Потеря всех документов, дневника, записей и фотографических снимков, сделанных большей частью Государыней Императрицей Александрой Федоровной, лишают меня возможности составить подробные воспоминания. В настоящих я описываю по памяти только то, чему был сам свидетелем.

Пускай читатель судит сам, есть ли доля правды в той гнусной клевете, которая говорилась и писалась про Государя Императора Николая II, Его Августейшую Супругу, Великих Княжон и Наследника Цесаревича людьми, принимавшими непосредственное или косвенное участие в революции.

Многолетнее соприкосновение с Их Величествами, при различных обстоятельствах, составляет для меня одно из самых драгоценных воспоминаний в жизни, и я счастлив, что обстоятельства позволяют мне в данное время поделиться этим с широкой публикой.

Родился я в 1874 году в зажиточной, но скромной семье. Отец мой, юрист, отдался с молодых лет общественному служению, пробыв долгие годы выборным мировым судьей, а затем членом Городской Управы красавицы юга России г. Одессы[155].

С раннего детства, проводя целые дни на берегу Черного моря, я почувствовал к нему влечение и всегда мечтал сделаться моряком, но по воле родителей, озабоченных мыслью дать мне серьезное образование, мне пришлось поступить в гимназию. Только по окончании четырех классов удалось убедить родителей, и то с помощью наших хороших знакомых, неожиданно ставших защитниками моих вожделений, отправить меня в Петербург и отдать в Морское Училище[156].

После долгих колебаний, видя мое упорное и страстное желание отдаться морской карьере, отец согласился, наконец, отвезти меня в Петербург для участия в конкурсных экзаменах для поступления в Морское Училище.

В начале июня 1888 года мы вдвоем с отцом тронулись в Петербург, снабженные несколькими письмами от наших друзей морских офицеров к их приятелям, служащим в Морском Училище.

По приезде в Петербург выяснилось, что я просрочил возраст, так как полагалось поступать в Училище исключительно в низший класс, обязательно по конкурсному экзамену, и в возрасте от 12 до 14 лет, а мне было 14 и несколько месяцев. Пришлось обращаться с прошением к Начальнику Морского Ведомства о разрешении мне держать экзамен в старший класс.

Начальником Морского Ведомства состоял в то время Генерал-Адмирал[157] Великий Князь Алексей Александрович[158], любимый брат Государя Императора Александра III[159]. Помощником его по управлению ведомством был генерал-адъютант[160] вице-адмирал[161] Н. М. Чихачев[162], лично знакомый с отцом по Одессе, в бытность его директором Русского О-ва Пароходства и Торговли.

В описываемое мною время адмирал[163] Чихачев для исполнения требований ценза командовал практической эскадрой Балтийского Флота, держа свой флаг на крейсере «Генерал-Адмирал»[164]. Поэтому мне с отцом пришлось проехать через Выборг на Транзундский рейд, где стояла на якоре вся эскадра. Мы пробыли несколько часов на «Генерал-Адмирале», и я с мальчишеским восторгом любовался блестящим видом судов эскадры, тогда еще почти сплошь рангоутной[165], а также жизнью на корабле.

На прошении отца вице-адмирал Чихачев положил благоприятную для меня резолюцию, но просил отца обратиться к временно заменяющему его в морском ведомстве вице-адмиралу Тыртову[166], который должен был доложить ходатайство отца Великому Князю Генерал-Адмиралу.

Вернувшись в Петербург, отец обратился к Тыртову, и через несколько дней нами было получено разрешение Великого Князя держать мне конкурсный экзамен в самый младший класс, причем Великий Князь выразил свою надежду, что я оправдаю Его разрешение на поступление «вне правил» и буду хорошо учиться.

Получив разрешение, оставалось устроить меня куда-нибудь на жизнь до экзаменов и для специальной подготовки к ним, так как нам стало известным, что на 32 вакансии было подано 300 прошений, вследствие чего можно было ожидать очень строгих экзаменов.

Воспользовавшись имевшимися письмами, отец обратился к лейтенанту В. И. Матвееву[167], состоявшему отделенным начальником в Морском Училище. Оказалось, что написавший письмо был личным другом Матвеева, почему последний охотно принял меня в свою семью, предупредив, однако, отца, что репетировать со мной он не будет, а берется лишь следить за моими занятиями. На это, зная меня и мое желание поступить в Училище, отец легко согласился, и я через несколько дней, простившись с отцом, уезжавшим в Одессу, перебрался в Гатчино, где семья лейтенанта Матвеева жила в это время на даче.

С чувством глубокого уважения и сердечной благодарности вспоминаю я милейших Владимира Ивановича и жену его Зинаиду Ивановну. Они приняли меня как родного сына, ласкали и даже баловали. Почти сразу я почувствовал себя членом семьи, и нужно отдать справедливость, что Владимир Иванович буквально заменил мне отца, проявив полную заботу и внимание до последних мелочей.

Целые дни проводил я за книгами, подготовляясь к особенностям программы. Пришлось перерешать массу алгебраических задач, так как это был главный предмет и на решение задач во время экзамена давалось определенное время.

Живя в Гатчино, почти постоянной резиденции Государя Императора Александра III, мне пришлось неоднократно видеть Государя Императора и всю Его Семью, а также гулять по паркам Гатчино, кататься на шлюпках по озерам и осмотреть скромный дворец, который так любил Государь.

Воспитанный в строгой семье абсолютно монархического направления, я не мог не восторгаться всем, что касалось Царя, Императрицы и Августейших Детей, поражаясь скромностью их жизни, простотой обращения, ласковыми поклонами при встречах, и с понятным интересом слушал рассказы служащих во дворце. Нет сомнения, что Государь Император Александр III пользовался не только огромной популярностью, но и вполне заслуженной любовью, уважением и даже поклонением своих подданных без различия рангов. Все трепетало перед милостивым, но подчас грозным Царем, который умел держать Свое Царственное слово и им не шутил. Молодой Наследник Престола Цесаревич Николай[168] пользовался всеобщей любовью, и всюду говорили о Его простоте, ласковости и чарующем взоре, который невольно проникал прямо в душу человека, на котором случайно или нарочно останавливался.

Наконец, в первых числах сентября наступили долгожданные экзамены и я впервые попал в стены Морского Училища, в котором потом провел 6 лет.

Экзамены оказались далеко не такими страшными, как представлялись раньше, и я, окончив 4 класса классической гимназии, был очень хорошо подготовленным. Из 280 державших экзамены я выдержал десятым, т. е. попадал в число вакансий. Но каков был мой ужас, когда я прочел по окончании экзаменов список принятых, в котором не нашел своей фамилии. Оказалось, что для меня, как сына штатского, мало было выдержать экзамен, так как преимущество отдавалось сыновьям моряков, затем внукам, потом военным, а мы, сыновья штатских, попадали в 4 категорию. Ниже в списке уже принятых я прочел и свою фамилию с отметкой, что может быть принят только своекоштным. Пришлось телеграфировать родителям, упрашивая их согласиться платить ежегодно по 800 рублей, на что вскоре, к моей радости, я получил согласие и был принят в число воспитанников младшего отделения 5-й роты Морского Училища.

Настал желанный день явки в Училище, где нас сейчас же переодели в казенное белье и обмундирование, выдали книжки, отвели место в дортуаре и дали отдельную маленькую конторку, в которой каждый воспитанник имел свое отделение для хранения книг, тетрадей и других учебных пособий.

Величественное здание Морского Училища помещалось на Васильеостровской набережной между 11-й и 13-й линиями.

В главном фасаде помещались: квартира директора и его помощника, аванзал, Николаевская академия, канцелярия Училища, 1-я, 2-я Гардемаринские[169] роты, музей, церковь и несколько квартир офицеров-воспитателей. В здании по 12-й линии, служащим продолжением фасада в глубину, находились: квартиры воспитателей, продолжение музея, знаменитый по своей величине столовый зал и помещение 5-й роты. Помещения 3-й и 4-й рот находились в поперечном здании, параллельном фасаду. Классные помещения были расположены в специальном здании, соединяющем фасад, параллельно линиям с помещением 5-й роты. На 11-ю линию выходили часть 1-й и 2-й рот, квартиры воспитателей, лазарет, баня и электрическая станция. Благодаря продольным и поперечным зданиям получалось несколько самостоятельных дворов, в которых мы, воспитанники, в свободное время играли в игры или занимались строевыми учениями.

Директором корпуса состоял свиты Его Величества контр-адмирал Д. С. Арсеньев[170], бывший воспитателем Великих Князей Сергея[171] и Павла Александровичей[172]. Помощником директора по строевой части был генерал-майор флота Н. М. Большев[173], а по учебной части или инспектором классов генерал-майор Вальронд[174]. Всех трех нельзя не вспомнить с добрым чувством, невзирая на многие недостатки, которыми они отличались. Все же это были вполне честные люди, отдававшие всю свою душу делу воспитания и внесшие много весьма полезных реформ в Училище, из которых одна из самых главных — образцовая чистота, во всех отношениях гигиена и хорошая пища.

Оба отделения 5-й роты находились в одном помещении, состоящим из двойного дортуара, залы дежурного офицера перед цейгаузом, большой умывальни и огромного зала для занятий и препровождения свободного времени.

Традиционно старшее отделение должно было воспитать в кратчайший срок новичков, внушив им сознание важности ношения формы Морского Училища и приобщения, таким образом, к семье моряков, правил товариществ или дружбы, взаимной поддержки и т. п. Эта традиция, нося в себе хорошие начала, зачастую давала повод к возмутительным поступкам юношей старшего отделения по отношению к своим младшим товарищам, переходящим всякие границы допустимого. Как всегда, лучшие из воспитанников имели мало времени уделять надзору за младшими, и это возлагали на себя добровольно худшие элементы, доставляя себе этим своего рода развлечение и занятие. Го д спустя это явление было в корне уничтожено разделением 5-й роты на 5-ю и 6-ю и сведением для совместной жизни 1-й и Гардемаринской рот.

Со мной в Морское Училище поступило около 60 человек, так что с оставшимися на 2-й год в младшем отделении получилось около 65 человек, разделенных для учебных занятий на 3 параллельных класса в среднем по 20 учеников в каждом.

На другой же день начались правильные занятия. День начинался побудкой в 6 ¹/₂ часов утра и до 7 час. давалось время на умывание и одевание. В 7 час. рота ставилась во фронт и пелась утренняя молитва, после чего строем шли в столовый зал пить чай. В столовом зале все были распределены по столам, причем за каждым столом сидел за старшего унтер-офицера воспитанник 1-й или Гардемаринской роты.

В 7 ¹/₂ часов строем возвращались в ротное помещение, откуда переходили в классы, где нужно было быть уже к 8 часам утра.

От 8 до 9 час. 25 мин. продолжался первый урок, а с 10 час. 35 мин. до 11 час. второй урок. В 11 час. шли снова в ротное помещение, где каждому воспитаннику выдавалась копеечная булка. С 11 ¹/₂ до 12 ¹/₂ были занятия: строевые, гимнастика, сборка и разборка винтовки и т. п. В 12 ¹/₂ занятия оканчивались и давалось ¹/₂ часа на умывание и приведение себя в порядок для следования в столовую на обед, который давался всегда ровно в час дня. Обед продолжался ¹/₂ часа, после чего воспитанники имели свободное время до 3 часов, когда могли играть, учить уроки или принимать посетителей.

С 3 до 6 час. снова были 2 урока по 1 час. 25 мин. каждый. В 6 часов по окончании классов шли ужинать, после ужина в младших ротах давалось время на подготовку уроков. В 8 часов вечера шли в столовую на вечерний чай, после чего разрешалось ложиться спать. Во всяком случае, в 10 часов вечера все воспитанники должны были быть в кроватях.

По субботам было только два утренних урока, а затем, если не мешала погода, производилось батальонное учение. По возвращении с учения давали обед, а потом увольняли воспитанников до 8 часов вечера воскресенья в отпуск к родным или родственникам, давшим письменное обязательство начальству корпуса следовать и поддерживать требования Училища. Мальчики, не имевшие близких, к которым они могли бы пойти, оставались в стенах Училища. В число таковых попал и я, но с той разницей, что лейтенант В. И. Матвеев раз навсегда пригласил меня к себе и я мог, пользуясь тем, что его квартира находилась на одной же лестнице с входом со двора в помещение нашей роты, но только этажом выше, ходить к нему в гости в любое время дня в субботу и воскресенье.

Командиром нашей роты был капитан 2 ранга Сорычев[175]. Это был тип морского офицера старой школы, воспитанного еще во времена парусного флота, когда главные учебные пособия были: ругательство и линек.

Вместе с тем он был добрым честным человеком и в душе хорошо относился к юношеству. Бывало, накричит, нашумит из-за пустяка, а затем сейчас же улыбнется и гроза прошла. Помощниками его были 4 лейтенанта, которые дежурили посуточно и, что называется, не сводили глаз со своих воспитанников. Среди них во всех отношениях выдающийся был лейтенант С. В. Мешков[176]. Это светлая личность, которой могло гордиться Морское Училище, был редко образованный офицер, исключительно трудолюбивый, энергичный, готовый всегда всем оказать помощь, отдававший все свои силы на воспитание и обучение будущих морских офицеров. Он же преподавал много общих и специальных наук, и нужно только удивляться, как хватало его здоровья на всю эту беспрерывную работу. Летом он брал к себе на дачу нескольких мальчиков, желающих поступить в Морское Училище, и все лето шла подготовка их к экзаменам, причем все жили на полном пансионе и находились под строгим надзором супруги его.

Нужно принять во внимание, что в описываемое время оклады содержания во флоте и морском ведомстве были далеко не соответствующими времени. Так, например, отделенный начальник (иначе воспитатель) получал за свою тяжелую службу 100 рублей в месяц жалованья и казенную квартиру. Этих денег едва хватало на нищенскую жизнь в г. Петербурге, где все было так дорого. Понятно, что все офицеры Училища должны были искать других источников доходов, чтобы содержать свои семьи, и находили их в преподавании и подготовке мальчиков к поступлению в Морское Училище.

Таким образом, день за днем шло время в скучных классных занятиях и внеклассных в помещении роты. Первое время трудно было привыкнуть к 1¹/₂ часовым урокам и к постоянному шуму в ротном помещении, где находились около 250 мальчиков от 12– до 14-летнего возраста. Необходимо было приспособиться к подготовке уроков в такой обстановке. Лично мне было легко, так как оказалось, что по знаниям своим после окончания 4-х классов гимназии я много был впереди моих сверстников и могу смело сказать, что первые два года я почти не открывал книг, хотя и шел первым по классу.

Преподавателями были у нас частью офицеры, частью гражданские учителя, состоящие в штате Морского Училища. Среди них были редкостные экземпляры, пахнувшие такой стариной, что в результате получалось нечто комичное. Таковым был, например, преподаватель алгебры и геометрии Павел Константинович Гейлер[177], праздновавший в первый год моего поступления 44-ю годовщину пребывания в стенах Училища. Это был человек или никогда не знавший своих предметов, или же позабывший их совершенно. У меня в классе он читал геометрию. Урок начинался обыкновенно балаганом и шалостями; заранее готовились бумажные петушки и ставились на пороге дверей в класс; Павел Константинович, подойдя к двери, всегда одинаково невозмутимо останавливался и приказывал дежурному по классу убрать петушков. Это исполнялось, и они переставлялись на подоконник. Затем начинался преувеличенно громкий рапорт дежурного по классу, затем в таком же виде молитва, после чего разрешалось нам сесть. Немедленно кто-либо из очередных шалунов обращался к П.К., называя его нарочно Константином Павловичем. Этого было достаточно, чтобы отнять еще минут 10 от урока, так как совершенно однообразно, сколько бы раз это не повторялось, Гейлер начинал объяснять, что не нужно путать его имя отчество и это легко запомнить, так как был Император Павел, а у него сын Великий Князь Константин.

После этого разъяснения, слышанного нами в сто первый раз, отдавалось приказание вынуть тетради по геометрии и приступить к записыванию новых теорем. После проверки, всеми ли приготовлено все нужное для записывания, Гейлер брал мел, особенно обертывал его специально нарезанной бумагой и начинал чертить на доске чертеж, касающийся новой теоремы, что мы должны были точно копировать. Одновременно шло пояснение и записывание, причем указывалось, когда начинать с новой строчки, где ставить знаки препинания, что подчеркивать и сколько раз и т. д. Таким образом, все внимание учеников было обращено на запись, а совсем не на содержание теоремы. Продиктовав так около часу, Гейлер садился за свой стол и начинал вызывать учеников для ответа. Он требовал точного повторения того, что диктовал предыдущий раз, и чем точнее была передача, тем был полнее балл. Задавать вопрос или углубляться в сущность его запрещалось. Видно было, что сам преподаватель перестал понимать преподаваемый им предмет, запомнив, однако, курс свой наизусть, что и требовал от учеников. С таким преподавателем наш класс шел 3 года, и, к сожалению, можно сказать, что курс геометрии мы не прошли, что и сказалось впоследствии.

В числе таких же курьезных преподавателей был и преподаватель истории Иван Иванович Васильев[178], который знал свой курс немного лучше среднего ученика.

Наравне с этим были и выдающиеся педагоги, как, например, капитан 1 ранга Странолюбский[179], лейтенант Бригер[180], Мешков, Безпятов[181], Шульгин[182] и штатские Филонов и Калмыков.

На Рождественские каникулы нас обыкновенно отпускали в 2 очереди: 1) дальних, которых увольняли числа 18-го декабря, и 2) местных, распускаемых числа 22-го.

Принадлежа к числу первых, все 6 лет пребывания в Училище уже 18-го числа я был в поезде, увозившем меня к родным в Одессу с тем, чтобы вернуться в Училище только 6-го января вечером.

Нужно отдать справедливость, что насколько мы все радовались поездке домой к своим близким, с тем же чувством глубокой любви к своему учебному заведению возвращались мы из отпуска. Было приятно очутиться снова среди своих многочисленных друзей, окунуться в свои особые интересы и т. д. Получалась довольно дружная морская семья, где воспитатели и начальники были одновременно лицами одной корпорации, спаянные в одну большую семью. На Пасху ввиду кратковременности каникул и предстоящих экзаменов ездить домой не приходилось, но в первый же год мне удалось получить приглашение на Пасхальные каникулы от одного из моих товарищей по роте, и я провел праздники очень весело в Кронштадте[183] в семье всеми уважаемого контр-адмирала Федора Алексеевича Геркена[184], бывшего тогда Начальником Штаба Кронштадтского порта. Это была на редкость гостеприимная и хлебосольная семья, где ежедневно садились за стол много случайно зашедших по делам или же просто знакомых и для всех находилось ласковое слово милейшей хозяйки Марии Петровны и гостеприимного Федора Алексеевича.

У них мне пришлось познакомиться с такими столпами русского флота, как адмиралы Серков[185], Шанц[186], Авелан[187], Гирс[188], Кознаков, Андреев, Бутаков[189] и т. п.

В то время все эти лица при встречах между собой почти всегда сводили разговор на больную тему для флота — новое положение о цензе, что для меня тогда было не совсем ясно, но впоследствии я сам лично убедился, как эта мера губительно подействовала на личный состав флота.

Зимой ежедневно Морское Училище ожидало посещения Государя Императора, и волнений по этому поводу не было конца. Как ни хорошо было в Училище, хоть и всюду был образцовый порядок, чистота, строгая дисциплина и т. д., все же начальство наше, начиная от директора Училища, волновалось в ожидании Высочайшего посещения. Очень уж грозен был Царь и трудно было скрыть от Него недочеты, а таковые всегда были. Волнение передавалось и нам — воспитанникам, но нужно отдать справедливость, что мы волновались не от страха, а от счастья видеть вблизи обожаемого Царя, а может быть и Царицу.

В смысле политическом, настроение у всех юношей было одинаковое. Сердца всех горели неподдельной любовью к Своему Монарху и Родине. Среди нас не было иначе мыслящих, а если бы такой сказался бы, то сами товарищи выдали бы его начальству немедленно и безжалостно. Никакая пропаганда не могла бы иметь успеха.

В первый же год моего пребывания в Училище Государь Император с Императрицей Марией Федоровной[190] осчастливили нас посещением, приехав в Училище как раз в большую перемену после обеда, когда не было классных занятий. Обойдя все Училище, Высочайшие Гости спустились и к нам в помещение 4-й роты, где мы, малыши, ожидали Их, стоя во фронте. Величественный и могущественный вид Государя привел нас в трепет и вместе с тем в какое-то блаженное состояние. Их Величества медленно обходили фронт наш, задавая ласковые вопросы отдельным мальчикам и интересуясь всеми мельчайшими подробностями нашей жизни, обучения и воспитания. Прощаясь с нами, Государь приказал отпустить нас на три дня в отпуск.

Старшие роты провожали Их Величеств до выхода из стен Училища и, присутствуя при одевании верхних одежд, упросили Государя дать что-нибудь на память. Тогда Государь дал Свой платок, который тут же был изорван в мелкие клочья и разобран воспитанниками.

Когда открыли выходные двери и Их Величества начали садиться в сани, воспитанники выбежали на улицу с криками «ура», окружили сани и провожали Их Величеств до Николаевского моста, где Государь категорично приказал вернуться домой.

Экзамены для перехода из младшего отделения 5-й роты в старшее оказались пустячными, тем более для меня, первого ученика по классу. В середине мая месяца я уже спокойно сидел в вагоне и ехал на все лето домой, везя в кармане приятный для самолюбия документ — акт о сдаче мной переходных экзаменов с баллами по каждому предмету. Средний балл был почти 12.

Незаметно прошло лето, и должен сознаться, что в середине его я начал уже тосковать по Училищу и товарищам. В начале сентября все мы вновь собрались в своем прежнем помещении, ожидая прибытия на другой день вновь поступивших в младшее отделение, когда неожиданно нам объявили о переводе нашем в другое помещение, так как вышел приказ о разделении 5-й роты на 5-ю и 6-ю, причем наш командир роты капитан 2 ранга Сорычев остался командиром 6-й роты, а нам назначили капитана 2 ранга Клеопина[191].

На другой же день начались классные и практические занятия, и через неделю мы забыли, что мы недавно были в отпуску дома. Человеческая натура так странна, что почти все воспитанники, радовавшиеся возвращению в Училище, вскоре начали считать дни, остающиеся до Рождественских каникул. Прошло Рождество, затем Пасха и переходные экзамены в 3-ю роту и наступил, наконец, давно желанный день отправки нас в первых числах мая на суда Отряда Морского Училища для 3-месячного учебного плавания.

Нашу роту посадили на набережной на колесный пароход Гвардейского Экипажа[192] «Онега», который и доставил нас в Кронштадтскую гавань почти к борту бронированного фрегата «Князь Пожарский»[193], на котором мы должны были проплавать это лето совместно с 3-й ротой, бывшей раньше нашим старшим отделением, почему и находившейся с нами в дружеских отношениях.

Итак, мы впервые на военном корабле. Каждому из нас дали номер по судовому расписанию, указали маленький ящик (рундук) для хранения вещей, разбили роту на 4 отделения, перекликнули различные корабельные расписания, выдали парусиновую койку с матрасом, набитым мелкой пробкой, и мы сразу же почувствовали себя старыми морскими волками.

Фрегатом «Князь Пожарский» командовал капитан 1 ранга Владимир Павлович Мессер[194], бывший впоследствии вице-адмиралом и главным командиром Кронштадтского Порта. Это был выдающийся моряк, суровый и грубый с виду человек, но вместе с тем редкой честности и большой доброты. Встретил он нас краткой речью, что-то вроде того, что учитесь и ведите себя хорошо, а не то заставлю. По старинной школе только плохой моряк не извергал ежеминутно бранных, нецензурных слов, чего придерживался и Владимир Павлович, уснащая свою речь или приказания зачастую такими трехэтажными выражениями, что мы, воспитанники, только удивлялись красоте и мощности русского языка. Старшим офицером или помощником командира был капитан 2 ранга Михаил Андреевич Невинский[195], поляк по происхождению и далеко не соответствовавший по своим морским качествам командиру. Он очень мягко стлал, но приходилось спать жестковато. Офицерский состав состоял из 5 солидных лейтенантов, ревизора, двух штурманских офицеров корпуса флотских штурманов, одного капитана морской артиллерии, двух механиков, нескольких мичманов[196] и двух офицеров Морского Училища, из которых один был отрядным, т. е. заведовал воспитанниками на всех судах, а другой нами.

На фрегате «Князь Пожарский» держал свой флаг и адмирал, командовавший отрядом судов Морского Училища. Штаб его состоял из 2-х флаг-офицеров.

В отряде судов Морского Училища входили: фрегат «Князь Пожарский», корветы «Генерал Скобелев», «Баян» и «Богатырь». Последние оба были исключительно парусные.

С первого же дня нашего размещения на судне начались работы по вооружению судна, т. е. по оснастке мачт, вытягиванию такелажа, привязыванию парусов, сборке машин и других механизмов, сборке артиллерии, окраске гребных судов и вообще всех судовых помещений, так как в описываемое мною время все суда плавали всего несколько месяцев в году, а остальное время стояли в гавани на швартовых[197] совершенно разоруженными, сдав все имущество в специальные судовые магазины, команда же находилась в береговом экипаже.

Таким образом, каждую весну приходилось затрачивать массу энергии и денег на вооружение судов, чтобы через 3 или 4 месяца снова все разоружать и завозить в магазины.

Только злой гений русского флота мог придумать этот ужас и бросание денег зря. А какой толк был от четырехмесячных плаваний? Не успевала команда, состоявшая отчасти из новобранцев, хоть немного привыкнуть к морю, парусам и т. п., как приходилось все забывать и переходить на 8 месяцев в казармы.

Согласно расписанию и выраженному мною желанию я попал топовым на крюйсель-рей, почему с первого же дня мне пришлось принимать горячее непосредственное участие в оснастке корабля. В те времена это была особая школа, священнодействие, так как суда ходили почти всегда под парусами, пользуясь машинами в исключительных случаях.

Тут же в гавани вооружались Практическая эскадра, Артиллерийский и Минный отряды, т. е. все силы Балтийского флота[198]. Практическая эскадра состояла из одного броненосца[199] «Петр Великий» (в Петербурге около заводов достраивались два новых броненосца «Император Александр II» и «Император Николай I»), 4-х башенных фрегатов «Адмирал Грейг», «Адмирал Лазарев», «Адмирал Спиридов» и «Адмирал Чичагов»; 2-х броненосных фрегатов «Генерал-Адмирал» и «Герцог Эдинбургский» и 2-х или 3-х клиперов[200] вроде «Разбойник», «Наездник», «Пластун» и т. п.

Артиллерийский отряд состоял из фрегатов: «Не тронь меня», «Первенец» и канонерских лодок[201] «Смерч» и «Русалка».

Минный отряд — из учебных судов: «Африка» и «Европа», бывших пароходов, переделанных специально под минную школу.

Были еще небольшие отряды, как: Водолазный, Технического Училища, миноносок[202] и т. п.

Приходилось с 6 часов утра и до 6 часов вечера проводить на воздухе и почти все время на мачте, накладывая такелажи, проводя снасти, привязывая паруса и т. п. Работа была очень интересная и увлекательная. Руки целый день были вымазаны в смоле или краске, так как весь такелаж «тировался» жидкой смолой, а все дерево и железо красилось для предохранения от ржавчины и гниения.

Кроме работы, мы воспитанники стояли вахты наравне с командой. Вахты распределялись следующим образом: с 12 дня до 6 ¹/₂ часов вечера, с 6 ¹/₂ вечера до 12 час. ночи, с 12 ночи до 4 час. утра, с 4 час. утра до 8 утра и с 8 утра до 12 час. дня. Таким образом, если 1 отделение вступало сегодня на вахту с 12 час. дня до 6 ¹/₂ час. вечера, то на другой день оно стояло с 8 час. утра до 12 час. дня. И так шло беспрерывно во все время плавания. Обязанности на вахте были разные: человека 2 находились при вахтенном начальнике-офицере, 2 сигнальщиками, 4 рулевыми, 8 дневальными и рассыльными, 7 гребцами на шестерку[203], 3 прислугой парового катера, а остальные вахтенными на баке[204], шканцах[205], юте[206] и у снастей.

Кроме того, ежедневно выставлялся смешанный караул от команды и воспитанников на сутки для охраны денежного ящика, крюйт-камер, гюйса и флага и трапов.

Вооружение наших судов продолжалось дней 10, после чего весь отряд вытянулся на портовых буксирах на Большой рейд, откуда на другой день снялся под парусами для следования в первый по расписанию рейд Биоркэ-Зунд[207].

Как нарочно ночью начался довольно свежий противный ветер, усилившийся вскоре до 6–7 баллов, что заставило наши суда лавировать между узкими берегами Финского залива[208], почти не подвигаясь вперед. На другой день утром ввиду не изменившейся погоды адмирал приказал развести пары «Кн. Пожарскому» и «Генералу Скобелеву» и взять на буксир «Баяна» и «Богатыря». Впервые пришлось видеть, как корабль подает буксир другому на довольно большой волне. Маневр этот лихим командиром был выполнен довольно быстро, и мы, таким образом, вскоре оказались на якоре в проливе Биоркэ-Зунд против деревни Коивисто[209].

Начались рейдовые учения. Команда и воспитанники будились в 5 ¹/₂ часов утра, вязали свои койки и по команде вахтенного начальника выносили их наверх и укладывали в специальных коечных сетках; после этого пелась молитва и давался завтрак. У нас завтрак состоял из чая с хлебом, а команде давалась жидкая гречневая кашица, куда они всыпали толченые сухари.

После завтрака начиналась уборка корабля по особому расписанию, которая и продолжалась до 7 ³/₄ часов.

В 7 часов 55 минут команда и воспитанники ставились во фронт, вызывался также караул и офицеры для отдания чести при подъеме флага. Если же накануне были спущены брам-реи и стеньги[210], то в то же время вызывались «все наверх брам-реи и стеньги поднять».

Минуты за 3 до 8 выходил командир и принимал рапорт от старшего офицера и специалистов, после чего уже выходил адмирал, которому рапортовал командир. Оба начальника при выходе здоровались с офицерами, воспитанниками и командами.

За одну минуту до 8 часов, одновременно с командой на «флаг и гюйс», посылались люди на мачты и начинался подъем брам-стенег и брам-рей, что полагалось делать не более одной минуты, так как подавалась команда: «Ворочай, флаг и гюйс поднять». Вся задача состояла в том, чтобы немедленно же после подъема рангоут судно имело вид такой, будто рангоут не был спущен.

Незаметно прошло лето первого плавания, полное интереса для нас новичков, и морская служба еще сильнее захватила большинство из нас, как всякий спорт. А тогда служба во флоте была сплошным спортом, так как плавали почти всегда под парусами, разводя пары только в исключительных случаях. И в море и на якоре беспрерывно шли парусные учения, захватывающие весь судовой состав стремлением обогнать в скорости исполнения маневра другие корабли отряда. Придумывались всевозможные ухищрения и приспособления, изобретались новые способы, все только для этого соревнования. Часто люди жертвовали или рисковали своей жизнью, только чтобы не осрамить свой корабль перед соперником. Все это невольно сплачивало состав команд корабля, и между офицерами, унтер-офицерами и рядовыми матросами общность интересов порождала крепкую спайку.

Наравне с этим во флоте царила еще жестокость в обращении с подчиненными, процветали линьки и рукоприкладство, и шла беспрерывная, виртуозная ругань.

В первом же плавании мы узнали, что флот делится на две части: корабли заграничного плавания и внутреннего. На первых все было блестяще, начиная с организации службы и кончая формой одежды и пищей команды и офицеров. На вторых же, наоборот, и служба шла скверно, и пища была ниже средней.

Корнем зла было знаменитое положение о морском цензе для офицеров, благодаря которому офицеры не плавали, а цензовали. Большинством судов внутреннего плавания командовали штаб-офицеры, имевшие мало шансов на движение вперед, почему они старались отбыть лишь положенный ценз для выслуги возможно большей пенсии. Командиры заграничных кораблей принуждены были поневоле проплавать по 2, 3 года подряд, но за то у них была полная надежда на движение вперед.

Стоило собраться двум, трем морским офицерам, как невольно разговор переходил на больную тему о цензе. И мы юноши с первых же наших шагов во флоте вне Училища наталкивались на уродливые условия ценза и начинали понимать то зло, которое он приносил флоту.

После плавания был трехнедельный отпуск к родным, а затем снова зимние занятия и жизнь в Училище с ежедневными ожиданиями Высочайшего посещения.

Незаметно, тихо, без волнений или каких-либо событий прошли 6 лет моего пребывания в Училище, переименованном вскоре в Морской Кадетский Корпус[211].

Это звучит почти как Пажеский Корпус[212], говорил неоднократно наш директор вице-адмирал Арсеньев, добивавшийся цели сделать Морской Корпус самым модным учебным заведением. И нужно отдать ему справедливость, что в этом отношении он преуспел, так как раньше Морской Корпус питался, главным образом, детьми моряков, а в его время начали поступать со всей России сыновья зажиточных семейств и даже высшей знати.

В мое время воспитывались в Корпусе два Великих Князя Алексей Михайлович[213] и Кирилл Владимирович[214] и сыновья русской знати, как генерал-адъютанта[215] графа Воронцова-Дашкова или князя Барятинского.

Наступили дни выпускных экзаменов перед комиссией от флота под председательством одного из старейших адмиралов, когда шел не только экзамен выпускным, но и всему Корпусу, а затем последнее так называемое гардемаринское плавание, продолжавшиеся не 3, а 4 месяца, причем четвертый месяц полагалось проводить почти в беспрерывном крейсировании под парусами.

Плавание это мы проделали на корвете «Генерал Скобелев» под командою выдающегося командира капитана 1 ранга барона Штакельберга[216], благодаря опыту которого мы благополучно вышли из редкого по силе шторма, расшатавшего настолько сильно старый полу деревянный корвет, что это плавание для него оказалось последним. Такой силы шторма я не видал больше за всю мою многолетнюю службу во флоте.

Настал, наконец, и радостный день производства в офицеры[217], когда нам прочли и роздали Высочайший об этом приказ.

После торжественного акта нас уволили в двухмесячный отпуск, из которого мы должны были вернуться в свои экипажи.

В это время во флоте была проведена оригинальная реформа, принесшая только отрицательные результаты. Ввиду утверждения усиленной программы судостроения, имевшиеся раньше экипажи были развернуты в 20 экипажей по 10 в дивизии в одном только Балтийском флоте. По мысли реформаторов в каждый экипаж должны быть зачислены все имеющиеся уже на лицо корабли и зачисляться по мере закладки вновь строящиеся.

Экипажи должны были формировать команды судов, которые и жили в экипажах до переборки на суда.

Практически получалось следующее: все новые суда уходили на Дальний Восток, где усиливалась Тихоокеанская эскадра, и плавали там по много лет беспрерывно, получая пополнения из новобранцев, обучающихся непосредственно в Сибирском экипаже. Экипажи Балтийского моря в буквальном смысле слова пустовали и занимались обслуживанием самих себя за исключением 2 и 3, где были суда, плавающие в ближайших или внутренних морях. Образовался колоссальный недохват офицеров, так как все посылалось на Восток. Экипажи обслуживались чиновниками или офицерами, списанными с судов с протестом.

В один из таких экипажей по номеру второй вышел и я по вдохновению, имея право выбора по желанию, но не зная, какому из экипажей отдать предпочтение.

Находясь в отпуску у своих родных в г. Одессе, я узнал о безвременной кончине Государя Императора и о вступлении на Престол Императора Николая II; перед кончиной Августейшего Отца Он был обвенчан с принцессой Алисой Гессенской, названной при Св. Крещении Александрой Федоровной[218]. Присутствуя на панихидах в Одесском соборе, я видел, как все граждане без различия чинов или положения искренно плакали, убитые тяжелым сознанием невозвратимой потери мощного и непоколебимого Царя, к словам которого прислушивались все державы. Одновременно все радовались вступлению на престол молодого, милостивого и ласкового Государя Императора Николая II.

Таким образом, служба моя офицером фактически началась уже в царствование Императора Николая II.

2-й Балтийский Флотский Экипаж, куда я явился из отпуска, помещался в 1-м флигеле Морских казарм совместно с 9 экипажем. Командовал экипажем капитан 1 ранга Павел Степанович Остелецкий[219], впоследствии капитан над Кронштадтским портом. В экипаже числились два строящихся корабля и несколько мелких судов старых типов исключительно внутреннего плавания или лишенных права плавания, но оставленных в списках для выдачи столовых денег командирам.

Немедленно по явке я получил в командование 6-ю роту, которая несла хозяйственные обязанности и состояла вся из мастеровых, писарей, портных и т. п. Одновременно мне поручили помогать лейтенанту Ергольскому обучать новобранцев. Всего в экипаже команды было человек 400 при 5, 6 офицерах.

Вступив в командование ротой прямо со школьной скамьи, я чувствовал себя первое время отвратительно, так как Морской корпус не мог дать практики и опыта сразу быть начальником. Поневоле пришлось прислушиваться к указаниям старого опытного сверхсрочного фельдфебеля и многому учиться от него на практике. Люди моей роты целые дни проводили на работах, а я при новобранцах, где мною руководил опытный и выдающийся во всех отношениях мой начальник.

Раза два в неделю производились батальонные учения, так называемые десантные, для чего из всех 10 экипажей 1-ой дивизии составлялся 1 батальон[220] четырехротного состава.

Когда Генерал-Адмирал Великий Князь Алексей Александрович пожелал сделать строевой смотр экипажам, то батальоны представились ему отвратительно. Чтобы исправить в следующем году этот недочет, начальство решило составить один батальон из всей дивизии и специально его обучать под руководством назначенных штаб-офицеров от Каспийского пехотного полка, нисколько не стесняясь фактом обмана Великого Князя.

Таким образом, ежедневно я начинал службу с 8 часов утра и оставался в экипаже до 6 часов вечера, пользуясь обеденным перерывом с 12 до 2 часов, чтобы пообедать в Морском собрании.

С 6 часов я посещал знакомых и товарищей или проводил время в Морском собрании, где имелись: читальня, библиотека и бильярды.

В феврале вышел приказ о моем назначении в плавание на предстоящее лето вахтенным офицером на броненосец «Император Александр II»[221], входивший в состав Практической эскадры Балтийского моря. В конце марта месяца закончилось обучение новобранцев и началось вооружение судов к предстоящему плаванию, почему мне пришлось прекратить посещение своего экипажа, а к 6 часам утра быть в гавани около броненосца.

Как и все суда, броненосец «Император Александр II» простоял всю зиму под охраной вахтенных матросов, назначаемых посуточно из команды броненосца, совершенно пустой с разобранными машинами и механизмами, разобщенными трубами, без мебели и всего инвентаря, завезенного на всю зиму в специальный склад. Теперь предстояло все собрать и опробовать, продернуть и основать все снасти, поставить на место мелкую артиллерию, крупную очистить от зимней смазки и т. д. Словом, работа нешуточная, кропотливая и ответственная, а кроме того весьма дорогостоящая, так как очевидно, что при такой полной разборке ежегодно и новой сборке многое невольно портилось и легче изнашивалось. Весь апрель месяц и начало мая было посвящено этой работе, а также окраске броненосца, после чего он вышел на рейд, где и стал на якорь.

За время вооружения мне пришлось познакомиться с составом г.г. офицеров и матросов броненосца, который состоял флагманским кораблем в Практической эскадре и плавал ежегодно. Выяснилось, что кроме специалистов все остальные офицеры были случайные, назначенные только на плавание этого года. Команда состояла из небольшого кадра, уже плававшего раньше на корабле, а остальные были все люди, назначенные с других судов и даже других экипажей. Кроме того было до 30 % новобранцев.

По выходе на рейд сразу выяснилось, что броненосец не только небоеспособен, но даже плавать может с трудом, так как опытной команды почти не было и вся ответственность ложилась исключительно на офицеров и унтер-офицеров. Дисциплина отсутствовала, организации внутренней службы не было никакой, так что судовой караул был просто фикция и часовые не знали и не исполняли своих обязанностей, зачастую садясь на что попало и кладя винтовку где-либо сбоку. Грести не умел никто. С большим трудом набрали гребцов на командирский шестивесельный вельбот[222].

Немедленно по выходе на рейд начались беспрерывные учения, начиная от обучения гребле.

В это время получен был приказ о назначении броненосца в особый отряд под командой контрадмирал Скрыдлова[223] для участия в празднествах по случаю открытия Кильского канала[224]. В отряд вошли еще: крейсер «Рюрик» и канонерская лодка «Грозящий».

На другой же день из Петербурга прибыл адмирал Скрыдлов и, сделав смотр судам отряда, остался очень недоволен состоянием их. Часы занятий и число их утроились, а тут пришлось вновь подкрашиваться для заграничного да еще такого показного плавания. Было известно, что на Кильские торжества должны прибыть военные суда всех государств и, конечно, как это принято всегда, все пошлют свои самые новейшие корабли.

Подготовившись, насколько позволяло время, мы тронулись в путь и, подходя к г. Килю[225], встретили в море французский отряд, шедший с той же целью и состоявший из подходящих к нам по типу трех судов.

Оба отряда вошли одновременно на Кильский рейд и стали на бочки[226] согласно диспозиции недалеко друг от друга и вблизи бочки Императорской яхты «Гогенцоллерн».

4 дня продолжались торжества, а мы 4 дня праздновали встречу с французским флотом и делали это демонстративно перед всеми судами других иностранных держав. Директива эта дана была свыше, и нам оставалось только быть ее исполнителями.

В это время Германия не имела флота. О нем только мечтал Германский Император и подготовлял все для создания могучего флота, который мог бы соперничать с английским.

Вернувшись с Кильских торжеств, броненосец наш был снова зачислен в Практическую эскадру и удостоился счастья Высочайшего Смотра[227] — первого смотра флоту молодого Императора Николая II и Императрицы Александры Федоровны, которую почти никто еще не знал.

За несколько дней до смотра началось нервничание и волнение начальствующих лиц на броненосце, не знающих, как Государь Император будет делать смотр. Все хорошо знали, что Государь любит морское дело и знает его хорошо. Невольно мучил вопрос, а что если Государь пожелает сделать настоящий смотр со всеми учениями и вдруг броненосец осрамится, так как короткое плавание не дало возможности подучить личный состав и привести броненосец в надлежащий вид.

В назначенный час с моря со стороны Петергофа[228] показалась Императорская яхта «Александрия»[229] под брейд-вымпелом[230] Государя Императора. Немного впереди нее шли два Императорских парадных паровых катера «Петергоф» и «Бунчук». Яхту «Александрию» сопровождали яхта «Марево» и два охранных катера.

Весь этот маленький отряд прошел на Большой Кронштадтский рейд, где яхта «Александрия» стала на якоре вблизи броненосца. Немедленно к трапам яхты подошли катера с начальствующими лицами, а затем оба Императорские катера. Приняв Высочайших посетителей и их свиту, катера отвалили от яхты и направились к броненосцу, на котором офицеры и команда были выстроены во фронт для встречи согласно устава.

На палубе броненосца, когда по приказанию командира оркестр перестал играть, было слышно, как Царский катер плавно подошел к трапу и дал ход назад, чтобы остановиться. Затем послышались шаги многих лиц по наружному трапу и на палубу вошли Государь Император и Императрица. Отрапортовал адмирал и подошел с рапортом командир броненосца капитан 1 ранга Никонов[231] — гроза своих подчиненных. И вдруг мы видим, что командир, держа дрожащую руку у треуголки, силится выговорить слова несложного рапорта, но дальше слов «Ваше Императорское Величество», повторяемых им несколько раз, у него ничего не выходит.

Государь, ласкового улыбнувшись, протянул ему руку и представил Государыне адмирала и командира.

Начался обход Государя по фронту офицеров, когда командиру надлежит называть фамилию, чин и должность на корабле каждого представляющегося. И тут волнение не дало командиру возможности выполнить свою обязанность, хотя он отлично знал, конечно, каждого офицера и его должность на корабле. Пришлось каждому из нас представляться Государю непосредственно, чтобы выручить бедного, смущенного командира, идущего сзади Государя со слезами умиления и восторга на глазах.

Обойдя офицеров, Государь повернулся к фронту караула и команды и, поздоровавшись, пошел по фронту, смотря своим поразительным взором каждому прямо в глаза и проникая как бы в душу каждого. После этого начался детальный осмотр корабля до машин и кочегарок включительно.

Императрица в обществе нескольких лиц свиты оставалась все время на верхней палубе и таким образом дала возможность всем нам любоваться Ее Царственной красотой.

Поднявшись после осмотра на верхнюю палубу, Государь пожелал посмотреть артиллерийское учение, что и было немедленно исполнено. Этим был закончен смотр. Поговорив немного с адмиралом и командиром, к тому времени совершенно успокоившимся, Их Величества, поблагодарив за службу, простились с нами и спустились на катер.

Как только катер отвалил от борта и отплыл на небольшое расстояние, броненосец начал салют[232], а офицеры и команда, стоя по бортам, провожали Их Величеств бесконечными и громогласным «ура».

Та к прошел первый морской смотр молодого Императора, возбуждавшего к себе всеобщую любовь и восторг. Много и долго спустя жили мы воспоминаниями о ласковости Государя и Императрицы и пережевали чувство восторга, который испытывали мы в Их присутствии.

После смотра броненосец присоединился к Практической эскадре в Гельсингфорсе[233] и к нам переехал начальник эскадры вице-адмирал Геркен.

Тихое, спокойное плавание продолжалось до середины сентября месяца, когда вся эскадра вернулась в Кронштадт, вошла в гавань и приступила вновь к разоружению.

К радости моей я был переведен на броненосец «Наварин»[234], предназначенный к уходу в заграничное плавание после окончания всех заводских испытаний.

На броненосце «Наварин» шли спешные сборы к заграничному плаванию. Броненосец этот строился уже 8-й год и все еще не был окончательно достроен. Закончены были лишь машины и котлы, и по этой части оставалось только произвести все положенные испытания. Поэтому мы несколько раз выходили в море и развивали полный ход, промеряя скорость по мерной миле. Одновременно шла достройка броненосца по всем частям.

Главная задержка была в неготовности башен, которые почему-то не давались заводу.

Наступали заморозки, и опасаясь, что броненосец замерзнет в льдах Кронштадта, было приказано идти в Ревель[235], где и зимовать. В Ревеле производились испытания башен и первые стрельбы, причем опытным путем были выяснены недочеты в башенных установках, исправить которые, видя бессилие завода, взялся помощник старшего механика Винтер.

В середине декабря, когда и Ревельский рейд начал замерзать, броненосец втянулся в гавань и, отправив часть офицеров и команд в Кронштадт в экипаж, только с необходимыми специалистами остался зимовать, не только ничего не разбирая, а наоборот, продолжая заканчивать сборку и вооружение по всем частям. Это был первый опыт зимовки судов с личным составом и в полном вооружении и опыт, удавшийся блестяще.

Вернувшись в конце марта месяца на броненосец, мы застали его в полной готовности к заграничному плаванию. Оставалось получить личный состав, состоявший почти целиком из не плававших матросов, и принять все необходимые запасы для предстоящего плавания, для чего броненосец вернулся в первых числах мая в Кронштадт.

В это время решено было послать в Средиземное море постоянный отряд судов, почему в отряд этот был зачислен в первую голову «Наварин», затем броненосец «Император Александр II», на котором я плавал первое лето, один минный крейсер[236] и два миноносца[237]. Начальником отряда был назначен контр-адмирал Андреев[238].

В первых числах августа отряд тронулся в путь с заходом в Портланд, Кадикс, Алжир и Пирей[239], где и предназначалась главная стоянка. Та м к отряду присоединились две канонерские лодки, находящиеся стационерами в греческих водах.

Перед уходом отряда, после целого ряда смотров всевозможных начальствующих лиц, состоялся и Высочайший прощальный смотр[240], причем главное внимание Государя было обращено на новый для России броненосец «Наварин», построенный по английскому типу. Произведен был детальный осмотр корабля, во время которого произошел следующий инцидент: подошли к носовой башне в батарейной палубе, где имелся единственный весьма узкий и низкий вход в башню, проделанный в броне. Командир корабля капитан 1 ранга Безобразов[241], крупный и грузный человек, с большим трудом пролезавший в такое маленькое отверстие, видя желание Государя войти в башню, замялся и доложил Его Величеству, что навряд ли возможно войти внутрь из-за неудобства входа. На это Государь Император ласково и спокойно ответил: «Идите, командир, вперед, а я за вами всюду пройду». Сконфуженный командир немедленно юркнул в узкое отверстие, а за ним легко и свободно вошел стройный и молодой Государь и пробыл в башне очень долго, интересуясь в подробностях действием всех приборов и управлением башней, на счастье и радость башенной прислуге, не ожидавшей видеть у себя Такого Высокого Гостя.

Императрица, видимо, чувствовала себя нехорошо и провела все время на верхней палубе, спустившись только на короткое время в каюту командира.

После осмотра, ласково пожелав счастливого плавания, Их Величества в сопровождении свиты отбыли установленным порядком на другие суда отряда, где даже на миноносцах Государь делал детальный смотр, спускаясь через горловины. Трудно описать те блаженные минуты, которые мы пережили все, осчастливленные ласковым обращением к нам Государя и Его вниманием к каждой мелочи нашей повседневной жизни и службы Ему и Родине.

Благодаря летнему времени переход наш был совершен при благоприятных условиях и нас не качало даже в таких местах, как Бискайская бухта или около мыса Матапана, где, по преданию, считалось необходимым встретить свежую погоду. В Греции встретили нас весьма ласково, как долгожданных гостей, что неудивительно, так как в то время царствовал король Георг[242], женатый на Великой Княгине Ольге Константиновне[243], дочери покойного Генерал-Адмирала и Главного Начальника флота и морского ведомства Великого Князя Константина Николаевича[244], которому так много был обязан флот.

Любовь отца к флоту и его чинам передалась и Августейшей Дочери, и Королева Ольга Константиновна встречала русские суда, как свои родные.

После официальных визитов и представлений, а также посещений отряда Королем и Королевой, начался ряд частных приемов, во время которых Королева Ольга Константиновна очаровывала нас своей простотой и ласковостью. Совершенно так же Она относилась и к нижним чинам, которые имели к Ней доступ через Ее камер-фрау и постоянно беспокоили Ее всевозможными просьбами. Это вызывало иногда даже некоторого рода конфликты между бесконечно доброй Королевой и начальствующими лицами, так как матросы зачастую злоупотребляли доступностью Ее и иногда позволяли себе обращаться с жалобами, например, на строгость наказаний или требований. По своей доброте Королева обыкновенно не разбиралась, где правда, и обращалась с просьбой о смягчении к начальству, которое не всегда было довольно такими ходатайствами. Особую заботливость проявляла Королева к больным, которые размещались в специальном госпитале и пользовались редким уходом.

Через несколько дней после нашего прихода в Грецию неожиданно было получено приказание от Главного Морского Штаба[245] списать с отряда 4-х офицеров и отправить их на Тихоокеанскую эскадру. Результатом этого по жребию попал и я в число посылаемых. Трудно передать, как тяжело было покидать свой корабль, на котором я уже состоял второй год, где я всех знал и меня все знали. Но пришлось покориться судьбе и на прощальном обеде, данном мне и другому компаньону по путешествию, я сквозь слезы сказал пророческие слова: «Вот увидите, когда я буду возвращаться в Россию, вы только тронетесь на Восток». Сказано это было как самоутешение, но я случайно оказался правым.

Королева приняла в нас четверых горячее участие и пригласила нас гостить до прихода Русского О-ва Пароходства и Торговли, идущего в Александрию, к Себе в имение «Татой», где обыкновенно Королевская Семья проводила лето и осень.

В «Татое» мы имели счастье познакомиться с принцессой Марией Георгиевной[246] и представиться Ее жениху Великому Князю Георгию Михайловичу[247], гостившему в то время в Греции.

Четыре дня, проведенные в «Татое», останутся навсегда у меня в памяти, так как благодаря простоте и ласковости Августейшей Хозяйки, полному невмешательству Короля и дружескому к нам отношению редко симпатичного Великого Князя и Его невесты мы вскоре почувствовали себя как бы в России в богатом помещичьем доме. Этикет соблюдался лишь за объединенным столом и то мало стеснительный, остальное же время мы проводили в обществе Королевы и Ее семьи, не чувствуя никакого стеснения. В один из вечеров Королева потребовала записать что-нибудь в Ее альбом и нам, скромным офицерам флота, пришлось внести свои записи в альбом, где я лично прочел собственноручную запись Императора Александра III с Его характерным росчерком следующего содержания: «Очень часто вспоминаю Тебя, дорогая Ольга, в особенности последнее время. Александр». Запись эта была внесена незадолго до кончины Государя.

Как-то сидя в саду после завтрака, Великий Князь обратил внимание на прекрасную обувь у одного из нас. Все невольно опустили глаза на счастливого обладателя и заметили, как принцесса быстро спрятала свои ножки под стул и переконфузилась. Великий Князь поддержал нашу просьбу объяснить в чем дело, после чего Принцесса тихонько высунула снова свои ножки и показала нам свои старые, престарые, совершенно сношенные туфельки, что и возбудило всеобщий смех.

Пришел очередной пароход, и нам пришлось покинуть Королевский гостеприимный дом.

Почти 2 месяца тянулось наше путешествие до встречи с Тихоокеанской эскадрой в Нагасаки. Не обошлось без тяжелой аварии, стоившей жизни 23 человекам, так как на переходе от Сингапура до Сайгона на нашем старом французском пароходе взорвало сухопарник и обварило людей, а нас оставило без паров и машин на целые сутки. Слава Богу, что была тихая погода и шторм разразился двое суток спустя, когда мы стояли уже в Сайгоне, до которого мы дошли с большим трудом по приведении части уцелевших котлов и машины в порядок. Радио-телеграфа не было, и дать знать о несчастии не было никакой возможности. Разразись шторм дня на два ранее, были бы мы все на дне океана, так как пароход неминуемо выкинуло бы на берег.

В Сайгоне пришлось пересесть на небольшой пароход, совершавший рейсы вдоль берега ИндоКитая, и идти на нем до Шанхая, где мы пересели снова на океанский пароход уже английского общества, идущий в Японию. Благодаря этим переменам пароходов, мы остались совершенно без денег, но зато узнали на практике, как высоко стояло на Дальнем Востоке русское имя, так как, кто бы не узнал о нашем стесненном материальном положении, все предлагали взаймы любую сумму денег без расписок, доверяя слову офицера.

Еще будучи в России, приходилось слышать много рассказов в морской среде о нашей Тихоокеанской эскадре, о блестящем состоянии судов ее, о редком порядке службы на ней и т. д. Поэтому понятно, что мы прибыли на флагманский корабль эскадры крейсер «Рюрик», чтобы представиться вице-адмиралу Алексееву[248], не без некоторого трепета. После представления флаг-капитану и чинам штаба нас в столовую адмирала и к нам вышел грозный начальник эскадры. Поздоровавшись с нами довольно сухо, адмирал поразил нас оригинальным вопросом: «Зачем Вы приехали?» На это старший из нас доложил, что мы командированы из отряда Средиземного моря на пополнение некомплекта офицеров на судах эскадры. «У меня нет вакансий, и я ни о какой присылке не просил», — заявил нам адмирал, точно нас могло это каким бы то ни было образом касаться. Такая встреча нас крайне удивила. Несмотря на такое категорическое заявление адмирала, все же штаб его немедленно расписал нас на различные корабли, причем я попал на крейсер 1 ранга «Адмирал Нахимов», считавшийся в то время одним из лучших кораблей флота. Каково же было мое удивление, когда, явившись на крейсер, я узнал, что мало того, что есть еще свободные вакансии для офицеров, но многие из них плавают по 5, 6 лет и жаждут вернуться в Россию, но их не отпускают. Это была своеобразная система адмирала Алексеева считать, что офицеры могут плавать на эскадре бессменно, а корабли без ремонта, почему после замены его контрадмиралом Дубасовым[249] последнему пришлось поставить чуть ли не всю эскадру в глубочайший ремонт и списать большое количество офицеров, переутомившихся от беспрерывного плавания.

То же самое было и с организацией службы и внутреннего порядка на отдельных судах эскадры. Все было показное, и наружный вид эскадры был довольно грозный и красивый. На кораблях же царил большой беспорядок, дисциплины не было, командиры были часто неподготовленные к должности, а помощники начальника, младшие флагманы, не имели права голоса. Адмирал делал все сам, не доверяя никому.

В частности, крейсер «Адмирал Нахимов»[250], в состав которого вошел я, имел командиром капитана 1 ранга Небогатова[251], занятого исключительно хозяйственными соображениями, а старшим офицером капитана 2 ранга Добротворского[252], не признающего уставов и законных положений и руководствующегося лишь своими желаниями. Старший механик плавал 7 лет и занимался больше заведованием столом в кают-компании. Большинство старших офицеров плавали тоже около 7 лет и все были переутомлены и мечтали только об отбытии домой на родину. Котлы и машины, а также все вспомогательные механизмы крейсера требовали капитального ремонта, о котором не хотел слышать начальник эскадры.

Служба на корабле поставлена была ужасно, и во всем царил полный хаос и самоуправство. Каждый вахтенный начальник делал, что ему вздумается, так как общее руководство отсутствовало.

В таком же приблизительно положении были почти все суда эскадры.

К счастью, через несколько месяцев закончилось командование эскадрой адмиралом Алексеевым, и он отбыл в Россию, сдав свою должность грознейшему из адмиралов в то время в русском флоте контр-адмиралу Дубасову, герою еще Турецкой кампании.

Первой мерой нового начальника было производство ремонта на судах, а второй — замена уставшего личного состава свежим из России. Около 6 месяцев эскадра была небоеспособна, но, к счастью, это совпало с нашей стоянкой во Владивостоке. Осенью эскадра перешла в Японские воды уже в полном порядке, подчищенная и подтянутая, так как новый начальник эскадры иначе понимал дисциплину и порядок, чем его предшественник.

Нужно отдать справедливость, что адмирал Дубасов был во всех отношениях полной противоположностью адмиралу Алексееву, не допуская обмана даже ради шутки, изучая сам все до мелочей, требуя от своих подчиненных работы и несения ответственности за вверенные им части, не скрывая правды от высшего начальства.

В это время эскадра Тихого океана проводила лето во Владивостоке, а остальную часть года в японских водах, имея стационеров в корейских бухтах. Небольшие суда посылались на север для охраны котиковых промыслов и обхода наших портов.

Владивосток представлял из себя большое село, в котором лучшими домами были: дом командира порта, губернатора, морское собрание и магазины «Купера и Альберса» (правильно «Кунста и Альберса». — В. Х.). Коммерческий порт и док только начали строиться. Железная дорога не была соединена, и по ней проехать можно было всего несколько станций. Порт и мастерские его работали слабо, и ремонт судов велся своими судовыми командами. Центром жизни были эскадра и морское собрание, в котором во время стоянки судов давались еженедельные балы. Общество было очень небольшое, главным образом семьи служащих, офицеров, инженеров. Частных лиц и фирм почти не было. Единственным развлечением для офицеров эскадры было морское собрание и небольшие охоты в окрестностях города и на ближайших островах.

Второй стоянкой эскадры был японский порт Нагасаки, где японцы принимали нас исключительно радушно. За неимением дока во Владивостоке, судам приходилось пользоваться японскими доками и мастерскими, почему японцы отлично были в курсе состояния нашей эскадры. Кроме того, на суда свободно допускались в часы отдыха японские торговцы разной мелочью, портные, сапожники и т. д., среди которых, очевидно, было много специальных агентов.

Сам город Нагасаки был просто небольшой деревней, очень красиво расположенной на склоне гор среди садов. Напротив города на другом берегу бухты находилась деревня Инос, где, главным образом, и проводили свободное время офицеры и матросы эскадры. Здесь две японки открыли два небольших ресторана в русском стиле, где офицеры чувствовали себя как дома, играли на бильярде или в карты, могли вкусно пообедать и, кроме того, познакомиться с молодыми японками, на которых женились гражданским браком. Последние совершались часто и сплошь да рядом были очень счастливыми и продолжительными.

Вообще, в это время у нас были самые лучшие отношения с японцами и мы все пользовались у них большим уважением и полным доверием. Камнем преткновения служила Корея, в которой Россия добивалась иметь преобладающее влияние, вытесняя японское. Поэтому суда нашей эскадры стояли стационерами в корейских портах и эскадра часто заходила в различные порты, изучая входы и выходы и вместе с тем поддерживая связь с корейским Королем, которому начальствующие лица делали визиты, для чего ездили в город Сеул. В то время Корея была страна исключительно бедная, полудикая, населенная малоразвитым и ленивым населением, относящимся ко всему безразлично.

Трудно было решить, зачем нужна была России Корея, когда у самой был непочатый край свободных земель, несметные богатства, никем не разрабатываемые, и недостаток в энергичных людях с инициативой и денег для финансирования предприятий.

Те м более было непонятно, когда мы неожиданно получили приказ идти в Порт-Артур[253] и Талиенван[254] и узнали, что предполагается оккупация Квантунского полуострова.

Перед самым выходом в море я был переведен вахтенным начальником на канонерскую лодку «Отважный», на которой и прибыл в Порт-Артур в составе небольшого отряда из крейсеров «Адмирал Нахимов» и «Адмирал Корнилов» и лодки.

Придя на рассвете к Порт-Артуру, мы стали на якорь по диспозиции, данной контр-адмиралом Реуковым[255], державшим флаг на крейсере «Адмирал Нахимов». Часа через два после нашего прихода пришел английский отряд также из 2-х крейсеров и одной лодки и стал по точно такой же диспозиции, но так, что очутился между нашими судами и берегом, т. е. как бы прикрывая берег от нас.

Контр-адмирал Реуков получил от начальника эскадры сведения о сильном возбуждении в Англии против предполагаемого захвата нами Порт-Артура и о возможности начала военных действий. И действительно, вопреки обычаю, старший английский командир не счел нужным сделать визит нашему адмиралу, что подтверждало на практике натянутость отношений между Россией и Англией.

Через несколько дней положение разъяснилось и адмирал Реуков получил извещение, что острый момент миновал, так как Англия согласилась на захват нами полуострова, и немедленно от английского крейсера отвалил вельбот с командиром, решившим сделать, наконец, традиционный визит. По входе на палубу командир английского крейсера был очень любезен, объяснив, что срочные дела помешали ему иметь удовольствие познакомиться немедленно с адмиралом, но теперь он освободился, и закончил свой визит приглашением устроить на этих днях увеселительный пикник на берегу, так как стоять на этом рейде очень уж тоскливо.

Через несколько дней англичане ушли и мы остались единственными хозяевами положения.

Вскоре в Порт-Артур подтянулась вся эскадра с начальником ее, который приказал крейсеру «Адмирал Нахимов» приготовиться к переходу в Россию, куда крейсер вызывали для капитального ремонта и перестройки.

Перед самым уходом крейсера, не запрашивая моего согласия, приказом начальника эскадры я был переведен снова на крейсер «Адмирал Нахимов», что означало скорое возвращение на родину.

После сурового адмиральского смотра, на котором начальник, не скрывая, высказал командиру нашему свое неудовольствие плохим состоянием крейсера во всех отношениях, мы ушли в Нагасаки за углем, а затем тронулись в дальний путь через Гонг-Конг, Сингапур, Коломбо, Аден и Суэц на родину.

По пути мы встречали несколько раз наши боевые корабли, подтягивающиеся на усиление Тихоокеанской эскадры, и в том числе и броненосец «Наварин». Таким образом, оправдалось мое пророчество. Плавание наше было отличное в смысле морском, так как шли мы почти все время при дивной погоде, что обыкновенно бывает ранней весной, но очень тяжелое в нравственном отношении, так как и командир и старший офицер, воспользовавшись дальностью расстояния до высшего начальства, перестали стесняться и на крейсере творились дивные дела, благодаря которым я твердо решил по приходе в Россию уйти из флота, где командиры могли заниматься хозяйственными оборотами, приносящими пользу их собственному карману, а в строевом отношении руководствоваться не уставами и положениями, а тем, «чего моя левая нога захочет».

В первых числах мая месяца 1898 г. мы, наконец, увидели родной Финский залив и, не доходя Кронштадта, свернули в Биоркэ-Зунд с целью простоять там несколько дней и привести крейсер в полный порядок к предстоящим смотрам.

Не успели мы, по постановке на якорь, начать чистку, мытье и окраску, как пришла телеграмма от Главного Морского штаба с приказанием следовать немедленно в Кронштадт, так как Главный Начальник флота Великий Князь Алексей Александрович собирается ехать на отдых за границу, а перед отъездом желает сделать смотр крейсеру.

На другой же день на рассвете мы снялись и к 9 часам утра стояли уже на якоре на Большом Кронштадтском рейде. Как только мы прошли входные бочки, к борту подошел катер Штаба Порта с адъютантом штаба, который, войдя на палубу, поздравил с приходом и сообщил, что Великий Князь вчера уехал за границу, а главный командир сейчас в Петербурге у Государя и неизвестно, когда вернется. Поэтому было условлено, что крейсер будет ожидать посещения главного командира вплоть до сигнала на мачте Штаба Порта с разрешением иметь сообщение с берегом, что будет означать о невозможности главному командиру посетить крейсер в этот же день.

Благодаря этому, по постановке на якорь крейсер спустил только паровой катер, на котором командир в полной парадной форме поехал на берег для явки по начальству, а мы все остались на крейсере в ожидании возможного смотра.

Около 5 часов вечера после бесплодного и нудного ожидания, когда у большинства офицеров на берегу были семьи, ожидавшие их по три и больше года, с вахты прислали сообщить радостную весть, что поднят сигнал с разрешением иметь сообщение с берегом, т. е., что означало, что смотр откладывается на другой день.

Немедленно было приказано снять парадную форму, а матросам первосрочное обмундирование, затем спустить второй паровой катер, на котором все свободные офицеры отправились на берег. В том числе был и я. Подходя к воротам гавани, мы встретили наш же катер с командиром, который по свойственной ему вежливости на наше отдание чести отвернул голову в другую сторону. Идя дальше, мы встретили катер с главным командиром генерал-адъютантом Казнаковым[256] и двумя дамами, направляющимися, по-видимому, на рейд. Это заставило нас остановиться и обсудить вопрос, что делать, но, приняв во внимание, что командир прошел мимо, ничего нам не передав, а главный командир идет с дамами, было решено, что последний просто делает частную поездку по рейду, где в это время собралось несколько кораблей из заграничного плавания. Таким образом, решили идти дальше и сойти на берег.

На другое утро мы узнали, что, рассуждая логично, мы оказались неправыми и что главный командир сделал смотр крейсеру, оставшись крайне недовольным отсутствием офицеров. Командир наш, вместо того, чтобы правдиво изложить начальнику, почему это произошло, взвалил всю вину на гг. офицеров, заявив, что большинство уехало самовольно. Кроме того, оказалось, что подход катера главного командира не был своевременно замечен вахтой, почему чуть-чуть не спустили на него баркаса, а, заметив ошибку, растерялись и бросили баркас в воду с большой высоты, почему переломалась стрела и чуть не убила гребца на баркасе. Главному командиру пришлось самому первому подать помощь раненому. Дамы на катере главного командира оказались женами наших офицеров, которые стояли на пристани в ожидании съезда мужей.

Главный командир, увидя их, предложил им проехаться с ним и раньше увидеть мужей своих, на что они, конечно, с радостью согласились. А мужья их шли на нашем катере и прошли мимо своих жен, не узнав их после трехлетней разлуки.

Та к встретила наша главная база корабль, проплававший около 7 лет за границей.

Начался ряд смотров всевозможных начальствующих лиц, перед окончательным смотром особо назначенной комиссии, производящей смотр по особой установленной программе.

С этой целью наш крейсер и еще три корабля, тоже возвратившиеся из заграничного плавания, перешли в Биоркэ-Зунд, имея на своем борту комиссию. На переходе от Кронштадта до Биоркэ был произведен ряд учений одновременно на всех кораблях, как, например, спуск шлюпки для спасения упавшего за борт человека и т. п. На якоре в Биоркэ всем кораблям то всей комиссией, то отдельными ее членами делался самый точный экзамен по всем отраслям. Закончился смотр боевой стрельбой в открытом море по плавающему щиту. Здесь наш крейсер отличился особенно, расстреляв три щита, которые адмирал не приказал даже подымать, настолько они были избиты.

Таким образом, только через 5 дней мы вернулись в Кронштадт, чтобы после последнего смотра Государя Императора ввести крейсер в гавань и там его разоружить.

Царский смотр состоялся в один день всем 4 судам, вернувшимся из заграничного плавания, и прошел обычным порядком. Больше часа пробыл у нас Государь[257] с Императрицей, осматривая корабль до мельчайших подробностей и произведя целый ряд учений.

После бессчетных смотров, Высочайший смотр показался самым легким, а Государь и Императрица были как всегда бесконечно милостивы и ласковы, благодаря личный состав за службу и долгое заграничное плавание.

На другой же день крейсер ввели в гавань, и началось разоружение и завоз всего инвентаря по магазинам, на что было дано определенное время.

Совершенно неожиданно для себя я получил срочное предписание Штаба Порта выехать в г. Либаву[258] для явки на учебное судно отряда Морского Кадетского Корпуса «Князь Пожарский», на котором я когда-то сам плавал кадетом.

Пришлось немедленно выехать в Либаву, где я и явился к своему новому месту службы.

Учебное судно «Князь Пожарский» когда-то было грозным бронированным крейсером, вооруженным 8 орудиями 8’’ калибра и 2–6’’. Теперь же орудия были сняты, судно давно не ремонтировано и плавало только 3 месяца в году специально для практики кадет Морского Корпуса.

Оказалось, что судно задержалось в Либаве специально ради меня, так как настолько был велик некомплект в офицерах, что затруднительно было плавать. Немедленно после моей явки мы снялись и вышли в море, направляясь в Финский залив.

Как ни был стар корабль, не имеющий даже электрического освещения, как ни было скучно плавание с кадетами после кругосветного плавания на одном из лучших судов русского флота, все же я почувствовал себя снова в нормальной морской обстановке, в товарищеской среде морских офицеров и под начальством достойных командиров, что и побудило меня переменить мое решение о выходе из морской службы.

Вернувшись осенью в Кронштадт и разоружив «Князь Пожарский», на котором я был уже ревизором, мне надлежало зиму служить в береговом экипаже. Но, ознакомившись с положением дела в экипажах и увидев всю кошмарную в них разруху и неразбериху, я испугался такой службы и на зиму прикомандировался к учебной команде унтер-офицеров, т. е. к школе, где воспитывались будущие унтер-офицеры флота. Можно смело сказать, что это была единственная часть в Кронштадте, находящаяся в большом порядке, где руководствовались строго уставами и приказами.

На следующий год я решил идти слушателем в минный офицерский класс, что я и исполнил, проплавав еще одну летнюю кампанию на «Князе Пожарском».

К концу плавания, когда весь отряд Морского Корпуса стоял на якоре в Балтийском порту, с моря совершенно для нас неожиданно показалась яхта Главного Начальника флота Великого Князя Алексея Александровича «Светлана» под брейд-вымпелом Великого Князя, направляющая свой путь явно к нам на рейд.

Действительно, через каких-нибудь полчаса яхта стала на якорь недалеко от отряда и начальник отряда, он же директор Морского Корпуса, контрадмирал Кригер[259] отбыл на яхту со строевым рапортом.

Через несколько минут после этого на яхте подняли сигнал: «Князю Пожарскому» ожидать немедленного посещения Генерал-Адмирала, после чего от яхты отвалил паровой катер с Великим Князем и Свитой Его. Вступив на палубу, приняв рапорт, поздоровавшись с личным составом, Великий Князь приказал распустить фронт и произвести кадетам парусное учение. Началось со спуска и подъема брам-рей и брам-стенег, а затем произвели смену марселя. Мне, как не принимающему непосредственного участия в учении на бизань-мачте[260], удалось спокойно любоваться кошмарной картиной этого учения, во время которого произошло буквально все, что может видеть моряк в кошмарном сне. Обычно спуск или подъем брам-рей и стенег занимает 1 ¹/₂–2 минуты и производится быстро, плавно и бесшумно. Слышны только слова команды начальника и трение снастей или топот ног. Здесь же меньше всего было слов команды, так как стояла сплошная ругань, от Великого Князя начиная и кончая последним кадетом.

После учения кадет поставили во фронт, и Великий Князь вместо обычной благодарности сказал: «Отвратительно, хуже быть не могло». Повернувшись затем к начальнику отряда контрадмиралу Кригеру, Великий Князь спросил: «А их сечь нельзя?» На отрицательный ответ Кригера Великий Князь сказал: «Жаль, очень жаль».

Та к неудачно закончился этот смотр кадетского отряда, который все же прошел бесследно для всех.

А это было еще только начало падения дисциплины во флоте, дошедшее потом до геркулесовых столбов, когда офицер не мог ходить по улицам в Кронштадте во избежание целого ряда инцидентов. Как известно, все это закончилось революцией 1905 г.

Поступив в октябре месяце слушателем в Минный Офицерский класс, я снова очутился в положении ученика. Занятия начинались в 8 часов утра и тянулись с небольшими перерывами до 8 часов вечера, когда, придя домой, приходилось немедленно садиться за лекции и заучивать объясненное. Необходимо пояснить, что в это время во флоте был уже острый недохват офицеров и нельзя было найти достаточного количества желающих поступить в Артиллерийский или Минный Офицерские классы. Поэтому принимались все без экзамена, а повторный экзамен производился в конце декабря месяца. Не выдержавшие экзамена отчислялись от класса в наличие своих экипажей. Вот к этому-то экзамену и приходилось готовиться с первых же дней, так как в 6 месяцев зимних занятий нам должны были прочесть курсы, которые проходят в специальных институтах в продолжение 4 лет. Много раз подымался вопрос о прохождении того же курса в двухгодичный срок, но высшее начальство не могло утвердить этой меры за крайним недохватом офицеров во флоте.

После успешной сдачи окончательных экзаменов перед специальной комиссией от флота мы, слушатели, были распределены по судам Минного Отряда, находящегося под командованием капитана 1 ранга Дабича[261].

Отряд имел свою постоянную стоянку на Транзундском рейде, где и производились все стрельбы, опыты и т. д.

Каждый слушатель должен был сам лично собрать мину Уайтхеда и затем произвести ею же выстрел, а затем пробыть некоторое время в должности минного офицера своего учебного судна. Тут же попутно обучались и матросы на звание минера и минного унтер-офицера. Каждый слушатель имел свою группу слушателей-матросов, с которой и проходил все учения.

Что было очень трудно и неправильно — необходимость, ввиду недохвата офицеров, нести одновременно корабельную общую службу. Это сильно утомляло слушателей, занятых целый день всевозможными учениями, а затем ночью не досыпающих из-за вахт.

Осенью после 4-месячного плавания вновь был произведен экзамен особой комиссией от флота, после чего мы получили право на знак и звание минного офицера 2-го разряда.

Мне, как окончившему одним из первых, начальство предложило остаться при Минной школе для преподавания нижним чинам, на что я охотно согласился и был назначен минным офицером учебного судна «Европа».

Дальнейший план моей службы состоял в том, чтобы, пробыв немного при Минной школе, выбрать себе какой-нибудь вновь строящийся корабль и уйти на нем в заграничное плавание. Но человек предполагает, а Бог располагает. Та к случилось и со мной.

Совершенно независимо от меня флаг-капитан Его Величества генерал-адъютант вице-адмирал Ломен[262] категорично потребовал об учреждении должности минного офицера на Императорской яхте «Александрия» специально для заведования моторными катерами Государя и Великих Князей.

Оказалось, что три катера, находящиеся в Петергофе — летней резиденции Государя, не были в порядке и почти каждое плавание на них оканчивалось каким-либо инцидентом. Министерство отказывалось от утверждения такой должности; шел бесконечный спор, а тут наступило лето, и катерам нужно было быть готовыми. Тогда адмирал Ломен настоял на назначении на канонерскую лодку «Ерш»[263], несшую ежегодно морскую охрану Петергофского рейда, минного офицера, которому и поручить заведование катерами. На канонерской лодке «Ерш» в штате офицеров по какому-то курьезному недоразумению полагался минный офицер, хотя на лодке по этой специальности был всего только один прожектор.

Совершенно случайно выбор начальства выпал на меня, и я попал на Петергофский рейд на все лето на стоянку прямо против собственного дворца Государя. Мне же были заодно поручены катера.

Работа была несложная, и катера, приведенные в несколько дней в полный порядок, начали ходить безукоризненно. По роду же службы на лодке «Ерш» мне приходилось в день дежурства неотлучно наблюдать за морем около дворца и за береговой чертой. Невольно приходилось наблюдать отчасти за жизнью всей Царской Семьи, проводившей часть времени на берегу около дворца. Государь почти ежедневно выезжал в море на байдарке и совершал довольно продолжительные морские прогулки. Тогда нам приходилось вызывать из гавани дежурный охранный катер и иметь наготове судовую шлюпку.

Государь свободно управлял капризной шлюпочкой, пренебрегая часто довольно свежей погодой. Часто Его Величество подходил очень близко к лодке «Ерш», здоровался с командой и с офицерами. Почти ежедневно Государь купался и подходил к купальне, поставленной довольно далеко по берегу от дворца, на байдарке, посадив на нее же свою любимую собаку. Возвращение во дворец совершалось таким же образом.

Как-то раз Государь выехал на большой байдарке, посадив на нее Великого Князя Михаила Александровича[264] и собаку. Не доходя до купальни, Великий Князь, раздевшись на байдарке, кинулся в воду, а за ним собака. Государь, привязав к купальне байдарку, тоже начал купаться, и я лично в бинокль наблюдал купанье двух Августейших Братьев, поражаясь их ловкостью и лихостью. Они и ныряли и кувыркались, боролись, брызгались и т. д.

В тот же день вечером после дежурства я был на музыке. Ко мне подошел один близко знакомый офицер полка, занимавшего это лето караул в Петергофе, и среди разговора о различных обычных светских пустяках сообщил, между прочим, под большим секретом сенсационную придворную новость, состоящую в том, что Государь окончательно поссорился с братом Великим Князем Михаилом Александровичем, на почве, как бы неправильного, его объявления Наследником Престола. Когда я невольно усомнился в правильности этой новости, мне было заявлено, что можно удивляться моему неверию, так как новость эту сообщило ему весьма влиятельное лицо, близко стоящее ко двору. Тогда пришлось мне рассказать ему то, что я видел сегодня лично во время купания. Моя новость была принята весьма сухо, скорее с большим неудовольствием, как явно опровергающая такую интересную вещь, как ссора двух Августейших Братьев… и думаю, что рассказчик продолжал верить в ссору и в этот вечер и в последующие дни многим поведал свою сенсационную новость, не отдавая себе отчета в своем проступке.

Описав этот случай, не могу умолчать о слухах вообще, пускаемых про Государя Императора, Императрицу и даже Августейших Детей. Все знают, как упорно держался слух о пьянстве Государя, говорили также о Его любовных связях, не пощадили и Государыню Императрицу, называя по именам Ее любовников, не щадили и Великих Княжон — очаровательных и скромнейших девушек, приписывая Им маловероятные вещи.

Лично я могу засвидетельствовать о ложности и злонамеренности таких рассказов, так как Государь пил иногда перед обедом одну или две рюмки водки и во время еды рюмку любимого портвейна или на парадных обедах один бокал шампанского. О любовных похождениях Государя не может быть и речи, так как трудно найти лучшего семьянина и мужа и человека, так глубоко любившего свою супругу. В тех немногих случаях, когда Государю приходилось говорить с дамами, всегда чувствовалось, что Он конфузится, стесняется и тяготится разговором.

Что касается Императрицы и ее отношений к Своему Супругу, можно сказать смело, что идеальнее отношений к мужу трудно было себе представить. Императрица не только глубоко любила Государя, но и глубоко Его уважала, дрожала за Него во время Его различных поездок, мучилась за Него, зная Его волнения, заботы и неприятности, и только и жила Им и для Него и своих детей. Все остальное было долгом, исполнением обязанностей Императрицы, а Государь и Семья были счастьем жизни.

Здесь кстати можно вспомнить о грязной клевете, пущенной в публику по поводу отношений Императрицы к генералу свиты Его Величества Александру Афиногеновичу Орлову[265], бывшему командиру лейб-уланского Ее Величества полка[266].

Государь Император познакомился близко с Орловым во время своей службы в лейб-гусарском[267] Его Величества полку, где последний командовал эскадроном и тогда уже был на особенно блестящем счету за свое знание службы и лихость. С тех пор отношения Государя к Орлову ни разу не изменялись, и можно утверждать, что это был единственный действительный друг Государя, с которым Его Величество весьма часто говорил наедине, высказывая свои мысли и предположения. Известно, что Государь просил генерала Орлова всегда жить где-либо поблизости резиденции Его, дабы можно было приглашать его во дворец в случайную свободную минуту.

Вполне понятно и естественно, что Императрица, будучи первейшим другом своего Августейшего Супруга, знала об этих отношениях и не могла не уважать такого человека, как А. А. Орлов. С физической красотой Господь соединил в нем и красоту душевную, редкую нравственность, огромную силу воли, редкие военные дарования, такт и молчаливость. Государь мог быть спокоен, что никто никогда не узнает ничего из Его разговоров с Орловым. Тайна эта ушла в могилу, так как генерал Орлов скончался в сорокалетнем возрасте от горловой скоротечной чахотки в расцвете своей карьеры и, к сожалению, не завершив того, к чему он как бы был призван от рождения, т. е. к командованию крупными войсковыми соединениями.

И вот, такого человека в обществе и вообще в России считали близким к Императрице, не считаясь даже с тем, что тогда уже Ее Величество была совершенно больной и только силой воли заставляла себя нести обязанности жены и матери. А упорные слухи о том, что Ее Величество назначает свидания на квартире Анны Александровны Вырубовой[268], основанные на том, что Ее Величество, во избежание этикета, неизбежного при дворе, поручала иногда своему другу — Анне Александровне пригласить несколько лиц вечером, с которыми Государыне было приятно встретиться, не сознавая, что это вызывает нежелательные разговоры в обществе, в особенности высшем, где так ревниво относились к лицам, попадающим в небольшой кружок приближенных лиц ко Двору.

Лично мне неоднократно пришлось слышать и от Государя и от Императрицы ту же фразу, произносимую всегда с тоской: «Мы хорошо знаем, что стоит нам приблизить к себе кого-нибудь, кто нам так или иначе понравился, чтобы про этого человека начали бы говорить гадости».

Не буду ничего говорить о знаменитом Григории Распутине[269], так много нашумевшем на весь мир, раз я задался целью писать только о том, чему был свидетелем сам. Ограничусь только одним и думаю, что беспристрастному читателю будет этого достаточно; подтверждаю, что с 1905 по 1914 г., в годы моей большой близости ко Двору, в чем читатель убедится из дальнейшего моего описания, я ни разу не слыхал при Дворе из уст Государя и Его Семьи имя Распутина и ни разу не видал его при Дворе, несмотря на то, что вся Россия говорила о его какой-то особой близости к Высочайшим Особам. Когда, пораженный этими упорными слухами и бесконечными рассказами в обществе, я спросил флигель-адъютанта полковника А. А. Дрентельн[270], состоявшего в походной канцелярии Его Величества и сопровождавшего по роду службы всюду Государя, кто это такой Распутин и какая его роль при Дворе, последний ответил мне, что это какая-то загадочная личность, весьма подозрительная, что-то вроде странника или юродивого, с которым, к сожалению, познакомили у Анны Александровны Вырубовой Государыню Императрицу. По-видимому, человек этот произвел на Императрицу сильное впечатление, после чего Государь и пожелал его видеть. Свидание произошло также у Вырубовой. Вскоре Государь пожелал его видеть вторично, очевидно, не разобравшись в нем за первое свидание, но после второго Государь получил о Распутине отрицательное впечатление и больше о нем никогда не говорил и не вспоминал. Императрица же изредка продолжает его видеть у Вырубовой.

Повторяю, что это все, что я лично знал о положении Распутина при Дворе, и бывая там часто, я так никогда в жизни и не видал эту темную личность, выдвинутую вперед злонамеренными лицами, по-видимому, исключительно с целью иметь через него влияние на Императрицу, а, следовательно, и на Государя.

Толки о пьянстве Государя Императора возникли вскоре после Его посещения так называемых месячных обедов в некоторых полках гвардии[271]. Такие обеды традиционно устраивались полками приблизительно один раз в месяц, чтобы дать возможность бывшим офицерам полка, потерявшим связь со своим полком, в рядах которого прошла вся молодость, знакомиться с настоящим составом. На эти обеды приезжали почтенные старики, занимающие ответственные должности и находящиеся в отставке, и приезжали с радостью, чтобы провести время в давно знакомой обстановке, в стенах собрания, где каждая вещь была памятна по прежней службе в полку еще в молодые годы после выхода в офицеры.

Полки Царскосельского гарнизона[272], в которых Его Величество числился, просили Государя оказать им счастье посещением таких обедов, на что Государь и дал Свое согласие. Таким образом, изредка Государь за несколько минут до 8 часов вечера уезжал из Дворца в один из полков, чтобы пообедать среди столь любимой Им военной обстановки в обществе старых, испытанных генералов[273], с которыми зачастую связывали Его воспоминания прежней Своей службы в этом полку.

Сначала такие обеды тянулись недолго и по окончании их Государь, поговорив немного с различными лицами, отбывал во Дворец. Постепенно, как-то незаметно, под предлогом, что Государя необходимо немного повеселить, так как, мол, жизнь Его протекает слишком монотонно и почти как в монастыре, на такие обеды начались приглашаться артисты и артистки, которые после обеда выступали со своими лучшими номерами. Конечно, никто из них участия в самом обеде не принимал. Частенько такие представления затягивались далеко за полночь, и нужно отдать справедливость, что они очень развлекали Государя, ведшего всегда такой скромный образ жизни и всегда заваленного срочной работой.

Как-то раз, вступив в дежурство при Его Величестве, при первой утренней встрече с Государем мне пришлось услышать от Него сожаление и признание, что Ему было сегодня очень стыдно возвращаться в 7 часов утра, не помню теперь из какого полка, после месячного обеда. «Могли подумать еще, что я пьян», — добавил Государь.

Проводя время на таких обедах, Государь не менял Своей привычки почти никогда не пить и просиживал целые вечера, а несколько раз и ночь над одним бокалом шампанского, любуясь от души радостными лицами молодежи, которую Он так любил и которой так верил.

К сожалению, это-та молодежь, конечно, невинно рассказывая на другой день близким своим об обеде, невольно может быть, преувеличивала и выходило так, что Государь пьянствовал всю ночь. Считаю долгом добавить, что такие обеды начались очень незадолго до войны и в общем в год Государь бывал на них возможно раз 5–10, так как нужно вычеркнуть время пребывания Их Величеств в Крыму, все лето и Великий пост, когда Их Величества говели три раза (на 1, 4 и 7-й неделях) и, конечно, в это время ни о каких развлечениях не могло быть и речи.

Лето 1902 г. я, как прикомандированный к Гвардейскому экипажу, плавал на Императорской яхте «Александрия», служащей для поездок Государя в Петербург и Кронштадт и стоявшей всегда в Петергофе в специально построенной маленькой гавани. Яхта была колесная и служила со времени царствования Императора Николая I. В этом году она праздновала свою 54-летнюю службу Царям. Одновременно я заведовал электрическими катерами, которые были тогда сравнительно новостью. До моего назначения катерами заведовали просто минеры унтер-офицерского звания, сменявшиеся почти ежегодно. Отсюда и происходили частые недочеты в исправном действии катеров, так как унтер-офицеры при своей малой опытности и развитии часто пренебрегали точным исполнением ухода за аккумуляторами и двигателями. При моем наблюдении они, понятно, подтянулись и катера легко и просто пришли в полную исправность. Таким образом, Высокие Хозяева катеров могли спокойно совершать на них прогулки, не рискуя как прежде попасть в неприятное положение.

В конце лета, на одном из переходов яхты с Государем в Петербург, Его Величество лично осчастливил меня милостивыми словами: «С тех пор, как вы заведуете катерами, я совершенно спокойно ими пользуюсь. Благодаря вас». Это была первая благодарность Его Величества мне.

За лето яхте пришлось 11 или 12 раз возить Своего Державного Хозяина в Петербург и в Кронштадт. Иногда Государя сопровождала Императрица.

Все мы искренно поражались и восхищались простотой и любезностью Их Величеств. Лица свиты держали себя гораздо важнее и были далеко не так любезны.

Как редкий пример исключительной доброты и снисходительности Государя, приведу следующий случай. Яхта «Александрия» идет полным ходом из Петергофа в Петербург. Не прошло ¹/₂ часа, как мы вышли из Петергофской гавани, когда я, стоя на вахте, почувствовал сильный запах гари. Осмотревшись, я увидел дым, идущий из кожуха левого колеса, о чем немедленно доложил командиру и сообщил старшему механику. Когда открыли дверцу кожуха, из него повалил вовсю дым. Стало ясно, что загорелся левый упорный подшипник. Пришлось [с. 59] остановить машину, после чего горение прекратилось. Подшипнику дали масла, и яхта пошла снова. Было ясно, что, приготовляясь к походу, просто забыли дать масла подшипнику, почему он и загорелся.

Государь присутствовал при открытии дверей кожуха и отлично понял причину горения. Когда бледный, как скатерть, пожилой офицер, старший механик яхты, доложил Государю о причине горения, сделав предположение, что, вероятно, случайно попал какой-нибудь мусор, Государь ласково сказал, что всяко бывает и, слава Богу, что кончилось пустяками. Та к никто и не пострадал за эту небрежность.

Осенью Государь уехал в Крым, а мы вернулись в Петербург для несения службы в казармах Гвардейского экипажа.

Гвардейский экипаж ведет свое начало от гребцов на шлюпках, имевших счастье возить Основателя русского флота Императора Петра I[274]. Когда появились первые Императорские яхты, то команды их зачислялись в команды гребцов. Постепенно такие команды превратились в отдельный экипаж, названный при Императоре Александре I[275] Гвардейским в отличие от других номерных экипажей.

Экипаж состоял из 4-х рот, которые составляли один батальон, входящий в зимнее время от конца плавания и до начала в состав Гвардейского корпуса. Личным составом Гвардейского экипажа укомплектовывались все Императорские яхты, катера, Царские пристани и загородные места, где были озера или пруды. Офицеры его никакими преимуществами или привилегиями в сравнении офицеров флота не пользовались и производились в чины наравне со своими сверстниками во флоте.

Для того чтобы офицеры не забывали строевой службы во флоте и не отставали, плавая только на яхтах, от своих сверстников в знаниях и морском опыте, в экипаж зачислялись и боевые суда, которые, таким образом, укомплектованные Гвардейским экипажем, плавали в составах боевых отрядов действующего флота.

Матросы набирались из общего набора новобранцев для флота за исключением 25 человек, которые специально, как гребцы Царской парадной баржи[276], ежегодно брались от гвардейского набора.

Таким образом, в экипаже состояли: командир экипажа в чине контр-адмирала, все штаб-офицеры командиры и старшие офицеры с судов, состоящих в экипаже, и обер-офицеры, числящиеся все на каком-либо из судов.

В зимнее время, когда суда прекращали плавание и становились в резерв, офицеры и команды переходили в казармы и составляли батальон, несший всю службу наравне с полками гвардии.

Существуя свыше 200 лет, имея славное боевое прошлое и Георгиевское Знамя, пожалованное Императором Александром I за Кульмское сражение[277], экипаж представлял из себя сплоченную воинскую часть с определенными славными традициями, дающими всегда прекрасные команды на корабли, зачисляемые в экипаж.

Можно смело сказать, что это был единственный экипаж во всем флоте, содержавшийся в порядке.

По необъяснимому курьезу еще в царствование Императора Александра II флот в виде особой милости испросил разрешение комплектовать яхту «Царевна» командами от флота, точно Гвардейский экипаж не был тем же флотом. А в начале царствования Императора Николая II на том же основании была укомплектована и новая большая морская яхта «Штандарт»[278].

В 1906 г. эта аномалия прекратилась, и обе яхты были зачислены в состав Гвардейского экипажа.

Здесь считаю своим долгом вспомнить еще одно весьма странное обстоятельство, сопровождавшее службу офицера, пожелавшего проводить ее в рядах Гвардейского экипажа. Несмотря на то, что все суда, укомплектованные командами экипажа, состоя в боевых отрядах или эскадрах, были всегда без исключения в редком и в блестящем состоянии, все же на офицерах Гвардейского экипажа морским министерством[279] ставилось что-то в роде «крестика», т. е. секретная пометка о непригодности к службе в действующем флоте. Практически это не играло почти никакой роли, но, во всяком случае, в Русском Императорском флоте вопреки здравому смыслу плавания офицеров на Императорских яхтах не считались в выполнении ценза на повышение, а командиры яхт, согласно особого примечания к «Правилам прохождения службы офицерами флота», могли быть производимы в адмиралы без права на командование отрядами или эскадрами. Во всех же иностранных флотах служба на Императорских яхтах, а тем более командование ими уже само по себе было отличием и открывало широкую дорогу на движение по службе.

Таким образом, зимой, по мере окончания судами плаваний, назначенных им по ежегодно утвержденной программе плавания, последние ставились в резерв, имея на борту часть офицеров и команды, а остальные офицеры и матросы возвращались в свои роты в экипаж, где несли службу, обучая новобранцев, подготовляя унтер-офицеров и повторяя пройденное со старослужащими. Зимняя служба продолжалась до середины апреля, когда опять все возвращались на свои суда, укомплектованные еще новобранцами призыва этого года. Императорские яхты комплектовались на одинаковом основании со всеми судами флота, почему в большинстве случаев яхты в начале лета были не готовы к плаванию. Требовалось около двух месяцев, чтобы сплотить команду яхты и выучить молодых матросов, зачастую ранее никогда не видавших моря.

Английская яхта «Виктория и Альберт»[280], подходящая по типу к яхтам «Полярная Звезда» и «Штандарт», укомплектовывались матросами, прослужившими уже в боевом флоте не менее 5 лет и имеющими лучшую аттестацию. Прослужив на яхте остальные 7 лет до контрактного срока 12 лет, большинство оставалось служить и дальше, почему яхта имела почти постоянный состав матросов. Наши же яхты имели ежегодно около ¹/₄ команды новой, совершенно неопытной. Узнав как-то от меня о таком комплектовании, командир королевской английской яхты, с которой мы встречались ежегодно в Копенгагене, долго расспрашивал меня, каким образом мы достигаем в таком случае возможности плавать и иметь вид не хуже его яхты.

В этом году я впервые был на Высочайшем выходе в Зимнем дворце, т. е. на большом балу, на котором бывало несколько тысяч приглашенных. Все приглашенные должны были собраться в определенном зале дворца к указанному времени, после чего дверь из покоев Их Величеств открывалась и начинался большой выход, повторяющийся 3 раза. Первый раз Государь шел с Императрицею Матерью, за ним в следующей паре Императрица Александра Федоровна с Великим Князем Михаилом Александровичем, а потом все Великие Князья по своему старшинству в паре с Великими Княгинями. Государь, Императрицы и Высочайшие Особы, делая круг по залу, раскланивались с гостями, которые приветствовали шествие низкими поклонами. Второй и третий выход совершался таким же порядком.

После этого музыка начинала играть по расписанию вальсы и контр-дансы. Танцевали, главным образом, Великие Князья и Великие Княгини и самое высшее общество, причем Императрицы и Великие Княгини сами выбирали себе кавалеров, посылая с приглашением церемониймейстеров. Ее Величество танцевала только контр-дансы, приглашая обыкновенно кого-либо из посланников.

После танцев гости приглашались к ужину, накрытому в нескольких залах. Места не указывались и можно было садиться небольшими группами, что придавало еще больший интерес ужину, так как он проходил среди знакомых людей.

Во время балов Государь никогда не танцевал, проводя время в разговорах с высшими чинами Империи или с чинами дипломатического корпуса, а за ужином все время обходил залы, следя, чтобы гости Его все были правильно обслужены.

После ужина Государь прощался с приближенными, а остальным делал общий поклон, и все Высочайшие Особы снова уходили в покои Их Величеств. Начинался разъезд.

До сих пор не могу забыть, как на одном из таких балов Государь вошел в зал, где ужинал я среди обер-офицеров. Мы все, конечно, при входе Государя встали, и вдруг лучистые глаза Его Величества остановились на мне. Трудно сказать, сколько времени взор Государя был почему-то притянут мною, но у меня было впечатление, что это тянулось очень долго, и я испытал какое-то особенное чувство не то радости, не то предчувствия.

Лето 1903 г. я снова плавал на яхте «Александрия». Это был год визитов чужестранных королей. Приходили морем Император Германский и президент Французской Республики, а сухим путем приезжали короли Итальянский, Сербский и Болгарский.

Осенью я был назначен временно минным офицером эскадренного броненосца «Император Александр III»[281], зачисленного при спуске в Гвардейский экипаж, а в декабре месяце меня назначили на такую же должность на Императорскую яхту «Полярная Звезда»[282], которая как бы находилась пожизненно в распоряжении Императрицы Марии Федоровны. Государевой же морской яхтой был «Штандарт».

Яхта «Полярная Звезда» была построена, для замены старой колесной яхты «Держава»[283], в царствование Императора Александра III на Балтийском судостроительном заводе[284]. Говорят, что заводу было дано сначала задание построить яхту так, чтобы в случае войны ее легко можно было превратить в быстроходный крейсер, и что поэтому яхта не отличалась хорошими морскими качествами. Во всяком случае, яхта была крепко построена, обладала прекрасными котлами и машинами, дающими свободно до последнего дня 18 узлов[285] хода. Отделана яхта была очень красиво, хоть и просто, согласно вкусам Ее Державного Хозяина. В особенности хороша была столовая, где по надобности столы раздвигались «покоем» и можно было накрыть на 80 человек.

Мое вступление на яхту совпало с началом Японской войны, когда экипаж дал возможно больше своего личного состава на укомплектование различных боевых судов, укомплектовав одновременно полностью линейный корабль «Император Александр III» и крейсер «Адмирал Нахимов». Поэтому летом 1904 г. команда яхты была пополнена не только новобранцами, но и запасными, призванными в начале войны. Офицеров тоже состав был уменьшенный, что сказывалось на успешном обучении команды.

Выйдя из Петербурга и сделав пробный пробег для испытания машин, яхта стала на свою бочку на Малом Кронштадтском рейде, и мы предчувствовали, судя по тяжелым известиям с театра войны, бесконечно скучное плавание в этом году. Та к оно и оказалось, так как Государыня Императрица не пожелала выполнить свою ежегодную поездку в Копенгаген, и мы, простояв все лето на бочке, осенью вернулись в Петербург и в экипаж, где несли обычную свою зимнюю службу.

С начала лета 1905 г. яхта снова перешла на свою бочку в Кронштадт. Начало не предвещало ничего хорошего, так как вести с театра войны были тяжелые, если не сказать безотрадные. А тут и в самой стране началось брожение, очень похожее на пробную революцию.

Среди морских команд в Кронштадте, где находилось много призванных из запаса, начались беспорядки, весьма мягко подавляемые начальством.

Дни тянулись однообразно, главным образом, в чтении газет с печальными известиями, как с фронта, так и изнутри страны. Началась революция в полном смысле этого слова. Наши матросы подвергались особой агитации, и нужно было зорко смотреть за ними. А тут, как нарочно, полное безделье.

В середине лета, наконец, мы были порадованы походом с Государем до Биоркэ, где произошло столь нашумевшее свидание с Императором Вильгельмом[286]. Мне лично посчастливилось, так как пришлось два дня возить обоих Императоров по рейду на паровом катере с «Полярной Звезды» то для осмотра германских судов, то на обед или завтрак.

Государь Император, как всегда, был очень милостив и задавал иногда мне вопросы. Германский же Император наградил меня орденом Красного Орла.

Присутствуя по долгу службы на этом историческом свидании, нам и в голову не приходило значение его. Хорошо помню только, что Государь все время подсмеивался над этим свиданием.

Осенью же в этом году яхта «Полярная Звезда» была осчастливлена малым и первым в царствование Императора Николая II шхерным[287] плаванием, продолжавшимся всего 2 недели. За это время посетили снова Биоркэ и Транзунд. На яхте отбыли: Государь, Императрица, Великие княжны, Наследник Цесаревич, министр Двора[288] бар. Фредерикс[289], гофмаршал[290] граф Бенкендорф[291], морской министр адмирал Бирилев[292], флаг-капитан Свиты Его Величества контр-адмирал Нилов[293], флигель-адъютант граф Гейден[294], Чагин[295], Дрентельн и фрейлины[296].

По прибытии Высочайших Особ было приказано назначить ко всем детям дядек из унтер-офицеров, на обязанности которых возложено было следить и охранять Детей от могущих быть случайностей на верхней палубе. В это время и был назначен дядькой к Наследнику тогда еще матрос Деревенько[297], который затем оставался при Его Высочестве вплоть до революции.

Их Величества во время шхерного плавания отдыхали после двух тяжелых предшествующих лет, ожидая прибытия статс-секретаря Витте[298] из Америки после заключения мира[299] с японцами. Дни проходили однообразно в прогулках по безлюдным островам, небольших охотах и катаниях на шлюпках. Заметно было, что Высочайшие Особы все искренно наслаждались чудным морским воздухом, простотой жизни на яхте, где не могло быть дворцового этикета, и плавание это оставило по себе самые лучшие воспоминания[300].

К концу второй недели, когда яхта перешла снова в Биоркэ, туда же прибыл на яхте «Стрела» вернувшийся из Америки статс-секретарь Витте. Немедленно за ним был послан паровой катер, на котором он должен был прибыть на яхту для доклада Государю. После доклада Витте был приглашен к Высочайшему обеду, во время которого подали шампанское и Государь поднял бокал за здоровье Сергей Юльевича. Перейдя после обеда в верхнюю рубку[301], Государь поблагодарил Витте за удачное заключение мира и поздравил его графом.

Всех нас поразила тогда манера С. Ю. Витте держаться при Его Величестве. В ней было слишком много подобострастного и ненужного. Странно было видеть статс-секретаря, бывшего председателя Совета Министров, бывшего министра путей сообщения и финансов, члена Государственного Совета[302], который держал руки по швам, все время низко кланялся, отвечал «так точно» и «никак нет», титуловал Его Величество всегда полным титулом и т. п., что обыкновенно делали только новички при Дворе, а никак не люди с таким положением. Кроме того, ему не трудно было знать, что Государь всегда тяготился таким обращением, раз к этому не вынуждала официальность данного случая.

Зиму опять провели в казармах, обучая новобранцев и борясь с агитацией среди матросов. В конце 1905 г. я был назначен и. д. старшего офицера яхты и остался на ней на зиму с частью состава, командуя в то же время береговой ротой Гвардейского экипажа.

Ранней весной Государь произвел смотр молодым матросам экипажа, на котором и я принял участие.

Следующее лето 1906 г. яхта ходила в конце июня месяца в Норвегию на коронование Норвежского Короля, имея на борту Великого Князя Михаила Александровича, генерал-адъютанта Максимовича[303] и генерала Дашкова[304], заведующего делами Великого Князя, и адъютанта Его Высочества полковника Мордвинова[305].

Путешествие продолжалось всего 10 дней.

В августе же месяце, впервые после двухлетнего промежутка, Императрица Мария Федоровна отбыла на яхте в Копенгаген, как это делалось ежегодно еще со времени Царствования Императора Александра III.

Накануне дня ухода на яхту прибыла дворцовая прислуга и привезла багаж Ее Величества и свиты Ее.

Утром, в день ухода, Ее Величество прибыла на Кронштадтский рейд на яхте «Александрия»[306], сопровождаемая Государем и Императрицей[307]. По переезде на яхту «Полярная Звезда», Государь и Императрица, простившись с Августейшей Матерью, отбыли обратно на яхту «Александрия», а «Полярная Звезда» снялась с бочки и вышла в море, конвоируемая миноносцем «Войсковой».

Ее Величество сопровождал Великий Князь Михаил Александрович, генерал-майор Дашков, свитная фрейлина графиня Гейден[308] и адъютант полковник Мордвинов. Состоящий при Императрице князь Шервашидзе[309], как не переносящий морского путешествия, отбыл за границу сухим путем.

Море встретило нас ласково, и на третий день мы вошли в Норвежские шхеры, направляясь сначала в г. Христианию для посещения молодого Короля Норвегии. На рейде мы встретили английскую королевскую яхту «Виктория и Альберт», пришедшую с английской Королевой Александрой[310].

Простояв 2 дня, обе яхты перешли в Копенгаген, где и стали на свои обычные места против пристани Тальбоден, имея справа от себя яхту «Царевну», пришедшую сюда непосредственно.

Ее Величество чувствовала себя простуженной, почему 28 дней прожила на яхте, принимая у Себя Родственников и делая только необходимые визиты.

Высочайшие посещения начинались с 10 часов утра и прекращались около 11 часов вечера, причем обычно к завтраку и обеду были приглашаемы кто-либо из Августейших Родственников, а также все офицеры яхты. Вечером Ее Величество приглашала обычно на вечерний чай, после которого уже уходила в свою каюту, чтобы лечь спать.

В начале ноября яхта вернулась в Петербург.

Зимой опять обучение новобранцев, ремонт яхты и весной снова Царский смотр молодым матросам.

Таким образом, эти годы мне пришлось очень мало видеть Государя и Императрицу вблизи.

Весна 1907 г. началась обычно, с той только разницей, что яхта перестала стоять постоянно на Кронштадтском рейде, а уходила в шхеры в пустынную бухту около г. Котпи, где легче и удобнее было вести обучение и подготовку яхты к плаванию с Высочайшими Особами.

Осенью, как всегда, Императрица Мария Федоровна отбыла на яхте в Копенгаген. В это время Государь Император с Семьей совершал свое обычное шхерное путешествие на яхте «Штандарт».

Не успели мы простоять несколько дней в Копенгагене, как поставщик как-то утром доставил нам местную датскую газету и указал на телеграмму из Петербурга, в которой говорилось о посадке яхты «Штандарт» на камни в Финляндских шхерах[311].

В этот же день я имел счастье завтракать у Ее Величества на собственной даче, и за завтраком Ее Величество подтвердила мне эту печальную новость, добавив, что все обошлось благополучно и Государь с Семьей перешел на яхту «Александрия», а «Штандарт» будет на днях снят и исправен. Стало ясно, что яхте «Полярная Звезда», которая была почти однотипна с «Штандартом», нужно немедленно идти в шхеры, дабы принять Высоких Гостей, которым фактически нельзя было разместиться не только удобно, но даже сносно на маленькой колесной яхте «Александрия», которая была построена для совершения небольших переходов между Петергофом, Петербургом и т. п.

Несколько дней стояли мы под парами, ожидая вызова, и, наконец, в начале сентября получили приказание Ее Величества идти в Финский залив в распоряжение Его Величества.

На другой же день утром мы подходили к входу в Финский залив, о чем послали радио флаг-капитану Его Величества и получили приказание идти и стать на якорь в Гангэ, что и было нами исполнено.

Через несколько дней на тот же рейд пришла и яхта «Александрия», конвоируемая посыльным судном «Азия» и отрядом миноносцев.

Сейчас же Государь, Императрица с Семьей и свитой перешли на яхту «Полярная Звезда», а через несколько часов привели на буксире яхту «Штандарт» с подведенным пластырем для ввода в док и починки.

Свита Государя состояла из министра Двора генерал-адъютанта бар. Фредерикса, гофмаршала генерал-адъютанта графа Бенкендорфа, флаг-капитана генерал-адъютанта Нилова, свиты генерал-майора Орлова, флигель-адъютанта Дрентельн и нескольких чинов Походной Канцелярии. Обязанности свитной фрейлины исполняла Анна Александровна Вырубова.

По приеме Высоких Хозяев, яхта немедленно снялась и перешла на другой шхерный рейд, так называемый «Штандарт». Находился он между Транзундом и Коткой[312]. Окружающие его острова были мало населены, что давало возможность Высочайшим Особам спокойно сходить на берег для совершения прогулок и охоты и не требовало почти никакой охраны.

Яхту сопровождали: 4 миноносца типа «Украина», 2 миноносца номерных и одно посыльное судно «Азия», на котором жила береговая охрана.

На другой же день по постановке на якорь началась обычная жизнь шхерного плавания. К подъему флага выходил только флаг-капитан Его Величества. Государь Император выходил на палубу около 8 ¹/₂ часов утра, а около 9 часов выходила Ее Величество и Августейшие Дети. До завтрака Его Величество занимался обыкновенно делами; Ее Величество читала или писала письма, а Великие Княжны катались на небольших шлюпках или занимались рукоделием и чтением. Наследник Цесаревич в сопровождении дядьки Своего, произведенного уже в боцманы[313], Деревенько гулял по палубе, разговаривал с матросами и офицерами или играл с юнгами, которых обыкновенно на яхте было от 6 до 8. Завтрак подавался в 1 час дня и к нему каждый день приглашались все офицеры яхты. Обыкновенно в 12 часов 55 минут мы все входили в Царскую столовую и становились свободной группой у входа. К этому же времени собиралась и вся свита. Ровно в назначенное время открывалась дверь Царской каюты и выходила Царская Семья, после чего Государь приглашал всех к закусочному столу, всегда накрытому отдельно. Выпив иногда рюмку водки и закусив чем-нибудь, Его Величество начинал смотреть, чтобы Его гости не стеснялись и ели бы закуски. Ее Величество в это время сидела немного в стороне, окруженная детьми, и обычно разговаривала с министром Двора или графом Бенкендорфом.

Дав достаточно времени всем закусить, Государь переходил к обеденному столу и садился в голове стола, имея Императрицу по правую руку, а по левую кого-либо из Великих Княжон, обычно Анастасию Николаевну, как самую младшую. По правую сторону от Императрицы сажали по очереди распоряжением гофмаршала кого-либо из старших чинов свиты или флота, распределяя остальных приглашенных по старшинству между Великими Княжнами и затем по всему столу.

Немедленно подавался суп с пирожками, и первое блюдо съедалось обыкновенно молча. Хорошо обученные придворные лакеи, большею частью очень пожилые люди, с помощью назначенных к ним расторопных матросов быстро убирали тарелки и в то же время подавали уже следующее блюдо. Завтрак был из 5 блюд, после чего подавалось кофе. Во время завтрака специальный лакей разливал вино обыкновенно 3-х сортов: после супа мадеру, а после второго блюда белое или красное вино по желанию. К кофе подавался коньяк.

Обычно завтрак продолжался не более 40 минут, причем после сладкого Государь закуривал папиросу и неизменно говорил громко: «Господа, не угодно ли курить». После этого лакеи подавали на стол свечи и пепельницы.

По сигналу Государя все вставали, благодарили поклоном Их Величеств, а находящиеся вблизи Ее Величества удостаивались чести целовать Ее руку, а затем Высочайшие Особы выходили с лицами свиты на палубу, а офицеры расходились по делам службы.

Через несколько минут по выходе на палубу получалось обыкновенно через флаг-капитана приказание о подаче паровых катеров или других шлюпок, и Высочайшие Особы со свитой съезжали на какой-либо остров для прогулки, игры в теннис и т. п.

К 5 часам все возвращались и подавался чай, на который приглашались только лица свиты. Продолжался он от 30 до 40 минут; после чаю все расходились по своим делам, а Его Величество уходил в кабинет заниматься.

В 8 часов начинался обед совершенно в том же порядке, как и завтрак, но к нему обыкновенно приглашались командиры и офицеры с судов охраны, которым велась строгая очередь. Обед продолжался 45, 50 минут и отличался от завтрака только прибавлением 6-го блюда.

Как за обедом, так и за завтраком Его Величество среди блюд задавал часто вопрос присутствующим и иногда начинался более или менее общий разговор. Ее Величество обыкновенно тихо разговаривала со своим соседом и Государем и при этом говорила почти всегда на русском языке.

После обеда все выходили на палубу, где составлялись произвольные группы, а Их Величества пользовались случаем поговорить хоть несколько минут с приглашенными к столу офицерами с других судов, перед тем как отпустить их по своим судам.

Около 10 часов подавался вечерний чай, на который приглашались только ближайшие лица свиты. Он продолжался недолго, после чего Их Величества уходили в свое помещение, и день кончался.

Вечером иногда некоторые лица свиты составляли в свитском помещении партии в карты.

Государь ни в какие карточные игры никогда не играл и не любил играть, относясь, однако, вполне снисходительно к любителям такого время препровождения. Лично мне как-то Государь объяснил такую нелюбовь к картам тем, что Ему часто приходилось видеть при жизни Своего Августейшего Отца Императора Александра III, очень любившего и постоянно игравшего в коммерческие игры с близкими лицами свиты, как люди забывались в минуты проигрыша и, не стесняясь присутствием Государя, позволяли себе недопустимые выходки и выражения. Это оставило неизгладимое впечатление у Государя на всю жизнь и отбило у него желание даже познакомиться с карточной игрой.

Впоследствии, во время шхерных плаваний Государь понемногу втянулся и полюбил игру в домино, но никогда не играл и не позволял другим играть на деньги.

Прошло несколько дней нашего шхерного плавания, и командование яхты, впервые участвуя в нем, после неоднократных плаваний Их Величеств на яхте «Штандарт», получило ясное представление о расписании дня, в котором совершенно была забыта судовая команда, состоящая большею частью из молодых людей действительной службы при 25 % молодых неопытных матросов последних призывов. Естественно, что молодые матросы без практики быстро забывали выученное, теряли сноровку и разучивались грести.

Через несколько дней, по постановке на якорь на рейде Штандарта, рано утром, после церемонии подъема флага, командир яхты обратился к флаг-капитану с просьбой разрешить делать шлюпочные учения.

Стоя в это время в нескольких шагах от командира, я с изумлением увидел, как у флаг-капитана выразилось на лице удивление, и я услыхал дословно такой вопрос: «Почему же на яхте „Полярная Звезда“ можно производить шлюпочные учения, а на „Штандарте“ нельзя?» Командир яхты ответил, что он никак не может знать причины, почему на яхте «Штандарт» нельзя было делать шлюпочных учений, но что на вверенной ему яхте это не только можно, но и очень желательно, хотя бы во время съездов Высоких Гостей на берег, для поддержания матросов на должной высоте по обучению, по ловкости и умению обращаться со шлюпками.

Флаг-капитан выразил свое удовольствие и обещал доложить Государю.

Едва успел этот разговор прекратиться, как на палубу вышел Государь и поздоровался с присутствующими на палубе офицерами и командой. Отрапортовав утренний рапорт, флаг-капитан доложил Государю ходатайство командира яхты о производстве шлюпочных учений и, опять-таки, командир яхты и я, стоя в нескольких шагах от флаг-капитана, ясно услыхали, как Его Величество ответил на это генерал-адъютанту Нилову следующим вопросом: «Почему же, Константин Дмитриевич, на яхте „Полярная Звезда“ можно производить шлюпочные ученья, а на „Штандарте“ нельзя?» На это флаг-капитан только и нашелся ответить так: «Ваше Императорское Величество, только потому, что это яхта „Полярная Звезда“, а то яхта „Штандарт“». Очевидно, Государь понял смысл сказанного, улыбнулся и сказал: «Скоро выйдет Ее Величество и тогда Я дам Вам ответ относительно шлюпочного ученья».

В 9 часов вышла на палубу Ее Величество, и Государь, переговорив с ней, приказал сделать ученье сейчас же.

Как только раздались слова команды: «Унтер-офицеры к люкам, всех наверх на все гребные суда», и унтер-офицеры, разбежавшись по люкам, зычным голосом передали на палубу приказание, команда забыла о присутствии на яхте Высочайших Особ и, подчиняясь уже вкоренившейся привычке, бросилась по расписанию к своим шлюпкам, которые через 1 ¹/₂ — 2 минуты уже отваливали от борта яхты.

Таким образом, первая часть ученья прошла отлично.

Катание на шлюпках производилось по сигналам с яхты. Шлюпки ходили то под веслами, то под парусами, огибая яхту, красиво кренясь от полных парусов.

В 11 часов Государь приказал окончить ученье. По сигналу шлюпки вернулись к борту яхты и подошли к своим талям. По моей команде все шлюпки были подняты на свои места в одно мгновенье, и через две минуты снова царила тишина и спокойствие, а шлюпки висели на своих местах, как будто бы их никогда никто и не спускал на воду.

Весь маневр спуска и подъема, а также и само шлюпочное ученье прошли так плавно, люди работали так отчетливо и без лишней торопливости и суеты, что впечатление получилось прекрасное и с тех пор как Высшие Лица, так и свита ежедневно с нетерпением ждали начала шлюпочного ученья, любуясь общей картиной. Ее Величество делала снимки с различных маневров и потом дарила их с собственноручной пометкой, кому предназначен снимок. Недели через две морской министр адмирал Бирилев без предупреждения сделал полный обход всех помещений яхты, приказав, чтобы никто из начальства его не сопровождал. Выйдя на шканцы после 2-часового обхода до киля[314] включительно, адмирал по своей всегдашней привычке громко выражать свое мнение, как только показался из люка, начал так: «Ваше Величество, сейчас сделал пробный смотр яхте. Вот это порядок и чистота, вот это яхта!» Дальнейших подробностей не было слышно, так как в это время он приблизился к Государю и продолжал говорить уже тише. Но от хозяев помещений я получил подробный доклад, где был министр, какие вопросы задавал и что вообще говорил, и, таким образом, узнал, что адмирал всюду нашел все в полном порядке и всех благодарил много раз в самых теплых выражениях.

Дни плавания шли однообразно почти точно по приведенному мною выше расписанию. Погода держалась, несмотря на осень, отличная и без дождей, что давало возможность Высочайшим Лицам съезжать ежедневно на берег для прогулок и охот. Последняя была весьма скромная, но очень нравилась Государю, привыкшему к обычным Царским охотам, где зверя и птицу выгоняли как бы специально на Его номер. Тут же приходилось показывать уже искусство, что и было дорого Его Величеству, как вообще любителю спорта, а не избиения дичи.

Дней через десять после начала плавания меня глубоко тронула милость Их Величеств, начавших вдруг обращаться ко мне, называя меня по имени и отчеству. Это был верный признак милости, так как обыкновенно ко всем обращались, называя просто по фамилии. Не могу не упомянуть здесь два случая, обрисовывающих хорошо характер Их Величеств.

Зная хорошо характер нашего матроса и необходимость постоянно его подбадривать, я иногда (смеха ради) людям, отличающимся неповоротливостью и ленью, поддавал или рукой по затылку или давал пинка, что вызывало обыкновенно взрыв смеха, и потом такого награжденного команда долго дразнила. Очевидно, это было замечено Государем, потому что как-то неожиданно Его Величество, подойдя ко мне и заговорив, вдруг сказал мне: «Семен Семенович, а Вы порядочно поддаете команде». Очень смутившись, я искренно ответил Государю: «Так точно, Ваше Величество, грешен, но делаю это не по злобе, а для подбодрения лентяев и никогда не позволяю себе так обращаться с достойным матросом». Государь ответил мне на это: «Я сам заметил, что Вы делаете это добродушно и весело, и что это вызывает даже одобрение всей команды. Что ж, пожалуй, Вы правы».

Другой раз, как-то рано утром, часов в 6, я разозлился на какого-то матроса, бывшего на шлюпке, стоящей на левом выстреле, и, находясь на площадке левого парадного трапа, забылся, ударил кулаком по поручню и обругал его самыми неприличными выражениями. Через минут 5 инцидент этот был мною забыт. После завтрака Ее Величество начала говорить со мной о чем-то постороннем, как это часто бывало, а потом неожиданно сказала: «Ах да, я не знала, что вы бываете таким сердитым». Удивленный, я в свою очередь сказал: «Ваше Величество, когда же Вы могли видеть меня сердитым?» И вдруг Ее Величество ответила: «Сегодня утром, когда вы стояли на левом трапе и сердились на кого-то. Я услыхала Ваш голос и выглянула в полупортик и увидала Вас во гневе». Все это было сказано с милостивой улыбкой, а не с упреком. Конфузу моему не было конца, и я сейчас же принес свои извинения, так как мне стало ясно, что я своим криком просто разбудил Ее Величество, которая между тем так нуждалась в спокойном сне.

Тут кстати нужно упомянуть, что Ее Величество из чувства деликатности к Императрице Марии Федоровне не занимала Ее каюту-спальню, а спала в каюте на левом борту в бывшей когда-то каюте Великой Княжны Ксении Александровны.

Подходил конец сентября, и ничто не нарушало нашего благополучного плавания. Лично меня, конечно, беспокоила больше всего служба на яхте и порядок на ней, но все шло хорошо, если не сказать образцово. Уже начали поговаривать о возвращении в Петербург, но Их Величества сами оттягивали день ухода с тихого уютного рейда.

Как-то раз, когда мы все подошли по приглашению Государя к закусочному столу, рядом со мной стал генерал А. А. Орлов и, налив две рюмки водки, одну подал мне и сказал: «Семен Семенович, в знак моего глубокого уважения к Вам, разрешите мне выпить с Вами на „Ты“. Конечно, без церемоний». Тронутый глубоко таким вниманием блестящего генерала, достойного во всех отношениях полного уважения и подражания, я поблагодарил за честь и, конечно, согласился. С тех пор генерал усиленно начал подчеркивать свое расположение ко мне, постоянно приходил говорить со мной, расспрашивая про организацию службы во флоте, о прохождении ее и т. д.

Очень часто и Государь Император задавал мне различные вопросы, интересуясь различными подробностями, и разговор иногда затягивался довольно долго.

Несмотря на конец сентября месяца, погода все время держалась отличная, что еще больше скрашивало плавание в шхерах. Из разговоров лиц свиты между собой можно было заключить, что такая погода, пожалуй, позволит еще долго оставаться в шхерах, хотя были некоторые признаки необходимости возвращения. Нам, служащим яхты, наоборот, было дорого пребывание Высоких Хозяев и хотелось продлить плавание возможно дольше, так как служба на яхте без Хозяев была очень монотонна и бессодержательна.

Флаг-капитан Его Величества как-то передал командиру яхты, что ввиду скорого окончания плавания нужно ожидать Высочайшего смотра яхте и что об этом он заранее предупредит. Через несколько дней после этого, совершенно неожиданно днем после завтрака пошел дождь, почему очередной съезд на берег был отложен. Часов около 3-х прибежал ко мне на верхнюю палубу старшина носовой командной палубы и доложил, что морской министр адмирал Бирилев обходит яхту и приказал никому об этом не докладывать, так как желает осмотреть яхту в полном одиночестве. Исполняя такое приказание, я не спустился вниз и вскоре даже забыл об этом, когда вдруг раздался как всегда громкий голос адмирала, выходящего на шканцы: «Ваше Величество, сейчас обошел яхту до трюмов включительно. Вот это действительно порядок. А чистота какая всюду. Прямо поразительно». Дальше он продолжал говорить уже, подойдя вплотную к Государю, который, повернувшись ко мне, ласково посмотрел и улыбнулся. Очевидно, продолжался доклад о виденном им при обходе яхты.

Через несколько дней состоялся Высочайший смотр яхте, окончившийся сердечной благодарностью Государя командиру, мне и всему составу яхты, а затем Государь выразил желание посетить с Императрицей вечером кают-компанию яхты, что означало, согласно традиции, скорое окончание плавания.

В назначенный вечер Государь и Императрица со всеми лицами свиты около 10 ¹/₂ часов вечера сошли в кают-компанию, где был сервирован чай. Высочайшие Гости сели рядом, посадив по правую руку от себя командира, а по левую меня. Лица свиты заняли места произвольно. Начались воспоминания о прежних плаваниях на яхте еще в царствование Императора Александра III, когда Государь часто ходил на яхте со всей Семьей осенью в Копенгаген. Сравнивали удобства новой яхты «Штандарт», причем Государь находил яхту «Полярная Звезда» во многих отношениях удобнее первой яхты, хотя бы уже по столовой, так как на «Штандарте» нельзя было из-за недостатка места сделать большого приема. Около 11 ¹/₂ часов Императрица простилась и с Анной Александровной Вырубовой ушла к себе спать.

Тогда попросили разрешения у Государя подать шампанское, чтобы выпить за здоровье Августейшего Хозяина. Было произнесено много тостов и пожеланий. Пили за здоровье всех лиц свиты в отдельности, почему приходилось все время подливать в бокалы вино, кроме бокала Государя, который пил небольшими глотками. Когда, казалось, все темы для тостов были исчерпаны, флаг-капитан спросил разрешения у Государя произнести еще один, но и последний тост. Получив милостивое разрешение, флаг-капитан начал говорить о блестящем состоянии яхты и о той колоссальной разнице между настоящими и прежними порядками и службой на ней, в чем Его Величество лично сам убедился, плавая теперь и ранее на яхте. Свой тост адмирал Нилов закончил, предложив выпить за мое здоровье и дальнейшую плодотворную службу, так как своим образцовым порядком яхта всецело обязана мне. Сконфуженный, стоял я перед Государем, который в милостивых выражениях подтвердил все сказанное адмиралом. Я невольно подумал о положении командира яхты, командовавшего ею уже 8-й год.

Через несколько дней после этого яхта снялась с якоря и перешла на Кронштадтский рейд, куда к этому времени прибыла из Петергофа яхта «Александрия».

После приема начальствующих лиц Государь пригласил к себе в каюту всех офицеров яхты, где Ее Величество собственноручно подарила каждому по паре запонок, как память о приятном совместном плавании, а затем начался съезд.

Офицеры и команда были поставлены во фронт. Государь с Императрицей вышли на верхнюю палубу и начали обходить по фронту офицеров, начиная с левого фланга, подавая всем руку и произнося слова благодарности. Подойдя ко мне, крайнему с правого фланга, Государь посмотрел своим чарующим, лучистым взглядом мне прямо в глаза и сказал дословно следующее: «Поражен тем, что видел. Твердо верю, что всюду, где Вы будете начальником, будет такая же образцовая служба и порядок. Сердечное Вам спасибо». Затем Государь обратился к команде с несколькими ласковыми словами, благодаря за службу и порядок на яхте, и простился с ней. «Рады стараться, Ваше Императорское Величество» и громогласное, несмолкаемое «ура» было ответом команды яхты, беззаветно преданной своему обожаемому Хозяину. Яхта «Александрия» снялась с якоря, увозя Их Величеств, а команда все продолжала кричать «ура».

Та к кончилось шхерное плавание Их Величеств на Их старой яхте «Полярная Звезда».

Через несколько дней яхта перешла в Петербург на свое постоянное зимнее место и вступила в резерв[315]. Начиналась опять обычная зимняя служба, когда мне предстояло, оставаясь в резерве на яхте по должности старшего офицера, продолжать командовать 2-й ротой в экипаже.

Неожиданно стало известно, что морской министр, ввиду гибели линейного корабля «Император Александр III» и крейсера «Нахимов» под Цусимой, решил зачислить крейсер «Диана» в состав Гвардейского экипажа. Такое известие нас всех очень поразило, так как «Диана» был совершенно устаревший по типу своему крейсер, пригодный только для учебных целей, но приходилось мириться, так как нам всем была известна беспричинная нелюбовь морского министра к Гвардейскому экипажу. Одновременно я получил предложение от вновь назначенного командиром крейсера «Диана»[316] капитана 1 ранга Гирса перейти к нему старшим офицером, на что я, отблагодарив его за честь, ответил, что представляю этот вопрос разрешению начальства, так как не считаю себя в праве делать выбор.

Вскоре на яхту зашел командир ее, которому я и доложил о сделанном мне предложении и моем ответе. На что командир ответил мне, что он считает нужным запросить об этом начальника Главного Морского Штаба и передаст мне его решение. На другой день командир передал мне буквально следующее: «Начальник Главного Морского Штаба сказал, что, если вы желаете продолжать вообще службу во флоте и делать карьеру, то вам необходимо уйти с яхты».

Хотя прошло много лет с тех пор и совершилось то, о чем нельзя было даже видеть в самом тяжелом, я не могу прийти в себя от такого отношения к офицеру, служащему старшим офицером на Императорской яхте Самодержавного Русского Государя.

Та к был решен вопрос о моем переводе на совершенно устаревший крейсер, где служба моя засчитывалась мне в ценз.

Крейсер «Диана» находился в Кронштадте, куда он был приведен на буксирах из Петербурга после двухлетнего стояния в ремонте на заводе. Коренной своей команды на нем почти не было, и лишь только на переходе ему назначили 140 человек. Было также несколько офицеров тоже случайного назначения. Пока я сдавал должность моему преемнику и формировал ядро новой команды для крейсера, командир его успел вступить в должность. Через несколько дней после него прибыл и я с новой командой и вступил в исполнение своих обязанностей.

Крейсер, пребывая два года в полном запущении, находился в ужасном состоянии, команда же его представляла из себя просто мужиков, одетых в форму матросов. Дисциплина, порядок, уставы были слова, непонятные для этой команды. Приходилось заниматься с ними, как с новобранцами, начиная с азов военно-морской службы. Целые дни и часто ночи проводил я в беспрерывной работе, хотя бы только для того, чтобы подготовить крейсер к зимовке на нем.

Наступило 6 декабря — наш экипажный праздник, когда экипаж в полном составе имел счастье представляться ежегодно на смотру Августейшему Имениннику, а вечером в кают-компании накрывался товарищеский ужин, в котором присутствовали все прежде служившие.

4 декабря командир крейсера «Диана» отбыл в Петербург, выразив свое сожаление, что я не могу быть на празднике в экипаже и предупредив, что вернется только 7-го декабря. Вечером 4-го же я получил телеграмму от адъютанта экипажа: «По приказанию командира экипажа вам надлежит присутствовать на параде 6 декабря в Царском Селе, почему сдайте должность следующему по старшинству и прибудьте в Царское Село в манеж к 10 часам утра».

Прочитав такое приказание, расходящееся с полученным приказанием от командира, я отложил, ввиду позднего часа, решение до утра, считая это каким-то недоразумением, так как отсутствие одного из офицеров экипажа на параде было бы даже незаметно. На другой день рано утром мне доложили, что идет наш командир. Не успел я, удивленный неожиданным возвращением командира, доложить ему о полученном приказании, как командир сам заявил мне, что приехал, чтобы оформить мой отъезд. На мое заявление, что мне незачем ехать, командир ответил, что нельзя не ехать, так как Государь собирается объявить какую-то милость экипажу и приказано, чтобы все офицеры присутствовали обязательно.

Таким образом, мне пришлось выехать в Петербург, а 6-го утром сесть на специальный поезд, идущий в Царское Село по особой ветке. Приехав на вокзал, я встретился с адъютантом Великого Князя Алексея Александровича капитаном 2 ранга Веселкиным[317], который поздравил меня с предстоящим назначением флигель-адъютантом[318]. Прошло два месяца с конца плавания в шхерах, и за это время мне ни разу не пришло в голову о возможности такой милости ко мне Государя, тем более, что я даже успел переменить место службы и во всяком случае, не мог гордиться повышением, почему я и отнесся к сообщению капитана Веселкина недоверчиво и, участвуя в манеже на Высочайшем параде, совершенно забыл о полученном предупреждении.

Кончился обычный парад. Наступил момент, когда Государь должен был, простившись с частями, отбыть из манежа. Государь стоял среди манежа и при полнейшей тишине о чем-то разговаривал с Главнокомандующим войсками Петербургского округа[319] Великим Князем Николаем Николаевичем. Вдруг раздался ясный голос Государя: «Капитан-лейтенант Фабрицкий». А Великий Князь, сделав несколько шагов влево, громко вызвал генерал-лейтенанта[320] Иванова. Услыхав вызов Государя, я настолько растерялся, что не мог сойти с места, и лишь чьими-то услужливыми руками был вытолкнут из общей группы офицеров. Как только я оказался перед Государем, последний, глядя на меня своим проникающим в душу взором, сказал: «За вашу выдающуюся службу назначаю вас флигель-адъютантом»[321]. Тронутый такой высокой милостью, взволнованный, я невольно заплакал и не смог даже выразить моих чувств благодарности, ограничившись только бормотанием каких-то отрывочных слов. Государь протянул руку, сильно пожал мою и, повернувшись к подошедшему генералу Иванову, поздравил его генерал-адъютантом и отбыл из манежа в Большой Дворец на завтрак. Ко мне подошел флаг-капитан адмирал Нилов и, поздравив, пригласив следовать за ним, чтобы вместе ехать во дворец. По дороге мы заехали к нему, где я одел приготовленные им для меня золотой аксельбант и новые эполеты, и в зал дворца я вошел одетым по форме флигель-адъютантом. Зал уже был полон приглашенными. Ждали только Высочайшего выхода. Отыскав столы, накрытые для офицеров экипажа, я был поражен холодностью приема, оказанного мне сослуживцами, из которых очень немногие поздравили меня с Высочайшей милостью. Несмотря на переживаемую мной огромную радость, обед прошел для меня тяжело, благодаря недружелюбию и зависти, проявленным друзьями и сослуживцами.

В тот же день выяснилось, что командиру экипажа удалось уговорить морского министра зачислить в состав экипажа, вместо устаревшего крейсера «Диана», более современный крейсер «Олег», стоявший в Петербургском порту по возвращении из Цусимского боя[322] для производства ремонта. Благодаря этому мне не пришлось возвращаться более в Кронштадт, чтобы непосредственно принять должность старшего офицера на крейсере «Олег»[323].

Последний был в много лучшем состоянии, нежели крейсер «Диана», и имел небольшое ядро своей команды, около 50 человек, которые и были переведены вместе с кораблем в экипаж. Крейсер был быстроходный, почти современный и требовал только капитального ремонта, который уже начали производить, в предположении отправки его осенью в заграничное плавание в составе отряда Корабельных Гардемарин.

Воспользовавшись возможностью не ехать в Кронштадт, я сделал все обязательные визиты лицам Свиты Его Величества, членом которой я стал сам. Посетив, в том числе, и свиты Его Величества генерал-майора Орлова, я узнал от него причины, побудившие Государя осчастливить меня столь великой наградой. Оказалось, что через несколько дней после переезда Их Величеств с яхты «Александрия» на «Полярную Звезду», как-то вечером, разговаривая с Орловым, Государь задал ему следующий вопрос: «Какую разницу находите Вы между яхтами „Штандарт“ и „Полярная Звезда“?» Орлов переспросил, в чем эта разница, в самих яхтах или в составах их, и получил ответ, что яхты очень мало разнятся между собой, а Государя интересует разница в порядках на яхтах и в личных составах, которые оба между тем состоят в одном и том же Гвардейском экипаже. На это генерал Орлов со свойственной ему откровенностью ответил: «Замечаю огромную разницу, так как на яхте „Полярная Звезда“ состав не только правильно дисциплинирован, но и воспитан, а на яхте „Штандарт“ нет ни того, ни другого». На это Государь выразил свое полное согласие и объяснил Орлову, который раньше никогда не бывал на яхте, что это необходимо приписать старшему офицеру.

Вернувшись после плавания в Царское Село, Государь как-то сообщил генералу Орлову, что решил назначить меня флигель-адъютантом. Таким образом, Орлов давно знал, что 6 декабря я буду назначен флигель-адъютантом, но никому этого не сообщил.

За несколько дней до 6-го декабря, Государь вызвал флаг-капитана Нилова и попросил его указать фамилию подходящего офицера из флота для назначения его флигель-адъютантом. На это флаг-капитан доложил Его Величеству, что он может предложить одного лишь кандидата на такую высокую награду, и назвал меня, на что Государь усмехнулся и сказал: «Я и хочу назначить его, но через Вас хотел проверить мой выбор». Визиты лицам свиты прошли благополучно, но представление Великим Князьям и Княгиням оказалось очень затруднительным. Приходилось заранее переговариваться с управляющими Их дворами или адъютантами, которые докладывали Их Высочествам, назначающим день и час приема, о чем я и получал уведомления. Для ускорения я обращался одновременно к нескольким адъютантам и зачастую получалось назначение представления в один и тот же день и час у разных Великих Князей, что вызывало путаницу и необходимость новых шагов с моей стороны.

Одновременно начались дежурства при Государе Императоре, при котором всегда находился один из флигель-адъютантов. Дежурство продолжалось 24 часа и начиналось в 10 ¹/₂ часов утра, чтобы вновь вступающий мог выехать из Петербурга десятичасовым поездом. На вокзале прибытия ожидала тройка, традиционный экипаж дежурного флигель-адъютанта. По приезде во Дворец, вновь вступающий принимал от сменяемого все распоряжения, и получал приказания на будущее через скорохода. Почти всегда смена происходила в приемной дворца, где собирались к этому времени лица, имеющие доклад.

День Государя начинался рано. Около 8 часов Государь выходил из спальни, общей с Императрицей, и купался в бассейне, одевался, завтракал и шел гулять по саду. От 9 ¹/₂ до 10 ¹/₂ Государь принимал имеющих к нему дело Великих Князей и придворных лиц, а также гофмаршала, дворцового коменданта, начальника походной канцелярии и командира сводного полка. С 10 ¹/₂ до 1 часу были доклады министров, из которых каждый имел свой определенный день и час. В 1 или 1 ¹/₂ подавался завтрак, который накрывали так же, как и обед, в одной из гостиных по указанию Их Величеств на специально вносимых столах. Завтрак продолжался не более 45 минут, после чего Государь пил кофе в будуаре Императрицы. После завтрака и до 5 часов были приемы посланников, иностранных гостей, поездки для различных осмотров и т. п. В 5 часов сервировали чай в интимном кругу, а от 6 часов до 8 ежедневно были доклады министров. В 8 начинался обед, после которого Государь обыкновенно проводил часов до 10 в будуаре Императрицы в кругу Детей. После 10 часов Государь уходил в кабинет, где занимался один, иногда до поздних часов.

В первое же мое дежурство[324] я имел счастье завтракать и обедать за Высочайшим столом в обществе Государя и Императрицы, так как Дети были еще малы и к общему столу не допускались.

Войдя в гостиную до прихода Их Величеств, я увидел посредине комнаты стол, накрытый на 3 прибора, а ближе, к двери будуара Ее Величества, маленький стол с несколькими сортами закуски.

Государь вошел в дверь из Своей половины, ласково поздоровался со мной и прошел к Императрице, откуда несколько минут Они вышли вместе, пригласив меня к закуске. Ее Величество, дав мне поцеловать руку, милостиво спросила о здоровье жены и детей и выразила желание скоро познакомиться с первой. После закуски, продолжавшейся несколько минут, перешли за обеденный стол и прислуга начала подавать суп. Все время обеда Императрица поддерживала разговор, обращаясь к Государю на английском языке, а ко мне по-французски. Государь же говорил со мною по-русски. Императрица милостиво объяснила мне, что с Государем она говорит по-английски для практики Его в этом языке, а со мной по-французски, так как сама еще стесняется говорить по-русски, а мне полезно вспомнить французский язык.

После завтрака перешли пить кофе в будуар Императрицы, где Она сейчас же легла на кушетку. Пришли Дети, окружили Августейшую Мать и начали общий разговор по-русски, так как Дети говорили исключительно на родном языке. Оказалось, что Императрица довольно свободно говорит по-русски, делая лишь изредка ошибки.

В третьем часу меня отпустили и я отправился принимать просителей, приносящих прошения на Высочайшее Имя, для чего вне стен Дворца была отведена отдельная комната в помещении Дворцовой комендатуры.

Дежурный флигель-адъютант обязан был ежедневно принимать и выслушивать всех посетителей, а затем, вернувшись в дежурную комнату, составить на особом бланке краткий конспект каждому прошению, приложить все занумерованные прошения, запечатать их в конверт и к 8 часам вечера передать камердинеру Государя, который клал этот пакет на письменный стол Государя.

Вернувшись с обеда, Его Величество первым делом читал прошения и делал условные пометки на полях конспекта для Походной канцелярии, куда немедленно, по прочтении прошений, эти поступали. Походная канцелярия должна была за ночь собрать все нужные справки и на другой день утром доложить.

Обед прошел в том же порядке и в той же комнате. После обеда снова перешли в будуар, куда с Детьми пришла Анна Александровна Вырубова, вышедшая замуж за лейтенанта Вырубова[325].

В 10 часов Их Величества отпустили меня, а Государь удалился в свой кабинет.

На другой день я был сменен новым флигель-адъютантом и уехал из Царского, не видав Их Величеств.

По должности старшего офицера мне приходилось усиленно работать по ремонту и приведению крейсера «Олег» в полный порядок. Рабочий день мой начинался с 6 часов утра, а кончался в 12 или 1 час ночи. Почти весь день я был на ногах в обходе корабля, во всех помещениях которого производились какие-либо работы по ремонту. Отдыхом было только время завтрака и обеда, во время которых тоже приходилось беседовать с офицерами, разрабатывая совместно с ними ход дальнейших работ или занятий с молодой судовой командой. Насколько легко было в армии сформировать какую-либо новую часть, в которую ядром вливали офицеров и солдат из других частей, настолько это было трудно во флоте, где нужно было иметь не только знающих людей, но нужно, чтобы люди эти изучили детально свой новый корабль и его механизмы. На практике же приходилось формировать судовую команду из большей частью неопытных людей или же молодых матросов. Та к было и с командой крейсера «Олег», где к весне, т. е. началу плавания, вместо 540 человек матросов и 28 офицеров на лицо было 420 и 20. Из 420 матросов новобранцев было около 200, а офицеры были собраны отовсюду и по большей части не из состава Гвардейского экипажа. К грусти моей пришлось на практике столкнуться с антагонизмом, существовавшим между офицерами Гвардейского экипажа и флота, хотя здесь он был малопонятен, так как офицеры Гвардейского экипажа никакими привилегиями относительно своих сослуживцев во флоте не пользовались и отличались лишь небольшим изменением в форме одежды.

Одной неосторожной фразой, сказанной кем-либо из офицеров: «у нас в экипаже» было достаточно для выступления с протестом части офицеров от флота, составлявших вместе с тем одну воинскую часть. Мне, как председателю кают-компании, приходилось постоянно успокаивать возникшие ссоры и пререкания.

Между тем весной вернулся из заграничного плавания Гвардейский отряд, на судах которого уходили ежегодно юноши, окончившие курс в Морском кадетском корпусе и произведенные в корабельные гардемарины.

Отряд состоял из лучших в то время боевых судов, оставшихся после неудачной Японской войны, броненосцев «Цесаревича» и «Славы» и крейсеров «Богатырь» и «Адмирал Макаров». Крейсер «Олег», однотипный с «Богатырем», был назначен пятым кораблем в состав отряда.

Все перечисленные корабли плавали уже по несколько лет в этом отряде, проводя каждую зиму за границей, и считались в образцовом порядке и с отличной организацией службы.

Крейсеру «Олег» предстояло вступить в состав уже тренированного отряда и понятно, что командование его невольно волновалось, не будучи уверенным в своем молодом неготовом составе.

В мае месяце к нам перебрались 23 корабельных гардемарина и мы вошли в новый отряд, в составе которого и должно было начаться совместное плавание в водах Финского залива для предварительной практики. Крейсеру «Олег» предстояло войти в док для осмотра подводной части и окраски ее, что не производилось уже около 3-х лет. Ввод в док совпал с уходом остального отряда в Либаву, где мы должны были к нему присоединиться немедленно по выходе из дока.

Окончив в несколько дней работы в доке, крейсер «Олег» в первых числах сентября вышел в море, держа курс на Либаву или Порт Императора Александра III[326]. Море встретило нас ласково и ничто не предвещало катастрофы.

Не принимая согласно устава никакого непосредственного участия в кораблевождении, я получал доклады с вахты о пройденных милях и изменениях курса и спокойно занимался учениями и налаживанием внутренней жизни на корабле. Наступил вечер второго дня и нам оставалось до Либавы около 20 миль, т. е. менее 2-х часов хода, когда, вдруг, с полного хода крейсер ударился обо что-то и затем беспомощно остановился. При первом же толчке я прервал отдачу приказаний кому-то из подчиненных и выбежал на командирский мостик.

Моему удивлению не было границ, когда я увидел при наступающей темноте, что крейсер выкинулся на прибрежную гряду камней и что с обеих сторон крейсера видна береговая черта, а маяк «Стейнворт»[327] находится справа от крейсера в то время, когда он должен был остаться от нас при правильном курсе далеко влево.

В эту минуту не было времени заниматься расспросами, а приходилось думать о снятии с мели, для чего пришлось заводить якорь с кормы, спустить шлюпки, осмотреть тщательно корпус корабля, сделать промер вокруг него, чтобы найти чистый выход в открытое море. По радио дали знать начальнику отряда и командиру Порта Император Александр III контр-адмиралу Григоровичу[328] о положении крейсера[329], прося прислать буксиры для снятия с мели. Погода стала ухудшаться, и после полуночи появилась довольно крупная зыбь с юго-запада. На рассвете к месту нашей посадки подошел Гардемаринский отряд и начальник его перешел к нам. Почти одновременно подошли 4 буксира и подали нам стальные буксиры по два с носа и кормы, предполагая тащить нас логом, так как берег слева шел полукругом и был довольно близко к крейсеру. Подымаемый зыбью крейсер временами был на плаву, но затем, опускаясь, бился о подводные камни.

Буксирам быстро удалось стянуть нос и вывести немного от места постановки, но почти одновременно лопнули все 4 стальные буксира и крейсер оказался брошенным, не имея возможности работать своими машинами. Отдали оба якоря, надеясь задержаться на них, но цепи лопнули как нитки, и крейсер зыбью был выкинут на береговой песок параллельно берегу.

По радио получилось известие, что к нам на помощь вышли транспорты для разгрузки крейсера, если это будет необходимо, и водолазный отряд для работ. Командир же порта от себя вызвал спасательный пароход «Метеор» Балтийского спасательного Общества[330], на котором должен был прийти известный в то время своими спасательными работами еще в Порт-Артуре капитан Горст[331].

По приходе водолазной партии несколько раз пробовали снять крейсер с мели, но все попытки не имели успеха, так как он довольно сильно врезался в песок. В таких бесплодных попытках прошла целая неделя. Необходимо было торопиться, так как стоило разыграться шторму, и крейсер представил бы из себя одни обломки. За это время выгрузили весь боевой запас и перевели часть ненужных людей на присланный транспорт, оставив на борту только необходимое количество матросов, уже плававших ранее и не боявшихся моря.

В это время ночью к борту крейсера подошел пароход «Метеор» с капитаном Горст. Осмотрев крейсер и приняв доклад от своего водолаза, капитан Горст ушел в Либаву, чтобы уговориться с командиром порта об условиях, на каких он мог бы взять на себя спасение крейсера. В 24 часа условия были выработаны и подписаны и «Метеор» вернулся к крейсеру, приведя с собой килектор с новыми якорями и цепями, а также один землесос. Якоря были положены по направлению в море, а землесос начал высасывать песок слева за кормой. Как только цепи от якорей были взяты на палубу, крейсер подал все имеемые стальные буксиры на буксирные пароходы и по команде капитана Горста одновременно буксиры дали ход, а крейсер начал выхаживать цепи.

Более 2-х часов крейсер не трогался, но, наконец, не выдержал и начал понемногу разворачиваться вправо. Вскоре после этого крейсер развернулся совершенно и оказался на двух якорях, положенных далеко в море. Подтянувши якоря, крейсер дал ход и самостоятельно вышел в Либаву, где был введен в док для исправления.

Специально назначенная следственная комиссия приступила немедленно к выяснению причин и обстоятельств, сопровождавших посадку крейсера, а последний подвергся немедленному ремонту, продолжавшемуся 6 недель.

Государь, желая узнать подробно, как произошла авария с крейсером, приказал назначить меня в дежурство, почему я должен был выехать в Царское Село. После завтрака и обеда Их Величества расспрашивали меня во всех подробностях о происшедшем и получили еще раз ясное представление о гибельности для флота положения о морском цензе, когда для повышения по службе было достаточно лишь точного выполнения его, а не серьезного отношения к службе.

В данном случае яснее ясного было видно, что командир крейсера, удовлетворяющий вполне всем требованиям ценза, так как пробыл положенное время и старшим офицером и командиром судна 2 ранга, не был абсолютно подготовлен к самостоятельному командованию кораблем, не приобретя не только опыта за долгую службу, но позабыв все, что знал в молодые годы. Это явление было общим. Офицеры цензовали, а не плавали, заботясь лишь о выполнении нужного количества месяцев в такой-то должности на каком-либо корабле.

За время стоянки крейсера в доке состоялся суд и командир был отрешен от командования, а на крейсер был назначен новый командир, который принял крейсер уже после вывода его из дока.

Сделав необходимые испытания, в конце декабря мы вышли в море на присоединение к своему отряду, находившемуся в это время в Средиземном море.

Благодаря аварии, было утеряно более трех месяцев, потраченных на работы, почему состав команды крейсера при окончательном выходе в море был так же неопытен, как и при выходе из Кронштадта. Время же года было зимнее, когда трудно было ожидать в море хороших погод. И действительно, уже в Немецком море мы встретили сильный шторм от запада. Началась качка и массовое укачивание матросов, не привыкших к морю, а отсюда перерасход угля, заставивший нас зайти в Плимут для пополнения запаса его. Дальше мы вошли в Испанский порт Виго[332], где командир предполагал произвести целый ряд рейдовых учений. Не успели мы приступить к выполнению намеченной программы, как получили приказание начальника отряда идти в Гибралтар, куда должен был подойти и весь отряд. В Гибралтаре мы встретились со своим начальником и после обстоятельного доклада о положении дел на крейсере были вновь отпущены в Виго, а отряд отправился на остров Мадера. Отпуская нас, адмирал предупредил, что через 2 недели в Виго произведет нам самый подробный смотр, к которому мы и должны подготовиться.

Стоя в полном одиночестве в Виго в ожидании возвращения адмирала, весь состав крейсера, проникнутый любовью к своему судну, проявил огромную энергию и трудоспособность, благодаря чему через 10 дней никакой смотр не был страшен. И действительно, когда, по прибытии на рейд, адмирал, окруженный чинами своего штаба, начал производить подробнейший смотр, он был искренно поражен отчетливостью производимых учений, порядком, царившим на крейсере по всем отраслям сложного морского дела, и быстротой выполнения различных маневров. С этого момента крейсер занял нормальное место в составе отряда и к нам снова были переведены гардемарины. Наступило время возвращения в Россию. По дороге нам было приказано зайти в Портсмут, где англичане готовили нам исключительную встречу, желая оттенить нарождающееся англо-русское соглашение.

Во время стоянки отряда здесь был дан ряд парадных спектаклей, торжественных обедов и завтраков, на которых присутствовал Наследный Принц. Адмирал, четыре командира и около 30 офицеров были приглашены в Лондон, где, главным образом, и шли празднества.

Ввиду отъезда командира в Лондон, я вступил во временное командование крейсером, но в первый же день вечером получил телеграмму от командира с приказанием сдать должность моему помощнику и выехать в Лондон для представления Ее Величеству Императрице Марии Федоровне, гостившей в это время у Своей Августейшей Сестры Королевы Александры.

Приехав в Лондон, я посетил командира, который рассказал мне подробно начало празднеств и с грустью упомянул о том, как все поражены отношением к нам нашего посланника, не отдавшего визита даже адмиралу.

Осчастливленный милостивым приемом Ее Величества, во время которого Она вспоминала плавание на яхте «Полярная Звезда», я не утерпел и доложил Государыне о бестактности нашего посланника. Рассказ этот мало удивил Ее Величество, которая обозвала посланника бранным словом и подтвердила, что от него трудно ожидать вежливости.

Из Англии наш путь лежал непосредственно на Либаву, но по приказанию морского министерства пришлось зайти в Киль и сделать визит немцам, сильно встревоженным встречей, устроенной для нас англичанами.

Простояв несколько дней в Киле, отряд снялся с якоря и пошел в Либаву, куда прибыл перед праздником Св. Пасхи. Здесь я получил уведомление, что после праздников я, как проплававший больше четырех лет в должности старшего офицера, буду заменен в своей должности помощником.

По «Правилам прохождения офицерами службы» для дальнейшего движения достаточно было проплавать 4 месяца в должности старшего офицера на судах первого или второго рангов. Я имел 4 года пребывания в должности и более 20 месяцев плавания, т. е. с избытком удовлетворял требованиям Правил и имел полное право рассчитывать на получение в командование судно 2-го ранга.

К сожалению, на последних не было вакантных мест командиров и пришлось согласиться на предложение командира экипажа принять должность его помощника по строевой части, в которую и вступил немедленно. Командовал экипажем бывший при мне командир Императорской яхты «Полярная Звезда», с которым мне пришлось уже ранее прослужить 4 года.

Мое вступление в новую должность совпало с полным затишьем в экипаже, раздавшим почти весь свой состав на суда. При экипаже на лето оставалась лишь одна охранная рота.

Не прошло и двух недель, как неожиданно командир экипажа вызвал меня к себе и предложил или вернее просил не отказать ему и согласиться на принятие должности старшего офицера яхты «Александрия», оставаясь одновременно его помощником по строевой части. Должность старшего офицера была вакантна, и некем было ее заместить. Пришлось волей-неволей согласиться и выехать в Петергоф, где яхта имела свое постоянное местопребывание.

Неся службу в Петергофе, мне пришлось несколько раз за лето дежурить при Государе, жившем в собственном Его Величества дворце на берегу моря. Дежурства протекали совершенно так же, как и в Царском Селе, с той лишь разницею, что помещение для дежурного флигель-адъютанта находилось в свитском флигеле Большого дворца, приблизительно в 30 минутах езды в экипаже до дворца.

В июле месяце (1909 года — В. Х.) мне пришлось принять участие в Полтавских торжествах[333] в качестве одного из представителей Гвардейского экипажа и пережить незабываемые минуты народного энтузиазма, при встрече обожаемого Монарха[334].

Торжества продолжались несколько дней и протекали главным образом на месте битвы. В последний день состоялся парадный завтрак, накрытый в залах Кадетского корпуса, причем в аванзале был накрыт Высочайший стол на небольшую сравнительно группу приглашенных, а в других залах были накрыты столы с завтраком a la fourchette. Музыка была помещена на балконе, выходящем из аванзала на улицу, где собралась огромная толпа народа. Когда за завтраком Великий Князь Николай Николаевич поднял бокал за здоровье Государя Императора, музыка заиграла гимн, подхваченный в других залах приглашенными, а на улице толпой. Пение гимна продолжалось беспрерывно, заставляя таким образом оркестр продолжать игру. Церемониймейстер, выйдя из аванзала, обратился к группе офицеров, находящихся в залах, с просьбою прекратить пение и спуститься на улицу к толпе, чтобы убедить последнюю в том же, так как Высочайший завтрак прерван и Государь может опоздать к поезду.

Выбежав вместе с несколькими офицерами на улицу и смешавшись с толпой, я увидел вокруг себя почти все интеллигентные лица, массу дам, в полном экстазе со слезами на глазах поющих гимн, видимо, ожидая выхода Государя на балкон или к окну. С большим трудом удалось заставить публику понять слова обращения к ним. Наконец, пение гимна прекратилось и все начали ожидать окончания завтрака и выхода Государя на подъезд. По настроению толпы нужно было ожидать небывалой трогательной встречи и глубоко патриотической манифестации. Каково же было разочарование толпы, когда после долгого ожидания она узнала, что Государь Император уехал с другого подъезда. Жаль было глядеть на печальные лица.

Отправившись немедленно на вокзал, я успел еще увидеться с Государем, который высказал мне, как он тронут поведением народа и выражениями горячей верноподданной любви. Можно только пожалеть, что Государю не дали возможности ближе познакомиться с энтузиазмом народа и дать последнему на Себя посмотреть.

Вернувшись в Петергоф, я продолжал свою службу на яхте «Александрия», которая перешла, ввиду отъезда Государя из Петергофа в Ливадию[335], в Петербург к Царской пристани.

В конце сентября я получил приказание Военно-походной канцелярии Его Величества[336] прибыть к 15-му октября в Ливадию для несения дежурства при Государе до 1-го ноября. Было известно, что Государь Император только к 15-му октября должен вернуться из Италии, куда Он ездил для отдачи визита Итальянскому Королю.

14-го октября к вечеру я прибыл в Ливадию, где мне немедленно была отведена комната в свитском доме. Сделав необходимые визиты лицам свиты и фрейлинам, я узнал, что Императрица очень плохо Себя чувствует и почти все время лежит, а Государь ожидается на другой день утром на яхте «Штандарт», вышедшей уже из Одессы.

Все искренно сокрушались над нездоровьем Ее Величества, предупреждая меня, что мое дежурство пройдет скучно и монотонно, так как Государь не отходит от Ее Величества.

На другой день наблюдательные посты на берегу начали извещать о благополучном приближении яхты «Штандарт». Когда яхта прошла Ай-Тодор[337], лица свиты выехали на томобилях на пристань для встречи Государя.

При подходе яхты к пристани начальствующие лица и свита были предупреждены о немедленном отбытии Государя в Ливадию. В это время неожиданно на набережной Ялты показались два автомобиля, на которых на первом находились Государыня Императрица и Августейшие Дети, подъехавшие к яхте как раз ко времени установки сходни.

Государь Император, находясь на мостике, приветствовал Ее Величество и Детей, а также собравшихся для встречи. В это время Ее Величество приказала открыть дверцы автомобиля, вышла с Детьми из него и довольно бодрым шагом поднялась по сходне на яхту, где была встречена Государем и экипажем яхты.

Минут через 10 все ожидающие на пристани были приглашены на яхту к Высочайшему завтраку, во время которого Ее Величество сидела, как всегда, по правую руку Государя.

После завтрака все отбыли в Ливадию, счастливые видеть Государя благополучно прибывшим из путешествия в Италию и выздоровлением Ее Величества.

Жизнь в Ливадии протекала следующим образом: Государь, вставая, как всегда, рано, около 9 часов утра выходил на прогулку по Ливадийскому саду, возвращался часам к 11 и занимался делами или принимал представляющихся. В 12 ¹/₂ часов начинался Высочайший завтрак, к которому ежедневно приглашались все лица, проживающие в Ливадии и составляющие Двор и свиту Их Величеств. Часов около 2-х Его Величество в сопровождении приглашенных лиц совершал прогулку или поездку на автомобиле с прогулкой, возвращаясь во дворец к 5 часам. После чая в интимном кругу Государь принимал доклады министра Двора, гофмаршала, Походной канцелярии и т. д. В 8 часов Их Величества обедали у Себя, а для лиц свиты накрывался гофмаршальский стол в столовой дворца. По воскресеньям и праздничным дням к завтраку после Богослужения приглашались начальствующие лица и офицеры яхты «Штандарт».

Мне, как вновь приехавшему, пришлось ездить представляться Великим Князьям, жившим со Своими Семьями в лично принадлежащих Им имениях недалеко от Ливадии. В это время в Своих имениях жили: Великий Князь Георгий Михайлович, Александр Михайлович[338], Николай Николаевич[339] и Петр Николаевич[340].

На другой день Своего приезда Государь приказал мне через Своего камердинера явиться к 2 часам к подъезду дворца, где и ожидать Его выхода. Не зная цели вызова, я явился в полной дежурной форме. Увидя меня, Государь приказал снять оружие, ордена и шарф и затем спросил меня, люблю ли я ходить пешком. Пришлось чистосердечно признаться, что по роду службы своей мне редко приходилось заниматься прогулками, так как вся жизнь моя прошла или на корабле или в казармах. «Ну, ничего, — сказал Государь, — Мы попробуем первый раз легкую, небольшую прогулку, для чего пойдем по горизонтальной дорожке на „Харакс“, а назад по нижней дороге через „Ореанду“»[341]. С этими словами Государь тронулся в путь спокойным, размеренным шагом, задавая мне по пути различные вопросы, касающиеся, главным образом, флота, службы в нем и т. п.

Прогулка продолжалась 2 ¹/₂ часа без перерыва с одной остановкой у «Харакса» на время закуривания папиросы. К концу прогулки я едва шел, двигаясь лишь силой воли и терпя мучительные боли от мелких камней на дорогах, которые через тонкую подошву парадных сапог, казалось, проникали до мяса.

Когда, дойдя до дворца, Государь, поблагодарив за прогулку, удалился в покои, я едва дошел до своей комнаты, где немедленно переодел обувь.

На другой день повторилась прогулка, но я шел уже сравнительно легко, так как предусмотрительно был в строевых сапогах на толстой подошве и с разрешения Его Величества с палкой.

Прогулки продолжались ежедневно, при чем продолжительность их все время увеличивалась, доходя иногда до пятичасовых. Шли все время безостановочно, останавливались или для закуривания, или же чтобы полюбоваться открывшимся видом.

В Ливадии Государя окружали следующие лица: министр Двора, гофмаршал, дворцовый комендант, флаг-капитан Его Величества, начальник Походной канцелярии, командир Сводного полка, командир конвоя[342], лейб-медик, духовник и дежурный флигель-адъютант. При Ее Величестве — одна дежурная свитная фрейлина и гостила Анна Александровна Вырубова, в то время уже разошедшаяся с мужем.

Утром до завтрака каждый занимался своим делом. После завтрака, если не были приглашены на прогулку, ожидали возвращения Его Величества, чтобы между 5 и 8 часами иметь свой очередной доклад. После доклада все были совершенно свободны и могли уезжать из района «Ливадии», для чего каждому полагался отдельный парный экипаж.

Очень часто вечерами лица свиты в Свитском доме играли в карты или же ездили к знакомым или в театр в Ялту.

Лично я, как дежурный, никогда из дворца удаляться не мог. На двенадцатый день моего пребывания во время утреннего моего доклада Его Величеству о представляющихся Государь задал мне вопрос: «Вас ничего не вызывает срочно в Петербург?» На что я ответил, что личных дел у меня нет, но мое присутствие необходимо в экипаже по занимаемой мною должности. «Это я знаю, — ответил Государь, — в экипаже могут Вас подождать. Прошу Вас остаться после дежурства в Ливадии в Моем распоряжении, о чем Я лично скажу министру Двора». Мне оставалось только выразить свои чувства глубочайшей благодарности. Начался прием представляющихся, а я предался думам, как такая милость Государя будет принята свитой и вообще публикой, с завистью и недоброжелательством которой мне пришлось по опыту хорошо ознакомиться сейчас же после назначения флигель-адъютантом.

Наступило время завтрака. Одним из последних в столовую вошел министр Двора и, как всегда, любезно обошел всех присутствующих, здороваясь с каждым и находя чуть ли не каждому сказать какую-либо любезность.

Через несколько минут открыли двери внутренних покоев и в столовую вошли Их Величества с Августейшими Детьми. Государь, поздоровавшись с министром Двора, что-то ему передал на словах вполголоса, после чего министр направился прямо ко мне и отдал мне следующее приказание: «Его Величество приказал Вам после окончания дежурств остаться в Его распоряжении на неопределенное время». «Слушаю, Ваше Высокопревосходительство», — ответил я.

К 1-му ноября приехал новый дежурный флигель-адъютант полковник граф Шереметьев[343], которому я сдал текущие дела, а сам остался как бы гостем.

Жизнь продолжалась почти в том же порядке. Государь совершал прогулки один, причем дважды, чтобы испытать удобства нового боевого снаряжения для пехоты, сделал большие прогулки в полном снаряжении и с ружьем. После завтрака совершались ежедневные прогулки с приглашенными лицами. Ежедневно во время своего пятнадцатидневного дежурства был приглашаем граф Шереметьев, близкий Государю с детства, очень часто полковник флигель-адъютант Дрентельн, иногда свиты Его Величества генерал-майор Комаров[344], командир Сводного полка, и ежедневно я. В это же время Ее Величество с Августейшими Детьми совершали прогулки в экипажах или в автомобилях. Вечером после обеда иногда Их Величества приглашали к Себе небольшую группу лиц, при чем Государь обыкновенно садился играть в домино с тремя партнерами, а Ее Величество занимала остальных приглашенных разговором, чаруя всех Своей ласковостью, умом, знаниями и красотой. Часов около 11 Их Величества отпускали приглашенных, а сами удалялись на покой.

Несколько раз по утрам от 10 часов до 12 состоялась игра в теннис. К сожалению, среди лиц свиты или окружающих офицеров не было подходящих к Государю по силе игроков. Ее Величество не принимала участия в игре, но сидела около играющих, окруженная Детьми и приглашенными.

Обыкновенно, если дневная прогулка совершалась без приглашенных, я по опыту знал, что Его Величество будет вести беседу о чем-нибудь, касающемся морского ведомства. И действительно, сделав несколько шагов, Государь задавал мне вопрос, на который требовал самого подробного разъяснения. В таком порядке были затронуты вопросы о прохождении службы во флоте, о снабжении судов по материальной части, о подготовке кадет Морского корпуса к офицерству, о положении во флоте лиц свиты и адъютантов Великих Князей, об обучении новобранцев и много других.

Подробный доклад мой о снабжении судов продолжался более двух часов беспрерывно, и Государь, прослушав его до конца с полным вниманием и задав несколько вопросов, сказал: «Вот вы более двух часов обстоятельно докладывали мне этот интересный во всех отношениях вопрос. Морской министр имеет раз в неделю один час для доклада. Он начинается обыкновенно докладом мне Высочайших приказов, о награждении пенсией, об увольнении в отставку по выслуге лет, затем кое-какие текущие дела. Далее мне приходится выпытывать у морского министра ответы на интересующие меня вопросы. Что касается дела снабжения судов, то, хотя Я и Самодержавный Государь, но уверяю Вас, что после предъявления мною требования пересмотреть это положение, морской министр испросил разрешения сформировать специальную комиссию, работа которой затянется до бесконечности. Я буду напоминать, требовать скорейшего окончания работ комиссии, а дело так на этом и замрет».

Из таких неоднократных бесед о различных делах я понял, с каким недоверием Государь относился чуть ли не ко всем министрам или к их докладчикам и в каком одиночестве чувствовал Себя Государь.

Как-то получил я письмо от сослуживцев по Гвардейскому экипажу, в котором они, между прочим, просили меня узнать непосредственно от Государя, верен ли разошедшийся слух по Петербургу об уничтожении чина капитан-лейтенанта, в каковой они предполагали быть произведенными 6 декабря. Во время одной из прогулок я спросил об этом Государя, на что получил такой ответ: «Не думаю, так как об этом мне ничего неизвестно». Вскоре очередной курьер, приехавший с докладами на подпись Государю, привез заготовленный приказ об уничтожении чина капитан-лейтенанта и о введении нового чина старшего лейтенанта.

Во время одной из прогулок зашел разговор о трудности управления большими частями или соединениями и Государь, вспомнив о Своем неожиданном вступлении на Престол, сказал: «Когда мой Отец умер, Я был просто командир Лейб-эскадрона Гусар и первый год царствования только присматривался к управлению страной. В это время статс-секретарь Финляндии генерал фон Д., занимавший эту должность еще при покойном Моем Батюшке, воспользовался Моим доверием к себе и, дав Мне на утверждение доклад, затем подшил к нему многое, о чем у нас не было речи. Прошло несколько дней. Как-то камердинер докладывает Мне, что военный министр генерал Ванновский[345] просит разрешения немедленно прибыть с докладом по экстренному делу. Разрешаю. Через ¹/₂ часа входит в кабинет взволнованный Ванновский, кланяется и говорит: „За что Ваше Величество изволили обидеть меня, Своего верного слугу“. „Ничего не понимаю, объясните, в чем дело“, — сказал Я. На это генерал Ванновский протягивает Мне готовый печатный лист из Сенатской типографии с утвержденным Мною новым положением о Финляндии, которое должно было на другой день быть обнародованным. Рассмотрев его, Я лично убедился в подлоге, так как на первой странице было то, что Я утвердил, а обо всем остальном никогда у Меня и речи не было со статс-секретарем. После этого пришлось сказать генералу фон Д. о невозможности его службы со Мной».

Мое оставление после дежурства в Ливадии и ежедневные прогулки не остались, как я и предполагал, бесследны для меня. С одной стороны, ко мне обращались с всевозможными просьбами, а с другой все, у кого была какая-нибудь возможность, старались уязвить меня. В последнем, к сожалению, принимали участие даже и Великие Князья, нужно думать по наущению лиц Их свиты.

В один из дней после прогулки Государь приказал мне прийти без четверти восемь к подъезду для поездки на «Штандарт», где должен был состояться обед в кают-компании. Уже факт, что таковой мне не был известен, был довольно знаменательным, так как я сам не только был офицером Гвардейского экипажа, в составе которого состояла яхта, но был флигель-адъютантом Государя и помощником командира экипажа по строевой части.

Обед был сервирован в кают-компании и не носил характера званого, а был лишь немного улучшенного типа против обыкновенного. После обеда играли в лото, при чем выигравшему Императрица дарила какую-либо безделушку на память.

Прошло несколько дней. Вечером у Дворцового коменданта генерал-адъютанта Дедюлина[346] играли в карты: генерал Комаров, контр-адмирал Чагин, командир яхты «Штандарт» и я. По окончании игры генерал Дедюлин выразил сожаление, что нельзя будет продолжать игру на другой день вечером ввиду предстоящего Высочайшего обеда на яхте. На это я сказал, что, наоборот, как не приглашенный на яхту, буду совершенно свободен. Тогда генерал Дедюлин обратился к Чагину с недоумевающим вопросом, правда ли это и как могу я не быть приглашенным? Чагин ответил: «Приглашения делаются Государем».

На следующий день, не получив приглашения от Государя по окончании прогулки, я воспользовался, очевидно, свободным вечером, и уехал в Ялту к знакомым.

На следующее утро поступило приглашение на теннис.

Подойдя к площадке, я застал двух приглашенных на игру офицеров яхты «Штандарт», которые, увидя меня, подошли поздороваться и, взволнованные, рассказали, что вчера меня искали по всему городу, так как Государь и Императрица, приехав на яхту и получив приглашение командира пройти в кают-компанию, спросили, приехал ли я. Получив отрицательный ответ, сказали, что подождут моего приезда. Были немедленно посланы гонцы на мои розыски, и только когда они вернулись без результата, Их Величества пошли обедать.

По окончании игры был сервирован чай, во время которого Государь, посмотрев на меня с улыбкой, спросил, как понравилось мне вчерашнее кинематографическое представление на «Штандарте». «Вчера я не был на яхте, Ваше Величество», — ответил я. «Ах да, я забыл. А почему вы не были?» — спросил Государь. Я ответил, что не был приглашен. На этом разговор закончился.

С этих пор на бывшие еще обеды на яхте меня приглашал Сам Государь.

В то же время ко мне зашел как-то полковник Сводного полка К. и спросил, играю ли я в бридж и смогу ли я освободиться на один вечер, чтобы участвовать в игре на приз, устраиваемой Великим Князем Георгием Михайловичем, так как один из предположенных участников неожиданно заболел. Уверенный, что Их Величества всегда охотно отпустят меня к Великому Князю, я ответил утвердительно. Довольный успехом, полковник К., которому Великий Князь поручил срочно найти заместителя заболевшему, отбыл немедленно в «Харокс» (правильно Харакс. — В. Х.), где и доложил Великому Князю о найденном им в моем лице вполне подходящего игрока. Великий Князь остался вполне удовлетворенным и благодарил полковника К., но в это время раздался голос Великой Княгини Марии Георгиевны: «Нет, флигель-адъютанта Фабрицкого мы не можем пригласить, так как этим могут быть недовольны Их Величества, гостем которых он состоит». Никакие уверения полковника К., что никакого недоразумения быть не может, не имели успеха и приглашение не состоялось.

Задолго до 6-го ноября, день особо празднуемый Великим Князем Николаем Николаевичем, всей свите Государя было известно о приглашении на парадный обед всех из Ливадии. И действительно, 6-го ноября Их Величества и вся свита, кроме меня, провели почти весь день в имении Великого Князя Николая Николаевича. У Великого Князя Александра Михайловича состоялась как-то большая охота, на которую были приглашены Их Величества со всей свитой, кроме меня.

Наступал день 6-го декабря, Тезоименитства Государя и праздник Гвардейского экипажа. В Петербурге обычно в этот день назначался большой парад тем частям войск, которые в этот день праздновали праздник части.

В этом году Государь приказал назначить парад на площадке Ливадийского дворца всем частям войск, находящимся в Крыму, и представить Ему на утверждение офицера, для командования парадом. Для этой цели состоялось небольшое заседание под председательством министра Двора, на котором после распланировки парада приступили к выбору командующего. Флаг-капитан Нилов предложил назначить меня, как имеющего большой опыт и совершенно свободного в данное время от службы и офицера части, празднующей в этот день свой праздник. На это министр Двора, от внимания которого мало что скрывалось, сказал: «Оставим лучше его в покое, хоть он и вполне подходит к этому назначению, и без того достаточно его мучают и о нем говорят». Парадом командовал генерал Думбадзе[347]. Вспоминаю это не по чувству злобы, которой ни тогда, ни теперь ни к кому не испытываю, а лишь с целью показать, в каких трудных условиях жилось Русскому Самодержавному Царю.

«Стоит Нам приблизить к Себе кого-нибудь, чтобы про этого человека начали бы сейчас говорить дурное», — сказал мне как-то Государь в присутствии Императрицы, молча согласившейся с этим. И Они были глубоко правы, так как людской зависти и злобе нет границ, и в этом не щадили даже и Их Величеств, подававших между тем пример исключительного супружеского счастья и почти святой жизни.

Пребывание мое в Ливадии затянулось до 9 декабря, когда, наконец, Государь разрешил мне ехать в Петербург, где мое присутствие становилось уже необходимым.

Прожив в Ливадии с 15 октября по 9 декабря, находясь в беспрерывном общении с Их Величествами и наблюдая Их в различное время и при различных обстановках, мне удалось составить себе ясное представление об Их характерах. Настанет время, когда беспристрастный историк воздаст должное Царю-Мученику и Его многострадальной Семье, положивших жизнь Свою за народ Свой. В своих воспоминаниях я хочу лишь дать самое правдивое описание того, что я видел и слышал.

Государь Император Николай II обладал характером ровным, спокойным и при этом был редко выдержанным и воспитанным человеком. Это сочетание производило на людей, мало знакомых с Его Величеством, впечатление как бы мягкости Его характера. В самые тяжелые моменты царствования, в бесконечно тяжелые минуты болезни Супруги или Детей, Его Величество всегда сохранял хладнокровие и кажущееся полное спокойствие, что многие объясняли бессердечием.

Доброты и справедливости Государь был необычайной. Всегда при всех решениях Его Величество руководился желанием не обидеть кого-либо хотя бы случайно, почему и не принимал почти никогда быстрых решений, что и породило слухи о Его нерешительности и о нелюбви Его к людям с решительным характером. Как доказательство противного, могу привести пример беспрерывных ровных отношений Государя к таким людям, как например: генерал-лейтенант барон Фридерикс и граф Бенкендорф, генерал-адъютант Ванновский, генерал-адъютант Ломен, свиты Его Величества генерал-майор Орлов, генерал-адъютант Дубасов, генерал-адъютант Григорович, генерал Думбадзе и т. д. Все эти личности, игравшие видную роль в царствование Государя, обладали исключительными решительными характерами и вместе с тем всегда неизменно пользовались доверием и уважением Своего Монарха.

Как человек исключительно воспитанный, Государь не понимал и не допускал грубости, шумных споров, доходящих до оскорблений, что так свойственно людям, резкостей и т. п. Отсюда пошел слух, что Государь не любит правды и что министры и близкие люди не смели говорить правдиво из боязни впасть в немилость. Это абсолютно неправильно, так как Его Величество не любил фальшивых людей, льстецов, прислуживающихся и вообще не допускал возможности лгать, так как сам абсолютно не был способен на какую-либо малейшую фальшь или ложь. Люди же резкие, мнящие о себе много, думающие спасать Россию грубой и резкой правдой, весьма односторонней и подозрительной, получающие холодный отпор от Государя на свои неуместные и бестактные выходки или выступления, имели потом дерзость распускать слухи о нелюбви Государя к правде. Не допускаю возможности, чтобы такие выдающиеся личности, как военный министр Ванновский, морской — адмирал Григорович, обер-прокурор Синода — Победоносцев[348], Председатель Совета Министров — Столыпин[349] и многие еще в таком же роде позволили себе когда-либо сказать Государю неправду, что не помешало, однако, им пользоваться до смерти полным уважением и доверием Госу]даря. И обратно, такие личности, как С. Ю. Витте, адмирал Алексеев, Председатель Государственной Думы Родзянко[350] и многие, многие, к сожалению, сами фальшивые, не допускающие возможности говорить всегда правду, играющие всегда на несколько фронтов, естественно, не находили сочувствия у Своего Государя, хотя Ему и приходилось, скрепя сердце, пользоваться их услугами, как людьми талантливыми и государственных способностей, что не так просто найти среди массы русских людей.

Как яркий пример любви Государя к людям решительным и правдивым, приведу пример отношения Его Величества к своему единственному близкому человеку, смело можно сказать — другу, к генералу Александру Афиногеновичу Орлову. Кто знал эту светлую личность, этого рыцаря без страха и упрека, преданного Своему Монарху без лести, тот подтвердит, что генерал Орлов неспособен был сказать неправду и обладал исключительно решительным характером, что при его дарованиях и дало ему возможность сделать такую блестящую, вполне заслуженную карьеру.

Как-то раз генерал Орлов и я были приглашены на вечер к Анне Александровне Вырубовой. Вскоре прибыли Их Величества. Встреченные хозяйкой дома в передней, Ее Величество прошла во внутренние комнаты, а Государь вошел в гостиную, где находились мы. Нельзя было не заметить, что Государь быт чем-то очень не то озабочен, не то огорчен. Поздоровавшись с нами, Государь сел и немедленно же поделился своим огорчением, сообщив, что получил недавно донесение, что одна из рот Брестского пехотного полка, выведенная на строевое учение, убила своих офицеров и под влиянием агитаторов имела намерение взбунтовать весь полк. Наступила невольная пауза, так как такое печальное и неслыханное в те времена известие не могло не подействовать на нас удручающе. Не успели мы что-либо ответить, как Государь обратился к генералу Орлову с вопросом: «Александр Афиногенович, как по Вашему следовало поступить с ротой этой?» На это генерал Орлов громким и ясным голосом ответил: «Нужно всю роту до единого человека расстрелять». Трудно было себе представить более решительный ответ. Государь Император подумал немного и ответил: «Да, пожалуй, вы правы».

В действительности, конечно, было поступлено по закону, т. е. назначено следствие, тянувшееся бесконечно долгое время, а за это время было много случаев убийства офицеров и бунтов в войсковых частях, чего, конечно, не было бы, если бы, ввиду особой важности преступления, было поступлено по совету генерала Орлова, как бы ни жестоко было бы такое решение.

Государь был страшно скромен, не любил рисовки, многословных речей, всевозможных тостов, парадных приемов, балов, любил во всем простоту и предпочитал всему на свете тихий семейный уют.

Поэтому все рассказы о властолюбии Государя, о деспотизме Его, о нежелании поступиться Самодержавием ради каких-то личных выгод абсолютно неверны.

Если бы не чувство долга перед Родиной и сознание, что Он должен царствовать на пользу безгранично любимой Им России, должен до последнего дня своей жизни нести все тяготы правления, Государь с радостью передал бы Престол другому лицу и удалился бы для частной жизни. Но сознание долга перед Родиной всосалось с молоком матери и, как часовой на посту, Государь не считал возможным покинуть его.

Не присутствуя лично при отречении Государя Императора Николая II от Престола, не могу себе представить, какими доводами и убеждениями г-да Рузский[351], Гучков[352] и Шульгин[353] смогли поколебать эти убеждения и уговорить Государя на такое кошмарное и гибельное для Родины решение. Как много, по-видимому, пришлось бедному Государю пережить и перенести тяжелых разочарований еще задолго до этого, а главное потерять веру в людей и своих ближайших помощников.

Государь Император обладал исключительным терпением и отличался поразительной снисходительностью к своим подданным, невзирая на их положение.

Государь был страшно трудолюбив. Вставал обыкновенно в 7 часов утра, брал ванну, одевался и в 8 часов был уже на ногах, проводя почти весь день до поздней ночи за работою.

О том, как распределялся день Государя, я говорил уже выше, добавлю лишь, что раз в неделю, по средам, с 11 часов и до 2, Государю Императору представлялись различные лица, получившие какое-либо назначение или приехавшие в отпуск из провинции. Право представления имели все лица, начиная от командира полка и равных должностей в гражданском ведомстве.

Каждую среду Государю представлялось около 45 человек, причем лица, занимающиеся высокие должности, представлялись отдельно с глазу на глаз в собственном кабинете, а остальные в так называемом «новом кабинете» все сразу, хотя, однако, Государь лично с каждым здоровался, задавал вопросы и выслушивал ответы. Много раз мне приходилось лично убеждаться, как представляющиеся поражались памятью Государя на лица и факты и знанием Его различных мелочей.

К этой характеристике Государя Императора Николая II в опровержение слухов и толков чуть ли не о малом развитии Его могу привести рассказ одного моего родственника, сенатора и профессора университета, В. Т. Судейкина[354], при этом человека убеждений политических довольно левых, как многие из нашей интеллигенции.

До назначения сенатором он долгое время был правителем канцелярии у генерал-губернатора Литовского края генерал-адъютанта Троцкого[355]. На его обязанности, между прочим, лежало составление ежегодно годового Высочайшего отчета, который представлялся от всех губерний, областей и краев непосредственно Его Величеству и возвращался обратно уже с Высочайшими пометками и резолюциями. Та к вот он сознавался мне, что неоднократно, перечитывая вернувшийся отчет и знакомясь с Высочайшими отметками, задавал себе вопрос, мог ли он сам так ярко, ясно и точно в кратчайших выражениях выразить свою мысль, сделать указание или замечание или выразить одобрение? И признавал, что в большинстве случаев поражался способностям Государя и Его знаниям, зная, что Государь пишет все эти пометки в тиши Своего кабинета и, следовательно, без чьей-либо помощи.

Та к протекали дни Всероссийского Императора, которого левая печать называла «кровавым». Скромно, незаметно, без театральных эффектов управлял своей многомиллионной страной Император, беззаветно любя Свою Родину и гордясь Ею. Все силы Свои и помыслы отдавал Государь на служение Своему народу, столь горячо любимому и в верности которого Государь никогда не сомневался. Только Семья — единственное утешение и радость Государя вне служения Своего. И этой Семье отдается ничтожная часть дня — часы завтрака и обеда. Все остальное время, расписанное по минутам, отдается исполнению долга перед Родиной и заботе о народе Своем. И тяжело сознание Государя, что нет помощников, что люди, выбранные Им, заботятся больше о собственном благе или о благосостоянии своих близких, а не о порученном им деле. Интриги, подвохи, зависть, сплетни, доносы, подлость и измена — вот что окружает Престол и предает Его вместе с Родиной. И несмотря на ужас одиночества, вполне сознаваемого, несмотря на твердое убеждение в невозможности доверять окружающим людям, Государь бодро, вдохновляемый беспредельно любящей и любимой Супругой, стоит на своем посту, давая возможность народу благоденствовать, богатеть, гордиться могуществом и богатством Своей Родины.

Вот почему злые люди, добивающиеся обезличения Государя и унижения Родины, сеявшие смуту и раздор среди русского народа, так ненавидели Государыню Императрицу Александру Федоровну.

После Родины и Семьи Государь больше всего любил армию и флот. Доклады военного и морского министров были Ему всегда приятны. С особой охотой Государь отдавал время на смотры войск или посещениям флота. Ему казалось, что многомиллионная армия Его искренно Ему предана и благодарна за заботы об ней, а молодой флот горит желанием порадовать Своего Державного Вождя, отдававшего столько труда и времени на заботы о нем. Да оно так и было. Не нужно смешивать настоящую Русскую Армию, доблестную и храбрую, легшую костьми в первые же годы войны, с армией, изменившей Своему Государю, предавшей Его и покинувшей фронт ради мира «без аннексий и контрибуции». Последняя была в сущности не армия, а милиция, созданная требованиями войны. Та к же, как нельзя винить и флот, созданный из ничего после Японской войны, энергией адмиралов Григоровича и Эссена. Последний умер, и флот, потерявший свою голову, в кратчайшее время изменился до неузнаваемости. Ошибка была исправлена, но время было уже утеряно.

После армии и флота Государь любил еще охоту, но не так называемую «Царскую охоту», когда выгоняют на охотников чуть ли не ручных зверей или специально разведенных фазанов, а охоту трудную, когда нужно уметь стрелять и обладать должным хладнокровием.

Помню, как в первое шхерное плавание на яхте «Полярная Звезда» на одном из островов на Транзундском рейде была устроена охота. Все участники вернулись с нее на яхту сильно удрученными, говоря, что за всю охоту только один раз какая-то птица вылетела на Государя и Ему пришлось стрелять всего один только раз. Вскоре сели обедать. Вдруг за обедом Государь начал вспоминать бывшую охоту и высказал Свое полное удовольствие, так как за все время всего-то и была одна птица и Ему удалось ее убить, хотя выстрел и был очень трудный. Засияли от радости организаторы охоты и участники ее.

Государь был искренно верующим человеком и убежденным фаталистом. Ничто не могло поколебать веру Государя в Господа Бога и убеждение, что «ни один волос не упадет помимо Воли Всевышнего». В самые тяжелые минуты жизни Государя, когда, например, был тяжело болен любимый сын, Наследник Цесаревич, или смуты народной, вера в Бога и Промысел Его не покидала Государя и давала Ему силы перенести горе и ужас. И во время царствования Своего, в самые блестящие его периоды, Государь возносил горячие молитвы к Господу Богу и говел три раза в год.

В силу этого Государь не верил в возможность охранить Его какими-то полицейскими мерами и всегда подсмеивался над усиленными охранами, различными предосторожностями и т. д.

Помню, как во время посещения вновь построенного форта Инонеми Государь, выйдя на берег и увидав, что рабочие, принимавшие участие в постройке, поставлены в какое-то особое веревочное оцепление, немедленно приказал уничтожить оцепление и выпустить рабочих на свободу. Мера эта не изменила порядка во все время Высочайшего посещения и глубоко тронула рабочих. Почти такой же случай повторился во время Полтавских торжеств, когда Государь неожиданно, едучи по расписанию на всенощную в храм на месте могилы, по дороге увидел какие-то бараки, оказавшиеся построенными специально для представителей от крестьян, собранных со всей России и находящихся как бы во временном заключении. Государь приказал, несмотря на уговоры губернатора, повернуть к баракам и более 2-х часов провел среди крестьян, разговаривая с ними, расспрашивая их нужды, совершенно без всякой охраны.

В довершение характеристики Государя Императора Николая II необходимо упомянуть о Его исключительном безразличии к удобствам жизни и комфорту, о Его скромности в пище и вине и о Его полном равнодушии к деньгам. Все Свои доходы Государь отдавал русским людям или в виде денежной помощи, когда за этим к Нему обращались, или на воспитание детей, или же на улучшение принадлежащих лично Государю имений, делая из пустынь плодороднейшие пространства. На Себя, Свою Семью, на Свой стол Государь тратил минимум возможного, урезывая Себя во всем, прекратив балы, парадные обеды и т. п.

Августейшая Супруга Императрица Александра Федоровна исключительно подходила к Нему, будучи также очень скромной, трогательной матерью, простой в обращении, заботливой о всех близких и редкой доброты. Муж и дети — в этом вся жизнь и счастье. И ради обожаемого Супруга невольная заинтересованность в делах Государственных настолько, насколько Государю угодно было обращаться за советом или поддержкой к Своему единственному верному другу — Супруге. Можно допустить, что Императрица ошибалась и невольно советовала Государю неправильно, не будучи в курсе всех дел в особенности последнее время, когда состояние Ее здоровья не давало возможности быть всегда в курсе дел, но нельзя не верить, что Ее Величеством всегда руководило чувство любви к России, а никак не к Германии, в чем дерзновенно обвиняли Государыню чуть ли не с Думской кафедры.

Помню, как Их Величества вернулись из Гомбурга[356], куда специально ездили для прохождения курса лечения Императрицей. Сколько было тогда рассказов об немецком этикете, столь чуждом Императрице, воспитанной королевой Викторией, а затем привыкшей к Русскому Двору. Только естественная любовь к брату и связывала Императрицу еще с Германией, но и только. Недаром Император Вильгельм[357] не любил Александру Федоровну, прекрасно понимая, что Она стала настоящей Русской и истинно православной. Государыня обладала довольно вспыльчивым характером, но умела сдерживаться, а затем очень быстро отходила и забывала свой гнев.

Та к же, как и Государь, Императрица была очень застенчива, не любила парадных приемов, балов, раутов и т. п., отдаваясь всецело обязанностям Супруги и матери. Воспитание Детей шло исключительно под Ее личным надзором, т. е. совсем не так, как было принято в России даже в средне зажиточных домах, где воспитание возлагалось на гувернанток и гувернеров.

Императрица любила свой дом больше всего, почему Ей было неприятно принимать в тесный и дружный круг Своей Семьи посторонних людей в лице воспитательниц.

Застенчивость Ее Величества сказывалась на каждом шагу, а в особенности во время торжественных или парадных приемов. Наружно это выражалось каким-то особенным выражением лица. Получалось со стороны впечатление, что Императрица в это время переживала нечто мучительное. Поэтому у многих, кто не знал близко Ее Величества, составлялось впечатление о ней как о женщине нелюбезной и неласковой.

Императрица была исключительно доброй и снисходительной. Как-то раз, накануне ухода на яхте «Штандарт» в шхерное плавание, очередному камердинеру Ее Величества не понравилась отведенная ему по положению каюта. Нужно заметить, что такие каюты должностным лицам были предназначены еще при постройке яхты и обозначены надписями, причем в них были проведены звонки из соответствующих Высочайших кают. Прислуга прибыла накануне, когда на яхте никого еще не было, и камердинер мог свободно осмотреть все помещения. Таким образом, он выбрал себе одну из свитских кают и попросил офицера, заведующего Царскими помещениями на яхте, позволить ему перебраться в выбранную им каюту. Естественно, офицер отклонил такое ходатайство, объяснив, что он не может выбирать себе каюты, так как они все именные. Тогда камердинер заявил, что он не пойдет в плавание. На это офицер ответил, что это его никак не касается, и на всякий случай доложил об этом командиру яхты капитану 1 ранга И. И. Чагину. Командир подтвердил отказ.

На другой день часам к 11 прибыли Их Величества с Семьей и свитой и, конечно, первым делом после встречи спустились в свои каюты, в которых Они так давно уже не были.

Прошло короткое время, когда командиру доложили, что его просит к Себе Императрица. Не успел капитан Чагин войти в каюту, как Ее Величество почти дословно сказала следующее: «Иван Иванович, у меня к Вам большая просьба, надеюсь, что Вы ее исполните». На это капитан Чагин ответил, что просьба Ее Величества есть приказание и, конечно, будет немедленно исполнена. «Я знаю, Иван Иванович, что я делаю неправильно, что я не имею права просить Вас об этом, но если Вы не хотите отравить мне все плавание, то исполните мою просьбу». Такое вступление привело капитана Чагина в полное недоумение и он просил Ее Величество сказать, в чем заключается просьба. «Дайте, пожалуйста, моему камердинеру каюту, которую он выбрал себе, а то он испортит мне пребывание на яхте». Капитан Чагин ответил, что, конечно, желание Ее Величества будет исполнено, но он считает долгом доложить, что это незаконно. «Я знаю, — ответила Ее Величество, — но очень прошу». Поневоле пришлось исполнить каприз камердинера.

Доброта Ее Величества сказывалась во всем, но в особенности в Ее отношениях к людям, в Ее постоянных заботах о всех мало-мальски Ей известных лицах, впавших во временное тяжелое положение, при заболевании и т. п. Помощь оказывалась широкая, как денежная, так и моральная. Трудно себе представить, какой массе лиц Ее Величество помогала выйти из материальных затруднений, скольким детям оказала помощь в воспитании и какую массу больных призрела в различных санаториях.

У многих русских составилось понятие об Императрице как о женщине суровой, с твердым упорным характером, с огромной силой воли, не ласковой, сухой, которая сильно влияла на Своего Августейшего Супруга и руководила Его решениями по Своему усмотрению. Этот взгляд совершенно ошибочен. Ее Величество не только сердечно относилась ко всем окружающим, но скорее баловала всех, волновалась постоянно о других, заботилась о них, а Детей Своих баловала чрезмерно и Ей постоянно приходилось обращаться за содействием к Супругу, так как Наследник Цесаревич Алексей Николаевич признавал волю только Отца Своего и дядьки матроса Деревенько, Мать же Свою совершенно не слушался. Малолетние Великие Княжны тоже мало слушались Мать.

В кругу Семьи Государь имел всегда решающий голос, а если в делах государственных Ее Величество иногда и подсказывала, допустим, решения, то только постольку, поскольку Сам Государь искал этого совета.

Императрица Александра Федоровна была редко образованной и воспитанной женщиной. По своим знаниям Ее Величество была ходячей энциклопедией, при этом отлично рисовала, играла, знала рукоделия и владела несколькими языками в совершенстве. Любимый язык после русского, на котором через несколько лет царствования Ее Величество говорила и писала свободно и читала наших классиков, был английский, а затем французский. По-немецки никогда во Дворце не говорили, хотя Ее Величество, конечно, владела им в совершенстве. Между собой Государь с Императрицей обыкновенно говорили на английском языке с исключительной целью, чтобы Его Величество не мог бы забыть этот язык. С Детьми сначала долгие годы говорилось только по-русски, а затем по очереди по-английски и по-французски, дабы дать возможность Детям изучить практически эти оба языка.

Ее Величество обладала редко развитым чувством долга, и это как бы давало Ей возможность быть упорной во многих случаях, когда по Ее понятиям так требовал Ее долг.

Та к же, как и Государь, Императрица была исключительно верующей и православной, изучив особенности нашей религии до тонкости. Религиозность Ее порой впадала в мистицизм, в особенности в последние годы в связи с Ее серьезным сердечным недомоганием и после пережитых волнений за мужа и сына во время первой революции 1905–1906 годов. Все церковные службы Ее Величество простаивала от начала и до конца, ничем не отвлекаясь и все время усердно молясь. Когда здоровье не позволяло больше Ее Величеству долго стоять на ногах, Она сидела во время служб, но посещала их аккуратно.

К характеристике Государыни Императрицы Александры Федоровны надо добавить, что Она была в полном смысле слова красавицей, в которой соединилось все: царственная осанка, правильные черты лица, большой рост, правильная фигура, изящная походка, грация, большой ум, огромная начитанность и образованность, талант к искусствам, прекрасная память, сердечная доброта и т. п., но у Нее не было искусства очаровывать, не было умения и желания нравиться толпе. А это, по-видимому, для царственных особ необходимо.

В кругу близких людей, когда застенчивость проходила, Ее Величество была центром веселья и с Ней скучать было невозможно. Среди же людей мало знакомых Ее Величество точно уходила в Свою скорлупу и представлялась людям в совсем другом свете. Впоследствии, когда Императрица стала сильно болеть и зачастую проводила лежа целые дни, Ее Величество редко уже веселилась и проводила время большей частью в интимном кругу Семьи, куда допускалась лишь одна А. А. Вырубова. Огромную в этом роль играла также постоянная болезнь Августейшего Сына, обожаемого Ее Величеством. Каждая мать убивается над болезнью ребенка, а здесь же было волнение не только любящей матери, но и Императрицы за Свою Страну, Престол которой должен был унаследовать сын.

По разъяснениям, данным мне по дружбе лейб-медиком Острогорским[358], состоявшим постоянным врачом Наследника Цесаревича, болезнь была опасна лишь до известного возраста, приблизительно до 16, 17 лет.

Бесконечно тяжело было видеть очаровательного во всех отношениях ребенка, отличавшегося большими способностями, огромной памятью, сообразительностью не по летам и физической красотой, страдающим хроническими заболеваниями, происходящими, главным образом, от малейшей неосторожности при играх. Случайный удар по руке или ноге или же резкое движение могло вызвать разрыв кровеносного сосуда и местный разрыв крови, трудно поддающийся излечиванию.

Наследника Цесаревича я знал с пеленок и в выборе няньки Его матроса Деревенько сыграл первенствующую роль, назначив его по Высочайшему приказанию в помощь няне Наследника в первое шхерное плавание на яхте «Полярная Звезда». В дни моих дежурств при Государе Деревенько приходил ко мне, уложив спать своего Воспитанника, и рассказывал о своей жизни при Дворе и о Наследнике.

Я видел Алексея Николаевича на яхте при обходе фронта команды, при играх с юнгами, при различных представлениях Ему, в минуты детских шалостей и т. д. Он всегда прельщал всех своим ясным взором, решительным видом, быстрыми решениями, громким голосом и вместе с тем мягкостью, ласковостью и внимательным отношением ко всем и всему.

Великие Княжны в описываемое время были прелестными девочками, скромно и просто воспитанными, относившимися ко всем с ласковостью и вежливостью, а зачастую с трогательной заботливостью. Все они обожали Наследника и баловали его всячески.

Как Августейшие Родители к Детям, так и Дети к ним проявляли на каждом шагу пример трогательной любви, и искренно можно сказать, что трудно было найти иную, более совершенную семью.

По возвращении из Ливадии в Петербург я получил назначение состоять при герцоге Зюдерманландском[359] и Его Супруге Великой Княгине Марии Павловне[360], приезжающих в Петербург на похороны Великого Князя Михаила Николаевича[361], неожиданно скончавшегося в Ницце.

Пришлось выехать в Або[362], где и встретить Высоких Гостей. При первой же встрече Великая Княгиня произвела самое чарующее впечатление, чего нельзя было сказать про Ее Супруга.

По приезде в Петербург Великокняжескую Чету встретил Августейший Брат Вел. Кн. Марии Павловны Великий Князь Дмитрий Павлович[363], пригласивший до переезда в Царское всех на завтрак к Себе, где присутствовала и Великая Княгиня Елизавета Федоровна[364], которой мне пришлось представляться впервые.

После завтрака переехали в Царское Село в собственный Его Величества Дворец, где были отведены покои для Высоких Гостей, а для свиты и меня в Большом Царскосельском Дворце. Свита состояла из двух лиц: камердинера[365], состоящего при Герцоге, и статс-дамы[366] при Великой Княгине.

Приятно вспомнить, с каким уважением и любовью относились эти лица к своей новой Герцогине, восхваляя Ее всячески, рассказывая, какой популярностью она начала пользоваться среди придворных и народа в Швеции, как быстро выучилась говорить по-шведски и усвоила себе все обычаи и традиции. В то же время они отзывались далеко не симпатично о своем Герцоге, обвиняя его в бессердечии, лености, порой грубости и небрежности по отношению к Своей молодой Супруге.

Пребывание Их Высочеств в Царском Селе продолжалось 15 дней и протекало в интимном кругу Царской Семьи, с редкими выездами в Петербург для отдания необходимых визитов. Мне же пришлось показать свите Петербург и два раза быть с ними в театрах.

На обратном пути 4-й Финский стрелковый батальон, расположенный в Або, воспользовавшись необходимостью Их Высочествам пробыть в городе с утра до вечера в ожидании отхода парохода-ледокола на Стокгольм, приветствовал отъезжающих парадным завтраком в офицерском собрании, на котором молодая Великая Княгиня выказала много такта и умения держать себя в обществе.

Вернувшись в Петербург, я вступил в исполнение своих прямых обязанностей в Гвардейском экипаже, неся приблизительно один раз в месяц суточное дежурство при Государе и получая приглашение по воскресеньям на вечер к Их Величествам.

В этом году Гвардейский экипаж должен был праздновать 200-летний юбилей, почему было особенно много работы. Ввиду неожиданной смерти Английского Короля Эдуарда VII[367], празднование юбилея было перенесено на весну и состоялось лишь в первых числах мая, после чего началось обычное плавание и лично мое снова старшим офицером яхты «Александрия». Еще до юбилея меня вызвал к себе начальник штаба Командующего флотом и предлагал мне получить в командование судно 2 ранга во флоте. Пришлось по просьбе командира экипажа отказаться от предлагаемого назначения ради юбилея, но осенью, понимая, что в экипаже получить в командование судно мне удастся года через два, я решил воспользоваться предложением и в конце ноября был назначен командиром эскадренного миноносца «Амурец», состоявшего в 1-м дивизионе 1-й минной дивизии.

На это решение повлиял также инцидент, случившийся со мной в экипаже, который всецело имел своим основанием с одной стороны людскую зависть и злобность, а с другой стороны сознание безнаказанности в силу бесконечной доброты Государя.

Вскоре после назначения моего флигель-адъютантом я постоянно сознавал и испытывал недоброжелательство очень многих сослуживцев по экипажу, как старших меня в чине, так и равных. Оно все усиливалось по мере большей милости ко мне Двора и повышения моего по службе. После моего пребывания как бы гостем в Ливадии оно дошло до апогея. Сознавалось ясно, что завистники оставят меня в покое лишь до юбилейных торжеств, во-первых, потому, что трудно было заменить меня на моем ответственном посту перед парадом, а во-вторых, была надежда у многих на торжествах быть назначенными флигель-адъютантами и, таким образом, возможно ослабить влияние на Государя, приписываемое мне. Лично я надеялся, что назначением, возможно нескольких лиц сразу, разрядится атмосфера.

Непонятно, по каким причинам Государю не было благоугодно осчастливить кого-либо Своей милостью. Виновным в этом можно считать только адмирала Нилова, который по своей близости к Государю мог ходатайствовать за желательных ему кандидатов.

Обиженные свое неназначение приписали моему влиянию, не понимая, что я, как офицер части, сам был поражен этим фактом, зная среди офицеров вполне достойных награждения, как по своим личным заслугам, так и по положению в обществе.

Все это разразилось некрасивой интригой, поведенной против меня группой офицеров, не знавших, что о моем назначении во флот уже возбуждено ходатайство.

Атака моих личных врагов не увенчалась успехом, но стоила мне много нервов и тяжелых, обидных, ничем не заслуженных переживаний, результатом чего я был вынужден обидеться на всю воинскую часть, столь мне дорогую, хотя девяносто процентов личного состава ее были абсолютно неповинны.

В это время Их Величества с Семьей были за границей для прохождения курса лечения Императрицы.

Немедленно по возвращении Государь потребовал к Себе лично командира экипажа с подробным докладом о происшествии, а я давал пояснения министру Двора, который познакомился уже с делом по письменным документам. Выслушав меня, генерал-адъютант граф Фредерикс сказал приблизительно следующее: «Удивляюсь поведению командира экипажа. Что касается лиц, ведших против Вас интригу, мне давно было ясно, что многие из них мечтали о своем назначении флигель-адъютантами. Не мне судить поступки Моего Государя. Значит, были какие-либо причины, почему никто из них не был назначен. Понятна их зависть к Вам и недоброжелательство. Считаю Ваше поведение вполне правильным и от души поздравляю с окончанием этого дела».

Затем я имел счастье представляться Государю, который в милостивых выражениях передал мне Его сожаление, что меня постигла такая неприятность, просил не волноваться, так как Он вполне одобряет мое поведение.

По Своей доброте Его Величество совершенно упустил из виду, что нельзя было оставлять безнаказанными офицеров, поднявших дело против своего начальника и не доказавших его виновность, и что те же лица распускали всевозможные слухи обо мне, уверяя даже, что я удален из экипажа судом чести. Несмотря на полный абсурд такого заявления, так как офицер, удаленный по суду чести, не мог бы получить повышение и остаться флигель-адъютантом, многие верили всегда охотно всякой грязи и сплетне.

После потери флота в Цусимском бою, благодаря слабо развитой технике и неотпуску денег Думой, Русский флот не имел боевой эскадры. Все прежнее устарело, было расшатано, требовало ремонта и могло служить только для учебных целей. Две дивизии миноносцев, построенные, главным образом, на добровольные пожертвования, также не представляли из себя вполне современных боевых типов.

Адмирал фон Эссен[368], поставленный во главе Балтийского флота, правильно оценил положение и обратил все внимание на обучение и воспитание личного состава. Поэтому фактически весь флот был учебным, на котором личный состав подготовлялся к занятию ответственных должностей в будущем флоте, программа судостроения которого разрабатывалась морским министерством и проводилась в Думе. Одновременно было проведено много капитальных реформ, из которых одна из самых важных было положение о сверхсрочно служащих.

Главное свое внимание адмирал Эссен обратил на Минный флот, образовав две минные дивизии, отряд заградителей[369] и подводного плавания.

Первая минная дивизия, имевшая в своем составе 4 ¹/₂ дивизиона лучших в то время миноносцев, базировалась на Порт Императора Александра III (Либава)[370], использовав для этой цели начатый постройкой бассейн, доки, мастерские и казармы. 2-я минная дивизия состояла из 4-х дивизионов и базировалась на Свеаборгский порт, имея задачей, главным образом, обслуживание и изучение шхер.

Обе дивизии были, насколько это было возможно, в блестящем состоянии, имея во главе выдающихся начальников, лихой личный состав и из года в год лучше налаживающееся снабжение и снаряжение. В особенности выделялась 1-я дивизия, во главе которой стоял особо талантливый начальник контр-адмирал светлейший князь Ливен[371], пользовавшийся во всем флоте популярностью, а в своей дивизии общим уважением и любовью подчиненных.

Сам лихой моряк, князь легко прививал эти необходимые качества своим подчиненным, и при нем 1-я минная дивизия имела своим девизом «вперед», что и было выгравировано сигнальным флагом на дивизионном жетоне.

Урок Японской войны не прошел для русского флота даром, и весь личный состав горел желанием исправить ошибки и не повторить их в будущем. Все, начиная от неутомимого адмирала Эссена, вкладывали массу энергии, терпеливо приобретая опыт, относясь снисходительно к ошибкам и подавая пример сослуживцам и подчиненным.

Миноносец «Амурец» я принял в Риге, где он стоял в капитальном ремонте в составе полудивизиона 1-й дивизии. В короткое время, ознакомившись подробно с порядками в дивизии и с ее духом, я легко забыл уход из Гвардейского экипажа, найдя на новом месте не менее дружную и сплоченную воинскую семью.

В это время город Рига, между прочим, один из красивейших городов в России, переживал еще радость по случаю бывшего летом посещения ее Государем. Жители города приняли меня исключительно ласково и в короткое время я познакомился с русским обществом. Ремонт миноносцев велся заводом «Ланге и сын» с помощью судовых команд интенсивно, и к началу июня месяца миноносцы уже вступили в строй дивизии.

Действующий флот состоял из крейсера «Рюрик», построенного после войны в Англии, на котором держал флаг командующий флотом, одной бригады линейных кораблей, одной бригады крейсеров, двух минных дивизий, одной бригады подводных лодок, одной бригады заградителей и учебных отрядов: Артиллерийского, Минного и Водолазного, а также несколько учебных кораблей, как для корабельных гардемарин, так и для унтер-офицеров.

Сбор всего флота производился на Ревельском рейде, где происходили все артиллерийские стрельбы, ведшиеся беспрерывно по строго выработанной программе. Ежемесячно производились маневры всего флота. Государь неотступно следил за работой во флоте, делая ежегодно смотры новобранцам, посещая эскадры и отдельные суда, присутствуя на смотровых стрельбах флота и знакомясь близко с успехами во время ежегодного плавания в шхерах или в заграничных водах, когда яхту конвоировали эскадренные миноносцы.

Зоркий взгляд Государя ничего не упускал, и начальникам зачастую приходилось давать самые обстоятельные разъяснения даже в мелочах.

Это было время настоящего воскресения русского флота, его полного обновления и возрождения, чему флот всецело обязан Своему Державному Шефу, относившемуся к нему с особой заботой и любовью. При своей колоссальной памяти Государь знал весь личный состав флота и легко мог делать выбор начальствующих лиц, не руководясь только докладами начальства.

Морское министерство было вручено достойнейшему адмиралу Григоровичу, который, если и имел недостатки, как строевой начальник[372], был на исключительной высоте в должности министра. В помощь ему был придан Морской Генеральный Штаб[373], вновь созданный и во главе которого был поставлен светлейший князь Ливен, ушедший, к сожалению, из дивизии.

Весь флот плавал беспрерывно, сохраняя всегда весь свой личный состав, становясь лишь на зимние месяцы, когда море замерзало, в резерв.

Офицеры по окончании корпуса поступали на имевшиеся вакансии на корабли и плавали на них годами, составляя с ними нечто целое, неразрывное. Сверхсрочно служащие дали прекрасный состав судовым командам, сохраняя боеспособность кораблей беспрерывно. Школы для подготовки специалистов были поставлены образцово и дали флоту прекрасный материал. Одновременно были предъявлены требования судостроительным заводам[374], начавшим расширять свою мощность для выполнения новой судостроительной программы, предусматривавшей создание мощного флота в кратчайший срок[375].

Бывшие ранее 20 флотских экипажей были расформированы, и создано было всего два экипажа, кроме Гвардейского в Балтийском флоте, как базы для судовых команд и где должны были начать свое первое образование и воспитание новобранцы.

Поздно осенью, в конце октября, вернулась дивизия в свою базу, продолжая выходы в море для всевозможных учений, когда я получил приказание сформировать отряд новобранцев и подготовиться для приема их в количестве не менее 2000 человек.

Оставаясь командиром миноносца, выходя на нем в море, мне пришлось, приняв от порта пустые здания казарм, произвести полную организацию, чтобы поступающие новобранцы могли бы найти пищу, обмундирование, свою койку и правильное обучение. Необходимый для этого личный состав офицеров, учителей и чинов для хозяйственных надобностей мне дали миноносцы дивизии.

Обучение новобранцев и их воспитание начиналось обычно в ноябре месяце и продолжалось до марта, когда после целого ряда смотров начальников различных степеней отряд отбывал в Царское Село на Высочайший смотр.

Последнее было единственной наградой всему персоналу отряда, несшему зимой всю тяжесть усиленных занятий, в то время как их сослуживцы наоборот отдыхали на миноносцах, находящихся в резерве.

Каково же было мое удивление, когда в первый же год моего командования отрядом новобранцев я получил от своего ближайшего начальника предупреждение, что командующий флотом надеется добиться отмены ежегодных Высочайших смотров, как абсолютно бесцельных и отнимающих только время и оттягивающих время поступления молодых матросов на суда.

В первое же свое дежурство[376], которые я продолжал нести ежемесячно, приезжая для этой цели в Петербург, после обеда я доложил Его Величеству то глубокое впечатление грусти, которое произвело на личный состав отряда известие о предстоящей отмене смотров. «Кто Вам это сообщил?» — спросил взволнованно Государь. Не желая подводить своего начальника, я доложил Его Величеству, что во флоте идет упорный слух о таковой отмене ввиду ходатайства об этом начальствующих лиц. «Ну уж, наверно, не адмирал Эссен будет просить Меня об этом, — сказал Государь. — Передайте всем чинам отряда, что смотры будут обязательно и никто не сможет уговорить Меня их отменить».

Как ни пустячен этот случай, но он показателен тем, что еще в 1911 г. высшее начальство начало подпадать под влияние кругов, ведших пропаганду против Монархии под видом недовольства Царствующим Императором.

Смотр, действительно, состоялся, для чего весь отряд эшелонами был перевезен на несколько дней в Царское Село, где молодые матросы, набранные со всех концов России, впервые видели Своего Государя, а офицеры и матросы, потрудившиеся над обучением, имели счастье удостоиться сердечной благодарности Своего Державного Вождя[377].

Прошел еще один год[378] — летом в плавании, зимой в обучении новобранцев и наступило лето 1913 г., когда моя группа миноносцев была назначена идти в охрану яхты «Штандарт» при шхерном плавании Государя. В этом году все плавание состояло в переходе от Кронштадта до рейда «Штандарт» и обратно. Все время яхта простояла на рейде Штандарт. Проходилось ежедневно видеть Их Величеств и Августейших Детей, а также получать приглашения на обеды и завтраки к Высочайшему столу[379].

По окончании шхерного плавания полудивизион вернулся в свой дивизион, и плавание продолжалось до глубокой осени, при чем весь действующий флот посетил Копенгаген, где простоял несколько дней.

6-го декабря я был произведен за отличие по службе в капитаны 1-го ранга и должен был получить какое-либо новое назначение, соответствующее чину.

За несколько дней до 6-го декабря командующий флотом посетил «Порт Императора Александра III» и, проходя по стенке вдоль стоящих ошвартованных миноносцев, вызвал меня на стенку, поблагодарил за трехлетнее командование и поздравил с предстоящим производством. «Теперь придется вам немного отдохнуть», — сказал мне адмирал.

«Я совершенно здоров, Ваше превосходительство, и в отдыхе не нуждаюсь», — ответил я почтительно, понимая прекрасно, что просто начальство хотело отделаться от меня, весьма неприятного им человека, благодаря непосредственной близости к Государю. «Я просто пошутил, но, к сожалению, нет вакансий командиров, почему Вам и придется подождать назначения». К сожалению, такой курьез мог быть только в русском флоте, когда офицера, прокомандовавшего три года судном 2 ранга, производят за отличие и оставляют без назначения.

Те м более я был удивлен, когда на другой день командующий флотом предложил мне принять в командование вновь строящийся крейсер, на что, конечно, я изъявил свое полное согласие и выразил благодарность. Известно было, что на строящихся четырех сверхдредноутах[380] и четырех крейсерах 1 ранга не было еще командиров, следовательно, было, по крайней мере, 8 вакантных мест.

Несмотря на производство, мне пришлось остаться командиром миноносца до конца января месяца, когда прибыл вновь назначенный командир, а я совершенно неожиданно для себя получил в командование III дивизион эскадренных миноносцев, который одновременно был переведен из состава 1-й минной дивизии во вторую.

Такая перемена очень меня заинтересовала, так как никогда никто мне не предлагал командования дивизионом миноносцев, почему я постарался узнать ее причины. Оказалось, что Государь лично потребовал, чтобы Его флигель-адъютанты командовали плавающими частями, почему за неимением вакантной должности плавающего судна 1 ранга меня назначали на дивизион, что было почти равнозначащим. Приблизительно в это время мне пришлось с удивлением услышать о появлении при Дворе темной личности в лице Распутина и о его влиянии. К счастью моему, мне ни разу не пришлось видеть этого господина, а тем более быть знакомым с ним, что не мешало мне, однако, продолжать пользоваться благоволением Государя.

Категорично подтверждаю, что Распутин, если и писал действительно свои записочки к различным министрам с всевозможными просьбами, то только не к морскому министру адмиралу Григоровичу и никакого влияния во флоте не имел, вызывая среди чинов флота лишь отвращение. Слухи же о его близости ко Двору, о влиянии на Императрицу, о чудесном исцелении Наследника Цесаревича во время кровотечения все усиливались. Воспользовавшись моими приятельскими отношениями с лейб-медиком Острогорским, я лично спросил его, правдив ли разговор об исцелении Наследника Распутиным. Острогорский категорично опроверг это, рассказав в подробностях, как он лично оказывал помощь Наследнику и остановил кровь.

После всех частных расследований для меня стало ясно, что в деле Распутина играет огромную роль Анна Александровна Вырубова, принимавшая постоянно последнего у себя и дававшая, таким образом, возможность Императрице встречаться с ним.

В это время в обществе и печати начали усиленно говорить о неизбежности войны с Германией, которая совместно с Австрией ожидали лишь предлога для открытия военных действий. Бывая ежемесячно целые сутки при Государе, обедая и завтракая с Их Величествами, мне ни разу не приходилось слышать от Них каких-либо опасений на этот счет, так как, по-видимому, Государь верил в благоразумие Императора Вильгельма и его постоянные утверждения о нежелательности войны. Лично Государь, конечно, был ярым противником ее, понимая, как тяжело она сможет отозваться на стране, так мало к ней подготовленной. Русская техника и промышленность еще не были достаточно развиты, армия не была развернута и снабжена всем необходимым, а во флоте только начиналась постройка новых судов.

Ранней весной 1914 г. III дивизион перешел в состав 2-й минной дивизии, базировавшейся на Свеаборгский порт (Гельсингфорс).

Начались плавания по изучению шхер с возвращением на субботу и воскресенье в Гельсингфорс. Обычным порядком производились артиллерийские и минные стрельбы. Известно было о предстоящем посещении России Президентом Французской Республики и английской крейсерской эскадрой под командованием адмирала Битти[381]. Ничего не предвещало скорого начала общеевропейской войны.

Флот продолжал быть все в том же составе, как был после конца Японской войны. Несмотря на то, что прошло почти 9 лет, в строй вошел один быстроходный миноносец «Новик»[382] и ожидалось вступление одного дредноута, почти законченного постройкой. Все остальное было еще на стапелях[383] или еще в проектах.

При частых разговорах среди морских офицеров о возможности войны с Германией, обладавшей уже в то время сильным и новейшим флотом, становилась не ясной роль русского флота, который был ничтожеством перед германским. Было ясно одно, и это сознавалось каждым, что все исполнят свой долг до конца и погибнут геройски.

10-го июля, когда III дивизион находился в Кронштадте для приема новых самодвижущихся мин, получено было радио с приказанием всем судам идти на сбор в Ревель для предстоящих маневров. На другой день утром дивизион был на Ревельском рейде, где застал уже почти весь действующий флот.

Явившись начальнику дивизии, я узнал, что предполагаются большие маневры с участием абсолютно всех отрядов и судов, а на другой день с изменением общего политического положения было объявлено начальникам о возможности начала военных действий и III дивизион получил приказание идти в дозор к выходу из Финского залива для проверки всех входящих в залив судов.

С момента начала войны командующий флотом получил большую самостоятельность и права командующего Армией, а также неограниченные военные кредиты, что дало возможность произвести немедленно много крупных работ по защите Финского и Рижского заливов, входов в шхеры, улучшить и увеличить число наблюдательных постов, построить особую радиостанцию, очистить шхерный проход для линейных кораблей, углубить Моон-Зундский пролив[384] и т. п., т. е. исполнить почти все то, о чем командование флотом ходатайствовало неоднократно до войны, но не могло получить необходимых на это кредитов.

Спустя короткое время, видя разумные распоряжения и принимаемые меры командованием, у всех чинов флота появилась полная уверенность в успехе борьбы ничтожного русского флота с первоклассным германским, который, действительно, за всю войну не рискнул ни разу серьезной операцией в Балтийском и Финском морях.

Получение большей самостоятельности командующим флотом странно отразилось на морских офицерах, имевших счастье быть флигель-адъютантами Государя, и они в кратчайшее время получили всевозможные назначения подальше от Балтийского флота. В строю оставался один я, продолжая командование III дивизионом. Но и на меня скоро без всяких причин посыпались различные немилости, отнюдь не вызванные действиями моими личными или подчиненным мне дивизионом. Это послужило причиной подачи мною рапорта по начальству с просьбой сменить меня с занимаемой должности, ввиду нежелания моего навлекать неприятности на командуемый мной дивизион из-за личной неприязни высшего командования ко мне. Представляя этот рапорт командующему флотом, мой непосредственный начальник доложил, что не может не согласиться с его содержанием, так как сам очень доволен как службой дивизиона, так и моей лично, и удивлен несправедливым отношением ко мне. Результатом этого был выход приказа о моем назначении в распоряжение коменданта Ревельской крепости, которая носила название «крепости Императора Петра Великого»[385].

В ожидании приезда моей смены я продолжал через день выходить в море, базируясь на бухту Л. в финских шхерах, по очереди с 5-м дивизионом неся дозорную службу и постоянную борьбу с неприятельскими подводными лодками, избравшими себе местом крейсирования выход из Финского залива в Балтийское море.

В первые же дни после объявления войны для преграждения неприятельскому флоту входа в Финский залив было поставлено обширное минное заграждение[386] в водном пространстве, впереди укреплений крепости Петра Великого и правого фланга Свеаборгских укреплений, на котором и предполагалось, в случае попытки неприятеля войти в Финский залив, дать генеральное сражение.

Германский флот такой попытки не делал и, наоборот, по малопонятным соображениям поставил под прикрытием мощной эскадры второе заграждение поперек Финского залива, у самого выхода в Балтийское море, оставив лишь по проходу вдоль берегов с севера и юга. Операция эта была произведена днем на виду наших дозорных судов, почему такое заграждение никакой непосредственной опасности для русского флота не представляло и, вернее, послужило помощью, облегчив наблюдение и стеснив действия неприятеля. На этом же заграждении погиб почти целиком отряд быстроходных неприятельских миноносцев, вошедший в Финский залив для того только, чтобы выпустить несколько снарядов по беззащитному маленькому городу, Балтийскому порту.

В ответ на это Балтийский флот беспрерывно в продолжение всей войны, временами небольшими отрядами, имея на палубе мины заграждений, ходил к неприятельским берегам и выставлял минные банки, на которых неоднократно гибли германские боевые и транспортные суда. Главным образом, банки ставились на путях сообщения между портами, на подходах к последним и на открытых рейдах. Операции эти выполнялись флотом настолько удачно, с такой изумительной точностью и быстротой, что ни разу ни один отряд не был застигнут неприятелем во время постановки мин и взрывы своих судов неприятель приписывал действиям подводных лодок.

Одновременно с прибытием в Балтийский флот английских подводных лодок[387], а затем вступлением в действующий флот наших нового типа, они энергично крейсировали на путях сообщения вдоль германских берегов, взрывая неприятельские суда. Лодки старого типа, не имеющие такого большого района плавания, успешно работали вдоль шведских берегов, прерывая подвоз руды в Германию.

Весной 1915 г. флот был обрадован вступлением в строй 4-х дредноутов типа «Севастополь» и нескольких миноносцев типа «Новик».

В январе месяце 1915 г., во исполнение приказа командующего флотом, я сдал командование дивизионом и собирался выехать в Ревель, когда был потребован к командующему флотом. Последний заявил мне, что вынужден был сменить меня с дивизиона, так как я получил особое назначение, во исполнение Высочайшей Воли: сформировать из оставшихся на берегу матросов морские пехотные части. Исполнение этого поручается мне, и впоследствии я стану во главе этих частей.

На мой вопрос, нужно ли исполнить приказ и явиться в Ревельскую крепость, командующий флотом вспылил и заявил, что такого приказа не было, а теперь будет приказ о назначении моем в его личное распоряжение, что было для меня уже повышением, а не наказанием, как предполагалось за мой рапорт.

Благодаря этому мне пришлось вскоре выехать в Петербург в Главный Морской Штаб, где начать работу по формированию с проведения штатов будущих частей. Началось, конечно, недоразумениями, так как, по сведениям Главного Морского Штаба, свободных матросов не оказалось, несмотря на то, что в двух экипажах в Кронштадте и Петербурге было свыше 20 000 человек без назначения.

Воспользовавшись моим пребыванием в Петербурге, Военно-походная канцелярия назначила меня в дежурство при Государе, и благодаря этому мне пришлось после долгого перерыва снова провести сутки в Царском Селе в непосредственном общении с Их Величествами. Вступив в дежурство, я предполагал переговорить с Его Величеством о моем неожиданном новом назначении, которое было мне очень не по душе, тем более, что как бы удаляло меня от действующего флота да еще во время войны. Случилось же иначе. Не успел я войти в гостиную, где был накрыт стол для завтрака, на который я получил приглашение, как туда же вошел Государь, поздоровался со мной и поздравил с новым назначением, сказав, что командующий флотом не мог сделать лучшего выбора. Мне оставалось только покориться и принести Его Величеству благодарность.

Не видав Их Величеств и Семью около 10 месяцев, я поразился переменой, невольно бросившейся в глаза. Государь и Императрица, отдавшая Себя всецело уходу за ранеными, имели очень усталый и озабоченный вид, при чем Государь заметно постарел. Великие Княжны превратились во взрослых девушек, по-прежнему очаровательных и простых в обращении. Наследник Цесаревич сильно вырос, возмужал и перестал шалить, как бывало раньше. Завтрак и обед прошел в семейном кругу тихо, с оттенком грусти и озабоченности, что немудрено при наличии далеко не радостных известий с театра войны.

Государь высказал мне желание, чтобы я сформировал дивизию из матросов и подготовил бы ее к десантным операциям, которые предполагались в большом масштабе в Черном море. Вместе с тем благодаря этому прекратилась бы забота о массе свободных матросов, живших без дела в казармах и подвергавшихся только свободной пропаганде.

Получив как бы одобрение и благословение Государя, я энергично принялся за дело и немедленно выехал в Кронштадт, где, по сведениям, было очень много лишних матросов.

Главный командир Кронштадта вице-адмирал Вирен[388] встретил меня весьма нелюбезно, заявив, что у него свободных матросов нет, а, наоборот, чувствуется недостаток в людях. Чтобы не быть голословным, он приказал собрать в штаб порта командиров экипажа и полуэкипажа, которые могли бы сами пояснить мне невозможность дать людей. Объяснения, данные мне последними, не выдерживали никакой критики и показали мне только, как трудно иметь дело с непонимающими людьми. С большим трудом удалось мне убедить командира полуэкипажа отдать хотя бы часть людей, что дало возможность сформировать лишь один батальон. Думаю, что впоследствии кронштадтское начальство горько раскаивалось в своем непонятном упорстве, когда после революции распропагандированные матросы замучили их до смерти. Второй батальон удалось набрать в Ораниенбауме из рядов Учебной Стрелковой команды и третий из 2-го Балтийского экипажа, расположенного в Петербурге. Это был весь результат моих энергичных хлопот и настаиваний. Та к отнеслись береговые учреждения флота к Высочайшей Воле.

Все формирование вылилось в Отдельную Морскую бригаду четырехбатальонного состава, полагающегося по штату, но имевшую налицо лишь три батальона.

По окончании формирования бригада[389] была направлена на острова Моон-Зундской позиции[390], где до этого не было никаких войск, кроме пограничной стражи, и острова были совершенно открыты для любых действий неприятеля, между тем как они имели огромное значение по своему положению, прикрывая входы в Рижский и Финский заливы. По приказанию Ставки[391] Верховного, обратившей внимание на небольшой состав бригады, когда предполагалась возможность сформировать из свободных матросов не менее дивизии, мне начали присылать пополнения, что дало возможность в скором времени сформировать четвертый батальон, а затем и развернуть батальоны в полки двухбатальонного состава.

В это время к всеобщему горю умер достойный командующий Балтийским флотом адмирал фон Эссен и командование было вручено вице-адмиралу Канину[392], бывшему прямой противоположностью покойному. По своему характеру адмирал Канин был кабинетным работником, обладал отличными техническими знаниями и абсолютно никакими данными для командования большими боевыми соединениями. Балтийский флот начал быстрыми шагами идти к развалу, что чувствовалось и сознавалось каждым. Тут весьма наглядно и ярко сказалась неправильность прохождения службы офицерами в мирное время, когда повышения получали не офицеры, нужные для флота, а лишь те, которые с одной стороны умели угождать начальству, а с другой стороны умели вовремя пройти необходимый стаж.

Для меня настало весьма тяжелое время, так как пехотная бригада была новостью для хозяйственных органов морского ведомства, а сухопутное не признавало ее, и за смертью адмирала Эссена мне пришлось лично добиваться признания за бригадой прав на существование, питание и снабжение. Было очень легко при личном свидании добиться от нового командующего флотом согласия на ту или другую меру, но добиться выполнения ее подлежащими органами было очень трудно, так как приказания командующего просто игнорировались или стремились в крайнем случае к их отмене.

Приходилось много времени проводить в Ревеле у коменданта крепости Петра Великого, которому была подчинена Моон-Зундская позиция, и тратить энергию на бесплодные доказательства необходимости той или другой меры или распоряжения человека, у которого решение зависело от его расположения духа или от влияния на него помощников. Одновременно и в бригаде было немало работы, так как флот снабдил полки бригады офицерами, часто протестованными за какие-либо проступки, а полками командовали так называемые офицеры по адмиралтейству из бывших пехотных офицеров, которые от пехоты отстали и к флоту не подошли. Нельзя не остановиться здесь на одной черте русского характера, приносившей всегда много зла, а во время войны в особенности.

Отдельная Морская пехотная бригада возникла по Высочайшему повелению согласно доклада, сделанного командующим флотом и командующим VI армией, требовавшего применения к делу свободных матросов и вместе с тем доказывавшего необходимость для флота формирования морской пехоты. В начальники ее я был назначен не по моему желанию, а скорее даже против, но, став во главе части, конечно, желал добиться всех прав на ее существование и доведения ее до наилучшего состояния. Вот в этом-то я и встречал препятствия на каждом шагу и почти от каждого начальника, от которого была хоть какая-либо зависимость.

Между тем военные события шли своим чередом и фронт неприятеля приблизился к Риге, заняв весь Курляндский берег. Острова Моон-Зунда начали приобретать еще большее значение, и гарнизон был усилен присылкой одной бригады пехоты. Теперь уже оборона островов была поставлена более или менее правильно и неприятель не мог занять их врасплох. Но тогда появилось другое зло, исходившее уже от командования флотом, начавшего требовать от бригады отдачи матросов на новые формирования во флоте, совершенно забывая о массе свободных матросов в Кронштадте и Петербурге. Ставка Верховного Главнокомандующего, не только не допускавшая мысли о расформировании бригады, но требовавшая ее развертывания в дивизию, отдала приказание пополнить убыль в бригаде ратниками ополчения. Постепенно бригада стала смешанной из матросов и солдат и, по-видимому, судя по потребностям флота, должен был наступить момент полной замены матросов солдатами.

Момент такой наступил сейчас же после смены командующих Балтийским и Черноморским флотом и замене их новыми молодыми и энергичными адмиралами Непениным[393] и Колчаком[394]. Последний не только потребовал морскую бригаду в свое распоряжение, но испросил разрешение Ставки на развертывание ее в дивизию и формирование такой же дивизии в Черном море.

В сентябре месяце 1916 г. я получил приказание о немедленной погрузке бригады в поезда для следования в город Николаев[395], где бригада должна была развернуться в дивизию, и об передаче во флот всех матросов, находящихся в бригаде. Никакие мои доказательства о невыполнимости одновременно обоих приказаний без целого ряда тяжелых недоразумений не имели успеха, и мне пришлось при проходе полков через Гапсаль[396], где была посадка в вагоны, отдавать из них матросов, бросая их в Гапсале почти на произвол судьбы, так как от флота не было никакой организации, которая могла бы принять матросов и разослать их по новым формированиям.

Благодаря этому в город Николаев прибыла не бригада, а жалкие остатки ее.

Лично я был вызван в Ставку по пути и остался в ней на 3 суток, проведя ускоренным порядком новые штаты уже для отдельной дивизии.

С волнением ехал я в Ставку, где надеялся видеть Государя, которого я не видел уже около года. Развал, творящийся повсюду, вакханалия спекуляции и разгула в Петербурге, сплетни и слухи, возмутительные речи в Думе — все это мучительно отзывалось в моей душе, и я болел за Своего Державного Вождя, горя желанием видеть Его и познакомиться с окружающими Его лицами.

Поезд подошел к Могилеву часов около 11 утра. Выйдя на перрон, я заметил какую-то группу встречающих около последнего вагона нашего поезда. Оказалось, в конце поезда шел вагон министра внутренних дел Протопопова[397]. Захотелось взглянуть на эту личность, пользующуюся уже далеко неважной славой, и я остался на перроне, ожидая прохода всей группы мимо меня. Смотрел я на приближающихся людей и не мог понять, где сам министр, так как вся группа состояла исключительно из военных. При приближении ее я понял, что г-н министр из левых октябристов изволил шествовать в мундире жандармского генерала. Для меня одного этого было достаточно, чтобы отнестись к нему уже с полным недоверием. По своей должности он имел право на этот мундир и, понятно, в известных случаях обязан был носить его, но не во время поездки с докладом к Государю.

Явившись Начальнику Военно-морского Верховного Штаба и его флаг-капитанам, я был поражен простотой получения приглашения к Высочайшему столу, так как такого от гофмаршальской части я не получил, а просто было сообщено по телефону, что я буду обедать. Завтракать же пошли в Штабную столовую, где я имел случай познакомиться с Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего генерал-адъютантом Алексеевым[398] и его ближайшими сотрудниками. Грустное впечатление произвел на меня худой болезненный генерал, в руках которого была сосредоточена чуть ли не вся полнота власти. Мало было веры в его мощь и размах.

После завтрака я нанес визит в походную Его Величества канцелярию и флаг-капитану Его Величества Нилову, от которого узнал тяжелые новости. По его словам, кругом царила измена и Государь был окружен людьми недостойными или неподходящими. К сожалению, это было близко к истине, так как дворцовым комендантом был опытный царедворец генерал Воейков[399], а начальником походной канцелярии очень симпатичный, но с величайшими странностями человек полковник Нарышкин[400]. Не было ни смелого и решительного князя Орлова, ни правдивого и трудолюбивого полковника Дрентельна.

В 8 часов состоялся Высочайший обед, во время которого я имел счастье сидеть почти против Государя и видеть Его беспрерывно. За обедом был также и министр внутренних дел Протопопов, которого во все время обеда беспрерывно высмеивали Великие Князья Георгий и Сергей Михайловичи.

По окончании обеда Государь долго и милостиво расспрашивал меня во всех подробностях о бригаде, ее нуждах, положении и т. д., пожелав успешного формирования и скорого выхода на фронт.

Простившись с Государем, я поехал с генерал-адъютантом Ивановым[401], бывшим Главнокомандующим Юго-Западного фронта, к нему в вагон, где провел вечер в мирной беседе на текущие дела. Опять пришлось выслушать много жалоб на Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, на окружение Государя, на принятие неправильных решений и т. п.

Следующий день я провел за работой и в посещении различных лиц Ставки для получения от них необходимого снабжения для дивизии и, нужно отдать справедливость, всюду получал полное содействие.

На третий день, получив утвержденные штаты и выяснив все подробности, позавтракав за Высочайшим столом и простившись с Государем, я уехал в Николаев, куда прибыли в это время последние эшелоны бригады.

Из Николаева, по размещении частей дивизии, мне пришлось проехать в Севастополь[402] для явки новому начальнику, командующему Черноморским флотом, вице-адмиралу Колчаку, моему школьному товарищу и другу детства. За несколько дней до моего приезда произошел кошмарный взрыв и гибель дредноута «Императрица Мария»[403], удручающе подействовавших на адмирала Колчака. Застал его совершенно убитым такой потерей и очень недовольным порядками, царившими в Черноморском флоте, к которому мы, офицеры Балтийского флота, всегда относились критически, зная по опыту прошлого, что флот, стоящий почти все время в своей основной базе, не может быть на должной высоте, так как береговые интересы, в конце концов, перетягивают.

Вернувшись в Николаев, мне пришлось вложить массу энергии для быстрейшего развертывания дивизии и обучения ее чинов, а также получения снабжения. Последнее было в особенности трудно, так как господа интенданты смотрели на это дело своеобразно, заботясь лишь о пополнении магазинов, а не частей, которым они зачастую отказывали в самом необходимом. Та к было и в данном случае, когда главный интендант Одесского округа, имевший телеграфное приказание от Ставки о снабжении дивизии всем необходимым, долго и упорно отказывался выполнить это, заставив меня обратиться к угрозам донести о его действиях в Ставку. Это заставило его приступить к выполнению моих законных требований, но за мою настойчивость и строптивость была придумана им тончайшая пытка, выражавшаяся в том, что, хотя в г. Николаеве целая площадь была заставлена повозками и двуколками разных видов, для моей дивизии был дан наряд на какой-то завод не то в Туле, не то в Калуге, откуда пришлось принимать с большим запозданием. Приходили лошади из Сибири, а повозок не было. Та к было на каждом шагу и даже в пустяках. Каждый мелкий чиновник старался думать не об облегчении, а об затруднениях, доходя в этом направлении до виртуозности. Главное затруднение я встретил в получении упряжи для артиллерии, на заказ которой мне были переведены деньги Главным Морским Хозяйственным Управлением. Ни один из органов снабжения по артиллерийской части не взялся снабдить дивизию, и пришлось самому изыскивать способ ее получения, для чего командировать офицеров на места изготовления. От одного из посланных я получил, наконец, донесение, что лучший упряжной завод в Москве, обязанный поставлять все исключительно Главному Артиллерийскому Управлению, согласен продать мне все требуемое, если будет приплачена некоторая сумма. Пришлось согласиться на это. Словом, за половину октября, весь ноябрь и первые дни декабря дивизии удалось сделать 2 выпуска унтер-офицеров, обучить ратников ополчения, сбить роты и батальоны. Оставалось сделать полковые и дивизионные учения и дополучить снабжение, когда я снова был вызван в Ставку, как оказалось, для обсуждения вопроса возможности выступления немедленно на фронт хотя бы одной бригады. Изложив полностью доводы, делающие невозможным это выступление и доказав, что вина неготовности дивизии ложится, главным образом, на снабжающие органы, так как люди, лошади и все остальное снабжение все время опаздывало, несмотря на мои самые энергичные требования, я получил подтверждение о необходимости выждать полной готовности дивизии.

Сделал визит флаг-капитану Нилову и застал его в отчаянии. Глубоко преданный Государю адмирал хватался за голову и твердил беспрерывно: «Все кончено. Мы погибли. Измена кругом, никто Государя больше не слушает и нет человека, который смог бы доложить об этом Его Величеству и убедить Его в этом». На мой вопрос, что же делают люди, окружающие Государя, Нилов ответил: «Из всех окружающих один лейб-медик Федоров[404] честный человек, но он доктор».

Ушел от Нилова с отчаянием в душе, сознавая правдивость слов адмирала, доказательства чему были чуть ли не на каждом шагу.

За обедом Государь встретил меня, как всегда, милостиво, но с первых же слов я заметил огромную в нем наружную перемену. Он сильно постарел и осунулся. Сидя почти напротив Его Величества и не спуская глаз с Него, я не мог не обратить внимания на страшную Его нервность, чего ранее никогда не было. Видно было, что у Государя тяжело на душе и что Ему плохо удается скрыть от окружающих свое волнение.

После обеда Государь долго и подробно расспрашивал меня о положении в дивизии и, отпуская, повелел доложить Начальнику Морского Генерального Штаба, чтобы дивизии дали бы еще, по крайней мере, месяц времени на окончательную подготовку. Это было 15 декабря 1916 г. Повеление Государя я немедленно передал вице-адмиралу Русину[405], который на это ответил мне: «Вполне понимаю Государя и Вас, но что мы сможем сделать, когда Ставка просто прикажет Вашей дивизии выступить, не считаясь ни с чем, и Вам придется выступить».

Вернувшись через трое суток к дивизии, я застал приказ выступить на фронт с дивизией и занять участок Дунайских гирл, оставленных совершенно свободными при отступлении из Добруджи сухопутных частей.

Только благодаря несвоевременной подаче транспортов для перевозки морем, дивизия задержалась невольно до конца декабря, когда, посаженная на суда, отправилась в устье Дуная, а я переехал в Одессу для свидания с начальником снабжений вновь организованного Румынского фронта[406], для выяснения вопросов по снабжению дивизии.

Боевой участок, данный моей дивизии, представлял из себя низину, всю заросшую камышами и покрытую водой с небольшими песочными островками, с редкой растительностью. Местные жители строили дома на сваях и сообщались шлюпками. При рытье окопов на глубине одного аршина появлялась вода, почему насыпи приходилось делать искусственными. Сообщение между участками поддерживалось по воде и таким же образом шло все снабжение.

Самый тяжелый участок был против г. Тульчи, где рукав реки делал излучину, почему наша позиция подвергалась продольному обстрелу, и, кроме того, наш берег был совершенно плоский с редкими деревьями, а неприятельский возвышенный. Штаб расположился в городе Сулине, построенном на песке при впадении Сулинского мореходного канала в море. Весь город состоял из дворца Международной компании, ведавшей до войны Сулинским каналом, и нескольких десятков деревянных домов. Вскоре, ввиду подчинения меня Командарму VI армии[407], пришлось перенести штаб в г. Измаил, дабы быть в постоянной связи со штабом армии и не находиться на крайнем левом фланге всей позиции.

Боевые силы участка состояли из отдельной Морской Балтийской пехотной дивизии, береговых батарей с орудиями, снятыми с судов, плавучих батарей, 2-х канонерских лодок и 4-х миноносцев и всего Румынского флота. В моем же распоряжении находились все баржи и около 90 буксирных пароходов.

Волей судеб пришлось мне, морскому офицеру, стать сухопутным начальником и познакомиться с крупной военной организацией — Штабом Армии… Воспитанный во флоте со всеми его особенностями, я чувствовал на первых порах себя немного дико, удивляясь порядкам в Армии. Во флоте все живет сигналом или радио. Достаточно адмиралу поднять несколько сигнальных флагов, имеющих значение какого-нибудь приказания, чтобы эскадра начала бой или отступила, словом выполнила бы все беспрекословно. В Армии же все должно быть написано на бумаге и скреплено соответствующими подписями, без чего ни один подчиненный не сделает шага, хотя бы обстановка и вынуждала бы его к принятию какого-либо решения.

Во флоте, если мне нужно спросить что-либо у начальника, то достаточно передать ему мой запрос по семафору и получить таким же способом ответ, равносильный документу. В Армии же мало говорить по телефону непосредственно с начальником и слышать его голос, на все нужно получить еще и письменное приказание. Во флоте начальника можно видеть ежечасно, для чего достаточно перебраться на шлюпке к нему на корабль. В Армии это не так просто.

По переходе штаба участка в г. Измаил, я выехал на автомобиле в город Болград, где находился штаб Армии. До завтрака я успел познакомиться с начальником штаба, генерал-квартирмейстером и дежурным генералом. Командарм каждое утро ездил верхом, почему до завтрака видеть его было невозможно. За завтраком собрался весь штаб, и я увидел впервые за столом такое количество офицеров разных чинов, что хватило бы чуть ли не на замещение должностей целой дивизии. Во время еды служебные разговоры не допускались. После завтрака Командарм очень любезно назначил мне прием в 8 часов вечера, благодаря чему мне пришлось остаться ночевать в Болграде и познакомиться с частной жизнью чинов Штаба. Все чины штаба были размещены по обывательским квартирам соответственно чину и положению. Многие были с семьями и жили как в мирное время. В городском сквере играла военная музыка, гуляла публика, процветал флирт, игра в карты и т. п. развлечения самого мирного времени.

Начальник штаба — красавец мужчина и большой Дон-Жуан заходил в штаб на короткое время слегка ознакомиться с текущими делами, а остальное время проводил в ухаживании за сестрами милосердия. Штаб работал, как в мирное время, занимаясь бесконечной перепиской, отпиской и т. д. и сводкой всевозможных донесений. Последних было бесконечно много. От штаба моей дивизии потребовали доносить три раза в день по особой таблице о числе штыков в полках, отдельно от ружей и вместе с ружьями, о числе гранат различных систем, снарядов и т. п., что было практически абсолютно бесполезно и только отнимало время у чинов штаба и требовало назначения для этого специальных писарей.

Вот почему штабы никогда не довольствовались чинами, положенными по штату, а всегда имели много прикомандированных.

Во флоте все было иначе. Штаб размещался на боевом корабле. Каюта каждого чина штаба служила ему и канцелярией. Писаря размещались в судовой канцелярии, т. е. специально отведенном помещении под канцелярию со времени постройки корабля. Ни один начальник не мог причислить к своему штабу кого-либо сверх штата. Все сношение шло по радио, семафору или сигналами флагами. Один раз в день отдавали приказ, где помещались лишь назначения, перемещения и т. п. Вся организация была много проще и доступнее для каждого, имеющего какое-либо дело к штабу. Что же касается дам, то они допускались на корабли только в мирное время при приемах, устраиваемых не отдельными личностями, а кают-компанией, т. е. всем составом корабля.

Находясь в Измаиле и имея в штабе участка прямой провод со Штабом Армии, так же как и телефон, я много раз пытался говорить с Начальником Штаба или генерал-квартирмейстером и почти всегда получал ответ, что лица эти вышли на прогулку.

Та к работал Штаб Армии в Великую Европейскую войну.

Незаметно прошли два месяца в подготовке общего наступления весной, когда все мысли были направлены к точнейшей разработке плана перехода войск через Дунай.

Одновременно шли мелкие операции на всем фронте, всегда успешные для нас. Работы было так много, что не было времени интересоваться чем бы то ни было вне своего участка и задач, связанных с ним. Поездки по участку отнимали также много времени, так как ввиду его растянутости приходилось тратить не менее трех дней, а за это время накоплялось много кабинетной работы.

Не было буквально никаких признаков надвигавшейся революции, о которой никто и не думал, когда неожиданно ураганом влетел ко мне в кабинет бледный начальник штаба и подал зловещие телеграммы от командующего флотом с известием об отречении Государя и передаче Престола Великому Князю Михаилу Александровичу. Телеграмма была составлена в туманных выражениях, и из нее можно было ясно понять лишь факт отречения и вступления на Престол нового Императора. Поэтому немедленно войска участка были приведены к присяге на верность Государю Императору Михаилу Александровичу. Всюду царил полный порядок, но чувствовалась какая-то общая подавленность, как будто перед грозой.

Получился по телеграфу текст отречения и последний Высочайший приказ по Армии, где Государь приказывал подчиниться новой власти[408]. А какой — не было понятно. Пришло, наконец, отречение Великого Князя Михаила Александровича[409], и спуталось все. Абсолютно невозможно было понять, кому перешла вся полнота Верховной власти, и стало ясно, что наступила гибель.

Хотел бы я знать, что думали и как рисовали себе дальнейшее устроители революции и отречения Государя. По-видимому, им все казалось каким-то праздником, на котором они будут играть первенствующие роли, заливаясь красивыми речами перед плачущей от счастья толпой. Как подумаешь, что устроителями этой «бескровной революции» были не гимназисты, гимназистки и студенты, неопытная безусая молодежь, а маститые генералы, государственные деятели и председатель Государственной Думы, то делаются совершенно непонятными их близорукость и незнание русского народа.

Как же прав был Государь, когда относился к ним всем с недоверием, и как трудно было Государю делать выбор своих помощников, когда не было кругом людей.

Еще хуже! В этом кошмарном деле убеждения Государя отречься и в сочувствии революции приняли участие и Великие Князья.

На мой боевой участок, далекий от агитаторов и от больших центров, с трудом проникали различные сенсационные новости, почему все текло сравнительно спокойно, и вся полнота власти оставалась по-прежнему у меня в руках.

К сожалению, начала получаться из Ставки Верховного Главнокомандующего преступная литература в виде всевозможных телеграмм провокационного характера со странными запросами, вроде мнений начальников о той или другой мере, предположенной ввести в войсках. Телеграфисты, конечно, прочитывали их первыми и немедленно сообщали их в войска и комитеты. Получалось впечатление, что Верховное Главнокомандование перестало быть таковым, а являлось лишь передаточной инстанцией из революционного центра, который всячески стремился развратить войска и разложить фронт.

В середине марта я понял ясно, что все погибло и что никакие силы не удержат войска в порядке и не вернут их в прежнее состояние, раз развал начинается сверху, а не снизу.

Начальники всех степеней перестали делать свое дело, отдавая все свое время на заигрывание с солдатами, переговоры с комитетами, на выборы делегатов на всевозможные съезды и т. п.

В Штабе VI Армии началась полная вакханалия и каждый стремился использовать время, чтобы получше устроиться и быть выбранным на лучший пост. В Болграде все прогуливались с красными бантами на груди и каждый старался перещеголять один другого размерами их. А я продолжал ходить с вензелями Государя на погонах и с золотым аксельбантом, не получая приказа об отмене свиты. Явилась ко мне как-то некая большая персона из военно-медицинского мира для изучения способов борьбы с тифом или холерой и, увидав меня в свитской форме, прямо таки остолбенела. «Как можете Вы так рисковать, — сказал этот профессор, — в Петербурге Вас разорвали бы на части». Я же спокойно ходил по улицам Измаила, ежедневно бывал в штабе, посещал части, и никто из моих подчиненных не дерзнул оскорбить меня или нарушить дисциплину. И во вверенных мне частях было спокойно, и только служба заметно ослабла.

Настал день, когда я пришел к убеждению, что дальше служить становится невозможным или, вернее, что я просто не подхожу под новые порядки, и я решил поехать к Командарму с просьбой об отчислении меня от должности. Генерал Цуриков[410] долго убеждал меня о необходимости подчиниться новым правилам, уверяя, что все скоро войдет в норму и все привыкнут к новым порядкам. В конце концов, после долгих дебатов Командарм согласился уволить меня в месячный отпуск, по окончании которого я обещал ему больше не возвращаться.

Мучительно хотелось знать, что с Государем и Его Семьей, а в далекий Измаил не доходили никакие известия, кроме вздора.

Вернувшись из штаба с отпускным билетом в кармане, я собрал отрядный комитет и сказал ему несколько правдивых слов, объявив, что при создавшейся обстановке, как честный солдат, я служить не могу и что скоро они увидят воочию, каким развалом все кончится. Поэтому я уезжаю в отпуск, из которого больше не вернусь. Из комитета я вышел на улицу, сопровождаемый криками «ура», сел в автомобиль и уехал в нем в Одессу, с мыслью следовать на нем до Севастополя, где мне хотелось переговорить с адмиралом Колчаком, бывшим моим начальником и другом детства.

В Одессе я собственными глазами увидел завоевания революции и создавшийся во всех областях хаос. Между прочим, в Одесском совете рабочих и солдатских депутатов обсуждался чей-то запрос о старорежимном порядке в г. Измаиле и в отряде обороны устьев и гирл Дуная, а также доклад какого-то депутата о моем приезде в Одессу и моих разъездах по городу в автомобиле и стрельбе с него по народу.

Теперь смешно вспоминать об этом, но тогда это пахло кровью и, если я не был арестован немедленно по такому вздорному обвинению, то только благодаря председателю совета, моему личному другу еще с детских времен.

Мой приезд совпал с посещением города двумя маститыми деятелями революции, господами Керенским[411] и Гучковым, которые говорили речи без конца, надеясь кого-то уговорить, и уверяли, что скоро все будет хорошо, а революционная армия, освобожденная от гнета тирана, покажет чудеса героизма. Какие жалкие личности и как я счастлив, что судьба не столкнула меня с ними.

В Одессе же я узнал впервые, что Государь и вся Семья находятся в Царском, как бы арестованными, и что предполагается вывоз Их за границу. Если бы это удалось сделать г-ну Керенскому, то верю, что многие честные русские простили бы ему прегрешения перед Родиной.

Насладившись вдоволь видом «бескровной революции», я выехал на автомобиле дальше через Николаев на Севастополь, но ввиду разлива Днепра переправа через него была прервана. Пришлось снова вернуться в Одессу, отпустить автомобиль в Измаил, а самому на военном транспорте идти в Севастополь.

Здесь я застал полную растерянность. Кое-как сдерживал всех адмирал Колчак, пользовавшийся огромным авторитетом.

Мое появление в штабе произвело сенсацию, и от меня сторонились, как от зачумленного. К адмиралу меня просто таки не пустили, уверяя, что он очень занят. И.д. начальника штаба на мое предложение назначить меня на какой-нибудь пост по флоту откровенно ответил, что это было бы очень желательно, но при настоящей обстановке совершенно невозможно. Не желая смущать чинов штаба своей контрреволюционной фигурой, я покинул штаб, а вечером отправился к адмиралу Колчаку на квартиру, где после обеда мирно с ним беседовал. Он прибыл только что из Петрограда, познакомившись лично со всеми членами Правительства и деятелями революции, а также с положением дел. Впечатление у него создалось кошмарное.

О Государе и Его Семье он знал мало, но сообщил, что Они находятся в полной безопасности в своем дворце в Царском. Лично мне он запретил ехать в Петроград, где шайки убийц бродили по квартирам и приканчивали разных лиц, руководясь списками, и мы совместно решили вопрос об отчислении меня в резерв чинов и временному поселению в г. Николаеве, где революция протекала очень спокойно, несмотря на наличие в городе около 40 000 рабочих. Я так и сделал. В Николаеве я застал полное спокойствие и всех начальников на своих местах. Даже матросы полуэкипажа и те вели себя вполне скромно, а судовые команды двух ремонтируемых судов просто образцово. Объяснялось это очень просто: в г. Николаев еще не прибыли специалисты агитаторы, которые были заняты фронтом, Балтийским флотом, Петроградом и Москвой.

Со времени приезда в Одессу я, естественно, перечитывал ежедневные газеты, удивляясь их изобретательности во лжи и инсинуациях.

Наглость, с которой печатались небылицы про Государя и Его Августейшую Семью, была просто оскорбительна, а писаки, почувствовав свободу, действительно, изощрялись в возмутительных фантазиях.

В Николаеве, к счастью, и этого почти не было. Местная печать вела себя очень прилично, ограничиваясь больше местными интересами.

Вскоре по моему приезду в Николаев начали доходить печальные вести об углублении революции в Балтийском флоте и в армии. Погиб выдающийся адмирал Непенин, командовавший флотом, и с ним лучшие командиры и офицеры. Погибли мученической смертью в Кронштадте адмиралы Вирен и Бутаков.

Произошли, наконец, кошмарные убийства офицеров в Севастополе.

И все это осталось безнаказанным, как бы оправдывая убийство угаром и подъемом.

Какое же это было Правительство, которое все это знало и могло оставлять без наказания убийц лучших сынов Родины? Ясно было, что страна быстро катится в пропасть и ничто не в силах уже удержать ее.

Пришло известие о переводе Государя и всей Семьи в Тобольск[412], как бы для лучшей охраны Их от черни.

Среди общей разрухи и кошмара как солнечный луч проглянуло так называемое Корниловское выступление, закончившееся лишь пролитием лишней крови неповинных генералов и офицеров, заподозренных в сочувствии движению.

Очевидно, что не генералу Корнилову[413] суждено было спасти Родину.

В начале января 1918 г. мне пришлось выехать в Петербург, где находились в Императорском Училище Правоведения[414] два моих сына, чтобы поселиться с ними, так как училище было вынуждено закрыть интернат и из дортуаров устроить общежитие для каких-то крестьянских депутатов.

В это время у власти были уже большевики и страна докатилась до дна пропасти. Дальше идти было некуда. Жизнь человеческая стала дешевле тряпки и людей расстреливали за все или за ничто, оптом и в розницу. Свобод было объявлено так много, что не стало ни одной. Но зато грабили всех и вся, систематично по строго обдуманному плану. Людям и животным запретили питаться, предоставив это право только солдатам и рабочим, но и то впроголодь. Жители начали покидать родной Петроград, где жизнь в промерзших нетопленых квартирах стала невозможна. Тронулся и я на юг России в новые государственные образования, потрясенный известием об убиении всей Царской Семьи[415] и многих из Великих Князей[416]. Хотелось верить, что на юге найду других людей, более сильных духом, испытавших уже всю прелесть революции и поэтому скорее отрезвевших.

К сожалению, героические порывы вождей, пытавшихся собрать вокруг себя всех крепких, еще не потерявших веру в величие своей любимой Родины и отстоять ее от напора интернационала, быстро потонули в вихре вакханалий, так легко народившихся на богатом юге. Все авантюрное и беспринципное крепко присосалось к нарождающейся власти, а неясные лозунги последней легко подрывали ее авторитет.

Это было вторичное и еще более жестокое разочарование, так как можно было понять действия большевиков, выполнявших какой-то определенный план, но вся та дикая свистопляска, которая так быстро расцветала на Украине, Дону, Кубани и в Добрармии и свидетелем которой мне пришлось быть, была абсолютно не понятна.

Да простит мне читатель неумелое и сжатое изложение. Хотелось написать иначе. Написать так, чтобы каждому при чтении стала бы ясна и понятна светлая личность Государя Императора Николая II и Его Супруги, а также наша общая непоправимая вина перед Ними, посвятившими все Свои силы на служение Родине нашей и отдавшими жизнь Свою, Своей Семьи и близких людей за народ Свой.

Настанет время, когда беспристрастная история воздаст должное Величайшему из Русских Царей Дома Романовых, в царствование коего, несмотря на полное отсутствие способных помощников и на ведение двух кровопролитнейших войн, Россия шла колоссальными шагами по пути прогресса и обогащения.

Теперь уже ни для кого не секрет, что Россия была накануне полной победы и, не будь измены ближайших к Трону лиц, Европейская война была бы закончена блестяще и Россия была бы первой Державой в мире и народ ее самым богатым.

Доведением войны до конца Россия была бы обязана одному лишь Государю Императору. Он единственный до последнего дня не терял присутствия духа, не знал усталости или упадка энергии. Все с той же неизменной улыбкой, всегда ласковый и бесконечно добрый, Государь, приняв на Себя всю ответственность, окруженный сплошь недоброжелателями или зазнавшимися рабами, спокойно делал свое дело, как часовой на посту.

Можно смело сказать, что Государь был единственным человеком в России, который упорно желал довести войну до победного конца, что и было одной из причин Его гибели. А злонамеренные люди утверждали, что Государь был безвольным человеком.

Какой-то злой рок висел над Государем, и никто не был в силах предотвратить предопределение судьбы. Это сказывалось даже в пустяках, и стоило Государю что-либо наметить заранее или пожелать, чтобы обстоятельства сделали бы исполнение этого невозможным.

Как-то раз, вступив в дежурство, я получил от скорохода большой запечатанный конверт лично от Их Величеств… Вскрыв его, я нашел фотографическую группу: Государь, Императрица и Наследник, снятые на палубе яхты «Штандарт», с собственноручными подписями.

При выходе Их Величеств к завтраку приношу свою глубокую благодарность за высокую милость, а Государь говорит: «Это на память о наших совместных плаваниях и, надеюсь, не последних». Больше никогда мне не пришлось плавать с Их Величествами, хотя, казалось бы, это должно было быть так естественно.

Когда командир Императорской яхты «Штандарт» свиты Его Величества контр-адмирал Чагин покончил жизнь самоубийством по невыясненным до сих пор причинам, я командовал эскадренным миноносцем в 1 минной дивизии. Неожиданно получил вызов от флаг-капитана Его Величества адмирала Нилова приехать к нему в Царское Село, и при встрече он передал мне о своем последнем разговоре с Его Величеством по поводу назначения нового командира на яхту. Выяснилось, что у Государя я был единственным кандидатом. Правда, я тут же просил адмирала не назначать меня на этот пост, так как он связан с неизбежными лишними расходами, которые естественно обременили бы мой бюджет, почему получилось впечатление, как будто бы я сам отклонил назначение. На самом же деле нет сомнения, что я назначен все равно не был бы, так как нашлось бы много лиц, которые пошли бы против желания Его Величества и настояли бы на назначении другого командира.

22 ¹/₂ года процарствовал Государь Император Николай II, ведя страну к неизменному процветанию и подданных своих к обогащению на зависть всем соседям.

Несмотря на тяжелую политическую обстановку внешнюю и внутреннюю, на интриги Германского Императора, добивавшегося всяческими путями лично влиять на Государя, на отсутствие преданных лиц с государственным опытом, на зловредное поведение Государственной Думы, приносившей гораздо более вреда, чем пользы, на разрушительную работу кадетской партии, на усиленную подпольную работу революционных организаций, Россия благоденствовала под Державным Скипетром Высокомилостивого Царя, обезоруживавшего всех Своей добротой и снисходительностью.

С чувством искреннего восторга и гордости вспоминается колоссальный рост промышленности, такое быстрое развитие техники, великолепные железные дороги, огромный вывоз за границу, широкие внутренние и внешние кредиты, высокое качество зерна и муки, легко конкурирующих на рынке, все улучшающийся административный аппарат, образцовая армия и прекрасно оборудованный флот.

Всем этим Россия обязана не бесталанным министрам или Государственной Думе, проводящей время в пустых разговорах, а исключительно Государю Императору, шедшему наравне с веком и вкладывавшему в Свое служение Родине всю Свою душу, все Свои помыслы и энергию.

Заканчиваю свои воспоминания с глубокой верой в то, что настанет, наконец, час возрождения многострадальной Родины нашей и образумившийся народ русский воздаст должное каждому по делам его, вознесет горячие молитвы к Всевышнему о злодейски убиенном Царе-Мученике и причислит Его к лику Святых.