Жил-был человек.

Всю жизнь он искал книгу. Одну-единственную, самую страшную книгу. Он искал ее так долго, что уже и сам позабыл, зачем эта книга ему когда-то давным-давно понадобилась.

Этот вечный поиск стал для человека главным смыслом в жизни. Он шел на самые черные преступления. Обманывал, предавал, крал, грабил и убивал, нисколько не терзаясь муками совести, ибо внутренним взором всегда четко видел перед собой свою цель. Человек объездил весь белый свет, побывал во всех библиотеках мира, спустился в затхлые подземелья и бродил по хладным коридорам старинных готических замков, говорил с колдунами и шаманами, переводил с мертвых языков древние манускрипты, изучал заклинания, вызывал на спиритических сеансах души умерших и демонические сущности.

К концу своего пути человек исхудал и осунулся, кожа его посерела и высохла, волосы стали редкими и белыми, и он уже сам стал похож на ветхий фолиант. Но Цель была уже близка, и он не думал о себе. Как не думал и все эти годы.

И вот, преодолев тысячи километров, оставив позади десятки холодеющих тел, стенающих вдов и осиротевших детей, человек нашел старика, который хранил самую страшную книгу.

— Зачем она тебе?

Человек попытался вспомнить, что он отвечал раньше на этот вопрос, но старец не стал его ждать.

— Не надо лгать. Ты уже и так знаешь, что увидишь на этих страницах. Кого ты там увидишь.

Человек согласился.

— Себя. Я увижу там себя. Что может быть страшнее?.. Но я не боюсь себя! А значит, я ничего уже не боюсь. И значит, самая страшная книга не очень уж и страшна.

— Зря ты так думаешь.

— Неважно. Дай мне ее!

Он взял книгу в руки и не смог скрыть удивления: она оказалась не такой большой и толстой, как ему представлялось. Ее обложка была сделана не из человеческой кожи, и на ней не было изображено никаких монстров, на ней вообще не было рисунка — простая белая бумага.

— У каждого из нас, — произнес старик, — своя самая страшная книга.

Человек открыл ее и начал читать.

Книга и правда была о нем. Но она рассказывала не о том зле, которое он совершил. Не о том, как он предавал родных и близких. О воровстве, насилии и убийствах страницы книги также молчали.

Ровным убористым почерком там говорилось о его детстве, о том, как мать целовала его на ночь; о безумно-синем небе, в которое он всматривался, лежа на луговой траве; о первой, давно уже забытой любви…

Он читал книгу. Он читал себя.

И с каждой строкой, с каждым словом ему становилось все страшнее.

На последней неделе августа Серегу Хвощева, среди сверстников известного как Хвощ, привезли обратно в детдом.

Стояли теплые дни, полные ласкового солнца, и большинство воспитанников, вернувшихся из загородных лагерей и предоставленных самим себе, проводили все свободное время на улице.

Горб, Рыжик и Муха играли в футбол во дворе и прекрасно видели, как у ворот остановилась машина и из нее вышел Хвощ с какой-то незнакомой женщиной.

— Хрена… — пробормотал Рыжик, беря мяч в руки — По ходу, его назад прислали.

— Ну, дык, не стали бы они его там все время держать, — пожал плечами Горб. — Кормить надо, расходы всякие, кому он нужен…

Муха, прищурившись, рассматривал новоприбывших, которые шли по асфальтированной дорожке к входной двери. Когда они скрылись, он обернулся к друзьям:

— У Хвоща рожа, как у сраного терминатора. Глаза в кучу.

— Это его в дурке какой-нибудь дрянью накачали.

— Ага. — Муха выхватил у Рыжика мяч. — И теперь он грустит, что здесь уже не с чего будет поторчать!

Смех взлетел в спокойное безоблачное небо, налитое густой синевой, подхваченный внезапным порывом ветра, ударился в окна, отразился от запыленных стекол и растаял в легком шелесте травы. Игра продолжалась.

Если тебе двенадцать, то полгода — большой срок. Именно столько прошло с того февральского дня, когда Хвощ, обычно спокойный и замкнутый, медленный на подъем, вдруг посреди урока географии вскочил с места, схватил стул и с размаху кинул в учительницу. Она еле увернулась, а мальчишка бросился к ней и, крича: «Убью, сука!», ударил по лицу, сбив очки. Драться флегматичный и щуплый Хвощ никогда не любил, а если приходилось, то делал это так неуклюже и неумело, что заставлял и противника, и зрителей давиться от хохота. Но этот удар ему удался. Географичка выбежала из класса в слезах, и с тех пор дети ее больше не видели. Оно и понятно, после такого ни о каком авторитете среди учеников речь идти не может. Но дело не в учительнице, а в том, что, как только она выскочила за дверь, ноги Хвоща вдруг подломились, и он осел на пол, заходясь в беззвучных рыданиях на глазах у ошеломленных одноклассников. Никто так и не сказал ни слова, пока не подоспели завучи и не увели Хвоща. Он не сопротивлялся, не отвечал на расспросы и не поднимал глаз. Бледный и поникший, сидел он сначала в кабинете директора школы, потом в кабинете заведующей детским домом, уставившись в одну точку, тихо всхлипывая и время от времени кусая грязные ногти. На другой день его увезли, и многие не без оснований решили, что навсегда. Как теперь выяснилось, они ошибались — Хвощ вернулся.

Вскоре стало ясно, что лечение мало подействовало на беднягу. Он не говорил никому ни слова. Понуро слонялся по коридорам и комнатам, скользя по стенам пустым, ничего не выражающим взглядом. Если к нему обращались, не отвечал. Вообще не реагировал, даже не поворачивал головы. Просто проходил мимо. Казалось, что он ищет нечто, известное и важное лишь ему.

Между тем лето все-таки закончилось, несмотря на все надежды и мольбы. Грянуло сумбурно-бессмысленное первое сентября, безрадостный праздник, не нужный ни ученикам, ни учителям. Во время торжественной линейки впервые за последние три недели пошел дождь, холодный и серый, и завуч со школьного крыльца читала свое ежегодное обращение равнодушным зонтам. Хвощ стоял вместе с остальными детдомовскими, и ни у кого из них не было зонта. Вода текла по его лицу, капала с подбородка, но он ни разу не поднял руки, чтобы стереть ее. И ни разу не моргнул.

Началась учеба, и лето, полное безмятежного покоя, свободы и солнца, стало превращаться в сон. Многим уже казалось, будто бы его и вовсе не было — так, мелькнуло что-то теплое и светлое и тут же исчезло. Классы, уроки, занудные учителя, скучные учебники. Скука, скука, скука. Бредовые, бесполезные правила, факты, мысли, никчемные обрывки какой-то другой реальности. Москва была основана в таком-то году, свет проходит расстояние от солнца за восемь минут, глаза — зеркало души. Кому это нужно?! Сидишь в четырех стенах, слушаешь голос, бубнящий то ли таблицу умножения, то ли английский алфавит, и думаешь только о футбольном поле. После ужина в детдоме — свободное время.

Хвощ не прогуливал и не хулиганил. Он даже не курил. На переменах стоял где-нибудь в уголке; на уроках, не отрываясь, смотрел в окно. Преподаватели не беспокоили его. Класс, сформированный из детдомовских, был очень тяжелым, и в нем каждый, способный хотя бы просто сидеть тихо, ценился на вес золота. Классная руководительница, с головой ушедшая в ведомости на питание и составление учебного плана, и думать забыла о своем необычном подопечном, тем более что он не доставлял никаких хлопот. Одноклассники и соседи по комнате тоже перестали обращать на Хвоща внимание. По крайней мере, до тех пор, пока он не нарушил свой обет молчания.

Во вторую учебную субботу, по старой традиции, администрация школы решила провести день здоровья.

Это значило следующее: никаких уроков, пробег, пожарная эстафета, классный час. Для детдомовских — настоящий праздник, единственная возможность хоть в чем-то превзойти домашних. Естественно, с того времени, как стало известно о готовящемся мероприятии, во всех комнатах и укромных курилках обсуждалась только одна тема — кто будет участвовать в субботних соревнованиях.

В четверг вечером Муха, Рыжик и еще двое ребят постарше сидели на старых качелях за жилым корпусом. Вились синие струйки табачного дыма, а вместе с ними и неспешная, обстоятельная беседа, сопровождавшаяся смачными плевками в траву.

— Надо Бориса первым поставить. Он стопудово сразу всех сделает.

— Борис не побежит, — помотал головой Рыжик. — Он в изоляторе.

— Аче?

— Говном на уроке кидался. Из толчка принес в бумажке завернутое.

— Герой, бля. А кого вместо него?

— Не знаю.

— Хвоща надо, — вдруг предложил Рыжик. — Помните, как он раньше гонял? Ну, в начальной школе?

— Да, гонял здорово, только теперь ты его не заставишь.

— Точно. Кстати, он во сне разговаривает.

— Серьезно?

— Отвечаю. Вчера проснулся… Ну, в толчок пойти. А он бормочет чушь какую-то.

— И что бормотал?

— Да не помню. Про театр и короля вроде… король гнили или боли, хрен его знает. Еще ногой дергает и так быстро шепчет: «Отпусти, отпусти, отпусти…»

— Во дурик!

— Больной, хер ли…

За ужином Муха сел рядом с Хвощом и, ткнув его локтем под ребра, заговорщицки подмигнул:

— Как там король гнили?

Хвощ вздрогнул и выронил ложку. Лицо его вытянулось и побелело, Муха даже испугался, что тот сейчас грохнется в обморок. Но нет. Глубоко вдохнув, Хвощ спросил дрожащим голосом:

— Откуда ты знаешь?

Муха заржал:

— Оказывается, ты не только во сне разговариваешь!

Хвощ, видимо, понял, что к чему. Краска постепенно возвращалась на его лицо. Он схватил ложку и зло пробормотал:

— Хочу — говорю, хочу — не говорю!

Трудно поверить, что когда-то я любил этот город. Правда, любил. Искренне.

В детстве каждый двор казался островом, царством со своими правителями и рыцарями, легендами и диковинами. Я жил на своем островке, и тот постепенно становился мне мал. Я знал, что здесь есть те, кого стоит опасаться, — злодеи и чудовища. Но всегда были и те, кто мог меня защитить.

Я давно не живу там. Квартиру родители продали, чтобы перебраться в район получше. Тогда мы думали, что есть районы получше. Тогда преступность и падение нравов казались чем-то временным. Отец говорил, что жизнь движется по спирали, вот и наступил очередной тяжелый этап, который нужно просто переждать. Мой отец много чего повидал. Он рассказывал мне о последнем десятилетии двадцатого века, я был слишком маленьким, чтобы что-нибудь помнить. Казалось, темные времена прошли, но затем мрак вновь надвинулся. Девять лет назад я похоронил родителей, но чертов «этап» все не кончается… Если жизнь движется по спирали, то эта спираль уходит вглубь до самого ада.

То, что люди стали злыми и жалкими, — это не самое страшное. А вот то, что появляется на улицах, иногда по ночам, а порой среди бела дня… то, что вызвано пороком, то, что кормится им и плодится в нем, вся эта чертовщина — вот это страшно. И я вижу, как с каждым годом город проваливается все глубже.

Конечно, родители не были рады, когда я подал документы в институт МВД. Преддипломную практику я проходил в прокуратуре, надеясь позже работать там же. Но не сложилось. Меня приютил один из РОВД. Тогда родители окончательно расстроились, считая, что пагубная среда сломает меня. Они оказались и правы, и нет. Много чего было в моей жизни: и водка, и наркотики, и должностные преступления. Но сломала меня не окружающая среда, а всего-то один случай. Четыре года прошло, а я помню этот тупой звук ударившейся головы об стол, помню ледяную женскую кисть у себя на коленях, помню завывание Ангельских труб на кухне, помню тошнотворный запах…

А раньше — да, я любил этот город.

В темноте пискнул магнитный замок, я толкнул тугую металлическую дверь и вышел наружу. На улице уже стемнело, в ноздри впился морозный воздух. К вечеру температура упала ниже ноля, напомнив, что на дворе декабрь. Я сунул в рот сигарету и пошел к припаркованной у подъезда служебной машине. Внутри дремал Марат, наш водитель. Я постучал. Он встрепенулся, опустил стекло и спросил:

— Поехали?

— Не, там еще писанина, следак только приехал…

— А ты чего?

— Дай прикурить.

Марат вытащил зажигалку, чиркнул кремнем и поднес к моему лицу. Я глубоко затянулся. Задрал голову; сквозь желтоватый свет уличного фонаря на меня таращилось иссиня-черное небо. Кажется, видны были звезды… Я выдохнул в них струю дыма. Моя смена закончилась сорок минут назад.

— Чо там, Кирюх? — Водитель мотнул головой в сторону дома. Я пожал плечами, — Чо, в натуре, месиво?

Я снова пожал плечами, потом кивнул. На самом деле я думал в этот момент о Лене. Почему с ней так сложно стало в последнее время?

— Всю квартиру кровью залили. Когда вошли, темно было, а под ногами хлюпает, я думал, трубу прорвало… — Я слушал свой голос, вспоминая, какой нервной была жена, когда мы виделись утром, — Потом свет включили, а там, на полу, как будто черный паркет, блестящий такой, и стены все измазаны…

Ленка. Исхудала, а раньше все с лишним весом боролась. Полненькой она мне больше нравилась. Может, у нее климакс начинается? Или рано? Сколько ей? На полтора года меньше, чем мне. Тридцать два. Мы же молодые еще! А сексом занимаемся, как старики… В смысле — редко. Даже не каждые выходные. Нужно, как только приду домой, обнять ее, поцеловать в губы, в шею, за ушко укусить, растает же…

— Сколько там трупов-то? — нарушил тишину Марат, поняв, видимо, что я не собираюсь продолжать рассказ.

— Да хер его знает, кучки какие-то валяются то тут, то там. Эксперты пусть собирают такие пазлы, им за это деньги платят. Соседи говорят, в квартире жило четверо: отец, мать, пацанята — семь лет и двенадцать. Может, они там все… по углам. — Я опять замолчал. Может быть, Ленка жалеет, что за меня вышла? С моей зарплатой мы и ребенка себе не можем позволить. Хотя было время, старались. Тогда, правда, Ленка не работала, нечего было и терять.

— Блевать не охота?

— Кажись, привык.

Мы помолчали, и это было то, что нужно. Я спокойно докурил.

— Холодно! — все-таки успел сказать Марат, когда я бросил окурок и пошел к дому, пока следователь меня не хватился. Обязательно же придумает, чем меня занять. Плевать, что у меня смена закончилась. Его самого вроде как из дома выдернули. Леденцов, имени не уловил. Раньше не встречались. Значит, недавно перевели. У нас текучка постоянная.

Когда я поднялся на нужный этаж и заглянул к соседям, которые вызвали полицию и у которых обосновались мы со своими бумажками, Леденцов был в бешенстве, кричал на кого-то по мобильному телефону.

— Оперуполномоченный, — полувопросительно произнес он, заметив меня и оторвавшись от трубки, — Бери еще пацанов, прочешите подъезд, двор, мусорки — все, короче.

— Что ищем-то?

— Как что? Ты что, дебил?! Трупы! Трупов нет! Крови на трех-четырех человек, если выжать! Чем эксперта слушал?! Беги, выполняй!

Но мы ничего не нашли. Правда, у нас еще был след. Удивительная штука. Конечно, странно было бы, если бы убийца не запачкался, но слишком уж долго тянулась эта четкая вереница алых отпечатков. Вниз по лестнице до первого этажа, потом через весь двор по неглубокому затвердевшему снегу. Как будто кровь продолжала стекать по его ногам. Неужели он унес на себе все четыре тела?

Мороз очень удачно схватил грязное месиво снега. Можно было рассмотреть рисунок протектора на подошве, без труда определить размер ботинка. Сорок второй. След обрывался, упершись в дорогу, гудящую десятками проезжающих машин. На другой стороне следа не было. Кинолог тоже не помог. Смешно, в США давно используют пчел-андроидов для таких дел, а мы все еще ждем парня с овчаркой.

Еще через полтора часа я сдал смену и мчал домой на маршрутке. Всего три остановки, но иначе зачем нужна служебная проездная карта? Я так любил этот момент — конец рабочего дня, путь домой, мир неслышно и незримо рушится за спиной, падает с твоих плеч. И хотя чувствуешь себя до чертиков усталым, можно наконец-то выпрямить спину. Лена, Леночка… Надо купить ей цветы. Она такого от меня не ждет! Я про подарки на праздники-то забываю частенько. В автобусе я стоял у окна с левой стороны, держась за поручень, хотя в салоне хватало свободных мест. Водитель спешил, маршрутку трясло. Я смотрел на свое отражение в стекле. Потом мое внимание привлекло движение снаружи. Автобус проезжал мимо киоска, и мне показалось, будто за ним толпятся люди. Я заметил чью-то спину и руку, замахивающуюся для удара, а может быть, не видел даже этого, но картина драки уже нарисовалась в мозгу. Маршрутка перестроилась в правый ряд, за поворотом ждала моя остановка. Я вновь бросил взгляд в сторону удаляющегося киоска, и на секунду мне показалось, что я вижу кого-то… Человека, стоящего поодаль от ларька. Потом автобус повернул направо и остановился, я бросился к автоматическим дверям. Ненавижу этот город.

Перебегая дорогу, я силился рассмотреть, что происходило в тени за киоском, и все больше убеждался, что там кого-то избивали. Да, трое или четверо парней били одного, его почти не было видно. Я бежал, то и дело поскальзываясь, и думал: может, окликнуть их? Черт, нужно же в отделение позвонить! Рука сжимала в кармане ксиву — единственное мое оружие. А потом я вдруг почувствовал на себе взгляд. Нет, правильнее сказать, я натолкнулся на него, как на стену. Сбавил ход. Тот человек, которого я заметил еще из автобуса. Мне оставалось метров двадцать до ларька, еще метрах в десяти впереди в свете фонаря стоял тот человек. И это было как-то неправильно, неестественно. Затем парни рванули от киоска вправо в сторону подворотни. Причем тот, кого только что избивали, побежал вместе со всеми. И я не стал их догонять, только проводил удивленными глазами и уже не спеша дошел до места драки. Поблизости не было ни души, я не заметил, куда подевался тот мужчина. Я смотрел следы, на снегу и на стене были брызги крови. Над киоском мигала вывеска, и в широких окнах было светло, но я не стал заходить внутрь. Я прошел дальше и оглядел то место, где стоял наблюдатель. Да, именно наблюдатель. Он ведь просто смотрел, как происходило избиение. Топтался на месте. Знакомый рисунок протектора, но вряд ли тот самый… Проклятый город. Я развернулся и пошел домой.

За тяжелыми неразборчивыми мыслями даже не заметил, как добрел до своей «коробки». Поднял глаза асфальта. Свет из окна на девятом этаже на секунду с грел душу. Лена. Единственный человек на этой земле, которому я нужен. Рука уже искала ключи в кармане;! У подъезда копалась в сумке какая-то бабка. Я подошел и открыл тугую дверь, бабка оказалась соседкой. Мы ехали вместе в лифте, она на кого-то жаловалась, возмущалась, но я не впустил ее голос в свою голову только сдерживал довольную улыбку.

— Вы уж сделайте что-нибудь с ними! — бросила мне бабка напоследок, и я пробормотал что-то утвердительное. Немного стыдно, но кажется, я не выдержу больше ни капли грязи в своей душе сегодня. Я открыл и тихонько притворил за собой дверь в квартиру, стянул ботинки и бросил как попало. На кухне было темно, а в комнате горел приглушенный свет, бормотал телевизор. Я повесил куртку на крючок и на цыпочках; двинулся туда. Лена сидела посреди кровати, скрестив, ноги, с ноутбуком. На ней были надеты только футболка, трусики да разноцветные носки. Она оторвалась от экрана и посмотрела на меня;

— Привет, Кирюш.

— Привет, — я улыбнулся. — Как делишки?

— Да так, — выглядела она усталой. Я подошел к ней ближе, хотел обнять, но она сидела как-то неудобно для этого… Я просто присел на край постели, провел рукой по ее спине. Она опять уже смотрела в монитор.

— Устала? — спросил я.

— Ага, а еще отчет делать.

Я дотянулся и чмокнул ее в щеку, затем встал и пошел мыть руки. На кухне меня ожидало разочарование. В кастрюле плавали холодные разварившиеся пельмени. Я подавил желание устроить жене выговор, все равно так ничего не добьешься. Но она же несколько часов уже дома, а я весь день бегаю, сигаретами питаюсь! Ладно, проехали, она устала, у нее отчет, накрылся мой секс. Нахмурившись, я выложил склизкие белесые лохмотья, оставшиеся от пельменей, в тарелку и сунул все в микроволновку. Вернулся в комнату, остановился в дверях, прислонившись к косяку. Красивая она у меня, Ленка, Леночка. Телевизор бормотал какую-то несусветную чушь, сравнивая голливудских звезд. Как она может это смотреть? Ну или слушать?

— Чего так смотришь? — Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

— Как? — Я был доволен.

— Как будто любишь.

— Понятия не имею, о чем ты! — Я пожал плечами, карикатурно изображая удивление. Из кухни послышался протяжный писк микроволновой печи. Я развернулся и было пошел на звук, но заметил на полу в прихожей свои ботинки. Даже на коврик их не поставил, вот свинтус. Я подошел и поднял один ботинок, на линолеуме блеснул грязный след… он был темно-красного цвета. Вспомнилась та чертова квартира, залитая, будто прорвало трубу. Я же сначала туда сунулся впотьмах, но вроде бы стер потом все на улице. Ну, видимо, не все. След был такой четкий, можно рассмотреть рисунок протектора… Живот сжался от спазма. Наверное, это от голода. Надо поесть, хоть и кажется, что сейчас не смогу ничего проглотить. Но сначала убрать тут все, не дай Бог, Ленка заметит…

— Ты чего, не слышишь? — крикнула Лена раздраженно. Оказывается, микроволновка вновь начала пищать, напоминая о забытых пельменях. Я пошел в ванную за половой тряпкой.

Через некоторое время я погасил свет в прихожей вернулся на кухню, включил микроволновую печь ещё на минуту и просто стоял, глядя, как за темным стеклом вращается тарелка. Микроволновка громко гудела, но этот гул как будто исходил из моей головы. Резке писк. Тишина. Я открыл дверцу и достал чертовы пельмени. Потом я ел их, тыкая вилкой в расползающееся серое месиво, из которого вываливались комочки мяса. Не подумал про майонез или кетчуп, хотелось бы мне вообще ни о чем не думать. Я поморщился. В этот момент на кухню вошла Лена.

— Не ешь, раз так противно! Извините, времени не было готовить! — Она поставила на плиту чайник со свистком, щелкнула зажигалкой. Плита была допотопной, газовой.

— Все вкусно, я не из-за этого…

— Конечно! Весь скривился, как будто отраву ешь!

— Ну вообще-то можно было так не разваривать… — В чайнике зашумела, вскипая, вода.

— Кирилл, знаешь!., в следующий раз сам себе вари!

— Может, хватит, а?

— Пришла, чтобы с тобой посидеть, чай попить, а ты все настроение испортил своей рожей!

Я стиснул зубы, даже больно стало, но промолчал, Лена порывисто развернулась и ушла. Я смотрел на неаппетитные останки пельменей. Наконец взвыл чайник.

Потом я принес жене чай в комнату, и мы помирились. Она извинилась за «рожу», и я тоже за что-то. Жаль, после этого ей пришлось вновь взяться за отчет. Устроившись рядом, я смотрел развлекательное шоу по телевизору. Потом как-то само собой получилось, что я лежу лицом к стене, голова увязает в мягкой подушке, веки склеились — не разомкнуть, а шизофренический голос телевизора так убаюкивает… Кто-то смотрел на меня, и это было мерзко. Внезапно я понял, что в комнате темно и тихо. Незнакомец стоял впереди в угасающем свете фонаря, наблюдал за мной. Точно так же, как наблюдал до этого за дракой. Парни заметили меня и огромными неловкими летучими мышами метнулись прочь от киоска. Цветочного киоска. Черт, это был цветочный киоск! Я собирался купить Лене цветы! Все этот придурок в свете фонаря, но нет, его больше не видно, фонарь угас… Однако этот больной тип, наблюдатель, он все еще смотрит, из темноты, так даже удобнее, и мрак вокруг него влажный, он хлюпает под ногами, будто прорвало трубу…

— Кирюш, ты спишь? — прошептала мгла, и я встрепенулся в ужасе, не сразу узнав голос Лены. — Ты чего? Разбудила тебя? Прости, пожалуйста! Ты так дышишь… у тебя так сердце бьется…

По мне бегали ее руки, и дыхание ласкало щеку, а потом это стали делать ее губы. Но мне было неприятно. Кожа была словно наэлектризованная, каждое прикосновение к ней я ощущал словно маленький колючий разряд.

— Перестань, — наконец выдавил я. Конечно, Лена обиделась, отвернулась, почти стянув с меня одеяло. Я пытался обнять ее, но она всякий раз убирала мои руки и отодвигалась. Так мы и уснули: я посреди кровати, и она с краю. Во сне ко мне приходили родители, но я помнил, что они мертвы, это все портило. И еще — за нами все время наблюдали.

Отметившись в дежурке, я с силой дернул металлическую дверь и вошел. На первом этаже царило ложное оживление. У постороннего человека запросто могло возникнуть впечатление, что работа здесь кипит. Я поднялся на второй этаж по лестнице, прошел по узкому коридору. В стены жались незнакомые люди с мрачными лицами. Зашел в кабинет, — никого, три пустых стола, только на спинке одного из стульев висела куртка. В воздухе еще стоял сигаретный дым — похоже, все разбежались недавно. Сквозь едкий туман на меня сверху вниз добродушно глядел президент в рамке.

Я снял куртку, открыл шкаф и повесил ее на плечики К слову сказать, слишком тонкие, пластиковые, так что куртка норовила согнуть их и сползти вниз. Дверь в кабинет с шумом распахнулась. Из-за дверцы шкафа я не видел, кто это был.

— Есть кто? — пробасил знакомый голос. В первое мгновение я решил не двигаться, вдруг вошедший подумает, что за дверцей никого нет. Черт, ему же видно мои ноги!

— Чего? — Я выглянул из-за дверцы. На пороге стоял Миша.

— А, здорово! — Он удивился; может, и вправду не заметил бы, — Слышь, пойдем со мной, постоять просто.

Я закрыл дверцу шкафа и поспешил за ним, успев услышать, как куртка все-таки свалилась с плечиков.

Всего несколько шагов по коридору, и мы завернули в другой кабинет. Здесь нас уже ждали трое, среди них Леденцов, в расстегнутом пальто, с заспанной физиономией. Он поздоровался со мной за руку, но как будто и не обратил внимания.

— Заведи, там в коридоре стоит, охранник, — обратился он к Мише. Здоровяк вновь вывалился за дверь.

— Ты охранник? — До нас донесся его бас, а вот ответ был почти неслышным, но судя по всему, утвердительным. В кабинет вошел невысокий сухопарый юноша с большими серыми испуганными глазами, за ним Миша. Мы окружили паренька, все высокие, набычившиеся. Только Леденцов присел на краешек стола, закурил, пододвинул к себе пепельницу и, глядя куда-то в грязный пол под ногами юноши, спросил:

— Ты убитых знал?

— Нет…

— Чо ты врешь-то? — Миша надвинулся на парня.

— Ну видел их, но так чтоб знать, в смысле имена…

— Ты же бухал на их деньги, давай не включай нам тут! — процедил Леденцов, скривившись.

— Да нет, ничего такого…

— В смысле нет? Ты чо строишь из себя? — казалось, Миша сейчас раздавит парня.

— Ты охранник? — спросил Леденцов.

— Да.

— Вчера дежурил?

— Вчера нет, вчера дядя Паша…

— Блин, это другой. Миш, посмотри еще в коридоре.

Юношу сменил мужчина лет сорока — пятидесяти, ростом чуть повыше, телом пожилистее. Если в глазах паренька блестел испуг, то у этого во взгляде не было почти ничего. Полуопущенные веки, кровяные паутинки вокруг радужки. Он с трудом стоял на ногах. Похоже, его всю ночь держали в отделении.

— Ты охранник со стоянки?

— Так точно, господин начальник.

Леденцов поморщился, заглянул в бумаги на столе:

— Гурьев? — тот кивнул, и следователь продолжил: — С убитыми был знаком?

— Ну я же говорил уже…

— Мне не говорил.

— Знал Артура и жену его, ну детей тоже.

— Зачем угрохал их? — встрял Мишка. — Денег надо было?

— Вы чего! Я же сам вас вызвал! Зачем тогда… — Охранник выпучил красные глаза.

— Поздновато ты в полицию позвонил, через час после звонка от соседей Кутаховых, — заметил следователь, щурясь от дыма.

— Ну я же не знал, что уже вызвали…

— Чего ты там диспетчеру-то наплел?

— Я видел мужика в черной куртке, черной шапке, голые руки без перчаток, с рук кровью капало у него. Он так через весь тот двор прошел, я его из своей будки видел. Потом он за «КАМАЗ» зашел, и все, больше не видел я его.

— Далеко от тебя этот мужик прошел?

— Ну… метров двадцать… нет, тридцать…

— И ты сразу в полицию позвонил?

— Ну почти сразу…

— Зачем диспетчеру сказал, что убийцу видел?

— Я не так сказал.

— А у меня так записано. Почему ты вот в «скорую» не позвонил? Человек весь в крови — может, поранился?

Охранник некоторое время просто открывал и закрывал рот, не находя, что сказать. Я с омерзением заметил, какие у него зубы — неровные, коричнево-желтые.

— Приметы какие-нибудь заметил? — продолжил допрос Леденцов, изучая календарь на двери.

— Ну с меня ростом, шапка… черная, с надписью какой-то. Сам небритый.

— Интересно! А может, с бородой?

— Может, и так, начальник.

— Ботинки какие у него были? — спросил Леденцов с нехорошей улыбкой. Спросил — будто нож метнул. Я довольно отстраненно наблюдал за допросом, но сейчас удивился, что за идиотский вопрос! Неужели он, правда, надеется…

— Ботинки? Да не знаю… обычные… черные… нет, коричневые, на молнии.

— Опа! Какой ты глазастый! Тридцать метров, говоришь? Слушай сюда. У тебя две судимости, повесим все на тебя без проблем. Согласен?

— В смысле? Нет, господин начальник, я же сам позвонил…

— Давай рассказывай про того второго, а то в одиночку все четыре трупа потянешь у меня!

И орешек раскололся. Я позавидовал Леденцову. Он узнал имя этого мясника, его звали Рустам. Охранник стоянки был знаком с ним давно; судя по всему, сидели вместе. Гурьев помогал другу с работой, свел с семьей Кутаховых.

— Работы-то немного вроде было. Я и сам подряжался с ним. Мусор после ремонта вынести или еще чего. Рустам, конечно, больше там крутился. То и дело его видел, несет чинить в дом или из дома, стройматериал, наверное. Мешки всякие. Я его даже ночью там видел, уже думаю, не задумал ли он чего… хотя там у них и взять-го нечего, но он же дурак на самом деле.

— Он тебе конкретное что-нибудь говорил?

— Не помню, чтоб конкретно, но по пьяни всякое мог сказать, я не поручусь… Он про бабу эту говорил много, хотел ее того, даже мужа не боялся.

— Дальше. Про вчерашний день расскажи.

— Да все как я до этого говорил! Я и не знал, что Рустам у них был. Вижу — идет, голова болтается, пьяный в говно, я его окликнул сначала, а потом разглядел, что он весь… замарался. А Рустам ко мне башку повернул и ковыляет себе мимо… В говно, короче! Я к себе в будку от греха подальше спрятался и сидел там, потом додумался позвонить.

— Фору ему дал?

— Начальник…

Похоже, очередная палочка была у Леденцова в кармане, из таких палочек и складывается повышение. Главное тут — отличить палочку от мусора. Видимо, с этим у парня не было проблем, а ведь он на вид не старше меня. Впрочем, я ведь тоже понимаю, как все работает, просто не умею вертеться, что ли, даже не пытаюсь. Мне почти все равно. Ленка бы меня убила, если бы узнала!

Участие в допросе в роли декорации оказалось самым простым и непыльным занятием за весь день. Все остальное время работал я преимущественно ногами.

Краем уха услышал, что Леденцова зовут Сашей, что Рустама этого уже пробили, и оказался он мокрушником со стажем. Убил кого-то из коллег в пекарном цехе, где сам работал. Правда, про особую жестокость никто не упоминал. Ну да и так понятно: сначала случайная бытовуха, а потом потребность. Нашлись очевидцы, заметившие вчера человека, бредущего вдоль дороги в тех местах. Словом, для следователя все складывалось как нельзя лучше. К вечеру мы уже ехали на задержание по месту прописки подозреваемого.

Оказалось, что живет Рустам Зеленцов совсем неподалеку от меня, на соседней улице, в таком же типовом доме. Это неприятно кольнуло.

— Давай с нами вечером, а? Посидим у меня, можно и с ночевкой, завтра отсыпной, а?

— Ты чего, Марат, меня жена дома ждет! — это было приятно говорить. — Да и я-то завтра с утра выхожу.

— Жалко, а то бы накатили как следует. Ну может, Мишку позову, этот никогда не откажется! — Марат наклонился вперед, улегшись на руль, выглядывая номер дома. Я сидел рядом, на заднем сидении тяжело дышали еще два молодых опера, скрипела рация.

— Здесь это. Пошли, — скомандовал я и открыл дверцу. Внезапно предложение Марата показалось очень заманчивым. Действительно, так захотелось накатить! А лучше напиться вдрызг. Хотя и уже после пары стопок тупые рожи вокруг станут милыми, приятными глазу. И даже найдется о чем поговорить с Маратом. И Лена, скорее всего, не будет даже ворчать, если я ее по телефону предупрежу. Она же с подругами гуляет, я не против. Хотя нет, не хочу ничего, не хочу, чтобы тошнило — ни от водки, ни от уродов рядом.

Мы нашли подъезд, открыли универсальным ключом, поднялись на лифте на пятый этаж, позвонили. Нам не открыли. И я в отличие от перетрусившего молодняка за моей спиной ничего другого не ожидал. Вряд ли этот Зеленцов — такой дурак, чтобы сидеть дома и ждать, пока за ним придут. Я опустил глаза, и меня как будто слегка током ударило. Из замочной скважины выглядывал ключ. Я нагнулся и осмотрел его — так и есть, на ключе остались следы крови, как и на дверной ручке. И было видно, что дверь неплотно притворена. Выпрямившись, я потянулся за пистолетом. Слышно было, как двое засуетились сзади, зашелестели куртками, защелкали замками на кобурах. Немного повозившись, стараясь не касаться испачканной ручки, я открыл дверь и осторожно вошел. В квартире лежал полумрак, плотный, пыльный. Было тихо. Только кровь вдруг стала отстукивать в висках, да сзади скрипели ботинками парни из отдела. Здесь пахло гнилью. Я сделал всего несколько осторожных шагов по коридору, когда впереди скрипнула дверь. Наверное, это была ванная. В черном проеме что-то неясно двигалось. Борясь с расползающимся по телу оцепенением, я левой рукой достал телефон и развернул его светящимся экраном вперед. В темноте блеснули два серебряных глаза, а потом оно выползло из ванной. Мягко и медленно поднялось на ноги.

— Мы из полиции! — подал голос один из молодых. И я неосознанно посторонился, пропуская их вперед. Именно в этот момент раздался топот, меня кто-то схватил за руку, свет от мобильника забился в коротком припадке. Я тотчас отпустил телефон и высвободил руку. Тьма навалилась, а вместе с ней шум драки, неясные тычки. Я понимал лишь, что впереди меня кто-то из своих, а дальше уже шла потасовка. Как все неправильно! Нас же трое, я старший… Я стал шарить свободной ладонью по стенам, но выключатель никак не находился. Раздался удивленный возглас, неразборчивые матюки. Затем мрак наполнился непрерывным криком на одной ноте. Это было ужасно: будто завыла сирена, но я-то знал, что это живой человек, и орет он от боли. Под руку попался выключатель, вспыхнул колючий желтоватый свет. Один из моих парней свернулся на полу, прижимая руки к груди. Это он кричал. Второй перепрыгнул через него и побежал от ванной направо, громко топая кожаными ботинками. Ничего не понимая, я последовал за ним, нужно было брать ситуацию в свои руки… Впереди хлопнули выстрелы. Плохо, это очень-очень плохо!.. Я вбежал в комнату, и в нос впилась пороховая вонь. На фоне окна танцевали силуэты двух борющихся мужчин.

— Стоять! — заорал я, стиснув рукоять пистолета двумя ладонями. Понимая, что стрелять не буду, нельзя. На мой приказ откликнулся только один, и это был сотрудник. Он замер на секунду и, кажется, повернул ко мне голову. Тогда только я понял, как странно двигается второй. Скорее извивается, чем дерется. За окном почти стемнело, сзади сочился бронзовый свет из коридора, и я не мог ничего толком рассмотреть. Но мне показалось, что у того, второго, что-то не так с головой, какая-то ужасная неровность на самой макушке. Больше ничего разглядеть я не успел — случилось что-то еще более безумное, чем все, что происходило до этого… Психопат замысловато сгруппировался, сжался, словно огромная пружина, и с немыслимой силой толкнул замешкавшегося парня. Тот полетел спиной к окну, проломил затылком стекло и наполовину вывалился наружу. В комнату вторгся ледяной воздух и неясный уличный шум. Я побежал, чтобы затащить парня обратно, но псих был ближе. Ему бы рвануть к выходу и попытаться скрыться под шумок… Он был похож на змею, быструю до невозможности. Он заполз на молодого полицейского, затем встал, уперев ноги в подоконник, и, подхватив парня под мышки, потянул его вперед. В следующее мгновение они оба сорвались вниз. Именно в тот миг, когда я увидел пустой проем окна с зазубренными осколками стекла, поблескивающими в свете из-за моей спины, — именно тогда во мне заронилось подозрение или, скорее, надежда на то, что все это не наяву. Сон или бред, но не на самом деле, ведь так просто не бывает. После их падения я несколько секунд простоял, не двигаясь. В коридоре вновь закричал раненый, нужно посмотреть, что с ним… нужно посмотреть…

Я подошел к окну вплотную и выглянул. Однако внизу было темно, вблизи дома росли деревья, и пусть они давно сбросили листву, я ничего не мог разглядеть сквозь них. Наверняка они оба погибли, лежат там… И вдруг ярким безжизненным светом вспыхнули уличные фонари во дворе, и я тотчас увидел его. Не знаю, как он мог стоять на ногах, но он стоял и смотрел прямо на меня, задрав свою голову. Эта ужасная неровность на макушке… Конечно, да у него был раскроен череп! Он опустил голову и двинулся куда-то вправо вдоль дома. Наша машина с другой стороны, но Марат мог бы перехватить… Я рванулся обратно в коридор, по полу растеклась до ужаса большая черная лужа. Я склонился над затихшим раненным оперативником, чтобы снять с пояса рацию, и тут заметил — у него не было кисти руки.

Марат не смог перехватить подозреваемого. Может, даже не пытался. Это был Зеленцов, я почти уверен, хоть у меня не было возможности толком рассмотреть его вблизи. Скорее всего — под какими-то препаратами, это все объясняло. Почти все. Меня отпустили из отделения только после полуночи. Пришлось все по многу раз повторять — и письменно, и устно. Леденцов курил сигарету за сигаретой, у меня слезились глаза от едкого дыма. В руках я крутил свой мобильник, поцарапанный, с багровыми подсохшими пятнами.

Тел Кутаховых не нашли, но в ванне в квартире Зеленцова на дне была кровь и фрагменты внутренних органов. Точнее, какой-то фарш, как и на месте преступления. Эксперты разберутся, чьи это останки.

Помню, как шел домой по пустынным улицам. Сверху наваливалась беззвездная тьма, она будто прижимала свет фонарей ближе к снегу. Правда, свет из-за этого становился только гуще. Было так тихо, что звук моих шагов, казалось, разносился по всему городу Я двигался своей привычной спешной походкой, сунув руки в карманы. Было непонятно, что я чувствую. На моих глазах погиб человек, еще один был покалечен А эта тварь пялилась на меня, задрав голову! Какого черта? Какого черта!

Лена еще не спала, когда я вошел в квартиру, однако я не уверен, что мы обмолвились хотя бы словом. Мне показалось, что она избегает смотреть на меня. Сейчас мне было все равно. Спали мы на разных сторонах постели. Я долго лежал без сна, убеждая себя в том, что не боюсь обступившей темноты.

Несколько дней я провел в странном состоянии: с одной стороны, будто обухом огрели, а с другой — словно бы и все, как всегда. Днем я спасался от ненужных мыслей рутинной работой, вечером ужинал и тут же ложился спать. Не помню, что мне снилось. Я решил рассказать жене о том, что со мной произошло, чтобы она не дулась на меня за холодность. Думал, сделаю это в субботу, но на выходные она оставила меня одного. Пошла с подругами что-то праздновать. После десяти вечера я стал звонить ей на сотовый, трубку никто не брал, а потом абонент стал недоступен. Я помнил, с кем она пошла, но их телефонов не знал. После полуночи пришло sms, мол, все хорошо, просто зарядка садится, заночует Лена у подруги. К тому моменту я уже успел извести себя страхами за жену. Теперь страх сменился смесью облегчения и злости, с которыми я и отправился спать.

На следующий день Лена вновь не пришла. Вечером, копаясь в Интернете, я нашел страницу той самой подруги в социальной сети и ее телефон. Позвонил, трубку не брали, однако спустя пару минут пришло еще одно sms: «Привет! Лена у меня, она спит, у нее разрядился телефон». Что ж, неплохо они погуляли, похоже! Ночью я постеснялся звонить, хотя недовольство уже распирало изнутри. Я не знал, как буду себя вести, когда супруга все-таки явится домой. Устраивать скандал глупо, но как сдержать все, что накипело? Кажется, я насквозь пропитался обидой: работать всю неделю, чтобы вот так бездарно провести выходные за компьютером в одиночестве. Понимаю, а точнее, помню, с подругами Ленку накрывает волной беззаботного веселья так, что она забывает обо всем на свете, кроме танцев, караоке и шампанского… Но я-то почему остался на берегу?! Она вернулась под утро, за окном только начинало светать, я лежал на постели весь в поту, переживая какой-то отступающий кошмар. Было слышно, как она вставила ключ в замочную скважину. И несмотря ни на что, первым моим чувством была радость оттого, что увижу Леночку живой и здоровой. Она включила ночник, заметила, что я не сплю, и тотчас отвернулась. Я сел на постели, провожая ее недоуменным взглядом, пока она торопливо скидывала одежду, одновременно собирая на столике какие-то документы и проверяя почту на ноутбуке. Какого черта, она меня игнорирует, будто это я провинился! Я снова лег, даже задремал, ожидая, пока она заговорит первой, но она так и не заговорила. На полу заныл мой мобильный телефон, обычно я ненавижу этот звук, потому что это будильник. Ленка убежала в ванную, я спустил ноги с постели, слушая, как льется вода, как моя жена чистит зубы. Я решил играть по ее правилам: когда она выбегала из ванной, я молча отступил, пропуская ее к зеркальному шкафу с одеждой. Но мы все же столкнулись — взглядами. В ее глазах, серых, искристых, я разглядел всколыхнувшийся при виде меня ужас. Похоже, она боялась меня! Мне хотелось в туалет, но я остановился у входа, прислонился к косяку, глядя, как Лена стремительно одевается, стараясь не встречаться больше со мной глазами. Наверное, собираясь на работу, она побила все женские рекорды скорости. Шутка рвалась с моих губ, но я только поигрывал желваками. Через пару минут моя жена уже выскочила на каблуках из квартиры и хлопнула дверью. Я побрел в уборную, на смывном бачке лежала записка. Терпеть больше не было сил, так что я начал справлять нужду, левой рукой взяв листок наполовину исписанный крупным с закругленными буквами Ленкиным почерком:

Дождь. Четвертые сутки подряд небо затянуто тяжелыми, низкими тучами, превратившими день в бесконечные, давящие сумерки, а ночь — в непроглядную, как бочка с дегтем, пропасть. Огонь светильников и костров бессилен справиться с влажной, густой темнотой. Он вырывает из нее небольшие куски, в которые силятся уместиться промокшие, усталые люди. Темнота и вода вездесущи.

Райен Джей Виккерс, командир туннельного взвода Королевского Инженерного Корпуса, с тоской поглядел себе под ноги. Пол офицерского блиндажа, в котором он находился, размок настолько, что ботинки по щиколотку утопали в жидкой, глинистой грязи. Грязь источала отвратительный одор солоноватой болотной гнили. Огонек свечи, стоящей на столе, беспокойно дрожал, тревожимый вездесущими сквозняками. Свет, который он давал, был слабым и обманчивым, и Райену приходилось щуриться и низко склоняться над бумагой, чтобы различать выводимые пером буквы.

Едва слышимый сквозь футы земли, бетона и бревен, слуха Виккерса коснулся противный гудящий свист. Лейтенант еще ниже наклонился над столом, вжав голову в плечи и прикрыв грудью небольшой лист бумаги, над которым трудился. Тяжело громыхнуло, деревянная обшивка стен блиндажа заскрипела, с толка посыпало мелкой влажной крошкой.

Когда вибрация стихла, Райен распрямился продолжил писать. Буквы выходили кривые и нервные — руки, замерзшие и привыкшие к грубой работе отказывались выводить их каллиграфически правильно.

«Милая Дженни.

Уже второе рождество я встречаю в окопах. Немногие здесь могут похвастаться таким сроком, а те, кто мог бы, — предпочтут смолчать. Мы стараемся не думать ни о том, в каких условиях оказались, и что нам приходится терпеть, — иначе можно сойти с ума. Я не хочу тебя обманывать, рассказывая, как делают другие., что нам здесь живется неплохо. Думаю, категории «плохо» или «хорошо» в применении к фронту совершенно неуместны. Дни, проведенные здесь, измеряются иными понятиями, чуждыми тем, кому Божьего благословения повезло не попасть сюда.

Кажется, что за два прошедших года в войне не происходило совершенно никаких сдвигов. Военная мощь гуннов неистощима, каждую нашу атаку встречает контратака ничуть не слабее, а часто — гораздо более сильная. На любое изобретение нашего командования они отвечают быстро, перенимая его или выдумывая нечто еще более смертоносное.

Но для нас, тоннельщиков, дела обстоят несколько лучше, нежели для простых солдат на передовой. Наше ремесло здесь во многом схоже с тем, чем мы занимались дома, — и это успокаивает, позволяет иногда забывать о том, где мы находимся. Конечно, есть множество особенностей, которые отличают прокладку военных туннелей от простой добычи угля, где-нибудь в Ньюкасле. Но непреложно главное — мы не часто встречаемся с врагом лицом к лицу. Это очень важно, Дженни, ты не представляешь насколько. Убить человека — дело богопротивное и оттого невероятно сложное. Но стократ тяжелее сделать это, когда глядишь глаза в глаза. Ведь только издали, когда они кажутся серой, безликой толпой, немцы становятся врагами, кровожадной гуннской ордой. Стоит приблизиться к любому из них на расстояние вытянутой руки — и ты видишь перед собой человека. Обычного человека, такого же, как и ты сам. И ты понимаешь, что где-то далеко отсюда у него остались жена, дети, мать…

Милая Дженни, не подумай только, что я струсил. Я, как и в первый день, готов сражаться за Короля и Страну до последнего издыхания, но… Эти строчки должны приоткрыть тебе ту тяжесть, с которой мы живем, то, что довлеет над нами и поражает наш разум…»

— Лейтенант, — появление Рональда Дьюрри, сержанта тоннельщиков, заставило Райена прерваться.

Он поднял взгляд на вошедшего солдата, с ног до головы покрытого грязью, так что только белки глаз выделялись на сплошном серо-коричневом фоне.

— Что тебе, Дьюрри?

— Уже восемь, сэр. Пора.

Виккерс посмотрел на часы. Сержант был прав — пришло время снова опускаться вниз, на два десятка футов, в недра влажной, глинистой почвы Фландрии. Аккуратно сложив письмо, лейтенант спрятал его во внутренний карман кителя. Не хотел оставлять его здесь, опасаясь, что случайным снарядом блиндаж может завалить, или, того хуже, кому-то из офицеров оно попадется на глаза. На фронте показная похабность и циничность были неотъемлемыми чертами любого — чем-то вроде защитного панциря, в котором укрывались солдаты и офицеры, стремясь отгородиться от ужасов позиционной войны. Деградация всех душевных аспектов: мыслей, потребностей, чувств — происходила со всеми попадавшими сюда быстро и бесповоротно. Все сводилось к трем азам: хорошо поесть, выспаться и не умереть. Все остальное воспринималось как ненужная труха и подвергалось жестокому осмеянию. А отношение к тоннельщикам — «кротам», как их здесь называли, было еще более агрессивным. Их не считали настоящими солдатами, полагая, что внизу, в своих подземных лабиринтах, они пребывают в полной безопасности. При этом никто из злопыхателей, само собой, вниз не спускался.

Сборы были недолгими — привычная процедура, повторявшаяся изо дня в день и совпадавшая в каждой мелочи. Когда-то бесконечно давно наставник Виккерса, горный мастер О’Хара, говорил, что перед спусков в шахту мелочей не бывает. Неоднократно убедившись в правоте старика-ирландца, Райен всегда подходил к подобным сборам, как к сакральному ритуалу, не отступая от заведенного порядка ни на йоту.

На плечи тяжело лег кислородный аппарат «Прото», лучший друг любого тоннельщика. Ременные пряжки по бокам притянули его громоздкую конструкцию к телу. Этот вариант компания «Зейб Горманн» разрабатывала специально для шахтеров: «Прото» был оснащен системой принудительного охлаждения, а кислородный баллон и емкость с сорбентом находились на груди, так, чтобы горняк в случае повреждения мог сразу его заметить! Две дыхательные трубки соединялись в специальные мундштук с зажимом для носа и ремнями для закрепления на голове, еще один шланг оканчивался датчиков давления в кислородном баке. Все эти части Виккерс скрупулезно проверял — от работоспособности каждой клапана, герметичности зажимов и наличия кислорода сорбента напрямую зависела его жизнь.

Закончив с аппаратом, он перешел к оружию. Проверил пистолет, достав его из кобуры. Затвор ходил мягко, магазин был полон. Большинство офицеров предпочитали револьверы, но Райен считал, что пистолет Уэбли-Скотта имеет одно неоспоримое преимущество перед своими барабанными коллегами, вместо шести патронов пистолет вмещал семь. Штык винтовки Ли-Энфилд Виккерс отправил за голенище сапога. На поясе было и так много всего развешано чтобы еще добавлять туда полуторафутовый клинок который, как его ни повесь, все равно будет мешаться упираясь в бедра и цепляясь за стенки тоннелей.

Потом последовали фляга с водой, небольшой запас свечей и старательно замотанные в промасленную бумагу спички. Нельзя было дать им отсыреть — стоило свече погаснуть, задутой неожиданным сквозняком или слишком резким движением, и тоннельщик рисковал оказаться в полной темноте, а ориентироваться в сложной сети шахт и ходов и без того было нелегко. Все это Райен упаковал в поясную сумку, а через плечо перекинул планшет со схемами. В нагрудный карман положил еще одну коробку спичек, на этот раз замотанную еще и в фольгу.

Виккерс и Дьюрри вышли из блиндажа, двинувшись по глубокой, укрепленной деревянными балками и шифером траншее. Это была резервная линия, третья по счету, проложенная на расстоянии почти трех сотен ярдов от передовой. Снаряды сюда долетали редко, так что идти можно было сравнительно спокойно.

С неба снова лило. Вода скапливалась на дне окопа, противно чавкая под сапогами. Деревянных настилов здесь не было — их все забрали, чтобы устроить хоть какие-то подходы для снабжения, буквально тонувшего во фландрийской грязи. Вездесущая сырость давно пропитала одежду, отчего казалось, что двигаешься по горло в воде. Но там, внизу, будет намного хуже, да. Там будет меньше воздуха, меньше света, меньше… всего. Только воды, стекающей отовсюду, и голубой глины, бесконечных залежей этой тяжелой пластичной породы, будет по-настоящему много.

Спуск в шахту располагался в глубоком, хорошо укрепленном бункере. От поверхности его отделяло несколько метров бетона, надежные опоры, тройной настил из бревен. Рядом тянулись просторные навесы — здесь, надежно укрытые маскировочной сеткой, находились тоннельные отвалы. Тысячи фунтов глины, извлеченной из земных недр, со всеми предосторожностями укрывались от взглядов немецких воздушных разведчиков. Их паковали в мешки для брустверов, скидывали в котлованы, присыпая сверху песком и землей, — короче, распределяли, как могли. И все равно, на поверхности, у отвалов шахт, ее скапливалось огромное количество.

Из зева шахты тянулись мерно вздрагивающие шланги — где-то в глубине целый каскад насосов непрерывно откачивал просачивавшуюся сквозь верхний, песчаный, слой воду. Рядом тянулись электрические кабели, подававшие питание сложной технике.

— Где остальные? — спросил Виккерс, чтобы хоть на несколько секунд задержать начало спуска. Он не боялся, нет. Но там, внизу, человеку делать было нечего, и Райен ощущал это каждой клеточкой своего тела. Не он боялся тоннелей — тоннели отторгали его.

— Уже внизу, лейтенант. Мы немного задержались.

Райен взглянул на часы. Действительно, было уже семь минут девятого.

Тоннели здесь располагались в несколько ярусов — промежуточные, вспомогательные, водоотводные… Некоторые из них были полностью залиты водой, другие — только частично.

Уже в пятнадцати ярдах от спуска горел первый светильник, небольшая керосиновая лампа. Дорогое удовольствие, потому использовали их только в главных тоннелях. В остальных света или вообще не было — или одинокие сальные свечи коптили себе под нос. От них всегда стоял тяжелый, жирный дух, раздражавший ноздри. Впрочем, к нему можно было привыкнуть, он был всяко лучше тяжелого смрада разложения, который царил наверху, когда ветер дул с передовой.

О том, чтобы освещать тоннели электричеством, в условиях фронта не могло быть и речи — сейчас его едва хватало, чтобы обеспечивать бесперебойную работу насосов.

Сгибаясь, чтобы не задеть головами опорные балки, лейтенант и сержант шли по широкому тоннелю, пол которого на полтора дюйма был скрыт под водой.

Тысячи фунтов глины уходили по нему в отвал в тележках, носилках и даже в мешках, закинутых на спину. Титанический труд, длящийся уже полгода. Заполненная мерным гулом комната с насосами — и следующая шахта, куда, как щупальца, тянулись шланги и кабеля.

На следующем ярусе воды было уже несколько меньше. Стены все так же сочились влагой, но подземелье уже вгрызлось в глиняный пласт, пропускавший воду крайне неохотно. Здесь тоже можно было услышать мерный рокот насосов.

Электричество — великое изобретение. Виккерс помнил, как первые месяцы работы откачивать воду приходилось ручными помпами; на десятке таких непрерывно трудились солдаты, по двое на каждую.

Наконец впереди показалось тусклое свечение — там горела пара керосинок. Они освещали небольшое помещение, меньше пятидесяти квадратных футов, изначально задуманное как перевалочный склад, а впоследствии приспособленное кротами под место отдыха. Они называли его «Джентльменским клубом» и, как могли, обустраивали. Здесь, кто на чем, сидели и лежали шестеро или семеро тоннельщиков. За небольшим, грубо сколоченным столом сидел капитан Никол МакКинли, коренастый шотландец с широким лицом и большими руками. Он командовал предыдущей сменой.

— Виккерс, — приветствовал он вошедших кивком головы. — Мог бы и порасторопнее.

— Капитан, — таким же кивком ответил Райен — Все тихо?

— Хейл что-то слышал в четырнадцатом. Минут пятнадцать назад.

Виккерс огляделся: рядового Хейла, молодого паренька, попавшего на фронт всего месяц назад, в комнате не было.

— Где он? — спросил лейтенант, усаживаясь на лавку напротив МакКинли.

— Остался в тоннеле.

— Больше ничего?

— Нет — Шотландец встал из-за стола, привычно уклонившись от свисавшей с потолка лампы. Его смена закончилась, и он отправлялся наверх, спать. У рядовых кротов такой привилегии не было, им приходилось оставаться под землей по трое-четверо суток. Здесь они спали, ели и даже справляли нужду в специально вырытых для этого отнорках. Людей с опытом шахтного дела всегда не хватало, а сроки ставились самые жесткие. Впрочем, многих тоннельщиков подобный распорядок вполне устраивал — внизу они не рисковали повстречаться со случайным осколком или пулей. Здесь, конечно, хватало других опасностей, но большая их часть была кротам знакома еще с гражданской службы, с угольных шахт, забиравшихся вглубь на целые мили. Те, кто пришел перед лейтенантом, сменили только пятерых своих товарищей. Еще двадцать оставались под землей.

Виккерс осмотрелся. Усталые, грязные люди насторожено смотрели на него. Белки их глаз ярко выделялись на темных от грязи лицах.

— Кто еще в тоннелях? — спросил лейтенант.

— Хейл в четырнадцатом, Морган и Паккард — во втором, — отвечал Джаспер Ригс, второй сержант их взвода.

— Хорошо, — кивнул Райен. — Отдыхайте. Дьюрри, сходи во второй тоннель, а я посмотрю, как там Хейл.

Сержант кивнул и вышел. За прошедшие месяцы кроты научились ориентироваться в этих подземельях не хуже, чем на улицах родного города. Звук зажигаемой спички раздался, только когда Дьюрри удалился шагов на пятнадцать. Каждый тоннельщик старался экономить свечи — никогда не знаешь, как долго придется оставаться там, за сотни ярдов от ближайшего источника света.

Виккерс поднялся спустя несколько мгновений после ухода сержанта. Дел было много, и нужно пошевеливаться. Прикинув, как лучше дойти до четырнадцатого тоннеля, он еще раз окинул кротов взглядом.

Люди негромко переговаривались, ведя нехитрые солдатские беседы о еде, о работе, о доме. Про себя Райен подумал, что еще пару лет назад подобные разговоры могли бы показаться ему банальными и примитивными. Война все изменила — простые слова обрели совершенно иную значимость и вес, словно превратились из пуховых перышек в чугунные болванки.

Согнувшись, но все еще цепляясь каской за осклизлый потолок, Виккерс шел вперед. Голоса кротов давно остались позади, и глухую тишину этого места нарушали лишь плеск воды, шорох шагов и сиплое дыхание лейтенанта. Четырнадцатый тоннель был одним из самых длинных и, поднимаясь вверх, оканчивался всего в трех десятках футов под немецкими позициями.

Он уходил в сторону от основной сети и служил своего рода приманкой для вражеских слушающих. Здесь следовало быть особенно осторожным — вне всякого сомнения, боши постоянно слушали землю у себя под ногами. Познакомившиеся с последствиями подземной войны еще при Сомме, они прекрасно понимали, чем может им грозить удачный подкоп. Кротам уже пришлось обрушить один из тоннелей, к которому боши смогли прокопаться. Тогда в тоннеле завязался бой, и двое англичан погибли. Тоннель пришлось засыпать на длину почти пятидесяти ярдов, чтобы скрыть от немцев, куда он вел.

Впереди раздалось тонкое чириканье. Неуместный звук, вроде бы совершенно чуждый этим казематам.

За поворотом Райен увидел свет. Вокруг дрожащего огонька догоравшей свечки вырисовывались из темноты фигуры — подвешенная к потолочной балке клетка и согнувшийся у стены солдат — совсем молодой, не старше восемнадцати. Он сосредоточено прижимал к стенке тоннеля мембрану фоноскопа. Услышав шаги лейтенанта, парень вздрогнул. Когда, обернувшись, он увидел Виккерса, на лице солдата проступило выражение облечения. Лейтенант встал рядом с Хейлом, так что их головы оказались на расстоянии не более фута.

— Что там, Дат? — спросил он негромко. Солдат поднял на него взгляд, и Райен вдруг заметил, что глаза у рядового Хейла были еще совсем детские: чистые, наивно испуганные.

— Я не знаю, — голос парня растерянно дрогнул. Виккерс озадачено нахмурился.

— Дай-ка мне, — сказал он, протянув руку к фоноскопу. Хейл послушно передал прибор.

Вдев фоноскоп в уши, Райен прислонил мембрану к липкой глине стены. Стараясь не шевелиться, он прислушался.

Вначале ему показалось, что ни один звук не нарушает тишину, царящую в земных недрах. Постепенно тишина эта привычно расцвела тихим гудением, пульсировавшим, словно дыхание спящего зверя. Это были отзвуки взрывов, раздававшихся на поверхности. До нее сравнительно недалеко, и вибрация, которую создавали при детонации тяжелые снаряды, вполне различима. Но звуков горных работ — характерных шорохов и ударов — слышно не было.

— Все тихо, — произнес Виккерс, намереваясь уже убрать мембрану от стены. И тут он услышал.

Рожденный где-то в бесконечной глиняной толще, усиленный мембраной фоноскопа, ушей Райена коснулся звук. Более всего он напоминал стон — протяжный, низкий. Будто услышав его, беспокойно зачирикала птичка в клетке под потолком, прыгая по жердочке и хлопая крыльями.

— Вы тоже это услышали? — спросил Хейл тихо. Райен кивнул.

— Никогда не слышал ничего такого, — Бледность парнишки была заметна даже сквозь слой грязи на лице. Огонек свечи, закрепленной на балке, словно съежился. Виккерс опять прислушался, ожидая повторения звука, но в этот раз в фоноскопе отдавались только привычные вибрации далеких разрывов. Спустя десять минут он вернул прибор Хейлу.

— Звук, похоже, природный, — сказал он после некоторых размышлений. — Стоит поспрашивать у ребят, может, кто-то слышал нечто подобное? Пойдем, тебе надо отдохнуть. Я пошлю кого-нибудь сюда, чтобы тебя сменил.

Хейл суетливо кивнул, в глазах его читалась искренняя благодарность. Похоже, звук серьезно испугал парнишку. Неудивительно. Райену также до сих пор было не по себе от услышанного.

На полпути назад их встретил Дьюрри. Лицо его поблескивало потом, а дыхание было тяжелым. Похоже, сюда он практически бежал.

— Лейтенант, — едва переводя дух, просипел он.

— Что стряслось, сержант?

— Морган и Паккард… пропали.

— Говорите толком, сержант. Что значит «пропали»? Немцы взорвали тоннель?

— Нет, — Рональд уперся ладонями в бедра, согнувшись вперед — восстанавливал дыхание. На это ему потребовалась почти минута. — Они просто исчезли, сэр, — наконец произнес он — Никаких следов.

Виккерс не ответил, молча отодвинув с дороги сержанта, и двинулся дальше по тоннелю. «Скорее всего, ребята просто заплутали где-то. Может, свечки кончились, может, спички отсырели. От такого никто не защищен», — так он размышлял, ускоряя шаг.

Оказавшись в «Джентльменском клубе», лейтенант сразу почувствовал взгляды, устремленные на него из полутемных углов комнаты. Кроты явно были напряжены. Пропажа двух человек — серьезный повод для беспокойства. Как правило, это означает, что боши нашли один из тоннелей и подорвали его, похоронив вместе с оказавшимися там шахтерами. Но сейчас, если верить Рональду, взрыва не было.

Десяток пар глаз неотрывно следил за Виккерсом, ожидая его действий.

— Диллвин, Харт, — вызвал двух проверенных тоннельщиков Райен, — пойдете со мной. Кросби, в четырнадцатый тоннель, слушай. Что-то там неладное. Ригс, поднимай людей. Нужно проверить насосы, заложенную взрывчатку, уровень воды в пятом и восьмом.

Хейл тихонько прошел за спиной и уселся, опершись спиной о балку, поддерживающую потолок. Место было не слишком удобное: в центре комнаты, да еще и прямо под лампой. Обычно туда никто не садился.

Закончив с распоряжениями, Виккерс вышел. Двое названных им кротов пошли следом.

Бенджамин Диллвин отслужил в тоннельщиках уже почти два года, появившись на фронте вскоре после Виккерса. Это был зрелый, опытный мужчина, полжизни проведший под землей; из тех шахтеров, которые продолжают спускаться в забой до самой смерти. В военном деле он также был человеком надежным, хотя местами грубым и жестковатым, как уголь, тысячи фунтов которого он выдал на-гора. Эндрю Харт — моложе, и зачислен во взвод всего семь месяцев назад, но за этот небольшой, в общем-то, срок сумел добиться уважения сослуживцев и офицеров. Был он удивительно неразговорчив, настолько, что временами казалось, что он немой. Но при этом Харт будто чувствовал: землю. Чутье его было в чем-то сродни предвидению. Дважды он слышал немецких тоннельщиков раньше, чем фоноскопы улавливали первые шорохи, издаваемые их заступами. В первый раз ему не поверили, и через две недели боши вскрыли тоннель, отправив на тот свет двух кротов. Второй раз МакКинли и Виккерс прислушались к его словам и приказали прекратить работы. Когда все улеглось, забрали на десять градусов в сторону. Боши какое-то время продолжали копать, но, никого не обнаружив, забросили-таки это занятие.

Второй тоннель проложили уже довольно давно, не меньше трех месяцев назад. Сейчас, когда работы были почти закончены, туда в числе первых начали свозить взрывчатку, готовя гуннам праздничный фейерверк Морган и Паккард проверяли состояние «подарка» — осечка здесь была недопустима, потому «заряженные» тоннели навещали по нескольку раз на дню. Один из тоннельщиков, Эбби Грэм, даже ночевал возле «подарка». Он не поднимался на поверхность почти два месяца, и среди кротов прошел слушок, что старина Эбби тронулся умом. Виккерс разделял это мнение, считая худого, бледного, как полотно, тоннельщика, по меньшей мере, странным. При этом Грэм дело свое знал крепко, был минером от Бога, и отправить его наверх не решался ни Райен, ни МакКинли.

До места осталось не больше двадцати ярдов. Отсюда уже хорошо должен был быть заметен свет — но его не было. Конец тоннеля уходил в темноту, отступавшую перед свечами медленно и будто с неохотой.

Остановившись, Виккерс осмотрелся. Ящики со взрывчаткой, расставленные вдоль стен, моток провода, лежащий на одном из них, свеча, сгоревшая только наполовину. Все лоснится от влаги.

— Что скажете? — спросил он коротко.

— Отойди, лейтенант, — буркнул Диллвин, поджигая свечку. Райен сделал пару шагов назад. Пожилой шахтер присел на корточки и всмотрелся в глинистый пол. — Наследили тут, — ворчал он, — Дьюрри топтался, что твой медведь. Ни черта не разобрать…

Виккерс, через голову Диллвина изучавший тоннель, вдруг заметил между ящиков тусклый блик. Обойдя шахтера, он наклонился, пытаясь разглядеть странный предмет.

— Что там, лейтенант? — спросил Диллвин. Райен запустил руку за ящик и извлек оттуда фоноскоп, протянув его солдату. Тот некоторое время рассматривал находку, затем кивнул.

— Это Моргана. Вот его знак — два креста.

Виккерс забрал прибор, спрятав его в сумку.

— С чего бы Моргану бросать его здесь? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.

— А ни с чего, — заявил Диллвин, — Морган растяпой не был, нет. Он бы не бросил.

Замолчали, оглядывая помещение. Райен с досадой поджал губы; не самое лучшее начало смены, ничего не скажешь. Нужно возобновлять работу: рыть, таскать взрывчатку, укреплять тоннели. А как работать после такого?

— Птица, — вдруг произнес Харт, до того не проронивший ни звука. Лейтенант сначала не понял, что имел в виду тоннельщик, но затем едва сдержал дрожь. Из висевшей под потолком клетки не доносилось ни звука.

Подавив желание сразу же всунуть в рот мундштук «Прото», Виккерс подошел к клетке и заглянул внутрь. Птицы не было. Ни живой, ни мертвой. Дверца клетки была закрыта.

— Что за дьявол, — проворчал Диллвин. — На кой ляд им понадобилось забирать с собой птицу?

Ответа на этот вопрос у Райена не было. Вся эта история выглядела отвратительно. Подземелья — особенный мир, в котором часто происходят вещи странные, непривычные для жителя поверхности. Но все же большинство из них образованный человек может понять и объяснить, не впадая в суеверия и мистицизм.

— Они не забирали, — вдруг снова заговорил Харт — Они не уходили. Следов нет.

— Не сквозь землю же они провалились! — не выдержал Виккерс. Впрочем, даже вскрикнул он шепотом — привычка хранить тишину была сильнее любых переживаний. Харт покачал головой.

— Нет. Не провалились.

Сказано это было настолько серьезно, что казалось, прежде чем ответить, Эндрю как следует все взвесил и изучил.

«Как будто они могли провалиться!» — подумал Райен.

Досада, охватившая его, с каждой проведенной здесь минутой только усиливалась. Два солдата пропали, и он, командир взвода, вообще не представляет, куда они могли подеваться!

«Наверняка они просто ушли и заплутали в тоннелях. Мы вернемся и найдем их в клубе», — попытался он успокоить себя. Напрасный труд.

Харт поднял руку ладонью вперед — предостерегающий жест, короткий и ясный. При этом тело его, худощавое и жилистое, напряглось, вытянувшись, словно у спаниеля, вставшего в стойку. В ответ на удивленные взгляды он указал на стенку тоннеля, шагах в пяти справа.

Диллвин достал из-за спины обрез, проверив ход затвора. Виккерс, стараясь не шуметь, расстегнул кобуру и достал из сумки фоноскоп. Надев его, он приложил мембрану к стене.

В ушах ясно раздался характерный шорох земляных работ. В их сторону копали — и уже совсем близко.

— Что будем делать? — Диллвин, видно, все понял по лицу лейтенанта.

Несмотря ни на что, Райен испытал некоторое облегчение. Проблема, которая встала перед ним сейчас, была сложной, но привычной. Это уже случалось и наверняка случится еще — схема действий давно была отработана.

— Диллвин, бегом в клуб. Возьмешь трех человек и гранаты. Мы остаемся, на случай, если боши успеют раньше тебя.

Все это Виккерс произнес едва слышным шепотом.

Сейчас самым главным было не насторожить немцев.

Если они не слышали кротов, то есть шанс захватить их врасплох, а это уже полдела. Если же боши будут знать, что в тоннеле кто-то есть, то первой в открывшийся ход влетит граната.

Минуты растягивались, с неохотой расставаясь с каждой следующей секундой. Казалось, время застыло, даже огоньки свечей стояли недвижно, без малейшего движения. Не выдержав, Райен бросил взгляд на часы. Прошло только пять минут.

— Остановились, — прошептал Харт. В густой, как смола, тишине голос его словно растворился. Виккерс снова приложил мембрану фоноскопа к стене. Действительно, стало тихо.

Неожиданно по ушам будто резануло. Совсем рядом, в считанных футах, кто-то закричал — пронзительно, надсадно, так что даже сквозь толщу глины крик был хорошо различим. Он продлился не дольше нескольких секунд, оборвавшись резко, словно кричавшему одним ударом снесли голову. Затем снова стало тихо.

«Что за черт? Может, там Морган и Паккард? — неслось в голове. — Как они попали к бошам?»

Ответа не было. Напряженно вслушиваясь, Виккерс пытался уловить хоть что-то, что пролило бы свет на произошедшее. И снова в повисшей тишине раздался тот странный, вибрирующий гул — такой же, как в четырнадцатом тоннеле.

Райен снял фоноскоп, протянув его Харту.

— Послушай. Странный звук. Ты когда-нибудь такой слыхал?

Шахтер не принял протянутый прибор. Он молча взирал на лейтенанта, и в глазах его читалась глубокая звериная тоска.

— Что с тобой, Харт?

Шахтер снова не ответил. Вдали послышались приглушенные шаги. Вскоре показался Диллвин, а с ним еще трое. Все сжимали в руках обрезы, у одного на поясе болталась сумка гранат. Бенджамин молча указал глазами на стенку. Райен покачал головой.

— Затихли, — прошептал он — Кричал у них кто-то…

Тут ему в голову пришло, что какой-то немец просто мог поранить себя киркой. Если так, работы скоро возобновятся.

Прождали около часа — за стеной все еще было тихо. Оставив Харта и одного из подошедших кротов, да Эбба Арчера, дежурить на случай возобновления работ, Виккерс с остальными направился в клуб.

Возвращаясь, лейтенант старался не думать, вернулись ли Морган и Паккард, или нет. Он прокручивал в голове последний разговор с МакКинли. Они сидели в офицерском блиндаже, где кроме них находилось еще трое. Это были полевые командиры, то и дело бросавшие на тоннельщиков косые взгляды. Сочащаяся сквозь потолок вода, противно хлюпая, стекала в подставленные тут и там консервные банки. Потягивая остывший чай из узких стаканов, тоннельщики перебрасывались короткими, пустыми фразами, слишком уставшие, чтобы завязать настоящую беседу. Вдруг МакКинли произнес:

— Я читал, что в шестнадцатом веке, когда Фландрия приняла протестантизм, испанский король Филипп, стремясь вернуть ее в лоно церкви, направил сюда своего самого могущественного слугу — герцога Альбу. Говорят, борясь с протестантизмом, этот герцог каждый день казнил по несколько тысяч человек. Чтобы не тратить время на убийство, их закапывали в землю живыми.

— К чему вы это рассказываете, МакКинли? — подал голос один из пехотных офицеров, тоже капитан. Шотландец вылил остатки чая в стоявшую рядом жестянку.

— А ни к чему, — сказал он, не повернувшись к собеседнику. — Просто пришло на ум.

Виккерс тогда сильно удивился. МакКинли не казался ему человеком, который будет читать исторические труды, да еще и чужой страны. Что, в сущности, знал каждый из них о Бельгии до того, как попал сюда?

Разве что название столицы и еще пары городов. Может быть, еще то, что говорят здесь по-французски.

И больше ничего. Со временем их знания не слишком обогатились. Но теперь Бельгия для них была вполне реальна, осязаема. Это все меняло.

В клуб пропавшие солдаты не вернулись. Виккерс устало прикрыл глаза, надавил на веки пальцами. Нужно было организовать поиски, наверняка они все еще плутали где-то в тоннелях. Может, кого-то из них ранило, и оттого они ограничены в перемещениях, может, настолько устали, что решили оставаться на месте, пока кто-нибудь их не отыщет. В любом случае, бездействовать было нельзя.

— Дьюрри, — позвал он сержанта, — возьмите с собой трех человек и прочешите все тоннели, которые пересекаются со вторым. Они наверняка где-то там.

На какое-то время ему удалось отвлечься. Множество забот, с которыми была сопряжена работа тоннельщиков, быстро захватили его, и, сам того не заметив, Райен больше часа не вспоминал о случившемся. Потом появился сержант, усталый и поникший. Никаких следов пропавших ни ему, ни его людям обнаружить не удалось.

Потом прибежал гонец от Харта — боши снова начали свою возню. С двумя кротами Виккерс отправился во второй тоннель.

Когда они пришли, Харт сидел на корточках, прижавшись к подпорной балке спиной. В одной руке он держал гранату, а в другой обрез, положив его на сгиб локтя. Увидев Виккерса и компанию, он коротко кивнул на противоположную стенку. Раздающееся из-за нее чавканье заступов было слышно без всякого прибора.

Звуки работы, издаваемые немцами, с каждой секундой будто становились все громче. Кроты напряженно вглядывались в стенку тоннеля, пытаясь предугадать место, откуда появится враг. Звуки становились все более отчетливыми, темп работы снизился — видно, немцы тоже чувствовали, что впереди пустота.

И вдруг все прекратилось. Работа замерла, и в воздухе повисла мертвая звенящая тишина. Кроты застыли, вслушиваясь в нее, стараясь уловить малейший шорох.

Но тут поднялся на ноги Харт. Он спокойно сделал не сколько шагов и остановился напротив Виккерса.

— Что там? — срывающимся шепотом спросил лейтенант. Харт не ответил.

«Что за дьявольщина?» — Мысли в голове Райена напоминали рассерженных пчел, больно барабанивших по стенкам черепа.

Было по-прежнему тихо. Харт встал в нескольких шагах за спинами кротов, повернувшись к ним спиной.

Треск ломающихся досок ударил по ушам внезапно и болезненно. Почти одновременно с ним прозвучал выстрел — словно кнутом кто-то щелкнул. Развернувшись на звук, кроты увидели, как позади них, сквозь пролом в деревянной обшивке, свесившись, лежит покрытый глиной человек. Харт, отбросив еще дымящийся обрез, схватил его за плечи и рванул на себя. Тут же среагировал стоящий рядом с ним Диллвин — подхватив выроненную Хартом гранату, он рванул запал и бросил ее в освободившийся пролом. Послышались выкрики на немецком, какая-то возня. Кроты попадали в грязь, прикрывая головы руками.

«Если боши выкинут гранату, нас тут всех накроет», — успел подумать Райен, но тут грохнул взрыв. Горячая волна прошлась по спинам, что-то мягкое, но невероятно сильное на краткий миг надавило сверху, затем раздался влажный, натужный треск и шум обвала — этот страшный шум каждый из кротов узнавал сразу. Кто-то захрипел, завыл жутко, кто-то ругался, кто-то бормотал бессвязно. Стало темно — взрывная волна задула свечи. Воцарилась тишина.

Виккерс попробовал пошевелиться: сначала пальцы, потом разогнул руки, повел плечами, проверил ноги, поднявшись на локтях, — не считая нескольких свалившихся на спину комьев глины, он был невредим.

— Арчер, Диллвин, Харт, — негромко позвал он.

— Живой, вроде, — это Арчер, молодой еще парень, но уже немало повидавший на войне.

— Здесь я. И, похоже, целый, — так ворчать мог только Диллвин. Старик завозился где-то неподалеку, шлепая грязью.

— Харт? — не дождавшись ответа, снова спросил лейтенант, чувствуя, как внутри все холодеет. Молчун был ближе всего к взрыву, его могло задеть осколками…

— Тут.

Никогда еще Райен не испытывал такую бурю чувств от блеклого голоса шахтера. Перевернувшись, он сел нащупал в сумке свечу. Зашипела, загораясь, спичка. Желтый ее огонек осветил приподнявшиеся с грязного пола фигуры. Участок тоннеля, где прорвались боши, теперь превратился в сплошную серо-голубую стену. Поднеся спичку к огоньку свечи, Виккерс встал на ноги. Огонь был слабый и трепетал только от дыхания Райена.

— Засыпало, — буркнул, поднимаясь с пола, Диллвин. — Плохи дела.

— Не каркай, — прошипел Арчер — Аппараты у нас с собой, да и воздуха пока хватает. Завал тут небольшой, выберемся.

— И чем ты будешь копать? — скривился старый шахтер, — Руками?

— А хоть и руками! Глина не уголь, мягкая.

— Отставить, — прекратил перепалку Виккерс. — Диллвин, сходи в тот конец, посмотри, может, что можно приспособить для рытья. В крайнем случае, наломаем досок. А мы пока начнем копать.

Подхватив валявшийся на земле обломок доски, подошел к завалу. Как ни прискорбно было признать, но все же Диллвин был прав — тоннель проходил почти на границе глинистого слоя, и сейчас, по обвала, сверху между глиной и песком могла копиться вода. Раскапывая завал, кроты рисковали затопить себя. И чем дольше они ждали, тем более реальной становилась эта опасность.

— Берите доски и принимайтесь за дело, — произнес Виккерс негромко, — Начнем копать здесь и здесь.

Сырое скользкое дерево с чавканьем вонзилось в осевшую бесформенным студнем глину. Арчер явно поторопился с суждением — раскапывать такую породу было занятием не из легких, подвижная, неустойчивая, она никак не желала оставаться на месте. Сверху раздалось тихое журчание, первые, пока еще тонкие струйки воды начали стекать по пологому склону обвала.

— Где Диллвин? — не прекращая работы, спросил Виккерс, копавший вместе с рядовыми кротами. Еще один человек, который страховал бы работающих, был сейчас очень кстати. До конца тоннеля не больше десяти ярдов — и все же шахтер до сих пор не вернулся.

— Бен! — негромко позвал его Арчер, — Старик, где тебя черти носят?

Ответа не последовало. Вне сомнения, Диллвин должен был услышать голос товарища, а значит, и ответить. Не в его сварливой натуре было пропускать такие шпильки. Райен прекратил копать и распрямился.

— Продолжайте, — бросил он тоннельщикам и двинулся к тупику.

Бенджамина Диллвина там не было. Человек исчез, не сообщив о себе ни звуком, ни жестом. Осмотрев место, Виккерс увидел огарок свечи, наполовину утонувший в грязи. Похоже, это все, что осталось от старого шахтера.

«Нет. Этого не может быть, — стараясь унять бешено колотящееся сердце, про себя повторял Райен. — Человек не может так просто исчезнуть. Он только что был здесь. Только что».

— Лейтенант! — раздалось из-за спины. — У вас все в порядке?

— Да, — отозвался Райен, удивившись слабости собственного голоса. Дрожащими руками он ощупал стены, то и дело вгоняя пальцы в студенистую серо-голубую массу по самые костяшки. Ничего.

— Мы пробились, лейтенант, — снова услышал он голос Арчера, — давайте сюда, нора долго не выдержит!

Виккерс замер в нерешительности. Кроты ждут что они вернутся вдвоем. Как объяснить им, что Диллвин пропал?

— Лейтенант? — удивленный голос Арчера раздался совсем близко. Видимо, устав ждать, он решил поторопить офицера. Развернувшись, Виккерс увидел застывшее в изумлении лицо тоннельщика: широко открытые глаза, судорожно ходящий кадык, нервно раздувающиеся ноздри. Они молча смотрели друг на друга. Райен не знал, что сказать солдату.

За спиной Арчера показался Харт.

— Его нет. Надо уходить.

Две короткие фразы прозвучали как удары молотка короткие и точные. Райен вздрогнул, сгоняя охватившее его оцепенение.

Остаток смены прошел, словно в полузабытье. Виккерс отдавал распоряжения, следил за работами, принимал какие-то решения. Он боялся смотреть на часы, боялся, взглянув, увидеть, что прошло слишком мало времени, и впереди еще бесконечно долгие часы в этой сырой враждебной темноте. О наступлении утра он узнал, только когда вниз спустилась очередная пятерка тоннельщиков. Следом появился МакКинли, как всегда хмурый и неразговорчивый.

— Капитан, — приветствовал его Виккерс.

— Лейтенант. Все тихо?

— Нет. Трое пропали. Морган и Паккард, за ними Диллвин.

— Как случилось?

— Не знаю. Я отправил Дьюрри проверить, как дела у Моргана. Вернувшись, он доложил, что горняков нет. Мы искали их несколько часов, но не нашли никаких следов.

— То есть как не нашли? — недружелюбно поинтересовался шотландец, сверля Райена взглядом. Его воспаленные от недосыпания глаза, казалось, ничего не выражали, как будто смотрели не на человека, а в пространство.

— Не нашли. Я организовал поиски, но нам не удалось обнаружить никаких следов. Потом Харт засек подкоп немцев во втором тоннеле. У нас случилась небольшая драка, тоннель обрушился. Тогда пропал Диллвин.

— Его завалило?

— Нет. Обвал был небольшой, мы все оказались в кармане. Пока мы раскапывались, я послал Диллвина в конец тоннеля посмотреть, нет ли там каких-то инструментов. Гам он исчез.

МакКинли продолжал бесстрастно буравить Виккерса взглядом.

— Вы, кажется, нездоровы, лейтенант, — произнес он тяжело, веско. — У вас жар? Сходите в госпиталь, покажитесь врачу…

— Лейтенант не врет, кэп. — Арчер подал голос из темноты, собиравшейся у стен клуба, где он отдыхал после того, как несколько часов вытаскивал по приказу Виккерса взрывчатку из второго тоннеля. МакКинли шумно вздохнул, видимо с трудом сдерживаясь. Бесстрастность его взгляда была обманчивой.

— Вы свободны, лейтенант. Можете идти, — произнес он наконец.

Наверху снова шел дождь. Лужи под ногами были странного бурого цвета. В них с водой смешивалась кровь, которая здесь проливалась едва ли не в больших количествах, чем вода. Солдаты, молчаливые и ссутуленные, сидели в небольших углублениях, вырытых в подошве траншей, — они давали хоть какую-то защиту от дождя.

В офицерском убежище было чадно, около двух десятков свечей горело одновременно, сырые дрова в печи, сделанной из железной бочки, давали обильный дым. Дымохода у печки не было, слишком явный ориентир для вражеских наблюдателей. Дым клубился под потолком, постепенно уходя через входной проем.

Кто-то незнакомый спал на деревянном лежаке, отвернувшись к стене. Он снял сапоги, и одна из ступней была видна под краем плаща. Неестественно белая, с потемневшими на концах пальцами, она напоминала ногу покойника. «Траншейная ступня» — один из бичей окопной войны. От сырости, холода и долгого ношения тесной, жесткой обуви нога начинает гнить заживо. Результат: жуткие боли и, в конечном итоге, ампутация.

Набрав в мятый жестяной чайник воды из бочки в углу, Райен поставил его на печку и сел за стол. Колени ныли от сырости и напряжения, мышцы по всему телу словно ослабли, казалось, нет сил даже пошевелить пальцем.

Устало прикрыв глаза, Райен на ощупь достал из кармана незаконченное письмо. Все так же, не раскрывая глаз, он аккуратно расправил его на поверхности стола, замерев на несколько мгновений, наслаждаясь ощущением теплой бумаги под ладонью. Открыв глаза, он подвинул ближе чернильницу и продолжил писать.

«Сейчас уже не услышишь, как поют «Типерерри». Этот бравурный марш сменился мотивами более тягучими и однообразными, какие поют обычно, занимаясь тяжелым трудом. Многие солдаты с неприязнью смотрят на нас, офицеров. Это неудивительно — должен же быть хоть кто-то, кого они могут винить в тех ужасах, которые им доводится испытывать? Немцев? Нет. Слишком многие уже поняли, что по ту сторону ничейной земли сидят такие же люди, как и они сами. Такие же рабочие, фермеры, ремесленники и студенты. Такие же несчастные, которых чужая воля бросила в беспощадную мясорубку войны, которой, кажется, нет конца.

Мне думается, Дженни, что сама земля противится этой жуткой бойне, устроенной тщеславием нескольких человек. Этот гнев начинает обретать все более конкретные формы. Сегодня из моего взвода пропали три человека. Я хорошо знал их, мы долго служили вместе и многое прошли. Они исчезли, не оставив после себя никаких следов. Я не могу этого объяснить. Я многое повидал здесь, на фронте, но все это, каким бы жестоким оно ни было, имело вполне понятные причины. То, с чем мне довелось столкнуться сегодня, — необъяснимо. И это пугает меня. По-настоящему пугает, Дженни».

Райен отложил перо, еще раз пробежался по тексту глазами. Свободного места на листе оставалось совсем мало — три-четыре строчки, не больше. Но оканчивать письмо таким образом не хотелось.

«Нужно написать несколько теплых слов», — решил он, но нужные фразы упорно не желали рождаться. Просидев над письмом минут пять, он сложил его и снова убрал в карман, решив, что закончит позже.

День прошел в привычной рутине: еда, сон, выволочка от майора, железно уверенного в том, что «все эти затеи с подкопами — сущий вздор». Часы размеренно отсчитывали минуты, складывая из них час за часом.

К пяти появился Хейл.

Здесь, при дневном свете, мальчишка казался настоящим призраком — бледная кожа, болезненная худоба, темные круги под воспаленными, слезящимися глазами. Ногти на руках были совсем тонкими, прозрачными, их наличие выдавала только скопившаяся по краям голубая глина, на свету казавшаяся серо-черной.

Дуглас Хейл служил в тоннельном взводе уже пять месяцев. В Мессины его перевели откуда-то из Франции, где парень зарекомендовал себя хорошим слушающим, компенсирующим недостаток опыта остротой чувств. Райену нравился этот парень, война все еще не сломала его, и от наивных суждений, которые время от времени выдавал Дат, тепло веяло домом.

Но сейчас Хейл вызывал совсем иные чувства. Вжав голову в плечи, ссутулившись, он брел по окопу, обводя встречных бездумным, блуждающим взглядом. Райен, заметив его, окликнул. Хейл вздрогнул, словно от удара, и замер. Когда он поднял взгляд на Виккерса, в его глазах явственно проступило облегчение.

— В чем дело, Дуглас? — подойдя, спросил Райен. Хейл продолжал неотрывно смотреть на него.

— Все в порядке, сэр. Капитан МакКинли отправил меня наверх.

До следующей смены оставалось еще три часа, а людей и так не хватало. У шотландца должна была быть веская причина поступить так.

— Пойдем-ка со мной, Даг, — положив руку парню на плечо, произнес Райен. Хейл заметно дрожал. Виккерс отвел его в офицерский блиндаж — к счастью, кроме спящего, там сейчас никого не было.

— Садись, — он указал юноше на табурет, а сам налил в стакан воды и поставил его на стол, — рассказывай, что произошло.

Хейл какое-то время смотрел на стоящего перед ним лейтенанта снизу вверх. Глаза его обрели совершенно детское выражение; такое можно увидеть у ребенка, сильно напуганного и ищущего защиты у сильных и добрых родителей.

— Сэр… — начал Дуглас, нервно прикусив губу, — капитан МакКинли отправил меня наверх, потому что я… я испугался.

— Испугался? — такой ответ удивил Виккерса. Испугаться в подземелье было немудрено, и более старшие и опытные солдаты могли поддаться панике. Это не ново, и МакКинли прекрасно знал, как поступать в таких случаях. Отправка наверх явно не была лучшим способом.

— Расскажи подробнее, что случилось.

Хейл опустил глаза, затем снова посмотрел на лейтенанта — умоляюще, пронзительно. Казалось, само воспоминание о произошедшем будит в нем дикий, неуправляемый страх.

— Капитан отправил меня в диверсионный тоннель. Я слушал, как немцы роют сверху, на пятнадцать градусов левее и на двадцать вверх, ярдах в шестидесяти, — переход к профессиональным знаниям, похоже, позволил Дагу немного успокоиться. — Я уже собирался уходить, чтобы доложить об услышанном, но тут снова раздался тот звук, помните? Тот, который мы слышали в четырнадцатом…

— Да, я помню.

— На этот раз он был громче и… ближе. Совсем рядом. Воздух был совершенно неподвижный, но вдруг огонек у свечи задрожал, словно от порыва ветра, задергался, а потом стал гаснуть — медленно, будто фитиль догорал. Я хотел было достать спички и новую свечку, но тут завыло снова… совсем близко и со стороны тоннеля, из-за границы света. Воздух сделался вязким и липким, словно джем, дышать стало тяжело, как будто на грудь надавило чем-то тяжелым. Руки так ослабли, что я не смог расстегнуть пуговицу на кармане. Я боялся крикнуть, боялся, что немцы меня услышат… Свеча почти совсем потухла — только маленький язычок остался, так что видно было не больше, чем на фут вокруг него…

По мере того, как Хейл продолжал свой рассказ, голос его менялся. В нем постепенно проступала некая искра, которая бывает в речах тех, кто пережил сильное потрясение и вновь вспоминает его. На щеках парня проступил лихорадочный румянец, пальцы мелко дрожали.

— Стало так темно, что я не видел своих ног — их как будто вообще не было. И тут я понял, что перестаю их чувствовать. Совсем. Будто бы их отрезали. Я не мог пошевелить ими, не мог встать. А потом я почувствовал ее…

Хейл, не мигая, смотрел на Райена, широко распахнув глаза и часто облизывая потрескавшиеся губы.

— Она ползла по моей коже вверх, и от ее касания меня словно охватывал паралич. Мне было так страшно, что я не мог даже раскрыть рта. Я не видел ничего вокруг, ничего не слышал, только чувствовал, как она ползет по коже вверх. Я знал, что как только она коснется лица — я пропал. Так же как Морган и Паккард как старик Диллвин…

Он замолчал, закрыв глаза и съежившись всем телом. Виккерс протянул ему стакан с водой.

— Выпей.

Парень секунду ошалело смотрел на протянутый ему стакан, затем принял его двумя руками и в несколько глотков осушил.

— Харт меня спас. Он пришел с фонарем. Я не мог идти, он на плечах дотащил меня до клуба… Капитан стал спрашивать, что случилось, а я не мог ему ответить — только плакал все время. Я не помню, что он со мной делал, но, казалось, вечность прошла. Когда я пришел в себя, то был уже наверху. Кто-то помог мне выбраться на поверхность…

Дуглас замолчал. Виккерс тоже не спешил говорить. Рассказ Хейла походил на расцвеченный юношеской фантазией приступ клаустрофобии. Свеча начала гаснуть, и парень, сильно переживавший из-за пропажи товарищей…

«Вот в этом-то и беда, — оборвал стройный поток мыслей Райен, — Даг испугался — вполне логично. Но где Диллвин? Я сам видел, как он уходил. Ему некуда было деться. Некуда. Не-ку-да».

— Иди к себе, Даг, — сказал он, наконец, — поспи. Все образуется.

Парень послушно встал и направился к выходу. Уже в проходе он остановился и повернул голову к Виккерсу, в задумчивости присевшему за стол.

— Нет, лейтенант. Нет. Темнота… Она будет ждать.

Оставшись один, Райен поставил локти на стол и обхватил голову руками. То, что происходило, снедало его изнутри, не давая покоя. Наконец, не выдержав напора собственных мыслей, он встал и, торопливо собравшись, вышел из блиндажа.

У него была еще пара законных часов на поверхности, можно заняться расчетами или просто поспать — в предстоящей двенадцатичасовой смене вряд ли удастся сомкнуть глаза. И все же что-то тянуло Райена вниз, неудержимо тянуло.

МакКинли он нашел у одного из «подарков» проверяющим коммутации.

— Что, лейтенант, не сидится наверху? — Шотландец осклабился. На грязном, блестящем от влаги лице крупные желтые зубы выделялись особенно заметно. Виккерс промолчал.

— Тут среди ребят слухи поползли… — отвернувшись, проворчал МакКинли, — из-за Диллвина и Моргана с Паккардом. Ты сам что думаешь об этом?

— Не знаю, капитан, — после некоторой заминки ответил Райен, — странно…

— Странно, — кивнул шотландец, — Под землей вообще много странного происходит, уж поверь мне.

И люди не первый раз пропадают.

Виккерс снова промолчал. Шотландец, покончив, наконец, с проверкой, развернулся к нему.

— Вот что я тебе скажу, — процедил сквозь зубы, — панику надо пресекать. Сразу же. Если ты не хочешь потом пулеметами загонять сюда людей. Страх может пожрать любого.

Они вернулись в клуб, после чего МакКинли, воспользовавшись ранним приходом Виккерса, сдал ему дела и ушел наверх. Сержант Дьюрри проводил капитана долгим взглядом.

— Как здесь, Рон? — негромко спросил Виккерс, садясь за стол. Сержант дернул плечом.

— Понемногу. Копаем. Один из насосов остановился, пришлось переключать на резерв. Сейчас Кертис им занимается. Удивительно, что эти штуки вообще работают в таких условиях.

— Где Харт?

— Харт? В десятом, мне кажется. Сменил Дага — у парнишки случился приступ.

Виккерс поднялся, направляясь к выходу.

— Пойду, проверю слушающих, — бросил он сержанту, озадаченно глядящему ему вслед.

Унылое однообразие узких тоннелей поглотило Райена. Пропитанные влагой брусья, деревянная обшивка стен, вечная грязь под ногами, хлюпающая и вязкая, словно квашня.

Харт сидел неподвижно, как статуя. Фоноскоп лежал у него на коленях — непохоже, чтобы он был нужен шахтеру.

— Лейтенант, — не оборачиваясь, приветствовал он Виккерса. Райен сел рядом с ним.

— Все тихо? — шепотом спросил он. Харт кивнул. Какое-то время молчали.

— Что думаешь о Хейле? — спросил, наконец, Виккерс. Харт меланхолично пожал плечами.

— Испугался.

— А Диллвин?

Шахтер не ответил. Он продолжал буравить взглядом глинистую стену перед собой и, казалось, даже не мигал. Райен какое-то время ждал ответа, но затем, отчаявшись, встал и двинулся прочь.

— Темнота.

Харт произнес всего одно слово, но чувствовалось в нем не меньше, чем в рассказе Дугласа. Виккерс замер, ожидая продолжения, но шахтер снова умолк.

К полуночи Виккерс отправился проверить коммутационный узел, с которого шли провода сразу к трем минам. Протянутый под потолком провод входил в небольшую коробку, откуда расходился по трем тоннелям.

Райен расставил и поджег пару свечей по обе стороны коробки, достал из сумки небольшую отвертку, аккуратно развинтил уже подернувшиеся пятнами ржавчины болты, удерживающие крышку. Коммутация здесь была самой примитивной, и все же проверять ее надлежало тщательно — малейший сбой мог привести к преждевременной детонации, которая, случись не вместе с остальными взрывами, означала бы бесполезную трату аммонала.

Неожиданно лейтенант услышал тихий, скребущийся звук. Он шел откуда-то сверху и почти растворился в монотонном плеске воды, но тренированное ухо тут же выделило его из общего фона, заставив Райена взяться за пистолет. Звук повторился уже отчетливей, затем, в потолке, в паре шагов от Виккерса, образовалась дыра, из которой хлынул мутный поток воды.

— Дьявол! — выругался лейтенант, спешно закручивая коробку. Вода время от времени просачивалась в небольшие щели в глинистом слое, когда ее накапливалось достаточно много.

Нужно было укреплять потолок, чтобы течь не расширилась и не обвалила весь свод. Для этого понадобится человек десять, винтовые домкраты и дощатые щиты…

Кусок глины, не меньше десяти квадратных футов, обвалился, и вода ударила сплошной стеной, едва не сбив Райена с ног. Вместе с водой в тоннель упали две человеческие фигуры.

Не думая, Виккерс выстрелил. Ему тут же ответили, но, ошеломленные падением, боши не смогли толком прицелиться. Следующий выстрел Райена достал одного из них, повалив на землю. Второй, с короткой лопатой в руке, бросился на лейтенанта.

Прежде чем Виккерс выстрелил еще раз, немец ударом в запястье отвел его ладонь, затем, навалившись всем телом, повалил на пол. Заточенный край лопаты приближался к горлу Райена. Двумя руками он сдерживал натиск немца, не в силах вывернуть кисть с пистолетом для выстрела. Захрипев от напряжения, он перевалился на бок, так что собственный вес уже не помогал бошу. Тот прекратил давить и резким ударом выбил пистолет из руки англичанина. Второй удар был направлен в лицо, но Райен успел подставить руки. Локтевая кость отозвалась на удар острой болью.

Подогнув ногу, Виккерс отпихнул врага от себя, туг же рванув из голенища штык. Немец приподнялся на локте, замахнувшись лопатой для рубящего удара, но Райен оказался быстрее — коротким ударом он вогнал штык в грудь боша. Тот замер, тяжело и надсадно хрипя, рука с лопатой застыла в воздухе. Вырвав окровавленное лезвие, Райен ударил еще раз. С этим ударом слился тяжелый, вязкий звук — потолок тоннеля позади медленно просел.

Райен поднялся на ноги и посмотрел вверх. Там уходил в бесконечную темноту колодец бошей. Сверху доносились какие-то крики, возня. Нужно было уходить.

«Правый рукав имеет связку с четвертым тоннелем», — услужливо подсказала память. Райен, не размышляя, бросился туда. Прежде чем прозвучал взрыв, он успел отойти на пятнадцать ярдов.

Взрывная волна, пронесшаяся по тоннелю, ударила его в спину, швырнув вперед почти на пять ярдов. Упав лицом в грязь, он замер, ежесекундно ожидая, что сверху на него обрушатся тонны глины. Прошла секунда, другая…

Поднявшись, Виккерс первым делом отряхнул руки и полез в карман за спичками. Вокруг царил непроглядный мрак, и сказать, в каком состоянии тоннели, было совершенно невозможно. Сухо чиркнув о терку, спичка в пальцах Райена вспыхнула, контрастно очертив окружающие предметы. Фитиль свечки загорелся неохотно, треща и плюясь крошечными искрами. Прикрыв его ладонью, Райен дал огню разгореться и осмотрелся.

Тоннель за спиной завалило, и, судя по всему, завалило основательно. Боши все проделали чисто — удача в этот раз была на их стороне. Лейтенант, пошатываясь, побрел вперед.

Он ошибся. Может, неверно запомнил, а может, побежал не в тот тоннель. Теперь это было не важно. Ход оканчивался тупиком, заваленным взрывчаткой.

Присев на один из ящиков, Райен постарался унять охвативший его страх. В висках стучало, перед глазами плыли круги, дыхание стало частым и судорожным.

— Когда-то это должно было случиться, — сам себе произнес он, — Два года — большой срок.

За пазухой что-то тихонько и мягко хрустнуло. Достав из внутреннего кармана письмо, Райен какое-то время изучал его. Затем, взяв карандаш, положил лист на планшет.

Он не знал, для чего это делает. Никто и никогда не найдет его останков, никто не обнаружит это письмо, не прочитает. И все же Райен ощущал необходимость закончить его, не оставлять так, словно разговор, прерванный на полуслове.

Карандаш зашуршал по бумаге, выводя непослушные, прыгающие буквы — или это руки дрожали? Всего пару строк, коротких строк… Огонек свечи вздрогнул, будто тронутый сквозняком. Райен поднял на него глаза.

Она начала собираться в углах, незаметно, как густой черный туман. Казалось, это странные испарения, которые исторгает сама земля. Райен готов был поклясться, что даже ощущает их запах.

Он отложил письмо в сторону, словно хотел, чтобы оно было как можно дальше. Темнота лизнула его сапоги, поползла выше. Пальцы будто сковал холод, а каждый вздох давался все тяжелее.

«Как мало мы знаем о мире, в котором живем, — вдруг подумалось ему. — Как наивны мы, полагая, что покорили и поняли его».

Словно из последних сил на доли мгновения вспыхнула свеча, но вспышка эта уже не могла победить темноту. С легким шипением огонек погас, оставляя лейтенанта Райена Джей Виккерса в бесконечном мраке. Его сиплое дыхание слилось с дыханием темноты, ровным и глубоким. Ее липкие щупальца забрались под одежду, заскользили по коже, обволакивая каждый ее дюйм. И не было никого, кто бы видел это. Никого, кто бы мог понять, что именно здесь произошло.

Завал смогли разрыть тремя часами позже. Кроты нашли двух мертвых немцев: одного заколотого, другого с дыркой от пули. Также они обнаружили пистолет Виккерса. Поиски лейтенанта ничего не дали. Только в одном из тоннелей на ящике с аммоналом нашли сложенный вчетверо лист бумаги. Это было письмо, написанное рукой Виккерса. Последние строки были выведены карандашом.

— Нужно отправить письмо этой Дженни, — робко предложил сержант Дьюрри. МакКинли покачал головой:

— Нет. Она умерла с полгода назад. Тиф. Виккерс знал это, но продолжал писать. Наверное, ему просто хотелось думать, что где-то там его кто-то ждет.

Он задумчиво поглядел на исписанный лист, который держал в руках. Последние карандашные строки словно горели огнем под его взглядом.

Вблизи цистерна казалась еще больше. Огромная, некогда белая, а ныне увитая трещинами и ржавыми потеками, будто плющом, она возвышалась над детьми, как самый настоящий небоскреб. Вообще-то, когда ты маленький, над тобой возвышается абсолютно все: дома, автобусы, грузовики, непонятные и вечно занятые взрослые. Даже мальчишки из старших классов, которые отбирают у тебя деньги, данные родителями на завтраки, — и те нависают над тобой словно башни. Правда, мало кто считает себя маленьким в десять лет. Первая в жизни круглая дата, первый официальный юбилей как будто завершает некий цикл, по окончании которого слово «маленький» к тебе больше не применимо. Словно ноль на конце десятки — не зацикленная в круг линия, а спираль, переводящая тебя на новый виток.

Из стоящих на холме шестерых детей только Лысик все еще относилась к разряду малышей. У нее даже собственного велосипеда не было. Именно потому она всю дорогу тряслась на раме Димкиного велика, тихонько ойкая всякий раз, когда тот неосторожно подпрыгивал на ухабах неровной дороги. Остальным заветная десятка уже стукнула, и транспорт у них был свой собственный.

Генке, самому старшему из шестерки, через месяц исполнялось двенадцать, и возраст автоматически делал его вожаком маленького велосипедного войска. В другое время он бы вряд ли стал возиться с мелюзгой, даже если она не считает себя таковой, но сейчас у него просто не было выбора. Летом родители стараются отослать детей подальше из хоть и провинциального и маленького, но тем не менее грязного, пыльного и очень загазованного городка. Чада разъезжаются по бабушкам и дедушкам, по тетям и дядям, по дачам, приусадебным хозяйствам и летним лагерям. Генке не повезло. Именно это лето его родители выбрали для того, чтобы раз и навсегда выяснить отношения, — они разводились. И дела им не было до того, что все друзья сына объедаются фруктами, трескают бабушкины пирожки или ночами рисуют соседям по комнате усы из зубной пасты.

Впрочем, не повезло в это лето всем шестерым. «Велосипедное войско» сформировалось только по той причине, по которой обычно и появляются недолговечные детские сообщества с продолжительностью жизни чуть длиннее, чем у бабочек-капустниц, — этим детям некуда было податься.

У Пузыря, которого на самом деле звали Сашкой, не было бабушек и дедушек, а доверить свое пухлощекое чадо незнакомым людям его мама и папа боялись.

Родители Стаса были слишком бедны для того, чтобы вывезти его куда-нибудь дальше пригорода, куда они периодически и выбирались всей семьей на так называемые «пикники». Стас никому не говорил, но все ребята знали, что он держится вместе с ними и терпит подзатыльники и обидные прозвища, которыми награждал его Генка, только потому, что его уже тошнит от жареных сосисок и хлеба с кетчупом.

Димка же полгода назад потерял мать, и теперь его отец чаще вспоминал о бутылке, чем о родном сыне. Даже когда он подрался в школе и сломал себе палец, в травмпункт, а потом и в поликлинику его водила классная руководительница Зинаида Карповна. В последнее время в их доме часто стали появляться неприятные озлобленные тетки, похожие на давно не кормленных собак-ищеек. Вооружившиеся папками, в которых, роясь по дому, вечно что-то записывали, они громко отчитывали Димкиного отца и постоянно угрожали странными буквами Кэ-Дэ-эН. Что это такое, не знали ни его новые друзья, ни сам Дима. Но в одном он был уверен твердо — ищейкоподобные тетки хотят забрать его у отца. Видимо, из-за сложной семейной ситуации Генка донимал его меньше остальных. У Димы даже не было обидного прозвища.

Хуже всех приходилось Лысику. Из всей компании, пожалуй, один лишь Димка знал, что ее зовут Рита. И то знал лишь потому, что жил с ней в одном дворе. Лысику вообще не везло по жизни. Из родни у нее была только старенькая бабушка — седая, сухонькая и почти слепая. Бабушка была предельно нищей — даже на одежду из «секондхэнда» (а только ее она и могла позволить своей внучке) ей приходилось откладывать. Вот и сейчас на Лысике, точно на вешалке, болталось короткое серое платьице в белый горошек, которое едва доставало до вечно покрытых закоростеневшей кровью и разводами йода и зеленки коленок. Какой уж там велосипед? Она скромно сидела на самом краешке рамы и иногда оглядывалась на Диму, точно боялась, что тот передумает и заставит ее идти пешком. То и дело Лысик нервно поправляла синюю косынку, из-под которой в разные стороны торчали оттопыренные обезьяньи ушки. Рита была Лысиком именно потому, что была лысой. Тонкая синяя ткань скрывала ежик русых волос, коротких настолько, что не каждый мальчишка ее возраста отважился бы такой носить.

Виной всему была Ритина бабушка. Именно в ее начинающий сдавать под давлением маразма разум пришла гениальная идея профилактики педикулеза.

— Так надо! — сказала бабуля и старой металлической советской машинкой для стрижки волос обкорнала внучку под ноль. А Рита терпеливо снесла экзекуции) и молча превратилась в Лысика. Прозвище появилось с легкой Генкиной руки. А вот своим местом в их маленьком временном союзе Рита была обязана Кате.

Как костюм итальянского модельера выделяется среди китайского ширпотреба, так и одиннадцатилетняя Катюша выделялась на фоне остальных ребят. Пятерка неудачников — так она их называла.

— Пятерка неудачников, и я — ваша королева! — улыбаясь, говорила она и заливалась искренним смехом, отсвечивая на солнце белозубой улыбкой.

И на нее никто не обижался. Любую, даже самую жестокую ее шутку мальчики принимали как игру, раболепно ожидая маленьких милостей своей повелительницы, а Лысик молчаливо терпела, как терпела она все невзгоды, выпавшие на ее маленькую жизнь. Будучи неглупой девочкой, она прекрасно понимала, что нужна Катюше только для оттенения ее красоты в глазах мальчишек, но все равно послушно исполняла свою роль.

Сама Катюша якшалась с «Неудачниками» именно из-за мальчишек. Ей нравилось это странное, пока еще не совсем понятное обожание в их глазах. Нравилось, как они стремительно глупели и превращались в послушных комнатных собачек, стоило лишь оказать им малейший знак внимания. Катя была маленькой женщиной. И, как и всякая настоящая женщина, она умело манипулировала своим мужским окружением. Как сейчас, например.

У Катюши был свой велосипед — красивый, новенький, безумно дорогой, того нежно-розового цвета, от которого млеют все девчонки в возрасте до пятнадцати лет. Среди грязных, украшенных драными наклейками, цепочками, птичьими косточками и трещотками из игральных карт великов мальчишек он смотрелся «Роллс-ройсом» среди «Запорожцев». Для своей дочери Катины родители могли позволить все самое лучшее. Но в последнее время девочка предпочитала кататься «на раме» у Генки, проверяя таким образом верность своего фаворита.

И Генка проверку выдерживал с честью! В тот же вечер, когда Катюша впервые попросила покатать ее, а потом пожаловалась на жесткую раму, он отыскал на свалке старое мотоциклетное сиденье и при помощи ножа и веревок соорудил мягкий и довольно удобный валик. От этого стало похоже, будто на раму надели глушитель, но Королева такой подход восприняла благосклонно, а это все окупало. С тех пор Катюша передвигалась только так. Вот и сейчас она облокотилась на широкий руль Генкиного «байка» и, щурясь, смотрела на цистерну.

— Это здесь? — болтая в воздухе ножкой, поинтересовалась она у своего водителя. Ветер, взявший разгон где-то у подножия резервуара, взлетел на холм и, подхватив ее золотистые волосы, швырнул их в Генкино лицо.

— Здесь… — Голос его вдруг стал хриплым и сухим, будто горло покрылось глубокими трещинами, и слова застревают, теряются в них. До боли в животе ему хотелось уткнуться носом в эти мягкие душистые локоны. Так захотелось, что задрожали крепко сжимающие руль пальцы.

— Ну, так чего ждем? — не оборачиваясь, Катюша довольно улыбнулась. Она знала, как влияет на Генку, и не стеснялась этим пользоваться. Торчащим из босоножки пальцем Катюша зацепила трещотку, и та приглушенно щелкнула по спицам колеса, — Поехали?

— Нельзя туда ехать! — внезапно вмешался Пузырь. Его расплывшаяся физиономия была еще краснее обычного, толстые, как оладьи, щеки висели едва не на плечах, а футболка намокла от пота, — Мне мама говорила…

— Me мямя гавалиля, — скривившись, передразнил его Генка. — А тебе мама не говорила, чтобы ты жрал меньше? Из-за тебя, свинья жирная, час сюда добирались!

Пузырь обиженно насупился, но промолчал — сказанное было чистой правдой. Во время поездки группе приходилось то и дело останавливаться, чтобы дать раскрасневшемуся Сашке догнать их и немного отдохнуть.

— Большая… — глядя на цистерну, задумчиво сказал Стас. — Геныч, ты не говорил, что она такая большая!

— А самому головой подумать слабо? — разозлился вожак. — Знаешь, какой он здоровый? Где он, по-твоему, жить должен? В ведре, что ли?

Стас неопределенно пожал плечами, как бы не опровергая, но и не соглашаясь с доводами. Он пристально смотрел на цистерну, будто мысленно обмерял ее рулеткой.

— А кто там живет? — робко поинтересовалась Лысик.

Она все и всегда делала очень робко. Со стороны могло показаться, будто девочка боится, что ее могут обидеть, обозвать, ударить, но наделе это было совсем не так. Риту никто не бил, и даже обижали ее не больше других. Просто она всегда вела себя так, будто смирилась. Она напоминала перегоревшую лампочку — тусклую, безучастную, выгоревшую изнутри. Никому не нужную.

— Конь в пальто, — огрызнулся Генка. Лысика они подобрали уже по дороге, и потому подробностей она не знала, но объяснять что-то ей вожак считал ниже своего достоинства.

— Кракен, — ответил вместо него Стас. По голосу было слышно, что он ну ни капельки не верит в официальную цель их визита. Бросив мрачный взгляд на загорелую Катю, он презрительно сплюнул в дорожную пыль и счел нужным добавить: — Геныч говорит, что он там Кракена видел.

— Ну, ты дебил! Не видел я его! — заорал Генка.

— А чего ж ты нас сюда приволок? — Стас вновь сплюнул сквозь зубы. Этому трюку он научился совсем недавно и харкался теперь с такой частотой, что легко уделывал любого «корабля пустыни». — Чего мы сюда перлись, раз здесь нет ни фига?

— Не, ну ты точно дебил! — Генка постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу. — Все пацаны знают, что он тут есть…

— Я не знал, — вставил свое веское слово Пузырь.

— А ты и не пацан, ты баба жирная! — сбрил его Генка. — Еще раз перебьешь — всеку! Понял?

Побледневший Пузырь утвердительно тряхнул головой, отчего его щеки и складки на шее колыхнулись, как застывший холодец. Когда Генка серчал на Пузыря и «всекал» ему, это было больно.

— Короче… — восстановив порядок, Генка успокоился и вернулся к своей обычной манере разговора. — Пацаны говорят, что он только этим летом тут завелся. До этого сто раз сюда ездили — не было. И еще… говорят, что это он братьев Копытиных сожрал…

Все невольно притихли. Даже Катюша, которая вроде бы находилась на своей волне и не вмешивалась в разговор, перестала болтать ногами и с интересом прислушалась. Про братьев Копытиных в городе ходили самые разные слухи. Хулиганы и оторвы, однажды они пропали все трое разом. Через месяц их нашли. Мертвых.

Гришка Подольский, который был лучшим другом самого младшего Копытина и потому присутствовал на похоронах, говорил, что хоронили братьев в закрытых гробах. На поминках он подслушал разговор двух уже изрядно поддатых гостей и зуб давал, что слышал, как один из мужиков сказал:

— И все трое — без головы!

После того случая в городе было много шума. Родители еще долго загоняли детей домой, едва на улице чуть-чуть темнело, милиция шугала мальчишек из подвалов и с чердаков, а сами мальчишки передавали из уст в уста страшилки о жуткой смерти братьев Копытиных, обраставшие невероятными подробностями с каждым новым рассказчиком. Но по-настоящему никто ничего не знал.

— А еще его пацаны с «пятьдесят шестого» видели, — продолжал Генка. — Они раньше сюда ездили покрышки жечь, а потом, как Кракена увидели, — сразу перестали. Поэтому они теперь в Гнилой Балке тусуются. Косой говорит, у него три щупальца, и на каждом голова одного из братьев. И все головы — живые…

— «Пятьдесят шестым» соврать — раз плюнуть! — скривившись, перебил его Стас. — Косой прошлым летом всем трындел, что он летающую тарелку видел, ты и этому веришь?

— А че?! Может, и видел?! — Генка не был бы лидером, если бы не умел отстаивать свое мнение, — Чем докажешь, что нет?

— Я у бабушки в деревне тоже… — начал было Пузырь.

— Заткнись! — одновременно рявкнули на него оба спорщика, и Сашка испуганно стих, по-черепашьи втянув голову в плечи.

Только теперь все осознали, что на корабле назрел бунт. Капитан Гена сверлил недобрым взглядом мятежного штурмана Стаса, а тот в свою очередь хмуро разглядывал его, выискивая слабину, брешь, в которую можно будет ударить. И Генка понял, что подставился. Но отступать уже было поздно, ведь на раме, с безмятежной улыбкой поглядывая в их сторону, сидела золотовласка Катюша, и ее кудрявые локоны приятно щекотали Генке предплечья всякий раз, когда она поворачивала голову. Надо было идти ва-банк, и Генка пошел.

— Я его не видел…

Стас криво ухмыльнулся и откинулся в седле, будто говоря — что и требовалось доказать.

— Но я его слышал.

И. не дожидаясь, пока команда оправится от таких откровений, он оттолкнулся от земли ногой и покатился с горки навстречу цистерне. Звонко завизжала довольная Катя — скорость ей нравилась. Пожав плечами, Стас напоследок сплюнул еще раз и, мягко толкнувшись, покатился следом, поднимая за собой низкое облако пыли. За ним, пыхтя и отдуваясь, промчался Пузырь.

Димка еще раз поглядел на неровный, разбитый грузовыми машинами, мотоциклами и дождями склон и страдальчески вздохнул. Скатиться подобно Генке, да еще и с девчонкой на раме, у него не хватило духу.

— Слезай, — бросил он Лысику. Та покорно соскочила на землю и снизу доверчиво посмотрела на Димку. Наткнувшись взглядом на ее большущие синие глазищи, тот вздохнул еще раз и, лихо перекинув ногу через раму, тоже слез с велосипеда. Сланцы тут же утонули в густой и горячей пыли, и Димка поморщился, представив, как вечером придется мыть ноги. Но ощущение было приятным, и уже через пару секунд он принялся загребать пыль специально, стараясь пропускать ее наполненное солнцем тепло через всю стопу.

Лысик молча шагала рядом, и ее ноги в стоптанных голубеньких босоножках утопали в пыли почти по щиколотку. Спуск оказался не таким уж и крутым, хотя и очень неровным. Осенью стекающая со склона вода превращала его в непроходимое болото, а сейчас, жарким и душным летом, все колеи и протоки полностью высохли, и земля оказалась изрезана высохшими длинными шрамами, перевитыми, точно змеи или корни деревьев.

Пока они спускались, Димке приходилось вести велик обеими руками, но внизу он по привычке перехватил руль за середину и уверенно повел его уже одной рукой. Задумавшись о своем, он даже вздрогнул, когда в свободную руку вцепилась маленькая теплая детская ладошка. Но тем не менее не повернулся, чтобы посмотреть, и, что уж совсем удивительно, не отнял руки. Почему-то это показалось ему очень приятным, вот так вот идти под жарким солнцем, загребать горячую пыль сланцами и ощущать в своей ладони слегка влажную ладошку семилетней девочки. Ему уже давно не было так хорошо. С тех пор, как не стало мамы, ему редко бывало хорошо.

— Дима, — позвала Лысик и, чтобы быть уверенной, что он точно ее услышит, слегка подергала его за руку.

— Мммм?

— Дим, а там, правда, Кракен живет?

— Правда.

— Такой, как в «Пиратах»? Как у Дэбби Джонса?

— Дэйви, — поправил ее Димка, — Дэйви Джонс. Дэбби — это женское имя.

— Дэйви, — согласно кивнула Лысик. — Такой же?

— Точно такой, — подтвердил Димка, — Только еще больше. Видишь, какую здоровую бочку себе занял?

Он мотнул головой в сторону «бочки», которая с каждым их шагом становилась все громадней. Казалось, это не они приближаются к ней, а сама цистерна ползет им навстречу, постепенно захватывая небо, облака, раскаленное солнце, редкий лес, горизонт… весь мир. Любое заброшенное здание выглядит страшным и зловещим, но это ко всему прочему носило на себе еще и какую-то особенную печать мрачности. Окруженная изогнутой и ржавой оградой, похожей на кривые зубы давно умершего чудовища, цистерна выглядела, как замок злого колдуна, который по странной прихоти сделал его в виде большой бочки. Полуразрушенные смотровые вышки по углам ограды только усиливали сходство, выглядя этакими стрелецкими башенками, развалившимися под меткими выстрелами катапульт и требушетов.

— А правда, что это он Вальку Копытина съел? — не унималась Рита.

— Правда. И Вальку, и Серегу, и Мишку. Всех троих. А головы себе оставил.

Лысик удивленно раскрыла рот. Глаза ее испуганно округлились.

— Зачем?!

Направив колесо велосипеда в глубокую колею, Димка задумчиво посмотрел на Лысика, прикидывая, действительно ли она такая доверчивая или просто издевается. Рита продолжала преданно смотреть ему в рот, ожидая ответа.

— Чтобы было с кем поговорить, — ответил он наконец. — Тоскливо же весь день в бочке сидеть. Пока дождешься, чтобы к тебе еще какой-нибудь дурак свалился, сто лет пройти может. Так и со скуки помереть недолго.

— И что, вот так целыми днями с ними разговаривает — и все?

Димка сделал вид, что глубоко задумался.

— Нууу… Нет, наверное. Еще в шахматы играет… в шашки, в «Чапаева» там…

Лысик неожиданно посмотрела на него со взрослой серьезностью и, еще крепче сжав его ладонь, доверительно сказала:

— Я бы не хотела, чтобы нам головы оторвали… Дим, давай не пойдем?

И это прозвучало так искренне и доверчиво, что у Димки против воли сжалось сердце. Он остановился, повернулся к Лысику и, глядя в ее большие, небесно-синие глаза, честно сказал:

— Нет там никого. И не было никогда. Это нефтебаза старая, мне… — он запнулся, дернул щекой, но все же справился с собой и закончил: —…мне мама рассказывала. Мы раньше этой дорогой часто ездили. Осенью за грибами, зимой на лыжах, летом на речку. Там, дальше, — Димка махнул рукой в направлении убегающей за горизонт и прячущейся между деревьями разбитой грунтовки, — классное место есть. Папка рыбу ловил, а мы с… мамой… мы костер жгли. А потом шашлыки все вместе ели… или уху варили…

Он мотнул головой, отгоняя воспоминания, как назойливую пчелу, норовящую ужалить побольнее.

— Нет там никакого Кракена. Просто Геныч перед Катькой рисуется.

Глядя ему в глаза, Лысик маленькими пальцами сжала его ладонь и кивнула. Димка отвел взгляд первым, в горле стоял комок, глаза щипало, сердце гулко бухалось о грудную клетку, как застрявшая между оконными рамами ласточка. Отвернувшись, он резко вырвал руку из теплых объятий Ритиной ладошки и зло зашагал вперед, за ограду. Туда, где раздавались громкие спорящие голоса. Туда, куда мальчику и девочке ни за что нельзя приходить, взявшись за руки. К товарищам по играм.

Приподняв велик, он выволок колесо из глубокой колеи и уверенно направил в раззявленный проем между частоколом гниющих железных зубов. Сорванные с петель ворота валялись прямо на земле, и на них четко отпечатались три змеящихся следа — проехавшие здесь недавно велосипеды. Металлические листы гулко выгнулись, когда Димка наступил на них, а потом и загрохотали, когда по ним быстро пробежались запыленные синенькие босоножки Лысика.

Ребята стояли у самой стенки бывшего нефтяного резервуара и о чем-то горячо спорили. Точнее говоря, спорили только Генка и Стас. Пузырь трусливо жался на приличном расстоянии, чтобы быть твердо уверенным, что не подвернется под горячую руку, а Катюшка демонстративно делала вид, что ей все это неинтересно. Она брезгливо ковыряла палочкой какое-то маслянистое пятно, на вид довольно свежее, вытекающее из дыры в цистерне. Димке вся эта картина напомнила передачу про дикую природу, которую им в школе как-то поставил вместо урока учитель краеведения. Там матерые рогатые олени бились друг с другом едва ли не до смерти, а большеглазая стройная самочка безучастно следила за ними со стороны.

— Было, блин! Сам же слышал! — От крика на шее у Генки вздулись маленькие венки, пульсирующие и синие. — Не слышал, скажешь?

— Че я слышал? — Изо рта Стаса с каждым словом вылетали маленькие капельки слюны. — Че я слышал? То, что вода булькнула? И что? Кракен вылез? Нет его ни фига!

— Есть!

— Нету ни фига!

Подкатив велосипед к сваленным в общую кучу «байкам», Димка положил его и, обогнув орущую парочку, подошел к Сашке.

— Чего не поделили?

— Кракена, — глупо улыбнулся Пузырь. Однако, заметив, что шутить Димка не настроен, тут же поспешил исправиться: — Геныч сказал, что, если по «бочке» постучать, можно услышать, как оно ворочается… Ну, Стасян и постучал.

— И как, — Димка с интересом посмотрел на уходящий в небо бесконечный гладкий бок цистерны, — услышали?

— Нуууу… — уклончиво начал Сашка.

— А ты сам попробуй!

Вздрогнув, Димка обернулся. Болтая с Пузырем, он даже не заметил, как со спины к нему подошли остальные ребята.

— Попробуй, — повторила Катюшка, протягивая ему свою, измазанную в чем-то тягучем и черном, палку.

— Давай, Димон, — поддержал ее Генка. — А то Стасян глухой, похоже.

— Сам глухой, — зло огрызнулся Стас. Бунт продолжал развиваться. В обычное время Генка бы такого не стерпел и непременно «веек» бы непокорному по «тыкве». Бунтарь Стас понимал это лучше других, а потому поспешил закрепить свой успех:

— И нет здесь никакого Кракена. Просто железная бочка с водой.

Бессильно зарычав, Генка вырвал из рук Катьки палку и сунул ее Димке. Катюша обиженно ойкнула и отодвинулась к Стасу, но Гена не обратил на это никакого внимания:

— Давай, Димон! Сам послушай!

Палка была нагрета Катиной ладонью и оттого казалась приятной на ощупь. Взвесив ее в руке, Дима подошел к стенке цистерны вплотную. Пристально оглядев напряженно следящих за ним ребят, он недоуменно пожал плечами и с силой ударил по ржавому металлическому боку.

Он ожидал, что удар гулким «бууу-уууммм» отзовется во всем полом теле огромного резервуара, но услышал лишь короткий и приглушенный стук. Обернувшись вновь, Димка с удивлением увидел, что все ребята с любопытством вслушиваются в наступившую тишину. Напряженные глаза, сдвинутые брови, приоткрытые рты — все пятеро настойчиво сканировали пространство, надеясь услышать, как в темных недрах проржавевшего нефтяного резервуара ворочается гигантское существо, которого здесь просто не могло быть. В этот момент Димка чувствовал себя неимоверно взрослее всех стоящих перед ним полукругом детей вместе взятых. Он перехватил палку поудобнее и с силой заколотил ею по прогнившему железу. Раздраженно отбросив палку в сторону, он снова посмотрел на товарищей. Пятерка стояла все в тех же напряженных позах, ушами-локаторами вылавливая все возможные звуки. И Димка сорвался.

— Да вы чего все?! Какой, на фиг, Кракен?! Это пустая железная бочка, в ней нефть хранили…

— Ш-ш-ш-ш-ш! — внезапно прошипел Пузырь, прижав палец к губам. Но Димка уже и сам замолчал. Потому что почувствовал — у него за спиной, где-то за стенкой, показавшейся вдруг такой тонкой и ненадежной, мягко шлепнулось что-то влажное. Это было похоже на плеск большой рыбины и одновременно на булькнувший и теперь идущий к самому дну булыжник. А за плеском раздался странный шорох. Странный, потому что природа шороха обычно сухая и колючая, но этот был мокрый и какой-то слизистый. Было отчетливо слышно, как нечто скользит там, за выгнутой железной стеной, в полной темноте и тишине.

Несмотря на жаркий день, Димке вдруг стало так нестерпимо холодно, что мелко и противно затряслись коленки. Холод сформировался где-то в районе макушки и быстро кинулся вниз, к самым пяткам, намертво приморозив ноги к утоптанной земле. Чувствуя, как встают наэлектризованные от страха волосы на руках, Димка пытался сдвинуться с места и не мог. Ему оставалось только стоять и слушать, слушать, слушать… и надеяться, что это, чем бы оно там ни было, поворочается и вновь уляжется спать.

— Я же вам говорил! Лопухи! Я же говорил, что там Кракен!

Звук Генкиного голоса перебил шорох, будто государственная радиостанция, заглушающая любительские передачи. Моментально, словно их отсекли гигантским скальпелем, пропали звуки из цистерны, и оцепенение тут же спало. Димка поспешно сделал несколько шагов назад и оказался прямо в середине полукруга своих друзей. Мальчишки и девчонки смущенно переглядывались, вымученно улыбаясь. И только Генка едва не плясал от радости.

— Что, выкусил!? — дразнил он Стаса, — Кричал — нету, а как услышал, так в штаны наложил!

— Он прав.

Приплясывающий от удовольствия Генка замер и медленно повернул голову к источнику возмущения спокойствия. Димка набычился и упрямо повторил:

— Там ничего нет. Это просто вода. Крыша ржавая вся, там, наверное, до краешка налито — дождь, снег…

Приободренный такой поддержкой, вновь оживился Стас. Он прочистил горло, собираясь сказать что-то едкое, и вдруг выпучил глаза и, ткнув пальцем в самый верх цистерны, протяжно закричал:

— Краааакен!

Тут же началась невероятная неразбериха. Все разом кинулись прочь от цистерны, позабыв про велосипеды, про друзей, думая только о том, как бы самому унести ноги. В панике кто-то, кажется, Генка, заехал Сашке локтем в живот. Пузырь упал и только тихонько ойкнул, когда прямо по нему пробежала сначала Катя, а за ней и Лысик.

На месте остались стоять лишь Димка да Стас, чей заливистый смех презрительно летел вслед убегающим друзьям.

— Кракен! Кракен! — издеваясь, кричал он.

До Генки наконец-то дошло, и теперь он, пунцовый до кончиков ушей, возвращался назад, и сжатые до белых костяшек кулаки не сулили шутнику ничего хорошего. Однако самого шутника это, кажется, не слишком волновало. Торопливо подобрав с земли палку, Стас остался стоять на месте.

Генка остановился, не доходя до него шагов пять. Воздух со свистом вылетал из его раздувшихся ноздрей, лоб и щеки пылали пунцовыми пятнами, кулаки сжимались и разжимались, душа чью-то невидимую шею. И тем не менее, глядя, как непринужденно поигрывает палкой Стас, подходить ближе Генка не решился.

Не торопясь, к мальчишкам вернулись Лысик и Катюша.

— Ну, и кто теперь в штаны наложил, а? — Стас нахально улыбнулся и, словно приглашая противника подойти поближе, постучал кончиком палки по носку своей кроссовки.

— Да ты же сам слышал! — не выдержав, заорал покрасневший Генка. — Все слышали!

Ища поддержки, он оглянулся, пытаясь взглядом поймать глаза ребят. Катюшка, как всегда, сделала вид, что она не при делах, отрешенно изучая свои туфельки. Пузырь неловко переминался с ноги на ногу и больше поглядывал на Стаса, чем на Генку. Смешно приоткрывшая рот Лысик, напряженно следящая за развитием конфликта, вообще не рассматривалась вожаком, как вероятная поддержка. А вот Димка…

— Никто ничего не слышал, — сказал Димка. — Просто вода плещется.

От бессилья Гена готов был заплакать, но знал — нельзя. И без того подорванный авторитет был бы тогда окончательно втоптан в землю. Он скрипнул зубами, с трудом подавил рвущийся наружу гнев и ехидно поинтересовался:

— А что же там шуршало тогда, а?

— Льдины, — поколебавшись, ответил Димка. — Папка говорит, что если солнце до них не достает, то льдины могут и до зимы не растаять. Так что нет там никого.

— Нет, значит? — Генка, прищурившись, пристально посмотрел Димке прямо в глаза, — Может, тогда полезешь и посмотришь?

Повисло молчание. Вся компания, не дыша, переводила глаза с одного мальчика на другого. Все понимали, что одно дело — утверждать что-то, и совсем другое — проверить. Это уже тянуло на незабвенное «слабо?».

— Дим, не надо лезть… — донесся откуда-то снизу рассудительный голос Лысика.

— Рот завали, — резко одернул ее Генка. И тут же вновь переключил свое внимание на Димку.

— Ну, так что? Посмотришь? Лестница-то целая.

Димка с сомнением глянул на лестницу. С виду она действительно была целой, но доверия тем не менее не внушала. Двадцать метров грубо сваренного между собой «уголка», вместо перекладин перечеркнутого арматуринами, ломано тянулись до самой крыши. Пролезть по такой уже было нешуточным испытанием. А если учесть, что гипотетически лестница вела прямо в пасть к некоему жуткому созданию, то сложность становилась запредельной.

— Что, — не унимался Генка, — слабо?

Полукруг завороженно ахнул. Это произошло. Волшебное слово названо, и дальше все будет развиваться согласно старой детской магии. Возможны лишь две развязки, и в обеих плохо придется не тому, кто произнес слово, а тому, кому оно адресовано.

— Дим, не лезь туда, — попросила Лысик. Она пыталась остановить или хотя бы отсрочить начинающуюся битву двух характеров, — Поехали домой, а, Дим?

— Еще раз хайло откроешь, — с угрозой пообещал Генка, — зубы выбью! Пшла отсюда, дура лысая!

Он с силой вытолкнул Лысика за пределы сжимающегося полукруга. И битва началась.

— И ничего мне не слабо! — сжав губы в ниточку, попытался защититься Димка.

— Не слабо? А чего ж ты еще не там? — Генка бил проверенным, испытанным, много раз апробированным и никогда не дающим осечки оружием.

— А чего ты сам не лезешь? Самому-то слабо? — все еще маневрируя, Димка понимал, что его медленно, но верно загоняют в тупик, где и прицельно расстреляют из всех орудий.

— Залезть мне не слабо, — Генка уже полностью вернул себе уверенность. Он хлестал противника заготовленными фразами, которые были заранее известны обоим.

— А чего ж ты еще не там? — Димка все же попытался отсрочить неизбежное.

— Не хочу, чтобы мне голову оторвали, — Генка ответил с явным чувством собственного превосходства. — Я-то знаю, что там Кракен.

— Да нет там никого!

— Так ты проверил, прежде чем трепать!? Тявкать всякий может, а ты докажи!

Некоторое время они молча сверлили друг друга глазами, а затем Генка презрительно выплюнул:

— Ссыкло!

Лицо Димки вспыхнуло, словно лампочка. Краска мгновенно залила его от шеи до кончиков ушей. Рот приоткрылся, чтобы в ответ бросить что-нибудь едкое и злое… Но вместо этого Димка круто развернулся и направился прямиком к лестнице. Следом за ним поспешили все остальные.

Вообще-то лестница была наспех срезана болгаркой, примерно на уровне двух метров от земли, видимо, как раз для того, чтобы не лазали дети. Но кто-то заботливый (возможно, даже «пятьдесят шестые», первыми обнаружившие, что на привычной и давно знакомой площадке для игр поселилось страшное нечто) приставил к металлическому боку цистерны сколоченные вместе доски, достающие почти до самой первой ступеньки.

Димка задрал голову к небу, чтобы оценить расстояние, и обмер.

По ржавым перекладинам медленно ползли синие босоножки Лысика. Легкий ветер трепал серое платьице, из-под которого сверкали тощие ножки и смешные белые трусики. Из-за роста ползти ей было неудобно, и потому Лысик передвигалась пошагово — ставила правую ногу на ступеньку выше, перехватывала руками толстый металлический уголок и подтягивала себя наверх. Получалось не слишком скоро, но, судя по тому, что до верху ей оставалось метров семь, ползла Рита уже давно.

— Рита! — заорал Димка.

На секунду развевающееся платьице остановилось, и из-за него показалась лопоухая голова в синей косынке. Лысик смело помахала ему рукой и, улыбнувшись, крикнула в ответ:

— Дима, ты не лезь сюда! Здесь очень страшно! Я сейчас все посмотрю и быстренько вернусь!

Голова вновь скрылась, и тоненькие ножки в синих сандалиях вновь продолжили свое ступенчатое восхождение. Генка заржал:

— Даже девчонка не боится! А ты зассал!

Он даже не понял, откуда прилетел удар. Средь бела дня в глазах вспыхнули звезды, и Гена мешком осел на землю. А мимо него уже молнией промчался Димка! Вихрем взлетев по упруго пружинящим доскам, он подпрыгнул и ухватился за перекладину. Ноги сами нашли опору, и Димка не пополз — полетел догонять почти добравшуюся до крыши Лысика.

— Ну, блин! — отбросив палку, Стас резко метнулся к «байкам» и рывком вытащил свой. — Мы так не договаривались!

Генка, уже пришедший в себя, помотал головой и, глядя на беглеца мутными глазами, зло рявкнул:

— Куда?!

Игнорируя его, Стас спросил:

— Кать, ты едешь?

Без каких-либо раздумий Катя юркнула к нему под руку и, даже не поморщившись, устроилась на жесткой металлической раме. В ее глазах по самому краю плескался испуг, готовый вот-вот пролиться слезами.

— Пузырь? Тыс нами?

Бывший штурман уводил остатки мятежного экипажа с собой. Сашка Пузырь послушно тряхнул сальными щеками и побежал поднимать свой велик.

— Бежите, да? — с ненавистью прошипел Генка. — Кракена испугались?

— Придурок ты, — тихо ответил Стас. — Плевал я на твоего Кракена. А вот когда Лысик или Димка грохнется и башку себе поломает, нас тут не будет. А ты можешь сидеть и ждать ментов, баран безмозглый!

С этими словами Стас крутанул педали и исчез, увозя на раме законную добычу — прекрасную Катеньку с золотистыми волосами. Солнце, отразившееся в бешено вертящихся спицах, послало зайчик в припухший Генкин глаз.

Глядя вслед удаляющемуся велику восхищенными глазами, Пузырь тоже надавил на педали и медленно, будто тяжеловесный таран, покатился к бывшим воротам. Здесь, на безопасном расстоянии, он остановился и, обернувшись к сидящему в пыли Генке, крикнул срывающимся голосом:

— Генка — баран безмозглый!

И, глупо хихикнув, воодушевленный своей смелостью, Пузырь покатил вслед за новым командиром сильно поредевшего отряда.

— Сууукаааа! — от обиды и злобы Генка заорал так, что вздулись вены на шее.

Мгновенно вскочив на ноги, он схватил с земли палку и кинулся вслед за удаляющимся Пузырем. Но когда его кроссовки коснулись поваленных ворот, те предательски громыхнули, и Сашка обернулся. Увидев бегущую за ним смерть, он сдавленно хрюкнул и со всех сил налег на педали.

Поняв, что не успеет, Генка в бессильной злобе швырнул палку ему вдогонку. Та, крутанувшись в воздухе несколько раз, на излете плашмя прошлась Пузырю по спине и, выполнив миссию, упала в дорожную пыль, точно неразорвавшаяся ракета. Взвизгнув, как девчонка, Сашка закрутил педали на пределе своих возможностей и вскоре был уже у самого подножия холма. Не ожидавший от него такой прыти Генка с досадой крикнул:

— Сука жирная! Я тебя зарою, понял?

С трудом осилив пригорок. Пузырь немного отдышался и тоненько пискнул:

— От-со-сииии!

И чтобы Генка уж наверняка понял его правильно, поднял согнутую в локте правую руку и ударил по ее сгибу левой.

— Убью, — прошептал Генка одними губами и слепо побрел к своему велосипеду. Мысленно он представлял, как палкой забивает Пузыря до смерти, а тот визжит, и корчится, и умоляет его пощадить. Только вместо толстогубого, с обвисшими щеками, поросячьего рыла Сашки он видел то презрительно скривившееся лицо Стаса, то отрешенную мордашку златовласой Катеньки.

Велосипедов почему-то было два. Тупо уставившись на лежащие на земле «байки», Гена пытался сообразить, кому принадлежит второй, если все остальные его кинули. И в этот самый момент откуда-то с неба донесся крик: «Рита, стой! Да стой же ты!», заставивший опухший Генкин глаз запульсировать с новой силой.

— Димооооон, — протянул Гена и осторожно потрогал налившееся болью веко пальцами. Теперь он знал, кому отомстит в первую очередь. Этому неверующему, этому трусливому засранцу, из-за которого он лишился и компании, и Кати! Недобро ухмыляясь, Генка взбежал по доскам к лестнице и, резво перебирая руками и ногами, по-обезьяньи ловко стал карабкаться вверх.

Димка нагнал Лысика у самого конца лестницы. Она уже взялась за изогнутые перила и пыталась влезть на крышу, как Дима ухватил ее за лодыжку. Не ожидавшая этого Лысик заверещала от ужаса и принялась вырываться. Столько отчаяния и страха было в этом вопле, что Димка ослабил хватку, и Лысик буквально влетела на крышу, все так же не переставая кричать.

Оттолкнувшись раз, другой, Димка взлетел следом, чтобы успокоить, объяснить, что все в порядке, и сейчас они спустятся обратно… и застыл.

От времени, непогоды и отсутствия ремонта крыша заброшенного нефтяного резервуара обвалилась почти наполовину. Выглядело так, словно несколько лет назад сюда упало что-то большое и тяжелое, смяв железные листы, пробив перекрытия и искорежив металлические опоры. В образовавшуюся дыру были хорошо видны внутренние стенки резервуара, украшенные черными потеками густой слизи, проржавевшие, разрушающиеся, но все еще достаточно крепкие, чтобы держать в себе воду.

Воды, такой же черной, как и запачкавшая стены слизь, было в «цистерне» едва на треть. Густая и маслянистая, она, казалось, поглощала не только любое отражение, но и сам свет. Лениво перекатываясь, она, как живая, наползала на стены своего хранилища, будто пробуя дотянуться до стоящих на самом краю обвалившейся крыши детей.

А в самой середине, занимая почти все свободное место, лежало то, отчего плескалась стоячая вода. То, от чего, не переставая, визжала Лысик.

Димка даже не заметил, что уже несколько секунд его перепуганные вопли начисто заглушают писк Риты. Он вообще не слышал ничего, кроме плеска антрацитового черного тела, состоящего из толстых щупалец и гигантской головы, похожей на раздутый древесный кап. И не видел ничего, кроме двух огромных, каждый больше его роста почти в два раза, глаз — бездонных, умных и отчаянно злых. Затягивающих людские души и медленно переваривающих их внутри себя несколько сотен лет.

Встретившись с ним взглядом, тварь встрепенулась. Если бы у нее был рот в человеческом смысле этого слова, Димка был бы готов поклясться, что Кракен плотоядно ухмыльнулся.

Толстые щупальца, украшенные отвратительными круглыми присосками и изогнутыми когтями, метнулись в стороны, с чавкающим звуком впиваясь в стенки цистерны. Конечности напряглись, металл застонал, и существо поднялось навстречу детям.

Димка больше не кричал. Молчала и Лысик. Поднявшись на ноги, она обреченно подошла к мальчику и, нащупав его руку, в который раз за день крепко сжала ее своей маленькой горячей ладошкой.

Пара щупалец метнулась вверх и, изогнувшись, зацепилась за края резервуара когтями, но Димка на них даже не глянул. Его глаза увидели новую цель, от которой у него мелко затряслась нижняя губа, а за ней и вся нижняя челюсть, и зубы заклацали, будто от переохлаждения. Гипнотически-медленно поднимаясь со дна цистерны, Кракен размахивал щупальцами, и начинало казаться, что их гораздо больше, чем должно быть… больше, чем может быть даже у такой невероятной твари. И конец каждого щупальца был увенчан мертвой человеческой головой.

Головы скалили зубы, моргали белесыми глазами, кривили бескровные губы в недобрых усмешках и о чем-то безмолвно шептались. И даже не отличая их одну от другой, Димка знал, что где-то там, среди всего этого адского сонма мертвых лиц, есть трое знакомых — хулиганистые братья Копытины: Валька, Мишка и еще один, имени которого он все никак не мог вспомнить.

Уродливая голова Кракена замерла на самой границе бочки, не выдвинувшись из-за разломанной крыши ни на миллиметр. Он не боялся света, по крайней мере, щупальца, которыми он зацепился за края цистерны, чувствовали себя нормально. Просто по какой-то причине он не желал появляться в нашем мире целиком. Огромные черные капли скатывались по лоснящемуся телу, будто слезы. Громадные глаза-плошки отражали в себе два нечетких силуэта — мальчика и девочку. И одинокое извивающееся щупальце уже тянулось к ним, страшно покачивая украшающей его мертвой головой, в которой Димка с ужасом узнал младшего Копытина — Вальку. Только сморщенного, облысевшего и словно постаревшего на тысячи лет.

За спиной Димки Лысик придушенно пискнула и вжалась ему в плечо маленьким мокрым личиком.

Щупальце выползло из цистерны и повисло перед ребятами, как большая змея, раскачиваясь из стороны в сторону. Мертвая голова клацала зубами в такт каждому наклону, точно мышцы нижней челюсти у нее не работали. Белые, как молоко, глаза, бешено вращаясь в орбитах, слепо пялились на притихших детей. Чтобы не смотреть на это уродство, Димка зажмурился. Рука его непроизвольно закрыла собой трясущуюся Риту.

Но оказалось, что не видеть зла — это еще не значит не слышать и не чувствовать его. От вони, которая стекала с мертвой головы вместе с густой черной жижей, сворачивались ноздри, а в уши метрономом стучалось жуткое клацанье кривых зубов мертвого Вальки.

Димка вдруг всем телом ощутил, что мертвое лицо теперь находится прямо перед ним, пытаясь выманить его из спасительной темноты, за которой он спрятался. И каким-то шестым чувством Димка вдруг понял, что от него требует, что приказывает ему сделать огромный, истекающий слизью Кракен. И это было так просто, так легко, и потом можно безбоязненно возвращаться домой, и жить долго и счастливо! Нужно было всего лишь…

Подтолкнув Лысика еще глубже себе за спину, Димка шумно выдохнул и резко раскрыл глаза. Смело встретив взгляд бессмысленных белесых шаров, он до хруста сжал кулаки и, с трудом преодолевая дрожь, ответил:

— Я ее тебе не отдам!

Резко выкинув руку вперед, Димка с ненавистью впечатал кулак в мягкое, дряблое лицо мертвеца. Под костяшками громко хрустнуло. Голова резко подалась назад, и мальчик увидел, как из глаз ее медленно сочится густая черная смола. И в тот же миг Кракен взревел.

Это было совершенно бесшумно. Просто все несметное множество голов вдруг одновременно раззявило безвольные рты и выдохнуло в пустоту. И в то же время это было громоподобно. Тем же самым чувством, которым Димка уловил голос мертвой головы, он услышал сейчас этот невероятный рев — громче взрыва, громче грома, громче рыка самого огромного хищника. Яростный рев разгневанного древнего бога.

От этого бесшумного крика барабанные перепонки взорвались болью. В ушах мгновенно стало горячо и влажно, и от этого Димка едва не пропустил, как позади него кто-то радостно закричал:

— Попались, сучата!

И после этого звук пропал, словно тот, кто смотрит реалити-шоу о нашем мире, вдруг внезапно нажал на пульте кнопку «mute».

Обернувшись, Димка увидел, как в полнейшей тишине бледнеет, вытягивается лицо Генки, спешившего сюда, чтобы наказать непокорного друга, и нашедшего свой кошмар. Как открывается его перекошенный рот, и из него вытекает, вываливается, выплескивается… безмолвие.

Мимо беззвучно метнулось что-то гибкое, лоснящееся и черное. В считаные секунды оно обвило собой захлебывающегося в крике Генку и вздернуло его в небеса.

Димка проводил его глазами. Смотреть за тем, как в воздухе, объятое черной гибкой плетью, совершенно бесшумно летает человеческое тело, было не просто страшно, а невыносимо жутко. Чувствуя, как седеют волосы на висках, Димка наблюдал, как из недр резервуара выскочило еще одно щупальце и захлестнуло Генке горло.

Миг, незаметное усилие скрытых под черной кожей мышц, и тело, будто тушка обезглавленной курицы, нелепо размахивая руками, полетело на дно. Голову с вытаращенными глазами и похожим на букву «О» ртом Кракен ловко насадил на свободное щупальце. Это было невероятно, но мертвые веки вдруг задрожали, рот перекосился, и Генкино лицо скривилось. Свободное щупальце пригладило на новой голове растрепанные волосы и, качнув ею из стороны в сторону, будто помахав на прощанье, ринулось вниз.

Кракен уходил. Расслабились упирающиеся в стенки цистерны щупальца, и гигантская голова, украшенная злобными глазами-озерами, рухнула на воду. Вязкая тягучая жидкость почти не дала всплеска, затягивая в себя древнее чудовище, как смола затягивает неосторожное насекомое. С той лишь разницей, что Кракен уходил на глубину добровольно.

Постепенно в смолянистой густоте исчезли почти все щупальца и головы. Последними скрылись полные ненависти глаза, большие и невероятно одинокие. Как только черная муть сомкнулась над ними, откуда-то из глубины выплыл огромный пузырь. Раздуваясь маслянистой радужной пленкой, он становился все тоньше и тоньше, пока не лопнул с оглушительным хлопком. И тогда Димка понял, что звук вернулся. Он устало прикрыл глаза и тихонько сказал:

— Пойдем домой, Рита. Все кончилось.

Разрумянившееся за день солнце медленно собиралось отходить ко сну. Как настоящий художник, оно не могло уйти, не закончив работу, и уж тем более не могло заснуть, закончив картину наспех. С чувством, смакуя удовольствие, солнце красило тени в багровый цвет. До полной темноты оставалось еще около двух часов.

Слой за слоем нанося краски, светило широкими мазками скрывало страшные события, которые произошли на заброшенном нефтяном резервуаре. Словно оно стыдилось, что нечто подобное могло произойти в его смену. Потому-то так старательно прятало солнце свежие воспоминания, делая их зыбкими и нереальными, похожими на сон или кошмарное видение, вызванное тепловым ударом.

Ветер легонько гладил взлохмаченные Димкины вихры и пытался проникнуть под тугую косынку Риты. Ласково касаясь детей, неспешно отбивающих шаги по разбитой грунтовой дороге, петляющей в нескольких километрах от города, он старательно перемешивал их мысли, осторожно извлекая из сознания куски свежих, сочащихся кровью и страхом воспоминаний. Наливающийся вечерней прохладой ветер был со светилом в явном сговоре. Иначе зачем бы ему это делать?

За полкилометра до города Лысик выпросила у Димки велосипед и теперь гордо толкала его перед собой — маленькая, лопоухая, едва достающая до руля макушкой. Димка шел рядом, незаметно поддерживая велик за сиденье и подталкивая его всякий раз, когда дорожка уходила вверх. Рита трещала без умолку всю дорогу. Ее детский голосок, становящийся таким рассудительным и взрослым, когда она говорила о чем-то серьезном, успокаивал окровавленные пульсирующие уши Димки. Было здорово идти рядом с этой маленькой девочкой в смешном стареньком платьице и стоптанных босоножках. Идти рядом и улыбаться, и соглашаться со всем, что она скажет.

— Я же говорила, давай не пойдем, — назидательно сказала Лысик. — Не послушался?

Димка кивнул.

— Страшно же было, да?

Снова кивок. Димка помнил, что было страшно, но отчего — не мог сказать точно. Чувствуя, почти физически ощущая, как внутри его головы кто-то старательно затирает ластиком все нереальные, жуткие и фантастические события сегодняшнего дня, он на мгновение увидел перед собой огромные зрачки, полные вселенской ненависти и тоски, и зябко поежился. Не зная, кто или что так заботливо бережет его разум, опасно оскальзывающийся на самом краю мрачной, сулящей безумие бездны, Димка был в душе благодарен ему. Дьявол, Господь, или же про стая особенность детской психики, способной любой кошмар свести к буке под кроватью, — какая, к черту, разница? Если это позволит ему спокойно спать по ночам, не пугая отца и соседей жуткими криками, — он, Димка, ничего не имеет против.

— Теперь-то будешь меня слушать? — Снова в голосе Риты проскользнули взрослые нотки, которые она, сама о том не ведая, позаимствовала или у бабушки, или у покойной ныне матери, которую почти не помнила.

— Буду, — уверенно кивнул Димка. Вслушиваясь в ее слова, он вдруг понял, что и она уже почти не помнит, чего они, собственно, так испугались.

— И больше никуда лезть не будешь?

— Не буду.

Лысик ненадолго замолчала, затем спокойно отпустила велосипед и робко заглянула Димке в глаза.

— Дим?

— А?

— Ты так больше не делай, хорошо? Я очень не хочу потерять…

Она все-таки сбилась и смущенно уставилась на грязные пальцы, выглядывающие из босоножек, бывших когда-то голубыми. И куда только девалась вся эта ее напускная взрослость? Он стоял перед ней, почти на две головы выше и на три года старше, и, улыбаясь, смотрел, как она нервно теребит края перепачканного за этот невыносимо долгий день платья.

— И ты тоже, — Он слегка наклонился, так, чтобы их глаза были на одном уровне. — Тоже больше никогда так не делай. Потому что мне бы не хотелось потерять младшую сестренку.

И тогда Лысик, маленькая и невероятно худая, метнулась к нему, обвила ручонками и, уткнувшись лицом Димке в грудь, счастливо заплакала.

Она что-то бессвязно лопотала про родителей, которых толком и не знала, про старенькую бабушку и… про старшего брата, которого ей всегда хотелось иметь. Старшего брата, который не даст ее в обиду ничему и никому в этом мире. А Димка осторожно обнял ее свободной рукой, прикрыл глаза и с наслаждением втянул ноздрями тяжелый, пропахший разогретым асфальтом и бензиновыми парами воздух. Вместе с выдохом уходил кошмар пережитого дня, окончательно очищая память от всего невероятного и сверху естественного. И тотчас же, обострившимся шестым чувством, он ощутил, что пропадающая память — это никакая не особенность психики.

Дима почувствовал, как в этот самый момент гигантский незримый ластик старательно подчищает картину мира, изымая из нее существование чудовищ, мертвые головы и одного несчастного мальчика по имени Гена. Для всего этого на новом полотне просто не оставалось места. И так было даже лучше.

День клонился к вечеру. День заканчивался. Но начиналось нечто новое. Нечто неизмеримо большее. Начиналась новая жизнь.

— Ты хоть знаешь, сколько сейчас времени?!

— Знаю, мам. Два часа ночи.

— И где ты шлялась? Мать с ума сходит! А чем от тебя разит? Ты что — курила?!

— Мам, успокойся. Я иду спать.

— Ах, успокойся?! Все! Мое терпение лопнуло! Завтра же отправлю тебя к бабушке, и будешь там жить все лето. Мать на двух работах вкалывает, а она со своими рокерами ночами пропадает. А как ты закончила десятый класс? Тройки, одни тройки!

— Две четверки, — уточнила Женя, стягивая с ног высокие черные сапоги.

— Да что ты говоришь?! Вот умница у меня дочка — две четверки! — Мать замахнулась было рукой, но лишь бессильно прислонилась к стене. — Что же с тобой творится? Я в твои годы позже девяти домой и прийти не смела, а ты… Эх, да что с тобой говорить.

— Вот и правильно, мам, к чему эти разговоры. У тебя была одна жизнь, у меня другая. Иди спать — проспишь на работу, — Женя повесила куртку на вешалку, проскользнула в свою комнату и захлопнула дверь. Через мгновение оттуда раздался грохот тяжелого рока.

— Выключи сейчас же, соседей перебудишь! — Мать стукнула в дверь. — Ох, за что мне это наказание?

В комнате Женя приглушила громкость музыкального центра, который крутил диск ее любимой группы Tiamat. Стянула короткое черное платье и, оставшись только в чулках и трусиках того же цвета, упала на кровать. Длинные рыжие волосы разметались по подушке. Из-за этих волос и черной одежды в школе ее прозвали ведьмой. Она не возражала. Уж лучше быть ведьмой, чем милой девочкой-я-все-знаю, вроде тех, что сидят на первой парте. На любой вопрос учителя у них готов ответ, домашние задания всегда сделаны, контрольные только на «пятерки». А после школы — кружок вышивания, секция бальных танцев и бегом домой делать уроки. Перед сном повздыхают над клипами Димы Билана. Тоска. Да они даже не знают, кто такой Йохан! Женя нашарила на кровати пульт от центра и выключила музыку. Хотелось курить, но мама могла почувствовать дым и проснуться. Женя выключила свет и забралась под одеяло. Завтра ее ждет интересный день, они с ребятами договорились устроить вечеринку на кладбище. Женя не считала себя настоящим готом, как ее друзья, но они слушали такую же музыку, не слишком заморачивались учебой, и с ними было о чем поговорить. А один парень ей нравился даже больше, чем просто как друг. Возможно, завтра она позволит ему поцеловать себя. Или даже… Но нет, не стоит загадывать так далеко. Женя улыбнулась и задремала.

— Женька! Ах ты, стерва маленькая! Это что такое?!

От громких материных криков Женя проснулась.

Зевая, натянула футболку и вышла в коридор. Мать уже собралась на работу и стояла у двери в сером плаще.

— Это что такое, я тебя спрашиваю? — протянула она руку к дочери. На ладони лежала пачка сигарет и то, что Женя купила перед предстоящей вечеринкой.

Проклятье! Сигареты — ерунда. Мать все равно догадывалась, что она курит. Но какого черта она забыла вытащить из куртки презервативы? «Черные! То, что нужно для первого секса!» — весело думала вчера Женя в аптеке. Теперь было не до веселья.

— Мам, ты не думай, я…

— Не мамкай! Значит, вот чем вы занимаетесь на этих ваших тусовках?! Я тебе устрою сладкую жизнь, шалава малолетняя! Чтобы к вечеру сумку собрала. Едешь к бабушке в деревню — решено.

— Но мама!

— Никаких «но»! Бабушка за тобой присмотрит, а не будешь ее слушаться — получишь крапивой по заднице. Все поняла?

Женя знала, когда с матерью можно было спорить, а когда — нет. Когда такой тон — спорить бесполезно. Может, к вечеру она остынет?

— Поняла. — Женя сделала виноватое лицо.

— Я на работу, ключ твой забираю, чтобы сидела дома. В холодильнике борщ, разогреешь, с голоду не помрешь.

— Мне в библиотеку надо.

— Сказки своим дружкам рассказывай — Мать захлопнула за собой дверь. Ключ повернулся в замке, ознаменовав своим скрежетом начало домашнего ареста.

Полная задница.

Он сидел, уставившись в одну точку где-то на краю горизонта. Нечесаные космы спутанными седыми прядями рассыпались по плечам, морщины змейками разбегались по лицу, со лба, цепляясь за пустую глазницу и раскалывая лицо на две неравные части, спускался до подбородка кривой уродливый шрам.

Этажом ниже ковырялись алюминиевыми вилками в тушеной капусте другие лишние и ненужные, подлецы и герои, забытые солдаты несуществующей страны. Ему не было до них никакого дела. Впрочем, им до него тоже. Все как всегда.

Телефон, а не будильник. Значит — труп.

Впрочем, Смирнов не удивился. Еще ночью, сжавшись комочком под тонким одеялом, чувствуя всей кожей холодное дыхание первых заморозков, он знал, что утром произойдет что-то страшное и гадкое. Ледяной воздух далекого глухого леса не давал ему согреться; запахи прелой листвы и тины, шорох поникшей травы, хруст веток мешали уснуть. Крик внезапно застигнутой птицы врывался в его дремы, тревожил, звал на помощь. Смирнов не хотел идти, он стонал, ворочался, подтягивал колени к животу, но что-то неизбежное уже шумело, грохотало, накатывалось…

Он поежился, пнул носком ботинка склеившиеся желтые листья. Девушку нашли рыбаки. «Как всей да, — вяло подумал Смирнов. — Если бы не рыбаки, наши реки были бы полны рассыпавшимися скелетами, неопознанными трупами, объеденными голодными зубастыми рыбами. В отделениях висели бы бесконечные списки пропавших без вести, люди приносили бы к рекам погребальные венки, а рыбы вырастали бы огромными и жирными, они выпрыгивали бы из воды…» Мысль была настолько омерзительна, что Смирнов решил ее не додумывать.

А труп его встревожил. Располосованное белое тело с узкими провалами темной плоти не нравилось Смирнову. Золотистые волосы смешались с листьями, испачканные в грязи и тине руки словно пытались врасти в землю. Тело хотело остаться в этой желтоватой от глины почве, прорасти корнями-пальцами, уйти в темноту кротовьих нор. Оно не хотело в морг.

— Поверить не могу, есть документы! — раздался над ухом довольный голос опера. Следователь прокуратуры Анатолий Смирнов вздрогнул, поморгал и сделал вдумчивое лицо. — На ней была маленькая жилетка с карманом, а в ней — пропуск в институт. Фамилия, имя. Малова Елена. Не помню такой среди потеряшек.

— Да, — согласился со всем сразу Смирнов, — Надо съездить, поговорить.

— Не раньше чем завтра, — развел руками опер, — Ты ж знаешь…

— Да, — хотя он не знал. — Ладно, давай сюда. Я сам поеду.

Направляясь к теплой, старательно пыхтевшей мотором машине, Смирнов обернулся. Река темной блестящей лентой уходила от невысокого берега с мертвой, зверски зарезанной Еленой вправо и влево. Вправо — к жилым кварталам города Москвы. Влево — к далекому глухому лесу.

Элитная вечеринка в Винтажном зале Центра современного искусства шла на убыль. Уже отплясала и даже спела под «фанеру» группа «Стринги» — бесспорный гвоздь программы; уже раскраснелись лица и съехали набок галстуки счастливых участников статусного мероприятия, а парочка раскрученных телеведущих, нанятых на роль конферансье, свежие остроты подбирала с усилием.

Профессор Костромиров допил коньяк, поставил опустевший бокал на поднос подвернувшегося официанта и, отказавшись от новой порции, в некоторой задумчивости направился к выходу.

При взгляде на этого сорокашестилетнего мужчину, на его хорошо тренированную, мускулистую фигуру, загорелое, с хищными чертами лицо мало кто догадался бы, что перед ним представитель сугубо мирной, можно сказать, кабинетной профессии. А если точнее — профессор Института востоковедения, член-корреспондент Российской академии наук.

Кой черт занес его на эти галеры, размышлял между тем профессор. Целый вечер убит впустую. Да, «Хеннесси» тут неплох, виски тоже — двенадцатилетнее «Джемесон 1780»… Все же это недостаточные основания, чтобы три с половиной часа тусоваться среди целлулоидной публики московского бомонда. Ни одного интересного собеседника за весь вечер! Голова утром болеть будет… Виски с коньяком мешать определенно не стоило. Но что-то ведь подвигло его на этот шаг, продолжал анализировать Костромиров, пробираясь к выходу. Профессор имел пытливый, логический склад ума, а потому любил во всем докапываться до сути. Пожалуй, основную роль сыграло природное любопытство. Костромирова сначала смутило, а потом заинтриговало то обстоятельство, что пригласил его на эту закрытую вечеринку сам ее устроитель — Сладунов Борис Глебович, личность довольно известная. Сладунов входил не то в сотню, не то в тысячу богатейших людей страны, был сопредседателем партии «Конкретная Россия» и прославился отчаянной патриотичностью. Борис Глебович приобрел на аукционе «Сотбис» малоизвестный шедевр Малевича «Зеленый треугольник» и торжественно даровал его Третьяковской галерее. Стоит ли удивляться, что вскоре после этого возбужденное было против него уголовное дело о сокрытии многомиллиардных налогов благополучно замяли.

Костромирова заинтриговало то, что с этим самым Сладуновым он никаких общих дел никогда не имел и даже знаком не был. До сего момента их пути не пересекались. А тут — на тебе! — личное приглашение на закрытый ужин в ЦСИ. Странно? По меньшей мере. Но и любопытно, черт побери!

Костромиров уже подходил к дверям, как вдруг путь ему преградила монументальная фигура секьюрити.

— Вы будете Костромиров Горислав Игоревич? — спросил охранник, сверяясь с бумажкой.

— Совершенно верно, — подтвердил профессор.

— Господин Сладунов просил уделить ему несколько минут.

— Ну… хорошо, — недоуменно огляделся Горислав Игоревич, — А где он сам-то, ваш господин Сладунов?

— Столик Бориса Глебовича вон там, на балконе, — кивком головы указал охранник, — в самой середке.

Костромиров поднялся на галерею, опоясывавшую Винтажный зал по периметру. Он пребывал в легком раздражении. Если у этого нувориша и впрямь есть к нему дело, зачем было ждать целый вечер?

Сладунова Горислав Игоревич узнал сразу — видел пару раз по телевизору. Рядом с ним за столиком сидел тип кавказской наружности в ослепительно-белом костюме. Заметив профессора, Борис Глебович призывно замахал рукой.

— Горислав Игоревич! — воскликнул он, ногой пододвигая профессору свободный стул. — А я вас жду. Что ж вы за весь вечер так и не подошли? Ну, да ладно, давайте знакомиться. Это Чингиз Раджиев, мой зять и юрист компании, — Сладунов указал на кавказца в белом, — А это Костромиров Горислав Игоревич, профессор востоковедения, член-корреспондент РАН, кавалер Ордена Почетного Легиона. Я ничего не упустил? У вас столько всяких титулов да званий…

— Нет, — ответил Костромиров, с вежливой улыбкой разглядывая коммерсанта, — все верно. — И кивнул белоснежному зятю. — Очень приятно.

На первый взгляд Сладунов являл собой фигуру, ничем особенно не примечательную. Был он чуть ниже среднего роста, довольно плотен, с заметным брюшком; голову имел крупную, коротко остриженную, лоб широкий, нос хрящеватый. В глазах его, да и во всем облике сквозила эдакая крестьянская или, точнее, кулацкая хитринка. Горислав Игоревич невольно отметил, что формой головы и чертами лица Сладунов очень напоминает императора Веспасиана — так, как того запечатлел в мраморе забытый ныне античный скульптор.

— Вы не очень похожи на профессора, — довольно бесцеремонно заметил Раджиев.

— Чингиз! — укоризненно покачал головой Борис Глебович. — Однако мой зять прав. Уж очень у вас, Горислав Игоревич, вид не профессорский. Спортом небось занимаетесь?

— Просто держу форму, — холодно ответил Костромиров.

— Оно и видно, — кивнул Сладунов, — Уважаю. — И, обращаясь к зятю, добавил: — Вот, Чингиз, бери пример: сорок шесть лет человеку, а разве дашь? Максимум тридцать семь! А уже и профессор, и членкор, и все чики-чик.

Раджиев пробурчал в ответ нечто нечленораздельное.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросил Сладунов. — Чингиз! Что ж ты застыл? Потчуй гостя.

Зять снова пробормотал что-то неразборчивое и потянулся к одной из стоявших на столе бутылок.

— Не извольте беспокоиться, — остановил его Костромиров, — мне уже довольно на сегодня. — И с намеком добавил: — У меня еще кое-какие дела.

Сладунов бросил на профессора пристальный взгляд и кивнул:

— Да, дело прежде всего. Кстати, о делах: я слышал, что вы пишете сейчас научную работу… Как это у вас называется? Ах да, монография. И тема ее как-то связана с Мальдивскими островами. Я прав?

— Действительно, — с искренним удивлением подтвердил профессор, — Однако я поражен. Откуда вам это известно?

Борис Глебович лишь таинственно заулыбался в ответ и снова спросил:

— А про что все ж таки работа? Если это, конечно, не секрет.

— Никакого секрета, — пожал плечами профессор, — Монография посвящена первой династии мальдивских султанов и, в частности, основателю Мальдивского султаната Мухаммаду уль-Абдале. Ведь именно Мухаммад I в середине XII века обратил мальдивцев в ислам, до него местные жители исповедовали буддизм. Так вот, среди прочего я исследую причины и, гхм, условия…

— Это и вправду интересно, — прервал его Сладунов. — Но почему вдруг Мальдивы?

— Что значит почему? Во-первых, таково задание издательства, с которым я сотрудничаю, а во-вторых, эта тема в сфере моих интересов. Вы сами изволили заметить — я востоковед.

— И как продвигается, так сказать, реализация проекта? — не унимался коммерсант.

— Простите, Борис Глебович, — не выдержал Костромиров, — но чем вызван такой интерес к моей научной деятельности?

— Сейчас все объясню. Только давайте сначала попробуем вот этот «Курвуазье». Вы убедитесь, он исключительный. Двадцатилетней выдержки. Нет, нет, я настаиваю! Только попробуйте, и все, — убеждал Борис Глебович, разливая коньяк по широким бокалам.

Костромиров пригубил из вежливости.

— Ну как? — прищурился Сладунов.

— Да-а, — покатав драгоценный напиток во рту, признал профессор, — «Курвуазье» хорош.

— Что я говорил! — засмеялся Борис Глебович, — Вот теперь можно и о делах. А то вы небось уже извелись, гадая, что этому капиталисту от вас потребовалось? Сразу скажу, что хочу предложить вам интересную сделку. Интересную прежде всего — для вас. В общем, так. Все началось, хе-хе, с мечты. Я всегда, знаете ли, мечтал прикупить какой-нибудь морской островок. И не только, чтобы тупо вложиться в недвижимость. Государство у нас, как известно, беспокойное. Не ровен час… Всякое может случиться. И потом, сейчас вот мне пятьдесят шесть с хвостиком, силенок хватает. Но время-то бежит. И когда-никогда передам я все дела Чингизу, а сам заживу в свое удовольствие. И личный остров на этот случай неплохой вариант, верно? Ладно. Приобрести остров, скажем, у побережья Хорватии или Испании той же — не штука. Но мне хотелось, чтобы круглый год — лето! Самого я с Сахалина родом, условия, в смысле погодных, там не сахар, считай, каторжные, хе-хе. А на старости лет хочется погреть, так сказать, косточки. И на отопление чтоб не тратиться. Тоже плюс, согласны?

Профессор пожал плечами.

— Короче говоря, загорелось мне купить один из островов Мальдивского архипелага. Их там тысяча сто девяносто две штуки. И большинство необитаемые. А климат какой? Сказка! Ниже плюс семнадцати температура вообще не опускается. И никогда не поднимается выше тридцати семи. А так, в среднем по году, колеблется от двадцати четырех до тридцати. Баунти, просто баунти! В смысле — рай. Да вот беда! Оказалось, Мальдивское правительство своих островов не продает категорически. Максимум — сдает в долгосрочную аренду. Но когда я ставлю перед собой какую цель… Тамошние чиновники тоже люди. Короче говоря, неважно как, но заветный остров я прикупил. Правда, небольшой совсем, где-то триста пятьдесят метров в длину и метров сто в ширину. Но весь зеленый такой. И даже с готовым жилым строением. Кто и когда там этот дом построил, не знаю. Но домик оказался вполне себе ничего. Эдакое бунгало, если понимаете, о чем я. Ну, я его довел до ума, оборудовал как полагается, все чтобы чики-чик. Ладно. Поскольку остров был безымянный, имя ему я придумал сам. Теперь он — остров Сладулин.

Костромиров недоверчиво посмотрел на Бориса Глебовича.

— А что? По-моему, удачное такое название. И фамилию мою фиксирует, и с родным Сахалином в созвучии, — пояснил Сладунов, явно гордясь своим словотворчеством.

— Но за домом следить надо, верно? — продолжил Борис Глебович. — Собственность — штука ответственная. И потом, хочется ведь так: когда бы я туда не приехал — один ли, с супругой или еще, хе-хе, с кем — чтобы все, значит, чики-чик. То есть, по-любому, нужен присмотр, понимай — прислуга. Во-от. Ну, к туземцам доверия у меня нет. И что с них взять, когда кокосы да бананы им сами в рот падают; с ленцой ребята, короче. И главное, я их не знаю совсем. Какое тут доверие? По нынешним временам личная преданность выше деловых качеств ценится. Согласны? Так-то вот. Что было делать? Пришлось задействовать собственных родственников. И мне спокойнее, и им благодеяние. Короче, выписал я с Сахалина двоюродного дядьку с материной стороны, Василия Васильевича, сестру свою, тоже двоюродную, Татьяну Степановну, да еще Антоху. Кем мне тот Антоха приходится, по правде, черт разберет; что-то такое жене моего сводного брата. Ну, неважно. Антоха — за сторожа, ну а Танюха — та повариха и кухарка; она ведь в этой сфере, считай, всю жизнь оттарабанила. Дядька Василий там за главного. Он из военных, майор морской авиации. В отставке, понятное дело. В общем, я рассудил, что порядок он поддержать сумеет. Большего-то от офицера требовать нельзя, хе-хе, большего-то они ничего не умеют. Ать-два, равняйсь, смирно! Согласны?

Профессор Костромиров неопределенно хмыкнул. Он попивал коньяк и слушал Сладунова хотя и с интересом, но с нарастающим недоумением: к чему тот все это ему рассказывает?

— Но мне «равняйсь, смирно» от него как раз и нужно. Чтобы порядок в доме, и все чики-чик, — продолжал между тем Борис Глебович. — С каждым из родственников я по всем правилам заключил трудовой контракт, на пять лет с пролонгацией. Оклады им определил хорошие; раз в год им отпуск полагается. Не обидел, короче. Но их обязанности в договорах прописал тоже четко. Значит, как я и говорил, Василь Василич состоит у меня в должности управляющего, Танюха Степановна — повариха. Ну и другие женские дела по дому ей вменены. А Антон, тот совмещает две должности: сторожа и садовника; надо ж кому-то и о приусадебной, так сказать, территории позаботиться, верно? Короче, все чики-чик. Одна беда — недвижимость-то хорошо бы освоить. Ну, пожить там какое-то время, осмотреться, все дела. Чтоб, типа, понять, пригоден дом для комфортного проживания? А то, может выйти, решу туда перебраться на ПМЖ, так сказать, а там — и то не так, и это не этак, согласны?

Горислава Игоревича порядком раздражала манера собеседника то и дело задавать риторические вопросы, тем не менее он отхлебнул из бокала и кивнул. Костромиров решил все-таки дослушать рассказ экстравагантного мультимиллионера до конца. Он интуитивно ощущал какую-то интригу. Только какую?

— На родственников-то моих сахалинских надежда слабая. Они в своем медвежьем углу привыкли к «совку», так их куда ни сунь — им везде курорт. По хорошему-то, мне надо самому туда ехать. Хотя бы с недельку пожить там. Да только — во! — Сладунов чиркнул себя ребром ладони по горлу. — Времени совсем нету, ни капелюшечки! Дела, дела… Ну, лишен я такой возможности, хоть ты тресни!

Борис Глебович покачал головой и, вздыхая о своей тяжкой доле, наполнил опустевшие бокалы. А потом вдруг подмигнул Костромирову:

— Но мир не без добрых людей, верно? Дней пять назад, кажется, на саммите «Конкретной России», разговорился я, значит, с генеральным директором Издательского Дома «Гешихт-респект» Пфаненштилем Генрихом Ивановичем и пожалился ему на свою проблему. А он возьми и посоветуй: дескать, а чего бы тебе, Борис Глебович, не послать кого-нибудь заместо себя? В качестве, так сказать, эксперта. Но чтобы человек был культурный, образованный — из нашей среды, короче. Вот, говорит, профессор Костромиров — член-корреспондент и все дела, да ко всему еще и кавалер французского Ордена Почетного Легиона — как раз сейчас работает над темой, напрямую связанной с твоими разлюбезными Мальдивами. Пускай он погостит в твоей недвижимости, обживется, да все потом аккуратно доложит — готов-де дом к приему хозяина или как. Заодно закончит свой научный труд. А то, говорит, обещался сдать в издательство еще в феврале, а уже середина апреля. Короче, и тебе хорошо, и ему польза… А? Что скажете, Горислав Игоревич?

— Я правильно понимаю, — поднял брови Костромиров, — вы предлагаете мне отправиться вместо вас на Мальдивы? На этот ваш… Сладулин?

— Да, — коротко подтвердил Сладунов и уставился на профессора с хитрым ленинским прищуром.

— Довольно неожиданное предложение.

— Все за мой счет. Включая перелет до Мале, проживание, питание. И обратные билеты, разумеется, тоже.

— Дело совсем не в деньгах… Хотя и в подобном спонсорстве я никоим образом не нуждаюсь.

— Кто говорит о спонсорстве? Все на условиях взаимности. Поживете там недельки три или месячишко (как пойдет), допишите эту свою книжку про султана, на природном, так сказать, материале. И отвлекать там вас никто не сможет, при всем желании: остров-то необитаемый, кроме обслуживающего персонала — никого. Даже Интернета нет. Но мобильная связь работает исправно. А по окончании представите мне подробный отчетен, довольно будет и в устной форме: расскажете, насколько дом готов к проживанию, и как прислуга справляется со своими обязанностями. По рукам?

Горислав Игоревич не заметил даже, как допил свой коньяк. Зять Сладунова поспешил вновь наполнить его бокал, и профессор машинально отхлебнул едва не половину.

— Нет, нет, знаете ли, — запротестовал он, только сейчас осознав, что изрядно захмелел, — все это как-то слишком неожиданно и… несуразно…

— А что вас останавливает? — вкрадчиво спросил Сладунов, перегибаясь к нему через стол. — Вы же, насколько знаю, холостяк, детей нет. То есть семейных обязательств никаких. И путешествовать любите. Да, да, Генрих Иванович охарактеризовал вас как опытного путешественника. Поработаете на лоне тропической природы, в спокойствии, на всем готовом. А задание… Что задание? Вам и делать-то ничего специально не надо! Поживете там, осмотритесь, а потом поделитесь со мной впечатлениями. Между прочим, Генрих-то Иванович не в шутку переживает, говорит, вы ему издательский план срываете… Вот и выйдет: и вам хорошо, и всем польза. Ну же! Решайтесь, профессор!

— Даже не знаю, что и сказать, — в растерянности развел руками Костромиров.

— Вот и славно! — воскликнул Борис Глебович. — Значит, по рукам, и чики-чик! А я ведь знал, что вы не откажетесь, уже и контрактик подготовил. Совершенно для вас необременительный, все условия — в вашу пользу, сейчас сами увидите. Чингиз! Где бумаги?

«Не стоило вчера коньяк с виски мешать, — сокрушенно думал профессор Костромиров, подъезжая на такси к аэропорту «Домодедово», — ох, не стоило. Коньяк — напиток ревнивый, соседства, даже самого благородного, не переносит…»

Этим субботним утром Горислав Игоревич проснулся с тяжелой головой и с надеждой, что весь вчерашний вечер ему приснился. Но надежда растаяла, стоило ему подняться с постели и дойти до кабинета — там, на столе, лежал подписанный обеими сторонами «агентский договор». Костромиров взял в руки два прошитых степлером листка бумаги, обреченно упал в кресло и принялся за чтение.

Когда я зашел в купе и увидел ребенка, то настроение, и без того весьма мрачное, потеряло последние отблески света. Не то чтобы я не любил детей, однако находиться рядом с ними долгое время в замкнутом пространстве не казалось мне чем-то особо приятным. Правда, этот мальчик не был совсем уж крохой — он выглядел лет на шесть-семь. Бледное, серьезное личико, маленькая родинка на левой щеке… Уткнувшись носом в лежащий на столе блокнот, он что-то усердно выводил в нем шариковой ручкой.

Сидящая радом с ним женщина, внешность которой ничем меня поначалу не зацепила, заметив, вероятно, мою недовольную мину, торопливо, словно извиняясь, поздоровалась и сказала:

— А это Павлик. Он очень спокойный, он не станет вам мешать.

— Ну, здравствуй, Павлик, — состроил я подобие улыбки, но мальчик на мое приветствие никак не отреагировал, продолжая вдумчиво чиркать в блокноте, а его мать — или кем там она ему приходилась — стремительно выпрямила спину, будто собираясь заслонить собой свое чадо, и пробормотала, царапнув меня синим, как тающий лед, взглядом:

— У Павлика проблемы с общением… Он… у него аутизм. Вы только не думайте… Он очень спокойный!

На пару мгновений мне вдруг показалось, что передо мной… мама. Только совсем молодая… И я понял вдруг, что Тамара всегда напоминала мне маму, только я не мог этого осознать. Так может, это Тамара и есть?!. Но этого не могло быть в принципе, а сказанное матерью Павлика дошло, наконец, до меня, поэтому я, чертыхаясь в душе на свое невезение, выдавил:

— Да я и не думаю… Ладно, ничего страшного.

Женщина расслабила спину, но исподволь продолжала следить за мной настороженным взглядом.

Признаться, первым моим желанием было пойти к проводнице и попросить место в другом купе. Но объяснение, что сорокапятилетний мужик испугался ребенка, выглядело бы настолько смешным и нелепым, что я лишь поморщился и, уложив сумку в ящик под полкой, принялся раздеваться.

Едва я успел повесить на плечики пальто, как дверь купе отъехала в сторону — проводница пришла сама: принесла постельное белье и спросила у меня билет. Мне показалось, что в ее взгляде мелькнуло сочувствие: мол, веселая же тебе досталась компания, и я чуть было не решился озвучить свою просьбу, но в последний момент все-таки удержался — очень уж не хотелось выглядеть в глазах сразу двух женщин истеричной тряпкой. В конце концов, подумал я, если этот маленький псих начнет закатывать концерты, я смогу потребовать переселения уже с чистой совестью.

И прелюдия началась совсем скоро. Я расстелил постель, достал очки и газету и только принялся читать, как услышал невыразительный, будто спросонья, голос мальчишки:

— Коричневый. Плохо. Пусть снимет!

Женщина успокаивающе залепетала-зашушукала в ответ, но Павлик повторил, уже с ощутимо истеричными нотками:

— Коричневый — плохо! Пусть снимет! Пусть снимет!

Я сделал вид, что ничего не слышу, хотя читать уже, конечно, не мог и лишь продолжал пялиться в газету, ожидая «армагеддона». Но тут ко мне обратилась мать аутиста:

— Мужчина! Снимите, пожалуйста, джемпер. Павлик не выносит коричневого цвета…

Я отбросил газету и уставился на соседку.

— Это вы мне?

— Да!.. Пожалуйста, я вас очень прошу! Снимите джемпер, а то у Павлика может начаться истерика, и успокоить его будет очень трудно…

— Ну, знаете! — вырвалось у меня. — Может, мне еще и штаны снять?! А кто говорил, что ваш Павлик очень спокойный?

— Он спокойный, но есть некоторые вещи…

Я не стал слушать дальше, вскочил и, рванув дверь, вылетел в коридор с непреклонным намерением идти к проводнице, чтобы уже не просить, а требовать переселиться в другое купе.

В этот момент поезд качнуло. Погас свет, в груди повисла пустота, я стал падать.

— И это при живом-то мне?

Вместо ответа Наташа подняла на него глаза, этого было достаточно. Скажи он, что это самые красивые глаза из всех, что ему доводилось видеть, Андрей бы, несомненно, соврал. Но они были хороши. В достаточной мере хороши.

Андрей не был профи по части глаз. Что касается всего остального… возможно. Глаза же, хваленые зеркала души, его мало волновали. Но тут он не смог отказать. Просто не смог.

— Все девушки гадают на святки — Она надула губки. — Ну пожа-а-алуйста.

— Ну не знаю, — продолжал упираться он, хотя им обоим было известно, что она победила, — А что мне за это будет?

— А с этим, — Наташа переплела руки, так чтобы в прорези кофточки показались сжатые груди, — мы обязательно что-нибудь придумаем.

— Ладно уж, — потянул Андрей, хотя подобный поворот событий его полностью устраивал.

Он не верил в эти гадания на суженых-ряженых, но мысль о задуманном Наташей вызывала внутренний дискомфорт. Чье лицо она хочет увидеть там, в зеркальном коридоре? Но раз уж вырисовывается такая заманчивая перспектива, об этом можно поразмыслить в другой раз. Он притянул Наташу к себе.

— Раз так, моя ведьмочка, ты можешь гадать, сколько тебе вздумается. Я сам принесу тебе потроха черных куриц, и мы развесим их по всей комнате на манер новогодних гирлянд.

— Спасибо, — рассмеялась Наташа, отчего в ее глазах заплясали озорные огоньки. Черт, они и впрямь хороши, невольно подумал Андрей. — Вот только ничего такого не нужно. У меня есть идея…

Она опустила глаза. Было похоже, что она не может решить, посвящать ли Андрея в свои планы.

— Ладно, пойдем.

Они поднялись по лестнице на второй этаж — туда, где располагалась ее уютная комнатка, на три четверти наполненная мягкими игрушками. Комната семнадцатилетней девушки, никак не желавшей расставаться с детством. «Папочка не против», — с ухмылкой подумал Андрей. Ему на той неделе исполнилось девятнадцать. Слева у стены располагались трюмо с большим зеркалом и вещевой шкаф. В углу, у окна, стоял компьютерный столик, на нем мягко светился монитор. Андрей удивился, насколько не к месту смотрелся этот атрибут двадцать первого века здесь, в деревне. Словно писсуар в будуаре. Вдобавок ко всему очень неприятно гудел кулер, создавая впечатление, что системник силится взлететь.

Наташа принялась копаться в ящике трюмо: «Да черт, где же они…», после чего извлекла оттуда две свечки. Взяв их, она направилась к компьютерному столику. Положила свечки. Сняла с монитора веб-камеру — еще одна игрушка, присланная родителями из Пекина, где они пропадали на заработках. Отличный способ откупиться от дочери — прислать ей веб-камеру. «Ах да, дорогой, мы же сослали ее к бабушке, в деревню, где Интернетом и не пахнет», — «Ничего, дорогая, она что-нибудь придумает».

Наташа установила камеру таким образом, чтобы та смотрела в монитор, подключила. Дважды хлопнув в ладоши (ничто так не заменит родителей, как лампа со звуковым сенсором!), погасила свет.

— Что скажешь? — Она уже устанавливала свечи, хотя и без них было в достаточной мере жутковато. Это был тот же зеркальный коридор, только в данной вариации он больше походил на темный лаз. Темный, глубокий лаз. От него трудно было оторвать взгляд, он зачаровывал. Казалось, лишь отведи глаза — и непременно пропустишь что-то…

— Ну так как? — повторила Наташа. — Похоже на то, — он усилием воли перевел взгляд, — что у кого-то слишком много свободного времени.

— А теперь иди.

— Что?

— Иди, я должна находиться одна. Или ты хочешь увидеть моего суженого? — улыбнулась она; теперь в личности избранного суженого можно было не сомневаться. Но Андрея это сейчас волновало меньше всего. Ему отчаянно не хотелось оставлять ее одну наедине с этой… дырой.

— Может… не нужно? — Он тщетно силился найти какие-то разумные доводы.

— Сегодня святки, и я буду гадать. — Взяв его за локоть, Наташа буквально тащила Андрея к двери — Я буду делать это так, как мне вздумается. А если будешь мешать, то превращу тебя в жабу. Пойди, покури.

И дверь разделила их.

Андрей вышел во двор. Морозный воздух обжег ноздри, вихрь снежинок щекотнул по лицу. Он достал из кармана пачку «Честерфилда», щелчком по дну выбил сигарету. Подкурил. Принялся вертеть пачку в руках, прочел: «КУРИЛЬЩИКИ УМИРАЮТ РАНО». Надпись занимала добрую треть пачки. Андрей поморщился. Какого хрена, подумал он. Почему не: «Берегите свое здоровье» или, допустим: «Задумайся, а нужно ли это тебе?» Но нет же: «Курильщики умирают рано». Как приговор. Курить ты не бросишь, но, попавшись не вовремя на глаза, эта дрянь может изрядно подпортить нестроение. Как надпись в метро «Выхода нет».

Андрей сплюнул на землю. Написали бы сразу: «Найдем и перестреляем вас, сукины дети! — Минздрав».

Куртка осталась в прихожей, ничто не мешало холодному ветру продувать свитер насквозь. «Пусть себе гадает, если ей так хочется. Я веду себя глупо», — подумал он. Ветер, слизнув с сигареты пепел, принялся катать его по снежной насыпи. Как говорится: «Иногда ответить на прямой вопрос: «Ты что, дурак?» мешает только то, что уже дан правильный ответ…»

За спиной что-то хлопнуло, заставив Андрея вздрогнуть. От неожиданности он выронил сигарету.

— Твою мать! Что за черт…

Хлопок раздался вновь. Нет, не хлопок, скорее приглушенный удар. Что-то билось о дверь с другой стороны. Он покосился на нее с удивлением и недовольством. «Ну что там еще, — говорил его взгляд. — От тебя-то я не ожидал неприятностей». Он шагнул назад и открыл дверь.

На ковре сидел домашний любимец, сфинкс Пушистик. Глаза Пушистика были затуманены, казалось, он пытается прийти в себя. Из маленькой, четко очерченной розовой ноздри метнулась красная струйка, быстро впиталась в ворс ковра, оставив пятно размером с пятак.

— Э, приятель, да ты совсем плох… — Андрей протянул руки к ошалевшему животному. Пушистик жалобно мяукнул, затем совершил нечто, совсем не свойственное кошкам. Он затравленно оглянулся. Так оглянуться на зов злого хозяина могла бы побитая собака. Андрей проследил его взгляд. Полутемная лестница на второй этаж. Может, он упал с нее? Скатился кубарем прямо на ковер… Эти выведенные породы абсолютно не приспособлены к жизни. Андрей слышал про собаку породы чихуахуа, жившую в коробке из-под обуви. Как-то раз, вылезая из нее, она споткнулась о бортик и сломала шею…

Коту все же удалось сфокусировать взгляд на двери, он подскочил с места и ринулся к ней. Но промазал и, с силой врезавшись в дверной косяк, беспомощно растянулся на полу. «Словно кто-то бросил резинового цыпленка, — пронеслось в голове Андрея. — Господи, это животное билось головой о двери. С разбегу билось. — И еще: — Возможно, я сплю».

Пушистик не сдавался. Ему удалось подняться, пошатываясь из стороны в сторону, миновать порог и скрыться в темноте. Без малейших колебаний, хотя раньше его из дома было не выгнать.

Андрей какое-то время глядел ему вслед, а потом закрыл двери. Звать не имело смысла. Как гласит древняя пословица, если твоя лысая кошка бьется головой о дверь, стремясь проложить путь наружу, хрена с два тебе так легко удастся заманить ее обратно.

Что он мог сказать Наташе: «Любимая, твой питомец только что бился головой о косяк, пока из глаз его не полетели искры. Во избежание возгорания я выпустил его на улицу, где он может запросто отморозить свой лысый…»?

Додумать ему не дали — что-то грохнуло наверху.

«Твою мать — Андрей начинал злиться. — Она там что, на метле летает?» Он стал подниматься по лестнице. Под его ногой противно скрипнула ступенька. Она всегда скрипела, но Андрей намеренно продолжал наступать на нее. Тут уж только два варианта — то ли ты, то ли тебя. Именно так он потом говорил Кириллу Анатольевичу, искренне удивляясь, как тот, имея за спиной двадцать лет практики в области психиатрии, не в силах уяснить такой простой истины. То ли ты, то ли тебя.

Андрей толкнул дверь и замер. Комната была пуста.

По-прежнему мягко светился монитор. Лишь свечи больше не горели, и стул у компьютерного столика лежал на боку. «Неужели он мог наделать столько шума?»

Но было что-то еще. Отличие, неуловимое сразу. Оно некоторое время балансировало на кромке сознания, как слово, не желавшее слетать с языка. Что было не так, Андрей понял чуть позже и был готов отдать многое, чтобы обойтись без этого знания. Именно так он и сказал доктору, обладателю жиденькой бородки и тихого, успокаивающего голоса.

Оставался только шкаф. Ну конечно! Она в шкафу. Где же ей быть еще? В этой комнате просто негде больше спрятаться. Андрей посмотрел на шкаф. Тот всем своим видом опровергал эту мысль. Нет, при желании она, конечно, могла втиснуться в боковое отделение, только возникал резонный вопрос: зачем бы ей это делать?

Андрею стало страшно. Злость отодвинулась на второй план, придавая страху странный экзотический привкус. Ему захотелось поднять стул. Нет, не так, — доктор молча кивал головой, его глаза лучились добротой и пониманием — ему показалось жизненно важным поднять этот гребаный стул, словно это могло каким-то образом расставить все по местам. Он нагнулся за стулом и понял, что было не так. Кулер больше не жужжал.

Странно — при нагревании он сильнее заводился и к этому времени должен был гудеть, как сраный Боинг 747. Но было тихо. Он взглянул на системник и уронил стул, который начал было поднимать. Тот упал обратно с чвякающим звуком, с каким и должен был упасть в лужу крови. Незамеченная Андреем в полутьме, она занимала почти треть комнаты. Кровь хлестала из системника — и не смотрите на меня так, доктор, я знаю, о чем говорю. Андрей схватился за край стола, приблизив свое лицо к лицу доктора. Заглянул ему в глаза:

— Вы верите мне?

Вместо ответа тот молча кивнул. Его лицо ничего не выражало, только глаза были добрыми и понимающими. И зрачки… по какой-то причине они пугали Андрея. С недавнего времени он стал уделять большее внимание глазам. Он понял, что зрачки человека не плоские, они глубокие и идут гораздо глубже внутрь, чем принято считать. Они…

Стул лежал в луже крови. Андрей стоял над ним и смотрел в монитор. Камера по-прежнему была направлена в него, образуя длинный темный лаз.

Что-то двигалось там, в конце коридора.

Нет, не просто двигалось, оно стремительно приближалось, слегка подпрыгивая, словно каждый новый проход являлся чем-то вроде порога, о который можно было зацепиться и разбить… что? Голову? Андрей не знал, была ли у этого голова.

Он попятился назад и только теперь заметил еще одну деталь, упущенную им вначале. «Откровенно говоря, хреново, доктор Ватсон», — отстраненно подумал он. Весь компьютерный столик был усеян темно-бордовыми каплями. Они казались почти черными в полутьме, но Андрей был готов побиться об заклад, что они именно темно-бордовые.

Его любимый персонаж «CSI», криминалист Гриссом, наверняка назвал бы эти капли «гравитационными брызгами». После чего бы непременно взялся рукой за подбородок. Ни первого, ни второго Андрей делать не собирался, его внимание привлекла еще одна страшная деталь. У самой веб-камеры лежали две чешуйки. В том, что это ногти, можно было не сомневаться.

Доктор продолжал кивать, он читал дело. Два ногтя и прядь волос — все, что удалось обнаружить.

— Словно ее кинули в мясорубку, — продолжал Андрей. По его щекам теперь катились крупные слезы. Доктор счел нужным сделать санитарам знак, чтобы они были начеку, — Ее ногти!!! Вы понимаете, о чем я толкую?!

Фигура приближалась. Рывками, подрагивая, словно не вполне материальная. Теперь можно было рассмотреть детали, которые Андрей предпочел бы не рассматривать. Удлиненные, но, несомненно, человеческие конечности, узкий безгубый рот. И глазницы, пустые глазницы, при виде которых отчаянно хотелось начать биться головой об стену, пока твое «я» не расплескалось бы по этим чудесным обоям в розовых тонах. В момент, когда между ним и тварью остался последний барьер — стекло монитора, Андрей вышел из оцепенения. Он схватил веб-камеру и что есть мочи рванул ее на себя. Она подалась как-то слишком легко. Невероятно легко, словно не имела ничего общего с парой ногтей и лужей темной густой крови, дико смотрящейся в этой аккуратной уютной комнатке.

Несколько бесконечных секунд изображение оставалось на экране. Бездонные дыры глазниц внимательно изучали Андрея. Запоминали? О, он был уверен в этом. «Нам еще предстоит встретиться, — словно говорили они, — и мы оба знаем об этом». После чего изображение пропало. Появилась фотография Пушистика, всегда украшавшая Наташин рабочий стол. «Тут он выглядит гораздо лучше», — как-то вяло подумал Андрей.

Теперь, когда в комнате стало светлее, можно было не гадать о цвете гравитационных брызг, окруживших монитор узором, напоминающим распахнутый веер. Андрей понял, что дрожит всем телом. Попытался справиться с собой — не вышло. Веб камера висела в его руке подобно трупу животного. Ее кабель, слегка покачиваясь, лениво вырисовывал узоры в темной луже на полу. Они, впрочем, сразу же исчезали. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, Андрей повернул камеру к себе, заглянул в глубь темного объектива и закричал.

Он продолжал кричать, когда два санитара тащили его к палате под пристальными взглядами камер наблюдения. И доктору, оставшемуся в кабинете потирать натертую очками переносицу, было не понять, что количество глаз, следивших за ним, было больше, чем могло показаться.

Петр сел за письменный стол напротив решетки. Разложив позаимствованные у следователя документы, бросил взгляд на круглое лицо настенных часов. Времени в запасе не так уж и много.

Тусклый свет грязной настольной лампы оставлял большую часть помещения погруженной в сумрак, в том числе и камеру. Та предназначалась для бесед с ЗК и допросов и представляла собой, по сути, обыкновенную клетку. Как в зверинце. Там, в темноте и сырости, за бурыми от ржавчины прутьями сгорбилась на привинченной к полу скамье молчаливая фигура. Черная и плоская, как персонаж театра теней.

— Итак, Савелий, — Петр взял карандаш, — с чего мы начнем?

— О… — донеслось из темноты, но сама фигура при этом даже не шелохнулась. — Добрый день, гражданин писатель. Как нынче погодка?

Петр знал: это игра. Он уже много раз становился невольным участником таких незамысловатых развлечений. Милые шалости смертников. Когда приходишь к ним со своим предложением, социопаты, садисты всех мастей частенько начинают строить из себя всеведущих ганнибалов. Каждый стремится показать себя этаким мессией, ветхозаветным мудрецом, познавшим все тайны сущего. Иные поначалу отказывались от беседы, но лишь для того, чтобы потом как бы сделать одолжение ненавистному миру. Кто-то смиренно замечал, что совершенно раскаялся. Мол, жаждет как можно скорее покинуть юдоль земную и не желает ворошить кровавое прошлое. Но во время разговора, когда беседа начинала по-настоящему увлекать «раскаявшегося» смертника… Ах, как же загорались тогда их глаза! Ах, как же все они смаковали воспоминания! Выуживали из подвалов памяти хранящиеся под замком и в строжайшем секрете детали, самые сладостные мгновения… И почти всегда настаивали на собственной исключительности, едва ли не избранности. Вели себя, словно отмеченные печатью высшего знания, которого у них никогда не было; уж кто-кто, а Петр это знал лучше всех.

— Погодка ничего, — сказал он. — Весенняя.

Тень за решеткой удовлетворенно кивнула. Это было ее первое движение с того момента, как Петр вошел в помещение.

— Весна, хорошо. Цикл Природы. Сначала умирает, потом возрождается. Жизнь течет своим чередом.

— Не для вас, — заметил Петр осторожно.

Провоцируя собеседника, главное — не переборщить. А то ведь все пойдет насмарку. Пару лет назад у него уже был такой неприятный случай: педофил и убийца оскорбился и вообще отказался от разговора. Правда, как подозревал Петр, маньяку просто нечего было рассказывать. Кое-что в деле намекало на это. В отличие от дела Савелия, вина которого была доказана в свое время более чем убедительно.

— Я не боюсь смерти. В каком-то смысле я и есть смерть, почему же я должен ее бояться? Знаю, мне немного осталось, сегодня или завтра это случится. И что? Все ведь когда-то умирают.

Многих тянет пофилософствовать. Подавленный комплекс вины обходится, как неприятное препятствие, за счет общих категорий, оправдание можно найти и в законах мироздания, и в знаках высшей силы.

Вес это Петр слышал не раз, и посвященная псевдо-философским оправданиям глава будущей книги уже была набрана, отредактирована и сохранена на нескольких дискетах. Дебри подсознания ни его самого, ни читателей уже давно не интересовали. Мясо. Кровь. Безумие. Вот что нужно толпе. А уходящего времени жалко.

— Кому-то срок жизни сократили вы, Савелий, — Он посмотрел в дело и подвинул диктофон ближе к решетке. — Например, этой школьнице… Яне.

— Да! — Монстр в камере оживился. В голосе послышалось воодушевление. — У нее еще фамилия такая смешная была…

— Адамукайте.

— Точно… Красивая, стройная, длинноногая. Настоящая фотомодель… А щечки? Вы видели ее щечки, господин писатель? Вот о чем писать надо! Воспевать в стихах и в прозе… Пухленькие, розовые, как у младенца. Я вырезал их столовым ножом и засушил, как гербарий, на память.

Диктофон работал. Петр начал рисовать на полях уголовного дела гробик с крестиком на крышке.

— Еще я поиграл с ее левой грудью, — хихикнула тень, — Понимаете, левая, там, где сердце. У нее были хорошие груди, большие для ее возраста, не детские. А сердце маленькое и совсем невкусное.

— Вы ведь специализировались не только на девушках.

— Нет, что вы, гражданин писатель! Я не из этих.

Раздался звук плевка, вязкий мокротный сгусток прилип к пруту решетки. «Метко», — подумал Петр.

— Я не тронул ни одну из них, ни до, ни после. Мне просто… нравится убивать. Всегда нравилось, с детства. Знаете, первые опыты на кошках… Это ведь как наркотик. Как власть. Только это больше чем, скажем, власть политическая. Я дарил смерть и забирал жизнь. И всегда хочется большего. Я хотел быть Жнецом.

Уже интересно. Оригинальнее, чем попытки некоторых самооправдаться, назвавшись «санитаром рода человеческого». Или бредовые рассказы о том, что жертвы, дескать, сами их соблазняли, распущенные и уродливые, портящие своим существованием безупречную картину мира.

— Я подобен мифу, образно говоря. Знаете, есть нити жизни, судьбы, и три сестры-богини заведуют ими. Одна плетет, другая еще что-то там делает… третья в нужный момент обрубает. Вот и я. У меня нет пола. Я — Парка. Я приходил, когда хотел, к тем, к кому хотел, и обрезал своим ножом нить их жизни. Тот мальчик, помните?

— Максимов?

— О да! Я выколол ему глаза и обрезал пальцы на руках и ногах, а вокруг головы обмотал шнурки от кроссовок. Не зря… Это был символ! Нити, нити судьбы, вот что это было. Говорят, еще и язык откусил. Может быть, не помню. Просто поцеловал на прощанье, перед тем как отправить в лучший из миров.

— Вы ощущали, что несете какую-то Миссию?

— Вряд ли у кого-нибудь из нас она в самом деле имеется. — По интонации было ясно, что человек за решеткой улыбнулся. — Нет, я делал все сам, без всяких там указаний свыше и голосов из телевизора. Что здесь такого? Разве вам никогда не приходила в голову мысль, что ваш якобы нормальный мир, с его моральными устоями, с точки зрения безумца, выглядит абсолютно ненормальным? Мне просто нравится, нравится мучить и убивать. Как и всем, кто мучает и убивает. Как и всем… Все остальное: божья воля, происки сатаны, козни инопланетян и тому подобное — идиотские домыслы. Выдумки тех, кто недостаточно смел, чтобы признать ответственность за совершенное.

Петр мельком глянул в справки.

— Но на суде вы настаивали, что вас что-то подвигло к… к тому, что вы совершили. Сухой смешок из темноты:

— И что? Я не хотел торчать тут и ждать, когда же явятся за мной ребята с ружьями. Или как это тут делается — повешение, расстрел, смертельная инъекция? Неизвестность мучает… Гораздо удобнее отсидеться в клинике, потом выйти на свободу, переждать некоторое время и снова заняться тем, что нравится делать. Поэтому там, на суде, я лгал. Мне не поверили. А может, врачи просто слишком по-человечески отнеслись к своим обязанностям и решили, что так будет лучше для всех. Как думаете? Их можно понять. Вот вы бы на их месте как поступили?

— Не знаю. Я не был на их месте.

— Брось, Петруша! Не делай вид, что совершенно лишен воображения! Ты же у нас писатель, хоть и документалист… Впрочем, считай, я тебе подкинул идейку для первого художественного произведения.

Разве не интересно поставить себя на место человека, оказавшегося перед подобным моральным выбором? Признать сумасшедшего сумасшедшим и позволить ему жить, существовать, оставить надежду на освобождение. Или же предать убийцу правосудию и обречь на ожидание неминуемой казни?

— Интересно. Но вы-то не сумасшедший, и сами это признаете.

— Теперь да. Мои апелляции не были приняты во внимание. Адвокат и прокурор — лучшие друзья, а может, даже любовники. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит.

Мне было смешно слушать весь этот бред. Какие-то свидетели, мамы, сестры… Как они кричали и плакали, пытаясь разжалобить присяжных! И те, разумеется, поддались. На суде я сидел и улыбался, глядя на весь этот нелепый спектакль. Но, несмотря на молчание, именно я оставался главным действующим лицом на сцене.

Лязгнул замок. В комнату заглянул молодой надзиратель, со значением кивнул на часы. Петр дал знак, что понял намек, и дверь закрылась.

— У нас мало времени, Савелий. Скоро вас поведут обратно в камеру.

— Вам интересно, что я там буду делать? Буду ли я ласкать себя на койке, представляя, как вспарываю ваше брюшко?

Петр фыркнул.

— Нет, если честно, совсем не интересно. Все равно ведь вы этого не сделаете. Вы не из таких. Более утонченная натура.

— Что тогда? Хотите, чтобы я оставил маленькое послание миру в лице ваших читателей?

Писатель задумался.

— Пожалуй, это мысль, — Он пододвинул диктофон еще чуть ближе к решетке. — Надеюсь, вы сообщите им нечто… значительное.

— Никак иначе. — Существо в камере наклонилось к разделяющей их ограде. Свет лампы упал на бритый череп, отразился в блеклых маловыразительных глазах, зрачки которых вспыхнули на мгновение желтым светом, будто мертвые огоньки.

— Вам снились когда-нибудь кошмары? — вкрадчиво прошептал Савелий. — Мне — да. Особенно часто в детстве, как и всем, наверное. По крайней мере, когда я спрашивал у своих знакомых: Адамукайте, Максимова и прочих — они обычно отвечали утвердительно. Ну, пока им было, чем отвечать… Я начинал с малого: воробьи, голуби, другие мелкие твари… Мне было приятно рассматривать, что у них внутри. Потом были кошки. Но с возрастом аппетиты росли, и я не смог вовремя остановиться. И вот теперь я говорю вам, я спрашиваю: чем ВЫ отличаетесь от меня? На самом деле?! Разве вам никогда не хотелось сделать то, что сделал я? И разве не останавливал вас страх? Этот липкий, неприятный, стесняющий вас страх? Мелочная боязнь потерять работу, друзей, семью, стать изгоем в обществе… Так чем же ВЫ лучше меня? Я — свободен, даже сидя в камере. Даже умирая. А вы все — рабы, рабы общества вместе с его дешевой рабской свободой!

Безумец задохнулся в экстазе, оскалив зубы, как бешеный зверь. Руки крепко-накрепко перехватили прутья решетки и тряхнули их с такой силой, что Петр невольно отшатнулся. Неожиданно Савелий сник, хватка его ослабла, а затем сам он медленно отошел назад, чтобы вновь слиться с тенью.

— Все… — прошептал убийца несколько удрученно. — Хорошая глава получится.

— Это точно. — Петр медленно протянул руку и взял диктофон. Выключив его, подобрал с пола кейс и начал неспешно складывать туда бумаги и принадлежности, разложенные на столе.

Пока он был занят бумагами, в комнату зашли двое в форме. Со всеми предосторожностями открыли камеру, заставили осужденного встать на колени и сложить руки за спиной, сковали. Один мужчина пошел впереди, другой позади Савелия. У выхода молодой надзиратель обернулся к Петру:

— Вы идете, гражданин писатель? Мне еще двери закрывать.

Петр кивнул, извиняясь.

Выйдя, он проследовал за первым надзирателем, который вел сгорбившегося Савелия по тускло освещенному коридору от одной решетчатой перегородки к другой. Смертник тащился, вяло реагируя на приказания пошевеливаться, не оглядываясь по сторонам, словно на его плечах висел груз неимоверной тяжести. В одном из глухих поворотов, когда охранник сказал Савелию встать лицом к стене и тот выполнил приказ, Петр догнал их, достал из кармана куртки пистолет и выстрелил в затылок маньяку. Надзиратель отвернулся, а палач еще дважды нажал на курок. Чтобы наверняка.

…Давно это было. Петр нажал кнопку, останавливая плеер, и снял наушники. Сколько лет прошло с того дня, когда отменили смертную казнь? Точно уже и не скажешь. Память старика, а он осознавал свои годы, слаба, выборочна. Савушка и другие давным-давно уже сгнили в своих безымянных могилах, их плоть и кровь напитала травы и деревья.

Цикл природы. Жизнь продолжается. А у него осталась лишь коллекция кассет да старенький плеер, чтобы время от времени оживлять любимые из воспоминаний. Можно было бы, конечно, почитать одну из книг, которые он сам же и писал. Но его книги, даже лучшие из них, те, что разошлись миллионными тиражами, все наполнены ложью и недомолвками. Читатель не ведал, откуда в книгах материал. Читатель не знал, кем работает автор. Читателя было весело обманывать, так же весело, как и играть с теми, у кого он брал предсмертные интервью. Савелий мнил себя Жнецом, а Жнец сидел напротив. Савелий думал, что это он развлекается, смеется над собеседником, а все было наоборот.

В молодости это доставляло Петру известное удовлетворение. Ведь всякий раз, когда он брал в руку перо (карандаш, ручку — неважно), когда описывал на бумаге свои беседы с людьми из камеры смертников, его воспоминания вставали перед ним живой и яркой картиной. Сейчас, после многих лет без работы, они померкли и стерлись из памяти. Но зато с ним оставались голоса…

Даже теперь, спустя многие годы, голоса действовали безотказно: члены его дрожали, дыхание учащалось, внизу живота становилось горячо и приятно. Старик стонал от наслаждения, запершись в комнате, чтобы старуха и внуки не услышали. Бился в конвульсиях, раз за разом переживая сладостные моменты: тьма, выстрел, брызги на стенах, теплая плоть, мертвая плоть…

Живые мертвецы говорили с ним в наушниках — визжали, ревели, стенали, хвастались, угрожали, смеялись, плакали, кричали, шептали, мечтали. Доверяли ему сокровенные мысли, идеи, последние предсмертные послания, последние мгновения своих жизней. Рассказывали о детских ночных кошмарах…

И Петр наслаждался. Всякий раз, когда приходило и охватывало все его существо Понимание, Понимание с большой буквы: он — лучший. Он могущественнее их всех, он сильнее всего мира. Он — лучшая Парка. Он отнимал жизни и рассказывал о своих жертвах, не боясь наказания. Он сделал на них миллионы, обеспечив себя и свою семью. Он нашел свое место в обществе, и общество принимало его таким, какой он есть.

И старик совсем не боялся смерти, того мгновения, когда Жнец Жнецов коснется его невидимой рукой. Петр был готов пожать эту руку.

А кошмары…

Кошмары ему никогда не снились.

Шторм бушевал весь день. Пронизывающий ветер швырял на заросший папоротником берег ледяные волны, злобно трепал траву на горном склоне, ревел в черном поднебесье. Океан выбрасывал на раскисшую почву водоросли, ракушки и мелкую живность, уносил потоки грязи и вырванные с корнем растения.

Очередная волна, схлынув, оставила на размытом и скользком берегу двоих — мужчину и женщину. Мужчина медленно поднял из склизкой жижи чумазое лицо, заморгал, поводил туда-сюда головой. Осторожно отпустив ярко-красный спасательный круг, он перевернулся на спину и подтянул к себе колени. Прибой ударил его в грудь, потащил обратно в море, но мужчина судорожным движением успел схватиться одной рукой за распластанные по земле папоротники, а другой — за круг. Дождавшись, пока волна отступит, он встал на колени, подхватил свою спутницу под мышки и поволок ее прочь от берега. Оттащив женщину на полсотни метров в глубь острова, наклонился к ней, поцеловал в губы. Та вяло пошевелила руками, закашлялась и открыла глаза.

— Мы на земле! — прокричал ей мужчина, перекрывая шум ветра. — Ты можешь идти?

Десять часов назад наступил первый день лета. Солнце разливалось вокруг сочным золотом, ветер приносил издалека прохладу. Отовсюду звучала музыка весны — симфония птичьих голосов и запаха свежести на фоне осторожного шелеста молодой листвы.

Пустырь под ногами, напротив, был желтым и безжизненным: мертвая, гниющая трава, занесенные ветром опавшие листья, мусор и сухая грязь. Даже небо над головой словно хмурилось, взирая на столь унылый вид. Пустырь напоминал сварливого старика, который отрицает приход нового времени и упорно пытается жить в старом мире, оставшемся, увы, лишь у него в голове.

Но двое мальчишек, гуляющих по пустырю за городом Карасук, не обращали внимания на то, что было у них под ногами. Ведь они не просто шли, они искали кошачье кладбище.

По легенде, где-то на пустыре было таинственное место, куда ходят умирать все кошки города. Там не растет трава, а черная земля усеяна костями, черепами и гниющими трупами кошек.

Существовало ли это место на самом деле, никто не знал. Некоторые говорили, что искать его нужно ночью, лучше всего в полнолуние. Другие утверждали, что вход туда видно только в полночь. Кто-то клялся, что войти на кошачье кладбище можно лишь произнеся специальное заклинание. Но никто даже не догадывался, что на пустыре есть вход в куда более зловещее место.

К несчастью, именно двое мальчиков, прогуливающихся по пустырю первого июня в десять утра, нашли этот вход.

Адам и Игорь наткнулись на деревянный люк совершенно случайно. Он находился в зарослях облысевших кустов с торчащими во все стороны сухими ветками, напоминающими прическу какой-нибудь ведьмы.

— Ни фига се! — Адам подпрыгнул на люке, глядя, как разбегаются в разные стороны потревоженные сороконожки.

— Это, наверное, просто погреб, — Игорь отреагировал менее эмоционально. — Папа говорил, на этом пустыре раньше был поселок. Давно, еще до революции.

Адам наклонился и подергал массивный висячий замок.

— А вдруг это какой-нибудь секретный бункер?

— Тогда крышка была бы железной.

— А они это сделали специально, чтобы никто не догадался!

— Но ты же догадался.

Адам надул губы и ударил по крышке ногой.

— Но мне тоже интересно посмотреть, что там внутри, — поспешил сказать Игорь.

— Тогда придумай, как снять замок, — Адам ударил по крышке еще раз. Дерево, несмотря на хлипкий вид, держалось крепко.

— У меня дома есть ножовка по металлу. Можно его спилить.

Адам посмотрел на Игоря. «Долго же мы будем пилить», — подумал он, но промолчал, так как не придумал ничего лучше.

— Ладно. Пошли.

Мальчики отметили кусты, привязав к ним желтый носовой платок Игоря, и вернулись в город. Там Игорь вынес из дома два листка бумаги, и они составили список того, что им нужно взять с собой. Исследование таинственного подземелья решили начать завтра.

Каждый взял фонарик, запасные батарейки, спички и свечи (Адам прихватил четыре маленьких разноцветных огарка, оставшихся после его дня рождения), а также по паре бутербродов. Игорь добавил в свой рюкзак несколько листов бумаги, две ручки (чтобы зарисовать карту подземелья) и, конечно, пилу. Адам взял раскладной нож и респиратор (мало ли что).

Кроме того, Адам захватил две рации, которые, хоть и были игрушками, позволяли без проблем разговаривать на расстоянии не меньше пятисот метров.

Утром они отправились на пустырь.

Распилить дужку замка оказалось и впрямь нелегко. Они трудились, сменяя друг друга каждые полчаса, обливаясь потом и изнывая от голода — взятая с собой еда только раззадорила урчащего зверя, поселившегося у них в желудках. Когда замок был отброшен прочь, на часах было почти шесть вечера.

— Наконец-то!

Они с нетерпением распахнули люк.

В лицо им ударил древний кислый запах, столь отвратительный, что обоих сразу затошнило. Запах вырвался из заточения, точно зловонный джинн, но через несколько секунд развеялся на прохладном ветру.

Игорь включил фонарик и посветил внутрь.

Перед ними оказался пологий спуск длиной около четырех метров. Пол, стены и потолок были земляными, но внизу виднелся бетон. Лаз был довольно узким, но мальчишки, даже с рюкзаками, пролезли без проблем.

— Это точно не погреб, — сказал Адам, когда выбрался из земляной кишки.

Мальчики оказались на вершине широкой лестницы, состоящей из семи ступеней. Перед ними раскинулся большой каменный зал — бетонный пол, кирпичные стены. Зал был пустым, если не считать мусора и влаги, тонкой блестящей пленкой покрывающей все вокруг. В конце зала была еще одна лестница, на этот раз узкая, ограниченная каменными перилами. Она упиралась в покрытую мхом и плесенью дверь, приоткрытую достаточно для того, чтобы увидеть за ней непроглядную тьму.

Вытряхнув землю из волос, друзья начали спуск.

Скрипнула дверь.

Игорь дернулся и сделал шаг назад. Адам тоже испугался, но не подал виду.

— Просто сквозняк.

— Угу.

Они спустились по лестнице и ступили на влажный пол зала. От света фонарей в стороны разбегались полчища тараканов и мокриц. На стенах, точно призрачные гобелены, висели целые пласты паутины. На полулежал желтый скелет маленькой птицы, а чуть поодаль — старый рваный сапог.

— Жутко, — сказал Игорь.

— Нормально! — сказал Адам, озираясь по сторонам — Как в «Call of Cthulhu».

— Я не играл.

— Зато я играл. Пошли.

Они направились к двери. Проходя мимо сапога, Адам пнул его. Сапог перевернулся и изрыгнул белую шевелящуюся кашу — огромную колонию опарышей.

— Фу!

Адам в отличие от сапога сдержал рвоту. Он отвернулся и достал респиратор. Весьма вовремя — приблизившись к двери, мальчики снова ощутили ту кислую вонь, которая атаковала их после открытия люка.

Игорь осторожно потянул дверь.

Перед ними возник уходящий влево и вправо удушливый коридор. Было темно, пахло гнилой капустой и блевотиной, а под ногами постоянно что-то шевелилось.

Игорь посветил вниз — по полу коридора, равно как и по его стенам, ползли сотни насекомых.

— О Господи.

— Ненавижу насекомых, — сказал Адам и с силой наступил на таракана.

Звук улетел в глубь коридора, и там эхо превратило его в слабый стон.

— Ну что, куда?

На самом деле ни Игорю, ни Адаму не хотелось углубляться в это вонючее подземелье, кишащее жуками. Но, как и всяких мальчишек, их одолевало любопытство, которое порой бывает сильнее страха И уж точно сильнее отвращения — ведь именно его вызывало все окружающее.

— Давай направо, — сказал Адам.

Они выставили вперед фонарики и пошли. Игорь пожалел, что тоже не взял респиратор, — вонь, казалось, усиливалась с каждым шагом, и от нее начинала кружиться голова. Количество насекомых росло вслед за запахом — кроме тараканов, мокриц, пауков и сороконожек под ногами теперь копошились опарыши, сплетающиеся в белые шевелящиеся клубки.

Скоро ребятам пришлось свернуть — перед ними опять, как в начале пути, возник Т-образный перекресток. И они снова повернули направо.

— Ты слышал? — Игорь резко остановился.

— Нет.

— За нами кто-то идет!..

— Это эхо, — сказал Адам, оглядываясь. Позади никого не было.

— Нет, я слышал! За нами идет старик!

— Почему старик? — Адам посмотрел на Игоря. У того было перепуганное лицо и взгляд сумасшедшего.

— Звук такой… шаркающий. Как будто дед в тапочках.

Адам не выдержал и рассмеялся. Смех покатился по коридору, дробясь на сотни смешков. Под конец стало казаться, что это не Адам рассмеялся, а тонко хохочут над ними сами стены подземелья.

Они заблудились. Запах стал просто невыносимым. Адаму было тяжело дышать даже через респиратор, Игорь же просто задыхался. Его спасал только носовой платок, который он прижал к лицу. Десятки насекомых стали тысячами — они облепили пол, стены и потолок коридора единым шевелящимся ковром. Когда мальчишки шли, под ногами хрустело и чавкало. Один из фонарей сломался, второй едва светил, и новые батарейки не помогли. Игорь попытался разжечь свечу, но всякий раз, когда он зажигал спичку, из темноты дул быстрый сухой ветер и гасил ее.

Теперь уже и Адам был уверен, что за ними кто-то идет. Старик или нет, но он отчетливо слышал шаркающие шаги за их спиной.

Потом они услышали голос.

— Кто здесь?

— Ты слышишь?..

— Да.

— Я хочу домой, — сказал Игорь — Этот старик нас убьет.

Слышались какие-то стоны, неясное бормотание, крики, будто бы приглушенные толстой стеной. Казалось, десятки людей находятся рядом и в то же время очень далеко.

— Уходи!

Это прозвучало угрожающе.

— Уходи!

— УХОДИ!

Крик сотряс стены, с которых мерзким градом посыпались насекомые. Мальчишки бросились бежать. Адам уронил фонарик, и темнота мгновенно сомкнулась вокруг, точно бесшумно захлопнулась гигантская ловушка. Шаги сзади превратились в гулкий топот — и, судя по звуку, у бегущего было не две ноги, а гораздо больше. За ними будто бы гнался проклятый и загнанный в эти узкие коридоры Слейпнир.

Адам едва не впечатался в стену — какое-то шестое чувство остановило его за секунду до этого. Игорь громко дышал за левым плечом.

— За мной! — крикнул Адам.

Он полностью доверился интуиции и кинулся влево по коридору. Глаза будто бы привыкли к темноте, и он смутно, но все же различал стены. Или это выход был близко, и свет проникал сюда с поверхности?

Каждую секунду Адам сбрасывал с плеч, с головы, с лица насекомых, которые не просто падали, а будто бы специально прыгали на него. Ему чудилось, что он слышит их шипение, хотя мало какие насекомые умеют шипеть. Адам задыхался, и тело тяжелело, отказываясь бежать дальше, — казалось, вместо крови мышцы наливаются свинцом.

Он споткнулся обо что-то округлое и упал, ободрав ладони о каменный пол. Нечто, обо что он споткнулся, схватило его за ногу, крепко сжало — как если бы вокруг лодыжки затянули проволоку — и потянуло на себя. Адам попытался сорвать путы с ноги, но пальцы прилипали к ним, как к паутине (Боже, да это и есть паутина!). Монстр из тьмы тянул его по полу, а затем запрыгнул на ногу, придавив ее к земле.

Адам закричал, сбил нечто второй ногой, вскочил и бросился бежать.

Игоря рядом уже не было.

Адам не знал, сколько бежал по заполненному чернотой и вонью лабиринту, но в конце концов он нашел выход. Мальчик взлетел вверх по лестнице, оглянулся и только сейчас понял, что друг остался где-то позади. Адам не выдержал и заплакал. Что теперь делать?! Но стоп, стоп. Не надо паниковать.

Есть один способ.

Он достал из рюкзака рацию и нажал на кнопку связи:

— Игорь! Игорь, прием!

Несколько секунд рация молчала, а потом словно взорвалась:

— Адам! Адам, ты где?!

— Я нашел выход! Со мной все хорошо! А ты где?!

— Я не знаю, — судя по голосу, Игорь тоже плакал, — я понятия не имею. Я иду по коридору… и тут светятся стены. За мной идет тот старик.

— Иди обратно, Игорь! — срываясь, закричал Адам — Ищи выход!

— Я не могу. Старик заставляет меня идти… он говорит со мной…

Адам не знал, что ответить, и просто громко заплакал.

— О Боже, Адам…

— Что?!

— Если бы ты это видел… он прекрасен…

— Кто?! Кто прекрасен?! Игорь, где ты?!

— Это чудо, Адам… если бы ты мог видеть… комната… как будто вся из золота. Здесь рисунки на стенах… алтарь… это храм. А старик… он жрец в этом храме.

— Ты видишь его?! Что это за старик?!

Игорь молчал — из рации доносилось лишь шипение. А потом раздался крик.

— УХОДИ!

Адам привел помощь. Он рассказал взрослым все от начала и до конца — но они услышали из его рассказа только то, что мальчик заблудился где-то в непонятном подземелье, посчитав остальное если не выдумкой, то просто плодами детского страха.

Группа МЧС провела в подземелье больше суток. Мальчик так и не был найден, и при этом последствия поисковой операции оказались неожиданными. Двое спасателей пропали без вести, а один, отделившийся от группы, сошел с ума. Его вынесли из катакомб на руках — волосы его стали седыми, он пускал слюни и кричал.

Мэр Карасука запретил муниципальным СМИ упоминать об этой новости — он не хотел, чтобы к подземелью ринулись толпы исследователей, которых потом тоже придется искать. Но информация, само собой, тут же просочилась в Интернет. И тогда мэр принял решение залить вход в катакомбы бетоном, несмотря на вялый митинг, собранный родителями Игоря.

Адам прошел курс психотерапии и чувствовал себя неплохо — кошмары приходили не чаще пары раз в неделю. Когда он узнал, что вход в подземелье замуровали и Игорь, живой или нет, остался там навсегда, он проплакал весь вечер.

Если  все  залито  бетоном,  чудовища  не  смогут  вылезти.

Адам  сидел  на теплой земле  и  смотрел  на небо.  Голубой  глянец был  покрыт легкими росчерками  недвижимых облаков.  Ветра не было.  Светило солнце. Адам держал в руках рацию.

Когда он включил ее, раздалось шипение.

— Игорь?..

Нет ответа.

— Игорь?..

— Айсан, это я! У нас сегодня аврал на работе, я задержусь немного. Если все нормально пойдет, часа на два всего опоздаю. Ужинать без меня садись. Если ийэ будет звонить, скажи, что я завтра перезвоню, пусть не беспокоится…

Невидимый мужчина немного помолчал — было слышно его тихое дыхание, чуть испорченное помехами на линии, — а затем резко закончил:

— Все… До вечера.

После этого диктофон противно пискнул и известил автоматическим женским голосом, с ярко выраженным китайским акцентом:

— Сообщение окончено. Сообщений больше нет.

— Та-а-ак… — протянул Аркадий Афанасьевич Пряников, — И… э-м-м-м… что же это такое?

Сидя в гримерке перед зеркалом, уставленным целой батареей тюбиков, флаконов и баночек, похожих на снаряды различных калибров, он с недоумением разглядывал молодого человека, принесшего эту запись. Честно говоря, если бы не пятитысячная купюра, которой нахальный гость вовремя посветил перед лицом Пряникова, Аркадий Афанасьевич нипочем бы не стал тратить время, отведенное на подготовку к выступлению. Но для вышедшего в тираж комика, будь он хоть трижды заслуженным артистом России, пять тысяч рублей за десять минут времени — деньги очень даже неплохие. Да что там — хорошие деньги! Определенно, хорошие. В последнее время гонорары Аркадия Афанасьевича не часто превышали двадцать тысяч за вечер и были так же редки, как снег в июле.

Он никак не ожидал, что его попросят прослушать сообщение с автоответчика. Юмористический монолог — да, это часто бывало, правда, все больше приносили видеозаписи. Бывало, подсовывали номера из КВН. Однажды даже принесли домашнее видео некой начинающей певички, горяченькой, надо отметить, девчушки. Но автоответчик?

— Это шутка такая, да? — чувствуя, что начинает закипать, Аркадий Афанасьевич исподлобья посмотрел на гостя.

Гость, молодой человек той неопределенной «ботанской» внешности, что вечно мешает поставить верный возрастной диагноз, снял с переносицы круглые очки а-ля Гарри Поттер и принялся смущенно протирать их краем выбившейся из брюк рубашки.

— Нет, что вы, — водрузив очки обратно, сказал он наконец. — Вы не подумайте плохого, но я же вас сразу предупредил, что просьба у меня будет необычная.

— Тогда излагайте быстрее или проваливайте ко всем чертям, — недовольно рыкнул Пряников.

Ощущение, что его дурачат, не проходило. Уж слишком кондовой «заучкой» был его посетитель — костюмчик и рубашка с вязаной жилеточкой, точно снятые с вешалки в секондхэнде, безвольное, незапоминающееся лицо, идеально прилизанные волосенки средней длины — классика жанра. Такие типажи Аркадий Афанасьевич терпеть не мог. А тут еще и эти очки, которые даже на вид были дороже половины гримерной, а по факту, похоже, исполняли декоративную функцию: артист заметил, что, сняв их, молодой человек не сощурился, как это автоматически делают близорукие люди. Впрочем, глаза у гостя и без того были слегка раскосые и оттого будто бы прищуренные. И все же Пряников украдкой оглядел комнату на предмет спрятанных видеокамер. Очень уж не хотелось на старости дет угодить в какую-нибудь дурацкую телепередачу, вроде «Улыбнитесь, вас снимают!».

— Мне нужно, чтобы вы воспроизвели этот голос.

Молодой нервничал, но просьбу свою изложил твердо. Пряников медленно, будто в раздумье, пожевал губами. Со стороны могло показаться, что он взвешивает все «за» и «против», пытаясь понять, сумеет ли выполнить заказ. На деле же Аркадий Афанасьевич уже давно про себя разложил голос с автоответчика на звуки и тональности и пришел к выводу, что ничего сверхсложного в нем нет. Разве что незнакомый, еле уловимый акцент говорившего слегка смущал пожилого пародиста.

— Кто это? — спросил Пряников.

— Мой отец. — Глаза молодого уперлись в пол.

— И почему я должен…

— Позавчера его убили, — закончил гость.

Глядя на вытянувшееся лицо очкарика, Пряников мысленно отругал себя за то, что не доверился чутью — голос молодого и аудиозапись с самого начала показались ему похожими. Решив не форсировать события — обещанные парню десять минут еще не истекли — артист откинулся в кресле и приготовился слушать.

— …Как раз в тот вечер, когда было сделано это сообщение. Как он и сказал, возвращаться пришлось поздно. Решил срезать через пустырь… Срезал… Пятнадцать проникающих ножевых ранений…

Молодой человек протяжно вздохнул и уткнулся лицом в открытые ладони. К великому облегчению Пряникова, плакать он не стал. Посидел так несколько секунд и закончил — быстро и сжато. И хотя речь его была несколько путанной, ситуация все же наконец-то прояснилась.

— Он вечером должен был своей ийэ позвонить. Бабушке, в смысле. То есть это для меня она бабушка, а для него — ийэ. Мама то есть. Это по-якутски. Он ей раз в две недели звонит. Звонил… Она у нас старенькая совсем, сердцем больная — ее такая новость в могилу сведет. Если бы вы смогли… если бы вы согласились… поговорить с ней его голосом? Всего один раз, и совсем недолго…

В повисшем молчании было слышно, как тикают настенные ходики, давно и безнадежно отстающие часов на пять.

— Вот что… э-м-м-м… молодой, э-э-э-э, человек… — неуверенно начал Пряников.

— Айсан. Айсан Тадын.

— Ага, хорошо, Айсан. — Про себя артист уже давно называл его Очкариком и от очевидного прозвища отказываться был не намерен, — Давайте мы вернемся к этому разговору завтра, а я пока подумаю, чем смогу вам помочь…

Говоря так, Пряников встал с кресла, поддел гостя под локоть и осторожно поволок к выходу. Очкарик пытался вяло сопротивляться, но силы были явно не равны — матерая фигура заслуженного артиста России была гораздо массивнее и выше.

— Вы не понимаете, — пытался протестовать Айсан, отчаянно цепляясь длинными пальцами за давно некрашеный дверной косяк, — у нее сердце! Она же умрет, если он не позвонит! Если вы не позвоните! Сегодня!

— Не-ет! Это вы не понимаете! — пыхтел над сопротивляющимся визитером артист, — У меня концерт через два часа, а я тут с вами вожусь! Завтра приходите, тогда и поговорим…

Он уже почти совладал с назойливым посетителем, но тут Очкарик, восемьдесят процентов тела которого уже покинули гримерку, крикнул ему прямо во вспотевшее одутловатое лицо:

— Тысячу! Наличными!

И чтобы убедиться, что ослабивший нажим Пряников понял его правильно, добавил:

— Долларов!

Аркадий Афанасьевич резко сменил линию поведения. Он тут же втянул Очкарика обратно в гримерку и захлопнул дверь.

— Что ж вы так орете?! — нервно зашептал он, лихорадочно крутя головой по сторонам. При упоминании тысячи долларов наличными Аркадию Афанасьевичу за каждой шторой вдруг стал мерещиться налоговый инспектор. Когда-то, в «годы золотые», он и сам мог вот так запросто предложить кому-нибудь «штуку баксов», и даже делал это неоднократно, но нынче… нынче эта сумма была почти вдвое выше его сегодняшнего гонорара!

— Кто ж так дела делает? — оглаживая на госте слегка помявшийся костюм, продолжал увещевать Пряников. — Сказали бы сразу, мол, помощь нужна — что ж, я не человек? Понятий не имею? Помогу, конечно…

— То есть деньги вам не нужны? — не удержался от издевки Тадын.

— Только сугубо в целях компенсации потраченного времени! — решив пренебречь язвительной репликой, поспешил заверить его артист — Сами поймите, человек я занятой, а время, как говорится, деньги… Так что давайте приступим! Я уже готов начать…

— А вам разве не нужно подготовиться? — опешил от такого напора Айсан. — Прорепетировать…

Пряников мысленно прикусил язык за то, что чуть не сдал себя самостоятельно. Пойми «гаррипоттер», что для профессионального пародиста воспроизвести этот унылый, бесцветный голос — дело пяти секунд, еще, чего доброго, начнет цену сбивать. А деньги, как не прискорбно было пожилому артисту это осознавать, были не просто сильно нужны, а жизненно необходимы. В погоне за былой роскошью он уже давно распродал большую часть внутреннего убранства своей трехкомнатной квартиры. Одна комната с недавних пор лишилась даже люстры — заложенной в комиссионный магазин за пятьсот рублей. Самым унизительным было продавать шикарный гардероб, собранный за годы выступлений. Многие вещи были куплены Пряниковым еще в советскую эпоху, во время гастролей по союзным республикам и ближнему зарубежью. А между тем, надетая на нем сегодня белоснежная сорочка с кружевными рукавами и пушистым жабо на груди была одной из последних вещей, в которой не стыдно выйти на сцену (как бы редки эти выходы ни были).

— Я имел в виду, готов начать репетировать прямо сейчас, — ловко выкрутился Аркадий Афанасьевич. — У вашего отца очень сложный тембр. Воспроизвести будет непросто…

Сделав театральную паузу, артист как бы невзначай бросил испытывающий взгляд на Айсана. Тот намек понял и виновато развел руками.

— Простите, но больше у меня нет… Тысяча долларов — все, что могу вам предложить…

— Да Господь с вами! — замахал руками Пряников, — Я же сказал — чисто по-человечески, помогу. Пять тысяч рублей, что вы мне дали, и еще тысяча долларов сверху — вполне достаточно, чтобы компенсировать мои затраты!

— Вот и хорошо. Когда вы будете готовы?

Аркадий Афанасьевич задышал немного иначе, для виду подвигал челюстями, будто приспосабливая их к работе, пощелкал языком и ответил голосом, отдаленно похожим на запись автоответчика:

— Дайте мне минут пятнадцать.

Очкарик повернул к нему частично спрятанное в прилизанных волосах ухо, прислушиваясь.

— Неплохо, — деловито оценил он. — Только глубины недостаточно, и акцент почти не слышен.

— Сейчас настроимся, — снисходительно успокоил его артист. — Давайте так, вы мне пока объясните, что и кому я должен буду говорить, а я попрактикуюсь, хорошо?

— Да, конечно!

Вдохновившийся Айсан сел, скрестив по-турецки ноги, прямо на давно не метенный палас. Восхищенно глядя на артиста поверх своих подозрительно дорогих «гаррипоттерских» очков, он сбивчиво принялся объяснять Пряникову его миссию.

— Ийэ, как я уже говорил, это «мама» по-якутски. Отец у меня из республики Саха родом, уехал оттуда, когда в моем возрасте был, в поисках лучшей жизни. Пару лет назад ездил к ийэ в гости, — у них в поселке тогда только-только сотовую связь наладили, — купил ей телефон. С тех пор два раза в месяц ей звонил, стабильно. Ийэ старенькая совсем, мы ее бережем очень.

Очкарик задумчиво поковырял ногтем прилипшую к паласу жвачку.

— Самая большая проблема — ийэ по-русски не говорит. Вообще.

— Простите, а как же я… — опешил Пряников.

— Ну, она все понимает, но принципиально говорить на русском не хочет. Говорит, что этот народ у нее сына забрал и внука забрал… Каждый раз пытается мне там невесту найти!

Он улыбнулся грустно и задумчиво.

— А отец тоже на принцип пошел — мол, не стану я на этом дикарском наречии балаболить. Они так и разговаривают… разговаривали. Он на русском, она — на якутском. Упертые оба…

Нечто настолько горькое проникло вдруг в его голос, что Аркадий Афанасьевич, до того успешно имитирующий бурную деятельность, разминая губы и щелкая языком, вдруг замер, почувствовав себя до ужаса неловко. Глядя на осунувшееся лицо Очкарика, он дал себе слово, что если тот попросит его о подобной услуге еще раз, он, Пряников, согласится сделать это бесплатно… Ну ладно, за половину стоимости.

Следующие двадцать минут протекли незаметно. Артист старательно изображал становление нового голоса, по кирпичикам выкладывая новые интонации, воспроизводя особенности произношения. Как оказалось, репетиция была не лишней. Едва уловимый акцент оригинала дался Аркадию Афанасьевичу не сразу.

Молодой все это время рассказывал ему, что и как артист должен будет говорить. Разговор вырисовывался не слишком сложный: поздороваться, справиться о здоровье, рассказать пару столичных новостей, плавно свести к погоде и тихонько попрощаться. Пока они разбирали детали, дважды заходил арт-менеджер, поинтересоваться, все ли хорошо, и не желает ли «звезда» еще чаю или кофе. Сидящий на полу Очкарик, казалось, совершенно его не смущал. Чертов корпоратив должен был начаться уже через час, и измотанного подготовкой арт-менеджера заботило только, чтобы выступающий был трезв и при памяти.

— Очень важен момент прощания, — подвел итог Очкарик. — Отец всегда прощался по-якутски. Это очень важно запомнить. Слушайте — вот так…

— Мин ахьагьаспын. Мин оннубар бол.

Ничего сложного в чужом языке не было, однако пародист удивился, сколько почтения и торжественности вложил молодой в эту фразу.

— Мин ахьагьаспын, — Аркадий Афанасьевич обкатал слова во рту, пытаясь распробовать новые, непривычные звуки, — мин оннубар бол.

— Нет, не так! — Очкарик замотал головой. — Больше уважения… Даже пафоса, если хотите… Это очень важно! Мин ахьагьаспын. Мин оннубар бол.

— Мин ахьагьаспын, мин оннубар бол, — эхом отозвался артист.

— Мин ахьагьаспын, мин оннубар бол, — пристально глядя ему в глаза, повторил Айсан.

— Мин ахьагьаспын, мин оннубар бол…

Торжественности и глубины произношения Айсана артист достичь так и не сумел, но заказчик оказался доволен и придираться не стал. Да и то верно, думал Пряников, много там услышит полуглухая бабка через старый мобильник, за четыре тысячи километров?

— Вот. Здесь отцовская «симка». — Очкарик протянул ему дорогой смартфон, так же как и очки, подозрительно диссонирующий с костюмом из секондхэнда. Сомнения вновь ненадолго одолели Аркадия Афанасьевича. Но десять потертых сотенных купюр веером разлеглись на тумбочке перед зеркалом, и сомнения были безжалостно подавлены.

— Номер выбран. Жмите вызов и говорите. Связь не очень хорошая, поэтому поплотнее к уху прижимайте.

Пряников внезапно почувствовал хорошо знакомое волнение. Точно такие же ощущения всякий раз одолевали его перед выходом на большую сцену. Разница была лишь в том, что сейчас это волнение никак не желало улечься и нарастающими приливными волнами накрывало артиста все сильнее и сильнее. Он неуверенно ткнул большим пальцем в зеленую пиктограмму телефонной трубки и, вдавив мобильный в ухо, прислушался к запредельно далеким, каким-то космическим гудкам.

Подсознательно он ожидал услышать старческий голос, который скажет ему что-нибудь банально-телефонное. Какое-нибудь «алле» или «слушаю». Возможно даже радостное «сынок!». Наделе же просто прекратились гудки, и из динамика полилась гнетущая, наполненная похожими на свист ветра помехами, тишина. Не зная, как себя вести, Аркадий Афанасьевич глупо посмотрел на Очкарика, и тот сразу все понял.

— Быстрее, поздоровайтесь с ней! — одними губами прошептал он.

— Ийэ, здравствуй, родная!

Голос все же подвел артиста, от неожиданности «дав петуха», и по тому, как страдальчески схватился за голову Очкарик, Аркадий Афанасьевич понял, что прокололся он серьезно.

— Ты прости, что вчера не позвонил! На работе — аврал, я задержался немного…

Спеша исправиться, Пряников практически дословно цитировал многократно прослушанную аудиозапись. Трубка еще мгновение помолчала, а затем наконец-то отозвалась тусклым, бесцветным голосом, в котором, однако, и намека не было на дребезжащие старческие нотки, которые рассчитывал услышать пародист. И одновременно в ухо Аркадия Афанасьевича словно воткнулась крохотная иголка. Воткнулась неглубоко, но достаточно болезненно, так, что артист даже ненадолго отодвинул телефон и пощупал ушную раковину пальцем, на предмет наличия крови. Крови не было. А вот неприятное ощущение осталось.

— Господи, что вы делаете! — горячо зашептал Тадын. — Вы же все окончательно испортите!

Выпученные глаза его прилипли изнутри к стеклам «гаррипоттеровских» очков. Он проворно перехватил запястье артиста и прижал телефон обратно к его уху.

— Давайте, скажите ей, что будете разговаривать по-русски!

— Ийэ, родная, я же просил тебя говорить по-русски!? — с готовностью повиновался Аркадий Афанасьевич. Он уже выровнял голос и говорил теперь уверенно и даже немного устало, — Я теперь городской житель, мне на этом дикарском языке по статусу лопотать не положено…

— Очень хорошо, — вновь одними губами прошептал Очкарик. — Сейчас она будет ругать вас за то, что предков забыли, за то, что от родной земли отвернулись. Просто слушайте, не перебивайте…

Аркадий Афанасьевич сдержанно кивнул. Странно, но ему вовсе не показалось, что в голосе старой женщины проскальзывало неудовольствие или раздражение. Напротив, чужой говор приобрел размеренную напевность и плавность, не свойственную ни европейским, ни славянским языкам. Решив не заморачиваться по пустякам, Аркадий Афанасьевич плотнее вжал трубку в ухо и попытался разобрать слова.

— Уонна бере, уонна эхъэ, уонна турах…

Неприятное ощущение в ухе не покидало артиста. Как будто в ушной раковине поселился какой-то многоногий паразит, беспардонно скребущий своими маленькими колючими лапками барабанную перепонку Пряникова. Но будучи профессионалом, Аркадий Афанасьевич даже не морщился. Как-то на одном из выступлений во время антракта нерадивый работник сцены уронил ему на ногу тяжеленный софит. Тогда Аркадий Афанасьевич все же вышел к публике и с блеском закончил выступление на бис. И только потом, в травмпункте узнал, что стопа его буквально раздроблена. Так что мелочи, вроде придуманного насекомого в ухе, для профессионала его класса были попросту несущественными.

— Уонна бере, уонна эхьэ…

— Да, ийэ, у нас все хорошо!

— Уонна турах…

— Айсан здоров, твоими молитвами…

— Хаанынан топпот ин ’сэгьин толоруом…

— На работе все отлично, повышение обещают…

— … харан ’агьа бултуур…

— Еще пять минут, и можно будет прощаться… Расскажите про погоду, она это любит… — осторожно, чтобы не вклиниться в беседу, прошептал Айсан.

Все изменилось в какую-то долю секунды. Внешне все осталось таким же, но где-то внутри Пряникова растущее напряжение вдруг трансформировалось в нечто незнакомое, странное. Будто внезапно открылось какое-то потайное зрение, обострилось то самое неизведанное «шестое чувство», о котором так любят судачить журналисты желтых газет.

И он, скорее, по-настоящему увидел, чем представил или почувствовал, странную, страшную и отчасти даже нелепую картину…

…посреди бескрайней осенней тундры — рыжей с тусклым золотом, слившейся в единое целое с безликим синим небом, — старая, нет, скорее даже древняя женщина в национальном долгополом наряде, подолом своим подметающим ровную, вытертую до блеска поверхность каменного капища, стояла, держа в вытянутой руке старый мобильный телефон в кожаном чехле. Она размеренно произносила то ли песню, то ли молитву, и лишенные многих привычных букв слова, упав в свежий, напоенный холодным ветром воздух, превращались в гигантских северных комаров, с жужжанием влетавших прямо в трубку, спешащих добраться до…

— Что там у вас происходит? — отпрянув от телефона, прохрипел Аркадий Афанасьевич.

Лоб его покрылся густой и липкой испариной, похожей на клейкий кисель. Перед глазами прыгали кровавые олешки, месящие бесплодную землю тундры черными раздвоенными копытами. Дрожащей рукой он протянул мобильник Очкарику и большим пальцем нажал на кнопку «отключить микрофон», отсекая голос полоумной старухи.

— Я не буду больше разговаривать, — строго сказал он.

Вернее — попытался сказать строго и безапелляционно. На деле отказ прозвучал жалко и неубедительно. Очкарик же, увидев экран, с перечеркнутым красной линией микрофоном, повел себя совершенно неадекватно. Пронзительно взвизгнув, он ощерил мелкие редкие зубки, мгновенно став похожим на огромного серого грызуна, и, вытянув перед собой руки, кинулся на Аркадия Афанасьевича. В любое другое время артист, бывший килограммов на пятьдесят тяжелее этого мелкого недоноска, попросту отбросил бы его в сторону взмахом руки. В молодости Аркадий Афанасьевич занимался и боксом, и борьбой, и тело до сих пор многое помнило, и слушалось исправно, но…

…но перед глазами все еще стояло лицо — желтое, как низко висящая луна и точно так же изрытое кратерами оспин и изрезанное каньонами морщин. Седые толстые косы дохлыми белесыми змеями спадали на расшитый бисером воротник, туго схватывающий дряблую шею. Сцепленные в единую блестящую медную гроздь, тревожно звенели многочисленные серьги, оттягивающие тонкие мочки ушей почти до самых скрюченных старостью плеч. И заскорузлые пальцы, подносящие огромную допотопную «мотороллу» прямо к потрескавшимся от холода губам, безостановочно продолжающим бормотать свою песню-молитву прямо в микрофон… доверительно нашептывая что-то неведомое… что-то запретное… что-то страшное…

Очкарик не стал изобретать смертельных приемов, а просто с разбегу врезался головой в живот Пряникова. Нажитый годами непосильной работы жир смягчил удар и погасил боль. Но сила толчка повалила артиста на истоптанный штиблетами многочисленных посетителей, засыпанный толстым слоем пыли и сигаретного пепла палас гримерной. Аркадий Афанасьевич рухнул на спину и, не успев сгруппироваться, с силой стукнулся затылком о пол. В первую секунду ему показалось, что прямо под потолком взорвалась люминесцентная лампочка, и теперь ее осколки, перемешанные с невидимыми капельками ртути, снежинками планируют прямо на его открытое лицо. Затем в пульсирующее ухо вновь ввинтились, перебивая даже барабанный грохот кровеносных сосудов, монотонные слова чужого языка. Ни следа былой немощи не осталось в женском голосе. Словно, пока Пряников приходил в себя, скинула старуха лет семьдесят и теперь стройной черноволосой красоткой отплясывала перед взмывающим в вечереющее небо костром, напевая древние песни загадочного северного народа, ослепительно сияя белозубой улыбкой.

Протестующе замычав, Пряников попытался отодвинуть от себя раскаленную телефонную трубку и с удивлением обнаружил, что не может пошевелить руками. Тряхнув массивной головой, он разогнал падающих с потолка белых мух, возвращая зрению резкость. Прямо у него на животе, по-жабьи растопырив коленки и упершись рукой ему в грудь, сидел Очкарик.

Свободной рукой он старательно прижимал к уху артиста свой сотовый телефон. Он все еще продолжал щериться, как крысеныш-переросток, и Аркадий Афанасьевич с ужасом отметил, что резцы у него выделяются гораздо сильнее, чем положено бы человеку. Идеально уложенные волосы выбились из прически и нависли над потным лбом, оголяя заостренные ушки. Из субтильного юноши весь он вдруг стал каким-то угловатым и коренастым, и даже весу в его тщедушном тельце будто прибавилось — как ни старался Пряников выгнуться «мостиком», чтобы сбросить с себя эту жуткую нечисть, но не мог приподнять лопатки над полом и на сантиметр!

— Отпустите меня! — взмолился Аркадий Афанасьевич. — Пожалуйста, я не хочу больше разговаривать!

От нахлынувшего ужаса и осознания собственной беспомощности он по-детски крепко зажмурился. А когда рискнул открыть глаза вновь, «крысеныш» исчез. Тадын был все тем же «гаррипоттером» — субтильным, тощим и ничуточки не опасным.

Он сидел на паласе рядом с Пряниковым и, просительно заглядывая в его перепуганные глаза, протягивал подозрительно молчаливый сотовый.

— Аркадий Афанасьевич, у вас был нервный срыв, — Голос Айсана звучал укоризненно и немного дрожал, будто от испуга. — Вы бабушку перепугали, я ее еле успокоил…

— Шх… что со мной было? — приподнявшись на локте, спросил Пряников.

Перед глазами артиста все еще мелькали вздернутая по-звериному губа и лезущие из-под нее клыки.

— Да откуда я знаю? Чертей каких-то гоняли… вы бы пили поменьше, Аркадий Афанасьевич, — укоризненно покачал головой «гаррипоттер». — Впрочем, вы человек взрослый, сами разберетесь… А сейчас, пожалуйста, давайте закончим наше дело? Вот, с бабушкой попрощайтесь, и все на этом.

Отпрянув от протянутого телефона, точно от ядовитой змеи, Пряников неожиданно для себя сжался, как ребенок в ожидании подзатыльника. Но наказания не последовало. Тадын не превратился в гигантскую крысу и не откусил ему голову. Лишь устало взглянул на старого задерганного пародиста поверх очков и вновь протянул ему трубку.

— Пожалуйста, Аркадий Афанасьевич. Просто успокойте ее, скажите, что с отцом… в смысле с вами, все в порядке. Попрощайтесь, и мы разойдемся, довольные и счастливые.

Пряников нервно затряс головой. Он не желал иметь больше ничего общего с этими странными и страшными людьми. С каждым из них персонально и со всем семейством в совокупности. Но Очкарик прекрасно все понимал и потому сказал ту единственную фразу, которая только и могла повлиять на принятие решения.

— Просто попрощайтесь с ней, как я вас учил, и деньги — ваши.

С опаской приняв горячую трубку, артист приложил ее к уху.

— Ма…

— Голос! — туг же рассерженно прошипел Очкарик.

Пряников забухыкал, старательно изображая кашель, и тут же начал вновь, но уже гораздо ниже и с тем неуловимым акцентом, — который ему так тяжело давался.

— Ийэ, родная, все хорошо… Я что-то приболел немного…

Телефон зловеще молчал. Невероятно, но этот маленький кусочек пластмассы был похож на затаившегося хищника, ожидающего, когда добыча сама подойдет поближе. Крупного, смертельно опасного хищника.

— Я пойду, пожалуй, ийэ…

Молчание. И вновь раздраженный шепот Айсана:

— Как я учил!

С тоской поглядев на замершего Очкарика, теперь больше похожего на охотничью собаку, учуявшую дичь, чем на крысу, Аркадий Афанасьевич притянул трубку к губам и обреченно произнес:

— Мин ахьагьаспын… мин оннубар бол…

И трубка впервые ответила на чистейшем русском языке:

— Да будет так…

Опешивший артист едва не выронил телефон из ладони. Округлившимися глазами он глядел на Айсана, ухмыляющегося отвратительно и гнусно.

— Что я сказал? — прошептал артист.

— Вы сказали — я открыт, будь вместо меня, — мерзко хихикнул Очкарик.

В комнате внезапно стало душно. Сдвинувшиеся стены спрессовали воздух до такой плотности, что дышать им стало физически невозможно, и Аркадий Афанасьевич рванул ворот белоснежной рубашки, безнадежно разрывая нежное кружевное жабо.

— Что это значит? — прохрипел он.

Тадын в ответ гаденько ухмыльнулся, сверкнув клыками, и отодвинулся в сторонку. Проводив его мутным взглядом, Аркадий Афанасьевич вспомнил о зажатой в руке трубке и заорал в нее:

— Что это значит?! Открыт кому!? Открыт кому!?

…в это мгновение, за четыре тысячи километров от гримерки, старая женщина, держа одной рукой включенную «мотороллу», другой привычно уверенным движением перерезала горло черному жертвенному оленю, все это время лежавшему у ее ног. Спутанные ноги животного задергались, отчего прикрученная к ним рогатая голова запрокидывалась все дальше и дальше на спину, расширяя и без того широкую рану, в которую уверенно вгрызался старый нож с костяной рукоятью. Кровь из распахнутого оленьего горла миновала сморщенную старушечью руку, не стала задерживаться на холодной острой стали, а прямиком рванула в микрофон мобильного телефона и, в мгновение ока преодолев огромное расстояние, всей своей силой ударила пожилого артиста, неосторожно оказавшегося у нее на пути, прямо в мозг…

Аркадий Афанасьевич постоял, пошатываясь, а затем, точно нокаутированный боксер-тяжеловес, рухнул лицом вперед.

Отошедший от греха подальше Очкарик с ногами забрался на стол и оттуда, с безопасного расстояния, следил за неподвижным грузным телом старого артиста. Вот по широкой спине, обтянутой белым ситцем рубашки с огромным темным пятном пота вдоль позвоночника, пробежала широкая волна дрожи. Лопатки острыми углами натянули ткань, грозя прорвать, и тут же бессильно опали. Исчезли, как ушедшие под воду акульи плавники.

Очкарик настороженно принюхался и вдруг спрыгнул на пол, мягко, по-кошачьи, приземлившись сперва на руки и лишь затем подтянув ноги. Несмотря на весь свой вес, проделал он это совершенно бесшумно и даже грациозно. Все так же на четвереньках Айсан обошел подрагивающее тело, то и дело наклоняясь к нему правым ухом, будто к чему-то прислушиваясь.

— Помоги встать отцу… — раздался с пола знакомый голос — хриплый, с неуловимым акцентом. Вроде бы тот же самый, которым только что разговаривал Пряников, но в то же время неуловимо иной. Не копия — оригинал.

— Агьа! — радостно завопил Очкарик.

Он проворно перевернул артиста на спину и помог ему сесть. Тот уперся могучими руками в пол и, откинув голову назад, звучно прочистил горло и без всякого стеснения харкнул в стену перед собой. Невероятных размеров плевок влепился в выцветшие обои и тут же стек по ним густой амебоподобной кляксой коричневато-кровавого цвета. В воздухе мгновенно разлился запах табака и гнили.

— Дрянь какая! — недовольно прохрипел Пряников. — Я же просил мне некурящего найти?! Что, в этом паршивом мирке не осталось пары здоровых легких?

— За то время, что ты дал, — лучшее, что ийэ успела отыскать, — виновато повесив голову, покаялся Очкарик.

Аркадий Афанасьевич… нет, кто-то или что-то, похожее на Аркадия Афанасьевича как две капли воды, недовольно пробормотало себе под нос неразборчивое ругательство и попыталось встать. Новое тело все еще слушалось плохо, и если бы Очкарик вовремя не поддержал его, обхватив рукой под мышками, оно бы наверняка рухнуло обратно на пол. Все еще недоверчиво поглядывая на вновь обретенного отца, Очкарик робко спросил:

— Агьа, это правда ты? Мы вернули тебя?

Тот в ответ попытался отвесить нерадивому отпрыску подзатыльник, но быстро перестал бороться с непослушной рукой и лишь спокойно пообещал:

— Встану на ноги — шкуру с тебя спущу… и с бабки твоей… Чтобы знали, каково мне сейчас…

Ничего не ответив, Айсан ощерил в улыбке мелкие острые зубки, и глаза его за стеклами очков влажно заблестели. Он крепче обнял своего агьаны и осторожно потащил его в кресло. Предстояло еще каким-то образом утрясти вопросы с организаторами концерта, врать, что «звезде нездоровится», но теперь, когда отец был здесь, рядом с ним, шумно дыша своими новыми, хоть и больными легкими, все казалось несущественным и мелким. Хотелось потереться носом о щетинистую щеку нового отцова лица, но он знал, что запах еще долго будет «чужим», и вместо этого лишь похлопал его по спине и сказал:

— Хорошее тело, большое! Годное! Долго жить будешь, агьа!

— Тело дрянь, — Отец вновь шумно откашлялся и выплюнул из себя огромный сгусток табачно-кровавой слюны — Курил он много шибко. Рак у него. Он и сам бы лет через пять истлел, а со мной так за год спичкой сгорит… — Дрянь тело, — покачав головой, повторил он.

— Год — долго, — глубокомысленно заметил Очкарик, усаживая медленно оживающего агьяны на престарелый диван. — За год другое тело подберем. Втроем шибко быстрее работать будем!

— Подберем, подберем, — устало прикрыв глаза, прошептал бывший Пряников, — У него книжка записная в сумке — цапни-ка ее, дай мне… Уж кто-нибудь из его друзей-лицедеев должен быть здоровым, так думаю…

Очкарик быстро сбегал за сумкой, выпотрошил, извлек маленькую, коричневой кожи «записнушку» и бережно вложил ее в раскрытую ладонь отца. Тот приоткрыл один глаз, бегло пробежал мутным взглядом по мятым страницам, испещренным различными именами, фамилиями, прозвищами, домашними адресами и телефонами. Пасты, которыми наносились пометки, были разноцветными, от выцветше-черной, до свеже-зеленой, а вот почерк — всегда одним и тем же, мелким, сжатым и компактным. Вяло пошелестев страницами, в конце концов остановился на одной из самых первых.

— Вот, на-ка. — Рука, действующая уже гораздо увереннее, бросила книжечку Очкарику. — Давай с этого начнем… Талантливый мальчик, пародист… Он, помнится, передачи разные озвучивал, даровитый, да и форма у него — не чета этому…

В конце фразы он пренебрежительно хлопнул себя ладонью по отвисшему брюху. Силы возвращались к нему все быстрее и увереннее. Очкарик с интересом заглянул в книжечку и присвистнул.

— Высоко берешь, однако! Этого на тысячу баксов не поймать — не того полета птица. Он, говорят, роль за миллион долларов завернул, из-за каких-то своих личных убеждений…

— Это хорошо, — довольно прошептал бывший Пряников, вновь прикрывая глаза. — Чем упрямей душа, тем тело крепче. Пометь его, на недельке начнем обрабатывать… А сейчас, давай-ка, тащи меня к главному… будем конфликт улаживать…

Через минуту Очкарик вел его, шагающего еще не слишком уверенно, но уже вполне самостоятельно, на встречу с директором концертного зала. На столе в гримерной осталась дожидаться своего часа коричневая записная книжка. На раскрытых страницах среди множества разномастных записей и пометок выделялась одна, жирно обведенная синей пастой: имя и фамилия.

Те же самые, что были написаны на плакате, висящем на двери гримерной, с которого мрачный молодой красавец грозил зрителю огромным черным пистолетом.

В моей жизни все изменилось, когда в один прекрасный день мама протянула мне письмо.

Письмо — не письмо, его так даже назвать сложно, просто несколько строк, выведенных округлым почерком на белом листе с твердыми краями, о которые легко поранить руки. Поэтому я осторожно взял его и поднес ближе к глазам. У меня с детства сильная близорукость, в школе стеснялся носить очки, и из-за этого развилась привычка читать слишком близко. От листика приятно пахло солидностью и большими деньгами. Я еще раз осторожно понюхал его (разумеется, бумага ничем не пахла, это разыгралось воображение) и прочитал письмо.

Вольдемар!

Пишет тебе дедушка, который до недавнего времени даже не подозревал о твоем существовании, как, наверно, и ты о моем. Я стар и немощен, и нуждаюсь в компаньоне. Если ты не побрезгуешь мною и скрасишь мои последние дни, а их, несомненно, не так уж и много осталось, я завещаю тебе, как единственному наследнику, свое состояние. А это несколько миллионов и еще кое-какая недвижимость, разбросанная по стране.

Твой дедушка.

Я обрадовался. Несколько строк в один момент превратили меня из байстрюка и полного безнадеги, Мистера Никчемность, которому ни на что не следует рассчитывать, в молодого наследника. Перед глазами закружились соблазнительные картины из жизни баловней судьбы, подсмотренные в маминых сериалах. Обязательный белый костюм, пробковый шлем — только на кой он мне сдался; сигара — начну курить; золотые перстни, длинные ногти на мизинцах; а также девочки секси, пати и прочие радости жизни. И вскоре мни предстоит занять место в этом праздничном параде; стоит лишь провести несколько дней, ну, может, недель, или на худой конец пару-тройку месяцев в обществе дедушки, ведь старик сам написал, что жить ему осталось недолго. Нужно торопиться, вдруг он себе-еще какого-нибудь внука отыщет, еду прямо завтра.

Из мечтаний меня вывела мама. Женщина, судьбою призванная портить все хорошие моменты моей жизни. Видит бог, сделать на этом поприще ей удалось немало. В длинный список ее прегрешений входили и такие, какие ни один другой сын не простил бы своей матери. Например, дверь, с которой еще в моем пятилетием возрасте были сняты все запоры под предлогом того, что я могу нечаянно закрыться и задохнуться во сне под одеялом. И вот как раз в тот момент, когда я, наконец, уболтал Маришку, местную красавицу Даю всем-без-разбора, и, стянув ее прозрачные трусики, пристроился между ее длинных ног, задранных для большего кайфа мне на плечи, готовясь навсегда распрощаться со своей невинностью… Дверь распахнулась:

— Детки, а вы не хотите чаю? Я такие милые ванильные кексики только что испекла.

Конечно, после этого я был единственным парнем, который получил школьный аттестат в состоянии безнадежной девственности. После того как мстительная Маришка всем разболтала об инциденте, девушки избегали меня, а уж сколько шуточек по этому поводу мне пришлось выслушать от парней…

В этот раз мама сильно наморщила лоб, так что он собрался в тонкую рифленую стиральную доску, хоть сейчас становись и стирай, и сказала:

— Воля, тут какая-то ошибка. Твой папа говорил, что его дед умер совсем молодым. Он еще очень горевал, мол, я его совсем не помню. Так что извини, но у тебя нет никакого дедушки Павла. Во всяком случае, живого.

— Подожди. Но ведь отчество у папы было Павлович. Так что все сходится.

— Ну что сходится? Что сходится?

Мама, даже когда сто раз не права, готова умереть, но свое доказать. Поэтому спор затягивался, но я уже принял решение.

— Мама, я все равно поеду. Ты случайно не видела мои очки?

Я перевел разговор на другую тему, и мама бросилась искать очки, не заметив, что я во время разговора успел нацепить их на переносицу.

В тысяча девятьсот девяносто пятом друзья настоятельно советовали мне сменить обстановку. Посещали меня они нечасто: у всех свои дела и семьи. А я, похоже, внушал серьезные опасения. Я тогда был немного не в себе. Воспоминания сохранились сумрачные и нечеткие, наверное, оттого, что почти все время я просиживал в темной прокуренной квартире. Я тогда развелся с женой и никак не мог… вернуться в колею… Короче, сидел дома, пялился в черно-белый телек, иногда выходил и шатался от пивной до рюмочной. Из редакции меня, наверное, уволили, трудовую я не забрал. Когда денег не стало даже на сигареты, сел на электричку и зайцем доехал до восемьсот седьмого километра. Ко мне, кажется, и контролер не подошел.

— Андрей, — просто сказала мама, когда встретила меня во дворе. Она была бледная, какая-то не проснувшаяся. Из запахнутого халата выглядывал воротник белой ночной рубашки, полы халата касались земли. Была середина марта. Зачем мама вышла во двор в домашнем халате? Я подошел к ней, и мы обнялись. Тогда только я почувствовал, наконец, что солнце греет по-весеннему. Потом я узнал, что мама болеет и редко встает с постели.

Формально в графе «составитель» антологии «Самая Страшная Книга» указана лишь одна фамилия. Но на самом деле одному человеку подобного масштаба проект осуществить было бы не по силам. Слова благодарности мы адресуем всем, кто помогал нам в нашем пусть и «черном», страшном, но благом (для всех любителей ужасов и мистики!) деле.

Низкий поклон писателям и фэнам, стоявшим у самого истока этого проекта: Александру Подольскому, Борису Левандовскому, Антону Вильгоцкому, Александру Нюхтину, Андрею Сенникову, Павлу Черепюку и другим участникам форумов allhorros.com, что с самого начала поддержали идею создания «Самой Страшной Книги», обсуждали ее и прорабатывали все детали на подготовительном этапе.

Отдельные реверансы — Евгению Михайлову, который координировал все взаимодействия с читательской таргет-группой, подсчитывал все голоса «за» и «против», составлял гигантские таблицы оценок и сводил с ума почтовые программы, одновременно ведя переписку по вопросам «Самой Страшной Книги» с несколькими десятками заинтересованных лиц. Теперь уже можно выдохнуть, Женя!

«Спасибо» столь огромное, что может своими размерами свести с ума неподготовленного человека, отправляется людям подготовленным — Кириллу Зеленову, Борису Богданову, Сергею Никонову, Дмитрию Болвановичу, Михаилу Нечипоруку и другим членам читательской таргет-группы, включая тех героев, кто пожелал остаться неизвестным. Эти тридцать богатырей и прекрасных девиц прочитали более двух сотен текстов, и именно их оценки помогли пройти в антологию тем рассказам, которые в нее в итоге попали.

Нижайше благодарим от лица всех авторов-добровольцев, которые помогали нам с вычиткой текстов, Марию Кочакову и, в особенности, Светлану (для друзей просто Фанни) Альбертовну Тулину.

Спасибо независимому кинорежиссеру Павлу Дудину и художнику Александру Соломину, которые помогли нам подготовить промо-материалы проекта, а также спасибо ребятам с телеканала «НСТ» за всегдашнюю отзывчивость и готовность к сотрудничеству с теми, кто, как и они, искренне любит ужасы и мистику.

Организаторы проекта считают себя вечными должниками по отношению к писательнице, публицисту и просто редкой красоты и ума женщине Марии Артемьевой, ведь именно ее помощь помогла нам найти издателя.

Миллион алых (от крови) роз уже отправлен по адресу редакции «Астрель-СПб», а именно — нашему редактору Ирине Епифановой. На протяжении всего нашего общения Ирина показала себя не только профессионалом высочайшего уровня, но и отзывчивым, позитивным, надежным человеком, а без ее всегда уместных советов и рекомендаций «Самая Страшная Книга» была бы куда менее «самой» и еще менее «страшной».

Мы также благодарны всем тем сотрудникам «Астрели-СПб», кто так или иначе участвовал в работе, способствуя изданию этой книги. И еще — спасибо всем тем людям, кто следил за развитием проекта, оставлял свои комментарии и предложения на следующих сайтах:

http://horrorzone.ru/

http://darkermagazine.ru/

http://darkfiction.ru/

http://www.horror-web.net/

http://myst-library.ru/

Большой привет и участникам группы «ТЬМА. Империя ужасов»:

http://vk.com/horrorweb