Телефонный звонок. Незнакомый приятный женский голос говорит:

– Мне бы хотелось рассказать одну историю. Если ее описать, может быть, она покажется интересной читателям…

Мы условились о встрече, и на другой день в назначенный час в комнату вошла женщина, которая мне как-то сразу понравилась.

Они производят обаятельное впечатление, вот такие молодые женщины, молодые, несмотря на то, что им уже под сорок или даже за сорок. Их молодость – это не ухищрения косметики и не мелкие обманы моды. Это великолепный, победный женский оптимизм, который борется со старостью, с болезнями, своими и чужими несчастьями, со всем, что есть скверного на земле.

Когда такая женщина выступает на собраниях у себя на заводе, в школе, в больнице, в колхозе, в театре, на текстильной фабрике, – даже на самых равнодушных, ханжеских лицах проблескивает живое, заинтересованное человеческое выражение, а все собрание понимает, что она права, потому что говорит ли она об озорниках-школьниках, об озеленении улиц, о новой пьесе, о квартирах для рабочих, – она за жизнь, за молодость, за все самое лучшее для людей.

А когда она работает, людям кажется, что это не просто будничная работа, а нечто увлекательное, необходимое всем на свете, единственное, ради чего стоит жить.

Разумеется, такими точно бывают и мужчины, но в данном случае речь идет о женщине, пожелавшей рассказать какую-то свою историю.

Она назвала себя:

– Владимирова Елена Петровна.

У Елены Петровны худощавое лицо с внимательным взглядом больших серых глаз, нежно очерченные губы, русые волосы. Морщинки есть, но их можно не замечать. Одета она хорошо.

– Я вошла прямо в шубе, не оставила ее внизу на вешалке, но это потому, что как раз о ней-то и будет речь.

Что можно рассказать о каракулевой шубе? Может быть, о том, как ухаживают за овцематками, чтобы получить нормальный приплод? Или как обрабатывают шкурки на меховой фабрике? Но она предупредила, что история будет для кого-то обидной… Может быть, о воровстве дорогих шкурок или о спекуляции? Но об этом уже не раз и не совсем бесполезно писали.

– Нет, это не о спекуляции, – говорит Елена Петровна. – Тут затрагивается морально-этическая тема.

Елена Петровна добавляет:

– Уж если можно, я по порядку.

Она спокойно кладет руки на стол, перехватывает мой взгляд и улыбается…

– Вы смотрите на мои руки? В самом деле, что можно делать вот такими белыми, холеными и на вид совсем не рабочими руками? Уж не бездельница ли явилась в редакцию отнимать время по пустякам? Так вот, вместо предисловия и для первого знакомства я вам и расскажу о моих руках…

А руки у нее действительно красивые, белые. Елена Петровна рассказывает:

– Эти руки учились одновременно и карандаш держать, и веник, и половую тряпку, и голик… Знаете, что такое голик? Ободранный веник, которым скребут пол, чтоб он был чище.

Я предупредительно благодарю, я знаю, что такое голик, но я лично в свое время предпочитала косарь. Она сказала:

– Дело привычки, – и мы обе с ней посмеялись.

– Затем, когда руки начали перелистывать учебники грамматики и арифметики, они уже наловчились и стряпать, и стирать, и довольно ловко колоть дрова. Первые заработанные деньги они получили за то, что в больнице кормили с ложечки тяжелобольных, выносили судна, оправляли койки, подметали коридоры и палаты. Но и учебники не выпускали, держались за них цепко… Руки дрожали от волнения, когда получали диплом хирурга и назначение на работу, а когда делали первую самостоятельную операцию, представьте себе, не дрогнули. Сколько операций они сделали? Ну, к данной истории это, пожалуй, не относится. Однажды им вручили повестку из военкомата. Нет, тут уже не руки… тут уже сердце соприкоснулось со смертью, с гибелью лучших и молодых – этого забыть нельзя, – с кровью, с таким человеческим горем и болью, что оно наполнилось до краев любовью и ненавистью, и это на всю жизнь…

Елена Петровна смотрит перед собой, и ее молодые серые глаза кажутся мудрыми и повидавшими многое на свете.

– Итак, я подхожу к концу моего затянувшегося предисловия. Пришло время, и руки снова взялись за труд в мирных условиях. И вот один из видимых результатов.

Она вынимает из сумки книгу. О хирургии. Девять авторских листов, тираж тридцать тысяч. Белые руки разглаживают обложку.

– Что было самым радостным в их жизни? – говорит она, двигая тонкими пальцами. – Может быть, первая удачная операция? Или работа над этой книгой? Или нет… – Лицо ее становится ласковым и смущенным. – Первое нежное, незабываемое прикосновение к самому любимому, тогда больному и заросшему невероятной щетиной лицу… Или тоже не это, а то, когда в руках впервые оказалось крошечное, легкое, спеленатое и немножко мокрое тельце, еще незнакомое, но свое собственное, родное… Нет, что там ни говорить, а в этих руках побывало счастье.

– И сделано ими немало, – сказала я.

– А для чего же руки? – Елена Петровна засмеялась. – И вот теперь наконец я перехожу к моей истории. Должна вам сказать, что я хоть и работала всю жизнь, но у меня никогда не скапливалось в руках много денег. И когда мне попадались на глаза огромные плакаты «Храните деньги в сберкассе», я всегда немного посмеивалась над собой, потому что мне абсолютно нечего было хранить. Если появлялись так называемые «лишние деньги», мы моментально тратили их на книги, на что-нибудь из обстановки, снимали дачу на лето или ехали на курорт, и «лишних» оказывалось в обрез. Наверно, мы просто не умели жить…

Елена Петровна снисходительно посмотрела на свою каракулевую шубу и сказала:

– Я всегда одевалась – то, что называется «прилично». Не модно, не элегантно, а так, как до сих пор одевают потребителей некоторые фабрики готового платья: не безобразно и не красиво – прилично! Но я знала, что не могу одеться по своему вкусу, и раз навсегда сказала себе, что это не должно меня огорчать. Однако мама и муж нередко вздыхали, особенно муж. Он говорил: «Ты, Лена, столько работаешь, а не можешь позволить себе и десятой доли того, что имеют некоторые жены-иждивенки. Это меня угнетает».

Елена Петровна усмехается с довольным видом.

– Что же мне было отвечать ему? Что у этих жен хорошо зарабатывающие мужья? Никогда бы у меня язык не повернулся сказать такое. Мой муж работает честно, с увлечением, но если заработок его невелик, то, право же, это не самое важное. Я знаю семьи, где много денег и совсем нет счастья. Я думаю, это потому, что такие две вещи нельзя ставить в зависимость друг от друга. И, как вы понимаете, я ничего не отвечала моему мужу. И вот наконец завершен многолетний труд: книжка подписана к печати… Я не стану вам говорить про свою радость, про гордость, что вот и «мой труд вливается в труд моей республики». Я скажу о том, что имеет непосредственное отношение к обидной истории: я получила сразу много денег. Вы, может быть, согласитесь со мной, что дарить – это наслаждение! Я ходила по магазинам и мысленно дарила: это маме, это сыну, то мужу, – и все покупала и покупала. А дома на меня напали все трое, кричали, что я транжирка, мотовка, что у меня нужно отобрать все деньги до копейки, потому что, самое главное, – видите ли! – мне нужно позаботиться о себе самой и в первую очередь купить хорошую шубу.

Елена Петровна вспоминает подробности и рассказывает с удовольствием.

– Мы вместе с мужем обошли несколько магазинов и купили вот эту каракулевую шубу.

– Прекрасная шуба, – сказала я. – Сшита отлично и вам к лицу.

Елене Петровне было приятно, и мы, тут же чисто по-женски поделились на этот счет своими соображениями:

– Нередко мужчины говорят: женщины одеваются ради нас, чтобы нравиться нам, мужчинам. Как бы не так! Самое главное, чтобы ваш костюм был одобрен и похвален женщинами. А мужчины… Однажды я спросила у своего мужа: как была одета Зинаида Михайловна? Он сосредоточенно наморщил лоб и сказал: «На ней было что-то голубое…» – «Не может быть! Ведь ей же совсем не идет голубой цвет…» А на поверку вышло, что Зинаида Михайловна в коричневом платье сидела на голубом диване… Стоит ли после этого одеваться для людей, которые не отличают цвета обивки дивана от цвета женского платья!..

Мы с Еленой Петровной были довольны, что сошлись во мнениях по этому вопросу, и она продолжала:

– Мой муж поглядел на меня в обновке и сказал: «Леночка, ты всегда была милой и простой женщиной, а теперь с тобой и под руку-то идти боязно: прямо какая-то барыня!» Я чуть было не рассердилась: барыня, которая всю жизнь работала не покладая рук! Но уж очень у него было довольное лицо.

…Когда мы пришли домой, мама, строго поджав губы, долго щупала полы, гладила мелкие завитки, мяла в руках подкладку и наконец объявила: «Хорошая вещь. Дорого, да мило. По крайней мере долго будет носиться». Лучше всех, по-моему, сказал мой сын. Или вообще матерям так кажется, что их дети всегда говорят лучше всех. Он в таком возрасте, когда переоценивают все ценности и с презрением относятся к тому, что нравится старшим. Он сказал:

«В сущности, это просто баран детского возраста. Если бы их разводилось очень много, как кошек, их шкурки были бы значительно дешевле. И, по-моему, приятно совсем не то, что мама приобрела этого барана, которого титулуют каракулем, а что наша мама – умница и вообще молодец…»

У Елены Петровны на симпатичном ее лице появляется выражение некоторой гордости, свойственное почти каждой матери, рассказывающей о своем сыне, но продолжает она с ласковой насмешливостью:

– Человеку в шестнадцать лет так хочется удивлять мир своими здравыми суждениями и необычайной глубиной мышления! А если миру в данный момент не до него, он пока согласен удивлять папу, маму и бабушку. Только не товарищей-девятиклассников, потому что они сами такие же мыслители и первооткрыватели истин… Во всяком случае, мы пришли к выводу, что баран – он баран и есть, и шуба, сколько бы она ни стоила, не стоит того, чтобы ею гордиться и выставлять ее напоказ. Ее просто-напросто нужно носить – и все.

И вот тут-то и начинаются нелепости, – предупреждает Елена Петровна. – Слушайте. Февральским вьюжным утром я выхожу на улицу и встречаю нашу соседку, очень модную даму, жену гомеопата Куманькова. Может быть, я должна была бы найти другие слова для определения этой женщины? Но дело в том, что у нее нет другой должности на земле; это модная дама, жена преуспевающего гомеопата. Единственная ее обязанность – по возможности мягко предупреждать пациентов, что ее муж берет не менее пятидесяти рублей, а за визит – сто. Обычно Куманькова при встречах со мной смотрела на меня холодно и даже с презрением. На этот раз на ее надменном лице появилась улыбка, приторная, как глюкоза, и она сказала громко, так, что слышали прохожие: «Драсте, дорогая!»

И хотя улыбка не была искренней, мне все же стало приятно: значит, даже гомеопат Куманьков прочел и оценил мой недавно опубликованный труд, куда я вложила все свои знания, опыт и лучшие чувства… Затем я встретила певца Нэльского. Он тоже живет в нашем доме. Возможно, что я встретила его на другой или на третий день, но я соберу все встречи сразу, чтобы не затягивать рассказа. Певца ждала машина, в ней сидели пассажиры, по-видимому тоже актеры, и кричали ему: «Поживей, а то мы програчим концерт в клубе веревочников!»

Певец спускался с крыльца. Обычно он не замечал меня, хотя мы живем на одном этаже. А тут он тоже просиял наряднейшей улыбкой: белое с золотом, – взял мою руку так свободно, словно делал это каждый день, отогнул перчатку и поцеловал. И все делал молча и с таким видом, как будто он знает, что делает, и это так и должно быть, и у нас с ним на этот счет полное взаимопонимание. И полез в машину. А пока еще дверца была раскрыта, я слышала, как он произнес жирным баритоном: «Крупнейший ученый, и моя большая приятельница».

Машина тронулась. И он даже помахал мне рукой. А я осталась на тротуаре, удивленная до того, что впору было протереть глаза или ущипнуть себя за поцелованную руку…

«А почему он не целовал мне руку и не преувеличивал значения моей скромной особы неделю тому назад, хотя я была тем же самым рядовым хирургом, что и сейчас?» Я задала себе этот вопрос, но тут же оправдала актера: «Тогда он не читал еще моей книги, а теперь если и не прочел ее, то слышал благоприятные отзывы и проникся уважением».

И пока я так раздумывала, на меня налетел еще один наш сосед, заведующий мебельным магазином. Нет, он не целовал мне рук, но зато мял и тискал мой рукав, снял с воротника какую-то ниточку и даже погладил по плечу, что меня ошеломило не меньше, чем поцелуй актера. Наклонившись ко мне, он шепнул:

«На днях получаю сервантики и трельяжики в весьма ограниченном количестве, грех упускать такой товарец тому, кто при деньгах. Извещу. – И добавил, еще раз погладив мой рукав: – Наконец-то вы в настоящем виде… Совсем же человеку другая цена, когда на нем шапка бобровая или, например, каракуль. Сразу видно: человек стоящий, и к тому же добытчик…»

Нежно очерченный рот Елены Петровны скривился. – Думаете, мне стало смешно? Препротивно! Тут я вспомнила и актера Нэльского и Куманькову и все поняла. Что такое в их представлении Елена Петровна Владимирова? Хирург, честный человек, мать семейства? Ничего подобного. Просто некто, в старом пальтишке человек, с которым совершенно неинтересно здороваться на виду у приятелей или намекать ему на трельяжики. А когда Елена Петровна надела на себя каракуль, то она уже стоящий человек, потому что запросто накинутый на плечи баран представляет изрядную сумму.

Елена Петровна слегка порозовела, видно было, что она не на шутку обижена, и, переведя дух, продолжала:

– В общем, скажу вам, я расстроилась! Нэльский, Куманькова… неужели и другие будут выказывать уважение к моему барану? В таких расстроенных чувствах я подымалась по лестнице, а навстречу мне спускался инженер Цветаев. Цветаева я знаю еще с фронта, отношения у нас хорошие, но видимся мы не часто. И тут вдруг я замечаю, что он как-то особенно внимательно смотрит на меня, и я с тоской думаю: «Неужели и Цветаев расшаркается перед моим бараном?»

Мы поравнялись, Цветаев заглянул мне в лицо и говорит: «Что это ты, милая, какая».

Я не выдержала и дерзко спрашиваю: «Какая?» А он покачал головой и так сочувственно говорит: «Извини меня, пожалуйста, но ты выглядишь, прямо как драная кошка, никакого вида, один нос остался».

Елена Петровна смотрит хитро и смешливо.

– Ну, знаете, тут уж меня забрало за живое! Как это так – драная кошка? А шуба? И я говорю: «Обновку-то разве не замечаешь?»

Он одобрительно кивнул головой:

«Заметил. Добрый тулупчик. Но если ты лезла из кожи, чтоб на него заработать, то за это нужно бить. Баран – он баран и есть! В тебе я привык видеть прежде всего человека…»

Я чуть не расцеловала Цветаева! – говорит Елена Петровна. – Конечно, объяснила ему, что похудела потому, что много работала над книгой, волновалась и никакого барана в голове не держала. И не утерпела, рассказала ему про Куманькову и прочих. Он выслушал и сказал:

«Есть такие. И немало. Не только других по платью расценивают, но и сами готовы вывалять душу в грязи, лишь бы внешний вид иметь ослепительный… Теперь у нас много людей хорошо зарабатывает. И когда смотришь на городскую толпу, где приезжих из колхоза и с периферии добрая половина, видишь, что люди одеты хорошо. Иные со вкусом, другие безвкусно, но добротно, по сезону. Вот и ты тоже одета по сезону… Но ведь не это же самое главное, верно?…»

Мы с Еленой Петровной согласились на том, что Цветаев в общем прав: что хорошо одеваться приятно и мужчине, и женщине, и в любом возрасте. Но, если человек низко кланяется только бобровой шапке или ради шубы из выдры готов, как говорится, душу прозакладывать, обидно за такого человека.

На прощание Елена Петровна спросила:

– Может быть, читателей заинтересует эта история про человека и барана? Может быть, с некоторыми происходило что-либо подобное?

Право, не знаю. Может быть.