Порой трудно даже припомнить, были ли какие-то романы и рассказы в жанре фэнтези написаны до того, как герои Дж. Р. Р. Толкина буквально ворвались на литературную сцену. И тем не менее тогда уже существовали такие замечательные книги для детей, как «Ветер в ивах» и «Книга джунглей», а также такие книги для взрослых с «изрядной» мифологической составляющей, как, скажем, «Колодец на краю света», или готические романы вроде «Дракулы», или же такие упоительные анахронизмы, как «Янки при дворе короля Артура». Были также и прекрасные книги для семейного чтения; их читали вслух у камина, и авторами их являлись как знаменитые писатели, например Чарльз Диккенс, так и не слишком известные математики, вроде достопочтенного Чарльза Доджсона (которого мы знаем под именем Льюиса Кэрролла).

В сущности, вся история литературы — это поле деятельности фантазии.

И все же произведения Джона Рональда Руэла Толкина — этого, по словам одного его близкого друга, «великого, но крайне медлительного и крайне неорганизованного человека», — которые он сам печатал на пишущей машинке в кабинете над гаражом, являют собой истинный феномен фэнтези и постоянно пользуются, так сказать, повышенным спросом на рынке.

Толкин считал, что всего лишь воспроизводит жизнь некоего особого мирка, населенного самыми различными существами, всего лишь записывает наиболее важные события его истории, его обычаи и законы, прослеживает родственные связи его обитателей. Средиземье, как он всегда утверждал, — это отнюдь не аллегория. Он вообще терпеть не мог аллегорий. И, хотя сам был критиком и университетским профессором, ненавидел ту «погоню за символами», которая началась в обществе после прочтения его книг. Он твердо и решительно позволил себе «опуститься» до уровня «простых» народных сказителей. Но вот о чем он забывал: будучи богом, он сумел создать настоящую Вселенную, и эта Вселенная впоследствии стала жить уже своей жизнью, без его участия — подобно заведенным часам.

Мне уже много лет, так что я не успела прочитать книги Толкина в детстве; впервые я узнала о них от своего ближайшего друга. Затем прочитала о них в замечательной книге Питера Бигля «Мое снаряжение помогает мне видеть», посвященной его путешествию по Америке на мотоцикле. Когда мы с мужем в 1965–1966 гг. пустились в автопутешествие по Европе и Среднему Востоку, ночуя в кемпингах, и решили, что будем странствовать до тех пор, пока хватит денег, я раздобыла прекрасное английское издание «Властелина Колец» в твердой обложке и, когда мы плыли в Англию на огромном «Кастель Феличе», жадно поглощала страницу за страницей, тогда как остальные пассажиры танцевали под популярную мелодию «Анастасио э суи хэппи бойз». Спустя десять дней, когда мы пришвартовались в Саутгемптоне, я ничуть не удивилась тому, что все дома там оказались чрезвычайно похожи на хоббичьи норы, и с трудом удерживалась — к сожалению, это не всегда у меня получалось! — чтобы не попросить хозяина того или иного кафе снять башмаки и носки, чтобы я могла убедиться, что ноги его не покрыты густой шерстью (кроме ступней, разумеется!).

В общем, все мое мировоззрение претерпело весьма существенные изменения после первого же знакомства с творчеством Толкина, однако же это было лишь крохотной каплей в том море поистине глобальных перемен, которые охватили весь литературный мир, особенно затронув творчество тех писателей, которых обычно относят к жанру фэнтези. А после потрясающего успеха «Властелина Колец» среди подражателей Толкина возник настоящий бум. Издателям и книготорговцам пришлось совместно создавать особый рынок для фэнтези как литературного жанра. И пишущие в этом жанре волей-неволей создали некое «братство посттолкинистов» (следует, правда, отметить, что некоторые из них заявляют, мол, Толкин им не указ, и полностью отрицают какое бы то ни было его влияние на их творчество). В наших книжках отныне буквально все свидетельствовало о сильнейшем влиянии Толкина: и сильно мифологизированный сюжет, в основе которого обычно лежали скандинавские саги или иные фольклорные источники, и средневековые, часто пасторальные, «декорации», и лежащее в основе всего произведения допущение, что последствия применения любой магии всегда столь же неизменны, как и воздействие того Кольца, которое несут к темнеющей вдали горной вершине и которое постепенно отнимает силы у того, кто его несет. И даже если влияние, которое испытывает наше творчество, имеет куда более глубокие корни, чем произведения Толкина (впрочем, может, это и не так!), и корни эти уходят в глубь веков, скрывающихся в туманном прошлом, когда создавались все мифы и волшебные сказки на свете, все наши книги так или иначе созданы под одним девизом (явным или подразумеваемым): «Написано в стиле Дж. Р. Р. Толкина».

Разумеется, и в заданных рамках порой изящные и величественные идеи, служившие исходным материалом, могут порой дегенерировать, легко превращаясь в различные вариации мифоподобного вздора: эльфы, скажем, красуются в меховых набедренных повязках, а единороги окрашены в пастельные тона, повсюду встречаются также прихотливо изукрашенные говорящие клинки и весьма тщательно прорисованные декоративные элементы «а ля средневековье» — грязные гостиницы, злые волшебники и положительные герои с поросшими шерстью конечностями и самой невероятной сексуальной ориентацией. В общем, Толкин явно не пришел бы в восторг от подобной писанины.

В восторг? Да он бы просто в ужас от нее пришел!

И все же в неудержимом потоке «фэнтези», возникшем в конце 60-х годов под влиянием Толкина, явно выделяются произведения некоторых авторов, чьи книги и сам Толкин, вероятно, прочитал бы с удовольствием. Можно назвать, например, Андрэ Нортон, королеву авантюрного романа-фэнтези, Пола Андерсона, безусловно оставившего свои отпечатки пальцев на древних кромлехах Севера, Роберта Сильверберга, великолепного рассказчика, знающего невероятное множество историй, Питера С. Бигля, столь почтительно признавшего в своей документальной книге, в каком неоплатном долгу он находится перед Толкином, и подтвердившего эти слова своими прекрасными, но, увы, весьма немногочисленными романами. Короче говоря, писатели, названные выше, а также некоторые другие, не менее замечательные авторы, произведения которых и составили данный сборник, получили специальное предложение: написать «типично толкиновский» рассказ. Нет, не имитацию произведений великого мастера (поскольку мы все-таки не имитаторы!), а именно нечто свое, особенное, — в честь его столетней годовщины. Этот сборник — наш подарок ко дню рождения Толкина, и мы надеемся, что книга понравится его многочисленным почитателям. Может быть, их реакция будет примерно такой же, как у одного электрика, которого пригласили починить проводку в библиотеке филологического факультета Оксфорда, где стоит бюст Толкина. Заметив скульптуру, электрик отложил инструменты, подошел поближе, дружески обнял писателя за бронзовые плечи и, ничуть не смущаясь, как старому другу, сказал: «Отличная работа, профессор! Вы написали просто потрясающие истории!»

Во всем неослабевающем потоке историй о Риве Справедливом лишь одна с особой точностью характеризует этого необычного героя: та, в которой повествуется о дальнем родственнике Рива, Джиллете из Предмостья.

А необычность самой этой истории отчасти заключается в том, что Рив и Джиллет были настолько не похожи друг на друга, что даже мысль об их родстве казалась неправдоподобной.

По правде говоря, этот Джиллет был просто дурак, хотя и очень добрый дурак. Людей злых и недружелюбных осторожные жители Предмостья никогда б не приняли, а Джиллета они, несомненно, любили, иначе не рискнули бы вызвать Рива Справедливого, чтобы всего лишь сообщить ему, что Джиллет бесследно исчез. Ведь появление Рива грозило порой совершенно непредсказуемыми, а часто и весьма неприятными последствиями. И ни один из жителей Предмостья, будучи в здравом уме, ни за что бы не ввязался в столь опасный конфликт с Кельвином Дивестулатой, которого многие называли попросту Убивцем.

В отличие от Джиллета Рива Справедливого добрым никто и никогда не считал — ни враги, которых у него накопилось немало благодаря его деяниям, ни друзья.

Но были в Северных графствах такие селенья, а может даже и большие города, где Рива Справедливого действительно любили, пожалуй даже боготворили и всячески ему льстили. Впрочем, Предмостье было не из их числа. Все-таки решения этот Рив порой принимал просто дикие, да и действовал, по мнению жителей Предмостья, чересчур прямолинейно и упорно, так что особого одобрения со стороны тамошних осторожных фермеров и арендаторов, мельников и каменщиков не получал. А вот добродушного Джиллета они знали с рождения.

Подобно силам природы, Рив Справедливый был настолько необъясним и непредсказуем, что люди давно уже перестали рассчитывать на его помощь. И вместо того чтобы поинтересоваться тем, почему он поступил так, а не иначе, и каким образом ему удалось, скажем, избежать той или иной опасности, жители Предмостья больше всего любопытства проявляли по поводу поистине неправдоподобного родства Рива с Джиллетом, ибо уж Джиллета-то назвать загадочным или непредсказуемым можно было только по незнанию.

На самом деле никто так и не узнал наверняка, состоят ли Рив и Джиллет в родстве. Просто Джиллет при каждом удобном случае называл Рива Справедливого своим родичем. А то, что он действительно так говорил, может подтвердить любой житель Предмостья. Больше никто ничего по поводу их родства не знал. Вот и поползли всякие слухи и сплетни; говорили, например, что родная тетка Джиллета, сестра его матери, жившая в соседнем городке, во время одного из праздников не устояла перед артистом бродячего цирка, клоуном, страдавшим к тому же манией величия (иногда, впрочем, говорили, что это был никакой не клоун, а рыцарь, странствовавший инкогнито), и ее незаконнорожденный сынок появился на свет то ли прямо в поле, под зеленой изгородью, то ли в безвестном женском монастыре, то ли в потайной комнате замка одного весьма знатного лорда. Вот только каким образом свойства натуры, столь ярко выраженные в характере Рива, оказались совершенно подавленными в характере Джиллета, понять не мог никто — ни сами сплетники, ни те, кто их сплетни слушал.

И все-таки Рив и Джиллет действительно оказались связаны родственными узами, ибо Рив незамедлительно явился, когда его призвали именем Джиллета.

К сожалению, сам Джиллет в это время был вне досягаемости и ведать не ведал, как хорошо относятся к нему односельчане, которые сумели вызвать Рива и рассказать ему, в какую передрягу попал его родственник.

Никто так никогда толком и не выяснил, каким образом Джиллет умудрился вызвать столь сильную неприязнь со стороны Кельвина Дивестулаты. Ну хорошо, он был дурак, это всем известно, но как все же он умудрился вляпаться в такую историю? Попался на крючок к ростовщику? Что ж, это вполне возможно. Да и то, что он обратился за помощью к этим обманщикам, алхимикам и магам, которые так и кишат на окраинах северных селений вроде Предмостья, тоже было делом обычным. Тут и удивляться нечему, особенно если учесть, что в ту пору Джиллет как раз достиг самого уязвимого возраста, то есть был уже достаточно взрослым, чтобы желать женской любви, но еще слишком юным, чтобы уметь этой любви добиться. Вполне нормально восприняли люди и несколько незначительных и, безусловно, не стоивших внимания ссор и драк — прямого следствия неизбежного соперничества молодых людей в мастерстве или делах любовных. Разве любой из нас не был когда-то таким же юным и глупым, но, в общем-то, безобидным? Жители Предмостья могли рассуждать на эти темы бесконечно, словно надеясь убедить самих себя в том, что теперь-то они стали куда мудрее. Но вряд ли кто-то из них осмелился бы пойти против самого Кельвина Дивестулаты. Хотя, если честно, кое-кто порой и высказывал предположение, что Убивец — это не кто иной, как сам Сатана, ловко прячущийся под смуглой плотью, узлами могучих мускулов и курчавой бородой Дивестулаты.

Вот только что, скажите во имя всех святых, забрал себе в голову этот дурень Джиллет, пустившись в плаванье по столь опасным водам?

А истина, о которой никто в Предмостье даже и не догадывался, заключалась в том, что Джиллет сам навлек на свою голову страшные беды и сам решил свою судьбу — а все оттого, что назвал себя родственником Рива Справедливого.

В общем, дело было так. Еще совсем юным Джиллет пал жертвой довольно глупой, но в высшей степени понятной страсти к молоденькой вдовушке Гюшетт. Незадолго до смерти Рудольф Гюшетт привез из чужих краев молодую жену и поселился с ней в своей усадьбе, ныне захваченной Кельвином Дивестулатой. Рудольф полагал, что вдали от пороков и соблазнов большого города его юной жене скорее удастся сохранить свою чистоту. Но увы, поселившись в Предмостье и вскоре окончательно убедившись, что жена его скромна и чиста по природе и чистота ее не нуждается в дополнительной защите, господин Гюшетт прожил совсем недолго. А местные молодые люди, разумеется, понятия не имели, сколь целомудренна юная вдовушка. Они знали только, что она иностранка, очень молода и хороша собой, а также — что она сильно горюет, потеряв любимого мужа. В общем, Джиллет был далеко не одинок, испытывая безумную страсть к молодой вдове. А сама вдова молила Господа, оберегавшего ее невинность, лишь об одном: чтобы бесконечные поклонники оставили ее в покое.

Нечего и говорить, что в покое они ее не оставляли.

По правде, настоящую тревогу вызывал у нее только один из воздыхателей: мерзкий Кельвин Дивестулата. Когда вдова с презрением отвергла его ухаживания, он устроил ей настоящую осаду, используя всю хитрость, на какую только была способна его низкая душонка. Прошло несколько месяцев, и он все же захватил тот дом, который Рудольф Гюшетт так старательно обустраивал для своей жены. Мало того, Кельвин отрезал вдове все пути к спасению, и ей волей-неволей пришлось исполнять малоприятные обязанности его экономки, поскольку от сомнительной чести стать его женой она категорически отказалась. Однако он, по всей видимости, все равно оказался в выигрыше, ибо осмелился связать молодую женщину и изнасиловать ее, удовлетворяя свою низменную страсть.

Но Джиллет и прочие поклонники вдовы Гюшетт понятия не имели об истинном положении вещей, да и свои собственные возможности реально оценить они были не в состоянии. Как и все страстно влюбленные мужчины, они предпочитали думать, что вдове ничего не грозит, кроме разве что упорных ухаживаний ее поклонников, из-за которых она и старается не показываться людям на глаза. Точно слепые, не видя истинных намерений Дивестулаты, Джиллет и остальные молодые дуралеи, бывшие, можно сказать, его товарищами по несчастью, продолжали строить туманные планы на будущее и надеяться, что в один прекрасный день вдова все-таки откроет тайну своих предпочтений.

Впрочем, Джиллет пошел дальше многих своих соперников, хотя, разумеется, не всех.

Возможно, благодаря врожденному добродушию, а может, и не слишком большому уму он в целом не так уж плохо преуспевал на любовном фронте. Он обладал весьма привлекательной внешностью, имел хороший рост, а его карие глаза в счастливую минуту светились ярко и весело. Природная доброта и веселый нрав вскоре сделали его истинным любимцем женщин Предмостья. Однако ему явно недоставало мужской прямоты, самоуверенности и некоторых других истинно мужских качеств, которые пробуждают в женском сердце ответную страсть. Конечно, женщины Предмостья, как и женщины всего мира, очень ценили доброту; однако под натиском одной лишь доброты женская добродетель редко соглашается сдать свои позиции. Женщины всегда предпочитали героев… или негодяев.

Так что Джиллет, воспылав страстью к прелестной вдовушке, в общем-то, понимал, что успеха вряд ли добьется.

И, подобно Кельвину Убивцу, через год с небольшим после смерти Рудольфа Гюшетта — надо, правда, отметить, что тогда никто в Предмостье и не подозревал, какие козни строит Кельвин! — Джиллет решил устроить вдове ловушку.

У него не хватило ума просто спросить себя: «А почему, интересно, женщины предпочитают мне других? Чему я должен научиться, чтобы женщины и в меня влюблялись? Как мне преодолеть собственный характер и стать лучше и умнее?»

Вместо этого он задавал себе только один вопрос: «Кто может помочь мне наладить отношения с этой женщиной?»

Надо сказать, подобный вопрос задавали себе и многие его приятели — тоже, в общем-то, изрядные дуралеи. Короче говоря, Джиллет оказался пятым или шестым в той череде парней из Предмостья, которые один за другим представали перед самым знаменитым в графстве алхимиком, что жил на окраине их селения. И все эти молодые люди просили об одном: изготовить для них приворотное зелье.

Говорят, что главное отличие одного мага или алхимика от другого заключается в том, насколько у кого-то из них больше возможностей для одурачивания людей и насколько безопасны те средства, которыми они при этом пользуются. Упомянутый выше алхимик отличался достаточно большим выбором средств для обмана клиентов. Как известно, сквайры и графы обычно обращаются за советом к магам, а простые крестьяне и арендаторы — к алхимикам. Разумеется, тот тип, к которому заявился со своей просьбой Джиллет, был сущим шарлатаном. Между прочим, он, не будучи глупцом, вполне соглашался с подобным мнением о себе — но только в обществе людей, достаточно умных, таких, которые никогда не стали бы ничего у него просить. Но такому дуралею, как Джиллет, он никогда бы не открыл своего истинного лица.

В общем-то, каким бы шарлатаном он ни был, ему уже порядком надоела бесконечная вереница юнцов, требовавших изготовить для них зелье, способное приворожить вдову Гюшетт. Один сраженный любовным недугом деревенский олух — скажем, раз в полгода — это еще куда ни шло; да и выгоду какую-никакую приносило. Три олуха подряд — это забавно, хотя и попахивает неприятностями. Но пять или шесть за лето — это уже утомительно и очень опасно. Алхимику грозили большие неприятности, если бы в Предмостье обнаружилось, что все пять или шесть любовных напитков, сваренных им, оказались бездейственными.

— Домой ступай! — прорычал алхимик, когда Джиллет сообщил, что ему надобно. — Состав такого зелья слишком сложен и дорог. Тебе не по карману. Уходи, я ничего не стану для тебя готовить.

Но Джиллет, никогда не умевший видеть и на два шага вперед, заявил:

— А мне все равно, сколько это будет стоить! Я заплачу, сколько попросишь. — Вопрос о том, где взять деньги, ему даже в голову не приходил; он был уверен, что вполне сможет раздобыть нужную сумму. В конце концов, у вдовы Гюшетт золота сколько угодно!

Однако уверенность Джиллета алхимика отнюдь не окрылила. Шарлатан ведь по природе своей не в силах отказаться от денег. Но этот шарлатан уже успел раздать свое приворотное зелье слишком многим и понимал, что если Провидение не вдохновит вдову выбрать кого-то из первых четырех-пяти поклонников, то его репутация алхимика будет безнадежно подорвана, а соответственно исчезнут и все доходы.

И алхимик, желая обезопасить себя, назвал Джиллету такую сумму, от которой на любого крестьянского сына столбняк бы напал.

Но не таков был наш Джиллет! Он был готов выплатить любую сумму, ведь он даже и не помышлял о том, чтобы сделать это самому.

— Отлично, — спокойно согласился он. А затем, желая показать, какой он умный и деловой, прибавил: — Но если твое зелье не подействует, ты вернешь мне всю сумму с процентами!

— Ну конечно! — согласился алхимик, поняв, что у него нет сил отказаться от таких денег. — Хотя до сих пор все изготовленные мною любовные напитки приносили удачу, иначе я давно бы уж сменил их состав. Ладно, договорились. Приходи завтра с деньгами.

И он поспешил закрыть дверь, чтобы Джиллет не успел передумать.

А Джиллет пошел домой, размышляя по дороге и только теперь начиная понимать, что сам себя поставил в весьма неловкое положение. Что правда, то правда: любовь вдовы Гюшетт могла здорово поправить его финансовые дела, однако звонкой монеты она пока что явно не сулила. А Джиллету позарез нужна была именно звонкая монета; без денег нечего было и рассчитывать воспользоваться капиталом вдовы. Но вот денег-то как раз у Джиллета и не было. Во всяком случае той суммы, которую назвал алхимик. Если честно, Джиллет ни разу в жизни даже не видел такой кучи денег.

И у него не было ни малейшей надежды раздобыть такую сумму. Да и особыми умениями, которые позволили бы ему столько заработать, он не обладал. И никакой собственности, которую можно было бы выгодно продать, у него не имелось…

Где же такой бедняк, как Джиллет из Предмостья, мог раздобыть столько денег?

Ну, где же еще?

Конечно у ростовщика! И Джиллет, поздравляя себя со столь хитроумным решением, отправился к ростовщику.

Он никогда еще не имел дела с ростовщиками, но кое-что все же о них слышал. Некоторые из лихоимцев, по слухам, три шкуры с должников не драли и не слишком строго требовали уплатить точно в срок. Впрочем, строгость Джиллета особенно не пугала, хотя он, естественно, предпочитал иметь дело с людьми доброжелательными. И прямиком от «честного» алхимика отправился на поиски «доброго» ростовщика.

К сожалению, такие нестрогие ростовщики могли себе позволить быть добренькими только потому, что подвергали свой капитал весьма небольшому риску, требуя непременных дополнительных гарантий, без которых не желали рискнуть и медным грошом. Однако и это требование ничуть Джиллета не смутило. Он, в общем, вполне способен был понять, что такое дополнительные гарантии, но никак не мог уразуметь, почему в качестве гаранта не может выступать вдова Гюшетт. Он же все рассчитал: он возьмет у вдовы денег, чтобы расплатиться с алхимиком; затем волшебное зелье завоюет ему сердце вдовы, а уж потом из ее богатств можно будет заплатить и ростовщику. Где здесь мог таиться подвох?

Но ростовщик моментально почуял в стройном плане Джиллета слабое место. И с видом скорее печальным, чем сердитым отослал просителя прочь.

Впрочем, и другие лихоимцы точно сговорились. По-разному проявлялось лишь их сочувствие к Джиллету, но отнюдь не их нежелание давать ему деньги взаймы.

Ну что ж, подумал Джиллет, без приворотного зелья мне вдову ни за что не заполучить. Значит, я должен купить это зелье во что бы то ни стало!

И он, прекратив поиски «доброго» ростовщика, устремился искать счастья в мутной воде, точно потерявшая голову рыбешка: он решил заключить сделку с таким ростовщиком, который всех на свете презирает, потому что всех на свете боится. А боятся такие ростовщики потому, что постоянно рискуют. Они не требуют никакой дополнительной гарантии, зато требуют совершенно немыслимый процент при возврате суммы.

— Пятая часть! — возмутился Джиллет. Такой процент даже ему показался чересчур высоким. — Да ни один ростовщик в Предмостье столько не запрашивает!

— Так ни один другой ростовщик в Предмостье так сильно и не рискует, — прохрипел лихоимец, справедливо опасаясь за свои денежки.

Это верно, подумал Джиллет. И потом для этого дуралея что одна цифра, что другая — разницы почти никакой, а он твердо надеялся, что быстренько завоюет сердце вдовы и процент слишком сильно не вырастет.

— Хорошо, — сказал он, — я согласен на твои условия, раз ты не требуешь дополнительных гарантий. Я же не могу допустить, чтобы мой замечательный план рухнул. Одна пятая суммы через год — это, на мой взгляд, не слишком много, если учесть, сколько я выиграю… — И он с достоинством откашлялся, чтобы подчеркнуть важность момента, а потом прибавил: — Тем более мне твои деньги понадобятся самое большее недели на две!

— Какой там год? — Ростовщик чуть не потерял дар речи. — Ты должен возвращать мне двадцать процентов от взятой в долг суммы каждую неделю! И то я слишком сильно рискую. А не хочешь, так отправляйся просить денег у таких же олухов, как ты сам!

Итак, двадцать процентов он должен будет уплатить уже через неделю! Джиллет остолбенел. Возможно, на какое-то мгновение в его душе шевельнулись сомнения. Возможно, ему даже захотелось отказаться от своего драгоценного плана. Одна пятая долга в неделю, и это каждую неделю… А что, если приворотное зелье не поможет? Или же просто будет действовать слишком медленно? Ему ведь никогда таких процентов не выплатить — ни первых двадцати процентов, ни вторых… Не говоря уж о самой исходной сумме. Нет, это настоящий грабеж!

Но тут ему пришло в голову, что одна пятая, или две пятых, или даже вся сумма — это все равно жалкие гроши по сравнению с наследством вдовы Гюшетт. А он, кроме всего прочего, будет счастлив, наслаждаясь сознанием того, что удовлетворил свою любовную страсть столь добродетельным способом.

И, приняв столь успокоительное решение, Джиллет согласился с условиями ростовщика.

На следующий день Джиллет с мешком, в котором было больше золота, чем этот олух видел за всю свою жизнь, снова явился к алхимику.

На сей раз шарлатан основательно подготовился к его визиту. Хитрость — вот основа всякого шарлатанства, а этот алхимик был настоящим хитрюгой. Он уже оценил и самого заказчика, и сложившиеся обстоятельства и был готов к совершенно определенному ответу. Сперва, разумеется, он пересчитал принесенные Джиллетом деньги — пробуя монеты на зубок и проверяя, не фальшивые ли они. С той же целью он посыпал деньги всякими шарлатанскими порошками и даже устроил несколько небольших взрывов — для пущей важности. Как и многие ему подобные обманщики, он при желании вполне мог произвести впечатление. И только после этого он наконец заговорил:

— Молодой человек, ты не первый приходишь ко мне за любовным напитком. Однако же ты единственный, — и алхимик встряхнул мешком с деньгами, — кто столь высоко ценит объект своих притязаний. А потому я дам тебе такое волшебное средство, которое окажется сильнее всех прочих. Это приворотное зелье не только непременно достигнет поставленной цели, но и способно побороть воздействие на предмет твоего обожания иных волшебных средств, уже примененных к этому предмету и, возможно, в весьма немалых дозах! Такой любовный напиток я готовлю очень редко, ибо применение его — вещь опасная. Чтобы тебе сопутствовала удача, ты должен не только полностью довериться мне, но и проявить собственное мужество и отвагу, дабы укрепить результат, достигнутый применением волшебного зелья. Но смотри, будь осторожен!

И алхимик, совершив необходимые магические действия, снова заставил вспыхнуть огонь и произвел несколько взрывов. Когда рассеялся ядовитый дым, он протянул Джиллету на ладони кожаный мешочек, стянутый шнурком.

— Мои наставления, которых тебе нужно будет придерживаться, чрезвычайно просты, — сказал он, — ибо мне было бы крайне неприятно, если бы магия столь высокой стоимости и чистоты не принесла желаемого результата только потому, что ты не сумел выполнить необходимые указания. Этот амулет нужно носить на шее, под… — Он хотел сказать «бельем», однако тело Джиллета было явно не знакомо с подобными изысками в одежде, так что он закончил: — Под одеждой. При необходимости его следует извлечь потихоньку, вот так, — и, показывая, как это нужно делать, алхимик грозно сверкнул глазами из-под кустистых бровей, — и, держа амулет в руке, обратиться за помощью к Риву Справедливому. Ты так и должен сказать: «Взываю к родичу моему, Риву Справедливому!» Ну и разумеется, ты должен быть столь же непоколебим в своем желании достигнуть цели, как и сам Рив Справедливый. Ничто не должно сбить тебя с пути!

Так наставлял Джиллета алхимик, и в этих вдохновенных наставлениях заключалась вся хитрость его ремесла. Естественно, в кожаном мешочке была обыкновенная грязь, притом довольно вонючая, а все волшебство, по сути, заключалось именно в словах, обращенных к Риву Справедливому. Любой человек, пожелавший произнести столь удивительное заклятие, мог быть уверен: перед ним откроются такие возможности, какие в иных случаях были бы для него совершенно недоступны, распахнутся все двери, будут предоставлены любые аудиенции, и повсюду в Северных графствах на него будут смотреть с должным почтением, несмотря как на незнатное происхождение обладателя амулета, так и на то, что нижнего белья у него никогда не было и в помине. В этом смысле волшебные слова, предложенные алхимиком, были куда более действенными, чем все его зелья вместе взятые. Ибо эти слова могли открыть перед Джиллетом двери любых домов. А возможно — если бы вдова Гюшетт оказалась достаточно впечатлительной, — и дверку в ее сердце. Посудите сами, какая невинная и мечтательная молодая женщина способна устоять перед поистине колдовской репутацией Рива Справедливого?

Но Джиллет, разумеется, стал протестовать. У него не хватало ума понять, в чем заключается хитрость алхимика. Не понимал он и смысла его требований. Уставившись на своего благодетеля, он бубнил:

— Но ведь Рив Справедливый мне не родственник. Моя родня хорошо известна в Предмостье. Мне же никто не поверит!

«Простофиля, — думал про себя алхимик, — идиот!»

Но вслух сказал, хотя, возможно, и чересчур запальчиво — из-за боязни, что Джиллет потребует свое золото обратно:

— Поверят! Если будешь достаточно смелым и, главное, уверенным, что все делаешь как надо. А словам этим совсем и не обязательно быть правдой. Считай их чем-то вроде своего личного заклинания, способного вызвать к жизни магические свойства данного амулета; они не причинят никакого вреда объекту твоих притязаний. Волшебство непременно достигнет цели, если ты в него поверишь.

Однако Джиллет продолжал колебаться, хотя одно лишь упоминание о вдове Гюшетт способно было необычайно прояснить его мысли. Впрочем, он понятия не имел о том, какой огромной силой обладают порой нематериальные идеи, а потому никак не мог уразуметь, что же он выиграет, назвавшись родичем Рива Справедливого.

— Как же такое возможно? — вопрошал он, точно алхимик, глядя в пустоту. Этому колдуну удалось-таки поколебать все представления Джиллета об окружающем мире, и Джиллет полагал, что именно окружающий мир и должен дать ему конечный ответ. Страстно желая как-то выразить мучившие его сомнения, он пояснил: — Мне нужен любовный напиток, чтобы вдовушка посмотрела на меня иными глазами. Что же я выиграю, если скажу заведомую ложь?

Возможно, именно из-за подобной детской простоты и наивности жители Предмостья Джиллета и любили. Однако алхимика он раздражал безмерно.

— Хорошо, слушай, — сказал алхимик, прибавив про себя: «Дубина ты стоеросовая, полудурок чертов!». — Это поистине драгоценное средство, и если ты не способен оценить его по достоинству, я предложу его кому-нибудь другому. Объект твоего вожделения к тебе никакой любви не питает. А ты хочешь, чтобы она воспылала к тебе безумной страстью. Вот и нужно кое-что изменить. — «Заставить ее подавить свое естественное отвращение к такой дубине, как ты!» — подумал алхимик, но вслух этого не сказал. — Нужно сделать так, чтобы она почувствовала к тебе страстную любовь, которой ты так добиваешься, сделать тебя желанным для нее. Если ты правильно воспользуешься моим амулетом, он непременно пробудит в ее душе страсть. А твое собственное смелое поведение и репутация родственника Рива Справедливого должны сделать тебя желанным для нее. Чего же тебе еще нужно?

У бедного Джиллета голова совсем пошла кругом: непривычен он был к таким философским дискуссиям. Вот тут алхимику, можно сказать, повезло, ибо в голове у Джиллета помещалась в данный момент одна-единственная несложная мысль: о ростовщике, который потребует выплаты процентов — одну пятую от общей суммы долга — уже через неделю и который, судя по его виду, вполне способен слопать Джиллета вместе со всеми потрохами, если тот не выполнит его требования.

Рассмотрев свое положение с точки зрения не абстрактных идей, а вполне конкретных образов, Джиллет понял, что нет у него иного пути, кроме как вперед. Позади маячили неотменимые обязательства перед ростовщиком, а впереди виделись прелестная вдова Гюшетт и взаимная страстная любовь.

— Ну что ж, прекрасно! — заявил он, предпринимая первую попытку вести себя так же решительно, как и знаменитый герой. — Давай сюда твой амулет.

И алхимик с мрачным и торжественным видом опустил кожаный мешочек в протянутую ладонь Джиллета.

А Джиллет решительно взял у него амулет, завязал шнурок на шее и спрятал мешочек под курткой.

Итак, он вернулся в Предмостье, вооруженный волшебным амулетом и хитростью, но совершенно не представляя, что ему делать с этим оружием.

Слова «верить», «храбрый», «неразборчивый в средствах» так и звенели у него в мозгу. Что же они означают? Ну, «верить» — это понятно, а вот «храбрый» в данном случае, как ему казалось, было совершенно не к месту. Опять же выражение «неразборчивый в средствах» имело некий оттенок бесчестья. А все вместе они звучали так же нелепо, как, скажем, «свинья с куриной головой» или «добрый лихоимец». В общем, Джиллет, можно сказать, уже чувствовал, сколь глубока и черна вода, по которой он пустился в опасное плавание.

Пребывая в глубокой задумчивости, Джиллет случайно повстречал одного из своих товарищей по несчастью, также мечтавших забраться в постель к прелестной вдовушке. Это был толстый, волосатый парень по имени Слап, большой любитель выпить. Всего несколько дней назад этот Слап считал Джиллета своим соперником, даже врагом, и всегда вел себя по отношению к нему страшно заносчиво; это Джиллета ужасно злило, несмотря на все его добродушие. Но недавно Слап тоже стал обладателем волшебного зелья, и уверенность в близкой победе придала ему доброжелательности, так что он, весело поздоровавшись с Джиллетом, спросил, куда, мол, это ты, старина, в последнее время запропастился.

«Вера в свои силы», «храбрость», «неразборчивость в средствах»… — промелькнуло у Джиллета в голове.

Ведь совершенно понятно, не правда ли, что обычному человеку от колдовства никакого проку не будет, если человек этот не заставит себя соблюдать определенные правила, которые кому-то из посторонних тоже могут показаться совершенно бессмысленными?

Собрав волю в кулак, Джиллет преспокойно ответил Слапу:

— Да так… дела, дела. Надо было повидаться с одним родственником. Ривом Справедливым. Знаешь такого? — И, сказав так, Джиллет повернулся и пошел себе дальше, не вдаваясь в подробности.

Он сам, конечно, тогда еще ничего не понял, однако его брошенных как бы невзначай слов оказалось более чем достаточно: они разбудили могучие силы — нет, не амулета, а человеческого воображения. Слап, разумеется, немедленно поведал о «родственнике» Джиллета другим людям, а те, в свою очередь, тоже рассказали своим знакомым. И пошло. Через несколько часов все селение так и гудело от споров и пересудов. Когда это Джиллет приобрел такого родственничка? Почему он никогда не упоминал о нем прежде? Каким образом Риву Справедливому удалось побывать в Предмостье, никем не замеченным? Однако отсутствие какого бы то ни было объяснения не только не стало помехой, но, напротив, даже увеличило силу действия «случайно» оброненных Джиллетом слов. Когда он в тот вечер зашел в свою излюбленную таверну, надеясь встретить там кого-нибудь из закадычных дружков, кто смог бы угостить его кружечкой пивка, то сразу понял, что отношение окружающих к нему совершенно переменилось. А может, совершенно переменился он сам?

В общем, в таверну он входил, тщетно стараясь скрыть охватившую его внутреннюю тревогу, ибо чем больше он думал о сказанных им словах, тем больше убеждался, что игра, которую он затеял со Слапом, выше его понимания. Да и как ему было догадаться? Ведь до этого он дел с алхимиками никаких не имел. Еще неизвестно, что из всего этого получится… Он, конечно, кое-что слышал о подобных делах — люди вечно рассказывают всякие истории об алхимиках, магах, ведьмах и колдунах. И за те несколько часов, что прошли с той минуты, когда он встретился со Слапом, до вечера, Джиллет научился гораздо сильнее сомневаться в себе, чем сумела его научить вполне реальная угроза невыплаты той суммы, которую он взял у ростовщика. Так что, открывая дверь в таверну, он был почти уверен, что его там встретят громовым хохотом.

Однако, как мы уже сказали, его слова успели разбудить великую силу воображения, чему немало способствовало мнение, что родство с Ривом Справедливым — не шутка; тут вряд ли кто стал бы наводить справки или напрямки расспрашивать Джиллета. А потому никто и не сказал ему: «Что это за сказки насчет твоего родства с Ривом?». Никто ведь не знал, каковы будут последствия, если «сказки» вдруг окажутся правдой. А о Риве чего только ни рассказывали, и у многих историй о нем конец был не слишком веселый: по слухам, Рив порой разделывал своих врагов, точно рыбное филе, одним щелчком сметая с лица земли целые дома, и не желал подчиняться ни законам, ни судьям. Никто, надо сказать, до конца не поверил в заявление Джиллета о родстве с Ривом, но никто и не рискнул его опровергнуть.

Когда Джиллет вошел в таверну, его встретил отнюдь не громкий хохот, а установившаяся вдруг мертвая тишина, словно это сам Рив Справедливый перешагнул порог питейного зала. Все глаза разом уставились на Джиллета — одни смотрели на него с подозрением, другие задумчиво, но почти во всех взглядах читалось сильнейшее волнение. Затем кто-то громко поздоровался с ним, и зал тут же, словно очнувшись, загудел так, что это могло показаться даже странным после стоявшей там тишины. Джиллета тут же подхватила веселая компания старых приятелей, и пиво полилось рекой, хотя у нашего героя в карманах не было ни гроша.

Любая шутка Джиллета вызывала громовой хохот и дружеские хлопки по спине. Все это было ему очень непривычно: раньше он в основном смеялся над чужими шутками, а сам шутить даже и не пытался. Сейчас же люди так и толпились вокруг него, желая узнать его мнение по тому или иному поводу, — и он, к собственному изумлению, обнаружил, что способен высказывать суждения по самым различным вопросам. Лица вокруг него все больше багровели от выпитого, от стоявшей в таверне жары и от возбуждения. Никогда еще в жизни Джиллет не чувствовал себя всеобщим любимцем!

И вот, согретый народной любовью, он решил, что может себя кое с чем уже и поздравить: он, например, удержался от каких бы то ни было упоминаний о своем визите к алхимику или о надеждах, возлагаемых на вдову Гюшетт. Тут уж ничего не скажешь, здравый смысл ему не изменил. Зато он не отказал себе в удовольствии — бросил несколько «стратегически важных» замечаний насчет своего «родственника», Рива Справедливого. Ему было ужасно интересно, сколь велика сила этого заклятья, выдуманного хитрым алхимиком.

Между прочим, именно благодаря упоминаниям о Риве служанка харчевни, девица крепкая и довольно миловидная, одарила его своей милостью. Джиллет ей, в общем, всегда нравился, но до постели своей она все же его не допускала. А тут, похоже, нарочно сама прижалась грудью к его плечу, наливая ему пиво, да и рука ее все старалась невзначай коснуться его руки. Когда же в толпе ее вдруг случайно толкнули — да так, что он всем своим телом почувствовал ее тело, — она посмотрела на него сияющими глазами и не подумала стряхивать его руку, которой он невольно обнял ее за плечи. Напротив, она потихоньку выбралась из толпы вместе с потрясенным Джиллетом — сперва в коридор, а уж оттуда рукой было подать и до ее комнаты…

В жизни Джиллета из Предмостья не было более удачного и счастливого вечера. Оказавшись в постели молодой служанки, он наконец почувствовал себя настоящим мужчиной. И к утру все его былые сомнения развеялись, а остатки здравого смысла окончательно утонули в мутных водах магии, хитрости и обычного плотского вожделения.

Весьма воодушевленный собственными подвигами на любовном фронте, Джиллет из Предмостья — несмотря на страшную головную боль и отвратительный вкус во рту — решил, не откладывая в долгий ящик, тут же начать осаду богатой и добродетельной вдовы Гюшетт.

Начал он ее решительно, хотя и не слишком оригинально: постучался в двери господского дома и попросил позвать вдову, сказав, что ему надобно переговорить с нею.

Вот тут-то он впервые и столкнулся с совершенно непредвиденными обстоятельствами. Дело в том, что Джиллет, как и большинство жителей Предмостья — за исключением, пожалуй, некоторых ростовщиков, с которыми Джиллет познакомился совсем недавно, — понятия не имел, что раньше всех на хорошенькую вдову положил глаз Кельвин Дивестулата. Ну а ростовщики, разумеется, ничего Джиллету на сей счет не сообщили. Не знал он и о том, что Убивец сумел-таки завладеть и вдовой, и всем ее имуществом. Видимо, добродушному Джиллету даже в голову не приходило, что кто-то из людей способен на подобную гнусность.

Но он просто никогда не имел дела с людьми, подобными Кельвину Дивестулате!

Он, например, даже не подозревал, что Кельвин и не думал ухаживать за вдовой или свататься к ней. А ведь ухаживание и сватовство были бы самым естественным выражением любовной страсти, верно? Да, может, для других людей оно и так, да только не для Кельвина Убивца! С той минуты, как он впервые возжелал эту женщину, и до той поры, когда сумел завоевать такое положение в ее доме, что имел возможность удовлетворить любое свое желание, он разговаривал с объектом своей страсти лишь однажды.

Остановившись перед ней на ходу — никаких подарков он ей, разумеется, делать не стал, — он требовательно буркнул:

— Будь моей женой!

Вдова едва осмелилась взглянуть на него, тут же спрягала лицо в ладони и едва слышно ответила:

— Мой муж умер, а я никогда больше замуж не выйду.

Дело в том, что она любила покойного Рудольфа так искренне и страстно, как только способно было любить ее невинное неопытное сердечко, и у нее не было ни малейшего желания кем-то заменять его.

Но если б она решилась еще раз поднять на Кельвина глаза, то непременно заметила бы, как заиграли желваки у него на скулах, как сердито и беспокойно забилась жилка на виске.

— Я не терплю отказов, — заявил он, и голос его прозвучал для нее, как колокол Судьбы. — И я никогда не прошу дважды.

Увы, она была слишком невинна — или, возможно, слишком невежественна, — чтобы опасаться гласа Судьбы.

— В таком случае, — молвила она грустно, — ты, должно быть, несчастнейший из людей!

С гор дул пронизывающий ветер, наполняя воздух острыми ледяными кристалликами. В такую погоду волки из горных лесов спускаются в деревни, а в глубине чащоб взрываются замерзшие деревья.

В такую погоду все нормальные люди сидят дома, перед своими очагами, и рассказывают друг другу древние предания про героев.

Близился час, когда тьма становится кромешной. Хранитель храма Дириенте вышел на галерею, как делал это каждую ночь в течение последних тридцати лет, отправляя ежевечернюю службу. Одет он был как обычно — в ярко-алую сутану и высокий двурогий колпак Хранителя храма. Когда-то, давным-давно, этот колпак казался ему ужасно смешным — особенно когда он впервые увидел в этом колпаке своего отца. Но теперь он если и вспоминал о своем необычном головном уборе, то всего лишь как о необходимом предмете туалета. В левой руке Дириенте держал бронзовое кадило, а в правой — изящный конусообразный узкогорлый сосуд цвета морской волны, гладкий и приятный на ощупь, какие умели делать только мастера с острова Мюрра.

Ночь была ясная и теплая, настоящая летняя ночь — с пронзительными криками древесных лягушек и быстрыми промельками золотистых светлячков. Далеко внизу, в долине, где раскинулась огромная столица Империи, город Киферион, в жилых кварталах тоже мерцали тысячи огоньков, своим неровным светом походивших на светлячков.

До ближайших окраин столицы от храма было полчаса езды. Но Хранитель не был в городе уже многие месяцы. Когда-то, впрочем, он бывал там весьма часто, но теперь стал слишком стар, да и город казался ему каким-то чуждым — слишком грязным и шумным, пропитанным непривычными, странными запахами. Огромный каменный храм, такой прочный, массивный, надежно устроившийся в своей нише на склоне горы, да высоченная красновато-коричневая стена гор, вздымавшаяся к небесам прямо за храмом, — вот и все, что было нужно теперь Хранителю. Вся его жизнь сводилась к ежедневному кругу молитв, соблюдению необходимых ритуалов, необременительным научным занятиям, обществу нескольких добрых друзей, приятной работе в саду, бутылочке хорошего вина к обеду и, возможно, тихой музыке ближе к ночи. То была удобно устроенная и приятно уединенная жизнь; покой, не нарушаемый ни извечными горькими философскими вопросами, ни жаркими спорами, ни профессиональными интригами.

Вопрос о профессии Дириенте был решен задолго до его рождения: пост Хранителя всегда передавался по наследству и вот уже двенадцать поколений переходил в его семье от отца к сыну. Дириенте был старшим из детей, и с первых дней его жизни никто не сомневался, что именно он в итоге займет этот высокий пост. Да и сам он с ранней юности упорно готовился к этому. Разумеется, пройденный им жизненный путь был слишком долог, чтобы он сохранил ту же силу веры, что и во времена своего ученичества; на какое-то время это даже стало для него серьезной проблемой, но впоследствии он со своим частичным «вероотступничеством» благополучно примирился.

Широкая мраморная галерея тянулась вдоль всей западной стены храма, обращенной к городу. Прямо под галереей широким веером раскинулась по склону красивая зеленая лужайка, покрытая короткой и густой, точно ворс ковра, сочной травой, которую вот уже сотню веков любовно растили искусные садовники. Лужайку окружали изящные купы цветущих декоративных кустарников. Вдоль северной стороны храмового сада струился ручей, берущий начало высоко в горах и проворно сбегавший в далекую низину. В стороне от храма и позади него располагались различные служебные постройки, а также — мусорная яма, маленькое кладбище и домишки служителей; дальше простиралась дикая пустошь, образуя некую переходную зону между пологим плечом горы, на котором и был построен храм, и отвесными скалами, вздымавшимися к небесам и создававшими как бы «задник» всей этой величественной декорации.

Считалось, что Хранитель храма пребывает как бы под сенью десницы Господней — то есть в состоянии идеального восприятия Бесконечности, которое неофиты почтительно называли еще «космическим единением», — когда творит свою вечернюю молитву. Дириенте был совсем не уверен, что действительно достигает этого «космического единения», и сомневался, что подобное единение вообще возможно; однако ему все же удавалось достичь определенного, довольно высокого уровня концентрации, и он считал это состояние вполне достаточным. Для этого он сосредоточивал все свое внимание на древнем, покрытом шрамами лике луны, особенно в полнолуние, или же на Полярной звезде. Тут годились и луна, и звезды: самое главное — постараться как бы направить свою душу вовне, в тот Верхний мир, где обитают Высшие Существа. Обычно Дириенте требовалось всего несколько секунд, чтобы как следует настроиться перед совершением ритуала. В конце концов, практика у него была более чем богатая.

Вот и сегодня, стоило ему посмотреть на Полярную звезду — ночь была безлунной, — и он почувствовал знакомое легкое покалывание: это пробуждался контакт. Странноватое ощущение как бы поднималось вверх по позвоночнику и легко выскальзывало через виски вовне, прямо в широкий космос… И тут его совершенно сбила с толку непривычная помеха: чья-то темная фигура на храмовой ограде. Человек спрыгнул в сад, чуть прихрамывая подбежал к храму и устроился в темноте прямо под Дириенте.

— Эй! — окликнул его знакомый голос. — Послушай, Дириенте, ты непременно должен пойти и посмотреть, что я там нашел!

Это был сторож Мерикалис. Хранитель испытал острый приступ гнева и удивления: ведь он достиг почти полной концентрации! Этот дурак Мерикалис должен был бы соображать получше!

Он молча показал сторожу кадило и зеленоватый сосуд.

— Ах, так ты еще не закончил? — удивился Мерикалис, ничуть не смутившись.

— Нет. Я вообще только начал. И тебе, безусловно, не следовало беспокоить меня в такую минуту!

— Да, да, конечно, я понимаю… Но это очень важно! Ты уж прости, что я тебе помешал, но у меня чертовски серьезная причина. Очень тебя прошу, постарайся сегодня закончить все поскорее, а? Слышишь, Дириенте? И давай сразу пойдем туда, хорошо? Прямо сразу же!

Больше Мерикалис ничего объяснять не стал, да Хранитель и не спрашивал объяснений. Это только сильнее отвлекло бы его от молитвы, а он и так чересчур отвлекся.

И теперь пытался хотя бы отчасти восстановить былое спокойствие и «единение с космосом».

— Я закончу так скоро, как ты мне позволишь, — раздраженно заявил он сторожу.

— Да-да, конечно, а я тебя здесь, внизу, подожду, ладно?

Хранитель коротко кивнул, и Мерикалис исчез во тьме под галереей.

Посланник летел много дней, прежде чем смог наконец безбоязненно коснуться ногами земли, оказавшейся в этих местах не такой раскаленной. Ее величеству, думал он, следовало бы послать сюда ифрита, а не сильфа, ведь ифриты с помощью своей магии способны в мгновение ока перенестись куда пожелают, а у духов воздуха скорость полета зависит лишь от мощности их крыльев, которые у них не больше, чем у обычной крупной птицы. Хотя, конечно, скорость перемещения — пожалуй, единственное преимущество ифритов. А уж всем известный бешеный нрав делает их и вовсе бесполезными в качестве посланников. Но в данном случае хватило бы, наверное, и одной скорости, ибо нигде в этих проклятых землях не осталось, похоже, ни одной живой души, даже поговорить было не с кем.

Первым признаком страшного несчастья, постигшего эти края, были густые клубы черного и серого дыма, полностью скрывавшие южную береговую линию Северных земель. Эту мрачную дымовую завесу то и дело с треском рассекали свирепые оранжевые молнии, или же она вдруг начинала как бы изнутри светиться яростным жарким светом. Мерзкая вонь доносилась с земли, лезла в ноздри, и посланник теперь был вынужден постоянно прикрывать нос полой своего одеяния, чтобы иметь возможность хоть как-то дышать.

Там, где когда-то шумели портовые города, в море стекала лишь черная липкая грязь, в которой мелькали красноватые потеки пузырящейся лавы. А ведь до сих пор складка огромной горы отлично защищала эти цветущие земли от любых извержений. На месте неприступных сторожевых крепостей, еще совсем недавно высившихся вдоль побережья, дымились груды бесформенных обломков. Ни одного судна или хотя бы его остатков было не разглядеть в грязных водах гаваней. Ни одного человека или животного не было видно на берегу. Ни один обитатель морских глубин не поднялся на поверхность вод, чтобы приветствовать посланца Высокой королевы; море казалось совершенно безжизненным даже в нескольких милях от берега. Хотя именно морские обитатели и принесли весть о случившемся. Торговые суда, что обычно бороздили моря между северным и южным полушарием (сам-то посланник был обитателем юга), не появлялись вот уже несколько месяцев. Наконец одна русалка сказала своему знакомому рыбаку, что сильно тревожится из-за своих северных родственников: на зиму они так и не приплыли, в отличие от всех прежних лет, в теплые южные моря. Рыбак поведал об опасениях русалки своему хозяину, а тот уже сообщил своему правителю, который обязан был отчитываться о всех земных делах перед Высокой королевой. И вот караван, везущий королеве еженедельный отчет, взобрался на самую высокую гору Южных земель. Именно там стоял ледяной замок королевы, ибо считалось, что лед делает королевский суд более беспристрастным. С этой горы Высокая королева руководила всеми делами нижних земель и их обитателей.

Встревоженная полученной вестью, королева незамедлительно отправила в путь своего посланника. Летать в Северные земли сильфу уже доводилось: еще совсем юным он бывал там с отцом, важным государственным сановником. Очертания береговой линии, временами видимой внизу, а также само местонахождение этих земель явно свидетельствовали о том, что это тот самый континент, который принято называть Северными землями, но ничто более об этом не говорило.

Там, где сильфу помнились огромные шумливые леса, похожие на зеленый океан, из почерневшей земли торчали лишь кривые обгорелые пеньки — точно гнилые зубы в черепе давным-давно умершей старой карги. Посланник рассчитывал найти ответы на мучившие его вопросы в Толлине, самом большом городе Северных земель, некогда бывшем независимым государством.

Посланник полагал, что сможет отыскать в пути хоть какое-то пристанище, чтобы дать отдохнуть своим усталым крыльям, немного поесть и поспать, ибо ему предстояло пересечь границы шести государств, Великое внутреннее море, Голодную пустыню и обширный горный массив, носивший неприятное название Кости Людоеда, прежде чем он сумеет достигнуть Бельгардена, той страны, где Толлин ныне был столицей.

Относительно небольшие внутренние моря, над которыми он пролетал, дышали тяжело, точно умирающий человек, и от одного берега до другого были покрыты густой черной слизью. Склоны окрестных гор были изборождены глубокими трещинами, особенно с южной стороны. Искра надежды вспыхнула в душе посланника, лишь когда он увидел, что Голодная пустыня, в общем, выглядит как и прежде — если не считать выставленной напоказ новой коллекции выбеленных солнцем разнообразных и многочисленных костей. Вот только некогда все же имевшаяся в пустыне растительность теперь начисто исчезла. Но за пределами пустыни, там, где отроги гор охраняли плодородные земли и густонаселенные города Бельгардена, перемены были куда более очевидны, хотя и не так впечатляющи, как на побережье. Бельгарден, как известно, охранял Северные земли точно так же, как государство Высокой королевы охраняло все прочие страны юга. Причиной же того, что Бельгарден играл на севере столь выдающуюся роль и вызывал всеобщую зависть своим процветанием, было вот что: эта страна обладала своим собственным драконом, от благорасположения которого и зависели ее могущество и богатство.

Но теперь мертвые дома селений Бельгардена смотрели на пролетавшего мимо сильфа разверстыми дверными и оконными проемами; посевы в полях были уничтожены на корню — их точно вырвали из земли чьи-то гигантские когти. И по земле не двигалось ни одно живое существо — ни человек, ни зверь. Здесь посланник мог бы остановиться ненадолго и хотя бы перевести дух; он даже проверил несколько домов, надеясь обрести там кратковременное пристанище, но зрелище разрухи оказалось столь ужасным, что он, устало взмахнув крыльями, устремился дальше, в столицу. Впрочем, и в Толлине он не встретил никого живого, хотя разрушений там было, пожалуй, чуть меньше, чем в окрестных селеньях, но и этого хватило, чтобы погубить, казалось, все население огромной столицы.

Не высились более на фоне небес прекрасные шпили и башни, которые посланник помнил с детства. На просторных площадях, где некогда оглушительно шумели огромные рынки, где вовсю торговали скотом и самым разнообразным сельскохозяйственным инвентарем, где звенели монеты, передаваемые из рук в руки, где радугой сверкали целые ряды свежеокрашенной пряжи, развешанной на веревках, а на крышах близлежащих домов лоскутным одеялом раскинулись выстиранные и разложенные для просушки вещи — платье и белье; где всегда так хорошо пахло сеном, молоком и здоровыми чистыми телами людей, которые всегда были сыты, ибо давно уже открыли отличные способы орошения полей и борьбы с засухой, — там, на этих площадях, теперь не было ничего! Нет, не так: там было множество вещей, но ни одну из них узнать было невозможно после обрушившейся на Северные земли беды. Предмет одежды, кусок дерева или металла, часть человеческого тела — все это было теперь неотличимо одно от другого. И прежние веселые и приятные ароматы ярмарки сменились отвратительной вонью гниения и смерти. И эта вонь вместе с клубами удушливого дыма, затмевавшими свет солнца, тяжким покрывалом окутывала весь город, превратившийся в мерзкое болото.

Ветер ворошил мусор у ног посланника. Спустившись на дворцовую площадь, он сложил крылья, присел на обломки того, что некогда было прекрасным дворцом, и долго горько плакал, пока его, усталого, не сморил сон.

Он проснулся, весь дрожа, ибо услышал странный звук, вполне отличимый от воя ветра и обладавший неким особым ритмом, особой, едва слышимой мелодией — казалось, под грудой обломков кто-то тихо стучался, царапался и при этом мурлыкал какую-то песенку!

Хотя руки у сильфа совсем замерзли, а игольчатое оперение стало влажным в промозглой сырости побережья, лишенного солнечного света, он все же принялся разбрасывать во все стороны камни и землю, надеясь, что найдет кого-то из оставшихся в живых. Кого-то, кто сможет наконец объяснить ему, что за чудовищная беда постигла сразу целое полушарие?

Первое, что он почувствовал, — это тепло; тепло и отчетливую вибрацию. А сбросив еще несколько слоев грязи и мусора, он увидел свет, мягкий, золотистый, источавший тепло, точно песок на пляже, нагретый жарким летним солнцем.

Когда из земли показалась опаловая верхушка неведомого предмета, вибрация усилилась; загадочный предмет, похоже, сам старался выбраться из пепла и грязи и подобно цветку прорасти навстречу солнцу.

Был он гладким, округлым и золотистым, и светился золотистым светом, в котором мелькали красные, синие и зеленые искры, а внутри весь переливался, точно перламутр. Посланник решил было, что это, наверное, какая-то диковинка из королевской казны. Возможно, бесценный подарок великого мастера. Или же… чье-то яйцо! Только очень большое, диаметром с круглый воинский щит. Может быть, оно нарочно укрылось в этих развалинах и выжидающе вибрирует, зная, что его непременно должны найти?

Ну конечно же, это яйцо! Яйцо дракона. А сам дракон, скорее всего, погиб, защищая его… Интересно, от кого или от чего он мог его защищать? От нападения еще более страшного чудовища? Уничтожившего и самого здешнего дракона, и город, и все окрестные земли? Неужели во время этой битвы гигантов уцелело только одно яйцо?

Посланник прижался щекой к светящейся скорлупе и сказал тихонько:

— Я так понимаю тебя, маленький сиротка! Но ты не бойся. Ничего не бойся. Я отнесу тебя к Высокой королеве, и о тебе будут нежно заботиться, а потом ты станешь согревать и защищать наши земли, как когда-то согревали и защищали тебя жители этих земель…

— Эй, погоди! — раздался вдруг рядом с сильфом голос, похожий на скрип несмазанных кандалов.

Не выпуская яйца из рук, он скосил глаза и увидел, что груда мусора в нескольких шагах от него, у огромной зияющей дыры в дворцовой стене, шевельнулась. Так значит, все-таки в этом городе еще остались живые существа?

Посланник осторожно положил яйцо на прежнее место, подошел к стене и стал поспешно разгребать мусор — обрывки одежды, куски металла, кости, щепки и прочее — в том месте, откуда донесся хриплый голос. Безжалостно ломая себе ногти, он изо всех сил пробивался к тому, кто находился внизу.

Рука его внезапно наткнулась на какую-то странную металлическую полосу с колючками, с помощью которой тот, кто был внизу, старался расширить проход; наконец целая гора осколков и мусора рухнула вниз, и под ней на расстоянии вытянутой руки открылась дыра, откуда, собственно, и неслись хриплые и невнятные мольбы о помощи.

— Пить? — переспросил посланник.

В ответ груда мусора закачалась сильнее, и яйцо чуть не скатилось на землю. Встряхнув мокрыми крыльями, сильф расправил их и подхватил яйцо — как раз вовремя, иначе оно бы уже провалилось в одну из трещин. Он перенес яйцо подальше, осторожно положил его на землю и вернулся к незнакомцу, который по-прежнему изо всех сил старался выбраться из-под обломков. Спиною сильф чувствовал тепло, исходившее от яйца; это необычайно успокаивало и согревало его. Он развязал свой заплечный мешок, достал фляжку с водой и напоил изнемогавшее от жажды существо.

— Эй, приятель, не пей так жадно! — воскликнул он, заметив, что несчастный одним глотком опустошил половину фляжки. — Оставшейся воды нам должно хватить до тех пор, пока мы не отыщем хотя бы один атолл с чистой питьевой водой, а это вряд ли случится очень скоро; возможно, и несколько дней потребуется.

Незнакомец только головой покачал. Но в ответ проскрипел:

— Не могу оставить. Яйцо. Должен найти.

— Не тревожься, друг мой, — поспешил успокоить его посланник. — Яйцо в безопасности! — И он явственно услышал, как яйцо что-то промурлыкало у него за спиной.

— Ах! — вздохнул человечек и вытер мокрые губы рукой. У него, похоже, осталась только одна рука. Зато рука эта была очень длинной, а ноги — очень короткими… Наверное, это гном, догадался посланник.

— А… где все остальные? — спросил гном.

— Мне очень жаль, — отвечал сильф, — но, похоже; никаких «остальных» тут нет. Мое имя Дольгаль. Я посланник Высокой королевы и прилетел из южного полушария. Путь мой был труден и долог, так что мне сперва необходимо немного отдохнуть; но затем, если ты согласишься сесть ко мне на спину, я смогу доставить и тебя, и яйцо к Высокой королеве.

— В Южные земли? — уточнил гном.

— В те единственные земли, что еще уцелели, я бы сказал! — с горечью воскликнул Дольгаль. — Боюсь, весь север сожжен дотла.

Гном кивнул и, цепляясь единственной рукой, стал выползать из-под мусора; затем, передвигаясь практически ползком, отыскал яйцо, свернулся возле него в клубок и, не говоря больше ни слова, уснул.

Возможно, гном имеет на это яйцо больше прав, чем кто-либо другой, думал сильф, но все-таки нашел-то его первым он, Дольгаль!

И сильф испытал непривычное чувство протеста при мысли, что ему тоже придется лечь прямо в грязь да еще рядом с таким безобразным существом. Однако там же, в грязи, лежало и яйцо, которое, несмотря на столь долгое пребывание под землей, неведомым образом обещало спасение и покой, если он, Дольгаль, будет обращаться с ним бережно и осторожно, пока не вылупится детеныш.

Прежде чем смежить усталые веки, сильф рассмотрел спасенного им гнома и заметил, что вторая рука у него не просто отрублена: культю явно чем-то прижгли. Кроме того, широкий и плоский красный шрам — тоже, видимо, от ожога — тянулся через все его лицо, как бы деля его пополам и захватывая ухо, подбородок и шею, а жесткие черные волосы на голове сожжены полностью.

Проснулся Дольгаль внезапно, словно его кто-то толкнул. Мгновенно придя в себя, он приподнялся и увидел, что у гнома из руки выпал здоровенный камень.

«Неужели он хотел убить меня? — подумал посланник. — Да нет, не может быть! Ведь мои крылья — единственное средство спасения для нас обоих».

На физиономии гнома — точнее, на уцелевшей ее половине — появилась какая-то жалкая гримаса, точно от боли. Здоровая рука его лежала на коленях ладонью вверх, словно он хотел показать Дольгалю, что безоружен. Отчего-то он казался ему сейчас куда более сильным и не таким грязным, как вначале. Дольгаль и сам чувствовал какой-то странный прилив сил, а потому удивленно воскликнул:

— Ах, как хорошо я отдохнул! Да и ты, по-моему, тоже чувствуешь себя значительно лучше. Так что если ты готов отправиться в путь со мною, лучше сделать это прямо сейчас, пока у нас еще осталось немного воды.

Мелодичный голос гнома, прозвучавший из его изуродованных уст, показался Дольгалю родником, забившим вдруг из разрушенных скал.

— Погоди еще немного, и я окончательно приду в себя. Пусть подействует драконова магия, и ты сам убедишься вскоре, что сил у нас обоих будет достаточно, чтобы хоть всю ночь танцевать!

— Ну, это вряд ли, — зябко поежился Дольгаль, ибо ледяной ветер, ринувшийся вниз из мутных кипящих облаков, чуть не сбил его с ног. — По-моему, после того, что я видел, мне никогда больше не захочется ни петь, ни танцевать.

— Да, я понимаю… Видимо, подобное зрелище действительно смертельно угнетает, если не хватило времени… привыкнуть к нему. Что до меня, то я готов плясать от радости уже хотя бы потому, что способен это видеть, понимаешь?

— Кто ты и как тебе удалось выжить? — спросил Дольгаль.

— Ну, всегда ведь остается кто-то последний, верно? — как-то неприятно усмехнулся гном. — А поскольку я был в своем роде первым, то, по-моему, только естественно, что и последним остался тоже я. Конечно же, не считая яйца. Пока я не нашел первое яйцо, меня звали Сулинин Арфист. А затем стали звать только Сулинин Драконий Смотритель. Когда из того яйца вылупился дракончик и впервые попытался продемонстрировать свою магическую силу, я отнес свою находку королю. Король, правда, не выразил мне особой благодарности ни за преданность, ни за юного дракона, которого я принес ему в дар. Во всяком случае, он даже с трона своего не привстал, не говоря уж о том, чтобы отдать мне в жены свою дочь и полцарства в придачу. Но ты же понимаешь: такое бывает только в сказках, которые я частенько исполняю под аккомпанемент своей арфы. Но все же король не лишил меня своей милости: благодаря ему мое положение значительно упрочилось, а баллады и сказки мне было велено приберечь для малыша — исполняя их, я убаюкивал дракона, пока тот не стал совсем взрослым.

— Прими мои соболезнования, — сказал посланник. — За все сразу.

— Спасибо. Это весьма любезно с твоей стороны, — поклонился ему Сулинин.

— Когда из этого яйца вылупится новый дракон, — продолжал Дольгаль. — Высокая королева, должно быть, пожалует тебе немало почестей и ты займешь подобающее положение в обществе.

Дольгаль говорил уверенно: ведь, в конце концов, именно он спас драконье яйцо.

Находясь далеко на северо-западе, за горами Бешеной Лошади, Илэнд считался беднейшим из графств. Народу там проживало немного, да и гости забредали так редко, что многим Илэнд казался каким-то неведомым, богом забытым царством. А между тем тамошние жители были вполне довольны своей жизнью и даже счастливы. Процветали крупные фермы, земли которых раскинулись по берегам реки Люты. Приземистые, крытые тростником, но вполне крепкие глинобитные хижины собирались в стайки, образовывая уютные деревушки. Лесорубы и углежоги трудились в Исунгском лесу, что на юге графства, а шахтеры добывали руду в шахтах среди северо-западных холмов Нар. У слияния рек Карумкил и Люты стоял город Йорун. Может, жители других графств и назвали бы его просто «большой деревней», да только имелись там и свой зал собраний, и своя церковь, и свой рынок, и даже несколько небольших, но вполне успешно действующих фабрик. А в грех городских тавернах народу было всегда полным-полно.

На севере и на востоке плодородные земли плавно сменялись безлесными пустошами, густо заросшими вереском и пучками высокой дикой травы. Там, на берегах темных озер, шуршал густой тростник, а над водой носились стаи птиц; в траве паслись олени, на них охотились волки, но, кроме волков из зверья, на пустошах водились только зайцы, лисы и прочая мелочь. Люди бывали в этих местах нечасто. Только пастухи порой пригоняли туда на выпас свои стада да забредали немногочисленные охотники; впрочем, последние предпочитали охотиться все же в лесу или на холмах. Но ни один охотник или пастух никогда не осмеливался отойти слишком далеко от реки, ибо всего в двух-трех днях пути от нее раскинулись страшные Сумеречные болота.

Чрезвычайно удаленное от центра и живущее слишком скромной жизнью, чтобы привлечь к себе внимание бандитов или завоевателей, графство Илэнд, в общем, вполне обеспечивало себя и даже имело кое-какие излишки для торговли и обмена — если, конечно, кому-то из странствующих торговцев удавалось перебраться через горы и по дороге, вьющейся вдоль опушки леса Исунг, прийти в Йорун.

Порой между обитателями Илэнда случались, конечно, ссоры, перебранки и даже вооруженные столкновения, но в основном жили они мирно и дружно, стараясь помогать друг другу. Местный священник отправлял все необходимые обряды и освящал все, что нужно было освятить, а в свободное время занимался самой обыкновенной торговлей. Мировой судья возглавлял собрания графства, производил аресты преступников и наказывал их, что, впрочем, случалось крайне редко, а также осуществлял справедливый суд между теми спорщиками, что являлись к нему сами по доброй воле. Он же собирал и налоги, большая часть которых шла королю.

Эта его обязанность была, разумеется, не слишком по душе остальным жителям, однако людям пришлось смириться с налогами, как пришлось им смириться и с собственными недугами, и с болезнями животных и растений, и с тем, что к старости сила любого живого существа постепенно иссякает.

Но в целом, как уже говорилось, жизнь у обитателей Илэнда была вполне благополучной, а смерть — легкой.

И тут явились гоблины.

Первым о них сообщил жителям Йоруна охотник Орик. Преследуя оленя на дальних вересковых пустошах Мимринга, он еще издали заметил нечто странное и решил подойти поближе и поглядеть. Однако гончие его вдруг отказались идти в ту сторону; они крутились и прыгали возле Орика, отчаянно скулили и, сколько он ни свистел и ни ругался, дальше так и не пошли. Молодой охотник плюнул и с отвагой и безрассудством юности двинулся дальше один.

Казавшийся издали странный предмет оказался маленькой крепостью из черного камня. В стенах ее не было не только дверей, но, похоже, и окон. Крепость занимала примерно акр земли, но имела какую-то на редкость неправильную, даже, пожалуй, отталкивающую форму. Стены ее были высотой в три человеческих роста; крыша сложена из неровных слюдяных плит; сторожевые башни по углам торчали как-то криво, и между ними виднелось множество каминных труб, среди которых не было ни одной похожей на другую. Там были трубы тонкие и длинные; толстые и приземистые; с неровными, зубчатыми краями; конусо- и куполообразные — в общем, самой различной формы, но все исключительно безобразные и какие-то кривоватые.

Пронзительный промозглый ветер воровато шуршал в зарослях вереска и дрока, поднимая в воздух комки серых сухих водорослей, выброшенных морем на берег, и это унылое зрелище то и дело скрывалось в дыму, клубами валившем из каминных труб. Орик уловил запах какого-то странного жаркого, и запах этот вызвал у него не приступ голода, а скорее тошноту. Ему стало не по себе, и он поспешил уйти оттуда.

В ту ночь ему пришлось устроить привал у костра, ибо до дома было еще неблизко, но спал он плохо, как бы вполглаза, и его мучили кошмарные видения: невысокие уродливые тени метались вокруг в неровном свете костра, слышалось какое-то невнятное бормотание и хихиканье, да и гончие его не спали, а скулили и жались к нему, поджимая хвосты.

— Но это же невозможно! — возразил Орику мировой судья, внимательно его выслушав. — Крепость же должен был кто-то строить, а уж строителей бы сразу заметили. Но ты утверждаешь, что не видел ничьих следов — ни людских, ни оставленных повозками, верно?

— Если эта крепость создана обитателями Сумеречных болот, то в ее внезапном появлении ничего невозможного нет, — мягко промолвил священник. — Нам необходимо отправиться туда и посмотреть собственными глазами.

Итак, возглавляемый охотником, судьей и священником отряд самых храбрых мужчин Йоруна вышел в путь. По большей части люди были вооружены ножами, топорами, косами да цепами, но кое у кого имелись все же старинные мечи или алебарды, принесенные еще дедом или прадедом того или иного счастливчика с одной из великих войн маркграфа. Люди довольно скоро отыскали на вересковой пустоши тот безобразный замок, о котором рассказывал Орик, и остановились у его стен, дрожа под мелким холодным дождем. Судья несколько раз призывно крикнул, несколько раз протрубил в рог, затем объехал вокруг замка, то и дело стучась в его стены, но никто ему так и не ответил.

Орик чувствовал: ему необходимо доказать всем, что к нему вернулась былая храбрость, а потому велел приятелям подсадить его и залез на крышу замка. Острые края слюдяных пластин в кровь изрезали ему руки и изодрали крепкие кожаные штаны, пока он полз по крутому скату крыши к той каминной трубе, над которой вроде бы дыма видно не было. Когда же он наконец заглянул в трубу, страшный жар опалил ему глаза, но он успел увидеть, как глубоко под ним, точно в преисподней, светятся белым светом раскаленные угли, над которыми пляшет голубоватое пламя. Орик быстро сполз с крыши и сообщил:

— Никто из нас этим путем внутрь никогда не проникнет!

Его окровавленные ладони вскоре сильно воспалились и очень долго не заживали.

Ничем не смог помочь людям и священник со своими молитвами и обрядами — ни в тот день, ни потом.

И люди вернулись домой. Вот только мир их с этого дня страшным образом переменился. Теперь он был исполнен горя и печали, ибо в семьях вдруг странным образом стали пропадать дети. Особенно на удаленных фермах. Только что отнятые от груди младенцы исчезали по ночам прямо из колыбелей! Оказалось, что даже если ставни и двери крепко заперты изнутри, щеколды в них приподнимаются сами собой, и внутрь прокрадывается некто, отлично видящий в темноте, оставляя на мягкой земле следы маленьких узких ступней с длинными, похожими на когти пальцами. Ни одна гончая не желала идти по этим следам! И все следы, сразу за селеньем исчезая в зарослях вереска, вели к загадочной черной крепости!

Священник провел немало дней и бессонных ночей за чтением своих мудрых книг. Он читал их и при свете солнца, и при свете свечей и через некоторое время провозгласил:

— Я думаю, там поселились гоблины. А вот для чего им понадобились наши дети, этого нам лучше не знать!

И много раз в последующие месяцы и годы в сумерках или при лунном свете люди видели этих тварей, неслышно шнырявших вокруг. Гораздо реже им доводилось услышать их голоса — невнятное бормотание или отвратительное хихиканье.

В итоге они сумели составить некий приблизительный портрет гоблина, сотканный из множества отрывочных наблюдений: это было прямоходящее существо на тощих ножках ростом не более пяти футов, с большой безволосой головой, острыми ушами и чудовищно безобразным носом. Глаза у гоблинов светились в темноте, как яркие фонари. И никто из людей ни разу не попал в гоблина ни камнем, ни копьем, ни стрелой, пущенной из лука.

Впрочем, на взрослых людей и животных гоблины не нападали. Они воровали зерно с полей, фрукты из садов, молодняк с пастбищ, но с подобным ущербом можно было еще как-то мириться; во всяком случае, он был не страшнее того, какой наносили хозяйству вороны или волки. Самым ужасным было то, что в семьях продолжали исчезать маленькие дети и даже грудные младенцы!

Родители изо всех сил старались уследить за своим малышом; они по очереди несли ночную вахту возле его колыбельки, но в итоге усталость все же брала свое, особенно когда после бессонных ночей людям приходилось заниматься тяжким крестьянским трудом. А дети постарше и вовсе в сторожа не годились: они то и дело засыпали или же с воплями убегали прочь, когда ставни вдруг с грохотом распахивались и в оконном проеме возникала ужасная оскаленная физиономия гоблина. Собаки же редко осмеливались лаять на этих воров, а гоблину хватало одной минуты, чтобы схватить ребенка и исчезнуть.

В первый год жители Илэнда еще боролись. Дважды они с помощью таранов пытались пробиться в замок гоблинов, но любой таран разлетался в щепки. Пытались они отыскать и гоблинские туннели, из которых те внезапно выныривали на поверхность и столь же мгновенно в них исчезали. Но людям попадались только барсучьи норы, и ни одна собака не могла взять след гоблина, а в болотистых низинах на вересковых пустошах терялся и вообще любой след.

Люди подходили к стенам черной крепости и громко предлагали гоблинам золото, красивую одежду и прочие ценности, прося лишь перестать воровать детей, но в ответ слышали только хриплый злобный смех. Любые ловушки и капканы против гоблинов были бессильны; и ни один всадник не успевал за ними угнаться.

Люди несколько раз посылали гонцов за горы, к королю — с просьбой о помощи. На третий раз король все же направил для борьбы с гоблинами отряд вооруженных воинов под предводительством одного из своих баронов. Барон велел местным жителям построить перед замком гоблинов баллисту и собрать камни покрупнее. Однако же и с помощью баллисты им не удалось отколоть от стен замка ни крошки камня.

А по ночам гоблины продолжали насмехаться над людьми; из темноты, стеной стоявшей вокруг костров, разложенных под стенами черной крепости, слышалось их мерзкое хихиканье.

— Нет, людям не под силу справиться с этой напастью, как не под силу им справиться с «черной смертью»! — заявил наконец барон и увел свой отряд обратно за горы.

А король учредил в графстве новый налог: для защиты от гоблинов.

Гоблины же совсем обнаглели, а может, их стало просто слишком много в крепости, ибо теперь они шныряли по улицам Йоруна, почти не скрываясь, и люди часто видели их в желтом свете, падавшем из окон домов.

И они по-прежнему продолжали красть детей не только на отдаленных фермах, но и в столице, и в других городах и деревнях, значительно расширив круг своей «деятельности» словно для того, чтобы ни одно из селений не несло единовременно слишком тяжелых потерь: обычно из одного селения детей крали не чаще, чем раз в год, а то и раз в три года. Честно говоря, за это время болезни свели в могилу куда больше людей.

Уши его оглохли от грохота артиллерийских снарядов, глаза слезились, горло саднило от ядовитого газа… Эрнест Пик с огромным трудом, ощупью добрался до шнурка, на котором висел прикроватный колокольчик, дернул за него и наконец очнулся от сна: кулаки сжаты, сердце бешено бьется и во всем теле такая усталость, словно он и не ложился спать.

«Может, лучше было бы действительно не ложиться», — подумал он.

Дверь приоткрылась. Вошел Тинклер, служивший у него ординарцем и во Франции, и во Фландрии. Он раздернул занавески, и в спальню хлынул дневной свет.

— Вы снова плохо спали, сэр? — осведомился Тинклер.

Это был даже и не вопрос. О дурно проведенной ночи красноречиво свидетельствовали смятые, скомканные простыни.

На столике у кровати среди коробочек с лекарствами стояли бутылка с настойкой валерианы, стакан и кувшин с водой. Тинклер тщательно накапал предписанное врачом количество лекарства в стакан, долил туда воды, размешал и подал хозяину. Эрнест, хотя и неохотно, лекарство проглотил: похоже, оно действительно помогало. Доктор Касл показывал ему статью, где описывалось успешное лечение валерианой и в иных случаях контузии.

«А ведь каждый из них по-своему любит меня — в душе, в темнице собственного черепа…» — думал Эрнест Пик.

— Не желаете ли чаю, сэр?

— Желаю, — кивнул Эрнест. — И еще приготовьте мне ванну, пожалуйста. А завтракать я буду здесь, наверху.

— Хорошо, сэр. Что вам приготовить из одежды?

С трудом встав с постели и про себя проклиная пробитую пулей коленную чашечку, из-за чего левая нога теперь практически не сгибалась, Эрнест посмотрел в окно, за которым сияло голубое небо, и пожал плечами:

— По-моему, как раз подходящий денек для легкой куртки и фланелевых брюк.

— Но, сэр!.. При всем моем уважении… Сегодня ведь воскресенье! Так что…

— Да какая к черту разница, что сегодня за день! — взревел Эрнест и сразу почувствовал себя виноватым. — Извините, Тинклер. Снова у меня нервы на пределе. Сны еще эти дурацкие… Вы, разумеется, можете пойти в церковь, если хотите.

— Да, сэр, — прошептал Тинклер. — Спасибо, сэр.

Великий плач разнесся по всей земле: у королевы Селендайн пропал любимый арфист, и она взывала к помощи жителей севера, юга, запада и востока. Мы много дней мчались верхом сквозь дождь по раскисшей земле к месту встречи, в Триллиум, и снова нас стало пятеро. И уже впятером из Триллиума мы поскакали в Карнелейн, где в королевском дворце собрался, кажется, весь мир. Хоть мы и жили далеко от этих мест и не могли услышать, как играет ее знаменитый арфист, но и до нас долетали слухи о том, что каждое полнолуние Селендайн дарит ему перчатки из золототканой парчи и, согласно старинному обычаю, наполняет его уста драгоценностями. И вот, когда мы уже стояли в парадном зале дворца среди блестящих королевских придворных и слушали ее мольбы о помощи, Джастин, которая любит говорить загадками, шепнула мне на ухо:

— Скажи, что это такое: «Невидим он, но всюду слышен; как ветер быстр, да не имеет ног; многоязык и говорить умеет чудно, а вот лица лишен он, к сожаленью»?

— Ну, это легко, — еле слышно откликнулась я. — Слух.

— А слух, этот застенчивый зверек, нашептывает мне, что королева ценила руки своего музыканта не только за игру на арфе, да и уста его наполняла не только драгоценностями.

Я, в общем-то, и не удивилась. Селендайн дивно хороша собой как вблизи, так и издали; и красавицей она остается уже очень давно благодаря своей способности к колдовству, которую унаследовала по женской линии в результате одной весьма темной истории; а королева наша не такова, чтобы дать пропасть хоть одному из своих дарований.

Замуж она вышла должным образом и вела себя достойно — верно любила мужа, хорошо воспитывала наследников. А когда десять лет назад ее муж умер, она, будучи добродетельной женой, оплакивала его с той же умелой искренностью, с какой вступила в брак и взошла на трон. Она всегда умела держать нос по ветру, а то, как при дворе действовали серебро, пепел и золото, было и вовсе чистым волшебством.

Но когда мы подошли поближе и преклонили перед нею колени, я сразу поняла: тот арфист для нее — не пустая забава; он своими песнями сумел проникнуть ей в самое сердце.

— Вам пятерым, — тихо промолвила королева, — я доверяю больше, чем всем своим придворным вместе взятым. На вас я всегда могу положиться. — Глаза ее, зеленые, как листики чистотела (а ведь имя «Селендайн» и значит «чистотел»!), смотрели мрачно; тонкие морщинки, свидетельства затаенного страха и гнева, собрались у прекрасных губ. — Среди собравшихся в этом зале есть и такие — ибо я сама далеко не всегда вела себя достаточно мудро и сдержанно, — кому гораздо больше хотелось бы увидеть моего арфиста мертвым, чем спасти его.

— Знаешь ли ты, госпожа моя, где он? — прошептала я.

Она тоже перешла на шепот, так что даже я едва могла ее расслышать, а сгоравшие от ревности рыцари у меня за спиной изо всех сил навострили уши, тщетно надеясь уловить хоть словечко.

— Я искала его везде — смотрела в воду, в магический кристалл, в зеркало: ответ был один и тот же. Он в плену у Черного Тремптора.

— Ах вот как! Ну что ж…

Она наклонилась, чтобы поцеловать меня: мы с ней двоюродные сестры, хотя порой она относилась ко мне как к своенравной дочери, а я к ней — причем куда чаще — как к капризной и взбалмошной матери.

— Найди его, Анна! — Она так сказала это, что мы впятером тут же поднялись с колен и вышли из зала.

— Что она там тебе нашептала? — спросила Даника, когда мы уже садились на коней. — Она действительно сказала «Черный Тремптор»?

— Ш-ш-ш! Тише!

— Но это же гора! — удивилась Флер.

— Никакая это не гора, а ужасный злобный дракон! — огрызнулась Даника, и я злобно зашипела на обеих:

— Да тише вы! Неужели нельзя помолчать какое-то время или хотя бы не долдонить во все горло, куда мы направляемся, пока об этом не узнают все на свете?

Даника, рассердившись, яростно вонзила шпоры в бока своего коня, и гулявшие во дворе замка павлины с шумом бросились врассыпную, спеша унести с дороги свои великолепные хвосты, и сразу стали похожими на суетливых кур. Джастин смотрела на меня задумчиво: она явно была весьма заинтригована. Кристабель, которая никак не могла избавиться от жестокого насморка, сказала стоически:

— Ду что ж, богло быть и хуже!

Впрочем, что может быть хуже возможности превратиться в кучку пепла после одного лишь огненного плевка разъяренного дракона, она не сообщила.

Флер, которая очень любила хорошую игру на арфе, была тронута до глубины души.

— Нам следует поспешить. Ах, бедняга! — Она взлетела в седло и поскакала следом за Даникой.

Осторожно пробравшись верхом через огромный двор, где было уже полно народа, мы обнаружили обеих уже за воротами; одна смотрела на запад, другая — на восток, словно темные тучи на утонувшем в серой мгле горизонте были клубами дыма, вырвавшегося из ноздрей проклятого дракона.

— Куда направимся? — спросила Флер.

Джастин, которая в таких предметах, как география, разбиралась отлично, молча указала ей, в какую сторону лежит наш путь. Кристабель высморкалась. И наше путешествие началось.

Впрочем, сперва мы, разумеется, сделали пару кругов по городу, оставив с носом тех рыцарей, что пытались нас преследовать. Укрывшись в придорожной таверне, мы видели из окна, как они галопом промчались мимо к одному из «случайно» названных нами перекрестков. Даника, настроение которой ежесекундно менялось от солнечного до дождливого, точно погода в осенний день, пришла в восхищение от того описания, которое дала Флер объекту наших поисков.

— Арфист он просто чудесный! — заверила нас Флер. — И мы должны спасти его во что бы то ни стало, потому что другого такого нет во всем белом свете. Селендайн, возможно, и наградит нас по-королевски, одарит и золотом, и почестями, зато его награда будет вечной, ибо он сочинит о нас чудную песнь.

Кристабель, прикрывая свой бокал рукой и стараясь вдохнуть как можно больше паров горячего, сдобренного различными специями вина, спросила:

— А кто-нибудь знает, как его зовут, арфиста этого?

— Кестраль, — ответила я, — Кестраль Хант. Он появился при дворе год назад, после смерти старого Тарлоу.

— А где находится Черный Тремптор, кто-нибудь из вас знает? — задала второй вполне разумный вопрос Кристабель.

Мы дружно уставились на Джастин. Она в кои-то веки смутилась и невнятно ответила:

— В общем, на севере. — Словно это о чем-то говорило! — Гиблое место! Недалеко от границы. Ох и странные там вещи творятся! Нужно все время быть начеку.

Мы молчали. Хозяин таверны принес нам ужин. Даника налила всем вина, которое было того же светло-медового цвета, что и ее волосы. После слов Джастин она выглядела очень задумчивой и никому не грубила.

— Какие странные вещи? — осторожно спросила она.

— Очевидно, арфистов похищают особые драконы, — предположила я. — Такие, у кого есть определенный музыкальный вкус и слух.

— Черный Тремптор любовью к музыке как раз не отличается! — тут же возразила мне Джастин. — Но, в общем, ты до некоторой степени права… Об этих местах столько всякого рассказывают… Кто его знает, что здесь правда, а что ложь? Да и арфиста этого мы знаем не лучше, чем те далекие северные края.

— Это верно, — промолвила я. — Мы знаем только его имя да еще то, что он хорошо играет.

— О, играет он просто потрясающе! — воскликнула с придыханием Флер. — Так все говорят.

— И ему удалось привлечь к себе внимание королевы, — заметила Кристабель, вгрызаясь в куриную ножку, — так что он наверняка и с виду ничего себе. Хотя для хорошего музыканта смазливая физиономия не так уж и важна.

— Еще мы знаем, что он отправился на север, — подсказала Джастин, — а зачем?

— В поисках песен? — предположила Флер.

Действительно, для талантливого музыканта такое путешествие казалось вполне естественным.

— А может, арфы? — догадалась я. — Волшебной арфы, например?

Джастин молча кивнула, соглашаясь со мной.

— И эту арфу охраняет, по всей видимости, могущественный дракон. Такое часто случается — тем более на севере.

Флер оттолкнула от себя тарелку, не выпуская из рук вилку с ножом. Флер тоненькая, как соломинка, но аппетит у нее точно у кузнеца; лишь пребывая во власти собственных фантазий, она могла пренебречь последним пастернаком, так и оставшимся на тарелке. У Флер светлые вьющиеся волосы, похожие на овечью шерстку, и чудесный ласковый голосок; глазки у нее маленькие, нос большой, зубы кривые, однако своим страстным мелодичным голосом она столько раз умудрялась доказать свою правоту в спорах с Кристабель, что мужу Флер лучше было об этом не знать. Как грубоватая практичная Кристабель, которой, в общем, наплевать было и на музыку, и на мужчин, понимала утонченную Флер, я так никогда и не смогла догадаться.

— Итак, — воскликнула я, — на север!

И мы углубились в страну под названием «А помнишь, когда…», ибо наша дружба началась, когда мы все были еще детьми, — при дворе в Карнелейне, где мы затем стали членами ближайшего королевского окружения и верными друзьями и где собственные идеалы вечно заводили нас во всякие неприятные истории. Мы поздно легли спать, совершенно завороженные этими воспоминаниями, а встали слишком рано, мрачно размышляя, с какой стати оставили родной очаг, мужа, ребенка, кошку и привычную пуховую перину ради такой вот, довольно-таки угрюмой компании. Кристабель все время чихала, Даника то и дело огрызалась, Флер что-то недовольно бубнила себе под нос, а у меня внутри все сжалось в комок. Как всегда, сносно вела себя только Джастин.

И мы двинулись на север.

Чем дальше вела нас дорога, тем более дикой казалась нам местность вокруг. Мы продвигались вперед достаточно быстро; ночевали прямо в лесу или в какой-нибудь самой захудалой гостинице, ибо пять вооруженных женщин сразу, да еще и едущих верхом запоминаются легко, и рыцарям, охотившимся на этого несчастного арфиста и во что бы то ни стало желавшим выслужиться перед королевой, легко было бы проследить наш путь. Постепенно огромные утесы, темневшие вдоль границы королевских земель, стали подступать все ближе и ближе, словно двигаясь нам навстречу, и однажды, солнечным днем, мы наконец въехали в их тень.

— Ну, и что теперь? — раздраженно спросила Даника. — Может, попробуем через это перелететь?

Утесы выпирали из земли и высились над лесом, точно огромные голые кости мертвого зверя, прорвавшие истлевшую шкуру.

Даника вопросительно смотрела на Джастин; все мы тоже. На лице у Джастин было какое-то странное выражение, словно она вдруг узнала нечто такое, что раньше могла увидеть только во сне.

— Там будет дорога… — тихо промолвила она.

Нас со всех сторон окружал густой лес; старые деревья теснили нас, словно сердились, что им тоже не удалось отыскать свой путь и вскарабкаться на эти голые вершины.

— Где, Джастин? — осторожно спросила я.

— Нужно подождать, пока сядет солнце.

Подходящая поляна нашлась там, где дорога, по которой мы ехали, резко сворачивала к западу и шла вдоль ручья. Кристабель и Даника отправились на охоту. Флер, проверив наши запасы, уронила на плащ слезу. Я занялась лошадьми. Джастин тоже отправилась в лес и вскоре вернулась с грибами и орехами, а заодно прихватила и несколько диких яблок. Положив свою добычу на землю, она взяла вторую щетку и принялась помогать мне чистить коней.

— Далеко еще нам отсюда? — спросила я.

Меня беспокоило то, что в этих диких краях будет весьма затруднительно пополнить запасы провизии и корма для лошадей; беспокоил меня и насморк Кристабель, который никак не хотел проходить, а также — правда, гораздо меньше — судьба этого несчастного арфиста. Джастин задумчиво вытаскивала из конской гривы репей. На ее гладком лбу пролегла морщинка.

— Нет, уже недалеко. Сразу за этими скалами, — медленно ответила она. — Вот только…

— Да?

— Нам нужно быть очень осторожными!

— Мы и так всегда осторожны. Кристабель может попасть стрелой в любую движущуюся цель. А Даника…

— Нет, я совсем не об этом… Просто за этими утесами наш мир предстает совсем в ином обличье. — Я озадаченно на нее посмотрела, но она лишь молча покачала головой, не сводя глаз с горных вершин. Она была одновременно и странно настороженной и словно впавшей в транс. — Причем иногда обличье это представляется вполне реальным, а иногда — нет…

— Зато королевский арфист вполне реален, — резко возразила я. — И мы тоже. Если я смогу постоянно об этом помнить, у нас все будет прекрасно.

Джастин, улыбаясь, коснулась моего плеча.

— Ты, наверное, права, Анна. Я думаю, именно твой трезвый, практический ум и поможет нам вернуться назад.

Увы, она ошиблась.

Солнце садилось за мрачные, точно сердитые на кого-то тучи; напоследок луч света, точно в подарок, высветил вдруг в сплошной каменной стене скал едва заметную белую тропу, которая, тонкой чертой рассекая лес, вела к подножию двух еще более высоких утесов. А последний луч солнца, чуть приоткрыв каменную стену и обозначив проход в ней, тут же померк, и мы оказались в темноте, тщетно вглядываясь в высившиеся перед нами утесы и пытаясь вспомнить, где же видели ту тропу.

— Силуэт горы похож на женский профиль, — фантазировала вслух Флер, — и тропа проходит как бы у нее по переносице…

— Нет, гораздо больше похоже на одноухую кошку, — возразила Кристабель.

— Тропа проходит вдоль западного склона самого высокого из этих утесов, — нетерпеливо прервала их Даника. — Нам просто следует до этого утеса доехать.

— Но очертания гор еще не раз переменятся, прежде чем мы туда доберемся, — сказала я. — Тропа выходит из леса вон там — где как будто лоб человека и надо лбом лес, словно волосы… Это самая высокая часть гор. Так что если мы пройдем по опушке до этого места…

— Только лоб как бы перевернут вверх тормашками! — шепотом возразила упрямая Даника.

Я только плечами пожала.

— Но ведь арфист нашел дорогу, верно? — сказала я. — Значит, это, наверное, было не так уж и трудно?

— А что, если, — предположила Флер, — это заколдованная тропа? И он ушел по ней в горы?

— Нет, он раздвигал каменные утесы, играя на арфе! — язвительно заявила Кристабель. — И если он такой умный, так может и назад дорогу найти. Даже из пасти дракона удрать. А раз так, нам всем можно преспокойно повернуть назад и отправляться по домам, а не спать на земле под деревьями.

— Ой, Кристабель, дорогая! — печально пропела Флер, и голос ее прозвучал, точно нежная флейта. — Присядь, пожалуйста, и я приготовлю тебе вкусный чай из трав с диким медом. После него ты сегодня будешь спать, точно на облаке!

Чай из трав пили мы все — с коньяком и медом, который отыскала Флер, но только Флер продолжала крепко спать и во время разразившейся ночью грозы. Едва забрезжила заря, мы, мокрые до нитки, потащились сквозь чащу, где на нас усердно капало с каждого листка, и вдруг деревья кончились, и дождь — тоже, а в небе неожиданно засияло яркое солнце, отлично освещавшее белую, точно старые кости, тропу, которая вела под некую каменную арку, странным образом напоминавшую женскую косу, уложенную в прическу.

Итак, перед нами были совершенно неведомые нам края.

Я не помню, где мы спали в самую первую ночь — видимо, там, где и свалились на землю от усталости. А утром мы увидели ту самую гору — обитель Черного Тремптора, драконий дворец из черных утесов, извилистых выступов, напоминавших колонны, и отвесных стен, вздымавшихся прямо к облакам.

Когда мы спускались по тропе к этому драконьему дворцу, одно из облаков плотным кольцом обвило гору и совершенно скрыло ее от глаз. Тропа, словно не желая иметь ничего общего с логовом дракона, на опушке леса вдруг резко свернула в сторону. Нам туда было совсем не нужно, так что пришлось пробираться сквозь чащу.

Лес на этой стороне гор был очень старым, а деревья такими высокими, что за их густыми зелеными кронами совсем не было видно неба. Не говоря уж о логове дракона. Но у меня очень развито чувство направления — я всегда чувствую, где восток, а где запад, — что и спасло нас от бессмысленных скитаний по лесу.

Вокруг царило полное безмолвие. Флер и Кристабель держали стрелы наготове, надеясь подстрелить какую-нибудь птицу или оленя, но ни четвероногих, ни двуногих, ни крылатых существ мы так за целый день и не увидели. Зато вокруг было полно пауков, которые казались такими же старыми, как сам этот лес, а их паутина имела такой сложный рисунок и была такой плотной и огромной, что казалась диковинными гобеленами, развешанными на ветвях среди деревьев.

— Здесь все так застыло, — выдохнула Флер, — словно только и ждет, когда заиграет музыка…

Кристабель посмотрела на нее затуманенным взором и чихнула. А ведь Флер была права: эта неподвижность и впрямь казалась волшебной, точно кто-то нарочно заставил застыть эти предметы.

Пока мы прислушивались к тишине, снова начался дождь. Мы стояли и слушали, как капли дождя мягко постукивают по листьям, соскальзывая нам на волосы и за шиворот.

Точно так же с невидимого неба медленно и неслышно соскользнула и ночь, застав нас врасплох: костер мы не разожгли, свежатинки на охоте не добыли, да еще и промокли до нитки. Мы молча двинулись дальше, пока еще могли различать тропу, но потом все же пришлось остановиться: мы уже с трудом угадывали в темноте лица друг друга.

— Но ведь арфист-то здесь прошел! — тихо сказала Даника.

Разумеется, то, что смог этот проклятый безликий любовник Селендайн, конечно же, должны были суметь и мы!

— У нас есть еще травы, мед и немного бренди, — сказала Кристабель.

Флер, которая больше всех страдала от голода, обладая не большим запасом сил, чем у колибри, промолчала. А Джастин вдруг резко вскинула голову и воскликнула:

— Я чувствую запах дыма!

И тут я увидела свет: среди деревьев вдали светились два квадратных глаза и один круглый. Я вздохнула, испытывая огромное облегчение и не чувствуя ни малейшей жалости по отношению к хозяину этого тихого домика, хотя через несколько минут этот человек, кто бы он ни был, должен был обнаружить у себя на пороге нас пятерых.

Однако хозяйка домика отнюдь не смутилась при виде пятерых вооруженных, мокрых и голодных путешественниц, явно намеревавшихся вторгнуться в ее жилище.

— Входите, входите! — радушно пригласила она.

И когда мы гуськом просочились в дверь, я наконец увидела всех тех птиц и животных, о которых мы так тосковали в лесу; все они были представлены в этой комнате: олень и кабан, филин и красная косуля, заяц и горлинка. Я мигнула, но животные остались неподвижны, ибо были сделаны из ниток, или нарисованы, или вырезаны из дерева, или вышиты на занавесках, или написаны маслом на ставнях… Не успела я открыть рот и что-то сказать, как почувствовала, что нас обволакивают всевозможные ароматы готовящейся пищи, и заметила, как Флер рядом со мной пошатнулась.

— Ах вы, бедные девочки! — воскликнула старушка. И хотя все мы были вполне взрослыми женщинами, она в ее возрасте имела полное право называть нас так. — Вымокли до нитки, проголодались…

Хозяйка домика и сама была похожа на птицу: у нее были блестящие и любопытные глаза, как у сороки, и крючковатый нос, как у ястреба. Ее мягкие и совершенно седые волосы напоминали паутину, которую мы видели в лесу, а скрюченные от ревматизма пальцы — древесные сучки. Голос ее, впрочем, звучал по-доброму, добрым выглядел и ее теплый очаг, и те запахи, что доносились из кухни. Даже ее юбка была по подолу вышита птицами.

— Садитесь за стол, — пригласила она. — Я как раз хлеб пекла, да и в духовке пирог с мясом почти поспел… — Она повернулась, чтобы помешать какое-то варево, кипевшее над огнем. — Откуда вы и куда направляетесь?

— Мы принадлежим ко двору королевы Селендайн, — сказала я, — а пришли сюда в поисках ее арфиста. Не проходил ли он здесь случайно, госпожа моя?

— Ах вот вы кого ищете! — воскликнула, просветлев, старушка. — Да-да, проходил! Такой высокий, с золотистыми волосами? Очень красивый и на арфе замечательно играет!

— Звучит похоже, — сказала Кристабель.

— Он и мне играл! И такие чудные песенки! Он говорил, что ему непременно нужно найти какую-то особенную арфу. Есть ничего не стал и ушел еще до рассвета. — Она снова помешала варево в горшке. — Он что же, заблудился?

— Его захватил в плен Черный Тремптор.

— О, как это ужасно! — Старушка покачала головой. — Ну что ж, ему повезло: у него такие хорошие друзья, всегда готовые прийти ему на помощь…

— Точнее, его добрым другом является наша королева, — сказала я, едва слыша собственные слова, поскольку от аромата, исходившего из горшочка, у меня начинала кружиться голова. — А мы — ее друзья и верно ей служим. Скажи, госпожа моя, что это у тебя там такое варится?

— Так, кое-что для моей птички.

— Так в этом лесу все-таки водятся птички? — слабым голосом спросила Флер, стараясь поддержать разговор. — Мы тоже видели одну… Что же это за корм такой — пахнет замечательно! Просто самой съесть хочется!

— Ой, что ты, детка! Не надо! Вам нельзя это есть; это только для птички. А вас я найду чем угостить.

— Что же это за птичка такая особенная? — спросила Джастин.

Старуха постучала ложкой о край посудины, стряхивая капли варева, и положила ложку поверх горшка.

— О, ничего особенного в ней нет. Просто я нашла в лесу маленькую голодную пташку… Кстати, вы правы: в этом лесу очень мало птиц и животных. Вот я их и вышиваю да рисую, чтоб не скучно было. Ой, у меня же вино есть! — спохватилась она. — Сейчас принесу.

И вышла. Даника тут же принялась нервно мерить шагами комнату; Кристабель уселась поближе к огню, благодаря заложенному носу совершенно равнодушная к ароматам кипевшего над огнем варева. Джастин взяла маленького деревянного кабанчика и от нечего делать лениво его рассматривала. Флер едва держалась; она была бледна, как снег, и я не сводила с нее глаз, чтобы она не упала ненароком в очаг. Старуха, судя по ее ворчанию, никак не могла отыскать бокалы для вина.

— Как странно! — со вздохом пробормотала Джастин. — Эта свинка выглядит совсем как настоящая: каждая крошечная щетинка…

Флер добралась-таки до очага и уставилась в горшочек, где жирно булькало пахучее варево. Флер умоляюще глянула в ту сторону, куда ушла старуха; есть нам по-прежнему ничего не предложили, кроме обещаний. И вдруг я увидела в руках Флер ложку. Сперва я решила, что она просто хочет помешать в горшке, но потом услышала, как она пробормотала:

— Какая странная птичка — грибы ест… — И прибавила: — А вот это очень похоже на… — Джастин так резко стукнула деревянным кабанчиком об пол, что я подскочила от неожиданности, но Флер, поднеся ложку к губам, счастливо улыбнулась и сообщила: — На молодого барашка! — Она пригубила варево и в тот же миг исчезла; а на том месте, где она только что стояла, бился о ставни насмерть перепуганный жаворонок, жалобным писком моливший выпустить его на волю.

И тут откуда ни возьмись появилась старуха.

— Моя птичка! — вскричала она. — Моя красавица!

Я вскочила с мечом наперевес, так и не успев закрыть разинутый от изумления рот, и угрожающе взмахнула мечом. Но старая ведьма и не думала вступать со мной в поединок: оборотившись ястребом, она схватила жаворонка, дверь сама собой распахнулась перед нею, и обе птицы исчезли в ночи.

Мы выбежали на крыльцо, ошеломленные и испуганные, и дверь тут же захлопнулась за нами, точно чья-то пасть. Тьма окружала нас со всех сторон. Пламя в очаге разделилось на два языка, и темные окна домика смотрели на нас, словно два страшноватых горящих глаза. Но свет этих окон ничуть не рассеивал кромешную тьму, и нам не удалось ничего рассмотреть.

— Ах ты, проклятая старая паучиха с паутиной вместо волос! — в гневе воскликнула Даника. — Ах ты, ведьма вонючая!

Я услышала, как она злобно пнула ствол дерева, застонала от боли и выругалась. Кто-то наносил тяжелые методичные удары по окнам и двери. Кристабель начала осаду, догадалась я. Но ни окна, ни дверь не поддавались. И Кристабель застонала от отчаяния.

Почувствовав чье-то прикосновение, я угрожающе подняла меч, но Джастин быстро шепнула: «Это я» — и положила руку мне на плечо. Только тут я почувствовала, что вся дрожу.

— Ну, и что же нам теперь делать? — сдавленным голосом спросила я.

Это стоило мне огромного труда; мне хотелось одного — действовать. Но в этой непроглядной тьме мы были точно слепые щенки, беспомощно копошащиеся на земле.

— По-моему, она их не убивает, — сказала Джастин, — а меняет их обличье. Да встряхнись же и послушай меня! Она вскоре, конечно же, вернется домой вместе с Флер. А мы тем временем постараемся отыскать того, кто подскажет нам, как освободить Флер от заклятья. В этих диких волшебных краях непременно отыщется существо, которое это знает. Не все здесь такие жестокие!

— Нет. Мы будем ждать здесь, пока эта проклятая ведьма не вернется!

— Сомневаюсь, чтобы она вернулась, пока мы тут торчим. А если даже она и вернется и нам удастся как-нибудь ее уничтожить, то Флер, вполне возможно, так и останется, скажем, вышитой на занавеске.

— Мы останемся здесь!

— Послушай, Анна, — сказала она, и я топнула ногой, заставляя ее замолчать.

Душа моя разрывалась от желания ругаться, рыдать в голос, рвать в клочки эту чертову тьму, что липла к лицу, точно паутина, не давая видеть ничего вокруг…

— Бедная Флер, — шептала я, — она ведь всего лишь хотела чуть-чуть утолить свой голод… В общем, будь что будет с этим арфистом, а ее мы спасем в первую очередь! Вот только узнаем, каким способом.

— Да, она будет первой, — согласилась Джастин и задумчиво прибавила: — А ведь арфисту, похоже, удалось-таки от ведьмы уйти! Хотя от дракона он не ушел…

— Откуда же он мог узнать о ее чарах? — с горечью спросила я. — С помощью какого волшебства?

— Скорее, с помощью песен и легенд. Возможно, он уже слышал об этой ведьме и раньше?

Утром мы оказались разбросанными меж корней деревьев, словно павшие воины того войска, что безнадежно проиграло сражение. Но по крайней мере мы опять могли видеть!

Домик проклятой колдуньи неведомым образом исчез, и над тем местом, где он стоял, кружилось лишь два-три перышка огненного цвета.

Мы молча встали, чувствуя пустоту в душе и с тайной надеждой прислушиваясь, не раздастся ли вдруг знакомая утренняя болтовня Флер. Затем мы накормили лошадей, позавтракали совсем окаменевшим хлебом с капелькой меда и глотком бренди, оставили Флер дожидаться нас и поскакали дальше.

Чудовищный темный лес наконец немного поредел, затем сменился золотистой дубовой рощей, и мощные дубы тоже постепенно расступились, оставшись лишь по краям просторных лугов. Мы снова увидели небо над головой и высокие темные вершины гор вдалеке.

Вскоре мы миновали какую-то деревню — похожие на грибы домишки, лоскутное одеяло возделанных участков земли. Люди здесь не отличались ни особым дружелюбием, ни угрюмостью, ни любопытством. Мы нашли гостиницу, купили кое-какую провизию, а за деревней заметили дорогу, которая, как нам показалось, вела прямо к той горе.

Дорога была ухоженной и расчищенной, и нам сказали в деревне, что ее проложили еще до того, как гора превратилась в логово дракона. Нам также сказали, что здесь действительно проходил недавно какой-то арфист. Хотя он, похоже, произвел на жителей этой деревни крайне малое впечатление. Впрочем, они все же его запомнили, будучи людьми искушенными и практичными, да еще и живя, можно сказать, в тени дракона.

Этот арфист тоже спрашивал дорогу и еще задавал множество всяких вопросов насчет Черного Тремптора и здешних сказок про золотую волшебную арфу и тому подобную чепуху. Вот только уже много десятилетий, сказали жители деревни, никто не ходит по этой дороге, ибо ведет она прямо к дракону в пасть.

Но мы двинулись именно по ней. С каждым шагом гора становилась видна все более отчетливо; вскоре ее громада уже нависала прямо над нами, и деревья вокруг казались карликами. Мы все надеялись вот-вот услышать шелест драконовых крыльев, увидеть языки пламени, вырывающиеся из пасти дракона, но, похоже, Черный Тремптор днем предпочитал не летать.

Дождь прекратился, небо расчистилось. Тропа была окутана ароматом увядающих роз и дивными запахами старого леса, омытого дождем и согретого солнцем. Мы устроили привал у корней одного из этих огромных деревьев на краю просторной, поросшей травой поляны и видели, как взошла полная луна, все вокруг затопившая своим молочно-белым светом и явственно высветившая черное логово дракона на фоне звездного неба.

Если бы не трагическое исчезновение Флер, эта ночь могла бы показаться нам дивно прекрасной. И разговор наш неизменно начинался и кончался Флер. Мы говорили о ней — и о доме; мы говорили о ней — и о придворных сплетнях; мы говорили о ней — и об этом арфисте, а также о том, что же могло настолько увлечь его, что заставило покинуть Селендайн и угодить прямо дракону в когти.

И когда мы заговорили об арфисте, нам показалось, что его музыка окружает нас со всех сторон, падает прямо со звездного неба, а белый лунный свет в дубовом лесу становится золотистым.

— Ш-ш-ш! — Кристабель вдруг приложила палец к губам, и мы, уже сонные, примолкли и стали слушать.

Через несколько минут Даника зевнула.

— Это же просто звуки арфы! — Данике музыка была безразлична. А вот Флер восхищалась игрой этого арфиста настолько убедительно, что сама его игра, казалось, уже и не так важна. — Кто-то в лесу играет на арфе и ничего больше.

— Играет и поет! — сказала Кристабель.

И я изумленно вскинула брови, чувствуя, что этой мирной, дивно пахнущей ночью с нами может случиться все что угодно.

— Уж не наш ли это Кестраль там поет?

— Ну да! Залез на ветку дерева и распевает себе на весь лес! — предположила Даника.

Кристабель резко села; прямая спина ее была напряжена.

— Помолчи-ка! — довольно резко сказала она Данике.

Джастин, которая, лежа на животе, меланхолично подбрасывала веточки в костер, удивленно на нее посмотрела. Мы с Даникой только рассмеялись в ответ на гневную вспышку Кристабель.

— Сердца у вас нет! — возмутилась Кристабель и яростно высморкалась. — Вокруг такая красота, а вы только и знаете, что языком болтать!

— Ну, не сердись, — примирительным тоном сказала Джастин. — Мы тоже помолчим и послушаем.

Однако луна отчего-то никак не давала нам с Даникой сидеть спокойно. И мы возбужденным шепотом продолжали рассказывать друг другу всякие старинные истории о любви, а Кристабель, сердито на нас поглядывая, все сильнее напрягала слух, все более сосредоточенно вслушивалась в звуки неведомой арфы, доносившиеся из леса. Джастин внимательно и с любопытством наблюдала за ней. Странно, но до чего тронула эта музыка нашу Кристабель! А может, решила я, ей просто нездоровится: простыла под холодным дождем?

И тут какой-то всадник выехал из леса на залитую лунным светом опушку. Светлые волосы его, точно лунный свет, рассыпались по широким плечам, с которых ниспадал золототканый плащ, почти полностью укрывавший спину коня. Только вот корона, возвышавшаяся над его скрытым в тени лицом, выглядела несколько странно: нечто вроде золотого венка из неровных колючих веток, очень похожих на оленьи рога. Оружия при нем не было, и он играл на арфе.

— Это не наш арфист! — тут же заявила Даника. — Если только он, конечно, не поседел в обществе дракона.

— Он, безусловно, чей-то король, — сказала я. — Но не наш.

Мне достаточно было всего лишь мгновение послушать его игру, чтобы понять, что эти звуки способны заставить расступиться воды, заставить заговорить птиц и зверей… Я затаила дыхание; на глазах у меня вскипели слезы. Потом Даника что-то сказала, и я рассмеялась.

Кристабель встала. Лицо ее в лунном свете показалось мне совершенно незнакомым. Она сняла башмаки, расплела косы, и ее золотистые волосы свободно рассыпались по спине, а мы с Даникой только смотрели на нее и смеялись, время от времени равнодушно поглядывая в сторону лесного арфиста, который как будто чего-то ждал.

— Вы обе безнадежные невежды, — сказала Кристабель и чихнула. — А вот я намерена поговорить с ним и пригласить его немного посидеть с нами вместе.

— Ну так ступай, — сказала Даника, жуя травинку. — Может, мы его и домой с собой возьмем. А что? И отдадим Селендайн вместо ее арфиста.

Я так и покатилась со смеху. Когда я наконец перестала смеяться и вытерла выступившие на глазах слезы, то увидела, что Кристабель босиком идет по траве прямо к этому арфисту.

Джастин вскочила. Мне показалось, будто какая-то тревожная мысль легким ветерком коснулась моих затуманенных мозгов. Я тоже вскочила и встала рядом с Джастин, все еще не в силах согнать с губ улыбку, но твердо намереваясь удержать ее, если она сделает хоть шаг из круга, очерченного светом нашего костра. Джастин не сводила глаз с Кристабель. А Даника, мечтательно улыбаясь, продолжала смотреть в костер. Кристабель остановилась перед арфистом. Он потянулся к ней, на мгновение оторвав руку от струн.

И во внезапно наступившей тишине Джастин отчаянно крикнула:

— Кристабель!

Прелестный лунный свет разом померк. Облако, точно драконово крыло, смахнуло с неба луну, и черная ночь плеснулась навстречу Кристабель. Я еще успела заметить, как она взяла этого короля-арфиста за руку, вскочила позади него на коня, обняла его за плечи, и ее чудные золотисто-рыжие волосы в последний раз взметнулись на ветру.

А потом наша веснушчатая, флегматичная, храбрая и вечно чихающая Кристабель исчезла во тьме вместе с неведомым музыкантом. Они ускакали куда-то по той светлой тропе, что поблескивала меж скал, — должно быть, в мир, лежащий за пределами ночи.

Мы искали ее до рассвета.

Наконец взошло солнце. Мы смотрели друг на друга в страшном смятении, не в силах выговорить ни слова. Кристабель словно проглотил один из этих огромных дубов; она исчезла, растворившись в песне неведомого арфиста…

— Можно сходить в деревню и позвать на помощь… — устало сказала Даника.

— Вряд ли у деревенских глаза лучше наших, — сказала я.

— Между прочим, арфист нашей королевы и здесь прошел без малейшего ущерба для себя, — задумчиво проговорила Джастин. — Возможно, ему было кое-что известно и об этой стране лесного короля.

— Надеюсь, он стоит таких потерь! — сердито буркнула Даника.

— Таких потерь не стоит ни один мужчина на свете, — просто ответила ей Джастин. — Однако даже потери наши будут напрасны, если Черный Тремптор убьет арфиста прежде, чем мы его найдем. Возможно, Кестраль сумеет хотя бы вывести нас потом за пределы этого северного края.

— Я ни за что не покину Флер и Кристабель! — громко воскликнула я. — Ни за что! Ты можешь потом сама отвести чертова арфиста к Селендайн. А я останусь здесь и буду искать их, пока не найду.

Джастин посмотрела на меня; глаза ее были красны после бессонной ночи, но видела-то она по-прежнему прекрасно. Особенно ту кашу, которую мы сами же и заварили.

— Мы никогда не расстанемся с тобой, Анна, — сказала она. — Если Кестраль не сможет помочь нам, то пусть сам ищет путь назад. А что, если сможет? Ведь тогда придется пока что оставить Кристабель здесь и сперва попытаться спасти его.

— Хорошо, тогда давайте сделаем это поскорее! — отрывисто бросила я, стараясь не смотреть на тот дуб.

Легкий ветерок пробежал по его золотистой листве, точно беззвучный смешок.

Путь наш был еще очень долог и труден. Дорога снова шла лесом; мы то поднимались, то спускались по склонам невысоких холмов и в итоге оказались у мощного темного отрога огромной горы.

Мы стали подниматься по его могучему гребню к логову дракона. Казалось, все движется у нас перед глазами: расступаются каменные утесы-колонны, открывая невидимые проходы; трескаются и тают, точно медовые соты, гранитные стены… Мы словно вступали в некий дворец ветров, открытый на все четыре стороны и все же каждым своим коридором ведущий в глубь горы, во тьму, в потайную обитель дракона.

— Туда? — спросила Даника, указывая куда-то в темные глубины. В голосе ее не было страха, только свойственное ей нетерпение: Даника всегда предпочитала поскорее покончить с любым заданием. — Мы что же, сперва постучимся или просто войдем?

И тут ветер прямо-таки взревел, налетев на нас с еще большей силой и пригибая к земле деревья. Я слышала, как камни стонут и поют под его напором, словно струны арфы; я слышала голос дракона. Мы повернули коней, почти лежа в седлах, пока ветер свирепствовал над нами.

Когда его дикий порыв немного стих, Даника снова спросила, но уже шепотом:

— Мы все вместе пойдем туда?

— Да, — сказала я и быстро поправилась: — Нет! Я пойду первая.

— Не сходи с ума, Анна! — рассердилась Даника. — Если мы будем держаться вместе, то по крайней мере каждая из нас будет на виду у остальных.

— Ага, и даже дракон сразу поймет, что мы полные дуры! — мрачно заметила я. — Он тут же нас сцапает, как и этого арфиста, и мы вместе с ним будем ждать, пока рыцари Селендайн придут нам на помощь. — Я повернулась к Джастин: — Слушай, а ты не знаешь случайно какого-нибудь секрета, какой-нибудь загадки, чтобы оттянуть время и постараться уцелеть, даже попав дракону в пасть?

Джастин беспомощно покачала головой:

— Все от самого дракона зависит… Я об этом Черном Тремпторе ничего не знаю. Вот только вряд ли он стал бы держать при себе арфиста ради его замечательной игры на арфе…

— Ну хорошо, — сказала я. — Тогда пойдут двое. А одна будет ждать здесь.

Мои подруги спорить не стали. Аргументов у них, похоже, больше не осталось, разве что в душе всем им хотелось, чтобы в логово к дракону не ходил никто. Мы подбросили три монетки: выпало два павлина и одна Селендайн.

Джастин, которой выпал королевский профиль и которая теперь обязана была остаться, отнюдь не выглядела счастливой, однако спорить с монетками не решилась. Мы с Даникой оставили ее и лошадей за густым зеленым щитом из колючего кустарника, откуда ей было отлично нас видно, и стали очень осторожно карабкаться по голому склону, стараясь не ронять из-под ног камни. Да и самим соскользнуть вниз ничего не стоило.

Даника, упорно глядевшая только перед собой, вдруг замерла и выковыряла что-то из земли.

— Посмотри-ка, — еле слышно выдохнула она.

Я ожидала увидеть порванную струну от арфы или пуговицу из слоновой кости с профилем Селендайн, но это оказался изумруд величиной с ноготь моего большого пальца, аккуратно ограненный «розочкой».

Некоторое время я молча смотрела на него, потом сказала:

— Это камень дракона. Не забывай, мы пришли сюда за арфистом!

— Но Анна… А вот и еще один! — И Даника вытащила из-под осколка скалы еще один сверкающий камень. — Топаз. Ой, там еще и сапфир!..

— Даника! — взмолилась я. — Можешь хоть всю гору домой унести, когда дракона убьешь.

— Иду, иду, — беззвучно прошептала она, однако, стоя на четвереньках, вдруг поползла по склону вбок, точно краб, охотясь за очередным самоцветом. — Ну, еще только один, Анна! Они такие красивые! И лежат здесь просто так, точно застывшие капли дождя… И любой их взять может!

— Даника! Они точно так же будут лежать здесь, когда мы будем спускаться!

— Иду-иду-иду!

Я отвернулась: мне была отвратительна ее внезапная сорочья жадность.

— Я полезла вверх, Даника!

— Минуточку! Не ходи одна! Ах, Анна, это же настоящий бриллиант! Я никогда не видела бриллиантов такой чистой воды и такой изумительной огранки!

Скрепя сердце я позволила ей еще несколько секунд понаслаждаться блеском камней. Это было такое долгое путешествие. На нашу долю выпало столько невзгод, и я оказалась не в силах отказать Данике в столь неожиданном маленьком удовольствии. А она ползала на коленях по склону от одного самоцвета к другому, и они сверкали, как капли воды в солнечных лучах.

— Иду-иду, — заверяла она меня, повернувшись ко мне спиной. — Иду-иду.

А потом вдруг один из валунов поднялся с земли, как живой, и из-под него высунулось нечто комковатое, покрытое щупальцами и похожее на уродливый корень дерева.

Тварь что-то злобно прошипела, схватила Данику за руку и за прядь густых медового цвета волос и мгновенно утащила в свою нору. Валун тут же с грохотом снова упал на землю, земля вокруг шевельнулась, крепко его сжала, и теперь он выглядел так, словно никогда и не трогался с места.

Ошеломленная, я долго не могла отвести глаз от этого камня. Не помню, как я доползла до проклятого валуна, помню только, как стучала по нему кулаками и рукоятью меча, как что-то яростно кричала и чего-то требовала. Но тут обломки у меня под ногами вдруг поднялись единой сухой и гремящей волной и отшвырнули меня, больно раня своими острыми краями, — вниз, назад, к опушке леса…

Джастин бросилась ко мне. Я была вся в крови, но боли почти не чувствовала. Я выкрикивала проклятья, плакала и долгое время никак не могла успокоиться и что-то объяснить.

— Боже мой, какая глупость! Она купилась на самый что ни на есть жалкий трюк! Ловушка для обезьян, только вместо риса драгоценные камни! Возможно, и не настоящие… А Даника словно с ума сошла — позволила увлечь себя в западню и исчезла в недрах этой горы из-за какой-то горсти угольков, а может, и вовсе драконьего дерьма…

— Ее нельзя было так просто поймать в ловушку, — твердо сказала Джастин. Но лицо у нее было цвета воска. — Ты видела, кто ее схватил?

— Да, но не поняла… Нечто совершенно отвратительное, все перекрученное… Может, какой-то демон или горный тролль… Ох, Джастин! Она ведь теперь там, внизу, одна, в кромешной темноте, полной шепота неведомых существ… Я просто поверить не могу, что мы оказались так глупы!

— Анна, успокойся, мы ее найдем!

— Да не могу я успокоиться! — Я схватила ее за плечи и сильно тряхнула. — Только уж ты-то не исчезай, а? Не оставляй меня одну, не заставляй и тебя искать…

— Я никогда тебя не оставлю, обещаю тебе это. — Она пригладила мне волосы обеими руками, убрала их с лица. — Послушай, Анна, послушай же меня: мы ее непременно найдем. Мы найдем и Кристабель, и Флер, и мы не оставим эти края, пока…

— Но как мы найдем ее? — выкрикнула я. — Как, Джастин? Над ней ведь сплошная скала!

— Есть разные способы… Что-нибудь да придумаем. Земля любит загадывать нам загадки, но у каждой загадки всегда есть отгадка. Флер обязательно снова превратится из птички в женщину, и мы непременно отыщем ту тропу, по которой Кристабель сможет уйти из страны лесного короля. И мы спасем Данику из лап горных бесов. Есть множество всяких решений для этих задач, нужно лишь отыскать верное…

— Но как же мы его отыщем? — снова вскричала я. Мне казалось, что чем дальше мы заходим в драконовы владения, тем глубже увязаем в различных бедах. — Да стоит нам повернуться, и одна из нас исчезает! Теперь, наверно, твоя очередь…

— Я не исчезну! Я тебе обещаю…

— Или моя…

— Я знаю кое-какие загадки, — послышался рядом чей-то голос. — Может быть, я смогу вам помочь?

Мы отпрянули друг от друга, потрясенные так, словно рядом с нами заговорило дерево; хотя, возможно, в этой немыслимой стране деревья и умеют говорить.

Но то была женщина. В черном плаще с серебряной каймой. Из-под капюшона плаща были видны ее светлые волосы; прекрасные синие глаза цвета темного ириса смотрели мрачновато-спокойно.

В руке светловолосая женщина держала странный посох, похожий на черную кривоватую ветку. В черную древесину посоха был инкрустирован самоцвет того же цвета темного ириса, что и ее глаза. Голос ее звучал тихо; она, похоже, была ничуть не удивлена нашим появлением. Возможно, обитателей этих мест ничем удивить было нельзя. Поскольку мы молчали, она заговорила снова:

— Меня зовут Айрекрос. Вы подвергаетесь огромной опасности, ибо находитесь теперь в непосредственной близости от страшного дракона. Вы должны понимать это.

— Мы явились сюда, чтобы спасти одного арфиста, — с горечью промолвила я. — Нас было пятеро, когда мы пересекли границу этих земель.

— Ах вот как!

— Знаешь ли ты этого дракона, госпожа моя?

Она ответила не сразу. Джастин со мною рядом и вовсе как-то странно застыла. Черный кривой посох, похоже, шевельнулся сам собой, а камень, вделанный в него, и вовсе, точно живой, смотрел то туда, то сюда.

Наконец женщина по имени Айрекрос промолвила:

— Вы можете спрашивать меня о чем угодно.

— Но я же только что спросила! — растерянно пробормотала я, и тут Джастин крепко сжала мое плечо.

Я посмотрела на нее: лицо ее было очень бледно, глаза горели странным ярким светом, который был хорошо мне знаком, — значит, она почуяла нечто неуловимое и теперь пытается понять, что же это такое. В такие моменты Джастин становилась совершенно невозможной.

— Айрекрос, — тихо сказала она, — мое имя Нитсажд.

Женщина улыбнулась.

— Что ты делаешь? — прошипела я сквозь зубы.

— Это такая игра, — едва слышно выдохнула Джастин. — Вопрос — ответ. Она расскажет нам все, что нужно.

— Но почему это обязательно должно быть игрой? — запротестовала я.

Джастин и та женщина не сводили друг с друга глаз, немыслимые соперницы, готовые начать изысканную и опасную схватку умов. Они, казалось, были уже полностью поглощены друг другом, сгорали от любопытства и нетерпения, ничего не видели и не слышали вокруг…

— Джастин! — громко окликнула я подругу.

— Тебе ведь хочется получить обратно этого арфиста, да? — проговорила незнакомка.

Я с трудом повторила ее имя вслух и закрыла глаза.

Джастин кивнула:

— Мы за этим сюда и пришли. А если я проиграю?

— Тогда я получу тебя, — просто ответила Айрекрос. — И ты станешь моей ученицей. — Она снова улыбнулась — совсем не зло и без всякой угрозы. — На семь лет.

Мне стало трудно дышать.

— Нет! — выкрикнула я, хотя едва могла говорить, и, стиснув руку Джастин, сильно ее встряхнула. — Джастин, Джастин, прошу тебя!

На какое-то мгновение мне удалось привлечь к себе если и не ее взгляд, то по крайней мере ее внимание.

— Все хорошо, Анна, — проговорила она очень тихо. — Мы получим этого арфиста, не вступая в бой, и спасем Флер, Кристабель и Данику.

— Джастин! — заорала я.

И все бесконечные утесы и выступы у нас над головой повторили ее имя; огромные птицы с широкими зубчатыми крыльями неторопливо вылетели из леса.

Но Джастин в отличие от птиц и скал меня так и не услышала.

— Ты гостья в здешних краях, — милостиво предложила ей Айрекрос, — и можешь спрашивать первой.

— Где та дорога, что ведет в страну лесного короля?

— Белый олень в дубовом лесу всегда следует тем путем, что ведет в страну короля арфистов, — отвечала Айрекрос, — и если ты пойдешь за ним, то будешь идти с утра и до ночи без отдыха и без оружия. Что такое «Песнь Дюкирка», и на каком инструменте она впервые была исполнена?

— «Песнь Дюкирка» — последнее творение убиенного поэта; она посвящена его возлюбленной и была исполнена перед окнами ее высокой башни на инструменте, сделанном, можно сказать, из перьев, когда все птицы в лесу, услыхав эту песнь, подхватили ее и превратили в плач об убитом поэте. — Джастин мгновенно ответила на этот вопрос, и я слегка перевела дух: она всю жизнь рассказывала нам подобные истории. — Как поймать в ловушку ведьму, что живет в лесу на границе этих земель, застав ее в истинном обличье, и как лишить ее силы?

— Ведьму, стерегущую границы этих земель, нужно посадить в железную клетку, а ее волшебный посох — это та ложка, которой она помешивает свое колдовское зелье. Что с огня начинается и огнем кончается, а меж огнями полосой черно-белой простирается?

— Ночь, — тут же ответила Джастин. Даже я знала эту загадку.

На лице женщины на мгновение возникла улыбка, похожая на тонкий светлый серпик месяца.

— Где проходит тропа, что ведет к корням этой горы, и чего обитатели горных недр боятся больше всего на свете? — спросила Джастин.

— Это огненная тропа, ибо огонь открывает проход среди их камней, а больше всего на свете они боятся света. Что всегда должно наступить, но прожить его нельзя, что имеет имя, но само как бы и не существует, что длиннее суток, но порой короче дня?

Джастин помедлила лишь мгновение.

— Завтрашний день, — сказала она и прибавила: — Зимой.

Женщина снова улыбнулась своей прелестной улыбкой, а я тихо вздохнула от облегчения.

— Что защитит нас от дракона? — спросила Джастин.

Некоторое время Айрекрос задумчиво на нее смотрела, словно отыскивая ответ на какой-то свой собственный, очень личный вопрос. Однако ответ ее был очень прост:

— Вежливость, — сказала она и тут же спросила: — Где спрятано истинное имя Черного Тремптора?

Джастин молчала. Я чувствовала, как трепещут ее душа и разум — точно обессилевшая птичка, тщетно ищущая в воздухе опору. Молчание затягивалось; по моему телу бродили ледяные пальцы озноба.

— Не знаю, — сказала наконец Джастин, и женщина ответила:

— Имя дракона скрыто внутри одной загадки.

Джастин, прочитав мои мысли, крепко стиснула мне запястье и еле слышно выдохнула:

— Только не вступай с ней в бой.

— Но это же не… — начала было я.

— Ответ правильный.

Женщина задумчиво сдвинула брови и спросила:

— Ты что-нибудь еще хочешь узнать? — Она легко коснулась своим посохом плеча Джастин, и при этом синеватый самоцвет, обращенный к бледному лицу моей подруги, вдруг вспыхнул ярким аметистовым светом, точно признавая ее. — Имя мне — Колдовство, — сказала Айрекрос, — и то же имя носит путь, которым я следую. И ты будешь идти со мною по этому пути целых семь лет. А потом, возможно, и сама захочешь не уйти, а остаться.

— Скажи мне, — взмолилась я, — как ее спасти! Ведь все остальное ты мне уже сказала.

Айрекрос покачала головой и улыбнулась своей мимолетной «лунной» улыбкой. А Джастин наконец посмотрела прямо на меня, и в ее глазах я прочла ответ на свой вопрос.

Я стояла, онемев от горя, и сквозь слезы смотрела, как она от меня уходит. Ни молить, ни проклинать я не могла — то была игра внутри другой игры, и я проиграла в ней; только я одна.

Джастин еще раз оглянулась на меня, но меня по-настоящему она уже не видела; теперь она видела только тот путь, к которому стремилась всю жизнь.

И тогда я наконец повернулась к ней спиной и двинулась дальше, навстречу дракону.

Только теперь я осталась совершенно одна. Никакие сокровища не привлекали мой взор, ничей голос не нашептывал мне мое имя. Даже дракон не желал здороваться со мною. Бродя среди отвесных скал и провалов, по залам и коридорам с каменными стенами, я слышала лишь, как стонет ветер меж обнажившимися костями горы.

Я заходила все глубже в это царство камня. На стенах бесконечных коридоров сверкали яркие мазки, точно на крыльях прекрасных бабочек: то были выделения драконьего тела, а также отдельные чешуйки, содранные с его боков грубым камнем. Некоторые чешуйки отливали сине-зелено-черным, другие сверкали, как пламя.

Однажды я нашла кусочек драконьего когтя, твердого, как рог; сам коготь был явно длиннее целой моей руки.

Иногда в коридорах отчетливо пахло серой, а иногда — дымом, но чаще всего сквозняк, рыскавший в залах и переходах, приносил запах горячего камня.

Наконец я услышала звуки арфы.

И увидела арфиста. Он сидел, по колено утопая в золоте и драгоценных камнях, в какой-то темной яме и устало перебирал струны арфы одной рукой. Вторая его рука в золотых кандалах была прикована золотой цепью к золотому штырю, вбитому в стену ямы.

Увидев меня, арфист от изумления широко раскрыл глаза, но не произнес ни слова. Он действительно оказался стройным золотоволосым красавцем, но, сидя в яме на цепи, явно давно не мылся и не расчесывал своих золотых кудрей; пахло от него, надо сказать, отвратительно.

Но даже и теперь мне было совершенно ясно, почему Селендайн так хотела его вернуть.

— Кто ты? — еле слышно выдохнул он, когда я, разгребая сокровища, подобралась к нему поближе.

— Анна, кузина Селендайн. Между прочим, она почти весь свой двор отправила тебя выручать.

— Многовато же времени вам потребовалось, чтобы меня отыскать! — проворчал он и, спохватившись, прибавил: — Надеюсь, ты не могла забраться так далеко одна?

— Ты же забрался! — сердито ответила я, изучая цепь, которой он был прикован. Даже Флер в одну минуту выдрала бы ее из стены! — Послушай, ведь золото — такой мягкий металл! Так почему же ты…

— Я пытался, — сказал он и показал мне в кровь изодранные руки. — Но все дело в драконовой магии. — Он испуганно вырвал цепь у меня из рук. — Можешь не стараться. Ключ вон там, у той стены. — Он растерянно посмотрел за мое плечо, надеясь, видимо, разглядеть там моих спутников. — Так ты действительно одна?! — воскликнул он потрясенно. — И Селендайн не послала никого из своих рыцарей сразиться с этим чудовищем?

— Она им не доверяла — боялась, что они забудут, кого именно должны убить, — сухо пояснила я.

Арфист промолчал. Я потащилась к противоположной стене и долго рылась среди золотых застежек, кубков и ожерелий в поисках ключа. Потом все-таки решила кое-что ему пояснить.

— Видишь ли, мы прибыли из Карнелейна впятером. Но пока мы искали здесь твой след, я потеряла четырех своих спутниц.

— Потеряла? — На мгновение мне показалось, что я слышу в его голосе сочувствие, а не только бесконечную жалость к самому себе. — Они погибли?

— Думаю, нет.

— Тогда что значит «потеряла»?

— Ну, одна просто взяла и исчезла в домике у той ведьмы, что живет в чаще леса.

— Так это была ведьма? — удивился он. — Я ей сыграл, как и полагается, но она даже не предложила мне поесть, хотя я умирал от голода. В доме сильно пахло едой, но она сказала, что кушанье сильно подгорело и никуда не годится.

— А вторая моя спутница, — сказала я, бесцельно перебирая монеты и удивляясь странному вкусу ведьмы, — ушла вместе с лесным королем-музыкантом.

— Вы его видели? — задохнулся он. — Я играл всю ночь, надеясь, что он придет. Я мечтал услышать его знаменитую игру на арфе, но он так и не откликнулся… Ни одной ноты в ответ не сыграл!

— Может быть, ты сам ни разу как следует не прислушался? Ведь ты говоришь, что играл не умолкая всю ночь, — предположила я. Отчаяние охватывало меня все сильнее: ведь этот глупец ломился через волшебную страну, точно слепой! — А третью мою подругу утащила под землю какая-то тварь, живущая в недрах горы.

— Утащила тварь?

— А последнюю, — не слушая его, с трудом продолжала я, — увела колдунья с кривым черным посохом, в который вделан большой драгоценный камень. Они играли в загадки и отгадки, и в этой игре победителю должен был достаться ты. Но моя подруга проиграла.

Он дернулся, цепь и монеты вокруг зазвенели.

— Она только подсказала мне, где найти то, что я ищу! Но ни словом не предупредила о подстерегавших меня опасностях. А ведь могла бы и помочь! Но она не сказала даже, что сама колдунья.

— А имя свое она тебе назвала?

— Не помню… Да и какая разница? Лучше поскорее ключ ищи, пока дракон тебя не почуял. Да уж, куда лучше было бы, если б твоя подруга не проиграла игру в загадки!

Я перестала искать ключ и внимательно на него посмотрела.

— Действительно, — сказала я, помолчав. — А уж для всех нас куда лучше было бы, если б ты никогда не совал сюда свой нос! Ну с какой стати тебя понесло прямо к дракону в пасть?

— Я пришел вот за этим.

И он указал мне на костяную арфу.

Ее струны блестели и переливались теми же ускользающими, мерцающими яркими красками, какими испятнаны были стены в туннелях. Рядом с арфой лежал небольшой золотой ключ. Я обладаю самыми заурядными музыкальными способностями, однако стоило мне увидеть мерцающие струны костяной арфы, и меня охватило страстное желание узнать, что за дивные звуки способен издавать этот инструмент, и я, лишь мгновение помедлив, прежде чем схватить ключ, легко коснулась одной волшебной струны.

И чуть не оглохла: казалось, запела и загудела сама гора!

— Нет! Не смей! — крикнул арфист, вскакивая на ноги; золото полетело от него во все стороны, точно брызги прибоя. И тут же остатки воздуха с хлюпаньем устремились из пещеры: вход в нее закрыло чье-то огромное крыло. — Ты — дура безмозглая! Как, по-твоему, поймали и меня самого? Кинь мне скорее ключ! Скорее!

Я не спешила. И нарочно подкинула ключ на ладони, дразня этого грубияна. Но тем не менее именно его я обещала отыскать и доставить в королевский дворец. И я отлично понимала, что, оказавшись вновь в руках Селендайн, отмытый и сытый, он вновь обретет былое очарование.

Я бросила ему ключ. Ключ упал, немного не долетев до его протянутой руки.

— Дура! — рявкнул он. — Такая же неуклюжая корова, как твоя драгоценная Селендайн!

Я прямо-таки остолбенела, а он словно ничего и не понял. Он вовсю тянулся к ключу, надеясь до него добраться. И тогда я резко повернулась к арфе и всеми пальцами с маху пробежала по струнам.

То огромное, что устремилось по каменным переходам к нам, испускало дым и пламень, оставляя позади грохочущие осколки камней. Арфист застонал и в ужасе закрыл лицо руками. Когда дым рассеялся, я увидела огромные глаза, которые, точно огненные луны, смотрели на меня откуда-то из-под высокого свода пещеры. Чудовищный коготь длиной с мою ногу нетерпеливо стукнул по полу в дюйме от моей ступни.

Прежде всего соблюдай правила вежливости, лихорадочно соображала я. Да, эта колдунья так и сказала: вежливость. Хотя, конечно, соблюдать правила вежливости в таких обстоятельствах было все равно что предлагать солнцу запросто поболтать. Но не успела я открыть рот, как арфист крикнул:

— Это она играла! Она тоже пришла сюда за арфой, хотя я пытался остановить ее…

На меня пахнуло нестерпимым жаром; я чувствовала, как золотая цепочка у меня на шее раскалилась и жжет кожу огнем. И я сказала, чувствуя, что при вдохе опалила себе все внутренности:

— Прошу прощения, господин мой, за то, что вторглась сюда непрошеной и этим оскорбила тебя. Но я пришла не по своей воле, а по просьбе моей королевы, которая мечтает получить назад своего арфиста. По-моему, ты, господин мой, не слишком интересуешься игрой на арфе? Так что, если позволишь, я с удовольствием заберу из твоего дворца того, кто, должно быть, весьма тебя раздражает. — Я умолкла. Огромные глаза немного приблизились ко мне. И тут я, вспомнив, что подобные вещи здесь считаются весьма важными, прибавила поспешно: — Мое имя — Анна.

— Анна, — шепнул кто-то в облаке дыма.

Я слышала, как дергается, звеня цепью, королевский арфист. Чудовищный коготь слегка отодвинулся от моей ступни, и ко мне склонилась огромная плоская голова ящера. Яркая чешуя дракона в густом дыму казалась закопченной; меж страшных зубов мелькали крошечные огненные искорки.

— А как его имя? — спросил дракон.

— Кестраль, — торопливо ответил арфист. — Меня зовут Кестраль Хант.

— Ты права, — вздохнул дракон, обдав меня жаром. — Он меня раздражает. Ты уверена, что хочешь забрать его назад?

— Нет, — сказала я, и глаза мои наполнились слезами от удивления и облегчения, ибо я наконец нашла в этой опасной стране нечто такое, чего мне не нужно было бояться. — Мне он совершенно не нужен. Он чрезвычайно груб, неблагодарен и начисто лишен какой бы то ни было чувствительности. Но я полагаю, моей королеве нет нужды его слушать; она любит его за красивые волосы и умелые руки музыканта. Так что я лучше все-таки возьму его с собой. Мне очень жаль, что он тайком пробрался в твой дом, да еще и пытался тебя обокрасть!

— Эта арфа сделана из кости дракона и его сухожилий, — сказал дракон. — Именно поэтому я и не люблю арфистов. Они совершают такие отвратительные поступки, а потом поют, какие они умные и талантливые! И этот тоже наверняка стал бы петь!

Дракон зевнул, и сквозь стиснутые челюсти вырвался язык пламени, расплавив золото, о которое арфист опирался рукой.

Несчастный рванулся, прижался к стене и торопливо забормотал:

— Прости меня! Я прошу у тебя прощенья! От всего сердца!

Окутанный клубами дыма дракон криво усмехнулся, фыркнул, снова обдав меня жаром, и промолвил задумчиво:

— А может быть, мне стоит оставить тебя здесь и попробовать сделать арфу из твоих костей.

— Она будет чудовищно врать, — тут же заявила я. — Не угодно ли тебе, господин мой, чтобы я исполнила какое-нибудь твое поручение в обмен на свободу этого арфиста?

Один драконий глаз, круглый, как луна, спустился совсем близко к моему лицу, поглощая пляшущие цветные блики.

— Назови мне мое имя, — прошептал дракон. Я молчала, медленно осознавая, что это не требование, а мольба. — Одна женщина давным-давно отняла у меня мое имя во время игры в загадки. И я столько лет все пытаюсь его вспомнить, но не могу.

— Айрекрос? — выдохнула я.

И дракон тоже выдохнул, при этом чуть не спалив мне дотла волосы:

— Так ты ее знаешь?!

— Она и у меня кое-что отняла! Она отняла у меня самого дорогого моего друга! А о тебе она сказала: имя дракона спрятано внутри загадки.

— Где она сейчас?

— Ходит волшебными тропами твоей страны.

Страшные когти, царапнув по камням, вдруг улеглись, успокоились, гладкие и черные, как крылья жука-скарабея.

— Когда-то и я немного разбирался в колдовстве. Во всяком случае достаточно, чтобы принимать человеческое обличье. Ты поможешь мне отыскать мое имя?

— А ты поможешь мне отыскать моих подруг? — Я умоляюще посмотрела на него. — Я потеряла четырых в поисках этого проклятущего арфиста! Одна из них, правда, а возможно и две, могут и не захотеть уже принять мою помощь, но это я смогу узнать наверняка, только когда увижу их.

— Дай-ка подумать… — промолвил дракон.

Вокруг меня вдруг заклубился густой, белый, как зола, дым, пахнущий остро и кисло. Наглотавшись дыма, я закашлялась, из глаз сами собой потекли слезы, а когда глаза мои вновь обрели способность видеть, передо мной стоял золотоволосый арфист. И у него были глаза дракона!

Ахнув от изумления, я снова глотнула дыма и, яростно откашливаясь, слышала, как Кестраль у меня за спиной яростно дергает свою цепь и вопит что было сил:

— А как же я? Ведь ты была послана, чтобы меня спасти! Что же ты теперь скажешь Селендайн? Неужели так и объявишь, что нашла меня, а потом оставила гнить среди этого проклятого золота? — И тут на него глянуло его же собственное лицо, и он мгновенно умолк, продолжая лишь отчаянно дергаться на цепи. — Ты же не умеешь играть на арфе! Она сразу это поймет! И по твоим ужасным древним глазам догадается, что это не я!

— Скорее всего, — насмешливо заметила я, приведенная в восторг подобными глупыми опасениями, — ей это будет совершенно безразлично.

— Меня все равно найдут королевские рыцари! Ты сама говорила, что они мечтают меня убить! А впрочем, это ты убьешь меня… Даже хуже, чем убьешь!

— Те, кто хочет твоей смерти, скорее всего, последуют за нами, — устало сказала я. — За мной и за тем золотоволосым арфистом, что будет скакать бок о бок со мною. И, в конце концов, право освободить тебя принадлежит дракону, а не мне. Если он захочет даровать тебе свободу, тогда уж ты сам ищи дорогу назад, к Селендайн. В ином случае тебе придется дать обет молчания и открывать рот только для того, чтобы спеть.

И я повернулась к нему спиной.

Дракон, превратившийся в арфиста, взял свою костяную арфу и сказал хриплым, точно насквозь прокуренным голосом:

— Учти: я свои обещания выполняю всегда. Ключ к твоей свободе заключен в песне.

И мы оставили злополучного музыканта прикованным цепью к его музыке. Пусть поищет разгадку, пусть попытается услышать своими глухими ушами и фальшивой душой ту единственную мелодию, которую он вечно наигрывал Селендайн, но которой никогда сам не слышал, ибо лишь эта музыка души могла бы вернуть его назад.

А я, выбравшись наружу, к свету, сперва повела дракона к тому камню, который поглотил Данику, чтобы он дохнул на проклятый камень своим страшным огнем, а затем мы двинулись в обратный путь — на поиски Айрекрос.

Вайдесская торговая «сороконожка» входила на веслах в фьорд Лигра.

«Что-то в ней не то, — думал следивший за галерой Скэтваль Быстрый. — Что-то в ней неправильно, да, неправильно! Интересно, что бы это могло быть?»

Вождь халогов прикрыл глаза от слепящего утреннего солнца жесткой, почти ороговевшей ладонью, внимательно вглядываясь в морской простор.

Потом нехотя решил, что на мачте судна вьется не имперский флаг — золотые солнечные лучи на голубом фоне. Однако плещущийся сейчас на мачте торгового судна флажок он и раньше видел не раз и не раз вступал в схватку с теми, кто под этим знаменем выступал; слишком часто, пожалуй.

На этом флаге не были изображены двойные солнца вайдессов, надеявшихся, что это поможет их военным кораблям найти правильный путь (хотя халоги-то в подобном случае на месте двойных солнц нарисовали бы глаза!). Но вайдессы, живущие далеко на юге, конечно же, куда сильнее верили в могущество солнца, чем халоги. В здешних краях среди снега и льда темными голодными зимами солнце казалось людям чем-то вроде неясного, ускользающего воспоминания. И не впервые Скэтваль задумался: почему невероятно богатая Империя Вайдессос все же стремится поглотить и северные земли халогов вместе с их вечным холодом и голодом?

Однако эти мысли увели его в сторону от той цели, которую он себе наметил. Он снова стал вглядываться в очертания судна, поражаясь его странному виду: какое-то оно маленькое, хрупкое…

— Клянусь богами, — тихо промолвил он, — все дело в тенях!

Халоги, северные люди, которым приходится жить в согласии с дикой морской стихией и свирепыми штормами, всегда обшивают свои суда внакрой, то есть каждая дощечка как бы накрывает ту, что под ней, и в обе для прочности забивают крепкие колышки. А на этом торговом судне обшивка была сделана вгладь, дощечки плотно примыкали краями одна к другой, и бока судна казались бесстыдно гладкими.

«Пожалуй, как и сами вайдессы», — подумал с легкой усмешкой Скэтваль.

Под его началом было немалое войско, способное заполнить полдюжины военных галер. Наглое торговое судно уже вошло в узкое горло залива, на берегах которого расположились четыре боевых отряда Скэтваля. Стоит подать знак — а факелы всегда под рукой, — и этот нахальный шкипер никогда больше не увидит своей жаркой родины. Скэтвалю достаточно обронить лишь словечко…

Словечка он так и не обронил. И по одной-единственной причине: на носу корабля красовался выкрашенный белой краской щит, укрепленный на древке копья, — вайдесский знак мира. Кроме того, торговое судно пришло без сопровождения. Если Скэтваль сейчас его потопит и перебьет команду, то потом не миновать волны мести. А Ставракиос, что сидит на имперском троне, в этом отношении очень похож на халогов.

Торговое судно остановилось примерно в двух сотнях шагов от конца фьорда. Одетые в набедренные повязки матросы (тут губы Скэтваля изогнулись в презрительной усмешке: он представил себе, как им тут будет «жарко» крутиться в такой одежонке еще по крайней мере целый месяц, вдали от привычного жаркого солнца!) спустили на серо-голубую воду лодку, куда по веревке с борта корабля соскользнули четверо мужчин. По тому, как неровно они гребли, Скэтвалю сразу стало ясно, что это не моряки. Он перестал улыбаться и в недоумении опустил уголки губ: кто же они в таком случае?

Когда эти четверо вышли из тени, отбрасываемой торговым судном, солнце так и засияло на их выбритых головах. Две-три минуты Скэтваль просто смотрел на них, а потом громко выругался — грубо, цветисто и зло. Значит, вайдессы прислали в страну халогов еще «порцию» своего жреческого угощенья? Неужто до сих пор им не ясно, что северным людям южный бог Фаос совершенно ни к чему? А может, их Фаос просто иногда требует кровавых жертвоприношений?

Скэтваль некоторое время обдумывал это последнее предположение, ибо в таком случае вайдесский бог становился отчасти похож на тех богов, которым поклонялся он сам. Но в конце концов он решил отказаться от подобных мыслей и даже сплюнул в сердцах.

Великие боги! Он же видел вайдессов во время священной службы! Они кормят своего истощенного бога гимнами, а не кровью!

Когда лодка со священнослужителями отплыла достаточно далеко, торговое судно легко развернулось на месте (надо сказать, весла в уключинах двигались мастерски!) и направилось к выходу из фьорда. Скэтваль опять нахмурился. Даже миролюбивые вайдессы не имели привычки оставлять своих священнослужителей на явную погибель без всякой поддержки.

А лодка, вместо того чтобы причалить к берегу, остановилась на расстоянии выстрела из лука, и одетые в синие рубахи священнослужители запели. Один встал, подняв лицо к небесам и глядя на солнце, и нарисовал на груди, чуть выше левого соска, круг. Скэтваль знал, что это жест глубочайшего почтения. Остальные жрецы, не прерывая пения, воздели к небесам руки. Стоящий жрец в синем балахоне снова изобразил у себя на груди круг, потом сделал какое-то быстрое движение руками, потом еще и еще…

И вдруг широкий мост, состоящий как бы из солнечного света, перекинулся от лодки к берегу! Вайдесские жрецы вскинули на плечи дорожные мешки и уверенно двинулись по этому мосту. Когда последний из них ступил на твердую землю, мост исчез. А лодка так и осталась качаться на волнах, всеми покинутая.

«Значит, — решил Скэтваль, — это колдуны!»

Подобное волшебство, способное до глубины души потрясти любого крестьянина, на него тоже произвело довольно сильное впечатление, но он постарался быстро взять себя в руки. Разумеется, он бы уделил этим чародеям куда большее внимание, если бы благодаря им и большое судно вошло в фьорд и высадило свою команду на берег. Халоги, кстати сказать, тоже любили похвастаться умением своих колдунов, хотя, надо признать, их искусство было более приземленным, а зачастую и более кровавым. И вряд ли они были способны на такую вот игру с солнечным светом. Нет, Скэтваль не желал ни восторгаться, ни очаровываться чужой магией! И у него не возникло никаких сомнений насчет того, зачем эти, в синих одеяниях, так поступили, а не просто подгребли на веслах к берегу.

— Похоже, они хотели всему народу похвастаться своим искусством, — пробормотал он. — Ну так они у меня еще подавятся своей похвальбой! Клянусь богами!

Придерживая рукоять меча, Скэтваль быстрым шагом стал спускаться на берег. А что, если он прямо сейчас возьмет да и положит этих, в синем? Может, Ставракиос именно этого и хотел — раздразнить его, заставить прикончить жрецов, чтобы Империя имела полное право всей мощью своего флота и войск обрушиться на халогов? Вайдессы всегда были любителями хитрых политических игр и отличались от других народов какой-то особой изворотливостью. Все-таки благоразумнее будет дождаться, когда вайдесские жрецы совершат какое-нибудь святотатство — а они его, конечно же, рано или поздно совершат! — и только тогда с полным на то основанием их прикончить.

Непрошеные гости, заметив, как вождь халогов, тяжело ступая, направляется к ним от Большого дома, все как один повернулись к нему.

«И впрямь как один, — подумал он. — Одинаковые, точно горошины в стручке!»

Но, еще не успев подойти к ним достаточно близко, он уже понимал, что это совсем не так, что одни из них, конечно же, будут постарше, другие — помоложе. Но все они были одинаково маленькими и хрупкими.

«Просто карлики какие-то», — подумал он с презрением.

Во всяком случае, трое из четверых. Даже их возраст было почти невозможно определить, разве что по большему или меньшему количеству седины на давно небритых щеках. А одинаковые одеяния и наголо выбритые блестящие черепа делали их удивительно похожими друг на друга.

Возможно, из-за того, что Скэтваль заранее убедил себя, что прибывшие будут совершенно одинаковыми с виду, ему потребовалось больше времени, чем обычно, чтобы все же удостовериться, что четвертый жрец явно нарушает это единообразие. Одет он был, правда, в такой же синий балахон, как и его спутники, и тоже сверкал чисто выбритой головой, но борода у него на щеках была не черной и не седой, а золотистой и, самое главное, спускалась почти до половины груди. У него были широкое, почти квадратное лицо, короткий нос и светлые глаза, умные, прикрытые тяжелыми веками. Взгляд у него, впрочем, был открытый, дружелюбный. Но глаза, глаза!.. Они были в точности того же цвета, что и морская вода в фьорде!

Твердая поступь Скэтваля замедлилась. Он даже за бороду себя дернул; борода у него была, конечно, куда более аккуратная, чем у этого светлоглазого жреца, но почти такая же светлая. Нет, такого он явно не ожидал!

«Интересно, как это проклятые вайдессы умудрились превратить халога в жреца бога Фаоса? Но еще интереснее, с какой тайной целью он сюда явился?»

Тропа, что шла по верхнему краю утеса, нависшего над морем, всегда служила запасным путем в замок. Край утеса постоянно осыпался, и теперь там осталась лишь тоненькая неровная тропинка, обрамленная ледяным кружевом замерзших водяных брызг, долетавших сюда со штормящего моря.

Уже перевалило за полдень, однако солнце так и не показалось; сердито насупленное серое небо сливалось со скалами, покрытыми глубокими трещинами. Путнице, что пробиралась по краю утеса, приходилось чуть ли не пополам сгибаться под порывами ледяного ветра. Она старалась втыкать свой дорожный посох поглубже в бесконечные трещины и щели под ногами, чтобы удержаться на ногах, когда ветер ударял с особой силой, ибо он легко мог сбросить ее с обрыва.

Вдруг путешественница остановилась, вглядываясь в нечто вроде высокого каменного столба или колонны, увенчанной изломанной капителью и указывающей в небеса. Это странное сооружение напоминало сломанный коготь. Женщина взмахнула своим посохом, и на вершине загадочной колонны или скалы заплясало голубоватое мерцающее пламя. Это продолжалось несколько мгновений, а потом вдруг яростный порыв ветра загасил голубоватый огонек — точно свечу задул.

Тропа наконец свернула в сторону. Спиной к морю идти стало легче, да и сама тропа здесь была шире, словно земля сумела сохранить здесь не только исхлестанные ветрами и волнами утесы, но и следы людей. Некоторое время путница шла по самому краю узкой горной долины, формой своей напоминавшей наконечник стрелы, острым концом направленный к морю. Ручей, деливший равнину пополам, тоже сбегал к морю, а там, где долина вдруг снова резко сужалась, высился замок — с башнями и узкими окнами-бойницами; рядом с ним виднелось второе такое же здание-близнец, и между ними был перекинут мост, под которым вольно несся бурный поток.

На фоне серых утесов каменные плиты, из которых были сложены стены обоих зданий, выделялись своей темной зеленью, будучи словно разрисованными мхами, которые успели за долгие-долгие годы покрыть стены замка почти целиком.

Путница остановилась у подножия крутой лестницы, спускавшейся к самой тропе, и внимательно огляделась. Никаких признаков жизни вокруг заметно не было. Щели окон смотрели на нее, словно черные слепые глазницы трупа. Окрестные поля так и не были распаханы, и теперь их покрывала густая и жесткая трава.

— М-да… — прошептала себе под нос женщина, словно пытаясь как-то оценить увиденное.

В ее памяти одна картина сменяла другую. Та земля, которую она видела сейчас перед собою, была хорошо знакома ей и при ином времени года, и в иные далекие дни. И в те дни здесь кипела жизнь во всем великом множестве своих проявлений.

Путница собрала в горсть плащ у горла, поплотнее закуталась в него и стала высматривать наиболее безопасный путь вверх по разрушенным ступеням лестницы. Тучи наконец разразились дождем, который собирался пойти еще с утра. Сердитая холодная морось, сыпавшаяся с небес, быстро покрыла узкие ступени опасной скользкой пленкой.

Однако женщина упорно поднималась по ним, пока не достигла некогда широкого и удобного подъездного пути к воротам замка. Несмотря на дождь, она опять остановилась и довольно долго стояла, внимательно разглядывая здание и держа свой посох чуть навесу над мощеной дорогой. Задумчиво покачивая посохом, она уверяла себя: нет, она правильно сделала, что поспешила сюда. Однако же остерегаться, безусловно, следовало. Осторожность порой может спасти жизнь не хуже, чем стальная кольчуга.

Как много времени прошло… В памяти так и мелькали, сменяя друг друга, разные времена года, и она не в силах была уцепиться ни за одно из воспоминаний…

Когда-то эта дорога, вымощенная на славу, содержалась отлично, но теперь края ее покрылись трещинами и осыпались, сквозь камни проросли мощные сорняки и даже небольшие кустики с лишенными листьев ветками. Растительность была жалкой, по-зимнему серой.

Дорога вела прямо к украшенным аркой воротам над ближним концом моста, соединявшего обе части замка. Внизу сердито бормотал поток, но птиц слышно не было. А ведь когда-то в этих утесах гнездилось множество птиц! Теперь и это в прошлом… Теперь здесь не слышно ни звука, лишь журчит река, да порой доносится с гор раскат далекого грома…

Путница взошла на мост, по-прежнему держа посох на весу и не касаясь им плит, по которым ступала. Конец посоха она чуть выставила вперед, словно слепая, нащупывающая дорогу. Если хоть малая часть того, о чем она подозревает, окажется правдой, то придется как-то защищаться.

Теперь ворота, ведущие во двор большего из двух строений, казались ей разверстой пастью. Внезапно посох резко качнулся вперед и застыл примерно на уровне колен.

Вспыхнул голубой огонь, во все стороны посыпались искры, и путница, сделав последний шаг, оказалась во дворе замка.

— И не входила сюда никакая тьма!.. — Она произнесла эти слова нараспев, точно магическое заклинание или волшебный пароль, и отбросила с лица скрывавший его капюшон дорожного плаща.

Свету явилось лицо, подобное лику древних богинь или цариц, воплощенному в камне. Хоть косы, плотным кольцом охватывавшие голову женщины, и были совершенно серебряными, лицо ее старость не тронула совершенно, разве что глаза смотрели так спокойно, как у людей, которые много в жизни повидали, многое успели взвесить и хорошо знают, что такое веление долга.

— Идем же, — сказала она посоху.

Тот слегка шевельнулся и как будто кивнул ей.

Те двое, что первыми вышли на открытое пространство, двигались осторожно и всем своим видом показывали: встречать гостью им совсем не хочется. Это были мальчик и девочка. На тощем мальчишеском теле свободно болталась многократно заплатанная куртка, кое-как сшитая из грубо выделанных кусков кожи. Довольно тяжелую дубинку мальчик сжимал обеими руками так, что косточки побелели. Впрочем, в плане воинственности и девочка от него не отставала: она не выпускала из рук весьма увесистый камень с острыми краями, тоже представлявший собой довольно серьезную угрозу.

На заднем плане, у стены и у ворот, возникло какое-то движение, но путешественница не сделала ни малейшей попытки обернуться или хотя бы глянуть через плечо. Еще один мальчик, страшно худой и напряженный, чем-то напоминавший тетиву того лука, которым был вооружен, и девочка с кинжалом в руке спрыгнули во двор откуда-то сверху. Затем к ним присоединился еще один мальчик тоже с луком в руках. Эти трое стали осторожно, бочком подбираться к непрошеной гостье, и по лицам их было видно, что им хорошо знакомы и внезапные приступы страха, и то оружие, которое они держали в руках.

Пятеро…

— А где же остальные? — спокойно спросила женщина.

И остальные тоже вылезли из своих укрытий, словно одно то, что она о них спросила, уже заставило их ей подчиниться. Перед ней предстали мальчики-близнецы, настолько похожие друг на друга, что один казался тенью второго; оба были вооружены деревянными копьями со старательно обожженными на медленном огне и затем тщательно отполированными остриями. Затем вышла еще одна девочка; при ней никакого оружия не имелось, зато имелся малыш, ловко уцепившийся ей за бедро.

Девять. Ну что ж… Однако это было не совсем то, чего она ожидала. Женщина пытливо всматривалась то в одно исхудавшее личико, то в другое. Нет, такого она никак не ожидала! С другой стороны, Ткач обязан обойтись тем, что есть у него под рукой.

Первым ей бросил вызов самый старший из мальчиков, тот, что спрыгнул со стены ей навстречу. Судя по возрасту, он вполне мог быть прежде чьим-то оруженосцем. Одет он был в покрытую ржавыми пятнами металлическую кольчугу, слишком просторную для него, и опоясан ремнем, на котором болтались пустые ножны от меча.

— Ты кто? — Вопрос прозвучал как выстрел, но в певучей речи мальчика слышались отголоски древнего языка горцев. — Как ты сюда попала?

— Она пришла по морской тропе… — Это сказала та девочка, которая, видимо, вместе с ним лежала в засаде на стене.

Свой кинжал она и не подумала убрать в ножны. Но тут слово взяла другая девочка, помоложе, к бедру которой цеплялся ребенок. Во все глаза глядя на гостью, она воскликнула:

— Разве ты не видишь, Гуртен? Это же одна из них!

Дети стояли вокруг гостьи полукругом. Женщина прямо-таки чувствовала на губах привкус страха, сочившегося из детских душ, но к этому страху примешивалась и некая мрачная решимость, которая, собственно, и привела их в это древнее убежище, которая и заставила их выжить, когда умерли все остальные. Да, они будут достаточно прочны для основы, эти девять нитей, чудом сохранившиеся на разрушенной, разграбленной земле…

— Я — одна из Искателей, — сказала женщина. — Если я непременно должна откликаться на какое-то имя, то пусть это будет Лета.

— Ну да, точно одна из них! — упрямо повторила девочка с младенцем на руках.

Старший мальчик по имени Гуртен рассмеялся:

— Ты что, Алана? Все они давным-давно исчезли! А тебе всюду старые сказки мерещатся. Лета… — Он колебался, не уверенный, что может называть ее просто по имени, потом решился и заговорил со всей подобающей вежливостью: — Госпожа моя, здесь ничего нет! — И он, по-прежнему сжимая в руках лук, повел им вокруг себя, словно желая показать, что все здесь для нее открыто. — Мы никому не хотим зла. Мы, конечно, можем потесниться и предложить тебе место у огня, немного еды, кров над головой — но вряд ли что-то большее… Мы ведь и сами давно уже только странники, бездомные странники.

Лета подняла голову так резко, что капюшон плаща совсем соскользнул ей на спину.

— Прими мою искреннюю благодарность за любезное предложение дать мне кров и место у очага. А за то, что ты предложил это по доброй воле, пусть тебе воздастся стократ!

Алана, на минуту утратив бдительность, позволила малышу спрыгнуть на землю, и он, прежде чем девочка успела вновь сжать его в спасительных объятиях, бросился вперед и, чтобы не упасть, протянутой ручонкой изо всех сил ухватился за плащ Леты. Потом поднял мордашку и, заглянув ей прямо в глаза, спросил:

— Мамочка? — И тут же, не успев задать свой самый главный вопрос, весь сморщился и со слезами закричал: — Нет… не мамочка… не мамочка!

Алана наклонилась и снова подхватила мальчика на руки, а Лета мягко спросила:

— Это что же, братишка твой?

Девочка кивнула.

— Да. Его зовут Робар. Он еще… ничего не понимает, госпожа моя. Мы шли вместе с отрядом паломников, и на мосту нас настигли демоны… Мама… Мама велела мне спрыгнуть, а потом сбросила мне на руки Робара. И мы с ним спрятались в тростниках. И он… больше никогда ее не видел.

— Но ты-то видела, правда?

В глазах Аланы плеснулся ужас. Губы ее уже готовы были произнести какое-то слово, но у нее, казалось, не хватало на это сил. Посох Леты поднялся сам собой, и его конец легонько коснулся спутанных волос девочки.

— Пусть погаснет, — сказала женщина. — Пусть воспоминание об этом погаснет, детка. А через некоторое время тебе станет легче: наступит равновесие. Вот что, молодой человек, — обратилась она к Гуртену, — в данный момент я совершенно готова принять твое приглашение разделить с вами кров и место у огня.

С первого взгляда могло показаться, что все подозрения на ее счет у детей рассеялись. Они уже не так судорожно сжимали в руках свое оружие, хотя по-прежнему окружали ее плотным кольцом; а она шла к замку так уверенно, как если бы отлично знала здесь все входы и выходы, устремляясь прямо к тем дверям, что вели в главный зал приемов.

За стенами замка дневной свет быстро сменялся сумерками, но внутри было довольно светло. Шары, вделанные в стены, еще светились, но так слабо, словно то, что давало им жизнь, было на исходе сил. И освещенный этим слабым светом огромный зал являл собой полный упадок, еще усугубленный мрачным покрывалом сумерек.

Некогда эти стены украшали дивные гобелены, которые теперь скрывала такая густая паутина, что почти невозможно было различить то, что на них изображено. На небольшом возвышении, как помнилось Лете, некогда стояли прекрасные тяжелые кресла с высокими резными спинками. Теперь же кресла были опрокинуты и переломаны, и каждый из детей, проходя мимо, прихватил с собой охапку этих обломков. Даже маленький Робар поднял одну деревяшку; видимо, то была непременная обязанность каждого.

За резной ширмой скрывалась еще одна дверь, ведущая в коридор и дальше — в зал поменьше, служивший детям основным убежищем. Посреди зала прямо в полу зияла огромная яма — кострище, над которым висел котел. Он был таких размеров, что Робар вполне поместился бы в нем целиком. Вокруг стояли и лежали прочие кухонные принадлежности.

Огромный продолговатый стол да несколько табуреток — вот и все, что сохранилось из мебели. По одну сторону от очага в ряд тянулись постели, весьма комковатые на вид, устроенные из старых плащей, шкурок убитых зверьков, сена и сухих листьев.

В очаге горел огонь, и один из близнецов тут же подбросил туда дров из той кучи, в которую все дети дружно свалили принесенные ими обломки кресел, а кто-то принялся ворошить головни и раздувать слабое пламя, возрождая его к жизни.

Гуртен, освободившись от ноши, повернулся к Лете и, немного поколебавшись, сказал чуть хрипловато:

— Ты прости, госпожа моя… Но сейчас моя очередь в дозор идти. Мы всегда выставляем стражу.

И он ушел.

— Значит, есть и другие? Те, за кем вы должны следить? Кого опасаетесь, выставляя дозор? — спросила Лета.

— Да, но мы не видели ни одного с тех пор, как пришли Труза и Триста. — Старшая из девочек мотнула головой в сторону близнецов. — Труза и Триста пришли к нам из-за горы три десятка дней назад. Но в тех краях, у моря, демоны сотворили свои злые дела еще раньше. Там когда-то была деревня…

— Да, — кивнула Лета. — Была.

— Ее они захватили давным-давно. — Вперед вышел мальчик, по-прежнему державший в руках дубинку. — А мы… мы все из-за горы — и Ласта, и я… Меня зовут Тиффин, сын Хильдера с Четвертой излучины. Мы тогда были в поле с дядюшкой Стэнселсом. И он велел нам спрятаться в лесу, когда над деревней, что за холмом, поднялись клубы дыма. А сам пошел туда, да только… — Кулаки мальчика сжались сами собой, и его юное лицо помрачнело. — Назад не вернулся. Мы тогда уже слышали и о демонах, и о том, что они делают с деревнями, но все-таки ждали его. Спрятались и ждали. Только зря. Никто не пришел.

Девочка Ласта смотрела в огонь, теперь уже весело пылавший.

— Мы хотели вернуться домой, — сказала она, — но увидели демонов. Они скакали верхом, и мы поняли, что дома мы больше никогда не увидим.

Труза, приглядывавший за очагом, оглянулся через плечо и сообщил:

— А мы скот пасли и были далеко от деревни — у нас несколько коров от стада отбились, и мы их разыскивали. Демоны нас заметили, но мы-то знали в скалах каждую тропку! Хорошо, что эти дьяволы по крайней мере летать не умеют!

— Гуртен служил оруженосцем у лорда Вергана, — заговорила старшая девочка. — Во время схватки на перевале он был ранен в голову, и его бросили, посчитав убитым. А меня зовут Марсила. Это мой брат Орффа. — Она указала на мальчика помладше, который спрыгнул тогда со стены. — Наш отец был командующим в Дальней башне… Когда они пришли, мы охотились в лесу и оказались отрезанными…

— А как получилось, что вы сошлись все вместе? — спросила Лета.

Марсила растерянно посмотрела на нее, словно этот простой вопрос поставил ее в тупик.

— Мы встретились совершенно случайно, госпожа моя. Алана и Робар… убежали в лес Борс и там наткнулись на Ласту и Тиффина. А мы с Орффой отыскали Гуртена и оставались с ним до тех пор, пока у него голова не зажила, а потом тоже пошли по лесной дороге… Мы надеялись, что, может быть, Скайлен или Варон все-таки выстояли… И только когда мы встретили остальных, Алана сказала нам, что демоны перекрыли все пути…

— И тогда, значит, вы решили уйти за гору? Но почему? — Лета должна была это знать. Она уже чуяла, где начало того рисунка, который способен был выткать лишь Ткач, иначе она не была бы призвана. Иначе им не понадобилась бы ее помощь.

Ей ответила Ласта. Тихим голосом, низко опустив голову, словно признаваясь в совершенном проступке, девочка сказала:

— Это все сны, госпожа моя. Мне все время снился один и тот же сон, и каждый раз я видела все яснее и яснее…

— Бабушка Ласты была одной из Мудрых, — вмешался Тиффин. — И все у нас на Четвертой излучине считали, что у Ласты тоже есть этот дар. Во сне Ласта всех нас увидела именно в этом замке!

Марсила улыбнулась и обняла смутившуюся Ласту за плечи.

— В наше время мало кто обладает тем даром, каким обладали Мудрые. Но когда мы жили в Дальней башне, то нашли там записи… И в них говорилось… В общем, нам все равно больше некуда было идти. Вот мы и решили пойти в тот замок, что Ласте приснился. — Лицо Марсилы вновь стало грустным и каким-то безжизненным. — Во всяком случае, тогда демоны еще не пробовали пробраться в горы. Когда мы отыскали это место, то поняли, что судьба все-таки к нам благосклонна. Пусть хоть чуточку. Там в долине есть одичавшее стадо, есть даже несколько клочков земли, где еще растет пшеница, так что мы собираем «урожай». И фрукты там тоже есть. А еще… это место… Нам всем отчего-то казалось, что оно предназначено именно для того, чтобы послужить нам убежищем.

— Вот как? Значит, вами руководили сны! — Лета придвинулась к Ласте и коснулась головы девочки своим посохом. Сверкнула голубоватая искра. Лета улыбнулась. — Ну что ж, сновидица, ты отлично поработала! И теперь все будет хорошо. Вот только тебе не дано понять, как это случится.

И она вновь и вновь пытливо всматривалась в лица детей, надолго задерживая взгляд на каждом. Да, это действительно было начало.

— Вы правы, — помолчав, сказала она. — Это место и предназначено для таких, как вы.

Все они были из разных семей, из разных слоев общества, эти юные саженцы, и все же корни у них были одинаковыми, она поняла это с первого взгляда. Даже волосы у них, спутанные, нечесаные, немытые, были одного цвета — одинаково светлые, пепельные, — и глаза тоже светились одинаково и были ясными, светло-серыми, точно сталь клинка. Да, старое племя все-таки выжило, хотя семена его и разметало ветром во все стороны!

Лета сняла свой заплечный мешок, положила его на стол и распустила стягивавшую горловину веревку. Из мешка она достала один большой сверток с вяленым мясом и второй — с сухими травами.

В большом котле над очагом уже что-то варилось, исходя паром, и Лета не сомневалась: они не упустили возможность поохотиться днем. Подтолкнув к ним сверток с едой, она как бы сделала свой вклад в общий котел. Дети внимательно наблюдали за нею.

— У путника в заплечном мешке найдется немного, но все же и это немногое может послужить добавкой к общей трапезе. Да и обычай того требует, — сказала она.

Марсила смотрела на Лету во все глаза и после ее слов, несмотря на то что была одета в мужские штаны с заплатками из звериных шкур, в знак благодарности склонилась перед ней в глубоком реверансе, как того требовал этикет от дочери богатого и знатного человека, и с достоинством промолвила:

— Если это твой родовой замок, госпожа моя, то прими нашу благодарность за предоставленное нам убежище.

Учтивые слова. Но по глазам девочки было видно, что вопросы так и роятся у нее в голове.

Однако первой задавать вопросы стала все же не Марсила, а Алана, и голос ее при этом звучал почти обвиняюще:

— Ты одна из них! Значит, это действительно твой замок?

— А что ты знаешь о них, детка? — Одним движением Лета сбросила плащ. Ее узкие, заправленные в сапоги, «мужские» штаны и жилет были примерно того же темно-зеленого цвета, что и поросшие мхом стены замка.

— Они обладают невероятным могуществом! — сказала Алана, прижимая к себе Робара. — И какие-то неведомые силы позволяют им править. Никто не может противостоять им! Как и демонам.

Лета сняла с крюка, вбитого в стенку очага, черпак и посмотрела на девочку.

— Значит, эти силы дают такую же власть, какой обладают демоны? Так теперь о них говорят?

Алана довольно долго молчала, потом вся вспыхнула и заговорила, волнуясь:

— Только они… не охотятся на людей!.. Они не… убивают!..

— Они охраняли нас! — вмешалась Марсила. — Пока они оставались здесь, смерть сюда даже заглянуть не смела!

— Но почему же они отсюда ушли? — спросил один из близнецов, присаживаясь на корточки у огня. — Если у них были такие твердыни, как эта, и они правили всей страной, то почему они так поступили?

Лета неторопливо помешала варево в котле, не глядя на мальчика, а потом промолвила:

— Эта земля очень стара. В ней покоятся корни многих народов. И с течением лет другая кровь начинает играть главенствующую роль.

Впервые за все это время заговорил Орффа:

— Значит, сейчас главенствующую роль будут играть демоны? Ты ведь это хотела сказать, госпожа моя? — В голосе мальчика звучал яростный вызов, да и смотрел он на Лету сердито.

— Демоны? — Лета по-прежнему смотрела не на детей, а на огонь и котел, исходивший паром. — Да, на этой земле в данный момент правят демоны.

Марсила придвинулась ближе.

— Значит, мы тоже должны считать их своими правителями? Да? Скажи честно, бывшая Хранительница!

Лета вздохнула.

— Да, придется пока считать их правителями.

Она наконец повернулась к детям лицом. К детям? Если не считать Робара, то в их лицах, в их глазах детского было совсем мало. Слишком много им уже довелось пережить; слишком мало они видели хорошего в своей жизни. Но и это было частью работы по созданию Пути; именно так требовалось Ткачу переплести нити… И во мраке за спиной каждого из этих детей слабо маячило видение иного будущего.

— Зачем же ты пришла сюда, госпожа моя? И последуют ли за тобой другие? — с надеждой спросил ее Орффа.

— Я пришла потому, что была призвана. Но я одна. — Она сказала им правду. — Мои… Мой народ перебрался в другие места. Похоже, я одна навечно привязана к этому месту и к этому времени.

— Это какое-то волшебство! — И Тиффин указал на ее посох, что лежал на столе. — А теперь ты одна против многих. Эти проклятые всадники захватили земли от Дальней реки до моря, от подножия горы Смор до Глубокой Иены!

Лета внимательно посмотрела на Тиффина. Макушкой со стоящими торчком волосами он едва доставал ей до плеча, но крепкие ноги его стояли твердо, чуть расставленные в стороны; кулаки были с вызовом уперты в бока.

— Ты говоришь со знанием дела… — заметила она.

И удивилась: мальчишка улыбался.

— Да, мы кое-что узнали, но только не с помощью колдовства, госпожа моя! Ты нашла нас тут и, наверно, решила, что мы все время тут и торчим? Однако и у нас есть кое-какие возможности, чтобы узнать, что творится за горой, — и совсем не с помощью снов!

Лета прикусила губу. Она вполне верила тому, на что он намекал. Этот мальчик действительно вырос в этих горах, а не на побережье и многому успел здесь научиться; молодые все схватывают быстро, особенно когда в том есть необходимость…

— Ну что ж, это значит, что вы использовали глаза и уши с пользой для себя. — Она коротко и одобрительно кивнула. — И это хорошо. Что же вам удалось узнать «без помощи колдовства»?

Орффа, сердито оттолкнув Тиффина, не дал ему ответить и буркнул:

— Вполне достаточно.

— А демоны вас тут не тревожили? — спросила Лета.

— Они послали сюда отряд своих разведчиков, — снова заговорила Марсила. — Они пробирались по той же морской дороге, что и ты, но там неожиданно случился обвал, тропу завалило, и им пришлось разбить лагерь и переночевать…

Тут Тиффин заулыбался во весь рот; близнецы тоже.

А Марсила продолжала:

— Им очень… не понравилось то, что они увидели и услышали той ночью. Нам они тоже очень не понравились, но мы догадались, что они вроде бы охотятся совсем не за нами. В общем, они разбежались… А некоторые бросились в реку. Гуртен сразил одного стрелой — он у нас отличный стрелок, а двоих или троих мы забросали камнями. Нам очень хотелось добыть оружие, но река все забрала себе. И их тоже. А нырять мы не осмелились. Но с тех пор они той дорогой не ходили ни разу. И дело было не в нас. Не только в нас… — Марсила помолчала. — Нет, здесь было что-то еще… Мы это все время чувствовали. Хотя оно никогда не пыталось нами завладеть… Оно действовало только против них…

Ласта взяла Марсилу за руку и сказала:

— Здешние скалы порождали живые тени!

— Значит, древние стражи все еще держатся, — кивнула Лета. — Но они не предназначались для борьбы с теми, кто сам борется со злом. А здесь, — она повела рукой вокруг, — существовала обитель мира и покоя. Убежище — под знаками земли и воздуха, огня и воды. — Она помолчала и, указав на котел, спросила: — Ну что, может быть, мы все-таки поедим? Плоть точно так же нуждается в пище, как ум — в знаниях.

Но думала Лета совсем о другом. Здесь сплелись странные нити, которые соединить воедино могла только опасность. Отпрыски землепашцев и пастухов, воинов и знатных семейств — они сошлись вместе случайно, но, похоже, уже успели объединиться. Случайно ли?

«Нет, — думала она, — скорее всего, случайностью это не было!»

Они принесли миски и выстроили их в ряд на столе. Некоторые посудины были металлические, покрытые царапинами и щербинами, потемневшие от времени; эти они, должно быть, нашли в замке. Но рядом с ними стояли и мисочки из коры, ловко сшитой с помощью тонких щепочек. Лета передала черпак Марсиле и смотрела, как девочка аккуратно, равными порциями разливает похлебку. Одну из мисок она отставила в сторонку. Лета встала, взяла миску и быстро сказала:

— Это, наверное, для вашего часового? Я с удовольствием ему отнесу.

И, прежде чем кто-нибудь успел возразить ей, вышла из столовой. Тьма вокруг была такая густая, что ее не мог рассеять слабый свет вделанных в стены шаров, но Лета шла уверенным шагом человека, который отлично знает дорогу, и, выйдя за ворота замка, легко нашла лестницу и поднялась на стену.

— Не стоит зря размахивать ножом, — спокойно сказала она, скорее услышав, чем увидев движение руки Гуртена. Она чувствовала, что он прячется рядом, среди камней. — Вот твой ужин, часовой. И твоя смена.

Он вышел к ней из темноты, словно и сам был сгустком тьмы. Посох в левой руке Леты слабо светился. Гуртен сразу же потянулся к миске, но ножа из руки так и не выпустил. Лета сделала вид, что не замечает его напряжения и тревоги. Взмахнув посохом, она провела им по внешнему краю парапета, который немного защищал их от залетавшего на крепостную стену морского ветра.

— Смотри: вот так устанавливают защиту, Гуртен. Обещаю тебе, что сторожить этой ночью никому больше не придется. Так что идем вниз: нам еще нужно о многом поговорить всем вместе…

Она прямо-таки физически ощущала острую неприязнь, исходившую от него. Что ж, естественно. До сих пор руководящая роль, безусловно, принадлежала ему: лишь он один кое-что понимал в военных искусствах и сумел научить этому других детей.

— О, властелин щита, — Лета намеренно сказала это на языке древних, — всему свое время; время покрывать свои клинки кровью врага и время думать, как еще лучше заострить свои клинки, чтобы убить еще больше врагов.

— Верно, клянусь дубом, ручьем, бурей и огнем!.. — Гуртен произнес это на языке древних.

Лета одобрительно кивнула, хотя вряд ли он сумел это увидеть в такой темноте.

— И я клянусь — мечом и посохом, рогом и короной! — Старинные слова удивительно легко слетали сейчас с ее уст. А ведь в иные времена они звучали здесь повсеместно… — Итак, воин, ты, кажется, уже успел сделать пару шагов по этому пути?

— Мой хозяин был из Дома Уйе. И когда нас во время обряда посвящения опоясывали мечами, он тоже произносил эти старинные клятвы.

«Опоясывали мечами, как настоящих мужчин! — думала Лета. — До чего же, наверно, это было жестокое и страшное время, раз мальчишек приходилось считать мужчинами!»

Но лишь жестокое время и могло заставить ее оказаться здесь.

— Значит, тебе известно, что это обитель мира и покоя?

Она услышала легкий шелест клинка, посылаемого обратно в ножны.

— Госпожа моя, на этой земле больше нет ни мира, ни покоя. — Голос Гуртена звучал хрипло, отрывисто.

— Вот как раз об этом я и хотела с вами поговорить, посоветоваться. Идем же…

Гуртен колебался; ему не хотелось признавать, что взятая им на себя обязанность более не является необходимой. Но Лета уже пустилась в обратный путь, как бы говоря этим, что никаких сомнений тут и быть не должно. И Гуртен последовал за нею.

Остальные дети собрались в кружок у очага. Орффа и Марсила одновременно и с удивлением посмотрели на вошедшего Гуртена, но Лета поспешила объяснить:

— Я поставила там хороших сторожей! Им доверять можно. А нам сейчас важнее все спокойно и неторопливо обсудить.

Она старательно подбирала слова, чтобы эти дети поняли ее сразу, ибо в их избранности у нее не оставалось уже ни малейших сомнений.

— Времена меняются. Но времена года, неизменно сменяя друг друга, остаются прежними. — Лета начала разговор, только когда все покончили с едой и вымыли свои миски. — Морские ветры возвещают наступление зла. Когда-то, очень давно, из этого дворца можно было управлять ветрами и погодой… Но теперь это, — она указала на огонь в очаге, — понадобится нам днем и ночью. Как и пища…

— Мы все время делаем запасы! — довольно резко, даже с вызовом сказала Марсила. — У нас и кладовая есть.

Лета кивнула.

— В этом я и не сомневалась. Но одного собирательства мало. Нам нужны более солидные запасы еды. Могут, скажем, начаться страшные многодневные метели, что вполне возможно, и тогда на вес золота будет каждая крошка съестного, каждый прутик хвороста. Очень полезно также собрать кое-какие лекарственные травы, ибо некоторые, довольно жестокие, недуги приходят вместе с переменами в погоде, вместе с холодами.

На противоположном конце стола возникло движение: это Алана, взяв на руки уснувшего Робара, решила перенести его на постель, поближе к огню.

Гуртен наклонился вперед и в упор посмотрел на Лету.

— Кто мы тебе? — хрипло спросил он. — Мы не принадлежим к твоему народу, — он посмотрел на своих товарищей, — мы не из одного Дома, да и кровными узами с тобой не связаны. Мы не предъявляем тебе никаких претензий, госпожа моя. Но клятвы, подобной той, какую дает вассал своему сюзерену, мы тебе давать не собираемся.

— Почему вообще ты оказалась здесь? — спросила Марсила задумчиво, опершись подбородком о руку, поставленную на стол. — С тех пор как умерла королева Фотана, не оставив после себя дочери, которая могла бы принять у нее бразды правления, о представителях твоего народа даже слухов никаких не было. И в итоге королевство оказалось раздробленным из-за бесконечных споров лордов и дам-воительниц между собой. А рассказы о вас превратились в полузабытые легенды. В нас же нет ни капли того могущества, каким в давние времена обладал ваш народ… Правда, Ласта… Она дважды благодаря своим снам спасала нас от опасности. Но у нашего народа были — и есть — свои мудрецы. Иные, чем вы. А потому ответь: почему ты пришла сюда и говоришь с нами как хозяйка этого замка?

— Ну, а я повторю свой вопрос: кто мы тебе и чего тебе от нас нужно? — сказал, сурово сдвинув брови, Гуртен.

Его хмурый вид явно подействовал и на всех остальных. Насупил свои красивые — вразлет! — брови Орффа; вечно готовые изогнуться в насмешливой улыбке губы Тиффина были поджаты; лица близнецов напоминали безжизненные маски…

Ласте явно хотелось что-то сказать; кончик ее розового языка уже мелькнул между зубами, однако она промолчала. Алана сидела, крепко стиснув руки, лежавшие перед нею на столе.

— Вы, в некотором роде, сами позвали меня… — начала было Лета и тут же сама себе возразила, понимая, что Гуртен уже готов спорить: — Нет, не так. Я не пытаюсь утверждать, что вы знали о моем существовании. Однако же в те далекие дни, о которых у вас рассказывают легенды — Марсила только что об этом упомянула, — были заложены… определенные связи наших людей с тем или иным местом; я, например, всегда была связана с замком Кар-на-реке, с той самой твердыней, где мы сейчас находимся. И в данный момент я всего лишь выполняю то, что давным-давно было мне поручено. До прихода сюда я понятия не имела, что именно здесь обнаружу. Что же касается вопроса о том, что вы для меня значите… Знаете, это еще требуется как следует усвоить и вам, и мне. Честно скажу вам одно: вы связаны между собою точно так же, как и я с…

Рука Гуртена, лежавшая на столе, невольно сжалась в кулак; он резко дернулся, словно собираясь вскочить и уйти. Лета отлично понимала, что характер этого юного оруженосца таков, что словами при нем играть ни в коем случае нельзя. Но что еще могла она сказать ему сейчас?

Однако из-за стола выскочил не Гуртен, а Орффа. Выскочил и встал у своего старшего друга за спиной, точно вассал, прикрывающий спину своего господина. Впрочем, Гуртен сделал вид, что не заметил этого.

— Госпожа моя, — снова обратился он к Лете, — ты должна учесть: мы не те, кого ты запросто можешь связать какими-то обязательствами!

Лета вздохнула. Терпение, терпение и еще раз терпение. Ткач должен быть уверен, что ни один узелок не испортит сотканное. Конец неприятному разговору положила Марсила.

— Уже поздно. — Она обняла Алану, и та тяжело уронила усталую головку ей на плечо. — Продолжим завтра с утра. Надеюсь, целого дня нам хватит, чтобы разрешить все вопросы?

Против этого, похоже, не возражал даже Гуртен. В очаг подбросили дров, сложив их так, чтобы горели как можно дольше, и устроились поближе к теплу. Лета, постелив прямо на пол свой плащ, тоже легла, но долго лежала без сна, ибо представителям ее народа на сон вообще требовалось очень мало времени. Закрыв глаза, она мысленно представляла себе то, что обнаружила здесь, и то, каким не раз видела замок в иные времена. Из прошлого она вызвала и старинных его обитателей, двигавшихся точно тени среди тех стен, где некогда жили полнокровной жизнью.

Вдруг какой-то странный звук нарушил ее дремотное состояние. Она открыла глаза. Кто-то из детей сел, отбросив в сторону сшитое из шкур одеяло. В мерцающем свете очага на мгновение стало видно лицо…

Ласта, сновидица!

У Леты было острое зрение, и мрак, царивший вокруг, не помешал ей увидеть, что глаза девочки закрыты, как у спящей. Не открыла она их и тогда, когда вдруг кивнула, словно отвечая на чей-то призыв, и поползла на четвереньках в темноту соседних помещений. Потом она встала на ноги и пошла, двигаясь все уверенней. Лета позволила девочке отойти подальше и последовала за нею.

Ласта уверенно шла по коридору в огромный зал приемов. Шары, вделанные в стены, больше не светились; повсюду царила тьма. Лета старалась не отставать от девочки. Может, все-таки разбудить ее? Нет, это слишком опасно. Да и необходимо узнать, что или кто ведет Ласту, кто поднял ее среди ночи? Они миновали зал приемов и вышли во двор замка.

По лестнице, ведущей на стену, Ласта поднялась, ни разу не споткнувшись. Луна неуверенно проглядывала сквозь летящие по небу облака, и этого света Лете было вполне достаточно. Ласта направлялась к тому самому верхнему выступу стены, где чуть раньше устроился Гуртен, стоя в дозоре.

Наконец девочка остановилась и медленно повернулась лицом навстречу открывшемуся за стеной простору. Затем рука ее коснулась парапета и, чуть постукивая, пробежала по нему пальцами. Посыпались искры, словно она изо всех сил ударила по каменной стене железным прутом, а не коснулась ее пальцами.

Лета откинула голову и глубоко вдохнула, раздувая ноздри и надеясь уловить знакомый, хотя и довольно слабый запах. Она успела взбежать по лестнице и остановиться у Ласты за спиной. И теперь вытянула руки и легонько коснулась кончиками пальцев ее висков.

Губы девочки вдруг растянулись в улыбке, больше похожей на звериный оскал; из уст послышалось слабое рычание. Но это же!.. Однако Лете и в голову не приходило, что новые захватчики окажутся так хорошо ей знакомы! А может, их появление — всего лишь симптом застарелого страшного недуга, грозящего эпидемией?

Лета чуть надавила пальцами на виски девочки, воздействуя плотью на плоть и собственной волей — на ее сон. Ласта замерла, перестав барабанить пальцами по парапету. Потом вдруг громко вскрикнула и, судорожно вздохнув, вся обмякла, словно жизнь вдруг разом покинула ее, а потом сползла на землю.

Но Лета не спешила хлопотать над потерявшей сознание девочкой. Сейчас важнее было предотвратить грозящую опасность. В том месте, где Ласта выкрикнула освобождающее заклятие, Лета снова поставила сторожа — на этот раз с помощью собственной воли усилив его настолько, что и сама чуть не свалилась без чувств рядом с Ластой.

Только после этого она опустилась возле девочки на колени.

«Совсем никуда не годится, — думала она, — что пришлось так поступить: это разбудит те силы, которые уже пытались сделать свой первый шаг».

И все же Ласта, невольно перешедшая на сторону противника и ставшая для него ключом, ибо не умела еще ни управлять своим даром, ни защищать его, была сейчас важнее всего. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы враг воспользовался этим ключом!

Лета взяла девочку на руки и, прижав к себе, укрыла своим плащом. Лицо Ласты было таким холодным, словно она лежала в снежном сугробе, но руки ее поразили Лету: теплые, почти горячие! Те силы, которые девочка не успела выпустить на волю с помощью освобождающего заклятия, теперь обратились против нее, пожирая ее душу. Она стонала и корчилась, но Лета держала ее крепко.

— Ласта! — Крик донесся снизу, и вскоре по камням заскрипели чьи-то башмаки.

Тиффин, спотыкаясь и падая, взбежал по лестнице и бросился на колени возле Леты, прижимавшей к себе бесчувственную Ласту.

— Ласта, что с тобой?

— Сейчас она уже в безопасности. Пока в безопасности. — Лета не спешила его успокоить. Все ее внимание было сосредоточено на Ласте. Постепенно огонь, пожиравший душу девочки и делавший такими горячими ее руки, погас; руки стали прохладными. — Тиффин, ты говорил, она видела вас всех здесь — во сне?

— Что с ней? — На вопрос Леты он и внимания не обратил.

— Ее душой тогда владели иные силы… Она, можно сказать, была одержимой. — Лета решила, что лучше ему знать правду. — Возможно даже, что тот ее сон — о вашем приходе сюда — имел иную цель: не ваше спасение. А сегодня ночью те силы, что связаны с Ластой и держат ее в своей власти, использовали ее для нападения на поставленных мною стражей.

Тиффин изумленно уставился на Лету.

— Но Ласта никогда бы…

— Нет, конечно же нет! — поспешила заверить его Лета. — Она никогда не навлекла бы на вас беду по собственной воле. Но, к сожалению, она не обучена охранять свой дар, и душа ее открыта для любых…

— Демонов! Но как они?..

— Мы не знаем, кто и как заставил ее сделать это, — Лета хотела поскорее закончить разговор. — Видишь ли, она истратила слишком много сил, и теперь главное — отнести ее в тепло.

Гуртен и Орффа встретили их уже у дверей главного зала. Тиффин, страшно сконфуженный, стал сбивчиво объяснять, что произошло с Ластой, а Лета по-прежнему все свое внимание уделяла девочке, которая, хотя и шла сама, но явно с трудом держалась на ногах. Лета поскорее уложила ее в теплую постель, а потом сварила ей целебный напиток из трав.

Она стояла над Ластой до тех пор, пока девочка не выпила все до капли. Но казалось, что она так и не проснулась до конца: вид у нее был ошалелый, она все время что-то бормотала и совершенно не сознавала, ни где она, ни что с ней произошло. Лета снова уложила ее, укрыла потеплее и только тогда повернулась к остальным детям.

— Вы, помнится, спрашивали меня, что мне от вас нужно? — без всяких предисловий начала она. — Если честно, я и сама еще до конца этого не знаю. Но, вполне возможно, что это знают те силы, которые способствовали вашему приходу сюда. Знают это прекрасно и готовы в любой момент вас использовать.

И она объяснила, что именно Ласту хотели заставить сделать.

— Но ведь Ласта — не демон! — закричал Тиффин.

Ответила ему Марсила:

— Она из Мудрых. У нее есть определенный дар. И сама Ласта никогда бы не стала использовать его ни на что, кроме добра. Но это еще ничего не значит! По правде сказать, — теперь Марсила повернулась к Лете, — она и не могла использовать этот дар по собственной воле; сны приходили к ней как бы сами собой. Она к ним не стремилась, не заклинала их прийти…

— Мы говорим о ее скрытых возможностях как о даре, — сказала Лета. — Но эти возможности могут стать и весьма тяжким бременем, даже проклятием, если человек сам не может управлять ими. Вряд ли Ласте кто-то объяснил заранее, на что она способна и что может сотворить…

Тиффин снова беспокойно заерзал, потом все-таки не выдержал и сказал:

— Но она… она не знала даже, значат ли ее сны вообще хоть что-нибудь… — Он посмотрел на спящую Ласту. — Ее мать… умерла, когда Ласта была еще совсем маленькой. А моя мама — ей тетка, вот она ее и взяла. Только у нас в роду никаких Мудрых давно уже не было. Ведь и Ласта только после прихода демонов вдруг начала видеть свои сны… И рассказывать, что ей приснилось. Но она, честное слово, не демон! Спроси Гуртена, госпожа моя! Спроси Трузу и Триста! Мы ведь ей все вместе снились!

— Так, а что вам известно о самих демонах? — упорно гнула свое Лета. — Может, вы слышали: нет ли и среди них Мудрых или чего-то похожего?

Дети молча переглядывались. Потом Марсила, покачав головой, сказала:

— Они пришли как… как грозовые тучи! И эти тучи окутали все вокруг, так что стоять было негде — всюду опасность. И было их такое множество… И появлялись они без всякого предупреждения. Мой отец говорил, правда, что мы потому терпели в борьбе с ними одно поражение за другим, что лорды и дамы-воительницы враждовали между собой и каждый из них сражался во главе собственного войска за свой собственный замок. Только их замки… Их замки пали один за другим! А королевы тогда на троне не было. И все мы… словно разом ослепли…

Гуртен согласно кивнул.

— Да, и мой хозяин тоже… Он пытался искать помощи у владельца замка Искар, но тот ему отказал, потому что боялся моего господина и прочих обитателей замка Илдан больше демонов. Он так и сказал: мол, слухи о демонах люди распространяют нарочно, чтоб еще больше запугать тех лордов, которые и так дрожат от страха. А через два дня замок Искар был захвачен, и от него осталась только груда залитых кровью камней. И там… Да, это чистая правда, — теперь Гуртен говорил вдумчиво, неторопливо, словно всматриваясь в собственные воспоминания и видя в них иной, новый смысл, — что лорды засели в своих замках вместо того, чтобы объединиться. И больше всего боялись, что на них нападут их же собственные соседи. Возможно, что и это… А разве не могло и это быть связано с воздействием на них волшебного могущества демонов?

Рука Гуртена снова невольно стиснула рукоять кинжала; он смотрел на Лету так, словно решил во что бы то ни стало узнать у нее правду, даже если для этого ему придется пустить в ход клинок.

— Да. Это вполне возможно.

И вдруг заговорила Алана. Она подошла поближе, подняла на Лету глаза и спросила:

— Госпожа моя, скажи: зачем этим демонам мы? Зачем они стремятся проникнуть в наше убежище? Неужели только для того, чтобы убить нас… — Алана запнулась, и давний ужас плеснулся в ее глазах. — Как и всех остальных? Ласта видела во сне, как мы пришли сюда. Но никаких демонов, что нас здесь поджидают, она не видела!

— Они просто выжидали. Или, возможно, ваш приход сюда давал им возможность открыть двери для чего-то иного… Или для кого-то. — Лета говорила не очень уверенно — разум ее пребывал в поиске; она взвешивала возможности самих этих детей и тех стен, что их окружают. Нет, пожалуй, сюда никто еще не вторгся, если не считать того, что произошло нынче ночью. Она не чувствовала среди этих детей ни одного пятнышка, ни одного сгустка тьмы.

— Но что же тогда здесь такое? — вспыхнул Гуртен. — Эти демоны напали на нас с севера, и они совсем не такие, как мы. Но, возможно… — Он вдруг прищурился. — Они такие, как ты… госпожа моя? — И в этом вежливом обращении было крайне мало дружелюбия.

— До прихода ваших так называемых демонов, — сердито ответила Лета, — у границ этих земель толпилось немало и других представителей Зла и Тьмы. И некоторые были весьма опасны. Открой глаза, юноша! Подумай хорошенько, неужели этот замок кажется тебе местом, где властвуют Страшные Тени?

Некоторое время стояла полная тишина. Гуртен продолжал сидеть с мрачно насупленными бровями. Потом правая рука его как бы сама собой медленно поднялась к переносице и сотворила некий ритуальный жест, вызвавший у Леты вздох облегчения.

— Один укус железа, воин. — Она протянула ему руку.

Гуртен явно колебался. Потом все же вытащил кинжал, и Лета сама провела рукой по острию клинка, затаив дыхание от жгучей боли. Затем она перевернула руку так, чтобы было видно всем.

На светлой коже ярко горела свежая рана, скорее напоминавшая сильный ожог. Лета выждала некоторое время, терпеливо снося боль, и лишь потом усилием воли призвала на помощь целительные силы своего организма.

— Но ведь клинок холодный! — Гуртен смотрел на свой нож так, словно в нем проявились некие, неведомые его хозяину свойства.

— А демонов, — возбужденно заговорил Орффа, — можно даже убить клинком, но только острым его концом! Одни лишь Древние… — Он судорожно вздохнул.

— Лишь те, что избрали Верный Путь, — поправила брата Марсила, — не выдерживают прикосновения холодной стали.

— Верно, — подтвердила Лета. — И знайте: поставленные нами стражи по-прежнему охраняют это место. Но все же здесь или поблизости явно действует нечто такое, что стремится положить конец вечному плетению нитей, стремится разрушить Станок и погубить Ткача…

— Плетение нитей?.. — промолвила изумленная Марсила. — Так ты Ткач, госпожа моя?

— Да, на меня была возложена именно эта обязанность.

— Она при тебе и осталась, — проворчал Гуртен. И снова вернулся к своему исходному вопросу: — Ну хорошо. Значит, это Ласта привела нас сюда. Но по чьей воле?

— Кто знает?

Теперь Лета говорила устало: в который уже раз открывшаяся другим истина тяжкой ношей легла на ее плечи.

— А Ласта… так и останется одержимой? — Марсила осторожно приблизилась к девочке, но та крепко спала, не ведая, что творится вокруг.

— Я укрепила своих стражей, — сказала Лета. — Некоторое время они, безусловно, продержатся.

Никто из детей почему-то не задал ни одного вопроса насчет загадочных «стражей» — они словно избегали высказывать свои сомнения вслух. Гуртен придвинулся поближе к огню, но спать явно не собирался: извлек из висевшего на поясе мешочка точильный камень и принялся самозабвенно острить свой кинжал, словно готовясь достойно встретить грядущие беды даже с таким слабым оружием. Марсила подтащила свой тюфяк поближе к Ласте. И Тиффин тоже, но с другой стороны. Они словно надеялись загородить собой спящую девочку…

И у Гуртена на поясе лишь пустые ножны без меча…

Да, он и чувствует себя лишенным меча. А ведь для его народа меч — это символ настоящего мужчины.

Лета устало прикрыла глаза, но разум ее бодрствовал. Меч… Она сопротивлялась мысли о нем, у нее было такое ощущение, что эта мысль подталкивает ее к слишком быстрому принятию решений. Не ее это дело — оружие, но раз здесь с ним так хорошо знакомы, она не может помешать другим прибегать к оружию для собственной защиты, ибо ничто не дает людям такого ощущения безопасности, как владение мечом или кинжалом. Впрочем, с мыслями об этом можно подождать и до утра. Гуртен наконец перестал точить свой клинок, убрал точило в мешочек, а сам тут же вытянулся на постели и мгновенно уснул.

Лета приказала себе поймать конец другой, уже ускользающей мысли — так полевой командир останавливает и быстро дает указания отлично тренированному разведчику.

Итак, поставленная стража держится хорошо, пока что ничто не проникло в замок и не пытается на них воздействовать… Ласта? Она сейчас спит так крепко, что в ее сны никому не пробраться. Значит, она в безопасности? А разве можно сказать, что кто-нибудь из них сейчас опасности не подвергается?

Ласта невольно открыла двери каким-то древним силам Зла… А остальные дети? Лета вздрогнула при мысли о том, что ей предстоит теперь сделать, и сделать обязательно. Хотя оправдать это можно лишь ужасной опасностью, нависшей над ними. Неужели все действительно так плохо?

Приняв решение, она сразу начала поиск. Алана. Одной рукой, как всегда, обнимает брата, словно защищая его… Так, здесь ничего.

Ну, а близнецы, сыновья пастуха? Невнятные сны, отчасти разделенные на двоих — что-то вроде ясного утра в их родных горах…

Тиффин. Подкрадывающиеся темные тени — начало кошмарного сна. Ему снится, что он пытается добраться до какого-то сельского дома, где его ждет Ласта, но все его попытки тщетны. Этот кошмар Лета легко могла ликвидировать и сделала это.

Марсила. Осень в лесной стране, деревья во всей красе и великолепном многоцветье, теплое солнечное утро… Светлая память, праведная любящая душа.

Ее брат. Сон глубокий, как у Ласты, и ничем не потревоженный. Гуртену снится, что он стоит на страже — там, на стене. Неотступная потребность отвести от других угрозу, даже если она пока что ничем себя не проявила… Великая потребность защищать — святая потребность, ведь он почти безоружен! Да, она была права: этому мальчику необходим меч, талисман настоящего мужчины!

Лета искала в памяти детей хоть какую-нибудь зацепку. Но не обнаружила ни одного темного пятна. И теперь, несколько успокоенная, могла дождаться наступления утра.

И утро наступило. Они быстро позавтракали — грубой кашей из дикорастущей пшеницы, которую делала съедобной лишь горсть сушеных ягод. Лета дождалась, пока все поедят, и только тогда сказала:

— Итак, у вас имеется два кинжала и два лука. Этого совершенно недостаточно.

Гуртен сердито усмехнулся:

— Истинная правда, госпожа моя! Но только здесь нет ни кузни, ни кузнецов. Или, может, к нам приближается отряд таких врагов, которых мы запросто можем обезоружить?

— Идемте…

Лета привела их в зал приемов — всех, даже Робар потащился за ними следом. Она остановилась перед стеной, находившейся за возвышением, на которой висело ветхое полотнище, но не гобелен; некогда это было боевым знаменем.

Ах, как жестоко время обошлось с внутренними покоями замка! Но Лета была не то чтобы опечалена этим — скорее, озабочена необходимостью так или иначе решить поставленную задачу. Резные кресла, некогда стоявшие на возвышении под боевым знаменем, превратились в груду обломков. А вот длинный стол сохранился прекрасно, хотя и был покрыт толстым слоем пыли и мелких щепок.

Лета взмахнула посохом, и весь мусор тут же улетел куда-то, точно унесенный сильным порывом ветра. А она, указав детям на ветхое знамя, осторожно очертила посохом его границы, что-то монотонно напевая себе под нос — ее песня напоминала вздохи ветра в лесной чаще, — и знамя на стене вдруг шевельнулось. Над ним взметнулась целая туча пылинок, но ни одна из ветхих нитей не порвалась. Напротив, теперь знамя свободно струилось, словно вновь стало целым и новым, а посох Леты челноком метался вдоль полотнища, точно пастух, уводящий стадо от опасности. Но вот полотнище, созданное древним ткачом, упало со стены и послушно легло на стол.

— Не трогайте его! — приказала Лета. — Время для того, чтобы поднять это знамя, еще не настало. И пока что у нас другие цели.

И снова ее посох задвигался и концом своим указал прямо в центр стены, прежде занавешенной упавшим полотнищем. Лета что-то громко скомандовала посоху — слова этого заклятия не произносили вслух с тех времен, когда о сородичах Леты начали складывать легенды.

Между каменными плитами сперва появились трещины. Затем они стали глубже, обрисовывая очертания дверного проема. Стала видна и сама дверь. Потом она открылась.

— Входите! — Лета махнула детям рукой.

Посох ее освещал им путь, и слабые отблески исходившего от него света играли на каких-то металлических предметах, стоявших и лежавших на полу и на многочисленных полках. Это была оружейная. Лета слышала, как восхищенно вскрикнул Гуртен, тут же бросившийся вперед и схвативший меч. Глаза его сверкали от радости и удивления. Остальные тоже понемногу осмелели и решились подойти к полкам, разглядывая всевозможное оружие, но не решаясь ни до чего дотронуться. Затем выбрал себе меч и Орффа. А Тиффин, вопросительно оглянувшись на Лету, словно она могла ему что-то запретить, сжал рукоять обоюдоострого боевого топора.

Мгновение спустя Гуртен возмущенно накинулся на нее:

— Что за шутки? Это же не настоящая сталь! — Он провел рукой по острию выбранного им меча.

Лета рассмеялась:

— Стали ты здесь не найдешь, юный воин! Это все выковано из оружейного серебра, но не беспокойся: клинки вполне остры и надежны.

Сперва ей показалось, что сейчас он опять начнет спорить, но он молчал. Потом кивнул и сказал:

— Ну что ж, у каждого народа свои секреты. Балансировка, во всяком случае, отличная. Держать удобно… — Он сделал пробный выпад.

И тут они услышали крик:

— Нет… нет… Робар!

Алана изо всех сил пыталась что-то отнять у братишки. Покраснев от гнева, тот не желал выпускать из рук длинный кинжал, который вполне мог бы сойти за короткий меч.

— Хочу!.. Хочу!.. Сейчас! Робар хочет это! Пусти!

Алане, похоже, никак не удавалось разжать его ручонки, и Труза схватил мальчика сзади за плечи.

— Ну-ну, малыш! Нельзя играть с такой бякой! Отдай-ка ее лучше Алане. — Труза отвернулся, чтобы получше рассмотреть другие мечи и кинжалы, но его явно сбил с толку тот кинжал, который с первого взгляда так приглянулся Робару.

— Хочу! — взвыл Робар и довольно ловко пнул сестру ногой. Труза не успел ни удержать его, ни оттащить в сторону.

— Робар… пожалуйста! — На лице Аланы был написан страх. — Отдай нож Алане, будь хорошим мальчиком!

Пока Робар, извиваясь, пытался вырваться на свободу, Алана один за другим разжимала маленькие пальчики, вцепившиеся в рукоять клинка. Мальчишка вопил так, что в итоге вокруг них собрались и все остальные. Стоило сестре разжать одну его руку, как он быстро замахнулся и что было сил провел ногтями прямо ей по щеке. Алана громко вскрикнула и отшатнулась; ее широко раскрытые глаза смотрели на брата так, словно она видела его впервые.

Марсила оттолкнула девочку в сторону, но Гуртен уже взял инициативу в свои руки и крикнул Трузе:

— Давай-ка его сюда! — И когда тот наконец сумел передать ему яростно сопротивлявшегося мальчишку, прибавил, крепко прижимая Робара к себе: — А теперь отними у него эту штуку!

Не обращая внимания на бесконечные пинки — которые, как показалось Лете, были слишком хорошо нацелены для ослепленного яростью малыша, — Труза отнял у Робара проклятый кинжал, и Гуртен потащил все еще сопротивлявшегося мальчика из оружейной.

Алана дрожала всем телом. По лицу ее текли слезы, смешиваясь с кровью из глубоких царапин, оставленных Робаром.

— Он… он… Он никогда так себя не вел раньше! Ах, Робар! — Она оттолкнула Марсилу и бросилась вслед за Гуртеном и братишкой.

Воцарилась гнетущая тишина. Лета наклонилась и подняла клинок, вызвавший столь ожесточенную стычку. И глаза, и внутреннее чутье говорили, что это самый обычный кинжал. На мгновение какая-то неуловимая мысль тревожно шевельнулась в ее мозгу, но она поспешила успокоить себя: столь отвратительная сцена разыгралась, видимо, просто потому, что всеми оберегаемый и пользующийся полной вседозволенностью малыш — а уж любовь Аланы к брату и вовсе нельзя было не заметить — тоже решил выбрать себе оружие, как и все остальные. Он уже вышел из младенческого возраста и, возможно, довольно давно бессознательно протестовал против чрезмерной опеки со стороны сестры.

Остальные сделали свой выбор быстро. Марсила взяла четыре лука и к ним четыре колчана со стрелами, наконечники которых тоже были сделаны из оружейного серебра, и связала все это в довольно неуклюжий узел. Ласта и остальные предпочли кинжалы, пробуя их остроту на палец. А в качестве основного оружия близнецы взяли дротики с короткими древками — каждый по три; Тиффин по-прежнему сжимал в руках выбранный им боевой топор, а Орффа — меч в ножнах.

Их выбор показался Лете весьма интересным, ведь каждый, по всей видимости, выбрал такое оружие, какое считал наиболее удобным для себя и обеспечивающим наибольшую защиту. Она положила на полку тот кинжал, к которому прямо-таки прилип маленький Робар, и последовала за детьми к выходу. Дверь за ее спиной закрылась сама и тут же снова исчезла, став невидимой.

Марсила разложила на столе выбранные ею луки, стараясь не коснуться расстеленного знамени, и поманила к себе Ласту и Орффу, предложив им взять себе по луку. Третий лук взяла сама Марсила, а четвертый оставила лежать на столе.

— Это Гуртену, — пояснила она. — Он куда лучше того, что у него есть, и отлично ему послужит.

Вернувшись в жилую комнату, они увидели, что Алана сидит возле Робара, свернувшегося клубочком на постели. Малыш горестно сопел и всхлипывал. Заметив вошедших, Алана тронула брата за плечо.

— Робар, все уже пришли. — Голос ее звучал спокойно, ободряюще.

Робар сел. Гнев его давно уже остыл, уступив место слезам, проложившим на щеках грязные дорожки.

— Прости… Робару стыдно… — прошептал он сестре.

— Ему и правда очень стыдно, — улыбнулась Алана, — вы уж на него не сердитесь.

Марсила подошла к ним поближе.

— Это хорошо, Робар, что тебе стыдно, — сказала она. — Только от этого царапины, которые ты оставил на щеках Аланы, сами собой не исчезнут! Ведь правда?

Малыш, ручонками размазывая по лицу слезы, снова горестно повторил:

— Робару очень стыдно… — И Алана, не выдержав, прижала его к себе.

— Ну конечно! Алана все понимает. Она знает, как Робару теперь стыдно.

Тиффин, пробуя пальцем острие своего нового топора и любуясь им, похоже, совсем не обращал внимания на столь душещипательную сцену. Ни к кому конкретно не обращаясь, он воскликнул:

— А денек-то сегодня какой отличный! Может, на лугах и зверь какой попадется — с новыми-то луками его и завалить ничего не стоит.

— Еще бы! — Гуртен тут же подошел к нему, держа в руках тот самый лук, который оставила ему Марсила. — Вот было б здорово, если бы снова встретился тот годовалый бычок, которого мы два дня назад видели!

Лета смотрела, как каждый из детей направляется выполнять те обязанности, которые, должно быть, взял на себя сразу по прибытию в замок. Днем они совсем не боялись того, что может им встретиться в дальних лугах.

Ну а собирать лесные орехи помогал даже маленький Робар, ссорясь с рассерженными белками. Спелые орехи дождем сыпались на землю, когда Алана и Триста трясли ветки. Урожай этим летом был отменный.

Ласта новым кинжалом ловко срезала поломанные стебли дикой пшеницы, еще скользкие после вчерашней грозы. Движения девочки спугнули птиц, клевавших зерно, и они взлетели над полем. Ласта тут же схватилась за лук, хотя стреляла она не слишком метко. И все же ей удалось несколько раз попасть в цель.

Лета, перестав наблюдать за детьми, медленно двинулась по берегу реки, держа в руке посох и постоянно останавливаясь. Ей хотелось как следует осмотреть эту окруженную холмами долину. Но сейчас, несмотря на то что прошлой ночью Ласта чуть не впустила в замок нечто, принадлежавшее царству Тьмы, все вокруг дышало покоем, и Лета не ощущала ни малейшей опасности.

Однако она по-прежнему была настороже. Ее, как и детей, волновал вопрос о том, что привело ее сюда и с какой целью. Эти дети, эти юные саженцы, эти нити будущей основы… Главная ее задача — дать их корням землю, вплести их жизни в общую ткань мирозданья! Лета крепче сжала свой посох: да, после стольких лет у нее наконец опять была цель!

В замок Лета вернулась к полудню. Она снова прошла в зал приемов и остановилась, глядя на призрак боевого знамени на стене. Воссоздавая его прежний вид, пальцы ее двигались сами собой, подчиняясь давно воспитанной привычке. Завершив работу, она неторопливо повернулась и осмотрела огромный зал. Сейчас здесь царит полный упадок… но вскоре непременно снова будет кипеть жизнь!

А вот на кухне жизнь уже кипела вовсю. Гуртену и впрямь удалось подстрелить того бычка, и теперь кое-как разделанная туша животного уже лежала на снятой шкуре. Множество плошек, свернутых из коры или просто из крупных листьев и скрепленных щепочками и колючками, были полны последних в этом сезоне ягод, орехов и съедобных кореньев. Все это Ласта заботливо рассортировывала и раскладывала; ей помогала Алана. Недавно вернувшаяся Марсила притащила целую связку подстреленных ею уток.

Вскоре Гуртен и близнецы притащили целую кучу дров: не обломки покрытой плесенью мебели, а настоящее топливо — хворост, валежник, ветки, сломанные бурей. Разумеется, эти дрова сперва нужно было просушить, и они взялись за дело так споро, что Лета только кивала, страшно довольная. Эти дети уже по-своему связаны между собой достаточно крепко. Тем легче будет ей выполнить свою задачу.

Но, поздравляя себя с этим, она не могла подавить странных опасений. Алана вдруг бросилась к только что вошедшему Тиффину:

— Робар… Где Робар, Тиффин? Он, наверное, снова за тобой увязался? Где он?

— Да я его вообще не видел! — Голос Тиффина звучал как-то странно. — И почему это он «снова увязался за мной»?

Тиффин явно злился, словно Алана обвиняла его в чем-то дурном.

Лета напряглась. Сейчас… Она чувствовала, как пробуждается нечто враждебное, грозящее разрушить царившее здесь согласие. Собственно, это согласие и убаюкало ее бдительность! Вот и Орффа уже начинает сердиться:

— Вот маленький вредина! Вечно лезет, куда не нужно!

Алана продолжала ругаться с Тиффином, и в словах, которые она бросала ему в лицо, страх за брата мешался с изрядной долей гнева.

— Когда ты проходил мимо нас, то сказал, что идешь на пруд. Ты же знаешь, как он любит туда ходить!

— Говорю же тебе, его со мной не было! — возмутился Тиффин.

Алана повернулась к Орффе:

— Ты ведь на холме охотился, да? Ты наверняка его видел!

— Да не видел я этого вредителя! Вечно с ним всякие неприятности случаются. Взяла бы и привязала его к себе, и никаких тебе забот с этой дрянью!

— Попридержи язык! — рявкнула на брата Марсила. — Если Робар действительно пошел к пруду…

Алана пронзительно вскрикнула и бросилась к дверям; Марсила за ней, отставая всего на пару шагов. Со стороны стола послышался грохот — это Ласта уронила одну из металлических плошек. Гуртен схватил Орффу за плечо и резким движением повернул к себе лицом.

— А ведь пруд очень глубокий, Орффа! И «дряни» здесь никакой нет, так что впредь не порти воздух подобными выражениями!

Орффа, побагровев, тщетно пытался вырваться из рук Гуртена.

— Да не видел я это чертово отродье! — орал он.

Лета поежилась. Она ведь все утро была на страже — конечно же, она должна была почувствовать, если бы зло пробралось в долину и залегло где-нибудь, выжидая! Удивительные мир и покой, царившие здесь всего несколько минут назад, разлетелись вдребезги, словно ее, Леты, здесь и не было!

Неужели все-таки Ласта? Но ее дар был Лете вполне понятен… Робар? В первое время Лета не ощущала в нем никакой магической силы, но он так юн, совсем младенец, и у него пока так мало возможностей защитить себя! Значит, Робар…

Нет, на пруд он, конечно, не пошел, нет! То, что требовалось от Робара, ни в коем случае не должно было грозить опасностью ему самому — это он должен был стать опасным для других, грозным оружием в чьих-то безжалостных руках! И главная цель этого врага, безусловно, внутри замковых стен…

— Дурак! — зарычал Гуртен на Орффу, который тут же схватился за меч. Уже и близнецы подошли к ним, и Тиффин огибал стол, направляясь туда же… Ласта так и застыла, прижав ладони к побелевшим щекам.

— Сам попридержи язык и воздух не порти! — орал Орффа. — И не пытайся тут изображать великого лорда, я тебе не вассал! Да я знать не знаю, куда этот паршивец подевался!

— Он приходил сюда, — сказал Труза. — Я его на мосту видел.

Орффа оскалился:

— Так что ж ты молчишь, тупица? Может, у тебя рот грязной шерстью забит, а? Что ж ты раньше-то молчал? Слово вымолвить трудно было?

— Ну все, хватит! — вмешался, защищая брата, Тристи. В руках он держал окровавленный нож, которым разделывал бычка, убитого Гуртеном. — Какая муха тебя укусила, Орффа?

— Какой я тебе Орффа? — Орффа умудрился даже собственное имя выкрикнуть как ругательство или угрозу. — Да кто ты такой, чтобы меня просто по имени называть? Скотник паршивый! В моих жилах течет кровь лорда Рурана, командующего…

— Немедленно прекратите! — Посох Леты повис в воздухе между мальчишками. Презрительно прищурившись, она переводила взгляд с одной разъяренной физиономии на другую. — Значит, ты, Труза, видел, как Робар шел сюда? Так давайте его отыщем. — То ли спокойный тон Леты, то ли ее посох подействовали на них, но они решили вновь объединить свои усилия — хотя бы временно.

— Ладно. Мы его поищем, — согласился Гуртен.

— Возможно, особенно искать и не придется. — Лета наклонилась к Ласте и спросила: — В которую из этих плошек собирал Робар орехи?

Ласта вдруг задрожала. Руки ее, точно плети, сплелись за спиной.

— Нет! Нет! — Она мотала головой из стороны в сторону, точно зверек, попавшийся в ловушку и умирающий от страха.

— Да! — От этого приказа Ласте было некуда деваться, и правая ее рука сама собой вдруг потянулась в сторону, пальцы изогнулись, точно огромные когти, а глаза от ужаса стали совсем круглыми. Она посмотрела на плошки с собранными утром орехами и ягодами, расставленные на столе, и рука ее, качнувшись, застыла над одной из них.

Лета мгновенно подняла посох и прикоснулась им к плошке.

Она отчетливо чувствовала, как пристально следят за ней дети, совершенно позабыв о своей недавней ссоре. Посох она почти не держала, позволяя ему свободно двигаться, покачиваясь и будто танцуя под ему одному слышимую мелодию, а потом шагнула в ту сторону, куда отклонился посох. Дети тут же последовали за нею.

Сперва снова в зал приемов… к той стене, где потайная дверь… Ох, как она была глупа, недооценив врага! И не разобравшись до конца в причинах той сцены, которую Робар устроил в оружейной!.. Ну почему, почему ее вдруг поразила такая слепота?!

Мысли ее метались, стараясь найти причину…

— Вы должны сейчас собраться все вместе. Отыщите Марсилу и Алану…

Лета даже не посмотрела, будут ли они исполнять ее приказание, но тут же услышала шарканье изношенных башмаков: дети бегом бросились искать остальных.

— Госпожа моя… — Ласта осторожно приблизилась к ней. — Госпожа, я боюсь!.. Я не могу… Я не знаю, что вы хотите заставить меня сделать!

— И я пока не знаю, что нам следует делать, детка. А что касается «могу — не могу», Ласта, то… подождем, пока не станет ясно, как поступить.

Она боролась с внутренним желанием отстранить их всех от себя — все эти переплетенные между собой жизни, собравшиеся вокруг нее, — и думать сейчас только о том, как лучше воспользоваться собственным оружием: не клинком, не топором, не копьем и не луком со стрелами, а только тем, что умеет и может она сама. И с тем же умением, с каким она плела ткань жизни, сплести сейчас совсем иную ткань — паутину, которая должна стать и средством защиты для них, и ловушкой для…

— Робар! Пожалуйста, госпожа моя, скажи! — Кто-то потянул Лету за руку, и она быстро обернулась. — Робар ведь здесь, правда? — Рядом стояла не только Алана, но и все остальные.

И Лета запела; слова заклинания с трудом срывались с непослушных губ; ей казалось, что губы ее заржавели, точно неухоженное оружие. Но потайная дверь все-таки открылась снова, хотя шары, вделанные в стены, светили так тускло, словно из них высосали весь свет.

Лета, видно, все-таки не утратила реакции, потому что успела схватить за руку Алану, которая уже бросилась вперед, стремясь войти в оружейную первой.

— Робар! — пронзительно крикнула девочка, но голос ее вдруг сорвался, и она умолкла, за что Лета была ей даже благодарна.

Посох, до сих пор слабо светившийся, вспыхнул ярко, и свет его блеснул на обнаженном клинке, а в темном углу среди оружия и доспехов шевельнулась какая-то еще более темная тень.

Лета успела установить защиту, и это спасло ее от метко нацеленного удара. Робар упал на четвереньки, и стало видно его лицо. Оно было ужасно — лицо не ребенка, а жестокого чудовища. То, что проникло в душу мальчика, полностью исказило его черты, гневно и злобно глядело из глаз…

Посох качнулся, указывая цель. Из него посыпались искры, потом возникло слабое пламя, его язык потянулся к ребенку, но то, что завладело Робаром, заставило магический огонь отклониться, повернуть назад.

— Ко мне! Все возьмитесь за руки! — Лета протянула свободную руку, и маленькое существо с лицом демона завизжало, точно обезумев.

На губах Робара заблестели пузырьки слюны. Чей-то чудовищный, мертвящий разум с мрачной усмешкой взирал на происходящее его глазами.

— Возьмитесь за руки! — повторила Лета и почувствовала, как кто-то крепко сжал ее руку.

И тут же ощутила мощный прилив энергии, потом еще и еще — это была та самая сила, что впервые собрала их всех вместе; и эта сила была по-прежнему могущественной.

Посох нагрелся; язычок пламени, исходящий из него, все еще не мог коснуться Робара, но неумолимо к нему приближался.

— Ты — Робар! — Теперь Лета взывала к той силе, что заключена в истинных именах. — Ты один из нас! Ты — Робар!

Губы малыша раздвинулись в отвратительной усмешке:

— Я — Фрэч!

Лета была готова к этому, так что имя врага ничуть ее не удивило. Среди ее народа всегда были Ткачи, а среди ее врагов — Разрушители, те, кто уничтожает основу. Но времени прошло много, а то, что растет и развивается за счет разрушения, не может существовать без подпитки. Не те ли демоны-захватчики вновь накормили и эту тварь, пробудив ее к жизни?

— Ты — Робар!

Теперь Лете необходимо было прикосновение. Только оно могло помочь ей отделить одну личность от другой. Тонкий язычок магического огня был уже примерно в дюйме от лица ребенка, который продолжал ужасно кривляться и гримасничать.

— Робар! — Теперь это был призыв, заклятие, в которое она вложила не только все свои силы, но и ту энергию, что питала ее, исходя от детей, крепко державшихся за руки.

Магическое пламя наконец коснулось лба ребенка. Лицо Робара страшно исказилось, и он завыл — такого крика не могло бы издать ни одно человеческое существо! А затем… Это выглядело так, словно нечто, запертое в слишком маленьком для него пространстве, вдруг вырвалось наружу!

Робар упал, точно срезанный серпом колос пшеницы. Над его телом колыхался туман. Но когда магическое пламя пронзило его, туман этот съежился и спиралью унесся ввысь, быстро превратившись в неясное серое пятнышко, которое волшебное голубое пламя, стрелой устремившееся следом, просто слизнуло, превратив в ничто.

— Робар! — Алана бросилась к брату и обняла его, крепко прижимая к себе, словно хотела собственным телом защитить от любой новой беды.

— А что… что это было, госпожа моя? — хриплым голосом спросил Тиффин.

— Всего лишь тень того, чему давным-давно следовало исчезнуть… — Лета попыталась сдвинуться с места и пошатнулась. Сильные молодые руки подхватили ее — это подоспели Гуртен и Марсила. — Тень чужой воли, Тиффин. Враг. Сперва эта тень пыталась завладеть Ластой, ибо ее дар способен придать сил порождениям Тьмы. Затем она взялась за Робара, который слишком мал, чтобы защитить свой разум и душу. Такое умение приобретается лишь с годами… Фрэч, которого когда-то звали Стиреон! — обратилась она к пустоте над головой. — Ты всегда с жадностью взирал на то, что тебе не принадлежит. Но оно никогда тебе принадлежать и не будет!

И они все вместе двинулись к двери. Орффа нес совершенно сонного Робара, а рядом с ним шла явно успокоившаяся Алана. Марсила и Гуртен поддерживали Лету, которая по-прежнему не выпускала посох из рук, хотя конец его безвольно волочился по полу.

Наконец они вышли наружу и остановились у стола, на котором лежало старинное боевое знамя. Теперь Лете было совершенно ясно, что нужно сделать. И чем скорее, тем лучше. Она повернулась к Ласте:

— Это только начало, сестренка. Возьми-ка свой кинжал — он выкован великими мастерами древности и не из смертельно опасной стали! — и срежь с головы каждого из своих товарищей по прядке волос.

Они не задали ей ни одного вопроса; они просто подчинились. И Лета наконец поставила свой посох в сторонку, а из мешочка, что висел у нее на поясе, достала большую иглу, отливавшую золотом. Вдев в иглу одну из срезанных Ластой прядей волос, она стала аккуратно вплетать ее в ветхую основу знамени, словно штопая старинную и поистине драгоценную вещь. Она все вплетала и вплетала в основу знамени их волосы, а они молча смотрели на нее. Беря в руки каждую новую прядку, Лета произносила вслух имя того, кому эта прядка принадлежала, словно и его имя вплетая в творимое ею заклятие.

Время, казалось, остановилось; дети безмолвствовали, застыв, точно изваяния, вокруг Леты, пальцы которой неутомимо завершали начатый труд. Когда же она наконец вынула из ткани иглу, дети увидели вышитую на знамени серебристо-золотую дорожку, неясный рисунок которой все время менялся, то исчезая, то проступая вновь и становясь раз от раза все более отчетливым.

— Одно всегда состоит из множества, — промолвила Лета. — И вы, объединившись во время бегства от смерти и отдав мне свои объединенные силы, чтобы освободить Робара, теперь действительно единое целое. Из этого единства, как и из вытканного мною рисунка, получится много такого, что можно только приветствовать. И будущее с радостью примет это, как и всех вас.

Фокусник ездил на старомодном красном велосипеде с толстыми шинами, обладавшем одной-единственной скоростью. В плетеной корзине, укрепленной на раме, сидела маленькая собачонка, более всего похожая на терьера. Сзади на багажнике высилась битком набитая коричневая дорожная сумка, в которой, видимо, скрывалось от любопытных глаз все его имущество.

Имущества у него было немного, но он в нем особо и не нуждался. Ведь, в конце концов, он был настоящим чародеем и все недостающее мог запросто себе наколдовать.

Нашего чародея вряд ли можно было назвать стройным: скорее, плотного телосложения. Довольно длинная седая борода спускалась ему на грудь, а вьющиеся седые волосы торчали из-под его черной шляпы с высокой тульей во все стороны, точно плющ из-под крыши. За ленту на шляпе он кокетливо заткнул несколько сухих цветков и три перышка: белое лебединое, черное воронье и коричневое совиное. Пиджак он носил совершенно невообразимого оттенка — голубой, как небо ясным летним утром. Рубашка под пиджаком была ярко-зеленой, словно свежевыкошенная лужайка перед домом. Штаны — коричневые, вельветовые, с аккуратными кожаными заплатками и отлично заутюженными складками, а ботинки — густого желтого цвета, точно цветы лютиков в траве.

Возраст фокусника определить было весьма затруднительно — ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят. Его обычно принимали за бездомного — может, он и обладал более живописной внешностью и, безусловно, куда более веселым нравом, чем другие, но явно был никому не нужным бродягой. Поэтому у людей всегда вызывал удивление запах яблок, который, похоже, всегда сопровождал его. Удивляло их и неизменное добродушие фокусника, а также — острый ум, светившийся в ярко-синих глазах. Когда он, чуть приподняв шляпу, приветствовал кого-то, глядя ему в глаза, человек этот всегда испытывал некое потрясение, точно вдруг увидел бриллиант в куче мусора.

Звали чародея Джон Уиндл. Имя Джон, если вам нравится считать, что в именах есть какой-то особый смысл, означало «любимец бога», а вот фамилии Уиндл разные люди придавали разный смысл: она могла иметь такие значения, как «корзина», «краснокрылый дрозд» или даже «истощаться, вырождаться», хотя, по правде сказать, тогда она по-английски должна была бы звучать как «дуиндл».

Впрочем, любые значения его фамилии имели право на существование, ибо все в его жизни попахивало волшебством, а память представляла собой настоящую сокровищницу знаний и опыта, слухов и историй.

Он обладал довольно высоким, очень чистым и мелодичным голосом и, не отличаясь высоким ростом — всего пять футов десять дюймов в ботинках, — когда-то явно был весьма широк в груди и в плечах.

— Когда-то я был настоящим великаном! — любил он шутить по этому поводу. — Но тогда и мир был еще молод. А чародейство неизменно требует жертв, и теперь Джон превратился в обычного старика, здорово потрепанного жизнью. — И он печально вздыхал, кивая головой и словно подкрепляя этим свои слова. Ясные глаза его смотрели грустно, когда он прибавлял: — В точности как и сам наш мир.

В общем, были на свете такие вещи, с которыми ничего не мог поделать даже чародей.

Вперед мы послали Тинвир верхом на ее лисе, а сами тащились сзади, скользя на раскисшей земле.

— Слушай, Фиц! — прошипел кто-то, наверное Марли. — Держи свои вонючие крылья при себе! Ты мне чуть глаз не выколола!

— Ах ты, гном паршивый! — рявкнула в ответ Фиц, и в ее серебристом голосе прозвучала звонкая сталь. — Сам держи свои буркала подальше от моих крыльев!

Отлично. Просто лучше не придумаешь. Мы ночью тайно выполняем спасительную миссию, а гном и фея уже успели вцепиться друг другу в глотку.

Надо сказать, настроение отнюдь не улучшал отвратительный влажный воздух, прямо-таки пропитанный ароматами гниения, от которых щипало в носу, а в горле стоял удушливый ком тошноты. К тому же под ногами постоянно была вода; казалось, мы бредем по какому-то зловонному ручью. Мы без конца скользили и падали, мы все выпачкались в мерзкой слизистой жиже и были вынуждены то и дело прыгать и скакать, чтобы не искупаться в какой-нибудь луже или канаве.

— Борк, — снова донесся до меня голос Фиц, — объясни-ка мне еще раз, какова та идиотская цель, из-за которой я должна месить грязь на земле, а не лететь?

Ответить я не успел, в разговор вмешался Рафферти:

— Так ведь неизвестно, детка, есть среди слуг этого дьявола крылатые существа или нет. Ясно тебе? Говорят, что ему прислуживают всякие крылатые кровососы и тому подобная дрянь. Они небось и сейчас кружат над нами в темноте. И с удовольствием слопают кусочек твоей нежной сочненькой тушки!

Если источник Рафферти давал действительно достоверные сведения, то у Хассана и впрямь имелись в распоряжении всякие крылатые твари, осуществлявшие патрулирование местности с воздуха. Их нам придется особенно остерегаться, учитывая возможность того, что они имеют обличье сов.

Больших сов.

Во всяком случае, достаточно больших, чтобы запросто сцапать и унести любого из нас.

А если совы или летучие мыши-вампиры до нас не доберутся, то уж крысы-то, которых наверняка множество в этих трущобах, точно утащат кого-нибудь в свои темные глубокие норы.

— Черт побери! — проворчал Марли, проваливаясь в глубокую скользкую колею, полную жидкой вонючей грязи. — Ничего не видно! Темнота, хоть глаз выколи!

Ничего не поделаешь, Марли, в конце концов, всего лишь гном, а у них волшебное видение куда слабее, чем у других представителей Маленького Народа. Правда, и у меня зрение такое, что гордиться особенно нечем. В этом отношении мне, конечно, далеко до Тинвир или Фиц.

Хоть бы на минутку эти клубящиеся тучи разнесло ветром! Может, тогда на землю пролилось бы немного звездного света, а еще лучше, если б взошла полная луна и небо расчистилось. Вот тогда все мы запросто добрались бы до места.

Однако ночь, к сожалению, была темнее некуда, лил дождь, а на этой узкой улочке в тени высоких домов мы и вовсе ничего разглядеть не могли. Мы — это пикси, гном, лепрекон-башмачник и брауни. И где-то впереди еще фея Тинвир верхом на лисе… Мы пробирались тайком среди ветхих строений, возвышавшихся над нами в непроглядной тьме, всячески стараясь избежать встречи с совами и крысами, ибо любая из этих тварей запросто могла разорвать нас на куски.

Понимаете, когда твой рост от силы один-два фута, то сова или крыса — противник смертельно опасный.

А эта вонючая улочка и эта вонючая ночь были прямо-таки насквозь пропитаны вонючей угрозой, исходившей от этих тварей! А мы не только ничего не видели, но даже не знали толком, куда идем, что нам предстоит сделать и верное ли направление мы избрали.

Я, черт возьми, не знал даже, кого мы отправились спасать!

Болтать о каких-то великих планах… Господи, да тут все что угодно могло случиться!

И тут мы услышали ужасный кошачий вой. Местная помойная кошка явно охотилась где-то неподалеку.

Вот проклятие!

Очень Юная Луна остановилась перед камином и на минутку присела, задумчиво опершись подбородком на руку. Здесь было единственное место в комнате, где она не мешала Старой Сове собираться. Она бы с удовольствием не просто сидела, а что-нибудь делала, но все занятия, приходившие ей сейчас в голову, казались бесполезными и в данный момент совершенно бессмысленными. Она смотрела, как Старая Сова бродит по комнате, постукивая башмаками по выложенному плиткой полу, заглядывает в кладовую, в буфетную, в прачечную; и каждый раз у нее в руках оказывается какая-то нужная вещь: чистое белье, головка сыра, пучок желтого сушеного щавеля, пиретрум[5], трутница, шерстяная накидка… Круглое розовое лицо Старой Совы казалось крайне сосредоточенным и даже слегка хмурым, и Луна понимала: она мысленно сверяет свои действия с составленным ею списком.

— Но ты же не сможешь все это взять с собой! — не выдержала наконец Юная Луна.

— Это ты не смогла бы, — возразила Старая Сова. — А у меня на пятьдесят лет больше опыта. Кстати, не забудь оздоровить кабачки, прежде чем нести их в кладовую, а то зимой есть будет нечего, кроме лука. А если белки опять устроили гнездо у нас на крыше, то есть одно заклятие…

— Да, ты меня ему уже научила, — вздохнула Луна. И повернулась другим боком к огню, чтобы немного «поджарить» и его. — А если я что-то случайно забуду, так ведь можно и посмотреть. И все-таки глупо сейчас уходить из дома! Через неделю небось и снег пойдет…

— Ну и что? Я и по снегу прекрасно ходить умею. Да только не пойдет он. Еще месяц по крайней мере снега не будет.

Старая Сова завернула в мягкую фланель три маленьких глиняных кувшинчика и тоже сунула в свой заплечный мешок.

Юная Луна целых три дня старалась не говорить об этом, но оно само сорвалось у нее с языка:

— Так ведь он пропал еще в середине лета! Ну почему тебе теперь-то непременно идти понадобилось? Зачем тебе вообще куда-то идти?

Старая Сова тут же выпрямилась и сурово посмотрела на девушку.

— Затем, что у меня есть определенные обязанности. И тебе следовало бы это знать.

— Но какое отношение твои обязанности имеют к нему?

— Он — принц нашего королевства.

Юная Луна вскочила. Ростом она была значительно выше Старой Совы, но под ее гневным взглядом сразу почувствовала себя совсем маленькой и нахмурилась, чтобы скрыть растерянность.

— А мы — жители этого королевства! — сказала она. — Нас здесь сотни… тысячи! И среди нас достаточно много вполне уравновешенных ведьм и колдунов, которые и не подумали бы толпами бродить по белу свету, точно младшие сыновья благородных семейств, в поисках подвигов и приключений!

Лицо Старой Совы было все в морщинах, которые становились глубже, когда она улыбалась. Вот как сейчас.

— Во-первых, — сказала она, — я никогда не слышала, чтобы младшие сыновья благородных семейств отправлялись на поиски приключений толпами. Во-вторых, все ведьмы, которые хоть чего-нибудь стоят, пытались отыскать его — каждая, конечно, по-своему. Все, кроме меня. Я пока воздерживалась, потому что хотела сперва удостовериться, что ты без меня справишься.

Юная Луна так и застыла, слушая ее. Потом снова села на коврик у камина и обхватила руками колени, крепко сплетя пальцы.

— Ох! — Она как-то странно то ли всхлипнула, то ли усмехнулась. — Это нечестно, нечестно с твоей стороны! Почему ты все время стараешься меня унизить?

— Потому что в тебе слишком много гордости, худышка моя дорогая, милый мой сорнячок. Ты же прекрасно понимаешь: я должна идти. И не надо делать последние мгновения еще тяжелее. Они и так достаточно тяжелы.

— Но я бы хотела… тоже что-нибудь сделать, помочь тебе, — помолчав, жалобно промолвила Юная Луна.

— А я и так полностью на тебя рассчитываю. Тебе тут работы хватит — и своей, и моей. Или тебе этого мало? — Старая Сова крепко затянула тесемки на горле заплечного мешка.

— Не мало. Но ты же знаешь… Ах, неужели мне нельзя пойти с тобой?

Старая Сова ногой извлекла из-под стола табуретку и уселась на нее, сложив руки на коленях.

— Нельзя. Ведь я отправлюсь в путь в ином обличье, дабы душа моя смогла испросить милости у нашей Прародительницы, — серьезно ответила она.

— Да, я понимаю… Но кто же ударит в барабан, чтобы привести тебя обратно?

Старая Сова заулыбалась, и лучики морщинок протянулись у нее к вискам от уголков глаз.

— Какой у меня умненький сорнячок вырос! Открой-ка, детка, шкафчик над каминной полкой и принеси мне то, что там лежит.

Там оказался тот самый барабан. Это был не обычный широкий и плоский барабан, крытый коровьей шкурой, которым пользуются, отправляясь в путешествие; голос такого барабана звучал у нее в крови и был привычен, словно дыхание, словно биение сердца; его голос она бы услышала и там, где нет ничьих голосов. Тот барабан, который она достала из шкафчика, был совсем иным и представлял собой как бы цилиндр, поставленный на попа, объемом примерно в одну кварту. Он был сделан из какой-то белой древесины, «игровые» поверхности обтянуты отлично обработанной кожей и украшены по краям пучками мягких белых волосков.

К барабану был приделан кожаный ремешок, чтобы было удобнее его носить, а в петлю на ремешке вдета барабанная палочка с кожаным наконечником.

Юная Луна только головой покачала:

— Но ведь этот маленький барабан не может звучать достаточно громко! Как же вызвать тебя домой из дальних мест, не говоря уж о… А кстати, куда ты направляешься?

— Куда надо, туда и направляюсь. Принеси-ка мне барабан.

Юная Луна исполнила ее просьбу, и Сова, подняв барабан за ремешок, ударила в него. Один раз. Звук этот напомнил Юной Луне резкий звонкий стук дятла по стволу дерева.

— Он сделан из древесины того ясеня, который был посажен в день и час моего рождения. А шкура эта — овечья; и эта ярочка родилась в один день со мною. Я сама растила ее. И сама поливала тот ясень. И в день, когда мне исполнилось шестнадцать, попросила их отдать мне свою жизнь, и они ее мне отдали — с радостью отдали. Так что это не важно, как далеко я уйду, — голос моего барабана все равно долетит до меня. Когда же я не смогу его услышать, и сам барабан смолкнет навсегда. Я уйду завтра на заре, — продолжала Старая Сова. — А завтра же на вечерней заре, когда последний луч солнца блеснет на вершинах Нежеланных гор, как и во все последующие дни, ты непременно должна один раз ударить в барабан.

Юная Луна была потрясена той торжественностью, которой были пронизаны действия и слова Старой Совы. Но через несколько минут она взяла себя в руки и послушно повторила:

— Каждый день на вечерней заре. Я не забуду.

— Хм… Вот и хорошо. — Старая Сова чуть приподняла плечи, как шаль сбрасывая с себя торжественность и серьезность. — Ну что ж, новый день всегда начинается рано. Пора уложить огонь спать.

— Хорошо. Я сейчас все принесу из сада.

И Юная Луна, набросив плащ, вышла через кладовую прямо в темный ночной сад.

Луна, ее тезка, уже взошла.

«Скоро полнолуние, — подумала девушка, — так что дорога будет хорошо освещена, если Старой Сове придется путешествовать ночью. Вот только холодно будет».

Мороз будто тальком припорошил листья на деревьях, побеги плюща и выложенные плиткой дорожки. Юная Луна, почувствовав озноб, вздохнула.

— Ну зачем держать в доме молодую и крепкую ученицу, если не собираешься ее использовать? — спросила она у холодного ветра.

Тот промолчал, унеся ее недоуменный вопрос во тьму.

Она сорвала желтую хризантему и стебелек особой, «охотничьей» травки, росшей в укромном уголке сада. А вернувшись в дом, обнаружила, что Старая Сова уже накормила огонь, кочергой перемешав головни и подбросив в камин дров, и повесила над огнем котелок с водой. Девушка бросила туда принесенные растения.

— О ты, дающий покой и тепло, охраняющий нас от зимнего мрака и стужи… — Старая Сова всегда обращалась к огню обыденным тоном, словно беседуя со старым другом. И произнося слова молитвы, пальцем попробовала воду в котелке. — О, помощник и друг, питающий плоть и душу, будь бдителен, смотри в оба, не позволяй ни одной случайной искре взлететь над очагом, пока солнце не сменит тебя на посту…

Свет пламени скользнул по морщинистому лицу Старой Совы, желтым сверкнули ее пронзительные темные глаза, а седина стала цвета слоновой кости.

«Завтра вечером, — думала Юная Луна, — ее уже здесь не будет. Я останусь одна…»

Она с трудом могла в это поверить, да и понимала, что так оно и будет, лишь разумом, точнее той его частью, где хранились еще неизведанные, неопробованные ею вещи и понятия. Все остальное в ней — душа, мысли, сердце, даже руки и ноги — признавать необходимость этой разлуки не желало.

Старая Сова сбрызнула пламя водой из котелка, и там, где упали капли, поднялся легкий парок. Затем она передала котелок Луне, и та накормила огонь сорванными цветами.

Уважительно выждав, Юная Луна сказала упрямым тоном:

— Вот вода. — Это было продолжение их давнего спора. — А дрова в очаге когда-то были деревьями, выросшими на земле и питавшимися водой. Сам же огонь накормлен дровами и водой. Таковы четыре основные стихии. И разделить их невозможно!

— Но сейчас наступил час огня, и именно его мы в этот час почитаем особо. А в иные соответствующие часы мы почитаем остальные стихии. И если ты вздумаешь нечто подобное говорить прилюдно, ни один образованный человек в деревне с тобой разговаривать не станет. — Старая Сова взяла у Луны котелок и сильно сжала ее мокрые пальцы в своей ладони. — Пойми, сорнячок мой милый, тысячелистник мой дорогой! Ты уже не дитя. А когда я уйду, ты станешь совсем взрослой — в глазах других людей по крайней мере. И то, что в устах ребенка люди воспринимают как глупость, в устах взрослой женщины превращается в святотатство, в злобу или в безумие. Делай дело так, как считаешь нужным, но держи рот на замке и собственных воззрений постарайся вслух не высказывать. А огонь держи все-таки подальше от воды и землю — подальше от воздуха.

— Но ведь…

— А теперь вылей воду и ступай спать.

Юная Луна снова вышла в сад и одним движением выплеснула воду из котелка — на юг, потому что магический отвар был посвящен огню. Она еще немного постояла на холоде, чувствуя в душе невыносимую тяжесть, которая была куда сильнее грусти, страшнее любых слез. Луна старалась дышать как можно глубже, надеясь заморозить эту душевную боль и выдохнуть ее из себя. Пусть наружу вылетят даже мельчайшие ее осколки! Вот только ни холод, ни ветер над этой болью оказались не властны.

— Я бы, конечно, хотела стать взрослой, — прошептала Луна. — Но предпочла бы навечно остаться ребенком здесь с тобой, чем быть взрослой — без тебя.

Звук собственного голоса и понимание того, что эти слова истинны, сделали то, чего не смог холод. Ужасная тяжесть в ее душе словно дала трещину, а потом растаяла и излилась в горьких слезах. Постепенно царивший в саду порядок подействовал на нее успокаивающе; круглые клумбы и рабатки[6] вдоль дорожек, разбитые Старой Совой и засаженные ее любимыми цветами, заставили высохнуть ручьем лившиеся слезы, а добрый прохладный ветерок вытер их следы с ее лица.

На заре, когда первые солнечные лучи робко коснулись верхушек деревьев, Старая Сова пристроила на спину заплечный мешок и решительно спустилась с крыльца, разрешив Юной Луне проводить ее только до калитки. В зыбком утреннем тумане Старая Сова казалась девушке единственным реально существующим человеком — коренастая, уверенная, в поношенном шерстяном плаще диковатого лилового цвета; ее темные с сильной проседью волосы были заправлены под зеленую шляпу с обвисшими, как у какого-нибудь пьянчуги, полями.

— По-моему, зря ты надела эту шляпу, — улыбнулась Луна, изо всех сил борясь с застрявшим в горле комком слез. — Ты в ней на баклажан похожа.

— Ничего. Мне она нравится! И вообще — я уже старуха, так что имею полное право одеваться по собственному вкусу.

Сейчас она уйдет… Что же сказать ей на прощанье, кроме обычных слов, которых непростительно мало, которыми никак не выразить то, что рвется из души?

— Когда ты вернешься?

— Когда его найду. Или когда узнаю, что это невозможно.

— Ты всегда учила меня: не стоит и пытаться доказать недоказуемое.

— Ну, вообще-то есть некоторые способы… — Старая Сова искоса глянула на нее. — С их помощью можно порой и недоказуемое доказать.

Юная Луна поежилась: солнце еще почти не грело. А Старая Сова подмигнула ей, легонько ущипнула за подбородок и вышла за калитку. Аккуратно закрыв ее за собой, она, не оглядываясь, стала спускаться по склону холма. А Луна смотрела ей вслед — такой нелепой в своем зелено-лиловом одеянии, такой простой и сильной… А потом деревья совсем скрыли ее из виду.

Она произносила над каждым кабачком сохраняющее заклятие, прежде чем убрать его в кладовую. Она в должное время возносила почести четырем стихиям — каждой в свой час. Она варила сыры и делала вино. Она собрала и развесила на просушку последние травы. Она старательно выбила все ковры и натерла воском полы во всех комнатах в преддверии зимней слякоти. Она починила тростниковую крышу и изгородь, подрезала яблони, перекопала все грядки и клумбы, каждый раз испытывая удовлетворение от того, что поддерживает порядок, давно установленный Старой Совой.

Она взяла на себя также и другие обязанности, которые издавна исполняла Старая Сова. Когда выпал первый снег, соседи один за другим потянулись к ней со своими недугами и горестями. Они звали Юную Луну, если у ребенка поднялась температура, или собака сломала лапу и нужно закрепить ее в лубок, или лошадь поранила бок и надо зашить рану…

Люди советовались с ней, в какой день лучше заключать сделку, спрашивали, нет ли такого заклятия, с помощью которого можно заставить наконец ядовитый паслен убраться с пастбища. В благодарность за помощь и советы они приносили ей охапку омелы, ивовую кору, мешок ржаной муки, горшок масла.

Юная Луна ничего не имела против такой работы. Так она была воспитана. Эта работа казалась ей такой же естественной, как то, что утром нужно вставать с постели. Но вскоре она обнаружила, что ей неприятно получать плату за помощь людям.

Когда к ее калитке подъехал на своем ослике сын их ближайшего соседа, Фелл, и подал ей мешок со словами благодарности, она чуть не бросила мешок ему в лицо. Старая Сова научила ее всему и оставила здесь вместо себя, чтобы служить людям, так что плата полагалась вовсе не ей, а Старой Сове! Но сейчас невозможно было сказать, что она увидит первым — Старую Сову или дно этого мешка с мукой…

— Ну и вид у тебя! — сказал Фелл. — Смешная ты все-таки!

— А ты просто дурак! — сердито ответила Юная Луна. Она имела право так ответить, ведь это она учила Фелла лазить по деревьям и ловить рыбу. — Кстати, тебе известно, что у людей обычно имеются такие штуки из дерева или из кости с множеством зубчиков, которые стоят тесно-тесно? Их еще «расческами» называют?

— Ха-ха-ха. Очень смешно. — Он ткнул пальцем в мешок с мукой и с мечтательным видом предположил: — Я вот думаю, когда ты все это пустишь на пирожки, то, наверное, страшно растолстеешь!

И со смехом поспешил удрать от нее, погоняя своего ослика. Снег так и летел у ослика из-под копыт. А когда они поднялись на холм, Фелл обернулся и помахал Юной Луне рукой.

После разговора с Феллом ей сразу стало легче. А вот Старая Сова никогда бы в подобный разговор не вступила!

Каждый вечер на заре Юная Луна вытаскивала из посудного шкафчика над каминной полкой барабан Совы. Она смотрела на него, нежно гладила и вспоминала свою наставницу, стараясь представлять ее себе здоровой, сытой и благополучной, в тепле и безопасности, среди добрых людей. А потом, когда краешек солнца уже готов был исчезнуть за далекими горами, Луна один раз ударяла барабанной палочкой по обтянутой мягкой кожей поверхности барабана, и барабан звучал, точно дятел на ветке дерева.

И каждый раз Луна удивлялась: неужели Старая Сова действительно меня слышит? И если это так, то нельзя ли ударить в барабан еще раз? А что, если она ударит в барабан три раза подряд? Вдруг тогда Старая Сова решит, что дома что-то случилось, и вернется?

Но дома все было в порядке. И Луна, вздохнув, убирала барабан в шкафчик до следующей вечерней зари.

Миновала самая долгая ночь. Юная Луна ходила в гости к соседям, а они — к ней. Она приносила им в подарок еловые ветки, перевитые омелой, и медовое печенье и непременно произносила на пороге дома благословляющее заклятие. Земля то оттаивала, то снова замерзала, оттепели сменялись морозами, и незаметно подошло Сретение. Этот день отмечался благословением горящих свечей, и Луна отправилась в деревню, где люди беспечно веселились, ожидая скорого прихода тепла, чтобы посмотреть, как станут зажигать свечи от прошлогоднего огня. Вполне возможно, говорили ей деревенские, что никто никогда отыскать этого принца так и не сможет. А уж если Повелитель камней забрал его к себе под землю, так он и будет отныне лежать там бездыханный в вечном молчании. Не было ли какой весточки от Старой Совы, спрашивали люди у Юной Луны, ведь она так давно в путь отправилась?

— Да, — отвечала Луна, — она ушла уже очень давно.

Сад начинал как бы незаметно шевелиться, постепенно пробуждаясь от зимнего сна, подрагивать, точно кошка, которой приснилась вкусная еда. Отовсюду доносился шум талых вод, хотя снежный покров казался еще совершенно нетронутым, а реки и пруды были по-прежнему скованы льдом.

Внезапно, словно природа рывком распахнула двери ей навстречу, наступила весна.

Юная Луна просто с ног сбивалась: у овец начался окот, и ей пришлось протоптать в весенней грязи тропинки от своего дома ко всем местным хлевам. Кобылы тоже жеребились, и Луне осталось благодарить мудрую природу за то, что хоть у людей период размножения не зависит от времени года.

Тот день почти с самого утра она провела в конюшне у Тэнси Бродуотер. У ее чистокровной гнедой кобылы жеребенок в утробе перевернулся, встав поперек, да еще и запутался в пуповине, и Юная Луна просто холодела при мысли о том, что жизни двух таких прекрасных животных находятся в ее руках.

Руки ее были по локоть в крови, она совершенно охрипла от непрерывного произнесения заклятий, но в конце концов победа осталась за ней, и, когда они с Тэнси наконец торжествующе поглядели друг на друга, на соломе уже сосал мать дрожащий новорожденный жеребеночек.

— Пойдем-ка в дом да выпьем горячего чайку, — сказала Тэнси Юной Луне, смывавшей с рук мыльную пену. — Ведь не пойдешь же ты назад через лес, пока луна не взойдет, верно?

Девушка в ужасе посмотрела на небо и увидела, что солнце почти скрылось за Нежеланными горами.

— Нет, мне нужно как можно скорее домой! — сказала она. — Извини. И не беспокойся, со мной ничего не случится.

И она бегом бросилась к знакомой тропинке.

Из-под ног летели скользкие камешки, а оставшийся еще в затененных местах полурастаявший лед был ужасно скользкий, точно маслом намазанный. Под деревьями было уже совсем темно. Юная Луна летела с горки на горку, скользила и падала, порой передвигаясь прямо на четвереньках и чувствуя, что кости ее похрустывают, как опаленный огнем хворост, словно вот-вот сломаются при очередном падении. На солнце она боялась даже взглянуть.

Калитка… Наконец-то! До нее уже рукой подать… Луна разрыдалась от облегчения. Теперь совсем близко… Она вихрем промчалась через сад. Ледяной воздух обжигал легкие. Она что было сил толкнула дверь и некоторое время еще билась в нее, пока не вспомнила, что заперла ее изнутри на засов и вышла из дома через кладовую и черный ход. Обежав дом кругом, она влетела в кладовую, так хлопнув дверью, что на полках зазвенели банки и горшки, и бросилась к очагу. Рывком распахнув дверцы шкафчика, она выхватила оттуда барабан…

И увидела, как за окном над горами мелькнул самый краешек садящегося солнца. Тонкий последний лучик. Она успела! И когда солнце исчезло — словно желтый змеиный глаз под опустившимся веком, — она ударила в барабан.

Но удара не услышала.

Она оторопело посмотрела на барабан, на палочку, на собственные руки… Наверное, она все-таки промахнулась… Да, промахнулась. И она снова с силой ударила в барабан. Звука не было, она словно ударила одним мотком шерсти о другой. Ничего похожего на звонкий стук дятла по дереву! Она вообще ничего не услышала. Но отлично почувствовала, как палочка ударила по поверхности барабана. И собственными глазами видела это! Что же, что она сделала не так?

И постепенно в памяти ее всплыли слова Старой Совы: «Когда я не смогу его услышать, и сам барабан смолкнет навсегда».

Юной Луне и раньше всегда казалось, что услышать голос этого барабана издали очень трудно. Но прежде он никогда не молчал!

— Пожалуйста, дай мне знать, если ты не можешь его услышать! — в ужасе молила она.

И вспомнила вдруг: что-то такое еще говорила Старая Сова перед уходом… Что-то насчет возможности доказать недоказуемое… Доказать то, чего не существует… Насчет способов, с помощью которых можно доказать, что нельзя найти принца…

Если он, например, умер. Если от него остался лишь прах. Земля в земле.

И раз Старая Сова не может теперь услышать голос своего барабана, то она, вполне возможно, последовала за принцем даже туда, во владения Повелителя камней!

Юная Луна хотела было еще раз ударить в барабан; она уже представляла себе, как делает это, как бьет в барабан до тех пор, пока он наконец не зазвучит или… не треснет! И знала, что тогда будет долго-долго плакать, кричать, бить посуду, ломать все вокруг, а потом рухнет без сил на пол, чувствуя себя жалкой, бездарной, потерянной…

Однако она не стала ничего этого делать. Просто села у стола, держа барабан на коленях, и стала смотреть, как тьма просачивается в комнату, постепенно ее наполняя. Печаль и отчаяние волнами поднимались и опадали в ее душе в каком-то замедленном ритме. Когда отчаяние доходило до предела, она действительно вполне готова была разрыдаться, закричать, отшвырнуть от себя барабан… Но затем волна горя потихоньку отступала, и она принималась думать: «Нет, я могу, я должна с этим справиться!», а потом вновь начинался прилив отчаяния.

Юная Луна решила, что ничего не будет предпринимать, пока не придумает какой-нибудь выход. Она, конечно, могла бы просто сидеть вот так и ждать, пока пауки не оплели бы ее с ног до головы белесой паутиной. Но зачем? Нет, она должна непременно придумать что-нибудь получше, чем бессмысленно рыдать и бить посуду!

Барабанная палочка с кожаным наконечником врезалась ей в стиснутую ладонь. В слабом свете едва тлевшего огня в очаге деревянный барабан, обтянутый мягкой кожей, казался каким-то непонятным серым предметом у нее на коленях. Почему чары Старой Совы покинули этот барабан, лишив его голоса? Чей голос сможет долететь до нее теперь?

И Юная Луна тут же с изумлением подумала: конечно же, голос великой Прародительницы!

Нет, она не сможет, она никогда еще сама не пробовала обращаться к Прародительнице… Да и как ей сейчас отправиться в столь дальнее странствие — ведь тогда дома не останется никого, кто вместо нее смог бы позвать Старую Сову, ударить в ее барабан… Кроме того, она может запросто заблудиться в тех далеких краях, пропасть навсегда, скитаясь меж спутанных корней деревьев, растущих в лесу Прародительницы…

Однако она встала и на негнущихся ногах пошла в кладовую. Там она взяла немного древесного угля, сухого мирта и кедрового масла. Налила в деревянную чашу яблочного вина и бросила туда семечко плюща. Все эти действия были ей хорошо знакомы. Она не раз совершала их по просьбе Старой Совы. Затем она сняла шкуру черной овцы, висевшую на стене у двери, разложила ее на полу, а рядом поставила чаши с вином и благовониями — вино с восточной стороны, а древесный уголь и мирт с южной. Пришлось сходить в кладовую еще раз и принести соль и маленький ножик с костяной ручкой — горстку соли, то есть «землю», она положила с северной стороны, а нож, то есть «воздух», с западной.

«Соль, правда, тоже добывают из морской воды, — твердил ее мятежный разум, — а металл для ножа когда-то был рудой, добытой из земли и обработанной с помощью огня и воды…»

Но в данный момент она, опасаясь собственной ереси, не решилась продолжить эту нить размышлений, ибо от тех знаний, которые внушала ей Старая Сова и в которые она должна была верить, зависела жизнь людей.

Так что она все сделала так, как ее учили.

Потом Юная Луна достала из плетеной корзинки с крышкой большой барабан, барабан Странствий, и поставила его на овечью шкуру. Он должен был помочь ей уйти, расстаться с домом. Но когда она пересечет границу этого мира, ей придется расстаться и со своим телом, и с руками, и с самим барабаном, и тогда он, конечно, умолкнет. А ведь ей нужно совсем немного, всего лишь слышать это «тук-тук-тук»! Ну что ж, придется, видно, слушать лишь стук собственного сердца.

Юная Луна уселась, скрестив ноги, на овечью шкуру, взяла в правую руку нож и легким движением описала вокруг себя круг, словно нож был стрелкой компаса, а она сама его центром. Затем она за спиной быстро переложила нож в левую руку, но острие ножа продолжало указывать в ту же сторону. Когда-то у нее это совершенно не получалось, и Старая Сова снова и снова вкладывала нож ей в руку. Луна снова нарисовала вокруг себя круг — на этот раз солью, взяв в каждую руку по щепотке; затем обвела вокруг себя курильницей с душистыми благовониями. И последний круг она очертила вином, обмакивая пальцы в чашу и стряхивая с них капли. Остаток вина она выпила и взяла в руки барабан, стараясь прислушиваться к ритму собственного дыхания, к биению сердца — к тому, что всегда звучало внутри ее.

И только совершенно уверившись в том, что хорошо слышит этот ритм, она позволила своим пальцам коснуться поверхности барабана. Барабан вздрогнул и басовито загудел. Чувствуя, что пальцы ее касаются барабана все более уверенно, она закрыла глаза.

Дерево… Да, это самое начало пути. Юная Луна знала, что ей предстоит начать свое путешествие с кончика одной из ветвей огромного дерева. Но какого именно? И какое время суток выбрать — день или ночь? И не нужно ли вообразить себя птицей? А может, жуком? Или лучше остаться самой собой? И как думать обо всем этом и одновременно играть на барабане?

Шея у нее затекла, одна нога совершенно онемела.

«Ты слишком много думаешь!» — рассердилась она на себя.

У Старой Совы никогда подобных трудностей не возникало. Старой Сове даже в голову бы не пришло, что можно «слишком много думать». Более того, она бы сказала, что если как можно больше думать, то, пожалуй, будет решена большая часть всех мировых проблем.

Ну что ж, в таком случае она вольна думать сколько угодно. И Юная Луна полностью отдалась своим мыслям и звукам барабана, и ей показалось, что она тонет в его глухом рокоте, точно в мягкой перине…

И перед ней предстало дерево, такое огромное, что его невозможно было увидеть все целиком. И вокруг был лес, состоявший из таких же гигантских деревьев. И широченная крона этого дерева была похожа на купол звездного неба, когда оно, бывало, раскинется над головой, если ночью подняться на вершину холма… Так значит, сейчас ночь? И это, наверное, старый дуб, решила она. Только почему-то зеленый, хотя на дворе зима.

И внутренним взором она видела серебристо-зеленые дубовые листья, а на морщинистой черной коре сверкали в лунном свете капельки росы, и луна точно повисла на конце одной из ветвей, удобно устроившись в листве, как в колыбели.

То была нарождающаяся юная луна, только что вырвавшаяся на волю из тьмы, окутывавшей небеса. И этот тонкий серпик давал достаточно света, чтобы Юная Луна могла продолжать свой путь.

Ухабистая, как горная тропа, дорога, ведущая ее по грубой коре дерева, стала шире: Юная Луна спускалась с ветки на ствол. Она представляла себе сонных птиц, встревоженно завозившихся в своих гнездах, и сердитый трескучий крик разбуженной белки.

Дыхание ветра, свободно проникавшего под купол кроны, заставляло серебристые листья дрожать и переливаться. Юная Луна слышала шорох собственных шагов по коре дерева, размеренных и ровных. И голос барабана.

Вниз по стволу, к сплетению корней, к узловатому зеркальному отражению мира ветвей… Всюду вокруг она видела стволы других таких же деревьев; их мощный переплетающиеся ветви порой заслоняли от нее лунный свет. Идти вниз оказалось труднее — она словно плыла против течения, преодолевая напор жизненных соков, которые у деревьев всегда движутся вверх. Биение сердца тихим эхом отдавалось у нее в ушах.

Вокруг было слишком темно, чтобы она могла с уверенностью сказать, правильно ли она идет. Да и вообще — вниз ли? Юная Луна не знала, близко ли земля и корни этого дерева или нет.

Ей хотелось крикнуть, позвать на помощь Прародительницу, но тело ее осталось далеко позади, а вместе с ним и язык.

Впереди вдруг забрезжил свет. Он постепенно становился все ярче, и в этом свете ей стали видны различные формы и цвета, затем она смогла различить калитку в глубине сада, тропку, ведущую в лес… И у тропы… Уж не знакомая ли это тропа?..

Да, теперь она отчетливо видела, что по краям тропы растет шалфей! А по тропе уходит от нее женщина в старом черном платье с неприбранными длинными прядями седых волос на плечах, и эта женская фигура создана как бы дрожанием воздуха, странным маревом, висящим над тропой.

Женщина показалась ей незнакомой. Юная Луна попыталась догнать ее, но это у нее никак не получалось, и расстояние между ними оставалось неизменным. Достигнув опушки леса, женщина обернулась, подняла руку, поманила Юную Луну за собой и тут же исчезла в чаще.

Душа Юной Луны птицей метнулась за ней вдогонку. Вверх. И открыла глаза. Она стояла на овечьей шкуре посреди гостиной у себя дома и неуверенно покачивалась. Барабан Странствий молча лежал у ее ног. Зато сердце грохотало под ребрами так, словно она палкой вела по колышкам ограды. И все тело было болезненно усталым, разбитым, потным. По спине пробежал озноб. Она пошатнулась, потеряла равновесие и села на пол.

— Ну что ж… — сказала она негромко и вздрогнула от звука собственного голоса. Потом, облизнув пересохшие губы, прибавила: — Только все получилось совсем не так, как надо.

Вся дрожа, она собрала священные предметы, убрала их на место, вымыла деревянную чашу, подняла с пола овечью шкуру и уже собралась снова повесить ее на стену, когда собственный голос вновь заставил ее вздрогнуть.

— Но ведь сработало же! — воскликнула она невольно. И застыла, прижимая шкуру к себе. — Ведь сработало, правда? Она совершила путешествие, задала свой вопрос и получила ответ, и хотя ни вопрос, ни ответ не имели привычной и понятной формы, тем не менее это были именно вопрос и ответ. Юная Луна поспешно убрала шкуру. Ей вдруг стало ясно, что нужно еще очень многое сделать.

На следующее утро она положила в дорожный мешок провизию и одежду, трутницу и кое-какие лекарства, а поверх всего еще и маленький барабан Старой Совы, сделанный из древесины ясеня. Она надела самые прочные свои башмаки и теплый плащ из валяной шерсти, загасила огонь в очаге, заперла ставни на всех окнах и оставила записку Тэнси Бродуотер с просьбой присмотреть за домом.

Потом вскинула на спину дорожный мешок и решительно пошла через сад к калитке и вниз по склону холма — к лесу.

Юной Луне и раньше приходилось путешествовать — вместе со Старой Совой. Она знала, как отыскать дорогу в лесу, как развести костер и как приготовить на нем еду; ей не раз приходилось ночевать и под открытым небом, и в гостинице, а то и просто в крестьянском доме. Так что теперь ничто из этого ее не смущало: и в одиночку пока что у нее получалось неплохо.

У нее не было ни малейших причин чувствовать странность собственного теперешнего положения, однако же она ее чувствовала постоянно. Она казалась себе обманщицей, самозванкой; она все время ожидала, что любой встречный может спросить, а достаточно ли она уже взрослая, чтобы одной скитаться по дорогам.

Она-то думала, что уже в полной мере познала одиночество дома. Но оказалось, что она успела лишь поверхностно познать его, увидеть лишь самый его краешек.

При ходьбе очень хорошо думалось, и она думала, поглядывая по сторонам, и видела, как из влажной земли вылезают скрученные в кольца побеги папоротника, как солнце играет в желтых чашечках диких крокусов, как ворон ухаживает за самочкой…

Вот только не имело смысла показывать на это пальцем и кричать: «Ой, смотри!» — потому что глаза уже увидели все это сами.

Полное одиночество заставляло Юную Луну воспринимать окружающее как нечто не совсем реальное. И с каждой ночью ей становилось все труднее заставить себя разжечь костер, и почти совсем не хотелось есть…

Но каждый вечер на закате она непременно ударяла в барабан Старой Совы. И каждый раз он отвечал ей молчанием, и каждый раз она снова бывала до глубины души потрясена этим молчанием и своей тяжкой утратой.

Целых шесть дней она шла лесом, минуя деревни и отдельные крестьянские дома. Погода стояла ясная и сухая, и было совсем не похоже на раннюю весну, а на шестой день, стоило ей выйти в путь, как поднялся пронизывающий ветер и по небу поплыли низкие свинцовые тучи. Дорога, правда, стала ровнее и шире, да и люди попадались чаще — на телегах и в крытых повозках, верхом и пешком. В полдень Юная Луна остановилась, чтобы перекусить, в какой-то гостинице, довольно большой и полной посетителей.

Парнишка, принесший ей чай, был обладателем целой копны белокурых волос и веселой беспокойной мордашки.

— У нас еще пирог очень вкусный, хоть уже и холодный, — сказал он, прежде чем она успела его спросить. — С крольчатиной и грибами! И суп-пюре из кабачков тоже хороший. Ты только ветчину не заказывай… По-моему, этого кабана неправильно зарезали. Ветчина просто ужасная!

Юная Луна не знала, рассмеяться ей или удивиться.

— Ну хорошо, — сказала она, — тогда принеси, пожалуйста, пирог. Знаешь, не подумай, что я такая дура, но я что-то не пойму, куда попала.

— Это Малый Хорк, — спокойно ответил мальчишка. — Но ты не очень-то обольщайся: до Большого Хорка отсюда еще неделя пути. Пешком, конечно. По западной дороге. Тебе ведь туда надо?

— Не знаю… Наверное. Мне нужно кое-кого найти.

— В Большом Хорке? Ничего себе! Ну что ж, можно, говорят, и муравья в муравейнике отыскать. Особенно если тебе все равно, какого именно муравья.

— А что, этот Большой Хорк действительно такой большой? — спросила Луна.

Парнишка сочувственно кивнул:

— Да уж. Если только ты не короля с королевой ищешь.

— Нет. Я ищу одну женщину… немолодую, волосы скорее седые, чем черные, а лицо такое круглое, розовое. Она немного пониже меня ростом и довольно полная… — Было очень трудно описать Старую Сову; она была слишком привычна. — И на ней, скорее всего, плащ цвета баклажана. Она ведьма.

Лицо мальчишки постепенно менялось.

— А вид у нее случайно не такой: «Ступайте себе мимо и не суйтесь в мои дела»? И такая смешная плетеная корзинка за плечами? И она лечит всякие пятна на лице и веснушки ведьминым орехом и хреном?

— Да, очень похоже! А чем же еще лечить пятна на лице?

— Не знаю, но от веснушек хрен здорово помогает. В общем, она здесь останавливалась, если, конечно, это та самая женщина, которую ты ищешь. Хотя с тех пор уже несколько месяцев прошло.

— Да, — кивнула Юная Луна, — это и было несколько месяцев назад.

— Она тоже в Большой Хорк направлялась, так что ты на правильном пути. Желаю удачи!

Он ушел, потом принес ей пирог с крольчатиной и сказал:

— Сперва тебе нужно до Бернтонова Высогокорья добраться — это дня два пути. Потом ты быстренько минуешь заливные луга, а там, если тебе повезет и ты еще увидишь солнце, до Большого Хорка рукой подать.

Юная Луна чуть не подавилась пирогом.

— Да? А почему «если повезет»?

— Ну… тебе ведь придется через Приморский лес идти.

— Вот как?

— Видно, плоховато ты географию знаешь, — печально констатировал он.

— Но я действительно никогда не слышала, что в Приморском лесу сквозь ветки и солнца не видно. А сам-то ты в этом лесу бывал?

— Нет. Но все, кто бывал, говорят, что «хорошо, если еще раз солнце увидишь». Я же тут все время кручусь, вот и слышу, что люди рассказывают.

Юная Луна уже собралась было сказать, что она в харчевнях и не такие глупости слышала, но тут из кухни донесся оглушительный окрик:

— Скворчонок! Ты работать-то будешь или, может, у тебя выходной сегодня?

Светловолосый мальчишка только усмехнулся.

— В общем, еще раз желаю удачи! — шепнул он Юной Луне и помчался на кухню.

Луна доела пирог и расплатилась монеткой с профилем принца. Положив ее на стол перед собой, она нахмурилась.

— Это все твоя вина! — сказала она монетке.

Взяла свой дорожный мешок и направилась к двери.

— Эй! Там дождь накрапывает! — крикнул ей вслед белокурый мальчуган. — Через час польет как из ведра.

— Ну что ж, значит, промокну, — пожала она плечами. — Но все равно, спасибо тебе.

Выйдя на тропу, она почувствовала, что ее пробирает озноб. Но все-таки рада была вновь оказаться в пути. То, что она узнала от белокурого парнишки, не давало ей покоя.

Парнишка оказался прав насчет дождя. Вскоре на нее обрушился настоящий ливень. К тому же дул такой сильный ветер, что казалось, будто дождь хлещет со всех сторон, отыскивает любую щелку, пробираясь под плащ и в башмаки. Когда Юная Луна наконец взобралась по раскисшей дороге на вершину холма, она насквозь промокла и продрогла до костей, так что могла думать только о прочной крыше над головой, жарком огне и сухой ночной сорочке. Но вид, открывшийся с холма, начисто уничтожил все ее надежды на теплый ночлег.

Она ожидала увидеть еще одну долину. Собственно, долину она и увидела, только долина эта оказалась похожей скорее на мелкую тарелку, заросшую высокой, странного песочного цвета травой, ходившей под ветром волнами. Там было целое травяное море, и сколько Юная Луна ни щурилась и ни моргала, пытаясь сквозь завесу дождя увидеть противоположный край этой долины, но море травы простиралось далеко за горизонт, и в нем не было видно ни единого островка, а его ровная поверхность нарушалась лишь небольшими подъемами и спусками. И вряд ли в ясную погоду можно было разглядеть, где кончается это бескрайнее море.

К вечеру ей пришлось устроить привал среди трав, больше все равно вокруг ничего не было. И не из чего было разжечь костер. Мысль о костре сразу пришла ей в голову, еще до того, как она спустилась в эту проклятую долину, однако же все топливо, которое она успела тогда собрать, промокло насквозь. И теперь, кое-как укрепив кусок промасленного полотна с той стороны, откуда дул ветер, она собрала охапку мокрой травы и принялась за работу, то и дело посматривая на небо. В нужный момент она вытащила барабан Старой Совы и ударила в него, спрятавшись от проливного дождя под своим жалким пологом и стараясь, чтобы на барабан не попала вода. Но и в этот раз, видно, барабану сказать было нечего.

Через полчаса Юная Луна уже сплела из травы толстую косу, выложила ее вокруг тщательно расчищенного пятачка земли и вытащила из заплечного мешка трутницу и три зимних яблочка, сморщенных, но сладких. Это была последняя еда, захваченная ею из дома.

— Все это взято у вас, — промолвила Юная Луна, выкладывая яблочки в центр расчищенного кружка и наваливая на них целую копну мокрой травы. — Я взяла с собой немного еды и запасные башмаки, дыхание и тепло, а также — целебный бальзам для страждущих. И все это я отдам вам с любовью и почтением, если вы дадите мне на время одну из своих помощниц.

И с этими словами она высекла искру, которую уронила в собранную траву.

Сперва ей показалось, что подношение не принято. Она попросила все стихии сразу, а не один лишь огонь. И огонь обиделся. Но вдруг среди травинок мелькнул крошечный голубоватый язычок пламени, потом второй. И через несколько минут она уже вовсю подбрасывала «топливо» в небольшой, но дающий тепло и душевный покой костерок, огражденный от непогоды травяной косой, которому на всю ночь оказалось достаточно трех яблок из сада Старой Совы.

Юная Луна долго сидела у этого крошечного костра, скорчившись под своим убогим навесом и закутавшись в плащ. Итак, она идет в Большой Хорк, потому что Старая Сова, возможно, тоже направилась туда. Но ведь она могла туда и не пойти? А, скажем, двинуться отсюда на юг, в Сайстегонд. Или на север, к покрытым льдами вершинам Костей Земли. Да она куда угодно могла пойти! И ей, Луне, этого никогда не узнать. Она, конечно, тогда спрашивала Сову, но так и не настояла, чтобы та ей непременно ответила, и не потребовала, чтобы она взяла ее с собой, и не попыталась пойти за ней следом… Нет, она просто попрощалась с Совой, и теперь ей никогда не найти верного пути!

— Что я здесь делаю? — прошептала Луна, но ответа не получила.

Только трава непрерывно шуршала вокруг, словно говоря: «Тиш-ше, тиш-ше, тиш-ше».

Наконец Луна немного согрелась и задремала.

А наутро вернулось солнце, водянистое и какое-то опасливое. При его свете Юная Луна впервые по-настоящему разглядела то золотисто-коричневое море трав, которое намерена была пересечь. Позади высились довольно высокие холмы, за которыми остался Малый Хорк. Впереди же до самого горизонта простирался безбрежный травяной простор.

Это был очень долгий день, и в течение всего дня она видела вокруг только траву. В итоге она просто заставила себя искать в этом однообразии признаки иной жизни. И увидела, как юные ростки пробиваются от корней старых растений и листья их крепко сплетены, точно любовники в страстном объятии; как чертополох, выбросив на поверхность земли целую розетку колючих жирных листьев, пытается тайком захватить как можно больше пространства, потому что пока еще слишком мал для открытой агрессии.

Еще она заметила следы конских копыт и навоз, а один раз видела довольно широкий, прибитый дождем прокос, пересекавший ее тропу, точно русло ручья, проложенное меж трав. Земля в этой прокошенной полосе была вся разбита конскими копытами. Юная Луна шла, подсыхая на ходу: поднявшееся уже довольно высоко солнце постепенно выпарило влагу из ее насквозь промокшего плаща.

К вечеру она добралась до городка Бернтоново Высокогорье. «Да, — подтвердил и хозяин гостиницы, — еще один день пути, и она доберется до Приморского леса. Только там нужно быть очень осторожной, потому что в лесу полным-полно разбойников, привидений и диких зверей».

— Ну что ж, — сказала Юная Луна, — разбойникам у меня взять нечего, а что касается привидений, то вряд ли у меня с ними какие-то споры возникнут. Так что, пожалуй, главная опасность — это дикие звери. Но все равно спасибо большое за предупреждение!

— Ох, не стоит туда ходить, — покачал головой хозяин гостиницы. — Дурное это место!

А Луна подумала, что те, кто всю жизнь живет среди трав, и должны, наверное, бояться леса. Но вслух сказала только:

— Дело в том, что я ищу одну женщину. Она, возможно, проходила здесь, но давно, несколько месяцев назад. Ее зовут Старая Сова, и направлялась она на поиски нашего принца.

Когда Юная Луна описала свою наставницу, хозяин гостиницы поцокал языком и сказал:

— Что-то знакомое… Вроде бы она и впрямь проходила здесь, а потом двинулась на запад. Только это действительно было давно, и с тех пор я ее больше не видел.

«Вот уж не поймешь, этот человек тебя приободрить хочет или обескуражить», — огорченно подумала Юная Луна и принялась за обед.

На следующий день к полудню она добралась до Приморского леса. Все вокруг сразу переменилось: и запахи, и свет, даже стало как будто теплее. Несмотря на устрашающие предупреждения хозяина гостиницы, Юная Луна ничего не могла поделать с той радостью, что пробудилась в ее сердце при виде деревьев.

Волшебный аромат сосновой смолы и хвои, усыпавшей землю, окутывал ее со всех сторон, а в темных ветвях на все голоса переговаривались самые различные представители птичьего мира.

Неподалеку слышалось журчание ручья, и она пошла на этот звук. Это действительно был большой ручей, в который впадал родничок с чистой холодной водой, остро пахнувшей сосновыми иглами.

Юная Луна набрала в фляжку воды, вволю напилась и умылась.

Потом еще немного постояла у ручья, сбросила со спины котомку и, порывшись в ней, вытащила на свет небольшой полотняный мешочек, в котором хранила свои драгоценности, и вытряхнула из него серебряную заколку в виде прыгающей лягушки. Этой заколкой она по праздникам закалывала свою любимую зеленую шаль. Заколку подарила ей Старая Сова, как, впрочем, и почти все остальное. Подержав в руке серебряную лягушку, Юная Луна бросила ее в ручей.

«Правильно ли это? — думала она. — Ведь лягушка — животное водное, и не важно, что половину жизни она дышит земным воздухом. Да и серебро — тоже водный металл, хоть его и добывают из земли и куют с помощью огня, а чернеет оно в воде так же быстро, как и на воздухе. Интересно, почему считается, что основа магии — это понимание истинной природы вещей? Ведь магия столь многого не знает или же просто не желает принимать это во внимание?..»

На поверхности воды вдруг вздулся и с громким звуком лопнул пузырь. Юная Луна рассмеялась: ее подношение было принято.

— Пожалуйста, носи на здоровье! — сказала она воде и снова пустилась в путь.

Вся земля в Приморском лесу была устлана многовековым слоем опавших сосновых игл, сухим и гладким; здесь вполне можно было лечь и отдохнуть, как в постели. Да и сухого хвороста для костра вокруг хватало. Под покровом этих темных ветвей, конечно, тоже холодно, но ведь от холода можно спастись разными способами. Для начала Юная Луна разожгла отличный костер — это была защита и от холода, и от диких зверей, которые после зимней стужи еще слишком слабы, чтобы охотиться на лошадей, пасущихся на лугу близ Бернтонова Высокогорья.

Вот и еще один день прошел… Если взобраться на одну из этих высоких сосен, то, наверное, этот лес тоже будет похож на море травы, волнистое, бескрайнее…

На третий день к вечеру, когда немногочисленные солнечные лучи, пробивавшиеся в чащу леса, стали косыми и длинными, поднялся сильный ветер. Юная Луна слушала, как потрескивают над нею стволы старых деревьев, как шумят их ветви, точно огромные метлы в чьих-то сердитых руках. Решив не дожидаться темноты, она стала готовиться к ночлегу.

В Приморском лесу невозможно было увидеть последний луч заката. К этому времени в чаще становилось совсем темно. Так что Юная Луна развела костер, повесила над огнем котелок с водой и только тогда вытащила из мешка барабан Старой Совы.

Ветер так и ревел у нее над головой в кронах деревьев, но внизу, ближе к их корням, Юная Луна ощущала лишь дыхание ветра, хотя и довольно сильное. Накинув на плечи плащ, она ударила в барабан.

Он опять промолчал, но прямо у нее над головой раздался раскат грома, а в лицо ударил сильный порыв ветра. Она невольно вскочила, выронив барабан.

Бледная тень мелькнула в чаще и опустилась на одну из нижних ветвей дерева, росшего неподалеку от ее костра. В отблесках огня блеснули два огромных желтых глаза; на голове, точно рожки, торчали два хохолка; на груди перья были совсем светлые… Сова!

— У-гу, — подтвердила сова, перекрикивая гул и мерные удары ветра. — Ху-гу, ху-гу-гу!

Не сводя с нее глаз, Юная Луна потянулась за упавшим барабаном.

Сова яростно захлопала крыльями и широко раскрыла клюв.

— У-гу, сор-р-нячок мой! — крикнула она. — Тысячелистник, у-гу! Тысячелистник!

Юная Луна похолодела; вся кровь отлила у нее от лица. Сова камнем упала с ветки и села на барабан, вцепившись когтями в ремешок. Потом огромные крылья встрепенулись, сова взмахнула ими раз, другой и исчезла в сгущавшейся тьме.

Юная Луна упала на колени. Она задыхалась, хватая ртом воздух. Крик совы все еще звучал у нее в ушах, и в ее крике эхом слышался другой, такой родной голос: «Сорнячок мой! Тысячелистник! Тысячелистник!»

Обжигающе горячие слезы ручьем лились у нее по щекам.

— Да, я твой сорнячок, твой тысячелистник, — повторяла и повторяла она шепотом. — И я прошу тебя, умоляю: вернись ко мне! Вернись!

И она выкрикнула эти слова ночи в лицо, но ответа не получила. Лишь ветер еще громче зашуршал ветвями. Луна прижала опустевшие теперь руки к лицу и плакала долго-долго, пока не уснула.

Наступило утро. Приморский лес по-прежнему обступал ее со всех сторон, полный щебета птиц и ласковой тишины, предательской и бесстыдной. Но по крайней мере в одном душа этого леса была созвучна с ее душой.

Под деревьями царил какой-то сероватый полумрак, и вскоре Юная Луна услышала тихий шелест дождя. Перемешав в костре остывшие головни, она подождала, пока под дождем они совсем погаснут, решив, что все равно пойдет в Большой Хорк, а если потребуется, то и дальше! В душе все еще теплилась надежда. А если надежды совсем не останется, то по крайней мере оттуда легче будет найти дорогу назад.

Весь день тропа вела ее куда-то вниз, и Юная Луна шла, не останавливаясь, до тех пор, пока не почувствовала, что ноги от усталости горят огнем, а в животе бурчит от голода. Дождь становился все сильнее, самым подлым образом промочив ее одежду насквозь. Особенно противно было, когда ветер стряхивал воду с ветвей прямо ей за шиворот. Она рассчитывала выйти из лесу до того, как в очередной раз придется устраиваться на ночлег; решила, если понадобится, идти всю ночь, однако уже к полудню лес вокруг начал редеть, а ближе к вечеру Юная Луна увидела впереди какой-то странно голый холм и взобралась на него, чтобы оглядеться.

Ее взору открылась долина, полная низко стелющегося тумана. Туман медленно клубился, прибитый струями дождя, и в этих туманных волнах перед Юной Луной предстал самый большой город, какой ей когда-либо доводилось видеть. Он был обнесен каменной стеной с дубовыми, обитыми железом воротами; над стеной была богатая черепичная крыша. На каждой из сторожевых башен плескался по ветру флажок; краски на флажках потемнели от дождя и казались тусклыми в сером свете, лившемся с небес. В центре города взметнулся ввысь шпиль высокого белого замка, тоже крытого красной черепицей; по четырем углам его виднелись округлые сторожевые башни, точно такие же, как на городской стене.

Да, белобрысый мальчуган из харчевни оказался прав: в этом городе ей никогда не отыскать одного-единственного нужного человека, если только человек этот не король и не королева. Юная Луна скорбно опустила плечи под новыми ударами дождя и ветра.

А почему, собственно, нет? Ведь Старая Сова отправилась на поиски принца, так почему бы ей было не зайти сперва во дворец и не начать свои поиски прямо оттуда? И почему бы ей, Юной Луне, не поступить теперь точно так же?

Она решительно стряхнула воду с плаща и двинулась дальше, понимая, что потребуется по крайней мере час, прежде чем она доберется до городских ворот, а ей хотелось попасть в город до захода солнца.

Наконец городская стена оказалась совсем близко; она нависала у нее над головой и была страшно высокой, темной, блестящей от дождя. Юная Луна увидела, что огромные двустворчатые ворота распахнуты настежь и сквозь них течет целая река повозок, всадников и пешеходов. Никто, похоже, не обратил на нее ни малейшего внимания, когда она влилась в общий поток и вместе с ним миновала ворота. Как она ни смотрела по сторонам, ей было никак не определить, кто же в этой толпе может оказаться важнее прочих. Все эти люди, как ей казалось, были заняты какими-то важными делами.

«Так вот какова городская жизнь!» — думала Юная Луна, пытаясь выбраться из толпы и оглядеться как следует.

Если бы она не рассмотрела город с того высокого холма, она бы ни за что не отыскала королевский дворец в хитросплетении узких улиц, разве что чисто случайно. Но она шла, в общем, правильно и только один раз спросила дорогу у какой-то пожилой пары, разгружавшей возле своего дома тележку с увязанным в тюки сеном.

Оба, и мужчина, и женщина, удивленно хлопая глазами, уставились на нее. Они, как и Луна, тоже промокли с головы до ног под дождем и, как ей показалось, совсем потеряли надежду найти то, что ищут, что бы они ни искали. Их изумленные лица были такими похожими, что Юная Луна даже подумала: уж не родственники ли они? Тем более что и глаза у них были одинаковые — серо-зеленые, как листья шалфея. На мужчине была старая коричневая куртка, вся перепачканная и на локтях проношенная до дыр; а женщина куталась в длинную драную черную шаль, наброшенную на седую голову.

— Поверни за угол и ступай прямо, — ответил наконец мужчина, — пока не дойдешь до широкой улицы, вымощенной кирпичом. Иди по ней, а там сама увидишь.

— Спасибо. — Юная Луна посмотрела на тележку с сеном, которая была еще почти полная. Работа душу лечит, говаривала Старая Сова. — А вам помощь не требуется? Если хотите, я могу залезть в тележку и сбрасывать вам тюки.

— Да нет, — сказала женщина. — Сами справимся.

Луна покачала головой:

— Вы прямо как мои соседи! С ними порой по четверти часа спорить приходится, прежде чем работа с мертвой точки сдвинется. Я, пожалуй, все-таки помогу вам.

И она, ловко взобравшись в повозку, схватила один из тюков. Но, уже собравшись сбросить его вниз, обнаружила, что мужчина и женщина стоят и смотрят друг на друга. Лишь через какое-то время мужчина молча подошел к телеге и принял у Луны сено.

Она быстро согрелась, ей даже жарко стало. Тюки были довольно тяжелыми и колючими, но разгрузка много времени не заняла. Пожилая пара от души поблагодарила Юную Луну, и она двинулась дальше — искать дворец. И по пути все поглядывала на желтый солнечный глаз, уже почти скрывшийся за цепью холмов.

У ворот стояли два стражника, по одному с каждой стороны. Оба молодые, высокие и широкоплечие.

«При виде таких молодцев, — подумала Юная Луна, — девушки у нас в деревне начинают краснеть и заикаться».

Стражники стояли очень прямо в своих зеленых мундирах и зеленых шапках и были очень хороши собой, хотя Юной Луне показалось, что на мундирах у них слишком много золотого галуна. Она обратилась к тому, что был ближе:

— Прости, господин мой, но я бы хотела поговорить с королем и королевой.

Стражник явно растерялся еще больше, чем те пожилые супруги, разгружавшие сено. Да уж, есть чему удивляться, догадалась Юная Луна: она была не только грязная и промокшая насквозь, но еще и вся в сенной трухе! Ей осталось только горестно вздохнуть, и это, похоже, еще больше смутило парня.

— Хорошо, я расскажу почти с самого начала, — сказала она тогда. — Я пришла сюда в поисках своей наставницы, а она еще в конце осени отправилась искать нашего принца. Вы не помните, здесь не проходила ведьма по имени Старая Сова? Наша деревня далеко отсюда, в двух неделях ходьбы. И я думаю, что она решила сперва зайти во дворец и повидаться с родителями принца, чтобы знать, в каком направлении двигаться дальше.

Стражник улыбнулся, и Юная Луна решила, что вряд ли стоит так уж презирать тех деревенских девушек, которые в присутствии таких парней начинают заикаться.

— Я, пожалуй, могу передать весточку во дворец, — сказал стражник. — Кое-кто там, возможно, и встречался с твоей наставницей. Эй, Раш! — окликнул он своего напарника. — Эта женщина ищет свою наставницу, ведьму, которая нашего принца искать отправилась. Как ты думаешь, кого ей лучше спросить?

Раш неторопливо прогуливался вдоль своей половины ворот; высокая шапка у него на голове мерно покачивалась. В ответ он изумленно поднял брови и воскликнул:

— Да все здешние ведьмы до единой на поиски принца отправились! Кто раньше, кто позже. Как же их всех упомнить-то?

Юная Луна, упрямо закусив губу, выпрямилась во весь рост и обнаружила, что она с этим стражником почти одного роста. Она надменно подняла одну бровь (это всегда безотказно действовало на Фелла!) и промолвила:

— Мне очень жаль, что у тебя такая короткая память, господин мой! Может быть, ты все-таки ее вспомнишь, если я скажу, что она по-прежнему считается невернувшейся?

— Да все они давно вернулись! Со шляпами в руках и в перемазанных навозом башмаках. А потом тут каялись: «Простите, ваше величество! Мне до смерти жаль, госпожа моя, только не найти мне его!». Да всех этих ведьм можно купить за одну бронзовую финтифлюшку на моих ножнах!

— Это тебя можно за одну бронзовую финтифлюшку купить, — гневно заявила Юная Луна, — да только не больно ты кому и нужен!

— По крайней мере от меня больше пользы, чем от этих баб, которые якобы искали принца в далеких краях! Вот если б король с королевой мой полк отправили на поиски…

Юная Луна пристально посмотрела на молодого воина:

— Ты ведь любил его, верно?

Он так закусил губу, в глазах его плеснулась такая боль, что на мгновение он показался ей совсем мальчишкой, вроде Фелла. И его боль тут же нашла отклик в ее душе.

— Его все любили, — выдавил он из себя. — Он был… Он — сердце нашей страны!

— Тогда ты должен меня понять: та, кого я ищу, значит для меня примерно то же. Прошу тебя, позволь мне спросить о ней кого-нибудь во дворце!

Второй стражник, говоривший с ней куда более любезно, встревоженно посматривал на своего напарника. Раш повернулся к нему и нахмурился.

— Да господи, отведи ты ее… Ну, не знаю, к главному камергеру, что ли! Он вечно твердит, что во дворце ему любая мелочь известна.

Короче говоря, ворота открылись, и второй, более любезный стражник проводил Юную Луну через вымощенный плиткой двор к парадному крыльцу. К центральной части дворца примыкали, создавая полукруг, просторные и высокие крылья, и по периметру всего фасада тянулись колонны, украшенные прекрасной резьбой — очень похожими изображениями различных животных и растений. На каждой колонне в железной вставке горел факел, шипевший под дождем, отчего двор напоминал освещенную сцену. Выглядело это очень красиво, хотя, может быть, несколько мрачновато.

Стражник жестом пригласил Юную Луну пройти в маленькую, обитую железом дверцу сбоку от парадного крыльца, и они оказались в аккуратно прибранной уютной комнате. В камине горел огонь, пол был застлан ковром, на стенах висели гобелены, а сами стены были обиты красивыми деревянными панелями, потемневшими от времени. Стражник дернул за вышитую ленту у двери и повернулся к Юной Луне.

— Мне пора возвращаться на свой пост. Сейчас придет камергер, лорд Лейан, и ты просто расскажи ему все о своей наставнице. Если кто-то и сможет тебе здесь помочь, так это лорд Лейан.

Стражник ушел, а Луна, кутаясь в отсыревший плащ, все решала, можно ли ей сесть, когда вдруг услышала шаги и увидела, что в обитой деревом стене приоткрывается дверца, которой она прежде не заметила.

В комнату вошел очень высокий и прямой как жердь человек с густой и совершенно седой гривой волос, ниспадавших на бархатный, расшитый шелком камзол. Его, похоже, ничуть не смутил внешний вид незнакомки, и Юная Луна сочла это добрым знаком.

— Чем могу служить? — спросил он, кланяясь ей.

— Ты — лорд Лейан, господин мой?

Он молча кивнул.

— А меня зовут Очень Юная Луна. Я пришла сюда из восточных краев в поисках своей наставницы, ведьмы по имени Старая Сова. Еще осенью она отправилась на поиски принца, и теперь мне кажется… что я никогда не найду ее! Но я должна, должна попробовать ее отыскать!

К своему ужасу, Юная Луна почувствовала, как в глазах у нее закипают слезы.

Лорд Лейан быстрым легким шагом пересек комнату и крепко сжал ее руки.

— Не плачь, милая! Я помню твою наставницу. Она принесла нам немало беспокойства, однако же именно это поселило в наших сердцах надежду. Значит, она так и не вернулась?

Юная Луна сглотнула застрявший в горле комок и молча покачала головой.

— Ты слишком долго шла пешком. Сперва тебе следует принять ванну, поесть и переодеться, а я пока непременно разыщу того, кто сможет побольше рассказать о твоей наставнице.

И не успела Юная Луна сообразить, что с ней происходит, как оказалась в хорошенькой комнатке с задернутыми шторами на окнах, где стояла кровать с бархатным одеялом, а в большом камине горел огонь, еще более жаркий, чем в приемной. Какая-то женщина с красным лицом и распущенными волосами выливала ведра с горячей водой в деревянное корыто, сделанное в виде лебедя и соответствующим образом раскрашенное.

— Ничего глупее я в жизни не видела! — невольно вырвалось у Юной Луны.

Краснолицая женщина вдруг широко улыбнулась и кивнула:

— А знаешь, ведь и правда дурацкое корыто. Может, и здешние господа так думают, да только сказать боятся.

— Возможно, кому-то за такие слова уже досталось?

— И это правда. Ну что ж, как говорится, всяк со своим вкусом рождается. Давай-ка мойся, а я тебе чистую одежду принесу.

— Не нужно. У меня в мешке есть во что переодеться.

— Охотно верю, да только вряд ли твои вещички кружевами да цветами расшиты! Давай лучше я тебе такое платье принесу, какие здесь носить принято. Говорят, ты с королем и королевой нынче обедаешь?

— Вот как?! — в ужасе воскликнула Юная Луна. — А почему я об этом не знаю?

— К ним лорд Лейан с докладом ходил, вот они и велели тебя прислать. Нечего, нечего на меня глаза таращить, не то выскочат! Теперь уж ничего не поделаешь, придется идти.

Юная Луна так тщательно отскребала грязь, что в итоге вся стала розовой и пропахла фиалковым мылом. Волосы она вымыла трижды! Потом подстригла свои и без того короткие ногти и в отчаянии посмотрелась в зеркало. Она и подумать не могла, что ее появление отвлечет королевские особы от обеда, однако сомнений не было: в зеркале отражалась только она сама, Очень Юная Луна, высокая, кареглазая и слишком откровенная.

— Ну вот, — в ванную комнату снова вошла краснолицая женщина, — думается, на тебе это будет выглядеть очень мило. Что скажешь?

Через руку у нее было перекинуто простое льняное платье янтарного цвета с высоким воротником и к нему — длинный, до полу, бархатный красновато-коричневый жилет. А подол и ворот платья украшали вышитые золотыми нитками цветы тысячелистника! Юная Луна так и уставилась на них. Потом быстро глянула на женщину, но на ее румяном лице ничего особенного написано не было.

— Это… замечательное платье! Хотя и слишком для меня…

— Ничего не слишком, раз ты будешь сидеть за королевским столом! — прервала ее женщина. — Давай-ка одеваться.

Она помогла Луне надеть пахнущее лавандой платье, заплела ей косы и заколола их золотой заколкой.

— Хорошо! — воскликнула она одобрительно. — Выглядишь, как прежде, только одета как следует. Я провожу тебя в обеденный зал.

Юная Луна в последний раз взглянула на свое отражение в зеркале. Ей-то совсем не казалось, что она выглядит, как прежде! Чувствуя легкое головокружение, она последовала за своей провожатой.

Она сразу поняла, что их цель близка: ароматы, доносившиеся из обеденного зала, напомнили ей, что у нее уже три дня маковой росинки во рту не было. У входа в зал краснолицая женщина остановилась.

— Я думаю, ты прекрасно справишься. Но все-таки… запомни: говори только правду, хотя иной раз тебе и может показаться, что в устах твоих собеседников звучит откровенная ложь; смотри всем прямо в глаза, хотя, может быть, не всем это будет приятно; и все, что тебе будут предлагать, бери только правой рукой. Вот и все. Думаю, ничего страшного с тобой не случится.

С этими словами женщина повернулась и мгновенно исчезла в лабиринте бесчисленных коридоров.

Юная Луна выпрямилась и, хотя живот ей сводило от голода и волнения, спокойно вошла в зал.

Впрочем, дыхание у нее тут же перехватило, хоть она и дала себе слово ничего не бояться. Потолки здесь были по крайней мере в два раза выше, чем в обычных домах, а размерами зал походил на хлебное поле. Два огромных камина у торцовых стен разинули свои пасти, и в любом из них спокойно бы поместилась целая бычья туша на вертеле. Повсюду на стенах висели знамена и флажки, на которых были вышиты звери, птицы и еще какие-то неизвестные ей штуковины. Да во всем Хорк-Энде не хватило бы свечей, чтобы осветить этот громадный зал! Во всем Приморском лесу не хватило бы дров, чтобы его согреть! И он, как и огромный двор перед дворцом, поражал своим великолепием и одновременно казался удивительно мрачным.

Столы были поставлены покоем; за центральным сидели король с королевой. Обведя смутным взором зал, Юная Луна поняла, что все места за столами заняты. Ей, правда, и без того не хотелось обедать в королевской столовой. Но почему-то ей и в голову не пришло, что на обеде будет столько придворных!

И тут из-за стола поднялся сам король и с улыбкой воскликнул:

— А вот и наша гостья! Иди-ка сюда, дитя мое, здесь твое место, рядом с моей королевой и со мною.

Юная Луна чувствовала, как горят у нее щеки. Все перестали есть и смотрели, как она идет к королевскому столу, но никто не перешептывался, никто даже руки не поднес к губам, чтобы скрыть язвительное замечание или усмешку. Юная Луна испытывала горячую благодарность, но все это было очень, очень странно!

Ее место действительно оказалось между королем и королевой. Король был седовласым и широкоплечим, с открытым улыбающимся лицом и крупными руками. У королевы в золотистых волосах мелькала седина, а глаза были большие и темно-серые, как грозовая туча. Она тоже улыбалась Луне, но как-то печально и отстраненно.

— Лорд Лейан рассказал нам твою историю, — промолвила королева. — Я хорошо помню твою наставницу. Долго ты у нее прожила?

— Всю жизнь, — сказала Юная Луна.

Перед ней стояли блюда с самыми различными кушаньями, и она могла сама положить себе, что хочет. Там были жареное мясо, различные салаты, булочки, компоты, отлично приготовленные овощи, множество соусов и сыров… Если она возьмет всего понемножку, то все равно наестся до отвала… На всякий случай, чтобы случайно не взять что-нибудь левой рукой, она сунула ее между коленями. Все кушанья были очень вкусными, но все же не настолько, как ей показалось вначале.

— Значит, ты тоже ведьма? — спросил король.

— Не знаю… Правда, наставницей моей была ведьма, и она учила меня всякой колдовской премудрости, но она учила меня и за садом ухаживать, и плотничать…

— Ты надеешься найти ее?

Юная Луна внимательно посмотрела на короля и впервые после Приморского леса попыталась серьезно взвесить свой ответ на этот вопрос.

— Я надеюсь, что узнаю, не была ли она превращена во что-нибудь. И тогда, может быть, сумею расколдовать ее. Вот только теперь, когда прошлой ночью она явилась мне в лесу, мне трудно стало на что-то надеяться…

— Но ведь ты намерена продолжать поиски, не правда ли? — продолжала расспрашивать ее королева. — Что же ты предпримешь теперь?

— Единственное, что приходит мне в голову, — это… завершить то, ради чего она отправилась в путь: найти вашего сына.

И Юная Луна с изумлением заметила, как побледнела при этих словах королева.

— Ах, моя дорогая, право не стоит! — воскликнул король. — Ну, посуди сама: наш сын пропал, твоя наставница пропала, что хорошего, если и ты пропадешь ни за грош следом за ними? Отдохни немного у нас во дворце да отправляйся домой и живи себе спокойно. Наш сын умер, а этого ведь не изменишь.

Она сидела в богато убранном нарядном зале, и рядом с ней был король, красивый и добрый человек, но все это она видела как бы сквозь мутную пелену: ей казалось, что и зал, и сидящие за столом придворные покрыты слоем сажи.

— А каков он был, наш принц? — спросила она.

Король нахмурился и промолчал, но королева вытащила из-за корсажа цепочку с медальоном, сняла ее и подала Юной Луне. В медальоне оказалась совсем не дорогая миниатюра, а простой набросок, сделанный карандашом и как бы второпях. И это была первая по-настоящему живая вещь, которую она видела в этом зале!

— Он не мог и несколько минут посидеть спокойно, чтобы художник мог написать его портрет, — вздохнула королева. — Это рисунок одного из его друзей. Он подарил мне его, когда… когда мой сын погиб.

Принц, видимо, был поглощен чтением, когда его друг сделал этот набросок, умело передав сходство с оригиналом. Высоколобая голова принца покоилась на красивой руке с длинными пальцами; глаза были опущены, их скрывали длинные ресницы. Красивый прямой нос и довольно крупный суровый рот. Волосы, едва намеченные художником, так что невозможно было понять, темные они или светлые, в беспорядке падали на плечи, отчасти закрывая ту руку, на которую он опирался. Даже если принять во внимание явно пристрастный взгляд художника, он вряд ли слишком сильно польстил молодому принцу. Во всяком случае, Юная Луна тут же мысленно позволила всем деревенским девчонкам на свете краснеть и заикаться при виде этого юноши. Она бережно закрыла крышечку медальона и вернула его хозяйке.

— Но вы же так и не знаете, что с ним случилось! Разве можно просто позволить человеку уйти из твоей жизни, не узнав, умер он или жив?

— В мире немало таких вещей, которых я никогда не узнаю! — резко возразил ей король, но Луна не сдавалась:

— Я у ворот дворца встретила одного человека, который до сих пор оплакивает принца. И он назвал его «сердцем нашей страны». Никто на свете не может жить без своего сердца!

Королева снова грустно вздохнула и опустила глаза в тарелку, но ничего не сказала.

— Довольно! — рассердился король. — Если ты считаешь, что должна кого-то искать, так ищи. А я желаю, чтобы у меня за столом во время обеда царили мир, покой и веселье! Ну что, детка, выпьешь со мной за мир и покой в этом зале?

И он, накрыв своей рукой правую руку Юной Луны, протянул к ней свой серебряный кубок, украшенный резьбой.

Она так и застыла, не сводя глаз со своего отражения в кубке короля. Потом подняла глаза и спокойно ответила:

— Нет.

В зале воцарилось гробовое молчание.

— Ты не станешь пить со мною? — спросил наконец изумленный король.

— Нет, я не стану… пить за твой мир и покой, господин мой. Здесь нет и не может быть мира и покоя, как бы сильно вы все ни старались это скрыть! Мне очень жаль! — Она сказала это от чистого сердца, зная, что каждое ее слово — правда. — Простите меня, — прибавила она тихо и выдернула свою правую руку из-под руки короля, крупной, но какой-то чересчур мягкой и вялой. — Я лучше пойду спать. Я хочу завтра как можно раньше выйти в путь.

Она встала из-за стола и снова прошла через весь зал к дверям, сопровождаемая всеобщим молчанием. Но то было уже молчание совсем иного рода.

В коридоре Юную Луну поджидала какая-то служанка, которая и отвела ее в уже приготовленную комнату. Там Луна обнаружила свою одежду, выстиранную, выглаженную и аккуратно сложенную. В камине горел огонь, постель была постлана, но той краснолицей женщины видно не было. Юная Луна сняла свое роскошное платье, бережно повесила его на стул, надела старенькую ночную рубашку и подошла к зеркалу, чтобы вынуть из прически шпильки и расчесать косы.

Расстегнув золотую заколку, она уже хотела положить ее на столик, когда вдруг поняла, что держит в руке. Это была маленькая лягушка, вытянувшая задние ноги в прыжке! Точно такая же, только не серебряная, а золотая!

Ее лягушка! Такие же лапки и выпученные глаза! Это же ее заколка! Юная Луна подбежала к двери и резко распахнула ее.

— Эй! — крикнула она. — Есть здесь кто-нибудь? — Ей никто не ответил, и она снова вернулась в комнату, поискала и вскоре нашла колокольчик для вызова слуг, прикрытый краем гобелена.

Через несколько минут в дверях появилась служанка, черноволосая, черноглазая, с блестящими глазами.

— Да, госпожа моя?

— Скажи, та женщина, что готовила мне ванну и помогала мыться, а потом принесла новое платье… Она все еще здесь?

Девушка растерянно посмотрела на Юную Луну.

— Прости, госпожа, но я не знаю, кто тебя обслуживал. А как эта женщина выглядит?

— Примерно моего роста, лицо красное, волосы вьющиеся и довольно-таки растрепанные…

Служанка явно была поражена:

— Но госпожа-а… Тут у нас никого с таким лицом нет…

Луна устало опустилась в кресло.

— Что ж, ничего удивительного. Спасибо и прости, что зря побеспокоила.

Девушка кивнула и закрыла за собой дверь. А Юная Луна, потушив свечи, тут же легла, но очень долго не могла уснуть.

Наконец забрезжил серый дождливый рассвет. Она быстро оделась, уложила вещи в мешок и, зная, что идти нужно все время вниз, спустилась по лестнице и довольно быстро обнаружила дверь, ведущую наружу. Это, видимо, была одна из задних дверей дворца, и Юная Луна оказалась в небольшом дворе, обнесенном каменной оградой, где был разбит огород и висело выстиранное белье. На дорожке сидел на корточках какой-то мужчина и чинил колесо у своей тачки.

— Эй, девушка! — окликнул он ее — словно лопатой по камням провел. — Помоги-ка мне! Приподними эту ось, а?

Юная Луна вздохнула. Ей хотелось поскорее уйти отсюда и начать путь, ибо движение — это уже какое-то действие. Ей противен был этот прекрасный дворец, потерявший свое сердце. Однако она все-таки подошла к мужчине, перешагнула через кучу вывалившегося из тачки ревеня и приподняла ось.

На что уж там эта тачка умудрилась наехать, неизвестно, но ось колеса расщепилась. И длинная тонкая щепка вонзилась Юной Луне в правую руку. Она громко вскрикнула и вытащила занозу, но кровь из раненой ладошки так и закапала на стебли ревеня.

Юная Луна, немного испугавшись, внимательно посмотрела на мужчину, возившегося с колесом.

Это оказался тот самый человек, что вместе с женой разгружал вчера повозку с сеном. Седой, с серо-зелеными глазами цвета листьев шалфея. У него было грубовато-мрачное крестьянское лицо, такое же красное, как у женщины, которая…

Значит, женщина, что помогала ей мыться, та самая! Именно ей и ее мужу она вчера помогала разгружать сено! Как это она сразу не заметила? Теперь ей вдруг вспомнились и зеленые глаза краснолицей приветливой женщины, и даже клочок сена, застрявший в ее буйной кудрявой шевелюре… Луна резко выпрямилась и хотела уйти, но старик схватил ее за руку.

— Ревень, как известно, очищает. А еще он означает «добрый совет». Поверни-ка назад, милая. Тебе еще кое-что во дворце нужно сделать.

И он указал красным огрубелым пальцем на верхний этаж ближайшей к ним башни. Потом встал, отряхнул штаны, быстро покатил тачку по дорожке и исчез.

Только сейчас Юная Луна почувствовала, что способна наконец что-то сказать. До сих пор она и рта открыть не могла. И все еще чувствовала прикосновение его теплой мозолистой руки. Опустив глаза, она увидела, что на ладони, которую он только что сжимал, лежат стебелек иссопа, веточка ракитника и спиралевидный побег вьюнка.

Она вернулась во дворец и поднималась вверх по витой лесенке, пока не кончились ступеньки. Потом сердито огляделась, не понимая, где же эта проклятая башня? Но, выглянув в окно, поняла, что уже находится в башне. Должно быть, мне нужна вон та дверь, почему-то решила она и попробовала войти. Но дверь не открывалась.

«Лучше бы он оставил свой “букет” при себе и дал мне ключ! — сердито думала Юная Луна. И вдруг догадалась: — Так ведь он и дал!»

Она вытащила побег вьюнка, вставила его в замочную скважину и быстро пробормотала:

— Повернись туда-сюда, дверь откроешь ты всегда. День начнется и умрет. То, что запер ключ железный, травяной ключ отопрет!

Послышался металлический скрежет, и замок открылся.

Это, безусловно, была комната молодого человека, только все здесь застыло, точно угодив в безвременье. Стеганый кожаный колет, брошенный на кресло; разноцветные корешки книг в шкафу, выстроившихся пестрыми рядами; деревянная флейта и пара кожаных перчаток на крышке кедрового сундучка, украшенного инкрустацией; незастланная постель с отброшенным в сторону покрывалом…

Мало того. Все в этой комнате не просто застыло. Каждая вещь здесь обвиняла кого-то в жестокости и предательстве. Юная Луна физически ощущала то, что здесь произошло и продолжало происходить, потому что все вещи в комнате остались в неприкосновенности. Росшие в горшках дурман, белена и папоротник выцвели и скукожились в этом каменном мешке, но она узнала их запах, почувствовала их порабощенную мощь, поняла, какую огромную работу им пришлось проделать, и тот великий стыд, который они испытывали, таясь от белого света.

Повсюду — на перемычке двери, на подоконниках, в складках полога — был прах увядших и сокрушенных листьев и цветов. Пальцы Юной Луны сжали стебельки трав, которые тот мужчина положил ей в ладонь; гнев, волной затопивший ее душу, вырвался наконец наружу.

Веточкой ракитника и иссопом она смахнула травяную пыль с дверной перемычки, с подоконников, с полога.

— Веселый иль печальный, последний иль начальный, — нараспев приговаривала она, размахивая своим «оружием» и гневно выплевывая каждое слово, — беги! Как дикий зверь спасайся! Или будь проклят и останься!

— Что это ты делаешь? — раздался голос у двери, и Юная Луна, защищаясь, вскинула свой «букет» точно кинжал.

На пороге стоял король. Камзол сидел на нем криво, волосы не причесаны, лицо бледное, точно у покойника, а глаза безумно расширены, как у приговоренного к смерти, который видит перед собой виселицу и знает, что петля предназначена для него.

— Это сделал ты! — выдохнула Юная Луна, а потом громко и отчетливо сказала: — Ты своими собственными руками отдал сына Повелителю камней!

— Но я был вынужден! — прошептал король. — Он заставил меня молить о милостыне, точно я нищий! Да, мне пришлось поплатиться собственным сыном, ибо вопрос стоял так: его жизнь или моя!

— А твоя жена, королева, знает, что это сделал ты?

— Его жена, королева, помогла ему сделать это. — И королева вошла в комнату из темноты коридора. Высокая, она выпрямилась во весь рост и гордо подняла голову. Лицо ее было спокойно, словно она готова и даже рада наконец сунуть голову в петлю. — Потому что она любила своего короля. А принц был всего лишь ее сыном. Потому что она боялась утратить королевскую власть. Потому что оказалась глупа и слаба! И потом она тоже молчала, храня эту тайну, ибо сердце ее было разбито; оно умерло и почернело; а она считала, что хуже того, что сделано, уже ничего и быть не может.

Юная Луна резко повернулась к королю.

— Расскажи мне, — потребовала она.

— Я был на охоте и в одиночку поднял дикого кабана, — начал он дрожащим голосом. — И я… О, у меня была гордость молодого мужчины, но руки старика! Этот кабан оказался мне не по силам. А потом я лежал, истекая кровью и безумно страдая от боли, и глаза мои уже почти ничего не видели, но тут я услышал шаги и позвал на помощь. И он сказал мне: «Ты скоро умрешь». Я не хотел умирать, плакал и повторял: «Не хочу, не хочу умирать!» А потом пообещал ему все, что он захочет, если меня оставят в живых… — Голос короля прервался.

— Где? — спросила Юная Луна. — Где это случилось?

— В лесу. Недалеко от Бузинного откоса. Возле того водопада, что питает речку под названием Смеющаяся Девчонка.

— Укажи мне путь туда, — потребовала она.

В гостиной, да и во всем доме мага Нестора, где потолки были высокие, сводчатые, стоял невыносимый холод. Огонь в камине потух, и там остались лишь черные головни да серые хлопья золы. Ледяной ветер со свистом влетал в разбитое окно, сдувая пыль с потолочных балок.

Волшебник читал у камина толстенную книгу заклятий, держа ее на коленях, неторопливо перелистывая страницы с золотым обрезом и вглядываясь в поблекшие от времени руны, пока тепло и мирное потрескивание огня не убаюкали его окончательно. Разбуженный холодным сквозняком, он проснулся, всхрапнул напоследок, выпрямил спину и огляделся.

Потом, дрожа от холода, поплотнее закутался в свой длинный белый меховой жилет, захлопнул лежавшую у него на коленях книгу и встал. Старые черные башмаки его отчаянно скрипели: они явно нуждались в хорошей смазке.

Маг Нестор был худощав и сед. Белоснежные волосы густым облаком вились у него надо лбом, длинная седая борода клинышком спускалась до пояса, а где-то в глубине живых серых глаз вспыхивала яркая голубизна. Морщинистая кожа Нестора напоминала грубую бурую кору того старого дерева, что растет на горе Феннета. Хотя, по правде сказать, Нестор был куда старше этого дерева. Впрочем, несмотря на возраст, он был по-прежнему подвижен и энергичен, так что ему мог позавидовать любой волшебник в два, а то и в три раза его моложе.

— Огонь, — пробормотал он, — заклинание огня… Спокойно, ты знаешь его не хуже собственного имени!

Повернувшись лицом к темному очагу, он воздел руки и громко выкрикнул три коротких гортанных слога, похожих на боевой клич пернатого хищника, затем издал тихий свист, и в тот же миг пламя в камине вспыхнуло, ярко озаряя его лицо. Старый маг удовлетворенно кивнул, и седая борода качнулась у него на груди. Он протянул к огню руки с длинными скрюченными пальцами и сердито проворчал:

— Чума этого Джоти забери! Поверь мальчишке, а он наделает ошибок, да и исчезнет! Вот пожалуйста, удрал и все бросил! Теперь придется самому управляться.

Нестор достал почерневший от копоти чайник, налил в него воды из ведра, стоявшего рядом с очагом и повесил чайник над огнем.

Вода еще не успела закипеть, когда дверь, скрипнув древними петлями, медленно отворилась и на пороге возник Ренно, старый слуга Нестора, одетый в зимний плащ из серого меха.

Это был маленький жилистый человечек; свои черные как уголь волосы он гладко зачесывал назад и заплетал в длинную, почти до пояса, толстую косу. Глаза у него тоже были угольно-черные, на щеках играл румянец, а большой блестящий нос картошкой сразу бросался в глаза. Ренно напоминал тех куколок, какие продают по праздникам на рынке Рондиш торговцы «магическими» амулетами и зельями.

Рядом с Ренно стоял какой-то ребенок, маленький и явно смущенный, но лица его было не разглядеть под огромным капюшоном грубого черного плаща, который был слишком велик малышу.

«Новый ученик», — догадался Нестор и сказал:

— Вот и хорошо. Значит, ты его все-таки нашел!

Ренно смущенно поднял руки, будто открещиваясь от содеянного, и пробормотал:

— Э-э-э… видишь ли, мудрейший…

— Не стой на пороге, Ренно. Здесь и так довольно прохладно. Входи скорей да дверь за собой закрой. Чем скорее вы согреетесь, тем скорее мы сможем дать мальчику первый урок.

— О великий и могущественный маг…

— Ну что ты несешь, Ренно! Хватит болтать. И перестань топтаться у порога! Идите-ка оба сюда да погрейтесь у огня.

И Нестор поставил на стол еще две чашки, полные душистого горячего чая, исходившего золотистым паром.

Ренно снова открыл было рот, явно собираясь что-то объяснить, но потом, видимо передумав, пожал плечами и придвинулся к огню. Маленький незнакомец на минутку задержался у порога, поплотнее закрывая дверь, а потом тоже подошел к камину.

— Чаек прямо с огня! — сказал маг. — На вот, выпей-ка. В такой холодный вечер до самого нутра согревает.

Маленькая ручонка, вынырнув из-под плаща, взяла протянутую Нестором чашку.

— Пей поскорей, пока горячий.

Маг разговаривал с ребенком очень ласково: всегда лучше начинать с доброты и ласки, когда берешь нового ученика.

Ребенок поднес чашку к капюшону, залпом осушил ее и поставил на стол.

— Хороший аппетит! — заметил маг, обращаясь к Ренно. — Будет расти, как трава в парнике!

И тут маленькие руки отбросили капюшон, и взору мага предстала целая копна густых рыжих вьющихся волос, которые так и засияли в отблесках пламени. Ясные синие глаза моргнули и неподвижно уставились на мага; розовые губы изогнулись в неуверенной улыбке.

— Меня зовут Дора, — послышался тихий голосок. — Значит, я теперь здесь буду жить?

Нестор так стукнул чашкой по столу, что даже чайник звякнул на зеленой каменной оградке камина. С гневным видом повернувшись к Ренно, маг увидел, что слуга, точно ничего не слыша, сосредоточенно копается в ларе с дровами.

— Что это такое? — грозно спросил Нестор.

— Что именно, хозяин? — удивился Ренно, стараясь, впрочем, на старого мага не смотреть.

— Вот это!

И Нестор указал на девочку.

— Я не совсем тебя понимаю, господин мой…

Маг тяжело вздохнул:

— Хватит, Ренно, нечего мне голову морочить. Ты, может, и глуповат, но я все же не думаю, что ты такой уж тупица. Зачем ты привел ко мне девчонку? Я ведь велел привести мальчика, верно?

Ренно смиренно глянул на него и кивнул:

— Да, хозяин.

— Так почему же я вижу здесь девчонку?

С еще более смиренным видом слуга промолвил:

— Видишь ли, господин мой, мальчиков там не нашлось.

— Неужели ни одного?

— Ни одного. Герцог всех молодых мужчин, даже почти мальчишек, затребовал к себе, в Бробант, — пояснил Ренно. — А на рынке вообще ничего подходящего не было, одни дряхлые старики да младенцы едва из пеленок. Да и за тех столько просили, что я просто ушам своим не поверил.

Нестор гневно сверкнул очами:

— Уж лучше дряхлый старик, чем глупая девчонка! И что мне с ней делать, а? Скажи? Ну, скажи: у кого из магов в учениках когда-либо была девчонка? И что станут говорить обо мне на Совете? А ведь он состоится через две недели! — Волшебник даже головой затряс от негодования. — Нет уж, придется тебе ее назад отвести!

— Назад? — Черные глаза Ренно затуманились. — Неужели ты действительно велишь мне отвести ее назад, господин мой? Ведь рынок уже закрыт, ей просто некуда идти. У нее ведь никого нет, она сирота. Нельзя же просто выбросить ребенка на улицу в такой холод!

— Тьфу ты! Ишь, какой мягкосердечный выискался! Да у тебя и мозги-то совсем, я смотрю, размягчились! — продолжал бушевать Нестор. — Я всегда говорил, что ты дурак, вот ты это и доказал.

Ренно с самым что ни на есть покаянным видом согласно закивал:

— Что правда, то правда, хозяин. Чего уж тут спорить. Да я и не осмелюсь с тобой спорить-то.

— Ну вот что, не зли меня своей идиотской покорностью! — загремел маг. — Лучше скажи, как я могу оставить ее здесь? Да и вообще, какой от нее прок? Я тебя спрашиваю! Ну, на что она годится?

— Не знаю, но, по-моему, ты мог бы ее кой-чему научить, господин мой.

Старый волшебник холодно на него глянул; глаза у него были, как серый лед.

— Чему, например?

— Да чему угодно. — Ренно упорно не поднимал глаз, внимательно изучая широкие доски пола. — Вдруг она чему-нибудь да научится?

Даже Нестор вряд ли смог бы сейчас сказать точно, что таится в глазах его верного слуги: мольба или затаенная хитринка.

— Ты мог бы оставить ее здесь хотя бы до следующего базарного дня, господин мой, — продолжал между тем Ренно. — То есть до конца месяца. А уж тогда я снова отвел бы ее на рынок и продал.

— Но ведь Совет состоится уже в середине месяца! — воскликнул Нестор. — Как же мне быть? Неужели явиться на собрание братства без ученика и помощника?

— Ты мог бы обучить ее…

— Магии? Колдовству?

— Если честно, именно это и было у меня на уме, хозяин. Ведь и правда, нехорошо являться на Совет без ученика. — Ренно помолчал. — Особенно если тебя ждет там встреча с Дальбетом!

Нестор метнул в его сторону гневный взгляд и буркнул:

— Уж позволь мне самому тревожиться насчет Дальбега! Этот презренный тип никак не может мне простить, что некогда я взял верх над его отцом! Но не волнуйся: уж с ним-то я справлюсь и без помощников! — Нестор повернулся, посмотрел на Дору и сокрушенно покачал головой. — Нет, ты только погляди, до чего она маленькая! А лапки-то какие крохотные! Разве можно с такими ручонками заклятия творить? Да она настолько мала, что и с домашней работой вряд ли справится!

— Неправда! — вдруг пискнула Дора. — Я много чего умею! И убирать, и готовить. Да ты, господин мой, и сам можешь в этом убедиться.

Маг продолжал задумчиво смотреть на нее; в его серых глазах вспыхивали яркие синие искры. Снаружи дико завывал ветер, ставший, похоже, еще сильнее. Девочка молча ждала, бесстрашно глядя старому волшебнику прямо в глаза.

— Ну ладно, — сказал он наконец. — Предположим, я действительно не могу выгнать тебя ночью на улицу… Хорошо. Можешь спать вон на том тюфяке. Но смотри, девочка, чтобы я от тебя ни звука не слышал, ясно? Мне нужно сделать кое-что очень важное, и я не желаю, чтобы какая-то маленькая болтунья мне мешала.

— Я никакая не бот… болт… болтунья! — возмутилась Дора и весьма дерзко тряхнула своей рыжей шевелюрой.

А потом быстро и ловко убрала со стола посуду, составила ее в большую миску из белого камня, что стояла на широкой и прочной деревянной скамье, и мгновенно все перемыла и вытерла. Чистые чашки так и засияли в отблесках зажженных свечей — они впервые за всю зиму оказались действительно чистыми. Покончив с делами, девочка молча забралась на отведенную ей постель, закуталась в свой плащ, свернулась клубочком и мгновенно уснула. Нестор не успел даже навести на нее хотя бы самые примитивные усыпляющие чары!

— Ну ладно, пусть переночует, — пробормотал несколько растерявшийся Нестор. — Но останется она только до утра!

И он устало откинулся на спинку своего просторного кресла, всегда стоявшего у самого огня. Потом снова открыл было книгу, но незаметно соскользнул в сон, не дочитав до конца и самое первое из заклятий, приносящих легкие и приятные сновидения.

А утром его разбудил запах свежего овсяного печенья и горячего молока. Книга заклятий по-прежнему лежала у него на коленях, которые по-прежнему ныли от застарелого артрита.

— Чай готов, — услышал он чей-то незнакомый голосок, тоненький, звонкий и чуточку шепелявый.

И маленькая ручонка подала ему чашку, полную душистого горячего чая.

— Что? — Нестор в полном недоумении уставился на синеглазую курносую девчушку. — Ты что здесь делаешь, детка?

На лице девочки появилось явственно нетерпеливое выражение.

— Ты же сам сказал, чтобы я осталась, господин мой, разве ты не помнишь?

Стряхнув с себя остатки сна, старый маг начал припоминать события вчерашнего вечера. Да-да, похоже, это его новая ученица… Уж больно маленькая! И тощая — кожа да кости. Но хуже всего то, что она девчонка!

— Ренно, Ренно, ты где?

— Здесь, хозяин. — И Ренно торопливо вошел в комнату, неся целую охапку дров.

— Ты должен немедленно отвести эту девочку обратно.

— Я не могу, господин мой.

— Это еще почему?

— Не могу и все. Куда мне ее вести? Рынок закрыт и откроется только в конце месяца. Я же говорил тебе вчера, господин мой!

Волшебник сердито поджал губы, с трудом сдерживая раздражение.

— Хм-м-м… И впрямь говорил… — Он в раздумье подергал себя за бороду. — Ну что ж, придется ее оставить. А ты, девочка, постарайся быть полезной. Вряд ли ты знаешь какие-нибудь заклинания, помогающие наводить в доме чистоту, верно?

— Заклинания? — Широко раскрытые синие глаза смотрели на него с простодушным изумлением. — Я никогда не колдовала, господин мой, да и учиться этому не хочу! — Светлые бровки слегка нахмурились, девочка зябко передернула плечами и, помолчав, прибавила: — Это же плохо!

Оттуда, где стоял Ренно, послышался странный звук, который вполне можно было принять за сдавленный смех. Нестор сердито глянул в ту сторону, но сделать слуге замечание не успел: тот поспешно выскочил за дверь и исчез во дворе.

— В общем, колдовство, конечно, способно приносить и зло, — признал Нестор и задумчиво поскреб подбородок. — Но только в плохих руках! Впрочем, ты ведь все равно не хочешь учиться колдовать. К тому же из девочек получаются очень плохие маги. А на то, чтобы сделать из тебя ведьму, у меня терпения не хватит. Стар стал.

Девочка внимательно на него посмотрела и хитро прищурилась:

— Сколько ж тебе лет, господин мой?

— А вот это не твое дело, девушка! — И Нестор погрозил ей пальцем. — Так… Из этого камина необходимо выгрести золу. И вокруг подмести. Да и с книжных полок неплохо бы смахнуть пыль.

— Да тут во всем доме жуткая грязища, — весело заявила рыжая девчонка. — Никогда такого беспорядка не видела! Хорошо, что ты купил меня, господин мой. Уж я о тебе позабочусь!

Нестор с большим трудом подавил искушение незамедлительно применить к этой болтушке заклятие молчания, когда в комнату с безумным видом влетел Ренно.

— Фугас! — закричал он. — Прямо над нами!

Нестор удивленно захлопал глазами.

— Дракон Фугас? Быть не может! — Он выбежал во двор и вгляделся в небесную синь, прикрывая глаза рукой от слепящего солнца. — В стаи им собираться рано, брачный период еще не наступил… Да нет, Ренно, ты, наверно, ошибся. Драконы в такой холод не летают.

Но на горизонте действительно виднелось некое существо, более всего похожее на огромную птицу. «Птица» лениво хлопала широченными крыльями, странным образом блестевшими в лучах солнца. Нестор присмотрелся внимательнее. У «птицы» оказалось длинное извивающееся тело, а когда она подлетела поближе, старый маг сумел различить и голову ящера, и зловеще красные глаза.

Нет, это не птица! Совсем не птица!

Волшебник вздохнул и сказал:

— Да, это действительно Фугас. А я-то думал, у него хватит ума не беспокоить меня до завтрака!

— Это правда дракон? — спросила Дора. Глаза у нее от любопытства стали огромными. — Я еще никогда ни одного не видела!

— Ну так и нечего тебе здесь стоять, разинув рот, детка! Быстренько возвращайся в дом. Фугас запросто может проглотить такой лакомый кусочек.

Пискнув от страха, Дора спряталась волшебнику за спину, прижавшись к его белому меховому жилету. Но в дом не ушла.

Дракон сделал над ними круг. Было видно, как сверкают его глаза и нестерпимо горит в солнечных лучах чешуя.

— Приветствую тебя, Нестор! — Дракон говорил на языке древних.

— И я приветствую тебя, Фугас, — откликнулся маг. — Что заставило тебя прилететь в такой холод?

— Я заметил в горах на востоке красные сполохи и решил посмотреть, что там происходит. Горят леса, Нестор.

— Зимой? Но отчего?

— Эльфы опять безобразничают. Так ведь и лесов скоро не останется!

— К сожалению, вынужден полностью с тобой согласиться, — проворчал Нестор.

Дракон выпустил из пасти облако пара, что, по всей видимости, означало одобрение, мигнул красными глазами и с шумом захлопал чешуйчатыми крыльями. Затем, рассекая ледяную высь, он развернулся, взмыл в небеса и в одно мгновение превратился в едва видимое золотое пятнышко на горизонте.

— Ох уж эти глупые эльфы со своими дурацкими забавами! — сердито воскликнул Нестор. — Каждую зиму они с помощью магических заклятий развлекаются, а ведь я их не раз предупреждал! Ренно, седлай моего мула да возьми хорошее зимнее седло, слышишь? И захвати два, нет, лучше три одеяла.

— Ты отправляешься один, господин мой? — Слуга не мигая смотрел на волшебника своими черными глазами-пуговицами.

— А что, ты тоже хочешь со мной поехать?

Ренно смутился и пробормотал:

— Да нет, господин мой, у меня ведь семья…

Волшебник усмехнулся:

— Вот именно. Так что лучше оставайся дома. — Он искоса глянул на Дору. — Вот если б у меня был достойный ученик, я бы непременно его с собой взял! А эта девчонка никуда не годится.

Дора обиженно надулась.

— Зря ты так считаешь, господин мой! — заявила она, мрачно посмотрев на волшебника. — Ведь нужно же, чтобы кто-нибудь о тебе заботился, правда?

Нестор вздрогнул, точно ужаленный.

— Вот как? Значит, обо мне нужно заботиться?

— Конечно. А что если твой мул упадет и сломает ногу? Или ты заблудишься в лесу? И кто будет готовить тебе еду? Кто будет ночью стеречь твой посох? Кто поведет в поводу твоего мула, когда ты устанешь? Кто…

— Да уж конечно не ты!

— Ну и ладно! Но запомни: если ты заблудишься, если почувствуешь себя одиноким, усталым и голодным, то моей вины в том не будет! — И Дора резко повернулась и убежала в дом.

Нестор выплюнул навстречу ледяному ветру проклятие и крикнул:

— Эй, Ренно! Забудь о муле! Я отправлюсь по воздуху.

Широко раскинув руки, он стоял на ветру до тех пор, пока руки его не превратились в крылья, а на том месте, где он только что стоял, не появилась крупная птица с серым оперением и зоркими золотистыми глазами. Серый хищник совершенно бесшумно взмахнул крыльями и взлетел в небесную высь, держа курс на восток.

Начнем с создания, вести о котором пришли к нам лишь из полумифических земель за Индом, где обитает множество драконов и единорогов. Торговцы, путешествовавшие из Индии в Месопотамию, описывают нага как огромного змея с семью головами, подобного твари, известной нам под именем гидры. Если не упоминать о победе Геркулеса над Лернейской гидрой, надежные источники повествуют нам о многочисленных встречах с этими животными вдали от побережий Греции и Британии. У гидры бывает от семи до десяти голов, похожих на собачьи; обычно описания изображают их растущими на концах длинных и мускулистых шей или щупальцев; пасти эти не пожирают добычу, но подтаскивают ее к средней голове, самой крупной, которая и раздирает жертву на части клювом, словно какой-то чудовищный африканский попугай. Далее говорят, что отсеченные головы и перерубленные шеи срастаются; греческие авторы утверждают, что это происходит мгновенно, однако склонность их ко лжи и не меньшая доверчивость превышают пределы разумного. Тем не менее в существовании гидры не может быть сомнений: я сам разговаривал с моряками, чьи товарищи пали жертвой прожорливости этих тварей. Когда мореходам удается поймать гидру отмщения ради, они варят ее живьем и пожирают. Рассказывают, что вкусом гидра напоминает тот суп, который варят из сапог в пустыне оголодавшие солдаты. Аромат его трудно забыть.

Артур Грамм не верил в привидения.

И в кентавров он тоже не верил.

И в гномов, гоблинов, горгон, гарпий и всех прочих, названия которых начинаются на «г». К этому списку можно прибавить и хоббитов, существование которых он, разумеется, тоже отрицал.

В принципе, можно было бы написать толстенную книгу о том, во что он не верил. И из этого длинного списка пришлось бы исключить только одно понятие: феи драже.

Вот в них он верил.

А что ему еще оставалось, если у него в подвале этих фей было полным-полно? И все они были синими, хотя и различных оттенков. И все не выше восемнадцати дюймов; и у всех пронзительные писклявые голоса, которые способны были свести с ума любого кота, если бы, конечно, Артур Грамм держал кошек. Глаза у фей драже были большие и круглые — такие глаза бывают у детей на картинках, выполненных на черном бархате, — а носики маленькие и курносые, но в целом они казались весьма сообразительными.

Представители этого народца отличались приятной полнотой, а одеты были так, словно собрались на прием к королеве Елизавете. В хоре их тоненьких голосов голос Микки-Мауса звучал бы как самый настоящий бас, но при всем при том на уме у этих крошек было убийство!

Они и часа не провели у Артура в подвале, а он уже научился их различать, что было, если вдуматься, совсем не так просто: вокруг него вилась целая стая крошечных синеньких существ. Одного из них звали Колокольчик, и Артур сразу понял, что именно он является интеллектуальной основой всей компании. Еще там были: Индиго, обладавший ярко выраженным испанским акцентом; старый и в высшей степени осторожный Серебряный Шип; страстный политик Порфиронос; Клякса, большой знаток джаза, видимо увлекавшийся им с пеленок; Ройял-Блю, видимо их предводитель; а также Сен-Луи-Блюз, который ни во что не вмешивался, а стоял в сторонке и наигрывал нечто заунывное на своем крошечном саксофоне.

— И все-таки, ребята, я никак не пойму, как это вы сюда попали! — удивлялся Артур.

В общем-то, действительно нечасто людям доводится часами сидеть в подвале собственного дома и беседовать с целым выводком фей драже. Впрочем, Артур был типичным прагматиком, потому решил, что раз уж эти синенькие действительно находятся у него в подвале, то это означает, что либо у него самого не все дома, либо в его доме настоящее нашествие фей. А поскольку сумасшедшим он себя вроде бы не чувствовал, то решил допустить: верно все-таки второе предположение.

— Я же сказал: мы прибыли сюда благодаря межпространственной квадратуре! — рассердился Колокольчик. — Прочисти наконец уши, тупица!

— Тебе не следует таким тоном разговаривать с нашим хозяином, — примиряющим голосом укорил его Порфиронос.

— Хозяин-мазяин! — передразнил его Кокольчик. — Если бы он действительно был нашим хозяином, то выпустил бы нас на свободу! А он держит нас в плену!

— Неправда, я вас в плен не брал, — мягко заметил Артур. — Я просто спустился в подвал и нашел здесь вас. Я только потом понял, что вы к полу прилипли.

— А все потому, что одна из бутылок с пепси, которых у тебя навалом, протекла и залила весь пол! — продолжал кипятиться Колокольчик. — И вообще — что за дурацкая привычка хранить бутылки с шипучкой в подвале? Да еще с испорченными пробками!

— Кстати сказать, не помешало бы и ковер на пол положить, — прибавил Серебряный Шип. — Пол здесь ужасно холодный!

— Немедленно выпусти нас на волю! — потребовал Колокольчик. — Мы явились, чтобы осуществить месть, ужасную месть!

— Месть? Это вы мне мстить собираетесь? — удивился Артур.

— У тебя в том незабываемом действе, которое называется нашей жизнью, всего лишь роль бессловесного копьеносца, — заносчиво заявил Ройял-Блю. — У нас же иное призвание, куда более высокое!

— Это точно, — поддержал его Клякса. — Прикинь: ты нас выпускаешь, и мы, скорее всего, оставляем тебя в покое. Врубаешься?

— Мне кажется, что если я и не выпущу вас на свободу, вы все равно не сможете испортить мне жизнь, — резонно возразил Артур.

— Вот видите? — мгновенно разъярился импульсивный Индиго. — Я же говорил, что нельзя доверять этим гринго!

— Ну, если вам гринго так не нравятся, зачем же вы мой подвал выбрали? — спросил Артур.

— Ну… в общем, мы не то чтобы его выбрали… — Ройял-Блю был явно смущен.

— Тогда все-таки объясните, как вы сюда попали?

— Благодаря межпространственной квадратуре, болван! — завизжал Кокольчик. Ему наконец удалось вытащить ноги из прилипших к полу башмаков, однако он тут же снова прилип — но уже босыми ногами.

— Ну, это я уже слышал, — сказал Артур, — и мне это ровным счетом ни о чем не говорит.

— Я, что ли, виноват в твоей полнейшей технической безграмотности? — взвился Колокольчик. Ухватившись за собственную левую ногу, он попытался оторвать себя от пола, что ему, естественно, не удалось.

— А ты попытайся объяснить мне это попроще, — посоветовал Артур, глядя, как Колокольчик предпринимает очередную (и, разумеется, неудачную) попытку отлепить от пола собственную ногу.

— Давайте я попробую, — сказал Серебряный Шип и, повернув голову, как сова, посмотрел Артуру прямо в глаза. — Нам удалось, так сказать, активизировать теорему Макленнона о перемещении мельчайших частиц во времени и пространстве. Однако же мы чего-то не учли: то ли переменной Хелмхайзера, то ли принципа неопределенности Коберникова… — Он помолчал. — Ну вот. Теперь ясно?

— Не очень, — признался Артур.

— Да какая разница! — воскликнул Ройял-Блю. — Мы здесь, и это главное.

— Но я так и не понял, почему вы именно здесь, — стоял на своем Артур.

— Причина этого — предмет особой гордости нашего народа, — с достоинством заявил Ройял-Блю.

Артур почесал в затылке.

— Вы что же, гордитесь тем, что прилипли к полу у меня подвале?

— О господи! Разумеется нет! — раздраженно воскликнул старый Серебряный Шип. — Мы здесь для того, чтобы защитить свою честь.

— Каким образом?

— О, у нас запланирована целая кампания! Организованные грабежи, уничтожение частной собственности и прочие виды мести, — сказал Ройял-Блю. — Ваш мир содрогнется от ужаса! Сильные мужчины станут падать в обморок, женщины и дети спрячутся за крепко запертыми дверями, даже дикие звери разбегутся кто куда, уступая нам дорогу!

— Ну, еще бы! — засмеялся Артур. — Они до смерти испугаются каких-то крошечных фей, которые не могут даже собственные ноги от пола отлепить!

— Зря ты нас так недооцениваешь! — грозно нахмурился Колокольчик и воскликнул своим пронзительным фальцетом: — Мы парни упорные! И способны терроризировать целую планету! — Он поморщился. — Точнее, были бы способны. Нам бы только освободиться!

— Значит, вы семеро представляете собой некий авангард?

— Какой еще авангард? Мы представляем собой основные силы вторжения!

— Силы вторжения? Численностью в семь фей драже? — Артур уже не скрывал издевки.

— Неужели ты никогда не видел «Великолепную семерку»? — презрительно спросил его Ройял-Блю. — Юл Бриннер, например, считал, что семерых, если это отличные стрелки, более чем достаточно для паршивой мексиканской деревушки.

— И Тосиро Мифуне понадобилось всего семеро в «Семи самураях», — поддержал его Колокольчик.

— Семь — вообще число мистическое; оно обладает огромной магической силой, — заметил Порфиронос.

— Да и все равно звать на помощь больше некого, — тихо прибавил Серебряный Шип.

— А никому из вас не приходило в голову, что вы отнюдь не самураи и не меткие стрелки, вроде Юла Бриннера? — спросил Артур. — Вы, на минуточку, всего лишь жалкие недоростки, толстопузые и совершенно беспомощные!

— Эй, детка, — процедил Клякса сквозь зубы, — потише! Мы, может, и небольшие, зато жилистые.

— И кровожадные! — прохрипел Индиго. — Глотку перережем, кишки выпустим — и по домам!

— До дому еще надо суметь добраться, — тихо заметил Серебряный Шип, ни к кому не обращаясь.

— Мы пытались вторгнуться на вашу планету по-людски, и куда нас это завело? — раздраженно сказал Колокольчик. — На обратном пути мы выберем вторую звезду справа.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — засомневался Порфиронос.

— Да-а? — снова взвился Колокольчик. — А ты что предлагаешь?

— Просто нужно закрыть глаза, щелкнуть каблуками три раза и сказать: «Нет места лучше, чем дом родной!», — спокойно ответил Порфиронос. — Это любой дурак знает.

— Ты кого это дураком назвал? — возмутился Колокольчик.

— Видите ли… я… хм-м… право не хотел бы встревать в ваш спор, — сказал Артур, — но мне кажется, вы оба стали жертвами ложной доктрины.

— О’кей, «мудрый старец»! — пискнул Колокольчик. — И что же ты нам посоветуешь?

— Но у меня нет даже самого туманного представления о том, откуда вы явились, — пожал плечами Артур.

— Из страны Драже, откуда же еще! Нет, все-таки ты непроходимый тупица!

— Ну хорошо, порой я действительно бываю туповат, — миролюбиво согласился Артур, — но все же не настолько, чтобы прилипнуть к полу в подвале чужого дома! Да еще и в совершенно чужом мире! Да еще и не имея ни малейшего представления о том, как вернуться домой!

— Ну и что? — проворчал Колокольчик, понимая, что его посадили в лужу. — Значит, в пути возникло небольшое затруднение, только и всего. И нечего делать из этого проблему государственного значения!

— Ты прав. Только предупреди, когда у вас возникнет действительно серьезная проблема, — сказал Артур. — Эх вы, лицемеры!

— А ну перестань над нами насмехаться, гринго проклятый! — оскалился Индиго. — Не то мы и тебя в свой список внесем!

— Это что же, список ваших потенциальных жертв?

— Вот именно, hombre.

— Нельзя ли полюбопытствовать, велик ли ваш список?

— Ну, — сказал Ройял-Блю, — по самым грубым прикидкам — по наметкам, если можно так выразиться, — он достигает трех человек.

— И кто же эти несчастные? — с интересом спросил Артур.

— Номер один в нашем списке — это Уолт Дисней, — твердо заявил Ройял-Блю.

— А двое других?

— Этот проклятый хореограф… как там его? Ах да, Баланчин! И еще русский композитор Чайковский.

— Господи, и что же они вам сделали-то? — удивился Артур.

— Они выставили нас на всеобщее посмешище! — воскликнул Колокольчик. — Дисней в своей «Фантазии» изобразил фей хотя и довольно сообразительными, но обожающими обниматься и целоваться, а Баланчин, поставив «Щелкунчик», заставил нас танцевать на пуантах. Интересно, как нам после такого воспитывать собственных детей? Как требовать от них дисциплины и послушания? Даже наши жены хихикали при виде нас, тогда как должны были бы почтительно склоняться и замирать! А наши враги не обращали на нас ни малейшего внимания, даже когда мы осаждали их города! — Колокольчик прямо-таки задыхался от ярости. — Мы же предупреждали этого русского: будет худо, если он не переделает свой «вальс феи Драже» на «марш»! Но теперь он у нас за все заплатит!

— Не знаю даже, как вам и сказать… — сочувственно покачал головой Артур, — но все трое давно мертвы.

Сен-Луи-Блюз тут же исполнил на своем саксофоне джазовую версию знаменитой мелодии «Вновь наступили счастливые дни».

— Немедленно прекрати! — рявкнул на него Колокольчик.

— Ты чего это, парень? — удивился Сен-Луи-Блюз.

— А того! Что тут веселиться? Нас ограбили! Лишили возможности осуществить справедливую и ужасную месть!

— Ну, если и те такой же величины, как этот лох, — заметил Сен-Луи-Блюз, указывая на Артура, — так тебе, самое большее, удалось бы укусить каждого за палец на ноге. — И он снова заиграл на своем саксофоне.

— Так что же нам теперь делать?! — плаксиво взвизгнул Колокольчик. — Неужели мы проделали столь далекое путешествие зря?

— А может, нам убить их первенцев? — предложил Порфиронос. — В этом, пожалуй, был бы даже некий благородный мифологический оттенок.

— Или лучше просто отправиться домой, — сказал Ройял-Блю.

— Ни за что! — заявил Колокольчик. — Они по-прежнему ставят этот балет, по-прежнему слушают этот вальс, по-прежнему показывают этот мультфильм!

— Да, вальс феи Драже я часто слушаю на средних частотах, — кивнул Артур.

— Но как же нам остановить их? — спросил Ройял-Блю.

— Я полагаю, что выход один, — сказал Серебряный Шип. — Нам придется убить всех музыкантов и танцовщиков на этой планете! И уничтожить все копии диснеевского фильма!

— Вот это правильно! — обрадовался Колокольчик. — Пошли!

Никто не двинулся с места.

— Артур, старина, — вкрадчиво начал Порфиронос, — нельзя ли попросить тебя — как одного из тех немногих, что останутся в живых после кровавого порабощения вашей планеты, — помочь нам отлепиться от пола?

— Вряд ли, — вздохнул Артур.

— Но почему?! — воскликнул Ройял-Блю. — Мы же рассказали тебе все, что ты хотел знать. Да и сам ты не из нашего списка.

— Это было бы равносильно убийству.

— Многие понятия меняются, когда вы вступаете в войну, — заметил Порфиронос. — Мы, например, себя убийцами не считаем.

Артур покачал головой:

— Вы меня не поняли: это ведь вас убьют!

— Какая ерунда! — пискнул Колокольчик. — Чушь!

— Просто смешно, — прибавил Серебряный Шип.

— А оружие какое-нибудь у вас есть? — спросил Артур.

— Нету, — признался Колокольчик. — Зато сколько угодно смекалки. И бесстрашия.

— Ну, последнее не совсем верно, — задумчиво пробормотал Порфиронос. — Лично я до смерти боюсь трех вещей: банши, чудовищ, живущих в сточных канавах, и высокого уровня холестерина.

— А я боюсь высоты, — признался Ройял-Блю. — И очень не люблю темноту.

Вскоре все семеро перечисляли Артуру то, чего боится каждый из них.

— В общем, некоторые из нас много чего боятся, — вынужден был сказать Колокольчик. — Зато остальные исключительно отважны и не струсят ни при каких обстоятельствах. Ну, почти ни при каких.

— На вашем месте я бы собрал вещички и отправился домой, — посоветовал Артур.

— Но мы не можем! — возразил Колокольчик. — Даже если б знали, как туда добраться. Не можем же мы при всем честном народе заявить, что наша миссия полностью провалилась, а сами мы так и не сумели выбраться из твоего подвала?

— Я знаю, что в глубине души ты нам сочувствуешь, Артур, — сказал Серебряный Шип. — Но ведь и у нас собственная гордость имеется!

— Значит, так, — заключил Ройял-Блю. — Если ты не поможешь нам освободиться, мы продолжим свой путь, оставляя за собой кровавый след. Пусть и весьма скромный.

Артур покачал головой:

— Ну и поступите совершенно неправильно!

— Господи, а ты-то что знаешь о мести? О сокрушительных войнах? — грозно спросил Колокольчик.

— Ничего, — признал Артур.

— Вот так-то!

— Зато я отлично знаю, что, даже если вам действительно удастся убить несколько человек, все равно будут создаваться новые копии «Фантазии» — примерно раз в два года.

— Ну, это ты так считаешь, — возразил Колокольчик, но чувствовалось, что он уже отнюдь не уверен в успехе «вторжения».

— Нет, это я знаю твердо, — покачал головой Артур. И, помолчав, прибавил: — Да и с какой стати мне вообще помогать вам? Только потому, что вы оказались глупы как пробки? — При этих словах все семеро злобно заверещали. — К тому же я все еще не совсем уверен, что вы действительно существуете. Впрочем, если бы мне пришлось планировать подобную операцию, — продолжал он, — я бы в первую очередь проник в главный компьютер диснеевской студии и стер все файлы с записями «Фантазии». Это было бы гораздо проще и надежней, чем таскаться по разным кинотеатрам в поисках уцелевших копий.

— Отличная идея! — с энтузиазмом воскликнул Ройял-Блю. — Не правда ли, ребята? Просто великолепная! — Он немного помолчал и осторожно спросил: — А скажи, Артур, что это такое — компьютер?

Артур объяснил.

— Это, конечно, хорошо и даже прекрасно, — сказал Серебряный Шип, когда Артур закончил свои объяснения, — но каким образом это помешает людям ставить балет «Щелкунчик»?

— Я думаю, что сценография Баланчина — ну, все эти балетные па — теперь тоже занесена в компьютер, — отвечал Артур. — Просто нужно отыскать эти записи и стереть их.

— А как быть с музыкой Чайковского?

Артур пожал плечами:

— Музыку уничтожить несколько труднее…

— Ничего, два из трех — тоже неплохо! — воскликнул Клякса. — А ты парень что надо, Артур. Хоть и не синий.

— Да уж, гринго, — прибавил Индиго, — снимаю перед тобой сомбреро! Точнее, снял бы, если б нашел подходящее.

— О’кей, Артур, — сказал Ройял-Блю. — Спасибо. Но сейчас нам пора. Ты только отлепи нас от пола, пожалуйста, и укажи нужное направление.

— От Калифорнии мы сейчас очень далеко. — Артур принялся по очереди отлеплять своих незваных гостей от пола. — Как же вам попасть туда?

— Точно так же, как попали сюда, — ответил Серебряный Шип.

— Но при подобной точности попадания вы, вполне вероятно, окажетесь в Буэнос-Айресе, а не в Калифорнии, — заметил Артур.

— Дельное замечание, — кивнул головой Порфиронос.

— Мы могли бы полететь туда сами, — предложил Серебряный Шип.

— Отличная мысль! — воскликнул Порфиронос и вдруг помрачнел. — А умеем ли мы летать?

— Не знаю, парень, — сказал Клякса, хлопая руками, как птица крыльями. — Может, и умеем. Только я совершенно не помню, как это делается.

— А я все равно высоты боюсь, — заявил Ройял-Блю. — Нет, придется нам поискать другой способ.

— А что если нам разложить свои тела на составляющие и перенестись в Калифорнию по телеграфным проводам? — сделал весьма дерзкое предложение Колокольчик.

— Ты первый, — сразу сказал Порфиронос.

— Я?

— А кто же? Ведь идея-то твоя, верно?

— Ну, моя, но было бы только справедливо, если бы кто-то другой испробовал на себе то, что я придумал! — с обидой возразил Колокольчик.

— А туда нельзя добраться автостопом? — спросил Индиго.

— Ты как думаешь, Артур? — Ответа не последовало, и Ройял-Блю удивленно оглядел подвал. — Эй, а куда же Артур подевался?

— Если он пошел сообщать о нас властям, то я ему так наподдам… — возмутился Колокольчик.

И тут на верхней ступеньке лестницы появился Артур с большой коробкой в руках.

— Мне надоели ваши перебранки, — заявил он. — Залезайте.

— Всем залезать?

Артур кивнул:

— Всем.

— Но зачем?

— Я отправляю вас почтой. Вы на корабле пересечете океан, а потом вас доставят прямо в центральный офис диснеевской студии, — сказал Артур. — Ну а уж там делайте, что хотите.

— Здорово! — вскричал Ройял-Блю. — Значит, теперь мы действительно сможем посеять ужас среди наших лютых врагов и восстановить честь своего народа!

— Или, по крайней мере, заполучить в Диснейленде парочку гигов, — прибавил Сен-Луи-Блюз.

Он родился не королем, а сыном странствующих актеров; выскользнул в этот мир голубовато-синим, как льдинка, глубокой зимой, когда ветер завывал за стенами маленького зеленого фургона. Повивальная бабка объявила, что младенец родился мертвым, ловко скрывая за сочувственным тоном злорадство: ей пришлось тащиться ночью бог знает куда, да еще в такую ужасную метель.

Но молодой отец, который пел на улицах ради жалких медяков и улыбок прохожих, выхватил мальчика у акушерки и опустил его в таз с теплой водой, напевая какую-то странную, сердито звучавшую песню на неведомом и ему самому языке.

В воде ребенок постепенно порозовел; казалось, эта песня и теплая вода вернули ему способность дышать. Потом он закашлялся, выплюнул комок розоватой слизи и заплакал, точнее запел — в тон изумленному отцу, только в миноре и на квинту выше.

Тогда отец, не желая тратить время на то, чтобы спеленать малыша, положил его, мокрого и брыкающегося, в постель к матери, и та поднесла ребенка к груди. Она ласково улыбнулась мужу и сыну, словно обнимая их обоих своим взглядом, но на повивальную бабку роженица глянула холодно.

Старуха пробормотала что-то — то ли ругательство, то ли проклятие — и громко сказала:

— Не будет толку от младенца, который родился мертвым да холодным! Расти он станет только зимой, а летом — чахнуть, да и сам этот мир будет ему ни к чему. Слыхала я о таких. Их еще называют «дети зимы».

Молодая мать осторожно села в постели, стараясь не потревожить спящего мальчика, и сказала:

— Ну что ж, значит, он станет настоящим Снежным королем! И будет самым лучшим из всех детей зимы. А ты, старая, не беспокойся: тебе ведь одинаково платят и за живого новорожденного, и за мертвого.

И она кивнула мужу, который тут же выдал повитухе из своего тощего кошелька целых шесть медяков — в два раза больше обычного.

Повитуха опасливо скрестила пальцы, отгоняя зло, но деньги из рук не выпустила, а лишь поплотнее закуталась в плащ, обмотала голову платком и шагнула за порог. Но не успела она отойти от фургона и на двадцать шагов, как ветер сорвал с нее плащ и чуть не удушил платком, а потом с высокого дерева рухнула заледенелая ветка и ударила ее прямо в висок. Утром повитуху нашли уже окоченевшей. А денег, которые она сжимала в кулаке, и след простыл.

Актера того повесили, обвинив в убийстве, хотя жена его только что родила и еще кормила грудью ребенка. Она оплакала мужа, а потом довольно быстро снова вышла замуж: нужда заставила, ведь ей с малышом необходимо было обрести кров и хлеб насущный. Однако ее новый муж приемного сынишку полюбить так и не смог.

— Холодный он какой-то, — все повторял он. — И голоса таинственные на ветру слышит.

Хотя, если честно, это отчим был холоден к мальчику, а уж когда напивался, то нещадно колотил и жену, и приемного сына, честя его на все корки. И при этом утверждал, что так поступать ему якобы велят какие-то безымянные боги. Но жена его никогда никому не жаловалась: боялась за сына. А самому ребенку, как ни странно, все это было как будто безразлично. Он куда больше прислушивался к вою ветра, чем к ругани отчима, и вторил лишь тем голосам, которые способен был услышать лишь он один. Но вторил им всегда в миноре и на терцию выше.

Как и предсказывала повитуха, зимой он был веселым смешливым ребенком с ясными блестящими глазками, но стоило наступить весне, и румянец у него на щечках увядал — именно в ту пору, когда начинали набухать почки на деревьях и расцветать первые цветы. И в течение всего лета, вплоть до поздней осени, оживлялся он, только слушая сказки, которые рассказывала ему мать: о светловолосых детях зимы, сидевших верхом на белых как снег конях. И хотя это были всего лишь сказки, да еще и приукрашенные ею, как это умеют только актеры да сказители, мальчик твердо знал: все в них правда.

Чаще всего мы говорим о необходимости сохранять ощущение волшебства, тайны. Эксплицитность, любое точное определение — это враги, а не помощники разума. Магия — занятие весьма достойное и уважаемое, однако же оно требует, — не меньше, чем, скажем, чеканка или резьба по металлу, — упорства и самодисциплины. Я отдал этой профессии немало лет, так что говорю это без малейшей иронии и даже отчасти свысока. Впрочем, только что сказанное отнюдь не является прологом к рассказанной ниже истории; я всего лишь позволил себе немного порассуждать вслух.

Итак, я сидел на вершине высокого холма, поросшего желтоватой травой, и смотрел, как над моим домиком, стоявшим невдалеке, поднимается дымок. Все вокруг было залито золотистым солнечным светом. Стояло сухое позднее лето. Два эльфа, гном и великанша, явно запыхавшись, поднялись на вершину холма и помахали мне в знак приветствия. Никаких подарков. Всем было хорошо известно, что я одновременно и завистлив, и капризен; я терпеть не могу, например, жертвенных сожжений. Моим гостям явно хотелось как-то польстить мне, доставить мне удовольствие, так что они, остановившись на почтительном расстоянии, склонили предо мной головы, и лишь потом старший из эльфов сделал шаг вперед и промолвил:

— Приветствуем тебя! Мы пришли к тебе со смиренной просьбой… Я говорю так, как надо?

— Не знаю, — пожал я плечами. — А что, нужны какие-то особые формулировки? Ты что же, говоришь от имени всех?

— Да, — кивнул гном, — мы бы предпочли именно такую форму общения.

С виду гном был ничего себе, не слишком уродливый, хотя и с характерными для этого народа чертами лица. Впрочем, все они были типичными представителями своих соплеменников, хотя в позе великанши мне почудилась некая скрытая агрессивность, которая могла бы в иных обстоятельствах и показаться пугающей. Но, разумеется, ни один волшебник «иных обстоятельств» просто не допустит. Ведь мы существуем согласно строгим правилам и привыкли ко всеобщему повиновению, а порой и откровенному пресмыкательству.

— Разумеется, — продолжал между тем гном, — каждый из нас мог бы говорить за себя, но это заняло бы слишком много времени.

— Время — большая ценность, — согласился я. — А для нас, по сути дела, оно является единственной разменной монетой, так что не следует тратить его зря.

— И к тому же удобнее для всех, если наши проблемы изложит кто-то один, — сказал гном. — Если ты не против, мы попросим сделать это Майера.

— Майер это я, — сказал тот эльф, что был покрупнее. — Сородича моего зовут Зигмунд. Прошу не путать с Зигфридом. Зигфрид — имя нашего гнома. А это Барбара. Но с ней мы познакомились совсем недавно.

— Мы встретились внизу, в долине, — пояснила великанша Барбара. — У всех нас, разумеется, общие корни и общая история, а поскольку и цель у нас тоже была одна, то мы решили объединить свои усилия.

— Да, это разумно, — согласился я. — Но вы, кажется, говорили, что все проблемы изложит кто-то один?

Мой легкий упрек дымкой повис в золотистом воздухе — точно пылающие головни заката подернулись темной золой. Майер, нервно глянув на своих спутников, принялся поправлять плащ.

— Ты совершенно прав, — промолвил он смущенно, — что призвал нас к порядку. Мы понимаем, что время аудиенции ограничено, а нужда наша в твоем совете весьма велика. Ибо мы пришли к тебе с просьбой о помощи.

— Помощь… — поморщился я. — Всем нужна моя помощь! Я сижу здесь днем и ночью, при солнце и при луне, вижу, как одно время года сменяет другое, но ничто, ровным счетом ничто не меняется в этом мире, лишь время от времени ко мне являются просители вроде вас, и каждый умоляет о помощи. Я понимаю, что такова уж моя доля, — поспешил я прибавить, — и я на это совсем не в обиде. Мое дело — магия, а ваше — просить меня что-либо сделать с ее помощью. Но, если честно, мне подобное однообразие порядком поднадоело.

— Ну, это-то понять можно, — сказал Майер. — Представляю себе, как ты устал от бесчисленных просьб о помощи! Может быть, нам вообще лучше уйти?

— Нет уж, Майер! Задай ему самый главный вопрос и не давай сбить себя с толку, — вмешалась великанша. — Он, может, и живет среди огня и дыма, да только, как известно, не боги горшки обжигают! Я думаю, что и его гром небесный заставляет порой трепетать от страха.

— Ах, как хорошо она говорит, не правда ли? — промолвил эльф по имени Зигмунд. — Еще там, в долине, едва познакомившись с ней, мы сразу поняли: ее речь поистине безупречна! Нет, правда, а что бы мы делали без языка? Я так восхищаюсь теми, кто действительно умеет хорошо говорить!..

Великанша быстро глянула на Зигмунда и отвернулась. Гном Зигфрид покачал головой, черты его лица угрожающим образом исказились, и он сердито пнул ногой камень.

— Я так и знал, что наши речи на него не подействуют! — сказал он. — Пошли, нечего тут задерживаться. Может быть, внизу нам еще удастся повстречать кого-нибудь из компании альва Альбериха. По-моему, мы слишком быстро сдались и слишком поспешили сюда подняться.

Эльф Майер прямо-таки ел меня глазами.

— Ты же видишь: у нас серьезные проблемы! — сказал он мне с укоризной. — И дело совсем не в том, есть у нас какой-то план или нету. Мы просто совершенно запутались и хотели бы довести дело до логического конца.

— А сами стоим тут и только время зря тратим! Свое и чужое, — заметил Зигфрид. — Встретили настоящего волшебника, так и слова ему сказать не даем! А ведь мы с таким трудом взобрались на эту гору…

— Но я не могу отыскать для вас это кольцо, — сказал я.

Они все разом уставились на меня, и явное уважение, сквозившее в их взорах, несколько согрело мне душу. Есть нечто особое в словах, сказанных вовремя; они подобны верно произнесенному заклинанию и способны вызвать прилив душевного тепла. Когда тебе удается доказать, что ты совсем не тот, за кого тебя принимают, это большое удовольствие, а я давненько этого удовольствия не испытывал, вечно себе в нем отказывая. Однако подобная настоятельная потребность в ответном движении души все же порой пробивается наружу.

— Кольцо лежит на дне реки, — не выдержал я. — Его бросили в воду много столетий назад, и теперь отыскать его невозможно. Достать это кольцо труднее, чем воскресить покойника. Или хотя бы просто поднять мертвеца из гроба. Так что, боюсь, мне больше нечего вам сообщить. И по правде говоря, здесь уж ничего не поделаешь.

— Я же говорила! — с презрением воскликнула Барбара. И занесла было ногу, чтобы пнуть Майера, но я так сурово на нее глянул, что она мгновенно передумала. — Нет, ну правда! Я же говорила, что здесь нам ничего не светит! — сердито пробурчала она.

— Послушай, — обратился к ней Зигмунд, — если ты так в этом уверена, если ты все на свете прекрасно понимаешь, то, может, сразу отправишься назад, в свой замок? Мы ведь тебя с собой не тащили. Это во-первых, а во-вторых…

Зигфрид пристально смотрел на меня, буквально пронзая взглядом. Так смотреть умеют только гномы.

— Ты вообще-то понимаешь, в чем дело? — спросил он чуть презрительно. — А дело в том, что наше общество раздирают споры, раздоры, клевета и всеобщая враждебность. Вот если бы нам удалось отыскать кольцо, все кончилось бы миром и мы вновь стали бы жить в полной гармонии. Ах, как просит душа гармонии! Но ты утверждаешь, что искать кольцо бесполезно. Видишь ли, подобные утверждения страшно обескураживают…

— Но я уверен, что всякие поиски бессмысленны! — вскричал я. — Альберих со своими людьми был здесь всего два дня назад. И мы с ним долго спорили у костра. Он-то и сообщил мне, что кольцо утрачено навек.

— Да, ходили такие слухи, — промолвил Майер.

— Он также рассказал, что предпринимались всевозможные попытки отыскать кольцо, — продолжал я. — Несколько альвов из числа его приближенных создали целый отряд ныряльщиков, и те без конца полоскались в реке, не обращая внимания на страстные призывы и громкие насмешки Рейнских русалок. Альвам очень хотелось отыскать это кольцо, и они страшно сожалели о том, что мир его лишился.

— И, разумеется, все их старания были тщетны? — ехидно спросила Барбара.

— Да, разумеется, — подтвердил я. — Все они утонули. То есть утонули четверо, а пятого в полумертвом состоянии вытащили на берег сородичи, и он еще долго будет приходить в себя, однако уже сейчас только и говорит что о возвращении кольца. Должен сказать, что Альберих и его альвы оказались столь же беспомощны, как и все остальные, — прибавил я. — Мне кажется, их былое могущество тоже утонуло в Рейне.

— Это они тебе так сказали? — удивился Зигфрид. — Сами признались в собственной беспомощности?

— От волшебника невозможно что-либо утаить, — снисходительно пояснил я. — Но и в нынешние трудные времена, когда кольцо давно уже покоится на дне великой реки, альвы Альбериха продолжают организовывать экспедиции, изо всех сил — но увы, тщетно! — пытаясь отыскать то, что давно уже приговорено к забвению. Но довольно об этом. Вы вовлекли меня в совершенно бессмысленный разговор. Боюсь, я ничего не смогу для вас сделать, так что, видимо, вам пора.

— Я же предупреждала вас! — рявкнула Барбара. — Я же вам говорила, что глупо к нему обращаться! — Она все-таки пнула, но не Майера, а Зигфрида. — Но нет, вы твердили одно: поднимемся на холм, поговорим с мудрым старцем, ведь он знает столько всяких тайн! И вот вам результат: мы целые сутки проторчали на этом холме, но напросились лишь на насмешки!

— А у тебя есть идея получше? — обиженно спросил Зигфрид, потирая ушибленную ногу, но не делая в ответ ни одного угрожающего жеста. — Ты же сама с нами идти захотела!

— Ну вот, ты и сам видишь! — горестно воскликнул Майер, обращаясь ко мне. — Нет меж нами согласия! Гармония нарушена! Мы все во власти горечи и недовольства, и я уверен: именно утрата кольца довела нас до такого состояния. Однако сделать, видимо, ничего нельзя.

— Да, — подтвердил я, — сделать ничего нельзя.

«Ах вы, передравшиеся между собой глупцы! — хотелось мне сказать. — Ведь ничего нельзя было сделать еще до того, как вы появились на свет. Весь наш мир давным-давно проклят, а наши деяния и судьбы давным-давно предопределены».

Впрочем, подобные слова неизбежно привели бы к дискуссии о предопределенности и смертности всего сущего, а такой спор был им просто не по силам.

— Итак, вы и сами видите, что любые усилия тщетны, — сказал я, вставая и выпрямляясь во весь рост. (До этого я сидел, исключительно чтобы не смущать их.) Затем, приподняв свои одежды и стараясь не наступить на подол, я сделал шаг назад и прибавил: — Впрочем, вам, возможно, удастся договориться с людьми Альбериха — они все еще бродят возле реки. Может быть, у них есть какие-то новые идеи на сей счет. Но я сомневаюсь.

— Он совершенно прав, — сказала Барбара. — Делать нечего, придется уйти ни с чем. Я во всяком случае ухожу! — Она повернулась и захромала прочь.

Сзади она выглядела еще более внушительно, чем спереди, и все же в ее понурой походке явно ощущалась некая подавленность; это, пожалуй, даже тронуло меня. Я смотрел, как она топает вниз по склону, но ни за что на свете не выказал бы ни ей, ни любому из оставшихся своих истинных чувств.

Барбара быстро спускалась с холма, становясь все меньше и меньше, и вскоре превратилась в едва заметное пятнышко на горизонте. Ни один из сотни альвов Альбериха не смог бы исчезнуть с такой быстротой, всем своим обликом выражая пережитый позор.

— По-моему, нам тоже пора, — сказал Майер. — Знаешь, ты ведь был нашей последней надеждой. Никаких других идей у нас нет.

— И это было такое долгое путешествие! — подхватил Зигфрид. — Ты даже представить себе не можешь, какие ужасные трудности нам довелось пережить! Возьми хотя бы Зигмунда. Если ты думаешь, что малый рост спасает его от страданий или истинных страстей, то сильно ошибаешься: о, ему есть о чем порассказать!..

— Хватит, пошли, — сказал Майер. — Не думаю, чтобы волшебнику было интересно слушать про Зигмунда. Мне, например, точно нет. Я уже достаточно наслушался подобных историй, а идти нам еще ох как далеко! — Он почтительно мне поклонился. — Благодарю тебя. Извини за причиненное беспокойство. — Ничего не скажешь, держался он с достоинством.

— Сожалею, что не смог вам помочь, — сказал я в ответ. — Если бы сил у меня было побольше, все, возможно, могло быть иначе. Но мое состояние полностью зависит от нынешнего положения дел. Точнее, от всеобщей разрухи. Мир слишком многое утратил с тех пор, как пропало кольцо.

— Да, конечно, — грустно согласился Зигмунд, — но мы ведь не будем сейчас это обсуждать, не так ли? — И он, нарочито зевнув, будто от скуки, повернулся к своим спутникам и широко раскинул руки, словно собирая их в кучу. — Идемте же, — сказал он им. — Возможно, Барбара все же ожидает нас внизу.

— Я тоже так думаю! — обрадовался Майер. — Ей ведь совершенно некуда идти.

— Как и всем нам, — сказал Зигфрид с абсолютно отсутствующим видом и как бы ни к кому не обращаясь.

Эльфы и гном взялись за руки, демонстрируя мне свое единство — пожалуй, и впрямь существенно большее, чем когда они поднимались на холм; впрочем, это могло быть всего лишь еще одним свидетельством их рухнувших надежд.

Когда они, спускаясь по склону холма, попали в полосу света, мне показалось, что кто-то один слабо махнул мне рукой, но уверен в этом я не был. Потом они и вовсе пропали из виду. Да и какая разница, махнули они мне на прощанье или нет?..

Я пожал плечами — ну вот и окончилась еще одна встреча! — и вернулся к себе. В доме запах дыма чувствовался гораздо слабее, чем снаружи; надо, пожалуй, подбросить в огонь еще парочку поленьев, подумал я. Растопырив конечности и приподняв головы, точно жабы, на стенах сидели шестеро альвов Альбериха. Поблескивая глазами, но не говоря ни слова, они внимательно смотрели на меня.

— Я от них отделался, — сообщил я.

Альвы заморгали, забормотали что-то и потерлись друг о друга.

— Это было совсем не трудно, — сказал я. — Они уж и вопросов-то почти не задают. Да и ушли в два раза быстрее, чем предыдущие просители. Скоро они и вовсе задавать вопросы перестанут, а я буду только махать рукой, чтоб поскорее убирались, да головой качать.

Альвы вроде бы захихикали. Один даже пропищал нечто вопросительное.

— Нет, еще не пора, — сказал я ему. — Не время еще.

Они снова не мигая уставились на меня. А я в эти минуты обдумывал проблему утраченной ими способности говорить и прикидывал, а не дать ли им новый язык, но решил, что пока не время. Куда легче управляться с альвами, лишенными способности говорить! Да и не так противно.

— Все они довольно скоро уйдут прочь, — снова заговорил я. — Но мне кажется, пока что нам стоит ожидать новых просителей. А полное очищение — это просто вопрос времени.

Альвы вопросительно на меня посмотрели. Но я ничего пояснять не стал, а сходил и принес парочку увесистых поленьев.

— Скоро, — сказал я, — мы наконец спустимся к реке. Разработаем план действий и все вместе отправимся туда.

Альвы Альбериха с довольным видом закивали: они явно предвкушали близкое счастье. Утрата языка вовсе не означает утраты восприятия. Напротив, слуховое восприятие она даже обостряет. Это известно любому приличному заклинателю. И в эти мгновения мне казалось, что альвы, как и я, все понимают.

— Мое, — тихо промолвил я. — Все это станет моим!

Альвы закивали.

— Моим! — повторил я грозно.

Мальчик все плыл и плыл по серебристой реке в поисках отца.

Скорчившись на дне ялика, несомого переменчивым течением, он следил за поплавком на конце лесы, привязанной к корме. Он уже два дня ничего не ел. Жирная желтая рыбина мелькнула в мутноватой воде, но наживку не взяла.

Любопытство пересилило голод, и мальчик склонился над водой, чтобы узнать, ходит ли эта рыбина поблизости. Но увидел лишь собственное отражение в свинцово-серой, отливающей металлом воде.

Странно: на голове у его отражения красовалась соломенная шляпа, которую он уронил за борт еще вчера. Мальчик уставился на эту отраженную шляпу, чувствуя, что угодил в ловушку времени, отражавшего прошлое и умудрившегося постоянно плыть вровень с его яликом. Заодно он внимательно изучил и собственную вчерашнюю физиономию: выражение лица вполне оптимистичное, на лбу копоть от костра, из-за ушей-лопухов торчат клоки грязных волос.

Внезапно он отшатнулся от борта плоскодонки. Придонное течение, завихряясь точно струи жидкого металла, поднималось прямо к нему, просвечивая сквозь тонкую «кожу» реки. Один всплеск этой дряни, и ялик просто пойдет ко дну. От ощущения близкой опасности во рту сразу пересохло, а в горле застрял колючий комок.

В глубине, под мутной водой медленно разливалось желтоватое сияние: это ртуть прокладывала себе путь по дну реки и мутила воду. Предательство таилось в каждом движении этого жидкого металла, который то вспучивался пузырями, то вытягивался, как змея, то превращался в многорукое чудовище или в этакую Медузу Горгону с развевающимися волосами-змеями. Тысячи ползучих электрических тварей, вооруженных страшными клыками, скользили в металлических извивах течения, подобные затаившимся ширококрылым драконам.

Мальчик снова лег на дно ялика и лежал неподвижно, надеясь, что чрезмерно уплотнившаяся ткань времени несколько поредеет. Его безвольное тело содрогалось в приступах мучительной тошноты, и, чтобы отвлечься, он стал смотреть на вершины темных деревьев, склонившихся над водой.

Всемирная стена пятнами просвечивала сквозь чащу леса; на ней поблескивали яркие вспышки не погасшего еще пожара. Мир словно свернулся в трубку, и единственная уцелевшая река сверкающей змеей вилась меж скал и лесов. Вдали просторный туннель, точно высверленный в космическом пространстве, терял свои четкие очертания и расплывался туманом. Временами за очередной сверкающей излучиной реки мальчик мог видеть большой город. А позади, вверх по оси времени, был еще различим огромный изгиб Вселенной — гигантская холмистая возвышенность, тонувшая у горизонта в слепящей дымке. Мальчику все время хотелось вытащить бинокль, посмотреть в него и наконец увидеть…

Что-то глухо ударилось о дно лодки. Что-то тяжелое и явно движущееся.

Мальчик затаил дыхание. Обычно ялик плыл легко, как перышко, откликаясь на любую перемену течения и каждый вздох ветра, и лишь набирал скорость, спускаясь по течению этой серебристой реки — реки времени.

Мелькавшие у него над головой стволы и ветви деревьев, покрытых грубой корой, уступили место проблескам яркого света. На мгновение он даже пожалел о том полумраке, что царил меж лесистых берегов и был способен укрыть его в случае опасности. В этих небесах никогда не было солнца, и звезд мальчик тоже никогда не видел и не знал даже, что означает это слово. Свет, дробясь и мерцая, исходил от самой земной коры, точнее, от покрывавшей ее корки неких извержений, похожих на вулканические и испещривших бесчисленными брызгами весь противоположный конец этого свернутого в трубку мира. По словам отца, эти переливы красок являли собой трансмутировавшее эхо гигантских столкновений неведомых энергетических зарядов, похожее на дальние зарницы чудовищной грозы, — непознаваемый и неисчезающий результат бессмысленного насилия, неподвластного человеческому разуму.

Вдруг поверхность воды пошла рябью.

Мальчик мгновенно сел и схватил весло. Какая-то тощая усатая тварь вылетела из воды и щелкнула зубами прямо у него над головой. Он успел пригнуться и ударить усача веслом. Отвратительная шишковатая голова с узкими желтыми глазами-щелками качалась над подернутой рябью водой. Усач выдохнул из своего металлического нутра ядовито-зеленый дым и снова бросился в атаку. Мальчик что было сил замахнулся веслом и чуть не разрубил мерзкую тварь пополам.

Чудовище, порожденное придонными ртутными течениями, пронзительно закричало, плюхнулось в воду и исчезло. Мальчик опустил весло и принялся поспешно грести. Позади снова послышался плеск, и он еще сильнее заработал веслом, выгребая на глубину.

Когда клубы зеленого дыма унесло прочь и вода вокруг наконец успокоилась, мальчик направил лодку к берегу. Оставаться на середине реки было тоже опасно: обладавший мощными челюстями хищник мог в один миг сцапать его и утащить на дно, а мог и лодку пополам перекусить, если б сумел преодолеть тяжелое медлительное придонное течение — серебристо-серые потоки ртути с красновато-коричневыми вкраплениями брома. Видимо, очередной всплеск турбулентности заставил ужасную тварь подняться на поверхность, и это вполне могло повториться.

Стертые руки горели, дыхание с хрипом вырывалось из груди, и мальчик, с трудом подогнав лодку к берегу, перепрыгнул через борт и, торопливо шлепая по воде, вытащил ялик на сушу. Он привязал лодку к деревцу, росшему у самой воды, и укрыл ее разлапистыми густыми ветками.

Полный тревожных предчувствий, растратив последние силы, он решил, что пора немного подкрепиться, и достал несколько кусочков вяленого мяса, синеватого и волокнистого, но все же способного хоть немного утишить голод.

Поев, он стал внимательно осматривать раскинувшуюся перед ним, точно пологий купол, равнину. Вдали виднелись леса и пятна влажной распаханной земли. Но это ни о чем ему не говорило — во всяком случае, в подобной местности да еще у реки можно было ожидать чего угодно. И он решил пойти на разведку. Здесь было гораздо ближе к устью реки. А прошлой ночью он уснул, убаюканный темнотой и плеском воды, и вполне мог, несомый довольно быстрым течением, проплыть мимо нескольких городов, скрытых скалистыми берегами. На этой огромной и молчаливой реке ритмы земли почти не ощущались; она упорно несла одинокий ялик вниз по течению, вниз по оси времени, и ничего поделать с этим мальчик не мог.

Он поднялся повыше, на один из холмов, постоянно ощущая безмолвное воздействие времени. Сперва оно могло показаться похожим на теплый летний ветерок, но способно было мгновенно высосать всю энергию из любого, кто попытался бы ему противодействовать. Вскоре мальчик увидел небольшой лесок — переплетение стволов и ветвей, покрытых сине-зеленой листвой. Деревья спускались почти к самой воде. Никаких признаков человеческого присутствия заметно не было. Так что мальчик испуганно вздрогнул, когда из-за толстого ствола дерева вдруг появился какой-то человек со старинным короткоствольным ружьем с раструбом на конце. Ружье было очень похоже на утконоса.

— Как тебя звать-то? — усмехнулся мужчина, глядя на него, и смачно сплюнул.

— Джон.

— Вверх по реке идешь?

Лучше избежать прямого ответа, чем лгать, решил мальчик и сказал:

— Ищу, чего бы поесть.

— Нашел?

— Нет, еще не успел.

— Ну, далеко-то ты не уйдешь: в двух шагах страшная буря прошла. — Мужчина широко улыбнулся, раздвинув тонкие бескровные губы, за которыми виднелись коричневые зубы. — Я видел, как людям руки напрочь отрывало.

«Значит, он понимает, что просто так подняться сюда из низовий было бы невозможно», — подумал Джон и беспечным тоном сказал:

— Я с другой стороны приплыл, сверху. А на берег вышел в том месте, где лежит огромное старое дерево.

— Знаю я это место. Бывал там. Неподалеку от этого дерева ягод и грибов страсть как много. А сюда-то ты зачем пожаловал?

— Да я слыхал, что тут большой город есть.

— Скорее городишко, сынок. И по-моему, тебе лучше тут остаться, в диких краях, с нами вместе.

— А вы — это кто?

— Ну, я и еще несколько парней. — Улыбка у мужчины была будто приклеенной; уголки губ неласково опущены вниз.

— Нет, мистер. Мне пора идти дальше.

— А моя девочка утверждает, что у тебя тут срочные дела! — И мужчина грозно тряхнул своим мушкетоном.

— Да вы что! У меня же ни гроша нет.

— А нам твои деньги и ни к чему, парень. Зато тебе самому мои дружки точно обрадуются.

И он снова взмахнул мушкетоном, приказывая Джону идти вперед. Поскольку пока что никакой возможности удрать от этого типа не было, Джон быстро пошел в указанном направлении, а мужчина, наставив прямо на него широченное дуло, следовал за ним на удобном для выстрела расстоянии.

На самом деле мушкетон этот представлял собой украшенный резьбой плод одного из деревьев, которые Джон видел и раньше. Подобное оружие росло в виде тяжелых стручков на деревьях с ужасно скользкой корой. Когда «стручки» созревали, они как бы разбухали и становились такими твердыми, что их приходилось распиливать. Мушкетон выглядел как настоящий — с фланцем, уходившим прямо в приклад. Подобное оружие, будучи воткнутым во влажную плодородную землю, быстро прорастало и в свою очередь начинало давать плоды: пулеметные ленты. По размерам ствола мушкетона Джон догадался, что это вполне зрелое оружие, способное сделать не один выстрел.

Он, спотыкаясь, продирался сквозь заросли травы с острыми как нож краями и слушал презрительные комментарии типа с мушкетоном по поводу неуклюжести «некоторых». Наконец они выбрались на розоватую глинистую тропу. Похититель явно собирался притащить Джона в логово к таким же, как он сам, мерзавцам, но ни одной стоящей мысли насчет того, куда именно его тащат, что все это значит и как отсюда сбежать, мальчику в голову не приходило. Кто они, простые воры или компания педерастов? О педерастах он уже не раз слышал и даже видел их собственными глазами.

Однако хищный внимательный взгляд человека с мушкетоном свидетельствовал о чем-то большем, лежавшем за пределами знакомого мальчику мира. О пока еще неведомой ему трясине взрослой жизни.

Как же все-таки поступить?.. Но разум точно забуксовал.

Тропа резко пошла вверх. Вскоре Джон совсем запыхался. Как и большая часть дорог и тропинок, эта тропа была проложена почти перпендикулярно реке, а потому, следуя по ней, человек не испытывал ни леденящего душу давления настоящего момента, ни вызывавшего тошноту ощущения полета в пропасть, вызванного скольжением вниз по оси времени. Джон надеялся, что тропа в итоге приведет их в сухие коричневатые холмы предгорий. Насекомые с жужжанием висели над головой в неподвижности навевавших сон мимолетных мгновений. Еще немного…

Джон свирепо подстегивал собственные мысли. Вот они уже миновали зеленое холмистое поле, вот впереди, за угловатой излучиной реки, сталью блеснул довольно глубокий ручей, журча сбегавший с холма. Мальчик вдруг обратил внимание на дохлую мускусную летучую мышь, валявшуюся прямо на глинистой тропе.

Все мускусные твари пахнут противно, а эта мышь, видно, сдохла по крайней мере сутки назад, так что все вокруг пропиталось исходившим от нее зловонием.

Однако Джон ничем не проявил своего отвращения. Затаил дыхание и все. Рядом что-то шептал ручей, но этот слабый голосок времени лишь на мгновение замедлил его шаг. Рядом с дохлой летучей мышью валялась сбитая грозой ветка и горка мусора, оставшаяся после ливня. Иссиня-черная шкурка твари, раздувшейся на жаре, натянулась и потрескалась.

Мальчик перешагнул через дохлую мышь, прошел еще несколько шагов и оглянулся. Смуглое лицо его пленителя исказилось. Громко сопя от отвращения, он шарахнулся от мускусной мыши, потерял равновесие и запрыгал на одной ноге, дрыгая в воздухе второй. Дуло его мушкетона ушло в сторону.

Джон тут же схватил валявшийся на тропе сук и, не раздумывая, бросился на мужчину. При этом он невольно набрал в грудь воздуха, и от страшной вони его чуть не стошнило. Пришлось даже зажать себе рот. Сильно замахнувшись своим суком, он услышал характерный стук — ветка, видимо, ударилась о деревянный приклад — и чуть не упал.

Мужчина вскрикнул от боли; ружье вылетело у него из рук и плюхнулось в ручей… где и растворилось без следа с пронзительным шипением и легким хлопком, после которого в воздух поднялось прозрачное облачко оранжевого дыма. Увидев это, мужчина только рот раскрыл от удивления, потом посмотрел на Джона… и отступил назад.

— Так, теперь займемся тобой!

Собственно, Джон сказал первое, что пришло ему в голову, но постарался сказать это басом и с самым грозным видом.

Когда рядом протекает ручеек, способный запросто переварить любую металлическую вещь, схватка с противником может кончиться тем, что и сам в мгновение ока растворишься в такой «водичке». Джон чувствовал, что колени у него стали ватными от страха, а сердце стучит где-то в горле.

И вдруг этот тип бросился бежать. Он удирал со всех ног, вскрикивая на бегу коротко и хрипло.

Джон сперва прямо-таки остолбенел от удивления, а потом тоже бросился бежать, спасаясь от убийственной вони, исходившей от дохлой летучей мыши. Остановился он только на опушке, у обвитого каким-то ползучим растением куста, и оглянулся назад.

В груди его пела гордость. Он не побоялся сразиться с взрослым мужчиной, с вооруженным противником!

И только позднее он понял, что испуг того типа был вполне закономерным: на него с увесистой дубиной бросился весьма мускулистый юнец с абсолютно дикими глазами. Ничего удивительного, что он на всякий случай предпочел сбежать. Впрочем, сбежал он все-таки позорно, и выбившаяся у него из штанов грязная рубашка хлопала на ветру, словно хвост убегающего оленя!

Джон сразу бросился в сторону от тропы, ведущей к холмам, — на тот случай, если смуглолицый мужчина вместе со своими приятелями все-таки вздумает его искать. Мальчик спустился по течению ручья вниз и шел до тех пор, пока его не одолела усталость. Он надеялся, что на таком расстоянии от реки ему удастся избежать той страшной бури времени, о которой упоминал его пленитель. Но, похоже, тот не врал.

Реку, впрочем, все равно было видно с любой сколько-нибудь достойной внимания возвышенности, а холмы так и толпились вокруг, поскольку и сами горы виднелись невдалеке. С такого расстояния поверхность реки казалась удивительно чистой, лишь слегка расцвеченной красновато-коричневыми пятнами придонного ила и серебристыми или свинцово-серыми мазками, свидетельствовавшими о смертельно опасных подводных течениях.

Проснувшись, Джон первым делом отыскал гроздь каких-то мучнистых ягод и съел их. Позавтракав, он снова пустился в путь, все время ощущая странное покалывание в ямке под затылком. Потом эта пульсирующая боль переместилась и заполнила всю грудь. Глаза щипало. Воздух казался каким-то слоистым, издали доносились глухие удары.

Мальчик поднял глаза. По ту сторону затянутой легким туманом долины была видна противоположная часть этого мира — странная, точно покрытая коркой запекшейся лавы холмистая местность; среди холмов виднелись крупные пятна растительности, небольшие озерца, извилистые ручьи… В общем, типичный бассейн крупной реки.

Пока мальчик смотрел вдаль, купол небес у него над головой развернулся, точно мехи аккордеона — однажды он видел, как на этом допотопном инструменте играла какая-то старая дама, — а потом вдруг снова сжался. Джон тоже чувствовал, что сжат, стиснут со всех сторон. Ребра его трещали, шею сдавило, ноги тянуло в разные стороны — казалось, его собрались разорвать пополам…

Вокруг скрипели и раскачивались деревья. Одно старое черное дерево с грохотом рухнуло совсем рядом с ним, и он тоже упал на влажную и пахучую плодородную землю там же, где и стоял, и во все глаза смотрел, как сжатый, скрученный в гигантскую воронку мир устремляется вниз по временной оси. Наконец компрессионная волна прошла, и все вокруг словно бы вздохнуло с облегчением и расслабилось. Это было похоже на рвотную судорогу какого-то огромного чудовища. Земля постанывала, шатались скалы. Последний раскат грома гигантским молотом ударил по лесу.

За свою жизнь мальчик видел только пять подобных временных бурь, но эта была самой страшной. Когда он достал свой бинокль, чтобы посмотреть, как буря катится дальше по течению, то впервые увидел вдалеке шпили города и то, как закачался один из них от удара этой чудовищной волны.

Странное дело, но все это время он только и думал что об этом городе — «городишке», как назвал его тот тип. Слово «город» было непривычным для Джона. Город казался ему местом, лишенным какого бы то ни было соприкосновения с дикой природой. Неуязвимым для нее.

Он быстро шел вперед. Фиолетовые вспышки уходящей грозы освещали могучие деревья и широкую полосу всемирной стены, уходившей далеко за горизонт, к дальнему концу свернутого в трубку мира. Мысли о городе не оставляли мальчика. И еще он думал о том, что в этом городе, возможно, сумеет напасть на след отца. В общем, он и думать забыл о временной буре.

Вдруг горло снова перехватило тошнотой. Влажный воздух вокруг задрожал, искривился, искажая перспективу; ветер задул как бы сразу со всех сторон.

Ноги отказывались слушаться, и ему приходилось постоянно следить, куда он ступает. Руки его то становились тяжелыми, как бревна, и безжизненно повисали, то вдруг, став совсем легкими, сами собой начинали раскачиваться при ходьбе. Просто повернуть голову, не обдумав заранее это движение, он не мог: это означало почти наверняка упасть на землю. Задыхаясь, с огромным трудом он продолжал идти. Бесконечно долго тянулись часы. Он останавливался, чтобы перекусить и немного вздремнуть, и снова шел. Сам воздух, казалось, высасывал из него силы; по всему телу бегали мурашки, словно выписывая на коже какие-то замысловатые узоры.

Онемение конечностей прекратилось, когда Джон резко свернул на дорогу, ведущую к городу. Он буквально валился с ног от усталости, но три шпиля по-прежнему звали его вперед, сияя белоснежной белизной. Это был самый прекрасный город на свете! Дома из светлого дерева стройными рядами стояли вдоль аккуратно вымощенных улиц, прямых как стрела; тротуары были выложены квадратами серо-голубой плитки.

И на улицах было столько народу, что не сосчитать! Дамы в пышных нарядах осторожно переступали через кучки лошадиного навоза, грубоватые циркачи веселили толпу у городских стен, толстые веселые торговцы и краснорожие лоточники зазывали покупателей; на лотках и в лавчонках можно было купить все что угодно — от сластей до пил и топоров. Толпа спорила, хвасталась, шумела, и люди вокруг Джона кишели, точно хлопотливые муравьи.

Мальчику показалось, что приноровиться к подобной жизни — все равно что попробовать напиться из водопада. И он бродил по шумным улицам среди забранных решетками окон, никем не замеченный и никому не нужный, прекрасно сознавая, что одет в лохмотья, а на голове у него ужасная шляпа с обвисшими полями. Теперь он искал то единственное, что действительно знал, — реку.

По широким каменным тротуарам тоже текла река, но людская; город постепенно заливала звенящая от насекомых жара. Некоторые люди дремали прямо на улице, похоже совершенно лишившись способности передвигаться; мальчик не раз видел, как они вдруг неловко оседали в кресла с продавленными плетеными сиденьями, опускали подбородок на грудь и надвигали шляпу на самые глаза. Вдруг Джон застыл на месте: огромная шестиногая свиноматка с потомством, похрюкивая, проследовала мимо него к рынку. Ей явно было чем поживиться среди сломанных упаковочных клетей и корзин.

А за этой ленивой, вяло текущей рекой людей простиралась настоящая река, отчасти скрывавшаяся в тени всемирной стены, отдельные участки которой ярко вспыхивали, отражая дневной свет. Выйдя к реке, Джон скинул заплечный мешок и, усевшись на парапет причала, стал смотреть на бесконечные волны, в которых то и дело мелькали серебристые пятна, испускавшие ядовитый дымок и тут же исчезавшие.

— Работу ищешь? — услышал он чей-то хриплый голос.

Голос принадлежал парнишке, который был чуть старше Джона, но гораздо крупнее, широкоплечий, в едва сходившейся на груди залатанной рубахе. Впрочем, глаза у парня были теплые, мечтательные.

— Может, и работу. — Деньги ему так или иначе понадобятся.

— Тогда кое-что разгрузить придется. Рук-то в порту вечно не хватает. — Парнишка протянул Джону широкую ладонь. Они обменялись рукопожатием. — Меня Стэн зовут.

— А меня — Джон. Груз-то тяжелый?

— Средний. Ну и дронеры, конечно, помогут.

И Стэн большим пальцем небрежно показал на пять абсолютно бесформенных фигур, сидевших вдоль ограждения. Джон видел таких и раньше, только в верховьях реки их называли «зомби» или же «зомы». Позы у всех были совершенно одинаковые: ноги раскинуты, руки безвольно обвисли, вес тела полностью сосредоточен на нижней части позвоночника, а само тело согнуто под неестественно острым углом. Ни один нормальный человек не в состоянии долго сидеть в такой позе. А этим, похоже, было вполне удобно. Они, наверно, были готовы на все, лишь бы не быть совсем мертвыми.

— Ты что, впервые здесь? — спросил Стэн, присаживаясь возле Джона на корточки и соскребая что-то с глыбы волнолома сломанным огрызком карандаша.

— Да, только что приплыл.

— На пароме?

— Нет, на ялике. Я причалил к берегу чуть выше того места, где временная буря прошла.

Стэн присвистнул.

— А сюда неужели пешком пришел? Далеко! И эта проклятая трясучка тебя носом в грязь не ткнула?

— Пыталась.

— Трудно тебе будет теперь свой ялик отыскать.

— Да нет, схожу и пригоню. Мне надо еще спуститься вниз по реке.

— Правда? — Стэн просиял. — А сам ты издалека?

— Не знаю, как тебе объяснить…

— Ну, с Горы Ангелов? Или из Рокпорта?

— Да, слышал я эти названия. И Албертс видел, только туман был сильный.

— Так ты из самых верховий, что ли? Раз мимо Рокпорта проплывал… Но ты ведь совсем мальчишка!

— На самом деле я гораздо старше, просто выгляжу так, — сухо возразил Джон.

— И акцент у тебя какой-то чудной!

Джон от злости даже зубами скрипнул:

— А по-моему, у тебя!

— Мне всегда казалось, что если так далеко уплыть от родных мест, спустившись по реке времени, так заболеешь, или спятишь, или еще что… — Стэн, похоже, действительно был потрясен до глубины души. Во всяком случае, он смотрел на Джона, широко раскрыв глаза, полные искреннего изумления.

— Я не случайно сюда попал. — «Ох, как глупо! Это ведь и ребенку ясно!» — подумал он. Пришлось остановиться и… кое-что разведать.

— А что тебя интересует?

Джон смущенно заерзал. Господи, вообще ни о чем даже упоминать не следовало! Ведь понятно же: чем меньше люди о тебе знают, тем меньше вреда они могут тебе причинить.

— Да так… Одно сокровище.

— Водород? Тут у нас многие водородом торгуют. В банках.

— Нет, это скорее… — Джон лихорадочно подыскивал подходящее слово. — Драгоценности. Старинные. Рубины там всякие и тому подобное.

— А ты не врешь? Я тут ничего подобного никогда не видел.

— Это большая редкость. Они остались с древних времен — их всякие дамы и лорды носили.

Стэн даже рот приоткрыл и языком поцокал, что, по всей вероятности, свидетельствовало об интенсивной мыслительной деятельности.

— Э-э… А кто это такие?

— Первобытные люди. Жили ужасно далеко отсюда, в самых верховьях. Они потому были такими богатыми, что их самих было очень-очень мало. В общем, всякие там сапфиры и золотые штуковины с них прямо-таки падали. Они их на руках и на шее носили.

Стэн еще шире разинул рот:

— Чесслово?

— Ага. И у них всяких таких украшений было, как пыли на дороге! Иногда им это надоедало, и дамы самые красивые камни, сверкавшие, точно спелые ягоды, целыми пригоршнями налепляли себе на шляпы. Тогда большие шляпы носили, с широкими полями. А если случалось наводнение и люди тонули, то эти шляпы, украшенные драгоценными камнями, уплывали — разумеется, вниз по течению.

— Шляпы? — Рот Стэна, казалось, уже никогда не закроется.

Джон пренебрежительно махнул рукой и пояснил:

— Да уж конечно не такие, как у меня! Не драные и не с обвисшими полями. Это были очень красивые шляпы, немного похожие на те, что в Оклахоме носят. И сделаны они были… из чистого водорода!

— Из водо… — Стэн запнулся; на лице его было написано полнейшее недоумение, и Джон понял, что надо как-то выпутываться.

— Понимаешь, в те доисторические времена водород был еще легче, чем теперь. Вот они из него шляпы и делали. А самые богатые даже ткали из него ткани и шили всякие модные куртки, красивые воротники и тому подобное.

Стэн подозрительно на него глянул и нахмурился.

— Но я никогда не видел никого, кто бы…

— Ну и что? Учти, именно так все и было! Я ведь, собственно, за этим и отправился в путешествие. Эти допотопные дамы и лорды, можно сказать, износили весь запас водорода! Вот почему теперь он стоит так дорого.

— О! — не произнес, а скорее выдохнул Стэн. — Нет, это же надо! Я что хочу сказать: известно, что водород — самый легкий и самый энергетически заряженный, так что ничего удивительного, если он каждому крупному подрядчику нужен. Или, скажем, машиностроителю. Да только где ж его достать? А ты-то, — он остро глянул на Джона, — откуда все это знаешь?

— Интересно, откуда мальчик все узнал? — попытался отшутиться Джон. — Да оттуда! Ведь мы там, в верховьях, куда ближе к древности, чем вы. Между прочим, у нас многие занимаются поисками таких «водородных шляп». Их приносит сверху река и выбрасывает на берег.

Стэн нахмурился:

— Тогда зачем же ты сюда пожаловал?

У Джона похолодело в желудке.

«Ну вот я и попался! — подумал он. — Сейчас Стэн поймет, что все это выдумки, и тогда мне придется плохо. А кроме того, я не смогу подзаработать, и придется сегодня ложиться спать голодным».

Однако уже через мгновение он не моргнув глазом втолковывал Стэну:

— Дело в том, что в верховьях все шляпы, выброшенные на берег, практически собраны. Вот я и надеялся поохотиться здесь на те, что успели проплыть мимо нас незамеченными.

— А-а-а… — протянул задумчиво Стэн, вполне, видимо, удовлетворившись таким объяснением.

А потом снова принялся задавать Джону вопросы насчет старинных шляп и охотников за сокровищами: как это следует делать? как сам Джон выискивает на берегу шляпы? удалось ли ему уже что-нибудь найти? и так далее.

Джон испытал огромное облегчение, услышав чей-то клич: «В гавань индукционный корабль входит!»

И вся сонная набережная мигом оживилась.

Джону показалось, что этот большой белый корабль возник на поверхности вод совершенно неожиданно: вдруг сразу стал виден весь его изящный четкий силуэт. Судно быстро приближалось к пристани, рассекая воды реки — так острый меч способен рассекать щит, сделанный из легкой пены. Во все стороны от носа корабля разлетались тяжелые серо-стальные брызги ртути.

Судно было трехпалубным; поручни украшены золотой резьбой; капитанская рубка на верхней палубе походила на египетскую пирамиду. Огромные старомодные колеса, занимая большую часть каждого борта, вращались все медленнее, издавая мелодичное монотонное гудение. Лишь эти колеса — являвшиеся на самом деле индукционными дисками, благодаря которым электропровод достигает покрытого жидким металлом дна, а электрические импульсы заставляют тяжелое судно двигаться вперед, — не затронула вечная привычка речного народа к украшательству. Причудливые завитушки спускались с каждого пиллерса, а сверху пиллерсы были коронованы прихотливыми капителями со старинным орнаментом. На мостике виднелись скульптурные изображения ангелов-хранителей, а шлюпбалки, утлегари[7] и верхушки мачт украшали увесистые позолоченные шлемы.

Пассажиры столпились у резных поручней, почувствовав, что судно замедляет ход. В воздух взметнулась речная пена, из-под кормы на каменный причал плеснула волна, послышался свисток, и быстрые руки палубных матросов перебросили на причал толстые канаты.

Стэн, ловко поймав одну из чалок, крикнул Джону:

— Пошли скорей!

Казалось, сам влажный воздух на пристани и на причале неведомым образом коагулировался, создав плотную толпу людей, буквально поглотившую корабль. Упаковочные клети и тюки подавались вниз с помощью лебедок; тут же с грохотом подкатывались вагонетки, куда все это грузили, и Джон заметил, что вокруг него в основном работают зомби, а толпа людей состоит главным образом из пассажиров и людей, кого-то встречающих или провожающих; все они что-то орали, махали руками и прямо на пристани заключали самые разнообразные сделки.

Стэн раздавал команды направо и налево, а зомби довольно вяло им подчинялись. От напряжения рты у них постоянно были открыты, и струйки слюны тянулись до самой груди. Это были самые настоящие искусственно оживленные трупы, в которые лишь недавно вдохнули немного жизненных сил, но силы эти быстро иссякали, и зомы становились все более апатичными.

Это были в основном мужчины, предназначенные специально для тяжелой работы. Впрочем, рядом с Джоном работала весьма крепкого сложения бабища, которая в перерывах между поступлениями груза весьма недвусмысленным жестом клала руку ему на гениталии. Джон, естественно, тут же стряхивал ее лапищу, но вонь, исходившая от женщины-зомби, так и застревала в носу, мешая нормально дышать.

Все зомби страстно хотели жить. Возможно, они понимали, что в лучшем случае через несколько месяцев так или иначе превратятся в бесформенную груду плоти, источающую удушливые миазмы. Сердитый взгляд Джона женщину-зомби отнюдь не остановил; она ухмыльнулась и принялась ощупывать его ягодицы. Весь дрожа, он поспешил отойти от нее подальше.

И тут же налетел на какого-то уж совсем обтерханного зома, который медленно повернулся к нему и забормотал:

— Джон. Джон. Джон.

Мальчик жадно вглядывался в его подернутые смертной дымкой глаза, в безвольно обвисший рот. Кожа, больше похожая на пергамент, собралась в складки на костлявом изможденном лице. Что-то шевельнулось в памяти Джона: эти скулы определенно кого-то ему напоминали… И острый нос тоже…

— Джон… Отец…

— Нет! — вырвалось у мальчика.

— Джон… подойди сюда… Время…

Зомби неуверенно коснулся его плеча. Видимо, это были последние мгновения его «второй жизни». От совершенных усилий магическая энергия уходила из него, точно вода из прохудившегося ведра.

— Ты не мой отец! Убирайся!

Зомби еще шире открыл рот, захлопал глазами и снова потянулся к мальчику.

— Нет!

Джон изо всех сил оттолкнул его. Зомби упал. Он даже и не пытался устоять на ногах — рухнул как подкошенный, растопырив во все стороны руки и ноги, и лежал как выброшенная на берег медуза, глядя подернутыми туманной пленкой глазами вдаль, туда, где был виден край света.

— Эй, он мешает тебе? — спросил Стэн.

— Да нет… Просто они меня уже достали!

Джон еще раз вгляделся в физиономию валявшегося на земле зомби и решил, что этот тип никак не может быть его отцом. Да он был и не похож на него совсем!

— Не обращай на него внимания. Пусть пока там полежит, — примирительным тоном посоветовал Стэн. — У нас еще работы полно.

В течение всей остальной разгрузки Джон старался даже не смотреть в сторону этой бесформенной груды плоти. Женщины старались аккуратно перешагнуть через лежавшего на земле зомби, а проходивший мимо мужчина пнул его ногой, но он даже не пошевелился.

Работать приходилось в поте лица, потому что новые пассажиры уже поднимались на борт. А когда Джон, сопровождавший первую партию вагонеток, вернулся из близлежащего пакгауза, лишь грязноватая рябь на поверхности реки свидетельствовала о том, что здесь только что разгружалось большое судно.

День этот показался Джону ужасно длинным. Перед его глазами прошло немыслимое количество бочонков, бочек и деревянных клетей, которые нужно было открепить, разобрать и расставить по полкам пакгауза. Стэн числился помощником одного из представителей крупной импортирующей компании, и у него был постоянный круг обязанностей, так что он и Джону за весь день буквально передохнуть не давал.

Зомби, работавшие на погрузке и разгрузке судов, очень быстро выходили из строя, и вскоре Стэн привел новую смену. Того, что безжизненной грудой рухнул на землю, Джон больше не видел и искать его на грязных задах пакгауза среди других зомби не стал.

Трудовой день наконец кончился, когда большой и хорошо видимый кусок всемирной стены, нависавший над причалами, отчетливо потемнел, создавая вокруг некое подобие сумерек. Это было очень удачно, потому что люди по-прежнему предпочитали ложиться спать в темноте, и хотя настоящей смены дня и ночи больше не наблюдалось, нескольких часов сна в довольно густых сумерках было вполне достаточно, чтобы более или менее выспаться. А однажды Джону довелось видеть настоящую ночь, которая продолжалась, если можно так выразиться, несколько дней, и люди вокруг стали открыто опасаться, что всемирная стена вообще навсегда погасла. Когда же сернистый свет все-таки вспыхнул снова, источая к тому же удушливый жар, многие пожалели, что проявили подобное нетерпение.

Стэн отвел Джона в бордингауз, где жил и сам, и устроил его там, дав ему перед ужином всего несколько минут, чтобы умыться холодной речной водой. Джона просто потрясло богатство стола в бордингаузе; там мгновенно уничтожались огромные количества еды, и при этом жующие рты ни на минуту не закрывались. Вот внесли огромное блюдо с дикими курочками, зажаренными до золотистого цвета, но дичь расхватали и съели буквально в мгновение ока, и Джон так и не успел дотянуться до блюда. Впрочем, Стэн как-то ухитрился сцапать двух курочек и поделился с приятелем.

Тощий человечек с козлиной бородкой, сидевший напротив Джона, был, видимо, особо озабочен тем, чтобы его устам не приходилось скучать, и весьма успешно чередовал жевание, отпускание шуточек и сплевывание обглоданных птичьих костей в бронзовую пепельницу, стоявшую на столе. Это, к сожалению, получалось у него далеко не всегда аккуратно.

Стэн ел только с помощью ножа и все время беспечно засовывал его прямо в рот, а Джон все-таки постарался раздобыть вилку и даже успел проглотить несколько ложек бобов, сильно напоминавших резину, и некоторое количество тушеного мяса с неприятным душком, но тут подали десерт: довольно странное блюдо, представлявшее собой крохотный островок орехов посреди моря крема. Кто-то из курильщиков коснулся этого крема своей сигарой, и крем вспыхнул. Стэн съел свою порцию целиком и с наслаждением откинулся на спинку плетеного стула, ковыряясь в зубах острием блестящего ножа. Он делал это так беспечно и так вызывающе нагло, что Джон прямо-таки в восхищение пришел.

После десерта Джону больше всего хотелось лечь спать, но Стэн потащил его гулять. Побродив по запруженным толпой улицам города, они в итоге оказались за стойкой какого-то бара, где владычествовала огромных размеров женщина, явно изрядно выпившая. Язык ее так и мелькал, то и дело облизывая губы, а глаза вращались как заведенные, и она напевала какую-то бесконечную балладу, смысл которой Джон так и не смог уловить. Под конец великанша с грохотом рухнула на пол, и трое мужчин с трудом подняли ее и понесли прочь. Интересно, думал Джон, это так задумано или вышло случайно? Впрочем, в любом случае финал номера оказался более впечатляющим, чем само пение.

Стэн угостил нового приятеля темным пивом и поспешил воспользоваться моментом, чтобы отдать Джону заработанное за день: разумеется, Джон выглядел бы настоящим жадиной, если б в ответ не заказал еще пива, которое тут же и принесли. Он уже наполовину опустошил вторую кружку и начинал думать, что вечер, в общем, удался, да и город совсем не плох, а уж его новый друг — и вовсе парень хоть куда. Он уже готов был полюбить весь мир, когда вдруг вспомнил, что отец его как-то сказал, будто у них в семье всегда выбрасывали извлеченную из бутылки пробку, зная точно, что она больше не понадобится.

Это воспоминание встревожило его, и он нахмурился, но Стэн тут же постарался его развеселить: вытянув ноги, он одну из них положил на стол, снял башмак, и Джон увидел на его обтянутой носком ступне смешную физиономию. Шевеля пальцами, Стэн мог заставить эту физиономию то сдвигать сердито брови, то улыбаться, то моргать глазами. При этом он все время перебрасывался с «ногой» всякими смешными репликами. Однако Джона это представление навело на воспоминания о сиротском приюте. В первый же вечер, холодный и дождливый, его сосед, долговязый мальчишка, вытащил из-под одеяла ногу в сером носке, изображая крадущуюся крысу, а Джон решил, что это действительно крыса, и, бросив в нее нож, пронзил «артисту» ногу насквозь. Из-за этого воспитанники приюта надолго невзлюбили его.

Он улыбнулся, вспомнив эту историю, и отхлебнул еще пива. Вдруг Стэн весь побелел, глядя на Джона, и тот понял, что у него за спиной кто-то стоит.

Обернувшись, он увидел высокого мужчину в кожаной куртке и черных штанах; на голове у него довольно небрежно сидела синяя фуражка с золотым галуном. Никто, кроме настоящего шкипера, не мог носить такую фуражку!

— М-мистер… мистер Престон… — пробормотал Стэн.

— Что, господа, коротаете вечерок за пивом? Надеюсь, вы не слишком заняты и мы можем немного поговорить о деле?

Мистер Престон улыбнулся — довольно добродушно, но сохраняя строгое выражение лица, как и подобает представителю единственной поистине независимой профессии, какая была известна Джону. Правителям вечно мешает парламент; министры знают, как удушающи порой объятия избирателей; даже школьные учителя, пользующиеся среди учеников неимоверной властью, полностью зависят от горожан.

А вот над шкипером, который водит суда по серебристой реке, никто не властен! Капитан судна или его владелец может, конечно, отдать несколько приказаний, пока разогреваются электромоторы, но на этом его правление и окончено. А потом полновластным хозяином на судне становится шкипер; он может командовать сколько угодно и ни у кого не спрашиваясь, будучи просто недосягаемым для критики со стороны простых смертных.

Мистер Престон решительно вытащил из-под соседнего столика стул и с грохотом придвинул его к их столу.

— Я слышал, ты прибыл сюда с самых верховий? — обратился он к Джону.

— Я… Это вам Стэн сказал? — Джон старался выиграть время, чтобы иметь возможность обдумать ответ.

— Да, он обронил словечко. А что, нельзя было? — Мистер Престон внимательно посмотрел на Джона, и его крупный рот чуть дрогнул в усмешке под коротко подстриженными каштановыми усами.

— Да нет, сэр, что вы! Хотя он, возможно, несколько преувеличивает…

— Но он сказал мне, что ты бывал даже выше Рокпорта.

— Да, но Рокпорт я видел мельком, в тумане. Знаете, это был такой ужасный густой туман жемчужного цвета, который…

— А далеко ли до твоих родных мест от Рокпорта?

— Не очень далеко.

— Ты и в Каире был?

— Я… Да, но только я мимо прошел.

— Опиши, каким он тебе показался.

— Ну-у… Огромный! Куда больше этого города.

— А гору ты видел? И песчаную отмель рядом с подводными скалами?

— Нет, я ни отмели, ни скал что-то не заметил.

— Верно. Там их и нет. А гора на что похожа?

— На пену, вздымающуюся до небес!

— Вот как? И куда же эта пена падает?

— В реку, конечно. И еще взлетает, изогнувшись дугой, над второй вершиной горы.

— И ты под этой дугой прошел?

— Нет, сэр. Я старался плыть как можно ближе к противоположному берегу. Там течение не такое сильное.

— Разумно. Эта дуга существует еще со времен моего детства, и ни один из тех, кто пытался преодолеть бешеное течение прямо под нею, в живых не остался.

— Я тоже об этом слышал.

— От кого?

— От одного парня. У нас, в верховьях.

— И далеко это отсюда?

Настоящему шкиперу не соврешь, но правду можно немного и приукрасить. Джон еще отхлебнул пива, довольно крепкого, надо сказать, и весьма питательного — похоже, кое-кто в баре ужинал именно пивом, а потому шум там стоял ужасный, — и осторожно сказал:

— Я начал свое путешествие с одного плеса чуть выше Каира…

Мистер Престон с интересом наклонился вперед и с понимающим видом покивал ему.

— Точно. Там здоровенная отмель, и нужно обходить ее очень осторожно. Песок, верно?

— Нет, сэр. Черный металл.

Мистер Престон откинулся на спинку стула и сделал знак официанту, который крутился поблизости, сбивая грязный ковер, чтобы принес еще три пива.

— И это верно, — сказал он Джону. — Там со дна поднялась и вышла наружу целая рудная жила. Видимо, в результате какого-то катаклизма. В книгах говорится, что на дне было нечто вроде действующего вулкана, плюющегося расплавленным металлом, так что это совсем не ртуть, которой в реке полно. И еще в книгах пишут, что этот вулкан или гейзер забил вдруг прямо из-под всемирной стены.

— Но разве это возможно? А что же тогда находится за стеной?

— Нам этого знать не дано, сынок.

— Пожалуйста, сэр, не называйте меня «сынок»!

Кустистые брови мистера Престона тут же сдвинулись на переносице; его явно озадачила столь быстрая перемена в настроении Джона и в его голосе, мгновенно ставшем суровым. Шкипер сделал какой-то неопределенный жест рукой и сказал:

— Ну что ж, мистер Джон, я готов взять вас к себе на судно в качестве лоцмана.

Стэн изумленно смотрел то на одного, то на другого. Небывалое дело: два жалких портовых грузчика сидят и выпивают с настоящим шкипером! Да это все равно что мокрой речной крысе обедать за одним столом с мэром города! А уж последняя часть разговора его и вовсе потрясла.

— Лоцмана? — не выдержал Стэн.

— Ну да, на мое судно. С тех пор как я в последний раз ходил в Каир, было по крайней мере пять мощнейших временных бурь. А теперь мне придется подняться на моей «Начис» чуть выше, а никаких достоверных сведений о теперешнем состоянии реки в тех местах у меня нет.

— Но я совсем не уверен, что достаточно хорошо знаю реку, чтобы служить вам лоцманом! — Джон колебался, охваченный вихрем невнятных мыслей и чувств.

— Тебе довелось пережить хотя бы одну такую бурю?

— Даже две, сэр. Только я их, можно сказать, издали видел.

— Ну, по-моему, это вообще единственный способ их увидеть! — воскликнул с наигранной веселостью Стэн, все еще потрясенный неожиданным предложением шкипера.

Мистер Престон поморщился, услышав это заявление, однако согласно кивнул. Лицо его посуровело: он явно и сам не раз попадал в бури времени, и, возможно, едва спасся, потеряв немало друзей.

— А ты по реке на ялике легко прошел? — вновь обратился он к Джону.

— Когда как. Я и на веслах шел, и с шестом. Если честно, мне просто повезло: течение само меня вынесло.

— В воронки, образованные таким шквалом, обычно затягивает более тяжелые суда. И то, что ты плыл в легкой лодчонке да еще и на веслах, видимо, и послужило причиной твоего спасения, — сказал шкипер. — Электросудно при всей своей мощи обязательно должно быть достаточно маневренным. А от его массы полностью зависит и его судьба.

Джон молча пил пиво. Потом задумчиво протянул:

— Но я еще не решил, хочу ли я возвращаться в верховья, сэр…

— Ничего, уж я постараюсь, чтобы тебе не казалось, что ты зря туда вернулся! — Штурман подмигнул ему и внимательно на него посмотрел, словно пытаясь что-то прочесть у него на лице. — Надеюсь, и у тебя там какие-то дела найдутся.

«Может, и найдутся», — подумал Джон, и сразу же перед его мысленным взором возникло лицо того зомби, и он почувствовал, что стены бара словно смыкаются, желая задавить его.

Действительно, воздух в зале был прокурен насквозь; клубы голубоватого дыма покачивались возле неярких желтоватых светильников, висевших на стенах; светильники напоминали людские головы в шляпах. Джон тщетно пытался изгнать из души любые мысли о том зомби, однако его снова охватило мучительное чувство неуверенности. Как же ему узнать, кто этот зомби? А вдруг он — его отец? Нет, обязательно нужно его отыскать и как следует расспросить!

— Сэр, видите ли… Можно, я дам окончательный ответ завтра? Мне еще нужно покончить с одним делом…

Изумление, отразившееся на лицах Стэна и мистера Престона, показалось Джону почти смешным. А уж когда он встал, поставив недопитый бокал на стол, и вышел, громко стуча каблуками (выпил он все-таки явно лишнее!) и гордо подняв голову, они и вовсе опешили. А Джон, так и не прибавив больше ни слова, кивнул им и исчез за порогом.

Чернильного цвета неясные фигуры все еще двигались перед мысленным взором Джона, когда он постучался в дверь дома мистера Престона, по-прежнему пребывая во власти ночи.

Утро было довольно хмурое; серый свет едва просачивался сквозь туман, который прихотливыми извивами полз над крышами домов и над тихой рекой. Джон с трудом различил в тумане белые колышки ограды возле дома мистера Престона. Жемчужного цвета метелки декоративной травы торчали вдоль выложенной кирпичом дорожки, ведущей к порогу. Дом даже при столь слабом освещении выглядел замечательно. Крытое крыльцо из светлой сосны; массивные опоры украшены резными капителями с растительным орнаментом…

Джон еще раз ударил в обитую железом дверь молотком, и почти сразу после этого бронзовая ручка повернулась, как по сигналу, и дверь распахнулась. Какой-то гном, возможно немой (во всяком случае, он не сказал ни слова!), повел Джона по коридору, застланному ковром.

Мальчик не ожидал подобного великолепия и с восторгом рассматривал красивую мебель красного дерева, новую электрическую люстру под желтым бумажным абажуром и целую коллекцию замечательных статуэток. Приведя Джона в гостиную, гном разинул рот, лишенный языка, и продемонстрировал мальчику красную татуировку на плече, полагавшуюся всем слугам; видимо, он хотел как-то объяснить свое молчание.

Стены украшало множество картин и разнообразных сувениров — свидетельств бесчисленных путешествий хозяина дома. Названия некоторых картин Джон прочитал: «Над водопадами Авраама», «Поиски в сердце вулкана», «Средоточие света», «Поединок с судьбой». И еще там было очень много книг; некоторые весьма необычные. Джону очень хотелось рассмотреть их при более ярком освещении, но стоило ему протянуть руку и взять «Корабль времени и крушение мира», как послышались тяжелые шаги и он, обернувшись, увидел перед собой мистера Престона в синем с золотым шитьем мундире шкипера.

— Надеюсь, ты уже уладил все свои дела? — не слишком ласково осведомился мистер Престон.

Только теперь Джон понял, как глупо вел себя вчера, столь вызывающим образом покинув бар. Город, в темноту улиц которого он погрузился после охрипшего от множества полупьяных голосов пивного зала, сразу словно проглотил все прочие его мысли. Он долго пробирался по узким улочкам, вдоль которых громоздились безобразные дома, готовые вот-вот рухнуть и раздавить все, что находится внизу. Дома нависали над улицами, точно стены ущелий, закрывая собой бледное небо. Мостовые были влажными от тумана. В этом лабиринте Джон то и дело спотыкался о распростертые на земле тела, а то и наступал на них. Эти тела были, скорее, похожи на кучи старой одежды, выброшенной на помойку.

Хозяева зомби так и бросали их там, где те упали, уверенные, что они и с места не двинутся без очередной «подкормки». Джону понадобилось несколько часов, чтобы найти того зома с безвольно отвисшей челюстью, с которым он говорил на пристани; немало времени прошло и прежде, чем он убедился, что этот зомби не просто «отдыхает», выжатый как лимон. Нет, зом был действительно мертв; окоченевшие ноги раздвинуты, руки уперты в бока — этакая чудовищная пародия на танец.

Утром здоровенный хозяин зомби только пожал плечами, увидев труп, и бросил его в фургон на утилизацию. Вопросы Джона он попросту отмел: имен он не знает, а в каких местах этих зомов набрали, вообще понятия не имеет. Еще раз взглянув на мертвое лицо своего знакомца, Джон вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, словно зом, умерев окончательно, приоткрыл свою заветную тайну. Он действительно чем-то напоминал Джону отца, хотя мальчик и не видел его с детства, да и его воспоминания о родителях были затуманены гневом, тоской и нищетой, которые ему пришлось пережить впоследствии.

И вот теперь, с железной решимостью выпрямив усталую спину, расправив плечи, Джон стоял с высоко поднятой головой у роскошного, отделанного дубом камина и отвечал на вопросы сурового мистера Престона.

— Хорошо, сэр, я согласен.

— Отлично, черт побери! — обрадовался шкипер. — Ты завтракал?

Блинчики и жареное мясо, которые подала домоправительница мистера Престона, быстро отвлекли Джона от мрачных размышлений. Тем более что шкипер без конца рассказывал ему всякие местные байки.

Джон пока что вполне успешно вешал мистеру Престону на уши всякую лапшу насчет истинной цели своего путешествия вниз по реке и отвлекся от этого напряженного занятия, лишь начав более внимательно рассматривать всякие странные и забавные вещицы, расставленные на полках и развешанные на стенах.

Там были различные кристаллы и необычно окрашенные камни явно вулканического происхождения, браслет, сплетенный из волос то ли бабки, то ли прабабки мистера Престона, пять кремневых наконечников для стрел, сохранившихся с незапамятных времен, а также несколько вполне заурядных изделий современных ремесленников. Рядом в бронзовых рамках стояли фотографии и портреты каких-то испуганно глядевших детишек и престарелых тетушек и дядюшек — все эти люди стояли или сидели в самых нелепых позах и были одеты явно по-праздничному, то есть имели, с их точки зрения, наилучший вид для того, чтобы сохраниться в вечности.

Но все это была сущая чепуха по сравнению с большим прозрачным кубом, что стоял в гостиной на отдельном столике и явно в ней доминировал. От куба веяло холодом, и Джон решил, что это обыкновенная глыба льда, однако, пока он ел, по гладким скользким стенкам куба не сползла ни одна капля воды. Внутри в синевато-белом сиянии были как бы впаяны в лед странные предметы — золотая филигрань, лучистый кристалл кварца, два больших насекомых с колючими усами и статуэтка прелестной юной девушки с рыжими волосами и в летящих белых одеждах.

Джон просто объелся вкусными блинчиками, политыми патокой, и выпил почти целый кофейник кофе, когда случайно заметил, что у одного из насекомых чуть шевельнулось крыло. Продолжая внимательно слушать штурмана, излагавшего ему, так сказать, черновой набросок собственной биографии (тома эдак в четыре!), Джон не сводил глаз с девушки внутри куба, заметив, что она очень-очень медленно поворачивается на пальчиках правой ноги, а платье ее слегка закручивается, обнимая приподнятую левую ножку, и мягко разлетается, точно раскрывшиеся лепестки нежного цветка.

Теперь оба усатых насекомых, завершив замедленный взмах своих прозрачных, точно осенняя паутинка, крылышек, направлялись к девушке. Их выпуклые фасеточные глаза хищно поблескивали, и этот блеск показался Джону весьма зловещим.

— Ах вот ты куда смотришь! — сказал шкипер, заметив его пристальный взгляд. — Это они охотятся. Красивые, правда? Когда-то я мог смотреть на них часами. Борода раза три отрасти успевала.

— А эта девушка… Она что, живая?

— Видимо, да. Хотя и не могу этого утверждать наверняка. И не знаю, почему она такая крошечная.

— А откуда это у вас?

— Издалека привез, из самых низовий.

— Я ничего подобного в жизни не видал!

— И я тоже. Нет, правда, судя по уровню мастерства… В общем, мне кажется, что эта девушка — живая.

— Живая? Но ведь она ростом с ноготь!

— Я думаю, она только кажется такой маленькой благодаря некоему световому эффекту.

— А жуки?

— Жуки действительно почти такой же величины, что и девушка. Но, возможно, они искусственно увеличены — то есть с ними проделан как бы обратный вариант этого фокуса.

— А если не увеличены? Если они такие большие и есть?

— В таком случае они повеселятся всласть, добравшись наконец до девицы. — Шкипер усмехнулся. — Эта игрушка стоила мне недельного заработка. Хотя, если честно, она просто омерзительна, не так ли?

И Джон с ужасом ощутил ледяное дыхание, вырывавшееся из куба, внутри которого время текло слишком медленно и беззвучно. Ему вдруг страшно захотелось вдребезги разбить этот сине-белый загадочный предмет, освободить точно увязнувшее в патоке время, выпустить на волю изуродованные длительным тюремным заключением эпохи и перспективы. Однако игрушка эта принадлежала шкиперу, а такие, как он, лучше других понимают выверты времени. Возможно, подобные вещи и должны принадлежать именно им.

И тем не менее мальчик почувствовал облегчение, когда наконец покинул гостиную шкипера и нырнул в туман, клубившийся за порогом.

В тот же день они должны были отойти от причала. Никогда прежде Джон не испытывал такого ужаса и восторга, как в те мгновения, когда поднимался по сходням на гудевшую и дрожавшую палубу судна.

Никогда прежде он не бывал на индукционных кораблях, лишь с глубочайшим почтением, сознавая собственную ничтожность, смотрел издали, как они вспарывают речную гладь своими острыми носами. Мистер Престон коротко кивнул ему, и это равнодушно-деловитое приветствие было совсем не похоже на их вольное и неторопливое общение за завтраком. Без особых церемоний Джону выдали и документы, свидетельствовавшие о том, что он принят на службу. Члены команды обменялись рукопожатием с новым «лоцманом», глядя на него примерно с тем же холодным равнодушием, с каким смотрели на любого из пассажиров. Люди, просто купившие билет, для них абсолютно никакого значения не имели, как, впрочем, и уборщики с официантами, разместившиеся в трюме. Но по некоторым взглядам, брошенным искоса, Джон, в общем, понял, что по крайней мере на время этого рейса его в члены команды все-таки приняли.

— Ты был на реке, когда в верховьях пронесся последний шквал? — спросил мистер Престон, когда они поднялись на капитанский мостик.

— Нет, сэр. Я успел высадиться на берег и лодку вытащил. Так что эту бурю я как бы стороной обошел.

— Хм… Это плохо… А как ты думаешь, пройти мы там сможем?

— Думаю, да, сэр.

Погрузка заканчивалась. Корабль едва сдерживал себя, так ему хотелось поскорее отправиться в путь, и без конца посылал сигналы полной готовности — мощное бренчание, слышное отовсюду. Груз, доставляемый вагонетками, так и летел на борт, и палубные лебедки с лязгом опускали его в трюмы. Работали в основном зомби, нелепые, то и дело налетавшие друг на друга. Запоздалые пассажиры, чертыхаясь, опасливо сгрудились среди ящиков и бочонков, ожидавших погрузки. Жены, держа в руках картонки со шляпами и тяжелые сумки с продуктами, сердились на потных мужей, тащивших основной багаж и орущих детей. Телеги и тележки, нагруженные чемоданами и большими ковровыми сумками, грохотали по булыжной мостовой, двигаясь по самым немыслимым траекториям и то и дело сталкиваясь; чемоданы, разумеется, падали и раскрывались, вдребезги разбивались кувшины с вином, а воздух казался густым от ругани.

Джону очень нравились царившая вокруг суета, деловитый шум и жужжание моторов. Контролер крикнул; «Все не поместятся! Пожалуйста, сойдите на берег!» Прозвучал колокол, и заполненные народом палубы «Начес» как бы оттеснили крикливую толпу, заставив ее по сходням излиться на причал, точно приливную волну. Сквозь эту волну еще пытались пробиться последние пассажиры. Потом сходни подняли, и какой-то высокий человек, только что примчавшийся на пристань, попытался перепрыгнуть на борт через полосу воды. Он, разумеется, сорвался, однако ему все же удалось уцепиться за выступ в металлической обшивке судна, и члены команды втащили его на палубу, но при этом из заднего кармана его брюк вывалился кошелек и упал в реку. Толпа на берегу засмеялась, а какая-то пассажирка с трудом удержала этого бедолагу, который хотел уже прыгнуть следом за своим кошельком.

За всем этим Джон наблюдал, находясь в полной безопасности: из капитанской рубки. Рубка была очень элегантная и, казалось, вся из стекла; Джону пришлось даже приглядеться, прежде чем он понял, что в ней обычные четыре стены. Капитан и владелец судна стоял рядом со шкипером; оба были в темно-синей с золотом форме. Прозвучал сигнальный свисток, на гюйсштоке взвился оранжевый флаг, и корабль медленно отошел от причала. Палуба вздрогнула. Маслянистый дым повалил из трех высоких труб, расположенных на корабельных миделях.

Толпа на набережной выкрикивала последние прощальные слова, а корабль уплывал все дальше и дальше, явно убыстряя ход по мере того, как его индукционные рамки приходили в соприкосновение с придонными потоками жидкого металла. Джон смотрел, как с ошеломляющей быстротой уменьшаются городские дома, а люди на набережной превращаются в крошечные фигурки, а затем и в едва различимые розоватые пятнышки.

— Мы выходим на стремнину времени, — пояснил мистер Престон в ответ на встревоженный взгляд Джона. — Я сразу подключился к течениям. Именно поэтому все на берегу кажется нам таким неестественно маленьким и искаженным.

А на берегу уже ничего и различить толком было невозможно — какие-то красные и синие пятна. И все из-за скачка во времени и пространстве. Толчки волн отдавались по всему корпусу судна низким басовым гудением, которое Джон чувствовал даже сквозь толстую подошву ботинок.

Преодолеть саму протяженность времени, вырваться из его уверенной и прямодушной хватки… Джон чувствовал, как мерзкая тошнота сжимает горло. Ему стало страшно, ибо они еще больше ускорили движение — не просто увеличили скорость, но увеличили само количество движения, которое, как он знал, правит во Вселенной, но которое никто не в силах определить с помощью органов чувств, ибо движение — это смешанная сила, объединяющая время и пространство.

Прочная палуба вдруг стала скользкой и извилистой; уплотнившийся воздух пел и расщеплялся, подобно молниям; весь мир вокруг стал каким-то странно пятнистым… Весь организм Джона сопротивлялся воздействию мощных затяжных приливов и отливов времени; грудь была стиснута; в животе что-то булькало и переливалось; колени подгибались и были как ватные… Потом вдруг, причем безо всяких усилий со стороны его сознания, мышцы и сухожилия вновь обрели прежнюю упругость, тошнота прошла, и он судорожно, всем ртом вдохнул воздух, обнаружив, что воздух этот пропитан речной влагой и приятен на вкус.

— Все! Кажется, обрели равновесие. — Мистер Престон, видимо, давно уже наблюдал за мальчиком. — Я так и знал, что ты быстро очухаешься.

— А если б я не очухался?

Шкипер пожал плечами:

— Высадил бы тебя на берег на следующей стоянке. Больше тут ничего не остается.

— А как же пассажиры?

— Ничего, им внизу полегче. А на мостике приливные волны всегда бьют сильнее.

— Волны? — Джон окинул взглядом речной простор: поверхность воды была ровной, точно столешница.

— Не речные. Волны времени. Пассажиры, у которых с головой не все в порядке, могут просто лечь и не вставать, пока мы не доберемся до нужного им места. Они, собственно, по большей части так и поступают.

Джон всегда считал, что главная задача шкипера — удержать судно на плаву и успешно миновать все отмели и прибрежные скалы, что, в общем, не так уж и трудно, поскольку река очень широка. Но, молча наблюдая за мистером Престоном и за тем, как он аккуратно обходит каждый вздувшийся на поверхности пузырь густой коричневой придонной жижи, как вместе с водой буквально обтекает блестящие, точно золотистый расплавленный металл, бромистые отмели, как с изяществом танцора без конца вращает рулевое колесо с дубовыми спицами и дирижирует звериным оркестром индукционных двигателей, как он руководит командой в целом, мальчик понял, сколь сложны возложенные на плечи шкипера задачи. Прервать исполнение столь элегантного «гавота» каким-то вопросом казалось Джону не только опасным, но и совершенно непростительным преступлением. И кроме того, это было так красиво!

Ответственность шкипера Джон постиг в полной мере, когда какая-то торговая шаланда, стремительно несшаяся вниз по реке, чуть не столкнулась нос к носу с могучей «Начес». Не желая отклоняться от заранее проложенного курса, мистер Престон решил наказать наглецов и буквально срезал два длинных рулевых весла шаланды. Едва смолк хруст и скрежет, как из уст краснорожих торговцев, сидевших в шаланде, взметнулся целый фонтан отборных ругательств. Лицо мистера Престона осветила радостная улыбка: цель была не только достигнута, но и противник в отличие от бессловесной команды «Начеса» мог дать отпор!

Шкипер даже высунулся наружу и тоже осыпал неосторожную шаланду проклятиями. По мере того как шаланду уносило течением все дальше от корабля, ругательства торговцев слышались все слабее, а мистер Престон, напротив, все прибавлял громкости, яростно призывая на головы идиотов гнев таких богов и такие кары, о каких Джон никогда даже не слышал. Когда же шкипер наконец снова задраил иллюминатор, то казался совершенно успокоившимся, словно не только излил весь имевшийся запас ругательств и проклятий, но и полностью избавился от напряжения, связанного с отплытием.

— Господи, сэр, ну и здорово вы им дали! — сказал кто-то у Джона за спиной.

Оказалось, что это Стэн. Он прямо-таки весь лучился, с восхищением слушая этот поток сквернословия.

Но появился он явно некстати. Мистер Престон пронзил его гневным взглядом:

— Ты кто такой? Палубный матрос, а лезешь со своим мнением! А ну-ка быстро носом в палубу!

Так что прошло еще несколько часов, прежде чем Джон понял, почему Стэн вообще оказался на судне. Его новый приятель все это время доводил до блеска и без того безупречно чистую каюту шкипера, драил железный трап и оттирал захватанные грязными руками сосновые поручни. Когда Джон отыскал его на корме, он наслаждался миской похлебки из черных бобов. Выразительно на него глянув, Стэн сказал:

— Сокровища — вот из-за чего я подписал контракт! Палубному матросу платят сущие гроши, а от течения времени меня укачивает и уже через секунду начинает тошнить. Но я не сдамся!

— Сокровища? — удивился Джон.

— Ну да, эти водородные шляпы. Я их все время высматриваю. Только никто никогда их не видел в наших местах. Во всяком случае, в низовьях никто ни одной не встречал. Так что, наверное, ты все-таки промахнулся, спустившись так далеко. Эти шляпы точно попадаются значительно выше!

Джон молча кивнул и стал слушать болтовню Стэна о звездных сапфирах и огромных рубинах, которые только его и ждут. Он с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться и не рассказать этому дуралею всю правду. С другой стороны, это вранье, собственно, и помогло ему завести друга там, где он этого никак не ожидал: в том страшном городе.

— Хотя жалко, конечно, что тебе пришлось прервать свои настоящие поиски, — лицемерно посочувствовал ему Стэн.

— Что? — Джон тоже сунул в рот полную ложку бобов, чтобы не выдать себя: странное замечание Стэна застало его врасплох.

— Ты снова промахнулся, — ехидно заметил Стэн. — Тот зом и был тем, кого ты так хотел отыскать. Только ты хотел найти этого человека в его первой жизни, а она тоже осталась гораздо выше по течению.

И как только этому Стэну удалось, заглотнув наживку с идиотской историей про водородные шляпы, узнать практически всю правду насчет отца? Джон был поражен. Он что-то проворчал в знак согласия, неохотно кивнул и умолк; все дальнейшие разговоры на данную тему он решил полностью пресекать.

Еще спускаясь вниз по реке, он понял, что нельзя позволять другим развлекаться за твой счет сентиментальными историями о бедном мальчике, лишенном материнской любви и сильной отцовской руки, которому пришлось влачить жалкое существование в недружелюбной холодной атмосфере благотворительного заведения. Дело ведь обстояло совсем не так. Но если б он действительно рассказал людям всю правду, все тут же отшатнулись бы от него, побледнев от ужаса.

Глубина начиналась почти у самого берега. Придонные потоки брома и ртути вступали во взаимодействие с индукционными спиралями, насыщая судно необходимой энергией, а течение здесь было довольно быстрым, и на поверхность не успевали подняться ядовитые пары, разъедавшие корпус судна. В общем, стоять на вахте оказалось довольно легко.

Мистер Престон объяснил Джону, что «Начес», в отличие от других судов, должен прижиматься к берегу. Ну а встречные суда лениво выбирали самую середину, пользуясь сильным течением. Мальчик быстро научился некоторым приемам, помогавшим преодолевать подводные скалы, отмели, излучины и островки, то и дело встречавшиеся на пути. Однако он почти сразу пришел к выводу, что если когда-нибудь станет шкипером, то всегда будет только спускаться по реке вниз, а вверх по течению пусть поднимаются всякие психи.

Впрочем, временные шквалы с одинаковым удовольствием трепали суда, идущие в оба конца.

Тьма, в которой словно слышался чей-то шепот, окутала корабль, когда они пересекали реку перед очередной петлей времени и находились точно на середине. А ведь согласно прогнозам, которые давались в городе только вчера, буря должна была пройти как раз в тех местах, от которых «Начес» теперь уже изрядно удалился.

— Быстро движется! — мрачно заметил мистер Престон, не сводя глаз с рулевого колеса.

Перед ними вырос столб белой, точно кипящей пены, исказив очертания берега и подернув красноватой дымкой лес и дальний луг. Джон, забившись в уголок рубки, старался припомнить и сообщить шкиперу каждую мелочь о той временной буре, которую пережил несколько дней назад. Но сведения его оказались ни к чему: шквал все набирал силу и в итоге, свернувшись узлом, превратился в некое подобие восьмерки, разбрызгивая черную воду и поднимая со дна фонтанчики жидкого серого металла.

Дождь хлестал по стеклам рубки. Гигантская циклоническая воронка словно всосала в себя весь свет. В небесах сверкали синие молнии. Глянув на берег, Джон увидел, что очертания деревьев расплылись окончательно, превратившись в некое подобие паутины. Ветер, налетая со всех сторон одновременно, безжалостно хлестал судно, пригибал деревья к самой земле, выворачивал наизнанку листву, так что она казалась почти белой. По кронам деревьев словно цветные волны шли, и деревья испуганно всплескивали своими руками-ветвями.

Одна из корабельных труб с визгом раскололась и накренилась; верхушка ее рухнула на палубу, откатившись к носу. Матросы, правда, сразу же высвободили обломок и сбросили его за борт. Среди них Джон увидел и Стэна, который яростно что-то пилил, хотя ветер почти сбивал людей с ног. Из уст матросов то и дело вырывались проклятия, которые Джон мог прочитать по губам, но слов слышно не было: страшные порывы ветра тут же уносили прочь любой звук.

Да и ветер был необычный. Он рвал воздух в клочья, настолько искажая видимость, что казалось, будто матросы на палубе то движутся еле-еле, то вдруг начинают метаться с лихорадочной быстротой, а тела их при этом то уменьшаются, то увеличиваются, полностью теряя естественную форму под воздействием неких невидимых сил.

Затем — ссстттт! — возник полный вакуум, победоносным сиянием взмыв в небеса. Неземной свет залил палубу, но берега скрывались во мгле. Верхушки деревьев то исчезали, то снова становились видимыми и раскачивались так, словно сражались с воображаемым противником. На середине реки вздымались валы пены.

Еще одно «сссттт!», удар, треск, и судно, подняв тучу брызг, рухнуло с высоты человеческого роста в какую-то горячую шипящую жидкость. На мгновение воздух вокруг стал темным, как смертный грех, а в небесах раскатисто прогремел гром — точно пустые бочки скатились по каменной лестнице.

И судно вышло из грозы. На расстоянии воронка посреди спокойной реки казалась просто бутафорским эффектом.

— На этот раз турбулентность времени оказалась не такой сильной, — заметил шкипер.

Но Джон думал иначе. Впрочем, он старался вообще ни о чем не думать. Усевшись на табурет, он хотел всего лишь побыстрее прийти в себя.

Когда позднее они встретились со Стэном, тот был очень удивлен тем, что рассказал ему Джон.

— Я был весь перекручен? И чуть на шпагат не сел? Да ты что! Я ничего подобного не чувствовал!

И Джон понял, что любой сдвиг во времени и пространстве связан с восприятием конкретного человека. Впрочем, обломок корабельной трубы, которую поспешно и в поте лица ремонтировали Стэн и другие матросы, явно свидетельствовал о том, сколь сильны могут быть и объективные изменения в потоке времени.

Подойдя почти вплотную к противоположному берегу, они осторожно огибали большую алюминиевую отмель, которая тускло поблескивала и была способна в одно мгновение содрать с корабля всю обшивку. Где-то здесь Джон тогда оставил свой ялик. Взяв у мистера Престона бинокль, он пытался разглядеть на берегу ветку с сине-зелеными листьями, которой отметил это место, но отчего-то ее не обнаруживал.

— Наверное, мой ялик кто-то украл! — гневно воскликнул мальчик.

— Или съел, — улыбаясь, заметил шкипер.

— Я его не выращивал! Он не живой. Я его сам сделал — с помощью пилы и молотка!

— В таком случае его, возможно, поглотило время, — пожал плечами мистер Престон.

Берега казались странно водянистыми, какими-то жидкими, словно представляли собой некую сине-зеленую эмульсию. Судно с трудом ползло вверх по течению, а Джон, глядя вокруг, чувствовал, что уважение его к шкиперу все растет. Ничто на берегу не сохраняло свою форму достаточно долго, чтобы можно было решить, что же это такое в действительности. Холмы таяли, как сливочное масло, забытое на обеденном столе теплым воскресным днем.

И все же мистер Престон умудрялся заставить судно, танцующее на волнах, буквально изгибаться от носа до кормы, обходя очередное препятствие. Иначе, говорил он, корабль в мгновение ока собьется с курса и налетит на какую-нибудь корягу или топляк, распорет себе брюхо и надолго застрянет. Мутные глубины, в которых текут сонные потоки жидкого металла, способны устроить ловушку для любого судна и при любой глубине под килем.

Внезапно корабль тряхнуло: он буквально срезал кусок островка, возле которого возник небольшой водоворот времени, скрывая и без того затянутую туманом поверхность реки. «Начес» прошел так близко от лесистого берега, что деревья зашумели, а ветки застучали и зацарапали по корме, чуть не сбросив в реку чересчур любопытного пассажира, — кстати, после этого случая пассажир поспешил сойти на берег на первой же стоянке и позабыл даже свой саквояж. Он сбегал по сходням, бормоча что-то насчет ужасных видений — обезглавленных женщин, которые являлись ему прямо в воздухе. Матросы веселились и строили рожи. И Джон вместе с ними.

О капризах индукционных судов ходили леденящие кровь легенды. Большая часть тех, кто жил рядом с рекой — а люди в основном все-таки предпочитали не жить с нею рядом! — хорошо знали истории о том, как индукционные суда внезапно возникали у причала, словно явившись из небытия, и с удивительной поспешностью ссаживали на берег пассажиров, разгружались и тут же отчаливали, завывая моторами, а через несколько секунд снова пропадали из виду: сперва, правда, уменьшаясь в размерах и истончаясь, затем иногда поднимаясь в воздух и после этого уже окончательно превращаясь в ничто.

Пассажиры других судов, пытавшихся догнать индукционный корабль, испытывали такое давление, словно их хочет раздавить чья-то протянутая сверху могучая длань. Кроме того, у них появлялось ощущение страшной усталости — особенно у тех, кто поднимался вверх по течению. В общем, люди старались селиться подальше от реки, даже если родились на ее берегах, — что-нибудь в одном дне ходьбы от нее. При известном напряжении сил нормальный человек довольно легко мог добраться пешком или на лошади до ближайшего города на берегу, чтобы подороже сбыть выращенный им урожай или что-то купить. Большинство считало: пусть лучше индукционные суда плавают вверх и вниз по течению, торгуя различными грузами и возвращаясь назад с полными трюмами диковинок, заказанных местными жителями по каталогам с яркими картинками.

Кое-кто, впрочем, решался плавать на таких судах пассажиром, купив билет до того или иного пункта и желая не только попасть туда, но и совершить весьма рискованную прогулку по реке, испытывая себя. Пассажирские каюты «Начес» были убраны прямо-таки роскошно: мягкие кресла и диваны, двери из светлого дерева, украшенные филигранной резьбой — обычно в резьбе использовался какой-нибудь изысканный орнамент и сюжет из истории знаменитых искривлений времени и пространства.

В главной кают-компании вся стена была увешана цветными фотографиями великих шкиперов. А в каютах первого класса, где дверные ручки были фарфоровые, целую стену занимал телеэкран, при должном уходе дававший отличное изображение. В барах были закругленные по углам потолки, чуть тронутые элегантной позолотой, а светильники на стенах напоминали посверкивающие на солнце капли дождя.

Днем пассажирам не возбранялось посещать общественные места в одних рубашках, без пиджака. К их услугам также был отличный парикмахер, в заведении которого всегда можно было взять чистое полотенце, чистую расческу и новый кусок прозрачного мыла.

Все это производило на Джона неизгладимое впечатление. Он никогда еще, даже дома у шкипера, не видел такой красоты и роскоши. Пассажиры, садившиеся на судно близ маленьких жалких деревушек, во множестве разбросанных по берегу, вызывали у него в первые дни истинное преклонение. Однако три дня плавания придали ему уверенности в себе, и он тоже стал посматривать на пассажиров в запыленной, помятой одежде с некоторым презрением, подражая более старым членам экипажа.

Однако он отлично понимал, что до шкипера ему далеко, как до неба. Морщины на лице мистера Престона свидетельствовали о многочисленных пережитых им катаклизмах, во время которых сталкивались различно заряженные потенциалы времени. Речь шкипера отличалась удивительным богатством — от куртуазной и элегантной лексики образованного жителя низовий до грубоватого народного говора, полного поговорок и бранных словечек. Шкиперы прекрасно понимали, что каждое плавание — это поход в вечность.

Джон старался всегда быть под рукой, чтобы в случае необходимости мистер Престон мог воспользоваться его знаниями. Впрочем, этим его нужность на судне и ограничивалась. И если индукционные кольца вдруг замирали в неподвижности, Джон кубарем скатывался вниз вместе с остальными матросами, повинуясь любой отрывисто произнесенной шкипером команде. Сам же мистер Престон, разумеется, всегда оставался наверху.

Просторное машинное отделение всегда было наполнено шумом и криками потных кочегаров, орудовавших лопатами. Та сила, что двигала судно вверх по оси времени, была порождена — причем совершенно независимо от времени — огромным медным механизмом, вращавшимся между магнитами, похожими на черных мамонтов.

Процесс перемещения в прошлое высасывал из стонущего металла огромное количество энергии. Но, без конца пересекая реку от одного берега к другому, огибая рифы и бромистые отмели, шкипер порой направлял судно как бы перпендикулярно течению, и тогда получалось, что они поднимаются вверх, если воспринимать это с точки зрения бега самой воды, но спускаются вниз, если воспринимать это с позиций временных петель.

Иных доказательств, что это действительно так, отыскать было невозможно, но однажды Джону показалось, что он видел вдали огромный корабль, похожий на призрак. Корабль странно вспыхнул и в мгновение ока стал реальностью: из больших толстых труб он изрыгал клубы черного дыма, а орудийные порты мерцали фиолетовым светом. Корабль плыл не по воде, а по воздуху, словно чудовищное насекомое; винты его перемалывали туман над водой. Больше всего судно было похоже на гигантского, раздувшегося от крови москита, который решился напасть на металлического кита, распростертого внизу.

Потом — ссстттпп! — просвистел ветер, и там, где только что плыл корабль, блеснула пустая поверхность реки, и тут же крик с нижней палубы возвестил полный аврал.

Стэн показал Джону трубы и кабели, уже покрывшиеся молочно-белым льдом толщиной с ладонь. Расположенные рядом бойлеры усиленно гнали в помещение жаркий воздух, однако поток времени внутри самих труб и кабелей так быстро высасывал из них энергию, что лед никак не таял.

Джон вместе с остальными членами команды принялся скалывать и соскребать лед. Это оказалось весьма трудным занятием. Когда здоровенный кусок льда отвалился и упал Джону прямо в руки, он успел разглядеть одну из труб, ведущих внутрь индукционного двигателя. Обычно такая блестящая, поверхность этой медной трубы была сейчас жутковато черной.

Нагнувшись пониже и чуть не ткнувшись в трубу носом, Джон услыхал, как трещит даже воздух, замерзающий от соприкосновения с металлом.

— Эй, держись подальше! — крикнул ему кто-то из матросов и рывком оттащил его от трубы как раз в тот момент, когда во льду вдруг открылось странное отверстие, щелкнувшее краями, точно хищная пасть; затем края отверстия столь же внезапно сомкнулись, и воздух, с шумом устремившийся в создавшийся вакуум, мгновенно сам себя заморозил, успев всосать и новую порцию воздуха.

А вот матросу, работавшему неподалеку, повезло значительно меньше: он умудрился вморозить в твердокаменную глыбу льда сразу три пальца, попав ими в одну из таких внезапно приоткрывшихся щелей. Однако на его крики, похоже, никто не прореагировал; никто даже головы не повернул; все думали только о том, как бы побыстрее сбить с труб и кабелей ледяной панцирь. Однако лед нарастал с невероятной быстротой.

Один из кабелей, просев под все возрастающей тяжестью, с резким щелчком вылетел из гнезда. Послышалось тонкое пение тока высокого напряжения, и Джону стало по-настоящему страшно.

Он и раньше слышал истории об индукционных судах, полностью замерзших таким вот образом — из-за неописуемого холода, вызванного инверсивным потоком времени, из всего на свете высасывающим тепло, воздух и жизнь. Такие корабли-жертвы обнаруживались порой совсем не там, где был пункт их назначения, а на расстоянии многих лет и миль оттуда — этакие вечные айсберги цвета слоновой кости, спокойно плывущие по реке времени, кажущейся такой мирной и спокойной.

Джон изо всех сил рубил лед, вооружившись кузнечной кувалдой. Мороз стонал, пожимал плечами, потрескивал суставами, но по-прежнему усиливался, стеная от боли, точно живое существо.

В противоположном углу моторной снова послышался крик — хищный лед поймал за лодыжку какую-то женщину. Снаружи доносились пронзительные вопли бури. Дохнуло ледяным ветром, словно возмещая нехватку кислорода. Матросы тоже закричали от неподдельного ужаса.

И тут, перекрывая все вопли и шумы, раздался рык капитана:

— Отставить! Ровней, ребята! А ну навались на ваги! Томсон, давай быстрей! Да разбей ты его, сынок!

И вдруг вой ветра стих, лед перестал нарастать…

— Ага, — вздохнул с облегчением капитан, — наконец-то наш шкипер соизволил выровнять курс!

Джон даже немного обиделся за мистера Престона: ни один шкипер в мире не способен точно рассчитать вектор флуктуаций времени. Куда справедливей было бы сказать, что это мистер Престон вытащил их из поставленной временем ловушки!

Между прочим, о судах, которыми управляли действительно неумелые шкиперы, истории рассказывали страшные. Некоторые индукционные корабли, поднимавшиеся вверх по реке, полностью выходили из-под контроля и превращались в настоящие айсберги с напрочь вмороженной в лед командой. А те суда, что спускались по течению, превращались порой в раскаленные добела глыбы металла и взрывались задолго до того, как успевали достигнуть легендарного водопада у конца времен.

Но капитан «Начес» явно не желал вспоминать ни одну из этих историй. И Джон понял, сколь уязвимо положение шкипера на корабле и какую жесточайшую критику вызывают его действия при малейшем просчете или ошибке.

Фляги и бочонки всех форм и размеров загромождали причал, но из рубки прекрасный зеленый город был виден неплохо.

Даже скучные здания коммерческих складов и пакгаузов буквально тонули в зелени декоративных кустарников и покрытых молодой травкой газонов. Жители Каира поистине достигли совершенства в искусстве выращивания практически любой вещи на своих богатых суглинках. Это искусство, кстати весьма быстро распространявшееся и уже завоевавшее популярность, пригождалось повсюду: куда проще было вырастить, скажем, готовый дом, чем сажать и выращивать деревья только для того, чтобы потом срубить их, очистить от коры и распилить на доски, брусья, стропила, подпорки, перекладины, лестницы и так далее.

Однако искусство это, такое веселое с виду, требовало глубоких знаний, ибо приходилось проникать в самую суть природы живых вещей.

У причала на «Начес» три раза ударили в колокол. Члены команды таких судов, особенно жители верховий, часто имеют в каждом порту по возлюбленной и особым сигналом возвещают, какой именно корабль прибыл, чтобы уважаемые дамы могли встретить его в порту — порой для того лишь, чтобы час или два провести со своим любовником, а потом помахать ему рукой на прощанье, когда он отправится дальше. Капризный нрав реки времени приводил к чересчур многочисленным и чересчур поспешно заключенным связям. Зато почти на каждой стоянке и капитан, и команда могли наслаждаться новым «блюдом», не менее аппетитным и абсолютно необременительным. Если, конечно, у них хватало на это сил.

Какая-то краснолицая особа, громко топая, промчалась мимо Джона по сходням, когда он сходил на берег. Он даже головы ей вслед не повернул, думая лишь о том, что сегодняшний вечер проведет здесь, в самом большом из речных портов.

В ушах у него все еще звучали разнообразные истории, рассказанные шкипером и членами команды, и он чувствовал, что судьба и ему тоже вскоре бросит свой вызов. А потому сразу же направился в муниципалитет и просмотрел регистрационные списки горожан. Но никакой записи, касавшейся его отца, там не обнаружил. Впрочем, надежда, что удастся найти какой-то след отца, была весьма смутной. Вряд ли его отец допустил бы, чтобы за ним следом тащился какой-то клочок бумаги — точно бродячий пес, который в любую минуту может его укусить. Подавив разочарование, Джон постарался разжечь в душе былой гнев, теперь всего лишь тлевший, и этот огонь дал ему запас новой энергии.

Вскоре его догнал Стэн, и они вместе принялись исследовать улицы Каира, причем Стэн без умолку болтал, а Джон упорно молчал и шел вперед, сунув руки в карманы и совершенно обалдев от того, что видел.

Саморастущие дома появлялись из плодородной почвы целиком, без единого шва. Торговцы семенами пользовались яркой неоновой рекламой, и отовсюду на прохожих глядели огромные буквы объявлений, написанных с помощью новых технологий: «Мастерство растет без помощи мастерка!», «Домопитомник» и даже «Цветущие дома с доставкой на дом!».

Джон и Стэн заходили в охрипшие от множества голосов бары, в красивые, с прозрачными арочными кровлями пассажи, видели какие-то ползучие, расположенные ровно по кругу здания многочисленных промышленных предприятий, и все эти дома были сделаны аккуратно и безо всяких усилий со стороны строителей, а выглядели очень элегантно. Их шелковистая древесина обладала душистым, чуть тяжеловатым ароматом. Во дворах они заметили немало женщин, работавших на станках, которые росли прямо из влажной земли.

Стэн спросил у одной из работниц, почему они не выращивают и одежду прямо на кустах, и она со смехом ответила:

— Мода слишком быстро меняется, сэр! За ней не угонишься, если ждать, пока твое платье вырастет.

И женщина презрительно фыркнула, глянув на штаны и куртку Стэна, давно утратившие всякую форму.

В общем, вся эта роскошь и процветание вызвали у Стэна лишь желание напиться, и вскоре они с Джоном уже брели по какой-то подозрительно темной улочке, где воняло, как выразился Стэн, «использованным пивом».

В этом районе Джон заметил множество женщин, выглядевших как-то странно и неряшливо — в ярко-красных бюстье или в черных корсетах на косточках. Полуодетые женщины стояли на пороге почти каждого дома, призывно глядя на юношей, и Джон почувствовал, что краснеет. И сразу же вспомнил одну историю, случившуюся с ним в той школе, которую был вынужден посещать и в которой над ним вечно смеялись, потому что он был из приюта.

Однажды тренер легкоатлетической секции выдал мальчикам по листку особой бумаги и ручку с симпатическими чернилами и велел рисовать кружок каждый раз, когда им случится мастурбировать — «обмениваться рукопожатием с лучшим другом», как он выразился. Невидимые чернила должны были смягчить любые неловкие ситуации.

В конце месяца все мальчики сдали листки тренеру. Он развесил их рядами, задернул шторы и включил специальную лампу. В фиолетовом свете лампы кружки постепенно становились видимыми, и мальчишки примолкли.

«Вот, — приговаривал тренер, — так и Господь все ваши грехи видит!»

С помощью этой акции тренер надеялся отвратить мальчиков от занятий онанизмом, ибо, как считалось, подобные развлечения высасывают последние мозги. Однако же демонстрация «кружков» привела лишь к бесконечным спорам и похвальбе. Стоило мальчикам выйти из класса, и каждый принялся утверждать, что «кружков» у него куда больше, чем у остальных. Но самым большим оказалось число 107.

Джон набрал всего лишь 86 «кружков» и был этим несколько смущен, чувствуя, что если б знал, для чего все делается, то легко набрал бы сотню, а то и больше.

И теперь, в Каире, где впервые в жизни женщины были для него абсолютно доступны, он начал сомневаться в собственных возможностях, да и возбуждения почти не испытывал: эти женщины, что подмигивали ему блестящими глазами хищниц, манили наманикюренным пальчиком и кокетливо поднимали иссиня-черную бровь, отчего-то совсем его не привлекали. Кроме того, он чувствовал, что было бы неправильно заняться этим здесь и сейчас, когда не решены куда более важные проблемы. Стэн, правда, отпустил пару шуток по поводу его смущенного вида, но Джон уверенно ответил на шутки автоматной очередью ругательств: «уроки» мистера Престона явно не прошли даром.

Он так разозлился на Стэна, что у него даже живот заболел. Бросив приятеля, уже начавшего торговаться с какой-то обладательницей молочно-белой кожи, огненно-рыжих волос и широких, как река, бедер, Джон быстро пошел прочь и вскоре исчез из виду, растворившись в сгущавшейся тьме ночного города.

Он буквально утонул в лабиринте окутанных чернильной темнотой улиц. До него долетали невнятные реплики прохожих, но он не прислушивался, а упрямо шел неведомо куда по темным портовым кварталам, скрывавшимся в тени гигантских складов и фабрик. Жизнь здесь била ключом: заключались самые разнообразные сделки, шла торговля «временной» рабочей силой, то есть зомби. Здесь же располагались литейные мастерские, лавки, торгующие самой разнообразной техникой — маслобойками, льночесалками и тому подобным, — высились огромные темные элеваторы, приспособленные для хранения любых зерновых культур. И все это произрастало на участках плодородной земли в специальных питомниках, где искусство ухода за выращенными вещами достигло невероятных высот.

Впрочем, нельзя было не отметить, что недостатки у подобного способа все-таки были. Мерзкая желтая слизь покрывала булыжные мостовые Каира; эта скользкая дрянь липла к подошвам, явно стремясь употребить в пищу и человеческую плоть. Глубокие сточные канавы, больше похожие на траншеи, были полны вонючей жижи; в одних эта жижа застаивалась и загустевала, приобретая отвратительный коричневатый оттенок, а в других текла свободно почти вровень с краями канавы и тротуаром.

У каждого здания торчала огромная бочка высотой в два-три этажа, являвшаяся как бы отростком самого здания и выбросившая свои корни-ходули далеко в стороны, чтобы поддерживать в равновесии ту огромную массу дождевой воды, которая скапливалась в бочке. Вблизи реки всегда было достаточно трудно содержать колодцы в порядке, тем более в жарком Каире. Мимолетные, но мощные ливни — вот и все, что доставалось этому городу. И словно для того, чтобы эта мысль запомнилась Джону как следует, туман вдруг начал сгущаться, и вскоре капли дождя уже пятнали его куртку.

Он спустился в нижнюю часть города, где улицы были тихи и пустынны, точно в воскресный день. Впрочем, по стальным значкам на ветхих домишках он легко догадался о причине подобной тишины. Значки представляли собой довольно сложные и какие-то изломанные шифры или монограммы, похожие на прихотливо переплетенную паутину. Несмотря на темноту, Джон сумел все же различить символ бизнеса, связанного с торговлей зомби: в орнамент этих знаков были вплетены череп и кости.

«Должно быть, виною всему мое вечное невезение», — подумал он, потому что как раз в эту минуту всемирная стена почти перестала светиться.

Когда ветер разметал сеявшие мелкий дождь тучи, оставив в воздухе промозглую сырость, Джон увидел высоко над головой кусок всемирной стены, как бы перекрытый островком наносного песка, из-за чего данная часть города, по всей видимости, большую часть суток оставалась весьма слабо освещенной. Значит, торговцы зомби решили разместиться именно здесь, во мраке этих жалких улочек…

Джон помочился на стену одного из зданий, решив, что дополнительная влага только поспособствует его дальнейшему росту, но все же предусмотрительно отошел для отправления столь естественной надобности в темный переулок. И слава богу: по улице, на которой он только что стоял, проследовал, шаркая ногами, целый полк женщин-зомби.

Зомы были кожа да кости, холодные, желтолицые, с каким-то ошалелым видом посматривавшие по сторонам. Вдруг одна из женщин заметила Джона, ухмыльнулась, раззявив свою страшную пасть, и хищно облизнула губы; потом она одной рукой задрала юбку, а второй ткнула указательным пальцем в причинное место и вопросительно приподняла брови. Джон был настолько потрясен этим непристойным жестом, что так и застыл с незастегнутыми штанами. Наконец женщина-зомби пожала плечами и двинулась следом за своими жалкими товарками. Лишь через несколько мгновений замершее от ужаса сердце Джона вновь забилось, и он поспешил привести себя в порядок.

Все давно уже воспринимали зомби как нечто необходимое и естественное, созданное исключительно для того, чтобы выполнять самую тяжелую и неприятную работу. Но сколько Джон ни уверял себя в этом, дыхание у него все же перехватило, в груди еще долго чувствовалось некоторое стеснение, а сердце билось неровными скачками. Он поглубже вдохнул теплый воздух, напоенный ароматами зелени и земли, и прошептал свое излюбленное заклятие.

Сначала он ничего не почувствовал, но потом чья-то невидимая рука ласково сжала его руку. То была мозолистая трудовая рука немолодого человека. Он с детства ощущал прикосновение этой руки, особенно в тяжелые моменты; с того самого дня, когда его отец исчез в крови и огне и весь его мир разом рухнул.

Да, это началось именно тогда, в ту самую ночь. Каким-то образом Джону всегда было ясно, что в царстве духов непременно поймут и причину этого пожара, и жаркую ненависть, сжигавшую его душу. Тогда он просто поднял вверх руку, ощущая сжатым кулачком жар пылавшего дома, и тут же почувствовал, как чья-то твердая теплая ладонь накрыла и ласково стиснула его пальцы.

Годы спустя, когда с ним произошел еще один весьма неприятный случай, он попытался разглядеть, чья же это рука. Однако и сама рука, и ее хозяин оставались невидимыми, хотя прикосновение руки он чувствовал отчетливо, а в воздухе, точно осенняя паутинка на солнце, светились какие-то крошечные кристаллы — по всей видимости, это и было некое проявление сущности невидимого хозяина руки. И выглядело это гораздо более реальным, чем какие-то демоны или манна небесная.

Рука, протянутая Джону из мира духов, помогла и на этот раз, придав ему сил. Несколько приободрившись и осмелев, он пошел по улице, разглядывая фасады домов, освещенные тусклыми масляными светильниками и высматривая того, кто был ему нужен: истинного повелителя зомов.

И вскоре он его нашел. Это был высокий мужчина в угольно-черном костюме, похожий отчего-то на трубочиста. Он сидел в просторном кабинете за допотопным письменным столом с каменной столешницей и царапал старинным пером по листу пергамента. В стенах комнаты имелись глубокие альковы, погруженные во тьму.

— Я ищу своего… отца. Я подумал, может быть…

— Да, да, — пробормотал мужчина. — Старая история. Ладно, проходи и смотри сам.

Подобная реакция ошеломила Джона настолько, что лишь несколько минут спустя он до конца осознал, что именно видит перед собой.

Мрачные масляные светильники отбрасывали тусклый желтоватый свет на длинные ряды поставленных «елочкой» дощатых столов, на каждом из которых лежал труп взрослого человека. Тела были не в саванах, а в обычной и порой весьма грязной рабочей одежде. Джон шел по проходу, вглядываясь в бескровные застывшие лица. Затем он прошел вдоль альковов; там оказались тела детей, завернутые в белые саваны.

Каждое тело было как бы накрыто металлической клеткой штативов. Различные оживляющие жидкости бледных цветов стекали по трубкам в ноздри мертвецов и в ритмично работавшие, но находившиеся вне тел сердца — узловатые красные мешки мускулов, прикрепленные к ребрам зомов снаружи. Хитроумное зелье неторопливо делало свое дело, проходя сквозь сердце и посылая слабые импульсы от едва вздымавшейся груди в толстый кишечник и дальше — к дрожащим нижним конечностям. Выполнив свою задачу, жидкости, став темно-зелеными, изливались из анального отверстия и стекали в узкие канавки, сделанные в толстых досках пола.

Слушая доносящиеся со всех сторон стук капель и тихое журчание, Джон вернулся к ужасающих размеров письменному столу хозяина — островку света в этом леденящем и каком-то липком полумраке — и сказал:

— Его здесь нет.

— Ничего удивительного. Они у нас не задерживаются. — По глубоко посаженным глазам хозяина ничего прочесть было нельзя.

— А вы не помните, к вам не попадал мужчина… похожий на меня?

— Имя-то у него было?

Джон назвал имя отца. Даже всего лишь произнеся его, он почувствовал, как шевельнулся в душе застарелый гнев, и невольно скрипнул зубами. Повелитель зомов внимательно посмотрел на него, медленно перелистал регистрационный журнал в кожаном переплете и сказал:

— Нет, у меня он не числится. А знаешь, я, пожалуй, кое-что припоминаю…

Джон так и вцепился ему в плечи:

— Что?

— Потише. Потише, я сказал! — Повелитель зомов отшатнулся, и Джон выпустил его. Тот выпрямился, встряхнулся, как курица, которую только что потоптал петух, и заорал: — Кретины чертовы! Вечно вы сюда без спросу вваливаетесь и начинаете…

— Говори, что ты вспомнил!

Видимо, голос Джона звучал так, что хозяин ужасного заведения замолчал, внимательно посмотрел на него, а потом вполне миролюбиво сказал:

— Да вот я как раз и пытаюсь вспомнить. И нечего тебе его у меня на столах искать. Этот человек… он как-то связан с нашим бизнесом.

— С торговлей зомби?

— Да. По-моему, он один из поставщиков.

От неожиданно нахлынувших воспоминаний Джону стало трудно дышать. Его отец работал лишь время от времени и где придется; он всегда легко находил работу и столь же легко с ней расставался. И всегда эта работа попахивала криминалом.

— Ты, по всей видимости, прав… — пробормотал он.

— Ну да. Он примерно раз в неделю приводит сюда целый взвод.

— Откуда?

— Говорит, что добывает их по деревням.

— Да, похоже на то.

Хозяин заведения концом старинной ручки с железным перышком перелистал страницы своей амбарной книги. И только тут Джон заметил, что он однорукий.

— Да, вот: поставщик зомов, лицензия номер… Ну и так далее. — На Джона он не смотрел. — Если хочешь, взгляни, кого он недавно набрал.

— Да? А где?

— У него есть сарай, где он их держит. Наберет достаточно и сюда приводит для подкормки, чтоб у них силы были.

— Где же этот сарай?

— Он как-то говорил, что кварталах в семи отсюда.

— В какую сторону?

— На углу улицы Благовещения. Здоровенный такой сарай под жестяной крышей.

Через год после «черной смерти» урожай собрали такой богатый, какого никто и припомнить не мог. Да, это был самый лучший урожай за долгие годы. Но и достался он нелегко, потому что некому его убирать было: мужчин почти не осталось, а тех, кто пережил чуму, всех до одного забрали на войну, которую без конца вели между собой знатные лорды. Ушли даже совсем еще неоперившиеся мальчишки. Мужчин в селении по пальцам можно было пересчитать, да и те либо старые, либо хромые, либо совсем уж безмозглые. А женщины, конечно, были. В тот год мы часто повторяли одну горькую шутку: мол, ангел смерти забрал свою долю, большую часть наших мужчин, а король и граф — все остальное.

Так что нам, женщинам из Санси-ла-Форе, туго пришлось. Я в то лето потеряла ребенка: выкидыш случился, да и сама чуть не умерла. И долго потом оправиться не могла, да только все равно бы непременно пошла жать ячмень вместе с сестрами, но матушка Адель застигла меня как раз в ту минутку, когда я с серпом в руках на крыльцо вышла. Ох и язычок же был у нее, у нашей матушки-настоятельницы! Даже черные одежды бенедиктинки его укоротить не могли. Она отняла у меня серп, подоткнула свое монашеское платье, да и пошла жать сама, встав в один ряд с другими женщинами, а меня отправила за детьми присматривать.

Если верить заезжим людям, так урожай у нас был, видно, куда лучше, чем у многих. Хотя и у нас каждый дом уплатил свою дань «черной смерти», а в господской усадьбе, что у речки, черный ангел вообще всех забрал, кроме тех немногих, кому хватило ума убежать куда глаза глядят. Так что земли наши лишились не только мужчин, но и хозяина. «Город Женщин» — так одна монахиня из монастыря нас называла; она все читала разные умные книги, а не только священное писание.

Мы с детьми устроились под Майским деревом, и оттуда мне хорошо было видно матушку Адель — она вязала снопы следом за жницами. Рядом с ней трудилась и моя дочка Селин; она как раз достаточно подросла, чтобы ее можно было к работе приставить, так что и она тоже собирала колосья и старательно вязала маленькие снопики. При мне оставалась только мелочь пузатая. Всю малышню мы сажали в плетеный загончик, точно ягнят. Самых маленьких, кого только недавно от груди отняли, я старалась почаще на руки брать, а те, кто постарше, садились возле меня кружком, и я рассказывала им сказку. Это была очень старая сказка; мне даже и следить-то за своим языком не требовалось — сам рассказывал без запинки; а я все смотрела на жниц и думала: вот сейчас пойду и потребую, чтоб мне мой серп вернули. Пусть матушка Адель сама за детишками присматривает! Я и повыше ее буду, и посильнее.

Я совсем уж было рассердилась, хоть виду и не показывала — продолжала улыбаться детишкам и веселить их. А они все смеялись, даже у Франчи глазенки заблестели, хоть она вообще ни словечка не сказала с тех пор, как вокруг нее в доме одни мертвецы остались. Но вскоре она опять потупилась, и я посадила эту худышку — одни косточки! — к себе на колени, хотела приласкать, да только она была точно каменная и вся дрожала, точно зверек перепуганный. Но все-таки не убежала, как раньше, а через некоторое время и головку свою мне на грудь склонила.

В общем, успокоилась она, и я вместе с нею. Закончив рассказывать одну сказку, я собралась было начать новую, но тут почувствовала, что Франча вся съежилась и застыла. Я ее приласкала, ласково ей что-то сказала, но она, изо всех сил вцепившись в меня, в ужасе смотрела мне за спину — на того, кто к нам сзади подошел.

Наше селение Санси-ла-Форе, что значит Лесной Санси, называется так не потому, что когда-то здесь были леса, хотя они здесь действительно были, и не потому, что леса окружают наш городок, с обеих сторон обступая дорогу, ведущую в Санси-ле-Шан и дальше в Нормандию. Такое название Санси дали из-за тех старых деревьев, что стеной стоят вдоль всей западной окраины города.

Люди следуют через Санси с севера на юг и обратно, направляясь в провинции Мен или Анжу, а вот на запад никто никогда путь не держит. С востока, с юга и с севера Санси окружают сплошные леса; отчасти они принадлежат сиру де Санси, если только смерть хоть кого-то из его родни пощадила, кто на этот титул мог бы претендовать, а отчасти леса эти являются собственностью общины, так что там разрешено и охотиться, и дрова рубить, и свиней желудями кормить.

А к западу от нас раскинулся Большой лес. Наш священник, который, испугавшись «черной смерти», сбежал в Авранш, его «проклятым» называл. А наши старухи считали этот лес заколдованным. Молодые мужчины и юноши, уезжая из Санси, говорили, что тот лес зачарован, и кто-нибудь непременно давал клятву, что обязательно там поохотится. Многие девушки и женщины стремились узнать судьбу своего суженого, заглянув в колодец возле разрушенной часовни, что стоит в чаще этого леса. Но если кто из них когда и ходил туда, то никогда об этом не рассказывал. Молчали все — и юноши, и девушки; а люди и не спрашивали. О Большом лесе вообще старались лишний раз не упоминать.

В общем, прижимая к себе оцепеневшую от ужаса Франчу, я посмотрела туда же, куда и она, — в гущу темно-зеленой листвы на опушке леса. Там явно кто-то был. Впрочем, это мог быть и сбившийся с дороги путник, который случайно забрел сюда, соблазнившись тенистой тропой. К этому времени наш город был уже очень даже хорошо укреплен и обнесен высоким частоколом — его еще мессир Арно успел построить. И в городской стене были только одни ворота, открывавшиеся на север.

Франча вдруг вырвалась у меня из рук. И мой малыш Перрен, всегда первым бросавшийся к любой новой забаве, с веселым криком ринулся за ней. Я и охнуть не успела, как они оба исчезли за деревьями. И сразу же почему-то заплакали детишки в своем плетеном загончике, а те жницы, что были ближе ко мне, перестали работать, выпрямились и тоже стали смотреть в ту сторону.

Если у меня в голове и были какие-то мысли, то они возникли потом: насчет того, что смерть не так уж и далеко отсюда ушла. Я вспомнила, что на дорогах полно волков и почти все они двуногие, а потому смертельно опасны. Что в лесу таятся вещи пострашнее любого волка, если в рассказах о них есть хоть малая толика правды.

Я бросилась к лесу и на бегу думала только о Перрене и Франче. Еще весной я бы запросто их догнала, а вот сейчас, видно, еще не совсем поправилась. Острая боль в боку пронзила меня, когда я и тридцати шагов сделать не успела. Она заставила меня остановиться и согнуться пополам.

Я выругалась и снова побежала, но гораздо медленнее и все время спотыкаясь. Впрочем, видно-то мне было уже хорошо: на опушке леса совершенно неподвижно стоял какой-то человек, словно поджидая мчавшихся к нему детей. Чуть позже я поняла, что это женщина. Не знаю уж, как я это поняла: она была с ног до головы закутана в длинный коричневый плащ с капюшоном, так что и лица не видать. Да только малышей наших она, похоже, своим видом вовсе не пугала.

Впрочем, они уже и саму смерть видели. А теперь их разбирало любопытство: еще бы, человек на дороге, по которой никто никогда не ходит! Вот они все и бросились туда, вопя и обсуждая на бегу, кто же это такой.

Когда дети, разбежавшись в разные стороны, точно стадо овец, стали ручейками обтекать незнакомку, та быстро нагнулась и тут же выпрямилась, держа на руках Франчу. И наша Франча, бледная молчаливая Франча, которая никогда и слова не скажет и вечно старается убежать даже от хорошо знакомых людей, так и льнула к незнакомке, так и обнимала ее за шею, словно от себя отпустить боялась!

Жницы одна за другой оставляли работу и начинали медленно двигаться к лесу — кто от усталости, кто из осторожности. А некоторые бросались бежать со всех ног. Мы в те времена никому не доверяли, хотя в Санси с самой весны, когда люди графа забрали наших мужчин, все было спокойно. Нас защищали наши леса. Ну, и наши молитвы, конечно.

И все-таки я первой оказалась возле той незнакомки. Она глубоко надвинула свой капюшон, однако солнечный свет падал прямо на нее, и мне все-таки удалось разглядеть скрывавшееся под капюшоном бледное лицо и огромные глаза, которые смотрели прямо на меня.

Я сказала первое, что пришло на ум:

— Здравствуй, госпожа моя, да благословит тебя Господь.

Она издала какой-то странный звук — то ли засмеялась, то ли заплакала, — но ответила спокойно и внятно:

— Здравствуй и ты, именем Господа нашего.

Выговор у нее был как у знатной дамы, а голос звучал так звонко и весело, точно у певчей птички.

— Откуда ты? Не больна ли случаем?

Дама и не думала двигаться с места, так что я сама к ней подошла.

Матушка Адель у нас тоже благородного происхождения, хоть она никогда об этом особенно не распространяется, да и не задается совсем. И всегда столь же откровенно высказывает свои суждения господину епископу, как и любому из нас. И теперь матушка Адель остановилась у меня за спиной, подбоченилась и не сводила с незнакомки сурового пристального взгляда.

— Ну, и что ж ты не отвечаешь? Или вдруг онемела? — строго спросила она у этой женщины.

— Нет, я не онемела, — нежным голосом промолвила дама. — И я вам не враг. И ничем не больна.

— А как нам в этом удостовериться?

Я затаила дыхание.

Но я и выдохнуть не успела, как дама снова заговорила — тем же нежным, сладким голоском, что и прежде. Она терпеливо отвечала на все вопросы матушки Адели, не спуская с рук Франчу, которая по-прежнему прижималась головкой к ямке у ее плеча. Я тогда еще подумала: а может, она монахиня, сбежавшая из монастыря?

Если это так, думала я, тогда все понятно: ни одна из невест Христовых не имеет права носить в своем чреве плод любви к простому смертному, а у этой женщины живот так и торчал, заметный даже под грубым коричневым плащом.

— Разве можно в чем-то быть уверенной до конца? — возразила она матушке Адели. — Особенно когда имеешь дело с незнакомыми людьми? Да еще в такое время. Но я у вас попрошу совсем немного: каравай хлеба, если вы в своем милосердии мне не откажете, да твое благословение, госпожа, если ты, конечно, согласишься мне его дать.

— Хлеб ты получишь, — сказала матушка Адель. — А вот насчет благословения надо еще подумать. Если же тебе переночевать негде, так у нас соломы полно и есть, где лечь; а обед можешь со жницами разделить, если не погнушаешься его заработать.

— Даже без благословения? — спросила дама.

Матушка Адель явно наслаждалась собственной властью: я видела, как блестят у нее глаза.

— Ты сперва обед себе заработай, — сказала она, — вот и благословение с ним вместе получишь.

Дама поклонилась — да так грациозно, точно королева из сказки. И что-то Франче на ушко шепнула. Та разжала ручонки, которыми крепко обнимала даму за шею, и дама опустила ее на землю, хотя в глазах Франчи и во всем ее лице читалось безмолвное сопротивление.

Затем женщина последовала за матушкой Аделью на дальний край поля, и никто из детей за ней не пошел, даже Перрен. Дети вдруг присмирели — я их такими никогда не видала — и вели себя очень тихо. Впрочем, стоило нам оказаться под Майским деревом, и они опять ожили и весело загомонили.

The collection copyright © Martin H. Greenberg, 1992

Introduction © 1992 Jane Yolen

Reave the Just, Stephen R. Donaldson © 1992 Stephen R. Donaldson

Troll Bridge, Terry Pratchett © 1992 Terry Pratchett

A Long Night’ Vigil at the Temple, Robert Silverberg © 1992 Agberg, Ltd.

The Dragon of Tollin, Elizabeth Ann Scarborough © 1992 Elizabeth Ann Scarborough

Faith, Poul and Karen Anderson © 1992 Poul and Karen Anderson

In the Season of the Dressing of the Wells, John Brunner © 1992 Brunner Fact and Fiction Ltd.

The Fellowchip of the Dragon, Patricia A. McKillip © 1992 Patricia A. McKillip

The Decoy Duck, Harry Turtledove © 1992 Harry Turtledove

Nine Threads of Gold, Andre Norton © 1992 Andre Norton

The Conjure Man, Charles de Lint © 1992 Charles de Lint

The Halfling House, Dennis L. McKiernan © 1992 Dennis L. McKiernan

Silver or Gold, Emma Bull © 1992 Emma Bull

Up the Side of the Air, Karen Haber 1992 © Karen Haber

The Naga, Peter S. Beagle © 1992 Peter S. Beagle

Revolt of the Sugar Plum Fairies, Mike Resnick © 1992 Mike Resnick

Winter’s King, Jane Yolen © 1992 Jane Yolen

Gotterdammerung, Barry N. Malzberg © 1992 Barry N. Malzberg

Down the River Road, Gregory Benford © 1992 Abbenford Associates, Inc.

Death and the Lady, Judith Tarr © 1992 Judith Tarr