отдадим сто ваших баз За вкусную тортилью. Мы отвергаем лично вас, Любезный дон Кастильо.

Прощаясь с товарищами, Андрес сказал:

— К занятиям приступать не будем. Решено. Меня вы найдете в кафе «Гватемала» от трех до четырех.

Насвистывая, он зашел в подъезд ближайшего дома, и через минуту оттуда вышел не брюнет в очках, а светловолосый юноша, снявший парик и очки, неузнаваемо меняющие его облик. Только по застенчивой улыбке можно было узнать Андреса.

Быстрым шагом он прошел по шестой авениде — деловой части столицы — и заглянул в дверь юридической конторы. Молодой адвокат, завидев Андреса, улыбнулся и сказал:

— Вы не знаете, кому завещать свое наследство, сеньор?

Андрес расхохотался:

— Наследство студента — изгрызенный карандаш и сандалии без подметок.

Адвокат пригласил его в маленькую комнатку и, затворив дверь, переменил тон:

— Разве обязательно тебе Андрес, нужно было говорить с президентом? Разве партия приказала, — он подчеркнул слово «приказала», — именно тебе подвергаться опасности?

— Не сердись, Ласаро, — беспечно сказал Андрес. — Я принял меры предосторожности.

— Парик и очки? Фи, и это говорит подпольщик!

Ласаро сердито засопел. Андрес знал, что ему нужно дать выговориться, и молчаливо снес упреки.

— Скажи, — спросил он, чтобы переменить тему, — выльется «восстание чести» во что-нибудь более стоящее?

Ласаро задумался.

— Не знаю, — протянул он. — Наша партия не призывает народ к немедленному восстанию. Слишком рано. Гнев, как виноград: тот и другой хороши зрелыми. Армия еще слепа.

Искоса он посмотрел на Андреса:

— Ты слышал когда-нибудь историю о том, как москиты сожрали быка? Он удирал от несущейся лавы вулкана и удрал бы... Но его разделали москиты. Мы все — москиты. Кусай быка как можешь. Нападай на него где можешь. Впятером, втроем, в одиночку. Выстрел в баре хорош тем, что его слышат десятки людей. Опрокинутую машину с армасовцами видит вся улица.

— Не понимаю, — признался Андрес. — Фронт освобождения, подполье мне казались чем-то шире, могущественнее, чем выстрел в баре... Ты говоришь это от себя или or партии?

— Впрочем, мы еще вернемся к этому. — Ласаро переменил тему разговора. — Ты далеко живешь?

— Не очень. Но мы договорились не обмениваться адресами.

— Адрес мне не нужен. Влезет в твой чулан еще одна койка?

— Возможно. Кому это надо?

— Человеку, по имени Роб. Не знаю — возможно, это кличка. Он готов встретиться с тобою между шестью и семью у кинотеатра «Боливар». Постарайся уговорить своего хозяина сдать ему угол.

Выйдя от Ласаро, Андрес призадумался. Он поселился у антиквара Феликса Луиса Молина при чрезвычайно странных обстоятельствах. Сын антиквара был его сокурсником и близким другом. Он часто выступал в прогрессивных газетах и журналах со статьями, которые разоблачали финансовые операции Юнайтед фрут компани. Готовя себя к деятельности экономиста, младший Молина и сам не замечал, как его цифровые выкладки срывают маску благообразия с фруктовой компании. Старый антиквар, связанный с деловыми кругами многих стран, в том числе и с американцами, с беспокойством следил за публицистическими упражнениями сына, который подрывал его престиж.

Молина-отец большую часть жизни проводил в разъездах по обеим Америкам — Южной и Северной. В Гватемалу он наезжал редко и только затем, чтобы доставить и внести в реестр очередную покупку, которая ему приглянулась. Здесь его даже мало кто знал в лицо, хотя о богатстве антиквара ходили самые разноречивые слухи.

Товарищи сына слышали, что каждый приезд антиквара сопровождался скандалом, который он учинял молодому экономисту. Их неоднократные столкновения привели к тому, что в один прекрасный день Молина-сын сложил в чемоданчик несколько книг, две смены белья и перебрался к Андресу, который снимал тогда комнату у кондитера. Отец и сын не поддерживали между собой отношений, и многие это знали! Молина-старший в особенности старался подчеркнуть в разговоре со своими клиентами, что отказался от сына из-за его крайне левых убеждений. Но втихомолку посылал сыну чеки на предъявителя, которые также регулярно получал по почте обратно.

Когда пришли армасовцы, Андрес уговаривал своего друга уехать из столицы или, по крайней мере, сменить квартиру и имя. Молина отделывался шутками.

— Я не коммунист и не арбенсовский министр, смеялся он. — А мои статьи носят чисто научный характер.

Его бросили в тюрьму одним из первых. Старик Молина находился в ту пору в Чили и поспешил отправить властям отчаянное письмо. Просьбу антиквара, возможно, и уважили бы, — его клиенты были влиятельны, а деловые связи отличались безупречностью даже с точки зрения армасовского режима. Но он опоздал. Его сына расстреляли в ту же ночь, что и арестовали: армасовцы, по совету посла Перифуа, торопились.

Молина вернулся домой раздавленным. Крупный высокий мужчина с холеной черной бородой и легкими, слегка вьющимися усами, с характерным испанским профилем, в котором соперничали гордость и зоркость, он сдал. Плечи его слегка согнулись, в бороде сверкнула изморозь. Сверкнула и осталась лежать. В черных глазах застыла боль. Он перестал выходить к клиентам, высылая вместо себя помощников. Потом попросил последние газеты.

— Не эти! — с брезгливостью он отложил армасовские листки. — Если возможно, достаньте газеты, которые выходили при Арбенсе.

Посыльный, запинаясь, ответил, что прежние газеты изъяты и за чтение их уже не один десяток гватемальцев арестован. С упрямой настойчивостью антиквар искал старые номера. Он рылся в оберточной бумаге, шарил на полках и в кладовых. И, наконец, впервые после гибели сына осмелился зайти в его комнату.

Здесь все оставалось так, как было при его мальчике: стеллажи с книгами, крошечный письменный стол и даже нарезанные полоски бумаги, — мальчик любил писать на узких листах. Зачем он отпустил его от себя? Как он гордился им — даже издали! И должен был скрывать свои чувства. Но почему? Разве он дорожил золотом, которое ему платили клиенты? Разве нуждался он в дифирамбах, которые пели ему все эти знатные иностранцы, спекулирующие индейскими реликвиями?

Нет, у него была другая цель — более высокая, более благородная. Вот уже много лет, как посвятил он себя поискам расхищенного сокровища. В архивах полицейского управления эта история сохранилась под названием «мадридского дела». Гватемала, родина древних майя, народа с высокой и многообразной культурой, обладала уникальной коллекцией старинных индейских реликвий. Все лучшее, что в ней хранилось как память об умном, талантливом народе-землепашце, народе-зодчем, народе-звездочете и математике, Гватемала в 1892 году послала на выставку истории испанских народов в Мадрид. Не сохранилось даже каталога посланной в Мадрид коллекции, но в воспоминаниях очевидцев возникают контуры огромного меча, который, по преданию, Кортес вручил для покорения Гватемалы своему хитрейшему из офицеров Педро де Альварадо, сверкающая серебряная чаша, с изображением кецаля, которую воины-индейцы передавали из поколения в поколение, огнеупорные глиняные вазы с тончайшим рельефным узором.

И все это богатство чиновник гватемальского правительства, пройдоха и авантюрист, выкрал на обратном пути и увез на распродажу в Чикаго, а в Гватемалу отправил лишь пустые ящики и стенды с надписями, которые напоминали о том, какого сокровища лишилась республика.

Разве не великая цель — вернуть родине ее богатство! Разве не стоило посвятить ей столько изъезженных миль пути, столько трудных лет уже немолодой жизни! И, когда он приблизился к цели и завоевал доверие своих американских клиентов, мальчишка, вообразивший, что он приносит стране большую пользу, чем отец, встал на его пути.

Но прошлого не вернуть.

...Антиквар перебирает бумаги сына, а сердце точит мысль: ты был далек от него, ты отпустил его из дому, ты сам виноват в его гибели.

В книжном шкафу нашлись и старые газеты. Чего хотело прежнее правительство? Земельная реформа. Что ж, это разумно: кто бросает зерно, — говорится в старой поговорке, — вправе рассчитывать и на всходы. Начали строить свой порт. Деловые люди. Где порт, — там и дороги к нему. Больницы, школы... Очень хорошо! Стране нужны и здоровые и образованные люди.

Молина начинал понимать, почему его сын ушел из дому.

Однажды он постучался к кондитеру, где жил когда-то сын. Его не впустили. Старческий голос ответил из-за двери, что никаких Молина знать не желает, довольно было неприятностей из-за одного арестанта.

— Я хочу видеть товарищей сына! — крикнул антиквар в замочную скважину. — Передайте, если знаете, где их найти.

За дверью молчали.

А через несколько дней к Молина зашел Андрес. Он сразу покорил антиквара тактом и застенчивой улыбкой. Они говорили долго и о многом. Молина хотел знать, как сын одевался, что ел, на чем спал.

Разговор Молина закончил предложением:

— Оставайтесь у меня, Андрес. Дом большой, места хватит. Вы единственный человек на земле, с кем я могу говорить о сыне.

— Я мог бы у вас снимать комнату, — осторожно ответил Андрес. — Но признаюсь вам сеньор Молина, всюду, где я появляюсь, у хозяев случаются недоразумения с полицией.

— Если я могу им насолить, Андрес, моему горю будет легче. Заметьте: мой дом вне подозрений. Власти знают, что я в нем почти не живу. Верхний этаж сдается. Вы поселитесь в одной комнате с доном Габриэлем, племянником моих друзей. Разумеется, о плате не может быть и речи.

Андрес сказал:

— Я должен кое с кем посоветоваться, сеньор Молина. — Он нерешительно спросил: — А чем занимается племянник ваших друзей?

— Вы это узнаете по стенам комнаты, — улыбнулся антиквар.

В тот же вечер Андрес перенес свои скудные пожитки в дом сеньора Молина. Комната, которую ему предоставил антиквар, была угловая и, как сразу заметил Андрес, позволяла просматривать все подходы к дому. Напротив одного окна тянулись лавки, аптекарский и цветочный киоски, другое выходило в сквер. Антиквар усмехнулся:

— Вас здесь не застигнут врасплох, сеньор Сплошное Беспокойство.

Андрес ответил своей застенчивой улыбкой. Потом он взглянул на стены. Они были завешаны рапирами.

— Мой сосед фехтовальщик?

— Не угадали, — сказал Молина. — Дон Габриэль — тореро.[37] Когда-то его любили. Но в последние годы он уже не тот. Пойдете на бой быков, — увидите сами.

Тореро явился поздно ночью, когда Андрес уже улегся. Вошедший сбросил с себя плащ, стянул ботинки и, не раздеваясь, бросился на постель. Соседа как будто даже не заметил.

— Будем знакомиться? — спросил Андрес. — Или так?

— Лучше так, — отвечал Габриэль и расхохотался. — Когда полдня бегаешь от быка, мой милый, а вечером обучаешь разных ослов испанским танцам, тебе не очень-то хочется тратить ночь на болтовню.

Он вскочил с постели, и Андрес залюбовался своим компаньоном. Тореро был красив и хорошо сложен. Добрые глаза и легкая округлость подбородка смягчали его острый профиль. Очень тонкие, но мускулистые руки и узкая талия делали фигуру изящной и необыкновенно легкой. Смеясь одними глазами, Габриэль с явным любопытством осматривал своего соседа.

— На ночь? Насовсем? — бросил он.

Андрес уклончиво сказал:

— Пока хватит денег на койку...

— Врете! Старик не нуждается в средствах. Вы кто ему, — знакомый, родич?

— Я племянник его друзей, — Андрес решил проучить соседа за любопытство. — А вы, сеньор?

Тореро подбежал и пожал ему руку:

— Я тоже племянник, тоже друзей. Спасибо за урок. Вы очаровательный малый, сеньор Андрес.

— Кто вам назвал мое имя, дон Габриэль? — улыбнулся Андрес.

— Тот же, кто вам назвал мое.

Они жили дружно, не вмешиваясь в дела друг друга, не спрашивая о причинах поздних приходов, не делясь впечатлениями дня. Тореро несколько раз приглашал Андреса на бой быков, но в университете начались студенческие волнения и Андрес пропадал там допоздна. Оба уставали и беседовали односложно. Как-то Габриэль стоял у окна и брился, Андрес собирался уходить. Он уже взялся за ручку двери, когда тореро его остановил:

— Взгляните-ка! — весело сказал он. — Они собираются кого-то сцапать.

Андрес подошел к окну. Группа полицейских рассыпалась цепью по скверу.

— Вы любите зрелища, — безразлично заметил Андрес.

Он смотрел из-за плеча Габриэля и в зеркальце, которое тот держал перед собой, заметил, как нахмурилось лицо тореро. Впрочем, это продолжалось всего секунду. Габриэль намылил щеки и ловко водил кисточкой, взбивая белую пену. Андрес держал шляпу в руке, не зная, как поступить.

— Пожалуй, я примусь сегодня за книги, — решил он. — Кончится же когда-нибудь забастовка!

— Я бы тоже не сунулся сейчас в сквер, — заметил тореро.

Андрес искоса взглянул на него, но Габриэль продолжал растирать пену, оставаясь безучастным.

Молина видел, что квартиранты ужились, и особо им не докучал. Лишь раз в неделю он позволял себе останавливать Андреса и выспрашивать подробности о последних месяцах жизни сына.

Случилось так, что и Андрес обратился к хозяину дома: предстояло организовать побег из тюрьмы одного товарища и переправить его в провинцию. Андрес, смущаясь и напирая на то, что речь идет всего о сутках, попросил у Молина ссуду. Антиквар задумался:

— Вы вряд ли сумеете вернуть такую большую сумму, — решительно сказал он. — Деньги я дам без возврата, если они пойдут против армасовцев.

Когда к вечеру следующего дня Андрес принес ему долг, антиквар серьезно сказал:

— Мы, деловые люди, ценим уменье держать слово.

...И вот не прошло и полмесяца, он должен снова беспокоить хозяина дома. Роб. Негритянское имя. Молина сочтет Андреса назойливым, да и тореро не придет в восторг.

Обдумывая, как начать разговор с Молина, Андрес не знал, какие беспокойные дни у антиквара. Позвонил следователь из тайной полиции. Он знает, что у сеньора Молина траур и что он не выходит к клиентам. Но сеньор Молина мог бы быть полезен новому режиму, сумей он вспомнить товарищей своего сына. Тысячу извинений, но безопасность государства...

— Я жил главным образом за границей и не поддерживал никаких отношений с сыном, — резко ответил Молина. — Мы были чужими до самого дня его...

Он не кончил. Он не мог произнести последнего слова.

— Я так и думал, сеньор Молина. Но на всякий случай... Тысячу извинений.

Затем — приезд коллекционера из Гондураса. Когда-то они дружили. Сейчас Молине хотелось выгнать этого преуспевающего рассудительного дельца, который цинично рассказывал, как он вывез из музея своей страны старинные сосуды, заменив их отличной подделкой, и нажил двадцать тысяч долларов, перепродав бостонскому королю кофе.

— А потом кофейный король, — стиснув зубы, сказал Молина, — в кругу своих друзей назовет нас дикарями, которые не умеют ценить наследие своих же предков.

Коллекционер поспешил откланяться. Он понимает состояние дона Феликса. Он, собственно, и приехал выразить ему сочувствие в постигшем его горе. Но не стоит всех американцев мерить под одну гребенку. Среди них есть и люди, преданные искусству старины. Например, бостонский джентльмен...

Молина сидел потрясенный. Больше оставаться в бездействии он не мог. Он забросил своих клиентов, он забыл свое дело. Пусть здесь свирепствуют армасовцы и вынашивают аферы спекулянты. Он, Молина, объездит все страны Америки и найдет сокровища своей родины. Когда-нибудь Гватемала помянет его добрым словом.

Но кто выпустит его из страны? Армас закрыл все границы. Не в его интересах оповещать мир о том, что в Гватемале стреляют — слишком много и в слишком многих. Он и его американские покровители из кожи лезли вон, чтобы убедить весь свет, как счастлива Гватемала, принявшая в свои объятия Армаса, и в какую тишину и покой она погрузилась, избавившись от «красного правительства». Просьбу антиквара сочтут подозрительной. Но что-то нужно предпринять. Кого-то просить.

«Сумейте вспомнить товарищей сына...» Кто это говорил? Офицер полиции. Да. антиквар знает их. Одного во всяком случае. Славный парень. Образованный. Интересно, большой ли пост ему доверен подпольщиками. Молина не сомневался, что Андрес связан с подпольем. Встретившись со своим квартирантом, он сказал напрямик:

— Я ничего о вас не знаю, Андрес, и я не очень любопытен. Но если вы и ваши друзья поможете мне выехать из Гватемалы, я сумею вас отблагодарить делом.

— Мы у вас в долгу, сеньор Молина, — ответил Андрес. — Я наведу справки.

Андрес передал просьбу антиквара своим партийным товарищам. И, как раз в день приезда Роба, к Молина пришел неизвестный посетитель. Он попросил разговора наедине и назвался американской фамилией Кенон. Он и был похож на американца больше, чем на гватемальца, прекрасно говорил по-английски и по-испански и сообщил, что дает уроки английской фонетики. Молина перестал удивляться, — слишком много неожиданностей его постигло в последний месяц. Кенон слышал, что антиквар собирается предпринять небольшое путешествие, с научной целью. Он сам любит путешествовать и готов предоставить своему гватемальскому партнеру возможность выехать за границу. Его мог бы сопровождать кто-либо из друзей Кенона, например, Андрес.

Имя Андреса сразу подсказало антиквару, с кем он имеет дело; недоумение его рассеялось. Кенон заметил это и сказал, что они легко договорятся, если его уважаемый собеседник готов предпринять это путешествие инкогнито и на время отъезда предоставить дом своему преемнику. Им будет человек честный, порядочный и находчивый. Он не злоупотребит доверием сеньора Молины, который, в свою очередь, будет помнить, что от его скрытности зависит жизнь этого человека и, быть может, не только одного.

— Одно ваше слово — и армасовцы его повесят, — сурово сказал посетитель.

— Но одно его слово, — живо возразил Молина,— и армасовцы или их американские коллеги схватят меня. Такая взаимозависимость мне кажется гарантией скромности.

Кенон улыбнулся.

— Могу я спросить, под каким именем будет жить в моем доме мой преемник? — спросил антиквар.

— Конечно же под именем Феликса Луиса Молина. — ответил Кенон. — Кажется, здесь вас мало кто знает.

— Одна консьержка и рассыльный. Значит, я перехожу на подпольное положение?

— Как и все честные гватемальцы, — с грустью отозвался посетитель. — Поверьте мне, сеньор, я уже месяц сплю по два часа в сутки.

Они расстались.

— Андрес, я собираюсь уехать. — пытливо всматриваясь в своего жильца, произнес антиквар, встретив юношу на лестнице.

— Что ж, я буду жалеть о вас, сеньор Молина. Если я пригожусь вам в дороге, располагайте мной.

Он что-то хотел добавить и осекся.

— Почему вы недоговариваете, Андрес? — мягко спросил антиквар, поглаживая бороду. — Я могу что-нибудь сделать для вас?

— Как всегда, — засмеялся Андрес. — Мне нужно поставить третью кровать в комнату.

Молина нахмурился.

— Не слишком ли много племянников для одного дома? Впрочем, делайте, как знаете.

— Спасибо, сеньор. — обрадовался Андрес. — Я бы на вашем месте не согласился.

Они рассмеялись, довольные друг другом.

— Рассыльного нужно отпустить до отъезда, — как бы вскользь заметил Андрес. — Ваш преемник, вероятно, наймет нового.

Тореро пришел к полуночи. Увидел третью кровать и нового жильца на ней, покачал головой.

— Как в ночлежке, — брякнул Габриэль. — Знакомиться будем или так?

Андрес фыркнул:

— Лучше так. Впрочем, это дело соседа. Я его увидел сегодня впервые.

Третий жилец сел на кровати и посмотрел на вошедшего. Габриэль не сдержал возгласа:

— Роб! Это ты или приведение? Да разве тебя не уложила насмерть Черная Кошка?

— Роб думает так, — спокойно сказал негр. — У Габриэля сдали нервы.

Больше всех, конечно, был поражен Андрес.

13. В КАФЕ «ГВАТЕМАЛА»

Тропический ливень — гроза горожан. Даже в замощенном Гватемала-Сити дождем пугают малышей, а при первых же потоках воды, низвергнувшихся с неба, прохожие забиваются в подъезды и магазины, продавцы фруктов и цветов разлетаются со своими тележками в поисках укрытия, и даже водители загоняют машины под раскидистые кроны деревьев.

Могучий водопад обрушивается на столицу, зажатую в горах; по улицам несутся стремительные реки, глянцуя тротуары и мостовые; зеркально-пенистая вода, уносящая с собой весь мусор города, мутнеет и к окраине приходит коричневой. Так может продолжаться час и два, день и другой.

Счастливец, кто оказался под тенью могучей сейбы. Чудовищная колонна светло-серого ствола, которую не обхватят, взявшись за руки, и полтора десятка людей несет такой развесистый купол темной листвы, что тень его, даже когда солнце стоит в зените, покрывает площадь в три тысячи квадратных метров. За раскидистую тень, за гордые контуры, за благородное сочетание цветов, листвы и ствола гватемальские индейцы издавна полюбили это могучее дерево. Оно стало для них национальной святыней.

Группа студентов, среди которых был Андрес, забившись от ливня под свод сейбы наблюдала, как приехавшие на базар индейцы с достоинством подошли к дереву и, прежде чем вступить под крону, отвесили ему низкий поклон.

Громко расхохотался высокий щеголеватый офицер, посчитавший, видимо, забавным, что крестьяне не торопятся укрыться от дождя.

Погляди на этого франта, Андрес, — сказала курчавая девушка в темно-синем платье. — Я думаю, он притащился с армасовцами и забыл наши обычаи. Иначе он не ржал бы как мул.

— Сеньорита, — вспыхнул офицер. — Будь вы мужчиной, я отвесил бы вам звонкую оплеуху.

— Тогда отвесьте мне, — вмешался Андрес — Я тоже думаю, что вы мул.

Офицер ответил набором ругательств; в группе раздался громкий смех. Студенты, оставив взбешенного офицера под сейбой, перебежали плошадь и скрылись за углом. В районе двенадцатой авениды им полюбилось кафе, вывеской которому служил огромный куст кофе, выросший прямо в витрине. Это была не бутафория, а настоящий куст, высаженный в мягком замаскированном грунте, своеобразное карликовое деревцо с темнозелеными заостренными листьями и похожими на жасмин цветами. Деревцо плодоносило, но его вишнеобразные плоды еше не налились кармином.

За отсутствием другой вывески, разные люди называли кафе по-своему. Жители ближних кварталов, мелкие чиновники, ремесленники, лавочники приглашали друзей запросто: «Посидим у кафето» (у кофейного дерева). Соседи-художники, часто спорившие в кафе до поздней ночи об искусстве, шутливо называли его кафе-чачарой — кафе-болтовней. Армасовские офицеры, приходившие сюда слушать маримбу и банджо — хозяин держал всего двух, но отличных музыкантов. — прозвали этот уютный уголок «Мемориа», как бы отдавая дань воспоминаниям молодости, со времени которой они были оторваны от страны. Но в студенческой среде прочно привилось название «Гватемала», а с приходом армасовиев иначе кафе и не называли.

Сюда и прибежали спасаться от дождя промокшие, смеющиеся Андрес, девушка в синем платье, которую все звали Риной, их друзья. Сдвинув два столика вместе, студенты расселись и попросили совсем молоденькую официантку принести им маисовые блинчики.

— Под каким соусом желаете? — вежливо спросила девочка.

— Новенькая! — закричала Рина. — Откуда ты? Как тебя зовут, сеньорита?

— Меня назвали Росита, — чинно присела официантка — Я из провинции.

— Ну, так знай, Росита, — сказала Рина, — нам подойлет любой соус кроме подливки а ла Армас.

— Ты очень кричишь, — с досадой сказал Андрес.

Сосед Рины, юноша с правильными чертами лица, хорошо одетый, насмешливо заметил:

— А по-моему, пора перестать обо всем говорить шепотом.

— Мы обсудим это в другой обстановке, Адальберто, — уклонился Андрес от спора.

— Я поняла, — серьезно заметила Росита, а глаза ее смеялись. — Значит, подать любой соус, кроме кроваво-красного.

Студенты зааплодировали. Рина обхватила Роситу за талию и закружилась с нею.

— Новенькая! Ты нам подойдешь! — засмеялась она, а за нею и остальные.

Росита вырвалась из крепких рук Рины и выскользнула в кухню. Рина взглянула на рассерженного Андреса и мягко положила ему на плечо руку:

— Не надо дуться, Андрес, — сказала она своим глубоким, гортанным голосом. — Ничего трагического не произошло.

Она была очень хороша в эту минуту — стройная, смуглая испанка, которой недоставало только розы к иссиня-черным волосам. Но Андрес взглянул на нее нарочито равнодушно, хотя они были большими друзьями.

— Мне пришлось за тебя вступиться перед франтом, — наставительно сказал Андрес, — и будь он фисгоном,[38] не избежать бы стычки с полицией. А вчера ты прилепила свой рисунок к дверце такси, и, не сдерни я его тотчас, бедняга-шофер сел бы в тюрьму. Как ты думаешь, Рина, мы завоевали бы его симпатии?

— Ты очень строг к Рине, — усмехнулся Адальберто.

— Нет, Андрес, как всегда, прав, — призналась Рина. — Но ужасно не терплю ждать. Все время чего-то ждешь. Лучше бы мне поручили застрелить кого-нибудь из этих негодяев.

— Ты стреляешь своими рисунками, — отрезал Андрес. — Товарищи просили тебя не запугивать, но уж так и быть — по секрету скажу: начальник полиции назначил награду за поимку автора рисунков. Ты оценена в двести кецалей.

Рина побледнела, но тотчас вызывающе посмотрела на товарищей. Никто не отозвался.

— Пусть так! — сказала Рина. — Двести значит двести. Я их разрисую... сполна на эту сумму.

Официантка принесла маисовые блины, и студенты в молчании принялись за свой легкий завтрак. Одна Рина не притрагивалась к еде.

— Сеньорита извинит меня, — раздался звонкий голос Роситы, — но лепешки лучше есть горячими. Сеньорита, есть поговорка в наших местах: красивый цветок в росе не нуждается...

— Спасибо, девочка, — шепнула Рина и неуловимо быстрым движением провела платком по щеке... уж не в поисках ли росинки?

Росита осмотрелась и, тоже шепотом, сказала:

— Я научу сеньориту одной песне, если она отведает лепешек... Только пусть кто-нибудь подпевает.

Она подбежала к маленькой эстраде, на которой лежала маримба — полированная доска с подвешенными тыквами — и хлопнула ладошкой по тонкой луковичной кожуре, затянувшей отверстие опустошенного плода. Раздалось легкое щелкание, затем из инструмента вырвался рыдающий звук. Росита приложила платочек к лицу и тихонько начала:

Пять жандармов, пять жандармов в дом ворвались ночью. Сеньорита, сеньорита загрустила очень. Сеньорита, сеньорита, берегите слезы — Жизнь исполнит, жизнь исполнит Сеньориты грезы.

Росита выглянула из-за платка, словно в кого-то всматриваясь, и снова извлекла из маримбы рыданье:

Пять жандармов уводили сеньориты брата. Друга детства сеньорита опознала в пятом.

Студенты вполголоса подхватили припев. Но вот откровенным торжеством засветилось лицо девочки:

Но друг детства оказался настоящим другом — Он тайком спешит на помошь всем, кому здесь туго. Берегите, берегите слезы, сеньорита. Ваши грезы, ваши грезы не были убиты.

Росита быстро обошла столики, собирая посуду.

— Девочка слишком мала, — задумчиво сказала Рина, — а песенка очень взрослая. Многое надо пережить, чтобы так спеть.

— Мой большой друг говорил, — с лукавством откликнулась Росита, — что в Гватемале дети и фрукты растут быстро. А кроме того, сеньорита, я хорошо знаю все, о чем пою.

Посетителей прибавилось. Крайний отдаленный столик заняла шумная компания офицеров, подъехавшая на «мерседесе». Один из них закричал:

— Дон Леон! Если мне не изменяют глаза и память, здесь готовят изумительное цыплячье филе под перцем!

— Мы сейчас проверим вашу память, — засмеялся полковник Леон. — Хусто, дружок, закажи порцию каждому!

Официантка подошла взять заказ, но тотчас же повернулась и вышла в служебное отделение.

— Сеньор, — обратилась она к владельцу кафе. — Нельзя ли поручить кому-нибудь другому обслужить столик офицеров?

— Ай, ай! — укоризненно покачал головой хозяин. — Может, мне самому пойти? Может, мне повара послать? У тебя хорошая рекомендация брата. Не подводи дона Гарсиа.

— А дон Гарсиа сообщал вам, — нашлась девочка, — что у меня бывает дикая головная боль?..

— Вот что, — сказал хозяин, смотря в сторону. — Подойди к зеркалу. Эта Росита не похожа на ту. Ну, подойди же...

Росита всмотрелась: верно ведь, в завитой и подкрашенной официантке не каждый узнает маленькую горничную из отеля в Пуэрто-Барриосе. Притом полковник был не очень трезв. Пора, наконец, перестать бояться неожиданных встреч. Мало ли их еще будет? Но в зале сидит Мигэль... Как он себя поведет?

— Молодец, — сказал хозяин. — Правильно решила. Не заставляй офицеров ждать.

Росита подходит к столику. Она спокойно встречает напряженный, тревожный взгляд Мигэля и легко, почти воркующе спрашивает:

— Что угодно молодому сеньору и его друзьям?

Полковник смотрит на официантку, которая ожидает ответа, и посмеивается:

— Мой юный друг не привык к столичным темпам. Сеньорита его извинит.

Мигэль приходит в себя.

— Я все сделаю, как надо, полковник.

Он диктует заказ Росите четким и ровным голосом. Мигэль многому научился за последние недели. Он умеет перечислять названия блюд, любимых доном Леоном, повязывать салфетку за едой, пользоваться ножом и вилкой. Случается, он лезет в солонку пальцами, но успевает одернуть себя и сделать вид, что закрывает крышку этой крошечной хрустальной безделушки. Как-то он кусал ногти и перехватил недоуменный взгляд опекуна.

— Мне все еще кажется, что я бреду по лесу, — сконфуженно засмеялся Мигэль и потянулся за ножницами.

Дело идет на лад. Полковник предложил ему заняться английским. Мигэль согласился. Лишь бы не думать о том страшном мире, в который он попал. Когда приходят гости, полковник его представляет, и Мигэль в сотый раз должен повторять свою историю, в которой он выучил наизусть каждое слово и в которой нет ни слова правды.

А главное — он научился терпеть. Терпеть и ждать. Ему скажут, когда он понадобится. Кто? Он не знает, но его найдут. Обязательно найдут.

И, встретив Роситу, он было подумал: «Вот меня и нашли!» Но у Роситы церемонный вид.

«Эх жаль, Росита, мы славно погуляли бы в столице».

— Четыре порции цыплят, сеньорита!

«... И вспомнили бы наших друзей».

— Конечно, с перцем-чиле.

«... И помечтали бы!»

— Затем — по стакану чоколате.

«... Придет наше время, Росита!»

— Полковник предпочитает слегка подогретый.

Заказ продиктован, принят и понят. «Вот сейчас можно улыбнуться самым краешком глаза. Но только — краешком. Затем ты снова станешь церемонной официанткой, а я важным сыном Орральде. Ты останешься здесь, а меня увезет «мерседес» к богатому особняку в центре города».

Но прежде, чем «мерседес» увез Мигэля, случилось еще одно происшествие.

Ливень продолжался, — по выражению гватемальцев, боги не закончили отжимать выстиранное белье. Люди, набившиеся в кафе, отряхивали зонты и сийякали — накидки из пальмовой соломы, прекрасно защищающие от водяных потоков.

Резкие свистки раздались снаружи. В кафе вбежал человек в разодранной рубахе, из плеча его сочилась кровь. Он осмотрелся, увидел офицеров, вскрикнул и бросился к задней двери. Полковник Леон с неожиданной для его тучной фигуры ловкостью перепрыгнул через стул и схватил раненого за горло. Адальберто что-то зашептал Рине.

— Какой позор! — закричала Рина. — И мы будем терпеть?

Она вцепилась в кисть полковника зубами, он со стоном разжал руку, раненый рванулся и сделал еще шаг к двери. Офицеры поспешили к полковнику на помощь, только Мигэль сидел, как пригвожденный к месту. Раненый был бы схвачен, если бы студенты не налетели на офицеров и не заслонили собой беглеца. Началась свалка. Андрес подобрался к Рине:

— В заднюю дверь!

Мигэль услышал, выхватил пистолет и, став между полковником и Риной, выстрелил в стену: рассыпались осколки бра.

— Нагнитесь, полковник! — крикнул Мигэль. — В вас целятся!

В общем гвалте никто, кроме полковника, пригнувшего голову, не разобрал возгласа Мигэля. Секунды оказалось достаточно, чтобы Рина скрылась.

В кафе ворвалась полиция. Четверо студентов были захвачены. Раненого, Рины, Андреса и Адальберто среди них не оказалось. Полковник выслал погоню.

— Поймайте мне девчонку! Она главная заводила.

Потом он повернулся к Мигелю:

— Кажется, они действительно целились в меня. Хусто, ты молодчина. Благодарю.

Полиция оцепила квартал. Офицеры сели в машину.

— К президенту, — приказал полковник. — Инцидент государственного значения. Ты поедешь со мною, Хусто, и будешь представлен дону Кастильо.

Рина и Андрес бежали по глухим переулкам, не решаясь завернуть ни в один подъезд.

— Не могу больше! — с отчаянием сказала Рина. — Все из-за меня! Беги сам.

— Ты очень странная, — задыхаясь, произнес юноша. — Я люблю тебя — и вдруг оставлю.

— Что?

Рина остановилась и снова побежала. Снова остановилась.

— Бежать глупо. Нас задержит первый полицейский пост. Есть здесь явки? — спросила Рина.

— Ты с ума сошла, — зло сказал Андрес. — Хочешь провалить явку!

Они зашагали медленнее.

— Сейчас оцепляют район, — шепнул он. — Если бы успеть пересечь эту площадь!

— Мы пойдем отдельно, — решила девушка и вдруг вскрикнула. — Ты ранен?

— Царапина, — отмахнулся Андрес и с неожиданной для него грубостью добавил: — Думай лучше о тех, кто не выкарабкался.

— Прощай, — тихо сказала Рина. — Ты что-то сказал, когда мы бежали.

— Я думал, что девушку, оцененную в двести кецалей, — сухо ответил Андрес, — нужно подбодрить.

Они вышли на площадь в ту минуту, когда с другой ее стороны выпрыгивали из машин полицейские. Пришлось повернуть обратно. Но и с этой стороны приближались свистки.

— Постучимся в любой дом, — предложила Рина. — Людей хороших больше, чем дурных.

— Вера в случай для нас сейчас плохой путеводитель, — возразил Андрес.

Они прошли еще несколько шагов, и Андрес на что-то решился.

— Рина, — сказал он. — Ты подождешь в этом подъезде. Если меня не будет через пять минут, — спасайся, как можешь. — Он перехватил ее удивленный взгляд; как всегда мягко и застенчиво, объяснил: — Я вернусь, конечно. Но стоит предусмотреть и другую возможность.

Он пересек вестибюль и вышел в патио — внутренний садик, так украшающий староиспанские дома. Пальмовая аллея привела его к затемненной галерее, которую он прошел и очутился в другом саду, где было меньше пальм и кустов, но всюду валялись части разобранных машин. На его вопрос человек в комбинезоне ткнул пальцем в угол дома. Андрес быстро взбежал по лесенке на галерею и стукнул в первую дверь.

— Входи, — сказал хозяин комнаты, к чему-то прислушиваясь, отчего стал вдруг похож на готовую взлететь птицу. — На авениде свистки. За тобой охотятся?

Андрес в двух словах рассказал о столкновении в кафе.

— Вы ослы! — гневно сказал собеседник. — И это в дни, когда нужно руководить студенческой забастовкой! Партия тебе этого не спустит, товарищ Андрес.

— Товарищ Ривера, я готов ответить. Но Рина Мартинес ждет.

— А если я скажу тебе, — зорко всматриваясь в Андреса, спросил Ривера,— что мне столь же нелепо рисковать явкой ради Рины Мартинес, как ей было рисковать собой и всеми вами ради неизвестного беглеца...

— Я подчинюсь твоему решению. Я поищу другой выход.

— Ты останешься здесь.

— Товарищ Ривера!

— Ты останешься здесь. Рину Мартинес выведут другие.

...Серебристо-черная вытянутая машина везет в президентский дворец группу офицеров вместе с Хусто—Мигелем.

Имя полковника Леона во дворце известно. Часовой отдает ему честь, адъютант докладывает о нем президенту. Президент не один. Но упоминание о студентах подобно действию электрического тока. Студенты — слабое место Армаса. Он мнит себя любимцем студенчества.

Аугусто Чако знает об этой слабости друга. Знает о ней и второй собеседник президента — некий Бер Линарес, которого президент мечтает поставить во главе всей жандармерии. Этого человека гватемальцы окрестили: Бочка Желчи. В страшные годы диктаторства Убико он прославился тем, что, возглавляя тайную полицию, знал только три метода обращения с гватемальцами: слежка, арест, пуля. Еще не пришло время публично предлагать ему пост начальника тайной полиции, но пройдет с полгода, и президент осуществит свое намерение. А пока Бер Линарес, как и Аугусто Чако,— тайный советник президента по вопросам репрессий и душа «Комитета по защите от коммунизма».

Президент принимает полковника Леона. Полковник чувствует, что настал удобный момент заработать орден Кецаля. Он докладывает по-военному кратко, но внушительно. Группа террористов заседала в кафе, но была выслежена им, полковником Леоном, и теперь обезврежена. Арестованы главари. В операции принимал участие лично он, полковник, трое офицеров его группы и его воспитанник, Хусто Орральде. Да, да, сын пропавшего дона Орральде. Он, полковник, будет счастлив представить мальчика президенту — тем более, что решительность молодого Орральде спасла ему жизнь.

Но президента почему-то интересуют не подробности захвата террористов.

— Скажите, мой милый Леон, — с плохо скрытой тревогой спрашивает президент. — А в кафе были люди?

— Кафе было набито битком, мой президент.

— Плохо. Очень плохо, полковник, — с раздражением замечает президент. — Мы только что успокоили прессу в связи с «восстанием чести», а вы преподносите ей лакомый гостинец — террористов. Что же, по-вашему, вся молодежь в меня собирается палить?

— Сеньор президент!

— Дело надо закончить тихо. Без шума. Я поручаю это вам, Линарес...

— Буду счастлив, мой президент.

— Без шума... Но, конечно, изъяв всех неблагонадежных из учебных заведений.

Полковник Леон стоял с высокомерным видом.

— Не обижайтесь, дон Леон, — миролюбиво заметил президент. — Вы ведь знаете, как начался для всех нас август. И у президента есть нервы. Давайте сюда вашего мальчишку.

Как видно, президент решил задобрить полковника.

И вот Мигэль, простой газетчик из Пуэрто, сын грузчика Каверры, больше всего в жизни ненавидящий грингерос и крепко поработавший, чтоб помешать армасовцам высадиться на севере, входит в кабинет Кастильо Армаса. Он никогда не видел живого президента, он видел президентов на портретах и в газетных полосах. Это первый президент, с которым Мигэль сталкивается лицом к лицу. Но вместо почтения он испытывает нечто, похожее на стыд и презрение к самому себе. Да, ему стыдно, что он должен смотреть на человека, в которого по долгу рабочей совести обязан плюнуть, бросить камень, выстрелить. Но ему сказали: стань у них своим...

— Тебя зовут Хусто? Здравствуй, Хусто Орральде.

— Здравствуйте, мой президент.

— Ты нам помогаешь, Хусто, — улыбнулся дон Кастильо. — Впрочем, представителю древнего рода и полагается вести себя храбро.

Мигэль поднимает глаза, и ему кажется, что улыбающееся театральное лицо президента сейчас сузится и удлинится, темная кожа покроется чешуйчатыми пятнами, а руки протянутся вперед — и уже не президент, а хищный аллигатор раскроет пасть и втянет Мигэля, Он стряхнул с себя оцепенение и, как мог вежливо, сказал:

— Я готов перестрелять их всех, — мысленно он тотчас поправился: «всех вас».

— Значит, мы с тобой заражены одной идеей, — пошутил Армас. — А теперь признавайся: есть у тебя желания?

«Только одно: чтобы ты убрался», — подумал Мигэль.

— Только одно: разыскать отца, — сказал он.

— Мой друг Аугусто Чако поможет тебе в этом. — Президент легким жестом пригласил Чако принять участие в беседе.

И вот враг номер два, которого Мигэль отлично запомнил, хотя видел только однажды в жизни, в ночном Пуэрто, враг, убивший его друга Руфино, человек с цепким взглядам удава и отточенными движениями, пожимает ему руку.

— Гватемальские мальчишки — моя слабость, — замечает Чако.

Мигэлю хочется крикнуть: «Как ты можешь так бессовестно лгать, удав!»

— Я знаю, — режет Мигэль.

— Что ты знаешь? — Чако слегка насторожился.

— Я знаю, — Мигэль выпутывается как может, — друзья сеньора президента избавят нас от красной заразы.

Президент подзывает Чако. Ему только что доставили ошеломляющую новость. Коммунисты передислоцировали свои силы. В столицу ожидается приезд крупного партийного вожака, который объединит действия недовольных режимом Армаса в центральных департаментах. Его ждут многие. Фисгоны, эти полицейские ищейки, уверяют, что приезжего шифруют буквой «К».

— Я знаю двух бывших секретарей их Цека с именами, начинающимися «К», — заметил дон Леон. — Но оба в эмиграции.

— Я знавал еще одного парня «К», — угрюмо произнес Чако. — Не настигни меня лихорадка, я мог бы доложить сегодня, что его тоже нет.

— Чего вы ждете? — вдруг взвизгнул Армас. — Чтобы нас съели живьем? Вы налгали мне. Вы хотели орденов и денег. Где отряд Кондора? Где трупы?

— В болоте, — сказал дон Леон. — Я сам видел.

— В болоте? — Армас подбежал к столу и схватил испещренный бланк. — Клянусь мадонной, я все время в это верил. Но наши американские друзья прислали на днях приметы и биографию нескольких деятелей, которые представляет наибольшую опасность для нашего дела. Зачем они не вычеркнули из этого списка вашего болотного деятеля? Зачем? — я спрашиваю. Послушайте, в каких тонах о нем пишут! Карлос Вельесер... тут еще следует пять — шесть кличек... Один из зачинщиков гватемальского рабочего движения... По профессии — пеон... Нетерпим к ЮФКО... Организовал переброску множества испанских беженцев в Гватемалу... Пламенный и находчивый оратор... Умелый коммунистический агитатор. Зачем это прислано?

— Они забыли, что он остался в болоте, — вставил Леон.

— Полковник, американцы не столь забывчивы, как иные из нас!

— Мы будем искать, — наконец откликнулся Чако.

Армас уже остыл.

— Дон Аугусто, — сказал он устало. — Лихорадка вам помешала, а больше я никому не верю. Поезжайте снова в эти места. Возьмите столько людей, сколько вам нужно. Убедитесь снова, что Кондора нет. Все пути к столице и всю железнодорожную линию от Пуэрто до Гватемалы заприте на замок. — И он опять перешел на фальцет. — В столице будет один президент, а не два! Я здесь хозяин! Двадцатое июня[39] случается не каждый месяц.

Леон тихо вывел Мигэля из кабинета.

— Президенту сейчас очень трудно, Хусто, — пояснил он.

— Может стать еще труднее, — кивнул мальчик.

14. НАДПИСЬ НА КАМНЕ

Широкой мутной лентой течет Мотагуа между двумя горными хребтами — Сьерра-де-Минас и Сьерра-де-Мерендон. Пеоны, задыхающиеся от зноя и усталости в ее банановой долине, довольно зло шутят насчет того, что боги, перебираясь между двумя Сьеррами, больше всего боятся осесть во владениях Ла Фрутера.

Там, где Мотагуа петляет, огибая несколько холмистых террас, и где живописные группы деревьев и кустарника на естественных лугах легко принять за искусственный парк, расположено одно из удивительнейших и загадочных старинных индейских поселений — Киригуа.

Упомяните о Киригуа при археологе, историке, этнографе, лингвисте любой страны мира: вы услышите потрясающую повесть о древнем индейском народе майя, который оставил нам в наследие лишь осколки своей тысячелетней культуры — каменные развалины, испещренные загадочными рисунками и надписями.

В Киригуа ученые обнаружили семнадцать каменных стел. Монолитные колонны, в рост человека глыбы, которые в прошлом могли служить алтарями. Каждая стела получила двойное имя — букву и кличку: «большая», «самая младшая», «стела красивейшего рельефа». А одна из них названа: «стела с наибольшим числом ошибок». Хотя трудно судить об ошибках, если ключ к древним надписям отыскал только один человек и человек этот живет на другой стороне земного шара.[40]

Как же добраться до Киригуа? Ни на одной железнодорожной станции вам не продадут билета в каменный город. В Пуэрто-Барриосе вокзальный кассир, а потом агент Ла Фрутера будут долго и нудно объяснять, что в настоящий момент для компании нежелательны приезды гостей в Киригуа, что там отсутствуют места для ночлега, что выехать оттуда будет невозможно, что билеты на обратные поезда там даже не продаются...

Может быть, компания оберегает памятники? — спросит читатель. О нет, доход Ла Фрутера извлекает не из мертвого города, а из мчащихся по путям эшелонов с бананами. Может быть, у компании секретные предприятия в Киригуа? Как раз наоборот: здесь выстроена широко рекламируемая больница Юнайтед фрут компани с отделениями для американцев и для «цветных». Тогда что же? О, совершеннейшие пустяки! Южнее и севернее Киригуа, по обоим берегам Мотагуа, тянутся плантации компании, которые она старается уберечь от постороннего глаза. «Ад под замком»,— окрестила район Мотагуа рабочая газета, на что компания ответила пачкой реклам, где были запечатлены изящные свайные домики, поэтическая лесная дорожка и, конечно, белые корпуса больницы с электрическим ограждением от комаров.

И все же три человека, не имеющие проездных билетов, до Киригуа добрались.

С большими предосторожностями пеоны из отряда Антонио провели Карлоса и его юных друзей несколько миль по течению Мотагуа, потом свернули. Когда издали с холма засветилось больничное здание, они попрощались.

Трое бредут по шпалам. Сейчас ветка дороги сделает широкий полукруг и уйдет в поля. А узкая тропинка сворачивает в сторону и, лукаво извиваясь, бежит к холмам, заросшим лесом. Издали видны могучая крона сейбы, гордый изгиб королевской пальмы, характерные купола манго, густая паутина лиан, сквозь которую пробиваются на своих воздушных корнях белые орхидеи. За стеной тысячелетних исполинов, на небольшой площади, изъеденной раскопками, и раскинулся каменный город.

Не доходя до леса, Карлос останавливается.

— Вот что, сеньоры. Мне невтерпеж повидать «стелу с ошибками». На ней нас ждет приглашение, — он усмехнулся, — в гости. Сегодня или завтра... Но у развилки могут быть люди. Потолкайтесь там и, когда никого не останется, разыщите меня в лесу — скажем, под левой сейбой. Видите?

— Да, мой команданте, — сказал Хосе.

— Не торопитесь возвращаться, — предупредил Карлос. — Если пристанут любопытные, — что-нибудь придумайте. Вас могли с ближайших плантаций прислать в лавку за табаком или солью.

Карлос пошатнулся.

— Мой команданте! — вскрикнул Хосе. — Что с тобой?

Но Карлос уже стоял твердо и ровно.

— Пустяки, Хосе, наверное от зноя. Сегодня больше пятидесяти в тени. Значит, под сейбой слева.

Хосе и Наранхо вступают на заповедную площадку. В первую минуту кажется, что земля здесь изрезана межами. Но это всего лишь длинные резкие тени, которые отбрасывают высокие деревья. Тень и полоса света. Тень и снова свет. Когда глаз привыкает к этой мозаике, начинают вырисовываться каменные громады, вырастающие прямо из земли, — зеленоватые и красновато-коричневые.

Наранхо дергает приятеля за рукав куртки.

— Смотри... Черепаха.

Наранхо неравнодушен к черепахам. Он знает о них десятки историй. Они мерещатся ему всюду. Он показывает на огромный камень, верхняя часть которого действительно похожа на распластанную черепаху, а нижняя — воспроизводит человеческое лицо с очень осмысленными глазами.

Но что с Хосе? Почему он так взволнован? Он увидел на стелах лица с монгольским разрезом глаз — широкоскулые, замкнутые, таинственные, похожие на лица людей его племени. И зрачки у них странные. Откуда знать Хосе, что у его предков косоглазие считалось признаком красоты и матери прикрепляли детям на переносицу сверкающие шарики, заставляя на них смотреть?

Целая картинная галерея... Лицо в овале, человечек на изогнутом жезле, рельефы, похожие на висячие замки, на телефонный аппарат, на раковину, будильник, на приземистую бутыль... Мальчишки не знают, что стоят перед календарем древних майя.

А вот этот рельеф понятен без объяснений: астроном среди приборов и реек наблюдает звездное небо. Сколь же учены были эти люди, если двенадцать веков назад, строя свои стелы, они разгадали тайны небес и в память о себе высекли на камне обсерваторию!

— Дед Наранхо учил меня различать звезды, — шепчет мальчик. — Падре однажды услышал и накричал на деда: «Зачем говоришь о том, что скрыто от человека богом?» А древние люди, — сказал он, — не побоялись бога, залезли в его ранчо.

Кто-то рядом захохотал, и мальчишки вспомнили, зачем они здесь. Высокий белесый юноша смотрел на них с одобрением.

— «Залезли в его ранчо», — повторил он слова Наранхо — Отлично сказано! Только что им там понадобилось?

Смышленый кариб засмеялся и ответил сказкой.

— Говорун-Кларинеро[41] спросил Старую Черепаху: «Зачем ты так много живешь?» — «Чтобы много знать», — сказала Старая Черепаха. «А ты зачем так много трещишь?» Кларинеро подумал и пропел: «Чтобы вы внизу видели все, что я вижу сверху».

Незнакомец снова засмеялся и, может быть, что-нибудь добавил бы, но Хосе оттянул Наранхо за стелу и сурово сказал:

— Нам сейчас люди не нужны. Нам пустое место нужно. Понял?

Через полтора часа площадка опустела. Хосе и Наранхо, раздирая кустарники, пробились к сейбе. Но Карлоса нет. Мальчишки смотрят друг на друга с испугом. Может быть, эта сейба не самая левая? Они отбегают на сто шагов и задирают головы кверху. Нет, другой сейбы рядом не видно. Они снова обходят дерево, снова молча смотрят друг на друга.

— Надо вернуться к шпалам, — говорит Хосе.

Они пересекают площадь со стелами и подходят к тропинке, на которой разошлись с командиром.

— Отсюда он пошел вправо, — размышляет Наранхо. — Видишь, трава примята.

Медленно движутся мальчики, всматриваясь в едва различимые следы. Здесь он поскользнулся и примял куст — свежие изломы веток. Здесь сорвал цветок — стебель торчит, а чашечки нет. Здесь присел у дерева — след башмака идет от ствола, каблук вдавлен глубже всей подошвы; так может быть только тогда, когда человек прислонился спиной к дереву и ноги согнул в коленях. Здесь...

— Здесь пополз, — сдерживая волнение, сказал Наранхо. — Зачем? Кого он увидел?

— Он никого не увидел, — грустно говорит Хосе. — Он упал. Кто же в муравейник руку по охоте засунет?

Наранхо тоже увидел у старого, изъеденного пня след пяти пальцев.

Ребята пробежали несколько шагов и врезались в помятые кусты.

— Прочь! — раздался голос Карлоса. — Буду стрелять.

В кустах лежал и целился в ребят сам командир. Расширенные зрачки его выдавали лихорадку, пожелтевшее лицо дрожало, по щеке струилась кровь.

— Друг Карлос, — взмолился Хосе, — это же я, Хосе Паса. Ты спас меня от Ла Фрутера.

— Ты предал не товарищей! — крикнул Карлос. — Ты предал себя, Науаль, Гватемалу! Получай свою пулю!

Хосе и Наранхо отбежали к дереву. Они услышали, как Карлос громко засмеялся, потом кусты зашуршали. Мальчишки выглянули из-за укрытия. Их командир лежал широко раскинув руки и будто смотрел в небо. Губы его продолжали медленно шевелиться; казалось, что это ветер заставляет их двигаться.

Мальчики осторожно подошли. Хосе нагнулся и вытер шарфом кровь с лица Карлоса. Наранхо вынул из его руки пистолет.

— Лихорадка, — пробормотал Хосе. — Второй приступ. Он упал и ударился о корни. Поищи воду.

Наранхо исчез в чаще и через десять минут вернулся. Во фляжке булькала вода. Они осторожно напоили Карлоса. Вельесер глубоко задышал.

— Стела с ошибками, — заговорил он. — Пишем поочередно. Это легко запомнить, Ривера. Только никто не разлучит Кондора с его отрядом.

Мальчики переглянулись.

— Стела с ошибками, — в отчаянии сказал Хосе. — Ну, как мы ее найдем?

— Найдем, — сказал Наранхо. — Есть же добрые люди.. .

— Нет, — угрожающе прервал его Хосе. — Ни одному человеку — понял?

Наранхо потупился:

— Тогда я не знаю...

— Может, к утру команданте полегчает. Но к утру можно опоздать... в гости, — задумался Хосе. — А он все время про них вспоминал.

Карлос застонал и заметался.

— Его нельзя здесь оставлять, — сказал Наранхо. — Без лекарств... И сыро. Слушай, — оживился он, — я сбегаю в больницу. Помнишь, мы видели на холме. В Киригуа.

— Четыре километра туда, четыре обратно, — прикинул Хосе. — Доктор не захочет тащиться.

— Я поищу.

— А если промахнешься и приведешь не того, кого надо?

Наранхо обиделся и замолчал. Карлос опять закричал. Хосе прикрыл рот больного ладонью.

— Тише, команданте! — взмолился он. — Могут услышать.

— Я пойду, — поднялся Наранхо.

Хосе кивнул.

Еще не стемнело, когда Наранхо вышел к холмам Киригуа. Он успел заметить, что цветы на кустарниках у подножия холмов, еще утром огненно-красные, побелели.

Проходя мимо пальмового ствола, Наранхо засунул руку в углубление, проклеванное птицами, и осторожно вынул из этого странного гнезда птичье яйцо.

— Если ничего не найдем другого, — сказал он вслух, — ты съешь и это, мой команданте.

Он миновал вертикальные проволочные сетки, к которым по вечерам подключался ток, опаляющий москитов, и по широкой, обсаженной пальмами, аллее вышел к больничному корпусу. Из больших окон первого этажа выглядывали больные: худые, скуластые, медно-красные лица индейцев, истрепанные лихорадкой курчавые головы метисов...

Мальчик хорошо знал, что цветные могут убирать бананы, грузить на суда кофе, лазать по деревьям за соком чикле, в крайнем случае шпионить за своими же соседями по бараку. Но ни один капатас, ни один весовщик, ни один расценщик компании не мог быть цветным. Откуда же вдруг такая забота о цветных здесь, в больнице?

— Вчера пришли репортеры, — услышал Наранхо над головой голос. — Меня спросили: нравится? Я ответил, — заливчато рассмеялся рассказчик, — слава деве Марии, что меня схватила лихорадка, — хоть раз пожил как человек. Они ушли, прибежал главный, наорал, ногами затопал... Меня до срока выписывают из хорошей жизни.

Раздался смех.

Наранхо окрикнул рассказчика:

— Сеньор, я очень прошу вас, спуститесь ко мне. Он почему-то почувствовал доверие к этому человеку.

Через минуту против него стоял низенький, неуклюжий рабочий, который проделывал лицом уморительные движения. У него двигались отдельно уши, отдельно нос, и даже складками лба он умудрялся шевелить так, что, казалось, лоб сейчас направится в одну сторону, лицо — в другую. Наранхо прыснул.

— Значит, ты пришел на меня посмотреть? — рабочий пошевелил носом. — Или принес мне птичьи яйца?

Наранхо схватился за карман:

— Разве они пахнут, сеньор?

Рабочий засмеялся, и лицо его пришло в движение.

— Я пошутил, — сказал он. — Из окна было видно, как ты полез в гнездо. Меня зовут Санчео. До свидания, любопытный парень.

— Подождите, подождите, сеньор! — вскрикнул Наранхо. — Я вас позвал по делу.

— Американцы меня сюда тоже позвали по делу, — весело отозвался Санчео. — Им нужно было, чтобы сборщик фруктов назвал Фруктовку своей спасительницей. Не вышло. А ты что хочешь?

— Сеньор, один человек заболел лихорадкой, — вполголоса начал Наранхо.

— Кариб, ты еще мальчик, и твою глупость можно простить, — Санчео захлопал ушами, изображая смех, но глаза его оставались серьезными. — На берегах Мотагуа лихорадкой болеет сейчас не один, а тысячи людей. Они валяются в болотах, в лесах, на плантациях. А твой где?

— Мой здесь. Нет, там, — спохватился Наранхо, показывая в противоположную сторону от той, откуда пришел.

— Здесь — там. Все понял, — со смехом сказал Санчео. — Его зовут сеньор Нингуно?[42]

— Нет, его зовут иначе, — улыбнулся Наранхо. — Но пусть будет Нингуно.

— Кланяйся ему от Санчео, — сказал рабочий. — Так я пошел к себе.

— Сеньор, не уходите же! — Наранхо в отчаянии схватнл его за рукав куртки. — Неужели вы не понимаете? Мне нужно помочь.

Рабочий стремительно повернулся.

— Я уже десять минут это понимаю, — сердито сказал он. — Не теряй времени попусту. Что тебе нужно? Хинин или крышу?

— Не знаю. — Наранхо чуть не заплакал от отчаяния. — Ему очень плохо. Но я не могу повести к нему никого чужого.

— У тебя есть здесь знакомые?

— Никого.

— Тогда сейчас я тебя познакомлю с одним парнем. Он окликнул товарищей:

— Оречича, что ты можешь сказать про Санчео?

Индеец, завернутый в плед, мягко улыбнулся:

— Санчео — большое сердце. Думал — не встану. Он ночь просидел рядом, говорил, какая хорошая жизнь будет. Вылечил.

— А ты что скажешь, Хесус?

Молодой метис сверкнул зубами:

— У нас бастовала вся плантация, когда капатас тебя под замок посадил. За дурного человека не дрались бы.

Санчео деловито спросил у Наранхо:

— Какие тебе еще справки нужны?

И Наранхо сдался. Правда, он не сказал, к кому ведет Санчео и медицинскую сестру, с которой тот сговорился.

Хосе не знал, что и делать, когда увидел Наранхо с двумя незнакомыми людьми. Он беспомощно дернулся, сжал пистолет и сказал:

— Что делать? Лечите.

— Кто этот человек? — спросила сестра, прослушивая пульс Карлоса.

— Вопросами не лечат, — враждебно сказал Хосе. — Его зовут больной.

— Сеньорита Тереса, — вмешался Наранхо, — был уговор: без вопросов.

— Сто пятнадцать, — задумчиво сказала сестра. — Он здесь не выживет. — Она осмотрела ребят. — Конечно, мне не нужно знать имя вашего отца или друга. Но, если я рискну служебным положением и возьму этого человека к себе в дом, то я хочу знать, во имя чего иду на этот риск.

Она достала медикаменты, промыла рану и смазала ссадину йодом. Карлос неожиданно схватил ее за руку:

— Наконец-то я поймал тебя, дон Орральде. Сколько наших людей ты отправил к предкам?

Хосе бросился, чтобы зажать рот командиру, но сильным, волевым движением Тереса отвела его руку.

— Он очень тяжело болен, — заметила она. — Каждое лишнее движение ухудшит болезнь.

— Тебя будет судить весь отряд! — крикнул Карлос.

Тереса приложила к его лбу влажную повязку и мягко сказала:

— Я всего лишь слабая женщина, сеньор. Вам нужно лежать спокойно.

— Женщина? Какая женщина? Они замучили мою мать, — застонал Карлос. — У меня была только одна мать, и я не мог прийти к ней на помощь.

Он рванулся, но Тереса и Санчео крепко его прижали к траве; постепенно судорожные движения прекратились, и Карлос затих.

— Мальчики, — сказала Тереса. — Мне больше ничего знать не нужно. Я забираю больного в надежное место. Но вам к нему приходить будет нельзя.

— Не годится, — сказал Хосе. — Один должен быть с ним.

— Я его выхожу, — возразила Тереса. — Ко мне собирается дядька, об этом знает администрация. Случай удобный. Дядьке я телеграфирую, чтоб задержался. Но если вы начнете бегать...

— Сеньорита права, — первый раз вмешался Санчео. — Вы получите здорового человека, а отдаете ей полуживого.

— Этого человека ждут в другом месте, — быстро заговорил Хосе. — Люди — те, что его ждут, — тоже рискуют жизнью.

— Но он все равно не способен двигаться, — сказала Тереса.

— Мы можем его снести, — вставил Наранхо.

— Далеко? — спросил Санчео.

Ребята молчали.

— Мы еще не знаем, — наконец признался Хосе.

— Хорошо, — решительно заключил Санчео. — Как только узнаете, — его задерживать не будут. А с сеньоритой Тересрй вы сможете сноситься через меня. Договоримся так: один из вас мой племянник, второй — его приятель. Ты, кариб, — засмеялся он, втянув в себя кончик носа и раскрыв широко глаза, отчего вдруг стал удивительно похож на Наранхо, — за племянника не сойдешь.

Они шли лесом и полем, и все время Хосе видел перед собой людей, которые где-то здесь поджидают коменданте. Но какие это люди? И какой знак они должны оставить? На какой стеле?

— Сеньорита, — сказал Хосе, когда они внесли на носилках Карлоса в маленький флигель при больнице. — Есть одна тайна, которую нам надо узнать. Ее знает только он. Если он придет в себя...

— Я сразу сообщу Санчео, — ответила Тереса. — А вы, сеньор Санчео, станьте тихоней. Я постараюсь вас задержать еще на недельку в больнице.

Санчео сделал гримасу:

— А важное ли дело, чтоб задерживаться?

— Очень важное, — горячо сказал Хосе, в первый раз пускаясь на откровенность. — Такое важное, будто мы поднимаем на ноги первого бойца рабочей партии.

Санчео накрыл ему рот ладонью.

— А вот это уже лишнее, — проворчал он.

— В миле отсюда, — сказала Тереса, — будка путевого обходчика. У него переночуйте. Скажите, что от меня.

— Спасибо, сеньорита, — сказал Наранхо. — «Подари мне самое лучшее зеркало», — попросила внучка у старого кариба. — «Я дарю тебе все море», — ответил старик. — «Ну, тогда подари мне самый лучший цветок», — во второй раз попросила внучка. — «А ты посмотрись в море», — хитро сказал старый кариб.

— У меня ничего нет, сеньорита, — засмеялся Наранхо, рассказав эту сказку: — Но я дарю вам и лучшее зеркало и лучший цветок.

— Спасибо, Наранхо, — сказала Тереса. — Ты большой кавалер.

Все разошлись.

Мальчики еле держались на ногах, но, выйдя от Тересы, снова направились в лес. Солнце заходило, и цветы, которые утром были огненно-красные, а днем белые, превратились в голубые.

И вот снова Хосе и Наранхо ходят от стелы к стеле, и им кажется, что резные головы смеются над ними. Они всматриваются в непонятные иероглифы и украшения и ищут надпись, вышедшую не из-под резца древнего ваятеля.

— Он сказал: «на стеле с ошибками», — вспоминает Хосе.

— Если бы знать, какие без ошибок, — бормочет Наранхо.

Тени удлиняются, рельефы на камнях сливаются на фоне багрянца в зловещие черные маски, и мертвый город погружается во тьму.

Мальчики выбираются из леса и, еле волоча ноги, добираются до путевого обходчика. Его нет, но нет и замка на двери. Они сваливаются наземь тут же, у порога, и молниеносно засыпают. Им снится, наверное, надпись на камне, и они даже не слышат, как путевой обходчик переносит их на лежанку.

Он разбудил их утром, собираясь уходить, и скупо сообщил:

— Больной прибегал — который здоровый. Тереса кланяется — новостей нет. В себя не пришел человек — который больной.

Они растерянно смотрят друг на друга и на обходчика.

— Фасолевая похлебка в миске. Уэво на полке — испечете. И чтоб ничего не оставлять! — сверкнул обходчик глазами и вышел.

Молча мальчики похлебали густую кашицу из растертой фасоли и положили на угли небольшой плод — уэво, который содержал в себе яд, но вареный или печеный годился в пищу и по вкусу походил на яйцо. Поели и задумались.

— Пеонов не учат читать, — вздохнул Хосе. — А люди обо всем написали — о стелах тоже.

— Дед научил меня читать, — откликнулся Наранхо. — Вывески. Пароходное агентство Юнайтед фрут компани, — с чувством произнес он. — Отгрузочная контора Юнайтед фрут компани. Парикмахерская для служащих Юнайтед фрут компани...

— Заладил — «Юнайтед и Юнайтед», — с досадой перебил его Хосе.

— А у нас других вывесок нет, — огорченно ответил Наранхо и засмеялся. — Нет, одна есть. Полицейское бюро. Но я ее обходил.

Ребята вышли из будки и повернули к вокзалу. Им встретился светловолосый юноша, с которым Наранхо обменялся несколькими фразами у каменных столбов. Он что-то сказал своему высокому бородатому спутнику, и оба внимательно посмотрели на ребят. Юноша кивнул им.

— Хосе, ты видел? — шепотом спросил Наранхо. — Они очень странно на нас посмотрели. А что, если это агенты полиции?

— Агенты не шляются в мертвом городе, — резонно возразил Хосе. — Каменных людей не засадишь в тюрьму.

Но в душе он тоже испытывал беспокойство.

По путям из Пуэрто возвращался длинный состав — порожняк. Порожняк на минуту остановился. Группа оборвышей, сбежав с холмов, подскочила к вагонам и стала хватать с платформ помятые и раздавленные бананы — остатки сгруженной партии.

— Вот так штука! — удивился Наранхо. — Живут в самой гуще банановых посадок и такие жаднюги.

— Они не видят бананов, — объяснил Хосе. — Пеон не имеет права выносить банан за границы плантации. За это судят.

Раздался свисток — и поезд тронулся. Оборвыши повыпрыгивали из вагонов и разбежались, уплетая полусгнившие плоды.

Двое друзей пошли к больнице. Солнце еще не пекло и площадки для гольфа были заполнены выздоравливающими американцами.

— Здравствуй, племянничек. — Санчео подошел незаметно и крепко обнял Хосе. — Ваш друг бредит... тяжелая форма лихорадки. Тереса от него не отходит. Между прочим, замечательная девушка. Про больного пронюхал администратор, но узнал, что — дядька, и угомонился. Приходите вечером за новостями.

— Дон Санчео, — вежливо сказал Наранхо, — нам здесь очень скучно. Вы не сумеете взять для нас в библиотеке какую-нибудь книгу?..

Хосе подумал: молодчина Наранхо, сообразил!

Санчео покрутил головой:

— Надо мной засмеется девчонка из библиотеки. Я читаю книгу вверх тормашками. А газету не хочешь?

— Нет, нужна книга, — подтвердил свою просьбу Наранхо. — О здешних стелах. Хорошо бы — с картинками.

Санчео повел носом:

— Опять тайна? Тайна с картинками? Ну, подождите, надоедливые сеньоры, здесь на скамеечке. Я слетаю мигом.

Это была первая книга, которую когда-либо открывали Хосе и Наранхо. Хосе видел еще конторские книги, но они пестрели цифрами. Наранхо вспомнил, как с дедом они пришли в праздник рождества в церковь и падре, строго осмотрев прихожан, подозвал к себе старого Наранхо.

— Посмотрите на этого человека, дети мои, — сурово сказал падре. — Он считает себя умнее всевышнего. Скажи, дон Наранхо, что сказал ты сегодня своему соседу Эрбо?

Старый Наранхо, лукаво усмехнувшись, отчего по лицу его забегал пучок морщин, сказал на всю церковь:

— Падре, я только объяснил этому ослу Эрбо, как неразумно поступил всевышний, поселив нас на одной земле с фруктовщиками.

— Убирайся и не приходи более в храм божий! — закричал падре, потрясая черной книгой, которую Наранхо с той поры не терпел.

Но книга, которую мальчики, забравшись в будку обходчика, сейчас держали в руках, не состояла из цифр и не обрушивала град проклятий. Они видели в ней памятники — те самые, вокруг которых столько ходили сегодня. Они видели серьезные и приветливые лица ученых, которые приезжали издалека откапывать стелы Киригуа, пытаясь проникнуть в тайны древних майя. И они сами хотели бы узнать эти тайны, но перешагнуть от иллюстрации к тексту еще не могли. Слишком много пышных реклам выпускала Юнайтед фрут компани, и слишком мало школ насчитывалось в тех местностях, которые заполонили ее посадки, подъездные пути и надсмотрщики.

— Нет, не могу найти слова «с ошибками», — вздохнул Наранхо.

— Тогда закрой книгу, — мрачно предложил Хосе. — Когда-нибудь и мы научимся читать.

Наранхо не хотелось расставаться с книгой. Он листал страницы, по десять раз возвращался к одному и тому же рисунку; он даже гладил их и шептал. «Ну, раскройся же, — услышал Хосе его шепот. — Какая ты из себя, ошибочная? Эта? Наверное, эта, если ты смотришь сбоку. А может быть, та?.. Отзовись!»

Без стука вошла Тереса. Наранхо захлопнул книгу. Оба мальчика вскочили и посмотрели на сестру с надеждой.

— Нет, нет, — сказала Тереса. — Он без сознания. Меня напугал сегодня администратор. Он пришел, когда ваш друг кричал что-то бессвязное. Ну, ничего страшного. Обошлось. Что это у вас за книга?

— Нашли здесь, — неопределенно сказал Наранхо.

— У обходчика?

Тереса перелистала несколько страниц и улыбнулась,

— Из больничной библиотеки. Интересно, — правда?

— Очень, — подтвердил Наранхо, — только мы не умеем читать.

— Хотите, я вам почитаю вслух? — предложила Тереса.

— Сеньорите лучше не оставлять больных. Сеньорите лучше отдохнуть, — тихо сказал Хосе.

Он заметил бледный вид Тересы, круги под глазами, дрожащие руки молодой сестры милосердия.

— Я за чтением отдыхаю, — ответила Тереса. — Что же вам прочесть?

Наранхо не решался ответить. Молчал и Хосе. Теpeca сжала губы.

— Я бы вас поколотила обоих, — вызывающе бросила она и рассмеялась.

— Мы уже не дети. — Хосе старался не причинить сестре обиды.

Он помолчал.

— И вы, сеньорита, и Санчео — все вы очень славные. Но больше, чем мы вам доверили, мы не можем.

— Вам никто, кроме нас, не поможет, — печально сказала Тереса.

— Подождите, сеньорита. — Наранхо что-то шепнул Хосе. — Вы можете прочесть нам название всех памятников в Киригуа и показать их на рисунках?

Тереса присела и раскрыла книгу.

— Стела А... Стела Е, — медленно перечисляла она, показывая ребятам на рисунки, — эта самая высокая. На ней написано, что прошло миллион четыреста восемнадцать тысяч четыреста дней от начала хронологии майя. Стела...

Тереса подняла голову и растерянно спросила:

— В чем дело? Вам нужно другое?

Хосе не смотрел на книгу. Наранхо порывался что-то сказать.

— Сеньорита Тереса, — Наранхо не знал, как объяснить сестре то, в чем он и сам не разбирался, — скажите, эти столбы... Они не имеют других имен? Только буквы?

Тереса открыла последнюю страницу с пояснениями.

— Имеют, — неуверенно начала она. — Американец Морли назвал их по-своему. Стела большая. Я думаю, это и есть самая высокая... Стела лучше всего обтесанная... Смотрите — эта стела с наибольшим числом ошибок в датах. Резчик перестарался...

Вот и названа та, которая сейчас интересовала ребят. Но они и бровью не шевельнули. Застыв, подобно каменным изваяниям, и уставившись в рисунки, они выслушали все до конца и только тогда перевели дыхание.

— Это то, что нужно? — спросила Тереса.

Молчание.

— Вы просто замечательные мальчишки, — вырвалось у сестры. — Я расскажу вашему больному обо всем.

И она выскочила из будки.

А в будке начался дикий, необузданный танец. Взявшись за руки, мальчишки кружились, поочередно подпрыгивали, выкрикивая:

— Э-ха! Как живешь? О-ха! Хорошо живешь!

И вот они у стелы, где резчик по камню, по мнению ученых, ошибся наибольшее число раз. Они придирчиво, как специалисты, осматривают узорчатые рельефы, иероглифы, украшения, одежды. Они перечисляют лица богов и каждому дают свою кличку. «Носорог», «Рыбий глаз»., «Бородач»... Они экзаменуют друг друга: что выбито под богом с откушенным ухом, а что над раковиной? И все это для того, чтобы потом заметить любое изменение, которое появится на стеле, любую царапину, которая может быть проведена между «Носорогом» и «Будильником».

Пока приглашения в гости они не обнаружили.

По нескольку раз в день они бродят между больницей и лесом, угадывая, какая пометка может появиться на стеле: царапина гвоздем, надпись мелом, краской, лаком, углем.

— Они могут оставить записку у нашей стелы, — изрекает Хосе.

Мальчишки присматриваются к траве, но трава вокруг стелы целехонька.

— А могут отбить кусок камня, нацарапать и подклеить его, — фантазирует Наранхо.

И мальчишки осматривают стелу в поисках легкой трещины. Но нет и трещины.

Так проходит день, второй и третий, Карлос все еще без сознания. На стеле ничего не появляется. Мальчишки в отчаянии.

15. ЕСЛИ ТЫ ОЧЕНЬ ЛЮБИШЬ...

Мы давно не заглядывали в дом сеньора Молины. Здесь не многое изменилось. Только глуховатая консьержка, завидев клиентов хозяина у калитки, кричала, что сеньор Молина болен и никого не принимает. Таким образом, весь квартал знал о болезни антиквара. По-прежнему около полуночи возвращался тореро Габриэль и, как обычно, валился на койку, почти не раздеваясь и не испытывая желания болтать с соседями.

Койка Андреса несколько дней пустовала — Габриэль и Роб знали, что в университете большие волнения.

Роб вел размеренный образ жизни. Утренняя зарядка. Однообразный завтрак — тыквенная каша, желтоватая мякоть плода агуакате, кружка черного кофе. Возвращался он с работы не поздно, читал газеты, журналы, делал для себя выписки. С Габриэлем у Роба установились ровные, дружеские отношения, но сердечность первой встречи улетучилась.

Андрес узнал, что пять — шесть лет назад они встречались на спортивных площадках. Роб был начинающим боксером, Габриэль отлично дрался на рапирах и входил в сборную стран Центральной Америки. Импрессарио сыграл с Робом некрасивую шутку: он выставил против него под видом любителя боксера международного класса Черную Кошку, и шестнадцать раундов для увеселения публики «любитель» избивал профессионала, гоняя его по рингу и методично нанося удары в печень. А на семнадцатом — мощным нокаутом перебросил через канат. Роб решил отказаться от бокса, но прежде расквитаться с Черной Кошкой и импрессарио. Второе было легче: он разоблачил его приемы в интервью, которое дал репортерам, и репутация импрессарио оказалась подмоченной.

К повторному матчу с Черной Кошкой Роб готовился год и был уверен в победе. Он не учел только, что импрессарио Черной Кошки зорко следил за тренировкой молодого негра и за месяц до их официальной встречи предложил им негласный джентльменский матч. В первом же раунде Роб получил удар кастетом, который выбил бы негра из жизни, не обладай он богатырским организмом. Шесть месяцев его кроили, зашивали и перебинтовывали в больнице. Вышел он другим человеком. Спортивный мир его потерял из виду, но зато Пуэрто-Барриос приобрел веселого грузчика и отличного товарища.

Встреча с Габриэлем всколыхнула в нем горькие воспоминания. Они беседовали односложно, скупо. У каждого, как видно, были свои неудачи. Андрес слышал, как Роб с досадой сказал:

— Ради успеха у толпы. Великая цель? Так?

— Не положи Черная Кошка в перчатку кастет, — разозлился Габриэль, — ты и сам лез бы к спортивной славе.

— Может, и так, — согласился Роб, — но я был моложе и знал меньше. Сейчас я вижу славу в том, чтобы...

Он задумался.

— Чтобы грузить бочки в трюмы ЮФКО?[43] — спросил Габриэль.

— Чтобы не отставать от рабочих людей.

— А если я попрошу тебя не говорить со мной общими фразами? — попросил тореро.

Роб засмеялся.

— Тогда заведем другую пластинку. Я хочу посмотреть любимца толпы в работе.

Габриэль повернулся к стене:

— Знай себе коли быка, да береги живот от его рогов и копыт.

Что-то дрогнуло в его голосе.

— Ты мне не нравишься, —быстро сказал Роб. — Почему твоего носа я не видел на афишах?

Габриэль сел на постели.

— Господи, да неужели ты не понимаешь, что я всего лишь правая рука тореро — его помощник и его страховой полис? Слава покинула меня в тот день, когда я струхнул перед мордой быка. Бык был голодный и злой. Толпа улюлюкала, ревела, мне в голову летели гнилые бананы, хлопушки, даже башмаки. Я заработал в тот день кличку «Убегающий» и сошел на ступеньку вниз. Ну, и довольно об этом.

— Слава испарилась, — медленно произнес Роб. — Ради чего же ты?..

Ради звонкой монеты, — отрезал Габриэль. — Прикрываю собой первого тореро, а вечерами учу молодых оболтусов испанской хоте.

— И больше тебе ничего не нужно?

Габриэль отвернулся.

...Андрес не возвращался, Габриэль спал. Роб съел традиционный завтрак, наскоро выпил кофе, привел в порядок свои курчавые волосы, натянул комбинезон и отправился на рынок.

Гватемальский рынок, поражающий красками своих плодов и тканей, считается у латиноамериканских торговцев наиболее опрятным. Для него было выстроено специальное помещение неподалеку от главной площади за кафедральным собором. Архиепископ не стал возражать, хотя до его слуха дошла острота о том, что рядом разместились две торгующие «точки». Архиепископ был неглупый человек и понимал, что тысячи приезжающих на рынок, проходя мимо собора, отдадут должное и церкви.

Специальная бригада мусорщиков по нескольку раз в день очищает мясные, мучные, овощные, фруктовые ряды от соломы, огрызков провизии, давленых плодов и, принимаясь за уборку прилегающих улиц, сгоняет с тротуаров торговок национальными лакомствами, которые изготовляются тут же. Разбегающиеся индианки разносят по городу ароматы своих корзин с маисовыми тортильями, наперченными томали, дымящимся кочидо — говядиной, стушенной в овощах, острыми приправами, блюдами с поэтическими названиями и обжигающими рот начинками: энчиладас, фиамбре, револькадо...

Один из мусорщиков переехал в провинцию, и на вакантное место претендовали чуть ли не все жители глинобитных домиков окраины. Но директор рынка взял Роба.

— Вас рекомендовал мой большой друг, — сказал он лаконично. — Надеюсь, ни в какую скандальную историю вы меня не впутаете. Я только сочувствую. — Последнее слово он произнес подчеркнуто. — Не более того.

Роб не мог удержаться от искушения поспорить:

— Сеньор директор, я не буду вас беспокоить. Беда только в том, что сочувствующих они тоже вешают.

Директор молча улыбнулся. Так Роб стал мусорщиком.

— Может быть, тебе это дело будет неприятно, — сказал ему Ривера. — Может быть, оно покажется тебе на первых порах мелким. Но на рынке столько людей! И столько департаментов! Завязывай знакомства. Прислушивайся к настроению приезжих. Особенно — из кофейной зоны. Приедет Карлос, — и мы найдем тебе более подходящее место.

— Слушай, товарищ Ривера, — удивился Роб. — Почему только прислушиваться? Почему нет хорошего плана? Ударить их из кофейной зоны не хуже, чем из банановой.

— Я немного растерялся, — признался Ривера. — Каждый день хожу как по канату. В голове десятки имен, адресов. Связные новые, многое путают. Карлос где-то задержался. Члены Цека выехали на плантации. Работают с пеонами. Здесь появляться не могут. Кое-кто в эмиграции. А самое главное — я получил дурацкое амплуа — учитель фонетики. Только потому, что бедняга Ривера недурно владеет тремя языками и работал переводчиком у Гильермо Ториэльо.^[44]

— Перемени роль!

— Поздновато. Да и не могу без товарищей. Приедет Карлос — решит.

Роб легко выпросил себе фруктовые ряды, где владельцы мелких плантаций заключают сделки или сбывают свой товар через торговцев.

Сегодня удачный день. Шум разноязычного говора — индианки говорят на своих наречиях, иностранцы на своих, — возгласы продавцов, стук ножей и звон монет, истошные крики попугаев, которых каждая семья захватывает для увеселения с собой, не помешали Робу услышать разговор двух владельцев участков.

— Черт знает что такое, — кипятился один. — Американцы с первого июля сократили закупки нашего кофе. У меня валяется весь урожай. Сорт «Арабика» им, видишь ли, не годится. А у знатоков он под первым номером. Стань на колени, продай себе в убыток — тогда возьмут.

— Да разве это впервые! — со злостью ответил его собеседник. — Я помню их пшеничную операцию. Они навязали нам пшеницу, и за каждое зерно мы платили, как за драгоценный камень. А у нас пшеница лучше травы растет. Как жить?

— Мы заживем после Армаса, — многозначительно отозвался первый.

Робу очень понравились эти слова: «после Армаса»! Уж если в первые месяцы твоего правления, дон Кастильо, земельные собственники хотят тебя сплавить, на кого же тебе надеяться: на разорившихся офицеров, монахов, земельную знать? Не слишком много...

В обеденный перерыв Роб идет в кафе «Гватемала». Солнце жжет сильно. Роб тихо напевает песню своей маленькой приятельницы:

Ждут нас знатные сеньоры. Торопись! О-хо!

Он распахивает дверь кафе и тотчас же ее захлопывает. Никуда не годится: Мигэль. Что ему здесь надо? Зачем он пришел к Росите?

Мигэлю запрещено связываться со своими. Или что-то случилось, или мальчик просто устал.

Мигэль и впрямь устал. После приема у президента он не успел вернуться домой, как примчался секретарь Кастильо Армаса. Сеньор президент отмечает храбрость своего юного соратника и преподносит ему в знак особого расположения именной пистолет, а также кольцо со своим вензелелем. Секретарь добавил, что президент пожелал сфотографироваться с Хусто, и со стороны юного сеньора было бы любезным принять это приглашение.

Мигэль обрадовался подарку: при нем будут оружие и кольцо — лучше пропуска не надо, куда угодно с ними проберешься.

— Передайте сеньору президенту — вещички пригодятся, — сказал Мигэль и, увидев, как округлились от удивления глаза секретаря, быстро поправился: — Передайте, что эти штучки не заваляются.

Он вконец запутался и решил замолчать.

— Когда Хусто примет приглашение президента?!— улыбнулся секретарь.

— Через неделю, — ответил Мигэль.

— Вы шутите, сеньор, — холодно заметил секретарь. — Заставлять сеньора президента ожидать целую неделю?

«Зачем ему понадобилась моя ватрушка? — лихорадочно соображал Мигэль. — Проверяют? Или для чего другого? »

Полковник пришел на помощь мальчику.

— Хусто просто боится красных, — пояснил он. — Они уже убрали его отца и могут взяться за сына, если снимок появится в газете.

— Понятно, — засмеялся секретарь. — А я было решил, что ослышался. Неделю! Ха-ха… Но снимок придется опубликовать. Так желает президент. Если Хусто будет угодно, мы выставим пост у подъезда.

— Нет, — живо возразил Мигэль. — Зачем пост, покамест я в столице? Будь в провинции, — другая колбаса.

Секретарь опять хохотнул и поднялся:

— Итак, решено. Завтра в полдень.

Когда он ушел, полковник сказал:

— Хусто, дружок, вместо, «другой колбасы» можно было сказать «другой разговор».

— На лесных выработках и не то еще услышишь, — выкрутился Мигэль. — Да и у отца язык пришит крепко.

Дон Леон погладил мальчика по голове.

— Я тебя всему научу. Прими мое поздравление с подарком. Вечером тебя поздравят друзья.

А Мигэль лихорадочно думал, как бы рассказать своим о разговорах, что велись у президента. Что ж из того, что своих ему запретили разыскивать? Бывают такие обстоятельства, когда нужно нарушить приказ. Он искал случая выбраться из дому, но, как назло, дон Леон привел в гости дочь Линареса — советника президента. Жеманная, вертлявая девчонка с хитрым взглядом и длинными, все время шевелящимися руками не понравилась Мигэлю. Полковник просил «занять сеньориту Линарес», но Мигэль с удовольствием вытолкнул бы ее взашей.

— А у вас в поместье много комнат? А во что вы играете? А лошадей там объезжают? — забрасывала девочка его вопросами.

Мигэль решил отделаться от нее и угрюмо ответил:

— Играем мы вот во что...

Он прицелился в девчонку из пистолета, и она с визгом выбежала за дверь. Полковник привел ее обратно.

— Хусто напугал вас, сеньорита, — засмеялся полковник, — но не солгал. Последнее время он воинственно настроен.

И он снова оставил их вдвоем. Девочка заходила по комнате и затрещала:

— Хусто, вы любите играть в теннис? Приходите ко мне, у нас свой корт. А у вас есть знакомые девочки?

Мигэль вспомнил Роситу: только ее допускал он в свои игры, только ей показывал свои значки, обмененные у туристов и спрятанные в камнях на берегу. Других девчонок он презирал: стоило их толкнуть — они ревели; спросишь о дальних странах — не знают. Росита была не такая: она знала все сказки на свете и много песен. И в обиду себя не давала. Мигэль однажды подставил ей ножку, но мгновенно оказался в канаве. «Эй, — посмеялась Росита, — с сеньоритой не разговаривают сидя в канаве».

Что понимает девчонка, которая сидит перед ним, в жизни? Слов «портовик», «забастовка», «пароль», «явка» она и не слыхивала.

— У отца в поместье мы жили одни, — наконец ответил Мигэль.

— А у меня есть один знакомый мальчик, — жарко зашептала Линарес, — он научил меня целоваться. Хочешь — и тебя научу?

И, прежде чем Мигэль успел отшатнуться, она обняла его за шею руками и влепила прямо в губы влажный поцелуй.

Мигэль вырвался и так сильно отбросил девчонку» что она отлетела к этажерке и громко заплакала.

— Слушай, — угрожающе сказал Мигэль. — Если ты еще раз это сделаешь, я тебя застрелю. И предупреждать не буду.

Ему было очень противно. Его никто никогда не целовал. Агенты компании лишили его Каверры-отца и мамы Кучиты, когда он был еще ребенком; других родных Мигэль не знал. Они, мальчишки Пуэрто, всегда смеялись над влюбленными парочками, которые сидели у моря. Они слышали, что есть на свете настоящая любовь, и каждый в душе мечтал, что станет отважным мореплавателем или быстроногим охотником и похитит из какого-нибудь горного селения первую красавицу. Для Мигэля такой красавицей была Росита. Но он не из тех, кто выдает свои чувства. Только один раз, когда они выпускали с Хосе из клетки кецаля, он тихонько выдернул из пышного хвоста изумрудное перо и засунул его под рубашку. Он отдал Росите перо кецаля, когда уходил с отрядом.

— Это тебе, — просто сказал он, и кровь прихлынула к его лицу. — Когда встретимся снова, — отдашь.

Росита с удивлением на него посмотрела.

— Вот какой ты, Мигэлито... Ведь это первый настоящий подарок в моей жизни. Роб говорил, что только знатные сеньоры Америки носят перья кецаля.

— Нам наплевать на знатных сеньор Америки, — сказал Мигэль. — Гватемальские перья должны носить гватемальские девушки.

Он поднял на нее глаза и про себя поклялся когда-нибудь похитить ее.

Все это было в Пуэрто.

А от того, что произошло здесь, в особняке дона Леона, становилось противно и гадко.

— Подумаешь, недотрога! — ревела Линарес. — Укусили тебя, что ли?

Мигэль подумал, что не стоит очень вооружать против себя девчонку, и примирительно сказал:

— Ладно. Не хнычь. Хочешь, я покажу тебе альбом с фотографиями?

Он нашел в шкафу у полковника снимки городов, по которым скитались изменники-офицеры, бежавшие из республики. Буэнос-Айрес,[45] Колон,[46] Манагуа,[47] Тегусигальпа...[48] Девчонка всхлипывала, но альбом рассматривала с интересом.

— Здесь мы были с отцом, — запищала она. — Город самых высоких пальм. И здесь были: целая набережная небоскребов... А это отец! — вскрикнула она.

Рядом с Леоном стоял бочкообразный человек в соломенной шляпе, из-под широких полей которой вызывающе выглядывали злые глаза и короткие усы, прикрывающие сложенный в усмешке рот. Чем-то девчонка походила на отца: Мигэлю показалось, что у них одинаково длинные руки, но он оставил это открытие при себе.

Так он и не сумел выбраться до прихода гостей в город. А ему необходимо было туда попасть. В этот вечер много пили, много шумели. Об удаче юного Орральде друзья полковника уже прослышали, и каждый понимал, что президентский подарок мальчику — это косвенно выраженная благодарность его опекуну. Офицеры потребовали, чтобы счастливчик произнес тост. Мигэль одернул на себе легкую рубашку из шелкового полотна и, по знаку полковника, привстал.

— Сеньоры! — выкрикнул он. — Пусть все здесь развалится — лишь бы наше дело победило!

Офицеры зааплодировали... Ах, как пожалел Мигэль, что здесь нет ни одного мальчишки Пуэрто, который оценил бы его находчивость! Он пожелал им всем развалиться, и они еще хлопают. Индюки!

Офицеры ждали продолжения. Мигэль вспомнил мальчишескую клятву, которую когда-то в Пуэрто они дали втроем: он, Хосе и Руфино. Маленький, всего на свете боявшийся Руфино служил в конторе у Ла Фрутера, но в трудную минуту он остался верным друзьям. Его уже нет, а клятва осталась.

— И пусть я сгорю в огне вулкана, если мы не отправим к дьяволу всех тех, кто мешает нам жить! — закончил Мигэль под нестройный рев гостей.

Что-то заставило его оглянуться: в дверях стоял Аугусто Чако — человек, опознавший в Руфино брошенного сына. Чако боялся своего грязного прошлого и расправился с маленьким боем. И вот сейчас этот убийца смотрит в упор на Мигэля, словно пытаясь извлечь из памяти слова услышанной когда-то клятвы. И, чтобы убийца не вспомнил, как эти слова бросил ему в лицо умирающий Руфино, Мигэль подбежал к гостю с бокалом в руке.

Я не пью перед дорогой, — сказал Чако. — Но за любезность — спасибо, Хусто.

«Перед дорогой», — повторил про себя Мигэль. — Нужно выбираться! Нужно скорее выбираться!»

Чако вызвал Леона в кабинет, и через четверть часа полковник вернулся к гостям один. Был он задумчив и встревожен.

— Неприятное известие? — спросил Мигэль, когда гости разошлись. — Или я говорил не то?

Ты держался по-офицерски, — похвалил его Леон. — Просто мы получили кое-какие сведения о Кондоре.

— Он жив? — с нарочитым испугом опросил Мигэль. — Но ведь мы сами видели их загнанными в болото.

Кто может знать, — зевнул полковник. — Потеряно дорогое время.

Он задумчиво побарабанил пальцами по столу:

— К сожалению, из Ливингстона поздно сообщили... Исчез старый кариб. Он знал все дороги в джунглях. А вчера целый эшелон с фруктами был пущен под откос. Совсем в другой стороне, где-то в нижнем течении Мотагуа, но рука та же. Готов в этом поручиться. Ну, спать, спать, Хусто!

Только утром Мигэль смог выбраться в город.

— Я хочу навестить сеньориту Линарес, — объяснил он.

— Отлично сделаешь, — одобрил его намерение полковник. — У ее отца большие связи. С этой семьей нам стоит подружиться.

Наконец-то Мигэль вырвался из своего проклятого гнезда. Он идет по улицам и чуть слышно насвистывает мелодию, которую напевала ему мама Кучита:

И если наш Педро смеется, Богач от него не спасется. Надутому гранду Достанутся банты, А счастье к пеону вернется!

Хорошо жить на свете, когда ты Мигэль, а не Хусто. Когда рядом друзья, а не враги. Когда ты спишь под открытым небом — в пустом ящике на берегу залива Аматике, а не в богатом особняке на мягкой постели.

— Эй, теленок, да разве так запускают кораблик?

Мигэль подбегает к фонтану, у которого возится малыш, выхватывает фрегат из черепашьего панциря, и через секунду лоскутный парус взвивается над фрегатом и кораблик скользит в чаше бассейна. Мигэль оглядывается: никто не видел — и ладно, сыну Орральде не очень-то пристало возиться с оборвышами.

Он снова бредет по авенидам, бросая гордые взгляды на прохожих.

— Мигэлито! — кричит чистильщик сапог.

— Чего тебе? — отзывается Мигэль и зажимает рот: да ведь окликнули не его.

«Забудь, кто ты, — приказывает себе Мигэль. — Ты Хусто. Хусто Орральде. Вот если крикнут «Хусто», — отзовись».

Торговка, сидя на мостовой, растирает валиками маисовые зерна, замешивает муку и тут же выпекает тортильи. Мигэль смотрит, как ловко прыгают в ее руках зеленоватые валики; он знает, что это вулканическое стекло и окрестности полны им, оно прочнее любого камня. Ноздри мальчика раздуваются от запаха лепешек; он лезет в карман за мелочью, но тут же поворачивается и проходит мимо торговки: знатные сеньоры не едят на улицах.

Вот и витрина с кофейным кустом. В утренние часы кафе пустует. Мигэль смотрит влево, вправо и отворяет дверь. За столом сидит официантка. «О чем ты задумалась, Росита? Скучаешь по нашему Пуэрто и по нашему морю? Все это еще вернется. Какая ты красивая, Росита! Я никогда тебе этого не скажу, чтобы ты не зазналась. Но ты очень красивая. Только кто велел тебе выкрасить блестящие черные волосы? Теперь они рыжие. Но, когда мы вернемся в Пуэрто, они снова станут прежними».

Росита замечает, что она не одна, и пугается:

— Сеньор, извините... Дева Мария, это ты?

Они стоят друг против друга, и каждому хочется сказать такое, чтобы запомнилось на всю жизнь. Но разум подсказывает иные слова.

— Не ходи сюда больше, — сердится Росита. — Закусочных много в столице.

Ах, как хочется дернуть ее за косу! Мигэль сейчас проучит гордячку.

— Да нет, я зашел случайно, — небрежно сказал он. — За пером кецаля.

— Зачем оно тебе? — удивилась Росита.

— Нас с полковником пригласили на именины. К одной девчонке. Неудобно с пустыми руками...

Краска заливает лицо Роситы. Глаза ее мечут молнии. Губы бормочут что-то злое.

— Перо осталось в Пуэрто, — лжет она. — Я его выбросила в первый же день.

Нет, такое перо не выбрасывают, и Мигэль об этом догадывается.

— Ладно, обойдусь, — решает он.

— Между прочим, подарки обратно не отбирают, — выпаливает Росита. — Хотя ты всегда был ослом. Девчонки тебя так и окрестили: «Голосистый осел».

— Врешь. Они прозвали меня «газетой», а мальчишки тебя — «москитом».

Росита улыбается:

— Помнишь?

— Я все помню, Росита. И как ты приносила мне лепешки и как столкнула в канаву.

Они, наконец, вспоминают, что стоят не на берегу Аматаке, и Мигэль объясняет, зачем пришел. Если Росита связана с верными людьми, пусть предупредит, что армасовды спохватились. Их известили, что в столице ждут крупного рабочего вожака. Чако отправлен в погоню... будто за Кондором. Неизвестный отряд пустил под откос эшелон компании.

— Мигэль, тебе очень трудно у них?

— Очень. Лучше мешки в порту таскать.

— Ты стал джентльменом, Мигэль. И одежда у тебя барская.

— Я стал Орральде, — грустно сказал Мигэль. — Прочтешь обо мне в газете, — не удивляйся. Это буду не я. Это будет другой — тот, Хусто...

Он опустил голову.

— Мигэлито, кецаль мой,[49] — шепнула Росита, но, как ни тихо она произнесла эти слова, Мигэль услышал.

Услышал, поднял глаза, полные боли и счастья, свои большие черные глаза, и срывающимся от волнения голосом сказал:

— Росита! Как хорошо, что ты здесь! Как это чертовски хорошо!

Взмахнул рукой и вышел. Вышел и снова вернулся:

— Передай товарищам... Я выдержу, сколько надо.

Он идет по улицам, и радостно у него на душе. Хочется петь и смеяться. Ни за что не пойдет он сегодня к этой липкой трещотке Линарес. В другой раз, не сегодня!

Дождавшись ухода Мигэля, Роб вернулся в кафе и переговорил с Роситой.

— Беги к Ривере, — посоветовал он и устало добавил: — Я его увижу к ночи, раньше не добраться.

— Бедный Роб, — девочка взлохматила ему волосы. — А почему тебе не сменить дело? Стань тореро, как твой сосед.

— Сеньор Эспада, — засмеялся Роб, — по ночам клянет свое дело.

Так его зовут Эспада? — Росита задумалась. — Я слышала это имя... только вчера. Хозяин говорил с каким-то сеньором Эспада о взрывчатке... Он приторговывает оружием... Назначил ему встречу в парке «Аврора».

— Взрывчатка для боя быков? — Роб покачал головой. — Певунья ослышалась или... Впрочем, в столице найдется еще десяток Эспада. Мой — не торгаш.

Часом позже Росита вышла из кафе и направилась тем же путем, каким на днях бежали Андрес и Рина. Она хорошо запомнила обоих приветливых и сердечных студентов. С того дня они не появлялись. Настоящие люди, — решила про себя девочка. Запомнила она и других студентов. Тот, что сидел рядом с Риной — его называли Адальберто — все время острил и смеялся и мешал Андресу вести серьезный разговор. Росита убирала с соседнего стола, когда появился бегущий человек, и услышала, как Адальберто оказал Рине: «Надо его отстоять!» Потом он сказал громче: «Не сидеть же нам, когда убивают человека!» Росита видела, что в конце потасовки Адальберто смешался с другими посетителями кафе, но удалось ли ему спастись, — не знала.

Росита — у того же подъезда, в котором скрылись Андрес и Рина. Но ей это неизвестно. Она не входит в патио, но поднимается по узкой лесенке на второй этаж и минует галерею комнат. Легко стучит в последнюю дверь. Ждать надо долго. Такое условие. Из патио выходит высокий худощавый человек, с улицы поднимается по лесенке вслед за Роситой и издали всматривается в фигурку девочки. Он подходит, молча кивает и отворяет дверь. Комната имеет два выхода: второй — в патио. На столе — наждаки, сверла, тисочки, в углу груда заготовок.

Ривера внимательно выслушивает Роситу, часто переспрашивает. Он взволнован. Его измученное бессонницей лицо заострилось, нахохлилось.

— Печально, — говорит он, — очень печально.

Его интересует Мигэль. Как от держится? Вошел ли в свою роль? Что просил для себя?

— Он оказал так: «Продержусь, сколько надо будет», — с гордостью повторяет Росита.

— Вы дружите? — быстро спросил Ривера.

Росита покраснела.

— Да... Но он не потому пришел.

— Может быть, вы и сумеете когда-нибудь видеться чаше, — мягко сказал Ривера. — Дружба — самое прекрасное, что есть у юности. Но пока ему нельзя приходить. Пока нельзя. Как нам всем нужен Карлос! — вздохнул он. — Спасибо, Росита; я приму меры. Да, послушай, — оживился Ривера, — стычка в кафе была при тебе? Расскажи. Все, что видела и слышала.

...В дверь постучали.

— Выйдешь через сад, — быстро сказал Ривера. — Вот в эту дверь. Я бываю здесь только по средам, остальное время в отеле. Приходить туда не надо, но вызвать по телефону можешь. Как обычно: «Урок фонетики мы перенесли на завтра...» Если сверхсрочное...

— Урок фонетики отодвинем на час, — отозвалась Росита.

— Умница сеньорита. Иди не спеша. Возьми запаянный кофейник — пусть видят...

— Один кофейник у меня уже лежит в корзинке, — хитро сказала Росита.

— Умница вдвойне. Береги себя, девочка.

— А отец? — шепнула она.

— В надежном месте. Лети.

Росита не догадывалась, что на смену ей пришли два человека, вызвавшие у нее такие различные чувства: Рина, которая показалась ей заводилой студенческой компании, отчаянная, бесшабашная мексиканка, и тот, что поддразнивал Андреса и подбивал Рину вмешаться, но сам потасовки избежал.

А Рина, входя в знакомый подъезд, тоже вспомнила, как укрывалась здесь с Андресом. Сейчас ее сопровождал другой; у него были хорошие манеры, он модно одевался, был непринужден и галантен, с ним не скучно девушке, — но только не Рине.

Рину и Адальберто вызвал к себе Ривера. Расспросил о положении в Университете. Узнав, что аресты продолжаются, заметил, словно бы для себя:

— Самое страшное во всякой борьбе — это провокатор и провокация.

— У нас не может быть провокаторов, — возразил Адальберто. — Члены комитета знают друг друга давно.

— А случай в «Гватемале»? — строго опросил Ривера.

Рина вскрикнула:

— Что вы хотите сказать, товарищ? Что мы... или я... спровоцировали скандал? Это низко. Это подло так думать!

— Я хочу сказать, — оборвал ее Ривера, — что вовлечь в драку с офицерами весь студенческий забастовочный комитет в момент, когда сотни товарищей ждут от вас указаний к действию, — равносильно самой элементарной провокации. И я хочу знать, кто в этом виноват.

— Виновата я, — сказала Рина. — Андрес здесь ни при чем. Первая начала я. — Она бросила взгляд на Адальберто, но он молчал. — Возмущались все, а в драку полезла я, — вздохнула она.

— Кто все? — спросил Ривера.

— Ну, не помню. — Взглядом она призвала на помощь Адальберто, но он сосредоточенно думал о своем. — Словом, это не так важно. За мной потянулись остальные. Если вам нужен провокатор, — значит, это я, — с вызовом заявила Рима.

— Не нужно многое брать на себя, Рина, — наконец остановил ее Адальберто. — Мы могли удержать тебя и не сделали этого.

Рина презрительно усмехнулась, и Адальберто покраснел, что не укрылось от Риверы. Юноша продолжал:

— Рину Мартинес мы знаем давно, товарищ. Отец ее воевал под Мадридом и там остался лежать. Рина ребенком приехала к нам с матерью... Впрочем, о матери Рины не стоит говорить...

— А ты скажи, — вспыхнула Рина.

— Мать вышла замуж за следователя из тайной полиции, но Рина ушла из дому и с этой семьей не связана. С первого курса Рина участвует в нашей борьбе. За нее поручится весь факультет.

— О Рине достаточно. Расскажите об остальных членах комитета. Об Андресе, о себе, — попросил Ривера. — Я вас мало знаю.

— У Андреса жив только отец, — начал Адальберто. — Он учитель в Кецальтенанго. Получает мало. Андрес подрабатывает уроками. Это активный товарищ. Он спас от отчисления многих из нас. Мои родители живут в Сакапа. У них небольшой надел земли, свой дом. Я мало успел поработать в комитете, но кое-что сделал. Несколько листовок — моих рук дело.

Ривера все выслушал и спокойно оказал:

Дальнейшую связь будем держать через Андреса. Здесь вы меня больше не найдете.

— Скажите прямо, что вы нам не доверяете, — усмехнулась Рина.

— Когда я говорил это прямо, вы упрекнули меня в подлости, — мягко сказал Ривера. — Не следует торопиться с выводами. Подумайте о нашем разговоре.

— А где может быть Андрес? — спросил Адальберто.

Ривера пожал плечами.

— Мы ему ничего не поручали. До свидания, молодые люди.

И, глядя им вслед, заметил:

— Есть здесь что-то такое, чего я не знаю.

Рина сказала в патио:

— Посиди здесь. Я выйду из подъезда первая.

— Рина, мне нужно с тобой поговорить, — попросил Адальберто.

— Опять о чувствах? Право же, Адальберто, у нас есть более важные дела.

— Рина, ты недовольна мною?

— Я недовольна собой, — спокойно заметила Рина. — Когда ты шепнул мне в кафе: «Надо его отстоять!» — мне следовало предложить тебе заткнуться.

Ривера увиделся с Робом только поздней ночью. Они обсудили новость, переданную Мигэлем.

— Не пустить ли в это дело Вирхилио? — задумчиво предложил Ривера.

— Ему не очень доверяют. — Роб был тоже озабочен. — Не понимаю: Карлос молчит, мальчишки исчезли...

— И Андрес не откликается, — прибавил Ривера. — Нет, Чако надо обезвредить. И, кроме Вирхилио, это вряд ли кто может сделать.

— Слушай, Ривера, одно странное совпадение, — Роб улыбнулся. — Хозяин кафе торгует оружием с неким сеньором Эспада, а мой сосед по койке — тоже Эспада.

Ривера быстро взглянул на него:

— За спекулянтами может следить полиция. Не сменишь ли квартиру?

— Я уже думал об этом. — Роб развел руками. — Но мой Эспада — вне политики и вне сделок. Жизнь его согнула.

— Не ошибись, Роб, — прищурился Ривера. — Он может думать это же о тебе.

Оба засмеялись.

...Росита вышла из душного кафе подышать воздухом. В маленьком скверике она увидела знакомую фигуру девушки с зачесанными назад блестящими волосами. Девушка сидела и плакала.

— Сеньорита Рина, — обратилась к ней Росита, — вы опять забыли нашу поговорку?

Рина прижала ее к себе и разрыдалась во весь голос.

— Тогда слушайте сказку, — быстро предложила Росита. — Когда наши предки убили завоевателя,[50] его вдова Беатриса приказала избрать себя капитан-генералом Гватемалы и заставила индейцев на двадцать шесть суток погрузиться в траур. Но в полночь ударило землетрясение и страшный Агуа[51] напустил на столицу потоки ревущих вод. Вода затопила храм, где укрывалась Беатриса. Она была капитан-генералом всего сутки, и с той поры, когда женщина очень убивается, у нас говорят: «Двадцать шесть суток скорби — слишком много даже для капитан-генеральши».

Рина улыбнулась сквозь слезы.

— Если бы у тебя был человек, которого ты очень любишь, — спросила она, — и ты знала бы, что он должен скрываться, прятаться, а тебя упрекают в том, что ты хотела его погубить, — что бы ты сделала?

Росита засмеялась:

— Я еще никого не любила, сеньорита. Как я могу сказать? — И опросила с любопытством: — Любить — это очень страшно?

— Любить — это прежде всего радостно, — сказала Рина. — Любить — значит бороться вместе с другом, жить с ним одной мечтой, радоваться всему, чему радуется он. И верить в него, очень верить.

— Вы знаете, сеньорита, — с испугом сказала Росита. — Мне кажется, что я тоже начинаю любить.

16. СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ

Второй, третий, четвертый день ходят мальчишки к своей стеле. Каменные люди молчат. Они молчат уже двенадцать столетий; с той поры, как их создатели покинули Киригуа и, гонимые голодом или угрозой чужеземного нашествия, бежали и растворились в других краях. Великую тайну этого загадочного исчезновения стелы хранят. Так раскроют ли они свои уста ради маленького секрета, который хотят извлечь из них двое обыкновенных гватемальских мальчишек?

А мальчишки верят, что камни заговорят. Ведь так обещал их команданте!

Днем они стараются не выходить из будки обходчика, чтобы не натолкнуться на агентов компании. Когда же солнце катится к горизонту и площадь у развалин пустеет, Хосе и Наранхо пробираются в лес и осматривают свою стелу. Они знают каждую ее извилину, каждый выступ. Но ничего нового не находят.

— Хосе, а вдруг команданте в бреду перепутал? Сказал об одном столбе, — думал о другом.

Хосе не согласен:

— Два раза об один камень не спотыкаются. Команданте все время повторял: «Стела с ошибкой».

Наранхо испугался какой-то мысли; глаза его чуть не вылезли из орбит, а голос стал пронзительным:

— Хосе, а вдруг сами рисунки наводят на след? Если знаешь шифр...

Хосе сел на землю и, глядя куда-то вдаль, тихо ответил:

— Наранхо, мы проиграли. Мы не умеем читать на стелах. Но мы будем ждать, Наранхо.

Они не проиграли.

На пятый день, когда мальчишки подошли к столбу, они нашли на его боковой поверхности, почти у самой земли, две легкие царапины.

Схватившись за руки и присев на корточки, мальчики всматривались в царапины так, будто разглядывали сокровище.

— Вчера их не было, — шепотом произнес Наранхо.

— Не было, — подтвердил Хосе. — Что изображают?

— Царапина изображает царапину, — пояснил Наранхо.

— Догадался, — шепотом сказал Хосё. — Одна царапина — цифра один. Надсмотрщик вместо связки бананов тоже ставил колышек. Две царапины...

— Одиннадцатого, — вдруг сказал Наранхо. — Они нас ждут одиннадцатого. А сегодня десятое. Давай покажем, что мы прочитали.

Подумав, ребята выцарапали букву «К»— первую букву от слова Кондор. К вечеру прежние цифры были стерты, а вместо них появилась новая цифра — 9 и легкая стрелка, указывающая вниз.

— Девять шагов вниз, — вслух размышлял Наранхо.

Хосе вскрикнул:

— Куда вниз, Наранхо? Они нас ждут здесь. У стелы. В девять часов вечера.

— Почему вечера?

— К девяти стемнеет. Здесь никого не будет. А для верности напишем, как на железной дороге: двадцать один час. Это все равно как девять вечера.

Санчео ждет ребят.

— Ваш Нингуно несколько раз просыпался... Смотрит и молчит.

— Сеньор Санчео, — взмолился Хосе, — можно нам к нему? На минутку. Он нас узнает.

— Нет, племянник. — Санчео даже взмахнул рукой для убедительности. — Он никого не узнаёт, а девушку вы подведете. Тереса — клад.

Хосе и Наранхо еле дождались темноты. День, как назло, тянулся особенно долго. Зной стоял такой, что люди и птицы попрятались в своих жилищах. Казалось, плавится и воздух. Если всмотреться, — можно было увидеть, как он вибрирует.

Мальчишки забились в беседку, сооруженную из старых рельсов: она стояла между вокзалом и лесом; обвивающий ее плющ служил туристам укрытием от солнца. Но сейчас даже плющ не спасал.

Путевой обходчик долго не понимал, зачем ребятам понадобился фонарь. И вообще зачем уходить в темень?

— Нечего в молчанку играть, — рассердился он. — Сидите до утра. И без писка!

Пять минуг они просидели молча. Потом Хосе встал:

— Спасибо за все, сеньор.

Ребята пошли к двери.

— Ладно, — уступил обходчик. — Но возвращайтесь сюда. — Дал старый фонарь, подтолкнул их к двери да еще каждому всучил по красному плоду в форме звезды. — Карамболь и еду и питье вам заменит, — проворчал он. — А фонарь вернуть!

Наверно, страшно пробираться в кромешной тьме в мертвый город. Но еще страшнее подумать, что чью-то шутку ты принял за серьезное приглашение, что каменные громады снова посмеются над тобой.

Не шелохнувшись стоят деревья-исполины. Спят памятники. Пустует площадь. А небо придвинуто к земле так близко, что кажется, протяни руку — и ты коснешься черного бархата; пошевели его — и посыплются звезды, подставь ладонь — и почувствуешь ласковое прикосновение золотого дождя.

— Хосе, — шепчет Наранхо, — как мы узнаем, что уже девять?

— Нам не надо знать, — отвечает Хосе. — Пусть они знают. Мы можем ждать полночи и ночь.

Они садятся у своей стелы прямо на землю, еще горячую от дневного жара, прижимаются друг к другу и, чтобы не заснуть, освещают фонариком то одно дерево, то другое. Так проходит около получаса.

— Погасите фонарь! — раздается приятный молодой голос. — Очень ослепляет.

Хосе быстро прикрывает стекло фонаря ладонью. В темноте трудно разглядеть того, кто отделился от деревьев и подошел к стеле. Минутная пауза. Пришедший вглядывается в ребят.

— Сеньор, — окликает он своего спутника, — здесь мальчишки и никого больше. Мы можем походить и поспорить об этих руинах, не боясь, что нам помешают.

У Наранхо вырывается возглас разочарования: тот самый юноша, с которым он говорил у стелы! А спутник его — тот же бородач. Не обращая внимания на застывших ребят, юноша и старик обходят стелу и продолжают начатый спор о ее истории.

— Надо уходить, — шепчет Наранхо. — Напутали мы.

— Ты очень быстрый, Наранхо, — с насмешкой говорит Хосе. — Подумай, — зачем им смотреть стелы ночью, когда есть день?

— Днем здесь люди, шум...

— Десять человек на огромной площади не мешают один другому.

— Значит, ты думаешь?..

— Думает ученый. Хосе — пеон. Пеон привык ждать.

Юноша и старик отошли, снова приблизились.

— Сейчас девять часов, — громко сказал юноша.— Точные люди могли успеть в срок. Они не успели. Будем выбираться.

— Я знаю точных людей, — обратился Хосе к Наранхо, но так, чтобы его услышали незнакомцы. — Их ждали на пять дней раньше. Они опоздали. Они теперь жалуются на других.

Юноша подошел поближе и зажег спичку, чтобы осветить лица мальчишек.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Читаем вывески на камнях,— довольно смело ответил Хосе.

— А я-то думал, кто это царапает на стелах, — засмеялся юноша. —И буква «К» ваша?

— Да.

— От какого же она слова откололась?

— От слова Кон... Юноша остановил его:

— Такими словами не швыряются... Поезд из Пуэрто, — сказал он со значением, — выходит утром, в столицу приходит вечером.

Хосе почувствовал, что незнакомец сказал пароль и ждет условленного ответа.

— Не ждите от нас пароля, сеньор, — грустно сказал Хосе. — Человек, который его знает, тяжело заболел.

— Сеньор Молина, — окликнул незнакомец своего спутника, — подойдите сюда. Непредвиденное затруднение.

Через несколько минут Андрес и Молина легко убедили мальчиков, что они и есть те самые, с которыми должен был встретиться еще один человек. Имени его им даже не назвали. Хосе скупо рассказал, что случилось с их другом и где он сейчас.

— Что же делать? — заволновался Молина.

— Утром мы к нему пойдем, — начал было Хосе.

Андрес перебил его:

— Вот что, мой дорогой Хосе, — будь не так темно, мальчики увидели бы на его лице сконфуженную улыбку, — нам, быть может, придется работать вместе. Договоримся с самого начала: никто ничего не делает и никуда не идет без разрешения старшего.

— Старший у нас другой, команданте...

— Пока он болен, старшим буду я. Уясните это хорошо, или мне придется расстаться с вами и найти себе других помощников. И не сметь выходить из будки обходчика! Ни на минуту.

— Откуда вы знаете? — удивился Наранхо.

— Когда человек живет долго под чужим именем, — засмеялся Андрес, — он невольно становится наблюдательным. Вы даже не дали себе труда оглянуться, подойдя к будке.

Наранхо сказал «да». Хосе колебался. Андрес не дал ему времени на раздумье.

— Хосе,—строго сказал он, — разве там, откуда ты пришел, каждый делал, что хотел? Или ты думаешь спасти команданте, если будешь тянуть не за тот узел, что тяну я?

И Хосе сдался.

А человек, которого они боялись назвать по имени, даже по кличке, ради которого находились здесь, в мертвом городе, начинал приходить в себя. Карлос Вельесер уже несколько часов пытался восстановить в памяти цепь событий, разорванную лихорадкой. Несколько раз к нему обращалась девушка, которая заботливо поправляла подушки и поила его лекарством. Он догадывался, что находится у нее в доме, следил за ее ловкими движениями, за каштановой прядью волос, которая выбивалась из-под косынки и которую девушка то и дело подбирала. Она стояла к нему в профиль. По резко очерченному подбородку, по надменным и замкнутым линиям губ Карлос угадал в ней волю и скрытую силу. Девушка неожиданно повернулась, и Карлос не успел закрыть глаз.

— Это нечестно! — заявила она. — Я шесть суток выхаживала вас, а вы не хотите даже подать знак, что пришли в сознание.

— Шесть суток? — Карлос попытался сесть, но голова его упала на подушку; он застонал. — А как же?.. Шесть суток...

— Сеньор, вы больной, а я — сестра милосердия, — сказала Тереса. — Если вы начнете метаться, я не дам за вашу жизнь и сентаво.

— Когда я смогу встать? — спросил Карлос.

— Тогда же, когда я смогу заснуть, — улыбнулась Тереса. — Это будет зависеть от вас.

Карлос внимательно на нее посмотрел.

— Вы не спали все шесть суток? Так легко и свалиться.

Она переставляла лекарства на тумбочке и не ответила.

— Как вас зовут, сестра?

— Тереса, сеньор Нингуно.

— Почему вы меня так называете? — Удивился Карлос

— Так вас представили ваши мальчишки. Они такие замечательные, сеньор Нингуно.

И Тереса коротко рассказала своему больному всё что знала о Хосе и Наранхо. «Настоящие гватемальцы», — убежденно заключила она.

— Вы тоже выросли в Гватемале, Тереса? — спросил Карлос.

Тереса села возле его кровати с вышиванием.

— Это скучная тема, сеньор Нингуно. Я воспитывалась далеко отсюда — в довольно богатой американской семье. Но отец мой гватемалец. С детства мне внушали, что он спился, семья матери взяла с него расписку, что он не будет претендовать на меня и видеться со мной. Я ничего не слышала о нем, пока один человек из сьюдад Гватемала не передал мне предсмертное письмо отца. Он писал его в тюрьме перед казнью. Он поднял руку на карлика Убико. Карлика ненавидела вся Гватемала, но не каждый решился палить в него из ружья. «Не забывай, — писал отец, — что твоя родина Гватемала». Я переехала сюда. С большим трудом устроилась в больницу. Вокруг много горя, и я иногда бываю полезной пеонам.

Она перекусила нитку и всмотрелась в узор. Потом сказала:

— Нет, право же, ваш Хосе настоящий мужчина. Вы бы видели, как мальчишки старались не выдать себя, когда я читала им о стелах...

— О стелах? — с волнением спросил Карлос. — Кто им велел? Вы не знаете?

— О, у них ничего не узнать, — улыбнулась Тереса. Она отложила вышивание и налила Карлосу пахучую настойку.

— Выпейте это, сеньор бородач, и вы перестанете атаковать меня вопросами.

Карлос отпил и слабо улыбнулся.

— Я, наверное, похож на дьявола. Не брился месяц. — Он потрогал бороду. — Но пока не могу ее снимать.

Тереса заметила:

— Вы избрали себе опасную жизнь, сеньор. Зато она настоящая. — Тереса снова взялась за узор. — Я не любопытна. Но в бреду вы много раз называли Мадрид. Вы были там?

— Я командовал батальоном интербригадовцев.

— Должно быть, интересные люди?

— Да. Они говорили на тринадцати языках. Я пересек океан вместе с пилотом-американцем. Славный товарищ. Если бы он мог услышать, что с нами проделывают его правители, он был бы сейчас рядом со мною.

— Вы с ним в переписке?

— Он остался в мадридской земле. — Карлос оборвал себя. — Давайте поговорим о чем-нибудь повеселее, сеньорита Тереса. Что за комичный больной приходил несколько раз, пока я, — Карлос подмигнул, — валялся без сознания?

— Сборщик бананов и отличный парень. Ни одна забастовка поблизости не обходится без него. Компания решила его подкупить и, когда к Санчео подкралась лихорадка, его забрали сюда. Но он такое наговорил репортерам, что дирекция в панике. Кстати, о дирекции, сеньор. Я выдала вас за дядьку. Смотрите не проговоритесь в бреду, — засмеялась она.

— У вас могут быть большие неприятности, если меня здесь застигнут.

— Догадываюсь. Вы, верно, не маленький человек.

— Вы тоже не маленький человек, сеньорита, — сказал Карлос.

Через двое суток в тесной будке путевого обходчика состоялась встреча Карлоса с Андресом и сеньором Молина. Двое бородатых людей пристально всматривались друг в друга, прежде чем начать разговор.

— Сеньор Молина извинит меня, — сказал Карлос Вельесер, — если я разглядываю его чересчур долго. Но мне придется ноcить не только имя сеньора Молина, но и его платье, арендовать не только его дом, но и его манеры.

— Сеньор Молина Второй простит, — едва заметно улыбнулся антиквар, — если и я смотрю чересчур пристально. Меня можно понять: отец пытается получше разглядеть людей, к которым ушел его сын.

— Да. Андрес рассказал мне вашу горькую историю, сеньор Молина. Я читал некоторые работы вашего сына — они отмечены талантом. — Карлос зорко всматривался в антиквара. — Нет, — сказал он уверенно, — вы не человек корысти и вряд ли были им прежде.

Молина опешил.

— Мы не встречались прежде, сеньор, — резко сказал он. — Откуда вам знать старика-антиквара?

— У вас глаза честного человека. Кроме того, я знавал антиквара из Кецальтенанго. Он говорил, что вы не очень-то любите перепродавать иностранцам славу Гватемалы.

И при этих странных обстоятельствах, в которых оба находились, в крошечной путевой будке обходчика, охраняемой снаружи двумя мальчуганами, антиквар Молина поведал Карлосу Вельесеру о «мадридском деле» и о своей давней мечте. Он говорил о прошлом и сам не заметил, как перешел к настоящему. Он рассказал о встрече со своим гондурасским коллегой и весь кипел от негодования. Его затрясло, когда он припомнил, как английские туристы срезали каменные рельефы в древнем поселении на берегу Усумасинты и перевезли их на берег Темзы. Потом он сообразил, где находится, и остановился.

— Извините, — перевел он дыхание. — Я немного увлекся и задержал вас. Я ни с кем еще не делился своими планами.

— Вы умный человек и добрый патриот, — сказал Карлос. — Наши президенты торговали землями, лесами, недрами. Что было им до индейских чаш и скульптур! Если мне доведется снова выступать в своем парламенте, который разогнал Армас, я вспомню «мадридское дело», я потребую национализировать все памятники майя.

Они говорили о доме Молины, и старик объяснил, что прислуга рассчитана, старые клиенты перестали заглядывать; что его мало знают в городе, так как он больше жил за границей. Он приготовил перечень заказов клиентов и историю их прежних взаимоотношений. Вот адреса и характеристики антикваров, с которыми связан Молина.

Педантизм и предусмотрительность старика поразили Карлоса. Принимая бумаги и связку ключей, он хотел поблагодарить, но Молина остановил своего преемника.

— Если я услышу, что вы загнали в угол кровопийцу Армаса, считайте, что мы квиты. Может быть, я и захочу вернуться, сеньор Молина, в свой дом, — улыбнулся антиквар. — Вы сообщите мне, когда я смогу это сделать. Буэнос-Айрес, до востребования. А сейчас позвольте мне пройтись с вашими мальчуганами, а Андрес вам скажет все, что не решается сказать при мне.

Юноша деловит и спокоен:

— Я доставлю старика к границе, товарищ, и мигом вернусь. Мы встретимся в Сакапа, откуда я берусь вас довезти до столицы невидимкой, но до Сакапа вас проводят другие. Впрочем, имя и платье Молины вам послужат недурно. Ривера вас не может дождаться.

— Вы знаете мое имя, Андрес?

— Да. Феликс Луис Молина.

— А другое?

— Другое мне пока знать незачем, но могу догадаться.

— Почему вы не дали сразу о себе знать? Впрочем, я все равно трясся бы еще в лихорадке.

— Молина задержался. Не все было готово к вашему приезду. Но, как и договорились, специальный человек предупрежден.

— Мальчики этого не знали. Кажется, они неплохо поработали.

— Вы возьмете их с собой? — осторожно спросил Андрес.

Карлос встревожился:

— А что — вызовут подозрение?

— Нет. У сеньора Молина есть несколько разносчиков заказов. Обычно они живут с ним. Но со мной в комнате еще двое, и вам придется разыграть сцену найма разносчиков.

— Кто эти двое?

— Один приехал с севера — негр Роб.

— Здесь все в порядке. А второй?

— Человек замкнутый, но, по-моему, честный. Дон Габриэль — тореро.

Карлос спросил:

— Вы студент, Андрес?

— Да. Если точнее, — Андрес улыбнулся, — сейчас я забастовщик.

Он обрисовал последние события в столице; Карлос выслушал и только однажды перебил юношу:

— Вы связаны с мастерскими? С кофейной зоной?

— Мало, — признался Андрес. — Мы главным образом пикетируем учебные заведения.

— Я только потому спросил, — пояснил свою мысль Карлос, — что небольшой отряд офицеров легко разгонит ваших пикетчиков, но достаточно маленькой вспышки в кофейной зоне — и войска оттягиваются туда, а вы уже становитесь грозной силой в столице.

— Ясно, — согласился Андрес. — Но мы еще не всё умеем.

Он не обошел происшествия в кафе «Гватемала». Карлос нахмурился и потребовал подробностей.

— Вы мальчик или коммунист? — гневно спросил он. — Это же чистейшей воды провокация. Кто такая Рина Мартинес?

Андрес опустился на стул; лицо его побелело, он что-то хотел оказать, и не мог. Карлос отвернулся к окну и терпеливо ждал, пока Андрес успокоится.

— Я знаю всех членов нашего комитета два года, — наконец ответил Андрес. — А Рину Мартинес все четыре. Я... я ручаюсь за нее, товарищ. Это была неоправданная вспышка, выходка школьницы, но не более того. Я сам с трудом сдерживался... и вмешался.

— Вы должны были не сдерживаться, товарищ Андрес, — спокойно сказал Карлос, — а сдержать других. Четыре человека в лапах у армасовцев. Четыре члена комитета! И это в дни, когда вы подняли молодежь на борьбу. — Он снова вскипел. — Да и вообще, что за манера ходить стадом?

— Мы собрались в кафе на заседание.

— С этим еще надо будет разобраться. Я не допускаю мысли, что потасовка возникла сама собой. Кто спасся, кроме вас?

— Рина и Адальберто.

— Обоих на время придется отстранить от руководства. Да что с вами, Андрес?

— Это несправедливо, товарищ, — пробормотал Андрес и вдруг выпалил: — Я знаю, что сказал сейчас глупость. Но я не хочу быть неискренним с вами. Я люблю Рину Мартинес. Вы поймете меня, если сами когда-нибудь любили.

Карлос положил руку на плечо Андреса:

— Ты хорошо сделал, что сказал мне об этом.

Обычно Карлос говорил «ты» людям, которых знал давно и привык уважать, но горячность и искренность Андреса понравились ему.

— Любовь бывает разная, Андрес. Иногда она помогает, иногда мешает. Когда-то я тоже любил... Она была со мной всюду. Вот так же, как сейчас, мы жили под чужими именами. Агенты Убико подстерегли и бросили мою жену в тюрьму. Когда мне сказали, я забыл все — дело, товарищей. Я готов был проломить стены тюрьмы головой. Жена переслала мне запиоку. «Они схватили меня, но ждут тебя, — предупреждала она. — Не лезь в петлю». Она отрезвила меня. Да и что я мог сделать, Андрес? Они выпустили ее калекой... Жена прожила недолго, а любовь осталась.

Он улыбнулся печально:

— Я сам поговорю с Риной Мартинес. Она поймет. И любовь останется, если она настоящая.

— Не надо, —быстро сказал Андрес. — Они будут отстранены. Это справедливо. Но главная вина моя.

— С тебя и взыщем больше, чем с других, — согласился Карлос. — Тебя давно знает товарищ Ривера?

— Я подрабатывал перепиской бумаг, когда он служил под началом Ториэльо. Ривера рекомендовал меня в партию.

— Значит, косвенным образом ты мой протеже, — улыбнулся Карлос.

— Как так, товарищ?

— Дело в том, что Риверу рекомендовал в партию я.

Их разговор прервали. Хосе вбежал и растерянно сообщил:

Был Санчео. Он пошел за людьми на плантацию. Приехали армасовцы. Схватили сеньориту...

— Какую сеньориту, Хосе?

— Сеньориту Тересу, мой команданте. Позволь нам ее выручить.

— Пока здесь хозяин не команданте, — строго сказал Андрес. — Старший я. Ты забыл, Хосе?

Он живо повернулся к Карлосу.

— Немедленно выбирайтесь, товарищ. Я думал вас отправить завтра. Печально, но нас опередили. Обходчик договорится с машинистом. Первый по счету поезд остановится на секунду в пятистах метрах за вокзалом. У красного кустарника. Ваш шанс на спасение в этой секунде.

— Андрес, я слишком многим обязан Тересе...

— Вы ей ничем не поможете.

— Я обязан сделать все, что смогу, для этой девушки.

— Они целятся не в Тересу, — тихо сказал Андрее. — Вспомните записку жены.

Тересу в маленьком врачебном кабинете допрашивал личный советник президента — Аугусто Чако.

Сюда его привел длинный, но быстрый путь. Самолет доставил советника снова в Ливингстон, где Чако убедился, что оба Наранхо исчезли в ту же ночь, когда партизаны совершили налет на карательную экспедицию. Хотя старики подтвердили, что болото в джунглях непроходимо, Чако пересек его в воздухе и приземлился в районе плантаций в верхнем течении Рио Дульсе. Здесь о партизанах не слышали, но на Исабаль-озере торговцы рыбой показали, что в последние дни несколько изможденных и оборванных людей перебирались на южный берег. Приказав патрульным катерам обследовать все южное побережье и сообразив, что кратчайший путь к столице лежит вдоль железной дороги, Чако выслал на все станции сторожевые посты. Они получили приказ задерживать и проверять при посадке каждого иногороднего пассажира и подробное описание примет Вельесера. Сам же Чако вылетел в Пуэрто, где, как он знал, у Вельесера были широкие связи.

Но едва он прибыл в Пуэрто, как из Киригуа позвонил молоденький лейтенант и сообщил, что сестра милосердия укрывала своего родственника, который, по ее словам, уже уехал. Никто из персонала не видел, как он входил и как выходил. Чако приказал ее немедленно арестовать и усилить пост в Киригуа.

И вот советник президента допрашивает сеньориту Тересу. Он сух, лаконичен, но корректен.

— Я надеюсь, сеньорита, наши солдаты не доставили вам особого беспокойства?

Тереса подмечает бесстрастное лицо, колючий, четкий взгляд, холеные, страшно белые ногти. «Малокровие, — со злорадством отмечает она. — Бьются жилки на висках. Нервничаете? Холерик.[52] А корчите из себя сангвиника».[53]

— Все солдаты одинаковы, — холодно замечает она. — Они делают то, что приказывает им начальство.

Чако кивает головой: выдержана, умна; интересно, — из какой семьи?

— Простите, сеньорита, откуда вы родом?

— Родилась здесь. Но воспитывалась в Лос-Анжелосе. Моя мать —американка.

Наверно, не врет. Это легко проверить. Впрочем, не все ли равно!

— Вы знаете, почему вас задержали?

— Нет, но догадываюсь. Облава на ведьм?

— Не шутите, сеньорита. Партизаны причиняют нам много хлопот. На днях компания лишилась целого эшелона.

— Сеньор советник, — недоумевает Тереса. — А собственно, какое дело мне и вам — гватемальцам — до финансовых дел компании?

Удар попал в цель: добродушный сангвиник дернулся и исчез, а вместо него появился холерик с дергающимися уголками губ, злым блеском глаз, забарабанившими о стол пальцами.

— Я вижу, ваш родственник уже успел поработать с вами, сеньорита. Где он?

— Он уже уехал, сеньор советник.

— Почему его никто не видел? Он боится людей?

— Он неделю провалялся в лихорадке. Его ждали дела.

— Где?

— В столице.

— Послушайте, сеньорита, — вкрадчиво сказал Чако. — Один кивок головой — и вы свободны. Только вы и я будем знать об этом кивке. Слово офицера. Ваш пациент похож на свой портрет?

Он протягивает руку с зажатой в ней карточкой: бритое лицо Вельесера — крупные черты, высокий лоб, чеканный профиль. Чако напряжен; ему хочется крикнуть: «Скорей же!» Но Тереса холодно смотрит на карточку.

— Вы ошиблись, сеньор, если из-за этого сюда прилетели. В моем дядьке меньше испанской и больше индейской крови.

Чако убирает портрет и медленно говорит:

— Если мы его найдем, — я тебя вздерну, лгунья. А пока мы лишим тебя носа и глаз.

— Сеньору угодно шутить! — вскрикнула Тереса. — Вы говорите с женщиной, негодяй!

Врачи из соседней комнаты слышат страшный крик и стоны. В оцепенении они смотрят друг на друга. Молодой американец не выдерживает и врывается в соседнюю комнату. Его выпроваживают жандармы.

Через полчаса Чако выходит из врачебного кабинета и, проходя мимо врачей, салютует. Ему не отвечают. Кто-то из женщин говорит по-английски:

— До чего омерзительный тип!

— Я говорю на четырех языках, мисс, — отзывается Чако. — Если вам угодно чертыхаться, изберите язык папуасов.

В аллее к нему подбегает лейтенант и показывает на сидящего на скамье бородатого мужчину.

— Болтался у руин, мой полковник. Выдает себя за антиквара Молину.

Чако подходит к задержанному.

— Что вы здесь делаете?

Взгляд свысока, пожатие плеч.

— Странный вопрос вы задаете антиквару, сеньор. Киригуа — наша житница.

— Скажите, это не у вас была маленькая неприятность с сыном?

— Не будем касаться больных мест, — твердо говорит Молина. — Я порвал с сыном задолго до его конца.

— Да. Я знаю. — Чако вдруг осеняет догадка. — Сеньор Молила, вы перенесли приступ лихорадки?

— Да.

— И вы останавливались?..

— У своей родственницы. У сеньориты Тересы.

— Мне очень неприятно, — говорит Чако. — Если бы сеньорита Тереса назвала сразу ваше имя, она избавила бы себя от вспыльчивости нашего лейтенанта.

— Мой полковник! — возражает лейтенант.

— Покайтесь, покайтесь, лейтенант! — вздыхает Чако, пронизывая молодого офицера острым взглядом. — Ваш удар стеком может иметь опасные последствия для зрения сеньориты Тересы. Если так, вам придется подать в отставку. Мы не любим, когда под офицерским мундиром бьется сердце мясника.

Лейтенант остолбенел.

— Что с моей племянницей? — возвышает голос Молима.

Он все понимает. Он готов убить стоящего перед ним с застывшей улыбкой Чако. Если бы у него был сын, — он послал бы его на этих с оружием. Но сына уже убили. Он сделал все, что мог. Он отдал свое имя человеку, который лучше им воспользуется, чем сам Молина. Андрес попросил его выручить девушку. Он сделал, что мог, но, кажется, опоздал.

— Лейтенант, — приказывает Чако, — выдайте сеньору Молина сеньориту... И позаботьтесь, — говорит он громче, — чтобы сеньора Молина без задержки и проверок пропустили в столицу. Телефонируйте на все посты. Я сделал для вас все, что мог, сеньор антиквар, — любезно откланивается Чако.

И сеньор антиквар не откажет себе в удовольствии сделать все, что сможет для личного советника президента. Он поднимает на руки рыдающую, ослепленную Тересу и выносит ее к подъезду больницы.

У подъезда — врачи, больные, жандармы. Слышатся крики. Это Санчео привел с собой пеонов. Он тоже опоздал, неугомонный Санчео.

— Тереса, это я! — кричит он и подбегает к девушке. — Это я — Санчео. Посмотри, как я шевелю ушами.

— Я не смогу уже больше увидеть, Санчео, — плачет Тереса. — Я никогда не смогу увидеть. Нагнись ко мне.

Он скорее догадываетоя о ее вопросе, чем слышит его, и шепчет:

— Сейчас он садится в поезд... Машинист задержался за станцией. Слышишь гудок? Значит, все в порядке.

— В операционную сеньориту Тересу! — приказывает старший хирург.

— Санчео, — шепчет Тереса. — Он сказал, что я тоже не маленький человек.

И когда двери операционной захлопнулись, Санчео обратился к жандармам:

— Сеньоры, давайте расплачиваться.

Пеоны взяли их в круг и начали оттеснять к проволочным сеткам. Завязалась стрельба.

Ее услышал другой Феликс Луис Молина, сидящий в поезде со своими юными спутниками. Одетый в легкий черный костюм, какой носил антиквар, с аккуратно подстриженной бородой, бледный, но спокойный, он подошел к окну и попытался рассмотреть, что происходит там, где стреляют. Но солнце било в глаза и вагон уже вынесся за холмы, в песчаную долину. У высохшей реки на камнях стояли прачки с корзинами: зной опередил их и забрал всю воду, какая предназначалась для белья.

Хосе и Наранхо сидели печальные и неразговорчивые.

— В жизни не всегда делаешь то, что хочешь, — тихо сказал Карлос.

Он словно просил прощения у ребят за то, что не оставил их выручать сеньориту Тересу.

За спиной Карлоса раздался голос:

— Приготовьте документы, сеньоры пассажиры. Полиция.

17. ЗАЧУМЛЕННЫЙ ДОМ

Проводник оповестил пассажиров и прошел дальше. Наранхо с беспокойством зашевелился. Хосе тихо сказал:

— Мой команданте, ты слышал?

Карлос укоризненно покачал головой.

— Не столкни со скамьи вазу, ховен.[54] Мой клиент щедро платит за эти вещи.

С обеих площадок вошли люди в штатском в сопровождении жандармов. Началась проверка.

— Кто такой? — грубо спросил один из штатских у Карлоса. — А мальчишки чьи?

Карлос приоткрыл глаза:

— Потише, сеньор полисонте... После лихорадки в голове как в горах отдается... Я антиквар Молина из столицы, а мальчики у меня служат.

— Откуда возвращаетесь?

— Из Киригуа.

— Лейтенант, — крикнул штатский. — Этот человек утверждает, что он сел в Киригуа. Вы были при посадке?

Лейтенант был занят в другом конце вагона и пробурчал что-то невнятное.

— Сейчас мы это выясним, — сказал штатский и прошел к офицеру.

Карлос понял, что допустил промах. Но кто мог знать, что они будут руководить посадкой на каждой станции? Он нащупал пистолет. Пожалуй, можно будет успеть спрыгнуть на ходу. Но сумеют ли мальчики?

Высокий, жилистый пассажир не торопясь пересел с соседней скамьи, оказался напротив Карлоса и довольно бесцеремонно подвинул вазу.

— Прошу поосторожней, сеньор, — начал Карлос и осекся: он узнал в пассажире Вирхилио Аррьоса.

— Ладно, ладно, дон Феликс, — протянул Вирхилио. — Ничего худого не сделается с вашей вазой. Я сам ее вносил в вагон, так что уж знаю, как обращаться с этой штучкой.

Карлос пытался вникнуть в тайный смысл его слов. Вносил... Значит, помогал сесть в поезд. Кажется, он понял Вирхилио. Но как он оказался на свободе? Если ему удалось бежать, он не должен подвергать себя вторичному риску. Карлоса могут сейчас взять. Отмежеваться от Вирхилио. Немедленно. Тем более, что сосед слева с лицом хорька довольно подозрительно рассматривает его и мальчишек.

— Мальчики, если я задремлю, — недовольно заметил Карлос, — приглядывайте за вазой. В вагонах разные люди.

Хорек не сводит глаз с Вирхилио.

— Не беспокойтесь, дон Феликс, — откликается Аррьос. — Я-то уж не засну в дороге.

«Зачем? Зачем, Вирхилио, ты связываешь себя со мной?»

Штатский стремительно возвращается. Сосед с лицом хорька показывает ему взглядом в сторону Вирхилио. Штатский с досадой отмахивается от него и озабоченно говорит Карлосу:

— Прошу прощения, сеньор Молина. Насчет вас есть специальное указание сеньора советника. Лейтенант интересуется, почему он вас не видел при посадке.

Вирхилио Аррьос лениво похлопывает штатского по плечу.

— Все в порядке, парень. Я посадил сеньора в служебное купе.

Ого, как видно, Аррьос — важная птица. Агент кивает и отходит. Хорек бледнеет и собирается улизнуть. Но Аррьос заметил его гримасы и холодно замечает:

— Вы очень долго меня разглядывали, сеньор. Нашли беспорядок в костюме?

— Порядок, порядок, — растерянно отвечает не в меру любопытный сосед. — Просто мне показалось... я вас где-то видел.

— Давайте вспоминать, — настойчиво замечает Вирхилио. — Откуда вы родом?

— Из Сан-Маркоса, из Сан-Маркоса, — верещит сосед. — Ошибка... Явная ошибка.

— Где вы жили потом? — упорствует Вирхилио.

Мальчишек от души забавляет эта сцена, но Карлос мучительно раздумывает, почему Аррьос не отвяжется от хорька. Впрочем, Аррьос ничего не делает зря.

Мимо проносятся шеренги огромных колончатых кактусов. Их верхушки покрыты белым пухом. Кажется странным, что в этой песчаной долине, прожженной зноем, иссушенной, рассохшейся, еще существует зелень. Но она поднимается даже на этой раскаленной сковороде; она пробивается упорно, широко, с размахом; и вот целые квадраты пятнадцатиметровых кактусов-органос приветствуют своими яркими цветами пассажиров, а дальше стеной поднимаются винтообразные зеленые столбы, на которых, словно стекающие капли крови, свешиваются алые мясистые плоды. Карлос припоминает статью Молина-младшего: «Народ наш, как зелень: он пробьется к свободе и свету».

А Вирхилио продолжает пытать хорька:

— Значит, вы служили у Ла Фрутера в Бананера? И хорошая служба у вас была?

Сосед взмок. Но Вирхилио словно не замечает его желания пересесть; не убирая длинных ног, которыми он загораживает проход между скамьями, лезет в карман за трубкой и обращается к Карлосу:

— Дон Феликс, огонька не отыщете?

Карлос бросает ему коробок. Вирхилио подносят спичку к трубке, с наслаждением затягивается и успевает вместе с обугленной спичкой вложить в коробок записку. «Когда машинист замедлит ход, — читает Карлос, — прыгай. Вокзал в Сакапа не для тебя».

— Значит, служба была хорошая? — тянет Вирхилио. — Есть у вас семья, сеньор?

— Жена и две тещи, — изнемогает хорек. — Очень милые женщины... Так позвольте откланяться.

— Позвольте, почему две? — Вирхилио радуется предлогу продолжить столь приятную беседу.

Наранхо заразительно хохочет, — хорек отвечает ему злобным взглядом.

— У тещи есть сестра, — выдавливает сосед. — Тоже премилая женщина. Сеньор, позвольте мне выйти...

Вирхилио Аррьосу ясно, что хорек привык подрабатывать на мелких услугах полиции. Но у Вирхилио своя цель, и он не отпускает фискала.

Поезд поднимается в горы. Причудливая фантазия природы выбила на камне изображения, похожие на морды диких зверей, пляшущих человечков. Гроты здесь так и зовутся: «Лошадь», «Верблюд», «Крылья ангела». Наранхо и Хосе впервые в горах, и все им здесь чудно.

Родники выбиваются из щелей в каменной стене, камень медленно, нехотя выпускает прозрачные струи, которые стекают, как слезы, по отвесу.

— Гора плачет, — поясняет Наранхо.

Карлос говорит мальчикам:

— Можете подышать свежим воздухом на площадке. Но дверь не открывать.

— Да. Ваше лицо мне знакомо, — продолжает Вирхилио.— Слушайте, сеньор, это не вы приехали с солдатами дона Кастильо из Гондураса и подожгли склады компании в Пуэрто?

— Да я их знать не знаю, — чуть не плачет пассажир. — И дела с ними иметь не хочу.

— А мне кажется, — это были вы, — усмехается Вирхилио.

— Пусть Армаса и его бандитов гром поразит! — забеспокоился хорек. — Я никаких складов не поджигал.

Вирхилио только это и нужно. Поезд замедляет ход. Вирхилио неожиданно схватывает хорька за руку и тащит к солдатам.

— Держите его, сеньоры. Он только что обругал президента Армаса.

Хорек нещадно отбивается. Кое-кто из пассажиров пытается вступиться. Свалка. Солдаты бегут по проходу. Вирхилио успевает заметить, что мальчики и Карлос вышли на площадку. Протянуть бы еще минуту! Он наваливается на хорька, заслоняя проход.

— Что я сказал? — визжит тот. — Я не поджигал никаких складов.

— Ты призывал проклятья на голову нашего президента! — кричит Вирхилио. — Ты назвал наших освободителей бандой.

— Где купец и мальчишка? — спрашивает лейтенант, заметив пустые скамьи.

— Убрались от потасовки в мое купе, — замечает Вирхилио. — Задержанного сдайте в первую же командансию.

Вирхилио раздумывает: успели или нет.

Но, прежде чем последовать за сеньором Молина, восполним некоторые пробелы. Мы расстались с Вирхилио Аррьосом в Пуэрто, где Генри Фоджер дал ясно понять, что президент дарует ему жизнь в обмен на старую агентурную сеть. За ним не будут следить; ему предоставляется полная свобода передвижений по стране и широкие полномочия. Но через три месяца он должен передать правительству всех резидентов внешней разведки. Если он нарушит договор, Армас не остановится перед тем, чтобы казнить двух детей дона Вирхилио.

— Нам известно, что ваша семья, — захохотал Фоджер — живет под чужим именем в Антигуа.[55] Пусть судьба племянниц Арбенса не выходит у вас из памяти.

Вирхилио подмывало броситься на Фоджера и задушить его. Бешено заколотилось сердце. Они выследили его семью. Он знал, как обошлись армасовцы с племянницами законного президента: они ослепили их, повырывали у беззащитных подростков уши, повыламывали руки и зарыли по грудь в землю.

Такая же угроза нависла над детьми Аррьоса.

— Я служу тем, кто лучше платит, — ответил Аррьос. — Не жалейте звонкой монеты, и мы столкуемся.

Аррьосу удалось нащупать старые связи. Разъезжая по центральным департаментам, он убедился, что на время его оставили в покое. Слежки не велось. Однажды на развилке двух дорог он увидел мчащуюся машину, которая возле него затормозила. Товарищ, которого Вирхилио знал по совместной работе в столице, скупо передал:

— Между шестым и десятым в Киригуа появится Кондор. Ривера просил его посторожить до столицы. Особенно на перегоне Киригуа — Сакапа. Сделаешь?

— Непременно.

Товарищ захлопнул дверцу:

— Работай спокойно. Семью выручим.

«Где ты сейчас, Карлос Вельесер?» — раздумывает Вирхилио.

Карлос и мальчики торопятся в Сакапа. Первым с поезда прыгнул Наранхо. Отличный пловец, он не раз стремглав летел с высоких утесов в зеленую чащу моря и сейчас повторил один из таких трюков, хотя при этом ушиб ногу. Хосе приземлился вторым. Карлос секунду помедлил. Он еще не оправился после болезни. Машинист начал набирать скорость.

— Команданте! — с отчаянием шепнул Хосе. Забросив свое гибкое тело далеко вперед, Карлос оторвался от поручней и прыгнул на песок. Затем он скатился по насыпи вслед за Хосе и Наранхо. Прижавшись к горячей земле, все трое следили за мелькающими вагонами. Проводник в хвосте поезда махнул им флажком.

— Кажется, выкарабкались, — сказал Карлос.

У Наранхо и на этот случай нашлась сказка:

— Черепаха заплыла в пасть к Киту. «Я хорошо здесь высплюсь», — сказала она. Но Кит выплюнул Черепаху, и, ударившись о камень, она потеряла панцирь. «Зато выкарабкалась», — утешила себя Черепаха.

...Впереди запестрели дома маленького городка, лежащего на цветущей равнине у высокого барьера гор. Отгороженный от мира каменными стенами и напоенный прозрачными водами горной реки, Сакапа красотой своих уходящих в горы улочек и золотом заката издавна манил путешественников. Любители народных танцев и шуток специально приезжали сюда на традиционные карнавалы, а разорившиеся дельцы и уголовники из пограничных городов Гондураса за высокими горами Сакапа укрывались от полиции.

— Пожить бы в таком городке месяц, — мечтательно сказал Карлос. — Надышаться горным воздухом, побалагурить с крестьянами. А что, сорванцы, не остаться ли вам здесь?

Хосе даже остолбенел от такого предложения.

— Сеньор Молина когда-нибудь станет снова сеньором Вельесером, — лукаво ответил Наранхо. — И тогда мы втроем приедем сюда дышать горным воздухом.

— Я думаю сейчас о Тересе, — объяснил Карлос. — Хочу, чтобы все настоящие люди надышались горным воздухом.

Солнце стояло высоко, золотая пыль носилась в воздухе, горячий пассат постукивал черепицами крыш. Хотелось прислониться к косяку двери — вот так же, как эти люди в широких белых брюках и свободно облегающих рубахах — и не думать о том, что за тобой охотятся ищейки Армаса, что за твою голову объявлена награда, что тебе нужно отыскать дом, в котором ты получишь на ночь койку и миску вареных бобов...

Навстречу двигалась толпа людей в черных одеждах. Впереди — могильщики с лопатами. За ними, с большим крестом в руках, шел юноша и громко насвистывал веселую мелодию.

— Почему он свистит? — спросил Хосе.

Его вопрос услышал мужчина в круглой шапке и белом переднике. Маленький, пахнущий дрожжами и пивом, он стоял в дверях и провожал взглядом процессию. Услышал и вполголоса отозвался:

— В Сакапа люди живут весело, пусть и в свой последний путь они уходят, как жили.

— Веселый город, — отозвался Карлос. — Страна плачет, а Сакапа смеется.

Человек в переднике глянул на Карлоса и произнес:

— Смех бывает разный. Говорят, в одном городе у витрины ЮФКО стоял манекен разносчика плодов. А однажды утром манекен оказался с головой одного президента.

— Не слышал, — сказал Карлос.

— То-то, — назидательно заметил собеседник.

— Где это было, приятель? — живо спросил Карлос.

— Говорят, в Сакапа... Веселый город, — верно?

Карлос засмеялся.

— Далеко путь держите? — полюбопытствовал сакапанец.

— Нам нужен дом сеньора Барильяса, — ответил Карлос.

Человек в переднике переменился в лице.

— Вы не подумайте, что я новый режим ругал, — поспешил он оправдаться. — Рассказал, что слышал. Всякое болтают.

— Не торопитесь, приятель, — строго сказал Карлос. — Уйти в кусты проще всего. Дом, что я назвал, с дурной славой, — а?

— Не знаю, — уклончиво ответил маленький сакапанец. — Кому как. Мы, пивовары, с Барильясами не дружим.. А другие дружат. Если контрабандой из Гондураса промышляете, — примут славно.

Он поклонился и ушел в дом.

— Плохо наше дело, — сказал Карлос. — Но больше нам деться некуда. Как, мальчишки?

— Андрес знает лучше, — решил Хосе.

— К Барильясам могут ходить такие, как мы, — подал мысль Наранхо, — а они их за контрабандистов выдают.

Карлос задумался.

— Сделаем так, — наконец решил он. — Одному из нас придется отправиться к этим Барильясам и разведать, что они за люди и ждут ли нас. Лучше, если пойдет Наранхо. Он быстрее присочинит, если увидит, что нужно отступить. Мы с Хосе будем ждать тебя, скажем, в кабачке напротив. Видишь пивную кружку в витрине?

— Вижу, — ответил Наранхо. — Ждите через час.

Солнце заходило за край гор, и его вечернее золото разлилось сначала по каменным громадам, а потом по улочкам Сакапа. И чем быстрее пурпур вершин сменялся фиолетовой окраской, тем жарче становился золотой свет в городке. Мукомолы, кондитеры, резчики по камню, брадобреи, пастухи высыпали на улицу. Из кабачка доносились громкие голоса, смех, шутки. Карлос и Хосе заняли угловой столик. К ним подсел знакомый пивовар.

— Не пошли? — подмигнул он Карлосу. — Жалеть не о чем. Есть в Сакапа много хороших людей, кроме Барильясов, Эй, Новено, — окликнул он юношу, разносящего кружки, — угости гостя пивом похолоднее. Вся столица, — похвастался он, — пьет пиво из Сакапа. Но нет пива лучше того, что придумал Чокано. Эй, Новено, бутылочку с моей маркой!

Пиво Чокано на вкус было легким и освежающим. Карлос отпил и откинулся на высокую спинку резного стула.

— Вы молодец, Чокано. Я знаю пивоваров от Пуэрто до Сан-Хосе.[56] Они бы с удовольствием пригубили такое пиво.

Чокано расцвел от похвалы.

— Эй, сеньор, не будь сейчас армасовцев, наше пиво на весь мир прославилось бы!

— А чем вам помешали армасовцы, Чокано?

Чокано хлопнул кулаком по столу.

— Каждый день они вводят новые налоги. Американцы построили шоссе через Сакапа в Гондурас, — а мы гони монету. Армасу нужны жандармы, — а мы поставляй парней или гони монету. Да что там! На днях сообщили о новом налоге — за освобождение от коммунизма. Как тут жить, сеньор?

Он отхлебнул из кружки и горестно сказал:

— Освобождение... Вы спросите у Новено про освобождение.

— Это его имя?

— Нет, прозвище.[57] Армасовцы ворвались в Гватемалу через наш город. Под вечер они напились и решили перестрелять мужчин в каждом восьмом доме по главной улице. Убили шестерых наших парней. Новено выскочил и доказал им, что его дом не восьмой, а девятый. Чудом спасся. А наутро армасовские солдаты заявили, что расстреляли коммунистов.

— И вы смолчали?

— Мы поставили чучело президента у фруктовой витрины. Выставили охрану у домов. Что мы еще можем сделать? Пятнадцать тысяч жителей. По вечерам ругаемся втихомолку в кабачке.

— Я вам скажу, что вы можете сделать, — с загоревшимися глазами предложил Карлос. — Вы можете устроить внеочередной карнавал и выставить их из Сакапа.

Чокано нахмурился.

— Они пришлют солдат.

— Черта с два! Им понадобятся солдаты в кофейной и банановой зонах.

Пивовар посмотрел на Карлоса странным взглядом.

— Слушай, приятель, этим не шутят. Если ты играешь с Чокано, чтоб потом донести...

— Сеньор Чокано чудак, — мягко сказал Карлос. — Мне прятаться надо, а он меня в полицию посылает.

Чокано встал.

— Подождите здесь. Я вернусь.

Время шло, а Наранхо не было. Хосе заволновался:

— Друг Кар... Сеньор Молина, теперь пойду я.

— Нет.

— Сеньор Молина, с Наранхо беда.

— Если живой, — он выберется; если беда, — попадешься и ты.

Молчат. Карлос тоже нервничает. Стрелка часов бежит к шести. За окнами темнеет. Силуэты прохожих становятся фиолетовыми.

— Еще четверть часа — и будем выбираться, — говорит Карлос.

Карлос не подозревал, что как раз эти четверть часа были для Наранхо самыми трудными в его юной жизни. Он не сразу пошел в дом сеньора Барильяса. Встретил мальчишку — продавца газет. Вежливо поздоровался, спросил дорогу.

— Три квартала вперед плюс два влево, — крикнул продавец газет. — Там будет зачумленный дом. С железной крышей.

— Почему зачумленный? — Наранхо побежал с ним рядом.

— Темные люди там живут, — неохотно отозвался мальчик. — Калитка всегда на запоре, без звонка не впустят. Армасовцы однажды выволокли из их сада молодого парня и бросили в машину — сам видел, не совру.

— Что из этого? Сейчас во многих домах аресты.

— Да парень-то чужой. С письмом к ним приехал. Я ему сам дорогу объяснял. Темные люди.

— Чем они занимаются?

— Про них не узнать!

Наранхо отстал и неохотно поплелся к дому с железной крышей. Предчувствие подсказывало ему, что лучше не ходить. Но друзья его засмеют, скажут: струсил Наранхо, получил первое поручение — и струсил. Он обязан узнать все как можно лучше, чтобы не подвести команданте. Хосе ему успел шепнуть: «Нашего команданте ждет столица. Все дочиста раскопай. На два квартала вокруг».

Дом с железной кровлей стоит особняком. Хорошо, что у калитки маэстро де постас. Вдвоем с почтальоном веселее войти.

— Сеньор, обождите, я с вами.

— Сюда не впускают.

— А как же почта?

— Насмешка, а не почта. Позавчера лепесток и сегодня лепесток. На свету видно. Будь от сеньоры, — пожалуйста. А ведь это студентик посылает.

— Куда же вы их?

— Оставляю в щели калитки.

Но калитка распахнулась.

Седоватый полнеющий человек в легком красном халате молча взял из рук почтальона стопку газет и сказал:

— До свидания, маэстро. А вы ко мне, молодой человек? Я — Барильяс.

— Не знаю, к вам или нет. Я ищу...

— Заходите, заходите.

Барильяс потянул мальчика за руку и захлопнул калитку, провел Наранхо по аллее манговых деревьев к дому, поднялся с ним, отомкнул дверь ключом и втолкнул в темный коридор, оттуда — в комнату. Молодой человек, развалясь на низеньком диванчике, читал книгу. Наранхо угадал в нем сына хозяина. Комната была обставлена богато, на стенах висели старинные картины и серебряное оружие.

— Вот, — объяснил Барильяс. — Привел. Славный мальчуган. К нам прислали.

— Кто? — бегло опросил сын.

— Они, — загадочно ответил Барильяс. — Сам должен понимать. Где твой шеф, малый?

— Там, — Наранхо махнул рукой. — Через два дня приедет, а меня послал узнать насчет картин...

— А, он покупает картины? — глубокомысленно заметил хозяин.

— Нет, он художник, — придумал Наранхо. — А вы ждете художника?

— Да, конечно, художника, — отозвался хозяин. — Как зовут твоего художника?

— Сеньор Федерико...

Про себя Наранхо решил: «Крутит старик. Не знает, кто должен приехать».

— Где же он работает?

— Там, — Наранхо опять показал рукой, как говорят в Сакапа, — «в сторону гор», а горы здесь со всех четырех сторон.

— Там? — переспросил старик в красном халате. — А ты пришел или приехал?

К этому времени Наранхо окончательно решил, что Барильясы ему не нравятся, и вел дело к тому, чтобы уйти.

— Я пришел, — весело сказал он. — Иду мимо, а почтальон говорит: «Постучись сюда, — может, сеньоры и знают, есть тут художники или нет. Дом большой, богатый».

Сын хозяина вскочил с пуфа и быстро спросил Наранхо:

— Долго идет поезд от Пуэрто к столице?

И здесь Наранхо сделал непростительный промах — он ответил паролем:

— От столицы до Пуэрто столько же.

Он сразу понял, что влип. Хозяин тихо рассмеялся; сын ответил усмешкой.

— С этого бы и начинал, — оживился Барильяс.

Он подошел к шкафу, открыл дверцу, что-то поискал, и вдруг в руке его появилась плетка с свинцовым шариком на конце.

— Так где твой хозяин? — нежно спросил он. — Там?

Наранхо сделал шаг к двери.

— Она закрыта, — пропел Барильяс. — На ключ. Он подступил к Наранхо.

— Он художник, да?

Наранхо прижался к стене и со страхом следил за прыгающим шариком.

— Что же ты замолчал, кариб?

Удар отозвался в голове набатом. Перед глазами поплыло. Красный халат запрыгал языками пламени. Словно издалека послышалось:

— Где он, кариб?

Наранхо попытался открыть глаза, но правый глаз затек. Между ружейными стволами маячила голова Барильяса.

— Папа мио! Не торопитесь, — лениво предложил молодой Барильяс.

Он подошел к телефону и набрал несколько цифр.

— Алло. Это я, мой капитан. От Адальберто люди приехали. Вышлите наряд.

Каждое слово врезалось в память, как вбитый гвоздь. Наранхо зорко глянул вправо. До окна четыре шага. До забора бежать долго. Но стрелять не посмеют. Если бы старик отвернулся! Наранхо сполз на пол, пружиня тело и готовясь к прыжку.

— Что, что? — кричал в трубку молодой. — Выпустить не могу. Папа поторопился.

Старик с беспокойством прислушался к разговору и подошел к аппарату.

Наранхо бесшумными прыжками достиг окна, схватил первое, что попалось под руку — настольную лампу, ударил по стеклу и тотчас прыгнул вслед звенящим осколкам в сад. Он не слышал, что ему кричали. Добежал до забора, подтянулся на руках, обжегся о колючую проволоку и, раздирая руки и ноги, перевалился на улицу. Завернул за угол и помчался куда-то вниз, не чувствуя боли, не замечая, что оставляет кровавый след, не зная, гонятся за ним или нет.

Улицы были темные. Где-то вдали маячил свет. «Пивная кружка», — пронеслась мысль. Люди стояли у дверей и провожали взглядами бегущего окровавленного мальчика. За спиной его завыла сирена полицейской машины.

Вдруг Наранхо почувствовал сильное, ласковое прикосновение женской руки.

— Беги сюда! — услышал он.

Перед ним открылась дверь, и он упал на мягкую подстилку, впервые почувствовав острую, дергающую боль в ноге.

Он не знал, что женщины соседних домов, по молчаливому уговору, затерли следы крови; что, когда подъехала полицейская машина, в домах было темно, что в квартале, где жили мукомолы и пивовары, не нашлось предателя.

Он был без сознания. Колючая проволока помогла Барильясам.

А Карлос и Хосе продолжали поджидать в кабачке своего маленького приятеля.

— Больше ждать нечего, — хмуро сказал Чокано. — Мальчишка в западне. Если не побрезгуете лежанкой пивовара, — прошу.

Дворами он провел их к себе. Ощупью открыл одну дверь, вторую. Не зажигая света, подтолкнул к скамейке и предложил:

— Садитесь, сеньоры. Кроме нас, в комнате десять человек. Люди надежные, рабочие люди. Если желаете, поговорите в темноте, — и вам и нам спокойнее будет.

Карлос засмеялся: уловка пивовара ему понравилась.

— Что ж, поговорим. Давайте представимся друг другу хотя бы по профессии. Два десятка лет я высаживал бананы для Ла Фрутера. Мой товарищ тоже пеон, бежал из зеленого ада.

— Пивовар, — раздалось в ответ.

— Дорожный рабочий.

— Пастух.

— Учитель.

— Гончар.

Карлос подвел итог:

— Хорошая компания, сеньоры. Сливки общества.

Люди рассмеялись. Разговор наладился сердечный и серьезный. Карлос рассказывал то, что знал сам, — о положении в стране. Сакапанцы рассказали о делах в своей провинции. Больше всего хотелось им узнать о том, почему американцы подобрали в президенты Кастильо Армаса.

— Удобный для них человек, — пояснил Карлос. — Самодовольный и тщеславный. Обучался у них же — на военных курсах в Канзасе. В пятидесятом году участвовал в мятеже против республики. Бежал от тюрьмы в Гондурас; жил за счет субсидий компании, получал на формирование армии интервентов полтораста тысяч долларов ежемесячно; обещал американскому послу прекратить действие аграрной реформы и начать поход против коммунизма. Ну, начало похода вы помните — наверно, в каждом городе есть свой Новено.

И опять засмеялись люди. Печальный это был смех.

— Многие мои друзья, — глухо оказал Карлос, — в тюрьмах, в концлагерях. А иных уже нет. Только что я потерял маленького товарища — он дорог мне, как сын. Если рабочие люди Сакапа помогут его отыскать, — они сделают доброе дело.

— Он сунулся к Барильясам, — пояснил Чокано.

— До сих пор за ними не водилось дурного, — сказали из дальнего угла. — Разве контрабанда...

— Сын у него гуляка.

— Зато второй парень серьезный. В университете учится.

Какое-то неясное ощущение тревоги возникло у Карлоса.

— Кто-нибудь знает его имя?

— Будто Адальберто.

Впитывающий в себя сотни имен, адресов, явок, Карлос сразу вспомнил, что Андрес называл ему имя Адальберто. Но пока решил промолчать.

Друзья Чокано обещали разыскать Наранхо, если он жив.

— А теперь поговорим о главном, — начал Карлос. — Сакапа славится своими карнавалами. Надо им такой карнавал закатить, чтобы они и нос сюда боялись сунуть.

Разговор затянулся далеко за полночь. На рассвете Карлоса разбудило легкое прикосновение руки пивовара.

— Дорогой сеньор, — сказал он жалобно. — Не хочу тебя отпускать, да в квартале начался обыск. Перейдешь к учителю.

— Не горюй, Чокано. Я еще не раз отведаю твое пиво.

— А парня нашли, — спохватился пивовар. — К хорошим людям попал. Только отлежаться придется. Рваные раны.

Хосе вскрикнул.

— Вылечим, — твердо сказал пивовар. — И Барильясов вылечим. Навеки зарекутся.

В квартире учителя Карлоса встретил Андрес.

— Сеньор Молина, — сказал он. — Я все уже знаю. Много наделал ошибок. Виноват перед партией. Что делать дальше?

— Работать, Андрес. С меньшим числом ошибок, но работать.

Три человека покидают Сакапа.

Наранхо мечется на подстилке в забытьи. «Команданте! — кричит он. — Не ходи туда!»

Туда не пойдешь, — дом Барильясов охвачен пламенем.

Сакапанцы готовятся к карнавалу. Три человека едут в столицу. Карнавал пройдет по всей стране.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГВАТЕМАЛА ВЫХОДИТ ИЗ ПОДПОЛЬЯ

18. МОЛОЧНЫЕ РЕКИ СЕНЬОРА ПРЕЗИДЕНТА

— Августовские дожди льются не иначе, как из кровавых туч, — говорили жители гватемальской столицы.

Действительно, август 1954 года выдался кровавым. Кастильо Армас не успел вылезти из женского платья, в котором он подписывал соглашение с армией, и перебежать из ванной комнаты министра связи обратно в президентский дворец, как сразу же перечеркнул свою подпись. Американский посол обещал моральную поддержку, оружие, и Армаса понесло:

5—6 августа правящая хунта начинает аресты среди руководителей восстания. Двенадцать офицеров, вопреки заверениям президента, предстают перед военным трибуналом.

7 августа армасовские банды, которые должны были быть распущены, и подразделения гвардии — второй вооруженной силы страны — окружают военно-воздушную базу «Ла Аврора», где появляются листовки с призывом проучить «лгуна в президентском кресле».

8 августа Кастильо Армас открывает в столице вторую серию облав на «красных». В тюрьмы заключаются служащие демократических учреждений, созданных при Арбенсе, прогрессивные журналисты, учителя, владельцы кинотеатров, разрешавшие у себя демонстрацию советских, чешских, даже мексиканских фильмов.

10 августа хунта, упразднившая конституцию и разогнавшая парламент, выпускает свой «политический статут». Хунта заявляет, что, «пользуясь свободно выраженным желанием народа», присваивает «исключительно себе» всю законодательную и исполнительную власть и заявляет, что в государственных учреждениях не могут работать служащие, заподозренные в симпатиях к коммунистической идеологии. «Публикуйте и исполняйте!» — заканчивалось послание, и по стране летят черные списки: сотни чиновников, почтовых работников, учителей, врачей выбрасываются на улицу.

11 августа Армас объявляет о роспуске четырех политических партий и пяти профсоюзов. Первыми разгоняются профсоюзы учителей и железнодорожников.

16 августа за решетку отправлена большая группа курсантов военных училищ, замешанных в восстании.

22 августа становится известно, что 120 кофейных участков и 107 ферм, полученных крестьянами согласно реформе в центральной кофейной зоне, изъято армасовцами обратно в пользу крупных землевладельцев и частных компаний, причем оказавшие сопротивление избиты и арестованы.

31 августа семнадцать сторонников прежнего режима, в том числе филателист — собиратель марок — и поэт высылаются в концлагерь «Колония Петен».

Хунта готовит декрет о запрещении под страхом казни любой организации, хотя бы отдаленно связанной с компартией. Хунта подписывает военное соглашение с США, и удивленные гватемальцы узнают, что их маленькая армия по существу становится еще одним батальоном северной державы, а их плодородная земля — заурядным полигоном.

Декрет за декретом вылетают из президентского дворца...

Все это походило бы на бред сумасшедшего, если бы не затрагивало тысяч жизней и судеб. Столица плачет и смеется. «Молочные реки сеньора Армаса почему-то красные», — острота, пущенная в одном из кафе, облетает весь город. Полиция ищет остряка, но среди трехсот тысяч жителей трудно найти того, кто засмеялся первым. Притом из кафе, что напротив, летит новая шутка, и довольно злая: «Фуражка и любовь к гватемальцам у сеньора Армаса всегда набекрень». Фат со скошенной тульей фуражки подкушен крепко. Гватемальцы продолжают издеваться, фат — свирепствовать.

Американский посол с иронией спросил, много ли молодых гватемальцев готово отдать жизнь за своего президента. И, когда подвернулся удобный случай, страницы нескольких газет обошел снимок юного Орральде, который из преданности к президенту стрелял в заговорщиков. Хусто был заснят рядом с Армасом, только не он смотрел на президента, а президент пожирал его глазами в поисках ответного проявления преданности.

Газета с таким снимком попала в маленький двухэтажный домик антиквара Молины и была положена перед хозяином. Антиквар просматривал утреннюю почту и небрежно скользнул по газете взглядом. Хотел было ее отложить, но крупный снимок привлек его внимание; он всмотрелся и крикнул:

— Хосе, зайди ко мне!

Вошел Хосе. Городская одежда преобразила мальчика. Наверное, в потрепанных штанах, в каких он привык убирать бананы, или в своей блузе, в которой Хосе партизанил, он чувствовал себя удобнее, чем в кремовой рубашке, отутюженных синих брюках и желтых туфлях. Черные пряди, спадавшие прежде на лоб Хосе, были зачесаны назад, пробор придавал прическе изящество. Вряд ли с первого взгляда в этом прилизанном аккуратном подростке можно было узнать потомка племени ица, который простодушно смотрел на мир. Да и в антикваре Молина, который в шелковом халате сидел за плетеным столом и лукаво поглаживал черную бородку, не легко было увидеть прежнего Карлоса Вельесера. Тропическая лихорадка обострила черты его лица, на котором смуглый румянец сменился легкой желтизной. Если и отличали его от подлинного Молины немыслимой густоты брови, высокий лоб и глубокий, очень мягкий взгляд, то от прежнего Карлоса Вельесера нынешний Вельесер разнился еще больше.

В доме Молины он нашел все в таком виде, как описывал антиквар, и еще раз подивился предусмотрительности хозяина. Подслеповатая консьержка, перед которой он учтиво снял шляпу, смеясь, крикнула ему: «Да не машите шляпой! Простудитесь!» — и он ей ответил, как отвечал Молина: «В двадцать лет не простужаются. А нам с вами, сеньорита, по двадцать». Впрочем, обоим вместе было около ста. В большую входную дверь можно было позвонить, и ему открыл бы кто-либо из верхних жильцов. Но в большую дверь, как и во многих домах столицы, была искусно вделана меньшая, и ключ, врученный Молиной, ее открыл легко и бесшумно.

Несколько дней Молина — Вельесер просидел взаперти, изучая дом и коллекцию антиквара. Сегодня он ожидал друзей.

— Посмотри сюда, Хосе, — весело сказал Карлос. — Ты узнаешь этого молодого сеньора?

Хосе бросил острый взгляд на газетный лист.

— Ица не забудет тех, с кем поклялся идти вместе, — просто сказал Хосе. — Если Мигэль станет королем, Хосе Паса готов стать его слугой. Если Мигэль станет нищим, Хосе готов поменяться с ним одеждой.

Такая нежная привязанность тронула Карлоса.

— А ему нелегко, — сказал Карлос.

— Команданте сейчас тоже будет нелегко, — не очень вежливо перебил своего старшего друга Хосе. — Сеньора Молина спрашивает владелец универсального магазина.

— Я никого не принимаю. Ты сказал?

— Да. С ним инспектор из полиции. Они хотят войти вместе.

Пауза.

— Лучше принять, мой команданте, — тихо говорит Хосе. — Тебя не узнать. Ица говорят: удача приходит с первым прыжком, со вторым — пол-удачи.

— Пусть будет так. Прыгну.

Карлос приспустил тростниковые шторы. Свет падал на ковер, стол, руки, но лицо Карлоса оставалось в тени.

— Не все сразу, — сказал он, подбодряя себя. — Если им понравятся мои ноги, я, пожалуй, открою и лицо.

Разговор начал инспектор полиции. Он знает, что сеньор Молина долго болел. Но, кроме сеньора Молины, некому выручить его, инспектора. На днях у советника посольства выкрали два старинных индейских сосуда. Дело о краже поручили инспектору. Увы, он бессилен найти похитителей. Советник рвет и мечет, начальник полиции грозит инспектору увольнением. Наконец в отделе местной утвари универсального магазина нашлось два страшно похожих кувшина. Вот они... Если бы сеньор Молина взялся засвидетельствовать их подлинность… Престиж гватемальской полиции...

Карлос бегло осмотрел сосуды. Настоящий Молина никогда не согласился бы подвергнуть сомнению свою честность. Но отказать инспектору и сразу нажить себе врага в полиции? Все одинаково плохо. Карлос всматривался в ширококрылых птиц, парящих на наружной поверхности сосудов, — древние бережно подбирали цвета. А затем память, острая, много вбирающая в себя память подпольщика, подсказала их удивительное сходство с другими чашами древних майя. Он видел их в Национальном музее. Те были настоящие. А эти, как и похищенные у советника, — одинаковая фальшивка. Воры были иностранцы (гватемальцы не знают в своей среде краж) и не очень большие знатоки древности. Карлос сверился с реестром. Так и есть.

— Вы принесли мне недурно сработанную подделку, — сухо сказал Молина опешившим визитерам, и легким движением остановил вскочившего с кресла инспектора. — Но я вам помогу выбраться из неприятности, сеньор инспектор. Полиция может приобрести оба сосуда в магазине, они отлично сойдут за похищенные, и я готов подтвердить это. Настоящие, — он подчеркнул это слово, — настоящие в Национальном музее.

— Вы бог, сеньор антиквар, — с восхищением произнес инспектор. — Вам надо в полиции служить, а не здесь прозябать.

Владелец магазина, предвкушая крупный заработок, тоже расцвел в улыбке.

Посетители ушли. Карлос глубоко вздохнул и откинулся в кресле. Сердце стучало чаще, чем полагалось ему, находясь на службе у подпольщика с большим стажем. Сошло! А ведь владелец магазина десяток лет назад встречался с Молина и даже когда-то продал ему резной деревянный нож — эта деталь тоже значилась в реестре старика-антиквара.

— Сеньор Молина, — Хосе стоял в дверях, — пришел человек. Назвался Грегорио. Предлагает странную игрушку. Бычок на подставке.

Вошел крестьянин с живым, хитроватым лицом. Широкая красная повязка вокруг круглой шапчонки, такой же пояс, стягивающий талию, черная куртка в красную полоску, клетчатые штаны, больше похожие на юбку.

— С озера Атитлан? — живо спросил Карлос.

— А бычок из Кецальтенанго, — не опровергая и не соглашаясь, ответил крестьянин.

Этот странный разговор, понятный обоим, закончился тем, что Карлос крепко пожал руку сборщику кофейных зерен — Грегорио Кинтана из-под Антигуа — и начал его расспрашивать о жизни и настроении кофейных рабочих.

А потом антиквар вышел из дому и в сопровождении Хосе, который нес за ним сверток со старинными миниатюрами, зашел в ближайшую парикмахерскую. Мастер подровнял пушистую бородку клиента и пригласил его в заднюю комнату взглянуть на редкую гравюру.

Из комнаты люк вел в подвальное помещение, где маленькое пламя свечи позволяло увидеть лишь силуэты Риверы, Роба, Андреса, Ласаро и приезжего из Антигуа.

— Все члены комитета как будто здесь, — начал Карлос, — и мы можем начать свой первый серьезный разговор. Давайте же начнем с того, что почтим память многих наших товарищей.

Люди встали и, по традиции, прикоснулись пальцами к желтым расцветкам своей одежды. Грегорио Кинтана не нашел на себе желтого и притронулся к восковому нагару свечи.

Карлос предложил обсудить два вопроса: расширение контактов партии с другими силами Движения Сопротивления и нанесение немедленных ударов по диктатуре Армаса.

Ривера сказал:

— Согласен. Но лучше закончить дело с кафе «Гватемала». В нем много странностей.

Все посмотрели на Андреса, и он понял это как приглашение отчитаться. Андрес признал личную вину в том, что четыре члена студенческого комитета — в руках армасовцев.

— Ты и сейчас убежден, — спросил Карлос, — что в кафе вами двигало только слепое желание сразиться?

— Как я могу думать иначе, — ответил Андрес, — если сам участвовал в подборе членов студенческого комитета?

— Как случилось, — спросил Ривера, — что Рина Мартннес, которой ты доверяешь больше других, сыграла в этом происшествии роль... запевалы?

— Скажите прямо — роль провокатора. Пока не знаю. С того дня я избегал разговора с Риной Мартннес.

Вмешался Ласаро.

— Что же ты делал все эти дни? — раздраженно спросил он. — С тобой рядом ходит провокатор, а ты бездействуешь. Ты называешь явку в Сакапа, а там ждет засада.

Андрес побледнел.

— Что я делал в последние дни? Подобрал новых товарищей в студенческий комитет. Рина и Адальберто отстранены от руководства. Завтра их — нет, нас троих — будут судить студенты. Что я еще сделал? Мы, социологи и агрономы, связались со студентами-медиками. Лекции прекращены и у них. Побывали в больницах. Молодые врачи-хирурги на днях объявят забастовку под лозунгом: «Мы лечим только жертв президента Армаса. Армасовцев пусть лечит Вашингтон!»

— Не мало, — сказал Карлос. — Если учесть, что товарищ Андрес вытащил меня из полицейской сутолоки в Киригуа и из кишащей шпионами Сакапа, переправил за границу одного сеньора и, вернувшись, выполнил кое-какие рекомендации комитета, — это не мало... И все же вина его превышает его заслуги. Отдать в руки полиции четырех отличных бойцов... Да и не только в этом дело. Коммунист должен воспитывать своих товарищей на умении жертвовать собой, когда этого требуют интересы дела, и умении беречь себя, когда впереди более высокая цель. Вот этого второго умения, товарищ Андрес, ты не сумел передать своим друзьям. Значит, ты еще слабый руководитель. Я скажу больше: очертя голову ты бросился за Риной Мартинес в гущу свалки, потому что в эту секунду ты не видел товарищей, жертв Армаса, страдающий народ, — ты видел только Рину Мартинес. Значит, ты еще слабый коммунист. Ты понимаешь это, товарищ Андрес?

...И, может быть, только сейчас, здесь, среди людей, которые ежедневно рискуют жизнью, которые, пренебрегая опасностью, собрались вместе и урывают дорогие минуты, чтобы научить его, юношу, жить и бороться, Андрес догадался, за что его судят. Все это надо продумать наедине с самим собой, взвесить, решить, как вести себя дальше.

Кажется, товарищи иначе истолковали его молчание. Карлос вздохнул. Ривера жестко сказал:

— Я рекомендовал тебя в партию, Андрес. И, по справедливости, мне первому подать голос. Предлагаю вывести из состава комитета.

Ласаро кивнул головой. Меньше всего можно было ожидать, что приезжий из Антигуа кофейный рабочий не согласится с опытными руководителями из столицы. Но Грегорио Кинтана сдернул с себя маленькую шляпу и, ударив ее о бочку, на которой мигала свеча, с хитрой улыбкой заговорил:

— Кофейное дерево, сеньоры, в двадцать пять — тридцать лет вырубают. Не тот урожай. А нашему молодому другу, — он повернулся к Андресу, — еще идти и идти до тридцати. Зачем же мы станем на дороге у молодых побегов, сеньоры?

Карлос перевел взгляд на Роба.

— Я живу с Андресом под одной крышей, — сказал грузчик из Пуэрто. — Он умеет беречь тайну и держать слово. Я воздержался бы его отстранять. В комитете нам нужен представитель студенчества. Лучшего товарища мы пока не знаем.

— Есть много замечательных ребят, — неожиданно сказал Андрес. — Если меня отстранят, я назову вам подходящих. А вообще меня отстранить стоит — люблю свою работу, привык, но четырех арестованных вижу днем и ночью. И все, что говорили здесь, принимаю. Мы играли в подполье, а надо сражаться.

— Если понимаешь, тогда и я за то, чтобы тебя оставить, — медленно оказал Карлос. — Будем голосовать?

— Не нужно, — вмешался Ривера. — Я ведь люблю Андреса. Пусть поработает с выговором.

И только педантичный Ласаро остался при своем мнении.

— Единичные выступления подрывают партию изнутри, — объяснил он свою позицию.

— Ты останешься в комитете, Андрес, — подвел итог Карлос. — Но это не избавляет тебя от студенческого суда. Ривера, ты побываешь у ребят.

— Спасибо, товарищи, — сказал Андрес.

Комитет заседал долго. Хосе, который прогуливался у входной двери, решил, что ему ходить тут до бесконечности.

Члены комитета ожесточенно спорили. Карлос настаивал на том, чтобы слить комитет и руководителей разрозненных подпольных групп в единый центр Сопротивления центральной зоны.

— Мы нарушим конспирацию, — вдруг разволновался Ласаро. — К тому же у партии свои задачи, у остальных групп — свои.

— Сейчас у нас одна задача: свалить правительство Армаса, — возразил Карлос. — И тот, кто в поисках своих особых задач призывает замкнуться среди нескольких сот членов партии, играет на руку армасовской клике.

— Товарищ, — ответил Ласаро, — я не принимаю такого упрека. Я за связь с другими группами, но против единого руководства.

— Это все равно, что сказать, — пояснил Карлос: — «Я за борьбу, но борьбу случайную, ведущую к поражению». Кто еще за такую борьбу?

Грегорио укоризненно сказал:

— Только что Ласаро ругал Андреса за драку в одиночку. Теперь Ласаро стоит за то, чтоб в одиночку дрались другие. Зачем петляешь?

— Я требую избавить себя от оскорблений случайных лиц, — заявил Ласаро; худощавый, нервный, он протер очки и всмотрелся в Грегорио. — Я не первый день в партии.

— Да, ты не первый день в партии, — спокойно оказал Карлос. — Ты третий месяц. А Грегорио — третий год. Он бастовал еще при Убико. Пять раз сидел в тюрьме. Когда парламент принял закон о земле, кое-кто решил припугнуть пеонов и устроил пальбу на плантации. Грегорио провалялся в больнице с пулей. А землю все же поделил.

— Я не сидел в тюрьме, — с вызовом сказал Ласаро, — но вступил в партию с чистым сердцем.

— Мы не сомневаемся в этом, — ответил Ривера. — Но сейчас нам нужно не только сердце, но и рассудок. Я за единый штаб Сопротивления.

Так и решили. Ласаро поручили связаться с работниками суда и деловыми кругами города, которых обслуживала адвокатская контора, Карлосу — с армией, Андресу — с медицинскими кругами, Робу — с мастеровыми, ремесленниками, лавочниками, Ривере — с учеными, писателями, художниками.

Первый удар поручили нанести Робу со своей будущей, но пока не существующей армией.

— Молочная реклама,— коротко пояснил Роб свой замысел, — но для этого нужно несколько шоферов и погонщиков.

— С одним таким погонщиком я тебя познакомлю сегодня, — задумчиво сказал Карлос.

— Где тебя искать, товарищ? — спросил Ласаро.

— Искать меня не нужно, — ответил Карлос. — Я найду каждого, когда сочту нужным. Передать же что-либо, посоветоваться — через связных.

— Это в кафе «Гватемала» и здесь? — Ласаро был недоволен. — За кафе могут следить. Я полагаю, члены комитета должны знать друг о друге все, на первый случай — адрес.

— Я бы сказал не так, — возразил Карлос. — Все, кроме адреса. Где же твоя конспиративная жилка, товарищ Ласаро?

— Как вас называть при встрече? — хмуро спросил Ласаро.

— При встрече лучше меня не узнавать и проходить мимо.

Карлос засмеялся, но настойчивость Ласаро ему пришлась не по душе. Он поднялся с ящика. Пора было расходиться.

Хосе недовольно сказал:

— Очень долго, сеньор Малина. Можно было два раза постричься и два раза побриться.

— А кто-то мне говорил, — ответил Карлос, — что в погоне за врагом ица весьма терпеливы?

Молча они прошли несколько шагов, и Хосе сказал: — Я потерплю. Я буду носить за сеньором Молина картинки и вазы. Только несправедливо, что один носит картинки, а другой валяется с распоротой ногой.

Карлос не ответил. «Ничего, Хосе, — сказал он про себя. — Скоро и ты будешь пущен в довольно опасное дело».

Впервые за время пребывания в доме Молииы Карлос Вельесер в этот вечер навестил своих жильцов. Он застал всех троих. Тореро играл рапирой, Андрес писал, Роб читал.

— Сеньоры извинят своего домовладельца, — сурово сказал Карлос — Но время сейчас тревожное, полиция меня беспокоит чаще, чем раньше, и я хотел бы знать, могу ли я без ущерба для себя держать вас и дальше.

— Тогда лучше каждому поговорить наедине — пожал плечами Андрес. — Кто первый остается?

Тореро подбросил рапиру:

— Упадет острием к двери — я!

— К окну! — отозвался Андрес, включаясь в игру.

— Мне остается стена, — засмеялся Роб.

Рапира упала. Роб и Андрес вышли, оставив тореро и антиквара наедине.

— Чем могу служить? — любезно спросил тореро, пододвигая хозяину стул.

Сам он сел на кровать, продолжая играть рапирой. Карлос молчал.

— Однако вы изменились, сеньор Молина, — бегло заметил Габриэль. — Болезнь и горе сделали свое дело.

Он бросил еще один взгляд на антиквара и углубился в свое занятие.

— Дон Габриэль, — начал Карлос, — вы часто отлучаетесь...

— О, бог мой, на ипподром… Меня видит вся столица.

— Приходите поздно.

— Я подрабатываю уроками танцев, мой милый хозяин.

— Несколько раз вас видели в обществе людей, уволенных за нелойяльность к новому режиму.

— Мои старые приятели по закланию быков. Их нелойяльность заключается в том, что они постарели и хозяин ипподрома заменил их молодыми.

— А что у вас за дела в парке «Аврора»?

— Не советовал бы интересоваться моими делами тем, у кого есть свои секреты, — отпарировал тореро.

Он встал и улыбнулся:

— Довольно расставлять силки, сеньор Молина из Пуэрто. Обними-ка меня, пока молодые люди не ворвались, и скажи, что тебе от меня нужно.

— Чтобы ты вспомнил свою молодость, Габриэль Эспада.

Габриэль сделал быстрый выпад рапирой.

— В молодости меня кололи так и этак. — Он откинулся на кровать. — Я голодал под забором. — Он встал на колени. — Я умолял импрессарио дать мне грошовый заработок. — Он поднял вверх рапиру и обошел круг. — Я улыбался толпе, когда мне хотелось реветь от тоски.

— Остановись! — сказал Карлос. — Кроме того, во времена карлика Убико ты поднес к его носу на Пласа де Торо рапиру и врывался со мной во дворец, когда мы выгоняли карлика из страны.

— Тогда я был моложе и экспансивнее, — засмеялся Габриэль. — Сейчас моего пыла хватает только на быков.

— А ночные уроки? — поймал его Карлос.

Габриэль сжал губы.

— Дон Карлос, я тебя люблю. Но остерегись задеть меня. Я колю без промаха.

— Кого? Быков?

Габриэль рассмеялся:

— Случается, что и людей. Так что же ты хочешь?

— Я хочу, чтобы два наших подпольных центра слились в один, Габриэль Эспада. Я хочу, чтобы наши удары стали острее и страшнее, Габриэль Эспада. И я хочу, чтобы в первой же операции, которая всколыхнет всю столицу, ваши и наши люди работали плечом к плечу, Габриэль Эспада.

— У меня нет ни центра, ни людей. А что это за операция?

— Молочная реклама, — засмеялся Карлос.

А теперь перевернем лист календаря и перенесемся из скромного домика антиквара в богатую приемную президентского дворца. На прием к президенту записаны министры, офицеры армии, видные коммерсанты, но секретарь никого не впускает.

— Сеньор президент ожидает чрезвычайного и полномочного посла.

И не надо добавлять — какого. Если прием закрыт, — значит, едет посол США.

Джон Перифуа, получивший за свое вытянутое книзу лицо и за манеру поведения в странах, в которых он представлял США, кличку Оглобля, входит в сопровождении представителя Юнайтед фрут компани — Пирри Клайда. Оба деловиты и сосредоточены, президент любезен и растерян.

Разговор, конечно, ведется на английском языке, который Армас объявил, наряду с испанским, официальным языком Гватемалы.

После взаимного обмена приветствиями Пирри Клайд приступил к делу:

— Мы ценим доброе отношение президента Армаса, его понимание интересов компании и ее цивилизаторского вклада в развитие экономики Гватемалы.

«Мог бы короче, — думает в это время посол. — Мог бы швырнуть ему: «Вы получили от нас миллион долларов на Операцию Вторжения».

— Но за добрым отношением, — улыбается Пирри Клайд, — чересчур медленно следуют добрые дела.

«Я бы сказал напрямик, — про себя комментирует посол: — «Не желаешь слететь с кресла, хватайся за подлокотник».

Затем Пирри Клайд предлагает президенту проект нового договора с ЮФКО. Чтобы возместить компании ущерб, нанесенный реформой, новое правительство возвращает ей 240 тысяч акров плодородной земли, из которых примерно седьмую часть, — в этом месте Клайд замялся, — компания добровольно жертвует правительству, так сказать, для умиротворения недовольных... В дальнейшем компания намерена уплачивать правительству за каждую вывезенную связку бананов налог в два цента.

— Мистер Клайд. — Армас пытается унять дрожание собственного голоса. — Я могу отвечать за себя, но мои министры... Два цента! А средняя связка американского сорта весит восемьдесят восемь фунтов.

— В Гватемале мы срезаем, как правило, связки английского сорта, — замечает Клайд. — Считайте их по шестьдесят фунтов.

Старая уловка компании: из Гватемалы она вывозит главным образом крупные бананы американского сорта, более же мелкие и зеленые — английского, — идущие в Европу, составляют небольшой процент вывоза. Но предлагать стране два цента даже за «английскую» связку, получая с нее доход в двести раз больше, — это откровенная наглость.

Президент скорбным взглядом просит пощады у посла. Мистер Оглобля миролюбиво замечает:

— Не стоит нервничать из-за этой безделицы, мой дорогой президент. Возьмите у нас заем и заткните глотку своим противникам.

Кастильо Армас приветливо улыбается:

— Мистер Клайд. Мы сделаем, что можем. Я обещаю вам в недалеком будущем…

— С друзьями не принято тянуть, — замечает Клайд. — Когда нас попросили о помощи...

— Хорошо. К новому году! — воскликнул Армас, лихорадочно соображая, успеет ли он сколотить новый парламент. — Тем приятнее будет в новогоднюю ночь чокнуться хрустальными бокалами...

— Кстати о бокалах, — с досадой оказал посол. Наши люди слышали, как в одном кабачке пили за здоровье Кондора. Кажется, вы уверяли нас, что он загнан.

— Это дело поручено полковнику Чако. Я жду его каждый час.

— Отлично. А как вы себя чувствуете после волнений в столице?

— Они были последними, мистер Перифуа. У нас хватит выдержки и тюрем.

В приемной послышались громкие, возбужденные голоса. Вошел секретарь, извинившись перед посетителями, тихо зашептался с президентом; получил указания и вышел. Армас изменился в лице и стал подкручивать усы.

— Сущая ерунда, — заметил он, избегая взгляда посла. — Несколько уличных мальчишек сделали дурацкие надписи на фургонах с молоком. Не стоит придавать этому значения. Вся полиция пущена по следу.

Он и сам не заметил, сеньор Армас, как выдал себя с головой. Стоило ли всю полицию пускать по следу «нескольких уличных мальчишек»?

Президент и посол подошли к большому окну. Пирри Клайд из деликатности остался в кресле. Прямо против себя Кастильо Армас увидел прикрепленный к фургону огромный плакат: из молочного бидона, который поддерживал он сам — его усы, его тулья! — широкой рекой лилось молоко; и в реке, окрашенной кровью, барахтались и пытались выбраться пеон, чиклерос и индианка, грозящие президенту кулаками. «К черту молочные реки сеньора президента!» — гласила надпись.

А цифры, цифры! Все, что он считал секретным, все, что хранил в своем сейфе, не доверяя даже министрам, выливалось из бидона вместе с широкими молочными струями — на всеобщее обозрение:

«1 миллион долларов вручила Ла Фрутера под расписку Армасу на интервенцию».

«1000 палачей-эмигрантов приволочились с Армасом и 5000 наемников!»

«2000 честных гватемальцев томятся за решеткой, сотни убиты и ранены, а охота мистера Доллара продолжается».

«120 кофейных плантаций и 107 ферм отобрано на днях у крестьян в пользу королей кофе и подлости».

«100 учителей отправляет Армас на выучку к американским инструкторам. 200 военных советников присылает Пентагон[58] им на смену».

А стихи, стихи! Кто придумал эти чудовищные куплеты?

«Пороховой ворвался дым К нам с гондурасской пылью... Мы отвергаем ваш режим, Любезный дон Кастильо».

Или не всех еще поэтов он отправил в концлагери?

Молочная фирма не поскупилась на расходы, когда группа молодых художников предложила свои услуги для рекламирования ее продукции. Плакатисты потрудились с огоньком, с размахом. Представители фирмы не усмотрели ничего опасного в крупных бидонах с молоком, к которым только в последнюю минуту были приклеены ухарские фигуры президента. В надписи не очень вчитывались, — тем более, что первые строки действительно рекламировали молочную продукцию фирмы.

Жители столицы собирались на перекрестках у замерших фургонов (шоферы и погонщики, их доставившие, давно скрылись); кто-нибудь выходил к плакату и под смех толпы зачитывал:

«Пейте молоко из молочных рек президента! Дает резкое прибавление красных кровяных шариков!»

«Покупайте любимые продукты Армаса: сыр со слезой! Сыр со слезой! Сливки, взбитые полицией!..»

В магазинах, кафе, закусочных продавцы, отпуская товар, вполголоса напевали:

Мы променяем сотню баз На вкусную тортилью. Мы отвергаем лично вас, Любезный дон Кастильо!

В этот вечер Роб и Габриэль пришли домой удивительно рано.

— Твои продавцы молоком здорово поработали, — сказал Габриэль.

— Твои всадники тоже, — лукаво отозвался Роб. — Оказывается, правая рука тореро не только оболтусов в салонах обучает.

— Былая слава обязывает, — захохотал Габриэль и оглянулся: но койка Андреса пустовала. — Эх, жаль, нет нашего студента! Славно повеселились бы.

А студент в эту минуту отвечал перед судом своих товарищей.

19. НАМ НУЖЕН „КОНДОР"

Тот, кто решил бы, что тайный шеф полиции Бер Линарес раздумывает над шахматной задачей, наверняка бы ошибся. Правда, перед советником президента лежало расчерченное на равные квадраты поле, очень схожее с шахматной доской. Но шеф полиции готовил ловушку не для черного короля, а для сотен жителей города.

Гватемала — город квадратов, точно пересекающихся под прямым углом продольных и поперечных улиц — авенид и кальес. Эта старая испанская планировка была завезена завоевателями и напоминает гватемальцам о бурной истории страны. Красные стрелки на карте Линареса расходились от казарм и полицейского агентства, оцепляли целые кварталы, врывались в частные дома, магазины, учреждения. На ноги была поставлена вся полиция и армейские подразделения. Президент заявил, что молочная реклама не должна остаться безнаказанной.

У Линареса имелся четкий план проведения обысков и арестов, но едва ли не ежечасно он нарушался самыми непредвиденными происшествиями.

Забастовал еще один факультет университета.

Студенты между двумя зданиями протянули транспарант с выразительной надписью: «Армаса мучает бессонница; пошли ему небо летаргический сон».

С фронтона американского клуба был сорван флаг со звездами и заменен бело-синим флагом республики с изображением кецаля.

На городском рынке торговки завертывали покупателям продукты в листовки — копии «молочных реклам».

Наконец, врачи городской больницы отказались обслуживать правительственных чиновников и приспешников Армаса.

За всем этим чувствовалась опытная направляющая рука: Линарес отметил для себя, что вспышки не повторяются дважды в одном месте. Красные стрелки на его плане меняли направления, перечеркивались, сталкивались; как видно, шеф полиции состязался с более быстрой рукой, которая действовала решительнее и смелее.

Выслушивая донесения по телефону, Линарес изредка напоминал своим сотрудникам:

— Доложите, как только возьмете пятнадцатого.

Операция продолжалась.

В этот день Ласаро раньше обычного закончил прием клиентов и направлялся к себе домой. Молодой начинающий адвокат, он незадолго до интервенции выиграл два — три дела и выхлопотал за счет предпринимателей субсидию для рабочих, получивших увечье. Его эффектная, аргументированная речь привлекла к нему внимание профсоюзных руководителей, и они предложили Ласаро представлять их интересы в высших судебных инстанциях. Коллеги по профессии прочили Ласаро славу «кофейного Цицерона» (он чаще выступал по конфликтным делам «кофейных плантаций), а в рабочих кругах даже собирались выдвинуть молодого адвоката в Национальную Ассамблею.

Как-то в разговоре с юристом, в прошлом своим однокурсником, который, по сведениям Ласаро, состоял в Трудовой партии, он заметил, что уважает эту партию, что коммунисты ему давно нравятся и он готов изредка выполнять их поручения. Через несколько дней юрист свел его с секретарем районной ячейки, и Ласаро дал несколько практических советов о применении статей рабочего законодательства. Коммунисты его беспокоили не часто, но однажды пригласили на открытое собрание, где Ласаро удачно выступил, разоблачив с цифрами в руках последнюю уловку двух предпринимателей, которые под предлогом отчислений в больничную кассу понизили расценки в мастерских. «Хозяйчики заработали на каждом из вас по шесть песо в месяц», — подсчитал Ласаро.

Ему предложили вступить в партию, и после некоторых размышлений Ласаро согласился. Это было в мае, а в июне Кастильо Армас вторгся в Гватемалу. Партия ушла в подполье. Ласаро посоветовали уехать в провинцию, но он предпочел остаться в столице: «Влиятельная клиентура обеспечит мне безопасность». Довод убедил; с согласия адвоката назначили явку в конторе его шефа.

Около месяца к молодому адвокату не приходили. Ласаро решил было, что о нем забыли, но однажды явился изящно одетый человек и на хорошем английском языке попросил проконсультировать его договор с учениками. Посетителем оказался Ривера. Назвав пароль, он порекомендовал адвокату собирать информацию об экономических мероприятиях Армаса. Он связал его с Андресом: студенту эти сведении могли понадобиться для листовок.

Многого Ласаро сделать не успел, но кое-что интересное из бесед со своими клиентами выяснил. Когда товарищам требовалось получить экономическую или судебную информацию и связаться со студентами, обращались в контору. Вокруг этой явки образовалось небольшое ядро подпольщиков. Само собой получилось что на заседания комитета Ривера приглашал и Ласаро.

Приезд нового руководителя взволновал адвоката и выбил его из привычной колеи. Ему не очень нравился категорический тон этого человека, имени которого ему даже не назвали. Он чувствовал себя оскорбленным еще и потому, что его функции ограничили юридическим миром. Он рассчитывал по крайней мере получить руководящий партийный пост в целом районе. А главное — стала ненужной явка в конторе, которую новый товарищ даже не упомянул, перечисляя места для встречи со связными.

Мимо пронеслись черные лимузины полиции. В соседнем квартале грохнул выстрел. Шумные, всегда людные улицы пустели. Подходя к дому, Ласаро почувствовал слежку; свернул в переулок и был схвачен крепкими руками. Его бросили в машину, и офицер, сидящий рядом с водителем, сказал в трубку:

— Пятнадцатого взяли. Выезжаем на маршрут.

Затем он отключил рацию и кивнул шоферу. Машина бесшумно снялась с места и заскользила по улицам. Ласаро пытался что-то сказать, возразить, но офицер его нетерпеливо оборвал:

— Если вы не закроете пасть, я заткну ее кляпом.

Ласаро не заметил, как машина выехала в предместье. Впрочем, здесь, как и во всем городе, преобладали одноэтажные белые дома: только в центре они воздвигались из камня, а здесь — из глины. Землетрясение 1917 года, разрушившее столицу, продиктовало Гватемале неписаный строительный закон: твоя высота — один этаж. И только некоторые правительственные учреждения и Палас-отель, выстроенный американцами как вызов силам стихии, возвышались на один — два этажа над своими карликовыми собратьями.

На перекрестке двух улочек машина остановилась рядом с вместительным «фордом», из которого легко выскользнул и подсел к Ласаро сам Линарес. Офицер заменил шофера, шофер и два конвоира вышли.

— Будете ждать здесь, — коротко приказал Линарес. — Поехали.

«Форд» медленно двигался по улицам. Линарес бросил взгляд исподтишка на соседа, но Ласаро сидел замкнутый, безразличный и даже спокойный.

— Я рад вашей выдержке. — Линарес решил прервать молчание первым. — Видимо, мы сделали неплохой выбор.

— Не понимаю вас, — ответил Ласаро. — Меня схватывают на улице, учиняют насилие...

— Бог мой, да я не об этом, — отмахнулся Линарес. — Полгода назад мы предоставили вам возможность выиграть несколько громких дел. Судья был наш человек. Я хотел бы знать, что вы успели за последние месяцы.

Ласаро отшатнулся, серое лицо его позеленело, глаза под стеклами очков забегали.

— Это какая-то ошибка, — забормотал он. — Я выдвинулся благодаря связям отца.

— Ваш отец, — Линарес набожно осенил себя крестом, — был предан нашему президенту и действовал по нашим инструкциям. Если бы не шальная пуля, молодой человек, сейчас с вами разговаривал бы не я, а он. — Линарес сделал паузу и мимоходом заметил: — Ваши сведения о профсоюзных лидерах были весьма ценными. Они очень помогли.

— Нет, нет, — Ласаро говорил лихорадочно. — Это была частная переписка с отцом. Личные наблюдения. И только.

— Благодаря этим личным наблюдениям, — вскользь заметил Линарес, — мы задержали сто тринадцать сторонников Арбенса. Письма приобщены к делу, и если вы или ваши друзья пожелали бы в этом убедиться...

— Какие друзья? — Ласаро понял скрытую угрозу. — У меня нет друзей. Я живу одиноко. Все время ждал приезда отца. Когда мне сообщили, что он убит в пограничной перестрелке...

Голос его сорвался, и он замолчал.

— Неужели вы оказались таким оболтусом, — холодно отозвался Линарес, — что не воспользовались отличной возможностью проникнуть в самое нутро красных? Нет, нет, я не допускаю такой мысли, молодой человек. Вы вступили в Трудовую партию до нашего прихода и, насколько мы знаем, из нее не выходили. Оцените наш такт и наше терпение — мы не беспокоили вас целых два месяца.

— Я живу одиноко, — глухо повторил Ласаро.

— Хорошо. Тогда перейдем к фактам, — резко сказал шеф полиции. — Что за люди приходят к вам в контору? Старший адвокат фирмы уверяет, что никаких соглашений с ними не заключается. Зачем вам понадобились сведения из министерства земледелия? Позднее мы обнаружили их в отпечатанных листовках. Почему ваше имя так тщательно обходится студентами, которых мы задержали и у которых вы неоднократно бывали сами? Уже одного этого достаточно, чтобы засадить ваших клиентов за решетку, а вас пришлепнуть. Мы этого не сделали, веря, что вы работаете на нас, дон Ласаро.

Адвокат старался уйти глубоко в сиденье, уйти от этого каркающего голоса, пронзительного взгляда, короткого смешка. Зачем ты обманываешь себя, Ласаро? Ты ждал их прихода. Ты мечтал о другой жизни. Ты готовил для себя кресло владельца фирмы и знал, что за него нужно дать крепкую взятку. Но ты думал, что за тебя это сделает отец, а ты останешься в тени. Что ж из того, что отца нет. Есть они. Они предлагают тебе будущее, — ведь не всю жизнь тебе числиться рабочим адвокатом. Виллы у моря, площадки для гольфа, кругосветные путешествия, Париж, Венеция, Афины — они созданы и для тебя; они манят тебя сильнее, чем улыбка товарища, которому ты назвал пароль, или дружеское рукопожатие пеона, которому ты отсудил надел земли. Так скажи же этому человеку все, что ты думаешь, что ты хочешь, к чему готовился. Что тебе до судьбы брадобрея, который вывел тебя под самым носом полиции из подвала и завтра за это будет посажен! Что тебе до маленькой официантки кафе, которая свою юную жизнь отдает Гватемале и попадет в твой черный список предательства!

А шеф полиции, словно читая мысли своей жертвы, с легкой улыбкой заметил:

— В конце концов, есть у вас какие-нибудь идеалы или вы желаете и впредь служить оборванцам, пристрелившим вашего отца?

Машина медленно скользит по городу; извилист ее маршрут, извилиста исповедь предательства. Но шеф полиции недоволен.

— Послушайте-ка меня, дон Ласаро! Все эти брадобреи, кассирши, портье в отелях — занятие для сыщиков со ставкой доллар в день. Вас мы хотим приберечь для большего. Нам нужна головка комитета, и нам нужен Кондор.

Ласаро вздрагивает.

— Кондор? Но его уже нет, сеньор Линарес.

Линарес с досадой пожимает плечами.

— Мы и сами так думали. Только что вернулся из поездки полковник Чако. Он не нашел следов Кондора — и это самое подозрительное. Заметает следы живой, — мертвому все равно. Кроме того, удары ваших друзей исходят от опытного стратега. Видите, я откровенен с вами. Кстати, кто руководит всеми этими операциями в комитете?

— Он новый человек, сеньор Линарес.

— Его имя? Или кличка?

— Не знаю. Его не называют по имени.

— Когда он приехал?

— Тоже не знаю. Я только слышал, что он с трудом выбрался из Сакапа. Там была какая-то засада.

— Черт возьми, это страшно важно. Может быть, речь идет как раз...

Линарес прервал себя на полуслове и спросил:

— У вас есть явка? Вы договорились о встрече с этим человеком?

— Нет, его адрес засекречен даже от нас.

— Можно ли его вызвать на свидание через связных?

— Нет. Только передать.

— Внешность?

Последние угрызения совести зашевелились в Ласаро. Он невнятно сказал:

— Мы собирались в темноте. При свечке.

Линарес хмыкнул.

— А знаете, ваши письма можно прочитать и при свечке.

— Я только мог увидеть густую бороду, — заторопился Ласаро. — Он высокого роста.

— Треть мужчин столицы высокого роста; из них сотни носят густую бороду, — забрюзжал шеф полиции. — Вы доставите мне в течение недели более точные сведения. А теперь — главное. Мне не нужен в отдельности ни один член комитета. Они нужны мне все вместе, разом. Постарайтесь оповестить меня о вашем ближайшем заседании. Хотя бы за четверть часа. Связь вы будете держать не со мной, а с человеком, по кличке Чиклерос. Вы не будете встречаться. Чиклеросу приказано круглосуточно ждать вашего вызова но рации.

— Но у меня нет рации.

— Пока мы катались, ее вмонтировали в стену вашей комнаты. Техника передачи нехитра, вас с ней ознакомят. Только мы трое будем знать ваши позывные: «Королевская Пальма», на волне сорок четыре или пятьдесят шесть восемь раз в сутки — в два, в шесть и семь утра, в тринадцать и четырнадцать часов, в восемнадцать, двадцать и двадцать три часа. Повторите.

— «Королевская Пальма», — послушно повторил Ласаро. — Волны сорок четыре или пятьдесят шесть. Восемь раз в сутки...

— И последнее, — сказал на прощание шеф полиции. — В университете есть некий Адальберто Барильяс.

— Я с ним знаком, сеньор Линарес.

— Тем лучше. В связи с провалом засады в Сакапа у него могут быть неприятности. Помогите ему избежать их. Он может быть полезен.

— Я сделаю, что сумею. Но университет передали другому.

— Собой не рискуйте, но парня стоит выручить. Если заметят, что мы вас увозили, сошлитесь на листовки. Со стороны ваших партнеров было неосторожным вбить в одну листовку все, о чем рассказал вам начальник канцелярии министра. Отпустили вас в силу отличной рекомендации шефа и в память об отце — близком друге американского посла. Об отце им известно?

— Только то, что он второй раз женат на владелице отеля из Сан-Педро-Сула[59] и переехал к ней.

— Умно, — поощрил его шеф полиции. — Прощайте, дон Ласаро. Ваше будущее в ваших руках. Как только головка и Кондор попадут в мое ведомство, я лично вручу вам заграничный паспорт и состояние, которое предназначил для вас отец. Как говорят наши юноши, — доброго вам свидания в ночи. Я добавлю, — в эфире!

Он засмеялся и захлопнул за собой дверцу машины.

Ласаро провезли несколько кварталов и между одиннадцатой и двенадцатой авенидами высадили. Он вернулся домой разбитым и опустошенным. Хотел прилечь, но засверлила мысль: «Ты уже не свободный человек, ты Королевская Пальма». Он бегло осмотрел стены. Все было на своих местах. Может быть, шеф ошибся?

Постучалась квартирная хозяйка.

— Приходил высокий сеньор, дон Ласаро. Он привез вам посылку от друзей из провинции. Ждал, ждал и ушел ни с чем.

— Спасибо, сеньора Пласида.

Значит, они доставили рацию. Но где же она? Ласаро еще раз обошел стены. Ни трещинки. Даже пыль не стерта. Он заглянул за портреты родителей — стена как стена. Снял ковер и увидел легкий след свежей краски. Два едва заметных отверстия — как раз для вилки. Где же микрофон? А это что? Из-под матраца высовывается телефонная трубка. Да, игрушка незаметная.

Хотелось заснуть и больше не просыпаться. Но опять постучалась квартирная хозяйка и сказала, что молодой красивый сеньор, по имени Адальберто, просит разрешения навестить сеньора адвоката.

— У меня беспорядок в комнате, — недовольно сказал Ласаро и вышел, замкнув дверь.

— Вы ведь знаете, товарищ Адальберто, — сухо начал Ласаро, — здесь нет явки.

— Я это знаю, товарищ Ласаро, — вежливо ответил Адальберто. — Но дело в том, что через час надо мной устраивают нечто вроде судилища. Наши отцы были друзьями, и мне не с кем больше посоветоваться.

— Над вами — судилище? — медленно переспросил Ласаро. — А, собственно, почему над вами? Не вы первый полезли в драку, не вы ее затеяли.

— Я не очень бы беспокоился, товарищ Ласаро. Но, когда в кафе ворвался беглец, нелегкая дёрнула меня подзадорить Рину Мартинес…

— И вы думаете, что Мартинес вас выдаст?

— Никогда. Она горда. Но девчонка из кафе вертелась рядом. Боюсь, что она все поняла. Я потому об этом говорю, что студенческий комитет пригласил ее к нам. Я случайно узнал об этом.

— Девчонка не придет к вам. Это нарушало бы принципы конспирации, — осторожно добавил Ласаро. — Кстати, Адальберто, вы не замечали... между Андресом и Риной нет чего-либо такого, что выходило бы за рамки обычных товарищеских отношений?

Адальберто вспыхнул.

— Не знаю... Не думаю... Может быть...

Ласаро сощурился.

— Может быть, и вам нравится Мартинес?

— Разве это относится к делу, товарищ Ласаро?

— Да, относится. — Ласаро говорил сдержанно, но четко. — Если Андрес любит Рину, вполне понятно, что он будет обелять ее и топить вас, мой сеньор. Вам ясна его позиция? А вашим товарищам?

— Я все понял. Но мне не хотелось бы прибегать к этому.

— Сентименты здесь излишни. Помните, что с вас не снят еще провал явки в Сакапа.

Адальберто встревожился, и его округлое, румяное лицо стало безжизненным и окаменелым.

— Я ничего об этом не знал. Но ведь до сих пор все шло хорошо.

— Возможно, вы правы. Доказать что-либо трудно. Практически невозможно.

Адальберто ушел, а Ласаро долго еще сидел в патио и напряженно думал. Не подверг ли он себя риску разоблачения? Нет, Адальберто можно доверять. Их первая встреча произошла в доме судьи — отца Ласаро, к которому Барильяс, кожевник из Сакапа, приехал погостить с двумя сыновьями. Они привезли с собой запах кожи и пива, а главное — громкие голоса, которые раздражали Ласаро. Иным был младший — Адальберто. Ласаро понравились и его учтивость и живой, неподдельный интерес к занятиям молодого юриста. То было еще при Арбенсе, и Барильяс-отец долго и нудно жаловался судье на новые порядки, при которых купленные им пастбища в соседней провинции могут быть приобретены правительством в пользу крестьян.

Вновь молодые люди встретились при Армасе. Адальберто появился в конторе вместе с Андресом, который попросил Ласаро познакомить своего сокурсника с кривой рыночных цен. Ласаро и Адальберто сразу поняли, на чьей стороне подлинные симпатии каждого. Но так откровенно они говорили впервые сегодня.

Ласаро вздохнул: нужно было идти в кафе. Лучше, если девчонка не вмешается в студенческие дела.

Росита подошла к столику уже без передника и наколки. Она очень торопилась.

— Сеньор извинит меня, — начала она.

— Нет, не извиню.

Ласаро вполголоса назвал пароль и попросил сеньориту присесть. Росита присела на кончик стула. Ласаро раздумывал, как бы объяснить свой приход.

— На днях я приведу сюда группу друзей, — медленно начал он. — Мне хотелось, чтобы нас обслужила сеньорита.

— С охотой, сеньор.

— Вы давно в столице? — спросил Ласаро, пытаясь выиграть время.

— И давно, и недавно.

Лицо Роситы потемнело. Она не любила лишних вопросов. Ривера и Роб, устроившие ее сюда, предупреждали, что разговор с посетителями, назвавшими пароль, должен измеряться секундами: «что случилось?», «что передать?», «до свидания, сеньор, я передам». Этот же человек, как видно, не торопился.

— Как вас зовут, сеньорита?

— Каждый день по-разному, — засмеялась Росита. — В зависимости от погоды. С утра, если брызнет дождь, я в пику ему зову себя Солар.[60]

— А сейчас, сеньорита?

— А сейчас я зову себя Бегущая, — лукаво сказала девочка. — Меня ждут, сеньор.

— Мне кажется, девочка, вам не следует далеко отлучаться. На улицах облавы.

У Роситы внутри что-то дрогнуло. Она сама слышала стрельбу. Может быть, этого человека прислали предупредить ее? Нет, тогда бы он с этого начал. И потом, у нее не десять начальников, а один. Он велел ей быть, и она будет.

— Спасибо, что предупредили меня, сеньор.

Росита через силу улыбнулась и встала.

— Теперь, надеюсь, вы не торопитесь? — дружелюбно сказал Ласаро. — Расскажите мне немного о себе, сеньорита Бегущая.

— Вам придется подождать, сеньор, — присела Росита. — Я сдам хозяину отчет.

Она выскользнула в служебную комнату. Через несколько минут подошел официант и поклонился:

— Сеньориту услали с поручением. Могу ли я принять у вас заказ?

Ласаро отстранил его рукой и вышел. Девчонка перехитрила. Он обещал помочь Адальберто и не сдержал слова. Впрочем, кто мешает ему прийти к студентам? А что скажет Ривера? Ведь послали его. Не беда, можно найти предлог, Ласаро. Ведь ты руководил этой группой два месяца.

Росита села в один автобус, проехала несколько остановок и пересела в другой, в обратном направлении. Убедившись, что за нею не следят, она проскользнула в ворота университетского здания, пересекла двор и поднялась по лесенке в квартиру, где жили лаборанты. Она назвала себя, и ее провели в маленькую комнатку, где находились студенты и Ривера. Ривера кивнул девочке и показал глазами на Адальберто, который стоял к ней спиной.

— Что я могу добавить? — тщательно подбирая слова, говорил Адальберто. — Все трое, мы виноваты в равной мере. Если бы не бросилась Рина, бросились бы я или Андрес. Я знаю, вы скажете: «Плохо», «Неразумно», «Ложное чувство». Что ж…. Таковы гватемальские характеры. Жалеем мы о том, что случилось? Очень. Но ничего заранее обдуманного в нашем порыве не было.

Сидящий за маленьким столиком студент, который вел заседание — товарищи его называли Донато, — строго спросил:

— Ты все время говоришь: «порыв», «чувство». Почему же порыв тебя сдвинул с места последним?

Адальберто покраснел.

— Никто не скажет, что я трус. Вначале мне показалось неразумным, что горстка студентов откроет сражение между столиками кафе.

— Почему же ты говорил совсем другое Рине? — гневно вмешался Андрес.

— А что я такое говорил? — высокомерно заметил Адальберто. — В чем исповедовалась тебе Рина?

Студенты зашумели. Донато посмотрел на Рину, но она сидела опустив голову.

— Ты дважды за день втравил ее в скандал, — уже спокойнее сказал Андрес. — Оказывается, пока мы стояли под сейбой, ты навел ее на мысль, что франта-офицера не худо проучить. А в кафе... Впрочем, ты должен лучше помнить.

— Знаешь, Андрес, — спокойно ответил Адальберто, — я не думал, что в желании, в хорошем желании защитить Рину ты зайдешь так далеко. Возможно, под сейбой я брякнул что-нибудь по поводу офицера. А в кафе... нет, выходка Рины для меня самого была неожиданной.

— У сеньора плохая память, — певуче сказала Росита.

Все на нее посмотрели. Она стояла стройная, легкая и злая. Ей было очень жалко Рину. А главное — ее бесило, что студент, который, как ей казалось, больше других виноват в стычке, сваливает всю вину на такую славную девушку.

— Что же я забыл? — улыбнулся Адальберто. — И откуда ты, дитя?

— Я дитя из рабочей семьи, — обрезала его Росита. — Я подавала сеньорам завтрак и отлично помню, как вы сказали Рине: «Надо его отстоять!» И еще вы сказали: «Не сидеть же нам, когда убивают человека!» Потом вы сразу юркнули в толпу. Вот что вы забыли, сеньор. А я все это отлично помню потому, что там сидел мой знакомый и я страшно боялась, что его схватят. И я очень удивилась, что вы не заступились за товарищей.

Адальберто обратился к председателю:

— Донато, это глупый и смешной фарс. Если его подготовил Андрес...

— Нет, — раздался бархатистый голос Риверы, — сеньориту пригласил я. Только мне одному она рассказала то, что слышала и видела, а я уже решил, что будет полезным об этом узнать и студенческому комитету.

— Рина, — спросил Донато. — Ты подтверждаешь то, что было здесь сказано сеньоритой?

Рина встала и с презрением посмотрела на Адальберто.

— Этот человек, — сказала она, — хотел, чтобы у вас всех создалось впечатление, будто Андрес любит меня и выгораживает. Но он побоялся сказать, что много раз сам твердил мне о своих чувствах. Боже мой, да если бы я любила человека, я не то что в толпу офицеров за ним врезалась, я бы с целой армией за него сразилась. А он юркнул в толпу. Ему не дороги были ни я, ни товарищи. Он спасал свою шкуру.

Рина задумалась.

— Я не доставлю Адальберто удовольствия прибавить к своим заслугам наше маленькое сражение. Может, я и без его шепотка вступилась бы за беглеца. Не знаю... Но мне противно и гадко.

Она повернулась к Донато и товарищам.

— Мне очень дорого наше дело, — тихо сказала она. — И я не собираюсь отсиживаться. А наказание приму любое. Слово Мартинес — больше такого не повторится.

Донато коротко сказал:

— Садись. Есть еще вопросы? Может быть, отпустим маленькую сеньориту?

Росита бесшумно вышла.

— Я хотел бы, — мягко сказал Ривера, — еще на минуту вернуться к инциденту в Сакапа. Значит, товарищ Адальберто не подозревает своих родителей?

— Нет, — твердо сказал Адальберто. — Матушка любит меня всей душой, отец мечтает сделать сына ученым. Всю жизнь он возился с кожами, дубил их, красил, латал. «Запах кожи, — говорит отец, — у нас засел в носах на три поколения вперед». Подводить меня они не станут. Я не поручусь за брата, — он офицер и повеса. Но об этом я предупреждал Андреса.

— Да, — подтвердил Андрес. — Я знал об этом. Не совпала только одна деталь. В Сакапа говорят, что семье Барильяс армасовцы покровительствуют.

— Я этого не знаю, — ответил Адальберто. — Армасовцы в день вторжения разграбили наш скот и ворвались на постой. Если это значит покровительствовать...

Он беспомощно развел руками. Раздался глуховатый голос Ласаро — адвокат вошел незамеченным.

— Мне не хотелось, чтобы комитет решил, что наше руководство навязывает ему свое мнение, но выпады Андреса, я бы сказал, не вполне обоснованы. И потом, друзья мои, почему руководитель комитета Андрес не сказал здесь прямо и открыто, как мы и рекомендовали ему, что он в первую очередь сам виноват и отвечает за инцидент в кафе?

— Вы опоздали, товарищ, — возразил Донато. — Андрес начал с этого.

— С этого нужно было начать и этим кончить, — назидательно сказал Ласаро. — С нас, руководителей, спрашивается больше, — он бросил взгляд на Риверу, но Ривера невозмутимо молчал, и адвокату почудилось осуждение в этом молчании; он заторопился оправдаться. — Жаль, что я не слышал начала. Признаюсь, не собирался сюда. Но час назад мне сообщили, что ваших товарищей будет судить не военный трибунал, а «Комитет по освобождению от коммунизма». Там хозяйничают эмигранты, обагрившие руки в крови нашего народа. Может быть, есть смысл поднять кампанию в печати?

Он взглянул на Рину Мартинес.

— Возможно, я поторопился с информацией о трибунале. Возможно, это следовало высказать в более узком кругу. Ведь говорят, что у Адальберто вышла какая-то осечка в семье и у сеньориты Мартинес тоже...

— Я разорвала со своей семьей, — сказала Мартинес. — Но, если это дело кому-то нужно поднять, — я не возражаю.

Донато остановил их обоих.

— Комитет удаляется для вынесения решения.

В комнате остались, Ривера, Ласаро и — в дальнем углу — Адальберто и Рина.

— Тебе тоже показалось, что Андрес не сделал нужных выводов из нашего разговора? — спросил у Риверы адвокат.

— Нет, Андрес славный парень. Ты перегнул палку.

— Мне не понравились его намеки. Если что-то знаешь, — говори прямо. Кроме всего прочего, — Ласаро понизил голос, — он действительно влюблен в эту Мартинес.

Ривера улыбнулся.

— Я в нее тоже влюблен, Ласаро. Девушка очаровательна. Не надо судить любовь очень строго.

— Да, послушай, — небрежно заметил Ласаро. — В городе облавы, а ты рискуешь связисткой. Я пытался удержать ее от прихода сюда, но тщетно.

Улыбка сошла с лица Риверы.

— Кто тебе сказал, что ее приглашают сюда?

— Я не знал, что сюда. Мы встретились у ворот. В кафе я заметил, что она торопится удрать.

— А что тебе понадобилось в кафе?

— У меня была назначена встреча. К тому же почудилась слежка.

Ривера сосредоточенно думал.

— Лучше нам не приходить вдвоем в одно место, — наконец сказал он. — Шеф предупреждал на этот счет.

— Об университете такого разговора не было, — ответил Ласаро. — Впрочем, то, что я узнал, требует быстроты решений.

В другом углу долго молчали.

— Рина, — тихо сказал Адальберто. — Смогу ли я когда-нибудь вернуть твое уважение?

— Для этого тебе понадобится пройти путь Овода, — вспыхнула Рина, — но Овод, ты прости меня, обладал лучшими качествами, уже начиная свой путь.

Вошли члены комитета.

— Мотивировать мы пока не будем, — объявил Донато. — Андреса комитет решил оставить своим руководителем, но серьезно предупредить его, чтоб работал головой больше, чем руками. Рину Мартинес вывести из состава комитета и поручить работу с молодыми врачами и студентами-медиками. Адальберто Барильяса, — он помолчал, — отстранить от участия в нашем движении до выяснения некоторых обстоятельств. Комитет надеется, что эта рекомендация будет выполнена всеми нашими товарищами.

— Я не согласен, — сказал Адальберто. — Я не отверженный.

— Нет, ты не отверженный, — побледнел Донато. — Ты, как бы это лучше сказать, — ты арестованный, — понимаешь? Я лично и все мы верим, что ты наш. Но время суровое. Дай нам неделю, посиди дома — и, если все будет в порядке, мы сами тебя обнимем и извинимся. Принимаешь?

— Не знаю.

— Это не ответ, — строго сказал Донато. — Подумай до утра. Если ты не согласен неделю-полторы просидеть взаперти, мы примем другое решение.

Адальберто задумался.

— Попробую, — сказал он нехотя. — Только вы не очень тяните, ребята.

Он вышел.

— Мне тоже уходить? — спросила Рина.

— Да, — ответил Донато, — ты будешь теперь работать в контакте со мною.

Когда за Риной закрылась дверь, Донато сказал:

— Мне жалко обоих товарищей. Кому-то придется срочно проехать в Сакапа. Может быть, и мне.

— Жалость плохой советчик в работе, — поправил его Ласаро.

Ривера поднялся.

— Вы хорошо решили. Молодцы. А теперь подумаем, как лучше освободить наших четырех товарищей.

20. ЦВЕТЫ И КОСТРЫ

Солдаты гвардии, одетые в светлые костюмы, совершили традиционный марш перед правительственным дворцом. Кастильо Армас вышел на балкон и приветственным жестом проводил гвардию. Затем он юркнул обратно в кабинет, и в ту же секунду его секретарь опустил тростниковые шторы.

— Шарлатан! — пробормотал армейский капитан. Он стоял на панели и проследил за выходом и исчезновением президента, затем бесцеремонно расхохотался.

— Право же, бог создал его для цирка, а ЮФКО этого не знала и притащила к нам.

В ту же секунду к капитану подскочило двое молодых людей.

— О ком вы, сеньор капитан?

— Прочь, фисгоны! — резко сказал офицер, и его лицо, пересеченное шрамом, побледнело. — Или я кликну своих солдат и вас раздерут на клочья. Если вам нужно мое имя, обратитесь в штаб, и вам скажут, что капитан Фернандо Дуке — начальник оперативного отдела.

— Тысячу извинений, капитан.

Молодые люди испарились.

Фернандо Дуке медленно шел по улице. На перекрестке его догнал высокий бородатый мужчина в темном, европейского покроя костюме.

— Прошу извинения, капитан Дуке. Вы не сумеете уделить мне несколько минут?

— Прочь! — с прежней интонацией отозвался капитан, но обернулся. — А, те были безусые, вы с усами. О ком я отозвался? Да?

— Отзывайтесь о ком вам будет угодно, — рассмеялся бородач. — Меня интересует не отточенность вашего языка, а острота вашей шпаги.

— Это пахнет заговором. Я сведу вас в Комитет зашиты от коммунизма.

— Кажется, это милое учреждение было последним кровом муниципального советника Дуке?

Капитан внезапно остановился.

— Вы знали моего отца?

— Нет, но из Малакатана[61] приехал мой друг. Он рассказал некоторые подробности.

— Зайдем в кафе, — предложил Фернандо. — Там нас не побеспокоят.

В маленьком уютном патио, заслоненные широким веером пальмы, они разговорились. Карлос Вельесер передал капитану все, что он знал о «малакатанской расправе», как ее окрестили газеты. Муниципальные советники Малакатана горячо поддерживали мероприятия прежнего демократического правительства. Когда армасовцы ворвались в город, первым их актом «освобождения» был расстрел всех муниципальных советников во главе с алькальдом.[62] Старику Дуке армасовцы предложили пост алькальда, но он заявил, что предпочитает разделить участь советников, чем выслуживаться перед ставленником Вашингтона. Его расстреляли вместе с остальными.

— Так, — сказал Фернандо Дуке. — Вы рассказали красиво и трогательно, только кое-что поменяли местами. Очевидно, вы сторонник Арбенса и нуждаетесь в моей шпаге. Я избавлю вас от лишних хлопот. Моего отца пристрелили красные, и об этом сообщали местные газеты. А теперь проваливайте, ибо я не фисгон, а офицер.

— Да, Гватемала нуждается в вашей шпаге, — медленно сказал Карлос — Но об этом мы поговорим в другой раз. Я задержал вас, чтобы передать письмо отца.

Он протянул капитану конверт и, пока тот читал обращенные к себе строки малакатанского советника, Карлос с жалостью посмотрел на капитана и вышел из патио.

Фернандо сразу узнал руку отца. Все было так, как передал неизвестный. Армас и здесь надул капитана Фернандо Дуке. Он обещал тщательное расследование и наказание виновных в смерти советника, но потом передал через начальника канцелярии, что советник Дуке пал от рук «красных». Зная, что капитан Дуке пользуется влиянием в армии, президент даже выразил ему публичное соболезнование в связи с кончиной отца.

Капитан и раньше испытывал инстинктивное отвращение к Кастильо Армасу. Храброго армейского служаку, воспитанного в духе честности и простоты, отталкивала маска «освободителя», которую надел на себя Армас, его панические угрозы, его эффектные театральные позы, два тяжелых пистолета, которые болтались на поясе, а главное — он не мог простить ему трусости. Слух о том, как Армас в час опасности сбежал от войска в женском платье, проник в армию.

И вот теперь этот человек оказался убийцей советника Дуке, отца Фернандо. Советник писал об Армасе: «Мой мальчик, не верь этому человеку, не верь ни в чем. Я подал голос за его казнь еще в 1950 году.[63] Они не простят мне этого. Молю бога, чтобы он сохранил тебя для армии и республики. Та и другая нуждаются в твоей честности и твоей шпаге...»

Да, то же самое говорил и человек, привезший письмо. Где же он?

А Карлос уже был далеко. Он сидел в сквере под пушистым хвойным деревом, казалось, залетевшим сюда с вьюжного севера, и не замечал, что вот уже несколько минут, как стал объектом внимания худого, костлявого человека с дерзким взглядом и насмешливой улыбкой. Белый костюм подчеркивал смуглость его лица, длинные руки будто хотели выпрыгнуть из рукавов.

— Команданте, — тихонько сказал он.

Карлос услышал, но даже не повернулся на голос.

— Да посмотри же сюда, — сказал длиннорукий.

— Вы принимаете меня за кого-то другого, — наконец отозвался Карлос. — Я антиквар Феликс Луис Молина, и это известно многим.

Он бросил пытливый взгляд на соседнюю скамью и едва сдержал возглас: рядом сидел Чиклерос. Да, это его дерзкие глаза, его нос с легкой горбинкой, тонкие, растягивающиеся в усмешке губы, его длинные ловкие руки. «Чиклерос, дружище, я рад бы тебя обнять, но я пристрелю тебя, если ты назовешь меня по имени».

— Да, я ошибся, сеньор Молина, — наконец сказал Чиклерос.

Карлос удовлетворенно кивнул: с ним находился друг.

— Сеньор Молина, — быстро продолжал Чиклерос, — долго объяснять не буду. Служу у них. Месяц проходил специальные курсы. — Он бегло осмотрелся и, не заметив ничего подозрительного, сказал самое главное, что вот уже несколько дней должен был кому-то высказать. — Я связан с провокатором.

— Вот как? Кто он?

— Не знаю. Позывной — «Королевская Пальма».

— Старый, молодой, высокий?

— Ничего не знаю. Мы встречаемся в эфире. Пока он передает всякую ерунду, но ловят они тебя, команд... сеньор Молина.

— Ясно. Слушай, Чиклерос... Виноват, у тебя есть новая кличка?

— Осталась эта.

— Твой осведомитель связан с нашей партией?

— Я даже решил, что он во главе ее. Но потом увидел, что Пальма мало знает.

— Какие имена он называл?

— Ривера, Андрес, Ласаро, Мартинес, официантка в кафе «Гватемала», брадобрей по шестой авениде, портье в отеле «Палас»... Пока это все. Я должен что-то передавать, а язык не ворочается. Дайте совет, антиквар.

— Ты получишь не только совет, но и точный текст того, что сумеешь передавать армасовцам. Кроме тебя, с Пальмой никто не связан?

— Нет, я один.

— Кто у тебя принимает депеши?

— Лично Линарес.

— Старая падаль. Он чувствует, что пришел его час. Как нам с тобой связываться? — спросил Карлос.

— Исключено. Я круглые сутки жду вызова. В передней дежурит солдат. Тоже круглые сутки.

— Где помещаешься?

— На окраине. В маленьком домишке...

— Странный выбор.

— Ошибаешься, сеньор Молина. Нет радиопомех. Домик стоит на отшибе. Перед ним деревья — для антенны лучше не надо. Видишь, сколько удобств сразу?

— Есть жильцы в квартире?

— Квартирная хозяйка с двумя детьми. Один гостит где-то на взморье.

— Она не возьмет к себе Хосе? — вслух подумал Карлос.

— Что ты, сеньор Молина, она карибка. Каждый заметит. ..

Карлос весело сказал:

— Редкая удача. А кариба она возьмет?

— Не знаю. —Чиклерос задумался. — Она соблазнилась деньгами, но меня не очень жалует. Я, пожалуй, не сговорюсь с ней.

Карлос задумался.

— Почему они так доверяют тебе?

Чиклерос засмеялся.

— Разве ты забыл, сеньор Молина? Я назвался партнером Диего. Я «выдал» им Аррьоса. Он разрешил. Я знаю многих наших... Они надеются, что я вотрусь в доверие у здешних парней.

— Ну, здешние парни тебе верят, — весело сказал Карлос.

В этот же день Карлос встретился с Риверой и передал ему свой разговор с Чиклеросом. Они стояли в маленькой лавке старьевщика и рассматривали старинный костюм испанского крестьянина.

— За комитет можно поручиться, — сказал Ривера.

— Зря ручаешься, — строго сказал Карлос. — Все три наши явки знают только члены комитета.

Ривера долго молчал. Он почувствовал скрытый упрек в словах Карлоса. За состав комитета отвечает он, Ривера. Но разве случайных людей свел он вместе?

— Я плохо знаю Грегорио Кинтана, — наконец сказал он.

— Зато его хорошо знают тюрьмы, — вздохнул Карлос.

К ним подошел торговец.

— Покупаете, сеньор антиквар? — спросил он.

— Мы как раз советуемся. — Торговец их оставил, и Карлос осторожно задал вопрос: — Роба сбросим со счета? Согласен?

— Согласен, — Ривера показал ладонь. — Он весь здесь, чудесный негр.

— Я мало знаю Андреса, — пожал плечами Карлос, — но мальчик мне нравится.

— Я рад этому, — признался Ривера. — На него могло пасть подозрение.

— Но его я не сбрасываю со счета, — с горечью заметил Карлос. — Черт бы побрал этих Линаресов; из-за них самым искренним людям начинаешь не доверять. Где ты познакомился с адвокатом?

— Ласаро рекомендован для подпольной работы старым составом Цека. Его профсоюзные связи прочны. Он осторожен, но оказал нам много ценных услуг. — Ривера нахмурился. — Мне не очень-то понравилось его последнее выступление у студентов.

Карлос выслушал внимательно и заметил:

— Видишь ли, самолюбие есть у каждого. Мы не вполне разумно поступили, сняв с него этот участок, которым он руководил — и как будто неплохо руководил — целых два месяца. Во всяком случае ему нужно было объяснить, почему мы это делаем, а я приказал.

— Кстати, почему ты это сделал?

— Есть неписаный закон подпольной жизни. Если ты проглядел предательство, — выкорчевывать его легче другому. Между прочим, кто его родители?

— В анкете значилось, что отец судебный чиновник, женат на гондурасской трактирщице. Там и живет.

— Проверь при случае, когда и почему он переехал в Гондурас.

— Хорошо. А ты не хочешь проверить меня?

Карлос сердито сказал:

— Я сделал это, когда рекомендовал тебя в партию. Явки срочно поменяй, и пусть у каждого члена комитета будет не более одной. Роситу сегодня же надо перевести хотя бы в цветочный магазин. Нашему другу брадобрею и портье найди другое занятие. Рине Мартинес тоже неплохо поменять жилье. Предупреди девочку. Ее рисунки работают отлично.

— Этого мало, Карлос, мало.

— Знаю, что мало. Пока мы не доставим сюда Наранхо, большего мы не узнаем. Слушай, Ривера, я познакомился с капитаном Дуке.

— Если речь идет о Фернандо Дуке, сыне муниципального советника из Малакатана, то я сидел с ним на одной скамье в лицее, — заметил Ривера. — Он честный человек, но не без странностей.

— Чутье меня не подводит, — продолжал Карлос, и серые глаза его блеснули, — Фернандо Дуке придет к нам.

Часом позже Хосе Паса получил свое первое задание в столице. Просмотрев книгу заказов Молины, Карлос вручил Хосе записку и маленькую статуэтку с изображением индейца, натягивающего тетиву лука.

— Сеньор Молина, — сказал Хосе, — я могу разом поднять сто таких фигурок!

Он намекал, что способен на большее. Карлос с укоризной заметил:

— Я посылаю не носильщика. Я посылаю разведчика. Он ворвется во вражескую крепость. Он встретит там врага и друга.

Горничная-мулатка открыла дверь и, увидев маленького посетителя, засмеялась:

— Сеньор ошибся дверью.

Хосе с достоинством ответил:

— Дверью ошибается слепой или мул. Передайте полковнику — я от антиквара Молина. Принес заказ.

Хосе говорил более громко, чем следовало. Он надеялся, что его услышит другой человек в этом доме. Из соседней комнаты раздался сиплый голос полковника:

— Проведи его сюда, Дора.

Полковник кончал обед. Он сидел лицом к двери, а напротив него спиною к Хосе сидел тот, ради кого команданте прислал его сюда, — Мигель Мариа Каверра, и никто иной.

— Что там у тебя, мучачо?[64] — спросил полковник у Хосе.

Хосе повторил и протянул полковнику конверт. Он заметил, как Мигель отложил ложку в сторону и смял салфетку.

— Ты что — отобедал, Хусто? — спросил полковник, дочитывая письмо. — Антиквар Молина весьма кстати вспомнил о статуэтке индейского вождя. Ее не хватало в моей коллекции. Разверни-ка сверток.

Мигель подошел к Хосе, и они обменялись теплыми взглядами — впервые за много недель. Обменялись и, казалось, по-новому оценили друг друга. Мигель смотрел строго и горестно, Хосе — сочувственно и чуть насмешливо.

Статуэтка понравилась Леону, и он быстро набросал перечень вещей, которые хотел бы иметь. Хосе не знал, как ему остаться наедине с Мигелем. Он быстро поднял и опустил правую руку. Мигель должен вспомнить их клятву. Мигель понял. Но горничная, решив, что знак относится к ней, фыркнула.

— Что случилось, Дора? — поднял голову полковник.

— Сеньор посетитель, — объяснила мулатка, — уморительно машет мне рукой. И рожицу корчит...

— Убирайся отсюда! — прикрикнул на нее Мигель. — Ты забываешь о приличии.

Мулатка выскочила из комнаты, недовольно взглянув на Мигеля.

— Прикажете расплатиться, полковник? — спросил Мигель.

— Пожалуйста. Возьми у меня в столе.

— Подожди в холле, — приказал Мигель своему другу.

Наконец они вдвоем. У них считанные секунды. Сейчас выйдет полковник или подбежит любопытная горничная. Почему же ты молчишь, Хосе?

— Сегодня в три. В магазине цветов, — шепчет Хосе. — Четвертая авенида. Туда придет Росита. Будешь?

Мигэль вздрагивает: наконец-то!

— Буду. Я не знал, что ты здесь.

— Я знал, что ты здесь. Я видел газету. Теперь ты прославился, — шепчет Хосе.

— Возьми себе такую славу, — говорит Мигэль и громко прибавляет. — Этого не мало, мучачо?

— Хозяин будет доволен, — отвечает Хосе и — вполголоса: — Тебе плохо?

— Плохо. Но теперь будет лучше. А тебе?

— Было плохо — будет хорошо.

Кто бы подумал, что «плохо» для них бездействие, «хорошо» — суровая, полная опасностей и риска, борьба в лагере врага!

Они расстаются, а в три — Мигэль подходит к цветочному магазину по четвертой авениде. Новенькие золотые часы на его руке — подарок полковника — помогают быть точным. В скверике напротив магазина он видит Роситу и хочет к ней подойти, но Росита не спеша поднимается и идет по улице, как бы приглашая Мигэля следовать за собой. Мальчик не выпускает ее из виду. Какая она замечательная в своей короткой, расшитой блузке и пестром платье, туго перехваченном в талии! Она одета, как многие девушки столицы, но она самая лучшая из них. И это знает только он, Мигэль.

Росита заворачивает за угол, входит в подъезд, пересекает сад, и они оказываются у заднего фасада магазина цветов. Легким движением руки Росита показывает Мигэлю на дверь. Сама она остается снаружи и прогуливается у цветочных клумб. Мигэль тянет на себя ручку и несмело входит в комнату, уставленную горшками с рассадой.

Испытующий взгляд бородатого человека останавливает готовую вырваться фразу. Что-то знакомое в сеньоре, но больше незнакомого. И одет он богато, пальцы в кольцах.

Да нет же, это он — команданте, дядя Карлос. Но, если он молчит, будет молчать и Мигэль. А сердце прыгает в груди...

— Сеньор, мне нужны цветы! — высокомерно замечает Мигэль.

— Молодчина, Мигэлито! — восхищенно говорит Карлос. — Никогда бы не поверил, что шалопай и сорвиголова Мигэль станет хозяином положения.

Он прижимает его к себе и смахивает ладонью непрошеную слезу со щеки Мигэля. И неизвестно, чья это слеза — боевого командира, вожака портовиков и пеонов, или маленького продавца газет.

— Команданте, что с отрядом? — спрашивает Мигэль.

— Если я здесь живой и невредимый, — отвечает Карлос, — мог бы ты поверить, что команданте оставит отряд на съедение ягуарам?

— Команданте, но чудес не бывает. Болото есть болото. Для армасовцев отряда больше нет. Как вы пробились?

— Молчи. Этой тайной им никогда не овладеть. Ею владеет только один человек — настоящий хозяин страны. Имя его — пеон.

Мигэль с любовью смотрит на командира: осунулся, отрастил бороду, а глаза — молодые, веселые. Такие, как ты, не стареют, мой команданте.

— Ты хорошо держишься, и тебе придется на некоторое время остаться у них, — говорит Карлос Вельесер. — Тебе ничего не грозит?

— Пока ничего.

— За все, что сделал, спасибо, мальчик. Твой план у каждого из нас хранится в сердце. А теперь тебе предстоит кое-что разведать, Мигэль. В нашу среду затесался провокатор.

— Команданте...

— Спокойнее. Еще никого из нас не взяли. В вашем доме бывают чины из полиции?

— Только Линарес.

— Великолепно. Линарес нам и нужен. Ключ от провокатора у него. И, если ты вытащишь этот ключ...

Мигэль молчит, нахмурился, покраснел.

— В чем дело, Мигэлито?

Выдавливает из себя — нехотя, скупо:

— У него препротивная девчонка...

Карлос посмеивается:

— А ты думаешь, что мне приходится иметь дело только с приятными людьми? Мигэлито, один предатель может провалить всех нас. Его кличка — Королевская Пальма. Пойди на все. Ублажи Линареса. Можешь назвать ему старую явку — кафе «Гватемала». С завтрашнего дня она прекращает существование.

— Не хочу, — сказал Мигэль. — Явки не будет, а Росита останется.

Карлос улыбнулся:

— Я и забыл, что вы приятели с Роситой. Кстати, тебе придется держать со мной связь через нее. Она будет здесь продавщицей. Иногда зайдет Хосе.

Он задумался.

— Все-таки Линареса нужно ублажить. Вот тебе явка, которую мы снимаем и которой он еще не знает. Книжный киоск напротив храма Минервы. Сегодня вечером там можно найти листовки.

— А люди?

— Людей уже не будет.

Карлос испытующе посмотрел на Мигэля и словно невзначай спросил:

— Тебя давно не допрашивали?

— Как падре признал, — оставили в покое.

— А, падре, — Карлос улыбнулся. — Мой друг Сантильо ловко влез в сутану. Он учитель и недурной актер. — Лицо Карлоса приняло озабоченное выражение. — Но скоро тебя все-таки проверят. Полиция Армаса запросила о тебе сведения с лесных выработок. Главное вот что: они не могут доказать, что подлинного Хусто уже нет.

Карлос достал пачку фотографий и разбросал их по столу:

— Запоминай. Ребята прислали для тебя. Главная делянка. Барак, где Хусто жил. Спуск к реке. А эти рожи — надсмотрщиков. Главный — его кличут Санабрио. Этого зовут Лоренсо. Несмотря на хромоту, он здорово шпионил за лесорубами и обо всех доносил... тебе.

Когда Мигэль все повторил, Карлос поднялся.

— Мне пора уходить, Хусто.

— До свиданья, сеньор Молина, — поклонился Мигэль. — Мы еще встретимся?

— Не скоро. Но, если ты услышишь о новых неприятностях для своего друга президента, знай, что это я посылаю тебе привет.

— И с каждой весточкой, команданте, я буду посылать привет вам. Не беспокойтесь, — только мысленно.

— Ты стал учтив. И слова у тебя ученые... Иди. Тебя заждалась Росита.

Мигэль про себя считает; до улицы двадцать шагов, можно успеть сказать друг другу двадцать фраз, если шагать помедленнее.

— Не торопись, — говорит он Рооите. — Нам надо условиться.

О, как Росита его понимает! Но сидящий внутри бесенок уговаривает ее расквитаться с Мигэлем за шутку с пером кецаля.

— Уславливаться будешь с девчонкой, ну с той, что звала тебя в гости. А меня слушай. Без дела сюда не приплетайся. Лучше приходить с самого утра или к закрытию магазина. Здесь есть телефон. Если спешно, — позвони, закажешь букет лилий. Я выйду к перекрестку. А теперь до свиданья, сеньор.

— Росита! Да послушай же...

Мигэль стал робким. А она и не знала, как приятно, когда сильный смелый друг так боится твоей строгости.

— Ну, что тебе? — говорит она миролюбиво.

— Я все наврал насчет пера и насчет девчонки. Я... я, понимаешь... — Он видит, как озаряется улыбкой ее лицо, и быстро добавляет: — Я хочу, чтоб мы вернулись в Пуэрто и снова бросали камни в море и чтоб оно нам пело...

— Взаправду?

— Угу.

— Ты славный, Мигэлито. Ну, прощай.

Мигэль вливается в толпу прохожих. Ух, как хорошо жить на свете, даже если ходишь под чужим именем! Он побывал в настоящем, нефальшивом мире. Но сейчас придется вернуться в фальшивый. В четыре он приглашен на обед к Линаресам. Он сказал опекуну, что не пойдет, но полковник хитро посмотрел на Мигэля и заметил, что неучтиво отказываться от приглашения. В особенности, когда тебе готовят сюрприз. Мигэль решил, что здесь не обошлось без проделки девчонки Линарес.

Сеньорита Линарес была в черном кружевном платье, и от нее пахло терпкими духами. Мигэлю стало душно. Да и солнце палило нещадно. После ливня влага испарялась, и тело, рубашка, сандалии казались пропитанными тяжелыми каплями. Юная Линарес повела Мигэля в столовую и тихонько приложила палец к губам.

Распахнула дверь. Раздался взрыв хохота и скрипящий женский голос:

— Вот и ты, Хусто! Обними же свою добрую, старую тетку.

Мигэль отшатнулся.

— А я вам что говорил? —закричал полковник Леон. — Он не терпел ни теток, ни нянек. Он признает только мужчин. Верно, Хусто?

Молнией пронеслось воспоминание: Росита сквозь дощатую перегородку отеля в Пуэрто повторяла, что Хусто больше всех не терпел сестру матери — жестокую и надменную донью Франсиску. После смерти жены Орральде она претендовала на раздел ее наследства, и дело кончилось тем, что Орральде предложил ей на выбор — перестать судачить или убраться из его поместья. Донья Франсиска заявила, что обожает детей (хотя не терпела их и была вознаграждена их ненавистью сторицей!), а потому пожертвует собой и останется в поместье. Мигэль отыскал семейный снимок в альбоме полковника и, словно невзначай, заметил: «Ну и фурия же наша тетка Франсиска». Полковник ткнул пальцем в желеобразное существо в очках и захохотал, как сейчас. Но ведь палец полковника толще лица на снимке; он мог показать и на соседку — низенькую, толстую, со сладким выражением лица.

Люди за столом отсмеялись и с любопытством ожидали продолжения встречи.

Но не все смеялись. Бер Линарес откинулся на спинку кресла, небрежно поигрывая зубочисткой, а глаза его — точно два сверла —так и буравили Мигэля. Мальчик поймал его взгляд, и в ту же секунду Линарес быстрее завертел зубочисткой, словно был поглощен только ею.

Мигэль понял, что минута ответственная, и нужно либо прыгать через пропасть, либо скатиться вниз, рискуя сломать шею. О, в трусости его не упрекнут.

Но и подходить близко к жерди не стоит. Вдруг она не узнает в Мигеле своего Хусто!

И он, который только что высвободил руку из-под руки Аиды Линарес, вдруг подставил ей локоть и, подведя сияющую девочку к столу, на достаточно далекое расстояние от «тетки», небрежно поклонился жердеобразному существу в очках:

— Я рад, что вы в добром здоровье, донья Франсиска.

Леон снова грохнул смехом. Донья Франсиска сделала вид, что племянник проявил к ней особую любезность, и, усаживаясь за стол, проскрипела:

— Он отлично держится, Хусто. Я всегда утверждала, что офицерское общество его вымуштрует и отполирует. Иль не фо па плёре, мон гарсон. Тон пэр э вив. Жан круа. Нэ-с-па, Хусто?[65]

Еще один удар: Хусто знал французский. Мигэль знает по-французски два слова: «миль диабль» — «тысяча дьяволов». Но он сейчас ответит старой хрычовке!

— Миль диабль, донья Франсиска, — режет Мигэль.— Когда вы, наконец, перестанете пичкать нас своими иностранными словечками? Все знают, что вы можете безостановочно трещать на четырех языках.

Он сейчас крайне груб — Мигэль. Но выхода нет. Линарес заливается. Аида прячет улыбку. Тетка Франсиска краснеет и благодарит Хусто за высокую оценку ее познаниям.

Кажется, первый экзамен он выдержал. Что еще отколет тетка?

— А я ведь приехала за тобой, Хусто, — продолжает донья Франсиска. — Поместью нужна мужская рука. Хозяйство разваливается. Мы прочли о тебе в газете...

Мигэль лихорадочно думает. Что ответить? Не уезжать же ему из столицы!

— Как старший в семье и доверенное лицо отца, — небрежно замечает донья Франсиска, — ты мог бы, если дела задерживают тебя в столице, выдать мне папель сельядо[66] на управление поместьем.

Вот сейчас Мигэль разделается с нею раз и навсегда.

— Донья Франсиска, — строго и внушительно говорит он. — Я бы просил вас не касаться этой щекотливой темы — наследства Орральде, — поместье ни на кого не будет переписано. Вы сегодня же покинете столицу и передадите мои распоряжения управляющему.

Полковник и Линарес обмениваются удивленными взглядами: мальчик на их глазах становится мужчиной; из него выйдет толк. Аида горда, что сидит рядом с таким мужественным и независимым человеком. Она кладет руку, усыпанную бриллиантами, на локоть мальчика, но Мигэль вежливо отстраняет ее и обращается к шефу полиции.

— Сеньор Линарес, я благодарю вас за доставленный сюрприз. — Гости хохочут, с нахлебниками здесь не церемонятся. — Но мой сюрприз будет для вас не менее ценным.

Бер Линарес, Леон и Мигэль проходят в кабинет, и здесь Мигэль делает свой ход конем:

— Я поклялся отомстить за отца, сеньоры, и я не теряю времени даром. Болтаясь по улицам, я подслушал разговор двух босяков и, кажется, смогу показать вам, откуда разлетаются по столице листовки.

— Ты шутишь, Хусто! — крякает Леон.

— Ты повезешь нас сейчас! — Линарес всматривается в мальчика: он не верит, его агенты ловки, но и те не нашли гнезда листовок. Впрочем, чего только не бывает на свете!

— Можно и сейчас, — соглашается Мигэль. — Несколько рекомендаций тетке, и я к вашим услугам, сеньоры полковники.

«И кто только научил меня так выражаться? — думает Мигэль. — Я к вашим услугам, сеньоры полковники... Прежде я брякнул бы проще: «Пошли, что ли, помидоры лопать, пока они не треснут!»

Мигэль, держась от тетки на приличном расстоянии, просит срочно ему переслать крупную сумму и отправить рабочих на сплав леса. «Лес — наше богатство», — повторяет он чужие слова. Опекун прерывает их разговор.

— Линарес ждет в машине. Очередная неприятность. Если хочешь,— едем с нами.

Уже в машине, из разговора офицеров Мигэль понимает, что их сорвало с обеда. Президент, верный своей «освободительной» миссии, решил освободить гватемальцев не только от земли, но и от художественной литературы. Видимо, он решил, что книги могут стрелять сильнее американских пушек. В городе Эскуинтла в тюрьму свозились сотни крестьян, у которых армасовцы обнаружили книги об истории страны, ее рабочем движении или даже обыкновенные буквари.[67] «Списки Армаса», вылетающие из президентского дворца, как пробки из бутылок с шампанским, требовали изъятия из библиотек и сожжения сотен книг и изданий.

Чудесные легенды и рассказы лучшего гватемальского писателя Мигэля Анхеля Астуриаса были обречены на замалчивание только потому, что Астуриас, писатель и дипломат, отказался признать новое правительство.

Стихи прекрасного гватемальского поэта Отто Рауля Лейбы, за которым охотились лучшие сыщики Армаса, подлежали уничтожению, — ведь поэт призывал любить гватемальскую землю, которой Армас торговал оптом и в розницу.

Роман французского свободолюбца Виктора Гюго «Отверженные» призывал к борьбе с тиранией и тоже был причислен Армасом к топливным ресурсам.

Армасовцы, подобно саранче, налетали на книжные киоски и магазины, библиотеки и склады, выволакивали плоды человеческого гения, громоздили их в кучи и, как в худшие времена гитлеровской Германии, устраивали костры.

Площади пылали.

Но не это беспокоило офицеров. Случилось непредвиденное. Когда была разграблена крупнейшая библиотека города и сотни людей, сбившись в страшном оцепенении на маленькой площади, наблюдали, как длинные языки пламени подползают к книгам и журналам, — на белокаменной стене дома, выходящего на площадь, началась демонстрация фильма.

1933 год. Гитлеровцы устраивают костры из книг. Горят труды Карла Маркса, стихи Генриха Гейне, романы Лиона Фейхтвангера. А коричневые призраки со свастикой продолжают бегать между кострами, приготавливая новые штабеля топлива. Разве не то же самое происходит нынче здесь, на американском континенте, после второй мировой войны и разгрома фашизма, в стране, которая, по заверению мистера Даллеса, становится «витриной западной демократии»!

Армасовцы забегали, как неистовые. Они с удовольствием взорвали бы экран, но экрана, как такового, не было: была стена дома, а дом принадлежал иностранному посольству; они с готовностью взорвали бы проектор, но он находился на крыше здания, и подступы к чердачному окошку были заминированы.

А зрители все прибывали и прибывали. Вот уже старые немецкие кадры сменились американскими: плантаторы южных штатов линчуют негров, которые потянулись к образованию. Хроника подступала все ближе и ближе к границам Гватемалы.

Толпа стояла притихшая, серьезная, гневная.

— Почему вы не обстреляете аппаратную? — закричал прибывший Линарес.

— Шеф, мины могут разнести здание, — отрапортовал агент.

— Где минеры?

— Они приступили к работе.

— Дубины! Ослы! Ротозеи! Если через четверть часа это безобразие не прекратится, я загоню вас всех в концлагерь.

Киноаппарат действовал отлично, но безобразие прекратилось: армасовцы погасили костры и свернули свою книжную деятельность. Громкий смех толпы, который был страшнее выстрелов, сопровождал паническое бегство факельщиков.

История уступила место современности. Глубокое «Ах!» разнеслось над толпой. Люди увидели крестьянина, прижимающего ком земли к губам. Затем с балкона президентского дворца замахал Кастильо Армас.

А потом пошли в наступление рисунки Рины Мартинес. Армас получает чек от Ла Фрутера. Армас пересекает границу верхом на американском после. Армас разрезает, как пирог, землю республики, подавая иностранным компаниям самые пышные куски. Армас гоняется за студентами верхом на «военном руководстве курсов Генштаба в Канзасе». Армас в женском чепце, из-за спины архиепископа, стреляет в армию. Армас посылает воздушные поцелуи разогнанным парламентариям.

— А весело было сегодня в столице, — сказал сеньор Малина, обращаясь к Хосе Паса.

Он не знал, что на другом конце площади эти же самые слова язвительно произнес сидящий в машине шеф полиции.

— Едем к твоим листовкам, Хусто, — предложил он.

Киоск, в котором действительно нашлись листовки и не было людей, уже не мог обрадовать.

— Ты молодец, Хусто, — сказал Линарес. — Мы оставим здесь все как есть. Может быть, птички и прилетят.

Он подал шоферу знак трогаться и, обернувшись к мальчику, повторил:

— Мы с тобой поймаем Кондора, Хусто. Ты успел сегодня больше, чем все мои агенты, вместе взятые. Отныне ты будешь значиться у меня под первым номером.

И он хрипло рассмеялся.

А только несколько дней назад шеф полиции послал своего агента на лесные выработки узнать, что там стряслось с Хусто Орральде!

21. КАРНАВАЛ НАЧИНАЕТСЯ

Капитан Фернандо Дуке еще раз встретился с Карлосом Вельесером. Они спорили долго и горячо, и часто капитан повторял:

— Мне кажется, нам не очень по дороге. Хочу лишь восстановить престиж армии.

Прощаясь, Вельесер сказал:

— Если еще раз хотите убедиться в лицемерии Армаса, поезжайте в Чикимула или Сакапа.

Два эти городка, пограничные с Гондурасом, служили интервентам опорными базами. Пообещав распустить свои наемные войска, президент на следующий же день послал в эти пункты прямо противоположный приказ: роспуск «отрядов освобождения» приостановить. Подпольщикам удалось перехватить депешу, но в армии о ней пока не знали. Капитан Дуке раздумывал, как отнестись к совету своего собеседника, но, по случайному совпадению, его вызвал к себе заместитель начальника штаба, старый друг отца, запер дверь кабинета на ключ и, убедившись, что их не могут подслушать, с горечью сказал:

— Мальчик мой, мы оказались в дураках. Дон Кастильо продолжает разбойничать, а пятно ложится на армию Нами прикрываются все его сделки с американцами. Недавно он подписал декрет о смертной казни за «коммунистический саботаж» и предложил мне, старому гватемальскому офицеру, послать взвод солдат в железнодорожные мастерские... усмирить забастовщиков.

— И вы согласились?

Штабист усмехнулся:

— Да. Но я сказал, что мне нужно много времени, пока мои солдаты поймут, в кого им надо стрелять. Он понял намек и ответил... Знаете, Дуке, его ответ тоже содержал угрозу: «Не забывайте, полковник Пинеда, у меня пока есть и свои солдаты. Им много времени не нужно». Словом, я не убежден, что завтра он не возьмется за нас. Мальчик мой, я хочу, чтобы вы побывали в Сакапа и Чикимула. Распущены ли его банды? Не готовится ли нам удар в спину?

— Хорошо, мой полковник, — согласился Дуке. — Я поеду туда. Будет ли у меня официальная командировка или потребуется заменить мундир штатским платьем?

— Вы проинспектируете наши гарнизоны, — полковник Пинеда замялся. — Разумеется, долг армии — ограждать население от бесчинства...

Фернандо улыбнулся, и рубец на его лице обозначился резче.

Так капитан Фернандо Дуке оказался в поезде, который следовал из Гватемалы в Сакапа. Маленькие вагончики, дробно отстукивая стремительный марш, промчались сквозь дыры в горах. В купе проник въедливый запах серы: где-то внизу изливались «агуас калиентес» — горячие сернистые воды, к которым приезжают лечиться жители столицы. Дорога шла острыми зигзагами: страшная крутизна пьянила, отвесные стены гор, казалось, грозили сплющить крошечный состав.

— Гватемала знает все, — раздался бархатный голос по соседству с капитаном. — Извержения вулканов, землетрясения, обвалы. Она не знает одного — покоя.

Фернандо слышал этот голос и прежде. Он мог принадлежать только его лицейскому приятелю Ривере. Правда, в этом изящном, невозмутимом человеке с острым лицом и холодным, изучающим взглядом трудно узнать веселого, шумного, остроумного лицеиста, каким был Ривера. Конечно, что-то осталось от его прежнего лицейского товарища: глаза со смешинкой, уменье быстро менять выражение лица, легкие, порывистые движения плеч, которые словно отдавали приказания подвижным, гибким рукам. Рядом с Риверой сидел юноша, по облику студент.

— Ты не желаешь узнавать старых друзей, дон Ривера? — наконец спросил капитан. — Или я обознался?

Ривера столь же невозмутимо перевел взгляд на капитана и, не выражая ни радости, ни неудовольствия, ответил:

— Сейчас не все признаются в былой дружбе дон Фернандо. В особенности люди с блестящим положением.

Фернандо улыбнулся:

— Значит, у тебя блестящее положение? Поделись им со мною, Ривера. Дон Кастильо не очень-то жалует мое семейство монаршими милостями.

— Да, я слышал о твоем горе, — участливо заметил Ривера. — Я не умею утешать, но вспомнились мне слова одного лесоруба: раненая саподилья исходит слезами, раненый человек мужает.

Фернандо кивнул.

Решив переменить тему разговора, он мягко заметил:

— Ты жил среди лесорубов?

— Да, пришлось, — коротко ответил Ривера.

Как рассказать этому человеку, который в былые времена считался его приятелем, сколько нужды и горя повидал за свои сорок лет Ривера, каким тяжелым, извилистым путем прошел он от лицея к лагерю подпольщиков? Разве испытал капитан чувство голода, которое бросало Риверу, сына простого ремонтника, в поисках случайных заработков на кофейные плантации, лесные делянки, портовые разгрузочные площадки? А однажды он даже нанялся в гиды и водил туристов по развалинам старинной столицы Антигуа. Как поведать, что армасовцы замучали его мать? Как объяснить, почему «блестящее положение» подпольщика, члена Трудовой партии, объявленной вне закона, преследуемой, гонимой, но сражающейся, устраивает Риверу?

Может быть, Фернандо понял все это и сам. Может быть, смертельная усталость, которую он на какое-то мгновенье почувствовал во взгляде Риверы, приоткрыла ему страничку жизни лицейского приятеля.

— Ты скрываешься? — тихо спросил Фернандо.

Между ним и Риверой быстро встал юноша с приветливым круглым лицом.

— Не перейти ли вам в другое купе, мой капитан? — вежливо спросил он. — Сейчас здесь начнется заседание астрономического общества по изучению движения судов в каналах Марса, и вам эта тема вряд ли будет интересна.

— Успокойтесь, Донато, — мягко заметил Ривера. — Капитан честный человек и не имеет дурных намерений.

— Скажи своему юному другу, — сказал Фернандо, — что своей вспышкой он уже ответил на мой вопрос. Я еду в Сакапа. Если могу быть тебе полезным...

— Очень, — быстро принял его предложение Ривера. — Проведи нас мимо вокзальной охраны.

Когда состав подошел к Сакапа, сотни индейских семей поднялись с платформ, где они сидели в ожидании поезда, и ринулись к вагонам. Что-то кричали проводники, гортанно перекликались женщины, пищали и смеялись дети. Армасовцы, дежурившие на вокзале, начали обходить вагоны. Фернандо Дуке отдал короткий приказ сопровождающим его солдатам, и те освободили узкий проход в толпе, по которому капитан вывел своих спутников с платформы.

У билетной кассы к ним подкатилась продавщица сладкого рисового молока, которое подобно лимонаду искрилось и пенилось в больших глиняных горшках, захватила щипцами несколько кубиков льда и бросила их в напиток.

— Молочный рефреско на льду — что может быть лучше, сеньоры, в знойный день?

К Ривере подошел сержант полиции; Фернандо властно крикнул:

— Этот сеньор со мною, сержант, не утруждайте себя проверкой!

Они простились у первых домов городка.

Ривера и Донато медленно, словно прогуливаясь, двигались по узким переулкам Сакапа. Солнечные лучи играли между ярко-красными стенами домов. Теплый послеполуденный свет залил Сакапа, наполнял лаской, покоем. И казалось, так должно быть при этом жарком свете: люди, отдыхающие на пороге, полулежащие на подвесных матах у дверей, играющие в кости прямо посреди улицы на низеньких пузатых бочонках. И казалось, не должно быть тревог и забот в этом тихом, запрятанном в горах местечке.

Но двое приезжих знали, что Сакапа не спит, не дремлет, не убаюкан солнцем и вином. И, думая о хитроватых и веселых жителях города, они про себя улыбались.

Пивовар Чокано встретил Риверу и Донато вопросом:

— Когда мы можем начать?

— Хоть завтра, — ответил Ривера. — Армасовцы ворвались в Гватемалу через Сакапа, пусть Сакапа же и заявит им о своих чувствах.

— Мы готовы к карнавалу и сегодня. — Пивовар широко улыбался. — А я уж думал, что сеньор Молина забыл про нас. Да, скажи мне. Почему вчера было рано, а завтра можно? Разве завтра армасовцы будут добрее?

— Завтра они будут злее, — вкрадчиво ответил Ривера. — Завтра они будут метаться, как игуаны в сетях. Я думаю, что эти сети расставляют сейчас им люди в кофейной зоне, в столице и еще кое-где.

Чокано провел приезжих в маленький садик и подвел к густому кустарнику, раздвинул куст и предупредил:

— Не скатитесь в яму: внизу — дверца.

Они оказались в цокольном помещении дома; прошли мимо чанов, пахнущих пивом, отворили другую дверь и увидели смугло-черного, белозубого мальчишку, который лежал на топчане и что-то рассказывал обступившим его женщинам.

Завидев вошедших, Нарахно смолк и выжидательно посмотрел на Чокано: Риверу и Донато он не знал. По знаку пивовара, женщины вышли.

— Эти люди от сеньора Молина, — пояснил Чокано.

— Ягуар залез ногой в капкан, — ответил сказкой верный себе Наранхо. — Залез и взмолился: «Охотник, я не хищник, я птица; злой чародей оплел меня шкурой ягуара. Выпусти меня, охотник». «Будь по-твоему,— засмеялся хитрый охотник, — взмахни одним крылом, и я развяжу второе».

Наранхо лукаво прищурился:

— Если они от сеньора Молина, пусть взмахнут хоть одним крылом.

Ривера погладил мальчика по круглой голове и что-то шепнул ему со смехом. Наранхо оживился.

— Я так и говорил! — вскричал он. — За мной приедут! Не то я и сам сбежал бы от сеньора Чокано: он мне носа высунуть не позволял.

Ривера его остановил:

— Ты уедешь с нами. Но раньше расскажи все, что знаешь и помнишь о Барильясах. Донато приехал за этим.

Наранхо со злостью сказал:

— Бешеные люди. Враги. Старик бил свинцовой плеткой, молодой напустил на команданте солдат.

— Мальчик, — строго сказал Донато. — Мне важно каждое слово. Что они говорили об Адальберто?

— Я не очень понял, — признался Наранхо. — Молодой Барильяс кричал в трубку: «От Адальберто люди приехали. Вышлите наряд».

Ривера и Донато долго молчали.

— Мало, — сказал Донато. — Очень мало он кричал в трубку. Адальберто мог не знать, что его старший братец связан с армасовцами. Если вы позволите, товарищ, я сам встречусь с братцем Барильясом.

— Хорошо, — Ривера кивнул. — Лучше вне их дома. И лучше, если это произойдет, когда карнавал начнется.

Нет карнавалов разудалистее сакапанских. Нет масок более ярких и чудовищно страшных, чем те, что гватемальцы готовят для своих карнавалов. Из окна домика Чокано Наранхо видел прохожих, которые держали в руках картонные и восковые маски рогатых быков, лошадей, кондоров; он видел маски лихих наездников, и хохочущих клоунов, пикадоров и матодоров, древних индейских вождей и средневековых испанских завоевателей. А чья это постная рожа, вытянутая книзу, болтается на оглобле? О, Наранхо видел лицо этого человека в каком-то журнале, который занес к ним в ранчо болтливый сосед Эбро. Сеньор американский посол, я вас узнал; только почему вы на оглобле? Маска солдата; белый крест на черной накидке — и вас видел, сеньор интервент, когда вы сгружались на берег в моем порту. Интервент! Да что же это будет за карнавал?

Наранхо не подозревал, что с таким же вопросом обратится к алькальду Сакапа группа армасовских офицеров.

— Нам не нравится то, что происходит здесь, — заявил старший из них. — Армия возражает против карнавала.

Алькальд развел руками. Фернандо Дуке невозмутимо смотрел в окно, но молчал.

— Карнавалы — наша традиция. — мягко сказал алькальд, — не стоит лишним запретом раздражать город.

— Возможны столкновения, — с угрозой пообещал офицер.

Капитан Дуке стремительно обернулся.

— Армия, — резко сказал он, — настоящая армия будет стоять на страже порядка.

Когда офицеры, бранясь и жестикулируя, вышли от алькальда, один из них, молодой Барильяс, зло бросил:

— Красной краски мы им на карнавале не пожалеем.

Армасовец просчитался. Но последуем за ним. У кабачка «Пивная кружка» его остановил Донато и робко попросил уделить ему минуту внимания. Барильяс хотел отмахнуться, но неизвестный сказал, что он от Адальберто, и Барильяс вошел с ним в кабачок. Их заслонила от посторонних глаз шумная компания, и трудно было догадаться, что она подсела намеренно.

Донато начал с того, что он близкий друг Адальберто и имеет поручение к сеньору офицеру. Адальберто сейчас трудно, товарищи ему не доверяют, суд чести отстранил его от студенческих сходок и посадил под домашний арест.

— Дурачина! — лениво отозвался Барильяс. — Пусть приезжает сюда, здесь он будет в безопасности.

Донато возразил: Адальберто хочет учиться. Кроме того, он любит одну из студенток и вряд ли захочет с нею расстаться.

— Черта с два! — расхохотался офицер. — Рина нужна была, чтобы втереться в доверие...

Он понял, что сболтнул лишнее, и неуклюже поправился:

— Рина или Лина, не знаю, как кличут даму его сердца. А вообще-то у нас с братцем мало общего, и я не знаю, зачем он вас прислал. Да и от него ли вы, сеньор студент?

Своим вопросом офицер сам пришел ему на помощь.

Донато нащупал в кармане конверт с вложенным лепестком розы: Наранхо говорил, что Барильясы получают от своего студента такие весточки.

Донато сказал себе: «Мальчик боится, подросток колеблется, мужчина действует» — и выбросил на стол ладонь с конвертом. Увидев лепесток, офицер даже не дрогнул. Залпом осушив кружку, он потянулся за сигаретой. «Я просчитался», — подумал Донато.

— Послушайте, — небрежно заметил офицер, — может быть, вам остановиться негде?

— Мне-то есть где, — пробормотал Донато, стараясь скрыть волнение. — Но к вам придет один парень. Между восемью и девятью вечера. Адальберто просил, чтобы его приняли как полагается....

Лицо Барильяса прояснилось, но секундой позже стало напряженным, слегка нахмуренным.

— Вы лопочете непонятное, — наконец отозвался он.

Донато увидел, что взгляд офицера подозрителен, а нотки доверия, зазвучавшие было в его голосе, уступили место прежнему надменному тону. «В чем-то я ошибся, — встревожился Донато и тут же приказал себе, — ищи. Что я попросил? Принять парня как полагается... Каждый волен это понимать по-своему. Один предложит чашку кофе, другой вызовет полицию... Почтальона раздражали лепестки. А они нагрянули в те самые дни, когда ожидался товарищ с Севера. Объявились лепестки — и Барильясы погнались за Наранхо. Я выложил ему лепесток и предложил очередную жертву. Чем он недоволен?»

— Видимо, вы неверно меня поняли, — быстро сказал Донато, ожидая, что офицер объяснится. — Адальберто считает, что вы его можете выручить.

Молодой Барильяс бросил мелочь на стол и собирался уйти, но последние слова Донато его задержали.

— Я так и понял, что братцу нужна помощь. — Он помедлил. — Мы умеем принимать его друзей. Что это даст?

«Наконец-то, — Донато облегченно вздохнул. — Тебе хочется сцапать очередного визитера и при этом понять, как это отведет подозрения от Адальберто. Сейчас я тебе преподнесу конфетку!»

— Не знаю, — беспечно заметил он вслух. — Краем уха я слышал, что парня прислали навести справки об Адальберто.

Барильяс кивнул и разгладил лепесток.

— Любопытно, — небрежно заметил Барильяс, играя лепестком, — что особенного мог узнать этот сеньор.

— Я, право, в стороне от этого дела, — уже более уверенно ответил Донато. — Но парень подпоил какого-то сеньора из казарм, и тот что-то выболтал.

— Так, — отозвался офицер. — Что ж, если студентик так просит... Старик привязан к младшему. — Впервые за весь вечер он улыбнулся. — Надеюсь, что ваш парень доставит в столицу отличные сведения.

Хлопнув Донато по плечу, он вышел. Шум за соседним столиком прекратился. Чокано, не оборачиваясь, спросил:

— Клюнуло?

— Дважды, — коротко ответил Донато, — Нужно, чтобы в третий раз клюнуло.

Как поступить дальше, — обсуждали втроем: Донато, Ривера и Чокано.

— Если бы удостовериться, — задумчиво сказал Донато, — что лепесток — сигнал для задержки очередного визитера!

— Тогда послушайте Чокано, — распалился пивовар. — Одному человеку все равно нужно уносить отсюда ноги: попал на прицел к армасовцам. Да вы его видели — Новено. Он и сходит к Барильясам. А что он будет целехонек, — это уже дело Чокано.

В восемь вечера, когда горы щедро укутали Сакапа в фиолетовые сумерки, в калитку к Барильясам постучался Новено. В модно одетом юноше трудно было признать разносчика пива. Новено провели в дом и предложили ужин. Старик в пестром халате не спускал с него глаз; молодой Барильяс, напротив, в своей обычной полулежачей позе, казалось, углубился в книгу. От ужина гость отказался и попросил разрешения кое о чем расспросить родных Адальберто.

— Спрашивайте, — сладко пропел старик, — у нас нет секретов от приятелей сына.

— Адальберто обеспокоен, — небрежно заметил Новено. — Друзья спрашивают, не случилось ли какой беды в семье.

— У нас сгорел флигелек, — проказы сорванцов. Другой беды нет. Уж не влюблен ли наш мальчик?

— Все студенты по очереди влюбляются, — засмеялся Новено. — Послушайте, а он не писал, что хочет вернуться?

Ответил молодой Барильяс, и довольно бесцеремонно:

— Нет. Он вообще не пишет. Между прочим, в эту nopу мы ложимся спать. Вам приготовить койку?

Новено замахал рукой.

— Да нет же. У меня есть где заночевать. Кажется, ночь темная — можно двигаться.

— В таком случае я вызову машину.

Молодой Барильяс с легкостью дикой кошки спрыгнул с тахты и подбежал к телефону.

— Шестой, — он прикрыл трубку и пояснил. — Звоню в гараж.

— Шестой не гараж, а казарма армасовцев, — зевнул Новено и поднялся.

Телефонистка ответила, что шестой не отвечает. Барильяс бросил трубку и сделал шаг в сторону Новено.

— Не подходи! — предупредил Новено. — У калитки толпа наших. На этот раз они сожгут дом со всеми потрохами.

— Папа мио, назад! — прикрикнул офицер на старика, занесшего свою плетку над головой Новено; он откинул с окна штору, прислушался и заметил: — Друзья Адальберто — наши друзья.

— Всегда будем рады, — поклонился старик, пряча плетку за спину, — мальчик так трогательно пишет обо всех вас...

— А этот сеньор уверял, что брат вовсе не пишет.

И Новено вышел.

— Почему ты дал ему уйти? — зашипел старик.

— Я не хочу, чтобы меня разорвали на части. Нас перехитрили.

Неподалеку от калитки Новено дожидались товарищи.

— Ух, — вздохнул Новено, — самая страшная минута была, когда он снял трубку.

— Чудак, телефонистка была предупреждена, — объяснил Чокано. — Не выйди ты через пять минут, через десять мы ворвались бы в дом.

Донато сразу же собрался в обратный путь.

— Сделайте все, — напутствует Ривера, — чтобы Адальберто вынужден был уехать из столицы. Дайте ему понять, что один донос — и вы покончите с ним. Внушите ему это крепко. Донато, речь идет о жизни десятков людей.

— Я понимаю. Мы убьем его.

— Нет, Донато. Вот этого вы не сделаете. Подпольщики не убийцы. Адальберто еще молод. Попытайтесь заставить его понять всю мерзость своего предательства, сообщите о нем во все учебные заведения Гватемалы. И пусть уберется. Пока этого будет достаточно. Поезжайте.

Ночь. Багровая луна медленно пропечатывается между двумя горными пиками — словно могучая рука зажигает красный фонарь над городом. В ответ тысячи маленьких фонариков вспыхивают на узких улицах Сакапа. Пивовары, мукомолы, скотоводы, гончары высыпают из домов. Первая карнавальная ночь — кто может ее пропустить? Наранхо наблюдает из окна домика Чокано за оживленными, смеющимися, говорливыми, поющими толпами людей. Море масок и море шуток.

— Зачем они несут с собой ружья? — удивляется Наранхо.

Чокано тоже достает из-под половицы ружье и вполголоса объясняет:

— Наши юноши любят веселые битвы, парень. А сегодня битва будет особая. Новено хочет свести с ними счеты.

— С кем, дядюшка Чокано?

— С босяками из Гондураса, — ворчливо отвечает Чокано. — Я думал, ты быстрее сообразишь.

— Можно мне с вами?

— Нельзя. Приезжий товарищ не велел тебя выпускать. А на крышу полезай, если нога зажила. Оттуда все увидишь, как в театре.

И Наранхо увидел. Из старых казарм выпрыгивали солдаты и офицеры армасовской армии — выпрыгивали из окон, обезумевшие, растерянные, в одном нижнем белье, и бежали без оглядки по широкому бетонированному шоссе в сторону границы. Некоторые отстреливались, но продолжали бежать. А грозная неумолимая толпа преследовала их с ружьями и добивала песней. И песня действительно заглушала стрельбу. Все в ней было просто и ясно:

Сакапа чужеземцам не зацапать: Не фрукт — никак не бросишь на весы. Беги, освободитель, из Сакапа И грязь свою подальше уноси!

Ах, как хотел бы Наранхо быть с теми, кто гнал в эту минуту армасовцев по освещенному луной шоссе! Нацепить на себя маску и гнать прочь эту свору, отнявшую у него деда! Гнать и петь песню. Наранхо любит песни. Много их знает кариб, но такой смелой и сильной он еще не слышал...

Не фрукт — никак не бросишь на весы...

А когда армасовцев выгнали из города, на площадях начались настоящие карнавальные битвы. Ведь та была ненастоящей. Юноши и девушки обливали друг друга водою из ведер, ряженые обсыпали жителей мукою из мешков: она заменяла сакапанцам конфетти и, падая на землю, походила на снег, которого была лишена жаркая Сакапа.

Из городской тюрьмы молодые крестьяне выводили приговоренных армасовцами к смерти.

Витрины магазинов с портретами президента Армаса заклеивались призывами к борьбе против тирании.

Склад оружия интервентов был растащен в полчаса, винтовки, пулеметы, гранаты поплыли в горы.

— Я хочу быть с ними! — воскликнул Наранхо.

— Ты и сейчас с ними, — мягко произнес Ривера.

Он бесшумно взобрался на крышу и стоял рядом с мальчиком, всматриваясь в город, освещенный луною, фонарями, выстрелами и высветленный огромными белыми, обсыпанными мукой квадратами площадей.

— Как вы думаете, сеньор, армасовцы вернутся обратно? — с беспокойством спросил Наранхо.

— Конечно, вернутся. — В голосе Риверо Наранхо даже почувствовалось легкое удивление. — Награбят кое-где верхнюю одежонку, а кое-где выпросят пушечки и вернутся. Но они будут вести себя на полтона тише. Вот что важно. Они не забудут, как в ночных рубашках сверкали пятками! — Он улыбнулся. — А теперь будем выбираться из Сакапа.

Их провожал тот же Дуке. Казалось, он помолодел на десяток лет. Глаза его щурились, пряча смех, губы раздвигались в улыбке; он прищелкивал пальцами и, если бы мог, притопнул ногой.

— Как славно они бежали, — начал он, увидев Риверу. — Мой шеф будет в восторге. Я понял, как Армас держит слово. Они готовились перебраться в столицу. Дон Кастильо боится уже и армии, и гвардии. Я с вами. Ты мне веришь, Ривера?

— За последнее время я привык не очень верить словам, Фернандо. — Лицо Риверы сузилось: наверное, он подумал о предателях, пробравшихся в сердце партии. — Но я верю делам. Ты держался с нами, и наша лицейская дружба не стерта временем.

— Где я могу найти тебя? — живо спросил капитан. Поезд тронулся, и он шел рядом с вагоном.

— Иди в этом же направлении, — весело крикнул Ривера, — и попадешь ко мне. Не волнуйся — мы встретимся.

Капитан откозырял.

Наранхо тихонько дотронулся до рукава Риверы и показал на молодого пастуха: взобравшись на крону мангового дерева, он ловко подсекал плоды, которые издали походили на елочные игрушки, и сбрасывал их вниз смеющимся девушкам, а они освещали его маленькими фонариками.

— Сеньор Карлос хотел, чтобы Хосе и я долго-долго отдыхали вот так, — засмеялся Наранхо.

— Ну, эти-то ребята только что крепко поработали, — живо откликнулся Ривера. — Они заслужили карнавальные игры. А тебе работа еще предстоит, Наранхо. Давай договариваться...

Работа началась, как только Наранхо сошел с поезда. Ривера зашел с ним в лавку готового платья, и через полчаса отсюда вышел другой мальчишка: поблекшая блуза и истрепанные штаны остались у владельца, а на их место сели желтая куртка и аккуратные парусиновые брюки; в руках у Наранхо, невесть откуда, появилась маленькая, сплетенная из волокна агавы корзинка, какую обычно привозят с севера. Он уверенно сел в автобус, заплатил за проезд и добрался до окраины столицы. Подошел к одиноко стоящему белому, слепленному из глины домику, открыл дверь и наткнулся на солдата.

— Тебе что? — прикрикнул солдат.

— А тебе что у нас дома понадобилось? — дерзко возразил Наранхо.

— Ты, выходит, старший сын сеньоры? — миролюбиво заметил сержант, — Подожди, я ее кликну.

Но высокая и толстая карибка уже распахнула дверь справа — Наранхо успел заметить и левую дверь, что вела из прихожей, — распахнула и весело закричала:

— Вот сейчас я надаю тебе оплеух, мой черноглазый! Ты почему это опоздал на неделю?

— Мама Мэри, — заохал Наранхо, — меня дед задержал. Я хотел приехать раньше. Вот тебе подарки, мама Мэри, а мне дай поесть. Удав заспорил с обезьяной, кто дольше без еды обойдется. Заглотнул удав обезьяну и заворчал: «Так ты и не узнаешь, что я месяц и два могу не есть». Дай побыстрее поесть, мама Мэри, а то сеньор солдат тоже не узнает, сколько я в силах голодать.

Солдат хмыкнул.

— Иди сюда, мой черноглазый, — заголосила карибка, втаскивая Наранхо в комнату, — вот тебе пирожки с луком, а вот тебе тыквенная каша.

Она захлопнула дверь и с любопытством осмотрела Наранхо.

— Мой годом помладше, — вполголоса сказала она и расхохоталась. — Его зовут Ческа, а для меня он черноглазый. Запоминай!

— Не забуду, сеньора Мэри, — тихо ответил Наранхо. — Спасибо вам.

— Господи, за что же мне спасибо? — удивилась карибка. — Ты рискуешь шеей, тебе и спасибо.

Она показала Наранхо на пустую койку и улыбнулась.

— У старого Наранхо смелый внук. Я только из-за него и согласилась тебя впустить. У тебя есть месяц, мой черноглазый; через месяц ищи себе отель побогаче и подальше. Да смотри, не впутайте меня в свои секреты. У меня двое таких, как ты, а мужа сгноили в ссылке.

В дверь постучали.

— Можно, можно! — крикнула Мэри. — Живо в постель, тебе я говорю, мой черноглазый! Живо, иначе закачу оплеуху.

На пороге стоял Чиклерос.

Не глядя на мальчика, он вежливо спросил:

— Сеньора, у меня кончились спички. Вы не ссудите меня коробкой?

— Нет у меня спичек, — насупилась Мэри. — Все вышли.

— Тогда извините, сеньора.

Он улыбнулся Наранхо:

— С приездом, Ческа. Заходи в гости, если заскучаешь. — И вышел, аккуратно прикрыв дверь.

— Не ходи к этим дьяволам! — грозно сказала Мэри. — Я их всех в море бы утопила.

— Старый рыбак выбросил в море гнилую рыбу, — ответил Наранхо, — а море выплеснуло ее обратно. «Я тоже хочу быть чистым», — зарокотало море.

— Ого, ты знаешь сказки, — смягчилась хозяйка. — Но больше всех их знал твой дед. Стой, ты куда?

— Я иду в гости к этим дьяволам, сеньора, — ответил Наранхо. — Вы же слышали? Я получил приглашение в гости.

22. БОЙ БЫКОВ

Весть о событиях в Сакапа докатилась до Кастильо Армаса той же ночью. В президентском дворце состоялось несколько совещаний. Чако предложил перебросить в помощь сакапанским «отрядам освобождения» эмигрантов, окопавшихся в Чикимула. Бер Линарес с кислой миной заметил, что эти умеют улепетывать с такой же скоростью.

Решение о посылке войск в Сакапа пришлось отложить еще и потому, что назавтра в столице ожидалось большое представление — бой быков, на который Армас пригласил дипломатический корпус. Традиционное зрелище, издавна любимое гватемальцами и привлекающее на огромный стадион Пласа де Торо едва ли не половину столицы, должно было, по мысли Армаса, показать дипломатам, что в стране царит спокойствие. Все силы армии и полиции были брошены на лучшую организацию праздника: соотечественники не пользовались у Армаса большим доверием.

Однако город с энтузиазмом готовился к своей любимой корридо. Этим словом здесь обозначают наиболее ожесточенный и рискованный поединок человека с исступленным быком. Когда гватемальцам говорили, что корридо подвергает человека смертельной опасности и это жестоко, они отвечали: «История наша тоже жестокая». Когда приезжие импрессарио предлагали им чрезмерно осторожного тореро, они смеялись: «Чужаки на нашу землю приходят с пушками, а вы хотите, чтобы мы учили наших юношей игрушечному бою».

Корридо ждала вся столица.

Андрес после большого разговора с Карлосом собрал студенческий комитет и предложил товарищам «украсить путь дипломатам» к Пласа де Торо. Он достал пачку снимков — с риском для жизни их привезли испытанные бойцы партии из тюрем, концлагерей, судилищ: лилась кровь и истязались люди — это было документальное лицо армасовского режима.

— За сегодняшнюю ночь мы увеличим и размножим эти снимки, — сказал Андрес. — Работы хватит на всех. А вот эту девушку, — он задержал фото в руке, задумчиво смотря в искаженное болью лицо Тересы, глаза которой закрывала повязка, — эту девушку мы покажем всему стадиону. Вы хотели зрелища, сеньор президент, — получите же его.

Позднее он встретился с Риной Мартинес и вручил ей фотографию Тересы.

— Пусть и медицина, — шутливо и грустно сказал Андрес, — освидетельствует режим «освободителей». Твои врачи будут на стадионе?

— Они придут, — ответила Рина, — они поставят диагноз точный и окончательный.

Молча они шли по ночному бульвару, вдыхая в себя острый запах магнолий и роз. Андрес незаметно посмотрел на Рину и сжал губы. Она перехватила его взгляд и невесело усмехнулась.

— Что, постарела Рина Мартинес?

Рина действительно изменилась после студенческого суда. Стала она молчаливее и суше; прежняя горячность уступила место сдержанности, и только в глазах ее по-прежнему вспыхивали золотые искорки, которые так любил Андрес. Первый раз после того, как Рину вывели из состава комитета, они оказались наедине. Но что они могли сказать друг другу, если тень подозрения встала между ними!

— Ты проголосовал за мое исключение, — заметила Рина. — Значит ли это, что ты меньше мне доверяешь?

— Не стоит об этом, — Андрес огромным усилием заставил себя говорить спокойно. — Я верю тебе, как себе самому. А наказать тебя за горячность следовало. Впрочем, как и меня.

— Андрес, я хотела бы зайти к Адальберто.

— Вынужден запретить до возвращения Донато. Мы не разрешили Адальберто эти дни общаться с членами подпольной группы.

— Я должна с ним объясниться, — Рина запнулась. — Видишь ли, я замечала... Может быть, мне только кажется... Он относится ко мне не так, как к другим. Может быть, я смогла бы заставить его сказать правду.

— Правду привезет Донато, — резче, чем это нужно было, возразил Андрес. — Если она окажется в пользу Адальберто, мы начнем проверять твои знакомства. Мы вынуждены будем это сделать. — Он сказал это, пристально смотря на Рину, и краска волнения залила его лицо. — Вот почему тебе лучше не беседовать сейчас с Адальберто.

— Я встретила его у столовой, — тихо сказала Рина. — Он смотрел на меня очень странно, с какой-то мольбой. Подошел и шепнул: «Рина, я хочу, как и прежде, работать с тобой, со всеми вами...»

— Он нарушил запрет, — холодно сказал Андрес. — Ему было запрещено вступать в беседы с членами подпольной группы. Лучше не говори мне о нем.

Они снова зашагали молча.

— Ты странный человек, Андрес, — неожиданно сказала Рина. — Иногда я чувствую твое дружеское участие, твое теплое отношение ко мне, а чаще ты замыкаешься в себе, как улитка, куда-то исчезаешь, и я не знаю, о ком ты думаешь, где витаешь; и тогда со мною идет не друг, а незнакомый человек, которого даже страшно попросить о чем-нибудь.

— О чем ты хочешь меня просить? — Андрес остановился и удивленная Рина тоже. — О том, чтобы я, как Адальберто, твердил о своих чувствах?

— Андрес, замолчи! — вспыхнула Рина. — Я не думала, что ты способен на жестокость.

Андрес опустил голову; ему было трудно, очень трудно. Но события надвигались суровые, и еще так много нужно было успеть до их наступления. Он печально улыбнулся и пожал руку Рине.

— До свидания, товарищ Мартинес. До свидания на стадионе.

— Я бы пожелала тебе спокойной ночи, — мягко сказала Рина, — но я знаю, что спокойной она у тебя не будет.

У многих людей эти часы были тревожны, и сеньор Молина не был исключением. Посетителей у него перебывало немало. Когда в окнах блеснул фиолетовый свет, возвещая о том, что солнце убегает за горы, сеньор Молина вышел из дому и направился в цветочный магазин. Росита перебирала рассаду.

— У Роситы и ее подружек завтра будет большая работа, — деловито заговорил Молина — Вельесер.

— Я знаю. И цветочницы уже знают. — Росита быстро подобрала Карлосу небольшой букет. — Возьмите. Если войдут посторонние...

— Фотографии раздадите с цветами. Побольше осторожности, и подальше от главной ложи. Там будет скопление полиции.

Росита заморгала глазами.

— В чем дело? — удивился Карлос. — Чем недовольна Росита?

— Ривера сказал другое, — ответила девочка. — Ривера сказал, что дипломаты должны тоже получить наши... цветы. А они сидят в главной ложе.

— Нужно придумать другой способ, чтобы доставить туда цветы.

— Другого способа нет, мой команданте, — тихо сказала Росита. — Но меня не тронут; я оставлю дипломатам фотографии только в одном букете — сеньоры поделятся.

— Почему ты? Разве мало других смышленых цветочниц?

— Мой команданте, у многих из них семьи и маленькие дети. И потом, я самая быстрая.

Карлос нахмурился.

— Не знаю. Может быть, ты и права. А откуда ты взяла, что я команданте?

— Так вас называет Мигэль.

— Мигэль? — Карлос улыбнулся. — Мигэль скоро сюда заглянет... Передай... Нам хотелось бы знать все, что произойдет в главной ложе. Мы дадим отчет о корридо в утренний выпуск. Ты должна будешь после корридо снова встретиться с Мигэлем. И вот почему маленькой Росите лучше не участвовать в свалке.

Девочка вскрикнула:

— Да как же я поведу своих цветочниц и спрячусь сама? Мой команданте, это невозможно.

— Вечно неразрешимая задача, — задумчиво сказал Карлос скорее себе, чем Росите. — Ты хочешь быть в гуще боя, а партия тебе велит остаться в живых для более важного дела. Слушай, Росита, я не хочу запрещать тебе вход на Пласа де Торо, но ты должна после корридо принять отчет у Мигэля.

Карлос дважды прошел мимо адвокатской конторы, не решаясь сюда войти. Наконец коротким движением толкнул дверь и с порога осмотрел приемную. Ласаро не было.

— Сеньор адвокат сейчас вернется, — сказал один из посетителей, одетый в синий комбинезон. — Он у шефа. Но не советую к нему обращаться, если карман не туго набит. Здесь живодерня.

Какое-то подсознательное чувство заставило Карлоса отступить, но, закрывая дверь, он встретил растерянный взгляд выбежавшего в приемную Ласаро. Ласаро сбежал за ним со ступенек.

— Сеньор, что случилось?

— Не привлекайте внимания прохожих, — резко сказал Карлос. — О коммунисте не должны говорить, как о живодере. Вы получили задание на завтра?

— А что предстоит завтра? Ривера заходил и тоже ничего не сказал.

Карлос отметил для себя это «тоже». Значит, и Ривере что-то не понравилось в поведении Ласаро. Но что? Что? Как это узнать? Ривера вернется только под утро. Ласаро должен был обеспечить типографию для печатания специального выпуска нелегальной газеты. Но почему смолчал Ривера?

— Возвращайтесь к себе, — твердо сказал Карлос. — Возможно, под утро вы понадобитесь. Я разыщу вас.

Неприятный осадок остался у Карлоса после этого разговора. Не был ли он излишне суров? Ласаро многим рискует. И разве он не ссужает партию деньгами в трудные минуты! Мы не спрашивали, где он достает их, когда брали у него пятьдесят, сто, двести кецалей. За что же осуждать его сейчас? И все же услышать о своем товарище по партии, что он живодер... Почему смолчал Ривера?

Хосе принял у Карлоса шляпу, трость и сказал:

— Жильцы сверху приходили. Пять раз...

Габриэль был в комнате один. Он ходил из угла в угол и тихонько насвистывал марш из оперы «Кармен», которым в Гватемале открывался бой быков. Руки его — тонкие, гибкие, мускулистые — стремительно вычерчивали в воздухе зигзаги; казалось, секунда — и они оторвутся от туловища и пустятся в пляс сами по себе.

— Нервничаешь? — спросил Карлос.

Габриэль беспечно улыбнулся.

— Мой старый друг, нервничают юнцы, которые впервые становятся в позицию против быка. Я же думаю.

— О чем? Разве у тебя не все готово?

— В таком деле наперед нельзя сказать, что все готово.

Карлос хлопнул его по плечу.

— Мы поможем тебе, Габриэль. Тебя вынесут, как победителя, а потом ты исчезнешь.

— А товарищи?

— И они будут укрыты.

— Но подозрение падет на тебя, сеньор Молина.

— Молина доказал уже свою «преданность», отдав им на заклание сына.

— Ну что ж... За представление я ручаюсь. Дипломаты его запомнят.

— Ради одного этого мы не бросили бы свои лучшие силы в дело. Мы хотим, чтобы народ почувствовал себя сильнее банды предателей.

Габриэль сделал легкий выпад, рукой рассекая воздух.

— Я колю без промаха, — сказал он, — но ты, Карлос Вельесер, колешь глубже.

Вошел Роб. Вид у него был измученный, бисеринки пота выступили на большом, добродушном лице.

— Хорошо, что ты здесь, — сказал он Карлосу. — Я нигде не мог разыскать Грегорио Кинтана. Его люди могут запоздать.

— Кинтана готовит удар из кофейной зоны, — быстро ответил Карлос. — Он ездит по плантациям. Разве ты забыл это?

Большой, сильный негр в изнеможении повалился на стул. Глаза его закрывались. Он засыпал.

— Роб! — Карлос легонько потряс его. — Роб, проснись! Кто оттеснит полицию от пикадоров и бандерильерос?[68] Грегорио не будет, Роб.

Тореро крикнул:

— Да проснись же! Мои люди не будут драться. Их сцапают сразу за Пласа де Торо.

Слова «сцапают» и «Пласа де Торо» дошли до сознания Роба. Он приоткрыл глаза и устало улыбнулся.

— Пласа де Торо... Завтра там поработает моя бригада. Мусорщики и торговцы приедут на мулах, с повозками. Мы их...

Он положил голову на стол и окончательно захрапел. Карлос и Габриэль перенесли его на кровать.

— Славный товарищ, — сказал Карлос. — А вообще вам пора проваливать отсюда, приятели. Три опасных жильца в одном доме высокочтимого антиквара, — он прищурился, — тяжелая нагрузка для старого больного сеньора Молина.

Габриэль засмеялся.

— Завтра, наконец, ты увидишь меня в работе.

— Завтра ты увидишь и меня в работе, — лукаво ответил Карлос.

Наступило долгожданное завтра. Тысячи жителей столицы готовились к праздничному зрелищу. У билетных касс разыгрывались сражения.

Женщины торопились прослушать воскресную молитву и успеть попасть на стадион. Любители боя быков запасались бумажными хлопушками для приветствия своих любимцев с Пласа де Торо.

Полковник Леон предложил Мигэлю билет, но мальчик вежливо отказался.

— Благодарю, полковник, но меня уже пригласила сеньорита Линарес. Вместе с нею и ее отцом я буду в главной ложе.

— Ого, ты попадешь в президентскую свиту, — прищелкнул языком полковник.

Он предоставил мальчику свою машину, и Мигэль заехал за своей новой знакомой. Аида Линарес уже ждала его и в легком спортивном костюме выбежала из подъезда.

— О, ты в своей машине? — восхищенно сказала она. — Папа поедет с нами. Он просил зайти к нему на минутку. Тебя одного.

Одного? Еще чего! Что ему нужно? Мигэль не хотел признаться самому себе, что боится Линареса, но почувствовал, что рубашка стала липкой. Молча прошел в кабинет и застал шефа полиции у телефона.

— Сядь, — кивнул Линарес. — Посмотри пока эти снимки. Знакомые тебе лица, — не так ли?

Он быстро отдал в трубку распоряжение и повернулся к мальчику:

— Кого ты здесь узнал?

— Хромой Лоренсо, — насколько мог небрежно, начал Мигэль, пытаясь справиться с волнением. — Он здорово умел вынюхивать нужные нам сведения...

— Почему умел? — быстро атаковал его Линарес.

— Лесорубы его пристукнули.

— А это кто?

— Наш главный капатас.

«Дядя Карлос, что бы я сделал без вашей помощи? Эх, мальчишкам нечего соваться в переделку без таких, как вы, дядя Карлос!»

— Узнаёшь свой дом? — сыпал вопросами Линарес.

— Я жил в этой пристройке, сеньор. С холма были видны две делянки. Очень удобное место.

— Так, так. А теперь, скажи, почему мой человек, только что приехавший с выработок, уверяет, что от тебя могла остаться только тень.

— Человек не надул.

Мигэль закатал чесучовую штанину и показал Линаресу глубокий шрам: он получил его, прыгая со скалы в Пуэрто — опоздал на секунду, волна отбежала, и он задел ногой об острый камень. Ничего, сойдет за удар топором.

— Скоты прошлись по мне топором. Я отлежался в кустах и поджег их бараки. Они думали, что со мной кончено. Пусть только вернется отец...

Линарес бросил снимки в корзину для бумаг.

— Не стоит вспоминать старое, Хусто. У меня тоже есть счет к этим босякам.

— Долго вы меня еще будете проверять? — дерзко спросил Мигэль.

— Заметил? — Линарес рассмеялся. — Видишь ли, дружок, дон Кастильо захотел тебя видеть рядом, а в одной ложе с президентом не всякому дано сидеть. Ну, кончим с этим. Я рад, что у моей девчонки появился такой приятель. Поспешим.

Уже сидя в машине, он добавил:

— Я рассказал президенту о складе листовок, и он был восхищен твоим нюхом. Еще одна такая победа — и Хусто Орральде получит орден Кецаля.

Мигэль решил, что сейчас самое время начать подбираться к главному.

— У вас мало осведомителей, — дерзко сказал он. — Будь я на вашем месте, сеньор Линарес, на меня бы работал каждый телеграфный столб. Да я пробрался бы в самое их логово!

Мигэль нащупал слабое место тайного шефа полиции. Линарес был честолюбив и заносчив; глаза его зло сверкнули, усмешка перекосила лицо; и это как нельзя более соответствовало кличке, которой его наградили гватемальцы, — Бочка Желчи. Толстый, напыщенный, грубоватый, он насмешливым взглядом смерил Мигеля и пробормотал:

— Я уже пробрался в их логово...

У Мигэля сильнее забилось сердце. Чтобы не выдать волнения, он спросил у сидевшей рядом девочки:

— Сеньорите нравится машина?

Аида Линарес не успела ответить. Ее отец грубо приказал шоферу:

— Остановись, парень!

Толпа запрудила улицу. Дом был облеплен большими, во много раз увеличенными, снимками жертв Армаса. Полиция вызвала на помощь пожарные машины; под смех толпы, пожарные взбирались по высоким лестницам к фронтону дома и срывали фотографии. Огромная надпись, наполовину оборванная, разъясняла: «По трупам людей Кастильо Армас едет смотреть корридо». Фотоснимками и надписями пестрел весь путь дипломатов от центральных улиц города к юго-восточной части, к огромному круглому амфитеатру Пласа де Торо. Бер Линарес разразился проклятиями.

— Чего стоят ваши осведомители! — презрительно сказал Мигэль, продолжая ранить шефа полиции. — Они даже этого не знали.

— Заткнись! — рявкнул Линарес. — Он знал, что красные что-то готовят. Но его обошли. Мы наводнили стадион солдатами. А такой дерзости ожидать было трудно.

Впереди них остановился бежевый автомобиль французского посланника. Трое дипломатов вышли из машины и, взглянув на фотографию, раскачивающуюся под балконом дома, обменялись несколькими репликами. Мигэль успел увидеть лицо юноши, залитое кровью, и прочесть лаконичную надпись: «Сеньоры! Его истязали за то, что нашли у него дома пишущую машинку. Кастильо Армас воюет с пишущими машинками!»

Стадион гудел, как огромный улей. Гватемальцы принесли с собой на любимое представление весь запас шуток. Появление каждого полицейского сопровождалось взрывом хохота и криков, а когда зрители увидели взвод солдат, заревел буквально весь стадион.

— Они пришли практиковаться на быках! — раздалось в толпе.

— Загнать их в клетку с быками! — понеслось сверху.

— В загон к быкам! В загон к быкам! — скандировала группа студентов.

Солдаты готовы были провалиться сквозь землю. Командовавший ими офицер отдал приказание, и взвод скрылся в боковом проходе между скамьями.

— Раз-два, армия жива! — отсчитывали зрители хором шаги солдат. — Три-четыре — разбежалась по квартирам!

Полковник Пинеда шепнул своему соседу:

— Боже мой, первый раз мне стыдно за свой мундир!

В главной ложе произошло движение. Появились губернатор департамента, правительственные чиновники, дипломаты, свита Армаса и, наконец, сам Армас. Он кивнул приближенным, скользнул взглядом по Мигэлю и весело сказал:

— Что, мой верный Хусто, мы раздразнили с тобой красных? Это значит, что мы недурно поработали и можем позволить себе развлечься.

Фраза была рассчитана на репортеров и дипломатов. Но в ту же секунду над галереей амфитеатра, прямо напротив главной ложи, взметнулась вверх увлекаемая воздушными шарами, огромная, в десятки раз увеличенная фотография Тересы. Капли крови струились по лицу девушки, повязка закрывала ее глаза; страдальчески приоткрытый рот словно задыхался от недостатка воздуха. Мигэль прочел под снимком: «Меня зовут Тереса. Я больше не смогу вас увидеть. Меня ослепили армасовцы. Я сестра милосердия, но взываю не к милосердию, а к отмщению!»

Полиция бросилась к галерее, но было поздно: портрет запомнился, надпись прочел весь стадион. В едином порыве зрители встали. В ту же секунду цветочницы разнесли по рядам вместе с душистыми и колючими розами маленькую фотографию Тересы, на обороте которой описывалась ее история. Люди прятали снимок, как священную реликвию. Армас и его свита продолжали сидеть безмолвные, глухие, слепые.

Мигэль понимал, что не должен двигаться. Он в свите Армаса. Но как мог усидеть сын грузчика, убитого теми же, кто расправился с Тересой! Он встал, но он сделал вид, что потянулся за букетом к цветочнице. — Две розы! Для сеньориты! — сказал он. Цветочница обернулась: перед ним стояла Росита. Глаза ее насмешливо сверкнули; она выбрала две розы с острыми шипами и протянула их стеблями вперед соседке Мигэля. Аида Линарес уколола пальцы и отдернула руку. Розы упали к ногам Мигэля. Он неловко нагнулся за ними, но Росита наступила на цветы и прошла мимо. Мигэль успел заметить, как она быстро раздала дипломатам цветы — из одного букета при этом выпала карточка — и вышла из ложи, успев подарить Мигэлю еще один насмешливый взгляд.

Зрители в молчании стояли, Армас сидел.

— Пусть встанет! — раздался в тишине звонкий мальчишеский голос.

— Начать корридо, — приказал Армас

Он снял фуражку и вытер батистовым платком взмокшее лицо. Оглянулся на дипломатов — ни одного взгляда не встретил он, но готов был поклясться, что за каждым его движением следили все они.

Оркестр грянул марш из оперы «Кармен». На арену вышли все участники боя. По старинной испанской традиции, одетый во все черное, появился всадник. Быстрые белые лошади вынесли легких пикадоров, которым предстояло открыть бой. Затем со своими дротиками-крючками вышли бандерильерос. Наконец на арене и герои зрелища — смелые, ловкие тореро, завершающие поединок человека с быком метким ударом шпаги и доставляющие зрителям больше всего удовольствия тонкой и опасной игрой с разъяренным животным. Один из тореро, облеченный почетным званием матадора, любимец столицы, движется впереди: он в желтой куртке, богато расшитой серебром, ярко-красных, туго обтягивающих ноги чулках и легких лакированных туфлях.

— Вива! — несется со скамей.

Тореро поднимает вверх правую руку, срывает с себя расшитую шляпу-сомбреро и бросает ее в толпу; шляпа бежит по кругу — это почетное право первого тореро столицы, заслужившего отвагой и искусством уважение зрителей.

Внимание толпы переносится на помощников тореро. Их знают, помнят, и однажды полученную кличку им не легко с себя смыть.

— Красавчик! — кричат одному. — Не смотрись в зеркало, когда нужно хвататься за шпагу.

— Убегающий! — Дон Габриэль отвечает презрительным молчанием. — Ты когда-то был храбрецом. Тряхни стариной1

Всадник в черном подъезжает к судейской ложе и просит разрешения у жюри открыть бой. По традиции, губернатор провинции вручает участникам боя ключи от загонов с быками.

Всадник, не поворачивая коня, пятится назад; колонна тореадоров рассыпается по своим местам.

А еще через минуту под барабанный бой из загона вылетает изголодавшийся бык. Сейчас начнется жаркая битва, в которой ловкость и воля человека должны победить слепую стихию.

Марш тореадоров. Первый тореро, как бы желая испытать своего четвероногого противника, легко выбегает на арену и подставляет навстречу ринувшемуся на него быку свой красный плащ-мулето. Миг — и животное тычется мордой в алый шелк, а тореро под гром аплодисментов легко проскальзывает вдоль бычьего туловища, приветственно поднимая вверх левую руку. Затем он уступает свое место пикадорам и бандерильерос, вонзающим в хребет быка длинные копья и короткие дротики. Дротики остаются торчащими в загривке, и потому с трибун животное кажется многорогим. Тореро и его помощники продолжают эту игру до хорошего удара шпагой, который валит быка и вызывает бурю приветствий на трибунах.

Круг почета для тореро — и на арену выпускается второй бык. Потом—третий, четвертый, пятый... Армас доволен: бойня идет без пауз; толпе нужны зрелища — побольше зрелищ, и она забудет о политике.

Но что это? С последним — шестым — быком, кажется, собирается расправиться дон Габриэль Эспада? Он сбрасывает с себя шляпу и берет мулето. Не иначе, Убегающий набрался храбрости. Зрители давно не видели его в поединке.

— Не пора ли убегать? — летит с трибун.

— Не вырони, Эспада, эспаду![69]

И вдруг на трибунах водворяется тишина. Дон Габриэль медленно подходит к страшному черному быку с налитыми кровью глазами. Подходит так близко, что, кажется, всего один прыжок — и животное проткнет тореро рогами.

Колышется мулето, и тореро отбегает на несколько шагов. Бык делает шаг вслед мулето и решает погнаться за раздражающей его красной материей. Он несется, как шквал, еще секунда — и он раздавит тореро.

Оглушительный смех поднимается на трибунах. Что произошло? Почему в этот напряженный для жизни человека момент толпа разражается смехом?

Неуловимым движением тореро выдернул из-под мулето полковничью фуражку с высоко вздернутой вверх тульей и белым крестом на ней и, пока бык путался в складках мулето, успел нацепить ему фуражку на рога. Белый крест? Да ведь это знак «освободителей», интервентов, заливших кровью гватемальскую землю. Вздернутая тулья? Да ведь это ваша излюбленная форма фуражки, сеньор Армас.

На трибунах поняли замысел дона Габриэля.

Армас резким движением прихлопывает тулью своей фуражки.

— Узнал! — проносится по стадиону.

Ах, как вы промахнулись, сеньор президент, какую неосторожность вы проявили, дон Кастильо! Тысячи глаз следили за вашим движением; что бы вам закурить сигару или отвернуться к соседу! Но нет! Вы попытались устранить опасное сходство и вы проиграли, дон Кастильо. С этой секунды бой между быком и тореро будет боем между вами и народом.

— Проткни ему тулью, тореро! — Это первый одобрительный возглас с трибуны, и Габриэль отвечает легким приветственным жестом.

Сейчас он напомнит гватемальцам, что не растерял всех своих приемов. Он встречает очередной разбег быка, встав на одно колено, и, лавируя мулето, переброшенным через шпагу, которую держит в левой руке, заставляет разъяренное животное носиться вокруг себя. Улучив какой-то момент, с треском пронзает полотно фуражки, вызывая гром аплодисментов.

— Полковник Линарес, — шепчет Армас, — имя этого тореро не было обозначено в программе. Что здесь происходит?

— Мой президент, вы пригласили дипломатов. Умоляю, сделайте вид, что шутка вас забавляет, — и только.

Терпение, дон Кастильо. Сзади — дипломаты, репортеры, фотографы. Делай вид, что это шутка. Старайся изо всех сил! Другого спасения у тебя нет.

— Как тебе нравится этот шут, Хусто? — нарочито громко посмеивается Армас. — Он не может попасть в сердце и потому навесил на рога мишень покрупнее.

О, как вы угадали, дон Кастильо! Габриэль Эспада избрал себе более крупную мишень, чем просто попасть в сердце ни в чем не повинного быка. Кажется, остальные зрители поняли его быстрее президента. Слышите, что они кричат:

— Браво, Эспада!

— Загони его, откуда взялся!

— Удар шпагой — и он потонет в своей же крови!

Бык мчится по арене; его догоняют бандерильерос, но он видит только одного противника. С мулето — красным плащом, перекинутым через шпагу, — стоит в центре поля тореро Габриэль и зорко следит за приближающимся быком.

— Познакомь его с Гватемалой! — выкликают зрители.

Армас оборачивается. Лица дипломатов бесстрастны. Главная ложа застыла в молчании. Островок тишины среди тысячеголосого рева. Словно издалека доносится шепоток Линареса:

— Завтра. Мы будем отвечать завтра, мой президент.

Бык приближается. Габриэль устремляется ему навстречу; вот они почти сталкиваются, но в последнюю секунду тореро откидывает корпус назад и подставляет быку плащ, в который животное тычется мордой. Бык резко поворачивается, но тореро снова изгибает корпус, и снова морда быка утыкается в плащ. Так происходит много раз, и каждое ловкое движение тореро, каждый удар по тулье вызывают радостные возгласы на трибунах.

Но вот десяток раз обманутый своим противником бык замедляет бешеный круговорот и останавливается в нескольких метрах от тореро, уставясь на него своими маленькими злыми глазками. Толпа замирает — сейчас станет жарко.

— Торо,[70] — шепчет Габриэль. — Торо! Оле! Ну, иди же, торо!

Бык срывается с места неожиданно. Наклонив голову и выставив вперед рога, он налетает на тореро и опрокидывает его на землю.

Стадион замер.

— Браво, торо! — кричит в наступившей тишине Армас, радуясь победе своего двойника.

Те, кто слышали его возглас, отвечают хохотом.

Тореро, с быстротой молнии откатывается в сторону и, прежде чем бык успевает на него налететь снова, набрасывает ему на морду плаш и кричит партнерам по игре:

— Второе мулето мне!

Ему подают мулето, и он — быстрый, гибкий, точный — продолжает опасную для жизни игру.

Зрители ободряют его, кричат, бросают на арену шляпы, платки, трости. Вот молниеносным ударом Габриэль срывает фуражку, и, поддуваемая ветром, она летит вдоль трибун.

— Браво! — скандирует толпа. — Браво, тореро!

— Ты проучил грингерос! — доносится с трибун.

Армас кусает губы. Он с удовольствием искусал бы сейчас и тореро, и быка, и всех зрителей.

— Прикончи его! — неистовствует стадион.

Тореро отбрасывает мулето и делает выпад. Бык стоит, словно собирается наброситься на тореро, и вдруг оседает на землю.

Тореро приветствует толпу, толпа — тореро. Оркестр исполняет громкую диану — марш в честь победителя; гулко разносятся удары барабана, рокотом отдаваясь в ушах Армаса. Корридо окончена; сотни людей устремляются на арену, подхватывают Габриэля и на руках выносят его из чаши стадиона. Тореро замечает рядом Андреса.

— Все было понятно? — спрашивает Габриэль.

— Народ понял все, за Армаса не ручаюсь, — смеется Андрес.

— Где мои товарищи?

— Роб их сейчас вывозит. Смотрите влево.

Но Габриэль увидел только бесчисленные ряды повозок, которые запрудили выходы с площади, а главное — преградили путь полиции.

— Не скоро я выйду снова на арену, — с грустью сказал Габриэль.

— На арену выходит Гватемала, — ответил Андрес. — Слышали, как вам кричали «вива»?

Дипломаты в эту минуту благодарят президента за доставленное удовольствие. Президент, пряча за спиной проклятую фуражку с высокой тульей, растерянно бормочет:

— Вам в самом деле понравилось, джентльмены? Я рад, если вы убедились, что мой народ остроумен и умеет ценить веселые зрелища.

Дипломаты откланялись. Армас стоял уничтоженный. В ложу вошел Линарес.

— Мы напали на следы, — жестко сказал он.

— Что? — Армас начал приходить в себя. — Какие следы? Мне нужны преступники, а не следы. Если вы шеф моей полиции...

— Я еше не получил назначения, — ответил Линарес.

— Вы получите его!

Мигэль не пропускал ни слова из фраз, которыми они перебрасывались.

— Где последний тореро? — задал вопрос Армас.

— Мой президент, все тореро словно испарились...

— Вы найдете мне их.

— Мой президент, лучше, если шутка останется шуткой.

— Довольно шуток, Линарес, — отчеканил Армас. — Я не бык, но мне захотелось крови.

Мигэль отвез Аиду домой и заехал в цветочный магазин. Быстро пересказал Росите все, что слышал.

— Ты ловко поработала, — похвалил он Роситу. — Но еще ловчее ты раздавила мои цветы.

— Тебе нравится эта девчонка? — с грустью спросила Росита. — Ты теперь всегда с нею.

— Я на работе, Росита, — запнулся Мигэль. — Возле нее моя работа, — понимаешь? Спроси у дяди Карлоса, если не веришь; он объяснит тебе.

Они расстались не очень довольные друг другом.

Полковник Леон встретил Мигэля мрачно.

— Мне поручили искать этих проклятых тореро, цветочниц и медиков, — пожаловался он. — Что там случилось?

— Смутьяны устроили красный спектакль, — пояснил Мигэль. — Тореро сражался с быком, а бык носил фуражку Армаса.

— Дьяволы! — выругался полковник. — Поделом дону Кастильо, — пусть не доверяет этой лисе Линаресу.

— А медики при чем? — поинтересовался Мигэль.

— Они роздали дипломатам и газетчикам медицинское заключение о пытках, учиненных над какой-то Тересой, Чако перестарался.

— Чако? — с ужасом спросил Мигэль.

— Ну да. Что тебя так испугало?

— Не нужно было оставлять следов, — тихо сказал Мигэль.

Наутро полковник разбудил Мигэля.

— Они выпустили подпольную газету... Слушай, они приводят слова Армаса: «Я не бык, но мне захотелось крови!» Черт знает что. Он ведет себя неосторожно.

— Поймали кого-нибудь? — быстро спросил Мигэль.

— Да, поймали, — ответил полковник. — Сторожа загона. Он выпустил одного быка сверх программы!

— А может, он просто сбился со счета?

— Видишь ли, — замялся полковник, — он одряхлел и видит плохо. Но больше они никого не нашли.

Мигэль от хохота начал кататься по кровати. Полковник тоже не удержался от смеха.

— Я всегда говорил, что Линарес болван, — кисло сказал он. — Но ведь кого-то надо было взять.

Так закончился бой быков.

А на другой день начался новый бой.

23. ЗА ВАМИ ПРИДУТ НОЧЬЮ

Королевская Пальма передает: очень смуглое лицо, гордое и живое. Ходит быстро, явки не назначил. Чиклерос повторил это Наранхо, от которого весточка, крутясь и петляя, побежала в табачную лавку; здесь ее перехватил зашедший за кубинским табаком для хозяина Хосе Паса и доставил сеньору Молине.

— К тебе подбираются, — бросил Ривера.

Вторая весть пришла от Мигэля: Королевскую Пальму обошли, Королевская Пальма не участвовал в подготовке событий на Пласа де Торо.

— Странная история, — пожал плечами Карлос. — Все члены комитета были заняты. Впрочем, ты, кажется, попридержал Ласаро. Зачем?

Карлос встретился с Риверой в большом универсальном магазине. Друзья медленно брели вдоль прилавков и стендов с товарами, изредка перекидываясь отдельными фразами.

— Я вернулся ночью и ночью же предложил Ласаро печатать газету, — ответил Ривера. — У меня не было другого выхода: вы все были заняты. Ласаро сверстал удачный номер, с перчиком. Правда, с ним работала Рина Мартинес, а ей только попадись на карандаш.

Он засмеялся.

— Ты не отвечаешь на вопрос, — с досадой заметил Карлос. — Почему ты собирался попридержать Ласаро?

— Его партийная анкета не очень точна в одном пункте. Дело в том, что Ласаро-старший служил судьей и его приговоры устраивали фруктовую компанию. При Арбенсе он бросил дело и переехал к трактирщице в Гондурас. О том, что отец уехал, наш друг сообщил; о том, что отец подсуживал компании, — не обмолвился.

— Возможно, у него не хватило смелости, — предположил Карлос. — А может быть, ему просто не разъяснили, что с партией нужно быть откровенным до конца. Вот что, Ривера. Приведи его сюда. Сейчас.

— К шляпному манекену? — расхохотался Ривера.

— В кабинет владельца универмага.

— Шутишь?

Карлос улыбнулся.

— У меня есть маленькие тайны. К тому же, предпочитаю обходиться без явок. В особенности — сейчас.

Ласаро при виде Риверы не проявил ни волнения ни энтузиазма. Был он холоден и неприступен. Услышав, что предстоит дойти до универмага, сухо заметил:

— Я буду там через четверть часа, товарищ. Устроит?

— Нет, — Ривера покачал головой. — Мне придется дождаться.

Смутное, неосознанное желание лишний раз предохранить Карлоса от случайных «хвостов» продиктовало такое решение. Ласаро лишь пожал плечами.

...Владелец универмага узнал сеньора Молину и снова рассыпался в благодарности.

— Вы дали мне сорвать отличный куш, сеньор антиквар, — напомнил он. — Вазы пошли по самой высокой расценке, и, по совести говоря, мне следовало бы поделиться с вами.

— Помилуйте, сеньор, — Карлос отвел его любезность, — я вознагражден за консультацию и доволен. Один из моих клиентов торопится и, если вы позволите у вас уединиться...

— Всегда, когда вам будет угодно.

Карлос приспустил штору и постарался сесть подальше от окна. Когда вошли Ривера и Ласаро, он в полудремотном состоянии утопал в глубоком гамбургском кресле, скрывавшем его высокую статную фигуру.

— Я побуду снаружи, — предложил Ривера.

— Снаружи — Хосе. — Карлос остановил его неторопливым жестом. — У меня разговор к обоим. В последнее время в ваших взаимоотношениях установилось равнодушие, если не больше. Это самое опасное чувство для дела. Коммунист обязан высказать товарищу в лицо все, что он о нем думает.

— Я готов, — просто сказал Ривера.

— Я тоже готов, — заторопился Ласаро. — Долгие месяцы я растил студенческий отряд для ударов, и товарищ Ривера, получив отличный боевой материал, ни слова не оказал о моих заслугах. Переизбирается студенческий комитет — я в стороне. Решается вопрос о людях, с которыми я начинал работу, — меня отстраняют. Более того: подполье готовит удар на Пласа де Торо, а один из его руководителей, Ласаро, узнаёт об этом последним. И то узнаёт лишь потому, сеньоры, что товарищ Ривера не нашел более расторопного человека, связанного с типографиями. Протестую. Протестую и требую разъяснений.

— Ласаро, не кипятитесь, — сказал Карлос. — В истории со студентами вина моя. Вы и все мы проморгали предательство. В жертву армасовцам принесено четверо замечательных юношей. В этих случаях принято обновлять руководство.

— В знак недоверия? — быстро спросил Ласаро.

— Нужно уважать законы подпольной борьбы, — строго сказал Карлос. — Или верить тем, кто знает их лучше. Остальное нам объяснит Ривера.

Ривера обрывал цветок хризантемы. Не прекращая своего занятия, он невозмутимо поднял глаза на Ласаро.

— В последнее время, — небрежно заметил он, — ты стал задавать лишние вопросы. Не все ли тебе равно, кого из нас как кличут и кто откуда приехал?

— Что ты имеешь в виду конкретно?

— Твой разговор с официанткой в кафе «Гватемала».

— За мной потянулся «хвост», я хотел выиграть время.

— Ты не упомянул о том, что армасовцы в общей облаве захватили тебя.

Ласаро позеленел.

— У меня выяснили одно обстоятельство и сразу же отпустили. — Он повернулся всем корпусом к Карлосу и нервно заговорил: — Стали бы вы, товарищ, при наших отношениях с Риверой вносить разлад в работу комитета? Весь материал, который я добыл в канцелярии министра земледелия, он и Андрес вбили в одну листовку. Там спросили, не от меня ли исходят сведения. Я отрицал. Если бы не сеньор посол Перифуа...

— Оглобля? Он вас знает? — быстро спросил Карлос.

— Когда-то мой отец и он были дружны. Шеф меня тоже отлично рекомендовал. Полиция была сбита с толку.

— Листовка была неосторожностью со стороны Риверы, — заключил Карлос.

— А твой отец, — полузакрыв глаза и продолжая обрывать цветок, спросил Ривера, — он уехал из страны потому, что женился?

— Щекотливый вопрос, засмеялся Ласаро. — Я могу только сказать, что он не очень жаловал арбенсовский режим... Когда я вступил в Трудовую партию, он порвал со мною переписку.

— Почему ты не указал этого при приеме?

— Секретарь ячейки и все собрание отлично знали о симпатиях моего старика. Устно заявил — потому не повторился в анкете.

— Я удовлетворен, — сказал Ривера. — Все, что лежало между нами, пыль времени.

— Меня не будет несколько дней, — предупредил Карлос. — Работайте дружно. Ударьте по ним в одно время с кофейной зоной. — Он дал каждому поручение и добавил: — Первым выйду я.

Уже вернувшись домой и готовясь в дорогу, Карлос проворчал:

— Не очень-то я верю вашей откровенности, сеньор адвокат.

— Мой команданте, поручи мне выследить этого человека, — вдруг предложил Хосе. — Росита его тоже терпеть не может.

— Позволь, разве у нас обсуждение? — ошеломленно спросил Карлос и тут же сочувственно улыбнулся. — Соскучился по делу? Ну, не стоит грустить, мой маленький солдат. Для нас с тобой найдется работа. Сейчас Хосе Паса и Карлос Вельесер сядут в автобус и поедут в кофейную зону. И Хосе Паса сегодня же ночью начнет выручать несчастную семью Вирхилио Аррьоса, а Карлос Вельесер — учить сборщиков кофе, как сражаться голыми руками...

Они попали в автобус, который заполнила группа иностранных туристов — главным образом американцев, но было среди них и несколько мексиканцев. Гидом оказался веселый и вертлявый мулат, который знал множество историй, но к каждой фразе неизвестно для чего прибавлял: «До чего же смешно, леди и джентльмены!»

Ею он и открыл свой рассказ об Антигуа — городе, который некогда, до землетрясения 1773 года, был блестящей и пышной столицей Гватемалы, а ныне стал музеем развалин и центром кофейной зоны.

— До чего же смешно, леди и джентльмены, — начал гид, — мы едем в город, который индейцы зовут между собою «Панчоу» — «Море», а море, между прочим, сюда никогда не доходило. Загадка? Ирония истории? Нет, нет. Все верно. Вулкан Агуа — видите, один из трех этих грозных великанов — когда-то расправил свои могучие плечи и вылил из кратера на бедную Антигуа целое море воды. Наша древняя столица пережила четыре наводнения; ее погребали вулканы, дробили землетрясения, душили засухи, истреблял мор... И люди, прячась от сил стихии, вечно взывали к святым, — мы увидим с вами часовни, капеллы, церкви, монастыри... О, до чего же смешно, леди и джентльмены: Антигуа — единственный город, которому не страшна атомная война; руины не объект для ваших генералов... Прошу извинения, джентльмены, я никого не хотел обидеть.

Карлос лукаво улыбнулся: гид — смышленый парень и попал в точку. Хосе слушал с жадностью: для него все было новым и интересным. Что знал в жизни юный пеон? Несколько историй, пересказанных отцом, да жалобы своих товарищей. Он не переступал границ плантации. И только в последние месяцы жизнь вовлекла его в свою гущу, в самую пучину, закрутила и понесла, раздвигая горизонты. Новые люди, новые города. Пуэрто-Барриос одарил его дружбой портовиков. Ливингстон принес еще одного друга — Наранхо; они крепко сдружились — Хосе и Наранхо. Киригуа открыла ему мужество и красоту девичьей души. В Сакапа он научился ценить хитроватых и молчаливых мукомолов и пастухов. В съюдад Гватемала... Здесь он понял, что у всего народа большая душа. И вот сейчас он увидит еще один город своей земли — Антигуа. Хосе еще не знает, что это за город, но он уверен, что и здесь найдет новых друзей.

Автобус вырвался из узких, крутых ущелий в сочную зеленую долину. Перед путешественниками открылась великолепная картина: под стражей трех дремлющих вулканов — Агуа, Фуэго и Акатенанго, — окруженный бесконечными грядами кофейных плантаций, лежал город Антигуа, расчерченный на строгие квадраты кварталов и словно пытающийся сравняться шпилями и башнями церквей и монастырей со своими грозными владыками. Издали могло показаться, что его широкие замощенные улицы полны жизни, дома, облепленные украшениями, как днища кораблей присосавшимися моллюсками, населены; в садах расхаживают сторожа, длинными ножницами подстригая непослушные ветви. Но по улицам бродили главным образом туристы; дома при ближайшем рассмотрении оказывались руинами, а сады состояли из буйно разросшихся деревьев, к которым давно не прикасалась рука человека.

Машина бесшумно скользнула вдоль Задумчивого Ручья и въехала в монастырский двор, который поражал неожиданными сочетаниями красок — фиолетовой, кармином, пурпуром: пышно разросшиеся кусты бугенвиллий создавали пылающий костер вокруг фонтана.

— До чего смешно, леди и джентльмены, — заключил свой первый обзор маленький веселый гид, — землетрясение 1773 года пощадило два почтенных предмета: купол этого монастыря, а также святейшего архиепископа, засевшего при первых толчках в свою карету посреди площади. Болтают, что с той поры архиепископ потерял веру в бога и стал молиться на карету.

Американцы расхохотались, гид весело помахал им шляпой и соскочил с машины.

Отель Вифлеем, расположившийся в руинах старинного монастыря, встречал туристов целой галереей келий, оборудованных для ночлега, сверкающей люстрами и сталью приборов столовой, уютным холлом, баром, а главное — узкой лесенкой, вьющейся вокруг купола; она приводила на площадку, и отсюда человек мог взирать на три грозных вулкана и думать об отважных людях, которых ничто не могло заставить навсегда покинуть эти места.

Портье вежливо осведомился у Карлоса Вельесера:

— Сеньор с экскурсией?

— Я сам по себе, — ответил Вельесер. — Антиквар Молина из столицы.

И вот они в маленькой келье со сводчатым потолком: Хосе сидит на чемодане, Карлос — на кровати.

— Теперь слушай внимательно, — говорит Карлос. — Я не должен быть замешан в бегство Аррьосов, да и прибыл сюда по другому делу. Ты найдешь дом этой семьи и все возможные выходы из него. Дом охраняют или следят за ним. Изобрети предлог, чтобы увидеться с сеньорой Аррьос. Покажешь эту фотографию — и тебе поверят. Завтра ночью между двумя и тремя у сопок застопорит экскурсионный автобус. Пассажиров высадят, Аррьосов возьмут. На этом твоя работа будет окончена. Как довести их до сопок и где это точно произойдет, — узнаешь у связного.

— Кто он? — недоумевает Хосе.

— Покажу. И запомни хорошо: лучше пусть побег не состоится, чем провалится. Второй раз армасовцы не упустят заложников.

— Ты больше ничего не скажешь, команданте?

— Только одно: не попадись сам.

Карлос и Хосе спускаются в монастырский двор.

— В местном музее, — раздается голос гида, — вы увидите работы замечательных мастеров — Катанья, Мерло, Зурбарана, Монтуфара. Говорят, что, когда Томас де Мерло умирал и духовник поднес ему крест, он оттолкнул его и в ужасе закричал: «Это подделка! Дайте мне настоящее искусство!» Родные принесли ему крест с ажурной резьбой; он прижал его к груди и с глазами, полными счастья, шепнул: «Отец мой, это сам Катанья. Теперь мне не нужен ваш бог, у меня есть свой».

Вольная импровизация гида нравится слушателям; строчат в своих блокнотах американцы, а один даже наставляет на гида глаз фотоаппарата, но гид закрывается рукавом.

— Я даже не из Антигуа! — кричит он.

— Правильно делает, — шепчет Карлос Хосе. — Нашему связному не стоит оставлять случайным людям свой портрет.

— Связному?

Хосе удивлен, и Карлос уводит его в густую аллею.

— Удивляться придется многому, Хосе, — замечает он. — Что касается Педро — так зовут нашего гида, — то операция по cпасению семьи Аррьоса поручена главным образом ему. Снестись же с сеньорой он не сможет. Это сделаешь ты. — Карлос заметил человека, развалившегося на каменной скамье. — А теперь мне нужно побеседовать с одним парнем.

Хосе ушел, а Карлос присел на край скамьи.

— Убери ноги, Грегорио. — предложил он. — Мы одни.

Грегорио Кинтана неторопливо уселся и с хитринкой в глазах сказал:

— Поздненько вы прибыли, ваша светлость. Кофейные кустики отцветают.

Карлос ответил серьезно:

— Раньше начинать не имело смысла, Грегорио. Мы их пощипали на севере, ударили в Сакапа, выворотили наизнанку в столице, сейчас как раз время молотить отсюда. Рассказывай, — что у вас веселого?

А веселого было мало...

Американцы сыграли с Гватемалой злую шутку. Отлично зная, что от сбыта кофе зависит жизнь десятков тысяч его сборщиков, они с 1 июля прекратили кофейные закупки под предлогом расширения торговых связей с европейскими странами.

О тонкие дипломаты, о ловкие мошенники! Вспомните, — не вы ли, услышав, что прежнее демократическое правительство Гватемалы завязывает торговые связи с Восточной Европой, закричали о «проникновении коммунизма» на американский материк? Вы выставляли напоказ свою бескорыстную помощь, — где же она?

Почему теперь миллионы мешков с ароматнейшим кофе валяются под знойным солнцем? Ради чего десятки тысяч батраков трясли стройные кудрявые деревца, ссыпали в огромные чаны плоды, очищали от мусора, отмывали, дробили жесткую оболочку, освобождая зерна, сушили их на раскаленных солнцем черепицах, фасовали, грузили и перевозили? Не ради того ли, чтобы мистер Доллар, заложив руки в карманы и покачиваясь на толстых каучуковых подошвах, диктовал владельцам кофейных участков грошовые цены? Почему же вы теперь не убедите простого гватемальского рабочего, что ваша демократия отличная штука?

Долго рассказывал Грегорио. А кончил по-крестьянски, присказкой:

— Я слыхивал, как открыли кофе. Сказывают, египетские монахи поселились в горах[71] и сильно удивились веселью коз. А козы ощипали все ягоды с кустов. Тогда и монахи принялись за ягоды и вместо сна предались пляскам и песням. Кофе на радость открыли, а оно горе принесло. Мы его во второй раз откроем, сеньор Молина, на радость рабочему человеку.

— Пойдем к твоим людям, — предложил Карлос. — Повтори им то, что мне рассказал. Хорошие слова. Умные. Пусть плантации выступят сегодня же. Лозунг? «Кто выращивает кофе, — назначает цены!» Лучшего я пока не знаю.

Оставим на время этих людей, читатель. Они знают, куда идут и что будут делать. Последуем лучше за Хосе Паса. Он пока не знает ни куда идти, ни что делать. Он чувствует себя чужим в этом мертвом городе, где каждый дом смеется над прохожим зияющими проемами в стенах, изуродованными масками фасадов, где из густой травы на тебя смотрит страшная львиная голова, оторванная грозной стихией от мраморного туловища царя джунглей.

А фонтаны — сколько фонтанов! Десятки, нет—сотни! Кого только они не изображают! Людей и богов. Четвероногих и пернатых. Фонтан со скульптурой женщины воздвигнут напротив старинного дворца с тяжелыми арками. Хосе не знает, что дворец принадлежал наместнику испанского короля, а на площади перед дворцом, как раз возле скульптуры, на потеху знати затевался бой быков и казнили узников. Тихо нынче в Антигуа. Но так ли это?

У Хосе зоркий глаз. Он подмечает не только руины. Он видит каморки людей, похожие на птичьи гнезда, — они где-то в стенных проемах и под сводами могучих арок. Он видит целую улицу заштопанных и залеченных домов, целый проспект лачуг из жести, глины и хвороста. Он видит палатки в парках и соломенные навесы на склонах гор. Люди есть. Живые, настоящие люди. Постучись к ним, скажи, кто ты, — и они откроют перед тобой свою дверь и, может быть, свое сердце.

Но если тебе еще нет четырнадцати, а на подпольной работе ты первый год, если ты должен спрашивать, а отвечать не можешь, — с чем придешь ты к людям, как достучишься до них?

Высокая, очень худощавая женщина в косынке, расписанной красными цветами по черному полю, с трудом накачивает воду из колодца. Хосе молча подходит, неуклюжим движением отодвигает ее и берется за насос. Ручка скользит легко и плавно, деревянные ведра быстро наполняются прозрачной, родниковой водой.

— Хочешь испить? — спрашивает женщина.

— Хочу донести ведра, — отвечает Хосе.

— Ты вежливый сеньор, — улыбается владелица ведер.

По дороге Хосе, как бы невзначай, спрашивает:

— Мне нужно найти дом Аррьосов, хозяйка. А я никого не знаю в Антигуа.

— В нашем доме таких нет, — отвечает женщина. — Да и в Антигуа таких нет. Я бы знала. Давно здешней стала.

Она задумывается.

— А эти... Аррьосы... Давно они в Антигуа?

— Не знаю, сеньора, — растерянно говорит Хосе. — Они должны жить здесь. Им... трудно отсюда выбраться.

— Так бы и говорил с первого раза. — Голос женщины печален, и слова она роняет тихо. — Здесь несколько домов под надзором. Пройдешь Каса дель Капуцино, дом с черепичной крышей — американцами куплен. Наискосок брадобрейня будет — там и спроси. Брадобреи — они больше нашего знают.

— Спасибо, сеньора.

— Спасибо за ведра, сеньор.

Брадобреи играют в кости. Хосе не замечают. Вопросов его даже не слушают. Играют с азартом, с ревом, с хохотом. Раз нет клиентов, — остается игра. Что им молодой сеньор! Тогда Хосе решается на смелый шаг. Он выходит и тотчас возвращается. С порога несется:

— Мастер, бриться!

Мастера, роняя кости и толкая друг друга, бегут к своим креслам. Полотенца так и пляшут в их руках. Какое кресло вас больше привлекает, сеньор?

Черт возьми, с сеньора много не обреешь. Но, может быть, ему угодно постричься? Тоже нет?

— Тогда зачем же, глупец, вы нас отвлекли от работы? — со сладкой угрозой в голосе спрашивает приземистый круглый мастер.

Хосе выше его на полголовы, ему легко сбить толстяка с ног и заставить его говорить почтительнее. Но у него дело. Он говорит весело и убежденно:

— Мне сказала одна женщина с Улицы Птичьих Гнезд, — так Хосе сам окрестил улицу, — она сказала, что в брадобрейне настоящие люди: они помогут в беде.

Маленький толстяк принял значительный вид.

— Да. Мы настоящие люди, — скромно подтвердил он. — Так что у тебя за беда?

Хосе сказал, что приехал издалека и ищет дом, где живет сеньора Аррьос с детьми. Ему очень нужна эта сеньора.

— Мы не знаем этого имени, сынок. — сказал старший из мастеров, — но если бы ты описал ее наружность...

Хосе полез в карман и достал фотографию — ту, что ему вручил Карлос Вельесер. Очень молодые глаза, к которым так подходило слово «материнские», смотрели с лица пожилой женщины, с лица живого и улыбающегося. И все же чувствовалась в этом чеканном испанском облике затаенная грусть, боль, может быть, сдерживаемый крик.

Старший из мастеров коротко сказал:

— Убери карточку, сынок. За этой женщиной слежка. Вторая улица по левой руке. Дом без крыши.

— Забудь, что у нас был, — поспешно прибавил толстяк.

Старший смерил его презрительным взглядом.

— Я думал, ты только в кости играешь без риска. Не будь я Катарино Сальгеро, если не помогу мальчишке. Идем, сеньор. Я тебе не помешаю?

Мастер сбросил с себя белый халат и, придвинув кресло вплотную к зеркалу, вышел вслед за мальчиком.

— Тебе повезло, — сказал ему дорогой Катарино. — Я сто раз проходил мимо этого дома... На дом не смотри, на окно напротив смотри! В нем появится веселая девушка. Она обязательно будет смеяться. Не верь ее улыбке. Как-то я взобрался возле дома на дерево и навел на нее бинокль. У девчонки под рукой два телефонных аппарата. Тут что-то не то, сынок. И часовому у соседнего дома нечего сторожить. Там щебень да пепел. Он сторожит день и ночь. Вот и прикинь, против кого все это работает. А женщина бьется одна — с тремя детьми. Подлецы, они ее как в клетке держат.

— Хосе хорошо лазает по деревьям, — быстро сказал мальчик. — Хосе влезет на дерево и спрыгнет во двор к несчастной сеньоре.

— Шпионка донесет по телефону.

— Если Катарино Сальгеро ее отвлечет, — лукаво сказал Хосе, — шпионка не успеет донести.

Катарино задумался.

— Нет, — сказал он. — Я не знаю, что тебе нужно от сеньоры. Если только передать ей что-нибудь, найдем способ получше. Через час она пойдет на рынок. По средам и субботам она всегда ходит на рынок. Я ее вижу через окно, а через минуту мимо шмыгает эта противная телефонная рожа. Придумай, зачем ты подойдешь к сеньоре на рынке.

Они проходили мимо высокой гревиллеи с оранжевыми цветами, и Катарино шепнул:

— Справа — ее дом, слева — рожа.

Хосе действительно увидел смеющееся лицо девушки, прильнувшее к окну: большие глаза и совиный нос. Лицо мелькнуло и исчезло. Катарино не замедлил шаг. Проплыл зонт, под которым сидел и раскуривал сигарету часовой. За его спиной лежали руины. Армасовцев они мало интересовали. У Хосе забилось сердце. Только сейчас он почувствовал, какая смертельная опасность нависла над женщиной с добрыми глазами матери, над ее тремя детьми.

Мальчик достал из кармана куртки бережно обернутую в парафиновую бумагу старинную миниатюру, написанную маслом.

— Спросят — скажу: продаю эту штуку. Катарино с удивлением посмотрел на редкий пейзаж Антигуа; он понимал толк в предметах старины и задумался: как к мальчику попала такая дорогая вещь? Но Катарино Сальгеро, первый мастер прически в Антигуа, привык смотреть на людей с лучшей стороны и верить им. Хосе произвел на него впечатление честного человека, и он твердо решил ему помочь. Еще раз бросив взгляд на миниатюру, Катарино посоветовал:

— Спрячь. В Антигуа не торгуют этим. Находки несут в музей. Мы придумаем что-нибудь получше.

Маленький рынок гудел, как пчелиный улей. Пекло солнце; торговцы спасались под тентами. Хосе нигде на рынках не видел такого количества кофе, как здесь. Его предлагали мешками, бочками, целыми подводами. Цены на кофе стремительно катились вниз — на Уолл-стрите об этом хорошенько позаботились. Ароматный запах зерен расходился волнами. Никогда гватемальцы не пили хорошего кофе, — лучшие сорта шли на вывоз; первый раз они позволяли себе роскошь отведать свой любимый напиток из урожая высшего сорта «арабика».

В «цыплячьем» ряду Катарино опознал в торговце знакомого и пригласил его на рюмку агуардьенте.

— Мой парень заменит тебя, дружище, — предложил он.

Торговец курятиной с охотой уступил свое место Хосе и назвал ему цены. Хосе издали увидел, как, петляя между покупателями, Катарино подошел к седой приветливой женщине и что-то шепнул ей. Женщина посмотрела ему вслед с удивлением, но, очевидно, запомнила его слова. Не спеша она сделала несколько покупок. Хосе с волнением следил за ее движениями, — ему показалось, что это и есть сеньора Аррьос. «Подойдет, — значит, она, — шептал он, — не подойдет, — значит, не она». Он почувствовал толчок и с трудом удержался на ногах. На него налетел высокий парень и зелеными нагловатыми глазами осмотрел Хосе.

— Прижмись к стойке! — заорал парень. — Куда выставил ноги, торговец дохлятиной!

Хосе расставил широко ноги, пригнул голову и собирался проучить буяна, но тот вдруг заискивающе ухмыльнулся и растворился в толпе. Через минуту Хосе забыл о нем — и напрасно!

— Выберите мне двух цьшлят понежнее, — раздался рядом с ним мягкий женский голос.

Хосе поднял голову и встретил устремленные на себя внимательные и чуть-чуть грустноватые глаза сеньоры Аррьос. Жарко забилось сердце, а язык словно прилип к гортани.

— Что же вы, сеньор цыплятник? — улыбнулась Аррьос. — У меня есть чем заплатить.

— Я не понимаю в цыплятах, сеньора, — тихо прошептал Хосе.

— Зачем же вы здесь? — нерешительно спросила женщина и, словно испугавшись, что вопрос ее может показаться нескромным, суховато добавила. — Впрочем, мне это безразлично. Я поищу цыплят у соседей.

— Не уходите, сеньора Аррьос, — взмолился Хосе. — Мне позарез нужно с вами поговорить.

Из-за спины покупательницы выглянуло совиное лицо, и сеньора Аррьос, быстрее, чем Хосе ожидал, сказала:

— Нет, вы много запрашиваете. Я посмотрю у соседей.

Она быстро пошла вдоль ряда; шпионка поотстала.

Хосе, дерзко смотря в ее большие неприятные глаза, крикнул:

— Жирные цыплята, сеньора. Покупайте!

Сова смешалась с толпой. Хосе не знал, что и делать, но через несколько минут Аррьос вернулась:

— Откуда вы меня знаете? — слегка задыхаясь от быстрой ходьбы, спросила она. — Только не лгите. У меня и так много врагов.

Хосе показал ей карточку.

— Боже!.. Я подарила ее Вирхилио. Вы видели его?

— Сеньора, у нас нет и минутки, — взмолился Хосе. — Нужно мне поверить.

— Одно только слово: он жив?

— Ваш муж жив, и на свободе. Он помог мне и моим друзьям. А теперь слушайте... За вами следят... Торгуйтесь.

— Два кецаля? — громко спросила Аррьос — Да вы с ума сошли, сеньор торговец! Цыплята меньше помидора!

— Зато у них сочное мясо, — закричал Хосе и перешел на шепот. — Завтра на рассвете друзья увезут вас. Приготовьтесь. Все четверо. За вами придут ночью.

— Кто за нами придет? — спросила сеньора. — Как я буду знать, что пришли друзья?

Хосе замялся: об этом разговора не было. Но ведь Карлос сказал, что доведет Аррьосов до сопок он, Хосе!

— За вами приду я, — решил он. — Если что-нибудь не в порядке, разбросайте у калитки желтые цветы кустарника. Я видел его во многих патио.

...Хосе проводил мастера до дверей парикмахерской и, прощаясь, с благодарностью сказал:

— Есть хорошие люди в Антигуа.

— Они есть всюду, — строго сказал Катарино, о чем-то подумал и нерешительно спросил: — Сынок, я не могу тебе помочь дальше? В руках зуд, а приложить некуда. Не выношу я гондурасские рожи.[72]

Хосе ничего не ответил. Казалось, он не слышал.

— Я скажу завтра, — наконец вымолвил он. — Я не самый главный.

— Подождем, — весело сказал Катарино.

Карлос Вельесер ни о чем не спрашивал Хосе. Он был занят своими делами. К нему приходили незнакомые люди, приносили обломки керамики, старинные гравюры, домашнюю утварь с ажурной резьбой или росписью. Но Хосе догадывался, что у посетителей были новости поважнее разбитых черепков.

Наедине они остались поздним вечером. Хосе попытался выяснить точку зрения Вельесера на привлечение к побегу мастера Катарино Сальгеро. Карлос вдруг присвистнул и уселся напротив Хосе.

— Так не пойдет, — решительно заявил он. — Если я буду заниматься всем, я не успею ничего. У тебя есть старший — Педро. Почему ты не разыскал его?

— Я думал, он найдет меня, команданте.

— Значит, ты правильно работал, если он не трогал тебя. Утром свяжись с ним и все выясни. Как выглядит сеньора?

— Она желтее банана.

— Еще бы... Они способны выжать из человека все соки. Но дойти-то она сможет?

— Дойти сможет. Добежать — нет.

— Продумай все так, чтобы бежать не нужно было.

— Команданте, а иначе...

— А иначе не было смысла затевать все это дело. Сеньора должна быть доставлена живой и здоровой.

Карлос знал, что у Педро есть разработанный план, но Хосе был смышлен и мог помочь. Ничего, пусть повздыхает и повертится в темноте: у кого хорошая голова и крепкие ноги, тому пора доверять больше.

Хосе не мог заснуть. То он видел перед собою совиное лицо шпионки, то ласковые глаза сеньоры Аррьос. Он не мог составить никакого плана и только к полуночи понял, откуда такая беспомощность. Он не знал местности, не знал дороги к сопкам, не пробрался в руины, среди которых поселилась семья Аррьосов. А ведь в руины можно попасть и с тыла. Как он не сообразил раньше. Засмеялся — и, счастливый, заснул.

Первые лучи солнца еще не осветили Вифлеем-отель, когда Хосе уже возвращался из своего утреннего похода. Он побывал на сопках, он облазил развалины вокруг домика Аррьосов. План вырисовывался простым и четким, как крыло этой пальмы на фоне светлеющего неба. Кому-то надо будет затеять скандал перед носом у шпионки. Здесь важна минута: только одну минуту шпионка не должна видеть, что делается во дворе напротив — и Хосе мигом выведет всю семью через развалины, — он нашел лазейку. И он понял, зачем часовой поставлен сбоку: из-под его зонта просматривается гребень задней стены. «Ничего, сеньор жандарм, мы заставим вас сбежать с поста. Тоже на одну минуту — больше не надо. И тогда прощайте, сеньоры, мы уже будем далеко». Нет Мигэля — вот кто ему нужен. Хосе взобрался по лесенке на второй этаж отеля. С балкона обернулся. Вот в той стороне следующей ночью...

Рассвет занимался. Из кратера вулкана — того, что возвышался правее — поднималась большая белая туча и лениво переваливала через вершину. Два других великана стояли нежные, хрупкие. Медленно и торжественно уходил из долины туман, приоткрывая, как на переводной картинке, кусок за куском чудесный зеленый пейзаж. И вдруг брызнуло солнце.

Хосе снял башмаки и вошел в комнату, стараясь не разбудить своего старшего друга. Но каково же было его удивление, когда он увидел Карлоса Вельесера преспокойно беседующим с Педро.

У Хосе не спросили, где он был. Педро лукаво улыбнулся и ошеломил юного пеона первой же фразой:

— До чего же смешно, леди и джентльмены: Хосе Паса только что лазил там, где я лазил вчера.

Однако план Хосе понравился: он выглядел смелым и неожиданным. Педро прибавил только, что для сеньоры придется подобрать дублершу с похожим голосом.

— Хосе не понимает, — сказал маленький пеон. — Дублершу выводить или сеньору?

— Сеньору, — успокоил его Педро. — Дублерша останется в домике.

Не остался без дела и Катарино Сальгеро. К полудню все было готово.

В три часа дня в номер к Молине постучались и грубый голос спросил:

— Антиквар Молина? К вам из полиции.

Карлос проверил, заряжен ли пистолет, и открыл дверь.

Молодой человек в штатском вошел и быстро спросил:

— Мальчишку держите при себе?

— Да, — подумав, сказал Карлос. — На посылках. У меня большая клиентура.

Хосе сидел на кровати и измерял взглядом расстояние до окна.

— Знаем, — брякнул агент полиции. — Пройдемте со мною. Желательно, чтобы оба.

— Могу я узнать, по какому поводу? — начал Карлос.

— По пустяковому, — ухмыльнулся агент. — В полиции узнаете. Прошу поторопиться, сеньоры. Вас ждут.

Он сделал шаг назад и крикнул кому-то, кто находился внизу:

— Они здесь оба. Мальчишка служит при сеньоре. Заводи мотор.

24. ПРЕДАТЕЛЬ СТРЕЛЯЕТ В ПРЕДАТЕЛЯ

Погашены ночные фонари. Высветляется небо. Ночной пассат пробежался от северных улиц к южным и улегся где-то у ног горы, словно послушный пес возле хозяина. Стрекот цикад сопровождает гулкие шаги ранних прохожих. Из разных кварталов долетают к рыночной площади протяжные звуки: донни-бом, донни-бом. Это бьются друг о друга молочные бидоны, привязанные к спинам мулов.

Полицейский патруль совершает обход. Шумная группа студентов, которая возвращается, наверное, после кутежа, не вызывает подозрения. Громко рассказывает забавный анекдот веселый белокурый юноша; задорно смеется его черноволосая спутница, она пританцовывает и приглашает полицейского:

— Сеньор сержант, один тур вальса.

Сержант козыряет, обхватывает девушку за талию и вальсирует с нею на мостовой. Его товарищи аплодируют. Он вежливо целует руку партнерши, козыряет всей группе, и патруль уходит.

— Пронесло! — вырвалось у Рины Мартинес. — Могли остановить. Час еще запретный.

— Ребята из полиции сейчас мечтают только о сне, — успокаивает ее Андрес.

Консьержка университетского дома не решается впустить ночных посетителей, но Андреса она знает давно и привыкла ему доверять.

— Я надеюсь, вы не будете очень шуметь, — с милой улыбкой говорит консьержка. — Сеньор Барильяс дома; он вообще эти дни дома.

Первым стучит Донато. Адальберто просит сокурсников подождать, пока он оденется.

Наконец они входят в комнату — шесть человек: пять членов студенческого комитета, шестая — Рина.

Начинает Донато.

— Расскажи нам все, — предлагает он. — За что ты продался, за что хотел сгубить наши жизни, а заодно и свою?

Адальберто сосредоточен, спокоен. Одна рука его засунута в карман, другая перебирает спички. Он несколько бледен, но в голосе его не чувствуется волнения.

— Должен ли я понимать так, что меня обвиняют в измене? — спрашивает он.

— Да. Именно так, — заключает Донато.

— От кого исходят эти сведения?

— От тебя самого!

— Это шутка, Донато...

С брезгливостью Донато швыряет на стол конверт. Адрес на нем надписан рукой самого Адальберто, а конверт сакапанские ребята вытянули из щели калитки Барильяса.

Шесть пар глаз следят за каждым движением Адальберто. Нарочито медленно он вскрывает конверт и извлекает лепесток розы. Бледнеет, но держится независимо.

— Какая-то глупость!.. Будь я еще девушкой... Стал бы я посылать отцу, грубому кожевнику, эти цветочки. Да он меня высек бы.

— Остановись! — прерывает его Донато. — Эта глупость чуть не стоила жизни большому человеку, подпольщику. В те дни, когда он должен был остановиться у твоих родных, ты буквально завалил их этими лепестками. Письмо взято в твоем доме.

— Вспомнил! — засмеялся Адальберто. — Я перепутал конверты. Лепесток предназначался девушке... Назвать ее имя?

— Не трудись, — прерывает Донато. — Твой братец принял этот лепесток из моих рук. Не далее, как вчера. И вызвал армасовцев, чтобы схватить твоего посланца.

— Это провокация! — взвизгнул Адальберто. — Ты не имел права...

— Я имел право, — решительно сказал Донато, — потому что я отвечаю за жизнь наших товарищей. Это была не провокация, а обезвреживание ядовитых гадюк. Провокация же была учинена в кафе «Гватемала». Зачем она тебе понадобилась?

Адальберто повернулся к студентам.

— Почему я один должен отвечать за сумасбродство шестерых? Это несправедливо, товарищи.

— Так ты уже говорил, и мы пытались тебе поверить, — жестко говорит Донато и делает вид, что лезет в карман еще за одним письмом. — Твой братец был в восторге от твоей находчивости в кафе. Прочесть?

Молчание. Очень долгое молчание. И вдруг Адальберто отворачивается к окну и глухо, полушепотом говорит:

— Всему виной мое чувство... моя любовь к Рине. Я не мог видеть ее вместе с Андресом. Считайте меня подлецом, но я хотел избавиться от него.

Смех. Адальберто ошеломленно оборачивается. Даже Рина Мартинес и та весело смеется.

— Я открыл вам душу, — кричит Адальберто, — а вам смешно?

— Ты еще ничего нам не открыл, — прерывает его Донато. — Мы смеемся потому, что ждали твоего признания в любви, о которой ты писал брату: «Рина поможет мне втереться к ним в доверие».

У Адальберто выступают на лице капли пота. Руки его уже не играют небрежно со спичками — они ломают спички со страшной силой, с хрустом, одну за другой. И только губы непроницаемо сжаты.

— Я могу рассказать, что от тебя требовалось, — медленно говорит Донато. — Армасовцам нужно было заполучить в клетку крупного подпольщика. Поэтому двух первых визитеров Барильясы выпустили. Потом ты дал знать своим, что ожидается большой гость, и они охотились за ним с яростью первобытных.

Адальберто молчит.

— Ну, а здесь, в столице, тебе хотелось замести следы, — продолжал Донато. — Это всегда легко, когда свидетели твоей подлости оказываются за решеткой.

Адальберто не кричит, не спорит, не отвергает, — молчит.

— В кафе ты сработал чисто, — подводит итог Донато. — Будь твой братец потоньше, нам пришлось бы проверять Рину Мартинес. Я прошу меня извинить, Рина, я уже начинал подумывать, что полицейские связи твоей семьи дали себя знать. Во всяком случае этим ты обязана милейшему Адальберто.

В первый раз заговорил Андрес.

— Я не прошу меня извинить, Рина, — очень мягко сказал он. — Я ни на одну секунду не мог поверить тому, о чем сейчас сказал Донато.

— Спасибо, Андрес, — улыбнулась Рина. — Я знала это.

Адальберто Барильяс, — сказал Донато, — успел ли ты кого-нибудь еще выдать?

— Нет, — Адальберто говорил с ожесточением: — Я никого не выдал. Они мне поставили условием: «Завлеки на явочную квартиру в Сакапа Кондора — и ты будешь свободен». Я сделал что мог. Я хотел получить образование, а они гнали меня в офицерскую школу. У меня не было другой возможности вырваться из этого ада. А потом они требовали еще и еще...

Он обвел студентов исступленным взглядом.

— Что знаете вы о жизни, молокососы?

— Мы знаем о жизни вот что, Адальберто, — сказала Рина. — Мой отец родился и вырос в Мексике, а жизнь отдал за свободу Испании. Отец Донато простой пеон, а недавно собрал в узелок свои пожитки и отправился на подмогу кубинцам отвоевывать их родину у генерала Батиста.[73] Андрес способнее тебя, и у него больше прав заниматься чистой наукой, а он посвятил себя Гватемале.

— Что ты мне тычешь Андреса, мексиканская павлиниха? — со злостью крикнул Адальберто. — Убирайтесь вы все со своими нравоучениями!

— Вот сейчас разговор по-мужски, — сказал Донато. — Наше решение передаст Андрес.

— Опять Андрес? Да вы сговорились все!.. Я знать не желаю вашего Андреса. И вообще... Вы сами по себе, я сам по себе. Поняли, ребята?

— Поздно ты решил отделиться, — усмехнулся Андрее. — А клятву забыл?

— Я плюю на вас и на клятву!

— Но мы не плюем, — жестко сказал Андрес. — Слушай хорошо, — я дважды повторять не буду. Ты сейчас сядешь на поезд и уберешься из столицы: в Сакапу или куда знаешь. Если кого-нибудь из нас посадят, тебе несдобровать. Мы прикончим тебя, где бы ты ни находился.

— Руки коротки!

— Мы решили дать тебе последнюю возможность стать человеком, — с презрением сказал Андрес. — Ты уберешься до вечера. Если приведешь армасовцев, запиши себя в покойники.

— Я хочу учиться, — пробормотал Адальберто.

— В столице ты лишний. Они не оставят тебя в покое, пока ты здесь. Кроме того, учатся не только в съюдад Гватемала.

— Я не уеду... Я обращусь к властям...

Адальберто остался один. Он тяжело дышит. Он готов испепелить их всех. Они не посмеют его тронуть. Пустые угрозы. Он никуда не уедет.

Он выбегает из номера и, как бомба, влетает в каморку консьержки:

— Сеньора Хасинта, если меня спросят...

Милая, добрая старушка смотрит на него строго и неприветливо:

— Мне сказали, что вы оказались скверным человеком, Барильяс. Я просила бы вас не врываться ко мне столь фамильярно.

— Клевета, сеньора!

— Один редко бывает правым, молодой сеньор! Говорят, вы уезжаете? Счастливого пути.

Адальберто идет по коридору и старается поклониться каждому, кого встречает. «Кивни мне, — словно молят его глаза, — и считай, что ты подарил мне сто кецалей». Но студенты не замечают Адальберто, — университет уже знает правду.

В студенческой закусочной он робко выбирает место у стены, и сразу же, не сговариваясь, трое сидящих здесь поднимаются и переходят за соседний стол. Официантка долго, мучительно долго не подходит и, наконец, дерзко выкрикивает издали:

— Этот столик не обслуживается!

Адальберто поднялся. Соседи слышали слова официантки, но никто не предложил молодому юристу место. Высокий флегматичный юноша, подметив взгляд, брошенный Адальберто на свободный стул, демонстративно занимает его портфелем.

— Хорошо, — громко сказал Адальберто. — Мы не заплачем. Плакать будут другие.

Ему ответили свистом. Он вышел из закусочной, кусая губы.

То же самое повторилось на лекции. Рядом с Барильясом скамьи редели.

В перерыве он подошел к профессору, под руководством которого готовил реферат,[74] и сообщил, что работа подвигается успешно. Но профессор не проявил энтузиазма.

— Мне сказали, — смущенно заметил он, — что вы нас покидаете, Барильяс. Это не так? Что ж, принесите ваш реферат... Посмотрим... Только не в ближайшее время, нет... У меня сейчас перегрузка с учениками... Послушайте, а не выбрать ли вам руководителя посвободнее?

Адальберто пожаловался декану факультета. Его третируют. Его вынуждают бросить университет. Профессор отказывается им руководить. Он не заслужил такого отношения. Если речь идет о грязной сплетне, пущенной его врагами...

— Молодой человек, — прервал его декан. — Я тоже когда-то учился в университете, но на студенческой скамье у меня не было врагов. Лучшее, что есть в жизни, — это студенческая дружба. Впрочем, это дело ваших личных убеждений. Если же вам нужен длительный отпуск для устройства личных дел, — я готов его предоставить.

Намек был слишком прозрачен. Адальберто едва не задохнулся от бешенства. Он вышел из университета, полный желания поджечь его вместе со всеми студентами и деканом. В мозгу роились мстительные планы. Перед ним словно маячили ненавистные ему лицо Андреса, насмешливая улыбка Донато, карие глаза Рины, в которых застыло презрение. Но больше всего он желал расквитаться с Андресом.

Он всегда ненавидел Андреса. Не из-за Рины, конечно. Рина была только предлогом. Он вспомнил их первую встречу. Щеголевато одетый Адальберто оказался в бригаде по разборке библиотечного фонда, которой руководил Андрес. Оба были новичками и еще не освоились с университетскими порядками. Андрес мельком оглядел своих новых товарищей и посоветовал Адальберто:

— Сеньору лучше переодеться. Шелковому полотну противопоказана книжная пыль.

Он говорил серьезно, но Адальберто почудилась насмешка, и он, дерзко оглядев зачиненный костюм новичка из Кецальтенанго, резанул:

— Не у всех с собой, как у вас, целый гардероб платья.

Андрес покраснел и ничего не ответил, но Адальберто запомнил, с какой неприязнью студенты на него посматривали, и не мог этого забыть Андресу.

Собственно, столкновений у них не было. Но серебряный кубок лучшего спринтера,[75] который Адальберто считал уже своим, получил Андрес, опередивший его на одну десятую секунды. И в диспуте «О величии и счастье», для которого Адальберто подготовил блистательную речь, положил его на обе лопатки тоже Андрес. С того памятного вечера он затаил к Андресу ненависть жгучую и мстительную. Ах, какую речь испортил ему этот плебей![76] Молодой юрист доказывал, как сильная воля приводит к величию. Он называл имена гватемальских президентов и восхищался тем, как они становились президентами. Двадцатитрехлетний Рафаэль Каррера, сколотив группу смельчаков, въехал в столицу и объявил себя неограниченным правителем страны. Эстрада Кабрера ворвался на заседание министров и, приставив к их носам револьвер, весело воскликнул: «Джентльмены, я новый президент Гватемалы!»

В этом месте речи молодого Барильяса Андрес попросил внеочередное слово, чтобы дать короткую справку. Под хохот зала он заявил:

— Сеньоры! Величие вешателя Карреры оратор, видимо, видит в том, что он погрузил Гватемалу в могильную тишину. Эстрада Кабрера, напротив, велик тем, что при нем все кричали... от горя. Чудесная пара гениев, сеньоры!

И, не дав Барильясу опомниться, заключил:

— Я вижу великого человека. Памятник ему — банановое дерево. Имя ему — пеон.

Студенты бурно зааплодировали. Адальберто воспринял их восторг как свое поражение. Воспоминание заставило его снова побледнеть. Он мысленно перенесся в обстановку утреннего разговора. «Андрес... Андрес... Ты заплатишь мне за унижение. И вы все тоже!»

Адальберто не заметил, что разговаривает сам с собой. Вбежал в первое попавшееся кафе и набрал номер полицейского бюро. Ему обещали прислать агентов тотчас же. Он бросился к стойке и залпом осушил стакан горячего рома. Швырнул монету бармену и, шатаясь, выскочил на улицу. «Я пошлю ему пулю, а ей цветы! — крикнул он себе, заметив напротив цветочный магазин. — Наслаждайтесь, мерзавцы!»

Здесь его и узнала Росита. Она испугалась и отшатнулась, но он не смотрел на нее, схватил первый попавшийся ему на глаза букет лилий, отсчитал несколько монет и с нервным смехом понесся обратно в дверь.

Росита последовала за ним и увидела его среди полицейских.

— Вы найдете его в университете! — возбужденно говорил Адальберто. — Высокий, беленький... Вожак всему...

Росита побежала звонить по телефону. Ривера коротко попросил не выпускать Адальберто из виду.

В слезах девочка бежала за Барильясом. Он петлял по улицам и что-то бормотал. Однажды он обернулся и остановил на ней мутный взгляд, но тотчас зашагал дальше. Потом вернулся и хрипло крикнул:

— Кафе «Гватемала». Я узнал тебя, девчонка.

Росита смотрела на него с ужасом. Он тихо рассмеялся и сказал:

— Значит, ты слышала, как я уговаривал ее вступиться за беглеца? Андрес не уговаривал ее? Нет? Ну, так передай ей цветы от любимого Андреса — букет от покойника.

Неожиданно он схватил ее за горло и ударил по лицу.

— Шпионишь, дрянь? Мне давно хотелось подарить тебе такую штучку.

— Дева Мария! — вскрикнула девочка. — Дай мне силы, чтобы я могла его задержать!

Она прокусила ему палец, и, когда он взвыл от боли и занес руку, чтобы вторично ее ударить, Росита низко — так делал в драках Мигэль, она не раз видела — пригнула голову и быстрым движением толкнула врага в солнечное сплетение. Адальберто схватился за живот и присел. Девочка бросилась к прохожим.

— Задержите его! Я вас умоляю — задержите! — всхлипывала она.

Одни не понимали ее, другие боялись быть замешанными в полицейское дело. Адальберто прополз два метра, встал на ноги и начал уходить. Он понял, что девчонка ему страшна. Росита шла за ним.

— Уходи, — процедил он. — Я убью тебя.

— Уходи! — раздался над ее ухом голос Донато. — Я-то уж не упущу.

— Он выдал Андреса, — шепнула девочка.

— Знаю. Андреса взяли. Уходи.

Адальберто сворачивал за угол. Бросив взгляд назад, он увидел Донато. Глаза его сузились: точным и цепким движением он вытащил пистолет из кармана, но Донато успел укрыться за выступ дома. Адальберто понял, что ему угрожает смертельная опасность. Он быстро перебежал дорогу и смешался с толпой прохожих. Снова перебежал дорогу. Полицейский, ему нужен был всего один полицейский. Но, как назло, поста здесь не было. Адальберто поднял голову и узнал окно Ласаро. Переждать — хотя бы четверть часа переждать у него. Ласаро его не выдаст.

Боже, как много ступеней, а в доме всего два этажа. Донато уже, наверное, внизу. Почему так медленно здесь открывают? Скорее, скорее же, дьявол вас побери!

— Сеньора, позвольте мне пройти к моему патрону. И, пожалуйста, никому больше не открывайте.

Хозяйка в недоумении.

— Не понимаю... Вы не можете здесь распоряжаться.

Адальберто врывается к Ласаро без стука. Хорошо, что адвокат дома.

— Сеньор Ласаро, спасите, за мною гонятся!.. Ласаро поднимается из-за письменного стола — бледный, растерянный, напуганный.

— Что вы наделали?

— Они заставили меня... Я выдал Андреса... Спасите. Отец вас озолотит. Они уже у дверей.

Голос Ласаро становится пронзительным:

— Идиот! Уходите отсюда сейчас же! Вас не должны здесь видеть.

Адальберто говорит, как в бреду:

— Мне некуда бежать. Я не успею. Свяжитесь с полковником Линаресом. Вы можете. Вы все можете. Я озолочу вас.

Ласаро визжит:

— Прочь, говорю вам! Прочь отсюда! Я не желаю вас знать!

Адальберто загнан, но последним усилием воли он прибегает к мысли столь же подлой, как и все, что им двигало последние месяцы.

— Мой брат говорил, что мы можем рассчитывать на вас. Я знаю, — вы не с этими голодранцами. И ваш отец от них бежал. Если меня схватят, — я все скажу, сеньор Ласаро. Спасите же меня!

Ласаро мечется по комнате. У него тоже нет выхода. Барильяса выследили; оставить его у себя — значит себя же и выдать. Выгнать его тоже нельзя — мальчишка продаст. Что делать? Что делать?

Звонок в дверь. Они!

В руках у Адальберто пистолет.

— Ласаро, я буду отбиваться...

Он не успел кончить фразу — Ласаро выстрелил. Адальберто упал. В коридоре заплакала сеньора Пласида. В дверях появился Ривера. Он услышал последние слова Адальберто: «Какая с...волочь!»

За спиной Риверы — Донато.

— Зачем ты стрелял? — спросил Ривера.

— Негодяй предал Андреса, — сказал Ласаро, тяжело и прерывисто дыша.

— Разве партия назначила тебя карателем?

— Меня душил гнев! — крикнул Ласаро. — Что мне было делать?

— Вспомнить о том, что ты коммунист.

— Он первый напал на меня!

— Ты объяснишь это полиции. Партию такой ответ не устроит. Постарайся избавиться от трупа.

Ривера и Донато ушли. Сеньора Пласида продолжала плакать. Ласаро закрыл дверь на ключ, выхватил из-под матраца телефонную трубку и бросился к передатчику.

Чиклерос проснулся от настойчивых вызовов. Он схватился за карандаш. «Я — Королевская Пальма, — диктовал неизвестный. — Я — Королевская Пальма. Подтверждаю: главный выехал из столицы. Главный выехал... По приезде вызовет. Последняя надежда встретиться. Последняя надежда встретиться. Дежурьте круглосуточно. Избавьте от неприятностей. Я — Королевская Пальма...»

Чиклерос бросил наушники и громко — так, чтобы слышал солдат, — крикнул:

— Неужели не найдется доброй души напоить меня рефреско со льда!

— Расхныкался, — заворчал солдат. — Карибка тебе спичку жалеет, а ты рефреско захотел. Уймись, дурень!

Наранхо появился, будто по вызову.

— Море пожаловалось солнцу: «Жарко мне нынче, владыко». «А мне от твоих брызг — ух как холодно!» — засмеялось солнце, убегая за море. Наутро они встретились. «Погрей меня!» — взмолилось море. «А ты меня освежи», — заревело солнце. Вспомните их разговор, сеньор, и вы будете всегда довольны.

— У языкастой карибки и сын колючка, — фыркнул солдат.

Наранхо не остался в долгу:

— У пьяной армии только осел трезвый, — уколол он безденежного солдата и оказал Чиклеросу: — Иду в лавку, могу доставить рефреско.

Не успел Наранхо вернуться, как привалили неожиданные гости: шеф тайной полиции полковник Линарес с офицерами связи. Линарес в дом не вошел, а Чиклероса вызвал к машине.

— Что у Королевской Пальмы? — коротко спросил он. Чиклерос постарался выиграть время для обдумывания.

— Я передал вам все депеши, мой полковник.

— Последнюю, — нетерпеливо приказал Линарес. — Перескажи последнюю.

Чиклерос и на этот раз схитрил.

— Главный выехал из столицы, избавьте от неприятностей. — Он, конечно, умолчал о предстоящем вызове Ласаро.

— Да, у него неприятности, — подтвердил Линарес. — Он не передает, когда ожидается возвращение главного?

— Нет, мой полковник.

— У него остались считанные дни. Не может быть, чтобы это было все!

— Я не сплю уже вторую ночь, мой полковник.

Линарес насупился.

— Генри, что вы скажете?—обратился он к спутнику.

— Это вас мы подобрали когда-то в болоте? — спросил вдруг Фоджер.

— Меня. А что?

Фоджер что-то сказал по-английски полковнику, тот возразил; они обменялись еще несколькими фразами, и Линарес приказал:

— Ладно, радист, ты заслужил отдых. Майор подежурит вместе с тобой. Покажи ему рацию.

Чиклерос лихорадочно размышлял: видимо, надо срочно расшифровать депешу, иначе Пальма повторит ее и Фоджер разоблачит обман. Он знакомил Фоджера с рацией и незаметно настроился на прием.

— Слушайте, — сказал Чиклерос. — Опять Королевская Пальма. Главный по приезде вызовет. Последняя надежда встретиться. Дежурьте круглосуточно.

Постучался Наранхо и по привычке сразу же открыл дверь.

— Вот ваше рефреско.

— Что тебе надо? — всматриваясь в мальчика, спросил Фоджер.

Наранхо постарался убраться поскорее.

— Мальчик притащил рефреско по моей просьбе, — вступился Чиклерос.

— Впредь запрещаю, — холодно оказал Фоджер — И вообще лучше карибов из квартиры убрать.

— Но это их квартирa, мистер.

— Вы олух, милейший. Впрочем, вы чапин.[77] А большинство чапинов почему-то олухи. В Гватемале нет «их квартир». Мы забираем все, что нам надо.

Наранхо сидел в своей комнате и говорил:

— Сеньора Мэри, он хочет нас выселить.

— Пусть попробует, — вспыхнула карибка. — Я его подожгу вместе с аппаратом.

Прошел день. Чиклерос никак не мог связаться с Наранхо. Королевская Пальма радировал чаше обычного. Текст был прежним: «Последняя надежда встретиться...

25. КОФЕЙНАЯ ВОЙНА

— До чего же смешно, леди и джентльмены! — гид Педро говорил, сидя на парапете фонтана, а его внимательные слушатели расположились полукругом в заросшем бугенвиллиями гостиничном дворике. — Вы увидите сегодня развалины университета Сан-Карлос. Он возник в индейской стране, но индейцы в него не допускались. В былые времена его величество король испанский разрешил сюда впустить лишь индейских принцев чистой крови. Его величество президент Армас не впустил даже индейских принцев и прихлопнул институт по изучению индейской культуры. Это доказывает, леди и джентльмены, что наш президент ценит больше всего развалины.

Раздался смех, Педро подал было туристам знак усаживаться в автобус, но увидел сеньора Молину между двумя людьми, смахивающими на полицейских, побледнел и замолк. Молина его тоже увидел и сделал рукой движение, которое можно было понять как приказ — не обращать внимания и продолжать свое дело. Противореча себе, Молина медленно провел ладонью по высокому открытому лбу, и Педро готов был поклясться, что антиквар не знает, зачем и куда его уводят.

Хосе припоминал каждый свой шаг: руины, сопки... Нет, его не могли заподозрить, его не видели. Значит, подозревают команданте.

А Карлос пришел к обратному выводу. Он действовал скрытно и осторожно, говорил только с вожаками; ни один владелец кофейной плантации его не видел. Значит, попался Хосе.

Карлос нащупал пистолет в заднем кармане брюк: если бежать, — удобнее момента не будет. Но бежать — значит поставить на карту готовящееся вспыхнуть движение в кофейной зоне. Власти начнут репрессии раньше, чем люди поднимутся. Что делать? Прежде всего спокойствие, — твердил он себе. — Речь может идти о пустой формальности. Скорее всего Хосе заметили шатающимся возле дома Аррьосов.

— Мальчик, ты достал для меня старинную облицовку стен? — спросил Карлос, усаживаясь в машину.

Хосе попытался найти скрытый смысл его слов, но не находил. Вопрос требовал прямого ответа, и он выпалил:

— Я искал, сеньор Молина. — Говоря это, вдруг догадался, что Карлос подсказывает ему причину утренних блужданий. — Я искал... Но я еще плохо знаю Антигуа.

— Он искал, — вмешался агент. — Только он больше потерял, чем нашел.

Слова агента снова прозвучали загадочно, и на сердце Хосе стало тяжелее.

Они мчались в царстве развалин, и Хосе всматривался в удивительные контуры того, что когда-то называлось дворцами, а сейчас получило имя руин. Казалось, рука могучего гиганта придавила башню и разбросала ее стены в высокой густой траве. Другая рука вырвала из собора могучие колонны, облицованные черепаховыми панцирями, и поставила их одинокими стражами посреди зеленого сада.

Начальник местного отделения полиции, тучный и хитроватый, задает Молине вопросы медленно, исподволь:

— Вы интересуетесь антикварными вещами, сеньор? Гм... что же вы у нас приобрели?

— Несколько безделушек, — небрежно роняет Карлос. — Два — три медальона, черепаший гребень, кокосовый орех с наружной резьбой, вазу с цветной росписью.

— Так, так. Вы интересуетесь и живописью?

Карлос чувствует, что начальник полиции подбирается к главному. Но что скрывается за его вопросом? Может быть, они задержали Грегорио, который нес для отвода глаз картинку? Дьявольщина, — как это узнать?

— Я интересуюсь только той живописью, — хладнокровно ответил Карлос, — которая относится к шестнадцатому или семнадцатому веку.

— А эта живопись, — начальник выдвигает ящик стола и показывает Карлосу старинную миниатюру с видом на Антигуа, — она по вашему ведомству?

Пауза. Миниатюра была у Хосе — Карлос ясно помнит. Он сам ее вручил Хосе, чтобы в случае ареста мальчик мог сослаться на миниатюру. Хосе должен был сказать, что ищет к ней парную. Значит, он обронил ее и, вероятно, в запретной зоне, если полиция заинтересовалась Хосе. Признаться, что миниатюра принадлежит ему, или отрицать? Нет, в мелочах лучше соблюдать правдивость.

— Да, миниатюра принадлежит мне, — подтверждает Карлос.

Начальник посмеивается.

— Вы удобряете миниатюрами нашу и без того плодородную землю, — подшучивает он.

— Мой мальчишка искал к ней парную, — поясняет Вельесер.

Начальник хлопает в ладоши. Полицейский вводит парня с наглыми, зелеными глазами.

— Ты его видел? — спрашивает начальник у Хосе.

— Он толкнул меня, — отвечает Хосе, — это было на...

Запнулся. Его могут спросить, что он делал на рынке. Парню, как видно, и самому не хочется прослыть рыночным вором. Он предупреждает Хосе:

— Мучачо околачивался у монастыря Святого Франсиско. Глазел по сторонам и ловил ветер. Я тоже ловил...

Хосе кивает. Начальник приказывает увести вора, передает сеньору Молина миниатюру и рассыпается перед ним в извинениях за то, что отнял у приезжего из столицы дорогое время.

— Это я должен благодарить вас, — любезно отвечает Карлос, — хотя, признаться, я и пропускаю деловое свидание.

Последнюю фразу он говорит для того, чтобы в будущем полиция его беспокоила реже. Но начальник понимает его слова по-своему.

— Мы это живо уладим, сеньор Молина. Моя машина в вашем распоряжении на целый день. Берите и возместите потерянное время. Не отказывайтесь — вы обидите меня, а обид я не прощаю.

Карлос улыбается: а ведь будет оригинально — подпольщик разъезжает на машине начальника полиции.

Он благодарит и выходит. Хосе идет за ним. Напротив сидит на камне Педро, сидит и не отрывая взгляда смотрит на подъезд полицейского агентства. При виде Карлоса и Хосе он шумно вздыхает и кому-то говорит:

— Вы свободны, леди и джентльмены. Экскурсия окончена.

Незнакомые люди появляются из-за развалин и растворяются в соседних переулках. Насвистывая, Педро бредет в вифлеемскую гостиницу, где его ожидают туристы — на сей раз истинные.

Карлос говорит Хосе:

— Догони Педро. План не меняйте. И помни, что мы здесь последние сутки.

Малолитражный автомобиль в ожидании пассажира застыл у подъезда. Шофер, зевая, говорит:

— Мы долго будем кататься, сеньор?

Карлос о чем-то размышляет и, стремительно повернувшись, возвращается в кабинет начальника.

— Сеньор, я рассчитываю на вашу любезность до конца. Если позволите, я отпущу шофера. Марка машины мне знакома, а некоторые деловые разговоры предпочтительнее вести без свидетеля.

— Что ж, устраивайте свои делишки, — прищурился начальник полиции. — Только не забывайте нас, простых смертных, в своих операциях.

Карлос Вельесер весело рассмеялся, отсчитал несколько банковых билетов и, не слушая шумных протестов собеседника, сунул их к нему в карман.

— Должен же я оплатить расходы на горючее, — шепнул он и откланялся.

— Антонио! Макарио! — крикнул начальник своим агентам так, чтобы посетитель слышал. — Сеньор Молина мой личный друг и имеет право ходить и ездить, куда ему вздумается. Поняли, бездельники?

Не опасаясь больше слежки, Карлос Вельесер повел машину прямо на ближайшую плантацию кофе. На развилке дорог он посадил в машину удивленного Грегорио Кинтана и, смеясь, объяснил:

— Начальник полиции мой личный друг. Мы можем начинать забастовку от его имени.

Кинтана покачал головой.

— Я слышал о тебе много разных историй, человек из Пуэрто. Говорили, что ты дрался в Испании. Все считали тебя мертвым, а ты вдруг сошел на берег в Пуэрто. Говорили, что ты заманил армасовцев в болото, а сам вынырнул на другом берегу Рио Дульсе. Я не всему верил... Но ты удивительный человек. Мы называем таких везучих — «человек с легкой походкой».

Карлос помрачнел и некоторое время вел машину молча.

— Да, я страшно везучий человек, Грегорио, — наконец сказал он. — Враги погубили мою мать, сгноили в ссылке жену, отняли у меня молодость, а в тюрьмах и концлагерях я просидел чуть ли не полжизни. — Он вздохнул. — И все же я счастлив. Мне не смогли перекрыть дорог, у меня не смогли отнять людей, явок, паролей, воззваний, митингов... Кто испытал счастье увидеть улыбку на лице пеона, — может считать, что жил! Я живу, Грегорио! Я счастлив!

На границе плантации их ждали. Сборщики кофе сидели у изгороди. Один из них, с взлохмаченной рыжей шапкой волос, из-под которой сверкали редкой голубизны глаза, подождал, пока приезжие усядутся на землю, и продолжал разговор с товарищами:

— Третий месяц не дают жалованья. Сунулись к боссу — выгнал: «Американцы, — говорит, — у меня кофе не берут. Откуда взять деньги?..» Это наш-то кофе не берут! До чего дожили, парни. Нашу республику маисовой дразнили, а где наш маис? В лавки завозят гниль. А фасоль наша куда испарилась? Может быть, приезжий объяснит? А перец почему в цене подскочил? Что делается, парни? Голова кругом идет.

Взгляды устремились на Карлоса. Он пожал плечами.

— А я, сеньоры, к вам за отгадкой приехал. На рынках столицы кофе хоть завались, — никто не берет. Иностранцы везут к нам кукурузу и фасоль. Неужели, думаю, наши маисовые поля оскудели? Армаса поймали за руку: президент получил взятку в двадцать пять тысяч долларов за то, что разрешил плутоватому купцу гнилой маис сбывать гватемальцам. И у меня голова кругом идет, сеньоры.

Голубые глаза рыжего сборщика заискрились смехом; он крикнул:

— Вот вам и отгадка, парни. Кто президента поит, — тот и корову доит. Армаса гринго на штыках к нам принесли, а кто его вынесет? Подходи — записывайся в отряд по выносу тела Армаса.

Люди ответили дружным смехом. Как видно, план у кофейных рабочих созрел давно. Карлос с радостью наблюдал, как гнев народа отливался в крупных корявых подписях, которые ставили сборщики на листах партизанской клятвы. Высокий веснушчатый рабочий прижал к листу большой палец.

Его сосед потянулся за карандашом, но тотчас отвел руку. Уставясь в землю, глухо сказал:

— Не могу уйти с вами, сеньоры. Четверо ребят дома. Жена больная. Хоть убейте, — не могу.

— Мы тебя не неволим, — печально сказал рыжий сборщик. — Мы сами со слезою выйдем из дому. Мы счастье себе и детям добывать пойдем. Оставайся с семьей, Росалио.

— Останься, — загудели рабочие. — Четверо детей! Понимаем.

— Спасибо тебе, Марио, — поклонился Росалио вожаку. — И вам спасибо, сеньоры. — Он встретил сочувственные взгляды товарищей и неожиданно потряс кулаком. — Жалеете? Может, думаете: струсил Росалио? А я не останусь. У меня четверо — мне четыре счастья требуется! Не останусь. С вами пойду.

— Ты хороший парень! — крикнул рыжий Марио. — Ты добудешь четыре счастья. Верно я говорю, парни?

На многих плантациях побывали в этот день Карлос Вельесер и его спутник. Они проезжали по склонам горы, где нежные кофейные посадки под защитой более высоких деревьев обещали ярко-красными цветами богатый урожай. Но он никому не был нужен, этот урожай, и голодные, разоренные сборщики установили между рядами кустов щиты с меловыми надписями: «С этих участков мы не будем больше собирать кофе. Ни одного зерна для американских спекулянтов!»

Они проезжали мимо огромных цементных площадок, на которых моют, очищают и высушивают кофейные бобы. Завалы карминово-красных бобов лежали мертвой грудой. Рабочие с шестами и лопатами сидели и лежали вокруг площадок, а рядом маячили надписи: «Бастуем! Гватемальский кофе пойдет по настоящей цене либо вовсе не пойдет!»

На узкоколейной дороге стояли узкие вагончики фруктовой компании. Путь им преграждали баррикады из бревен, железного лома, ящиков. Вдоль рельс тянулись фанерные щитки, на них — меткие издевательские стихи прекрасного гватемальского поэта, а под ними маячило алчное лицо мистера Доллара:

«Вы — мои сестры, вы — мои братья, поэтому просто сырье буду брать я. Что же тут странного, обидного тем более? Уважайте иностранные монополии!»

Его аппетиты подкреплялись угрозой:

«Тот, кто независимости просит напрасно, по всей видимости, является красным. А с этим вопросом обстоит четко: милости просим за решетку!»[78]

В кофейной зоне наступило угрожающее затишье.

Армия кофейных рабочих поднималась на борьбу.

Известие о событиях в департаменте Антигуа быстро докатилось до столицы. В кофейную зону была спешно направлена регулярная армейская часть, которой, по совету посла США, придали два легких танка. Одновременно министры Армаса стали спешно уговаривать владельцев кофейных хозяйств не затевать споров с панамериканским бюро по диктату закупочных цен, обещая им в будущем свою поддержку. Несколько крупных кофейных заправил уступили, но основная масса владельцев заявила, что разориться не желает.

В газетах соседних республик замелькали заголовки: «Кофейная война началась!», «В результате снижения закупочных цен на нью-йоркской бирже Гватемала потеряла 25 миллионов долларов». А подпольная гватемальская газета «Вердад», что значит «Правда», вышла под заголовком: «Антигуа стреляет по армасовскому режиму. Антигуа отвергает шантаж нью-йоркских и бостонских королей кофе!»

...Поздним вечером Карлос Вельесер и Грегорио Кинтана возвращались в Антигуа. Машина скользила между оранжевыми гревиллеями; в воздухе пахло жасмином и кофе. У рощи Грегорио вышел из машины. Карлос обнял его.

— Не знаю, увидимся ли скоро, — сказал Карлос. — Цека не очень советует мне засиживаться на одном месте. Но жизнь большая, Грегорио. Она столкнет нас.

— Прощай, человек с легкой походкой, — чуть грустно отозвался Грегорио.

У самой Антигуа машину остановили.

— Кто? Откуда? Зачем? — раздался резкий голос.

— Антиквар Молина, — ответил Карлос в темноту. — Возвращаюсь с делового свидания с разрешения шефа местного отделения полиции.

— Все равно, — прозвучал резкий голос — В окрестностях появились партизаны. Что вы везете, сеньор антиквар?

— Разбитые черепки, — ответил Вельесер под смех полицейских.

Из темноты протянулась рука, отворила дверцу; вспыхнул карманный фонарь и осветил груду черепков на заднем сиденье машины.

— Серьезный человек не станет возиться с этими игрушками, — проворчал тот же голос.

Карлос не отказал себе в удовольствии подкусить навязчивого патрульного:

— Каждый зарабатывает состояние на чем может: вы — на слежке, я — на черепках, — возразил он. — Могу я ехать?

— Поезжайте.

Карлос пригнал машину к помещению полиции и сдал ее дежурному.

В гостинице светились огни, из бара доносилось рыдание маримбы. Ни Педро, ни Хосе не было. Подумав, Карлос спустился в бар и заказал ужин.

В бар вошел начальник полиции, увидел антиквара и подсел к нему.

— Составьте мне компанию на рюмку агуардьенте, — предложил он. — Чертовски тоскливо в этой дыре.

Карлос подумал, что присутствие шефа полиции избавит его, а заодно и Хосе, от подозрения в пособничестве Аррьосам.

— Только угощаю я, — решительно заявил Карлос. Ощущение тревоги не покидало Вельесера. Не много ли доверил он Хосе? Но кто ловчее его мог бы пробраться в дом Аррьосов? Хосе не один, с ним Педро. А Педро стоит десяти других.

Как раз в этот момент Хосе был один. Дождавшись, пока стемнело, он натянул на себя — поверх штанов и куртки — холщовый комбинезон, скользнул в густую траву и пополз к белой арке, за которой начинались руины. Еще утром он высмотрел путь к домику Аррьосов, скрытый от часового аркой, но пробраться можно было только ползком, а ползти предстояло по острому гребню стены с риском свалиться с трехметровой вышины. Стать на стену — увидит часовой. Хосе полз по гребню и с ужасом думал о том, что женщине и трем детям такой путь покажется невозможным. Но лучшего плана не было.

Замирая при каждом шорохе и про себя считая, он добрался до края стены и сверху осмотрел двор Аррьосов. Ничего подозрительного! Посторонний сказал бы, что в домике давно спят, но Хосе знал, что его ждут.

Яркая лампа, повешенная по приказу властей, освещала двор и вход в домик. Очевидно, Сове из своего окна хорошо видно, что делается у Аррьосов.

Убедившись, что посторонних во дворе нет, Хосе пополз по гребню обратно и легонько свистнул. Ему ответил приглушенным свистом Педро и помог подняться на стену незнакомке.

— Она заменит сеньору, — коротко сказал Педро. — Когда отключать свет?

— Считай до ста, — ответил Хосе. — Потом нам нужна минута.

— Не забудь, — напомнил Педро, — выбирайтесь ровно в два ночи, в три будет автобус.

Педро исчез. Хосе сказал:

— Сеньора, быстрее. По гребню идти нельзя, только ползком. Раз, два... Голову не поднимайте — солдат увидит. Держитесь за меня... Пять, шесть... Продолжайте считать, я могу сбиться.

Женщина тяжело дышала, но не отставала от юного проводника. Шепотом она отсчитывала секунды.

— Не свалитесь здесь. — предупредил Хосе. — В стене трещина. Нужно прыгнуть или проползти.

Его спутница легла на камень и, нащупав выбоину, перебралась через нее на уступ.

Прошло полторы минуты, которые показались обоим альпинистам вечностью.

— Все, — шепнул Хосе. — Дошли. Сколько?

— Девяносто, — ответила женщина. Хосе отсчитал до ста и приказал:

— Прыгайте, сеньора. Не бойтесь — внизу песок. Они спрыгнули одновременно и почти в ту же секунду лампа, освещающая двор, погасла.

— Педро точный человек, — определил Хосе. Женщина слабо вскрикнула.

— Я, кажется, подвернула ногу...

— У нас одна минута, — с отчаянием сказал Хосе, — Сова сейчас прибежит.

Он подставил спину и почти приказал:

— Садитесь, сеньора, поживее, — иначе нас сцапают.

Женщина послушалась, и Хосе бегом доставил тяжелую ношу к дверям домика. Их впустили почти в ту же секунду, как хлопнула калитка и Сова вбежала во двор. Она не успела сделать и двух шагов, как лампа зажглась.

— Сеньора Аррьос, — нежно крикнула девушка, — вы дома?

За дверью замешкались. Хосе успел шепнуть своей спутнице: «Отвечайте вы, сеньора».

— Где же мне еще быть? — глубоким, грудным голосом, так похожим на голос сеньоры Аррьос, откликнулась спутница Хосе.

Какие-то интонации в ее голосе заставили Сову насторожиться.

— Посмотрите на меня в окошко, — приказала она.

Сеньора Аррьос отдернула занавеску, кивнула девушке и сразу завесила окно. Сова, что-то мурлыкая про себя, убралась.

В домике почти одновременно раздалось несколько вздохов облегчения.

— Половина работы сделана, — подвел итог Хосе. — Еще одна половина — и вы будете на свободе, сеньора Аррьос.

— Сеньоре будет потруднее лезть, чем мне, — оказала вновь пришедшая. — Я моложе сеньоры.

Хозяйка дома встревожилась.

— У меня больное сердце, — вздохнула она. — Может быть, молодой человек возьмет только детей?

И здесь Хосе произнес самую длинную речь за свою жизнь:

— Я из племени ица. Ица говорит: берись за груз, который можешь снести. Ваш муж, сеньора Аррьос, взял груз, что под силу десяти людям. Но он справляется. Армасовцы побаиваются его — вот как он работает. Его подруга должна быть тоже сильной. Вы пойдете со мной, сеньора, и никто никогда не узнает, что вы были слабой. Вами будет гордиться сеньор Вирхилио Аррьос. И ему будет легче поднять груз десяти носильщиков. Вы согласны, сеньора?

Вместо ответа она поцеловала мальчика в лоб. Прикосновение ее губ было ласковым и приятным. Хосе, не знавший материнской любви, почувствовал волнение. Умеющий скрывать свои чувства, с детства приученный к сдержанности, он нарочито строго сказал: — Всем одеться в темное. Выйдем в два ночи. А ночь, как назло, выдалась лунной. И звездный шатер придвинулся к земле. Шуршали пальмовые листья, стрекотали цикады. Ветер нагнал облака с Тихоокеанского побережья, и, переваливая через пики вулканов, они спускались в Антигуа, будто оседая на кофейные рощи.

В баре гостиницы Вифлеем еще сидели начальник полиции и приезжий антиквар, потягивая напитки.

Около двух часов ночи телефонные провода напротив домика Аррьосов оказались перерезанными: Педро работал точно. На дороге появились три подвыпивших брадобрея. У окна Совы они затеяли ссору и загнали своего товарища Катарино Сальгеро к стене дома. Отбиваясь, он обхватил водосточную трубу и, как кошка, полез наверх. Шагнул по карнизу и очутился лицом к лицу с выглянувшей Совой. Любезно улыбнулся ей и показал на буянивших спутников. Собутыльники начали снизу забрасывать его камешками; он сорвал с себя плащ и, широко распластав его, прикрылся, но в то же время заслонил Сове вид на улицу и домик напротив, шпионка вскрикнула вероятно, она имела строгую инструкцию не оставлять ни на минуту наблюдение. Стремглав она бросилась по лестнице вниз.

У ворот ей преградили дорогу мастера и пригласили проводить их до ближайшей светлой улицы. Шпионка попыталась их обойти, но они упорно заслоняли ей путь на другую сторону. Сова позвала на помощь часового, и он сошел с поста. Это-то и нужно было.

Катарино запел и увидел, как дверь из домика Аррьосов приоткрылась. Опять во дворе погасла лампа.

Хосе Паса подвел сеньору Аррьос к стене, взобрался наверх, лег на гребень и, протянув руки вниз, поднял дрожавшую женщину. Ему стоило это неимоверных усилий, но банановая каторга приучила юного пеона справляться с тяжестями; старший сын Аррьосов, годом младше Хосе, поддерживал мать снизу.

— У нас минута, — повторил Хосе.

Двинулись в путь цепочкой: впереди шел Хосе, держа за руку сеньору, затем ее сын, помогающий десятилетней сестренке; она-то и замыкала шествие и все время приговаривала: «Мамита миа! Мамита миа!» Сеньора почувствовала, что Хосе боится шума, и что-то шепнула дочери. Девочка замолчала.

— Сеньора, не двигайтесь, — вдруг сказал Хосе, почувствовав под ногою проем.

Прежде чем сеньора Аррьос успела запротестовать, он схватил ее в охапку и перенес через выбоину. То же самое он проделал с девочкой.

— Теперь быстрее, — шепнул Хосе. — Стена спускается в траву. Ложитесь и ждите. Я вернусь за младшей.

Через минуту он был у домика и успел услышать перебранку между часовым и брадобреями. Катарино напевал — значит, время еще было. Хосе Паса схватил младшую дочь Аррьоса на руки и постарался подсадить ее на высокую стену. Но он был низкорослым для такой операции. Тогда Хосе взобрался наверх и протянул девочке руки. Все равно он не мог до нее добраться.

— Поднимись на носках, — шептал он.

Девочка старалась, но все было бесполезным. А время шло, и брадобреи стали отступать. Катарино замолк. Хосе чуть не заплакал. Сейчас Педро включит свет. Он оторвал зубами лямку от комбинезона, обвязал девочку вокруг пояса, влез на гребень и плавно поднял ее к себе. Скрипнула калитка — Хосе лег плашмя и пригнул голову девочки к стене. Он почувствовал, что приближается Сова. В темноте она двигалась медленно и осторожно. Сейчас она постучит, ей ответит дублерша сеньоры, Сова повернется, Педро даст свет, и Хосе будет освещен. Нельзя терять и секунды.

Он понял, что рискует многим, но подпольная жизнь приучила его к быстроте решений. Хосе поднял девочку на руки и, стараясь сохранять равновесие, медленно пошел по стене. Он шел и шептал: «Камень, не скатись из-под ноги. Мы уже встречались с тобой. Ветер, не ударь в лицо. В другой раз поиграем, в другой раз. Девочка, не заплачь — ты дочь сильного человека». Так он шел и шептал и слышал за спиною пронзительный голос Совы:

— Сеньора Аррьос, вы дома?

И второй голос он услышал — глубокий, грудной, спокойный:

— Где же мне еще быть?

Томительная тишина. Еще секунду, Педро, еще секунду не включай свет. Дай мне добраться до травы.

В эту секунду лампа зажглась, и Хосе, кляня все и всех, в несколько прыжков достиг уступа и спрыгнул, стараясь не напугать девочку, прямо в густую траву. Он уже не слышал довольного мурлыканья Совы, бредущей домой, громкого голоса Катарино, который уговаривал часового отпустить подвыпивших друзей. Он слышал только биение собственного сердца и искал в густой траве людей, доверивших ему жизни.

— Мы здесь, Хосе, — шепнула сеньора и сжала его большие, окоченевшие от напряжения пальцы.

Через полчаса они были возле сопок. Хосе укрыл сеньору и детей за скалой.

Он слышал, как на дороге остановился автобус и шофер, повозившись в моторе, мрачно предложил туристам добраться пешком до ближайшей гостиницы. Гид весело сказал, что тропинка легкая и быстрая. И вот на дороге остался один шофер. Он зевнул и громко сказал:

— Где же мои пассажиры?

Хосе вышел из-за скалы.

— Один есть, — сказал он.

— Я жду четырех, — отозвался шофер.

Они обменялись паролем, и через несколько минут семья Аррьосов расположилась в автобусе. Шофер задернул занавески на окнах и включил зажигание.

— Хосе, — быстро сказала сеньора, помни: в моем доме ты сын.

Хосе было грустно, но он ответил шуткой:

— Сеньора, в Гватемале вам трудно сейчас получить дом. И не во всякий дом я смогу так легко войти, как в ваш дом в Антигуа.

Он остался один — в темноте, на пустынной дороге.

Сбросил с себя измазанный комбинезон, туго свернул и спрятал в расщелине.

Карлос Вельесер увидел Хосе в дверях бара и подал ему знак подняться в номер. Спустя несколько минут, будто невзначай, он предложил собутыльнику распить прощальную рюмку у себя в комнате — у него завалялась бутылка отличного французского вина. Шеф полиции охотно согласился. Они поднялись на второй этаж. Карлос отомкнул дверь. Хосе лежал на кровати и ровно дышал.

— Мой мальчишка спит с вечера без задних ног, — улыбнулся Карлос Вельесер. — Воздух Антигуа его усыпляет.

— О, у нас чудесный горный климат, — захохотал шеф полиции. — Ваше здоровье, сеньор антиквар.

Они чокнулись, и начальник полиции ушел, унося с собой воспоминание о беспробудно спящем Хосе. Алиби было обеспечено. Хосе открыл глаза:

— Они спасены, команданте. Теперь я буду спать двое суток.

— Вставай, соня, — ласково сказал Карлос. — Через два часа мы будем в столице. Там отоспишься.

26. СМЕХ И СЛЕЗЫ

Из кофейной зоны поступали тревожные вести: армия действовала пассивно, в открытые столкновения с бастующими не вступала. Кастильо Армас снова грозился обратиться к своим верным батальонам и сдержал бы слово, не случись в эти дни чрезвычайное событие.

Американское посольство сообщило, что правая рука и личный представитель президента США мистер Лайкстон готовится совершить дружественную поездку по странам Центральной Америки. Если дон Кастильо не возражает, смотр начнется с Гватемалы. В воздухе запахло деньгами. Был спешно созван кабинет министров. Президент безапелляционно заявил:

— Мы поклялись сделать нашу республику цветущим образцом антикоммунистической страны. Сеньоры, у нас выбора нет: мистер Лайкстон должен увидеть в Гватемале такой образец. В противном случае, — голос Армаса поднялся до фальцета, — ни о каком займе мечтать не приходится. Америка не швыряется деньгами, как южное небо звездами. Ваши предложения, сеньоры?

Министр земледелия пробормотал, что готов показать мистеру Лайкстону процветающее кофейное ранчо. Но путь к нему долог, оно у самой мексиканской границы и сбывает продукцию непосредственно через кордон. Министр хозяйства и труда, адвокат американской электрической компании, вызвался представить высокому гостю нескольких старых мастеров гончарного искусства.

Кастильо Армас вытащил из кобуры пистолет и царственным жестом подвинул его министрам:

— Вот что нам нужно сейчас, сеньоры. Ранчо не убежит, гончары не перемрут, а красные нам могут подложить великолепную свинью.

Он повернулся в сторону своих советников.

— Дон Аугусто, — обратился он к Чако. — Поручаю вам личную охрану нашего гостя.

— Мой друг Линарес, — сказал Армас шефу тайной полиции, — вы изловите подпольный комитет до приезда мистера Лайкстона.

— Мой президент, — Линарес решился возразить, — это почти невозможно. Отложите на месяц-другой приезд гостя, и я доставлю вам головы красных.

— Молчать! — крикнул Армас. — Вы обезглавите или парализуете их немедленно! У президента тоже есть границы терпения. Ни одной их листовки, ни одного транспаранта я не потерплю — вы слышите, Линарес?

— Я сделаю все, что смогу, мой президент, — пожал плечами Линарес.

Но Армас его уже не слушал:

— Полковник Леон, наш друг мистер Лайкстон обожает мальчишек. Две — три встречи на улице... Случайные, разумеется... с разносчиком пирожков или юным клерком. Внушите им, что за преданность нашим идеям их ждет щедрая награда.

— Слушаюсь, организовать случайную встречу с преданным мальчишкой, — отчеканил полковник.

— И побольше во всем этом гибкости. Триумфальные арки, приветственные стяги, ковры из живых цветов — все должно быть подчинено встрече гостя. Стреляйте, жгите, вешайте, но сьюдад Гватемала должен смеяться!..

В президентском дворце прошла целая серия совещаний, и после каждого Линарес возвращался в свою загородную виллу взбешенным. Ради получения высокой должности он готов был пойти на любое унижение. Но маньяк с вздернутой тульей н выпученными глазами требует невозможного. Линарес исподволь готовил капкан для всей подпольной верхушки. Он ждет сигнала от Ласаро. Поспешностью можно только сорвать задуманную операцию.

Однажды он приехал в особенно мрачном настроении. Ярость душила, и Линарес не заметил, что расхаживает по веранде, где с беспокойством следят за его порывистыми движениями Аида и Хусто.

— Папа, у нас гость, — остановила его Аида.

— Всем молчать! — заревел Линарес. — Гостям, хозяевам, красным, черным! Говорить будет мистер Лайкстон. Ни одной листовки... Боже мой, этот наивный президент сведет меня в могилу. Ни одной листов... Слепец, маньяк, самозванец, мнящий себя любимцем толпы...

— Сеньор, — вежливо сказал Мигэль, — я не могу вам помочь в беде?

— А, что? Кто здесь? — Линарес узнал гостя и усмехнулся. — Что ты можешь, Хусто, если даже я, стреляный волк, бессилен? Не принимай всерьез вопли и стоны — дон Кастильо поставил передо мной трудную задачу. Мы ждем личного представителя американского президента, и город Гватемала должен смеяться.

Он подошел к столу, налил себе рюмку мадеры и, морщась, пригубил:

— Чересчур приторно. Боюсь, что приторная улыбка не очень понравится мистеру Лайкстону.

Он ушел в кабинет, расположенный в глубине виллы.

— Папа последнее время очень нервничает, — сказала Аида. — Как ты думаешь, Хусто, скоро мы заживем спокойно, как в былые времена?

Глаза Мигэля насмешливо сверкнули. — А ты помнишь эти... былые времена? — спросил он.

Что ты, — смутилась Линарес. — Я была совсем маленькой, когда мы бежали из Гватемалы. Но папа много раз рассказывал о нашей жизни. Когда он проходил по улице, индейцы жались к стене.

Мигэль прыснул:

— Ну нет, — сказал он уже серьезнее. — Такое, конечно, не вернется. Индейцы осмелели. К стенам они жаться не будут. А спокойнее... Спокойнее будет. Не всем, я думаю. Тем, кто сильнее.

— Я к тебе очень хорошо отношусь, — покраснела девочка. — Ты сильный и смелый, Хусто. Я верю, что тебя будут бояться босоногие.

— Я хочу другой славы, — ответил Мигэль, думая о своем, — я хочу, чтобы меня боялись не босоногие, а обутые.

Он подумал, не сболтнул ли лишнего, и туманно заметил:

— Интересно потягаться с сильным. Слабого положить на спину — что в море плюнуть.

Аида следила за его речью и не упустила случая поправить своего гостя:

— Зачем же так грубо?

— Да уж такая поговорка у нас на побережье.

— На каком побережье? — не поняла девочка.

— На берегу реки Усумасинты, — чуть смешался Мигэль. — Я наблюдал там за сплавом леса.

Их разговор прервал полковник Линарес.

— Аида, ко мне на виллу приведут... одного... Позаботься, чтобы прислуга из кухни не выходила. Мигэль может подождать здесь.

— Хорошо, папа. А я тебе понадоблюсь?

— Как в случае с монтером. Переоденься и будь готова.

Аида вышла. Линарес засвистел и предложил Мигелю:

— Дон Леон уверял, что ты любитель сильных ощущений. У меня нет от тебя тайн. Побудь в кабинете во время допроса одного студента. Только — ни слова.

Пришлось согласиться. Мигэль уселся за книжным шкафом и потерялся в полумраке. Через несколько минут двое солдат втолкнули в кабинет худощавого светловолосого юношу. Он знал, что находится у врагов, тем не менее на губах его бродила мягкая, даже застенчивая улыбка.

— Молодой человек, — сказал Линарес, пристально смотря на юношу, — вы не можете пожаловаться на плохое обращение. Вас не били, не истязали, не морили голодом. Так?

— О, я не жалуюсь, — тихо сказал юноша. — Если бы не истязали половину населения, а вторую половину не морили голодом, — было бы совсем отлично.

— Вы не на студенческом комитете, Андрес, — многозначительно произнес Линарес; думая, что произвел впечатление своей осведомленностью, он язвительно прибавил: — Как видите, мы знаем, с кем имеем дело. В отличие от вас...

Андрес бросил быстрый взгляд на Линареса.

— Нет, почему же, — протянул он, — Гватемала дала вам кличку: Бочка Желчи, сеньор Линарес.

Линарес крикнул солдатам:

— Подождите за дверью!

Он хмуро перелистал дело Андреса и резко сказал:

— Повесить вас — дело минуты. Можно с решением трибунала, можно без него. Но вы молоды, красивы и хотите жить. Мне не нужно от вас ни показаний, ни нарушения подпольной клятвы. Одно слово — и вы свободны. Оно вас ни к чему не обязывает. Кондор в столице?

Мигэль прижался к стене шкафа: вот зачем ему понадобился студент!

— Я не знаю такого имени, — сказал Андрес.

— Врете! — фыркнул Линарес. — Все ваше подполье им бредило. Болотный герой, гордость Пуэрто...

— Я никогда не был в Пуэрто, — искренне сказал Андрес.

— Охотно вам верю. Но имя Кондора вы не могли не слышать.

— Я догадываюсь, что речь идет о какой-то подпольной кличке, — заметил Андрес, — но повторяю, я никогда не видел этого человека.

— А кто вами руководит?

— Наш ректор, один из самых уважаемых ученых американского континента...

Не считайте меня дураком, — прервал его Линарес. — Я говорю о подполье.

— Сеньор Линарес, вы ошибаетесь. Не скрою, что я участвовал в студенческих демонстрациях, но этим моя политическая деятельность и ограничилась.

— Адальберто Барильяс утверждает обратное.

— Лжет. Он не посмел бы сказать мне это в глаза.

— Кто вами руководит в подполье?

— Вы повторяетесь. Такой вопрос уже был, — мягко отвел его назойливость Андрес.

Мигэль знал, что сейчас последует удар, но не догадывался, откуда Линарес его готовит. Шеф тайной полиции повернул под столом какой-то кран, и сильная струя горячей воды обожгла лицо Андреса.

— Руки прочь от лица! — крикнул Линарес. Мигэль боялся поднять глаза, увидеть лицо Андреса.

— Кто вами руководит? — раздался вопрос.

— Траур Гватемалы, — глухо ответил Андрес.

Снова зашипела вода. Струя настигала Андреса всюду; он метался по кабинету, как загнанный зверек, а Линарес глухо хохотал и повторял свой вопрос. Через четверть часа, так и не сумев подавить сопротивление студента, он вызвал солдат и велел положить арестованного в соседней комнате.

— Я закушу и еще его обмою, — громко сказал Линарес.

Мигэль был готов вцепиться в горло палача и задушить его.

Линарес живо притянул Мигэля к стене и отодвинул заслонку. Сквозь щель Мигэль увидел распростертого на диване Андреса. А возле него сидела одетая в платье горничной Аида Линарес.

— Сеньор, — шептала она, обтирая лицо Андреса влажной тряпкой, — да посмотрите же на меня, сеньор. Я прислуживаю в доме этого палача. Если вам надо передать что-нибудь своим...

Мигэль чуть не застонал. Линарес прикрыл его рот ладонью.

— Не хохочи, — шепнул он. — Девчонка отлично работает, не так ли?

— Сеньор, — повторяла хитрая девчонка, — кому сообщить о вашей беде?

Андрес глубоко вздохнул и поднял голову.

— Спасибо, голубушка, — с трудом сказал он. — У меня в столице мало друзей... Вот разве молодой Барильяс... Разыщите его, милая, и передайте, что я был о нем лучшего мнения, чем он сам о себе.

— Адрес, адрес, сеньор, — шептала Линарес. — Я бегу из этого проклятого дома. Где мне укрыться?

Шеф тайной полиции затрясся в беззвучном смехе.

— Она будет великой актрисой, — выдавил он из себя.

Андрес застенчиво улыбнулся:

— Вас укроет любая рабочая семья, голубушка.

— Но я никого не знаю! — в напускном отчаянии воскликнула Аида. — Помогите же мне!

Андрес устало сказал:

— Оставьте меня, сеньорита... Вы идете по дурному пути.

Он потерял сознание. Линарес чертыхнулся. Мигэль торжествовал. Что, получила, мерзкая крокодилиха!

Он чувствовал, что больше не в силах терпеть, и хотел попрощаться, но зазвонил телефон. Линарес взял трубку.

— Да, это я, Генри. Положение критическое. Передайте Королевской Пальме...

Мигэль насторожился.

— Если к утру, — приказал шеф полиции, — он не выдаст мне хотя бы половину головки, я выдам его всей головке. Припугните его хорошенько, Генри. Посильнее.

Он набрал еще один номер и приказал:

— Круглосуточный наряд к пятнадцатому... Лучших агентов. Следить в оба глаза. Если он скроется,— не сносить вам головы.

Мигэль догадался, что Королевская Пальма и есть пятнадцатый. Эх, почему бы Линаресу не назвать адреса. Все было бы просто и ясно.

— Хотел бы я очутиться на месте Королевской Пальмы, — решился он вдруг. — Я не терял бы столько времени, сколько эта старая кляча.

Линарес загадочно улыбнулся:

Положим, он молод. Но старая кляча плетется быстрее — в этом ты прав. Все дело в том, что нам нужно захватить комплект. Пальма делает, что может. Эти красные чертовски скрытны.

Выходит, тот молод. Еще одна важная деталь. Скорее из этого дома!

Линарес приказывает конвойному офицеру:

— Увезите арестованного в камеру. Доставьте мне его послезавтра в это же время.

Мигэль запоминает: послезавтра, в это же время...

Он спускается к своей машине, а сверху из окна что-то веселое щебечет Аида Линарес. Мигэль знает: он поднимет голову, и девчонка прочтет в его лице и его глазах жгучую ненависть. Так уж лучше не смотреть. Пусть себе пищит. Но в последнюю минуту злость перевешивает выдержку, и он говорит без улыбки, серьезно:

— Я все-таки думаю, они никогда больше не будут жаться к стенке.

— Кто? — кричит Аида.

Мигэль захлопывает за собой дверцу машины и приказывает шоферу везти себя домой. По дороге он останавливается у цветочного магазина и передает Росите то, что узнал. Затем, злой, молчаливый, идет к дому. Разрешат ли ему послезавтра в это же время попытаться спасти Андреса?

А Росита звонит о новостях Ривере, но Риверы нет. Тогда она решается использовать явку, к которой можно обращаться крайне редко: маленький ресторан с зеленой неоновой вывеской. Она знает: нужно подойти к буфету и отстучать по стойке пять легких ударов. Пять ударов — пять слогов: «Я из Пу-эр-то». Буфетчик ответит тоже пятью слогами: «И я от-ту-да». Если ответит, — он свой человек.

Росита видит склонившуюся над стаканами плотную жилистую шею. Лица не видно. Буфетчик шарит на нижней полке. Росита тихонько постукивает: «Я из Пу-эр-то». Из-под стойки доносится знакомый голос:

— И я оттуда.

— Дон Гарсиа, — шепчет Росита.

Бармен из Пуэрто! Всего несколько месяцев прошло с той поры, как бармен напугал ее в винном подвале отеля. А сколько событий вошло в ее жизнь!

— Каталина подросла, — ворчливо говорит бармен, — стала зазнайкой, проходит мимо ресторана — не здоровается...

Добрый старый дон Гарсиа. Вы не обманете меня своей воркотней. Вас очень выдают глаза.

Она быстро передает новости и, поднявшись на носках, целует дона Гарсиа в кончик носа.

— Не откуси, — строго говорит он. — Потеряю способность нюхать, тогда уволят. Возьми шоколад — это тебе за то, что узнала старика.

Антиквар выслушивает бармена и переспрашивает:

— Значит, Королевская Пальма молод? Любопытно. Что ты скажешь, Ривера?

Лицо Риверы суживается, голос становится мягким, почти мяукающим:

— Я предупрежу низовые организации.

Карлос опечален. Юноша, которого он полюбил, — в руках самого свирепого из армасовцев. Его надо спасти. Но после неудачной попытки вырвать четырех студентов из застенка армасовцы усилили охрану политической тюрьмы. Он выслушал рассказ о пытке, которой Линарес подверг студента, и быстро прервал бармена: — Гарсиа, дорогой, не могу больше. Ничего не говори.

Он сжал голову и тихо сказал:

— Подлецы. Грязные, низкие, отвратительные... Ривера, неужели мы не спасем его?

Ривера сухо сказал:

— Завтра приезжает мистер Лайкстон. Послезавтра я готов заняться Андресом.

Он отвернулся, заметив блеснувшую слезу в глазах друга. Но он не мог ответить иначе. Он был человеком дела, этот Ривера. Не зря партия доверила ему связь между подпольными группами столицы и объединенным руководством.

Бармен ушел. Карлос молчит. Ривера ждет. Сиреневый полумрак входит в окна и напоминает друзьям, что день не вечен.

Карлос поднимает голову. Ривера стоит лицом к окну, но даже спиной он выражает немой укор.

Не злись, — говорит Карлос. — Почему-то всегда получается так, что люди, к которым я привязываюсь, попадают за решетку.

— А ты привязывайся к людям из окружения Армаса, — насмешливо замечает Ривера, — у тебя будет больше шансов на длительный срок дружбы.

Шутка выводит Карлоса из оцепенения. Он начинает разрабатывать план встречи мистера Лайкстона, который в некоторых пунктах совпадает с планом армасовцев. Те планировали транспаранты и стяги — что ж, Рина Мартинес и ее друзья отлично рисуют и пишут. Те заготовили цветы — что ж, у Роситы много подружек-цветочниц. Те намечали показ гончарного искусства — что ж, у Роба среди гончаров десятки друзей. Остальное народ дополнит стихийно — у него неистощимая фантазия.

— Ты забыл об одном человеке, — сочувственно говорит Ривера.

— А я не хочу терять всех друзей, — закипает Вельесер. — Я имею право пощадить хоть одного из них.

— Карлос, не сердись, но Хосе должен встретиться с мистером Лайкстоном. Тот любит детей. Такого сюрприза они не ожидают.

— Хосе не дитя, он юноша, — защищается Карлос. — Встреча может не получиться. Да и что он сумеет сказать?

— Встреча получится, — парирует Ривера. — А насчет того, что Хосе скажет... Несколько месяцев назад, листая газеты, я натолкнулся на отчет о пресс-конференции в Пуэрто. Ее затеял один из боссов фруктовой компании. Он вытащил с плантации маленького неграмотного пеона и пытался одурачить его древними индейскими сосудами. Точно такие расписывал отец мальчика. Перед пеоном замаячило денежное будущее: он переходит на службу к боссу, будет расписывать такие же чаши, как его отец, спать под крышей, есть досыта... И все это — за один ответ журналистам: он отказывается от надела земли, компания ему мать родная. Если не ошибаюсь, мальчишка здорово насолил боссу. Он заявил, что в клетке жить не любит, и сорвал пресс-конференцию.

— С той поры, — прибавил Ривера, — Хосе Паса стал личным врагом сеньоры Фруктовки и знаменем борьбы гватемальцев за свою землю. Итак, ты не знаешь, что он сумеет сказать мистеру Лайкстону?

Карлос не отвечает.

— За безопасность Хосе я ручаюсь, — говорит Ривера. — Мой лицейский приятель Фернандо Дуке будет лично охранять мальчика.

Карлос молчит.

— Карлос, я отдал бы свою жизнь, если бы мог заменить Хосе. Но его никто не заменит. Хосе — пеон, простой пеон и не простой. Вечно недоедающий, ежедневно штрафуемый, неграмотный, он вдруг поднялся на голову выше тех, кто его обирал, и заявил, что желает получить свою землю. Он вырос с народом и стал символом его страданий, надежд и борьбы. И от имени народа он будет говорить завтра...

— Кликни его, — устало сказал Карлос. — Я попробую объяснить...

Хосе не сразу понял, чего от него ждут. Взвалить больного команданте на спину и нести через лес — он готов. Вывести семью смелого человека Аррьоса из-под носа армасовцев — он тоже готов. Но говорить его не учили. С важным американцем? Он не знает, как говорить с таким человеком.

— Давай попробуем, — шутит Карлос. — Я буду важный американец, ты — пеон Хосе Паса. Нравится ли тебе новый президент, Хосе Паса?

— Тьфу! — плюет Хосе. — Он бросил мою землю к ногам Фруктовки.

— Что я могу для тебя сделать, мальчик?

— Отдай Хосе землю, себе возьми Фруктовку — и мы в расчете.

— Достаточно, — засмеялся Ривера, — ты великолепно умеешь говорить, Хосе. А чистить туфли ты умеешь?

— Научился, — говорит Хосе. — Кто же будет чистить туфли сеньору Молине и жильцам? Консьержка должна видеть, что я прислуживаю. Я нарочно каждое утро выставляю начищенные туфли ей под нос.

— Прекрасно, — Ривера доволен. — Завтра ты займешь на одном перекрестке место чистильщика. Запомни: после встречи с американцем к тебе подойдет капитан и скажет: «Идем, Хосе из Пуэрто». Ты пойдешь за ним, куда бы он тебя ни повел. Понял?

— Понял, — Хосе озадачен. — Но я могу сказать не то, что надо.

— Хосе Паса скажет то, что думает пеон Хосе Паса, — ободряет его Карлос.

— Хосе будет думать, — улыбается подросток. — Хосе не будет спать ночь. Хосе скажет такое, что у них кишки лопнут.

Друзьям остается решить последний вопрос: что делать с Ласаро?

— Я не очень поверил его объяснениям, — замечает Карлос. — Все ладно, все точно пригнано друг к другу, — это и вызывает недоверие. В жизни не всегда все легко объяснить. Скажи он нам по-человечески просто: «Не хотелось рассказывать про отца, он творил мерзости» — я понял бы, отругал бы и, наверное, простил. Но он завилял: «устно заявил, в анкете обошел»... Скользко. С листовкой ты виноват, ты подвел его, Ривера. Но тем более он обязан был поставить в известность комитет, что мог сесть за решетку, что мы работаем неточно, грубо. Дело у коммуниста должно быть на первом плане, а соображения самолюбия — на двадцатом.

— А его последняя выходка? — спросил Ривера. — Как ты расцениваешь ее?

— Безобразно, недостойно руководителя. Я не берусь судить, кто стрелял первым. Я задаю другой вопрос: что привело Адальберто к Ласаро?

— Адальберто заметил за собой Донато. Возможно, не знал, куда скрыться. Жилье Ласаро оказалось ближайшим. Рассчитывал отсидеться. Они знакомы по университету.

— Не верю, что только по университету. Как Ласаро удалось скрыть следы убийства?

— Он подкупил служителей морга, и те забрали тело Барильяса.

Карлос прошелся по комнате.

— Мы вызовем Ласаро на комитет, — решил он. — Сразу после отъезда мистера Лайкстона. Предупреди его об этом. Пусть объяснит все комитету. Довольно разговоров наедине. Товарищи решат, можно ли его оставить в руководстве. Мы не имеем права обходить Ласаро при подготовке больших акций,[79] но поручи ему что-нибудь самостоятельное, не связанное с нашими людьми. Скажем, разоблачение армасовских законов. Пусть поработает с молодыми адвокатами... С молодыми...

Карлос запнулся и, как всегда в минуты глубокого раздумья, провел несколько раз тыльной стороной руки по высокому, нахмуренному лбу.

— А ведь Ласаро тоже молод, — произнес он. — Мигэль говорит, что Королевская Пальма молод... Глупость какая-то лезет в голову. — И он постарался отогнать от себя случайную мысль.

Человек, о котором они говорили, в эту минуту метался по комнате. Растрепанные волосы, красные бессонные глаза, измятый галстук — это был не тот вылощенный и подтянутый адвокат фирмы, о котором его шеф острил: «Неточности в его речах не бывает, как и пылинки на костюме». Ласаро только что получил угрозу от имени Линареса и заметался. В первый раз он проклял ту минуту, когда поддался на уговоры отца и принял на себя обязанности шпиона и провокатора. Он мечтал уехать за границу, — сейчас он понял, что спокойную жизнь в любой дыре готов променять на все блестящие посулы Линареса. Но было поздно. Ему дали срок до утра. Выдать головку... Болваны, глупые, никчемные люди, — где он достанет головку, если вот уже неделю к нему не заходят даже связные. Если бы не случай с Адальберто... Невезенье, ужасное невезенье.

Он привел себя в порядок и вышел на улицу. Куда идти? Где искать? Он помнил, что кто-то из членов комитета снимает комнату у антиквара. Но он не знал, где этот дом, а партийная этика воспрещала задавать излишние вопросы. Может быть, о ком-нибудь знает Рина Мартинес? Вместе с нею он выпускал один номер подпольной газеты. Да, она дружила с Андресом, она должна знать, где он жил. Рина снимала комнату с тремя подругами у белошвейки на улице Реформы. Ласаро однажды к ней заходил за рисунками. Он помнил калитку — зеленую, с двумя колокольчиками: верхним и нижним. Верхний когда-то предназначался для благородных всадников, нижний — для простых смертных: такой порядок привезли в страну испанцы, и время его сохранило только в десятке старинных зданий. Кажется, вот она, эта калитка.

Ласаро стучится в первую попавшуюся дверь. Ему отвечают, что Мартинес здесь не проживает. Он обходит много дверей и, уже отчаявшись найти студентку, сталкивается с нею в маленькой полутемной прихожей.

— Сеньор, вы ищете меня? Что случилось?

— Да, вас. — Вид у Ласаро лихорадочный, сухие губы запеклись, глаза растерянные, блуждающие. Рина его с трудом узнает. — Сеньорита Мартинес, я получил известие об Андресе...

Рина вскрикивает:

— Что-нибудь плохое? Не тяните же!

— Нет. Не думаю. — Ласаро уже составил для себя маленький план атаки и не дает Рине опомниться. — Может быть, есть возможность его спасти, вырвать из тюрьмы. Мы должны немедленно разыскать с вами товарищей.

— Я никого не знаю, — в отчаянии говорит Рина. — Меня даже вывели из состава студенческого комитета. Подождите, сеньор Ласаро... Только что у меня был Ривера. Но вы опоздали. Он дал задание и ушел.

— Куда? Может быть, вы знаете, где он живет?

— Нет, я не знаю, где его искать. Что же делать?

— Думать, думать, — лихорадочно бросает слова Ласаро. — Не знаете ли вы, где жил Андрес?

Рина не знала, где он жил. Но однажды, проходя по бульвару, она увидела Андреса выходящим из подъезда двухэтажного домика. Было раннее утро, и Рина догадалась, что Андрес поселился здесь. Увидев ее, он как ни в чем не бывало поздоровался и только днем позже спросил: «Нужно ли мне менять адрес или ни врагам, ни друзьям ты не заикнешься, где я ночую?» «Ни врагам, ни друзьям», — поклялась она.

И вот сейчас друг и, возможно, один из партийных вожаков искал его адрес. Она замешкалась. Ласаро нетерпеливо спросил:

— Что же вы? Или жизнь Андреса вам безразлична?

Рина покачала головой.

— Я никогда не знала его адреса.

Чувствуя, что добыча ускользает из рук, Ласаро усилил натиск.

— Я один не справлюсь, — зашептал он. — Знаете вы имена Роба, Кинтаны, Кондора?

— Никогда их не слышала.

И чем больше горячился Ласаро, тем спокойнее и безразличнее становилась Рина. Она вспомнила предостережения Риверы, Андреса. В подполье дает информацию старший младшему, но не наоборот. Назойливость Ласаро была странной. Рине почему-то вспомнился шепот Адальберто, когда они сидели в кафе. Она поддалась его горячности, искренности — а что получилось? Возможно, Ласаро хочет от души выручить Андреса, но Рина уже знала, что для такого дела есть лучшие пути.

Ласаро остановился.

— Что ж, оставим Андреса погибать, — бросил он и сделал шаг к двери.

— Подождите! — Рина прижала руку к сердцу; оно билось часто и горячо. — Может быть, я одна могу помочь?

— Нет, вы девушка. Нужны мужчины — сильные и выносливые.

— Я могу обратиться к студентам.

— Без комитета я не имею права решать столь сложный вопрос.

Ласаро поклонился и вышел. Рина долго стояла, прислонясь к косяку двери; слезы текли по щекам, подбородку, шее, но она не замечала их, всматриваясь в темноту и шепча: «Андрес, милый Андрес!» Такой ее и застали выбежавшие подруги. Они ничего не могли понять из ее скупых реплик, но затащили в комнату, заставили выпить кофе и напомнили, что работы много: сто цветных карикатур должны быть к утру готовы. Работали по конвейерной системе: Рина набрасывала карандашом силуэты деятелей армасовской хунты, вторая из подруг обводила их и размечала цвета, третья накладывала краски, четвертая выводила подписи.

Посреди ночи Рина сказала:

— В эту минуту его могут пытать.

Она размашисто вывела парящего кецаля, которого пытались пронзить штыками министры армасовского кабинета. Но птица отбивалась крылом и клювом; чувствовалось, что с нею не сладить.

Ласаро, выбежав от Рины, еще долго бродил по улицам. Нет, он никого не отыщет. Дорогое время потеряно. Нужно бежать. Навстречу ему прошел музыкант, неся на спине устремленную на два метра ввысь и обернутую в чехол маримбу. «А ведь в чехол мог бы спрятаться и я», — подумал Ласаро. Фонари слепили глаза, яркое освещение улиц в столице — наследие диктаторских режимов: правители боялись темноты, ночных сходок, ночных сговоров, ночных шорохов. «Будь темнее, — я бы скрылся», — пробормотал Ласаро. В каждом прохожем он искал спасителя, в каждом подъезде — укрытие. Но люди шли по своим делам, двери открывались и затворялись, провокатор был никому не нужен.

Он зашел к себе, бросил в чемодан две смены белья, пачку денег, несколько фотографий и выскользнул из комнаты.

— Сеньор адвокат меня извинит, — раздался голос Пласиды. — Но ко мне приезжает племянник... Я буду просить сеньора подыскать что-нибудь другое.

Ласаро понял, что появление в квартире незнакомых лиц, стрельба в его комнате, приход служителей морга обеспокоили хозяйку. Итак, ему предлагают выбираться. Но он опередил донью Пласиду. Он выбирается до ее предложения.

— Я был мирным жильцом, — примирительно сказал адвокат. — Я скоро вернусь, и мы обсудим, как лучше поступить.

Она закивала головой, радуясь, что жилец отнесся к ее словам спокойно.

Ласаро вышел из подъезда и остановил первое такси. Шофер распахнул дверцу; адвокат сел рядом с ним.

— На вокзал! — приказал он.

Машина не трогалась, шофер безучастно смотрел в окошечко.

— В чем дело? — резко спросил адвокат.

— Дело в том, — раздался приветливый голос с заднего сиденья, — что вам лучше не делать глупостей, сеньор адвокат. Возвращайтесь к себе домой, — вас нигде не ждут.

— С кем я говорю? — глухо спросил Ласаро. Вместо ответа задний пассажир посоветовал:

— Возвращайтесь домой, включите радио, на волне сорок четыре бывают интересные передачи.

Ласаро понял, что его загнали. Линарес предусмотрителен. Адвокат вышел из машины и поплелся обратно в свою квартиру. На лестнице ему встретился мальчик — разносчик газет. Низкорослый и черноволосый, он остановил адвоката и передал ему слово в слово то, что поручил Ривера:

— Сеньор, вас просили завтра рассмотреть последние законы. Привлеките молодых адвокатов. После отъезда гостя приглашаетесь на комитет.

Ласаро не поверил своим ушам. Редкая удача. Нет, редчайшая! Наконец-то Линарес получит, как и хотел, полный комплект. Чудесные миры снова открылись воображению адвоката. Белые яхты. Европа. Эйфелева башня. Дворец Дожей в Венеции... Он постарается не скоро вернуться в осточертевшую ему страну вулканов.

Он осмотрелся. Мальчишка исчез. Решено. После отъезда мистера Лайкстона он тоже исчезнет. Жизнь снова становится прекрасной, и даже высокомерное лицо хозяйки не вызывает отвращения.

— Донья Пласида, — весело говорит адвокат. — Я получаю большое наследство и на следующей неделе вас покину. Вы не возражаете, если я задержу комнату еще на несколько дней?

Большое наследство? О, это меняет дело. Донья Пласида расточает улыбки.

Адвокат радостно швыряет чемодан на пол, запирает дверь и приступает к передаче. Он ловко научился обращаться с рацией. Долгожданное известие летит к шефу тайной полиции.

— Я Королевская Пальма, я Королевская Пальма. Наберитесь терпения. Наберитесь терпения. Через два-три дня готовлю подарок. Через два-три дня...

За такое известие он должен получить полную амнистию. Первый раз за несчетное число ночей Ласаро будет спать. К черту поручение Риверы! Он будет спать.

А Рина Мартинес заканчивает шестидесятую карикатуру.

А Роб рассматривает с гончарами рисунки кувшинов. А Ривера в чем-то долго убеждает своего лицейского друга.

Вдыхает нежный запах цветов Росита; неспокойно ворочается в своей постели Хосе; прижался к двери и ловит каждый звук из коридорчика Наранхо.

Столица Гватемалы будет смеяться.

27. ЧИСТИЛЬЩИК САПОГ ДАЕТ ИНТЕРВЬЮ

Кастильо Армас ошибся. Личный представитель президента Соединенных Штатов прибыл не за цветами и улыбками. Цель его поездки была более земной, но подойти к ней легче было, ступая по цветам и принимая гватемальские улыбки.

Он вышел из самолета, очаровательно улыбнулся и, в сопровождении вооруженного эскорта и репортеров, легким, быстрым шагом направился к Кастильо Армасу. Десятки рук протянули к ним чашечки микрофонов. Армас открыл церемонию встречи.

— Я счастлив, мистер Лайкстон, приветствовать вас на земле, которую ваши соотечественники по праву называют витриной западной демократии. Вы увидите типично антикоммунистическую страну, мистер Лайкстон, вы увидите, на что мы оказались способны.

Мистер Лайкстон произнес в микрофон несколько вежливых фраз, из которых следовало, что он прибыл сюда движимый симпатией к гватемальскому народу, вздохнувшему полной грудью после «освобождения».

— Я всего лишь турист и доброжелатель, — скромно подчеркнул он.

Свита Армаса подняла мистера Лайкстона на руки и, неомотря на его протесты, донесла таким образом до открытой легковой машины, куда гость был опущен на сиденье рядом с гватемальским президентом.

Отдохнув после дороги, гость принял приглашение Кастильо Армаса осмотреть достопримечательности столицы. Опережая цепочку машин, вдоль тротуаров бежали молодые люди в светло-серых костюмах и выкрикивали «вива». Гость поморщился: у него был слишком наметанный глаз, чтобы не распознать по военной выправке и дешевым стандартным костюмам взвод переодетых полицейских.

На одном из перекрестков в машину полетели букеты цветов. Мистер Лайкстон с интересом поднял с сиденья несколько лилий.

— А что, доктор Армас, — неожиданно спросил он, — у вас в Гватемале растут только черные и желтые цветы?

— Напротив, — улыбнулся Армас. — Гватемалу называют цветущим садом Америки. Наш цветочный ковер пестр и ярок, и желтый цвет — цвет траура или черный — печали — в нем составляют ничтожные вкрапления.

— Тогда почему же эти вкрапления, — спросил мистер Лайкстон, — заслоняют все другие краски?

Армас и сам начал замечать, что в машину праздные зеваки бросают букеты расцветок национального траура. Мысленно он проклинал глупость организаторов «цветочной встречи». Но откуда было знать президенту Гватемалы, что в подборе букетов проявился тонкий расчет его сограждан. И не только Роситы и ее подруг, опустошивших в поисках желтого и черного чуть ли не все цветники города и окрестностей. Жители столицы, согнанные к трассе следования, не желали, чтобы их принимали за глупых овечек. Стоит ли удивляться, мистер Лайкстон, что они захватили с собою не те цветы, которые выражают радость при встрече?

— Мои соотечественники — люди со странностями, — наконец нашелся Армас. — Никогда не знаешь наперед, какое чудачество они собираются выкинуть сегодня.

— Ну что ж, в каждой стране свои нравы, — любезно отозвался гость.

Он был весьма любезен, мистер Лайкстон.

Женщины, сидящие в окнах, приветствовали высокого гостя ритмическими взмахами платков и пальмовых вееров. А на тринадцатой авениде они опустили на цветочных гирляндах красочные карикатуры, по которым можно было проследить всю историю удушения маленькой республики. Заправилы фруктовой компании разрезают, как пирог, гватемальскую землю. Заправилы вырывают из рук статуи Свободы факел и, раздувая его, бросают в Гватемалу. Армас, подстегиваемый послом США, перелезает из Гондураса в Гватемалу...

Да, Рина Мартинес и ее друзья неплохо потрудились.

Кортеж, по знаку мистера Лайкстона, остановился у витрины американской туристской фирмы с привлекательным приглашением: «Прелести Гватемалы снова к вашим услугам!» Ведь мистер Лайкстон назвал себя туристом — почему бы ему не поинтересоваться прелестями страны, которая его принимает?

Ах, если бы кто-нибудь мог подсказать мистеру Лайкстону, что это опрометчивый шаг! Но, увы, ни свита Армаса, ни туристская фирма не подозревали, что круглый стенд-барабан с панорамой горных пейзажей плавно повернется и перед взорами туристов предстанет другая панорама:

Государственный секретарь США, подняв указательный палец вверх, сурово предостерегает Гватемалу...

Американские самолеты «Р-47» и «С-47» бомбят гватемальские селения...

Кастильо Армас и его американские советники осматривают закупленные фруктовой компанией вооружение и боеприпасы...

Суда под гондурасским флагом везут интервентов к гватемальским берегам...

Государственный секретарь улыбается...

Суда с бананами плывут из Гватемалы; мистер Лайкстон летит в Гватемалу...

Убийственные фотографии! Документы, от которых не спрячешься, не отведешь глаза, не сбежишь!

В толпе, окружающей кортеж, вспыхивают улыбки. Вы хотели, чтобы Гватемала улыбнулась вам, мистер Лайкстон, — взгляните же: она улыбается. Больше того, она смеется.

Взгляните, мистер Лайкстон, на юношу, стоящего у витрины. Обыкновенный, ничем не примечательный юноша. Округлое лицо, похожее на девичье, мягкие линии носа, губ, подбородка. И зовут его обыкновенно — Донато. Это имя носят пять—шесть парней любой гватемальской деревни. Донато — скромный, требовательный к себе студент. Он очень дисциплинирован. Студенческий комитет поручил ему оформить туристскую витрину, и он выполнил задание.

Конечно, ему пришлось применить маленькую военную хитрость. Что поделаешь, как говорит французская поговорка, — на войне как на войне. Оформить своими снимками центральную витрину фирмы было предложено победителю фотоконкурса «Лучшие пейзажи страны». Истинного победителя — маленького тщеславного лаборанта из университета — студенты подпоили, а Донато под его именем поспешил в рекламное бюро. Так как час был поздний и сотрудники расходились, ему предложили остаться вместе с художником фирмы и оформить витрину. Обещали даже заплатить за ночную работу. Юноша с радостью согласился. Когда все разошлись, художник зорко взглянул на своего партнера и сказал:

— А ведь победитель — другой парень. Пониже вас и посветлее. Выкладывайте, — что вам понадобилось?

Донато смертельно побледнел. Художник не пойдет на риск. Его ждет безработица и тюрьма. Да и вправе ли Донато подводить простого труженика? Он молчал минут пять, и все это время художник дымил трубкой и загадочно посматривал на студента.

— Впрочем, нетрудно догадаться, — прервал молчание художник. — Вы желаете порадовать мистера Лайкстона другими картинками. Они у вас с собой?

Донато, ничего не говоря, достал из папки толстую пачку фотографий и протянул художнику.

— Так, так. — Он просматривал их бегло, словно знал давно. — За каждую можно получить по году тюрьмы. Итого сорок лет. Две человеческие жизни при армасовском режиме, — пошутил он. — Так что же меня может заставить их сунуть в витрину?

— Совесть, — сказал Донато, — но если у вас семья...

Он опять замолчал.

— Совесть? — задумался художник. — Одной ее мало. Нужно еще иметь смелое сердце и быстрые ноги. А у меня сердце пошаливает... после того, как они уничтожили мою семью в Рио-Чучо. И ноги плохо двигаются с тех пор, как я семеро суток бежал от армасовцев, а они гнались за мною с собаками.

— Чем вы им насолили?

— Я был членом аграрного комитета. В день, когда они ворвались в Рио-Чучо, я разделил всю помещичью землю между бедняками. Сорок девять наделов. Сорок девять крестьян они расстреляли, а мою семью... заперли в бане и сожгли. Как вы хотите разместить эти снимки?..

Художника укрыли надежно. А Донато ничем не рискует. Он стоит у витрины и строго смотрит на мистера Лайкстона. Посмотрите же на этого юношу, мистер Лайкстон, и вы поймете по его глазам, что вам не стоило приезжать в Гватемалу.

— А я и не знал, — наивно сказал мистер Лайкстон, — что наши частные фирмы продавали вам оружие.

Армас с наигранной веселостью предложил приезжему принять предложение министра хозяйства и заглянуть к гончарам. В гончарной мастерской гостя развеселили девочки, которые бегали вокруг глиняных сосудов и обжигали их с помощью тлеющей пакли. В сухом и горячем воздухе трещали искры, шуршала солома, на которой работали мастерицы, легко звенела лукавая песня:

Это немного — сотню сентаво дать за сосуд из кипящей лавы. Не скупись, сеньор, на подарок с гор!

Лайкстону мастера преподнесли в подарок обернутый в целлофан большой кувшин с яркой росписью. Он снял целлофан уже в машине и пробормотал:

— Так я и полагал.

Армас искоса бросил взгляд на роспись. Идиоты! Перестарались! Поместили портреты великих американских президентов, а между ними — господи, кто знал, что министр хозяйства окажется первым мулом в стране! — а между ними портреты южноамериканских диктаторов.

Кувшин обращался к представителю сильной северной державы и говорил ему: у вас были Авраам Линкольн, Георг Вашингтон, Франклин Рузвельт, замечательные свободолюбцы, ненавидящие угнетение рас и наций. Латиноамериканцы подыскали на своих землях тоже неплохих президентов, но почему-то не они красуются на стенках сосуда, а вешатель из Сан-Доминго Трухильо, первый грабитель Кубы Батиста и, конечно, ваш любезный друг дон Кастильо. Приберегите их для себя, мистеры, если вам нравятся они больше Лесоруба,[80] а нам дайте жить по-своему.

Мистер Лайкстон уже не смотрит на праздных зевак, уже не слушает полицейское «вива!» Пусть беснуются, выводят дерзкие надписи на витринах, бросаются траурными цветами. Когда голод возьмет их за глотку, они обратятся к американцам.

На развилке двух улиц кортеж остановился. Капитан Фернандо Дуке, распоряжающийся солдатами, подал знак, и шеренга расступилась. Случайно ли это произошло или так было задумано, но в образовавшемся проходе гость увидел фигурку маленького чистильщика, о котором, движимый любовью к детям, давно мечтал. Улыбаться перед киноаппаратом, брать на руки детей в чужих странах и запросто беседовать с чистильщиками сапог — было тремя известными слабостями мистера Лайкстона во время его туристских вояжей.[81] Сейчас он решил взять реванш за поражения сегодняшнего дня и доказать гватемальцам, что они имеют дело со свойским человеком.

Он шагнул навстречу чистильщику, работающему щетками, и весело сказал:

— Алло, мальчуган! Ты не хочешь поболтать с приезжим?

Репортеры подошли поближе и зашелестели блокнотами.

Хосе Паса — он был в зеленом комбинезоне — поднял голову и тоже весело отозвался:

— Можно поговорить, сэр. Садитесь, а я пока начищу до блеска ваши туфли.

Но мистер Лайкстон уселся прямо на ящик рядом с Хосе и, похлопав его по плечу, отказался от услуг чистильщика.

— Давай лучше вспоминать детство, — начал он. — Мальчишкой я обожал твое занятие. Мать меня звала обедать, из миски шел ароматный пар, а я не мог уйти от сапожного ящика и с завистью смотрел, как мой сверстник заставлял сверкать ботинки. Ну, а что тебе запомнилось из детства?

— Шевелись быстрее! — пронзительно крикнул Хосе. — Вычту из получки! Не раздави бананы!

Мистер Лайкстон отшатнулся.

— Не пугайтесь, сэр, — успокоил его Хосе. — Это не я кричал. Это надсмотрщик. Я родился на плантации сеньоры Ла Фрутера. С детства слышал, как кричали надсмотрщики. Матери не помню, и похлебку меня не звали уплетать, — сам готовил. Ица говорят: мужчина должен уметь работать за себя и за женщину.

— Ты из племени ица? — растерянно спросил мистер Лайкстон.

— Угу, — подтвердил Хосе. — Древнее племя. Подревнее вашего будет.

Мистер Лайкстон и репортеры дружно засмеялись, — мальчишка оказался кусачим.

— Как тебя зовут, ица? — вежливо спросил гость.

— А вас как? — дерзко спросил юный пеон.

— Друзья называют меня Рикки, — ответил приезжий, — ты слышал имя Ричарда Лайкстона?

— Нет, — признался Хосе. — А вы слышали имя Хосе Паса?

Память у Ричарда Лайкстона была блестящая. Он вспомнил события, предшествовавшие интервенции. Юный пеон тогда доставил много хлопот и фруктовой компании и госдепартаменту США.

— Ты знал Хосе Паса? — живо спросил мистер Лайкстон. — Ты работал с ним рядом?

— Я сам Хосе Паса, — сказал мальчик.

Он пристально посмотрел в глаза собеседнику. Репортеры зашумели. Хосе атаковали вопросами. Но он молчал и не сводил странного мальчишеского взгляда с американца. Мистер Лайкстон почувствовал себя неловко. Чтобы скрыть замешательство, он осведомился:

— Как тебе живется, Хосе?

— Мне здорово хорошо живется, — громко сказал Хосе, и на его лицо цвета меди набежала усмешка. — Сначала компания угощала в конторе, а потом трахнула Хосе по голове. Мне здорово хорошо живется. Сверху на нас сыпались бомбы, а потом за нами стали охотиться, как за бабочками. У Хосе был друг. Верный друг. Руфино Чако. Спросите у того сеньора, что стоит рядом с вами: зачем он в него стрелял?

Аугусто Чако подавленно вскрикнул.

— Ну, здесь не место для истерики, — с раздражением сказал Ричард Лайкстон, обращаясь к Чако, и встал с ящика. — Что я могу для тебя сделать. Хосе Паса? Говори, не бойся.

— Э, я не боюсь, сэр. Если вы могли бы снова начать раздачу земель пеонам...

— Кто тебя подучил так говорить? — вмешался Линарес. — Кто тебя прислал сюда?

Хосе взвалил ящик на плечо и строго сказал:

— Когда соберешь сто тысяч связок для компании, то спина подучит. — Он повернулся к американцу. — Ица запоминают друзей, сэр. Если долго будет невмоготу, — Хосе Паса вас разыщет. Кто чистил ботинки в детстве, — поймет пеона. Кто не поймет, — тот не чистил.

Репортеры опять засмеялись, а Хосе зашагал в сторону, и двое полицейских, по знаку Линареса, двинулись за ним. Но за углом полицейских остановил капитан Дуке и велел возвращаться.

— Я отвечаю за охрану этого квартала, — сказал он. — Извольте подчиниться.

С ним был патруль, и полицейским пришлось отступить. Солдаты капитана довели Хосе Паса до людного перекрестка, и Хосе растворился в толпе.

— Чистильщик, кажется, срезал гостя, — сказал один из солдат, провожая Хосе взглядом.

— Славный мальчуган, — отозвался второй.

— Откуда взялся этот негодяй? — требовательно спросил Армас у полковника Леона. — Разве я не просил вас подготовить гостю более приятного собеседника?

— Ничего не понимаю, — развел руками полковник. — На этом месте обычно сидит другой мальчишка. Он получил вознаграждение наперед…

В эту же минуту кто-то из репортеров насмешливо спросил у гостя:

— Вы довольны полученным интервью, сэр?

— Приятно было вспомнить детство, — засмеялся Лайкстон. — Но для вас, ребята, беседа была не очень интересной. Я не думаю, что ее стоит печатать.

Репортеры ответили молчанием.

Как только Ричард Лайкстон очутился в президентском дворце, он предложил перейти к обсуждению деловых вопросов.

— Наша страна, — с пафосом начал Армас, — как витрина западной демократии, заслужила...

Ричард Лайкстон позволил себе прервать доктора Армаса. Когда он говорил о деловых вопросах, то он имел в виду не витрины и не цветы. На сегодня тех и других довольно. Ричард Лайкстон прежде всего деловой человек и желает знать, на каких условиях доктор Армас надеется получить новый заем у американского правительства.

Армас был не очень подготовлен к тому, что его сразу после экскурсии по городу схватят за горло.

Поэтому он пробормотал, что рука дарующего благословенна, а сердце принимающего хранит вечную благодарность.

Слова, слова!.. Доктор Армас путает встречу на аэродроме с разговорами деловых людей. И мистер Лайкстон продиктовал свои условия так, как будто перед ним находилась обыкновенная стенографистка: возвращение всех привилегий Юнайтед Фрут компани, ликвидация всех старых долгов компании гватемальскому правительству, предоставление американским монополиям права разведки нефти еще на двадцати тысячах акров гватемальской земли.

Затем он поднялся, и очаровательная улыбка вернулась на его моложавое, но хранящее следы усталости лицо.

— Благодарю вас за трогательную встречу, джентльмены. Лучше, если в газетах ее не будут чересчур рекламировать.

И снова мистера Лайкстона выносили на руках из машины. И снова он садился в самолет, провожаемый гватемальскими улыбками.

— Приветствуйте своих чистильщиков, Рикки! — засмеялся кто-то в толпе провожатых.

Гватемальцы умеют смеяться.

28. У МАЛЬЧИШЕК И ДЕВЧОНОК ПРИБАВЛЯЕТСЯ РАБОТЫ

Утро выдалось ясным. Росита шла открывать цветочную торговлю в отличном настроении. Мистер Лайкстон, наверно, запомнит ее цветы. Девочка вполголоса запела:

Город мой, моя Эрмита, Полюбилась ты Росите Голосом звонким. Не забуду я, уж верь ты, Твоих улиц, и в Пуэрто — Слово девчонки!

Эрмита это ласковое и гордое имя, которое гватемальские индейцы сберегли для своей столицы — Росите нравилось больше, чем сбегающее с языка американских туристов, как стук костяшек на счетах, «Гватемала-Сити».

Город мой, моя Эрмита...

Индеец-носильщик нес на продажу трехэтажную пирамиду глиняных горшков, скрепленную широкой лентой, которая обхватывала лоб и убегала за спину. Бесстрастный, равнодушный ко всему, что не относилось к его горшкам, он услышал заветное слово «Эрмита», остановился и, не разгибая спины, внимательно посмотрел на девочку.

...Здесь не так уж много сытых — Нет даже перца!

Продавщица сиропов в красно-синем уипиле — четырехугольной блузе, расшитой силуэтами индейцев-охотников — остановила свою тележку и в восторге прижала руку к ожерелью из монет и кружочков красного стекла.

А обутых вовсе мало. Но зато у Гватемалы Щедрое сердце.

Хороший ясный день: солнце брызжет щедро, горы розовые, дома ослепительно белые, люди сверкают бронзовыми лицами... Росита отпирает тяжелый замок — хозяин ей доверяет. Сейчас сбегутся за товаром цветочницы с лотками и корзинами. Будет много смешков и забавных историй, — девушки здорово вчера набегались. Вот и они...

Росита точным беглым взглядом определяет, что к одной корзине подходят букеты, к иной — небрежно рассыпанные цветы. В томпиатес — мягкую, круглую корзину, сплетенную из пальмовых листьев — отлично улягутся пушистые орхидеи. Грубоватая сеткообразная аийяте из волокон агавы как нельзя лучше оттенит нежность сиреневых и белых лилий. Плоская соломенная моралес как будто нарочно создана для розовых и красных букетов роз.

— Сеньорита чудесно подбирает букеты. Не обслужит ли она и меня?

Резкий голос. Сухое, отточенное лицо. Цепкий и немного тяжеловатый взгляд. Одет в форму полковника.

Все это Росита успевает подметить за секунду. Становится почему-то тревожно. Зачем он так странно смотрит? Ерунда. Мало ли кто как смотрит. Зачем он пришел в такую рань?

— Сеньор полковник извинит меня, — щебечет девочка. — Я быстро-быстро отпущу этих крикуний и сделаю все, что смогу, для сеньора полковника.

Аугусто Чако молча кивает. Он не спускает с Роситы взгляда. Он не случайно сюда зашел. Ему надоело получать плевки от цветочниц, чистильщиков сапог, студентов, а в шерлокохолмсовские способности Бера Линареса он не очень верит. Он не забыл, как чернокудрые девчонки, обегав Пласа де Торо, рассовали зрителям карточки сестры милосердия... Все они чернокудрые, с лживыми, смеющимися глазами. Возможно, от этой цветочницы цепочка потянется и к другим.

— Сеньор полковник, я свободна. Какие цветы предпочитает ваша дама?

Чако смотрит еще мгновение и решает, что именно она бегала по главной ложе. Что ж, он не спугнет девчонку. Но он приставит к ней своего человека. Через день-другой он будет энать, кто посылает в него ядовитые стрелы.

— Пришлите мне букет алых роз, сеньорита, на третью авениду, одиннадцать. Самый большой букет.

— Сеньор позволит приложить одну белую орхидею?

Чако поморщился:

— Ни в коем случае. Я не люблю орхидей.

Он быстро вышел. Он очень напугал Роситу. Правда, все объяснялось... Только как он мог отказаться от орхидеи? От любимого цветка гватемальцев!

Через полчаса пришел недовольный хозяин и привел с собой низкорослого веснушчатого человека.

— Покажи ему, как составляются букеты, — приказал он Росите. — Наш новый продавец. Прислан фирмой.

Росита объясняла легко, просто, а новый продавец оказался смышленым и ловким.

— Среди цветочниц редко встречаются кавалеры, — решилась пошутить Росита.

Он бросил на нее бесцветный равнодушный взгляд:

— Я работаю с девяти лет. Наследства мне родители не оставили.

Через полчаса хозяин вызвал Роситу в конторку.

— Он мне не нравится, — шепотом сказал хозяин о новичке. — Полиция дала о нем фирме отличный отзыв.

Хозяин неожиданно выкатился из-за стола и распахнул дверь. Мелькнула тень и скрылась.

В полдень Росита решила сбегать в табачную лавку — сегодня был ее черед получать «радиосводку» от Наранхо. Выйдя из магазина, услышала за спиной шаги и увидела нового продавца.

— Вы не покажете, где обычно обедаете, сеньорита? — пробормотал он. — Я новый человек в этом районе.

Она поняла, что легко от него не избавиться.

— Пойдемте.

Шагали молча. Воздух был горячий и пыльный. В разгар засушливого периода в столице тяжело дышится. Но Росите казалось, что сегодня воздух особенно раскален. Завидев первое попавшееся кафе, она завела в него назойливого спутника, и оба уселись за свободный столик. Росита вытащила гребешок из кармана и небрежно сказала:

— Закажите мне фасолевый суп, сеньор, и глазунью «ранчо». Я приведу в порядок прическу.

Она зашла за портьеру, тяжело дыша, прислонилась к зеркалу. Дева Мария, и откуда он взялся? Осмотрелась и тихо скользнула вдоль портьеры к служебному выходу. Как вихрь, проскочила конторку, патио с неизменной пальмой и выглянула на улицу: продавец стоял в дверях кафе и смотрел в ее сторону. Обожгла холодная мысль: его прислал утренний полковник. Другого объяснения Росита не нашла.

Она вдруг стала спокойнее, — отгадка убила дрожь. Дядя Карлос говорит: когда не знаешь врага, — страшно, когда знаешь, — легко. Ну что ж, сеньор шпик, мы сейчас увидим, у кого лучше работают голова и ноги. Росита вернулась в патио и через окно поманила официантку. Они о чем-то пошептались, и девушка быстро и молча уступила ей наколку и передник. Росита попросила и помаду. Сейчас уже в ней трудно было узнать слегка растрепанную цветочницу, которая только что входила в кафе с рыжеватым продавцом.

Росита прошла в зал и остановилась у двери. Продавец быстро заглянул в кафе, скользнул по Росите отсутствующим взглядом, подбежал к портьере и отдернул ее.

— Это запрещено, сеньор! — воскликнула официантка, отдавшая Росите свою форму.

Он грубо оттолкнул ее, но Росита уже успела выйти на улицу, завернула за угол и села в первое подъехавшее такси. Через минуту она была у дона Гарсиа, сообщила, что за нею слежка и возвращаться в магазин не может.

— Возьми деньги и поезжай к парку Аврора, — посоветовал бармен. — К тебе подойдут через час. У павильона с попугаями. На чем ты попалась?

Росита описала приход полковника. Расспросив о его внешности и узнав, что он отказался от орхидеи, бармен хмыкнул и подтолкнул Роситу к выходу.

Шофер видел в зеркальце, как его пассажирка снимает с себя наколку, передник и старательно связывает их в узелок, потом стирает помаду с губ, щек, оттирает вымазанные сажей брови.

— Так вы красивее, сеньорита, — подшучивает он.

Росита забылась, — она не одна.

— Остановите машину, мы приехали, — обрывает она шофера.

— Я не думал вас обидеть, сеньорита.

Но Росита упряма:

— Я у своего дома.

Шофер с неохотой тормозит и долго смотрит, как пассажирка, оглядываясь и стараясь держаться в тени, сливается с вереницей прохожих. Трудное время, — решает он, — люди, должны скрываться, менять лицо, одежду. Девчонок и тех загоняют. А глаза у нее ясные, как звезды. Зато характер крутой.

Шофер возвращается в центр. На одном из перекрестков его останавливает человек в штатском; показывает свое удостоверение, которое вызывает у водителя презрительную усмешку; щурясь под ярким солнцем, спрашивает:

— Девчонку вез?

— Какую еще девчонку? — рычит шофер. — Полдня порожняком гоняюсь.

Потише, парень, — останавливает его агент тайной полиции. — Твое дело — маленькое. Отвечай на вопрос и укатывай. Девчонка черная, худощавая... Ну?

— Не было такой.

На следующем перекрестке вопрос повторяется. Шофер с усмешкой говорит:

— Уже отвечал. Не вез. Не видел. Мое дело — маленькое.

Ах, джентльмены из тайной полиции! Неужели вы не замечаете, как на ваших глазах маленький человек становится большим!

После ухода Роситы бармен заспешил к витрине и передвинул к самому краю колонообразный кактус, который тянулся из большой вазы и поддерживал своими колючками карточку-меню ресторана. На освободившееся место принес бутафорию из оплетенных бутылок с соками. Затем оставил вместо себя помощника и вышел из ресторана. Наметанным взглядом подпольшика заметил у цветочного магазина шпика, глянул сквозь витрину и встретил бесцветные глаза из-под рыжих бровей. Усмехнулся: опоздали, фискалы, — останетесь без наградных.

Из телефона-автомата созвонился с Риверой.

...Парк Аврора с легкими изящными павильонами отдыха раскинулся на одном из окраинных холмов столицы. Над ним, на горе, нависла обсерватория, на соседнем холме стоял институт медицины. Жители столицы шутили, что, имея бога погоды наверху и бога здоровья рядом, — и веселиться легче. В парке был свой зоологический сад: тоскливо бегал зелеными глазами по толпе зрителей огромный ящер-игуан; большие черные обезьяны со страшной силой раскачивали трапеции и прутья клетки; гортанно надрывались попугаи.

Росита засмотрелась на большого зеленого попугая лоро — самого злого врага маиса. Сторож объяснял, что перед созреванием маисовые стебли на полях пригибают к земле, чтобы уберечь початки от лоро.

— Что, интересно? — раздался над ее ухом мягкий голос Риверы.

Не ожидая ответа, он прошел в одну из тенистых аллей парка и передал девочке сверток с одеждой.

— Здесь шелковое платье, модные туфли, шляпка «Все выше в гору» и накладная коса, — пояснил Ривера. — Все, что нужно для продавщицы музыкального магазина. Здесь нет только голоса. Но кто-то мне говорил, что Росита недурно поет.

— Где мне переодеться? — испуганно спросила Росита; новая роль ей показалась труднее предыдущих.

— У нас за спиной будка. Сторож хранит в ней швабры и щетки. За двадцать сентаво он разрешит тебе исправить небрежность в туалете. Торопись; я буду ждать здесь.

Через несколько минут перед Риверой появилась незнакомая девушка с модной прической, на высоких каблучках. Она чувствовала себя еще неуверенно в новом обличье и с трудом удерживалась от смеха.

— Долго я буду в таком глупом виде? — спросила Росита.

— Пока не сорвешься снова, — вздохнул Ривера. — Кстати, ты не слышала такое имя — Аугусто Чако?

Росита топнула ногой и сверкнула глазами:

— Он убил нашего Руфино. Не говорите при мне о нем, сеньор... Я задушила бы его, попадись он мне на дороге.

— Что же ты не задушила его сегодня утром, Росита? — засмеялся Ривера. — Он приходил к тебе за букетом роз.

Девочка побледнела.

— Значит, это был Чако?

— К сожалению. Ты могла догадаться, — ведь он отказался от нашей орхидеи. Убийце, конечно, не может нравиться цветок с тем же именем, что носил убитый им рабочий вожак. Видимо, Чако запомнил тебя на Пласа де Торо. Ты была не очень осторожна, и наш общий друг даже хотел отослать тебя обратно в Пуэрто. Но дон Гарсиа рассказал, что ты держалась сегодня молодцом, и мы решили пощадить тебя.

У Роситы навернулись слезы.

— Он хотел меня отослать? Правда?

Молча они вышли из парка, и Ривера показал девочке дорогу, назвал пароль.

— Я боюсь за Наранхо, — сказала Росита.

Ривера взглянул на часы.

— Да. Задержался. Надеюсь, у Наранхо не было утренних новостей. Он знает цветочную явку?

— Нет.

— Тогда все в порядке.

Но Росита ошиблась. Именно сегодня Наранхо получил «цветочную явку». Вот как это случилось.

С утра карибка Мэри была не в духе. Она слышала угрозы Генри Фоджера выселить ее из домика и чувствовала, что, скажи американец еще слово, — она не сдержится, закричит, расцарапает ему лицо, созовет на помощь весь околоток. Она видела умоляющие глаза Наранхо, знала, что мальчишка здесь не без дела. Какое у него дело, — обыкновенной прачке было трудно понять, но внук самого почетного кариба завоевал ее сердце: может быть, своими сказками, которые сыпались из него, как камни с гор; может быть, своей смелостью, — ведь ей сказали, что мальчишка рискует шеей. Ради него она сдерживалась, не шла на скандал. Но терпеть сначала двух чужаков в доме, потом трех — было выше ее сил. Услышав очередную угрозу Фоджера, карибка крикнула солдату:

— Эй, вислоухий, передай своему начальнику, я его кипятком ошпарю, если он только сунется ко мне!

За перегородкой стихли. Потом из комнаты вышел Фоджер и распахнул дверь, ведущую в комнату к карибке:

— Вы что-то крикнули по моему адресу, миссис Мэри. Что именно?

Наранхо улучил минуту, протиснулся в коридор и увидел в дверях Чиклероса. Они обменялись быстрыми взглядами, и Чиклерос бросил в мусорное ведро клочок бумаги. Наранхо кивнул. Фоджер обернулся, — Чиклероса уже не было, но дверь в свою комнату он не успел прикрыть.

— Чиклерос, вы выходили? — крикнул Фоджер.

— Нет, — ответил Чиклерос. — Вы не закрыли дверь, майор.

— Сержант! — приказал Фоджер. — Так это было?

— Он показался на пороге, — растерянно сказал сержант, — и сразу ушел. Он мигнул мне.

— Что вам понадобилось от сержанта, Чиклерос? — Фоджер с каждой фразой повышал голос, забыв о карибке.

— Ничего, — яростно ответил Чиклерос. — Ему показалось.

— Может, и показалось, — вконец растерялся сержант.

Фоджер только сейчас заметил Наранхо. — А ты зачем шныряешь в коридоре? — спросил американец.

— Хочу вынести мусор, — мрачно сказал Наранхо, поднимая с пола ведро. — Но я не шныряю. Я хожу по своему дому. А кто по чужому, — шныряет.

Фоджер поднял руку, чтобы его ударить, но вспомнил о карибке и выругался. Он вбежал к Чиклеросу, и оттуда послышались крики.

— Сидите у наушников! — бесновался Фоджер. — Я вижу, как вы рветесь к выходу! Пристрелю, если надумаете удрать.

— Я не думаю удирать, — спокойно ответил Чиклерос. — Но, если вы не прекратите издевательств, майор, я сообщу полковнику Линаресу, что работаю один, а вы либо пьете, либо спите, либо психуете.

Фоджер затих. Через несколько минут он крикнул:

— Мальчишка вернулся, сержант?

— Нет, — ответил солдат.

Фоджер выбежал из домика.

— Его нигде нет!

Наранхо слышал крик майора. Он спрятался за толстым деревом и лихорадочно заучивал записку. Восемь слов: «Через два — три дня Королевская Пальма обещает подарок». Записка пахла гнилью, но мальчик не доверил ее ни ветру, ни земле, он положил ее в рот, медленно пожевал и, сдерживая тошноту, проглотил. Затем лег на землю и пополз. «До табачной лавки, — шептал он себе, — двадцать минут идти, десять минут бежать, семь минут очень крепко бежать. Семь минут туда и семь минут обратно. Скажу, что занозу вынимал». Наконец он отполз далеко и припустился бежать.

Лавочник сочувственно сказал ему:

— Второй день никто не приходит за твоими новостями. Или схватили связного, или не нужны твои новости.

Наранхо тяжело дышал.

— Нужны, — сказал он, — ой как нужны!

— Тогда жди, — сказал лавочник.

— Я не могу ждать, — испугался Наранхо. — Я не смогу вернуться. Американец не пустит.

Он присел на скамеечке и прижал голову к коленям.

— Придумаем что-нибудь, — успокоил его табачник. — Жди.

Прошло полчаса, час, полтора.

— Он убьет маму Мэри, — тихо сказал Наранхо.

— Слушай, — быстро сказал лавочник. — Не разрешено мне посылать тебя на явку. Но что делать? Не могу иначе. Отвечу сам перед комитетом. Пойдешь в центр: за памятником быка, по левую руку, увидишь цветочный магазин. Разыщешь продавщицу. Роситой кличут.

— Знаю. Мне Хосе говорил.

Наранхо побежал в центр. Цветочный магазин он отыскал легко. Прошел мимо, стрельнул глазом в витрину, Роситы не увидел, а увидел низенького продавца с рыжими бровями. Нет, о рыжем разговора не было. Он прошел обратно, но девочки так и не высмотрел. А время шло, и Наранхо со страхом думал о возвращении в глинобитный домик. На что-то решившись, перешагнул порог магазина и попросил вызвать хозяина.

— А что вам, молодой сеньор, угодно? — спросил рыжеватый продавец.

Он говорил, приятно улыбаясь, но Наранхо его улыбка не понравилась.

— Птицелов плел силок, — ответил он присказкой,— а птица-сплетница крутилась над его головой и спрашивала, что будет дальше. А дальше сплетница сунула голову в силок — там и осталась.

Продавец побагровел и вызвал хозяина.

— Ваша сеньорита, — важно сказал Наранхо, — обещала доставить моему хозяину корзину орхидей. Нет ни сеньориты, ни корзины.

— Адрес? — вмешался рыжеволосый.

— Боливара, пять.

— Сеньора заболела, — с грустью сказал хозяин. — Но мы доставим заказ.

— Не запоздайте, — сказал Наранхо, чувствуя, как продавец его простреливает глазами. — Сеньор Эбро, — он назвал имя своего соседа по Ливингстону, первое имя, пришедшее на память, — сеньор Эбро уходит ровно в три часа пополудни.

Вышел и только сейчас догадался, что Роситы уже не увидит. В лицо ему заглянул полнеющий прохожий с тростью в руках.

— Вы на Боливара пять? — сказал он. — Нам по дороге.

Бармен наблюдал эту сцену из окна ресторана и, хотя маленького кариба он не знал, но понял, что агент привязался не случайно. Вышел вслед за ними и нагнал кариба и агента на ближайшем перекрестке.

Агент не догадывался, что имеет дело с сильным и ловким рыбаком. Они проходили мимо универсального магазина с вертящейся дверью. Наранхо сказал:

— Мне сюда. Поручение.

— Зайдем, — согласился агент.

Наранхо прошел первым, но сделал не полкруга, а круг и, выскочив обратно на улицу, с такой силой толкнул вертящуюся дверь, что она ударила агента, бешено закрутила его и, пока он приходил в себя, кариб был за два квартала. «Сообразительный малый», — засмеялся про себя бармен.

Наранхо возвращался в табачную лавку. «Роситы нет, — в отчаянии размышлял он. — Кого предупредить?»

Но о нем не забыли. Третий раз брался за ручку двери Хосе Паса, и третий раз его останавливал спокойный голос Карлоса Вельесера:

— Подождем еще полчаса, Хосе.

— Команданте, меня не увидят.

— Если Ривера не отыщет другого связного, пойдешь ты.

Хосе был раздосадован, но ослушаться Вельесера не посмел. Он сидел в кресле, готовый по первому же звонку сорваться с места и побежать навстречу своему приятелю Наранхо. А пока наблюдал, как Вельесер с линейкой и циркулем вычерчивал план.

— Вот видишь ли, Хосе, — пояснил Карлос, — этой двери недостает пяти сантиметров для того, чтобы сквозь нее могли пройти носилки. Но я думаю, — наши люди справятся.

— Мой команданте, — прошептал Хосе, — разве Андрес будет на носилках?

— Не знаю, — Карлос был в раздумье, — от БочкиЖелчи чаще выносят на носилках.

Звонят. Это Ривера. Он входит, запыхавшийся, бледный.

— Росита уже на месте. Но я запоздал. Придется в табачную лавку сходить самому.

Не нужно.

Карлос проверяет костюм Хосе: брюки отутюжены, желтая рубашка аккуратно заправлена, волосы разделены посередине линией пробора. Это не вчерашний пеон Хосе Паса, не тот, что стоял в распахнутой блузе, взъерошенный, босой, дерзкий, перед свитой Армаса.

Хосе выходит. Карлос кладет перед собой на маленький столик часы и с тревогой говорит:

— Студенты и группа Габриэля, конечно, отобьют Андреса. Мне не нравится только, что сообщение исходит от Мигэля. Не выдаст ли он себя?

— В конце концов, Карлос, — возражает Ривера, — когда арестованного везут в загородную виллу Линареса, об этом знают и караульные, и начальник политической тюрьмы.

— Линарес хитер, как черт. Он вспомнит каждое свое слово... Впрочем, Мигэля пора забирать из этого гнезда.

Карлос бросает беглый взгляд на часы.

— Хосе должен быть в лавке.

Да, Хосе уже в лавке. Он принимает радиосводку у табачника и с надеждой спрашивает:

— Наранхо... далеко? Табачник мрачнеет.

— Передай своим, парень, — вяло говорит он, — промахнулся я. Тебя долго не было. И девчонки тоже. Я послал его на цветочную явку.

Хосе от неожиданности садится на пол.

— Ты послал его в клетку, — жестко режет Хосе, и глаза подростка становятся злыми. — Тебе нельзя доверять. Тебе нужно пойти к курам и кудахтать.

Табачник ошарашен этим взрывом чувств; он чуть не плачет.

— Ты объяснишь им, — жалобно говорит он, — двое суток никого не было. Тот парень извелся, почернел весь...

На пороге Наранхо: распаренный от солнца, беги, страха.

— Хосе! Ты пришел? Я знал, что ты придешь. Королевская Пальма обещает полиции подарок...

— Наши уже что-то прослышали.

Хосе на правах старшего усаживает Наранхо на скамеечку:

— Ты стал другой, Наранхо. До Сакапа ты был маленький, и рожица у тебя походила на бочонок. Сейчас ты выше меня, а от бочонка осталась одна бутылка.

— Мне очень трудно, Хосе, — зашептал Наранхо. — Совсем один. Никого нет рядом. Деда потерял. Команданте далеко. Ты далеко.

— Все мы рядом, — сказал Хосе. — Тебе кажется, что далеко. А мы — рядом. Разве не слышишь, как они нас боятся! Команданте, тебя, меня... Это потому, что мы все рядом, вместе.

Наранхо поднялся.

— Слышу, — сказал он. — Фоджер ревет, как пума в капкане. Ох, и получу же я взбучку! — Он вздохнул. — Я иду, Хосе. Не забудь про Наранхо.

Они разошлись, а табачник смотрел им вслед, и непрошеная слеза омочила его ус.

— Парни-то какие! — вырвалось у табачника. — А я... промахнулся.

Наранхо думал проскользнуть к себе незамеченным, но сержант окликнул Фоджера, и тот, злой и сонный, вылетел в коридор и схватил Наранхо за ухо.

— Где был? Кто и куда тебя посылал?

Распахнулась еще одна дверь, и карибка появилась на пороге.

— Я посылала Ческу к сестре, — крикнула она. — Оставь малого!

Наранхо вырвался и ласково сказал:

— Мама Мэри, уходи к себе. Я сам скажу. Он выпроводил ее и обернулся к Фоджеру.

— Если еще раз схватишь за ухо, — зло сказал он, сверкнув глазами, — камнем попаду в твое ухо. Если тронешь маму Мэри, — дом вместе с тобой подожгу. Не задевай нас, и мы тебя не заденем.

И закончил по-своему:

— Обезьяна запуталась в лиане и запищала. «А я тебя не просила на меня наступать», — засмеялась лиана.

Фоджер отлично понимал, что поджог дома и переброска его группы могли бы вызвать сомнение в его ловкости. Поэтому предпочел усилить слежку за мальчишкой, но открытого скандала избегать.

Чиклеросу он не очень доверял, как вообще всем гватемальцам, и хотел взамен его выпросить в посольстве радиста-американца. Но операцию возглавлял Линарес, и с ним нужно было согласовать этот пункт. Чиклерос дремал. Американец осторожно снял с аппарата трубку и набрал на диске несколько цифр. Мужской голос ответил, что если дело не срочное, то разговор лучше отложить, — у полковника важные гости.

Чиклерос приоткрыл глаза и снова закрыл их.

Гости у Линареса ожидались настолько важные, что перед их приходом он еще раз проверил работу шлангов с горячей и холодной водой. Задумчиво побарабанил пальцами по стеклу; от Ласаро вестей не было. Вышел в столовую, где Аида развлекала Мигэля и молодого офицера Барильяса из Сакапа. Он приехал, узнав о смерти брата, а Линаресу понадобился для очной ставки с Андресом: полковник полагал, что под видом друга Адальберто именно Андрес мог одурачить Барильясов. Разговор велся вялый и скучный. Аида восторгалась старинным обычаем индейцев при землетрясении падать на колени перед блюдом с маисом и просить маис не бояться и не покидать своих хозяев. Барильяс равнодушно заметил:

— Все эти обычаи мы сметем к дьяволу. Индейцы должны знать, что они рабочий скот, — и точка.

Он обратился к шефу полиции:

— Отец очень сдал. Мать совсем обезумела от горя. Я поклялся, что накажу убийцу. Вы обещали мне помочь, мой полковник.

Линарес сжал губы.

— Видите ли, мой друг. Важно найти не того, кто стрелял, а того, кто направлял.

— Но вы знаете и того, кто стрелял? — вполголоса спросил офицер.

— Возможно. Но этот человек полезен нам, и гнев ваш, искренний и благородный, разумнее направить в другую сторону. Стрелявший не виноват в случившемся.

Линарес вдруг оборвал себя и пытливо взглянул на мальчика. Мигэль в эту секунду с жаром начал рассказывать своей соседке о прелестях охоты в лесах поместья; и, поддаваясь его азарту, она громко смеялась.

— А ты как думаешь, Хусто? — спросил его Линарес. Мигэль ответил ему безукоризненно чистым и удивленным взглядом. Линарес успокоился, — значит, смысл его слов дошел только до Барильяса.

— Впрочем, продолжай свой рассказ, — добродушно предложил Линарес — а мы с гостем из Сакапа побеседуем в кабинете.

Как только они остались одни, с Мигэлем произошла перемена. Он отбросил салфетку, вскочил и к чему-то прислушался.

— Что случилось, Хусто? — с тревогой спросила Аида Линарес

Мигэль замотал головой и показал на горло.

— Что-то попало. Может, рыбья кость... — Он скатал мякиш из хлеба, проглотил и глубоко вздохнул.

Но ровное состояние не вернулось к Мигэлю. То он неестественно оживлялся, то становился напряженным и неразговорчивым. Наконец совсем замолчал.

— Папа сказал, что вы оба видели меня два дня назад в щелку, — прервала молчание девочка. — Тебе не понравилось, как я вела себя? Только честно, Хусто!

А Мигэль в эту минуту думал, что ему необходимо повидать Роситу. Наконец-то след провокатора найден. Но как выбраться? Девчонка и без того часто таращит на него глаза, да и полковник ожидает, что он останется к ужину. И, по чести говоря, очень хочется узнать, удерет ли Андрес. Что хочет от него эта кривляка? Она вспомнила какую-то щелку...

— Да, мы видели тебя. Ты ловко держалась... Я и не знал, что ты такая артистка.

Аида сделалась пунцовой.

— А я думала, ты обругаешь меня, — призналась она.

— Что ты — Мигэль стрелял словами, как из пулемета. — С врагами иначе нельзя. Попади я к врагам, — притворялся бы вовсю. Ну и обдул бы я их.

— Почему ты не скажешь «перехитрил»? — ввернула Линарес.

— Потому что перехитрить можно в игре, — сыпал Мигэль. — А в крепком деле и слова крепкие нужны. — Он решил рассеять ее подозрения. — А держалась ты здорово. Ты хитрая и умная девчонка, Аида. Вся в отца. Верно? Я тоже в отца.

Аида кивнула. Горячность Мигэля передалась и ей. Она решила, что сейчас самый подходящий момент повторить ту дерзкую игру, которую когда-то затеяла с ним, придвинулась поближе и тихо спросила: Хусто, а ты не хочешь меня поцеловать?

На его лице появилась такая гримаса отвращения, что она, забыв о своем долге хозяйки, вскочила с места и запустила в него тарелкой.

Кляня себя за неосторожность, Мигэль начал собирать осколки с пола и увещевать Аиду:

— Что ты срываешься, как бешеная? Я никогда не играю с девчонками в такие игры. У мужчин другие занятия. Хочешь, — я научу тебя играть в «загадку рук»?

Эту игру он подсмотрел у заезжих туристов. Двое одновременно выбрасывали руки вперед, изображая на пальцах фигурки животных и пернатых. Побеждал тот, чьи животные оказывались сильнее. Всего было четыре комбинации для четвероногих и четыре для пернатых. Ягуар побеждал пуму, пума справлялась с дикобразом, дикобраз раздирал обезьяну, но обезьяна была способна довести до смертельной усталости ягуара и потому его побеждала. Игра требовала сообразительности и увлекла Аиду. Вначале она дулась, но потом забыла о своей обиде и, задорно выбрасывая руки вперед, перемигивалась с Мигэлем.

Мигэль услышал отдаленный крик в кабинете; голова у него кружилась, он не знал, под каким предлогом сбежать. Потом за окном просигналила машина, в столовую вернулись Линарес и Барильяс и наблюдали за веселым состязанием подростков. А около часа спустя вошел офицер стражи и шепотом известил Линареса о каком-то происшествии. Линарес — тоже шепотом — отдал ряд приказаний и проводил офицера до дверей. Затем с бледной улыбкой подошел к гостям.

— Я вижу, у вас неприятности, полковник, — сказал Барильяс. — Пожалуй, гостям лучше удалиться.

— Я вынужден просить вас задержаться на некоторое время, — с непонятной улыбкой ответил Линарес. — Сеньор Барильяс, кто-нибудь знал, что я собираюсь устроить вам очную ставку со студентом?

Барильяс удивился, и его густые черные брови взметнулись вверх.

— Я и сам этого не знал, мой полковник. До последней минуты.

— Верно. — Линарес вел разговор в форме допроса; от его учтивости и следа не осталось. — А о приглашении ко мне вы говорили с кем-нибудь?

— Пожалуй, ни с кем. Я только сегодня утром приехал и побывал в гостинице, в морге... А оттуда — прямо к вам.

— Хорошо. Вы свободны, лейтенант. Мы еще встретимся с вами.

Барильяс повернулся и, четко ступая, вышел. Мигэль увидел устремленный на себя взгляд шефа тайной полиции и мысленно приготовился к бою.

— Хусто, ты знал, что я жду студента?

— Нет, сеньор полковник.

Он просчитался. У Линареса была блестящая память. Карлос Вельесер был прав, когда говорил, что Линарес помнит каждое свое слово. Мигэль не знал этого, но увидел, как желтая искра мелькнула в налившихся кровью глазах полковника, руки его сжались в кулаки и он процедил:

— Вспоминай лучше, приятель. Ты был в кабинете, когда я велел привести ко мне студента еще раз.

— Я упустил это из виду, сеньор полковник. Или просто не слышал.

Линарес шагнул к столу.

— Я буду пить за упокой души этого студента, — насмешливо сказал он. — А ты будешь пить со мною. Аида, оставь нас.

Он опрокинул бутылку прямо в фужер и наполнил его до краев темно-красной влагой.

— Мой опекун не разрешает мне пить, — напомнил Мигель.

— Сегодня твой опекун я, — фыркнул полковник. — Ты будешь делать то, что я приказываю, если... ты Хусто Орральде. — И он ударил кулаком по столу.

29. ПАЛАЧ НАПАДАЕТ НА СЛЕД

Не трудно догадаться, что привело в такое неистовство полковника Линареса.

На восемь вечера он вызвал к себе арестованного Андреса. Идти он не мог — конвойные несли его. Узники Центральной политической тюрьмы, где содержался Андрес, узнали о нечеловеческой пытке, которой подвергся юноша, и в знак протеста объявили голодовку. Тюрьму лихорадило. Днем Линаресу звонил сам президент и предложил «либо закончить разбор студенческого дела, либо прекратить его». Линарес попросил отсрочку. Он надеялся, что Барильяс опознает в Андресе посланца в Сакапа.

Конвойные посадили узника на стул и оставили студента в кабинете шефа тайной полиции наедине с офицерами. Андрес не мог смотреть, — мешала острая резь в глазах, перед ним маячили смутные фигуры, он услышал сиплый голос Линареса:

— Всмотритесь в эту кашу, Барильяс. Он?

«Мое лицо называют кашей, — подумал Андрес. — Должно быть, и вид у меня... Лишь бы не потерять сознания... Держись, Андрес. Держись, голубчик. Тебе еще жить. Только почему Барильяс? Сосед по камере отстукал, что Адальберто Барильяса застрелили».

Незнакомый голос ответил:

— Тот был пониже ростом.

— Жаль, — сказал Линарес. — Иначе бы все объяснилось. Я обещал показать убийц известного вам человека, мой лейтенант. Перед вами один из них. Что прикажете с ним делать? Горячая ванна? Свинцовые примочки? Электрический ток?

— Все три способа употребите разом, мой полковник.

— Ну, сеньор Андрес, — сказал Линарес. — Вы слышали совет брата вашего университетского друга? Все три способа разом или вы дадите мне явку. Отвечайте.

Ценой острой боли Андрес раскрыл глаза и как мог спокойнее сказал:

— Зря стараетесь, полковник. А что... касается трех способов, то завтра про... прочтете о них в студенческой листовке.

Больше он не мог терпеть и закрыл глаза. Линарес потянулся к крану, но почему-то отдернул руку. Угроза его напугала; даже мертвые, эти маньяки умудряются рассказывать в листовках, как и кто их пытал.

Он попытался применить психологическую пытку.

— Завтра? Завтра к утру вы будете расстреляны. Между прочим, Адальберто только что сообщил нам имя вашей подруги, Андрес...

Руки узника беспокойно зашевелились.

— Ну, решайтесь, Андрес. Мы умеем допрашивать и женщин.

Андрес хрипло засмеялся и закашлялся.

— Не ломайте комедию, — остановил он Линареса. — Адальберто уже нет в живых.

Он дико закричал. Горячая струя снова ударила его в лицо.

Через полчаса конвойные вынесли Андреса и бросили в закрытую легковую машину. Один забрался вовнутрь, а второй сел рядом с водителем. Машина бесшумно снялась с места. За нею должна была последовать вторая машина со старшим офицером конвоя; ее шофер, стоявший у папиросного лотка, бросил продавщице мелочь, направился к своему «форду» и вдруг исчез. Исчез на глазах у офицера. Будто провалился сквозь землю.

Он действительно провалился сквозь землю. Когда шофер пересекал дорогу, открылся один из люков, ловкая рука вынырнула из него, опоясала ноги шофера лассо и в мгновение втянула в люк.

А первая машина мчится по ярко освещенным улицам. Она должна проскочить узкий переулок, выходящий к тюремной стене. Но дорогу ей преграждает огромный фургон, запряженный мулами. Старый прием, известный жандармам всех стран. У шофера точная инструкция. Он резко тормозит и пытается развернуться. Навстречу — второй фургон. Тогда шофер высовывает из окошка руку с пистолетом. Он не успевает нажать курок и вызвать полицию. Точный удар вышибает пистолет, два сверкающих холодных острия рапир — слева и справа — прикасаются к горлу шофера и к виску конвойного. Второй конвойный слышит возню и достает пистолет, но в крошечное окошечко просовывается третья рапира и нежно щекочет его ухо. «Не двигайся», — шепчет голос. Сильные руки распахивают дверцы, ловкие руки подхватывают арестованного, быстрые руки вносят его в узкий парадный подъезд.

Переулок пустеет. Тореро и его друзья исчезают раньше, чем полицейские, привлеченные зеваками, подбегают к машине. Еще несколько минут — прибывает вторая машина: один из солдат заменил исчезнувшего в люке шофера.

— Они унесли его на носилках! — кричит шофер. — Они далеко не уйдут.

Пронзительные сигналы автомобиля, свистки. Квартал окружается. В узкую дверь врываются солдаты. За дверью вестибюль, за вестибюлем — патио, за патио — второй патио, как во многих городах Латинской Америки. Преследователи разбиваются на несколько групп. Одна обшаривает квартиры, вторая задерживает все машины на ближайшем перекрестке, третья врывается в подъезд маленького больничного здания.

Поздний вечер. Уборщица обметает лестницу. Офицер ее отталкивает и ползает по ступенькам.

— Свежие следы, — говорит он, — Привозили больного?

Уборщица напугана.

— Да, сеньор. Я ничего не знаю, сеньор.

Офицер командует, солдаты взбегают наверх и занимают все выходы из палат. Сам он направляется в операционную, куда санитары вкатывают коляску; догнать ее офицер не успевает. Дверь захлопывается перед его носом. Он стучит, стучит оглушительно, сквернословит, грозит. Выходит вежливая строгая сестра:

— Зачем вы буяните? Больной тяжелый.

— Когда привезли?

— Недавно. С час назад.

— Ложь! И десяти минут не прошло!

— Не кричите, сеньор лейтенант. Операция началась.

— Я желаю пройти в операционную. Тайная полиция.

Сестра молча выносит халат, колпак и марлевую повязку. Медленно завязывает тесемки халата, который топорщится на офицере, помогает надеть повязку.

— Живее! Живее!

Сестра вводит его в операционную и шепотом велит сесть в угол. Операция продлится с полчаса. Офицер желает взглянуть на лицо больного, но спины хирурга и ассистентов образуют неприступную стену.

— Что с больным?

Один из ассистентов недовольно оборачивается.

Пересадка кожи. Профессор просит полной тишины, сеньор.

Кожи? Это то, что нужно. Студенту основательно обезобразили лицо. Офицер доволен.

Острый запах йода, спирта. Ослепляюще яркий свет лампы падает на операционный стол и, ударяясь о хирургические инструменты, рассыпается на скальпели, зажимы, ножницы.

Томительные полчаса. Профессор выпрямляется. Высокий, гордый, седой, проходит не смотря.

Офицер вглядывается в лицо больного: не тот!

Где ему знать, что за минуту до его прихода, того вынесли через окно и сейчас Андрес далеко от спасшей его больницы.

Офицер возвращается к Линаресу, — Линарес начинает допрос Хусто.

— Ты будешь делать то, что я приказываю, если... Если ты Хусто Орральде.

Но такой экзамен уже был у Мигэля. Опоздал, Бочка Желчи.

— Мой полковник, — высокомерно говорит Мигэль, — я не обязан отвечать на ваши вздорные вопросы.

Но Линарес только на секунду сбит с толку тоном мальчишки. Ему многое не нравится. Аида давно жалуется на неотесанность парня. Его реплики становятся двусмысленными. Он запомнил: «Индейцы не будут жаться к стенам...»

Главное — у Линареса вызывает бешенство любая неточность в ответах «задержанного», как он уже мысленно окрестил Хусто. Натренированное ухо палача восприимчиво к фальши. Он готов поклясться, что мальчишка помнит его приказ конвоирам. Нет, это не главное. Линарес боится признаться самому себе, что он — шеф ищеек, наставник не одного десятка провокаторов, осторожнейший из осторожных — мог сболтнуть при мальчишке об убийце Адальберто Барильяса.

— Выпей, Хусто! — говорит Линарес, протягивая ему хрустальный фужер, наполненный до краев. — Выпей, и у тебя пройдет дрожь!

— А я не дрожу, полковник!

— Что же, ты боишься чокнуться со мною? — насмешливо подзуживает Линарес мальчика. — Или дом Линареса плох для наследника дона Орральде?

Хусто — Мигэль опрокидывает в рот содержимое фужера. Густая влага обжигает рот, горло, желудок, на глазах выступают слезы, стены ходят перед ним ходуном, он чуть не падает в кресло.

— Крепко? Запей этим. Полегчает.

Хусто — Мигэль мотает головой, но полковник насильно разжимает ему зубы и вливает в него такую же порцию рома, смешанного с виски; мальчишка сейчас начнет буянить и выложит все начистоту. «Ну, вставай же, дурачина, мне нужно знать, зачем ты вертишься в моем доме, если тебе не по душе я и моя девчонка!»

— А, полковник, — кричит Мигэль, — мы славно чокнулись!

— Ты замечательный парень, — смеется полковник, — не зря тебя любит дон Кастильо.

— Вы называли его самозванцем, полковник! — орет Мигэль и с хитростью грозит пальцем. — Я помню.

Линарес бледнеет.

— Что ты еще помнишь, Хусто? — вкрадчиво спрашивает он.

— Давайте петь, полковник — веселится Мигэль. — Хотите, я научу вас расчудесной песне.

Он взлетает на спинку кресла и, ударяя по струнам воображаемой гитары, распевает во все горло:

И если наш Педро смеется, Богач от него не спасется.

— Подпевайте, полковник! — командует он.

Богатому гранду Достанутся банты, А счастье к пеону вернется.

Остановись, Мигэль! Остановись, пока не поздно! Взгляни, как насторожился палач, как медово зазвучал его голос:

— Где ты взял эту песню, Хусто?

— Я взял ее в Пуэрто!

Да остановись же, мальчик! Спиртное кружит тебе голову, развязывает язык. Ты губишь себя, Мигэль.

— Ты долго жил в Пуэрто?

«Пуэрто, Пуэрто, — набатным колоколом отдается в голове Мигэля. — Я прожил в тебе всю жизнь. Каждый уголок твой знаю. В заливе твоем купался каждое утро. Пуэрто. Отец Каверра...»

Он озирается. Где он? Кому он хочет разболтать о своей жизни? Он не Мигэль. Он Хусто.

— Ты долго жил в Пуэрто? — повторяет свой вопрос полковник.

— Долго. С моим опекуном. В отеле дель Hopтe. Почему вы не поете, полковник?

Линарес подносит ему еще бокал, но Мигэль выбивает его из рук полковника. «Дядя Карлос, почему вы не забираете меня отсюда?»

— Я хочу домой, — жалобно просит Мигэль.

— Сейчас ты пойдешь домой, Хусто, — увещевает его полковник. — Только скажи мне... Кому ты говорил об Андресе?

— Я не знаю. Я ничего не знаю. — Он вдруг закрывает лицо руками и хрипло кричит: — Только посмей открыть кран, Бочка Желчи, я перекушу тебе горло...

Что-то новое сквозит в его тоне! У Хусто Орральде не может быть такой жгучей ненависти к пыткам.

— Как тебя зовут? — орет Линарес.

— А будто ты не знаешь, полицейская крыса! — дерет глотку Мигэль, но разъяренные глаза полковника пробуждают в нем какую-то мысль, и он начинает хныкать: — Я пожалуюсь президенту, как ты обращаешься со мною, скотина... Президент меня любит... Я стрелял в него... Я стрелял в его врагов — вот что! Выкусил?

Вбегает Аида.

— Папа, что здесь происходит? Хусто, в каком ты виде?

— А, Бочкина дочка заявилась, — хохочет Мигэль. — За поцелуйчиками прибежала? Лови!

Он показывает ей кукиш и пританцовывает в кресле:

— Дайте адресочек, — подражает он ее голоску. — Я бегу из этого дома. Я великая артистка... Все мы артисты...

Аида заливается слезами.

В дверях появляется дон Леон, и его плотно сбитая фигура, растерянный вид напоминают Мигэлю, что он делает глупости.

Он бросается к опекуну и кричит:

— Дон Леон, возьмите меня отсюда. Я совсем пьян... Я не знаю, что говорю...

— Нет, он знает, что говорит, — отвечает Линарес на недоуменный взгляд дона Леона. — Вам придется оставить его у меня, полковник.

— И не подумаю! — заявляет Леон. — Напоили мальчика и желаете производить над ним собачьи опыты. Мы едем домой, Хусто.

— Едем! Едем! — пляшет Мигэль. — А артистку, — он тычет в сторону Аиды, — и Бочку Желчи с собой не возьмем.

Леон хохочет. Линарес отзывает его и шепчет ему длинно и нудно.

— У вас бред, любезный полковник, — отмахивается Леон и багровеет. — Или вы хотите... ошельмовать меня в глазах президента? Не выйдет, любезный полковник! Хусто Орральде — любимец президента и мой воспитанник. Не выйдет.

Их спор доходит до брани. Линарес остывает первым.

— Обещайте одно: что до завтра мальчишка и носу не высунет на улицу.

Просыпается Мигэль ночью, в своей широкой кровати в особняке опекуна. Треск в голове, пересохло горло. Он тихо стонет и слышит голос полковника:

— Ну, ну. Мужчина не должен распускаться из-за лишней кружки рома. Пожуй лимон — и тебе полегчает.

Мигэль жует лимон. Полковник расхаживает по спальне. Мигэль видит, — он взволнован.

— Если не спится, расскажи, как было дело.

Мигэля обожгла мысль: он что-то забыл, забыл самое важное. Как было дело? Он пришел в гости к сеньорите Аиде. Заявился офицер из Сакапа. После обеда офицер и Линарес ушли в кабинет. Через час вернулись. Потом вбежал стражник и шептался с Линаресом.

— А потом началось, — всхлипнул Мигэль. — Он оскорбил нашу фамильную честь. Он кричал на меня и угрожал мне.

— Что он хотел от тебя, Хусто?

— Я толком не понял. Он гнусавил: «Ты знал, что я жду студента?» А откуда мне знать? Я был в кабинете, когда он ошпарил студента кипятком, а больше я ничего не знаю. Какое мне дело до арестанта!

Но что-то главное Мигэль забыл.

Полковник Леон гасит ночник и, кряхтя, залезает под одеяло.

— Чертовски трудная жизнь, — ворчит он. — Каждый лезет не в свое дело. Чако спугнул мою цветочницу, и она испарилась. А я уже несколько дней целюсь на эту явку.

Мигэль хочет спросить: какую цветочницу? Но на сегодня довольно вопросов.

«Цветочница Росита, не тебя ли они спугнули? Я должен тебе передать... Очень важное... Только я забыл, — что должен... Голова разламывается, Росита. А что, если они не выпустят меня отсюда?»

С этой мыслью он засыпает. Сновидения приходят страшные — бочки с вытаращенными глазами, раскаленные струи воды, тюремные стены... Мигэль мечется по кровати, бессвязно кричит, стонет.

Легкий стук в дверь. Мулатка Дора заглядывает в комнату, — заметив, что мальчик проснулся, она входит и поднимает шторы. Комнату заливает яркий солнечный свет. Мигэль жмурится.

— Молодому сеньору велено подать кофе, — говорит Дора.

— А где полковник?

— Сеньор полковник заперся в кабинете еще с одним полковником.

— Дора, какой он из себя? — с беспокойством спрашивает Мигэль.

— Ну, такой, — Дора разводит руки вширь. — И такой, — она надувает шеки. — И такой, — очень смешно она сдвигает брови к переносице и щурит глаза.

Но Мигэлю не до смеха. Линарес его опередил. Что будет? Что будет?

— Дора, ты не собираешься в лавку?

— Нет, мне не нужно в лавку, молодой сеньор. Хусто тоже не пойдет в лавку, — с лукавством замечает мулатка. — Полковник приказал никому не выходить из дому: ни слугам, ни хозяевам.

— Вот как? Но я не слуга и не хозяин, Дора, — уныло тянет мальчик. — Я гость.

Дождавшись ухода горничной, он быстро встает. Полковник Леон застает его одетым и причесанным. Полковник уже не добродушен, Мигэль чувствует, что разговор с Линаресом вызвал у опекуна растерянность.

— Мой мальчик, — витиевато, начинает он, — Хусто Орральде. Бывают такие случаи в жизни, когда ты не виноват, а обстоятельства оборачиваются против тебя. Линарес только что из тюрьмы. О вызове Андреса знали только четверо: сам Линарес, начальник тюрьмы, офицер конвоя и... Линарес утверждает, что четвертым был ты. Начальник тюрьмы предан нам до гроба; красные хотели его судить — это было недавно, до нас. Конвойный офицер переходил границу с нами. Я не верю, что ты сболтнул нарочно, но вспомни, кому ты мог сказать...

— Только вам, мой полковник. Больше я никого не видел последние дни. Я и не был-то нигде.

— Да. Я верю тебе. Но Линарес не верит. Ты наговорил лишнего. Оказывается, у тебя отличная память. Ты в точности, лучше иной стенографистки, повторил некоторые выражения Линареса в адрес, гм... весьма уважаемых лиц. Ты великолепно запомнил слова сеньориты Аиды, услышанные сквозь перегородку. Линарес наметил даже круг тем, живо интересующих тебя.

Мигэль побледнел.

— Дон Леон, — жалобно сказал он, — вы сами просили меня чаще бывать в доме Линаресов. Что поделать, если там дикая скука? Поневоле начинаешь ухватываться за смешное.

— Да, да. Я просил, — пробормотал опекун. — А память у тебя преотличная. Почему только ты не учил иностранные языки, которыми уснащал вас всех в поместье дон Орральде?

— Я учил — вызывающе сказал Мигэль. — Спросите у мистера Кенона. Он нашел мое английское произношение лучшим, чем у всех гватемальских мальчишек.

— Ну уж и лучшим. — Полковник в первый раз усмехнулся. — Ладно, оставим это. Линаресу нужно кое-что выяснить; я уверен, — недоразумение разъяснится. А пока посиди дома.

Мигэль молчал.

— Впрочем, если ты нарушишь запрет, тебя остановят люди Линареса, — нахмурился Леон, — и тогда я вынужден буду отступиться от тебя.

— Я — Орральде, — с вызовом сказал Мигэль. — Никто не смеет меня задержать. У меня есть пропуск от самого президента.

— Мальчик мой, — с грустью сказал Леон. — Все мы держимся на нитке. Что значит президентский пропуск, когда сам президент боится нос высунуть наружу!

Выходя, он метнул беглый взгляд в Мигэля и заметил:

— Линареса беспокоит... Не помнишь, он не упоминал при тебе имени Адальберто?

— Нет, дон Леон. Я не помню такого имени.

Мигэль вспомнил. Спасибо вам, дон Леон. Вот оно — то главное, из-за чего я вечно торчал у Линаресов. Если команданте знал человека, по имени Адальберто, тогда он отыщет и провокатора. Ночь выбила у меня это имя, но вы вернули его мне, дон Леон. Спасибо хотя бы за это, опекун.

А я-то обязательно отлучусь. Иначе и быть не может.

Мигэль подошел к окну и внимательно осмотрел улицу. Ничего подозрительного. За домом не следят. Идут прохожие, женщина с собакой, священник с молитвенником, тележник развозит овощи; напротив, сквозь витрину закусочной, видно, как молодой сеньор в соломенной шляпе с белой лентой пожирает пирожки. Наверное, с бобами и перцем. Вкусно. Каждый делает, что хочет. Кроме одного человека: кроме Мигэля.

Он с досадой отворачивается от окна и начинает кружить по комнате. В голове рождаются смелые планы. Он подожжет дом, воспользуется паникой и сбежит. Но это он прибережет напоследок. Поищем что-нибудь полегче, сеньоры. Он разрежет простыню на веревки и спустится через окно. Хорошо для ночи, сеньоры, и плохо для дня!

И снова его притягивают окно и улица. Идут прохожие. Сеньор с лентой уже кончил пожирать пирожки и читает газету.

Звонок. Это сюда. Неужели снова Линарес?

Внизу незнакомый голос:

— Посыльный от антиквара Молина. Примите заказ.

Почему не Хосе? Мигэль, как стрела, вылетает на плошадку лестницы и хочет сбежать в вестибюль, но из кабинета уже выходит полковник.

— Я спущусь сам. Оставайся у себя.

Слова звучат приказом! Надо, чтобы это хорошо понял посыльный. Звонко, с нарочитым гневом Мигэль переспрашивает:

— Скажите лучше прямо, дон Леон, что я арестант.

— Не ори на весь дом. Я уже объяснил тебе.

Посыльный, незнакомый юноша, с тревогой смотрит на Мигэля; он все слышал, поймет и передаст. Но как не произнести ни одного слова и сказать: убийца Адальберто на службе у тайной полиции?

— Хусто, марш к себе!

«Пожалуйста. Ухожу. Все равно вам не справиться, полковники, с самим Мигэлем Мариа Каверрой».

А прохожие все идут. Стоп, сеньоры! Почему белая лента не уберется из закусочной? Ах, вот в чем дело, сеньор, вы пришли не лопать, а зыркать глазами? Понятно. Мы таких видели и надували. Ну, посмотри же на меня, грошовый сыщик! Не стесняйся — твоя игра уже разгадана. Тебя поставил Линарес? Леон? Молчишь! Ага, поднял глазища! Так — сверли нашу дверь, а теперь — мое окно. Уткнись в газету и снова зыркни в дверь и в окно. Раз, два, три. Вертись, вертись, сыскная крыса, — я все равно выберусь из полковничьего логова...

Оставим на время мальчика с его тревожными мыслями и поисками. Посыльный спешит к антиквару с распиской полковника и неприятными известиями о Мигэле. Линарес мобилизует своих агентов на поиски Андреса. А сам Андрес лежит в маленькой комнатушке, куда можно войти из патио, а можно из музыкального магазина. Дверь в магазин приоткрыта, Андресу слышен звонкий голосок Роситы:

— Возьмите, сеньор, концерт негритянской певицы. Вы забудете про все на свете.

— А вам, сеньорита, я советую чилийские народные песни. Не пластинки, а чудо! Их можно слушать, под них танцуют, принимают гостей и — по секрету вам скажу — им даже подпевают.

Обе сеньориты весело смеются. Росита все замечает. Унылый, бедно одетый посетитель присматривается к маримбам; ну, на такую громаду у него денег не хватит, одна полировка маогониевого дерева стоит дороже, чем все содержимое его кошелька. Надо его утешить и спеть ему такое, чтобы он повеселел. Росита хватает черепаший панцирь, заменяющий барабан, и, ударяя по нему оленьими рожками, поет для всех, но смотрит на человека у маримбы:

Тук-тук-тук, Выше нос, музыканты! Пара рук — Это ваши таланты!

Откуда у нее столько песен? Наверное, только ветер Пуэрто да морской прибой могли бы сказать.

Тук-тук-тук, Духом нечего падать! Ритм и слух Беднякам несут радость.

Человек у маримбы улыбается. Ну, и отлично, сеньор. Значит, вы и есть настоящий музыкант.

Тук-тук-тук, Разве песня уснула? Ваших мук Не оценят лишь мулы.

И пока смех звучит в музыкальной лавке, Росита, как стрекоза, взлетает по задней лесенке к маленькой комнатушке. Она собирается уже открыть дверь, но слышит голос Андреса и медлит.

— Рина, представляю, до чего страшно смотреть на мое лицо.

Глубокий, грудной голос отвечает:

— Андрес, у тебя прекрасное лицо. Ты красив для меня, как герои Диего де Риверы.[82] Я не знаю сейчас другого лица, которое было бы для меня так дорого.

Росита улыбается — вот и встретились. Стараясь не скрипнуть половицей, она спускается к покупателям. А там, наверху, двое людей — скрывающихся, преследуемых, встретившихся украдкой, измученных: один пыткой, вторая тревогой ожидания — считают себя самыми счастливыми на земле.

— Раньше ты никогда не восторгалась моим лицом. На лекциях ты даже не смотрела в мою сторону.

— Глупый, я смотрела все время, только так, чтобы ты не замечал. А почему ты так испугался, что я узнаю о твоем чувстве? Помнишь, мы бежали из кафе... Разве я остановилась бы?

— Не знаю. Наверно, потому, что люди должны быть достойны любви. А мы отдали зверям четверых лучших своих товарищей.

Он замолчал, потом сказал порывисто:

— Линарес пытал меня долго. Самое страшное было, когда он пригрозил замучить тебя на моих глазах. — Андрес глубоко вздохнул. — Жить — это чертовски замечательно. Как только поднимусь на ноги, — я рассчитаюсь с этой бандой сполна.

— По-моему, — улыбнулась Рина, — наши ребята рассчитываются за тебя в эту минуту.

Рина не ошиблась. Дом Линареса окружала толпа студентов. Многие юноши и девушки пришли с плакатами и злыми рисунками Рины Мартинес. Рисунки вызывали смех даже у полицейских, прикрывавших подступы к дому. Поминутно студенты поднимали на руки кого-либо из своих товарищей, и он произносил очень короткую обличительную речь.

— Линарес, — говорил один, — выползи из бочки с желчью. Яви свой лик народу, который желает оставить на нем такие же поцелуи, какие ты оставляешь на лицах своих жертв.

Толпа ответила смехом.

— Линарес, — крикнула девушка в берете. — Я посвятила тебе стихи.

Если Бочку Желчи обнаружишь, — Ткни ее ногой, прохожий. Нет в стране убийцы хуже! Нет в стране противней рожи!

Толпа скандировала стихи. Линарес их слышал. Он звонил в полицию, требуя дополнительных нарядов. В кабинет вбежала Аида.

— Папа, почему полиция не стреляет?

— Ждет подкрепления.

В столовой разбили стекло. Одно, другое, третье... Завизжала Аида. Град камней обрушился на дом. Полиция открыла стрельбу, группы студентов разбежались, но вновь встретились на главной площади у дворца. Над толпой поднялся лес лозунгов:

«ДОЛОЙ ИЗ ГВАТЕМАЛЫ МИНИСТРОВ-ВЕШАТЕЛЕЙ!»

«МЫ ТРЕБУЕМ ПРЕКРАЩЕНИЯ КАЗНЕЙ И ПЫТОК!»

«ВЫКАТИТЬ БОЧКУ ЖЕЛЧИ ИЗ СТРАНЫ!»

И снова говорили ораторы и стреляли солдаты. По столице прокатилась еще одна гневная волна. Улицы сражались; бежали демонстранты, мчались всадники, но в закусочной, напротив особняка полковника Леона, по-прежнему сидел агент тайной полиции в шляпе с белой лентой. И по-прежнему худощавый порывистый мальчик тоскливо всматривался из полковничьей берлоги в витрину закусочной.

30. КОРОЛЕВСКАЯ ПАЛЬМА ЗАГОВОРИЛА

Они встретились снова — бывший пеон и офицер, люди совершенно разных взглядов, которых свело коротенькое письмо из Малакатана. Встретились в том самом патио, где Карлос Вельесер передал Фернандо предсмертное письмо старого Дуке. На этот раз свидания попросил капитан.

Карлос, словно не замечая беспокойного взгляда Фернандо, его напряженного ожидания, не торопясь прихлебывал кофе. Начал Фернандо:

— Меня разыскали друзья отца. Я виноват перед вами, я не поверил вам. Впрочем, не я один был обманут. Теперь о деле. Вы слышали, сеньор, имя полковника Пинеды?

Карлос энергично кивнул. Пинеда занимал высокий пост в армии. Он без восторга встретил вторжение армасовцев, но держал себя лояльно. Хотя полковник Пинеда не был вдохновителем «восстания чести», но поговаривали, что он диктовал условия перемирия, чего Кастильо Армас не мог простить старому армейцу. Уволить его в запас президент не решался. Фернандо Дуке сообщил своему собеседнику, что группа армейских офицеров, к которым принадлежат Пинеда и он, Дуке, готовит вооруженный переворот. Речь идет не о днях, а о часах. Трудно наперед утверждать, что они свалят Армаса, — во всяком случае разработан план захвата военно-воздушной базы под столицей, аэропорта, оружейного склада, телеграфа. Руководители заговора хотят знать, не смогут ли другие подпольные организации отвлечь на себя часть сил армасовцев.

Карлос был взволнован. Он сразу понял возможные последствия офицерского заговора. Репрессии падут прежде всего на головы рабочих, учителей, врачей, студентов. Начнется еще один тур «охоты за красными». Но он знал, что любой удар по армасовцам служит их общему делу. Притом отговаривать закусивших удила офицеров бессмысленно, — армия давно бурлит. Но почему, почему эти люди не привлекут на свою сторону солдат, гвардию, население? Вечная трагедия офицерства в маленьких странах... Оно воображает себя владыкой мира.

Стараясь осторожно подбирать слова, он высказал все, что думал, капитану. Фернандо слушал внимательно. Потом, бледнея, спросил:

— Значит, мы будем сражаться одни, сеньор?

Карлос пожал плечами.

— Вот что, капитан Дуке. Мы давно предлагали вам идти вместе. Вы учтиво отказались. Наивно полагать, что в несколько часов мы сможем выставить армию сопротивления. Но одинокими вы не будете. На столицу движутся сборщики кофе. Бастуют путейцы. Насколько я знаю — я говорю вам больше того, чем имею право, но положение требует откровенности, — студенты готовят крупную манифестацию. Если это вас устраивает, — сражайтесь. Не устраивает, — отложите свой план, согласуйте свои выступления с нашими.

Фернандо оживился.

— Вы обрадовали меня, сеньор. Это больше, чем мы могли ожидать. Один вопрос. Если он не скромен, — беру его обратно. Как вам удается поднимать целые стада овечек и бросать их на волчье логово?

Карлос встал. Чувствуя, что обидел его, но еще не понимая, чем именно, поднялся и Фернандо.

— Капитан Дуке, — Карлос говорил спокойно, но румянец сошел с его лица и уступил место глубокой бледности, — вы просите помощи у одной из таких овечек. Я пеон, обыкновенный пеон. Как тысячи тех, кто в эту минуту сражается за свою землю. Народ не нужно поднимать. Он выше и зорче любого из нас. Его только нужно понять... Понять, что это не стадо. Когда вы и ваши собратья по мундиру подберетесь к этой истине поближе, — может быть, вам и удастся свалить Армаса.

Фернандо молча проводил своего спутника до выхода. Прощаясь капитан сказал:

— Кажется, я вторично обидел вас, сеньор. Извините. Я запомнил ваши слова и обдумаю их. Мне кажется, что вы живете в каком-то другом мире, с иными понятиями... Прощайте.

Карлос торопился. Заметив связного, он подошел к нему и быстро спросил:

— Товарищ Ривера возвращался?

— Нет, — ответил связной.

— Подросток — черноволосый, худенький, подвижный — не попадался вам на глаза?

— Нет, — снова ответил связной.

— Может быть, известия о нем были? — В голосе Карлоса прозвучала надежда.

— Нет, — в третий раз ответил связной.

Карлос серьезно обеспокоился. Посыльный вернулся от полковника Леона в десять утра и рассказал, что мальчика держат взаперти. Он подавал какие-то знаки, но полковник отправил его в комнаты. Мальчик, по имени Хусто, только успел крикнуть полковнику, что чувствует себя арестантом.

Карлос, Ривера и Роб перебрали все возможности. Остановились на том, что либо Линарес заподозрил Мигэля в пособничестве Андресу, либо Мигэль узнал такое, что заставило армасовцев его запереть. Ривера вызвался проникнуть к нему.

— Я люблю мальчика как сына, но на риск нужно идти в крайнем случае, — запротестовал Карлос.

— Это и есть крайний случай, — упрямо сказал Ривера. — В нашей среде еще сидит провокатор.

— А ты что скажешь, Роб?

Большой сильный негр с горечью сказал:

— Они хотят прикончить Мигэля... Или нас. Ривере нужно пойти.

И вот Ривера исчез и не возвращается.

А Ривера дважды уже проходил мимо особняка полковника, успев подметить и шпика в витрине, и мальчика, прильнувшего к большому оконному стеклу. Поняв, что для него вход в этот дом закрыт, Ривера решил заставить разговориться полицейского осведомителя.

Он выбрал столик по соседству, заказал фасоль в томате и бутылку муската. По тому, как осведомитель прищелкнул языком, Ривера понял, что имеет дело с лакомкой, и весело предложил:

— Разопьем бутылочку, сосед?

Осведомитель кивнул головой и пересел за его стол, но так, чтобы не терять из виду улицу.

— Кто угощает? — деловито осведомился он.

— Тот, кто приглашает, — усмехнулся Ривера.

Через несколько минут, разомлев от стакана густого, схожего с медом вина, осведомитель разоткровенничался, но болтал не о том, что интересовало Риверу.

— При сеньоре Двадцать пять,[83] — бубнил шпик, — проводилась перепись. Черт возьми, я запомнил ее второй пункт: «Носите ли вы ботинки?» Голоштанники индейцы их не носили. Я тоже ответил: «Нет». У меня тогда не было ботинок. Теперь есть. Выпьем за то, чтоб всегда были.

— У всех? — засмеялся Ривера.

— У меня и у тебя, — сказал шпик. — На остальных нам наплевать.

Он глянул в окно и быстро поднялся:

— Машина самого, — пробормотал он. — Что тут делать?

— Чья машина? — не понял Ривера.

— Дона Кастильо. Видишь, пума готовится прыгнуть... говорят, из чистого серебра... Его машина.

— Ну и пусть его катается, — Ривера с трудом скрыл волнение. — Нам-то что за дело? Нам наплевать. Верно?

— Верно, — отозвался шпик. — Верно то, что я засиделся с тобой. А меня ждут в одном месте. В другой раз плачу я.

Насвистывая, он вышел и стал прогуливаться возле подъезда особняка.

Ривера не понимал, зачем пожаловала сюда президентская машина, но чутье подсказывало, что ее приезд имеет прямое отношение к Мигэлю.

Он не ошибся. Мы покинули Мигэля в самый отчаянный для него момент. Он не видел выхода. Он — самый находчивый мальчишка Пуэрто! «Да помогите же мне, сеньоры прохожие! Падре, у вас такой важный вид, будто вы заглотали колокольню! Вызволите меня отсюда — и, уж так и быть, раз в год я зайду к вам на исповедь и брошу в кружку сентаво. Сеньора в машине, ну что вам стоит посадить бедного продавца газет на запасное колесо и умчать на другой конец города, — я каждое утро буду бесплатно доставлять вам свежую рабочую газету...»

Никому нет до него дела. А друзья далеко. Мигэль знает, что ему делать. Он уже давно знал, но где-то в глубине сознания гнездилась мысль, что друзья поспеют раньше, чем он пойдет на страшный риск. Но он должен предупредить своих. Должен, — а рисковать ему запретили.

Мигэль выходит из своей комнаты, пересекает площадку вестибюля и стучится к полковнику.

— Войди!

Полковник выбрит, надушен, его усы-крендели нафабрены. Мигэль знает: сейчас он спустится в кафе, съест хрустящую булочку с начинкой из пальмовой капусты, запьет ее стаканом агуардьенте и будет долго хвастать перед официанткой своими подвигами.

— Что тебе, Хусто?

Голос полковника звучит мягче, предостережения Линареса кажутся ему неосновательными, они зря мучают мальчишку. Впрочем, в Пуэрто послана фотография, и сыскное агентство с часу на час пришлет ответ: не знают ли там такого... А пока пусть посидит дома. От этого не умирают.

— Мой опекун, — Мигэль придает своему голосу торжественность, еще секунду и он запоет, — мне не нравится, как полковник Линарес обращается с наследником рода Орральде. Я вынужден обратиться к президенту. Позвольте мне от вас назвонить ему.

— Ты хочешь сказать «позвонить»?

Леон удивлен. Но в конце концов, если мальчишка имеет ход к самому президенту, почему бы не проучить этого выскочку Линареса?

— Пожалуйста. Я соединю тебя с приемной дона Кастильо.

Секретарь узнает голос странного мальчика, которого он когда-то привозил к президенту. Что, Хусто понравилось фотографироваться? У него есть новость для сеньора Армаса? О, конечно, президент всегда рад видеть своего юного друга. Кто не выпускает? Почему? Но ведь у него кольцо от самого президента? Это отличный пропуск! Кто сказал, что пропуск недействителен?

Леон прислушивался к разговору и в эту секунду замахал руками, жалобно скривил лицо, как бы умоляя воспитанника его не выдавать. Мигэль ответил:

— Враги, которые обзывают себя друзьями дона Кастильо.

Секретарь рассмеялся; словечки мальчика ему нравились. Сейчас он за ним приедет.

И вот машина президента у подъезда особняка в ожидании юного друга самого дона Кастильо. Секретарь лично поднимается за Мигэлем. Полковник Леон спешит оправдаться, домашнему аресту не он подверг Хусто. Но секретарь недовольно хмурится.

— Дон Кастильо рекомендует полковникам Линаресу и Леону направить свои усилия на задержку его врагов, а не друзей.

Можно ли полковнику проехать во дворец вместе с Хусто? Лучше не сейчас. Президент разгневан. Но он отходчив. Да, конечно, секретарь замолвит словечко в пользу дона Леона.

Полковник провожает их до машины. Агентам Линареса больше нечего делать у особняка, но им не разрешено отлучаться. И только осведомитель с белой лентой, решив, что его час пробил, нанимает такси и устремляется за президентской машиной. Он поспешил, — Мигэль его заметил.

А полковник долго стоит в странном оцепенении, потом сердито дергает себя за ус и переходит дорогу, направляясь в кафе. У входа он лицом к лицу сталкивается с человеком, который приветствует его легким прикосновением к шляпе. Полковнику не до приветствий, но ему нужно выговориться. Кажется, он видит перед собой знатока английского. Гватемалец с американской фамилией. Кезон или Кэмон... Кенон, — напоминает Ривера. Как здоровье дона Леона и его воспитанника, которому он, Кенон, имел честь дать несколько уроков фонетики в отеле Пуэрто-Барриоса?

— О, Хусто Орральде пошел в гору, — хвастает полковник, — Он дружит с самим доном Кастильо. Только что он испросил аудиенцию у...

Полковник замолкает, — аудиенция может плохо для него обернуться.

Ривера понимает с полуслова. Поездка во дворец предпринята по инициативе Мигэля, — значит, мальчик решился бежать; что ж, план хорош. Нужно подготовить связных, главное — чтобы он не попался на цветочной явке.

Полковник приглашает мистера Кенона за столик, но мистер Кенон любезно отклоняет приглашение. В следующий раз охотно...

Связисты расставлены, каждый получил приметы Мигэля. Но где же сам Мигэль?

Он едет с секретарем президента по улицам города. Секретарь любит мальчишеские истории и просит шофера покатать их подольше. Мигэль что-то невпопад отвечает; он шныряет взглядом по сторонам, он ищет калитку или подъезд, где мог бы укрыться и потом сбежать через запасной выход. Но какой патио имеет вторую калитку, а какой нет? Будь это в Пуэрто, уж Мигэль-то знал бы, в какую щель сбежать!

— Говорят, твоя тетка приехала в столицу, чтоб вырвать у тебя дарственную на поместье, — секретарю понравилась эта история и он смакует ее, — а ты отправил ее восвояси. Верно?

— О, в поместье я с ней не такое проделывал, — сочиняет Мигэль. — Она заставила меня в наказание раскатывать с нею тесто, я взял и закатал в него несколько патронов. Я не виноват, что в духовой они начали рваться — тетка чуть не сбрендила.

Секретарь хохочет: ну и проказник юный Орральде.

Нашел! Мигэль нашел, сеньоры! Обдуем и тебя, сеньор секретарь, и тебя, сеньор шпик. Где-то рядом базар. Сейчас за поворотом потянутся ковры, разложенные прямо на мостовой, развешанная под навесом индейская одежда: уипили — короткие женские рубахи, листоны — те самые многометровые, расшитые ленты, которые индейская женщина тюрбаном обвязывает вокруг головы и носит на них сосуды и корзины.

— Сеньор, меня заинтересовала одна штучка. Я хотел бы ее привезти в подарок дону Кастильо.

Секретарь подает шоферу знак, машина останавливается. Мигэль проскальзывает между продавцами ковров, схватывает с ближайшего прилавка уипиль, влезает в него, там же берет шаль-ребосо, прикрывает лицо, еще секунда — и на голове у него листон. Горсть монет летит в руку ошеломленного продавца. Еще одна секунда — и Мигэль вливается в цепочку уходящих с рынка женщин, смиренно опустив глаза, проходит мимо рыскающего шпика.

До свиданья, сеньор секретарь, отныне вы мой друг. Прощай, шпик, больше не встретимся. Где бы сбросить с себя все это барахло? Зайдем в этот подъезд. На мозаичный пол летят шаль, тюрбан, рубашка. Скорее — к Росите.

Мигэль не знает, что Линарес уже пустил по его следу стаю гончих. Но ему не нравится, когда возле цветочного магазина к нему направляется незнакомый человек и подает непонятные знаки. К черту! Он не пойдет на эту явку. Мигэлю невдомек, что его поджидает связной, который мог бы его избавить от многих блужданий.

Мигэль уже далеко. Он свободен. Больше его не заманят в клетку. Но как разыскать своих, дядю Карлоса? Дом антиквара Молины многие знают. Нет, Мигэль не пойдет туда. Запрещено! Кого он знает в столице?

...Шумный коридор университета. Кого спросить, кого дернуть за руку? Этого? Он очень много болтает — несерьезный, сразу видно. Того? Тот слишком угрюмый. Возьмет и крикнет: «Руки вверх!» Может, лучше к девушке обратиться?

Но, словно по мановению волшебной палочки, без звонка, коридоры пустеют. Начинается очередная лекция. Мигэль не знает этого. «Что их — ветром сдуло?» — недоумевает мальчик. Он остался один в коридоре. Нет, не один. Навстречу ему бежит девушка. Ее, наверно, тоже сдуло откуда-нибудь ветром. Опоздала. Других унесло раньше.

— Вы что здесь делаете, молодой человек? — весело кричит она.

«Как же, так я тебе и доложу», — говорит себе Мигэль, но с губ его уже летит задорное:

— Сколачиваю оркестр — из тех, кто проспал.

Девушка хотела ущипнуть Мигэля за нос, но он заслонился рукой.

— Спокойнее. Тайная полиция.

Она расхохоталась.

— Вы забавный. Что вам надо у нас, таинственный сеньор?

Мигэль замялся, но девушка не выглядела фискалом, и он, неожиданно для себя, решился:

— Зашел в гости. К Андресу. Где его разыскать? Улыбка мигом сбежала с лица студентки, и она строго сказала:

— Андреса больше нет в университете. Идите в другие гости.

— Мне больше некуда пойти, — тихо сказал Мигэль. — А друзей Андреса вы мне не можете показать, сеньорита?

Через полчаса его свели с Донато. Мигэль сказал:

— Мне не нужен Андрес, раз вы все так боитесь. Мне нужны люди побольше его. Но об этих людях я могу спросить у одного Андреса.

— Зачем они нужны тебе? — спросил Донато.

— Это не моя тайна, сеньор студент.

— Андрес тебя знает?

— Нет.

— На что же ты рассчитываешь? Почему он доверится тебе?

— Если вы друг Андреса, вы должны знать, что его недавно спасли.

— Я сам его нес. Что еще?

— Тогда вы должны знать, сеньор. Один находчивый человек сообщил, когда Андреса повезут на допрос. Этот человек, — скромно прибавил Мигэль, — я.

— Ты?

— Ну да, я.

— А если ты сочиняешь?

— Тогда люди побольше вашего Андреса не захотят со мною лясы точить, — и все. Только пожалуйста, сеньор, катитесь бегом, а не шагом. Не то я пошлю к дьяволу ваши вопросы и отправлюсь сам на поиски.

Вот так Мигэль и очутился в маленькой комнатке позади музыкального магазина. Он не знал, куда его привели, но увидел изуродованное лицо Андреса и подбежал к нему:

— Андрес, я сидел в кабинете, где вас пытали. Вы не видели меня, я был за шкафом. Вы здорово держались, как настоящий мужчина. Я... я хотел бы походить на вас, Андрес.

С порога раздался голос:

— Ты тоже держался, как настоящий мужчина, Мигэль.

Вошел Ривера. Его вызвали раньше, и он еще на улице увидел Мигэля.

— Ну, рассказывай, — быстро сказал он, — что с тобою стряслось?

Мигэль бросил выразительный взгляд на Андреса.

— Мигэль, Мигэль, — с укоризной протянул Ривера. — Ты не доверяешь настоящему мужчине.

Мигэль потупился. Андрес слабо улыбнулся.

— Не томи его, Ривера, — сказал Андрес. — Он все равно будет молчать. Такой уж характер.

— Андрес — член нашего комитета. Говори, — предложил Ривера.

Мигэль рассказал все. Как он вкрадывался в доверие к Линаресу, как разузнал о Королевской Пальме, как приводил в бешенство Бочку Желчи, заставлял его разговориться. И, наконец, как услышал от шефа полиции, что убийца Адальберто ему полезен.

— Повтори слово в слово, — приказал Ривера. — Что он говорил об убийце Адальберто?

— «Важно найти не того, кто стрелял, а того, кто направлял», — медленно повторил Мигэль. — И еще: «Этот человек полезен нам».

— Ласаро! — вскричал Андрес. — Я подозревал это давно. Ривера, у меня не было доказательств, и мне бы не поверили. Но в ту минуту, как он сказал перед комитетом: «Единичные выступления подрывают партию изнутри», — я потерял веру в его искренность.

— Почему? — спросил Ривера. — Мысль правильная, партийная мысль.

— Потому что за неделю до этого он сам рекомендовал нам завязывать бой с армасовцами, где только можно и в любом составе — «втроем, вдвоем, в одиночку».

— Жаль, что ты молчал раньше.

Мигэль видел, что его старшие друзья загрустили, и со смешными подробностями рассказал, как он горланил песню и как Линарес сиплым голосом подпевал ему.

— На песне я и попался, — сказал Мигэль под смех товарищей. — Это я узнал уже потом, от полковника Леона. Ну, а где теперь мне жить? Что делать?

— Несколько дней пробудешь здесь, — сказал Ривера. — Потом тебе и еще кое-кому предстоит небольшая поездка в другой город.

— В Пуэрто?

— Нет.

Мигэль потускнел.

— А чтобы эти дни наш Мигэль не скучал, — засмеялся Ривера, — я познакомлю его с продавщицей музыкальных инструментов.

Мигэль сделался красным.

— Не надо, — сказал он. — Хватит с меня девчонки Линареса.

Ривера улыбнулся и приоткрыл дверь. В комнату донесся знакомый девчоночий голос:

Тук-тук-тук, Выше нос, музыканты! Пара рук — Это ваши таланты!

— Росита, — прошептал Мигэль.

— Кажется, арест в этом доме тебе будет более приятен, — закончил Ривера.

Мигэль и Росита сидят в маленьком садике позади магазина. Обо всем уже рассказано, все известно. Только одного оба не знают: где они будут завтра?

— А может, так лучше, — сказала Росита. — Я всегда мечтала о далеких путешествиях, о долгом плавании. Я хотела услышать все сказки, какие есть на земле. А сейчас, — она счастливо засмеялась, — я сама как сказка, брожу по улицам города, от человека к человеку.

Она посмотрела в глаза Мигэлю.

—А ты? — нерешительно спросила Росита — Ты хочешь вернуться в Пуэрто?

— Больше всего на свете, — горячо сказал Мигэль. — Пуэрто моя родина и моя жизнь. Но если завтра дядя Карлос пошлет меня на юг или на дальний запад, я и не звякну, — и сразу поправился, — и слова не скажу.

— «Звякну» подходило лучше, — мечтательно повторила Росита. — И еще я запомнила из твоих любимых словечек: «Помидоры лопают, пока они не треснут» и «Пусть я захлебнусь на самой высокой волне».

— Чудеса! — заморгал Мигэль. — А Бочкина дочка все время меня держала за язык...

Он звонко рассмеялся, но Росита помрачнела. И тогда Мигэль впервые осмелился сделать то, о чем давно мечтал. Он встал, низко поклонился своей подруге и срывающимся от волнения голосом сказал:

— Когда я вырасту, я увезу тебя в самое длинное плавание. Мы объездим все земли и наслушаемся самых прекрасных песен и сказок. Ты согласна, Росита?

— Да, мой Мигэлито.

Она повернулась к нему — нежная, гибкая, счастливая, и столько любви и преданности прочел он в ее глазах, что осторожно, точно боясь, как бы не рассыпалось его сокровище, прикоснулся губами к вздрагивающим губам своей подруги. Росита отстранилась.

— Но это будет потом, потом, — зашептала она. — Когда мы прогоним тех с нашей земли.

— Да, это будет потом, — подтвердил Мигэль. — Потому что сейчас мы крепко заняты, моя Росита.

А что же в это время делали Ривера, Карлос, Роб? Ведь Мигэль доставил им такую важную новость. Они спорили.

— Только коллектив вправе решить, можно ли его считать предателем и что с ним делать, — заявил Карлос. — Я не говорю уже о том, что мы не знаем: одно и то же лицо Королевская Пальма и Ласаро или это разные лица.

— Что же у нас — предатель на предателе сидит? — горячился Ривера. — В условиях подполья оставить провокатора на свободе — значит погубить себя. Из двух трупов — своего и Ласаро — я предпочитаю труп Ласаро.

— Ласаро уже не опасен нам, — не соглашался Карлос. — Рабочие организации будут извещены, связи с ним прерваны, в лицо он знает немногих.

— Все равно, — вспылил Ривера, — предателей нужно учить!

— Ривера решится устранить его без суда товарищей? — в упор спросил Роб.

Ривера отвернулся к окну.

— Вряд ли, — наконец ответил он.

— Значит, собираем комитет, — подвел итог Карлос. — Лучше за городом. Где-нибудь по дороге на Антигуа. За Ласаро слежка — пригласим его через почтальона. Скажем, на завтра в девять утра.

— Но Ласаро, если он и есть Пальма, успеет связаться с Линаресом по рации.

Нет, не успеет, — возразил Карлос. — Чиклерос говорил, что последний утренний выход в эфир Королевской Пальмы — в семь часов. В восемь утра мы его пригласим на девять. Но даже, если он и есть Пальма и он достучится до Линареса... Вот мой план...

Весть о заговоре военных вызвала различный отклик. Роб сказал:

— Роб думает так, — надо порекомендовать городскому транспорту застопорить движение. Но военных это не спасет. Роб думает, — надо предупредить наших товарищей, чтобы были осторожны; Армас начнет охоту с них.

— Мне жаль Фернандо, — задумчиво заметил Ривера. — Он первым полезет в самое пекло.

...Виновник многих волнений и споров сидел и ждал. Но его никто не вызывал; казалось, он никому не нужен. Ласаро лихорадило. Он принял дозу хинина и взял с полки легкий роман, чтобы забыться. Книга называлась «Исповедь предателя», — он отшвырнул ее в сторону, и она хлопнулась о стену.

Ночью ему показалось, что в комнате есть посторонний. Он включил свет и сел на постели. Кошмары не оставляли его.

В семь утра он вышел в эфир и сообщил: «У Королевской Пальмы новостей нет».

В восемь принесли почту. Разносчик газет сказал сеньоре Пласиде, что один пакет ему велено передать адвокату лично в руки. Посмотрев в замочную скважину и не обнаружив в разносчике ничего угрожающего, Ласаро впустил его в комнату. Разносчик протянул ему письмо и попросил расписаться: ему хорошо заплатили, и он хочет оправдать доверие клиентов. Ласаро бросил ему монету и, когда разносчик, весело насвистывая, удалился, адвокат вскрыл конверт.

Вот оно: «Будь в восемь пятьдесят у входа в парк Аврора. К-т». Это значило: «Комитет».

Ласаро бросился к ковру, сдернул его со стены, но тут же со стоном опустился на кровать. Он не хотел предавать этих людей, — видит бог, он не хотел. Но его принуждают, преследуют, шантажируют. Что может он сделать, маленький человек, против большой силы?

Тут же он вызвал в себе нарочитую злость. А по какому праву его хотят заставить петь под дудку красных? Что они сделали для него особенного? Это он все делал для них: выступал в судах, лазил по плантациям, доставал для них деньги. Как они отблагодарили его? Отстранили от руководства студентами, всячески давали ему понять, что он не из рабочих; ничтожного сборщика кофе, какого-то арестанта, подняли выше него, образованного адвоката!

Он знал, что все это ложь, что к нему относились по-братски, но он отгонял от себя мысли о хорошем и вызывал в памяти только дурное, низменное, пришедшее из-под спуда маленького, тщеславного сознания. А губы уже шептали: «Париж, Афины... руки уже шарили в ящике стола и извлекали на свет телефонную трубку — трубку предательства.

Он подключил шнур к рации, настроился на передачу, поднес микрофон трубки к самому рту, отрывисто и глухо произнес:

— Говорит Королевская Пальма. Говорит Королевская Пальма. Получил вызов комитета. В восемь пятьдесят у парка Аврора. Повторяю. Говорит Королевская Пальма...

Время было неурочное, но вызов приняли. После исчезновения Хусто Линарес распорядился перейти на круглосуточный прием Королевской Пальмы.

С наушниками сидел Чиклерос. Заметив, что он взялся за карандаш, Фоджер вскочил с постели и просмотрел запись. Место встречи Чиклерос не указал. Фоджер взялся за контрольные наушники, вслушался в глухой голос провокатора и еще раз сверился с записью.

— Парк Аврора ты дописал сейчас, — грубо сказал он.

— В первый раз Пальма его не назвал, — огрызнулся Чиклерос.

Фоджер бросился к телефону и набрал номер полицейского агентства. На лбу его выступила испарина, руки дрожали. Чиклерос, пока он кричал в трубку, слегка приоткрыл дверь и услышал, как скрипнул дверью Наранхо.

— Да, да. У парка Аврора, в восемь пятьдесят,— кричал Фоджер. —Окружайте весь микрорайон. Королевскую Пальму известили только что.

Бросив трубку, он повернулся к Чиклеросу:

— Зачем ты возился с дверью, чумазый?

В коридоре послышалась возня: сержант подмял под себя Наранхо, рванувшегося к выходной двери. Чиклерос бросился на помощь мальчику, но тяжелый грохот оглушил его, острый, колючий толчок заставил подпрыгнуть, и он упал на пороге, широко раскинув руки и повернув застывшее в предсмертной усмешке лицо навстречу своему врагу. Фоджер стрелял снова и снова, но он не мог уже стереть эту усмешку, которой словно сама Гватемала сопровождала каждый шаг интервентов.

— Что случилось, сержант? — хрипло спросил Фоджер, и оспинки на его тяжелом, массивном лице налились кровью.

— Не знаю. Меня разбудил скрип двери, майор. Мальчишка собирался опять бежать.

Фоджер втолкнул Наранхо обратно в его комнату, подвинул стул к порогу, загораживая вход, уселся и, играя пистолетом, сказал:

— Слушайте меня внимательно. Вы двое! Карибка и Ческа. Младший спит и не понимает, но это неважно. Я перестреляю вас всех, если хоть кто-нибудь в течение часа шевельнется. Мне нет дела, зачем выскочил Ческа, и, если операция удастся, я забуду об этом. Но помните: одно движение к двери — и запишите себя в покойники. Сержант, стань рядом и держи карибку под прицелом.

Старинные часы, висящие на стене, отбили удар. Наранхо стало душно; американец кричал в телефон, что их окружат в восемь пятьдесят. Остается… Пятьдесят долой пятнадцать... Никак не получается. Сколько же остается?

— Мерзавец, — сказала вдруг Мэри. — Проклятый гринго! Что они задумали?

Она заговорила на своем родном наречии, и Наранхо ей ответил на нем же.

— Молчать, — лениво сказал Фоджер. — Один уже лежит лицом к небу.

Слышно было только, что качается массивный маятник: тик-так, тик-так...

А Наранхо послышалось: «Восемь пятьдесят — восемь пятьдесят».

31. НАСТОЯЩИЕ ГОЛОСА ГВАТЕМАЛЫ

Мэри сидела на полу, прислонившись к ножке стула. Фоджер застал ее в поисках наперстка, выпавшего из рук. Так она и осталась на полу — ошеломленная, боящаяся и за своего младшего, и за Наранхо, готовая и за того, и за другого подраться с американцем.

Скосив глаза, Наранхо увидел на краю стола заостренный с двух сторон тесак. Он походил на мачете, каким срезают бананы или сахарный тростник, но предназначался для более тонких операций (Мэри им крошила овощи) и был поуже, а насажен на тонкую изящную рукоятку. Рукоятку эту выпилил и украсил резьбой Наранхо. Мэри была очень довольна подарком. Но сейчас, как видно, она не видела ни резьбы, ни ножа и, не отрываясь, с опаской и отвращением следила за движениями тяжелого черного пистолета, болтавшегося в руке Фоджера.

Фоджеру первому надоело молчать. Он еще раз взглянул на часы и, вполне удовлетворенный, улыбнулся.

— Еще полчаса, — сказал Фоджер, — и чумазые чапины увязнут в капкане. Молите бога, вонючие карибы, чтобы капкан сработал. Не то ваша песенка спета.

Тихий, будто безразличный ко всему голос солдата вернул Фоджера к действительности:

— Майор, за что вы пристукнули радиста?

Генри Фоджер, не оглядываясь, резко сказал:

— Знай свое дело, сержант. Здесь приказываю я.

Он прислушался, но ничего, кроме дыхания солдата за спиной, не уловил.

Глаза Мэри сверкнули, Наранхо печально сказал:

— Радист был чумазый чапин; чумазых чапинов майору позволяет уничтожать вера... и вонючих карибов тоже... и вислогубых негров тоже...

Он перечислил все ругательства, какими Фоджер награждал жителей этих маленьких стран, и по тяжелому прерывистому дыханию сержанта понял, что попал в точку.

— За что вы пристукнули радиста, майор? — повторил сержант. — Он был славный парень.

Фоджер резко обернулся. В ту же секунду карибка Мэри стремительным движением, даже не успев снять нож со стола, напрямую швырнула его в Фоджера. Острое, как бритва, лезвие пролетело с легким свистом, обагрило щеку американского разведчика, а вслед за ножом с резким гортанным возгласом «У-эй!» прыгнул Наранхо, выбил пистолет из рук Фоджера и навалился на него всем телом. Фоджер хрипел и извивался. Сержант крикнул Мэри:

— Уноси ноги, старуха. Кровь гринго ни тебе, ни мне не простят. — И первым улизнул из домика.

Мэри подбежала к лежанке, схватила малыша, посадила его в шаль, а концы ее завязала на лбу и, устроив для своего сынка сиденье, взвалила на спину.

— Оставь гринго! — крикнула она. — Беги.

Они выбежали вместе, а Фоджер, катаясь по полу и пытаясь сбросить с кистей рук тугой пояс Наранхо, хрипел им вслед:

— Я вас обоих на дне морском сыщу... Ненавижу!

Нам нет нужды возвращаться к Фоджеру, читатель. Его карьера в Гватемале на этом будет окончена. Возможно, американская разведка через некоторое время переправит своего агента на две страны южнее или даже через океан. Возможно, он получит задание, больше отвечающее его наклонностям: не выслеживать и стрелять, а вначале стрелять и только потом — выслеживать.

И всю жизнь он будет думать, что случайный гнев гватемальского солдата, или меткость карибки, или же ловкость мальчика победили его, матерого шпиона, которого с детских лет учили выходить сухим из воды. Но мы-то знаем, читатель, что промолчи солдат, не окажись тесак под рукой у Мэри, не прыгни Наранхо, — все равно через минуту в домик ворвался бы Ривера со своими связными, и Фоджеру все равно лежать с туго стянутыми ремнем руками.

Ривера встречает Наранхо и Мэри за деревьями. Прошмыгнувшего солдата он уже видел и оценил ситуацию. Приказание связным — Мэри уходит с ними.

— А ты пойдешь со мной, Наранхо. Американец жив?

— Жив. Может, вытащим его оттуда, сеньор?

— За американцем сейчас примчится Бочка Желчи.

— Я не о нем... Там остался Чиклерос.

Ривера стягивает с головы темный берет, и ветер треплет его мягкие черные волосы. Прощай, Чиклерос; ты был крепким бойцом и умным подпольщиком. Только стрелять тебе нужно было первым. Ты не увидишь, Чиклерос, свободную Гватемалу, и детей у тебя не было. Но вот этот мальчишка и его друзья на всю жизнь запомнят тебя — твое лицо и твое щедрое сердце. Прощай, Чиклерос!

А вернуться к тебе мы не успеем. С подножия холмов уже поднимаются к домику черные полицейские машины. Прощай, Чиклерос!

Ривера увлекает мальчика в ближайший переулок, ускоряет шаг. То и дело он смотрит на часы.

— Мы не успеем к парку, — испуганно бормочет Наранхо.

— Зачем нам в парк? Чтоб нас схватили друзья Королевской Пальмы?

— Значит, сеньор знает?

— В восемь пятьдесят? — быстро спросил Ривера.

— Да. Вы угадали, сеньор.

Ривера не успевает ответить. Впереди раздается беспорядочная стрельба. Отряды полиции наступают на колонны студентов. Наранхо видит поднятые над толпою рисунки и голубовато-белый флаг Республики: на флаге вышит огромный кулак гватемальского пеона.

— Хорошо придумали, — замечает Ривера. — Но в драку мы сегодня не полезем. Свернем-ка в этот переулок.

— Сеньор, — робко говорит Наранхо, — кто это — Королевская Пальма?

— Ты увидишь его. Скоро.

Мы увидим его раньше, читатель. Ласаро снова обрел свою выхоленную внешность. Он чисто выбрит, надушен; на нем новый костюм с золотистой искрой, легкая нейлоновая шляпа, мягкие замшевые туфли. Еще один рейс к парку Аврора — и оттуда на вокзал. Поезд умчит его к границе, а там самолет панамериканской компании с всемирно известной эмблемой — крылатым глобусом — примет адвоката на борт. Мягкие откидные кресла, красивые стюардессы, веселые собеседники, внизу — рокочущий океан, рядом — голубое небо, впереди — Европа, курорты, дансинг-холлы, картинные галереи... А все эти комитеты по раздаче земли и кофейные дела, комитеты по изъятию земли и злая рожа Линареса, кличка Королевская Пальма и тревожные ночи ожидания, клиенты с плантаций, студенческие выходки, явки, пароли, узкие улочки, рев мулов, звон бидонов, пыль, вулканы — они останутся здесь, позади, в кошмарном «вчера».

Сейчас Ласаро уничтожит единственный след преступления: телефонную трубку он зашвырнет в ближайшую канаву, а в его отсутствие агент Линареса вынесет рацию.

«И никаких неожиданностей быть не может, сеньор Ривера! Внизу — люди Линареса: они отлично сторожат меня и я не советую вам подходить ко мне до парка Аврора».

Адвокат бесшумно отодвигает засов, снимает шляпу перед хозяйкой и выходит на лестничную площадку. Легкое прикосновение к плечу. Суровый голос:

— Сеньор Ласаро, к парку Аврора вас доставлю я. По просьбе товарищей.

Легкий озноб охватывает адвоката. Непредвиденное обстоятельство. Незнакомый человек. Странное поручение. Впрочем, опасного ничего нет. Комитет предпринял обычную меру, чтобы уберечься от «хвостов» и, может быть, уберечь его, Ласаро. Слежка за его домом могла не остаться незамеченной. «Что ж, до парка Авроры мы можем доехать вместе, незнакомец со шрамом на лице. У нас будет солидная охрана, и не моя вина, что вы попадетесь в западню со всеми другими».

— Как мне убедиться, что нам по пути? — любезно спрашивает адвокат. — Кто вы сами, сеньор?

— Что касается меня, — отвечает незнакомец, — то в некоторых наших индейских племенах есть славный обычай скрывать свое имя от чужих людей. Считается: кто завладел именем, — завладел и человеком. Что касается того, по пути ли нам, то дальше парка Авроры мы не поедем, а о явке вас известили раньше.

Ласаро успевает подметить, что его спутник худощав, невозмутим и не очень разговорчив. Он берет адвоката под руку, выходит с ним из подъезда и говорит громко, отчетливо:

— Минутное дело в министерстве — и вы свободны, сеньор адвокат.

Ласаро ничего не понимает. Какое дело? В каком министерстве? И что за машина их ждет?

Но в заднее окошечко он видит, что за ними выруливают на главную авениду еще две машины, и успокаивается: люди Линареса не выпустят их из виду. Незнакомец ведет машину легко, уверенно.

— Зачем нам министерство, сеньор?

— Конспирация, — коротко отвечает его спутник.

Они выезжают по главной авениде к главной площади и правительственному дворцу. Очевидно, спутника адвоката чиновники министерства иностранных дел хорошо знают.

Сейчас не время вспоминать опасные скитания нашего друга Вирхилио Аррьоса. Мы расстались с ним на пути из Киригуа в Сакапа. После того его видели во многих городах. Армасовцы считали, что Аррьос работает на них, но он сумел передать подпольщикам два оружейных склада, о существовании которых правительственные чиновники даже не догадывались. Чтобы задобрить армасовцев, третий оружейный склад — меньший — он передал им, а также назвал министру по иностранным делам нескольких второстепенных сотрудников, которые знали мало и не очень-то устраивали армасовскую разведку.

О побеге его семьи из Антигуа в столице не знали. Дублерша его жены сказалась больной. Шпионка с лицом совы потеряла два — три дня, спохватилась, но еще боялась признаться тайной полиции в оплошке и сама готовилась бежать. Аррьос знал, что ему пора скрыться. Его попросили доставить Ласаро на заседание комитета; просил его старый друг Карлос, и он решил этой последней услугой подпольщикам закончить легальное[84]существование.

Начальник канцелярии министра соглашается легко и просто.

— Я провожу вас лично.

Они выходят в патио, пересекают пальмовую аллею, оказываются на пустынной улочке. Еще квартал-другой и их обгоняет повозка, запряженная мулами.

— Садитесь, — предложил незнакомец, — если не желаете вернуться к своим теням.

— Нет, только не это! Ласаро не вернется с пустыми руками к Линаресу.

Незнакомец передает его погонщику мулов, долго смотрит вслед, беззвучно смеется и возвращается в министерство тем же путем, каким и пришел; выходит из того же подъезда, в какой вошел. С ним один из чиновников — ростом с Ласаро. Предосторожность не лишняя — в особенности, если учесть, что вслед за машиной снимаются с места еще две.

Где-то на перекрестке Аррьос вручит чиновнику издевательское письмо для президента, зайдет в универмаг, выйдет задним двором и растворится в толпе прохожих, чтобы начать новую жизнь под чужим именем.

А повозка, запряженная мулами и везущая Королевскую Пальму, движется по южным пригородам столицы.

— Куда вы меня везете? — недоумевает адвокат. — Разве мы едем не в парк?

Погонщик соскакивает с повозки и бредет рядом.

— Будет и парк, сеньор. Не все сразу.

Ласаро лезет в карман и, нащупав телефонную трубку, незаметным движением забрасывает ее в кусты. «Если он бросится за трубкой, я его пристрелю», — раздумывает адвокат. Погонщик смотрит в небо и посвистывает. «Пожалуй, они ничего не подозревают», — решает Ласаро.

У небольшого домика, полускрытого деревьями, их встречает высокая тощая женщина и знаком приглашает войти.

Адвокат легко спрыгивает с повозки и решительно поворачивает обратно. Довольно конспирации, его привезли не туда, куда надо, но он наверстает упущенное время. Грубый рывок поворачивает его лицом к дому. Погонщик говорит с угрозой:

— А расчет? В такую даль — и бесплатно везти? Ласаро лезет в карман, за мелочью; в ту же секунду сильные руки подхватывают его и, прежде чем он успевает вспомнить о пистолете, вносят в дом. Дверь захлопывается. Его бросают на пол темной комнаты. Тщетно он пытается понять, где находится и кто с ним проделал глупую шутку. Он еще не знает, что попал на то самое заседание комитета, о котором давно мечтал. Что люди, которым удалось привести его сюда без «хвостов», готовятся судить адвоката Ласаро.

Яркий свет фонаря освещает растерянное лицо предателя, его изысканный, хотя и помятый костюм. Остальная часть комнаты — в темноте. Знакомый голос Карлоса Вельесера, человека, имени которого даже не знает Ласаро, звучит приглушенно:

— Заседание, товарищи, будем считать открытым. Рассматривается жалоба на члена комитета адвоката Ласаро.

— Протестую! — выкрикивает Ласаро. — Вы меня видите, а я вас нет. Это одностороннее рассмотрение.

— Долго было наоборот, — строго говорит Карлос Вельесер. — Вы нас видели, сеньор адвокат, а мы вас — нет. Справедливо будет хотя бы один раз поменяться местами.

— Я требую голосования!

— Хорошо. Кто желает показаться сеньору адвокату, осветит свое лицо спичкой.

Пауза. Ни одного вспыхнувшего огонька.

— Может быть, у кого-нибудь сырые спички? — спрашивает Карлос.

Смех.

— Сеньор Ласаро, голосование не в вашу пользу, — заключает Карлос.

Адвокат старается изобразить спокойствие.

— Я вправе знать, кто участвует в инсценированном вами суде?

— Все члены комитета. Сеньор адвокат, вы обвиняетесь в измене нашему делу и клятве.

— Не признаю.

Он ожидал, что его начнут допекать вопросами, выпытывать подробности. Он начал лихорадочно искать лазеек, но тот, кто вел заседание, ошеломил его.

— Тогда слово предоставляется свидетелям. Предупреждаю, в нашем распоряжении минуты. Ничего лишнего. Адвокат Ласаро, вы помните секретаря ячейки, который принимал вас в партию?

— Отлично помню. Но, кажется, он погиб.

— Нет, я жив, Ласаро, — раздался из темного угла голос человека, который адвокат не мог не помнить. — Но я чуть не подох из-за тебя, облезлый пес. Только трое наших да ты знали список районной ячейки. В первые дни интервенции ты передал его армасовцам. А может, и раньше. Мы смекнули это на допросах, а потом в концлагере. Всё.

— Ложь! — крикнул Ласаро.

— Товарищ Андрес, тебе слово!

— Андреса здесь нет, он в тюрьме! Вы подставляете ложных свидетелей! — бесновался Ласаро, но знакомый голос студента остановил его:

— Дело было так. Сеньор Ласаро за несколько дней до истории в кафе «Гватемала» рекомендовал нам нападать на армасовцев втроем, вдвоем, в одиночку. Это не мои слова. Это его слова. На заседании комитета он быстро, переметнулся. Он вел двойную игру. Уверен в этом.

— Отвергаю!

— Тогда и я скажу, — раздался голос тореро Габриэля Эспада. — Вспомните, сеньор адвокат, я предлагал вам своих людей. Почему вы ответили мне, что комитет отказывается от нашей помощи?

— Я был рядовым членом комитета. Я не мог решать вопрос о привлечении...

— А об отстранении могли? А соврать могли?

— Довольно, Габриэль, — остановил его Карлос. — Рина Мартинес, скажи ты.

— Ласаро прибегал ко мне на днях — взволнованный, растерянный... Искал ваши адреса... Он говорил, что может освободить Андреса.

Ласаро завизжал, будто его резали:

И вы верите девчонке, помешанной на своем Андресе? Я узнал, что его переводят в другую тюрьму. Что из того, если я хотел вас найти?

Вельесер сухо сказал:

— У вас были свои поручения, Ласаро.

Ривера напомнил:

— Мы просили тебя публично осрамить армасовские законы. Что ты сделал для этого в день приезда мистера Лайкстона?

— Меня поздно предупредили. Я ничего не мог успеть сделать!

— Поздно? Наранхо, напомни ему, что он успел сделать — очень поздно, в тот самый день...

— Он передал: «Через два — три дня готовлю подарок».

— Что это за подарок, Ласаро? — спросил в упор Карлос.

Адвокат прижался к стене.

— Какая-то чушь, я ничего не понимаю.

— Перестаньте юлить, — с досадой сказал Карлос. — Мигэль, что говорил тебе полковник Линарес об убийце Адальберто?

— «Этот человек полезен нам», — вот что сказал Линарес.

Карлос снова обратился к адвокату:

— Чем вы были полезны Бочке Желчи?

— Я не отвечаю за слова жандармов.

— Наранхо, — предложил Карлос, — повтори его сегодняшнюю передачу:

Юный кариб сказал:

— Не знаю — он или другой передал. Я слышал, как кричал Фоджер: «У парка Аврора в восемь пятьдесят. Королевскую Пальму известили только что».

— Ага! Вы слышите? — торжествовал Ласаро. — Даже ваш свидетель не знает, я это или другой.

— А если радист сейчас скажет, что он узнаёт ваш голос, Ласаро? — насмешливо бросил Карлос.

— Нет! — закричал Ласаро. — Не надо... Не хочу... Эфир меняет голоса.

— Вы можете успокоиться, — печально сказал Карлос. — Радиста уже нет. Чудесного умного парня убили благодаря вам, Ласаро.

— Не признаю!

— Тогда я признаю, Ласаро, — вырвалось у Карлоса, — что из всех нас явку у парка Аврора получили от меня только вы. Только вы один, Королевская Пальма!

Водворилось молчание.

— Предложение членов комитета?

Сказал Роб:

— Выгнать из комитета. Выгнать из партии. Смерть.

Раздались голоса:

— Смерть!

— Присоединяюсь!

— Согласен!

Другого никто не предложил. Ласаро крикнул:

— Я молод и хочу жить. Я готов уйти от политической борьбы.

— Вы готовы изложить на бумаге о своих связях с Линаресом? — вдруг спросил Карлос. — Обо всем, что он требовал, обо всем, что вы сообщали.

— Хоть сейчас, — заторопился Ласаро. — Если это нужно и меня помилуют... Дайте бумагу, я все напишу!

— Роб отведет его в соседнюю комнату, — приказал Карлос, — и проследит, чтобы предатель ничего не забыл. Все подробности, все связи, всех запроданных...

Ласаро вернулся через час и, запинаясь, подвывая, прочитал исповедь предательства. Он не забыл ни одной детали. Ни того, как его покупали, ни тех, кого выдал.

Карлос брезгливо принял из его рук несколько листков и коротко сказал:

— Комитет объявляет адвоката Ласаро, провокатора и предателя, вне закона. Его может убить любой гватемалец и свершит благое дело. Вероятнее всего, с ним покончит сам Линарес — особенно после того, как исповедь Королевской Пальмы будет напечатана.

Сообразив, что сам обрек себя на гибель, Ласаро бросился на голос Вельесера, надеясь забрать свою исповедь обратно, но Карлос его оттолкнул и спокойно сказал:

— Ты уже не страшен нам, убирайся прочь, человек вне закона.

Так закончился суд над предателем.

Но он прожил еще несколько часов. Он долго плутал по городу и, наконец, очутился у вокзальной камеры хранения.

Адвоката пристрелили здесь же — на цементном полу, между двумя скамейками. Он лежал вцепившись в свой чемоданчик, куда успел засунуть вместе с деньгами карту туристских маршрутов по странам Европы. Линарес платил хорошо своим людям.

Но Линарес опоздал. Исповедь предателя была отпечатана и размножена. Снова столица потешалась над Бочкой Желчи.

— Мой милый Линарес, — заметил Армас, собрав своих советников, — вы быстро состарились и подбираете себе в помощники таких же стариков. А мне нужны люди молодые и горячие.

Он с насмешкой перевел взгляд на Аугусто Чако.

— Да, горячие. Вроде вашего подопечного Аррьоса. Я слышал, что семья его улизнула. Уж его-то самого вы не выпустите, дон Аугусто.

— Нет, мой президент, — поклонился Чако. — Его я не выпущу, — он секунду помедлил, — когда поймаю.

— Хорошо работаете, сеньоры советники. Дармоеды! — выкрикнул вдруг Армас и устало опустился в кресло. — Прочтите это...

Он протянул записку. Крупными детскими буквами, в которых полковник Леон узнал каракули своего Хусто, было выведено:

«Возвращаю вам кольцо-пропуск, президент-убийца, — писал Мигэль. — Теперь я и без него могу свободно передвигаться по стране. Имя Хусто тоже возьмите себе. У меня есть свое, рабочее имя. И вот что, сеньоришка, я вам скажу: никогда я за вас ни в кого не стрелял и ни одному гватемальскому мальчишке вы не нужны. Так что бросьте свои фокусы. А лучше соберите-ка чемоданчик да сматывайтесь, пока вас не пристрелили. И пусть я сгорю в огне вулкана, если будет не так! Спросите Чако — пусть вспомнит, кто ему так крикнул в Пуэрто»,

— Кто вам это крикнул? — шепотом спросил Армас.

Кто знает, — может быть, он увидел в эту секунду свой скорый конец: он лежит на пороге кабинета, а солдат дворцовой охраны погружает в него нож — острый, холодный металл, и нет рядом чрезвычайного посла, и архиепископа, и пушек...

Чако вспомнил: слова его сына, его Руфино, катились за ним по лестнице телеграфа, преследовали его в поездках по стране, будили ночью. Да, он пристрелил Руфино — потому, что тот многое знал. И вот другой мальчишка бросает ему в лицо странную и страшную клятву, а третий напомнил о Руфино на площади. Сколько же можно убегать, скрываться, прятаться от прошлого?

— Вы упустили не мальчишку, — с горечью сказал Армас, — вы упустили Кондора, — и истерично закричал: — Вас можно приравнять к предателям. Свиньи и воры! Я желаю быть президентом, а не объектом выстрелов вашего Кондора!

Но Кондор не стрелял, стреляли другие. В городе вспыхнуло восстание армейских офицеров. На улицах происходили побоища. Стало известно, что во главе заговора стоят полковник Пинеда и капитан Фернандо Дуке. Армас воспользовался случаем и объявил облаву на красных.

Фронт Сопротивления предвидел этот ход. Рабочие люди укрывали вожаков. Спешно менялись явки. Обновлялось руководство подпольщиками в столице и центральных департаментах. Карлосу Вельесеру предложили возглавить движение сопротивления в западных районах. Вместо него оставался Ривера.

Они встретились в маленькой деревушке близ столицы — Карлос Вельесер и Ривера.

— Ты остаешься президентом столицы, — шутливо сказал Вельесер. — Смотри, не уступи эту честь Армасу.

— Я буду следить за сводками из Кецальтенанго,[85] — прищурился Ривера. — Если там объявится свой президент и он будет зваться антикваром Молиной...

— Нет, нет, мастером масок Кардона!

— ...или мастером масок Кардона, — подхватил Ривера, — то уж так и быть: я с ним потягаюсь в умении носить президентский жезл.

— Я вспомнил настоящего Молину, — задумался Карлос. — Ему еще рано возвращаться, а?

— Работай лучше, — кольнул друга Ривера, — и к новому году будет в самый раз.

Он вдруг нахмурился, и лицо его стало острым.

— Я потерял лицейского друга: Фернандо вчера казнили. Он просил тебе передать, что понял трагедию офицерства. Карлос, Карлос, скольких людей мы не досчитаемся, пока выгоним негодяев, скольких прекрасных людей!

— Всех не уничтожат, — ответил Карлос. — На нашей раскаленной сковородке всегда будут прорастать буйные и яркие цветы.

За домиком раздалась песня — звонкому голоску Роситы вторили три срывающихся мальчишеских голоса.

— Ты слышишь? — засмеялся Карлос. — Вот они — буйные и яркие...

Они подошли поближе. Росита учила своих приятелей новой песне. И где только девчонка ее раздобыла?

Дружбу проверяешь так,— Просишь у соседа песню.

Мигэль, Хосе и Наранхо подхватили:

Дохлую подсунет враг, — Песни друга нет чудесней!

— Думаешь их с собой забрать? — спросил Ривера.

— Все равно ребят нужно увезти из столицы, — ответил Карлос. — Эти рожицы примелькались. Да и пригодятся на новом месте. А ты что скажешь?

— Я тоже скажу: пригодятся.

Если ты услышишь, читатель, песню, которая приплыла вместе с волной из далекой Гватемалы, — значит, четверо наших друзей уже добрались до нового места.