С утра голова у Курицына болела думой о турках…

Прав батюшка, нужно дружбу водить с басурманами. Велика держава их: от Чёрного до Индийского моря-океана простирается. У нас только Белое студёное, льдами большей частию покрытое, далеко не уплывёшь. И то, тесно туркам. Перешли Босфор, принялись за христианские государства. Словно река, вышедшая из берегов, сметают всё на пути, империи рушат.

Пали греки, албанцы, болгары, сербы, хорваты. Уже венецианские города к рукам прибирают, к папе римскому подбираются.

– Что тут планы какого-то дьяка? – думал о себе в третьем лице Курицын. Первому из русских ему удалось увидеть эту адскую силу. Почитай, два года прошло, а всё не может забыть, как это было.

…Внезапно они явились, словно призраки в заснеженной степи, – белые всадники на белых конях, с копьями на перевес, с саблями над головой. Не литовцы… те одеты как рыцари… И с молодцами Менгли Гирея не схожи – у татар лошадёнки поменьше и крику много.

Эти же молча налетели, саблями машут, глазами вращают. Так страшнее ещё. «Турки», – успел шепнуть возница. Достал Курицын охранную грамоту – не ждал, что поможет – на всякий случай. Помогло. Радостно зацокали, мол, знатную персону ухватили. Развернули обоз, к себе повезли, в Белую крепость, на берег Чёрного моря…

Начальник крепости сразу допрос учинил: куда направляются и зачем, и что за люди, и почему без разрешения по турецкой земле едут? Объяснил Курицын, что посол он московский и из Венгрии домой возвращается. А что земля эта турецкая – не знал. Раньше она молдавской была и на проезд по ней грамота имеется. Турок разрешение на проезд из рук вырвал, разорвал на клочки, и молвил: «В оковы не заковывать до выяснения подлинности особы». Грамоту же охранную государя московского отправил в Константинополь – в канцелярию Великого, Непобедимого и Справедливого Баязета Второго – султана Высокого Османского Государства.

Курицын и рад был заточению… Солома под ногами, железное кольцо в стене, коим узников заковывают, цепь, слава Богу, пока в стороне; острая похлёбка чечевичная да тусклый свет из узкой щели, проделанной вместо окна в толстенной стене, сырость да мгла – что ещё нужно, чтобы стать философом. Думано – передумано много…Жизнь в Буде при дворе короля Матфея казалась далёкой, хоть убыли из Венгрии не так давно. Помнил лишь книги, прочитанные в королевской библиотеке, да рассказы немецких купцов о Дракуле. Четырнадцать годков просидел в темнице валашский господарь, а выпустил его король Матфей – за год свою смерть нашёл. Не мог Курицын в Венгрии всей правды узнать. Не любили там Дракулу. А здесь в стане турецком, где Дракулу главным врагом султана почитали, правда и открылась.

Приставил начальник крепости стража нового, который при допросе слова Курицына переводил. Михай – молдаванин его звали, у Дракулы служил, когда тот из Венгрии воротился. Рассказывал сей молдаванин разные истории о своём господине.

Ночь была чёрная, беспросветная… Верхушки кремлёвских соборов растворялись в кромешной тьме без остатка, так что кресты и купола составляли с небесным сводом единое целое – прочное, незыблемое и материальное – не пробиться через такую твердь ни ангелу, ни дьяволу, ни свету далёкой звезды. Только одно окошко во всём Кремле тускло мерцало, передавая трепетные колебания пламени тихо угасающей свечи, но и этот свет терялся уже на протяжении первых десяти сажень.

И Кремль, окружённый сплошной каменной оградой, превращался в непроницаемый чёрный купол – переверни его вверх дном, получится котёл, в котором, как в крестьянской печи, варятся силы добра и зла: и не отделить чёрного от белого, были от небыли, силы от бессилия, веры от неверия. А есть ли место в этом котле для человека мыслящего, сомневающегося и совестливого? Может ли кто-нибудь открыть его плотно прилегающую крышку и, выпустив порцию пара, уменьшить давление, которое испытывает на себе всяк в нём варящийся?

– И как оно, Фёдор, жить на хлебах монастырских? Не замучили старцы хлебосолами? – прозорливый взгляд венценосца лениво скользнул по износившемуся дорожному кафтану дьяка. Последние десять лет Иоанн никуда из Москвы не отлучался. Да и зачем, когда дело поставлено. Стефан Великий, сродственник его, говаривал о московском правителе, одновременно сокрушаясь о былом величии княжества Молдавского: «Сват мой есть странный человек: сидит дома, веселится, спит спокойно и торжествует над врагом. Я всегда на коне и в поле, а не умею защитить земли своей».

– Разгуляться не пришлось, – отвечал Курицын, отвешивая государю такой низкий поклон, что рукава его кафтана коснулись пола. – Постные дни были. Щи да редька с хлебом. А на праздничную трапезу не остался, спешил с известиями к господину моему.

– Больно прыток, – пробурчал государь. – Мог и остаться, никто тебя в Москву не гнал. Донесли мне, ты в монастыре Святых Таинств приобщился. Слава Богу, а то говорят, с еретиками дружбу завёл тесную, иконам не поклоняешься, в Святую Троицу не веришь.

– Наговор это, Иоанн Васильевич, – отвечал Курицын, потупив взор, в душе удивляясь, как вести о пребывании в монастыре обогнали его в дороге.

– Ладно, не причитай. Сам знаю, что наговор. Завистников у тебя много. Где ты понабирал столько? – Иоанн Васильевич сделал паузу. – Однако знаю, что беседы о ересях ведёшь.

– Помилуй, государь, какие беседы? Иной раз поспорю со знакомцами о нестроении в святых книгах. Только из расположения к любомудрию, не более того. О другом пекусь, как поставить любомудрие тебе, Иоанн Васильевич, на пользу. Науки больше занимают меня: астрономия, звёздочётство и алхимия, устройство земли и моря-океана.

– Ладно, зарядил. Это я так, для словца красного. Что скажешь о жидовине Схарии? Он ересь в Новгород из Литвы занёс? Или не он. Владыка Геннадий одно говорит, попы Алексей и Денис – другое. Кому верить, не знаю.

– Схария, государь, это Захарий Скара, который родом из Крыма и живёт в Кафе. Его род караимский. Потомки они хазар, что на Волге при впадении в Каспий во времена Святого князя Владимира жили. Хазары иудейскую веру приняли и предлагали её Святому Владимиру.

– Слава Богу, не приняли мы её, – Иоанн Васильевич трижды перекрестился. – А ты продолжай, Фёдор. Складно рассказ ведёшь.

– Хранят караимы предания иудейские и знания о небесных светилах, – продолжал Курицын. – С тем и приезжал Скария в Новгород в свите князя Михаила Олельковича, брата твоего, государь, двоюродного по матери. Привёз он книги «Шестокрыл» и «Космографию». По ним астрономии и звездочётству новгородцев учил.

– Ты, Фёдор, чай, не у Скарии премудростям звездочёта выучен? – поинтересовался Иоанн Васильевич как бы невзначай.

Курицын усвоил уже, что ничего государь так просто не спрашивает. Потому, в ожидании дальнейшего, отвечал коротко.

– Нет, государь. Я со Скарией незнаком.

Иоанн Васильевич призадумался.

– Жаль, хотел от тебя больше узнать. Мне говорили, что не только погибель солнца и луны мог Скария предсказать, но и во врачевании был силён. Просил я друга моего Менгли-Гирея лекаря найти для Ивана. Советует хан Скарию на службу взять. Говорит, тот много хворых крымчаков на ноги поставил. Я и письмо отписал: жалованье ему положил хорошее да обещание дал, коли захочет обратно в Кафу уехать, удерживать не стану. Ну да Бог с ним, со Скарией, – Иоанн Васильевич устало вздохнул. – Винит его Владыка в ереси, а мне до того дела нет. Если лекарь знатный, приму на службу, если негодный – прогоню. Ну ладно…То заботы дней будущих, а у меня день сегодняшний из головы не идёт. Казну пополнять надо, а земельки, с которой деньги идут, маловато. Как там монахи в Кирилловом монастыре? Пошто плохо кормили? Чай, не обнищали?

Курицын повеселел: «Тебе, государь, гостинец от отца Гурия». Он достал из-за пазухи «гостинец», замотанный в тряпицу, и передал Иоанну Васильевичу.

Государь аккуратно размотал его, сорвал сургуч, вынул кипу бумаг.

– Вишь, никому не доверяет Гришка Тушин, то бишь, отец Гурий. И верно поступает. Старцам монастырским можно доверять тайны Господни, людские же – не всегда. Так что нам послал любимец мой? – Иоанн Васильевич разложил бумаги на столе. – Знатным боярином был отец его, знатным монахом стал сын. Говорят, старец Нил из Сорской пустыни его ценит. Да и переписчик Гурий знатный. Вишь, как купчии и дарственные монастырские ловко переписал. Ещё и печатью своей снабдил. Ты, Фёдор, их дьяку Мамыреву передай. Может, зацепку найдёт, как обратно земли забрать. А Гурию я подарю Библию из библиотеки Софьи Фоминичны, пусть премудрость свою пополняет.

Ночь уже сбрасывала с себя чёрный покров. Иван Молодой остро чувствовал это, хотя очертания предметов, населявших просторную великокняжескую горницу, оставались прежними – одинаково размытыми, неясными и призрачно-безжизненными – в любое время суток. Плотно запертые ставни не пропускали дневной свет, и лишь сиротливая свеча, вернее, то, что от неё осталось, говорила о том, что здесь ещё теплится жизнь.

Иван не выносил яркого света, потому что при нём острее ощущалась вся его немощность. Единственный наследник и правопреемник Великого князя Московского, он и сам не хотел видеть себя беспомощным и перед другими стыдился проявить слабость свою.

Боль в ногах утихала под утро. Это был единственно возможный ориентир во времени, который ещё был доступен ему, словно железной цепью прикованному к постели тяжким недугом. Только тогда он засыпал, но ненадолго, на час, другой; потом опять просыпался от адской боли, распирающей ступни ног изнутри. Боль, обжигающая огнём, подходила к коленям, выворачивая их наизнанку, потом проникала в мышцы голени, вызывая судорогу, и поднимаясь вверх, доходила до бёдер, а, отходя от них, с разбегу вклинивалась в поясницу. С этого момента страшная ломота в ногах, суставах, мышцах длилась весь день и ночь, пока к утру, словно насытившись страданиями несчастного, не отпускала на короткий миг свою жертву.

Сегодня он не смог заснуть и лежал обессиленный, боясь шелохнуться и спровоцировать неосторожным движением новый круговорот нечеловеческих мучений.

– Зачем Господь послал мне такое наказание? – думал он, мысленно восстанавливая в памяти отдельные картинки из прошлой жизни и пытаясь связать их в единое целое.

Вот он десятилетним мальчонкой забился в угол великокняжеских саней во время похода батюшки на Казанское царство. А вот четырнадцатилетним подростком, потом – девятнадцатилетним юношей, сидит на великокняжеском троне, принимая в отсутствие батюшки, занятого походами на Великий Новгород, литовских и персидских послов. Может быть, не нужно было ставить своё имя рядом с отцовским на монетах, отчеканенных на государевом монетном дворе – пытался найти Иван хоть какую-то зацепку, за которую мог быть так наказан судьбой. – Нет, не за это покарал его Господь. Суета сует, тешившая тщеславие тринадцатилетнего мальчишки. Не по своему хотению, но по воле батюшки свершилось деяние сие… Зато в стоянии на Угре он пошёл наперекор отцу и не увёл войска с поля предполагаемой битвы вглубь страны …и отступили золотоордынцы во главе с ханом Ахматом. Так Русь навсегда освободилась от монголо-татарского ига. За это ослушание он наказан? Вряд ли.

Наконец осенило. Как сразу не вспомнил? Был грех, и совсем недавний. Пять лет назад вместе с отцом воевал Тверское княжество, руку на дядю своего, князя Михаила Борисовича, поднял. Слава Богу, успел тот в Литву бежать! Иначе смерти не миновал бы. Перехвачен гонец с тайным письмом: готовил дядя союз с польским королём против батюшки. Сватался за внучку Казимира, а она ему в дочери годится, подбивал подданных своих к измене. Где граница между добром и злом? Какое наказание заслуживает измена? Что лучше – простить или убить? Почему так просто отнять жизнь в наше время? Неужели не стоит она ничего? Но ведь и Каин убил Авеля, и не был наказан. Хотя кто знает, что было на душе у него? Может, терзался всю оставшуюся жизнь? Ведь боль душевная куда сильнее телесной. Уж как тяжело переживал смерть матушки. Иван застонал. Не то от боли, не то от горечи. Изменилась жизнь его с приходом в дом царевны Софьи. Делал всё, как велит сыновий долг: почтение мачехе оказывал, батюшку во всём слушался. А что в ответ? Косые взгляды, наговоры. Даже наследство матушки – ожерелье с каменьями и другие прикрасы – Софья тайком своей племяннице отдала. В Тверь бы уехать. Как никак сделал батюшка его Великим князем Тверским. Так не пускает, возле себя держит, в преемники себе готовит. Неуютно всю жизнь под надзором быть. Может, и не зря Господь болезнь дал. Не его это дело – государством управлять. Так батюшка и тут наперекор судьбе поступил. Вызвал из Венеции лекаря, который обещал за две недели на ноги его поставить. Сказывают, прибыл уже в Москву и сегодня появится во дворце.

Вот почему не спалось Ивану Молодому в это утро. Страшился он перемен, но были они неизбежны.

– Этот сундук поставьте в углу, а этот у окна, – резкий скрипучий голос вывел его из полудрёмы. Говорили на ломбардском наречье, поэтому слов Иван Молодой не разбирал. Маленький человечек, стоящий у двери, ловко раздавал указания слугам. Те суетились, безропотно подчиняясь каждому взмаху его руки. Незнакомец подошёл к окну и настежь распахнул ставни. Сноп яркого света ворвался в горницу, вырывая из полутьмы кровать, где покоился немощный наследник московского трона, сундуки с лекарским скарбом и посреди покоев – громадную печь с каким-то диковинным котлом. Иван прикрыл глаза рукой и этим неосторожным движением открыл дорогу для боли, однако, усилием воли заставил себя рассмотреть незнакомца.

Это был коротышка, одетый в камзол с пышным белым воротом венецианского покроя, кроткие кожаные штаны, белые чулки и чёрные сапожки с серебряными шпорами. Лицо его, похожее на жабье, сплошь состояло из жирных складок, усыпанных многочисленными бородавками.

– Io sono il medico signor Leon, – венецианец галантно поклонился своему будущему пациенту.

– И этому «басурману» я должен вверить свою жизнь, – в последний момент подумал Иван, и, обессилив от боли, впал в беспамятство.

Слуги заморского гостя в испуге прижались к стенам горницы. Но на сеньора Леона всё случившееся, казалось, не произвело никакого впечатления. Он спокойно подошёл к больному и взял его за руку чуть выше запястья.

– Будет жить, – процедил он сквозь зубы и отправился отдыхать.

Вечером по установленному обычаю, Иоанн Васильевич и Курицын сидели за столом, совместными усилиями пытаясь «ухватить судьбу за хвост»: проблем хватало, как семейных, так и государственных.

На этот раз дьяк принёс звёздные таблицы, по которым составил для государя перечень желаемых и нежелаемых действий. Отличительной чертой в характере Иоанна Васильевича была склонность к перемене в настроении в течение дня. Он долго мог выдерживать наставления царственной супруги, но какая-нибудь мелочь выводила его из себя, да так, что он срывался в крик, и любая попытка попавшегося под горячую руку подданного оправдаться только подливала масла в огонь, доводя до неправедного гнева. Курицын, как мог, старался направить неуёмную энергию государя в нужное русло. Благо, Иоанн Васильевич особенную веру испытывал к астрологическим предсказаниям.

– Вот скажи, Фёдор, – обратился он к дьяку, – ты давеча говорил о самовластии души, что человек сам выбирает дорогу, по которой идёт по жизни. А ведь судьба людская зависит от расположения небесных светил. Как вяжется одно и другое?

– Государь, – отвечал Курицын. – Известны случаи, когда сильные мира сего поступали наперекор звёздам и добивались успеха. Но это не говорит о том, что они не прислушивались к мнению звездочётов. Положение дел вынуждало их принимать решительные меры, ибо промедление приводило к ещё худшему. Даже Великий Александр, царь Македонский, не приступал к битве, пока не выслушивал оракула или не делал предсказания по внутренностям животного или каким-нибудь другим способом.

– Что звёзды сулят моему сыну? – задал Иоанн Васильевич давно ожидаемый Курицыным вопрос.

Дьяк надолго замолчал, глядя в таблицы.

– В каком году родился Иван Иванович? – уточнил он.

– В 6968 году от сотворения мира.

– А в каком месяце, в марте?

– 15 февраля, – государь задумался и предался воспоминаниям. – Как сейчас помню, жёнка моя, Мария Борисовна, хворала, едва не померла, царствие ей небесное!

Курицын озаботился мыслями.

– Ну что ты, не молчи, – торопил его Иоанн Васильевич, заподозрив неладное.

– Тяжёлое время для наследника трона, – ответил Курицын. – Он между небом и землёй. Если не призовёт Господь на небо, жить будет долго.

– Вот как! – Иоанн Васильевич насупился. – Значит, всего ожидать можно. А что скажешь о лекаре венецианском? Поможет Леон?

– Что скажу? – Курицын смотрел в широко открытые глаза Великого князя. – Лучше бы ты Скарию пригласил из Кафы. Он много трав и снадобий употребляет, которые и у нас произрастают. А к латинянам нет у меня доверия. Вот и Леон привёз какие-то склянки, прижигал Ивану ноги, да так, что тот криком кричал.

– Откуда знаешь про склянки? – Иоанн Васильевич смотрел на Курицына холодным взором. – Ты же не был в покоях Ивана.

– Жена его, Елена, сказывала, – потупил взор Курицын. – Тоже просила на звёзды посмотреть.

– Ладно, поговорю с этим лекарем в последний раз. Пусть поклянётся, что вылечит, или выгоню вон, – сказал Иоанн Васильевич, отпуская Курицына.

С разговором государь не стал затягивать, и венецианский лекарь, который ввиду важности лечения был помещён в великокняжеском дворце, тотчас предстал пред его очами. Переводчиком был Юрий Траханиот, знаток ломбардского наречия.

К великому сожалению, венецианец не мог знать об отношении к врачам в далёкой Московии, где лекарю отводилось самое низкое место в системе человеческого бытия. Лечить больного можно было по-разному… и было это небезопасно для врачующего.

Первый, самый действенный способ – исцеление заклинанием – уже был опробован на Иване Молодом при первых признаках болезни. Любимец государя, протопоп Алексей, просил принести воды чистой и ненапитой, опускал в ту воду крест над главой болящего, отгонял болезнь-лихоманку, заклиная её святым мучеником Сисимием, предтечею Иоанном и четырьмя евангелистами.

Потом обратились к одному деду-травнику, привезенному из можайских лесов. Дед Матвей не был знахарем-язычником, полагавшимся на колдовские силы, а являл пример доброго христианина, что большая редкость для его собратьев-знахарей, потому и остановили на нём выбор свой. Когда дед травы собирал, то просил благословения у Господа и у матери – сырой земли, ибо от земли – трава, а от Бога – лекарство. Но, видать, болезнь крепка была. Не помогли мази и настойки дедовы. Счастье его, что с миром отпустили.

Наконец сам Иван Молодой посчитал внезапный недуг свой вмешательством злых сил, каких именно, не сказывал, но зато просил отвести себя, поскольку для самостоятельного хождения уже слаб стал ногами, в Успенский собор, где прикладывался больными местами к святым мощам. Исцеления не последовало.

Теперь наступил черёд крайнего, наименее выигрышного, действа, участником которого суждено было стать лекарю Леону, которого по поручению государя привезли из Италии два грека, прижившиеся при дворе царевны Софьи. Не думал сеньор Леон, знавший на родине, как каждый лекарь в италийских городах, почёт и уважение, что великая опасность может ожидать его в Москве, что само слово «врач» берёт начало от «врать», «ворчать», деяний суто присущих колдунам-заклинателям, личностям опасным для каждого доброго христианина.

Потому и не стал Иоанн Васильевич долго разговаривать с венецианцем.

– Берёшься лечить? – только и спросил.

– Берусь, – ответил лекарь Леон.

– А вылечить сможешь? – уточнил государь.

– Головой своей ручаюсь, – ответил самонадеянный сеньор венецианец.

– Ну, смотри, – предупредил Иоанн Васильевич.

В этот день – и не тёплый, но и не особенно холодный – шумно и многолюдно было на площади в Кремле перед палатами митрополита Зосимы.

– Смотри, смотри. Старец Нил Сорский идёт! – восклицала богомольного вида старушка в видавшем виды кожухе из плохо выделанной овчины.

– А с ним – то кто? – вопрошала рябая востроносая девица, укутанная в тёплый пуховый платок.

– Тоже старец известный, Паисий, – отвечал коренастый мужичок. – Был я у него на богомолье.

Один за другим степенно входили под свод митрополичьих палат седовласые старцы – архиепископ Ростовский Тихон, епископы Нифонт Суздальский, Симеон Рязанский, Вассиан Тверской, Прохор Сарский, Филофей Пермский. Важно ступали игумены и архимандриты, среди них Иосиф Волоцкий, Митрофан Андронников, Симон Троицкий, Макарий Кирилло-Белозёрский. Решительно и размеренно проходили протопопы, больше их было из Москвы, меньше из дальних церквей и монастырей, почти бегом вбегали дьяконы и дьячки московские. Седые головы архиереев уже возвышались над длинным и узким столом, где едва хватало места их окладистым бородам. Остальные служители церкви сидели перед ними на лавках, тихо перешёптывались, кое-кто держал в руках Святое Евангелие, иные перебирали чётки. Всем нашлось место в палатах митрополита Зосимы. Шёл октябрь 6998 года. Начинался церковный Собор.

Под неутихающий шёпот вошёл митрополит Зосима, за ним три боярина – Иван Юрьевич Патрикеев, Юрий Захарьевич Кошкин, Борис Васильевич Кутузов, да государев дьяк Андрей Майко.

Владыка взошёл на кафедру, осенил сидящих крестом:

– По соизволению и повелению досточтимого и благоверного отца нашего Великого князя Иоанна Васильевича всея Руси, зачинаем наш Собор.

Господин наш Великий князь занят своими государевыми делами, но обещал прийти. Вместо себя прислал бояр и дьяка. С их помощью будем вершить суд праведный над хулителями Сына Божьего Христа и Святой Богородицы, коих развелось большое число в Великом Новгороде.

Ревнитель церкви нашей, Владыка Геннадий, архиепископ Новгородский, прислал обвинительную грамоту против еретиков Новгородских, – Зосима развернул свиток и начал читать:

«Святейшей и боголюбивой братии нашей, архиепископам и епископам!

Писал Великому князю и митрополиту, и вам пишу о ереси, что завелась в Великом Новгороде.

Узнал я, что злосчастные отступники от веры нашей хулу возводят на Христа и Богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут оные зубами, повергают в места нечистые, не верят ни Царству Небесному, ни воскресению из мёртвых и, безмолвствуя при усердных христианах, дерзостию развращают слабых.

Учинил я допрос некому Самсонке, сыну попа Григория, который рассказал о тех грязных делах, что творили священники и дьяконы многие. Тетрадку с допросом переписал в подлинники и передаю Собору в доказательство вины тех антихристов новгородских, что подняли руки на наши святыни. Многие из них, в их числе попы Алексей и Денис, в Москву бежали и здесь свою ересь распространяли.

И говорю вам, да не оплошайте, встаньте крепко в борьбе с ними…

И ещё говорю: люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорить, потому речей с еретиками о вере не ведите, для того собор соберите, чтобы их казнить: жечь и вешать».

Изумлённо и с неким ужасом внимала братия обвинительной грамоте. И раздались крики: «смерть негодным!», «казнить их!», «в оковы посадить!».

Еле унял Зосима негодующих и приступил к беспристрастному допросу.

Первым стрельцы вывели попа Максима.

– Расскажи, Максим, что знаешь о ереси, которой научал тебя протопоп Алексей, – обратился к обвиняемому Владыка.

Максим, сухой, как стебель травы, старец, с виду благообразный, встал, потупив очи, наконец произнёс едва внятно:

– Говорил, отец Алексей, что у Бога Вседержателя нет ни Сына, ни Святого Духа, а когда в книгах говорится, что у бога Отца Вседержателя есть Слово и Дух, то это, объяснял он, простые слова, которые растворяются в воздухе, и не более того…

Только и выдохнула братия: «ох!», услышав такую дерзкую речь.

– Отец Алексей уже держал ответ перед Богом за грешные слова свои, – объяснил Зосима собравшимся. – Не выдержал испытания и испустил дух свой.

– Приведите Гридю Борисоглебского, – попросил он.

– Как поучал тебя о Сыне Божием Христе отец Денис? – спросил Гридю, невысокого тщедушного дьяка, которого стрельцы вывели вслед за отцом Максимом.

– Говорил, что тот, которого Писание называет Иисусом Христом, ещё не родился. Когда же он родится, то назовётся Сыном Божьим не по естеству, но по благодати, так же, как и другие пророки. А тот, кого христиане называют Христом Богом – простой человек, а не Бог. Он был распят иудеями и истлел. Поэтому следует придерживаться Моисеева закона, а не Христовых заповедей.

– А сам ты каким Христа видишь? – уточнил Зосима.

– Таким и вижу, как говаривал отец Денис, – ответил дьяк, смело глядя в очи митрополита.

– В острог его, в оковы, и не давать ни воды, ни хлеба! – раздались выкрики.

Зосима поднял руку вверх.

– Приведите попа Дениса. Зачитаю ещё о нём из тетради Самсонки.

Владыка раскрыл тетрадку и прочитал:

«Видели, как плясал отец Денис за престолом, когда проводил литургию, видели, как надругался над крестом».

– Что скажешь отец Денис в своё оправдание?

Отец Денис отвечал трясущимся голосом:

– Бью челом избранному пастырю словесных овец митрополиту Зосиме и всему честному собору. Видом сына человеческого заблудшего и от пути истинного отбившегося невоздержанием языка и злым своим произволением, наставь меня, государь, на путь истинный, научи меня, государь, творить волю Божию.

– Так ты что, раскаиваешься? – удивился Зосима.

– Во всём раскаиваюсь, – отец Денис упал на колени перед собором.

– Нет прощения! – раздались крики. – Смерть злодею-растлителю душ человеческих!

– Пишет Владыка Геннадий о чернеце Захаре, – зычный голос Зосимы перекрыл всех. – Он его, Владыку Геннадия, духовного пастыря своего, в ереси обвинял, а себя борцом за справедливость называл, против мздоимства священнического чина восставшего. Приведите Захара-чернеца.

Стрельцы привели Захара.

– Ответь, Захария, – обратился к чернецу Зосима, – чего ради преступаешь закон Божий и почему не велишь кланяться святым иконам?

Захар ответил грязными ругательствами и плюнул в сторону митрополита. Тот брезгливо отпрянул, и оторопело посмотрел на чернеца. Собор возмущался всё громче. Изумлённые стрельцы, однако, без всяческого приказания со стороны стукнули Захара пищалями по голове и утащили негодяя негодного прочь. Негодованию собора не было предела.

– Что скажут старцы? – закричали самые возмущённые. – Давайте послушаем старцев! Пусть старцы скажут своё слово!

Наконец поднялся старец Нил, почётно сидевший на первой скамье перед судьями. Он относился к шумным сообществам болезненно, ибо принадлежал к течению молчальников-исихастов. Проповедями Нил никого устно не наставлял, но писал их исправно. Ученики его составили целый сборник, который переписывали во всех монастырях. Весть о праведности старца опережала славу иных гневных и праведных борцов за истинную веру.

– Братия! – обратился он к собору. – Избранный Владыка митрополит! – старец поклонился Зосиме. – Просил архиепископ Геннадий не вступать в споры с еретиками. Прав Владыка Новгородский. Видим мы, бесполезное это дело. Есть у нас тетради обличительные, есть слова свидетелей. Сдаётся мне, нужно так сделать: кто покаялся, того простить, кто упорствует в заблуждениях – предать анафеме.

Собор загудел… Одна половина его – с одобрением, другая – с осуждением.

Поднялся Иосиф, игумен Волоцкого монастыря:

– Братия, отступников в вере не токмо анафеме предавать надобно, но и казнить казнью самою лютою. Ибо, кто единожды предаст, тот и второй раз сподобится на предательство. Как поступить нам? Долго думал я, и пришёл мне на память список «Речей посла цесарева», что передал Владыке Геннадию посол германский Делатор. Нешто мы живём хуже, чем в земле гишпанской? Там еретиков казнили многими казнями и многими ранами, да и пережгли всех на костре…

– Постой, постой, Иосиф, – внезапно голос Великого князя остановил пламенную речь Волоцкого игумена. В зал вошёл государь. Все поднялись со скамей. Иоанн Васильевич неспешно прошёл по залу и сел в предназначенное для него кресло на небольшом возвышении. – Читал и я «Речи посла цесарева». Порядки гишпанские для нас не указ. Нешто Христос не призывал быть милосердными и сострадательными? Откуда, отец Иосиф, такая злоба к заблудшим овцам? Что скажет нам пастырь наш духовный Владыка Зосима?

– Великий князь, отец наш, – ответствовал митрополит. – Не могу я поддаться искушению и самовластно судить отступников и хулителей веры нашей праведной. Хочу испросить архиепископа Ростовского Тихона иже с ним епископов Суздальского – Нифонта, Рязанского – Симеона, Тверского – Вассиана, Сарского – Прохора, Пермского – Филофея, и старцев великих – Нила и Паисия.

С тем епископы и старцы удалились в соседнюю горницу, где пребывали довольно долго. Великий князь от нечего делать вздремнул. Шумный зал на время утих. Наконец государь, скинув дремоту, в нетерпении встал и отправился к старцам. Шум и гам в зале возобновились с новой силою. Спор доводил до хрипоты, слёз и ругани, кое-где в отдалённых углах дошло и до рукоприкладства. Что могло примирить непримиримых борцов за веру? Только слово пастыря. Все ждали прихода Зосимы.

Скоро митрополит огласил решение собора:

В то время как русские послы Траханиот и Кулешин завершали свою миссию в Германии и готовились покинуть её пределы, от ворот герцогского замка в Ландсхуте отправлялся гонец герцога Георга Богатого с письмом к тестю, королю Казимиру. Загнав шесть лошадей и обменяв их на новых рысаков, уже через десять дней въезжал он в Краков, столицу Польского королевства.

Казимир не верил глазам своим: его недруг Иоанн Московский и король Максимилиан заключили союз против Польши! Злая весть застала врасплох, страхом сковала ум, ослабила волю. И по отдельности не под силу Казимиру тягаться с каждым из грозных соседей. А что теперь будет, если они объединились против него? На беду ещё турки с юга поджимают, вздохнуть не дают. Где допустил ошибку, что сделал не так, что будет с его королевством, с его жизнью, с будущим его детей?

Неужели конец всему? Так скорей бы конец света, о котором все уши прожужжал сын его младший Фредерик!

Ухватился за голову старый король, растрепал седые редкие волосы. Стал на колени, молится всем святым и Пресвятой Богородице: «Матка Боска! Спаси, помоги, помилуй!» Но поможет ли Богородица? Может, к старым литовским богам обратиться, Перкунасу и Велиясу? Не отец ли его, Великий князь Ягайло, виноват тем, что предал старых богов?

Предок Иоанна Великий князь Московский Дмитрий Донской предлагал отцу в жены дочь свою Анастасию, польские князья сватали юную королеву Ядвигу. А выбирать пришлось не жену, а веру. Латинскую или греческую?

Сохранил летописный свод слова того договора, узакониться которому, судьба не была уготовлена. Там вот что сказано было:

«… жениться ему, великому князю Ягайлу, у великого князя Дмитрия Ивановича на дочери, а великому князю Дмитрию Ивановичу, дочь свою за него дать, а ему, великому князю Ягайлу, быть в их воле и креститься в греческую веру и крестьянство своё объявить во все люди».

Выбрал отец Ядвигу, а с нею веру латинскую. Может в этом и есть разгадка всех бед? Разве не знал он, что все князья русские в литовских землях веру греческую исповедуют? Потому и тянутся они к Москве, что с ней одной веры. А ведь когда-то были боги наши близки. Даже на слух звучит похоже: русский Перун и литовский Перкунас, русский Велес и литовский Велияс.

Решил Казимир сердце разбитое успокоить, попытаться найти оправдание себе и отцу своему, Ягайле, крещённому в Кракове под именем Владислава Второго. Взял в руки «Историю Польши» Яна Длугоша, и стал искать там примеры литовской доблести.

И нашёл Казимир то, что искал, и внимал с интересом рассказам Длугоша. И много было в тех рассказах того, о чём в детстве поведал ему отец. Но и тот, и другой, и историк и воин, начинали рассказ о Литве со времени Великого князя Миндовга, отстоящего от его, Казимира времени, на двести пятьдесят лет. Ведь до Ягайлы не имел литовский народ своей письменности, потому не явил никто просвещённому миру ни одной хроники о древней литовской земле.

В то утро Иоанн Васильевич трижды посылал за супругой своей, великодержавной Софьей Фоминичной, и каждый раз дворецкий, князь Петр Шастунов, возвращался ни с чем.

– Сказывают девки Софьи Фоминичны, что больна она, – испуганно разводил руками князь. – Заперлась в опочивальне и не выходит.

Иоанн Васильевич недовольно наморщил лоб. Литовский посол просил Великую княгиню принять его, а он, государь всея Руси, простиравшейся от Великого Новгорода до Югорской земли и далее за Камень-гору, не ведает, что деется в опочивальне супруги своей. Что ответить Станиславу Петряшкевичу?

И, слава Богу, что не ведает, потому что, если бы ведал, перестал бы уважать супругу свою и бояться – в глубине души чувствовал Иоанн Васильевич превосходство её в знании манер, этикета и придворных тонкостей.

Зашёл государь самолично в хоромы Великой княгини, выгнал всех слуг из светлицы, приложил ухо к массивной дубовой двери. Тихо в опочивальне. Хорошо держат звук толстые каменные стены. На славу постарался Аристотель Фиорованти, выстроив для царевны Софьи первый на всю Москву каменный терем.

А Софья Фоминична рыдала… Рыдала навзрыд, по – бабьи, горько, с всхлипываниями, переливами и завываниями.

Если кто увидал бы в эту минуту её, уткнувшуюся красным распухшим носом в высокие великокняжеские подушки, бьющую в бессильной ярости белыми полными руками по мягкой пуховой перине, ни за что не признал бы царевну Цареградскую.

И сказал бы такой очевидец сам себе: «Ну, баба, чисто баба. С глазами на мокром месте, с руками из белого теста. А чего ревёт, как белуга? Так за грехи свои всегда горестно расплачиваться».

Но грехов за собой Софья Фоминична как раз и не знала. Наоборот, жизнь в холодной недружелюбной Московии представлялась ей подвигом. Только во имя чего? В этом-то она и не могла дать себе отчёта. Оттого жалела себя всё больше и дольше.

Вспомнился переезд из Рима в Москву. Как принимали её во Пскове и Великом Новгороде! Во всю звонили колокола на старых церквях, повсюду привечали хлебами да свадебными дарами. Но как обманулась она первым впечатлением. Только и было несколько счастливых минут, так это те первые шаги по незнакомой земле. А что дальше радостного было, никак не упомнит царевна. Разве что рождение первенцев Феодосии, Елены и Василия. Но даже эти мгновения были омрачены смертью Феодосии, умершей во младенчестве. Как негодовал Иоанн. «Не уберегла!» Кричал, топал ногами, неистовствовал вместо того, чтобы поддержать, успокоить молодую мать и жену участием и добрым словом.

Дальше – больше. Когда прошёл слух, что Ахмат-хан идёт на Москву со всей своей Большой Ордой, отправил её Иоанн с малыми детьми на Белоозеро, ко двору князя Михаила Андреевича. В провожатые дал отряд стрельцов во главе с воеводой и великокняжеским конюшим, боярином Василием Тучко Морозовым. Наказал боярину, не дай Господь с ним, государём нашим, что случится, за жизнь семьи побеспокоиться.

Старые бояре Ощеря, Мамон отговаривали супруга её от военной баталии, советовали, как всегда, данью отделаться. Да сын Иоанна от тверской княжны Иван Иванович на сражении настоял, вывел полки на реку Угру, землю московскую отстоял. После этого в героях ходить стал. Её же большие бояре и князья едва ли не в измене обвинили. Мол, подло бежала из Москвы, великокняжеский род опозорила. А что Иоанн? Ни слова в защиту. Отмалчивался да отмахивался, стерёгся этих слухов. Будто не он приказ бежать на Белоозеро давал.

А к родным её как отнёсся? Брата Андреаса не привечал, ни в грош не ставил. Клочка земли в Москве не выделил. Когда же брат заговорил, что, как наследник трона, может передать права на корону Цареградскую, не безвозмездно, конечно, только посмеялся Иоанн Васильевич. А король французский Карл Восьмой, так тот соблазнился посулами Андреаса, не дурак ведь, наверное, всерьёз предложение братца принял. За права на Константинополь, Трапезунд и Сербию пожаловал Андреасу пенсион в 4300 дукатов в год, земли с доходом в 5 тысяч дукатов и войско в 100 ландскнехтов.

С Марией, племянницей её, дочуркой Андреаса, ещё хуже обошёлся. История сия до сих у бояр с языка не сходит. Подарила царевна Софья на свадьбу Марии с Василием, сыном Михаила Андреевича, князя Верейского и Белозерского драгоценное ожерелье тверской княжны, первой жены государя. То ли донёс кто из бояр, то ли Великий князь-наследник Иван Иванович где-то углядел ожерелье матушки своей покойной, шуму было «на всю ивановскую», как на Руси говорят. Разгневались Иоанн Васильевич хуже некуда. Будто те стекляшки, в золото оправленные, кучу денег стоят. Почему, мол, взяла без спросу? Будто я, Великая княгиня, у кого-то спрашивать должна. Мало того, обвинил в том, что брала из казны уйму денег в пользу брата Андреаса. А что ему, бедолаге, бедствовать? Ни двора содержать не может, ни себя самого. Ну, с братом – разберёмся. Может, он и вернёт часть денег. А Мария, племянница, за что пострадала? Забрал Иоанн, ирод окаянный, у молодых то ожерелье и другие подарки, да в оковы их хотел заковать. Мария и молодой князь Верейский и Белозерский еле ноги в Литву унесли, чуть на границе пойманы не были. А за что им такое? Ну, меня бы Иоанн посадил в оковы, коль виноватой посчитал. Хотя, какая моя вина? Брала своё, не чьё-нибудь, то, что по праву мне, Великой княгине и царевне Цареградской, принадлежит.

Но пуще всего бояре злословят, что я доктора Леона, на Великого князя-наследника навела. И будто он умышленно Ивана Ивановича на тот свет отправил. Сущая клевета. Софья Фоминична аж содрогнулась от страшных воспоминаний. Снова молчал Иоанн Васильевич. Никому злых языков не повырывал.

– Нет мочи моей терпеть, – всхлипывала, затихая, Софья Фоминична. – Вот теперь дочь за Великого князя Литовского отдал, а там вера латинская. Как выдержать бедной в чужой стране с чужими понятиями, да ещё когда отец у зятя земли воевать собирается.

По себе знала царевна Софья горькую соль чужой земли. Сама дважды веру меняла. Как батюшка из Мореи в Рим бежал, так греко-латинскую унию принять велел папа Римский. Как в Москву попала, так обратно греческую веру приняла.

– Как там моей бедной Елене будет? – опять зарыдала Софья Фоминична.

Так и заснула среди бела дня зарёванная и издёрганная воспоминаниями. Снилось ей, что Иоанн Васильевич короновал на великое княжение не сына её любимого, Василия, а внука Дмитрия – ершистого отпрыска ненавистной Елены Волошанки.

Вот чего больше всего боялась царевна Софья, вот что мучило её с тех пор, как умер прямой наследник Иван Иванович. Оттого крик и истерика, и глаза на мокром месте.

Прошёл год. Зимним вечером 7005 года в светлице Софьи Фоминичны собрались верные ей люди. Если сравнивать окружение царевны десять лет тому назад, когда она вызывала к себе Курицына, и сейчас, разница была ощутимой. Тогда при дворе Софьи собирались заморские гости, греки и итальянцы, сейчас это были москвичи: боярские дети и дьяки, люди некогда именитые, но по разным причинам лишившиеся своих титулов, прав и владений.

Софья сидела во главе стола в резном кресле венецианской работы. И в молодости не отличавшаяся красотой, царевна ещё больше располнела, лицо её приобрело грубые мужеподобные черты: особенно выделялись прямой нос с горбинкой, широкие скулы, полные губы, с пушком над верхней губой, густые кустистые брови, но по-прежнему хороши были глаза, чистые, ясные, небесно-голубые, как бирюза.

В углу светлицы, как бы отстраняясь от присутствующих, в позе небожителя, как и подобает человеку, от которого ждут многого, большей частью несбыточного, со скучающим видом ёрзал в кресле княжич Василий.

Напротив царевны сидел Владимир Гусев, сын боярский из рода Добрынских, статный мужчина средних лет, выполнявший мелкие поручения государя, не вязавшиеся с его возрастом, и потому чувствующий себя несправедливо обойдённым. Последним из таких поручений было следующее – Владимир Гусев вместе с сотней других боярских детей сопровождал дочь Иоанна Васильевича в Вильно.

Недовольство положением при дворе он тщательно скрывал, зато при случае намекал на древность своего рода, который выводил от касожского (близкий к осетинам) князя Редеди, убитого князем Мстиславом Тьмутараканьским в Х1 веке.

Добрынские были известным боярским родом, служили великим князьям московским, пока три брата Пётр, Никита и Константин не изменили Василию Тёмному, перейдя на сторону его противников. Никита участвовал в ослеплении Великого князя и бежал с сыновьями в Можайск, а потом в Литву. С той поры Добрынские потеряли и вес, и силу.

Отец Владимира Гусева Елизар был сыном Василия Гуся, младшего брата Петра, Никиты и Константина, служил при дворе князя Ивана Андреевича Можайского, потом был боярином и воеводой князя Андрея Меньшого. Брат Владимира Гусева Юшка Елизаров бежал в Литву в 1492 году при невыясненных обстоятельствах. Двоюродный брат его Василий Образец был боярином, наместником Ивана Молодого в Твери, подвергся опале Иоанна Васильевича.

По правую руку от царевны сидел дьяк Фёдор Стромилов. По фамильному преданию, его предки были из литовского дворянского рода Стромило. Его дед Алексей Стромил был дьяком Василия Тёмного, изменил ему и бежал с Никитой Добрынским в Можайск. По ходатайству митрополита Ионы Великий князь помиловал Алексея Стромила и отдал его вместе с вотчиной и всем имуществом в дом митрополита на вечное время. Известно, что Фёдор Стромилов был дьяком у Великого князя Ивана Молодого в Твери.

По левую руку от царевны сидел Афанасий Еропкин, боярский сын из фоминско-березуцкой ветви смоленских князей. Основатель рода Еропкиных Иван Остафьевич Еропка, потомок Рюриковичей в 16 колене, после занятия литовским князем Витовтом Смоленска лишился удела, бежал в Москву и служил боярином и воеводой у Василия Тёмного.

По правую руку от Гусева сидел Щавей Скрябиниз рода смоленских князей Фоминских. Свои княжеские титулы и уделы предки Щавея давно потеряли. Его отец Тимофей Григорьевич Скряба Травин был известным воеводой, покорителем Югры и Вятки. Сын, немощный и вялый, был слабой тенью своего отца.

По левую руку от Гусева сидел Поярок, самый неродовитый из собравшихся, но весьма деятельный молодой человек. Он приходился родным братом Ивану Дмитриевичу Руно.

Чуть в стороне, ближе к княжичу, сидел его сверстник и друг, князь Иван Иванович Палецкий, за малый рост и длинный нос носивший прозвище Хруль, молодой человек без определённых занятий.

Объединяла собравшихся за столом у Софьи жажда к переменам в жизни. Половина заговорщиков была связана с влиятельными при Василии Тёмном фигурами, впавшими в немилость при Иоанне Васильевиче: Поярок – с Руно, Гусев – с Образцом, отец Скрябина – с опальными Тучко Морозовыми. Кроме того, предки Гусева и Стромилова изменили Василию Тёмному, отцу Иоанна Васильевича. По этим причинам они никогда не могли поднятья вверх по служебной лестнице. Еропкина раздирало тщеславие и гордость за принадлежность к Рюриковичам: в тайне от всех он считал себя более родовитым, чем Великий князь. Иван Иванович Палецкий затесался в компанию заговорщиков по случайности, просто как друг детства героя заговора.

Первым молвил слово Стромилов:

– И говорит один дьяк другому: «Велено разослать игуменам всех монастырей – быть на венчании Дмитрия-внука на великое княжение». А к какому сроку не расслышал.

Софья презрительно фыркнула.

– Известно к какому: к десятому октября – пятнадцать годков Дмитрию стукнет.

– И ты, матушка, так спокойно об этом молвишь! – взвился Василий.

– Кому-кому, а не мне пенять, – рассердилась Софья. – Одна я за тебя стояла и буду стоять.

– Почему одна? – возмутился Еропкин. – Мы что, не в счёт?

– А что вы можете? – рассмеялась царевна. – Пугало в огороде поставить?

– Почему же? – возразил Поярок. – Мы много можем. Не только советы давать. Подговорим бояр и дьяков супротив Елены Волошанки.

– Эх! – махнул рукой Еропкин. – Будто кого слушает Иоанн Васильевич. Как решит, так и будет.

– Убить Дмитрия-внука, – вдруг тихо произнёс Щавей Скрябин.

Наступила тишина.

– А что? Дельно сказано, – произнёс Гусев. – Иначе из положения не выйти.

– Убить – дело не хитрое, хоть завтра сделаю, – загорелся Поярок. – А дальше что?

– Дальше? – Гусев задумался… – Бежать Василию в Вологду надобно. Брать казну. А за червонцы многое сделать можно.

– Одному бежать боязно, – поёжился Василий. – Коли батюшка догонит, да в оковы посадит?

– У князя Палецкого полк есть, – опять тихо молвил Щавей Скрябин.

– Поможешь, Иван Иванович? – Еропкин поднялся с места и подскочил к Палецкому.

– Помогу, – Палецкий Хруль побледнел, поднялся и пошёл к двери. Казалось, ещё немного, и он упадёт в беспамятстве.

Василий бросился за ним:

– Ты куда Иван?

– Плохо мне, – ответил Палецкий, держась за косяк двери.

– Ну, нет, с такими помощниками заговоры не делаются, – Софья встала из-за стола. – Тут по-другому надо. – Она хотела что-то добавить, но передумала. – Ну да ладно, язык держать за зубами. Только за одни разговоры такие головы лишиться можно.

Два чернеца, один старый, другой молодой, выполняя послушание, порученное игуменом Нилом, заготавливали дрова для приготовления обеда. Они выбирали из огромного вороха небольшие поленья и относили их на пригорок у реки Сорки, где под дощатым навесом размещалась громадная печь, выложенная из добротного красного кирпича.

Скоро запас поленьев истощился. Старый монах окинул взглядом то, что они успели заготовить, и недовольно покачал головой.

– Не хватит, – обратился он к молодому монаху. – Я пойду в лес, соберу хвороста на растопку, а ты, Никодим, наруби ещё.

Наконец они закончили приготовления и начали священнодействовать у печи. Небольшой огонёк уже было потух, и Никодим, став на колени и раздув щёки, что есть силы дул в открытую дверцу. От излишней настойчивости молодого монаха у огонька сначала перехватило дыхание, хворост в печи с неохотой потрескивал, потом задымил, чтобы наконец вспыхнуть зеленоватым пламенем и через минуту превратиться в бушующий костёр. Монахи поставили на чугунную плиту, перекрывавшую печь, большой чан с водой и присели отдохнуть.

Скит на реке Сорке среди непроходимых лесов и болот старец Нил основал, вернувшись с горы Афон, где провёл долгих пятнадцать лет. Там принял он идею «умного деланья» – постоянного молчаливого моления во имя спасения души, которая проповедовалась святыми Григорием Паламой и Григорием Синаитом – великими молчальниками горы Афонской.

Отец Корнилий одним из первых пришёл в Нило-Сорскую обитель, чтобы начать здесь новую жизнь по заветам старца. До этого он подвизался в Кирилло-Белозёрском монастыре и примкнул к Нилу, поддержав провозглашённые старцем принципы «нестяжательства», т. е. отказа церкви от «стяжания» – владения землёй и имуществом.

Никодим, крестьянский сын из небольшой вологодской деревеньки, пришёл в скит совсем недавно. По введённому Нилом правилу, в скит принимались уже зрелые монахи, прошедшие службу в других монастырях. Но для Никодима было сделано исключение. Он ещё не принял постриг, был послушником, проходившим своего рода испытательный срок. Отца Корнилия считал своим учителем и наставником, многому учился у старого монаха и сейчас был рад возможности пообщаться с ним и попытаться найти ответы на занимавшие его вопросы.

Корнилий и Никодим сидели у печи, смотрели на красные языки пламени и думали каждый о своём.

Отец Корнилий, перебирая чётки, вспоминал первые трудные годы, проведённые на реке Сорке. Всем миром строили первую скитскую церковь. Была она небольшой, деревянной, без всяких прикрас. Несколько икон, распятие, да деревянные подсвечники. Вот и всё убранство её. «Ничего не должно отвлекать от молитвы», – говаривал отец Нил.

Первое время жили в ветхих шалашах, временами впроголодь, за продуктами ходили за тридцать вёрст по непроходимым топям и дремучим чащам. Больше уповали на дары леса: коренья, грибы да ягоды. Выжили только благодаря вере и беспрестанной молитве.

Вот и сейчас отец Корнилий временами отходил от воспоминаний и молился внутренне: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Слова покаяния скоро вытеснили из сознания отца Корнилия картинки прошлого, и он всецело отдался Иисуссовой молитве, которая составляла основу «умного деланья».

Никодиму вспоминался родимый дом, матушка, хлопотавшая у печи, тарелка горячих щей на столе, соседская красна девица Анюта с косою до пола. От воспоминаний и от жара, исходящего от печи, он слегка разомлел и чуть вздремнул, а очнувшись от истомы, решился всё-таки побеспокоить собрата по послушанию.

– Скажи, отец Корнилий, вот отец Нил говорит, что монастыри должны отказаться от владения сёлами. А выживет наш скит, если у него не будет сёл, как у Кирилло-Белозёрского монастыря?

– Конечно, выживет. Я уж четырнадцатый год обитаю в нашем скиту. Пока цел. Вот потрогай руку, если не веришь, – Корнилий с усмешкой протянул Никодиму ладонь. – А зачем они, сёла? Рядом в болоте водятся караси. В лесу травы, грибы, ягоды. Огород есть, мельница. Нам хватит. Сколько нужно человеку? Тарелка щей да краюха хлеба. Остальное – искус.

Никодим удовлетворённо кивнул и задал следующий вопрос:

– Давно хотел тебя спросить насчёт искушений, отец Корнилий. Как лучше бороться с бесами, искушающими воображение и ум? Сдаётся мне, хотят они меня опутать разными искусами.

Отец Корнилий пытливым оком окинул отрока:

– А какие, брат, тебя бесы донимают?

– Да разные, отец Корнилий, – Никодим густо покраснел, вспомнив о красавице Анюте. – Но то, что они отвлекают от чтения книг и от совершения молитвы, это я точно знаю.

– А ты, брат, не берись за сложные книги. Если не читается, отложи в сторону и помолись. Чаще проговаривай про себя Иисусову молитву. Она невелика, но всеобъемлюща. Читая её, ты просишь Бога о спасение души своей. Глядишь, и отступят от тебя демоны. Вот приведу тебе пример. Месяц тому в Кириллову обитель привезли князя Василия Патрикеева. Инок Протасий, будучи там по делам, видал его в возке в богатой шубе и оковах. На что, говорят, отступник от веры был, к еретикам ходил, против монашества зело настроен. И вот постригли его в монахи под именем Вассиана, так через две недели запросился проведать нашего отца Нила. Исповедоваться у него хочет, как у духовника своего.

– И что? Разрешил ему игумен Макарий приехать к нам?

– Эх, Никодим, Никодим! Да разве в том дело, разрешил или не разрешил? – рассмеялся отец Корнилий. – Я о том речь веду, как молитва на человека благообразно действует. Думаю, когда примешь постриг, всё само собой уладится.

– Не серчай, отец, молод я, не всё разумею как надо. А ты ответь мне, коль речь о еретиках. Вот приходил к нам инок из Боровского монастыря. Сказывал, поставил митрополит Симон на великое княжение Дмитрия, внука государя нашего. А мать Дмитрия, Елена, благоприятствует еретикам. Как может сын её быть соправителем государя?

– Может. Всё может быть. Сын за мать не в ответе. Раз поставили митрополит Симон и Великий князь Иоанн Васильевич его на великое княжение, должны мы Дмитрия поминать в молитве вместе с государем нашим, Великим князем. Не тем у тебя, Никодим, голова занята. Я тебе о Вассиане рассказал. Думай о чудесном его перевоплощении. Отец Нил говорит, знамение было прошлой ночью: ждёт Вассиана судьба великая, будет он наставлять к истине государей наших, выше митрополичьего поднимется его слово. А ты говоришь, еретики…

Не заметили за разговором, что солнце подняло уже из-за сосен свой малиновый диск. Значит, время к полудню идёт. Вновь закипела работа, как и вода в чане. Забегали иноки, засуетились. Поднатужиться надо, скоро братия начнёт собираться к обеду.

Отправил Иоанн Васильевич очередное тайное послание дочери. Елена приняла его осторожно. Гонец едва улучил момент, чтобы остаться с глазу на глаз с Великой княгиней. Ничего нового Великий князь не писал. Беспокоило его, что принудят Елену Иоанновну к чужой вере. Вот и писал об этом:

«И ты бы, дочка, памятовала Бога да наш наказ, держалась бы крепко греческого закона, а мужа бы не слушала. И, если станется так – до крови и до смерти пострадать, то всё равно к римскому закону чтобы не приступала, душу бы свою не губила, для Бога берегла, а от нас и от всего христианства не была бы в неблагословении и проклятии в веке нынешнем и веке будущем».

К тайной грамоте весточку от царевны Софьи приложили. Удивительное дело, письмецо жены слово в слово повторяло слова супруга. Как воспримет дочь такое совпадение, Иоанна Васильевича мало заботило. Главное, увидит дочь, что родители теперь только одним живут, как поддержать в Литве православие, а дочь свою видят «хоругвью греческого закона», надеждой на защиту от притеснения всех русских в Литовском княжестве. А кто дочь защитит, если тайная переписка обнаружится – об этом государь не задумывался. В тайне от себя, в глубинах души своей, видел он дочь в большом притеснении, в оковах тяжёлых в темнице сырой, вот тогда побегут к нему гурьбой князья русские, потеряв надежду на лучшую жизнь в Литве. Вот тогда и сбудется! Вся Киевская Русь под его крылом собрана будет! Вот тогда уж Великий князь Александр не посмеет не назвать тестя государём всея Руси.

Желал Иоанн Васильевич этого часа больше всего на свете. И ответа от дочери ждал с большим нетерпением. Но дочь не писала. Почему? Не знал Иоанн Васильевич и не понимал. Вот и посол от Александра прибыл. Письмо от зятя привёз. От дочери – ничего. Вызвал Курицына.

– Давно мы с тобой, Фёдор Васильевич, по душам не говорили, – Великий князь решил начать издалека. Близких советников при нём уже не осталось: одних казнил, других – в монастырь сослал, а врач Булев и духовник Митрофан к тайной дипломатии подпущены не были, хотя и занимали в жизни Иоанна Васильевича большое место, о душе и здоровье его пеклись неустанно.

– Да у господина моего, Великого князя, слишком много забот, чтобы думать о грешном дьяке своём, – витиевато ответил Курицын.

– Ты, брось, Курицын, не юродствуй, – рассердился Иоанн Васильевич. – Много у меня подпевал, знаю. Но чтобы ты к ним присоседился? Не ждал, брат, от тебя такого. Мы ж с тобой вчера виделись, Станислава Кишку, маршалка литовского, принимали.

– То посла принимать, а то – по душам говорить, – едко заметил Курицын. – Разновеликие дела!

– Ну, ладно, не мудрствуй. Давай сначала о деле, по душам после поговорим. Дочь наша ничего не пишет, как думаешь почему? Я уж серчать на неё стал.

– Не серчай, Иоанн Васильевич! – отвечал Курицын. – Одна она в Вильно как берёзка в чистом поле. Несладко ей там, потерпи, ответит.

– Ладно, прочти ещё раз, что зятюшка дорогой отписал. – Великий князь передал Курицыну грамоту Александра. Правый глаз Иоанна Васильевича с недавних пор стал хуже видеть, потому старался он меньше взор свой утруждать.

«В угоду тебе, нашему брату, я заключил, наконец, союз любви и дружбы с воеводою молдавским Стефаном», – читал Курицын. – «Ныне слышим, что султан Баязет ополчается на него всеми силами. Братья мои, короли венгерский, богемский и польский, хотят его защитить. Будь и ты сподвижником нашим против общего злодея. Держава Стефанова есть ограда для всех нас. Когда покорит её султан, будет равно опасно и нам, и тебе…

Ты желаешь, чтобы я в своих грамотах именовал тебя государём всея Руси – не отрицаюсь, но с условием: утверди письменно и навеки за мной Киев-град, впиши в договор, что по праву он в мои земли входит».

– Скоро терпению моему конец придёт, – в этом месте прервал Иоанн Васильевич Курицына. – Наградил меня Господь зятем. Ни слова о том, что Елену и князей русских к римскому закону в Литве принуждают. Видать, и ответить нечего. Всё одна старая песня – против султана ополчаться приглашает. А мы с султаном дружить будем, потому что друг он друга нашего Менгли-Гирея.

– Я, государь, давно тебе об этом бил челом, – Курицын ободрился. Понял, что настал час для турецкого проекта. – Нам большая выгода купцов через проливы турецкие посылать.

– Готовь послов к султану, – приказал Иоанн Васильевич. – Теперь давай отчёт по Литве. Какой ответ дал Александру, верно ли в грамоте к нему слова мои истолковал?

Курицын достал грамоту и прочитал:

«Ты, брат и зять, крёстное целование на договоре о мире и дружбе давал. Не было там о Киеве ни слова сказано. Так что оставь разговоры о том, что идёт мимо дела. То, что со Стефаном договор о дружбе сложили, ино мы и наперёд того хотели, а и ныне того хотим, которые с нами в миру и дружбе, те бы и с Великим князем Александром были в миру и дружбе. А помощь Стефану окажем, когда он нас о том попросит, как о том в нашем с ним договоре сказано».

– Ну, теперь пора и по душам поговорить, – Иоанн Васильевич удовлетворённо потёр седую бороду. – Собрался я владыку новгородского Геннадия потрясти, всю земельку его в казну забрать. Как ты на это смотришь, Фёдор?

– Давно пора, государь-батюшка. Монастыри сверх меры землицы отхватили.

Иоанн Васильевич улыбнулся. Провидчески на дьяка глянул.

– Знал, что порадую тебя, Фёдор Васильевич. Знаю, не дружен ты с Геннадием. Поговорю с митрополитом Симоном. Получу его благословение. Тогда и слова никто наперекор не скажет.

– А кто может, государь, против твоего слова пойти? Ты Богом и родителем своим на нашей земле поставлен.

– Найдутся доброхоты в чёрной рясе. Они то к Богу ближе, чем я. Скажут, святотатство совершаю, грешником объявят. Что скажешь на это?

– Может, они и ближе… Постой, государь, – удачная мысль осенила Курицына. – Да ты, Иоанн Васильевич, не зря Великим князем над Новгородом Василия поставил. С него и будет спрос перед церковью и Господом.

Иоанн Васильевич призадумался.

– Так и сделаем, – Иоанн Васильевич повеселел, но тут же его чело снова омрачилось. – Но всё одно тревожит что-то. Видно, стар стал. Пора о душе подумать. Что скажу, как предстану на суд Божий? Как рассудит дела мои Всевышний? Ты сам-то, Фёдор, в бессмертие души веруешь?

– Хотел бы верить, да не знаю правды всей об этом. Читал мудреца эллинского Аристотеля. Тот не верит.

– Что за мудрец, не знаю такого. Софья Фоминична, сама гречанка, о нём никогда не сказывала. О Платоне был разговор. Тот, молвила, верит.

– Аристотель, государь, учитель полководца Александра Великого, покорителя Персии и всего остального мира. Много книг написал сей философ, но у нас переведено мало.

– Спрошу Софью Фоминичну, может, есть у неё в библиотеке. Ну, ступай, Фёдор Васильевич. Что-то неможется мне, отдохну малость.

Не успел Курицын сделать и двух шагов, как в княжескую светлицу вошёл дворецкий.

– Гонец из Литвы с грамотой от князя Бельского.

– Вели принести, – глаза государя засветились особым блеском. – Подожди, Фёдор, почитаешь.

– Великий князь Иоанн Васильевич, государь всея Руси, – читал Курицын, – я, Сенька Бельский, бью тебе челом. Пожалуй меня, Великий князь, прими меня к себе на службу вместе с отчиной моей. На нас, русских людей, пришли великие гонения в греческом законе. Великий князь Литовский Александр присылал к жене своей смоленского владыку Иосифа, а с ним виленского бискупа и монахов бернардинцев, чтобы приступала она к римскому закону. С тем же присылал и к русским князьям, и к виленским мещанам, и ко всей православной Руси. Слышал я, что князья Можайский и Шемячич тоже будут бить тебе челом, принять к себе на службу.

Иоанн Васильевич радостно хлопнул в ладоши.

– Пошлём гонца к князьям Бельскому, Можайскому и Шемячичу, примем к себе. Ты знаешь, Фёдор Васильевич, сколько русских земель к нам вернётся – половина Смоленского княжества, все северские земли до самого Киева. Литовцы двести лет всё это собирали, а мы в один день берём. Отправим к Александру посла особого. Пусть скажет ему так: «Брат и зять Александр, князь Бельский бил к нам челом, чтобы взяли его на службу. И хоть в договоре нашем записано, князей с вотчинами в Москву больше не принимать, но так как от тебя такого притеснения в вере и прежде от твоих предков такой нужды не бывало, то мы теперь приняли князя Бельского с вотчиной».

Передадим послом «складную» грамоту. Митрополит Симон напишет, что слагает с меня крёстное целование в договоре о мире и дружбе.

– Значит, война, – произнес Курицын.

– Значит, война, – подтвердил Иоанн Васильевич.

Наутро собрали военный совет. Было решено отправить в Литву три отряда.

Первый – выступал на юг, в Северскую область, второй – на запад, в сторону Торопца, третий шёл посредине, напротив Дорогобужа и Смоленска.

В стане Александра началась паника. Литва не готова была к войне.

Залогом мира здесь считали жену Александра Елену Иоанновну. Получилась так, что стала она разменной монетой в большой игре батюшки своего, Великого князя Иоанна Васильевича, государя всея Руси.

В лето 1518 года от Рождества Христова к Большому Заяцкому острову причаливал ялик, шедший с тремя монахами и двумя незнакомцами на борту от Свято – Преображенского Соловецкого монастыря.

На носу ялика сидел худощавый монах, указывающий дорогу среди многочисленных скал, закрывающих вход в уютную бухту, рулём правил ещё один, лица его было не видно за спинами двух молодых людей крепкого сложения в мирских одеждах. Им что-то громко кричал на ухо третий монах, пытающийся пересилить шум волн и стон ветра. Наконец, судно почти вплотную подошло к высокому берегу, окаймлённому огромными чёрными валунами, один из монахов ловко перепрыгнул на сушу и закрепил за деревянную сваю, брошенную ему верёвку. Монахи перекинули причальный мостик, скатили по нему большую деревянную бочку для воды, потом вынесли несколько мешков с продуктами, последними на берег сошли незнакомцы.

Берег бухты был усеян деревянными крестами, поставленными поморами в благодарность за удачу, что благополучно добрались сюда с материка. Большой Заяцкий остров был для них местом промежуточной остановки на пути между обеими сторонами Онежской губы, у входа в которую со стороны Белого моря располагались знаменитые Соловецкие острова. Саженях в пятистах от берега, на высоком пригорке, недоступном бушующему морю-океану, возвышался крепко сбитый деревянный сруб. К нему и направились прибывшие мореходы.

Подойдя к строению, монах-лоцман поколдовал над замком и открыл дверь. Яркий сноп света вырвал из полутемноты простую обстановку сруба: стол, лавку и кровать у стены. От единственного зарешёченного окна, расположенного высоко над кроватью, свет падал на стол, где соседствовали деревянная кружка, огарок свечи в бронзовом подсвечнике и библия в кожаном переплёте.

С кровати, вид на которую закрывал стол с нехитрым скарбом, поднялся сухощавый, седой, как лунь старик. Лица его почти не было видно, седые волосы и борода закрывали большую часть, оставляя для обозрения острый нос и глаза, запавшие в глубокие глазницы.

Монахи дипломатично переминались с ноги на ноги за дверью, а незнакомцы вошли внутрь.

Старик медленно чеканил шаг навстречу, но остановился на половине дороги. Тонкая стальная цепь, прикованная к кандалам, не позволяла идти дальше. Прикрывая глаза рукой, он с опаской глядел на вошедших – не привык к мирским – только монахи раз в неделю навещали его, привозя хлеб и воду. Поражённые увиденной картиной, незнакомцы в нерешительности стояли у двери.

– Кто вы? – резкий высокий голос, словно скрип жернова на старой мельнице, вырвался из немощной груди старика, отражаясь слабым эхом от высоких бревенчатых стен.

Тут молодцы наши дрогнули, не выдержав суровости встречи, и стремглавбросились к нему с возгласом: «Отец, это мы, дети твои!»

Старик отступил два шага назад, цепь зазвенела, напоминая о вопиющем неравенстве, при котором происходила эта запоздалая встреча. Дети, одному из которых, было уже под сорок, второму – далеко за тридцать, в нерешительности остановились.

– Какой год на дворе? – теперь голос старца был глухим, как у ветхого колокола, отслужившего свой век. Ему сказали.

– Семнадцать лет в темнице! – простонал старик. – Как я живым остаюсь? До сих пор не разумею.

– Ну, идите сюда, – позвал он, наконец. Обрадованные, те подошли вплотную. Глаза у отца были ярко-голубые, они не выцвели от времени и полутьмы, и светились на морщинистом лице, как звёзды на ясном небе.

– Ты, наверное, Афанасий, – обратился он неуверенно к старшему.

– Да, – ответил тот.

– Значит, ты – Иван, – старик пристально вглядывался в лицо младшего.

– Да.

На лице отца показались слёзы. Он прижал сыновей к впалой груди. Те не выдержали и горько зарыдали. Так простояли долго…

– Присядем на лавку, ноги уже не держат. – Старик сел первым.

– А как же зимой отец? – спросил Афанасий. – Тут, видать, лютые холода.

– Дров, слава Богу, хватает, – старик указал на груду поленьев. – Выручает она, родимая, – кивнул дальнему углу, где стояла большая печь. – А кто нынче Великий князь? – закончил неожиданным вопросом.

– Как? Ты не знаешь? – удивились сыновья.

Отец вздохнул.

– Все годы ко мне один монах ездит. Великий молчальник, а, может, и не велено ему со мной говорить. Если охота до разговора приходит, всё больше о Божьем промысле говорит и о бессмертии души. Так кто же, дети мои, Великий князь на Москве?

– Василий Иоаннович, – ответил Афанасий коротко.

Видно было, что старику не терпелось узнать судьбу людей из высшего сословия не из праздного любопытства. Знать, короткая ниточка связывала его с каждой персоной, о которой он расспрашивал, иначе давно бы уже полюбопытствовал о жизни детей своих.

– А Великий князь Дмитрий, что с ним?

– Дмитрий умер в оковах, девять лет назад.

– А мать его, Елена?

– Там же, в оковах. Умерла на четыре года раньше сына.

– А царевна Софья?

– Преставилась от недугов, коих было великое множество. Ушла к праотцам на год раньше Елены.

А Иоанн Васильевич, как почил?

– Очень болел. Онемела правая рука и нога, ослеп на один глаз. Но успел всё-таки обвенчать Василия Иоанновича с Соломонией Сабуровой, отец её окольничим служил князю. Сначала хотели, было, на дочери датского короля, Елизавете, Василия женить, да бояре и церковь воспротивились – не православной она веры.

– А брат? Что с Иваном?

– Ох, батюшка! И не спрашивай, – Афанасий и Иван опустили головы.

– Сожгли в клетке на Москва – реке нашего дядю, как еретика.

– И что же, Иоанн Васильевич, согласие дал?

– Он уже с постели не вставал. Василий правил Москвой. – Афанасий помедлил и продолжил. – Да, никто и не спрашивал? Церковный собор так велел. Не его одного, пять человек сожгли.

– По закону испанских королей, – прошептал старик. – А дети его, жена?

– Все живы – здоровы. Василий Иоаннович не любит кровь пускать, – гордо сообщил Иван, доселе молчавший, решив, что пора поддержать нить разговора, безропотно отданного старшему брату.

– Да, знаем мы насчёт кровопускания, – усмехнулся отец. – А я то, как в опалу попал, думал, что и вас взяли. Ну, слава Господу, обошлось! Теперь поведайте мне, как живёте?

Дети сбивчиво рассказывали каждый свою историю. Старик слушал не перебивая, и каждое новое известие сопровождал блаженной улыбкой: и верил, и не верил их словам.

– Василий Иоаннович говорит, что похож я на тебя, отец, – рассказывал Афанасий. – Доверяет мне, как когда-то отец его тебе доверял. Посылает с посольствами в Польшу, Литву, Германию, к татарам в Казань.

– А мне достаётся участь быть тенью старшего брата, как когда-то дядя наш, Иван-Волк, был в тени твоей славы. Не привечает меня государь, – посетовал Иван с едва уловимой усмешкой.

– Ничего, настанет и твой черёд, – успокаивал его отец.

Говорили долго. О войне с Литвой, о смерти Елены Иоанновны – сказывают, отравили её поляки на пиру, о Василии Патрикееве – сбылись слова Нила Сорского: стал инок Вассиан – в миру Василий Патрикеев – любимцем Василия Иоанновича, – выше митрополита ставит его Великий князь.

– С наследником заминка вышла, – вставил редкое слово Иван. – Не может жена сына государю подарить.

– Да, с наследниками бывают проблемы, – заметил отец сыну, но как-то вяло и рассеянно. – Долго вы на Соловках пробудете?

– Завтра домой, – ответили в два голоса.

– Что так? Семнадцать лет собирались и на день заехали, – старик горько усмехнулся.

– Ты, отец, не укоряй нас. – Афанасий потупил взор. – Не от нас сие зависит. Ты же знаешь, государи наши нрава строгого, переменчивого. Василий Иоаннович не так давно к нам расположение выявил. Так же легко и опалу наложить может.

– Да, ладно, не серчайте. Я и так доволен. Свечи привезли?

– Привезли, привезли, батюшка. И свечи, и провизию всякую.

– Отвык я от провизии, – вздохнул отец. – Хлеб да вода – пища наша скромна. А вот за свечи спасибо. Библию читать буду. Геннадиевскую мне принесли. Да ошибок в ней не счесть. Бумагу и чернила для меня можно выхлопотать?

– Можно, можно, батюшка. Мы указ государя привезли: снабдить всем необходимым, если живым застанем.

– Слава Богу, застали, – улыбнулся старик.

Стали прощаться. Дети с грустью и жалостью, что не могут изменить судьбу родителя, отец спокойно и даже радостно: счастлив был увидеть наследников своих, о судьбе которых волновался, узнать продолжение жизни, из которой был вычеркнут той же неумолимой судьбой.

Дверь захлопнулась, унося с собой сноп белого света.

– Распятие Христово пришлите! – крикнул старик вслед детям.

– Хорошо! – донеслось не то вместе с музыкой ветра, не то с шумом прибоя.