Николай Исидорович Полотай
Ракушка
Где отец достал такую диковинку — не знаю.
Помню, все удивлялись ее величине и предполагали, что ракушку привезли из далекой заморской страны.
Ракушка стояла на высоком комоде, посреди шкатулок, рамочек с фотографиями и прочей мелочи.
Мать поднимала меня на руки посмотреть на ракушку.
Потом комод продали, купили пузатый буфет. Ракушка переселилась на вышитую васильками ажурную салфетку, что лежала на средней полке буфета.
А когда отцу подарили графин с набором граненых стаканчиков — они вытеснили ракушку. Она куда-то исчезла.
Я жалел очень. Хотя, честно признаться, всегда чуточку ее побаивался. Особенно когда кто-то из мальчишек назвал ракушку чем- то вроде морской улитки. А улиток я терпеть не мог.
Было мне около восьми лет, когда приехал к нам папин знакомый пианист. Увидел наш инструмент и стал играть.
— Хочу сына учить, — робко кивнула на меня мама.
Гость оживился, стал расхваливать детей, которые учатся музыке, рассказал о великом Моцарте (фамилиюя запомнил еще с тех пор!).
Но гость мне не понравился. Он по-смешному высоко вскидывал свои длиннющие руки, замирал на несколько секунд, закрывал глаза и вдруг сверху обрушивал кисти на клавиши и быстро-быстро колотил пальцами по их перламутровым зубам.
— Будешь, сынок, учиться?
— Не буду!
— По-че-му? — развел руками гость.
— А по-то-му!.. Чтоб руки выросли, как у орангутанга! — И убежал.
Уговаривали меня полгода.
Научиться играть хотелось очень, но мальчишеская амбиция взяла верх…
Напротив нашего дома жила семья Салищевых. Девочки Таня и Женя учились в музыкальной школе и целыми днями разучивали на пианино длинное-предлинное упражнение — ганон.
Мать подходила к окну, слушала игру, умилялась:
— Как хорошо играют девочки!..
А я свое:
— Чего уж хорошего!.. Лапы отращивают!..
На какой-то праздник родители позвали в гости Салищевых. Пришли и девочки. Тане было лет тринадцать, а Женя — моя ровесница. Женьку за ее худобу мы дразнили Пикшей, Танечке же никто не дерзнул дать прозвища — уж очень она была красивой и доброй.
Таня села за пианино и сыграла польку. Потом играла старинные танцы.
Гости кружились в вальсе.
А я из-за портьеры с завистью наблюдал за Таниными пальчиками, они так весело и быстро бегали по клавишам. И почему-то ждал: вот если сейчас Таня спросит меня, хочу ли учиться играть, отвечу сразу: «Хочу-у-у!!!»
Но и мама и Таня словно сговорились: о музыке — ни слова!
А мне уже страшно захотелось учиться и играть, как Танечка. Украдкой смотрел на ее пальцы и запоминал, с какого клавиша она начинала польку. Слух у меня, кажется, был неплохой. И когда дома, случалось, никого не было, я быстро поднимал крышку пианино и нажимал тот заветный клавишек.
Первый знакомый звук так радовал, что я сразу поверил в свой талант… Но дальше — мотив обрывался и терялась его нить. Бог мой, сколько же я раз начинал свой тернистый путь в музыку с того злополучного клавиша!..
Впрочем, довольно быстро, как мне показалось, я таки находил пропавший мотив и ноту за нотой нанизывал на музыкальный стерженек польки.
В какой-то раз на какой-то день мне удалось вчерне со сбивками проиграть мотив польки. Меня обуяла радость, я пришел в дикий восторг и наконец-то поверил в свои «исключительные способности», как принято было говорить мамашам при сомнительных успехах своих чад.
Вероятно, моя «полька» звучала довольно- таки фальшиво, но меня увлекло само сочинительство: вот! могу сам сочинять! могу заставить петь, играть эти покрытые перламутром деревяшки клавиш!
Я стал подбирать нехитрые знакомые мотивчики песенок и даже попытался написать свои «романсы» на стихи любимого поэта Алексея Кольцова. Что-то нравилось, что-то не нравилось, но какой-то честолюбивый бес толкал и толкал меня, подзадоривая: «Пиши! Сочиняй!»
Даже как-то приснился «сам Моцарт», но уж очень смахивал на нашего знакомого гостя-пианиста, и я проснулся оттого, что меня этот обезьянорукий Моцарт тянул к пианино, а я упирался…
Секрет моего сочинительства открылся неожиданно.
В день именин, когда гости танцевали под Танины вальсы, наш сосед Павел Григорьевич, что жил под нами, вдруг объявил:
— А сейчас мы попросим нашего «новорожденного» композитора сыграть свои сочинения!..
Я страшно покраснел и бросился бежать.
— Куда-а! — поймала меня за рукав Таня и тоже сказала: — Уступаю место будущему таланту!..
Что я играл, как играл — не помню. Было стыдно, было радостно, было и просто приятно, что Танечка первая меня похвалила и даже поцеловала.
На той же неделе мама повела меня к профессору музыки Ходоровскому. Старик-профессор давал частные уроки на дому. Сидел он в кресле-качалке, набросив на себя большой клетчатый платок, — боялся простудиться, так как жил в полуподвальной квартире.
— Будем учиться, душа моя? — спросил он, рассматривая мои пальцы. — Оч-чень хорошие пальцы!
— Только без этих… ганонов! — предупредил я.
Профессор улыбнулся:
— А почему?
— Они длинные и противные…
Учить ганон все же пришлось.
А вскоре он мне так надоел, что я решил его подсократить. Но профессора не проведешь: поминутно останавливал меня и заставлял начинать снова.
Ганон растянулся вдвое.
Тогда я стал перевирать ноты. Думал, надоест профессору поправлять меня — он и уступит… Нет, не прошло! Снова возвращал к началу, к первой ноте.
Ганон растянулся уже на версту.
И вдруг осенила мысль. Стал присочинять к ганону несколько тактов, чтобы сбить профессора с толку.
— Нуте-с, нуте-с! — старик снял очки. — Ну-ка, еще раз это место!
Я повторил. Дважды. Трижды.
Профессор откинулся на спинку качалки:
— Недурно, недурно… Но вот что, душа моя, давай договоримся: занимайся пока тем, что я задаю играть по нотам. А дома в свободное время хоть пляши на клавишах…
К профессору я больше не пошел.
Даже никому не сказал. Кроме бабушки. С ней я делился всеми своими тайнами.
А через неделю профессор приехал к нам на извозчике.
Все выяснилось.
Отец пожимал плечами. Мать, понятно, — в ужасе.
Подслушиваю у двери.
— Если вам трудно, я могу учить вашего сына бесплатно, — пытался выяснить причину профессор. — Да, он упрямый мальчик, с характером. Настойчиво перевирает, сочиняет всякую отсебятину… А я в детстве, когда учился музыке, разве не перевирал? Ого!.. Хотелось что-то свое сочинить. Свое!.. Уговорите сына посещать уроки.
Уговаривали месяц.
Никак не мог простить профессору эту «отсебятину». Так отозваться о моих сочинениях!..
Мать пошла окружным путем. Знала: мне очень нравилась ракушка. Достала ее (она оказалась в буфете) и положила на пианино.
Я подходил, завороженно глядел на ракушку, а мать открывала крышку пианино:
— Учись, глупышка! Человеком станешь.
— А что я — не человек? Обезьяна, что ли?
— Ты — дубина! — осерчала мать. — Ничего не хочешь ни знать, ничему не хочешь и учиться! Вон простая ракушка — и та поет!
И приставила ракушку к моему уху.
Ровный, манящий шум моря полился из раковины…
Песня ее покорила…
Снова поплелся к профессору с ганоном.
— Я знал, что ты придешь, душа моя! — обрадовался старик. — Давай договоримся: ты повторяешь заданный урок, а потом будешь играть мне свои сочинения.
— «Отсебятину»! — язвительно уточнил я.
— Ты злопамятен, душа моя, нехорошо, — покачал головой профессор.
Опять «душа моя»!.. Как девчонке!..
Конфликты начались с первых же дней.
Почувствовав свой «верх» над профессором и завороженный ракушкой, я стал сочинять «Песню ракушки». И нес на суд профессора.
У доброго профессора после прослушивания началась мигрень. Но старик не хотел «войны». И даже похвалил. Но я учуял лесть и решил написать еще лучше. Целыми днями ходил с ракушкой, часами слушал таинственный шум, брал с собой на Хрусталку, чтобы сравнивать с шумом морского прибоя. А на ночь обязательно клал ракушку под подушку или прикладывал к уху, накрывался с головой одеялом и слушал, слушал, пока не засыпал.
Дикая мысль написать «Ракушечную симфонию» не выходила из головы. И вот в один далеко не прекрасный день я отнес свой опус профессору, предвкушая похвалу и поздравления…
Профессорские уши не выдержали пытки.
Зато и амбиции моей не было предела. Профессор стар и просто по-стариковски придирается, а то, может быть, из зависти. А раз так — то для музыкального мира я умер. Больше от меня старикан не вытянет ни одной ноты!.. Что ж! В музыкальном мире будет одним Моцартом меньше!
Ночью я грыз ногти и плакал от великой досады на профессора, на себя и на… счастливчика
Моцарта.
Не помню уже, сколько раз я еще ходил к профессору и аккуратно (на зло ему!) проигрывал заданное. Профессор был изумлен моими способностями. Удивленно пожимал плечами, радостно потирал руки, а в глазах светился огонек крайнего любопытства: какиз озорного и
бездарного «композитора» вдруг получился исполнительный и добросовестный ученик?..
Но ходить в учениках мне претило.
Мне хотелось быть самому композитором, а не исполнителем чужих произведений!
Я потерял всякий интерес к музыке, к занятиям, даже к сочинительству, и вскоре профессор был навсегда забыт.
И ненавистный ганон тоже.
Жизнь так сложилась, что за двадцать-тридцать лет мне пришлось побывать на многих морях и океанах. Я знал спокойный плеск южного моря, рокочущий, глухой прибой Северного, бурный, ревущий характер Охотского и даже симфонию Ледовитого океана.
О ракушке вспоминал редко, с иронией, как о далекой сказочной детской игрушке.
Лишь в час редкого отдыха, когда по радио играли на рояле, становилось почему-то грустно, подкатывал нервный комочек к горлу, хотелось плакать. Весь я словно наливался звуками, пел мозг, тело.
Странное состояние продолжалось часто и ночью после увиденного и услышанного концерта. Я погружался в океан звуков, ритма. Из сонного небытия возникало пианино или рояль, я садился и свободно, раскованно, без всякого напряжения ума ипальцев, вдруг играл какую-то музыкальнуювещицу. Мотив был незнакомым, но такойчудесный, что я восторгался… Потом во сневдруг начинал ощущать, что я сплю и что надосейчас же заставить себя проснуться и записать этот мотив. Мне это удавалось часто. Но, проснувшись, я с болью понимал, что не могузаписать ни одной ноты, а восстановить мотив — не было пианино.
Предательский мотив таял с каждой секундой, уходил от меня и безвозвратнопропадал. Через пять минут я уже не мог вспомнить то, что так жадно слушал во сне и восторгался.
Терзала мысль: учиться! Снова учиться!..
Когда?.. Дел невпроворот — работал днями, часто ночами — где уж думать о музыкальном образовании.
А музыкальные сны не давали покоя.
Через много-много лет, после войны, когда вернулся в отчий дом, я жадно рассматривал старые, дорогие с детства домашние вещи, которых — увы! — уцелело совсем немного.
— Мама! Помните, была у нас ракушка, красивая-красивая?
— Она смотрит на тебя, сынок, — улыбнулась мать.
Ракушка лежала на радиоприемнике, натой же ажурной салфетке, расшитой васильками.
Припал ухом…
На меня низвергнулась далекая симфония звуков, хотя пела ракушка тихо, как и четверть века назад, пела однотонно вечную свою песенку.
А я готов был разрыдаться. Перламутровый зев волшебной ракушки вернул на миг далекое, милое детство.
Вспыхнул давным-давно забытый творческий огонек.
Невольно обвел глазами комнату.
Пианино в доме не было.
Возможно, и к лучшему. Играть я все равно не умел, разве что нехитрые песенки, которые подбирал на клубном пианино, подыгрывая немым фильмам. Но играть их сейчас было бы просто стыдно, они прозвучали бы мне укором, а родным — обидой.
Классического музыкального репертуара я так за всю жизнь и не осилил.
Встретился глазами с матерью, и мы поняли друг друга…
Вышел в сад.
Почему-то вспомнилась сказка, рассказанная давным-давно моей бабушкой Агафьей еще в те дни, когда я признался ей, что не хожу к профессору музыки из-за противного ганона.
Вот эта сказка.
Жил-был Капитан.
Смелый, отважный, удачливый.
Капитана уважали, любили. И слава о нем, подобно морским волнам, обошла все моря и океаны.
В день своего юбилея Капитану преподнесли дорогие подарки: золотые часы, кольцо с бриллиантом, шкатулку с драгоценностями.
Последним из поздравляющих подошел к Капитану простой матрос. Он был лучшим ныряльщиком. В тот день корабль стоял в бухте, что славилась большими и красивыми ракушками, в которых — почти в каждой — находили жемчужины.
Матрос протянул Капитану ракушку. Всего несколько минут назад он достал ее с морского дна. Еще не успел снять водоросли, очистить от ила, высушить. Но огромная ракушка и в таком виде была красивой.
— Возьми, Капитан! — сказал матрос. — Подарок мой хоть, и не дорогой, но сохранит тебе самое дорогое — песню моря!
Капитан был самолюбивым и гордым.
— Не мог придумать для своего Капитана худшего подарка? — язвительно сказал он и тут же выбросил ракушку за борт.
Вокруг засмеялись.
Матрос молча удалился…
Прошло много лет.
Капитан состарился. Но еще плавал на своем корабле.
Однажды на корабль напали пираты, команду забрали в плен, корабль сожгли, а Капитана ослепили, посадили в лодку и оставили в Океане среди волн.
Только на седьмой день Капитана случайно обнаружил проходивший мимо корабль и доставил на родину.
Слепой Капитан доживал свои дни в бедности.
Когда ему исполнилось восемьдесят лет, никто уже не пришел его поздравить, и он тяжело переживал разлуку с морем и друзьями.
Вдруг в двери постучали.
— Войдите! — обрадовался Капитан.
На пороге стоял бывший его матрос, над которым много-много лет назад посмеялся Капитан.
На ладони матроса лежала огромная красивая ракушка.
— Капитан! Я пришел поздравить тебя. Прими в подарок от меня ракушку, которой ты когда-то пренебрег. Она тебе сейчас будет нужна как никогда.
Капитан был растроган.
— Ты тогда достал ее?
— Да. Я знал, когда-нибудь она тебе пригодится. Ракушка вечно поет о море, а его тебе так недостает.
— Прости меня, добрый человек!..
Старик-матрос поклонился и вышел.
Капитан прожил еще несколько лет. Он теперь не чувствовал себя таким одиноким и никогда не расставался с ракушкой, которая всегда пела ему бесконечную песнь о море, о невозвратном море.
Как-то в зимний вечер постучали к Капитану.
Ответа не последовало.
Выломали дверь.
Капитан лежал на постели, держа в руке ракушку, словно прислушиваясь к ее песне.
Ракушка пела.
А Капитан был мертв…
Почему вдруг так ясно вспомнилась эта сказка? Не знаю. Может быть, в судьбе Капитана и я смутно угадывал свою судьбу? Вот так: пренебрег своей ракушкой, не прислушался к своему пению и выбросил за борт.
Мы все любили в детстве слушать сказки. а к их мудрости прислушиваемся только в старости.
Ракушку сберегли родители.
Для меня.
Горьким укором…
Спасибо им за науку.