Нет, не стареет наша благодатная земля.

В этом легко убедиться, когда ты сам поживешь на белом свете, постранствуешь вдоволь из конца в конец и, вернувшись однажды к степному подножью заветного Урала, с удивлением оглядишься окрест, узнавая и не узнавая всю эту прекрасную землю, точно бы помолодевшую за многие годы, которые, собственно, и составляют твою жизнь.

Нечто подобное я испытал еще в 1954 году, когда снова оказался на Южном Урале после долгого расставания с ним, измеряемого целой четвертью века.

И опять меня привело сюда желание увидеть сотворение Нового мира на доселе не обжитой земле. Это уж действительно так, что лучше самому один раз увидеть…

Впервые я тут побывал в 1930 году, шестнадцатилетним пареньком. И не в качестве любознательного путешественника: мы тогда и понятия не имели о туризме, отправляясь на дальние стройки начальной пятилетки и на целинные поля самых первых зерносовхозов. Слово «целина» уже входило в газетный обиход, к тому же еще поддержанное эпическим талантом Шолохова.

В Москве был создан «Зернотрест», облюбовавший вскоре для своих «фабрик зерна» плодородные земли на Северном Кавказе и Южном Урале, в Сибири и Средней Азии. Одним словом, выбирай географию по вкусу. Меня потянуло в Башкирию, в Зилаирский зерносовхоз, только что основанный неподалеку от Баймакского золотого прииска. Можно было махнуть подальше от родных мест, однако Башкирия с ее дремучими урманами казалась столь же таинственной и загадочной, как и Сибирь.

Правда, этих урманов тогда мне не довелось увидеть, но зато уж степь, первозданная, божественная степь с ее пенящимися на пригорках вековыми ковылями, с ее царственными беркутами, зависающими в высоком небе, с ее множеством любопытных сурков — этих «степных пингвинов», — со всей необыкновенно бурной и страстной весной тридцатого года буквально околдовала меня. Я приглядывался к незнакомым молодым людям и досадовал на свою самонадеянность: все окружающие что-то умели делать (и когда они выучились?), а я оказался среди них начинающим библиотекарем. Это теперь до конца понял всю мудрость библиотечного дела, а тогда краснел, стеснялся, что просто выдаю книги, и жгуче завидовал не только трактористам, но и прицепщикам.

Однако главное-то было в том, что у нас на глазах добрая сотня заграничных тракторов почти круглые сутки поднимала зилаирскую целину, распластывая ее иссиня-черные, маслянистые отвалы от горизонта до горизонта. И где-то в полуденном мареве подолгу маячили башкирские всадники — будто конные разъезды всей этой грохочущей армады, всполошившей древнюю южноуральскую степь.

По тем временам такая масса техники, такой размах работ воспринимались как дерзкий вызов российской экономической отсталости, тем более, что своих отечественных тракторов и в помине не было, Челябинский завод едва вырисовывался в тысячелистных синьках да кальках.

Но то была еще не битва, а разведка боем, верно, успешная, крупномасштабная, однако же разведка. Надвигалась война, и этой разведке не суждено было развернуться в настоящую битву за хлеб — вскоре и совхозные тракторы оставили плуги и взяли на прицепы уральские пушки и гаубицы…

Прошла четверть века, вместившая в себя и довоенные пятилетки, и самую войну, и без малого две послевоенные пятилетки. Четверть века… Кто поднимал целину в тридцатые годы, тот сполна отвоевал свое на фронтах Отечественной, а кто не подрос к войне, достиг совершеннолетия уже в пятидесятые годы — как раз к новому общему наступлению на целину, охватившему десятки миллионов гектаров. И хотя я жил и работал тогда в Риге, хотя мне и перевалило уже за сорок, все-таки потянулся за юными добровольцами, пусть в качестве газетчика, чтобы собственными глазами посмотреть, как пойдет наступление, не слыханное и не виданное там, на востоке.

Жил на полевом бригадном стане с молодыми латышами, старательно заполнял блокноты всяческими заметками, а по вечерам сидел с комсомольцами у костра и с удовольствием слушал их веселые историйки да и сам кое-что рассказывал, тем более, что рассказать было что. Невдалеке от Таналыкского совхоза, где мы обосновались, по ту сторону реки Урал и начинались поля того самого Зилаирского зерносовхоза, в котором довелось немного поработать четверть века назад. Совпадение, случайность? Некоторая случайность была для меня разве лишь в том, что новый подъем целины начинался буквально рядом с давно поднятой целиной. И сама война как бы размежевала их во времени.

С той поры вдвое дороже мне эта южноуральская степь, где сходятся оренбургская, челябинская, башкирская земли. Благо, тут нет скорых, нетерпеливых поездов, которым издали светят зеленые светофоры на полустанках, не говоря уж о станциях. На обыкновенном-то, пассажирском поезде, с трехзначным номером, смотришь себе часами в окно, наслаждаясь постепенным узнаванием твоих мест, овеянных ветрами твоей молодости. Ты как бы наново открываешь мир, в котором поднялось на крыло целое поколение степняков за эти три десятилетия.

Кто встречал тут августовские восходы, когда мелодичным звоном звенят поспевающие хлеба, тот подолгу не мог отвести очарованного взгляда от неохватного пшеничного разлива, уходящего далеко в сторону Казахстана. То чистейшей бронзой, то красной медью, то высокопробным золотом светятся, поигрывают приливные волны на горизонте, куда ни глянь, — на восток или на запад, на юг или на север. Пшеница и пшеница на сотни километров вокруг. И кое-где в утренней дали зеленеют среди полей совхозные центральные усадьбы, над которыми то и дело летают еле видимые стрелы башенных кранов. А вдоль тракта Оренбург — Челябинск, привольно растянувшись в кильватерную колонну, плывут по оранжевому морю ослепительно белые зерновые «лайнеры» — элеваторы. Это все поднятая целина: чем дальше на юго-восток, тем шире разливается она по всему горизонту. Даже не верится, что здесь, кроме караванных натруженных троп, никаких путей-дорог никогда не было.

Треть века… Конечно, можно подсчитать, сколько же всего дала целина зерна за три десятилетия в Казахстане, в Оренбурге, на Алтае, в других областях, где менее значительны посевные площади. Наверное, не один десяток миллиардов пудов. Были годы урожайные, были средние, были неурожайные, — не случайно наши края называют «зоной рискованного земледелия». Однако редко мы получали здесь менее одной четверти всего товарного зерна в стране. А если взять самые «верхние засечки» целинных урожаев, то бывало, что и одна треть, а то и почти добрая половина нашего хлебного баланса приходилась на щедрые поставки целины, которая давным-давно окупила все затраты на ее освоение.

Так что экономическое значение целинного хлеба трудно переоценить.

Но есть еще иное — политическое значение целины. Когда заокеанские недруги в поисках средств борьбы с Новым миром начали применять против нас всевозможные санкции, они и зернофураж, который мы иногда прикупали, возвели в степень «стратегических материалов». Впрочем, они давно приравняли торговлю хлебом к торговле оружием. С каким злорадством американские экономисты считают и пересчитывают на ЭВМ в своих конъюнктурных институтах предполагаемый валовой сбор зерновых в Советском Союзе, если виды на урожай складываются неблагоприятно.

Уже не раз освоенная целина помогала нам на мировой политической арене, хотя те же советологи, помнится, бойко заговорили о «неоправданном риске», едва мы начали распахивать новые земли за Уралом; а потом, когда эти земли порадовали советских людей первым отличным урожаем, за океаном перевели пропагандистский монолог на тему о «сливках земли», которых-де совсем ненадолго хватит русским.

Ну что касается «сливок земли», то в Соединенных Штатах научились снимать их еще в прошлом веке, когда распахивали сверхприбыльные североамериканские прерии и аргентинские пампасы. Хищническая, сверхприбыльная эксплуатация новых земель вконец разорила тогда не только мелких фермеров в США, но и больно ударила по европейским земледельцам.

Если же у нас и было что не так кое-где на целине, то объяснялось это неизбежными при столь огромном масштабе освоения новых земель ошибками. Ошибки, конечно, давно исправлены, и для каждого района с его почвенными особенностями выработана цельная агротехническая система. Ведется и методичная борьба с эрозией почвы, особенно ветровой, чтобы «золотая пыль» плодородия не исчезала бесследно. Да и богатый опыт знаменитого крестьянина — академика Терентия Мальцева получает все более благодарное признание.

Карл Маркс писал в третьем томе «Капитала»:

Вот где она — тайна вечной молодости нашей земли: в бережном, сыновьем отношении к ней.

Излишнее регламентирование, которое было свойственно в прошлом некоторым работникам сельского хозяйства, на целине преодолевалось успешнее. И там уже в шестидесятые годы агрономы почувствовали себя полноправными хозяевами полей и защитниками их от догматических рекомендаций кабинетных знатоков аграрных проблем.

На целинных землях появились свои талантливые ученые, которым не занимать ни опыта, ни смелости, ни творческой инициативы. Помню, как в совхозе «Адамовский» упорно искореняли овсюг, каким-то странным образом занесенный на целину. И живые агротехнические наблюдения и эксперименты по-хозяйски обобщал для будущей диссертации сам директор совхоза Петр Георгиевич Рютин. А главный агроном Яков Петрович Орищенко, поборник идеи безотвальной вспашки зяби и других новаторских дел, в то время уже защитил кандидатскую диссертацию.

В нашей публицистике иной раз подчеркивается мысль, что  т о г д а, в тридцатые или пятидесятые годы, все было куда проще, чем  т е п е р ь. Так ли это? Конечно, имеется в виду общая и специальная подготовка кадров. Но кроме профессионализма необходимы ведь и другие качества (включая характер), соответствующие тому или иному времени.

Вот я думаю о тех энтузиастах — из старого Зилаирского зерносовхоза, вместе с которыми отправлялся из Москвы в Башкирию. Потом вспоминаю далеко, не молодого директора совхоза «Комсомольский» Михаила Григорьевича Голованова, одного из первых Героев Социалистического Труда целинного Оренбуржья. (С ним мы немало рассуждали о молодежи.) И наконец каждое лето я встречаюсь на полях с современными молодыми земледельцами. Кому же из них было попроще да полегче? Тем, кто начинал длинную череду пятилеток, или уже целинникам послевоенным, продолжившим борьбу за хлеб, когда мы стали во много крат сильнее, или нынешним труженикам земли, которые вопреки всем привлекательным городским занятиям предпочли добывать для народа хлеб насущный? Думается, что у каждого из этих трех поколений советского крестьянства своя судьба, и все же у того, первого, кому пришлось вдобавок столько перелопатить землицы и на фронте, особо тяжким было восхождение к восьмидесятым годам века.

На освоенной целине, как и на любом хлебном поле, до сей поры хватает нерешенных вопросов. Тридцать лет назад у нас до всего не доходили руки. Некогда было крепко подумать, например, о том, а стоило ли создавать в глухой степи, скажем, отделения совхозов, а не лучше ли сразу основать агрогородки вместо нынешних, только наполовину благоустроенных центральных усадеб? Наверное, классическое бездорожье в наших черноземных краях явилось в значительной мере уважительной причиной того, что совхозные поселки стали дробиться на отделенческие, — все же под рукой и пашня, и пастбища, и зреющая нива. Ну а когда горячка спала, когда люди малость прижились в новых местах, они и призадумались о том, что хорошо бы теперь в каждом совхозе иметь одну центральную усадьбу — агрогородок со всеми социальными и культурно-бытовыми условиями: средней школой, Домом культуры, универмагом, домом бытовых услуг, столовой (или даже рестораном), парком, радиоузлом, телевидением и прочими необходимыми благами на городском уровне.

В Оренбургской области есть и старые совхозы, созданные или на бывших господских землях, или на базе мелких колхозов, или целинные — основанные в том же тридцатом году (имени Магнитостроя, имени Электрозавода, Чебеньковский). И даже в таких хозяйствах, расположенных, как правило, в густонаселенных районах, наблюдается вполне естественный отток молодежи из отделений на центральные совхозные усадьбы (не говоря уже о райцентрах).

Само слово «агрогородок» поэтично по своему звучанию. Так и видится среди возделанных полей, на берегу тихой степной речки или лебединого озера, как весело разбежались по ковыльному косогору одно-, двухэтажные нарядные коттеджи. Но, к сожалению, редко остановишь взгляд на каком-нибудь оригинальном домике неожиданного архитектурного решения. Все, главным образом, традиционные, приземистые на вид пятистенки. Серьезным проектированием совхозных поселков мало кто занимается, не говоря уже о планировке домов и надворных построек. Примелькались и типовые Дома культуры, службы быта, административные здания. В этом смысле некоторые колхозные усадьбы Оренбуржья опережают совхозные. Так центр села Желтое, в котором находится правление колхоза «Сакмарский», выглядит уютным городским уголком на фоне великолепных южноуральских шиханов.

Однако наиболее жгучая проблема освоенной целины — это орошение. Несколько лет назад Александр Степанович Хоментовский, член-корреспондент Академии наук СССР, по-комсомольски горячо увлекся идеей переброски части стока сибирских рек на юг. Он все летние месяцы напролет странствовал по всему южному Предуралью, по казахским полупустыням, по намечаемой трассе магистрального канала и ответвления от него на запад. Ему рисовались радужные картины недалекого будущего этого обширного края, который уже в наше время постепенно становится богатейшей житницей. Рано или поздно идея переброски на юг части стока сибирских рек будет непременно осуществлена. Здесь нет альтернативы. Но осуществление такого глобального проекта потребует немалых материальных средств, и по этой причине может быть перенесено на грань веков — двадцатого и двадцать первого.

Недавно А. С. Хоментовский выдвинул частную задачу в своей статье «Ключ к реализации Продовольственной программы в бассейне реки Урал», опубликованной в «Каменном Поясе» за 1983 год. Суть нового предложения ученого состоит в том, чтобы максимально использовать буйный весенний сток Урала в Каспийское море, создав в бассейне реки, в том числе и в Губерлинских горах, целую систему небольших водохранилищ для орошения окрестных полей, включая, разумеется, и целинные. Это не решает всей архисложной проблемы, но поможет в реализации Продовольственной программы и явится своего рода техминимумом для будущих мастеров поливного земледелия.

Таким образом, существуют и дальняя, и ближняя перспективы орошения освоенной целины, которая из так называемой «зоны рискованного земледелия» превратится в главную житницу государства уже в течение следующей трети века.

Обычно в необжитые места первыми приходят геологи, вслед за ними — авангардные бригады строителей. Но восточное Оренбуржье открыли не разведчики недр, а почвоведы и землеустроители. Потом поднялись над орлиной степью и буровые вышки геологических партий. Они нашли там богатые комплексные руды и асбест. Нынче в Притоболье возвышаются самые молодые города области — Светлый и Ясный. Туда протянута железная дорога из Орска, ходит прямой пассажирский поезд Оренбург — Рудный Клад. Словом, еще вовсе недавно эта Высокая степь на водоразделе европейских и азиатских рек, заселенная одними сурками да беркутами, за какие-нибудь тридцать лет преобразилась неузнаваемо, вопреки жестокой засухе, которая нет-нет да и потянет знойным суховеем откуда-то со стороны Каракумов. До Высокой степи очень редко доходят летние дожди с запада и почти совсем не доходят с востока. Но какое жаркое солнце на этом «климатическом перевале», какие плодородные земли!.. Только бы еще живой воды в самое летнее пекло — и урожаи всех культур можно бы удвоить, утроить.

Надо сказать напоследок о целинной экологии. Ну, к примеру, о тех же беркутах и о сурках, которых нынче редко увидишь в необозримом солнечном просторе за Орском. Сначала иные бездумные парни охотились на птиц и на зверьков просто ради забавы, а потом в Казахстане появились и промысловики-браконьеры, нажившиеся на сурочьих шкурках.

В восточном Оренбуржье встречаются уникальные березовые колки на высотках и даже на плитняке. Есть и кустарниковые вишневые сады, занимающие значительную территорию. Природа заранее позаботилась о том, чтобы принарядить эту степь к приходу человека. И человек должен ответить на ее заботу верной любовью к родной земле.

В свое время тот же А. С. Хоментовский выступил в печати с предложением создать в Оренбургской области, пока не поздно, степные заповедники. В первую очередь это следовало бы сделать на освоенной целине, иначе в ближайшие годы могут исчезнуть последние гектары нераспаханных земель. И уж бесспорно надо сохранить все уцелевшие памятники природы.

Начало будущего, двадцать первого столетия почти совпадет с полувековым юбилеем освоения великой целинной степи. Все более четко рисуется, как миражное видение, прибойный разбег золотых пшеничных волн на востоке, где вовсе изглаживается каменный накат, сбегающий по гранитной лестнице Уральского хребта, и начинается самая глубь плодороднейшего края.

Хроника исторических событий в двадцатом веке еще пополнится новыми свершениями советского народа. Детонация нашей Великой революции бесконечна. И штурм целины, последовавший вскоре за полным разгромом нацистов, прочно занимает свое место в ряду героических дел Нового мира.

Так что никакие «зерновые санкции» правительства США не страшны людям, которые не только подняли знамя социалистической революции, но и отстояли ее в тяжких боях, возвеличили бескорыстным, подвижническим трудом и ныне зорко оберегают от ракетных крестоносцев. Будущее всегда принадлежит сеятелям!

В конце февраля — начале марта 1954 года состоялся Пленум ЦК КПСС. Пленум обсудил вопрос о дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель.

В постановлении, принятом 2 марта, Пленум ЦК КПСС поставил задачу в течение 1954—1955 годов расширить посевы зерновых культур за счет освоения целинных и залежных земель не менее чем на 13 миллионов гектаров. Из этого количества колхозам и совхозам Российской Федерации, и главным образом колхозам и совхозам Сибири, Урала и Поволжья, предстояло освоить 6700 тысяч гектаров.

12—13 февраля 1954 года в Оренбурге состоялась областная партийная конференция.

Выражая волю трудящихся области, конференция единодушно решила: за два года расширить посевные площади за счет целинных и залежных земель на один миллион гектаров.

Призыв партии нашел живой отклик у молодых тружеников городов Оренбургской области. В партийные и комсомольские комитеты потоком шли заявления от рабочих и служащих, главным образом от комсомольцев и молодежи, с просьбой послать их на освоение целинных и залежных земель во вновь организуемые совхозы. В Орске в течение двух дней поступило 224 заявления от молодых патриотов. Каждый день областные газеты публиковали письма юношей и девушек, заявляющих о своем горячем стремлении с честью выполнить задание Родины.

Партийные организации отдельных городов и сельских районов области, поддерживая патриотические стремления трудящихся, решили полностью укомплектовать кадры для некоторых вновь создающихся совхозов. Бюро обкома КПСС специальным постановлением, принятым 25 февраля, одобрило эту инициативу.

До начала первого весеннего сева отвод земель в основном был закончен. В малообжитых местах, расположенных большей частью в стороне от железных и шоссейных дорог, создавались целинные совхозы. Строились жилые поселки, производственные помещения, проводились дороги.

В первые годы освоения целинных и залежных земель большую помощь вновь созданным совхозам «Буруктальский», имени XIX партсъезда, «Комсомольский», имени Розы Люксембург и другим оказали строительные организации Орска, Оренбурга. Только строители Орска в этих хозяйствах построили 19 тысяч квадратных метров жилой площади, 35 зерноскладов, 8 зерносушилок, три школы, два детсада, шесть столовых, четыре хлебопекарни, пять бань и много других хозяйственных и социально-культурных объектов.

Обком ВЛКСМ обязал горкомы, райкомы комсомола широко разъяснить среди комсомольцев и молодежи письмо девушек зерносовхоза «Полевой».

Обком ВЛКСМ указал комитетам комсомола на необходимость направлять на работу в новые совхозы девушек, активно проявивших себя на производстве и в общественной жизни.

Девушки нашей Отчизны всегда, когда требовалось, шли на самые трудные участки строительства. Тысячи славных дочерей Родины в начале тридцатых годов поехали на Дальний Восток строить в тайге город юности. В тяжелые годы войны они встали к заводским станкам и сельхозмашинам, с честью заменили ушедших на фронт мужчин. Много сил и энергии потребует от них целина. Но они заявляют, что не пожалеют усилий во имя расцвета любимой Родины.

В августе Центральный Комитет КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление «О дальнейшем освоении целинных и залежных земель для увеличения производства зерна». Из этого постановления страна узнала о серьезных успехах, достигнутых советским народом в районах новых земель.

На 10 августа в районах освоения новых земель поднято 13 миллионов 400 тысяч гектаров целины и залежей, что составляет 103,2 процента к установленному плану. А всего по стране на 10 августа вспахано высокоплодородных целинных и залежных земель в колхозах и совхозах 14 миллионов 100 тысяч гектаров. На новых землях создано 124 крупных зерновых совхоза, оснащенных современными сельскохозяйственными машинами.

ЦК КПСС и Совет Министров СССР, с удовлетворением отметив достигнутые успехи, выразили уверенность, что колхозы, МТС и совхозы восточных районов страны будут продолжать освоение новых земель.

В 1954 году область подняла 1 миллион 130 тысяч гектаров целины, на 430 тысяч гектаров больше против государственного задания. Колхозы распахали 580 тысяч гектаров, совхозы — 550 тысяч.

Тридцать лет назад было принято историческое постановление февральско-мартовского Пленума ЦК КПСС «О дальнейшем увеличении производства зерна в стране и об освоении целинных и залежных земель». Громадная серьезность задач, жесткие сроки их исполнения буквально всколыхнули не только тружеников села, но и весь наш народ. Начался новый и невиданный подъем в развитии сельского хозяйства.

Тогда райком партии, райисполком, райком комсомола Кизильского района были похожи на оперативные штабы. Сюда шли коммунисты и комсомольцы, служащие учреждений и рабочие различных профессий, добиваясь направления на целину.

Многие поехали тогда трудиться в колхозы и совхозы. Начальника доротдела П. П. Маркова избрали председателем колхоза «Красный казак», токаря МТС П. Ф. Кошевца — председателем колхоза имени Сталина, механизатора А. В. Снесарева — бригадиром полеводческой бригады колхоза имени В. И. Ленина… Так, первыми целинниками стали сами жители целинного района.

Первыми новоселами были комсомольцы — магнитогорские рабочие Б. Кубарев, Г. Степанов, Ю. Смоленский и Н. Дасов. Их приняли в торжественной обстановке, с ними беседовали секретари райкома КПСС В. Ф. Петухов и А. У. Моисеенко. Надо воздать должное городу славных металлургов: с самого своего рождения он был и остается крепкой спорой для района: сельские труженики постоянно чувствуют могучее плечо горожан, их братски протянутую руку. Кузнец и горновой страны — Магнитогорск — оказывал району неоценимую помощь и в освоении целины.

Магнитогорские коммунисты — «тридцатитысячники» — Ф. Д. Заикин, П. Д. Легенько, А. И. Савченко, Я. Э. Концевой, А. Н. Сенько возглавили отстающие колхозы и вывели их в передовые хозяйства. На их долю достался и период освоения целинных земель. В районе до сей поры помнят каждого по имени и отчеству.

Стали приезжать к нам рабочие, специалисты, опытные хозяйственные руководители из Кыштыма, Златоуста, Копейска, Челябинска и других городов области. Прибывали агрономы, инженеры, прорабы, механики…

Вначале приезжающих энтузиастов подселяли к семьям старожилов. Приходилось жить в неимоверной тесноте, но все понимали — это временно. Шумная, неунывающая молодежь быстрехонько «оккупировала» даже чердаки и сарайки, создавая в них «шик-комфорт». И не было случая, когда бы местные жители проявляли недовольство. Всюду принимали целинников радушно, готовили им пищу, стирали белье, топили бани, делились всем, чем могли.

А бабушка Землянская вдруг прославилась на весь совхоз «Победа» как парикмахерша. На заросших головах своих пятерых постояльцев она навела «культуру» ножницами, предназначенными для стрижки овец. Да еще приговаривала:

— Этим струментом я, бывало, по сорок овец в день остригала, за что и Грамоты имею. А пять-то голов остричь для меня — тьфу! да и только.

На замечание, что, мол, в прическе уж больно много «лестниц», бабушка отвечала:

— А это, милые, даже очень хорошо — девки будут на вас заглядываться. А постриги по-городскому — ни одна ведь не обратит внимания.

Ехал к нам «в общем-то зеленый молодой народ» с походным рюкзаком за плечами, со стремлением впервые начать самостоятельную жизнь, и степенные папаши и мамаши с семьями. Когда подселение стало уж невозможным, в степи начали вырастать городки из палаток, будок, просто шалашей. В дело шли списанные железнодорожные вагоны. В степи запылали костры, задымили воинские походные кухни, ночи «насквозь» просвечивались тракторными фарами, как прожекторами. Зазвучали многие, неслыханные доселе песни, которые привезли люди из своих родных мест. Русские, казахи, башкиры, украинцы, белорусы, мордва и другие представители наций и народностей стали одной семьей на целинной земле.

Запомнился навсегда расширенный пленум райкома партии 21 марта 1954 года. О постановлении ЦК КПСС о целине докладывал первый секретарь РК КПСС В. Ф. Петухов. Было подчеркнуто, что колхозы и совхозы, выполняя предстоящие задачи, должны рассчитывать, прежде всего, на собственные силы, мобилизовать на это дело все трудоспособное население. Всю технику необходимо привести в готовность до 10 апреля, укомплектовав кадрами для работы в две смены, то есть, круглосуточно.

Главная цель весны и лета 1954 года — одновременно с проведением весеннего сева и заготовки кормов поднять 60 тысяч гектаров целины, максимальное количество весновспашки сразу же засеять зерном. Эта главная задача повлекла за собой установление для хозяйств графиков освоения новых земель, открытие при совхозах и МТС краткосрочных курсов трактористов и комбайнеров. Основным местом работы всех руководителей, специалистов, работников идеологии стала полевая бригада.

После пленума повсеместно были проведены партийные и рабочие собрания, коллективы колхозов, МТС и совхозов приняли на себя социалистические обязательства.

В отличие от Казахстана подъем новых земель в Кизильском районе начался не с голой степи. Уже тогда район представлял собой крупную житницу области. 23 колхоза, обслуживаемые тремя МТС, три совхоза, правда, чисто животноводческой специализации, возделывали около 90 тысяч гектаров посевов. Поэтому люди, техника, ремонтные мастерские только что организованных совхозов «Победа» и «Кизильский» «прижимались» к обжитым местам. Колхозы распахивали новые земли на своих же угодьях. Уже весной 1955 года было решено организовать еще один целинный совхоз — «Богдановский». Он базировался в крупном селе, название которого и унаследовал.

Но возникли непредвиденные трудности. Дело в том, что район наш глубинный: до ближайших железнодорожных станций — Бреды, Суббутак, Магнитогорск — расстояние от большинства хозяйств превышает 100 километров. В условиях бездорожья, в ненастную погоду вывозка со станций прибывающих грузов, доставка на элеваторы зерна оборачивались настоящим бедствием.

А грузы прибывали и прибывали. Пристанционные площадки представляли собой несусветный хаос — были завалены лесом, кирпичом, цементом, шифером, стеклом, известью, углем, дровами…

Теперь, когда мысленно обращаешься к поре разворота целинных работ на полную мощь, становится даже немного страшновато — как, откуда работники райкома партии и других районных органов брали силы, оказывались способными решать сотни и сотни разнообразных вопросов, чтобы выйти из затруднительного положения? Образование новых парторганизаций, перестановка партийных кадров, контроль за неуклонным выполнением принятых решений, торговля, бытовое обслуживание, здравоохранение, детские сады и ясли, бани, пекарни, столовые — все это вдруг обрело первостепенное значение. Нередко можно было услышать охрипший голос кого-либо из секретарей райкома КПСС: «Мыло, говорю, хозяйственного мыла давай!», «Почему не видно автолавок?», «Почему мало в продаже фуфаек, рукавиц, полотенец, сапог, очков?..»

Трудно было, трудно. Но дело двигалось вперед. Весенний сев 1954 года был проведен в сжатые сроки, освободившиеся тракторы включились в пахоту целины. В новых совхозах стали подниматься корпуса домов, мастерских, гаражей, клубов, магазинов. Люди на стройках и в поле показывали образцы трудового героизма. Особенно ярко это проявилось в период уборки первоцелинного урожая.

Так, за первые 10 дней комбайнер А. К. Зубов сцепом двух комбайнов намолотил 5380 центнеров зерна. Комбайнер В. И. Кашников ежедневно убирал по 45—50 гектаров и намолачивал по 700—800 центнеров хлеба.

Кизильчане в том году сдали государству 64 тысячи тонн добротного хлеба! Это в два раза больше, чем в 1953 и почти в 5 раз больше, чем в 1940 году. Большая группа механизаторов, бригадиров, специалистов и руководителей хозяйств стали участниками ВДНХ и получили награды Главвыставкома.

Полные небывалого напряжения, в заботах и хлопотах, в денной и нощной борьбе с трудностями прошли славные и незабываемые 1954 и 1955 годы. Целинные совхозы почти полностью отстроились, люди вселились в новые квартиры. На необозримых степных просторах было освоено около 200 тысяч гектаров свежей плодородной земли.

Весной 1956 года в Свердловске состоялось совещание работников сельского хозяйства Урала. Перед областями этого региона ЦК КПСС поставил задачу — увеличить производство зерна по сравнению с достигнутым уровнем в 2,2 раза.

Труженики Кизильского района взяли обязательство засеять 200 тысяч гектаров пашни. Фактически площади посева превысили эту цифру. Развернулось массовое движение за сдачу государству 11 миллионов пудов зерна!

На полях колхозов и совхозов зрел богатый урожай — это радовало хлеборобов. Одновременно к сердцам руководителей подкатывался холодок тревоги — как можно вовремя убрать, переработать и переместить на элеваторы всю эту сказочно огромную массу хлеба? Райком партии настойчиво требовал выделить на период страды«хотя бы» 1200 автомобилей. Но у области не было таких возможностей и было рекомендовано мобилизовать на месте все ресурсы. И зерно возили на лошадях и быках.

Битва за хлеб 1956 года развернулась, действительно, грандиозная. Целинные массивы «сыпанули» по 20—25 центнеров с гектара! Вскоре на токах образовались терриконы зерна. На подработку зерна выходили доярки, чабаны, домохозяйки, школьники старших классов…

Обстановка диктовала двух-, трехкратное ускорение уборки хлебов, такое же повышение темпов отгрузки зерна на элеваторы. И тут оказал великую услугу опыт Казахстана — раздельная уборка! Не уменьшая количества комбайнов, действующих в режиме прямого обмолота, надо было ввести срез хлебов в валки. Этот передовой метод осваивался, так сказать, на бегу. Стали срочно завозить жатки и тут же включать их в дело.

Усиление темпов уборки хлебов привело к тому, что площадки токов буквально захлебнулись зерном. Зачастили сентябрьские дожди. Автомашины от громадных перегрузок и слабого ремонта выходили из строя. Вспоминается разговор секретаря райкома партии В. Ф. Петухова с директором совхоза «Путь Октября» В. С. Сапожниковым. На обычный вопрос: «Как идут дела?» — директор ответил:

— Какие там дела… Когда хлеба было мало — плакали в один глаз, когда его стало много — хоть плачь в оба.

— Над большим хлебом, да еще в оба глаза, одни только дураки и могут плакать, — отрезал Василий Федорович. — А ты своей седой головой хоть немного пораскинул, когда распорядился остановить строительство зерносклада на 12 тысяч тонн?

— На стройку нужны люди, автомашины, откуда прикажешь снимать их — с тока, от комбайнов? — не сдавался Василий Семенович. — Для меня все равно какой палец кусать — этот или вот этот — одинаково больно. По совхозу шаром покати, днем с огнем ищи — ни одного не перегруженного работой человека не сыщешь! Машины едва обеспечивают комбайны, хлеб оседает на токах, возить его нечем!

В других хозяйствах обстановка сложилась не краше.

14 сентября на собрании партийного актива с тревогой говорили: на корню стоит 30 процентов хлебов, в валках — 20 процентов от скошенного. Сдача хлеба государству едва перевалила на вторую половину. И без того жесткие графики уборочных работ были пересмотрены и еще более сокращены. Собрание обратилось ко всем трудящимся района развернуть соревнование за сдачу государству 12 миллионов пудов хлеба.

В работе этого собрания участвовал секретарь обкома КПСС М. С. Соломенцев. Уместно подчеркнуть, что обком КПСС и облисполком постоянно оказывали большую помощь райкому партии, хозяйствам.

Со второй половины сентября 1956 года люди и машины будто обрели второе дыхание. Используя каждый погожий час, все трудоспособное население переворачивало для просушки хлебные валки, перелопачивало зерно, грузило и разгружало машины.

Многие механизаторы в уборочную страду-56 показали новые образцы трудовой доблести. Комбайнер Петр Сухарев на жатве хлебов достиг ста гектаров выработки за световой день. Андрей Бердников за неполный сезон сцепом комбайнов убрал хлеба с тысячи гектаров, отправил на ток 15 тысяч центнеров зерна. Анна Малашкина на одном комбайне убрала зерновые с семисот гектаров.

1956 год завершался невиданным успехом. Совхозы и колхозы района поставили государству и дополнительно продали 11300 тысяч пудов зерна (180800 тонн), из которых 100 тысяч тонн было засыпано в глубинке.

Это был весомый каравай Кизильского хлеба в тех 90 миллионах пудов, которые поставила тогда стране Челябинская область. По итогам года район удостоили Диплома I степени ВДНХ и Красного знамени обкома КПСС и облисполкома. Первый секретарь райкома КПСС В. Ф. Петухов, комбайнеры А. И. Бердников, В. И. Кашников, А. А. Васильев были награждены орденами Ленина и Золотыми Звездами Героев Социалистического Труда. Сотни рабочих, колхозников, служащих, специалистов и руководителей также получили правительственные награды и ценные подарки.

Трудно было, трудно! Устали люди. Только в октябре хозяева стали возвращаться в свои дома, родители — к детям. Во многих семьях они оставались в домах одни, сами готовили себе пищу, прихорашивались перед уходом в школу или садик. На многих приусадебных участках еще лежала пожелтевшая ботва неубранного картофеля. Надо было припасти сено для скота, топливо на предстоящую долгую зиму. А времени на это оставалось в обрез.

Хлеб никогда и никому не давался легко. Здесь, как и в любом большом деле, — чем труднее дается успех, тем он радостнее. Испокон веков оратай воспевал и славил первую борозду, хлебную ниву, хлеб, что в амбаре, и хлеб, что на столе.

Хлеб и труд неотделимы, как труд и радость. Без песни хлеб не добывается, без хлеба песня не поется.

Целина стала суровой, но отличной школой хозяйствования, закалки и воспитания кадров, школой мужества в решении исторических задач, выдвигаемых перед народом КПСС. На целинных фронтах, как на решетах, отсеивалось все мелкое, поднималось на поверхность лучшее зерно человеческих качеств. Да, люди делали целину — целина рождала людей. Многие из них в трудных условиях выросли, окрепли, поднялись до высоких постов хозяйственной и партийной работы.

Комбайнер А. Р. Лунев выдвигался секретарем парткома совхоза, сегодня он главный агроном хозяйства. Плотник В. И. Щербаков стал инженером-строителем. Это он разработал проект, осуществил закладку парка, строительство монументов в честь земляков, павших на фронтах Великой Отечественной войны, в честь первоцелинников Богдановского совхоза.

Юрий Бакутин был сначала секретарем РК ВЛКСМ, потом секретарем парткома совхоза, наконец, стал директором совхоза, Героем Социалистического Труда и первым секретарем Кизильского райкома КПСС.

Целина укрепила экономику хозяйств, повысила благосостояние трудящихся, преобразила наши села. Колхоз имени В. И. Ленина только от сдачи хлеба в 1956 году получил чистой прибыли 4300 тысяч рублей. Комбайнер А. П. Баранов за уборочный сезон заработал 7350 рублей и 68 центнеров хлеба, из которых 38 продал государству. За один год население района вложило в сберкассу более пяти с половиной миллионов рублей. В личном пользовании селян появились легковые машины, мотоциклы, резко возрос спрос на предметы культурного обихода.

В 1957 году хозяйства района возделывали зерновые на 216893 гектарах. Все эти годы развивалось и животноводство. Поэтому встал вопрос о расширении кормовых посевов — кукурузы, подсолнечника, однолетних трав, корнеплодов. А это возможно было сделать только за счет сокращения зернового клина. Поэтому, чтобы поступательно увеличивать урожайность, не снижая при этом продуктивности животноводческой отрасли хозяйств, следовало всемерно повышать плодородие земли, изыскивая самые эффективные агротехнические приемы, используя новейшие достижения земледельческой науки: доведение семян до высших посевных кондиций, подбор районированных сортов зерновых, выбор оптимальных сроков посева, вывозка на поля органических и минеральных удобрений, снегозадержание, орошение полей. И целина сказала еще одно и далеко не последнее свое слово: в 1968 году совхозы и колхозы района засыпали в амбары государства 201842 тонны отличного зерна!

Были и обидные, досадные спады. Были годы, когда район поставлял государству и меньше зерна: то обрушивалась засуха, то заливали дожди в страдную пору, губили урожай ранние заморозки и преждевременные снега…

Но, досадуя на немилость природы, земледельцы не теряли оптимизма. Партия и государство направляли в сельское хозяйство огромные капиталовложения, закладывали промышленную основу производства его продукции, сосредоточивали внимание и силы научных центров на успешное решение коренных проблем села, связанных с успешным преодолением неблагоприятных природных условий.

И целина по-прежнему верно служит человеку, отдает ему все свои дары.

Сережин дом на горе. С нее видно деревню и степь. Когда родители возвращаются с работы, ему разрешают сидеть на завалинке, гулять по двору, на пустыре.

С завалинки многое видно. Деревня оживлена, шумлива — противоположность степному миру. Но и там не всегда спокойно. Вот что-то в степи изменилось, напружинилось, заклокотало. По равнине пополз клуб пыли, постепенно разрастаясь в очертаниях, превращаясь в длинное, косматое существо с упругой кубической головой и распущенным туловищем. Голова чудища угрожающе поблескивала, железно трещала и время от времени надсадно покрикивала… И вот уже мимо дома по дороге покатили машины, поднимая густые клубы пыли, горько пахнущие степью, горячим воздухом, отработанными парами бензина. Везли оренбургские арбузы на станцию.

Это был очередной ход времени, которое отмечалось здесь, в деревне, таянием снегов, прилетом птиц, цоканьем копыт и скрипом повозок конных заправщиков, везущих топливо к тракторам в поле…

И вскоре опять перемены в мире. По ночам стало шумно за окнами. «Зерно на элеватор везут», — заметив, что Сережа прислушивается к железным голосам машин, как-то сказал отец и задул керосиновую лампу. На уборочную электростанцию не включают. Началась экономия — все горючее тракторам и комбайнам. Мать ворчит: «Просто беда с этой экономией! Днем без передыху динама крутится, а как темно — экономят. Кому это надо?»

По стенам комнаты медленно проплывают полотнища света. Освещаются ходики, отрывной календарь на цветной картинке, подушечка со швейными иглами, жестяной рукомойник… Потом все укутывается мягкой густой мглой, продолжая жить своей особенной ночной жизнью. На подоконнике быстро растет цветок «огонек», на гвоздике рукомойника копится влага, чтобы спугнуть в один миг тишину, сорвавшись громкой каплей в сток. Скоро за окном вновь загудят машины, пойдет очередная колонна с урожаем…

Автобус в Шумихе стоит недолго. Вышел на привокзальную площадь. Мало она изменилась за тридцать лет. Все тот же базарчик под деревянным навесом, где бабки торгуют, чем бог послал: солеными помидорами и грибами, свежим луком, семечками… Все те же тополя с грачьими гнездами на вершинах. Картавые крики грачей. Ветер кружил по площади мусор.

Нет деревянной будки с табличкой «Кипяток». Нет паровозных дымов и гудков. На месте старого вокзала барачного типа — новое современное здание. И для меня это главная перемена, потому что тот, старый, остался в моей памяти навсегда. Тесный и грязный, с пассажирами на лавках и на полу, он был для меня первым предчувствием города, когда я приехал сюда, чтобы «посмотреть паровоз». Первое пристанище городской судьбы.

В автобус села женщина с ребенком лет пяти. «Икарус» вышел на тракт. За окном закружились березовые колки и осинники, запорошенные весенней зеленью. Покатились назад черные бархатные отрезы полей, готовые принять зерно. Ночью прошел сильный дождь. Кюветы заполнились водой и голубым небом. Мимо окна проплыли дети, по колено стоящие в синеве.

Женщина за спиной кому-то говорила: «Какая красота. Дождь как по заказу. Бог даст, хлебушко уродится». Может быть, она говорила это себе. Но ребенок отозвался: «В нашем магазине хлеба всегда навалом».

Я улыбнулся. Вспомнил себя в таком же возрасте. Худого, голодного и разутого. С вечными цыпками на руках и ногах. То есть сорок четвертый год. Вспомнился Ново-Кочердык с дорогими сердцу избами и подслеповатыми хибарами из пластов. С огромными пустырями, поросшими лебедой, коноплей и полынью, где мы играли в «войну». Село переименовали. Теперь оно — Целинное. Но в цепкой памяти остался Кочердык. А Целинное никаких воспоминаний не будило.

Мимо окна проплыл указатель с названием деревни — Убалино. Название вызвало улыбку. Когда-то взрослые шутили, передразнивая нашего пастуха: «Заманилки не догонишь — Убала держи». Значит, скоро Заманилки. А там до Кочердыка, то есть до Целинного, — рукой подать.

Шумихинский тракт построили после того, как в Целинном районе освоили новые земли. Старая, петляющая и труднопроезжая проселочная дорога для перевозки зерна на Шумихинский элеватор не годилась. Зимой она мучила шоферов и селян. Как-то во время зимних каникул я добирался домой целую неделю. И на тракторах, и на лошадях. А всего-то девяносто километров.

Трудно передать словами то чувство, которое испытываешь, приближаясь через много лет к своей маленькой родине. А потому и передавать его не буду. Пусть оно останется со мной.

Бывший Ново-Кочердык. Село основано переселенцами из Смоленской, Псковской и Владимирской губерний впервой половине XIX века. Среди них был и мой прадед по отцу Петр Федорович.

Здесь прошло мое детство. Здесь мы играли в бабки, в лапту, гоняли по пыльным улочкам деревянного «чижика». Здесь голодные и холодные познали во время войны вкус многих трав.

Село сильно расстроилось. Исчезли избушки и мазанки. Появились двухэтажные дома из белого кирпича. Многое изменилось после того, как село стало районным центром.

От автостанции пошел вниз по улице к центру села. Мимо бывшей церкви. Теперь здесь районный Дом культуры. Рядом с ним сохранились два домика из красного кирпича. В одном из них в военные и послевоенные годы выдавали по карточкам хлеб. Точнее, по триста граммов на человека чего-то похожего на хлеб. Колючего и сырого. Шел мимо сквера, где стоит памятник Андрею Бухарову, погибшему в борьбе за Советскую власть в 1919 году. Улица, по которой я шел, хранит его имя. На деревянном мосту остановился. У этого моста в конце войны перевернулась автомашина с солью. Помню, как мы, малые и старые, выбирали эту соль из снега голыми руками. Она тогда была неслыханной ценностью.

Оперся на деревянные перила. Внизу вместо речки Кочердык тек ручей с одноименным названием. А тогда… весной ледоходом сносило сваи. И мост постоянно восстанавливался. Память уводила от сегодняшнего села с его многочисленными светлыми домами. И было грустно. То ли от воспоминаний, то ли от пересыхающей речки моего детства.

Так теперь ее все зовут. Для меня она останется Лидой Пивоваровой, старшей сестрой Володи… Жили мы на одной улице. Делились последним куском хлеба и самыми сокровенными мыслями.

— Лидия Захаровна, — говорю я, — здравствуй! — И голос мой звучит неестественно.

— Здравствуй, — говорит она и называет взаимно меня по имени и отчеству.

Мне кажется, что мы все еще дети и временно изображаем взрослых.

— Проходи, садись. Я сейчас. Полью помидоры и что-нибудь приготовлю.

— Так поздно с работы?

— Посевная у нас. Ты ведь знаешь, что это за время.

Пока она хлопочет во дворе, я рассматриваю двухкомнатную коммунальную квартиру. Полы застланы красивыми самоткаными половиками. Идеальный порядок и чистота. Русская печь. Рядом — газовая плита. По-кошачьи мурлычет холодильник. Рыжий кот лежит рядом и молчит. Смотрит на меня серьезно и любопытно. В большой комнате все «по-городскому». Рядом с книжным шкафом — телевизор. В селе его называют домовым. Лучше не придумаешь. Нажимаю кнопку. Смотрю в окно и ясно слышу вечный зов своей памяти. Мои мысли обрывает голос за окном:

— Ах ты, мой хороший. Скучно тебе целый день без меня. Вот отсеемся, буду приходить пораньше.

Это Лида разговаривает с Волгой. Так зовут собаку. Потом мы садимся за стол, собранный на скорую руку.

— Может, выпьешь? — спрашивает она серьезно и грустно.

— По такому случаю можно.

Мы говорим и говорим.

— А помнишь, как вы с Володей славили под рождество? Кто сырчик даст, кто картошку, кто копейку.

— Помню.

— А помнишь, как колоски собирали…

Я уже давно там. И кажется, слышу оттуда: «А помнишь…»

Все помню.

Смотрю на ее лицо. Она похожа на мать, то есть на тетю Феню. Черты лица правильные. Хитринка в карих глазах. Морщинки, лучиками идущие от них и от уголков рта, временно исчезают. Она то ли горько улыбается, то ли всхлипывает. Берет с тарелки кусочек рыбы и дает коту.

— Ну что, Вася? Думаешь — сами едят, а мне не дают… Удивительно умный кот. — Это она уже мне. — Зимой вечера длинные. Поговорить не с кем. Я говорю, а он слушает и все понимает. Как человек.

— Смотря какой человек, — говорю я полусерьезно.

— Это уж точно! — смеется она как бы нехотя.

Какое-то время молчим.

— Скорее бы уж сынуля возвращался из армии, — говорит она оживившись и показывает фотографию сына в форме пограничника. — Только ведь он, поди, караулить меня не будет. Женится. Свои заботы начнутся. Светланка, дочь-то моя, с мужем живут в Дулино. Будешь там: зайди к ним.

— Ладно.

Как бы уловив мои мысли, продолжает:

— С мужем мы разошлись давно.

— Пойду я. Поздно уже.

На улице темно. Лида провожает меня до калитки. Мы прощаемся. Медленно иду в темноте по косогору к гостинице. Слышу, как она серьезно разговаривает с собакой…

Старшие Архиповы сидят за столом, пьют чай. Младшие Архиповы увлеклись сказкой. Расположились рядком на диване, и Андрюша неторопливо читает: «Как подумаешь, куда велик божий свет! Живут в нем люди богатые и бедные, и всем им просторно…» Голосок у него то поднимается кверху, то переходит на громкий тревожный шепот, то совсем-совсем спадает. Может, так и надо читать наши русские сказки. Конечно же, так! Иначе бы не сияли глаза у сестренок — Наташи и Олюшки.

А я сижу среди старших. Уже давно сижу, как будто место пригрело. Мы потихоньку беседуем и так же не спеша попиваем очень крепкий чай с густым молоком. Оно такое густое, что сверху в чашке стоит янтарная пленочка. Чай хорош, он веселит меня, успокаивает. Да и этот дом меня всегда успокаивает. Скоро прибавится забот у Архипова-старшего, ведь он председатель большого колхоза, моего родного колхоза «Россия». Вот об этом мы и говорим:

— Крестьянское дело должно быть потомственным! А иначе все прахом… — Хозяин стола посмотрел на меня недоверчиво, почему, мол, молчишь, не согласен? Но я с ним согласен. И жена, Люда, с ним тоже согласна. Она — верный друг его и помощник. Она в колхозе «Россия» главный экономист…

И вот уже он переводит глаза на нее, и глаза его ждут поддержки, сочувствия, и поддержка приходит:

— Правильно, Витя, согласна я. Нужно хранить в семьях наши традиции…

В ответ на ее слова он усмехается, но усмешка не злая, а добрая. И в глазах тоже добрый свет. И все-таки не выдерживает:

— А как хранить, ты подумала? Ведь город рядом — такой насос.

И прав хозяин. До города всего тридцать два километра. А дорога — чистый, ровный асфальт. И уезжали всегда по этому асфальту только самые молодые, самые лучшие.

Помню, в нашем Утятском было два колхоза. Один колхоз объединял полдеревни. И председателей тех тоже помню. Среди них были и свои, родные и кровные. Попадались приезжие. Их присылали к нам прямо из города, и они гордились, что едут на укрепление…

Многие прибывали к нам без семьи — с одним чемоданчиком, в котором лежали мыло, чистое белье и две-три брошюры с агросоветами. И обладатель этого сиротского чемоданчика селился где-нибудь у одинокой старушки в боковой тесной комнатке. И жил он тоже просто и сиротливо. Зато ночами обычно не спал — все писал и писал какие-то тезисы. А по утрам этот председатель собирал в правлении разные планерки и на этих собраниях всегда кого-нибудь распекал и отчитывал. А под конец заглядывал в свои тезисы и ставил задачи на неделю вперед и на месяц. Так — в криках, спорах — проходил его день, а под вечер он плелся домой, усталый и выжатый, а на лице стояла гримаса обиды: «Зачем я приехал? Здесь живут одни старики да лентяи! И семью в эту дыру не потащишь, и сыновей не отдашь в эти классы… Да и какие здесь педагоги в этой…» И он придумывал такое слово, такое, от которого сам же и содрогался… А через полгода, как правило, уезжал. Но это место сразу же занимал новый страдалец. И опять его посылали на укрепление, и снова круг замыкался. «Так почему же мне так не везет?» — вздыхал обреченно приезжий. Ведь там, где-то в городе или в райцентре, он был в славе, в почете, а здесь люди не признавали. Но часто самые умные из приезжих закрывали на это глаза. «Будем жить тут как в командировке!» — решали они. И так они жили, а потом, конечно же, уезжали. И там, дома, за все эти мучения их часто ждало продвижение по службе или награды. Или, на худой конец, удивление: «Смотри ты, полгода выдержал. Надо же, молодец!»

— А почему?.. — Я оборачиваюсь на хозяина дома и чувствую, что волнуюсь. — Почему и теперь иной смотрит на назначение в деревню как на страдание… как на несчастный случай, на горе?.. Почему тебя оставляли в аспирантуре, а ты все же поехал?

— Ну, я это я, — смеется хозяин.

— Мы — люди особые, — уточняет жена. А сама хитро щурится, глаза у нее длинные, синеватые, очень похожие на продолговатую сливу. Какие-то нездешние глаза. Но Люда родилась в соседнем районе, а свадьбу сыграли, когда училась в Курганском сельхозинституте. И вот уж трое детей у них, а ведь каких-нибудь шесть лет назад они еще стояли на комсомольском учете. И на молодежные вечера ходили, на танцы… Но мои мысли перебила хозяйка:

— Да, мы с Витей особые. Мы же крестьяне! И у нас, где хлебушек, Там и душа. А хлеб-то в городе не растет… — Она смеется и смотрит долгим взглядом в окно.

Там и душа, там и спасение… И еще она там у женщины, где дом ее и где дети. И где тополек под окнами, посаженный самой младшей — Олюшкой… И еще она там, где огород, где мычит корова, где ходят грачи по весенней черной земле, где распустились березы… А раз так у женщины — у жены, значит, так и у мужа. Потому и начал председатель свою жизнь в наших краях с постройки большого дома.

Он заложил его по всем правилам — на сухом и высоком месте. И стены возводил не из бетона и кирпича, а из крепкой сосны. И скоро-скоро поднялись стены и крыша. А рядом сразу появился пригон для коровы и крытый курятник. Загородили и огородик очень аккуратным зеленым штакетником, подняли скворечник. И пошли по селу разговоры, хорошие, добрые. В деревне если полюбят, то уж лет на двадцать вперед, с солидным авансом… Помню: забежала к моей матери в дом учительница Александра Дмитриевна Девятова. Лицо у ней какое-то особенное, будто тысячу рублей нашла:

— Ну вот! Повидала его, повидала. — А у самой зрачки так и бьются в глазницах, играют.

— Кого повидала? — не понимает мать.

— Да председателя нового! — И она опять задохнулась, потому что хочет быстрее сказать, а слова запинаются!

— Мы на тракте стояли. В район надо, а автобус ушел. И вдруг легковая подходит, и дверца открылась: «Садись, народ! Места хватит, подвинемся…» Потом и сам вышел и всех приглашает. А мы мнемся что-то — да нас же, мол, четверо, — не войдем. «Вот и хорошо: веселее доедем…» Так и познакомились с нашим Архиповым.

— Молодой он? — пытает мать.

— Не говорите! Прямо студент… И голубоглазый, красивый. И всю дорогу расспрашивал да рассказывал. А потом в районе развез всех по домам. — И опять глаза у ней засверкали. — Так понравился председатель, поразил своим поведением…

Вскоре встретился с председателем новым и я. Случилось это в лугах. Земля только-только освободилась от снега и теперь дышала облегченно, свободно, вбирая в себя теплые лучи. Метрах в ста от дороги бежал Тобол. По весне он был еще быстрый, наполненный, одним словом, река как река. А рядом, в пойме, блестели озерца. Их было теперь много в конце апреля, и все они играли, переливались на солнце. А высоко над ними кричали чаечки. Такие белые, белоснежные чаечки.

— Скоро улетят они, отлетают… — сказал председатель и грустно-грустно прищурился.

— А почему? — я не понял, не догадался.

— Работать надо с поймой, вот почему. А теперь все запущено. И озерки эти пересохнут в июле. Ну вот смотри, смотри, — он показал рукой и вправо, и влево. — Вон сколько их, пустых бочажков и впадинок. По ним раньше вода текла, а теперь один ил. Эх, поднялись бы те старики да спросили отчетик!

— А при чем тут старики?

— А притом, дорогой. У них же тут сотню лет назад была целая система, своя ирригация! Каждое озеро соединено было с малым озерком, а то с другим да с третьим. И по этим канавам в половодье шла вода из Тобола. И потом хватало ее и для карася, и для птицы. А трава тут в пояс была — запомни… И не смейся — в пояс, застревали литовки!.. — Я слушал его, поражался — да как же я, как же я? Вроде вырос здесь и родился, вроде знаю здесь каждую кочку, и вот не догадался, не понял же, что канавы эти наши деды копали да прадеды. И копали вручную — одной лопатой да ломиком, и даже не лопатой — настырностью, потому что болело у них сердце за каждое озерцо, малое, безымянное. За каждую былинку болело оно на родных моих утятских лугах. И точно бы читая мои мысли, председатель прищурился:

— А теперь и трактора у нас, и бульдозеры, а до чего довели… Нет, ты скоро этих лугов не узнаешь! — Он сказал это и сразу замкнулся. И лицо как-то сжалось, осунулось. Я понял: председатель что-то задумал…

Он задумал и сделал. Через год, в такую же теплую и голубую весну, по утятским лугам ходил «Беларусь» с экскаваторной малой лопатой, а в кабине сидел лучший механизатор колхоза, большой друг природы — Коля Комарских. Целую неделю Коля вел рвы и канавы по старым, столетним отметинам. И всю неделю эту работу придирчиво проверял сам председатель.

А иногда он брал прутик и что-то подолгу чертил им по теплой сырой земле. Его чертеж понимал с ходу Коля Комарских и вот уж снова гнал свой «Беларусь» куда-то в ложбину. А потом Коля получил и подмогу — пришли тракторы и машины.

В те дни я и встретил председателя в нашем клубе. За длинным столом через всю стену сидели ветераны войны и знатные люди. Вот они, наши солдаты, наши герои: Иван Сергеевич Иванов и Алексей Михайлович Баженов, Иван Иванович Волков и Василий Александрович Нетунаев… Как их мало уже осталось, как их надо хранить нам, беречь… И вот они сидят как-то тихо, торжественно. О многом уже было сказано за тем столом — и про Берлин, и про Прагу. И вот теперь они сидели молча и кое-кто из них плакал.

Ах, эти слезы, скупые мужские слезы! Как забыть вас, как пережить!.. А рядом, в дальнем конце стола, жила радиола. И тихий бархатный голос выговаривал давно знакомое, дорогое: «С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…» Какая светлая, какая возвышающая печаль! Под нее прошли и детство мое, и юность, и мне всегда казалось, как-то неотвратимо казалось, что лучше этих звуков и нет ничего. Ведь такая сила, такая печаль… А рядом, рядом совсем — надежды… И пусть проходят годы и годы, и пусть время несет утраты и расставания, и пусть никогда-никогда уж не встанут солдаты из тех глубоких братских могил, но все равно однажды вернется радость, а вместе с нею придет жизнь. И эти звуки входили в сердце и отнимали дыхание. И потому у многих были мокры глаза… Сидел тут и Виктор Федорович Архипов — наш председатель. Он уже давно всех поздравил и роздал от правления подарки.. А теперь сидел тоже тихо, о чем-то думал.

— Ты, што, Федорович, опечалился? Народ тебя принял давно и доверился, — сказал ему кто-то из ветеранов. — И ты хорошо везешь нашу телегу, а мы уж возле тебя…

— Хорошо, да не совсем… — Он закусил губу.

— Ничё, ничё. Ты крестьянин, и мы с тобой по-крестьянски…

— Вот-вот! — Он улыбнулся и посмотрел на меня. — На лугах был? Только честно?..

Я смутился. Он застал меня своим вопросом врасплох.

— Вижу — не был. Вот тебе задание — побывай.

И на другое утро я пошел по заданию. День был теплый, и парила, чутко дышала земля. Но через час я уже все забыл, растерялся. У меня в глазах вдруг встала такая синь, что я задохнулся. Я смотрел, смотрел и не видел. Передо мной расстилалась сплошная водная гладь, по которой зелеными зыбкими родниками разбегались шалые островки, возвышения. Что за чудо! Нет, я не ошибся: это сияли вешней водой, тянулись к небу, к веселым птицам наши луга. А птиц было много, целые тучи — и дикие утки, и чайки, даже залетели откуда-то лебеди. Я смотрел на это белое чудо-видение, и все во мне замирало и зябко сжималось: «Вот и повидал, наконец, шипунов, повстречались… А когда это было в последний раз? Наверное, в детстве было, конечно же, в детстве… И спасибо нашему председателю — он вернул те картины».

Потом в тех лугах накосили столько сена, что хватило его на план и на обязательство, и для личных коров осталось. Я сам был на одном из воскресников… Запомнилось мне, надолго осело в душу то веселое настроение — и песни, и купание в Тоболе, и особый чай на вишневых корешках и на травке. Но больше всего мне запомнилось, как радовался тогда, ликовал председатель: он и сгребал сухие валки, и подавал на зарод, он и шутил больше всех, и смеялся, он успевал везде и всем был нужен, и все его звали к себе — и чтоб стоять только с ним! И чтоб только его голос слышать!

Как я ему завидовал. И как мне хотелось еще ближе понять его и почувствовать. Но что понимать: он был точно брат всем, даже ближе брата, роднее. И кипела работа, и капал пот, и пекло прямо в голову солнце, а председатель ликовал, как мальчишка. И глаза его сверкали, и зубы, и сам он весь сверкал в глазах у людей, и всем хотелось не отстать от него, не отстать… Я не помню, как пролетел тот день, только помню, как благодарили его люди, а он мотал головой и отнекивался: «Не по адресу, не туда… Это Коля Комарских выручил ваши луга. Да еще старички помогли, наши деды. Пусть спокойно лежат в земле. Мы их дело не осрамим…»

Не осрамим и продолжим… А ведь так было вечно в крестьянстве: отец учил сына, а тот передавал эту науку дальше. И так не кончалась цепочка: как от горящей свечки негорящая загоралась, так и шли по наследству эти уроки. И вот дошли они и до нашего дня. Дошли — я уверен! Иначе бы не читал сейчас с таким выражением Андрюша: «Жил-был старик со старухой, у них был сын по имени Иван. Кормили они его, пока большой вырос, а потом и говорят: «Ну, сынок, доселева мы тебя кормили, а нынче корми ты нас до самой смерти…»

— Как все просто! — смеется старший Архипов. — А нынче корми ты нас… В этом же мудрость вся, честное слово! Мы, мол на тебя тянулись, переживали, а теперь ты нас дотягивай. А где взять эту кормежку? Да ясно же где, на земле надо работать! И чтоб с утра и дотемна. Значит, нет у младшего выбора, нет второго решения. Раз ты крестьянин, то и крестьянствуй… У меня вон тоже не было выбора. — Он задумчиво морщит лоб, потом медленно отпивает чай. Он уже как-то рассказывал, что его мать всю войну проработала на колеснике, и отец — на комбайне. Ну, а дед Капитон Филиппович — вообще вечный крестьянин.

— А подайся я куда-нибудь на завод, а то в медицинский, и было бы горе для меня, наказание…

— Почему?

— Не приняла бы душа. Как моя жена говорит, мы особые. Мы же — крестьяне! Вот отними все это… — Он махнул куда-то вправо рукой. Но я и без слов его понял.

— …Отними — и жизнь, считай, кончена. Потому порой и обидно…

— За кого?

— За нашу школу, за учителей… Вот кричим везде, призываем ребят — на фермы идите, на фермы! А в жизни что: какая-нибудь девчонка двойку получит, так сразу же и учитель стращает: «С твоими знаниями только в доярки»… А с парнями хуже того. У нас тут одному мальчишке прозвище дали — скотник Вова. Так этот Вова чуть в петлю не залез от стыда. Нет, милые, это дело не пройдет! Такие дела надо вместе: и чтобы школа, и чтобы родители… — Он отставил чашку с чаем, задумался. В окно теперь что-то легонько и лукаво постукивало — то просилась в гости весна. Завтрашний день обещал быть теплым, спокойным. И вдруг нестерпимо захотелось на улицу, куда-нибудь в поля, на дорогу. И чтоб стоять там и слушать, и слушать. Как шевелится вешняя вода, как вздыхает береза от новых дум, от предчувствий… Неужели и нынче будет пеклое лето? Неужели и нынче всем мучиться — и ей, березе, и травам, и полю?

— Как ты вынес прошлогоднюю засуху? Как поднимал настроение?

Хозяин дома посмотрел на меня удивленно, а в глазах — укор, осуждение.

— Ты б лучше не задевал мои раны. — Он покачал головой, потом улыбнулся. — Как-то лег уже перед утром и вроде сплю и не сплю. И вот по крыше застучало, затокало, а потом уж и по рамам хлестнуло — ливень! А самому запеть бы, сплясать! Ведь накануне только пшеничка в трубку пошла. Ну, думаю, вовремя! Повезло нам! И только хотел створку открыть да порадоваться — тут и сон мой долой — и открылись глаза. И сразу тошно, прямо тошнехонько — на улице-то снова парит… И так мне худо стало, прямо не знаю. Как будто обворовали меня, обвесили…

— Приснилось, значит…

Он поднял глаза на меня, и они почему-то веселые.

— Совсем как в песне, слушай… «Мне приснился шум дождя и шаги твои в тумане». Но только ни дождя тогда, ни шагов. Люда к матери уезжала, а я один тогда на ливень смотрел. Вот так, дорогой. Все бывает у нас — и миражи, и кино.

Он засмеялся. Зубы белые, снежные, а глаза — прямо синь. Я люблю, когда он смеется…

— А с настроением всяко было. Кое-кто брался и за бутылочку. Но с такими мы — беспощадно!.. А потом подвели итоги да подсчитали. Ну и повеселели маленько. А ну-ка, где главный экономист? — Он посмотрел на жену, рассмеялся. — Я и сам помню. Хоть вы, писатели, цифры не любите, но в них все…

Он замолчал и точно перевел дыхание:

— Такие вот наши дела… В прошлом году намечали продать 15 200 центнеров молока, а фактически сделали 17 225. Ну-ка! Профиль-то у нас мясной и молочный. И с мясом не подкачали. План был 3400 центнеров, а у нас вышло 3480. Правильно, Люда, я говорю?..

Жена улыбается, и в глазах тихий свет. А он опять продолжает:

— А самое главное, в животноводстве мы перешли на звеньевую систему и перераспределили обязанности. И сразу нет проблем с кадрами! Раньше у нас доярки подменяли скотников. Умаются, бедные, и с флягами, и возле кормушек. А теперь — нет! Только доят, а скотник только с кормами. Да и кормоцех свой построили…

В это время и вошла Люда с большой стеклянной банкой в руках, а там — молоко.

— Пока вы тут сидели, подсчитывали, а я уже подоила нашу доену. — Она разливает молоко по стаканам и предлагает:

— Пейте, пейте молочко, будете здоровы.

Она смотрит то на меня, то на мужа своими длинными сияющими глазами:

— Пейте, пейте, не обижайте хозяйку. А мы сами-то привыкли к парному. А вот Андрюша все время отодвигает. И Наташу с Олюшкой не заставишь…

И я беру из ее рук теплый-теплый стакан и пью молоко очень маленькими глотками, а душа опять шепчет, завидует. «Счастливые вы, счастливые… И все у вас ладится, и все на виду: и работа, и дети, и сами вы больше всех на виду. Потому и любят вас, уважают…» И мне бы встать теперь, попрощаться, но почему-то не могу, не решаюсь. И чтобы оправдать себя, опять придумываю вопрос:

— А как же ты время планируешь? Ведь день короткий, а колхоз — большой…

— А мы по солнышку живем… По-крестьянски… — Он улыбается. — А разве можно у земли по часам? Ей не делового подавай председателя, а приводи к ней влюбленного.

— Значит, у тебя нет выходных?

— Ай, молодец! Догадался! — Он смеется весело, как мальчишка. — Вот смеемся, а это ж вся моя жизнь. Недаром раньше под словом «хлебороб» подразумевали целый уклад: тут и спокойствие души, тут и вера в силу ее, в терпение. Тут и — что еще?.. — Он замолчал, потом снова заговорил: — Недаром Лев Толстой всегда думал о крестьянской работе. Да что думал! Были дни, были месяцы, когда он и жил, как крестьянин. И работал так же. И детей воспитывал в этом понятии… — Он перевел глаза на жену, и та сразу улыбнулась и закивала согласно. И он посмотрел теперь на меня уже тверже, спокойнее. Но я не дал замолчать.

— Вот ты о детях — хорошее дело… А твои кем будут — и Андрей, и Наташа, и Олюшка?

— Вырастут, сами выберут. Но полагаю, что останутся у земли. — Он покачал головой и прищурился: — Они будут лучше своих родителей. Мы не успеем — они успеют. Мне уж вон перевалило за тридцать…

— Старичок уже, старичок! — засмеялась Люда и поправила свои волосы. А во мне опять все вздрогнуло от волнения: «Счастливые вы, счастливые… Как у вас хорошо все, согласно…»

У него и с матерью, и с отцом было согласно. С десяти лет они отправили его работать на пашню. И мать наказывала: «Иди, сынок, укрепляй себя. Рыбам — вода, птицам — воздух, а нашему брату — вся колхозная работа…» И он выполнил этот наказ. С этих лет он помогал и на току, и на ферме — в родной деревне Верхней Алабуге. И после семилетки не выбирал — пошел сразу в Куртамышский сельхозтехникум. А когда наступила первая практика, то попросился в родной совхоз. А хлеба стояли в тот год наливные, богатые. Не успевали их косить, подбирать. Очень запомнилось это лето, да и как не запомнится — он работал на комбайне, который ему доверил отец.

Вот, наверно, я и дошел до самого главного — тот комбайн ему доверил отец… Так вот, значит, как рождалась их трудовая династия, как продолжался их колхозный род на земле.

— А потом, что было-то после техникума?

— А потом, а потом был институт да диплом… — Он смеется и укоряет: — Ты же знаешь, а спрашиваешь.

И он прав: много я знаю о нем… Только все равно после техникума было самое интересное. Он стал работать самостоятельно, да директор родного совхоза на него все поглядывал: «А ведь тебе, парень, надо учиться. Институт по тебе плачет, зовет к себе…» Так Виктор и стал совхозным стипендиатом, и пришла самая дорогая пора. Но те годы быстро летели и на руках у него остался диплом с отличием. А раз с отличием, то предложили аспирантуру. Но он не захотел, потому что решил ехать в совхоз «Спутник» главным агрономом. И поехал, и хорошо там работал — его хвалили и выделяли. Потому и вызвали однажды в райком партии и предложили возглавить колхоз имени Ленина. Так он стал самым молодым председателем в Частоозерском районе… Ему только-только исполнилось двадцать пять тогда. И дела в его колхозе пошли в гору, но председателя потянуло на родину — туда, где жили когда-то родители, туда, где бежит Тобол, туда, где собирал мальчишкой землянику на вырубках. А раз задумал ехать, то и поехал. И вот уж четыре года в наших краях…

— В чем главная твоя боль? В чем сомневаешься?

— А мне нельзя сомневаться… — Он лукаво посмотрел на жену, и у той тоже заблестели глаза. — Нам работать надо с главным экономистом, работать! — Он крепко сжал губы, нахмурился. — Надо поднимать авторитет колхозника на всех уровнях. Да, да, на всех!.. И чтобы доярка гордилась своей профессией! И чтобы скотник гордился! И чтобы бригадиры поняли наконец, что главней их нет никого.

— Да они уж и так поняли, Витя. Скоро подчиняться тебе перестанут, — смеется громко жена и зачем-то убегает на кухню. И детей тоже не видно. Они давно ушли в детскую комнату, и оттуда раздается неясное бормотание, как будто тихо-тихо журчит вода.

— Значит, бригадиры — твоя опора?

— А как же! — Он опять оживился. — Они у меня — орлы! И высоко летают, не падают. — Он устал говорить и пьет из чашки холодный чай. И я только сейчас вижу, что у него под глазами морщинки. Самые первые, самые печальные. Но зачем бы еще, зачем?! Видно, не дает покоя работушка.

Он еще хочет что-то сказать, внезапно вздрагивает, напрягается. Я смотрю, как светлеют его глаза. Что с ним? Но через секунду догадываюсь: на пороге стоит жена, и он смотрит на нее и любуется. А в руках Люды какие-то банки и баночки:

— Мы еще медом не угощали вас. У нас и варенье свое, моченые ягоды…

А я смеюсь: вот ведь горе какое — не угощали еще… И вот мы снова придвигаем поближе стулья и садимся к столу. И опять появляется чай и свежее молоко. И мед, и ватрушки, и пирожки с капустой, и еще что-то…

— Ешьте, ешьте досыта. У вас там в городе все привозное да купленное. — Она угощает меня, приговаривает, а сама не сводит взгляда со своего ненаглядного… «Не насмотрелись что ли еще, не налюбовались…». И опять волнуется моя душа и завидует. «Какие же вы счастливые, и хорошо, что молодость ваша еще не кончилась. И совсем хорошо, удивительно, что у вас еще все впереди…»

А потом мы стоим на крыльце и прощаемся. Теплый ветер бьет прямо в лицо хозяину, и он его жадно вдыхает и не надышится…

Ребята давно уже угомонились, спали крепко, а Владимир Иванович все еще смотрел в темное окно вагона и никак не мог отрешиться от беспокойных дум, от разговоров, вздохов, наказов…

И все же поезд увозит его от домашнего уюта, от дочериного лепетанья, ароматных борщей жены в командировочный аскетизм, плюшевый уют гостиниц… А дочери подрастают, старшая уж о свадьбе заговаривает, того и гляди внуки запищат, а он все еще с романтикой дорог не расстается.

Нет, невозможно привыкнуть к командировкам. Когда узнал, что управление «Уралстальконструкция» получило задание смонтировать телевышку в Бухаре, старался не попадаться на глаза начальству: авось обойдутся без него. Но главный инженер сам нашел на объекте:

— На партбюро все-таки решили тебя послать. Понимаю, что не хочется, но задание такое, что лучше тебе… Кстати, и я буду спокойнее спать, если ты поедешь. Это приказ-просьба.

…С годами поездки даются все труднее. Хочется копаться в саду, возиться с «Жигулями». Приходить с работы, «как все люди», а он… Это вот Саше Кучину сподручнее романтика…

Глянул на паренька, что спал на верхней полке, и будто себя увидел: как раз в его годы умчала романтика Володю Харламова в дальнюю даль и стала судьбой.

Не было случайности в том, что он, сын председателя колхоза в Тернопольской области, стал уральцем, монтажником-высотником. Просто он захотел быть чем-то похожим на своего отца.

Фронтовик, коммунист с довоенным партийным стажем, Иван Яковлевич в 1945 году был направлен из города в село для укрепления Советской власти, когда бандеровские обрезы подстерегали людей из-за углов. Пережил все: угрозы, лишения. Не захотел и сын жить под отцовским крылышком, с друзьями-десятиклассниками по комсомольской путевке решил махнуть на стройки Урала и Сибири. Отец было вспылил, а поразмыслив, сказал: «Ладно. Езжай. Узнаешь почем фунт лиха». Всплакнув, мать собрала узелок и проводила присловьем: «Мир не без добрых людей». Так он попал в Челябинск и укоренился в нем.

Материнские слова не раз подтвердились в его жизни, и сейчас, уже в зрелые годы, он все еще чувствует строгую доброту Петра Андреевича Митичева — замполита ПТУ, что вывел его на торную рабочую дорогу. Встречаясь порой, дает наставнику полный отчет.

Он и сам не знает: откуда у высотников такая преданность опасной и трудной профессии. Весь выпуск училища ушел в монтажники, и почти все не изменили раз избранному делу. Рискан Ниасбаев, Николай Квашнин, Юрий Никитин…

Будто заворожила их та песнь высоты, что услышали впервые, поднявшись на строящийся конверторный цех, и замерли, очарованные неведомой музыкой: ветер пел в стальных конструкциях — старик Эол играл на индустриальной арфе.

С того времени Харламов часто говорит приходящим в бригаду: «Монтажник — это когда работа поет под руками и в высоту зовет».

Время. Для Харламова оно не мельканье листков календаря. Он измеряет время цехами, домнами, вышками. Порой огромное время спрессовывается в часы, а то и минуты, когда требуется все твое мастерство и вдохновенье. Так было, к примеру, на Челябинском металлургическом заводе…

…Взвыли мощные лебедки от перегруза, напряглись стальные канаты, стрела динамометра проскочила по всей шкале. Громада домны не дрогнула, казалась незыблемой, надменной, как идол с острова Пасхи.

У ее подножия копошились люди. Те самые люди-муравьи, соорудившие колосса. Вложив ему огнеупорные и стальные внутренности, нарядив снаружи ходами-переходами, трубами-раструбами, приварив последнюю деталь, люди спустились вниз, отошли на сотню шагов и взглянули на творение рук своих. И удивились. Их детище головою задевало за облака.

Пришел час надвижки домны. Десятитысячетонный колосс должен пройти предначертанный конструкторами сорокаметровый путь. Жизнеспособность теоретических формул поручили доказать бригаде Владимира Харламова.

Нацелены фото- и телеобъективы. Ждут монтажники, доменщики, репортеры. Бригадир встает за лебедки. Лицом к лицу со стальной громадой. Не прост момент, когда ты в центре события.

И в этот миг будто наваждение нашло: полная ассоциация со стартующей космической ракетой. И это не было игрой воображения, потому что вдруг всколыхнулось далекое и дорогое, что вошло в его жизнь неожиданным поворотом судьбы, сделало его лично причастным к тому великому моменту, когда первый космонавт сказал: «Поехали!»

Взвыли лебедки, стрелка динамометра уперлась в предел «1500». Домна ни с места. Канаты, как струны. «Только бы моторы выдержали», — мелькнуло у бригадира беспокойство. Хотя и ждали — момент оказался неожиданным: домна дрогнула и не спеша двинулась. Стрелка поползла обратно. 1000… 900… 700… 600… Остановилась. Рабочее усилие близкое к расчетному.

— Ура! — раздалось и смешалось с аплодисментами.

— Якши! — сказал стоявший рядом с Харламовым его помощник Рискан Ниасбаев. — Якши. Гора идет к Магомету.

Щелкают затворы фотоаппаратов. Корреспонденты на ходу сочиняют броские заголовки к репортажам, а бригадир неспокоен: домна невидимо уходит в сторону, троса натянуты неравномерно. Увеличил натяжку одной стороны — ослабла другая. Для многих осталось незамеченным трудное единоборство человека с незримыми силами, которые упорно пытались практический путь домны отвести от расчетного.

И вот домна встает. Допустимое несовпадение оси с проектной полметра. На этот раз удалось сократить разницу до пяти сантиметров. Такой минимум был впервые достигнут в стране. За этот монтаж Харламов получил в 1974 году премию Совета Министров СССР.

Когда шла подготовка к Московской Олимпиаде-80, бригада получила почетную командировку: на реконструкцию главного стадиона страны — стадиона имени В. И. Ленина в Лужниках.

Эту работу он в шутку называет поэмой из четырех частей.

Надо было не только смонтировать, но и виртуозно сыграть на канатных струнах, с помощью монтажных кранов, лебедок, пронести над футбольным полем, даже не притоптав траву, над трибунами, поднять на девяностометровую высоту конструкцию — кассеты для прожекторов, в которых весу без малого сто тонн в каждой.

Такие подъемы — пик монтажных дел. Время снова будто прессуется в эти мгновенья. Их немного, но они так много весят, так много значат. И лишь бригадирская невозмутимость крепит надежду: случайностей не будет. Она очень нужна, уверенность, и прорабу Владимиру Анзигитову, и начинающему монтажнику Александру Кучину, и даже опытному Василию Куликову.

Пришел день и час, когда вспыхнули сотни мощных прожекторов с четырех вышек. На всю страну, на весь мир разлился этот свет по экранам телевизоров.

Нет-нет, да и мелькнет на телеэкране знакомый силуэт стадиона. Встрепенется сердце бригадира — наша работа! И почему-то снова захочется прийти туда, будто к своим четырем сыновьям и сказать: «Как дела, дети?»

Не потому ли, бывая даже проездом в Москве, зайдет на стадион Владимир Иванович Харламов, пройдет вдоль опор, поднимется наверх, проверит, все ли в порядке. И никакие официальные сдаточные акты с солидными подписями не отнимут у бригадира его творение — оно всегда будет его родным, кровным.

И снова бросает монтажная судьба по стране.

Бухара встретила уральцев зноем и причудливой древней архитектурой. Особенно привлекла монтажников башня в ансамбле Пои-Калян, где они услышали легенду о том, как властитель Бухарского эмирата решил показать свое могущество, повелев построить башню до звезд.

Саша Кучин сказал:

— Посоревнуемся с бригадой строителей из двенадцатого века! Кто выше?!

Шаг за шагом идут монтажники-альпинисты на штурм вершины, которой нет и которую они сами себе должны создавать. Восемь человек, металл и высота — слагаемые этого восхождения. Так создавалась одна из башен XX века — телевизионная 200-метровая вышка в древней Бухаре. Нижнетагильские металлисты, готовившие ее, да челябинские монтажники подарили бухарцам еще один канал телепрограммы, улучшили изображение на экране и вписали в архитектуру города — музея памятников Пои-Калян, Кош-медресе, Исмаила Самани ажурную, парящую башню, уходящую в заоблачную даль.

Не помешали уральцам ни зной, ни сухой, колючий ветер, ни облака, вдруг разделившие бригаду на две половины — земную и заоблачную. Стоя на самой вершине своего произведения, не знающий страха (что у высотников осуждается) Саша Кучин сказал:

— А все же мы обошли строителей двенадцатого века. До звезд — рукой подать.

Бригадир усмехнулся каким-то своим мыслям. Даже товарищи по бригаде не знали его звездной эпопеи и того, что свой партийный билет он получил не где-то, а в самом Звездном городке.

Харламову пришлось работать бок о бок с космонавтами. Воочию видеть Юрия Гагарина, Германа Титова и других первопроходцев космоса до и после полетов. Такой вот подарок судьбы получил.

Так получилось, что Харламов попал затем в испытатели в Звездном городке. На себе перенес действие аппаратов, приборов, тренажеров. Он был одним из тех многих безвестных помощников космонавтов, которые в преддверии космической эры внесли крупицы опыта в это огромное дело.

Все претерпели земные космонавты, протаптывая тропинки, прокладывая дороги к высокой надежности будущих полетов в околоземном пространстве.

— Мы сидели на политзанятии, когда объявили, что человек взлетел в космос. Даже для нас было полной неожиданностью. Потом видели, как встречали Юрия Гагарина… Те дни незабываемы. Незабываемы они для меня и тем, что там, в Звездном, я стал коммунистом.

Выполнив задание, он снова вернулся в Челябинск, на свою рабочую орбиту. Но уже, как говорится, крученый-верченый. Уверенно шел по вертикали своей монтажной профессии, и слава пришла, рабочая, заслуженная.

Очень мудреная должность — бригадир. Мало знать и уметь. У Харламова своя бригадирская психологическая наука. Порой в бригаде собирается чуть не полный интернационал. Без общего языка вавилонскую башню не построишь. Все учесть надо. Характер каждого. Один любит с гайками-болтами возиться, другой — конструкции ловить. Иногда и старого рабочего к молодому смышленому парню определить не зазорно. А этих двух вместе лучше не ставить, мир не берет: каждый хочет по-своему. Или два заядлых рыбака сойдутся вместе: до обеда один будет рассказывать, как пудового пескаря тащил, после обеда — другой.

Сиди, наблюдай за бригадой Харламова, и не сразу разберешься, который тут бригадир. Он не командует — он дает советы: как лучше. В том и убежден: не горлом брать, а уменьем.

Заботится и о том, чтоб в высотном деле бригадная связка была крепкой, надежной, с запасом прочности. Нет суперменской видимости ни у Юрия Никитина, ни у Рискана Ниасбаева, ни у Валерия Селезнева, но вот каскадерской отваги и ловкости им не занимать. Прибила судьба к бригадному домику детдомовского Сашу Кучина, да так и остался здесь, обрел новую семью — суровую, но добрую. Строг бригадир. Но строгость эта справедливая. С высотой шутки плохи. Как-то вели монтаж в самый зной, а неподалеку, как на грех, киоск с холодным пивом. Привел туда всю бригаду налицо и наказал продавцу: «Этим ребятам — ни одной кружки пива». Наказ соблюдался безупречно.

Пришлось однажды наблюдать, как в сырую непогодь ходил бригадир по вязкой глине пролета строящегося огромного склада (или «сарая», как он его пренебрежительно называл), ходил с теодолитом, ловил миллиметровые неточности в еще незакрепленных колоннах, устанавливал проектную истину. А вслед за ним тянулись к «глазку» теодолита самые молодые монтажники бригады и старались разгадать: что же это такое зрит бригадир? Какие такие тайны?

Казалось не случайным, что Харламов втягивал в свой поиск молодежь, заинтриговывал, заставляя их тоже выверять, ходить взад-вперед от теодолита к колонне. Именно в этих «мелочах» закладывалась основа рабочей бескомпромиссности.

Поэтому он и остается после смены на объекте: выверяет, подсчитывает. И когда бригада приступает к работе, сооружение он уже загодя «смонтировал» в уме.

Поэтому он тащит с собой теодолит, где другой бригадир сделает «на глазок». Забиты дома шкафы разными справочниками, последними изданиями технических новинок. Даже опытные инженеры удивляются грамотным советам бригадира. Ни один монтаж не обойдется без его предложений, которые сокращают время и экономят средства.

Творческий почерк бригады Харламова не только в безукоризненности монтажа. Осветительные вышки на стадионе имени В. И. Ленина были водружены досрочно. Как любимое произведение, сотворенное на одном дыхании, вспоминает он работу на домне. Наклонный мост сделали за четверо суток, вместо трех месяцев. А как подогнали! Такой точности, говорят, еще не было.

В наше время все больше ценятся не просто руки рабочего, но умелые руки, его смекалка, незаурядность. Ибо судьбу сложных инженерных идей решают в конечном счете строители-монтажники, потому что уютно и гладко идее только на ватмане. Возможно, и придет такая пора, когда мастерство рабочее обретет свои ступени-степени и звание «профессор» прозвучит и в рабочей профессии. Монтажников — знатоков дела, что ухватились за вершину мастерства, — уже сейчас называют «наш профессор». Орден Ленина на груди Харламова — общественное признание его славных дел.

Как бывает в семьях, возмужавшие сыновья уходят в новую трудовую судьбу, и здесь — вечное обновление. Взял в руки бригадирский жезл Николай Ильич Квашнин, где-то в заморской жаркой стране Нигерии второй год работает Василий Дмитриевич Куликов, уехал к нему и Валерий Селезнев…

К командировкам привыкнуть невозможно. После трех месяцев неудержимо тянет домой. Особенно, когда в руках письмо и младшенькая Рита просит: «Приезжай скорей!» А Света с Леной готовятся в инженеры-строители, и любопытно отцу заглянуть в конспекты: что там за сегодняшними формулами. Да и каково жене со всем управляться.

Вернувшись домой, бригада кочует по местным заводам, по скучным ремонтам и реконструкциям, пока опять не понадобится где-то очень срочно и ответственно. Тогда снова в дорогу. И получается, что их рабочее место — вся страна.

Нелегко снова отправляться в командировочную стынь, но только то утешает сердце, что это срочное и ответственное будет опять уникальным, неповторимым, где вновь заговорят во весь голос рабочее мастерство и вдохновение, те самые свойства, что рождают творчество, что сродни делу ученого, конструктора, музыканта, художника… И вновь вернется его звездный час.

Людмила Константиновна Сергеева подошла к книжному шкафу, достала один из поэтических сборников Л. К. Татьяничевой и задумчиво, нараспев прочитала:

— Эти стихи о городе моей юности и моем поколении. Они написаны не чернилами, а душой, сердцем поэта…

Удивительно, моя собеседница чем-то похожа на поэтессу: смотрит на мир влюбленными глазами, вдохновлена своим делом, говорит о нем романтически приподнято. Седая прядь волос, благородные черты, умный и проницательный взгляд дополняют это первое впечатление. Неиссякаемое жизнелюбие, доброта души и окрыленность во всем…

Стояла осень. Пчела взятку уже не носила, но и до встречи кафтана с шубой было далече. Выбрал я недельку посвободнее да и махнул налегке в недалекий район, где много знакомых и друзей.

В степном Зауралье нет времени более красивого, чем осень. На лугах — зелень последней травы, на полях — бархат первой зяби, желтизной нижних листьев поторапливает страду кукуруза. Воздух ароматен по-особому. Не медово-хмельной от прогретого солнцем лугового разнотравья, а густо-полынный. Но сквозь его горчину уже пробивается запах свежеобмолоченного хлеба. Он радует душу, и не раз я замечал: у людей в такую пору голос становится мягче, взгляд добрее.

Но повод для столь длительной по журналистским понятиям поездки был отнюдь не из приятных. Та осень урожаем не радовала. Хлеборобам предстояла борьба за каждое зернышко, каждый колосок. Тем не менее потери зерна росли, уборочная затягивалась.

В совхозах убедился, что называется, воочию: значительное число уборочных агрегатов — комбайнов, тракторов, жаток — простаивало из-за технической неподготовленности, поломок. В разговорах механизаторы недобрым словом поминали «Сельхозтехнику» и всю ее рать ремонтников, снабженцев, наладчиков. Особенно негодовали комбайнеры: нет ходовых ремней, нет аккумуляторов, нет еще кое-каких деталей. Однако перед поездкой побывал я и в областном объединении по материально-техническому обеспечению сельского хозяйства. Там сказали, что тех же самых ремней, аккумуляторов и вообще подавляющее число необходимых для машинно-тракторного парка области запасных частей все хозяйства получили больше, чем полагалось по нормативам.

Куда же делись запчасти? Почему они оказались в дефиците? И что такое сам этот дефицит? Беседовал с одним из специалистов областного управления сельского хозяйства.

— Дефицит запчастей рождают те, кто к ним причастен, — размышлял он. — Сверху донизу. Сверху — это вот как. Три ведомства: Минсельхоз, Минсельхозмаш и Госкомсельхозтехника до сих пор никак не договорятся о нормативах на запчасти. У каждого ведомства свой критерий. Естественно, у селян побольше, у промышленников поменьше. Снизу другое обстоятельство давит: комбайнер-то исчезающая профессия. Но есть еще и серединка, отнюдь не золотая. Это мы, инженеры сельского профиля. Посмотри-ка, где мы обретаемся? В различных управлениях. Во всех хозяйствах любого района куда меньше инженеров, чем в районном объединении «Сельхозтехника». Да и лучшие кадры механизаторов там же.

Этими вопросами обеспокоены уже многие инстанции, в особенности Госплан и его научно-исследовательские институты экономики сельского хозяйства. Однако вопрос не выйдет из стадии научных дебатов, пока не будет прямо названа главная причина, порождающая низкое качество сельскохозяйственных машин и агрегатов, качество запасных частей к ним. Сегодня не секрет, что худший металл идет на заводы сельскохозяйственного машиностроения. Разве алтайский тракторный мотор не стал уже синонимом брака? А если на «Ростсельмаше» с конвейера сходят комбайны, которые успешно могут заменить сеялку, так много в них дыр, подлежащих «герметизации» в полевых условиях, то как это понимать и до каких пор терпеть?

Сегодня урожай делает не только, а, возможно, и не столько само село, сколько город. Если сталевар сварил металл низкой марки, если машиностроитель дал комбайн-решето, если химик произвел слабенькую «минералку», то и на столе у нас окажется вовсе не столько продуктов питания, как хотелось бы, как планировалось.

Но вот услышать, что комбайнер — исчезающая профессия! Поеду-ка я к Чвелеву. Он разобъяснит все, как говорится, на пальцах.

…Чвелева я узнал издали. Невысокий, плотный, как всегда, аккуратно одетый, он ходил по ферме, обезлюдевшей после дневной дойки, и придирчиво смотрел: везде ли порядок, все ли сделано, как надо. Николай Захарович управляет Северным отделением совхоза «Муслюмовский» вот уже два десятка лет, награжден многими орденами.

Поздоровались, поговорили о здоровье друг друга. Про дела я не спрашивал, и так знал: все в порядке.

«Северяне» — во многом пример не только для своего совхоза, но и для района, для области. Высокие урожаи на полях — ниже 30 центнеров не опускаются, а нередко достигают и 45. Отменные надои на ферме — четырехтысячный рубеж давно перешагнули. Нынешний год засушливый выдался. Но результаты отделения по-прежнему «на уровне», как любит говорить Чвелев.

Я спросил Николая Захаровича, в чем секрет успеха и есть ли он вообще?

— А то как же! Конечно, есть. Кто говорит, что нету — не верь тому. Получается, само по себе дело ладится? Я так скажу: работаем дружно, не всяк сам по себе. Вот!

Чвелев назидательно поднимает вверх толстый короткий палец и готов уже рассказать, какие замечательные люди у него на отделении, как они любят свое село. Вот хоть Алексей Еремин. В городе учился, в армии служил, а работать-то все-таки вернулся сюда, женился тут. А! Это, брат ты мой, о многом само по себе говорит. Работает как! В Звездном городке был, вымпел космонавтов оттуда привез — не всякому такое дано. Верно?

Чвелев не только «голова» отделения, а и душа его. О людях он заботится постоянно и считает это своей главной обязанностью. На отделении так заведено: подвезти топливо и сено, снабдить крестьянский двор молодняком скота и птицы, отремонтировать дом и подворье — все делается по плану, заранее, без лишних напоминаний и просьб по начальству. Однажды Чвелев пол-округи изъездил, чтобы приобрести бензопилу для отделения. Ведь женщинам или старикам не под силу самим пилить и колоть дрова. Теперь это делается для всех сразу. Не оттого ли тут не знают, что такое нет доярок, скотников, механизаторов.

— А с комбайнерами как дела обстоят?

— Тощевато, — грустно признает Чвелев. — Имею в виду настоящих.

На мой недоуменный вопрос, как же так, механизаторов хватает, а комбайнеров нет, — отвечает, что механизатор — понятие слишком широкое, а комбайнер — конкретное и наиважнейшее. Чвелев считает, что это должен быть механизатор экстракласса, он завершает труд многих, в его руках результат целого года.

— Мальчонку поставят наводить марафет на каком-либо изделии? Вот каслинское литье возьми. Отливка — полдела, а чеканка — это уж только мастеру. Тут тебе и вкус, и инструмент по руке, свой, хранимый. А навык, а глаз? Шутка ли! А мы трактористу наказание за пьянку — в комбайнеры: не будет заработка.

По мнению Чвелева, надо иметь поменьше да получше комбайнеров, но дать им завидные заработки. Ну, скажем, гривенник за центнер намолота. Ведь настоящий мастер при современной технике сможет намолотить 10—12, а то и все 15 тысяч центнеров. Вот и пусть возьмет свое. Но ведь и работать будет. Тогда и комбайнов, глядишь, потребуется меньше и запчастей к ним.

Николай Захарович сам в прошлом комбайнер. Он вспоминает, как в 50-е годы работали на «С-6». Машина куда примитивней нынешних, а выработка на ней значительно выше была. Сейчас очень много комбайнов используют в роли жатки, а на обмолоте их мало. Косить проще, заработать можно побольше. Напрямую молотить вообще разучились. Где надо, где не надо — везде двойная работа: свал, потом обмолот. А если зерно подошло враз?

Незадолго перед этим разговором я сам был свидетелем подобного: в Увельском совхозе готовое к обмолоту зерно косили в валки. Следом же шли подборщики и молотили. Почему? Да не хотелось некоторым механизаторам переоборудовать агрегаты для прямого обмолота. На это, мол, уйдет два-три дня, еще больше зерна потеряем. Этот довод в самом прямом смысле то, что называется «пудрить мозги». На переоборудование комбайнов надо 2—3 часа! Конечно, при том условии, что молотящий орган с агрегата не снят. Но оказывается, что многие механизаторы снимают его с комбайна заранее, еще до молотьбы.

По сведениям, полученным мною в областном управлении сельского хозяйства, по этой причине третья часть комбайнов не молотит, а пятая часть вообще не выходит в поле. Иными словами, половина комбайнов не участвует в обмолоте. Потому и затягивается уборочная кампания. Сеем неделю, убираем полтора-два месяца.

— А на холостом ходу комбайн сколько работает? Считал? Пускачом заводим, аккумулятора нет, — продолжает Чвелев.

— И у вас нет? — спрашиваю.

— Ну, у меня-то есть, а вот у соседей нет, вернее, не было перед уборочной. Потом достали.

— И где же достали?

— В «Сельхозтехнике», где же еще.

Той же осенью был я в Пластовском и Троицком, Увельском и Еткульском, Сосновском и Кунашакском районах и везде спрашивал:

— У вас тоже нет аккумуляторов?

— Нет, — удрученно отвечали инженеры и механизаторы.

— Мало получили?

— Да вроде бы по нормам, сполна, — обычно пожимали плечами мои собеседники.

Казалось бы, вопрос неразрешим — никто из селян и ведать не ведает, куда девались дефицитные запчасти.

И тем не менее всякий раз не составляло труда вместе с ними выяснить, что аккумуляторы и те же ходовые ремни, о которых было столько шуму в области, вышли из строя раньше срока, в основном, по вине самих работников хозяйства, что хранение и эксплуатация техники чаще всего оставляют желать лучшего, что ответственности за преждевременно выведенный из строя агрегат нет никакой.

Однажды в совхоз «Ункурдинский» прибыли четыре комбайна «СКД-5». Проработали они всего один сезон. Нужно было очистить машины от пожнивных остатков и поставить на хранение. Никто этого не сделал. Комбайны просто-напросто бросили в поле, под открытым небом. И там они бесприютными простояли… более двух лет, пока их случайно не обнаружили работники Госсельтехнадзора. Было вынесено предписание немедленно устранить допущенное безобразие. Но повторная проверка через год показала, что никто в совхозе и пальцем не пошевелил.

Комбайнеры совхозов «Восточный» и «Рымникский» помогали убирать хлеб в соседнем районе. После страды их машины тоже остались в поле. Два года стояли беспризорными эти агрегаты, пока их не растащили по винтику. В колхозе имени Кирова незадолго перед уборкой побывали народные контролеры. По документам все комбайны, а их в хозяйстве 21, были готовы к страде. Фактически начать жатву мог только один.

Почему так происходит? Да потому, видимо, что богатыми стали мы, не считаем затрат на машины, которых сейчас в любом хозяйстве больше, чем механизаторов. Радоваться бы этому обстоятельству, извлекать из него пользу. Сравним: если в 1970 году в Российской Федерации энерговооруженность каждого сельского работника равнялась 12 лошадиным силам, то к началу нынешней пятилетки она возросла до 30. На Урале и того выше — до 40. Вроде совсем недавно, когда машин в селе не хватало, отношение к ним было особое. Не то, чтобы агрегат, каждую гаечку берегли. Мне рассказывал знакомый механизатор о памятном для него случае.

Был он тогда совсем молодой и очень гордился тем, что ему доверили работать на тракторе, не на новом, но вполне сносном и надежном. Берег машину, но, видимо, опыта достаточного у него еще не было, вот он однажды и «запорол» подшипник. По счастью для парня, дело случилось ночью, когда бригада заканчивала трудовую смену. Никому ни слова не сказал он о промашке и вместе со всеми отправился спать. Но лишь только полевой стан затих в недолгом ночном покое, выбрался наш хитрован потихоньку из вагончика и припустился в соседнее село: знал, что у дружка есть в запасе нужный подшипник. Выпросил его и до первых лучей солнца исправил свою машину. Так же тихонько вернулся в вагончик и лег, вроде бы спал, как все. А сам переживал: не заметили бы ночного ремонта. Боялся, осудят его товарищи за неряшливость в труде, а то и вовсе от машины отлучат.

Как ни печально признавать, но сейчас нередко бывает иное. Вот случай в том же Муслюмовском совхозе, где мы беседуем с Чвелевым. Некий механизатор привез в центральную ремонтную мастерскую двигатель своего трактора: не тянет, мол. Вскрыли двигатель, а там смазка стала такой густой, что проворачивались коренные шейки шатуна. Не смотрел человек за машиной. Двигатель заменили. Через несколько дней этот механизатор снова в мастерской — и новый двигатель не тянет. Снова небрежное отношение сказалось. Четыре дня простоял агрегат в ремонте, а была посевная.

К сожалению, пример этот далеко не единичный. На каждом четвертом комбайне перед жатвой не оказалось аккумулятора. Куда же они подевались? Выясняется, что один из механизаторов забыл отключить массу — аккумулятор разрядился, другой не залил в нужный момент электролит — батареи «сели». Несколько аккумуляторов просто-напросто украдены. Из рассказов работников совхозных ремонтных мастерских выяснилось и немало других аналогичных упущений: порвали ремни комбайнов, не досмотрели за ходовой частью трактора, оставили агрегат без присмотра, а ночью его «раскулачили».

— Порой и присмотр не помогает, — продолжает свой рассказ Чвелев. — У нас на отделении вообще дикий случай был.

Да, случай действительно дикий. Как-то ночью на отделение пришли пьяные парни из соседнего совхоза, чтобы «выяснить отношения» с местными парнями. Показать себя пришлые удальцы не сумели, а отомстить за обиду очень хотелось. Зло сорвали на… тракторах. Пробрались на машинный двор и разбили несколько агрегатов. Но самое печальное то, что, мгновенно найденные, они не понесли никакого наказания, только лишь выплатили стоимость порушенного. Но ведь эти запчасти где-то надо было найти. Опять выручала «Сельхозтехника». В Березинском совхозе с комбайнов ночью же неизвестные злоумышленники сняли 36 тормозных цилиндров. Задайся кто целью найти виновных, труда это не составило бы: цилиндры нужны владельцам «Москвичей». Но воров никто не искал, совхоз потребовал от «Сельхозтехники» эти недостающие цилиндры. Естественно, деньги за вновь приобретенные детали уплатило хозяйство.

Украли, разрушили, вывели из строя, разбросали — и никакой ответственности, никаких последствий, кроме выкрика: «Дай!». Никто не ответил перед обществом, перед законом. Наша терпимость и равнодушие, когда речь идет о добре общественном, — не здесь ли истоки дефицита запасных частей? А значит — и истоки недобранного хлеба, молока, мяса.

«Мое» и «наше». Представление об этих понятиях у некоторых людей трансформировалось и стало уродливым, вредным для общества. Однажды в Троицке я наблюдал за человеком, который снимал грязную обувь и надевал тапочки, когда садился в личную автомашину.

«Свое» мы бережем, списывать не торопимся, «наше» готовы списать без нужды. За год Гостехнадзор в совхозах и колхозах Челябинской области предотвратил попытки списать 620 машин и агрегатов, годных для эксплуатации. Проверка показала, что 829 машин хранились с нарушением правил. Замечу, что проверена была только треть хозяйств области. Со своей машиной так обращаться никто не станет.

Кстати, об аккумуляторах. Норма их расхода — полторы тысячи в квартал; получала Челябинская область по государственным фондам и сверх того — по две тысячи. А нужда в них так и оставалась неизбывной. Где же они? Ищите их в садах и огородах, в личных гаражах и на личных автомобилях. Ищите их разбитыми у совхозных мастерских, а то и брошенными в поле. А ходовой ремень комбайна! Вот динамика его расхода в Челябинской области: 1979 год — 9 тысяч штук, 1980 год — 15 тысяч штук, 1981 год — 20 тысяч. За три года расход увеличился вдвое. Парк комбайнов остался прежним. Но за этим фактом надо видеть причину.

Бытует мнение, что всему виной излишнее количество техники. Вот, мол, раньше выработка на комбайн была куда выше. Как все-таки человек склонен идеализировать прошлое, особенно если есть для этого повод. А повод есть и в нашем случае. Действительно, беспристрастная статистика отмечает такой факт: в пятидесятые годы за день комбайн в среднем убирал 9,3 гектара зерновых, сейчас — 6,9. Но ведь не площадь, убранная машиной, важна. Важен хлеб. Посмотрим, сколько хлеба за смену давал комбайн тогда, сколько дает сейчас. Урожайность пятидесятых годов — восемь центнеров с гектара. Урожайность восьмидесятых — вдвое выше. Значит, сегодня комбайн за день дает хлеба на 25—30 центнеров больше, чем тогда. И может дать еще больше: если уборка будет короче — уменьшатся потери.

Нужно увеличивать комбайновый парк, и Продовольственная программа страны предусматривает это, но и владеть техникой нужно умеючи. А пока во время уборочной на «степном корабле» можно видеть и человека случайного. Сельские механизаторы охотно отдают эту машину выпускникам профтехучилищ или горожанам, прибывшим на подмогу.

Сегодняшняя техника сложна, ею враз не овладеешь, за ней нужен тщательный уход. Большинство механизаторов не могут себе позволить месяц, а то и более, возиться с наладкой агрегата: ничего не заработают. Давно уже бытует идея, что комбайнер — тот же пилот. Он должен получить машину готовой к делу, как пилот получает лайнер готовым к рейсу. Но «наземной» службы подготовки комбайнов к уборочной пока нет. В такой обстановке, как рассказывает тот же Чвелев, даже тот, кто работает хорошо, зарабатывает плохо: комбайны то и дело выходят из строя. Вот и стоит над полями крик: «Дай запчасти!»

Были мы с Чвелевым в областном управлении сельского хозяйства. Как раз речь шла о том, почему так затягивается уборочная. Начальник управления В. С. Зайцев собрал для совета передовиков производства, руководителей служб и ведомств, связанных с уборочной кампанией. Много было высказано дельных соображений, советов. Но вот мы в перерыве вышли покурить, и Чвелев спросил у знатного комбайнера, Героя Социалистического Труда М. А. Небылицина:

— Скажи-ка, Михаил, сколько ты заробил на хлебе?

— Рублей пятьсот, иногда и четыреста выходит.

— Вот тебе ответ, — обернулся ко мне Чвелев. — Уборку-то он вел месяц.

Хороший комбайнер 20—30 дней молотит хлеб, прилично при этом зарабатывая. Но потом он вдвое больше времени тратит на то, чтобы привести агрегат в порядок: моет, чистит, ремонтирует, красит. Расценки на эту работу низкие, запчастей в хозяйстве нет, а «Сельхозтехника» не готова дать сверхплановые детали. Тут уж заработка нет, тут мастер и ученик одинаковы. Хочется ли асу выполнять всю эту «марафетную» работу? Пилот не ремонтирует лайнер, у пилота нет понятия «мой корабль». Он летает на очередном, готовом к полету, экипаж перед рейсом только проверяет готовность корабля. Не так ли должен работать механизатор, классный, добросовестный?!

Конечно, в стране сотни тысяч превосходных мастеров-хлеборобов, они олицетворяют подлинную суть современного сельского рабочего. Но рядом с ними немало и таких, кто профессией не овладел, технику не знает и не понимает, кто гробит ее по незнанию или по небрежности.

Можно много упреков сделать в адрес комбайно- и тракторостроителей за несовершенство их продукции. Но ведь и другое надо принять во внимание: для среднего механизатора техника сложна. «Нива» или «Колос» еще кое-как освоены. Но сегодня они уже не удовлетворяют требованиям поля. Механизаторы говорят и не без основания: «Когда урожай за 30 центнеров, убирать его «Нивой» — все равно, что решетом воду носить».

Но на смену уже идет «Дон-1500», машина, которой под силу любой урожай, любая хлебная масса. Такой комбайн проходил испытания на полях Т. С. Мальцева. Дав положительный отзыв о новом агрегате, знатный хлебороб с тревогой заметил: «Управление им непростое, много сложных узлов и электроники. Кто будет его хозяином в скором времени?»

Но прежде чем ответить на этот вопрос, спросим: действительно ли сегодняшнее село имеет излишки машинно-тракторного парка? Не будем спорить попусту, а обратимся к беспристрастной статистике. Первая в России МТС была создана в ноябре 1928 года на базе совхоза имени Шевченко Одесской области. К тому времени на всю страну имелось 2 (два!) зерноуборочных комбайна, 500 сеялок, 2700 маломощных тракторов. Зато в перечне выпускаемых промышленностью земледельческих орудий были указаны такие, о которых сегодня большинство людей и представления никакого не имеет: косули, жнейки-лобогрейки, сноповязалки, плуги конные.

Это были результаты тяжелого наследия, которое молодая Советская власть приняла от времени дореволюционного. А ведь родиной многих сельскохозяйственных машин, прежде всего трактора и комбайна, была именно Россия. В 1837 году департамент торговли и мануфактур выдал привилегию (патент) Д. А. Загряжскому, и за ним было признано право авторства на машину с гусеничным ходом. С этого начинается «биография» трактора. В 1868 году изобретатель А. Р. Власенко построил первую в мире комбинированную зерноуборочную машину. Значит, и комбайн родился более ста лет назад.

Сегодня на полях страны трудятся более 2,5 миллиона тракторов и около 700 тысяч комбайнов. За время осуществления Продовольственной программы предусмотрено поставить сеульскому хозяйству 3740—3780 тысяч тракторов и 1170 тысяч зерноуборочных комбайнов. А также сотни тысяч бульдозеров, экскаваторов, автомашин. На десятки миллиардов рублей другой техники.

Недавно я побывал в Миассе на Уральском автозаводе. Его грузовики в особых рекомендациях не нуждаются — их отлично знают и высоко ценят во всех концах страны. Особенно хороши они для работы в условиях неблагоприятных: мощные, высокопроходимые, эти машины безотказно выручают строителей и горняков, нефтяников и геологов. Теперь к многочисленным обязанностям уральского богатыря прибавляется еще одна — помогать сельским труженикам. В Продовольственной программе страны определены конкретные задачи по обеспечению отраслей агропромышленного комплекса транспортными средствами. Коллективу Уральского автозавода поручен выпуск автомобилей высокой проходимости и грузоподъемности для сельскохозяйственных работ.

…Экспериментальный цех завода. В боксе готовых машин несколько могучих трехосных грузовиков, окрашенных в различные яркие цвета. Первый же взгляд на них даже неискушенного человека определит некоторые особенности этих машин: они явно не серийны, шире тех обычных, которые сходят сейчас с конвейера в Миассе. И шины их шире: автомобиль пойдет по сельским проселочным дорогам и даже по пашне. А пашню надо щадить, не делать на ней глубокие колеи. Но есть и такие особенности, которые скрыты от внешнего обозрения. Прежде всего, это способность нового грузовика работать синхронно с уборочными сельскохозяйственными агрегатами. Тут дело вот в чем. Если, к примеру, нынешний «Урал» поставить к зерновому или силосоуборочному комбайну, то автомобиль уйдет вперед. Его минимальная скорость выше, чем рабочие скорости комбайнов. При создании нового грузовика это учтено. Он может идти по полю рядом с уборочным агрегатом со скоростью 2—3 километра в час, а по грунту давать 75 километров. Кузова сельских «Уралов» приспособлены для перевозок самых различных грузов: и зерна, и силосной массы, и корнеплодов. Соответственно меняется и объем кузова. Грузовик может перевозить семь тонн зерна, а с прицепами и значительно больше, или 18 кубометров зеленой массы в основном кузове. Он самосвальный, разгружается на обе стороны. И еще одна особенность: с его помощью можно вносить минеральные удобрения или гербициды прямо в поле в любое время года. Скорость при этом — до 19 километров в час. Конструкторы гарантируют 175 тысяч километров пробега до первого ремонта.

Новый грузовик уже прошел различные испытания в нескольких зонах страны. На Украине перевозил свеклу от поля до сахарных заводов, в Подмосковье показал себя незаменимым помощником на заготовке силоса, на Урале транспортировал зерно от комбайнов до элеватора. И повсюду — самые лучшие отзывы селян. И повсюду вопрос: когда на поля страны придет полюбившийся работник?

В прошлом году опытная партия грузовиков сошла с конвейера. Сейчас производственные мощности нарастают и дойдут до контрольной цифры, определенной Продовольственной программой страны, — 10 тысяч сельских «Уралов» в год.

По уровню производства сельскохозяйственных машин наша Родина занимает первое место в мире. Ежегодно парк тракторов в селах страны прирастает на 100 тысяч единиц, а мощность его — примерно на 10 миллионов лошадиных сил. И эти цифры не могут не радовать, если сравнивать их с теми, что были совсем недавно.

Но сравнивать надо не только с тем, что было, а и с тем, что должно быть. Сегодня сельскохозяйственная наука считает необходимым на каждую тысячу гектаров земель иметь 15 физических тракторов общей мощностью 2000 лошадиных сил. Мы имеем пока 12 тракторов общей мощностью 856 лошадиных сил. Где же тут излишки? А если нагрузка на зерновой комбайн в целом по стране равна почти 200 гектарам, разве это говорит об излишках техники?

Нет ничего вреднее стереотипа мышления, особенно мышления, не вооруженного знаниями. Тогда за частностями оно не видит общего и делает невероятные, зачастую вредные выводы. Вспоминается один совхоз, в котором посчитали, что у них техники «лишка» и стали ее списывать. А при анализе оказалось, что на тысячу гектаров приходится меньше тысячи «лошадей», т. е. вдвое меньше нормы. Причем здесь излишки? Другое дело, когда освобождаются от устаревших «пахарей».

Нужно не сокращать количество техники на селе, а увеличивать, что и предусматривает Продовольственная программа. Но при этом закрепление техники за механизаторами должно быть не формальным, а таким, как, например, в совхозе «Донгузловский».

Уборочная страда была в самом разгаре, когда из этого совхоза пришла весть, что хлеба убраны. Урожай почти по 20 центнеров с гектара. На свал и обмолот зерновых затрачено всего 14 рабочих дней.

Звоню в совхоз. Как удалось столь необычно рано, в начале сентября, первыми в области без чьей бы то ни было помощи, даже городского транспорта не просили, справиться с главной частью осенне-полевых работ?

— Благодаря поточно-цикловой организации труда, — отвечал директор совхоза Г. И. Драничников. — А подробности лучше других расскажет наш главный научный консультант.

Я понимал: речь идет о проректоре Челябинского института механизации и электрификации сельского хозяйства, кандидате технических наук, доценте Владимире Даниловиче Саклакове. Титул «главного научного консультанта совхоза» у него, конечно же, не официальный. Но за ним пятилетнее шефство института и самого Саклакова над совхозом.

В те дни Владимир Данилович был в отпуске, но мое предложение съездить в совхоз принял охотно. На следующее утро вывел из гаража «Жигуленка», и мы покатили в недалекий путь: «Донгузловский» — пригородное откормочное хозяйство.

Саклаков всю жизнь при технике: после института начинал главным инженером целинного совхоза. Тогда парадоксы реальной жизни буквально оглушили молодого специалиста. Но и заставили думать над казалось бы неразрешимой задачей.

Не хватает техники, чтобы в оптимальные сроки провести все необходимые полезные операции. И в то же время гусеничный трактор, основной хлеборобский агрегат, работает до обидного мало — нет механизаторов. Их нет и для комбайнов при уборке зерна. Но чем больше их готовит хозяйство с помощью всевозможных школ и курсов, тем больше среди них текучесть — уважающий себя механизатор стремится уйти и с комбайна, и с гусеничного трактора. Его мечта — трактор-колесник. Тут уж тебе и работа круглый год, и заработок. Значит, люди хотят трудиться ритмично, эффективно, с выходными и отпуском, при хорошей оплате. Порочный круг надо было разорвать. Но где и как?

Поиски ответа длились не один год. Пришлось много учиться, познать азы статистики, социологии и демографии. Закончена аспирантура и защищена кандидатская диссертация: разработана методика определения оптимального состава машинного парка для сельскохозяйственного предприятия. На ее основе родился новый метод организации труда в полеводстве — поточно-цикловой. Одним из первых новинку применил совхоз «Донгузловский». Результат удивил не только руководителей хозяйства, но и самих механизаторов.

Прежде чем рассказать о сути метода, несколько слов о директоре совхоза Драничникове. Когда Геннадий Иванович принял совхоз «Донгузловский», привесы тут были малы, кормов не хватало, текучесть кадров велика, на любом из производственных участков недоставало людей. Производительность труда оставляла желать лучшего. Да и откуда она возьмется, высокая-то производительность, если основные орудия труда — вилы да лопаты.

На первом рабочем собрании новый директор меньше всего говорил о том, что ему не понравилось в хозяйстве. В прошлом партийный работник, он был неплохим психологом и понимал, что, подчеркивая недостатки, людей новыми идеями не зажжешь, а только обидишь. Ему было ясно, что нужно начинать с другого конца, именно — с перспектив работать по-новому. Он убеждал рабочих и специалистов, что людей в совхозе достаточно, а вот вил и лопат многовато: нужна иная оснащенность хозяйства — новейшая техника. Тогда и дело вперед пойдет. Даже далеко не все командиры производства соглашались с ним. Стоит ли так резко менять привычный уклад труда, сложившиеся порядки? Спешить с нововведениями опасно.

Геннадий Иванович и сам понимал, что не резким скачком решится дело, не в один день. А что касается осторожности, то ее, но разумной, у нового директора было ровно столько, сколько необходимо. Не один год ушел на то, чтобы от вил перейти к машинам на всех участках производства.

Положим, эту часть программы ему выполнить было не так уж и сложно: село с каждым годом получает все больше и больше высокопроизводительной техники. Но чем выше росло число машин, тем ниже падала эффективность их использования, ведь количество механизаторов не прирастало. А каждый полевой агрегат требовал двух высококлассных специалистов.

Вот тут-то в совхозе и появился Саклаков с необычным вопросом: почему два механизатора на одну машину, а не наоборот? Ход его рассуждений подкупал Драничникова и заключался вот в чем.

Известно, что в осеннюю страду нередко случается «нахлест» нескольких работ. Почти одновременно приходится вести заготовку кормов, уборку хлебов, взмет зяби. Тут уж, как правило, действительно не хватает ни машин, ни людей, чтобы одновременно делать все. А нужно ли делать именно так? Нельзя ли иначе? Строго говоря, никогда нет в одно и то же время двух равно важных работ. Можно и нужно выделить главную в данный момент и сконцентрировать тут все наличные силы техники и людей. При этом надо по-новому раскрепить машины среди механизаторов.

В «Донгузловском» семь тысяч гектаров пашни и более четырех тысяч гектаров лугов. На все и про все было 40 тракторов, 25 комбайнов и 55 механизаторов. Как видим, картина общая: техники больше, чем людей около нее. Какая уж тут двухсменная работа, если часть машин вообще остается без хозяина.

— Нужно закрепить за каждым механизатором или, на худой конец, за группой механизаторов набор машин, разномарочных, различного технологического предназначения, — предложил донгузловцам Саклаков. — Тогда в любой момент можно работать в две смены на данной машине, на данной операции.

Так и сделали. Девять пар механизаторов получили по одному комбайну и по два трактора, колесному и гусеничному. Еще 14 пар механизаторов — по комбайну и одному энергоемкому трактору. Сроки исполнения работ изменились. Сено стали заготавливать за десять дней, силос — за 12, зерновые убирали три недели. Взмет зяби заканчивали в сентябре. А ведь буквально перед этим на хлебном поле горбатили два месяца и, по самым скромным подсчетам, на каждом гектаре теряли по пять центнеров зерна.

С применением нового метода коэффициент использования машин возрос в полтора раза, а люди работали по восемь часов в день с двумя выходными в неделю и отпусками строго по графику. Вскоре донгузловцы заметили, что можно работать еще лучше, производительнее, но не хватает техники. Разговоров о нехватке механизаторов уже не вели.

— Так было пять лет назад, сейчас в совхозе многое изменилось в лучшую сторону, — сообщил Саклаков, когда мы ехали в «Донгузловский».

За рулем он не очень разговорчив, да и я не теребил его расспросами отчасти потому, что о прошлых делах донгузловцев знал хорошо, отчасти потому, что ехали мы в дождливый день, а магистраль была слишком перегружена транспортом. И лишь когда свернули с городского шоссе на совхозную насыпную дорогу, я спросил, в чем он видит основной недостаток организации труда механизаторов села?

— В том, что машину превратили в некий фетиш, — отвечал Владимир Данилович. — В селе машины традиционно ценят высоко, но выше нужно ценить живой труд. Человек должен любую операцию проводить при помощи машины, необходимой в данный момент. Сама профессия сельского механизатора как нынче называется? Тракторист-машинист широкого профиля. Ши-ро-ко-го! А мы его привязываем к конкретному агрегату. Гусеничному трактору работа не всегда найдется, комбайн и вовсе машина сезонная: в поле месяц, в мастерской два. Комбайнер зарабатывает меньше всех.

Я ничего не ответил Саклакову, посчитав, что он несколько драматизирует обстановку. Но как только приехали в совхоз и зашли в кабинет Драничникова, спросил, правда ли, будто комбайнер сегодня в заработке обижен?

— К сожалению, правда, — отвечал Драничников. — Поэтому почти в каждом хозяйстве комбайны стоят, а уборка ползет. Мыслимое ли дело убирать хлеб до середины октября?! А некоторые и до ноября тянут.

— Вы за две недели управились.

— Ну, мы — другое дело. Мы не боимся приобретать новую технику, всю ее впрягаем в работу под завязку. Смело пересаживаем опытных механизаторов с одного агрегата на другой. К тому же, вы знаете, что мы в этом году попробовали? Односменную работу — раз, а второе — убрали зерновые прежде силосных.

Насчет новой техники разобрались быстро. Тракторный и комбайновый парк совхоза вырос — теперь этих машин 122 единицы. И нетрадиционная очередность уборки культур тоже по плечу всякому, кто, конечно, мыслит нетрадиционно. Зерновые дороже силосных, важнее для хозяйства. Даже малая их потеря накладна. К тому же силосные, малость перестояв, ничего не теряют, кроме излишней влаги. Правда, массы берут меньше, но ведь сухое вещество в ней остается тем же. Специалисты «Донгузловского» считают, что позднее обычного убранные силосные более ценны по питательным свойствам, все-таки кукурузу убрали с початками. А ведь это — Урал, а не Днепропетровщина! Тут все ясно.

А вот односменная работа механизаторов, признаюсь, поставила меня в тупик. Никак не мог взять в толк, что при этом выгадывается.

— Как ни крути, а вторая смена в поле все равно менее эффективна, чем первая. Так уж устроен селянин, что ранние часы для него самые производительные. Если он выходит во вторую смену, ясно, уже не со свежими силами. Либо в личном хозяйстве поработал, либо в город успел съездить. Нам надо беречь, прежде всего, живой труд, и наличие техники это позволяет, — объяснил Драничников.

— У них было два «К-700», — вмешался в разговор Саклаков. — Много ли ими напашешь? Мы посоветовали иметь семь. При двухсменной работе этого достаточно, чтобы в хорошие сроки поднять весь пахотный клин. Но если добавить всего лишь два таких трактора, можно в те же сроки управиться при односменной работе. Ведь один «Кировец» заменит несколько гусеничных пахарей. Значит, освободится несколько механизаторов.

— Нужно, чтобы человек не надрывал пупок день и ночь, но чтобы и не превращался в сторожа при машине. Ему радость нужна в труде, удовлетворение, — заключает Драничников. — Конечно, тут классность механизатора многое значит. Нельзя соединять малоквалифицированного рабочего и современную машину. Такое соединение опасно, ибо это уже само по себе будет своеобразным освобождением от долга перед полем. А значит — и перед обществом.

На майском Пленуме ЦК КПСС, который принял Продовольственную программу страны, было подчеркнуто, что капитальные вложения, предусмотренные программой, дадут хорошую отдачу, если мы научимся гораздо лучше, чем сейчас, использовать машины.

В совхозе «Донгузловский» за последние несколько лет не знают, что такое неподготовленная к работе техника. Здесь своя хорошо оснащенная мастерская, типовой машинный двор, где под крышей зимуют все основные сельскохозяйственные машины. Как результат — нормативное использование и запасных частей.

Опыт совхоза «Донгузловский» распространен в области и за ее пределами. Но вполне возможны и другие варианты эффективного использования техники. Лишь бы в основе их лежала задача не только технологическая, но куда более важная и сложная: воспитание в сельском труженике чувства истинного хозяина земли.

Матроса второго класса Василия Антохина, с видавшего виды лесовоза, во всех портах пароходства иначе не называли как Васька-фраер. И виноват в этом прозвище он был сам.

Возвращаясь с берега на корабль, Антохин так говорил: «Гулял, как фраер-муха на колесах. А кто мне запретит красиво жить, когда имею на то право и свободные деньги!»

Про чудачества Василия Антохина ходили легенды. Рассказывали, например, как сойдя на берег в Корсакове, он заказал пять такси, сел в третью машину и поехал в Южно-Сахалинск. Две первые и две последние машины порожними сопровождали его до областного центра.

Однажды, изрядно захмелев в ресторане, он подозвал официанта к столику:

— Обнеси-ка всех оркестрантов по соцкой!.. А то так грустно играют, аж тоскливо мне стало…

По натуре Антохин был веселым, работящим парнем. И добрым, до денег и барахла не жадным. Другие матросы копили деньги на автомобиль, мебель или на что-нибудь другое. Бывая в загранплаваниях, покупали японские магнитофоны, модные костюмы, платья. Антохина это не прельщало.

Заработанные за рейс деньги он щедро прогуливал, давал в долг товарищам.

Помполит лесовоза Коржев не раз говаривал Антохину:

— Хороший ты парень, Василий Андреевич, но ветру в голове у тебя, как циклонов в Тихом океане. Женился бы, что ли, может, остепенишься.

В ответ Антохин широко улыбался:

— Моя невеста, Иван Гаврилович, еще подрастает… Женюсь я и буду, как кочегар Лаптев или боцман Бучнев, во всех иностранных портах за тряпками бегать. Это ж они не по доброй воле бегают, их бабы заставляют. А по мне этот «хрен-плен» до лампочки… Сошел на берег, и гуляй, как фраер-муха на колесах…

— Допрыгаешься вот, фраер… — ворчал помполит.

Из родственников у Антохина была лишь одна бабка, доживающая век где-то на севере Пермской области. Василий никогда ее не видел, но ежемесячно посылал ей пятьдесят рублей.

— Это я долг бабусе возвращаю, — говорил он приятелю. — В детстве мы жили в большом южном городе Ростове-на-Дону. Предки мои на заводе работали, я в школе учился. После третьего класса старики отправили меня в пионерлагерь, а сами собрались в отпуск к бабке. Полетели самолетом и попали в авиакатастрофу… Как меня отыскала бабка в детдоме, не знаю, но время от времени присылала мне по пятерке на конфеты и мороженое. Вот я сейчас и возвращаю ей долг… Одна она, как и я. Надо бы навестить, да все некогда.

…В начале нынешней зимы лесовоз, на котором работал Антохин, поставили на капитальный ремонт, а членов экипажа, кому полагалось, отправили в отпуска. В числе их был и Антохин.

То ли ему надоело чудить, то ли еще что, но на этот раз он твердо решил съездить к бабке. Из отпускных денег купил костюм, теплые югославские ботинки, демисезонное пальто, бабке в подарок — пуховую шаль. Оставшиеся полторы тысячи рублей бросил в большой кожаный коричневый портфель, позаимствованный у приятеля.

Через два дня Антохин сошел с самолета в Пермском аэропорту. До райцентра, куда нужно было попасть, такси не ходили.

— Да в это село и летом-то не проедешь, а ты в декабре, мил-человек, туда на такси собрался: дураков нету, — ответил ему один из водителей.

И напрасно Антохин предлагал таксистам тройную плату. Ни один из них не согласился поехать в отдаленный северный район.

— Порядочки тут у вас в Европе, — чертыхался Василий. — Да у нас на Сахалине в любое время можно проехать куда угодно, — заливал он, хотя знал, что в зимнюю непогоду и по Южно-Сахалинску особенно-то не разгонишься.

Пришлось до районного села ехать рейсовым автобусом, а оттуда до бабкиной деревни Зуево — попутным грузовиком.

Савелий Пахомов любил родной город так, как сыновья любят своих отцов. Город заменил ему отца, когда вдвоем с матерью они эвакуировались из Ленинграда; и здесь в пропахшей керосиновым чадом кухне коммунальной квартиры мать рыдала, упав пепельной от горя головой на клеенку обеденного стола, а рядом лежал розовый листок похоронки. Савелий помнил тот день и поныне потому, что именно тогда разбился фарфоровый бокальчик с любимым снимком отца. А снимок был сделан еще до войны и переведен каким-то хитрым способом на фарфор, и отец был всегда рядом с ним: молодой, с чуть прищуренным веселым взглядом и упавшей на лоб прядью волос. Склеить фарфор в те годы было нечем.

Савелий любил в своем городе все: и длинные студеные зимы с промерзающими напрочь стеклами двойных рам, и удушающие летние сухмени с оплавленным зловонным асфальтом и закрытыми от безводья ларьками. Он вспоминал, как в послевоенные зимы мать приносила с базара промерзлую картошку, и та, оттаяв, сладко и гнилостно пахла в чулане, а разваренная забивала горло сухостью и крахмалом. А осенью горожане покупали желтый башкирский мед, и тогда он ел его ложками, облизывая потрескавшиеся от жажды губы и закусывая пыльным и твердым жмыхом. Ощущения отрочества сливались у него воедино с золотушным светом станционных фонарей и скрежетом грузовых вагонов, из которых они мальчишками воровали сою.

После войны в город привозили груды искореженной военной техники, и там же, на станционных путях, где было гулко и жутко от переклички громкоговорителей, они вооружались помятыми солдатскими касками, заржавленными автоматами и даже настоящими, неразорвавшимися в бою, лимонками. Савелий помнил тот нереальный, таинственный полумрак нагретых июльским солнцем танков, в которых они часами играли в Курскую дугу или в Сталинград, и кожаные обгорелые сиденья пахли порохом и степной полынью далеких битв…

Сегодня Савелий приехал в город, где не был лет пять, приехал на свидание с матерью, имея наказ жены взять старушку к себе в Литву, где рос внук — трехлетний Егорка, а также наладить обмен квартиры по имеющемуся у него объявлению. Он сидел на балконе в расстегнутой от летней духоты поплиновой рубашке и курил после сытного уральского угощения с пельменями, солеными груздями и непременной «орчанкой» — оренбургской водкой, которую особенно любил за ее пшеничный запах и отсутствие суррогатных примесей.

Он любил и никогда не забывал бревенчатую начальную школу с ржавым карнизом в пристанционном поселке, где сиплый паровозный гудок часто перекрывал голос учителя, а снег через полчаса после снегопада покрывался крупными черными кристаллами. Он ходил в школу всегда в ватнике, даже когда кончал десятый класс.

Школа была уже другая: каменная, с высокими потолками и парадными лестницами. Но любили его там по-прежнему — ласково и по-домашнему: многие учителя лечились у его матери, лучшего ушника дороги. Она и поныне, в шестьдесят с гаком, не бросала работы, моталась по командировкам и бранила легкомысленных молодых врачей, не умеющих найти душевный подход к измотанным болью пациентам.

Через открытую дверь балкона Савелий слышал, как мать, убирая со стола, громко — она привыкла иметь дело с глуховатыми больными — кричала: «Это надо же так сказать: «Отверните ему голову, сестра!» Врач с университетским дипломом — и «отверните голову». Мистика!…»

Вообще-то Савелию нашлась бы работа и в родном городе: в Москве он окончил архитектурный и в местном Гражданпроекте предлагали ему неплохую должность по застройке новых районов, но жена — уроженка запада — сумела настоять на его переезде в уютный, дремлющий литовский городок на берегу желтого Немана, где он получил должность главного архитектора и блаженствовал, имея хороший оклад при минимуме забот и переживаний. Однако в глубине души Савелию было не по себе, когда он вспоминал, как в горячке юношеской поры мечтал о грандиозных планах, о реконструкции своего старого привокзального района, о новых парках, мостах и непременно о заповеднике. Да, да, заповеднике народного зодчества…

Эта мечта, собственно, и сформировала в нем архитектора. Еще в школе, заметив его незаурядные способности, молоденькая и застенчивая учительница рисования уговорила его мать взять частного учителя.

Мать сначала отнекивалась, ссылаясь на отсутствие средств и сомнительность таланта сына, а потом вдруг привела своего клиента, рослого, толстобрюхого художника с сивушным запахом, нечесаными волосами и громадными кистями рук, способными обхватить пятерней арбуз или трехлитровую бутыль. Мать, вероятно, считала, что служители муз должны отличаться от обыкновенных смертных не только нравственно, но и физически. Действительно, Поликарпий — так индивид просил его звать и никогда не отзывался на отчество — был человеком выдающимся. Он был монахом в молодости, потом из монастыря ушел добровольцем на фронт и был истребителем танков, а потом в нем вдруг проснулась жажда к живописи, «к ликам одухотворенным», как густым басом говорил он, охотно усаживаясь за вчерашний борщ или мясной студень, потому что платы принципиально не брал.

Жил Поликарпий один в мезонинчике, по ту сторону железнодорожных путей. От него Сава научился многому: искусству смешивать краски и улавливать характеры в портретах, наблюдению за светотенью и передаче движения. А самое главное — этот профессиональный чернец и самоучка в искусстве был чертовски остер на глаз. Он подмечал мельчайшее: зеленоватую тень от тополей на лицах деревенских баб, принесших на рынок яйца и стрельчатый лук, голубоватые прожилки на щеках застарелого деда Ерофея, торгующего семечками возле перронных касс, блудливый прищур самостийного воришки — сына хозяйки, которого он рисовал еженедельно, меняя освещение и позы, прибавляя при этом: «Я тебя, сукиного кота, для потомства оставлю — пусть видят, за кого отцы кровь проливали, шкода ты этакая…» А Сема щурился, показывая тайком Савелию кукиш, и вертелся на табуретке, сверкая веснушками величиной с копейку и редкими, широко расставленными зубами: «Вы, небось, думаете, дядя Поликарп, что это я у вас колонковую кистю спер? Не, это Сашка, он похвалялся, что за нее в тире сто выстрелов дадут стрельнуть!» И Поликарп бросал кисти, лихорадочно накидывал мокрую тряпку на мольберт и бежал на соседний двор отодрать за вихры ни в чем не повинного Сашку…

Именно Поликарп научил Савелия видеть красоту в почернелых, покосившихся от времени домишках старого города. «Э, ты еще не художник, коли рядом не видишь, под носом. Пейзажи тебе да ландшафты подавай, а красота рук человеческих невидная. Я, к примеру, церквей повидал сто или больше — погостовых и иноческих, храмов и часовен, соборов двадцатиглавых, а вот за дом Евдокии Масловой все отдам, потому как редкая в нем красота, узорность по дереву выведена…» И они приходили в гости к тихой вдове Масловой, чей дом скрывался меж купами рыжелистых кленов и багряной рябины, и чинно просили разрешения нарисовать его, присовокупляя при этом мамашино угощение: рецептурное печенье с ванильным запахом и сложной ореховой посыпкой. Печенье вдова брала, вздыхая: мол, и угощать-то ей некого, — и выносила им табуретки на двор. И они с альбомами, наслаждаясь неярким осенним солнцем, рисовали, уходя с головой в причудливый мир давнишних мастеров. «Смотри, — говорил Поликарп, — окна дома — это глаза. Глаза и у женщины подкрашены и насурьмлены должны быть, от татар это еще да от турок, а у русского дома глаза тоже в узоре — наличники, что кружево, в орнаменте, в ажурности… И приметь, музыкально это все исполнено…» И Савелий рисовал и солярные знаки на карнизных досках, нечто вроде азиатского солнца, и причудливые розеточки и фестончики, перевитые стеблями диковинных трав; и постепенно открывались у него зоркость и на дом, поющий печальную песню по ушедшему еще в гражданскую в казаки хозяину, и на чугунные решетки городского сада, помнящие гулящих мастеровых и жеманных гимназисток. Савелий полюбил и простоту заурядных пятистенков с дощатыми прирубами, и степенность солидных двухэтажек на каменном цоколе с ажурными металлическими навесами при входе. Он заносил в свой альбом то графитом, то углем силуэты угрюмых ворот с накладными рельефами и кольцами, штриховал сангиной тяжелые венцы срубов, оживляя их причудливой игрой светотени. Ему нравилось, что в этой части города все носило свой характер, свое лицо: и морщинистый, грубо отесанный гранит подклетей и пожарных стенок, похожих на вросшие в деревянную шелуху домов остатки древних крепостей, и наивный, по-восточному изящный абрис веранд с нависающей кисеей прорезных фризов и желобчатых водостоков. Он уже с иронией воспринимал напыщенную безвкусицу купеческих особнячков, что теснились к центру города, без удержу напуская на себя фасонистую декорацию и манер. Как-то раз он даже пошутил: «Ты, Поликарпий, меня не живописи, а домолюбию учишь!..» На что тот почесал пятерней в гриве и прогудел: «Я тебя, дурака, учу фактуру под носом видеть, а дальше ты и сам разглядишь. Я ведь расстрига, перебежчик, с меня спросу нет…»

Поликарпий исчез через год, в сезон ледохода и вербных пушистых веточек. Ушел, видимо, на заработки в Сибирь, ибо никто не знал, чем он жил всю зиму и кому продавал работы: рисованных на картоне инвалидов с печальными, небритыми лицами, жалостных старух в застиранных платочках и с костлявыми коричневыми скулами, откормленных продавцов с базара в фуражках с пуговками и френчах защитного цвета. Все его работы исчезли вместе с ним, а на память остался Савелию мольберт да остатки красок. Кисти, очевидно, припрятала хозяйка.

Изредка я наведываюсь пострелять уток на озеро Ческидово, почти круглым зеркалом вправленное в раму из хвойного и лиственного леса, тихого, густо набитого запахом зелени, грибов и увядшей тины.

На пороге своей избы меня обычно встречает Евстафий Елизарович Измоденов, худой, сгорбленный и немного растерянный человек. Его лицо в выцветшей бороде; под глазами темные полукружья, а в глазах, чуть притененных густыми ресницами, затаены боль, обида и недоумение.

— Вот, Евстафий Елизарыч, — говорю я старику, доставая из машины гостинцы. — Это — Ивану.

Иван, сын Измоденова, ломаное, несчастное существо. Он передвигается, прыгая и поскакивая по земле, вроде лягушки.

У мальчика — Ване девятнадцать лет, но выглядит он совершенным мальчиком — миловидное настороженное лицо, темные, цвета озерного ила очи и недетские складки на лбу. Длинные узловатые руки сильно развиты, и когда он при встрече возбужденно тискает мне ладонь, пальцы мои слипаются и белеют.

Измоденов, глянув на мешок, вытащенный из багажника, пожимает плечами, спрашивает, глядя в сторону:

— Чо это? И зачем ты?

— Да нет, Евстафий Елизарыч, — спешу успокоить я старика, как могу, — это не новые башмаки, право. Себе купил, да ошибся, тесны они мне. Поносил маленько, но все одно — жмут.

Измоденов хмурится, губы у него дрожат, будто он мелко смеется или собирается заплакать. Его томит тоска, и он не хочет, чтоб ее замечали.

— Зря, — ворчит егерь, покачивая сивой, как яблоня, головой, и меняет речь: — Утешка ныне слабо идет…

— Не беда, — отвечаю я старику, — не весь фарт, чтоб палить. Медком разнотравья подышать, парным молочком побаловаться — не в том ли редкая отрада возрасту?

— Так, — соглашается егерь. — Ну, заходи — гость будешь.

Ваня встречает меня с ясно видимой радостью, — попрыгивает рядом, теребит за край шинели и смеется. Он волочит по избе мешок с гостинцами и спрашивает так, будто боится, что приезжий тотчас исчезнет:

— Стрелять будешь, а? Не надо. Зачем? Мы в лес кинемся, там гриб живет, вон какой!

Он раздвигает могучие руки, как можно шире, и вопросительно глядит снизу вверх, несчастный человек, оторванный от своих сверстников, от их радостей и века.

— Пойдем, — обещаю я Ване. — Непременно пойдем. Грешно приехать и не поохотиться за груздочком.

Ваня охает от удачи, выкатывается из избы, чтоб взять какое-то лукошко под добычу, запастись ломтем хлеба и наполнить алюминиевую бутылку сладкой колодезной водой.

— Экой баламутной! — пожимает плечами Измоденов. — Не даст человеку оклематься, так и ломит, так и ломит, — и в его словах по-прежнему затаены боль и неистребимая любовь к сыну, которого обобрала судьба. Больше у егеря нет детей, горе Ивана выбило отца из веры, и он не хотел больше потомства, даже боялся его, — не дай бог снова такое!

Мы закуриваем и замолкаем, но пауза длится недолго.

— Вот жена моя померла в прошлом годе, — нарушает молчание старик. — Пора и мне в ямку. Да, вишь, — сынок. Как он без меня, один-то?

Измоденов теребит худую бороду, говорит не столько мне, сколько себе:

— Я разве не понимаю — увечный он. И неучен тоже. А человек неученый, что топор неточеный. Только все одно: он мне, как вороне ее дитя — самая певчая птичка.

Чуть приметно пожимая плечами, добавляет:

— Добрый он. И всем видно это. А вот поди ж ты — мальчишки в сельце так и норовят ткнуть бедой, за пиджачок дергают, брякают языком. Зачем так?

— Малы еще — оттого и слова косые, — отзываюсь я, хоть и понимаю, что пояснение никудышнее, да и нет в жизни сильного ответа на такой вопрос.

— Вразуми их, господи… Наставь на ум… — бормочет егерь, вздыхая.

Он смотрит на меня с опаской, спрашивает внезапно:

— Это чо будет — «кретин»? Кличка какая, или брань, или с войны к нам занесло? Скажи правду…

— Кретин? Что ж, Ивана так задирают?

— Его.

— Мальчишки?

— Они. А то и взрослые, бывает.

— Иные думают, Евстафий Елизарыч, обзови кого дураком, сам прослывешь умницей. Плюнь.

— Значит, дурное слово, — тужит старик. — Жизнь мальчонку и так изгорбатила, к чему ж еще бранным словом топтать? — И добавляет после молчания: — Умягчи, господи, суровость их. Пресеки ихний глум, господи…

В это время в избу врывается Ваня. Он хватает меня за кисть твердыми крупными пальцами и тянет за дверь, так ему не терпится показать  с в о й  лес, и  с в о и  места, и  с в о й  гриб, какому нет равного в окрестности, так он думает.

И вот мы уже спешим берегом озера, и уходим в глушину, туда, где среди сосен и берез, в чистом полумраке и полудреме, тянут ловчую сеть меж ветвей терпеливые и мудрые пауки.

Ваня движется чуть впереди, как и надо хозяину, но все оборачивается и посыпает вопросами, на какие, выходит, ответить вовсе не легко. Ему интересно знать, какой он, трамвай; и не врут ли люди про телевизор; и для чего придумали, чтоб дом на дом ставить, будто мало на свете свободного от всего места.

Я объясняю, как могу.

Выслушав, он говорит так, точно успокаивает меня:

— Мне о том Евстафий-тятя объяснял, так я тоже не понял. Ну ладно, потом вразумишь, коли что…. А то мы так и грибок не сыщем. Я теперь за тобой пойду…

Он отстает, пропуская меня вперед. Я слышу, как шуршат в жесткой осенней траве его прыжки, и до меня доносятся песенки и куски сказок, какими пестовала и мое детство бабушка:

— Огнем пожгу, мечом посеку, конским хвостом пепел размету!

Потом он поет тихим пригожим голосом:

И смеется, как все дети, исполняющие к собственному удовольствию эти веселые обманные стишки.

Потом он вдруг делается грустный (я догадываюсь об этом по его голосу), и в воздухе медленно звенит частушка, которую он, конечно же, слышал где-то на стороне:

Ваня то отстает от меня, то настигает и каждый раз, догнав, спрашивает:

— Хошь, загадку задам? Ввек не отгадать?

— Что ж, говори, — отвечаю я рассеянно.

Он не замечает моего тона.

— Ну, слушай. Я не сам по себе, а сильнее всего и страшнее всего, и все любят меня, и все губят меня… Чо это?

— Хлеб? — говорю я первое, что заскочило на ум.

— Эх, ты! Хлеб не страшен! Огонь!

Тут он, верно, угадывает, наконец, что я занят собственными мыслями, деликатно отстает, но ему скучно молчать, и он старается осилить скороговорку:

— Шли три попа, три Прокопья попа, три Прокопьевича, говорили про попа, про Прокопья попа, про Прокопьевича…

У него получается «прокропопья», и он огорченно замолкает.

Вскоре догоняет меня; и глаза его, как огромная оголенная забота, и сочувствие, и надежда тоже.

Он протягивает на твердой ладони птенца-осенчука, выпавшего из гнезда.

— Гляди-кось, дрозденок-вы́валок, бедняжка. Посади на ветку, тогда отец и мать непременно сыщут…

Потом подбирает змею-медницу и, поглаживая ее, тащит к болоту, в глушь кочек и лозы, в привычный и извечный мир рептилий.

Близко к верхушке дня объявляем привал на веселой кружевной полянке, посеребренной вереском, и развязываем узелки — пополдничать.

— Устал, небось?

— Я-то? — смеется Ваня. — Я, когда в лесу, не устаю. С мальчишками устаю — дразнятся.

Стараюсь отвести его мысли в сторону:

— Голый день у нас с тобой вышел. Ни одного гриба.

Он смотрит на меня серыми, в прищуре, глазами, и я вдруг замечаю в них веселые, лукавые искры.

— Это как «ни одного»? А ты глянь!

Он снимает с лукошка тряпочку, мы склоняемся над корзинкой, и теперь мой черед на улыбку. Плетенка доверху полна еловым груздочком, и похоже на сказку: будто в кузовок усадили лесной народец, крошечный в крошечных шеломах.

— Смотри-ка, голимый грибок, без единой порчи, — хвалю я Ваню. — Это когда ж ты наломал?

Он вздыхает.

— Я ведь все больше на четвереньках хожу, хорошо видать.

Однако, не желая, как он полагает, портить мне да и себе настроение, сообщает тоном доброго хозяина:

— Тут их, грибов, множество! И ты наберешь. А нет — так лукошко я тебе свое дам.

И видя, что я хочу возразить, ласково дергает меня за полу шинели.

— А мне с тобой страх как весело!

— Ну, спасибо за добрые слова, милый. И ты по душе мне, Ваня.

Вскоре мы уже возвращаемся на заимку, по закрайку воды: я хочу маленько поваляться на сеновале перед вечерней зарей.

Иван ковыляет рядом, заглядывает мне в глаза.

— Стрелять станешь? Не стреляй. Утке тоже пожить охота. А того хуже — подранок. Тяжко побитой птице о небе плакать.

— Душу отведу, Ваня. У нас в городе шумно. А в лодочке тишь. Думать отменно на озере.

— Ага, — соглашается он. — Я тоже, когда один, про все думаю.

Внезапно замолкает, слушает лес и говорит, наслаждаясь:

— Беззвучно-то как! Ни стуку, ни бряку.

В избе, на отдыхе, Иван просит отца:

— Позволь, тятя, с дяденькой поохотиться. Возьмет он меня. Ведь возьмешь, дядя Макар?

Он с первой встречи зовет меня так, и я не поправляю — не велика беда.

Измоденов молчит и несогласно хмурит глаза.

— Ноги у тебя, Ваня, сам знаешь… — пособляю я егерю.

— Так что ж — ноги. Я руками гребу.

— Нет, сынок, — отказывает Измоденов. — Дяденька и от своих детей гаму натерпелся. Пущай один побудет.

— Тятя!

— Экой непослух ты, Ваня. Нельзя.

— Тогда я к бережку провожу, вдруг чо стрясется…

— Ах, Ваня, чо с ним случится. Он две войны воевал — и то уцелел.

Гладит сына по волосам жесткой, в трещинах, ладонью.

— Веди себя воздержно.

— Пойду, — крутит Иван головой, и его миловидное лицо покрывается пятнами. — Не держи, тятя.

— Хорошо, сынок, — торопливо соглашается егерь. — Однако не мешай гостю.

— А то как же! — повеселев, обещает Иван и спешит за мной во двор.

Вытаскиваю из багажника сборную лодку, стыкую дюралевые трубки, натягиваю прорезиненный холст и, легко вскинув суденышко на плечо, иду к озеру. Ваня тащит за мной рюкзак с припасом, ружье, и его лицо сияет от возбуждения и радости.

Я прощаюсь с ним, отталкиваюсь от берега и некоторое время плыву вдоль суши, испытывая кораблик. Он необычайно легок, устойчив, и я не боялся когда-то отпускать моего семилетнего сына Лешеньку одного в этой утлой на вид посудине.

Ваня передвигается неподалеку, тихонько просит:

— Возьми, а? До смерти охота.

— Нет, Ваня, лодка не выдержит. Да и случись что, мне тебя на берег не выволочь. Сердце неисправно, потертое уже. Потащу тебя — оно и станет. Оба — на дно.

Он искренне изумляется:

— Пошто меня тащить? Я, знаешь, как ныряю! Хошь, покажу?

— Что ты, что ты! Вода вон какая студеная. Не лето ведь.

— Ладно уж, — вздыхает Ваня. — За тобой погляжу. Неровен час, упадешь в озеро — вытащу.

— Я плавать умею.

Он качает головой.

— Евстафий-тятя говорил: кто плавать умеет — тот и тонет. Кто не умеет — в воду не лезет.

— Однако поспеши домой. Не томи отца.

Я отгоняю лодку от берега, веду ее мимо островков камыша, но в глубину плеса пробиться не могу. Вода густо покрыта мешаниной водорослей, они хватают лодку за днище, грузно налипают на веслах. Пытаюсь действовать одним из них, как багром, но и от того мало толку. После резких и частых движений жилы вдруг прихватывает спазм, в голову бьет угар, и весь мир мигом становится рыж и багров, вот так, как на войне, когда бомбу — в тебя.

Я стою в лодочке на коленях, хлебаю частыми глотками воздух, тоскливо слежу за сердцем: приступ или не приступ?

Наконец, немного подышав, завожу лодочку в камыш, сажусь лицом к заре и кладу ружьецо на колени. Не к чему рисковать.

Небо затягивает серая наволочь.

По озеру слоится слабое марево, шелестят в камышах лысухи, попискивает какая-то птичка, лениво дозванивают свою песню комары.

Бесстрашно снуют по водной глади ондатры. Эти мускусные крысы вполне прижились в нашем краю, быстро множатся, и давно уже узаконен промысел зверька. Я наблюдаю за одной из крыс. Она подплывает к молодому рогозу, сжимает его передними лапками, и в тот же миг острые зубы подсекают стебель. В небе появляется месяц, и в его бледных лучах золотисто-бурая спинка зверька переливается искрами.

Внезапно над головой вспыхивает Большой Ковшик с неизменной Полярной звездой по соседству, дышится сладко, и я вспоминаю слова егеря, оброненные при первом знакомстве: «Воздух у нас легкий, это так».

Дневное тепло еще не ушло с земли; замирают шорохи кущ и камыша; и возникают новые, осторожные, кажется, чужие звуки.

И оттого, что мир в тиши и вокруг длится своя, особая жизнь, и ты здесь лишь малая часть этой жизни, — становится на душе покойно и задумчиво, и даже кручинно отчего-то, правду вам говорю.

И сам собой вспоминается иной клочок жизни: вот такое же озерцо, лодочка-плоскодонка, и я плыву на лодочке по юности своей. А в камышах и лабзах упрятаны другие челны, и там караулит удачу, отведя курки, знакомый мне пожилой народ.

Вечером плоскодонки сплываются к курье, и я вдруг вижу, что у меня добычи поболее, чем в тех ладьях, и даже горжусь этим по малому возрасту и разумению своему. И уже говорю Николаю Ефимовичу, директору издательства, взявшему меня с собой на охоту и снабдившему ружьем и припасом, разные заправские слова: «сидка», «на крыле», «вылеток», «бокфлинт».

Только много позже я понял: вовсе я не завзятый охотник, а причина удачи — молодость, сила не побитого жизнью тела. Охота, как, впрочем, и война — прежде всего труд, порой изнурительный, даже доводящий до отчаянья, и старости с ним трудно совладать.

Внезапно воздух просекают свист и шорох, я сжимаюсь в комок, будто из тихой заводи кинула меня жизнь в те мои дальние, ставшие легендой и памятью войны.

«Ах, да — чирки! — догадываюсь я. — Прозевал».

Потом в небо вонзаются две шилохвости, и я тоже не успеваю поднять ружье.

«Бог с ними, — чего нет, того и не надо, — успокаиваю я себя. — Вот разве кряквы полетят жировать, тогда постреляю».

Но уток, как метлою смело. Только лунную дорожку порою чернят ондатры. Вблизи меня, учуяв запах тревоги, они замирают, но успокоившись, снова отправляются по своим несложным делам.

Сердце все еще подергивается от спазма, руки мелко дрожат, и я решаю остаться в озере до утра. Конечно, на берегу ночевать лучше, можно развести дымарь, и курево отгонит мошку — не так язвить станет.

Но тут же оправдываю себя: ночь в этом малом мире чужих забот и радостей пройдет быстро, а на утреннем свету, глядишь, нанесет чирков, а то и крякву или гуся-гуменника. Да и бог с ними, с птицей, побыть один на один с собой, без шума, без треска телефона, глядеть и слушать мироздание — часто ли есть такое?

И я думаю обо всем, не торопясь. И о сыне — кто и какой он станет; и о новой книге, ибо она всегда трудна, если не излагает общеизвестных правил житейской арифметики; и о Ване тоже думаю — о человеке, чья жизнь — нескладуха и боль. Впрочем, где она душа без болячки?

Теперь Иван, небось, свернулся калачиком на полатях, и ему снятся трамваи — длинные дома на колесах, внутри коих сидят счастливые ученые люди.

Я уже семь дум передумал, а зорьки все нет. Поздние осенние ночи не то, что короткая темь летом, я зря надеялся, будто скоро заря.

Небо опускается так низко, что его можно задеть головой. Звезды исчезают, и вдруг начинает капать ситничек, он идет пуще, и вот уже заливной дождище бьет по воде, по камышам, по лодочке.

Не проходит и четверти часа, а ливень пробил меня до костей, я совсем заколел, и мир тотчас стал скучен и уныл. Тьма, как в могиле. Я бы и рад выбраться из озера, да как угадаешь, куда плыть, где берег.

Чтобы как-нибудь убить время, начинаю грустно подсчитывать: при таком ливне на каждый квадратный метр выпадает пятьдесят, а то и поболее килограммов воды. В озерце, примерно, четыре квадратных километра… боже мой, какая прорва дождя рухнет в него! «Экой я варнак… — корю я себя. — И чего полез в эту затягу, в студеную непроглядь!»

Но вот ливень смолк, тучи протекли мимо, зазолотился месяц. Однако ненадолго. Показалось, опять крапит дождик и даже задувает ветришка.

Вскоре небо подернулось пеплом и на востоке расплылась узкая бледная полоска.

Надо выбираться. Лодочка наполовину затоплена косохлестом, потеряла устойчивость, как бы не уехать вместе с ней под воду. Зуб на зуб не попадает. Воистину, как говорят в народе: «Было бы болото, а черти будут».

Я разворачиваю челн носом к берегу и, упираясь веслом в заиленное дно, пытаюсь протолкнуть суденышко в щетине камыша и трав. Пот течет по лицу, руки деревенеют от холода, ибо то и дело приходится хвататься за водоросли и подтягивать себя к земле.

Совсем у берега я резко дергаю за пучок тростника, низко сидящая лодка черпает воду, становится торчком и мгновенно идет на дно.

Меня обожгло холодком и потащило вниз. Однако я успеваю сбросить шинель и выскакиваю на поверхность. Окрест густая тишина, и лишь зло кричит какая-то птица, точно радуется, что вот чужое и непонятное существо, забредшее в ее мир, попало в беду.

Я пытаюсь пробиться к берегу, но водоросли все гуще обволакивают тело, я выбиваюсь из сил, точно водяной упрямо тащит меня за ноги туда, к себе.

«Кажется, все… отплавался… Сыночка жаль, малый еще…»

И в память лезет похожий случай, когда почти вот так же выпал ночью из лодки начальник нашего радио и пошел, бедолага, ко дну, спеленутый водорослями и комбинезоном.

«А Ваня спит… пусть спит… сыночка жаль… сыночка жаль… только бы сердце не сдало…»

И я уже знаю, что покидаю жизнь, что смерть схватила за вихры — не уйдешь.

Вдруг из тишины несется чей-то хриплый крик, тяжкий и диковатый, и я с трудом догадываюсь, что это мой голос, толчками рвущийся из горла.

И в тот же миг скорее чувствую, чем вижу, как с крутого, облитого жидким светом бережка, вздыбившись, будто медведь, кидается в воду кто-то сильный, молодой и решительный.

Он сечет лапами воду и приближается ко мне, вырастая из ватного сумрака.

— Держись, дяденька… держись же! — молит он. И я слушаю вымученно слова, роняю голову на холод.

Ваня хватает меня за волосы и куда-то тащит, и всхлипывает от напряжения, а может, от сильных чувств, переполняющих его душу.

Едва ощутив берег, мы уползаем от мелкой и злой волны и в изнеможении пластаемся на траве.

Ваня справляется с усталостью ловчее меня, разжигает костерок и, грея над ним огромные грубые ладони, бросает без укоризны:

— Говорил же тебе: не надо в озеро. Это не игра, что спина мокра.

Поеживаясь, спрашиваю Ивана:

— Ну как же ты решился? Страшно, чай, было?

— Страшно, — соглашается он. — Но это ничего. Коли б ты помер — вот была бы боясть. А так — чо ж? — одна минута.

— Зачем всю ночь на берегу сидел? — пеняю я ему не по душе, а для порядка. — Отцу-то каково было маяться?

— А ты ничо не говори, он и не осердится.

Ваня задумчиво смотрит на меня, молча шевелит губами.

— О чем ты?

— А вот спросить хочу, что оно такое — любовь?

Он смотрит на меня смущенным, робким взглядом, и я понимаю: он никогда бы не задал такой вопрос, если бы не чувствовал моего чрезвычайного расположения к нему.

— Любовь? Что тебе сказать? Я и сам толком не знаю. Это когда мужчина счастлив от женщины, а она — от него.

— А-а… — его взгляд тускнеет. — Тогда не любовь.

Я вопросительно гляжу на него.

— Мне одна тетенька нравится, глаза синие, как небо в иное ве́дро. Да только вовсе меня не замечает.

— Знаешь, что тебе скажу, Ваня, как мужик мужику? Нечего на тех баб смотреть, какие на нас не глядят. Тьфу на них!..

— И верно… — уныло соглашается он. — Только ведь на меня никто не глядит…

Я спешу переменить тему, мы толкуем о грибах, о птицах, о радостях и бедах того трепетного и кричащего мира, который окружает этого юношу, юношу с умом и душою ребенка.

Меня удивляют его верные суждения о самых малых делах природы, и я ему говорю об этом.

— Я весь век — с муравьишками да с травками, — сообщает он, помаргивая добрыми глазами. — Они мне сотоварищи, да вот еще ты с тятею.

Внезапно он порывается идти в воду, чтобы поднять лодку и все, что ушло с ней на дно.

— Не надо, Ваня, — прошу я. — Вот оклемаюсь маленько и достану. Вечером, а то и завтра.

Он соглашается. Мы уже обсохли и отправляемся домой.

Ваня попрыгивает по мокрой от росы траве, роняет короткие фразы, и я чувствую в голосе радость и, может, впервые — веру в себя.

— А-а, полуночники явились! — встречает нас Евстафий Елизарович на пороге заимки. — А ружье где?

— В лодке оставили, никто не возьмет.

Егерь бросает на меня чуть приметный взгляд и в смущении теребит бороденку.

— А-а, ну да, понятно…

Я вижу его смущение. Ружье, конечно, никуда не денется, но ведь и взять его с собой не было никакого труда.

— Одежа больно мятая, и в потеках вся.

— Ненастило ночью, тятя, — торопливо говорит Ваня. — Помокли мы с дядей Макаром.

— Ну, ладно, ладно… Покушайте да и спите себе. После такой ночки славно спится.

Старый егерь, бесспорно, видит на моей одежде следы водорослей, все изрядно понимает, но по вежливости своей не хочет посыпать мне рану солью.

Пока едим, Ваня говорит отцу:

— Мы, тятя, с дяденькой на сеновал полезем. Страсть как люблю на сушеной травке спать. Мне тогда красные и синие сны снятся.

— Чо ж, полезайте, сынок.

Мы устраиваемся на сеннике, Ваня долго ворочается, наконец не выдерживает и говорит:

— А я хитрый, дядя Макар. Не зря сюда залез.

— Зачем же?

— За тобой должок.

— Какой?

— Я тебе давеча загадки загадывал и сказки плел. Теперь твой черед.

— А-а… Ну, хорошо…

Я насочинял сыну Лешке массу баек: про Синюю Бороду, и про каменный век, и про птиц, говорящих, как люди. И мне несложно пересказать их Ване.

Он глядит на меня широко открытыми глазами, хлопает себя руками по искалеченным ногам, ахает и даже тайком утирает слезы.

Но события прошедшей ночи и усталость делают свое дело, и я засыпаю, не досказав сказки.

Пробуждаюсь оттого, что Ваня трясет меня за плечо и корит, улыбаясь значительно:

— Ну и сильный ты спать, дяденька. Вечер уже. Солнышко за лес западает.

Я спускаюсь во двор и вижу, что у сарайки сушится сборная лодочка; и весь припас старательно разложен рядом, чтоб тоже просох; а на прясле висят шинель, протертый и даже смазанный густым маслом мой старый, видавший виды «Зауэр».

Ваня попрыгивает рядом, заглядывает мне в глаза, и я тихонько благодарю его:

— Спасибо, дружок. Очень большое спасибо за все.

— Вот еще! — возражает Иван, но я чувствую, что он счастлив, как только может быть счастлив добрый и несчастный человек.

Вечером снова залезаем на сенник, говорим о разной разности чуть не до полночи, чрезвычайно довольные друг другом.

Потом ложимся рядком, накрываемся сухой шинелью и в ту же секунду засыпаем блаженным, бездумным сном.

Новенький ЗИЛ, нервно подпрыгивая, нес его над землей, послушно и ретиво отзываясь на всякий приказ. Вдруг на дороге появился автоинспектор.

— Почему на неисправной машине выехали в рейс?

— Как на неисправной? — недоверчиво спросил Николай Николаевич и, повернувшись к машине, испуганно вздрогнул: на него глядел, улыбаясь покореженным радиатором, полуразбитый «студебеккер». Почему «студебеккер», ведь война давно кончилась?

— Что ты, Коля? — послышался голос жены, и Николай Николаевич проснулся. Открыв глаза, он увидел над собой ее тревожный взгляд и облегченно вздохнул.

— Ничего, так — сон плохой.

— Опять про войну?

— Почти что.

Нюра встала, взглянула в окно.

— Что-то хмурится, как бы не дождь, — сказала она.

— Чего мудреного… И так нонче погода балует, сухая осень, уборку, глядишь, закончим без беды. — Тяжесть в душе рассосалась, и Николай Николаевич спросил:

— Купить чего в городе?

— Муки можно посмотреть, недорогой, дрожжей, — ответила она.

Слегка сутулясь, Николай Николаевич шел на ферму, ставя ногу на землю основательно, будто делал работу.

Уставшее за лето солнце не спешило вылезать из-за леса, только оранжевый свет бил в небо, будто там, за лесом, кто-то раздувал большой горн. Нахолодавшая, но еще не схваченная льдом земля пахла осенью, спелостью, усталостью.

Прежде чем подогнать свой молоковоз на заливку молока, Николай Николаевич привычно осмотрел его, склонился над двигателем:

— Ну, что, брат, будем работать или опять хворать? Давай-давай, старина, будем тянуть помаленьку! Нам с тобой еще надо работать, молоко детишкам в город возить. До пенсии нам еще далековато — мне девять лет, а тебе?.. То-то, что тебе еще неизвестно сколько!

— Николай Николаевич, хватит к железу ласкаться, жене оставь! — крикнула звонкая Зойка Козлова.

— Да уж его Аннушке и так грех жаловаться: непьющий, спокойный, работящий, — возразила ей Паня, и ее грустное и увядшее до срока лицо неумело улыбнулось. — А ласкаться — это ваше дело, молодых. Мы, старые, свое отгуляли.

Зойка стрельнула в него бесстыжими глазами:

— Да он вроде еще ничего, сохранился!

— Да, если в тихом месте прислонить к теплой стенке, как этот-то говорит… Райкин, — поддержал шутку Николай Николаевич, садясь в кабину. Зойка захохотала и, крутанув бедрами, шмыгнула в коровник.

Закачав молоко, Николай Николаевич поехал в город, сдал его на завод, зашел в магазин и отправился в обратный путь. По дороге машина закашлялась, остановилась. Он поднял капот:

— Ну что ты? Опять сердчишко барахлит.? Ничего, сейчас я его подправлю, до дому дотянем, а там — на кузницу и хорошенько подлечимся. Потрудись уж еще, а после уборочной, глядишь, может, нам новый мотор дадут. — И, почему-то устыдившись, добавил: — Ну, может, и не совсем новый, но получше. Это мне никто не заменит мотора, а тебе можно. И ты у меня еще как молоденький забегаешь! Ну вот, теперь дотянем, поехали! — и уже двинувшись дальше, вздохнул: — Эх, хоть бы разок на новой!..

Пообедав, Николай Николаевич сразу же поехал к кузнице. Едва он вынул инструменты из-под сиденья, примчался управляющий отделением:

— Николаич, надо на центральную съездить за запчастями!

— Дак… а Мишке-то чего!

— Чего! Ясно чего — в дымину… Давай, Николаич, слетай на его машине, а то, вишь, тучки забродили, не дождь, так снег сыпанет. А нам еще целый клин в логу!

— Да… Ну, Мишка! А у меня, Василь Степаныч, машина барахлит, обязательно надо сделать, а то я вечером до города не дотяну.

— Николаич, я все понимаю, но — надо! Два комбайна встали. Я еле выпросил у главного инженера детали. Не мне тебе объяснять, у тебя недаром орден на пиджаке, пропадет урожай, если к ночи не пустим комбайн. А ты до вечера еще успеешь. Вернешься — и ремонтируй! Давай, Николаич! Зайдешь к главному инженеру, он подпишет, получишь — и сюда.

Мишкин «газон» зло дергался, скрежетал зубчатками передач, рывками бежал по лесной ухабистой дороге к центральной усадьбе совхоза.

Николай Николаевич осторожно вошел в приемную. Веснушчатая, мягкая, молочная какая-то секретарша показала на стул:

— Обождите маленько, он сейчас освободится.

— Да я, девушка, не могу ждать. Мне сроку — полчаса на все, и ехать обратно, комбайны стоят, — объяснил он, напрягая затылок от строгих взглядов полированных дверей и стен, дорогих пальто на вешалке, электрической пишущей машинки.

— У вас уже выписана накладная?

— Вот, управляющий дал какую-то бумажку, — торопясь, достал из внутреннего кармана листочек, непривычными руками развернул его и подал секретарше.

— Это заявка. Вы пойдите пока, может, вам выпишут накладные, раз управляющий уже говорил с главным инженером, — и она показала нужную дверь.

В тесной комнатке, стоя у барьера, Николай Николаевич объяснял дело дородной женщине с густыми бровями, которая как-то странно сидела на стуле: как безногая, вроде на нем и выросла. Он даже заглянул осторожно: ноги были, толстые и неподвижные.

Женщина молчала, глядя куда-то перед собой так долго, что Николай Николаевич, подумав: «Глуховата, наверное», — собрался было повторить.

— Виза главного инженера есть? — вдруг спросила она басом у своего стола. Стол молчал, и тогда Николай Николаевич сообразил откликнуться:

— Насчет визы не знаю, но управляющий договорился с ним, вот… — он подал бумажку. Устало вздохнув, женщина протянула руку.

— Вот тут, — толстый палец с перстнем ткнулся в бумажку, — главный инженер поставит визу, тогда приходите, — нараспев и с какой-то злостью сказала женщина и, не глядя, протянула бумажку обратно.

Николай Николаевич вышел от нее, чувствуя себя пацаном, которому не продали папирос.

Молочноспелая секретарша взяла бумажку и скрылась за полированной дверью. Вернулась она так быстро, что он обрадовался, но она предупредительно указала на стул: — Подождите, он подпишет.

Николай Николаевич сел на стул, надел фуражку на колено и осмотрелся. «Просижу тут, машину сделать не успею». Вот ведь рядом они, эти двери: и главного инженера, и директора — войти бы и попросить новую машину! Так, мол, и так, работаю двадцать восемь лет в совхозе, еще когда и колхоз был, работал. Хвалят, орденом наградили, чать, помните: вручали! А вот на новой машине не пришлось поработать. Все на старых, на старых, а уж и трудновато на них — и годы не те, и раны… Хотя не в этом дело. Хоть бы раз на новой машине поработать, чтоб ото всей души, всласть!

Но нет, управляющий уж объяснил: хозяйство маленькое, новых машин нет и не будет, в ближайшие годы, во всяком случае. Срок службы у них большой, а разбиваются они на наших дорогах быстро, да и запчастей сроду нет. Если когда и придет в совхоз новая машина, то в наше отделение все равно не отдадут. Словом, не надейся. Думал Николай Николаевич уж и о том, не переехать ли в другое хозяйство? Да как уедешь? Тут и дом, и Нюрины родители похоронены, дети сюда в отпуска приезжают, да и вообще… прирос. Да… на всяких машинах приходилось, даже на «студебеккере» на стройке после войны. Там, где с Нюсей познакомились.

Секретарша вынесла бумажку с неразборчивой надписью в уголке, и он снова пошел за накладной. «Безногая» долго выводила буковку за буковкой. «Тоже, наверно, грамотешки-то немного», — пожалел он. Терпеливо ждал, стараясь не шевелиться. Женщина, наконец, отдала накладную, сунув ее почему-то с досадой и не глядя на него. Объяснила устало, куда идти еще подписывать, и он снова ждал, поглядывая на часы: «Ого! Ремонтировать уже не придется».

Мысли его переметнулись на послевоенную стройку, где познакомились они с Нюсей. На стройке было и шумно, и весело, гуляла гимнастерочная братия, а вот им с Нюсей было там как-то неуютно. И чем больше они привязывались друг к другу, тем больше боялись этой громкой насмешливой силы, которая окружала их. Будто она чем-то грозила тем тоненьким и нежным всходам, что только проклюнулись в их душах, как яровые по весне.

Нюра первая заговорила об этом и предложила поехать к ней на родину, в эту уральскую деревушку, где они и теперь живут. Он согласился. Ему было все равно куда ехать: ни родной белорусской деревни, ни родных людей фашисты не оставили, на глазах убили мать и сестер, сам-то чудом уцелел. В тот страшный день он ушел в лес, к партизанам, а было ему всего-то четырнадцать лет…

Накладные, наконец, подписали все, кому было нужно, и Николай Николаевич поспешил к складу. «Какой уж ремонт — на дойку опаздываю!» Увидев на двери склада замок, он чертыхнулся. Долго искал кладовщика, найдя, сказал сердито:

— На дойку опаздываю! Мне еще молоко на завод везти!

Счастливый отчего-то кладовщик гладким котом скользил между полками, приносил детали и мурлыкал. Николай Николаевич складывал детали в кузов, поглядывая в чернеющее небо, где уже засветилась первая звезда. «Опоздал, опоздал…» — щемило в груди.

Николай Николаевич гнал машину, крутил баранку горячими руками, проскальзывая между рытвинами, как между воронками когда-то. Березовые колки выскакивали из мрака взрывами фугасов. Опять память вернулась в прошлое, и в натужном реве Мишкиного «газона» ему чудился когда-то хорошо знакомый вой, который выдавливал кровь из головы и гнал ее в кончики пальцев, чудился истерический смех «шмайссеров» и деловито-твердое постукивание «ППШ».

Это было уже почти в конце войны, в Польше. Он уже был в регулярной армии, в артиллерии. Возил снаряды на огневую позицию, и в один из горячих дней, сидя рядом с водителем, вдруг увидел, что их машина, резко взвыв, неожиданно свернула с дороги. Он взглянул на водителя: тот устало прилег на баранку, и кровь капала на сапоги, скатываясь в пыльные шарики. Николай взял баранку в руки. С той поры он не выпускал ее до самого Берлина, да и после войны тоже. А там, на усыпанной битым кирпичом, стеклом, гильзами и всякой всячиной улице серой столицы, повстречалась ему последняя «свинцовая суженая».

Через несколько дней в госпитале он обливался слезами среди тех, кто не мог скакать по кроватям, носиться по госпиталю с радостно-испуганными, сумасшедшими глазами, стучать костылями и орать в распахнутые окна: «Победа! Победа! Конец войне, братишки, сестрички! Конец войне-е!» Плакал он и от общего оглушительного счастья, и от тоски по матери и сестрам, и отцу, погибшему в первый же год, и еще от чего-то, чему не было названия.

Куда было податься демобилизованному солдату, лишенному родной хаты? И поехал он на стройку…

У кузницы Николай Николаевич пересел на свой молоковоз и погнал к ферме.

— Что поздно, Николаич? — спросила Паня, сдавая ему молоко.

— С центральной только приехал. С бумагами там… замаяли!

Снова гнал машину, часто останавливаясь и ныряя под капот. Долго сигналил у ворот завода. Заспанный вахтер крикнул:

— А я уж думал, может, ты не приедешь!

— Как же не приеду, а молоко? — Потом, сливая молоко, рассказывал ему о своих мытарствах с бумажками, о Мишке-пьянице.

Домой вернулся в полночь. Нюра тревожно распахнула глаза (как в молодости) ему навстречу, спросила:

— Поломался, что ли? — и, слушая его скуповатый рассказ, подавала с плиты теплый ужин.

Вышел покурить на крыльцо. Ночь глухо молчала, слизывая звезды языками туч. Пахло скорым снегом, прелым листом, сеном. Вскрикнул спросонок петух, и ему в ответ в голове Николая Николаевича кто-то вскрикнул: «Но ведь дают же механизаторам и именные трактора, комбайны!» И в растревоженной за день голове появилась знакомая уже картина: стоит он, Николай Николаевич Полетаев, знатный труженик, с орденами и медалями на праздничном пиджаке, облитый светом и взглядами сотен глаз, а рядом директор громко говорит: «…за все его большие заслуги, за многолетний честный труд наградить его новой именной машиной! Пусть он и впредь работает на славу и на благо Родины и на новой машине показывает пример молодым, как надо работать и как беречь машину! Поздравляю!» — и жмет руку, и вручает новый, сияющий ключ зажигания. Николай Николаевич берет ключ, мысленно видит бело-голубой ЗИЛ с сиреневыми квадратиками на ветровом стекле, хочет сказать: «Да я душой…» — но горло перехватывает, и он только смахивает слезу со щеки, обжегшись вдруг ключом.

Выронив окурок, Николай Николаевич долго смотрит на него, потирая обожженную щеку, а потом нехотя и с тяжелым сердцем затаптывает, будто этот едва заметный огонек и вправду был ключом к замку зажигания.

Знобящего азарта «убить!», именуемого деликатненько этак «охотничьим», не испытывал я даже в детстве.

Зато я мог и поныне могу, правда, теперь не так уж терпеливо, караулить с фотоаппаратом где-нибудь возле заросшей озерной курьи лесное зверье.

Изредка мне везло. На моих первых мутноватых снимках можно разглядеть ежика… Однажды посчастливилось снять седую респектабельную ворону, сцепившуюся из-за головки лука с хмельным горлопаном, петухом Афанасием.

Однако мелкие, пусть и честно заработанные, удачи не могли затмить мечту, ради которой и рвался я на лето к бабушке Зине в деревушку углежогов Сак-Елгу. Она, как форпост первопроходцев, одиноко курилась дымами на фоне синевато-угрюмых Таганайских хребтов.

Рысь! Рысь не давала мне покоя! Медведя в тогдашние тринадцать лет мне просто хотелось повстречать, так сказать, испытать свой характер (но не ближе, чем за километр, и чтоб был я на гоночном велосипеде, купленном к дню рождения…). Но вот рысь — именно сфотографировать! О желании заснять зверя я ни разу никому не обмолвился, даже отцу.

Как нередко оно и бывает, повзрослев, я охладел к былой мечте…

«С фотоаппаратом за ней по следу? Наивно да и небезопасно… Рысюга осторожней, пожалуй, и волка… Серный запах гари из оружейных стволов чует аж за три километра», — изредка с ленцой вспоминал я, наблюдая, как сын Миша яростно бутузит уродливое плюшевое чучело-игрушку, выдаваемую в магазине «Детский мир» за рысь.

После знакомства с егерем Александром Михайловичем Рожковым неутоленная детская мечта снова заныла во мне. Грех таить сейчас, добавился к бескорыстной мечте неведомый мне ранее «взрослый» привкус: ай обомлеют, ай позавидуют моим трофеям приятели-фотографы! Глядишь, на эффектные снимки и журнальчик какой-нибудь «клюнет»…

Мы уговорились с Рожковым: едва с раздольного востока через вершины Урал-Тау перевалит настоящая зима и снега в тайге на горных склонах скопится достаточно, дабы затаить в нем громоздкие капканы, егерь отпишет мне письмо.

Сам он живет в четырех километрах от Зуваткуля, среди исполинского леса. По случайности ли или жалости чьей (потребовавшей, видимо, немалого мужества!) уцелел в беспощадные военные рубки крохотный островок — гектаров на десять, не более — трехсотлетнего лиственничного бора. А еще раньше, оказывается, в двадцатые-тридцатые годы его щадили даже самые ярые истребители южноуральской тайги — углежоги, поставлявшие древесный уголь старинным металлургическим домнам горнозаводского края.

Если лайка егеря не залает, чуя пришельца, можно пройти по квартальной просеке совсем близко и за сливающимися в сплошную стену стволами не заметить поляны с кордоном в центре. Наверное, с вершины лиственницы дом подслеповатым бельчатам видится усохшим вкусным грибком.

Самую толстую лиственницу, поверху обугленную молнией, опоясали скамеечки из еловых жердин. В стволе дерева сделан глубокий надпил, и ствол стесан так, что получился удобный полукруглый столик. Здесь летом Александр Михайлович любит угощать гостей чаем из лесных трав, зимой же вываливает остатки пищи для птиц.

…После затяжной метели оплывает ведущая к дому лыжня. Под свежей снежной толщей гаснут привычные запахи старых следов. Тогда лайка Почка раньше мышей и сорок спешит оставить на слепящей белой целине лимонно-желтые щели. Всякий раз недоуменно взвизгивает, если с облюбованного ею кустика вдруг сорвется на морду ком тяжелого сырого снега.

Меня лайка не признавала, угрожающе скалилась, пока хозяин сам не вышел на крыльцо.

— А-а… примчался… Ну, думаю, балаболка к вечеру не явится — скормлю его порцию пельменей синицам. Знатье бы, что запоздаешь, я уехал бы вместе с жинкой к дочке в Сатку. Сижу, как на иголках: и тебя нет, и лесовозы последние вот-вот пойдут на Сатку…

Егерь вымыл испачканные мукой руки, вытер их не как сподручнее хлопочущим на кухне хозяйкам — передником, а вынутым из шифоньера белоснежным полотенцем и лишь затем с достоинством протянул руку.

— В письме какой уговор? Позавчера быть! Этак дружба наша наперекосяк пойдет…

— Семья, семья, Михайлович, — скороговоркой отшутился я, не в силах скрыть радостное волнение.

Пока в поселке Зуваткуль существовала школа-восьмилетка, Александр Михайлович занимался любимым делом: учил детишек рисованию и географии. Потом, как он выражается, «ваньку с тоски валял». Работал то завклубом, то киномехаником, то бухгалтером в леспромхозе, пока, наконец, не очутился на должности егеря. Выбор учителя озадачил жителей Зуваткуля.

Мое возбуждение егерь истолковал по-своему.

— Про рысь сейчас не трепыхайся — завтра! Сегодня мы с тобой пельмешками ублажимся, а после сюрприз у меня есть для тебя… Что за «сюрприз», я догадывался. Свежие рисунки… Не мне, конечно, судить степень его талантливости, но рисует Александр Михайлович с упоением и очень много. Ребячью восторженность егеря перед морозным узором на стекле, виданным-перевиданным тысячу раз, я поначалу даже счел за фальшивку…

Не скрою, мне льстит, что и к моим любительским снимкам он относится благоговейно. Непременно требует к каждому название и дату, и роспись поразмашистей. Ни рисунки, ни тем более подаренные ему фотоснимки он не развесит на стене до тех пор, пока не выстругает для них ладненькие рамки из красноватого лиственничного комля.

Помню, при нашем знакомстве поразили меня пять мальчишеских лиц в этих ладненьких рамках. Все пятеро братьев Александра Михайловича погибли на фронте, и рисовал он их не с фотографии, а по памяти.

Действительно, едва мы отобедали, как в руках у егеря оказалась папка с рисунками. Видимо, желая подогреть мое любопытство, он словно нехотя показал сначала один — мужской портрет. Из обычных лицо: густые брови, подбородок массивный. Но Михайлович рассказывал о натурщике так упоенно, что я невольно усомнился в своем чутье на интересные лица.

— На Дегтярке повстречались, экскаваторщик с бакальского рудника, глухаришек щупал. Молчун. Кряжистый. Физиономия сильная. Никаких ваших специальных городских бород! Пооблизывался я вокруг него деликатненько и ребром ему вопрос. Или ты, сукин сын, позируешь мне час не колыхнувшись, или топай отсюда — браконьерствовать не разрешу!

— Так, так… И чем кончилось? — вежливо поддержал я ждущего ответного интереса егеря.

— Тем и кончилось. Он для меня утро попотел, а после друг над дружкой хохотали: дегтяркинское токовище-то местные давно вылущили!

Более удачными, по-настоящему самобытными показались мне рисунки зверей. Удивляли и подписи к рисункам…

«Натюрморт с лосем». Вырисованная до объемной достоверности кастрюля с цветком алоэ на подоконнике. Облупившаяся оконная рама, стекло с подтеками дождя, и там, за стеклом, — мираж лося! Удивительная тоска! Я ревниво вглядывался в рисунки, пытаясь понять, в чем прелесть каждого…

Почему-то ни на одном рисунке не оказалось рыси…

— Животин рисую только вольных. На воле рысь лоб в лоб не встречал, — сухо ответил на мой вопрос егерь. — Рисовать, как она в капкане мечется, — жидковатая радость…

Мне послышался явный упрек в словах егеря.

— Так ты, что, Михайлович, осуждаешь меня? — прямо спросил я.

— Прибыль мне какая судить тебя? У вас, нынешних, все равно в ушах сквозняк… Словчишь ведь ты! Чикнешь ее, будто и не в капкане она вовсе. Вроде как смельчак какой — на воле подстерег…

Забавные речи обескуражили меня. Стоило ли ему и соглашаться, писать письмо, если сама затея съемки неприятна? Интересней, конечно, снять рысь на воле, но ей-ей глупо зависеть от редчайшего случая. И потом для сносного снимка секундной встречи мало. Нужно хотя бы точку съемки выбрать, выждать свет поэффектней. Капканы? Их он и без моих съемок ставит…

— Михайлович, а напросись я к тебе ради охоты и пристрели рысь в капкане — лучше разве?

— Ты носом не води! Я и сам умею! — вспылил вдруг хозяин. — То охота, а то — иску-у-усство…

Не найдя точных слов для хрупкой мысли, он словно выдохнул в слово «иску-у-усство» всю силу убеждения. Я же, решив блеснуть книжной эрудицией, как бы в отместку за упрек в непорядочности, изрек иронично:

— Художник Сезанн родную мать рисовал в момент ее смерти! Хотел поймать в красках, как лицо у нее остывает…

Егерь даже со стула вскочил.

— От подлец, а? Матушка мрет — и рисовать? Люди, люди все творят… Зверь на подлость не способен, — растерянно прошептал он.

Обычно спорщик пластичный, не твердолобо стоящий на своем, а жадно внимательный к аргументам собеседника, Михайлович на сей раз был неузнаваем. Логика егеря казалась мне прямолинейнее, чем стволы окружающих его дом лиственниц:

— Фотографам и кинооператорам съемку скрытой камерой запретить! Бросил поэт жену с грудным младенцем — гнать его из редакции! Художник равнодушно проходит мимо пацанвы, малюющей на заборе скверные слова, — лишать его звания художника!

Все, кто прочитал хотя бы одну книгу Сергея Ивановича Черепанова, пережили, наверное, как и я, оздоровляющее чувство соприкосновения с чем-то удивительно светлым и прекрасным. Подобное чувство испытываем мы, глядя на радугу, созерцая половодье цветов на весеннем лугу, набирая в ладони чистую родниковую воду.

Объясняется это оптимистическим мироощущением писателя — человека из народа, коренного уральца, комсомольца двадцатых годов. Его сердце отзывчиво на добро и радость, он верит, что жизнь, люди, их отношения день ото дня становятся лучше, красивее. Один из персонажей его говорит:

Солнцем, светом пронизаны пейзажи Черепанова. Любит он описывать картины весны, ясного летнего дождика, согретые багрянцем осенние березовые колки — все, что гармонирует с его ликующим приятием жизни.

Суровые и скромные на внешний вид картины Зауралья под его пером обретают внутреннее свечение, человеческую теплоту, и это потому, что писатель любит свой край.

Невеселая рисуется картина, а веет от нее свежестью и счастьем. Так во всем и всегда.

С. Черепанов смотрит на жизнь отнюдь не в розовых очках. Требования к человеку у него высоки и суровы. Лейтмотивом нравственного содержания всех его произведений могут быть слова Корнея Чиликина, одного из героев повести «Утро нового года», который, загубив свои молодые годы на бездумный, не приносящий радости труд, на случайную любовь, наделав множество ошибок, в конце концов признается другу:

С этих позиций С. Черепанов исследует жизнь своего поколения — поколения, рожденного Великим Октябрем. Мятутся в нем и светлые, и темные силы, люди разного социального происхождения, разных характеров и идеалов. Между ними жестокая, не ослабевающая десятилетиями борьба, борьба не на жизнь, а на смерть.

«Ничто на земле не проходит бесследно», — эта мысль столь же любима Черепановым, сколько и другая: «Человек, помоги себе сам!»

Произведения уральского писателя потому и производят светлое оздоровляющее впечатление, что победа в них остается на стороне тех, кто живет не для себя, кто щедро сеет добро, кто обновляется сам и обновляет окружающую его землю. Не одною мечтою оплодотворяется оптимистическое содержание книг Черепанова; приметы торжества нового повсюду — в делах людей, в их внешнем облике, в живой пульсации заводов и городов, в цветении колхозных садов.

Писатель и сказку любит только потому, что все, о чем в ней мечталось народу, рано или поздно претворяется в явь.

Творчество Сергея Черепанова многопланово. Он одинаково свободно чувствует себя в жанрах рассказа, повести, романа, сказа. Журналист по профессии, он проявил себя и мастером художественного очерка.

Почти каждая новая его книга — открытие для читателя. Первой из них — сборником «Лебедь-камень» (1959) — он заявил о себе как талантливый продолжатель литературных традиций П. П. Бажова. Второй сборник — «Алая радуга» (1962) — заставил говорить о Черепанове как о писателе «крестьянской тематики», мастере лирического сказывания. Книга «Снежный колос» (1964) была новым опытом освоения жанра сказа, основанного на народных повериях и легендах. О писателе совсем было сложилось представление как о сказочнике, тем более, что в 1971 году он опубликовал большой сборник сказов — «Озеро синих гагар», как вдруг одно за другим появляются его крупные прозаические произведения: повесть «Утро нового года» (1968), роман «Богатство» (1975), роман «Помоги себе сам» (1978).

Роман «Богатство» тематически примыкает к повести «Радуга» и посвящен преображению уральской деревни в годы Советской власти. Два других произведения — о проблемах нравственности, решаемых на материале современного города, большого завода.

Тем не менее все произведения Черепанова мы воспринимаем как нечто целое, более того, как части одного большого разговора о старом и новом, о светлом и темном в психологии, привычках, отношениях людей. Идейно-тематическое родство всего написанного челябинским литератором подчеркивается им самим: из одного произведения в другое как место действия переходят село Калмацкое, город Косогорье, деревня Октюбя; положительные герои носят одно имя-отчество (Павел Иванович Рогов — в «Алой радуге», Павел Иванович Гурлев — в «Богатстве»).

В этом плане особенно важно подчеркнуть единую эстетическую природу повестей, романов, рассказов — с одной стороны, и сказов — с другой. Фольклорные образцы, народный язык характерны для тех и других; порою легендарный мотив, исчерпывающий сюжет сказа, включается в композицию рассказа или повести. Так, в психологически тонкой и очень лирической новелле «Сказание о водяном цветке» большая роль отведена сказочному мотиву: по народной молве, кому «пофартит» найти на болоте цветок-семилетник, тому «горюшко с плеч долой». Герои рассказа не нашли легендарный цветок, они и не искали его, но их семейное счастье образовалось не без веры в народную молву.

Интерес С. Черепанова к чудесному, сказочному органически вырастает на почве его светлого, народного мироощущения.

Сказка — это мечта, нельзя человеку жить без мечты, без веры в лучшее будущее.

Ради научной точности скажем, что сказы С. Черепанова — это все же не сказки. Последние говорятся с установкой на вымысел (вспомним: «В сказке ложь…»); в повествованиях Черепанова, напротив, при всей их фантастичности чувствуется стремление автора убедить читателя в достоверности изображаемого. Отсюда конкретные приметы времени («…в шестнадцатом году»), исторические реалии (Пугачевское восстание, битва с Колчаком под Челябинском), географические названия («дорога на Долматово», Уральские горы) и т. д. Ничего подобного в классической традиционной сказке нет. Героев Черепанова нельзя поставить в типологический ряд сказочных персонажей: они более индивидуализированы, даже — персонифицированы, например, Наум Кокурин («Озеро синих гагар») или Егор Борона («Заветная кольчуга»).

Писатель родом из села Сугояк Челябинской области — места, овеянного народными преданиями, песнями и легендами. Все это впиталось им с момента рождения. Мыслить поэтическими образами народа для него так же естественно, как говорить на русском языке. Только старые придумки земляков он переосмысляет по-своему, по-новому, превращая их в мощное средство художественного обобщения. Так, герой сказа «Озеро синих гагар» — народный художник-умелец Голуба овладевает тайной «живой кисти», при помощи которой ему удалось нарисовать и предугадать счастливое будущее людей, а помогла ему Зорянка — образ, выросший в недрах славянской мифологии (вспомним языческие слова-заклинания: «Заря-заряница, красная девица…»). Старое и новое здесь обручено в прямом и переносном смысле; фольклорная атрибутика служит задаче поэтизации творческих возможностей человека. Это же можно сказать и про функции «клада», «заветной кольчуги», и про «снежный колос», и про «Орлана», символизирующего самоотверженность и мужество людей, отдающих самую жизнь во имя добра и справедливости…

Профессиональным писателем Сергей Иванович Черепанов стал в довольно солидном возрасте, но сочинения его полны молодого духа, юного дерзания.

Уверен: каждый, кто прочтет его романы, повести, сказы, получит новый заряд энергии, испытает истинное удовольствие от встречи с прекрасным, радужным искусством.

В конце седьмой недели вынужденного жительства в Нижнем Новгороде (в Петербург, куда так стремился, его не пускали) у Тараса Григорьевича Шевченко состоялось приятное знакомство.

Произошло оно 31 октября 1857 года.

Того же числа, вечером, отчитываясь перед собою в дне прожитом, поэт записал в дневнике о двух примечательных событиях: дочитал своего «Матроса», дабы решить, как им распорядиться, и — познакомился с Дороховой.

Полная запись Шевченко о знакомстве с «симпатической женщиной» — вдвое больше, чем размышления о своем непристроенном детище.

Что о новой знакомой — его, Шевченко, а через него и нашей — есть в «Дневнике» дальше?

Дорохова — и Пущин? В ее доме — дочь декабриста? И «воспитанница»- — значит, живущая постоянно?

Это тоже о Нине. Он любуется «созданием» уже не первый день: 1-го ноября о портрете не упоминалось, тут же, 4-го — «кончил»; значит, был в доме Дороховой и второго, и третьего. К тому же в записи о «побочной дочери Пущина» нет интонации первоузнавания, первооткрытия — слышал о ней, выходит, либо еще от Граса, либо от самой Дороховой, и не в этот день, а, наверное, до первого сеанса.

Сколько он думал-передумал, работая над портретами Дороховой и ее воспитанницы! И то неожиданное, что мы читаем дальше, — только один из поворотов его взбудораженной, растревоженной мысли:

Здесь многое: и благоговейное отношение к декабристам, и высокий критерий требовательности к ним, как людям необычным, и сближение Нины с теми Ивасями и Катрусями — детьми несчастных, брошенных матерей-крестьянок, доле которых посвятил он немало строк горючих в стихах и поэмах…

Мысли о Дороховой и Нине, декабристах и Пущине не покидают Шевченко ни на день. 6 ноября он заходит в дом к своим знакомым Якоби и здесь, беседуя с хозяевами (особенно с говорливыми старушками-хозяйками), прежде всего впитывает в себя сведения об Анненкове и Ивашеве, об их женах-героинях, последовавших за мужьями в Сибирь, и, конечно, о Пущине и Нине.

Комментаторы «Дневника» осторожно поправляют: И. И. Пущин женился в 1857 году на вдове декабриста М. А. Фонвизина Наталье Дмитриевне, не служил он и «на видном месте в Москве», там ему было запрещено жить. Но ведь осуждение «безнравственной независимости» Пущина это оценка вовсе не Шевченко. «Старушки сообщили мне, что…» В «Дневник» занесен их рассказ, и слова о Пущине — тоже от них.

В течение последующих полутора месяцев имя Дороховой в «Дневнике» не упоминается. Это, однако, не означает, что их общение прервалось. И в запись от 20 декабря она снова входит на правах давней и доброй знакомой, виденной не вчера, так позавчера, или третьего дня:

А на следующий день:

Снова перерыв. Но и этот — только в записях.

Шевченко полюбил Пиунову. Он строит планы женитьбы, он мечтает о семейном счастье. И вновь прибегает к помощи той же Дороховой.

Но нет, юная актриса не намерена связывать жизнь с Шевченко.

А вот запись от 6 февраля. Приведу ее частично.

За четыре с лишним месяца перед этим он сравнивал Дорохову с изображением Свободы, затем узнал, что ее воспитанница Нина — дочь декабриста Пущина, и вот в этом же доме встречает поэта-сатирика Петра Васильевича Шумахера, принесшего с собой (к Дороховой) еще не виданный Тарасом Григорьевичем «Колокол».

О Дороховой Шевченко вспоминает по разным поводам.

20 февраля.

Наконец, подошел день отъезда из Нижнего Новгорода. Накануне — 7-го марта — Шевченко записал:

Ну, а в Петербурге, сразу по приезде:

О ней он помнил.

Вскоре мне представилась возможность поехать в Москву, в архивы, и прежде всего в Рукописный отдел Библиотеки имени В. И. Ленина.

Ираклий Андроников попытался как-то раскрыть перед читателем всю грандиозность этого хранилища. Но как бы много об уникальнейших документах мы из статьи его ни узнали, это только малая, крохотная частица того, что находится в бесчисленных сейфах и заслуживает быть известным.

В сутолоке бегущих дней мы часто упускаем важное, порой — неповторимое. Потом, как старики говорили, близок локоть, да не укусишь… Мы не ведем регулярно дневников, не особенно любим писать письма, наловчились в праздники поздравлять родных и друзей открытками, а в случае нужды предпочитаем телефонные разговоры и телеграммы. А зря! Обеднели… Ленивыми стали, хотя немало суетимся каждодневно. Но такая «деятельная жизнь» часто выступает как оборотная сторона обломовской лени.

Эти рассуждения невольно приходят на ум, когда вспоминаешь о Владимире Павловиче Бирюкове. С шестнадцати лет начал он собирать и записывать устно-поэтические произведения. Многочисленные хождения и поездки по Уралу и Зауралью позволили накопить огромное количество материалов, характеризующих жизнь и быт народа в прошлом и за годы советской власти.

Владимир Павлович Бирюков родился 22 июля 1888 года в с. Першино Курганской области. Большая часть его жизни связана с городом Шадринском.

В. П. Бирюков человек большой культуры. Он окончил Казанский ветеринарный и Московский археологический институты. Член Союза писателей СССР.

Бирюков — автор многих сборников и книг по устному народному творчеству Урала и Зауралья, сотен статей по вопросам истории, археологии, этнографии, языкознания. Им заново открыты имена многих писателей, связанных своей жизнью, творчеством с Уралом, записаны тысячи фольклорных текстов, составлен «Словарь народного языка на Урале»…

В. П. Бирюков хорошо знал историю края и его людей, которым он уделял значительную часть своего дорогого и далеко не бесконечного времени.

Нам посчастливилось в юности почти три года переписываться с ним. В 60-е годы мы оба писали стихи, пробовали их публиковать в газетах, участвовали в литературных диспутах и вечерах. Стихи учили нас прислушиваться к народной речи, чутко и свежо понимать родной язык. Многое в этом идет от В. П. Бирюкова, от его книг, выступлений и мудрых писем. Большая часть корреспонденции, к счастью, сохранилась.

Вот одно из первых писем Владимира Павловича:

В другом письме из Шадринска (28 апреля 1960 г.) не только о стихах одного из нас, но вообще, наверное, о стихах, Владимир Павлович откровенно высказался так:

И о том же в мае:

Летом 1960 года характер нашей переписки несколько меняется. Может быть, Владимиру Павловичу было не до нас, но — чуткий и обязательный — он пишет:

Относительно обязательности в корреспонденции Владимир Павлович 8 июня 1960 года писал:

Решался важный вопрос, а он не забывал нас, делился с нами наблюдениями и своим богатым опытом.

С переездом Бирюкова в Челябинск вопрос так и не решился. Владимир Павлович остался в Шадринске. Он продолжал работать, продолжалась и наша переписка.

В апреле 1961 года он делится с нами своими заботами:

Удивительно, как не сгорели наши уши от стыда! Ведь еще в школе «проходили» великое «Слово…», даже наизусть заучивали: «Боян бо вещий аще кому хотяше песнь творити…» После письма Владимира Павловича, умудренные его «шпилькой», снова вернулись к «Слову о полку Игореве», и теперь этот памятник русской культуры навсегда в сердце нашем.

Сегодня мы удивляемся, какой богатой, насыщенной жизнью жил в 1961 году Владимир Павлович Бирюков. Тогда же мы не удивлялись, видимо, просто не понимали этого. У Б. А. Ручьева есть строки: «И все-то в юности казалось проще — и звезды ближе и земля круглей…» Это, может, и о нас тогдашних. А В. П. Бирюков совершал тогда свой каждодневный подвиг. И находил время рассказать о своих делах нам:

…С тех пор прошло немало лет, сегодня мы удивляемся мужеству и подвижничеству Владимира Павловича. А тогда? В те годы? Тогда казалось, что Владимир Павлович бессмертен. Думалось — все впереди, при желании что-то можно и повторить. Только теперь стало понятным, что каждый миг жизни необратим. Вот письмо В. П. Бирюкова от 8 декабря 1961 года:

За последние строки спасибо Владимиру Павловичу. Но начало письма. Оно обожгло наши души. И тогда один из нас пишет в Курганский обком комсомола. Вскоре пришел ответ:

Время брало свое. По письмам чувствуется, как Владимир Павлович устал. Вряд ли мы понимали это тогда… А он, несгибаемого мужества человек, поддерживал нас, молодых и физически сильных людей. И всегда говорил про свое Главное дело, которому посвятил всю свою жизнь без остатка. Одно из последних писем Бирюкова к нам весьма характерно:

И еще вспоминается, а вернее никогда не забывается, заключительная строка из его письма от 12 ноября 1962 года:

Вот и перечитаны мудрые старые письма. Снова мы встретились с Владимиром Павловичем Бирюковым, послушали его заветные мысли, воскресили память о былых днях, о большом патриоте Урала.

И жить хочется так, как он нам наказывал: любить великую Россию, свой родной Урал и вечно живое народное слово.

Имя Александра Ивановича Завалишина (1891—1939) известно многим любителям уральской литературы. И не только уральской. Произведения этого талантливого художника завоевали самую широкую известность в конце 20-х — начале 30-х годов, когда он, будучи членом Всероссийского общества крестьянских писателей, выпустил в свет ряд прозаических сборников (крупнейший из них — «Пепел», 1928), а также написал пьесы «Партбилет» (1929) и «Стройфронт» (1930), поставленные московским Театром Революции. К сожалению, далеко не все из богатого наследия Завалишина дошло до современного читателя. Широкая публика, конечно, знает пьесу «Стройфронт» о героях Магнитки, постановку которой с успехом возобновил на уральской сцене Магнитогорский драмтеатр имени А. С. Пушкина. Известен также итоговый сборник Завалишина, выпущенный в 1959 году издательством «Советский писатель» (с тех пор его произведения не издавались). Ранние же произведения художника, знакомящие нас с бытом и нравами уральского города предреволюционной эпохи, произведения, которые царская цензура запрещала и к работе над которыми автор не вернулся после 1917 года ввиду более злободневных агитационных задач, остались неопубликованными, неизученными.

Путь Завалишина в литературу был трудным и сложным. Он начался в 1910 году в Оренбурге, где молодой автор вместе с Н. Афиногеновым выпустил сборник «Серый труд», через месяц конфискованный в магазинах из-за «крамольного» содержания. В сборнике был напечатан рассказ Завалишина «Душегуб и ведьма» — небольшая бытовая зарисовка, повествующая о темном мирке жадной мещанской семьи. Кружок молодых, революционно настроенных литераторов во главе с Н. Афиногеновым, куда входит и Завалишин, готовит новый сборник «Севы» (1913), а в нем — рассказ Завалишина «Жизнь, ты нужна». К этому времени им были уже написаны «Рассказ о былом», «Сын» («Из полицейской жизни»), близкие другому юношескому рассказу молодого прозаика — «Городничий XX века».

Ранняя проза Завалишина привлекла внимание известного русского писателя и библиографа Николая Александровича Рубакина, переписку с которым начинающий литератор завязал в 1913 году.

По поводу второго рассказа, «Городничий XX века», в котором показана уже реальная обстановка заштатного города Оренбургской губернии и его властитель — паук-городничий, Рубакин отвечал:

Он рекомендует начинающему прозаику рассказы Глеба Успенского, Льва Толстого, статьи Добролюбова, Писарева. Завалишин многое еще не умеет по-настоящему описать, сюжетно связать отдельные главы рассказа, но чувствуется, как овладевает молодой художник своим оригинальным стилем, своей темой, позднее ставшей для него главной во всем творчестве, в прозе и драматургии — темой будничной, повседневной жизни простых людей.

Знакомясь с неопубликованным наследием нашего земляка, убеждаешься, насколько конкретны, жизненны его впечатления, когда он идет от реального быта, от окружающей его действительности. Уже в «Городничем XX века» автор дает точные, язвительные характеристики героев, не менее отвратительных, чем будочник Мымрецов — герой Глеба Успенского (а Успенский и Чехов — любимейшие писатели Завалишина). Городок Крутодольск — настоящая вотчина городничего Тельникова и его подручного Тибирленко.

Сам городничий не уступает в стремлении «учить» народ взяточнику Тибирленко: до сотни избитых им людей врачи признали «безнадежными». Этот трус и подхалим живет в постоянном страхе, опасаясь возмездия, спит в подполе и держит рядом со своей постелью два револьвера. Буян Колька Константинов случайно задержал на улице двух воров, но квартальный первой части Аспиринский, провозившись с ними около получаса, отпустил их: все равно побьют друг друга и утром придут заявлять, а тут возись с каждым, допрашивай… Самого Кольку пытаются угрозами заставить вступить в полицию, когда же он наотрез отказывается, обвиняют в незаконном задержании воров без предписания начальства. Но, увы, ничто не вечно: городничий проштрафился, и ему приходится уходить в отставку, на пенсию. И на пенсии не унялся деятель порядка: принялся учить собак «полицейскому рукомеслу».

Рассказ отпечатан на машинке по правилам дореволюционной орфографии, с авторской правкой, и хранится в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в Москве. «Городничий XX века» датирован маем 1913 года. Не менее интересна небольшая пьеса «Крючки», отпечатанная типографским способом в одном экземпляре в ноябре 1915 года. На титульном листе два посвящения:

Второе — от руки — также выражает благодарность Завалишина своему первому литературному наставнику. И чуть ниже — лаконичные строчки:

«Пьеса в одном действии из полицейской жизни», как определяет ее начинающий драматург, достаточно красноречиво показывает эту жизнь, чтобы о «Крючках» позаботился недремлющий закон, преградив им доступ в печать[12] и на сцену.

Завалишин показывает полицейский участок, где собралась довольно разношерстная компания.

Старый заключенный Кочедык монотонно читает выдержки из священного писания, со двора несутся вопли: «Не ори! не ори! а то я тебе глотку заткну!» — и долетает пьяная песня «Эх, полетим с тобой, кокунька, эх, во зеленый сад гулять!» Тем временем городовые Китаев и Коровин режутся в карты с арестантами Мошной и Сивым, причем жульничают все одинаково.

Действительно, хозяева участка ничуть не лучше своих подопечных, а если так — чего стоит власть, опирающаяся на таких блюстителей порядка, хочет сказать своим произведением молодой автор.

«Крючки», бесспорно, напоминают «Городничего XX века». Пристав первой части Апаринский напоминает Аспиринского, старшего городового зовут Тибирленко. Но если в «Городничем» характеры полицейских были почти не раскрыты, не говоря уже о характере Кольки Константинова, то в пьесе у каждого из них — свое лицо. Властный буквоед Апаринский, как сообщает автор в характеристике действующих лиц, — из духовенства, строг на вид, любит пофилософствовать, не прочь рассказать побасенку, и тогда забывает о своем высокомерии. Арестанты для него — не люди, а «дела». Пьяные Иванов и Чертоплясов подрались, но Апаринский негодует, что они успели помириться, когда уже составлен протокол.

Пристав не упускает случая поставить на вид своим подчиненным недостаточное рвение, высмеивает формалиста-доктора, который признал побои подследственного легкими, хотя от них человек погибает.

Тибирленко же на служебные дела обращает мало внимания: он больше занят своими. Старик кичлив и заносчив, но смешон — его привычка топтаться на одном месте словно подчеркивает всю его беспомощность и никчемность. Тем не менее городовые смеются над ним лишь за глаза: боятся доноса, ибо Тибирленко продвигается по службе, ябедничая исправнику на товарищей. Он прослужил в полиции тридцать пять лет, знает в городе всех и вся, но и его хорошо знают:

Совершенно ясно, что Б. не осуждает Тибирленко, он завидует его могуществу. Но более всего разговоров об исправнике, который лично на сцене не появляется. И его, как видно из рассказов, мучает страх, присущий Тельникову. Кучер исправника Хайдарка (тоже в чине городового) сообщает о двух револьверах и кровати в подполе — как случается тревога или бунт, исправник спасается туда… Хайдарка мечтает попасть в исправники, чтобы родная башкирская деревня носила на руках и встречала хлебом-солью. Но мечтам едва ли суждено сбыться: темная власть полицейщины кончается, и как ни безрадостна атмосфера в городе, уже чувствуются раскаты революционной грозы. Городовые избивают пьяного квасоторговца Лаптева под тоскливую песню со двора и молитвенное бормотание Кочедыка, и Лаптев остервенело кричит, забыв об осторожности:

О пьесах Завалишина писали многие, но ранние произведения драматурга обычно обходили молчанием. Исключение составляют рассказ «Городничий XX века» и пьеса «Крючки», содержание которых изложено в статьях А. А. Шмакова. Это произошло потому, что никто не ставил себе задачи проследить творческую эволюцию писателя на протяжении длительного времени. Следует сказать, что «Крючки» также нельзя отнести к числу зрелых произведений Завалишина: не раскрыты характеры арестантов, слишком явственна приверженность автора к классическим образцам сатиры. Но зарождение таланта всегда интересно, и способности будущего создателя «Частного дела», «Партбилета», «Стройфронта» — пьес, завоевавших широкую известность, — проглядывают уже в его юношеских опытах.

Обратимся теперь к послереволюционному творчеству Завалишина, которого не существовало бы, как не существовало бы блестящих произведений Фурманова, Бабеля, Островского, если бы не суровая жизненная школа — школа боев за Советскую власть. Большое неопубликованное творение Завалишина — пьеса «Платовка» — не будет нам по-настоящему понятно, если мы не коснемся биографических фактов, показывающих боевой путь писателя. Годы большой, серьезной учебы в Московском народном университете А. Л. Шанявского, начатой в 1915 году, прервал февраль 1917-го. По своей инициативе Александр Завалишин «разагитировал» две воинские команды на Сущевке и привел их в главный штаб на площадь Революции. Так началась его революционная биография. В августе семнадцатого Завалишин вернулся на родину, был избран казаками в войсковые секретари Оренбургского правительства Дутова, однако быстро разошелся с его политикой и, назвав ее «нечестной», сложил с себя полномочия.

В январе 1918-го будущий писатель стал членом президиума Оренбургского Совета казачьих депутатов, затем редактором «Троицких известий», а после восстания чехов жил в Томске, затем — в Нарымском крае. В Нарыме он организовал партизанский отряд, который 12 декабря 1919 года захватил власть в городе.

Летом 1920 года Завалишин вступил в РКП(б). За плечами его был уже изрядный опыт боев, утвердивших Советскую власть на Урале. Этот опыт и помог художнику создать цикл военных рассказов, опубликованных в 20-е — 30-е годы центральной печатью, — «Бабий бунт», «Фронтовик», «Три дня», «Пепел», а также пьесу «Таежные гудки» (1927) о борьбе партизан с колчаковщиной в Сибири.

Но мало кто знает, что безвременная смерть помешала драматургу опубликовать, пожалуй, самое зрелое из более поздних произведений, одну из самых масштабных его сценических работ — пьесу «Платовка» («Орлиное гнездо»), созданную, по-видимому, в 1937 году. Название родной станицы легендарного командарма С. М. Буденного (позже переим. в станицу Буденную Азово-Черноморского края) не впервые появляется на страницах произведений Завалишина. В 1936 году он публикует рассказ «Встреча с братьями», где создает образ сестры полководца — Татьяны Михайловны Лободиной. Ее простая повесть о батрацком детстве Семы, так напоминающая детство самого Завалишина (уроженца поселка Кулевчи Николаевской станицы Оренбургского казачьего войска), мягкий лиризм воспоминаний об отношениях Буденного с матерью, Меланьей Никитичной, привлекают внимание читателя. Тема Буденного близка автору не просто потому, что Завалишин — бывший батрак у богатых казаков, бывший партизанский командир, освобождавший Томск от колчаковцев: Буденный стал символом героизма всей крестьянской России, и не только он, но и его дом, его станица. В 1938 году издательство «Молодая гвардия» публикует очерк Завалишина «Хата Буденного»; кроме того, Завалишин работал во второй половине 30-х годов над киносценарием о Буденном, предполагая, что главную роль будет играть его друг — нар. арт. СССР Д. Н. Орлов. «Литературная газета» от 1 декабря 1937 года сообщает о подготовке пьесы «Платовка» коллективом Театра Революции. Однако по организационным причинам постановка не состоялась. О пьесе забыли, не сохранилось ни рецензий, ни отзывов на нее. Прошло много лет…

И вот передо мной — рукопись, отпечатанная на машинке, объемом в сто две страницы, извлеченная из недр ЦГАЛИ: фонд 613, Государственное издательство художественной литературы, опись 1, единица хранения 6394. На титульном листе — надпись от руки «В набор», неразборчивая подпись и дата: «27/XII—37 г.». В нижней части листа напечатано: «Гослитиздат. 1938». Все говорит о том, что пьесу готовились издать; в ЦГАЛИ же она попала из архива ГИХЛ. Имеется на титульном листе еще одна любопытная надпись от руки — о том, что секретариат Маршала Советского Союза тов. С. М. Буденного не возражает против издания и постановки в театрах СССР пьесы тов. Завалишина «Платовка». Подписано: «Адъютант Маршала полковник Аквилянов. Москва, 11/10—1937 г.» Видимо, Буденный лично знакомился с текстом и одобрил его, подобно тому, как он читал и печатно рецензировал пьесу Вс. Вишневского «Первая Конная» (1929).

Вишневского, как показывает полемика, развернутая в 1929 году журналом «Новый зритель», не волновал отдельный персонаж — «Иван, Петр или Сидор». Так же, как и Н. Погодин, В. Билль-Белоцерковский, Вишневский выступал за «монументальную» драму, охватывающую огромный период времени, где действует масса, толпа, где герои лишены даже имени. Слабый психологизм, «рваная» композиция, заторможенность действия, необходимая для разъяснения этого действия фигура Ведущего делались типичными недостатками советской драматургии. Завалишин сумел вовремя избавиться от этих недостатков; хотя предыдущая его пьеса «Стройфронт» построена по законам «монументальности», на сей раз он примкнул к лагерю А. Н. Афиногенова и В. М. Киршона, защищавших традиционную «камерность» действия. Эта «камерность», однако, не заслоняет широкого размаха событий гражданской войны, не ослабляет ветра времени, словно проносящегося над сценой, где стоит хата Буденного. И уж никак невозможно поставить «Платовку» на уровень низкопробных пьес некоторых крестьянских драматургов — например, Д. Чижевского с его «Голгофой» (1926).

С первых же страниц читателя захватывает стремительный темп действия, окружает толпа разноликих персонажей, каждый из которых индивидуален, ярко и точно выписан. Вот врываются в станицу белоказаки генерала Попова, по пятам преследуя красных, и струсивший пулеметчик Лапин вымаливает у них пощаду, прося станичников выдать спрятанный пулемет. Но жители Платовки молчат: совсем недавно на этом месте красные судили белогвардейца, который сжег живьем большевика Лобикова. Молчит и Меланья Никитична Буденная, в хате которой спрятано оружие. Ей вскоре придется отвечать на допросе Попову, у которого ее Сема когда-то батрачил, и она будет держаться твердо, не скрывая, кто ее сын, гордясь им, отвечая на вопросы афористичным народным языком. Генерал выглядит жалким в споре с простой крестьянкой о вековых устоях царской России.

И окончателен ее суровый отказ склонить сына к предательству:

Драматург, лично встречавшийся с М. Н. Буденной, используя ее воспоминания, покажет, как будут стрелять в нее озверевшие от отчаяния ротмистр Гейден и есаул Сказкин, видя, с какой надеждой она слушает далекий гул артиллерии. И мать, и всю семью спасет от гибели белоказак Лука, сорвавший замысел Попова взорвать при отступлении хату Буденного. Балагур и острослов, Лука вместе с тем «глыбоко берет» жизнь, задумывается о правде и кривде, особенно после того, как сам Буденный отпускает его из плена и дарит свой мундир — но чтоб больше не воевал за белых. Буденный показан в своем лагере многопланово: и три белые армии планирует разбить так же, как в юности отколотил трех пьяных казаков, и пляшет с бойцами, и прикрикнуть готов, где надо…

Многое еще можно было бы сказать о «Платовке» и о других неизданных произведениях Александра Завалишина, однако подробный разговор об этом требует специальных исследований, труда не одного человека, а многих — литературоведов, краеведов, историков. Будем надеяться, что исследования эти еще впереди.

Капелла «Металлург»… Не раз я слышал ее выступления, был на репетициях, встречался со многими ее участниками. Заметил: люди идут на репетицию празднично одетые, возбужденные, как на званую встречу с близкими друзьями.

В классе, едва они соберутся вместе, начинаются непринужденные веселые разговоры, шутки, звучит смех. Но вот входит маэстро — художественный руководитель В. Д. Стрельцов в строгом концертном фраке. В классе воцаряется тишина.

Стремительный взмах дирижерской руки — и комната заполняется нежными звуками… Начинается первая часть репетиции — распевание. Его можно сравнить с настройкой в оркестре. Но куда сложнее обычного этот особый «оркестр», ведь «инструменты» здесь человеческие голоса.

Бережно, чутко управляет ими дирижер, выравнивая звучание, тембр…

…Хорошо помню выступление капеллы летом восемьдесят первого, в День металлурга. Пожалуй, челябинцы впервые отмечали его так широко и торжественно. Стадион «Металлург» не мог вместить всех желающих. Под звуки духового оркестра мимо трибун прошли ветераны комбината, знатные сталевары, доменщики, прокатчики… А потом на ярко-зеленый ковер стадиона вышла академическая капелла, и над многотысячной аудиторией красиво и вдохновенно зазвучал стоголосый хор. Песни славили наш край, труд покорителей огня и металла.

В январе восемьдесят второго капелле исполнилось 25 лет. Друзей по искусству поздравили прославленные коллективы страны, известные композиторы, создатели народных хоров, музыкальная общественность города и области. С волнением выступали самодеятельные артисты в отчетном концерте.

Капелла подтвердила не только высокий исполнительский класс. Она доказала, что непрофессионалы — рабочие, служащие, студенты — могут быть отличными просветителями, пропагандистами музыки, хорового искусства, песенного творчества. Сейчас без капеллы «Металлург» невозможно представить музыкальную жизнь Челябинска.

В конце восемьдесят третьего года по Центральному телевидению выступали участники самодеятельности нашей области. Это было на открытии Всесоюзного фестиваля художественного творчества, посвященного 40-летию Великой Победы. Почетное право петь на этом празднике получила и челябинская капелла металлургов.

А начиналось все…

Зимой 1957 года перед делегатами заводской партийной конференции впервые выступил свой академический хор. Этот день участники капеллы и считают днем рождения коллектива. Создал его энтузиаст хорового пения Олег Свидзинский, а творчески утвердил опытный руководитель и дирижер Михаил Капланский. Около ста человек записалось в хор в первые же месяцы; в Доме культуры (тогда Дворца еще не было) даже не нашлось аудитории, которая вместила бы всех желающих петь. Некоторые из них не знали нот и совсем не были подготовлены к серьезной творческой работе, которую сразу же предложил молодой дирижер. Перед трудностями никто не спасовал, и вскоре все овладели музыкальной грамотой. Спустя полгода хор занял второе место на областном фестивале самодеятельного художественного творчества.

Потом поездки по стране, концерты в Свердловске, Перми, Ульяновске, Куйбышеве, Волгограде, Ростове, Одессе… И, наконец, творческие отчеты в Москве и в концертном зале Ленинградской государственной капеллы имени М. И. Глинки — «цитадели русского хорового искусства».

Кандидат искусствоведения А. Виханская писала в одной из ленинградских газет:

«Казалось бы, что в стенах, где выступило столько прославленных в мире хоров, в зале, где дирижировали Балакирев и Направник, где помнят замечательных мастеров русского хорового искусства, уже трудно удивить хорошим исполнением. Тем не менее и поныне нередки случаи, когда вдохновенное пение хора вызывает горячее одобрение слушателей. Так произошло и в один из недавних вечеров, когда перед ленинградскими любителями музыки предстала челябинская народная капелла «Металлург». Крупный, сильный по вокальным данным участников челябинский хор покоряет не только красотой и полнотой звучания отдельных партий, но и слаженностью, гармоничностью их сочетания. Уже сейчас можно сказать, что капелла «Металлург» — явление примечательное».

Затем уральцы участвовали в фестивале хоровых коллективов «Таллин-72», посвященном 50-летию образования СССР. Это был первый Всесоюзный конкурс академических самодеятельных хоров, где капелла получила звание лауреата, бронзовую медаль и специальный приз Союза композиторов Эстонии «Лучшему рабочему хору конкурса».

Не успели остыть впечатления от таллинского фестиваля, а челябинцев ожидала ответственная поездка за границу — на Всевенгерский фестиваль рабочих и молодежных хоров. Сюда съехались коллективы из Польши, Чехословакии, ГДР, Румынии, Италии, Швеции и других стран. Советский Союз представляла капелла «Металлург».

— Открытие фестиваля проходило в Большом зале музыкальной академии, — вспоминает о тех днях руководитель капеллы Валерий Дмитриевич Стрельцов. — Ему предшествовало волнующее шествие хоров по улице Маяковского. Представьте себе такую картину: по улице идут сотни певцов. Одна песня сменяет другую. Вот немецкие рабочие запевают песню солидарности Ганса Эйслера… Звучит венгерская революционная песня. Это проходит хор «Вандор»… А вот над улицей звенит «Москва моя, страна моя, ты самая любимая». Это поем мы. Впереди группы — Николай Беер, рабочий металлургического комбината. Высокий, плечистый, он несет транспарант, на котором написано: «СССР. Челябинск. Капелла «Металлург»… А потом хоры разных стран объединяются, и на улицах Будапешта мощно звучит «Смело, товарищи, в ногу». Песню поют на разных языках, а люди, стоящие на тротуарах, на балконах домов, аплодируют, улыбаются, поднимают руки в приветствии…

Челябинцы выступали в рабочих коллективах Будапешта, участвовали в песенном фестивале металлургов в Мишкольце. Основное выступление капеллы состоялось в музыкальной академии, где уральцы пели вместе с венграми. В память об этом событии участники хора хранят Большую почетную грамоту Всевенгерского совета профсоюзов и Большую медаль лауреата фестиваля в Мишкольце.

А дальше — новые конкурсы и новые победы.

В 1979 году «Металлург» вместе с лучшими хоровыми коллективами страны участвовал в торжествах, посвященных 100-летию со дня основания Русского хорового общества, выступил в Кремлевском Дворце съездов.

За двадцать семь лет участники капеллы исполнили свыше двухсот произведений, дали более восьмисот концертов. Но самое главное — этот коллектив вовлек в прекрасный мир искусства сотни людей — тех, кто пел и поет в ней, и тех, кто, слушая его выступления, приобщается к замечательной культуре хорового пения.

С первых дней основания капеллы поет в ней Анатолий Тарасов. Еще в ПТУ он занимался в художественной самодеятельности. Летом пятьдесят седьмого года он был участником VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве. С той поры и не расстается с хором. Тогда же здесь зазвучали голоса супругов Ботовых — Милы Михайловны и Николая Андреевича, вслед за ними сюда пришли их сын и невестка.

Более двадцати лет в капелле нагревальщик колодцев третьего обжимного цеха Евгений Савилов, машинист крана этого же цеха Валерий Гейман и резчик металла «Вторчермета» Виктор Черкащенко. Хор сблизил их, теперь они неразлучные друзья.

Раиса Яковлевна Кужева — тоже ветеран хора. О своем увлечении песней она говорит охотно:

— Петь я начала, можно сказать, с пеленок. Помню, в детском садике мы с удовольствием напевали песенку: «Мы — матрешеньки, все — хорошеньки…» А потом, уже в школе, я встретилась с уральским композитором Иваном Шутовым. Очень понравились мне его песни, такие нежные, задушевные. Тогда и увлеклась по-настоящему и музыкой.

Любят и ценят в коллективе за веселый нрав Урала Сафиуллина. Обладатель красивого тенора, он обогатил репертуар музыкой башкирского народа. Песня З. Исмагилова «Долины Уральских гор» в обработке В. Стрельцова пользуется неизменным успехом у слушателей.

— Во время нашего выступления во Дворце химиков в Уфе мы исполнили эту песню на башкирском языке. В зале раздался шквал аплодисментов, — рассказывает Урал. — После концерта к нам подошла супружеская чета. Пожилой башкир сказал: «Я думал, русский человек не понимает наши песни. Ошибся, однако… Ай, якши, хорошо! Совсем молодец! Как настоящие башкиры пели. Рахмат!..»

Да, славятся своим мастерством участники капеллы «Металлург». Не случайно ведущие специалисты по хоровому пению считают этот коллектив одним из лучших народных хоров в нашей стране. Высокое признание! Как же челябинской капелле удалось завоевать его? Ведь профессиональных певцов здесь нет, в ней поют металлурги, врачи, преподаватели, студенты. В чем секрет их творческого успеха? На мой взгляд, в тех высоких требованиях, которые предъявляет руководитель к участникам хора. Это — главное! В. Д. Стрельцов стал заниматься с этим коллективом в середине шестидесятых годов, сначала был хормейстером и дирижером, а затем и возглавил его. С той поры и по сей день (почти двадцать лет) он постоянно — каждую среду, пятницу и воскресенье — проводит репетиции. А ведь у него немало и других забот — творческих, организационных, он — художественный руководитель Челябинской областной филармонии.

Валерий Дмитриевич неистово влюблен в хоровое пение. Как-то он заметил:

— Хор — это самый надежный хранитель и лучший пропагандист истинно народной песни. Ведь наша русская песня — не бабочка-однодневка, она глубоко волновала и будет всегда волновать людские сердца…

В этом участники капеллы убеждались не раз.

В середине мая восемьдесят третьего в Челябинск приехали самодеятельные творческие коллективы с Ворошиловградщины: духовой оркестр шахтерского города Ровеньки и лауреат Всесоюзного и республиканского фестивалей, дипломант ВДНХ СССР и Украинской ССР заслуженная хоровая капелла Дворца культуры имени В. И. Ленина Ворошиловградского тепловозостроительного завода (художественный руководитель и дирижер И. Браверман). Духовой оркестр встречался с шахтерами области, а капелла — с челябинскими металлургами.

Песни Украины пришлись по душе уральцам — каждый номер они награждали горячими аплодисментами, цветами. А потом состоялась творческая встреча двух хоровых коллективов. Ворошиловградцы и челябинцы интересовались, как проходят их репетиции, концерты, делились своими замыслами. Валерий Дмитриевич Стрельцов сказал гостям:

— Ваши выступления очень понравились нашим металлургам. Приезжайте еще!

— Спасибо! Обязательно приедем. Но прежде вы побывайте у нас…

И вот в конце мая челябинцы вылетели на Украину. В Ворошиловград прибыли глубокой ночью, утром прямо в фойе гостиницы, как всегда, собрались на репетицию. На следующий день предстояло выступление. После экскурсии по городу снова репетиция. И руководитель, и участники капеллы хорошо понимали: хор должен быть постоянно в форме.

Вечером во Дворец культуры строителей пришли послушать челябинцев рабочие, студенты музыкального училища, участники хора ветеранов и хоровой капеллы тепловозостроителей, которая всего лишь неделю назад вернулась из поездки на Урал.

С волнением открыла творческий вечер художественный руководитель Дворца культуры челябинских металлургов Алевтина Андреевна Розенфельд:

— Дорогие друзья! Вас приветствуют посланцы Южного Урала. Выступает лауреат Международного и Всесоюзного конкурсов рабочих хоров — народная капелла «Металлург». Художественный руководитель — заслуженный работник культуры РСФСР Валерий Стрельцов. Хормейстеры и дирижеры — Элла Журба и Леонид Еремин.

…Муров. «Набатные молчат колокола». Из оратории «Бессмертие века». Стихи Владимира Фирсова.

В зале раздались нежные, тонкие голоса — это пролог. Потом они слились в единый могучий хор, который зазвучал мощно и волнующе. Казалось, огромные волны океанского прибоя бушуют под сводами Дворца…

А потом звучат «Соловушка» Чайковского, «Венецианская ночь» Глинки, «Тихая мелодия» Рахманинова, «Жаворонок» Калинникова, русская народная песня «Вниз по матушке — по Волге» в обработке Свешникова… И после каждого номера — дружные аплодисменты и яркие живые розы. Челябинцы никогда еще не получали в награду за свои выступления столько цветов.

— Наши области — Ворошиловградская и Челябинская — соревнуются. Соревнуются не только в производстве, но и в искусстве, — сказал после выступления капеллы представитель Ворошиловградского облсовпрофа Александр Михайлович Красильников. — Недавно в Челябинске побывали два наших творческих коллектива. Сегодня вы, уральцы, начали свои концертные выступления на украинской земле, порадовали нас истинным искусством…

Ворошиловградская земля!.. Продутая сухими ветрами, опаленная степным зноем, политая кровью многих поколений… С особым волнением челябинцы ждали встречи с ней.

…26 июня 1941 года. Шел пятый день Великой Отечественной войны. Они стали героями этого трудного дня. В 10 часов 30 минут командир краснозвездного бомбардировщика Николай Гастелло и его экипаж — штурман Анатолий Бурденюк, бортмеханик Григорий Скоробогатый, стрелок-радист Анатолий Калинин поднялись в раскаленное от зенитных выстрелов небо. На одном из шоссе обнаружили колонну вражеских танков и автомашин, направляющихся к линии фронта. Не пустить их к передовой — таков приказ командования! Но зенитный снаряд попал в бомбардировщик, машина загорелась. Прыгать с парашютом — наверняка попасть к фашистам в плен. И тогда капитан Гастелло вместе с экипажем решили направить горящий самолет на скопление вражеской техники. Так вместе с боевыми друзьями погибли воспитанник Ворошиловградского училища летчиков имени Пролетариата Донбасса Николай Гастелло и его штурман, выпускник Челябинского военного авиационного училища Анатолий Бурденюк. Их объединило Бессмертие…

На второй день уральцы выехали в Краснодон.

Невольно вспомнилось, что в 32-м ПТУ Челябинска, где они выступали с концертом, им показывали любительскую фотографию, на которой запечатлена мать Любы Шевцовой — Ефросинья Мироновна — во время встречи с учащимися. Фотографии этой лет пятнадцать, не меньше. Уже нет Ефросиньи Мироновны, но те, кто слушал в 32-м училище ее волнующий до слез рассказ о дочери, до сих пор помнят о ней.

В музее «Молодой гвардии» — тишина. Здесь фотографии юных героев, их похвальные листы, аттестаты зрелости, комсомольские билеты, личные вещи. Здесь листовки, которые они печатали тайно от гитлеровцев на гектографе, пистолеты и гранаты, с которыми ходили на боевые задания. И — фотокопии надписей, оставленных подпольщиками в краснодонской тюрьме.

«Мама, тебя сейчас вспомнила. Люба». Это последнее обращение Любы Шевцовой к самому любимому человеку на земле.

— За Краснодон сражались и мои земляки — бойцы башкирской стрелковой дивизии, которую сформировали из уральцев в Уфе, — задумчиво сказал Урал Сафиуллин.

А потом челябинцы побывали в другом шахтерском городе — Ровеньки, с которым так же тесно связана судьба молодогвардейцев. Здесь, вблизи станции Картушино, в январе сорок третьего гитлеровцы арестовали Олега Кошевого. Сюда же для дальнейших допросов привезли из Краснодона Любу Шевцову, Дмитрия Огурцова, Виктора Субботина, Семена Остапенко.

Сырой мрачный подвал городской больницы. В 1942—1943 годах тут находилось фашистское гестапо. Как ни изощрялись гитлеровские палачи в своих допросах и пытках, они не смогли сломить волю юных патриотов. Свидетельство тому — надписи, оставленные ими на неоштукатуренных стенах:

«Умираю за Родину, но как чертовски хочется жить».

«Живые, отомстите за нас».

«Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

А в самом центре Ровеньков — могила расстрелянных комсомольцев. На ней воздвигнут скромный обелиск. У подножия его — цветы. Здесь уральцы возложили и свои…

В обеденный перерыв на 7-й ордена Трудового Красного Знамени шахте имени М. В. Фрунзе капелла выступила с концертом. После всего увиденного и пережитого как-то особенно мужественно и волнующе звучали голоса участников хора. Это свое выступление они посвятили памяти бессмертных героев-молодогвардейцев.

«Наш паровоз, вперед лети!..» Каждое утро с этой знакомой мелодии Ворошиловградское радио начинает свои передачи. А на современной эмблеме города изображен устремившийся вдаль тепловоз. Это не случайно. Ведь тепловозостроительный завод имени Октябрьской революции — крупнейший не только в нашей стране, но и в Европе.

Уральцы побывали в корпусе сборки и сами видели, как рабочие умело, даже виртуозно собирают краснобоких красавцев для Сирии, Кубы, мощные локомотивы для строителей БАМа. Каждый из этих «бамовцев» состоит из трех-четырех секций. Мощность — 8—12 тысяч лошадиных сил!

— Скажите, а челябинский металл вы получаете? — поинтересовался прокатчик Валерий Гейман.

— Конечно, — ответил начальник корпуса. — Мы получаем детали, узлы и заготовки с трех тысяч предприятий, в том числе и с вашего. Должен сказать, на вас, уральцев, не обижаемся. Ваш металл надежно служит в локомотивах!..

В перерыв капелла выступила перед рабочими сталелитейного цеха. Народу в красном уголке было немало. Сталелитейщики пришли послушать песни о России, о далеком горном Урале.

— Мы любим песни, — говорили рабочие после концерта. — У нас частенько выступает заводская капелла. А сегодня приехали вы. Ваши уральские песни нам очень понравились!

А вечером еще один концерт — во Дворце культуры имени В. И. Ленина, на вечере трудовой славы, посвященном 70-летию чугунолитейного цеха. В огромном зале звонко и вдохновенно звучали песни рабочего Урала. И снова — букеты ярко-огненных роз.

Перед возвращением на Урал участников капеллы приняли в облсовпрофе.

— Дружба ворошиловградцев и челябинцев родилась всего несколько лет назад, но у нас уже прочные экономические связи, — сказала в своем выступлении секретарь облсовпрофа Валентина Григорьевна Кривошапко. — Сейчас устанавливаются связи культурные, творческие. В гостях друг у друга побывали донецкие и уральские писатели, они выпустили прекрасный поэтический сборник «Рабочее созвездие». Символическое название! А теперь вот обменялись визитами дружбы хоровые капеллы. Мы желаем этой дружбе крепнуть и процветать!..

— Наверное, трудно найти коллектив сплоченнее, монолитнее, чем хор, — заметил на этой встрече Валерий Дмитриевич Стрельцов. — И не случайно одними из первых подружились два наших хоровых коллектива. Значит, нашей дружбе, действительно крепнуть, во имя нашего же творческого роста. Когда у нас побывала с концертами ваша капелла, мы полюбили задорные и певучие украинские песни, некоторые из них включили в программу. В свою очередь, мы привезли вам замечательные песни Урала. Мы дарим их партитуры и надеемся, что они обогатят ваш репертуар…

Расставались большими друзьями.

И когда воздушный лайнер поднялся в густо-синий прозрачный проем неба, кто-то вдруг предложил:

— Давайте, хлопцы, споем!

— А можно тут петь? — засомневался хормейстер.

— Вам можно! — весело ответила стюардесса, красивая, черноглазая дивчина.

И в обоих салонах «ТУ-134» приглушенно, вполголоса зазвучала «Песня о Магнитке», которую еще накануне, во время прогулки на катере по Северному Донцу, челябинцы пели вместе с ворошиловградцами. И там, над неширокой степной рекой, и здесь, высоко в небе, словно эхо, неслась полюбившаяся песня:

В сердце я навек сохраню Искреннюю преданность вам, Братья по судьбе, Братья по огню, Братья по горячим делам!

Возможно, в эти мгновения кому-то вспомнились ворошиловградский летчик Николай Гастелло и его штурман из Челябинска Анатолий Бурденюк, направившие объятый пламенем бомбардировщик в колонну вражеских танков… А здесь, на борту самолета, эту песню с каким-то особым подъемом пели челябинские металлурги Валерий Гейман и Евгений Савилов, которые уже не первый год на мощном блюминге катают для ворошиловградцев раскаленные слитки металла… И слова крылатой песни, звучавшей в эти минуты, приобретали для всех особый смысл, становились еще ближе и дороже:

Братья по судьбе, Братья по огню, Братья по горячим делам!..