Письма из Лозанны
Книга литературоведческих очерков о писателях, чья жизнь и творчество были связаны с Уралом, Особое место отведено письмам выдающегося книговеда, библиографа и писателя Н. А. Рубакина.
ПИСЬМА ИЗ ЛОЗАННЫ
Н. А. Рубакин
В швейцарском городе Лозанне долгие годы жил и трудился Николай Александрович Рубакин, автор выдающегося труда, известного под названием «Среди книг». В подзаголовке значится: «Опыт обзора русских книжных богатств в связи с историей научно-философских и литературно-общественных идей». Без такого издания, писал в своей рецензии В. И. Ленин, «ни одной солидной библиотеке… нельзя будет обойтись».
Н. А. Рубакин внес замечательный вклад в теорию и практику самообразования. Он разрабатывал проблемы пропаганды книги и руководства чтением в связи с изучением психологии основных типов читателей, в результате чего создал теорию библиопсихологии.
Однако в ней проявились ошибочные методологические позиции. Тенденции Н. А. Рубакина к аполитичности, к «надпартийности» критиковал в той же рецензии Ленин. Вместе с тем В. И. Ленин высоко ценил Рубакина как библиографа и книговеда. Они почти в одно и то же время оказались в Швейцарии и с той поры хорошо знали друг друга.
Н. А. Рубакиным написано огромное количество научно-популярных книг, общий тираж которых составляет более 20 миллионов экземпляров.
— Отмечены ли в Лозанне места, связанные с Рубакиным?
Гид, сопровождавший нас в туристической поездке по Швейцарии, пожал плечами.
— А кто такой Рубакин?..
Не так уж много минуло времени, как перестало биться сердце ученого, а в Лозанне и соседнем Кларане, где Николай Александрович прожил почти сорок лет, он забыт, и ничто не напоминает о нем, словно бы не ступала нога Рубакина по здешней земле.
Думы мои в тот момент были о бескорыстном русском человеке, его щедрой и отзывчивой натуре, приветливости, его огромных знаниях, которые стремился передать своему народу.
В Лозанне, возле небольшого особняка, затерянного в густой зелени деревьев тихого квартала, где когда-то жил Н. А. Рубакин, родилась мысль рассказать о живительных и плодотворных связях его с уральцами.
Письма из Лозанны. Их множество. Они хранятся сейчас в Рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, частично — в архивах Свердловска, Перми и других городов страны. Малая часть их напечатана в периодических изданиях, а основное эпистолярное наследие до сих пор и не опубликовано и не изучено.
А между тем это духовное богатство, завещанное ученым с тысячами книг и рукописей нашей стране, доступно исследователям, открывает перед ними все новые и новые возможности в ознакомлении с неизвестными документами.
Чтобы представить переписку Н. А. Рубакина, ученого и писателя, достаточно сказать, что он переписывался более чем с 20 тысячами читателей и корреспондентов, проживавших во всех концах огромнейшей России и во многих зарубежных странах. По количеству писем, их многообразию эпистолярная коллекция Н. А. Рубакина является одной из крупнейших. Энергия этого человека поражала современников, вызывает удивление она и теперь.
Революционные деятели, писатели, ученые, бывая в Швейцарии, встречались с ним, пользовались его уникальной библиотекой, библиографическими трудами, дружили с ним. Среди них: Г. В. Плеханов и А. В. Луначарский, Р. Роллан и М. Горький, Н. К. Крупская и Вера Фигнер.
Я мысленно представил карту переписки Н. А. Рубакина с читателями России и будто увидел густую сеть пунктиров, покрывших Урал и связавших наш край со Швейцарией. Эти линии протянулись к Оренбургу и Челябинску, Кургану и Нижнему Тагилу, Уфе и Перми, Екатеринбургу и Ирбиту, Белорецку и Тобольску, Златоусту и Шадринску и многим другим уральским и приуральским поселкам, железнодорожным станциям и селам.
И когда я в библиотеке перелистал толстые журналы, в которых регистрировалась переписка Н. А. Рубакина, то передо мной раскрылись интересные человеческие судьбы. Это были люди самых разных возрастов и профессий — учителя, библиотекари, студенты, земские работники, литераторы и просто крестьяне и рабочие, жаждавшие расширить свои знания путем самообразования. Они спрашивали ученого обо всем, что их интересовало, делились сокровенными мыслями, присылали свои первые литературные опыты, рефераты, сочинения, книги, и все тщательно изучалось Рубакиным, не оставалось без ответа.
Активная переписка Рубакина с уральцами завязалась еще до его эмиграции в Швейцарию и продолжалась до конца жизни. По письмам легко прослеживается социальный облик и политические взгляды его корреспондентов, ярко видна эпоха накопления и взрыва революционных сил России.
На этом историческом фоне вырастает сама фигура подвижника-ученого, посвятившего себя пропаганде книги, распространению знаний в народе.
Содержание одного конверта
Мы мало знаем о том, как пришел в литературу прозаик и драматург Александр Завалишин. Слишком общи сведения его биографии, напечатанные в кратких справочниках и энциклопедии. Даны лишь основные даты и место рождения, сказано об участии его в гражданской войне на Урале, об учебе, первых публикациях, выходе книг и постановке спектаклей на местных и столичных сценах, упомянуто о работе в редакциях газет.
Обязательные анкетные данные не раскрывают, а только хронологически перечисляют жизненные вехи А. Завалишина. Несколько литературно-критических статей добросовестно пересказывают известные биографические сведения и не добавляют новых фактов из его литературной и общественной деятельности.
Мы никогда не узнали бы об истоках творчества А. Завалишина, если бы отдельные документы не обнаружились в фондах Н. А. Рубакина.
Здесь оказалась подробнейшая биография писателя с множеством житейских подробностей, раскрывающих характер, настроение, природные склонности и интересы А. Завалишина. Здесь же сохранились рукописи первых рассказов «Победа добра», «Городничий XX века», пьеса в одном действии «Крючки», напечатанная отдельным изданием в Москве в 1915 году и поставленная на сцене Челябинского Народного дома.
Пьесу автор с благоговением посвятил своему дорогому учителю Н. А. Рубакину. А на экземпляре, отправленном в Швейцарию, еще и автограф: «Н. А. Рубакину от глубокоблагодарного автора. 7/20—III—1918, г. Оренбург». Вот в этом-то пакете с отметкой: «В конверт Завалишина (читатель)» дошли до нас ценные бумаги писателя-земляка.{1} Среди них рассказ «Победа добра» — о двух молодых людях — Анри и Франце, задумавшихся над своей жизнью: прожигать ее в распутстве и безделье, или посвятить благородному делу, стремлению к лучшему идеалу.
Что послужило толчком к написанию рассказа? На этот вопрос помогает ответить письмо автора от 13 июля 1913 года, адресованное в Швейцарию.
«Это от строчки до строчки истина, — сообщает Завалишин. — Все в нем написанное лично мною пережито, перечувствовано, передумано, потому что я являюсь не только автором, а, главное, героем этого рассказа».{2}
Оказывается, высокий, худой юноша Анри — сам автор, а Франц — его друг.
«Покорнейшая моя просьба теперь заключается в том, чтобы Вы просмотрели эти рассказы и сказали мне, что они из себя представляют. А, главное, о «Победе добра», который я написал под влиянием пережитого в одну ночь».{3}
Значит, в основе рассказа «Победа добра» — реальные события, которые автор не сумел правдиво и убедительно раскрыть, не владея еще приемами реалистического письма.
В «Городничем XX века» — более удачная попытка рассказать об окружающей действительности: виден захолустный город, затерянный в глуши огромнейшей Оренбургской губернии, полный произвол городничего, который сам себе и бог и царь.
В рассказе показан быт полицейских, бедность и ограниченность их интересов, пьянство и обжорство, издевательства над подчиненными и арестованными. Здесь автору не откажешь в наблюдательности, в подборе деталей, выразительности языка.
Рассказы подписаны псевдонимом «А. Кулевчинский», но в рукописи «Победа добра» псевдоним зачеркнут, а сверху надписано: «А. Завалишин».
Содержание рубакинского конверта помогает восстановить литературную среду, способствовавшую развитию дарования молодого писателя. Тогдашний Оренбург жил довольно бурной для провинциального города культурной жизнью, работал «кружок литераторов», выпустивший в 1913 году вторым дополненным изданием сборник «Серый труд». Составил его Н. Афиногенов — отец известного советского драматурга. Книга вызвала «бурю в стакане воды». Через месяц после выхода полиция стала изымать ее из магазинов. Сборник был конфискован.
«Кружок литераторов» не унывал. Он готовил к выпуску очередной сборник «Севы». В нем предполагалось опубликовать рассказ А. Завалишина «Жизнь, ты нужна». А у автора к этому времени были уже написаны: «Рассказ о былом», «Душегуб и ведьма», «Сын» — картинки из полицейской жизни, тематически близкие «Городничему XX века».[1]
Александр Завалишин ждал ответа из Швейцарии. Н. А. Рубакин, как учитель и наставник, писал своему ученику все, что думал о нем, начинающем авторе.
«Многоуважаемый Александр Иванович.
Простите, что задержал ответ на Ваше письмо. Болезнь, переутомление и целый ряд случайностей, уж не считая летней жары, сделали меня на летние месяцы вялым, довольно неаккуратным, в чем сердечно каюсь. Вашу рукопись прочел еще давно и к тому же с огромным интересом. Во-первых, Вы близко изучили нравы такой среды, которая очень мало освещена в литературе. Уже по одному этому Вы должны понять, какое богатство наблюдений в Ваших руках. Далее, у Вас есть умение писать: хороший слог, есть наблюдательность, а иногда и искренность (скажу, впрочем, прямо — не всегда), — даже есть и картинность, к тому безыскусственность, она для писательства значит очень много, и ею, как и другими отмеченными качествами, Вы не можете не дорожить.
Вывод по предыдущему такой: Вы писать можете, и я советую Вам немедленно заняться опытами в этом деле хотя бы ради практики в видах будущего. Под этими опытами я понимаю отнюдь не сочинительство, искусственно воспитанное, а правду действительно изученной и на себе самом испытанной жизни. Но и это еще не все. Чтобы продумывать и изучать, необходимо умение мыслить и чувство справедливости, доброжелательства, светлое чувство, которое и отличает человека от свиньи, хотя бы торжествующей. (Прочтите мою статью «Для чего жить на свете» в № 6 «Нов. журнала для всех» за 1912 г. и мои «Письма к читателям о самообразовании». Изд. Карбасников. 1913 г.) Читая Вашу автобиографию, я вижу, что в этих последних отношениях Вы должны много и много поработать над собою. Ваш кругозор нуждается в углублении и расширении, Ваше чутье во многих отношениях еще затемнено влиянием обстановки, в какой Вы жили. Вашей душе нужно прибавить побольше свежего воздуха, света, да, кажется мне, и душевного тепла. Подумайте об этом и прочтите, напр. для самоочистки, такие книги: Астырев. «О волостных писарях». Глеб Успенский. Сочинения (напр. «Будка», «Прогулка», «Обстановочка» и др.). Коновалов. «Деревенские впечатления». Читайте эти книги… Особенно книги Л. Толстого: «Неужели так надо?», «Так что же нам делать?», «Деньги». Далее прочтите: Швейцер. «Эмма», Беллами. «Через сто лет», Гюго. «Отверженные». В этих романах Вы увидите, что есть на свете (и были во все времена) люди, которые словно тянули и других вперед к свету, ибо и сами туда не могли не тянуться. О них подумать стоит, над их принципами, их смыслом жизни. Прочтите затем «Темное царство», «Луч света» (Добролюбова). Писарева: «Реалисты», «Базаров» и другие его соч., Вы почувствуете, какая перед Вами — светлая бесконечность.
Но надо идти дальше. Надо расширять кругозор при помощи фактов…
Попробуйте написать и пришлите мне для просмотра очерки из жизни полицейских. Пишите правдиво и беспристрастно. В заключение я уверен, что Вы можете выработать нечто гораздо больше того, чем то, что Вы теперь по себе представляете. Итак, серьезно принимайтесь за работу и верьте в мою искренность, доброжелательность.
Ответ Николая Александровича взбодрил Завалишина, прибавил ему энергии и веры в свои силы.
«Получил вчера Ваше, счастливое для меня, письмо. Восторгу моему, кажется, не было пределов, когда я увидел на конверте значок заказного письма с надписью «Klarans». Много раз я его перечитывал. Прочитав первый раз, я ничего не мог почти понять, за исключением того, что «могу писать». При дальнейшем чтении смысл все больше и больше прояснялся и, наконец, я освоил все, что в нем есть. Приношу Вам глубочайшую благодарность за внимание ко мне, человеку почти беспомощному, брошенному в капризные руки судьбы…»{5}
Внемля совету учителя, что «надо идти дальше, надо расширять кругозор», Александр Иванович решает пойти учиться и подает прошение в Петербургский институт о зачислении его студентом. Согласно правилам, в институт принимались лица, не имеющие классического образования, а обязующиеся в течение двух лет с момента зачисления сдать экзамен на аттестат зрелости. Он доверительно сообщает Рубакину, что без средств будет трудно учиться, а потому обратился за стипендией к известному благотворителю Н. А. Шахову.
«Пишу Вам на этот раз исключительно о Ваших рукописях. Прочел я их, продумал и хочу поделиться с Вами своими думами. Прежде всего о «Городничем XX века». В общем, он вышел у Вас недурно, но есть в нем большой недостаток — это то, что Вы обрисовали эту сторону жизни слишком общо и внешне. Мне казалось, что Вы, как хорошо знающий среду и ее психологию, внесете много интересных деталей, характерных положений и ярких особенностей. Этого у Вас однако нет, если не считать эпизода с Колькой Константиновым, который, должен Вам признаться, очень слабо обрисован. С этим эпизодом Вы не справились. А жаль. Он мог сделать весь очерк более живым и оригинальным… Тут сказалось недостаточное знакомство с литературной техникой. Видно, что идеи живо стоят перед Вами, и фактов и наблюдений у Вас много, и психология вроде понятна, а овладеть всем этим сонмом идей, наблюдений, фактов и переживаний еще не можете. Надо над этой вещью Вам поработать еще немного, оживить ее новыми фактами и наблюдениями и сделать более незаметными переходы от одной главы к другой. Мне кажется, это будет не так трудно сделать.
Вообще-то Вам надо поставить за правило — отшлифовывать каждую свою фразу возможно тщательней, связней, чтобы все части были согласованными. И еще существенный недостаток — отсутствие действия. Дан только диалог двух лиц, но нет положений. Это очень большой недостаток. Читатель требует действия, а не разговоров. Да это и так понятно — только в действиях человек проявляется вполне ярко. Вы, очевидно, и сами сознаете недостаток действия, а потому считаете нужным освежить своими словами то или другое положение или настроение. Но слова автора тут тоже изменить ничего не могут. Обратите внимание на этот недостаток — он может испортить очень многое. И потом еще одно: красота поступка, его величие или недостаток изображайте действиями, переживаниями и настроениями героя, и избегайте — убедить читателей словами, что то или другое движение души героя высоко или хорошо. Вообще себя затушевывайте, а говорят и действуют пусть герои. Впрочем, обе присланные Вами вещицы, а особенно «Городничий», лишний раз доказывают мне, что Вы можете писать. Серьезно работайте над собой.
Вот мои мысли. Они, быть может, не так хороши, как хотелось бы Вам, но и о достоинствах Ваших очерков, и об их недостатках я считал нужным сказать все — зная по горькому опыту, что излишняя снисходительность часто сильно вредит пробующему свои литературные способности. Мне кажется, что со всем, что я сказал, Вы согласитесь. Я хотел бы видеть переработанным «Городничего». Пишите. Желаю Вам всего хорошего.
P. S. Сейчас получил Ваше письмо от 20 авг. Поздравляю от души. Я уверен, что перемена обстановки много даст Вам. Но на Шахова не рассчитывайте. Он завален просьбами».{6}
3-го декабря 1913 года А. Завалишин сообщает:
«Городничий» мною расширяется больше и больше. Все указанные Вами недостатки, по мере сил и уменья, сглаживаю, пополняя пробелы новыми подробностями из жизни «иезуитов».
Указанные Вами книги читаю. В них раскрываются новые истины для меня, новые положения, с которых можно смотреть на жизнь. Мне остается только глубоко, глубоко благодарить Вас за свет, который Вы пролили на меня, добрейший Н. А. Теперь я начинаю подниматься на ноги и чувствую, что поднимусь.
Большое спасибо Вам! Рассеянные по разным уголкам России ученики Ваши с глубокой признательностью принимают Вашу духовную пищу. Мы до гроба будем Вам благодарны за Вашу помощь».{7}
Завалишин посылает ему на отзыв сборник «Серый труд».
«Дорогой Александр Иванович.
Спасибо Вам за Ваше теплое, душевное отношение ко мне и к моей работе. В этой работе, в этой переписке с друзьями-читателями — моя радость: делаю все, что могу, а что из этого выходит, не знаю, не мне об этом судить.
К сожалению, на этот раз не могу исполнить Вашу просьбу — дать в печать отзыв о сборнике «Серый труд». На это есть многие причины. Лучше я выскажу свои мнения лично Вам. Сборник я просматривал: видно, что он составлен из произведений начинающих писателей. Всем им прошу передать привет и пожелания работать и работать над самими собою, тщательно изучая литературу и ее историю… Мой совет — пусть лучше не торопятся писать, а раньше поработают над собой. Еще я советовал бы всем авторам, участвующим в сборнике, внимательно ознакомиться с сочин. Г. Успенского, Астырева и других бытописателей народной среды.
Из Вашего письма и очерков я вижу, что у Вас накопилось много наблюдений из той среды, которая немало дала литературе. И Вы не торопитесь… Ваше время еще придет, у Вас все впереди. Лучше, как Вы пишете, спокойно займитесь подготовкой к экзамену на аттестат зрелости. Эту мысль я очень одобряю.
Хотелось бы побеседовать с Вами поподробнее, но это время я завален работой, так что и передохнуть некогда. Всего лучшего.
С приемом в институт дела осложнились. Не было средств. Н. Рубакин оказался прав, благотворитель на просьбу Завалишина не ответил. Теперь вся надежда — на самообразование.
Да и время наступило тревожное. 1914 год принес кровопролитную, тяжелую войну. Завалишин успевает в первую половину этого грозного года закончить пьесу «Крючки». В ноябре 1915 года ему удается ее напечатать в одной из московских типографий. Помогли товарищи по учебе в народном университете имени А. Л. Шанявского.
В этой пьесе повторены коллизии рассказа «Городничий XX века». Действуют те же персонажи, но только показаны они ярче, более типизированы, отточены характеры.
Связь с Н. А. Рубакиным обрывается. И только перед уходом на фронт гражданской войны Завалишин посылает в Швейцарию бандероль с первой книжкой, с благоговейным посвящением учителю.
Годы гражданской войны позади. А. Завалишин в Челябинске. Он работает ответственным секретарем городской газеты «Советская правда». На подмостках Народного дома ставятся «Крючки». Как прошел спектакль, сказать трудно. Городская газета отозвалась на премьеру короткой информационной заметкой.
Из Челябинска А. Завалишина отзывают на работу в редакцию газеты «Беднота». Началась новая полоса в жизни нашего писателя-земляка. В 1928 году у него выходит в московском издательстве «Недра» сборник «Пепел».
На последнее письмо, посланное из Оренбурга весной 1918 года, Н. А. Рубакин не ответил, но А. Завалишин не теряет надежды на восстановление связей с наставником и посылает ему свою книгу с проникновенной надписью:
«Гуманнейшему руководителю русской молодежи в мрачные годы самоправия, дорогому моему учителю Николаю Александровичу Рубакину, чье человеческое отношение ко мне возбудило рост лучших сторон моей личности. Книга эта — плод посланного Вами в 1913 году творческого зерна и свидетельство того, что Ваши труды и воспитательное попечение о вышедших из низов не пропали даром».
Бандероль была послана А. Завалишиным в Швейцарию 15 марта 1928 года.
Н. А. Рубакин отвечает:
«
Дорогой Александр Иванович,
Ваш «Пепел» получил еще в конце марта, но не хотел писать Вам до тех пор, пока не удалось прочитать Вашу книжку. Большое спасибо и за нее, и за добрую память, и за подпись на первой странице, такую трогательно-душевную. Я искренне рад, что много-много лет тому назад учуял по той Вашей рукописи, какую Вы тогда прислали мне на просмотр, что в Вас несомненно имеется искорка, которая, в конечном счете, и сделает из Вас писателя. Много удовольствия доставило мне чтение Вашей книжки. Читая некоторые Ваши рассказы-сценки, я покатывался со смеху. Нельзя не видеть, что Вы накопили огромный материал житейский и черпали его прямо из жизни. Но эта жизнь, в сущности, ужасна, по Вашим описаниям! Это вроде как ад кромешный, своего рода вихрь невежества, грубости, озверения, всяких сортов ненависти. Неужели Вы видели в Вашей жизни только отрицательные явления и отрицательные типы? И неужели в широкой трудовой массе отсутствуют сознательные и искренние строители того светлого будущего на началах обобществленного труда и международного братства, о которых я и мечтал и писал и пишу весь мой век до сих пор? Больно поразил меня Ваш первый рассказ. Я понимаю коммунизм, настоящий коммунизм не как месть («око за око»), а как сублимацию и своих и чужих инстинктов. Разумеется, Вы вполне правильно изобразили белых, но Вы укололи бы их гораздо больнее, если бы показали, что борцы за интересы трудящихся по существу стоят выше. Впрочем, и этот Ваш рассказ написан очень хорошо, но он не в Вашем жанре. Вот из других Ваших рассказов так и пышет жизнью.
А язык Ваш — просто прелесть: таких словечек, какие Вы где-то подслушали, и не придумаешь.
Искренне желаю Вам все большего и большего успеха в Вашей литературной работе. Я уверен, что Вы продвинетесь далеко.
Ваши письма ко мне, полученные более 10 лет тому назад, у меня хранятся в полном порядке. И Ваш первый печатный опыт тоже.
А известно ли Вам, что здешние русские газеты частенько перепечатывают Ваши рассказы? Так, напр. в «Руле» были напечатаны в этом году расск. «Расписались» и «Семейная радость».
Всего Вам доброго. Пишите.
Наставник молодых литераторов
Н. А. Рубакин обладал врожденным тактом педагога и наставника. Это ярко проявилось в его ответах на письма. Вот одно из таких, наиболее характерных, полученное из Оренбурга от 13-летнего Ибрагима Каримова, сына татарского писателя Фатиха Каримова:
«Многоуважаемый дядя Рубакин! Читал Ваши сочинения и нашел их очень полезными. Увлекся ими, и мне хотелось видеть и благодарить автора этих сочинений, но это была только одна мечта. Когда же я случайно прочел в газете «Известия» Ваш адрес, то от души порадовался, что Вы живы и здоровы…
Мой отец — татарский писатель и журналист — тоже очень любит Ваши сочинения и всегда рекомендует их читать, желает некоторые из них перевести на татарский язык. Дядя Рубакин! Если бы Вы мне написали письмо, состоящее хотя бы из нескольких строчек, то я его сохранил бы на вечную память».{10}
Мальчику Рубакин ответил, и между ними завязалась переписка. Позднее Николай Александрович выслал Ибрагиму Каримову свою фотографию.
Как драгоценные зерна он оберегал молодых. Николай Александрович считал, что каждый человек может быть писателем. Даже письма рядовых читателей он рассматривал как начало писательского труда. Может быть, потому — его ответы полны советов и призыва к самообразованию, к овладению опытом, накопленным классиками и писателями-современниками.
Анна Шамшурина из Екатеринбурга присылает ему газетные вырезки. Ей хочется услышать оценку ее рассказов. Среди присланных — набросок «Преступление» и «Наказание», рассказы «Смерть» и «Былое», напечатанные в газете «Зауральский край». В них показывается беспросветное существование деревенской бедноты и городских пролетариев.
Шамшурина пишет:
«Помогите мне разобраться в жизни, в этом ужасе и тоске, что творится вокруг. Книгами или словами и советом, помогите. Я жить хочу, а не прозябать».{11}
Сама она из деревни, окончила 3 класса гимназии, живет с матерью на скромные деньги, получаемые за сдачу своего дома под постой крестьянам, приезжающим в Екатеринбург на отхожие промыслы. Ей хочется подняться из «низины мысли и дела», участвовать в общественной жизни.
«Вы не замедлили ответом, — читаем мы в письме Шамшуриной, — и я получила Ваш отзыв об этих вещах (рассказах), и выписку книг, за что приношу Вам запоздалую свою благодарность».
«Я начинающий поэт, даже кое-где кое-что печатавший и удостоившийся лестного отзыва известных поэтов. Но моя слабая сторона — неуменье отделывания стиха», —
пишет Н. Ромашев из Троицка. Он просит помочь ему, посоветовать литературу для самообразования.
И в Троицк из Швейцарии приходит обстоятельный ответ с дружескими советами молодому поэту, до этого познакомившемуся с рубакинскими «Письмами о самообразовании».
Уфимский поэт Четвериков тоже шлет стихи и в письме рассказывает о своих сомнениях в правильности выбора жизненного пути.
«Когда я в Вас встретил не только намагниченного, но даже наэлектризованного интеллигента, мне тотчас захотелось в числе сотен других людей пойти к Вам, потянуться к Вам из уфимской глуши. Вы нашли в нищете, в унижении человека борцов, Вы протянули руку жаждущим света, самообразования, Вы, я уверен, откликнетесь и на мой зов, только бы письмо дошло до Вас. Вы скажете: есть тысячи людей, которым помощь больше нужна, чем мне, человеку из более или менее обеспеченного класса (я — гимназист, сын учителя городского училища). Это правда, но… но и мне нужна поддержка, и к кому же мне обратиться, если не к Вам, лучшим людям нашего времени. Кажется, у Толстого в одной брошюрке я прочел, что юношество должно требовать себе помощи, совета, разъяснений у взрослых. Я очень нахально и бесцеремонно обратился к Вам, но ведь не у Вербицкой же искать мне опоры и решения. А дело мое — мое «писательство»…{12}
В архиве Н. Рубакина не обнаружилось ответа на письмо Б. Четверикова, но, надо полагать, что ответ был. Для Б. Четверикова «писательство» стало делом его жизни. Ныне — это известный исторический беллетрист, показавший в своих произведениях революционную борьбу на Урале.
Поддержал Н. Рубакин писателя Павла Низового, творчество которого в последние годы было связано с Уралом. Он — автор романов «Недра» и «Сталь», рассказывающих о строительстве Магнитогорского металлургического комбината и Уралмаша. Связи П. Низового с Н. Рубакиным начались с посылки в Лозанну книг «Крыло птицы» и «Язычники», которые, судя по приписке, были получены через А. С. Новикова-Прибоя.
На сборнике рассказов «Тени», вышедшем в серии «Художественная библиотека», Павел Низовой 24 марта 1924 года сделал надпись:
«С чувством признательности за приобщение к великой русской литературе одного из миллионов Ваших почитателей».
И каждый из молодых литераторов, начинавших свой творческий путь, мог бы повторить эти слова благодарности. Рубакин отвечал:
«Большое спасибо. Сижу и читаю. Напишу о них в рабочей газете. Очень интересные книжки Вы написали и таким хорошим языком. Душевно желаю Вам дальнейших успехов».{13}
П. Низовой — выходец из крестьянской семьи. Он родился в глухой деревне Костромской губернии и научился грамоте у старого солдата-инвалида.
«Первая пленившая меня книга была «Космография», купил старую, без начала, и название ее узнал только несколько лет спустя, — писал в Лозанну Павел Низовой. — Из изящной словесности были «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Как солдат спас Петра Великого» и т. п. И только около 17—19 лет — стихи Кольцова, Никитина и Некрасова.
Умственное развитие шло убийственно медленно. Рабочая среда (строительн. рабоч.), в которой я проводил дни и ночи, совершенно не интересовалась книгой и наполовину была неграмотной. Исключением был один рабочий-маляр, бывший ротный фельдшер, он говорил мне что-то о звездах и стихах. Работал с ним в одной паре — подмастерье и ученик — я получал на обед 10 коп., 5 коп. на чай в трактире и 5 коп. на фунт ситного: мы ухитрялись экономить из этой суммы на газету или на какую-либо книжку-листовку. Вместе читали и обсуждали.
Потом, когда денег стало несколько больше, начал покупать на «толкучке» более серьезные книги».{14}
И на это письмо молодой литератор услышал отзывчивое, доброе слово, а его умел сказать Н. Рубакин, если угадывал и открывал дар.
Не все его корреспонденты становились профессиональными писателями: одним не хватало таланта, другим — необходимых условий, а третьих засасывала и губила окружающая среда.
Но все, кто обращался к Н. Рубакину за советом, получали его «полной душевной мерой», оставались благодарны ему на всю жизнь, становились пламенными пропагандистами книги. Среди них наши земляки А. Завалишин, П. Дорохов и др.
«Простите, что так долго не отвечал на Ваше письмо, — сообщал Рубакин учителю В. Е. Лезину. — Это произошло по моей болезни. Познакомившись с Вашими стихами, я думаю, что Вам бросать их писание не следует. Если Вы глубоко и сильно чувствуете, о чем пишете, если Вы не гонитесь за фразой и красивым выражением, — у Вас может быть будущность. Правда, быть может, скромная, но все же полезная, тем более, что Вы, по-видимому, певец не только личной жизни, но и народного горя. Вам не мешает познакомиться с психологией творчества и прочесть статьи Овсянико-Куликовского по этому вопросу. Затем сборник, изданный под редакцией Лезина, «Вопросы психологии творчества»,[2] — 3 т. и специальный труд Потебни «Лекции по теории словесности». Быть может, в Екатеринбургской библиотеке найдете Вы их. Попробуйте послать Ваши стихи в ярославскую газету «Голос». Быть может, не мешает Вам попробовать свои силы и в прозе, вроде таких очерков, как Коновалова в «Современном мире». Вы — сами крестьянин и будущий деревенский учитель, — видели крестьянскую жизнь лицом к лицу. Вы чувствуете народное горе, — пишите обо всем этом правдиво, честно и содержательно, обращая внимание прежде всего на факты. Не стесняйтесь писать мне длинных писем».{15}
Свои труды Н. Рубакину высылали и молодые ученые, и литературоведы, и книговеды. Среди них был наш земляк Н. Здобнов, будущий лоцман книжных морей, много сделавший для развития сибирской и уральской библиографии.
Н. А. Рубакин восторженно отозвался о работах Н. Здобнова:
«Премного благодарю Вас за присылку Ваших интересных и таких солидных работ, как «Указатель библиографических пособий по Уралу» и «Материалы для Сибирского Словаря Писателей». Просматривая их, просто-таки приходишь в восторг от Вашей любви к делу и Вашего трудолюбия. Вы перерыли целую уйму сырого материала и солидно разработали его в интересах краеведения. Честь Вам и слава! От всей души желаю Вам успеха в Ваших работах. Но особый интерес представляют для нас Ваши «Основы краевой библиографии», которую мы тоже получили и которую я в настоящее время изучаю. Большое спасибо Вам за присылку Ваших трудов в библиотеку нашего института».{16}
Во все уголки Урала
Красной нитью через всю переписку с уральцами проходит протест Н. Рубакина против социальной несправедливости, порождающей невежество и темноту, обрекающей простой люд на страдания. И хотя в письмах Н. Рубакина нет призывов к открытой революционной борьбе, но, настойчиво внушая герценовскую мысль, что книга — человеческий документ, по которому люди «вводятся во владение настоящего, во владение всей суммы истин и усилий, найденных страданиями, облитых иногда кровавым потом», что книга «программа будущего», ученый звал своих читателей быть активными борцами за новую жизнь.
Вот что пишет Н. Рубакин учителю В. Н. Егорову из Пермской губернии:
«Как сделать свою жизнь глубже, полнее, возвышеннее, напряженнее и красивее, чтобы действительно чувствовать, что живешь? Я говорю Вам от всей души: всякий может, всякий должен! Я уверен, что и Вы, как учитель, можете сделать гораздо больше того, что Вы теперь делаете… Надо выйти из своей насиженной кельи и начать сливать свою жизнь с общей жизнью, для этого полезно входить в кооперативы, создавать их, входить в отношения с другими учителями, ища единения с ними. Ваша жизнь уходит в одиночество, но теперь на свете много людей, тоскующих о том же: они нужны Вам, а Вы им. Нет такого человека на свете, который нигде не нашел бы отклика своей тоске. Вот и говорю Вам: Вы не одиноки».{17}
Эти добрые и мудрые советы, рассыпанные в рубакинских письмах, помогали его корреспондентам найти свою дорогу, приобщиться к общественным интересам и борьбе за новые идеалы, пессимистические настроения сменить на гражданскую активность. Н. Рубакин рекомендует Егорову выписать журналы «Учитель», «Вольный университет» и далее продолжает:
«Я думаю, что мы накануне такой интересной и напряженной жизни, что за счастье должны считать, что можем быть участниками и творцами ее наступления».
За этими словами встает образ борца, уверенного в своей благородной миссии просвещения и воспитания народных масс. И не удивительно, что многие уральские корреспонденты, читатели книг Н. Рубакина становились революционерами. Среди них были Н. Д. Асеев — студент Уфимского учительского института, позднее рабочий железнодорожных мастерских, П. Е. Кувайцев — служащий Белорецкого завода.
Любопытно его письмо Н. Рубакину в 1901 году:
«Подвергаясь некоторому риску быть уволенным со службы администрацией завода… я в июле выписал и распространил среди рабочих и служащих завода 28 словарей иностранных слов (изд. Иогансона), 30 карт Оренбургской и Уфимской губ. (изд. картограф, зав. Ильина), на 5 рублей народных изданий Кокосова, Дорошенко, Березина, Семенова, Харьковского общества грамотности и пр. Теперь еще выписал народных изданий и карты. В так называемых верхних и средних слоях заводского общества мы на десятки рублей распродали рассказов М. Горького, Чехова, Чирикова, Вересаева…
Вся эта деятельность в значительной степени ничтожна и пустячна по результатам, и действительность дает слишком много оснований для пессимистического отношения к настоящему (это не мешает быть оптимистом будущего). Но это мне нравится, этим занятием можно приятно убивать и расцвечивать крайне будничную, серую действительность».{18}
Далее Кувайцев указывает на то, что их общество потребителей займется книжной торговлей, и обращается к Рубакину с просьбой сообщить список лучших книг для народного чтения, добавляя при этом:
«В данном случае нужно иметь в виду фабричное население, безземельное (есть лишь усадебная земля). Книга должна развивать в рабочих понятие о правах человека, о необходимости дружной, сплоченной деятельности для достижения успеха: в этом смысле подходящие книги, вроде «Редкого праздника» Потапенко и др.»
А через год Петр Ефимович Кувайцев, административно высланный в Белорецк за участие в студенческих беспорядках, стал членом марксистского кружка.
Росту количества читательских писем содействовала статья Н. Рубакина «В глубине читающей России», как ответ писателя и книговеда на вопросы корреспондентов. В челябинской газете «Голос Приуралья» она была перепечатана из журнала «Школа и жизнь».
Статья любопытна во многих отношениях, но прежде всего активной пропагандой книги. Н. Рубакин подчеркивает особую, совершенно новую роль интеллигенции в надвигающемся преобразовании России.
«Интересно теперь присмотреться, — говорит он, — какой же именно автор нашел наиболее полный отклик в душе такого интеллигента, выросшего в народной среде и в ней же оставшегося и продолжавшего работать для нее?»
Н. Рубакин приводит слова из письма одного своего корреспондента, который рассказывает, что самое сильное, непередаваемое впечатление произвел на него Глеб Успенский,
«милый, родной, смеющийся и грустный, веселый и тоскующий Глеб Иванович. Читая его, я плакал, негодовал, смеялся, радовался, надеялся…»{19}
«Читая эти и подобные им письма, — их немало, — замечает Н. Рубакин, — невольно чувствуешь, что из народной толпы идет новая сила…»
Страшные годы жестокой реакции после первой русской революции были уже позади. В глубине России, среди рабочего класса и народной интеллигенции назревала новая волна политического подъема. И Н. Рубакин это понял даже по переписке с читателями. Позднее он скажет:
«По поводу наших статей мы стали получать письма от наших читателей. К концу 1911 года у нас уже было около 300 клиентов, к февралю 1912 года — около 1200, к январю 1913 года число их превысило уже 2700».{20}
Н. Рубакин снова выступает со статьей «В глубине российской действительности. Из переписки с читателями», в которой говорит:
«И пишут их (письма. — А. Ш.) люди, несомненно, чуткие и чистые душой и понимающие весь нравственный и психический ужас того тупика, в который ныне искусственно загнана жизнь огромной страны. Не заглохли и не могут заглохнуть души человеческие в искусственно, специально для них создаваемой трясине, и именно в настоящее время идет в их глубинах такая напряженная работа, какая, быть может, давно не шла. Переоцениваются старые ценности, падают все ниже и ниже прежние идолы: многие из них уже свалились, а храмы, для них выстроенные на казенный счет, уже кажутся даже самому мирному обывателю «гробами повапленными». Но без ценностей и без веры ни во что мало-мальски честная и чуткая душа жить не в силах. И она ищет страстно, напряженно, мучительно, хоть сама не понимает иной раз, что с нею».{21}
К статье предпослан характерный эпиграф, освещающий основную цель, ради которой она написана Н. Рубакиным, — слова поэта С. Надсона:
«Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, — кто бы ты ни был, не падай душой…»
В Швейцарию идут ответы на анкетные вопросы, поставленные Н. Рубакиным в статьях, опубликованных в «Вестнике знаний» за 1913 год и в «Письмах о самообразовании» («Новая жизнь», № 13, 1911 г.).
Конторщик железной дороги из Екатеринбурга Ф. Казаков сообщает, что им прочитаны: «Записки из мертвого дома» Ф. Достоевского, «Обрыв» И. Гончарова, «Герой нашего времени» М. Лермонтова, что он любит книги Н. Гоголя, А. Пушкина, А. Писемского.
Н. Рубакин отвечает:
«Из вашего письма я вижу, что вы читали довольно много, в особенности — беллетристику. Но вас самого, по-видимому, не удовлетворяет ваше чтение и понимание прочитанного. Последнее зависит, главным образом, от общего развития, которого вы достигаете без особого труда при помощи чтения. Но и беллетристику читать с пользой и толком — особое искусство, требующее подготовки».{22}
Он рекомендует ознакомиться со своими книжками: «Письма к читателям о самообразовании» и «Практика самообразования».
Выпускник Чебаркульского двухклассного училища П. Рохмистров сообщает, что прочитал много книг русских писателей, и просит выслать ему программу для дальнейшего самообразования. Н. Рубакин незамедлительно объясняет Рохмистрову, как читать, чтобы «чтение принесло как можно больше пользы при наименьшей затрате времени», и прилагает список необходимой литературы.{23}
Он дает такие же обстоятельные ответы и рекомендации корреспондентам из Кургана — Е. Дорошенко и К. Дунаеву, учащемуся Нижне-Тагильского горнозаводского училища П. Зашляпину, А. Самсону из Катав-Ивановского завода, инженеру из Златоуста А. Мальцеву и другим. В частности, инженер А. Мальцев писал:
«Наслышавшись о Вашей бескорыстной просветительской деятельности, осмеливаюсь затруднить Вас коротенькой просьбой, не будете ли Вы столь добры сообщить мне, откуда можно выписать Н. А. Рубакина «Письма о самообразовании».
Н. Рубакин с удовольствием откликается на просьбу и высылает просимую книгу.{24}
Любопытно письмо П. Попова из села Моревского Челябинской губернии, направленное «русскому ученому» уже в советское время — 2 ноября 1921 года. О себе Попов сообщает:
«…быв в плену в Германии, читал Ваши популярные издания. Я слишком заинтересовался книгами и пользовался ими в лагере от Комитета Красного Креста».
Сейчас ему хотелось бы продолжить свое самообразование, но книг, его интересующих, на месте нет. Он просит выслать и, «если можно, то бесплатно», так как сейчас у него, «как канцелярского служащего, нет свободных денег: живу впроголодь, ибо постигла засуха».
Н. Рубакин тут же сообщает Попову, что вышлет все издания по списку.
«Очень радуюсь, что вы сохранили о моих книгах такое хорошее воспоминание, а еще более тому, что, вернувшись из плена, продолжаете работать над своим самообразованием. Новая Россия особенно нуждается в образованных людях, а значит и в книжках, несущих научные знания, гуманное понимание и бодрое настроение, и вообще помогающих строительству действительно новой жизни на новых справедливых началах. Но никогда не забывайте, что заниматься самообразованием необходимо прежде всего для того, чтобы всячески помогать по мере своих сил и самообразованию других».{25}
Это была бескорыстная забота пропагандиста книги о повышении образования и культуры своего народа, рука подлинного друга, протянутая соотечественникам.
Посредник между книгой и читателем
Большое место в переписке Н. А. Рубакина занимают его постоянные и систематические связи с библиотечными работниками, с которыми он оживленно обсуждал вопросы комплектования фондов, организации массовых читален, хранения книг и особенно изучения читательских интересов и наиболее полного их удовлетворения. Все это, естественно, обогащало самого ученого и помогало созданию его фундаментальных трудов — «Опыт программы исследования литературы для народа», «Психология читателя», «Этюды о русской читающей публике», «Среди книг». Были созданы не только научные труды, возникла совершенно новая отрасль научного знания — библиопсихология.
Самые ранние связи с библиотеками Урала относятся к 1899 году. Специальным письмом правление Екатеринбургской публичной библиотеки имени В. Г. Белинского благодарит Н. Рубакина за готовность оказать содействие в покупке книг для библиотеки со скидкой, какой он, Рубакин, пользуется как издатель. Правление переводит 500 рублей для приобретения книг по отделам исторической и детской литературы. Н. Рубакин не только закупает издания на эти деньги, но и от себя жертвует книги уральской библиотеке.
И снова письмо из Екатеринбурга:
«Из местной своей газеты узнали, что Ваша «Рубакинская библиотека» праздновала недавно 25-летие своего существования. Наша библиотека В. Белинского и я лично шлем Вам самые сердечные пожелания дальнейшего процветания библиотеки и самых широких успехов в ее плодотворной просветительной работе не только у себя в столице, но и в провинции, как у нас».{26}
Библиотека В. Белинского посылает отчеты о своей работе за 1899 год (май-октябрь), 1899—1900 и 1900—1901 годы, печатный каталог и выражает Н. Рубакину
«глубокую признательность за просмотр списка книг по истории для пополнения IV отдела библиотеки, за Ваше любезное посредничество по их приобретению и за пожертвованные Вами книги».
Хорошо бы теперь разыскать эти книги, пожертвованные Н. Рубакиным, и выделить их в особый, оберегаемый фонд, как ценную реликвию, как интересную страницу в истории самой библиотеки, связанную с именем Н. А. Рубакина. Напомним, что Екатеринбургская (Свердловская) публичная библиотека имени В. Г. Белинского создавалась как раз в 1899 году. Обнаруженные документы позволяют считать Н. А. Рубакина одним из устроителей этой библиотеки, самой крупной теперь на всем Урале.
Сохранилась переписка с Уфимской и Пермской библиотеками, касающаяся сохранности книжных фондов и составления каталогов, отвечающих научным требованиям.
А книги на Урал шли.
Правление Кочкарского приискового общества народного образования на Южном Урале просило Н. Рубакина:
«Имея в виду открыть в своих библиотеках-читальнях специально «Рубакинский» отдел, Правление о-ва обращается к Вам с просьбой выслать новый список составленных Вами и изданных при Вашем участии книг и брошюр с указанием адреса, откуда возможно выписать по наиболее льготным условиям комплекты этих изданий».{27}
Николай Александрович не только откликнулся на письмо, но и прислал комплект запрашиваемых изданий. Уральцы кратко, но тепло благодарили Н. А. Рубакина:
«Милостивый государь! С чувством искренней признательности Правление о-ва отмечает Ваше отзывчивое отношение к о-ву и приносит глубокую благодарность за Ваше пожертвование и указания».{28}
В поле зрения Рубакина находились и общественные библиотеки Кургана и Челябинска. В «Этюдах о русской читающей публике», в главе «Много ли читают на Руси?», он отмечает, что в Курганской библиотеке в 1889 году было всего 24 подписчика-читателя — в три раза меньше, чем в Суздале.
Проходит полтора десятилетия, и глухая провинция, какой был Урал, становится краем активной библиотечной жизни. Особенно повысился интерес к книге и чтению литературы в годы первой русской революции. В своем докладе «Основные задачи библиотечного дела», прочитанном 25 марта 1907 года при пожертвовании своей библиотеки в собственность Петербургского отдела Всероссийской Лиги образования, Н. А. Рубакин особо отмечает роль библиотек в г. Орлове (Вятской губернии) и Челябинске, где уже изучаются запросы и интересы читателей, умело поставлены библиотечный учет и статистика.
Это были годы роста революционного самосознания народных масс, о которых с душевной гордостью Рубакин говорил:
«На нашу долю выпало великое счастье: нам пришлось пережить момент такого общественного и духовного подъема русской жизни, какого никогда еще не видела вся русская история».
Очень показательны связи Н. А. Рубакина с пермскими библиотекарями. Николай Александрович проявил интерес к их работе с читателями и получил обстоятельный ответ от Е. А. Наумовой. Между ними завязалась дружеская переписка. Наумова откровенно делилась с отзывчивым наставником своими сомнениями и удачами в работе, мыслями, как лучше укрепить связи с читателем, продвинуть книгу в рабочую массу.
Это было начало двадцатого века. Н. А. Рубакин писал:
«…изучение читающей толпы в разные исторические моменты, в разных слоях общества, в разных ее проявлениях имеет научный социологический интерес, не говоря уже о чисто практических выводах, которые сами собой вытекают из этого изучения. История читающей публики — это история общественного мнения, история критической и творческой мысли».{29}
Е. Наумова добросовестно ответила на вопросы Н. Рубакина. Она сообщила, что «Публичная библиотека имени потомственного почетного гражданина Д. Д. Смышляева», в которой работает, принадлежит местному библиотечному обществу, что мысль о создании общедоступной библиотеки возникла в среде местной интеллигенции года два назад. В декабре 1898 года было получено от Министерства внутренних дел официальное утверждение библиотечного общества. Обществом Наумова была избрана на «заведывание библиотекой».
Библиотеку разместили в нанятой квартире в отдаленном от городского центра конце, близ заводов — пароходостроительного, спиртоочистительного и близ рынка.
Такой выбор был сделан с той целью, чтобы дать возможность рабочим брать книги и посещать бесплатный кабинет для чтения. Наумова приводит в письме любопытные факты, касающиеся приобретения литературы через местные книжные магазины и путем сбора пожертвований частных лиц.
«Наше обращение к различным учреждениям и общественным лицам произвести жертвование нашло отклик у земских учреждений, ученого общества, издателей, авторов. И даже скромные наши подписчики — все явились со своей лептой. Из авторов, отозвавшихся на нашу просьбу, перечислю след.: Короленко, Мельшин, Гарин, Рубакин, Чехов, Веселовский, Ярецкий, Гольцев и др. Пермская публика тоже весьма отзывчиво отнеслась к библиотеке».{30}
Из письма Наумовой видно, какие книги пользовались наибольшим спросом у читателей. Это произведения новейших беллетристов: Чехова, Горького, Вересаева, Чирикова, а также Толстого и Гоголя. Весьма значительным спрос был и на книги иностранных авторов.
Наиболее интересную группу читателей и подписчиков библиотеки составляли ученики заводских рабочих и ремесленники.
«Только что начинает читать, а уже набрасывается, — пишет Наумова, — на массовую русскую беллетристику, на М. Рида, Ж. Верна. В Перми среди рабочих, наших подписчиков, есть несколько человек, которые знакомы с общественными вопросами и читают: Энгельса, Каутского, Богданова, Баранова и др. Они интересуются и лучшими журналами».{31}
В другом письме Наумова сообщает:
«Наше библиотечное общество довольно быстро развивает свою деятельность. Кроме нашей центральной библиотеки, быстро развилось Мотовилихинское отделение, а теперь уже получено разрешение на открытие 2-го отделения в отдаленной части города. Такое быстрое развитие библиотечного дела обуславливается большим спросом на книгу».{32}
Эти письма дополнит Г. Чухломцев, работник другой пермской библиотеки, которая «рассылала книги, журналы и газеты по линии до Тюмени и Челябы». И хотя письма Н. Рубакина, адресованные пермским библиотекарям, до нас не дошли, мы можем сделать безошибочный вывод — полезные советы, как лучше им работать с читателем, доносить знания, были ими использованы. Чухломцев благодарит Н. Рубакина и говорит, что «всеми указаниями воспользовался в полной мере».
Вскоре Н. Рубакин получает от Г. Чухломцева письмо из Сибири. Тот пишет:
«Теперь я опять обращаюсь к Вам, Николай Александрович, с просьбой. Теперь я библиотекарствую уже не в пермской библиотеке, откуда уволен по распоряжению администрации (губернатора), а в Сибири, в г. Барнауле. Полгода служил в разных канцеляриях, но с мая опять приютился в библиотеке».{33}
Автор письма затем добавляет:
«Я думаю все-таки попробовать сделать со здешней библиотекой то же, что сделано было мной с пермской, т. е. тоже сколько-нибудь демократизировать ее. Правда, там были особые условия, которые способствовали развитию библиотечного дела; здесь же все спит непробудно. Кроме того, в Перми были деньги, а здесь целое лето приходится даже библиотекарю сидеть без жалования.
Пока я не унываю».{34}
Сбоку сделана приписка:
«Смышляевскую библиотеку в Перми закрыли по распоряжению губернатора. Ванюкова (по мужу Наумова) принуждена была выехать с мужем в Нижний. Мужа ее сажали летом в замок».
Среди уральских библиотекарей, корреспондентов Н. Рубакина, были незаурядные, замечательные люди. Остановимся подробнее на биографии Е. А. Наумовой-Ванюковой.{35}
Эта самоотверженная женщина с конца 90-х годов была известна в подпольных кружках социал-демократов Петербурга. После разгрома второй «Группы народовольцев» она привлекалась по ее делу к дознанию. В 1898 году Е. А. Ванюкова окончила Высшие женские курсы и выехала в Курган, где около года преподавала в женской гимназии. Тут она вступила в социал-демократический кружок, созданный при Лесной школе А. А. Наумовым, и отныне навсегда связала свою судьбу с этим пропагандистом марксизма на Урале.
В конце 1899 года, после того, как кружок был раскрыт, супруги Наумовы переехали в Пермь. Здесь А. Наумов принял участие в организации местного комитета РСДРП и совместно с женой, работавшей библиотекарем, создал нелегальные революционные кружки на заводах, в частности, на казенном пушечном заводе в Мотовилихе.
Наумовы попадают под надзор и вынуждены временно покинуть Урал, чтобы летом 1901 вновь вернуться в Пермь и снова продолжить революционную работу. Екатерина Андреевна устраивается преподавателем в частную женскую гимназию и по-прежнему активно сотрудничает в библиотечном обществе, поддерживает письменные связи с Н. А. Рубакиным.
В 1903 году снова начинаются аресты, высылки, переезды. Библиотечная деятельность Е. А. Наумовой прекращается, но она сама не теряет связей с Н. Рубакиным. Переписка их кончается в 1906 году, когда события первой революции закружили всю страну.
Неоценима помощь книговеда в создании заводских библиотек. В 1892—1893 годах при Златоустовском заводе была организована такая библиотека братьями Авладеевыми — Петром и Василием, работавшими в столярном цехе. Она имела по тем временам лучшие книги, журналы и газеты и сыграла большую роль в развитии революционного сознания златоустовских рабочих. Литература для нее подбиралась по рекомендации Н. Рубакина, и среди читателей особым спросом пользовалась его книга «Под гнетом времени».
Об этом в своих воспоминаниях «К истории рабочего движения в Златоусте» рассказывает известный уральский революционер В. Рогожников.
«Надо отдать справедливость, — говорил он, — что было нужно достать из лучших книг, доставалось. Давались указания и советы, а часто и книги Рубакиным Николаем Александровичем, известным в то время знатоком книжного дела».{36}
В. Рогожников излагает кратко историю создания библиотеки:
«Можно сказать, тут, в этой комнате старого приказа, или горнозаводского товарищества, зажглась новая жизнь. Особенно молодежь заполняла каждый вечер эту комнатку и одну книгу за другой стремилась прочитать. Библиотека эта содержалась на средства рабочих и служащих и только с ведома заводоуправления. Была сделана попытка увеличить средства путем постановки спектакля. Спектакль был поставлен, но спектаклем заинтересовались жандармы и потребовали устава библиотеки, а дальше предложили ее ликвидировать, пока не будет разрешения губернской власти. Пришлось спешно вывезти книги по разным квартирам, и только в 1896 году летом эти книги снова собрали во вновь открытой публичной библиотеке при городской управе, после многочисленных хлопот и историй».{37}
Характерно письмо Д. Удинцева от 1899 года, в котором он, как председатель Чердынской земской уездной управы, рассчитывая на любезность Н. Рубакина и его «известную всей интеллигентной России компетентность в просветительских вопросах», обращается к нему с просьбой оказать содействие в организации музея, создаваемого в память столетия со дня рождения А. С. Пушкина.
«Пушкинское учреждение должно быть непременно просветительное, и рядом с проектом учреждения образцовой Пушкинской школы собрание остановилось на мысли об учреждении земского музея прикладных знаний имени А. С. Пушкина».
Далее Удинцев писал:
«…я лично, при обсуждении вопроса о музее припомнил, что мне приходилось видеть подобный музей у Вас, уважаемый Николай Александрович, в Вашей квартире, в Петербурге, и, как мне представляется, учрежденный по Вашей инициативе и при вашем содействии».{38}
Чердынский музей был создан, и в те годы являлся одним из образцовых на Урале.
Обзор переписки Н. Рубакина с уральцами далеко не полный. По предварительному подсчету от Рубакина письма шли более чем по ста уральским адресам.
Но, кроме писем, Николай Александрович пользовался еще одной, оригинальной формой пропаганды литературы — аннотированием книги, ее рекомендацией. Это подтверждает автограф Рубакина, обнаруженный в библиотеке Челябинского краеведческого музея и представляющий собой четвертушку листа, исписанного убористым, четким почерком. Автограф наклеен на форзаце книги «История цивилизации в Англии» Бокля. Перевод А. Н. Буйницкого в двух томах. Изд. Ф. Павленкова. С портретом автора и вступительной статьей Е. Соловьева. История издана в С.-Петербургской типографии Ю. Н. Эрлиха в 1895 году.
Книга, прежде чем поступить в библиотеку Челябинского краеведческого музея, судя по печатям на титульном листе, принадлежала Обществу торговых и торгово-промышленных служащих г. Челябинска, которое, надо полагать, и выписало ее через Н. А. Рубакина. В первые годы Советской власти при реквизировании частных и ведомственных библиотек губернским отделом народного образования «История» Бокля была передана «Библиотеке-читальне губернского Совета профессиональных союзов», а затем попала в фонды краеведческого музея.
«Классическая книга знаменитого английского мыслителя, — читаем в автографе Н. А. Рубакина, — судя по ее заглавию, посвящена лишь одной из европейских стран. Тем не менее, она должна быть отнесена к числу общих философских обзоров истории человечества. В некоторых своих частях книга устарела, но во многих отношениях остается незаменимой и до сих пор, и не только по широте мысли ее автора, одного из ярких и наиболее выдающихся представителей научно-философской мысли в области истории, но и по самому своему содержанию. Для пояснения общего хода цивилизации, английский автор дает общие очерки истории и др. стран.
Экономической стороны истории автор почти не касается, сосредоточивая все внимание на умственном развитии человечества. Развитию именно этой стороны человека автор придает наибольшее значение. Для начинающего читателя книга Бокля даст очень много и должна быть причислена к числу тех книг, знакомство с которыми обязательно для каждого образованного человека. Особенным достоинством книги является ясность мысли ее автора и доказательность изложения, опирающаяся на громадную начитанность. Автор — горячий и убежденный защитник свободы научной и философской мысли, а также свободы совести и личности. Изложение с настроением. Язык довольно простой.
Эта аннотация тем более важна, что в известном труде ученого «Среди книг» упоминается название произведения Бокля в издании Павленкова.
Автограф Н. А. Рубакина без даты. Но хронологически его следует отнести к началу нашего века. Кому конкретно адресовалась записка-аннотация, установить не удалось. Можно лишь предполагать — Обществу торговых и торгово-промышленных служащих города Челябинска.
Уникальная библиотека Н. А. Рубакина, по его завещанию в 1948 году перевезенная из Швейцарии, теперь составляет особый фонд Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, 400 ящиков личного архива — материалы по истории русского общества второй половины XIX и первой половины XX столетия находятся в рукописном отделе этого национального хранилища. Последний вклад Н. А. Рубакина в нашу культуру, литературу, искусство!
Литературное наследие ученого широко известно не только в нашей стране, но и за рубежом. Его труды и теперь приобщают новое поколение читателей к книге, прививают любовь к чтению литературы. О неоценимом вкладе в советскую культуру Н. А. Рубакина ярче всего говорят многочисленные статьи и очерки, брошюры и книги, появившиеся о нем в последние годы, переиздание трудов выдающегося библиографа и писателя, в том числе выпуск его избранных сочинений в двух томах издательством «Книга» в 1975 году. Прозорлив был Максим Горький, написавший Н. А. Рубакину:
«Когда-нибудь разумные люди сумеют оценить Вашу настойчивую работу истинного демократа. Много сделано Вами для одухотворения массы народной…»
Павел Дорохов{39}
Павел Николаевич Дорохов — автор широко известного в свое время романа «Колчаковщина», выдержавшего десять изданий.
Дмитрий Фурманов писал в 1926 году:
«…книги такого типа в наши дни — наиболее излюбленные и нужные. О чем она говорит? О борьбе, об отчаянной, упорной, кровавой и мучительной, о победной борьбе трудовых сибиряков с колчаковцами, о недавних героических днях, что живы в нашей памяти и волнуют каждой мельчайшей деталью».{40}
Сведения о писателе слишком скупы. В библиографических указателях и Краткой литературной энциклопедии сказано лишь, что он уроженец Самарской губернии, был первым председателем Челябинского Совета рабочих и солдатских депутатов.
В неопубликованной автобиографии, хранящейся в Центральном государственном архиве литературы и искусства, Павел Николаевич сообщает:
«Родился в 1886 году, в январе. Точно день рождения моя мать, простая и деревенская женщина, определить никак не могла, а утверждает, что «через несколько дней после крещения».
Так без точного дня рождения и печатаются биографические справки о писателе.{41}
Вехи дальнейшей жизни писателя перемежаются также с «белыми пятнами», заполнить которые теперь невозможно. Приходится полагаться только на автобиографию.
Известно, что в 1897 году семья Дороховых переехала в Самару, где отец поступил на железную дорогу, сначала фельдшером, а потом кондуктором. Здесь в 1902 году Павел Дорохов окончил городское шестиклассное училище, а в памятную пору первой русской революции уже работал статистиком в самарском земстве. Отсюда он перебрался в оренбургское земство, где проработал около года, а в 1916 году заведовал земским статистическим отделом в Челябинске. Кроме своей земской службы, Дорохов принимал деятельное участие в работе кооперативных организаций, различных комиссий.
Свою книгу очерков и рассказов «Деревенское» Дорохов направил в большевистское книгоиздательство «Жизнь и знание», В. Бонч-Бруевичу. Сказать что-либо о ней трудно: рукопись утрачена. Но о том, что молодой автор послал ее в издательство 4 июня 1916 года из Челябинска, известно по письму П. Дорохова, сохранившемуся в архиве В. Бонч-Бруевича.{42}
Можно только предположить, что в сборник были включены очерки, появившиеся в «Ежемесячном журнале литературы, науки и общественной жизни» В. С. Миролюбова, и рассказ «Земля», написанный в 1912 году. Рассказ этот через известного статистика-публициста П. А. Голубева был послан писателю В. Г. Короленко. Владимир Галактионович ответил автору, что его произведение, по существу, является наивной дидактикой, но указал на хороший язык.
Отзыв писателя ободрил Павла Николаевича. Он пишет сказку в стихах «Новгородская быль» (впрочем, оставшуюся неопубликованной), очерки. В это же время создает повесть «Кузьма Хромой». В 1917 году она появилась в «Сибирских записках», а позднее была издана отдельной книгой под названием «Житье-бытье». Рассказ «Дедушка Силантий» автор напечатал в екатеринбургском журнале «Уральский кооператор».
Первый же рассказ — из жизни городских нищих — публиковался в уездной бузулукской газете весной 1911 года. Это была та вешка на жизненном пути Дорохова, которая привела его в литературу, связала с Уралом и Сибирью, навсегда вписала в историю литературного движения края.
В Челябинске с группой кооперативных и земских служащих П. Дорохов организовал газету «Союзная мысль».{43} Первый номер ее вышел 1 марта 1917 года с телеграммами о свержении самодержавия в России. Позднее этот «народно-социалистический» орган превратился в откровенный эсеровский рупор.
3 марта в городе избирается так называемый «комитет общественной безопасности», а через три недели, вместо него, образуется мощная политическая организация с участием представителей различных партий — Челябинский Совет рабочих и солдатских депутатов.
Во главе его становится Павел Дорохов, а товарищем председателя (заместителем) избирается большевик С. Цвиллинг.
П. Дорохов пытается понять смысл происходящих событий, занять позицию, близкую интересам большевистской фракции, возглавляемой С. Цвиллингом, Е. Васенко, Д. Колющенко, Т. Орешкиным, хотя формально остается связанным с эсерами.
Живя в этом кипучем круговороте, обремененный общественными заботами, вызванными установлением революционного порядка в городе, П. Дорохов находит однако время и для творчества. 2 апреля в «Союзной мысли» печатается его рассказ «В глубоком тылу».
В центре рассказа — священник, не поздравивший с амвона исправника с днем ангела. Исправник в отместку не приглашает попа на семейные торжества. Начинается война не на живот, а на смерть. Исправник, шпионя за святым отцом, пишет архиерею донос о том, что отец Михаил в своих проповедях высказывает мысли, противные царскому строю.
«В глубоком тылу» был опубликован в первый день пасхи. Кстати заметим, что этот рассказ не вошел ни в один сборник и не значится в научном библиографическом указателе произведений П. Дорохова, составленном ленинградскими библиографами.
На страницах «Союзной мысли» были еще напечатаны: рассказ «Знамение» и воспоминания о революции 1905 года «Последнее письмо».
Произведения Павла Николаевича публикуются в омской газете «Дело Сибири», в красноярских «Сибирских записках», «Уральском кооператоре» и других периодических изданиях.
После короткого пребывания на посту председателя Челябинского Совета рабочих и солдатских депутатов П. Дорохов подает заявление об освобождении его от исполняемых обязанностей и выезжает в Петроград, а потом — в Самару, где отдается литературному делу. Короткое время он служит в сельскохозяйственной кооперации.
В Самаре у него выходит первый сборник рассказов «Земля». При ближайшем участии П. Дорохова, А. Неверова, Н. Степного и других литераторов здесь организуется кооперативное книгоиздательство. Оно выпускает сборник «Волжские утесы». В него Дорохов включил и свой рассказ «Государственно мыслящий».
Сюжетом его послужило описание «политических» маневров приспособленца-купца в бурные дни гражданской войны. Действие происходит в небольшом городке, переходящем из рук в руки. Купец предстает хамелеоном, сквалыжником, иудой, готовым ради своей мошны предать родную мать и отца.
Весной 1920 года П. Дорохов, порвав с эсерами, вступает в партию большевиков. Он ненадолго переезжает в Ленинград, а затем прочно обосновывается в Москве, где с группой писателей (Касаткин, Новиков-Прибой, Яковлев, Иванов и др.) принимает самое живейшее участие в выпуске библиотеки для крестьян, издававшейся «Крестьянской газетой».
Московский период в жизни Павла Дорохова — самый деятельный и плодотворный. Заслуженную славу приносит писателю роман «Колчаковщина», особенно популярный среди сибиряков и уральцев, у которых были свежи воспоминания о кровавом хозяйничании Колчака. Не случайно, что именно в издательстве «Уралкнига» в 1924 году появляется повесть П. Дорохова из времен колчаковщины «Половодье». Тогда же выходят повести «Житье-бытье» и «Новая жизнь».
Не сразу был написан автором роман-хроника.
В рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина хранятся варианты, подтверждающие, сколь настойчивы и трудны оказались творческие поиски к раскрытию задуманной темы.{44}
В рассказе «Нищие духом», созданном весной 1919 года, показана безысходность судьбы белых солдат, бесцельность дела колчаковской армии, духовное разложение ее офицерского состава.
В драматическом этюде «На грани» (1920 г.) действие происходит в одном из крупных сибирских городов в августе-октябре 1919 года. Член земской управы Степан Николаевич, которого считали погибшим, возвращается домой из колчаковской тюрьмы и рассказывает о зверствах колчаковцев. Сам рассказчик уцелел только чудом.
На эту же тему сохранилась рукопись рассказа, наброски и зарисовки отдельных картин.
Так, постепенно, вызревал творческий замысел «Колчаковщины», самого значительного произведения Павла Дорохова.
Став популярным писателем, Павел Николаевич завязывает дружеские связи с Н. Рубакиным и посылает ему в Лозанну книги «Колчаковщина», «Житье-бытье» и «Новая жизнь».
Н. А. Рубакин с похвалой отзывается о присланных произведениях.
«…Мне очень радостно получать книжки от пролетарских и крестьянских писателей. Мне пришелся по душе тот дух бодрости, силы порыва и натиска, какими проникнуты все эти Ваши работы. Строительство новой жизни, нового строя рабоче-крестьянского государства, основанного на обобществлении средств производства, прежде всего, требует такого духа — иначе не выстоишь. Я даю читать многим другим Ваши книги, и они сильно действуют. Заставила задуматься и Ваша «Колчаковщина», эта кровавая летопись возмутительных насилий человека над человеком… Насколько мне известно, колчаковщину Вы изобразили совершенно правильно, и все ее деяния достойны того, чтобы прибить их к позорному столбу навеки, что Вы и делаете Вашей хроникой так мастерски. Книгу мы читали с захватывающим интересом».{45}
Н. Рубакин советует Дорохову попробовать написать произведение «В вихре гражданской войны», где были бы выведены два лагеря.
«Такое перо, как Ваше, мне кажется, — может нарисовать картину такого вихря довольно полно…»{46}
В заключение Николай Александрович сообщает Дорохову, что он собирается написать о нем и его книгах в рабочем журнале, который с января 1925 года будет выходить в Нью-Йорке. Потому просит прислать ему автобиографию.
Воодушевленный письмом, Павел Николаевич отвечает, что для нового издания «Колчаковщины» прибавил еще шесть листов и основательно «просмотрел» содержание романа. В книге рассказов, приписывает он, добавлено одно из первых произведений о В. И. Ленине «Как Петунька ездил к Ильичу».
Дорохов принимает совет Рубакина заняться большим романом о гражданской войне. Он ставит перед собой задачу — до конца исчерпать весь накопленный материал. В частности, на основе рассказа «Сын большевика», пишет пьесу — о борьбе партизан с колчаковцами. Дорохов далее сообщает, что книжки его пользуются успехом: «Колчаковщина» вышла тремя изданиями за один год, «Новая жизнь» печатается 6-й раз, а «Житье-бытье» — 4 раза, признается, что сбывается его мечта: он становится «массовым писателем».{47}
«Весной, на майской демонстрации несли плакаты, изображающие обложки книг. Были Ваша — «Среди тайн и чудес», из беллетристов Ляшко, Неверов, Сейфуллина и я…»
Н. Рубакин получил новые книги П. Дорохова. Горячо благодарит за их присылку и снова, как добрый наставник, советует автору к следующему изданию «Колчаковщины» написать предисловие, и в нем отметить, когда и в каком месте совершены белогвардейцами описываемые ужасы.
«Благодаря этому, книга получит значение неоспоримого свидетельства очевидца».
«Ваши книги читаются здесь очень хорошо, — заключает Н. Рубакин, — у Вас превосходный стиль: живой, сильный, народно-русский. Вы умеете захватывать читателя. О Ваших книгах, как и книгах Неверова, непременно напишу в «Зарнице».{48}
П. Дорохов был членом Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Он сделал многое для упрочения интернациональной дружбы советских и зарубежных писателей.
Талант Павла Дорохова набирал большую высоту. Это признавали все, кто писал о нем и его книгах. Но в 1938 году творчество писателя оборвалось, едва приблизившись к расцвету.
Произведения Павла Дорохова читаются легко, интересно, подкупают авторской простотой, обилием исключительно богатого материала, глубоким знанием жизни. Нас привлекает и то, что автор много и правдиво писал об Урале, что именно Урал окрылял талант этого незаурядного русского писателя.
ГЛАЗАМИ ДРУЗЕЙ
Луи Арагон{49}
Когда летом 1932 года делегация прогрессивных литераторов Европы и США приехала в наш край, страна с энтузиазмом готовилась встретить 15-летие Великого Октября: шла отладка агрегатов Днепрогэса, напряженно, по-ударному работали строители Магнитки и Кузнецкстроя. Урал представлял собою строительную площадку.
Целью делегации, входившей в Международное объединение революционных писателей, как раз и было знакомство с этой строительной площадкой, встреча с созидателями и хозяевами новой жизни, чтобы потом непосредственные впечатления могли вылиться в яркий рассказ о наглядном, живом опыте социалистического строительства.
Среди гостей был французский писатель-коммунист Луи Арагон в сопровождении своей жены Эльзы Триоле. Родившаяся и выросшая в России, Эльза Юрьевна хорошо знала страну и была незаменима в этой поездке как переводчица. Это и помогло Арагону глубже вникнуть в историю Урала, понять суть революционных преобразований, свободнее ориентироваться в обстановке — легче общаться с людьми.
За короткое время писатели побывали на Среднем Урале (Свердловск, Надеждинск, Нижний Тагил), объехали Южный Урал (Златоуст, Челябинск, Магнитогорск), ознакомились с Западным Уралом (Пермь, Лысьва).
Во время поездки Луи Арагон вел дневник, названный им «уральским»,{50} и все, что казалось значительным и интересным, поэт заносил в него.
«Урал — это часть нашей поездки. Но все, что мы увидели, убедило нас окончательно в том, что Советский Союз — счастье и судьба человечества… Весь Урал в целом — картина, в которой все предметы несколько крупнее, чем ожидаешь. У художников это называется «дать первым планом».{51}
Встречи, знакомства, взаимопонимание, приветливое и доброе отношение рабочих к иностранным писателям, в частности лично к Луи Арагону, глубоко волновали, будили творческую мысль человека, чувствовавшего неизбежность социальных перемен, упорно искавшего пути обновления мира.
И не удивительно, что поэт-коммунист обращал внимание буквально на все. Еще в пути от Москвы до Свердловска, на одной из остановок, он купил землянику, завернутую в бумагу. Арагону бросилась в глаза дата: «1 октября 1917 года». И он записывает в своем дневнике:
«Это был отпечатанный на машинке приказ Временного правительства (Керенского) населению о том, чтобы на зимнее время часы были переведены на час вперед. Урал не послушался Керенского, он послушался Ленина и перевел свои часы на столетие…»{52}
Записи Л. Арагона сохраняют живое восприятие новой действительности, они помогают теперь, спустя десятилетия, ощутить искренний интерес поэта к тому, что творилось в России, его стремление уяснить новую эру, которую открыл советскому народу великий Ленин. Читая эти строки, видишь обаятельный облик поэта-коммуниста — большого друга Советской страны.
Свердловск — центр огромной Уральской области — вызвал глубокие раздумья поэта над жизнью рабочих в буржуазной Франции и в Стране Советов. Луи Арагон из окна гостиницы обозревает широкую панораму индустриального города, наполненного кипучим созидательным трудом, и слышит змеиное шипенье белой русской эмиграции, призывающей к интервенции против СССР. Понимает, сколь актуален лозунг французского пролетариата: «Защита СССР и борьба против империалистической войны!», провозглашаемый на заводах, митингах, демонстрациях, идущий в массы со страниц «Юманите». Светлые пейзажи больших строек контрастнее подчеркивают мрак кризиса, окутавшего его родную Францию.
Луи Арагон пишет изобличительную статью «Кризис буржуазной Франции. СССР — наше отечество», гневно клеймит свое правительство, обнажает черные планы империалистов, готовых растерзать Страну Советов. Она публикуется в «Литературной газете» и вызывает злобу в стане недругов поэта. Статья — отзвук свежих впечатлений человека, прикоснувшегося к живому делу строительства социализма на Урале. То был гимн свободному труду, свободному народу России.
«Я пишу все это в июле, в Свердловске. Из своего дома я вижу изумительный, поражающий меня городской склад строительных материалов. Среди зелени виднеются маленькие деревянные домики, сохранившиеся от прежнего Екатеринбурга, и его единственный памятник — маленький белый театр, украшенный наверху двумя лирами. Рядом — развалины шести домов, которые немного отодвинули, чтобы было удобнее работать. А дальше виднеются строения самого склада с их высокими трубами. Справа возвышается город — не Нью-Йорк, но Свердловск!
Необозримый остров построек, где обрабатывают каменные глыбы, из которых будут потом сделаны кирпичи. Громадные мастерские освещаются и ночью для того, чтобы процесс шел беспрерывно. Внизу, на земле, целые горы материала, среди которого там и сям виднеются маленькие, повязанные красными платками головы женщин и темные фигуры мужчин. Дальше — кирпичные дома, все десятиэтажные, целый ряд домов, тянущихся до горизонта. А слева — Дом печати, — трансатлантическая постройка, серо-стальная, бесконечная, почти сплошь состоящая из окон. Еще другой склад строительного материала, а за ним маленькая изящная церковь, служащая в настоящее время хранилищем архивов областного комитета, а еще дальше большая белая церковь, с которой сняли крест и в которой 500 детей получают советское образование. Дальше все то, что я отсюда не вижу — городские площади, трамваи, небоскреб, возвышающийся над прудом, государственные магазины, дома рабочих, клубы, ясли, школы, а потом — все то, что я видел за чертой города, — заводы, Машстрой и, наконец, Урал, гигантский промышленный Урал!»{53}
Поэт дает обет:
«Я вернусь во Францию — хотя мне этого не хочется — для того, чтобы рассказать обо всем французским рабочим, крестьянам и французской интеллигенции, прежде чем французские пушки, отлитые под убаюкивающие речи пацифистов, повернут против всего этого свои извергающие огонь чугунные жерла. Я расскажу все это для того, чтобы громче звучал голос толпы, уходящей с вечерних митингов, тот восторженный голос, тот крик, которым ответит на блеяние социал-демократов пролетариат: «Хлеба и работы!», «Хлеба и работы!», «Создадим повсюду Советы!»{54}
Позднее, когда поэт возвратится в родную Францию, его дневниковые записи выльются в цикл стихов «Ура, Урал!», задуманной, но, к сожалению, не завершенной поэмы, посвященной пролетариату и революции. Интернациональные мотивы четко проступают в главе «Надеждинск», навеянной поездкой в город у 60-й параллели:
Надо сказать, что «Ура, Урал!» — наиболее значительное произведение зарубежной поэзии, посвященное победе социализма в нашей стране. Права Маргарита Алигер, когда она в предисловии к недавно выпущенному издательством «Прогресс» сборнику избранных произведений Арагона говорит, что
«в поэме автор решительно и бесповоротно оторвался от почвы, к которой он был долго и прочно привязан, воспарил над ней и увидел с вышины картину, глубоко взволновавшую его, зрелище, в котором он испытывал, очевидно, глубокую потребность. На родную землю он вернулся человеком, обогащенным новой силой, поэтом, открывшим для себя новые неисчерпаемые возможности, новые пределы и горизонты, новые дали и задачи».
В Нижнем Тагиле на заводской площади в день приезда писателей состоялся митинг. После было устроено праздничное представление: наряду с профессиональными артистами, участвовали коллективы художественной самодеятельности.
Луи Арагон записывает:
«Представление началось с кино. Показывали войну, революцию, строительство социализма и призывали к защите СССР от капиталистической интервенции. В темноте за сценой горели домны, периодически открывались мартеновские печи, вспыхивая фиолетовым светом.
Я сидел на земле, рядом с мальчуганом лет одиннадцати, американцем из Нью-Йорка. Мы разговорились.
— Нет, — сказал он, — я никогда не вернусь в Соединенные Штаты, разве только для того, чтобы делать революцию.
Он пионер. Я спросил его, запишется ли он в комсомол.
— А как же, — ответил он, — только сейчас я еще мал».{56}
В Челябинск Луи Арагон приехал из Свердловска. Дорога не дальняя, расстояние небольшое, а сколько увидит наблюдательный глаз человека, желающего понять Страну Советов, осмыслить ее новизну!
«Когда едешь из Свердловска, миновав необъятные районы озер и лесов и целую сельскохозяйственную зону, где на обширных возвышенностях чередуются колхозы, совхозы, элеваторы, похожие на часовых на параде, — вдруг открывается Челябинск. Огибаем целые километры новых домов, белых с серыми полосами. У подножия их все еще ютятся черные землянки, в которых раньше жили. Нигде, может быть, нет такого явного разрыва между вчерашней и завтрашней жизнью. Ужасные черные землянки оттеняют кошмаром прошлого социалистический город, встающий вдоль реки.
А дальше новые заводы, такие чистые, такие красивые, что нет ни одного туриста, который не спросил бы первым долгом: «Что же это такое? Это Челябтракторострой. А вот это — электрическая станция — ЧГРЭС». И еще дома, еще дома. От анфилад челябинских домов кружится голова. Среди них стоит квадратное здание, где ползут лестницы: это старая тюрьма на пороге Сибири, где было заключено столько революционеров. Они были заключены в этом красном доме, чтобы впоследствии рядом выросли вот эти белые с серым жилища. И они выросли…»{57}
Зарубежные гости приехали первого августа. На вокзале их встречали работники Горпрофсовета и редакции «Челябинского рабочего». Газета сообщала:
«За время пребывания они ознакомятся со строительством тракторного, с работой ГРЭС, железнодорожного узла и Челябкопей».{58}
В первый день своего пребывания в Челябинске писатели посетили центральный пионерский лагерь, провели там беседу о положении рабочих и их детей в странах капитала. Луи Арагон присматривался ко всему, прислушивался, что говорили рабочие, расспрашивал их об условиях жизни и быта, зарплате, семьях. На ГРЭСе главный инженер познакомил гостей с работой станции. Писатели побывали в квартирах энергетиков, беседовали с ними.
Дни были заполнены множеством встреч с людьми, неизгладимыми впечатлениями от новизны советской действительности, вечерами в клубах. Одна из встреч состоялась в клубе имени Ленина. Железнодорожники преподнесли гостям скромные сувениры — красные звездочки. На сцену вышел молодой поэт и прочитал свои стихи, посвященные зарубежным писателям-интернационалистам.
Луи Арагон познакомил советских граждан с отрывком из поэмы «Красный фронт», посвященной СССР. Опубликованная им во Франции за два года до приезда в нашу страну, она вызвала глубокие симпатии среди представителей прогрессивного мира и злобный вой в стане трусливой французской буржуазии. Журнал, в котором печаталась поэма, был арестован. Началось преследование поэта. Его называли подстрекателем, призывающим к убийству политических деятелей. «Крамольными» строками были:
«Огонь по Леону Блюму! Огонь по Фроссару, Бонкуру. Два! Огонь по ученым шакалам социал-демократии! Огонь! Огонь!»
Теплым встречам во многом содействовала Эльза Триоле, легко завязывавшая и переводившая беседы Луи Арагона с людьми, которые его интересовали, чем-то привлекали к себе. Особенно живо и увлекательно проходили встречи на строительстве Челябинского тракторного завода. Здесь Луи Арагон и его друзья осмотрели строительную площадку, корпуса завода-гиганта.
Поэт не расставался с блокнотом, старался зафиксировать каждое слово товарища, сопровождавшего интернациональную бригаду на стройке.
Писатель А. Платнер в своей статье «Советские катерпиллеры», опубликованной в конце того же года в журнале «Наши достижения», не преминул отметить:
«Француз, товарищ Арагон, торопливо записывает, что у завода будут посажены цветы. Будет почти так же красиво, как в Елисейских Полях».{59}
Гости присутствовали на одном из «бетонных вечеров» ударников производства. Поэта поразил энтузиазм соревнующихся строительных бригад — им он посвятил стихотворение «Вальс Челябтракторостроя».
Бригады подготовили все необходимое на рабочем месте, иллюминировали его. Тут же действовала палатка-буфет с чаем и бутербродами. Пришли заводские музыканты. Грянул духовой оркестр. Трудовой праздник начался.
Каждый час раздавались аплодисменты в честь бригад-победительниц. На доске показателей соревнующихся росли цифры. Мощность бетономешалки немецкой фирмы «Отто Кайзер» была превышена почти в пять раз!
Пошел дождь, но работа не прекращалась. Не замечал его и Луи Арагон. Он стоял в плаще и смотрел, как рабочие перебрасывали на тачках бетон, который так же споро укладывали в стены цехового корпуса.
Стройка была залита светом прожекторов.
Уже познакомившийся с историей города, поэт обдумывал новое стихотворение. Сами по себе складывались строки:
«В чем секрет, — задумывался Луи Арагон, — что работа сломила здесь все нормы и все преграды?»
И ответ вызревал новой строкой:
«Сердце непостижимого края переполнено энтузиазмом, и, подобно вину, опьяняя, завладело грядущее разумом».
Всю ночь не смолкала музыка. Лились звуки старинного вальса. Первостроители вспоминают: оркестр исполнял тогда вальсы Иоганна Штрауса.
Стихотворение «Вальс Челябтракторостроя» Л. Арагон сопроводил авторским примечанием, придав художественному произведению характер исторического документа:
«Когда строили Челябинский тракторный завод, бригады бетонщиков неоднократно организовывали вечера социалистического соревнования, во время которых надо было наполнить и опорожнить бетономешалку не 140 раз, что являлось нормой рабочего дня, а 200 раз и более. К месту соревнования стекалось большое количество народу, и работа шла под звуки оркестра, исполнявшего песни и танцевальные мелодии.
Одной из бригад удалось за ночь достигнуть невероятно высокого показателя».{61}
— Это говорится о бригаде Капралова, — пояснил один из первых редакторов газеты тракторного завода С. Черепанов, встречавшийся с Луи Арагоном в ту пору. — Она действительно показала тогда небывалую выработку по количеству замесов, хотя предельной мощностью бетономешалки считалось — 240. Бригада побила мировой рекорд!
И снова у поэта рождались строки:
Хорошо помнит Сергей Черепанов и выступление Луи Арагона в летнем клубе ЧТЗ:
— Деревянная сцена и скамейки, установленные под открытым небом. После смены здесь собралось около тысячи строителей… Клуб тогда размещался в нынешнем саду «Победа», а вокруг него были бараки. С каким воодушевлением читал свои стихи поэт! Со сцены звучал не сильный, но приковывающий к себе голос человека в черном костюме, голос, завораживающий людей своей напевностью. Слушали его внимательно, словно оцепенев от стихов…
Дни пребывания на уральской земле для поэта не были туристской прогулкой. Он знакомился с работой предприятий, проводил беседы с ударниками заводов, участвовал в интернациональных вечерах, встречался с молодыми литераторами Урала.
В Златоусте к встрече с иностранными писателями готовились заранее. Было намечено, что гости познакомятся с городом, встретятся с рабочими индустриального комбината в клубе Машстроя, с ударниками метзавода в клубе металлургов. Затем состоится заключительная встреча с героями труда, со старыми большевиками, красными партизанами. Об этом рассказывалось в заметке «К приезду бригады иностранных писателей», опубликованной в газете «Пролетарская мысль».{63}
Знакомство с городом началось с заводов и их людей. Что подметил в первую очередь Арагон, что поразило его?
«Директор Златоустовского инструментального завода — старый большевик, — записывает он в дневник. — Ему 45 лет, он бывший красный партизан, и десять лет тому назад, в 35 лет, он стал директором завода. Он тогда не умел ни читать, ни писать. Уже будучи директором завода, он ликвидировал свою неграмотность. Потом он кончил техническое училище, и теперь у него диплом инженера».{64}
Луи Арагон не называет фамилии директора завода. Мне пришлось спросить краеведа Николая Косикова — знатока истории Златоуста, кто тогда возглавлял завод.
— Золотов, конечно, Золотов, — не задумываясь, ответил тот.
Действительно, Золотов был человеком интересной биографии, мимо которой не мог пройти поэт. Его судьба, как наиболее типичная и характерная, привлекла внимание Л. Арагона. Вскоре Золотов был выдвинут на более ответственную и руководящую работу.
Протокол от 9 августа 1932 года, сохранившийся в делах Общества старых большевиков, правда, очень скупо, но знакомит с одной из бесед, состоявшейся в клубе Машстроя, ныне клуб завода имени В. И. Ленина.{65} Кроме большевиков-подпольщиков и красных партизан, в ней принимали участие передовые рабочие заводов и комсомольцы. С информационным сообщением о работе Всесоюзного пленума Общества выступил председатель Златоустовского отделения А. Чевардин.
От старых большевиков взял слово В. Сулимов. Он попросил зарубежных гостей, как записано в протоколе,
«по возвращении на родину осветить в печати истинное положение СССР, сопоставить его с положением, которое было в России до революции».
Это была просьба и одновременно наказ представителей старшего поколения уральских большевиков — участников революционных событий в России — посланцам из-за рубежа, которые должны были донести правду об СССР пролетариату своих стран.
После посещения Златоуста Луи Арагон написал стихотворение о забастовке и расстреле рабочих в 1903 году:
Большевик и-подпольщик и рассказали о том, как настойчиво они вели революционную борьбу с русским царизмом, как оплачивали ее собственной кровью и смертью товарищей, какой дорогой ценой досталась им эта победа.
В раздумьях поэта над славной, героической страницей истории Златоуста встает новая жизнь. И Луи Арагон с убежденностью восклицает:
Еще не посетив Магнитострой, но много наслышанный о легендарном городе у горы Атач, Луи Арагон думает о Магнитогорске и жаждет увидеть стройку, овеянную революционной романтикой…
И вот перед глазами молодой индустриальный центр, раскинувшийся в долине реки, в окружении вершин и голубеющего вдали Уральского хребта.
«…Я смотрю в свой блокнот с заметками и вижу, что больше всего меня поразили не законченные здания, не домны, огромней которых нет в мире, и не химические комбинаты, нет: больше всего меня поразила сама стройка, рождающая части того целого, которое постепенно вырисовывается на пространстве, где легко уместился бы город, между лентой дороги и дугой реки Урал…
Я хотел бы, — продолжает поэт, — описать Магнитогорск, как детям рассказывают о сказочных комнатах старинного замка, где спрятана принцесса. Они, может быть, не увидят комнат цвета луны или гостиной из водных капель, но они вообразят их себе, и им захочется увидеть…
Заводы и стройки вырисовываются на фоне города и гор. Вон там черная гора Атач, вся сплошное железо: стоит только наклониться, чтобы собрать выпирающую из земли руду, а вон направо — завод, где руда промывается и дробится; и еще правее — социалистический город с 350 000-м населением. Все это на пространстве вдвое больше Лиона, второго города Франции».{67}
Рождаются строки гимна, посвященные Магнитогорску:
Поэтические образы подсказаны не только личными впечатлениями от всего увиденного, но и обстоятельным рассказом начальника строительства завода Я. С. Гугеля.
Каждый вечер писатели выступали перед строителями, горняками, металлургами. Интернациональная бригада была на Магнитострое пять дней. 11 августа они выступили с коллективной статьей «Из мрака кризиса к зареву уральских домен», напечатанной в «Литературной газете» и «Магнитогорском рабочем».{68} А пока Л. Арагон, чувствующий ответственность поэта перед временем, перед людьми, живущими новой жизнью, призовет молодежь, опору Магнитостроя, смелее наступать.
Этой призывностью и наполнены стихи поэта:
Ярки впечатления Луи Арагона от встреч с рабочими Урала. Всюду его внимание приковывает социалистическое преобразование края, рост людей, их духовное обогащение.
В Перми писательская бригада была четыре дня. Приближался конец августа. Гости посетили паровозоремонтный завод и машиностроительный имени Дзержинского, побывали в краеведческом музее. Приезд их в город совпал с работой учительской конференции, и писатели охотно встретились с педагогами. Луи Арагон читал стихи, сочиненные им на Урале.
В шестидесятые годы Н. Косиков, работник Златоустовского музея, направил письмо в далекую Францию. Он просил Луи Арагона вспомнить и подробнее рассказать о своих встречах с рабочими.
«Что касается наших впечатлений о Златоусте, — писал в своем ответе Луи Арагон, — факт — написанная поэма, пусть ретроспективная и историческая, но она показывает лучше всего те чувства, которые мы испытывали при виде вашего города и жителей его. Это были суровые годы. Жизнь была трудной в вашей местности. Но это подчеркивает мужество вашего народа…
Эльза Триоле попросила выразить вам товарищеские чувства».{70}
Знаменательно, что свое восьмидесятилетие Луи Арагон провел в нашей стране.
Он участвовал в торжествах, посвященных 60-летию Великого Октября.
Да это и вполне естественно, писатель — член Всемирного Совета мира, лауреат 1957 года Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». Отмечая большую общественную и литературную деятельность, направленную на развитие дружбы между народами Франции и Советского Союза, Президиум Верховного Совета СССР наградил писателя орденом Дружбы народов.
В своей речи в Кремле Луи Арагон подчеркнул, что является давним другом Советского Союза.
«Когда я впервые приехал в вашу страну, — сказал поэт, — в ней еще были видны заметные следы гражданской войны. Впоследствии каждый раз, когда я приезжал к вам, я видел, как менялся облик вашей Родины. Но то, что я увидел сейчас, превосходит все слова, которыми я мог бы выразить свое восхищение теми огромными переменами, которые произошли в вашей стране в столь короткий срок. Ведь 60 лет — это всего лишь период одной человеческой жизни. Сейчас в странах Запада многие люди не уверены в своем завтрашнем дне. Поэтому спасибо, что вы есть, что живет ваша великая страна.
Во всем мире хорошо знают теперь Советский Союз, и это во многом благодаря советской литературе, через которую западный читатель познакомился с вашей страной. Пришлось приложить огромные усилия, чтобы советская литература дошла до французских читателей».{71}
Анри Барбюс{72}
Анри Барбюс впервые прибыл в нашу страну осенью 1927 года. Побывал на юге России и в Закавказье. 20 сентября он выступил в Колонном зале Дома Союзов с докладом: «Белый террор и опасность войны».
На следующий год А. Барбюс повторил поездку.
«По приезде в Париж из Москвы в прошлом году я начал писать роман из жизни кавказских народов. В настоящее время этот труд почти закончен, и мне остается лишь пополнить его новыми личными впечатлениями. За ними я и думаю поехать в Закавказье.
Из Москвы предполагаю выехать через 10—15 дней, а до этого времени пробуду здесь. В Москве мне необходимо еще повидаться с некоторыми товарищами, и в частности с М. Горьким».{73}
20 ноября 1928 года «Правда» напечатала статью Анри Барбюса «Кавказ вчера и сегодня». Она явилась как бы зачином будущей книги о Грузии. Чем больше живет писатель у нас, тем шире становится замысел его очерков.
Анри Барбюс присутствует на VI конгрессе Коминтерна. Потом он едет в пионерский лагерь «Артек», возвращается в Москву и изъявляет желание побывать в Нижнем Новгороде, полюбоваться великой русской рекой Волгой.
После Анри Барбюс вплотную садится за рукопись. Он работает в Архангельском под Москвой.
В 1930 году книга «Россия» появляется на французском языке. Она рассказывает правду о Советском Союзе. Перед европейским читателем впервые предстала объемная и впечатляющая картина Страны Советов. Поль Вайян-Кутюрье назвал ее энциклопедией СССР, очень нужной французам и коммунистической партии.{74}
Проходит четыре года и писатель снова — в СССР. На Белорусско-Балтийском вокзале в честь приезда Анри Барбюса состоялся митинг. Отвечая на теплые и дружеские приветствия представителей общественности и рабочих столицы, гость сказал:
— Я горю желанием увидеть собственными глазами ту огромную работу по строительству социализма, которая проделана рабочими и колхозниками СССР под руководством коммунистической партии. Ваши успехи, ваш энтузиазм воспламеняют сердца рабочих и лучших представителей интеллигенции всего мира. Вступая на землю Советов, я чувствую, что есть еще для чего жить и бороться.{75}
Приезд Анри Барбюса совпал с торжествами, посвященными юбилею М. Горького. Писатель отозвался приветственным словом:
— Я считаю великой честью для себя включение моего имени в число чествующих. Прекрасен творческий путь Максима Горького, глубокого наблюдателя жизни и страданий масс, величайшего из живущих писателей, выдающегося борца за социалистическую культуру.{76}
Анри Барбюса приглашают на открытие Днепрогэса, и он участвует в этих торжествах.
Каждый приезд писателя в нашу страну выливался в подлинный праздник культуры и интернациональной дружбы советской литературы и литературы Франции. Библиотеки устраивали выставки книг, газеты публиковали материалы о революционной и литературной деятельности писателя. По его произведениям проводились читательские конференции в городах и селах.
Пять раз Анри Барбюс посещал нашу страну. Он думал написать книгу о Ленине. Были сделаны очерковые наброски, угадывался интересный и глубокий замысел. Ему хотелось показать Ленина политиком, философом, человеком действия, посвятившим свою жизнь освободительной борьбе. Замыслу не суждено было осуществиться: помешала смерть…
Анри Барбюс мечтал побывать на Урале, в крае активнейшего социалистического созидания. Мечта его тоже не сбылась. Однако он поддерживал с уральцами письменные связи. О неподдельных симпатиях французского писателя к Уралу говорит телеграмма, посланная из Парижа в ноябре 1929 года:
«В день 12-й годовщины Октября шлю искренний пламенный привет рабкорам и журналистам газеты «Уральский рабочий» и всем трудящимся. …Будучи физически в Париже, коммунистической душой я считаю себя целиком на Урале, в великой Стране Советов.
Да здравствует мировой Октябрь! Да здравствует большевистский непреклонный Урал!»{77}
На родине в доме писателя среди многочисленных советских подарков хранится ярко-зеленый кусок малахита — скромный дар уральцев.
Произведения А. Барбюса сейчас имеются во всех книгохранилищах страны, на полках многих книголюбов. Любимыми книгами нашего читателя были и остаются романы «Огонь» и «Ясность», принесшие писателю мировую славу. Они были поворотными в его творчестве.
В годы первой мировой войны А. Барбюс надел солдатскую шинель и ушел на фронт. Пребывание в окопах дало ему больше материала, чем вся предшествующая жизнь. Здесь он сблизился с людьми, одетыми в такие же солдатские шинели.
Именно это помогло ему рассказать горькую правду о войне, показать фронтовиков, начинающих задумываться над сущностью империализма.
В письме от 7 сентября 1920 года Валериан Правдухин писал из Челябинска в Тихвин — брату Н. П. Правдухину:
«Книгу «В огне» Барбюса я уже прочел. Книга очень хорошо написана: больше таких книг нет о войне».{78}
Главы из книги «Огонь» перепечатываются городской газетой «Советская правда».
В том же письме В. Правдухин сообщает брату, что Лидия Николаевна Сейфуллина достала еще одну книгу Барбюса — «Свет»,[3] — он ее не читал — в ней также есть страницы о войне.
Роман А. Барбюса «Ясность» вышел через три года после появления «Огня». В нем автор продолжал правдивый показ военных будней. Здесь не только разоблачал империалистов, но и указывал пролетариям пути революционной борьбы. Герои приходят к выводу о необходимости повернуть оружие против виновников этой бойни.
Именно на эту сторону в оценке творчества Анри Барбюса обратил свое внимание В. И. Ленин. Он писал:
«Одним из особенно наглядных подтверждений повсюду наблюдаемого, массового явления роста революционного сознания в массах можно признать романы Анри Барбюса…»
Имя Анри Барбюса как писателя челябинскому читателю было знакомо задолго до появления романов «Огонь» и «Ясность». В городской газете «Голос Приуралья» 26 сентября 1913 года была опубликована его новелла «Исступление» в переводе с французского М. Кариной, рассказывающая о жизни нотариуса господина де-Розье.{79}
Появление ее в провинциальной газете в какой-то мере характеризует интерес уральского читателя к творчеству французского писателя, который был тогда на пути к реалистическому изображению жизни, хотя еще и не освободился от пессимистических взглядов на окружающую его действительность.
Готовясь к очередной поездке в нашу страну, Анри Барбюс знакомится с произведениями молодой советской литературы. Так, прочтя повесть Юрия Либединского «Неделя», французский писатель отзывается о ней похвальной рецензией. Она опубликована в «Юманите» 6 февраля 1927 года. В этой повести Анри Барбюса привлекли образы русских коммунистов, людей, рожденных Великим Октябрем.
«Неделя» Либединского, — писал А. Барбюс, — одно из значительных произведений русской литературы, которое стало достоянием нашей литературы, и одновременно с этим в нее проникает новый тип человека: тип подлинного революционера, героически совершившего своим умом и руками революцию, и теперь еще более героически отстаивающего ее».{80}
Касаясь жанра и достоверности описываемых событий, Анри Барбюс замечает, что не столь важно — вымысел это или историческая реальность. Более важно и более значительно и характерно для книги другое: произведение Либединского правдиво доносит до читателя представление о новом гуманизме, являющемся «поистине целым этапом революции».
В рецензии подробно раскрывается содержание «Недели», дается характеристика отдельных героев повести. Конечный вывод, к какому приходит Анри Барбюс, таков:
«…такими видим мы в этой книге революционеров, противостоящих буре. Они очень разные, очень непохожие. Есть среди них, как, например, Матусенко, так и оставшийся мелким служащим. Есть другие, вроде робкой Лизы Грачевой, находящиеся на пути к тому, чтобы стать коммунистами. Лиза еще не сделала выбора между добрым богом, в которого она горячо верила, и новыми, чистыми и куда более справедливыми и великими убеждениями, чем ее бог недавнего прошлого.
В книге много героев высокой принципиальности и непримиримости. Их не всегда и не все понимают, потому что это новые люди и нелегко подняться на уровень их моральной высоты. Старые понятия смещаются, как только пытаешься применить их к этим людям. Они не ученые. Многие из них даже не знакомы с теорией. Но еще меньше можно назвать их невеждами, так как они знают такие важные вещи, которые невдомек многим ученым.
И главное, они верят в то, что они знают, и то, во что они верят, они осуществляют.
Раз и навсегда эти люди прониклись идеей того «внутреннего солнца», которое делает их всех братьями. Эта идея стала их плотью и кровью, они дышат и живут ею одной и с нею преодолевают самое трудное на земле: косность и невежество».{81}
Эта рецензия Анри Барбюса была первой в зарубежной печати. Она привлекла внимание французской общественности к одному из лучших произведений молодой советской литературы, вскоре переведенному и изданному во Франции.
Статья в ту пору прошла мимо внимания литературоведов. Впервые переведенная на русский язык, она появилась в «Литературной газете» 18 декабря 1968 года.
В Центральном государственном архиве литературы и искусства обнаружено подписанное Анри Барбюсом письмо Юрию Николаевичу и анкета о пролетарской литературе.{82}
«Дорогой товарищ, — говорится в нем, — при сем прилагаю текст анкеты, на которую я прошу Вас ответить кратко. Мы придаем большое значение развитию пролетарской литературы и хотим в нашей газете заняться специально этим движением. Для этого нужно кое в чем важном определиться. Необходимо, чтобы Ваше имя фигурировало в этом коллективном изучении, которому мы хотим положить начало в «Монде», сделав в нем постоянную рубрику.
Анкета отпечатана на бланке еженедельника «Monde» и состоит из двух вопросов:
«1. Считаете ли Вы, что то, что создает художник или литератор, — явление чисто индивидуальное? Не думаете ли Вы, что искусство может или должно быть отражением великих событий, которые определяют экономическое и социальное развитие общества?
2. Верите ли Вы в существование литературы и искусства, отражающих интересы рабочего класса? Какие должны быть принципы и кто их основные продолжатели?»
В этот период, то есть летом 1928 года, вскоре после возвращения из Советского Союза, Анри Барбюс создает еженедельный журнал «Monde» («Мир»), который должен был объединить международное антивоенное движение интеллигенции. К программе журнала присоединились М. Горький и многие видные деятели мировой культуры.
Провозгласив неограниченную «свободу мнений», еженедельник допустил ошибку. На страницах его стали выступать явные противники научного коммунизма. Критика Мориса Тореза? Поля Вайяна-Кутюрье и других заставила Анри Барбюса задуматься над этим, выправить допущенные ошибки. Позже, во времена Народного фронта (1934—35 гг.), «Monde» превратился в подлинный антифашистский орган интеллигенции.
Накануне пятого приезда в СССР Анри Барбюса наша печать, в том числе и уральские газеты, широко освещали жизнь и творчество писателя. Газета «Челябинский рабочий» опубликовала главу «Мой товарищ Тельман» из подготовленной к изданию брошюры «Знаешь ли ты Тельмана?» Автор называет Тельмана головой и сердцем германского пролетариата и подчеркивает: «Тельман — это сам германский пролетариат».
Анри Барбюс видел его в конце 1932 года в Париже среди рабочих.
«Праздновалось 15-летие русской революции. Он вступил на трибуну, встреченный неописуемым восторгом собрания. Он был все тот же: большой, широкоплечий, с веселым лицом и ясными глазами. Вождь германских антифашистов и антикапиталистов обратился к французскому пролетариату со словами: «Товарищи, германские коммунисты — авангард мирового пролетариата в антифашистской борьбе. Наша борьба — это ваша борьба». Восторженные возгласы собрания показали, что классово сознательный пролетариат понимает и любит Тельмана в Париже так же, как и в Гамбурге».{83}
В конце августа 1935 года писатель скончался, его друг — французский скульптор Н. Аронсон прибыл в Москву, чтобы перевезти прах писателя в Париж. Он сделал с него слепок-маску. Похоронили Анри Барбюса на кладбище Пер-Лашез, где покоятся тела великих сынов французского народа.
В марте 1936 года Международная организация помощи борцам революции (МОПР) объявила конкурс на создание надгробия А. Барбюсу. В конкурсе участвовали уральцы и получили первую премию. Это — художник К. П. Трифонов, скульптор В. А. Кикин и инженер-архитектор А. А. Антипин. Трудящиеся Урала взялись и за изготовление памятника. В работу включились свердловские камнерезы и гранильщики, каслинские мастера ажурного чугуна. Памятник представлял глыбу уральского камня с укрепленным барельефом — борца и мыслителя. Барельеф был отлит с гипсового слепка, высланного на Урал скульптором Аронсоном.
На памятнике выгравировано:
«Другу рабочего класса Франции, достойному сыну французского народа, другу трудящихся всех стран, глашатаю Единого фронта трудящихся против империалистической войны и фашизма.
Товарищу Анри Барбюсу от трудящихся Урала (СССР)».{84}
Памятник на могиле писателя был установлен в первую годовщину смерти А. Барбюса. На кладбище Пер-Лашез состоялся массовый митинг. Участники его послали на Урал такую телеграмму:
«От имени пятидесяти тысяч парижских трудящихся, присутствовавших при открытии великолепного памятника, присланного трудящимися Урала, передайте поздравления и благодарность рабочим Свердловска, приславшим этот дар».{85}
Хотелось восстановить имена каслинских мастеров, отливавших барельеф французского писателя. Имя одного из них — знаменитого чеканщика Д. И. Широкова, известно. Но ведь еще кто-то формовал барельеф?
Было направлено письмо каслинскому краеведу Ю. Елфимову с просьбой установить имена мастеров, а если сохранилась, найти и модель барельефа Барбюса, чтобы передать ее в литературный музей. Оказалось, что еще жив скульптор Н. Н. Горский, под руководством которого потомственный формовщик М. В. Торокин, чеканщики Д. И. Широков и М. О. Глухов взялись за изготовление почетного заказа.
«Мы все понимали важность и ответственность новой работы, — сообщил Горский. — Ведь памятник Барбюсу должны были поставить на обозрение всему миру, да еще за рубежом, в далекой Франции.
Франция, Париж… Каслинские мастера произносили эти названия с гордостью. Именно там в 1900 году они представляли на Всемирной выставке чугунный павильон, где он получил высшую награду — «Гран-при».
Формовщик Торокин, чеканщик Широков отнеслись к новой работе с любовью и большим вниманием. Отливка через два-три дня была готова и ее отправили в Свердловск для установки на памятнике…»{86}
К сожалению, модель барельефа пока не найдена. О работе мастеров мы можем судить по фотографии, сделанной с отлитого барельефа на Каслинском заводе и напечатанной в газете «Челябинский рабочий» 8 сентября 1937 года. В номере также дано обращение формовщиков и чеканщиков к советским скульпторам и художникам. Старые мастера художественного литья писали:
«Мы были рады, что нам поручили отлить барельеф французского писателя Барбюса (работы скульптора Н. Аронсона) для памятника. Памятник уже послан в Париж».
Высокую оценку творчеству уральцев дала вдова писателя. Она писала в ЦК МОПР СССР:
«Я не имею возможности написать ни художникам, ни их сотрудникам, и мы просим Вас выразить им от нас наше восхищение и нашу признательность. Те, которые массами пришли вчера, видели там великий пример верности и утешения.
Прошу Вас передать всем нашу братскую и полную восхищения благодарность.
Поль Вайян-Кутюрье
Я прочитал новую повесть Лидии Фоменко «Камрад Поль». Мы разговорились с автором. Это было в Малеевском доме творчества имени А. Серафимовича. Книга Лидии Николаевны как всякое художественное произведение, поднимающее новую тему, стала для меня открытием. Первое произведение на русском языке о жизни и деятельности французского писателя коммуниста Поля Вайяна-Кутюрье.{88}
— Но почему не рассказано о пребывании Вайяна-Кутюрье на Урале?
— Не дошли руки, — призналась Лидия Николаевна, — а следовало бы рассказать. Очень интересны уральские страницы его жизни. Я собрала материал, но он не вписывался в повесть. — И вдруг неожиданно заключила: — Вам, уральцу, и карты в руки. Беритесь, а я помогу…
Сказано было это искренне и доброжелательно.
— Большой пласт надо поднимать.
— Зато целинный, — улыбаясь, сказала Фоменко. — Первую борозду проложите…
Я не воспользовался тогда советом Лидии Николаевны, а позднее, когда проникся важностью темы, доброго советчика не стало.
Теперь начинать было много труднее.
Знакомство с уральскими музеями и архивами ничего не дало.
Казалось, следы пребывания Вайяна-Кутюрье на Урале не восстановить.
В Центральном государственном архиве литературы и искусства, где могли быть сосредоточены если не документы самого писателя, то воспоминания о нем, поиск тоже не принес успеха. Оставалась единственная возможность — изучение местной и центральной печати той поры.
Библиографические поиски начались с изучения каталогов и картотек уральских библиотек, которые скорее огорчили, чем порадовали.
Библиографы Перми ответили, что, к сожалению, не располагают сведениями о посещении их города Полем Вайяном-Кутюрье. Не обнаружилось нужных материалов и у библиографов Челябинска. Только в Свердловской библиотеке посчастливилось найти карточку, указывающую на заметку о пребывании в городе французского писателя.
Поль Вайян-Кутюрье впервые приехал в СССР в 1921 году и опубликовал о поездке книгу «Месяц в Красной Москве». Тогда он встретился с В. И. Лениным и беседовал с ним.
«Ленин-интеллигент умел мыслить как рабочий, — писал он. — Ленин-оратор говорил без пустых фраз и трескотни. Человек, потрясший весь мир, в чьем сознании беспрерывно переваривалось все, чем жил и дышал этот мир, этот человек сохранил в себе до конца сознательной жизни удивительную способность чувствовать и мыслить как китайский кули, как носильщик-негр. Угнетенный аннамит, индус были ему так же понятны, были такой же открытой книгой, как ленинградский металлист, как парижский текстильщик, как шахтер Новой Виргинии. Ленин — это законченный тип нового человека, он являлся для нас прообразом будущего».{89}
Возможно, эта встреча определила жизненный путь Поля Вайяна-Кутюрье — путь борца-революционера и сторонника Великого Октября, основавшего вместе с Анри Барбюсом в 1928 году общество друзей Советского Союза. Видный деятель коммунистического движения, он активно выступал против войны и фашизма, был участником международных конгрессов писателей в защиту культуры. Кроме книг «Месяц в Красной Москве» и «Строители новой жизни», посвященных нашей стране, является автором многочисленных статей и очерков, поэтических и прозаических сборников.
В 1931 году, посетив нашу страну, Кутюрье объехал Кавказ, Среднюю Азию, побывал на Урале, Кузнецкстрое, в Иваново-Вознесенске.
Вайян-Кутюрье ознакомился с развитием социалистической промышленности, коллективизацией сельского хозяйства и успехами культурной революции. Свои наблюдения публицист изложил в 50 статьях, помещенных в «Юманите». Эти статьи предполагалось выпустить в виде серии небольших очерковых книг.
Первая книга из задуманной серии — «Поля хлеба и поля нефти» — появилась в Париже в октябре 1932 года. Готовились к печати «В страну Тамерлана», «Гиганты промышленности» — об Урало-Кузбассе.
Очерки Вайяна-Кутюрье произвели огромное впечатление на французский пролетариат. Об этом свидетельствует тираж газеты «Юманите», который поднялся сразу до 200 тысяч экземпляров. В редакцию ежедневно стали поступать сотни писем от рабочих, выражавших чувство интернациональной солидарности с братским рабочим классом СССР. Газетные вырезки с очерками Вайяна-Кутюрье распространялись на заводах и содействовали росту как авторитета центрального органа французской компартии, так и личности самого публициста — одного из основателей компартии Франции. А самое главное — заметно поднялся интерес парижских рабочих к Стране Советов.
На Урал Поль Вайян-Кутюрье приехал осенью 1931 года с женой. В заметке «Уральского рабочего» 29 сентября сообщалось:
«Вчера в Свердловск прибыл член ЦК французской компартии, редактор газеты «Юманите» Поль Вайян-Кутюрье. Он посетил Уралмашстрой и имел беседу в редакции газеты. Из Свердловска он должен выехать в Кузнецк, а через несколько дней посетить Магнитогорск и другие крупнейшие строительства на Урале».
30 сентября газета дала фотографию 39-летнего Поля Вайяна-Кутюрье — в кожаном пальто-реглане, на голове берет, через плечо — ремень сумки. Он выглядел моложе своего возраста.
Под фотоснимком в заметке с четким заголовком: «Юманите» расскажет французским пролетариям о строительстве УКК», говорилось о том, что Вайян-Кутюрье вечером 28 сентября, в день своего появления в Свердловске, посетил редакцию. Состоялась беседа с сотрудниками «Уральского рабочего». Товарищ Кутюрье проявил большой интерес к работе уральской печати и рабселькоров, их роли в строительстве Урало-Кузнецкого комбината и вообще к созданию второй угольно-металлургической базы на востоке СССР.{90}
— Мы успели только в общих чертах познакомиться со строительством Уралмашиностроя, — сказал Вайян-Кутюрье, — но и этот осмотр производит неизгладимое впечатление. Ощущаешь поистине несокрушимую победоносную мощь пролетариата, руководимого большевиками, когда видишь, что строятся еще десятки и сотни таких же, а то и более мощных гигантов.
Вайян-Кутюрье поделился с журналистами творческими планами: намерен дать серию очерков в «Юманите» об Урало-Кузнецком комбинате и выпустить специальную книгу.
Трехчасовая беседа в редакции «Уральского рабочего» не стенографировалась. Не сохранилось и записей сотрудников о непринужденном профессиональном разговоре. «Программа уральской поездки» была изложена в скупой газетной информации.
Писатель сказал:
— Французский пролетариат проявляет все более обостренный интерес к социалистическому строительству в СССР и к Урало-Кузбассу в частности. Этот интерес может удовлетворить лишь ЦО компартии Франции — газета «Юманите».
Социал-демократические газеты Франции не только не дают правдивого и развернутого показа социалистического строительства, но переполнены клеветой и ложью. Я одобряю мысль «Уральского рабочего» об обмене коллективными рабкоровскими корреспонденциями и целыми страницами между «Юманите» и «Уральским рабочим». Нужно составить план таких полос, материал должен быть живым и сжатым. Я думаю, что таким образом мы еще больше укрепим интернациональную связь между пролетариями Урала и Франции.{91}
Через 18 дней Вайян-Кутюрье, познакомившийся со строительством угольной базы в Сибири, прибыл в Магнитогорск. По-прежнему скупа газетная информация, но и она дает представление о том, как строители металлургического гиганта восприняли приезд редактора «Юманите».
Под шапкой «Революционный пролетариат Франции полностью поддерживает строительство социализма и укрепление обороны СССР» приведены слова Вайяна-Кутюрье:
«Я вижу страну, мобилизованную для выполнения задач социалистического строительства».
Затем дается приветствие редактора «Юманите» рабочему классу Магнитки:
«От имени французской компартии, от имени французских рабочих, солдат и крестьян, от имени их центрального органа «Юманите» я приветствую героических борцов на экономическом фронте — ударников Магнитостроя и их боевой орган «Магнитогорский рабочий».
Я заверяю о полной солидарности революционного пролетариата Франции со строительством социализма и укреплением обороны СССР».{92}
Газета «Магнитогорский рабочий» под броским заголовком «Привет французских рабочих» поместила портрет Вайяна-Кутюрье и дала сообщение о поездке редактора «Юманите» по нашей стране. Магнитогорские рабочие ознаменовали пребывание члена ЦК компартии Франции на уральской земле новыми трудовыми успехами на стройке.
Пройдет немного времени, и Поль Вайян-Кутюрье сначала отзовется оперативными заметками в «Юманите», потом создаст публицистические книги. И все, что скажет товарищ Кутюрье о нас, будет словом убежденного коммуниста, уверенного в том, что такой должна быть жизнь рабочего класса во всем мире.
Чисто деловой отчет о результатах поездки с интернациональной бригадой Вайян-Кутюрье даст первоначально в советской печати. Очерк «Мое открытие Магнитостроя» будет опубликован в номере «Огонька» за 1932 год.
В очерке он скажет:
«Мы — в Магнитогорске на Урале, у подножия горы Магнитной, на железном полюсе Урало-Кузнецкого комбината, угольный полюс которого — Кузнецк.
Товарищ Гугель — начальник стройки на Магнитогорской площадке — принимает нас в своем кабинете. Бывший рабочий-металлист, он прошел техническую школу в Одессе. Принимал участие в империалистической войне. Дрался в гражданскую войну на Юге. После демобилизации все свои силы посвятил восстановлению промышленности. Работал сначала в Донбассе, потом в Таганроге, в Константиновке и Мариуполе. Теперь он руководит здесь работой 60000 человек, которые строят самый крупный в мире металлургический комбинат.
Гугелю лет сорок. Небольшого роста, спокойный, деловитый, точный — он напоминает хорошо отрегулированный механизм…»
Дальше Вайян-Кутюрье излагает беседу с Гугелем, касаясь сначала основных сведений о комбинате, затем говорит о размахе стройки и о технической революции в нашей стране, называет трудности, какие следует преодолеть, чтобы выдержать сроки строительства.
«Мы заметили, что уже два часа ночи и поднялись, чтобы уйти.
— У вас еще есть время, — сказал Гугель. — Столько пишут глупостей про Магнитогорск, что необходимо напечатать кое-что верное. Впрочем, не так уж поздно. В моем распоряжении еще час…»
В репортерском наброске схвачены характерные черты времени. В нем есть все для того, чтобы позднее дать развернутый портрет руководителя социалистической стройки.
В другом журнале — «СССР на стройке», в номере, посвященном строительству у горы Магнитной, появится статья Поля Вайяна-Кутюрье «Магнитогорск — гигант второй металлургической базы».
«Магнитогорск… Напрасно вы будете искать это название на самых детальных картах. На высоте 617 метров над уровнем моря вы найдете только гору Магнитную и на правом берегу маленькой речки старую казачью станицу — Магнитную. Карты устарели. Социалистический мир растет очень быстро.
18 месяцев тому назад между деревней и горой родился Магнитогорск.
Огромный стальной город, новый Герри, созданный диктатурой пролетариата.
В конце лета 1929 года пришли люди. Там, где кончается железная дорога, за вагоном, служившим вокзалом, они увидели цветущую степь, по которой гулял ветер. Несколько стад паслось на горе Атач. Ради этой горы и пришли сюда люди, ради глыбы руды в триста миллионов тонн, содержащей 63 процента железа…»
Очерк показывает гигантский размах социалистического наступления, развернувшегося в долине Урала. История тех дней поражает воображение и теперь, когда строительство давно завершено, когда кажется, что комбинат и город были здесь всегда. А между тем строки Вайяна-Кутюрье писались в самом начале биографии индустриального гиганта.
«…Сейчас вся территория Магнитогорска — небывалая стройка, ощетинившаяся заводами, башнями, трубами, лесами и наполненная шумом молотов, пара и сирен.
Магнитогорск — только один из многих примеров героического строительства в СССР.
Невозможное нигде в мире стало возможным здесь благодаря энтузиазму масс и социалистическому соревнованию между ударными бригадами».{93}
Впечатления, вынесенные от поездки по Уралу, он изложит и стихотворной строкой, адресованной пролетариям Франции и России:
Поэт собирался совершить очередную поездку в Советскую страну, приурочить ее к 20-й годовщине Великого Октября, чтобы провести на страницах «Юманите» очередную анкету, посвященную Советскому Союзу — «стране его надежд и его уверенности». Но он внезапно заболел. Мечта не осуществилась…
Джованни Джерманетто{95}
Осенью 1938 года агитсамолет «Крокодил» совершал большой полет по новостройкам Союза. Его целью было оказание помощи стройкам, внедрение стахановских методов труда, организация предоктябрьского соревнования. В состав бригады, кроме стахановцев, входили журналисты и литераторы, среди них — известный итальянский пролетарский писатель Джованни Джерманетто, сотрудничавший в газетах «Правда» и «Труд».
24 сентября самолет прилетел в Магнитогорск, а на следующий день поездом прибыл Джерманетто.
Член итальянской компартии с момента ее основания, Дж. Джерманетто был уже известен советским читателям своей автобиографической повестью «Записки цирюльника», изданной в СССР в 1930 году. Эта повесть — о судьбах итальянского рабочего класса, борьбе компартии с фашизмом.
О ней Пальмиро Тольятти в своем предисловии писал:
«…в пролетарской, социалистической литературе Италии такой книги еще не было…»{96}, «с выходом в свет повести товарища Джерманетто рабочее движение своими силами утверждает себя в области литературы»,{97} «…деревенский цирюльник, инстинктивный бунтовщик, стряхивает со своих плеч ярмо всякой человеческой и божественной власти. Он уходит в город, на заводы, читает Карла Маркса, участвует в конспиративной деятельности, с открытым забралом вступает в борьбу с реакцией, бросает вызов всем власть имущим, ставит себя выше их».{98}
В повести автор утверждает творческую позицию пролетарского писателя и революционного борца. Социалистическое движение в Италии представляет собой пробуждение всех слоев населения против своих угнетателей.
Дж. Джерманетто был участником многих международных встреч, делегатом нескольких конгрессов Коминтерна. Четырнадцать раз он находился под судом за свои политические убеждения, за острые печатные выступления. Преследования, угроза новых арестов заставили его переселиться в СССР.
Наша страна стала для итальянского писателя-антифашиста второй родиной. В Советском Союзе Джерманетто жил с 1930 по 1946 год. Он сравнительно быстро освоил русский язык и свободно выступал с докладами в разных аудиториях.
28 сентября, вечером, в Центральном клубе магнитогорских металлургов состоялась встреча Джованни Джерманетто с трудящимися города.
— Дорогие товарищи! От имени компартии Италии передаю Вам горячий братский привет, — начал свое выступление писатель. — Я уже не молод, но поездка по Советскому Союзу, и особенно приезд в Магнитогорск, сделали меня молодым, влили в меня новые силы, так необходимые для продолжения борьбы с фашизмом…{99}
В полуторачасовой речи, которую внимательно слушали рабочие, Джерманетто подробно остановился на международных отношениях и задачах народного фронта. Он рассказал, в какой нужде живут итальянские рабочие и крестьяне, о безработице в городах, зверских расправах чернорубашечников, безграмотности народа:
— Итальянские крестьяне, приведенные фашизмом к обнищанию и темноте, ничего не знают даже о своих знаменитых соотечественниках — Леонардо да Винчи и Данте, а советские колхозные школьники с увлечением рассказывают об этих гениальных людях.
Заканчивая доклад, Джерманетто обратился к молодежи:
— Берегите СССР! Итальянские трудящиеся всегда с вами!{100}
Газета «Магнитогорский рабочий» напечатала отрывок из повести «Записки цирюльника» под заглавием «Встреча с Лениным». В нем рассказывалось о выступлении Владимира Ильича на IV конгрессе Коминтерна, делегатом которого был Джерманетто.
«Ленин! Не было в мире более популярного имени. В Италии его знали в самых глухих деревушках, в больших городах, в казармах, в рыбачьих поселках, на дальних островах и в горных хижинах, затерявшихся среди альпийских снегов.
Зрелые люди, молодежь, старики, дети и женщины прекрасно знали имя великого Ленина. Повсюду я встречал это имя: на стенах фабрик и тюрем, у подножий памятников, на сводах римских катакомб.
Тысячи пролетарских детей Италии носят это имя. Сколько тонн металла ушло на выделку значков с его профилем!
И вот теперь мне предстояло увидеть его, говорить с ним…»{101}
Был опубликован и антиклерикальный рассказ Дж. Джерманетто «Серебряная туфля». В этом коротком рассказе, впервые появившемся на русском языке, автор устами рядового труженика-сапожника Мартина высмеивал лицемерие и продажность католических попов, фашистские порядки в Италии.
Дж. Джерманетто выступил перед рабочими Челябинска и Копейска, был на строительстве завода имени Серго Орджоникидзе, встретился с рабкорами, журналистами и литературным активом города. Писатель-антифашист рассказал о деятельности своей коммунистической партии, находившейся в глубоком подполье, положении трудящихся в Италии, капиталистической печати, распространяющей клевету и измышления о СССР, о полном застое в области культуры.
— За последние 16 лет в Италии не было поставлено ни одной новой оперы, — говорит он. — Число книг, выходящих там, за десять лет уменьшилось вдвое. Обычный тираж книги в Италии не превышает 500, 1000 экземпляров. Как мизерен этот тираж в сравнении с десятитысячными тиражами книг в Советском Союзе!{102}
С нынешними тиражами книг, издаваемых в нашей стране, это не идет ни в какое сравнение, хотя тогда такой тираж казался Джерманетто огромным. Что бы сказал писатель теперь!
Агитрейсы самолета «Крокодил» позволили Дж. Джерманетто за короткий срок объять как бы единым взором сразу всю страну.
«Из окна самолета, когда посмотришь вниз, кажется, что СССР — это одна громадная бесконечная стройка. Я был в Карелии и в Армении, в БССР и на Украине, в Ленинграде и в Поволжье, в больших городах и деревнях — всюду картина одна и та же».
Наш город не был исключением на обширной карте Родины.
«Челябинск! Первое впечатление. Мне кажется, что Челябинск с самолета похож на огромное поле сражения, — делился впечатлениями с читателями «Челябинского рабочего» писатель, — окопы, фортификации, крепости. И, действительно, это так — поле сражения между старым и новым миром. Вокруг главной крепости — ЧТЗ и других гигантов социалистической индустрии — армия нового мира имеет уже все лучшие позиции. Леса новых строек, дымящиеся трубы и снова новые стройки».{103}
Обобщая, он писал:
«И вот все мы видим рядовой советский город Челябинск, обновленный большевиками. Ушло в прошлое то время, когда Челябинск имел 62 тысячи жителей, пару мельниц, немного кустарей, несколько жалких школ и грязь, непролазную грязь.
Октябрьская революция положила конец этой жизни. Строятся заводы, фабрики. Строятся без конца.
В Копейске, на ТЭЦ, на заводе, который носит имя дорогого Серго, на ЧТЗ, в центре города, на окраинах — всюду стройки, стройки, прекрасные, залитые асфальтом улицы, многоэтажные великолепные дома».{104}
И в годы Великой Отечественной войны Дж. Джерманетто находился в СССР, вел активную антифашистскую пропаганду, изобличал немецкую военщину. Он возвратился в Италию в 1946 году, чтобы продолжать революционную работу на родной земле, помогать итальянской компартии.
Пальмиро Тольятти назвал Джерманетто интернационалистом, борцом, тесно связанным с массами трудящихся, «с их жизнью, с их чаяниями и ежедневными переживаниями».{105}
В конце своей жизни Дж. Джерманетто приехал в СССР для лечения. Но болезнь, давно отнимавшая силы у неистового революционера, сломила его. Он умер в Москве осенью 1959 года.
«Поэма о Магнитострое»{106}
9 октября 1931 года газета «Магнитогорский рабочий» сообщила, что на Магнитострой прибыл польский пролетарский поэт Станислав Станде. Он приехал в составе интернациональной бригады революционных писателей Франции, Германии, Польши, Норвегии, приглашенных на Урал с целью
«ознакомления и художественного показа пролетариату капиталистических стран социалистической стройки Урало-Кузбасс».{107}
Намечалось, что польский поэт пробудет на Магнитострое 8—10 дней, ознакомится со строительством, выступит на вечере, организованном литгруппой «Буксир» и редакцией городской газеты.
Станде обратился с дружеским письмом к рабочим-строителям: «Магнитогорцы, пролетариат всего мира смотрит на вас!» Он писал:
«Считаю своей обязанностью посредством вашей газеты, которая является одним из стойких организаторов социалистических побед на Магнитострое, передать магнитогорским рабочим, техникам и инженерам, а прежде всего героическим ударникам искренний привет от Международного объединения революционных писателей и от польских пролетписателей в частности.
В течение коротких десяти дней, которые я пробыл на Магнитострое, я видел так много самоотверженного энтузиазма, так много преданности делу социализма, такой бурный рост строительства, что это не может не заразить верой в окончательную победу.
Я видел, как рабочие Магнитостроя с необыкновенным напряжением сил ломают все старое вокруг себя и в себе, как они создают новый Урал и нового человека.
Я глубоко уверен, что прорывы и недостатки, которые еще имеются, будут в ближайшее время устранены.
Магнитогорцы, помните о том, что каждый прорыв на вашей грандиозной стройке — это орудие в руках мирового капитализма против рабочего класса и что каждая ваша победа — это новый приток революционной энергии и решимости в рядах мирового пролетариата.
Магнитогорцы, пролетариат всего мира смотрит на вас!»{108}
Станислав Ришард Станде (1897—1939 гг.) впервые выступил в литературе в начале двадцатых годов.
С Владиславом Броневским, крупнейшим представителем польской революционной поэзии, они подготовили сборник «Три залпа», в котором заявили, что будут помогать поэтическим словом борьбе пролетариата за новый, справедливый общественный строй. Один из зачинателей революционной пролетарской поэзии в Польше, Станде видел свою
«задачу в создании агитационно-пропагандистских стихов на политические темы, предназначенных для рабочей аудитории».{109}
Первая книжка стихов Станислава Станде «Молоты» вышла в 1921 году. За революционные убеждения его преследовали в панской Польше, и он вынужден был эмигрировать в СССР. В нашей стране поэт много ездил, изучал, жизнь советского народа. Побывал на юге и написал стихотворение «По дороге на Днепрострой». Станде переводил на польский язык стихотворения Н. Асеева, Э. Багрицкого, Н. Тихонова и других поэтов.
Ныне имя польского поэта почти забыто.
Выпущенная в 1933 году в переводе Александра Ромма «Поэма о Магнитострое» переносит в годы бурного строительства на Урале. Оригинально оформление книги. На белом фоне красное заглавие, разбитое на две строки — по горизонтали и вертикали, изображение плиты с барельефом Ленина, отлитой из первого чугуна Магнитогорского металлургического комбината. Портреты ударников стройки с мужественными лицами, индустриальные пейзажи и фотографии — все это зрительно дополняет картину гигантского строительства у реки Урал, придает документальность поэтической летописи Станислава Станде.
Чтобы написать поэму, мало было увидеть размах стройки. Автор глубоко изучил историю края. Перед читателем встают картины вольницы Пугачева, гулявшей по степям и долинам, Урал Демидовых и Уркарта, зарево революционного пожара, полыхнувшего в Октябре 1917 года, кровавая дутовщина.
Поэт сочувствует России, на которую обрушилась разруха и голод. Однако главное содержание поэмы — небывалый трудовой подъем в годы первой пятилетки, ознаменовавшийся началом строительства индустриальных гигантов, показ массового героизма и мужества рядовых строителей.
Глубокое проникновение в самую суть помогло автору выбрать яркие художественные детали, показать подлинный размах и перспективу гигантской стройки у горы Атач, как огромнейшей школы перековки людей, освобождения их от груза прошлого и воспитания совершенно нового человека — строителя социализма.
В «Поэму о Магнитострое» вкраплены подлинные документы — цитаты из статей В. И. Ленина о разгроме Колчака и задачах рабоче-крестьянской власти, выдержки из буржуазных газет, кричавших о провале большевистских планов и называвших создание Урало-Кузбасса бредом. В произведении использованы письма рабочих и инженеров Магнитостроя, приводятся их социалистические обязательства, а также многочисленные цифры, вплоть до диаграмм.
Произведение Станислава Станде агитационно от первой до последней строки. Поэт идет по горячим следам событий, показывает будни строительства. Герои его произведения — рабочие и инженеры — действительно вписали своим самоотверженным трудом блистательные страницы в летопись стройки. Они названы в поэме собственными именами.
Поэму Станде можно назвать оперативным поэтическим репортажем. Пусть по форме своей в ней много подражательного манере Вл. Маяковского — в разбивке строф, рифме, маршевом ритме, нарочитых прозаизмах. Для нас важно поэтическое воплощение общественных идеалов в произведении.
С напряженным драматизмом выписаны Станиславом Станде лучшие главы — о строительстве плотины и пуске ЦЭС. Именно в них автору удалось с наибольшей убедительностью раскрыть духовный мир таких героев стройки, как инженера Е. Джапаридзе, дочери одного из двадцати шести бакинских комиссаров.
Последняя глава «Привет домнам» — это интернациональная перекличка рабочего класса России с рабочими Польши, гимн их солидарности.
Поэт верит в то, что пробьет час, настанет день, и «первую домну свою» польские рабочие назовут «именем славным Магнитостроя».
Поэма Станде заканчивается веще:
Перелистана последняя страница «Поэмы о Магнитострое» Станислава Станде. Закрываю книгу, ставшую теперь библиографической редкостью, одну из первых, написанных о Магнитке. Хорошо, что такая книга есть. Она и сейчас в боевом строю.
ЛИТЕРАТУРНАЯ МАГНИТКА
Роман А. Малышкина{114}
Одно из лучших произведений Александра Малышкина, передающее пафос первой пятилетки, — роман «Люди из захолустья». Автор правдиво отобразил большой людской поток, хлынувший на гигантскую стройку, показал, как рушились старые представления о счастье, создавалось новое в страшной мучительной борьбе с пережитками прошлого.
Александр Малышкин познакомился со строительством металлургического комбината в бригаде писателей, приезжавшей в Магнитогорск в 1931 году по инициативе М. Горького. Великий художник задумал создать грандиозное издание — историю фабрик и заводов — и сам возглавлял эту большую работу с беспримерным усердием и трудолюбием.
К этому моменту следует отнести и рождение замысла романа «Люди из захолустья». 13 мая 1931 года А. Малышкин сообщал о творческих планах:
«…отправляюсь в путешествие в Кузбасс и на Магнитострой — это тема моей будущей вещи».{115}
Позднее он напишет:
«Я пробыл на Магнитострое около двух с половиной месяцев (две поездки) и наблюдал, как на коксохимическом заводе рабочие заключали индивидуальные договоры, в которых квалифицированный рабочий давал обязательство поднять уровень технических и социально-экономических знаний молодого рабочего, недавно пришедшего к станку. Я наблюдал жизнь в бараках и видел, что изменяется в быту бывших сезонников».{116}
Наблюдать жизнь новостройки — значило активно участвовать в ней.
Малышкин тщательно изучает труд строителей, вникает в характер производства, детально знакомится с бытом рабочих. В редакции «Челябинского рабочего» он, как сотрудник газеты, читает и правит рабкоровские письма, с рейдовыми бригадами обследует общежития стройки, участвует в субботниках. В литкружке помогает молодым авторам овладевать творческим опытом.
У писателя появляются очерки в центральных газетах — «Известия» и «Комсомольская правда»: «Тревога в коксохимкомбинате» и «Двое в майках». Это была проба пера на новом материале, первые наброски, вошедшие затем в художественную канву романа.
«Самолет приближается к Магнитогорску, — читаем мы в одном из его ранних рассказов «Полет». — Над водой — синева большого, глубокого пространства, где вспыхнула воздушная цепочка огней и пролетела. То открылся краешек легенды. Земля кренилась, самолет пошел на снижение, все становилось возможным. Через полчаса мы ехали в густом луговом сумраке, по травянистым уральским ухабам. Земля была прохладная и молодая. Подбадривающая лихорадка ожидания заставляла высоко держать голову. Вдруг за поворотом — очевидно, раньше заслонялось возвышенностью — разверзлось огненное невероятие».{117}
Папки с вырезками статей и заметок из газет «Уральский рабочий», «Челябинский рабочий», «Магнитогорский рабочий», «Магнитогорский комсомолец», «Наш трактор», сохранившиеся в архиве писателя, подтверждают, как тщательно он изучал местную печать, а карандашные пометки позволяют установить, какой материал был использован в произведении.
Отчеркнута, например, статья «Своим многолетним опытом кадровики должны помочь в пуске мирового гиганта металлургии», подписанная в числе других авторов и «кадровиком прокатки» Подопригорою (он выведен в произведении как один из центральных образов). Обведена карандашом подборка о бытовом обслуживании рабочих в бараках. Подчеркнуты заголовки ряда заметок о пуске технического водопровода.
В писательском архиве сохранилось несколько папок с рукописными материалами, служебными записками, актами, протоколами, письмами, договорами. («Бараки, культработа, текучесть и др.», «Общественное питание», «Снабжение», «Отдых, отпуска», «Быт», «Женский труд», «Магнитогорск».) В одной из папок собраны забракованные рабкоровские заметки в газету Челябинского тракторного завода «Наш трактор».
Писатель Сергей Черепанов, работавший тогда в газете, вспоминает:
— Александр Малышкин пришел на стройку вместе с Ф. Гладковым, В. Полонским и Б. Пастернаком. Они посетили редакцию, размещавшуюся в бараке на втором участке. Собралось много молодых авторов. Среди них был и талантливый поэт Константин Реут. Долго беседовали о творчестве и мастерстве, знакомились с новыми произведениями заводских литераторов.
С. Черепанов прочитал первую главу из повести «Северный ветер». И навсегда запомнился ему совет Малышкина:
— Надо писать только правду и ничего не выдумывать о людях…
Из окна редакции было видно, как горели костры. Строители варили кашу в больших казанах. Малышкин всматривался в эту картину и все расспрашивал о стройке. Черепанов рассказывал ему обо всем и в подтверждение своих слов подал пачку рабкоровских заметок для ознакомления.
Делясь своими мыслями, А. Малышкин сказал, что его, главным образом, занимает психология бывших «уездных людей» — героев Глеба Успенского, что свою будущую повесть он думает построить именно на этом материале. На производстве, у станка таким людям приходится расставаться с собственническими замашками.
— Я обязательно снова приеду сюда, — особо подчеркнул Малышкин. — Писатель должен держать непрерывную связь с такими крупными строительствами, как Магнитострой и Челябстрой.
Малышкин начал писать роман зимой 1932 года. Ф. Гладков вспоминал, что трудился он с «беспощадным самокритическим упрямством».
Роман «Люди из захолустья» был опубликован в журнале «Новый мир» в 1937 году. Через год вышел отдельным изданием.
В Центральном государственном архиве литературы и искусства сохранились гранки с собственноручной правкой А. Малышкина. Они показывают, как писатель совершенствовал свой текст: вычеркивал фразы, абзацы, сдерживающие развитие сюжета, вносил смысловые и стилистические исправления. Особенно большой правке подверглись главы: «Едут», «За горами, за долами», «Дела делались», «На земле предков», «Тают снега».{118}
Не будь всего этого, не получили бы своего развития и завершения образы романа, в котором выведены активные строители новой жизни.
Именно в этом видел огромную заслугу писателя М. И. Калинин, высоко оценивший роман «Люди из захолустья»:
«Здесь удивительно конкретно, в соответствии с жизненной правдой, показан рост людей из маленьких городов захолустья на больших стройках. У нас этот рост идет повсюду и во всех сферах человеческой деятельности».{119}
«Время, вперед!»
Творчество В. Катаева — это целая эпоха в жизни советского народа, охватывающая события от восстания на броненосце «Потемкин» до наших дней.
Достаточно назвать произведения: «Белеет парус одинокий», «Хуторок в степи», «Зимний ветер», «Катакомбы», цикл романов «Волны Черного моря», «Я сын трудового народа», «Время, вперед!», наконец, его необычные книги «Маленькая железная дверь в стене», «Алмазный мой венец», как перед взором читателя предстанет огромный мир нашего современника, титаническая работа самого писателя.
На таких книгах, как «Белеет парус одинокий» и «Я сын трудового народа», воспиталось не одно поколение молодых людей.
Завидная роль выпала и книге «Время, вперед!», посвященной дням строительства Магнитки. Почти сорок лет спустя В. Катаев писал:
«Я хотел создать вещь, которая бы не только отражала один из участков строительства, в данном случае Магнитогорска, но как бы погружала читателя с головой в его ритм, в его горячий воздух, во все его неповторимые героические подробности, пронизанные насквозь одной идеей темпа, решающего все.
Я хотел, чтобы «Время, вперед!» несло в себе печать эпохи. Я хотел, чтобы моя хроника сохранила интерес и для читателей будущего, являясь для него хроникой уже как бы «исторической».{120}
Писатель совершил две поездки на строительство, был свидетелем знаменитых магнитогорских «бетонных рекордов».
«Материал я не искал, он сам на меня наваливался. Я приехал на Магнитную гору с готовой идеей скорости темпа и сразу попал на рекорды.
Я включился в группу журналистов, мы занимались перенесением опыта лучших бетономешалок на другие объекты, давали информацию в прессу, — словом, вели обычную газетную, пропагандистскую работу. Материал стройки воспринимался не чисто эстетически, а практически, и это был самый правильный метод освоения новых тематических пластов».{121}
И по горячим следам, в 1932 году, писатель рассказывал примерно то же самое:
«Я приехал на Магнитострой в июне прошлого года в самом начале социалистического соревнования магнитогорцев с харьковцами (Харьковский тракторный завод). Задачей соревнования являлось максимальное увеличение выработки жидкого бетона. На примере этого соревнования увидел, какой относительный смысл в условиях нашей работы имеет время».{122}
Далее писатель сообщает, что продолжает поддерживать связи с рабочими, инженерами и журналистами Магнитостроя, с руководителями гигантской стройки на Урале.
«Должен сказать, что я там увидел действительно новые типы журналистов: корреспондента РОСТА тов. Смолян и корреспондента «Комсомольской правды» тов. Нариньяни, которые проводят очень большую работу, участвуют во всех областях жизни Магнитостроя».{123}
Валентин Катаев пишет, что после поездки на Магнитку он начал книгу-хронику «Время, вперед!», в которой думает показать всего 24 часа стройки — три рабочие смены.
«В своей книге «Время, вперед!», — заканчивает он, — я говорю: Время летело сквозь них. Они менялись во времени, как в походе. Новобранцы становились бойцами, бойцы — героями, герои — вождями».
В первый раз В. Катаев приехал на Магнитку с Демьяном Бедным после посещения Днепрогэса, Ростсельмаша, Сталинградского тракторного.
Магнитка потрясла воображение писателя дерзким замыслом: «Построить в глуши пугачевских степей величайший в мире металлургический комбинат».
«Тогда, помню, я буквально упивался небывалой, неповторимой, быть может, единственной в истории человечества картиной вдохновенного труда целого народа, превращавшего свою отсталую страну из аграрной в индустриальную.
Я видел, как в ходе строительства рождались тысячи героев-ударников — цвет рабочего класса, как переворачивался старый и возникал новый, небывалый, еще никем не виданный и не описанный мир социалистического будущего. Хотелось, чтобы ни одна мелочь не была забыта для Истории».{124}
Через много лет после тех дней с командировочным удостоверением «Правды» В. Катаев снова прибыл в Магнитогорск. Он не узнал города, его удивление перед грандиозностью свершенного и содеянного народом выражено в очерке «Магнитка». Позднее он скажет, что для людей его поколения Магнитка незабываема, как первая любовь.
«Каждое дерево и каждый куст — карагач, сирень, тополь, липа, которые я помню еще саженцами, — теперь представляли чудо зимней красоты: иные из них напоминали волшебные изделия русских кружевниц, иные стояли вдоль палевых и розовых многоэтажных домов, как некие белокаменные скульптуры, иные были разительно схожи с хрупкими кустами известковых кораллов синеватого подводного царства, иные — с ветвистыми оленьими рогами, осыпанными мельчайшими кристаллами уральских самоцветов, и город Магнитогорск, потонувший в облаках морозного, солнечного тумана, был сказочно хорош в своем царственно русском горностаевом убранстве — город осуществленной мечты».{125}
Так поэтично он представил сегодняшний Магнитогорск в своей сверкающей яркими метафорами книге «Трава забвения». В маленьком очерке «О себе» он опять вспомнит первый приезд на Урал:
«…остановился наш поезд у горы Магнитной. Меня так поразило все вокруг, что я решил немедленно сойти с поезда и остаться в Магнитогорске.
— До свидания, Ефим Алексеевич! — сказал я Демьяну Бедному, спрыгнув с вагонной подножки.
— Будьте здоровы, желаю вам успеха! — ответил он. — Очень жаль, что я не так молод, как вы, и придется вернуться в Москву. А то бы я с удовольствием остался здесь.
Я был восхищен грандиозностью всего увиденного на Магнитке, величайшим энтузиазмом народа, который строил для себя. Это тоже была революция. Тогда появилась моя книга «Время, вперед!»{126}
В «Траве забвения», книге об Иване Бунине и Владимире Маяковском, говорится, что название романа было подсказано Маяковским. Поэт прочитал Катаеву «Марш времени»: «Шагай, страна, быстрей, моя коммуна у ворот. Время, вперед! Вре-мя, вперед!» — и спросил, понравятся ли стихи Мейерхольду? Валентин Катаев ответил:
«— Он будет в восторге. В этом же самая суть нашей сегодняшней жизни. Время, вперед! Гениальное название для романа о пятилетке.
— Вот вы его и напишите, этот роман. Хотя бы о Магнитострое. Названье «Время, вперед!» дарю, — великодушно сказал Маяковский, посмотрев на меня строгими, оценивающими глазами».{127}
Главное направление романа было определено до поездки в Магнитогорск. Катаеву захотелось показать в будущем произведении советских людей, осуществляющих крылатую мечту: «Я знаю — город будет!»
Об этом Катаев проникновенно скажет:
«Магнитогорск стал уже для меня городом Маяковского, и я нетерпеливо ждал свидания с первой, уже почти готовой, самой большой в мире домной, стремительно шагающей по строительной площадке в своем железном расстегнутом пальто, на голову выше всех остальных объектов, плывущих в облаках раскаленной степной пыли навстречу тучам и буранам».{128}
В. Катаев рассказывает в «Траве забвения», что после своего последнего свидания с Магнитогорском он получил письмо от слушательницы совпартшколы Клавдии Зарембы, в которую был чуточку влюблен в годы юности. Вся эта лирическая картинка, умно, к месту вставленная, вероятно, плод писательского воображения, ибо в Магнитогорске никакой Зарембы краеведы не отыскали. Но это только лишний раз подчеркивает привязанность автора «Время, вперед!» к Уралу, к городу, с которым его навсегда свела юношеская мечта.
Вот еще один пример, подтверждающий эту мысль. В книге «Маленькая железная дверь в стене», хронологически и тематически далеко отстоящей от событий, описанных в романе «Время, вперед!», писатель вновь возвращается к Магнитке. Будучи в Париже, при встрече с редактором «Юманите» Марселем Кашеном, он рассказывает о пятилетках и чудесном строительстве гигантского Магнитогорска, где он провел четыре месяца в качестве специального корреспондента «Правды».
Марсель Кашен, внимательно слушая гостя и одновременно делая быстрые корректурные пометки на полях гранок, говорит:
— Завтра мы даем о Магнитогорске в «Юме» большую информацию…{129}
И, действительно, назавтра в газете «Юманите» была напечатана информация о новом и диковинном городе, выросшем на берегах реки Урал.
ПИСАТЕЛИ СЕРЕДИНЫ ВЕКА
В лодках по Яику{130}
О своем плавании по Уралу Алексей Толстой написал рассказ «Из охотничьего дневника». Рассказ датирован сентябрем 1929 года и вошел в Полное собрание сочинений писателя. Поездка названа охотничьей экспедицией.
Да, это была небольшая экспедиция, до мелочей продуманная и тщательно организованная. Письма Алексея Толстого «капитану» экспедиции Василию Правдухину, а также очерки братьев Правдухиных, опубликованные в разное время в периодической печати, — появись под одной обложкой, дали бы интересную и полезную книгу.
Поездка на лодках вниз по Уралу — старому Яику — состоялась в августе 1929 года, а подготовка к ней началась весной. Инициаторы поездки — заядлые охотники-рыболовы братья Правдухины — Василий, Николай и Валериан. У них был уже накоплен опыт. Братья не раз путешествовали на лодках по Уралу, богатому своей природой.
Компания Правдухиных и их друзей — Калиненко, Боборыкина и Обтемперанского на этот раз пополнилась ленинградцами — А. Толстым, Л. Сейфуллиной и киносценаристом Б. Липатовым.
Еще в марте члены будущей охотничьей экспедиции получили письмо, в котором рисовались перспективы поездки. Вероятнее всего, автором письма был Валериан Правдухин. Он спрашивал:
«Что делать тому, в чьей груди бьется сердце с задором и охотничьей ярью зверей-прародителей? Что делать тому, кто не может жить без девственной природы, кто должен хоть раз в год слышать ее голос? Ответ один: тот должен ехать на реку Урал!»
И далее описывались красоты предстоящего путешествия:
«Там солнце всходит из-за пушистых взмахов ковыля, там над степью парит еще орел и от него, как стрела, бежит молодой сайгак. Там в степи — дрофа, стрепет, торчан; по озерам — гуси, утки, кулики. Там — масса хищников: беркут, орел, сокол-сапсан. В самом Урале — белуга, осетр, шип, сом, сазан, судак, жерех, щука, окунь, головень, подуст, лещ и чехонь. В прибрежных лесах и камышах — волк, лиса, барсук и заяц. Там — тетерев и куропатка, терн и ежевика. Там — первобытный народ, уральский казак, кочевник-киргиз. Там — кибитка и запах кизяка…»{131}
После этого письма состоялось несколько собраний, горячо обсуждавших насущные проблемы путешествия на лодках по реке, а затем — и сама поездка в край древнего Яика.
И вот позади хлопотливые сборы и приготовления к путешествию. Скрылась за поворотом реки пароходная пристань, глазам предстала зелень лесов левобережья Урала. Уже льется песня, сочиненная дружной девяткой:
Места, к которым причаливают лодки, чтобы дать кратковременный отдых экспедиции, воскрешают живые страницы давней истории уральского казачества, времена пугачевцев; встает и совсем недавнее — бои чапаевцев за Советскую власть. Есть что вспомнить, кого послушать; есть, о чем позднее рассказать в своих произведениях.
Так оно и получилось. У Алексея Толстого появился рассказ «Из охотничьего дневника». Увлекательные книги написал Валериан Правдухин — «По излучинам Урала» и «Годы, тропы, ружье», где в главе «Последний рейс по Уралу» описана «экспедиция». Задушевно рассказала о своих впечатлениях Лидия Сейфуллина в очерке «Счастье в природе». Опубликовали путевые заметки в газетах и журналах Василий и Николай Правдухины.
Думается, исключительно любопытны неопубликованные воспоминания Н. Правдухина «Жить, как это хорошо!». Сошлемся здесь лишь на один очерк, в котором Н. Правдухин живописует Алексея Толстого:
«Толстой сидел в полузатемненной комнате и пил чай. Ворот чесучевой рубахи был расстегнут, через плечо перекинуто полотенце, и он то и дело стирал капли пота с лица и груди. На столе аппетитно были расставлены местные яства: жареный судак в каймаке, румяные блинчики, в соседстве стояли зернистая икра, красиво нарезанные сочные ярко-красные помидоры. В сторонке ждали очереди сизая, крупная ежевика и соблазнительные ломтики чудесно-ароматной дыни…
Алексей Николаевич, улыбаясь, показал на стол:
— Это, конечно, смягчает муки ада, но, боюсь, искушение сие не пройдет даром безумцу… Несовместимое сочетание для столичного желудка!..
Он выглянул на улицу.
— Смотрите, смотрите, что творится с курами! Распластали крылья, вытянули лапки, раскрыли клювы, глаза закрыли и лежат, как дохлые, зарывшись в горячую пыль. Позы «мертвых», по-видимому, спасают кур от смертоносного зноя.
На улице ни души, ни звука. Все живое или парализовано, или спряталось от солнца в свои норы.
Но вот, тяжело дыша, с раскрасневшимися, потными лицами в комнату ввалились четыре «безумца», нагруженные мешками, свертками, корзинками, бидонами. Бросив ношу у порога, один «безумец» начальственно крикнул:
— Чаепитие отставить! Есть кумыс! Все на Чаган! Искупаемся и будем пить кумыс на том месте, где более 150 лет назад произошла первая встреча Пугачева с яицкими казаками!
Алексей Николаевич грузно поднялся, вытянул руки по швам и шутливо отрапортовал:
— Всегда готов пить… — лукаво помолчал секунду-две и повторил с усмешкой: — Готов пить напиток степных кочевников. Я ведь тоже кочевник!…»{132}
Для участников экспедиции был установлен приз за самую большую рыбу, пойманную на удочку — нож «наваха», привезенный Алексеем Толстым из Испании. Соревнование и призы устанавливались экспромтом — на охоте — за лучшего убитого гуся, утку, вкусно приготовленную еду и т. п.
Увлекательное путешествие было полно выдумок и неожиданных сюрпризов. Однако Алексей Толстой, утомленный, не доехал до конца маршрута, пересел на пароход «Коса» и вместе с Калиненко и Липатовым возвратился обратно.
Экспедиция оставила глубочайший след у всех участников. Она должна была повториться в 1930 году. Такая поездка состоялась. Ее по-прежнему возглавлял «капитан» Василий Правдухин, но в поездке не смогли участвовать А. Толстой, Л. Сейфуллина, Валериан Правдухин и Б. Липатов. Алексея Толстого тянуло на Урал. Писателю хотелось вновь совершить путешествие на лодках. Об этом горячо и заинтересованно говорится в письмах Василию Правдухину, датированных 1933 годом. Поездка состоялась, но опять без Алексея Толстого. Путешествие хотели повторить и в 1934 году, но А. Толстой снова не сумел выбраться и прислал шутливую телеграмму:
«Горячо вспоминаю солнечную реку, великую тишину и первобытное счастье среди друзей, в одиннадцатую экспедицию поеду во что бы то ни стало».{133}
Рассказывая о поездке на Урал А. Толстого, устанавливая живые связи писателя с нашим краем, мы публикуем ниже некоторые письма, имеющие значение не только как любопытные человеческие документы, но и представляющие историко-литературный интерес, ибо сама эта поездка с участием А. Толстого стала литературным явлением:
г. Москва
Уважаемый Василий Павлович!
Ваша мысль об устройстве при поездке на Урал литературных вечеров в Саратове и Н. Уральске нами одобрена и принята. Выступить с чтением своих произведений в Саратове 17—18 и в Н. Уральске 19 августа мы согласны. Но вам, как руководителю нашей экспедиции, придется взять на себя всю организационную работу. Надеемся, что от этого Вы не откажетесь — почему и просим это письмо рассматривать, как нашу Вам доверенность на ведение всех переговоров, заключение соглашений с лицами, учреждениями или организациями, равно как и на самостоятельную организацию литвечеров на известных Вам наших условиях.
С товарищеским приветом
Дорогой Василий Павлович!
1. Пьем Ваше здоровье — нашего капитана, рыдальца, пестуна и благодетеля.
2. Категорически — едем.
3. Четвертым компаньоном охотно приглашаем Калиненко, повергая на ваше конечное заключение.
4. Пятым — выдвигаем кандидатуру Ал. Иосиф. Старчакова (член. ред. «Нового мира») — рыболов, «рука», питок, глаз охочий до всего — человек весьма отличный.
5. С датой выезда из Москвы согласны, то есть быть 13-го в Уральске, а 15-го в лодке. Просим осветить вопрос о «передовом». Будете ли вы с Калиненко или без и вытекает ли из этого, что Вам доведется взять на себя труды в Уральске по снаряжению лодки и мелочам. Что касается бумажки в Госпароходство, то когда вы ею хотите располагать? Думаем заручиться таковой от Нового мира или Известий, а в частности, попробуем исхлопотать получение мешка муки в Уральске. Последнее пока гипотеза, не снимающая необходимости заготовок.
6. А. Н. и я кончаем экспедицию 13—15 сентября, то есть едем на месяц.
7. Полувоспитанный в охотн. отношении пес Вэрп (бывший Калиненко) берется с собой.
8. В первых числах я сообщу Вам о палатке. У меня есть шанс таковую купить. Буде сорвется — извещу, и Вы таковую построите.
9. Числа 5-го переведем Вам по сто рублей.
10. К заготовкам продовольствия (без изъянов в списке и с небольшими добавлениями) горячо приступлено. Числа 25/VI все полностью прибудет в Ваше распоряжение.
11. Все имеющееся у меня рыболовное: шнуры, лесы, блесны — захвачу. Кажется, есть и искомая Вами бечева.
Примите наши повышенные чувства
P. S. До нас дошли слухи, что будто бы на Урале чума. Правда, нам это не угрожает, так как нас могут просто не пустить в сомнительную зону. Но если Вам удастся выяснить эту мрачную деталь, это рассеет все сомнения и подтвердит вопрос о поездке.
Дорогой Василий Павлович!
Всякие причины вызвали наше невольное молчание, не снимающее, однако, нашего участия в поездке. Даже открытка Ваша дошла лишь 23-го по причине моего ненахождения в Ленинграде. Вот наши ответы:
1. Едем.
2. Выясните еще раз про чуму, говорят про нее упорно, называя, правда, Ставропольскую губернию — бывшую и Сев. Кавказ («Где дела, где Днепр» — но все-таки нет ли ее и там).
3. Переговорите с Сухотиным, в качестве шестого.
4. Относительно Ир. Конст. решайте Вы единолично — организационно и конституционно. Мы занимаем нейтральную позицию, тем более, что —
5. Возможно участие в поездке Марианны Ал. Толстой. Сие вырешится в последний момент.
6. Стройте палатку и паруса.
7. Телефон Липатова — 480—09, Толстого — Дет. село № 79.
8. Всю переписку шлите на Д. С. Пролетарская ул., 5.
Целуем и обнимаем
Дорогой Василий Павлович, я в отчаянии. У меня были вплоть рассчитаны сроки. Ангина вышибла из-под меня неделю, а письмо из Оргкомитета подбавило работу (и выступления), от которых нельзя отказаться. Я хочу, очень хочу, чтобы Борис ехал с Вэрпом. Умоляю, найдите заменяющего меня хорошего компаньона и настаивайте, чтобы Борис ехал. Вэрп такая веселая и хорошая собака, что Вы, пожалуй, бросите удочки и будете с Борисом шататься по куропаткам.
Таковы некоторые материалы о состоявшемся и намечаемом лодочном путешествии.
Приз за самую большую рыбу — нож «наваха» — в конце поездки единодушно присудили Николаю Правдухину за выловленного огромного осетра. А. Толстой сам увековечил это событие на фотоснимках, сохранившихся вместе с его письмами.
Письма к В. Т. Юрезанскому{135}
Владимир Тимофеевич Нос (псевд. Юрезанский) — наш земляк. Уроженец дер. Пичугино Златоустовского уезда, Владимир Нос учился в Красноуфимском реальном училище, но в 1907 году за издание рукописного ученического журнала «Луч» и участие в событиях, связанных с первой русской революцией, был административно выслан в Сибирь.
Через год В. Нос появился в Челябинске, держал экстерном экзамен за реальное училище и стал активно сотрудничать в газетах «Приуралье», «Голос Приуралья», «Уральский край», где печатались его стихи, репортерские заметки, фельетоны и рецензии на театральные представления.
В эту пору молодого литератора горячо поддержал поэт Александр Туркин, содействовавший его поступлению в Петербургский политехнический институт, окончить который не удалось. В августе 1915 года В. Нос был призван в армию. После войны он надолго задержался на Украине, жил в Виннице, Харькове, а последние годы — в Москве.
В письмах С. Сергеева-Ценского, А. Новикова-Прибоя и К. Федина, написанных в разное время, авторы советуют Юрезанскому — нести читателям убеждающее слово правды, мудрости нашего столетия.
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский был уже признанным художником слова, когда творческий путь Юрезанского только начинался. Он являлся репортером челябинской газеты «Голос Приуралья».
Владимира Тимофеевича поразило у Сергеева-Ценского страстное откровение:
«Я из гибкой и острой стали выкую вам назло свои новые песни, когда буду свободен, и эта сталь пополам перережет ваши дряблые сердца, такие ненужные для жизни!»
Эти слова произносит герой его романа «Когда я буду свободен…»
И вот Юрезанский прислал в Алушту свой первый сборник «Ржи цветут».
Сергей Николаевич отозвался письмом:
«Уважаемый коллега! У вас есть много положительных данных… мне было приятно видеть у Вас эмансипацию от злободневности: это хороший залог, но имейте все-таки в виду, что остаться в сфере таких сюжетов, как юношеские чувства («Ржи цветут») или детской психологии («Человек») гораздо труднее, чем отобразить «действительность» взрослых людей. Можно ратовать «за примитивность и наивность», но нужно знать для этого всю сложность и все дерзания».{136}
То была открытка с почтовым штемпелем: «Алушта, 26 мая 1924 г.». С нее и началась их переписка, если судить по тем письмам, какие сохранились в личном архиве В. Юрезанского.
Следующее письмо было ответом на присланную Юрезанским книгу «Зной».
«Только что получил Вашу книжку, еще не читал, — писал Сергей Николаевич 9 марта 1926 года. — О впечатлениях своих от чтения напишу Вам особо, а пока изумлен ее богатой внешностью. Оказывается, прекрасно издают книги в Харькове! Бумага — верже, прелестная обложка — внешний вид европейский… вот так Украина!..
Так хорошо издают книги в Харькове, что у меня является желание издать там хотя бы одну свою книжку.
Мне очень интересно, как шагнули Вы в технике рассказа сравнительно с первой Вашей книжкой, и, прочитав «Зной», я Вам непременно напишу о нем».{137}
В то время Владимир Тимофеевич жил в Харькове и работал в издательстве «Пролетарий».
Проходит три дня. Сергей Николаевич спешит поделиться впечатлениями:
«Книжку Вашу прочитал, и мне хочется написать, Вам, что Вы значительно в ней пошли вперед, что, беря современные сюжеты, Вы умеете оставаться объективным, что Вы достигаете большей выразительности в языке.
Недостатком мне показалось только то, что Ваш пейзаж одинаково чувствуют все Ваши герои, несмотря на разницу их жизнепонимания, т. е. Вы просто снабжаете своих персонажей своим пониманием пейзажа. Я прочитал всю Вашу книжку подряд, и при таком чтении это особенно бросается в глаза. Но это — мелочь. А в общем, читать Вас было мне отрадно: у Вас есть искренность, а для лирики — это все. Желаю дальнейших успехов!»{138}
Два упорных и напряженных года творческой работы. Произведения В. Юрезанского появляются в альманахах и журналах. Снова выходит сборник рассказов в издательстве «Пролетарий» — «Яблони». Владимир Тимофеевич помнит о друге, живущем в Алуште, который порадовал его романом «Жестокость» и обдумывал будущую эпопею «Преображение России».
Вновь по харьковскому адресу приходит радостная весточка, посланная 14 марта 1928 года.
«Получил Вашу книгу — спасибо! Прекрасно издана. Богатая обложка. Из Ваших новых рассказов «Чудо» я читал в альманахе, а «Яблони» и «Цыганку» прочитал впервые. Вы по-прежнему лиричны и своеобразно берете сюжеты. А когда же засядете Вы за большое полотно? Пора бы!..»{139}
Владимир Тимофеевич уже давно взялся за большое полотно о рабочих людях — шахтерах Донбасса. В конце 1930 года у него выходит роман «Алмазная свита». И он посылает бандероль в Алушту.
«Спасибо за книгу, — спешит ответить Сергей Николаевич 19 ноября. — Прочитал залпом. Когда-то я писал (в 13-м г.) «Наклонную Елену» и для этого знакомился со всякими Юзовками и Малеевками. Вы собрали много интересного материала, и такие эпизоды, как рассказ Алифанова (в начале романа), пролог, волк в Харькове, столкновение коногона с Рузаевым и последствие этого столкновения — сами по себе могли бы дать — в более детальной обработке — хорошие рассказы.
Приятно было мне читать у Вас и описание Харькова, в котором прошла часть моей юности (напр., 14-этажным домом Вы меня очень удивили).
В первой части завязано несколько узлов: любопытно, как Вы их будете развязывать? Кстати, нехорошо, что на обложке не сказано: «Часть 1-я». Незнание этого обстоятельства может вызвать неудовольствие читателя.
Рад, что Вы взялись за большую вещь, и желаю Вам энергии и свободы, чтобы закончить роман как следует».{140}
За «Алмазной свитой» появились произведения: «Исчезнувшее село» — роман из эпохи Екатерины Второй, «Покорение реки» — о строительстве Днепрогэса и его восстановлении после Великой Отечественной войны.
Книги В. Юрезанского были переведены на иностранные языки, и творчество нашего земляка, чья юность прошла на Урале, где и начался его путь в большую литературу, узнал зарубежный читатель.
Письма Сергеева-Ценского были утеряны в тяжелые военные годы. Но то, что осталось, говорит о близкой творческой дружбе учителя и ученика, благодарного за душевную поддержку.
Недавно общественность страны отметила 100-летие со дня рождения «адмирала морской литературы» А. С. Новикова-Прибоя. Автор исторической эпопеи «Цусима» был в добрых и дружеских отношениях с В. Т. Юрезанским. Дружба их завязалась более пятидесяти лет назад, сначала заочно, путем переписки. От самой ранней поры до нас дошли два письма Алексея Силыча, проникнутые чувством глубокого товарищеского уважения к молодому литератору, желания помочь ему в публикации произведений, издании новых книг.
Для А. С. Новикова-Прибоя — человека широкой русской натуры, всегда искренне и прямо выражавшего свои отношения к людям — симпатии или, наоборот, неприятие, — эти два письма очень характерны и показательны.
Письма переданы мне вдовой В. Юрезанского М. К. Белавиной, ныне покойной, вместе с другими бумагами, редкими изданиями произведений писателя с его пометками.
В первом письме А. С. Новикова-Прибоя от седьмого ноября 1927 года речь идет о книгах, присланных Юрезанским в дар Алексею Силычу. Ими могли быть в ту пору сборник «Ржи цветут», целиком составленный из уральских рассказов, и только что появившаяся книга «Яблони» в издательстве «Пролетарий». Письма А. Новикова-Прибоя адресованы в Харьков.
«Спасибо Вам, дорогой Владимир Тимофеевич, за присланные книжки. Простите, что не сразу Вам ответил: я недавно вернулся с охоты.
Как идут Ваши литературные дела? Если наберете готового материала на книгу, то присылайте для «Никитинских субботников». Я состою там членом правления и постараюсь Вашу книгу провести, заранее зная, что плохо Вы не напишете.
Я продолжаю писать роман «Соленая купель». Думаю к марту будущего года закончить его. Пойдет в Зифовском альманахе (альманах, выпускающийся издательством «Земля и фабрика», сокращенно ЗИФ. — А. Ш.).
Поимейте в виду, что в литературном материале очень нуждаются такие журналы, как «Красная новь» и «Новый мир», в особенности в рассказах. Все пишут романы в 80—100 листов. С ума можно сойти от таких романов! Нужно совершить монашеский подвиг, чтоб прочитать их. Я думаю — через год-два другой читатель заорет караул от таких вещей.
Если будете в Москве — заходите. Буду очень рад повидаться с Вами.
Всего доброго.
7/XI—27».
Тональность письма указывает, что А. Новиков-Прибой и Юрезанский уже знали друг друга, если не по личному знакомству, то по более ранним письмам, которые не дошли до нас. Доверительность, с какой Алексей Силыч пишет Владимиру Тимофеевичу, легкий юмор и спокойное добродушие — лучшее тому доказательство.
«Дорогой Владимир Тимофеевич!
Простите, что не сразу ответил на Ваше письмо. Задержка вышла из-за того, что я уезжал из Москвы: кроме того, ходил я в «ЗИФ», но не застал там редактора Свистунова, а говорил по поводу Вас только с членом правления Венедиктовым. Он принял мои слова к сведению и обещался узнать обо всем. А вчера я виделся с самим Свистуновым. Я ему доказывал, что писатель Вы настоящий, художник, каких не так много у нас, а цену они Вам дают безбожно низкую — 60 рублей за лист! Он возражал, что это второе издание. В конце концов согласился пересмотреть этот вопрос на редколлегии и прибавить Вам гонорар. А т. к. вы сейчас находитесь в бедственном положении, то придется Вам тоже пойти на уступки. Ничего не поделаешь. А Вам сейчас важно издаться в «ЗИФе» и завоевать это издательство, чтобы впоследствии получать с него гонорары уже в большем размере.
Приведу пример относительно себя. Когда-то издательство «Московский рабочий» никак не хотело взять мою повесть «Подводники», говоря, что такая вещь теперь никому не нужна и, кроме всего, написана плохо. Все-таки они напечатали ее в альманахе «Кузницы»[4] под сильным давлением «кузнецов» и заплатили мне за нее, кажется, по 45 руб. за лист. Проходит три-четыре года. Повесть выдержала несколько изданий. И то же самое издательство печатает эту же повесть в «Роман-газете» и платит мне за лист уже по 300 руб. Одновременно «Подводники» мои печатались в прошлом году в «Голосе текстилей» фельетоном. Оказались очень нужными. Так бывает в жизни.
Итак, с своей стороны я принял относительно Вас все меры, а какие получатся из этого результаты — не знаю. Постараюсь еще попасть в издательство. Делаю я это охотно и искренне, т. к. чрезвычайно восторгаюсь Вашими произведениями.
Желаю Вам успеха в литературе.
Крепко жму руку.
2/XI—29 г.»
P. S. Будете в Москве — заходите. Буду рад встретиться с Вами».{142}
Только два письма, два живых отклика, а за ними угадывается широта русской натуры, теплота и сердечность — черты, которые отмечали все современники в А. С. Новикове-Прибое. Этим и дороги публикуемые письма «адмирала морской литературы».
Письма Константина Федина В. Юрезанскому относятся к первым годам деятельности молодого издательства советских писателей «Круг», основанного на артельных началах. К. Федин являлся тогда членом его правления и одним из редакторов.
Издательство «Круг» в ту пору пропагандировало произведения современных русских писателей и стремилось объединить их под своей эгидой. И письма — от первого, посланного В. Юрезанскому 24 июня 1923 года, и до последнего, отосланного 24 февраля 1926 года, пронизаны этой главной мыслью и заботой.
У Владимира Тимофеевича в местном издательстве готовилась книга «Ржи цветут».
Наш земляк, если судить по фединским письмам, прислал в «Круг» именно рассказы из той рукописи. Рассказы издательству «Круг» не подошли, ибо оказались, как говорится в письме:
«вне плана нашего издательства, главным образом вследствие тематического непопадания, если можно так сказать. Тем не менее для меня настолько очевидны большие художественные достоинства Вашей прозы, что мне не хотелось бы отклонением этих рукописей разрывать с Вами связь на будущее. Я позволю себе сделать два замечания по поводу присланных вещей. Они касаются преимущественно рассказа «Ржи цветут». При всех словесных достоинствах его он изобилует чрезмерной изысканностью выражений и — второе — сюжетное движение тонет в патетических изображениях природы. Это — недостаток композиционный, легко, на мой взгляд, устранимый.
Я очень прошу Вас прислать «Кругу» какое-нибудь новое Ваше произведение, тематически близкое современности».
С тем, чтобы не оттолкнуть автора, Константин Федин следом шлет второе письмо. Он вновь возвращается к оценке рассказов В. Юрезанского.
«Я писал Вам письмо, в котором позволил себе сказать несколько слов о недостатках — с моей точки зрения — Вашей прозы. Мне понравился рассказ «Ржи цветут». Местами он чересчур патетичен, но это легко устранимо. Однако он не подошел, главным образом из-за того, что «Круг» ищет сейчас «современную повесть». Я просил бы Вас прислать Ваши новые произведения».
Из третьего фединского письма от 9 ноября 1923 года мы узнаем, что В. Юрезанский откликнулся на просьбу и выслал издательству рассказы: «Темная смерть», «Человек», «Монах», и «Коран». К. Федин их получил и признается автору, что сильно загружен по издательству и прочитать их быстро не сможет, да и «надо самому писать». Поэтому он просит Владимира Тимофеевича дать ему некоторое время, чтобы «поступить с рукописями по совести».
Наступает 1924 год. У Юрезанского выходит книга «Ржи цветут». Он высылает ее К. Федину, который сразу же отзывается пространным письмом (от 22 января). Константин Александрович с большой чуткостью и вниманием к автору делится с ним своими впечатлениями от его первой книги и рукописей.
Это письмо особенно интересно тем, что К. Федин предстает перед нами не только как требовательный и принципиальный редактор, твердо отстаивающий курс издательства на публикацию произведений о современности, но и отзывчивый человек.
«Сердечно благодарю за присланную книгу и карточку, — пишет он. — О рассказах «Ржи цветут» я, помнится, писал уже Вам. Скажу теперь только, что они, как всегда, в печати очень «выиграли», кажутся ровнее и лучше. Удивляюсь Вашей энергии: выпустить в провинции книгу с таким вкусом — большая заслуга. При случае, я напишу о ней (о книге, а не о заслуге) в каком-нибудь здешнем журнале…
Очень хотелось мне взять что-нибудь из Ваших рассказов в «Круг» или по меньшей мере — пристроить в здешний какой-н(ибудь) журнал, хотя бы в еженедельник. К сожалению, для «Круга» ни один из рассказов не подошел, едва ли удастся напечатать и в журналах. Все дело — по-прежнему — в тематике Ваших произведений. Моя участь очень тяжела в том смысле, что я должен подойти к каждой вещи не только по-читательски или как писатель, но и как редактор.
Еще раз попрошу Вас прислать нечто более актуальное, злободневное даже: в этой просьбе нет ничего субъективного, здесь все от мира. Но ведь печататься — не значит ли жить в миру?
А вот субъективное.
Вы, конечно, писатель, и это радует меня. Замечания мои будут сделаны, как писателю, стало быть, в полном сознании Ваших очевидных достоинств, о которых говорил Вам и раньше».
К. Федин дает конкретный разбор присланных рассказов, говорит о языке и стиле, фабуле и сюжете, длиннотах и возможных сокращениях отдельных мест в новеллах Юрезанского. Замечания эти делаются с большим тактом — верой в его несомненную талантливость как художника.
«Я уверен, что Вам удастся много хорошего сделать в литературе. У Вас большой материал, Вы чутки к слову в большинстве случаев — и Вы не торопитесь расшатать устои и традиции русской литературы, качество — редкое в наше время.
Пишите, присылайте. Может быть, в следующий раз я сумею сослужить Вам службу в напечатании Ваших рассказов…
Ну, не гневайтесь за то, что долго задержал с ответом. У меня очень много работы и немало рукописей. Ваши хотелось прочесть на свободе… Кстати о том, «для кого писать». «Станет ли кто-нибудь читать? — пишете Вы о своей книге. — Нынче читателя никто не видел в глаза». «Нужно ли кому-нибудь то, что мы делаем?», — это вопрос праздный. Я знаю только, что всякую хорошую книгу найдет тот, кому она нужна. Найдет и Вашу, в этом я не сомневаюсь».{143}
Редакторское чутье не обмануло К. Федина. Книги В. Юрезанского нашли читателя не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами, когда писатель посвятил свое творчество показу образов современников.
Перед Великой Отечественной войной В. Т. Юрезанский упорно работал над романом «Покорение реки» — о людях, строивших Днепрогэс. Первоначальный вариант произведения печатался в журнале «Красная новь» в 1941 году, а сразу же после войны, в январе 1946 года, роман вышел отдельной книгой в издательстве «Советский писатель».
Роман «Покорение реки» В. Юрезанского был хорошо встречен прессой, и из двадцатитысячного тиража пять тысяч экземпляров по заказу «Международной книги» ушли за пределы СССР. Он был переведен на французский, чешский и болгарский языки. В Болгарии «Покорение реки» выдержало пять изданий.
Встречи с Федором Панферовым{144}
Я познакомился с Федором Ивановичем Панферовым, как и миллионы читателей, когда прочитал роман «Бруски». Но лично узнал значительно позже, когда он был редактором журнала «Октябрь». Мне доводилось слушать его выступления о писательском труде и назначении художника, о трудностях редакторского дела.
Говорил он всегда спокойно, неторопливо. Иногда казалось, что Федор Иванович забыл о тех, кто его слушает, но впечатление такое было обманчивым. По прищуру глаз, хитроватой и доброй улыбке, характерному повороту седеющей головы, приветливо склоненной, чувствовалось, что он помнит о читательской аудитории и дорожит ее вниманием.
Меня, приехавшего в Москву, он встретил за своим редакторским столом. Стал сразу выспрашивать о делах края. Хорошо помню, как доложили ему:
— Федор Иванович, товарищ с Урала…
Панферов протянул руку:
— Рад повстречаться и поговорить.
Федор Иванович попросил поудобнее расположиться в кресле, сел сам и тут же заказал появившейся на его звонок секретарше горячего чайку.
— Без чая какой может быть разговор! — заметил он. И вскинув кустистые брови, добавил: — Расскажите что-нибудь интересное. Время наше чудеснейшее, все интересно… А потому рассказывайте все по порядку…
Слушал он внимательно, кивком головы ободрял. Выражение лица его все время менялось, видно было, что воображением дорисовывает и обобщает услышанное.
— Конечно, Урал изменился с тех лет, как я его знал, индустриально вырос и раздвинулся, — сказал наконец Панферов. — Вот об этом и следует написать очерк. Только больше живости в изложении, больше авторской страсти, — так, чтобы читателя радостно закачало от большой нашей жизни и шагов коммунизма…
Он отпил несколько глотков золотистого чая и отодвинул стакан.
— Урал — это колхозная и индустриальная держава! Сразу-то и оком не окинешь, пером не опишешь. Родина первых сельскохозяйственных коммун и мощных совхозов, арсенал тыла и фронта, словом, опорный край матушки России…
Федор Иванович прищурился.
— Не зазнались, не оторвались от питательной почвы? Не оторвались, — ответил сам же и заключил: — Слежу за печатью, вижу, остались Антеями.
Панферов спросил про Миасский автозавод и, охваченный воспоминаниями, с гордостью сказал:
— Лицезрел, как с конвейера сходили первые тракторы ЧТЗ и уральские автомобили…
Федор Иванович побывал на уральской земле в 1930 году.
В повести «Недавнее прошлое» он рассказал о своем знакомстве с нашим краем:
«Из-под Пятигорска я, признаться, терзаемый думой, направился в Тюмень… На базаре я натолкнулся на крестьянина, который собирался ехать в Шадринск. С ним вместе я и решил отправиться в Шатровский район, где все села и деревни вошли в единую сельскохозяйственную коммуну… Ехали мы долго. По пути к нам приставали все новые и новые, чем-то озлобленные люди… Это бежали кулаки от коллективизации… В центре Шатровского района я наконец расстался с кулацким потоком и со своим возчиком, чему был весьма рад…»{145}
Далее он описывает беседу с председателем Шатровской коммуны.
— Да, мы двинулись, океан-морем двинулись в коммунизм, — горячо отвечал тот на вопросы писателя вначале.
А через некоторое время, когда создались трудности в большом, еще не устроенном хозяйстве, начался отлив из коммуны, тот же председатель заявил:
— Летит все к чертовой матери. Коров согнали, а кормить нечем. Гадали: выгоним на пастбище, а оно вон чего: то дождь, то снег. Сплошной отел пошел — телят принимать некому: дохнут. Кур стащили в одно место — дерутся куры-петухи в кровь. Вот оно как…
И все же «движение все равно ширилось, росло, захватывая миллионы крестьян».
И писатель заключает:
«Из этой бурной жизни выросли мои «Бруски».{146}
Не случайной была поездка писателя в Зауралье. В годы становления Советской власти оно являлось колыбелью сельскохозяйственных коммун, на создание которых обратил внимание В. И. Ленин. Многие из организованных коммун в то трудное время не выжили, не преодолели сопротивления озверевших кулаков и недобитых колчаковцев, но именно они, эти коммуны, к началу сплошной коллективизации позволили накопить первый опыт колхозного строительства.
Писатель присутствовал на торжественном пуске Челябинского тракторного завода с крестьянином Матвеем, одним из прототипов романа «Бруски». Об этом Федор Иванович рассказал в 1934 году на XVII съезде ВКП(б). Перед входом на завод Матвей, переступив порог ворот, стал вытирать ноги. Его поразила чистота и порядок заводского двора.
— В сборочном цехе в это время сходил с конвейера гусеничный трактор, — говорил писатель. — Он шел по рельсам на колесиках, впереди его пластами лежали гусеницы, и ему надо было их надеть. Около трактора собралась огромная толпа и напряженно смотрела на то, как трактор — эта могучая черепаха — задвигался, заурчал на рельсах, затем трактор как-то подпрыгнул и стал на гусеницу.
— Обулся, — при общем молчании вырвалось у Матвея.
Все засмеялись, а Матвей отряхнулся и снова начал озоровать, но совсем не так, как прежде:
— Эти машины для наших полей не годятся, — сказал он.
— Почему? — спросили его.
— Да у него вон какие лапы-то, всю землю примнет.
А вечером, когда председатель Уральского исполкома, открывая торжественное заседание, сказал: «Пусть весь мир знает, что сегодня мы открываем Челябинский гигант», Матвей не выдержал и гаркнул из дальнего угла, поднимая всех на ноги:
— Да, пускай знает весь мир!
И в это уже время он, как и трактор в новые гусеницы, обулся в новую радость.
Осенью я снова видел его в колхозе. Он работал на машине, работал напряженно. Мы подошли к нему и, смеясь, заговорили:
— Как же так, дядя Матвей, ты машину ругал, а теперь сам на машине работаешь? Да еще, говорят, бригадиром.
Он ответил:
— Живучи на веку, повертишься и на боку.
Я отвел его в сторону и снова глаз-на-глаз спросил:
— Как с душой, дядя Матвей?
— С душой? — Он долго смотрел на машину и, поворачиваясь ко мне, улыбаясь, сказал:
— Душа на место встала.
Этот мудрый диалог крестьянина с писателем полон глубокого философского и социального смысла. И недаром Панферов замечает:
— Я один из счастливых людей, товарищи, ибо я видел страну… Я видел, с какой несокрушимой энергией большевики Урала перетряхнули, перестроили старый, седой Урал, Урал слёз, пыток, застенков…{147}
В военную пору Панферов был связан с Уралом как корреспондент «Правды». Он приезжал сюда по командировкам редакции, бывал на многих новостройках, заводах, в колхозах и совхозах.
Жил в Миассе, где в начале войны поселилась его жена — писательница А. Коптяева.
А. П. Волчек, работавшая заведующей отделом пропаганды райкома партии, вспоминает:
— Федор Иванович, живя в Миассе, часто бывал в колхозах. Много интересного мне рассказывал о беседах писателя с колхозниками села Филимоново мой брат Михаил, председатель колхоза «Приуралье». Выезжал писатель в села Черное, Устиново, Мельниково-Зауралово, встречался с учащимися школ. Бывал в Тургоякском доме отдыха, где жили в войну старые большевики. Из бесед с ними Федор Иванович черпал много интересных подробностей о нашем крае, его людях…{148}
Теперь, спустя годы, восстановить подробности уральского периода жизни Федора Панферова помогают записные книжки.
Удивительный мир встает с их страниц. Они неоценимы как свидетели тех лет.
Нет события в общественной жизни Урала, которое не привлекло бы внимание писателя. Мы понимаем сейчас — все записывалось для каждодневной работы, для предстоящей беседы с человеком, для газетного очерка и просто впрок для будущих произведений — больших и малых.
Эти записные книжки и блокноты Панферова бережно хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства в аккуратнейших папках и специальных коробках. Меня, естественно, интересовали уральские записи, беглые и неразборчивые строчки, открывающие пути к роману «Борьба за мир».
Основное внимание писателя в те годы было сосредоточено на заводе, эвакуированном в глубь страны и заново рожденном у отрогов Ильмен-Тау, в долине приисков, все еще не оскудевших золотом.
Записные книжки Федора Панферова пронумерованы архивистами и хронологически выверены по редким датам, встречающимся на страничках.{149}
Вот записная книжка № 6, без, даты.{150} Записи сделаны синим карандашом в торжественный момент выпуска первого уральского автомобиля. Зримо видится, как сосредоточенный и увлеченный Панферов шел по главному конвейеру. Смотрел вокруг. Слушал отрывочный рассказ инженера, едва успевая заносить в блокнот отдельные фразы, поразившие его воображение.
Федор Панферов оставляет почти телеграфную запись:
«Движение сердца мотора. Движение рук. Идут колеса. На ногах. Первый глоток бензина. Вода. Железо оживает. Оно трогается… Паспорт. Последний туалет. Начальник конвейера Фомин Александр Васильевич».
С такой же краткостью заносит в книжку сведения о самом начальнике конвейера:
«Была борьба за час, теперь за минуту. В 1937 году был слесарь — стал начальником главного конвейера. Жена, отец, дочь, сын».
Ни портретных штрихов, ни других живописных деталей. Только анкетные данные. И далее в записях:
«Вместе со сходом машины постепенно сходит с конвейера Человек».
Человек записан по-горьковски, с большой буквы.
А потом в записной книжке — отрывки из разговоров с рабочими главного конвейера:
«Лодыря выбросит коллектив», «Социалистическая спайка», «Человек должен уважать минуты, секунды», «Потерять двадцать минут — значит потерять несколько машин», «Главный конвейер диктует темп всему коллективу», «Все дороги ведут к главному конвейеру» и др.
Все это позднее войдет в очерки Федора Панферова о людях Уральского автомобильного завода.
Записные книжки № 5 и 7{151} отражают впечатления Федора Панферова от поездок по совхозам и колхозам Южного Урала. Эти записи также кратки. По ним, как по азимуту, писатель из огромных жизненных наблюдений и разговоров с людьми отбирал «на память» самое главное и нужное ему в текущей работе, собирал то, что характеризовало уральскую деревню, охваченную заботами о фронте.
Деревня, ее жизнь всегда были близки творческой натуре Панферова, начиная с «Брусков».
Федор Панферов был знаком с директором Миасского совхоза Н. Г. Федориным, с председателями колхозов «Приуралье» (с. Филимоново) М. П. Волчкам и «Памяти Ленина» — М. Н. Пановым. Книжки сохранили записи о них и хозяйствах, управляемых ими в военные годы.
В записной книжке № 5 — конспект выступлений. Федор Иванович обычно начинал свой рассказ с фронтовых сводок, которыми в ту пору жил весь народ. Потом углублялся в отечественную историю и на примере великих событий 1812 года, гражданской войны поднимал людей на новые трудовые подвиги. Он был пропагандистом партийных решений, исторических задач, самой жизнью возложенных на колхозное крестьянство.
В самой маленькой карманной книжечке в черном переплете под номером седьмым — записи о людях сельскохозяйственных артелей «Авангард», «Броневик», имени Ворошилова, пригородных совхозов Миасса, Чебаркуля и Челябинска. Они доносят до нас дыхание тех дней.
Особенно подробны записи, сделанные им в колхозе «Авангард». Даны сведения о председателе, отмечены его скромность и простота. Приведены разговоры колхозников о посевных площадях, сортах и селекции семян, удобрениях, приемах пахоты, состоянии животноводства, кормах. Цифровые данные перемежаются с диалогами, характеристикой людей, необычными оборотами речи, записями поговорок, крылатых слов.
К примеру:
«Мы ведь Урал, а не какая-то там чепуха», «Сердце ржавит: ни себе, ни государству. Плохи, плохи у нас дела. Испортились».
В записных книжках много адресов, названий мест его встреч. И в этом их ценность. Потому как именно они, записные книжки, позволяют теперь безошибочно вскрыть основной пласт живых наблюдений, которые вошли в рукописи очерков — «Люди Урала» и «Снова на Урале».
В романах «Борьба за мир» и «Большое искусство» также выведены яркие характеры уральцев, показан их труд в военные и первые послевоенные годы, воспета красота Ильменского заповедника, хранящего «замечательные цветы земли — минералы».
Достаточно перелистать пожелтевшие подшивки газет «Челябинский рабочий», «Миасский рабочий» и многотиражки автозавода «Мотор», как ощутимы станут самые глубокие связи писателя со своими друзьями-читателями через печать.
В заметке «Челябинского рабочего» от 15 июля 1942 года рассказывается об одной из первых встреч Ф. Панферова с челябинцами. Писатель поделился тогда впечатлениями о пребывании на фронте и беседах с воинами.
Эта же газета опубликовала очерк Ф. Панферова «Фабрика овощей»{152} — о пригородном Митрофановском совхозе. Затем был напечатан очерк «Поэзия труда»{153} — о торфоразработках в Миассе, на которых побывал писатель. В конце 1942 года газета знакомила челябинцев с повестью, посвященной войне, «Зеленая Брама».{154}
О Миассе — городе на рубеже Европы и Азии, его людях, их трудовых подвигах Федор Иванович пишет ряд очерков, и они появляются в «Миасском рабочем». Знаменательна зарисовка «Автомобиль сходит с гор»: как уральцы дали Родине первый грузовик. Это удивительно напоминает описанный автором выпуск первого челябинского трактора,
«Автомобиль спокойно двигался по конвейеру. Вот уже привинчена последняя деталь, и… автомобиль коснулся передними колесами площадки. Затем, как бы облегченно вздохнув, спрыгнул с рельсов, колыхнулся, легко подбрасывая кузов, и пошел в ворота — на солнце, на волю, на борьбу с заклятым врагом. А из тысячи глоток вырвалось оглушающее «ура».
— Ура-а-а! Ура-а-а! — неслось волнами, куда-то убегая и снова возвращаясь, обрушиваясь на автомобиль, на людей около автомобиля, и кто-то радостно плакал, кто-то радостно смеялся…»{155}
Несколько очерков печатает многотиражная газета «Мотор», в основе которых — дела людей завода, создателей уральского грузовика.
В витрине городского музея выставлены четыре портрета Героев Советского Союза — миассцев, а рядом — газетная полоса: «Фронту, Родине рапортует Миасс!» На полосе взволнованный очерк Ф. Панферова «Великая сила» — о слесаре-инструментальщике автозавода С. А. Орлове, награжденном орденом Ленина.
Федор Иванович не просто любил Урал. Он живописал наш край. Таким Панферова знал я, таким запомнили его южноуральцы, таким он останется навсегда в народной памяти.
Летописец Каменного Пояса{156}
Писателя Евгения Федорова справедливо называют летописцем Каменного Пояса. На тысячах страниц своих книг, посвященных родному краю, он сумел отразить жизнь Урала, начиная с эпохи Ивана Грозного и кончая Великим Октябрем и гражданской войной. Его эпопея «Каменный Пояс» — это история трех поколений уральских заводчиков Демидовых, описанная на фоне чудовищной эксплуатации и гигантских социальных битв между угнетателями и угнетенными.
Евгений Федоров отдал Уралу лучшие годы жизни. Детство его прошло в станице Магнитной. Здесь же началась боевая юность, когда он, командир эскадрона полка имени Степана Разина, участвовал в легендарном походе южноуральских партизан под командованием братьев Кашириных и В. Блюхера.
В 1919 году Е. Федоров освобождал Курган от колчаковских банд и тут вступил в большевистскую партию.
Путь Евгения Федорова в литературу от первых неудачных рассказов до последних произведений был тернист. Не сразу писатель набрал высоту.
Книга «Орлы», изданная в Петрограде в 1922 году, а до нее напечатанный в журнале «Красная новь» рассказ «Байтас», остались незамеченными критиками и читателями. Было несколько рассказов и в журнале «Пламя», выходившем под редакцией Анатолия Васильевича Луначарского.
После гражданской войны Е. Федоров работал инженером в Горьковской области, Ростове-на-Дону, позже окончил Институт красной профессуры. На уральский период его работы падают интереснейшие годы — годы сплошной коллективизации сельского хозяйства.
Творческий путь Е. Федорова как беллетриста определила повесть «Шадринский гусь», получившая премию на областном смотре писателей Ленинграда. Произведение было по достоинству оценено. Теплое, похвальное слово о нем сказал взыскательный художник В. Шишков. Книга эта выдержала более двадцати изданий.
В Свердловске в 1936 году вышел сборник повестей и рассказов «Соломонея» о тружениках полей Урала. В предисловии к ней В. Шишков, следивший за ростом автора, писал:
«Он знает жизнь, любит слово, серьезно и сознательно относится к своей работе… В будущем надо ждать от писателя крупных художественных полотен».{157}
Эти слова известного писателя стали пророческими. Е. Федоров набирал силы, чтобы сделать заметный скачок в своем творчестве. В том ему помогли фронты трех войн, партийная и хозяйственная работа, непрекращающаяся связь с уральцами, поездки по краю, овеянному легендарной историей и героизмом дел современников.
В творческой лаборатории Е. Федорова рождалась главная его книга — трехтомная эпопея «Каменный Пояс», в которой удачно соединился талант писателя с трудолюбием и упорством исследователя. Первые главы романа «Демидовы» были напечатаны в журнале «Звезда» в 1940 году.
Достаточно взглянуть на стопы книг Федорова, перечитать их названия, чтобы понять, как седой и новый Урал своими лучшими страницами истории и современности полонил сердце писателя, приковал к себе цепями Прометея.
Близкой истории — гражданской войне на Урале посвящен роман «Горная дорога», детство автора отражено в повести «У горы Магнитной». Талантливость уральцев-умельцев древнего края показана в романах «Черепановы» и «Большая судьба». Времена крепостнических ужасов изображены в повестях: «Кыштымский зверь», «Картофельный бунт», «Шадринский гусь». В «Кыштымском звере» рассказывается о Зотове — бесчеловечном эксплуататоре-управителе кыштымских заводов, в «Шадринском гусе» — сатирическом произведении — показано самодурство царских чиновников, в «Картофельном бунте» — беспросветная жизнь угнетенного народа, поднимающегося на защиту своих прав.
Романы «Черепановы» и «Большая судьба» — о жизни и делах изобретателей первого в России паровоза — отца и сына Черепановых из Нижнего Тагила и выдающегося ученого, создателя русского булата Павла Петровича Аносова, начальника Златоустовского горного округа.
О тайне русского булата писали до Евгения Федорова и после него. Есть документальные повести об Аносове, привлекавшем писателей своим талантом и человеческим обаянием, горизонтом познаний в металлургии и горном деле. Но в романе «Большая судьба» Е. Федоров первый в нашей литературе показал помощников великого ученого — русских умельцев-рабочих, без которых не удалось бы познать секреты булатной стали самому Аносову. Именно на эту сторону романа обратил внимание академик Н. Т. Гудцов. Он писал:
«Большая судьба» является, по сути дела, первым крупным художественным произведением об одном из замечательных русских металлургов… В романе Федорова перед читателями проходит вереница полнокровных душевных образов русских умельцев: сталевар Н. Н. Швецов, знаменитые златоустовские граверы Бояршиновы и Бушуевы, легендарный Иванко-Крылатко».{158}
В послесловии к роману автор протянул живую нить преемственности этих традиций металлургов Урала — от Аносова до сталеваров нашего времени.
Одним из последних значительных произведений Е. Федорова, написанным на историческом материале, является роман «Ермак».
«Босоногим мальчишкой, — скажет писатель впоследствии, — играл с казачатами в бабки, забирался на гору Атач в дикий вишенник, а зимой с ними «заводил» кулачные бои на льду Яика… В страшные вьюжистые ночи малым ребенком сидел на горячей печке, а бабушка Дарья — старуха с добрым лицом и ласковыми глазами — тихим голосом напевала былину об удалом казаке Ермаке Тимофеевиче».{159}
«В станице Магнитной я слушал удалецкие песни уральских казаков. Мои деды век провековали на Урале и много рассказывали о Ермаке, сами того не подозревая, что зажигают страсть любознательности в моей душе».
Литературное наследие писателя велико, и оно не ограничивается историческими произведениями об Урале.
Е. Федоров, любивший поездки по стране, встречи с читателями в библиотеках и на заводах, в школах и студенческих аудиториях, горячо откликался на современность, писал очерки и рассказы о сегодняшних делах уральцев. Будучи участником Великой Отечественной войны, он рассказывал о героизме защитников Ленинграда. Батальонный комиссар Евгений Федоров был на переднем крае сражений с фашистской нечистью, воевал храбро и самоотверженно — и награжден боевыми орденами и медалями.
Последние годы Е. Федоров работал над романом «Хозяева земли» — о людях уральской и сибирской деревни. Произведение осталось незаконченным.
Не успел дописать он и повесть «В горах Урала» — о строительстве большого завода. Работе над этим произведением предшествовало накопление материала для детской повести о Магнитогорске.{160}
«Были Каменного Пояса» несколько лет шли на сцене Нижне-Тагильского драматического театра, а постановка «Кыштымский зверь» по одноименной повести автора осуществлена на сцене Челябинского областного драматического театра имени М. Горького. Евгений Федоров дорог уральцам не только как писатель, но и как участник гражданской войны, с оружием в руках отстаивавший Советскую власть на Урале.
Лев Никулин в Челябинске
Лев Вениаминович Никулин приехал в Челябинск с коллективом Малого театра в конце 1941 года. В театре работала его жена, да и сам писатель был связан с ним узами творческой дружбы.
Писатель выступал с лекциями на заводах, встречался с молодыми авторами, консультировал их, редактировал рукописи, организовывал литературные вечера в рабочих клубах, Дворцах культуры, институтах.
Он был назначен директором Челябинского книжного издательства и работал в этой должности до возвращения в Москву.
Часто печатал очерки и статьи в газете «Челябинский рабочий» и «За трудовую доблесть», являлся одним из инициаторов создания истории ЧТЗ в дни войны.
Л. Никулин говорил:
— Надо фиксировать события по горячим следам. Потом многое исчезнет, и мы будем жалеть о потерянном…
Им написаны очерки о лучших людях тракторного завода — Танкограда, о славе магнитогорцев, создавших броневую сталь. Он автор рассказов о героическом современнике: «Поручение», «Новогодний подарок», «Смерть Киселева»{161} и др.
Лев Никулин давал развернутые рецензии на спектакли Малого театра. Его перу принадлежит водевиль «Девушка-гусар», для Челябинского драматического театра имени Цвиллинга он написал патриотическую пьесу «Душа Москвы».
Лев Вениаминович был одним из инициаторов проведения в педагогическом институте общегородского вечера, посвященного памяти поэта-трибуна, он же сделал обстоятельный доклад: «Маяковский и его время». А на его письменном столе в тесной квартире одного из домов ЧТЗ лежала собственная рукопись рассказов о партизанах, которая выйдет в Челябгизе в 1942 году, сборник очерков «Урал Южный» — о славных делах танкостроителей, первых тысячниках. Годом позднее книгу карманного формата напечатает о гвардейцах тыла Гослитиздат.
Накапливался материал для исторического романа «России верные сыны», показывающего патриотизм русских людей в борьбе с французским нашествием в 1812 году.
В августе 1942 года Малый театр возвратился в Москву. Вместе с ним покинул Челябинск и писатель. Однако связи его с нашим городом не порвались. Л. Никулин упорно работает над рукописью романа, задуманного на Урале. В 1951 году книга «России верные сыны» выходит в «Советском писателе», затем переиздается в Воениздате. Это был несомненный успех писателя. Откликнулись на вышедший роман и челябинцы.
Л. Никулин писал:
«Вчера, 29 апреля, я послал Вам дополнения к роману в том виде, в каком они включены в издания «Советского писателя» и Воениздата. В рукописи указана страница, абзац и после каких слов следует поправка. Если у Вас возникнут вопросы — я с удовольствием дам разъяснения. Надо иметь в виду, что нумерация глав будет другая в связи с тем, что дополнил роман новыми главами. Прочитав дополнения, Вы убедитесь, как и московские товарищи, в том,, что дополнения углубляют роман в ряде проблем, например, польская, появление тайных политических обществ в России и т. д.
К сожалению, я не в силах выслать Вам хоть один экземпляр издания 1951 года («Советский писатель»). Роман стал библиографической редкостью, и у меня есть только один рабочий экземпляр, и так будет впредь до появления новых изданий».{162}
Сохранилось и второе письмо челябинским издателям:
«По болезни я не мог поддерживать переписку нашу, впрочем я Вам послал заказным письмом ответ на Ваше письмо об эпилоге, неужели Вы его не получили? Потом я послал с тов. Гайсинским смонтированные последние главы с эпилогом. Вероятно, Вы их получили. Мой знакомый, говоривший с Вами по телефону, передал мне, что Вы удивлены тем, что я не ответил на Ваше письмо. Я ответил и, как видите, дважды. Сейчас посылаю Вам очень важные изменения…»{163}
Интерес представляет переписка Л. Никулина со старейшим народным поэтом И. П. Малютиным и актером Челябинского драматического театра П. А. Гаряновым. Письма Льва Вениаминовича проникнуты заботой о творчестве этих людей, об оказании им практической помощи в издании книг.
Совсем недолго писатель жил в Челябинске, но это были огненные месяцы войны, когда город наш стал одним из самых важных центров индустрии, работавшей на победу.
Танкоград — этим кодовым названием обозначали в войну сводки Совинформбюро Челябинск. Дела и дни Танкограда забыть нельзя. Лев Никулин до конца жизни помнил военный Челябинск, уральцев, их подвиги…
Уральские впечатления Луначарского{164}
Впервые нарком просвещения побывал на Южном Урале в начале 1924 года.
На Челябинском вокзале Анатолия Васильевича Луначарского встречали представители партийных и советских организаций, радостно приветствовали работники народного образования и искусства.
Это были тяжелые дни в жизни нашего народа. В газетах печатались регулярные сообщения о болезни В. И. Ленина, внутри партии шла упорная борьба с троцкистской оппозицией. Центральный Комитет командировал А. В. Луначарского для разъяснения решений Октябрьского объединенного пленума ЦК и ЦКК по внутрипартийным вопросам.
С обстоятельным докладом на общегородском партийном собрании нарком выступил 9 января. Он призвал челябинских коммунистов хранить в незыблемости ленинские основы большевистской партии — ее демократический централизм, железную дисциплину, настойчиво придерживаться ленинского курса, подчеркнул важность воспитания и учебы молодых членов партии.{165}
Собрание приняло резолюцию, одобряющую позицию ЦК. Челябинцы приветствовали Луначарского и благодарили его за всестороннее освещение дискуссионных вопросов.
Нарком просвещения знакомился в Челябинске с учреждениями культуры, осмотрел детские дома, посетил школы, музей, педагогический техникум, Дом просвещения, побывал в шахтерском городе Копейске. Сопровождал Луначарского председатель губисполкома А. И. Парамонов. В его доме и остановился Анатолий Васильевич. В знак уважения он подарил Парамонову свою фотографию с автографом.
Хорошее впечатление у наркома оставило знакомство с педагогическим техникумом. Он пришел в воскресенье. В большом зале шла репетиция трилогии «Великий коммунар». Репетировали самую драматическую часть — «Униженные и оскорбленные» — эпизод из эпохи крепостничества.
Бывшая студентка О. И. Алабужева в письме о посещении А. В. Луначарским техникума рассказывает:
«Открылась дверь, и в сопровождении директора И. М. Николаева вошел Луначарский. Поздоровавшись со Сметаниным (руководителем драмкружка, он преподавал театроведение), нарком остался на репетиции. Ему понравился хор. Руководил хором учитель пения Ю. М. Словцов. Нарком долго беседовал со всеми участниками художественной самодеятельности. Говорил о том, что для нас, будущих учителей, носителей социалистической культуры, приобщение к театральному искусству чрезвычайно важно».{166}
Анатолий Васильевич встретился в Народном доме с учителями, библиотечными работниками, представителями художественной интеллигенции. Он выступил с докладом о задачах просвещения. Один из участников этой памятной встречи режиссер Н. А. Медведев вспоминал:
«Надо ли говорить, что зал Народного дома, где проходило собрание, был переполнен. Затаив дыхание, мы слушали блестящую речь, посвященную целям и задачам нашей работы.
В перерыве я рассказал наркому о наших репертуарных затруднениях. Анатолий Васильевич внимательно выслушал и сказал: «Я знаю, что театры находятся в трудном положении с репертуаром, наша драматургия еще не окрепла, но я уверен, что скоро мы будем располагать прекрасными нашими, советскими пьесами, пока же из старых пьес, и особенно из классики, ставьте такие, после просмотра которых зритель уходил бы из театра лучшим, чем он пришел в него».
Мы долго находились под впечатлением встречи с А. В. Луначарским и старались выполнить его совет. В нашем репертуаре были: «Гамлет», «Отелло», «Ромео и Джульетта», «Ревизор», «Горе от ума», «Борис Годунов», «Разбойники», «Коварство и любовь», «Плоды просвещения», «Последняя жертва», «Уриэль Акоста», «Воскресение» и другие шедевры зарубежной и отечественной драматургии».{167}
Хорошее впечатление у наркома оставил челябинский краеведческий музей.
Анатолию Васильевичу понравилась археологическая коллекция.
С большой похвалой он отозвался о собранных экспонатах, заметив, что такого рода коллекции особенно важны теперь, когда в школах введено преподавание истории первобытной культуры.
— Эта коллекция представляет крупный научный интерес, — сказал он. — Челябинский край служил как бы перекрестком исторических путей и влияний. И это еще мало изучено.
О коллекции монет заметил, что «ей может позавидовать и Москва».
В книге отзывов А. В. Луначарский оставил примечательную запись:
«Посетил музей, составленный с большой любовью и знанием дела. От души желаю молодому делу быстрого развития. Нарком по просвещению А. Луначарский».{168}
Об этом челябинцам и теперь напоминает мемориальная доска в краеведческом музее.
Я перелистал подшивки местных и центральных газет, ознакомился с архивами, где хранятся документы о наркоме просвещения. Удалось обнаружить новые материалы о пребывании Анатолия Васильевича на Урале.
Очередная поездка А. В. Луначарского на Урал состоялась в январе 1928 года. На этот раз он участвовал в работе второго Уральского областного съезда по народному образованию. Съезд проходил в Свердловске.
И снова знакомство с городом Анатолий Васильевич начал с посещения краеведческого музея. Присутствовал на спектакле, поставленном для участников съезда. Выступил с лекциями перед тружениками города.
Свердловск, как и Челябинск, запомнился наркому просвещения, как город, где жил и трудился уральский рабочий класс.
Сохранилось печатное свидетельство — короткая речь А. В. Луначарского перед отъездом.
«Я очень счастлив и очень рад, что побывал на Урале, — говорил он, — я очень счастлив, что не уезжаю сразу отсюда, что я вновь посмотрю некоторые заводские места, где непосредственно ведется работа вашим стойким и героическим пролетариатом…
Я благодарю всех, кто здесь непосредственно выступал для приветствия, непосредственно ко мне и к коллегии Наркомпроса, в частности и ваш театр. Я рад и горд тем, что уральский пролетариат и его представители давно уже связали ваш прекрасный театр, один из лучших, наиболее ярким огнем горящий музыкальный театр, с моим именем. Я рад тому, что присутствовал на том спектакле, который был дан для съезда, и видел, с каким ярким талантом проводится театральная культура, которая делает моему скромному имени большую честь».{169}
Нарком просвещения придавал исключительную важность своим поездкам по Уралу. Они помогали конкретнее руководить таким огромным делом, как просвещение. Он призывал крепить связи с центром и друг с другом, ратовал за то, чтобы говорить друг с другом поискреннее, даже если придется сказать неприятное.
«Я считаю себя вправе рассматривать мое пребывание и мои дальнейшие поездки по Уралу, — говорил он, — как возможность закрепления искренне братской дружбы между руководителями делом просвещения и между работниками, работающими на Урале».{170}
Из Свердловска путь А. В. Луначарского лежал в Пермь. Здесь снова — встречи с работниками просвещения, знакомство с городом, его промышленностью. Интересна статья наркома, опубликованная в местной газете «Звезда». Он пишет:
«Это старинный губернский центр, имеющий известное наследие. Здесь жило достаточное количество привилегированных особ во времена царской России».{171}
А. В. Луначарский положительно отзывается о Пермском университете как учебном заведении, ведущем большую учебно-воспитательную работу. Особенное восхищение у него вызывает краеведческий музей — один из богатейших на Урале. Анатолий Васильевич называет его «высокой достопримечательностью Перми».
«Его музейные работники проявляют необыкновенную энергию и к уже ранее имевшимся значительным коллекциям постоянно прибавляют новые, главным образом в области краеведения. Их усилиями, между прочим, постепенно создается весьма интересный зоологический сад, который должен обнять собой интересную и многообразную фауну Урала. В особенности целесообразно энергия хранителей музея сказалась в создании изумительной коллекции церковной деревянной резьбы… Она произвела на меня глубочайшее впечатление как по своей культурной и художественной исторической ценности, так по непосредственной красоте и внушительности произведений неведомых крестьянских резчиков 17 и 18 веков. Сейчас могу только сказать, что эта пермская коллекция является в полном смысле слова жемчужиной».{172}
Луначарского, ценителя подлинных произведений народного искусства, эта коллекция не оставит в покое до тех пор, пока не напишет о ней восторженный очерк «Пермские боги». Очерк посвящен исключительному значению древнего и самобытного творчества крестьянских резчиков на Урале.
Но, прежде чем сесть за очерк «Пермские боги», он внимательно прочитает работу Н. Серебренникова «Пермская деревянная скульптура», оценив ее, как «чрезвычайно интересную». Перечитывая очерк А. В. Луначарского, опубликованный в журнале «Советское искусство» № 5 за 1928 год, удивляешься глубокому проникновению автора в существо «скульптурного гения народа», корни которого заключены в «пермяцкой культуре идолопоклонников». Автор усматривает в пермской скульптуре влияние Запада — скандинавов и немцев, в меньшей степени — итальянцев.
А. В. Луначарский дает особенно высокую оценку скульптуре бога Саваофа, называя произведение «совершенно невиданным и совершенно потрясающим явлением». Действительно, и сейчас посетители подолгу задерживаются возле скульптуры, передающей почти физически ощутимую силу человека-труженика и мыслителя.
«Статуя поражает, — говорит Анатолий Васильевич, — именно изумительной уверенностью художества и полетом психологического воображения мастера… Какие же выводы можно сделать из этой сокровищницы русско-пермских скульптурных произведений? — спрашивает автор и тут же отвечает: — По-видимому, высокий результат достигнут был скрещиванием зрелого искусства Запада с имевшимся на месте высоким скульптурным инстинктом древнеязыческой пермяцкой культуры».{173}
В заключение А. В. Луначарский пишет:
«Пожелаем всей душой, чтобы пермяцкий скульптурный гений не усох вместе с усыханием церковной скульптуры. Там должны быть рассыпаны внуки и правнуки своеобразных, почти гениальных резчиков страны. Теперь им незачем будет обожествлять униженное терпение или беспощадную власть. Иные времена — иные песни; иные времена — иные статуи. Но нельзя не признать в пермских богах свидетельство огромной талантливости, огромного художественного вкуса, огромной способности выразительности, которая свойственна не только народам великорусско-пермяцкой смеси северо-восточной части пермского края, но, конечно, многим и многим другим группам высокоодаренного населения нашего Союза».{174}
Такой вывод делает А. В. Луначарский после знакомства с коллекцией пермских богов, такое же впечатление оставляет выставка деревянной скульптуры и у сегодняшнего посетителя музея.
Проходит год, и нарком просвещения снова совершает поездку на Урал. На этот раз посещает Оренбург, город, который он называет воротами из Европы в Азию.
Глубокое впечатление оставляет у него Караван-Сарай, где разместился педагогический техникум для башкирской и татарской молодежи, и музыкальный техникум. Знакомство с городом подсказывает Анатолию Васильевичу жизненно важный вопрос — о необходимости открытия в Оренбурге ветеринарного института и создания Дома культуры. Нарком отмечает, что маленькое здание театра, переделанное из манежа, нуждается в расширении.{175}
А. В. Луначарский участвует в заседании городского Совета, выступает с докладом о внешнем и внутреннем положении страны. Из Оренбурга он выезжает в станицу Сакмарскую, где знакомится с жизнью и бытом уральского казачества.
На митинге Анатолий Васильевич рассказал станичникам о текущих задачах Советской власти на селе. Позднее, в своем очерке «В станице Сакмарской» он отметит выступление одной казачки:
«Она брала слово больше всех других и говорила на языке, который мог бы восхитить Пушкина, громко, четко и необыкновенно энергично».
В память о пребывании в станице наркома просвещения сакмарцы подарили ему шашку и провозгласили его почетным казаком. Посещения Урала породнили А. В. Луначарского с обширным богатым краем, укрепили живые связи с учителями, партийными и советскими работниками Урала.
Исполняется тридцать лет со дня создания на Урале революционной подпольной типографии, организованной Уральским рабочим союзом, и А. В. Луначарский отзывается на это событие специальной телеграммой:
«Шлю самый искренний привет всей уральской коммунистической печати. Тридцать лет тому назад, в подпольной, плохо оборудованной типографии начал раздаваться голос свободного уральского пролетария-революционера. Сейчас уральская печать выросла и является гордостью нашей советской прессы. Желаю дальнейшего процветания…»{176}
Он публикует свои дорожные впечатления в газетах «Вечерняя Москва» и «Известия», выпускает книгу «Месяц по Сибири». В очерках зафиксированы картины быстроменяющейся действительности, высказаны мысли, навеянные свершениями и будущими преобразованиями на Урале и в Сибири.
В Центральном государственном архиве литературы и искусства сохранились «Записки А. В. Луначарского об экономике Сибири, полезных ископаемых и краеведческом музее, о составе населения Сибири, о строительстве Магнитогорска». Записки — конспективные наброски впечатлений о поездках в эти края.{177}
Продолговатые листы, исписанные мягким карандашом. Почерк размашистый, волевой, крупный, не очень разборчивый. Записки относятся больше к Сибири, к ее экономике и культуре, ее будущему. Их Анатолий Васильевич позднее использовал в книге «Месяц по Сибири».
Но Сибирь и Урал — экономически связаны, и многое, о чем говорил Анатолий Васильевич в своих очерках, было адресовано и к нашему краю. Тогда перед страной стояла проблема создания Урало-Кузнецкого комбината. Решить ее было нельзя без соединения сибирского угля и уральской руды.
Нарком просвещения побывал в Омске, Новосибирске, Красноярске, Иркутске, на Алтае и в Кузбассе. Он отметил внушительные размеры угольных залежей и высказал мысль о том, что использовать их надо комплексно, с одновременным созданием Магнитогорского металлургического завода.
«Магнитная гора на Урале, — писал он, — представляет собою гигантский запас руды, но, как известно, уральский уголь еще находится на этапе разведки и только начинает играть некоторую роль в уральской промышленности. Магнитогорскому гиганту, построение которого уже предрешено, придется все равно в течение долгого срока (даже если угля на Урале окажется больше, чем предполагают) тащить к себе либо уголь для коксования, либо самый кокс из Кузбасса».{178}
Сейчас уже мало кто помнит о том, что прежде, чем у подножия горы Магнитной развернулось строительство металлургического комбината, Совнарком РСФСР объявил конкурс на создание проекта города Магнитогорска. А. В. Луначарский был назначен председателем жюри конкурса. Город металлургов только зарождался в проектах и схемах архитектурных мастерских, а Анатолий Васильевич в своих записках уже пытался представить его внешний вид и социальный облик.
«Магнитогорск. Экономический переворот. Город и деревня. Педагогика. Физическое воспитание, трудовое воспитание». Эти мысли найдут свое развитие в статье «СССР строит жизнь, достойную человека», которую А. В. Луначарский посвятит будущему Магнитогорска как новому социалистическому городу.
Какие же требования, учитывая материалы конкурса, нарком выставлял в своей статье? Новый город будет расположен в степи и
«поэтому особое внимание должно быть обращено на освежение его большим количеством древесных насаждений. Неподалеку от города предусматривается устройство огородно-молочного советского хозяйства и питомника».
А. В. Луначарский видел будущий город металлургов красивым, современным, не повторяющим архитектурный рисунок старых городов.
«Было бы смешно, — писал он, — идти по линии какой-нибудь пышности и подражания внешне изукрашенным стилям времен упадка буржуазного вкуса. Но было бы также весьма плачевным, если бы… мы придали нашему городу тот унылый вид, каким отличаются новые здания, хотя бы даже Москвы.
Темная, грязноватая окраска домов, подслеповатость окон, произвольные пропорции — все это может привести к некоторому понижению жизненного тонуса, вместо того чтобы поднимать его, заряжать его энергией, бодростью, жизнерадостностью, как должна на самом деле заряжать человека вещная обстановка, им самим для себя сознательно в этот начальный период социалистического творчества создаваемая».{179}
Последний раз Луначарский посетил Урал в конце мая 1931 года и задержался в Свердловске на несколько дней. 28 мая он прочел в Свердловском театре лекцию «Закат Запада», рассказав о своих впечатлениях, вынесенных от пребывания во Франции. На следующий день состоялась его вторая лекция — о Горьком. Луначарский хорошо знал творчество основоположника социалистического реализма и понимал значение его как художника слова эпохи Великого Октября. Вместе с Анатолием Васильевичем приехала в Свердловск на гастроли группа артистов, в составе которой была и жена Анатолия Васильевича — Н. А. Луначарская-Розенель.
Таковы малоизвестные и совсем забытые встречи наркома просвещения с уральцами. В одной из своих статей он писал, что даже короткое знакомство с Уралом
«укрепляет уважение и любовь к этому суровому, богатому, энергичному, глубокореволюционному краю».
В большой жизни А. В. Луначарского эта мысль не затерялась.
ПРОШЛОЕ — РЯДОМ
Уральские связи П. Ф. Якубовича-Мельшина{180}
Мало кто из уральских читателей знает теперь, что известный русский поэт-народоволец П. Ф. Якубович-Мельшин в конце XIX века жил в ссылке на Урале, где и создал ряд своих произведений, среди которых была знаменитая агитационная песня о 8-часовом рабочем дне. В уральской ссылке поэт завязал много знакомств с местными революционерами, литераторами, учителями. В те годы и началась у поэта большая дружба с челябинским писателем А. Г. Туркиным.
Известно, что на страницах журнала «Русское богатство» печатались многие произведения А. Г. Туркина, а членом редакции журнала был П. Ф. Якубович-Мельшин…
Свидетельство их дружбы — книга очерков и рассказов Туркина «Степное», вышедшая в 1914 году в Петербургском товариществе писателей с посвящением «Светлой памяти Петра Филипповича Якубовича», и открытка, посланная поэтом в октябре 1909 года из Петербурга в Челябинск и обнаруженная среди документов Центрального государственного архива литературы и искусства. Открытка начиналась такими словами:
«Многоуважаемый Александр Гаврилович!
Сердечное спасибо Вам за теплые строки по поводу моей болезни. Действительно, это неприятная история, лишающая меня доброй половины рабочих сил, но… что же поделаешь! Надо бороться и надеяться, пока можно…
Решительно не могу указать Вам с точностью, когда удастся поместить «Исправника». Если не найдется места в январской книжке, то придется, вероятно, еще на неопределенное время отложить, — так завален теперь редакционный портфель принятыми материалами.
Жму Вашу руку. П. Я. 19/X—09».{181}
Как известно, с 1895 года П. Ф. Якубович вынужден был пять лет жить под надзором полиции в Кургане.
В неопубликованной автобиографии, написанной 18 декабря 1904 года и хранящейся в бумагах поэта, сказано:
«…осенью 1895 года я очутился в г. Кургане Тобольской губернии в качестве «ссыльнопоселенца», в том же году возобновилось печатание в легальных журналах (главным образом в «Русском богатстве») литературных работ, прерванное 12 лет назад, — правда, не под собственным именем: стихов — за подписью «П. Я.», прозы («В мире отверженных») — под псевдонимом «Л. Мельшин».{182}
Годы курганской ссылки не прошли бесследно. В Кургане было написано около тридцати стихотворений, несколько критических статей, второй том очерков «В мире отверженных».
Здесь П. Якубовича окружали друзья-единомышленники: учителя Т. Белоногов и Русанов, лесничий А. Наумов, политический ссыльный — челябинец И. Зобнин, только что возвратившийся из Верхоленской ссылки, автор «Дневника бывшего сельского учителя», рассказа «Житейское», напечатанных в «Екатеринбургской неделе».
Сюда же, в Курган, наезжал из Челябинска А. Беляков — один из организаторов и участников «Уральского рабочего союза», разгромленного жандармами в 1898 году. А. Беляков, связанный с А. Наумовым, был арестован и выслан в Архангельскую губернию. А. Наумов, успевший создать революционный кружок, несколько позднее был административно переведен в Бакинскую губернию.
В кружок А. Наумова входило 11 человек, среди них — И. Зобнин, Т. Белоногов, Е. Ванюкова-Наумова, бывшая слушательница Высших бестужевских курсов.{183} Члены кружка А. Наумова были тесно связаны с П. Якубовичем. Сам Петр Филиппович намекал на свои революционные связи в Кургане в письме украинскому поэту-революционеру П. А. Грабовскому, находившемуся в якутской ссылке.{184}
Дальнейшая судьба супругов Наумовых показывает, что они прочно стали на путь революционной борьбы.
О революционном влиянии Якубовича-Мельшина свидетельствует и еще один документ, обнаруженный в Саратовском государственном архиве, — донесение начальника Саратовского охранного отделения о Тимофее Павловиче Белоногове. Белоногов, живший в Кургане в 1898—1899 годах,
«состоял учителем местной низшей лесной школы, большинство преподавателей и воспитанников коей отличались противоправительственным направлением. Кроме того, он был замечен в сношениях с неблагонадежными лицами, а равно участвовал в тайных собраниях и чтениях, происходивших в квартире ссыльнопоселенца государственного преступника Петра Якубовича».{185}
Возможно, в эти же годы возникла и дружба между Якубовичем и Туркиным — передовая интеллигенция Кургана и Челябинска, этих близко расположенных друг от друга городов, всегда была тесно связана между собой.
Дружба их окрепла позднее, когда Петр Филиппович вернулся в Петербург и стал редактировать журнал «Русское богатство». Сначала установилась связь с Туркиным как активным автором. Личная встреча поэта-революционера и челябинского беллетриста состоялась в 1910 году, когда Александр Гаврилович совершил поездку в столицу. Позднее между литераторами завязалась переписка.
Выдающийся поэт-революционер, по словам большевистской «Звезды», «отдал себя целиком на служение Родине для счастья грядущего человечества». Челябинская газета «Голос Приуралья», как бы в унисон этим словам, напечатала некролог о П. Якубовиче-Мельшине. Есть все основания считать автором некролога А. Туркина. Некролог прозвучал — через пять дней после смерти Петра Филипповича, 23 марта 1911 года — как реквием любимому поэту:
«Сосланный в Сибирь, приговоренный к смертной казни, проживший огромную часть жизни в казематах, начиная с Петропавловской крепости, где он пробыл около трех лет, он перенес ужасы уголовной Акатуйской каторжной тюрьмы, три года работал в рудниках, много лет прожил под гнетом мысли о каторжных работах на 18 лет. Большую часть своей жизни он провел без фамилии, несколько раз он должен был создавать себе все новые литературные имена. Его знали как Мельшина в беллетристике, как Гриневича в критике, как П. Я. в поэзии. С Якубовичем уходит личность удивительной нравственной чистоты, высокой верности гражданина, талантливого писателя, который был везде на месте: и в поэзии, и в беллетристике, и в критике».{186}
Писатель-этнограф{187}
Порфирий Павлович Инфантьев — наш земляк. Он родился в селе Варнаково Челябинского уезда 9 февраля 1860 года. И, хотя биографические сведения о нем скудны, но те, что дошли до нас, тесно связаны с историей края.
П. Инфантьев учился в Троицкой гимназии в годы, когда здесь действовал революционный подпольный кружок, руководимый известным революционером-народником, учителем П. Голубевым; кружком была создана нелегальная библиотека «Коммуна» и выпускался рукописный журнал «Бродяга». Соучениками П. Инфантьева и его товарищами-единомышленниками в эти и последующие годы жизни являлись: Николай Зобнин, Василий Харитонов, Петр Левашов.
По инициативе П. Голубева и Н. Зобнина был выпущен рекомендательный «Систематический указатель лучших книг и журнальных статей 1856—1883 годов», в составлении которого участвовал и П. Инфантьев.
«Челябинский указатель» — уникальное библиографическое издание. Оно сыграло положительную роль в распространении марксистской литературы во всей стране.
После окончания Троицкой гимназии в 1882 году П. Инфантьев учился на юридическом факультете Казанского университета. Здесь же учился Николай Зобнин, организовавший землячество «Троичанин», объединившее бывших членов подпольного кружка Троицка.
П. Инфантьев в первый же год учебы принял участие в волнениях казанских студентов, а через два года перевелся в Петербургский университет. Здесь он тоже нашел единомышленников в лице соученика по Троицкой гимназии Василия Харитонова и Семена Орлова, привлекавшихся к дознанию по делу о «государственном преступлении».
Порфирий Павлович сдружился с ними. Дружба эта содействовала тому, что вскоре он втянулся в активную деятельность кружка благоевцев, одного из первых социал-демократических кружков в России, созданного Д. Благоевым — основателем и вождем Болгарской коммунистической партии.{188}
Не являясь формально членом группы Благоева, П. Инфантьев неизменно оказывал ей всемерную помощь, был причастен к выпуску первой нелегальной социал-демократической газеты «Рабочий», печатавшейся на квартире Василия Харитонова.{189}
Благоевцы пытались установить постоянную связь с группой «Освобождение труда». С этой целью они переслали в Женеву номер своей газеты «Рабочий», вышедший в начале января 1885 года. Ответ из Швейцарии пришел после ареста Д. Благоева. Из письма явствовало, что группа «Освобождение труда» относится к группе Благоева дружественно и готова оказывать ей всяческую помощь.
Тогда в Женеву был послан П. Инфантьев. Ему поручалось наладить прочные связи с Плехановым, установить адреса, по которым должна следовать корреспонденция в Петербург. Эту значительную страницу в биографии П. Инфантьева рисует С. Овсянникова в книге «Группа Благоева». Она говорит:
«В письме, посланном с П. П. Инфантьевым, петербургские социал-демократы просили своих женевских товарищей присылать им марксистскую литературу для распространения среди революционной молодежи».{190}
Пока еще не обнаружены документы, рассказывающие о подробностях, как было выполнено П. Инфантьевым ответственное поручение, однако точно известно — уралец сделал все возможное для упрочения революционных связей Женевы с Петербургом: группа Благоева стала получать из Швейцарии необходимую корреспонденцию и марксистскую литературу.
П. Инфантьев воспользовался поездкой в Швейцарию, чтобы продолжить свое образование в Женевском университете. И здесь, вдали от России, нашлись единомышленники и товарищи по борьбе — соученик по Троицкой гимназии Петр Левашов и Антон Гнатовский. Втроем они поселились в одной квартире. Антон Гнатовский — активный деятель польского и русского освободительного движения, организатор революционного кружка в Вильне, был тесно связан с петербургским кружком Александра Ульянова.
После неудачного покушения 1887 года на царя в России начались жестокие репрессии. Царское правительство добилось содействия швейцарских властей в преследовании русских революционеров. Швейцарская полиция произвела обыск на квартире П. Инфантьева и за связи с «русскими государственными преступниками» выслала его из страны.
В 1889 году П. Инфантьев возвращается в Россию, но его арестовывают на пограничной станции. Почти год он отсидел в Варшавской цитадели, а потом, пока длилось следствие, — еще полтора года в знаменитых Крестах в Петербурге.{191}
После выхода из тюрьмы П. Инфантьев поселяется в Новгороде. Он начинает заниматься литературой, пишет научно-фантастический роман «Обитатели Марса», но произведение из-за преследования властей так и не увидело света.
Эту интересную страницу в биографии нашего земляка воскрешает статья А. Блюма, опубликованная в журнале «Уральский следопыт». Автору удалось отыскать в делах Петербургского цензурного комитета рукопись Инфантьева «Обитатели Марса», а также его книгу «На другой планете», изданную в 1901 году в Новгороде. Таким образом было установлено, что П. Инфантьев являлся автором первого русского научно-фантастического романа о Марсе.{192}
В 1899 году П. Инфантьев обосновывается в столице.
В это время в Кургане возникает политическое дело «О купеческом сыне Иване Михайловиче Зобнине, о бывшем учителе Тимофее Павлове Белоногове и других», принявшее широкий размах по числу привлеченных к дознанию лиц, проживавших в разных уголках Российской империи.{193}
Раздается стук в дверь и в петербургской квартире П. Инфантьева. У него производится обыск, изымаются бумаги, а затем он приглашается к подполковнику отдельного корпуса жандармов Рыкотскому, где Порфирия Павловича с пристрастием допрашивают в присутствии прокурора С.-Петербургского окружного суда.
Поводом к этому послужило письмо Ивана Зобнина П. Инфантьеву, изъятое при обыске. Вот оно:
«Ау, дорогой Порфирий Павлович!
Эвона где я — в Кургане. Впрочем, гость я тут временный!
Не пристроишь ли моего «Мышонка» куда-нибудь. Ежели невозможно, перешли его в Челябинск…»{194}
На допросе П. Инфантьеву было предложено ответить на заранее заготовленные вопросы. П. Инфантьев, стреляный волк, отвечал на них осторожно, чтобы не повредить себе и Ивану Зобнину. Мы приводим здесь ответы, как документ, восполняющий некоторые страницы биографии писателя.
Порфирий Павлович на предложенные вопросы отвечал:
«1. С семейством Зобниных я знаком с детских лет, так как состою их родственником, и с братьями Зобниными воспитывался в одной гимназии в г. Троицке Оренбургской губернии.
2. Деньги, упоминаемые в письмах, — Николая Зобнина, я получал для личных своих надобностей заимообразно.
3. В переписке с Иваном Зобниным я не состоял уже лет 6—7, а сведения о нем имел из писем от его брата Николая. Письмо, отобранное у меня во время обыска, было единственное, которое я получил от Ивана Зобнина за последние годы.
4. Сказку «Мышонок», присланную Иваном Зобниным с просьбой пристроить в какие-либо периодические издания для напечатания, я читал, но не пробовал никогда поместить, так как, по моему мнению, для детского журнала она не годилась, потому что была слишком тенденциозна, для серьезного же журнала была слишком слабо написана в литературном отношении.
5. Упоминаемый в письме Николая Зобнина от 10 сентября 1897 года Вася Х. — общий наш товарищ по гимназии Василий Харитонов: где он проживает в настоящее время — мне неизвестно.
6. С Годлевским я встречался в 1891 году в г. Екатеринбурге, где я работал при газете «Екатеринбургская неделя», Белякова же видел в доме Зобниных в г. Челябинске, где я был проездом в 1893 году или 1894 году, хорошо не помню.
7. «Кума» упоминается в письме Николая Зобнина от 2 августа 1897 года, а также в купоне от 6 июля — жена Ивана Зобнина, Мария Ивановна Зобнина.
8. Под «нашими» марксистами, националистами и народниками в рассуждении Николая Зобнина, изложенном в письме № 8, не нужно понимать каких-либо «наших» и общих с Николаем Зобниным, личных знакомых, он говорит здесь о разных течениях в «нашей» русской литературе и о представителях этих течений».{195}
П. Инфантьев облегченно вздохнул в годы первой русской революции, освободившись от многолетней жандармской опеки. Он начинает активно сотрудничать в столичных и провинциальных (в том числе уральских) изданиях и становится популярным как автор этнографических очерков и рассказов из жизни различных народностей России.
Но напрасно мы будем искать в словарях и литературных энциклопедиях имя этого писателя. Оно незаслуженно забыто, а вклад П. Инфантьева в русскую литературу сделан немалый. Им написано и издано около сорока книг. Отдельные произведения имеют право на переиздание, не утратив своего интереса для современного читателя. К ним, прежде всего, следует отнести фантастический роман о марсианах, сборник «Зауральские рассказы» (1903 г.), книгу воспоминаний «Кресты», появившуюся в издательстве Сытина в 1907 году.
Газета «Екатеринбургская неделя» в свое время печатала довольно часто стихи Порфирия Павловича, позднее изданные отдельным сборником «Огоньки». Кроме оригинальных стихов, воспевающих картины родной уральской природы и духовного мира русского человека, в этой же газете много переводов П. Инфантьева, особенно с французского. Поэтические переводы чередуются с прозаическими. Укажем хотя бы на рассказ Франсуа Коппе «Неудавшаяся женитьба», опубликованный в «Екатеринбургской неделе» в 1893 году.
Но переводы с французского не определяли творческий облик писателя-уральца. Главное внимание его привлекала жизнь, быт и нравы народов, живших в царской России. В описании их жизни автора влекла не только экзотика, но прежде всего волновали социальные проблемы, связанные с развитием национальной культуры и правовым положением малых народов окраинных уголков отчизны.
Это были этнографические очерки вдумчивого человека, отлично понимающего тягость неравноправия и угнетения национальных меньшинств в царской России. Писались они по горячим следам поездок по далеким российским окраинам.
Первыми очерками, открывшими серию этнографических произведений П. Инфантьева, были — «Путешествие по реке Конде» и «Путешествие в страну вогулов», написанные в итоге поездок по Северу Урала и Западной Сибири вместе с другим писателем-этнографом К. Д. Носиловым.
Очерки быстро нашли своего читателя, и автор их, ободренный первыми успехами, с увлечением продолжил путешествия по окраинам России. В результате появились новые этнографические произведения: «Полярный Робинзон» (из жизни эскимосов), «Охотники за горбачами» (из жизни бурят), «В амурской тайге», «Чувашская свадьба», «Башкиры», рассказ из башкирской жизни «Жена Ахмета» и др.
Этнографические очерки и рассказы принесли Порфирию Павловичу заслуженную славу и популярность, как оригинальному писателю. В самом деле, о широте охвата тем и материалов можно судить даже по беглому перечислению книг: «Замьян» (рассказ из калмыцкой жизни), «На Мурманских промыслах», «Мурманские зуйки», «На севере диком», «Злая кераметь» (из жизни чуваш), «Первобытные грамотки» (из жизни юкагиров), «Собаки хозяина гор» (из жизни гиляков), «Женитьба Пакангура» (из жизни камчадалов), «Сухая беда» (из жизни остяков), «Сибирские рассказы». «Поездка на Белое море», «Зачарованный лес» (японская сказка), «Беркут Галея», «Поездка к лесным людям» и др.
Книги П. Инфантьева сначала появлялись в серии иллюстрированных изданий под общим названием «Жизнь народов России», а позднее составили два тома его произведений и получили положительный отзыв в журналах «Вестник Европы» и «Русская мысль».
Этот далеко не полный перечень отдельных изданий П. Инфантьева сам по себе красноречиво говорит, сколь широк был диапазон этнографических произведений автора, географически охвативших Крайний Север и Дальний Восток, Урал и Сибирь. Писатель открывал любознательному читателю далекие уголки России, знакомил его с неизвестным миром. П. Инфантьев принес в русскую литературу свою тему. Ее плодотворно развил современник Порфирия Павловича — уралец Константин Дмитриевич Носилов.
Этнографические произведения П. Инфантьева воспитывали у читателя чувства уважения ко всем народностям, содействовали пробуждению даже в условиях старой России духа интернационализма и дружбы народов.
Незадолго до первой мировой войны П. Инфантьев редактировал литературный журнал «Заветы».
П. П. Инфантьев скончался в Новгороде 18 сентября 1913 года. Смерть его больно отозвалась на родине писателя. Челябинская газета «Голос Приуралья» поместила статью, в которой рассказала о жизни и творчестве своего земляка.{196}
В наше советское время Госиздатом были выпущены рассказы писателя для детей — «Маленький китолов» в 1923 г. и «Свирель Кытлыбая» в 1930 г. Думается, в большом литературном наследии П. П. Инфантьева — мы уже писали выше — многое могло бы быть издано с пользой для советского читателя и сейчас. Автор почти сорока книг, изданных в России начала XX века, заслуживает этого.
«Дебри жизни»
Я давно искал «Дебри жизни», редчайшую книгу Сергея Рудольфовича Минцлова, ныне забытого поэта, прозаика и драматурга. Оставлял заказы в букинистических магазинах Москвы и других городов, но все безрезультатно. Минуло много лет. И вот, наконец, неоценимая и дорогая находка в моих руках.
Книга издана «Сибирским издательством» в Берлине без указания года выпуска.
«Сибирское издательство» в Берлине действовало в 1920—1933 гг., и выход в свет «Дебрей жизни» Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина относит к началу двадцатых годов. Известно, что «Сибирское издательство» напечатало в этот период еще несколько книг С. Р. Минцлова.
Прежде чем рассказать о «Дебрях жизни», хочется напомнить штрихи из биографии этого неугомонного писателя-путешественника, автора многих любопытнейших литературных и археологических находок.
Уроженец Рязани, он учился в кадетском корпусе в Нижнем-Новгороде, затем в Александровском военном училище. После окончания учебы С. Минцлов мог бы сделать блестящую карьеру, но он предпочел ей скромную службу в Уфимском полку, расквартированном в Вильне.
Здесь, в древнейшем городе, отбывая службу, С. Минцлов занялся изучением виленской старины. Вскоре его перевели на Кавказ. Молодой человек, тяготившийся военной службой, вышел в отставку и занялся гражданскими делами — изучением древностей отечественной истории.
И вот Сергей Рудольфович в странствиях по родной земле. В 1910—1912 гг. — он земский начальник в Уфимской губернии. Здесь С. Минцлов полностью отдается археологическим изысканиям и изучению местных архивов. В адресе-календаре Уфимской губернии на 1910 год он помещает полные новизны взглядов и оценок «Очерки Приуралья».
Чрезвычайно живой, непоседливый человек, Сергей Рудольфович постоянно чем-либо увлекается. Его захватывает то ботаника и зоология, то история и археология, наконец, его страстью становятся поиски старых книг и библиография. Видимо, последнее увлечение передалось ему от деда Рудольфа Ивановича Минцлова — известного библиографа, сотрудника Императорской Публичной библиотеки, создавшего там «книжную келью XV века», или как еще называли «кабинет магии», «кабинет Фауста». Перу Сергея Рудольфовича принадлежат десятки книг на самые различные темы, одинаково увлекательные, хотя и написанные в самых различных жанрах. Среди них: сборник стихов, повести для детей, исторические романы, комедии, драмы и трагедии, множество научных публикаций; такие неоценимые библиографические труды, как «Редчайшие книги, напечатанные в России на русском языке» и «Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем, относящихся к истории России».
Попутно замечу, С. Минцлов предполагал «Обзор записок» издать в Уфимском губернском статистическом комитете, но встретил непредвиденные затруднения. Этот известный труд автора появился в Новгороде в 1911—1912 годах в пяти выпусках.{197}
Следует особо отметить дар Минцлова как исторического беллетриста, написавшего множество художественно убедительных романов и повестей. Все они изданы в дореволюционное время и в последние годы жизни писателя за рубежом. И, возможно, признание его как мастера исторического романа еще впереди. Разбор и оценка исторических произведений — самостоятельная и важная тема, требующая особого исследования и разговора. Наше внимание сосредоточено на его дневниках, их историко-этнографическом значении.
«Дебри жизни» — своеобразная и оригинальная книга. Это дневники неутомимого путешественника, рассказы о жизни, поисках и открытиях, встречах с интереснейшими людьми Южного Урала. Хронологически они охватывают пятилетний период — с 1910 по 1915 годы. На титульном листе этой объемной книги в 400 страниц указано: Урал, Новгород, Малороссия — география поездок автора.
Почти половина книги посвящена описанию важнейших событий, которые произошли на территории Уфимской губернии и свидетелем которых является этот любознательный человек. Каждая запись, касается ли она экономики или быта местного населения — башкирских скотоводов и хлебопашцев, заводских рабочих, земских работников и культурных деятелей края, предпринимателей и купцов, накопивших несметные богатства на эксплуатации беднейшего населения, — свидетельства современника, вскрывающие неизгладимые язвы российского самодержавия.
С 1916 года С. Минцлов находился в эмиграции. Последние годы он жил в Риге, где умер в 1933 году. Здесь и хранится архив писателя и библиографа.
Книга «Дебри жизни» является неисчерпаемым кладезем фактов, характеризующих быт, нравы, социальное положение населения Уфимской губернии. Сейчас она представляет неоценимый документ для исследователей прошлого Башкирии, для краеведов и литераторов, занимающихся историей родного Урала, потому что записи велись автором с научной добросовестностью и точностью.
В «Дебрях жизни» автор называет множество имен деятелей культуры Башкирии, заботившихся о процветании своего края, принимавших все меры, чтобы сохранить для будущего поколения памятники духовной и материальной культуры.
Перелистаем страницы этой, теперь уникальной, книги. Дневник начинается записью 2 апреля 1910 года — приездом автора в Уфу из Петербурга, где он бросил научную и педагогическую деятельность. Любовь к путешествиям, к познанию отечества заставили С. Минцлова оставить столицу и окунуться в дебри жизни далекой провинции.
Свое знакомство с городом С. Минцлов начал как ни странно — с книжного склада, которым заведовал Малеев, бывший член II Государственной думы.
Автор дневников с первого шага своей жизни в уральском городе узнает, каковы интересы провинциального читателя, какие книги находят спрос, говорит о культурном и общеобразовательном уровне городского и сельского населения. Он особо отмечает, что успехом у народа пользуются «сытинские брошюры», которые властями считались «вредными» изданиями.
Неплохое впечатление у С. Минцлова оставил издатель газеты «Уфимская жизнь» П. Толстой, пригласивший его сотрудничать в газете. Автор дневников сразу же посетил губернского предводителя дворянства князя Кугушева, имевшего, как мы знаем теперь, тесные связи с революционным подпольем и материально поддерживавшего многих политических ссыльных в Уфимской губернии.
Местом своей службы С. Минцлов опять-таки избирает не губернский центр, а Богоявленский завод. Перед отъездом из Уфы он знакомится с редактором журнала «Вестник семьи и школы» В. С. Мурзаевым, молодым и энергичным педагогом.
Проходит всего лишь месяц, и Сергей Рудольфович активно включается в общественную и научную жизнь края. Он ведет наблюдения за кометой Галлея. Под псевдонимом «Агасфер» печатает в «Уфимском вестнике» очерки о поездке по реке Белой, для «Уфимского края» пишет три краеведческие статьи о Богоявленском заводе и его окрестностях.
В конце мая С. Минцлов уже описывает забастовку на заводе, закончившуюся удовлетворением экономических требований рабочих. Сведения о забастовках встречаются в его дневниках неоднократно.
Интересные подробности автор дает в записях о Воскресенском заводе, владелицей которого являлась А. Пашкова, родственница В. Черткова — близкого друга Л. Толстого, русского издателя и публициста.
В дневниках приводятся любопытные сведения, касающиеся жизни Толстых в Ясной Поляне, творческой и общественной деятельности великого писателя.
Большое впечатление на уфимцев произвел отъезд Л. Толстого из Ясной Поляны.
«Только об этом все говорят и пишут, — заносит С. Минцлов в дневник, — давно это нужно было ему сделать! Повторилась история Александра I, ушедшего в старцы Кузьмичи. Толстой уже дважды уходил из дома с намерением не возвращаться, но не выдерживал и приезжал обратно. Еще в Богоявленске Пунга (бывший директор завода. — А. Ш.) показывал мне письма Черткова, в которых тот писал, что Софья Андреевна дошла до геркулесовых столбов невозможного поведения и стала даже требовать, чтобы Толстой не видался с ним и прекратил с ним сношения».{198}
Мы узнаем из записей С. Минцлова, что весть о смерти Л. Толстого на станции Астапово дошла до Уфы лишь через несколько дней. Автор записывает:
«Ушел последний из больших людей… Как скоро, однако, сбылось мое предчувствие о нем!
Все петербургские газеты полны бюллетенями о его болезни, а в местных органах уже зловеще чернеют телеграммы о его смерти. Как-то вывернется теперь Синод, отлучивший его от церкви?»{199}
А седьмого января 1911 года вернулся из Ясной Поляны Пунга и привез много новостей о Толстом. С. Минцлов слышит все из первых уст, его впечатления, занесенные в дневник, перемежаются подробностями из жизни в Ясной Поляне.
«На могиле Льва Толстого нет ни креста, ни насыпи: последнюю всю растащили по горстям паломники. Деревья вокруг могилы покрыты надписями, среди которых попадается много интересных. Некоторое время после похорон в Ясной Поляне, в сторожке у ворот, жил урядник, командированный губернатором специально затем, чтобы следить за этими надписями и уничтожать наиболее «вредные». Урядник выполнял свою миссию добросовестно и каждое утро являлся производить осмотр и выскабливать разные ядовитости. Тем не менее за «пределами досягаемости» для него оказалась доска, прибитая к самой верхушке дерева, на которой чернеет крупная надпись: «Лев Толстой — первый после Господа Бога!»{200}
Эти подробности ценны тем, что занесены в дневник современником тех событий, по рассказам людей, близких к окружению Л. Толстого.
Не менее любопытны и другие сведения, касающиеся отдельных сторон жизни самого С. Минцлова в Богоявленском и Воскресенском заводах. Так, представляют большой интерес записи, что у владелицы заводов хранилось богатейшее собрание писем, дневников декабристов, еще не видевших света.
Важны указания С. Минцлова, что ему передали из архивов пашковских заводов и Уфы старинные бумаги, среди которых были документы пугачевского движения на Урале. Из текста явствует, что эти редчайшие материалы так и остались у С. Минцлова.
Несомненна роль С. Минцлова в культурной жизни края. Так, с участием автора «Дебрей жизни» в клубе Богоявленского завода была поставлена его пьеса «Женихи». Спектакль с интересом воспринят был зрителем. С. Минцлов участвовал в постановке на заводской сцене спектакля «Женитьба» Н. Гоголя. Сборы от спектаклей пошли в фонд строительства Аксаковского дома в Уфе.
Изредка автор дневников бывал в губернском центре и там непременно посещал Дворянское собрание, особенно драматический кружок, где занимался и откуда вышел Шаляпин. Мы узнаем из записей некоторые малоизвестные подробности этого периода жизни знаменитого артиста, не упоминаемые им в «Повестях о жизни». В кружке Ф. Шаляпин занимался перепиской нот, а затем получил пособие для своего дальнейшего музыкального образования. Многое для Шаляпина сделал председатель драматического кружка Брудинский.
В Уфе С. Минцлов проявил живейший интерес к «живому летописцу» Н. А. Гурвичу, который собрал музей, учредил в городе библиотеку. Ближе сойдясь с редактором «Уфимского вестника», в котором публиковались его очерки, Сергей Рудольфович в доме П. Толстого читает свою новую пьесу. На чтение были приглашены члены драматического кружка и земцы.
В момент чтения, узнаем мы из записей, раздался телефонный звонок, и Толстому передали сообщение о закрытии его газеты за публикацию корреспонденции из Златоуста, в которых описывались незаконные действия губернской администрации по отношению к земству.
Эти и другие подробности, рассказанные в «Дебрях жизни», характеризуют произвол провинциальной администрации, а с другой стороны — мужество местных деятелей культуры, действия которых всячески поддерживал С. Минцлов.
Следует заметить, что за время пребывания в Уфимской губернии автор успел написать две книги, рассказывающие о жизни и быте населения края, имеющие особое значение для исследователей прошлого Башкирии.
Таков уральский дневник С. Минцлова. В «Дебрях жизни» с такой же живостью автор показывает свое пребывание в Новгороде, а затем на Украине, где он встретился и познакомился с нашим земляком, тогда ветеринарным врачом при Донском конном запасе В. П. Бирюковым. Их знакомство произошло в музее. Два энтузиаста-археолога взаимно обрадовались встрече и завязавшейся дружбе. Они счастливо нашли друг друга.
С. Минцлов дает яркую характеристику самого начала деятельности выдающегося уральского ученого-краеведа. Он рассказывает о пробуждении в уральце интересов к памятникам отечественной истории и поощряет первые шаги В. Бирюкова по сбору древностей для краеведческого музея, организованного в городе Хороле.
Автор дневника пишет:
«Познакомился я с ним всего две недели назад в нашем музее, и теперь каждый раз радуюсь, когда его вижу.
Он еще юноша с едва пробившимися усиками, но уже кончил кроме ветеринарного и Московский археологический институт. Вид у него неказистый, худ он донельзя; желтые патлы волос торчат из-под загрязненной белой фуражки во все стороны, на боку мотается казацкая шашка с обломанной рукояткой… Он спит и видит вернуться в родное село, открыть там сельскохозяйственную школу, устроить музей, словом внести культуру в деревню.
Жена несколько охолаживает его, но и сама мечтает о том же. Ходят оборванцами, едят, как бог приведет, и копят деньги на исполнение своей Принцессы-Грезы.
В. П. жадно собирает все — старые ризы, образа, которые сотнями дарило ему уральское духовенство, видящее в нем «своего», и т. п.
Третьего дня я был на вокзале, отправлял в Питер вещи. В. П. разыскал меня там, мы уселись в стороне от толчеи и стали рассматривать разные черепки и бусики, привезенные им мне для просмотра…»{201}
И совсем веще звучат слова С. Минцлова:
«Древние черепки эти были случайно найдены В. П. на размыве песчаного обрыва берега Сейма, верстах в десяти от Конотопа.
Сегодня в пять часов утра Бирюков уже стучал мне в окно, и мы покатили на простой телеге осматривать открытое им место.
Все время пути он говорил неумолчно. И все о своей мечте и о путях к ее исполнению. Много в нем еще детского, но как свежо и радостно становится на душе, когда видишь такие пробуждающиеся, тянущиеся к свету силы земли! Уверен, что, если выдержит физически, В. П. вырастет в крупную величину. Дай ему Боже!»{202}
С. Минцлов не ошибся. В. П. Бирюков стал ученым-ураловедом. Книга «Дебри жизни» полна таких открытий и неожиданных подробностей.
Глеб Успенский
О том, что Глеба Ивановича Успенского интересовали Урал и Сибирь, свидетельствуют его очерки о переселенцах.
Было заманчиво найти неизвестные документы. В фондах Челябинского переселенческого пункта обнаружить такие бумаги не удалось. И тем не менее упрямая мысль не оставляла меня: связи, прощупывающиеся пока слабо, волновали и заставляли продолжать поиск.
Я перелистал подшивки уральских и сибирских газет с надеждой найти что-нибудь, но материалов не встретилось, исключая статей общего характера, посвященных его 75-летию. Одна из них «Памяти Глеба Успенского» С. Тарина, опубликованная в «Голосе Приуралья», лишь упоминала, что он бывал на Урале и в Сибири.{203}
Когда же впервые у Глеба Успенского появилась мысль о поездке?
В письме В. М. Соболевскому — редактору газеты «Русские ведомости», с которым у Глеба Ивановича были дружеские отношения, Успенский просил послать его в Бийский округ, к переселенцам.{204} Это было весной 1884 года. Через месяц он двинулся в Сибирь.
Впечатления его были безрадостны:
«…В Перми я занимался моими книгами и чувствовал некоторую скуку, но один эпизод заставил меня призадуматься, как говорится, крепко. Как-то утром слышу я какой-то отдаленный звук, будто бубенчики звенят, или, как в Ленкорани, караван идет с колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше, — выглянул в окно (окно у меня было в 1-м этаже), гляжу — из-под горы идет серая, бесконечная масса арестантов. Скоро все они поравнялись с моим окном, и я полчаса стоял и смотрел на эту закованную толпу: все знакомые лица, и мужики, и господа, и воры, и политические, и бабы, и все — все наше, из нутра русской земли, человек не менее 1500, — все это валило в Сибирь из этой России. И меня так потянуло вслед за ними, как никогда в жизни не тянуло ни в Париж, ни на Кавказ, ни в какие бы то ни было места, где виды хороши, а нравы еще того превосходней».{205}
«В Екатеринбурге меня еще больше одолела жажда ехать дальше на новые места, — продолжает он свою мысль в том же письме. — Отчего переселяются только мужики, а интеллигенцию тащат на цепи? И нам надо бросать добровольно запутанные, тяжкие, ненужные отношения, хотя бы они и были старые, привычные, и искать и мест и людей, с которыми можно чувствовать себя искренней и сильней».{206}
Первая поездка сложилась для писателя неудачно. Он вынужден был возвратиться. После в письме Е. П. Летковой он писал:
«…я непременно уеду в Сибирь… Я умру, если не уеду. Дописываю теперь остатки, какие еще тлеют в душе «от старого», а нового нет у меня ничего…»{207}
Но в 1885 году Глеб Иванович никуда не поехал. Своему другу А. Иванчину-Писареву — революционеру-народнику и публицисту, участнику пропагандистского движения 70-х годов, арестованному и сосланному в Сибирь в 1881 году, он сообщал:
«В прошлом году доехал до Екатеринбурга и хотел ехать к Вам и видеть вас всех — нет! Такая тоска взяла меня в Екатеринбурге, что я только промаялся там три дня и уехал, никого, ничего не видавши».{208}
Он собирался обязательно продолжить начатый путь. Но только в мае 1888 года, договорившись с редакцией «Русских ведомостей», двинулся по прежнему маршруту.
В Казани небольшая остановка. Г. Успенский извещает В. Соболевского:
«…9-го еду в Пермь. Меня пока берет раздумье — ехать ли туда?»
И все же Г. Успенский просит его направлять почту на Пермь до востребования. Об этом же напоминает и редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву, а жене пишет:
«Друг любезный! Мне до того нестерпимо сразу ехать в Сибирь… что думаю, прежде чем отправиться туда, поехать по Волге… После же 22 поеду уж в Сибирь, но дальше Тюмени не поеду, и к концу июля буду дома».{209}
20 июня Глеб Иванович в Перми. Он уведомляет об этом редакцию «Русских ведомостей», сообщает, что следующий город на его пути — Екатеринбург, где намерен пробыть до 1-го декабря.
Размышления о Сибири не покидают писателя. Но для себя он окончательно еще не решил, куда и как ехать.
Из Перми посылает письмо С. Н. Кривенко — публицисту-народнику.
«Милый Сергей Николаевич, а ведь я, может быть, увижу Вас еще и в Таре. Дело в том, как я решу в Тюмени: ехать ли мне до Тюмени и в Бийск или же в Омск пароходом, а от Омска на лошадях, либо в Тюмень опять, либо к Уфе».{210}
Из Тюмени пишет профессору политической экономии А. С. Посникову:
«Сегодня вечером сажусь на пароход и еду в Томск…»
В этом же письме он просит перевести ему 100 рублей в Томск, в редакцию «Сибирской газеты», и продолжает о сибирском крестьянине:
«Вот тут-то меня и подирает мороз по коже. Уж истребил, сукин сын, леса до того, что неурожаи стали хроническими. Жрет такой хлеб, что собака не тронет. Все это я должен знать подлинно, — и зря не напишу».{211}
Несколько позднее, Глеб Иванович развернет в разговоре с дотошным спутником эти свои мысли, навеянные первыми впечатлениями от уральских крестьянских хозяйств, которые, в действительности, были много беднее сибирских.
Под кистью художника зримо предстает уральский пейзаж, называемый автором сибирским, хотя настоящая Сибирь откроется его глазу только за Каменным Поясом, за грядами Уральских гор.
«Хорош и вполне типичен Урал на Чусовой: широкая долина, с широкими, свободными изгибами реки, обставленная не напирающими друг на друга и не тискающимися горами, впервые дышит на вас сибирским раздольем и простором: все, что вы видите кругом себя, — эти долины, переходящие в горы, без всяких резкостей, медленными подъемами, как бы говорящими: «не к спеху!», эти реки, широкими размахами своих изгибов доказывающие, что и они поступают здесь единственно только по своей охоте, что никто им здесь не указчик, а «потому, что хочу, то и делаю», и, наконец, эти горные хребты, разместившиеся друг от друга без всякого стеснения, как самодовольные хозяева всей этой шири и простора; все это, веющее простором, свободным своевольством и могучей смирной силой, — все это уже не наше, российское, а новое, здешнее, чисто сибирское и для нас необычное…»{212}
«Есть, впрочем (особливо за Чусовой), и такие места, где сила природы выходит из пределов смирного настроения и, подойдя к вам вплотную, невольно рождает какое-то жуткое ощущение. Есть за станцией Чусовой такие места, когда горы идут с обеих сторон, близехонько от вас, и тогда тайна их могущества невольно охватывает все ваше существо как бы некоторою оторопью… В чем эта тайна жуткого ощущения? В этой ли могучей высоте или в дремучей растительности, плотно и тепло одевающей огромное тело горы снизу и до верху (который иногда трудно даже, и видеть из вагонного окна), — не знаю и не могу определить. Но знаю, что, взглянув на это могучее тело, плотно и тепло одетое густым мхом леса, невольно скажешь себе только одно:
— Эко силища-то какая!»{213}
За Екатеринбургом писатель скажет:
«Все это прямо наше, российское, — но в то же время есть во всем этом что-то и новое, чего сразу решительно не поймешь и не сообразишь…
— Нет барского дома! — вдруг озаряет мысль вас в вас самих молчаливо сказавшееся слово, — и вся тайна настроения, и вся сущность непостигаемой до сих пор «новизны» становится для вас совершенно ясной и необычайно радостной».{214}
Эти мысли будут занимать Успенского всю дорогу, ими он будет делиться с путником от Тобольска до Томска. Они подтвердят его взгляды на положение русского крестьянина, поднятого переселенческой волной, чтобы осваивать новые земли за Каменным Поясом.
Сбылась заветная мечта — двинуться в Сибирь, встретиться с друзьями — политическими ссыльными, жившими около Томска в с. Басандайка: А. И. Иванчиным-Писаревым, революционерами и литераторами Г. Ф. Здановичем и Феликсом Волховским, осужденными на политических процессах 70-х годов.
В первой половине июля Г. Успенский прибыл в Томск, когда Иванчин-Писарев, Волховский и Зданович были заняты составлением номера «Сибирской газеты», посвященного открытию Университета. Писатель пробыл в городе несколько дней и по просьбе друзей написал для редакции статью о А. П. Щапове, известном историке, много сделавшем для изучения Сибири.
В кругу друзей-ссыльных время летело быстро. Глеб Иванович съездил в Сухореченский поселок, образованный переселенцами. Им посвящен очерк «Поездка к новоселам».
В Томске Г. Успенский познакомился с писателем-народником Н. И. Наумовым и его женой Татьяной Христофоровной.
Наумовы пришлись по душе Глебу Ивановичу. Покинув Томск, он пишет им с дороги и благодарит за радушие.
В другом письме Н. И. Наумову Успенский говорит:
«Я так рад был видеть Вас и таким простым, и милым, задушевным человеком! Как ни плохо в Сибири, — но, ей-богу, она не повредила Вам так, как бы повредил за все эти годы Петербург».{215}
Писатель обращается с просьбой — поделиться с ним материалами по домашним семейным делам сибирских крестьян, а также об их нравах, характере. Из Омска Глеб Иванович посылает письмо в Томскую городскую думу, пригласившую его на обед, который дан был по случаю открытия Университета. Успенский объясняет, что не смог воспользоваться приглашением, ибо в тот день выехал из Томска, и благодарит думу за внимание к нему.
И еще письмо из Омска — А. Иванчину-Писареву:
«Я рад, что видел Вас, Ольгу, Здановича, Петра Александровича, Волховского, но не рад, что привез себя к Вам в таком гнусном виде. Скучней Вам, милый А. И., стало от моего визита, не ободрил я Вас ничем, ничем — вот что мне горько. Я приехал совершенно в мочальном виде. Что делать! Надо бы мне пожить у Вас подольше, и я бы поправился, и мысли бы мои посвежели. Мне и теперь во сто раз лучше, чем тогда, когда я приехал, и теперь я благодарю Вас до глубины души, говорю Вам от чистого сердца: «Спасибо Вам, слава богу, что Вы живы и такие славные люди».{216}
Возвратясь из поездки, Г. Успенский не порывает связей с Уралом и Сибирью. А. Иванчин-Писарев и И. Сибиряков аккуратно присылают ему вырезки из сибирской и уральской прессы.
Чтобы поддержать материально нуждающихся переселенцев, Г. И. Успенский организует через газету «Русские ведомости» сбор пожертвований и сетует, что извещения об этом дают мелким шрифтом, а рекламу купцов о чае — крупно, как афиши, не «бактериями-буковками».
Пребывание в Томске оставило у писателя глубокие впечатления. О том, что чувствовал Глеб Иванович в окружении сибирских друзей, каково было его душевное и физическое состояние, рассказывает письмо Н. А. Рубакину, обнаруженное в его фондах.{217} Неизвестный автор находился в Томске вместе с Г. И. Успенским.
Н. А. Рубакин писал биографический очерк о Г. И. Успенском для Собрания сочинений писателя и связывался с людьми, близко знавшими Глеба Ивановича по встречам, совместной работе и дружбе.
Письмо начинается обращением к Николаю Александровичу и желанием кое-что рассказать о пребывании Г. И. Успенского в Томске, несмотря на то, что уже многое рассказано в статье А. Иванчина-Писарева, опубликованной в «Былом»:
«Г/леб/ И/ванович/ очень хотел видеть пол/итических/ ссыльн/ых/ в нас/тоящей/ так сказать будничной обстановке, но он пол/итических/ не видел вовсе. Он виделся только с 5—6 членами редакции «Сиб/ирской/ Газеты», о кот/орых/ упоминает И/ванчин/-П/исарев/, вот и все. Не виделся п/отому/, что между этой группой и остальной колонией было весьма мало общего: группа жила сама по себе, ост/альные/ ссыльные — сами по себе. В этом вся и суть. Попав в группу «С/ибирской/ Г/азеты/», Гл/еб/ Ив/анович/ и был тем самым изолирован от остальной колонии. Кроме тех лиц, что стояли около «Сиб/ирской/ Г/азеты/», Гл/еб/ Ив/анович/ виделся лишь с несколькими обывателями, бывшими в более близких отнош/ениях/ к группе. Гл/еб/ И/ванович/ видел т/ак/ ск/азать/ аристократию (в «ссыльном» смысле слова), а «демос» ссылки так и остался для него недоступен, как он ни рвался к нему. Г/леб/ И/ванович/ и сам хорошо понимал, что кружок «Сиб/ирской/ Г/азеты/» не мог быть характерн/ым/ представителем ссылки. Нужно еще заметить, что в те времена этот круж/ок/, в пределах вопросов, волновавших ссылку, держался умеренной точки зрения, что тоже не могло не влиять на отношения с колонией. Это лучше всего сказалось на вопросе о «Самоуправлении». Как раз в это время приехала в Томск О. Н. Фигнер для выяснения отношения ссылки к вопросу об образовании Конституционной партии «самоуправления». Вопрос этот обсуждался как раз при Гл/ебе/ Ив/ановиче/. Насколько я знаю, кружок «С/ибирской/ Г/азеты/» отнесся к проекту сочувственно, но остальная колония (неразборчиво) отрицательно. По этому поводу была сходка, на кот/орой/ присутст/вовали/, вероятно, все ссыльные Томска, но из круж/ка/ «С/ибирской/ Г/азеты/» тут никого не было, не было и О. Н. Ф/игне/р. Как относился Г/леб/ И/ванович/ к этому проекту, я теперь уж не помню, но что его огорчала рознь между ссыльными, которая для него осталась скрытой, о чем, м/ожет/ б/ыть/, и хлопотали, это я знаю от него самого. Колония сама страшно хотела видеть Г/леба/ И/вановича/, что и весьма понятно, но не для выяснения каких-то сомнительных для нее вопросов, а в результате того огромного теплого уважения, которое чувствовал к нему каждый из ее членов. Переговоры с Г/лебом/ И/вановичем/ по этому поводу было поручено вести мне, как человеку нейтральному…»{218}
Далее автор говорит, что ему приходилось с Глебом Ивановичем договариваться, где и как устроить писателю свидание с колонией в целом. Ссыльные несколько раз собирались, но Г. Успенский ни разу не прибыл в условленное время по разным причинам, а в основном по болезни, и был этим сильно удручен.
«Во время пребывания Г/леба/ И/вановича/ в Томске, — сообщает затем автор, — было открытие Университета — 22 июня 88 г. В Томске знали, конечно, что Г/леб/ И/ванович/ приедет в город, и многие из «общества» по провинциальной наивности ждали, что Г/леб/ И/ванович/ будет делать «визиты» и знакомиться с «лучшими представителями местного общества». Г/лебу/ И/вановичу/, вероятно, и в голову не приходила такая чушь, и он, конечно, никаких визитов не делал, и это вызвало массу обид, даже со стороны тех, кто менее всего имел права ждать визита. Обиделся, говорили, и В. М. Флоринский, тогдашний попечитель округа. Как хам, он отомстил Г/лебу/ И/вановичу/ по-своему, не послав ему приглашения на открытие У/ниверсите/та, а без приглашения на торжестве открытия У/ниверситет/а никто не мог быть. Г/леб/ И/ванович/ был возмущен этим обстоятельством. Помнится, он разговаривал со мной об этом казусе, упоминал о том, что он состоит членом Москов/ского/ у/ниверситет/а. Г/леб/ И/ванович/ уехал из Т/омск/а за день или два до открытия У/ниверситет/а, если мне не изменяет память. М/ожет/ б/ыть/, я и ошибаюсь, т/ак/ к/ак/ сам-то я уехал накануне и на проводах его не присутствовал…»{219}
Следующий вопрос, который затрагивает автор письма, — отношение Глеба Ивановича к общинам. Оказывается, рубакинский адресат тоже занимался их исследованием и с этой целью ездил на Алтай, где написал ряд статей, которые Глеб Иванович взял у него для публикации в столичных журналах. Статьи были напечатаны в «Юридическом вестнике».
«И на артель русскую и на общину Г/леб/ И/ванович/ смотрел как на результат воздействия на рус/ского/ крестьянина внешней природы. «Артель создается не умом, а сигом», любимое выражение Г/леба/ И/вановича/. Не в процессе общественной борьбы, не в процессе идейного развития общества явилась наша артель и община, а в процессе борьбы с природой, стихийно. В этом он видел коренную разницу между нашей артелью и зап/адно/-европ/ейской/ ассоциацией. Поскольку община создана природой — «властью земли», «сигом», — постольку она и прочна, т/ак/ к/ак/ сознательно-идейное ее содержание весьма невелико. Мужики будут дорожить общиной лишь до тех пор, пока ее будет требовать «власть земли», условия земл/едельческого/ промысла, сама природа русская. Измените условия промысла, и народ не станет держаться за общину. Вообще должен сказать, что во взгляде Г/леба/ И/вановича/ на общину и другие однородные формы народной жизни в России было много чрезвычайно трезвого и верного. Главное зло в рус/ской/ народной жизни он видел, во-1-х, в правительстве — «все это от пр/авительств/а!», говорил он. Моя, напр/имер/, жена принимает капли. Г/леб/ И/ванович/ спрашивает: что это? Она объясняет, что у нее порок сердца. В разговоре по этому поводу она заметила, что порок сердца у нее явился результатом суст/авного/ ревматизма. «Полноте, пожалуйста, — с живостью ответил Г/леб/ И/ванович/, — какого такого ревматизма! Это пр/авительст/во виновато, это оно в нас развивает сердечные болезни, а вы говорите — ревматизм! Да и как не быть болезни сердца: вы сколько лет сидели в тюрьме? Сколько лет в ссылке?» И т. д. начал развивать свою точку зрения на роль правительства во всех злоключениях рус/ского/ человека. «Поверьте, — закончил он, — все это у нас от п/равительст/ва».{220}
Автор письма довольно объективен в передаче суждений Глеба Ивановича об артели и общинах. Эту эволюцию взглядов пережил писатель, создавший «Власть земли», веривший в природу русского крестьянства, в его стихийную зависимость от земли-кормилицы. Все это, если не открывает нового во взглядах Г. Успенского, то дополняет их социальными оттенками, объясняя его резкую оппозиционность к правительству, к дворянству — основным виновникам неблагоустроенности жизни русского крестьянства и в целом русского общества.
Верно передаются автором письма и впечатления, какие произвела на писателя Сибирь:
«Его Сибирь поразила и привлекла его симпатии отсутствием в ней «барина», столь опостылевшего ему в России. Он много рассказывал мне о том странном, совершенно не знакомом ему впечатлении, какое произвело на него отсутствие «барина». «Еду я, — рассказывал он, — деревни попадаются большие, сытые, народ русский, такой здоровый, бодрый. Смотрю я на деревню и чего-то не понимаю, точно чего-то не хватает. Даже в глазу, знаете, какое-то неловкое ощущение, как будто заноза в нем сидит. Я уж пробовал протирать глаза, но нет, не помогает. Только на другой день я понял, что меня беспокоило: барина нет, около сибирской деревни нет дворянской усадьбы, нет этого паучьего гнезда. То-то и мужик тут такой веселый и здоровый, оттого и деревни такие богатые».
Мысли, выношенные писателем, были затем высказаны в «Поездках к переселенцам».
В июне 1889 года Глеб Успенский снова в поездке. Затянули его Урал и Сибирь, переселенческие дела, судьбы русского мужика. На этот раз он едет с публицистом и земским деятелем В. Ю. Скалоном, которому предстоит ревизовать Оренбургскую и Уфимскую губернии.
В письме из Нижнего-Новгорода Глеб Иванович пишет В. Соболевскому:
«Поездка моя со Скалоном по переселенцам Оренбургской и Уфимской губерний, устроившимся при содействии Крестьянского банка, — была чистое для меня спасение. Если бы были средства, я бы остался с ним до конца, т. е. до 1-го августа».{221}
Первое его письмо «От Оренбурга до Уфы» было напечатано в «Русских ведомостях» примерно через месяц после того, как Глеб Иванович отправился в дальнюю дорогу.
Письма писались непосредственно в пути и посылались сразу в газету. Они изобилуют цифровым материалом, и экономический анализ в них дается более глубоко, нежели в путевых заметках «От Казани до Томска и обратно». Сказалось близкое соприкосновение с ревизией дел на местах, проводимой Скалоном.
Очерки Г. Успенского показывают переселенческое движение «изнутри».
Вот типичная зарисовка степного Южноуралья:
«Весь путь от Оренбурга до Уфы вообще производит самое приятное впечатление: приволье, простор, обилие сил природы чуются даже и в сравнительно невзрачных местностях, которые минуешь по дороге. Но иногда, на протяжении двух-трех перегонов, то есть сорока-пятидесяти верст, случается проезжать поистине очаровательные места, не теряющие своей прелести ни на одну минуту. Места эти большею частью самые безлюдные, почти не тронутые ни плугом, ни топором, но на каждом шагу невольно ощущаешь горячую, любовную заботу природы о том, кто непременно должен здесь жить и для которого эта любящая мать-природа приготовила пышную, роскошную встречу».{222}
И пророчески звучат слова Г. Успенского:
«Материнская забота природы о благе человека, о просторе жизни его живой души до такой степени овладевает сознанием путника, что, видимо, безлюдные места кажутся ему наполненными кипучей, бьющей ключом жизни…»{223}
Это написано девяносто лет назад. Страницы, связанные с заселением свободных земель переселенцами, помогают понять, каких трудов и скольких жизней стоило освоение земельных богатств Урала русскому крестьянину и как мы должны ценить теперь все созданное его руками.
Дорогами Успенского
В 1894 году в Петербурге вышли путевые заметки «Переселенцы и новые места». Они принадлежали Владимиру Людвиговичу Дедлову-Кигну, ныне совсем забытому писателю-публицисту.
Автор их, неутомимый путешественник, сотрудник многих центральных журналов и газет, побывал в наших краях. Он проехал на лошадях почти полторы тысячи верст по степным просторам Урала и Зауралья и увлекательно рассказал об этом. Основу книги составили дорожные впечатления от встреч с людьми, переселившимися из центральной России на свободные уральские земли.
Маршрут его пролегал через Пермь, Екатеринбург, Тюмень, Тобольск, Тару, Троицк, Кустанай, Орск, Оренбург — места, которые за несколько лет до него объехал беспокойный Глеб Успенский, чтобы описать жизнь переселенцев на новых землях.
В. Дедлов дважды совершил нелегкую поездку и объективно поведал о своем путешествии в другой очерковой книге «Панорама Сибири», вышедшей в 1900 году. Перечитывая сейчас обе книги, поражаешься не только упорству, с каким автор преодолевал трудный и мучительный путь на перекладных, останавливаясь на ночлеги в самых глухих местах, но и глубоким знаниям быта простых тружеников, умению обобщать факты, нарисовать впечатляющие картины переселенческой жизни. Недаром многие современники В. Дедлова называли его книги «чудесными», «прелесть как интересными» и советовали друг другу непременно прочитать их.
«В книге я встречаю живого человека, жившего в Сибири, ездившего по ней и все самолично видавшего… Писал книгу живой человек, а не «литературных дел мастер».{224}
Так отзывался о книге В. Дедлова художник Виктор Васнецов.
И в самом деле, очерковые книги В. Дедлова подкупают непосредственностью восприятий действительности, простотой изложения, яркостью языка, убедительностью доводов, ясностью мыслей.
Книгу «Панорама Сибири» автор скромно назвал путевыми записками через Сибирь — от Урала до Тихого океана. Его записки начинаются сразу же по-деловому:
«За Урал мы перевалили 30 апреля 1896 года по железной дороге из Перми на Екатеринбург и в Тюмень… Железная дорога огибает Екатеринбург, и город издали представляется европейским и оживленным городом. Колокольни, большие дома, сады. Этот последний город хотя бы издали походит на европейский».{225}
Следует краткое описание окрестностей Екатеринбурга. И далее читаем:
«Первая к Тюмени станция — знакомая мне местность, которую я видел шесть лет тому назад, проезжая от Троицка в Златоуст. Это — земледельческая полоса Западной Сибири, тянущаяся от Урала до Оби».
Выходит, что впервые В. Дедлов побывал на Урале летом 1890 года, то есть через год после Глеба Ивановича Успенского.
В книгах Дедлова много ценнейших сведений, подробностей, интересных деталей, которые важны для понимания современным читателем того, что представляли Урал и Зауралье на рубеже нашего века, когда здесь пролегла железная дорога, открывшая новые горизонты экономического развития огромнейшего края.
Приведем лишь некоторые из них. Так, Дедлов обращает читательское внимание на развитие крупных железнодорожных пунктов.
«Чем больше узел, тем бойчее станция, — сообщает он. — Челябинск, сделавшись начальным пунктом сибирской железной дороги, в три, четыре года увеличил свое население с пяти до 25 тысяч душ».{226}
Для нас наибольшую ценность конкретными сведениями имеет книга «Переселенцы и новые места». В ней описания природы чередуются с изложением фактов реальной действительности, бытового уклада жизни переселенцев, их нужд и бед, наконец, рассказано о перспективах, какие открывают перед людьми земные богатства края.
Читая книгу, чувствуешь активную, заинтересованную позицию автора, ясность утверждения, что историю созидает сам народ. Одновременно с этим задумываешься над тем, каким видел автор будущее Родины. И, хотя Дедлов честно признается, что не может ясно ответить на неизбежно встающий перед ним большой вопрос, но опыт путешественника и публициста говорит ему:
«Нет никакого сомнения, естественные силы, материальные и духовные, громадны и ждут только более совершенных форм деятельности, чтобы проявить себя во всей мощи».{227}
Доверительность, с какой ведется повествование, не оставляет равнодушным читателя.
«Бесконечная, плоская как стол равнина. Всюду пески, там и сям солончаки, полынь, саксаул, караваны верблюдов, ветры, палящий зной летом и невыносимая стужа зимой. Таким представлялся мне Оренбург, с которым я был знаком только по биографии Тараса Шевченко, да по «Капитанской дочке» Пушкина. Самое название города звучало неприятно. Среди азиатской пустыни, и вдруг немецкий город Оренбург».{228}
Так начинается первая глава этой строго документальной книги. Автор добирается до Оренбурга по железной дороге в начале зимы, когда степь уже покрыта тонким слоем снега. Ему немного жутко на «пороге Азии».
В. Дедлов дает подробное описание города, рассказывает его историю. Он сравнивает Оренбург с Дамаском, и это сравнение — не книжное: кроме центральной России, Урала, Крыма, Бессарабии, Польши, Финляндии, литератор побывал в Италии и Египте. Он рисует современный ему облик города, описывает быт, характеризует уклад жизни оренбургских казаков.
От Оренбурга путь лежал на Орск, затем на Кустанай, потом на Троицк. Описания степи и жизни переселенцев по своим краскам и тонким наблюдениям не уступают тем, что даны в очерках Г. Успенского. Естественно, путевые заметки В. Дедлова отличаются от очерков Успенского своими приметами времени. Как-никак, а публикации разделяют почти десять лет.
«У Троицка, — отмечает автор, — сходятся Туркестан, Сибирь и Урал».
Описывает он один из притобольских поселков — Усть-Уйский с его заливными лугами, хорошими, добротными домами жителей. В таком из домов Дедлов остановился на ночлег и попросил у хозяев газету:
«— Не читаемся, — ответили мне хозяева. — Урожаи были, торговля шла, тогда действительно баловались, выписывали, а ноне нет…»
Запоминается степной Троицк:
«Сверху весь Троицк как на ладони со своими каменными одно- и двухэтажными домами, семью церквями и шестью мечетями. Из признаков культуры в полутатарском, полукупецком Троицке — только красивые, чистенькие купецкие дома-особняки. Газету так же трудно добыть, как ананас, даже бань нет, даже гостиниц, даже места для купанья».{229}
Далее путь В. Дедлова лежал через Лягушино на Кундравы, Миасс, Златоуст. Автор признается, что не без волнения он готовился увидеть Урал, этот старейший из горных кряжей. И сразу же его очаровали горы и вершина Таганая.
«Посреди, в провале, виднеются игрушечные домики и игрушечная церковка. Это — Златоуст… Тысячу двести семьдесят пять верст сделал я на лошадях и в «тарантасе». Дальше снова железная дорога».{230}
Автор не скупится на краски в описании Уральских гор, рисует подлинно лирические картины природы нашего края. Он не скрывает радости, что наконец после трудного путешествия по степным кочевьям выбрался в цивилизованный мир.
Это было не первое посещение Дедловым столицы русской Швейцарии. В октябрьском номере «Недели» за 1891 год опубликована его статья «По русскому Востоку». Тогда писатель обратил внимание на изделия златоустовских мастеров, но очень неодобрительно отозвался о влиянии немецкого искусства:
«Насколько прочно златоустовское оружие, настолько безобразна немецкая орнаментация ножей, вилок, тростей и кинжалов. Самое всем известное клеймо Златоустовского оружейного завода вытравляется на его произведениях неуклюжим готическим шрифтом».
Чтобы вникнуть в подробности жизни описываемых окраин, недостаточно было увидеть это во время поездок. Дедлов задерживается в Оренбурге. Он устраивается на службу в переселенческую контору, завязывает прочные и деловые знакомства со многими людьми города, особенно с журналистами и литераторами. Публикует свои материалы в газете «Оренбургский край» под псевдонимом то «Переселенец», то просто «Д».
Работа в переселенческом управлении вполне удовлетворяла Дедлова. Она давала возможность часто разъезжать по губернии, знакомиться с новыми местами.
В. Дедлов — автор повести «Сашенька». М. Горький оценивал это произведение как важное свидетельство духовного кризиса восьмидесятников. Здесь, в оренбургской газете, Дедлов вел фельетонный цикл «Заметки и картинки». На страницах ее он опубликовал свою новую повесть «Спор славян».
Несомненной заслугой В. Дедлова является то, что, сотрудничая в «Оренбургском крае» — газете, организованной адвокатом Н. А. Баратынским, он завязал переписку с А. П. Чеховым и способствовал появлению произведений известного писателя на страницах уральской печати. Об этом интересно поведал литературовед С. Букчин в книге «Дорогой Антон Павлович», рассказывающей о корреспондентах Чехова.
Таким образом, благодаря стараниям В. Дедлова, протянулась живая нить связи А. П. Чехова с нашим краем, а сам Владимир Людвигович соединил свое имя с литературным Уралом.
Книги В. Дедлова-Кигна об Урале — ценнейшие страницы богатейшей его истории. Каждый, кто интересуется прошлым нашего края, прочитает их с удовольствием и большой пользой для себя.